Три дня одной весны
ТРИ ДНЯ ОДНОЙ ВЕСНЫ Роман
1
В полночь его разбудил долгий стук в ворота. Когда Анвар вышел во двор, посыльный прокричал, чтобы он, не мешкая, ехал в райком, где его ждут Амонов и начальник милиции.
Из густой темноты падал редкий весенний дождь, и Анвар помедлил у крыльца, запрокинув голову и ловя лицом теплые, крупные капли.
Запахи дождя, ранней зелени и пробуждающейся земли ощутила тетушка Соро, мать Анвара, когда он вошел в комнату, скинул с плеч и повесил на гвоздь полосатый халат.
— Кто это так поздно? — тихо спросила она.
В тусклом свете керосиновой лампы Анвар увидел тревогу в материнских глазах.
— Не думайте ни о чем дурном, мама. Дежурный райкома. Опять что-нибудь срочное.
Тетушка Соро со вздохом опустилась на край постели.
— Дай бог, чтобы все хорошо кончилось…
Анвар надел брюки, выцветшую гимнастерку, натянул сапоги и, перепоясавшись широким ремнем, сдвинул чуть назад кобуру с наганом. Вслед за тем он протянул руку за кожанкой — основательно потертой, но с теплой подкладкой, и, как всегда, вспомнил того, кто ее подарил: Шафката Рамазонова, преподавателя совпартшколы. Вспомнил зимний вечер в доме учителя, горячий чай на столе, радушие Шафката и Амины, его жены, — вспомнил и снова пережил сильное благодарное чувство к человеку, участию которого он обязан столь многим.
«Твое дело — учиться, — прищурив светлые глаза, говорил Шафкат Рамазонов. — Твой народ на тебя надеется. Понял?»
Анвар быстро надел кожанку.
— Я пошел.
Накинув на худые плечи халат сына, вышла во двор и тетушка Соро. По-прежнему шел дождь, но вверху, в разрывах туч, уже проблескивали звезды. Анвар в темноте взнуздал коня и вывел его из стойла. У тетушки Соро перехватило горло, она едва вымолвила:
— Береги себя…
— Не тревожьтесь, мама!
За воротами Анвар вспрыгнул в седло.
— Я скоро вернусь, — сказал он и тронул гнедого.
Безмолвным изваянием стояла в воротах тетушка Соро, вглядываясь в ночь и вслушиваясь в удаляющийся стук копыт. Так она стояла довольно долго, но ей казалось, что она все еще слышит, как стучат по каменистой дороге копыта. Вдруг она поняла, что Анвар уже далеко и что она слышит только удары своего сердца и тихий немолчный шелест дождя. Ей стало невыразимо горько, она взмолилась:
— О боже! Защити моего единственного!
Затворив ворота, она вернулась в дом. Огонь в мангале погас, но было еще тепло; отбрасывая причудливые тени, мигала керосиновая лампа.
«Утром надо подрезать фитиль», — подумала тетушка Соро. Одиноким будет для нее наступающее утро. Не бережет себя сын, нет! В прошлом году на несколько дней исчез из дома и вернулся со сломанной рукой, избитый. Оказалось — в дальнем селении звал людей к новой жизни, звал вступать в колхоз. Но ведь не всем по душе то, что дорого ему. А он хочет одной своей настойчивостью превратить этот мир в цветник. И никак не желает уразуметь горячий ее сынок, что богатый никогда не отдаст свое добро с легким сердцем. Зубами будет за него держаться, насмерть стоять, кровь прольет свою и чужую — но не отдаст! Нетерпелив Анвар. Долгий путь ведет к цели, а он думает, что пробежит его на одном дыхании. Но не получалось так ни у кого и никогда. В двадцать три года, успев познать мир и набравшись мудрости, он уже должен выверять каждый свой шаг; должен сознавать, что человечеству от века суждено петлять, суждено то спускаться в глубокие и мрачные расщелины, то с надеждой подниматься к сияющим вершинам… Ведь вода в реке течет туда, куда ведет русло, — и как не считаться с этим!
Он смеялся в ответ на эти слова, ее единственный, свет всей ее жизни, опора и неутихающая тревога ее, смеялся и говорил, что не за горами то время, когда не будет ни бедных, ни богатых, когда все будут питаться плодами своего труда и будут счастливы. Конечно, река течет туда, куда ведет русло, — но разве достойно человека плыть по течению? И разве не бывает так, что с напряжением всех сил надо грести против течения? Спокойствие и забота о своем благополучии — удел подлых. Молодежь этой округи выбрала его, Анвара, своим вожаком. И разве может он дрогнуть перед огнем и водой? Разве может он не помочь Советской власти, которая за эти девять лет так много дала народу?
Горестно качала головой тетушка Соро: он сам, по своей воле обрекает себя на мучения. Ибо тяжко в этой жизни человеку с добрым сердцем, но охваченному нетерпением! Задув мерцающую лампу, тетушка Соро забралась в постель. Старый дом объят был тишиной и мраком поздней ночи. Едва доносился снаружи тихий ропот дождя, и словно бы тяжкий вздох слышался иногда в комнате. Невеселым, идущим из глубины сердца вздохом отвечала ему тетушка Соро. Но так безмятежен, так ласков был шелест дождя, что казалось, будто бережной прохладной ладонью касается он горячего лба тетушки Соро, смиряет беспокойный бег тревожных мыслей и навевает крепкий освежающий сон. Уже погружаясь в забытье, она вдруг встрепенулась и произнесла:
— Защити моего единственного, о боже!
Чей-то вздох почудился ей в ответ.
…— Прости, что подняли среди ночи, — проговорил секретарь райкома Амонов, крепко пожимая Анвару руку. — Выхода не было.
Усевшись на табурет, Анвар вопросительно посмотрел на Амонова. Однако тот молча дымил папиросой и задумчиво разглядывал слегка закопченное стекло керосиновой лампы. Молчал и Каримов, начальник районной милиции; он сидел, подперев подбородок крепкими волосатыми руками, полузакрыв глаза, и, казалось, дремал. И хотя рядом с ним стояла еще одна керосиновая лампа, кабинет секретаря райкома был погружен в полумрак. Холодок пробежал по спине Анвара, и тут заговорил Амонов.
— Ты знаешь, что три недели назад Ибрагимбек с несколькими своими бандами перешел реку… знаешь, что в некоторых селениях у него нашлись сторонники… что он стал совершать набеги. — Всякий раз, произнося слово «знаешь», Амонов с силой придавливал в пепельнице папиросу. — Отряды красноармейцев и добровольцев прижали его, и он мечется, словно раненый зверь, ищет спасения в горах. Да и что ему делать? — скупо улыбнулся Амонов. — Нелегко, когда дух выходит… Так, кажется, говорят. Большая часть его людей сдалась, часть сумела скрыться, часть, — он еще раз ткнул уже погашенной папиросой в пепельницу, — отправилась в ад. Короче, з а щ и т н и к, — презрительно подчеркнул это слово секретарь райкома, — ислама вместе с десятками приближенных… такими же душегубами, как он сам… кочует от селения к селению, из одного ущелья в другое. У него теперь одна мысль: спастись! Но нет у шакала дороги назад. Он это понимает… понимает, что считанные дни ему остались.
Начальник милиции поднял голову и хрипло сказал:
— Потому и дал своим курбаши свободу действий. Сумеете — спасайтесь от рук неверных. А не сумеете…
Каримов тяжело усмехнулся и замолчал.
— Район наш дальний, — сказал Амонов, — в борьбе с Ибрагимбеком мы не участвовали. Да и не нужно было. Сегодня все складывается по-другому. — Он вытащил из коробки папиросу, размял ее и, закурив, продолжил: — Есть сведения, что некоторые банды Ибрагимбека, перейдя Бабатаг, вошли в наши горы. Цель: любым способом добраться до Келифа, по пути вымещая злобу на безвинном населении, и уйти за кордон. Будто бы там граница наша без надзора. Ума лишились, что ли…
— Голодный на льва нападает, — проворчал начальник милиции.
Амонов подхватил:
— Точно! Умеет человек плавать, нет — но если охватит его огнем, бежит к реке.
Проговорив это, секретарь райкома взглянул на Анвара. Лицо Амонова просветлело, из-под черных бровей живо блестели огромные глаза, и, казалось, еще недавно томившая его тяжесть ушла, освободила душу, и он готов встретить новый день и новые испытания.
— Так вот, — опустил он на стол крепко сжатый кулак. — Красноармейцы эти банды преследуют. Но мы решили незваными гостями заняться сами. Что скажешь?
— Я готов, — коротко ответил Анвар.
Амонов вышел из-за стола и, подойдя к Анвару, положил ему на плечо руку.
— Ты готов — это хорошо. А твои комсомольцы?
— Есть пять-шесть надежных, обстрелянных ребят. Но оружия нет. У троих нет и лошадей.
— Оружие и лошадей найдем, — Амонов взглянул на начальника милиции. — Товарищ Каримов обеспечит… А ты сам? — Его рука слегка надавила на плечо Анвара. — Конь у тебя есть, я знаю. А вот какой из тебя стрелок?
Анвар невольно прикоснулся к кобуре.
— Иногда попадаю…
— Бьет без промаха, — удовлетворенно погладил свои длинные рыжеватые усы Каримов. — Сам проверял.
Амонов снова сел за стол, затянулся и заговорил напористо и жестко:
— Итак — до рассвета соберешь своих ребят. Ты — командир вооруженной группы. Твоя задача: контролировать ущелье Охугзар до селения Нилу. Нилу — твоя родина, эти места ты знаешь хорошо, но будь осторожен, Анвар! — Помолчав, секретарь райкома добавил: — У нас есть еще две группы, они возьмут под наблюдение северный и восточный склоны горы Чилчарог. За спокойствие южных селений района отвечает товарищ Каримов. Вот так, Анвар. И положение непростое, и задание у вас трудное.
— Я понимаю, — сказал Анвар.
Амонов смотрел на него с любовью и печалью, как на брата, и сердце Анвара наполнилось тревогой и счастьем.
— И помни, — на прощание крепко пожал ему руку Амонов. — Разных людей собрал возле себя Ибрагимбек. Есть неспокойные хищники, но есть и обманутые, сбившиеся с пути, растерявшиеся… есть бедняки, которые не знают, куда им податься, что делать. Мы не хотим для них смерти, не хотим отправить их в черные могилы! Я уверен: они мечтают вернуться в свои дома, мечтают о мирной жизни. Но боятся. Кого? Боятся Советской власти. Их напугали, запутали, одурманили ложью, подлым вымыслом, что Советская власть жестоко с ними расправится: расстреляет или загонит на десять лет в Сибирь. Поэтому при первой возможности старайтесь им объяснить, что государство рабочих и крестьян — это их государство. Если же не поймут, — проговорил Амонов, и на лицо его легла тень, — пусть пеняют на себя. В конце концов, — жарко воскликнул вдруг он, — ведь и у вас есть чувство достоинства!
Обняв Анвара за плечи, Амонов проводил его до дверей.
— Удачи тебе! И постарайся как можно быстрее отправиться в путь. Время дорого!
Вслед Анвару сказал Каримов:
— Жду всех вас в милиции.
— Хорошо, — чуть обернувшись, ответил Анвар и, закрыв за собой дверь, твердым шагом прошел полутемный коридор и оказался во дворе.
И едва увидел Анвара его конь, как тотчас тряхнул гривой и заржал: тихо и жалобно заржал гнедой! Звезда серебрилась на его лбу.
Конь заржал снова, теперь громче.
«Вымок, должно быть, мой гнедой», — подумал Анвар и, ласково погладив скакуна по голове, поцеловал его в белую отметину на лбу. Ладонь и губы сразу стали влажными.
Дождь затихал. Земля, травы, деревья, широкие твердые дороги и узкие тропинки, даже ночная тьма и скрытые ею небеса — все источало пьянящие запахи горной весны. Нетерпеливо и мягко бил копытом гнедой, разбрызгивая возле себя грязь.
Тучи раздвинулись; на небе сначала в одном месте, затем в другом стали появляться прогалины, как бы светящиеся изнутри темным серебром; редкие звезды посылали на землю свой холодный свет. Только на северо-западе, над горой Чилчарог, еще сверкали молнии и устало погромыхивали последние раскаты. И так прекрасен был мирный покой этой ночи с ее теплым дождем, запахами набирающей силу весны, отдаленными зарницами, глухим ворчанием грома и мерцанием одинокой звезды, что не хотелось верить, что люди все еще преследуют и убивают друг друга и что человек по-прежнему остается заклятым врагом человеку.
Взяв коня под уздцы, неподвижно, будто в полусне, стоял Анвар. Затем он встрепенулся в тревоге и подумал: в чей дом сперва зайти? — к Муроду… или к Саиду?
«Пойду разбужу Мурода», — сказал он наконец себе и, ухватившись за луку седла, вставил ногу в стремя.
2
В халате из зеленого бархата, искусно расшитом по краям, в голубой пешаварской чалме Усмон Азиз, сидя на седле и красивом седельном покрывале неподалеку от столетней арчи, рассеянно смотрел на ущелье, которое растянулось примерно на один санг[1] и, постепенно расширяясь, соединялось с долиной Гардон. Чуть ниже, в десяти шагах, стоял покрытый попоной темный тонконогий конь и, навострив уши, не отводил глаз от снежных вершин горы Чилчарог. Иногда, встряхнув блестящей, с красно-коричневым отливом гривой, он принимался стремительно кружить вокруг походного железного колышка, к которому был привязан. Но очень скоро он вновь застывал на месте и неотрывно глядел ввысь, на острые пики вершин. И тогда казалось, что на бездонные прекрасные его глаза набегают слезы.
Что вспоминал он в эти минуты? Быть может, ту счастливейшую пору, когда в своем табуне был он беззаботен и свободен и под голубым небом и жарким солнцем в бескрайней зеленой степи как на крыльях порхал вокруг юной кобылицы… Где она теперь, его легконогая, словно ветер, подруга? В долинах не было ее; он не видел ее в долинах! Может быть, туда, в высокие горы умчалась она. И в этот миг подобно стрела летит над таинственными вершинами — как в сновидениях случалось летать и ему… А табун? Где ныне многоголосый, кипящий табун, охваченный всепожирающим огнем великой страсти? Где табун, на топот которого счастливым гулом отзывалась земля? Где табун — вольный странник, радость мира, дитя и любимец просторов? Ах, не видали горя его глаза…
Усмон Азиз вздохнул и перевел взгляд на вороного. Всхрапнув, конь вновь закружил возле вбитого в землю железного колышка.
Глубокую печаль ощутил вдруг Усмон Азиз и сам себе сказал, не отводя взора от вороного: «Ты вроде меня — такой же скиталец. Сердце тоскует о крове, хочет стойла и высокой кормушки с ячменем — но тебе досталась иная доля. Переходя от селения к селению, от ущелья к ущелью, изнемог ты под седлом своего несчастного всадника. Где кров, о котором ты тоскуешь, и пристанище, которое наградит тебя отдыхом? Нет и не будет. Мы странники, мы бездомные скитальцы — мы чужие в этом краю».
И снова застыл на месте вороной. Но затем передним копытом разгреб влажную каменистую почву и громко заржал. Усмон Азиз встал и, заложив руки за спину, медленно направился к легкой зеленоватой английской палатке, стоявшей среди высоких арчовых деревьев.
Чуть ниже видна была вторая палатка, площадка вокруг нее и накрытые попонами и накоротко привязанные кони. Они лениво тянулись к молодой, ярко-зеленой траве и поочередно отвечали на горестное ржание вороного. Иные, впрочем, делали это как бы нехотя. Там, у второй палатки, пылал костер; опоясанный патронташем широкоплечий мужчина неторопливо подбрасывал в огонь сухие ветки, разламывая их на почти одинаковые части. Он выглядел лет, наверное, на сорок — с мрачным темным лицом и большими неподвижными овечьими глазами, в которых словно бы навсегда погас свет мысли и жизни.
Поодаль, изредка переговариваясь между собой, сидели на снятых с коней седлах несколько мужчин: молодые и средних лет, все они были перепоясаны набитыми патронами патронташами. Напряженное ожидание выражали их задубевшие, черные от ветра, дождя и солнца лица. На покрытой ночной росой траве мирно лежали одиннадцатизарядные английские винтовки.
Из-за гор Бабатага внезапно и быстро взошло солнце и первыми своими лучами осветило снежные вершины Чилчарога, окрасив их в нежно-розовый цвет.
И в этот же миг снизу, из густых зарослей кустарника, покрывавшего весь склон до самого обрыва в ущелье, появился низкорослый человек с двумя большими кумганами в руках. Приблизившись к костру, он поставил кумганы в огонь, устало выпрямился и потоптался на месте, сбивая налипшую на сапоги грязь. Вслед за тем он поднял голову и внимательно вгляделся в лицо своего товарища, который задумчиво стоял у костра, держа в руках сухую ветку арчи и устремив взор больших овечьих глаз на розовеющие вершины Чилчарога.
— Курбан!
Но овечьи глаза Курбана по-прежнему неподвижно и пристально смотрели, как алым утренним цветом наливаются снега Чилчарога.
— Курбан, говорю!!!
Курбан медленно повернул голову.
— Что тебе? — с полнейшим безразличием спросил он.
— Не пришел?!
— Ты о ком? — ответил Курбан, как бы с усилием разлепляя губы.
— Не знаешь, о ком?
— Не знаю, Джалол…
Джалол со злостью плюнул в костер. Испуг промелькнул в глазах Курбана, и он встрепенулся.
— Не плюй в огонь, Джалол! Понял — не плюй. Грех это… Сколько раз говорить?
— Поумнел ты в последние дни, — желчно промолвил Джалол. — Все учишь: в воду не плюй, в огонь не плюй, паука увидишь — не тронь… Грех, все грех! — выкрикнув это, он замолчал, перевел дыхание и с яростью прохрипел: — А людей убивать? Убивать людей — не грех?! Дома поджигать? Закрома с хлебом? Уши отрезать невинным, призывая бога и пророка, — это что? Не грех?! Ну-ка, скажи, если ты такой умный!
— Тише! — испуганно прошептал Курбан, едва кивнув на палатку, зеленеющую среди арчовых деревьев. — Он услышит — язык твой через затылок выдерет.
— И пусть! Пусть выдерет! — Глаза у Джалола налились кровью. — На этом свете есть звери и посильнее верблюда. И он, и твой Ибрагимбек, и вся эта банда — они получат свое.
— Замолчи! — шепотом крикнул Курбан.
— А не замолчу — что тогда? Пойдешь доносить?
— Я в жизни не доносил. Как бы другие не услышали. Иди, отдохни немного.
— Мне отдыхать? — Джалол усмехнулся. — А чай кто заварит? Кто побеспокоится о дастархане?
— Я все сделаю, ты иди, успокойся…
— Оставь, дружище! Пусть каждый несет свою ношу. — Джалол притих, но ненадолго. Бросив взгляд в сторону ущелья, на одном из склонов которого темнело небольшое селение Сияхбед, он гневно проговорил: — Солнце взошло уже, а от него, проклятого, ни слуху ни духу.
— Ты о ком? — спросил Курбан и, разломив наконец сухую ветку, положил ее в костер.
— О Халимбае…
— Так ты меня о нем спрашивал?
— Да, об этом лисе облезшем спрашивал; об этой гиене-падальщице спрашивал; об этом шакале вонючем… Трясется даже над чашкой воды, ублюдок!
— Напрасно ты его ругаешь, Джалол, — укоризненно покачал головой Курбан. — Он вот уже три дня нас кормит.
— Из-за страха! А не боялся бы — острый камень дал бы тебе вместо хлеба. Это же по его лицу видно, по его глазкам бегающим. Да ты взгляни, как он одет! Хуже, чем истопник бани из Пешавара, хоть и богач.
— Ладно, — оборвал товарища Курбан. — Хватит.
Все вокруг уже было залито ярким светом высоко поднявшегося солнца. В ясном голубом небе проплывали легкие облака. Склоны ущелья, большие и малые холмы на выходе из него, долина Гардон — все, чего достигал взор, было покрыто ярким ковром молодой зелени. Пробегая по дну ущелья, шумела река. Полноводной и бурной была она в дни проливных весенних дождей месяца хамал[2]!
И только на востоке, будто объятые туманом, пепельно светились серые громады гор Бабатага.
Звучно фыркали и били копытами привязанные накоротке кони. Посреди костра с бульканьем кипела в кумганах вода.
«До каких же мест убегать будем?» — подумал Курбан и, глубоко вдыхая живительный горный воздух, медленно опустился на камень, подальше от огня.
На тропе, проложенной в кустарнике, появился осел с тяжелым хурджином на спине. Стар и худ был осел, стар был и хурджин с двумя туго набитыми сумами. Затем Курбан увидел тучного мужчину лет пятидесяти в латаном-перелатаном и совершенно выцветшем халате. С плоского и круглого лица смотрели водянистые, выпуклые — совсем, как у лягушки, — глаза.
— Пришел, муж проститутки, — себе под нос буркнул Джалол и, сняв с огня кумганы, насыпал в каждый по горсти чая.
У палатки Халимбай крикнул ослу: «Иш-ш!», и тот замер, покачавшись на побитых, сухих, словно палки, ногах.
— Пожалуйте! — насмешливо и громко произнес Джалол.
— Радостен будь, брат, — хладнокровно ответил Халимбай. — Где господин наш?
— Господин наш в своей особой палатке. Отдыхает. Или, может быть, горькую думу думает о тебе и тебе подобных, которые до того жадны, что, убивая собственную вошь, не прочь отведать ее крови.
— С утра пораньше наелся дурной травы, братец?
Примолкнув, Джалол пристально смотрел в холодные, выпуклые глаза Халимбая.
— Мой чекмень не возьмешь? — вдруг спросил он.
Халимбай на мгновение растерялся.
— Как?
— Как, как, — передразнил его Джалол. — На тебя глядеть без скорби невозможно. Совсем обнищал, бедняга!
Но Халимбай уже пришел в себя.
— Одежда тебе подобных джигитов благословенна, — приложив руку к сердцу, сказал он.
Осел, потеряв терпение, перебирал измученными ногами. Наверху бил копытами и ржал вороной Усмон Азиза и время от времени, будто вспомнив что-то, снова начинал кружить на привязи.
Джалол будто забесился.
— Вот тебе чекмень! — выпалил он, суя кукиш в лицо Халимбая. — Благословенна! Дать тебе волю, ты и с мертвого саван снимешь!
— Прекрати, Джалол! — прикрикнул Курбан.
— Да ты только посмотри, как он одет!
— Тебе какое дело до моей одежды, братец? — ласково спросил Халимбай, и Джалол сник.
— Ладно, — сказал он. — Снимай свой хурджин. А ты тоже, — мрачно взглянул он на Курбана, — оторви наконец от камня свою задницу. Ступай, скажи нашему господину, что дастархан готов. Мне его отнести или сами они окажут милость и к нам, босякам, пожалуют…
И Джалол смачно плюнул в костер.
— Язык во рту голову стережет, приятель! — сурово промолвил Курбан и, поднявшись, медленно направился к палатке Усмон Азиза.
Поодаль от костра, возле большого камня, лежал хурджин; на другом камне, рядом, сидел Халимбай и безмолвно наблюдал за Джалолом, расстилавшим домотканый шерстяной дастархан; развесив уши и понурив голову, влажными печальными глазами виновато глядел на хозяина осел.
— Джалол! — показавшись среди арчовых деревьев, позвал Курбан.
Подхватив одной рукой кумган с чаем, а другой — дастархан, полный мяса, сдобных лепешек, вареных яиц и черного кишмиша, кинулся наверх Джалол.
— Быстро же ты переменился! — только и успел сказать ему Курбан.
Откидывая полог палатки, Джалол обернулся и ответил ему злобным взглядом.
В палатке, угодливо поклонившись Усмон Азизу, он расстелил перед ним дастархан и сказал:
— Еще молоко есть, мед есть… Сейчас принесу.
— Не нужно, — сдвинул густые сросшиеся брови Усмон Азиз. — Сами ешьте. — И после недолгого молчания коротко спросил: — Он здесь?
— Кто?
— Халимбай, — тихо и ясно произнес Усмон Азиз, и у Джалола мгновенно вспотели ладони.
— Да-а, — едва вымолвил он. — Чай налить?
— У меня у самого есть руки, — так же тихо и так же ясно проговорил Усмон Азиз, — Иди. И скажи ему, чтобы зашел ко мне.
Голова у Джалола горела, по спине бежали струйки пота, и он спросил, не узнавая собственного голоса:
— Кто?
И тотчас показалось ему, что тяжелый взгляд хозяина пригнул его к земле.
Усмон Азиз пододвинул к себе кумган.
— Если ты не дурак, — процедил он, — то позовешь Халимбая.
…Когда Халимбай, сняв у входа заляпанные грязью сыромятные сапоги, присел к дастархану, Усмон Азиз протянул ему пиалу с чаем.
— Зря утруждаете себя, почтеннейший, — сказал бай. — Давайте, я буду разливать, да умереть мне за вас!
Ни слова не проронил в ответ Усмон Азиз, через открытый полог палатки молча глядя на косогор, поросший арчовником, и кусок неба над ним. Безмерно высоким и таинственным было чистое, голубое небо. И сердце Усмон Азиза затосковало по этой, ничем не замутненной, бескрайней чистоте — затосковало и наполнилось желанием взлететь в эту высь, раствориться в ее лазурной синеве и никогда более не возвращаться на землю, со дня создания и до последнего своего дня пребывающую в тяжких грехах.
Но недоступно высоко было небо, раскинувшееся в это весеннее утро над ущельем, холмами и горами — над всей земной твердью.
Искоса поглядывая на прекрасно сшитый коричневый военный китель из английской шерсти, портупею и широкий ремень с деревянной кобурой маузера и двумя кожаными сумками для патронов, а также на крепкие, отличного качества сапоги Усмон Азиза, Халимбай томился множеством неразрешенных вопросов. Главный же среди них был о причине усиливающейся с каждым днем мрачности сидящего напротив человека. После долгих колебаний Халимбай наконец решился и спросил:
— Не болен ли господин?
— Болен, — ни секунды не промедлив, ответил Усмон Азиз, не отрывая взгляда от зеленого арчовника и голубого неба.
И на второй вопрос решился Халимбай:
— Что же у вас болит?
Словно околдованный, завороженно смотрел он на черные, тщательно расчесанные усы и бороду Усмон Азиза.
— Я болел, — повторил тот. — Но у меня ничего не болит.
Поди разбери этих господ с их туманной многозначительностью! Халимбай опустил голову. Сдобные лепешки лежали на дастархане — лепешки, сегодня рано утром по его приказанию испеченные на молоке женой и невесткой. Гнетущее чувство саднило душу. Что его ждет? Быть может, уже сгустились тучи, и завтра прикажут ему вступить в колхоз; или еще хуже — в дальние края отправят его, в Сибирь, на погибель, а здесь осиротеют без него козы и овцы…
Как ни грустно было Халимбаю, но он едва не улыбнулся при мысли, что коров и телят своих, а также множество мешков шерсти и десятки кишок сбитого масла ему все-таки удалось продать. Правда, двух лучших своих коней лишился он. Явились однажды представители этой безбожной власти и увели их из стойла, не слушая ни разумных доводов хозяина, ни его горьких стенаний. Сказали, что для Красной Армии — и все тут. Но ведь не для Красной же Армии берег и лелеял он своих коней! Смешались времена, испортились нравы. Раньше, награждая пастуха или батрака за год работы пятью-шестью аршинами карбоса или алачи[3], от щедрого сердца давая в придачу козу или овцу, он, Халимбай, по праву мог считать себя добрейшим и лучшим в целом свете человеком. Благодетель — так они называли Халимбая, пасшие его скот и пахавшие его землю.
Теперь не так; пастух и батрак, плешивый и слепой — все теперь стали умными, все говорят, что их труд стоит большего. О-о… только скажи им: нет — и увидишь, какая у тебя будет жизнь. Теперь им есть у кого просить защиты… Время нищих настало! И не с кого спросить за поругание вековечного порядка… Алимхан, бессовестный эмир, где ты? Отдавший родимый край в руки неверных, ты убежал, как последний трус, показывающий во время битвы свою спину! А ты, Ибрагимбек? Стоило тебе совершать столько набегов и, как воду, проливать людскую кровь, чтобы удрать вслед за Алимханом! Но не сиделось за кордоном; вернулся — и не знает теперь, как ускользнуть от смерти, которая преследует его по пятам. Пустая голова! И зачем, о боже, всю жизнь не покладая рук наживал свое богатство он, Халимбай?! Чтобы в прах обратилось оно?
Он едва не застонал от горя, — но тут прозвучал голос Усмон Азиза, и Халимбай, вздрогнув, поднял склоненную над дастарханом голову.
— Я уезжаю, бай, но перед отъездом хочу кое о чем спросить у вас.
— Я весь обратился в слух, господин.
— Скажи мне, бай, — неспешно проговорил Усмон Азиз, — сколько лет мы с вами знакомы?
Халимбай улыбнулся:
— Лет двадцать — двадцать пять, наверное.
— Правильно, — кивнул Усмон Азиз. — Я подсчитал, что знаю вас ровно двадцать четыре года. За это время — если не считать последние шесть лет — мы не единожды гостили друг у друга и немало хлеба-соли отведали за нашими дастарханами. Так?
— Конечно! — радостно воскликнул Халимбай.
Ядовитая усмешка пробежала по губам Усмон Азиза, и он спросил:
— Тогда почему же на сей раз не приветили?
— Почтенный, — смешавшись, пробормотал Халимбай, — чем богаты…
— Мне дела нет до того, чем вы богаты. Но вы даже свой дом не открыли для нас! Вы подумали обо мне? Подумали, как я теперь выгляжу в глазах моих спутников?
— Страх, господин мой, страх проклятый…
— Вы боитесь? Кого?
— Власти боюсь, босяков, доносчиков.
— Что ж, не вы один, бай. Но если бы у нас не оказалось палаток? Тогда ваш страх превратил бы нас в бездомных собак, обреченных терпеть град и дождь.
— Почтенный! — взмолился Халимбай. — Войдите в мое положение… Что было бы со мной, несчастным, если бы какой-нибудь безбожник донес, что в своем доме я принимаю басмачей?
Сказав это, он тут же понял, что совершил грубую ошибку, втянул голову в плечи, и со своим круглым лицом и холодными глазами стал удивительно похож на птицу ночи — сову. Усмон Азиз прикрыл глаза ладонью и некоторое время сидел так, не говоря ни слова. Ярость душила его, но, глубоко вздохнув, он произнес почти спокойно:
— Я басмачом никогда не был, бай! Басмач — вор ночной, существо без веры, поджигатель, грабитель. Вы старый человек, бай, а забыли золотое правило: сначала подумай — потом говори. Я не басмач! — с силой повторил Усмон Азиз. — Я, если хотите, враг. Я враг тех неверных, которые, словно голодные волки, терзают нашу родину, край истинных мусульман. Чего они хотят, эти злосчастные? К чему они стремятся, безумцы, попирающие нашу святую землю? Мужчина и женщина, надрывая глотку, кричат они, плохое и хорошее — все равно. Но так никогда не было и не будет! — И, подтверждая свои слова, Усмон Азиз поднял вверх правую руку. — Равенство? — Он презрительно усмехнулся. — Но кто тогда будет работать по чести и совести? О нет! Пусть о н и сколько угодно твердят о том, что равенство — это счастье. А я вам скажу: равенство — это обман, это зависть, это низость, жадно требующая почестей, которые подобают только благородному. Некому будет почитать Бога и пророка, и никто не будет уважать отца и мать и человека старшего возраста… Хотите вы жить в таком мире? Я — нет! Ни за что! Но вот вы, — Усмон Азиз с недобрым любопытством взглянул на Халимбая, — вы, должно быть, отдадите свое имущество, объявите, что вы такой же бедняк, как и остальные, и будете спокойно жить в мире равных!
— А что делать, почтенный? Надо же как-то жить! Говорят, в долине многие так поступили: землю, скот — все, что имели, в колхоз отдали.
— А сами в зинданах гниют! — сдавленно произнес Усмон Азиз. — Или отправились в ссылку и там, вдали от родины и друзей, исчезнут с лица земли. Так?
— Откуда мне знать, — пожал плечами Халимбай.
— Знаете! Не можете не знать хотя бы потому, что не сегодня-завтра и ваша очередь придет. И я вам скажу, бай, что вы свою участь заслужили. Поделом вам! Из-за таких, как вы, ненасытных, разорился наш край. Из-за таких, как вы… — Усмон Азиз перевел дыхание, — …которые жили одной-единственной заботой: набить сундуки, кладовые, стойла, ненасытный желудок и вонючие кишки! Кому вы молились?.. Может, богу? Наживе молились вы, и ради нее отнимали кусок у батрака и поденщика, пастуха и слуги, ради нее унижали и топтали тех, кто победнее… Гнев божий упал сегодня на вас! И ненасытности вашей пришел конец.
— Как будто все зло мира во мне, — обиженно вставил Халимбай.
— Не перебивайте, — сощурил глаза Усмон Азиз, и Халимбай опустил голову. — Поздний урок, и вам уже не придется воспользоваться им, но слушайте! Не только о себе и своем богатстве надо было вам думать, но и о своем крае заботиться. А вы… Вы все пять пальцев разом пытались засунуть в рот! Овцы и козы были вам дороже людей, которых вы обижали сотнями. Вы, бай, злосчастны со дня своего рождения, злосчастны! А теперь вы принесли несчастье и мне.
— Но почему…
— Молчите, говорю вам! О боже, — с отвращением глядя на Халимбая, проговорил Усмон Азиз, — было бы только справедливо, если бы ненавистные вам босяки эту вот тушу, похожую на мешок с мясом, — и он указал на внушительное чрево собеседника, — оборванца, чей сундук набит золотом, привязали к лошадиному хвосту и, воочию показав все муки ада, выбросили бы затем, как жалкую, никому не нужную собаку!
Краска залила круглое и плоское лицо Халимбая, и он сказал дрожащим от обиды голосом:
— Господин напрасно сулит мне такие несчастья. Господин хорошо знает, что из одной овцы нелегко получаются две.
— Терпение, бай, терпение — вот камень, на котором нужно возводить свое благосостояние. В святом писании сказано, что истинный мусульманин должен обвязать свой живот поясом терпения. А вы? Вы не успокоитесь, от одной овцы получив две. Вам до смерти хочется как можно скорее получить от нее четыре! Но не зря говорят: алчные глаза насыщаются только в могиле. Коль не могли смирить свою жадность — ступайте в могилу, так вам и надо.
— Вы и сами, — решился заметить Халимбай, — состоятельным были…
— А я и сейчас состоятелен! — вскинув голову в голубой чалме, резко сказал Усмон Азиз. — Однако с жестокостью к своим пастухам и слугам в отличие от вас не относился никогда! Совсем напротив: я вместе о пастухами по целым неделям скот пас, и вовсе не потому, что это занятие мне по душе. А потому, бай, чтобы они не ощущали себя рабами, чтобы видели, что мы все одного отца дети, и чтобы не таили против меня опасной злобы. А вы и вам подобные… Слуга ваш в иной мир уйдет, так вы не только о саване и могиле для него, бедного, не позаботитесь — вы даже его похоронами побрезгуете!
Халимбай не отрывал взгляда от закопченного кумгана.
— Хочу спросить вас еще вот о чем, — после недолгого молчания заговорил Усмон Азиз, и когда Халимбай, подняв голову, нерешительно глянул ему в лицо, продолжил: — Хоть раз вы задумывались над тем, почему русские взяли верх?
— Нет, господин. Моего ума не хватит, чтобы понять…
— Жаль, бай, сто раз жаль! Но я вам помогу — если только можно помочь обреченному. Русские взяли верх потому, что все мы — от эмира до таких, как вы, пораженных проказой алчности, — все притесняли народ. Бедный человек в нашем благословенном краю жил хуже, чем собака. И вот этому бедному человеку с его поистине собачьей жизнью русские сказали: у тебя будет свобода, вода и земля. Вставай в наши ряды и бей притеснителей! Подумайте сами, бай: чего хочет слепой? Пару зрячих глаз. А голодному — что нужно прежде всего? Хлеб. Вот и бедняк, когда увидел, что у него на самом деле будет и земля, и вода, и свобода, когда он впервые ощутил вкус хлеба, не приправленного горькой мольбой, когда поразмыслил о своей, полной лишений жизни, — то отвернулся от нас и перешел на сторону русских. Мы опротивели своему народу, бай! — с отчаянием и мукой вымолвил Усмон Азиз, и на глазах его блеснули слезы. — Мы сами выбрали свою участь, сами подписали свой приговор, который навсегда лишил нас родины.
— Почтенный, — растерянно озираясь, проговорил Халимбай, — но что станет со священной верой ислама?
Усмон Азиз покачал головой.
— И со священной верой, и со всеми нами… все, бай! Не будем больше об этом. — Он вытащил из кармана кожаный мешочек и, развязав его, высыпал перед Халимбаем пригоршню красных золотых монет. — За хлеб-соль тысячу раз вам спасибо. За службу… И не скупитесь, бай! Купите себе новые сапоги, халат, порадуйте обновками детей и внуков… Я оставляю вам и палатку — на тот случай, если вы не захотите пустить в свой дом постучавшего в ваши ворота странника.
— Да приумножатся богатства господина, да будет острым его меч! — вне себя от радости воскликнул Халимбай и, почти упав на дастархан, бросился собирать монеты.
С едва заметной брезгливой усмешкой наблюдал за ним Усмон Азиз.
— Вся жизнь человека, — задумчиво проговорил он, когда Халимбай засунул за полу халата, в потайной карман, последнюю монету, — это цепь обольщений. Есть обольщение женщинами… обольщение славой… есть обольщение деньгами. Не обольщайтесь ими, бай! Я вам расскажу на прощание о великом Искандаре[4] — покорителе многих царств и земель. Звезды на небесах — и те меркли перед его величием и славой. Но пришла пора и ему познать смерть. Почувствовав ее приближение, созвал Искандер верных друзей и завещал им, чтобы, когда отправится он в последний путь, обе его руки высовывались из гроба.
— Прости, о боже! — воскликнул Халимбай, в знак удивления схватившись за воротник и вытаращив свои и без того выпученные глаза. — Проделки дьявола, не иначе.
— И так ответил Искандер на недоуменные вопросы своих сподвижников: пусть видят люди, что я, властелин полумира и обладатель несметных богатств, ухожу в могилу с пустыми руками. И пусть хоть немного смягчатся их сердца, ожесточенные погоней за богатством и почестями… Так-то, бай! Все равны перед смертью — и великий шах, и последний нищий. Это единственное равенство, которое я признаю.
С этими словами Усмон Азиз быстро встал и набросил на плечи халат.
— Пора в путь.
— В какие же места, почтенный, собираетесь вы теперь направиться? — нерешительно спросил Халимбай.
— Куда бог укажет.
— Господин еще вернется, или…
— Нет, бай, скорее всего мы больше не возвратимся. Бесполезно!
— Если так, — с дрожью в голосе проговорил Халимбай, — то на кого же я, несчастный, буду надеяться…
— Уповайте на всевышнего, бай, — усмехнулся Усмон Азиз. — Теперь только ему по силам вам помочь.
Но ничего, казалось, не видел и не слышал Халимбай. Картины одна ужасней другой рисовались ему, и он потерянно бормотал:
— Завтра нагрянут… организуют колхоз… все велят сдать, все: имущество, землю, живность… или скажут: в ссылку! И жену мою, дочь мою с открытыми лицами проведут перед толпой… О я, несчастный! О какой камень, почтенный, биться мне головой! — завопил Халимбай. — О какой камень…
И, упав на колени, он обнял мягкие голенища сапог Усмон Азиза.
— Валунов и камней тут сколько угодно, — без тени улыбки сказал Усмон Азиз. — Да встаньте же вы! Встаньте, говорю вам! — вдруг закричал он, наклоняясь и разжимая руки Халимбая. — И вы еще хотите, чтобы вас называли ч е л о в е к о м!
Вскочив на ноги, принялся упрашивать его Халимбай:
— Возьмите и меня, почтенный. Увезите с собой… Есть у меня немного денег, хватит нам со старухой на спокойную жизнь… Возьмите! Рабом вашим стану… на всю мою жизнь ваше клеймо поставлю… вашей собственностью буду… Возьмите!
— Куда?
— Через реку… в Пешавар… говорят, у вас там теперь дом, семья…
— Нет, бай, — Усмон Азиз откинул полог палатки. — Никуда я вас не возьму. Я сейчас и сам, — с мрачной усмешкой проговорил он, — своей дороги не знаю.
…Костер давно погас, и на его месте остался лишь пепел. Убрана была вторая палатка, оседланы кони, и винтовки висели за плечами у всех спутников Усмон Азиза. Увидев его, они в знак уважения приложили руки к груди. Он спросил у них:
— Устали?
В ответ, однако, не послышалось ни единого звука.
Однообразный шум воды доносился из ущелья. Постукивали копытами и грызли удила кони, и фыркал, обнюхивая пепелище, осел Халимбая. В конечном свете порхали над пестрым разнотравьем крупные бабочки. Усмон Азиз долго следил за причудливым полетом одной из них, потом снова обернулся к своим спутникам и, заговорил:
— Знаю, устали вы. И я устал… За это время много пришлось мне передумать о судьбах нашего края… о таких, как я, — тяжело промолвил он, — ставших невольными пленниками посреди четырех рек. Напрасно мы взяли в руки оружие, я и вы, — наш край давно, еще в двадцатом году потерян. Нет никакого смысла скитаться по горам и обрекать себя на лишения. Пустые потуги поясницу ломают… Три дня мы провели здесь в ожидании, но бек[5] никого не прислал к нам. Обещал — и не прислал. Обманул он меня или нет — это уже не имеет значения. И я на него не в обиде; я в обиде только на самого себя. Братья мои! Давайте взглянем правде в глаза… Все разбегаются сейчас, все — от бека до рядового воина, все хотят остаться в живых. Расходитесь по домам и вы… идите к своим очагам, к земле, которую вы оставили, к родным, которые вас ждут… Возвращайтесь, пока вам не перешибли хребет! Оружие, хотите — оставьте себе, нет — сдайте властям. Склоните голову, взмолитесь о милосердии — и, может быть, вам простят вашу в и н у. И не обессудьте, если я обидел кого-нибудь из вас.
Тихие голоса тотчас раздались в ответ:
— Не-ет…
— Что вы!
— Не было обид…
— Слушайте меня, братья мои! — продолжил Усмон Азиз. — За мужественную службу, за преданность — примите мою благодарность. И помните… Говорят, что прах родины дороже престола Сулаймона[6]. Вы все, кроме Курбана и Гуломхусайна, у себя на родине; здесь ваш отчий край, здесь ваш дом и здесь тоскуют о вас ваши отцы и матери, жены и дети. Оставайтесь на родине, братья мои, и с ней делите печали и радости; оставайтесь, какие бы беды не обрушились на ваши головы. И не отчаивайтесь, что мы долго блуждали в поисках своей дороги и так и не нашли ее. Быть может, наши дети будут счастливей нас и обретут верный путь.
Последние слова Усмон Азиз произносил, опустив голову. Легкий ветерок, доносивший запахи арчи, горных цветов и трав, овевал его лицо и нежно теребил конец его шелковой чалмы. Солнце грело все сильней.
Он взглянул на Джалола, на лице которого дрожала счастливая улыбка.
— Ты вместе с Гуломхусайном и Курбаном со мной пойдешь. Остальные свободны. Благополучия и здоровья вам! И вы будьте здоровы, Халимбай!
Резко повернувшись, Усмон Азиз зашагал к своему коню.
И тотчас встал на дыбы и заржал вороной, которого едва мог удержать Курбан, обеими руками схватившись за отделанную серебром уздечку. Поднял морду от пепла и мутными старческими глазами посмотрел сначала на коня, а затем и на своего хозяина осел Халимбая.
Бессильно опустив руки, стоял Джалол, чувствуя, как сковывает сердце ледяной холод. Была, сверкнула вдруг надежда, — но будто черный сель набежал и в тот же миг разрушил ее.
Догнав Усмон Азиза, Халимбай уцепился за рукав его халата:
— Почтенный, дай бог вам тысячу лет жизни! Я тоже, и я… Подождите немного! Я сейчас быстро сбегаю домой… быстро соберу свои пожитки… Я не заставлю вас меня ждать! Ведь, о боже… Дом мой сгорит, дом мой, который я строил с любовью… Да быть мне пылью под вашими ногами, почтенный, увезите меня! Увезите меня с собой…
— Уберите его с моих глаз! — тихо, но отчетливо произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн, здоровый и рослый парень, железной пятерней схватив Халимбая за локоть, потащил его вниз.
— Ка-ати-ись к сво-о-оему ос-слу, он те-ебя жде-ет не дож-ж-жде-ется, — сильно заикаясь, говорил он на ходу. — За-а-аби-ирай ча-ашки-та-арелки и ка-а-ати-ись!
Рядом с отгоревшим костром неподвижно стоял Джалол. Вокруг не утихал говор, двигались люди — он ничего не слышал и не видел. В целом мире лишь одно маленькое село различал сейчас отрешенный его взор — село, где не был он долгих семь лет. Быстрая речка Сим-Сим бежала внизу; по склону горы карабкались вверх каменные дома; а над рекой и домами поднимались сияющие вершины, в солнечные дни почти растворяющиеся в лазури небес. И в том селе неподалеку от норовистой той речки, в тени той высокой горы есть один дом… Его-то и различал Джалол из дальней дали своей — и с болью в сердце видел на айване[7] седобородого старика и седую старушку — своего отца и свою мать. Тяжкой ношей стало для них ожидание — и стан отца словно лук, и стан матери словно лук…
«Да живы ли они?» — подумал он, и на глаза его навернулись слезы.
— Эй, Джалол, ты что — окаменел?!
Вздрогнув, он увидел, что Усмон Азиз, Гуломхусайн и Курбан уже сидят на конях.
— Поторопись, — сказал Курбан, — дорога у нас дальняя.
Едва передвигая ставшие вдруг свинцово-тяжелыми ноги, Джалол двинулся к своему коню. Но, едва приблизившись к нему, повернулся и подбежал к стремени Усмон Азиза.
— Отпустите меня! — снизу вверх, как на божество, глядя на Усмона Азиза, воскликнул Джалол. — Не могу больше!
— Ты шутишь? — холодно улыбнувшись, спросил его Усмон Азиз.
— Нет, почтенный, нет! — прижавшись лбом к прочно вдетому в стремя сапогу Усмона Азиза и обливаясь слезами, лепетал Джалол. — Я больше не в силах… я не хочу сгинуть на чужбине! Отец мой стар, мать стара… Я обманулся. Скитальцем меня сделали, лишили всего человеческого. Не человек я теперь, хуже собаки я…
С коня, грызшего удила и рвавшего из его рук поводья, пристально смотрел Усмон Азиз на обвязанную чалмой голову своего слуги.
— Джалол! — сказал наконец он и тотчас перевел взгляд на тропу, у начала которой стоял вороной.
Еще крепче прижавшись к сапогу Усмон Азиза, глухо отозвался Джалол:
— Слушаю, почтенный…
— Где мы впервые встретились с тобой?
— В Пешаваре.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Пять лет.
— Что тебе было нужно в Пешаваре?
— Исломча[8] увел меня с собой.
— Если отец и мать так дороги тебе, почему их оставил?
— Ослеп я, оглох я, почтенный… Обманулся! Курбаши говорил — соберем силы, запасемся оружием, вернемся и, дай бог, обителью мусульман снова станет наш край. Он говорил — я поверил…
— Давно вы уехали?
— Почти семь лет назад.
— Сколько вас было?
— Человек двадцать…
— Что потом?
— Вы все знаете, почтенный…
— Что потом? — по-прежнему не отрывая взгляда от тропы, ровным голосом повторил Усмон Азиз.
— Потом… убили Исломчу.
— Кто убил?
— Его же друг, Ахмад-конокрад… Прикончил ударом ножа в шею во время игры.
— Кто был виноват — бродяга Исломча или Ахмад-конокрад?
— Исломча, почтенный. Подлый был у него нрав: отбирал у нас даже полтаньга и обманывал, когда с нами играл.
— Стало быть, поделом ему… Что потом?
— Потом мы разбежались кто куда. Одна была забота у каждого — как бы выжить.
— Помнишь ли, каким ты был, когда встретил меня?
— До смерти моей не забуду, почтенный. Бездомный пес я был, меня всякий прохожий мог пнуть… За любую работу хватался: грузчиком был, водоносом, дрова колол — и все время мечтал хоть раз поесть досыта. И тоска по родине сердце грызла.
— У тебя лицо было, будто у больного лихорадкой, — желтое… Скажи теперь, — мне скажи, им всем, — обвел рукой Усмон Азиз, как бы не только людей приглашая в свидетели, но и цветущие травы, чистое небо и высокие могучие горы, — отвернулся ли я, встретив тебя? Мимо прошел?
— Нет, господин, не отвернулись. Наоборот: накормили меня… Я помню! Вы в харчевне кебабом меня угостили и чай приказали подать… И одежду купили мне, и сапоги… И домой к себе привели.
Слезы на лице Джалола подсохли. Он говорил теперь спокойней, однако по-прежнему обнимал ногу Усмон Азиза и с покорностью и преданностью раба снизу вверх смотрел на него.
— Верно, — кивнул Усмон Азиз, — я повел тебя в мой дом. Ты вымылся, переоделся, я дал тебе денег… Одного этого было бы достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь ты с благодарностью и любовью вспоминал меня. Но я сказал тебе: ты, как и я, таджик, ты странник, тебе плохо на чужбине, оставайся, будешь помогать Курбану в лавке. И еще я сказал тебе, Джалол: если позволишь, братом своим буду считать тебя. Правду я говорю?
— Истинную правду, почтенный. И я, вы знаете, всем сердцем и всей душой вам служил.
— Скажи мне теперь: обидел ли я тебя хоть раз за эти пять лет?
— Никогда, почтенный…
— Вспомни еще: не я ли женил тебя в прошлом году, взяв на себя все расходы? Ты дом купил себе — небольшой, правда, но это был твой дом, укрывший тебя и твою семью… Уж не думаешь ли ты, что благодаря собранным на улице подаяниям смог заплатить ты за него?
— Нет, почтенный, тысячу раз нет! Пусть я ослепну, если забуду вашу доброту!
— Тогда почему же сегодня ты хочешь меня покинуть? Мне трудно, ты видишь… Почему ты бросаешь меня? Почему думаешь лишь о себе?
— Но ведь родина моя здесь! И старики мои — отец и мать…
— Родина? Я тоже в этих горах появился на свет. И не меньше тебя люблю эту землю и эту воду. Прах всех моих предков покоится тут. Но ты, может быть, думаешь, что у меня нет души… что я не страдаю… Тогда вырви мое сердце и взгляни на него! И ты увидишь груду пепла — как от костра, который только что горел здесь.
Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.
— Говори! — приказал Усмон Азиз.
— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше… Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.
— Ах, ты умрешь… — зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.
Конь заплясал под ним, замотал головой.
Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому б р а т у:
— Отойди подальше.
Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.
— Стой!
Джалол послушно остановился.
— Смотри на меня!
Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.
— Брось винтовку! И патронташ брось!
Дрожащими руками Джалол долго перекидывал через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.
Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:
— Подними.
Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ. И сразу же прозвучал выстрел.
— Вот теперь ты умрешь!
— Почтенный, — растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.
И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.
«Я вернулся!» — хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.
Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.
Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.
— Похороните по всем обычаям и правилам, — глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.
— Как господин прикажет…
— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.
— Слушаюсь, почтенный.
— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали — пеняйте на себя.
— Господин может быть спокоен, все исполним… Ведь мусульманин же!
— Да, в отличие от вас, он был мусульманином. — Усмон Азиз вытащил из хурджина шелковый зеленый платок и бросил его Халимбаю. — Лицо ему накройте. Прощайте! Мы поехали.
Почувствовав взмах плетки, легко тронулся с места вороной. Вслед за ним пустились в путь кони Курбана и Гуломхусайна.
— Не взял меня с собой, — чуть не плача, сам себе пожаловался Халимбай. — Бездушный!
3
Всю ночь в сладких мечтах трепетало ее сердце, и всю ночь, пока наконец она не уснула, шел дождь. То стихая, то вновь набирая стремительную силу, он лил и лил, однако проснувшись, Таманно сквозь маленькое оконце увидела, что небо очистилось.
Обрадованная, она поднялась с постели и легко выбежала на айван. Наполнив офтобу[9] водой из большего глиняного кувшина, она присела на краю суфы[10] у айвана и с наслаждением стала умываться.
Студеной была вода, холодный воздух напитан был влагой ночного дождя. С запада, оттуда, где двенадцать месяцев в году блистали снежными шапками семь вершин горы Хафтсар — Семиглавой, прилетал легкий ветерок, приносил свежий запах высоких, никогда не тающих снегов. По прозрачным лужицам возле суфы от его дуновений пробегала рябь, и дрожали отражавшиеся в них бездонное голубое небо и ветви деревьев с только что распустившимися листьями.
Капли дождя сверкали на изумрудной зелени, ковром устлавшей маленький дворик.
В углу айвана с веревкой на шее, низко опустив морду и свесив уши, стояла комолая коза с белыми отметинами на лбу и боках. Изредка она жалобно мекала и посматривала на Таманно — то ли мерзла, бессловесная тварь, то ли, ощущая прилившее к сосцам молоко, подзывала своих детенышей.
В черных каушах на босу ногу и в белом, с воротником, в сборку платье была Таманно. Когда набрав воду в ладонь, она подносила ее к покрытому смуглым румянцем лицу, под тонкой тканью, словно гранатовые плоды, округло проступали маленькие груди. От предощущения близкого счастья, всю ночь томившего Таманно, ярко и радостно сияли ее глубокие, черные глаза. Она не ощущала холода, напротив — словно сильный и ровный жар с ног до головы охватил ее, и, стараясь остудить ее, она плескала в лицо водой до тех пор, пока не опустела офтоба. И что бы она ни делала в то раннее утро — умывалась, вытирала лицо и руки полотенцем, вешала его на бечевку, натянутую между двумя подпорками айвана, — все это каким-то чудесным образом было связано с т е м недалеким уже днем, когда рядом с ней будет Анвар…
Из комнаты, в которую вошла Таманно, выскочили и кинулись к комолой двое недавно народившихся козлят. Захватив по сосцу, они принялись за свое дело, а комолая, поворачивая голову то к одному, то к другому и поочередно обнюхивая их, блаженно прикрывала свои округлые, медового цвета глаза.
Затем Таманно, отлучив козлят от матери, сноровисто подоила козу и снова пустила к ней ее детенышей, с улыбкой сказав им: «Осталось на вашу долю»; сквозь марлю процедила молоко в котел, из чаши вылила в него еще и вчерашнее, — и разожгла огонь.
Сухие ветки трещали и горели легко и весело.
Присев на корточки и глядя, как лижут дно котла острые язычки пламени, она уносилась воображением в давно прошедшие годы — они с Анваром малы и босы и самозабвенно играют на узких улочках, перед приходом стада с выпаса. Хотела бы она вернуть те времена? Может быть — но только с условием, чтобы с той поры и до сегодняшнего дня их с Анваром жизнь проходила бы рядом и чтобы она могла чаще, чем сейчас, видеть его. Последний раз они встретились полгода назад, здесь, в Нилу, куда Анвар приезжал по делам, — и несколько дней спустя, покидая село, говорил ей:
— Я вернусь…
Он прямо в глаза ей смотрел тогда, Анвар, — и сейчас, неотрывно глядя в огонь, она спрашивала:
— Когда?
Таманно подбросила в очаг веток; с новой силой взыграл огонь, и она вдруг с ужасом подумала, что точно так же, должно быть, горят в адском пламени бедные грешники. Ей стало не по себе: и без того тяжко живет на земле человек — но т а м, на т о м свете вместо отдыха и блаженства беспощадный огонь уготован ему за малейший проступок и отступление от того, что велел Бог устами своего пророка Мухаммада. Но разве удается кому-нибудь прожить без греха? А раз так, то, стало быть, никто не минует адского пламени? Но, может быть, и ее любовь к Анвару — грех?
«Ах, нет!» — едва не вскричала она. Что дурного в том, что он стал самым дорогим для нее человеком? Что она беспрестанно думает о нем? Ее сердце выбрало его — и чувство к нему будет неизменно до конца дней.
Но знает ли Анвар о ее любви? Знает ли, что она хранит в сердце каждую черточку его лица? Что ночи напролет думает о нем?.. А он? Вспоминает ли о ней он? И если вспоминает и любит — почему медлит, почему ни единым словом не дал понять о своей любви, почему, наконец, не засылает сватов?
Вместо того чтобы сникнуть под градом этих безответных вопросов, она с необъяснимой, твердой уверенностью сказала себе: «Любит!» Да… «Я вернусь», — говорил он. Значит, надо ждать. Отшумят ливни, отгремят грозы, всей грудью вздохнет земля, — и он, ее дорогой Анвар, переступит порог их дома, возьмет ее за руку и назовет по имени: «Таманно»…
Молоко, закипев, слегка поднялось. Погасив огонь, Таманно вышла на айван.
Козлята, досыта наевшись, скакали вокруг матери.
Солнце еще не поднялось, но горизонт уже пылал багровым цветом. С улицы доносились голоса поднявшихся рано поутру детей, мычание коров, ослиный рев, кудахтанье кур — вечные звуки пробуждающейся жизни.
Отвязав комолую, Таманно вывела ее на улицу, где собиралось стадо и где изредка кричал пастух:
— Подь, подь-а! Ча-ча!
Бились в закрытую калитку устремившиеся за матерью козлята. Ласково поглаживая им спинки, Таманно отогнала их на лужайки за домом. Вернувшись, она увидела на айване мать. Та еще не оправилась после долгой болезни и с трудом наклонялась к офтобе, чтобы умыться.
— Подождите, мама, — поздоровавшись с ней, сказала Таманно и тонкой струйкой стала лить воду в ее почти прозрачные ладони.
— Будь счастлива, доченька… Да будет жизнь твоя долгой!
Из дальних далей, из-за вершин, словно в огне запылавших на горизонте, внезапно появился край солнечного диска, одарил светом землю и небо над селом. И Таманно спросила у солнца:
— Когда же он вернется? Скажи… Когда?!
4
Утренняя звезда еще не взошла, когда они впятером явились в милицию.
Самым опытным среди них был Мурод, рослый плечистый мужчина лет тридцати, еще юношей воевавший против басмачей в долине Гардон, не единожды раненный и снова вставший в строй. Он славился в округа как бесстрашный воин и хороший кузнец. У Мурода был конь, заработанный тяжким трудом, и наган с дарственной надписью, который в двадцать четвертом году перед строем красноармейцев вручил ему командир эскадрона за героизм и мужество в борьбе с врагами нового строя. Глубокой ночью разбудил его Анвар, объяснил, что случилось, и безотказный Мурод без лишних слов стал собираться.
Двадцать патронов выдал ему Каримов, наказав попусту не стрелять.
Без всяких колебаний согласились на это опасное задание и трое других: Саид, Санджар и Хасан.
— Я места себе не находил, — сказал Саид, — когда узнал, что Ибрагимбек перешел границу. Тревожился, что нагрянут и в наши края… Проклятые.
Только одного из тех, кого он хотел взять с собой, не застал Анвар — Давлата, лучшего своего друга. В прошлом году избранный председателем нового колхоза, он, по словам отца, уехал в далекую степь, к пахарям, и неизвестно, когда вернется.
— Впервые за столько месяцев к нам заглянули, а друга вашего нет! — сокрушался седобородый отец Давлата.
— Ничего, дядя, я еще заеду, — ответил Анвар.
На обратном пути он завернул домой и простился с матерью, ласково предупредив, что вернется через два-три дня.
— Да будет дорога твоя чиста, да сохранит тебя Бог! — напутствовала его тетушка Соро.
Анвар улыбнулся.
— Сохранит, мама… Если он существует, то никогда нас не разлучит.
В отделе милиции Каримов вручил Саиду винтовку и патроны к ней (конь у него был), точно так же вооружил Хасана и Санджара и вывел им двух лошадей.
— Удачи вам! — пожелал он. — А я за ребятами — и на юг!
— Да минует вас опасность, — пожелал Анвар и ему.
Проехав по тихой и погруженной в этот час ночи в темноту главной улице, они через несколько минут оставили позади райцентр и час спустя оказались в ущелье Охугузар. Там лежало первое на их пути селение — Саройсанг.
Рассветало; в разрывах облаков видны были бледные звезды. С обочины дороги и от ворот хриплыми после ночного безмолвия голосами встревоженно облаивали всадников местные собаки. За стенами дворов протяжно мычали коровы, им вторили телята; в утренний хор вступал и мелкий скот. В глубине ущелья громко бурлила наполненная вчерашним дождем речка Кофрун.
В конце села из старых покосившихся ворот на стук Анвара вышел хозяин, считавшийся местным активистом. Поминутно кашляя, он проговорил, что в селе спокойно и никто из чужих не объявлялся… Что ж, ответил ему Анвар, это хорошо. Но все равно нужна бдительность. Предупредите людей, сказал Анвар, установите наблюдение. Если вдруг эти бродячие псы появятся, срочно дайте знать в район. А если их окажется немного, попытайтесь справиться собственными силами. Ведь, наверное, и охотничье ружье найдется в селении… Главное — не бояться. И помнить: даже робкие обретают смелость, когда выступают вместе со всеми.
Так ранним утром убеждал Анвар жителя села Саройсанг, а тот, переминаясь с ноги на ногу возле старых ворот своего дома, покашливал, почесывал затылок и отвечал:
— А то как же! Конечно, брат, конечно. Сделаем!
Вдоль шумной речки Кофрун ехали они дальше, и лес все гуще покрывал холмы по обоим склонам ущелья Охугузар, и они становились все выше и мрачнее. Анвар и его спутники держали путь на северо-запад, в село Нилу, отстоящее от райцентра в сутках пешего хода. Но пятеро товарищей, не забывая о предосторожностях — вдруг из-за камня ударит выстрел! — погоняли коней и надеялись попасть в Нилу к середине дня.
К восходу солнца они миновали еще одно селение, мирная жизнь которого текла своим чередом: женщины с узкогорлыми кувшинами на плечах спускались к берегу Кофруна за водой, двое мужчин, трясясь на ослах, направлялись за холмы, третий спешил куда-то с лопатой в руках, и еще один тащил со двора за веревку упиравшуюся всеми четырьмя ногами бурую корову. Плыл по улице запах свежего, только что надоенного молока. А на окраине села, на склоне, густо поросшем зеленой травой и алым маком, уже пасся мелкий скот. Сосцы коз и овец обвязаны были мешочками, и напрасно тянулись за молоком их резвые детки и жалобно оповещали затем весь мир о своем горьком разочаровании. Оно, впрочем, длилось недолго, и через минуту они скакали как ни в чем не бывало.
Велик был соблазн передохнуть в тихом селе, попить крепкого чая, но Анвар и его товарищи, поблагодарив за приглашение и коротко потолковав с местными жителями, вновь тронулись в путь.
Вспениваясь возле валунов, навстречу всадникам стремительно бежал Кофрун. Там, за рекой, на светлом небе отчетливо были видны горные вершины — то густо-черные, то нежного пепельного цвета, то голубоватые, как лед. Горные цепи с острыми вершинами разных оттенков тянулись и справа, за холмами, покрытыми пестрым ковром трав и цветов, на котором кое-где заметны были светло-зеленые пятна только что пробившейся пшеницы. Лучи уже довольно высоко поднявшегося солнца падали в ущелье, согревали спины всадников. Но воздух все еще оставался холодным, возможно, от близкого соседства напоенной снегами реки, а может быть, из-за того, что всадники поднимались все выше — к вершинам горы Чилчарог.
«Странно, — подумал Анвар, — почти у каждой из этих вершин есть свое название. Зачем же понадобилось называть их все вместе горой Чилчарог?»
Он спросил об этом у Мурода, который ехал с ним рядом, стремя в стремя.
— Не знаешь? — улыбнулся тот.
— Нет.
— Что ж, попробую рассказать, — задумчиво промолвил Мурод.
Привычные к горам кони размеренно продолжали путь. Изредка их подковы, ударившись о камень, высекали искры. Впереди, над вершиной высокой горы, склон которой был одет вечнозеленой арчой, появился одинокий орел. Он то кружил, раскинув мощные крылья, то стремглав падал вниз, то взмывал в бездонную высь, почти растворяясь в синеве и превращаясь в едва заметную черную точку.
— Эту легенду я слышал от своего покойного деда, — после недолгого молчания заговорил Мурод. — Он много их рассказывал, мне и моему брату, когда мы были мальчишками. Брат позабыл, а я помню. И, знаешь, теперь и сам рассказываю сыну и детям брата то, что когда-то услышал от деда. И если б ты знал, как они слушают! Как они счастливы бывают, каким восторгом сияют их глаза…
— Вот уж не думал, что ты, такой серьезный, — и рассказываешь детям сказки, — рассмеялся Анвар.
— Серьезный человек и должен сказки рассказывать, — улыбнулся в ответ Мурод. — Так вот. Представь себе тихий летний вечер — такой тихий, что слышно, как падают на землю сорвавшиеся с веток спелые яблоки. Луна еще не взошла. На темном, высоком небе — видимо-невидимо звезд, и сияет, освещая все вокруг, Млечный путь… Мы с дедом легли в тот вечер на суфе, посреди двора. Я не мог заснуть, смотрел, как осыпала небосвод звездная пыль, потом заметил, что засветились огни на склонах одной огромной горы, всегда хорошо видной из нашего села. Вернее, я эти огни замечал и раньше, но никогда не задумывался о том, что там, высоко в горах, тоже живут люди и, как мы, зажигают лампы и разводят в очагах пламя. Никогда не задумывался, а в тот вечер, как зачарованный, все смотрел в ту сторону и все хотел что-то понять… Что именно — не знал и сам, но хорошо помню, что те огни показались мне тогда какими-то чрезвычайно важными… Дедушка заметил мою задумчивость.
«Что разглядываешь, ягненочек мой?» — спросил он.
«Вон… огоньки в горах», — отвечал я и теснее прижимался к его худой груди.
«Там люди живут, — сказал дедушка. — Такие же, как ты и я».
Мне стало до того страшно, что даже мурашки забегали по всему телу. Надо же: живут высоко в горах!
«Не боятся?» — спросил я.
«А чего же им бояться?» — дедушка еще крепче обнял меня и ласково поглаживал по голове.
«Горы…» — сказал я.
«Нет, ягненочек мой, не боятся; ничего не боятся, ибо они потомки мужественных людей. Сотни лет живут они под защитой этих великих гор и сохраняют и продолжают нашу сущность».
Конечно, рассказывал далее Мурод, дедушкин ответ породил в нем множество новых вопросов, и он тут же задал первый: что такое сущность? Дедушка на мгновение задумался и сам, затем спросил:
«А вот ты, например, — ты кто?»
После некоторого колебания Мурод ответил:
«Мальчик».
Дедушка обрадовался:
«Верно ты сказал! Ты — мальчик! А на каком языке ты говоришь?»
«На языке отца, матери, на вашем языке…»
По словам Мурода, дедушка восхитился и поцеловал его в лоб.
«Какой смышленый ягненочек! — воскликнул он. — Но объясни теперь: кто твои отец и мать?»
«Люди», — тотчас ответил Мурод, удивившись наивности деда.
«Правильно, люди. Но вот помнишь, в прошлом году приезжал в селение человек, который на нашем языке не понимал ни слова. Он кто?»
«Как — кто? Русский человек — вот он кто!»
«А мы тогда кто? И на каком языке говорят твои отец и мать?»
«А! — закричал Мурод. — Я знаю. Мы — таджики, и язык наш — таджикский!»
«Тогда ответь — кто ты сам?» — подхватил дедушка.
«Таджик!» — выпалил маленький Мурод.
Надо ли говорить, как доволен был дедушка сообразительностью своего ягненочка! И с какой мягкой настойчивостью внушал мальчику, что и он, Мурод, и его отец, и мать, и его дедушка — все они таджики. На свете много таджиков, говорил в тот вечер дедушка и два с лишним десятилетия спустя пересказывал своим спутникам Мурод. И чтобы не исчезнуть, продолжить свой род, сохранить язык и, как и встарь, остаться народом среди других народов мира, наверное, сотни раз приходилось нам, таджикам, бороться с жестокими врагами, говорил дед…
Впервые услышал Мурод, что у его народа были враги. И спросил, изумившись:
«Враги?.. Кто они?»
Отвечал дедушка, что в разные времена разные люди поднимали меч против таджиков. Вообще, с тяжелым вздохом прибавил он, как только появились на земле люди — поселилась между ними вражда. Из одной жемчужины создал всемилостивый и всемогущий бог людское племя и каждому вселил в плечо добрую силу — рахмон, чтобы она удерживала человека от дурных дел и предостерегала от кривых дорог. Но злейший враг создателя, падший и отверженный шайтон, ненавистник всего доброго, обманщик и клеветник, прокравшись в другое плечо, стремится совратить человека, опутать его ложью и сбить с истинного пути.
После этих слов, вспомнил Мурод, дедушка замолчал и, поглядев на горы, вздохнул так тяжко, словно взвалил на плечи непосильную ношу. И, наверное, еще долго молчал бы он тогда, погруженный в невеселые раздумья о коварных кознях шайтона, ненавидящего бога, а заодно — и созданного им человека, если бы Мурод не потребовал продолжения рассказа.
Дедушка еще раз вздохнул — теперь, правда, уже полегче, — собрался с мыслями и сказал, что таким образом вместе с добром появилось и зло. Ибо с одной стороны рахмон внушает человеку — будь правдивым и чистым, не грабь, не проливай крови; но с другой стороны старается и делает свое черное дело и шайтон, и, надо признать, не без успеха втолковывает человеку, что в этом кратком, как вздох, мире лучше быть обидчиком, чем обиженным, лучше убивать, чем быть убитым, и грабить самому, чем оказаться ограбленным… Так объяснил дедушка своему ягненочку: совестливый человек поступает в согласии с наставлениями рахмона, бессовестный же во всем следует шайтону.
Ясное дело, тут же последовал новый вопрос: кого больше на свете — совестливых или бессовестных? Дедушка усмехнулся: все-таки несмышленым был еще любимый его внук. Людей с совестью на земле гораздо больше — иначе бы давным-давно перевернулся бы и навсегда пропал этот мир.
«Но и бессовестных, к несчастью, немало, — после некоторого раздумья промолвил дедушка и сразу же ласково, но вполне серьезно погрозил Муроду пальцем. — Никогда не слушайся шайтона. Будь послушным, как твой брат, и совестливым, как отец. Хорошо? А я буду молиться за тебя».
Ах, дедушка! Разве мог Мурод хоть в чем-нибудь перечить ему? И разве всем своим сердцем не любил его крепко и преданно — так, что и поныне слышит, как живого? Но дальше спрашивал маленький Мурод, а взрослый — рассказывал своим спутникам: «Как называют ту гору?» Опять привлекла его гора, на которой светились огоньки.
«Чилчарог», — сказал дедушка.
«Почему?..»
«Что почему?»
«Почему — Чилчарог?»
Рассмеявшись, дедушка ласково погладил своего ягненочка по голове, а затем велел слушать и запоминать.
Давным-давно из далекой страны по названию Рум[11], подобно урагану, налетели в эти края враги. Числом они были, как саранча; жестоки, как волки, и ненасытны, как воронье. Не только мужчины-землепашцы долины Гардон, оставив плуги и мотыги, взялись за мечи; мечи и копья, дубинки и косы взяли в свои слабые руки и многие бесстрашные женщины и девушки. Сорок дней и ночей длилась жестокая сеча; сорок дней и ночей мирные жители бились с воинами, для которых война была привычным ремеслом. Враг одержал верх…
Сообщив это, дедушка покачал головой. Что делать! Но важно сохранять мужество даже в самых тяжких поражениях и бедах. И хотя ненавистные пришельцы захватили и долину Гардон, и другие земли этого края, нашлись отважные мужчины, которые, не желая покоряться поработителям, взяли своих жен и детей и со словами: «Мы еще вернемся» — ушли в горы. Там, высоко в горах, они отыскали недоступные для врага сорок убежищ и каждую ночь разжигали возле них костры, сообщая оставшимся в долине землякам, что живы и готовятся отомстить.
Тут дедушка закашлялся и ненадолго умолк. Затем продолжал:
«Люди долины прекрасно понимали, о чем говорят эти сорок костров. Присоединяйтесь к нам, звали они; не покоряйтесь врагам, потому что близок день свободы!»
Мурод встрепенулся:
«Дедушка! А разве у костра есть язык?»
«В этом древнем мире, ягненочек, — улыбнувшись, отвечал дед, — каждый камень, каждое дерево и каждый цветок — все имеет язык».
Наверное, какие-то думы неотвязно завладели дедушкой и отвлекли его от рассказа — опустив голову, он замолчал. Хор сверчков вел свое отрывистое звонкое пение из посевов клевера и междурядий виноградника; гулко ударялись о землю срывавшиеся с веток спелые яблоки. Собачий вой нарушил вдруг эти благостные вечерние звуки, и Мурод, испугавшись его, теснее прижался к деду. Тот обнял его. Через секунду-другую из-за холма Посбон вышла луна и залила светом весь двор. Теперь не так ярко светились в горах огоньки.
«Дедушка!» — позвал Мурод, глядя в осыпанное звездами небо и чувствуя, что у него слегка кружится голова.
«Да, душа моя!»
«А что потом?»
Старик словно ждал этого вопроса.
«С тех пор, мой дружочек, эта гора называется Чилчарог».
«А враги?.. Они ушли?»
«Враги сами не уходят, — сказал дедушка. — Год или даже два и здесь, в долине, и там, в горах, где по ночам загорались костры, люди ковали мечи и копья, копили силы для решающей битвы. И как неудержимый сель, обрушились они однажды на головы врагов. Семь дней и семь ночей длился бой, мой ягненочек, жестокий и страшный бой. Вконец обессилев, враг с позором бежал, даже не предав земле своих мертвых. Вновь свободно вздохнули таджики. И с тех самых пор на этой высокой горе, которую народ назвал Чилчарог[12], живут люди такие же, как ты и я… Словно они навсегда остались зоркими и бдительными стражами долины Гардон».
Завершил свой рассказ дедушка — окончил его и Мурод. Быстро шли кони, и молча ехали пятеро всадников, размышляя, должно быть, над историей о горе Чилчарог, а также о том, что во все времена дорогой ценой добывается свобода.
— Такая вот легенда, — промолвил наконец Мурод.
— Я удивлен! — горячо воскликнул Саид, до сих пор не проронивший ни слова.
— Чему? — спросил его Анвар.
— Ответьте мне, почему человек не устает проливать кровь? Почему люди не живут друг с другом как братья и сестры?
— Да потому, что алчность мутит разум, слепит глаза, — проговорил Мурод. — Потому, что есть еще много людей, которые считают: мы имеем право угнетать других.
— Верно, — кивнул Анвар. — Люди равны, и у каждого есть право на счастье, но басмачи думают иначе.
— Пусть сны свои воде расскажут, — подал голос ехавший позади всех Санджар, мужчина лет тридцати, одетый в мелкостеганый черный халат.
Миновав поворот, теперь они поднимались в гору, под скалами, как бы вырубленными мощными ударами топора. По расчетам Анвара, через полчаса должно было показаться село, расположенное посреди ущелья, на довольно широкой равнине. Все вокруг было спокойно — но, как ни странно, это спокойствие все больше и больше тревожило его. Если в самом деле сунулись в эти края басмачи, то где же они сейчас?! Где скрываются? Какими тайными тропами крадутся? Что замышляют? И может быть, именно в это самое время уже напали на безвинных людей и жестоко их мучают?
— Быстрее, друзья! — едва сдерживая волнение, вымолвил он.
Кони пошли резвее, и громче зацокали их копыта. В этом месте вода Кофруна прямо-таки кипела, словно негодуя на стиснувшие ее скалы. С яростной силой поднимала она со дна камни, сталкивала их друг с другом, и сильный резкий звук прорывался тогда сквозь немолчный шум реки. Натянув поводья, испуганно косились на бурную мутную воду и вздрагивали кони. Одинокий орел парил над ближайшей вершиной. То опускаясь вниз, то одним движением прямых мощных крыльев взмывая в небеса и становясь в бездонной высоте едва заметным камешком, он полновластно царил над миром заснеженных скал, глубоких ущелий и стремительных рек. Далеко впереди собирались тучи и наливались грозовой лиловой чернотой. И хотя беззаботно и ярко светило солнце, все ощутимей пахло дождем.
5
Едва забрезжил рассвет, волчица вышла из пещеры.
Три голодных волчонка остались в логове, и она мечтала об удачной охоте. Хотя бы несколько сурков ей попались… Она словно бы почувствовала на языке живительный вкус мяса, свежий запах крови и сглотнула слюну.
Четыре дня не было во рту ни крошки — ни у нее, ни у детенышей. Но не о себе была главная ее забота — о волчатах, которых, оставшись теперь одна, она должна вырастить. О, скорей бы они повзрослели! Скорей бы стали такими же бесстрашными и сильными, каким был их отец! Чтобы можно было бок о бок с ними отправиться в ночной набег, одним сильным прыжком сбить глупую корову, в худшем случае… козу, растерзать ее и, опьянев от сладкого запаха крови, плотно набить утробу. И чтобы не было от них ни днем ни ночью покоя людям, живущим в этом дивном ущелье; и при мысли о беспощадной стае овладевала бы ими дрожь. И конечно же, мстили бы пастухам, пулей которых сражен наповал за этими высокими горами отец ее детей.
Волчица торопилась, выбирая дорогу меж столетних арчовых деревьев. Минуло четыре дня с тех пор, как, с величайшим трудом перетащив волчат на эту сторону горы, она спрятала их в затхлой пещере. Бедные сосунки! Теперь ей одной надо заботиться о них — одной, без верного ее спутника и друга.
С разорванным то ли собакой, то ли волком ухом, осенью прошлого года он появился в их стае, в жестокой схватке одолел вожака и увел за собой волчицу. Почти три месяца совершали они набеги на стада овец и коз — неуловимые и оттого приводящие в бешенство пастухов. Свирепый — так назвала его волчица после кровавой битвы с вожаком стаи — был много повидавшим, умным и дерзким волком. Дважды подряд он никогда не охотился на одном и том же пастбище. И горе пастуху, оплакавшему растерзанных овец, но десять дней спустя успокоившемуся и потерявшему бдительность! Вновь нападал на его стадо Свирепый; словно божья кара, вдруг нападал он, а вслед за ним на кровавый пир поспевала волчица. И пока не появлялись пастухи со своими трусливыми собаками — великое побоище, страшный суд устраивали на пастбище или в кошаре Свирепый и его подруга. И в самый последний, пронзительный и тревожный миг, когда опасность подступала совсем близко, стремглав уносились прочь, спасались и благодарили создателя за то, что дал им не знающее усталости сердце и крепкие ноги. Позади оставались яростный крик пастухов, лай собак, звук выстрела и острый запах пороха. Только пуля, просвистев, могла перегнать их.
Иногда на пути им попадалась заблудившаяся корова или кобыла с жеребенком. Тогда Свирепый и волчица затевали с ними жестокую игру и, вдоволь натешившись, убивали и насыщались их свежей плотью. И, отяжелевшие от обильной пищи, не спеша уходили к своему жилью.
Великим волком был ее спутник и отец ее детей, и, сознавая это, рядом с ним волчица чувствовала себя спокойней и уверенней. Прекрасное было время! Но недолго продолжалось оно. Проклятье небес обрушилось на них, словно карая за ненасытную жестокость, и счастье отвернулось: беспощадная пуля настигла Свирепого…
Какому разуму под силу понять дела мира!
Когда она ощенилась и больше месяца почти не выходила из логова, Свирепый охотился в одиночку, и они не знали нужды. Он мог притащить тушу зарезанного им козла или барана; приносил в зубах зайца или отрыгивал куски красного, еще кровоточащего мяса. Это были, наверное, лучшие дни ее жизни, изобильно полные неведомыми ранее ей ощущениями материнства и покоя. И выражая свою признательность Свирепому, она нежно повизгивала и тыкалась носом в белую отметину на его сильной шее.
Все погубила, их первая после появления на свет волчат охота.
Свирепый выбрал стадо, в котором они славно порезвились несколько месяцев назад, прикончив двух жирных, с большими курдюками овец, и которое охраняли один пастух и три собаки. Да, это была хорошая охота. Отчаянно вопил пастух, надсаживая глотки, лаяли собаки, но волки целыми и невредимыми поднимались на склон высокой, густо заросшей арчой горы, где находилась их большая теплая пещера.
Но в тот день, видно, небеса покарали Свирепого!
И вместе с ним — волчицу…
На просторном лугу, кое-где поросшем низким кустарником, безмятежно паслись овцы. Из-за большого, наполовину вросшего в землю валуна на холме Свирепый внимательно оглядывал стадо. Он выбирал — и, выбрав, вскочил на ноги. Серый, жесткий его загривок ощетинился. Прижав уши, он стремительно бросился к нескольким овцам, пасшимся в стороне от стада. Вслед за Свирепым устремилась и волчица, таившаяся невдалеке, в покрытой кустарником ложбинке.
Свирепый еще мчался к овцам, когда прогремел выстрел. Волчица на ходу присела на задние лапы и замедлила бег. Один за другим прозвучали еще два выстрела, и тонко пропели пули.
Не один — три пастуха были теперь возле стада! И у каждого было ружье. Свора собак с неистовым лаем неслась наперерез Свирепому и волчице. С яростными воплями бежали пастухи, время от времени останавливаясь, вскидывая ружья и стреляя. Обезумев от страха, из стороны в сторону метались овцы; иные стояли, как вкопанные, тупо уставившись в землю.
Свирепый не обращал внимания на близкую опасность. Казалось, он видел только овец и только их испуганное блеяние слышал. И волчица, дрогнувшая и готовая было повернуть вспять, снова изо всех сил пустилась за ним.
Быть рядом даже в самый грозный миг!
Иначе какой смысл жить вместе и растить детей?!
Но еще никогда с такой силой не сжимал сердце ей страх. Слева и справа, иногда над самой ее головой просвистывали пули, и она, холодея, чувствовала заключенную в их тонком посвисте смертельную опасность. Отвратительно пахло чужими, резкими, угрожающими запахами. Тем не менее она мчалась к Свирепому, чтобы с ним вместе справить короткий пир и помочь ему отбиться от кипящих злобой собак и от этих двуногих, извергающих гром и огонь. Милосердное небо! Не дай погибнуть; не оставь в голоде; не причини боли потомкам…
А Свирепый уже терзал первую свою жертву, повалив ее под свои сильные лапы и распоров ей живот. Снова грянул выстрел. Волчица грудью налетела на куст и, отброшенная упругими ветвями, ударилась мордой о землю, перевернулась и вскочила на ноги. Совсем близко были собаки, но Свирепый, как бы не замечая их, с глухим рычанием рвал на части поваленную овцу. Пьяневшая от бившего ей в нос запаха свежей крови, волчица сшибла другую овцу и мгновенно перекусила ей горло. Коротко проблеяв, та дернулась и замолкла. Волчица разрывала ей шкуру, торопилась добраться до мяса и, добравшись, глотала кусок за куском, иногда вместе с шерстью.
Рыжий волкодав с обрубленными ушами и хвостом кинулся на Свирепого, намереваясь вцепиться ему в шею. Развернувшись, Свирепый ударил его плечом, и рыжий покатился по траве. Вслед за ним с визгом отлетела от волка другая собака, а третью, вцепившуюся волчице в бок, Свирепый схватил за шею и отбросил в сторону. Его полыхающие красным огнем глаза приказали волчице: бежать! Облизнувшись, она повернула назад, и ноги понесли ее к возвышающимся впереди и белеющим снегом вершинам. Свирепый бежал почти вровень с ней, держась, однако, чуть позади и как бы прикрывая ее собой от пули или собачьих клыков. Он был будто щитом ей — щитом, ограждавшим от бед. И, ощущая это, с чувством благодарности и возрастающей любви, волчица стремилась прибавить в беге, чтобы по ее вине со Свирепым не случилось ничего дурного.
Собаки, между тем, исходя злобой, продолжали преследование; снова и снова стреляли пастухи — правда, теперь их почему-то оказалось только двое; и совсем рядом с леденящим свистом пролетали пули. Свирепый изредка подталкивал волчицу мордой, побуждая бежать быстрее. И она старалась, напрягала силы и тяжело, запаленно дышала.
Обернувшись, она увидела, что их настигают рыжий волкодав и две другие собаки. Затем она снова глянула вперед, и взгляд ее тотчас упал на третьего пастуха, который целился в них, стоя на вершине холма. Заметил его и Свирепый и, ткнув волчицу и позвав ее за собой, оставил холм слева и скрылся в низине, заросшей кустарником.
Теперь уже она бежала за ним — сначала по грязи, которую оставил в низине вчерашний дождь, затем — по каменистому склону. Совсем близко, в кустарнике, лаяли собаки; двое пастухов спускались в низину, третий по-прежнему стоял на холме.
Свирепый чуть замедлил бег, пропустил волчицу и, приостановившись, оглянулся. Взглядом победителя смотрел он на вооруженных людей и злобных псов, так упорно преследующих его и волчицу и так страстно желающих их уничтожить. Он, волк, и на этот раз оказался умнее, быстрее и сильнее, — он опять ушел от преследователей, разорвал кольцо смерти и спас себя и свою подругу. Ему нужна была дань, и он взял ее, загрыз овцу, а волчица — еще одну, и теперь они возвращаются в логово, чтобы кормить своих детей, которые совсем скоро станут такими же, как отец, неустрашимыми и грозными волками.
В этот самый миг и ударила его пуля. Ткнувшись мордой о камень, он упал и тут же попытался вскочить на ноги. Но напрасно напрягал он все силы — тело не слушалось его, наливалось свинцовой тяжестью, и туман застилал глаза. Успевшая убежать вперед волчица остановилась и, увидев, что Свирепый лежит, рванулась к нему. Еще одно неимоверное усилие совершил над своим неповинующимся телом Свирепый. Он поднялся и, обнажив белые клыки, словно бы велел ей не приближаться. Затем он сделал шаг, другой — и, повалившись на камни, коротко и громко проскулил, как бы навсегда прощаясь с ней и в то же время приказывая: беги! Беги, ибо остались одни наши дети! Беги, ибо ты нужна им! А мне ты уже не поможешь.
Голова и шея Свирепого были залиты кровью…
Перед мордой волчицы просвистела пуля и с тупым, громким звуком ударилась о камень. Волчица вздрогнула всем телом, ее сосцы заныли. Приподнявшись на передних лапах, снова проскулил Свирепый: беги! Беги быстрей! Не останавливайся… Со мной все кончено.
Наконец-то нагнавший его рыжий пес с обрубленным хвостом вцепился в загривок Свирепого, придавив к земле обессилевшее тело волка. Подоспев, яростно рвали его две другие собаки. Все ближе подбегали пастухи. Один из них выстрелил — и волчица, изнемогая от жалости, скрылась за кустами. Затем, петляя меж валунов, она устремилась наверх, мчалась что было сил, и все существо ее тосковало о Свирепом, которого не было рядом и который — знала она! — уже погиб, растерзанный собаками или убитый еще одним ужасным выстрелом.
Час спустя она осторожно подошла к пещере, вход в которую скрывали вековые деревья. Ноги волчицы мелко дрожали от усталости, она едва стояла. Трое волчат бросились к ней. Вытянувшись на полу, среди разбросанных повсюду костей, она с трудом отрыгнула пищу, и волчата, голодно урча, накинулись на крупные куски еще красного мяса. Они ссорились, толкали друг друга, кусались, и волчица, наблюдая за тем, с какой жадностью они хватают еду, чувствовала, что от радости за них еще сильней становится тоска. Волчата напоминали ей их отца, Свирепого, великого волка, погибшего в одиночестве на холодных камнях, и от сознания необратимости случившегося, от ощущения безысходности и отчаяния она жалобно заскулила и поползла в угол пещеры.
Проснулась она от боли в сосцах. Опять оголодавшие волчата жадно тянули из нее молоко. Сердито зарычав, она отбросила их и встала, гневная на весь мир.
Темно было в пещере. Волчица потянулась и протяжно и громко зевнула. Затем, несколько раз встряхнувшись, приблизилась к выходу. Волчата двинулись за ней, намереваясь снова завладеть ее сосцами. Однако волчица, схватив их за слабые еще загривки, поочередно отнесла в глубину пещеры и сердитым рыканием дала понять, что до ее прихода им надо вести себя смирно.
Холодный и влажный воздух охватил ее, когда она вышла из пещеры. Остановившись, она глянула на небо. Яркая луна лила голубоватый свет на каменистые вершины и темные арчовники, ледяными казались звезды, мерцавшие на безоблачном черном небе.
Внезапная дрожь охватила волчицу — словно она замерзла, чего в эту пору года с ней никогда не случалось. Но не холодный и влажный воздух был тому причиной — с новой силой подступила к ней тоска одиночества и разлуки. Она завыла едва слышно; так тихо, что не поняла и сама — выла она или скулила. Затем, внезапно рассвирепев, проскочила между высокими арчовниками и по каменистому склону, местами поросшему кустами горного клена, помчалась вниз. Изо всех сил спешила она к тому месту, где пуля остановила бег великого волка, отца ее детей, ее заботливого спутника. Запах крови ощущала она в дувшем навстречу жестком ветре, и от свирепого возбуждения глухо рычала на бегу. Когда же с порывами ветра доносились ненавистные запахи пороха и железа, ярость слепила волчицу и она готова была проклясть небо и землю.
Наконец она достигла знакомой местности и, обогнув слева огромные валуны, оказалась у начала того самого склона. Запах крови усилился. Волчица замерла. Луна по-прежнему освещала всю округу. В ее голубоватом свете отчетливо был виден каждый куст и каждый камень на склоне. И зоркий взгляд волчицы без труда обнаружил и тело Свирепого — там, где настигла его вчера выпущенная пастухом пуля.
Но великое бешенство овладело ею, когда в несколько прыжков она оказалась возле Свирепого. О н и не только убили могучего волка, о н и надругались над ним, унизили его — о н и содрали с него шкуру, превратив отца ее детей в мешок красного мяса. О н и страшно поплатятся за это — она и дети Свирепого им отомстят.
Между тем, сейчас если и можно было узнать Свирепого, то лишь по его длинным и острым клыкам. Только эти клыки остались от мудрого, отважного волка…
Жалобно заскулив, она закрутилась на месте — так, словно ей обожгло хвост. Обнюхивая время от времени запекшуюся на камнях кровь и холодное, обезображенное тело Свирепого, она вновь начинала кружиться от обиды, горя и скорби и свирепого желания незамедлительной мести — особенно рыжему, с обрубленными ушами псу. Затем, присев, она долго смотрела на то, что еще вчера было Свирепым, но из ее глаз больше не лились слезы — словно навсегда пересох питающий их родник.
Она подняла взор к небу и, отыскав на нем круглую, яркую луну, издала протяжный, скорбный вой. Из глубины своего существа, из самого сердца она обращалась к Создателю всего сущего, жалуясь ему на совершившуюся на земле великую несправедливость. Один за другим отзывались ущелья на ее душераздирающий вой. Переведя дыхание, она хотела завыть еще и пожаловаться на жестокость людей, но голос ее сорвался, и она издала звук, похожий на слабый плач. И сразу же вскочила и побежала прочь — к высоким вершинам. Самое худшее совершилось. Жить в этих местах теперь опасно. Убили Свирепого — убьют и ее и с мертвой снимут шкуру; не пощадят и детей. Уходить надо отсюда, искать другой, безопасный приют.
И она нашла такой приют, и с мучительными трудами перенесла туда волчат. Теперь они сидели там, в новом жилище, и ждали, когда наконец она накормит их. Волчица как бы ощущала голод своих детей, он делал острее ее собственный голод, вселял тревогу и заглушал тоску о Свирепом. Попадись ей хотя бы два-три ленивых сурка, она была бы благодарна судьбе.
С этими заботами она бежала сквозь густой арчовник. Вдруг она услышала пение куропатки, остановилась и, оглядев все вокруг, жадно втянула воздух. Сладкое мясо почудилось ей на зубах, и пасть наполнилась слюной. Снова пропела куропатка — из ущелья, снизу донеслось пение; немного погодя подала голос вторая. Надо было немедля спускаться в ущелье, начинать охоту. Но тут волчицу как бы пригвоздил к месту резкий запах человека, вслед за которым она явственно ощутила слабый запах железа.
Так пахла гибель Свирепого.
Подняв морду, она вновь втянула носом воздух, но ощутила лишь чистые запахи цветов, трав, арчи… Наверное, играл с ней, меняя направление, ветер. Теперь она поворачивалась на все четыре стороны и напряженно внюхивалась, от усердия даже прикрыв глаза. Весна посылала ей отовсюду свои дурманящие запахи.
Волчица обрадовалась. Но в тот же миг снова ударил ей в нос смертельно-опасный запах человека и железа, и страх охватил ее. В кустах стала мерещиться угроза: почудилось, что сейчас в нее начнут стрелять, и, позабыв о куропатках и почти уже не полагаясь на свой нюх, она кинулась куда-то в сторону и неожиданно для себя вскоре оказалась на широкой тропе. Густой волной сразу же поплыл на нее ненавистный, убивший Свирепого запах, и она сначала застыла на месте, а затем быстро огляделась вокруг. Несколько всадников ехали в ее сторону! Ужас пригнул волчицу к земле. Растерявшись, она не могла понять, куда ей скрыться от надвигающейся опасности. Прошли томительные мгновения, прежде чем она, наконец, решила прыгнуть в кусты арчовника, но в это время ударил выстрел и послышался крик:
— Во-о-олк!
Это кричал Гуломхусайн.
Огонь спустился с небес, и обжег волчице левую переднюю лапу. Запах горячей крови ударил ей в нос.
Погруженный в нерадостные мысли, Усмон Азиз не заметил волчицу. Вздрогнув от выстрела, он бросил быстрый взгляд на Гуломхусайна. Тот целился, намереваясь выстрелить еще раз.
— Прекрати! — крикнул Усмон Азиз, с тревогой подумав, что этими выстрелами они могут обнаружить себя.
Затем взгляд его упал на волчицу. Мстительно обнажив клыки и волоча за собой одну лапу, она скрылась в арчовнике на краю тропы. Сердце Усмон Азиза дрогнуло. Неужто похож он на эту волчицу? Или она вышла на тропу и попала под пулю, чтобы напомнить ему, что не бывает зла без отмщения?
Они проехали еще немного и увидели кровь, пролитую волчицей на тропе.
— Болван! — произнес Усмон Азиз.
Он даже не взглянул на Гуломхусайна, но тот сообразил, что ругают его, и стал оправдываться:
— Но ведь во-олк… Я и вы-ыст-рели-ил…
— Думать надо, — многозначительно сказал Курбан.
Гуломхусайн виновато умолк.
— И у волка свои заботы. Быть может, в поисках пропитания бегает, — заметил немного погодя Усмон Азиз, чей гнев заметно остыл. — Кроме того… не на охоту ты вышел, чтобы палить во всякого встречного зверя. А если где-то рядом красные затаились?
— Ка-аюсь… прос-сти-ите, — не поднимая головы, сказал Гуломхусайн.
— Ты только и делаешь, что прощения просишь.
— По-ослед-дний ра-аз…
— А помнишь, в Гиссаре я вырвал из твоих рук обращение неверных к войску ислама? Ты тоже просил простить!
— Бо-ольше не-е по-овто-орится…
Наступило молчание. Слышен был лишь стук конских копыт по слегка покрытой грязью тропе, которая тянулась между арчовниками, с обеих сторон вставшими зеленой стеной. Высоко поднявшееся солнце изливало тепло на цветы, травы и деревья. Однако вдали, над снеговыми шапками гор, резко подчеркивая их белизну, сгущались тучи. В прилетавшем оттуда ветре все явственней угадывались запахи дождя.
«В верховьях, наверное, ливень», — отметил про себя Усмон Азиз. Он ехал на своем вороном скакуне, плавно покачиваясь в седле, и снова — в который уже раз за последнее время — мысленным взором окидывал свое прошлое. Как горячка охватывает тело — так воспоминания завладели всем существом Усмон Азиза. Почему жизнь его сложилась таким образом, что он оказался словно бы чужим среди родных деревьев и гор? Был ли перед ним другой путь? Не ошибся ли он?
Мучительные вопросы опять затягивали его в свой омут.
Что ж, пока жив человек, память свою — что бы ни хранила она — всегда носит с собой. Память — это скрепа души, опора бытия, залог всякой надежды. Что станется с человеком, если вдруг не будет ее? В пыль и прах обратится он, исчезнет с лица земли, и вслед за ним — весь род его. Память подобна той малой доле серебра, которая оберегает от затхлости воду; память возвращает человека в его прошлое — в сотворенное им добро и сделанное им зло; память укрепляет обычаи, согласно которым на добро люди отвечают добром и, не забывая зла, мстят, когда наступает подходящий миг… Воистину, без памяти, без главного своего путеводителя всякий смысл теряет человеческая жизнь!
Так думал Усмон Азиз; так думал — и пытался понять загадку своей судьбы.
Всего сорок пять лет было ему. И почти шесть из них прошли вдали от родины. Чужбина суждена ему и в будущем — если, конечно, останется жив… Милая и горькая родина, — почему он снова мечтает о ней? Или не знает, что все здесь переменилось и не будет ему покоя от вчерашней голытьбы, ныне заправляющей всем? Или не ведает выбора: покорись или погибни…
Но как можно покориться? Как может не болеть душа по добру, нажитому праведными трудами? Стало быть, вот он, его жребий: покинь отечество и лишь в сердце своем воспевай его. Нет у него иного выбора! Если он не позаботится о себе, то и сам не заметит, как окажется в водовороте несчастий.
И однажды, чтобы не погибнуть, подобно брату, он принял решение и бежал; и думал, что затянувший сотни, тысячи жизней водоворот теперь уж не достанет его…
Усмон Азиз вздохнул и, погладив холку и шею вороного, выпрямился в седле.
…Вообще, где начало всему этому? Откуда свалились эти беды на его голову? Ради чего, сам уже ни во что не веря, пытается он изменить ход событий? Ради кого? И если бы даже жизнь ему устроили хуже собачьей, почему не остался на родине, на священной земле, впитавшей каплю крови, впервые пролитую им из пупка?
Почему?
Одним из влиятельнейших людей в округе был его отец, Азиз Матин. И дед Усмон Азиза, и прадед — словом, весь род, насколько можно было различить в сумраке давно минувшей жизни, неизменно пользовался почетом и уважением и всегда слыл родом людей с о с т о я т е л ь н ы х. Всему основой было богатство: скот, золото, деньги — Усмон Азиз понял это рано. И разве можно было без боли в сердце вспоминать огромные стада овец и коз, ломившиеся от зерна склады, батраков, готовых на любую работу, танобы[13] земли вокруг Нилу и далеко от него — земли, изобильно рожавшей овес и пшеницу, которыми торговали даже на базарах Карши и Бухары? Или знаменитых гиссарских овец Азиз Матина, при виде которых жадным блеском вспыхивали взоры почтенных купцов? Или сад, должно быть, похожий на райский, сад с его тутовником, абрикосами, яблоками и виноградом, сад, понимающими людьми давно признанный лучшим в Нилу? А какой орешник рос в нижней части их двора! Право, не меньше десяти-двенадцати канаров[14] собирали здесь каждый год! А под длинным навесом и днем и ночью всегда стояли под седлом два-три скакуна, в любую минуту готовые отправиться в путь.
Знатные гости наведывались в Нилу — даже из самого Шахрисябза и Бухары приезжали для того, чтобы засвидетельствовать свое уважение к Азиз Матину. И не было дня, чтобы на дворе не освежевывали одного-двух баранов… Если и существовали на земле горе и заботы, тревоги и страхи, то они оставались далеко в стороне от той жизни, которой со дня рождения жил Усмон Азиз и которая щедро дарила ему счастье и радость.
Но нет на земле ничего вечного. Будто божья кара, пришла революция, перевернувшая привычный уклад жизни. Где эмир? Где важные его советники? Бежали! Вместо них явились большевики, и странно было Усмон Азизу, что среди них оказалось много таджиков. Да, все менялось… Бедняк привыкал ощущать себя человеком, хозяином земли и воды, а те, у кого благодаря неустанным трудам предков и собственным их усилиям образовалось с о с т о я н и е, почувствовали растерянность и тревогу и принялись, так сказать, беспокойно почесываться — словно в их шубы заползли блохи. Особенно пугали слухи, которыми день ото дня полнилось Нилу и от которых кругом шла голова.
В самом деле, разве можно было примириться с тем, что новая власть собирается объявить женщину во всем равной мужчине?! И не заполучить стойкую бессонницу от разговоров, что частная собственность будет отменена? Подобно камнепаду, валились на головы новости, одна ужасней другой: растоптаны будут вера и обычаи, а таджики станут работать исключительно в интересах неверных; всякий, кто пожелает жену другого, непременно получит ее для любовной утехи, а питаться все будут, подобно странникам, из одного котла; мусульманство, разумеется, исчезнет, и на обломках ислама восторжествуют неверные…
Честно говоря, хотя Усмон Азиз и его отец немало способствовали распространению подобных слухов, иной раз они и сами ловили себя на том, что принимают досужие выдумки за чистую монету. Что тогда было взять с середняков и даже с бедняков, которые, ужаснувшись предполагаемым и неминуемым нововведениям, отворачивались от новой власти? И не просто отворачивались — уходили к басмачам. Жестокая и кровавая борьба то затухала, то разгоралась вновь и продолжалась по сей день…
«Сколько людей полегло с обеих сторон, — думал Усмон Азиз, не отрывая взгляда от сизой гривы вороного. — То и дело слышишь, что в одной долине красноармейцы перебили джигитов Ибрагимбека, а в другой — положили много своих… Сегодня скажут, что уничтожен отряд Красной Армии во главе с командиром, а на следующий день будут говорить, что зять турецкого халифа — сам Анвар-паша убит пулей красноармейца и что теперь все курбаши подчиняются только Ибрагимбеку…»
Усмон Азиз помрачнел. Всего месяц назад он безоговорочно верил Ибрагимбеку — как верил ему и пять, и десять лет назад. Но кончилась теперь его вера! Ибо едва ли не с той самой минуты, когда, поддавшись порыву, вместе с Ибрагимбеком перешел реку, Усмон Азиз стал понимать, что глубоко и горько ошибся. Нечего было и думать, что достаточно толчка — и Советская власть рухнет. Она стояла прочно, народ ее поддерживал и готов был соскрести со стены даже тень эмира, Ибрагимбека и прочих своих угнетателей. Иначе откуда взялось столько краснопалочников? Почему не прошло и месяца, как предводитель войска ислама оказался в положении ночного вора? Небо высокое, а земля жесткая — так говорит теперь он, не зная, какой найти выход.
Усмон Азиз горько улыбнулся.
Боже, прости! Ибрагимбек… Скольких людей сбил с пути этот подлый конокрад, воспользовавшийся тем, что эмир бежал, а в стране неспокойно. Сколько невинной крови пролил и сколько мирных жителей лишил очага! Обманул и его, Усмон Азиза. И как жестоко! Конечно, правду говоря, видимо он, Усмон Азиз, хотел, чтобы его обманули; видимо, он очень сильно стремился поверить в басни, которые плел Ибрагимбек, уверяя, что за рекой ждут и не дождутся, когда прибудем мы, освободители народа, опора ислама, гроза неверных.
Пустыми орехами наполнил мой подол Ибрагимбек, пустыми и гнилыми, подумал Усмон Азиз. А ведь и коня пришлось пришпоривать, и стрелять… И людей убивать. Руки свои он замарал кровью, но своего не добился. Один только путь теперь открыт перед ним — путь бегства. Вообще: хватит с него, он устал! Поклониться могилам отца и матери, повидать сестру — а затем назад, через реку, к жене и детям, на чужбину, которая хоть и постыла, но все ж дала им всем приют. И не следовало бы ему покидать их. Шайтан попутал: потянулся за Ибрагимбеком, этим грабителем, алчным псом… возмечтал о родине. Однако ведь и в ад можно было отправиться прямой дорогой, получив в последний подарок пулю от какого-нибудь краснопалочника, вчерашнего оборванца и лизоблюда. Проклятый Ибрагимбек! Зачем сунулся в воду, не зная броду? Славы захотелось? Богатства? Власти? Получай теперь славу, богатство и власть!
Усмон Азиз стегнул плетью по конскому крупу и подумал, что сам он похож на человека, увязшего в болоте. Затем он еще раз проклял Ибрагимбека, пожелав ему или попасть в плен, или исчезнуть в могильном мраке, и подумал, что сейчас самое главное — не встретиться с красными. Господь милостив, он покинет родную землю, и на сей раз уже навсегда.
Так размышлял Усмон Азиз — однако в самой глубине его сознания нет-нет да и пробивалась малоприятная мысль, что нынче он прозрел лишь потому, что оказался в тупике, тогда как раньше, когда война была в разгаре, вместе с отцом помогал движению, тайно снабжая его деньгами, одеждой, конями. Он надеялся (как, впрочем, надеялись все, у кого было с о с т о я н и е), что наступит день, и вода сровняется с берегами, и все возвратится на круги своя.
Но пустыми оказались его надежды.
Он не победитель теперь, он — побежденный. И много таких, как он, лишились родины, одни — укрывшись на чужбине, а другие, униженные и растоптанные, насильно были отправлены в край долгого холода — в Сибирь — и умерли там, призывая к отмщению! Но кто бы мог подумать, что быть богатым — это вина. Разве не всемилостивый Бог, с первого дня определив судьбу каждого, создал людей богатыми или неимущими, повелителями или подчиненными, сильными или слабыми? И вся эта кровавая толкотня, называемая революцией, — разве способна она сделать глупого — умным, а бедняка — богатым?
Усмон Азиз усмехнулся. У кого пусто в голове, у того будет пусто и в кармане. Кто не умеет изо дня в день трудиться, тот никогда не станет состоятельным. Пусть новая власть, пожалев какого-нибудь бедного дурня, даст ему десять овец, отобранных у хорошего хозяина. Пусть! И завтра же их останется пять, на второй день будет жалко блеять единственная овечка, а еще через день в хлеву станет пусто.
Бедняк бедствует потому, что он глуп. Состояние может нажить лишь тот, кто обладает острым умом, твердым характером и ласковой речью. Достойнейшие качества, которых, слава Богу, не лишены были отец и дед Усмон Азиза. И сам он бесконечно благодарен создателю, наделившему его и умом, и волей, и крепкой рукой.
Он усмехнулся еще раз. Теперь уже над собой смеялся он, над своим ясным умом и гордым нравом! Где был его ум, когда отправлялся он в родные, но враждебные края? О чем он думал, меняя тепло очага на холод странствий? Надо было ему покорно пить яд чужбины, но до конца дней оставаться возле детей и жены. А теперь томит сердце неизвестность, и он не знает, не может знать, чем кончатся его скитания по родным камням.
Троим дали жизнь отец и мать: самому Усмону, его брату Сулаймону и сестре Оросте. Всех троих научил отец грамоте и основам веры, научил любить и понимать диваны великих поэтов древности — Шейха Саади, Ходжа Хафиза, Мирзо Бедиля и других; и всем троим терпеливо внушал, что образованный человек никогда не будет страдать.
«Однако страдаем, жестоко страдаем, — мысленно обратился к отцу Усмон Азиз. — Сулаймон убит. Я скитаюсь, как бродяга. Не знаю, что с Оростой… Горькой сделали небеса чашу нашей жизни. За какие грехи пришло к нам возмездие? Скажи мне, отец — за что?!»
В двадцать один год он женился. Через сорок дней после свадьбы отец завел с ним долгий разговор о превратностях и чудесах мира и наконец сказал:
— Теперь, сынок, все заботы по хозяйству на тебе… Мне перевалило за пятьдесят. Хочу остаток жизни посвятить молитве и Богу, хочу, как и дед твой, совершить хадж, побывать в священной Мекке. Брата же твоего, Сулаймона, если соизволит Всемогущий, отправим учиться в Бухару. Пусть учится, знающим человеком станет. Сестру твою замуж надобно выдать в ближайшие год-два. Нареченный ее — достойный юноша, из состоятельной, уважаемой семьи. Так что берись за дело, хозяйствуй. С людьми будь вежлив, с издольщиками и пастухами не скупись на ласковые слова, но за уздцы их подтягивай, чтобы многого себе не позволяли. Начиная с этого дня, завяжи крепко-накрепко в семи местах свой пояс и приступай ж и т ь! Будет трудно — спроси совета. Я рядом…
Таким образом, в двадцать один год, взвалив на свои плечи все заботы о семье, Усмон Азиз повел дело с необходимой настойчивостью и осмотрительностью. Брат уехал учиться; сестру через два года выдали замуж; больше года отсутствовал дома отец, совершивший паломничество в Мекку. Чтобы испытать как можно больше трудностей и даже мучений и тем самым приблизиться к Богу, из далекой Мекки в родное село он возвратился пешком. Надо ли говорить, что в результате авторитет отца безмерно возрос! К нему теперь обращались с исключительным почтением и называли Ходжы[15] Азиз Матин из Нилу.
И вот эту спокойную, размеренную, полную достоинства и достатка жизнь разметала революция. Одно за другим обрушились несчастья на семью Азиз Матина.
Погиб Сулаймон.
Тринадцать лет он прилежно изучал науку в Бухаре, но всего полмесяца спустя после того, как совершилась революция, оставил медресе и однажды поздней ночью появился в Нилу. В родном доме жил он таинственной жизнью. Спал он преимущественно днем, а по ночам, оседлав коня, куда-то уезжал и, смертельно уставший, возвращался обыкновенно лишь к первой утренней молитве.
Поначалу Усмон Азиз и отец встречали его вопросительными взглядами, но Сулаймон довольно резко давал им понять, что дело, которым он занят, касается исключительно его одного. С каждым днем он становился все более замкнутым и мрачным, и отец как-то признался Усмон Азизу, что боится за его брата. Из ближних и дальних селений иногда приезжали к Сулаймону люди, и он беседовал с ними в гостиной почти до утра.
Так продолжалось несколько месяцев — до тех пор, пока однажды днем, в час, когда все собрались за дастарханом, Сулаймон не сказал, глубоко вздохнув и не отрывая глаз от еще не разломанной лепешки:
— Я иду воевать против неверных. Враги обычаев и веры, они не откажутся от своих замыслов, пока не испытают ударов меча мусульман. Они хотят, — проговорил Сулаймон, и в голосе его проскрежетала ненависть, — разорить страну! Хотят осквернить наших женщин и девушек! Позор нам, если мы окажемся трусами и уклонимся от борьбы… Я долго думал, отец, и решил твердо: у меня нет выбора. Брат, — взглянул он на Усмон Азиза, — может ко мне присоединиться.
— Я готов! — тут же откликнулся Усмон Азиз, не только безгранично любивший Сулаймона, но и уважавший его, пожалуй, не меньше, чем отца.
Азиз Матин опустил голову. Когда после недолгого молчания он поднял ее, братья увидели на его лице слезы. Отец пытался отговорить Сулаймона, напоминая ему о смертельной опасности избранного им пути, а также о своей старости. Но Сулаймон был непреклонен, и тогда отец обратился к Усмон Азизу:
— Если уйдешь и ты, то что делать мне, старику, в этом доме?
Так он сказал, и сердце Усмон Азиза дрогнуло. Сулаймон отправился за своей судьбой, он остался — и с тех пор много раз спрашивал себя: не лучше ли было ему уехать вместе с братом? Кто знает, окажись они рядом в тот страшный миг, быть может, он, Усмон Азиз, спас бы Сулаймона, подставив свою грудь под смертельную пулю. И жив остался бы Сулаймон, возлюбленный брат; и вкусил бы жизнь, женившись и взлелеяв потомство… Правда, в последнее время бывают минуты, когда Усмон Азиз думает, что его брату выпала лучшая участь.
Месяца три от Сулаймона не было известий. На отца и мать больно было смотреть; не находил себе места и Усмон Азиз, тихо плакала сестра. Наконец услышали, что он присоединился к отряду Салом-калта[16] — самого непримиримого курбаши из тех, кто действовал в долине Гардон. Затем как-то ночью Сулаймон в сопровождении друзей по оружию появился в Нилу; еще дважды в течение года точно таким же образом наведывался он в отчий дом — и с тех пор Усмон Азиз больше не видел брата.
Наконец однажды на рассвете двое товарищей Сулаймона вручили Усмон Азизу и отцу окровавленную одежду.
— Мулло[17] Сулаймон святость приобрел, — с поклоном сказал один. — В рай отправился.
— Не горюйте, — сказал другой. — Земле предали, все честь по чести.
Они ушли. Но словно пораженные громом, безмолвно стояли во дворе отец Сулаймона и его брат. И тяжкий и страшный вопрос разрывал душу Усмон Азиза: неужто это и есть последний и окончательный итог человеческой жизни? И неужто лишь окровавленная одежда брата может теперь подтвердить, что было время — и он жил на этой ненасытной земле? Томила необратимость случившегося. И Усмон Азиз пытался думать, что ведь и раньше, когда, повинуясь зову священной войны, брат покинул дом, он вспоминал его словно дорогой сердцу образ или, точнее говоря, словно некое мифическое существо, обитающее в иных, недоступных мирах. И что отныне, когда он знает, что этот образ навсегда растворился в синеве небес или рассыпался мириадами дождевых капель, которые впитала придорожная пыль, или принял облик растения, прекрасного цветка или стойкого кустарника, — его память о Сулаймоне не станет другой.
Сулаймон удалился, уехав на дома, и навсегда удалился, приняв славную смерть, — но пока бьется любящее сердце, думал Усмон Азиз, оно будет связано с братом неразрывной нитью памяти, скорби и верности.
Таяла большая семья.
Смерть Сулаймона подкосила отца: год спустя он умер. Вслед за ним умерла и мать. Сгорал от горя Усмон Азиз. Нет, он не жаловался, не бил себя в грудь, не проклинал судьбу — стиснув зубы и погрузившись в себя, он молчал. И так же молча, с бесстрастным лицом принял он решение новой власти, отобравшей у него много земли и скота и поделившей его добро между бедняками. Если смерть забирает человека навсегда, то это вовсе не значит, что так же окончателен установленный Советской властью порядок. Так думал он и ходил с высоко поднятой головой.
И ждал…
Ждал, что минуют невзгоды и что наступит еще — да соизволит бог! — его, Усмон Азиза день.
6
Второй раз за одну ночь проводив Анвара, тетушка Соро больше не могла заснуть. Страх за сына мучил ее; ворочаясь на постели, видела она множество опасностей, на каждом шагу подстерегающих Анвара. Сердце ее обмирало, и, вспоминая всех святых, она молила Создателя, чтобы пощадил ее единственного и чтобы судьба его не оказалась повторением несчастной судьбы отца, погибшего вдали от Нилу. Хотя бы скорее он женился, думала она. И живо представляла своих внуков, детей Анвара, и радостно улыбалась им.
Но затем с новой силой овладевала тетушкой Соро тревога, и она опять вспоминала, как однажды Анвар вернулся домой со сломанной рукой, и горестно вздыхала, коря его за горячность и нетерпение. Словно четки, перебирала она дни своей и счастливой, и горькой жизни.
Да, она была счастлива — с того дня, как в восемнадцать лет положила голову на одну подушку с Шермаликом. Правду говоря, изобилия они не знали никогда, но всегда была у них крепкая одежда и хлеб, которые зарабатывал муж, возделывая пшеницу и рожь на клочке земли Ходжы Азиз Матина. Тяжкий труд! Но и отец Шермалика, и дед, и прадед его точно так же гнули спину на предков этого бая, с незапамятных пор крепко взявших в свои руки Нилу и его жителей.
Однако их достойная, честная бедность нисколько не мешала их счастью. Ибо Шермалик нежно любил жену и, обращаясь к ней, называл своим прекрасным цветком.
Тетушка Соро печально улыбнулась. Несправедлива судьба, забравшая у нее Шермалика! И жесток жребий, осиротивший Сабохат и Анвара, ее детей…
Пятеро родилось у нее с Шермаликом — родилось пятеро, но в живых остались лишь двое. Первые трое, все мальчики, умирали, не прожив и года. Ах, как они горевали с мужем! И как старалась помочь ей добрая женщина, его мать… Мало того что она ходила к гадалке, надеясь выведать у судьбы ее дальнейшие замыслы; и мало того что она приглашала в дом муллу и тот читал полагающиеся в подобных случаях молитвы; поклонения мазарам[18] святых, целебные источники, в которых надлежало совершить обряд омовения, и черная грязь, которой надо было обложить тело, — словом, все самые надежные средства испытала мать Шермалика на своей невестке, не говоря уже об истинно материнских утешениях, едва ли не более необходимых, чем молитвы и омовения.
«Да соизволит бог, — говорила она, — ты еще нарожаешь моему сыну немало мальчишек и девчонок».
И правда: четвертое дитя, девочка по имени Сабохат, нареченная так в память о бабушке Шермалика, по милости бога оказалось здоровым и крепким. Ей вслед, три года спустя, появился Анвар и под любящим присмотром родителей и бабушки набирался сил и делал первые шаги.
«Прекрасный мой цветок, мать детей моих», — говорил Шермалик, лаская жену, и все они были счастливы.
Он погиб, любимый ее Шермалик, опора семьи, гордость матери, погиб, когда Анвару пошел пятый год. Вместе с Усмон Азизом и Курбаном, его слугой, в конце осени погнав овец на базар в Карши, на обратном пути он слетел в пропасть. Так, по крайней мере, говорил Курбан — но что значили жалкие его слова в сравнении с бездыханным телом, которое вечером привезли в их маленький двор! Ей тогда казалось, что будет легче, если она причинит себе боль. И она билась головой о стену, в кровь раздирала лицо, рвала волосы… Свекровь то и дело теряла сознание. (Она скончалась через два года, бедная, истаяв на глазах после смерти сына.)
В тридцать пять лет остаться вдовой с двумя детьми на руках — о, она вскоре узнала, что это значит! За какую только работу не бралась она в доме Усмон Азиза: пекла лепешки, шила одеяла, мыла посуду, носила воду, собирала урожай в саду, сбивала масло, чистила хлев, рубила дрова — она добровольно стала рабыней и заботилась теперь лишь о том, чтобы накормить и одеть своих детей.
Справедливости ради надо сказать, что после революции семейство Ходжы Азиз Матина — то ли из-за охватившего тогда состоятельных людей смятения, то ли по иной причине — стало платить тетушке Соро больше; а когда Сабохат выдавали замуж, хозяин счел нужным вспомнить, что ее покойный отец был его издольщиком, и помог собрать ей приданое. Тетушка Соро со слезами благодарила его, а Ходжы Азиз Матин внушительно отвечал, что он лишь исполнил свой долг правоверного мусульманина. И непонятно ей было, за что невзлюбил почтенное семейство Анвар? И почему он наотрез отказался работать у хозяина? Она с тревогой замечала, что у Анвара началась новая жизнь. Он дружил с красноармейцами, работниками Советской власти, выучился у них грамоте, назвал себя комсомольцем и после бегства Усмон Азиза по вечерам собирал перед мечетью всех желающих читать и писать и с жаром втолковывал им премудрости азбуки. Он стал защитником бедняков, не боялся ссориться из-за них с людьми состоятельными, и те уже поговаривали, что лучше бы тетушке Соро отправить своего непочтительного сына куда-нибудь подальше от возможной беды.
Ах, она и сама видела, что сын ее вступил на опасный путь! И не раз умоляла его жить, как все, — но он только смеялся в ответ и, ласково обнимая ее, говорил, что в новое время нельзя жить по-старому. Два года он учился в Самарканде, вернувшись, стал, по его словам, вожаком комсомольцев, переселился в районный центр, и к нему в дом вскоре перебралась и она.
В этом доме тетушка Соро сполна испытала муку ожидания. Когда Анвар куда-нибудь уезжал, она, наверное, сто раз умирала от дурных предчувствий и оживала только с его возвращением. Именно такое состояние овладело ею и сейчас. Почему сына разбудили в полночь? Почему, вернувшись таким обеспокоенным, он вскоре снова ушел? Куда?.. И она снова повторяла свои укоры, вышептывая их в ночную темноту: зачем ему вся эта беготня, эти собрания и разъезды? Неужто нельзя было добывать свой хлеб так, как от века добывали его предки, — трудясь на земле?
Нет… нынешние дети хотят хватать с неба звезды. А дай им волю, так они, несмотря на опасность, немедля попытаются разровнять все неровности мира. Они спят и видят во сне всеобщую справедливость — но действительность совсем не похожа на сон.
Тяжко вздохнув, тетушка Соро надолго уставилась в полутемный потолок. Затем, повернувшись на другой бок, посмотрела в окно. Всходила заря, на улице начинало светать. Неясные думы завладели ею, и, убаюканная ими, она ненадолго задремала. Сквозь легкий сон пробилась к ней мысль, что пора вставать. Тетушка Соро быстро встала, убрала постель и, выйдя на айван, умылась. В протекавшем за воротами арыке она набрала два больших кувшина воды, принесла их и вылила в котел на кухне. Пока под котлом разгорался огонь, она пошла в дом, чтобы собрать грязную одежду сына и ее постирать.
7
Около полудня, оставив позади еще два села, Анвар и его спутники приближались к Дизаку. Везде царило спокойствие. Анвар знал, что через несколько поворотов ущелье Охугузар расширится и перед ними предстанет Дизак — самое многолюдное село на берегах Кофруна, с великолепными арчовниками, старой, полуразрушенной крепостью и седоголовыми вершинами вытянувшейся поодаль горы Манор, захватывающе прекрасной в ясные солнечные дни.
Всем хорош Дизак — живительной водой, чистым воздухом, а главное, мужественными, честными и гостеприимными людьми.
— Дождь пошел, — произнес Мурод и подоткнул полы чекменя.
Ощутив на лице легкие капли дождя, Анвар взглянул на небо. Скрылось солнце, всего лишь полчаса назад тускло светившее из-за тонких туч. Тучи теперь налились чернотой, взбухли и, от края до края заполонив небо, непрерывно сталкивались и вздымались, будто кипели в огромном котле. Все яростнее бурлил Кофрун. Впереди, на юге, над далекой вершиной горы Хафтсар, изредка прорезал небо огненный излом молнии. Оттуда же доносились слабые раскаты грома. Дул навстречу холодный ветер, и все вокруг пахло зеленью и дождем.
Чуя перемену погоды, кони слегка опустили уши, но все так же неутомимо меряли дорогу вдоль Кофруна. Резвым галопом шел гнедой Анвара — с чуть вздыбленной шерстью на шее и опущенными ушами.
— Вымокнем, — донесся голос Саида.
— Весна! — обернувшись, с улыбкой прокричал в ответ Анвар. — Хотим не хотим — непременно вымокнем. До Дизака доберемся — обсушимся! С Шокиром поговорим, перекусим и в Нилу отправимся.
— Не глиняные, не размокнем, — заметил Санджар.
И они дружно рассмеялись нехитрой шутке Санджара — так смеются молодые, с чистой совестью люди, втайне гордящиеся опасностью дела, которое они взялись выполнить. Анвар двинул поводьями и пришпорил гнедого. По каменистой дороге громче застучали копыта. Усиливался дождь, устрашающе ревел Кофрун, в берегах которого билась и кипела прибывающая вода.
— Ну-у, божья тварь! — воскликнул Саид.
Вслед за ним и другие легонько стегнули плетками по мокрым конским крупам.
Миг спустя над их головами словно раскололось небо. Гром еще не утих, как сверкнула молния, и в ее голубоватом свете еще более черными показались сгрудившиеся на небе тучи. Заржали испуганные кони. Снова прогремел гром, и снова упала сверху молния, слепя глаза всадникам и коням. Хлынул ливень.
Не имело смысла пережидать его, укрывшись под какой-нибудь горкой. Кто знает, когда он прекратится. Время подгоняло Анвара и его товарищей, они, в свою очередь, подгоняли коней: надо было быстрее добраться до Дизака, а оттуда, немного передохнув, двинуться в Нилу.
— При таком ливне даже собака на улицу не выйдет! — крикнул Мурод.
— А басмачи? — отозвался Хасан, чей черный сатиновый халат можно было выжимать. — Они с горы на гору бегают, вот и мы за ними…
— Верно, Хасан, — сказал Мурод. — Какая бы ни была погода, бешеную собаку надо поймать.
— А то как же! Укусит — несчастье принесет! — Хасан вытер ладонью мокрое лицо.
Гроза — к удаче, думал Анвар, хотя и поеживался от стекающих за воротник холодных струек. Через полчаса будем в Дизаке… Он с благодарностью подумал о Шокире, который с двадцать шестого года был там председателем сельсовета, о Шокире, первым вложившем в его руки карандаш и тетрадку, чтобы он выучился читать и писать и научился понимать суть происходящих событий. Неграмотному, глотающему пыль дехканину так трудно отличить черное от белого! Потому-то и завлекают таких на свою сторону басмачи.
Между тем все так же раскалывал небо гром, и, казалось, не собирался прекращаться дождь — дождь радостной весенней поры хамал. Они миновали еще один поворот Кофруна, с особенной яростью грохотавшего здесь камнями, и постепенно приближались к Дизаку. Конь Анвара шел впереди, остальные чуть поотстали.
Мысли Анвара перенеслись теперь в Нилу — село, в каждом проулке которого, на холмах и склонах вокруг остались следы его ног. Полгода он не был там, и сейчас в шуме дождя он как бы различал укоризненный шепот: «Почему ты меня забыл? Я жду тебя…» И он улыбался в ответ, качал головой и шептал, что не забыл и никогда не забудет. А что не был полгода, то нет в том его вины. Дела и заботы отняли у него не только свободное время, но и право распоряжаться собой по собственному усмотрению. И, право, можно даже сказать «спасибо» жестокой необходимости искать басмачей — необходимости, которая ныне ведет его в Нилу.
Ведет к Таманно.
Он вспомнил прекрасное, словно цветок граната, ее лицо, и сердце его восхищенно дрогнуло. Не забыл и никогда не забудет. Но она — знает ли она, как он ее любит? И какие надежды связывает с ней?
Они не помолвлены; они даже не объяснились ни разу, но так много говорил иногда Анвару взгляд Таманно! И он надеялся, что чувство его не безответно и что придет время — и они будут вместе. Никому на свете не открывал он своего сердца. Но, казалось, мама сама прочла в нем его сокровенную тайну и потому не упускала случая лишний раз напомнить о Таманно, а напомнив, прибавить: «Соглашайся, сынок, поженим тебя… Лучше ее жены не найти». И смеялась. Быть может, думал Анвар, она уже все обговорила и нужен лишь подходящий случай? И недаром, наверное, в прошлом году, осенью, мать Таманно была так ласкова с ним…
Гроза уходила. Гром гремел уже где-то позади, но ливень поливал и без того вымокших до нитки всадников и скорбно поникшую придорожную траву. Анвар рассеянно смотрел на неровную, каменистую, сплошь покрытую лужами дорогу, которая, будто лента, ложилась под копыта гнедого. Какое страшное горе, думал он, обрушилось на Таманно и ее мать…
В ту ночь — пять лет назад — Анвар был в Дизаке. В конторе сельсовета четверо комсомольцев во главе с Шокиром приняли его в комсомол. Анвар словно обрел крылья от радости. Сбылась мечта! Он хотел немедленно возвратиться в Нилу, но Шокир удержал его:
— Дорога дальняя, да и ослик твой не очень силен. Завтра поедешь.
Он увел его к себе домой, где, всласть наговорившись, они крепко заснули.
На рассвете Анвар отправился в Нилу. Счастливую пору переживал он тогда! Он был полон ощущения безграничной свободы и какой-то веселой дерзости, придававшей ему уверенность в собственных силах и убеждавшей, что нет дела, с которым он не смог бы совладать. Усмон Азиз бежал, исчез из селения — и вместе с ним исчезла последняя преграда для новой жизни. Выучившись читать и писать, Анвар приобщал к своим знаниям других; на клочке земли своего небольшого дворика посеял кукурузу; рассчитал, что его небольшие сбережения дадут ему возможность осенью купить козу, и, таким образом, им с мамой зимой не так трудно будет прокормиться; теперь вот стал комсомольцем и радостно сознает свою ответственность перед односельчанами за то, чтобы в Нилу раз и навсегда прекратилась всякая несправедливость. И, обучая людей грамоте, сея на с в о е й земле кукурузу, вступая в комсомол, он твердо знал, что помогает революции.
С такими мыслями он въехал в Нилу, но почти сразу же остановился. Острая тревога мгновенно охватила его. С кладбища шли люди; им навстречу с погребальными носилками двигались другие; из проулка, где по соседству стояли дома Анвара и Таманно, слышались громкие стенания и плач… Он понял, что какое-то тяжкое несчастье обрушилось на селение, и ему стало трудно дышать. Он спешился. Босоногий мальчуган подхватил поводья его осла и проговорил, заикаясь от сильного волнения:
— Отец сказал, ночью напали басмачи, убили трех человек, а двоих захватили с собой…
Пристроившись к толпе, медленно двигавшейся за погребальными носилками, Анвар пошел на кладбище. Из разговоров он понял, что сейчас хоронят второго из тех, кто погиб нынче ночью, а для третьего копают могилу.
На обратном пути рядом с Анваром оказался зять Усмон Азиза, Саидназар. С платком в руках, тяжело вздыхая, он говорил будто бы сам с собой:
— Таков уж этот мир! Не дано знать человеку, убьет ли его какой-нибудь выродок, либо он скончается в кругу родных, которые проводят его с молитвой и слезами. В самом деле: кто мог подумать… Все трое были покорными слугами бога. Но непредсказуемы дела божьи: в одну ночь, без всякой вины… И брат моей жены, покойный мулло Сулаймон, — он ведь тоже безвинным был. По дороге в Дехнав убили его неверные — безгрешного человека! Ты басмач, ты враг Советской власти — так ему сказали и убили.
Анвар не выдержал его ноющего голоса.
— Неправда разве, что басмачом он был?
— Конечно, неправда, — тотчас откликнулся Саидназар. — А кто видел?
— Если неправда, то где он был почти два года? И сюда приезжал — с винтовкой и саблей…
— Был там, где хотел! — недовольно прервал Анвара Саидназар. — Человек он был ученый, много друзей и знакомых имел. Что бы он делал здесь, в этом богом проклятом селе? С кем бы сидел тут за одним дастарханом?
— Вот он и нашел достойных — среди басмачей!
— Нехорошо говоришь, брат…
Анвар махнул рукой:
— Ладно…
— …Никто не может доказать, что покойный был басмачом или был с ними связан. В противном случае брата его схватили бы и повесили за ноги.
— Придет время, докажут. Мулло Сулаймона люди видели с басмачами. И брат его… Он все про него знал. Потому и бежал из селения темной ночью! Испугался! Если совесть чиста — чего бояться?
— Произноси слово, вспомнив бога! Все твои предки ели хлеб-соль с их дастархана, благодаря им светлый день видели… А покойный отец твой? Да и ты сам с матерью и сестрой служили Усмон Азизу и отцу его. Не в их ли доме находил ты себе пропитание?
Стиснув зубы, Анвар молчал. Обидно было слышать эти слова, но что поделаешь — прав был Саидназар! Действительно, и отец, и дед, и прадед Анвара были издольщиками на землях Ходжы Азиз Матина и его предков. И сам он, оставшись сиротой, крутился у дверей дома Усмон Азиза. Был слугой, и худо ли, хорошо, но и он, и мать, и сестра — все они ели хлеб с хозяйского дастархана. Но будь у него другой выход — разве стал бы он прислуживать Усмон Азизу? С нескрываемой насмешкой глядел на него Саидназар. Усилием воли подавив вспыхнувший гнев, Анвар повернулся и с поникшей головой вместе со всеми направился к дому, где оплакивали третью жертву минувшей страшной ночи.
Спиной чувствуя взгляд Саидназара, он думал, что тот ненавидит его — за то, что он, Анвар, перестал быть слугой, перестал служить и м. О н и позволяли ему не умереть с голода — но о н и не хотят, чтобы он сам распоряжался своей жизнью.
Третьей жертвой был отец Таманно.
Но почему?! — едва не закричал Анвар, когда увидел погребальные носилки и залитое слезами, покрытое царапинами лицо любимой. Ведь ее отец был тихий, добрый человек, занятый своим скудным хозяйством и воспитанием единственной дочери, в которой не чаял души. Не пощадить его?! Поднять на него руку?!
В полночь они вошли в село и, разделившись на две группы, ворвались в несколько самых бедных домов. Двое дехкан — скорее всего дрогнув перед угрозами — согласились вступить в ряды в о и н с т в а и с л а м а и немедля отправиться на битву с неверными. Трое других — в их числе отец Таманно — отказались наотрез. Тогда их вывели во двор и задушили рукоятками плеток.
По сей день звучат в ушах Анвара горестные вопли Таманно и ее матери. Но если тогда, глотая слезы, он с ненавистью к убийцам и мучительной жалостью и нежностью к любимой спрашивал себя, отчего так беспощадно небо и почему посылает оно свои сокрушительные удары лишь на головы беззащитных и бедных? — то теперь, пять лет спустя, он твердо знал, что в земных несправедливостях небеса невиновны. Люди с черными душами и черными делами — вот источник зла, насилия и обмана.
Миновав еще один поворот, всадники ехали теперь в незначительном отдалении от реки. Ливень не прекращался. Будто лев, оказавшийся в западне, грозно рычал гром, и вслед ему сверкала молния. Но Анвар уже как бы не замечал ни дождя, ни грома, ни молний — он вызывал в памяти образ Таманно, и она послушно являлась ему: смеющейся и плачущей, беззаботным ребенком и девочкой-подростком… Снова возникал на мгновение тот горестный день — но сразу же вслед ему наплывала череда воспоминаний об их детских играх.
Вдыхая запахи дождя, молодой весенней поросли, Анвар с трепетом думал, что скоро увидит Таманно — ту самую Таманно, которая была некогда веселой, шаловливой девочкой, а ныне стала девушкой, по его глубочайшему убеждению, не имеющей себе равных в красоте и добром нраве.
В детстве им особенно нравилась игра, таинственно называвшаяся «зогобу». Анвар и сейчас не мог сказать, что означает это слово. А тогда, разумеется, и вовсе не ломал себе голову над его смыслом. Но, едва заслышав, как ребятишки на улице начинают кричать: «Зогобу! Зогобу!», во всю прыть мчался к ним, поднимая пыль босыми пятками. И как смеялась Таманно, как радовалась она нехитрой забаве! И как усердно созывала всех в круг — играть в з о г о б у.
Для начала полагалось выбрать ведущего, для чего у мальчишек и девчонок имелся надежнейший способ — считалка.
Воробьи и вороны В степях и полях. Ты иди муку рассеивай, Ты садись, а ты вставай!Очень часто ведущим выпадало быть Анвару, и он, раскрыв ладонь, требовал от остальных, чтобы они положили на нее указательный палец правой руки. Пять или шесть пальчиков оказывались на его ладони, после чего Анвар пел:
Зогобу, зогобу! Яблоня и вишня! Журавль с небес спустился За журавленком хромым! Спустился — о камень ударился, Запнулся и попался!Кончалась песенка, Анвар сжимал ладонь, а ребята с воплем стремительно отдергивали свои пальцы. Но уж если кто-нибудь медлил и ведущий успевал его схватить, то все со смехом обступали неудачника. И глядя на Таманно — если, конечно, ему удавалось поймать ее пальчик, — Анвар говорил:
— Таманно!
— Я здесь! — отвечала она.
— Ты откуда?
— Из Хоруна.
— С чем пришла?
— Хлеба детям принесла.
— Таманно!
— Слушаю!
— Когда пришла?
— Поздно вечером вчера.
— Что с собой ты принесла?
— Хны мешок приволокла!
— Что ты будешь делать с хной?
— Отнесу к себе домой!
— Таманно!
— Да!
— Кого любишь, выбирай: ворона или шмеля?
— Ворона!
И стоило Таманно определить свой выбор, как все тотчас складывали пальцы правой руки в клюв и, каркая, начинали ее «клевать». Она тем временем старалась поймать кого-нибудь из нападавших, и если ей удавалось схватить, к примеру, Мурода, то в этом случае наступал его черед отвечать на вопросы и выбирать между козленком с кудрявыми ножками и петушком с перьями на лапках.
— Козленок! — кричал Мурод, и тогда все, приставив пальцы ко лбу и тем самым изображая козлика с рожками, принимались дружно «бодать» его, а он со смехом пытался схватить какого-нибудь нерасторопного забияку — с тем чтобы игра началась сызнова.
Так уж получалось, что Анвар старался держаться рядом с Таманно, а девочка чувствовала себя спокойней, когда он был рядом. Признав в Анваре всемогущего защитника, она даже жаловалась ему иногда на какого-нибудь обидчика-мальчишку. Горе было тому! Жестокую трепку задавал ему Анвар и заставлял клясться, что никогда больше он не дотронется до Таманно и пальцем.
Так протекало их детство. И сейчас, вспоминая его, Анвар с грустной улыбкой думал, что все это похоже на сон… Открыл глаза — и в мгновение ока переступил черту, отделяющую мир грез от суровой действительности. Но откуда же тогда эти трогательные песенки? Одну из них они обязательно напевали, расходясь по домам:
Вечер наступил. Ужинать пора. Чертик сдался. Пришел игре конец.Откуда это сильное, стойкое ощущение счастья, которое, несмотря на все невзгоды, ярким светом светит из той далекой поры? Много лет прошло, оба они повзрослели. Но странно: долгими ночами мечтая о Таманно, Анвар терялся при встречах с ней — такой ослепительной казалась ему ее красота. И лишь мягкое сияние ее глубоких, чистых черных глаз говорило ему, что, как и в детстве, она ждет, когда он подойдет к ней и возьмет за руку.
А на улицах Нилу вместо Анвара, Таманно и их ровесников другие мальчишки и девчонки пели:
Зогобу, зогобу! Яблоня и вишня!Пели, смеялись, ловили друг друга, были счастливы и пока еще не подозревали, что западня жизни у них еще впереди.
Дождь лил по-прежнему. Кони устали, однако, чувствуя нетерпение своих всадников, шли споро, не сбиваясь, упорно тянули нить дороги. Гнедой Анвара, будто укачивая хозяина в седле, как бы давал ему возможность еще глубже погрузиться в свои горькие и счастливые воспоминания.
— Дизак! — громко и радостно крикнул Саид.
Анвар поднял голову. Впереди, в иссеченном ливнем пространстве, неясно виднелось село Дизак. Видны были его протянувшиеся до самого склона дома, полуразрушенная крепость на холме, арчовник, убегающий влево Кофрун и поодаль от него — высокая гора Манор, на вершинах которой местами лежал снег.
8
Получив пулю, волчица бросилась вниз по склону. Поначалу левая ее лапа не очень болела, и волчица бежала что было сил. Зеленые ветки арчи хлестали ее по спине и бокам, то тут, то там попадались маленькие острые камни — однако, не разбирая дороги, она мчалась так, будто по пятам гналась за ней сама смерть. Постепенно раненая нога давала о себе знать. Волчица остановилась. Впереди начинался густой кустарник, в котором можно было надежно укрыться.
Она принюхалась. В спокойном и чистом воздухе ощущалось приближение дождя; пахло, кроме того, цветами, травой, каким-то мелким зверьем — ненавистных запахов человека и железа слышно не было. В левой лопатке был огонь, и, поскуливая и дрожа, волчица принялась зализывать ее. Внезапно что-то встревожило ее, и она стремглав бросилась в заросли кустарника. Но резкая боль пронзила все ее тело, и, остановившись, она коротко взвыла. Слезы покатились из ее глаз. Страдания, которые причиняли ей рана и голод, были ужасны; но, пожалуй, всего сильней мучила волчицу забота об оставленных ею и голодных детях.
Она двинулась дальше, стараясь не опираться на раненую ногу. Через некоторое время она вышла из кустарника и оказалась на пологой возвышенности, поросшей молодой травой и мелкими желтыми и белыми цветами. Солнце скрылось; все явственней становился запах дождя. Внизу, на расстоянии крика, лежало небольшое селение. На отливавшем зеленью холме у его окраины паслись несколько овец и коз, рядом с которыми резвились ягнята и козлята. Боль сразу отступила, и пасть волчицы наполнилась слюной. Она готова была молнией кинуться вниз и там, на холме, устроить себе долгожданное пиршество. Пустой, требующий кровавого мяса желудок толкал ее вперед, и она уже напряглась перед первым броском — но в ноге тотчас вспыхнул огонь, и волчица поняла, что такая охота сегодня ей не по силам.
Она еще долго смотрела сверху, переводя тоскливый взгляд то на селение, то на маленькое беззаботное стадо. Затем она зажмурила воспаленные глаза. Крик рвался из самого ее нутра и горячим узлом перехватывал горло. Немилосердная судьба! Ты не пощадила Свирепого — так пощади ее, хотя бы ради детей…
Проглотив горькую слюну, волчица повернула назад. Но вскоре боль стала жечь сильнее, и волчица со стоном улеглась под большим кустом. От травы тянуло прохладой, огонь в ране стихал, притупился голод. Покой охватил ее, и, положив голову на вытянутые лапы, она забылась в короткой дремоте.
Грохот грома разбудил ее, и она вскочила, дрожа от страха. Затем все вокруг озарилось холодным пламенем, и страшный звук раскалывающегося неба снова прозвучал над волчицей. Хлынул дождь. Поджав раненую ногу, она пустилась бежать, надеясь оставить позади ужасные раскаты и слепящие глаза зарницы. Но и гром, и молнии неотступно преследовали ее, заставляя припадать к земле и в отчаянии и злобе поднимать к потемневшим небесам оскаленную морду. Боль терзала волчицу, но она продолжала бежать.
Миновав тропу посреди арчовника и коротким рычанием дав понять, что помнит, что именно здесь настигла ее пуля, через некоторое время она очутилась возле черной скалы и втиснулась в маленькую пещеру у ее подножья. Как ни тесна оказалась пещера и как ни заливало ее водой, здесь все-таки было лучше, надежней, чем под сверкающим и громыхающим небом.
Она опять задремала и очнулась теперь уже от наступившей тишины. Выбравшись наружу, в разрыве редеющих туч она увидела солнце. Ливень прекратился. Еще свежей и ярче выглядела омытая дождем зелень арчовника, протянувшегося до самого обрыва в ущелье. По все еще затянутому небосводу со стороны горизонта пробегал ровный, сильный свет, озарявший вершины гор, поросшие арчовником склоны и каменистые овраги. Вновь в свои лучшие одежды наряжалась природа, и в другие времена всем своим существом откликнулась бы волчица на это радостное превращение. Но с новой силой накинулся на нее голод, острая боль дергала раненую ногу — и, воспаленными глазами озираясь вокруг, замечая сияющие капли на ветвях деревьев, прибитые ливнем цветы и веселую игру пробивающихся солнечных лучей, волчица не испытывала ничего, кроме глухой, давящей злобы. Не выходили из памяти оставленные в пещере волчата. Четыре дня ничего не было у них на зубах. О, если б Свирепый был жив! Быть может, и она не угодила бы тогда под пулю…
Отчаяние вновь охватило волчицу, и она горестно завыла.
9
Огонь в костре погас; теперь лишь слегка дымилась зола, на которой стоял медный чайник. Усмон Азиз сидел неподалеку, опершись на красивый туркменский ковровый хурджин, и острым ножом лениво обстругивал ветку арчовника. Мелкие стружки падали на землю у его ног.
Курбан и Гуломхусайн расположились по другую сторону костра. Только что перекусившие лепешками и запившие их чаем, они молчали, разглядывая горы и росшие повсюду арчовые леса. В дальнем конце этой очень широкой и хорошо защищенной от ветра горной впадины беспокойно фыркали кони. Вороной Усмон Азиза время от времени посматривал на хозяина, как бы приглашая его в дорогу.
Усмон Азиз, не поднимая головы, все тем же ленивым движением руки острым лезвием снимал тонкую стружку с уже истончившейся ветки и снова и снова пытался понять, как он мог, поддавшись призрачным надеждам, вернуться сюда, в эти родные, но сейчас ставшие чужими и даже опасными для него края. Дождь наконец прекратился, и светлело небо. Можно было отправляться дальше, в Нилу, но Усмон Азиз не трогался с места, и Курбан едва слышно шепнул Гуломхусайну, что хозяин, видно, невесел. Тот пожал широченными плечами, как бы давая понять, что в их положении есть о чем подумать.
Может быть, размышлял Усмон Азиз, я был уверен, что Ибрагимбек в конце концов достигнет цели? Или не захотел отставать от остальных, желающих в е р н у т ь родину? Или с неодолимой силой потянула к себе земля, на которой он родился и вырос?
Есть доля истины во всем этом; но главная причина все-таки в другом.
Теперь у него уже не оставалось сомнений в том, почему люди Ибрагимбека, едва появившись в Пешаваре, поспешили разыскать его и почему, перейдя реку, они снова принялись терзать этот и без того измученный край… Ибрагимбеком движет ненависть к той жизни, которая установилась здесь; а он, Усмон Азиз, — он лелеял в себе тайную мечту, что, быть может, не так крепко укоренилась новая власть и что все еще возвратится и потечет в прежних берегах.
Ему непременно надо было с а м о м у, собственными глазами увидеть и собственными ушами услышать доподлинную правду обо всем, что происходит ныне в его родном краю, — но, придя сюда вместе с Ибрагимбеком, он не только смотрел и не только слушал. Да ведь и не в одиночестве он появился здесь — во главе отряда вооруженных всадников темной ночью переправился через реку. Оба его слуги — Курбан и убитый им Джалол — отправились с ним. Присоединился и Гуломхусайн, поверивший, что если он с ними пойдет, то его нож всегда будет в масле. Денег обещал ему Усмон Азиз в случае удачи; много денег — столько, что, вернувшись в Пешавар, сможет открыть лавку и жениться и уважаемым человеком вступить в ряд уважаемых людей. Нищего парня, выполнявшего в хозяйстве Усмон Азиза всякую черную работу, больше всего прельстила возможность жениться. Он улыбнулся во весь рот, обнажив кривые, черные зубы, и проговорил:
«Ж-женюсь! Эт-то хо-ро-ошо!»
И несколько дней спустя, получив из рук незнакомых людей коня и винтовку, прошел вместе с хозяином, зачастую скрытно, как вор, степи, долины и ущелья, оставил позади множество селений, вступал в бой с красноармейцами и краснопалочниками и, наконец, оказался возле этих высоких гор. За три недели в отряде Усмон Азиза погибли тринадцать человек. А Гуломхусайн жив… Но кто знает, сколь долго продлится его счастье! И суждено ли ему вернуться на родину, в Пешавар?
Краем глаза Усмон Азиз посмотрел на Гуломхусайна. Теперь тот сидел, уместив винтовку между ног и ухватившись за нее обеими руками, и задумчиво глядел в ту сторону, откуда доносился приглушенный шум реки. Какую-то серьезную мысль выражало его смуглое лицо с темными нахмуренными бровями; широкие плечи были опущены.
«Несчастный, — подумал Усмон Азиз. — У меня была все-таки цель, была надежда… Если сегодня схватит меня за воротник сама смерть — что ж, ничего страшного. Умру на родине, мой прах станет ее землей. А ты? — мысленно спросил он у Гуломхусайна. — Какие дела были у тебя в этих краях? Что потерял ты в этих горах? Разве разумный человек, зная и видя все наперед, согласится кинуться в водоворот? Пойдет за своей погибелью?.. Но почему мы оказались вместе? И отличаемся ли друг от друга? — теперь уже себе задал Усмон Азиз прямой вопрос — Ты пошел из-за денег… мечтаешь о жене, детях, крыше над головой… А я? Я, лишенный родины?! Я?! — словно вонзал он в себя это «я», всякий раз чувствуя, как щемящей болью отзывается сердце. — Есть между нами разница, есть… И очень большая. Не ты несчастен. Несчастен я — ибо если сам буду предан земле в этих горах, горькая участь ждет на чужбине мою жену и детей! А удастся вернуться, уйти живым — мой черный день никогда не посветлеет. Ибо до последних дней будет меня грызть тоска по родине, и вся жизнь моя напоена будет ядом. А ты — ты счастлив! Хоть и нищий ты — но на своей родине нищий!»
Усмон Азиз вздохнул. Теперь-то он понимал, что от Ибрагимбека и его покровителей — не знающих Бога англичан — ничего хорошего ждать не следует. Кровь и братоубийство — вот что несут они его земле. Если б заранее и наверняка знать все это…
Но с тяжелым, иссушающим душу чувством сам себе признался Усмон Азиз: он м о г знать, но не з а х о т е л.
Теперь-то, в свете последних событий, он прекрасно видел, что всего более Ибрагимбеку нужны были его деньги; имя его нужно было. Пусть, мол, знают люди, что и Усмон Азиз из Нилу встал в ряды в о и н с т в а и с л а м а и явился требовать свое. Подлый лис… Обманул — однако если по чести, то и сам он, Усмон Азиз, пожелал быть обманутым. Нищий Гуломхусайн вправе сейчас смеяться над ним! Кровь кинулась Усмон Азизу в голову, он тяжело задышал. Ладно, ладно… У этого п р е д в о д и т е л я, а еще вчера — закоренелого конокрада Гиссарской долины, дела не лучше. Хуже его дела, во сто крат хуже! Осел засмеется, увидев его в таком положении, а козел зарыдает. Мечется из конца в конец, ищет выход…
А где он — выход? Джигиты его либо полегли, либо добровольно перешли на сторону Советской власти. Даже иные курбаши, осознав, какая уготована им участь, сложили оружие в первые же дни набега. Покрыв себя позором, рассыпалось в о и н с т в о и с л а м а. А его предводитель, изверившийся во всех и как грозного призрака страшащийся отравы (ни крошки не положит в рот с чужого дастархана), будто одинокий сыч, мрачно сидит в своей палатке, а по ночам спит только под охраной двух джигитов, приходящихся ему дальними родственниками.
С отвращением вспомнил Усмон Азиз свою последнюю встречу с Ибрагимбеком.
Пять дней назад ему сообщили: вечером, не мешкая, явиться к беку. После жестоких боев у селения Сунбул Усмон Азиз потерял больше половины отряда и вместе с другими основательно потрепанными в схватках курбаши перешел в горы Бабатаг и разбил палатку в низине каменистого ущелья. Смутно было на душе у него, и, даже не взглянув на гонца, он холодно сказал:
— Хорошо. Приеду.
Час спустя, велев Курбану следовать за ним, а остальным — до его возвращения быть начеку, он направился к стоянке Ибрагимбека, которая находилась примерно в шести километрах пути в горной расщелине.
Когда, оказавшись там, он спешился, отдал поводья Курбану и, здороваясь по пути со знакомыми курбаши, приблизился к палатке Ибрагимбека, два воина с саблями на поясе и пятизарядными винтовками в руках преградили ему дорогу.
— Кто такой? — требовательно спросил один.
Не первый день клокотавший в Усмон Азизе гнев вскипел с новой силой.
— Ослепли?! — с яростью сказал он.
— Не болтай, — грубо оборвал его второй и повторил вопрос: — Ты кто?
Трижды прокляв их в душе и назвав собаками, Усмон Азиз ответил с ядовитой усмешкой:
— Если не узнаете, напомню: Усмон Азиз из Нилу… пока еще курбаши.
— Так-то лучше, — удовлетворенно промолвил первый воин и, с ног до головы оглядев Усмон Азиза, спросил еще: — Что за дело у тебя к господину?
— У меня? — насмешливо пожал плечами Усмон Азиз. — У меня — никакого. По-моему, у господина ко мне дело.
— Тогда подожди. — С этими словами второй воин скрылся в палатке и, почти сразу же выйдя из нее, потребовал: — Сдай оружие.
На какое-то мгновение Усмон Азиз встретился взглядом с его жестокими, зелеными глазами и, медленно усмехнувшись, расстегнул под халатом ремень и протянул его вместе с патронташем и маузером.
— Еще что-нибудь есть? — спросил у него другой и, не дожидаясь ответа, с привычной сноровкой провел руками по спине и бокам Усмон Азиза, прощупал галифе, сапоги и лишь после этого осторожно поднял перед ним полог палатки. — Прошу.
— Благодарю, — сдавленным от ненависти голосом сказал Усмон Азиз и вошел в палатку Ибрагимбека.
Здесь было довольно просторно. С трех сторон расстеленного на полу ковра в несколько слоев уложены были стеганые одеяла; кое-где лежали на них подушки. Низкий стол, покрытый скатертью, стоял посередине — с фарфоровым чайником на нем, двумя китайскими расписными пиалами, сдобными лепешками, жареным мясом на большом блюде и сушеными фруктами в мелких тарелках.
— Добро пожаловать! — произнес Ибрагимбек, кивком головы ответив на приветствие Усмон Азиза.
Он сидел на небольшом возвышении, облокотившись на подушки, в легком шелковом халате, наброшенном на плечи поверх зеленоватого кителя. Из чистого шелка была его голубая чалма.
— Пожалуйста, бай, — указал Ибрагимбек на место слева от стола. — Садитесь.
На его лице с густой, рыжеватой бородой и большими черными ясными глазами, остро взглядывающими из-под длинных и тоже черных бровей, запечатлелось обычное для него выражение свирепого, почти звериного мужества, странно сочетавшегося с проницательностью и твердостью. Какое-то время он молчал, словно бы поглощенный собственными думами, затем, погладив рукой бороду, учтиво спросил:
— Чай будете?
— Благодарю, — сказал Усмон Азиз, приложив руку к груди. — Прежде чем прибыть к вам, немного перекусил.
Помолчав, Ибрагимбек осведомился с той же учтивостью:
— Как ваши дела?
— Дела? Я полагаю, почтенный, вы сами все понимаете.
— Разочарованы?
— Разочарован я или нет — теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения. Теперь каждый должен с достоинством покориться своей судьбе.
— Ссылаясь на судьбу, сидеть сложа руки — недостойно умного человека.
Усмон Азиз чуть заметно усмехнулся.
— Умный человек вряд ли возьмется за дело, итог которого — разочарование.
— Я вас понял, бай. — Ибрагимбек оторвался от подушек и сел, быстрым движением скрестив ноги. Глаза его блеснули. — А я нисколько не разочарован, нисколько! Тигр не сворачивает со своего пути, мужчина не отказывается от своей цели. Хорошо сказано. И вы… — Он сдвинул черные брови. — Не следует вам разочаровываться, бай! Сколько бы мук из-за родины ни перетерпел человек, сколько бы лишений ни перенес — она того стоит.
— Я с вами согласен, почтенный.
— Знаю, вы расстроены. Вчерашний бой был тяжелым, я слышал. Но не переживайте так сильно, Поверьте, я в своей жизни видывал такие дни, что…
И он шумно вздохнул, как бы давая понять, что Усмон Азизу, по счастью, еще не приходилось бывать в действительно суровых переделках.
— Что делать, — откликнулся Усмон Азиз, — война — занятие мрачное. В Коране сказано: не убий, а тут снова убийства, снова огонь и кровь.
Ибрагимбек будто не слышал этих его слов.
— Какие у вас потери? — участливо спросил он.
— Одиннадцать человек…
— Что ж, бывает и хуже. Благодарите Бога, что сами живы остались.
— Если таким образом будет продолжаться и дальше, вряд ли можно надеяться, что останешься живым.
— Мужчина живет надеждами на лучшее, бай!
— Возможно… Но наши попытки, по-моему, бесполезны. Люди стали другими. Меня иногда дрожь охватывает, когда смотрю им в глаза. Ведь большинство нас теперь видеть не может — кроме, конечно, тех, кого новая власть притеснила.
Усмон Азиз тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно: белки глаз Ибрагимбека налились кровью, а пальцы правой руки сжались в кулак.
— Не говорите так!! — бешено крикнул он. — Если бы я услышал это из уст другого… — Замолчав ненадолго, он подавил в себе гнев и сказал уже мягче: — Я вас уважаю. С той поры, когда вы изъявили готовность помочь нам и деньгами, и непосредственным участием в борьбе, я думал… Я думал, вы истинный мусульманин и ради ислама и родины не пожалеете и жизни. Но сегодня…
— Я, почтенный…
— Не перебивайте меня! Сегодня вы, не стесняясь, скулите, что нас не желают видеть. Откуда вы это взяли? От кого слышали? Нехорошо, бай! — с угрозой проговорил Ибрагимбек.
Опустив голову, Усмон Азиз молчал. Если Ибрагимбек даст волю своей ярости, то по одному его слову какой-нибудь преданный ему головорез тотчас отправит Усмон Азиза в иной мир. Ведь он беззащитен перед ним — как бессильная овца перед хищным волком.
— Верно, — снова заговорил Ибрагимбек, — положение наше не из лучших. Но борьба не бывает без потерь. Скажу вам, бай, что зачастую она не имеет смысла и без поражений. Враг силен, но мы еще не сломлены. Пока корни в воде, есть надежда и на урожай. Если соизволит бог, дело наше восторжествует и мы достигнем цели. Но при условии, — возвысил голос Ибрагимбек, — что наши джигиты, все как один, без всякой жалости будут уничтожать неверных и босяков-блюдолизов, их приспешников! При условии, что не будут щадить себя на поле битвы, превыше самой жизни ставя веру, обычаи и родной край! — Он перевел дыхание. Смуглое лицо его побледнело. — Самое главное для нас сейчас — люди, кони, патроны и оружие. Исходя из этого я принял решение… Пусть каждый курбаши во главе своего отряда отправляется в родные или другие избранные им места и там бьет врага, насколько хватит сил. Три обстоятельства в данном случае будут нам на пользу. Во-первых, разделившись на небольшие отряды, мы и врага заставим раздробить свои силы. Во-вторых… В каждом селении можно будет привлечь на нашу сторону, на сторону войска ислама, по меньшей мере два-три человека. Конечно, для этого потребуется поработать головой — но, я уверен, бай согласится, что у наших курбаши головы предназначены не только для того, чтобы носить чалму. И, наконец, в-третьих: мы выигрываем едва ли не самое главное для нас в нашем нынешнем положении — время! Мы сможем перевести дух — пока с т о й стороны не получим патронов и оружия, пока не подойдут к нам оттуда четыре-пять обещанных отрядов.
Ибрагимбек бросил торжествующий взгляд на Усмон Азиза и умолк. «Поразительно, — думал между тем Усмон Азиз, — он, наверное, считает меня глупцом… Он, по-моему, уверен, что я приму за чистую монету весь этот вздор… всю эту ширму из красивых слов». Не следовало бы сейчас задавать Ибрагимбеку вопросы, но Усмон Азиз не выдержал и спросил:
— А как они пройдут с т о й стороны? Сейчас красноармейцы охраняют каждый аршин границы.
— Это наше дело! — вспылил Ибрагимбек. — У каждого своя задача. Свою, я надеюсь, вы поняли?
— Да, почтенный.
— Если не ошибаюсь, ваше село находится за горой Чилчарог. Не так ли?
— Верно, я из Нилу.
— Вот туда и отправляйтесь. Я был с вами откровенен и сказал все что думал. Остальное зависит от вашего ума, настойчивости и мужества.
Усмон Азиз встал.
— Кстати, — спросил его Ибрагимбек, — вам знакомо селение Сияхбед у подножия Чилчарога?
— Да… маленькое селение…
— В том маленьком селении живет большой бай. Родом низок, но изрядно богат. Его зовут Халимбай.
— Я знаю его.
— Попросите от моего имени, чтобы дал вам кров на три-четыре дня. За это время я отправлю в Сияхбед немного винтовок и патронов и, может быть, несколько воинов. Согласно обещанному не сегодня-завтра один отряд, перейдя реку, прибудет нам на помощь. — Он довольно погладил бороду. — Эта помощь только для вас. Вы вчера мужественно сражались с неверными и понесли большие потери.
— Благодарю.
— Три дня ждите в Сияхбеде, — повторил Ибрагимбек.
— Слушаюсь.
— Надеюсь, задача ясна. Собирайте людей, коней и — убивайте врагов.
Последние слова он произнес медленно, с особенной силой и при этом испытующе смотрел на Усмон Азиза, прямо стоящего перед ним. Затем глубоко вздохнул и сказал неожиданно мягко:
— Где еще встретимся, что предпримем — вам сообщат. Будьте здоровы. Да сохранит вас бог.
Усмон Азиз с полупоклоном вышел из палатки и, забрав маузер и патронташ у стоявших возле входа воинов, застегнул под халатом ремень и быстро направился к коню. Вороной в нетерпении легко перебирал копытами. Желание поскорее оказаться в Нилу уже овладело Усмон Азизом. Подойдя к вороному, он провел рукой по его красивой гриве, ласково погладил длинную шею и затем легко вспрыгнул в седло.
— Поехали, — сказал он Курбану, уже сидевшему на коне.
В тот же вечер с восемью своими джигитами он отправился в путь и почти к рассвету прибыл в Сияхбед.
…Из тех восьми остались с ним сегодня только двое.
Одного в гневе застрелил сам — да пребудет в раю, чист был сердцем Джалол; пятерых отпустил по домам. Отпустил — и не раскаивается в этом. Он сохранил семь жизней, которые сгорели бы в хищном и бесплодном огне, зажженном Ибрагимбеком. Нет пользы, нет смысла в его набегах! И если бы только он один сломал себе шею. С собой в могилу потянет он сотни ни в чем не повинных людей, осиротит дома, лишит семьи кормильцев, отнимет у матерей — сыновей, а у детей — отцов. Он и его покровители не хотят понять, что корни Советской власти достигли седьмого слоя земли. Ведь не двадцатый год на дворе — тридцать первый! За одиннадцать лет играющий в уличной пыли мальчишка вырастает в мужчину, главу семьи, кормильца; за одиннадцать лет у народа нашлось, наверное, время поразмыслить о своей судьбе, о сущности новой власти и понять, что басмачи стали помехой жизни, камнем легли на ее пути и что они хотят вернуть людей к прежним порядкам, к бесправию и нищете. Отсюда, думал Усмон Азиз, та, едва ли не всеобщая ненависть, которой встречают теперь тех, кто явился с т о й стороны. Сознает ли это все Ибрагимбек? Сознает; быть не может, чтобы не сознавал. Тогда почему же он снова и снова приходит сюда, на эту землю, приходит, чтобы проливать кровь и убивать? Почему он стремится втянуть в губительный водоворот сбившихся с пути людей и несчастных, глупых юнцов? Почему он, изрядно битый и не раз убегавший с позором, никак не желает слезать с коня? Быть может, он уверен, что освобождает мусульман и служит исламу?
Усмон Азиз качал головой. Нет и еще раз нет. Скорее всего, Ибрагимбек раньше искренне полагал, что своим мечом защищает закон и обычаи; но теперь, когда со всей очевидностью обнажилась бесплодность борьбы, им движет только ненависть. Священная война переродилась в ремесло, в способ существования, в привычку жить за счет других. Насилие при этом не считается злом и преступления оправдываются некими высшими целями.
Все обман, сон, мираж… Кровавый мираж!
И он, Усмон Азиз, за ним последовал! Какой бес заморочил ему голову? Кто так сильно, так беспощадно наказал, лишил разума? Ведь знал, твердо знал, что бесполезно идти за Ибрагимбеком! И вдруг — поверил, заставил себя поверить, что люди здесь недовольны Советской властью и что можно одним решительным ударом освободить край от неверных.
А ведь еще шесть лет назад, в двадцать пятом, смирился с тем, что новая власть утвердилась непоколебимо и окончательно. Не сразу пришел он к такому выводу. Даже после гибели брата Сулаймона не угасала еще в нем надежда, что этот вихрь отшумит и утихнет, что буря отбушует и пройдет, ибо не могут управлять страной неверные и несколько бесштанных бедняков. Крепкий хозяин одинаково нужен как дому, так и государству! Войско ислама казалось ему сильным, а Ибрагимбек — воином, не знающим себе равных в сражениях. Надеждой мусульман представлялся ему тогда Ибрагимбек, их путеводной звездой… И пояс его, без сомнения, в семи местах повязал сам святой Али, и конь его, конечно же, подобен Дулдулу[19], а меч — Зулфикару[20]. Знаменосец ислама, он очистит край от неверных, усмирит голодных, устрашит врагов своим мечом, и эмир правоверных, возвратившись в священную Бухару, вновь станет покровителем своих подданных.
Так думал Усмон Азиз и говорил себе, что нужно только запастись надеждой, терпением и верой.
Так думал — и ждал. Но с каждым днем убеждался в том, что не суждено сбыться его надеждам. В малых и больших сражениях терпел неудачи Ибрагимбек и метался, будто загнанный волк, проводя жизнь в седле. Бедняки получали землю и воду, новая власть наделяла их семенами и даже давала в долг деньги. Народ принимал ее сторону. Но, может быть, сильнее всего подорвало надежды Усмон Азиза то крайне огорчительное обстоятельство, что не только бедняки, но и люди весьма состоятельные взялись словом и делом поддерживать Советскую власть.
Жил, например, в долине Гардон человек по имени Аваз Карим, который, как говорят, и сам не знал истинных размеров своего богатства. Аваз Карим никогда не скрывал, на чьей он стороне, и с самого начала несчастных событий объявил себя решительным союзником Ибрагимбека и всех тех, кто объявил войну новой власти. Не только свои слова положил он на чашу весов — изрядную часть своего богатства — деньги, лошадей, хлеб, мясо, масло — отдавал он воинам ислама и, кроме того, за свой счет вооружал новых бойцов. Причем делал это совершенно открыто, считая для себя недостойным страшиться Советской власти, — и так же открыто, не таясь, предоставлял истинным мусульманам кров и защиту.
Но в один прекрасный день он словно шубу свою надел наизнанку, став заклятым врагом Ибрагимбека и его людей. Больше того: вместе с тремя своими сыновьями-богатырями, несколькими друзьями и товарищами Аваз Карим явился в ревком округа с просьбой дать им оружие. Винтовки же, сказал он, мы направим против грабителей, против ночных воров и лжецов — против Ибрагимбека и его стаи, от которых, впрочем, ничем не отличается и сам Анвар-паша со своими сладкими и фальшивыми речами. Осознав это, он, Аваз Карим, говорит: теперь он не враг Советской власти. Теперь он и х враг и будет биться с н и м и до полной победы. Молва, кроме того, донесла и такие его слова: «Лучше и праведней отдавать имущество беднякам, чем ворам, проливающим кровь».
Ему поверили, дали оружие, и он, сколотив крепкий отряд, выступил против Ибрагимбека. Воевал Аваз Карим, надо сказать, чрезвычайно удачно, и молва о его победах ширилась с каждым днем. Он, к примеру, одолел самого Хуррамбека, которого считали правой рукой Ибрагимбека, уложил в степи Арзанак половину его джигитов. Народ, кроме того, с восторгом говорил о великодушии Аваз Карима, превозносил его отвагу и мужество и утверждал, что многие люди Ибрагимбека присоединились к отряду Аваза, желая отомстить своему бывшему вождю за его вероломство и жестокость. Мулло Салим-имам[21] из Нилу говорил совершенно противоположное, уверяя всех, что Аваз Карим несомненно вступил на путь дьявола и осужден поджариваться в самом жарком огне преисподней.
Мулло Салим мог говорить что угодно, но для Усмон Азиза стало совершенно ясно: пришла ему пора расстаться с родной землей. Могильный мрак всем состоятельным людям готовит новая власть. Так не лучше ли, не дожидаясь смертного часа, самому найти выход? И Усмон Азиз нашел: скрытно у себя в округе или на рынках Дехнава и Карши с помощью Курбана и зятя Саидназара продал все зерно, несколько огромных отар овец, семь породистых скакунов и тихой летней ночью, оставив часть имущества Саидназару (тот выбрал свою участь, решив остаться) и поручив ему присматривать за домом, покинул Нилу. Курбан последовал за ним, и это было большой удачей, так как в противном случае собачьи муки испытал бы Усмон Азиз, добираясь до Пешавара с больной женой и тремя детьми. И спрашивал себя: чего он ждал три года после смерти брата? Почему раньше не набрался духа и не отряхнул прах родной земли со своих ног? Ждал, что вернется прежнее время, свободное дыхание, наступит благословенный день, когда правом вновь завладеет тот, кому оно предназначено. Ждал (узнав наконец, от чьей руки пал брат), что сумеет исполнить священный долг мести и увидит, какого цвета кровь течет в жилах убийцы. Только бы выпал ему счастливый случай и свел с этим голодранцем один на один!
Но недаром сказано, что человек предполагает, а судьба располагает. У него были свои замыслы, у нее — свои. Бурное течение жизни стирало в порошок глыбы, и в кипящем ее водовороте, будто щепки, навсегда исчезали те, кто еще совсем недавно полагал, что богатство дает человеку великую мощь и способно уберечь его от любых невзгод.
Усмон Азиз не захотел тонуть — и в конце концов обрел приют в Пешаваре.
Теперь, оказавшись неподалеку от своего родного села, он томился тяжелым, прежде не знакомым чувством. В последнее время получалось так, будто он живет не по своей воле; будто чья-то рука, словно пешку на доске, берет и переставляет его с места на место. Или это в самом деле преследует его слепой рок, или же он что-то не понял, не смог понять в столь сильно переменившейся жизни. Поверив Ибрагимбеку, он перестал принадлежать себе. А тот, однажды обманув его, обманул снова: Усмон Азиз напрасно ждал три дня в Сияхбеде. Не было ни оружия, ни воинов, больше того — о самом Ибрагимбеке не было ни слуху ни духу. Где он сейчас? Что замышляет? И чем все это кончится?
«Да где бы он ни был, плевать мне на него! — подумал Усмон Азиз, нещадно коря себя за то, что поверил этому жестокому лакайцу. — Тысячу бед на его голову…» И вдруг спросил себя: а если бы сдержал свое слово Ибрагимбек и прислал оружие и подкрепление? Решился бы тогда он, Усмон Азиз, без колебаний совершить то, что сделал утром, — распустить джигитов по домам и только с этими вот двоими отправиться дальше? Решился бы, после короткого раздумья твердо ответил он, вспомнив, с каким презрением и гневом смотрели на н и х люди. Да, решился бы!
Он вскочил, словно ужаленный змеей, отбросил в сторону ветку и глянул на Курбана и Гуломхусайна.
— Едем!
Те мгновенно поднялись. Навострив уши, забеспокоились кони.
— Едем, — снова сказал Усмон Азиз, поправляя сползший с плеча патронташ.
Курбан споро вдел в пасть вороного удила отделанных серебряной чеканкой поводьев, крепко подтянул подпруги и, забросив красиво расшитый туркменский хурджин на седельную луку, почтительно подвел коня к Усмон Азизу. Когда тот легко сел в седло, Курбан помог Гуломхусайну собрать хурджины, закинул за спину винтовку, взял в руку плеть и вдел ногу в стремя.
Дождь прекратился. Солнце то светило вовсю, то пряталось за облаками, мало-помалу исчезавшими с небосвода. Трава и цветы, еще час назад покорно полегшие под ливнем, теперь поднимались, сияли, омытые водой, и радостно тянулись к благодатному теплу, которое изливало на них весеннее солнце. На иглах елей и листьях арчи, как слезы на ресницах, дрожали прозрачные дождевые капли. Все вокруг излучало сильный, яркий свет — свет весеннего ликования, новых надежд и торжествующей жизни. И как бы подтверждая права весны, теплой голубизной светились семь снежных вершин вздымающейся впереди могучей горы Хафтсар. Овевавший всадников ветер доносил аромат ипора[22]; укрывшись где-нибудь в ветвях арчи или возле какого-нибудь валуна, иногда заводила свою песню куропатка. «Какара-какар!» — сообщала она всему миру о приходе весны и о своих радостных ожиданиях.
Один за другим тянулись по тропе кони. Из-под их копыт с чавканьем разлеталась грязь; изредка было слышно, как скрежещет задевшая камень подкова.
Крепко сидевший в седле Усмон Азиз молчал, склонив голову. Он даже не предполагал, что ожидание может быть столь мучительным… Как после шести лет чужбины появится он в Нилу? Что скажут, увидев его, люди? А если в его селе организовали колхоз? Что тогда с Саидназаром? С Оростой, сестрой?
Подняв голову, он глубоко вздохнул. Нежная зелень травы словно промыла уставшие от бессонных ночей глаза. Освежающе остро пахла арча. Вдруг, встрепенувшись, сильно забилось сердце. Почудилось, что вместе с запахами цветов и трав ветер донес и запахи новорожденных ягнят, свежего молока и сливок. Усмон Азиз прикрыл глаза. Однако знакомый с детства запах не исчез, напротив, стал слышней и резче. Огонь словно опалил его душу. Усмон Азиз открыл глаза, и в тот же миг на его ресницы набежала слеза.
Расположенный на равнине, у подножия гряды холмов, небольшой выгон по названию Барвеш как бы воочию предстал перед ним, и он простонал, словно от боли.
Т о с о б ы т и е произошло в точно такой же весенний день. С пастбища возвратилась отара, и отовсюду слышалось блеяние овец и ягнят-сосунков. Легкие дымы поднимались над очагами, в которых весело горели сухие арчовые дрова. Огромные собаки с обрубленными ушами и хвостами, только что вместе с чабанами пригнавшие отару на выгон, с полузакрытыми глазами разлеглись в разных местах, отдыхая после дневной службы. На выгоне все были заняты своими делами. Мужчины, окружив овец, гнали их в загоны и кошары. Женщины доили, сбивали масло, варили пищу. Ребятишки или помогали старшим — уносили в шалаши полные молока сосуды, сделанные из выдолбленных тыкв, рядами обвязывали беспокойных ягнят, таскали к очагам дрова, — или же весело играли.
Вместе со своими ровесниками, детьми чабанов, играл в бабки и Усмон, которому было в ту пору лет, наверное, шесть или семь и которого отец впервые взял с собой на выгон. Несметное множество дней и ночей минуло с той поры, но в памяти его разноголосым гулом по-прежнему звучит выгон Барвеш — и вдруг погружается в звенящую, пугающую тишину. И будто бы стих, оробев, даже весенний ветер, напоенный влажным дыханием снегов горы Хафтсар. Усмон, приготовившийся метнуть бабку, замер с отведенной назад рукой — так поразила его внезапно наступившая тишина. Оглянувшись на игравших с ним мальчишек, он увидел выражение ужаса на их лицах и поспешил отыскать глазами отца. Его не было видно.
Волкодавы, опустив лобастые головы, стояли у стены загона. Мелко дрожали сбившиеся в кучу овцы и ягнята. Словно изваянные, застыли чабаны; будто сдерживая готовый вырваться крик, закрыли ладонями рты женщины и девушки; недвижимо и даже как будто боясь вздохнуть стояли помогавшие взрослым ребята. В представлении маленького Усмона все и вся: люди, камни, ослиные попоны, шалаши, котлы с молоком — смотрели в сторону протянувшихся в ряд холмов, у подножия которых и расположен был выгон Барвеш.
Усмон не хотел глядеть туда. Он прежде всего хотел увидеть отца — но его взгляд как бы сам собой обратился в т у сторону, и на зеленой вершине ближайшего холма, совсем рядом, мальчик увидел два доселе незнакомых ему существа. Почти прижавшись друг к другу и надменно подняв головы, они обозревали выгон и всех собравшихся на нем. Одно животное было крупнее другого, но у обоих по яркой желтой шкуре тянулись длинные пепельные полосы.
Они стояли не шелохнувшись, и тяжел, сыт и спокоен был их взгляд. Так — с сознанием собственного могущества — грозно и устрашающе смотрят владыки, принуждая необозримо долго тянуться каждую минуту своего присутствия. Под этим взором терялись и ощущали себя маленькими, слабыми и беззащитными люди. Ужас охватил мальчика, он хотел крикнуть — но царившая вокруг тишина тяжелым камнем придавила в нем голос и запечатала рот.
Наконец о н и повернулись и медленно двинулись обратно. Мягкие их движения исполнены были надменного величия, а полосатые желтые шкуры золотисто светились в лучах заходящего солнца, на фоне лазоревого неба и зеленых холмов.
Выгон ожил. Мужчины и женщины возносили хвалу Всевышнему, который уберег их от беды. Ласковая рука отца легла на голову Усмона.
— Тигр, — облегченно вздохнув, вымолвил отец.
Но ничего не сказало тогда это слово Усмону. Правда, он чувствовал, что неведомая опасность надвигалась на них и что она, как непролившаяся гроза, ушла, скрылась за холмом, и потому снова блеют овцы, резвятся ягнята и несет пряные запахи цветов и трав освежающий весенний ветер. Будто бы во сне возникли о н и, и замер в тишине оцепенелый выгон.
С тоской вспоминая сейчас все это, Усмон Азиз думал, что в последнее время часто является перед ним выгон Барвеш и овевает его запахами цветущих трав, ягнят и свежего молока… И всем существом трепеща от воспоминаний детства, скорбя о нем, как об утраченном счастье, и ласковым, любящим взором созерцая маленького мальчика, ловко кидающего тяжелую бабку, он словно пытался измерить величину расстояния, отделявшего его от тигров. Получался, по сути, шаг. Всего один шаг — но как же долог он был!
…Через полчаса они оказались в ущелье Охугузар. Чтобы попасть на дорогу, ведущую в Нилу, надо было спуститься чуть ниже. Усмон Азиз натянул поводья, вороной остановился. Придержали своих коней Курбан и Гуломхусайн. Рев Кофруна доносился из глубины ущелья; на противоположном берегу реки тянулись высокие, густо поросшие кустарником скалы. Десятки, а может быть, сотни раз пришлось в свое время Усмон Азизу проезжать через ущелье Охугузар, и потому он хорошо знал эти места. Внимательно оглядев окрестности, он без труда определил, что находится на полпути между Дизаком и Нилу и что если внизу, на большой дороге, свернуть направо, то часа через два, быть может, еще до захода солнца, покажется его родное село.
Внезапно взгляд Усмон Азиза остановился, и в одну линию напряженно сошлись брови.
— Неужто всадники? — проговорил он и, всмотревшись, подтвердил: — Всадники… Сколько их?
Быстрыми взглядами окинув низ ущелья и дорогу вдоль берега Кофруна, Курбан и Гуломхусайн тоже заметили вдалеке всадников, следовавших, вероятно, со стороны Дизака.
— Один, два… — вытянув шею, считал Курбан. — Пять… да, пять человек!
— Кто-то же та-ки-е? — проворчал Гуломхусайн.
— В любом случае не наши друзья, — еще более хмурясь, ответил Усмон Азиз. — Всего лишь впятером через Дизак нашим друзьям ехать опасно.
— Верно, — подтвердил Курбан. — Дорога людная.
Горло Усмон Азиза перехватило, и он сказал хрипло, с натугой:
— Поэтому…
Мозг его работал лихорадочно. Он был совершенно уверен, что те пятеро — враги. Красноармейцы, добровольцы, краснопалочники — кто бы они ни были, они чувствуют себя здесь х о з я е в а м и. И с этим чувством отправились в погоню за ним, Усмон Азизом, и за теми, кто, подобно ему, скитается по родной земле. Как волка, преследуют они его; как бродячего пса, хотят убить. Так что ему делать?! Бежать? И отказаться от последней в его жизни возможности увидеть Нилу и преклонить колени перед могилой отца и матери? Или выйти на бой и постараться победить?
— Поэтому, — спустя мгновение продолжил Усмон Азиз, — они не должны в живых остаться. — Он задержал свой взгляд на Гуломхусайне. — Иначе место каждого из нас там… — И он показал на каменистую тропу. — Три аршина каждому. Если, конечно, похоронят. Ни жены, ни детей…
Ненависть передернула лицо Гуломхусайна; под ним заволновался конь. Прекрасно, решил Усмон Азиз. У Гуломхусайна есть мечта — дом, двор, жена и лавка, и ради того, чтобы мечта исполнилась, он готов пустить кровь кому угодно. Вот тебе и бедняк. Выходит, стало быть, что разными дорогами идет бедность, усмехнулся про себя Усмон Азиз и взглянул на Курбана. Тот спокойно сидел в седле и безмятежно глядел вниз, в теснину ущелья. «Хоть потоп будет — глазом не моргнет», — с удовольствием подумал Усмон Азиз. Он подумал, кроме того, о рабской преданности Курбана, о его готовности принять любую участь, уготованную ему хозяином, — вплоть до смерти, к которой, как, впрочем, и к жизни, был, казалось, совершенно равнодушен, и вспомнил его отца, изработавшегося до худобы вьючного осла, жившего впроголодь и умеревшего в своей развалюхе. Поистине разные дороги выбирает бедность!
Еще раз взглянув на приближавшихся всадников, Усмон Азиз сказал:
— Нет другого выхода. Или бой, или смерть.
Едва заметный румянец проступил на темном лице Гуломхусайна.
— От-сю-ю-да… от-сю-ю-да… за-а-стре-е-лю! Все-е-ех!
Он уже собрался привычным движением скинуть с плеча винтовку, но Усмон Азиз остановил его:
— Подожди! Сначала нужно увести их с дороги. Посреди ущелья не стоит.
— Правильно, — поддержал Курбан. — Увидят на дороге убитых — значит, жди погони. В укромном месте — другое дело.
— Укромное место, говоришь? — переспросил Усмон Азиз и тотчас сам и ответил: — Есть такое… Вон за той скалой заброшенный выгон… помнишь, наверное?
— Помню, — сказал Курбан. — Хорошее место. Далеко от дороги.
— Вот и заманим безбожников туда! — Усмон Азиз пустил вороного к дороге и, обернувшись, добавил: — Они нас не заметят, пока не спустимся вниз. Но все равно — повнимательней!
Когда они выехали на большую дорогу и повернули направо, перед ними во весь сбой исполинский рост встала гора Хафтсар.
— Теперь увидят, — проговорил Усмон Азиз, и его рука легла на кобуру маузера. — Они нас будут догонять, а мы — убегать.
И точно: буквально через две-три минуты громкий голос послышался сзади:
— Остановитесь! Стойте!
Это кричал Анвар, внезапно увидевший впереди трех всадников. Пустив коня во весь опор, он крикнул снова:
— Эй! Остановитесь!
Четверо его спутников подгоняли своих коней плетьми.
Не обернувшись, Усмон Азиз взмахнул плеткой и отпустил поводья. Вороной понесся как ветер. На своих конях неслись рядом Курбан и Гуломхусайн.
Прогремел выстрел — это Мурод давал понять, что преследователи настроены серьезно.
Усмон Азиз бросил через плечо:
— Не стреляйте!
И пришпорил вороного.
Сквозь неумолкающий рев Кофруна частая дробь конских копыт зазвучала в ущелье, звонким эхом поднимаясь к горным вершинам. Заросшие густым кустарником скалы, зеленые арчовники, безмолвные валуны и редкие, известково-белые проплешины на склонах — все это стремительно откатывалось назад и снова возникало по обеим сторонам ущелья Охугузар. Расстояние между всадниками не сокращалось.
— Ясно, что басмачи! — ускоряя бег своего гнедого, прокричал Анвар Саиду, мчавшемуся сбоку.
— Потому и убегают!
— Далеко не убегут! Эта дорога только в Нилу ведет…
Но три всадника впереди проскочили дрожащий деревянный мостик, переброшенный над Кофруном, и, оказавшись на другом берегу, на всем скаку один за другим резко свернули влево, перемахнули невысокий холм, поросший кустами можжевельника и горного клена, и скрылись за ним.
— Ушли! — отчаянно крикнул Санджар.
— Не уйдут! — отозвался Мурод, еще сильнее пришпоривая коня.
Поднявшись на вершину холма, они увидели ровную, довольно широкую, сплошь покрытую травой долину, по которой во весь опор мчались всадники. С обеих сторон долины, как бы охраняя ее, тянулись холмы — покрытые травой и кустарником или каменистые.
— Поглядим, куда они скачут! — слегка пригнувшись к седельной луке, Анвар мягко бил пятками по бокам коня.
Державшийся чуть позади Саид нагнал Анвара и, прерывисто дыша, спросил:
— А может… это… ловушка?!
— Не возвращаться же, — ответил Анвар. — Положимся на судьбу!
И он первый раз опустил плетку на круп коня.
Гнедой и без того мчался изо всех сил.
Но, наверное, у тех и других одинаково сильны были кони, ибо расстояние между преследуемыми и преследователями не сокращалось. Пестрый и влажный ковер из цветов и трав приглушал топот копыт; ясной синевой светилось очистившееся от облаков небо, и щедро и радостно сияло мягкое весеннее солнце. Между тем постепенно уставали кони. Но всадники требовательно понуждали их к бегу, и они мчались, доказывая людям свою преданность.
Что-то темнело впереди, почти в самом конце долины.
«Выгон!» — подумал Усмон Азиз и, обернувшись, выстрелил из маузера, как бы давая понять преследователям, что требует боя. Есть конь и равнина, есть порох и оружие — все остальное решат мужество и судьба! Из своей английской винтовки дважды выстрелил и Гуломхусайн.
— Не стреляйте! — приказал Анвар товарищам. — Когда приблизимся…
На заброшенном выгоне Усмон Азиз и его спутники спешились. Усмон Азиз осмотрелся: разрушенный загон, длинная кошара с провалившейся крышей и каменная кибитка, от которой остались одни стены. Приказав Курбану отогнать лошадей за кошару, а потом укрыться в кибитке, сам он вместе с Гуломхусайном встал за стеной загона и приготовился к бою.
— То, что нужно, — проворчал он и, как всегда в такие минуты, испытал знобящее, тревожное чувство и передернул плечами.
Не было неясности, сомнений: или убьет он, или убьют его. Конечно, не следовало ему покидать Пешавар и переходить реку, не следовало поддаваться искушению и доверять Ибрагимбеку и не следовало пытаться вернуть невозвратимое… Но сейчас не время и не место для подобных размышлений…
— Начинай! — хриплым шепотом сказал он Гуломхусайну и выстрелил первым. — Начинай, проклятье им всем, и пусть они все умрут — и они, и их кони!
Стреляя на скаку, к выгону приближался отряд Анвара. Из-за стены загона, из-за кибитки звучали в ответ частые выстрелы. Один из них оказался точным: с громким ржанием ткнулся головой в землю конь Хасана, а сам он, вылетев из седла, покатился по траве, но сумел вскочить на ноги и, чуть прихрамывая, добежать до стены загона и сесть там, держа под прицелом кибитку.
Его коня свалил Гуломхусайн; и он же точным выстрелом поразил Санджара, который неловко сполз с седла и теперь недвижимо, лицом вниз, лежал на траве.
Спешившись, Анвар, Саид и Мурод одиночными выстрелами тревожили тех, кто укрылся в загоне.
— Хасан, — крикнул Анвар. — Не давай высунуться тому, кто за кибиткой! А ты, Саид, попробуй заткнуть ему глотку!
Но Курбан перехитрил их обоих: он прополз позади кибитки, внезапно вырос перед Саидом и выстрелил почти в упор. Винтовка выпала из рук Саида, и, схватившись за грудь, он тяжело повалился на спину.
Между тем Усмон Азиз, узнав Мурода, сказал Гуломхусайну:
— Вон того… высокого… его живым возьмем!
Он дрожал от яростного возбуждения. Убийца брата — вот он, совсем рядом, сам пришел к нему, мстителю! Незачем теперь Усмон Азизу уповать на ожидающий всех неверных Страшный суд и откладывать день мести; теперь он сам свершит правосудие и, если поможет ему бог, накинет веревку на нечестивца, поправшего мусульманство, и мучительной казни предаст его! Ах, это была бы великая удача — взять живым того, кто оборвал жизнь брата.
Ударившись о камень совсем рядом с его ногами, отвратительно взвизгнула пуля. Это стрелял Мурод, перебежавший влево и залегший в траву напротив пролома в стене загона. «Он и меня хочет убить, проклятый», — сплюнув, подумал Усмон Азиз и, не в силах более хранить молчание, закричал:
— Эй, низкий родом! Узнаешь меня?! Посмотри, узнай — я Усмон Азиз из Нилу, брат того самого мулло Сулаймона, которого ты убил девять лет назад на дехнавской дороге. Узнал меня, грязный раб?! Все девять лет я жаждал твоей крови. Бог сегодня услышал мою мольбу. Ты понял?
Мурод ответил сначала выстрелом, а затем и словами:
— Из какой могилы тебя принесло сюда, бродячий пес?
— Отомстить тебе я бы и в самом деле встал из могилы! Тебе — убийце! Тебе — поганому! Тебе — человеку без веры! — кричал Усмон Азиз и всякий раз нажимал курок своего маузера.
— Эй, Усмонбай! — подал голос Анвар. — Отомсти и мне, твоему вчерашнему слуге Анвару Шермалику. Мурод! — окликнул он потом друга. — Вот встреча-то!
Мурод не отрывался от прицела — выбирал миг, чтобы отправить Усмон Азиза вслед за мулло Сулаймоном.
— Странная штука — судьба! — после недолгого молчания подал голос Усмон Азиз. — Один — убийца моего брата… Другой — сирота, сгребавший крошки с моего дастархана, — при этих словах, выставив руку с маузером из-за стены, он выстрелил в Анвара. — Зачем тебе оружие, сын Шермалика? Блюдолизом неверных стал? Странная штука — судьба! — повторил он, быстро перезаряжая маузер.
— Не судьба нас свела, а твои грязные дела! — крикнул Анвар.
Мурод его поддержал:
— Твой гнет, бай, и то унижение, которое терпели от тебя бедняки!
— Ты, проклятый богом, хоть раз мой гнет испытал?! Тебя, дитя блуда, я унизил хоть раз?! — вскричал Усмон Азиз.
— Все вы, богачи, из одной могилы…
— А вы, бесштанные босяки, — из другой. И сегодня, да соизволит бог, туда и отправитесь!
— Еще неизвестно, кто раньше там будет.
— Известно, грязный кузнец, известно! Коли ты мужчина, давай сойдемся в открытом поле! Хочешь — на пистолетах, хочешь — на саблях. Пешим желаешь, будем пешими биться, конным — конными. Я готов. Выходи!
— Лучше сдавайся, бай, — сказал Анвар. — Подумай о жене, о детях. Ты и сам еще молод.
— Как я сдамся, ты во сне увидишь. Вас, скотов, по-моему, трое осталось. И нас тоже трое. Если душа в пятки не ушла — выходите лицом к лицу!
Мурод засмеялся:
— Это ты, как овца, сидишь в загоне! Выходи — я согласен.
— Слушаюсь и повинуюсь! — усмехнулся Усмон Азиз и тихо, почти шепотом, приказал Гуломхусайну: — Вон тот… помоложе… в кожанке… сирота у моих дверей… он мне живым нужен. Обязательно. — И, подождав, пока Гуломхусайн подползет к выходу из загона, сделал несколько быстрых шагов в другую сторону и прокричал с издевкой: — Мы идем! Встречайте!
— Сдался бы лучше, — посоветовал Мурод.
— Ты о себе позаботься, нечисть! О себе позаботься и выходи — один на один.
Он остановился у края стены и, пригнувшись, несколько раз выстрелил. Гуломхусайн замер поодаль и, прижавшись к стене, неотрывно следил за Анваром, выбирал момент, чтобы удачным выстрелом угодить ему в ногу или руку, а потом, в два-три прыжка оказавшись с ним рядом, обезоружить. За кошарой тревожно ржали кони, визжали пули и хрипло, яростно кричал Усмон Азиз:
— Выходи, проклятый! Не липни к стене… Выходи! Вот оно, поле!
Мурод вышел.
— Вот я!
Со вскинутым наганом в руке крепко стоял он на слегка расставленных ногах — высокий, с широкой грудью и ясным взглядом. Губы его были плотно сжаты, и карие глаза пристально смотрели туда, откуда должен был показаться Усмон Азиз.
— Вот я, — повторил Мурод.
Его спокойная уверенность яростью отозвалась а сердце Усмон Азиза.
— Знаешь, из-за кого будешь убит? — произнес он, шагнул из-за стены навстречу Муроду и выстрелил. — Из-за брата моего!
Почти в то же самое время выстрелил и Мурод. Но, должно быть, на какую-то долю секунды опередил его Усмон Азиз — ибо наган выпал из руки Мурода, он качнулся и рухнул лицом вниз.
И в тот же миг — миг, когда в нем угасло дыхание и он почувствовал смерть, огонь полыхнул перед ним, выхватывая из тьмы лицо сына. Сын стоял на какой-то высокой вершине и сверху вниз смотрел на отца, на Мурода, сраженного пулей и лежащего на еще влажной после недавнего дождя траве. Огонь пылал теперь повсюду, и в этом огне, в этом бушующем пламени, будто орел-перволеток, парил его единственный сын, его дитя, его надежда и гордость. Чудесным образом огонь щадил сына, не прикасаясь даже к краю его одежды, — но в смертельной тоске Мурод все равно кричал ему: вернись! вернись! иначе погибнешь, как я! Ах, если бы он мог подняться и махнуть сыну рукой… Но тело уже не повиновалось ему. Западня, подумал он.
Огонь погас, и бесконечный мрак поглотил Мурода.
Тяжелой поступью прошел Усмон Азиз разделявшие их пятнадцать шагов и встал над бездыханным телом Мурода. Затем, наклонившись, сильным рывком перевернул его. Теперь Мурод лежал на спине. Огромные золотисто-карие его глаза с последним изумлением смотрели в небо. «Как у овцы», — подумал Усмон Азиз. Бешенство вдруг охватило его, и он уже чуть отвел руку с маузером, готовясь всадить мертвецу пулю как раз меж этих овечьих, изумленных глаз. Но в тот же миг предстало перед ним лицо Сулаймона, брата; он вздрогнул, и рука, державшая маузер, ослабела: у Сулаймона глаза были точно такие же…
Он вложил маузер в кобуру.
Тишина стояла вокруг, стрельба прекратилась.
Гуломхусайн гнал перед собой Анвара. Тот сильно припадал на одну ногу; вдоль туловища, как плеть, висела правая рука.
— Жи-ивым во-озьми, ска-аза-ли… — радостно улыбался Гуломхусайн, — вот…
— Перевяжи ему рану, — не взглянув на Анвара, велел Усмон Азиз.
У стены загона с крепко зажатой в руках винтовкой лежал мертвый Хасан. Неподалеку сидел Курбан и, морщась, одной рукой пытался перевязать залитое кровью плечо. Мимо них, мертвого и живого, опустив голову, молча прошел Усмон Азиз, оставил позади загон и по густой, мокрой траве все той же тяжелой поступью безмерно уставшего человека двинулся к синеющим вдали безмолвным холмам.
10
Ночь… По черно-синему небосводу, кое-где подернутому легкими облаками, словно по мягкому шелку, скользил золотистый диск полной луны, посылая свой свет затерянному посреди холмов древнему выгону.
Над спящей землей застыла тишина, в которой особенно ясно раздавалось иногда фырканье коней и слышен был внезапный громкий треск горевших в костре ветвей арчи.
В полуразрушенной кибитке, где Гуломхусайн час назад разжег огонь в очаге, в одиночестве сидел Усмон Азиз. В углу лежала охапка дров, и, глядя на нее, он лениво думал, что нашелся добрый человек и позаботился о неведомых ему путниках, оставив для них здесь дрова и немного соли, бережно завернутой в тряпицу.
— Что прикажете, брат? — появившись на пороге, спросил Курбан.
В отблесках огня видна была его начинающая седеть борода и осунувшееся смуглое лицо. Протянув руку к медному чайнику, Усмон Азиз ласково спросил:
— Чай будешь пить?
— Не-ет, не просит душа.
— Плечо как? Болит?
— Немного… Перевязал.
— Т е х… похоронили?
— Да, позади загона. Могила, правда, неглубокая. Маленькой лопаткой, что у нас нашлась, глубже не вырыть.
— И х оружие собрали?
— Собрали. Нелишним будет.
— Как он?
— Кто?
— Анвар… Рана тяжелая?
— Кость руки цела. Нога похуже… правая. Колено задето.
— А кричал почему?
— Из-за друзей… Переживал сильно, когда их закапывали.
— Приведи его.
Дымил и угасал костер, изредка вспыхивая сильным, ярким языком пламени, который тут же опадал и красновато-синими огоньками полз по черной, обугленной ветке. Неотрывно глядя в огонь, Усмон Азиз с горечью думал, что не далее как сегодняшним утром давал себе нерушимое слово не проливать больше кровь — и едва ли не сразу вынужден был его переступить. Он не хочет убивать! Он устал от смерти и крови! Так почему же в его руках снова оказалось оружие и почему кровавый след опять оставляет он на родной земле? Поистине в заколдованный круг попал он, принужденный убивать, чтобы не погибнуть самому и чтобы в последний раз поклониться родимым могилам и невредимым вернуться назад, к жене и детям. И, глядя в огонь, Усмон Азиз спросил безмолвно: чем провинился он перед всевышним? За что выпала ему такая кара?
Он спрашивал и знал, что ответа не будет.
Голос Курбана услышал он и, с усилием оторвав взгляд от костра, повернул голову. Анвар стоял перед ним — со связанными за спиной руками, расстегнутым воротом гимнастерки и с пробившейся на подбородке и щеках черной щетиной. Правая штанина выше сапога была в темных подтеках. С неприметной усмешкой отметив стремление Анвара держаться с гордым достоинством, Усмон Азиз сказал Курбану:
— Развяжи.
Развязав Анвару руки, Курбан ушел.
— Садись, — сказал Усмон Азиз.
Анвар стоял, прислонившись к стене кибитки.
— Садись, — повторил Усмон Азиз. — Из-за чего ты так переживаешь? Даже оплакивая отца, человек позволяет себе передохнуть. А кто они были тебе — те четверо? Чужие люди! Садись…
— Я постою. Хочешь что сказать — говори.
— «Тыкаешь» мне?
— Оказываю уважение убийце.
— А ты не убивал?
— Пока нет. Жалею, что промахнулся сегодня! Впредь буду точнее… Убивать буду таких, как ты! — выкрикнул Анвар и тут же закусил нижнюю губу от сильной боли в правой ноге.
Усмон Азиз рассмеялся и, протянув руку, взял несколько сухих веток, переломил их и бросил в огонь. Костер задымил, веселое пламя пробилось сквозь дым.
Другая боль терзала теперь Анвара, с необыкновенной ясностью увидевшего перед собой погибших друзей: мужественно сдержанного Мурода, мечтательного Саида, веселого Хасана и застенчивого Санджара… Их нет уже — а он жив, он, за которым они пошли! Он простонал сквозь стиснутые зубы и с ненавистью взглянул на Усмон Азиза.
— Я прощаю тебе твою дерзость, — сказал Усмон Азиз. — Поговорим о другом. Ты вырос, стал сильным мужчиной. Но какая-то странная на тебе одежда… Она тебе нравится? Или, может быть, ты получил должность, а вместе с ней и этот наряд?
— Пустые вопросы, — с презрением ответил Анвар.
Усмон Азиз расхохотался. И, еще смеясь, спросил:
— Мать жива-здорова?
— Какой заботливый! О себе подумай… Сколько зла людям причинил!
Но Усмон Азиз, казалось, не слышал, что именно говорил ему Анвар.
— А чем же так тебя привлекли неверные, — продолжал расспрашивать он, — что ты без устали преследуешь нас, мусульман? Должно быть, коровой тебя наградила твоя власть? Землей? Овцами?
— Хочешь знать, чем меня наградила Советская власть? Я скажу. Она меня грамоте обучила, глаза открыла, вернула достоинство, похищенное такими, как ты!
Усмон Азиз насмешливо поднял брови.
— В самом деле? Далеко же теперь, должно быть, ты видишь? Подальше, наверное, собственного носа, а?
— Вижу твой бесславный конец и твою могилу! — отрезал Анвар.
— Неумен ты, — терпеливо сказал Усмон Азиз. — Продал веру, стал рабом неверных… Но у тебя еще есть возможность сойти с этого пути.
— Басмачом стать?
— Не говори так: я не люблю этого слова. И не спеши. Подумай. О том, что тебя ждет, подумай. О н и задурили голову тебе и простакам вроде тебя… И вы пошли против братьев. А потом? Вы не нужны будете и м потом, и о н и, словно мусор, выбросят вас всех!
— Чушь!
— Это не чушь, — покачал головой Усмон Азиз. — Это — жизнь. Сильный слабого всегда сожрет. Так было и так будет всегда. А о н и сильны, и х много. И как только добьются своего, вы, нынешние их приспешники, станете их бессловесными рабами, рабочим скотом, навозом для удобрения… О н и высосут все соки из этой земли!
— Чушь, — упрямо и дерзко повторил Анвар. — Они, которыми ты пугаешь, — это м ы! Мы вместе, и Советская власть — наша власть. Но тебе не понять…
Усмон Азиз вытащил из нагрудного кармана вчетверо сложенный лист бумаги.
— Здесь написано, что, если мы сдадимся по доброй воле, власть простит нас. Это правда?
— Советская власть никогда никого не обманывала. Невинно заблудших она прощает. Но ты — ты враг! На тебе кровь, и ты получишь свое!
— Вы, даст бог, и пыли из-под копыт моего коня догнать не сможете, — сказал Усмон Азиз и, разорвав листовку, бросил ее в огонь. — А тебе еще раз говорю — подумай! Ты — человек смышленый, с любым делом мог бы справиться… Молодым людям вроде тебя на той стороне цены нет.
— Надо же, какая забота, — с насмешкой перебил Усмон Азиза Анвар.
— Я всегда был добр к тебе. Но я не хотел походить на обезьяну, которая задушила любимое дитя в своих объятиях, — не улыбался тебе при каждой встрече, не гладил по головке, не умилялся. Однако летом мы с тобой трясли шелковицу, осенью собирали фисташки и — помнишь?! — любили вдвоем скакать на конях по горам и долинам. Я относился к тебе как к сыну, ты мне нравился с детских лет…
Усмон Азиз умолк.
— Что еще? — грубо спросил Анвар.
Подавив вспыхнувшую ярость, с прежней мягкостью проговорил Усмон Азиз:
— Потом ты испортился немного. О н и тебя испортили. Но эта беда поправимая. Главное — послушайся моего совета. Что здесь сегодня случилось — выбрось из сердца, забудь. Пойдем со мной, я назову тебя своим сыном.
— Я еще не разлюбил свою родину! — выкрикнул Анвар. Позабыв о раненой ноге, он шагнул вперед — но боль пронзила его, и с коротким стоном он снова привалился к стене. — А потом… Что ты сделал с моим отцом — ты об этом скажи!
— Напрасно ты обвиняешь меня. Мне самому было жаль твоего отца, но так уж распорядился его судьбой рок. Не веришь — спроси у Курбана.
— Я спрашивал! И понял: ты его погубил! Ты! Зачем ты приказал им идти через перевал? Почему сам вернулся в село по Шерабадской дороге?
— У меня тысяча и одно дело было.
— Врешь! Ты испугался… Ты знал, что дорога через перевал опасна, прекрасно знал!
— Хватит! — гневно оборвал его Усмон Азиз. — Об этом завтра поговорим, в Нилу…
И, обернувшись, он громко позвал Курбана.
— Что ты собираешься делать в Нилу? — спросил Анвар.
— Я?! — изумленно спросил Усмон Азиз.
— Да, ты!
— Шкуру с тебя там спущу в назидание всем.
Войдя в кибитку и приложив руку к груди, Курбан спросил:
— Что хотели, брат?
— Так ты желаешь знать, — глухо проговорил Усмон Азиз, не отрывая взгляд от лица Анвара, — какое у м е н я дело в Нилу?
— Да!
Помолчав, Усмон Азиз горько рассмеялся и обратился к Курбану:
— Слыхал?
— Слыхал, брат.
Тяжелым взглядом Усмон Азиз с головы до ног окинул Анвара.
— Если забыл, напомню: Нилу — моя родина. Там мой дом, там родственники мои!
— Нет у тебя теперь в Нилу дома. Он стал школой, и в комнатах, где ты жил, учатся дети бедняков.
— Та-ак… — сдавленно протянул Усмон Азиз. — Кто постарался?
— Народ. Я.
— И ты?!
— Да. А твои родственники… Твоего зятя, Саидназара, как врага трудового народа, мы отправили в ссылку.
— Та-ак… — Усмон Азиз как бы с трудом понимал Анвара. — Стало быть, в Нилу теперь колхоз?
— Ты угадал.
— Я угадал не только это, — мрачно проронил Усмон Азиз. — Твоих рук дело, теленок поносный? Ты верховодил? И разрушал — ты?
— Мы новую жизнь строим, бай. И лучше бы ты не мешал нам.
— А ты бы свой дом под школу отдал? Не-ет, ты мой испоганил!
— Разве уместится в моем домике школа? Но успокойся — там, где я жил, сейчас правление колхоза.
— А зять твой, Юнус, тоже сослан? Ведь и он, подобно Саидназару, был дехканином-пахарем…
— Правда, мой зять — пахарь, бедняк. А Саидназар…
— Что Саидназар?!
— Скорпион — вот он кто. Двух своих волов забил и закопал в хлеву — только бы в колхоз не отдавать!
— И правильно сделал!
— Это ты так считаешь. А народ рассудил иначе.
— То есть Саидназар сослан, а твой Юнус гуляет?
— Не гуляет Юнус — трудится. Он председатель колхоза в Нилу.
Усмон Азиз молчал.
— Ты должен понять, бай, — спокойно продолжал Анвар. — Мир стал другим. У тебя был выбор — и ты выбрал свой путь. Но тебе лучше не появляться в селе, на которое однажды ты уже плюнул.
— Я?! Плюнул?! — с тихим бешенством проговорил Усмон Азиз и, вскочив с места, схватил Анвара за воротник кожанки и поднял кулак. Но в тот же миг сумел овладеть собой и, круто повернувшись, сказал: — Ты, бога не ведающий, разве ты достоин хотя бы прикосновения моего кулака? Вяжи! — приказал он Курбану.
Оставшись один, Усмон Азиз медленно опустился на прежнее место и подбросил в костер хворост. Опять потянулся дымок, и опять пробились сквозь него красноватые язычки пламени. И, глядя на них, Усмон Азиз ощутил вдруг такую тоску, что готов был завыть, как одинокий, обреченный на смерть волк.
11
И этим утром Таманно проснулась, едва забрезжил рассвет. Подоив комолую и выпроводив ее на улицу, она закрыла калитку и погнала козлят в нижнюю часть двора, на лужок. Вскипятила молоко, подмела айван, поставила чай для больной матери и, внезапно услышав цокот конских копыт, почувствовала, как часто и гулко застучало ее сердце. Первая ее мысль была конечно же об Анваре: приехал, наконец-то приехал!
Забравшись на кучу камней, она выглянула на улицу поверх стены, вымытой вчерашним дождем. Ноги ее ослабели, она едва не упала — между Усмон Азизом и Курбаном, как пленник, с низко опущенной головой ехал на своем гнедом Анвар. Усмон Азиз, Курбан и еще один человек, ехавший позади Анвара, были вооружены. Имам сельской мечети, мулло Салим, с посохом в руке вышагивал у стремени Усмон Азиза и с жаром что-то рассказывал ему. Чуть поотстав, шло позади еще несколько человек.
Первые лучи солнца осветили Нилу.
Таманно выбежала за ворота. «Что же это такое?» — в растерянности и страхе думала она, понимая, что Анвар попал в беду и всем сердцем сострадая ему. «Что случилось? И что мне делать?» Но пока она размышляла, ноги сами привели ее в дом Юнуса. Сабохат, сестра Анвара, кормила грудью младенца.
— Что с тобой? — увидев Таманно, спросила она. Оторвавшись от груди, громко заплакало дитя, и Сабохат принялась тихо и нежно уговаривать его, время от времени с улыбкой на утомленном и счастливом лице взглядывая на Таманно.
— Где Юнус? — едва сдерживая рыдания, спросила Таманно.
Нельзя, ни в коем случае нельзя было говорить Сабохат, что брат ее пленником приведен в родное село! И кем — Усмон Азизом и его слугами! Не дай бог иссякнуть молоку матери, питающему ее сыночка и укрепляющему в нем жизнь.
Так думала Таманно, на которую бессмысленным, мутно-голубым взором уставился младенец, — так думала и изо всех сил старалась удержать набегающие на глаза слезы.
— Юнус полчаса как уехал, — сказала Сабохат. — Собрался в степь, пахарей проведать. Да что с тобой?
— Ничего, — пробормотала Таманно и, повернувшись, быстро пошла за ворота, на улицу.
— Он, может быть, в конторе сейчас! — ей вслед крикнула Сабохат.
Теперь Таманно почти бежала. Увидев замок на калитке дома, где еще недавно жили тетушка Соро с Анваром и где сейчас помещалось правление, она миновала переулок и быстро, садами, вышла на зады двора Усмон Азиза. Солнце уже поднялось, но, ощущая его мягкую, весеннюю теплоту, Таманно дрожала, словно от холода. Анвар, ее любовь, ее надежда, ее счастье — Анвар, неужто эти волки не пощадят тебя?! Анвар, родной мой, я помогу тебе… я спасу тебя… я вырву тебя из их рук! Как молитву, пересохшими губами шептала эти слова Таманно.
Чужие громкие голоса доносились до нее со двора. Припав к широкой трещине в стене, она увидела Усмон Азиза, сидевшего на краю суфы. Каромат, худощавый смуглый молодой человек, почти год назад здесь, в доме Усмон Азиза, открывший школу и обучавший в ней детвору, стоял перед ним. Мулло Салима заметила она и еще нескольких человек. Только Анвара не мог пока отыскать ее взгляд, и Таманно страдала, предчувствуя беду. Затем во дворе появилась Ороста, сестра Усмон Азиза, и, подбежав к брату, обняла его ноги и завыла, будто плакальщица. Увидела потом Таманно, как Ороста кинулась на Каромата и как, что-то крикнув ей, остановил ее брат; дрогнув от ужаса, заметила высоченного, широкоплечего, темнолицего мужчину с винтовкой в руках — того самого, который ехал по улицам Нилу позади Анвара; и рядом с ним наконец-то увидела самого Анвара, шагнувшего в сторону от заслонявшей его подпорки айвана.
И с этого мига все вокруг перестало существовать для Таманно. Только Анвара видела она и, напряженно всматриваясь в его лицо, пыталась угадать: что с ним? здоров ли? не мучают ли его? Ах, лучше бы она оказалась на его месте! Лучше бы ей достались страдания, выпавшие на его долю! Она готова была умереть за него — и с той же силой и страстью ненавидела всех тех, в чьих недобрых руках оказалась жизнь ее любимого. Как помочь ему? И кто в целом свете придет на помощь ей? Им обоим?..
Не помня себя, она побрела назад.
12
Когда Усмон Азиз и его спутники в сопровождении мулло Салима и трех-четырех любителей всяческих происшествий через высокие двустворчатые ворота вошли во двор, ведя перед собой Анвара, Каромат, встав с постели, одевался. Стук конских копыт и возбужденные голоса услышал он, выбежал на айван и сразу же увидел вооруженных всадников, Анвара с непокрытой головой, имама мечети и нескольких дехкан, отличавшихся крайней неприязнью к колхозу. С тяжелым взглядом Усмон Азиза встретился он и услышал тонкий, слегка надтреснутый голос мулло Салима.
— Он самый, да погибнуть ему в молодости, это он! — тряс мулло редкой, рыжеватой бородкой.
Усмон Азиз тяжело слез с коня и, поигрывая плеткой, подошел к Каромату.
— Кто ты такой? — сквозь зубы процедил он. — И чье дерьмо ты жрешь в этом доме?
Каромат вздрогнул, но сразу же сумел взять себя в руки.
— Зачем спрашиваешь? Бессовестный мулло, — кивнул он на мулло Салима, — уже все рассказал тебе.
Мулло Салим стукнул посохом и завопил:
— Разве я не говорил, не говорил разве я, что этот неверный считает себя правителем Нилу!
— Я тебя спрашиваю, — повторил Усмон Азиз, — чье дерьмо ты жрешь в этом доме? — Он стегнул плеткой по плечу Каромата. — Отвечай! — Повторный взмах плетки оставил кровавый след на лице учителя. — Ты меня узнал или нет? Узнал или нет?!
Шатнувшись, Каромат схватился за лицо.
— Каромат! — крикнул Анвар. — Не бойся этого отвергнутого родиной! — Позабыв о раненой ноге, он спрыгнул с гнедого и тотчас повалился на землю, корчась от нестерпимой боли. — Не бойся, Каромат, — сквозь стон вымолвил он.
Курбан подхватил его и, подняв, усадил на айване. Прислонившись к подпорке, Анвар едва не разрыдался от боли, горечи и унижения. — Он — пленник, товарищи его погибли, на его глазах истязают Каромата, которого он не может защитить!
Каромат отвел руки от лица и взглянул прямо в глаза Усмон Азизу.
— Твоего не ел, твоего не уносил — мне нечего стыдиться, чтобы перед тобой молчать.
— Так, значит, узнал меня?
— Узнал. Ты беглый Усмон Азиз. В детстве несколько раз встречал тебя в Дизаке.
— Я покинул родину, правда… Но это только мое дело, и оно, безбожник, тебя не касается! Скажи лучше, по какому праву ты переступил порог моего дома? Как посмел осквернить его? Или ты и тебе подобные нечестивцы думали, что я не вернусь?
— Всему есть начало и есть конец. Гнету и бесправию в том числе… Бедняк для тебя был словно вол, на котором можно пахать день и ночь. На слезах и поте нажил ты танабы земли, отары овец, дома… Но времена изменились, ты бежал, и мы вернули народу положенную ему часть твоего добра.
— Кто это — м ы?
— Это те, кто в жару и холод пасли твои стада и не могли досыта наесться. Это те, кто возделывали присвоенную тобой землю, оставаясь нищими и бесправными. Это те…
— Прикуси язык! — оборвал учителя Усмон Азиз. — Выродок.
Лицо его побелело, и мелко вздрагивал уголок рта.
Оскорблением на оскорбление безбоязненно ответил ему Каромат и получил еще один удар плетью.
— Уберите его! — бросил через плечо Усмон Азиз, и Гуломхусайн, со звериной ловкостью вспрыгнув на айван, схватил Каромата за волосы и потащил вниз.
— И волосы распустил, как женщина! — визгливо крикнул мулло Салим и ударил учителя посохом, прибавив с ненавистью: — Исчадие ада!
Ухватившись за подпорку, Анвар привстал с суфы.
— Не трогай его, бессовестный старик!
— Сиди на месте, сын нищего! — потряс своим посохом мулло Салим. — Придет и твой черед. Ты виноват во всех наших бедах, и ты свое получишь!
Присев на край суфы, Усмон Азиз мрачно взглянул на имама. Тот поспешно умолк.
С набухающим кровью рубцом на щеке Каромат стоял перед Усмон Азизом. Ему в затылок шумно дышал Гуломхусайн, по бокам стояли Курбан, мулло Салим и Хомид, широкоплечий мужчина в расшитой цветными нитками тюбетейке, прошлой весной наотрез отказавшийся вступать в колхоз и сильно повздоривший из-за этого с Анваром. И, может быть, впервые за нынешнее утро учитель ощутил страх. Ему стало страшно за ребят, которые вот-вот придут в школу и которых могут унизить эти осатаневшие от злобы люди — как унизили они его, Каромата.
Усмон Азиз перекинул через плечо конец чалмы и взглянул на Каромата.
— Если ты из Дизака, чей сын будешь?
— Пустой вопрос. Все равно отца моего ты не знаешь. Зачем богатому баю знать бедного дехканина?
— Та-ак, — протянул Усмон Азиз и, немного помолчав, обратился к мулло Салиму. — Скажите нам, имам, по законам ли шариата посягать на чужое добро?
— Ни в коем случае, почтенный!
— Если же один мусульманин допустит подобную бесчестность по отношению к другому мусульманину, какого наказания он заслуживает?
— Удел его — смерть!
— Этот сад и этот дом мне принадлежали?
— Конечно, — ответил мулло Салим.
Кивнул и Хомид:
— Да, ваше добро.
— Тогда уточните, какого наказания достоин этот щенок.
— Я же сказал, почтенный: удел его — смерть.
Промолвив это, мулло Салим смиренно сложил на груди руки.
Каромат выпрямился.
— Я смерти не боюсь. Но вы не надейтесь, что останетесь безнаказанными!
— Не-ет, — хрипло выкрикнул Анвар. — Они все еще думают, что вновь станут опорой неба! Вот вам ваши надежды! — И он указал рукой себе между ног.
С отчаянным воплем вбежала в этот миг во двор Ороста, сестра Усмон Азиза:
— Брат мой! Защита и опора моя, свет очей моих, брат мой родной!
Упав в ноги брату и положив голову ему на колени, она горько разрыдалась.
— Брат мой! Мы отвергнуты и унижены… Зять ваш сослан в холодные края на мучения и погибель! Дети без отца, я в отчаянии… Брат мой! Я не знаю, как нам жить!
Красный платок чуть сполз с ее головы, обнажив темные, заметно тронутые сединой волосы.
Усмон Азиз ласково положил руку ей на плечо.
— Ничего, сестра, все пройдет… Была бы здорова.
— Конечно, брат, конечно, — всхлипывала Ороста. — Все ли хорошо у снохи? Сын и дочери здоровы? Почему их не привезли?
Усмон Азиз печально улыбнулся.
— Привезу. Каждому делу свой час.
Поправив платок, Ороста оглянулась и увидела Каромата.
— Вот этот, проклятый отцом, испоганил ваш дом! Умоляла его — не выбрасывай вещи!
Она живо вскочила на ноги и, подбежав к учителю, вцепилась в воротник его рубашки.
— Не тронь его! — остановил ее Усмон Азиз. — К нему особый счет.
Ороста успела все-таки разорвать рубашку учителя и теперь обернулась к Анвару:
— Вот, брат мой, от кого все беды! Он змей с оторванным хвостом, а вы его кормили!
— Успокойся, — велел сестре Усмон Азиз. — Скажи, когда увели Саидназара?
— Осенью… Приезжали со своим колхозом, вот этот, — указала она на Анвара, — и еще один… Вступайте, говорят. А зачем нам вступать?
— Кто был тот… второй… не узнала?
— Нет. Высокий, усы рыжеватые…
— Мусульманин?
— Да, таджик. Обидно, брат, — горячо сказала Ороста, — мусульманин — а все равно что неверный!
— Попал бы мне в руки, муж проститутки! — пробормотал Усмон Азиз и с силой ударил кулаком по колену.
И тут же с усмешкой спросил его Анвар:
— И что бы ты с ним сделал?
— С живого бы кожу содрал!
— Много на себя берешь. Как говорят, ветром из твоего рта мельничные жернова можно крутить… Желаешь — могу сказать, кто это был.
— Скажи.
— Аваз Карим, тот самый знаменитый бай…
— …который вместе с сыновьями воевал против правоверных? — прервав его, договорил Усмон Азиз.
— Тот самый! Он сейчас глава районной милиции. И ты, бай, вряд ли сумеешь содрать с него кожу. Скорее будет наоборот!
Усмон Азиз резко встал.
— Делам мира приходит конец, — сказал он, засовывая плетку в голенище сапога. — Да, видно, конец света наступает. Вчерашний богач — сегодня человек власти. Непостижимо! Свяжите их, — велел он Курбану, указав на Каромата и Анвара. — И заприте в хлеву.
Снова опустившись на суфу, он некоторое время молчал и с отрешенным видом смотрел перед собой. Казалось, он не замечал и не слышал ни сестры, тупо повторявшей: «Брат мой родной, дорогой брат», ни мулло Салима, настойчиво предлагавшего ему отдохнуть, ни услужливо-вопрошающих взглядов и покашливаний двух дехкан, пришедших с мулло и, очевидно, горевших желанием вызнать у самого курбаши Усмон Азиза, когда ж наконец со всей своей силой появится здесь Ибрагимбек или кто-нибудь другой, ему подобный, и объявит решающую священную войну, после которой все возвратится на круги своя. Заметно было, кроме того, что они не могли понять, что означает появление бая в Нилу — дерзкий ли это, но бесплодный набег или, быть может, обнадеживающий знак скорых и крутых перемен? Оба они были крепкими хозяевами, отказавшимися войти в колхоз и в последнее время с особенной почтительностью внимавшими наставлениям мулло Салима. Мулло же едва ли не каждый день толковал им о конце света, Страшном суде и, утверждая, что страна опоганена поступью неверных, предвещал новые битвы, в итоге которых живые удостоятся звания борцов за веру, а павшие приобретут святость.
Усмон Азиз прервал наконец затянувшееся молчание.
— Мне нужны два надежных человека, — сказал он мулло Салиму.
— Вот они, — не раздумывая, ответил мулло и указал на своих спутников. — Халил и Ато. Все сделают!
— Никаких подвигов от них не требуется. Пусть выйдут в дозор и до утра стерегут дорогу. Из Нилу, — Усмон Азиз взглянул сначала на Халила, а затем на Ато, и оба они под его взглядом вытянулись и расправили плечи, — никого не выпускать. Если же в село войдет кто-нибудь подозрительный… или всадники появятся — немедленно сообщать!
— Мы готовы! — в один голос заявили Халил и Ато.
— Стрелять умеете?
— Какой горец не умеет обращаться с винтовкой? — холодно усмехнулся Халил.
Усмон Азиз кивнул Курбану.
— Дай им из наших трофеев по винтовке.
— Хорошо…
— Этот Халил, — сказал Усмон Азиз затем мулло Салиму, глядя, как с винтовками за плечами покидают двор Халил и Ато, — человек непростой.
— Еще бы! Он появился на свет, когда его отцу было уже семьдесят.
— К чему это вы?
— Когда волк состарится, то рожает лису. Покойный его отец поистине был хуже волка. Если даже через кладбище проходил — уносил кость.
Улыбка тронула губы Усмон Азиза — и тут же исчезла. Мулло Салим, между тем, участливо расспрашивал его о здоровье, детях, о том, как живется ему на чужбине, — но Усмон Азиз, холодно буркнув, что все в порядке, поднялся и направился к двери в первую комнату дома. Всегда был неприятен ему этот старик, с его мелкой хитростью, глупой надменностью и алчным стремлением прибрать все к своим цепким рукам. «Когда некому довериться, и осла можно назвать дядей», — подумал он. Пусто было в комнате, в которую он вошел. Усмон Азиз заглянул в другую и увидел неубранную постель, столик с несколькими книгами и тетрадями на нем и лампой-семилинейкой; ватный халат висел на вбитом в стену гвозде.
Отвращение охватило его: чужой человек поселился в родных ему стенах и оскверняет их своим незаконным присутствием! Усмон Азиз двинулся дальше и в горестном изумлении застыл на пороге просторной комнаты, в свое время служившей гостиной, — столы, кое-как, из разнокалиберных досок сколоченные скамейки появились в ней; у окна одиноко стояла табуретка. И вся эта убогая, жалкая мебель казалась чужой в сравнении с поддерживающими потолок прочными балками, любовно обточенными столбами по углам и красивым деревянным полом. Свирепое желание возникло у него: кликнуть этого здорового быка, Гуломхусайна, и вместе с ним тотчас выбросить во двор все эти столы и скамейки вместе с черной доской, висевшей на стене, — выбросить и немедля предать огню, запалить, сжечь, чтобы и следа не осталось от вещей, вторгшихся в его дом!
Он простонал в отчаянии. Никогда, никогда не помышлял он, что такой черный день приготовит ему судьба, и он воочию увидит свой дом, родовое гнездо, вскормившее и его самого, и его детей, опустошенным и опозоренным. Слабая надежда вдруг затеплилась в нем, и, даже не заглянув в четвертую комнату, он поспешил на второй этаж. Поднявшись по деревянной лестнице, скрип ступенек которой щемящей болью отзывался в сердце, слабеющей рукой он осторожно открыл дверь. Совершенно пустая комната предстала его взору. Стоя у порога, он мысленно расставлял все по своим местам: сюда — сундук, сюда — ковры; вот здесь должны быть одеяла и подушки… Но не было сил шагнуть через порог! Оттуда, из четырех стен, ныне вмещающих пустоту, накатывала на него горестная волна. Из этой комнаты ушел и не вернулся брат Сулаймон; здесь испустил последнее дыхание отец и здесь отдала богу душу мать… Да и сам он, прежде чем решиться покинуть родину, разве не провел здесь несколько долгих ночей, как бы пытаясь заглянуть в будущее и угадать, каково ему будет на чужбине?
Он со вздохом закрыл дверь, медленно спустился вниз и, миновав дровяник, кухню и кладовую, оказался в саду.
Чист и свеж был воздух, трава достигала колен, но на виноградных лозах еще не зазеленела листва. Абрикос отцвел, на яблонях же только распустились белые лепестки. Усмон Азиз прикоснулся ладонью к шершавой коре яблони, и ему почудилось, что она прошептала ему в ответ короткое, нежное слово…
Или в ветвях ее пробежал благоухающий ветер?
Очень скоро, однако, иным, тревожно-угрюмым взглядом принялся он осматривать свой сад, повсюду отмечая несомненные признаки упадка и запустенья. Не скошена трава, не обрезан виноградник, не вскопана земля возле абрикосов и яблонь — нет теперь хозяина в этом саду! Да ведь и деревьев абрикосовых как будто стало меньше… и орешников… Не ошибается ли он? Усмон Азиз склонил голову. Не ошибается. Там нет трех деревьев… и там тоже… и там. А вот здесь кто-то взял и у самого корня спилил шесть орешников. Но з а ч е м губить сад? Кому это нужно? Пусть в аду сгорит тот, кто взял в руки топор и пилу и на деревьях принялся вымещать свою давнюю злобу!
Он кружил по разоренному саду, и жажда мести все сильней разгоралась в его сердце. Видит бог, он не хотел проливать кровь. Единственное желание вело его в Нилу — в последний раз поклониться родной земле и навестить родные могилы. Но его стали преследовать и он был вынужден защищаться; он добрался до отчего дома — и нашел его разоренным, а сад — прозябающим.
Усмон Азиз перевел дыхание. Сама судьба словно выталкивает его на дорогу несчастья! Он как бы мечется в заколдованном круге и не может найти выход. Надо ли было ему покидать отечество? Надо ли было брать в руки оружие? Обольщение ли властью и собственностью обмануло его или ему всего дороже был его народ, святая вера и поруганная земля? Как на Страшном суде спрашивал он себя и мог отвечать лишь коротким, тихим, отчаянным стоном. Не понял времени, не постиг его дух, не расслышал его зов!
Погоди, вдруг остановил он себя. Что сделано, то сделано, и нет смысла в позднем раскаянии. Не вечно же будет тянуться в его жизни черная полоса! Сейчас надо побеспокоиться о дне завтрашнем.
Усмон Азиз дошел до конца сада, задумчиво и ласково касаясь ладонью стволов и ветвей встречавшихся ему деревьев. Затем он повернул обратно и через некоторое время увидел во дворе сестру и ее детей — одного с паласом, другого с одеялом, третьего — с подушкой в руках…
Вскоре он уже лежал на айване, вытянувшись на одеяле, с подушкой под локтем. Ороста, племянники и мулло Салим были рядом. Встретившись взглядом с маленькими, не лишенными проницательности глазами мулло, Усмон Азиз сказал:
— И к вам будет просьба, имам.
— Рад вам служить, почтенный, — с готовностью ответил тот.
— Узнайте, где Юнус, этот председатель… чтоб сгорел его дом.
— Я вам говорил, как вы прибыли: рано поутру проехал мимо мечети на осле, торопился.
— Говорили. Но мне надо знать: куда направился, когда вернется… А если сегодня-завтра не вернется — где будет, с кем.
— Хорошо, почтенный, — произнес мулло Салим и, сложив на груди руки, склонился в поклоне.
13
Днем тетушка Соро не находила себе места, а ночью не могла заснуть. Тревога за Анвара лишала ее покоя и сна. Где он сейчас? Что делает? Почему не вернулся? Она уже забыла, что, уезжая, он говорил, что его не будет дома два, а может, три дня. Она помнила лишь, что он собирался в Нилу, и высчитывала, сколько времени надо ему, чтобы добраться до их родного селения и вернуться назад. Получалось, что Анвар задерживался. Хорошо, если в Нилу его задержали только дела. А если какие-нибудь недруги — вроде тех, которые однажды сломали ему руку? Ведь говорила она единственному своему сыночку: до каких пор быть целым кувшину, каждый день отправляющемуся по воду! Вдруг и сейчас случилась с Анваром беда…
«Прости меня, глупую, Создатель!» — прошептала тетушка Соро и тут же, в знак покаяния, схватилась за воротник. Наверное, из-за Таманно остался он еще на один день в Нилу — остался, чтобы условиться о дне свадьбы, предупредить Сабохат и оповестить друзей. Дай бог!
Утреннее солнце стало пригревать, мысль о предстоящей свадьбе сына ободрила тетушку Соро, и она неожиданно решила пригласить, не откладывая, двух-трех старух, творящих молитву в память Бибимушкилкушо[23], и зажечь семь свечей. Кто знает, быть может, услышит святая молитву и в трудную минуту придет Анвару на помощь.
Достав скатерть, тетушка Соро замесила тесто в большой чашке, развела на кухне огонь и испекла в котле две пресные лепешки. Затем она добавила к ним немного кишмиша и отправилась звать трех старушек, в добром нраве и благочестии которых успела убедиться за прожитый ею здесь год.
Старушки охотно откликнулись на приглашение, немедля явились и чинно расположились вокруг дастархана. Проворно скрутив из ваты фитиль, они разделили его на семь равных частей, обмакнули их в масло, положили на камень и зажгли. Все теперь было, как подобает в таких случаях: семь огней, пара пресных лепешек, две-три горстки муки и горстка кишмиша на скатерти. Одна из старушек тихо прочла оят[24] — причем остальные внимали ей, слегка опустив головы; затем, сложив руки для фатихи[25] — что, вслед за ней, сделали тетушка Соро и две другие гостьи, — она так же тихо произнесла молитву и лишь после этого приступила к повествованию о старике хоркаше[26].
Потрескивали и чадя горели на плоском камне семь свечей.
«Жил некогда бедный старик, — начала рассказчица. — Он был настолько беден, что каждый день отправлялся в степь или на холмы, чтобы собрать три вязанки колючек, продать их и тем самым заработать себе и любимой дочери на пропитание. Дочь у него, надо заметить, была работящая, миловидная, стеснительная — правда, несколько простодушная. Это-то ее простодушие и стало всему причиной — однако, улыбнулась рассказчица, — не будем забегать вперед.
Так вот: однажды утром, когда дочь падишаха в сопровождении сорока подруг и, наверное, сотни служанок отправилась на прогулку в горы, простодушная девушка принялась умолять старика отца, чтобы тот разрешил ей присоединиться к роскошному шествию. Старик хоркаш, само собой, не соглашался и, вразумляя любимое чадо, говорил, что дочери бедняка надлежит держаться подальше от знатных особ, тем более — принцесс. Как бы ни случилось беды, внушал дочери старик, — но понапрасну. Девичьи слезы растопили отцовское сердце, он махнул рукой и отпустил свою дочь вслед за принцессой и ее многочисленной свитой.
Ах, как прекрасно проводили они время в ущелье с целительным воздухом, на берегу реки с прозрачной водой! Простодушная девушка, полуоткрыв в изумлении свой ротик, любовалась играми и танцами, которые затеяли служанки и подруги принцессы, слушала музыку и внимала чудеснейшим сказкам. Затем, испросив разрешение своей госпожи, служанки и подруги с веселыми криками устремились в воду. Глядя на них, захотела искупаться и принцесса. Она разделась, с особой бережностью сняв со своей прекрасной шеи ожерелье, которое стоило богатств семи государств.
«Подойди-ка, — подозвала она дочь старика хоркаша. — Подержи ожерелье, пока я буду купаться».
Простодушная девушка осторожно опустила драгоценнейшее украшение в подол своего убогого платья и с восхищением стала смотреть, как играют в воде принцесса и ее служанки и подруги. Ее голова кружилась от восторга. И мудрено ли, что бедная девушка не заметила, как ожерелье, скользнув, упало в реку.
Можно представить себе, — продолжала рассказчица, а две другие гостьи и тетушка Соро ей прилежно внимали, — состояние дочери старика хоркаша, когда ее попросили вернуть ожерелье. По некоторым сведениям, она не могла и слова вымолвить в ответ на ужасные обвинения в бесчестности и воровстве и была похожа на камень. Когда наконец к ней вернулся дар речи, она принялась со слезами клясться, что помнит даже час своей смерти[27], но — увы — не может сказать, куда исчезло ожерелье, которое все время находилось в ее подоле.
Разумеется, принцесса не поверила ни единому ее слову и сказала следующее:
«Если завтра к этому же часу ты не вернешь ожерелье, твой отец будет казнен, а его имущество — взято в казну падишаха».
Надо ли говорить, как плакала бедная девушка, вернувшись домой! Узнав о случившейся беде, старик хоркаш поначалу стал осыпать дочь горькими упреками, да и сам едва не прослезился, сказав, что теперь обречены они оба, — но затем ласковой рукой погладил голову своего простодушного дитя и подумал, что утро вечера мудренее. Сам он, однако, всю ночь не сомкнул глаз, размышляя, как уберечь себя от неизбежной гибели, а единственную дочь — от нищеты, голода и скитаний. Но кто может помочь бедному старику и его незадачливой дочери? Кто захочет оправдать их в глазах разгневанной принцессы и ее могущественного отца? У бедности, думал старик, главная вина в том, что она бедна. В конце концов, потеряв опору на земле и не ухватившись за небо, он решил положиться на бога и на рассвете, взяв веревку, косу и рогатину, отправился в степь, на свою каждодневную работу.
И вот, когда, прижав рогатиной большой куст колючки, он поднял косу — тихий голос послышался ему, внятно говоривший:
«Не тронешь мой дом — развяжется твой узел».
Старик хоркаш сначала вздрогнул от ужаса и подумал, что ему померещилось, но затем осторожно спросил:
«Кто ты? Живое существо или дух? И почему я не вижу тебя?»
И услышал в ответ:
«Имя мое — Бибимушкилкушо. Много-много лет вместе с сестрами Бибизульмурод и Бибисешанбе я помогаю людям, попавшим в беду. А живу я — везде; и всегда на пути у того, на чью голову обрушилась беда. Нынче повстречался со мной ты, измученный, поэтому выслушай мой совет: не теряй надежды! С божьей помощью беда твоя разрешится. Только не разрушай мое жилище, не срезай этот куст. Мало ты набрал сегодня колючки, но не смущайся — неси ее на базар. Там получишь за нее больше, чем обычно. На выручку купи пару лепешек, горстку кишмиша, пригласи к себе трех благочестивых старушек и попроси, чтобы они расстелили скатерть, зажгли в мою честь семь свечей и прочитали оят. Поведав им о своей беде, попроси их затем разделить лепешки и кишмиш на семь частей. Одну часть съешь сам, три — они, остальные отдайте трем вдовам или беднякам. Если выполнишь мой наказ, то отступят все, замышляющие против тебя, и чиста будет твоя дорога».
Немного поразмыслив и рассудив, что не зря, должно быть, прозвучал из-под куста таинственный голос, старик хоркаш поступил в точном соответствии с советами, полученными от Бибимушкилкушо. Чудеса, подчеркнула рассказчица, начались сразу, едва старик притащил на базар свою колючку. Какой-то молодой богач купил у него весь товар (а было его ровно в два раза меньше, чем обычно), заплатив за него неслыханно высокую цену — целых двадцать таньга! Столько денег старик хоркаш не зарабатывал и десятью днями тяжелого труда. Конечно же его охватили радость и надежда. Он поспешил купить пару лепешек, горстку кишмиша и с мыслью о дочери, которой, быть может, не придется теперь остаться сиротой, собрался было домой, аккуратно увязав покупки в платок, — как тут, откуда ни возьмись, появились два воина и арестовали его.
Безмолвно покорился он своей участи — тем более что грозно сказали ему воины:
«Твоя дочь утащила ожерелье принцессы и до сих пор не вернула его. Тебя, старик, ждет плаха, а твое имущество отойдет в казну великого падишаха, да продлит бог его дни!»
Под стеной дворца бросили они беднягу, сковав ему ноги колодками, а руки и шею связав к ним цепями.
Горькие слезы проливал старик в ожидании смерти. И думал, что так и не удалось ему зажечь в честь Бибимушкилкушо свечу и прочитать оят… И, стало быть, нет у него никакой надежды на спасение. Но, может быть, он подумал, прямо здесь, возле дворцовой стены, исполнить все то, о чем говорил ему таинственный голос из-под куста колючки? Лепешка и кишмиш — вот они, в платке, для фитиля вполне пригодится вата из халата, а трут и огниво есть в кармане.
Он печально вздохнул. Кто снизойдет до бедного колодника, ожидающего смерти? Кто согласится сесть рядом с узником падишаха? Трех благочестивых старушек домой пригласи, говорила Бибимушкилкушо… Где он найдет их сейчас — он, скованный по рукам и ногам? Все трепещут при имени падишаха и при виде величественного дворца и грозных стражников…
Тем не менее старик хоркаш, завидев пожилых женщин, иногда проходящих мимо, умолял их остановиться и выслушать его последнюю просьбу. Иные подходили к нему — но, увы, почти сразу же отправлялись своей дорогой или смеясь, или жалея его. Подозревали также, что от страха смерти он лишился ума. Бедняга совсем пал духом и, потеряв всякую надежду, ждал палачей.
Таким образом, — продолжала рассказчица, — он уже видел себя на пути к смерти, горевал, что не сумел исполнить наказ Бибимушкилкушо, и молил бога о своей простодушной дочери.
В это время проходили мимо две старушки; одна торопилась к лекарю, другая спешила к прорицательнице. Со слезами на глазах обратился к ним несчастный, и сердобольные, благочестивые старушки пожалели его: разложили на платке лепешки и кишмиш, скрутили из ваты фитиль, зажгли его и прочитали оят из священного Корана. Надобно при этом заметить, что у каждой из них хватало своих горьких забот. Одна, как уже было сказано, спешила к лекарю, чтобы тот помог ее сыну, именно в это утро упавшему с коня и сломавшему себе шею; другая шла к прорицательнице, надеясь хоть что-нибудь узнать о своем сыне, бесследно пропавшем полгода тому назад. Но поистине благочестивыми оказались две старушки! На короткое время как бы забыв о собственном горе, они внимательно выслушали невеселую историю старика хоркаша и выказали ему искреннее участие.
Чудеса, — улыбнулась рассказчица, — не заставили себя ждать. Разделив лепешки и кишмиш на семь равных частей, старушки приготовились было приступить к скромному угощению — но тут, запыхавшись, прибежали два воина, сбили с ног старика колодки, сняли с шеи и рук цепи и объявили ему, что он свободен. «Ожерелье принцессы, — сказали они, — действительно упало в реку. Там его проглотила рыба, которая сначала попала в сети, а затем — на дворцовую кухню. Простите нас», — промолвили воины и поклонились старику хоркашу, который от радости готов был выскочить из своего ветхого платья. Счастливые события, однако, на этом не кончились. Примчался какой-то босоногий мальчуган и сообщил благочестивым старушкам замечательнейшие новости: у одной из них сын выздоровел, а у другой — нашелся!»
Рассказчица умолкла и склонила голову, как бы задумавшись. Молчали и две другие гостьи и вместе с ними и тетушка Соро. Семь сделанных из фитиля свечей сгорели, оставив на камне черный пепел. И после всего услышанного казалось, что некую тайну хранят лежащие на скатерти две простые лепешки, горстка кишмиша и крошечные белые холмики муки.
«С того дня, — с улыбкой промолвила рассказчица, — каждый, на чью голову обрушивается беда, приглашает в свой дом трех достойных старушек, собирает на скатерти скромное угощение, зажигает в честь Бибимушкилкушо семь свечей и вспоминает печальную и счастливую историю старика хоркаша и его простодушной дочери».
— Умереть мне за их имена! — сказала старушка.
И еще сказала она:
— Пусть разрешится ваша трудность, Сорохон! Да спасет бог вашего сына, Анвар-джона! Пусть живым и здоровым возвратится он и снимет гнетущую тяжесть с вашего сердца. Мать-сын — да достигнете своей цели!
С этими словами старушка провела ладонями по лицу. Две другие гостьи сделали то же самое. Затем она разделила одну лепешку на семь частей и, отщипнув от каждой по маленькому кусочку, протянула их тетушке Соро:
— Съешьте, да взять мне на себя вашу боль!
Точно так же — на семь частей — разделила она и кишмиш и, от каждой части взяв по изюминке, дала их тетушке Соро:
— И это съешьте, да умереть мне за вас!
Когда тетушка Соро с сознанием значительности события съела все, что ей полагалось, старушка-рассказчица, взяв четыре части лепешки и кишмиша, велела всем угощаться.
— Остальное, — сказала она, — съедят соседские дети. Благое дело!
И отправила в свой, почти беззубый рот одну изюминку.
— И Анвар-джон, даст бог, вернется живым и здоровым!
14
Нилу — селение красивое.
Особенную красоту придавала ему гора Хафтсар, возвышавшаяся примерно в полфарсахе[28] за каменистыми холмами различной высоты, и блиставшая вечными снегами своих вершин. Шаловливая речушка сбегала с ее склонов, огибала селение и с шумом струилась вниз, где вливалась в стремительный и бурный поток Кофруна.
Тридцать пять домов Нилу сошлись в одну прямую улицу, несколько извилистых улочек и переулков; в центре селения стояла старая мечеть крепкой кладки.
Высоко забралось Нилу, поэтому зима здесь суровая, лето прохладное, а весна капризная. Бывает, что в долине светит жгучее солнце, а в Нилу в это же время хлещет дождь; бывает, кроме того, что внезапный ветер приносит с семи вершин горы холодное дыхание снегов.
Вот и нынче — словно откуда-то из-за пазухи горы Хафтсар в полдень вдруг потянулись серые тучи, поползли по еще ясному небу и очень быстро покрыли его плотной пеленой. Только по едва светящемуся пятну можно было теперь угадать солнце, совсем недавно с ласковой щедростью обогревавшее иззябшую после долгой зимы землю.
Будто в сумерках, все вокруг потемнело.
Затем с ужасающей силой прогремело трижды подряд, и в селении, словно от испуга, вздрогнули все тридцать пять домов, в одном из которых маленькому мальчику представился грозный черный див, колотящий одну о другую две вершины горы Хафтсар. Пронзая темную пелену, иногда совсем близко, иногда поодаль, стремительно падал на землю огненный меч молнии, и тогда все вокруг озарялось дрожащим голубоватым светом.
Во дворе, неподалеку от тутовников, под длинным навесом привязаны были четыре коня, навострившие уши при первых признаках перемены погоды. Теперь они беспокойно потряхивали гривами, били копытами и ржали.
И беспокойней всех был гнедой Анвара, не находивший себе места и, казалось, беспрестанно искавший кого-то своими огромными печальными глазами.
Ржал осиротевший конь — жалобно ржал.
Затем пришел черед дождя. Сильным потоком низвергся он с небес вместе с градом, в одно мгновение посбивал цветы с яблоневых веток и листву с абрикосовых деревьев, переполнил арык на краю села, громко стучал по крышам и, позванивая, вытекал из желобов. Но вскоре первый напор его ослаб, и он стал стихать прямо на глазах.
Завернувшись в свой легкий, без подкладки халат и оперевшись на подушку, Усмон Азиз лежал на узком стеганом одеяле и неотрывно смотрел на косые струи дождя. Когда Курбан протянул ему пиалу с чаем, он сел, поджав под себя ноги. Накрытая скатерть была перед ним: сдобные и пресные лепешки, зелень, изюм, орехи, чашка с чаккой[29] и большое фарфоровое блюдо с кусками мяса и курдючного сала, обжаренного вместе с печенкой. Напротив Усмон Азиза сидела Ороста; его племянникам тоже нашлось место за дастарханом — однако пониже Курбана и Гуломхусайна. Хомид только что принес из кухни жареное мясо.
— Угощайтесь, — сказал он, — скоро бульон будет.
Пар поднимался над блюдом, и дети Оросты, не в силах оторвать от него взглядов, тихо глотали слюни. Усмон Азиз, неприметно усмехнувшись, наделил каждого из четырех племянников добрым куском мяса.
— Прошу! — сказал он затем, поочередно глянув на сестру, Курбана и Гуломхусайна.
Вкусным, хорошо просоленным и мягким было мясо, приготовленное Хомидом.
Вслед за Усмон Азизом почти одновременно потянулись к блюду Курбан и Гуломхусайн.
— Ну и дождь, — как бы к слову промолвил Курбан.
— Божья воля, — задумчиво отозвалась Ороста.
С утра кусок не шел ей в горло. Она расспрашивала брата о том, как он живет, выплакивала ему свою боль, жаловалась на судьбу, рассказывала, торопясь, о событиях, случившихся в селении за последние годы — кто был за колхоз, кто — против, чей скот и чью землю забрали и кому отдали, кто был сослан, кто умер и кто — добрым или худым словом — вспоминал ее брата, Усмон Азиза… Иногда она отправлялась на кухню, мыла посуду, кипятила чай, помогала Хомиду, утром приведшему из дома овцу и зарезавшему ее. И снова возвращалась к брату и тоскливым взором всматривалась в его лицо и усталые глаза.
Вот и сейчас, не притрагиваясь к пище, она украдкой поглядывала на Усмон Азиза и тяжело вздыхала, уголком платка вытирая глаза.
— Не печалься, сестра, бери мясо, ешь, — сказал Усмон Азиз, едва найдя в себе силы, чтобы улыбнуться Оросте.
С трудом улыбнулась в ответ и Ороста.
— Само сердце плачет, — еле слышно произнесла она.
— Нельзя слабеть. Человек должен быть сильнее своей судьбы.
Усмон Азиз тут же раскаялся в своих словах. А разве его сердце не ноет денно и нощно? Разве он сам способен превозмочь свою судьбу? Конечно же, нет. Тогда какой спрос с женщины? Птицу с перебитыми крыльями напомнила ему Ороста — разлученная с мужем и одна-одинешенька оставшаяся в Нилу с пятью детьми. Четверо сегодня здесь; дочь присматривает за домом. Бедная! Как ей поднять, как вырастить их? На кого опереться в трудную минуту? Нет здесь у нее ни близких, ни родственников, а он, ее брат, который уже год влачит груз изгнания и не ведает, о какой камень разобьет когда-нибудь свою вконец закружившуюся голову. И как объяснить ей, как признаться, что одна забота осталась сейчас у него — возможно быстрее перейти реку и увидеть жену, обнять детей… Нельзя Оросте рассчитывать на его помощь. Горькую свою чашу ей придется выпить до дна. И какой тогда прок в его мудрых советах?!
— Уедете? — неожиданно спросила Ороста. И, заглянув в глаза брата, сама же и ответила: — Уедете… — И горько прибавила: — Насовсем.
Усмон Азиз кивнул и после продолжительного молчания проговорил:
— Что делать… Так, наверное, мне на роду предначертано.
В глазах Оросты опять заблестели слезы. Она вытерла их краем рукава и дрогнувшим голосом сказала:
— Угощайтесь, брат. Еще пару кусочков возьмите. Остывает уже.
Затем она обернулась к Курбану и Гуломхусайну:
— И вы берите…
И когда все, кроме брата, потянулись к блюду, она встала и пошла на кухню. Там, в одиночестве, она может дать волю слезам и плакать до тех пор, пока не станет легче на сердце и пока не стихнет терзающая ее боль. Зачем утяжелять ношу брата, которому и без того хватает мучений…
Долгим взглядом проводил ее Усмон Азиз. Внезапно ему стало трудно дышать от ненависти ко всем тем, кто искалечил жизнь Оросты и кто его самого вынудил покинуть Отечество и жить на чужбине. Мщения жаждала душа! И теперь он уже не хотел и не мог принимать в расчет, что свою участь выбрал себе он сам, что, возможно, не без вины перед новой властью был его зять, Саидназар, и что, в конце концов, всякое государство, если желает сохранить себя, устанавливает порядки, с которыми необходимо считаться. Мести требовало сердце, и прохладный после бурного дождя весенний день душен был для Усмон Азиза.
Подобрав полы халата, Усмон Азиз снова оперся на подушку. Теперь он как бы в первый раз увидел прямо перед собой четыре тутовых дерева с почти еще голыми ветвями — и, увидев, старался припомнить: кто посадил их — отец или дед? Не находя в памяти ответа, он чувствовал, что ему становится не по себе. Ведь он так тосковал по этому саду, по этим тутовникам, которые, иногда являясь ему в сновидениях, заставляли трепетать его сердце!
Дождь прекратился, но конь Анвара не успокоился и по-прежнему прядал ушами и часто бил копытами.
«Хозяина ищет», — подумал Усмон Азиз. Но странно: он даже пожалел Анвара, хотя тот, несомненно, принадлежал к тем, из-за кого страдает Ороста и кто встал на его, Усмон Азиза, пути. Память о вас жива, дни минувшие! И только благодаря ей смягчается его сердце, когда он думает об Анваре… Счастливой была та далекая пора! Жив был отец; жива была мать; и не ведали печали брат и сестра. Наступало лето, и он вместе с Сулаймоном весело отрясал каждую ветку этих четырех деревьев, после чего вся семья устраивала настоящее тутовое пиршество! Когда брат уехал в священную Бухару, Усмон Азиз сбивал ягоды сам; а затем ему стал помогать Анвар, который или расстилал внизу старую скатерть, или, ловко взобравшись на верхушку дерева, самозабвенно колотил обухом топора по веткам. С глухим стуком падал на землю спелый тут.
И этот веселый, ласковый, услужливый мальчик стал его врагом, стрелял в него и хотел его убить! Непостижимо!
Усмон Азиз помрачнел. Право же, все перепуталось в этой жизни. Анвар — его пленник. Ороста при живом муже осталась вдовой, сам он — нежеланный гость в отчем доме, на родной земле, а его семья — на чужбине. Ни слова об истинных целях своей поездки не сказал он родным; не объяснил, почему вместе с ним седлают коней Курбан и Гуломхусайн. Слабеньким огоньком теплилась в сокровенной глубине души надежда — можно сказать, надежда на чудо: он вернется с победой и объявит, что дорога в Нилу открыта. И все вместе они возвратятся на родину, где в счастливой и спокойной старости он достойно завершит дни своей жизни.
Усмон Азиз горько усмехнулся. Лишь пыль взметнула стрела! И теперь он помышляет лишь о том, как бы выбраться отсюда, как бы побыстрее покинуть родную, проклятую, до последнего дыхания любимую землю… Не следовало ему оставлять семью. Старшая дочь там, в Пешаваре, вышла замуж, за нее можно не волноваться; но шестнадцатилетний сын, на которого пали заботы по дому и лавке, больная жена и третье дитя, совсем еще маленькая девочка, отрада его сердца, — как они там?
Поставив на дастархан еще одну чашку чакки, Хомид примостился напротив и после почтительного молчания спросил:
— Не заскучали?
Усмон Азиз поднял на него глаза, но ничего не ответил. Хомид смешался.
— Сейчас бульон принесу, — растерянно пробормотал он, — с места, однако, не двинувшись.
Долгую тишину, наступившую вслед за этим, прервало громкое ржание гнедого — конь Анвара опять забил копытами и замотал головой.
— Видно, конь отличный, — робко заметил Хомид.
И вновь наступила тишина.
Небо на востоке постепенно светлело. После дождя радовала взоры сочная зелень молодой травы. Гнедой успокоился и вместе с остальными конями мерно жевал сухой клевер. Ушли куда-то Курбан и Гуломхусайн.
— Ну… рассказывайте, — проронил, наконец, Усмон Азиз.
— О чем, почтенный? — широко раскрыв пепельные глаза, спросил Хомид.
— О жизни…
— Да сгнила бы она, такая жизнь!
— Что так?
— Потому что не знаю, что меня ждет завтра.
— Знать необходимо. Вы взрослый, много повидавший человек…
— Это все слова, почтенный. Ведь вздохнуть не дает эта власть! Сегодня скажет — много у тебя овец и коз, завтра какой-нибудь новый налог истребует, послезавтра будет докапываться, почему не вступаешь в колхоз… Совсем мы себя потеряли! И от Юнуса, вчерашнего голодранца, спасения нет. А как же! Он нынче человек не простой — председатель, селу хозяин!
— А ведь когда-то, по-моему, вы с ним дружили?
— С той поры, как организовали колхоз, под нашу дружбу вода пошла, почтенный.
— Нехорошо.
— Напротив, почтенный: очень хорошо! Весь мой скот хочет в колхоз забрать этот проклятый!
— А почему бы вам самому по доброй воле не вступить в их ряды?
Гневный румянец проступил на смуглом лице Хомида.
— Я не дурак, чтобы пару моих волов, овец и коз — весь мой скот, трудами приобретенный, делить с этими лентяями!
— Отчего же они лентяи?
— Не были бы лентяи, не слыли бы бедняками. Кто семь потов не прольет — тот непременно бедняком станет.
Усмон Азиз коротко усмехнулся. Разговор с Хомидом занимал его, и он спросил не без умысла:
— А если у человека нет земли, на которой он мог бы охотно пролить все свои семь потов? И нет денег, чтобы купить пару овец? Как тогда?
— Если всей душой будет стремиться — найдет, — непоколебимо произнес Хомид. — И землю найдет, и деньги… Будет трудиться — все будет!
— Возможно, — сказал Усмон Азиз. — А сами-то вы как — богаты?
— Нет, почтенный, я не богат. От покойного отца мне в наследство достался клочок земли. Тружусь на нем не покладая рук, проливаю пот — и жена, и дети мои поэтому живут в достатке.
— Хорошо. Но дальше как будете жить? Года на два — на три… ну, пусть даже на четыре советская власть оставит вас в покое. А дальше? По-прежнему будете стоять на своем и твердить, что колхоз вам не нужен? И так — всю жизнь?
Хомид опечалился.
— Не знаю, почтенный, — с болью вымолвил он. — Но есть все-таки над нами бог, и, может быть, наступят перемены. Вот, вы приехали. Поговаривают, что Ибрагимбек тоже…
Усмон Азиз презрительно махнул рукой.
— Сколько пустых надежд и шума из-за грязного конокрада!
Хомид обомлел.
— Но почему? Ведь и вы…
Натолкнувшись глазами на острый взгляд Усмон Азиза, он смешался и замолчал.
— Что — я сам? — с гневом спросил Усмон Азиз.
— Вы и сами… — запинаясь, пробормотал Хомид, — вступили в борьбу… повязали пояс…
— С чего вы взяли?
— Ну как же! — воскликнул Хомид. — Приехали… вооружены… тех вероотступников пленили…
— Наивность хороша до определенного возраста, — насмешливо заметил Усмон Азиз. — Вам она уже не к лицу. И вот что я вам скажу: мусульмане ли возьмут верх, неверные ли — мне теперь все равно.
На Хомида жалко было смотреть.
— Но почему, почтенный? — еле выдавил он из себя.
— Потому, что, соизволит бог, завтра мы уходим обратно.
— Вы уйдете, — растерянно сказал Хомид. — А я? Что делать мне? И тем, кто мне подобен?! Есть ли у нас надежда?
— Этого я не знаю.
— Не знаете… — как эхо, повторил Хомид. — Странно… Погодите! — воскликнул вдруг он, словно обрел, наконец, твердую почву под ногами. — А с теми что сделаете? — кивнул он в сторону хлева, где заперты были Анвар и Каромат.
— Истинные мусульмане определят, какого наказания они достойны.
— Вы знаете наше мнение, почтенный! И мулло сказал…
— Значит — смерть? Я вас правильно понял?
— Да, — жарко выдохнул Хомид, — смерть! Пусть бы какой-нибудь неверный все это сделал — колхоз организовал, школу открыл… Не так было бы обидно. Но ведь это потомки мусульман делали! Такие же, как мы! — Хомид умолк. Затем, будто вспомнив нечто важное, поспешно добавил: — Отец мой покойный все время одни стихи повторял. Они мне нисколько не нравятся, но я их запомнил.
— Ну-ка, — поощрил его Усмон Азиз.
Хомид глубоко вздохнул и произнес нараспев:
Мы сердцем чисты и зла никому не желаем. Дружим со всеми — хоть к нам и пылают враждой. Мы дерева ветки — с плодами единства и мира. В нас бросивший камень — найдет в нас все ту же любовь.— Прекрасные стихи! — воскликнул Усмон Азиз. — Вот каким должен быть род человеческий!
Хомид пожал плечами.
— Терпеть, когда в тебя бросают камень?
— Хотите сказать, что Анвар и этот учитель бросали в вас камни?
— Не в меня… В других! В вашего зятя Саидназара, например. — Кровь кинулась в лицо Хомида, и он яростно отчеканил: — Всех бы уничтожить! Жаль, даже завалящего ружьеца у меня нет…
— Потише, мулло Хомид! — усмехнулся Усмон Азиз и отхлебнул из пиалы. — Любовь к оружию — вещь опасная. К горькому раскаянию приводит любовь к оружию, уж вы мне поверьте. Ненадежные поводыри сабля, винтовка и желание отомстить… Благодаря им стал я скитальцем меж двух миров.
Их разговор прервало появление мулло Салима. Хрипло дыша и постукивая посохом, он вступил во двор в сопровождении мужчины с короткой, начинающей седеть бородой. Пока мулло Салим, постанывая и жалуясь на здоровье, опускался на одеяло, его спутник, уважительно поздоровавшись с Усмон Азизом и осведомившись о его здоровье, сел рядом с Хомидом.
Усмон Азиз узнал его — это был местный пахлавон[30] Зариф Барака.
— Поторопились побелить бороду, — с улыбкой сказал ему Усмон Азиз.
— Стар стал, — тоже с улыбкой отвечал ему Зариф Барака, некогда с успехом боровшийся почти на всех празднествах и свадьбах в ущелье Охугузар.
— Как ваше здоровье? Дела, житье-бытье?
— Неплохо. От них, — Зариф Барака кивнул на мулло Салима, — услышал, что приехали. Подумал — пойду, повидаюсь, узнаю, как ваша жизнь…
Усмон Азиз просветлел — так был приятен ему этот простой, честный и добрый человек.
— И хорошо сделали! — проговорил он и широким жестом руки указал на дастархан. — Пожалуйста, лепешки берите… фрукты, мясо.
— Бульон принесу, — сказал Хомид и отправился на кухню.
— Во имя бога милостивого, — негромко произнес Зариф Барака и взял с дастархана кусочек лепешки.
Старая его одежда кое-где была аккуратно залатана. Со щемящим чувством отметил это Усмон Азиз и спросил:
— Борьбой больше не занимаетесь?
— Куда там! Пятнадцать лет не входил в круг.
— Сейчас, верно, в колхозе состоите?
— Да, бай. Удовольствием души стал колхоз. Землю дали. Работаем сообща.
— Когда говорят, — с ядовитой усмешкой вставил мулло Салим, — что все теперь равны, все братья, то Зарифу и ему подобным это, конечно же, нравится, почтенный.
— Что делать, имам, хорошее и плохое каждый понимает по-своему.
— Хвала вашему отцу, бай! — обрадовался Зариф Барака. — Хорошо сказали.
— Ну вот и ладно, — усмехнулся Усмон Азиз и повернулся к мулло Салиму. — Что в селе?
— Тихо, почтенный, будто водой поглотило. Почти все в поле. Халил и Ато на своих местах.
— Узнали, где Юнус?
— Да, почтенный. Зариф говорит, что он в долине Пойгахджо.
— Та-ак, — протянул Усмон Азиз. — К вечеру вернется?
— Трудно сказать, — промолвил Зариф Барака. — Он пахарей хотел там проведать.
— А вы почему в селе остались?
— А мне председатель другую работу поручил. Мастерил рукоятки для лопат и кетменей. — Зариф Барака улыбнулся. — Еще неделя, бай, и мы арык наверху села будем чистить! Лето скоро, надо сады поливать…
Теплое чувство к нему исчезло; теперь Усмон Азиз с неприязнью смотрел на бывшего пахлавона и думал, что он самодоволен, как слабоумный, вдруг нашедший кувшин с золотом.
Все с той же радостной улыбкой продолжал Зариф Барака:
— Еще земли освоим! Хорошая, даст бог, пойдет жизнь.
Он был, конечно, совершенно неотесан, этот борец, иначе бы понял, что неприлично говорить о своих надеждах тому, кто вынужден был покинуть родину. Но Усмон Азиз сдержался и сухо пожелал Зарифу Барака исполнения его желаний. Тот, однако, не унимался.
— О том, как я живу, вы, бай, узнали, — сказал он. — Теперь позвольте спросить у вас…
— Спрашивайте! — одним резким движением оторвавшись от подушки, Усмон Азиз сел, подогнув под себя ноги. — И мы ответим: хорошо живем, очень хорошо! Где бы ни были, проводим свои дни подобно шаху, ни в чем не ведая нужды. И всегда помним завет наших дедов, — проговорил Усмон Азиз, упирая жесткий взгляд в глаза пахлавона. — Не пререкайся, говорили они, с тем, кому бог дал. Ибо то, что ему дано, дано от бога самого.
Зариф Барака не отвел глаза.
— Я не пререкаюсь, бай, — с достоинством сказал он. — Но те же наши деды говорили: царствовать на чужбине хуже, чем просить подаяния на родной земле.
Усмон Азиз вскипел.
— Ты мне умом собираешься стать?! Упрекнуть хочешь?
— Нет, бай, к слову сказал.
— К слову жене своей говори!
— Слушаюсь, — не без насмешки согласился Зариф Барака и сложил на груди руки.
Усмон Азиз почувствовал, что у него пересохли губы. Он провел по ним языком и закричал высоким, срывающимся голосом, уже не пытаясь сдержать гнев.
— Ну-ка, встань! Встань, иначе я разнесу твою пустую башку! К слову! А?! Я тебе покажу — к слову! Встань, говорят тебе, низкий родом! Прочь с моих глаз!
Зариф Барака едва заметно пожал плечами и произнес:
— Слушаюсь.
Затем он медленно поднялся, спустился с айвана и, надевая свои старые сыромятные сапоги, повторил:
— Слуша-аюсь.
И после этого степенно зашагал к воротам.
— Тварь, — бросил ему вслед Усмон Азиз и недовольно взглянул на мулло Салима. — Вы тоже хороши. Кого привели?
— Сам увязался, — почесал тот свою редкую, рыжеватую бородку. — Проведать, мол, хочу…
Некоторое время спустя на дастархане в больших китайских чашах дымился бульон с мясом и курдючным салом. Все снова собрались за едой, и Ороста заботливо упрашивала брата: «Ешьте, пока горячее». В ее голосе нельзя было не почувствовать безграничной любви к брату. Усмон Азиз взглянул на ее осунувшееся, с покрасневшими глазами лицо, и сердце его сжалось. Кончилось счастье их рода. Дрогнувшим голосом он сказал:
— Ты тоже ешь, сестра. И вы, — обернулся он к племянникам, — а ну-ка, налетайте! Займитесь дастарханом!
Когда, покончив с бульоном, приступили к чаю, на дворе появился Юнус. Зариф Барака пришел с ним и двумя другими дехканами.
Мулло Салим засиял и шепнул Усмон Азизу, что, если упрямый осел захочет погибнуть, то непременно будет ходить по краю пропасти.
Подойдя к айвану, Юнус поздоровался с Усмон Азизом. Тот даже не взглянул на него; пристально, будто стремясь как можно лучше увидеть не только лицо, но и самую душу бывшего пахлавона, Усмон Азиз смотрел на Зарифа Барака.
— Ты снова пришел? — наконец, спросил он его.
Зариф Барака промолчал.
— Испугался, что этого родившегося в нищете п р е д с е д а т е л я я изжарю и съем? Явился его защищать?
Зариф Барака по-прежнему молчал.
— Как хочешь, — сказал Усмон Азиз. — Тогда любуйся нами, если мы достойны того.
И он умолк, погладив красивую бороду. Так и не дождавшись от Усмон Азиза ни ответа, ни даже взгляда, Юнус спросил:
— Забыл обычаи, бай?
Он стоял возле айвана — крепко сбитый мужчина примерно тридцати пяти лет с черными мягкими глазами и черными же густыми усами на смуглом лице. Видавший виды полосатый халат из домотканой материи был на нем, рубаха и штаны из карбоса и вышитая цветами, но уже порядком выгоревшая тюбетейка. Сапоги из сыромятной кожи наполовину были залеплены грязью; в поясе Юнус был крепко перевязан платком.
— Ах, председатель! — Усмон Азиз сделал вид, что заметил его лишь сейчас. — О чем это ты?
— На приветствие не отвечаешь…
— А стоит ли считаться с приветствием собаки?
Юнус покачал головой.
— Надеялся, что поймем друг друга… Жаль!
— Мы никогда друг друга не поймем.
— Почему же?
— И ты еще спрашиваешь, проклятый! Не ты ли объявил кулаком моего зятя? Не ты ли сестру мою и моих племянников выгнал на дорогу нищеты? Ты и те два предателя и безбожника — Анвар и этот учитель!
— Разве в нищете живут твоя сестра и племянники? А Саидназар сам виноват. Зарезал весь свой скот, сжег запасы зерна… Пугал простаков колхозом, говорил, лучше с голода умереть, чем туда вступать.
— Правильно делал. Что еще скажешь?
— Собирался сказать, коль ты сюда прибыл — добро пожаловать! Но кровь больше не проливай. Попроси у власти прощения, сдай оружие… Быть может, простят. И Саидназар через три-четыре года вернется. Подумай — ведь здесь твое село, твоя родина! И мы, все вместе, прекрасную жизнь здесь построим! Вот что я хотел тебе сказать.
Усмон Азиз расхохотался ему в лицо.
— Говоришь, прекрасную жизнь?! Как же ты собираешься ее строить? Поделись секретом, мы тебя просим!
— Трудом и потом, — спокойно ответил Юнус. — Дружбой и товариществом.
— Дружбой и товариществом? — с издевкой спросил Усмон Азиз. — С кем? Вот с этими тремя босяками, которые, как чурбаны, застыли рядом с тобой?
— Да! И с ними, и с другими бедняками… Даже четверо, если дружно возьмутся, гору сотрут в порошок. А семеро враждующих не уберегут и своего дастархана.
— От благих пожеланий земля еще никогда урожая не давала. И скота больше не становилось от пустых слов.
Юнус усмехнулся.
— Есть, бай, одна легенда, послушай…
— Да-да! — воскликнул Усмон Азиз. — Пора и нам набраться ума-разума. Послушаем умного человека…
Он откровенно издевался над Юнусом, но тот лишь укоризненно покачал головой и начал:
— Жил-был в некие времена один дехканин-таджик, вроде меня. Нашелся ученый муж — совсем как вон тот, — кивком головы Юнус указал на мулло Салима, — и говорит: молись день и ночь, бей поклоны, и бог тебе непременно пошлет обильный урожай. Дехканин так и делал: молился, кланялся — но проходил год за годом, земля истощалась, а урожая не было и в помине. Наконец, землепашец уразумел, что ожидать милости от всевышнего — пустое дело. И в семи местах туго затянув пояс, обратился прямо к божьему престолу и сказал: если Ты, создатель восемнадцати тысяч миров, и в этом году не дашь мне урожая, то я возьму его сам! Подобная строптивость привела бога в негодование, и он приказал Земле, чтобы она и впредь ничего не давала этому дехканину. А тот сказал: посмотрим, плюнул на поклоны и молитвы и принялся трудиться день и ночь. Пахал, сеял, поливал, жал, молотил — обильный урожай собрал он в конце концов! Само собой, это не понравилось богу, и он упрекнул Землю, что она не исполнила его волю и тем самым совершила великий грех. Земля отвечала: он так трудился, господи, так лелеял и берег свои посевы, что я не могла лишить его урожая. Человек победил меня, и я уступила ему. С той поры, — заключил свой рассказ Юнус, — Создатель всегда на стороне труженика.
— Что ж, — небрежно промолвил Усмон Азиз, — поблагодарим п р е д с е д а т е л я. Ты, — взглянул он на Юнуса, — на том свете теперь трудиться будешь.
Ничем не выдал своего волнения Юнус.
— Не бери на себя много, бай, — спокойно проговорил он.
Усмон Азиз тяжело усмехнулся.
— Я… — начал было он, но, не договорив, повернулся к племянникам и велел им отправляться домой. Когда они ушли, он обратился к мулло Салиму: — Имам!
— Да, почтенный?
— Вы знаете этого человека?
— Знаю: это обозливший бога предатель веры.
— Соответствуют ли шариату его поступки?
— Ни в какой мере, почтенный! Насильно сгонять скот мусульман в колхоз — это по шариату?
— Не лгите, мулло! — оборвал его Юнус. — Не лгите, ибо, по вашим же словам, сгорит могила лгуна. Мы в колхоз никого не тащили и скот ни у кого не отбирали.
— Верно! — сказал Зариф Барака. — Мы в колхоз добровольно вошли.
— Да, хлебом клянусь, что верно, — подтвердил один из дехкан.
Но словно не слышал их Усмон Азиз.
— Продолжайте, имам, — отчетливо произнес он.
— Итак, если позволите, — мулло Салим принялся загибать длинные пальцы. — Этот вероотступник звал людей вступать в колхоз… Детей, он говорил, надо посылать в школы неверных… А женщины и девушки, — мулло с возмущением загнул третий палец, — чтоб надрывались, подняв штаны, и наравне с мужчинами брались за лопаты и кетмени, пахали и плелись за волами!
— Что ж, — сказал Усмон Азиз, — какого в таком случае наказания достоин этот человек, родившийся мусульманином, но ставший блюдолизом у неверных и посягнувший на священную веру ислама?
— Удел его — смерть! — отчеканил мулло Салим.
Усмон Азиз глянул на Хомида.
— А вы как думаете?
— Я согласен с имамом. Эти голодранцы и меня изрядно помучили.
— В обоих мирах проклят будешь, Хомид! — крикнул Юнус.
— На твою голову твое проклятье! — закричал Хомид, но взгляд свой от Юнуса отвел.
— Недоумок, — процедил Юнус и сплюнул Хомиду под ноги.
— Он дурак, Юнус, он только одним днем живет, — подхватил Зариф Барака.
— Заткнись! — завопил Хомид.
— Тихо! — подняв руку, приказал Усмон Азиз и обернулся к Оросте. — А ты как думаешь, сестра?
— Я думаю… — Она вздохнула и умолкла. Затем, подняв голову, бросила короткий взгляд на Юнуса и повернулась к брату: — Как вы скажете.
Усмон Азиз посмотрел на Юнуса.
— Слышал?
Тот спокойно кивнул:
— Слышал.
— Еще что-нибудь хочешь сказать?
— Хочу тебе сказать, бай, чтобы ты подумал. Смотри — раскаиваться будешь! Реки крови сниться будут тебе по ночам, черными станут твои дни! Или погибнешь здесь без могилы и савана — и ты, и эти вот хвосты твои, — повел Юнус глазами в сторону Курбана и Гуломхусайна. — Освободи Анвара и учителя! Я вижу, мой совет тебе не по нраву, прощения у властей ты просить не желаешь… Тогда оставь село в покое и уходи своей дорогой!
— Ты бредишь! — проронил Усмон Азиз.
— Слово Юнуса дельное, бай, — твердо сказал Зариф Барака. — К чему смерть, насилие, издевательства? Устали от них люди… Ни в чем не виноват Юнус. Анвар и Каромат тоже невинны.
— Ты хочешь меня убедить, что знаешь, где добро, а где зло? — холодно сказал Усмон Азиз и кивнул Курбану и Гуломхусайну. — Берите.
Тотчас они оказались рядом с Юнусом, и Гуломхусайн сильно толкнул его:
— И-иди впе-ер-ед!
— Руки свяжите. Его же платком, — приказал Усмон Азиз и откинулся на подушку.
Юнус молча развязал платок, перепоясывавший ему пояс, бросил его Курбану и сложил за спиной руки.
— Вяжи, — сказал он. — Когда-нибудь поймешь, что твой хозяин лишил тебя души. Кровью будешь плакать — но снисхождения не выплачешь.
— При-ику-уси язы-ык! — крикнул Гуломхусайн и повел Юнуса к хлеву.
Курбан держался чуть позади.
— Бай! — обратился к Усмон Азизу Зариф Барака. — Нехорошо получилось.
И вслед за ним оба дехканина подтвердили, что не следовало так поступать с Юнусом и что вообще это — грех. Ярость охватила Усмон Азиза, и хриплым голосом он прокричал им, чтобы немедленно убирались вон.
Опустив головы, они ушли.
Между тем небо светлело. Сквозь тонкий, с большими ярко-голубыми разрывами слой пепельных облаков проглядывало солнце. Царственно сияло оно в своих беспредельных владениях и обогревало землю, напитавшуюся живительной влагой и сейчас словно получившую время для отдыха и спокойного, глубокого дыхания. Легкий ветерок едва шевелил вершины деревьев.
В дальнем конце айвана ворковала горлица; чирикали и суетились воробьи, громко фыркали, склоняясь над своими кормушками, кони, — и с надменным безмолвием наблюдали за всем этим семь снежно-белых вершин горы Хафтсар.
Но как бы порвались нити, связывающие Усмон Азиза с миром, где проплывал в небесах золотой солнечный диск, где пели птицы и цвели яблони, — тени прошлого опять завладели им. Снова видел он перед собой светлое и гордое лицо отца, нежную улыбку матери и глубокие, темные глаза брата Сулаймона; причудливой чередой снова наплывали на него воспоминания, в которых радость детских забав вдруг сменялась смертью и разрушением. Взвихрился и унес прежнюю жизнь смерч — а он, Усмон Азиз, еще пытается ее вернуть…
Воистину, думал он, несовершенен человек. Воистину слеп и воистину обладает проклятой способностью карать себя собственными же руками. Какая сила потянула его, Усмон Азиза, на путь изгнания? И что принесло оно ему? Стал он счастливей? Удачливей? Спокойней? С горькой мукой еще и еще раз сам себе признавался он в том, что, не утихая, грызет его тоска и сушит сердце отчаяние. Быть может, следовало ему остаться в Нилу, смиренно принять свою участь и вместе с односельчанами делить радости и горести новой жизни. Наверное, так и следовало бы ему поступить, но он уехал. Зачем тогда вернулся?! Зачем потревожил кровоточащую рану? Зачем вступил на порог разоренного гнезда? Да, он отомстил, наконец, убийце брата и в день Страшного суда не будет должником; да, он может теперь отправить в преисподнюю трех безбожников, оказавшихся в его руках, и всякий истинный мусульманин не усомнится в справедливости его решения. Но п о т о м? Смирится ли потом его сердце?
Глубоким вздохом ответил себе Усмон Азиз и глянул на мулло Салима.
— Прочитайте-ка фатиху, имам.
— Да достигнет господин мой своих надежд и целей, да обретет он имя защитника ислама, да истребит семя неверных и всех тех, кто пренебрег священной верой Мухаммада. Да не ведать ему никогда и ни в чем лишений и недостатков. Велик и всемогущ бог наш, аминь! — произнес мулло Салим тонким, сипловатым голосом и торжественно провел ладонями по лицу.
Раздражение вызвала в Усмон Азизе произнесенная мулло Салимом молитва, но, подавив его, он вместе со всеми вслед за имамом провел по лицу ладонями. Это простое, привычное, освященное обычаем движение успокоило его и одновременно снова обратило мыслями в минувшее. Теперь он подумал об Анваре — но не о том молодом человеке, который как узник сидит сейчас под замком и ждет, какую участь уготовит ему он, Усмон Азиз, а о том хрупком мальчике, которого он иногда легко усаживал себе на плечи и вместе с которым они, оседлав коней, мчались по горам и долинам… Какая-то часть его, Усмон Азиза, жизни была, оказывается, неразрывно связана с Анваром, и потому так больно было думать о том, что этот мальчик сейчас страдает от пули, которую всадил в него Гуломхусайн, Усмон Азиз изумился: «Жалею его?!» И улыбнулся невесело: «Да, жалею».
Он попрощался с Хомидом, отправившимся до вечера к себе домой; кивнул Оросте, сказавшей, что ей надо на кухню. И снова вернулся мыслями к Анвару. Да, был хрупкий, покладистый мальчик, но разве не с ним связаны почти все беды, обрушившиеся на дом Усмон Азиза, на его родных и близких? Зять, сосланный неведомо куда, опозоренный дом, колхоз, сломавший привычную жизнь родного селения, — разве за все это не должен ответить Анвар? Да он пулю за пулей посылал в Усмон Азиза там, на выгоне, и дрожал от ненависти и от желания прикончить человека, который относился к нему почти как к сыну!
Так почему Усмон Азиз должен его жалеть?
И долго еще обвиняли Анвара душа и разум Усмон Азиза; но та же душа и тот же разум вслед за тем принимались нашептывать, что Анвар еще молод и не знает, как сложен и изменчив этот мир и какова цена человеческой жизни. Не знает! И потому прицепил к ремню наган, оседлал коня и лихо пустился в погоню за несколькими неудачниками, за людьми и без того черной судьбы. И не хочет он знать, что, может быть, самого себя преследует он и в самого себя стреляет. Ибо кто может сказать, что ждет его в жизни и какие удары приготовила ему судьба? Конечно, сегодня все ему кажется простым и ясным; что прикажут — то и делает он с легким сердцем. Прикажут: убивай — убивает; прикажут: жги — сжигает; прикажут: возьми под стражу — возьмет. И не ведает еще наивный, самоуверенный, обманутый мальчик, что спросится когда-нибудь и с него и что нет в этом мире человека, которому бы рано или поздно не пришлось расплачиваться за содеянное.
— Теперь на кладбище, — медленно поднимаясь, сказал он мулло Салиму. — Поклониться могиле отца, матери…
— С великим удовольствием, почтенный, — отозвался тот и спрятал в карман четки, сделанные из черного камня. — Достойнейшими людьми были ваши родители. Место в раю им. Несомненно, заслужили.
Но едва Усмон Азиз и мулло Салим оказались во внешнем дворе, как в большие двустворчатые ворота быстрым шагом вошла сестра Анвара с грудным младенцем на руках. Красивой, стройной женщиной была Сабохат, и Усмон Азиз в первое мгновение невольно залюбовался ее точеным лицом и черными, как спелые сливы, глазами.
«На брата похожа», — отметил он. Но тут же увидел, что прекрасные глаза Сабохат глядят на него с гневной решимостью.
— Где брат мой? Где муж? — прижав к груди запеленатого ребенка, спросила она. — Что тебе нужно от них?
Голос ее звенел.
Усмон Азиз заставил себя улыбнуться.
— Сначала приветствуют, сестра, а затем задают вопросы.
— Мое приветствие, слава богу, еще цену имеет. Ты целые годы шатался в чужой стране, теперь, как кара небесная, свалился, мучаешь невинных людей, а я тебя приветствовать должна?!
— Ай-яй-яй, — постучал посохом по земле мулло Салим. — Вот невоспитанность, вот бесстыдство. Уважаемого, в почтенных годах мужчину на «ты» называет! Ай-яй-яй… Смотри, будешь и впредь так поступать — гореть тебе в адском пламени.
— Не вмешивайтесь, имам, — остановил Усмон Азиз мулло Салима. — Я ее знаю с детства. Разумная женщина, она поймет…
— Что я понять должна? — оборвала его Сабохат. — Ты моего брата… мужа… человека, который наших детей учил, — ты по какому праву их схватил и под стражей держишь?
Улыбка исчезла с лица Усмон Азиза.
— Не переступай границы, — жестко проговорил он. — И помни: если бы не моя вода и не мой хлеб, давно была бы погребена под семью манами[31] земли.
— Ты божьего гнева побойся! — воскликнула Сабохат, и щеки ее запылали. — Мы твоего куска даром не ели. Мы все — и брат, и я, и мама моя… — Слезы вдруг показались на прекрасных глазах Сабохат, и голос ее прервался. — …мы все в этом доме с утра до вечера трудились. Дела не было, которое мы не сделали бы.
Теперь она всхлипывала все чаще и все громче; проснулось и подало голос ее дитя.
— Ступай домой, — сказал Усмон Азиз.
— Мужа освободи! — взмолилась Сабохат. — Брата!
— Ступай домой, — повторил Усмон Азиз. — Завтра утром приходи. Да, — помолчав, твердо добавил он, — завтра их увидишь.
— Но почему не сейчас?! — с болью выкрикнула Сабохат, и громко заплакал на ее руках ребенок. — Что ты задумал? Отвечай же…
— Иди домой, — стиснув зубы, тихо и внятно сказал Усмон Азиз.
— А гнева святых и пророков ты не страшишься?! — прорыдала Сабохат. — Ведь ты же мусульманин… Как мне уйти? Скажи, что ты хочешь от них?!
— Приходи утром — все узнаешь.
— Ребенка моего пожалей!
Яростный голос Юнуса прозвучал из хлева:
— Не унижай себя перед этим шакалом! Не проливай перед ним слез! Иди домой и не бойся — ничего с нами не случится.
— Правду он говорит, сестра, иди! — послышался вслед за тем голос Анвара.
Дитя на руках Сабохат захлебывалось плачем. Усмон Азиз поморщился.
— Слышала? И муж твой, и брат просят тебя: ступай домой.
Сабохат молчала, укачивая ребенка. Когда, наконец, он успокоился, она шагнула к Усмон Азизу и, глядя прямо в холодные его глаза, проговорила медленно, отчетливо и громко:
— Чтоб подох ты без савана! Чтобы ты добычей воронов стал!
И, повернувшись, вышла на улицу.
Горько усмехнулся в ответ на ее слова Усмон Азиз и некоторое время стоял как вкопанный — будто ноги его приросли к земле. Испуганно молчали Курбан и Гуломхусайн, поглядывали друг на друга и лишь изредка — на хозяина.
Мулло Салим осторожно кашлянул и сказал:
— Не принимайте близко к сердцу: женщина она, ума нет.
— Нет ума? — Усмон Азиз глубоко вздохнул. — Ладно. Пойдемте на кладбище.
15
Когда Юнус-председатель, Зариф Барака и два других дехканина один за другим вошли во двор Усмон Азиза, Таманно с большой улицы поспешила в проулок и, миновав несколько виноградников, вновь оказалась у нижнего края бывших владений когда-то самого состоятельного в их селении человека. Быстро бежала Таманно по раскисшей дороге и, запыхавшись, прильнула к широкому проему в стене. Так тревожно и так громко билось ее сердце, что ей казалось, что гул от его ударов словно бы вырывается из груди и стихает лишь в саду, сияющем омытой дождем листвой. Платье на Таманно еще не высохло, старые кауши промокли, но она не замечала ни холода, ни усталости. Вся превратившись в слух и зрение, Таманно стала свидетельницей всего, что произошло во дворе, возле высокого айвана, где находился Усмон Азиз.
Юнус-председатель, Зариф Барака и два их спутника о чем-то долго говорили с Усмон Азизом. Таманно пыталась понять, о чем у них шла речь, но то ли расстояние было велико, то ли мешали ей оглушительно чирикающие и перелетающие с ветки на ветку, над самой ее головой, воробьи, то ли заглушал все стук ее изнемогавшего от бесконечной тревоги сердца, — но она так ничего и не услышала. Однако догадывалась, чувствовала всем своим существом, что там, за стеной, происходит нечто ужасное и что ее любимому, ее Анвару, грозит опасность — может быть, смертельная. Она видела, как связали и увели Юнуса и как Усмон Азиз выгнал дехкан… «Убирайтесь, чтобы я не видел ваши поганые рожи!» — это было все, что смогла разобрать Таманно в его хриплом, яростном крике.
Слезы брызнули из ее глаз, и, не помня себя, она пустилась в обратный путь. Ведь это она, она во всем виновата! Из-за нее у н и х в руках оказался председатель… Звезда ее надежд, ее счастья, так высоко стоявшая еще вчера и согревавшая ее сердце, — неужто закатилась она? Неужто не узнает теперь Таманно лучших дней?
Анвар! — прокричала ее душа, и ее губы беззвучно повторили дорогое имя.
«Если ты есть, о, боже, помоги мне! — взмолилась Таманно. — Защити, помилуй и спаси Анвара! Спаси нашу с ним жизнь!»
Утром, увидев Анвара и Каромата во дворе Усмон Азиза и убедившись, что им грозит беда, она первым делом кинулась к Зарифу Барака. Того не оказалось дома.
«В колхозном саду его найдешь», — сказала жена бывшего пахлавона.
Таманно побежала в другой дом, заглянула в третий — везде ей отвечали, что хозяин в долине. Отчаяние с новой силой охватило ее. Некому ей помочь; нет никого, кто бы мог вызволить из беды ее любимого! Внезапно она увидела, как по улице, с винтовками через плечо, медленно и важно вышагивают Халил и Ато — так медленно и так важно, словно Нилу с давних пор было их владением.
Она отступила за ворота.
«Изменился Усмон Азиз», — проговорил, проходя мимо, Ато.
«Если столько лет будешь бродить вдали от родины, и ты изменишься!» — отозвался Халил.
Ато продолжал:
«Подобно волку крови жаждет… От одного его взгляда в дрожь бросает. А еще говорят — чтобы стать настоящим мусульманином, надо постранствовать. Пустые слова».
«На разных людей странствие и влияет по-разному, — сказал Халил. — Но он весьма кстати у нас появился. Всемогущий бог услышал мою мольбу. Усмон Азиз теперь и за меня отомстит потерявшему веру Анвару».
«До сих пор не прошла твоя обида?»
«Нет, друг, никогда из сердца не уйдет. После смерти кости мои помнить будут!»
Так, переговариваясь, они шли по улице, медленно удаляясь от двора, за воротами которого притаилась Таманно.
И эти двое, в негодовании думала она, тоже враги Анвара… Особенно Халил. Что дурного сделал ему Анвар? И винтовки… Где они их взяли? Скорпионы, затаившиеся под циновкой, — вот они кто! Смутные времена, когда человек доподлинно не знает, кто ему враг, а кто — друг… Таманно осторожно вышла из ворот и посмотрела вслед Ато и Халилу. Пуста была улица, по которой, как хозяева, медленно вышагивали они.
Затем они повернули направо, и тотчас смутное волнение овладело Таманно. Очевидная опасность исходила от этих людей, и девушка внезапно решила, что ей непременно надо знать, где они и что замышляют.
Она быстро дошла до поворота и выглянула в проулок. Ато и Халил остановились у двора дедушки Раджаба. Сам старик, одной рукой опиравшийся на палку, а другой — о плечо внука, принялся что-то втолковывать им, но Халил в ответ махнул рукой и двинулся дальше. Ато последовал за ним.
«Видала этих проклятых? — спросил дедушка Раджаб Таманно, когда она подошла к нему. Губы у него дрожали. — В услужение к Усмон Азизу поступили, — трудно дыша, сказал он. — Теперь с винтовками прогуливаются. Сгореть бы им дотла!»
Таманно беззвучно заплакала.
«Не проливай слезы, дочь моя, а ступай-ка лучше в степь Пойгахджо да найди там председателя. Он, поговаривают, там. Я-то, сама видишь, какой ходок — справа палка, а слева внучек. Девяносто лет — не шутка. Далековато тебе идти, но что же делать — надо! А то, мне кажется, что-то недоброе замыслили они».
Горло у Таманно сжалось, и она сначала кивнула, а затем с трудом вымолвила:
«Хорошо».
И, кончиком подаренного Анваром платка вытерев глаза, решительно повернула назад.
«Да будет тебе защитой святой Хизр[32]…», — донесся до ее слуха слабый голос старика, и она мысленно поблагодарила дедушку Раджаба за доброе напутствие.
Вскоре повстречала она трех мальчишек с поникшими головами, бредущих от дома Усмон Азиза. Перебивая друг друга, рассказали они ей, что двое вооруженных дядек загнали в хлев и заперли на замок связанных по рукам и ногам учителя и сына тетушки Соро, что учитель избит и одежда на нем порвана и что Анвар-ака хромает… Учитель им крикнул: не бойтесь! И еще крикнул, чтобы они сказали ребятам, что сегодня уроков не будет.
Таманно погладила по голове самого маленького.
«Правильно сказал ваш учитель: не бойтесь. Завтра снова будете учиться».
Гнев вспыхнул в ее душе. Да как он смеет, этот Усмон Азиз! По какому праву схватил он Анвара и Каромата?! Теперь она уже ничего не страшилась и готова была броситься во двор Усмон Азиза и там прямо ему в лицо сказать… а еще лучше: вцепиться ему в бороду… Постой, одернула она себя. Это не выход. Остановившись, она минуту-другую с ненавистью глядела на двустворчатые, с высокой аркой ворота, ведущие во двор Усмон Азиза, а затем быстро зашагала в сторону Пойгахджо.
Слабо пригревало солнце, но холодный ветер доносил запах снегов, лежащих на вершинах горы Хафтсар. Таманно была в одном бязевом платье — даже камзол не надела она, когда утром выбежала на улицу, увидев Анвара в окружении вооруженных всадников. Она мерзла и, чтобы согреться, прибавила шаг. Главное — дойти до Пойгахджо и сообщить Юнусу о происшедшем. Если не отдыхать, то часа через три она будет на месте. А обратно вернется с председателем…
У подножья холмов, то высоких, то низких, но одинаково зеленых, пролегал ее путь. Светило солнце, тянулись вверх яркие цветы и травы, порхали нарядные бабочки, но красота окружающего мира, красота, на которую всегда счастливой болью откликалось ее сердце, теперь не трогала Таманно. Печаль и тревога переполняли ее, и она шла, погруженная в невеселые размышления, ничего не замечая вокруг. Она уже успела довольно много пройти, уже оставила позади не один спуск и подъем, когда, наконец, почувствовала, что ей мешают кауши. Она разулась и взяла их в руки. Тут же она ощутила, что у нее пересохло горло и, остановившись у первой же канавки, выпила две пригоршни мутноватой воды. Бедная матушка, с болью подумала вдруг она. Томится в неизвестности, гадая, куда пропала ее дочь.
Миновав еще несколько холмов и два или три участка красноватой, каменистой, голой земли, Таманно оказалась у начала степи Пойгахджо. Это была широкая равнина, раскинувшаяся во все стороны примерно на полфарсаха и отовсюду стиснутая либо холмами, либо горными отрогами. Здесь, в стране гор, где на вес золота был каждый клочок пригодной под вспашку земли, она казалась степью — широкой, привольной кормилицей-степью.
Ощущая босыми ногами холодок вспаханной земли, Таманно двинулась к людям, гнавшим впереди себя попарно запряженных волов. Вскоре она увидела Юнуса и, спотыкаясь, кинулась к нему. Удивленный, он быстро пошел ей навстречу, но не успел задать ни одного вопроса: задыхаясь, Таманно рассказала обо всем, что случилось в Нилу, и, обессиленная, опустилась на землю, уткнулась головой в колени и громко, в голос, заплакала. Ее поили водой, утешали. Успокоившись, она притихла. И тотчас глубокая тишина воцарилась над степью Пойгахджо — столь глубокая и столь неожиданная, что, встревоженное ею, поднялось со вспаханного поля воронье.
«Пойдем», — сказал Юнус.
Он и еще два дехканина помоложе — другие (девять колхозников остались работать) — двинулись в Нилу.
Таманно ехала теперь на осле; остальные шли пешком — шли быстро, молча, снедаемые тревогой. Час спустя в небе зависли черные тучи, прогремел гром, ослепительно сверкнула молния и хлынул дождь…
В селении они были только после полудня. Юнус отправил Таманно домой, а сам вместе с двумя своими спутниками и присоединившимся к ним Зарифом Барака направился во двор Усмон Азиза.
Теперь Таманно своими глазами видела, что случилось с Юнусом-председателем… И беспощадно корила себя за то, что сама привела его к этому зверю. Из-за нее схватили Юнуса! Нехорошие вести принесла она — и вместе с ними несчастье. Отчего не услышал ее мольбу бог? Почему сильный всегда мучает слабого? Почему богатый безнаказанно поднимает руку на бедного?
Она почти вбежала в свой двор; мать попыталась подняться ей навстречу — однако сил у нее не хватило даже на то, чтобы встать с одеяла.
— Сидите, мамочка, — сказала Таманно и, бросившись в ее объятия, со слезами на глазах рассказала обо всем, что сегодня случилось.
Мать плакала вместе с ней.
— Другое платье надень, дочка, перемокла ты. Даст бог, не будет вреда Анвару, учителю и Юнусу тоже… Боже милостивый, скажем теперь мы с тобой, обереги их. Это все, что в наших с тобой силах.
— Нет, мамочка, — решительно отвечала Таманно. — Бог не слышит, как стонут на земле бедные люди. Я пойду в Дизак. Там сельсовет, там Шокир-ака. Сообщить ему надо.
— Куда ты! — воскликнула мать. — Дорога дальняя, опасная…
Но Таманно, надев камзол, поцеловала ее и вышла за ворота.
На окраине села она вдруг резко остановилась и затем, отступив, укрылась за обвалившейся стеной. Впереди, чуть в стороне от дороги, сидел на пригорке Ато. Поблескивал на солнце темный ствол лежащей у него на коленях винтовки.
Не показываясь из-за стены, Таманно думала, как теперь может она спуститься в ущелье и при этом не попасться на глаза Ато. Ни в коем случае не должен он увидеть ее — иначе ни за что не выпустит из села…
Таманно повернула обратно. Добежав до конца переулка, она оказалась по другую сторону полуразрушенной каменной стены и пересекла большой сад. Затем обогнула склон, спустилась вниз, скользя по высокой молодой мокрой траве, и направилась к высокому холму, сразу же за которым виднелся другой, пониже. И там, на втором холме, она увидела мужчину в цветастом халате, сидевшего лицом к ведущей в ущелье дороге! Таманно обожгла догадка: Халил! Да, Халил, лютый враг Анвара и всего его рода… Она внутренне содрогнулась, вообразив, что было бы, если бы он ее заметил.
Пришлось поворачивать назад, спускаться, затем подниматься на сотню шагов вверх. Теперь она оказалась на берегу речушки, бравшей начало у вершин горы Хафтсар и с шумом бежавшей в ущелье Охугузар. Таманно настороженно огляделась вокруг, быстро сняла кауши и, взяв их в руки, вошла в быструю, мутную воду.
Она сразу же ощутила силу упругого потока и, осторожно ступая по скользким камням, двинулась к другому берегу. Она уже дошла до середины — но тут на каком-то особенно скользком и круглом камне подвернулась нога, и Таманно, потеряв равновесие, упала. Кауши вылетели из рук, и чуть было не уплыл сорвавшийся с головы платок. В самый последний миг ей удалось его поймать. Промокшая до нитки, она выбралась на берег, прямо на теле, кое-как, отжала платье, камзол и шаровары, выжала и встряхнула платок, постаралась выжать и свои длинные косы и быстро пошла вниз по склону.
«По дороге высохну», — утешила себя Таманно.
По-прежнему она озиралась по сторонам, боясь попасться на глаза Халилу. Речушка, в которой ей поневоле пришлось выкупаться, пробегала мимо холмов (на одном из них и устроил свой пост Халил), тянулась примерно в полфарсаха от дороги и в самом начале ущелья вливала свои воды в Кофрун и становилась большой, стремительной, сильной рекой! Таманно придется перейти ее еще раз — где-нибудь подальше от глаз этого злого человека с винтовкой.
И перейду, подбадривала она себя, и ничего страшного. Лишь бы добраться к вечеру до Дизака, найти председателя сельсовета и сказать ему: «Шокир-ака! Помогите Анвару! Юнусу помогите и учителю Каромату… У нас в Нилу беда!» Да…
Небо очистилось, и щедро светило предзакатное солнце. Но от влажной одежды зябло тело; и стыли на каменистой земле и мокрой траве босые ноги. Где-то она успела запнуться о камень, и палец на ноге уже кровоточил. Палец саднил, было больно, но она прикрикнула на себя: «Ничего страшного! Если сказала, что пойду в Дизак, — значит пойду. А нужно будет — и дальше отправлюсь». И разве может она поступить иначе?
Анвар, ее Анвар, с которым связывает она самые сокровенные свои надежды и самые дорогие мечты, — он в опасности! Стоит лишь подумать об этом — и рвется в груди истосковавшееся сердце.
Вскоре Таманно опять очутилась на берегу реки и осторожно вступила в воду. На этот раз она перебралась благополучно и наконец вышла на дорогу, которая круто уходила вниз, в ущелье Охугузар.
Оглянувшись на село, она быстро зашагала по грязной, сплошь усеянной камнями и щебенкой дороге.
От острых камней и щебенки изрядно доставалось ее босым ногам, но она по-прежнему старалась идти как можно быстрее и горько корила себя за то, что не отправилась в Дизак сразу. Зачем она послушалась дедушку Раджаба и побежала за Юнусом в долину Пойгахджо?! Целых полдня пустила на ветер! Ах, надо было ей сразу идти в Дизак за помощью… Дизак — село большое, там людей много, там Шокир-ака… И не был бы схвачен Юнус, и уже, наверное, был бы свободен Анвар! Зря, зря пошла она в Пойгахджо — и теперь надо очень спешить ей, чтобы предотвратить беду. Ведь о н и как настоящие басмачи… хуже басмачей! Любую подлость могут совершить. Что сделали о н и с ее отцом…
Шесть лет минуло с того страшного дня, а Таманно и поныне мучает один и тот же вопрос: как может человек убивать другого человека? Как можно без всякой причины лишить жизни мирного дехканина, каким был ее добрый, терпеливый, работящий отец? Да, он отказался идти с н и м и, сказал, что не будет проливать безвинную кровь, что он не палач, а землепашец… И какой же звериной жестокостью ответили ему о н и!
Теперь Таманно быстро шагала вдоль реки, с шумом несущей свои воды, по узкой дороге, пролегавшей между зелеными холмами и невысокими пока еще горами, и в тысячный раз вспоминала, как был убит ее отец.
С грохотом распахнулась калитка и тяжелый топот послышался на айване. В двери дома постучали. Испуг сжал сердце Таманно — и сейчас, шесть лет спустя, она ощутила его вновь. Отец и мать приподняли головы с подушек. Застучали сильней.
«Что случилось? — спросил отец. — Кто там?»
«Свои, — раздался в ответ низкий голос. — Выйди, дело есть…»
Пошарив рядом с постелью, отец нашел халат, набросил его на плечи и осторожно открыл дверь. В комнате стало чуть светлее, и Таманно увидела на айване двух бородатых мужчин. Они что-то сказали отцу, и дверь, заскрипев, тотчас же закрылась. Раздались приглушенные голоса, звуки шагов — и все стихло.
«Наверное, спустились во двор», — подумала Таманно. Предчувствие опасности вдруг овладело ею, и под теплым одеялом ее до костей пробрал холод. Она быстро встала с постели, открыла дверь и вместе с матерью выглянула наружу.
Высоко стоял молодой узкий месяц. Голубоватые звезды рассыпаны были по чистому небу, изливавшему ровный свет на погруженную в сон землю. Отец и двое ночных незваных гостей, за плечами которых тускло поблескивали стволы винтовок, стояли посреди двора. В чалмах и перехваченных патронташами халатах были ночные гости. Сердце Таманно замерло от ужаса: «Басмачи!» Она услышала, как один из них угрожающе спросил отца:
«Значит, ты не согласен?»
Услышала и ответ отца:
«Я не палач, я дехканин-землепашец. Кроме того, братья, безвинную кровь проливать грех».
«Тебе сказано было, что если и в третий раз не согласишься, то пеняй на себя. Помнишь?»
«Помню, — промолвил отец, — но ведь…»
Его сильно толкнули в спину и повели к единственному орешнику, росшему в самом низу двора.
«Не троньте его! — закричала Таманно. — Папа! Папочка!»
Она выбежала во двор.
Мать кинулась вслед за ней.
«Назад, сучка!» — обернулся на крик и поднял над собой плетку один из басмачей.
Но Таманно и ее мать рвались к отцу, которого, прижав к стволу орешника, душил второй басмач. Таманно протяжно завопила и тотчас с ненавистью и омерзением ощутила, как жесткая сильная мужская ладонь крепко зажала ей рот. Задыхаясь, она вырывалась из ненавистных рук.
«Пожалей его! Безбожник!» — кричала мать, силясь оттащить убийцу от отца, который терял сознание и не мог больше сопротивляться.
Получив удар ногой, мать рухнула на землю. Миг спустя по стволу орешника, словно опираясь на него, медленно сполз на землю и отец. Его убийца на ходу бросил своему спутнику:
«Все. С ним кончено».
От сильного толчка Таманно едва не упала, но, удержалась на ногах и с воплем бросилась к отцу.
«Убили!» — кричала мать и рвала на себе волосы…
Так не стало любимого ее отца.
И уж коли о н и могли убить невинного, то неужто пощадят Анвара, которого считают своим злейшим врагом? Он коммунист, он убедил людей в Нилу вступать в колхоз… Нет, о н и не простят ему этого!
Страх за любимого гнал Таманно вперед.
Она прошла уже почти два фарсаха. Одежда на ней обсохла; израненные острыми камнями ноги были в крови, и каждый шаг причинял ей боль. Она терпела. О н и убили отца и теперь хотят убить Анвара… Что в сравнении с этим боль, которую она испытывала! Лишь малая плата за возможность покарать убийц и спасти любимого.
Темные тучи тянулись с запада, заволакивали небо, закрывали солнце и с усердием скупца прятали его последние лучи. Запах ненастья несли они с собой, предвещая дождь, ветер и холод.
Ужас вселяло в сердце пустынное и мрачное в этот час ущелье Охугузар. Голые высокие скалы, нависшие с обеих сторон, словно бы хотели вдавить в землю одинокую путницу. Шумел слева Кофрун, вскипал яростной белой пеной и грозил выплеснуться из берегов. Влажный ветер становился все сильнее.
«Боже, боженька, помоги мне!» — твердила Таманно. Дрожь сотрясала ее тело, но девушка старалась не замечать холода и боли.
«Помоги мне! — молилась она темному низкому небу. — Если доберусь до Дизака и найду Шокира, тысячу раз буду благодарна Тебе! Все мучения готова я вытерпеть — лишь бы жив был Анвар… лишь бы удалось спасти Юнуса и учителя…»
Капля дождя упала на лицо Таманно; за ней еще одна. Огонь вдруг разорвал сгущающийся сумрак, и в голубых его отсветах все вокруг приобрело призрачные очертания. Еще раз сверкнула молния, и сердце Таманно сжалось. Затем ей показалось, что небо над ней раскололось — столь ужасен был прогремевший и раскатившийся по ущелью гром. Хлынул ливень. Таманно теперь бежала из последних сил, иногда останавливалась в изнеможении, переводила дыхание и снова заставляла себя бежать. Голова у нее кружилась, и временами она как бы проваливалась в бездонную темноту. Вода стекала с нее ручьями.
Все сильней бушевала над ущельем Охугузар гроза, сотрясала окрестные горы, заглушала шум реки и метала вниз изломанные стрелы молний.
В очередной яркой вспышке голубоватого света Таманно увидела деревянный мост, переброшенный через реку.
«Теперь немного осталось, — отметила она и со слабым удивлением подумала, что радоваться этому у нее уже нет сил. — Скоро Дизак».
Она перешла мост и по сотрясающей его дрожи ощутила, как беснуется под ним Кофрун. Чуть постояв, она зашагала дальше, но вскоре остановилась: в наступившей темноте прямо на нее медленно надвигались две горящие точки. Ужас сковал ее. Затем, будто во сне, она попятилась, сошла с дороги и уперлась спиной в валун. Блеснула молния, и немеющими губами Таманно прошептала:
«Во-олк!»
Она быстро нагнулась, пошарила рукой — но не смогла найти подходящего камня. Тогда она сдернула с головы платок — единственный подарок Анвара, ее любимого, судорожно всхлипнула и теснее прижалась спиной к валуну, словно стремясь найти у него защиту. Но в ночной тьме, под проливным дождем она была одна в ущелье Охугузар — одна перед громом, молниями, ревом реки и горящими красноватым светом волчьими глазами.
«Волк-волк-волк», — повторяло ее сердце.
А волчица радовалась. Вняли, наконец, небеса ее горькой мольбе, и она не вернется теперь с пустым желудком к трем своим изголодавшимся детенышам.
Коротко зарычав, волчица напружинила все тело и, словно стрела, полетела на Таманно…
16
Посреди жаркой пустыни серебристо отсвечивает под лучами летнего солнца полноводный арык. Анвар глядит в даль. Пустыне не видно конца; и так же бесконечно тянется арык. Буйная радость овладевает Анваром: ведь это он днем и ночью неустанно трудился, кровавые мозоли набил кетменем, пролил семь потов и привел в пустыню воду. Все здесь теперь зацветет — и это значит, что своей цели он, наконец, достиг. Как накален, однако, воздух! Словно печь, стала земля и словно огонь — небо. Но почему в такую адову жару надел он кожаное пальто и натянул сапоги! И зачем на ремне у него наган? Сжимает горло туго застегнутый ворот гимнастерки.
Странно, думает затем он, посмотрев на арык. Мутной стала вдруг вода в нем. Отчего? Быть может, кто-то не желает, чтобы в пустыне зацвел сад? И в чистую воду подсыпает глину? Надо сходить к истоку, проверить. Однако в ясном небе неожиданно грохочет гром и сверкают молнии…
Вздрогнув, Анвар проснулся. За стенами хлева бушевала гроза, хлестал по крыше дождь и сквозь щели в дверях пробивались в темноту голубоватые сполохи молний.
Анвар приподнялся и прислонился к стене. Затекшее тело ныло, запахи сена и сухого навоза напомнили ему, где он и что с ним случилось.
— Сон видел, — ни к кому не обращаясь, проговорил он.
— Что за сон? — откликнулся Юнус, которого тоже разбудила гроза.
— В пустыне арык провел.
— Вода была чистая?
— Да, чистая. И до краев заполняла его.
— Хороший сон.
— Мутной стала потом вода.
— Ничего страшного, сон все равно добрый. Арык — это твой труд, совершенное тобой полезное дело. А мутная вода… что ж, это наше нынешнее положение.
— Вы самого мулло Салима за пояс заткнете, — усмехнулся Анвар.
— Правду говорю. Что еще видел во сне?
— Грозу. Небо чистое, а гром гремит и молнии…
— Тут я бессилен, — сказал Юнус. — Не знаю, как растолковать.
— Быть может, что-то непредвиденное случится, — сказал из угла Каромат.
— Непредвиденное?! — воскликнул Анвар. — Или нам этого мало?
— Кто знает, — без всякой надежды в голосе проговорил Каромат.
— Все равно, брат мой, добрый ты видел сон, — повторил Юнус.
Горькая усмешка тронула губы Анвара. Разве, собираясь в путь и увлекая за собой других, думал он, что пленником Усмон Азиза будет валяться в хлеву, а товарищи его будут убиты на заброшенном выгоне? Ведь пятеро их было против троих — и ничего не вышло? Даже Мурод — воин Мурод, бившийся против Ибрагимбека, — и тот убит. И вместе с ним полегли под пулями Усмон Азиза и его друг Саид, Хасан и Санджар… Все четверо остались на выгоне. Сиротами теперь будут расти их дети, вдовья доля суждена их женам. Несчастны их отцы и матери, лишившиеся опоры в старости — своих добрых и заботливых сыновей, своих защитников и кормильцев.
И для чего остался жив он, Анвар? Почему он не пал вместе с ними и тем самым хотя бы немного не загладил свою вину? Ведь это он во всем виноват, он один! Ему поверил партийный секретарь Амонов, поверил его уму, его способностям, его умению принимать решения; поверил, что хорошо знает Анвар окрестности Нилу, своей родины…
Анвар простонал. Ничего-то, оказывается, он не знал. Попал в западню, расставленную опытными охотниками, попал сам и погубил товарищей.
Тоска беспощадно грызла сердце. Не так, все не так должен был делать он! Не мчаться, сломя голову, вслед за Усмон Азизом, а, осторожно подъехав к выгону, окружить его и не открывать первым огня… И тогда, наверное, живы были бы сейчас его друзья, а Усмон Азиз не торжествовал бы победу.
За стеной по-прежнему грохотал гром и лил дождь. Глядя в темноту широко открытыми глазами, Анвар вновь и вновь вспоминал своих погибших товарищей. Все они были чистыми, смелыми, добрыми людьми, чуждыми зависти и злобы; они были пахарями, любили свою землю и свой народ и с оружием в руках взялись защищать его от тех, кто нес ему новые беды и несчастья. Нет их больше на этой земле! И только он, Анвар, виноват в их безвременной гибели.
В раненой ноге не утихала боль; горел огнем и локоть правой руки. Но мучительное сознание собственной вины заглушало страдания тела, и Анвар, словно желая снять с души хоть самую малость угнетавшей ее тяжести, стремился понять, в чем была его ошибка. Наверное, сказалось отсутствие боевого опыта; наверное, не стоило с такой горячностью преследовать Усмон Азиза; наверное, надо было дождаться в Дизаке Шокира и, лишь посоветовавшись с ним, двигаться дальше, в Нилу… Но ведь Шокира не оказалось на месте, и неизвестно, сколько бы пришлось его ждать. И кто мог сказать Анвару, что один из всадников, за которыми они помчались, — Усмон Азиз! Конечно, если бы он знал это, то догадался бы, что их завлекают в ловушку.
Какая разница, устало подумал вдруг он. Знал, не знал, что толку теперь гадать. Он виноват — и нет ему никаких оправданий. И не столь уж дорога теперь ему собственная его жизнь, если погибли друзья. И Юнус, и Каромат — ведь они тоже страдают по его вине, и по его вине могут проститься с жизнью. Глупость, с ненавистью к себе подумал Анвар, самая дорогая на свете вещь.
А ведь начальник милиции Каримов хвалил его и говорил Амонову, что пуля Анвара бьет в цель без промаха…
— Брат! — не выдержав, позвал Анвар.
— Слушаю тебя, — отозвался Юнус.
— Неужто нельзя нам спастись?
Юнус не откликался, и Анвар спросил:
— Отчего молчите?
— Не вижу выхода. Это не хлев, а настоящая тюрьма. Крепко строил Усмон Азиз…
— Неужто вот так и погибнем?! — почти крикнул Анвар.
Опять не отвечал ему Юнус, и снова обратился к нему Анвар:
— Скажите хоть слово, зять! У меня голова раскалывается…
— Крепись, брат.
— До каких пор? — в отчаянии промолвил Анвар.
— А кто сейчас сторожит нас? — спросил Юнус. — Курбан или тот громила?
— Не знаю…
— Курбан, — сказал Каромат. — Я только что слышал его голос.
— Та-ак… — протянул Юнус.
И снова воцарилось молчание. Не утихая, стучал по крыше дождь, и от этого дробного звука, от запахов сырости, слежавшегося, прошлогоднего сена и навоза у Анвара начинала медленно кружиться голова. Неужто он обречен? А Таманно? А мама?! Крик готов был вырваться из его груди, но он сдержался и позвал Юнуса:
— Брат! Что будем делать?
— Одно остается — уговорить Курбана, чтоб нам помог. Ведь неплохим человеком он был. Бедняк, как ты и я…
— Он продал себя! — воскликнул Анвар. — Охотничья собака он у стремени Усмон Азиза. Ему скажут — умри, он умрет; живи скажут — будет жить. И шага не ступит за черту, которую провел хозяин.
— И все-таки попробуем, — сказал Юнус.
Немного погодя он встал и, осторожно ступая в темноте, направился к двери. Дождь не утихал, и по-прежнему гремел в небесах гром, но резкий свет молний уже не пробивался в щели. Гроза удалялась от Нилу.
— Курбан! — тихо позвал Юнус. Ответа не последовало, и он позвал громче. — Курбан!!
— Что тебе? — сквозь шум дождя послышался из-за двери голос Курбана.
— Ты один?
— Какая тебе разница?
— Не скучаешь?
— С чего бы мне скучать?
— От одиночества…
— Я не одинок.
— Не одинок? Ты шесть лет на чужбине провел. И до сих пор, конечно, не женился… Хочешь сказать, что это вовсе не о д и н о ч е с т в о и что бывает одиночество хуже?
— Ты о себе побеспокойся.
— Ты прав, Курбан, надо мне побеспокоиться о моей участи. У меня ведь жена… Дитя родилось. Анвару побеспокоиться тоже надо… И Каромату… А вы нас тут заперли, даже по нужде выйти не даете. Омовение совершить негде! Мусульмане вы или нет?
— Хозяин так приказал, — буркнул Курбан.
— Много добра от него, наверное, видел — поэтому во всем слушаешься?
— Перестань болтать и скажи, чего тебе от меня надо?
— Для начала — открой дверь. Поговори со мной не через стену, как с пленником, а лицом к лицу, свободно…
— Нашел дурака, — засмеялся Курбан.
— Не бойся. Богом клянусь, ничего дурного мы не замышляем. Открой на минуту эту проклятую дверь. Два слова хочу сказать тебе, ничего более.
— Вот пристал, — сердито проговорил Курбан.
Но было слышно, как он повернул в замке ключ и откинул засов. Затем дверь приоткрылась, и Курбан уселся на пороге, держа в руках винтовку.
— Говори!
— Ты раньше таким злым вроде бы не был…
— Меня жизнь злым сделала.
— Жизнь? Ты сам виноват, а не жизнь.
— Это почему же?
— Потому что не надо было тебе, бедняку, идти за Усмон Азизом.
— И куда же я должен был пойти, если не за ним?
— Никуда.
Курбан рассмеялся.
— Мне, стало быть, надо было остаться в этом богом забытом селе и с торбой через плечо ходить от дверей к дверям. Ты уверен, что мне так было бы лучше?
— Нилу — колыбель твоя, а не богом проклятое село! И кто тебе внушил, что ты непременно ходил бы с торбой?
— А что бы я делал? Ни дома, ни земли… Всем обделил меня бог, и спасибо хозяину, что взял меня с собой. Сыт, одет, здоров…
— Неужто человек должен заботиться только о желудке?
— В этом подлом мире и сытый желудок — не так уж мало.
— Ошибаешься! Не ты один был такой в наших краях — без крыши над головой, жены и детей. Но другие, в отличие от тебя, не только о сытом желудке мечтали. Справедливости хотели они! Не желали пресмыкаться перед баями, по-человечески жить хотели. Они честь свою выше всего ценили и утверждали свое право быть людьми!
— Красивые слова говоришь… А на деле что вышло?
— Ты не видишь? Или ослеп?
— Почему? Я вижу: если раньше бедняки трудились на богатых, то теперь работают для неверных.
— Эх, Курбан, — вздохнул Юнус — Жаль мне тебя… Зря покинул ты родину.
— А не покинул бы, так что — р о г а бы приобрел?
— Не приобрел бы ты р о г а, Курбан, не стал бы богачом — и никто из нас в богачи не вышел. Да мы вовсе не к этому стремимся. Мы обрели свободу, стали хозяевами земли и воды…
— Это меня не интересует.
— Отчего же?
Голубоватый свет проник через открытую дверь и на миг озарил весь хлев — от угла до угла. Затем свет померк, и низко над крышей пророкотал гром. Дрогнули стены хлева, и жалобно заскрипели балки. Анвар вздрогнул — и от резкого, слепящего света, и от исполинской силы грома. И снова вспыхнула молния, и снова голубоватый неживой свет выхватил из темноты бледные лица трех пленников. Прогремел гром — однако звучал он теперь не так сильно. Гроза уходила. Но дождь принялся колотить в крышу, казалось, с еще большим усердием, капли его, проникая сквозь щели, падали на пол.
— Небо словно продырявилось, — подал голос Анвар.
— Небо, — как эхо, откликнулся Каромат и, помолчав, добавил: — Горько плачет оно… нашу долю оплакивает.
— Пока корни в воде, — постарался утешить учителя Анвар, — есть надежда на урожай.
— Вырвали из воды мои корни!
— Не горюй. Не ты один.
— Не о себе я печалюсь, друг! Не влюблен ни в кого — значит, сердце спокойно. Жены и детей нет… Не придется, стало быть, мучиться, думать о том, как будут жить без меня. Я лишь о бедной моей матери горюю… об учениках… Славные они ребятишки. Ко мне привязались. И я их любил.
— Так говоришь, словно нож к твоему горлу приставили, и спасения нет.
— Эх, Анвар! Сердце горит… Бедная моя мама — что она будет делать без меня? О какую стену будет биться головой?! Я у нее один, и во мне — вся ее жизнь, вся ее надежда…
— Хватит, — оборвал учителя Юнус и окликнул Курбана, который поднялся с порога и собирался запереть дверь.
— Что тебе? — нехотя отозвался тот. — Неужели у тебя слова еще не иссякли?
— Не испугался грозы? — даже как будто с улыбкой спросил Юнус.
— Да-а… будто из пушки…
— Так вот, Курбан, я тебе снова говорю: зря ты покинул родину и зря стал хвостом Усмон Азиза. Разве ты богат, как он? Так почему же не думаешь о себе, а ему прислуживаешь — да еще с винтовкой?
— Он истинный мусульманин. А винтовка моя пусть тебя не смущает, — неуверенно пробормотал Курбан. — Я крови не проливал.
— Верю! — живо подхватил Юнус — Ведь мы односельчане и много лет знаем друг друга. Ты хороший, добрый человек, Курбан, с открытой душой и чистым сердцем. Но погляди получше вокруг себя. Вот ты говоришь, что Усмон Азиз истинный мусульманин. Так?
— Да.
— А мы кто — неверные?
— Хоть и мусульмане, — помедлив, сказал Курбан, — но дела ваши, как у неверных.
— Что же это за дела?
— А колхоз… разве он мусульманское дело? Безвинных людей притесняете только потому, что они богаты… Женщин с путей шариата сбиваете. Школы открыли, где вере не учат. Зачем нам они? А мечети, наоборот, закрыть хотите и сжечь.
— Колхоз значит — дело неверных? Ничего ты не смыслишь в этом, Курбан… Что худого, если будем вместе, на общей земле трудиться? Соединим силы и добьемся достатка! Кроме того, у каждого из нас свой надел есть. Советская власть дала нам землю, не требуя, чтобы за это ей кланялись. Богачей тебе жалко? Не жалей, Курбан! Они мешали народу и получили по заслугам. Новые школы открыли и еще откроем. Пусть наши дети растут грамотными, пусть ни одна из сторон света не будет для них загадкой… Учить наизусть Коран — дело хорошее, да только не станет от этого садом наш мир. Вот так, Курбан. А про остальное — что мне тебе сказать? Сказки. И мечети никто закрывать не собирается, и женщины вовсе не беспутны… Понял?
— Понял я или нет, — желчно сказал Курбан, — тебе-то какая польза?
— Да ты подумай, упрямец! Не ушел бы вслед за хозяином, была бы у тебя сегодня земля, вода… Кибитка была бы, возможно, женился бы. Вступил бы в колхоз, трудился и жил как человек.
— И без этого хорошо живу, — не отступал Курбан. — И не нуждаюсь ни в вашей воде и земле, ни в вашем колхозе.
— Смотри — горько пожалеешь еще об этом. Сотни раз обольется кровью твое сердце, но…
— Моя забота, — оборвал Юнуса Курбан. — Тебе-то что?!
— Жаль, не сочувствуешь ты нам.
— Да какой тебе прок в моем сочувствии? Что я могу сделать?
— Если захочешь — сумеешь помочь.
— Чем?
— Помоги уйти отсюда.
Курбан расхохотался.
— Вы уйдете, а мне отвечать!
— Да не будешь ты отвечать! Тут тысячу и одну причину можно отыскать, и каждой оправдаться… Сам подумай, — в чем мы виноваты?
— Хозяин знает.
— Значит, не поможешь нам?
— Нет! — твердо сказал Курбан. — И хватит об этом.
— А я-то, наивный, думал, что ты — человек. А ты — раб. Раб с кольцом в ушах и тавром на лбу.
— Если бы ты сказал это моему приятелю-пешаварцу, он бы твой язык через затылок вытащил. Благодари бога, что я из Нилу.
— Хоть ты из Нилу, но твою рожу я и в день Страшного суда не желал бы видеть!
— Да и твоей я сыт, — усмехнулся Курбан. — Спи лучше. Один бог знает, останешься завтра жив или ист.
— Мертвый мужчина в тысячу раз лучше живой куклы вроде тебя!
— Хватит, — прикрикнул Курбан. — Остальное до скажешь завтра в веревочной петле..
И он с грохотом закрыл дверь.
— Гиена ты! Хуже гиены! — в отчаянии закричал Юнус, обоими кулаками колотя в дверь.
Не переставая, лил дождь.
Слышно было, как Юнус с тяжким вздохом вернулся на свое место.
— Ни к чему было, — сказал в непроглядную темноту Анвар.
— Что делать, брат мой! — помолчав, отозвался Юнус. — Неразумный человек обольщает себя надеждой.
— И вы поверили, что он не проливал кровь? Лжет он, проклятый! Вчера один из моих товарищей именно его пулей был убит. Такие, как он, ко всему безразличные, хуже врага. Прикажет ему хозяин — он ребенка в колыбели задушит!
— Не мучай себя, брат мой, — тихо проговорил Юнус. — Каждый пожнет то, что посеял.
Дробно стучал по крыше дождь месяца хамал, и рокотал вдали гром. Гроза продолжалась.
— Брат! — сказал Анвар.
— Слушаю тебя, — отозвался Юнус.
— Я все думаю… Как это Таманно под дождем и ветром пришла к вам, в Пойгахджо! Не испугалась…
— Любит она тебя.
— Сейчас, верно, места не находит. И мать ее больна…
— Хорошая она девушка, Таманно. И тебе хорошей женой будет.
— Хотел в начале лета сватов послать.
Юнус промолчал. И снова навалилась на Анвара тоска. Неужто не бывать ему никогда с Таманно?! И никогда он не пошлет к ней сватов, никогда не возьмет за руку и не приведет в свой дом? Какое страшное слово: никогда!
— Брат! — опять позвал он.
— Да, — ответил Юнус.
— Вы говорили, что Зариф Барака в райцентр отправится…
— Да, он должен был не мешкая выйти в дорогу.
— Через перевал?
— Конечно.
— Длинная дорога. Он через сутки, не раньше, будет на месте. Ущельем надо было идти.
— Я ж объяснял тебе: те скорпионы из-под циновки… Халил и Ато… перекрыли нижнюю дорогу. Из села никого не выпускают.
— Странно, — задумчиво промолвил Анвар. — Ну, я понимаю, Ато — он человек состоятельный. И Хомид — у него земля, скот, доходы… Но Халил? Ведь он не богат.
Юнус вздохнул.
— Ты же знаешь, Анвар, — мягко, как ребенку, сказал он.
— Из-за сестры? Но одно дело враждовать со мной из-за того, что Сабохат вышла не за него, а за вас, и совсем другое — служить Усмон Азизу!
— Есть люди с черным сердцем, — произнес Юнус — Халил из их числа.
Тяжелое молчание наступило в хлеве, где томились пленники. Изредка между ними возникали короткие разговоры — о Шокире, например, который, узнав, быть может, о несчастных событиях в Нилу, сейчас спешит на помощь; о том, что если это так, то он уже к утру должен быть в селе; и о том, что обидно, что о н и, пролив столько крови, останутся безнаказанными. Юнус, правда, утверждал, что в этом светлом мире всякого творящего зло рано или поздно постигнет кара, и Анвар, поразмыслив, с ним согласился.
О многом надо было успеть подумать ему. Страшно представить, что эта ночь может стать для него последней… Раненая нога мозжила; Анвара бросало то в жар, то в холод, и, прикоснувшись ладонью ко лбу, он решил, что заболевает. Будь он дома, мама уложила бы его в постель и напоила горячим сладким чаем. Мама, мама! Как она будет без него?
«Мальчишка, — с презрением сказал он себе, — лучше бы ты обнял черную землю на том заброшенном выгоне. По крайней мере, не испытывал бы т а к о г о позора».
Он вспомнил Шафката Рамазанова, своего самаркандского учителя, подарившего ему кожаное пальто в теплой подкладкой, которое хоть немного согревает его сейчас, в затхлой сырости хлева.
«Учись, — говорил ему Рамазанов, щуря чистые, как безоблачное небо, глаза. — Твой народ на тебя надеется».
Анвар неслышно простонал. И Амонов надеялся на него, и Каримов… и жители Нилу, которых он должен был избавить от жестокостей Усмон Азиза, — все надеялись на него, а он, будто жалкий раб, валяется в хлеву, на полусгнившем сене.
«Хватит! — прикрикнул он на себя. — Надо заснуть, набраться сил…»
Анвар покрепче завернулся в кожаное пальто, прислонил голову к стене и закрыл глаза. Немолчно стучал дождь, и где-то далеко рокотал гром.
Прекрасное, чистое лицо Таманно возникло перед ним, и пересохшими губами он вымолвил наконец то единственное слово, которого она так ждала от него.
17
Усмон Азиз проснулся, когда солнце еще не взошло. Сон не освежил его — во всем теле он чувствовал тяжелую, давнюю усталость. Некоторое время он еще лежал; затем лениво поднялся, накинул на плечи халат и взял с края суфы наполненный водой кувшин. Умывшись, он решил совершить намаз, однако почти сразу же отказался от этой мысли. Уж если почти месяц не молился, то, верно, не обрушится небо из-за того, что он и сегодня отступит от обряда. Милосердный Создатель наверняка понимает его состояние, видит, какими обидами и горестями переполнено его сердце, и в день Страшного суда простит ему и это прегрешение.
Он усмехнулся — горько усмехнулся Усмон Азиз и по каменным ступеням спустился с высокой суфы во двор.
Ясно голубело небо, чист и свеж был воздух. От дождя, что лил всю ночь, вокруг не осталось и следа. Всю благотворную, живительную влагу выпила земля, впитала в сокровенную глубину своих недр, но тут же и без остатка отдала ее травам, цветам и деревьям, одевшимся в яркий изумрудный наряд. Казалось, сама жизнь явилась в это утро перед Усмон Азизом во всей своей величавой, полной достоинства мощи, и он внезапно ощутил себя пылинкой в сравнении с ней, ничтожно малым, немощным и, может быть, худшим ее созданием…
Фырканье коня услышал он и повернулся. Его вороной стоял под навесом рядом с гнедым Анвара и тыкался мордой в кормушку. Чуть поодаль били копытами и встряхивали гривами два других коня. Курбан чистил их кормушки, потом бросил перед каждым по охапке сухого клевера и ласково потрепал обоих. Усмон Азиз не поверил глазам — он даже как будто бы улыбался, его всегда мрачный слуга.
Он позвал:
— Курбан!
Тот вздрогнул и обернулся. И как всегда, непроницаемо замкнуто было его лицо.
— Слушаю, почтенный.
— Гуломхусайн куда делся?
— Сейчас придет. Он у хлева, его черед…
— Все сделали, что я просил?
— Все готово, — сказал Курбан и подошел к хозяину. — Керосин вот… возле суфы. И остальное… — и, не договорив, он кивнул на одно из четырех тутовых деревьев.
Это было поистине огромное дерево. С трех ветвей его спускались три веревки, и каждая заканчивалась петлей. Словно три эфы со смертельным жалом были они, три эфы, выгнувшие свои гибкие шеи в ожидании тех, кого они должны убить.
Под каждой веревкой уже стояла колода.
Дрожь пробежала по всему телу Усмон Азиза, и он нервно повел плечами. И с тяжелым сердцем взглянул прямо в черные, холодно спокойные глаза Курбана.
— Позови Гуломхусайна.
Курбан еще не успел покинуть двор, как показались вернувшиеся с ночного дозора Ато и Халил.
— Село спокойно? — спросил у них Усмон Азиз.
Они согласно кивнули.
— Спокойно, — сказал Ато.
Глядя мимо них на снежные вершины горы Хафтсар, Усмон Азиз велел:
— Патроны и винтовки сдайте Курбану.
Ато тут же повернулся и отправился на внешний двор; Халил не двинулся с места.
— Ты не понял? — спросил его Усмон Азиз, впервые отметив недоброе выражение зеленоватых, широко расставленных глаз Халила.
— Вы сегодня уйдете? — отрывисто сказал Халил.
— Верно.
— Возьмите меня с собой.
— Ты в своем уме?
— Я подумал… я вчера весь день думал, всю ночь думал… и все хорошо обдумал, — заговорил Халил.
Усмон Азиз перебил его:
— Ты женат?
Халил опустил голову.
— Нет, — с усилием выговорил он. — И мать умерла, — не дожидаясь очередного вопроса, сказал он. — Четыре года, как ее нет… Нечего мне делать в этом полуголодном селе!
— Думаешь, в других местах все сыты и счастливы?
— Все равно, — упрямо качнул головой Халил. — Хочу уйти.
Усмон Азиз усмехнулся.
— Воля твоя.
И, слабо махнув рукой, зашагал к айвану.
Небо на востоке алело. Усевшись на краю крыши, на ветках деревьев, гомонили воробьи. Под навесом укрытые попонами кони с хрустом жевали клевер. Село пробуждалось; слышались голоса людей, блеяние овец; иногда раздавался трубный рев осла.
Темно было на душе Усмон Азиза в это светлое весеннее утро. Сегодня он покинет Нилу — и теперь уже навсегда. И больше никогда не увидит он семь вершин горы Хафтсар, не услышит, как шумит в своих берегах Кофрун, и не ощутит на лице свежего дыхания весеннего утра своей родины. Нового спутника обрел он здесь.
Усмон Азиз покачал головой: не Халил был ему нужен — Анвар! Ему казалось, что если бы этот упрямый мальчишка поддался его уговорам и отправился бы с ним, то ему, Усмон Азизу, было бы легче и спокойнее там, на чужбине. Если бы Анвар был с ним, то он, Усмон Азиз, обрел бы нравственное право утверждать, что покидают родину не только состоятельные люди и не только сбившиеся с пути и озлобленные вроде Халила; нет, утверждал бы он, и люди, поначалу поверившие в новую власть, теперь разочаровываются и бегут от нее.
Но как бы наперекор всем этим рассуждениям возникла вдруг мысль: хорошо, очень хорошо, что Анвар не желает ступить и шага за пределы родного края! Зачем ему яд чужбины? Он, Усмон Азиз, изведал горечь тоски по родине — так пусть его земляк, вчерашний сирота, не знает ее.
Тянуть за собой Анвара можно лишь из безысходности… Или из мести, желая, чтобы и другие помучились так, как он, Усмон Азиз. Он сжал пальцы в кулак и ударил им по колену. Бессмысленно! Все бессмысленно! И не об Анваре надо думать — о самом себе, ибо не знает, что с ним случится завтра и даже — сегодня. И не ведает, даст ли ему судьба счастье встречи с женой и детьми…
Усмон Азиз с трудом перевел дыхание и глянул на своего вороного. Чудо-конь то жевал клевер, то высоко вскидывал голову и прядал маленькими, чуткими ушами, то беспокойно бил копытами — душа его рвалась и просила движения и простора.
— Тоска по дороге одолевает тебя, — прошептал Усмон Азиз. — Скоро поедем…
Затем взгляд его упал на Халила. Тот стоял посреди двора, уставившись себе под ноги, и, судя по выражению лица, о чем-то напряженно размышлял.
О чем?!
Анвара и силой нельзя затащить на чужбину, а этот сам, по доброй воле, выбирает дорогу изгнания. А ведь оба — из одного села; бедняки… Между тем сердце одного кипит любовью к родине, а другой готов предать свою колыбель и, как клещ, вцепился в винтовку. Есть люди, подумал Усмон Азиз, со дня рождения словно бы обозленные на жизнь и все время мечтающие свести с ней счеты. Им всего мало, они ненасытны и готовы, раздавив вошь, слизнуть ее кровь. Таков, должно быть, и Халил.
Подошли Курбан и Гуломхусайн.
— Оседлай коней, — велел Усмон Азиз Курбану, а Гуломхусайну указал на место рядом с собой.
— Садись.
Гуломхусайн осторожно присел на край суфы и недоумевающе посмотрел на хозяина. Немой вопрос угадывался в его взгляде: отчего так подавлен сегодня Усмон Азиз?
— Помнишь, что я тебе обещал? — заговорил наконец Усмон Азиз.
Глаза у Гуломхусайна радостно сверкнули, и он тут же ответил:
— Сто-о-о зо-оло-тых мо-онет…
— Когда вернемся, получишь двести. Вот тогда нож твой будет в масле, а усы не отрубит и топор.
— Хо-о-озя-яин!! — воскликнул Гуломхусайн.
Радость распирала его, и он вскочил на ноги, не зная, чем услужить Усмон Азизу.
— Веревки видишь? — Усмон Азиз указал на четыре тутовых дерева.
— Да-а, — радостно улыбаясь, кивнул пешаварец.
— Значит, согласен?
Как ни туп был Гуломхусайн, но мгновенно все понял. Улыбка медленно сползла с его лица, и он замолчал.
— Согласен или нет?
Гуломхусайн отвел взгляд.
— Значит, не согласен, — о сожалением произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн повернул к нему большую голову.
— Я-я со-огла-асен…
— Ну вот и хорошо, — холодно улыбнулся Усмон Азиз. — Иди пока, занимайся своими делами.
Все выше поднималось на востоке солнце, и красный его диск золотистым светом заливал все село. Этот золотистый свет и чистая голубизна неба словно омыли сдавленную тяжелыми предчувствиями душу Усмон Азиза, и он вдруг с надеждой подумал, что наверное же даст ему судьба последнее тихое счастье — остаток дней прожить среди близких. Поднявшись, он подставил лицо солнечным лучам и с благодарным счастливым чувством ощущал на себе их ласковые прикосновения.
День начинался.
— Здравствуйте, почтенный, — раздалось позади него.
Он вздрогнул и повернулся — мулло Салим и Хомид стояли перед ним. Как бы не узнавая, он некоторое время молча смотрел на них увлажнившимися глазами.
— Пришли, — утвердительно сказал затем Усмон Азиз, будто бы отвечая самому себе на какой-то давний вопрос.
— Пришли, — отозвался мулло Салим.
Стоявший чуть позади Хомид прижал к груди руку:
— Мы к вашим услугам.
— Я должен как можно быстрее уехать, — глядя в землю, произнес Усмон Азиз.
— Жаль! — мулло Салим принялся быстро перебирать четки.
Приблизился к ним и молча встал неподалеку Халил.
— Имам! — проговорил Усмон Азиз.
— Слушаю, почтенный.
— С тем бесштанным председателем и отступившим от бога учителем… и с этим сбившимся с пути Анваром… — что нам с ними делать?
— Вчера было сказано: участь их — смерть. Всем троим…
— А вы что думаете? — обратился Усмон Азиз к Хомиду.
— Я? — тот в растерянности переступил с ноги на ногу. — Что я могу думать… Воля ваша.
— Вчера вы были более решительным.
— Жаль их стало, — пробормотал Хомид. — Все-таки дети мусульман…
Тут его взгляд упал на свисающие с ветки тутовника веревки, и Хомид замолчал, как бы утратив дар речи.
— Мусульмане, дети мусульман, — ядовито усмехнувшись, повторил его слова Усмон Азиз. — Да пусть даже их колыбель спустилась с небес — я хочу, чтобы они были наказаны так, как того требует шариат.
— Воля ваша, почтенный, — едва вымолвил Хомид.
Усмон Азиз взглянул на Халила.
— А ты что думаешь?
— Повесить проклятых! — ответил тот и холодно улыбнулся.
Искоса глянул на него Хомид:
— Если бы у кошки были крылья, род воробьев исчез бы с лица земли.
— Трус, — бросил в ответ Халил.
— Хватит! — прикрикнул на них Усмон Азиз и зло сплюнул.
Затем он велел Курбану и Гуломхусайну привести пленников, а сам подошел к трем дехканам, которые вместе с Ато появились во дворе.
— А вам что нужно?
— Сначала — здравствуй, бай… — с достоинством произнес один.
— Проживу и без ваших приветствий. Что вы здесь потеряли?
— Мы пришли, чтобы… — начал второй, но под пронзительным взглядом Усмон Азиза осекся и замолчал.
— Пожалей и х, бай, будь к н и м милостив, — сказал третий — по виду самый старший, с начинающей седеть короткой, густой бородой.
— Ты не Комрон?[33] — спросил его Усмон Азиз.
— Верно, я Комрон.
— Тот самый Комрон, который свалился с горы и чуть было не отдал богу душу?
— Он самый.
— Тот самый Комрон, который после этого едва не свихнулся?
— Было и такое.
— Тогда не учи меня уму-разуму, ступай своей дорогой и береги свое счастье. А то как бы тебе не пришлось пожалеть о нем.
— Ты человек остроумный, — не спеша промолвил Комрон. — Но есть вещи поважнее остроумия. Без милосердия и сочувствия, без великодушия и мужества жизнь человеческая не имеет никакого смысла.
— Милосердие и сочувствие, говоришь?! Великодушие и мужество?! — закричал Усмон Азиз. — А о н и милосердны были ко мне? Великодушны? Кто убил моего брата? Кто разорил мой дом? Кто отправил моего зятя в Сибирь? Кто заставил меня бежать на чужбину? Кто?! Отвечай! И укажи мне на и х мужество, милосердие и великодушие!
— Успокойся, бай. Все в этом мире имеет свои причины.
Усмон Азиз в ярости поднял плетку.
— Ты что хочешь сказать?!
— Сам знаешь, — невозмутимо ответил Комрон.
— Тогда знай и ты, — Усмон Азиз опустил плетку. — Знай, что и сегодняшнее мое дело тоже не без причины.
— И все-таки, бай, не горячись. Бога вспомни, святых и пророков. И вспомни, как тяжелы бывают последствия необдуманных решений.
— Уноси-ка ты ноги отсюда, пока цел. Да побыстрей, — негромко произнес Усмон Азиз, и в голосе его ясно прозвучала ярость. — И вы тоже, — повернулся он к спутникам Комрона. — Живо!
Но дехкане не пошевелились.
— Мы не уйдем, бай. И другие сейчас подойдут. Люди твоим замыслом недовольны.
Усмон Азиз засмеялся.
— Что ж, пусть приходят… Посмотрим.
Привели и поставили перед Усмон Азизом пленников.
Руки у всех троих были связаны за спиной.
Неутихающая боль в раненой ноге мучила Анвара, и он стоял, налегая на другую, здоровую ногу и стараясь при этом держаться независимо и прямо. Он похудел; лицо его обросло; но ни тени растерянности и страха не было в глазах, смотревших с печальной твердостью. Спокоен был и Каромат, на лице которого еще багровел след, оставленный вчера плеткой Усмон Азиза; и далеко за пределы двора уходил задумчивый взгляд Юнуса.
К нему первому подошел Усмон Азиз и рукояткой плетки снизу вверх ткнул ему в подбородок.
— Ну… поговорим?
Чуть отступив назад, Юнус ответил с ненавистью:
— Я тебе вчера все сказал.
— Значит, признаешь свою вину?
— Вину? — Юнус усмехнулся. — И это говоришь ты, за которым по пятам идет дурная слава убийцы!
— Каждый мой поступок соответствует шариату!
— А я тебе еще вчера сказал: если защитники шариата ты и вон тот, козлобородый, — кивнул Юнус на мулло Салима, — то плевал я на ваш шариат.
— Неверный! — вскричал мулло Салим и ударил о землю посохом.
— Ублюдок! — процедил Усмон Азиз и с силой опустил плетку на голову Юнуса.
Юнус качнулся. По его лицу из-под тюбетейки тотчас потекла кровь.
— Ублюдок здесь один, — вымолвил он. — Ты!
Второй удар пришелся ему по плечу.
— Ты не мужчина! — вскричал Анвар и, шагнув вперед, оперся на раненую ногу и от острой боли едва не потерял сознание.
— Мы сейчас увидим, кто здесь мужчина, а кто нет, — одной рукой стиснув рукоять плетки, а другую крепко сжав в кулак, ровным голосом проговорил Усмон Азиз. — А ты принадлежишь к неблагодарным… к тем, кто плюет на соль.
— Быть может… — голос Анвара зазвенел и сорвался. — Быть может, я и в самом деле неблагодарный. Но я не торговал родиной, как ты.
Усмон Азиз с сожалением покачал головой.
— Глуп ты еще и молод… И откуда тебе знать, — с внезапной болью продолжал он, — что такое родина? У меня она была. А у тебя — нет.
— Одно я знаю, — крикнул Анвар, — в седле родину с собой не увезешь. Это тебе не мешок с золотом…
— Помолчи, — тихо и грозно сказал ему Усмон Азиз.
Тем временем довольно большая толпа с шумом ввалилась во двор. Сердце Анвара гулко стукнуло, и он принялся с надеждой высматривать Таманно. Ее не оказалось; зато он увидел Сабохат, державшуюся рядом с благообразного вида старухой.
Ошеломленная окровавленным видом мужа, истерзанным видом Анвара и Каромата, Сабохат поначалу молчала. Но затем, как бы очнувшись, воскликнула:
— Ты что с ними сделал, палач?! Бешеный пес! Ты виселицу возвел, ты повесить их хочешь?!
Она рванулась к Усмон Азизу, но несколько рук тотчас крепко схватили ее. Она вырывалась. Ее платок сбился на плечи, волосы растрепались; она вырывалась, рыдала и говорила сквозь плач:
— Отпустите меня! Отпустите… Пусть и меня рядом с ними повесит этот басмач! Пусть и моей кровью обагрит свои руки!
Вопли ее, казалось, доставляли удовольствие Усмон Азизу. Во всяком случае, он с усмешкой поглядывал на Сабохат, поигрывал плеткой и всем своим видом выражал полнейшее и непоколебимое спокойствие.
— Проклят будь богом ты, потерявший совесть! — кричала Сабохат. — Чтобы из одной могилы в другую не уставали кидать тебя! В адовом огне гореть тебе и никогда не сгореть, волк-кровопийца!
Юнуса трясло от гнева. Он напряг руки — но умело и крепко были связаны они. Тогда он слизнул кровь, сбежавшую к углу рта, сплюнул и, собрав все силы, внятно сказал:
— Сабохат!
Повеление и мольба слышались одновременно в его голосе. Все затихли.
— Сабохат, — повторил он, не отрывая взгляда от залитого слезами лица жены. — Если хотя бы капля любви и уважения есть у тебя ко мне, прошу тебя — не проливай слез перед этим грабителем. Недостоин он даже смотреть на них, бесчестный беглец.
— Верно, сестра, — сказал Анвар. — Не унижай себя… Мы за правду жизни отдаем. — Он глубоко вздохнул. — Не бессмысленно мы умираем, нет! А он, — презрительно кивнул Анвар на Усмон Азиза, — даже если и останется жив, то, как старая корова, никому не будет нужен.
Сабохат затихла, закрыв глаза платком.
Но Усмон Азиз будто не слышал Анвара и Юнуса. Он стоял перед пришедшими к нему во двор людьми и, положив руку на деревянную кобуру маузера, оглядывал их с высокомерным спокойствием. Тяжел был его взгляд и плотно сжаты губы. Наконец он спросил:
— Чего вы хотите?
Толпа зашевелилась, раздалась, и вперед выступил Раджаб, девяностолетний старик, одной рукой опиравшийся на посох, а другой — на плечо внука, бледного мальчика лет десяти-двенадцати.
— Узнал меня, Усмон?
— Узнал, — нетерпеливо ответил тот.
— Я не только отца, я и деда твоего хорошо знал…
— Ну и что?
— Я на их землях издольщиком работал. Во всяком случае, они были люди неплохие.
— Что еще?
— Что еще, говоришь… — старик погладил свою белую, словно снега горы Хафтсар, бороду. — А то, что надо тебе призвать в помощь свое сердце и свой ум. И х, — слабой рукой указал Раджаб на трех пленников, — не тронь. Собираешься уходить — так ступай своей дорогой, не проливая безвинную кровь.
Позади него вразнобой заговорили люди:
— Верно…
— Человеком будь…
— Разве так поступают мусульмане?
Усмон Азиз поднял руку.
— Тихо!
И когда мало-помалу воцарилась тишина, он спросил дедушку Раджаба:
— Вы хотите, чтобы я отпустил этих кафиров[34] на все четыре стороны?
— Не губи их молодые души, Усмон, и пожалей их молодые жизни. Народ Нилу тебе так говорит — не я один! И не кафиры они, и не продавали свою нацию…
— Так кто же они?
— Три невинных человека… три бедняка. Три человека, желающих всем нам, лишений натерпевшимся, света, свободы и благополучия.
— Ложь! — сказал Усмон Азиз. — Да, они бедняки. Однако они с головы до ног запятнаны грехами! Это и мулло Салим вам подтвердит. Он знаток обычаев, установлений веры и законов шариата. И без труда отличит черное от белого и скажет, кто из нас стал кафиром, а кто еще мусульманин.
— Он сам создание без веры и совести, — промолвил дедушка Раджаб, поведя глазами в сторону мулло Салима.
— Ты бредишь! — тонко вскрикнул имам мечети Нилу. — Кто ты, богом забытый старик, и кто я — целых три года учившийся в священной Бухаре!
Усмон Азиз нетерпеливо постучал рукоятью плетки по голенищу.
— Ладно. Я и вы, — обратился он к стоявшим перед ним людям, — хорошо знаем друг друга. Ни один из моих предков никому не причинил вреда…
— Почему же? — перебил его Комрон. — Не причинишь другим вреда — не наживешь богатства.
Но Усмон Азиз будто не слышал его.
— Во всяком случае, у меня перед вами вины нет. Свое имущество я получил в наследство и к богатствам мира всегда был безразличен. И никогда не причинял зла своим слугам, батракам и пастухам и никогда не покушался на их долю. Я хотел товарищем быть всем вам — и в радости, и в печали. Именно так и было…
— Болтовня, — опять не удержался Комрон.
— Возможно, — усмехнулся Усмон Азиз и продолжал: — Затем поднялся ураган беды и закинул меня на дорогу странствий и отчаяния. Но по велению бога возвратившись на родину, я застал свой дом опозоренным, а обиталище мусульман — Нилу — превращенным в колхоз. Вот что сделали трое б е з в и н н ы х! Словно рабы, ухватились они за стремя неверных и смешали с грязью нашу жизнь.
— Ту грязь ты где видел? — спросил дедушка Раджаб.
— Во рту твоем! — отрезал Усмон Азиз.
— Невежда, — горько рассмеялся старик.
Но Усмон Азиз лишь повел в его сторону глазами.
— Мне больше не о чем с вами говорить, — сказал он и обратился к мулло Салиму. — Имам!
— Слушаю, почтенный!
— Объясните этим безмозглым нищим, какого наказания достойны трое б е з в и н н ы х!
— Я вчера говорил, почтенный… и сегодня. Если желаете, скажу снова: удел отвратившихся от веры — смерть…
Усмон Азиз взглянул на Комрона и дедушку Раджаба.
— Слышали?
— Слышали, бай, но… — начал было старик.
— Что — но?! Что?! — во весь голос крикнул Усмон Азиз.
И снова зашумела толпа.
— Жестокий!
— Не по шариату поступаешь!
— Разве мусульманин поднимет нож на безгрешных людей?!
— Не позволим…
— Не позволите?! — Усмон Азиз кивнул, и сначала Гуломхусайн, а затем и Халил несколько раз выстрелили поверх толпы.
Подобно овцам, сбившимся в кучу при внезапном нападении волка, плотно прижались друг к другу и застыли под дулами двух винтовок люди.
— Не позволите? — презрительно усмехнулся Усмон Азиз и глянул на Курбана и Гуломхусайна. — Ведите!
— То-опа-ай! — Гуломхусайн толкнул в спину Каромата, и тот, едва удержавшись на ногах, шагнул к огромному тутовнику, превращенному в виселицу.
Учитель обернулся к людям и с тоской закричал:
— Передайте маме, что я не боялся… не дрожал… перед этими п р о к л я т ы м и землей и небом!
— Мы знаем, что ты герой, — вслед ему бросил Усмон Азиз.
— Еще передайте, чтобы простила меня!
С винтовкой в руках Халил стоял перед толпой, в любой миг готовый открыть огонь. Он понимал, что не очень-то нужен Усмон Азизу; но зато ему, Халилу, нужна была винтовка, и он получил ее.
Молча стояли мужчины и женщины, жители Нилу, и только плач Сабохат раздавался на дворе Усмон Азиза и возносился к голубому, чистому, весеннему небу.
— О, горе, тьма горя… О, брат мой, красивый и добрый… О, муж мой, опора нашего дома, мой любимый… Горе, тьма горя от рук проклятого басмача! Брат мой, не изведавший счастья… муж мой, никому не причинивший зла… Горе, тьма горя…
Так выплакивала Сабохат свое несчастье, но ее скорбные вопли словно не доходили до слуха Усмон Азиза, все внимание которого поглощено было тремя веревками с петлями на конце и тремя людьми, чьи жизни должна была оборвать устроенная по его приказу виселица. Он как бы заледенел, глядя на то, как Курбан и Гуломхусайн поочередно ставили пленников на колоды. Мрачным ликованием наполнялась душа — но одновременно сжималась в тоске. И ему будто бы перехватывала горло петля, и становилось трудно дышать…
Анвар и Юнус, не отрываясь, смотрели на пламенеющий диск солнца. Оно уже поднялось на два копья и золотистым светом своих лучей согревало расцветающую землю.
Каромат плакал, опустив голову.
Три петли нависли над ними — три беспощадные петли.
Усмон Азиз провел рукой по горлу и глубоко вздохнул. Затем он взглянул на Гуломхусайна и махнул плеткой.
Гуломхусайн подошел к Юнусу. Поднявшись на цыпочки, пешаварец ловко набросил ему на шею веревочную петлю и тут же резким ударом ноги вышиб из-под него колодку. Вздрогнула и заскрипела ветвь тутовника, и страшно закричала Сабохат. Гуломхусайн уже накидывал петлю на шею учителю.
Били копытами и ржали под навесом кони и старались порвать ненавистную привязь и вырваться на волю. Но крепки были аршинные колья и волосяные веревки; и кони могли лишь подняться на дыбы и тоскующим, громким ржанием снова и снова напомнить людям, что надо оберегать всякую жизнь.
Гуломхусайн выбил из-под ног Каромата колоду и шагнул к Анвару.
— Го-оре! — простонала Сабохат и упала на руки окруживших ее женщин.
Гневные голоса послышались в толпе. Халил выстрелил в воздух — и все умолкли. Гуломхусайн аккуратно надевал петлю на шею Анвара, и, увидев это, снова, в который уже раз, пронзительно вскрикнула Сабохат. Опять возмущенно загудела толпа.
— Не шевелитесь! — направил на людей винтовку Халил. — Не шевелитесь, скоты вы безмозглые!
Гуломхусайн уже собирался выбить колоду из-под ног Анвара, когда послышался голос Усмон Азиза.
— Стой, — сказал он и, засунув вдвое сложенную плетку под ремень, твердыми шагами приблизился к Анвару.
Юнус и Каромат уже перестали хрипеть и биться; висели, чуть покачиваясь, их тела, и тихо скрипела прогнувшаяся ветвь тутовника. Анвар не отводил взгляда от яркого солнца и беззвучно шевелил губами, словно прощаясь с ним, весенней землей, со всей прекрасной и жестокой жизнью.
— Ну, — сказал Усмон Азиз Анвару, — быть может, на пороге смерти все-таки попросишь прощения?
Долгим взглядом посмотрел на него Анвар и покачал головой.
— Я ни в чем не виноват.
— Твое счастье, — задумчиво произнес Усмон Азиз, — что ты о детства нравился мне. Поэтому спрашиваю тебя еще раз — пойдешь со мной или нет?
— Ты хочешь, — сказал Анвар, — чтобы мне всю жизнь было стыдно перед теми, кого ты убил?
— Глупец ты. Но я прощаю тебя. Сними с его шеи веревку, — приказал Усмон Азиз Гуломхусайну. И когда тот торопливо освободил Анвара от петли, прибавил: — Живи. Я тебе разрешаю: живи. Но входа в свою могилу ты не найдешь — запомни это.
— Не-ет! — закричал Анвар. — Повесь меня… Повесь, если ты мужчина! Не бросай меня так, на полдороге…
— Дорога у тебя еще длинная и мучительная, — пообещал Усмон Азиз.
В оцепенении, молча стояли люди. Молчала и Сабохат и ничего не видящими глазами смотрела на бездыханное тело своего мужа.
— Убей, убей меня, волк! — хрипел Анвар. — Сдержи свое слово!
Даже не взглянув на него, Усмон Азиз сказал Курбану:
— Иди, поджигай.
Курбан только что привел трех оседланных, неспокойных коней на середину двора. Лишь гнедой Анвара остался под навесом и с громким ржанием поднимался на дыбы, стараясь оборвать веревку, чтобы пуститься вскачь. Курбан, втянув голову в плечи, мелкими шажками добежал до айвана, взял наполненное керосином ведро и побежал от дверей к окнам, из одной комнаты в другую — и, наконец, бросил на пол горящую спичку. Заклубился дым, и тут же пробились сквозь него красные всполохи пламени. Затем огонь взметнулся вверх и охватил потолок.
— Это все, что ты умеешь! — прокричал Анвар, — Ты, приносящий несчастье!
Но Усмон Азиз уже сидел в седле; торопясь, вдевали ноги в стремена Курбан и Гуломхусайн.
— Убийцы! — послышалось из толпы. — Бог вас покарает! День и ночь будешь исходить кровью, Усмон Азиз! Неотвратима на вашей дороге беда!
Шаг за шагом люди приближались к всадникам.
И Анвар, хромая и едва не теряя сознание от боли, тоже двинулся к Усмон Азизу.
— Волк, — пересохшими губами шептал он. — Волк…
Снова грянули выстрелы; и снова, все разом, замерли люди. Лишь Анвар и Сабохат приближались к Усмон Азизу.
— И меня повесь, кровопийца! — говорил Анвар.
— Да будут в моем положении твои жена и дети! — кричала Сабохат.
Сильно натянув поводья, Усмон Азиз заставил коня прокрутиться на одном месте, поднял плетку и, сверху вниз взглянув на Анвара, бросил:
— Язык проглоти, неблагодарный!
Затем обернулся к мулло Салиму:
— Прощайте…
И тронув каблуками сапог своего вороного, направил его в ворота.
— Чу-у! — в один голос крикнули Курбан и Гуломхусайн и поскакали следом.
Мулло Салим, как изваяние, стоял рядом с Хомидом.
Кричала Сабохат.
— Куда уходишь, трус! — голос Анвара срывался и хрипел. — Стой же, стой! Повесь меня рядом с н и м и! Повесь, убей, сожги… — Он сделал несколько шагов и упал лицом вниз. Кровь выступила на его губах. — Бездушный…
Дом Усмон Азиза был теперь охвачен огнем от фундамента до кровли. Валил в небо черный дым, летели искры, и слышался сильный треск.
Анвара подняли, развязали ему руки; с плачем припала к нему Сабохат. Внезапно прогремел выстрел, и на гнедом Анвара с винтовкой в руках на середине двора оказался Халил.
— Назад! — крикнул он.
Толпа отступила; Анвар и Сабохат остались перед ним. Гнедой под Халилом грыз удила и беспокойно ржал.
— Тебе-то чего надо? — взглянул Анвар на Халила.
— Ах, ты не понимаешь… прикидываешься, щенок! — и Халил с силой опустил плеть на голову Анвара.
— Люди! — отчаянно крикнула Сабохат. — Что творит этот богом проклятый!
— Заткнись! — Халил направил на нее коня, затем круто развернул его и снова навис над Анваром. — Помнишь, как вы со своей матерью называли меня? Обманщиком, бездельником и оборванцем вы меня обозвали и эту сучку не отдали мне в жены. Вон того быка, который теперь болтается в петле, мне предпочли. Помнишь?
— Помню, — с ненавистью проговорил Анвар, по лицу которого струилась кровь, — Нет у тебя ничего святого, и это правда.
— Может быть… — Направив на него винтовку, Халил положил палец на спусковой крючок. — Может быть… Но тебя я сегодня пошлю прямо в ад.
— Трус! — сказал Анвар, не отрывая взгляда от направленного на него черного отверстия.
Последнее, что он увидел, — вылетевшую оттуда вспышку огня. Схватившись за грудь, он качнулся из стороны в сторону и медленно осел на землю.
Гнедой заржал и вздыбился, но не смог сбросить чужого седока и, будто взбесившись, вылетел на улицу.
С протяжным воплем упала на тело брата Сабохат.
18
Покинув Нилу, Усмон Азиз вовсю гнал коня, спешил к дороге через перевал.
Курбан и Гуломхусайн скакали следом.
Недосягаемо высок был голубой купол неба; и сияла повсюду молодая весенняя поросль. Гордо возвышалась впереди гора Хафтсар, и под солнечными лучами сверкал снег на ее вершинах. Тишина царила кругом — тишина, которую нарушал лишь негромкий перестук копыт.
Шесть лет Усмон Азиз провел на чужбине, и не было дня, когда бы он не мечтал о родине. С неодолимой силой тянуло его к отчему дому, милому очагу… к родным могилам. И он вернулся. И теперь уходит навсегда, оставив позади пепелище и смерть; нет у него теперь даже самой слабой, самой призрачной надежды, что, может быть, когда-нибудь он вновь окажется в Нилу… Нет надежды. От этой мысли кровоточила душа. Вместе с тем новая зарождалась в ней тревога: отыщет ли он дорогу назад, в тот дом на чужбине, где ждут его дети и жена? Найдет ли окошко на границе, маленькую дверь, в которую он проскользнет и затем навсегда захлопнет за собой?
Он вздохнул; вздохнул, обвел взглядом зеленые луга и вдруг явственно ощутил слабый запах молока, запах сметаны и только что народившихся ягнят. Знакомый с детства, этот запах не исчезал, не растворялся в воздухе, а, напротив, усиливался, креп и пробуждал томительные воспоминания.
Сладкий жар охватил Усмон Азиза. Он закрыл глава, и на ресницы его набежала слеза. Равнина появилась перед ним, равнина у подножия холмов, и выгон на ней — выгон под названием Барвеш…
— Всадники! — тревожно крикнул Курбан.
Усмон Азиз открыл глаза. Прямо напротив лежала поляна с двумя большими холмами, между которыми проходила широкая тропа. Пятеро всадников скакали плечо к плечу по зеленой поляне, сплошь усыпанной алыми маками. У каждого была в руках винтовка.
Усмон Азиз невольно натянул поводья вороного. Кто такие? Но тут же узнав всадников, он едва не потерял рассудок от ярости и выхватил маузер. Конь прибавил ход и скакал теперь по зеленой траве и цветущим макам. Всего лишь позавчера у селения Сияхбед Усмон Азиз распустил по домам свой отряд и в том числе — этих пятерых, которые сейчас идут против него с оружием в руках! Немилосердная судьба…
— Стой, бай! — вырвавшись чуть вперед, крикнул один из них.
— Аброр?! — проревел Усмон Азиз.
— К вашим услугам, мой господин, — весело ответил тот.
— С самого первого дня тебе, собака, я не верил.
— Все кончено, бай. Сдавайся!
— Паршивец!
— Брось оружие, — сказал спокойно Аброр.
— Бросить?!
Усмон Азиз вскинул руку, но ладонь его тотчас прожгло огнем, и маузер упал под ноги вороного.
— Об-ма-ану-ул ме-еня, за-атя-яну-ул… — закричал вдруг Гуломхусайн и, прицелившись, выстрелил в шею Усмон Азизу.
…Был такой же светлый весенний день. С пастбища возвратилась отара, и отовсюду слышалось блеяние овец и ягнят-сосунков. В очагах разгорался огонь. Огромные собаки с обрубленными ушами и хвостами, вместе с чабанами пригнавшие отару на выгон, разлеглись в разных местах, отдыхая после дневной службы.
Внезапно все вокруг погрузилось в звенящую тишину. Казалось, даже ветер притаился и стих. Замер с бабкой в руках маленький Усмон — так поразила его внезапно наступившая тишина. Оглянувшись на игравших с ним мальчишек, он заметил выражение ужаса на их лицах и поспешил отыскать глазами отца.
Но вместо отца на зеленой вершине ближайшего холма мальчик увидел два доселе незнакомых ему существа. Почти прижавшись друг к другу и надменно подняв головы, они обозревали выгон и всех собравшихся на нем. Одно животное было крупнее другого, но у обоих по яркой желтой шкуре тянулись длинные темные полосы. Они стояли, не шелохнувшись, и тяжел, сыт и спокоен был их взгляд. Затем они повернулись и медленно двинулись обратно.
Их полосатые желтые шкуры золотисто светились в лучах заходящего солнца, на фоне зеленых холмов и лазоревого неба…
Ласковая и теплая рука отца легла на голову Усмона.
— Тигр! — на удивление близко прозвучал отцовский голос.
Усмон Азиз падал с коня. В тревоге бил копытами и крутился на одном месте вороной. Застыли вокруг всадники.
Запах травы, только что народившихся на выгоне ягнят, молока и сметаны ощущал Усмон Азиз, содрогался от нахлынувших видений детства и смертельного выстрела и темнеющим рассудком понимал, что те два тигра — мать и дитя — не так уже далеко находились от него. Всего один шаг… но как долог он был, этот шаг!
Он упал с коня на зеленую траву и буйно расцветшие маки.
1983—1984
Перевод А. Нежного.
МОЛЧАНИЕ ВЕРШИН Повесть
1
Дверь в кабинет неожиданно отворилась.
— Можно войти?
Садык поднял голову от бумаг, увидел дядю Акрама и, хромая, пошел навстречу.
— Здравствуйте, дядя! Как ваше здоровье, все ли в порядке на току?
— Слава богу, председатель, земля еще носит…
— Сегодня я собирался к вам в Яккабед. Хорошо, что сами приехали. — Бережно усадив старика, Садык спросил: — Сколько заготовлено зерна, чтобы вывезти?
— Думаю, центнеров десять — двенадцать.
— А как Гаффар?
— Спасибо, здоров. Оставил его там, на току.
Расспрашивая старика о делах, Садык видел — что-то его беспокоит. Обычно невозмутимый, дядя Акрам казался взволнованным, нервно похлопывал себя по сапогу деревянной погонялкой.
— Семью-то успели проведать?
— Нет еще, поспешил прямо сюда, к вам. Хотел скорее рассказать, что со мной приключилось.
— Слушаю вас, дядя.
— Я встретил нашего беглеца…
— Кого?
— Да того самого, блуждающего между двумя мирами Акбара… — с трудом, словно ему было стыдно, произнес дядя Акрам.
— Акбара?! Где?..
— Вчера под вечер спустился я в Санггардак за хворостом. Возвращаюсь обратно с вязанкой — и вдруг слышу конский топот. Оглянулся, смотрю — шагах в ста от меня мчится на коне Акбар, будто нечистая сила преследует его! Уж я кричал, кричал: «Эй, Акбар, стой, остановись!» Но он даже не обернулся.
— И куда он поскакал, в какую сторону?
— В сторону Чиранга… — Дядя Акрам сердито постучал погонялкой по полу. — Я бросил вязанку, побежал за ним. Да разве его догонишь?
С минуту Садык глядел на сухощавого, согнутого годами дядю Акрама, на его потемневшее от солнца и времени лицо, на тощую бородку, на небольшую, с коротким концом, линялую чалму. Потом подошел к столу, взял лист бумаги и написал: «Рахмон, выдайте Акраму его долю».
— Идите к заведующему складом. По распределению вам причитается шесть кило муки и десять кило урюка. Отнесите домой, детям…
— Спасибо, председатель. Но… как быть с Акбаром? Может, в милицию сообщить?
— Не нужно, дядя. Милиции известно, что он скрывается здесь, в горах. Недавно его видели чабаны… Не беспокойтесь, далеко не уйдет. — Садык нахмурил брови. — Вы ведь знаете, мы с Акбаром были когда-то друзьями. Помните, что случилось в Джахоннамо, тогда, в большие морозы? Все мы, — и я, и вы, дядя, простили его в тот раз, понадеялись — поймет, что натворил, человеком станет. Однако вот результат — дезертировал. Ладно, слепой теряет свой посох лишь однажды. Я его простил тогда, но не приведи бог ему встретить меня теперь… — вымолвил Садык с угрозой и закусил губу, недоговорив.
— Что ж, вам виднее. Я только думаю, не случилось бы какой беды. Этот бесчестный, поди, совсем озверел, скитаясь по ущельям, способен на любую подлость.
Дядя Акрам тяжело поднялся.
Но Садык задержал его.
— Когда собираетесь назад?
— Сегодня к вечеру. Гаффар там один.
— Правильно, возвращайтесь скорее. С вашего тока мы должны поднять самое меньшее сорок пять — пятьдесят центнеров. Завтра пришлю вам помощника, пора зерно вывозить.
Дядя Акрам ушел. А Садык все не мог успокоиться…
Года за два перед войной, когда его избрали председателем колхоза, Акбар работал бригадиром. Колхоз сеял хлеб — в основном на богарных землях; кроме того, имел около пятидесяти гектаров садов и немного поливных земель. Собрать хороший урожай было не легко. Земли разбросаны, не хватало волов, упряжи инвентаря… Не хватало тракторов. Год за годом хозяйство все больше утопало в долгах. В то трудное время Садык частенько советовался с Акбаром: они дружили шестнадцать лет, и казалось, на кого еще он мог так положиться.
«Если бы тогда Акбара наказали, может, не дошло бы до такого позора? — думал Садык, рассеянно глядя в окно, на большой хауз во дворе правления колхоза. — Да-а, верно говорят, паршивую овцу нужно вовремя отделить от стада».
…За год до начала войны несколько колхозников из бригады Акбара поднимали зябь в Джахоннамо. Старшим был дядя Акрам. От кишлака путь неблизкий — почти три фарсаха. Поэтому пахари вырыли землянку на краю поля. Они ночевали там, домой приходили редко. Садык выделил им десять колхозных волов, да еще у них было два своих осла.
Погода стояла теплая, приближавшаяся весна начала рассеивать холодное дыхание зимы. Дядя Акрам уверял Садыка, что если погода установится, то с пахотой управятся дней за десять — двенадцать. Однако не прошло и недели, как из района сообщили, что назавтра ожидается буран. На всех дальних участках, где шла пахота, для людей и скота были укрытия. А вот в Джахоннамо — нет. Нужно было как можно скорее вернуть пахарей в кишлак.
Садык разыскал Акбара и распорядился:
— Сейчас же отправляйся в Джахоннамо. К утру люди и скот должны быть в кишлаке, Упряжь и инвентарь оставьте в землянке.
Акбар обещал сразу же отправиться в дорогу, а Садык пошел в правление и до позднего вечера занимался делами.
Наутро небо заволокли тучи, резко похолодало. После полудня налетел буран. Ледяной ветер выл на улицах кишлака, кружил, вздымал сухой снег, обжигал лицо, залеплял глаза.
Садык на рассвете уехал в район. В кишлак он вернулся к вечеру и, зайдя на скотный двор, увидел там только четырех лошадей, которых обычно запрягали в арбу. Старый конюх подсыпал им в торбы корм. Волов не было.
— Разве Акбар не пригнал волов? — удивился Садык.
Конюх пожал плечами.
Садык стоял у скотного двора и смотрел на дорогу. Он чувствовал, как руки и ноги постепенно немеют от холода. Такой злой непогоды по весне не случалось уже много лет. Почему Акбар до сих пор не вернулся? Если выехал вчера вечером, то где же люди, где волы, где он сам, наконец? Неужели случилось несчастье?
Вскочив в седло, Садык направился вверх по улице. Снегу наносило все больше, окна домов тускло светили сквозь белую завесу, на улице ни души, все попрятались…
Садык остановил коня возле дома за высоким глинобитным дувалом, рукояткой плетки толкнул створку ворот. Заперты. Постучал — никого… Несколько раз громко позвал Акбара, но голос едва прорывался сквозь завывания ветра. Привстав на седле, Садык с трудом перелез через дувал. Под айваном дрожала от холода собака. Раза два тявкнув, она тут же затихла. В доме светилось окно. Садык остановился возле айвана и опять громко позвал друга. Открылась дверь, и на пороге показалась Холбиби, жена Акбара. Позабыв поздороваться, Садык спросил:
— Акбар не вернулся?
— Нет, брат. Сердце мое будто раздирают волки. Как он там, в этом аду?
— Когда уехал?
— Сегодня утром.
— Как сегодня?!
— Да, сегодня…
— Видно, бог решил покарать нас!
Резко повернувшись, Садык выбежал со двора, вскочил на коня и хлестнул его плеткой. Заржав от неожиданного удара, конь поднялся на дыбы, потом рванулся вперед. Садык направил его в сторону высокого холма, за которым лежала степь Джахоннамо. Непрерывно подгоняя коня плеткой, он мчался по заснеженной дороге. Ветер свистел в ушах. Казалось, еще немного, и добрый конь вырвет его из объятий этой жестокой пурги.
Но за холмом начиналась степь. Здесь ветер неистовствовал еще пуще. Конь сразу замедлил бег. Белая мгла, ни луны, ни огонька. Страшно одному в поле в такое время. Сейчас единственная надежда Садыка — конь, вот уже два года ходивший под ним и знавший все здешние дороги и тропинки. Вперед, скорее вперед… Только бы добраться до Джахоннамо! Что с людьми? Как они там, неужели замерзают? Или, не дай бог, двинулись в дорогу и буран захватил их в пути?
Садык все торопил коня. Теперь он гнал напрямую через степь. Ветер задувал в рукава и за ворот, холодными иголками покалывал тело. Садык пожалел, что не заехал домой предупредить жену и одеться потеплее. Она наверняка будет беспокоиться. Эх, Акбар, Акбар! Ведь как доверял ему! Конечно, каждый может ошибиться, не зря же говорят: «Человек вскормлен сырым молоком». Если бы дано было знать наперед…
Конь неожиданно споткнулся. Садык вылетел из седла и покатился по снегу. Конь заржал, сразу поднялся, покосился на сугроб и снова заржал. Поднялся и Садык, отряхнул с одежды снег, вытер мокрое лицо и подошел к сугробу. Под слоем снега лежал окоченевший труп осла, а рядом торчала нога человека. Садыку сделалось жарко. Но он тут же взял себя в руки, опустился на колени и осторожно откопал человека. Несчастный! Заблудиться в такую недобрую ночь… и невдалеке от кишлака!
Человек лежал, прижавшись к животному, — видно, старался отогреться, спастись. Однако погибли оба.
Садык перевернул замерзшего на спину, чтобы разглядеть его лицо. Но это ему не удалось. Кто же? Свой? Чужой? Может, один из пахарей? А-а, какое это имеет теперь значение!
Он приподнял мертвого, подтащил его к коню, осторожно, с трудом положил поперек седла, лицом вниз. И все это время боялся, что обледенелое тело выскользнет из рук, что он не удержит его и, не дай бог, уронит на землю. Потом Садык привязал тело к седлу, взял коня под уздцы и пошел рядом.
Он шел совершенно опустошенный. Все чувства его как бы притупились. Вперед, скорее вперед!
Медленно и тяжело, наклонив голову, шагал Садык против ветра. Снег доходил уже до колен. Ветер завывал, как стая голодных волков, швырял в лицо снег, продувал до самых костей. Он думал о пахарях, оставшихся в поле, и сердце его сжималось от недобрых предчувствий.
В ту ночь Садыка спас конь. Он все-таки вывел его к людям. Уже под утро, совершенно обессилев, падая и вновь поднимаясь, Садык добрался до Джахоннамо — с холма увидел наконец тусклый огонек. Минут через десять он уже был в землянке. Люди жгли корни бурьяна и полыни. Едкий дым заполнял сырую землянку. Вокруг этого жалкого подобия костра, завернувшись в халаты, накрывшись мешками, натянув меховые шапки, дремали четыре человека. В углу на охапке старой соломы спал еще один — в шубе.
Опираясь плечом о мерзлую стенку землянки, Садык с минуту молча стоял у входа. Потом закашлялся от горького дыма. Один из спавших зашевелился, открыл глаза и, заметив его, сбросил мешок.
Садык дрожал от гнева. Он закричал бы, но кричать не было сил. Тихо спросил:
— Почему не вернулись в кишлак?
— Когда приехал бригадир, буран уже начинался. Бригадир сказал, чтобы мы остались, иначе все погибнем в дороге, — ответил дядя Акрам.
— А где сам Акбар? Где волы?
— Вот он, спит… — Дядя Акрам показал на человека в шубе. — А волов мы отогнали вниз, к оврагу, — там меньше дует. Конь бригадира и мой осел тоже там.
Садык снова обвел взглядом землянку и дремавших в ней людей. И с тоскливым отчаянием понял, что надежды нет. И все же спросил:
— Где Рашид?
— Бригадир послал его в кишлак, велел передать вам, что мы нашли, где укрыть волов, чтобы вы не беспокоились.
— Значит, сам не поехал, вас тоже оставил, а послал Рашида? Одного!
— Мы все возражали, и Рашид не хотел ехать. Но бригадир приказал — поедешь, и все…
— «Возражали»! — воскликнул Садык. — Выйдите. Поглядите… Рашид там, на лошади!
Теперь у него не оставалось никаких сомнений — именно Рашида он откопал из-под снега. Неожиданно он вспомнил, что в прошлом году Акбар и Рашид из-за чего-то поссорились. А потом так и не помирились. Неужели…
— Что за шум? Что стряслось? — проснулся Акбар. Сел, потер слезящиеся от дыма глаза и, узнав председателя, быстро поднялся. — Садык?! Ты что, с неба свалился?
Между тем люди один за другим торопливо выходили из землянки. Садык и Акбар остались вдвоем. Акбар разглядел наконец выражение лица председателя и заметно встревожился. Садык молча и тяжело смотрел на него, затем — откуда только силы взялись — схватил за грудки и крепко тряхнул.
— Что ты наделал, подлец?
— Ты чего раскричался? Что случилось?
— Сейчас узнаешь, что случилось!
Садык за шиворот вытащил его из землянки и с силой толкнул к людям, которые уже бережно снимали с коня тело Рашида.
— Смотри, что ты натворил, смотри!
— Боже мой, кто знал… Осел у него был крепкий, одежда теплая…
Садык подошел к Акбару вплотную.
— У тебя на плечах шуба, под тобой конь, однако сам ты решил переждать, не вылезать из землянки! И еще смеешь оправдываться! — Не помня себя, он размахнулся и изо всей силы ударил Акбара по лицу.
Акбар, не ожидавший ничего подобного, повалился, но тут же вскочил и, с перекошенным злобой лицом, бросился на председателя. Но от страшного удара плеткой ткнулся лицом в снег.
Садык отвернулся, молча сел на коня и направился в сторону оврага, где были оставлены волы. Дядя Акрам последовал за ним.
К землянке они вернулись, когда уже рассвело. Буран прекратился. Пригнали семь волов и одного осла. Животные с трудом волочили ноги. Три вола замерзли. Конь Садыка, низко склонив голову, медленно переступал по рыхлому снегу вслед за конем Акбара. Казалось, он чувствовал состояние своего хозяина.
2
Рано поутру, выпив чашку горячего молока, Садык вышел из дому. Над снежной цепью вершин вот-вот должно было показаться солнце. Край неба уже окрасился в розовое, но в складках гор таились еще остатки ночи. Утренний ветер нес прохладу — Садык дышал с наслаждением. Среди ветвей дуплистых ветел, окружающих единственный в кишлаке хауз, сновали стайки воробьев. В воздухе стояло их звонкое чириканье.
Босоногий мальчишка с прутиком в руках гнал двух телят к лужайке, на окраину кишлака. Там такие же, как он, ребятишки обычно пасли скотину.
Показалась высокая стройная женщина. Одной рукой она придерживала на голове большой кувшин с водой, другой прикрывала уголком платка лицо.
У правления, прислонившись плечом к подпорке айвана, сидел на краю суфы старый Исмат-пахлавон. Казалось, он дремал — глаза были закрыты, в руках посох. Налетавший ветерок теребил его седую бороду.
Услышав шаги, Исмат-пахлавон тяжело поднялся, опираясь на посох. Садык поздоровался со стариком. И, заботливо придерживая его под локоть, повел в свой кабинет.
Исмат-пахлавона Садык знал с раннего детства. Еще мальчишкой, затаив дыхание, смотрел он, как тот борется на праздниках и на пирах. Исмат-пахлавон боролся всегда честно, без хитростей и подвохов. И всегда побеждал. Старики, когда заходит речь о молодых годах и праздниках прошлого, до сих пор вспоминают победы Исмат-пахлавона и с гордостью повторяют, что их знаменитый земляк встречался со многими известными силачами, но никто ни разу в жизни не положил его на лопатки. Сейчас ему за восемьдесят, силы давно оставили его, а годы — согнули. Однако люди и теперь с уважением называют старика Пахлавоном.
Опустившись на стул возле старого председательского стола, Исмат-пахлавон поднял на Садыка страдальческие глаза.
— Этой ночью, сынок, я опять видел во сне Абдуджаббора. Пятый месяц, как нет от него писем, тревожно у меня на сердце. Может, поговоришь с военкомом, узнаешь, жив ли он… Буду молиться за тебя…
Вот уже неделю каждое утро старик поджидает Садыка у правления и заводит разговор о своем младшем сыне. В прошлом году он в один день получил похоронки на двух старших сыновей.
«Сердцем чувствует беду, — подумал Садык. — Бедный Пахлавон! Разве я могу сказать ему правду?.. Что делать?»
Неделю назад на имя старика пришла третья похоронка. Теперь на Абдуджаббора. Однако Садык до сих пор не решался сообщить Исмат-пахлавону черную весть. Видел, как скорбь по погибшим сыновьям согнула плечи отца; понимал, что сердце его и сейчас обливается кровью. Поэтому Садык и держал похоронку в ящике стола. И бухгалтера колхоза, знавшего об этом, попросил до поры до времени молчать.
Сейчас Исмат-пахлавон сидел через стол от Садыка, и во взгляде его застыла надежда. Садык не знал, что делать. И жалко было старика, и не имел он права молчать. Наконец отомкнул ящик стола, выдвинул, посидел, опустив глаза на похоронку…
В это время в кабинет вошел бригадир Амонулло. Садык с облегчением задвинул ящик.
— Солому всю вывезли? — обратился он к бригадиру.
— Сегодня ночью закончили.
— Мука у вас еще осталась?
Садык имел в виду мешок муки, который правление несколько дней назад специально выделило для стариков и подростков, занятых на тяжелой работе.
— Есть еще… килограммов двадцать…
— Тогда распорядитесь, чтобы испекли несколько лепешек, забирайте четыре-пять ослов и отправляйтесь в Яккабед. Там дядя Акрам с сыном, голодные, наверно… Пора перевозить и зерно с тока.
Однако Амонулло не торопился уходить. По его взгляду Садык понял, чего тот ждет.
— Сколько трудодней заработали вчера ваши люди?
— Восемнадцать, — ответил Амонулло.
— Ну хорошо, возьмите справку у бухгалтера и идите к заведующему складом. Получите восемнадцать лепешек. Там должно остаться из того, что пекли вчера. Если не хватит, он даст мукой. И сразу отправляйтесь за зерном. Не забудьте захватить лепешки для дяди Акрама. К вечеру я сам подъеду.
Когда бригадир ушел, Садык сказал Исмат-пахлавону:
— Вчера я встретил военкома и спросил о вашем сыне. Он обещал написать письмо в часть. Не беспокойтесь, когда придет известие, я вам сообщу.
— Пятый месяц ничего нет. Был бы только…
— На войне, дядя, всякое случается. Может, идут такие бои, что и минутки свободной нет. А может, перевели его в другую часть, и ваши письма до него не доходят. Да мало ли что может быть.
— Не понимаю тебя, сынок. Как это — нет времени, чтобы написать несколько слов отцу, сообщить, что жив, здоров. — Исмат-пахлавон тяжело поднялся. — Боюсь, сынок, боюсь…
— Не тревожьтесь, дядя! Помните, в позапрошлом году мясник Назар получил похоронку на сына, справил поминки. А сын его, оказывается, был только ранен и вскоре приехал на побывку. Видите, как бывает. Завтра я еще раз скажу военкому, не переживайте.
— Что ж, пусть сбудутся твои слова, сынок… Если он даже вернется без рук или без ног, все равно буду благодарен богу, тысячу раз буду благодарен!
Проводив Исмат-пахлавона до улицы, Садык вернулся в кабинет.
«Говорят, лучше ложь во спасение, чем правда, которая убивает. Пусть Пахлавон думает, что сын его жив…»
3
Когда Садык приехал на ток в Яккабеде, солнце уже закатывалось за гору, сжигая на своем пути легкие пушистые облака. У большой кучи зерна стоял с мешком Амонулло. Дядя Акрам черпал решетом зерно и ссыпал его в мешок, считая вслух: «…восемь, девять, десять…» Неподалеку от тока в земляном очаге пылали ветки арчи. Сын дяди Акрама Гаффар подвешивал на почерневшую от копоти палку чайник с водой.
Ослабив подпругу и разнуздав коня, Садык пустил его пастись, а сам, прихрамывая, подошел к работающим:
— Не уставать вам!
Все трое подняли головы.
— Будьте здоровы, председатель. — Дядя Акрам отложил в сторону решето, поздоровался с председателем за руку. — Какие новости привезли? Бригадир говорит, скоро будем собирать посылки на фронт?
— Да, как только уберем урожай, каждый сдаст то, что может.
— Что ж, это доброе, угодное богу дело!
Садык взял пригоршню зерна, полюбовался им, потом разжал пальцы — рыжие струйки потекли между ними. Сколько труда вложено в этот урожай! Садык почувствовал себя счастливым. Волнуясь, спросил старика:
— Что скажете, дядя, вывезем с вашего тока центнеров пятьдесят?
— Проявите великодушие, председатель, так вывезем!
Дядя Акрам довольно огладил посеревшую от пыли бороду. Полы его халата были подоткнуты под поясной платок, ворот рубахи расстегнут, виднелась костлявая загорелая грудь.
Садык взял в руки решето.
— Вы, дядя, вместе с Амонулло держите мешок, а я стану насыпать.
Они быстро наполнили мешок, завязали и поставили в ряд. Затем все трое подошли поближе к очагу, уселись на пустых мешках. Дядя Акрам развернул дастархан, разломил на куски две лепешки, Гаффар принес кипяток…
Погрузив на пять ослов мешки с зерном, Садык и Амонулло пустились в обратный путь. На потемневшем небе медленно плыла полная луна, напоминавшая лепешку, только что вынутую из танура[35].
Немного отъехав, Садык натянул повод и оглянулся. Услышал, как дядя Акрам говорил Гаффару:
— Повыше поднимай вилы, повыше! Вот так…
В свете луны Садык ясно видел силуэты отца и сына — они провеивали солому, подбрасывая ее вилами. Пожелав про себя добра этим людям, Садык легонько тронул плеткой коня и вскоре догнал Амонулло. Попутный ветер донес от тока слегка дрожащий голос дяди Акрама:
О творец, где мое сердце, где любимая моя? Что сказкой сделала мою жизнь, где чародейка моя? Из глаз моих катятся в подол жгучие слезы — Где ты, где ты, жемчужина ты моя?Старик умолк на минуту, потом послышалось снова:
Небесам нет дела до мудрости пророка, Небесам нет дела до золота и серебра. Странное заблуждение подчинило себе человека — Не верит он, что исчезнет его душа…Садык не мог дослушать песню до конца — голос старика доносился все слабее. Когда он стал едва слышен, Садык тяжело вздохнул и спросил Амонулло:
— Вам нравится голос дяди Акрама?
— Да, голос старика чист, как и его сердце.
Дорога пошла вниз, в ущелье.
— Довезете груз сами? — приостановился Садык, — Хочу спуститься к роднику.
Амонулло удивило такое странное желание. Что ночью делать у родника? Взглянул на председателя и пожал плечами:
— Ладно, отчего же не довезти.
Садык повернул коня к поросшему арчовником склону и узкой тропой за несколько минут спустился к роднику Сероб. Круглый камень, возле которого он когда-то горько плакал, все так же белел у родника. Луна отражалась в прозрачной воде и мелко дрожала в ней, словно от ночного холода. В ее мягком свете все вокруг казалось белым, будто было залито молоком.
Садык слез с коня, присел на камень и стал смотреть на родник. Его чистая вода вскипала белым. Пробиваясь из-под темной скалы сквозь россыпь гальки, она тут же разливалась небольшим озерцом. Из озерца, журча, вытекал маленький ручеек и весело бежал вниз по ущелью, среди зарослей мяты и камчинбутты[36]. Здесь, под этой темной скалой, рождалась речка Дугаба и, вобрав по пути во́ды еще нескольких родников, достигала кишлака Заргарон. И, вновь растекаясь тоненькими ручейками по жаждущим влаги землям, утоляла их и иссякала. А в виноградниках и садах колхоза «Красный караван», как бы сохраняя память об исчезнувшей речке, наливались соком плоды.
За последние годы Садык приехал сюда впервые. Ему показалось, что воды в роднике стало меньше. Или изменяет память? Да нет, кажется, и вправду воды поубавилось. Такое уж время сейчас — всего стало меньше, не только воды, но и хлеба, и скота, и одежды. Что говорить… Людей стало меньше. Разве много ребятишек носится сейчас по улицам кишлака? Он теперь боится взглянуть на овдовевших солдаток, словно чувствует вину перед ними оттого, что сам остался жив. Увидев на лице односельчанина следы бессонницы или горя, невольно опускает голову, а сердце его больно сжимается. Вот уже сколько дней прячет он в своем столе похоронку на Абдуджаббора, не осмеливаясь сказать правду старому Исмат-пахлавону.
Когда все это кончится? Когда вернутся те, что ушли на войну? Когда наконец такие старики, как дядя Акрам и Исмат-пахлавон, обретут покой?
Когда?..
Сзади осторожно подошел конь, опустил морду на плечо Садыка, щекотно коснулся шеи мягкими губами. Садык очнулся от мыслей, поднялся, прижал к себе голову коня, погладил его морду. Освободил от удил.
— Иди, рыжий, попасись.
Конь фыркнул, отошел, легко ступая по траве.
Садык снова опустился на белый камень и стал прислушиваться к монотонному бормотанию родника.
…Отец Садыка Камол был батраком одного из богатейших землевладельцев этой долины — Расулбая. Он жил с молодой женой Назокат и сыном в маленькой глинобитной лачуге в две комнатки во внешнем дворе байского дома. Камол был трудолюбив, исполнителен, но жил очень бедно.
Последние несколько лет Расулбай не скупился на пустые обещания — как говорится, наполнял подол Камола пустыми орехами:
— Будешь честно работать, станешь моими глазами и ушами — выделю целый таноб хорошего сада. Даст Бог, соберем урожай, тогда и переедешь на собственный участок. Построишь себе дом, заживешь хозяином. Я сам стану заботиться о тебе.
Камол верил словам бая, старался, чтобы и соломинка в хозяйстве не пропала даром. Однако проходил год, другой, завершался сбор урожая, осень уступала место зиме, а Расулбай каждый раз словно бы забывал о давнем своем обещании. Если Камол осмеливался напомнить ему о расчете, тот затевал пространный разговор о земных заботах, о том, как много сделал он для Камола.
— Не беспокойся, братец! Как я могу забыть обещанное тебе? Однако подумай — разве плохо тебе здесь, на моем дворе, под моим крылом? Крыша над головой есть, не знаешь недостатка ни в одежде, ни в пище. Я женил тебя, нарек своим братом, говорю с тобой, как с равным. Потерпи еще немного. Даст бог, соберем осенью урожай, и уж тогда нож твой обязательно будет в курдюке[37].
Садыку шел тогда девятый год. Он как сейчас помнит — однажды вечером Расулбай подозвал отца и распорядился:
— Завтра утром, да пораньше, возьми десять ослов и отправляйся в Яккабед. Заберешь нашу долю зерна. Там груз как раз для двадцати ослов, за два раза все и перевезешь. Будь внимателен, чтобы голь эта тебя не обманула!
Говоря так, Расулбай имел в виду дядю Акрама, тогда еще молодого издольщика, арендовавшего землю его в Яккабеде.
На рассвете следующего дня Камол собрался в дорогу. Как упрашивал Садык взять его с собой! Как хотелось ему вместе с отцом совершить это далекое путешествие! Однако отец сказал:
— Дорога дальняя, сынок, замучаешься.
Камол вернулся уже в сумерках, пригнал десять навьюченных ослов. Он еле волочил ноги, в лице ни кровинки, на лбу выступили капли холодного пота. С помощью Назокат и сына из последних сил снял с ослов полные мешки, сложил их под айваном байского дома и, хватаясь за грудь, ушел к себе. Ночью он глаз не сомкнул — ворочался с боку на бок, стонал от боли.
Наутро в их дверь заглянул рассерженный Расулбай.
— Уже и солнце взошло, а ты все валяешься! Почему не занес мешки в амбар?
— Неможется мне, сил нет встать…
— Ничего, живое тело не бывает без хвори. Простыл, наверно, вчера, да разве это причина разлеживаться в постели?
— Нет, не простыл… Сердце вот болит. Боюсь, не смогу больше подняться…
Бай с минуту вглядывался в лицо Камола, соображая что-то свое, потом неожиданно улыбнулся краешком губ.
— Что за беда! По лицу вижу — ничего плохого с тобой! Велю сейчас сварить похлебку с топленым маслом. Съешь и сразу поднимешься на ноги, будешь здоровым как скаковой жеребец!
Расулбай вернулся с миской похлебки, поставил ее на дастархан рядом с постелью Камола, сам опустился на курпачу[38].
— Да, братец, поднимайся! Ешь, пока горячее, а то остынет!
С усилием приподнявшись, Камол проглотил несколько ложек и снова уронил голову на подушку.
Расулбай молча поглаживал густую, отливавшую синевой бороду, словно готовился сказать важное. А сказал он вот что:
— Когда я был молод, как ты, горел на работе, не глядел, день или ночь, не знал, что такое болезнь и усталость.
— Такого и со мною прежде не случалось, — ответил Камол. — Побаливало немножко, но можно было пересилить. А вчера, когда возвращался, вдруг так закололо в груди, что не знаю, как и отдышался. И сейчас сердце сжимает, будто на меня большой камень навалили.
— Если дашь себе волю, братец, навалятся и другие болезни, оседлают тебя! Оставь и мысли о них. Смотри, погода портится, собирается дождь. Если сегодня не привезешь оставшееся зерно, оно вымокнет. Выказать неуважение готовому хлебу — грех, братец, большой грех! Поднимайся, съездишь еще разок…
Прочитав над дастарханом молитву, Расулбай пошел было к двери, но задержался, обернулся к Назокат — при бае она прикрывала часть лица уголком платка.
— А ты, дочка, иди во внутренний двор. Женщины собираются печь лепешки, помоги им.
Что оставалось Камолу? Чего не сделаешь ради обещанного куска земли! Пришлось подняться.
Он поцеловал сына, с грустью посмотрел на жену и, погоняя десять байских ослов, пустился в путь. Печален был его прощальный взгляд. Однако ни жена, ни сын, ни он сам не знали, что прощание это — навеки…
Вечером издольщик Акрам привез тело Камола.
На следующий день после похорон он еще раз пришел во двор бая и, протянув вдове нож Камола, сказал:
— Перед смертью покойный дал мне его и просил передать вам, что это единственное наследство, которое он может оставить своему Садыку. Наказывал беречь — глядишь, когда-нибудь и пригодится сыну.
Садыку тогда шел девятый год.
Расулбай не стал дожидаться годовщины смерти Камола и через несколько месяцев взял Назокат в свой дом — сделал ее третьей женой. Бай любил повторять: «Когда сядешь на верблюда, думай о дальней дороге». Он знал, что не получит никакой выгоды, если выгонит Назокат с сыном со своего двора. А взяв ее в жены, кое-что выгадает. Всем известно — Назокат женщина трудолюбивая, умелая, да и красотой ее бог не обделил. Была и еще причина — Расулбай уже давно хотел взять в дом молодую жену. Теперь он не должен платить калым, заботиться о свадьбе — ведь у бедной вдовы нет никаких родственников. Поэтому бай считал, что ему повезло. «Правильно говорят, не пререкайся с тем, кому бог дал, ибо то, что ему дано, дано от бога самого», — говорил Расулбай. Да и Садык будет прислуживать у дверей его дома. Конечно, пока мальчик слабоват, однако минет три-четыре года, и он станет управлять упряжкой волов. А платить ему ничего не надо… Да и люди зауважают его, Расулбая. Скажут, что он хоть и богат, но помогает бедным, заботится о бесприютных… Голубю пара — голубка, соколу — соколиха, а он взял в жены неимущую, согрел отеческой лаской сердце ее сына…
Когда Садык подрос, бай велел ему заготовлять дрова. Каждый день, поднявшись на рассвете, Садык брал с байского дастархана засохшую лепешку, садился на одноухого осла и отправлялся в горы. Он должен был нарубить и привезти сухих арчовых веток. Эта тяжелая работа подростку даже нравилась. Не надо прислуживать у дверей бая, выслушивать упреки хозяина, колкости его старших жен.
Однажды, приехав в горы, Садык, как обычно, снял с себя халат, расседлал осла и пустил его пастись. А сам, обвязавшись веревкой, полез с топором в густые заросли арчи. Но ему не повезло — сухих веток, которые годились на дрова, попадалось мало. Похоже, кто-то опередил его. Ехать в другое место было уже поздно.
До заката он с трудом набрал две вязанки арчовых веток. Нужна была третья. Пока он собрал ее, солнце зашло, пугающая вечерняя тишина опустилась на землю, умолкли птицы. На арчовник легли тени. От горных вершин, похожих на горбы отдыхающих верблюдов, спускался ночной холод.
Садык торопливо навьючил осла и стал спускаться. Тропа была хорошо знакома — он ходил здесь десятки раз. Одноухий, чувствуя приближение темноты, тоже торопился, вязанки цеплялись за кусты и валуны, лежавшие вдоль тропы.
Садык с погонялкой в руке спешил за ослом и, боясь, как бы он не оступился, не ударился о придорожные выступы, непрерывно остерегал его:
— Дакк, Одноухий, дакк!
Осел только пофыркивал. Из-под копыт поднималась пыль. Садыку было трудно дышать, лицо и одежда перепачкались. Навьючивая в спешке Одноухого, он, видно, слабо затянул веревки, — вязанки сползли, хлестали осла по ногам, мешали идти.
Стемнело, выкатилась на небо луна, обозначив резкие тени. Теперь Садык гнал Одноухого по крутому склону ущелья и с тревогой следил за грузом. Однако, как говорят, несчастье выскакивает из-под ног. Свесившаяся вязанка уперлась в валун. Пытаясь успокоить и высвободить осла, повторяя «Иш, иш-ш!», Садык стал медленно обходить его, но тот, испугавшись, рванулся вперед, потерял равновесие и покатился вниз.
Садык застыл. С ужасом глядел он на осла, катившегося вместе с вязанками.
Одноухий докатился до подножия ущелья и застрял возле огромной арчи, беспомощно задрав ноги.
Опомнившись, мальчик бросился вниз. Тишина здесь стояла оглушающая. Он кое-как развязал веревки и, исцарапав руки в кровь, освободил осла от вязанок. Одноухий задрыгал ногами, перевернулся, поднялся. На боку у него сочилась кровью глубокая рана.
Что делать? Снова навьючить осла? Но тогда вывести его на крутой склон невозможно, а вернуться без дров тоже нельзя.
«Будь что будет», — решил Садык, собрал веревки и повел осла налегке.
Расулбай встретил его у ворот.
— Почему вернулся пустым?
— Осел по дороге наткнулся на валун и свалился в ущелье. Дрова оставил там, привезу завтра.
— А если бы ты взвалил дрова на себя, дотащил их до тропы, а там снова навьючил осла — разве бы сдох, а?
— Темно уже было, испугался я.
— Испугался?! — Бай повысил голос. — Четырнадцать лет — и все еще темноты боишься, сын собаки! Не четырнадцать лет, четырнадцать могил пусть пошлет тебе бог! Для чего я трачу на тебя свой хлеб!
— В такую темень я один не…
Разъяренный бай размахнулся и с силой ударил Садыка по лицу, отряхнул подол и, грязно выругавшись, ушел в дом.
В ушах Садыка звенело, щеки горели… И по сей день, когда он вспоминает о той пощечине, лицо его заливает краска. А забыть он не в силах, ибо никто за всю жизнь так не оскорбил его, не унизил… Но именно эта пощечина и изменила жизнь Садыка.
Повернув Одноухого, он вышел на улицу и к середине ночи добрался сюда, к роднику Сероб. Спешился, обнял этот холодный белый камень и заплакал навзрыд…
Утром Садыка разбудили птицы. Он умылся ледяной родниковой водой, сел на камень и долго раздумывал, глядя в сторону кишлака, где осталась мать. На сердце его было черно, горький ком подступал к горлу, казалось, не хватает воздуха.
Он вскочил на Одноухого и, еле сдерживая слезы, погнал его прочь от кишлака.
Во двор Расулбая Садык ступил лишь три года спустя — вернулся в кишлак с красноармейцами, верхом на коне и с шашкой на боку.
4
Тетушка Назокат проснулась, как обычно, до свету, зажгла лампу. Внуки Самад и Салех спали — один свернулся калачиком, другой широко раскинул руки и ноги. Тетушка Назокат заботливо поправила одеяло, убрала на сундук свою постель и, привернув немного фитиль, вышла во двор под осенний ветер. Двор пересекал небольшой ручей. Она с удовольствием умылась ледяной водой, и словно свежие силы влились в ее старое тело. Посидела немного у ручья, глядя на бег воды. Восточный край неба заметно светлел. Там рождался рассвет и тускнела утренняя звезда.
Взяв в кухне подойник, она вошла в хлев, подоила корову, выгнала ее в стадо. Вывела из хлева теленка, привязала к колышку возле дувала, скосила немного клеверу, подбросила скотине. Процедила молоко, вылила в котел, положила в очаг хворосту, разожгла огонь. Побрызгала водой суфу под айваном, подмела, расстелила палас и курпачи. И только после этого вернулась в дом — пора будить сына.
Садык еще спал. От его брюк и кителя, сложенных у постели, пахло пылью, соломой и степными травами. Накануне он вернулся домой поздно и сразу лег спать, даже ужинать не стал.
Она с нежностью и тревогой смотрела на спящего сына. Последнее время грустный какой-то ходит, говорит мало, похоже, обеспокоен чем-то. Конечно, жизнь у него нелегкая. Жена умерла совсем молодой, оставив сиротами двух сыновей. Слава богу, вернулся с войны, но ведь хромает, устает… вон морщины на лбу, волосы на висках поседели.
Тетушка Назокат подождала еще немного, потом вздохнула, тронула сына за плечо:
— Садык-джон, вставай, сынок, уже поздно.
Садык открыл глаза, посмотрел на мать, перевел взгляд к окну и быстро поднялся.
— Надо же, проспал, кажется…
Когда он, наскоро позавтракав, встал из-за дастархана, мать сказала:
— Холбиби болеет, ей трудно, сынок. Схожу-ка я к ней, сварю горячего, ребенка покормлю. Детей пока оставлю на соседей.
— Как знаете…
Садык шел в правление и мысленно упрекал себя, что вот уже сколько времени никак не соберется навестить Холбиби. Не может заставить себя пойти к ней. Как смотреть в глаза бедной женщине и не упоминать в разговоре имя ее мужа? Было такое чувство, будто не Акбар, а он сам стал позором селения. Словно не Акбар, а он виноват в чем-то перед женой бывшего друга.
В правлении было пусто, лишь бухгалтер, склонившись над счетами, щелкал костяшками.
— Еду в Арзанак, до завтра нужно успеть перевезти зерно, — сказал бухгалтеру Садык. — Из МТС обещали прислать трактор. Выдайте трактористу со склада четыре лепешки и отправьте его в Джахоннамо, пусть начинает пахоту.
Оседлав коня, Садык выехал из кишлака и впереди, на дороге, долгими извивами одолевавшей высокий красный холм, увидел арбу, запряженную парой лошадей. Медленно тащилась арба вверх по холму, оставляя за колесами облако легкой пыли.
«Похоже, это Ибрагим», — решил Садык и погнал коня быстрее.
С арбой он поравнялся уже на вершине холма — отсюда открывался вид на ровную степь. Увидев председателя, Ибрагим, мальчишка лет тринадцати, остановил лошадей. Исмат-пахлавон, сидевший на пустых мешках рядом с внуком, привстал, здороваясь с председателем.
Обменявшись со стариком приветствиями, расспросив о здоровье, Садык велел мальчику трогать, а сам поехал рядом.
— В такую рань собрались в поле, дядя? Разве Ибрагим не справится без вас? Ведь скоро он будет совсем взрослый мужчина!
— Нет, сынок, я знаю, что Ибрагим на работу ловкий. Но я скажу тебе, а ты вникай. Когда человек стареет, он делается нетерпеливым. Кажется, нет ни сил, ни времени ждать. А дома скучно. Эх, выйти бы в поле, поработать, да где только прежняя хватка. Вот когда я был твоих лет… Да что и говорить! Отец твой покойный, дай ему бог место в раю, знал, как я работал! Больше десяти лет был я издольщиком у Расулбая. Мог пахать от зари до зари, один молотил зерно на току. Лучшая пара волов не смогла бы сравняться с мощью моих рук. Но как был нищим, так и остался… Хитер был Расулбай, всех обещаниями кормил. Теперь удивляюсь, для чего столько времени ждал хороших дней, а пришли они — немощь одолела. Ничего не радует…
Расчесав иссохшими старческими пальцами седую бороду, Исмат-пахлавон степенно замолчал. Потом добавил:
— Вчера внук сказал, будет возить зерно из Арзанака. Вот я и решил — чего дома сидеть, поеду-ка с ним, вдохну запах степи. А то и помогу чем… Мешки-то завязывать я еще гожусь!
Садык улыбнулся:
— И хорошо сделали, дядя! В степи воздух веселый, прогонит грусть из сердца.
Лишь сказав это, подумал, что не должен был так говорить. Ведь похоронка на третьего сына Исмат-пахлавона до сих пор лежит в его столе.
Садык невольно тронул повод, конь пошел быстрее.
Ибрагим, не желая отставать, покрутил над головой кнутом. Дорога полого спускалась, колеса арбы загрохотали по гравию.
Садык лихорадочно думал, как бы отвлечь Исмат-пахлавона, чтобы не зашел разговор о сыне. Что он ответит, если старик опять спросит?
Однако Исмат-пахлавон молчал. Ветерок теребил его белоснежную бороду, трогал свободный конец чалмы, шевелил лохматые седые брови, нависшие над выцветшими глазами. Старик смотрел в степь, упиравшуюся в гряду гор, и словно видел там что-то свое…
Звякали о камни копыта лошадей, мирно поскрипывала, погромыхивала колесами арба.
Когда добрались до Арзанака, солнце поднялось над холмами на два копья. Садык спешился. Ибрагим тоже ловко спрыгнул с арбы. Исмат-пахлавон отклонил протянутую внуком руку — слез сам. Пока Ибрагим распряг лошадей и пустил их пастись по стерне, подошел старик сторож, поздоровался.
Исмат-пахлавон неторопливо развязал поясной платок, затянул его потуже, вынул из арбы пустые мешки и направился с ними к куче зерна. Сказал сторожу:
— Пусть всевышний благословит нашу работу! — и, заметно волнуясь, поднял лежавшее на зерне решето.
— Да сопутствует вам удача до конца ваших дней! — ответил сторож.
Ибрагим подошел к дедушке, взял мешок.
— Не моими руками, а руками бога моего начну! — сказал Исмат-пахлавон. Он зачерпнул решетом золотое зерно и, любуясь, высыпал его в мешок. Коричневые от загара сухие стариковские руки слегка дрожали…
Когда мешки были наполнены и крепко завязаны, чтобы не потерялось ни зернышка, Садык вместе со сторожем поднял их на арбу, аккуратно сложил. Ибрагим привел со жнивья лошадей, запряг и, забравшись в повозку, уперся ногами в оглобли.
— Но-о-о!
Протяжно заскрипели колеса, арба вывернула на дорогу.
— Поосторожнее на спуске, сынок! — напутствовал внука Исмат-пахлавон и добавил вслед: — Возвращайся скорее…
Ибрагим усердно покивал головой, — мол, да, дедушка, — и лихо покрутил над собой кнутом. Лошади прибавили ходу, арба покатила по дороге.
Видно, так уж устроен человек, что в дороге не может не петь. Вскоре оставшиеся на току услышали тонкий мальчишеский голос: Ибрагим пел грустную песню, время от времени покрикивая на лошадей:
— Но-о! Но-о!
Степной ветерок смешивал его голос со звоном кузнечиков, прятавшихся от жары в стерне:
Посмотри, как несправедливы к нам небеса, Они разлучили тебя со мной, меня — с тобой! Всю печаль мира, словно весь песок пустыни, Собрали они и бросили в подолы наши…— Господи! — Исмат-пахлавон обернулся, посмотрел на Садыка, опечаленно покачал головой. Садыку показалось на миг, что песня внука камнем легла на плечи старика, тяжестью согнула спину. — Господи! Что за времена ты посылаешь на нашу голову! Мальчишка, на губах молоко не обсохло, а жалуется на разлуку.
Старики и Садык направились к куче соломы, уселись в ее тени. Солнце поднималось, становилось жарко. В сверкающей синеве неба кругами парил сокол, забирая все выше и выше. Казалось, он хочет достигнуть самого солнца, загородить его своими мощными крылами, уберечь живое от иссушающей жары.
Пахло разогретой землей, пахло полынью, соломой и зерном…
Исмат-пахлавон налил в деревянную чашку воды из бурдюка, напился, аккуратно смахнул ладонью несколько капель, скатившихся на бороду, и посмотрел на председателя.
— Сынок! — позвал он задумчиво и поглядел на далекие горы, помолчал. — Сынок, — повторил он, — не обидишься, если упрекну тебя?
— Говорите, дядя, я слушаю, — встревожился Садык.
— Ну раз согласен выслушать, тогда скажу. — Исмат-пахлавон погладил бороду. — Ты ведь знаешь, жена Акбара болеет, и тяжело болеет. Я, старик, не почел за труд три раза подняться в верхнюю часть кишлака, чтобы проведать. А ты, как говорят люди, ни разу даже не справился о ее здоровье. А ведь ты председатель колхоза, голова всем делам в селении, хозяин над живыми и мертвыми! Я скажу тебе, а ты вникай. Я потерял на фронте двух сыновей, однако не виню эту бедную женщину. Что делать? Так уж получилось, что муж ее стал нашим позором, отвергнут всеми, но в чем же она, бедняжка, виновата? Пока была здорова, разве не работала в колхозе лучше иного мужчины? Нет, не дело это, председатель! Нельзя обиду на Ису вымещать на Мусе.
Садык опустил голову.
— Вы правы, дядя. Горячее время, закрутился…
— Не нужно оправдываться, сынок. Если бы захотел навестить… — Он вздохнул. — К чему лишние слова? Отговорки нужны тому, кто хитрит, изворачивается.
Садык промолчал, да и что он мог ответить? Старик, конечно, прав. Честно говоря, он уже несколько раз собирался навестить Холбиби, но какое-то неясное чувство заставляло его отказаться от этого намерения. После того как Акбар стал дезертиром, Садык только однажды видел его жену. С тех пор минуло уже больше двух месяцев. Тогда Садык только возвратился из госпиталя и ходил опираясь на палку. Конечно, всех кишлачных новостей он еще не знал, да и не до того было: вернулся к опустевшему очагу, жена умерла, оставила двух сирот… Подавленный горем, Садык несколько дней не выходил из дому. Односельчане, кто как умел, старались выразить ему сочувствие. И вот как-то вечером во двор его дома вошла Холбиби. В руках она держала чашку со сметаной. Вид Холбиби удивил Садыка. Он помнил ее здоровой, цветущей женщиной. Теперь она казалась изможденной, двигалась боязливо и будто избегала смотреть в глаза.
Мать Садыка встретила ее приветливо, пригласила к дастархану.
После традиционных расспросов о здоровье Садык поинтересовался:
— Акбар пишет?
Холбиби вздрогнула, как если бы Садык замахнулся на нее, покраснела, опустила глаза. Садык вопросительно глянул на мать. Та укоряюще покачала головой… Садык растерялся.
— Что с вами, сестра? Или я что-то не так сказал?
Холбиби медленно подняла голову, и Садык заметил в глазах ее слезы. Не мигая смотрела она на Садыка, но будто не видела его, потом вдруг поднялась и выбежала со двора.
Вспоминая тот случай, Садык жалел, что обидел Холбиби. Кто знает, может быть, Холбиби подумала тогда, что ему уже известно о дезертирстве Акбара и он спросил о нем нарочно, чтобы лишний раз унизить ее? Садык до сих пор не разобрался, что же удерживало его от того, чтобы пойти навестить Холбиби — то ли стыд за Акбара, то ли воспоминание о своей тогдашней неловкости…
Голос Исмат-пахлавона вернул Садыка к действительности.
— Обиделся, сынок? Правду надо слушать, какой бы горькой она ни была, — говорил старик.
— Нет, дядя, я не обиделся. Вы правы, спасибо за совет.
Садык поднялся, привел со жнивья коня, накинул уздечку, затянул подпругу…
5
Остановившись у ворот Акбара, он какое-то время раздумывал, но, преодолев последние сомнения, спешился.
Холбиби лежала на суфе под айваном. За то время, что Садык не видел ее, она похудела еще больше, резче обозначились скулы, глаза запали. Ее сынишка Анвар тут же неподалеку от суфы, сидя на земле и напевая что-то свое, лепил из глины домик. Возле Холбиби примостилась тетушка Назокат, занятая шитьем.
Садык поздоровался. Холбиби с трудом оторвала голову от подушки, удивленно и безрадостно посмотрела на председателя и еле слышно сказала:
— Пришли, брат?
— Да, сестра. Как ваше здоровье?
Холбиби опустила голову на подушку, накрылась с головой одеялом и долго, надсадно кашляла.
— Успокойся, доченька, не мучайся так… — Отложив шитье в сторону, тетушка Назокат откинула с лица Холбиби край одеяла, чтобы легче было дышать, налила в пиалу воды, напоила больную.
Садык сел на выцветший палас. Кашель перестал мучить Холбиби, она снова обеспокоенно приподнялась, попросила тетушку Назокат:
— Постелите курпачу для брата…
— Не беспокойтесь, сестра. — Садыку было тяжело глядеть на нее. — Соберитесь-ка лучше с силами!
— Живое тело подвержено болезням… — Глазами, полными слез, Холбиби посмотрела на тетушку Назокат, словно искала поддержки. — Надеюсь, что скоро поправлюсь.
— Конечно, доченька, даст Бог, через несколько дней поднимешься на ноги, — ласково поддержала ее тетушка Назокат. — Разве сыщется на свете человек, никогда не болевший?
Садык положил перед Холбиби два ярко-красных яблока — их дал ему садовник, когда он заглянул по пути в колхозный сад. Холбиби взяла одно в руки, полюбовалась, вдохнула аромат, улыбнулась обессиленно и положила яблоко на прежнее место.
И Садык с болью подумал, что дни этой женщины сочтены. Он с печалью взглянул на мать. Та, закусив губу, краешком глаза смотрела на сына: понимает ли? Садык растерянно покачал головой.
А Холбиби не смотрела на них. Она с щемящей тоской следила за сыном, который беззаботно продолжал свою игру. Взгляд ее был полон любви и скорби.
Садык не мог больше выносить все это.
— Разрешите, сестра, я пойду, — сказал он. И, желая утешить ее, добавил: — Не горюйте, не принимайте близко к сердцу всякие разговоры!
Сказал и тут же пожалел. Имел в виду разговоры о болезни, а получилось — про Акбара. Обидел обреченного человека! Пропади он пропадом, этот Акбар, — не идет из головы, и все тут!
Приподнявшись на постели, Холбиби попросила:
— Задержитесь еще немного, брат, хочу сказать вам… Хоть и много бед на одну мою голову, все же не пригнули они меня к земле. Верю — каждый человек, совершая доброе или злое, творит тем самым добро или зло себе. — Она снова закашлялась, подняла руку к груди, но, одолев слабость, коснулась плеча тетушки Назокат: — Помогите мне сесть…
Тетушка Назокат осторожно приподняла ее, подложила под спину подушку.
— Хочу поблагодарить вас, брат. Хоть и узнали мы в последнее время нужду, однако не голодаем. Осталось еще немного ячменной муки, и пшеница, что вы прислали, пока не тронута… — Холбиби улыбнулась, и Садык на мгновение увидел ее, какой она была прежде, — первая красавица в селении. — У нас в хлеву корова с теленком. Как говорят, лишняя забота — лишняя головная боль. Что, если вы заберете их в колхоз?
— Ну что вы, сестра! Столько людей хотят иметь сейчас дойную корову на дворе, а вы отдаете ее в колхоз. Ведь для Анвар-джона нужно молоко. Пока вы не выздоровели, мама вот поможет, и я стану навещать.
— Я не потому, брат… Если не согласитесь взять корову с теленком на скотный двор, сама отправлю.
— Не торопитесь, сестра, подумайте хорошенько, — уговаривал ее Садык.
— Я много думала, думаю с т о г о с а м о г о д н я… — Она осеклась. Помолчала и добавила: — Я уже подумала, брат. Пришлите кого-нибудь за ними.
Видимо, Холбиби устала от долгого разговора, опустила голову на подушку, на лбу ее выступила испарина.
Садык попрощался и пошел к воротам. Он шел, опустив голову, и на плечи его будто кто взвалил жернов. Когда он отвязывал коня, подошла мать.
— Я останусь с Холбиби на ночь. Очень уж она плоха. Ты возвращайся домой пораньше, забери ребят у соседей.
Садык угрюмо кивнул.
— Нужно бы вызвать врача, — сказал он. — Может, возьмут в больницу.
— И доктор уже был…
— Правда? Кто вызывал?
— Друг твой, Орлов… сам доктора привозил. Вчера был здесь, спрашивал ее о чем-то. Жалел, что не мог повидаться с тобой. Ты в поле был.
— Что говорил доктор?
— Посмотрел ее, оставил лекарство. А на улице сказал мне, ей теперь уже ничто не поможет.
6
Погасив лампу, Садык растянулся на курпаче. Сон не шел, в комнате было душно. Рядом ровно посапывали ребятишки — Самад и Салех. Вот кто засыпает легко… О чем им думать? Утром проснутся, бабушка накормит… Устанут — заснут, где играли. День для них тянется бесконечно и наполнен интересными и важными событиями. Останутся одни во дворе — пробуют сесть на бурого теленка, привязанного к колышку под тутовником. Теленок не дается, брыкается, — визг, крик, рев… Оба они еще маленькие, не ведают, что растут сиротами. Одному три года, другому — пять. Отец, бабушка, родственники и соседи — все стараются, чтобы тяготы жизни не коснулись их черным крылом…
Глаза Садыка привыкли к темноте, а сон все не шел. Мысли уводили его все дальше и дальше. На сердце было пусто.
Он закрыл глаза, и перед ним возник образ Бунафши. Почудилось, услышал ее плач, пронзительный ее крик. Как она убивалась тогда, провожая его на фронт! Будто сердцем чувствовала, что не суждено больше увидеться.
Садык открыл глаза. В комнате было темно. Бунафша исчезла.
…В тот вечер он возвращался из правления уже затемно. С гор налетал пронизывающий ветер. Двое суток, не переставая, шел дождь, земля разбухла, словно горячая лепешка, которую обмакнули в холодную воду. По улице невозможно было пройти — совсем развезло. А накануне, к ночи, дождь вдруг перестал, дома и деревья окутал густой туман. Резко похолодало. Крыши домов, голые ветки деревьев, скирды соломы, розоватые побеги виноградников и сама земля — поле, обочины дорог и тропинки, — все сказалось покрытым инеем.
Садык шел, и под сапогами его похрустывали заледеневшие лужицы; поскрипывали промерзшие, твердые, как щепки, куски глины. Он шел и думал, что, может быть, в последний раз возвращается домой привычной дорогой — по такой знакомой кривой этой улочке, среди глинобитных заборов, среди дворов, где яблони и персиковые деревья, тутовник и тополя. Кто скажет, вернется ли он сюда? Не приведи бог, чтобы сыновьям его пришлось расти сиротами! Он-то хорошо помнит, как горек сиротский хлеб…
Садык ощущал в душе тревогу и не понимал, откуда это чувство. Ведь он уходит на фронт добровольцем — сколько обивал пороги комиссариата, пока получил повестку. А теперь ему казалось, что какая-то неведомая сила навсегда отрывает его от родимых мест. И до боли в сердце почувствовал Садык, как дороги стали ему вдруг каждый ком этой промерзшей глины под ногами, каждая голая веточка, каждый дом кишлака. И еще он подумал, что надо бы взять с собой горсть родной земли. Хотя кто знает, может быть, чаша его жизни еще не наполнена до краев, и ему суждено вернуться живым…
Он ускорил шаги, словно торопился выиграть у разлуки с близкими хотя бы несколько минут. Дома не знают еще, что завтра он отправляется на фронт. Сил недостало сказать раньше.
У ворот своего двора Садык различил в сумерках человеческую фигуру. И, сделав еще несколько шагов, узнал жену.
— Зачем ты на улице в такой холод?
Бунафша стояла, закутавшись в старый халат Садыка.
— Уже сдали дела? — вместо ответа спросила она.
И он понял, что Бунафша знает. Не зря говорят: «Если и скроешь болезнь, жар все равно выдаст». Молча обнял он жену, вместе с ней вошел во двор, закрыл ворота.
Бунафша ждала его в темноте. Вдруг она бросилась к нему, обняла, прижалась всем телом. Халат соскользнул с плеч на землю. Садык погладил ее лицо и волосы — руки стали мокрыми от слез.
Нагнувшись, он поднял с земли халат, накинул на плечи жены, постарался успокоить. Но Бунафша еще сильнее прижалась лицом к груди мужа и закусила губу, плечи ее мелко дрожали.
— Когда… уходите? — спросила она сквозь слезы.
— Завтра на рассвете. Не надо, не плачь, довольно… Ты же сама знаешь, в селении уже почти нет мужчин — все на фронте, И мне стыдно оставаться. Ну не плачь, возьми себя в руки. Пойдем в дом, совсем замерзла.
Тетушка Назокат, сидевшая у колыбели внука, увидев сына, поднялась навстречу. Садыку почудилось, что в старческих морщинках ее лица скрыт целый мир печали и страданий.
— Уходишь? — спросила она дрожащим голосом.
— Да, мама. Но вы… не печальтесь обо мне. Я скоро вернусь, вернусь целым и невредимым.
Садык перевел взгляд на колыбельку сына — тот сладко спал. Поодаль на дастархане были разложены полтора десятка кукурузных лепешек. Тут же, в комнате, сушилась его постиранная одежда. В печке трещали арчовые поленья. После улицы в доме казалось уютно и тепло.
«Целый день хлопотали», — благодарно подумал Садык.
Вдруг заплакал маленький Салех. Ему тогда был только месяц. Бунафша поспешила к колыбельке, взяла ребенка на руки и стала кормить его грудью. Пронзительное чувство любви и нежности к этим беззащитным существам захлестнуло Садыка. Бунафша ласково гладила редкие темные волосенки сына.
Вскоре малыш уснул, а старший, Самад, так и не проснулся. Садык, раздевшись, сел на курпачу рядом с печкой. Мать сняла с огня эмалированный чайник, заварила чай и поставила перед сыном. Да, это был его дом, и это была его семья.
— Возьми, сынок, выпей горячего, небось замерз, чай согреет тебя.
Потом мать, будто что вспомнив, торопливо открыла сундук и стала перебирать в нем вещи. Доставала отрезы материи, узелки с нитками, недошитые сюзане. Она что-то искала. Не нашла, собрала все в кучу, сунула обратно в сундук и спросила Бунафшу:
— Ты не видела нож Садыка?
— Нет… — Бунафша встала от колыбели. — Может быть, на полке, я погляжу…
— Ах, память ты моя старческая, в могилу бы тебя, — приговаривала тихонько тетушка Назокат. — Всегда в сундуке лежал. Куда он задевался теперь? И как раз сегодня..
— О чем вы? У меня ведь нет ножа, — удивился Садык.
— Нож твоего отца. — Тетушка Назокат значительно посмотрела на сына. — Хочу положить тебе с собой — возьми, пригодится.
Бунафша с матерью долго искали нож, перерыли все, осмотрели даже одеяла и подушки, сложенные на сундуке, но так и не нашли. Тетушка Назокат расстроилась: перед отъездом сына потерялась его вещь, не к добру это. Господи, отведи все несчастья от ее единственного!..
Рано утром Садык расцеловал спящих детей и с женой и матерью вышел на улицу. Бунафша плакала. Тетушка Назокат смотрела на сына взглядом, полным боли и нежности, словно хотела навсегда запомнить его таким, каким он уходит из дома. В руках у нее была ячменная лепешка и еще что-то в кулачке. Садык чувствовал, что непомерная тяжесть теснит его грудь.
— До свидания, мама!
— Подожди, сынок…
Тетушка Назокат приблизилась, раскрыла кулачок и высыпала ему на плечи горсточку муки. Потом подала лепешку:
— Откуси…
Приняв лепешку обеими руками, Садык откусил кусочек, проглотил. Домашний хлеб, что мягче, вкуснее, душистее тебя!
Обняв шею сына худыми руками, тетушка Назокат несколько раз поцеловала его. Она вся дрожала, как натянутая струна. Тяжесть разлуки с сыном была непомерна для нее.
— До свидания, мама!
Подняв голову, Садык через плечо матери посмотрел на жену. Казалось, силы оставили ее — она едва держалась на ногах, прислонившись к воротам. За ней толпились несколько соседских женщин, вышедших проводить своего председателя. Садык взглядом попрощался с Бунафшой. Та прикрыла глаза, из-под ресниц ее по щекам покатились слезы.
— До свидания, мама… — повторил Садык, осторожно разнимая объятия матери. — Нужно идти.
— Иди, сынок… Чтобы голова твоя была крепче камня! Да покровительствуют тебе Чорьёр[39], пусть скорее найдут погибель твои враги! — Тетушка Назокат вернулась к Бунафше, взяла ее за руку. — Пойдем, доченька, в дом, негоже стоять здесь женщине с чиллой[40]. — Она хотела увести Бунафшу, чтобы сын уехал спокойно, не слыша их рыданий.
— Да будет открыт и счастлив ваш путь, брат! Возвращайтесь скорее живым и здоровым, — пожелала одна из соседок.
— Дай бог, чтобы было так! — добавила другая.
Со стороны правления прискакал на коне дядя Акрам. Одежда его была запорошена снегом. Видно, он долго ждал Садыка под открытым небом.
— Уже собрались, председатель. Меня послали за вами.
Садык попрощался со всеми, кто вышел проводить его, посмотрел на жену, и сердце его заныло. Она помертвела, застыла у ворот, взгляд ее был бессмысленным, губы дрожали. Грудь судорожно опускалась и поднималась. Казалось, она вот-вот повалится на холодную землю.
Заставив себя отвернуться от жены, от матери, от дома, Садык следом за дядей Акрамом поспешил в нижнюю часть кишлака, к правлению. Под его ногами, как и вчера, поскрипывала промерзшая, слегка покрытая снегом земля. На лицо и руки садились снежинки и тут же таяли… Вдруг за спиной послышался душераздирающий крик Бунафши:
— Остановитесь! Зачем вы покидаете нас! Отпустите меня, отпустите, говорю!..
Садык обернулся. Две женщины, держа Бунафшу за руки, пытались увести ее во двор, но она вырывалась и кричала:
— Отпустите меня! Остановитесь, не оставляйте нас! Куда вы уходите?!
— Будьте мужественны, председатель. — Склонившись с коня, дядя Акрам положил руку на плечо Садыка. — Пойдемте, давайте мне ваш мешок.
Садык резко отвернулся и зашагал рядом с конем старика…
Вскоре тридцать восемь человек на четырех арбах выехали со двора военкомата и к вечеру добрались до маленького полустанка Кабутархона, проделав путь почти в пять фарсахов. Было все так же холодно, не переставая валил снег. Ветер обжигал лицо. Офицер из комиссариата, приехавший с ними на станцию, сдал их молоденькому лейтенанту и вернулся обратно. Лейтенант сказал, что завтра в десять утра погрузка в эшелон.
Крошечный зал ожидания был забит народом: кто дремал, подложив под голову вещмешок, кто разговаривал с соседом, кого-то пришли проводить. Было даже несколько женщин с детьми на руках. Кто-то курил, кто-то с кем-то спорил… Негде было не то что присесть, но даже и стоять.
С вещмешком за плечами, опустив уши теплой шапки и поглубже засунув руки в карманы, Садык, чтобы не замерзнуть, ходил взад и вперед вдоль путей, притопывал ногами, однако руки и ноги коченели — до утра он порядком промерз.
На рассвете прибыло еще несколько партий новобранцев. Выяснилось, что здесь собирали людей из трех горных районов, где нет железной дороги.
Снег прекратился. Сквозь тонкую пелену облаков мутно засветило солнце. К новобранцам подъехал «виллис», из него вышли три офицера — военные комиссары районов во главе с полковником. Правый глаз полковника был закрыт черной повязкой.
Над полустанком воцарилась напряженная тишина.
Увидев Садыка, знакомый капитан улыбнулся ему, кивнул, словно подбадривая: «Ничего, брат, пройдут и эти дни…» Садык тоже улыбнулся.
Потом капитан распорядился, чтобы все провожающие стали по ту сторону железнодорожного полотна, а новобранцы построились.
Офицеры вытащили из полевых сумок листы бумаги и передали их полковнику. Полковник осмотрел строй и объявил, что начинает перекличку. Глядя в бумаги, он громко называл: Рахмонов Бобо, Сангов Шокир, Исмоилов Амин…
Список был длинный. Ожидая, пока очередь дойдет до него, Садык смотрел через пути на тех, кто оставался, — на женщин с детьми, стариков, подростков, на нескольких мужчин с костылями, в солдатском обмундировании. Все подавленно молчали. Раздавался лишь четкий голос полковника да отклики тех, кто выходил из строя. Даже дети почему-то не плакали.
И вдруг тишину прорезал взволнованный окрик: «Отец Самада! Отец Самада!» Садык увидел Бунафшу. Она сидела на коне, чуть в стороне от провожающих, и взглядом пыталась отыскать его в длинной шеренге. Заметив Садыка, спешилась и быстро смешалась с толпой.
Садык не верил своим глазам. Он поразился, растерялся… Видел, что бока лошади потемнели от пота, а морда окутана паром. Что наделала Бунафша! С ума сошла, что ли! Проскакать в такую погоду сорок километров! Еще не оправилась после родов. Ей ли мучиться в седле! Да по опасной горной дороге… Могло ведь случиться несчастье!
Садык почувствовал, как его подтолкнули. Покосился вбок, увидел Акбара, тот кивком указывал на полковника.
— Повторяю: Камолов Садык… — услышал он.
Расстроенный мыслью о жене, Садык забыл, что надо сделать шаг вперед и ответить по форме. Он сделал несколько шагов и недовольно произнес:
— Бунафша… — и тут же, спохватившись, добавил: — Я!
Напряжение, владевшее новобранцами в последние минуты, прорвалось смехом. Садык пристыженно опустил голову. Однако полковник улыбнулся и спокойно сказал:
— Становитесь на свое место!
Тяжело пыхтя, прошел паровоз, и стена теплушек отгородила Садыка от Бунафши. Раздалась команда грузиться по вагонам. Строй зашевелился и распался.
В это время в просвет между вагонами Садык увидел Бунафшу.
Через минуту они уже стояли лицом к лицу.
— Почему поехала в такой холод? Что будет, если заболеешь? — спрашивал Садык с укором.
Бунафша не ответила, закусив губу, протянула ему узелок.
— Что это?
— Шерстяные носки. Холбиби передала, одна пара для Акбара.
Садык глядел на осунувшееся лицо жены с темными провалами глазниц.
— И ради этого ты пустилась в такую даль?
— Я привезла вам нож вашего отца… — Бунафша торопливо достала нож в потертых ножнах, протянула его мужу. — Нашли под подушкой Салеха, — объяснила она. — Оказывается, тетушка в день гахворабандона[41] достала из сундука и положила в колыбель…
Садык вынул нож из ножен, глянул на узкое блестящее лезвие. И, вспомнив рано умершего отца, спрятал его, протянул руку, коснулся руки Бунафши слегка дрожащими от волнения пальцами.
— Перестань плакать и скорей домой! А то застудишься! Береги себя, ты ведь теперь глава семьи!
— Пишите… — только и могла ответить Бунафша.
Паровоз загудел, вагоны дрогнули.
Махнув жене рукой, Садык бросился к теплушке, где разместились односельчане. Туда втащили его уже на ходу.
Хотя Садыка очень беспокоило, как доберется Бунафша по горной дороге в такой холод, сердце его переполняла радость нечаянной встречи с женой. Он преклонялся перед ее смелостью, улыбался, снова и снова представляя себе, как она убежала из селения, чтобы увидеться с ним на станции. Нет, такого он не ждал. А это значит, что, прожив с ней шесть лет, не знал как следует, что за женщина его жена.
Вот о чем думал Садык в тот день под монотонный стук колес товарного состава, увозившего их все дальше на запад от родных гор. Тогда он и в мыслях не мог допустить, что никогда больше не увидит свою жену, свою Бунафшу, что это их последняя встреча.
Садык не заметил, как заснул, а под утро его разбудила мать. Дети все так же мирно спали. Тетушка Назокат склонилась над старым деревянным сундуком, украшенным резьбой, в котором когда-то искала и не могла найти нож. В тусклом свете лампы изломанная тень ее едва двигалась по стене.
Он быстро оделся.
— Что случилось, мама?
Вытащив из сундука бязь, которую держала на черный день, тетушка Назокат выпрямилась, обернулась к сыну. Несколько секунд она молча смотрела на него, потом тихо сказала:
— Холбиби умерла…
7
К полудню все было закончено.
Люди, собравшиеся проводить Холбиби в последний путь, по очереди подходили к ее могиле и сыпали землю. Потом они выложили холмик, накрыли его небольшой каменной плитой, опустились на корточки лицом к Мекке и воздели руки для молитвы.
Солнце с ненужной в эти минуты щедростью заливало свежий могильный холмик, вид которого окутывал сердца живых печалью. Налетел мягкий осенний ветер. Он шевелил подсохшие колючки и полынь, росшие между могилами, травы вздрагивали, словно ветер напоминал о грядущих холодах.
Садык сидел, как и другие, на корточках, молитвенно сложив ладони. Все тело его дрожало, ныла раненая нога. Сжав от напряжения зубы, он смотрел на темную сыроватую землю.
«Боже мой! Еще вчера… вчера сидел с ней, старался подбодрить, а теперь… Разве можно было подумать, что сегодня увижу ее могилу? Почему жизнь так коротка и жестока? Почему такие люди, как Холбиби, не живут спокойно и долго? Почему не получается так, чтобы они могли напиться из арыка, выкопанного их же руками?..»
Окончив молитву, люди провели ладонями по лицу, и Садык наконец поднялся вместе со всеми. Группами по двое, по трое неспешно спускались от кладбища пыльной тропинкой.
— Хорошая была женщина, благослови ее бог!
— Да будет ей место в раю!
— Редкая была женщина, из тех, кто если поранит голову, скрывает под тюбетейкой, если сломает руку — под рукавом[42].
— Да, выпало страданий на ее долю…
Садык привык постоянно быть среди людей, но сейчас ему захотелось остаться одному. Он незаметно отделился от процессии, пересек арык и колхозный сад, который тянулся от кладбища до самого правления, и поднялся на небольшой холм. Старый карагач на его вершине, казалось, сторожил и сад, и все вокруг. Садык сел в тени, вытянул раненую ногу и стал осторожно ее поглаживать.
Сверху ему хорошо были видны кривые улочки и плоские крыши домов в кишлаке. Листва виноградников, абрикосовых деревьев и тутовника отливала медью. Урожай винограда сняли несколько дней назад, и теперь над опустевшим садом кружились стаи сорок. Они, видимо, отыскивали упавшие ягоды…
И вдруг сквозь птичий гомон, словно наяву, послышался Садыку нежный голос Холбиби. Тогда она вместе с подружками собирала виноград. Он помнит, как она, смеясь, закидывала за спину мелко заплетенные косички, но они все соскальзывали на грудь.
А Холбиби пела:
Как губы твои сильно запеклись от солнца! Смотришь устало и будто не видишь меня, Но я заглянула в твои глаза и увидела в них Пропасть тайн и гору нежных обещаний…Садык был тогда бригадиром садоводов. Помнит, сидел на корточках возле сторожки садовника — ее и сейчас отсюда видно — и укладывал в ящик тяжелые виноградные гроздья. В это время кто-то его окликнул. Садык поднял голову и увидел Акбара. Тот принес полную корзину винограда, осторожно опустил на землю.
— Ну? — спросил Садык.
— Да вот, хочу посоветоваться…
— Я слушаю.
— Сколько ног у курицы?
— Что, такой уж секрет?
— Да, секрет… Так сколько ног у курицы?
— Ну одна…[43]
Акбар оглянулся и, убедившись, что никто их не услышит, присел рядом с Садыком.
— Мы убежим, Садык, другого пути нет!
— С кем убежишь, куда? Говори яснее.
— Ты что, не понимаешь, что ли? С Холбиби, конечно!
— Вот так новость! Ну а раз сам все решил, что же ко мне за советом пришел?
— Слушай, но ведь ее отец никогда не согласится. Бог щедро наградил его упрямством! Вчера моя мать в который раз уж ходила к нему, а он даже слушать не стал. Сразу так и заявил: сын ваш мне не по душе, заносчив, самоуверен, как положиться на такого? Нет, не приходите, не заговаривайте о моей дочери. Зря только изнашиваете галоши… Что ж мне остается делать? О какой камень ударить свою голову? Вот я и говорю — придется бежать.
— А Холбиби согласна?
Садык перевернул пустой ящик и сел на него, приготовившись к длинному разговору.
— Она говорит, раз отец не дал согласия сразу, решения своего теперь не изменит. Так что зря, мол, моя мать ходит к ним. Надо искать какой-то другой выход.
— Она все-таки знает, что ты хочешь бежать с ней, или нет?
— Еще не знает.
— Что ж ты тогда за нее решаешь? И далеко ли собираешься бежать? Эх ты! Не знаешь разве, что бедный дядя Кадыр после смерти жены не захотел жениться, чтобы дочь его не знала мачехи, не чувствовала себя сиротой? Он сам нянчил, сам растил ее, кормил и одевал — был за отца и за мать. И теперь ты думаешь, что Холбиби по одному твоему слову убежит из дому, бросит на землю чалму отца?[44] По-моему, зря надеешься.
— Тогда скажи, что мне делать?
— Потерпи, что-нибудь придумаем.
— Сколько можно терпеть? Всему есть предел!
Акбар горестно покачал головой, поднял с земли пустую корзину и спустился в сад.
И снова услышал Садык ласковый голос Холбиби:
Если сердце мое не найдет тропинку к тебе, Упадет на землю, разлетится на сотни кусков…Ветерок, напоенный запахами сада, трогал подол цветастого платья Холбиби, обрисовывая стройную, как тополек, фигуру, играл концами ее косынки. Девушки из бригады тихонько подпевали ей, а то вдруг начинали шутить и смеяться, наполняя сад веселыми голосами.
Садык знал, что Акбар и Холбиби давно любят друг друга, однако не мог понять, почему упрямится дядя Кадыр. Может, Акбар неправильно вел себя при старике или, не приведи бог, чем-нибудь обидел его? А может, дядя Кадыр другого жениха присмотрел? Что делать? А если попросить дядю Акрама отправиться сватом? Ведь, как он сам говорит, между ним и дядей Кадыром даже конский волос не протащишь[45]. Вместе выросли, чуть ли не под одним одеялом спали. Неужели теперь старик откажет своему другу? Нет, если дядя Акрам согласится пойти сватом, дело может выгореть!
Перед закатом они с Акбаром погрузили на ослов корзины и ящики с виноградом, повезли их на площадку, где готовили кишмиш.
Садык ничего не сказал Акбару о своем намерении, однако по пути домой завернул к дяде Акраму. Тот косил клевер у себя на участке. Долго рассказывал ему Садык о взаимной любви Акбара и Холбиби, а потом улыбнулся, попросил:
— А что, дядя, если бы вы помогли этому молодцу, женили бы его?
Дядя Акрам задумался.
— Мне кажется, Кадыр не зря упрямится, бригадир. Акбар, я скажу, заносчивый и безрассудный человек. А Кадыр, как и каждый отец, хочет, чтобы дочь его была счастлива.
— Правду говорите, дядя, есть, конечно, в нем легкомыслие, но ведь он еще молод. Будет своя семья, узнает хлопоты жизни, тогда, думаю, и пообломается.
— Так-то оно так, но все же… — отвечал дядя Акрам. — Ну да ладно, если сама Холбиби согласна, придется пойти. Однако запомните, бригадир, я сделаю это лишь из уважения к вам!
Тем же вечером они вдвоем пошли в дом старого дяди Кадыра и добились его согласия на свадьбу. Добились, правда, с трудом.
На исходе осени Акбар и Холбиби сыграли свадьбу. Как друг жениха, Садык получил в подарок от дяди Кадыра красивый халат.
С тех пор прошло семь лет. Не прошло — пролетело, как одно короткое мгновение. Но сколько событий вобрали они в себя! Скольких из тех, что были гостями на свадьбе Акбара и Холбиби, нет сегодня в живых! Кто погиб на фронте, кто умер… Похоронили и дядю Кадыра. Садык подумал, что на его глазах распалась целая семья. Сначала не стало жены дяди Кадыра, потом его самого, а теперь вот и Холбиби. Как и его Бунафша, она не дожила до тридцати. В опустевшем доме остался лишь маленький Анвар.
Об Акбаре Садык не хотел думать, однако воспоминание о нем пришло само собой.
…Изрядно промерзшие, поздно вечером возвратились они с Акбаром со стрельбища в казарму. После ужина взяли винтовки, вышли во двор — разобрать и почистить. Подмораживало, ветки деревьев, днем еще облепленные мокрым снегом, сейчас тихонько потрескивали от холода. Земля застыла, лужицы подмерзли, тонкий ледок хрустел под ногами. Замерзшая кошка скреблась в заиндевелое окно столовой и жалобно мяукала.
Акбар быстро почистил винтовку, прислонил ее к стене казармы и присел на скамеечку, ожидая Садыка.
— Слышал, дня через три отправляют на фронт. А там пополнение долго держать не будут, сразу бросят в бой.
— Да мы ведь и ехали сюда, чтобы воевать. И потом, какая разница — пойти в бой через три дня или через неделю? Чего хоронить себя заранее? Я-то думал, ты настоящий мужчина.
— Зря стараешься поддеть. Каждый думает о себе. Если завтра подохну где-нибудь как собака, кто позаботится о моей семье?
— Перестань! — всерьез разозлился Садык. — Лить слезы не мужское дело. Если бы каждый из нас боялся идти на фронт, думал о том, что станет с его женой и детьми, знаешь, где были бы сейчас немцы? — Он резко клацнул затвором. — Знаешь ты или нет?
— Знать-то знаю, — ответил Акбар и, обхватив руками голову, несколько раз качнулся всем телом. Тихо, словно себе самому, сказал: — Только каждому человеку дорога его собственная жизнь. Ведь человек один раз приходит на свет.
— Слушай, откуда ты знаешь, убьют тебя или нет? Если уж такой трусливый, закрыл бы лицо паранджой, как баба, и сидел дома! Может, ты думал, что нас в дом отдыха повезут?!
Акбар поднял голову, потухшими глазами оглядел Садыка. Губы его нервно вздрагивали.
— Сердца в тебе нет, камень ты…
— А сам?
— «Сам»! Что сам? Думал, ты человек, потому и открыл тебе сердце. А ты, как попугай, повторяешь за взводным!
Последние слова Акбар договорил уже стоя. Махнул рукой, схватил винтовку и ушел в казарму. Садыка будто ведром холодной воды окатили, даже задохнулся.
«Эх, Акбар, Акбар, — только и повторял он. — До чего ж трудно, оказывается, узнать душу человека!»
Через неделю их распределили по частям и отправили на фронт. Садык оказался под Сталинградом. А Акбар как в воду канул…
«Весь кишлак, как один человек, считает, что опозорил нас, — подумал Садык. — Правду говорят, трусость и предательство ходят рядом».
По дороге, идущей мимо кладбища, две лошади медленно тащили арбу — видно, тяжело нагруженную. Лошади еле переставляли ноги. За ними шагал мальчик, покрикивал, подгонял их, Садык узнал Ибрагима. Мальчик шел босиком, штаны его были подвернуты до колен. Жалость затопила сердце Садыка, захотелось подойти к мальчишке, помочь довести арбу до колхозного склада или хотя бы сказать ему ласковое слово.
— Ибрагим! — громко позвал Садык.
Мальчик остановился, прикрыв рукой глаза от солнца, вглядывался, кто позвал.
«Этой ночью, сынок, я опять видел во сне Абдуджаббора…» — с болью вспомнились Садыку слова Исмат-пахлавона, и он, хромая, начал спускаться с холма.
8
Акбар шагал по густому сосновому бору. Шагал он торопливо, под ногами трещали сухие ветки. Сапоги были тесны, и ноги горели. В горле пересохло, язык прилипал к нёбу, кружилась голова, кружились деревья и кусты, неестественно клонились то в одну, то в другую сторону. Вещмешок и автомат за плечами а каждой минутой становились тяжелее, гнули к земле.
Прямо перед ним неожиданно наклонилась огромная сосна. Он сильно ударился о нее головой, задохнулся от боли, упал на колени. Потом кое-как поднялся, пальцы обдирали кору. Ноги сделались ватными, не было сил идти дальше.
Он снова повалился вперед; повалился лицом на землю. Вслушался. Почему стало тихо? Ни визга пуль, ни грохота разрывов, ни едкого запаха гари, ни запаха крови…
Немного отдышавшись, он подполз к каким-то кустам, сорвал с себя автомат, засыпал его сухой хвоей, закидал ветками. Потом вынул из вещмешка флягу с водой, стал торопливо и жадно пить, но все никак не мог утолить жажду.
— Эй, Акбар! Тебе и целой реки не хватит! Теперь ты всегда будешь испытывать жажду, потому что всегда будешь бежать!
Вздрогнув, он в страхе оглянулся. Скаля зубы, к нему приближалась страшная черная собака. Он поспешно поднялся, побежал опрометью.
— Ты в моих руках, Акбар, куда тебе бежать? — Собака оглушительно захохотала.
Акбар бежал, задыхаясь, воротник гимнастерки давил горло. Он обливался холодным потом. Хохот догонял его, слышался со всех сторон, и вдруг собака оказалась прямо перед ним.
— Все, Акбар, дальше бежать некуда!
Закрыв лицо руками, Акбар упал на землю. С разных сторон поднялась стрельба, но пули, долетая до него, отклонялись в сторону, ложились кучкой, ни одна не задела его. Он протянул руку, потрогал — пули были горячие и почему-то мягкие, как вата.
Потом собака набросилась на него и стала душить. Акбар не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Задыхаясь, он видел, как с треском валятся сосны. И вскоре все окутал густой едкий дым.
Напрягшись из последних сил, Акбар закричал:
— Ааааааа!
Собака, лес и дым исчезли.
Акбар очнулся в привычной темноте пещеры. Пахло сыростью. Грязным рукавом телогрейки он отер с лица пот. В горле пересохло, страшно хотелось пить. В животе ныло от голода. Нашарив на камнях небольшой бурдючок, напился и снова лег. От воды резь в животе лишь усилилась.
Сколько он еще выдержит так? До каких пор, словно зверь, будет скрываться в этой пещере на склоне горы? Придут холода, куда деваться тогда? Разве не лучше было с честью лечь на поле боя, чем жить вот так — получеловеком-полузверем? Испугался, жизнь показалась сладкой, не подумал о завтрашнем дне. А сколько страху натерпелся, пока добрался до Заргарона, до своего кишлака. Заботился о том, как уберечь себя, да не подумал, как будет смотреть людям в глаза. Но что теперь жалеть? Сделанного не воротишь, прощения ему нет, а значит, нет и ходу назад. Чего ждать от жизни, когда собственная жена отвернулась? Даже собаку, хоть раз убежавшую из дому, не пускают больше во двор, говорят, стала чужой. Так и он, Акбар… Теперь он человек без чести. Даже когда его кости побелеют под землей, люди будут помнить об этом, будут говорить его внукам и правнукам: твой предок был дезертиром… Нет, здесь оставаться нельзя — нужно скорее уходить. Нужно уйти туда, где его никто не знает. Но как быть с сыном? Как он станет расти без отца? И что ответит, если однажды его спросят, кто был твой отец? Нет, сына он не оставит, возьмет с собой, увезет в какой-нибудь далекий город. Земля велика, всем хватит места. И пропитание можно найти везде… Тысячу раз жаль, что Холбиби не послушалась его! Если бы она не сглупила! Уехали бы в какой-нибудь многолюдный город, где никто не знает, откуда ты и кто ты. А там, глядишь, и война кончится. Не на всю ведь жизнь она! Эх, правду говорят: ума у сорока женщин — что у одной курицы.
Его ранило в конце минувшей зимы в Молдавии, в небольшом селе на берегу Реута. Ранило сразу в двух местах — пулей в правую руку и осколком мины в плечо. В тот же день его с другими ранеными доставили в прифронтовой госпиталь, а потом перевели поглубже в тыл. Там он пролежал два с половиной месяца. Из плеча вынули осколок. Зажила и другая рана, но он еще не мог свободно владеть рукой — плохо слушались пальцы.
Поэтому врачи и отпустили его на месяц домой, и он не помнил себя от радости. Сначала поездом, потом попутными машинами, потом на арбе за десять суток добрался до Заргарона. Жену нашел больной, но сладость встречи заслонила все: Холбиби лила слезы радости, сынишка вцепился в него и боялся отпустить.
Через две недели пришла повестка.
Его вызывали в райцентр на комиссию. И тут Акбар со страхом почувствовал, что две недели, которые он пробыл дома, промелькнули слишком уж быстро, не успел даже наглядеться на сына.
Комиссия определила, что он годен к службе и завтра должен явиться в райвоенкомат. Акбар рассчитывал, что ему дадут по крайней мере еще десять дней отсрочки. Но заключение врачей опрокинуло все надежды, он словно забыл, что приехал лишь на побывку и придется опять возвращаться на фронт.
По дороге в кишлак неожиданная мысль пришла ему в голову. Сначала он испугался ее, даже остановился.
«А что если не возвращаться? Опять каждый день видеть лицо смерти? Во второй раз она может и не промахнуться. Вряд ли я еще раз вырвусь из этого ада живым…»
Эта мысль и страх перед ней всю ночь не давали ему заснуть. Чувствовал он себя скверно, не знал, на что решиться. Словно прорвало плотину — все мысли его теперь сводились к одному: как спасти себя. И другой дороги, кроме как дезертировать, он не видел. Но решиться на это — значит опозорить не только себя, но и свою семью, свой род, свое селение.
Наутро Холбиби, превозмогая слабость, посадила себе на спину маленького Анвара и отправилась провожать мужа в райцентр. Глаза ее всю дорогу не просыхали от слез. Акбар был хмурым. Погруженный в собственные мысли, он так и не нашел слов, чтобы утешить ее. Он все еще не мог ни на что решиться, в голове вертелась одна и та же мысль: «А что, если скрыться, что, если скрыться…»
Глухой ночью, когда поезд остановился на каком-то разъезде, Акбар тихонько спрыгнул из теплушки и нырнул под стоявший на соседнем пути товарный состав. И после того как его поезд тронулся, он в страхе бросился в ночную темень.
Днем Акбар прятался в укромных местах, а ночью, обходя по бездорожью селения, через холмы двигался в сторону Заргарона. Добирался целую неделю. За это время никому не попался на глаза. Лепешек, что Холбиби напекла ему в дорогу, хватило в обрез… На восьмой день, ночью, измученный, до крови сбив ноги, он подошел к своему дому.
Холбиби, увидев мужа, обрадовалась было, но, заглянув в его беспокойные глаза, погасла, лицо ее сделалось испуганным. Она рассказала ему, что приходили двое из военкомата и, кажется, из милиции, спрашивали, не возвращался ли муж домой. Предупредили, чтобы она ничего не скрывала.
— Где вы были все эти дни? — испуганно спрашивала Холбиби.
— Потише, ребенок проснется, — ответил Акбар, показывая на постель маленького Анвара. Ничего не объясняя, спросил: — Что ты им сказала?
— Сказала, уехал, больше ничего не знаю.
— Правильно, и впредь, если кто будет спрашивать, так и говори: не знаю.
Холбиби молчала, приоткрыв рот, губы ее дрожали. Больше она расспрашивать не решалась.
— Да, — шепотом повторил Акбар, — если дорожишь мною, так и скажешь.
До утра он оставался в доме, а на рассвете, взяв с собой старое одеяло, отправился на сеновал.
Холбиби испуганно следила за ним.
— Днем принеси что-нибудь поесть, — распорядился он.
Надо было решать, что делать дальше. Весь день он раздумывал об этом. Оставаться в кишлаке было опасно, даже невозможно, и он решил, что заберет с собой жену и ребенка и уедет с ними куда-нибудь подальше, где его не знают. Стал обдумывать, как им всем втроем добраться до станции.
Ночью он вернулся с сеновала в дом. Теперь ему надо было объяснить свой план Холбиби и заручиться ее поддержкой.
— Продай корову и теленка, женщина.
— К чему нам продавать их?
— Деньги нужны. Уедем в какой-нибудь далекий город. Того, что случилось, не поправишь, здесь оставаться нельзя. Только один путь — уходить.
— Я никуда не поеду.
— Прежде думай, потом говори! Что здесь будешь делать одна?
— Что люди будут делать, то и я.
— Как обойдешься без меня?
— Руки и ноги есть, стану работать, с голоду не помрем. Была бы работа.
— Пожалеешь!
— Если и пожалею, значит, такая моя судьба.
— Зачем упрямишься! Дни безмужней женщины чернее ночи. Продай поскорее корову и теленка, только потихоньку…
— Я же сказала — нет.
— Язык у тебя, вижу, слишком длинный стал, длинноволосая с коротким умом! Или, может, в мое отсутствие нашла себе кого-нибудь с толстой шеей?
Холбиби заплакала.
— «Длинноволосая с коротким умом»! А вы что наделали, такой умный? Если завтра в селении узнают, что вы вернулись, разве я смогу смотреть людям в глаза!
— С каких это пор ты уважаешь людей, а? И не стесняешься упрекать меня, бесстыдница! Или, может, ожидала скорого известия о моей смерти? А теперь, увидев меня живого, готова надеть траур? Нет, я не дурак, чтобы так просто отдавать свою жизнь! Ну, поднимайся, иди на улицу, кричи на всю округу, что муж твой сбежал! Иди же!
Холбиби молча плакала.
— Чего слезы льешь?! — Акбар в ярости замахнулся на жену. — Радуйся, радуйся, дура, что я вернулся! Вернулся, чтобы ты с сыном с голоду не померла!
— Если бы вы подумали обо мне и о вашем сыне, не вернулись бы! Лучше бы мне остаться вдовой, лучше бы умереть с голоду, чем видеть такие дни!
— Вдовой? — Акбар ухватил жену за косы, дважды ударил ее по лицу. — Вот тебе — вдовой! Вот тебе — с голоду! Черт с тобой, нищенствуй, подыхай! А я и без тебя проживу, женщины на свете еще не перевелись!
Холбиби перестала плакать и, закусив губу, смотрела мужу прямо в лицо.
Увидев в глазах жены ненависть, Акбар отступил.
— Не хочешь уйти со мной, дело твое. Но запомни, женщина, пожалеешь об этой глупости, локти будешь кусать.
Он положил в мешок две ячменные лепешки — все, что было в доме, — бросил туда же теплое белье, натянул сапоги и подошел к постели сына. Мальчик спал, свернувшись калачиком, и чему-то тихо улыбался во сие. Акбар перевел взгляд с сына на пожелтевшее от болезни лицо Холбиби. Она отвернулась, а он забросил мешок за спину и вышел во двор.
Ночь выдалась темная. Ни луны, ни звезд, все скрыли тучи. С гор налетал прохладный ветер, приносил запах дождя.
«Летом что дождь прольется, что змеи падут — разницы нет», — вспомнил Акбар. Эти слова он слышал года четыре назад от дяди Акрама, когда однажды летом на Джахоннамо неожиданно пошел дождь и погибло много зерна.
«Хотя мне-то что? Польет, так пусть льет. Пусть хоть град выпадет, хоть камни, хоть змеи да скорпионы!..»
Он прокрался к колхозному скотному двору, сильным ударом сзади свалил на землю сторожа, его же чалмой связал ему руки и ноги, заткнул рот тюбетейкой. И, выбрав коня получше, подался в горы.
Все это случилось в начале лета, а сейчас уже стояла осень. И за все эти месяцы Акбар так и не смог никуда уйти: кажется, нога не смела ступить прочь от родного места. Он кружил вокруг Заргарона, словно привязанный. Днем скрывался, редко выходил из пещеры, особенно после того, как случайно встретился с дядей Акрамом. Однако ночи он проводил на воздухе под какой-нибудь арчой или выступом скалы, надеясь, что свежий воздух выгонит боль из костей. Сырость пещеры, где он проводил целые дни, измучила его, в последнее время он начал кашлять. Плохо было и с едой. Дважды он спускался с гор к току, где молотили зерно, крал сухие лепешки. Но основной его едой были ревень, рошак да всякие съедобные корни. Иногда удавалось камнем убить куропатку. Он наловчился, бросал без промаха. Но прежде чем выследить куропатку, нужно немало побродить по ущелью. А он должен все светлое время дня прятаться в пещере. Однажды, измученный голодом, съел слишком много рошака и чуть не отдал богу душу. Несколько раз собирался зарезать коня, высушить его мясо и есть понемногу. Однако всякий раз, пересиливая голод, отказывался от этой мысли. Ведь от коня зависела вся его жизнь. Только конь мог унести от опасности. Он был теперь единственной опорой.
«Сколько можно терпеть все это? Пора уходить куда глаза глядят. Бежать, скорее бежать…» — повторял Акбар, с ненавистью вглядываясь в темный и неровный свод пещеры.
Он подошел к выходу, глянул вниз — пещера, выходила в глубокое ущелье, поросшее густым арчовником. Солнце уже село. Молчаливые горы кутались в покрывало сумерек.
Акбар спустился по крутому склону, пробрался сквозь заросли арчовника. Днем он привязывал здесь коня, а на ночь отпускал пастись. Затянув подпругу, отвязал коня, сунул ногу в стремя. Но тут же передумал, расседлал его и пустил на лужайку.
К полуночи он добрался до кишлака. Прошел колхозный абрикосовый сад и оказался у своего жилья. Через проем в дувале попал во двор, присел за стволом орешника и стал смотреть в сторону дома. Из окна жилой комнаты и через раскрытую дверь на айван падали два пятна тусклого света. Окно спальни оставалось темным.
«Почему в такое время свет в доме, что это означает? Господи, я сделался вором, так ночка выдалась лунной».
Близость дома волновала его, сердце билось учащенно. Казалось, стук его прорывается наружу, сливается со стрекотом бессонных цикад, заполняет тишину сада.
Он прислонился плечом к стволу орешника, обнял руками колени. Пальцы его вздрагивали. Он пытался заставить себя думать, как заберет жену и сына и навсегда уйдет с ними из этих мест, но мысли не повиновались ему. Перед его взором, словно в дымке, проплывали образы знакомых людей. Виделись неясно, казалось, что-то говорили — одни презрительно, другие равнодушно, — однако звуков он не различал, словно все происходило в тумане. Последнее время он слишком много спал, слишком много видел тревожных снов, и нередко то, что происходило наяву, казалось ему нереальным. Нервы его были болезненно напряжены.
Кто-то вышел из гостиной на айван. По фигуре Акбар определил, что это пожилая женщина. Она что-то делала на айване, потом вернулась в дом, прикрыв за собой дверь.
«Кто это? Зачем она здесь?»
Не выдержав, Акбар поднялся и тихонько подкрался ближе к дому. Спина взмокла, в ушах шумело. Он дышал прерывисто, кровь стучала в висках.
Заметив, что дверь хлева открыта, юркнул туда, протянув в темноту руки, попытался на ощупь отыскать корову и теленка. Однако их не было.
«Неужели продала? — удивился Акбар. — Может, решила уйти со мной?»
Он вышел из хлева и долго смотрел на светящееся окно, до которого было шагов двадцать, не больше. Осторожно, на цыпочках подошел ближе, заглянул. В комнате Сидели две женщины и разговаривали. Перед ними стоял знакомый старенький фарфоровый чайник с отбитым носиком и пустые пиалы.
В той женщине, что сидела лицом к окну, Акбар сразу же признал тетушку Назокат. Вторую старушку, сидевшую спиной, он не узнал. Да это было сейчас и неважно, одно приковало его мысли; обе они в синих траурных платьях, а Холбиби и Анвара не видно.
Акбар не мог двинуться. Вспомнилось, что Холбиби в день смерти своего отца надела такое же синее платье…
Одна створка окна, без стекла, была заклеена газетой, вторая — открыта. Затаив дыхание, Акбар подошел вплотную к окну, напряженно прислушался.
— Да, — со вздохом проговорила тетушка Назокат, — так и не довелось ей, несчастной, увидеть хорошие дни.
— От судьбы не спрячешься, — отозвалась вторая старушка.
Акбар до крови закусил губы.
— Что же теперь будет с Анваром? Ведь говорят, отец его, этот презренный, появился в наших краях. Вдруг захочет забрать сына? — сокрушалась старушка.
— Захочет или нет, не знаю. Но мой Садык говорит, что оставим его у себя, пусть растет вместе с нашими детьми.
— Хорошо, что есть такие люди, как вы. А то ведь могло случиться, что пришлось бы мальчику ходить по дворам. Времена сейчас тяжелые, людям трудно прокормить даже собственных детей.
— Что же делать? У мальчика ведь нет ни одного близкого родственника. Предлагали отдать его в детский дом, но я не согласилась. Да и Садык не согласен. После того как умерла Бунафша и внуки мои остались одни, не могу видеть сирот, сердце разрывается от жалости.
— Врагу не пожелаешь таких дней! Ваш Садык благороден, да пошлет ему бог долгой жизни! Пусть увидит счастье своих детей!
— Если бы бог дал исполниться оказанному вами! — Тетушка Назокат неспешно поднялась. — Постелю-ка я, время позднее, пора ложиться.
Она направилась к сундуку, на котором была сложена постель. Встала и вторая старушка, убрала чайник и пиалы. Теперь Акбар узнал ее. Это была жена Исмат-пахлавона.
«Правильно говорят: от кого отвернется счастье, к тому одна за другой повалят беды. Погибель бы на мою голову!» — прошептал Акбар, не в силах оторваться от окна.
Старушка, наверное, что-то почувствовала — посмотрела тревожно в сторону окна, потом обернулась к тетушке Назокат:
— Кажется, кто-то подглядывает.
Тетушка Назокат удивилась и, бросив на палас снятую с сундука курпачу, направилась к двери.
Акбар сорвался с места, не оглядываясь, пересек двор, выскочил на дорогу и, споткнувшись о камень, упал. Упал и сильно ушибся, и ему не хотелось вставать с земли. Он плакал. Плакал не потому, что разбил в кровь колени, не потому, что умерла жена, не потому, что сын остался сиротой. Плакал о себе самом, о своей жизни, которую сам же и растоптал. Он плакал, и ему казалось, что ледяная глыба боли, вот уже сколько времени давившая на сердце, тает и истекает слезами из его ослепших глаз.
9
Возле колхозного склада толпился народ. Сюда собралось все селение — от ребятишек до седых стариков, опиравшихся на посохи, и древних старух. Все эти люди принесли с собой кто что мог.
Садык сидел на камне во дворе склада и потирал нывшую ногу. Возле стояли представитель райкома, военный комиссар и еще несколько человек. На земле был расстелен поношенный палас. Люди по очереди подходили к паласу, клали на него свои приношения и тихонько отходили. Какой-то мальчишка положил кусок мыла, а девушка — два вышитых носовых платка. Седая сморщенная старушка принесла две пары вязаных шерстяных носков. Женщина с младенцем на руках, одетая в черное, опустила на палас полмешочка риса. Кто клал горсть кишмиша, кто несколько рублей, кто шапку, кто сапоги… Бухгалтер колхоза сидел на краю паласа, поджав под себя ноги, и записывал имя каждого подходившего и то, что он принес.
Садык смотрел и думал: то, что сейчас происходит тут, в родном селении, — это тоже часть войны. Да, так и есть, только их оружие — презрение к врагу, их щит — вера в победу. Разве то, что люди принесли сюда, чтобы потом послать своим сыновьям на фронт, не освящено слезами сирот и вдов, носящих траур матерей? Разве вещи эти не напоены потом работающих на полях стариков и не окрепших еще ребятишек? И разве солдаты, приняв в руки эти подарки, не примут вместе с ними дух и несгибаемую волю своих отцов и матерей, братьев и сестер? Разве не услышат биение их сердец, полных веры в победу?
— Сынок! Говорят, у наших солдат есть сильное оружие, только забыл, как оно называется…
Голос Исмат-пахлавона прервал течение мыслей Садыка. Старик не сводил глаз с военного комиссара, над головой которого на полоске кумача было написано: «Все для фронта, все для победы!» Он ждал ответа.
— У них много оружия. О каком вы спрашиваете, отец?
— Как называют, которое самое сильное?
— Может, «катюша»?
— Э, нет…
— Танка́! — подал голос мальчишка, который принес кусок мыла.
— Верно, сынок! Да буду я жертвой за тебя! Танка́ называется! — Обернувшись к комиссару, Исмат-пахлавон продолжил: — Я скажу тебе, а ты вникай. Сколько стоит эта танка́?
— Очень дорого, отец.
— Нет, ты все-таки скажи мне, сколько?
— Точно не знаю.
Исмат-пахлавон вытащил из-за пазухи завязанный узелком платок, достал толстую пачку денег, протянул комиссару.
— На эти деньги можно купить один танка́?
Комиссар принял деньги из рук старика, пересчитал и, улыбнувшись, сказал:
— Да вы, отец, оказывается, богатый!
— Да, сынок, я и вправду богатый! — Голос Исмат-пахлавона задрожал. — Эти деньги скопили три моих сына, ушедшие на войну. Они мечтали поставить себе новый дом. На двоих я получил похоронную. Младший, может быть, жив… Я тебе скажу, а ты вникай. На эти деньги, сынок, нужно заказать один хороший танка́ и передать его нашим воинам. От меня и от моих сыновей.
Садык позабыл про раненую ногу, рывком поднялся с камня. У него перехватило дыхание, комок подступил к горлу.
Лицо комиссара посуровело. Конечно, денег Исмат-пахлавона вряд ли хватило бы на танк, но комиссар не стал объяснять этого старику. Лишь крепко пожал его иссохшую руку.
— Спасибо, отец! На эти деньги можно купить не только один, а два танка!
— Еще, сынок, передай нашим воинам, что мы очень ждем их. Пусть поскорее рассчитаются с врагом и возвращаются в родной дом. Земля наша осталась без пахарей. Она ждет их не дождется. Так им, сынок, и передай.
— Передам, отец, обязательно передам, — ответил комиссар и, не выдержав взгляда старика, опустил глаза.
Когда люди разошлись, горные пики были уже освещены закатным заревом, но и они быстро темнели, будто солнце торопилось забрать обратно свет, щедро отданный днем.
Садык неторопливо шагал по извилистой пыльной улочке. Давно у него не было так легко на душе, и это чувство рождало ощущение силы и легкости во всем теле, даже нога, кажется, беспокоила меньше. Ушли прочь ежедневные заботы и тяжелые мысли. То, что он увидел сегодня, сделало его счастливым.
Впереди показался всадник. Садык, присмотревшись, узнал в нем Орлова, начальника районного отдела НКВД. Поравнявшись, он спешился, протянул Садыку руку.
Садык знал Орлова еще с тридцатых годов, тот работал в их районе директором МТС. Когда Садык был на фронте, Орлов несколько раз специально наведывался сюда, чтобы узнать о семье приятеля и хоть в чем-то помочь ей. «У него, сынок, сердце широкое, как река», — говорила Садыку мать.
— Что загрустил? Не случилось ли чего? — с ходу начал Орлов.
— Да нет, — ответил Садык. — Сегодня собирали посылки для фронта…
— Хорошее дело. — Орлов помолчал, вглядываясь в лицо Садыка. — Как мать, дети? Как здоровье? Нога беспокоит?
— Спасибо, все нормально. Позволь спросить и тебя. Почему так изменился, выглядишь усталым?
— Знаю, друг… Ну это ничего, вот кончится война, люди снова вздохнут свободно. Тогда и мы отдохнем. Несколько дней назад в доме покойной Холбиби встретил я твою мать. Говорила, наверное?
— Говорила. Спасибо, ты сделал то, о чем должен был позаботиться я, председатель. Кто знает, если бы доктор приехал раньше…
— Перестань, не растравляй себя. Теперь ее не возвратишь. — Орлов положил ему руку на плечо. — Почему редко показываешься?
— И хочется заехать, да сам знаешь, рабочих рук не хватает. Приходится самому возить с поля зерно… Да что мы стоим? Зайдем ко мне.
— Если бы не торопился, зашел бы и без твоего приглашения. Я еще не позабыл дороги к тебе.
— А ты откуда сейчас?
Орлов посерьезнел, густые рыжие брови сошлись над переносицей. Кивнул в сторону гор:
— Оттуда… — И махнул рукой, обрывая себя. — Кажется, напал на след.
Они замолчали. Губы Орлова были крепко сжаты, глаза жестко прищурились. Садык понял, что он имел в виду Акбара. Однако расспрашивать не стал — то, что сегодня говорили люди, собравшие подарки для фронта, словно перечеркнуло существование Акбара. Даже имени его упоминать не хотелось.
— Загляни все ж хоть на минутку, мать обрадуется, — снова пригласил Садык. — Да и мне хочется поговорить с тобой.
— Спасибо, в другой раз обязательно зайду. Сейчас должен ехать. Передай матери привет.
Сев на коня, Орлов поспешил в сторону райцентра. А Садык пришел домой, переоделся и прилег отдохнуть. Хоть и не хотелось думать об Акбаре, встреча с Орловым снова навела на мысли о бывшем друге.
В комнату вошел Самад, держа за руку маленького Анвара.
Садык приподнялся на курпаче, ласково поглядел на ребятишек.
Самад вытер нос, потом показал на Анвара и спросил:
— Папа, правда, Анвар хороший?
— Конечно, сынок.
— Бабушка сказала, что теперь Анвар будет жить с нами…
— И это правда.
— А еще бабушка сказала, чтобы я звал Анвара братишкой!
— Да, сынок, теперь он будет тебе братом.
— Папа, а мама Анвара…
Садык прервал его:
— Подожди, сынок, я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не станешь обижать Анвара!
— Как же я буду обижать его, папа, раз я его люблю? — с детской серьезностью ответил Самад и потащил за собой Анвара. — Пойдем, я тебе свою лошадку подарю! А завтра мы из глины еще вылепим!
Садык с помягчевшим сердцем смотрел им вслед.
10
Утром в правлении появился бригадир Амонулло, прошел прямо к Садыку.
— Садитесь, — живо пригласил его Садык, — разговор есть.
Амонулло вопросительно смотрел на председателя: для чего, мол, он отозвал его с тока?
Садык докончил какую-то запись в блокноте, сунул его в карман гимнастерки, спросил:
— Как здоровье?
— Да все то же — по ночам кашель спать не дает.
— Одеваться надо теплее, — сказал Садык и, взяв со стола сверток, протянул Амонулло. — Вот достал немного меду и кусок курдючного сала. Растопите их вместе и пейте каждое утро по ложке, кашель пройдет.
— Зачем было беспокоиться, председатель! И так бы прошел, наверное, не на всю жизнь прицепился.
— Берите, берите! Если будете надеяться, что пройдет само, в конце концов с ног свалитесь. Лучшее лекарство против болезни — добрая еда.
Амонулло с благодарностью принял сверток.
— Я вас вызвал, чтобы вы помогли мне, — объяснил Садык. — В селении остались старики да дети.
— А что за дело?
— Возить зерно.
— В Кабутархона?
— Да, потому я и просил вас вчера приготовить мешки.
— Сколько в этом году сдадим фронту?
— Пятьсот центнеров. Сто уже сдали, еще четыреста надо.
— Пятьсот… а сумеем?
— Нужно сдать не меньше, чем в прошлом году.
— Это верно, только опять до весны хлеба не хватит.
— Будем надеяться, что такая весна у нас — последняя.
— Если бы так…
— Сейчас пойдем в амбар и приготовим мешки с пшеницей. А завтра с рассветом тронемся в путь.
Когда они пришли к складу, заведующего еще не было. Присели в тени тутовника и стали ждать. У низкого, местами разрушенного дувала был привязан к колышку серый осел. Он лениво отгонял хвостом слепней.
— Осел здесь, — значит, где-то поблизости и его хозяин, — сказал Садык. — Сколько мешков достали?
— Девятнадцать — все, что удалось найти. Вчера отдал их заведующему складом.
— Я думаю, хватит. В амбаре должно быть еще десять — двенадцать. Где сейчас найдешь свободные мешки? Зима у ворот. У людей хоть и немного, но есть еще кое-какой скот, значит, нужны сено, солома. Без осла и мешков в хозяйстве как без рук.
— Что правда, то правда, — согласился Амонулло. — Но с ослами тоже туго. Что будем делать?
— Соберем двадцать пять — тридцать голов — как-нибудь обойдемся. За четырнадцать — пятнадцать рейсов перевезем.
— Через ущелье до станции больше двадцати километров, только-только обернуться за день…
— Что поделаешь? Была бы хорошая дорога, возили бы на арбе. А по большой дороге до станции почти сорок километров, туда и обратно — восемьдесят…
— Да, лучше возить на ослах.
Садык оглядел склад. В глинобитном здании, нешироком и длинном, хранилось все их колхозное богатство — от ярма и сохи до зерна, свежих и сушеных фруктов. Он помнил, как строили склад. Это было года через два после организации колхоза. Стены ставил Исмат-пахлавон с подручным, а Садык, тогдашний бригадир, по поручению председателя вдвоем с Акбаром подвозили воду, месили глину — помогали мастерам. За полтора месяца они поставили стены, оштукатурили их снаружи и внутри, накрыли крышей. Работали от темна до темна, а то прихватывали и лунные ночи. До войны двор склада частенько напоминал небольшой базар. Колхозники получали здесь на трудодни зерно, фрукты и разные товары, бывало, прямо отсюда ехали на мельницу. В те времена заведующий держал открытыми настежь все шесть дверей склада. Летом и осенью, в теплое сухое время, он обычно сидел здесь, под тутовником, расстелив палас, а зимой или в дождливые весенние дни располагался в складе за низеньким столиком рядом с весами. Каждого, кто приходил, угощал чаем. Садык как сейчас помнит: на его столике всегда стоял чайник, накрытый ватным стеганым колпаком, чтобы не остывал. А теперь во дворе склада безлюдно и тихо, как будто он жилище дервиша. Не то что шесть дверей, одну и то редко увидишь открытой. Кажется, что обилие и достаток навсегда покинули эти места… Хотя у самого заведующего, инвалида, недавно вернувшегося с войны, хлопот здесь, конечно, немало. Он и сторож, и конюх, и за все имущество отвечает…
— А вот и хозяин! — Амонулло поздоровался с одноруким человеком лет сорока, с отечным желтым лицом.
Садык пошутил:
— Мы тут уже собрались взломать запоры, да бог усовестил нас, отогнал дьявола-соблазнителя! Так что сидим ждем.
— Лошадь заболела, председатель, второй день ничего не ест. Вот и водил ее к ветеринару.
Он вынул из кармана связку ключей, отпер дверь, и все вместе вошли в полутьму склада. Солнечные лучи, как золотые нити, тянулись из нескольких маленьких отверстий в задней стене.
— Ну и темнота, — поморщился Амонулло.
Садык повернулся к заведующему:
— Он прав, распахните-ка все двери.
— Все двери не стыдно открыть, когда склад полон. А сейчас отопрем их, и станет тут разгуливать ветер.
— Ладно, пусть проветрится. Открывайте, работа у нас надолго.
Заведующий отворил все двери, и сделалось совсем светло. В передней части склада высилась гора красноватой пшеницы. Крышу подпирали десять столбов из арчи. Садык внимательно оглядел потолочные балки.
— Пора ремонтировать.
— Если как следует обмазать крышу глиной, еще подержится, — ответил заведующий.
Садык скинул гимнастерку, повесил ее на гвоздик, вбитый в столб.
— Мы с Амонулло будем засыпать пшеницу в мешки, а вы взвешивайте. В каждом мешке должно быть сто килограммов.
Он подобрал несколько пустых мешков и направился к куче зерна.
Когда наполнили и завязали мешков десять, в склад вбежал запыхавшийся мальчишка.
— Что случилось? — спросил Садык.
— В селение приехали два человека, у каждого пистолет на поясе. Ждут в правлении. Послали меня поскорее разыскать вас.
Садык встревожился. Отряхнулся от пыли, снял с гвоздя гимнастерку и, натягивая на ходу, поспешил к правлению.
У коновязи стояли две лошади. Вороную Садык узнал сразу — на ней ездил Орлов. И действительно, на айване он столкнулся с Орловым, за ним показался грузный мужчина в военной форме. Орлов обернулся к спутнику:
— А вот и Камолов, познакомьтесь.
— Махсумов, — сказал мужчина и протянул Садыку руку. Рука была мягкой, а голос неожиданно высокий, как у ребенка.
Чем-то он не понравился Садыку. Оглядел гостя еще раз: форма сидит ладно, на ногах блестящие хромовые сапоги, через плечо полевая сумка. Кобура на широком ремне как бы подчеркивает, что ее обладатель — личность значительная. Правда, глаза за толстыми стеклами очков казались уж очень большими.
Орлов увидел, что Садык встревожен, и успокаивающе улыбнулся:
— Товарищ Махсумов уполномоченный… из области. Хочет побеседовать с тобой, выяснить кое-какие вопросы. Проведи-ка нас в свой кабинет.
Садык отворил дверь кабинета, вошел первым; указал гостям на обшарпанный диван возле окна и предложил сесть. Сам опустился на табурет напротив, достал из кармана платок, вытер мокрый после быстрой ходьбы лоб. Вопросительно посмотрел на Махсумова. Тот устроился на диване поудобнее, сдвинул на ремне кобуру, сумку положил на колени. Пригладил пальцами густую темную шевелюру. Внимательно вгляделся в осунувшееся лицо Садыка.
— Сколько зерна сдадите в этом году фронту?
— Пятьсот центнеров.
— Выполните?
— Выполним.
— Хмм… — Махсумов добыл из кармана вышитый кисет, развязал, достал кусочек газеты, свернул самокрутку. Несколько раз жадно, словно в нетерпении, затянулся. — Когда вернулись с фронта?
— В этом году.
— Точнее?
— В начале июля.
— Где воевали?
Садык перечислил. Махсумов снова несколько раз жадно затянулся. Садык глянул на Орлова и увидел, что настроение у того явно портится. Он ерзал на месте, словно готовясь встать и сказать что-то, с беспокойством поглядывал то на Садыка, то на Махсумова.
— Вернулись после госпиталя? — продолжал Махсумов.
— Да.
— Где были ранены?
— На Украине.
— Когда?
— Полгода назад.
Махсумов открыл полевую сумку, вынул бумагу и карандаш, что-то записал.
— Сколько вам лет?
— Сорок один.
— Дети есть?
— Двое.
— Коммунист?
— Да.
— С тридцать шестого года?
— Да! — Садык уже начинал злиться.
— Если друг коммуниста дезертирует…
Лицо Садыка полыхнуло огнем.
— Что вы этим хотите сказать?
— Хочу сказать, что ваш друг Акбар Боев дезертировал.
— Мы с ним не друзья.
— А я думаю, что вы и сейчас ему сочувствуете!
— Что за чушь!
— Чушь? — Махсумов оглянулся на Орлова, словно приглашая его в свидетели: смотри-ка, он нас за дураков считает!
Орлов нахмурился:
— Товарищ Махсумов…
— После, после… — Тот снова обернулся к Садыку, прищурился. — Разве не вы послали в дом Боева десять кило пшеницы?
— Жена его долго болела.
— Да, это нам известно, она четыре месяца не работала в колхозе.
— Так ведь болела же. И потом, за эту пшеницу, если понадобится, я готов отвечать.
— Ну-ну! Говорите так, будто от вашего вздоха мельничный жернов будет вращаться… Кто знал, что вы посылаете колхозное зерно в дом дезертира?
— Думайте, что говорите! — Садык вскочил с табурета, забыв о больной ноге, и она тотчас напомнила о себе. — Может, по-вашему, и то, что я вместе с другими похоронил эту несчастную, — преступление? Если уж на то пошло, она, получив десять кило пшеницы, оставила колхозу корову с теленком.
— Садитесь, не стоит горячиться.
— Что вам от меня нужно?
— Когда вы последний раз встречались с Боевым?
— Почти три года назад.
— Где?
— Вместе отправлялись из райцентра на фронт.
— И где вы с ним расстались?
— В Оренбурге.
— Почему?
Махсумов затянулся еще раз, закашлялся, выбросил окурок в окно.
— Меня послали в часть под Сталинград.
— А его?
— Его тоже должны были послать на фронт.
— После этого встречались с ним?
— Нет!
— А когда вернулись домой?
Садык стиснул зубы и промолчал.
— Я спрашиваю: когда вернулись домой, встречались?
— Нет.
— Почему?
Садык не ответил.
— Ведь вы же друзья, нехорошо! — Махсумов насмешливо улыбнулся.
— Хорошо или нет — это мое дело!
— Это не ответ. Не забывайте, что я — уполномоченный…
— Рядом с вами еще один уполномоченный. Можете спросить у него, он хорошо знает, что к чему. Да и вы знаете, только…
— Товарищ Махсумов! — Орлов поднялся с места. — Я же вам объяснял…
— «Уполномоченный»! Сорняк — вот вы кто, а не уполномоченный! — Хромая, Садык направился к двери, вышел и услышал брошенные ему вслед слова Махсумова:
— За одно зерно его нужно было арестовать. А вы проявили беспечность.
— При чем тут зерно? — спрашивал Орлов.
— А поддерживать семью дезертира — это как?
— Товарищ Махсумов, я хорошо знаю этого человека! И если уж мы с вами не можем поймать одного подлеца…
— Прекратите!
— Почему это прекратить? Вы несправедливы к человеку, да еще и…
— Хм… «несправедлив»! Кого это я тут обидел? Он что, святой, ваш председатель?
— Может, и не святой, но не хуже нас с вами, а может, и получше!
— Прекратите же…
Конца разговора Садык не слышал. Ярость заглушила боль в ноге. Он торопливо пересек улицу, вошел в колхозный сад. И, не останавливаясь, направился туда, где за садом начиналось кладбище.
«И откуда такие берутся? Сам небось и дыма фронтового не нюхал, в тылу отсиживался…»
— Садык, где ты? — послышался голос Орлова. — Подожди, Садык, мне с тобой поговорить надо!
Однако Садык не мог остановиться. Горький ком подступил к горлу, даже трудно стало дышать. Сейчас он никого не хотел видеть. Было единственное желание — оказаться возле могилы Бунафши…
11
Медный диск солнца коснулся склона горы и, казалось, собрал последние, уже не греющие лучи с полей, с крыш домов и верхушек деревьев, с валунов и кустарников на холмах. Насыщенные красным закатным цветом, облака над горизонтом светились, как яркая шероза[46], на подоле вечернего неба. Журчание ручья и звонкие ребячьи голоса будто сливались в одну светлую мелодию:
— О чем задумался, сынок?
Тихая красота вечера принесла мир в сердце Садыка, и он неохотно оторвал взгляд от гряды гор, за которой только что спряталось солнце. Обернулся, увидел Исмат-пахлавона, поздоровался:
— Давно не видел вас, дядя. Здоровы ли вы?
— Вот уже несколько дней поясница что-то болит. — Старик опустил на землю большой арбуз, который нес в подоле халата, вздохнул. — Слышал я, что завтра сын Акрама уходит на фронт. Вот и решил. Дай-ка, думаю, схожу проведаю Акрама с сыном, посижу, поболтаю с ними. Беседа с хорошими людьми приносит радость.
— Конечно, дядя, только человек и может снять тяжесть с сердца другого! Пойдемте вместе, я тоже хотел наведаться к ним.
Садык поднял с земли арбуз…
Дядя Акрам приветливо встретил их у ворот, провел в дом. За дастарханом уже сидели и беседовали несколько седобородых стариков. Перед ними были разложены лепешки, кишмиш и колотые орехи. Когда вошел Исмат-пахлавон, все поднялись, оказывая ему уважение. Хозяин провел старика в переднюю часть комнаты и усадил на почетном месте.
Садык опустил арбуз на дастархан и присел возле двери рядом с дядей Акрамом и Гаффаром.
— Ноги наши дошли до вашего порога, дай бог, чтобы несчастья не дошли до него! Да примет всевышний под свое покровительство всех странствующих, всех находящихся в опасности! — проговорил Исмат-пахлавон и провел ладонями по лицу.
Все последовали его примеру.
— Добро пожаловать, Пахлавон! Добро пожаловать, председатель! — сказал дядя Акрам, прижав руки к груди.
Исмат-пахлавон, как того требовал обычай, подробно расспросил всех о здоровье и о делах, потом обратился к дяде Акраму, сегодня молчаливому и сосредоточенному:
— Акрам-джон, эти трудные дни, обрушившиеся на нашу голову, одинаково трудны для всех нас. Гаффар ваш отправляется вместе со своими товарищами, вместе с ними и вернется. Молитесь богу, чтобы жизнь его была долгой! Вы сами знали в молодости немало тяжелых дней, каких только трудностей и мучений не испытали, однако все выдержали и остались живы, а потом на вашу долю выпали и хорошие дни. У вас дом, дети… Минуют тяжелые дни. Правильно говорят: снег сойдет, а земля останется.
— Конечно, Пахлавон, дай бог, чтобы мой сын вместе с другими вернулся живым и здоровым! Жизнь отца в жизни сына!
Гаффар, празднично одетый, сидел рядом с отцом и спокойно разливал чай.
Спустя некоторое время жена дяди Акрама подала табак[47] с шавлой[48]. Гаффар, осторожно приняв из руки матери табак, поставил его на дастархан. Когда гости поели и вытерли руки, Исмат-пахлавон попросил Садыка:
— Сынок, разрежь-ка арбуз. Я сам вырастил его, хочу, чтобы Гаффар наш попробовал перед отъездом, запомнил вкус…
— Принеси нож, сынок, — сказал сыну дядя Акрам.
Но Садык остановил Гаффара:
— Не вставай, нож у меня есть.
Он придвинул к себе арбуз, достал из ножен, прикрепленных на поясе под гимнастеркой, красивый старинный нож и разрезал арбуз. Вытерев лезвие, хотел было спрятать обратно, но дядя Акрам попросил:
— Дайте-ка его мне, хочу взглянуть. — Повертел в руках, рассматривая, затем сказал: — Это нож вашего отца?
— Да-а…
— Помню, покойный очень дорожил этим ножом. Я еще посмеивался над ним: у тебя, мол, два сына, первый Садык, а второй — этот нож.
Гости стали рассматривать нож, передавать его из рук в руки. Гаффар не мог оторвать взгляда от тонкой резьбы на рукоятке. Пробовал на ногте острое как бритва лезвие.
Увидев это, Садык спросил:
— Нравится?
— Хороший нож!
— Бери, я дарю его тебе!
— Что вы, ведь это…
— Бери, бери, он тебе пригодится, и не раз! — Садык отвязал ножны от пояса, с улыбкой протянул Гаффару. — Только уж бери вместе с ножнами, не гляди, что старые!
— Ведь это память о вашем отце. Не надо дарить, — нахмурился дядя Акрам.
— Пусть, дядя, он возьмет его с собой. Когда кончится война и Гаффар вернется, мы как-нибудь разберемся, кто владелец ножа. — Садык помолчал. — Если бы не этот отцовский нож, вряд ли я сидел бы сейчас с вами.
Собравшиеся ждали рассказа Садыка, а он думал, что этот нож сохранил ему жизнь, он же и разлучил его с Бунафшой, ему помог остаться в живых, а ее свел в могилу. Проклятая судьба!
Осенью сорок третьего стрелковый полк, в котором воевал Садык, вышел к Днепру и занял позицию на левом, низком берегу. Солдаты укрывались в ложбинах и сыром ивняке. Высокий правый берег за широкой полосой воды казался далеким и недоступным. Немцы, готовые обрушить огненный шквал, ждали, когда наши попытаются форсировать реку. Солдаты собирали бревна, доски, бочки, колоды, створки ворот — все, что могло пригодиться для переправы. Усердно работая пилами и топорами, они сколачивали плоты для пушек.
Вечером Садыка вызвал лейтенант. Через полчаса они, одиннадцать разведчиков, уже стояли у самой воды возле небольшого плота и глядели на смутно черневший среди реки островок. Было так тихо, что у ног слышался непрерывный плеск речной струи.
— Проверим, — говорил лейтенант, указывая на островок. — Может, он и пустой, хотя немцы не дураки. Всем соблюдать предельную осторожность.
Они спустили плот на воду и вскоре достигли островка. Низенькие кусты шумели под ветром. Идти было трудно, ноги вязли в мокром песке. И вдруг из зарослей ударили несколько автоматов. Двое разведчиков тут же упали; остальные, попав в безвыходное положение, бросились вперед. Немецкие автоматчики поднялись навстречу, пошла рукопашная. На Садыка налетел огромный верзила, хрипя в ярости непонятные ругательства. Садык схватил его за ремень и за плечо, сбил с ног, придавил, ударил кинжалом в грудь, да так, что лезвие не шло обратно. Рядом упал лейтенант — его стукнули прикладом по голове, — коротко простонал и умолк.
Садык огляделся. Рукопашная шла у воды, немцев было больше, и они теснили его товарищей.
Схватив автомат за дуло, Садык бросился к фашисту, уложившему лейтенанта, но тот опередил, своим автоматом выбил оружие из рук Садыка. Тогда Садык и сцепился с ним. Немец упал, увлекая его за собой. Они катались по сырому песку, колотя друг друга, лица обоих были залиты кровью. Наконец фашист оказался сверху и, улучив мгновение, замахнулся кинжалом. Садык тут же вспомнил про нож отца, который всегда носил на ремне под гимнастеркой. Когда противник поднял кинжал, Садык резко дернулся, изогнулся, и кинжал по самую рукоять ушел в песок. Садык укусил немца в руку, тот вырвал руку и ударил его кулаком. Они снова покатились по песку. Оба не отпускали друг друга. Немец все же пересилил, придавил ослабевшего Садыка, коленями прижал его руки и начал душить. Садык задыхался, перед глазами поплыли огненные круги. В смертной тоске он неясно увидел вдруг лица Бунафши и сыновей Самада и Салеха… Неожиданно он почувствовал, что колено немца соскользнуло с его правой руки, что рука свободна, что она сама тянется к поясу. И вот Садык уже нащупал холодную рукоять ножа. Собрав последние силы, он ударил врага ножом под лопатку. И тотчас тиски на горле ослабели, немец отпустил его и без стона повалился на песок…
В ту ночь из одиннадцати разведчиков к своим выбрались только двое.
…— Так это было, дядя, — закончил Садык рассказ, обращаясь к дяде Акраму и указывая на нож, который все еще держал в руках Гаффар. — Пусть возьмет его… Всякое бывает. Может, и ему пригодится.
Гости расходились поздно, около полуночи. Дядя Акрам и Гаффар вышли их проводить.
Прощаясь, Исмат-пахлавон положил руку на плечо юноши.
— Если здоровье позволит, сынок, завтра приду в военкомат, благословлю тебя на дорогу. Но если мне будет тяжело подняться и утром мы не увидимся, желаю тебе доброго пути. Я скажу тебе, а ты вникай. Будь мужчиной, храни честь и достоинство! И люди всегда будут уважать тебя. — Он помолчал, вытер платком глаза. — Если вдруг встретишь там моего Абдуджаббора, окажи ему, что мать и отец живы, скажи, они молятся за тебя и просят, чтобы ты написал. Смотри, сынок, не позабудь мои слова…
12
К вечеру налетел ветер, поднял к небу пыль с улиц, заблудился в ветвях деревьев, сорвал с них пожелтевшие листья, закружил по земле. Солнце скрылось за караваном кочевых туч. Стал накрапывать дождь, но вскоре, едва смочив крыши домов и улицы, виноградники и склоны голых холмов, улетел куда-то вместе с тучами. И ветер затих. Снова показалось солнце, согрело мир предвечерними лучами, достигло склона горы, и вот уже наступил вечер, дохнуло осенней прохладой.
Орлов вышел из своего кабинета вместе с подтянутым смуглолицым военным, и они не спеша зашагали по главной улице райцентра. С ветел, стоявших вдоль дороги по обеим ее сторонам, изредка падали отяжелевшие после дождя блеклые листья.
Возле гостиницы спутники остановились.
— Ну вот, — сказал Орлов, — кажется, все. Дела сдал, никому не остался должен. За тебя я спокоен, справишься.
— Еще бы, ты теперь мой начальник, как же тебе не быть спокойным, — шутливо ответил военный.
— Э, оставь! Кто знает, как повернется жизнь? Может быть, скоро ты станешь начальником над всеми нами! Давай-ка лучше сегодня вечером посидим у меня дома, попрощаемся как следует.
— Я и сам думал…
— Тогда жду тебя часов в восемь.
— Что ж, как говорится, в таком случае семь верст не околица!
Посмеялись и расстались.
Вернувшись домой, Орлов снял трубку и через коммутатор позвонил в колхоз «Красный караван». Но к телефону никто не подходил, похоже, в правлении никого не было.
Орлов задумался. Нехорошо получается, если он уедет, не попрощавшись с Садыком. Да и Садык может обидеться, он очень чувствителен. И характер у него непростой. Иногда горячится, вспыхивает как солома, а иногда держится степенно, немногословен. Не сразу поймешь его душу. Он и сам, когда пришел в МТС директором, несколько раз ссорился с ним. Садык был упрям и решителен, наседал: «Дашь трактор, дашь плуг, дашь то, дашь другое…» Орлова это возмущало, казалось, он не желает считаться с тем, что МТС обслуживает и другие колхозы. Однако позже Орлов оценил Садыка. Если тот видел, что какое-то дело выгодно для его колхоза и колхозников, а значит, и для государства, он становился напорист, энергичен, не боялся начальства, неприятностей, все доводил до конца. Слово его было твердо, а сердце — мягко: он не держал обиды даже на тех, кто был к нему несправедлив. Но, столкнувшись со злом, бесчестием, много дней хранил в душе печаль…
«Обязательно нужно повидаться с Садыком. Что ж, придется прогуляться…» — подумал Орлов.
В комнату вошла жена.
— В восемь часов у нас будет гость. А я пройдусь, схожу за Садыком. Если гость придет без меня, пусть немного подождет.
Сказав это, он тут же вышел. До Заргарона было почти три километра.
В правлении колхоза свет не горел, и Орлов пошел к дому Садыка. Ворота оказались заперты. Постучался.
— Кто там? — спросила со двора тетушка Назокат.
— Это я, Орлов. Дома ли Садык?
Тетушка Назокат отворила створку.
— Входите, братец, — пригласила она. — Все ли у вас спокойно, здоровы ли жена и дети?
— Спасибо! Позвольте спросить и вас?
— Все слава богу, братец! Двигаюсь помаленьку, присматриваю за детишками вашего друга. Входите, Садык вот-вот должен вернуться.
— Извините, тетя, ждать не могу. Не знаете, где он сейчас?
— Сейчас, наверное, в дороге. Вот уже десять дней возит зерно на станцию. Каждый день уходит утром, а возвращается в сумерках. Посидите немного, скоро должен быть.
— Тороплюсь я, тетя, жду гостя. Вернется Садык, передайте, чтобы сразу же отправлялся ко мне. Скажите, мол, приходил Орлов, завтра он уезжает насовсем.
— Уезжаете? — удивилась тетушка Назокат. — Отчего же?
Орлов услышал в ее голосе нотки сожаления и ласково улыбнулся.
— Разве вам не пришлись по душе наши места? Знаете ведь, как говорят: горная вода и горный воздух то же золото.
— Нет, тетя! Ваши места мне очень нравятся. Но что поделаешь, работа такая. Куда пошлют, там и должен служить. — Орлов помолчал, оглядел задумчиво двор и добавил: — До свиданья, тетя! Будьте здоровы на счастье сына и внуков. Много раз отведывал хлеб-соль с вашего дастархана, но не мог отплатить добром за доброту. Не поминайте лихом, тетя, и простите, если когда что было не так.
Тетушка Назокат пригорюнилась.
— Я тысячу раз довольна вами, братец. И на этом и на том свете не забуду ваше великодушие и дружескую помощь! Дай бог, чтобы жили и работали среди хороших людей, чтобы на душе у вас всегда было легко…
Улицами кишлака Орлов возвращался обратно. Уже совсем стемнело, резче стали запахи, отчетливее — звуки. На дороге пахло пылью, она легко поднималась с земли и, словно пудра, облепляла сапоги. Где-то лаяла собака, мычала не то корова, не то теленок. Женщина звала своего ребенка. Захлопала крыльями слетевшая с насеста курица, треснула сломавшаяся ветка. Множество звуков, на которые не обращаешь внимания днем, наполняли сумрак. Сейчас эти звуки казались мягче и земля будто дышала ровнее, спокойнее.
Орлов подумал, что уже успел привязаться душой к этим местам и совсем как человек, рожденный здесь, понимает голос ночи.
Прыгая с камня на камень, перебрался он через речушку, маловодную в эту пору, и тут же увидел, что с возвышенности спускаются неясные силуэты. Подошел ближе и увидел: два человека гонят несколько ослов.
«Не Садык ли это?» — подумал Орлов и тут же узнал его по раненой левой ноге — она не сгибалась. Садык тоже узнал Орлова, остановил осла, поздоровался и спросил:
— Похоже, ты из Заргарона?
— Да, заходил к тебе.
— Какой ветер подул, что вспомнил о моем доме?
Орлов понял, что Садык еще не забыл о разговоре с Махсумовым. Однако Садык тут же пригласил:
— Поворачивай, идем ко мне.
— Нет, Садык, это ты поворачивай!
— Что-нибудь случилось?
— Если случилось — пойдешь, а нет — откажешься, да? — засмеялся Орлов.
— Ну что ты, разве у меня две головы? Увы, всего одна, и потому не могу ею рисковать! Говорят же: не шути со старостой, у него есть много способов наказать!
— Ну ладно, поворачивай!
— Ты сначала скажи, куда пойдем?
— Ко мне домой.
— Тогда лучше пешком.
— А как твоя нога?
— Терпимо…
Садык окликнул Амонулло:
— Захватите моего осла! А по дороге зайдите ко мне домой, скажите матери, чтобы не беспокоилась. — Он спешился, засунул погонялку под подпругу и крикнул: — И-их!
Осел послушно побежал вслед за длинноухими собратьями.
— Устал, наверное, за день? — спросил Орлов.
— Ну что ж, когда-нибудь придет время, отдохну сразу за все эти дни.
Они шагали рядом. Было тихо, лишь мерно поскрипывали сапоги Орлова. «Интересно, почему Орлов сам за мной пришел?» — думал Садык.
— На душе у меня неспокойно, — сказал Орлов. — Видно, ты до сих пор не простил обиду.
— На что же мне обижаться?
— Не притворяйся, что не понимаешь. Я чувствую, что у тебя на душе.
— Ладно, оставь. Мало ли что в жизни приходится выслушивать о себе. На то она и жизнь…
— Не обижайся, друг. Стоит ли принимать близко к сердцу сказанное недостойным человеком, Такие, как он, — вроде мусора, плывущего по реке. Но рано или поздно река освободится от мусора.
Садык был благодарен Орлову, что он не стал бередить ему душу, лишь упомянул о том неприятном случае.
— Дурак скроет свою глупость раз, два, ну десять… но когда-то ведь его выведут на чистую воду. Так что выкинь из сердца обиду!
— Ладно, на что обижаться-то? Видно, работа у него… трудная. — Садык перевел разговор на другое: — А почему все же ты в такой поздний час ведешь меня к себе? Наверно, не без причины?
— Хочу сегодня выпить с тобой!
— Здорово! Раньше-то ты и запаха вина не переносил. Может, обманывал, а сам тайком выпивал?
— Скажешь тоже! Помнишь, однажды я пил в твоем доме.
— Да, пять лет назад, когда у меня родился сын! — Садык засмеялся. — И выпил-то всего пиалку мусалласа[49].
— Пиалка-то пиалкой, а что после было? Забыл? На всю жизнь опозорился.
— Как же, помню. Очень лихо ты тогда опрокинул эту пиалку, а когда уходил, кормушку для скота за собаку принял. «Пошел!» — кричишь. Споткнулся, упал, как только ногу не сломал, — рассмеялся Садык.
— Тебе смешно. А мне каково было? Поди разбери в такую темень — кормушка это или собака. В общем, твой мусаллас сделал свое дело.
— А помнишь, ты мне не верил, что сумею сделать вино? Подзадоривал все — мол, мастерство винодела не про меня… Даст бог, кончится война, я такой мусаллас приготовлю, что ты на этот раз, отведав полпиалки, дорогу домой забудешь.
— Ну уж нет, слепой теряет свой посох лишь однажды!
— Ладно, тогда ты выпил в честь рождения моего сына. А сегодня что случилось?
— Сегодня тоже не грех выпить. Утром я уезжаю…
Садык даже остановился.
— Куда уезжаешь? Зачем?
— Назначили на место Махсумова. Сегодня уже сдал дела. Дома познакомлю тебя с моим преемником.
— Вот как! А Махсумов?
— Я же говорил тебе: река рано или поздно выбрасывает мусор на берег. А жизнь, она тоже как река. Ну пошли?
Орлов дружески опустил руку на плечо Садыка. Подумал, что уезжает, не изловив дезертира Акбара, но вслух об этом не сказал.
13
Предутренний час. С высокого темного небосвода равнодушно смотрят на спящую землю далекие холодные звезды. В кишлаке по-ночному тихо, лишь иногда на окраине лениво подвывает собака.
Осторожно ведя коня в поводу, к дому Садыка подошел Акбар. Замер, чутко прислушался. Ночью даже обычные звуки настораживают, кажутся таинственными и непонятными. Зашелестел увядшими листьями ветерок, и по спине Акбара пробежала дрожь. Издалека снова донесся приглушенный вой собаки.
— Что ты все воешь? — вздрогнув, зло прошептал Акбар. — Чтобы эта беда пала на голову твоего хозяина!
Акбар, как и многие, верил, что, если собака воет, значит, предчувствует чью-то смерть. Он съежился не то от страха, не то от холода, залубеневшая от пота и грязи одежда коробилась на плечах. Сердце стучало неспокойно, на какое-то время он потерял самообладание, руки сильно тряслись. С большим трудом подавив волнение, подвел коня вплотную к воротам, накинул повод на луку седла, а сам неслышно перелез через низенький дувал и оказался во дворе. Тихонько отодвинул засов, отвел одну створку ворот и оставил ее открытой. Конь, словно удивляясь поступкам человека, вскинул голову, навострил уши и, переступив несколько раз на месте, успокоился.
Пригнувшись и настороженно оглядываясь по сторонам, Акбар прокрался к дому, поднялся на айван, прижался к стене, постоял, вслушиваясь. Было тихо. Низко согнувшись, он скользнул мимо окна гостиной и оказался у двери, ведущей в спальню. Осторожно потянул за ручку, но дверь была заперта. Акбар вытащил из-за голенища нож, просунул лезвие в щель и бесшумно поднял крючок. Тихо скрипнув, дверь отворилась, и Акбар юркнул внутрь.
В комнате — хоть глаз выколи. Решившись, он чиркнул спичкой и сразу же задул ее. В неяркой вспышке света разглядел две постели. На одной спала тетушка Назокат с младшим внуком Салехом, на другой, прижавшись друг к другу, лежали Анвар и Самад. Акбар неслышно приблизился к их постели, осторожно снял ручонку Анвара с шеи Самада и, подняв спящего сына на руки, тенью выскользнул наружу.
До сих пор удача сопутствовала ему, но, когда он вышел во двор, задел пустое ведро, оно опрокинулось, покатилось, звякнуло обо что-то. Рядом в ветвях яблони суматошно захлопала крыльями горлинка.
Отворилась дверь гостиной, на айван вышел Садык. Акбар в страхе и нерешительности все еще стоял во дворе, крепко прижимая сына к груди. Но, увидев Садыка, метнулся к воротам.
Садык, как был босиком, бросился следом.
— Эй, кто там! Стой! Стой, говорю!
В темноте Садык налетел на колоду, ушиб ногу, растянулся на земле, в кровь ободрал подбородок. Поднимаясь, услышал с улицы ржание коня и плач ребенка.
Прихрамывая, он бросился на улицу — вдали затихал топот коня. Кляня себя за нерасторопность, Садык подождал несколько мгновений и, поняв, в каком направлении удаляется конь, поспешил обратно во двор. Тетушка Назокат молча стояла с лампой возле двери и так же молча, словно лишившись дара речи, показала ему на опустевшее место, где только что спал Анвар. Проснувшиеся дети терли кулачками глаза и дружно ревели.
«Это Акбар!»
Быстро натянув сапоги, прихрамывая, Садык поспешил к коновязи, накинул на коня уздечку и, не оседлывая, вывел его из ворот.
Конь мчался сквозь темноту ночи в сторону гор. Голова Садыка была непокрыта, ворот рубахи распахнут, а холодный встречный ветер вздувал ее за спиной пузырем. Второпях Садык забыл плетку. Он подгонял коня, все время подергивая повод.
Конь дышал с трудом. За все эти месяцы, что он носил Садыка, его никогда так не гоняли, не садился хозяин никогда на него и без седла. Раз хозяин поступил необычно, значит, случилось что-то неладное.
Выехав из кишлака, Садык резко повернул налево. Бешено мчавшийся конь закружил на месте, но Садык твердой рукой направил его на тропу, ведущую в горы, к роднику Сероб.
Глаза Садыка постепенно привыкли к темноте, однако пока он не слышал даже копыт лошади Акбара, Сжав в гневе зубы, повторял про себя: «Врешь, не уйдешь! Не уйдешь, негодяй!» Низко склонившись над гривой коня, все погонял его, а сам зорко вглядывался в ночь.
Подскакав к роднику, Садык натянул узду. Конь встал, навострил уши. Садык осмотрелся. Арчовые деревья казались огромными черными валунами. Таинственно журчал родник. Снизу послышалось тихое пение куропатки, где-то поблизости ей ответила другая.
Садык спешился, постоял немного, подумал и, приняв решение, повел коня под уздцы. Он привязал его среди кустов, а сам вернулся к роднику. Только сейчас он почувствовал, как холодна осенняя ночь. Из ущелья налетал ветер, лизал его обнаженную грудь, лицо и голову. Садык шагал не разбирая дороги, губы его непрерывно шептали:
— Врешь, не уйдешь!
У родника он укрылся за стволом высокой старой арчи. Ее ветки с тонкими, словно иглы, листьями спускались до самой земли. Чутье подсказывало Садыку, что скорее всего Акбар прячется где-то неподалеку. Прежде чем отправиться в дальний путь, он проведет ночь в какой-нибудь глухой пещере или под выступом скалы вблизи родника. Ночью не рискнет подниматься на коне в горы — дорога здесь опасная, — подождет до рассвета.
«Конечно, он мог отправиться и в другую сторону, — размышлял Садык, а потом решил: — Нет, что бы там ни было, до рассвета надо оставаться у родника. Утром отсюда будут видны многие тропинки в гору. Хорошо, что я оставил коня в ущелье, а меня он тут не заметит. Если этот гад скрылся здесь, утром обязательно попадется мне в руки!»
Сначала он прислушивался к каждому звуку, сидел неподвижно, но вскоре почувствовал, что замерзает. Надо было заняться чем-нибудь таким, что помогло бы ему забыть о холоде.
Садык подвигался, немножко согрелся, потом тихо спустился к ручью, собрал несколько пучков камчинбутты и вернулся к арче. Еще раз внимательно огляделся, прислушался — ничего подозрительного.
Устроившись поудобнее, принялся плести из камчинбутты какое-то подобие веревки или плетки. Он с детства любил это занятие. Умел сплести из камчинбутты и корзинку, и веревку, и плетку, и многое другое. И ничто в минуты волнения так не успокаивало его. Друзья посмеивались над ним, но он оставался верен себе. Однажды на фронте… Да, тогда их рота в ожидании приказа о наступлении стояла на болоте. Бойцы, по колено в холодной жиже, выжидающе глядели на командира, а тот сам ждал команды из батальона. Немцы осыпали снарядами лес за их спинами, и от этого еще сильнее хотелось рвануться вперед. Однако приказа все не было. Прошло с полчаса, солдаты нервничали, старались вытянуть ноги из грязи, найти хоть какую-нибудь опору. И вот в такой момент Садык на глазах у всей роты стал плести корзину из камыша, благо здесь его было достаточно. С того дня бойцы, особенно перед наступлением, любили подшучивать над Садыком.
— Эй, Садык, скоро в атаку! — говорили они. — Достать тебе камыша?
Садык улыбнулся, вспомнив этот случай. Пальцы его машинально сплетали что-то похожее на плетку, а глаза беспокойно обшаривали заросли арчи вокруг родника.
Близился рассвет, громче слышалось пение куропаток.
— Не уйдешь, негодяй! Не уйдешь… — все шептал Садык.
Вскоре лучи солнца высветили острые пики гор, потом ближние скалы, потом узкие зеленые листья арчи и наконец коснулись побледневшего и усталого лица Садыка. Кругом было тихо, словно человек никогда не появлялся в этих местах.
Поигрывая сплетенной из камчинбутты плеткой, Садык размышлял. Когда он допустил ошибку? Почему не сумел разглядеть, что за человек Акбар? Он даже себе не может объяснить, почему Акбар дезертировал… Можно ли понять такого человека? Садык многое видел на фронте. Видел людей, сознательно шедших на смерть, чтобы спасти жизнь других. А Акбар? Неужели он не понимает, что сражаться за Родину — это то же самое, что защищать жизнь и счастье своей семьи, свой дом, собственное честное имя?
Солнце согревало величественные, недоступные вершины. Садык продолжал внимательно осматривать все вокруг. И вдруг он увидел, что наверху, у подножия скалы, качнулась ветка арчи, показалась мужская голова в шапке. Человек стоял неподвижно, настороженно оглядывая ущелье и заросли у родника. Потом быстро перебежал от арчи к другой, росшей пониже, потом к следующей… Испуганно озираясь, тихо приблизился к роднику, опустился на колени, вынул из-за пазухи бурдючок, опустил его в воду.
Садык бесшумно поднялся, вышел из своего укрытия и сделал несколько шагов к роднику. Из-под ноги его скатился камушек, булькнув, ушел под воду. Акбар испуганно обернулся, посмотрел вверх, и бурдючок выпал из его рук. Садык стоял над ним на скале, его холодный немигающий взгляд, казалось, пронзал Акбара насквозь.
Акбар вскочил, побежал.
— Стой, стрелять буду! — крикнул Садык. Крик эхом отозвался в ущелье.
Акбар тут же остановился, замер на месте. Не оглядываясь, поднял руки.
Садык быстро спустился. Теперь они стояли лицом к лицу, один глядел с презрением, другой — со страхом. Оба часто дышали.
— Опусти руки, — сказал Садык, — у меня нет оружия. Да и не стану я пачкаться о тебя!
— Чего… чего ты тогда хочешь? — Акбар говорил с усилием, голос его дрожал.
Садык оглядел обросшее лицо бывшего друга, его запавшие глаза в темных кругах, воспаленные веки, отсыревшую рваную одежду, худую черную шею… Когда же он в последний раз видел теплую воду?
— Вернись и иди с повинной. Может, и простят.
— Думаешь, я такой дурак?
— Ты хуже дурака.
— Воля твоя, можешь говорить что хочешь.
— Почему ты сбежал?
— Каждый думает о себе…
— Значит, испугался? Струсил?
— Нет!
— Тогда почему изменил родине?
— Какой родине?
— А у тебя их много? — Садык невольно замахнулся, но, еле сдержав себя, опустил руку. — Нет, я не трону тебя. Разве кулаком научишь того, кто не знает, что такое родина? Верно говорят, в семье не без урода!
— Отпусти меня. Я уйду из этих мест. Навсегда.
— Куда?
— Куда-нибудь, где меня не знают.
— Думаешь, в другом месте люди не распознают тебя? Как ты будешь жить с такой совестью?
— Не знаю я никакой такой совести! Я жить хочу!
— И змея хочет жить!
— Хорошо, пусть я буду змеей!
— Мне жаль тебя, бывшего… Когда-то я верил тебе. Помнишь, что ты сделал в Джахоннамо?
— Когда человеку выпадают тяжелые дни, он вспоминает все свои проступки.
— С тех пор, как узнал я о твоем дезертирстве, жалею, что тогда не отдал тебя под суд.
Акбар промолчал.
— Сам перестал быть человеком, хочешь и сына сделать таким?
— Что ты хочешь сказать?
— Если сын останется с тобой, он может стать таким же, как ты, подлецом!
— Это мое дело.
— Не-ет, ошибаешься!
— Пожалей хоть ребенка, ради него не трогай меня! Я же сказал: уйду навсегда…
Акбар шагнул в сторону скалы, с которой спустился. Но Садык заступил ему дорогу.
— И поэтому ты выкрал Анвара?
— Да…
— И ты еще смеешь называть себя отцом? Акбар сделал еще шаг.
— Стой! Вместе со мной ты отправишься в район.
— Как бы не так! Я еще хочу пожить…
— Вернись, Акбар! Возвращайся и иди с повинной!
— Дай дорогу!
— Нет!
— Нет? Так вот тебе! — Акбар, размахнувшись, ударил Садыка в грудь кулаком. От неожиданно резкого удара Садык задохнулся, опустился на землю. Акбар побежал вверх, к скале.
— Стой! Все равно от меня не убежишь!
Не оглядываясь, судорожно хватаясь руками за камни и кусты, Акбар слепо, словно раненый зверь, взбирался на скалу. Родник остался внизу. У вершины скалы Садык настиг Акбара, схватил его за полу ватника, но тот, резко рванувшись вперед, вырвался.
— Не трожь! Я еще не забыл твою плетку. Иди отсюда подобру-поздорову!
— Угрожаешь? — Садык посмотрел в глубину налившихся кровью глаз Акбара. — Не будь дураком, опомнись! Не мучай себя и ребенка!
— Пропусти! Я думал достаточно! Здесь меня больше ничто не держит!
— Слушай, Акбар! Ты нигде не найдешь покоя, пока сам, по своей воле не явишься с повинной!
— Прочь с дороги! Читай свои наставления тем, кто не побывал в моей шкуре…
— Опомнись, Акбар, потом пожалеешь!
— Уже давно пожалел, тысячу раз пожалел! Дай дорогу! — Акбар оттолкнул его. — Прочь, говорю, с дороги!
Садык сказал зло и решительно:
— Не уйдешь, не пущу!
— Не пустишь?!
— Нет!
Неожиданно Акбар выхватил из-за голенища сапога нож, голос его сделался хриплым:
— Ну, теперь попробуй!
Нож Садыку был не страшен. На фронте в разведке он побывал в разных переделках. Собравшись с силами, он ударил Акбара по запястью, нож вылетел у него из руки, запрыгал по камням. Рассвирепевший Акбар грязно выругался.
И тут Садык, потеряв самообладание, коротко ударил его в подбородок. Акбар отлетел, стукнулся спиной об арчу и снова выругался. Садык пошел на него. Акбар метнул взглядом по камням, но ножа не было видно. Сделав неожиданный выпад, он ударил Садыка, стараясь попасть в глаз. Садык повалился. Акбар проворно нагнулся, нашарил среди камней нож и бросился на Садыка. Тот, лежа на спине, упершись руками о камень, обеими ногами резко толкнул Акбара в живот. Удар получился такой силы, что Акбара отбросило на несколько шагов, он изогнулся, стараясь удержать равновесие на краю скалы, и не сумел…
— Ааааааа!
Последний крик Акбара страшно отозвался эхом в ущелье, потом в другом, третьем. Казалось, так будет продолжаться без конца.
Садык, вовсе не ожидавший, что встреча их закончится так, сразу отрезвев, глянул вниз. У подножия скалы, раскинув руки в стороны, неподвижно лежал на спине Акбар, и светлая струя родника перекатывалась над его лицом. Его меховая шапка, опрокинувшись, тихо плыла по воде, словно детский кораблик.
Из зарослей на склоне до слуха Садыка донесся вдруг негромкий плач ребенка. Садык побежал туда и, поднявшись немного по склону, увидел за стволом арчи Анвара. Мальчик сидел на каком-то тряпье под черным, напоминавшим поднявшегося на дыбы коня валуном и испуганно плакал. Невдалеке паслась расседланная лошадь.
Садык подошел к валуну. Заметив его, Анвар вскочил, бросился навстречу, обнял его и заплакал навзрыд.
— Я, я боюсь, дядя… — сквозь всхлипывания выговаривал он. — Я не хочу оставаться здесь… Заберите меня.
— Не плачь, сынок, не бойся!
Прижав мальчика к груди, Садык, хромая, осторожно спускался вниз по склону. Непривычная слабость овладела им, было трудно идти.
Лучи солнца заливали все светом, но, падая на лицо Садыка, высвечивали лишь горькие суровые складки у рта. Тяжелая тишина застыла вокруг. Горы молчали. Казалось, гордые, недоступные, величественные вершины, подобные умудренным опытом старцам, задумчиво провожают Садыка. Казалось, они, молчаливые свидетели трагедии, разыгравшейся в это утро у их подножия, не хотят осуждать его. Хотя горы и начинаются с камня и кончаются камнем, они понимают человека, Ведь и у камня есть душа…
— Вот так, сынок, не бойся.
Успокаивая мальчика, Садык снова и снова повторял эти слова и медленно спускался туда, где был привязан его конь. Мальчик обнял Садыка за шею слабыми ручонками и тихо всхлипывал. Только эти звуки и нарушали тишину осеннего утра.
Вершины молчали.
1971
Перевод А. Орлова.
ЛУК РУСТАМА Повесть
1
Летнее солнце нещадно палило. Полустанок Хайрабад средь широкой степи — будто камушек на открытой ладони: спрятаться от жары негде. Да еще с юга налетал порывами горячий ветер, поднимал в воздух тонкую белую пыль.
Поезд растаял в знойном мареве.
Фируз проводил взглядом последний вагон и, убедившись, что, кроме него, никто из пассажиров здесь не сошел, подхватил свой чемодан и зашагал вдоль путей к складам — если повезет, может, попадется попутная машина: до селения неблизко. Справа и слева от рельсов почти на километр растянулись штабеля леса и досок, горы угля, кучи мешков с цементом, попадались контейнеры и еще масса других материалов, свезенных сюда, видно, со всех концов света и, казалось, забытых, ненужных… Но нет, невдалеке двое — лица черны от угольной пыли — не спеша бросали совковыми лопатами уголь в кузов старенького грузовика.
Миновав здание склада, явно требовавшее ремонта, Фируз вышел на дорогу. Начищенные в поезде сапоги сразу покрылись белой пудрой. Потопал, стараясь стряхнуть пыль, — солдатская привычка к аккуратности.
У обочины, в тени одинокой ветлы устроился в ожидании попутной машины немолодой мужчина. То и дело он вытирал поясным платком мокрую шею. За спиной его высились два тюка ваты, и еще рядом — большой, доверху наполненный мешок.
Фируз поздоровался.
Мужчина глянул искоса.
— Здравствуй, солдат, здравствуй…
— Ждете машину?.. Давно?
— Что за напасть, — ни одной бог не послал! Давно жду, давно…
— Там, на складе, грузовик, похоже, скоро тронется.
— Надеюсь на эту машину. Да вот водителя не видать что-то. — Мужчина отвернулся от Фируза, словно не желал продолжать разговор. Подпоясался и сердито буркнул под нос: — Ну и жарища!
Фируз присел на чемодан и молча стал ждать.
Минут через тридцать грузовик с углем показался на дороге, возле них лихо затормозил, подняв клубы пыли.
Мужчина вскочил и торопливо распорядился:
— Давай, солдат, помоги погрузить.
Однако случилось неожиданное — водитель выскочил из кабины и с радостным криком: «Фируз!» — обнял товарища.
— Сафар…
— Почему не дал телеграмму? Я бы встретил у поезда.
— Люблю приезжать неожиданно.
— Наверное, еще больше любишь сидеть полдня на жаре и ждать попутную машину, только скрываешь, а? Автобус ведь утром ушел…
— Ничего, верный друг и без телеграммы встретит. Ты же не случайно оказался здесь? Небось сердцем почувствовал?
— Ну да! Знал бы, все по-настоящему устроил бы! — Сафар засмеялся, подхватил чемодан Фируза. — Поехали…
Но мужчина заступил ему дорогу:
— Э нет, сначала погрузи мою вату.
— Куда погрузить? — прикинулся непонимающим Сафар.
— Как, куда? На машину!
— Поверх угля?!
— А что такого?
Сафар усмехнулся.
— Сами здесь останетесь?
— А кабина?
— Кабина на двоих.
— Ничего, и втроем поместимся.
— Третьего брать не имею права…
— Тогда поеду в кузове.
— На угле? Нет уж, будьте здоровы!
Сафар решительно отвернулся от человека и поставил в кабину чемодан Фируза.
— Так не возьмешь?
— Позвольте мне, брат, ходить, не зная беды. Не вам объяснять — дорога опасная.
— Не откажи, заплачу хорошо.
— Я знаю, денег у вас хватает. — Сафар смотрел на хозяина товара откровенно враждебно. — Подождите еще, может, и улыбнется другому шоферу счастье — подъедет, возьмет вас…
Мужчина зло сплюнул под ноги.
— Ты, парень, так и не стал человеком!
Сафар побледнел, но тут же взял себя в руки.
— Думаю, в моей глине[50] не больше грязи, чем в таком человеке, как вы!
Он молча поднялся в кабину, подождал, пока Фируз устроится рядом, и тронул машину с места.
— Кто это? — спросил ничего не понимавший Фируз: ему не доводилось слышать, чтобы Сафар так разговаривал со старшим.
— Не знаешь разве?
— Да нет же…
— Он приходится дядей Назокат.
— Назокат?! — Фируз, похоже, хотел спросить еще о чем-то, но удержался.
— Вот именно, Назокат… Одно слово — спекулянт. Руки нечисты, совести не имеет. По всей округе известен…
— Я знал, что у Назокат дядя в Дахане, но встретить ни разу не пришлось.
— Теперь получишь такую возможность хоть каждый день.
— Как это, каждый день?
— Говоришь, как?.. — Сафар умолк, словно обдумывал, с чего начать рассказ.
Асфальтовая дорога тянулась к ущелью Охувон, по обе стороны от нее простиралась степь, проплывали желтоватые голые холмы; иногда, на повороте, они закрывали темнеющие впереди горные кряжи, затем снова отодвигались вбок. Увидев дорожный указатель, Фируз подумал, что до родного села еще девяносто километров. Весь путь от полустанка Хайрабад до райцентра занимал часа три с половиной, если не считать остановок. Из этого времени на тридцать километров подъема по ущелью Охувон уходило почти два часа: дорога здесь была извилистая, тяжелая и для водителя, и для машины, да к тому же несколько десятков раз пересекала речушку, сбегавшую по ущелью в долину.
Сафар все молчал, и Фируз, хоть и ждал с нетерпением рассказа о человеке, имевшем отношение к Назокат, все же не решался спросить еще раз, лишь взглядывал внимательно на друга. Сильная рука его уверенно лежала на баранке, взгляд был прикован к дороге. Широкие брови сошлись у переносицы: признак плохого настроения.
Наконец, когда въехали уже в ущелье и пересекли мелкую в это время года речушку — песчаные берега ее были покрыты белым налетом соли, — Сафар достал сигарету, закурил и тихо начал рассказывать:
— Да, раньше он жил у нас в Дахане. Зовут его Шариф, или еще Шариф-шабкур[51]. Уже пятьдесят, наверное, стукнуло, но, поверишь, я не слыхал, чтобы он где-нибудь работал. Ссылается на плохое зрение, особенно, мол, в сумерках. Только в темноте он видит не хуже совы, уж я-то знаю… Сколько помню его, все он занимается спекуляцией. Не имеет ни жены, ни детей, хотя, по слухам, был женат трижды. Одну из бывших его жен я знаю… Говорят, все три не могли вынести его — терпели по полгода, потом уходили. В Дахане имел он приличный дом и обширный сад, однако подыскивал денежного человека, желая продать все это за хорошую цену и перебраться в райцентр, купить новый дом. Будет жить в райцентре — лучше устроит свои делишки, больше денег загребет: базар под носом, кругом магазины… Механика известная. Видел, из какой дали тащит вату в село? Потому что в раймаге ее нет, а спрос большой… Так вот, о доме его и о саде. Когда умер отец Назокат, он обратил свое имущество в деньги и переехал в дом матери Назокат, своей сестры…
— Умер отец Назокат? — прервал Фируз. — Когда?.. Я ничего не знал.
— Два года как… Разве тебя уже не было? Да, верно, ты как раз перед этим ушел служить.
— Он ведь нестарый был совсем.
— Сердце оказалось больное. Неожиданно умер, прямо в школе. Закончив урок, шел в учительскую, да не дошел. Похоронили с почетом — его ведь очень уважали… — Сафар помолчал, выбросил на дорогу окурок. — Так вот, скончался отец Назокат, и вскоре в их двор переехал Шариф, ее дядя, которого отец Назокат и близко к дому не подпускал. Объявил Шариф людям: мол, сестра постарела, да и к тому ж больная стала, разве можно ей одной оставаться! На самом деле у сестры двое взрослых сыновей — живут хотя и отдельно, да тут же, рядом… Конечно, мать одну не оставляют, помогают ей. В общем, сумел Шариф заморочить сестре голову и переехал в ее двор. Теперь же, не стесняясь людей, твердит, что, если б не одиночество сестры, ни за что не расстался бы с домом и садом в Дахане… Одно слово — лиса. Сестра, а! Да он ее ни в грош не ставит. Теперь, похоже, только и ожидает ее смерти, чтобы стать владельцем дома. Вот такой у тебя сейчас односельчанин…
Ущелье хранило отрадную прохладу и тень, кустарник карабкался по скалам к небу. Машина, если поглядеть сверху, с обрыва скал, казалась маленькой черепашкой — вздрагивая, она медленно ползла по извивам дороги, будто остерегалась встречи с чем-то сильнее себя.
Сафар, в свою очередь, украдкой поглядывал на друга, понимая его волнение.
«Неужели до сих пор не забыл Назокат?»
Он был старше Фируза на три года. Когда Фируз после школы пришел в совхоз трактористом, они год работали вместе, подружились и не держали тайн друг от друга. И, конечно, Сафар знал о том, что было на сердце у товарища. Когда же Назокат неожиданно вышла замуж за теперешнего директора совхоза Наимова, видел, как Фируз пал духом, сделался молчаливым, избегал друзей…
Наконец машина вышла из ущелья на простор долины Санам, вести стало легче. Сафар расстегнул ворот рубашки, взглянул на друга.
— О чем задумался?
— Так… Скоро мать увижу. Постарела, наверное?
— Да нет! Недавно я заезжал к ней — говорит, мол, даст бог, женю сама не только Фируза, но и его сына будущего.
Фируз хмыкнул смущенно, помолчал и, решившись, спросил:
— Как Назокат? Видишь ее?
— Не забыл?
— Нет, не выходит. Не могу…
— Да-а, — Сафар вздохнул и сдвинул тюбетейку на лоб, — трудное дело…
— У нее… наверное, ребенок уже?
— Сынишка. С этим… с Наимовым разошлась.
— Как?! — Фируз резко вскинул голову. — Как, разошлась? Когда?
— С год назад. Слышал — сама ушла от него. Но, говорят, развода еще не было. Словно бы Наимов желает примирения, надеется. Кто его знает, может, просто неприятностей себе не желает — директор все-таки.
…Это было как мгновенный обморок — мир на секунду сделался иным, и Фируз не мог сразу приспособиться. В глазах потемнело, но сердце глухо и сильно долбило, рвалось изнутри. Почувствовал слабость, холодок пробежал по спине. Сильно сжал одной рукой другую, боль прояснила сознание. Будто мелькнула искорка надежды — и улетела. В глазах застыло не то удивление, не то сожаление.
— Так что же, у матери теперь живет?
— Нет, одна, с сыном. Мать, рассказывали, будто и в дом не пустила: мол, если муж тебе не нужен, так и мать не нужна тоже. А потом, говорят, жалела. И правда, какая мать выгонит из дому? Похоже, это брат ее, Шариф, уверил, что если она не примет дочь в родительский дом, та вернется к мужу. Ведь Шариф, конечно же, старается для Наимова — заискивает, присосался к нему, особенно когда тот в директора выскочил. Однако Назокат к мужу не вернулась. Жила одно время у русской учительницы, потом школа ей квартирку дала. Я ее, правда, только издали вижу. Работает.
— Не знаешь, почему ушла из дома Наимова? Ведь сама избрала его…
— Как, почему? Узнала, значит, ему настоящую цену. Да и не только она одна узнала… Сейчас это уже не прежний Наимов. — Сафар достал пачку «Памира», предложил Фирузу: — Закуришь?
— Давай…
Машина, километр за километром, заглатывая серую ленту дороги, приближалась к райцентру.
— А в общем-то, дело ведь прошлое — чего зря горевать, а? В этом мире каждый получает, что суждено. Думай не думай — теперь уже поздно, Фируз. По правде говоря, давно уже поздно… Пора, давно пора забыть!
— Это только сказать легко.
Фируз несколько раз крепко затянулся и, словно ожидая помощи и совета, задумчиво посмотрел на родную гору Фархад. Ее остроконечные вершины, будто вырезанные неведомым великаном из одного голубоватого монолита, искрились в лучах предзакатного солнца.
2
Он принял из рук женщины подкову и…
Тут же проснулся.
«Сколько уже не приходила она во сне? И что это значит — увидеть подкову?..»
В комнате было темно. Сквозь раскрытое окно лилась прохлада ночи и слышались далекие голоса петухов — кричали, будто выбирая самого голосистого.
Фируз откинул одеяло, спустил ноги на пол и помотал головой: тяжелая, не выспался.
«Неужели она — моя родная мать? — спрашивал себя он и сам же отвечал: — Да, это она… Иначе зачем приходит ко мне, зачем называет сыном? Иногда плачет. Всегда в белом… И зачем подкова, что означает?»
Фируз не мог помнить лица матери, но снилась ему одна и та же женщина — обычно спрашивала его о чем-то серьезно и печально, иногда плакала и вдруг исчезала, а то, случалось, как бы уплывала постепенно, удалялась, легко ступая по воздуху. Однако в эту ночь она очутилась словно бы в их дворе, перед айваном.
— Вернулся, сынок?
— Вернулся, — отвечал он, чувствуя, как ее ласка и красота отзываются теплом в сердце.
— Я очень соскучилась по тебе. Два года тебя не было…
Фируз не отвечал, и женщина протянула ему подкову.
— Я берегла ее для тебя.
— К чему подкова? Ведь у меня нет коня.
— Не отказывайся, сынок, возьми. Даст бог, найдешь и коня.
Фируз принял подкову из рук женщины — подкова оказалась ржавой и очень тяжелой. Женщина тут же исчезла, и Фируз, почему-то испугавшись, проснулся, все еще чувствуя в руках тяжесть подковы…
Он тихонько оделся, вышел на айван. Дверь в комнату тетушки Шарофат была открыта — заглянув туда, Фируз увидел, что она спит. Тихонько, чтобы не разбудить ее, он спустился во двор, вышел на улицу и постоял там. Тишина, ни души. Фируз медленно двинулся вверх по улице и через несколько минут оказался у кладбища.
Среди одинаковых в предрассветных сумерках могил он легко отыскал могилу матери. Присел рядом. Выложенный камнем холмик над могилой. И тишина… Сердце его сжалось.
Два года назад, уходя в армию, Фируз привез с речушки камней — выложил ими могильный холмик, чтобы не размыло дождями. Сейчас он подумал, что, как только будут деньги, установит тут каменное надгробие.
Могила матери…
Небо потихоньку светлело, звезды вокруг полной луны тускнели и исчезали, а сама луна, уже неяркая, с удивлением глядела на кладбище и на человека, словно бы заблудившегося здесь.
Свою родную мать Фируз не помнил. Он был уверен, что воспитавшая его тетушка Шарофат, заботливая и добрая, на самом деле его родная мать. И лишь в двенадцать лет, подравшись с одноклассником, услыхал Фируз правду… До того времени, видя на улице села мальчишек рядом с отцами, Фируз с детской наивностью думал: почему так получилось — его мать жива, а отец умер. Но в тот день он узнал, что отец жив, а мать умерла… От обидчика он впервые услышал страшное слово «сархур» — приносящий несчастье, убийца, своим рождением отнявший у матери жизнь.
«Да на тебя дунешь, ты и свалишься, а еще драться лезешь! — кричал обидчик. — Ведь тебя, сархура, вырастила портниха Шарофат, выкормила коровьим молоком! Откуда же в тебе возьмется сила? Твой родной отец живет через дорогу от вас, а ты и не знаешь! Лучше тебе сдохнуть, чем видеть такие дни!»
В детстве Фируз часто спрашивал тетушку Шарофат: «Мама, почему у нас нет отца?» А та плакала, обнимала его, гладила по голове, говорила, что отец умер вскоре после его рождения от ран, которые принес с войны.
Ты знаешь, мама, тетушка Шарофат очень добрая, она никогда ничего не жалела для меня. Я называю ее матерью — ты не обижайся, мама, ладно? Ты ведь помнишь ее? Тогда она была просто Шарофат, это сейчас уже люди стали добавлять к ее имени «тетушка»… А она часто добрым словом поминает тебя. И могилу твою показала мне она. Говорит, вы с ней были как сестры, хотя она и старше. Ты ведь не забыла, мама? А сейчас я знаю ее лучше, чем тебя, знаю о ней больше, чем о тебе. Видишь, что приготовила мне жизнь? И я отдаю ей свою сыновнюю любовь, которой любил бы тебя… Когда я думаю о тебе или когда вижу тебя во сне (наверное, женщина, которая приходит ко мне во сне, — это ты?), я вспоминаю, что тетушка Шарофат даже не родная мне по крови. И тогда я чувствую себя предателем, мне кажется, одна эта мысль может принести ей несчастье. И я стараюсь в такие минуты скорее забыть тебя. Я знаю — это грех, я не могу оправдываться, но ты, мама, понимаешь, во имя чего этот грех?.. Почему я не помню твоего лица, мама? Одетая в белое женщина приходит иногда ко мне по ночам, разговаривает со мной, плачет, но, проснувшись, я не могу вспомнить ее лица… Я хотел найти твою фотографию, но ее ни у кого не оказалось. Отец однажды сказал мне: «Где-то была одна, я отыщу для, тебя». Но даже и он не дал мне этой радости: фотография твоя потерялась. Понимаешь, мама, твоя фотография, оказывается, п о т е р я л а с ь! Почему же ты ушла, осиротив троих детей, ушла, не оставив им на память хотя бы свою фотографию? Почему?..
Восточный край неба, до того безмятежно спавший, опершись о высокие темные скалы над ущельем Охувон, постепенно розовел.
Фируз, обняв колени, сидел возле могилы матери и задумчиво смотрел на селение. От улочек и проулочков, знакомых ему с детских лет, долетали приглушенные расстоянием голоса мальчишек — они гнали коров в стадо, к полю недалеко от кладбища. Когда-то и Фируз каждое утро пригонял на это поле корову… Да, жизнь текла с мудрой неторопливостью, словно не желая отказываться от привычных тропок.
Во дворах, в просветах зелени замелькали фигуры женщин — день начинался хлопотами.
Тишина, еще час назад хозяйничавшая вокруг, отступала перед суетой и голосами утра, будто рассвет, разбудивший вместе с людьми все живое в этом зеленом селении на склоне холма, спешил поскорее наладить дневной ритм жизни.
Фируз поднялся.
Мальчишки возвращались переулком обратно, а пастух, собрав стадо, гнал его в сторону желтеющих в долине холмов. В приглушенную гармонию звуков утра вторглись выкрики пастуха и заглушавшее их мычание коров.
Голос пастуха показался Фирузу знакомым, и, не веря себе, он поспешил спуститься навстречу.
«Неужели до сих пор ходит за стадом?»
Пастух, заметив его, остановился, и Фируз наконец удостоверился: да, это и вправду был дядя Хидоят. Опершийся о посох сгорбленный старик являл собою живой вопросительный знак: откуда, мол, взялся здесь в ранний час утра незнакомый солдат и чего хочет?
Когда же пастух узнал Фируза, он сделал несколько шагов навстречу… Остановившись, оба, прежде чем обняться, внимательно и грустно оглядели друг друга.
— Дядя, — тихо сказал Фируз.
— Фируз, — бросив посох, старик раскрыл объятия.
— Здравствуйте, дядя!
— Здравствуй, сынок!
Фируз нагнулся и поднял посох.
— Здоровы ли вы, дядя? Как тетушка?
— Слава богу, сынок! Позволь спросить и мне: когда ты вернулся?
Темные пальцы пастуха ласково коснулись черных с двумя лычками погон Фируза.
— Вчера, дядя…
— Если б знал, вчера бы и пришел к вам.
— Было уже поздно. Сегодня хотел навестить вас.
— Нет, сынок, я приду вечером сам. Никуда не уходи. Как пригоню стадо, и сразу к вам.
— Хорошо, дядя…
Осторожно сняв руки с плеч Фируза, старик оглянулся: стадо уже достигло вершины ближнего холма; там коровы разбрелись.
— Ладно, сынок, я пошел.
Дядя Хидоят сделал несколько шагов, но вдруг остановился.
— Друга своего… не забыл?
Фируз не нашелся, что ответить, — слишком уж неожиданным был вопрос.
— Увидел вот тебя в военной форме, и вошло в сердце… Мой Анвар, он тоже бы вернулся сейчас, окончив службу. Как и ты…
Темное, в мелких морщинках лицо дяди Хидоята болезненно скривилось, короткая с проседью бородка, показалось, задрожала.
— Да, теперь все мои надежды на младшего, на Афзала. Кончает в этом году школу и хочет принять от меня пастуший посох. Я ведь уже не прежний Хидоят… Постарел Хидоят-афанди[52], сынок, постарел!
Резко повернувшись, старик зашагал к стаду.
Фируз смотрел ему в спину и не мог тронуться с места.
3
Мать и сын завтракали во дворе на суфе — глиняном топчане, защищенном от жаркого солнца густой листвой двух карагачей. Карагачи были такие старые, что уже, кажется, и не изменялись во времени — во всяком случае, Фируз не помнил их другими. И в армии, когда вспоминал свой дом, представлял небогатый двор, ветвистые карагачи и эту вот суфу, собственноручно выложенную им два года назад. Здесь, в благословенной тени, Фируз играл ребенком, здесь любил читать «Приключения Гулливера» и «Робинзона Крузо». Здесь…
— Трудно вам пришлось без помощника?
— Нет, сынок. Ты же знаешь, у нас хорошие соседи. Да и времена, слава богу, спокойные — во всем достаток.
— И все же… я беспокоился о вас.
— Знаю, сынок. Я чувствовала это по твоим письмам. Но ты напрасно беспокоился.
— Почему тогда продали корову?
Тетушка Шарофат засмеялась.
— Яловая была, потому и продала. Разве одна корова обуза для меня? Нет, сынок, недостатка ни в чем я не знала, только зачем было держать яловую? Этой весной попросила соседа, он и отвел на базар. Даст бог, следующей весной купим другую корову, хорошую…
— А откуда же молоко? — Фируз посмотрел на чашку.
— И молоко, и простокваша всегда в доме есть, сынок. Мать Афзала каждый день приносит. Утром я ходила к хаузу[53] за водой, встретила ее, сказала, что ты вернулся, — так она целое ведро молока принесла. Долго сидела, ждала, хотела повидать тебя, а ты куда пропал?
— Да так, просто вышел пройтись, — невнятно ответил Фируз.
— Напрасно ты беспокоился, — продолжала тетушка Шарофат, — Афзал и его отец — да вознаградит их бог! — не давали мне почувствовать моего одиночества. Как ушел служить, так они все заботились обо мне: и крышу мне мазали, и солому привозили… Если б не останавливала их, то, как говорят, вмешались бы и в мой огонь, и в мою воду. Часто наведывался и твой друг Сафар — все спрашивал, не нужно ли чего. Так что ни в чем, сынок, я не нуждалась. Афзал, верно, писал тебе обо всем?
— Писать-то писал, да все-таки на сердце спокойно не было.
— Ничего, сынок, хорошо ли, плохо ли, — эти два года прошли. Теперь ты вернулся, сам будешь смотреть за хозяйством.
Тетушка Шарофат поднялась и, убирая скатерть-дастархан, сказала:
— Пора, сынок. Я приготовила все в гостиной. Вот-вот подойдут соседи — многие знают уже о твоем возвращении. Иди перемени одежду. — Она показала на гимнастерку. — Я достала из сундука, посмотри там, специально приготовила к этому дню…
Собрав чашки, тетушка Шарофат унесла их на кухню.
Фируз поднялся и через айван прошел к себе: эту комнату под семью балками, где раньше они жили вдвоем, тетушка Шарофат оставила ему, когда Фируз окончил восьмой класс, сама же перебралась в гостиную. Комнату Фируза и гостиную под девятью балками разделял небольшой коридор — здесь, на земляном полу, оставляли обувь перед тем, как войти в комнату; пол был голый — у них не было лишнего паласа. Фируз знал, что старенький каркасный дом, где они жили, был построен еще до войны будущим мужем тетушки Шарофат — тогда холостым парнем. Узенький айван, две комнаты, всего-то три окошка… Однако от того, что дом стоял лицом к востоку, побеленные комнаты всегда казались светлыми.
Фируз снял с себя солдатскую форму и надел новенькие черные брюки и белую рубашку. Взял в руки вышитую тюбетейку, пригляделся и узнал в тонких узорах руку матери. Надел тюбетейку, накинул на плечи халат из шелка — зирабекасаба, тоже, наверно, шитый руками матери.
Дома…
Присел на кровать. Обстановка комнаты состояла из старого стола с книгами, железной скрипучей кровати с узкими стегаными одеялами — курпачами и просто одеялами; два шерстяных паласа ручной работы покрывали глиняный пол. На стене против окна в самодельной рамке висела фотография солдата в пилотке и с орденом на груди, а в уголке рамы была вставлена фотография Фируза, присланная им в прошлом году из армии.
Фируз посмотрел на рамку и словно бы почувствовал на себе взгляд внимательных глаз из-под густых бровей.
Он подошел к фотографии, смахнул ладонью со стекла пылинки. Несколько лет назад нашел он этот снимок в сундучке матери и тогда же отвез в райцентр к фотографу, попросил увеличить. Рамку смастерил сам, даже стекло сам вырезал… Рядом с фотографией в сундучке хранилась похоронка, пришедшая на имя тетушки Шарофат в сорок пятом году из-под Праги.
Мать позвала из кухни:
— Фируз! Сынок…
Держась за косяк низенькой двери, он заглянул в кухню. В большом котле над огнем кипела шурпа. Тетушка Шарофат, сидя на корточках, чистила картошку. Она любовно осмотрела Фируза — новая одежда шла ему.
— Может быть, пока проведаешь… дедушку своего?
Сказать надо было бы «отца», но язык у нее не повернулся. Ни разу она не слыхала, чтобы сам Фируз называл его отцом — всегда только «дедушка»; отцом он называл ее погибшего на фронте мужа.
Настоящему отцу Фируза было сейчас за шестьдесят, и когда-то он был близким другом т о г о, оставшегося навсегда молодым…
— Лучше будет, сынок, если ты сам первый пойдешь проведать его. Как-никак родная кровь, сын…
— Конечно, мама. Обойду только сад и потом сразу к нему.
Я и сам хотел после завтрака пойти навестить его, но побоялся обидеть тебя, мама. Думал, что скажешь про себя: «Вчера вернулся после двух лет разлуки, а утром не посидел даже со мною — побежал к отцу. Что ни говори, а все же не свой, чужой сын!» Я знаю, что твое сердце легко ранить, мама! Поэтому, когда ты сказала, что скоро придут соседи, я решил, что лучше повременю, схожу к отцу после полудня, хоть и не терпелось увидеть его, хоть и боялся, что он раньше может прийти сам… Знаешь, мама, за эти два года я скучал по нему, наверное, не меньше, чем по тебе. Хоть он и не смог меня воспитать, я знаю — он любит меня сердцем, и это влечет меня к нему. Ты хорошо сделала, что сама решила напомнить об отце. Наверное, нет ничего — ни мелкого, ни важного — касающегося меня, что не заботило бы тебя, мама!
Солнечные лучи косо падали на кухонный пол, обозначая квадрат окна. Тетушка Шарофат кончила чистить картошку, положила в кастрюльку с водой и присела отдохнуть на низенькую скамеечку у очага. Выдернула из охапки хвороста прутик, поворошила им горячий пепел и, задумавшись, сломала машинально сухую ветку, бросила в огонь. Острые языки пламени лизали закопченное дно котла, искры поднимались над котлом, угасали и, медленно кружась, оседали вокруг пеплом.
Тетушка Шарофат устало глядела на огонь. Хотя она не успела нарадоваться на своего Фируза, настроение ее портилось, словно между беспредельным счастьем усидеть вернувшегося сына и ее душой возникла какая-то преграда, стена… Старое гнетущее чувство страха оживало в уголке сердца и ширилось, заполняло все… Эта невидимая стена с давних пор вставала между нею и сыном именно в минуты радости и надежд, хотя никто посторонний не мог бы догадаться об этом, почувствовать. Казалось, разлетаются все надежды на покой, на будущее, на жизнь, тепло покидает ее тело, и кто-то, кого она никогда не видела, тихо повторяет ей на ухо: «Посмотри, будущее неотступно преследует тебя, обещает одиночество в старости…»
Да, тетушка Шарофат боялась будущего — боялась потерять все, а в с е в ее жизни был Фируз. И может быть, именно знакомый и ненавистный голос страха заставил ее сказать Фирузу, чтобы сходил навестить отца, и чем скорее все определится, тем лучше. Хотя что — все?
Конечно, пусть пойдет, пусть ходит, когда захочет, помогает старому человеку… Это его право; она, тетушка Шарофат, не должна быть преградой. Да она и не была никогда преградой. С того самого дня, как Фируз узнал о существовании отца (она не признавалась себе, что против ее желания), она наставляла его, чтоб почаще навещал родного человека. Вначале Фируз стеснялся ходить в чужой дом, затем привык и сделался помощником и там. Соседки не очень-то советовали ей пускать его к отцу — мол, ребенок, что побег, куда поворотишь, туда и будет расти… а там ведь отец. Тетушка Шарофат не возражала, но поступала по-своему. Она думала: если дядя Аслам узнает, что она запрещает Фирузу ходить к нему, то, как говорится, в обиде он может надеть свою шубу наизнанку, и если даже и не собирался сбивать сына с пути, то захочет ей назло… Кто его знает, живой ведь человек. И потому она повторяла: «Дай бог совести самому дяде Асламу!» Случалось, она даже уговаривала Фируза иной раз пойти к отцу, но сердце ее всегда было против. Или это была ревность? Фируз теперь взрослый, может стать хозяином дома и очага. Верно, и сам пришел к какому-то решению… «Но неужели он станет мучить беззащитную мать на старости лет?» Да что это она! Разве можно плохо думать о сыне? Видать, за эти два года одиночества она от страха потерять Фируза совсем уж сделалась мнительной…
«О, господи, каюсь пред чертогом твоим!»
Огонь меж тем разгорался, шурпа в котле уже бурлила. Тетушка Шарофат длинными щипцами поправила угли в очаге и снова задумалась. Глаза ее повлажнели. Она вспомнила Фирюзу, мать Фируза… Они дружили как сестры, хотя Шарофат была значительно старше.
В последний раз она видела Фирюзу в роддоме. В тот день, захватив свежих яиц и пиалку меда, она собралась навестить подругу. Встав на сломанные кирпичи и еще приподнявшись на цыпочках, она заглянула в палату, где лежала Фирюза. Чувствовала та себя неважно, глаза запали, однако она старалась улыбаться. Впрочем, приходу Шарофат она и вправду обрадовалась.
— Спасибо — из такой дали пришли навестить. Голова моя словно коснулась неба…
— Какая даль, сестра? Исполнилась ваша мечта, у вас сын, и я радуюсь вашей радости. Дай бог, скоро еще навещу.
— Не стоит беспокоиться. Через два-три дня меня отпустят домой. Тогда и навестите снова.
Желая порадовать ее, Шарофат напомнила о платье, которое та заказала ей.
— Платье ваше уже готово. Такое красивое получилось… Носите на здоровье. Приду еще — принесу его: выйдете отсюда в новом платье — светлый день ведь для вас…
Однако Фирюза на этот раз грустно ответила:
— Не утруждайте себя. Выйду, сама заберу.
— Ну что вы говорите, сестра! — настаивала удивленная Шарофат. — Я принесу. Как же, ведь радостный день.
— Ну хорошо, раз хотите, воля ваша, — согласилась Фируза.
Через день, взяв кувшинчик с куриным бульоном и не забыв новое платье для подруги, Шарофат снова пошла в роддом. Моросил мелкий дождь, первый дождь той осени. Грустно шелестели пожелтевшие листья.
Встав на кирпичи под окном, Шарофат заглянула в палату, однако Фирюзы там не увидела. Она хотела было спросить у женщин, но тут в палату вошли врач и сестра; заметив ее, врач спросил строго:
— Что вы тут делаете?
— Я просто… сестру свою хотела увидеть. Принесла угостить ее.
— Зайдите в приемную, отдайте дежурной. Здесь вам нельзя быть.
Шарофат послушно отошла от окна.
В приемной за столом сидела женщина в белом халате, в очках, что-то записывала в толстую тетрадь. Услышав имя Фирюзы, она положила ручку, помолчала. Поднялась с места.
— А вы кем приходитесь ей?
— Я? — удивилась Шарофат. «Для чего ей знать, кем прихожусь?» — Соседка я, но мы с ней как сестры.
— Сестры?.. Зря вы принесли передачу. Теперь ей уже ничего не нужно.
Женщина опустила голову.
— Как это, не нужно? Почему?
— Не нужно… Возвращайтесь обратно, — сказала дежурная, не глядя на Шарофат. — Скончалась она, сообщение в селение уже отправили…
Кувшин выпал из ее рук, разбился, и лужица растеклась по полу. Следом, не помня как, очутилась на полу и сама Шарофат — ноги, видать, подкосились, помнит только: сидит, где стояла, руками за голову схватилась…
Когда тело Фирюзы предали земле, муж ее, дядя Аслам, по совету родичей и с согласия своего младшего брата отдал своей невестке новорожденного мальчика шести дней. Отдал со словами: «Станет твоему сыну молочным братом; считай, теперь два сына у тебя — не один». У невестки был свой мальчик, месяц назад родившийся, и Шарофат сердцем чувствовала: не желает она в сыновья чужого ребенка, не хочет лишних забот. Однако слово мужа было законом, ослушаться, да еще на людях, значило проявить неслыханную дерзость… Дядя Аслам, потеряв жену, боялся потерять еще и сына. Он знал, что только женщина, полюбившая ребенка как своего, способна выходить шестидневного. А кто ж и полюбит, кто и пожалеет, как не жена единокровного брата? Поэтому отдал ребенка невестке, поэтому мягко отклонил просьбу Шарофат, которая хотела взять ребенка себе, выкормить, вырастить и воспитать.
«Не плачьте, сестра, — так сказал он Шарофат в утешение. — Тысячу раз спасибо, что вы сами пришли, что просите отдать дитя вам. Но подумайте, как трудно будет, как намучаетесь…»
Может быть, и не поверил дядя Аслам словам женщины, не родившей собственного ребенка.
Прошло несколько дней.
Как-то утром в ворота Шарофат тихо постучали.
Она вышла и увидела дядю Аслама, напуганного и растерянного.
Обменялись приветствиями.
Дядя Аслам помолчал, потом с трудом проговорил:
— Я пришел, сестра… Тяжелые у меня дни. Ребенок до сих пор не берет грудь. Как назло, и сынишка у брата заболел, жена его словно колючка… Сегодня сказала, что, мол, ее ребенок был совершенно здоровым, а вся болезнь от злой судьбы моего сына.
Шарофат поняла.
— Если пойду к ней, отдаст его мне без скандала?
— Отдаст, да еще и с радостью! Только и повторяет: «Забери своего сархура — мало ему, что мать погубил, так еще и моего ребенка уморить хочет!» И ничего слушать не желает. — На глаза дяди Аслама навернулись слезы. — Брат мой не знает, что делать… Почему бог не забрал меня вместо матери — ребенку она была нужнее!
В тот же день Шарофат приняла из рук невестки дяди Аслама маленького его сына, не имевшего еще имени, и, гордая и счастливая, вернулась с ним к себе в село. Назавтра, пригласив нескольких старушек, она дала ребенку имя: в память о матери назвала его Фирузом.
Ей было очень трудно одной с маленьким ребенком. Несколько раз малыш тяжело болел. Тогда Шарофат ни на шаг не отходила от Фируза. Отец его, дядя Аслам, видя старание и любовь Шарофат к мальчику, понимая ее вдовье одиночество, молчаливо признавал теперь Фируза ее сыном. Но как же она боялась потерять ребенка! Это она, она долго не говорила мальчику, что жив его отец… Ибо страшилась того дня, когда Фируз узнает обо всем.
…Тетушка Шарофат медленно поднялась, положила картошку в котел, прикрыла его крышкой, взяла ведра и отправилась за водой.
Становилось жарко.
Фируз осмотрел стену — дувал вокруг сада, просевший кое-где от ветра и дождя, проверил виноградники — лозы дали хорошие завязи, но трава под ними поднялась стеной; небольшой участок клевера тоже пора было косить. Фируз присел в тени черешни. Ягоды уже поспели, и к дереву то и дело наведывались воробьи и индийские скворцы — беспечно чирикая, клевали крупные глянцевито-красные ягоды.
Фируз взялся рукою за ствол, тряхнул дерево. Птицы с шумом взлетели. Поднялся и Фируз, сорвал несколько черешен, попробовал. Закурил и, окончательно почувствовав, что наконец дома, вернулся — стал думать, с чего начать завтра: выполоть сорняки? Обрезать лишние побеги в винограднике? Или замесить глину и поправить дувал? Хоть дядя Хидоят с Афзалом и помогали матери по хозяйству в его отсутствие, все же видно — двор оставался без хозяина. Пожалуй, сначала надо выполоть сорняки, скосить клевер, обрезать лишние побеги на лозах, а уж потом можно и дувалом заняться.
Из дома донесся голос матери, она звала его:
— Сынок, тебя пришли навестить.
— Сейчас…
Еще издали Фируз увидел возле суфы знакомую легкую фигуру человека, опиравшегося на палку. Сердце его дрогнуло, и странная слабость растеклась по телу… Справившись с собой, он пошел навстречу отцу.
4
Только перед самым вечером выдалась передышка.
Уставшая и набегавшаяся за день тетушка Шарофат мыла на кухне посуду. Фируз оставался на айване, и мысли его были заняты отцом. Очень постарел дядя Аслам, множество дел по дому и по хозяйству на его плечах: жена день здорова, два больна. Чувствует он себя одиноким на старости лет, и нужны ему помощь и поддержка. Если бы дочери жили здесь, в селе, они все бы, да и мужья их тоже, вместе с Фирузом помогали бы ему. Но что делать — дочери живут далеко, в долине. Где мужья, там и они. Сейчас многие, особенно молодежь, оставляют горные села, спускаются в долину. Да, так вот и получается: из всех детей на глазах у отца остался один Фируз.
Его окликнули от ворот.
Обернувшись на голос, он увидел своего дядю — Аскарова, младшего брата отца; раскрыв объятия и улыбаясь, шел он к айвану.
Фируз поднялся навстречу.
— О, Фируз! — басил Аскаров. — Богатырем стал, с завистью гляжу на тебя! Молодец, молодец!
Из кухни показалась тетушка Шарофат.
— Добро пожаловать, дядя Фируза!
— Будьте счастливы! Сын ваш вернулся, поздравляем!
— Спасибо, дядя Фируза. Пожалуйста, проходите, садитесь повыше.
— Да, вернулся племянник, а нас даже не известили. Случайно оказался на вашей стороне села, встретил брата, от него и узнал.
— Хотели завтра кого-нибудь к вам послать, — оправдывалась тетушка Шарофат.
— Ладно, сестра, ничего. Вот я сам и пришел, избавил вас от беспокойства.
— Очень хорошо, что пришли, дядя Фируза, считайте, дом этот ваш…
Тетушка Шарофат, усадив Аскарова, извинилась и ушла за дастарханом. Гость снял новую капроновую шляпу, вытер платочком взмокшую полоску из кожи внутри, посмотрел, куда положить шляпу, и положил ее перевернутой, чтобы не согнулись поля, на подушку. Довольный собой, обернулся к Фирузу.
— Ну, рассказывай, как служилось?
— Спасибо, неплохо, — ответил Фируз смущенно. Он всегда смущался, разговаривая с дядей, может, от того, что тот обращался с ним несколько свысока и будто подтрунивал; Фируз часто не мог понять, говорит тот серьезно или шутит.
— Да-а, — протянул Аскаров, точно взвешивал, сколько правды содержится в ответе племянника.
— Как вы сами? Как янга[54], Абдурахим и Абдумалик?
— Слава богу, все хорошо. — Дядя умолк, затем, легко вздохнув, как очень счастливый человек, у которого нет причин жаловаться на жизнь, продолжил: — Дела у твоей янги, братец, большие. Недавно стала заслуженной учительницей. Не устает трудиться. Зарплата больше трехсот… А Абдурахим мой, сам знаешь, в Ленинграде, третий курс заканчивает. Не забыл название его факультета?
— Нет, — засмеялся Фируз, — физический.
— Да, физический, — подтвердил Аскаров. — Что я тебе скажу: в наше время дела физиков превосходны. Все большие дела, к примеру, начинаются с этой самой физики… Теперь об Абдумалике. Он тоже в прошлом году стал студентом политехнического в Душанбе, на архитектурном факультете. Очень трудно было поступить на архитектурный, однако м ы приложили все силы и помогли… Ну вот, о янге твоей сказал, о братьях тоже. Теперь расскажу о себе. Здоровье мое неплохое, два месяца как сижу дома — стал, значит, пенсионером. Так что, сам понимаешь, дядя твой уже два месяца как не председатель сельсовета. Что скажешь на это?
— Хорошо ведь…
— Хорошо?!
— Разве нет?
— Конечно, хорошо! Однако все же, что стал пенсионером, не так уж хорошо. Почему? Потому что, кажется мне, очутился чуть в стороне от важных дел. За два месяца это стало мне ясно. Да… я пришел к выводу, что, если человек находится на посту, с ним даже здороваются по-иному. Ну ладно, все это ничего… легко исправить. Когда провожали на пенсию, мне в райкоме сказали, что, если, мол, соскучитесь от безделья, найдем для вас подходящую работу. Что скажешь на это?
Фируз только улыбнулся.
Тетушка Шарофат меж тем принесла лепешки, сладости и чай.
— Пока будет готов плов, подсластитесь чайком, — пригласила она и, потирая поясницу, осторожно спустилась по ступенькам айвана во двор.
Приняв из рук Фируза пиалу с чаем, Аскаров испытующе глянул на племянника и сказал:
— Вот и вернулся ты, отслужил свое… Чем теперь станешь заниматься? План какой-нибудь имеешь?
Фируз, понимая смысл вопроса, чертыхнулся в душе: «Опять старый разговор начинается!» Однако переспросил наивно:
— Какой план, дядя?
— Я говорю о плане, касающемся твоей специальности, твоего будущего. О плане, который постепенно привел бы тебя к какому-нибудь хорошему посту, сделал бы человеком.
— Моя специальность известна мне и без плана, — ответил Фируз, тоном стараясь смягчить смысл сказанного. — Если буду жив-здоров, и будущее от меня не уйдет…
— Кажется, произнося слово «специальность», ты имеешь в виду работу тракториста? — недовольно прервал Аскаров.
Фируз думал о том, почему дядя, никогда всерьез не интересовавшийся им самим, так настойчиво, не в первый уже раз заговаривает с ним об устройстве жизни — в своем, конечно, понимании…
«Какая ему польза от моей учебы? И в чем выгода, если останусь здесь? Понятно, сейчас без хорошей специальности далеко не уйдешь, я и не спорю ведь с ним. Однако он не хочет понять, что на мне долг человеческий, сыновний. Как оставлю мать на пять-шесть лет? Для одинокой ли своей старости растила она меня, после того как спасла от смерти сразу после рождения? И могу ли я оставить отца? Какими глазами буду смотреть на них? А ведь они стали прихварывать. Может и так случиться — приеду с учебы, а смотреть-то уж и не на кого…»
— Почему не отвечаешь? Или, может, опять задумал трактористом заделаться? — недовольно спросил Аскаров, протягивая ему пустую пиалу.
Фируз наполнил ее, поставил перед дядей.
— Работать трактористом разве так уж плохо?
— Думаешь, другие профессии перевелись?
— Нет, почему… — улыбнулся Фируз. — Могу стать и шофером — в армии полтора года за баранкой сидел.
— Удивляюсь я тебе, племянник. Неужели не понимаешь: дядя ведь, к примеру, то же, что и отец. Не желаю тебе зла, желаю добра. Должен тебе сказать — даже и твоя янга жалеет, что не хочешь пойти учиться; в классе вашем, говорит она, не было лучше тебя ученика, самый сильный ученик был, в любой институт свободно поступить мог бы… А теперь, когда ты вернулся из армии, поступить еще легче — знай, в институты в первую очередь принимают таких ребят, как ты, отслуживших…
— Я знаю.
— А раз знаешь, почему сердце твое расположено к машине и трактору?
— Помните, дядя, когда я кончил школу, мы уже говорили об этом. И я тогда вам сказал — дальше учиться сейчас не смогу — как оставлю мать? Кто будет зарабатывать нам на жизнь?.. Если все пойдут в институты, кто же будет трактористом? Откуда возьмется хлеб?
— Ты — это не все. Ты внук моего отца; мой отец, твой дед, был уважаемый человек в нашем селе. Ты мой племянник, а я твой дядя, тридцать пять лет проработал на должностях, руководил народом. Ты сын моего брата; мой брат, твой отец, был до войны не просто так себе человек — был и бригадиром в колхозе, и хосилотом[55], и председателем. Что поделаешь, так сложилась судьба: с войны вернулся инвалидом, стал непригоден к труду. Не то сделался бы еще большим человеком, чем я. Ты должен понимать, из какого рода… Есть у меня надежда — сыновья мои, Абдурахим и Абдумалик, станут людьми, даст бог, не запятнают уважаемый наш род. Хочу, чтобы и ты рядом с ними выпрямил спину, а мы — я и твой отец — ступали бы по земле гордо, узнав покой старости. Твой отец, бедный, занятый своими заботами, не думает об этой стороне дела, не думает, что скажут завтра люди. Однако я не устаю заботиться о том, чтобы ты сделался человеком.
Фируз поморщился, но смолчал.
— Отвечай, ты понял, отчего болею за тебя душой?
— Да-а…
— Тогда, племянник, затяни пояс потуже и готовься к учебе. Приемная твоя мать не такая уж бедная, думаю, есть у нее, на что жить. Да и сад свой… И шитьем, верно, подрабатывает, да?
— Нет, дядя, уже пять лет, как перестала шить. Глаза ослабели с годами.
— Разве? Ну, это ничего. О матери не беспокойся. Я скажу ей: если поступишь, каждый месяц по двадцать-тридцать рублей высылать тебе станет. Да еще стипендию от государства получать будешь. Я бы и сам помог тебе, однако сейчас уже не у дел — значит, и возможности нет… Ведь Абдурахиму и Абдумалику тоже деньги нужны.
— Спасибо за заботу, дядя, но я уже сказал: пойду работать здесь, в этом совхозе. Специальность у меня есть, прокормлюсь сам и мать прокормлю.
Аскаров расстроился.
— А я-то, простая душа, шел сюда и думал — может, хоть армия ума тебе прибавила. Однако как был ты зеленым мальчишкой, так и остался! — Он сердито схватил с подушки свою новую шляпу, переложил ее подальше и решительно повалился на бок, а после еще долго недовольно сопел и устраивался поудобнее в ожидании плова.
Солнце скрылось за горной грядой. С улицы доносились крики ребятишек, мычание коров: видно, стадо уже вернулось с пастбища.
«Пора и дяде Хидояту прийти», — подумал Фируз и незаметно посмотрел на Аскарова. Тот, словно в раздумье, полуприкрытыми сонными глазами с легким презрением обозревал дастархан, уставленный разнообразными угощениями.
Зря вы обижаетесь на меня, дядя, и меня зря обижаете. Обо всем этом мы ведь уже говорили с вами три года назад, вечером того дня, когда я получил аттестат, а с ним и свидетельство тракториста. Помните? Вы послали за мной человека — позвали к себе. За вашим столом я сидел, как на иголках, стеснялся вас всех: и вашей жены (хотя в школе я чувствовал себя на ее уроках свободно), и ваших сыновей. Вы пошутили тогда, посмеялись, и, когда увидели, что я обрел способность слышать и понимать, заговорили о жизни… Тогда-то вы и спросили впервые: «Знаешь, что и дядя имеет права отца?» Тогда вы и заговорили впервые, что я должен оставить мать и ехать учиться. Не поднимая головы, я с трудом отвечал вам: «Год-два поработаю, дядя. Потом… мама стала часто болеть, кроме меня, у нее ведь никого…» — «Ну и что, что болеет? — сердились вы. — Как ты не понимаешь, кто она тебе? Просто чужая женщина. Ну вырастила тебя — спасибо! До сегодняшнего дня говорили спасибо. Еще скажем. Ты что за странный человек! Девятнадцать лет, а не можешь отличить белого от черного. Завтра твои проклятья или благодарности кому достанутся? Мне да твоему отцу, твоим родственникам, — но не ей, не чужой этой женщине!» — «Ведь я…» — «Ну что «я», «я», что «я»?! Зачем столько якаешь? Знаю, знаю, чем собрался заняться: сын мой Абдурахим, которого отправлю в институт, пришел и сказал, что в совхозе только и ждут тебя, дадут изношенный трактор! Больше будет стоять в борозде, чем работать». Я растерянно молчал. Вы опорожнили несколько пиалок чаю и уже спокойнее распорядились: «Иди и скажи ей, что будешь учиться. Скажи, это совет дяди. Если она хочет увидеть тебя человеком, согласится. Если возразит — ясно, цель ее: держать тебя слугой у своих дверей..» Никто до сих пор не говорил так о моей матери, сердце мое переворачивалось от жалости к ней. Не знаю, откуда во мне взялась смелость, но я сказал вам тогда, что ничего не стану передавать маме, что, как и решил, пойду работать, что мама вовсе не чужая мне… Вы, очевидно, не ожидали от меня возражений, очень рассердились: «Это все, что можешь ответить?» — «Да, все». — «Э… ты, оказывается, чистый дурак! Э… вставай! Я думаю, как этого босоногого в люди вывести, забочусь о нем, а он — слушайте, — что говорит, и это вместо благодарности!» Маме я ничего не сказал об этом разговоре. Но когда через неделю я подошел к директору совхоза, с которым уже раньше договорился о работе, он повел себя странно. Помялся, помолчал, посмотрел в окно… Затем признался: «Я тебе скажу правду, Фируз. Приходил ко мне твой дядя, Аскаров, просил не давать тебе работы. Оказывается, он хочет учить тебя. Сам знаешь, в совхозе рабочих мест мало, людей много. Я от всего сердца хотел тебе помочь… И парень ты работящий, и трактор знаешь. Однако твой дядя человек почтенный, пользуется уважением, я не могу не считаться с ним. Ты еще молод. Если хочет учить тебя, послушайся, не упрямься…» Я не стал спорить, молча ушел. В тот же день обо всем рассказал отцу. Отец спокойно выслушал, ни разу не перебив и не возразив, а потом, недовольно пристукнув палкой, ответил: «Я сам поговорю с директором. Твой дядя, сынок, слишком привык быть хозяином. Прости его, он всегда был такой». Через два дня отец сказал: «Директор берет тебя, даст трактор». Вы, дядя, и об отце моем говорите, что не до меня ему, но, если б не отец, где бы мне пришлось работать? А мама моя — она же взяла меня, крошечного, — душа уже отлетала, взяла из вашего дома к себе… избавила вас от многих беспокойств, а меня от ненависти вашей жены. Только не думайте, что все это я узнал от матери, — она и слова о вас плохого не сказала. Нет, услыхал от людей… Если человек сирота, вокруг бывает много сочувствующих. Только вот большинство сочувствует лишь на словах…
— Входите, добро пожаловать!
Фируз увидел: мать встретила у калитки дядю Хидоята и его сына Афзала, приглашала их к дастархану.
Она принесла плов, а потом долго беседовали за чаем.
От раздражительности Аскарова не осталось и следа. После плова он сделался весел и старался вытянуть из дяди Хидоята какую-нибудь забавную историю — старик был мастер рассказывать и умел посмешить. Даже Афзал, не раз слышавший приключения отца, глядел ему в рот, а потом заливисто смеялся; Аскаров громко хохотал, обняв свой большой живот. Рассказы старика напоминали то веселые притчи, то сочные анекдоты, и Фируз мало-помалу начал забывать о своем столкновении с дядей.
Аскаров, подобно многим в селе, считал, что не дело старого человека смешить собравшихся, поэтому обращался к дяде Хидояту снисходительно:
— Да, удивительные приключения вы пережили, Хидоят-бай, живите подольше… Теперь рассказали бы нам, как вы ходили к своей невесте.
— И не надоело? Тысячу раз, наверное, слышали.
— Как может надоесть, уважаемый Хидоят-бай, — вы любого шута за пояс заткнете! Ну, давайте, давайте, посмеемся еще…
Простодушный дядя Хидоят не обижался на тех, кто в застолье втягивал его в разговор, заставляя рассказывать истории из своей жизни, а потом вместе с собравшимися смеялся над ним. Может быть, он не чувствовал насмешки, а может, думал, что смех счищает ржавчину с сердца.
Кто знает!
Вот и сейчас в ответ на слова Аскарова старик с важным видом расчесал пальцами бороду и без тени улыбки начал:
— Сами знаете, мой покойный тесть был чабаном. Той весной, когда нас сосватали с матерью Афзала, он с семьей жил в кочевье Суртеппа. Однажды вечером, захватив подобающие случаю гостинцы, я сел на осла и отправился знакомиться с невестой. Сам бы я, конечно, не решился поехать, но отец мой, сердясь на мою несмелость, обозвал меня киселем и буквально вытолкнул из дому. Путь предстоял неблизкий, быстро темнело, к тому же начался дождь, и получилось так, что приехал я в кочевье, когда там уже собирались спать. Будущая теща, приняв меня приветливо — с открытым лицом, как родного, пригласила в юрту. Поставила угощение, привела свою дочь, а сама исчезла. Будущий мой тесть и вовсе не показался. Наконец я сообразил, что они оба вместе с младшими детьми остались ночевать в юрте у соседа… Да, так вот и получилось: были мы с невестой одни. Она сидела в полутьме у стены, стесняясь меня и закрыв нижнюю часть лица платком — только глаза поблескивали. И молчала. Молчал и я. Долго мы оба молчали, потом мне это надоело, и я стал говорить разные слова, желая услышать в ответ ее голос.
— И что же вы ей говорили? — с подначкой спросил Аскаров, лукаво подмигнув Фирузу.
— Сейчас уже не помню… знаю, что очень хотел рассмешить ее. Только ничего у меня не получалось: не смеялась невеста, лишь кивала головой, что бы я ни сказал. Спрошу: «Не скучно вам жить в кочевье?» — кивает; «какой ливень начался» — опять кивает, и непонятно, соглашается или нет… Я совсем приуныл. Потом вышел по нужде, отправился подальше от кочевья. Темно, дождь шумит — ничего не видно и не слышно, Возвратился и вижу: стоят в ряд шесть юрт, из которой вышел — неизвестно. «О боже, что же делать?» — забеспокоился я. А дождь, проклятый, все льет, я уже промок до нитки, и что дальше будет, не знаю.
— Эх, надо было рискнуть, не раздумывая, войти в первую попавшуюся! — возбужденно прошептал Аскаров. Он слышал эту историю, наверное, в десятый раз, однако переживал, похоже, не меньше самого дяди Хидоята.
— Слушайте дальше, — степенно продолжал старик. — Было так: решил я по очереди заглядывать в каждую юрту, потихоньку, конечно, и так отыскать ту, где осталась будущая мать Афзала. Заглянул осторожно в одну, вижу — сидят мои тесть и теща и беседуют с усатым мужчиной и его женой, а детишки спят. Во второй юрте было темно, в третьей тоже. Наконец подошел я к четвертой и в полутьме едва разглядел в глубине свою невесту. Сидела она все так же, съежившись, а на голове тот же платок. Я, конечно, обрадовался, но только шагнул в юрту, как она набросила вдруг себе на голову какой-то халат и вскочила на ноги. Я страшно удивился, подошел поближе и коснулся ее плеча: для чего, мол, халат? — сними. Она испуганно попятилась и быстро прошептала: «Муж вышел проверить загон, сейчас вернется». Шепот ее был такой тихий, что я с трудом разбирал слова. Я, конечно, разозлился: «Что еще за муж? О ком говоришь? Почему боишься меня?» — с этими словами я сдернул халат с ее головы. Она забормотала растерянно: «О люди! Этот бессовестный посторонний… помогите…» — и еще что-то, а потом выбежала из юрты. Я застыл на месте растерянный. Тут до моего слуха донесся голос мужчины, который выкрикивал: «Что там? Кто там?» — и, похоже, бежал сюда, к юрте. Совершенно не понимая происходящего, я бросился вон из нее, и в это время меня крепко ударили по спине палкой. Я упал, но тут же вскочил и что есть духу понесся прочь от кочевья, разбрызгивая лужи босыми ногами. Халат мой, которым я накрылся, выскочив под дождь, остался возле юрты, там, где я упал… Залаяли собаки, и я понял, что сейчас их натравят на меня. Я бежал сквозь темноту, слыша за спиной заливистый лай, и думал только об одном — если собаки бросятся следом, то мигом разорвут меня на клочки. Но, слава богу, собаки не погнались за мною… Позже мне рассказали, что мои будущие тесть и теща, поняв происшедшее, успокоили мужа той женщины, усмирили собак…
— Поглядите-ка на него, а! — напряженно засмеялся Аскаров. — Я бы на вашем месте не выпустил ту женщину. А уж после, если нужно было б жать, убежал бы!
Дядя Хидоят, не обратив внимания на подначку слушателя, так закончил свой рассказ:
— Вот и вся история, как я ходил знакомиться с невестой… Мокрый, продрогший до костей, только под утро вернулся домой.
— Так, так… — посмеивался Аскаров. — И как же после такого позора не устыдился ваш будущий тесть, не отказался от свадьбы?
— Не отказался, — простодушно объяснил старик. — Только от своего отца в то утро получил я хорошую оплеуху. А потом он сам отправился в кочевье, уладил все и привел назад моего осла.
— Да, хорошим человеком оказался ваш тесть. Я бы на его месте и за версту не подпустил такого жениха. — Аскаров, перестав смеяться, насмешливо оглядел дядю Хидоята.
Фируз, задетый выходкой своего дяди, тоже посмотрел на старика: понимает ли он, что Аскаров пытается высмеять его? Но дядя Хидоят оставался спокойным, глаза его, окруженные густой сеточкой морщин, удивительно блестели, как бы светились. Кажется, ни трудности долгого жизненного пути, ни старость — ничто не могло замутить их. Или, может быть, старик знал какую-то иную, высшую, правду и сам в душе посмеивался над Аскаровым?..
Наконец гости собрались расходиться. И Фируз пошел проводить их.
Аскаров спрашивал Афзала:
— Скоро кончаешь школу?
— В этом году. Через два дня последний экзамен.
— А потом что, в институт?
Афзал, робея перед старшим, растерянно молчал.
— Хочет пастухом стать, — ответил дядя Хидоят вместо сына, — говорит, мне пора на отдых.
— Прекрасно, правильное решение: профессия у вас, так сказать, наследственная, сын пастуха — пастух! Умный парень, понимает. Однако вот племянник мой — он меня удивляет. — Аскаров кивком головы указал на Фируза и сердито замолчал.
Дядя Хидоят глянул на Фируза — тот делал вид, что ничего не слышит.
— Чем же он удивил вас?
— Да хотя бы тем, что втаптывает в землю мои слова. Говорю — учись, не слушает, — хмуро объяснил Аскаров. — У этой женщины, не знаю, какое получил воспитание… будто сам он шах, а желание его — великий визирь.
— Ну так и что особенного, зачем обижаться на парня? И те, что не выучились в институтах, тоже, слава богу, живут неплохо. Раз не хочет учиться дальше, к чему заставлять?
— Вы, Хидоят-бай, оказывается, и в самом деле афанди! — Аскаров раздраженно махнул рукой и, не попрощавшись, зашагал по дороге.
Дядя Хидоят и Афзал, тихонько посмеиваясь, простились с Фирузом и тоже отправились домой.
5
Прошло две недели.
Фируз закончил работы по дому и в саду, потом привез от подножия Сагиртеппы двадцать ослов белой глины во двор дяди Аслама, чтобы обмазать крышу. Вчера отец — дядя Аслам сказал, что, даст бог, в субботу замесят глину, а утром в воскресенье можно будет приняться за крышу — соседи помогут.
Сегодня была пятница. Фируз, решив, что дела по хозяйству в общем закончены и в понедельник можно выходить на работу, отправился к директору совхоза.
В приемной директора, там, где раньше сидела знакомая Фирузу девушка-секретарь, сейчас печатала одним пальцем на машинке симпатичная женщина средних лет. На подоконнике жужжал вентилятор. Больше в приемной, кажется, ничего не изменилось за два минувших года. Хотя, да… директором совхоза сейчас Наимов, тот самый, за которого вышла Назокат.
…Наимов с сигаретой во рту сидел за большим полированным столом и читал газету.
«Прежнего директора трудно было застать на месте, — невольно подумал Фируз. — Говорят, сейчас он работает главным агрономом в нижнем совхозе. Там, конечно, дела побольше…»
Увидев Фируза, Наимов неторопливо отложил газету в сторону, с минуту молча смотрел на него, потом вынул изо рта сигарету, погасил ее в пепельнице и пригласил:
— Садитесь.
Фируз смотрел на него, узнавая и не узнавая, и удивленно размышлял, как может человек измениться до такой степени за каких-нибудь два года.
Когда Фируз после школы пришел работать в совхоз, Наимов, тогда молодой специалист, был здесь завгаром. Фируз запомнил его худощавым симпатичным парнем, а теперь в кабинете за столом директора перед ним сидел будто другой человек. Полное круглое лицо его говорило о довольстве, глаза смотрели как-то сонно, и, казалось, только густые брови и крупный нос остались от прежнего Наимова.
— Не узнаете меня? — наконец нарушил молчание Фируз.
Он, конечно, понимал, что Наимов не мог забыть его, и спросил неспроста. Издавна сложилось так, что жители из родного села разделяли себя на две группы или рода: «ходжи» и «табармусульмане». Сообщества эти не всегда хорошо уживались друг с другом. «Ходжи» с незапамятных времен считали себя привилегированным слоем среди мусульман, к «табармусульманам» же относили тех, чьих предков, по преданию, обратили в мусульманство насильно. «Ходжи» жили в нижней части села, а «табармусульмане» — в верхней, и это разделение соблюдалось издавна. Семьи из этих двух частей села не брали друг от друга девушек замуж, не отпускали сыновей — избегали вступать в родство. За соблюдением обычая следили больше старики — случалось и так, что, встретившись лицом к лицу, они делали вид, будто не знают друг друга, и не обменивались приветствиями. Фирузу обычай этот не нравился, но сегодня ему не нравилось еще и то, что «ходжа» Наимов делал вид, будто не может вспомнить «табармусульманина» Фируза.
— Как же, как же, конечно, узнал! — сказал наконец Наимов. — Как не узнать? Вы же бывший наш тракторист. Фируз… как там еще? Ах, да… Мардонов. Мы ведь, кажется, односельчане. Служили ведь в армии… И давно вернулись?
— Две недели.
— Да, да, — протянул Наимов, постукивая пальцами по столу. — Ну и что вы от меня хотите?
— Пришел поступить на работу.
— Работа… работа… — продолжая барабанить пальцами, повторил Наимов. — По закону вы имеете право после службы вернуться на прежнее место. Однако предупреждаю: свободных тракторов у меня нет, все заняты. Что будем делать? — словно бы обращаясь к самому себе, спросил директор.
— Автомашина свободная найдется?
— Так вы, кажется, не были водителем…
— В армии научился.
— Значит, и шофером стали, да? Так, так… хорошо. Но жаль, и машины лишней у меня нет. Одна, правда, должна скоро освободиться, только… Если отдам ее вам, знаете, что будет? Скандал. А почему?.. Да потому, что желающих работать в совхозе водителем не так уж мало…
Говорил Наимов тихо и мягко, как будто убеждая.
— Если кто пожелает скандалить, это его личное дело, — сказал Фируз. — Вы же дадите мне трактор, а если нет, то машину, сейчас, вне всякой очереди. Закон вы знаете не хуже меня.
«Странный какой-то парень, — подумал Наимов. — Настроен явно враждебно. Или правда то, о чем предупреждал Насир?..»
— А если мы вам другую работу подыщем?
— Какую?
— Например, слесарем пойдете?
— Нет.
«Нет…» — повторил про себя Наимов и, поразмыслив, решил, что, пожалуй, нет резона отказывать парню. Сразу видно, упрямый и настырный, может и жаловаться пойти — по разговору видно. И своего добьется. Конечно, закон на его стороне. Если уж так все складывается, то зачем ему, Наимову, встревать в склочное дело? Эту проклятую машину он собрался было передать одному нужному человеку. Значит, тому придется подождать… Ладно, переживем, нужного же человека можно отблагодарить иначе — сердце его, как говорится, найти легко. Однако почему этот парень держится так враждебно? Давно, года три, наверное, назад, когда он только собирался жениться на Назокат, младший брат Насир как-то показал ему на улице Фируза и предупредил, что этого парня часто видят рядом с ней — дружат еще со школы…
— Так вы хоть отдохнули после возвращения? Погуляйте еще с недельку — может, к этому времени и та машина, о которой я говорил, освободится.
Слушая Наимова, почему-то Фируз испытывал то же ощущение, как если бы босиком наступил на лягушку.
— Так через неделю?
— Да, загляните через недельку, поговорим.
Фируз медленно возвращался по тихой тенистой улице, ведущей в райцентр, и на душе у него было невесело. Не может он забыть Назокат… Вспомнит — и будто невидимая рука сжимает сердце, и настроение целый день подавленное. Можно ли так мучить себя? Как говорится, давно пора было прочесть молитву по минувшему. Из-за Назокат и с Наимовым не смог говорить по-человечески. Увидел его, и сердце перевернулось, сразу забыл, что хотел держаться спокойно, ничем не выдавая своих чувств. Да и, собственно, в чем провинился перед ним Наимов? Сам ходил разиня разиней, сам и остался с носом — потерял Назокат… Ведь цветок достается тому, кто первым решится сорвав. Наимов сумел опередить его, а он все не торопился, откладывал на завтра. Так и не решился сказать Назокат, что у него на сердце, сказать ей, что любит, что хочет взять в жены, — так почему ж теперь он злится на Наимова? Злится или ревнует? Хотя какая разница. Все одно плохо. Наимова он, похоже, ненавидит, однако есть в этом что-то низкое — или, быть может, у него нет чувства собственного достоинства?.. Нет, нужно быть мужчиной. Наимов ведь не отбивал у него Назокат и, наверное, даже и не догадывается о боли его сердца. И Назокат ведь ему, Фирузу, тоже ничего не обещала… Тогда отчего же ему так больно знать, что они были мужем и женой и что их семейная жизнь закончилась разрывом? Да, это правда: после того как Фируз услышал от Сафара, что Назокат ушла из дома Наимова, горькое чувство на сердце стало будто вдвое сильнее. Словно он жалел не только себя, но и Назокат… Если Наимов поймет, в чем дело, наверняка в душе посмеется над ним. Хотя почему — если поймет? Не исключено, что он прекрасно все знает, неспроста ведь так холодно встретил его сегодня…
— Фируз! — окликнули его с другой стороны улицы.
Он поднял голову и увидел Сафара, с улыбкой направлявшегося навстречу. Фируз машинально отметил, что друг его сегодня выглядит необычно празднично: вместо всегдашней своей ковбойки белая рубашка, хорошо отглаженные брюки, модные туфли, и привычной старенькой тюбетейки не видать. В город, что ли, собрался?
— Что это ты так вырядился?
— А я тебя ищу! Забегал к тебе — мать сказала, пошел к директору совхоза… Пойдем, поговорим?
— Ладно, — согласился Фируз, — куда пойдем-то?
— Знаешь столовую возле парка? Там сейчас прохлада, да и парк новый посмотришь, пошли.
— Ты что, отпуск взял? — на ходу расспрашивал Фируз. — Вроде сегодня рабочий день, а ты ходишь руки в карманы.
— А-а-а… — Сафар от души посмеялся. — Никогда не видел меня таким франтом?
— Да нет, один раз было.
— Это когда же? — удивился Сафар.
— Два года назад, в день своей свадьбы.
— Верно, было, было… Ну в день свадьбы — это грех небольшой.
— Слушай, ты что мутишь воду? Я тебя о деле спрашиваю. В совхозе самый разгар работы…
— А я ушел из совхоза, — беззаботно объявил Сафар. — Хочу погулять недельку, передохнуть.
— Шутишь? — Фируз остановился и пристально вглядывался в лицо друга.
— С чего бы мне шутить? Правду говорю, — уже серьезно ответил Сафар. — Совхоз — это, как говорится, не для меня.
— Четыре года, значит, был для тебя, а сейчас — нет?
— Пока был прежний директор, Хакимов, работалось хорошо. Но этот… Полтора года терпел, больше не могу.
Они вошли через ворота в парк, чистый, прохладный и тенистый; посыпанной песочком аллеей двинулись в сторону райцентровской столовой.
— Слушай, ну что случилось? Ведь когда он был завгаром, казался вполне приличным…
— Да, к а з а л с я, — подтвердил Сафар и, посмотрев сбоку на Фируза, отметил: — Надо же, ты ростом обогнал меня, не зря, значит, армейский хлеб ел.
— Ему про тутовник, а он про иву! Ты что, не хочешь говорить?
— Нет, правда, в тебе сейчас не меньше, чем метр восемьдесят.
— Угадал, — согласился Фируз и перестал приставать с расспросами. Захочет — сам скажет…
Столовая в этот предобеденный час была пуста, однако откуда-то из задних помещений доносился пряный запах шашлыка. Две официантки с одинаковыми высокими прическами, обе крашеные, но одна худая, а другая полненькая, стояли у окна, смотрели на улицу и чему-то негромко и беззаботно смеялись. Увидев молодых ребят, они поправили волосы.
— По три шашлыка и по сто пятьдесят водки, — заказал Сафар.
— А не много ли в такую жару? — забеспокоился Фируз. — Тебе никуда не ехать?
Сафар только махнул рукой.
Выпив по рюмке, закусили сначала помидорами с луком, потом Сафар взял с тарелки шампур и поторопил:
— Ты что, забыл, что шашлык надо есть горячим, иначе вкус не тот. Бери и ешь!
— Взять-то я возьму… но ты скажешь, наконец, почему ушел из совхоза?
— Денег мало платят, — жуя, объяснил Сафар.
— Как мало? Ты ж раньше меньше двухсот не получал.
— Раньше-то я работал в совхозе, а сейчас, получается, в какой-то лавочке. За баранкой сижу дольше, чем прежде, а зарабатываю втрое меньше. Большую часть той работы, что я делаю, совхоз не оплачивает. Не оплачивает потому, что каждый день машина нужна или родственникам Наимова, или его приятелям. Одному привезти сена, а другому камень, этому нужны дрова, тому земля… Да еще и грузить и выгружать приходится. Директор прикажет — не откажешься от поездки, а в день получки на руки шестьдесят-семьдесят, хорошо, восемьдесят рублей. А я ведь не один, у меня семья. За восемьдесят рублей и кошка на солнышко не вылезет. Когда ходил к Наимову, спрашивал, почему так мало начислили, он то ругался, то смеялся. В общем, повторял одно и то же: машина, мол, под тобою, руки тебе никто не связывает, нужны деньги — умей вертеться, как другие шофера, путей много. Но, понимаешь, Фируз, не могу я ходить этой дорожкой, на которую он меня толкает. Не привык, да и не хочу. Не всем же быть такими, как его брат Насир… Нет, друг, совхоз, где руководителем Наимов, не для меня. Пойду на автобазу, уже и договорился. Через несколько дней получу машину. Если хочешь, и тебя там устроим. Работы много, и директор, говорят, толковый.
— Когда же ты успел уволиться? Ведь еще в понедельник приезжал к нам на своем ГАЗе.
— Вчера рассчитался.
— А машину твою кому отдали?
— Кажется, пока без хозяина.
Фируз вспомнил недавний разговор с Наимовым.
— Слушай, мне ведь Наимов сказал зайти через неделю. Мол, какая-то машина должна освободиться.
— Чтоб его лицо почернело! — воскликнул Сафар. — Ей-богу, это он о моей машине. Вот лиса, а! Через неделю… Ему ведь только неделю и нужно, чтобы обойти тебя и отдать машину кому-то из своих. Так сказать, верный кусок хлеба с маслом. — Сафар помолчал, подумал, потом добавил спокойнее: — Все же должен сказать, что он трусоват. Ведь ты вернулся из армии, по закону можешь прийти на прежнее место. Не исключено — побоится отдать машину другому.
Постепенно столовая наполнялась народом, начался обеденный перерыв.
Сафар еще раз наполнил рюмки.
— Ладно, не будем больше о работе.
В это время в дверях столовой показался Насир, младший брат Наимова. Оглядев зал и заметив Фируза с Сафаром, он направился прямо к ним, кивком поздоровался и, придвинув стул, без приглашения подсел к столу. Громко окликнул официантку, заказал себе поесть и только потом с деланным равнодушием обратился к Сафару:
— Ну, как жизнь?
— Не видишь разве: настроение отличное, — в тон ему ответил Сафар.
— Все же скажу, ты поступил необдуманно.
— Который из моих поступков кажется тебе необдуманным?
— Зачем уходишь из совхоза, для чего подрываешь авторитет руководства, разве тебе мешали жить?
Фируз молча слушал, пытаясь понять и разглядеть, что за человек стал Насир. Они знали друг друга с детства, одиннадцать лет вместе учились в школе. И сейчас Насир был вроде бы прежний — все те же редкие брови, и смуглая кожа, и широкие плечи, и крепкие мускулы… Только пополнел, пожалуй, излишне, как и брат. На голове синяя выцветшая фуражка, из-под нее торчат длинные пряди волос… рукава рубашки закатаны до локтей, грудь нараспашку. Фируз знал, что Насира не взяли в свое время в армию из-за какой-то мудреной болезни, но водителем брат его устроил…
— Ладно, пейте, а то остынет. — Насир ухмыльнулся, взглядом указывая на рюмки. — Сафар, налей и мне.
Фируз пригляделся к Насиру повнимательнее, слушая его разговор, видя опухшие веки и мутноватые глаза, подумал, что вот странно: вроде бы пришел рабочий человек пообедать в свой перерыв, но выглядит беспечным и равнодушным — мол, пропадайте вы все пропадом, пусть хоть полсвета в тартарары провалится, — я даже не моргну!
— За рулем, а просишь налить, — укоризненно ответил Сафар и, подняв свою рюмку, обернулся к Фирузу: — Ладно, бери.
Насир заинтересованно смотрел, как они выпили и как ставили рюмки на стол, потом сказал обиженно:
— Надо же, умнее всех выискался! — Лениво поднявшись с места, направился к буфету. Вернулся с полным стаканом в руке. — Пью, да на свои, а за свои хоть звезду с неба достану — были бы в наличии!
Сафар не ответил.
— Ваше здоровье, дорогие. — Насир шутовски подмигнул и лихо опрокинул стакан. Сдвинул фуражку на затылок, оперся локтями о стол, заглянул в лицо Сафару. — Знаю, хочешь уйти на автобазу. Глупость делаешь, дорогой!
— Ну-ка скажи, почему глупость? — Сафар понимающе усмехнулся.
— А потому, приятель, что совхоз для нашего брата шофера — точно рай земной! Что твоя автобаза? С утра до вечера будешь вкалывать, из сил выбиваться — хорошо, если сотню-две получишь. Нет, совхоз иное дело! Человеку поможешь — десятка-другая в кармане. И все за час-полтора, да еще и сеном обеспечен, и зерном, и фруктами… Одним словом, вечером приходишь домой не с пустыми руками. Или я искажаю?
— Ну-ну, давай договаривай, — с серьезной миной подбодрил Сафар.
Насир продолжал похваляться, а Фируз слушал его и все никак не мог представить в этом незнакомом человеке того Насира, которого одиннадцать лет знал по школе.
Получив после окончания школы аттестат из одних троек, Насир все же поехал в Душанбе, как он сам говорил, «ловить птицу счастья» — желал поступить хоть в какой-нибудь институт. Однако на первом экзамене провалился и, постеснявшись вернуться обратно в село, решил задержаться в городе, подождать, пока поостынут разговоры. Забрав документы из института, поступил на курсы шоферов и, появившись через полгода на улицах села, устроился работать в совхозе — не без помощи родного брата — завгаром, сразу же получил новую машину. До ухода в армию Фируз не сталкивался больше с Насиром: трактористов обслуживал на своем стареньком ГАЗе Сафар.
— …Слушай меня, я дело говорю, а ты — мол, совхоз мало платит, обижаешься… — продолжал Насир, не сводя с Сафара помутневших глаз. — Сколько сейчас времени — обед, да? А я уже с десяткой! Утром возил шерсть: два рейса в кочевье — это для совхоза, так сказать, за зарплату, а потом еще одному доброму человеку привез две машины земли — это уже на себя поработал — и десятка в кармане. А хозяин сам грузил, сам разгружал да еще тысячу раз спасибо сказал. Вот как надо устраиваться! Он доволен, что сделал свои дела, и я доволен тоже… И все довольны. Вот так каждый день…
— Все? Кончил? — оборвал его Сафар.
— А чего еще, все просто, — усмехнулся Насир.
— Теперь послушай меня. Пять пальцев хоть на одной руке, да неодинаковые. Я не могу быть тобой, ты не станешь мной. Я не набиваю свой карман за счет государства — машина чья, бензин чей? Ты говоришь, на автобазе едва-едва заработаешь сто-двести? Для меня честно заработанные эти сто-двести дороже твоих больших денег! И больше не учи меня, как жить, — мне мое честное имя еще понадобится! — Сафар поднялся и положил руку Фирузу на плечо. — Пошли…
— Хоть ты и старше меня, извини, скажу тебе: ума ты, оказывается, не нажил, приятель, — бросил ему вслед Насир. — Если хочешь быть таким честным, вместо хлеба сухой ком земли грызть будешь.
Сафар покраснел от возмущения, но, видно, решил не затевать ссоры.
Рассчитавшись с официанткой, друзья вышли на улицу.
Они пересекли парк и, выйдя из ворот, вдруг увидели в двадцати шагах от себя Назокат — она шла прямо к ним, и в обеих руках у нее было по тяжелой сумке.
Сафар легонько потянул Фируза за локоть, желая увести его и избавить от встречи, но тот не мог тронуться с места, будто застыл.
Назокат подошла, поздоровалась со смущенной улыбкой и опустила сумки на землю, давая отдых рукам. Фируз, не отрываясь, смотрел на ее влажные миндалевидные глаза, на нежное лицо… Третий год он не видел ее.
Они встретились взглядом — и Фируз почувствовал, что лицо его будто обдало огнем. Назокат поспешно отвела взгляд, щеки ее порозовели. Помолчав несколько секунд, она заговорила первая:
— Ты очень изменился, Фируз, прямо и не узнать тебя.
Сафар тихонько отошел в сторону.
— А ты совсем прежняя, Назокат…
Мимо них прошел, покачиваясь, Насир, метнул злой взгляд, забрался в кабину новенького ЗИЛа, стоявшего неподалеку, но отъезжать не спешил.
«Следит», — подумал Фируз.
— А я только вернулась из Душанбе, сессию сдавала… В доме ничего нет, вот — на базар сходила.
— Ты уже на четвертом курсе?
— Да, на четвертом. — Она помолчала. — Я, пожалуй, пойду, Фируз, тебя ждут.
И посмотрела в сторону Сафара. Потом нагнулась за своими сумками, руки ее напряглись…
— Подожди, я помогу.
— Спасибо, — сразу согласилась Назокат и, покраснев, добавила: — Наш дом… недалеко, я сейчас живу в райцентре.
— Знаю…
Он кивком попрощался с Сафаром, который ожидал в сторонке, и пошел по тротуару рядом с Назокат. В эту минуту их обогнала машина Насира… Оба проводили ее глазами.
Несколько минут шли молча.
— Почему ты ничего не расскажешь, Фируз? — наконец спросила Назокат.
— А ты?
— Что я? Ты ведь сам сказал, что все знаешь. — Она подняла голову и взглянула Фирузу в лицо. — Да, три года почти прошло, как мы говорили в последний раз.
— Тогда я очень многое хотел тебе сказать, но сейчас…
— Что сейчас?
— Сейчас… мне кажется, все те слова застыли в моем сердце, теперь мне трудно говорить.
— Что же ты не сказал тогда?
— Боялся, что для тебя это ничего не значит, ведь те слова, которые я приготовил для тебя, можно произносить только один раз в жизни.
— Я так ждала их тогда… а ты даже и намеком не дал понять. Сколько удобных моментов было — и никогда ничего… Сейчас я обо всем думаю иначе. Бывают дни, когда в своем несчастье обвиняю тебя.
— И я много думал, Назокат. В каждой своей неудаче я виню одного себя. И сейчас упрекаю себя — почему тогда не смог рассказать тебе, что было на душе…
Они подошли к длинному одноэтажному дому с высокими зарешеченными окнами, и Назокат остановилась.
— Вот здесь мы и живем — я и мой сын. Эти два крайних окна — наши. Зайдешь?
— Спасибо, Назокат. В другой раз.
В это время из чайханы на другой стороне улицы появился Шариф-шабкур, тот самый, которого Фируз встретил недавно на полустанке.
— Где была? Целый час смотрю на дорогу.
— Что случилось?
— Когда приехала? Почему мать не идешь проведать? — спрашивал Шариф-шабкур.
— Вернулась вчера вечером, а к маме собираюсь сегодня, когда заберу Рустама из садика, — объяснила Назокат и, смущаясь оттого, что Фируз слышит их разговор, снова спросила: — Ничего не случилось? Мама здорова?
— Узнав, что ты вернулась, она послала меня за тобой, проведать послала. Сама прийти не может — больна.
Назокат взяла у Фируза свои тяжелые сумки и, попрощавшись, вошла в дом.
Фируз повернул было обратно, но Шариф-шабкур сердито окликнул его:
— Ты, парень, кем ей приходишься? — Маленькие глазки буравили лицо Фируза.
— Никем…
— Раз никем, так думай, прежде чем ступить. Что за бесстыдство — останавливать ее на улице, заводить разговор! Если еще раз увижу такое, будешь плакать кровавыми слезами, запомни мои слова. Она еще не без хозяина.
— Вы бы думали лучше, что говорите.
— Убирайся прочь, нечестивец! — крикнул Шариф-шабкур и, резко обернувшись, ушел следом за Назокат.
6
Тихое и однообразное журчание воды убаюкивало, дядю Аслама клонило в сон. Он сидел в тени тутовника, возле ямы, где замешивали глину. Жена дяди Аслама, высокая и худая, лишь немногим моложе его, топила танур. По тому, как она нагибалась за хворостом, ломала сухие ветки и швыряла их в огонь, нетрудно было понять, что работу эту она делает нехотя и с раздражением.
Со стороны сеновала подошел Фируз, неся за плечами мешок со старой соломой. Услышав шаги сына, дядя Аслам зашевелился, открыл глаза; окинул его ласковым взглядом, сделал было движение, чтобы подняться и помочь ему, но Фируз знаком попросил отца не вставать.
Фируз высыпал солому на рыхлую землю в яме, спрыгнул с кетменем вниз и принялся перемешивать солому с землей, потихоньку подвигая их к луже воды, набравшейся в яме. На нем не было ничего, кроме старых брюк, подвернутых выше колен, и дядя Аслам с удовольствием глядел на смуглую кожу сына, смолистые черные волосы, блестевшие в лучах солнца, на крепкие мускулы, игравшие на плечах и спине, когда Фируз, не поднимая головы, сильными движениями замешивал глину.
«Каким молодцом вырос! А еще говорят, если человек не насытился материнским молоком, то его кости на всю жизнь останутся некрепкими…»
— А дома ты все уже привел в порядок?
— Да, бобо[56], осталось только уголь привезти.
— Хорошо, сынок. Постарайся, чтоб сердце матери всегда было согрето. Кроме тебя, что ей нужно от жизни? Я вижу, она улыбается, глядя на тебя, но знай, сердце ее обливается кровью от беспокойства.
В тот день, сынок, когда я и мой друг Ато, муж Шарофат, вместе ушли на фронт, еще и месяца не прошло со дня их свадьбы. Ато был моложе меня, однако своим умом и способностями, честностью и добротой заслужил уважение не только мое, но и всех, кто его знал. Мог поставить дом, мог разбить сад, и еще — никто в округе не мог сравниться с ним силой и ловкостью. Лишь одного не успел он — не было у них с Шарофат ребенка. И вот, сынок, война проглотила такого человека. Он скончался у меня на руках под Прагой, и я сам похоронил его. Однако твоя мать Шарофат, получив похоронку, не поверила, что ее мужа могли убить. Да и после войны долгое время думала, что ее Ато жив и что не сегодня-завтра может вернуться домой… Не могла она поверить в его смерть. И мне много раз говорила, что похоронка эта, наверное, ошибочная, что соседка ее тоже получила черную весть, а потом сын ее пришел с фронта живым. Кто знает, сынок, может быть, в душе она и сейчас ждет своего хозяина… С того дня, как я вернулся в село после войны, я вижу твою мать каждый день, но язык не поворачивается сказать ей правду. Какими словами объяснить ей, что я сам похоронил Ато и что она должна склониться перед судьбой?.. Ты, сынок, своим младенческим теплом хоть как-то заслонял ее от холода, пустоты, оставшейся после гибели близкого человека. Твоя жизнь как бы возместила для нее другую жизнь, отобранную войной, — как я мог после этого забрать тебя, выросшего у этой несчастной женщины! Будь для нее, сынок, опорой в ее старости, утешением и наградой, светом и смыслом жизни. Никогда не забывай, сынок, что сделала она для тебя. Если бы она, Шарофат, не дала тебе места в своей душе, не поставила бы тебя на ноги, — о какой камень разбил бы я свою голову? Хотя правда, что я породил тебя, однако не меньшая правда и то, что ты сын Шарофат. Ее заботой, ее любовью, трудом ее рук, ее бессонными ночами сделался ты человеком. Я знаю, сынок, что ты беспокоишься обо мне. Но я болен, и дни мои сочтены… С чем сравнить жизнь со всеми ее радостными и горестными днями — с дуновением ветра, с ударами молнии? Все кончается так быстро, кажется, не успев и начаться… Одну обиду ношу я в сердце: четыре года провел на фронте, вышел живым из-под пуль и снарядов, вернулся в родное село с тысячей добрых надежд — и потерял ту, что была мне опорой в жизни; потерял твою мать… а ты остался сиротой, стал сыном чужой женщины. Вот уже двадцать лет я живу с другой женой, злоязычной и бесплодной. Посмотри на нее: душа ее черна, и уродство это с годами все больше проступает наружу… Ты ведь знаешь — она сестра жены твоего дяди и тогда, двадцать лет назад, разведясь с мужем, жила в их доме. Твой дядя уговорил меня жениться на ней, и лишь позже я понял, что встретился не с женщиной, а с великой бедой. Но дело было сделано. Только лишь когда вижу тебя, теплеет у меня на сердце, я чувствую, что не одинок в этом мире, и, взявшись руками за ворот своей рубахи, благодарю за это всевышнего. Одного день и ночь я прошу у бога: чтобы счастье улыбнулось тебе. Будь честным, сынок. Будешь честным — будешь спокойным. Никогда не обижай мать, пыль из-под ее ног прими драгоценным бальзамом для глаз своих. Не то и бог не простит тебя, и раб его… Я уже стар. Теперь ты мое продолжение. Хочешь или не хочешь, сынок, и добро твое, и зло твое перейдут на меня. Люди скажут — сын такого-то… Надеюсь, что после смерти моей ты добрым своим именем будешь радовать дух мой. Я очень надеюсь на тебя, надеюсь, что ты никогда не узнаешь тех страданий, которые выпали на мою долю.
Две белые курицы, выпачкавшиеся в золе, кудахтая, дрались у айвана, возле кучки мусора, оставшегося там с утра, когда подметали двор.
— Не уставать вам, сосед! — С этими словами во двор вошел дядя Хидоят.
— Здоровья вам! — Отец Фируза поднялся и шагнул навстречу гостю.
— С того дня, как отдал стадо вашему внуку[57], хожу сам не свой, не знаю, куда и деть себя. Не привык шататься без дела, да и дома целый день высидеть — одно мучение. Вот и говорю матери Афзала: на сердце тесно, жена, схожу-ка проведаю соседа.
Фируз в яме уже заканчивал работу — кетменем и ногами старательно месил глину, разбивая оставшиеся комья. Иногда ошметки глины взлетали из-под кетменя и коричневыми пятнами остывали на его плечах и спине. Он чувствовал, как острые лучи солнца обжигают кожу. Из танура по всему двору расходился запах свежеиспеченных лепешек.
Фируз проголодался за работой, больше всего ему хотелось сейчас выбраться из глины, подойти к тануру и, взяв лепешку, запивать ее холодной родниковой водой. Однако, представив себе хмурое лицо мачехи, он продолжал работать.
— Жена, — позвал дядя Аслам, словно почувствовав желание сына.
Мачеха продолжала заниматься своим делом, будто и не слышала.
— Эй, жена! — снова окликнул старик.
— Слышу, слышу, что скажете?
— Принеси пару горячих лепешек, — попросил он, — и чаю завари.
Жена опять не ответила.
Минут через двадцать Фируз, окончив месить глину, вылез из ямы, запрудил ручеек воды, стекавший в яму, вымыл руки.
— Иди сюда, сынок, — ласково позвал его отец. — Присядь, отдохни, вижу, ты устал.
— Молодец, Фируз, — сказал и дядя Хидоят. — Нелегкое это дело — месить глину.
Жена старика расстелила дастархан и положила перед гостями две непропеченные лепешки.
— Разве лучше не нашлось? — спросил дядя Аслам.
— Это тоже хлеб, не разорвет!
С недовольным видом мачеха ушла в дом. Дядя Аслам хотел было сказать ей что-то вслед, но старый пастух, коснувшись его руки, остановил:
— Не надо, сосед. Она права, да стану я ему жертвой, всякий хлеб — это хлеб.
В лице его не было и тени обиды; он хорошо знал характер жены своего друга.
Фируз пошел на кухню, зажег огонь в очаге и, вскипятив воду, заварил чай.
Мачеха не показывалась.
Желание отведать горячих лепешек уже пропало. Разлив чай, он поднес по пиалке отцу и дяде Хидояту, выпил сам и поднялся. Принес еще мешок соломы и ровно рассыпал поверх глины, чтобы до завтрашнего дня не высохла на солнце. Полил сверху двумя ведрами воды. Покончив с делами, сказал:
— Теперь, бобо, если разрешите, я приду завтра.
Взяв в руки одежду и ботинки, попрощался с отцом, с дядей Хидоятом и вышел из ворот. До того как вернуться домой, он хотел спуститься к ручью, хорошенько вымыться.
7
Фируз проснулся до восхода солнца, но тетушка Шарофат, оказывается, поднялась еще раньше и успела уже сварить шурпу.
Когда он, умывшись, сел за дастархан, она налила ему чашку жирного супа, принесла фатир — лепешку из пресного теста — и попросила ласково:
— Поешь как следует, сынок! Дни сейчас длинные, когда еще завернешь домой…
Позавтракав, Фируз вышел на улицу. Небо над горами на востоке окрашивалось в розовое, скоро должно показаться солнце. Воздух еще хранил ночную свежесть, мягкий утренний ветерок ласкал лицо.
Вместо недели, как говорил Наимов, Фируз прождал почти две и только вчера получил машину. Действительно, это была машина, на которой ездил Сафар. Две недели стояла в гараже без дела… Позавчера они окончательно поссорились с Наимовым, и Фируз, взяв со стола чистый лист бумаги, зло сказал: «Вот здесь и напишите, что не хотите давать мне работу!» После этого директор и сдался.
Перебравшись через ручей в нижней части села, а потом поднявшись в гору, Фируз пришел в райцентр и направился к гаражу. Вчера Наимов, подписав приказ о его зачислении в штат, распорядился: «Завтра отправитесь в Джахоннамо, будете возить зерно». Улица райцентра была полита и чисто выметена. Зато на территории гаража как-будто начиналась свалка: валялся железный хлам, земля была разбита, крепко пахло металлом и маслом.
На скамеечке у двери сторожки Фируз неожиданно для себя увидел дядю Хидоята.
Старик тоже удивился.
— Фируз? Что ты здесь потерял в такую рань?
— Я пришел на работу, а вы?
— А-а-а, — держась за поясницу, старик поднялся со скамеечки. — Значит, будем работать вместе? Дома, сынок, я чуть не лопнул от скуки. Вот и пошел к начальникам… Сказал, найдите мне что-нибудь по силам. А начальник этого гаража — он, оказывается, сын нашего покойного мясника, — привел меня сюда и сказал, что буду сторожем. Вот так, сынок, — старик улыбнулся. — Раньше пас стадо, теперь пасу грузовики…
Фируз вывел машину из гаража и направился в сторону Джахоннамо. Туда было километров двадцать. Дорога поднималась по красноватому склону холма Тобазор, и было на ней три поворота, опасных даже для опытных водителей на новых машинах. Поднявшись к вершине холма, и машина, и Фируз, казалось, одновременно облегченно вздохнули — гул мотора ослаб. У вершины Тобазора на большом плоском камне стояли гипсовые олень с олененком.
Дорога отсюда разделялась надвое.
Фируз свернул на хорошее асфальтированное шоссе. Дорога стала прямой и ровной, она стрелой уходила вдаль и терялась в желтизне степи. Хлеб был уже убран, людей нигде не видно. Однако в пустынности обширной равнины, отдавшей человеку рожденный ею урожай, заключалось величавое спокойствие и мудрое терпение.
Фируз помнил эту равнину, какой она была три года назад, — такой же застывшей, усталой. На ночь они с товарищами оставляли свои тракторы у подножия вон того холма и шли по домам, а утром возвращались и продолжали работу.
В один из таких вечеров, вернувшись затемно в село, Фируз услышал, что днем Назокат просватали за заведующего гаражом Наимова и что назавтра назначена свадьба. Тетушка Шарофат, не ведая, что творится в сердце сына, осуждающе качала головой и рассказывала, что такой поспешной свадьбы, без подношения обычных подарков, ей не доводилось еще видеть и даже не слыхала о похожем — как это, не обменяться подарками?..
Однако Фируз сетований матери не слышал. В душе, в сердце его засела одна мысль: Назокат выходит замуж и навсегда потеряна для него… Как будто жизнь на земле прекратилась, и звезды остановили свой полет. Он забыл обо всем… вошел в свою комнату, упал на постель и всю ночь не сомкнул глаз. Он видел себя вдвоем с Назокат — то на уроках в классе, то на школьных вечерах, то в совхозном саду, а то просто на улице при случайных встречах. Он вспоминал, как они вместе собирали тюльпаны.
…Как-то весной после уроков учитель ботаники повел их на холм за селение, чтобы рассказать о растениях, живущих на их родной земле. Когда экскурсия окончилась, кто-то из ребят предложил пойти на склон холма Тобазор — собирать тюльпаны. Большинство ребят вернулись в село вместе с учителем. Но Фируз и Назокат и с ними еще несколько одноклассников отправились к Тобазору. Собирая тюльпаны, они расходились все дальше и дальше друг от друга, и через полчаса Фируз и Назокат оказались одни на краю какого-то незнакомого оврага. Назокат пока сумела найти только один тюльпан и несла его в руках. Среди трав на склоне оврага против того места, где они сейчас стояли, виднелся еще один цветок, и Назокат с радостным криком бросилась туда. В руках у Фируза было два тюльпана. Он окликнул Назокат — хотел отдать ей свои цветы.
— А что сам принесешь?
— Я для тебя собирал.
Назокат легко и весело улыбнулась; сверкнули влагой жемчужные плотные зубы, перекинула с груди за плечи косы, приняла у Фируза цветы и, крикнув «Догоняй!», бросилась вверх по откосу оврага. Фируз поднимался рядом. Назокат сорвала тот тюльпан, который увидела раньше, и оглядывала склон, отыскивая еще цветы. В это время душную тишину дня разорвал недалекий раскат грома, налетел ветер, волоча за собой пухлую тучу. Через несколько минут на лицо Фируза упала тяжелая капля, потом еще…
— Назокат, пора возвращаться.
— Как же, пошли за тюльпанами, а вернемся всего с четырьмя? — рассмеялась она.
— Так ведь промокнем сейчас до нитки!
— Обо мне не беспокойся, я не ком сухой земли, чтобы развалиться.
Они нашли еще один тюльпан, увидели следующий, а гром грохотал уже совсем близко, и наконец хлынул дождь. По разгоряченным щекам Назокат ручейками сбегала вода.
— Что будем делать, Фируз? Немножко страшно…
— Как, что? Всего пять цветков — будем искать еще!
— Нет, хватит уже. — Назокат схватила Фируза за руку, и они побежали по склону вниз.
Дождь припустил сильнее, небо, казалось, раскалывалось над самой головой. На обоих не осталось уже и сухой нитки, но Фируз чувствовал сейчас только одно: тепло руки Назокат, сжимавшей его руку, и ему все равно сейчас было — дождь ли, нет ли, и куда, и зачем они бегут. Ноги его не чувствовали земли, и он готов был бежать так бесконечно.
Вдруг Назокат споткнулась о какой-то кустик, упала с размаху… и Фируз опомнился. Помог Назокат подняться, опять взял ее за руку и уж больше не отпускал. Дождь сплошной стеной отделял их от остального мира, и Фируз остро желал только одного: чтобы скорее вернулось это ощущение блаженного полета и счастья, чтобы исчезло время и они с Назокат, держась за руки, продолжали парить где-то между небом и землей.
— Отпусти, Фируз, вот уже и село, ведь неудобно будет…
Фируз с трудом отпустил ее руку.
Этот весенний день, и ливень, и полет сквозь дождь так врезались ему в память, что он несколько раз даже видел их во сне.
Впервые это случилось, когда он узнал, что Назокат выходит замуж…
Фируз тогда так и не заснул. На рассвете ушел из дома к своему трактору и весь этот день не способен был говорить с людьми. Во время обеденного перерыва напарник Фируза, заметив его угрюмость, пытался развеселить его, шутил и смеялся, но Фируз будто закаменел. Он работал… и старался ни о чем не думать, и так протянул до вечера.
Когда уже на закате напарник позвал его домой, Фируз лишь махнул рукой: иди, мол, я остаюсь!
Трактор его, урча, двинулся вперед, и лемеха плуга продолжали вспарывать землю. Пелена тьмы постепенно обволакивала все вокруг.
Фируз включил фары, а через час, закончив вспахивать свой участок, перешел на соседний. Он видел перед собой лицо Назокат, слышал ее мягкий голос, и память услужливо приносила ему картины их встреч, и почему-то чаще других всплывали ее слова, сказанные тогда, во время ливня: «Отпусти, Фируз… неудобно будет…»
Он потерял счет времени, свет фар упирался в темноту ночи, и Фируз был сейчас один во всем мире. Руки, плечи, спина, ноги ныли от напряжения, голова будто налилась расплавленным свинцом. Но Фируз все не отпускал рычагов трактора — сидел, словно чугунный, словно уже никогда не поднимется, не увидит света.
Наконец он почувствовал, что голова кружится от усталости, перед глазами плавали дрожащие разноцветные круги. Он остановил трактор, заглушил мотор, закрыл глаза. Так и заснул, опершись о спинку сиденья, уронив на колени натруженные руки. Тогда-то он и увидел в первый раз этот сон — как они с Назокат летят сквозь дождь, крепко держась за руки.
…Длинный сигнал догнавшей сзади машины вернул Фируза к действительности. Глянув в боковое зеркало, он узнал машину Насира.
«И он, видно, в Джахоннамо, возить зерно…»
Фируз включил сигнал поворота: через несколько десятков метров надо было сворачивать с шоссе на пыльную проселочную дорогу. Однако Насир все нажимал на сигнал и, высунув руку из окошка, похоже, просил подождать его. Фируз притормозил, остановился, а машина Насира, не задерживаясь, проскочила вперед, мелькнуло за стеклом злое лицо. Метрах в двадцати перед машиной Фируза тот свернул на проселочную дорогу, и густая пелена пыли стала заволакивать его грузовик. Какое-то время Фируз видел еще надпись на заднем борту: «Дорога — не космос!» А потом должен был сбавить скорость, — пыльная завеса скрывала проселок.
8
Вот уже две недели Фируз возил зерно. В полдень он свернул к палатке комбайнеров передохнуть. Комбайнеры, три шофера с автобазы и с ними Насир, пили чай в тени брезентовой палатки. Из старенькой спидолы лились звуки танбура[58].
Положив в карман ключи от машины, Фируз занял место в кругу. Ему протянули пиалку чаю.
Насир какое-то время раздраженно поглядывал на спидолу, потом рывком поднялся с земли.
— Разве это музыка?! — Он открыл дверцу своей машины, вернулся с небольшим магнитофоном в руке. — Вот послушайте-ка настоящую! — Затем выключил спидолу и нажал на клавишу магнитофона. Раздался неожиданно громкий голос певца:
Девушка, девушка, у тебя в волосах гиацинт, От головы и до пят тысяча и один цветок у тебя. Нас трое, и неотступно ходим мы вслед за тобой, Скажи скорей, ради бога, кто из нас в сердце твоем…Довольный Насир кивал головой в такт песне, казалось, поддакивал.
— Слушай, что-то не то, пусть он замолчит, — сказал один из комбайнеров.
— Правда, включи радио! Танбур во сто раз лучше этой муры!
— Потерпите, слаще ничего не услышите. — В упоении Насир продолжал покачивать головой.
Магнитофон возил он с собой постоянно. Может, и не слушал эти тысячи раз слышанные песни, а может, они ему никогда не надоедали, кто его знает… И всем остальным шоферам советовал следовать его примеру, обещая дать записать музыку.
Высокий голос певца выводил теперь:
Кто из нас разбил кувшин? Из кувшина вылез джинн…— Ну как? — спросил Насир.
— Чем дальше, тем хуже, — отозвался Фируз.
— Бог ты мой! — вдруг пришел в ярость Насир. — Ты-то уж держал бы язык за зубами! Тебя-то кто спрашивает!
Старший из комбайнеров вмешался:
— Уймись, что он такого сказал? Или, думаешь, все должны соглашаться с тобой? — Он придвинул к себе поближе спидолу и повернул ручку. — Честно говоря, Насир, эти твои джинны не нравятся мне тоже, — и добавил с улыбкой: — Но ты же не станешь поднимать кулаки над нашими головами только потому, что мы не поддакиваем тебе?
— Не нравится, брат, так и не надо! — Насир сердито выключил магнитофон, сдернул с головы фуражку, лег на спину и прикрыл фуражкой лицо.
Слушая печальный голос ная[59], доносившийся из приемника, Фируз думал, почему Насир с такой злобой относится к нему. Похоже, началось все с того самого дня, когда увидел его рядом с Назокат, а теперь каждый день задирается, будто напрашивается на ссору. Может, злится за брата, хотя, если по правде, даже и тогда, когда они вместе учились в школе, они не очень-то ладили. Сколько Фируз его помнит, всегда от Насира можно было ожидать злобной выходки. Почему — непонятно, Фируз ему плохого не делал, может, у него натура такая. Говорят, то, что впиталось с молоком матери, выходит обратно только вместе с душой… Или все же поговорить с ним? Может, Насир думает, что он, Фируз, боится его и поэтому держится нагло? Если так, то он ошибается… Все же странно: откуда в нем столько злобы? Удивительно, что и в самом Фирузе поднимается в ответ темная волна, и кажется, скажи Насир еще слово — возьмет он его крепко за ворот и потащит вон за тот склон. Но…
«Стоит ли?» — спрашивал себя Фируз, стараясь сохранить спокойствие. Однако взгляд, невольно брошенный им на склон, заставил его вспомнить, что произошло здесь несколько лет назад.
Фируз медленно повернулся к Насиру; тот, словно почувствовав, что на него смотрят, сдвинул кепку с лица, поднял голову.
— Что, луну на мне увидел?
— Нет, Насир.
— Тогда чего уставился?
— Да вот хотел тебя спросить, не забыл ли, что было здесь? — кивком головы Фируз указал на склон.
— Нет, не забыл. Будет случай — повторим!
Фируз принужденно засмеялся.
— Вряд ли сможешь…
— Хватит, прекратите, — сказал им старший из комбайнеров и поднялся с места. — Вставайте, ребята, оттого, что мы тут сидим, дело не сдвинется.
— Ты смотри, особенно рот не разевай, а то… — сжав кулаки, Насир зло посмотрел на Фируза. — Эх! — проглотив готовые вырваться слова, он быстро отошел к машине.
Хорошо, Насир, что ты не забыл тот случай. Я думаю, вообще хорошо, когда человек не забывает сделанное им зло. Я верю — не сегодня, так завтра каждый человек, если он останется ч е л о в е к о м, неизбежно положит на чашу весов все доброе и все злое, что он совершил, и задумается, правильно ли он живет и чего он стоит. И после этого, если сердце его не ослепло, постарается никогда больше не быть колючкой под ногами у людей… Я не злопамятный, Насир. И даже тогда, шесть лет назад, я ничего не сказал тебе, не сказал, что ты сделал подлость… Помнишь, рано утром мы отправились в путь и к полудню добрались сюда, привязали своих ослов за этим склоном и начали работать. Жатва была уже закончена, солому, которую оставили за собой комбайны, собрали на краю поля в скирды. Но все же там, откуда увезли солому, можно было еще набрать немного мякины. Мы взяли по мешку, договорившись, что, когда набьем их, перекусим — у нас были лепешки и виноград, — а потом навьючим ослов. Мы набирали понемногу в мешок, относили мякину туда, где оставили наши вещи, и ссыпали ее. Когда мы с двух сторон принесли собранное по первому разу, ты предложил ссыпать все в одну кучу: из нее, мол, наполним сначала твои мешки, а потом мои. Я не согласился, сказал, что каждый будет собирать для себя. Потому что знал, ты ленив работать. Пробурчав в ответ что-то, ты схватил пустой мешок и спустился на поле. Я тоже начал работать… Солнце стояло высоко, воздух раскалился, тишина, лишь сверчки прячутся под нескошенными стебельками в стерне и стонут «зуз-зиз», тоже, наверное, изнемогают от жары. Я уже шесть или семь раз возвращался с неполным мешком; кучка, которую я собирал, росла. В горле у меня пересохло, ужасно хотелось пить, но я сдерживал себя, понимая, что если сейчас напьюсь, то потом вскоре снова почувствую жажду, а того кумгана воды, что у меня был с собой, до села не хватит… Собрав еще немного мякины, я забросил мешок на спину и собрался пойти высыпать его. И тут я увидел тебя, Насир: нагрузив своего осла собранным и мною и тобой, ты уже поднялся далеко по склону. Удивленный, я долго звал тебя, но ты даже не оглянулся. Сначала я хотел бросить мешок, бегом догнать тебя и узнать, почему ты уходишь один, но ты уже был далеко и через несколько минут скрылся из глаз за склоном. Вернувшись туда, где привязал осла, я увидел, что не только мякина исчезла, но и хурджин мой пуст. Воды в кумгане не осталось, платок, в который были завернуты лепешки и виноград, лежал на земле — осел доедал последние виноградинки, крошки хлеба… Ноги мои подкосились, и я долго сидел, не зная, что делать. Жажда мучила все сильнее. «Что буду делать без воды, а? Как доберусь домой, а?..» — шептал я в обиде. Потом взял себя в руки и решил, что нужно поскорее выбираться отсюда. По дороге есть источник, если он не пересох, там может быть вода… Набив мешок остатком мякины, а другой — для равновесия соломой и высохшей травой, я навьючил осла и, сев сам между мешками, двинулся обратно к селу. Жажда изводила меня, и я, не жалея, погонял осла. Через час пути я добрался до места, где надеялся найти воду: в каменистой расселине по капле сочилась вода и собиралась в небольшом углублении… И вот тогда я увидел, что эта естественная чаша до краев завалена глиной и камнями, а рядом кучка еще не успевшего высохнуть ослиного помета. Ты, Насир, не позабыл об этом единственном месте, где я мог найти воду… Но я ловил ртом редкие капли, и с каждой каплей все сильнее становилась моя жажда. Тогда я вытащил из хурджина кумган и подставил его под капли. Я успевал досчитать до двадцати, пока капало один раз. Наконец терпение мое лопнуло, ясно было, что, пока соберется глоток воды, мне придется ждать на солнце больше часа. Я поднял кумган и смочил горло несколькими каплями воды, стараясь обмануть чувство жажды. Потом очистил от грязи каменную чашу и сел на осла… Вот и все, Насир… Да, забыл еще сказать, что ты очень упрашивал меня вместе поехать собирать мякину. Как ты думаешь, что это было — ребячество? Подлость? Или еще что-то? Ведь нам было уже по шестнадцать лет… Неужели ты и сейчас не переменился, Насир?
— Кузов полон, можешь ехать, — сказал комбайнер.
Фируз осторожно вывел машину из-под зернопогрузчика и выехал на дорогу.
Передней пылила машина с автобазы, вторым шел Насир. Фируз, поотстав, следовал за ними. До полудня он успел сделать пять рейсов с зерном. И еще сегодня предстоит обернуться раза четыре-пять. Вот уже две недели он с рассвета и до сумерек за баранкой, каждый день десять-двенадцать рейсов с хлебом, домой возвращается к ночи. Одно слово — уборка! И все та же дорога, половина по асфальту, половина в густой пыли.
Да, дорога…
Фируз вспоминал, как сегодня утром весовщик, поставив на весы его груженую машину, спросил, усмехаясь:
— Ты какой дорогой возишь зерно?
— А что, разве есть и другая?
— Да вроде нет… И Насир возвращается этой же дорогой?
— Все одинаково.
— Почему же тогда ты привозишь полный кузов, а он — нет?
— То есть как?
— Да-а, странно… — Весовщик недовольно покачал головой. — Спрашиваю у него — говорит, почем мне знать, дорога, черт возьми, скверная, наверное, высыпалось. А ведь машина у него новая, не то что у тебя. Раз так, почему же из твоей машины не высыпается, а из его высыпается? Ну, понятно, просыпал пять, десять килограммов, но столько… По-моему, ловчит этот парень.
Когда Фируз выехал на шоссе, передние машины ушли уже далеко вперед. Минут через пятнадцать, спустившись с Тобазора, Фируз въехал на улицу села и, миновав один квартал, увидел под старым тутовником возле ворот дома, где жила мать Назокат, машину Насира. Фируз невольно затормозил. Лишь спустя секунду он понял, что заставило его остановиться: Насир, опираясь о борт машины, подавал сверху полный мешок пшеницы Шариф-шабкуру.
— Стойте, — сказал Фируз, приближаясь к ним.
Шариф-шабкур, уже с мешком на плечах, удивленно посмотрел на него и, не удостоив ответом, шагнул в сторону раскрытых ворот.
— Стойте! — повторил Фируз.
Шариф-шабкур остановился, повернулся с мешком, спросил недовольно:
— Ну, чего там?
Насир перемахнул через борт, стал между Фирузом и Шарифом.
— Идите спокойно, брат, если у него есть что сказать, так это мне… — Он зло глянул на Фируза. — Ну, чего еще тебе надо от меня?
Фируз, не обращая внимания на Насира, обошел его и стал перед Шариф-шабкуром, загораживая ему дорогу к дому. Шариф нерешительно посмотрел на Насира и, не зная, что делать, опустил мешок с плеча на землю; похоже, хотел уладить все миром, договориться.
Из кабины стоявшего рядом грузовика Насира доносился сладкий голос певца:
Ах, зачем заставляешь страдать, Сделав меня бесприютным скитальцем! О, царственный цветок, Ах, черноокая!..— Значит, говоришь, дорога плохая, много пшеницы просыпается? — спокойно спросил Фируз, глядя Насиру в зрачки.
— Погоди, а сам-то ты кто такой?
— Шофер, как и ты…
— Раз шофер, так двигай отсюда свою телегу и впредь не суй нос в чужие дела!
— Вот как? — Фируз даже засмеялся, он не ожидал такой наглости.
— Да, именно так! — Насир сжал кулаки.
— Слушай, Насир, — сказал Фируз серьезно, — если не хочешь опозорить свой род, возьми-ка этот мешок и вези на совхозный склад, да поскорее.
Шариф-шабкур, до сих пор не принимавший участия в стычке, коснулся рукой локтя Фируза.
— Эй, парень, — сказал он, — прежде, чем говорить, надо подумать, разве нет? Нехорошо поступаешь… Мы живем в одном селе, можно сказать, добрые соседи — почему должны смотреть друг на друга волком? Подумай сам, о чем спорим? Что, я стану богаче, получив этот мешок пшеницы, или, может быть, государство обеднеет? И ты из-за какого-то несчастного мешка хочешь поссориться с людьми своего села? Послушай совет старшего: вспомни, куда шел, и иди туда, не задерживаясь.
Фируз даже не обернулся к Шариф-шабкуру, повторил, не сводя глаз с Насира:
— Возьми мешок, Насир, высыпь в кузов.
— Если откажусь, на виселицу потащишь?
— Нет, не потащу, а возьму мешок в свою машину и отвезу в контору совхоза, прямо в кабинет твоему брату — директору.
Насир издевательски захохотал — ну-ну, посмотрим! Потом сказал Шарифу:
— Не обращайте внимания на этого дурака, несите спокойно. Он думает, будто это пшеница его матери…
— Ты бы поосторожнее, Насир, — предупредил Фируз.
Шариф-шабкур, словно заразившись решимостью Насира, наклонился было над мешком, собираясь поднять его на плечи, как Фируз опередил его и взялся за горловину мешка.
— Ты куда лезешь! — в бешенстве закричал Насир и попытался оттолкнуть Фируза.
— Не видишь разве? — Фируз закрутил горловину мешка, чтобы удобнее было вскинуть на плечо. — Я же сказал тебе, раз сам не хочешь везти на склад, отвезу твоему брату, покажу… Пусть знает, чем ты занимаешься.
— А это не хочешь отнести и показать?!
Насир резко размахнулся, но Фируз, отпустив мешок, отпрянул в сторону, левой рукой перехватил руку Насира, а правой крепко ударил его в подбородок. Стукнувшись спиной о ствол тутовника, Насир, ошеломленный, опустился было на землю, однако сразу же вскочил на ноги и бросился к Фирузу.
— Насир, прекрати! — крикнул Шариф-шабкур, становясь между ними. — Не видишь разве, у парня мозги протухли! Зачем равняешь себя с ним? Пропади он пропадом со своей пшеницей!
Бормоча ругательства и угрозы, Насир отступил, а Шариф-шабкур подтолкнул Фируза в плечо.
— Иди, парень, куда шел…
— Я-то пойду, только сначала поднимите мешок и высыпьте все, что есть, в кузов, — решительно ответил Фируз, не двигаясь с места.
— Лучше бы ты ушел поскорее, парень, стыдно ведь.
— Стыдно, говорите? — Фируз невольно повысил голос. — Воровать, значит, не стыдно, а возвращать ворованное…
— Ай-яй-яй, что он говорит!
С выражением ненависти на лице Шариф-шабкур схватил мешок.
— Поднимись на борт, Насир, помоги. Будь эта пшеница из золота, все равно не нужна она мне. — Он с отвращением оглядел Фируза с ног до головы и покачал головой. — Смотри, какой заботливый, вместо того чтоб самому жить и другим давать… Знай, парень, завидуя другим, никогда не разбогатеешь.
— Ладно, приятель, ты у меня еще попомнишь этот день, — добавил Насир, забираясь на борт машины. — Пусть я не буду Насиром, если не увидишь свою мать несчастной. Дней и ночей у бога много!
Шариф-шабкур подошел с мешком к борту машины.
Из кабины по-прежнему доносился голос магнитофона:
Заплаканы и упрека полны твои глаза…Насир принял мешок, высыпал зерно в кузов и вернул пустой мешок Шарифу. Спрыгнул на землю, залез в кабину — тут же заработал мотор, и машина рванула вперед.
Шариф-шабкур ушел во двор, запер за собой ворота.
Улица опустела.
Фируз глядел вслед грузовику и думал: «Что, если бы собрать все зерно, которое украли Насир и такие, как он, сколько же его наберется? Однако скажешь им слово, и они станут твоими заклятыми врагами…»
Он проснулся — кто-то громко колотил в их ворота. Значит, это не сон, действительно, стучат. Встревожился: кто может быть, да еще и ночью? Спустился во двор — темень, до рассвета еще далеко. Из своей комнаты на айван вышла и тетушка Шарофат.
Фируз отворил ворота и увидел перед собой дядю Хидоята.
— Вы?! Что случилось?
Старик бросил на землю камень, которым стучал в ворота, и обнял Фируза; на глазах его были слезы.
— Что случилось, дядя? Скажите…
— Крепись, сынок… Твой отец скончался.
Тетушка Шарофат, стоявшая за спиной Фируза, только и смогла вымолвить: «О боже…» — и без сил опустилась на землю, словно ее согнула и придавила непомерная тяжесть. Фируз закаменел, не мог сказать ни слова. Весть, которую принес дядя Хидоят, ни ум, ни сердце не принимали. Внезапно Фируз почувствовал, что дрожит, будто нагим вышел в зимнюю стужу. Он не думал о неизбежном… и никогда не думал, даже в сознании не допускал мысли, что придет час и родной его отец вслед за матерью покинет этот мир.
И вот этот час пришел, и Фируз не был готов встретить его. Ведь только вчера он был у отца, и отец казался здоровым…
— Дело божье, сынок, — тихо сказал дядя Хидоят. — Оденься, и пойдем со мной.
9
В сороковой день, когда дом умершего покинули люди, пришедшие помянуть покойного, к Фирузу обратился Аскаров:
— Выйдем на улицу, племянник, разговор к тебе есть. — Он взял его за локоть и повел в сторону ворот.
Фируз, обессилевший от горя, молча повиновался.
В доме дяди Аслама после его смерти оставались жена и надломленные горем две дочери от первого брака. Фирузу казалось, что двор, еще недавно живой и благополучный, словно бы разом помертвел и стал похож на бедное жилье дервиша.
Он шел рядом с Аскаровым по сумрачной улице села и ждал, что скажет ему дядя. Почему брат отца не захотел говорить с ним в доме?
Аскаров не торопился, двигался степенно и тихо, сохраняя во всем своем облике приличествующую случаю важность. Лицо его в вечерних сумерках казалось застывшим.
Фируз почувствовал, что мерзнет. Осень уже, вечера стали холодные… Негромкие голоса людей и ленивый лай собак сливались в нехитрую мелодию вечера. Откуда-то издали, наверное, от магазина, то доносился, то пропадал голос радио: «Наши борцы в этом соревновании… победителями…» А дядя двигался неторопливо.
«Нужно поговорить сейчас, время самое подходящее, — думал он. — Вдова брата уже согласилась и этот, я думаю, не будет против, да и отчего бы ему быть против? Ведь не бездомный же! А кому завтра достанется двор портнихи Шарофат? Нет, конечно, он должен согласиться… Хотя несколько раз и пытался показать себя умником, втаптывал мои слова в землю, все же он дурак. Если бы не был дураком, разве сидел бы рядом с этой больной старухой, вместо того чтобы учиться в столице. Нет, все же хорошо, что он не уехал, а то, глядишь, познав жизнь с четырех сторон, захотел бы распорядиться двором своего отца — и ничего удивительного… А я, наивный, еще уговаривал его поступать в институт. Нет уж, пусть остается лучше здесь — такому много не нужно, а двор, даст бог, достанется Абдумалику. Пока сын будет учиться, пока получит диплом, пригляжу за хозяйством сам. Абдурахим, видно, уже не захочет расстаться с Ленинградом, постарается зацепиться в аспирантуре… Да, нужно сегодня же договориться с Фирузом, получить его согласие, чтобы завтра люди не смогли болтать, показывать пальцем. Если кто-нибудь в селении узнает, что я перевел дом и хозяйство покойного на имя Абдумалика, не спросив согласия Фируза — сына брата, найдутся такие, что станут трепать мое доброе имя… Ну ничего, эту размазню нетрудно и уговорить, а станет упрямиться — предложу денег. Много не дам, тысячу рублей увидит, так сразу растает. Голова его еще полна пустых мыслей…»
Аскаров улыбнулся, довольный собой. Они миновали площадь напротив магазина и вышли на нижнюю окраину села, к ручью. Здесь их никто не мог слышать. Аскаров взял Фируза за локоть, испытующе заглянул ему в лицо.
— Все эти сорок дней, как умер твой несчастный отец, — пошли ему бог место в раю! — я страдаю, не сплю по ночам. Не сплю и думаю: кто завтра зажжет светильник ушедшего, кто обрадует его дух… Я понимаю, тебе, конечно, не справиться одному с двумя хозяйствами. Слышал, твоя мать, — Аскаров имел в виду вторую жену дяди Аслама, — хочет переехать в наш дом, к родной своей сестре. И правильно делает! К чему ей оставаться одной в большом дворе? Ты сам знаешь, она некрепкого здоровья, работать ей трудно, а, не дай бог, заболеет! Могут, могут настать черные дни! Поэтому… думаю, лучше, если она будет жить под одной крышей с сестрой. Что скажешь?
— Как она захочет, дядя…
Аскаров сел на плоский камень у самой воды и глубоко вздохнул. Фирузу тоже пришлось сесть возле. Один санг[60] прозрачной воды, рожденной ледниками горы Фархад, шумел среди камней и торопился дальше вниз, в долину.
— Я знаю, у тебя доброе сердце, на добро ты отвечаешь добром. Конечно, ты не захочешь перебраться во двор отца, оставив одинокой бедную Шарофат. Но даже если захочешь взять ее с собою, она, мне кажется, не пожелает оставить свой старый дом. Разве не так?
С первых слов дяди Фируз понял, чего тот добивается сегодняшним разговором, и не ответил — ответ Аскарову был не нужен. Он неподвижно сидел на камне, обняв колени руками и смотрел в высокое темное небо. Луны не было, сверкающие звезды казались таинственными — небо словно затянуло черным бархатом, украшенным бесчисленными золотыми блестками. А что там дальше, за этим занавесом? — подумал Фируз.
— Сам понимаешь, нехорошо оставлять двор без хозяина. За месяц разрушится то, что строилось и собиралось годами. Кто-то должен присматривать за домом, за садом. Скоро ведь зима… — Аскаров помолчал, давая Фирузу вникнуть поглубже в его слова, потом продолжил еще более внушительно: — Я много думал, и, раз уж остался тебе за отца, вначале хотел посоветовать, чтобы ты продал двор. Потом мне показалось… я подумал — хорошо ли отдавать возделанное своими руками чужим? И я посоветовался с твоей матерью, мы все обдумали и пришли к выводу, к решению…
— Уже к решению? — невольно вырвалось у Фируза. Закончил он мысленно: «Сколько же времени вы размышляете об имуществе моего отца, дядя? Ведь только сорок дней минуло, неужели за это время у вас не нашлось других забот? А может быть, вы начали думать об этом еще и раньше… до смерти отца? Свояченица ваша, как видно, живет вашим умом, во всем слушает вас. А я-то еще удивился, почему она продала корову с теленком где-то через десять дней после смерти отца».
— Потерпи, братец, не торопись. Выслушай вначале меня, потом будет твой черед говорить, — продолжал Аскаров. — Мы решили, что нехорошо отдавать двор чужим. Твой мать, год ли ей осталось прожить или десять, будет жить теперь вместе с нами, в моем доме. Она так и сказала: «Если Фируз захочет перебраться в дом отца, я назначу ему цену: пусть соберутся пять-шесть уважаемых правоверных, и какую цену они определят, так тому и быть… А Фируз пусть даст половину этих денег и тогда останется хозяином в доме». Так что смотри, если хочешь быть хозяином в этом дворе, согласись с ней — у нее ведь свое право, она наравне с покойным трудилась свыше двадцати лет. Это первое.
— Я же еще…
— Слушай, не торопись. Во-вторых… я тебе скажу: она, оказывается, умная женщина. Потом она сказала мне, что, если Фируз не захочет разлучаться с Шарофат, пусть тогда двор куплю я, родной брат покойного. К чему, сказала она, на ее одинокую голову тяготы и беспокойства домашнего быта. И верно сказала.
— Значит, так и сказала: пусть дом достанется либо Фирузу, либо вам? — Он чувствовал, что дядя кривит душой.
— Возле живой воды сижу, племянник. Неужели говорю неправду? — ответил Аскаров. — Так и сказала.
А было не совсем так.
Когда на седьмой день справили поминки по отцу Фируза, Аскаров договорился с женой и решил перевести свояченицу в свой дом, чтобы даром получить еще и дом брата. Мачеха Фируза быстро дала себя уговорить: «Хорошо — пусть двор будет ваш, лишь бы не достался этому сархуру. Станете сами приглядывать за хозяйством, а вернется, закончив учебу, ваш младший сын, поселим его там». Она даже не взяла у Аскарова денег, когда он предложил их…
Фируз поднялся — успел замерзнуть у воды.
— Я еще не кончил, — заметил Аскаров. — Хочу знать, что думаешь сам. Нехорошо оставлять двор без хозяина, что будем делать?
Фируз молча смотрел на воду и представил лицо отца, каким увидел его в последнюю ночь: уставшее от жизни и исполненное достоинства. «Вчера человек был жив, а сегодня уже и нет его, — словно бы говорило это лицо, — и остаются от него доброе имя и добрые дела. Пока живешь, сынок, старайся, чтобы и после тебя с добротой вспоминали имя твое…»
— Ну, что же ты молчишь! — Аскаров в нетерпении тоже поднялся с места.
— Я согласен, дядя. Мне не нужен двор отца — мне он сам был нужен.
— Да, но… а вдруг потом откажешься от этих слов, станешь притязать на имущество?
— Будьте спокойны, не опасайтесь ничего, въезжайте во двор и сажайте там цветочки.
— Ты только не думай, что я хочу взять двор даром. Сколько твоя мать запросит, столько и заплачу ей. На свои кровные куплю. Для Абдумалика…
— Хорошо, дядя, делайте, как знаете.
— Ну что ж… До свидания, — попрощался довольный Аскаров. — Пойду я, устал сегодня, очень устал…
Они разошлись в разные стороны, и через минуту Фируз услышал из-за ручья дядин голос, покрывший шум воды:
— Хорошее дело сделали, Фируз-джон! Абдумалик не чужой тебе, он брат твой. А теперь и соседями станете. А я буду для вас всех отцом.
10
Рустам капризничал вот уже почти два часа. Однако Назокат понимала, что не это тревожит ее. За два года выдавалось немало ночей, когда она по десять раз вставала, кормила ребенка грудью, меняла пеленки. Не было случая, чтобы она потеряла терпение — всегда с материнской любовью умела успокоить малыша. Но сейчас… почему она так нервничает? Похоже, ее беспокойство передалось и ребенку… День выдался хороший, спокойный, сегодня воскресенье, в школе уроков нет. Может, дело в свекрови? Сегодняшний день Назокат провела с Рустамом у своей матери, а когда возвращалась домой, встретила вдруг на улице свекровь: с двумя ведрами воды в руках она направлялась к широким голубым воротам своего дома, еще недавно бывшего и домом Назокат.
Назокат поздоровалась, однако свекровь метнула злой взгляд и с оскорбленным видом прошла мимо. На внука даже не посмотрела. Назокат удивилась, улыбнулась сначала и поспешила спрятать улыбку. Прежде свекровь всегда была с нею ласкова, вилась вокруг мотыльком. Жили они душа в душу, пока Назокат не решилась уйти от мужа. И даже в тот день, когда она в одном платьишке, взяв сына, собралась уходить, свекровь уговаривала ее остаться: «Не делай так, доченька, ведь не бывает замужества без ссор…» — и даже всплакнула. Однако сейчас… ей сделалось, наверное, обидно за сына или людей застыдилась. Назокат слышала как-то от женщин, что свекровь кричала ее матери на улице: «даст бог, дочь ваша и во сне не увидит такого мужа, как мой сын», — но Назокат тогда не поверила…
«Ладно, — сказала себе она, — родственники мужа всегда обвиняют его жену, что ж тут удивительного? Так что и поведение свекрови не причина для беспокойства».
Но, может быть, причиной Фируз?
Тогда, летним вечером, после неожиданной встречи с ним, ею овладело смятение, неспокойные мысли не дали ей всю ночь сомкнуть глаз. Она невольно сопоставляла мысленно двоих — Фируза и Наимова, и сердце ее сжимала боль сожаления. Неужели и сейчас, после того как она вышла замуж, родила сына и осталась как бы вдовой при живом-то муже, ее сердце тянется к Фирузу? Где же ее достоинство? Разве может она после всего думать о Фирузе, разве у нее есть на это право? Ведь она сама давным-давно развеяла по ветру это право, так ей и надо…
Наконец Рустам уснул, и она села к столу, чтобы подготовиться к завтрашнему уроку. Однако строчки расплывались перед глазами, и она никак не могла ухватить смысл того, что пыталась прочесть. Думы о Фирузе отвлекали ее. Она видела его глаза, полные грусти и любви… Когда он так смотрел на нее? В школе или в тот весенний день, когда они собирали тюльпаны? Или в ту недавнюю встречу на улице?.. Сегодня она видела его издали. Фируз об этом и не знает. Он стоял у ворот автобазы с Сафаром, и когда тот заметил Назокат, то почему-то загородил от нее Фируза. Она же разволновалась и, подняв сына на руки, поспешила быстрее уйти.
За окном шелестел дождь, крупные капли били в стекло, а из приоткрытой форточки лилась вечерняя прохлада, сквознячком шевелило тонкую занавеску. С улицы доносились шаги редких прохожих, а потом — снова тишина и однообразный шум дождя.
Эта тишина рождала странную грусть. Ей казалось, что она одна в этом мире, что никто не понимает того, что у нее на сердце, ее одиночества… Даже стены своей комнаты казались ей холодными и чужими.
«Фируз, наверное, давно спит», — подумала она.
Раздался сильный стук в дверь, и Назокат, вздрогнув, поднялась со стула. Сердце колотилось в груди. Кто это в столь поздний час?
Снова постучали в дверь, требовательно, настойчиво.
— Кто?.. — испуганно окликнула Назокат.
За дверью послышался голос Наимова:
— Это я, открой!
— Что вам нужно здесь ночью?
— Открой же, надо поговорить!
— Мы с вами все уже переговорили.
— Это очень важно, Назокат, не бойся, открой.
Слово «не бойся» рассердило ее, и она отворила дверь.
Наимов с довольной улыбкой вошел в комнату и, как был в мокром плаще, опустился на стул, где только что сидела Назокат. Молча уставился на нее, потом спросил:
— Чем занимаешься?
Назокат поняла, что он пьян.
— За этим вы пришли сюда, чтобы узнать, чем я занимаюсь?
— Не подумай, что я проверяю, Назокат, или… Просто шел мимо.
— Ну так и шли бы своей дорогой.
— Увидел свет в твоем окне. Мы ведь не чужие…
Назокат неприязненно усмехнулась.
— Нехорошо быть такой жестокой.
— Что поделаешь, с волками жить — по-волчьи выть, как говорится. С жестокими людьми трудно быть мягкой.
Она стояла напротив стола и нисколько не боялась Наимова.
— Сядь, — попросил он и указал взглядом на стул рядом.
— Выслушаю вас, провожу за дверь, потом сяду.
Хотя Назокат говорила с ним неприязненно, Наимов на нее не обижался. Она до сих пор еще казалась ему красивой, умной, и сейчас, глядя на ее стройную фигуру и тонкие руки, он думал, что всего год с небольшим назад эта женщина была спутницей его жизни.
— Не надоело жить одной?
— Так за этим вы и пришли?
— Да, Назокат.
Она промолчала.
— Не надоело жить одной? — повторил Наимов.
— Нет… А надоест, так выйду замуж.
— Ты забыла, мы ведь еще не разведены, — засмеялся Наимов, — пока еще ты моя жена.
— Не беспокойтесь, теперь нас разведут.
— Как это разведут?
— А вы разве не знаете?
Наимов, конечно, знал, — он советовался с юристом. Юрист объяснил, что если суд не разводит сразу, а даст мужу и жене полгода или год для примирения, и если по прошествии этого срока один из супругов, предъявивший иск, не захочет сохранить семью, то по закону развод вступит в силу. А суду останется только оформить это своим решением. Назокат напомнила сейчас Наимову, что с того дня, как она обратилась в суд за разводом, прошло уже больше года. Тогда, приняв во внимание слова Наимова, что он хочет сохранить семью и воспитать своего ребенка, суд не развел их, предоставив для примирения срок в шесть месяцев. Однако Назокат упорно стояла на своем и не вернулась в дом Наимова ни после суда, ни через полгода, ни через год. Значит, теперь они больше не муж и жена?.. Наимов хорошо все это понимал и сейчас жалел про себя, что завел с ней дурацкий этот разговор — ведь собирался уговорить, взять ее мягкостью и лаской.
— Ладно, Назокат, не будем ссориться. И так уже пошли пересуды, говорят про нас нехорошо…
— Пусть говорят, меня это не трогает!
— Пойми, Назокат, я же не рядовой человек — руководитель большого хозяйства, всегда на виду… Есть завистники, только и ждут случая, чтобы, как собака из подворотни, высунуться и ухватить за ногу.
Говоря о завистниках, Наимов имел в виду редактора районной газеты. Позавчера, когда на бюро райкома Наимова критиковали за невыполнение его совхозом плана хлебозаготовок и он должен был оправдываться и отвечать на вопросы, этот самый редактор связал неудачу совхоза с методами его руководства и, между прочим, сказал: «Человек, от которого ушла собственная жена, разве может руководить большим государственным хозяйством?..» Прав или не прав был т о т газетчик, все одно неприятно. Покраснев от унижения и злобы, Наимов желал в эту минуту провалиться сквозь землю.
Было предложено снять Наимова с директорского поста. Однако его мольбы богу на этот раз, похоже, возымели действие: покаявшись и сославшись на неопытность, он отделался лишь выговором. Возвратившись после бюро домой, Наимов долго обдумывал свое положение. И хотя до того собрался было оставить Назокат в покое, махнуть на все рукой и взять себе новую жену, решил еще раз, не откладывая, поговорить с ней и постараться ее вернуть. Поэтому и получилось так, что сегодня, собираясь домой от очередного друга-утешителя, Наимов по пути завернул к Назокат.
— И что же, теперь я должна пойти к этим, как вы их назвали, «собакам» и просить, чтобы вас не хватали за ноги?
— Почему ты издеваешься, Назокат? Разве не видишь, пришел к тебе, склонив голову. И ведь не в первый раз уже.
— Точно не помню, то ли в пятый, то ли в шестой…
— Видишь, разве можно любить еще больше? В четвертый или пятый раз, растоптав свое мужское достоинство, прихожу к твоим дверям, имей же наконец совесть!
— Другой бы на вашем месте и ногой не ступил на мой порог, один раз услышав «нет». Это я насчет достоинства… Постеснялись бы.
— Ведь я люблю тебя, Назокат. Разве могу приказать своему сердцу, чтобы забыло тебя. Вспомни, у нас ребенок, а дети — цветы жизни. Наш цветок — он столько времени лишен отцовской ласки! Может быть, достаточно?
— Что прикажете делать? — спросила она с улыбкой.
— Давай помиримся. К чему тебе мучить себя: столько забот…
— Нет! — отрезала она.
— Но ведь…
— Сколько раз повторять?
— Но почему? Чем я хуже других? Если бы мучил тебя или унижал? Одета, сыта… Машина, дом, уважение. Все, что есть у меня, — все твое.
Назокат поморщилась.
— Вы прекрасно знаете, что дело не в одежде и не в доме…
— Так в чем же? Чем я провинился? Почему ты ушла из дому?
— Я же говорила об этом на суде. Говорила, что вы обращались со мной, как с вещью. А ведь я живой человек. У меня своя жизнь, свои желания и надежды и свое женское достоинство. Вы же вспоминали, что я женщина, лишь по…
— Но ты ведь знала, — охрипшим вдруг голосом прервал ее Наимов, — ты ведь знала, что я день и ночь занят был совхозными делами, забывал про еду и про сон. И сейчас не легче. У меня ведь минуты не было свободной, чтобы отдать тебе. Если б ты понимала это, сегодня о нас с тобой не говорили бы на улице.
— Я-то понимала. Поэтому и терпела столько — и то, что вы каждый вечер звонили домой, будто задерживаетесь в конторе по делам, а являлись домой под утро пьяным… Однако нельзя же терпеть бесконечно, не зная точно, то ли ты домработница, то ли просто вещь, украшение, безделушка. Нельзя так унижать человека… Но главное даже не в этом.
— Так в чем же?
— Я не могу простить вам лжи. Вы говорили высокие слова, призывали людей работать лучше, а сами думали только о том, как приятней устроить свое существование, обогатиться за счет совхоза… Меня вы не стеснялись, наверное, не считали за человека и предположить не могли, наверное, что у меня тоже может быть свое мнение о вас, и о вашей жизни, и обо всех ваших делах, и о моем месте во всем этом.
— Как ты можешь меня обвинять, Назокат? Сейчас такое время — каждый собирает в дом сколько может, каждый заботится сначала о своем деле, потом о чужом.
— Вам видней, конечно, у вас, так сказать, опыта больше в этих делах. Но я вам скажу одно: если бы за вещами, за деньгами не спрятался тот человек, за которого я вышла замуж, если бы не взятки и не ваши подхалимы-пройдохи, я бы, может, и примирилась с вашим себялюбием и невниманием ко мне ради ребенка. Думала бы: значит, заслужила такое отношение.
— Сколько у тебя на сердце, а я и не знал. Почему ты никогда не поговорила со мной?
— А что бы переменилось?.. В общем, жаль, поздно я все поняла. Сейчас думаю: любовь к деньгам у вас в крови. А что я могла тогда сказать вам, я — девчонка, только что из школы, человеку старше себя, директору совхоза…
Наимов слушал, опустив голову. Взял со стола карандаш, повертел в пальцах, положил обратно. Не глядя на Назокат, произнес глухо:
— Было время, ты сама говорила, что я хороший человек, самый лучший… Ты ведь любила меня.
— Да, — просто ответила Назокат, — любила. Тогда мне казалось, лучше вас и вправду нет никого, только после выдвижения и женитьбы вы очень переменились, да и я лучше узнала вас.
Наимов тяжело поднялся, сделал шаг к Назокат, хотел было положить ей руку на плечо, но она отступила.
— А теперь уходите!
Наимов улыбнулся заискивающе.
— Прости меня, Назокат, один раз за все мои грехи сразу… Ради сына нашего. Сама увидишь, впредь не дам тебе повода на меня обижаться.
— Уже поздно…
— Сжалься, наш развод может помешать моему дальнейшему продвижению по службе.
Назокат видела, что Наимов начинает трезветь.
— И поэтому вы пришли мириться со мной?
— Ну что ты, Назокат! — ответил он чуть торопливее, чем следовало. — Не смей так думать…
— Ладно, поговорили, и хватит. — Увидев просительное и покорное выражение в лице Наимова, она откровенно рассмеялась. — Уходите, я спать хочу.
— Не гони, сам уйду. — Он повернулся к двери и, уже держась за ручку, тихо спросил: — Как Рустам?
— Спасибо, хорошо. — Назокат показала на закрытую дверь спальни. — Спит… Только теперь вспомнили?
— Как ты можешь так говорить? — И, открыв дверь, добавил просительно: — До свидания… Все же подумай хорошенько, изгони дьявола из своего сердца.
— Уже поздно…
— Пока ты одна, я не теряю надежды… я и не оставлю тебя. Помни хотя бы об этом. Ведь не из камня же твое сердце!
Назокат заперла за Наимовым дверь, выключила свет и вернулась в спальню. Ее Рустам сладко спал в своей постельке — приоткрыл рот и тихонько посапывал. Назокат присела возле кроватки, чтобы поцеловать ребенка, но увидела в зеркале напротив свое отражение… Постояла у зеркала, поправила волосы, подумала, не изменить ли прическу… Вспомнила вдруг Фируза и спросила себя: что бы она сделала, если бы в ее дверь вместо Наимова постучался Фируз? О чем бы они говорили?.. Ах, ну что за нелепые мысли! Разве это возможно? Боже мой! Ну зачем Фирузу приходить в ее дом?.. Что ему за дело до нее — до разведенной и с ребенком… Что она вбила себе в голову, как она может думать о неженатом молодом парне! Но все-таки думает, не может не думать… Почему?
Она представила себе лицо Фируза, его глаза, глядевшие на нее с печалью. Как это он тогда говорил, встретив ее у парка: «Три года назад я многое хотел тебе сказать…» Но тогда — тогда Фируз не нашел для нее таких слов, их произнесла она сама — в мыслях… или они сами пришли к ней? «Я люблю…»
— Три года, три года… — повторяла она, сжав ладонями горящие щеки, и ходила из угла в угол, и комната стала тесна ей, а потолок, казалось, опустился ниже.
Ей было страшно одной…
Она вдруг почувствовала, что по щекам у нее потекли слезы. На сердце было невыносимо тяжело, и она едва сдержалась, чтобы не заплакать в голос. Она машинально выключила свет и, освобождая себя, давая выход накопившемуся, бросилась на постель лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали, и она сама не знала, отчего ее сердце будто разрывается на части, отчего она так плачет и почему, почему слезы не приносят облегчения.
Ослабев от слез, она потихоньку задремала, но сон ее был тревожен и неглубок: она продолжала слышать и шелест осеннего дождя за окном, и тикание часов на столе, и слабое посапывание сына… И в конце концов эти мирные звуки успокоили ее.
11
— Ну как, ты нашел, сынок?
— Да, мама, у мастера есть хороший камень, сказал, что через неделю все будет готово.
Тетушка Шарофат видела, что сын невесел, но не стала спрашивать отчего. Убирая дастархан, добавила:
— Чтобы жизнь твоя была счастливой, сынок… Это твой долг — обрадуешь их души.
Фируз ничего не ответил, накинул на плечи халат и вышел во двор. Быстро темнело: дни стали заметно короче. Конец осени… Холодный ветер, что налетел сегодня с гор, достигнув селения, будто заблудился и сейчас, вечером, все еще скитался среди улиц и садов, беспомощно завывая. Воздух был весь день пыльный, небо закрыли облака.
Прислонившись плечом к подпорке айвана, Фируз задумчиво смотрел на старые карагачи во дворе — ветви их словно исполняли какой-то хмельной танец. Резкий ветер рвал пожелтевшие листья и уносил неизвестно куда…
«Назокат… Ей уже двадцать два года… Бог ты мой! Как будто только вчера сидели в одном классе…»
Сегодня весь день, куда бы ни пошел и что бы ни делал, все он думал о Назокат. Дважды ему показалось, что видит ее на улице, и оба раза с горечью убеждался, что ошибся. После работы он хотел было зайти к ней, поздравить с днем рождения — и все не мог решиться. Думал, как Назокат встретит его, если он придет незваным… Это вдруг сделалось чрезвычайно важным. Хочет ли она видеть его? Обрадуется ли ему? Когда верх брали сомнения, он начинал убеждать себя, что идти не стоит: Назокат живет без мужа, и любой гость в ее доме — повод для сплетен и пересудов.
Днем, когда Фируз отправился к каменотесу, чтобы выбрать и заказать надгробную плиту для могилы отца и родной матери, он загадал, что если удача будет сопутствовать ему и он найдет нужный камень, то пересилит свою неуверенность и пойдет к Назокат. Однако пошел все же не к ней, а домой. Сейчас он не находил себе места. Куда только девалась его всегдашняя решимость…
— Что-то холодно стало, сынок. Затоплю-ка я печь.
Обернувшись, он увидел в дверях тетушку Шарофат с ведерком угля и щепками в руках.
«Пойду! — вдруг решился Фируз. — Если не пойду сейчас, то уж никогда не смогу и не прощу себе, что не смог…»
Переодевшись и предупредив мать, что может задержаться, он вышел на улицу.
Прыгая с камня на камень, перебрался через ручей, отделяющий село от райцентра. С противоположной стороны к ручью спускался мужчина на осле, и Фируз, приглядевшись, узнал Шариф-шабкура, однако тот отвернулся и проехал мимо. Фируз улыбнулся, вспомнив стычку из-за пшеницы, и постороннее это воспоминание странно успокоило его. Он даже остановился, достал сигарету, закурил и потом продолжал свой путь уже не так торопливо.
Однако у дома Назокат волнение снова овладело им, и он, подавляя нервную дрожь, минут двадцать ходил взад-вперед, пытаясь успокоиться. Ему казалось, что стук его сердца слышен за много шагов на этой тихой темной улице.
Наконец он взял себя в руки, подошел к двери Назокат и только коснулся ручки, как дверь сама распахнулась, глаза ослепил яркий свет лампы, а на ноги плеснулась вода.
Прямо перед ним, расширив от испуга глаза, стояла Назокат с тазиком в руках.
— Фируз… — сказала она, тазик грохнулся о порог.
Фируз быстро наклонился и поднял его.
— Извини, вода — это свет… — Назокат виновато улыбнулась.
«Если окажется доброй приметой, тогда действительно свет…» — успел подумать Фируз. Он глянул в лицо Назокат и увидел, что глаза у нее заплаканные.
— Входи, Фируз, пожалуйста, входи, — позвала Назокат, делая шаг от двери.
Он не чувствовал ни рук, ни ног, все вокруг как бы расплывалось в тумане, ясно он видел одну Назокат: она торопливо убрала со стола свои книги и тетради, придвинула к столу еще один стул.
Из другой комнаты важно прошествовал маленький Рустам, за ним с грохотом ехал деревянный грузовик. Увидев незнакомого, Рустам удивленно округлил черные, как сливы, глаза и застыл на месте. Потом еще и рот раскрыл, словно вдруг углядел что-то очень интересное. Фируз подумал, что малыш мог видеть его за рулем настоящего грузовика.
Назокат засмеялась и ласково погладила курчавую голову сына.
— Это дядя Фируз, сынок. Ну-ка поздоровайся!
Все так же удивленно блестя глазенками, малыш степенно приложил руку к груди и поклонился. Фируз расхохотался, подошел к малышу, присел, обнял его за плечи.
— Ну давай знакомиться. Я дядя Фируз, а тебя как зовут?
— Юстам, — шепотом ответил мальчик.
— Расти большим джигитом, Рустам! Хорошее у тебя имя… А знаешь, что такое лук Рустама?[61] Видел? Или рассказать?
Он осторожно поднял мальчика на руки, покружился с ним и опустил на пол.
Рустам тут же вцепился в подол матери.
Назокат сказала:
— Проходи, Фируз, садись. Я сейчас… — и исчезла в кухоньке.
Рустам подобрал свою машину и повез ее вслед за мамой.
Оставшись на время один, Фируз с удивлением обнаружил, что волнение и беспокойство, мучившие его весь этот день, бесследно прошли. Сейчас он не понимал даже, как это он не мог решиться прийти к Назокат, такой ласковой и доброй… Ведь все, оказывается, так легко. И малыш у нее чудесный…
А Назокат уже накрыла на стол.
— Извини, я уложу спать Рустама, а потом мы посидим вдвоем… Ладно? Ешь пока виноград.
С легкой улыбкой она взяла за руку сына и увела его в другую комнату.
Фируз уперся взглядом в темноту за окном и ни о чем не думал… Приходили и уходили обрывки воспоминаний… Он даже не услышал, как в комнату тихо вернулась Назокат, присела к столу.
Назокат почувствовала, что он где-то далеко, и позвала шепотом:
— Фируз!
Он обернулся — она быстро глянула ему в лицо.
— Ты грустный? Почему? — по-прежнему тихо спросила Назокат.
— А у тебя почему глаза заплаканные?
Назокат в замешательстве опустила взгляд.
— Так… Дядя приходил…
Фируз тут же вспомнил, что встретил Шариф-шабкура по дороге сюда и тот был явно чем-то разозлен.
— …Поговорили с ним.
Его, похоже, подослал Наимов. «Ты помиришься с мужем или нет?! До каких пор будешь позорить нас, живя без присмотра?!» — сказал он, а когда она ответила, что не вернется к Наимову, пришел в ярость и обругал ее. Но больнее всего обидело другое. Указывая на маленького Рустама, он кричал: «С этаким хвостом какому достойному мужчине ты будешь нужна?!»
Когда дядя ушел, она вспомнила эти слова и горько расплакалась.
— Ничего, Фируз… Как хорошо, что ты пришел. Да я уже и забыла обо всем.
— Вот не думал, что в такой день увижу тебя с мокрыми глазами.
Назокат улыбнулась.
— Так, значит, ты не забыл?
— Нет, Назокат. Даже в армии помнил об этом дне и сердцем был с тобой.
— А помнишь, в последний год в школе…
— Конечно… Мы тогда собрались у тебя дома — твой отец сам был во главе стола и даже разрешил нам выпить по рюмке вина. Я ведь и вкус его до сих пор помню — сладкое, будто лимонад.
— Правда, правда… и я помню, а называлось оно «Ганчи». Отец строгий был, а тогда впервые сказал: «Если хочешь, пригласи ребят из своего класса…» Подумать только, уже три года, как нет отца. И за это время меня поздравили один только раз… — По щеке Назокат покатилась слезинка. — Сегодня… Соседка поздравила. Ты ее не знаешь, наверное, года два как она перешла в нашу школу… Тоже русский язык преподает. Мы с Рустам-джоном одно время жили у нее.
Фируз вспомнил слова Сафара, когда тот вез его в селение с полустанка: «Она не вернулась к Наимову. Месяца три жила у одной русской учительницы, а потом школа дала ей квартирку…»
Назокат поднялась и принесла из кухоньки бутылку шампанского, два бокала и коробку шоколадных конфет. Коробка была открыта, и бутылка откупорена, хотя оставалась почти полной.
— Приходила моя подруга, та учительница, поздравить меня…
Фируз только сейчас сообразил, что явился с пустыми руками, и покраснел.
— Посидели с ней полчаса, выпили понемножку. Оказывается, для тебя оставили… — Назокат улыбнулась, хотя на ресницах застыли слезинки. — Если не жалко, поделись со мной, ладно?
Фируз смотрел на нее, и в глазах его она видела доброту и сострадание.
— Что же ты не наливаешь? — спросила Назокат. — Или думаешь, раз ты гость, я сама должна ухаживать за тобой?
«Назокат, милая, я же все вижу. Я вижу, как ты стараешься казаться беспечной! Вижу твое смущение, понимаю твою боль и ложность твоего положения — ведь это больше всего тяготит тебя, правда? Перестань терзать себя. Поставь крест на прошлом, что миновало, то не вернется…»
Он налил шампанское в бокалы.
— За твое счастье! Будь всегда такой же гордой…
— Спасибо, Фируз.
За окнами метался и гудел холодный ветер, иногда под его напором начинали вздрагивать стекла. Но в этой небольшой уютной комнате в мягком свете лампы Фируз сидел лицом к лицу с Назокат, и ему казалось, что комната несется куда-то сквозь тьму ночи и ледяное дыхание приближающейся зимы. Щеки его пылали, по спине пробегал холодок — сладкий озноб волнения.
— Фируз? А как… как твоя мама?..
В последний раз она видела тетушку Шарофат зимой прошлого года. Пожилая женщина осторожно ступала по скользкому тротуару — в руках держала фанерный ящик с написанным чернилами адресом. Назокат поздоровалась, расспросила ее и узнала, что та несет на почту посылку Фирузу. Она взяла из рук тетушки Шарофат ящичек, вместе с ней зашла в здание почты и сама отправила посылку. Тетушка Шарофат, помолившись за нее, вернулась в село. А Назокат, узнав адрес Фируза, возвратилась домой, и такое родилось в ней желание написать ему, рассказать о невеселой своей жизни, что она тут же достала листок бумаги и села за стол.
Но когда уже запечатала конверт и написала адрес, что-то вдруг будто толкнуло ее в грудь. Она заплакала и сожгла письмо. Нет, не могла она ему жаловаться, да и Фируз, ведь он уже не прежний, как и она…
— …Хорошо себя чувствует? — спрашивала Назокат.
— Похоже, мое возвращение пошло ей на пользу.
— Что же ты тогда такой невеселый?
Назокат задумчиво глядела на него, потом принужденно улыбнулась. Взяла бутылку, стоявшую перед Фирузом, и сама налила ему и себе. На этот раз выпили молча, как очень близкие люди, которые думают об одном.
— Хочешь, я расскажу одну притчу?
— Еще бы!
— Тогда слушай! — Назокат умолкла на миг, будто припоминая, потом медленно начала:
— Было, не было, но было, земли не было, пашня была, да один старик… Что там дальше?.. Смеешься, да?
Фируз заглянул ей в глаза и увидел, что печали в них как не бывало — играют веселые искры…
— Нет, это не то. Я расскажу тебе другую историю.
— А я буду слушать.
— Сейчас, Фируз, подожди.
Назокат замолчала и задумалась о чем-то.
— Что, и эту тоже забыла?
Нет, эту я буду помнить всегда. Потому что она про нас с тобой. Если бы мы тогда лучше слушали, что говорят нам наши сердца!.. Мы оба виноваты, Фируз. Ты ведь молчал, а я ждала от тебя э т и х с л о в каждый раз, когда мы оставались одни. Но ты молчал, ты говорил только о постороннем, и я убеждалась, что ты ничего не замечаешь, не чувствуешь, что происходит со мной. Ведь только этим летом, встретив меня, ты сказал, что просто не решался заговорить тогда. Но моя вина больше, Фируз, я не сумела сберечь то, что было у нас, не сумела прислушаться к себе… Почему я вышла замуж, почему для меня все сложилось так несчастливо, — я и сейчас не могу объяснить. Иногда я думаю, что в те дни у меня украли мой разум и связали мой язык. Как будто хитро, осторожно и ловко меня подводили к пропасти, а я и не замечала… Наимовы — они жили рядом, немного выше нас, через несколько дворов. Зимой, когда мы были в десятом классе, он вернулся после института и вскоре стал каждое утро попадаться мне на дороге. Я не придавала значения этим встречам и не отвечала на его расспросы. Потом его назойливость стала раздражать меня, и несколько раз я сознательно старалась обидеть его. Я говорила: «Не будьте навязчивым, словно муха!» Но у него толстая кожа… Он обращал мои слова в шутку и продолжал каждый день поджидать меня. И постепенно я смирилась, а потом и привыкла. Иногда я даже вспоминала его с улыбкой — такое настойчивое ухаживание не могло не льстить. Он ведь был видный парень — высокий, красивый, вежливый… И так он постепенно, день за днем приучал меня… Когда мы окончили одиннадцатый класс, я по совету отца поехала в Душанбе и подала документы в педагогический институт. Он несколько раз появлялся в городе, а на мои удивленные вопросы отвечал, что приехал то к Насиру, то в командировку. Ты ведь знаешь, Насир в тот год тоже ездил поступать… И вот оказалось — в дни, когда я сдавала экзамены, Наимов ждал меня у дверей института и всегда с букетом. Когда я выходила радостная, он радовался вместе со мной, и это как-то объединяло нас. Еще он привозил мне письма из дому, а однажды целую сумку фруктов и сдобных лепешек, которые послала мама. Господи, если бы я понимала, как все это тонко было рассчитано! Я впервые чувствовала и видела такое откровенное внимание к себе, слышала приятные, льстящие самолюбию слова и радовалась. Мир казался мне ярче, чем это было на самом деле. И все же знай, Фируз, — я никогда не забывала о тебе. Иногда я представляла, что это ты ждешь меня с букетом после экзамена, и сердце мое сжималось… Каким бы это было счастьем! Но ты был далеко — я почти два месяца не видела тебя. Экзамены я сдавала хорошо, но в итоге все же оказалось, что недобрала одного балла. Меня не приняли на дневное отделение, но предложили зачислить на вечернее или заочное. Другого выхода не было — пришлось согласиться на заочное… Пробираясь среди толпы будущих студентов и их родителей, я чувствовала, что от всего пережитого, от волнения, от мелькания человеческих лиц у меня кружится голова. Главным моим ощущением и отношением к миру была обида — столько старалась, столько сил потратила — и не смогла поступить на дневное… Наимов, как обычно, ждал меня, и, когда я увидела его, услышала его одобряющие слова, я почувствовала, что мне стало легче. Вечером мы пошли в кино, хотя я и очень стеснялась; после той поддержки, которую он мне оказал, я не могла обидеть его отказом… В тот вечер он был особенно внимателен и предупредителен, а когда мы возвращались из кино в общежитие, он все говорил и говорил о фильме, а потом вдруг оборвал себя, взял меня за руку и неожиданно объявил, что любит меня и не представляет своей дальнейшей жизни без меня. Если я согласна, сказал он, то пришлет сватов, и осенью сыграем свадьбу… Итак, я получила бумаги, где было сказано, что меня зачислили на заочное отделение, и вернулась в родной дом, чтобы осенью пойти преподавать в начальных классах. Наимов трижды посылал сватов, и мама, отведя меня в укромный уголок, каждый раз спрашивала: «Что мне ответить им, доченька? Я думаю, тебе надо согласиться — семья хорошая, уважаемая…» А я каждый раз отвечала, смеясь: «Разве я успела надоесть вам, мама?» И мама отправляла сватов обратно, но я видела, что в душе она не прочь породниться с семьей Наимовых. Если уж быть до конца честной, и мое сердце было не совсем равнодушно к нему. Я ведь несколько месяцев не видела тебя, с самого окончания школы… Сколько раз я надеялась встретить тебя на улице, но всегда вместо тебя появлялся он, и так получилось, что его постоянно улыбающееся лицо постепенно заслонило твой образ. Когда я понимала это, обида и за тебя, и за себя вкрадывалась мне в душу, почему-то становилось жаль нас обоих. Но я убеждала себя, что это было детское чувство… Теперь я думаю, на душе у меня было смутно оттого, что я шаг за шагом отказывалась от счастливого своего будущего, которое создавала раньше в своих мечтах и которое было связано с любовью к тебе. Я ведь в школе думала, что мы вместе поступим в институт… Почему ты так глядишь на меня, Фируз? Почему молчишь? Почему не спросишь, что было потом?.. Господи, что это я? Разве я хочу, чтобы кто-то спрашивал, что было потом!.. Потом снова пришли сваты. И я, не чувствуя почвы под ногами, потеряв свое сердце, отказавшись от детских мечтаний, сдалась… Сваты ушли обрадованные, лица моих родителей светились удовольствием, а я… я чувствовала, что теряю безвозвратно что-то очень важное, дорогое. Я вспоминала себя минувшей весной, как я ждала от тебя слов любви, и сердце мое переворачивалось, и плакала я всю ночь до утра…
— Назокат…
Она очнулась.
— Почему ты молчишь? Где же твоя притча?
— В другой раз, Фируз. Наверное, еще время не пришло.
Фируз посмотрел на часы — одиннадцать.
— Уже поздно, Назокат, ты устала…
Он поднялся из-за стола, и Назокат поднялась вместе с ним.
Теперь они стояли рядом.
В глазах Назокат было столько мольбы и беспомощности, что он растерялся. Он чувствовал на лице тепло ее дыхания, сумасшедшая, непонятная радостная волна поднималась в нем.
— Посиди еще. Не уходи… — с трудом выговорила она. Своей горячей рукой она коснулась руки Фируза, и вдруг шагнула к нему, и опустила голову ему на грудь.
…Когда Фируз рано утром вышел из дома Назокат, земля, деревья и горы вокруг — все сделалось белым-бело от первого снега, а в воздухе лениво кружились пушистые снежинки.
12
В сторожку при гараже автобазы, весело гогоча, ввалились двое — Насир и его закадычный дружок Салим, работавший здесь же слесарем.
Дядя Хидоят протянул пиалу с чаем Фирузу — тот заглянул сюда погреться, — потом накрыл чайник плотным, на вате, колпаком и спросил:
— Небось замерзли, за чаем пришли? Или дело какое?
Насир и Салим ухмылялись и выжидательно посматривали друг на друга.
— Ну что же, садитесь, выпейте по пиалке горячего чаю, — пригласил дядя Хидоят, указывая на покрытый старым паласом деревянный кат, занимавший половину сторожки.
Глаза у приятелей пьяно поблескивали.
Насир сделал вид, что не замечает Фируза.
Приняв из рук старика пиалу с чаем, Салим отпил глоток, потом локтем пихнул Насира в бок и сказал, как бы продолжая прерванный спор:
— Ну вот, не верил мне, теперь спроси сам!
— А что, и спрошу! — Насир с трудом сдерживал смех. Наконец, овладев собой, он с серьезной миной обратился к дяде Хидояту.
— Этот недоросток, — он кивнул на Салима, — рассказал о вас удивительную историю. Такую удивительную, что я ему не поверил. «Нет, — говорю я ему, — врешь!» А он отвечает: «Спорим, что я прав! Проиграешь — выставишь угощение на всех, а если вру — угощаю я». Ребята в гараже слышали… «Пойдем, — говорит, — к самому дяде Хидояту — спросим у него». Вот мы и пришли к вам, чтобы узнать истину.
— А тот, кто проиграет, тот и выставляет угощение на всех ребят, — пояснил Салим, пьяно улыбаясь, — и на вас, дядя, тоже. Так что не откажите в просьбе, расскажите, как было.
— И что же это за история? — спросил старик, как обычно, попавшись на удочку тех, кто желал повеселиться, выставив его, седобородого, на всеобщее осмеяние.
Салим, предвкушая удовольствие, прыснул от смеха, но тут же прикрыл рот рукой.
— Это когда вы решили привезти уголь и собрали всех соседских ослов…
— А, да, да, было, — от души рассмеялся дядя Хидоят.
— Ну, что я вам говорил? — Салим хлопнул в ладоши. — Проиграл — плати!
— Э, нет! Пока сам не услышу, не поверю.
Салим притворно-умоляюще посмотрел на старика.
— Расскажите, пожалуйста, вытряхнем как следует карман этого неверующего. Подумаешь — брат директора!
— Ну, ладно, если за моим рассказом последует угощение для всех — быть по-вашему. Посмеюсь с вами вместе — время пролетит незаметно, а мудрые люди говорят, что время, которое смеешься, не засчитывается, наоборот, прибавляется к жизни. — Он подвинулся ближе к печке, устроился поудобнее. — Что за наслаждение, эта печка! Согревает мои старые кости, согревает эту комнату, пусть согреет и вас…
«Удивительный старик дядя Хидоят, — думал Фируз, — не могу понять его. Они разыгрывают, желают посмеяться над ним, а он не видит, что ли? Или, будто поддаваясь, сам разыгрывает их?»
Все же Фируз не хотел быть свидетелем того, как двое пьяных веселятся, слушая рассказ старика. Он поднялся.
— Я, пожалуй, пойду.
— Ты ведь сказал — у тебя дело ко мне?
— Завтра у вас выходной? Я зайду к вам домой.
— Видать, дядя, разговор у него секретный, — съязвил на прощание Салим.
Фируз сделал вид, что не расслышал, и не торопясь направился к двери.
К вечеру подморозило. С гор спустился холодный туман, окутал мутным покрывалом дома и деревья. Днем выглянуло солнце и быстро согнало выпавший вчера снег, но все же зима брала свое, Фируз поежился, спрятал руки в карманы куртки. Разбитой, в выбоинах дорогой он не спеша направился в сторону райцентра. Промерзшая грязь скрипела и рассыпалась под сапогами.
«Когда же здесь наведут порядок, на этой проклятой дороге? Зимой грязь, летом пыль… Черт бы побрал этого директора! Перед конторой все заасфальтировал, возле гостиницы, где бывает начальство, тоже… А гараж в стороне, приезжим не виден, значит, пусть дорога остается в колдобинах, здание — развалюха. В дождливый день грязи по колено, того и гляди завязнешь… Да и Наимову что, имущество государственное, не его. Из-за того и машин у нас столько простаивает…»
Фируз почувствовал, что злится не только на директора и на этих нагловатых подвыпивших парней — Насира и Салима, но и на самого себя. Конечно, кому приятно смотреть, как унижают старого человека… Но что он мог сделать, чем помешать? И откуда только берутся такие — вроде Насира и Салима? Ведь пока не обсмеют, не обхамят, не унизят кого-нибудь, словно чувствуют себя обиженными жизнью, будто день прожит зря, и сон им будет не в сон… Почему так? Ведь оба они, как и он сам, и Сафар, и Назокат, и другие, выросли здесь, у подножия этих голубых гор, дышали тем же воздухом, пили воду из одного ручья. Тогда почему же выходит так, что один необуздан, а другой скромен, один умерен, а другой жаден до денег и барахла — на все пойдет, лишь бы его добыть… один приносит людям несчастья, другой предотвращает их? Неужели все это переходит от родителей к детям? Если так, то человека, сбившегося с пути, можно вернуть на дорогу добра?.. Наверное, можно. Только для этого нужно хотя бы немножко человеческого тепла, внимания и отзывчивости. В армии Фируз не раз и не два видел, как некоторые парни, пришедшие с «гражданки» даже с судимостями, постепенно выправлялись. Все зависит от самих людей, от коллектива, от общества. Потому и обидно, когда люди не находят времени друг для друга, когда видят, что кто-то ведет себя нагло, оскорбительно, и отходят в сторону, не хотят связываться — мол, черт с ним, к чему портить себе настроение? Да, бывает и так. И сам он тоже хорош…
Он вышел на главную улицу райцентра, освещенную и людную. Прохожие торопились добраться до теплых своих домов, укрыться от жгучего дыхания ночи. Однако Фируз, не замечая знакомых лиц, тихонько брел без цели, наедине со своими мыслями.
Сегодня утром в гараже был такой разговор.
Один из молодых водителей с уважением отозвался о дяде Хидояте: мол, на него можно положиться и, когда гараж сторожит он, можно быть спокойным за свою машину.
Салим, помогавший Насиру менять колесо на его грузовике, поднял голову:
— Э, приятель, что говоришь? У твоего дяди Хидоята мозги набекрень съехали — клоун он!
— Я не про мозги, а про глаза, глаза у него зоркие — вот тебе и не нравится, — засмеялся парень. — Когда он сидит у ворот, ты отсюда ничего не можешь вынести. Вот и обижаешься.
— Кажется, ты меня плохо знаешь, приятель, — не уступал Салим. — Да я, если захочу, зрачок у него из глаза украду! Зоркий, а, надо же! Я же говорю, у него мозги не на месте — чего ж тогда называют его Хидоят-афанди? Клоун он, точно…
— А потому афанди, коротыш, что он, открытый, простодушный человек, одинаков что со старыми, что с малыми.
— Это кто тебе тут коротыш, а? Да я тебе за неделю машину по винтику разберу, ничего не оставлю! — пригрозил Салим.
— Ладно, не злись, это я так, в шутку… — Парень поспешил замять разговор.
Все в гараже знали, что Салим нечист на руку. А если имел на кого зуб — способен был свинтить кое-что с совершенно исправной машины и, помучив всласть ее хозяина, продать за тройную цену ему украденные у него же детали. И никому пока не удавалось его поймать. Поэтому водители Салима побаивались.
Фируз в это время копался в моторе своей машины и в разговор не вмешивался.
Насир с Салимом укрепили колесо на оси, убрали из-под машины домкрат и, присев на подножку, вытащили сигареты, хотя курить в гараже запрещалось.
— Ну, ну, — начал Насир, — давай, что ты там хотел про этого чудака? В тот раз я чуть не помер со смеху.
Салим оглядел всех, кто был в гараже, — готовы ли слушать?
— Так чего про него рассказывать?
— Да чего хочешь, хоть старенькое, хоть новенькое, лишь бы смешно…
— Ну, тогда слушайте… Однажды решил наш старик привезти себе уголь. Ехать думал утром, а накануне вечером собрал у соседей девять ослов и привязал в своем хлеву рядом с собственным, который, стало быть, оказался десятым. Лег старик спать, а утром пораньше трогается в путь, ослов же гонит перед собой. К восходу добрался до Тобазора, и вдруг пришло ему в голову, что нужно на всякий случай пересчитать ослов, все ли на месте. Ведь когда выезжал из села, было еще темно — вдруг какой-нибудь осел свернул к дому хозяина. «Раз, два, три… пять… семь… девять…» — считает старик. «Э, да ведь их девять! — думает он. — Наверное, ошибся», — и давай считать снова: «…три… пять… семь… девять…» Удивился старик: «Вот беда! Чей же осел пропал? …Пять… семь… девять… Э, да этих проклятых и в самом деле девять! Чей же осел пропал?» Крутится старик на месте, за голову хватается: кажется, все соседские ослы тут. «Если кто узнает, что я выпросил ослов у людей, а своего оставил прохлаждаться в хлеву — ох, пойдет нехороший разговор по селению, обязательно пойдет, некрасиво выйдет». Расстроился совсем старый — возвращается, бедняга, в свой двор. Входит мрачный и говорит старухе: «Наш осел дома остался, выведи его скорей из хлева да поторопись, уже поздно…» Идет жена к хлеву, смотрит: нет там никакого осла. «Чтоб его волк уволок — и куда он, проклятый, подевался!» — сокрушается старик. — Салим, будто и сам не понимал, куда пропал осел, растерянно наморщил лоб. — Что это я все «старик» да «старик»? «Хидоят-афанди» — так надо! «Не иначе, проклятый сбежал куда-нибудь, — причитает Хидоят-афанди. — Вот, старуха, посчитай сама: всего девять ослов, нашего нет…» Жена считает, получается десять. «Что я тебе, афанди?» — сердится Хидоят-афанди и снова пересчитывает ослов сам: девять. «Протри свои глаза, не видишь разве — девять! — кричит он жене. — Или ты издеваешься надо мной?» «Зачем я стану издеваться?» — обижается жена и снова считает: десять. Что за крик, что за шум, что за скандал! Хидоят-афанди ругает жену, жена плачет и вдруг говорит ему, вытирая слезы: «Но ведь наш осел под вами, вы на нем сидите», — «Ах, дьявол, а я-то его и не посчитал, оказывается…» И поворачивает он головы ослов в сторону ворот. «Стойте, куда теперь ехать! Поздно уже — пока доберетесь, солнце сядет», — кричит ему жена. «Ты права, старуха, видно, сегодня встал я не с той ноги, и дела мои неудачны», — соглашается Хидоят-афанди… Дал он тут хорошего пинка своему ослу, а соседских вернул хозяевам. Так вот и съездил за углем наш почтенный афанди, — заключил Салим и призывно захохотал.
— Ну и дурак! — вторил ему Насир. — Значит, постеснялся, что чужие ослы работают, а его, мол, дома остался, а? Чтоб его земля проглотила — надо же, совесть всегда при себе имеет, а мозги дома хранит: не догадался посчитать осла, на котором сидел сам! Да, оказывается, не зря называют его афанди…
Шоферы, которые слушали рассказ Салима, повеселившись, отправились по своим делам. Насир достал еще сигарету и, посмеиваясь, спросил:
— Небось брешешь, Салим, а? Или вправду этот старик рассказывает о своих чудачествах?
— Хлебом клянусь!
— Раз так, заглянем к нему вечерком, раскрутим его на пару историй, развеемся немножко.
— Идет!
Фируз больше не слушал, что они говорили, — вывел машину из гаража и поехал возить удобрения в совхозный сад.
Вот и все, что было утром. А вечером эти двое действительно явились в сторожку, где дежурил дядя Хидоят.
Накануне Фируз условился с тетушкой Шарофат, что в пятницу они позовут шесть-семь уважаемых стариков да еще соседей и установят каменные плиты на могилах, где похоронены его мать и отец. Сегодня была среда, и Фируз пришел к дяде Хидояту, чтобы просить его прийти к ним в пятницу и руководить обрядом.
Но только он собрался поговорить со стариком, как явились Насир и Салим…
Возле кинотеатра толпился народ и стояла очередь к кассе. Фируз взглянул на доску объявлений: «Мужчина и женщина». Толкаться в очереди не хотелось, он двинулся было дальше и тут вдруг увидел Назокат: она шла ему навстречу с какой-то женщиной. Лицо ее показалось Фирузу знакомым — он подумал, что, видно, это и есть та русская женщина, что приютила ее с ребенком когда-то у себя.
Назокат познакомила их — это и вправду была та самая учительница.
— Пойдешь с нами в кино? Говорят, хорошая картина.
— А где Рустам?
— Да вот у Вали в доме, с ее детьми. Я же говорила тебе — мы с ней соседки.
Они втроем направились к кассе.
Фируз почувствовал на себе чей-то взгляд, обернулся и увидел Насира. Тот стоял с сигаретой в зубах на краю тротуара и зло смотрел им вслед.
«Когда он успел добраться из гаража?»
Не желая расстраивать Назокат, Фируз стал так, чтобы она не заметила своего бывшего родственника. Купив билеты, они пошли к входу в клуб.
Насира уже не было видно.
После кино Фируз проводил Назокат и возвращался из райцентра в свое селение.
Он шагал в темноте, тихонько напевая понравившуюся ему мелодию. Ветер налетал порывами. Фируз успел промерзнуть, но настроение было прекрасное, а холодный сумрак, еще два-три часа назад, казалось, проникавший в душу, сейчас будто стал другим, таинственным, обещающим… Он думал о фильме и сравнивал с увиденным то, что было у них с Назокат, и дивился, какое все же противоречивое существо — женщина. Может ли хоть кто-нибудь в мире до конца познать ее сердце? Несмотря на то, что Назокат, казалось, любила его, Фируз вовсе не чувствовал себя уверенным в отношениях с ней. Он понимал, что она открылась ему только частью своего существа. А что дальше, и сможет ли она ответить ему, и сможет ли он ответить ей, и что будет с ними?
Потом он подумал, что послезавтра наконец исполнит сыновний долг и установит плиту на могилу покойных родителей. Отец пережил мать на двадцать три года… Сколько сейчас ему, Фирузу? Еще двадцать три или уже двадцать три? Простой шофер, профессия ему по душе, хотя дядя его считает такую должность унизительной. Да, дядя… Быстро же он прибрал к рукам хозяйство отца. Вчера Фируз видел, как плотники свалили во дворе у отца старые ворота и ставили новые, широкие, в которые могла бы въехать машина.
Фируз проделал уже половину пути, отделявшего райцентр от села, и спустился к ручью. Приветливые огоньки селения, светившие с холма напротив, теперь скрылись за склоном.
Он пошел медленнее, чтобы не споткнуться в темноте. Мелкие камушки осыпались под ногами, нарушая шорохом тихое журчание воды.
Осторожно, по камням, Фируз перебрался через ручей и, с облегчением вздохнув, закурил. Когда спичка погасла, тьма вокруг сделалась еще плотнее.
Не видя ничего вокруг, он шагнул раз, другой, услышал неясный шорох перед собой, и в ту же секунду его ударили из темноты по лицу. Сигарета отлетела, разбрызгивая красные искры — или это в глазах заплясали красные точки? Ударили еще раз, да так, что в голове зазвенело… Фируз весь напрягся, стараясь сохранить равновесие и не упасть, машинально выбросил руку вперед и ухватил за ворот одежды человека, который напал на него. Затем, мгновенно развернувшись, Фируз изо всей силы влепил ему — человек охнул и сел на землю.
Голос Фирузу показался знакомым. Он нагнулся, чтобы поставить противника на ноги и разобраться, с кем имеет дело, но тут сзади его тяжело ударили чем-то по затылку. Ощущение было такое, будто повылетели все зубы. Фируз упал ничком. С усилием оперся руками, пытаясь подняться, — новый удар пришелся ему под ребро: видно, пнули сапогом. У него перехватило дыхание, руки сделались ватными, и он снова ткнулся лицом в землю…
Рядом, на крайней улице села, послышалось тарахтение автомобильного мотора, и свет фар прорезал вдруг темноту над водой. Лежа на земле, Фируз услышал словно издалека топот ног — нападавшие спешили скрыться. Свет фар придвинулся, хотя самой машины не было видно за скатом холма.
Фируз сел на земле, потом поднялся, ощупал голову — шапки не было… В свете фар показавшейся из-за крайнего дома машины он нашел на земле свою шапку, надел ее. Обнаружил, что в левом кулаке зажата большая серая пуговица. Машинально сунул ее в карман.
Кажется, он хорошо отделался.
Фируз двинулся по направлению к селу, как вдруг машина, обдавшая его на мгновение светом фар, резко свернула навстречу. Дверца кабины открылась, и спрыгнул на землю Сафар.
— Фируз? Ты?!
— Привет… — Фируз с трудом улыбнулся. — Далеко собрался?
— Шифер везу. А ты чего?.. Что произошло?
— Ничего… В кино ходил. Теперь вот, видишь, домой возвращаюсь.
— У тебя же лицо в крови! Что случилось? Ты что, упал?
Фируз провел рукой по щеке — на ладони увидел кровь. Он спустился к ручью, умылся ледяной водой. Лицо горело, но боль на холоде почти не чувствовалась.
— Так что случилось? — снова спросил Сафар. — Может, тебя кто-нибудь… Почему скрываешь?
— Ничего не случилось.
— Слушай…
— Я ведь сказал, Сафар, ничего не случилось. Можешь ехать.
Сафар даже обиделся, но беспокойство за друга взяло верх.
— Садись в кабину, довезу. Не надо тебе идти так…
13
Наимов задумчиво глядел сквозь высокое окно кабинета на улицу: опять пошел снег, Снежинки кружились на ветру, свободные и беспечные, и словно насмехались над ним, угрюмым и озлобленным.
Да, зима начинала круто. Пало уже семьдесят голов овец. Если и дальше так пойдет… Об этом лучше было не думать.
Вчера он еще раз встретился с Назокат и, казалось, сделал все, чтобы смягчить ее, но так и не уговорил вернуться. Назокат и слушать его не хотела… Они сильно поссорились. Он, Наимов, не смог сдержаться — кричал в гневе:
«Ты подумала, на кого ты меня променяла?! С шоферней якшаешься?»
«С какой это шоферней?» — тоже зло спросила Назокат.
«Она еще спрашивает, с какой! Ты что, думаешь, я ничего не знаю? Потеряв стыд и совесть, ходишь в кино с другим мужчиной, держишь его за руку… Не думай, что глаза мои слепы. Я знаю каждый твой шаг».
Назокат отрезала: «Ага, понимаю… Вы имеете в виду Фируза?»
Она независимо смотрела ему в лицо.
«Да, именно его, этого сархура! Я вижу, как ты тянешься к нему…»
«Это правда, — спокойно соглашалась Назокат. — Действительно, тянусь…»
Наимов почувствовал, что теряет почву под ногами.
«Что тебе в нем — дом у него, или деньги, или диплом хотя бы в руках?..» — и осекся под насмешливым взглядом Назокат.
«Эй, женщина, — с трудом подавляя ярость, снова заговорил Наимов. — Поставь свой ум на место! Ты соображаешь, что делаешь?! Мало того, что ушла от мужа, еще и осрамить меня захотела? Не забывай — ты до сих пор моя жена!»
Назокат засмеялась — злость ее проходила, она видела его бессилие.
«Разве вы мужчина? Неужели до сих пор не поняли, что я больше вам не жена?..»
Наимов вернулся от окна, сел за стол, но работать не мог. Голова разламывалась от забот, а вот на сердце было пусто.
«Зря я погорячился, не так надо было с ней разговаривать. Ведь знаю же: только лестью, только сладостью… Будь оно все проклято! — Он взялся руками за голову, словно это могло остановить назойливый бег мысли. — Что делать? И этот ее проклятый дядя ничем толком не помог. Или обманул меня, подлец, или в самом деле не сумел уговорить ее…»
А ведь Шариф-шабкур сколько доброго видел от него, Наимова, с его помощью набил карманы… в ответ же все обещания, одни обещания. А он, Наимов, — он верил словам этого негодяя. И давал, давал, чего бы тот ни просил. Две машины винограда «хусайни» по государственной цене — десять копеек кило! Проклятый на совхозной машине отвез все на рынок в Душанбе — какие деньги сделал! Продавал небось в шесть-семь раз дороже. А он, Наимов, еще дал ему и бумагу, что товар совхозный, чтобы не попался вдруг, подлец! А десять баранов?.. И этих ведь по государственной цене — каждого по тридцать шесть рублей, а? Да еще ячмень, да пшеницу… и все не взвешивая. Нет, каков негодяй! Однако ж он и сам виноват. А ведь знал, как и все, знал, что жулик этот Шариф. Плут окаянный! Ишь ты! «Не беспокойтесь, все устрою, племянница моя сама вернется в ваш дом, шелковой будет…» Обещал, обещал, наполнял его подол пустыми орехами, а потом — нате вам, объявляет без стеснения: «Что могу поделать? Никак ее не уговорить. Силой-то нельзя…» Ладно, этот жулик еще попадется ему в руки! Уж тогда он, Наимов, не даст ему спуску, покажет, кто есть кто, изо рта вытащит отданное добро… Только потерпеть, некоторое время потерпеть! Сначала нужно помириться с Назокат, ничего, даст бог, сладится у них и без Шарифа. В десять, в сто раз больше потратит сил, а найдет способ, как вернуть ее в дом.
Другое дело — этот Фируз, словно камень на пути. Неужели Назокат уже сговорилась с ним? Нет, дело не в ней, не в Назокат, дело в этом парне. Если он не будет крутиться возле нее… Да, надо сделать так, чтобы он не смел подойти к ней. Но как? Хотя вдруг он возьмет парня в руки, уломает, а эта дура-баба… Ну тогда и черт с ней! Если бы не завистники, если бы не враги… Ведь прицепятся, скажут: «А хвост-то у твоей собаки, оказывается, кривой!» Невест вокруг много, жениться не проблема. Однако верно и то, если уж до конца начистоту, что каким-то своим уголком сердце его тянется к ней, к Назокат… О всевышний! Откуда только в ней это упрямство? Все ведь было как надо: и умная, и красивая, и тихая… Что за напасть на его голову! Он всегда думал, что раз жена, так уж жена на всю жизнь. Раз жена, так пусть занимается домом и не вмешивается в его дела. Сыта, одета — чего ей еще, выросшей в селе?! Ладно бы городская. Так и эти туда же! Нелегкое, оказывается, дело — иметь жену…
Услышав скрип двери, Наимов поднял голову.
— Входите, дядя! — Он поднялся из-за стола навстречу Аскарову.
Они поздоровались и расспросили друг друга обо всем, о чем положено было расспросить, потом Аскаров опустился на стул, снял с головы каракулевую шапку, всю в мокром снегу, и вытер платком толстую шею.
— Поздравляю, дядя, — сказал Наимов, — стали членом комитета народного контроля…
— Спасибо, спасибо. Однако нам с нашим опытом это, как говорится, от безделья тыкву сеять, — засмеялся Аскаров, стряхивая с шапки на пол растаявший снег. — А я с нуждой к тебе. На тебя вся надежда… Поможешь — головой небо достану.
— Ну что вы, дядя! Что за нужда такая?
— Да надо мне в хозяйство несколько машин гравия.
— Значит, за машиной?
— Угадал, — снова засмеялся Аскаров, — пришел машину просить.
— Так с удовольствием! — Наимов задумался на мгновение, спросил: — Брата моего знаете?
— Конечно, конечно, зовут его… — замялся Аскаров.
— …Насир.
— Да, да, Насир, вежливый такой парень, Где бы ни встретился, никогда не забывает поздороваться. Когда вижу его, вспоминаю собственную юность. Сам я всегда относился к человеку старше себя почтительно, с уважением.
— Вот его и пошлю. Сколько гравия понадобится, столько и привезет.
— Сердечное спасибо, — сказал Аскаров, надевая шапку. — Да, еще… Если есть возможность, пошли кого-нибудь с ним. Нагрузить машину, потом выгрузить, да несколько рейсов, значит, столько же раз грузить — работа тяжелая, а помощника у меня нет. Сам бы сделал, да не могу, сил не осталось, а сыновья мои, сам знаешь, один в Ленинграде, другой в Душанбе. Да и хлопот много у меня с этим народным контролем. Вот уже три дня, как в потребсоюзе одно дело проверяю.
— Понимаю, понимаю, дядя. Вам тоже трудно. Вы не беспокойтесь. Я пришлю кого-нибудь с Насиром.
Аскаров поднялся со стула. На его оплывшем лице застыло выражение удовлетворенности.
— Успехов тебе. Дай тебе бог достичь постов побольше, чем этот…
Тут Наимов сообразил, что ведь Аскаров доводится дядей Фирузу. А что, если попросить его поговорить с племянником? Вдруг да поможет.
Он догнал Аскарова у дверей, просительно взял за локоть.
— Могу я обратиться к вам с одним своим делом?
Аскаров вернулся к столу.
— Вы, конечно, знаете — в прошлом году у меня с женой вышло одно… Несогласие.
— Как же, как же… И что, неужто еще не помирились? — притворился удивленным Аскаров.
— Нет, дядя… Не знаю, как и быть, что делать. Прямо голова идет кругом.
— Так, может, помощь какая нужна?
— Я и хотел вот попросить вас…
Наимов запнулся и с обидой подумал, что же это он топчет свою мужскую честь и достоинство при «табармусульманине». Он почувствовал, как лицо обожгло краской стыда, даже уши горели. Однако все же взял себя в руки. Нужно — значит, нужно.
— Ну-ну?
— У вас есть племянник, дядя, Фируз…
— Что он еще натворил?
— Когда он вернулся из армии, я из уважения к вам принял его на работу. Вы ведь сами знаете — у нас в совхозе немало желающих получить машину или трактор… Значит, взял я его на работу. Зарабатывает неплохо. И вместо того чтобы сказать слова благодарности, он становится камнем у меня на дороге.
— А-а-а? Ну-ка, ну-ка, братец, что же он сделал? Если что-нибудь, я этому молокососу…
— Мне кажется, дядя, ваш племянник и сам не представляет последствий того, что делает. Иначе не знаю, чем объяснить его поступки. Мне и раньше приходилось слышать, что он вяжется к моей жене, можно сказать, ведет себя беззастенчиво. Однако, если бы я не увидел недавно собственными глазами, я бы не решился сейчас говорить с вами. Сначала, по правде сказать, я сам хотел побеседовать с ним как следует. Однако из уважения к вам…
— Неужто Фируз… — пряча взгляд от Наимова, пробурчал Аскаров. Соображая, он потер лоб, потом гневно сжал пальцы в кулак. — Наш род, братец, не знал еще таких бесстыдников. Чтоб бог переломил ему шею! Если это правда, уж он у меня дождется.
— Правда, дядя, — с сожалением подтвердил Наимов. — Я повторяю вам: если бы не видел всего своими глазами, не решился бы и заговорить с вами. — Он закурил и продолжал тоном глубокого огорчения: — Если вы, думаю, не утихомирите его, как я могу помириться с женой? Если он будет продолжать обхаживать ее, морочить ей голову, к чему это приведет? Ведь у нас растет ребенок, и мы не разведены. Назокат — жена мне, неужели Фируз этого не понимает?
— Ты только не обижайся, братец. Уж я поговорю с этим негодяем. Еще хоть раз поставит ногу не к месту, я все кости ему переломаю.
— Спасибо… Я знал, что на вас можно положиться.
— Найди способ, побыстрее помирись с женой, братец, — назидательно добавил Аскаров. — Я тебе вот что скажу: будет у тебя в доме спокойно, и дела твои пойдут. А нет… — Он махнул рукой. — Что и говорить? Сам понимаешь, чем выше должность у человека, тем больше у него врагов, завистников… Ну, я пойду, братец. Не обижайся, что я учу тебя уму-разуму.
— Что вы, дядя!
Наимов проводил Аскарова до приемной и, прощаясь, поклонился, приложив руку к груди.
— Если понадобится что-нибудь, обязательно заходите. Любая помощь… Я всегда к вашим услугам.
К вечеру снег прекратился, небо очистилось от туч, и резко похолодало. Морозная тишина окутала селение, люди прятались по домам. Фирузу всегда казалось, что низкие серые тучи давят на человека, готовы согнуть его, прижать к земле, а высокое чистое небо дарит свет не только глазам, но и сердцу…
Сегодня пришлось сделать три рейса в кочевье Джахоннамо, и Фируз чувствовал, что здорово устал. Заснеженная разбитая дорога выматывала, белизна снега слепила глаза, метель заносила следы передних машин — легко было заблудиться. К тому же «лысая» резина плохо держала, машину норовило занести.
Фируз вспомнил, как он просил у заведующего совхозным гаражом новые скаты — тот лишь поморщился недовольно: откуда, мол, возьму, если нет? Однако для машины Насира завгар каким-то образом сумел раздобыть резину…
Холодный чистый воздух, скрип свежего снега под ногами приятно бодрили после долгого сидения в кабине — Фируз чувствовал, как постепенно переставали ныть мускулы, уходила усталость.
Где сейчас Назокат?
В школе? Или дома?
Что она сейчас делает, о чем думает?
Хорошо бы шла она рядом по этому белому снегу… Или, слепив вдруг снежок, швырнула бы в него, а сама бросилась убегать. А он догнал бы ее и натер ей щеки и лоб снегом, а она бы смеялась и отбивалась и, раскрасневшаяся и радостная, была бы еще милее и краше…
Подойдя к своему дому, Фируз увидел напротив через улицу, возле новеньких широких ворот бывшего отцовского двора, своего дядю Аскарова. Тот смотрел, как Насир и сторож совхозной конторы в две лопаты наполняли гравием большие носилки; целая куча гравия — машины три, не меньше — высилась рядом.
Фируз подумал с горечью, что на том самом месте у ворот, где сейчас с важным видом стоял Аскаров, он совсем еще недавно часто видел отца…
Он поздоровался с дядей и хотел было свернуть к себе, но тот подозвал его. Сделав несколько шагов навстречу Фирузу, Аскаров крепко взял его за локоть.
— Разговор к тебе есть, племянник, — тоном подчеркивая важность сказанного, начал он, — Пора, пора поговорить, иначе, того и гляди, потеряешь человеческий облик.
Фируз с удивлением посмотрел в посеревшее от холода дядино лицо, потом оглянулся. Насир и его напарник скрылись с носилками за углом дома.
— Если хотите поговорить, может, зайдете к нам?
— Времени у меня нет, — неприязненно ответил Аскаров и, помолчав минуту, спросил: — Так что, значит, за юбкой бегаешь?
Фируз отчужденно молчал.
— Я тебя спрашиваю — за бабой, значит, гоняешься?
— Ну… зачем вы так?
— Не понимаешь?
— …
— Если жениться приспичило, так и скажи прямо. Поговорю с твоей матерью, женим тебя.
— Спасибо, дядя, но я еще не думал об этом.
— Не думают только дураки! — сердито оборвал Аскаров.
Фируз, разозлившись, тоже закусил удила.
— Что же я сделал такого, что вы на меня кричите?
— А ты решил, что вязаться к чужой жене — это достойно мужчины нашего рода! Не понимаешь, что позоришь всех нас? Совесть у тебя есть? Умеешь отличить честь от позора?
— Я не вяжусь ни к чьей жене, дядя…
— Лжешь, бесстыдник! Сколько раз сам видел твои приставания, не говорил до сегодняшнего дня, носил в сердце, думал, может, опомнишься! А если завтра узнает ее муж, что он с тобой сделает, а? Об этом ты подумал?
Раздражение Фируза вдруг прошло, он не злился больше на дядю: понял, что тот привирает. Стоит ли обижаться на пустые слова… Однако кто подсказал Аскарову эти слова, чего он добивается?
— Посмотрите на этого дурня, — насмешливо продолжал Аскаров. — Нашел, на кого пялить глаза, — на жену своего хозяина!
Словно холодный ветерок коснулся лица Фируза. «Жена хозяина?..» Так вот, оказывается, откуда дует ветер…
— Я все тебе сказал, — заключил Аскаров. — Хочешь остаться достойным человеком, обдумывай каждый свой шаг.
— Говоря о «жене хозяина», вы имеете в виду Назокат?
— Какое мне дело — Назокат она или фалокат![62] Я знаю одно: она жена Наимова! — снова повысил голос Аскаров. — Понял? Только попробуй еще подойти к ней! — Он погрозил кулаком. — Шкуру спущу, мерзавец! Я тебе дядя — значит, вместо отца! Захочу, будешь ходить у меня в узде, и никто мне слова не скажет.
— Вы, наверное, не знаете, дядя, но Назокат уже не жена Наимову. И я не преследую ее — мы давно знаем друг друга, еще со школы…
— Ну и что, что со школы?
— …но главное, дядя, я люблю ее.
— Что?! Что ты сказал?
Аскаров вдруг громко расхохотался.
Фируз, опешив, недоумевающе смотрел на него. И что смешного нашел дядя?
— Ха-ха-ха… Посмотрите-ка на него! Он, видите ли, любит! Боже мой! — Аскаров издевательски поднял руки к небу, продолжал хохотать. Потом вдруг резко оборвал смех, нахмурился. — Я тебе, бестолковому, в последний раз повторяю: об этой женщине забудь! Они же муж и жена. Захотят — завтра помирятся, а ты, кувшинная твоя голова, и без бабы, и без чести останешься. Пошевели мозгами… Посмотрите-ка на него, а?! Ни стыда, ни совести — так прямо и объявляет, что за причина… — Он поднес раскрытую ладонь к самому подбородку Фируза. — А теперь вон с моих глаз, чтоб мне тебя в могиле увидеть!
— Что случилось, дядя моего сына? В чем он провинился? Почему так зло говорите с ним?
Фируз обернулся и увидел мать. Она стояла в воротах их дома и с искаженным от боли лицом смотрела на Аскарова. Фируз понял, что она слышала весь разговор.
— И ваша вина здесь тоже есть, сестрица, — бросил Аскаров, пренебрежительно глянув на тетушку Шарофат. — Если бы этот негодник получил в свое время хорошее воспитание, сегодня его дядя не должен был бы тратить на него свое здоровье.
— В чем же моя вина, скажите? — На глазах тетушки Шарофат показались слезы. — За эти двадцать три года и так бывало, что сама недоедала, но он был сыт, сама не одевалась, но он был одет…
— Кормить и одевать мало, — поучающе произнес Аскаров, — совесть нужно воспитывать в человеке. А этот, — он кивком указал на Фируза, — в хлеву, что ли, воспитывался?
— Что же он сделал плохого, почему говорите про совесть?
— Хорошее дело — бегать за чужой женой, сбивать с истинного пути?
— Это не так, я знаю. Я верю каждому его слову, — тетушка Шарофат вытирала глаза кончиком платка.
— Вы верите, да я не верю!
— Конечно, куда вам! Я ведь за все это время ни разу не слышала, чтобы вы сказали ему ласковое слово. А ведь он вам родня…
— Эх! Может, вы еще скажете, что больше меня заботитесь о племяннике? — усмехнулся Аскаров.
— Нет, что вы, куда мне до вас? Разве могу сравняться с вами, заслужить? Вы ему родня… — Слезы потекли из ее глаз, она закрыла лицо руками.
Фируз подошел к матери, обнял за плечи.
— Уходите, дядя, — сказал тихо, будто для самого себя.
— Что?! Ты, щенок… Мне — приказывать?!
— Уходите отсюда! — вне себя закричал Фируз. Мать, вздрогнув, испуганно вцепилась в его рукав. — Не тревожьтесь, мама. Пойдемте в дом.
Они вместе вошли во двор, и Фируз запер за собой ворота на задвижку.
14
Выехали под вечер. Хотя зимнее солнце и просвечивало сквозь легкую пелену облаков, мороз набирал силу. По всей заснеженной равнине, простиравшейся до горных кряжей ущелья Охувон, носился в сумасшедшем танце ледяной ветер, словно искал и не мог найти пристанища.
Фируз опирался о мягкую спинку сиденья, обветренные, потемневшие от машинного масла руки его уверенно держали баранку. Полушубок он расстегнул — в кабине было тепло. Впереди шла машина Насира, а перед нею головным ехал Сафар. Фируз размышлял, почему Наимов заставил своего брата отправиться с ними в дальний тяжелый рейс к железнодорожному полустанку — буквально заставил… Видно, боялся, что водители откажутся ехать — рабочий день кончился, и сегодня они уже сделали по такому же дальнему рейсу.
…Все это происходило час назад возле совхозного склада. Пять человек водителей — Фируз, Насир, Сафар и еще двое с ними с автобазы — уже третий день возили в совхоз жмых и только-только вернулись в полустанка Хайрабад. Тут-то и появился вдруг Наимов, очень дружески со всеми поздоровался и, пока рабочие склада разгружали машину, взял у заведующего тетрадку с подсчетами и переписал оттуда несколько цифр в свою записную книжку.
Фируз тогда еще подумал, с чего это вдруг директор сделался таким обходительным. Обычно в последнее время глядел он хмуро, ходил сам не свой. Неспроста это…
Так оно и оказалось. Когда собрались уже возвращаться в гараж, Наимов остановил их и стал упрашивать, чтобы сделали еще один рейс до Хайрабада. Он понимает, что все они устали, но ведь положение на ферме трудное, кормов не хватает, не завезли вовремя, начался падеж скота… Обращаясь к шоферам за помощью, Наимов с особой надеждой многозначительно поглядывал на своего брата. Однако тот притворялся непонимающим. Пробурчал угрюмо:
— Дорога дальняя, без отдыха нельзя… — и сел на подножку кабины, закурил.
Наимов понял, что брат не собирается поддержать его, и, не глядя больше в его сторону, объявил!
— Насир, например, едет. А вы как?
Все молчали. Наимов просительно посмотрел на Фируза.
— Раз положение тяжелое — я еду.
Сафар, молча стоявший в стороне, услышав Фируза, подошел к нему.
— И я с тобой.
Два других водителя с автобазы, как Наимов ни уговаривал их, еще на один рейс не согласились. Директор обещал им даже написать в путевых листах, что, мол, ездили с грузом туда и обратно, однако шоферы все же, видно, очень устали.
— Спасибо, брат, этого нам не нужно. Уже поздно, а дорога дальняя… Холод такой, плюнешь — на лету замерзает. Тут и один рейс сделать трудно, куда там второй…
С этим они и уехали.
Наимов стоял молча, явно обескураженный. Курил. Потом бросил сигарету, ругнул упрямых шоферов.
— Ладно, отправляйтесь втроем.
Разозленный Насир, поднявшись с подножки своей машины, подошел к брату и, прокашлявшись, хотел было что-то сказать, однако Наимов опередил — спросил неприязненно:
— Чего тебе?
— Но я…
— Что ты?.. Что ты?
— Так… Если поедем, кто будет грузить?
— Не знаешь, что ли? — обозлился Наимов. — Кто будет грузить, не знаешь?
— Да ведь пока доберемся туда, уже ночь… Все давно спать лягут.
— Успокойся, не лягут, — перебил его Наимов, — дождутся вас. — И добавил: — Я звонил туда…
Насир, опустив голову и бурча себе под нос что-то злое, пошел к своей машине.
Сафар кивнул Фирузу.
— Ну, отправляемся? Я пойду первым…
И, поднявшись в кабину, вырулил на дорогу.
Так и получилось, что холодным зимним вечером они второй раз за день ехали тяжелой дорогой в сторону полустанка Хайрабад.
Фируз достал из ящичка на панели замусоленную пачку «Памира» и, несколько раз затянувшись, почувствовал, что голоден. Жаль, не сообразил по дороге забежать в магазин, взять хлеба. Теперь жди до Хайрабада — дорога пустынная, перекусить негде.
Насир, ехавший впереди, несколько раз протяжно сигналил, похоже, хотел обойти Сафара и держаться первым. Но Сафар дороги не уступил.
Фируз улыбнулся, представив себе разозленную рожу Насира. «Правильно… Нечего давать ему так гонять — потом сам спасибо скажет». Дорога становилась все уже, они приближались к ущелью Охувон.
До Хайрабада они добрались уже в темноте. Ветер к ночи усилился: стало еще холоднее. Совхоз имел на полустанке небольшой склад, а проще говоря, обнесенный оградой полуразвалившийся амбар, где временно хранились грузы, прибывшие по железной дороге или подготовленные к отправке.
Ворота в ограде были приоткрыты, над ними качалась на ветру одинокая электрическая лампочка под тарелкой.
Сафар просигналил, из хибарки рядом с воротами появился старик сторож. Все трое въехали на территорию склада и оставили свои машины у навеса, под которым лежали кучи жмыха и несколько штабелей досок. Шесть рабочих склада дожидались их приезда в сторожке. Молчаливые, недовольные, они вышли из тепла на холод и принялись грузить жмых в машины. Работали большими совковыми лопатами. Наконец один из них, обращаясь к Фирузу, рассерженно пробурчал:
— Что-то уж очень рано вы пожаловали. Нам ведь больше нечего делать — день и ночь сидим, вас ждем. Могли бы и не торопиться так, до полуночи еще есть время.
Фируз сделал вид, что не расслышал. Время действительно было позднее, людей оторвали от домашнего тепла, от отдыха — конечно, радости в этом мало.
Однако Сафар вступил в разговор:
— Вы извините, брат, что мы так быстро добрались сюда потемну. Это оттого, что хотим успеть сделать еще один рейс, как раз под утро здесь и будем. Такие уж мы передовые…
— Ну, тебе и слова нельзя сказать, Сафар, — миролюбиво отозвался грузчик. — Язык у тебя что острый нож.
— Ничего не могу поделать, это меня мама сразу с таким языком родила… А я что — всего лишь человек. Вот если бы человек был как машина, уверяю вас, брат, из одного уважения к вам сменил бы этот язык на более тупой.
— Ладно, ладно, уймись, — рассмеялся грузчик.
Сафар тоже посмеялся и без лишних слов взял из-под навеса две лопаты, одну протянул Фирузу.
— Давай, друг, поможем немного…
Когда нагрузили все три машины и рабочие разошлись по домам, Фируз с Сафаром задержались еще, чтобы накрыть груз брезентом. Насира не было видно.
— Куда он мог запропаститься? — недоумевал Сафар.
— А бог с ним… — Фируз глянул на часы. — Я голодный как волк, пойдем перехватим чего-нибудь, а то скоро и на станции буфет закроется.
Добравшись до пристанционного буфета, они увидели там Насира — сидел один за столиком в углу. Рядом с его тарелкой стоял пустой граненый стакан. Друзья подошли, сели рядом. Сафар посмотрел на стакан, обменялся с Фирузом понимающим взглядом, взял стакан в руки, понюхал.
— Значит, пьешь?
— Ну и что такого? — Насир ковырял вилкой котлету и не поднимал головы; не придал вопросу значения.
— Ничего. Ты ведь за рулем, а дорога нелегкая.
— Ты что меня учишь? — сердито оборвал Насир. — Я сам себе хозяин. Много вас таких — распоряжаться!
Подошла официантка, объявила, что, кроме котлет, ничего нет. Насир продолжал молча жевать. Фируз с чувством брезгливости оглядывал грязноватый зал. Вокруг нескольких столиков по двое, по трое сидели люди, старались перекричать друг друга. То и дело чокались стаканами, выпивали, беспрерывно курили. Возле стойки двое, похоже, сильно подвыпившие, ругались с буфетчиком, круглолицым молодцем в ушанке, обвиняя, что он вор и что несколько минут назад надул их на водке и на деньгах…
Официантка принесла котлеты, поставила перед Фирузом и Сафаром.
Насир поднялся, сходил к стойке и вернулся с полстаканом водки.
— Не пей, — остановил его Сафар. — Много тебе… Дорога опасная, устали, как обратно поедешь?
— Не трожь! — Насир грубо отстранил руку Сафара, поднес стакан ко рту и выпил маленькими глотками, словно растягивая удовольствие.
Фируз смотрел на его упрямое лицо, на то, как он сидел — набычившись, навалившись грудью на стол, — и думал, что этот парень, видать, не успокоится, пока не сломает себе шею.
Насир расстегнул полушубок, и Фируз вдруг заметил, что две пуговицы на полушубке одинаковые, а третья, похоже, новая, недавно пришитая, другого цвета… Рука его невольно опустилась в карман пиджака, где до сих пор лежала пуговица, вырванная им с мясом во время драки у ручья. Вытащил пуговицу, положил ее на стол. Да, она была с полушубка Насира. И Фируз оглядел этого человека с презрением… Поджидал на дороге ночью, напал неожиданно в темноте, а потом трусливо бежал. Можно ли поступить подлее! И ведь не один он был тогда. Кто же помогал ему в таком грязном деле? Из ребят, что работали в гараже, пожалуй, никто, кроме разве Салима. Неужели Салим?.. И как это он, Фируз, зная Насира, до сих пор не догадался взглянуть на его полушубок?
Насир отодвинул тарелку и поднялся.
Фируз окликнул его — впервые с той памятной летней ссоры из-за мешка пшеницы.
— Ну чего тебе?
Фируз показал рукой на верхнюю пуговицу его полушубка.
— Что, не мог найти подходящую?
— Теперь и насчет пуговиц указания хочешь давать?
Фируз несколько мгновений молча смотрел в его холодные глаза. Насир отвел взгляд и собрался было уйти. Фируз поднялся, взял его за рукав, вложил ему пуговицу в ладонь и с силой сжал его пальцы в кулак.
— Возьми, это твоя. Можешь пришить на место… Не очень-то ты храбрый, Насир. Когда нападаешь на человека ночью, а потом убегаешь, нельзя терять пуговиц.
Насир не ответил, только полоснул колючим взглядом, вырвал руку, пуговицу, не глядя, швырнул за спину. Зубы его были сжаты, на скулах ходили желваки. Но он сдержался…
— Ну циркач! — сказал Фируз ему вслед. И в тот же миг с силой распахнулась и с треском захлопнулась дверь на улицу. — Как только земля его носит — совсем без узды человек!
Сафар, который ничего не понял из этого короткого разговора, спросил встревоженно:
— Что за пуговица, Фируз? В чем дело?
— Помнишь, как-то ночью ты встретил меня возле ручья…
— Так это был он?! — Сафар сжал кулаки.
— Ну пошли, пора двигаться.
— Доешь, — сказал Сафар, — почти и не прикоснулся к еде.
— А ну его… Что-то аппетит пропал.
Когда они вернулись к складу, то обнаружили, что Насир уже уехал. Ветер стих, но мороз держался, на низком темном небе ни просвета, ни луны, ни звезд — все скрыли тучи. Темнота залила все вокруг.
Фируз открыл дверцу кабины.
Подошел Сафар, положил руку ему на плечо.
— Ты поезжай первым — машина у тебя капризная, мне с ней пришлось помучиться…
Тьма скрадывала пространство, зимняя ночь казалась глухой и таинственной. Дорога еле заметной полосой тянулась среди широкой заснеженной степи. На поворотах фары высвечивали горбы невысоких холмов. Снова пошел снег. Следов машины Насира на дороге не было видно.
«Неужели настолько опередил нас, что снег прикрыл колею? — подумал Фируз встревоженно. — И всегда-то носится как сумасшедший, а сегодня выпил еще. Не случилось бы беды…»
Глянув в боковое зеркальце, он увидел позади ярко светившие фары второй машины и прибавил скорость.
Начался небольшой подъем. Старенький грузовик с натужным ревом глотал километры заснеженной дороги. Иногда налетал порыв ветра, засыпал лобовое стекло пригоршнями снежной пыли, кружил ее перед фарами, а потом, словно передумав, гнал низом по дороге, развеивал в белесой мгле, накрывшей степь.
Фируз устал за день и сейчас чувствовал, как плечи, руки, спина деревенеют. Дрожащие лучи фар, вспарывая темноту впереди, словно тянули за собой машину. Однообразие дороги усыпляло. Фируз знал по опыту, что в такие долгие поездки, да еще в зимнюю ночь, усталость клонит ко сну, одолевают воспоминания. Оставаясь за рулем, мысленно он уносился далеко, был с теми, кого любил…
Странно, но, держа в руках баранку и привычно следя за дорогой, он почти никогда не вспоминал мелкое, неприятное, враждебное и людей, которые приносили это в его жизнь. Он думал о своей матери, которую никогда не видел, и о своем отце, о товарищах по армии, с которыми переписывался, О своей приемной матери тетушке Шарофат и о том, что он правильно сделал, не оставив ее теперь одну, о приятелях, о Сафаре, дяде Хидояте и его историях… Но больше всего он думал о Назокат.
В такие минуты он часто представлял ее — то девочкой в школе, то такой, какой стала она теперь, — красота ее сделалась мягче и как бы приятнее, теплее… Вот она идет с Рустамом по улице… вот оборачивает к Фирузу смеющееся лицо в кинотеатре… Вот они одни в полутьме ее комнаты, полуприкрытые ресницами глаза, разметавшиеся волосы… Он будто наяву слышал ее голос, и сердце его рвалось туда, к ней, в тепло и тишину ее дома, к ее любви и к ее ласке. Волна нежности охватывала его и придавала ему силы, он чувствовал, что все может сделать для нее, и дальняя дорога уже не казалась такой трудной.
На подъемах, когда свет фар не упирался в дерево, скалу или холм, а уходил вверх, высвечивая лишь мириады снежинок или истаивая в бесконечной черноте ночи, к Фирузу приходило особенное чувство нереальности происходящего. Ему казалось, что машина замерла в ровном тарахтении мотора, а лента дороги, словно пробудившийся внезапно зверь, ожила, и мчится навстречу, и кидается под колеса, и уносится куда-то дальше, назад… Фируз встряхивался, протирал глаза, закуривал, а то принимался тихонько напевать или читать вслух полюбившиеся стихи.
Он потянулся, расправляя затекшие плечи, крепко потер ладонью ноющую шею. Бросил взгляд в боковое зеркальце — Сафар следовал за ним в нескольких десятках метров. Чтобы прогнать сонливость, Фируз стал читать вслух:
Мое ты сердце залучила в плен, Оно во власти странных перемен — Твой милый образ вижу я повсюду, Как будто он в глазах запечатлен. О сердце моем ты спросила — изволь: Оно бесконечных страданий юдоль! На цвет моих глаз погляди, дорогая, Такая же в сердце кровавая боль!..К полуночи они были у въезда в ущелье Охувон. Снег, ограничивавший видимость даже и на равнине, здесь, казалось, валил еще гуще. Дорога пошла тяжелая, извилистая, неровная… Фируз сбавил скорость. Свет машины Сафара то и дело терялся за поворотами, за выступами скал. Накопившиеся за день усталость и напряжение дороги давали себя знать — Фируз выкурил одну за другой несколько сигарет.
Теперь фары его машины высвечивали то заснеженную скалистую стену ущелья, величественно неприступную, глядевшую на человека с равнодушием сильного, то черный провал пропасти. На одном из крутых поворотов в свете фар мелькнул борт съехавшего с дороги и уткнувшегося в груду камней грузовика.
Фируз резко затормозил. Грузовик стоял, накренившись, темный и безжизненный.
«Неужели Насир?!»
Он осветил машину фарами. На заднем борту красовалась надпись: «Дорога — не космос!» Фируз похолодел. Он съехал с дороги, подвел машину поближе к грузовику, выскочил из кабины.
Радиатор машины Насира был помят, дверцы кабины закрыты, но стекла вылетели. Из черноты кабины лился сладкий голос магнитофонного певца:
Где-то на свете колдунья жила, Злая колдунья красива была…Фируз с трудом открыл дверцу кабины, встал на подножку. Насир с закрытыми глазами, с перекошенным от боли лицом тяжело дышал, запрокинув голову на спинку сиденья. Колонка руля упиралась ему в грудь. Руки обвисли, словно парализованные.
— Насир… — Фируз тронул его за плечо. — Насир!
Насир застонал, приоткрыл глаза, увидел Фируза и, будто недовольный, снова закрыл их.
— Сейчас я вытащу тебя, Насир. Сейчас…
Он обнял Насира за плечи и тихонько потянул на себя.
— Оставь меня. Езжай своей дорогой… — услышал прерывающийся шепот.
Фируз почувствовал, что рука его, обнимавшая Насира за шею, вся в чем-то липком.
«Неужели кровь?!»
Осторожно повернув голову Насира, увидел, что щека его глубоко порезана под самым глазом — видно, осколком стекла; кровь стекала к шее.
— Держись, Насир… — Он снова осторожно потянул его из кабины.
— Ой! — Глаза Насира широко раскрылись от боли, он вскрикнул, потом снова, сквозь зубы: — Езжай своей дорогой…
— Не будь дураком! Как тебя можно оставить, замерзнешь!
— Замерзну?.. — Лицо Насира искривилось от боли и злости. — Сам ты дурак. Катись ты…
— Хорошо, хорошо, я дурак. Давай… — Фируз уже с силой тащил на себя отяжелевшее тело Насира.
На дороге показались огни Сафаровой машины. Он подъехал, выскочил из кабины, подбежал.
— Что случилось?
— Помоги!
Сафар открыл вторую дверцу, влез в кабину и первым делом выключил орущий магнитофон. Потом осторожно попытался освободить Насира.
— Не трогайте меня… Ой… — страдальчески морщась, выкрикивал Насир. — Нога…
Вдвоем они с трудом вытащили Насира из кабины и уложили на снег. Он продолжал кричать и ругаться, и стонал от боли, и не мог согнуть ноги. Набрав снегу, Фируз стер кровь с его лица и шеи, затем ощупал его грудную клетку, руки и ноги. Грудь была, по-видимому, сильно ушиблена.
«Повезло…» — мельком подумал Фируз, но когда он коснулся коленей, Насир снова закричал.
Фируз поднялся.
— С ногами, похоже, дело плохо, — тихо сказал он Сафару.
— Вот что… Посадим его к тебе — вези прямо в больницу. Я останусь здесь, подожду, пока не приедет кто-нибудь из совхоза… Мы ведь отвечаем за груз.
— Может, я останусь? Ты все-таки в командировке, а я совхозный…
— Нет, — запротестовал Сафар. — Замерзнешь, у тебя кабина не обогревается.
— Ладно… Как только доберусь, сразу скажу, чтобы послали кого-нибудь. Может, и сам приеду.
Вдвоем они усадили стонущего Насира в кабину.
Сжав от напряжения зубы, пристально вглядываясь в дорогу, Фируз насколько мог быстро гнал машину вверх по ущелью. «Дворники» едва успевали счищать налипавший снег, натужно гудел мотор. Рядом тихонько, сквозь зубы стонал Насир.
— Потерпи, уж немного осталось. Сейчас доедем…
Фируз не знал, как облегчить Насиру его страдания, ощущение бессилия мешалось в нем с жалостью.
А тот слушал сквозь боль голос ненавистного ему человека и, казалось, ненавидел его еще сильнее — за то, что он подобрал его, не дал замерзнуть на дороге, за то, что везет в больницу, за то, что не скупится на слова утешения, будто адресованы они доброму другу…
Почему я ненавижу тебя? Может, это чувство зародилось еще в школе и было вначале обычным раздражением против сильного ученика, которого учителя вечно ставили мне в пример, упрекая меня в безалаберности и лени?.. Да, точно, неприязнь возникла еще тогда, хотя это было вполне безобидное детское чувство. Но детство ушло, годы пролетели, как мысль, а чувство вражды к тебе выросло и укрепилось и в последние школьные годы разгоралось еще сильнее. Но причина теперь была уже другая — я ревновал тебя к Назокат. Темная злоба вскипала во мне, когда в школе я видел вас рядом. Не думай, что это состояние было приятно мне самому, я старался побороть в себе ревность и злобу, но… я убежден, что любил Назокат сильнее тебя, и это давало мне больше прав на нее, мне она была нужнее… Ты же стоял между нами, сам того не понимая. Ты вообще ничего не понимал. Ты и не знал, наверное, что Назокат любит тебя, но от моего ревнивого взгляда не ускользало ничто… Я надеялся, что окончание школы разлучит вас и я найду пути к ней, к ее сердцу. Но тут случилось невероятное. Мой брат, мой старший брат, которого я должен был почитать, как отца, решил жениться на Назокат и стал преследовать ее. Семью Назокат высоко ставили в селе, отец ее, известный всему району заслуженный учитель, пользовался уважением и почетом. Брат и это принял во внимание. Я видел все, понимал каждый его шаг, видел, как он хладнокровно завладевает девушкой, которую я люблю… И я должен был молчать — не мог же я пойти против воли старшего брата. Я даже не имел права ненавидеть его и поэтому еще больше ненавидел тебя. Если бы Назокат вышла замуж не за брата, а за тебя или кого-нибудь другого, а потом разошлась с мужем, как сейчас, тысячу раз благодарил бы я бога! Ведь тогда появилось бы право высказать ей все, что у меня на сердце, и, может быть, она бы откликнулась… За те два года, что ты был в армии, я стал забывать тебя и стал забывать, что ненавижу тебя, — ведь теперь между нами не стояла Назокат. Ради спокойствия брата я старался задушить в своем сердце невысказанную любовь… Потом Назокат ушла из дома моего брата — боль и растерянность овладели мной. Что делать? Она и свободна и не свободна, ведь брат не оставил намерения вернуть ее… В такое вот время снова появился ты. О какой камень разбить мне мою несчастную голову? Я тебя ненавижу, Фируз, понимаешь, ненавижу! Ты даже представить себе не можешь, что делается со мной, когда вижу тебя рядом с Назокат. Каждая клетка тела, каждый вздох полны одним — ненавистью. Из-за тебя я и брата не хочу сейчас видеть. Он дурак — как мог упустить такую женщину! В последнее время, мне кажется, я ненавижу уже и его, а с вами вместе и просто каждого счастливого человека. Можешь ты понять таков, Фируз?.. Что мне теперь делать? Почему ты не дал мне умереть в этом глухом ущелье? Почему ты не захотел отомстить мне за все зло, которое я причинил тебе, почему сыплешь соль на мои раны, проявляя благородство? Ведь если бы этой ночью мы поменялись ролями, и не ты, а я нашел бы тебя окровавленного, замерзающего в разбитой машине, я еще не знаю, как поступил бы. Мне страшно, Фируз, я боюсь самого себя. Боюсь… А ведь я человек… Об этой моей неизлечимой боли знаю только я да еще господь бог.
…Когда Насира увезли в палату, Фируз вышел на улицу, с трудом волоча ноги, добрался до своей машины, тяжело опустился на подножку кабины и закурил. В голове звенело от усталости. Он сидел и безразлично смотрел на падающий снег и думал о том, что надо ехать будить кого-то из шоферов, чтобы отправились выручать машину Насира, и оттягивал минуту, когда нужно будет встать и подняться в кабину. Потом он сделал несколько глубоких затяжек и усилием воли заставил себя встать.
15
Зима отступила, потеплел и будто ожил воздух — в нем плыли запахи весны, запахи тающего снега и пробуждающейся земли.
На полях сошел снег, и замерзшая под ним пашня наконец вздохнула свободно. На солнечных склонах холмов, в садах на пригреве робко, словно страшась возвращения холодов, тянулись к солнцу нежные зеленые ростки. Воздух в селении звенел и дрожал от гомона вернувшихся птиц, ветки деревьев наливались соками, и нежная их кора обретала красноватый оттенок.
Фируз возвращался в село из далекого кочевья. На сердце было легко. В открытое окно кабины влетали будоражащие запахи теплого марта, хотелось дышать полной грудью, и он думал, что еще неделя такого тепла — и весна войдет в полную силу, заиграет зеленью и цветами.
Вечерело, солнце катилось вниз по склону горы, окрашивая в мягкий розовый цвет несколько пухлых облачков, заблудившихся в голубой шири неба. Асфальт уже просох, но на обочинах дороги все еще блестели мелкие лужицы — утром прошел первый весенний дождь. Длинные тени деревьев и домов ложились на дорогу, воздух был напоен вечерним покоем, и мир воцарялся в душе человека.
Фируз переехал ручей в нижней части села, потянулась улица.
Завтра воскресенье. Сейчас он поставит машину в гараж, оттуда направится прямо в баню, а потом, вернувшись домой, будет какое-то время просто отдыхать. Сегодня по телевизору хороший фильм — «Никто не хотел умирать». Конечно, больше него самого телевизору радуется мать. Он понемногу откладывал из зарплаты, а две недели назад с согласия матери продал козу с козленком, и вот теперь в вечерние часы, особенно когда бывает хороший концерт, мать подолгу просиживает у телевизора. «Сынок, как ты обрадовал меня», — повторяет она и улыбается. Постарела мать. Конечно, ей бы большую семью — невестку, внучат… — тогда покой и удовлетворенность вошли бы в ее сердце.
На берегу арыка против совхозной конторы стояли и беседовали о чем-то Насир и Салим. Насир опирался на костыли, стоял, согнув спину, и от этого казался жалким и беспомощным.
«Видно, сегодня только выписался из больницы», — отметил про себя Фируз.
Салим, увидев его, помахал рукой, прося остановиться.
Фируз вышел из кабины, поздоровался. Насира он не видел давно — тот осунулся, в лице сохранялась еще болезненная бледность.
— Ну как, лучше с ногами? Скоро бросишь эти деревяшки?
— Два дня, как сняли гипс…
Насир говорил, не поднимая головы. События той памятной ночи кое-что изменили в нем. Теперь ему было невыносимо стыдно смотреть в глаза своего недавнего врага. С братом он был в ссоре.
— Значит, скоро заберешь у него обратно свою машину? — Фируз кивнул на Салима.
Насир с Салимом переглянулись, заулыбались.
— Машина теперь стала моей, браток, — объяснил Салим.
— Вот это новость! А я-то думаю, что это ты так светишься! — засмеялся Фируз.
Салим смущенно гмыкнул, а Насир добавил:
— Мы с ним, так сказать, меняемся профессиями, Он теперь будет водителем, а я слесарем.
— Почему так? — спросил Фируз, хотя отлично понимал причину.
— На год лишили прав, а доктора говорят, что шесть-семь месяцев не смогу работать шофером. Ноги еще как следует не сгибаются. Проклятые…
— Ничего, Насир, поправишься — не хуже прежнего сгибаться будут, — и поддел Салима, — а этот, смотри-ка, задарма машину получил — теперь, я так понимаю, большое угощение последует.
— Ну, угощением ты меня не напугаешь, сделаем, — не растерялся Салим. Он придержал Фируза за локоть. — Я ведь стою здесь, жду тебя уже минут сорок… Директор приказал, как вернешься из рейса, зайди к нему. Он сейчас у себя в кабинете — тоже ждет тебя.
— Зачем я ему?
Салим пожал плечами.
— Откуда мне знать!
Наимов расхаживал по кабинету от стола к двери и обратно, курил одну сигарету за другой. Дела шли неважно, и он чувствовал, как постепенно начинают сдавать нервы. Все чаще случалось, что срывался, повышал голос. А ведь рабочие в совхозе его и без того не очень-то любят. Он это знает… Рабочие не любят, а сверху, из района, одни упреки и обвинения. Минувшей осенью, когда совхоз не выполнил план хлебозаготовок, были все основания опасаться, что снимут с работы. Тысячу раз слава богу — окончилось все тогда сравнительно благополучно: отделался выговором.
Потом навалилась зима и выдалась необычно суровой, много скота погибло. Тут уж забудешь надолго, что такое покой. О том, что совхоз плохо подготовился к зиме, недостаточно запас кормов, написали даже в районной газете. В душе Наимов считал, что критика эта — следствие интриг и неприязни к нему того самого редактора, который осенью ругал его на бюро райкома. Прочитав в газете статью, Наимов ожидал позора, снятия с должности — несколько ночей не мог глаз сомкнуть. Однако и в этот раз обошлось лишь неприятным разговором в райкоме, а потом все затихло. Только он немного успокоился, только стал выправлять положение — новая напасть на его голову: подошло время окота. Пало уже больше ста ягнят. И опять, конечно, во всем обвинят его, Наимова, — мол, не сумел организовать работу… Господи, почему ему так не везет, по чему не везет совхозу, которым он руководит? Если и дальше все будет идти так, через пень-колоду, ничего, кроме срама и позора, не предвидится. И в самое ближайшее время…
Нет, нужно что-то предпринимать, что-то придумывать. Ведь он пошел сюда директором вовсе не для того, чтобы прославиться на весь район как неспособный. Он мечтал, что дела в совхозе с его приходом пойдут в гору, что хозяйство прославится, а с ним прославится и он, Наимов, и что ждут его должности повыше этой. Где теперь эти мечты! Ведь ему самому ясно, откуда все начинается… Не получается у него с людьми. Почему он не может найти верный тон, правильно поставить себя, привлечь к себе людей? Почему проявляет слабость, когда знает и даже сам видит, что некоторые пялят глаза на государственное добро и запускают в государственный карман руку? Может, он и в самом деле не способен быть руководителем? Целых полтора года не может он уговорить вернуться, подчинить своей воле собственную жену. Почему Назокат так упорно сторонится его? Ведь сколько раз говорил с ней, упрашивал ее, брал на себя всю вину за случившееся, обещал исправиться… Неужели все дело в нем самом?
Нет, быть этого не может, не так уж он и плох. Здесь, конечно, другое… Она не хочет мириться с ним из-за того парня, шофера. Он понимает — это ясно: сердце ее тянется к Фирузу. Ведь она сама открыто говорила о своем увлечении. А он, дурак, не поверил, решил, что она хочет лишь унизить его достоинство, уколоть, поэтому сболтнула про Фируза. Слепцом оказался, и все, конечно, оттого, что не видит ничего, кроме себя. В этом упрекала его Назокат — так оно и есть на самом деле, тысячу раз она права. А он в дураках… Однако что же ему теперь делать? Понадеялся на Шарифа, тот обманул. Понадеялся на Аскарова, и из его стараний тоже ничего не вышло. И после разговора с этим «табармусульманином» он не раз видел Назокат и Фируза вместе на улице. И всякий раз его захлестывало чувство обиды и унижения… Ну как она не понимает? Чего хочет, чего ждет от этого парня? Неужели рассчитывает, что тот женится на ней, возьмет ее с ребенком? Что-то он, Наимов, не помнит, чтобы в их селе женщины с таким «приданым» выходили замуж за молодых парней. Но, может быть, тут другое… просто любовная связь?
От этой мысли Наимов похолодел, потом его бросило в жар. «Нет, нет и нет!» — убеждал он себя. Ярость, ревнивая злоба не давали дышать, он расстегнул ворот рубашки и забегал по кабинету. «Хватит, хватит… Надо успокоиться. Нервы совсем расшатались…» Сегодня же вечером — да, сегодня! — он приведет Назокат к себе домой — или… Или она для него отрезанный ломоть. Довольно, полтора года ходил холостым… Разведется, семь бед — один ответ…
Вчера вечером, возвращаясь в машине из конторы домой, он еще раз увидел на освещенном тротуаре Фируза и Назокат… Весь путь домой и потом еще целую ночь он думал о коварстве своей бывшей жены. Тогда-то и решил, что сегодня же вечером выяснит все и, если уж суждено, отрубит одним ударом. Но прежде чем встретится в последний раз с Назокат, нужно выяснить все с этим оборванцем, с этим чумазым шофером. А если уж и сегодня ничего не получится — ну их тогда к черту, и Назокат, и ее ребенка! Он сам по себе — они сами по себе… Как говорится, «ее голова, и ее же мыло». Правильно сказано: «Женщина — на пути мужчины, а ребенок — в его поясе». Обидно, конечно, и унизительно, но что делать, раз счастье отвернулось от него.
Сейчас Наимов с нетерпением ждал прихода Фируза, желая поскорее выяснить наконец все и в то же время понимая, что задуманный им разговор не делает чести его мужскому достоинству. Однако другого выхода, как он считал, у него не осталось, и он решил пойти в открытую…
Он подошел к окну — машины Фируза пока что не было видно, Чтобы как-то успокоить себя, Наимов высыпал на ладонь коробок спичек и принялся их считать.
Наконец в кабинет вошел Фируз, поздоровался. Наимов мягко пригласил его:
— Проходите, Фируз, садитесь.
Усталый после дальнего рейса, Фируз присел на краешек стула. Наимов опустился в свое директорское кресло.
— Как дела в кочевье?
Наимов знал, что Фируз сегодня с раннего утра возил солому в кочевье Джахоннамо: на тот случай, если вернутся холода, ее постелют под ноги новорожденным ягнятам и обессилевшим овцам.
— Неплохо… Говорят, не сегодня-завтра закончится окот.
— Да, — протянул Наимов, — хорошо… А сами как, не устали?
— Уставай, не уставай, а работать кому-то надо.
— Верно! — Наимов закурил сам и подвинул к Фирузу пачку болгарских сигарет. — Курите, пожалуйста, не стесняйтесь!
Фируз молча смотрел на Наимова и размышлял: с чего бы это директор сделался таким любезным?
— Выглядите расстроенным… Не случилось ли чего? Все ли в порядке дома? Здорова ли мать?
Фируз, удивленный настойчивым вниманием, лишь пожал плечами.
— Спасибо, все в порядке.
— Мне кажется, вы немного устали… Ну да ничего, будем живы-здоровы, раздобудем для вас к лету хорошую путевку, поедете к морю, отдохнете.
Фируз слушал, не отвечал.
Умолк и Наимов; задумчиво следил за шелковистыми струйками дыма, тянувшимися от тлеющего кончика сигареты.
«Похоже, на посулы он не поддается. Попробуем иначе…»
— Знаешь, Фируз, зачем я тебя вызвал? — спросил он, переходя на «ты». — Догадываешься?
— Нет…
— Скоро год, как ты работаешь у меня. Скажи честно, слышал когда от меня грубое слово или, может, я сделал тебе что-нибудь плохое?
Фируз понимающе улыбнулся.
— Нет, такого не было.
— Слава богу. — Наимов затянулся сигаретой и продолжил: — Однако чем же ты отвечаешь на мою доброту? Нехорошо, братец…
— Что именно нехорошо?
— Не прикидывайся непонимающим, я говорю о Назокат. — Наимов поднялся. — Я уже давно слышал от одного человека, что сердце твое тянется к ней. Однако что поделаешь — не судьба… Она мне жена, несмотря на то, что между нами произошел… некоторый разлад, Когда станешь постарше, поопытнее, сам поймешь; в семье без ссор не бывает. У нас с Назокат ребенок, официально мы не разведены. Ты, конечно, знаешь об этом?
— О том, что не разведены, не знаю.
— Допустим. Однако и в таком случае, что есть твое поведение, если судить по законам приличий? Почему встречаешься с замужней женщиной? Для чего ходишь к ней в дом? Я долго ждал, рассчитывая, что сам поумнеешь и правильно оценишь происходящее, но больше не могу этого себе позволить. Хочу знать, чего ждешь ты от Назокат, что обещаешь ей? Договаривался с ней о чем-нибудь?
— Нет…
— Я так и предполагал. Ты парень молодой, у тебя все впереди, а Назокат — мужняя жена, да еще и с ребенком. Так я и предполагал: всякие там охи и вздохи — это одно, а взять ее в жены — совсем другое, Я ведь понимаю, она тебе не пара…
«Как это не пара?! — Фируз слушал и не верил своим ушам. — Для чего Наимов так унижает свою бывшую жену? Или не понимает, как сам при этом глупо выглядит?»
— …а раз Назокат тебе не пара и ты не можешь взять ее в жены, для чего ходишь вокруг, становишься между нею и мной — хочешь осрамить меня?
Фируз все так же неподвижно сидел на стуле и молча размышлял. Думал он о том, какой же он дурак, что доводит дело до таких вот разговоров. И почему он позволяет унижать Назокат?.. И почему до сих пор сам не поговорил с ней, не предложил стать его женой, не привел в свой дом?
Наверное, недовольство собой так ясно было написано на его лице, что Наимов почувствовал себя удовлетворенным.
— Хорошо, что ты понимаешь свою вину, — мягко сказал он, по-своему истолковав молчание Фируза. — С этого дня можешь считать меня своим старшим братом. Сам понимаешь, внакладе не останешься. — Он широко улыбнулся.
Фируз поднялся со стула.
— Что вы хотите от меня?
— Чего хочу? — Поверив на минуту, что он победитель, и успокоившись, Наимов свысока посмотрел на стоявшего перед ним шофера: «Вместо того чтоб унижаться перед этим мальчишкой, этим «табармусульманином», втаптывать в грязь свое мужское достоинство, хорошо бы раздавить его, уничтожить, пусть станет пищей для могильных червей!..» Однако Наимов улыбнулся через силу. — Хочу я от тебя одного: сейчас ты пойдешь к Назокат и, ни словом не упоминая об этом нашем с тобой разговоре, объяснишь ей, что ты молод и не можешь жениться на ней…
«Да, я увижу ее сегодня же. Обязательно… И если она согласна, никакие препятствия не остановят нас. Я готов для нее на все, в ней моя судьба…»
— …ты объяснишь, что больше не будешь подходить к ней, — продолжал Наимов, — остальное моя забота. Если выполнишь эту просьбу, помни мои слова — Мы с тобой братья. Какая помощь тебе ни понадобится, можешь рассчитывать на меня. Но знай, если откажешься, — он усмехнулся, давая понять, что шутит, однако ж и не совсем, — знай, если откажешься, то и я способен на плохое. Могу сделать так, что локти будешь кусать, да поздно будет. Раскаешься, а без пользы…
Фируз по-прежнему молчал.
— Ну, что ответишь мне, братец? Пойдешь к ней?
— Да, пойду обязательно. Сегодня же…
— Вот это мужской разговор! Не знать тебе неудач, братец!
Наимов обрадованно хотел опустить руку ему на плечо, но Фируз сделал шаг назад и посмотрел как-то странно.
— Что, братец?
Фируз засмеялся и, не ответив, вышел из кабинета.
Насир и Салим все еще стояли возле арыка, там, где Фируз оставил свою машину, и беседовали. Лица их были серьезны.
Фируз подошел, открыл дверцу кабины.
— Чего он хотел от тебя? — окликнул его Салим.
Фируз пренебрежительно махнул рукой.
— Так, пустяки…
— Постой-ка, Фируз, — позвал вдруг Насир.
Фируз, сделавший движение, чтобы подняться в кабину, и в мыслях уже представлявший себе разговор с Назокат, неохотно обернулся.
— Мы сейчас говорили о тебе.
— И что?
— Я хочу сказать… — Салим сделал к нему шаг. — Если можешь, прости нас. Тогда, ночью, после кино, это мы подстерегли тебя.
— Что было, то сплыло, — нерешительно добавил Насир. — Это я, дурак… Не таи в сердце, прости нас.
Фируз молчал.
— Слушай… — Салим опустил голову. — Я серьезно прошу — прости. Прости, друг. Хочешь, надавай нам сейчас как следует, а? Бог свидетель, даже не пикнем.
— Повинную голову меч не сечет, — засмеялся Фируз, а про себя подумал, что сегодня, видно, день такой — каждый его разговор заканчивается невеселым смехом.
— Фируз… — тихо попросил Насир.
— Ладно, будем считать, что ничего между нами не было. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон. — Фируз легонько хлопнул Насира по плечу и поднялся в кабину.
Он поехал было в сторону гаража, но вдруг передумал, развернул машину и направился к дому, где жила Назокат.
Дверь ее была заперта.
Фируз вернулся в машину и стал ждать.
Уже начало темнеть, когда он наконец увидел Назокат — она вела за ручку Рустама.
Фируз вышел из машины, поднял мальчика на руки.
— Я уже целый час жду тебя здесь.
Голос его сделался хриплым от волнения и казался ему самому чужим.
— Мы были у мамы. — Назокат ласково оглядела его. — Прямо с работы? Устал… Ничего не случилось? Ты вчера сказал, что приедешь через несколько дней…
Фируз вдруг рассмеялся, сам не понимая чему: то ли видя недоумение Назокат, то ли просто от неожиданного чувства облегчения. Все споры и разговоры остались позади, сейчас они все решат, все…
Рустам обнял его ручонками за шею и тоже залился веселым смехом.
— Да что с вами такое? — спрашивала Назокат, улыбаясь.
— Пойдем к тебе: нужно поговорить.
Примерно через час Фируз вернулся в гараж, поставил машину на место и вошел в сторожку дяди Хидоята. Странное чувство нереальности происходящего владело им. Он словно бы не чувствовал земли под ногами, увлекаемый собственной радостной решимостью.
Старик по своему обыкновению полеживал на стеганом одеяле, брошенном поверх паласа на деревянном кате, и поглядывал наружу сквозь маленькое окошечко.
— Как твои дела, сынок?
— Позвольте спросить у вас, дядя?
— Коли спрашиваешь, отвечу: дела мои хороши. — Старик плотнее запахнул халат — зяб, наверное. — Хожу еще по земле… Присаживайся, сынок.
Присев на край ката, Фируз какое-то время молчал, смотрел на сырой пол сторожки, на свои заляпанные грязью сапоги и думал, с чего начать. Не будут ли его слова для старика камнем, вдруг свалившимся на голову? Что ответит ему дядя Хидоят? Не оконфузиться бы…
— Выпьешь чаю, сынок? — сказал старик.
— Спасибо, дядя, — я спешу.
— Похоже, тебе не терпится чем-то удивить меня, а?
— Угадали, дядя…
— Не думаю, чтобы ты просил меня повнимательней смотреть за твоей машиной — пока я здесь, беспокоиться тебе нечего. Значит, что-то другое?
— Да, дядя…
— Ну что ж, тогда послушаем.
Фируз решился — как головой в воду.
— Хочу жениться.
— Э, вон оно что! Так это ж очень хорошо. Поздравляю, сынок! — Морщинистое лицо старика расцвело радостью. — Даст бог, засучив рукава послужу на твоей свадьбе.
— Конечно, разве я могу представить свою свадьбу без вас?
— Кто невеста-то? Такой разговор, а твоя мать и словом не обмолвилась.
— Мать еще не знает.
— Вот тебе и раз! Значит, сам нашел себе невесту?
— Да, дядя… — Лицо Фируза порозовело от смущения. — Дело в том… мать может и не дать своего согласия. Потому я и пришел к вам. Конечно, пока не минет год со дня смерти отца, никакой свадьбы не будет, но, прошу вас, до того хотя бы поговорить с моей матерью и получить ее согласие.
— Чего ты боишься? Ты же сам нашел невесту — куда теперь деваться матери? Конечно, обязательно согласится… А кто девушка, из какой семьи?
— Она… — Фируз поднял на дядю Хидоята глаза и снова их опустил. — Она была замужем, у нее есть ребенок…
— Что слышат мои уши?! Или ты говоришь о жене Наимова?
— О бывшей жене Наимова… Теперь она будет моей женой.
Смелость собственных слов заставила Фируза забыть о недавнем смущении.
— Слыхал я, ходили разговоры…
Старик покачал головой, взял в горсть свою бороду и долго задумчиво молчал.
Фируз, совершенно уже успокоившись, рассказал дяде Хидояту о себе и Назокат: как полюбил ее еще школьником, как не решался заговорить о своей любви, поведал и о неудачном замужестве Назокат, и о том, что все это время он не мог забыть ее…
Расчувствовавшийся старик сказал в конце концов:
— Я постараюсь уговорить твою мать. Я знаю ее как добрую женщину — думаю, она даст согласие… Когда рассчитываешь сыграть свадьбу, сынок?
— Думаю, осенью. После того как справим годовщину по отцу.
— Правильно, сынок, — одобрил дядя Хидоят.
Фируз вышел на улицу. Было уже темно, и к вечеру похолодало. Праздничное высокое небо блистало бесчисленными звездами, словно невидимая добрая рука зажигала и зажигала на темном куполе мириады мерцающих свечей.
Фируз шел домой той же дорогой, которой недавно приехал сюда, но смотрел он больше не под ноги, а в небо, любовался роскошным хороводом звезд. Он вспоминал и не помнил, чтобы когда-нибудь раньше звездная ночь казалась ему такой прекрасной, таинственной и обещающей.
16
— Вот все, что я хотел сказать, соседка. Теперь пойду…
С этими словами дядя Хидоят поднялся.
Тетушка Шарофат проводила гостя до ворот, вернулась и, устало прислонившись к столбу, державшему часть айвана, оглядела свой двор, виноградник и деревья сада. Свежая зелень порадовала ее, однако ж и навела на грустные размышления. Время бежит неустанно, события жизни движутся своим чередом, и эти зеленые листочки во дворе неизбежно напоминают о смерти прошлогодних, осенних, пожелтевших. Так и у людей — каждому человеку свой час, и юное приходит на смену таким, как она, Шарофат… Давно, давно мечтала она о том, чтобы жить в окружении большой семьи, слышать крики и беготню внуков, отдавать свои силы, свою жизнь заботам о них.
Когда-то, после смерти мужа, она осталась совсем одна, и будущее страшило ее. Потом появился Фируз, и с этим маленьким комочком плоти существование ее обрело новый смысл, и, хотя и с заботами, болезнями и страхами, все же жизнь ее катилась к неясному, но обнадеживающему будущему. Тогда-то тетушка Шарофат и начала вновь представлять себя во главе большой, дружной и веселой семьи.
Теперь будущее неожиданно приблизилось, и тетушка Шарофат тревожилась и уже со страхом подумывала, что хорошо бы все в ее жизни катилось, как и прежде, оставалось без изменений… Она еще не нашла ответа в своей душе на вопрос, который задал ей дядя Хидоят и который теперь ежеминутно задавала она себе: согласна ли она на женитьбу сына на Назокат? И к каким изменениям в ее доме все это приведет? И что скажут люди, и будет ли счастлив Фируз? И вообще — к добру ли все это?.. Воистину будущее, даже самое желанное, является всегда неожиданным, не таким, как представлялось.
Еще она подумала, как же это нехорошо — Фируз столько лет носит в сердце любовь к Назокат, а она, мать, ничего не знает, не чувствует. Ей бы догадаться обо всем пораньше, когда Назокат была еще девушкой на выданье. Ради сына пошла бы на все. Своими волосами, если бы нужно было, она бы подметала порог дома этих «хаджи» — как ни трудно породниться с их родом, она сделала бы ее своей невесткой, добилась бы… Гордость гордостью, но не верит она, что родители Назокат не прислушались бы к желанию единственной дочери. Но теперь, после того как Назокат вышла замуж, родила сына и потом ушла от мужа, — теперь все так усложнилось.
Однако она, тетушка Шарофат, много лет знает ее. Помнит ее достойной девушкой и сейчас верит, что Назокат тоже ведет себя достойно. Она умная, почтительная, красивая, — ничем не хуже других невест в их селении. Да, сердце тетушки Шарофат говорит: она согласна принять ее невесткой в свой дом.
Конечно, она мечтала и собиралась устроить все по-другому… С того времени как Фируз подрос и превратился в стройного, крепкого юношу, она лелеяла в сердце надежду, если бог даст ей дожить до этого радостного дня, женить сына с почетом и достоинством… Если говорить совсем откровенно, она даже приметила одну славную девушку по соседству и собиралась, выбрав момент, поговорить с Фирузом, получить его согласие и с двумя-тремя соседками почтенного возраста, захватив приличествующие случаю гостинцы, отправиться сватать невесту для сына. Однако сейчас… Что уж теперь поделаешь. Если бы дядя Хидоят не был уверен в серьезности чувств ее сына, он бы, конечно, не пришел к ней с таким разговором, как сегодня.
«Эх, сынок, сынок! Почему ты не сказал мне пораньше? Или думал, что твоя мать ничего не сможет сделать для тебя?..»
Ей было жалко Фируза — жалко до боли в сердце. Ведь все могло устроиться так хорошо… А теперь он женится на разведенной, хотя даже хромые и кривоглазые мужчины в их селе берут себе в жены девушек. Он еще многого не понимает в жизни, ее Фируз. И он, видать, так сильно любит Назокат, что вовсе не думает о том, что назавтра после свадьбы он станет предметом разговоров и пересудов среди людей. Ведь обязательно найдутся злые языки — если и не в лицо, так за спиной станут повторять, что, мол, он вырос без родных отца и матери, слаб и потому, мол, не может жениться на девушке… Рты таких людей не ворота, их ведь не закроешь, не запрешь на засов.
До слуха тетушки Шарофат докатился недалекий громовой раскат, оборвал течение мыслей. Вздрогнув, она подняла взгляд — увидела, как над горою Фархад среди темных туч, с утра пасшихся там, сверкают огненные жала молний, да и над селом небо потемнело, затянуло его пухлыми дождевыми тучами.
Она вошла в дом. И тут же гром ударил еще раз, в комнате на миг стало светло.
Тетушка Шарофат испуганно поплевала себе на ворот и прошептала: «Каждый божий день дождь и гроза — уже две недели! Когда же снова взойдет солнце?»
Некоторое время она стояла в растерянности посреди комнаты, прислушиваясь к раскатам грома — грохотало теперь то в одном конце села, то в другом. Потом испуг прошел, и мысли ее вернулись к Фирузу и Назокат. Она раскрыла старинный, доставшийся еще от родителей сундук и стала копаться в нем. Вот уже несколько лет тетушка Шарофат, подумывая о будущей свадьбе сына, понемногу собирала приданое. Сейчас, рассматривая накопленное, она думала, что необходимо купить еще четыре-пять хороших отрезов. Ведь если в день свадьбы не одарить родственников невесты и сестер Фируза, — это будет выглядеть непристойно.
Снова резко, над самой головой прогрохотал гром, будто в ее дворе столкнулись два горных селевых потока, комната еще раз наполнилась пронзительным голубым светом, и сразу же крупные тяжелые капли гулко забарабанили по крыше.
С каждой минутой дождь припускал все сильнее.
Тетушка Шарофат невольно прислушивалась к звукам нарастающего ливня хамала. И тут наконец в дверях появился Фируз. Тетушка Шарофат поспешно закрыла крышку сундука.
— Вот это ливень! — весело сказал Фируз, вытирая ладонью мокрое лицо. — У самого дома прихватило, кажется, десяток шагов оставалось, а вымок до нитки. — Он снял куртку, повесил ее на гвоздь. — Поесть что-нибудь найдется, мама?
— Сейчас, сынок. Переоденься пока.
Она с кухоньки принесла дастархан и чашку с кислым молоком.
— Ешь, сынок, очень вкусно, — угощала она. — Утром мать Афзала принесла.
Накормив Фируза, тетушка Шарофат решилась:
— Сынок… сегодня приходил дядя Хидоят, сказал, что ты… Это правда?
Фируз покраснел, опустил голову.
Она смотрела на него и радовалась, что сын ее стал уже взрослым мужчиной, и печалилась, что между нею и сыном неизбежно станет еще одна женщина.
— Да, мама, это правда, — наконец ответил Фируз, подняв голову. — Я хочу жениться.
— Назокат?
Фируз молча кивнул.
— Я мечтала… — чуть было не сорвалось с языка: «Я мечтала о другом, сынок!» — но она проглотила эти слова. — Назокат умная, работящая да и красивая. Она будет тебе доброй женой. Если вы любите друг друга, что ж… я согласна. Дай вам бог счастья. Твое счастье — мое богатство, сынок.
Фируз уставился в окно, за которым бушевал весенний ливень, и казался очень смущенным, однако не пропускал ни слова из сказанного матерью и думал, что дядя Хидоят, как всегда, умело исполнил дело, за которое взялся… Уже успел прийти и договориться обо всем и так быстро добился согласия матери. Добр и умен почтенный дядя Хидоят. Похоже, Фируз теперь его должник. За ним, Фирузом, хороший халат старику.
— Мне кажется, сынок, сейчас еще рано говорить о свадьбе, — продолжала тетушка Шарофат. — Справим годовщину…. твоего дедушки, а потом…
— Я тоже думал об этом, мама, — тихо ответил Фируз. — А сейчас я пойду. У меня еще дела.
Фируз накинул на плечи куртку и вышел в дождь.
Тетушка Шарофат осталась наедине со своими мыслями. Она долго сидела неподвижно, упираясь взглядом в стену, и глаза ее были влажны.
Утром по дороге в гараж Фируз встретил Назокат.
— Сегодня днем я буду свободен — хочешь, заберу тебя, поедем в ущелье Охувон собирать тюльпаны?
Назокат прямо расцвела. Они условились встретиться в полдень после ее уроков.
…И сейчас Фируз, не обращая внимания на дождь, поехал прямо в райцентр, к Назокат. От машины до ее двери ему пришлось бежать, перепрыгивая через лужи. Когда Назокат отворила дверь, он, не успев перевести дыхания, выпалил:
— Выходи, едем!
— В такой дождь? — Назокат осторожно и ласково вытерла рукой его мокрый лоб.
— Ничего, весенний ливень на полчаса… Пока доедем, засветит солнце.
— Ну и прекрасно. — Назокат накинула плащик. — Возьмем с собой Рустама?
— Само собой. Куда ж мы без него?
Через несколько минут она забрала из детского сада захлебывающегося от радости Рустама, и они тронулись в путь.
Гроза постепенно уходила в сторону степи Джахоннамо.
Фируз то и дело поглядывал уголком глаза на Назокат — она сидела рядом, держала на коленях маленького Рустама. Фируз ловил себя на том, что ведет машину непривычно осторожно. Настроение было чудесное. Все вокруг сейчас казалось ему красивым, добрым и исполненным глубокого смысла. Гром добродушно ворчал, впереди в разрывах туч засверкала синева неба и пробился первый солнечный луч, струйки дождя, стекавшие по стеклам кабины, нежно серебрились. Фируз думал о том, какое это счастье — потеряв было навсегда свою любовь, обрести ее снова… Ему словно открылся глубинный смысл жизни, и он вдвойне ценил теперь ее: ощущение счастья заполняло в эти минуты все его существо.
Из-под небольшого навеса на обочине шоссе выбежал на середину дороги плотный невысокий мужчина, отчаянно замахал руками. Еще не различая его лица, Фируз догадался, кто это, и тихонько улыбнулся. Кто ж еще в такой дождь мог спешить куда-то со своим товаром — конечно, Шариф-шабкур. Подъехав ближе, Фируз разглядел под навесом три больших, доверху набитых мешка.
«Куда же он торопится теперь? И что везет на этот раз?»
Обычно вызывавший в нем раздражение, Шариф-шабкур показался сейчас Фирузу человеком безобидным, чудаковатым и смешным. Он вопросительно глянул на Назокат: что, мол, будем делать?
— Он же с грузом, значит, едет в сторону Хайрабада. Значит, нам не по пути, — нашлась Назокат.
Фируз, не останавливаясь, проехал мимо, а Назокат в этот момент пригнула голову, чтобы дядя не успел рассмотреть ее.
Шариф-шабкур, потрясая руками и надсаживая горло, кричал вслед:
— Стой! Стой!
Фируз ухмыльнулся — когда они с Шарифом породнятся, тот припомнит ему эту поездку, да и другое…
Небо постепенно светлело, тучи рассеивались, дождь слабел и брызгал уже без прежнего напора. Влажный и теплый воздух щекотал ноздри, дышалось легко, и было радостно на душе.
Когда они въехали в долину Санам, дождь прекратился вовсе и солнце показало свой лик. Его щедрые лучи украсили нежно-зеленое покрывало земли тысячами сверкающих бриллиантов: каждая капелька на каждой травинке искрилась и переливалась всеми цветами радуги. По арыкам обочь дороги с шумом неслись веселые мутные потоки. Небо над долиной, опиравшееся впереди на темные скалы ущелья Охувон, освободилось от туч, и его свежая синева вливала в человека ощущение праздника и торжества. Зелень после дождя пахла опьяняюще резко, и запахи земли даже в кабине пересиливали сейчас запах бензина и разогретого металла.
— Это селение Санам? — Назокат опустила боковое стекло и показала на далекие дома под деревьями у подножия большого холма.
— Санам, — подтвердил Фируз. — Красиво, да?
— И название тоже красивое. Как будто имя девушки. Не знаешь, почему его так назвали?
— Мне когда-то рассказывал отец. С этим селением связано одно предание. Что такое человек и человеческое, для чего мы живем — об этом задумывались наши предки. И, по-моему, они находили хорошие ответы…
Легенду эту я слышал от отца несколько раз. И мне кажется, поняв ее, я лучше понял отношение моего отца к приемной моей матери. Он говорил: …Рассказывают, в незапамятные времена долина эта была цветущим садом. Слава о ее необыкновенных виноградниках достигла самых отдаленных уголков земли, разжигая любопытство и привлекая внимание людей. Жители этой долины пребывали в сытости и довольстве. Однако странники, посетившие эти благословенные места, вернувшись домой, рассказывали не без удивления: владельцы здешних богатых домов и великолепных садов не знают, что такое благодеяние и щедрость, и никогда не подадут путнику даже пиалу ключевой воды… И вот прослышал об этом святой пророк Хизр — да сопутствует ему вечный мир! — и захотел взглянуть на людей, которые унизились и потеряли себя оттого лишь, что сделались зажиточными. Осенью, когда виноградники принесли богатый урожай, пророк принял обличив нищего странника и явился в эту долину. Он обошел все здешние поселения, он стучался в каждый дом и всюду повторял одно: «О люди, я умираю от голода и жажды! Ради бога, дайте кисть винограда…» Однако хозяева отвечали ему: «Виноград у нас кончился, уходи…» — и гнали путника от своих дверей. Наконец, уже под вечер, пророк постучался в последний дом этого селения. Ему открыла бедная старая женщина и, увидев перед собой странника, позвала его в дом — отведать чего бог послал и отдохнуть… Пророк сказал, что ему ничего не нужно, он просит лишь одну кисть винограда. «Я не пожалела бы и все десять, — ответила старая женщина. — Но в саду моем только две лозы, и винограда уже не осталось…» Пророк знал, что старая женщина не обманывает его. «Иди на свой виноградник и посмотри еще раз — может, осталась хоть одна кисть», — сказал он ей. Старая женщина вышла во двор и увидела, что обе лозы ее вновь согнулись под крупными кистями. «О боже! Да этот нищий творит чудеса!» — с удивлением подумала она, взявшись за ворот платья. Потом набрала полный подол винограда и вернулась в дом. «Или глаза мои обманывают меня? Еще вчера там не было ничего, а сегодня, выходит, я сделалась лгуньей?» Со множеством извинений она предложила виноград страннику. Но пророк к нему не притронулся. «Он мне не нужен, — сказал Хизр, — я хотел испытать вас. Из всех жителей ваших селений только одну вас назову человеком. Только в этом доме встретил я отношение, достойное человека. Я знаю, у вас есть сын и невестка. Завтра после утренней молитвы возьмите их за руки и поднимитесь с ними на вершину холма над вашим селением. Вам назначено быть свидетелями могущества Творца». Сказав это, н и щ и й исчез… Услышав такие слова, старушка в знак глубокого удивления схватилась за воротник и так просидела всю ночь, а наутро с сыном и невесткой поднялась на вершину холма над селом. Поднялись они, взглянули вниз — и видят, как на дома, на зеленые сады, на виноградники, на людей, оставшихся внизу, падают с неба змеи и скорпионы, а потом сыплются тяжелые камни, разрушая селение и навеки засыпая его. Налетел град, хлынул проливной дождь, вмиг образовался огромный сель и пронесся, и смел все на своем пути, и через несколько минут на месте цветущего края осталась каменистая пустыня… Но чудо! — и камнепад, и сель пощадили двор и дом старушки: сад ее все так же зеленел, а лозы клонились под тяжестью винограда… Старая женщина с сыном и невесткой спустились с холма, вернулись в свой двор и долго жили на этом месте. И постепенно род этой женщины расширился и укрепился, и появилось здесь новое селение, и люди назвали это село именем той, что дала всем им жизнь, а по селению и равнину назвали ее именем — Санам!.. Так говорил отец… Знаешь, Назокат, я часто думал — почему отец любил рассказывать эту историю? Ведь все мы бываем в таком положении, каждый отдает или не отдает людям то, что мог бы оставить для себя. И мой отец, и приемная моя мать тетушка Шарофат — они ведь тоже каждый по-своему не пожалели в свое время отдать кисть винограда человеку, нуждавшемуся в ней…
— Смотри, Фируз, радуга! — радостно вскрикнула Назокат.
Дорога свернула к въезду в ущелье Охувон, и Фируз увидел: над дорогой, над степью, над зеленым подножием скал, над горной тесниной сиял огромный сказочный лук, собравший все цвета земли и неба.
— По-моему, на свете нет ничего красивее радуги, — тихо сказала Назокат.
Фируз погладил ее волосы.
— А ты красивее…
— Мама говорила, что если на пути человека встанет радуга и он достигнет ее, то будет счастливым.
— Посмотри, как она близко. Кажется, протяни руку — и коснешься.
Назокат задумчиво улыбнулась и прижала к себе Рустама.
— Гляди, сынок, видишь, радуга, ее называют луком Рустама… Это твой лук, сынок! Ты у нас будешь очень счастливый. Этот лук — знак, что дорога наша будет светлой.
Фируз посмотрел на Назокат и на ее сына — тот, не мигая и чуть приоткрыв рот, удивленно смотрел на цветной лук, под которым стрелой уходило шоссе, — и подумал: «А на самом деле, что там впереди?..»
1973—1974
Перевод С. Шевелева.
РАССКАЗЫ
И СНЕГ СОЙДЕТ
Дверь была приоткрыта. Через широкое окно, занавески которого раздвинули, на ковер падал столб солнечного света.
Сангин Рамазон, человек пенсионного возраста, приземистый и грузный, удовлетворенно вздохнул, вытер со лба пот и вновь уставился в окно с блестящими, будто отполированными солнцем стеклами. Голые ветви деревьев, снег на которых стаял еще вчера, в этот один из последних зимних дней словно бы оживали и предавались неге. Весело перелетали с ветки на ветку воробьи, чистили перышки, легко встряхивали крылышками. Кусок неба над деревьями, видимый отсюда, из глубины комнаты, тоже казался чище, голубее и выше вчерашнего.
«Вроде бы конец зиме», — подумал Сангин Рамазон.
Он прочитал над дастарханом благодарственную молитву и, далеко отодвинув пиалу, протянул свои толстые ноги к чугунке, раскаленной местами от жара, с трудом подтянул голенища ичиг, тяжело поднялся.
— На дворе солнце, а угля не жалеешь!
— Рассвет был холодным. О Кариме беспокоилась, — не взглянув на него, произнесла жена, худая, прожившая жизнь женщина, которая только что вошла в комнату и принялась убирать дастархан.
— «О Кариме…» Каждый день только и слышишь про Карима, — пробурчал Сангин Рамазон. — Дышать уже нечем, э! — Он направился к двери, распахнул ее, затем, надев шапку и ватный халат, туго подпоясался зеленым шелковым кушаком. — Карим… Что бы с ним сталось? Негоже баловать ребенка. Пусть привыкает к трудностям. — Пригладив коротко остриженные седые усы, расправил под халатом жестко накрахмаленный воротник рубахи (эту хлопчатобумажную серую рубашку вместе с карманными часами две недели тому назад привез ему в подарок сын Самандар) и посмотрел туда, где только что сидел, уплетая завтрак. — Куда запропастились мои четки?
Женщина отнесла дастархан и осторожно положила его на низкий столик в переднем углу, близ двух больших сундуков, на которых чуть не до самого потолка громоздились разноцветные одеяла, курпачи и подушки; она положила его так бережно, словно это был не обыкновенный дастархан, а грудное дитя, и лишь потом оглядела комнату — четки лежали на подоконнике. Отдавая их мужу, она сказала:
— Кариму нужно купить какую-нибудь обувь. Я и вчера говорила: протекают у него сапоги, ребенок ходит с мокрыми ногами. Не дай бог, заболеет…
— Где он сам? — перебил Сангин Рамазон. — Вывел лошадь или нет?
— Вывел… еще на рассвете. Сейчас, по-моему, чистит хлев. — Женщина отнесла и поставила на столик чайник с пиалой. И, схватившись за поясницу, болезненно сморщилась. — Никак не отпускает, проклятая! Нагнусь — не могу разогнуться, выпрямлюсь — с трудом наклоняюсь… — Затем взглянула на мужа. Он, как обычно, не обращал внимания на ее жалобы и торопился уйти. — Не забудьте принести, Карим-то обижается.
— Ладно, найду подходящие, принесу, — ответил Сангин Рамазон и взял из-за двери вишневую, украшенную узорами трость, тоже подарок сына. — О господи! Обиделся, а… Ростом с вершок, кто позволил ему обижаться!
— С вершок или нет, а ему четырнадцать минуло. В седьмом классе, отличник, сын уважаемого человека…
— Сказал же: найду — принесу!
— Вчера тоже обещали, но запропастились до самого вечернего намаза и вернулись с пустыми руками. Только и знаете — лошадь да улицу…
— …и еще, чтоб какая-нибудь сытная жратва. Это хочешь сказать, а? — рассердился Сангин Рамазон. — У тебя, дурехи, другие речи и в гостях не бывают. Ты, видно, решила — кормишь меня тем, что находишь сама? И эта лошадь твоими трудами заработана, и этот дом и двор? А я что? Обжора, глупец, слабоумное создание, всю жизнь проторчавшее в мечети.
Женщина ничего не ответила, поджала блеклые губы и, отвернувшись от хозяина, пошла в глубь комнаты.
Продолжая возмущаться, Сангин Рамазон машинально отыскал глазами среди нескольких пар обуви свои галоши двенадцатого размера, надел их и, громко стуча тростью, пошел по айвану. В общем-то он не нуждался в палке. Был силен и крепок. Однако, как говорил сам, ходить в его годы с тростью — что в этом зазорного?.. Едва он собрался сойти с айвана, как вдруг взор его снова упал на галоши, и, пораженный, Сангин Рамазон застыл на месте, словно ноги прибили гвоздями к деревянному полу айвана, по которому были разбросаны предметы домашнего обихода. Будто не в силах пошевельнуться, не поворачиваясь и не сводя взгляда с галош, он крикнул во всю глотку, чтобы услышала жена!
— О, да ведь они грязные, мои галоши!
Ответа не последовало.
«Эта богом наказанная всегда так: чуть что не по ней, тут же глохнет и теряет язык. Не знает ни почтения, ни уважения. Благочестивые мудрецы, видно, недаром говорили: «Что входит с молоком матери, уходит с душой». Какой была, такой и осталась».
Сангин Рамазон стремительно повернул назад, сунул голову в дверь и зло произнес:
— Эй, женщина, ты ведь еще не умерла, чтобы я читал над тобой азон[63]. Я тебе, кочерге, ясно сказал: мои галоши в грязи. Почему ты их не помыла? Когда ты наконец поумнеешь? Когда поймешь, кто есть муж и что такое жена?
Старуха опять промолчала, даже не взглянула на него, но волей-неволей сняла с носа очки и отложила в сторону красную, частично расшитую узорами ткань, лежавшую на коленях.
«И когда только успела засесть?» — подумал Сангин Рамазон.
Еще в девушках, в отцовском доме, она прослыла искусной рукодельницей. И теперь, как закончит с хлопотами по дому, только и занимается тем, что вышивает сюзане для соседской девчонки-невесты.
«Ишь как орудует иглой! Небось шьет и радуется, вспоминая, сколько домов новобрачных в этом кишлаке украшено ее вышитыми безделицами. Эге!..»
Держась за поясницу, женщина тихонько поднялась и вышла на айван, не спеша налила немного воды в лохань и лишь потом посмотрела на мужа; равнодушным был ее взгляд.
Сангин Рамазон, сжимая в руке трость, нетерпеливо наблюдал за каждым ее движением. Потом снял галоши и — не запачкать бы ичиги! — прыгнул на шкурку-подстилку у порога.
— Поживей шевелись! Убудет от тебя, что ли?
По худому телу женщины пробежала дрожь, однако она стиснула зубы, промолчала. Подняла галоши с засохшей грязью, вымыла их в лохани и бросила к ногам мужа.
Надев галоши, Сангин Рамазон желчно засмеялся вслед жене, уходившей в комнату.
— К полудню приготовь шурпу.
— Всюду снег, а на ваших галошах грязь… — словно не услышав его повеленья, сердито проговорила женщина и уселась на прежнее место.
— О господи! Я про тутовник говорю, а она про иву!
— Я поняла, о чем вы говорите, — ответила старуха и вновь положила на колени свою вышивку. — Вовсе не про тутовник говорили. Сказали, чтобы приготовила вам шурпу из вяленого мяса, а если с ребрышками, так еще лучше…
— Само собой, с ребрышками еще лучше. Вместо того чтобы цепляться к грязи на моих галошах, должна была эти слова быстрее сказать. Ты ведь женщина, баба! Женщина, которая не заботится о муже, не женщина, а висячая беда.
— Вроде вас, — буркнула она, не поднимая головы.
— Мои галоши не нравятся, а!.. — произнес Сангин Рамазон и, довольный, с гордо вскинутой головой, по каменным ступеням высокого айвана спустился во двор.
Сверкающая белизна ослепила его, и он на минуту остановился. Всюду снег, снег и снег — будто земля надела напоследок праздничную белую рубаху. И все тонет в солнечном сиянии. Чернеют лишь яблони да вишневые деревья. И еще глинобитная стена вокруг двора (и на ней местами лежит снег), угол крыши соседнего дома и выбившиеся из-под снега тонкие побеги виноградных лоз. Чернеют, как нелепо посаженные заплаты…
«О, как все это красиво, однако!»
Как чарует этот темный цвет на искрящемся снегу, что раскинулся пышно и величаво под золотистыми лучами солнца, которое после надолго затянувшейся стужи наконец-то сдвинулось с места и отправилось в свой извечный путь.
«Да-а, сегодня погода мягкая, как сливочное масло… А вчера еще зло кололась».
Сангин Рамазон, дыша всей грудью, широко раскрыл прищуренные глаза и оглядел себя, начав с ног: галоши и ичиги чисты, одежда тоже опрятна, все в порядке. Тьфу-тьфу, да убережет господь милостивый, милосердный от дурного глаза! — и кости целы и легки, не болят и не ноют.
«И что она мелет: «Всюду снег, а на ваших галошах грязь…» Откуда знать этой длинноволосой, с коротким умом, как вчера я вдруг поскользнулся, как треснул подо мной лед на ручье и я провалился по самые голенища в воду и грязь! Откуда ей знать, что Сайфиддин Умара (у, проклятый!) это только развеселило, рот растянул до ушей, как хохотал!.. Не знает, конечно — женщина! Что с нее взять? И хорошо, что не знает. Если считаешь себя мужчиной, с женщинами по каждому поводу толковать не будешь. Жена есть жена. Если галоши грязные, должна вымыть, и все! Женщина, которая спрашивает, что да почему, не жена, а холера, настоящее горе».
Он был рад: и сегодня, как и во все дни их совместной жизни, втолковал благоверной свое, последнее слово осталось за ним. Это ведь только сказать легко — тридцать восемь лет вместе! Чего только не бывало за этот срок, сколько пережито, сколько бед позабыто. Но ни разу не случалось, чтобы голос старухи оказался сильнее. Верно, есть у нее дурная привычка: слова не спускает, а все-таки склоняет… да, всегда склоняет голову! Что бы он, Сангин Рамазон, ни сказал — просьбой ли, приказом, — она хоть и поворчит, но сделает.
«Ладно, наплевать на ее воркотню! Такой уж уродилась. Обидчивая и ехидная. Если что против ее разумения — все, тут же начинает скрипеть».
Снег близ айвана был утоптан и хрустел под ногами. Поскрипывая новыми галошами, Сангин Рамазон направился к проходу во внешний двор. Он чувствовал себя столь свежим и бодрым, что казалось, если поднатужиться, то можно повалить и кузнеца Исхака, лопатки которого до сих пор не касались земли.
«…Однако в последнее время она стала совсем злоязычной, жалит как оса, грызет почем зря…»
Миновав проход, Сангин Рамазон оказался во внешнем дворе, где находились конюшня, хлев и сеновал, навес и курятник, сарай для дров и нужник.
Под навесом был поставлен на выстойку красивый тонконогий скакун с войлочной попоной на спине: он беспрерывно крутил шеей. Словно надоело ему терпеть безделье и хотелось на волю. Карим, смуглый, худой мальчуган, выглядевший лет на десять — двенадцать, не более, в старом чапане и шапке со спущенными наушниками, чистил кормушку.
— Хорошо, мой мальчик, молодец! — проговорил Сангин Рамазон, подойдя к нему.
Карим слегка улыбнулся.
Конь, услышав голос хозяина, забил копытом и, потянувшись длинной шеей, радостно заржал.
Сангин Рамазон любовно потрепал его по холке, погладил отливающую золотом гриву, почесал за маленькими, тотчас навострившимися ушами, а потом обратился к внуку:
— Еще не кормил?
— Сейчас дам, сперва вычищу ясли… — Карим отвел взгляд, посмотрел на свои заляпанные хлевной грязью, с приставшими соломинками, порыжевшие и стоптанные сапоги. — Дедушка!
— Да, мой милый?
— Мне бы какие-нибудь… Мне ботинки нужны!
— Ботинки, говоришь? — произнес Сангин Рамазон таким тоном, будто спрашивал самого себя, и, задумчиво расчесывая короткими толстыми пальцами конскую гриву, повторил: — Гм, ботинки… Твои-то сапоги вроде еще не плохи?
— Не плохи, только… Прохудились, промокают уже. Если помните, папа купил их еще в начале осени. А теперь вот солнце… Снег как потечет, что я стану делать?
— «Папа купил», «снег потечет»… — Сангин Рамазон резко убрал руку с загривка скакуна и, укоризненно глянув на внука, строго спросил: — И тебе не стыдно?
Карим потупился.
— Ладно, если найду, принесу, — смягчился Сангин Рамазон. — Но нехорошо быть неженкой, ведь ты же мужчина! Э, да что тут говорить… Я и мой покойный брат, дядя твоего отца, когда были такими же маленькими, как ты сейчас, остались сиротами, совсем одни, и не то что летом, осенью или весной — даже зимой часто ходили босыми. От отца с матерью нам досталось в наследство полтаноба земли да соломенная лачуга, и то на них зарились нечестивцы. Земля, хоть и мало ее, а все же богатство, опора человеку. А что та лачуга?! Когда укладывались спать, прятали голову — ноги торчали наружу, подтягивали ноги, не знали, куда положить голову. А про зимние ночи и говорить нечего. Мучались, как сто бездомных собак. Сиротство, которое мы испытали, унижения, которые нам выпали, эге-е… Про какое из них рассказать?!
— Раньше было другое время. Бедность…
— Я не про время говорю и не про бедность. Я хочу сказать, что мужчина должен вырастать в трудностях, привыкать к ним с детства, терпеть их и не считаться с ними. Парень, который хнычет — то ему жарко, то ему холодно, — это не парень, девчонка и то лучше. — Сангин Рамазон снова положил руку коню на загривок и продолжил: — А ты, не подумав, говоришь, — время, бедность… Само собой, время было тяжелое. Один человек имел тысячу баранов, а тысячи других людей не находили куска хлеба, чтобы поесть. Ты знаешь про те времена из книжек да по рассказам учителей. А я… я видел своими глазами, на своей шкуре испытал. Все бедняки были бесправны, в нужде жили и в горе. Криком кричали от насилий и притеснений чиновников, баев и ростовщиков, не знали, где искать спасения, к кому взывать. Не дай бог и во сне увидеть те дни! Голод, нищета, мор… Если нам раз в два или в три года удавалось сшить из карбоса рубаху и штаны, а из алачи чапан, то радовались так, что не знали, по земле ли ходим, будто нашли кувшин с золотом… Потом вот, тысячу раз слава богу, случилась революция и удрал эмир. Советская власть победила, возвысила бедняков, они встали за нее горой. Она сказала, что отныне люди равны. Но все равно тяжко пришлось: богачи не так-то просто покорились, дрались за свое, басмачество развели. В общем, пока устроились все, люди настрадались. Несколько лет бился народ за свободу, крови пролилось, что воды в реке…
— Дедушка! — произнес негромко Карим, воспользовавшись краткой паузой. Он чувствовал себя неловко, но его еще ждали уроки, и он хотел только одного — чтобы дед поскорее ушел. Поэтому и решился сказать.
— Да, мой милый? — откликнулся Сангин Рамазон.
— Я все это знаю.
— Из книг, а?
— Не только из книг. И от вас слышал. Вы ведь часто рассказываете. Вчера тоже говорили.
— А если еще раз послушаешь, во вред, что ли, будет?
— Нет, но только…
— Нет, так слушай!
Карим переступил с ноги на ногу и уставился на деда.
— Я все к тому веду, что парень, мужчина не должен бояться испытаний, — сказал Сангин Рамазон. — Иначе… Э, ты еще зелен, мой мальчик! Откуда тебе знать, что есть страдание и в чем — наслаждение? Страдания, скажу я тебе, делают человека человеком, учат его разбираться в людях, укрепляют дух и тело, приучают терпеливо сносить все удары судьбы. Вот я, твой дед, прошел в детстве все муки ада, и хоть лет мне немало, а и сейчас — тьфу-тьфу, да убережет господь от сглаза! — неплох, крепок, как конь. Смогу, будто джигит, есть за четверых? Конечно, смогу! Если захочу, то лучше некоторых нынешних молодых и кетменем поработаю. А все почему? Да потому, что с детства приучен уповать на лучшее и терпеливо сносить невзгоды. — Сангин Рамазон усмехнулся, ласково погладил скакуна по шее и вдруг спросил: — Я ведь учил тебя чистить скребком, а?
— Ага-а…
— Хоть раз самолично чистил?
— Как научили, два раза…
— Молодец, мой внучек! Вот это другое дело. Раз так, то перед тем, как идти в школу, возьми скребок и хорошенько поскреби. Чтоб сверкал, как цветок…
— Хорошо…
— Ячмень не сыпь в ясли, лучше покорми из торбы. А то твоя бабка еще выпустит, — жестом показал Сангин Рамазон на курятник, что находился неподалеку от навеса, — и эти стервятники все поклюют.
— Ладно.
— Я тысячу раз говорил, что ее проклятые куры мне не по нутру, проку от них никакого, только гадят повсюду. Вытащи, говорил, и продай их любителям курятины. Так нет ведь, нет и нет. Вот глупая баба! Раз бог не дал ума… Э! — махнул Сангин Рамазон рукой. — Ты тоже скажи, пусть продаст.
— Хорошо.
— Если нет, ни одной не оставлю, всех передушу.
— Ладно.
— Что?!
— Скажу, чтобы продала.
— То-то. Я и смотреть не могу на этих тварей. Скажи, пусть сегодня же пожертвует правоверным. Чтобы ни одной не видел.
— Хорошо.
— Ну иди, занимайся делом. Только смотри, в другой раз не скули как бесприютный. Не к лицу…
Карим поднял корыто с очистками и, ступая тяжело и медленно, как мужчина, несущий жернов, ушел за сеновал.
— Гм, башмаки, сапоги, ботинки… — пробормотал Сангин Рамазон ему вслед и направился к воротам.
Он был уже возле них, даже отворил одну створку, но, словно неожиданно что-то вспомнив, обернулся и глянул на коня.
Скакун смотрел на него, выгнув шею дугой. Он и под попоной был красивым и гордым. Чуть обеспокоенный, легонько постукивал передней ногой, как бы спрашивая хозяина, почему, почему же не берешь меня с собой?
Сангин Рамазон улыбнулся.
«Ты тоже, скотинка моя, похоже, соскучился. На волю хочется, а?.. Да-а, конечно. Скоро уж десять дней как я не выводил тебя и не седлал. А что было делать? Сам знаешь, целую неделю валил снег, холод стоял, скользко. Только вчера показалось солнце. Сегодня первый день, как установилась погода. Так что не грусти, потерпи чуточку, еще чуть-чуть…»
Он купил этого быстроногого скакуна чистых кровей, славного, как говорится, в семи частях света, четыре года назад у Туроба — наездника из Вандоба. Отдал за него три тысячи рублей. Не мог не отдать — сказано же: «Дай сердцу волю, заведет в неволю». К лошадям, особенно скаковым, о которых говорил только с восторгом (не сглазить бы, вот это богатство!), он привязался с молодых лет, еще в тридцать пятом году, когда тут, в Дуобе, был избран председателем колхоза. Правда, через два года раскритиковали его за какой-то проступок — придрались — и не вняли раскаянию и обещанию извлечь урок, что называется прокатили, или выставили, и он несколько месяцев ходил без работы, пока в конце концов не устроился страховым агентом. Но судьба почти всегда улыбалась ему: где бы и кем ни работал — в колхозе или в финансовых органах, бригадиром, заведующим фермой, агентом или инспектором, — неизменно ездил верхом, за ним закрепляли лошадь по должности, как нынче закрепляют легковые автомобили. Какой только масти коней у него не было! И вороные, и гнедые, и соловые, и каурые… Если память не изменяет, сменил он чуть ли не двадцать скакунов. На пенсию ушел из бригадиров, однако через месяц-два пришел к председателю, сказал, что сидеть дома, оказывается, тяжело и муторно, «найдите-ка, брат, пожалуйста, мне стоящее дело, я еще крепок…» — и уговорил назначить объездчиком. Без малого семь лет, пока не стал председателем Сарвар, хваленый сын Сайфиддин Умара, он снова гарцевал на коне, на горячем и резвом колхозном скакуне.
Однако этот Сарвар… — и чтоб пусто ему было, лишился чтобы, дай бог, и должности с печатью, и дармовой машины с шофером, и всего, всего, что имеет! — ссадил его с коня. Да, этот выродок придрался к тому, что, видите ли, он, Сангин Рамазон, продал одному нуждающемуся в кормах два мешка мякины, и смешал его с грязью, опозорил перед честным народом. Не постеснялся, сын проклятого отца, заявить:
— Вы, дядя, и вправду нечисты на руку. Я увидел это собственными глазами. Вы теперь освобождены от работы. Ничего, наверное, не случится, если будете сидеть спокойненько, как все пожилые люди, дома. Насладитесь немного стариковскими радостями. Вы уже больше семи лет пенсионер, да и семья у вас небольшая, и сын с головой на плечах…
Так вот и оказался Сангин Рамазон не у дел, был, по собственному слову, удален от людей, стал домоседом и мучеником. Но мучился не от безделья — чем заниматься, он себе находил, — а оттого, что лишился коня, точь-в-точь как прежде, когда вышел на пенсию и, не в силах смириться и терпеть, желтый от бессонных ночей, пошел на поклон к тогдашнему председателю и вымолил должность объездчика. Не мог он, зазорным считал ходить пешком по селению, где стар и млад привыкли видеть его верхом на коне, надменным и гордым. Ему очень нравилось восседать в седле с плеткой в руке и отвечать на приветствия прохожих или, если считал нужным, здороваться с кем-то, поглядывая в том и другом случае сверху; как нравилось, отправившись в дальнюю дорогу, скажем куда-нибудь в степь, на пастбища, предаваться под мерный стук копыт приятным мечтаниям.
Скакун не сводил с хозяина глаз. «Потерпи, скотинка моя, немного, только до полудня. Я обязательно выведу тебя, даю слово», — улыбнулся Сангин Рамазон, на этот раз широко, и, весело подмигнув коню (что скажешь?), вышел за ворота.
Скакун ответил жалобным ржанием.
Сангин Рамазон придержал шаг, с минуту постоял в переулке. Но со двора больше не донеслось ни звука.
«Да-а, лошадь тоже, как человек, от такой жизни скучает. Я ведь и сам, проторчав подряд несколько дней дома, чуть не лопнул с тоски…»
Сангин Рамазон зашагал по переулку, где снег был истоптан прохожими, и снова подумал, что пять лет назад он остался без лошади из-за наглеца Сарвара, сына Сайфиддин Умара. Да, никто другой, именно этот Сарвар опозорил его. Он, Сангин Рамазон, утешал себя: «Даст бог, воздастся ему, стервецу, как в свое время его отцу», — но, бывало… да, бывало, по неделе, а то и по десять дней не показывался на людях, потому что душили его злость и обида. Ему нужна была лошадь, был нужен конь-скакун, только конь избавил бы его от терзаний, стал бы снадобьем, бальзамом… Не знал он сильнее желания, чем каждый день и каждый час проезжать верхом на коне мимо Сарвара и, посмеиваясь, говорить ему, что вот видишь, и без тебя живу в свое удовольствие, слава богу, не пеший.
Год не находил Сангин Рамазон себе места, целый год, который показался вечностью, провел он в мученьях, пока не решил, что, даже если небо обрушится на землю, все равно купит себе лошадь, хорошего скакуна — без коня жизнь не жизнь. Потому-то одним осенним утром он и достал из сундука все деньги, отложенные на черный день, завязал их в поясной платок под халатом и отправился в Вандоб, отмахнувшись как от мухи, даже не пожелав выслушать сына Самандара, который пытался отговорить его. «Отец, — сказал этот наглец, — зачем вам в ваши годы лошадь?»
— Затем же самым, зачем тебе дармовая машина, — оборвал он сына.
Сангин Рамазон прослышал, что Туроб-наездник из Вандоба собрался продавать своего скакуна. Будто бы в базарной чайхане кому-то сказал, что ослаб и, видно, теперь уже в козлодраниях[64] не участвовать. Этот слух был как нельзя кстати. Во-первых, они, наездник Туроб и Сангин Рамазон, старинные друзья-приятели, не раз и не два угощались друг у друга хлебом-солью, и Туроб конечно же, хотя бы ради этого, отдаст ему коня подешевле. А потом, конь у него и вправду стоящий, одно загляденье: молодой, резвый, статный, красивый… другого такого в округе нет.
В тот день по дороге в Вандоб, ежеминутно покалывая осла заостренной палкой, чтобы бежал быстрее, Сангин Рамазон то и дело говорил себе, что, даст бог, взойдет солнце и над его двором.
Мечта и впрямь сбылась, да вот только…
«Ну и созданьице был этот наездник Туроб! Дешевле трех тысяч, сказал, не отдам, и на копейку не уменьшу, не надейтесь, и не просите. Не посчитался с тем, что мы приятели, что ели хлеб-соль с дастархана друг друга, что завтра нам снова встречаться в этом преходящем мире. Удивительно неразумное существо человек! В конце концов, к чему нужно было такое скупердяйство? Ведь три тысячи, которые содрал с меня, не решали его судьбы. Сам говорил, без надобности, разве что на могилу да на саван. И действительно, не прошло и полугода, как преставился бедняга…»
Сангин Рамазон вышел из своего переулка на главную улицу и тут же увидел кузнеца Исхака.
— Не уставать вам, сосед!
Кузнец Исхак, плечистый старик с густой, окладистой бородой, брал в горсть из загнутой полы чекменя измельченную мякину и посыпал ею узкую, но длинную, выложенную из камня и обмазанную глиной суфу, что стояла над ручьем вдоль улицы, у глинобитной стены его дома.
— Будьте здоровы! — ответил он, подняв голову.
Сангин Рамазон подошел ближе и стал поглядывать то в дальний конец пустынной улицы, где как раз в этот момент появилась женская фигура, то на еще сырую суфу, на которой вчера после полудня, счистив кто ладонью, кто рукавом снег, расселись старики — и он в их числе — и проболтали обо всем на свете до самой темноты, то на кузнеца Исхака, увлеченно занятого своим делом.
— Посыпаете мякиной? — сказал он, не найдя других слов.
— Разве не видите? — засмеялся кузнец Исхак и, разбросав последнюю горсть, отряхнув полу чекменя, прибавил: — Чем быстрее подсохнет, тем лучше. Кто сядет, посидит с удовольствием.
— Само собой…
Три-четыре года назад тут, на берегу маленького ручья, который пока еще скован льдом и заметён сугробами и поэтому почти не виден, этой суфы не было и в помине, лежала лишь дюжина больших замшелых камней. Любители поговорить, особенно старики, собирались тогда в основном на айване единственной в кишлаке мечети. Однако после того, как эту вконец обветшавшую мечеть снесли, а участок, на котором она стояла, отдали под двор новой школы, центр всех сборищ, где можно и душу отвести и узнать последние новости, сам собой переместился сюда. Рассаживались на камнях и порой засиживались до позднего вечера, когда пора уже было совершать вечерний намаз. Кузнец Исхак вполне мог возмутиться и сказать, что тут, за стеной его дома, не мечеть, чтобы языками чесать. Будь на его месте Сангин Рамазон, разумеется, не упустил бы случая поддеть болтунов. Но кузнец Исхак, чудак человек, сам предложил сложить тут суфу, и несколько стариков вместе с ним засучили рукава и соорудили ее за одно утро. С тех пор эту суфу называют суфой кузнеца Исхака. Тут и вправду место хорошее, солнечное, костям наслаждение — прогреваются все до одной; да и летом, как уляжется зной, сиди хоть до скончания века — приятно, свежо.
— Где вы были вчера?
— Вчера?.. Вчера чуть свет отправился в степь, — ответил кузнец Исхак, который пока Сангин Рамазон размышлял, уселся на край суфы, подоткнув под себя полы чекменя. — Окот ведь, пришлось помочь чабанам.
— В прошлом году вы тоже стали пенсионером, как и мы, и что за нужда погнала вас в степь? При таком вон большом снеге сидели бы дома да наслаждались покоем, разве плохо? Ну, в крайнем случае, прогулялись бы по улице. Вы же теперь имеете на это право, как говорится, сами себе и шах, и везир.
— Оно, конечно, сидеть дома или прогуливаться по улицам — такое право я имею. Да только, если сказать по совести, хлопот у чабанов сейчас больше, чем волос на голове. А людей, которые сидели бы без дела, не вам объяснять, мало: почти все в заботах о грядущей весне — севе хлопка, о полях да садах. Наш председатель Сарвар попросил, ну, я и не отказался. Собралось нас несколько человек, я седьмой, и поехали.
— Сарвар, а! — презрительно произнес Сангин Рамазон. — Пройдоха он и плут. На языке мед, а на сердце яд. Он этим своим медоточивым языком…
— Погодите, а ваш сын наезжает? — перебил кузнец Исхак. — Давно уж не видел. Как у него дела, в порядке?
— В прошлом месяце приезжал. Часа два посидел и уехал. Дела, говорит, идут ничего. Но кто знает…
— Дай бог ему долгой жизни, Самандар стоящий парень, совладает с любым делом. Будь у меня такой сын, я покидал бы этот свет не жалеючи. Да что говорить?! Человек, каких немного: чистые руки и чистые глаза, их не с чего ему прятать. А работает как? Каким хозяйством заправляет!..
Самандар — единственный сын Сангин Рамазона. До весны прошлого года он жил под одной крышей с отцом, и все семейные расходы, повседневные заботы лежали на нем. Сперва, сразу же после окончания института, работал здесь, в колхозе, был инженером, а потом стал начальником районного управления сельского хозяйства, сидел на этой должности лет пять или шесть.
Но в прошлом году, в конце зимы, в долине организовали новый совхоз, хлопководческий, и Самандара, что называется, взяли за горло, сказали — есть у тебя опыт, и назначили в тот совхоз директором. Он собрал все свои пожитки и перебрался в долину. Сангин Рамазон почти целый месяц хозяйствовал в доме один, без помощника, но скоро осточертело, увидел, что не выдерживает, и в один из дней оседлал своего скакуна, поехал, несмотря на дальнюю дорогу, к сыну и забрал старшего внука Карима. Как ни противился Самандар, твердил: «Пусть закончится учебный год, тогда пожалуйста, сам привезу», — он и слушать не хотел, отвечал: «Сперва подумай, ведь, в конце концов, я отец тебе, в мои преклонные годы тяжело без помощника».
— Присаживайтесь, — сказал кузнец Исхак, кивнув на суфу. — Поговорим немного.
— Схожу сперва в магазин…
— Покупками занялись? — усмехнулся кузнец Исхак. — В последнее время такого за вами вроде не водилось.
— Что поделаешь? Нужда заставляет, — махнул рукой Сангин Рамазон. — Закрома, слава богу, полны, и живность водится, так что обходимся без покупок, да вот… о внуке пекусь. Ботинки ему нужны, добротные…
В этот момент мимо прошла стройная миловидная девушка, одетая в хорошее, со вкусом сшитое коричневое пальто, с цветастым шерстяным платком на голове. Она поздоровалась.
— Здравствуй, доченька, здравствуй, — ответил кузнец Исхак. — В школу торопишься?
— Да, дядя, в школу…
— Как отец? Слышал, что приехал Шодмон…
— Да, вчера вечером приехал. Папа рад, — сказала девушка, улыбаясь, и пошла своей дорогой.
Сангин Рамазон проводил ее долгим взглядом, затем повернулся к кузнецу Исхаку.
— Дочь черного Амонбека… О господи!
— Что вы так?
— Отец ее еще вчера пас чужих коров и телят, тем и перебивался, а она, гляньте-ка, как задирает нос. Тьфу! Прежде мужа нашла бы себе…
— У вас, сосед, есть плохая привычка: хаете всех подряд, — перебил кузнец Исхак несколько раздраженным тоном.
— Ха, что я, неправду сказал? Поклеп возвел? Нисколько! Я сказал, что ее отец, черный Амонбек, был простым пастухом, а она вот — современные дети, да-а! — ходит так, будто земля должна благодарить ее за каждый шаг. Не знает ни стыда, ни совести. Если бы знала, не проходила бы с таким вызывающим видом, глядя людям прямо в лицо. Никакого почтения! А еще учительница, институт кончила… Она не учительница — настоящий теленок, которого только-только выпустили из хлева.
— Не к лицу нам с вами, сосед, так поносить человека. Лучше молите бога, взывайте, молодым пусть дарует жизнь, а нам, старикам, — веру.
— Молиться-то помолимся, да ведь и мы из этого селения, и у нас голова на плечах, белое от черного отличить умеем. Мы тоже одного желаем — чтоб не уходили из обихода почет и уважение и чтобы молодые, о которых вы твердите, особенно девушки, знали, как им положено вести себя. Иначе это селение за два дня превратится в распутный город.
— Так ведь эта девушка не сделала ничего предосудительного. Никому не надерзила, ни вам, ни мне…
— А как ходит, не видели? Как городские девки: лицо открыто до самого темени, губы намазанные, и так самодовольна, что вот-вот от счастья из платья вылезет, топает прямо по середке улицы…
— Когда вы были у нас председателем колхоза, — насмешливо перебил кузнец Исхак, — и даже чуточку пораньше, вы же соловьем заливались, всех поучали речами. Звали жечь паранджу, ходить с открытым лицом, твердили, как граммофон, что нынче время женских свобод — советская власть уравняла мужчин и женщин в правах. Неужто забыли?
— Нет, не забыл, — сказал Сангин Рамазон, отведя взор. — Был я на государственной должности, вот и приходилось речи держать. В те времена попробовали бы не исполнить, что начальством велелось, белого света невзвидели бы. Эх-ха!.. — Он немного помолчал и с недоумением посмотрел кузнецу Исхаку в лицо: — Но при чем тут мои речи? Вы поймите меня правильно. Я хочу сказать, что и у женской свободы, наверное, есть свои пределы. Девушка должна быть скромной, ходить, не пяля глаза, по одной стороне улицы, при встречах с мужчиной, если хотите, сжиматься в комок, здороваться тихо и мягко, а не выставляться — вот она, мол, я! — и не проходить с форсом, как гусыня, вытянув шею.
— Ну, во-первых, на мой взгляд, она девушка разумная, кто бы ни увидел ее, приходят в восторг. Вообще, сосед, у Амонбека восемь детей, и все восемь удались на славу: хорошо воспитанные, умные, вежливые, порядочные — в общем, по всем статьям достойные. А потом, если у вас столько претензий, чего же не сказали самой?
— Придет время, скажу и самой. — Разнервничавшись, Сангин Рамазон быстро-быстро перебирал четки. — Вы не волнуйтесь, усто. Мы себе цену знаем, перед людьми не срамились, чтобы чего-то стесняться.
— Никто не сказал, что вы срамились, — осклабился кузнец Исхак, показав еще крепкие белые зубы, и примирительно добавил: — Давайте оставим этот разговор, лучше скажите, как ваша лошадь? По-моему, не видел вас верхом дней семь или даже десять.
— Ничего, и лошадь моя тоже хороша, — желчно ответил Сангин Рамазон, задрав полу халата, сунул четки в брючный карман и зашагал, постукивая тростью, в магазин.
Магазин находился за дальним нижним углом, напротив школы.
Снег на улице был испещрен следами машин, людей и животных, чуть потемнел и начал подтаивать. Сангин Рамазон замедлил шаг. Его новые галоши скрипели, будто стонали, жалуясь на тяжесть хозяина. Над головой то и дело проносились щебечущие стаи птиц.
«Проклятые, почуяли запах весны, опьянели. Ну и глупые же… Птица на то и птица, но что напало на этого чумазого Исхака? Прежде он не был таким, знал свой шесток. С чего же это теперь он взялся учить меня уму-разуму? Или что-то задумал против?.. Да-а, понять человека и вправду трудно. Только послушать его, а! «Скажите, как ваша лошадь?» О, какое тебе дело до моей лошади? Зависть, наверное. Кто сейчас не завистлив? Все завидуют. Ему, семь колен в роду которого в жизни не садились на лошадь, конечно же обидно. Я-то опять на коне, а он что? До вчерашнего дня ходил черным от сажи, провонял углем и горелым железом; еще вчера сгибался вчетверо, чтобы подковать моего коня. А теперь вон как заговорил: «У вас… плохая привычка…» О господи! Да кто ты такой, чтобы судить меня?!»
Сангин Рамазон вошел в магазин.
— Добро пожаловать! — первым приветствовал Сайфиддин Умар. Он сидел на ящике из-под мыла, нахохлившись как сова, — на голове большая чалма, шею втянул в чапан, под которым виднелась жилетка.
— Входите, дядя, проходите, — в голос сказали трое других посетителей, которые были помоложе и, тоже рассевшись на полных мешках и ящиках, не спеша потягивали чай.
Сангин Рамазон прошел к окну, прислонил трость к какой-то большой коробке, затем тяжело опустился на ящик рядом с Сайфиддин Умаром.
Продавец, ловкий и приветливый малый (он всегда улыбался, даже если кто и разносил его), налил в пиалу чай из большого фарфорового чайника, украшенного красными и зелеными узорами.
— Прошу, дядя…
Сангин Рамазон взял пиалу, отхлебнул глоток (чай-то холодный, а!) и обежал глазами две передние полки, уставленные разной обувью.
Сайфиддин Умар заерзал, кашлем прочистил горло, искоса посмотрел на Сангин Рамазона и вновь опустил глаза, уставившись на кончик своей палки, которую держал между ногами.
— Как ваш сосед? — спросил он спустя некоторое время, не поднимая головы.
— Какой мой сосед? — глянул Сангин Рамазон на его заросшее лицо.
— Комил. Когда он будет выдавать дочь, не знаете?
— Точно не знаю. Слышал, будто после Навруза…
— Крепко же он затянул это доброе дело, — словно бы огорчившись, пробормотал Сайфиддин Умар.
Сангин Рамазон протянул продавцу пустую пиалу и сказал:
— Подай-ка сюда те ботинки, что вчера показывал.
Продавец поставил пиалу на полку рядом с чайником и, проворно обернувшись, принес ярко-красные ботинки с высокими верхами.
— Эти были? — недоверчиво вымолвил Сангин Рамазон. Он повертел их в руках, даже подергал, точно проверяя на крепость, язычки и шнурки. — Мальчиковые, говорил, да?
— Да. Если хотите купить внуку, лучше этих не найдете.
— Они же красные, как могут быть мальчиковыми?
— Не знаю, дядя, мое дело принимать и продавать то, что дают, — засмеялся продавец. — Меня не касается ни вид, ни цвет.
Сангин Рамазон почувствовал себя уязвленным.
— Иногда нужно, мой мальчик, чтобы и тебя это касалось. Не повредит и не унизит, — сказал он и швырнул ботинки на полку. — Тоже мне вещь…
— Купите же наконец! Внук ваш еще дите, какая ему разница, красные или черные? Ногам тепло, и ладно, — сказал Сайфиддин Умар.
— Не-ет, мулло, красный цвет — девчачий. Да и потерпим немного, глядишь, завтра-послезавтра и Самандар приедет. Кто знает, может, он сам позаботился о сыне, привезет что-нибудь получше.
— Спасибо вашему отцу! — оживившись, насмешливо воскликнул Сайфиддин Умар. — Вот это другой разговор, так бы сразу и сказали, что не хотите тратиться. И правильно, зачем? Такому предусмотрительному человеку, как вы, один рубль, конечно, дороже десяти внуков.
— Решето смеялось над кувшином, что у него дыр много…
— Приятели опять заводятся, — заметил один из присутствующих.
— Кончилось бы добром, — подал голос другой.
Но ни Сангин Рамазон, ни Сайфиддин Умар не обратили внимания. Пропустив все слова мимо ушей, они уставились друг другу в глаза. У одного на голове шапка, у другого чалма, один прикоснулся рукой к своим коротко подстриженным усам, другой огладил длинную белую бороду. И на губах у обоих застыла ядовитая усмешка.
— Не обижайтесь, но вы с рождения были скупым, — не стерпел наконец Сайфиддин Умар.
— Не прячьтесь за мою скупость, зубы не заговаривайте. Вы, значит, считаете, что Комил затянул богоугодное дело? А?
— Какой Комил? Какое дело?
— Вы еще удивляетесь! Да как только я вошел, кто спросил, когда он будет выдавать дочь?
— Ну, я спросил. И что же?
— А разве сами не знаете, для чего спросили?
— Ну и знаю, ну и что?
— Вот то-то и оно. Хорошо знаете. Вас волнует не сам Комил и не то, как пройдет свадьба его дочери. Ждете не дождетесь, когда состоится свадьба, чтобы прокричать два-три раза «во имя бога милостивого, милосердного» и получить за это деньгами да вещами. Хапаете, будто не хватает председательских заработков вашего сына.
— А вы поменьше склоняйте моего сына, если можете — хапайте сами, — огрызнулся Сайфиддин Умар, мгновенно согнав с лица улыбку. — Никто вас за руки не держит. Плохо или хорошо, но я уже пятнадцать лет служу людям на свадьбах и праздниках.
— Я не сказал, что вы не служите. Служите, мулло, только по-медвежьи.
— Во-первых, вы сами медведь. Во-вторых, почему это мои услуги медвежьи?
— Да хотя бы потому, что зоветесь муллой, а святых, праведных слов не знаете.
Тот из присутствующих, который несколько минут назад засомневался, что перепалка между Сангин Рамазаном и Сайфиддин Умаром кончится добром, не сдержавшись, прыснул и ткнул своего соседа локтем в бок.
— Вот видите, смеются над вами, — горделиво и победоносно произнес Сангин Рамазон.
— До сих пор никто не говорил, что я плохо знаю святое слово.
— Не в лицо, так за глаза говорят. А я… я говорю вам в лицо, потому что знаю: вы — мулло-самозванец.
— А вы, конечно, праведник, с вами нельзя спорить. Только вам и открыта истина!
— Хоть и не праведник, и не святой, а среди книг Самандара нашел Коран по-русски и изрядно поломал над ним голову, прочитал от корки до корки. Тех слов, которые вы орете во всю глотку, пугая простодушных людей страшным судом и муками ада, заставляя их умываться слезами, в этой книге нет и в помине.
— Господи, спаси и помилуй! — вскричал, схватившись за ворот своего халата, Сайфиддин Умар и обвел всех вытаращенными глазами.
Он словно бы призывал их на помощь, будто говорил им: если вы мусульмане, то заткните же наконец рот этому кофиру — безбожнику, — надо же, есть Коран по-русски! Вот до каких глупостей, святотатец, договорился! Слушайте, люди, и удивляйтесь…
— Что, не бывает? Наврал?
— Нет, дядя, правильно, — поддержал Сангин Рамазона продавец. — Четыре года назад я видел у одного учителя Коран на русском языке.
— Вот молодец! — обрадовался Сангин Рамазон и вновь повернулся к Сайфиддин Умару. — К вашему сведению, мулло, русские ученые давно уже перевели Коран с арабского языка на свой и досконально изучил его.
— Если перевели, тогда другое дело, — сказал Сайфиддин Умар, слегка покраснев. — Я думал, вы утверждаете, что у русских тоже есть Коран.
— Вот! — злорадно усмехнулся Сангин Рамазон. — Что, по-вашему, у русских нет такой книги, как наш Коран? Есть, мулло, только под другим названием.
— Я это и без вас знаю.
— А, знаете! — пренебрежительно махнул рукой Сангин Рамазон. — Не обижайтесь, но ничего вы не знаете. У вас одна забота: обирать как только можно правоверных, содрать с них побольше да разбогатеть. Других хлопот у вас и нет.
— Да-а?! — пронзил его взглядом Сайфиддин Умар.
— А то нет? — не унимался Сангин Рамазон. — Клянусь всевышним, если бы вы не боялись гнева людей, то, подумав, что вдруг завтра умрете, сегодня же сами стали бы сватом, нашли бы сколько угодно женихов и за одну ночь повыдавали замуж всех наших кишлачных девушек. Потому что любите проклятые деньги как свою душу. Да, мулло, такой уж вы человек! Вам все равно, соответствуют ваши делишки мусульманским законам и правилам или нет, — бог-то не видит! Вам бы только урвать свое, и чем больше, тем лучше. Как говорили мудрецы, пусть могила сгорит, лишь бы котел кипел. — Сангин Рамазон перевел дух и торжествующе заключил: — Теперь сами посудите, кто из нас скупердяй, я или вы.
Сайфиддин Умар, побагровев, вскочил с места, но, не зная, что делать, только испепелял Сангин Рамазона яростным взором. Потом плюхнулся на ящик и опустил голову, крепко сжав обеими руками набалдашник палки.
— Не стыдно? — вымолвил он наконец и резким сердитым жестом убрал с груди и забросил на плечо длинный конец чалмы. — Одной ногой в могиле, а все кощунствуете. Ведь вы мусульманин! Вместо того чтобы сидеть и чернить меня, позаботьтесь-ка лучше о своей душе, ведите себя, как положено вести старикам, — отпустите бороду, носите чалму, молитесь, соблюдайте пост…
— Если все дело в бороде, мулло, то и козел бы стал пророком, — насмешливо перебил Сангин Рамазон.
— Пусть я буду козлом, хоть я и старше вас. Вам и в голову не приходит, что поносить мусульманина, тем паче старика, не дозволено, это смертный грех, потому и грубите мне на людях, не стесняетесь, — кивнул Сайфиддин Умар на продавца и тех троих, развесивших уши.
— Постойте, постойте, это почему же вы старше меня?
— Быть может, скажете, я ровесник вашему сыну?
— Нет, я не скажу, что вы ровесник моему сыну. Но и не старше меня…
— Ну да, вы, оказывается, качали мою люльку, а я и не ведал.
— Качал не качал, все равно вы младше меня.
— Если я младше, то как это вышел на пенсию раньше вас на целых три года?
— Вот этого я не знаю, мулло. Нашли, видать, какую-нибудь лазейку, вы же мастак на такие дела.
— Ладно, раз я младше, то на сколько же вы старше?
— Назовите-ка прежде свой год…
— Мой год курицы[65].
— А нынче что за год?
— Год лошади.
— Вот теперь как следует посчитайте и скажите, кто старше, лошадь или курица.
— Курица… вроде бы, — запнувшись, произнес Сайфиддин Умар.
— Видите, вы даже года считать не умеете!
— Лошадь старше, — вставил один из присутствующих.
— Правильно, лошадь старше! — вскинув голову и выпятив грудь, подтвердил Сангин Рамазон. — Лошади нынче пошел семьдесят второй. А курице? — Он обвел всех вопрошающим взглядом: но, не услышав ни звука, ответил сам: — Разница между курицей и лошадью в три года… — Это прозвучало как бы подсказкой, однако все смотрели ему в рот, и он пояснил: — Курица младше лошади на три года. Раз, мулло, ваш год курицы, то сейчас вам пошел шестьдесят девятый.
— Не дай, создатель, лишнего, мне в этом году стукнуло полных семьдесят пять.
— Полных семьдесят пять стукнуло кролику.
— Гм… Кто знает, может, мой год кролика. Позабыл я…
— Но если кролика, почему говорите курицы?
— Оба, проклятые, мелкие. Путает человек…
Сангин Рамазон захохотал, другие весело заулыбались.
— Мышь тоже маленькая, — выговорил он, сотрясаясь от смеха всем своим дородным телом. — А змея?.. Нет, мулло, не врите, обманщик — враг господа бога. Ваш год курицы. Вы одногодки с черным Амонбеком. У него тоже год курицы. И у длинного Маджида. А еще, еще… — Не сумев больше никого припомнить, Сангин Рамазон сомкнул уста.
— Высунули свой длинный язык на семь аршин, раскричались как петух — старше, старше, а сколько вам? Может, у нас и нет никого старше?
— Почему? Есть и постарше… Я не скрываю, подобно вам, своих лет. Вы и сами, наверное, прекрасно знаете, что мой год лошади. Мне пошел семьдесят второй.
— Поэтому и любите лошадей, а? — засмеялся продавец.
— Да, поэтому, — хлестнул его Сангин Рамазон сердитым взглядом и вновь обратился к Сайфиддин Умару: — Вы, мулло, когда я был председателем, ходили за мной хвостом, иначе как ака-джаном[66] не величали. Или забыли?
— Не хвастайте, что были председателем. Мы тоже бывали…
— Верно, вы тоже председательствовали, шесть месяцев. Но подоили колхоз, нахапали, что могли, тишком и в открытую, а как стали ваши делишки всплывать наружу, поджали хвост, чтобы не выдернули его с корнем, и дали деру. Пять лет пропадали в бегах, заправляли арбой то ли в Кармине, то ли в Бухаре.
— Удивляюсь, и как только можете смеяться надо мной? А как сами председательствовали, забыли? Умный человек сперва нюхает свой воротник, потом уж говорит. Тогда, если бы не авторитет вашего покойного брата, вас бы так поприжали, что невзвидели бы белого света.
— Это за что бы меня прижали? В чем я был виноват?
— А кто зимой тридцать шестого года чуть не разорил хозяйство? По чьей вине овцы целыми отарами гибли от голода?
— Если бы падеж скота случился по моей вине, советская власть тут же и воздала бы. В те годы контроль был такой жесткий, что… эге! Я хоть сейчас найду, самое меньшее, десять свидетелей, поклянутся на чем хотите, что отары, про которые вы толкуете, подыхали от неизлечимых болезней, что на это имелся законный акт районного ветеринара.
— Э, бросьте, э! — махнул рукой помрачневший Сайфиддин Умар. — Разве вы когда-нибудь в чем-то винились, чтобы признаться теперь?
Тут к магазину подкатил и, взвизгнув тормозами, встал у входа газик. Из него выскочил председатель колхоза Сарвар Умаров, высокий мужчина, лет сорока, в нагольном тулупе и резиновых сапогах. Он торопливо вошел в магазин. Сангин Рамазон и Сайфиддин Умар разом прекратив перепалку, встретили его молчанием.
Сарвар, поздоровавшись и порасспросив о самочувствии всех, кроме отца, купил две пачки сигарет. На отца, который сидел насупившись, он бросил лишь многозначительный взгляд и уже собрался было уйти, но тут Сангин Рамазон, поглаживая усы, степенно спросил:
— Если не секрет, откуда, председатель?
— Пока из правления. А собрался на пастбище, хочу проведать чабанов. Зима все еще держится…
— Как скот?
— Ничего, идет окот.
— Вы часто бываете в районе, случайно не встречались на днях, в райкоме там или еще где-нибудь, с нашим Самандаром?
— Нет, дядя, давно уже не виделись. Несколько раз звонил, хотел поинтересоваться, как его дела, но не застал. Отвечали, в поле. Хозяйство у него новое, сами понимаете, тысяча и одна забота…
— Хозяйственных забот, конечно, немало. Но уже две недели как не дает знать о себе. Порой даже злость берет, где он там носится в такую стужу, чем занимается…
— Не злитесь, дядя, и не волнуйтесь. Завтра в районе собрание актива, увижу — скажу, что вы спрашивали. Или опять позвоню, может, на этот раз застану.
— Спасибо, председатель. Если бы он сумел выбраться к нам в эти два-три дня, было бы весьма кстати, — сказал Сангин Рамазон и, потянувшись к полке, взял те самые ботинки, которые полчаса назад в сердцах отшвырнул.
Сарвар посмотрел на отца:
— Что вы тут делаете?
— Так просто, сынок… — не поднимая глаз, задумчиво проговорил Сайфиддин Умар.
— Со мной спорит, — усмехнулся Сангин Рамазон; посмотреть со стороны, вроде бы придирчиво разглядывал ботинки, ан нет, уши держал торчком.
Но Сарвар словно не услышал Сангин Рамазона, даже искоса не взглянул на него и ласково произнес:
— Вечером жаловались, что ноги болят…
— И сейчас не отпускает. Вышел подышать свежим воздухом.
— Возвращайтесь домой, отец. Что пользы тут сидеть? Поешьте чего-нибудь горячего и хоть отоспитесь, — сказал Сарвар все тем же мягким тоном.
Потом, когда его отец нехотя и тяжко поднялся и, стрельнув исподтишка в Сангин Рамазона осуждающе-брезгливым взглядом, вышел за дверь, Сарвар спросил:
— О чем вы спорили?
— О чем же еще? — ответил Сангин Рамазон, вертя ботинки в руках. — Все те же гнилые разговоры.
— Вы оба, дядя, уже почтенного возраста. Тянет на беседы, так и беседуйте нормально, как подобает старикам, не ворошите гниль.
Сангин Рамазон собрался было ответить, но Сарвар, круто повернувшись, твердым шагом вышел на улицу.
— Наш председатель человек благоразумный, — неведомо к кому обращаясь, произнес продавец и, зевнув, сдунул пыль с весов.
— Говорят, крепко обижается на отца за его дела, — заметил один из присутствующих.
— За какие дела? — спросил второй.
— Что слоняется по улицам, подрабатывает заклинаниями…
— Ну и что, что заклинатель? Плохой или хороший, а кишлаку-то мулло нужен.
— Сказал, что слышал…
— Не знаю, как вы, а я доволен нашим председателем, — вновь подал голос продавец.
Сангин Рамазон, отвернувшись, смотрел в окно. Но после того, как машина Сарвара рванулась с места и в одно мгновение скрылась из глаз, смерил продавца насмешливым взглядом.
— Да, благоразумный, очень умный, — с ехидцей проговорил он и, тут же вспылив, швырнул ботинки к весам. — Забирай свои башмаки! Разговорился, а! «Благоразумный», «доволен»… Ты еще мальчишка, откуда тебе знать, что разумно, что нет!
— Не по душе, что ли, дядя? — удивленно спросил продавец, схватив ботинки и держа их за шнурки.
— Что не по душе?
— Ботинки…
— Продашь другому дураку! — так же резко ответил Сангин Рамазон и, вскочив с места, ладонью отряхнул подол и ушел из магазина, волоча трость.
Он возвращался прежней дорогой, шел медленно и, слегка наклонив голову, вслушивался в то глухое, то визгливое поскрипывание галош, которые проваливались в потемневший и ноздреватый снег, и порой, не нарушая хода своих мыслей, как бы вскользь, себе под нос, отвечал на приветствия мальчишек, которые, нахлобучив шапки и надев халатики, появлялись у ворот, как видно в надежде поиграть. Он думал о том, что, хотя ему и пришлось услышать упрек Сарвара, этого, как сказал тот теленок в магазине, б л а г о р а з у м н о г о председателя, и даже слегка покраснеть тем, не менее он вывернул Сайфиддин Умара наизнанку, показал людям его нутро. И правильно сделал! Этот бесстыжий тип заслужил, он всегда копил злобу, только и думал, как подсидеть да напакостить. Но поскольку хитер — из лисьей коварной породы, и предки его были такими, — то вражду свою и злобу таил, как кот, который зарывает испражнения, и, замазывая глаза, льстил и угодничал, называл братом и другом. А мечтал только об одном — ссадить Сангин Рамазона с должности, занять его место и жить в свое удовольствие. Как говорят, подавал руку (плут ведь, мошенник!), да подставлял ножку. Но Сангин Рамазон не такой уж простак, он твердо знает: Сайфиддин Умар был одним из тех завистников-злопыхателей, которые все два года разводили писанину и в конце концов сбросили его с председательского кресла. Если не так, то почему именно он был тут же избран председателем вместо него? Почему каждое утро подъезжал к воротам верхом на коне — сидел как дырявый мешок с отрубями, — хохотал на всю улицу и орал: «Берите, друг, лопату, надо и на колхоз поработать»? Ведь знал, подлец, что он, Сангин Рамазон ответит: «Расскажи свой сон воде». И ни за какие блага не выйдет, хорошо знал! Так почему появлялся каждое утро? Почему насмехался и говорил, что «сегодня вы, конечно, выйдете», — почему? Да потому, чтобы себя показать и поиграть на нервах. Хотел, негодяй, чтобы он, Сангин Рамазон, истерзал душу и обратился в прах. Забыл, проклятый, что в этом преходящем мире чины никому не даются пожизненно, что придет день и его тоже могут сбросить с коня. Где там… Он никогда не думал про это. Будто владыкой мира стал, труси́л — шапка набекрень — день и ночь на коне. Вот каким созданием был Сайфиддин Умар! Лихоимствовал, притеснял людей. Спеси было в нем… эге! Но вскоре упал, докатился до того, что даже птицы ревели от жалости. Всплыли делишки, которыми пробавлялся все шесть месяцев, что успел побыть председателем, — разбазаривал, продавая налево и направо, ячмень и пшеницу, — и, испугавшись, что, если хоть на несколько дней задержится, призовут его к ответу, даже посадят, бросил колхоз и бежал без оглядки. Надеялся, что месяца через три-четыре страсти поутихнут и тогда, даст бог, сумеет вернуться назад, к жене и детям. Но этого не случилось. Люди увидели его тень лишь пять лет спустя. Потому что Сангин Рамазон не любил шутить. Он поклялся, что самолично выроет могилу Сайфиддин Умару…
Сзади раздался автомобильный гудок. Сангин Рамазон сошел на обочину. Через минуту мимо, одна за другой, проехали, разбрызгивая снежную жижу, три машины, высоко груженные тюками спрессованного сена.
«Я-то потом все равно был на должности, — говорил сам с собой Сангин Рамазон, двигаясь по-прежнему медленно, с чуть опущенной головой. — Я работал в финорганах, мой хлеб плавал в масле, а этот шестимесячный председатель-недоносок больше ни на коня не садился, ни за стремя не держался — никогда никаких постов не занимал. Пока не вышел на пенсию, надрывался с кетменем и лопатой. Просто диву даешься, как сегодня ведет себя этот тип. Будто невинная горлинка, к тому же сам назначил себя сельским мулло. Никому не даст сказать слово. Едва зайдет речь про тот свет да страшный суд, таким соловьем заливается, что можно подумать, уже разок умирал, все там повидал и, воскреснув, снова вернулся. Сын у него тоже хорош — председатель, всем и всему голова, советчик старым и малым. Что поделать, круговорот небес!.. Никак не пойму, за что Самандар всегда нахваливает этого Сарвара. Говорит, о народе заботится, чистый, мол, человек, благородный, прямой, все бы такими были! Люди тоже твердят — хороший Сарвар, достойный председатель. Хороший так хороший, для себя — не для меня. На мой взгляд, он просто неприятный тип, вовсе негодный быть председателем. Я терпеть его не могу, мне кажется, такой способен на все. Ведь он сын моего врага. Яблоко от яблони недалеко падает. Э-э, Самандар еще молод-зелен, не понимает, что если отец его мне враг, то он и сам когда-нибудь станет врагом ему, улучит момент и так подсечет… Господи! Сын учит меня уму-разуму, говорит, что мы цепляемся по темноте своей, а им, говорит, делить нечего, они, видишь ли, заняты одним государственным делом и хорошее называют хорошим, плохое — плохим. Будто в свое время я не занимался государственным делом и не знаю, что почем, будто и я не называю хорошее хорошим, плохое — плохим. Нет, зелен еще Самандар, не созрел, зелен!»
Сангин Рамазон свернул за угол и увидел, что на суфе кузнеца Исхака сидят Сайфиддин Умар, учитель Курбон Бадал и сам кузнец.
«Значит, наш разговор с этим мулло-недоучкой продолжится», — подумал Сангин Рамазон.
Приблизившись к суфе, он ответил на приветствие Курбон Бадала, выглядевшего усталым и удрученным, и сел рядом с ним. Немного помолчав, спросил:
— Нет улучшения?
— Нет, дядя, все так же. Врачи говорят, что другого выхода не видят, нужно везти в город и оперировать.
— Если операция поможет, не ждите — везите!
— Он так и собирается делать, — ответил за учителя кузнец Исхак. — Завтра, говорит, повезу.
Жена Курбон Бадала уже два месяца лежала в районной больнице — сильно хворала. Кое-кто поговаривал, что вряд ли поднимется. Бедолага учитель совсем измаялся. Пятеро его малых детей были предоставлены сами себе. Ни у него, ни у его жены не оказалось ни одной близкой родственницы, которая хотя бы изредка могла присматривать за малышами. Дочка только в пятом классе, двое сыновей тоже школьники — один в третьем классе, второй — в первом, а двое других едва перестали ползать, совсем несмышленыши.
— Домашние хлопоты, конечно, на вас? — спросил Сангин Рамазон тоном, не оставлявшим сомнений в том, что он хорошо представляет себе его страдания.
— Да, на мне. Дочка еще как может присматривает за братьями, — сказал Курбон Бадал, потерев подбородок, и задумчиво уставился на струйку воды, вытекавшую из-под снега. — Отработал на сегодня свое — провел три урока, заскочил домой — нет муки, собрался купить и вот… застрял, их увидел…
— Ладно, брат, особенно не переживайте. Даст бог, наша невестка поправится, кончатся и мучения. Недаром же сказано: снег сойдет, а земля останется. Печали и муки, черт побери, тоже вот так, приходят и уходят.
— Уходить-то уходят, да пока уйдут, человека чуть не изведут, — вставил Сайфиддин Умар.
— От человека зависит, мулло, — резко произнес Сангин Рамазон. — Если он стойкий, сумеет выдюжить, снесет все страдания, рано или поздно дела его устроятся.
— Ну, я пошел, дети одни, и еще в больницу надо съездить, — быстро поднялся Курбон Бадал.
В этот момент они увидели Амонбека, который приближался, гоня во всю прыть осла, с нижнего конца улицы.
— Амонбек ведь, — пробормотал Сайфиддин Умар и после того, как тот остановил осла возле них и, легко соскочив, поздоровался, кивнул на хурджин, обе половинки которого были туго набиты: — С базара?
— Да, мулло, купил кое-что, — ответил Амонбек, смуглый благообразный старик.
— Говорят, Шодмон приехал… Как он, здоров? — поинтересовался кузнец Исхак.
— Здоров. Вчера вечером нагрянул. Я очень соскучился…
— Один приехал или с женой и детьми?
— Один. Завтра уже собирается назад. Времени, говорит, нет.
— Если завтра уезжает, значит, угощение будет сегодня, — засмеялся Сангин Рамазон. — Барана или козла…
— Конечно! Баран, наверное, давно уже в котле; я еще на рассвете наказал младшему сыну заняться. Добро пожаловать, приходите, будете светом очей, венцом украшений…
— Он шутит, — сказал кузнец Исхак.
— Почему шучу? — живо возразил Сангин Рамазон. — Совсем не шучу.
— Ладно, придем, — сказал Сайфиддин Умар. — Под этим предлогом и Шодмона увидим.
— Приходите. Через час-два буду ждать. Обязательно приходите.
Амонбек проворно сел на осла, кольнул его заостренной погонялкой, пустил с места в галоп и помчался домой.
— Сын-то у него, говорят, писатель, а? — глядя ему вслед, вымолвил Сайфиддин Умар.
— Писатель. Курбон Бадал говорил, что недавно вышла еще одна его хорошая книга, — ответил кузнец Исхак.
— Года два или три назад он долго беседовал со мной возле магазина. Расспрашивал про времена, когда создавали колхоз. Я думал, упомянет где-нибудь в своей книге и меня, рассказал все, что знал. В прошлом году вспомнил про эту беседу и велел Сарвару найти его книгу, прочитал от буквы до буквы…
— …но имени своего не нашел, — поддел Сангин Рамазон.
— Ну, не нашел, — нахмурился Сайфиддин Умар. — Что за человек? Во все разговоры лезете, а!
— Если злитесь, кусайте свой нос.
— Не переживайте, мулло, на свете ничего не делается одним махом. Придет час, еще напишет, — попытался утешить его кузнец Исхак.
— Но мне показалось, что он описал нашего безумца, — пропустив мимо ушей слова Сангин Рамазона, продолжал Сайфиддин Умар.
— Какого?
— Сколько у нас безумцев? Несчастного Шарифа… Читаешь и удивляешься: имя другое, а по делам — ну точь-в-точь Шариф!
— Описал бы ваши дела, вот было бы смеху, — съязвил Сангин Рамазон.
— Какие мои дела? — запальчиво спросил Сайфиддин Умар.
— А хотя бы, к примеру, как собирали деньги на кладбищенскую ограду.
— Ну и собирал, ну и что? Богоугодное было дело.
— Верно, богоугодное, да только…
— Что «только»?
— А сами не знаете?
— Знал бы, не спрашивал.
— Неужели?.. Та-ак, — протянул Сангин Рамазон и, достав из кармана четки, с сосредоточенно-серьезным видом обратился к кузнецу Исхаку: — Усто!
— Что прикажете?
— Скажите правду.
— Какую правду?
— Во что обошлась решетка вокруг кладбища?
— Это все знают. Вы тоже. Чего же спрашивать?
— Еще разок услышать, есть смысл…
— Он меня желает проверить, — пробормотал Сайфиддин Умар.
Но Сангин Рамазон, словно не услышав его ворчания, невозмутимо смотрел на кузнеца Исхака.
— Две тысячи триста восемьдесят рублей, — ответил кузнец Исхак.
— А сколько он дал вам? — концом трости показал Сангин Рамазон на Сайфиддина Умара.
— Он давал не один. Был покойный Рашид-счетовод. Сказали, вот вам две тысячи пятьсот рублей, приступайте, тратьте, так решил народ.
— Итак, две тысячи пятьсот. А теперь подсчитаем, — чуть подтянув рукав халата, Сангин Рамазон растопырил пятерню. — Сколько у нас дворов?
— Сто восемнадцать, — ответил Сайфиддин Умар. — Что вам за дело до них?
— Потерпите, сейчас поймете. По сколько собирали с каждого двора?
— По десять рублей, — нехотя вымолвил Сайфиддин Умар.
— Верно, сперва по десятке. А потом?
— Потом увидели, что по десяти рублей мало. Еще по десять…
В это время словно из-под земли появился Шариф-девона, — безумец, юноша лет двадцати — двадцати двух, одетый в рваную фуфайку и изъеденную молью шапку со смешно торчащим наушником. В руках он держал бурдюк. Радостно поздоровавшись со всеми, расстелил бурдюк на снегу у берега ручья и преспокойно уселся.
— С бурдюком ходишь? — глянув на его ботинки с дырявыми носками и стоптанными каблуками, спросил кузнец Исхак.
— Бурдюк старушки Гульсум, — охотно пояснил Шариф и, скривив рот, хохотнул. — Тетя говорит, она обездоленная старуха, у нее никого нет. Тогда я сказал: раз обездоленная, принесу ей воды.
— Да кто же в наше время таскает воду бурдюком?
— А он большой. Притащу его полным и разолью сразу по всем ведрам. Тетя правду говорит, она тоже, как я, обездоленная. Теперь каждый день буду таскать ей воду, рубить дрова, чистить хлев. А когда женюсь, она сошьет мне халат…
— Не болтай! — сердито цыкнул Сангин Рамазон: — Женюсь, а! На могиле ты женишься, — прибавил он сгоряча, но, увидев, как вздрогнул Шариф, спохватился, виновато прикусил губу и, отвернувшись, вновь вперил взор в Сайфиддин Умара. — Сто восемнадцать умножить на двадцать, сколько будет?
— Чего сто восемнадцать? — не понял Сайфиддин Умар.
— О, да вы же сами сказали: сто восемнадцать дворов. Если с каждого двора содрали по двадцатке, значит, это составило две тысячи триста шестьдесят рублей. Правильно?
— Правильно.
— Эти деньги набрали, но не прошло и десяти дней, как придумали новое — не со двора по десятке, а с каждого носа в семье. Разве не так?
— Д-да, — запинаясь произнес Сайфиддин Умар. — Но, однако, не со всех получили.
— Нет, мулло, за вычетом нескольких бедных вдов, остальные дали все. Вот вы, усто, — глянул Сангин Рамазон на кузнеца Исхака, — сколько вы дали?
— Пятьдесят.
— А я восемьдесят.
— Не обманывайте, вы дали только двадцать рублей.
— Забыли, что ли? Или свидетелей выставить?
— На что свидетели? Я как перед богом говорю. Шестьдесят рублей получили с семьи вашего сына.
— К вашему сведению, мулло, мы с сыном не делились, считаемся одним хозяйством.
— Ну хорошо, ну считаетесь, ну и что? Что вы хотите сказать? Давайте ближе к цели.
— Нет у меня никакой цели. Я только хочу сказать, что вы лиходей, обираете людей. По моим подсчетам, вы собрали тысяч шесть-семь, а ему, — кивнул Сангин Рамазон на кузнеца Исхака, — передали всего-навсего две с половиной тысячи.
— В этом богоугодном деле со мной был покойный Рашид-счетовод, он знал, что всего собрано две с половиной тысячи рублей. Так что не наговаривайте. Всякий, кто клевещет на ближнего и лжет, в судный день попадет в геенну огненную.
— Не пугайте меня геенной огненной, лучше скажите, есть у вас другой свидетель, кроме счетовода Рашида? Да или нет?
Сайфиддин Умар, отвернувшись, молчал.
— Нет, конечно! — торжествующе воскликнул Сангин Рамазон. — Еще, не стыдясь, выставляете свидетелем покойного… Я скажу вам: покойный Рашид-счетовод не вам чета, он был честным человеком. Сорок лет проработал в колхозе и не растратил ни одной копейки, не украл ни одного грамма. Незадолго до своей кончины вот тут, на этой же улице, он сказал мне, что денег вроде набралось много, все на руках у мулло…
— Ну и что? — вдруг, взорвавшись, рявкнул Сайфиддин Умар. — А я говорю вам, что в третий раз деньги дали четыре-пять семей, больше никто не пожертвовал ни копейки. Дай вам волю, чтоб втоптать меня в грязь, скажете, что вот этот безумец тоже вложил десятку.
— Э, не, я не давал, — живо возразил Шариф, растянув рот до ушей. — За меня, наверно, дал мой зять, теткин муж. Я не чета вам, дядя. Я сам могу украсить кладбище, хоть сейчас. Делать добро — богоугодно. Тетин муж говорит, что я не смогу украсить другое место, кроме кладбища. Да, дядя, я не чета вам, не-е…
— Заткнись, псих! — взмахнул Сайфиддин Умар палкой. — Не чета мне, а! Проклятый выродок, каналья, украшение кладбища!.. Сгинь сейчас же!
Шариф, испугавшись, дал стрекача. Бурдюк, оставленный им на снегу, казался широко расплывшимся и загустевшим пятном крови. Вспомнив про него, Шариф сразу остановился, повернул голову. Он растерянно уставился на стариков, не осмеливаясь подойти.
— Иди возьми бурдюк, иди, не бойся! — громко сказал кузнец Исхак и поманил его рукой.
Шариф, кося боязливым взором, подошел бочком, поднял бурдюк, встряхнул и, повторив:
— Я не чета вам, дядя, — припустил со всех ног под откос.
— Бедняга, — вздохнул кузнец Исхак.
— Пусть знает свой удел, — буркнул Сайфиддин Умар.
— Судьбу тоже можно подтолкнуть, — многозначительно заметил Сангин Рамазон.
Воцарилось молчание. Казалось, каждый погрузился в свои думы.
— Ну что, пойдем? — встрепенулся вдруг Сайфиддин Умар.
— Куда? — спросил кузнец Исхак.
— К Амонбеку. Ждет, наверное…
— А-а, — протянул кузнец Исхак, встал и стряхнул приставшие к поле халата соломинки. — Поднимайтесь, — обратился он к Сангин Рамазону, в задумчивости перебиравшему четки. — Пойдем!
— Раз идет мулло, я не пойду.
— Если человек меня уважил, пригласил к себе домой посидеть с сыном-писателем, почему же это мне не идти? Пойду! Да стать мне за него жертвой, я с народом живу! — победоносно воскликнул Сайфиддин Умар.
— Ладно, будет вам, сосед, вставайте. — Кузнец Исхак взял Сангин Рамазона за локоть и слегка потянул. — Ничего не случилось. Немного повздорили, так это ваши дела каждого дня. Поднимайтесь.
— У меня слово одно, усто. Не пойду, и все! Я не сажусь за один дастархан с тунеядцами-лиходеями, — твердо заявил Сангин Рамазон и, резко встав, зашагал к своему переулку.
— Мне тоже противна твоя рожа, тьфу! Он, значит, честный, а мы лиходеи… О господи! — вскипел Сайфиддин Умар, когда Сангин Рамазон, свернув в переулок, скрылся из глаз.
— Хватит, — остановил кузнец Исхак, — нехорошо…
…Сангин Рамазон вошел во двор и, как только увидел своего скакуна, разом повеселел. Он мгновенно сунул четки в карман, прислонил трость к яслям, ласково погладил широкую золотистую грудь коня, который после скребницы выглядел еще прекраснее, и направился в конюшню, откуда вернулся с седлом и сбруей. Конь, увидев свое снаряжение, ударил копытом и весело заржал. Он был в нетерпении, встряхивал длинной красивой гривой и выгибал, будто подставляя, шею — так хотелось ему побыстрее на волю!
«Потерпи, скотинка моя, потерпи… Я ведь сказал: сегодня выведу обязательно. Вот и пришел твой час, Погуляешь немного, надышишься. Вот седло, так… А это подпруга, затянем ее… Потерпи… Сейчас, душенька, сейчас…»
Мысленно произнося все эти ласковые слова, Сангин Рамазон снарядил коня, снял с гвоздя на столбе красивую, с наборной рукояткой, сделанную на заказ плетку и вывел радостно играющего скакуна за ворота, э потом…
Потом оказался в седле. Ноги твердо упирались в стремена. Он высоко держал голову, смотрел прямо перед собой. Скакун, как бы требуя, чтобы хозяин отпустил поводья, нетерпеливо вертел шеей — ему хотелось помчаться галопом. Но Сангин Рамазон еще сильнее сжимал бока шенкелями и натягивал узду так, что удила врезались, обжигая болью, в углы губ, и конь вынужденно подчинялся воле хозяина, шел не спеша, разбрызгивая сильными копытами подтаивающий снег.
Когда выехали из переулка, Сангин Рамазон скользнул взглядом по суфе кузнеца Исхака и с ненавистью произнес:
— Мулло-недоучка из преисподней!
Скакун навострил уши, вновь попытался пуститься вскачь, но удила снова впились в губы, и он опять перешел на шаг.
Сангин Рамазон, гарцуя по главной улице, направлялся за околицу, где текла речка Дуоб, давшая название кишлаку. Держа плетку напоказ и выпятив грудь, он отвечал на приветствия каждого встречного. И постройки вдоль улицы — дома и глинобитные стены — теперь не казались ему высокими. Конь возвышал его, он был счастлив и всем доволен: и этим тихим, мягким зимним днем, и звонкими голосами школьников, которые здоровались с ним, и слепяще-ярким сиянием солнца, и тем, как послушен конь, как нес его грузное тело, мерно покачивая: Сангин Рамазон чувствовал себя по-молодому удалым. В его голове больше не осталось места мыслям о вечном враге Сайфиддин Умаре, он был поглощен думами о себе и своем красавце коне.
Вблизи речки Сангин Рамазон встретил Шарифа-девону. Тот медленно поднимался по откосу с полным бурдюком на спине и голосил грустную песню.
— Здравствуйте, дядя! — сказал Шариф.
— Ты сколько раз на дню здороваешься?
Шариф засмеялся и вдруг, чего-то испугавшись, отпрянул в сторону.
Сангин Рамазон глянул на его одежду, подумал: «Эх, горемычный», — и проехал мимо.
На берегу Дуоба он спешился, вытащил изо рта коня удила. Скакун, выгнув шею, потянулся сомкнутыми губами к воде.
«Горемычный», — мысленно повторил Сангин Рамазон.
Речка представилась ему на белом фоне бесконечной голубой дорожкой. Ее прозрачные воды, текущие с высоких гор, как бы нежно что-то шепча, ласкали покатые заснеженные берега и, плавно скользя по валунам и камням, струились в синеющую даль.
Сангин Рамазон стоял рядом с конем, смотрел, как он осторожно пьет, и невольно вспоминал отца Шарифа.
Неразговорчивым, безвредным и работящим был мужчина. Но что-то напало на него, взревновал он жену, засомневался в ее супружеской верности, и как-то вечером, вернувшись с поля, поставив трактор на место, он, никогда не бравший в рот хмельного, крепко подогрел себя водкой и, разгоряченный, пришел поздно ночью домой и зарезал жену. Он убивал ее на глазах малолетнего сына, этого Шарифа, а потом бросил в луже крови и, отшагав восемь километров, в ту же ночь явился с повинной в районное отделение милиции. Шариф был страшно напуган, почти до утра оставался, один на один с обезображенным трупом матери, изошел криком, бился в припадках и… вот с тех пор не в себе. Он живет у тетки — сестры матери. Не раз пытались лечить его в больницах, районной и городской, — увы, без пользы… Порой он нормальный, и речи его звучат здраво, но, когда затмевает рассудок, крушит все, что попадает под руку, и убегает в горы, пропадает сутки, вторые, затем снова объявляется…
«Дурак был! — Сангин Рамазон взнуздал и оседлал скакуна, повернул его назад. — Не был бы дураком, разве так поступил бы? Себя подвел под расстрел, жена покинула белый свет молодой, сын вот уже двенадцать лет безумец…»
Конь быстро преодолел подъем, и Сангин Рамазон увидел впереди Шарифа, который все так же плелся с бурдюком на спине. Он припустил коня, нагнал парня и сказал:
— Давай сюда!
— Что? — вытаращил глаза Шариф.
— Бурдюк.
— Я сам понесу, дядя. Я сильный.
— Знаю, ты сильный. Но все равно, давай, — сказал Сангин Рамазон и, наклонившись, схватил тугой бурдюк за ножку и с помощью самого Шарифа уложил его на луку седла.
Шагая в ногу с конем, Шариф не сводил глаз с Сангин Рамазона и, будто что-то вспоминая, беспрерывно улыбался.
— Как твой зять? Что-то его не видать.
— Он любит мою тетю, не отходит от нее ни на шаг.
Сангин Рамазон засмеялся и, весело ответив на приветствие прохожего, приосанился. (Пусть знают, я беспощаден к плохим, а с хорошими — хорош; я не злой, не скупой и не завистливый, захочу, нисколько не брезгуя, помогу даже безумцу…) И спросил:
— А ты кого любишь?
— Не знаю, дядя. Наверное, дочь Амонбека… — Шариф на минуту задумался, потом вдруг сказал: — Вы не знаете, когда я женюсь?
— Не беспокойся, когда-нибудь поправишься и жену найдешь…
— Как женюсь, — взахлеб перебил Шариф, — тут же приглашу маму, чтобы невеста без нее не скучала.
— Откуда пригласишь?
— Как откуда? С кладбища…
Сангин Рамазон устыдился своего неуместного вопроса (рехнулся, старый хрыч!) и сжал губы. На Шарифа он больше не смотрел.
Когда приблизились к воротам старухи Гульсум, осторожно переложил бурдюк на плечи Шарифа и ослабил поводья. Скакун сразу почувствовал себя вольготно и перешел на рысь.
— Вы тоже придете на мою свадьбу? — закричал Шариф вслед на всю улицу.
— Приду, — на миг обернулся Сангин Рамазон. — Непременно!
Конь быстро домчался до развилки дорог, однако на этот раз хозяин вдруг остановил его, сильно потянув поводья, не разрешил, как всегда, свернуть направо и взлететь на вершину холма, откуда как на ладони открывается вид на кишлак и где он, по обыкновению, резвился…
«Горемычный», — вздохнул Сангин Рамазон.
Он вернулся домой в печальной задумчивости и тут расстроился вконец.
— Вот бессовестная баба, выпустила, а! — воскликнул он и, быстро привязав коня под навесом, разогнал кур, копошившихся в яслях и возле сеновала, у стен и под дверями конюшни. Потом разнуздал коня, но второпях забыл ослабить подпруги и, бросив ему охапку сухого клевера, заспешил, раздраженный, во внутренний двор. — Жена! Эй, жена — закричал еще в проходе.
Но отклика не было.
— Женщина! — гаркнул он, затопав по каменным ступенькам на айван.
— Чего вам? Не глухая, — выходя из комнаты, проворчала старуха.
— Если не глухая, то когда уберешь свои сокровища? Сколько, раз тебе повторять? Втолкую я тебе, наконец, что от твоих проклятых кур никакого прока, только гадят повсюду?!
— Пока к чему-нибудь не придеретесь, день вам не день, — сказала она, спускаясь по ступенькам.
— Вроде тебя…
Сангин Рамазон живо снял галоши, вошел в комнату.
Жена загнала птиц в курятник, вернувшись, расстелила дастархан и подала полную косу[67] шурпы.
— А сама? — спросил Сангин Рамазон.
— Я ела с Каримом.
— Где он сейчас?
— В школе.
— Сапоги же его стоят?
— Пошел в ботинках…
— Самандар объявился?
— Нет, сама пошла и купила. Знала, что вы не принесете и сегодня.
— Как купила?
— Не бойтесь, ваших денег не тронула. Купила на то, что наработала иглой.
— Красные?
— Кра-асные…
— Эх ты, безмозглая! Да ведь и я видел эти красные ботинки, не слепой!
— Ну и что, если красные? Ногам тепло, и ладно.
— Да ведь красные девчонкам подходят — не парням! Если бы немножко потерпела, свет не перевернулся бы. Объяснили бы, что придет отец и купит что-нибудь получше.
— Ничего, сойдут и красные. Он еще ребенок…
— Довольно! — зло вскричал Сангин Рамазон. — Ясно, что ты за фрукт, от своего ума не пропадешь…
— Вроде вас… — сказала жена и, поднявшись с места, отошла, сердитая, к двери. — И снег сойдет, и эта холодная зима пройдет, и тепло станет, но то, что вы из-за каких-то ботинок обижали внука, не забудется. Бывают же такие деды…
— Ты порадовала, будет с него! — проворчал Сангин Рамазон и сел, скрестив ноги, взял в руку ложку.
Он с аппетитом съел наваристую шурпу, обсосал и разгрыз все косточки-ребрышки, выпил несколько пиалок чаю и, протянув свои толстые ноги к теплой чугунке, опустил голову на подушку.
Дверь была открыта.
В широкое окно, занавески которого так и оставались раздвинутыми, смотрело голубое высокое небо. Но уже не падали на ковер золотые лучи — солнце стояло в зените.
Вскоре Сангин Рамазон уснул.
Когда его жена пришла убирать дастархан, ему снился сон. Он видел себя босоногим мальчишкой. Стояла зима, дул сильный пронизывающий ветер. Сангин Рамазон старался укрыться в соломенной лачуге, прятал голову — оставались снаружи ноги, подтягивал ноги, не знал, куда положить голову.
1979—1980
Перевод Л. Кандинова.
ПЕРЕКРЕСТОК
Сделал несколько шагов и невольно остановился. Большой зал ресторана был переполнен. В глубине на полукруглой эстраде изломанно покачивался высокий парень с гитарой, волнистые черные волосы его смолисто переливались в ярком свете люстр, пальцы азартно летали по струнам радужной гитары. Он подмигивал стоявшему рядом саксофонисту, и тот весело надувал толстые щеки.
Джамшед увидел все это как-то одновременно: и сизый дым над столиками, и дрожание люстр, и взлетающие плечи гитариста, и сплетенные пары танцующих, и странно одинокую здесь, сиротливую спину пианиста в углу эстрады — сутулую спину пожилого человека, о чем-то глубоко задумавшегося.
— Не стойте в проходе, молодой человек! Я же вам в который раз повторяю: мест нет! — раздраженный голос администратора, немолодой женщины в нелепом зеленом кокошнике, вернул его к действительности.
Мелодия кончилась. Высокий гитарист сел на стул и бережно уложил на колени гитару, сплетенные пары рассыпались по залу шумной веселой толпой, пианист еще более ссутулился на круглом стульчике у пианино и откинул назад копну черных с проседью волос.
Джамшед повернулся к выходу, но тут его взгляд упал на столик у окна, неподалеку от эстрады. Возле столика было два свободных стула.
— Вон там, кажется, есть место, — сказал он женщине, все еще стоявшей рядом с ним.
Женщина недовольно махнула рукой и удалилась, что-то бормоча под нос.
Осторожно обходя веселые пары, Джамшед приблизился к столику и в нерешительности остановился. Напротив женщины сидел мужчина в дорогом кофейного цвета костюме. Низко склонившись над тарелкой, он быстро и жадно ел, помогая себе ножом. Воротник его белой рубашки был расстегнут, узел галстука съехал набок. Женщина отчужденно смотрела в окно. Перед ней стояла бутылка лимонада и пустой фужер. На столе, в фарфоровой вазе, ярко рдели две алые розы.
Тронув рукой спинку стула, Джамшед спросил у мужчины:
— Извините, здесь свободно?
Мужчина поднял голову, двигая челюстями, посмотрел на Джамшеда и, торопливо проглотив кусок, просиял широким лоснящимся лицом.
— О-о! Дорогой Джамшед-джон! Здравствуйте, здравствуйте! Как ваши дела, как здоровье?
Джамшед растерялся. Этой встречи он не ожидал. У него потемнело в глазах. Нет! Все, что угодно, но только не это! Нет! Бешено застучало сердце, и Джамшед почувствовал, что близок к обмороку. Этого еще не хватало! Он сжал зубы и взял себя в руки. Вежливо поздоровался с мужчиной, но, как ни старался, не смог заставить себя взглянуть на женщину.
— Садитесь, пожалуйста, садитесь, — суетился Джалил. — Дайте на вас посмотреть. Как хорошо, что мы встретились: вернусь домой — будет что отцу вашему рассказать!
Ошеломленный неожиданной и неприятной встречей, Джамшед сел. Ему не хотелось, чтобы Джалил обвинил его в злопамятности.
«Посижу несколько минут и уйду», — решил он.
— Простите меня, я не узнал вас…
— Ничего, дорогой. Я и сам не заметил, как вы подошли. — Джалил улыбнулся, блестя золотыми зубами. — Но… Так как наши сердца полны чистоты и благородства, сама судьба свела нас за этим столиком.
Джалил подозвал официантку, что-то прошептал ей на ухо и вновь повернулся к Джамшеду:
— Ну, рассказывайте. Как дела, жена, дети?
— Благодарю вас, все хорошо. Лучше о себе расскажите.
— А мы вот просто гуляем. Как говорится, и прогулка есть прогулка, и блуждание есть прогулка! Машина у нас своя, хоть и скромненькая, а потому и дорога сюда не дальняя. — Он немного помолчал, пожевал губами, и посмотрел на женщину. — Однако на сей раз, кажется, удовольствия не получили.
— Что так? — вежливо спросил Джамшед, всеми силами стараясь не показать, что волнуется.
— Шахноз немного нездоровится. По-моему, ей здешняя погода вредновата. — Джалил опять пожевал губами и вроде бы спохватился: — Так вы ведь знакомы. Кажется, даже в одной школе учились?
…Да, Джалил, мы учились в одной школе. И даже в одном классе. И ты это хорошо знаешь, — к чему лицемерить? Или ты думаешь, я не узнал тебя в ту ночь? Ошибаешься! Я помню все. И гулкую тьму улицы, и одинокий фонарь вдалеке, и приподнятый воротник твоего пальто, и шляпу, под полями которой скрывались даже брови, и подбородок, обмотанный шарфом…
— Верно, мы учились в одной школе, — ответил Джамшед.
— А теперь в газете работаете?
— В газете.
— Неплохие, наверное, заработки у журналистов?
— На жизнь хватает.
— Это хорошо… Донесся до нас слух, что тесть у вас авторитетный человек. С такой поддержкой вы далеко можете пойти — о куске хлеба с маслом никогда заботы не будет. Это он вам помог такую хорошую должность получить?
Джамшед вздрогнул, но промолчал. Только сейчас он набрался решимости и взглянул на женщину. Шахноз, оторвав взгляд от окна, медленно повернула голову, но на Джамшеда не посмотрела. Ее брови сошлись над переносицей, губы слегка дрожали — огорчилась за мужа? Джамшед некоторое время не отрывал взгляда от ее лица, и ему показалось, что в миндальных глазах Шахноз нет даже искры того огня, что горел в них всегда, сколько он их помнил. В ее взгляде и чертах лица появилось нечто новое, чему Джамшед никак не мог подобрать определения. Странная смесь беззаботности, беспечности и… сожалеющей грусти…
«Но красива по-прежнему, — подумал Джамшед. — Только пополнела немного. Догадывается ли она, что я часто вспоминаю ее? Помнит ли она?»
Лет десять назад, когда они окончили школу, Шахноз подарила ему на день рождения зелененький томик «Овода» и значительно улыбнулась.
— Во всем мире мне нравятся только два человека. Один из них — герой этой книги…
— А второй? — с замиранием сердца спросил Джамшед.
— Второй? — Шахноз лукаво отвела взгляд. — Второго я пока не знаю.
— Не верю!
— Почему? — Шахноз подняла на Джамшеда свои удивительные глаза, и он невольно покраснел — в глубине ее глаз так и лучилась радость. — Вы подумали, что… Знаете, кто второй?
— Нет, не знаю! — У него вновь замерло сердце.
— Второй — Джемма…
…Господи, как давно это было! Но я до сих пор храню твой подарок, Шахноз. Он для меня — единственная память о юношеской любви и несбывшихся мечтах… Достав из кармана сигареты, Джалил спросил:
— Курите?
— Нет, спасибо.
— Правильно делаете.
…Когда мы учились в десятом классе, никто в школе и не сомневался, что мы любим друг друга. Мы сидели за одной партой. На переменах почти не выходили из класса — разлучиться даже на минуту нам казалось несчастьем! Вместе готовили уроки, иногда, по вечерам, выкроив часок, ходили в кино. Мы даже и не догадывались, что одноклассники называли нас Лейла и Меджнун[68]. Школа, школа — счастливое время!.. Ну а потом ты поступила на заочное отделение пединститута, а мне пришлось работать на строительстве железной дороги. Семья большая — лишней копейки не водилось. Хотел годика два поработать, помочь отцу, собрать немного денег и только потом поступить в университет. Я мечтал стать журналистом…
— Правильно делаете, — повторил Джалил. — Проклятый табак: знаю, что яд, а вот уже двенадцать лет курю. Несколько раз бросал — не вышло. — Ловко вытряхнув из пачки сигарету, он закурил. — А детей у вас сколько?
— Один.
— Сын?
…В то время ты уже работала в детском саду. Каждый вечер, после работы, я спешил к знакомому домику, где размещался детский садик, и ждал, до рези в глазах вглядываясь в пеструю калитку, знакомую до мельчайших царапин. Но долго ждать не приходилось. Стоит закрыть глаза, я и сейчас вижу, как ты появляешься в калитке, как спешишь, спешишь ко мне, словно целый день томилась в ожидании. И я верил в это. «Я вас в окно увидела!», — говорила ты и нежно улыбалась. Каждый день я давал себе слово, что вечером заведу разговор о нашей свадьбе, и каждый вечер ты тут же меняла тему разговора… Помнишь? Шел день за днем, и летели месяцы и… Однажды ты сказала: «Да». Было холодно, шел снег, а я не чувствовал под собой ног — домой летел как на крыльях! Ты помнишь, мы решили, что свадьба будет летом, как только ты сдашь сессию…
— Нет, дочка.
— А-а-а…
…Но я помню, Шахноз, и другие твои слова: «Не надо меня больше провожать — люди уже всякое говорят». Как я удивился, ослепленный счастьем, — ведь ты согласилась стать моей женой: «Ну и пусть говорят — мы же поженимся скоро!» Помнишь, как ты прикусила губу, вырвала свою руку из моей и убежала? Казалось, небо рухнуло в тот день на меня. До этого я только по книгам знал, как болит от любви сердце, каким невыносимым страданием полнится оно. А ты больше не хотела замечать ни меня, ни моей любви. Несколько раз я встречал тебя — ты шла рядом с ним… Джалилом. Тогда он только что закончил институт и был назначен директором универмага. Ты помнишь?..
— У нас трое детей, все трое — мальчики, — сказал Джалил, выпуская из уголка рта дым. — Старшему недавно исполнилось семь.
Официантка принесла три порции цыплят табака, бутылку коньяка, три плитки шоколада, сыр, лимонный сок в графинчике.
Бросив в пепельницу окурок, Джалил с видимым оживлением принялся хозяйничать: налил в две рюмки коньяк, разломал короткими пальцами плитку шоколада, аккуратно высыпал кусочки на блюдце.
— Шахноз, ты ведь не будешь пить, да? — Не взглянув на жену и не ожидая ее ответа, он повернулся к Джамшеду: — Сколько лет друг друга знаем, а за столом впервые встречаемся. Давними друзьями дорожить надо, Джамшед-джон. Вот мы сейчас за наши будущие встречи и выпьем.
Джамшед уголком глаза взглянул на Шахноз. Лицо ее было непроницаемо, она все так же задумчиво смотрела в окно, но пальцы нервно и неожиданно зло мяли платочек.
— Что ж, если для этого надо выпить, то выпьем, — согласился Джамшед.
Он вдруг успокоился, и Шахноз сразу же почувствовала это. Она быстро взглянула на Джамшеда, и он подумал: «И взгляды их сплелись!» Впрочем, так оно и было…
— Ну, давайте, — Джалил подал ему рюмку и, подождав, когда Джамшед возьмет, сказал: — Вам слово, дорогой!
— Какое слово? — усмехнулся Джамшед.
— Э-э, ведь вы же — журналист…
…А через некоторое время разнесся слух, что ты стала невестой Джалила. Ночами я не мог заснуть, стоило закрыть глаза — всплывало твое лицо, губы что-то быстро шептали, а я никак не мог разобрать — что? Я поднимался и до рассвета бесцельно бродил по улицам. Куда только не уносили меня мысли! Но сколько бы я ни думал, никак не мог понять, в чем я виноват перед тобой, почему ты своими руками на мелкие осколки разбила наше счастье?..
Однажды я не выдержал. Ноги сами несли меня к знакомой калитке детского садика — словно властно влекла неведомая сила. И в этот день я ждал тебя недолго — минут через десять ты появилась на пороге, холодно взглянула в мою сторону, коротко поздоровалась и торопливо пошла дальше. Я догнал тебя и спросил:
— Шахноз, это правда?
— Что правда? — не останавливаясь, бросила ты через плечо.
— Что люди говорят.
— Да, правда.
— Но ведь вы же не знаете, что он за человек!
— По-вашему, он плохой?
— Пусть об этом говорят другие, а я…
— Что вы? Во всяком случае, он не такой, чтобы, подержав девушку за руку, кричать, что овладел ею…
— Что значат ваши слова, Шахноз?
— Не знаете?
— Знал бы — не спрашивал!
— Довольно! Жаль, что я раньше не знала, какой вы бесчестный и завистливый!
Да, так ты и сказала. Я застыл на месте, ошеломленный клеветой. Я до сих пор не знаю, от кого ты услышала эту ложь, но рана, нанесенная тобой, кровоточит до сих пор. С того вечера мы больше не встречались. А теперь и поговорить друг с другом не можем. Почему ты отворачиваешься, Шахноз? О чем думаешь?..
Джалил тихонько дотронулся до плеча Джамшеда и засмеялся.
— О чем вы так задумались, дорогой? Ищете хорошие слова?
Джамшеду показалось, что и в смех свой, и в слова свои Джалил вкладывает какой-то особый, победный и иронический смысл.
— К сожалению, не удалось поздравить вас в день свадьбы — был болен. Прошло столько лет, во, как это ни смешно, сегодня я выпью эту рюмку за ваше счастье и здоровье.
— Спасибо, дорогой Джамшед-джон. Будьте и вы счастливы.
Они выпили.
Квартет на эстраде грянул игривую мелодию. Смех и шарканье подошв танцующих, смешиваясь с музыкой, рождали еще одну мелодию, Джамшеду казалось, что она полнится не только звуками, но и настроением присутствующих в зале. Мелодия была и игривая, и разгульно-веселая, отчаянная, и одновременно грустная, даже жалобная…
— Еще по одной, Джамшед-джон!
— Спасибо, я больше не могу.
— Э-э, что тут пить — всего пятьдесят граммов.
— Работа ждет…
— Берите, берите! Не убежит ваша работа. — Джалил поставил рюмку перед Джамшедом и обернулся к Шахноз: — Еда твоя остыла.
Шахноз, молчаливая и бледная, тихо подняла голову и вопросительно посмотрела на мужа. Кажется, она даже не слышала его слов.
— Еда твоя остыла, говорю, — терпеливо и снисходительно повторил Джалил. — Даже если не хочется, надо пересилить себя и поесть.
Шахноз безучастно посмотрела на мужа, несколько раз ковырнула вилкой цыпленка и вновь опустила голову.
Нервно чиркнув несколько раз спичкой, Джалил закурил, жадно затягиваясь…
…Расставшись с тобой, Шахноз, я пошел в железнодорожный ресторан. Впервые в жизни выпил водки. Мне тогда казалось, что именно так должны поступать настоящие мужчины — топить боль в вине. Вышел на улицу — на душе муторно, голова кружится, ноги ватные… Еле-еле до своей улицы добрел. Только через арык перебрался — тьма, хоть глаз коли, — слышу, кто-то на дорогу выскочил. «Стой!» — говорит, голос хриплый такой, незнакомый. Я остановился. Плечом к дереву прислонился. А тот ко мне подходит и двумя руками за ворот хватает. Встряхнул и говорит: «А-а-а, да ты пьян, щенок. Смотри, как бы от обиды не сдох!» Гнев тугой волной поднялся во мне, но я стерпел — хотелось узнать, кто же это все-таки? Но узнать не мог: воротник пальто, шляпа, шарф скрывали лицо.
— Сам-то, — говорю, — кто? Чего надо?
— Кто я, не твое дело, А вот если хоть еще раз посмеешь заговорить с Шахноз — голову оторву и собакам выброшу. Треплешь языком, а потом в кусты, гад!
— Мое дело, что захочу, то и сделаю…
— Мое дело, говоришь?
— Мое!
— Ну, вот что, щенок, запомни: для меня честь друга дороже всего на свете! Если без Джалила посмеешь с Шахноз заговорить — пощады не жди!
Обида ударила в голову, я оттолкнулся от дерева и крикнул, задыхаясь от ярости:
— Иди и передай своему Джалилу, если он мужчина — пусть сам со мной встретится!
Все остальное помнится как во сне. Незнакомец воскликнул:
— Ах, тебе Джалил нужен?! Получай!
Отклониться я не успел, и сильный удар в лицо едва не свалил меня с ног. Ощущая, как из разбитого носа и губ хлынула кровь, я рванулся вперед, целясь кулаком в закрытое шарфом и шляпой лицо, но не попал, лишь успел ухватиться за шарф. От удара, от гнева ли, но отрезвел я мгновенно и так же мгновенно узнал обидчика. Шарф соскочил с его лица, шляпа сдвинулась — мне ли было не узнать его!
Позабыв о боли, разбитых губах, хлюпающем кровью носе, я расхохотался во все горло:
— Ох и подлец же ты!
Он согнулся, прикрывая рукой лицо, и что есть силы ударил меня ногой, целясь в пах. Я отпрыгнул, и он попал по левому колену, но сильно — так, что я опять едва удержался от падения. Гнев, боль, обида сплелись во мне. Я сжал кулаки, готовый не только отразить следующее нападение, но и… Живым бы я его уже не отпустил…
Первое, что я услышал в следующее мгновение, — топот убегающего человека. Иногда я думаю, почему он убежал? Побоялся, что узнаю и расскажу всем? Ведь мы были соседями, долго жили рядом — мог ли я не узнать его? Не захотел окончательно испортить отношения? Хотя какие уж тут отношения? Во всяком случае, этот его поступок был не первой и не последней подлостью…
— Что вы сказали? — удивился Джалил.
Джамшед и Шахноз одновременно посмотрели на него.
— Ничего, — повел плечом Джамшед, сам не заметивший, что начал говорить вслух.
— Мне показалось, что говорите «был» или «тыл»…
— А-а-а, — натянуто улыбнулся Джамшед. — Ужин, говорю, наш остыл.
— Вы, кажется, себя неважно чувствуете, дорогой. Неприятность какая или что другое?
— Да нет. Все хорошо. Скучаю немного в последние дни — один в доме остался.
— С женой поссорились? — оживился Джалил, — И давно?
— Ну не-е-ет! — усмехнулся Джамшед. — Приехала мать и увезла жену с дочкой на несколько дней к себе. Свадьба у наших родственников.
— Вон как, а я подумал…
…Через два дня мы с тобой, Джалил, встретились, Я возвращался с работы, колено еще немного побаливало, шел прихрамывая. Ты стоял у ворот своего дома и грыз фисташки. На тебе был добротный зеленый халат из шелка, роскошная пыжиковая шапка.
— Хромаете, Джамшед-джон? Что случилось? — спросил ты невинно.
Я засмеялся и, глядя тебе в глаза, сказал:
— Какой-то недоносок ночью дорогу преградил. Жаль, что не узнал — кто…
— Ах, сукин сын! Надо в милицию заявить. И откуда у нас только такие дикари берутся?
Джалил долго еще распинался передо мной, старательно отводя в сторону взгляд, А я стоял и молча смотрел на него, с трудом подавляя в себе дикое желание ударить, стереть с лица земли эти хитрую и лживую бестию…
Однажды ночью, несколько лет спустя после всех этих событий, я вдруг понял, что был не прав, что надо было кричать на всю улицу, обличая негодяя, что надо было бить, бить его, что самое благородное — не страдать молча и оскорбленно, а драться… Но я и сейчас не мог этого. Я сидел с ним за одним столом.
— Слышал, что зимой вы к отцу ездили, — жаль, что встретиться не пришлось.
— Времени мало — два дня всего побыл и вернулся.
— Ну, теперь-то уж мы с вами так надолго не расстанемся. В любое время — милости просим, наш дом — ваш дом, дорогой Джамшед-джон! Ведь человек — как драгоценный жемчуг. Для настоящего человека я души не пожалею!
Достав из кармана платок, Джалил громко высморкался. Шахноз вздрогнула, подняла на мужа свои прекрасные глаза и вновь опустила голову.
«Ее безучастие — лишь форма участия в делах мужа, — вдруг подумал Джамшед и поразился неожиданности своей мысли. — Безучастное участие…»
— Недавно мне вновь счастье улыбнулось — хорошую работу получил. Теперь-то я всегда друзьям могу помочь. — Джалил помолчал некоторое время, видимо, ожидая расспросов, и продолжил: — Надо знать, какому богу молиться, чтобы помогал!
— Вашим делам всегда сопутствовала удача.
— Намерения чистые у меня, намерения!
Мужчины замолчали.
Ужин давно остыл, на краю стола сиротливо стояли рюмки с коньяком. Джалил курил сигарету. Шахноз молчала. Джамшед все более мрачнел — ресторанное веселье текло мимо него. Он жалел, что пришел сюда, что ведет этот никому не нужный разговор, и думал, что встреча их напоминает поминки…
— Я, с вашего позволения, пойду.
— Ну что вы! Посидите немного еще. Из ресторана в такую рань не уходят!
— У меня дела.
— Ну ладно, давайте по рюмке, и мы вас отпустим!
— Благодарю, но я больше не могу.
— Будьте мужчиной, дорогой. Пятьдесят граммов еще никому не вредили!
— Нет, нет, дела есть дела. Я ведь и не собирался засиживаться — зашел поужинать.
— А зря — хороший коньяк пропадает.
Джамшед взглянул на Шахноз. За весь этот тягостный вечер она так и не произнесла ни слова. В иные моменты Джамшеду казалось, что она плачет, что в ее глубоких черных глазах бьется тоска, и тогда она напоминала ему раненую куропатку, сжавшуюся у ног охотника. Потом лицо ее неуловимо менялось, и рядом сидела чужая, холодная и расчетливая женщина, которая тут же превращалась в растерянную девочку.
…Кто ты на самом деле, Шахноз? Кто?..
«Зачем тебе знать это, — одергивал себя Джамшед. — Все минувшее — миновало, все несбывшееся — умерло, и за столом сидит чужая жена, а не любимая девушка. К чему бередить старые раны? Поднимись и уходи. Видишь ведь — женщина страдает, хочешь насладиться чужим страданием? Откуда ты взял, что она страдает, — может быть, действительно больна…»
— Не буду уговаривать! Сам знаю, что такое — срочные дела! У меня они тоже бывают, иногда… по вечерам, — понизив голос, шепнул Джалил и понимающе подмигнул. — Отцу вашему я привет тут же передам, ну а вас в гости ждем. С супругой. Посидим, поговорим. — Джалил поднял руку и, встретив взгляд официантки, сидевшей за столиком у расписной колонны, поманил ее.
С блокнотиком и карандашом в руках официантка подошла к Джалилу.
— Чем могу…
— Рассчитайте нас. Мы уходим.
— Рано, вы можете еще посидеть, — запротестовал Джамшед.
Джалил посмотрел на часы.
— Верно! А мне казалось, что уже поздно.
Официантка положила счет:
— Двадцать три рубля, семьдесят восемь копеек.
— Мы передумали, дорогая. Это только он уходит, а мы еще посидим… Потом все вместе посчитаете.
Официантка собралась отойти от стола, но Джамшед задержал ее и, вытащив из кармана двадцатипятирублевку, вложил в руку.
— Они — мои гости, расплачиваюсь я… — Поднялся из-за стола, посмотрел на Джалила, потом на Шахноз. — Что ж, будьте здоровы!
— Обижаете, дорогой Джамшед-джон! Нехорошо. Что, я сам не смогу расплатиться?
— Не обижайтесь, дорогой Джалил, — Джамшед нарочито повторил любимое словечко Джалила — «дорогой». — В следующий раз очередь за вами.
— Это другое дело. Это по-мужски.
Официантка протянула мелочь…
— До свидания! — повторил Джамшед, бросив взгляд на Шахноз.
— Я надеюсь, дорогой Джамшед-джон, — поднялся из-за стола Джалил, — хотя мы и будем далеки друг от друга, сердца наши не расстанутся больше ни на минуту! Ведь мы были соседями! А сосед соседу иногда ближе брата. Говорят, что даже на том свете в день страшного суда о грехах и доброте человека у соседа расспрашивают… Ну ладно, бог даст — встретимся.
— Конечно.
Джамшед вновь посмотрел сначала на Джалила, потом на Шахноз, взял со стола рюмку с коньяком и с неожиданным наслаждением выпил ее, глядя прямо в бездонные глаза женщины. В глубине глаз Шахноз вспыхнула и тут же погасла какая-то искорка. Впрочем, может быть, это свет отразился в донышке. Свет…
— Прощайте!
Джалил что-то восхищенно кричал вслед, но Джамшед уже не слышал его. На маленькой эстраде в углу большого ресторанного зала что-то неуловимо вдруг изменилось: высокий парень с гитарой перестал ломаться, саксофонист шагнул в сторону, пожилой пианист распрямил спину.
У Джамшеда похолодело лицо.
На прокуренный зал, шум, стук ножей, гомон легла музыка…
Джамшед оглянулся.
Но ни Шахноз, ни Джалила он не увидел. Их столик закрывала расписная колонна. Обняв обеими руками колонну и склонив на плечо плешивую голову, горько плакал пожилой и пьяный человек…
Через три дня…
…Джамшед возвращался с работы. На город уже легли мягкие сумерки. Шел дождь, теплый и мелкий, который с самого утра мыл, слизывал сереньким языком всю зимнюю нелепицу — мусор, прошлогодние листья, грязные снежные лохмотья — и возвращал домам, заборам, лиловым веточкам кустарника, набухшим почкам, первой траве животворный цвет и запах весны.
У перекрестка Джамшед остановился, пережидая, пока иссякнет поток автомашин. Сквозь редкую сетку дождя он вдруг увидел черную «Волгу», чуть слышно скрипнувшую тормозами возле пешеходного перехода. За рулем сидел Джалил и курил сигарету, рядом виднелось лицо Шахноз. Оба равнодушно и отчужденно смотрели вперед. Капельки дождя ударялись о стекло. Мягкие лапки «дворника» счищали капельки и одновременно, на какой-то миг, стирали лица людей, сидящих в машине. Казалось, еще мгновение, еще несколько движений мягких лапок — и эти лица сотрутся, исчезнут вообще, но сами даже и не заметят этого, а так и поедут дальше…
Над перекрестком вспыхнул зеленый свет, открывая машинам дорогу… В этот момент какой-то старик, по виду колхозник, тронул Джамшеда за локоть.
— Не скажешь, сынок, есть здесь поблизости чайхана?
— Есть, отец, есть.
Пока Джамшед объяснял старику, как пройти к чайхане, машины проехали, и он не заметил, в какую сторону свернула «Волга» Джалила.
Был дождь, и был вечер.
1972
Перевод В. Тальвика.
ДОМБРА
Памяти Махмуда Вахидова
Неподалеку от ворот базара, прислонившись к стене, сидел на простеньком, аккуратно расстеленном коврике старик. Его длинные жилистые руки с искривленными годами и болезнью пальцами покоились на коленях. Лицо, смуглое от солнца и ветра, было спокойно.
Перед ним на голубом лоскуте лежали три новенькие домбры. Люди сновали взад-вперед, но старик никого не замечал. Казалось, он думал о чем-то очень грустном.
Так старик сидел довольно долго.
Наконец отвлекся от своих мыслей, посмотрел на домбры, вздохнул и, ни к кому не обращаясь, тихо произнес:
— Что ни думай, а домбры Мирзокарима лучше. Любой с первого взгляда увидит, что это настоящие домбры. Пока не коснется струн…
Старик еще затемно вышел из дому. До города добрался на попутной машине. Он часто приезжал на базар в Куляб, но с домбрами его еще никто не видел. Расположился он, как всегда, с внутренней стороны ворот, подальше от сутолоки, но на этот раз базарный гомон сильнее обычного раздражал его. И дорога сегодня показалась намного длинней и дольше, и суставы ныли, как никогда раньше, и день выдался на редкость холодный.
Старик достал из-за пазухи скомканный белый платок, громко высморкался.
«Видно, к дождю».
Вспомнив, что еще не завтракал, придвинул к себе хурджин, достал из одной половины небольшой пластмассовый термос, из другой — узелок и пиалу, разместил все рядом с домбрами, извлек из узелка две лепешки, которые испекла в дорогу старуха, разломил одну и налил в пиалу чай. Чай был горячий. Старик с благодарностью подумал о внуке, который привез ему термос. Со службы привез.
Он собрался было приступить к чаепитию, но в этот момент услыхал знакомый голос:
— Здравствуй, отец!
В двух шагах от него стоял давний знакомый — мужчина с густыми черными усами, похожими на жука с расправленными для полета крыльями. Это был один из постоянных покупателей старика. Он часто брал у него чашки, ложки и прочую кухонную утварь. И всегда хвалил изделия старика. Грех жаловаться: были на этом базаре хорошие покупатели.
— Здравствуй, брат. — Старик отложил пиалу и поднялся, чтобы приветствовать знакомого. — Здоров ли ты? Как домашние? Дети как?
— Слава богу, все здоровы. Слава богу… — ответил тот, пожимая руки старика. — Как твои-то дела? Давно тебя не видел. Не захворал ли?
— Был здоров. Только постарел я, брат. А старость, — что злая болезнь…
— Э, отец, рано тебе жаловаться. Ты еще вовсе не стар. — Заметив домбры, он удивился: — Не твои ли?
— Мои, — смутился старик.
— Что-то я ложек не вижу.
— Я их, брат, почти год не делаю, хватит. Покончено с ложками. Теперь только это… — Старик кивнул на домбры.
— Жаль, мне ложки нужны. Ты ведь никогда не делал домбры?
— Да вот решил попробовать. Это долгая история… — Старик робко улыбнулся и нерешительно предложил: — Бери, какая по душе.
— Спасибо, отец, но я ищу ложки…
Мужчина почтительно попрощался со стариком и широкими шагами направился к воротам. Старик медленно опустился на прежнее место.
«Не понравились. Даже не дотронулся, — подумал он с обидой. — Наверное, есть в них изъян, которого я не вижу».
Настроение испортилось. Старик неохотно приступил к завтраку, не зная, обижаться на своего знакомого или нет.
«В конце концов, человек ведь за ложками пришел. При чем же тут домбры? — попытался он себя успокоить. — Но мог хотя бы в руки взять. Звучат неплохо, и материал хороший. А что на вид простоватые… Зато сколько души в них вложено. Эх, лучше бы не приезжать сюда. А все старуха: «Вези, а то внуку на свадьбу нечего подарить». Каждое утро донимала, бестолковая».
— Не ведай усталости, тезка! — прервал его мысли другой знакомый.
— Спасибо. И тебе того же.
— Говорят, у вас в Ховалинге травы было много.
— Правду говорят. Травы было вдоволь.
— Что, распродал уже чашки-ложки?
— Нет, я их не привожу теперь.
— Жаль. А я собирался купить пару чашек.
Поговорив еще немного, ушел и этот знакомый. Он так и не обратил внимания на домбры. Старик долго смотрел ему в спину, пока тот не затерялся в толпе.
«Неужели я проделал весь этот путь, чтобы убедиться в том, что домбры мои никому не нужны? Неужели во всей этой толпе не найдется хотя бы один человек…»
До прошлого года старик привозил на базар только посуду: плоские чашки, тарелки и разную мелочь — ложки, половники… Работа нехитрая, да и материал недорогой и податливый — ива и тополь. Без малого сорок лет занимался он в часы досуга этим ремеслом. Не было в родном Ховалинге дома, где бы не ели из его посуды. Иногда и на кулябский базар привозил свой товар. Но никогда не торговался, брал, сколько дадут. На вырученные деньги покупал самое необходимое для хозяйства.
Да, старик был настоящим мастером и еще играл на домбре. Хорошо играл. Этот дар он унаследовал от отца, лучшего домбриста в округе. Отца и по сей день многие добром поминают: и человек был хороший, и музыкант…
Всю свою жизнь, строгая ивовые чурки, мечтал старик о том дне, когда наконец сделает себе домбру. Своими руками сделает. И будет она ему усладой в старости.
Несколько лет назад купил он у Мирзокарима домбру. Самую лучшую выбрал для соседа Мирзокарим, Однако и она была не по сердцу старику. Хоть и уверял его Мирзокарим, что не сделал в своей жизни домбры лучше, чем эта, не нравилась — и все тут. И настраивалась плохо, и звук был не чистый.
С той поры старик знал: такую домбру, о какой он мечтает, никто не сделает, значит, надо решиться самому. Часами просиживал он в доме Мирзокарима, наблюдал за его работой, стараясь вникнуть во все тонкости. Много вечеров прошло, но старик все не мог взяться за изготовление своей домбры. Ему казалось, что самого главного он так и не постиг. А вдруг Мирзокарим что-то утаивает? В душе он знал, что сосед ничего не скрывает, и все-таки было боязно браться за дело. Всякий раз по пути домой он говорил себе: «Завтра обязательно начну». Но наутро решимость покидала его. Как же так вдруг взять да свалить плодовое дерево? Живое дерево! И неизвестно, получится ли что-нибудь. Жалко было могучих абрикосовых деревьев.
Так проходили дни, годы, и чем дольше длились его колебания, тем больше он уверялся в том, что задумал недостижимое.
В прошлом году, в такой же вот холодный день, старик распродал за полчаса свой товар, купил чаю и заторопился домой.
Ехал в кузове попутной машины, не обращая внимания на ледяной ветер, который то и дело распахивал полы халата. Он думал о себе, о своей жизни. Быстро пролетела она, словно вода в горной речушке пронеслась. Недолго ему осталось радоваться солнцу. Да, короток век человека! Что поделаешь? Всякое было в жизни. И черных дней выпало на его долю немало. Так пусть будет счастлива единственная дочь и внуки. Пусть их жизнь будет светла, как ясный день. Не дал им бог сына, не дал опоры в старости. Долго они горевали со старухой. Зато вот теперь внуки подросли. Один уже в армии отслужил, второй еще служит. Недавно прислал фотографию: подрос, возмужал. Скорее бы прошли эти десять месяцев, скорее бы вернулся. А как он на домбре играет!
Старик вдруг вспомнил о своей мечте. Когда же он сделает домбру? Успеет ли? Кто знает, сколько ему осталось — год, два… или меньше?
В тот же вечер, отогрев над уютным сандалом[69] озябшие ноги, он объявил:
— Все! Не буду больше делать ложки. Хватит с меня!
Старуха отложила шитье, ласково взглянула: наверное, поняла, что творится у него на душе.
— Тебе видней. Устал ты… — промолвила она тихо и снова принялась за шитье.
На следующее утро старик поднялся рано. Бесшумно, стараясь не разбудить жену, оделся и вышел во двор. Было еще темно. Он вдохнул полной грудью. Прохладный утренний воздух приятно бодрил. Давно уже старик не чувствовал себя так хорошо.
«Словно заново родился, — подумал он, радуясь необыкновенной легкости во всем теле. — Сейчас начну. Если будет на то божья воля, все получится. Будет у меня домбра!»
В маленькой мастерской он выбрал топор с самым длинным топорищем, нашел большой точильный камень и устроился под айваном.
И тут проснулась его старуха.
— Чего расшумелся в такую рань! Спать не даешь.
— Не лезь, женщина, не в свое дело, — проворчал старик, не отрываясь от работы.
Затем поднялся, вошел вслед за женой в дом и строго попросил:
— Ты меня сегодня не отвлекай. У меня сегодня большое дело.
Когда он остановился у одного из четырех абрикосовых деревьев, первые лучи солнца осветили верхние ветви. Это был добрый знак. Старик улыбнулся солнцу и почувствовал в себе небывалую силу. Что дерево? Он мог бы и скалу стереть в порошок.
В несколько ударов свалил дерево, быстро обрубил ветки, ловко распилил ствол на несколько чурок и не торопясь перетащил их под айван.
— Что ты натворил?! — всполошилась старуха. — Срубил плодоносное дерево… На что тебе эти чурки?
— Я сделаю домбры, женщина. Поняла? Хорошая домбра тоже приносит плоды.
— Что это с тобой на старости лет?
Старик промолчал. Разве втолкуешь женщине? Все равно не поймет.
Кончилась зима.
Прошли дожди.
Солнце с каждым днем входило в силу, щедро прогревало озябшую за зиму землю. Воздух наполнился запахами пробудившейся природы и молодых нежно-зеленых трав.
Старик перенес чурки из-под айвана на открытое место, чтобы просушить на солнце, садился рядом и часами просиживал неподвижно, предаваясь своим мыслям. В течение дня он несколько раз переносил их из тени на солнце, переворачивал, аккуратно счищал кору, нежно поглаживал и чувствовал, как тепло постепенно проникает в самую их сердцевину. Временами его охватывало беспокойство. Он боялся их перегреть, как будто это были не деревянные чурки, а малые дети.
— Видит бог, ты сошел с ума, — говорила старуха, наблюдавшая за ним с явным беспокойством.
Старик пропускал ее слова мимо ушей, улыбался и продолжал свое дело.
Наступило лето.
Старик стал готовить из козьих жил струны. Он долго возился с ними и все приговаривал: «Струны выйдут что надо». После просушки бережно уложил их в тени, подальше от глаз.
Теперь можно было и за домбру приняться, однако старик не торопился.
«Еще немного, недельку-другую», — уговаривал себя, затачивая инструменты и подготавливая в мастерской место для работы.
Рядом с домом он устроил небольшую запруду — нужно вымочить пересохшие чурки, чтобы легче было обрабатывать. Бережно опустил их одну за другой в воду. Через два дня вытащил и наконец приступил. Ничто не могло отвлечь его. С раннего утра до позднего вечера сидел, сгорбившись, на низком табурете, менял инструменты и все колдовал без устали, пока из круглых чурок не получились предметы, очень похожие на домбры.
Но это еще не были домбры. Старику же казалось, что какие-то живые существа принимают под его пальцами плавную и тонкую форму…
— Здесь все твои домбры, старик?
Он вздрогнул.
Напротив стояли два парня. Высокий рыжеволосый рассматривал его домбры. Другой, пониже, с черными кудрями, держал в руке портативный магнитофон.
— Я говорю, здесь все твои домбры? — повторил вопрос Рыжеволосый.
— Да, сын мой, все, — закивал головой старик.
— Вид у них что-то неважный.
Старику больно было слышать это.
— Что просишь?
— Сам назначай, сынок.
— Десять рублей. Не больше.
— Десять? Да за десять и чурку не купишь.
— Какое мне дело до чурок? Я домбру прошу.
— Пожалуйста, вот они. Выбирай любую.
— Да разве это домбры! Сам погляди. Ни цвета, ни блеска. Одно название…
— Ты сперва в руки возьми. Струн коснись, — перебил старик.
— Можно, конечно, но что толку. В общем, так: вот тебе десять рублей, и я выбираю. Не хочешь, пеняй на себя.
— Оставь. Поищи еще. Потом выберешь.
Капля дождя упала на лицо старика. Он забеспокоился, стал развязывать поясной платок, чтобы накрыть им домбры.
Сильный ветер гнал по небу облака.
«Может, стороной пройдет», — подумал старик и решил подождать.
Те двое ушли. Старик снова остался один. Разноголосо гудел базар, однако старик ничего не слышал.
«Конечно, жена была права. Нужно купить на свадьбу что-нибудь стоящее».
Если бы он мог выручить за свои домбры хоть сто рублей, то с теми деньгами, что сберег, было бы уже двести, А на двести рублей можно хоть и небольшой, но вполне приличный ковер купить. Да, но где его найти? Говорят, теперь ковер редкость. Тогда можно вместо ковра купить палас. Тоже неплохо.
Старик вспомнил о внуке, он вырос на его глазах. «И в кого Саидакрам такой мягкий и стеснительный?» Скромности на десять девчонок хватит. А какое доброе сердце! Как он на домбре играет! Только коснется струн, старику сразу же детство босоногое вспоминается и как батрачил он, оставшись без отца, на Табарбая от зари до зари.
Внук его тракторист. Хороший, говорят, тракторист. И только один старик знает, что настоящее призвание Саидакрама — домбра. В ней его талант. Были минуты, когда старик, слушая внука, не понимал — то ли это Саидакрам играет, то ли он сам…
Из армии Саидакрам вернулся осенью. Воздух благоухал от запаха зрелых яблок и винограда. К тому времени старик вместо одной домбры сделал шесть. И всякий раз, когда он заканчивал очередной инструмент, им овладевало сомнение: «Опять не та». И снова принимался за работу.
«Даст бог, теперь-то уж наверняка получится».
Закончив шестую домбру, он развел во дворе костер, чтобы хорошенько обжечь инструменты. Как ни убеждал его Мирзокарим позволить это сделать ему, старик не согласился.
— Дело непростое, — говорил сосед. — Тут без сноровки не обойтись.
Но старику стыдно было пользоваться чужой помощью. Сам хотел от начала до конца все сделать. Первые домбры у него подгорели с боков. Старик разозлился на себя, расколол их и бросил в огонь.
— Зря ты так, — пожалел Мирзокарим.
Старик даже не взглянул на соседа. И на старуху свою, которая наблюдала за ним, стоя поодаль, тоже не смотрел. С ужасом следил он за жадными языками пламени.
«А вдруг они съедают ту самую домбру!» От мысли, что своими руками сжег то, о чем столько лет мечтал, его бросило в жар, как будто не домбру бросил в огонь, а собственную душу.
— Бывает и хуже. Не надо убиваться, — успокаивал Мирзокарим, но старик не мог оторвать взгляда от огня.
Когда костер догорел и от его домбр осталась пригоршня пепла, он с трудом поднялся на ноги и, ссутулясь, словно кто-то взвалил на плечи непосильную ношу, медленно побрел в сад.
Несколько дней сторонился людей, даже со старухой не обмолвился ни словом. От бодрости, которая не покидала его с того утра, когда он свалил дерево, не осталось и следа. Старик был разбит. На месте радостно бившегося сердца он ощущал холодный тяжелый камень.
Старуха видела его горе и тоже страдала.
— Не теряй надежды, — говорила она, чуть не плача. — У тебя еще четыре домбры. Пропитаешь их пару раз льняным маслом, как сосед, прогреешь хорошенько на солнце, и заблестят не хуже зеркала.
— Понимала бы, что советуешь, — еще больше расстраивался старик.
Через несколько дней он немного успокоился. Вышел поутру во двор с двумя ломтями курдючного сала, тщательно натер домбры, не обращая внимания на советы старухи, и оставил их на солнце. А потом до позднего вечера возился у костра.
Наутро он снял с пояса платок, протер им домбры. Теперь они выглядели получше, но все же не так, как ему хотелось. Затем он натянул струны, со страхом (а вдруг окажутся безголосыми) коснулся пальцами и… о чудо! Струны зазвучали! Да как чисто! Ни одна домбра Мирзокарима так не звучала.
— Да, — говорил сосед. — Вот что значит хорошее дерево.
Говорил он это, глядя старику в глаза. Старик тоже посмотрел ему в глаза и понял, что тот завидует. Не смог Мирзокарим не поддаться слабости, позавидовал. А старик не понимал — чему завидовать? Ведь среди этих четырех домбр не было той, о которой он мечтал всю жизнь. Видно, и вправду сгорела. Теперь уж старик никогда не сможет взяться за это дело. Так ему и надо! Своими руками сжег заветную мечту.
— Не дай бог сглазить, — сказал тогда Мирзокарим, выходя за ворота… — Но, знаешь, окраской они не вышли. Не то.
Старик молча кивнул и понес домбры в свою мастерскую. Он не заглядывал туда до того самого дня, когда соседские мальчишки принесли весть о возвращении внука.
Внуку домбры понравились.
— И окраска хорошая. Мягкая, — сказал Саидакрам.
Он настроил одну из них и негромко заиграл. Слушая грустную нежную мелодию, старик понял, что трудился не напрасно. Работа не пошла прахом. Хорошей спутницей будет Саидакраму его домбра…
Те двое снова подошли к старику.
— Давай и вправду попробую, — сказал Рыжеволосый, наклоняясь к домбрам.
Курчавый включил магнитофон, и на весь базар раздалась песня:
Завитки твоих кудрей пленили меня. Знай, тоска по тебе задушила меня. Случайно увидел я губки твои, В пропасть столкнули они меня…Старик, не глядя на Рыжеволосого, протянул ему домбру. Дождя еще не было, но небо мрачнело с каждой минутой. Ветер набирал силу, вздувал полы, забирался в рукава и за воротники прохожих.
— Сделай-ка потише, — попросил своего приятеля Рыжеволосый.
Тот убавил громкость. Рыжеволосый кое-как настроил домбру и неумело забренчал.
— Нет, не то! — сказал он, возвращая домбру, и наклонился за другой.
Однако и на этой он играл не лучше.
Рядом с Курчавым старик заметил высокого худощавого юношу. Тот внимательно прислушивался к звучанию домбры. В руке он держал авоську с четырьмя яблоками. Старик и сам не знал, для чего сосчитал его яблоки. Красивые черные волосы юноши ложились на отворот плаща. Одет он был ярко: красная рубашка, синий плащ, шарф пестрел всеми цветами радуги. Но глаза его были печальны и задумчивы. Старик невольно залюбовался им. В это время Рыжеволосый положил домбру на место и с явным сожалением произнес:
— Хоть бы звучала сносно.
Старик посмотрел на него и улыбнулся:
— Ты, сынок сам-то откуда?
— Я-то? Из Ховалинга, — ответил он неуверенно, пряча озябшие руки в карманы пальто.
— Это неправда, — покачал головой старик.
— Зачем мне врать?
— В Ховалинге нет таких бесталанных.
— Разве я виноват, что твои домбры не настраиваются.
— Тоже мне из Ховалинга… Да там грудной ребенок и то лучше играет… И не стыдно тебе? «Из Ховалинга…»
— Ну ладно, старик, чего разворчался. Скажи лучше, сколько хочешь.
— Не продам я тебе домбру, сынок.
Курчавый понял, что разговор закончен, и включил магнитофон на полную мощность.
Завитки твоих волос Мне увидеть довелось, Как бы за имя твое Стать мне рабом не пришлось…Старик с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться.
— Двенадцать, согласен? — не уходил Рыжеволосый.
Старик молчал.
— Ладно, вот тебе пятнадцать.
Старик сделал вид, что не расслышал.
— Больше пятнадцати не стоит. Соглашайся.
При этих словах юноша с печальными глазами вручил свою авоську Курчавому и обратился к старику:
— У меня нет денег, отец, но если разрешишь… попробую сыграть. — Он наклонился за домброй и сказал, явно обращаясь к Рыжеволосому: — Ну что ж, проверим, в домбрах ли дело.
Рыжеволосый смолчал, а Курчавый, с любопытством оглядев юношу, выключил магнитофон.
Старик равнодушно ждал: «Посмотрим, на что этот способен».
Минуты две юноша настраивал домбру, потом на какое-то мгновение замер и коснулся струн. Раздались нежные звуки. В тот же миг старик почувствовал, как по жилам его растекается приятное тепло.
Что это за музыка? Слышал ли он ее раньше?
Мелодия зазвучала громче, с каждой секундой набирая силу. Старику показалось, что она подняла его высоко-высоко и понесла вдаль, к зеленым лугам, в степь, красную от распустившихся маков. Ему почудилось, что он пашет в этой степи без устали, как в далекой молодости, и никак не может насладиться теплым ароматом разбуженной земли. Потом музыка подняла его еще выше — к самым высоким горным вершинам — и там, на облаках, белоснежных как парное молоко, стала убаюкивать, навевая сладостный сон…
Рядом с юношей выросла небольшая толпа. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, покачивали головами в такт музыке. Рыжеволосый и Курчавый смотрели на домбриста с восхищением. Выглянуло и солнце, как будто игра юноши помогла ему прорваться сквозь плотную завесу облаков.
«Пусть руки его не знают хвори. Играет, как Саидакрам…»
Старик поднялся на ноги. Глаза у него светились. Юноша доиграл мелодию до конца, бережно положил домбру и взглянул на старика. Тот протянул ему другую домбру.
— Пусть век твой продлится, сынок!
Юноша без слов взял ее.
…Жалобное пение домбры пронеслось над базаром. Многие торговцы оставили свои товары и поспешили на ее звуки. Казалось, какая-то неведомая сила влекла их к тому месту, где играл юноша.
«Нет, он сильнее моего Саидакрама», — думал старик, вслушиваясь в печальное звучание струн.
Солнце снова скрылось за низкими тяжелыми тучами. Усилившийся ветер принес с дальних вершин запах снегов.
Толпа вокруг юноши росла с каждой минутой.
Старик смотрел поверх голов, и ему казалось, что это не тучи заволокли небо, а бескрайняя суровая пустыня повисла над городом, а по ней, не разбирая дороги, бредет изможденный юноша с печальным взором и длинными слипшимися на лбу волосами. Один во всей пустыне, выбившийся из сил, он падал, поднимался и упрямо шел вперед, словно вдали ждала его родина, отец, мать, любимая… Он знал, что ему не дойти, но продолжал двигаться, посылая проклятия ветру и пыли, застилающей взор.
Домбра умолкла. Видение исчезло, и старик услышал многоголосую толпу.
— Прими наш поклон отцу твоему.
— Вот это талант!
— Пусть не убудет, сынок.
— Душу переворачиваешь…
— Сыграй еще.
— Кто ты, друг?
— Я?.. — растерялся юноша. — Я, как и вы… — Он смущенно опустил глаза и взял третью домбру.
Толпа замерла. Теперь он играл знакомые каждому с детства народные мелодии. Счастливый старик смотрел то на свою домбру, то на пляшущие пальцы юноши и вспоминал пальцы покойного отца: такие же длинные и быстрые. Его бедный отец очень любил эти мелодии и часто наигрывал их долгими вечерами. Только и была у него радость в тяжкой доле — любимые песни.
…Юноша вернул старику домбру и громко, чтобы его услышал Рыжеволосый, сказал:
— Отец, все твои домбры прекрасны!
— Да, домбры замечательные, — подтвердил кто-то в толпе.
— А музыкант какой!
Рыжеволосый смотрел себе под ноги. Юноша, не глядя на него, подошел к Курчавому, забрал авоську.
Возбужденные слушатели продолжали делиться впечатлениями.
— Конечно, настоящий артист…
— Нет, он же сказал…
— Да быть того не может.
— Кем бы он ни был, в его руках счастье.
— Ох, если бы я так мог…
— А слыхал, что он сказал старику про его домбры?
— Да, если бы не он, никто бы на них и внимания не обратил.
— На что они нам, домбры! Была бы картошка.
— Эх ты! Так и сгнием на этом базаре, торгуясь из-за десяти копеек…
— Ей-богу, получил удовольствие!
— А какой скромный…
Старик слушал похвалы юноше и своим домбрам и улыбался. Он был счастлив. Ему захотелось познакомиться с молодым музыкантом, и он стал отыскивать его в толпе. Люди почтительно расступались перед хозяином сладкозвучных домбр. Старик всматривался в лица, но юноши нигде не было.
— Где он?
— Ушел, — равнодушно сказал Рыжеволосый.
Курчавый снова включил магнитофон.
Как бы за имя твое Стать мне рабом не пришлось…Старик вдруг куда-то заспешил, засуетился. Дрожащими руками стал засовывать в хурджин коврик, домбры и термос.
— Ты куда, старик? Я же хотел купить твою домбру, — пытался остановить его Рыжеволосый.
— На что она тебе? — спросил с издевкой Курчавый. — Все равно играть не умеешь. Я же говорил тебе, купи магнитофон. Будут тебе и песни, и музыка — что душа пожелает.
Рыжеволосый презрительно посмотрел на приятеля и отвернулся. На том месте, где сидел старик, лежала пиала и голубой платок.
— Забыл, глупый…
— Так ему и надо, — сказал Курчавый и потащил приятеля за рукав к автолавке, у которой стал собираться народ.
А в это время старик с хурджином, перекинутым через плечо, быстро удалялся от базара. Прохожие толкали его. Кто-то больно наступил на ногу, однако старик не обращал внимания. Он пытался отыскать в толпе знакомую высокую фигуру. Разноцветные машины, женские наряды, вывески магазинов — все сплелось в сплошное яркое пятно.
«Где же его найти? И зачем он мне? Сказал ведь, что нет у него денег. Эх, деньги! Будь они неладны. И что такое деньги?»
1977
Перевод А. Богатырева.
МАТЬ-МАЧЕХА
1
Она сошла на безлюдном разъезде, затерянном в ночи среди ветра и снега. Окна удаляющихся вагонов осветили крохотный домик дежурного, занесенные склады и еще какие-то неуклюжие строения, которые медленно погрузились во тьму вместе с затихающим перестуком колес.
Старик дежурный, проводив поезд, скрылся в своем обиталище, а женщина все стояла, не отваживаясь шагнуть в охватившую ее черно-белую темень. Наконец она решилась. Подняв воротник пальто, взяла чемоданчик и двинулась в ту сторону, откуда сквозь косую сетку летящего снега тускло просвечивали далекие огни Обраса.
Она шла, слушая скрип собственных шагов. Его временами заглушало ветром, а когда этот одинокий звук снова возвращался, ей чудилось, что это чужие шаги, и она испуганно оглядывалась, но вокруг не было ни души.
Неделю назад Нукра получила от тетушки Халимы телеграмму: «Срочно приезжай, мать больна». Но выехать смогла только вчера, потому что женщина, которой сделали операцию на сердце, была в тяжелом состоянии, и Нукра не имела права оставить ее, пока не убедилась, что кризис миновал. Но что могло случиться с матерью? Осенью она навещала ее, и та была здорова.
Нукра старалась успокоить себя, но сердце ныло, и она шла все быстрее, подгоняемая уже не боязнью, а тоскливым предчувствием близкой и неотвратимой беды.
Мать уехала два года назад — до этого она с Нукрой и ее мужем жила в городе. И хоть во всем был виноват муж, Нукра до сих пор не могла простить себе, что тогда не удержала мать. Ведь она ей дороже и ближе, чем этот мелочный и вздорный человек, теперь, слава богу, бывший муж.
И снова, в который раз, вспомнился день, когда это случилось. Нукра возвратилась из института и сразу почувствовала, что муж не в духе. Дочка играла возле его ног, но он, как бы не замечая ее, сидел насупившись. На вопрос Нукры: «А где мама?» — зло, будто только и ждал, когда она об этом спросит, ответил:
— Я бы и сам хотел знать, где она.
Нукра прошла в комнату, чтобы переодеться. Он последовал за нею и, уже не в силах сдержать раздражение, продолжил:
— Восемь лет я забочусь о твоей матери, кормлю и одеваю ее. Так неужели она не может выполнить мою просьбу — посидеть хоть один день дома? Пока всех соседей не обойдет — не успокоится. Мне это надоело!
Муж был не прав. Целыми днями мать возилась по дому: стирала, варила, смотрела за внучкой. Если и отлучится на минутку, то опять же по делам — в магазин или на базар.
— Что случилось?
— Я договорился со столяром, он должен был на этих днях прийти полировать шкаф. Сегодня, оказывается, пришел, а дома никого нет.
— Договорились бы на какой-то определенный день, — попыталась возразить Нукра.
— Чтоб ей удобней было бегать по соседям?
— Не говорите так, она ведь вам тоже мать, — тихо сказала Нукра.
— Мне — тоже! А тебе-то самой — кто? Мать-мачеха? — с издевкой произнес муж. — Своих нет, так к чужим прилепилась и живет не тужит!
— Как вы можете? — воскликнула Нукра.
Она выбежала из дома и застыла на месте: мать с опущенной головой стояла за Дверью.
— Я подумала, уже поздно, и столяр не придет, — оправдываясь, забормотала она. — Вот и пошла навестить соседку, ты ведь знаешь — старуха больна…
— Так переходите в дом этой старой ведьмы насовсем! Обойдемся без вас! — крикнул из комнаты муж.
Он и раньше не ладил с матерью, но это уж было слишком. Нукра расплакалась.
— Не обижайтесь на меня, старуху, сынок, — сказала мать. — Не знала, что я вам в тягость. Но если так, что ж — у меня есть кров, пенсию получаю. Одиноко одной, но пусть будет как вам лучше.
— Не смею задерживать! — ответил он. — Хоть свободно вздохну за эти восемь лет.
Как ни уговаривала Нукра мать, та осталась непреклонной и уехала на другой же день. Но и Нукра не смогла простить мужа. Какое-то время она еще пересиливала себя, однако хватило ее ненадолго. И вскоре они разошлись.
«Надо увезти мать домой, — думала Нукра, подходя к селению. — Обязательно увезу, что бы она ни говорила. Теперь уж никто нас не разлучит!»
Из окна дома падал на улицу тусклый свет. Нукра постучала — никто не ответил. Она постучала еще раз.
— Кто? — послышался со двора женский голос.
— Я, откройте! — сказала Нукра, чувствуя, как сердце ее замерло от этого чужого голоса.
В приоткрывшуюся калитку показалось лицо старухи.
«Тетушка Халима», — догадалась Нукра.
— Господи! Как же ты в такую ночь добралась! Входи, входи, — сказала та, взяв из ее озябших рук чемодан.
Нукра вошла в дом и застыла у порога. На железной кровати, где обычно спала мать, были аккуратно сложены курпачи. В углу горела керосиновая лампа, а возле нее стоял кувшин с водой.
Нукра все поняла, но еще не верила. Не хотелось верить. Она с надеждой взглянула на тетушку Халиму.
— Теперь увидишь лицо своей матери в день страшного суда, доченька, — всхлипнув, сказала старуха.
…Всю ночь Нукра проплакала, уткнувшись в подушку. Она думала о матери и казнилась, что даже в смертный час не смогла быть у ее постели. Чужие люди похоронили мать, чужие люди вот уже пятый день зажигают лампу и ставят кувшин с водой, заботясь о ее душе. Чем искупить эту тяжкую вину? Слезами? Раскаянием? Но разве это что-нибудь изменит? «Теперь увидишь лицо своей матери в день страшного суда, доченька». Какой там страшный суд!
Рано утром вместе с тетушкой Халимой и еще одной соседкой она пошла на кладбище. Упав на снежный холмик, забилась в рыданиях, и женщины, молчаливо стоявшие рядом, услышали только одно слово:
— Мамочка!..
2
Отец Нукры — усто Шукур — работал в колхозе миробом. В свободное время он расписывал дома, и жили они в достатке.
Беда пришла, откуда ее не ждали. Нукре едва исполнилось пять лет, когда умерла мать. Отец тяжело пережил смерть жены. Свою любовь к ней он перенес на дочь и стал работать еще усерднее, чтобы Нукра не знала нужды и не ощущала себя сиротой.
— Вот вырастешь, выучишься и будешь врачом, — говорил он ей. — Обязательно врачом.
Только в институте поняла она тайный смысл отцовского желания. Ведь потому и умерла мать во время родов вместе с младенцем, что в селении не было врача.
Спустя три года отец женился. В день свадьбы он взял Нукру за руку и повел в гостиную, где, прикрыв лицо шелковым платком, сидела молодая женщина.
— Сабохат, вот моя дочь Нукра, — сказал отец. И, погладив девочку, прижавшуюся к нему, добавил: — А ты, доченька, с этого дня зови ее матерью.
Отец ушел. Молча и удивленно смотрела Нукра на незнакомую женщину, а та, отбросив с лица платок и протянув руки, сказала с улыбкой:
— Иди ко мне, доченька! Вот я сшила тебе атласное платье, ну-ка примерь.
Каким было то платье, первый подарок новой матери, Нукра сейчас уже не помнит, но на всю жизнь запомнила, как мать обняла ее и каким ласковым, добрым было это объятие…
С того дня Нукра больше не чувствовала себя одинокой.
Но счастье длилось недолго. В один из хмурых осенних дней отец поцеловал Нукру и, забросив за спину дорожный мешок, ушел вместе с Одилом — мужем тетушки Халимы. Нукре исполнилось тогда десять лет, и она хорошо помнит, как мать рыдала и билась головой о стену.
Запомнился и еще один день. Конец лета, каникулы. Вместе со взрослыми работают в поле и дети, укладывают в копны снопы. Медленно ползут сани-волокуши, запряженные волами. Еще медленней ползет по бесконечному небу рыжий сноп солнца. Люди работают не разгибая спины, и там, где проходят жнецы, остается черная земля — жнут под корень. А вот и мать. Поставив на землю сноп, она облизывает пересохшие губы и, подбодрив Нукру взглядом, снова склоняется над своей полоской.
Старый Ахмад-бобо, старый настолько, что жнет на корточках, затягивает песню:
Имею сердце, которое обливается кровью, Имею голову, которая опущена от печали. Имею сердце, которое кипит от горя. Имею губы, которые забыли смех…Он не поет, а кричит, вкладывая в слова песни боль и скорбь этих разбросанных по полю людей с пересохшими губами и темными от забот лицами, чьи мужья, отцы и братья защищают сейчас землю от врага. И эта песня-крик звучит как проклятие и как призыв к терпению и вере.
Имею сердце, которое кипит от горя, Имею губы, которые забыли смех…В это время со стороны кишлака подъехал всадник. Он слез с коня, отозвал в сторону мать Нукры и, не глядя на нее, словно стыдясь своего поступка, протянул бумагу. Она механически взяла листок и тихо опустилась на землю. Нукра и тетушка Халима бросились к ней.
— Доченька, несчастные мы с тобой, нет у нас больше отца, — только и смогла вымолвить Сабохат.
Жнецы стояли опустив головы.
Ахмад-бобо принес чашку воды и, напоив мать, сказал, обращаясь уже не к ней, а ко всем, кто стоял рядом:
— Усто Шукур не умер. Он живет в каждом доме. Такой человек не может умереть.
Наступила осень.
Нукра снова пошла в школу. Тетрадей не хватало, писали на клочках старых газет. Мать все еще не могла прийти в себя и ходила словно тень.
Надвигалась зима, а в доме оставалось лишь немного сушеного урюка да прошлогоднего курута[70]. Некому, да и не на чем было привезти дров — коня отца взяли для фронта. И даже продать было нечего — свадебные золотые кольца и серьги мать отдала в фонд обороны.
Спасибо тетушке Халиме — то овсяную лепешку принесет, то чашку молока, то просто добрым словом утешит.
Возвратился с фронта Одил. Он пришел без руки, худой…
— Скоро конец войне, уже недолго ждать… Вы, сестра, не печальтесь, — сказал он матери Нукры. — Что же теперь делать? У вас есть дочь, и надо жить, растить ее.
Через несколько дней он привел осла, нагруженного дровами, принес и полмешка кукурузной муки.
— Вот вам на первое время. В два-три дня выпекайте танур лепешек, и пусть Нукра половину продает на базаре — будете и сыты и одеты.
До райцентра, где размещался базар, было не меньше трех километров. Нукра пришла в самый разгар и не успела поставить на землю корзину с лепешками, как вокруг собралась толпа.
— Доченька, дай мне одну!
— И мне две!
— Не обойди и меня, доченька! Дома дети голодные.
Нукра продала уже половину лепешек, как вдруг послышались тревожные голоса:
— Милиционер! Милиционер идет!
Люди бросились врассыпную. Нукра замешкалась, не понимая, отчего эта паника, а когда поняла и тоже хотела пуститься наутек, было уже поздно. Крепкая жилистая рука вцепилась в корзину, и Нукра, подняв голову, увидела злое усатое лицо. Милиционер резким движением опрокинул корзину, высыпал лепешки на землю, себе под ноги.
— Чертова девка! — заорал он и пинком отшвырнул пустую корзину.
Нукра задрожала от страха и обиды — в чем она провинилась? Деньги выпали из рук, и, не помня себя, она бросилась прочь от злого человека с густыми рыжими усами.
— Убирайтесь! Эй, я вам говорю! Базар государственный, и я не позволю заниматься здесь спекуляцией! — кричал ей вслед милиционер.
…Увидев дочь в слезах, без денег и без лепешек, мать обняла ее и сказала:
— Не плачь, доченька, не плачь. Пропади она пропадом, эта торговля. Это я виновата, послушала соседа. Ничего, как-нибудь проживем.
Однажды вечером пришла дальняя родственница матери — Хосият. Нукра всегда удивлялась, почему тетушку Хосият, большую и толстую, люди зовут Крошка Хосият. Говорили, что она не была замужем. Но откуда же тогда у нее двое детей?
Нукра готовила в другой комнате уроки. Дверь была открыта, и она невольно прислушивалась. Ее заинтересовало, что привело к ним тетушку Хосият, ведь после того как отец ушел на фронт, она ни разу не появлялась.
Поговорив немного о том о сем, гостья перешла к цели своего визита.
— Сабохат, милая, муж твой, да будет его место в раю, больше не вернется. Ты еще молодая, что ж, так и погубишь свою жизнь?
— Я вас не понимаю! О чем вы?
— Что ж тут непонятного. Я нашла тебе подходящего человека. А девочка… Она ведь тебе чужая. У государства детдомов много.
— Да почернеет твое лицо, несчастная! — закричала мать. — Как смеешь так говорить!
— Сабохат, что с тобой? Я хотела сделать доброе дело.
— Это ты считаешь добрым делом? Так возьми себе этого подходящего человека, а меня оставь в покое!
— Ну что ж, ты еще пожалеешь, да-да, пожалеешь! — обиделась Хосият. И, оскорбленная, ушла, хлопнув дверью.
Через несколько месяцев кончилась война.
Мать Нукры радовалась вместе со всеми и только наедине давала волю слезам. Она не могла забыть мужа. Память о нем осталась и во многих домах, которые он расписал. Она знала все эти дома и в минуты печали, найдя какой-нибудь незначительный повод, заходила хоть на минутку в один из них. Она жила памятью сердца, которое продолжало любить и втайне верить, пусть даже в чудо, но верить. Бывало ведь, что возвращались и те, которых считали погибшими…
Однажды мать с тетушкой Халимой сидели под айваном и пили чай. Вдруг отворилась калитка и вошли две женщины с подносами, завернутыми в дастархан. Мать видела их впервые, но приняла вежливо. Судя по всему, это опять были свахи.
Нукра, развернув дастархан, заварила чай и ушла в дом.
Соблюдая этикет, женщины поговорили сначала о новостях, затем одна из них перешла к делу:
— Во всем районе нет более достойного человека, чем тот, кто послал нас к вам…
— И нет человека более богатого и щедрого! — подхватила вторая.
— Мой муж оставил мне свою дочь, — ответила мать. — И я должна думать не только о себе. Боюсь, что отчим не заменит ей отца, даже погибшего.
— Как же не заменит? — защебетала первая женщина. — Наш купец — человек известный и уважаемый. Жена его в прошлом году умерла, он бездетный. Дочь ваша будет для него все равно что родная.
— А зовут этого человека Мардон! — с достоинством закончила вторая женщина.
— Я не знаю, кто такой Мардон, но ничего из нашего разговора не выйдет, — сказала мать.
— Господи! — воскликнула одна из женщин. — Оказывается, есть люди, которые не знают милиционера Мардона!
— Но разве в ваших местах мало женщин, что он послал вас сюда?
— Это не он послал, а сердце его послало! — с жаром заговорила первая женщина. — Вчера он сказал о вас: если бы у меня не было жены, я бы женился на ней еще тогда, когда она жила в районе у отца, до замужества…
Когда они ушли, тетушка Халима, не проронившая до этого ни слова, сказала:
— Сабохат! Вот уже десять лет мы с тобой соседи. Немало съели вместе хлеба и соли. И если я желаю тебе худа, пусть мне самой будет худо. Если этот Мардон в самом деле неплохой человек и будет отцом для Нукры — согласись.
Мать ничего не ответила.
Все время, пока свахи уговаривали мать, Нукра сидела в комнате, закрыв лицо книгой, и жадно вслушивалась. Мать вошла и сразу почувствовала ее состояние.
— Доченька, — сказала она, — твое счастье для меня самое большое богатство. Но нам с тобой нужна опора…
— Что хотите делайте, мама, это ваша воля, — сдерживая слезы, ответила Нукра. — У меня ведь никого, кроме вас, нет.
Мардон оказался человеком настойчивым. Он еще несколько раз присылал женщин, которые расхваливали его как только могли, и мать, не без участия тетушки Халимы, в конце концов согласилась.
И вот Мардон, оставив свой дом родственнику, перебрался к ним, Увидев своего нового отца, Нукра сразу узнала его: то же мрачное лицо, те же злые глаза и густые рыжие усы. «Чертова девка!» — вспомнила Нукра. Но матери она не сказала ни слова.
Вспомнил ли он Нукру? Наверное, нет — с тех пор прошло несколько лет, да и зачем хранить в памяти какой-то ничтожный эпизод с девчонкой и выброшенными в базарную пыль лепешками?
С появлением Мардона мать и Нукра забыли, что такое нужда. Сватьи не преувеличивали его способностей по этой части. Каждый вечер, возвращаясь с работы, он обязательно что-нибудь приносил: рис, масло, муку, ткань. Но при этом постоянно предупреждал мать, чтобы она хозяйничала поэкономнее.
Странным он был, почти никогда не улыбался, глаза подозрительные и жесткие. И еще Нукре не нравилось, как он ел. Он придвигал блюдо поближе к себе и, словно машина, размеренно чавкал, провожая хмурым взглядом каждый кусок, который доставался не ему.
Однажды Нукра возвратилась из школы в ознобе. Бросив книжки, она выпила целую чашку холодной воды и легла в постель. Утром, придя в себя, увидела над собой лицо матери — бледное, с измученными бессонницей глазами.
— Мама, воды, — прошептала Нукра.
Тело ее горело и было покрыто красной сыпью.
— Сейчас, душа моя, сейчас!
Мать налила из чайника и, поддерживая ее голову, поднесла пиалку к потрескавшимся от жара губам.
— Сабохат! Вынеси мне мои бумаги! — послышался со двора голос отчима.
Напоив Нукру и хорошенько укутав ее в одеяло, мать бросилась собирать бумаги.
— Ну что, скоро ты там? — снова крикнул отчим. И когда мать вышла к нему, сказал с досадой: — Носишься с нею, будто она тебе родная дочь!
— Она мне больше чем родная, — ответила мать. — Если бы не она, мне бы уже не для чего было жить на свете.
— Значит, она тебе дороже, чем я?
Чтобы не слышать голоса отчима, Нукра натянула на голову одеяло и снова погрузилась в забытье.
Почти месяц пролежала она в постели. Мать ни на шаг не отходила от нее. И когда Нукра, проснувшись как-то утром, попросила зеркало, она измученно улыбнулась:
— Ну, значит, болезнь ушла, теперь уже не страшно. А красота придет, доченька, и косички отрастут…
Болезнь называлась сыпной тиф.
3
На седьмой день, после поминок, когда гости один за другим тихо покинули дом, тетушка Халима достала из ниши маленькую резную шкатулку и поставила ее перед Нукрой:
— Нукра-джон, покойница завещала передать это тебе. — И, помолчав, добавила: — Она сказала, если дочь хочет утешить мою душу, пусть бережет эту шкатулку и передаст потом своей дочери. Больше у нее ничего не осталось.
Нукра сразу узнала шкатулку. В ней хранились когда-то свадебные украшения матери. Подняв крышку, она увидела фотографию — свою и матери, единственную фотографию… Они снялись два года назад, когда мать жила в городе.
Да, не смогла Нукра защитить ее от оскорблений, хамства, не удержала мать возле себя. И вспомнился тот страшный, навсегда оставшийся в памяти день, когда мать защитила ее, Нукру, от своего мужа, от отчима.
Это случилось весной. Нукра с матерью раскатывали на кухне тесто. Вдруг вбежала тетушка Халима:
— Сабохат! У невестки схватки начались, пойдем скорей!
Мать убежала. Прошло минуты три, и пиалку чая за это время не выпьешь, как явился отчим.
— Где мать?
— У тетушки Халимы.
Он помедлил. Не проходя в комнату, окинул взглядом двор, потрогал усы.
— А ты, я вижу, тесто катаешь…
— Да, — не поднимая головы, отвечала Нукра.
— Вот, уже вполне можешь заменить мать, — непривычно ласковым голосом продолжал отчим. — А вообще-то, какая она тебе мать? Мачеха… Да и мне ты не родная дочь.
Нукра удивленно взглянула на отчима: что за странный разговор? И вдруг почувствовала, как внутри что-то оборвалось: отчим, прикрыв дверь, набрасывал крючок, а глаза его, маленькие и отвратительные, впились в нее, словно две пиявки.
— Конечно, в общем-то мы чужие люди, хоть и любим друг друга, — охрипшим вдруг голосом продолжал отчим. — Ты ведь меня любишь, Нукра-джон?
Нукра растерянно кивнула.
— Ну, так подай мне воды, пить что-то хочется.
Не спуская с отчима настороженных глаз, Нукра зачерпнула из ведра и протянула ему чашку. Но Мардон вместо чашки взял ее за кисть. Чашка упала на пол и разбилась. Нукра отступила назад, попыталась вырвать руку, но пальцы отчима сжимали ее, будто железные.
— Не бойся, Нукра-джон, не бойся, — успокаивал Мардон, ловко захватывая вторую ее руку и притягивая Нукру к себе. — Ну, дай я тебя поцелую.
И он с жадностью стал целовать ее губы, шею, грудь, выгибая ей спину и прижимаясь огромным вздрагивающим телом.
— Пустите! — закричала Нукра. — Мама! Мамочка!
Она извивалась, кричала, но он, словно обезумев, продолжал заламывать ей руки и целовать.
Затрещал ворот платья.
Изловчившись, Нукра укусила отчима за ухо. Вскрикнув от боли, он отпустил ее и наотмашь ударил по лицу. Нукра упала. Мардон бросился к ней, но тут ей под руку попалась каталка, и она ударила отчима по голове, бросилась к двери, откинула крючок и с криком «Мама!» побежала по двору.
Когда примчавшаяся на крик мать увидела Нукру, она сначала ничего не поняла.
— Что случилось?
Нукра всхлипывала и не могла вымолвить ни слова.
И тут в дверях появился Мардон, растрепанный и злой; поперек лба горела багровая полоса. Дрожащими пальцами он застегивал китель.
— Что все это значит? — уже догадываясь, но еще не веря, шепотом спросила мать.
Мардон пожал плечами.
— Говори!
— Да что говорить? Попросил подать воды, а она: «Пусть тебе жена подает!» Хотел поучить уму-разуму, а она в меня каталкой! Ну, и я в долгу не остался.
— Лжешь, лжешь ты, жалкий человек! — закричала мать. — Почему у нее разорвано платье? Почему она вся истерзана?
— Хочешь — верь, хочешь — нет, воля твоя.
— Ты прав, зверь, прав, теперь воля моя!
Мать схватила из-под айвана тешу[71] и бросилась к Мардону.
— Ну-ну, осторожней, — с угрозой сказал он. — Не забывай, кто я.
— Уж я-то знаю, кто ты!
И мать изо всей силы ударила Мардона обухом в грудь. В последний момент он успел отшатнуться, теша лишь скользнула по плечу, но Мардон не удержал равновесия и упал.
Бросив тешу, мать обхватила голову руками и закричала:
— Убирайся из моего дома, изверг! Убирайся сейчас же!
Между тем во двор уже набежали люди. Они что-то говорили — одни утешали Нукру, другие успокаивали мать.
— Что случилось?
— Бесстыдник!
— Он тебя бил, доченька?
— Чтоб твое лицо съела проказа! — неслось со всех сторон.
— А ну, освободите двор! И не вмешивайтесь в семейные дела!
Люди обернулись на крик — Мардон стоял широко расставив ноги, с пистолетом в руке. Рыжие усы его вздрагивали.
Все бросились к калитке. Лишь Нукра, потрясенная случившимся, сидела на краю суфы. И тогда мать, закрыв ее собой, крикнула:
— Стреляй! Стреляй… животное!
— Так вот же тебе!
Звук выстрела слился с криками людей. Мать, охнув, упала на землю, раскинув в стороны руки, словно и раненая хотела оградить дочь.
Мардон в исступлении выстрелил еще раз, но пуля ушла в небо — подоспел дядюшка Одил, бросился на него сзади и сбил с ног.
Когда Мардона, связанного, в окружении толпы тащили в милицию, дядюшка Одил шел рядом и говорил!
— Всякое начало имеет конец, Мардон. Ты только и знал, что обижать людей. Когда другие воевали, ты бесчинствовал, издевался над беззащитными. Теперь за все придется ответить…
— А? — Нукра, очнувшись, подняла голову от шкатулки.
— Отдохни, говорю, доченька. Ты устала, — сказала тетушка Халима.
— Что еще говорила мама? — тихо спросила Нукра.
— Еще? Еще она сказала: если дочь сможет, пусть живет в этом доме, а если нет — отдаст его какому-нибудь одинокому человеку.
1970
Перевод Ю. Харламова.
КОРВОНКУШ[72]
Прихватив с подоконника последние красноватые блики, осеннее солнце медленно село за большой одинокий холм, где находилось кладбище кишлака. Будто испугавшись, вдруг угомонилась бившаяся в окно муха, и в комнате стало очень тихо. Белые стены сразу поблекли, приобрели цвет застиранной рубахи. И даже потолок словно опустился вниз.
Старик целый день лежал лицом к стене, и, хотя глубоко запавшие глаза его были закрыты, он с огорчением угадал все эти перемены. Потому что каждый день после захода солнца, пока кто-нибудь не включал свет, комната казалась ему тесной, темной ямой. И еще он почувствовал, что осталось ему жить считанные часы, что не доживет до утра и не увидит больше поднимающегося солнца. Скорее бы уж наступал этот миг, только бы вырваться из когтей боли… Говорят, недобрые люди умирают тяжело. Если это верно, значит, он худший из людей. Говорят также, что, если человек при смерти просит у бога прощения, на том свете ему отпускаются все грехи. Если и это верно, то его молитвы за два последних года могли бы уберечь от муки ада тысячу грешников.
С трудом повернувшись на бок, старик прошептал: «Прости меня, господи… Прости…» Голос его был слаб, как шелест увядших листьев орешника, на крепком суку которого сидела, нахохлившись, сытая ворона. Не сводя с нее застывшего взгляда, старик тяжело вздохнул. Да, ворона — птица зловещая.
Вот уже шестьдесят четыре года зовут его Назаром, хотя обязательно прибавляют и прозвище. А прозвища у него были разные. Сначала в селении знали его как Назара Тощего, потом — как Назара Хромого, а уж после — как Хромого мулло. До войны, когда его называли Назаром Тощим, он был председателем колхоза, и в глаза величали его товарищ Джабиров. Был он властен до жестокости, не терпел возражений и очень гордился тем, что все в селении его боятся… Однако началась война, и Назар потерял покой. Ночей не спал. Ислама, председателя соседнего колхоза, взяли на фронт. Неизвестно, где он и что с ним. И Рахмон был деловым и уважаемым председателем — велели идти. Бедняга! Жена и дети похоронную получили, уже оплакали. А Хол? Ну, этот по собственному желанию ушел. Он от рождения был дураком. Разве умный бы так поступил?.. Что же делать? Не сегодня завтра и Назара черед наступит. Кто знает, что его там ждет? И его жена, возможно, получит похоронку, слезами изойдет. Нет, он не такой дурак, он знает цену жизни! Он появился на свет не ради того, чтобы пропасть в чужом краю без могилы и савана, У него дом, жена, ребенок; у него надежды, мечты… Никогда не пустит он все это на ветер, никогда! Надо что-то придумать.
…И Назар придумал.
Однажды вечером, возвращаясь с поля, у каменистого склона он слез с коня, присел, поджав правую ногу, а левую вытянул на гладком валуне и взял в руки большой ребристый камень; закрыв глаза и крепко сжав зубы, поднял камень над головой, с силой ударил им по ноге и в тот же миг, потеряв от нестерпимой боли сознание, упал на спину.
Придя в себя через какое-то время, он не смог даже шевельнуть ногой. Было так больно, что лоб его покрылся крупными холодными каплями пота, а в глазах пылали огненные круги.
С большим трудом он привстал, опираясь на здоровую ногу. Но, не увидев коня, снова повалился на камни. Куда подевался конь? Вроде раньше у него не было такой скверной привычки — убегать от хозяина. Может, обиделся? Может, оскорбил его хозяин таким поступком? Ну и пусть, это даже лучше, что убежал. Теперь он как-нибудь сам доползет до селения, благо не так далеко. Если кто в пути встретится, легче будет все свалить на коня. Недаром ведь говорят: не доверяй коню и женщине. Когда спросят, что случилось, — а спросят обязательно! — он расскажет о несчастье, павшем на его голову. Скажет, что по дороге проклятый конь вдруг шарахнулся в сторону, выбросил из седла и убежал. А сверху сорвался большой камень — и прямо по ноге! Другой камень попал в плечо, хорошо, что не в голову… Да, он должен еще одно испытание выдержать — разбить плечо и поцарапать руки. Не то трудно будет убедить людей в своем несчастье…
На следующее утро к воротам его дома подъехала машина с красным крестом и увезла Назара в больницу, а по кишлаку прошел слух, что председатель упал с коня и покалечился.
Почти два месяца пролежал он в больнице. А когда вернулся в кишлак, не мог скрыть радости. Он опять был председателем, безжалостным Назаром. Как и раньше, вороной конь играл под ним. Семья жила в довольстве, недостатка ни в чем не знала. Теперь Назар ничего не боялся — на фронте и без него обойдутся. Только иногда, раздосадованный тем, что его левая нога стала короче, он в сердцах слал войне проклятия.
Так к его прежнему прозвищу добавилось еще одно. Теперь люди за глаза называли его то Назаром Тощим, то Назаром Хромым…
Ворона, поглядев в окно, несколько раз каркнула, лениво расправила крылья и перепрыгнула с орешника на крышу сарая.
Старик с отвращением отвернулся к стене. Сумерки постепенно обволакивали комнату, и будто серая змея потихоньку обвивалась вокруг его шеи.
Странно! Человеческая жизнь оказалась такой короткой, короче промежутка между закатом солнца и наступлением темноты. Однако старик до сих пор словно и не подозревал об этом. Он не подумал об этом даже после того, как раскрылись некоторые махинации и его, сняв с поста председателя, назначили в том же колхозе агрономом. Ведь все равно вышел сухим из воды — остался жить, на фронт не попал!
Через два-три года его перевели заведовать фермой. Но и на ферме он не задержался.
Года два Назар проработал бригадиром, потом звеньевым и в конце концов стал рядовым колхозником. И несколько лет назад он вышел на пенсию. Стал похаживать к одному древнему старику, научился читать Коран, запомнил с грехом пополам несколько сур и начал именовать себя муллой. Однако и после этого люди называли его не Назаром или мулло Назаром, нет, придумали ему новое прозвище — Хромой мулло…
Дверь тихо отворилась, и в комнату вошла его старуха, зажгла электричество. Комната будто стала шире, а вещи, принявшие с заходом солнца угрюмый вид, казалось, снова ожили.
Старик повернулся на спину и тускло поглядел на жену, которая хотела взять у его изголовья плевательницу. В ее взгляде были страх и сострадание.
Старик долго смотрел на жену и наконец спросил:
— Вахид не пришел?
Старуха вздрогнула, настолько чужим был его голос.
— Нет, — ответила она и тут же добавила: — Уже время… Сейчас придет.
— А-а…
Старик перевел взгляд на стену.
Старуха вышла и тотчас вернулась обратно:
— Шурпу сварила. Поешьте немного.
Целый день он не отвечал на ее вопросы и сейчас не ответил ни да ни нет, будто и не слышал ничего.
Старуха села на курпачу под окном, напротив постели, и прикусила зубами кончик изношенного шерстяного платка. Лицо старика было цвета старой ваты. Его длинная и поредевшая борода касалась бледной тонкой шеи. Худые, оголенные до локтя руки неподвижно лежали поверх одеяла. Темные вены под желтой, как лимон, покрытой пятнами кожей напоминали ржавую металлическую сетку.
Старухе стало жалко мужа, который болел вот уже почти два года. Правда, недавно он вроде пошел на поправку, стал выходить на улицу. Раза два-три даже съездил вместе с внуком в райцентр, на базар, за покупками. А неделю назад совсем слег. И главное, не ест ничего. Вахид, бедняга, сильно испугался, вызвал врача. Доктор осмотрел его, вымыл руки мылом, о чем-то пошептался во дворе с Вахидом и ушел. Что он сказал, старухе было неведомо.
Когда Вахид вернулся в дом, старик поглядел на него недовольно, пробурчал:
— Сынок, сам знаешь, я терпеть не могу больницы. Так зачем беспокоился, доктора вызывал?
— Не обижайтесь, отец, доктор осмотрел вас, ничего плохого в том нет, назначил лекарства, про больницу ни слова и не говорил, — ответил Вахид смущенно.
Старик слабо улыбнулся.
— Все равно зря, сынок, беспокоился. Мою болезнь распознать нелегко. И доктор о ней ничего не знает. Только я знаю да еще господь бог…
Потом мать спросила у Вахида, что сказал доктор. Но сын отвел глаза.
— Ничего страшного, мама, просто приболел, не беспокойтесь…
Старик посмотрел на темноту за окном, произнес: «Прости меня, господи… Прости…», — повернулся на бок и положил ладонь под щеку. Он словно не замечал старуху, сидящую напротив него. Лежал неподвижно и вспоминал, как два года назад поругался с трактористом Тураном.
В ту весну было много дождей. Почти каждый день ливень. С холмов в окрестностях селения один за другим сходили селевые потоки, забивая грязью и песком большой арык, по которому из единственной в округе речки текла в селение вода. Вот почему люди решили всем миром выйти на хашар. Утром, в базарный день, по одному, по двое от каждого хозяйства, с лопатами и кетменями на плечах двинулись они чистить арык. Оповестили о хашаре и Назара. Однако он целый день провалялся дома, только вечером вышел на улицу и сел под стеной около своих ворот, перебирая четки.
Через некоторое время — он отметил, как раз перед вечерней молитвой, — от арыка начали спускаться люди. Молодежь, проходя мимо, видимо из уважения к возрасту, здоровалась с ним. Но большинство стариков даже не смотрело в его сторону. Только некоторые, бросив короткий взгляд, степенно произносили:
— Помоги вам бог, мулло!
Для Назара такое отношение людей не было неожиданным, но он почему-то обиделся. Встал, отряхнул полы, в сердцах бросил четки в широкий карман халата и только хотел уйти во двор, как перед ним остановился тракторист Туран.
— Здравствуйте, — хмуро ответил на приветствие Назар.
— На хашар не вышли, сосед. Почему? Или случилось что?
— Нездоровилось, — соврал он. — Вот вышел воздухом подышать, тоже не помогает. Голова какая-то тяжелая, да и во всем теле тяжесть. Будто мельничный жернов на плечах.
— Простыли, верно… — Туран глянул на него и добавил: — Разве нельзя было дать лопату старшему внуку и сказать: иди вместо меня?
— Во-первых, он еще школьник, ему нужно уроки делать. Во-вторых, вы и сами знаете, что отец его уехал на месяц учиться. Если не внук, то кто станет помогать по хозяйству? Нужно сначала подумать, а потом говорить.
— Наверное, внук вместе с братишкой целый день мяч гонял?
— Ну и что, нельзя уж ребенку и поиграть? Вам бы только к чему-нибудь прицепиться. Господи, подивись на дела рабов своих! Ведь ребенок не в моей власти. У него отец, мать есть…
— Не обижайтесь, сосед. Я к вам в душу лезть не собираюсь. Вы лучше меня знаете, как трудно с водой. А у вас и у вашего сына — два больших сада. Завтра, когда настанет время полива, будете говорить: сначала полью я, а потом уж другие. Люди знают эту вашу привычку и, конечно, вас осудят. Сегодня вот некоторые жаловались: скажите своему соседу, почему мы должны работать и за него? Чем мы хуже?
— Пусть болтают сколько влезет. Ведь я инвалид. Если бы Вахид был здесь, он, конечно, вышел бы на хашар. А внук мой еще не дорос.
— Нехорошо, сосед. И усто Салим инвалид, однорукий, однако не высидел дома. Трудился по мере возможности вместе со всеми. И внук его рядом кетменем махал. А он на два класса младше вашего.
— С чего это вы взялись учить меня? К чему клоните? — Назар злобно посмотрел на Турана.
— К тому, сосед, — спокойно ответил тот, — чтобы вы не отстранялись от таких дел. Люди осудят вас. И будут правы. Человек с людьми живет.
— Чем жить с такими, как ты, лучше уж помереть, — ответил он, вдруг переходя на «ты». — Вот эти мои слова и донеси до ушей болтунов.
Тракторист Туран расстроился, покачал головой, вскинул на плечо лопату.
— Ладно, сосед, поступайте как знаете. Я что думал, то и сказал. А вы уж как хотите, примете это, нет — воля ваша.
— Кончим этот разговор!
Назар повернулся, с силой захлопнул ворота и запер их на засов.
Вскоре после этого он заболел, может от своего же дурного нрава. Туран не таил в сердце злобы, приходил несколько раз проведать больного. Приходил и вчера… и виду не показывает, что обиделся. И Рухшона, его жена, частенько справляется о здоровье Назара. Иногда даже помогает старухе по хозяйству. Внимательные, хорошие люди. А он…
Старик закашлялся. С помощью жены приподнялся на постели, сплюнул и снова улегся лицом к стене.
Чего же он хотел от Турана, этого честного и незлопамятного человека? Может быть, Рухшона тому причиной? Когда родители Рухшоны отказали сватам Назара, он как будто и не поморщился. Женскому роду нет переводу, сказал он тогда себе. Лишь бы была жена. Не Рухшона, так другая будет. Какая разница? Не может же он стать зятем всех, у кого есть дочери. И все-таки самолюбие его было задето, особенно после того, как Рухшону выдали замуж за Турана. Когда два вечера подряд со двора тракториста доносился запах плова, он кривил губы от злости, но при встрече прилагал все усилия, чтобы Туран не догадался о его чувствах. Странно! Ведь он же не любил Рухшону, да и потом не смог полюбить ни одну женщину. Тогда в чем же дело?
И вдруг старик нашел ответ. Он просто завидовал. И Рухшона тут ни при чем. Иначе почему, когда тот же тракторист Туран подружился с одним хорошим человеком, сердце опять стали терзать змеи и скорпионы? Не потому ли, что снова завидно стало?
Старик удивился, что до сегодняшнего дня ни разу даже не подумал об этом. Никогда не говорил он себе: эй, вспомни-ка свою жизнь, положи на чаши весов все добро и зло, что ты сделал, и посмотри, что из них перевешивает.
Почему-то на такие разговоры с самим собой никогда не оставалось времени. Он заботился лишь о том, чтобы удваивалось все, что у него есть. Как говорится, даже с кладбища пытался унести хоть косточку, и глаза его не могли насытиться. Всегда хотел жить благополучно, богаче других. Иных забот и не было. Зато теперь, на старости лет, у него есть все: деньги, хороший дом, большой сад, имеет корову, мелкую скотину. Есть у него сын и внуки. Короче говоря, старик ни в чем не нуждается. Только одного за ним нет — доброго имени и добрых дел. Да, только этого… Многие из тех, кого обидел Назар, уже умерли. А те, кто остался, постарели, как и он. Почти все они по разу, по два уже приходили его навестить. Завтра, если он протянет ноги, пойдут и за его тобутом[73]. Да, пойдут, обязательно пойдут. В год, когда Назар справил праздник суннат[74] для своего сына, многие жители селения не почтили его присутствием, лепешки на дастархане и плов в котле так и остались нетронутыми. Но если он умрет, все придут. Почему так устроено? Почему люди не идут на праздник к тому, кто им не по душе, а на похороны являются обязательно? Поскольку сердце твое охладело к кому-то и ты не пошел к нему на пиршество, то и на похороны не приходи! Удивительное создание человек… Как бы там ни было, он поступает благородно, когда приходит на похороны даже своего заклятого врага. Старик подумал, что иначе вряд ли бы нашлись четыре добровольца, которые завтра понесут его, Назара, тобут…
В комнату вошел сын, за ним председатель колхоза Хуррамов. Старик старался смотреть на них прямо и не мог — веки отяжелели. С болью в душе он отметил, что Султан Хуррамов не любит его, хотя и дружит с сыном. Вот уже много лет они ходят друг к другу. Вахид работает у него агрономом… Нет, не позабыл Хуррамов ту давнюю историю. Как он тогда сказал? «Товарищ Джабиров? Эту вашу бесчеловечность я не забуду до самой смерти. А после смерти и кости мои будут ее помнить». Да, эти слова старик запомнил точно.
— Как здоровье, дядя? — спокойно спросил Хуррамов, передав его жене сетку, полную отборных яблок и гранатов.
— Так себе, сынок, — с трудом ответил старик.
— А как аппетит?
Старик покачал головой.
— Хоть насильно, но что-нибудь надо поесть.
— Не могу. Желудок ничего не держит. Кажется, бог решил забрать меня, раба своего.
— Не говорите так, дядя. Не впадайте в отчаяние. Еще поправитесь, посидите в кругу внучат.
— Если бы так…
Меж тем жена расстелила дастархан.
Хуррамов выпил две пиалы чаю, посидел с полчаса, подбадривая старика, поговорил о том о сем, а потом сказал:
— Ну, мне пора, дядя. Поправляйтесь скорее.
Вахид вышел его проводить.
Когда дверь комнаты затворилась, старик вспомнил отца Султана — лудильщика Хуррама. Этот сильный, высокого роста человек никогда не упускал случая поучаствовать в конных состязаниях. В районе и во всех его селениях Хуррама знали не только как мастера-лудильщика, но и как отличного наездника. Иногда он брал на козлодрание и своего единственного сына — Султана, выпрашивал для него у кого-нибудь коня и предупреждал: «Будь внимателен, сынок!» Султан весело улыбался. Потом отец и сын присоединялись к другим всадникам и мчались туда, где подносчик туши бросал обезглавленного козла, а сам, нахлестывая лошадь, удирал подальше. Хуррам обучал сына не только лудильному делу, но и мастерству наездника. Однако Султан не смог его превзойти.
Когда началась война, Хуррам добровольно ушел на фронт. Через два года пришла повестка и Султану, окончившему школу и работавшему в колхозе. Старик хорошо помнит тот день, потому что Султан, направляясь с вещмешком за плечами в военкомат, зашел в правление к Назару и сказал:
— Я, дядя Назар, ухожу…
— Знаю, — прервал его тогда Назар, — идешь здоровым — возвращайся живым.
— Спасибо. — Султан замолчал на миг, подыскивая слова. — Я с одной просьбой к вам.
— Ну, говори.
— Вы знаете, моя мать уже долгое время болеет. В доме почти ничего нет из еды. Что, если бы вы…
— Сейчас я даже соломинки не могу дать.
— Я не говорю, дядя, сейчас… Я не получил плату за восемьдесят трудодней. Зашел вам сказать, чтобы осенью, когда будете распределять зерно, случайно не забыли об этом.
— А-а, это другой разговор.
— Прошу вас, дядя, отдайте мою долю матери. Если до того времени поправится, она и сама придет.
— Не беспокойся. Если я буду здесь, твоя мать не останется голодной. Кроме того, мой прямой долг — помогать матери воина, — сказал ему тогда Назар.
Он не позабыл о слове, данном в то утро Султану, но осенью обещания не выполнил, отдал хлеб Султана своему дружку Имрану, который жил в соседнем селении и обеспечивал его хорошим виноградным вином.
Больная женщина в один из зимних дней сама пришла к Назару, просила, умоляла, а он дал ей только килограмм ячменной муки.
— В амбаре нет и зернышка хлеба, что я могу сделать, откуда возьму?
Через две недели рано утром посыльный постучался в ворота его дома и сообщил, что скончалась жена лудильщика Хуррама и нужно ее похоронить.
— Займитесь этим сами, у меня и других забот по горло. В селении всегда кто-нибудь умирает. Если я буду ходить к каждому, кто станет заниматься делами? — сказал Назар и захлопнул перед его носом ворота.
В начале весны пришла похоронка на Хуррама. Назар взял ее из рук почтальона и, сказав себе: «Этого и следовало ожидать. Теперь, глядишь, очередь и за сыном», — успокоился.
И напрасно, потому что Султан вернулся с войны таким же здоровым, каким уходил.
Старик помнит, как Султан вошел в его кабинет и некоторое время стоял молча. Потом шагнул, положил широкие ладони на край стола и, слегка нагнувшись, с отвращением посмотрел ему в глаза.
— Товарищ Джабиров! Эту вашу бесчеловечность я не забуду до самой своей смерти. А после смерти и кости мои будут ее помнить.
Назар с трудом поднялся с места и, прикинувшись удивленным, сказал:
— Что стряслось, Султан-джон? Давайте сначала поздороваемся. Узнал, что вы вернулись, и хотел вчера навестить вас, да ноги не дошли. Сами знаете, этой проклятой работы больше, чем волос на голове. Вы ведь…
— И хорошо сделали, п р е д с е д а т е л ь. Если бы пришли, я сломал бы вам и вторую ногу.
— Говорите яснее. Что случилось? Почему так рассержены?
— Не прикидывайтесь. Отлично знаете… В селении много людей, и не всем вы сумели заткнуть рты.
— Эй, Султан-джон! Если услышали обо мне какое-нибудь недостойное слово, скажите. Я ни в чем не виноват перед вами. Я навещал вашу мать, осведомлялся о здоровье. Плату за ваш труд, даже с лихвой, положив вот на это плечо, — он показал на свое правое плечо, — отнес и отдал сестрице. Я все время ждал вас, молился, чтобы вернулись живым и здоровым. Неужели сегодня люди вместо того, чтобы сказать обо мне добрые слова, нашептали вам совсем другое?
— Все это ложь, — сказал Султан. — И я сейчас это докажу.
Он схватил Назара за шиворот и потащил на улицу. Навстречу им бросился с плачем Вахид. Он был младше Султана года на четыре.
— Да буду я вашей жертвой, брат, отпустите отца, простите его, — говорил он. — Я знал обо всем. Я украдкой относил вашей матери лепешки. Но это не помогало, уж очень сильно она болела. Каждый раз, когда я относил ей лепешки, она их не ела, а отдавала сиротам… Я все знал. Я никогда не прощу отцу его вину. Но вы не трогайте его, простите, если можете.
Султан только и сказал Назару:
— Дай бог, чтоб этот парень не походил на вас! — И ушел на оглядываясь.
«Никогда не прощу отцу его вину», — вспомнились старику слова Вахида, и он спросил себя: а подобает ли сыну винить отца в его делах? Неужели Вахид на самом деле до сегодняшнего дня не простил? Если не простит собственный сын, то и никто другой не простит. И он должен пенять только на самого себя. За всю свою жизнь он ни разу не оглянулся назад, не посмотрел на дела, которые совершил, не хотел верить, что жизнь подобна ложке, которой едят поочередно. Вот и выходит, что сегодня ему только и остается кусать локти. И ложка сейчас в других руках, в руках Султана например.
А ведь про ложку сказал ему именно тракторист Туран, давным-давно, на одном из колхозных собраний: «Товарищ Джабиров, не будьте опрометчивы. Если сегодня ложка в ваших руках, то завтра она перейдет в руки других». Может, он имел в виду сегодняшний день Назара? Как бы там ни было, слова Турана оказались вещими. Подумать только! Теперь в руках этого неимущего Султана восемь колхозов, объединенных в один! О господи! На том давнем собрании, молча слушая Турана, он твердил в душе: «Глупости болтаешь, безродный! Пока всевышний считает меня рабом своим, я буду властвовать. Ну а если однажды, не дай бог, и сбросит меня конь, то и тогда бояться нечего, потому что есть у меня достояние. А ты, глупец, вместо того, чтобы обо мне печься, лучше засунь под язык свой нос и копайся в тракторе».
Однако сегодня старик вдруг понял, что ни Туран, ни те, кого он считал дураками, дураками не были, дураком, оказывается, был он сам. «Слепец, для чего прожил жизнь? Что хорошего сделал? Оплел себя сетями лжи, и только…» И еще он почувствовал, что если сейчас он не изольет перед кем-нибудь боль своего сердца или, по крайней мере, не попросит прощения у кого-нибудь из тех, кого обидел, то и в могиле не найдет покоя.
В комнату вернулся его сын.
— Проводил друга? — спросил старик, стараясь не смотреть ему в глаза.
— Проводил, — пробормотал Вахид.
— Почему же он так быстро ушел?
— Спешил на пастбище, к чабанам.
— А-а, ладно. Тракторист Туран… дома?
— Не знаю. Может, и дома.
— Узнай-ка, сынок. Если дома, попроси прийти. Скажи, мол, отцу плохо, просит вас зайти.
Когда Вахид вышел, старик спросил у жены, которая сидела, привалившись плечом к стене:
— Куда ты дела тот мешочек?
Она почувствовала его взгляд, насторожилась.
— Какой мешочек?
— Тот, что я тебе вчера дал.
— Память стала плохая, все позабыла…
Старуха привстала, пошарила в сложенных на сундуке коврах, курпачах и одеялах и вытащила оттуда туго завязанный мешочек из сыромятной кожи.
— Дай сюда. — Старик попытался развязать узел, но не смог: слабые пальцы не слушались. — Развяжи, — сказал он наконец.
Вчера, с большим трудом поднявшись с постели, старик достал этот мешочек из потайной ниши за угловой балкой амбара, вручил жене и наказал: «Если завтра предстану перед богом, отдай это сыну, скажи: это тебе наследство от отца, расходуй бережно…»
Старуха развязала мешочек и вопросительно посмотрела на мужа — мол, что делать дальше?
— Опорожни.
Она осторожно вывернула мешочек на палас.
Старик безразлично смотрел на две перевязанные шпагатом пачки денег — в одной только пятидесятирублевые, а в другой двадцатипятирублевые; на несколько золотых колец и браслетов, на золотые же старинные карманные часы с цепочкой. Он подумал, что владельцев этих вещей сейчас уже нет в живых. А скупил он все это во время войны, дав взамен по два-три килограмма зерна или по три метра карбоса. Большая часть денег тоже добыта хитрыми путями. И почему раньше ему было невдомек, что человек уходит в могилу с пустыми руками?
«Ты дурак, Назар, — сказал себе старик. — Вчера старухе завещал, чтобы она отдала это барахло сыну, Но ты не подумал, что если оно не пригодилось тебе, то вряд ли пойдет на пользу и сыну».
Он посмотрел на жену и глубоко вздохнул.
— Часы положи мне под подушку. Остальное убери. Сама знаешь, как все это добыто. После моей смерти делайте с ними что хотите.
Старик закрыл глаза и отвернулся к стене. Да, тяжело будет говорить с трактористом Тураном, если тот придет. Не скажет ли Туран лишнего ему, находящемуся на пороге смерти? Сможет ли понять его душевную боль? Догадается ли, что он, Назар, рассказав обо всем откровенно, тем самым просит прощения и за все другие свои прегрешения?..
Когда Вахид и тракторист Туран вошли, старик лежал неподвижно, с закрытыми глазами, сложив на груди руки. Дышал он неровно, с хрипом. Если бы не это, можно было подумать, что жизнь уже покинула его дряхлое тело.
— Проходите, дядя, проходите сюда, — сказал Вахид, показывая на передний угол.
Старик уловил, что они вошли в комнату и что жена поднялась с места. Он открыл глаза и попытался поднять голову с подушки, но не смог — не хватило сил.
— Не беспокойтесь, сосед, не беспокойтесь, — сказал сочувственно тракторист Туран и сел на курпачу рядом с его постелью.
— Добро пожаловать…
— Здравствуйте, сосед.
У тракториста Турана было широкое смуглое лицо и высокий лоб. Большие карие глаза казались такими живыми, что ему никто не давал шестидесяти пяти лет. На пенсию он вышел недавно, и, хотя за рычаги больше не брался, люди до сих пор звали его Тураном-трактористом. Еще бы, ведь Туран первый в округе кончил в областном центре курсы и привел в колхоз первый трактор.
В те времена колхоз, имевший хоть одну такую машину, считался богатым. Правда, примерно через год и в их районе организовали МТС, и Туран вместе со своим трактором перешел туда, а после того как МТС ликвидировали, снова вернулся в колхоз. Это сейчас машинам да тракторам счета нет. А тогда все было по-другому.
— Прости меня, господи… Прости, — тихо простонал старик.
Туран с состраданием посмотрел на него:
— Не легче вам?
— Ох, сосед, благодарю бога за то, что еще жив… — Старик надолго замолчал. Потом с трудом продолжил: — Решил все-таки послать за вами Вахид-джона. Спасибо, что пришли.
— Я и без этого хотел зайти, да заглянул усто Салим. Пока разрешил его дело, уж вроде и поздно стало.
— Вы хороший человек, сосед, но… как сказать… жаль, что сил у меня не осталось, время, когда мог беседовать, по ветру пустил.
— Не говорите так. Болезнь приходит и уходит. Опять на ноги встанете. Человек в одной коже, бывает, несколько раз худеет, а потом снова поправляется.
— Так-то оно так… — Старик все не мог решиться приступить к делу. Покашлял. Наконец промолвил: — Не помните, в каком году ушел Олимов из нашего района?
— Олимов?
— Ну да, был у вас такой друг, секретарь райкома… Вчера видел сон, как Олимов, одетый во все белое, гуляет по большому саду и, глядя на меня, говорит: «Мулло Назар, переезжайте сюда, вон тот домик вам дадим» — и показывает на какую-то развалюху. Я все отнекиваюсь, а он взял меня за руку и потащил к той хибарке. «Не отказывайтесь, мулло Назар, настало время быть нам соседями…» — Старик выдумал этот «сон» прямо сейчас, чтобы начать разговор об Олимове. Облизнув сухие губы, сказал: — Когда-то он часто приходил к вам домой. Если не ошибаюсь, он и в позапрошлом году приезжал.
— Да, было дело, — ответил тракторист Туран. — А из района он уехал в сороковом году.
— В Душанбе уехал?
— Да-а… Почти восемь лет работал Олимов в нашем районе. В те годы вы были председателем. Помните, наверное, покойный самого себя не жалел, все отдавал работе.
— Покойный, говорите, разве он умер?
— Да, в прошлом году…
— Э-эх, жаль… Большим человеком он был, как считаете?
— Так и считаю, — ответил Туран. — Скромный был человек, всех понимал.
— Не огорчайтесь, сосед, таков этот мир, нет в нем справедливости.
Старик замолчал. Молчал и тракторист Туран.
Вахид сидел опустив голову.
Тихо было в комнате. Тишину нарушало только затрудненное дыхание старика.
— Я всегда опасался этого Олимова, — еле слышным голосом сказал он. — Мы с ним не ладили… Однако покойный был хорошим человеком. Вы с ним познакомились, если не ошибаюсь, в тридцать третьем, когда перегоняли трактор из Дахбеда?
— Да, тогда, — ответил тракторист Туран и вспомнил, как в один из зимних дней, рано утром, сев на попутную подводу, он поехал в Дахбед. Стоял холод, ветер пронизывал до костей; мелкий снег сек лицо. Гривы и хвосты у коней обрастали сосульками.
К концу дня Туран добрался до места. Оформив в какой-то конторе документы на трактор, он посидел там около железной печки, немного согрелся, съел пол-лепешки, что припас с собой, запил кружкой кипятка, а вторую половину лепешки снова завернул в платок и завязал на поясе под чекменем. Потом принял трактор, стоящий на открытой площадке у станции, и отправился на нем домой.
Осторожно вел он трактор по заваленной снегом дороге. Радости его не было предела. Теперь на этой мощной машине он будет пахать землю. За день, самое меньшее, сумеет за десять пар волов наработать…
Так он проехал почти четверть пути, как вдруг увидел грузовую машину, застрявшую задними колесами в яме. Около машины стояли двое. В кузове из-под краев брезента виднелся домашний скарб.
Туран остановил трактор, подошел к машине.
— Что случилось? — спросил он человека в замасленной телогрейке, по-видимому шофера.
— Да вот застряли. Час уже без толку бьемся, — ответил вместо шофера его спутник, высокий мужчина в кожаном пальто.
— Сейчас вытащим, — засмеялся Туран.
— Вот спасибо. Мы так обрадовались, увидев вас, — тоже улыбнулся мужчина.
В кабине Туран заметил женщину с ребенком. Сколько бы еще проторчали они здесь в такой холод!
— Семья? — спросил он у мужчины в кожаном пальто.
— Да.
— Ну, тогда уж обязательно вытащим.
Туран привязал к трактору трос, шофер залез в кабину и завел мотор. А Туран, прошептав: «О Али!» тронул с места. Машина дрогнула и выползла из ямы.
Мужчина подбежал к Турану и, расспросив, кто он и откуда, сказал приветливо:
— Надеюсь, еще увидимся. Я обязательно вас найду. — Потом повернул назад, проворно залез в кузов и поднял воротник пальто.
Грузовик обогнал трактор. Мужчина долго махал Турану рукой.
Месяца через два, однажды вечером, к нему неожиданно вместе с Назаром пришел этот человек в кожаном пальто.
— Если помните, я обещал разыскать вас. Вот и нашел, — сказал он, крепко пожимая его руку.
— Добро пожаловать! — Туран повел их в дом.
Он издавна недолюбливал Назара и, хотя его присутствие было не очень приятно, виду не подал и велел накрывать дастархан. Гость оказался добрым человеком и хорошим собеседником. В тот вечер Туран узнал, что это новый секретарь райкома.
Вот так и получилось, что тракторист Туран и секретарь райкома постепенно стали близкими друзьями.
А тот странный случай, когда тракторист от стыда готов был сквозь землю провалиться, произошел в доме Турана летом, примерно за месяц до назначения Олимова на работу в Душанбе. Тогда Олимов задержался по делам в селении и, поскольку было поздно, заночевал у Турана во дворе на деревянном топчане. Туран проснулся рано и косил на приусадебном участке клевер. Вдруг Олимов прямо с постели тихо позвал его. Отложив косу в сторону, Туран подошел к другу.
— Моей одежды нет на месте, — сказал Олимов.
— Что?!
— Не вижу…
— Вы шутите?
Олимов усмехнулся:
— Посмотрите сами…
Туран обошел вокруг топчана и, не обнаружив одежды, обомлел. Ему казалось, что земля уходит из-под ног. Он побледнел, присел на край постели.
— Господи! — прошептал Туран и вдруг вскочил с места. — Может, кто-то из домашних отнес на всякий случай в комнату…
Он поспешил в дом и вернулся с пустыми руками.
— Не огорчайтесь, — сказал Олимов. — Вы-то в чем виноваты? Сдается, это дело рук какого-то негодяя. Наверное, рассчитывал испортить наши добрые отношения. А ладно, черт с ним! Кто бы он ни был, зря старался.
— Да покарает его гнев божий, — тихо сказал Туран.
Внешне он оставался спокойным, но на самом деле был оскорблен до глубины души.
Олимов, видно, понял его состояние и только махнул рукой:
— Бог с ней, с одеждой, не терзайтесь. Стоит ли так расстраиваться? Напротив, радуйтесь, что, оказывается, есть человек, который вас ненавидит, и вы знаете об этом.
Туран не понял смысла его последних слов, но тон друга немного успокоил.
— Документов в карманах не было?
— Не было, — ответил Олимов. — Не было. Принесите-ка мне лучше какой-нибудь халат, пора подниматься.
Туран принес чистые штаны, халат и галоши.
— Гадать, кто украл да куда спрятал, бесполезно. Время дорого. Садитесь на моего коня и быстренько ко мне домой. Объясните все жене и привезите мою одежду. Но будьте осторожны, чтобы никто в селении об этом не пронюхал.
Олимов набросил на плечи халат и пошел умываться.
Когда Туран возвращался из райцентра, около правления его встретил Назар:
— А, Туранбек, на коне Олимова разъезжаете?
Глаза Назара беспокойно бегали. Рукояткой кнута он то и дело постукивал по голенищу сапога.
Сейчас Туран уже и не помнит, что ответил тогда Назару. Знает только, что очень спешил, даже коня не придержал…
— Во-ды, — простонал старик.
Вахид осторожно приподнял голову отца и поднес к его губам край пиалы, но старик с трудом сделал один глоток.
— Сосед, — снова заговорил он.
— Слушаю вас, — ответил тракторист Туран и мельком глянул на часы, время перевалило за полночь.
— Знаете, зачем я позвал вас? — спросил старик, и тут приступ боли словно ожег его, он надолго замолчал. Потом, еле ворочая заплетающимся языком, продолжил: — Нет, сос-с-сед, не-не зна-е-те… Я п-пе-ред вами… еще… — Широко открыв полные страха глаза, старик беспомощно шевелил руками и жужжал, как оса, попавшая в пустую тыкву. Что он говорил, разобрать было невозможно.
Вахид, побледнев, вскочил с места, положил руку на острое плечо отца.
— Отец, что с вами, отец? — голос Вахида дрожал, — Отец, что с вами?..
«Бедняга лишился речи», — понял тракторист Туран и взял Вахида за руку:
— Подожди, сынок, присядь. — Потом повернулся к старухе, которая застыла на месте: — Дайте немного чистой ваты.
Она вздрогнула и беззвучно, как тень, прошла в передний угол комнаты.
Тракторист Туран смочил в воде вату и провел ею по губам больного.
— Успокойтесь, сосед, сейчас все пройдет. Потерпите немного.
Старик бросил взгляд на сына и зашевелил губами. Но Вахид ничего не понял. Тогда он с трудом повернулся на бок, сунул руку под подушку и вытащил часы. Потом, многозначительно посмотрев на тракториста Турана, положил их перед собой и минут двадцать что-то неразборчиво бормотал, временами кивком головы привлекая внимание к часам.
«Огромная вина перед вами камнем лежит у меня на сердце, сосед, — хотел сказать ему старик. — Причиной тому был ваш друг… Олимов. Я никогда не понимал, почему он дружит с вами, простым трактористом, а со мной, председателем, — нет. Несколько раз я резал барана, приглашал его к себе, а он всегда под каким-нибудь предлогом отказывался… Презирал меня… — Старик неотрывно глядел в спокойное лицо тракториста Турана и сознавал, что тот не понимает его. Но продолжал бормотать, в надежде, что, может, сосед узнает часы и обо всем вспомнит. Откуда ему было знать, что Туран никогда не видел у Олимова этих часов, а если бы и видел, то не обратил бы на них внимания. — И в тот день, в тот злосчастный вечер, — продолжал старик, — я пригласил его к себе. Но как я ни просил его, он отказался: «Спасибо, не беспокойтесь» — и прямо на моих глазах вошел к вам во двор. Лучше бы тогда меня палкой ударили… Всю ночь я не мог глаз сомкнуть, казалось, постель стала для меня саваном. «Неужели у тебя, председателя колхоза, достоинства меньше, чем у этого чумазого тракториста? Неужели твои хлеб-соль отравлены? Встань, если у тебя есть самолюбие и если ты мужчина, сделай что-нибудь», — нашептывал мне проклятый шайтан. Вот так и получилось, сосед, что я согрешил. Еще не рассвело, как через дальний забор вашего сада проник к вам во двор и украл одежду Олимова. В карманах оказались вот эти золотые часы и немного денег. Я надеялся, что после этого случая ваша дружба рухнет, позор падет на голову хозяина — на вашу голову, сосед… Но я всегда был дураком и полагал, что и все вокруг похожи на меня. Обманулся: вы по-прежнему остались добрыми друзьями… На другой день я даже науськал одного разносчика слухов, чтобы все селение узнало, что у секретаря райкома в доме тракториста украли одежду. Да и я (однажды в разговоре с Олимовым, как бы к слову, обронил: «Нехорошо получилось. У Турана есть такая привычка, сам, наверное, припрятал». Но Олимов только поморщился, недовольно махнул рукой: «Такие слова не к лицу мужчине». Ладно, теперь уже поздно сожалеть… Возьмите их, часы, сосед. Это те самые. Если придется побывать в Душанбе, отдайте семье Олимова, детям. Очень жаль, что одежду вернуть не могу. Нет его одежды… Через год после этого случая отнес я ее в город, продал за бесценок. — Он снова показал на часы: — Возьмите, сосед, и простите меня. Не могу уйти из этого мира непрощенным…»
Тракторист Туран смотрел вопросительно то на старика, то на его сына и жену и никак не мог понять, почему Назар то и дело нетерпеливо показывает на часы.
Вдруг старик взял в руки часы и протянул их Турану, но они выпали из его длинной худой ладони на палас. Старик крепко зажмурил глаза и больше уже рта не открывал.
Тракторист Туран еще раз смочил ватой его губы, потом поднял часы и отдал их Вахиду. Тот, не глядя, положил часы на подоконник.
Примерно часа через два старик, словно чего-то испугавшись, открыл глаза и с удивлением посмотрел на потолок. Затем издал тихий печальный звук, который не был похож ни на вздох, ни на стон, и затих.
«Скончался, да будет его место в раю», — сказал про себя тракторист Туран.
Старуха молча протянула ему кусок белой бязи. Он взял материю, осторожно подвязал старику подбородок и положил руку на его открытые глаза, в которых застыло удивление. Но опустить веки не смог.
«Господи, — подумал тракторист Туран, — недаром говорят, что, если у покойника глаза открыты, это признак того, что он был недоволен жизнью. А еще говорят, что глаза бесчестных людей… Неужели это правда?»
Старуха куда-то исчезла.
— Отец, отец, — всхлипывал Вахид.
— Не надо убиваться, сынок, мужайся, — сказал ему тракторист Туран. — Займись необходимыми приготовлениями, а я пойду за посыльным…
На улице было прохладно. На восточной стороне темного неба блестела огромная звезда, казавшаяся очень близкой.
«Утренняя звезда, — отметил тракторист Туран, — скоро рассвет». Однако тут же потянул ветерок, звезда ярко вспыхнула и сразу погасла, и вокруг будто стало темнее. «Проклятье, да ведь это Корвонкуш, до утра еще далеко». И Туран вспомнил старика. Какая-то смутная мысль пришла ему в голову, и он снова посмотрел на небо. Жизнь старика была чем-то схожа с обманчивым сиянием этой звезды. Но чем? — тракторист Туран не стал об этом думать, не хотел он об этом думать и быстро свернул в переулок, который вел к дому посыльного. Шагал он и чувствовал, что ему жаль старика, очень жаль… Потом перед глазами возник Олимов. «Кто бы это ни был, зря старался», — сказал друг. «Зря…» — невольно прошептал тракторист Туран.
Он все ближе подходил к дому посыльного и не мог понять, почему вдруг затуманились его глаза, плохо видят дорогу.
1973
Перевод А. Орлова.
ДРАКОН НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ
1
За городской окраиной «Москвич» резко прибавил скорость. Стрелка спидометра, подрагивая, подобралась к цифре «сто» и замерла. Асфальт метнулся под колеса широкой серо-черной рекой. Впереди струилось сизое марево, сквозь которое, дрожа и покачиваясь, проступали контуры дороги и мчащихся навстречу автомобилей. Придорожные тополя, покрытые густой вуалью пыли, слились в сплошной забор. В его редких разрывах мелькали хлопковые гряды, яркие женские платья, желтая щетина богарных виноградников, белые домики дальних селений. Встречные машины внезапно появлялись из-за поворотов, стремительно приближались и, поравнявшись, мгновенно исчезали, заполняя салон свистящим воздухом.
Жарко, очень жарко… Плотный горячий ветер не освежал. Он пах расплавленным асфальтом, пылью, бензином и минеральными удобрениями.
— Уже половина третьего. За пять часов доберемся?
Хамид сидел неподвижно, едва заметно поворачивая руль. Солнечные блики скользили по его загорелым, мускулистым рукам, коротко подстриженным волосам с редкой сединой. Его смуглое скуластое лицо с большим носом и толстыми губами казалось высеченным из темного камня. Маленькие неподвижные глаза еще больше усиливали это впечатление.
— Должны, — очнулся от глубокой задумчивости Эрадж и озабоченно посмотрел на часы. Светлолицый и худощавый, он являл полную противоположность Хамиду.
— Сколько, говоришь, километров?
— Около трехсот.
— Если все время по асфальту — полбеды.
— Дорога хорошая. Только вот ущелье… Там километров десять — двенадцать щебенки. А так все асфальт. — Большие карие глаза Эраджа оживились, но все же чувствовалось, что мысли его далеко.
— Черт бы побрал это пекло. Если бы не жара… Боюсь, что… А, ладно, доедем.
— Что-нибудь с машиной не в порядке?
— Не в этом дело, — пробормотал Хамид и, ругнувшись на некстати выскочившую собаку, добавил: — Сам знаешь, купил недавно. Не мешало бы поберечь.
— Не переживай, ремонт за мой счет. А не хватит денег, у тебя займу.
Хамид засмеялся, но ничего не сказал.
Эрадж вытащил из пачки сигарету, прикурил, сделал несколько глубоких затяжек. Было ясно, что Хамид без радости отправился в далекое путешествие. Сгоряча пообещал довезти, а теперь явно раскаивается. Эрадж не любил просить об одолжении. При других обстоятельствах он бы велел остановиться и отослал Хамида обратно. Но теперь он не мог себе этого позволить. Если бы вчера он почувствовал в Хамиде хотя бы легкое неудовольствие, то отказался бы от его услуг. Но теперь поздно. Уже три часа. Вечером нужно обязательно быть в селении и, если с отцом не произошло ничего страшного, завтра вернуться обратно. Послезавтра, в понедельник, защита. Пять лет работы над диссертацией, бессонные ночи… Только бы с отцом обошлось! Когда вдали от дома узнаешь, что со стариками не все в порядке, поневоле теряешь голову.
«А я ведь с пустыми руками еду! Купить ничего не успел», — вспомнил Эрадж и досадливо поморщился.
Весть о болезни отца застала его врасплох.
Вчера он зашел после работы на базар купить немного зелени. У выхода его окликнули. Эрадж оглянулся и увидел своего односельчанина Гаффара Лошадиные Зубы. Тот бойко торговал черешней и радостно улыбался, показывая большие и желтые, похожие на ржавые топоры, зубы.
— Угощайтесь, Эрадж-джон, — предложил он с нарочитой любезностью.
Эрадж взял ягоду, а Гаффар Лошадиные Зубы стал назойливо расспрашивать его о делах, о здоровье.
— В такую даль черешню привезли? Из собственного сада? — удивился Эрадж.
До сих пор ему не приходилось встречать на душанбинских базарах своих земляков. В Чорчинаре не зреют ранние фрукты, и жители сами покупают все на базаре до поздней осени, пока не созреют в садах яблоки и виноград.
— Э-э, брат, откуда в моем саду черешня? Услыхал краем уха, что в Душанбе за черешню можно получить хорошие деньги. Вот и поклонился кое-кому в одном из здешних колхозов. Жить-то надо.
— Вот оно что, — холодно сказал Эрадж. — Давно из Чорчинара?
— Три дня уже.
— Моих не видели?
Гаффар поскреб волосатую грудь.
— Отец ваш заболел. Потому и окликнул. Вдруг, думаю, не знаете.
— Заболел? — встревожился Эрадж. — Что с ним?
— Вот этого не знаю. Слыхал только, в больницу его положили.
— Как? От кого слыхали?
— Не помню, брат, — виновато осклабился Гаффар Лошадиные Зубы. — Кто-то из соседей сказал. Хотел сам навестить, да дела помешали. Жизнь пошла суматошная. Помереть некогда.
Расстроенный Эрадж попрощался с Гаффаром.
«Как некстати. Что могло случиться со стариком? Теперь все планы полетят кувырком. Что же делать? Ехать в селение или подождать до понедельника?»
В последние дни у Эраджа была одна забота — где достать деньги на банкет? Тех двухсот рублей, что он сэкономил, отказавшись от покупки пальто и костюма, не хватало даже на скромную пирушку. Ему приходилось бывать на банкетах после защиты, и он знал, во что они обходятся. Среди его знакомых были состоятельные люди, которым ничего не стоило выложить необходимую сумму. Некоторым в подобных случаях помогали родственники. Но Эрадж жил на сто рублей и мог рассчитывать только на себя.
Брать взаймы не хотел. Он был горд и не любил ни о чем просить. Даже если ему приходилось одалживать деньги у самого близкого друга, он чувствовал себя неловко и не мог успокоиться, пока не возвращал долга.
Неужели все-таки придется просить у отца?
Отец, правда, не раз намекал Эраджу: если понадобятся деньги, пусть не стесняется, скажет, он найдет. Даже зимой, когда Эрадж ездил домой на поминки матери, отец, провожая его, сказал:
— Слышал я, если ученые люди твою работу одобрят, надо угощение устроить. Ты обычай не нарушай, не роняй себя в глазах других. Напиши мне — помогу.
— Работа еще не окончена, отец. Нечего раньше времени голову ломать. А деньги у меня будут — на три угощения хватит, — успокоил Эрадж старика.
С тех пор прошел год. И вот в понедельник защита.
«Нет, не буду у отца денег просить. Даже о защите не скажу. Нельзя в такую жару больного старика волновать. Ведь, если узнает, непременно захочет приехать».
Эраджу было мучительно стыдно, что он, здоровый двадцатидевятилетний мужчина, до сих пор не может положить в карман отцу и десяти рублей на мелкие расходы. Ведь на сорок рублей пенсии да небольшой доход с приусадебного участка отец кормил себя и двух младших детей, А одни похороны матери во что обошлись…
Все банкеты, на которых приходилось бывать Эраджу, конечно, были устроены на родительские деньги: откуда они у вчерашнего аспиранта и позавчерашнего студента? Взять хотя бы Фарруха… Отец его председатель колхоза. Вот он и закатил такой банкет, что все рты раскрыли. А Икром? Сын министра, брат директора завода… Пригласил на свой банкет двести человек. Деньгам счета не знает, на новой «Волге» разъезжает… из ресторана в ресторан. Других забот и нет. Говорят, что и диссертацию ему сделали. По делу и без него любит повторять: «Молитесь, ребята, богу, чтобы не оставил без покровительства… — и, лениво усмехнувшись, добавляет, — большого начальника!» Еще в бытность аспирантом Икром сумел получить в центре города такую квартиру, что впору многодетной семье. Конечно, ему есть на кого опереться. А у Эраджа нет шальных денег. У его отца тоже: всю жизнь на земле — какие тут деньги? А что если заказать в чайхане плов? Зелень и фрукты можно на базаре купить, спиртное — в магазине. Многие ведь так и сделали. И ничего… Попросить кого-нибудь из друзей организовать, самому сделать покупки. В самом деле, неужели двух сотен не хватит на скромную вечеринку? И откуда взялся этот дурацкий обычай? Не устроишь — осудят. По всему городу разнесут: «Зажал, такой-сякой, банкет…» И никого не интересует — на какие шиши его устраивать?
Эрадж долго не мог придумать, как ему поступить, пока не вспомнил о Хамиде. Вот кто ему нужен! Пойдет к нему и скажет без обиняков: «Возьми, друг, все, что у меня есть, и устрой что-нибудь поприличнее». В таких делах Хамид — непревзойденный мастер. А Эраджу он не откажет. Как-никак в институте вместе учились, дружили в студенческие годы. Правда, после института виделись редко, но Эрадж был уверен, что в их отношениях сохранились прежняя простота и непринужденность… Месяца три назад он встретил Хамида на улице, и тот не отпустил его, пока не познакомил с семьей. Он затащил Эраджа в дом, и они весь вечер просидели за бутылкой коньяка, вспоминая студенческую жизнь. Хамид только что купил машину и рад был поделиться новостью со старым другом.
Потом они еще несколько раз встретились, и Хамид говорил о «вечной дружбе», о том, что на все готов ради Эраджа. «Нужна машина — подброшу хоть на край света. В любую минуту рассчитывай… И вообще, понадобится что-нибудь, — без разговоров, прямо ко мне». Он работал экономистом в крупном торговом учреждении и мог многое. «Нужных людей у меня — пруд пруди. И я слов на ветер никогда не бросаю», — сказал Хамид, похлопывая Эраджа по плечу.
Машина Эраджу была не нужна, и впредь вряд ли понадобится. К отцу раз в два-три месяца можно и на автобусе съездить. Модными вещами он не увлекался. Считал, что тряпками мужчине заниматься не к лицу. А вот насчет угощения для друзей — тут, пожалуй, не зазорно и за помощью обратиться. Да и кого же об этом просить, как не друга. Ведь такое не часто случается.
«Эх, отец, отец! Как это неожиданно».
Эрадж брел по улице, стараясь отогнать мысли о банкете. Стыдно было думать о какой-то пирушке, когда с отцом случилась беда.
Но что же все-таки делать? Ждать до понедельника — с ума сойдешь от волнения. Ехать на автобусе? Но тогда не вернешься к понедельнику. Отложить защиту? Немыслимо! На попутках не успеть: путь не близкий. Пересаживаться с одной машины на другую… Нет, нужна машина!
Перебрав в памяти всех знакомых, Эрадж решил обратиться к Хамиду.
«Впереди два выходных дня. Если нет ничего важного — должен согласиться. Столько раз говорил, что поможет…»
Калитку отворил сам Хамид.
— Эрадж! Каким ветром тебя занесло? Ну заходи, заходи!
— Дело у меня срочное, Хамид. Просьба есть. Если…
— Да входи же! В кои-то веки в гости зашел и у ворот остановился.
Он схватил Эраджа за руку и втащил во двор. Эрадж повиновался. Ему не хотелось, чтобы его просьбу кто-нибудь услышал.
Хамид буквально тащил его за руку через заросший сорняками двор. На потрескавшихся дорожках громоздились кучи мусора. Деревьев, кроме старой, изъеденной короедом яблони, во дворе не было. У крыльца валялись ведра, тазы, старые веники, сломанные табуретки, ржавая кособокая стиральная машина. Стекла веранды были покрыты толстым слоем пыли.
Эрадж растерялся.
— Это надо же так двор запустить! У тебя что, руки отсохли? Посадил бы цветы… Земля ведь пропадает…
— Скажешь тоже! Что, мне делать больше нечего? Плевать я хотел на этот участок. Других забот по горло. Да и не умею я в земле ковыряться. Дебет-кредит — это другое дело. Я только считать и умею: тому это, этому то…
— Тогда, конечно, другое дело.
— Вот я и говорю, что ты — другое дело, — засмеялся Хамид. — В селении вырос. Землю увидишь — руки чешутся.
— А горожанам, значит, до земли дела нет?
— Э, ладно. Нашли тему для разговора. Пойдем посидим в доме, поболтаем.
Хамид проводил его в комнату, усадил на диван.
— Целый месяц живу один. Жена у отца в селении. И сына с собой забрала. Нет, летом из города надо бежать. Вся прелесть цивилизации пропадает — жарко. Ну ничего. Зато я сам себе и шах, и везир. Что хочу, то и ворочу. — Он почесал затылок. — Посиди, соображу что-нибудь пожевать.
— Ты не беспокойся. Я сыт, да и времени мало.
— Знаешь, как в народе говорят? Гость приходит по своей воле, а уходит по воле хозяина. Так что сиди и не рыпайся. Я быстро.
Хамид ушел на кухню.
Эрадж поудобнее устроился на диване и обвел глазами комнату. Весной, когда он впервые зашел сюда, на дорогой импортной мебели не было и пылинки. Яркий ворсистый ковер был тщательно вычищен. Во всем чувствовалась заботливая женская рука. Эрадж тогда откровенно позавидовал Хамиду.
— Женщины в доме нет — все вверх дном. Ничего не найдешь. — Хамид остановился в дверях со скатертью в одной руке и тарелкой колбасы — в другой. Он осмотрел комнату в поисках места почище. — Посиди немного. Горячее приготовлю.
— Я же тебе говорил — спешу.
— Зачем торопиться? На днях я встретил твоего сослуживца. Говорит, диссертацию защищаешь. Видно, неплохи твои дела.
— Видишь ли…
— Сейчас мы это мигом. — Хамид открыл сервант, достал два хрустальных бокала, с сомнением осмотрел их и унес на кухню. Забулькала вода, хлопнула дверца холодильника… На этот раз Хамид вернулся с бутылкой водки и чистыми бокалами. — Сначала, дорогой, выпьем, поедим что бог послал, а потом и до разговоров черед дойдет. И на будущее запомни: ни один важный разговор без этого не начинай. Сейчас жизнь такова, что без удобрений ни один овощ не созреет.
Хамид ловко распечатал бутылку и наполнил бокалы.
— Ну, давай!
Эрадж взял бокал и поморщился.
— В такую жару водку пить…
— Твое здоровье! Человек без друзей, что птица без крыльев. Так пусть мы будем могучи и крылаты. — Хамид ловко опрокинул бокал и шумно задышал, нюхая корочку хлеба. — Еще по одной, а потом поговорим о деле.
— Может, хватит?
— За твои успехи и благополучный исход всех наших дел.
— Ну спасибо.
Хамид взял у Эраджа пустой бокал и заглянул ему в глаза. Потом он как-то странно улыбнулся.
— Так что у тебя за дело?
— Отца в больницу положили…
— Что, телеграмму получил?
— Да нет, земляка встретил.
— Ну-у… Стоит ли волноваться? Мало ли что могло произойти. В старом теле всегда что-нибудь свербит. И мы состаримся. И будем охать с утра до вечера — детям надоедать. — Хамид зевнул и повалился на диван. — От меня-то что требуется?
— Если не занят, отвези к отцу.
— «Не занят»… — Хамид потер лоб и поморщился. — Ты когда ехать собираешься?
— Хоть сейчас, — тихо ответил Эрадж.
«А почему бы и не поехать? Воздухом подышу, развлекусь…» — подумал Хамид, поднимаясь с дивана.
— Сегодня не выйдет. Сам понимаешь. — Он кивнул на бутылку с остатками водки. — А завтра… Завтра, пожалуй, можно.
— Что ж, неплохо и так.
— Тогда слушай. Завтра, часиков в десять, я заеду за тобой. Ты все на той же частной квартире? Вот черт, память совсем дырявая стала. Не помню адреса.
— Бинокорон, двенадцать…
— Боюсь, что не найду. Уж лучше ты подходи к Молодежному театру. В десять. Если задержусь, немного подожди. Я обязательно буду. Машина — дело такое, никогда точно не рассчитаешь.
2
Хамид нажал на тормоз и, круто вывернув руль, прижал «Москвич» к обочине. Эрадж выбросил погасший окурок в окно, обернулся и увидел торопливо семенящего к машине худого старика. За спиной у него болтался мешок. Ветер развевал полы короткого летнего халата, и он на ходу придерживал их рукой. Рядом с машиной стоял запыленный километровый столб со смутно различимой цифрой «девяносто шесть».
«Еще двести километров», — подумал Эрадж и вопросительно посмотрел на Хамида. Тот кивнул в сторону старика и ухмыльнулся.
— Бензин в один конец он нам оплатит.
Старик ухватился за ручку дверцы и, тяжело дыша, прохрипел:
— Доброго пути, сынок! Далеко ли едете?
Хамид, не поворачивая головы и лениво растягивая слова, спросил:
— Вам куда нужно?
— Мне до селения Мисгарон, сынок.
— А где этот ваш Мисгарон?
— Не знаете? — откровенно удивился старик.
— Столица, что ли, — знать! — скривил губы Хамид.
— Это недалеко, час езды. Все прямо, прямо, а там я покажу.
— Ладно, садитесь. Довезу уж…
— Дай бог тебе счастья, сынок.
Старик торопливо открыл заднюю дверцу и неловка влез в машину, с трудом втискивая мешок.
— Мешок на колени возьмите. Обивка новая — испачкаете.
Хамид говорил громко и раздражительно.
— Хорошо, сынок, хорошо. Я осторожно, не испачкаю.
Машина дрогнула и тронулась с места.
Пораженный Эрадж невольно повторил про себя: «Обивку испачкаете… За бензин заплатит…» Он украдкой посмотрел на старика. Тот задумчиво глядел в окно — на хлопковые поля и плотные гряды желто-серых холмов. Его обожженное солнцем лицо и шея были совершенно красными. Густые седые брови, низко нависшие над ясными глазами, казались серебряными. Черный опрятный мешок из грубой домотканой материи ровно лежал на коленях.
«Бензин нам оплатит», — зябко поежился Эрадж и закрыл глаза, безотчетно прислушиваясь к шипящему говору шин.
…К Молодежному театру он пришел ровно в десять. Хамида еще не было. Эрадж потоптался у входа и, беспокойно оглядываясь, пошел к газетному киоску. Купил несколько газет, вернулся назад, сел на скамейку и торопливо пролистал их.
Хамид не появлялся. Эрадж взглянул на часы: двадцать минут одиннадцатого. Поднялся, походил взад-вперед, вглядываясь в глубину улицы. Несмотря на субботний день, машин было много. Проезжали и красные «Москвичи», но ни один из них не останавливался и не сворачивал к театру.
«Может, часы спешат?» — подумал Эрадж и на всякий случай спросил время у прохожих. Но нет, часы шли точно.
Эрадж снова сел на скамейку, развернул газету. Взгляд скользил по заголовкам, и он невольно повторял их про себя: «Вахта металлургов», «Слово красно делом», «Меньше слов — больше дела». Вот именно, больше дела — меньше слов. Если Хамид обманул его, то найдет причину для оправдания. А может, что-нибудь случилось? Но что бы ни случилось — все ужасно плохо. Теперь даже на автобусе не уехать. Поздно. Что же делать? Ловить попутку? В субботу днем? Если машины и пойдут, то только вечером…
Около двенадцати Эрадж решительно поднялся, чтобы уйти. В это время из-за поворота выскочил красный «Москвич» и, оглушительно сигналя, остановился рядом с Эраджем. Хамид вышел из машины и, протягивая Эраджу руку, затараторил:
— Извини, друг, не хотел. Неожиданное дельце подвернулось. Никак не мог.
— Ничего… — У Эраджа отлегло от сердца. — Я боялся, ты совсем не приедешь.
— Как можно! — засмеялся Хамид. — Я тебе все объясню. Понимаешь, тоскливо мне что-то вчера стало. Вышел я погулять. Думаю, может, встречу кого-нибудь, кто развеет грусть-печаль. И что ты думаешь? Счастье, как всегда, улыбнулось мне. Не прошло и получаса, как я подцепил такую девочку! Тебе, наверное, такие и не снились.
Хамид говорил совершенно серьезно, только в глубине его маленьких, острых, как буравчики, глаз горели веселые огоньки.
— Потому и проспал?
— Какой там сон! Я и глаз не сомкнул. Утром погрузил ее в свою арбу и отвез, довольную и счастливую, домой. Она к себе пригласила, кофе угостила. Путь, говорит, далекий у тебя. Не усни за рулем. В таких случаях, дорогой, не отказываются. Нужно быть мужчиной. Сердце женщины — вещь хрупкая. С ним нужно обращаться осторожно. Женщины, брат, только щедрым и смелым покоряются. — Он потрепал Эраджа по плечу и потянул за локоть. — Ладно, поехали. Сейчас самая жара начнется. Ну не дуйся. И ты бы на моем месте так же поступил. Для хорошей женщины ничего не жалко. Что, неправда?
— Не знаю. Только мне еще не приходилось ни мужчин, ни женщин обманывать.
— Ну, значит, все впереди, — засмеялся Хамид. — Ты же не ангел. Или я ошибаюсь?
Эрадж промолчал.
— Не хочешь отвечать или я ошибаюсь? — повторил Хамид.
— Может, и не ошибаешься, — тихо сказал Эрадж.
Они сели в машину.
— Бензина мало. Надо по дороге заправиться, — неизвестно чему улыбнулся Хамид.
При выезде из города остановились у бензоколонки. Хамид долго и несколько суетливо рылся в карманах. Потом повернулся к Эраджу:
— Плохо дело, брат.
— Что такое?
— Да кошелек дома забыл. Если есть — заплати. — Хамид скользнул взглядом по блестящему циферблату японских часов. — Иначе придется часы в залог оставлять или домой за деньгами ехать.
Эрадж растерялся, покраснел. Ему показалось, что Хамид нарочно захотел его унизить, поскольку ехал он не по своему делу. Но ведь ему ничего не стоило заплатить эти гроши. А может, он ошибся и в словах Хамида нет никакого скрытого смысла? Не может же он из-за такой малости унижать его! Но отделаться от неприятного подозрения было нелегко.
Эрадж достал деньги и расплатился с заправщиком. Руки его тряслись от волнения.
Хамид повеселел, шутливо поплевал на руки и снова сел за руль.
— Вперед, лошадка моя! — засмеялся он. — На обратном пути тебе опять придется тряхнуть мошной. Или вернемся?..
— Останови, сынок! — Старик ласково похлопал Хамида по плечу. — Вот я и приехал. Дай тебе бог долгой жизни и полную чашу в доме. Быстро довез.
Хамид притормозил. Старик достал откуда-то из-за пазухи несколько монет и бережно протянул их Хамиду.
— Ты говорил, не знаешь Мисгарон? Вон та роща на косогоре и есть Мисгарон. Красивое место, прохладное. — Старик повернул лицо к высоким холмам и улыбнулся. — Лучше нашего селения не найдешь во всей округе.
Хамид даже не поднял головы. Он считал стариковские монетки.
Эрадж посмотрел на бурый могучий холм. На его склоне зеленым облаком покоилась ореховая роща. Рядом поблескивали на солнце крыши домов, утопавшие в светлой зелени молодых садов.
Он представил себе, как чиста и прохладна родниковая вода в ореховой роще, как таинственно поблескивают большие кумганы, в которые женщины набирают воду, как…
— Если есть время, заезжайте. В такую жару наш уголок — рай. Человек должен везде побывать, все посмотреть. Доброту и мудрость люди друг у друга черпают.
Старик весело смотрел на своих благодетелей.
— Нет у нас времени по гостям ездить, — грубо отрезал Хамид и, позвенев перед носом старика монетками, сердито добавил: — За час езды на мягком сиденье пару ржавых монет! Я что, по-вашему, нищий?
— Разве мало? — удивился старик. Он не ожидал такого оборота дела и даже подскочил от удивления, ударившись головой о потолок салона.
— Нет, очень много, — съязвил Хамид. — Заберите назад свои копейки. Как раз на один чай в чайхане хватит. А я в милостыне не нуждаюсь.
— Не говори таких слов, сынок. Прости старика. Это все, что у меня есть, — пробормотал он смущенно, — Нехорошо получилось. Я всегда столько плачу на автобусе…
— Вот и ехали бы в автобусе. Да выходите же скорее! Расселся как дома.
Старик обнял обеими руками свой мешок и медленно выбрался из машины.
— Не обижайся, сынок. Если ты оказался в убытке, я помолюсь за тебя, и все станет на свое место, — сказал он, стараясь не подавать виду,-что оскорблен.
— Молитвами сыт не будешь.
Хамид со злостью бросил мелочь в пустой ящичек под рулем и резко переключил скорость. Машина вздрогнула, словно ударенный плетью жеребец, и рванулась вперед, чуть не задев старика.
Эрадж долго смотрел на удаляющуюся фигуру. Вот он взвалил мешок на спину, повернулся в сторону своих холмов и побрел, низко опустив голову. Глядя на его неверную семенящую походку и ссутуленные плечи, Эрадж вспомнил отца. Он никак не мог понять, чем же этот старик похож на него. Ему не раз приходилось ловить себя на мысли, что старые люди очень похожи друг на друга: и манерой говорить — неторопливо, степенно, и выражением лиц, и походкой, и сгорбленными годами спинами…
Он смотрел на старика до тех пор, пока тот не превратился в белое пятно, едва различимое на фоне огромного бурого холма.
«Старость неумолимо лепит скульптурные портреты людей по шаблону. Все старики похожи, младенцы тоже. Что же делает нас, молодых людей, такими разными? В чем дело?»
— Напрасно ты его обидел. Он даже почернел от горя. Зачем взял с него деньги? Он ведь старый…
Рубленый темный профиль Хамида тяжело навис над Эраджем.
— Старый? Это уж его дело. Кто он мне? Сват? Брат? И чем же я его оскорбил? Я потребовал то, что о него причиталось. И только. Больно уж ты жалостливый. В наше время — это верный путь к инфаркту. Лучше побереги нервы. О себе думай. Другие думать не станут.
— Скверно получилось.
— Скверно? Ты что, действительно поверил, что у него нет денег? Да он нас с тобой с потрохами купит. Денег, видите ли, нет! Нашел кому верить. Святая простота… Да у него на лице написано, что скряга.
— Здорово изменился ты, Хамид. В институте ты таким не был. Не мог облить незнакомого человека грязью.
— Э, теленком я был. Таким же, как и ты. Всему верил. Жизни не знал. Думал, что она такая, как про нее в книжках пишут. Слава богу, научили. Поумнел. Жизнь шуток не шутит. Чуть зазевался — обдерет и наизнанку вывернет. Не хочешь тонуть — карабкайся наверх. А придется по головам, так не робей.
— А если по твоей голове пройдутся?
— А что это у тебя голос задрожал? Ты, дорогой мой, в бутылку не лезь, а постарайся меня понять. Я же не говорю, что нужно всех подряд топтать. Времена тиранов прошли. Нужно все делать умно, четко знать, с кем как себя вести.
— Ты, конечно, в этом лучше разбираешься.
— Ирония неуместна. Спокойнее. Я раньше таким не был. Всех жалел да слезы лил. Вот где у меня эти слезы, — Хамид провел ладонью по шее. — Лисой надо быть, мягкой и ласковой. Тогда любого льва обведешь вокруг пальца. Да еще и укусишь. Но так укусишь, что он никогда не догадается, кто его укусил. А если и догадается, то уже поздно будет. Не достанет ни на том, ни на этом свете. Понял? Но учти, лев тоже не дурак. Своего не упустит. Чуть ошибешься — сожрет и глазом не мигнет. Да не смотри ты так. Жизнь есть жизнь. Все хитрят и обманывают. Кто кого сгреб, тот тому и на шею сел… Да погоди… не перебивай. А старик, если хочешь знать, надул меня. А знаешь, почему я нагрубил ему? Да потому, что он хитрее меня оказался. И запомни, с них, со стариков, всегда надо брать наличными. Одной ногой они в могиле: тут уж не до кредитов. Бери наличными — и никаких разговоров. Другого я бы с удовольствием подвез да еще и своих приплатил. А этого я в жизни больше не увижу. Обидел! Не обидел, а хотел взять свое! С худой собаки хоть шерсти клок. Это тоже деньги. Без копейки и коробки спичек никто не даст. Ну, что скажешь?
Эрадж молчал. Он смотрел на дорогу, не выпуская изо рта погасшую сигарету. Его отец тоже старый человек. Значит, и с ним могут поступить так же. Одной ногой в могиле — чего уж тут церемониться? Можно и растоптать за ненадобностью.
«Эх, Хамид, Хамид! В одном ты прав: человека сразу не распознаешь».
— Верно ведь сказано, дорогой: жалость унижает человека. — Хамид заговорщицки подмигнул и расхохотался. Зубы у него были большие, белые. Такими зубами впору кости грызть. — Запомни, брат: дело жалости не терпит. — Он похлопал Эраджа по плечу, ловко поддерживая руль локтем, — Ну, не дуйся, черт с ним, со стариком.
— Я не дуюсь.
— Значит, все в порядке. На старика мне наплевать, Главное — чтобы ты не обиделся. Нам ссориться ни к чему.
«Конечно, — с горечью подумал Эрадж. — Зачем тебе со мной ссориться? Стану кандидатом наук. Глядишь, для чего-нибудь и сгожусь».
Дорога повернула и запетляла по узкому горному ущелью. Остались позади пшеничные поля плоскогорья Малахак со свежими копнами золотистого сена. Асфальт кончился. Ребристая щебенка прижималась к самому берегу быстрой горной речушки.
Машину начало подбрасывать на ухабах.
Хамид сбавил скорость, но тряска не уменьшилась. «Москвич» с трудом переваливался через рытвины, раскачивался, со скрежетом волочил днище по камням.
Бледный от злости Хамид нервно крутил руль.
— Черт бы тебя побрал!
Тихо взвизгнули тормоза. Хамид выскочил из машины, хлопнул с остервенением дверцей. Он обошел машину и остановился, почесывая затылок.
Эрадж тоже вышел.
— Что случилось?
— Не видишь?
Хамид сердито пнул ногой спущенное колесо.
— Запасное есть?
— Есть, — недовольно буркнул он и полез в багажник за домкратом. — Что стоишь? Доставай колесо!
Пока Эрадж возился в багажнике, извлекая из груды хлама запасное колесо, Хамид успел подвести домкрат и приподнять кузов.
— Не иначе как старый хрыч сглазил. А может, ты, грешный… — натянуто улыбнулся Хамид, глядя на Эраджа снизу вверх. — И куда спешим? Да засучи ты рукава, наконец. Что стоишь, как барин?
Эрадж нахмурился, но промолчал. Он сел на корточки и, с трудом поворачивая гаечный ключ, принялся отвинчивать гайки. Потом аккуратно собрал их на обрывок газеты, снял колесо с оси, посадил новое и проделал операцию с гайками в обратном порядке. Хамид стоял рядом и подсказывал, что делать.
— Хорошо, хоть колесо захватил, а то загорали бы здесь до второго пришествия. По этой дороге, видать, только на ослах ездят.
Они положили инструменты в багажник. Хамид немного успокоился и примирительным тоном предложил пойти умыться.
У реки он торопливо сполоснул лицо и руки, зачерпнул ладонью воду и стал большими глотками пить. При каждом глотке кадык его странно дергался.
«Как у петуха», — подумал Эрадж.
Он не стал умываться, а сел на плоский красный камень, разглядывая противоположный берег. Там, на вершине гранитного, залитого солнцем утеса, лежала большая черная глыба, похожая на вздыбленного дракона. Эрадж вспомнил, как двадцать лет назад брели они с отцом по этой самой дороге на плоскогорье Малахак за соломой и как остановились здесь, чтобы утолить жажду. Тогда отец и рассказал ему про этот камень легенду.
— Когда-то, давным-давно, — говорил он, — этот черный камень был настоящим драконом. Каждый день, перед заходом солнца, он выходил из своей пещеры, поднимался на вершину утеса и поджидал там запоздалых путников. И прямо оттуда проглатывал людей, как тутовые ягоды…
— О чем мечтаешь? Умывайся да поедем. Скоро солнце зайдет.
Хамид шутливо ткнул Эраджа в бок. Эрадж ничего не ответил. Он не отрывал глаз от черного камня. Хамид тоже повернулся в сторону утеса, разглядел глыбу и удивленно присвистнул.
— Ого! Вот это чудо! А я думаю, чего ты притих. На что же он похож? А? Да ведь это же дракон! Ей-богу, самый настоящий дракон. Как в сказке. Правда?
Эрадж кивнул и поднялся. Нужно было торопиться к отцу. Но уходить отсюда так скоро не хотелось.
— Давай искупаемся, — предложил он.
— Ты как хочешь, а я не буду. Вода ледяная.
— Я, пожалуй, окунусь. Совершу, так сказать, омовение, чтобы колесо снова не спустило.
Хамид захохотал на все ущелье:
— Ну ты даешь. Полдня едем, а ты только сейчас вспомнил про омовение.
— Спасибо, что напомнил…
Эрадж быстро разделся и вошел в воду. От холода у него захватило дух. Он несколько раз окунулся с головой и почувствовал, как тело мгновенно стало легким и свежим. Головная боль прошла. Эрадж ухватился рукой за каменный выступ и снова окунулся в белую пену быстрого потока. Течение подхватило его и стремительно понесло к противоположному берегу. Он вылез на раскаленные солнцем камни и сел под самым утесом. «Дракон» отсюда был не виден. Эрадж посмотрел на Хамида, тщательно протирающего тряпкой стекла, и снова вспомнил тот далекий эпизод из детства, когда они с отцом отправились на плоскогорье Малахак за соломой.
Ему было лет восемь-девять, и рассказ о драконе напугал его. Пока они шли по ущелью, сердце Эраджа сжималось от страха. Ему казалось, что наверху происходит что-то ужасное — черный дракон уже расправил крылья и камнем падает, чтобы проглотить их с отцом.
Успокоился Эрадж только на равнине, когда отец окликнул его:
— Ты что притих, сынок? Погоняй осла.
Эрадж поглядел на отца и спросил:
— Папа, а как дракон в камень превратился?
— Какой дракон? — удивился отец.
— Ну тот, на утесе. Каменный. Вы же сами показывали.
— А я уж и забыл про него. Да ты, я вижу, напугался.
— Нет… Я просто думаю, почему он окаменел.
— Тут дело в заклинании.
— Каком заклинании?
— Ну, вроде молитвы.
— Что, дракон тоже молится?
— Нет. Это человек прочел молитву, и дракон превратился в камень. Вот такое он сильное знал заклинание.
— А вы знаете этого человека?
— Да нет, сынок. Это давно случилось. Говорят, он был ученым человеком. Много знал, жил праведно и честно, не обижал слабых, помогал бедным. Поэтому его молитва сразу подействовала на дракона.
— И он больше не оживет?
— Кто?
— Дракон.
— Ну что ты. Он навсегда стал камнем.
— А если какой-нибудь плохой человек захочет своей молитвой снова сделать его драконом?
— Думаю, что ничего у него не выйдет. Добро, сынок, сильнее зла. Вот и ты живи так, чтобы люди тебя всегда добром поминали. И запомни старую мудрость: добру неизменно указывай путь, опорою правды и разума будь…
— Хватит, поехали!
Зычный голос Хамида взорвал гулкую тишину ущелья. Словно щелчок кнута раздался над самым ухом. Эрадж перебрался через реку и пошел к машине, растирая мурашки озноба.
3
Они въехали в Чорчинар, когда огненный диск солнца, похожий на жаркое раскаленное блюдо, медленно скатывался за ближайшие холмы. В туче пыли навстречу не спеша брело огромное стадо. Мальчишки, чумазые и загорелые, прыгали среди коров, как мячики, стараясь отщипнуть с раздувшихся боков клочки линяющей шерсти. Эрадж с интересом разглядывал мальчишек и улыбался. Он вытянул из окна руку, отщипнул у ближайшей коровы свалявшуюся шерсть, скатал из нее шарик и понюхал. Шерсть пахла парным молоком, полынным ветром и детством.
Когда-то и он вот так же беззаботно носился по кривым улочкам селения, встречал по вечерам стадо и выдергивал шерсть для шариков. Однажды его за это чуть не избил Гаффар Лошадиные Зубы. Эрадж выщипывал клочки из боков его густошерстной коровы. Он так увлекся, что не заметил Гаффара. Очнулся, только когда услыхал над головой злобные ругательства. Ему с большим трудом удалось увернуться от его длинных рук. У Гаффара была подлая привычка: бить малышей. Избавился он от нее, когда уже стал совсем взрослым.
— Прямо поедем или домой сначала заглянешь?
Хамид с брезгливым любопытством разглядывал улицу, коров, чумазых ребятишек, навозные лепешки на стенах…
— Давай сначала домой, — попросил Эрадж.
Путь в райцентр, где находилась больница, лежал через Чорчинар, но Эрадж решил ехать сразу к отцу, а потом уже вернуться ночевать в селение. Когда он сказал о своих соображениях Хамиду, тот с ним согласился. Но теперь Эрадж подумал, что неплохо бы сначала заглянуть домой: мало ли что могло произойти за эти дни.
— А в райцентр не опоздаем? — спросил Хамид.
— Вообще-то поздновато, но все-таки нужно домой заглянуть. Узнаем подробности. Может, кто-нибудь с нами захочет поехать.
— Наконец-то стал соображать. Никогда нельзя суетиться. Всегда нужно все заранее обдумать. Зеленый ты еще друг, зеленый.
— Ничего. Еще две-три поездки с тобой, и я созрею.
Во дворе отцовского дома стоял густой аромат свежеиспеченных лепешек. Раскрасневшаяся Махин хлопотала у танура. Увидев брата, она радостно вскрикнула, но тут же смутилась — вслед за братом во двор вошел незнакомый молодой человек. Махин быстро опустила закатанные рукава, концом платка отерла пылающее лицо и, подбежав к топчану, стоявшему перед айваном, ловко расстелила курпачи. Глядя на сестру, Эрадж подумал, что после смерти матери все тяготы домашнего хозяйства легли на ее хрупкие плечи. Фактически не было ни детства, ни юности. Одна работа: то в поле, то дома, то на огороде. А замуж выйдет — только больше забот прибавится.
— Проходите, брат. Сейчас чай поставлю, — улыбнулась Махин.
Эрадж подошел к тануру, взял из высокой стопки горячую лепешку, с хрустом разломил ее пополам и макнул половинку в холодную воду.
— Иди сюда, — позвал он Хамида. — Нет ничего вкуснее на свете, чем горячая лепешка с ледяной водой. — Затем повернулся к сестре. — Отец давно заболел?
— Как заболел? — испугалась Махин.
— Мне передали, что он в больнице. Что с ним? Только ничего не скрывай.
— Да кто вам это сказал? Он утром в Хуфар уехал, вместе с Латифом… Вас кто-то обманул.
У Эраджа задрожали колени. Он опустился на топчан.
«Господи, неужели так шутят? Ну зачем ему понадобилось подзывать меня, делать скорбное лицо. Здесь что-то не то. Не сошел же он с ума».
— А зачем они в Хуфар поехали?
— На свадьбу. Сказал, что завтра вернется. А потом поедет к вам.
— Ко мне? — еще больше удивился Эрадж.
— Да. Он в последнее время о вас очень беспокоится. Говорит, часто во сне вижу…
— А Саме где?
— В магазин пошел. Скоро вернется.
— Ну вот! Опять я прав. Говорил же тебе: не переживай, ничего страшного пока не произошло. А ты, до реки не дойдя, сапоги снял. Всю дорогу как в воду опущенный сидел. — Хамид широко улыбался. Он говорил с Эраджем, а сам не отводил глаз от стройной фигуры Махин. — Отдохнуть бы не мешало. Устал как проклятый от этой гонки. Почти шесть часов за рулем. — Наклонившись к Эраджу, тихо добавил: — Бутылочку бы лекарства от головной боли раздобыть. И о бензине нужно позаботиться. Не забудь, что мой конек только «девяносто третий» потребляет.
Появился Саме. Его лоб был перевязан марлевой повязкой. В руках он держал большой сверток. Братья обнялись, расспросили друг друга. Эрадж с беспокойством смотрел на осунувшееся лицо Саме.
— Что стряслось?
Саме опустил голову и покраснел.
— Ну-ну. Стал джигитом, усы уже растут, а стесняешься, как красная девица.
— С дерева упал, — нехотя ответил Саме, ковыряя пальцем мозоль на ладони. — Лоб поцарапал немного.
— Оставь парня в покое. Ничего страшного, — вмешался Хамид. — Сам, что ли, с деревьев не падал? Лучше пошли его в магазин.
— Сейчас… — Эрадж достал деньги. — Купи бутылку водки.
— Уже поздно. У нас после семи не продают.
— А кто завмаг?
— Сосед наш, дядя Абдурашид.
— Скажи ему, что брат из города приехал, гостя привез, а тот без водки заснуть не может. Глядишь, и сжалится, — рассмеялся Эрадж.
Хамид полулежал на шелковой курпаче, рассеянно листая газету. Последних слов Эраджа он, кажется, не расслышал.
Саме вернулся через полчаса и бодро доложил, что магазин закрыт, завмага нет дома и никто не знает, куда он ушел. Смущенный Эрадж повернулся к Хамиду:
— Придется в район ехать. Пока Махин ужин приготовит… За полчаса обернемся.
— Не могу, дорогой, устал я. Если уж ты такой малости раздобыть не можешь, придется мне самому побеспокоиться. А то я действительно не усну.
Хамид отбросил газету и пошел к машине. Через минуту он вернулся с бутылкой.
— У нас не сельмаг! Все есть! — сказал он, небрежно бросая бутылку на дастархан. — Наливай!
— Я не мастер по этой части. Уж лучше ты сам, — отказался Эрадж и через силу улыбнулся.
Он был оскорблен. Случись это не в доме его отца, вряд ли бы сдержался. Но что поделаешь, Хамид ведь гость!
— Ты, я вижу, окончательно потерял совесть. Заставляешь гостя работать, — сказал Хамид, откупоривая бутылку.
— Какие уж тут счеты?
— Быстро ты научился разговаривать.
— С таким учителем…
Махин принесла блюдо с жареным мясом, поставила на дастархан и вернулась в кухню.
— Ну что, за благополучный приезд!
Хамид плеснул в пиалы водки, выпил залпом и пригласил взглядом Эраджа последовать его примеру.
Водка была теплая и попахивала скверным спиртом. Эрадж подозрительно посмотрел на бутылку и решил больше не пить. Хамид почему-то не стал его уговаривать. Он выпил подряд две полных пиалы. Пустую бутылку бросил на грядку с помидорами и повалился на курпачу. К мясу почти не притронулся. Пролежав некоторое время, приподнял голову и спросил:
— О бензине побеспокоился?
— Здесь ни у кого нет «девяносто третьего». В районе заправимся.
— Ладно, — недовольно покривился Хамид. — Смотри, выедем рано. По жаре всякое может случиться. А запасного колеса у меня больше нет.
— Чем раньше, тем лучше. Я сам тороплюсь.
— Твои дела и подождать могут. А вот я никак не могу опаздывать. Женщина ждет, вчерашняя… Опоздаю — не простит. И сам себя не прощу.
— А жена узнает о твоих похождениях, простит?
— Ха! Жена! Она уже все сказала, что могла. Теперь сидит и помалкивает. Заруби себе на носу: жизнь коротка. Цени мгновение! И никогда не упускай своего. И брось притворяться праведником. Я таких праведников…
Хамид пьянел на глазах. Язык с трудом повиновался ему, взгляд отяжелел, толстые губы потемнели и обвисли. Эрадж налил в пиалу чай и поставил перед ним.
— Не надо. Постели мне.
Эрадж позвал Саме. Они свернули дастархан и постелили Хамиду тут же, на топчане.
— Раздевайся, постель готова.
Эрадж приподнял Хамида за плечи, пытаясь помочь.
— Оставь, я сам… Ты думаешь… я пьян?
Хамид, пошатываясь, поднялся, с трудом разделся и, бросив одежду на перила топчана, рухнул в постель.
Из кармана что-то выпало.
Саме наклонился, пошарил по земле и, подняв тугую пачку десятирублевок, отдал ее брату.
Эрадж с изумлением посмотрел на спящего Хамида. Он вспомнил, с каким отчаянием тот шарил по карманам у бензоколонки, поморщился и сунул деньги обратно в карман.
Они ушли с Саме в дом и просидели за разговорами далеко за полночь.
Махин постелила братьям прямо во дворе — Эрадж так хотел — и ушла спать.
Низко над головой дрожали лучистые звезды. Прохладный ветер доносил с окрестных холмов пряный запах разнотравья. Хрипло кричали первые петухи, из хлева доносилось шумное дыхание коровы…
Эрадж закинул руки за голову, смотрел на звезды и чувствовал, как усталость долгого дня медленно покидает тело.
Здесь, в старом отцовском доме, он всегда отдыхал душой, как будто родные стены помогали ему избавиться от сомнений и тревог.
От земли веяло безмятежностью. Ему стало спокойно и хорошо. И вдруг он вспомнил презрительно сжатые губы Хамида… резко перевернулся на другой бок, зажмурил глаза и приказал себе уснуть.
Саме робко тронул его за руку:
— Еще не спите?
— Нет, не идет сон…
— А я обманул вас.
— Как обманул?
— Я не падал с дерева. Это Гаффар Лошадиные Зубы разбил мне лоб.
— Гаффар?
Эрадж приподнялся.
— Да, погонялкой. Я никому об этом не сказал. Даже отцу.
— А за что?
— В прошлое воскресенье мы всем классом траву косили. В колхозном саду. Вот… Мы с ребятами соревновались: кто больше накосит. Я увлекся и не заметил, как мой осел отвязался и покусал Гаффарову ослу уши. Гаффар при ребятах ничего не сказал, а на другой день встретил меня на своем осле, когда я возвращался с мельницы, загородил дорогу и ни с того ни с сего ударил по голове погонялкой. Потом спокойно повернулся и уехал. Даже слова не произнес.
— Ну и негодяй!
— Да вы не расстраивайтесь, брат. Я ему еще припомню, когда вырасту. Плакать будет…
— Ну это ты брось. Тоже мне мститель нашелся. Я сам поговорю с этой лошадиной челюстью, — пообещал Эрадж и тут же спохватился. — А ты оставь эти мысли. И запомни на всю жизнь: мстительность — самое плохое дело.
Эрадж еще долго не мог уснуть.
Спал он беспокойно, но поднялся рано. Махин и Саме уже позавтракали и собирались в школу. Эрадж подошел к спящему Хамиду, но решил его не будить.
«Пусть выспится. Дорога впереди долгая».
Потом он тихонько обошел двор, с щемящей грустью узнавая знакомые с детства предметы. Он помнил каждое дерево, каждую грядку. Все это было так далеко от его теперешней городской жизни, и, может, именно поэтому любой предмет, любая вещь в родном доме становилась бесконечно дорогой.
Под корявым древним тутовником с толстым дуплистым стволом и ветвями, изуродованными ежегодными подрезками, томился большой откормленный баран. Сунув голову в пустую кормушку, он лизал соль и время от времени жалобно блеял. Эрадж отыскал серп и пошел в глубь сада. Нарезав охапку брызжущей соком травы, он бросил половину барану, а остальную положил в стороне и стал отмывать от зелени руки. Потом поднял голову и увидел отца. Тот торопливо семенил к воротам. За ним бежал вприпрыжку Латиф. Он заметил Эраджа и радостно закричал:
— Вот и Эрадж! А вы, дядя, к нему собрались. Я как только увидел машину, сразу понял, что это он приехал.
Отец смущенно топтался вокруг Эраджа, гладил его по плечам.
— А я действительно к тебе собрался. Что-то в последнее время истосковался совсем. — Он прижался щекой к груди сына и украдкой вытер слезы. Потом вдруг заторопился, снял халат, перевязал поясной платок. — А ну-ка, Латиф, давай поскорее с бараном разделаемся, пока гость спит.
— Не нужно, отец. Мы сейчас поедем.
— Как поедете? — удивился отец.
— Торопимся…
— Ну вот! Приехал, гостя привез. Видно, достойный человек. Позор на мою седую голову, если примем плохо… Куда вам торопиться? Отдохните дня два-три.
— Не могу, отец. Завтра обязательно нужно быть в Душанбе.
— Как нехорошо получается. Ну ладно, Душанбе не Мекка. Вы на машине. Выедете в полдень — доедете засветло…
Эрадж подавленно молчал.
Прошло больше часа. Барана давно освежевали. Латиф накрывал на стол, а отец выкладывал из котла дымящиеся куски мяса.
Хамид возился у машины. Отец почтительно пригласил его к дастархану. Тот принял приглашение неохотно. За столом сидел хмуро, ни к чему не притрагиваясь. Латиф сбегал домой и принес ему кислого молока. Как ни угощал его старик, предлагая лучшие куски, Хамид ничего не съел. Он холодно отказывался, пил кислое молоко и бросал на Эраджа выразительные взгляды.
Стояло тягостное молчание. Перехватив очередной взгляд Хамида, отец смутился.
— Еще немного, и шурпа поспеет. Поедим, и поедете, — сказал он, поднимаясь. — Я сейчас вернусь.
— Скажи отцу, пусть не беспокоится, — раздраженно сказал Хамид. — Давно пора ехать. Жара, дорога неблизкая, да и запасного колеса нет.
Латиф пытался его успокоить:
— Хотя бы часок посидите. Видите, как расстроился старик. Сегодня ведь воскресенье. Да и ко мне бы зашли. Мы с Эраджем целую вечность не виделись.
Эраджу было страшно неловко. Латифа он любил как брата.
— Честное слово, Латиф, спешим, — виновато улыбнулся Эрадж. — У меня завтра большое испытание.
Латиф изумился, но расспрашивать не стал.
— Ну вот что, ребята, — зевнул Хамид. — Надо бы заправиться. Пока прокрутимся, два часа пройдет.
— Вы подождите, а я сгоняю в райцентр, — предложил Латиф.
— Вместе поедем, — поднялся Хамид.
— Ты посиди. Он сам управится. Десять лет за рулем…
— Ну нет. Машину я даже близкому другу не доверяю, — усмехнулся Хамид и пошел к своему «Москвичу».
Отец вернулся с чаем. Он молча сел рядом с Эраджем, изредка, но тревожно поглядывал на него.
— Что-то, сынок, плохо выглядишь. Побледнел, осунулся. И глаза грустные.
— Да нет, отец. Все в порядке.
«Какой же тут порядок? — подумал старик. — Совсем плох стал. Наверное, все глаза проглядел за книгами. Недаром ведь говорят: науку постичь, что колодец иголкой выкопать. Когда же оно кончится, это ученье? Скоро тридцать, а все учится. У всех его сверстников семьи, дети. Живут себе спокойно. А он все один. И когда жить по-настоящему начнет? Скорее бы уж эта самая… защита. Будь она неладна. Худой какой. Нуждается, наверное. На сто рублей в городе особенно не разживешься. За стакан воды и то платить надо…»
— Рассказал бы ты, сынок, как живешь, как здоровье.
— Что рассказывать? На здоровье не жалуюсь, — ласково посмотрел на отца Эрадж. — Работу, можно сказать, закончил.
— Это хорошо, сынок. Здоровье дороже любых денег. Береги его. Ты в семье старший. Вся надежда на тебя. Я стар. Брат с сестрой совсем еще дети. Может, тебе придется о них заботиться. Эх, здоровье! — покачал он головой. — Тело здорово — душа спокойна, дела процветают.
Эрадж задумчиво молчал.
Старик поднялся, кряхтя и поохивая.
— Я только на шурпу взгляну.
Собирался серьезно поговорить с сыном, но решил, что сейчас не время. Он чувствовал, что дни его сочтены. Особенно ясно понял это на похоронах жены. Теперь его черед. Смерти он не боялся. Жизнь его была нелегка. Счастливой ее не назовешь, но это была долгая жизнь, не омраченная ни злом, ни завистью. Единственное, что его беспокоило, — судьба детей. Он хотел благословить Эраджа и попрощаться с ним, но передумал: впопыхах, перед дорогой, при чужом человеке…
Эрадж смотрел на удаляющегося отца, с болью замечая, как тот внезапно одряхлел! Ему и в голову не приходило, что отец когда-нибудь станет вот таким старым. А ведь совсем недавно он шутя поднимал центнер пшеницы и укладывал на спину осла. На состязаниях силачей всегда выходил победителем. Огород и сад вскапывал за два дня…
Вернулся недовольный Хамид.
— Нашли бензин?
— Найти-то нашли. Только вот опозорился я перед твоим другом.
— Что случилось? — удивился Эрадж.
— Сам знаешь, пусто у меня в кармане. Пришлось Латифу заплатить. Да еще пришлось туфельки купить для сына… Импортные… Здесь они в пыли валяются, а в Душанбе их и не найти. Так что я стал должником.
— Ничего страшного… Латиф-то где?
— Зашел к себе домой. Сейчас придет… — Хамид присел рядом с Эраджем. — Зови отца. Пора ехать.
— А, вернулись? — заглянул в комнату отец. — Вот и хорошо. Я не задержу вас. Эрадж-джон, выйди на минутку, помоги мне.
Они вернулись с тремя чашками дымящейся шурпы. Хамид торопливо проглотил несколько ложек и вытер руки.
Отец совсем смутился и отложил ложку. Но Эрадж, будто ничего не заметив, не спеша закончил еду.
— А теперь разрешите нам уехать, — повернулся он к отцу. — Не переживайте… Через неделю я возьму отпуск и приеду.
Отец печально смотрел на гостя.
— Да, дядя, надо ехать, — сказал Хамид. — Спасибо за угощение.
Отец прочел молитву, немного помолчал над преломленной лепешкой, с трудом поднялся и вышел в другую комнату. Через минуту он вынес шелковый полосатый халат, набросил его на плечи Хамида.
— Не уходи из моего дома с пустыми руками…
— Ну что вы! Не нужно…
— Не обижай меня, сынок. Я по-отцовски, от всего сердца. Извини, что не смог принять тебя как следует, И еще… Позволь сказать тебе несколько слов на дорогу. Я благодарю тебя зато, что ты привез ко мне моего сына. Ты, по всему видно, занятой человек и все-таки приехал в такую даль. Не каждый бы это сделал. Я знаю, у вас в городе много дел, хотя и не понимаю, откуда они берутся. Спасибо, что ты, несмотря ни на что, сделал это доброе дело. Кто знает, может, я в последний раз вижу моего…
— Не говори так, отец, — покачал головой Эрадж.
— Теперь я до самой смерти буду помнить, что эту радость доставил мне ты. Ты мне теперь как родной сын. Я буду молиться за тебя. Пусть дни твои будут светлыми. Да не посетит твой дом никакое горе.
Эрадж опустил глаза. Отец почти слово в слово повторил то, что сказал Хамиду старик, которого они подвезли по дороге. Он представил себе, что Хамид про себя отвечает отцу так же, как тому старику…
Из дома вышли вместе. Когда подходили к машине, подбежал запыхавшийся Латиф с двумя пакетами спелой черешни.
— Вот, собрал немного. Сына угостите, — сказал он Хамиду.
— Откуда у тебя черешня? — удивился Эрадж.
— Давно ты у нас не был, друг. Четыре года как я привез из соседнего селения саженцы. И вот… первый урожай. В прошлом году было немного, но не дозрела. Осыпалась.
— Впервые вижу в Чорчинаре черешню.
— Воды мало, — вздохнул Латиф. — В прошлом году несколько раз воду привозил. Все равно осыпалась. Спасибо дяде, — повернулся он к отцу Эраджа, — посоветовал снегозадержание устроить. Я так и сделал. Теперь сам видишь…
Хамид сел в машину.
Отец обнял Эраджа и дрожащей рукой сунул ему в карман четыре двадцатипятирублевые бумажки.
— Не отказывайся. Не обижай меня. Купишь себе что-нибудь к осени.
Впервые Эрадж не нашел в себе сил отказаться. Он не знал, куда деваться от стыда. Да еще Хамид видел эту сцену.
Машина тронулась. Эрадж смотрел в окно. Непрошеная пелена заволокла глаза. Он смутно видел, как улыбающийся Латиф машет ему рукой, а рядом с ним маленький, сгорбленный старик — его отец — шепчет что-то в сложенные лодочкой ладони.
Эрадж уезжал из Чорчинара, оставляя самых дорогих ему людей: отца, брата, сестру, Латифа… С Латифом они вместе росли. Все десять лет в школе сидели за одной партой, делились нехитрыми мальчишескими тайнами. И отец Эраджа был для Латифа дороже родного отца, потому что его настоящий отец бросил их с матерью, когда ему не было и трех лет. А как они мечтали вместе поступить в университет! Но Латиф не мог оставить тяжелобольную мать и пошел работать в колхоз…
Хамид резко остановил машину.
— А ну-ка посмотри, что там с задним колесом.
— Каким колесом? — не понял Эрадж.
— Правым.
— Я в этом ничего не понимаю.
— Я тебя очень прошу, выйди и посмотри, — сказал Хамид неестественным, просящим тоном.
Эрадж обошел машину, нагнулся к запыленной покрышке.
— Иди сюда, — закричал Хамид. — Нашел!
Эрадж вернулся.
Лицо Хамида сияло.
— В бардачке нашел, — кричал он, тряся пачкой десятирублевок. — Садись скорей.
Эрадж не знал, что думать. Ему показалось, что Хамид сошел с ума. Зачем нужно было перекладывать деньги из кармана в этот, как он сказал, «бардачок»? Что за идиотская затея?
Он с силой захлопнул дверцу и отвернулся к окну. Хамид развернул машину и на предельной скорости помчался обратно.
— Надо же быть такому дураку. Под газетой лежали, — деланно радовался Хамид.
Завизжали тормоза. Отец с испуганным лицом наклонился к окну.
— Что забыл, сынок?
Хамид выскочил из машины, бросился к Латифу.
— Вот… нашел. Под газетой лежали, а я и не заметил. Спасибо тебе.
Он сунул Латифу деньги.
— Ну что вы… — запротестовал тот.
Но Хамид уже сидел за рулем. «Москвич» даже не рванул, а прыгнул с места. Эраджа отбросило назад, а потом вперед, да с такой силой, что он едва успел упереться руками в ветровое стекло.
— Эх, моя лошадка! — расхохотался Хамид.
Клубы пыли вспорхнули по обеим сторонам машины. Холмы и деревья, как заводные, побежали назад. Горячий ветер грозно гудел за окнами.
Хамид вдруг громко запел:
Пшеницей будешь ты, что из земли взойдет, А я самой землей, питающей твой всход. К пшенице жнец придет, но, может быть, на землю Хоть зернышко одно случайно упадет…Промелькнула огромная чинара, под которой Эрадж однажды уснул и проспал до самой ночи. Потом он с трудом добрался до дому. Обрадованная мать расцеловала его, а отец надавал подзатыльников и целую неделю не выпускал из дому.
— Ты знаешь, дорогой, — повернулся к Эраджу Хамид. — Если соберешься через неделю, возьми меня с собой. Я ведь так и не видел твоего селения. Захватим запаску на всякий случай, поедем в город. А?.. — хлопнул он его по плечу и засмеялся.
— Бери уж сразу две, — сказал Эрадж и улыбнулся.
1972
Перевод А. Богатырева.
Примечания
1
Санг — примерно семь километров.
(обратно)2
Хамал — апрель.
(обратно)3
Карбоса, алачи — кустарная хлопчатобумажная ткань.
(обратно)4
Искандар — Александр Македонский.
(обратно)5
Имеет в виду Ибрагимбека.
(обратно)6
Сулаймон — библейский царь Соломон.
(обратно)7
Айван — терраса, веранда, навес.
(обратно)8
Ча — маленький; здесь — карлик Ислом.
(обратно)9
Офтоба — узкогорлый медный кувшин для омовения.
(обратно)10
Суфа — глиняное возвышение.
(обратно)11
Рум — Византия.
(обратно)12
Чилчарог — сорок огней (букв.).
(обратно)13
Таноба — мера земли от четверти до половины гектара.
(обратно)14
Канар — очень большой мешок, куль, емкостью до ста пятидесяти кг.
(обратно)15
Ходжы — человек, совершивший хадж, побывавший в Мекке — священном городе мусульман и увидевший Черный камень.
(обратно)16
Салом-калта — Салом-коротыш.
(обратно)17
Мулло — религиозный наставник; здесь — грамотный, ученый.
(обратно)18
Мазар — место захоронения.
(обратно)19
Дулдул — мифический конь святого Али — сподвижника и зятя пророка Мухаммада.
(обратно)20
Зулфикар — название меча Али, подаренного ему самим пророком.
(обратно)21
Салим-имам — служитель мечети.
(обратно)22
Ипор — съедобная трава с сильным, долго сохраняющимся запахом.
(обратно)23
Бибимушкилкушо — имя легендарной святой, отводящей беду.
(обратно)24
Оят — стих из Корана.
(обратно)25
Фатиха — благодарственная молитва.
(обратно)26
Хоркаш — человек, собирающий колючку, чтобы продать ее на базаре и заработать на жизнь.
(обратно)27
Иными словами, готова признаться, что знает даже непознаваемое.
(обратно)28
Полфарсах — три с половиной километра.
(обратно)29
Чакка — сцеженное кислое молоко.
(обратно)30
Пахлавон — богатырь, силач, борец.
(обратно)31
Ман — старая мера веса, различная в отдельных районах древней Азии. В Самарканде, например, ман — восемь пудов.
(обратно)32
Хизр — мифический пророк, испивший живой воды и обретший бессмертие.
(обратно)33
Комрон — счастливый, удачливый, достигающий цели (букв.).
(обратно)34
Кафир — неверный.
(обратно)35
Танур — печь для выпечки лепешек.
(обратно)36
Камчинбутта — род мягкого камыша.
(обратно)37
Соответствует русской пословице: «Кататься как сыр в масле».
(обратно)38
Курпача — узкое стеганое одеяло.
(обратно)39
Чорьёр — сподвижники пророка Мухаммада — Абу-бакр, Умар, Усман, Хайдар (он же Али).
(обратно)40
Чилла — сорокадневный период для роженицы после рождения ребенка.
(обратно)41
Гахворабандон — семейный праздник на седьмой — девятый день после рождения ребенка, когда его первый раз укладывают в колыбель.
(обратно)42
Соответствует русской поговорке: «Не выносить сор из избы».
(обратно)43
Так говорят при обещании не выдавать секрет.
(обратно)44
То есть опозорит.
(обратно)45
Соответствует русской поговорке: «Водой не разлить».
(обратно)46
Шероза — пестрая, ручной вышивки тесьма, которой обшивают воротник, рукава, полы одежды.
(обратно)47
Табак — большое плоское блюдо.
(обратно)48
Шавла — негустая рисовая каша, приготовляемая с луком, маслом и морковью.
(обратно)49
Мусаллас — домашнее виноградное вино.
(обратно)50
По мусульманским преданиям, человек сотворен из глины.
(обратно)51
Шабкур — страдающий куриной слепотой.
(обратно)52
Афанди — чудак, простак, весельчак.
(обратно)53
Хауз — пруд, водоем.
(обратно)54
Янга — жена дяди.
(обратно)55
Хосилот — руководитель заготовок в колхозе.
(обратно)56
Бобо — дедушка.
(обратно)57
Имеет в виду своего сына.
(обратно)58
Танбур — струнный музыкальный инструмент.
(обратно)59
Най — флейта, свирель.
(обратно)60
Санг — количество воды, достаточное, чтобы вращать жернов мельницы.
(обратно)61
Рустам — легендарный герой из поэмы Фирдоуси «Шахнаме».
(обратно)62
Назокат — нежность, женственность; фалокат — беда, несчастье.
(обратно)63
Азон — заклинательная молитва.
(обратно)64
Козлодрание — конноспортивная игра.
(обратно)65
По мусульманскому двенадцатилетнему циклу каждый год имеет свое название.
(обратно)66
Ака-джан — дорогой брат.
(обратно)67
Коса — большая суповая чаша.
(обратно)68
Лейла и Меджнун — несчастные влюбленные из широко известной на Востоке легенды.
(обратно)69
Сандал — жаровня.
(обратно)70
Курут — шарики высушенного кислого молока.
(обратно)71
Теша — род мотыги.
(обратно)72
Корвонкуш — звезда, убивающая караван. Появляется она за час-полтора до утренней звезды. Караванщики в старину, бывало, принимали ее за утреннюю звезду и трогались в путь. И случалось, под покровом темноты разбойники нападали на караван. Корвонкуш, по преданию, приносила беду.
(обратно)73
Тобут — погребальные носилки.
(обратно)74
Суннат — обрезание, религиозный обряд.
(обратно)
Комментарии к книге «Три дня одной весны», Саттор Турсунович Турсун
Всего 0 комментариев