«Без музыки»

Без музыки (fb2) - Без музыки 2721K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Олег Максимович Попцов

Без музыки

ИМЕНИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ Роман

Часть I Я И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

— …Простите, но такие события не происходят просто так. Стечение обстоятельств, мотивы, побудившие вас к правонарушению, — все это очень важно, но… — человек задумался.

— Нет, нет, нет!!!

— Да вы успокойтесь! Не угодно ли воды?

— Ложь, понимаете, это ложь! Я не совершал никаких правонарушений.

— Возможно, мы ни на чем не настаиваем. Вы смелый человек. И потом, у меня нет других доказательств, кроме вашего собственного публичного признания. — Человек посмотрел в окно. Сказывался плохой свет. Глаза давно уже болели. Человек объяснял это усталостью. Вот и сейчас он сидел, запрокинув голову, осторожно массируя веки. — Поверьте, этот разговор мне так же неприятен, как и вам. Я выполняю свой служебный долг. Хотим мы или не хотим, но нам придется произнести столь досадные слова: «Максим Семенович Углов совершил плагиат». Подобные действия советским законодательством классифицируются так… — Человек не договорил, открыл стол, вынул несколько книг, выбрал нужную ему. — Вот полюбопытствуйте, страница заложена.

— Да, да, я знаю, статья сто сорок первая.

ГЛАВА I

Вот так всегда. Сначала ждешь писем, а их все нет и нет. Потом устаешь ждать, свыкаешься с их отсутствием. Вроде так и должно быть. Письма получают другие. Еще по инерции выговариваешь себе за суету — дескать, так даже лучше, спокойнее во сто крат, хлопот никаких, переживаний никаких. И ты живешь, уступая собственной рассудочности, живешь спокойно, как если бы ожидаемых писем не существовало вовсе: ты привык.

Впрочем, так ли уж важно, когда — днем раньше или днем позже — придет письмо, объявится потерявшийся, рухнет задуманное тобой дело? И все житейские неурядицы, будто спохватившись, начнут случаться одна за другой. Возможно, вас миновала сия чаша. Значит, вам повезло, вы удачливый.

Конверт лежит прямо перед ним. Обычный почтовый конверт. Адрес отпечатан на машинке. Максим осторожно трогает письмо линейкой. Конверт опрокидывается.

Ну что ж, все правильно. Берчугин никогда не писал длинных писем.

Они знакомы не один год. Их даже считают друзьями. Маститый прозаик, почти патриарх, он так и живет на отшибе, не помышляет перебираться в столицу. Кто-то говорит — бравада, другие ставят в пример. И вот теперь это письмо, его надо распечатать, прочесть. Сейчас он закурит, соберется с мыслями и… Надо обязательно собраться с мыслями.

Странно, на его призыв собраться с мыслями всегда первой откликается память. Как если бы мысли были только в прошлом. Максим старательно раскуривает сигарету. Необъяснимая отрешенность: никак не почувствует вкуса табака.

Напраслину на себя возводишь. Дурак. Прошлое здесь ни при чем. Обычное тяготение к началу, к исходной точке. Все когда-то начинается.

Лесной институт. До сих пор не пойму, почему именно лесной.

Вообще-то я собирался в юридический. Наследственная неприязнь к точным наукам. Поиски призвания особенно тщательно велись там, где отсутствовала перспектива стать выдающимся физиком или математиком. Юридический. Какие могут быть разговоры? И математики нет, и начертательной геометрии нет, и старый томик Льва Шейнина зачитан до дыр. А когда вместе с Пашкой Сытовым мы закатились в этот самый юридический на «день открытых дверей», всякие сомнения — куда и почему — перестали существовать.

В нашей затее был определенный риск. Субъективные трудности, как любил говорить Пашка. Родичи строили свои планы. Пашку сговаривали в политехнический, меня — в лесной.

Пашка сразу скумекал, что к чему. Ох и врал складно! Даже я, лучший Пашкин друг, засомневался: «А может, Пашка темнит? И в самом деле поступает в политехнический?»

До экзаменов оставалось дней десять, когда папин вопрос: «Как идут дела?» — застиг меня врасплох. Мое замешательство породило массу подозрений. Вечером отец учинил мне изнурительный допрос.

— Значит, у тебя все в порядке? — спросил отец.

— Разумеется, — ответил я. — Через полторы недели экзамены. Первый — сочинение. — Для большей убедительности я назвал поток и номер группы.

Обстоятельный ответ должен успокоить отца. Я в этом не сомневался.

— Понятно, — сказал отец очень миролюбиво. — И ты намерен поступать в лесной институт? Молодец! На первый экзамен мы пойдем вместе. Такова традиция, я провожу тебя.

Отец так долго разглядывал мое лицо, что у меня даже зачесались уши. Я все понял: отец знает о юридическом, и наш разговор — его обычная уловка: он уверен, я все расскажу сам.

И я рассказал. Отец слушал рассеянно, водил пальцем по запотевшему стеклу.

— Все?

— Все.

— Молодец! — Отец минуту-другую помолчал, а затем снова повторил: — Молодец! Леля, — отец посмотрел на мать, — оказывается, мы растим с тобой советского Плевако.

— Все может быть, — сказала мама и стала перекладывать накрахмаленные простыни в нижний ящик бельевого шкафа.

— Сегодня, — отец почесал переносицу, — нет, сегодня поздно, завтра. Да-да, завтра утром ты поедешь в юридический институт, — отец поправил очки, — и возьмешь документы назад.

— Но почему? — мое возмущение было искренним, на глазах блеснули слезы. — П-почему?

— Этот предмет, — отец погладил меня по голове, — надо хотя бы раз в месяц причесывать, а еще им положено думать. Занятие утомительное, но чрезвычайно полезное. Когда ты перестанешь таращить глаза при фамилии Плевако, как базарный шулер, и помимо записок следователя нашего известного писателя Льва Шейнина рискнешь прочесть еще что-нибудь, тогда тебе не придется задавать идиотских вопросов.

Утром отец поехал со мной в институт. Там он ничего не говорил, просто стоял рядом и смотрел, как секретарь приемной комиссии регистрирует мои документы. Мы вышли в парк и долго, без всякой надобности, бродили по его затененным аллеям.

— Дура, — выговаривал мне отец. — Не понимаешь своего счастья. Ну что такое юрист? Тебе непременно уголовный розыск подавай. Погони, допросы, процессы. Начитался детективов. Выбрось из головы. Порок не имеет перспективы.

— Ничего, — отнекивался я, — на мой век проходимцев хватит.

— Это уж точно, — соглашался отец. — Общение с подлецами, грязью житейской делает человека черствым. А если в нем стержня нет, бери выше — беда. Ладно. Будешь Докучаевым или Морозовым, разве плохо? Лес — он доброту любит. А ты добр и уступчив.

— Лес тоже вырубят, что тогда?

— Ну, допустим, весь не вырубят, — смеялся отец. — Ну, а как вырубят, жалеть будут. Выращивать начнут. Благородное, святое дело — лес.

Зачеты за первую сессию я кое-как сдал.

Профессор Гардон, человек с внешностью располневшего пеликана, потеребил вялый подбородок и, вернув мне зачетку, заметил: «Н-да, судьба Пифагора, молодой человек, не ваша судьба. Удивительное, я бы сказал, талантливое незнание предмета. Однако было бы несправедливо не оценить того мужества, с которым вы пытались доказать обратное».

Так продолжалось два года. Меня то отчисляли из института, то, уступая нажиму отца, принимали обратно.

В этом не было ничего удивительного. Насилие, совершенное даже с благими целями, остается насилием, порождает отвращение. Отец пожинал плоды собственного упрямства. А я? Мне было на все наплевать.

На третьем курсе положение изменилось. Я стал учиться ровнее, а к концу года, то ли устав от бесконечных нотаций, то ли почувствовав вкус к наукам, удивил всех — оказался в числе отличников. Отец торжествовал, уверовав в свой педагогический талант.

Я и сам был несколько озадачен наступившей переменой. А по существу ничего невероятного не произошло. У меня появилось увлечение, даже страсть.

Где и когда мне втемяшилась в голову навязчивая идея стать писателем, я не знаю! Точнее сказать, не помню. В школе? Пожалуй, нет. Я писал сносные сочинения, слыл веселым рассказчиком. Впрочем, таких удачных сочинений было с добрый десяток в классе. Да и рассказчикам я многим завидовал.

Дневники… Я их вел начиная с шестого класса, подражал великим мира сего, выписывал мудрые изречения. Мечтал, надеялся: когда-то придет время, и с трепетом, подобным моему, люди станут выписывать мои изречения. Пытался их даже сочинять. С них-то все и началось. Четыре тетради изречений для потомков — впечатляющий труд.

В моем сознании шла какая-то переоценка ценностей, перегруппировка мыслей. Наступило прозрение. Я понял, что обо всем писать невозможно. Надо найти тему. С этого момента лес обрел в моем сознании иное звучание. Я даже стал собирать книги о писательском мастерстве. Тяжелые и громоздкие, они стояли на полках, вселяли какое-то безропотное уважение.

Я был уверен: прочти я эти книги — все остальное, как говорится, дело техники. Совсем не нужен Литературный институт, и факультет журналистики не нужен. Горький же нигде не учился. И Чехов был врачом. Увлечение превратилось в болезнь. Литературное объединение «Парус», куда я попал, подчиняясь логической закономерности событий, сделало болезнь прогрессирующей. Там я и познакомился с Лариным. Он учился в горном. Был старше меня года на четыре, служил в армии и обрел тот коэффициент мужественности и зрелости, который делал мое уважение к нему безропотным и постоянным.

Он был во всем сдержан: в разговоре, возмущении, движениях и даже в улыбке — она угадывалась в самой глубине глаз, очень темных и очень внимательных, как если бы человеку стоило немало усилий не выдать себя и не улыбнуться всем лицом.

Сначала я ходил в «Парус» просто так, посидеть, послушать. Свои стихи читали редко, стыдились. Зато были такие, кто знал всего Блока наизусть. Сочинять прозу вообще считалось делом скучным и несерьезным. Ларин говорил редко, скупо: жалел слова и время. Многим это не нравилось, однако с его мнением считались.

Женя Барченко, из неоперившихся самый маститый, однажды сострил:

— У каждого свое призвание. Ларин незаурядный, он умеет талантливо молчать.

Литературное объединение не было привязано ни к одному из институтов. Такая промежуточность не представляла большого удобства, тем не менее была чем-то очень своим, создавала иллюзию независимости.

Нам нравился этот мир самодеятельной богемы, мы дорожили им, не сговариваясь оберегали его. У нас были свои кумиры, демократичные и доступные. Мы им завидовали. Они принимали зависть как должное.

Но однажды мир иллюзий рухнул, и виной тому был Ларин.

Мы возвращались домой вместе, я не настаивал на откровенности, однако не удержался, спросил:

— Зачем ты это сделал?

Он не удивился вопросу:

— Как правило, истина брала верх. Сегодня могло случиться обратное.

И тут я снова вспомнил все события прошедшего вечера.

Шло необычное заседание клуба. Мы обсуждали творчество своего однокашника. Не отдельные стихи, а именно творчество. У Барченко вышла первая книжка. Каждый из нас получил по одному экземпляру с дарственной надписью. Никакого разбора творчества, конечно, не получилось. Нас захлестнуло восхищение, и мы изливались неудержимо. Сам Барченко сидел за столом вместе с Володиным, усталый и довольный. Такого у нас еще не было, чтобы рядом с руководителем объединения за его столом сидел кто-то из кружковцев. Наговорились вволю, пора было закругляться. И тут выступил ты.

— Подражание не может быть талантливым, в лучшем случае оно может быть удачным, — сказал ты очень спокойно. — Мы похожи на бродячий цирк. У нас все свое: небосвод, звезды и даже добрый фонарщик, который зажигает эти звезды, каждую по очереди.

Все посмотрели на Володина, он покраснел, хотел что-то возразить, передумал.

Ты говорил тихо, был уверен: Володин не возразит.

— Творчество Барченко, — ты развел руками, — впрочем, творчества нет. Есть образы, удачные рифмы, но это все частности. Когда удачами являются частности, нелепо кричать «ура». В одно из гнезд нашего складного неба фонарщик ввинтил не ту звезду. Все.

Ты больше ничего не сказал. Обвел нас каким-то отрешенным взглядом, посмотрел на Володина, на свои руки, расстроенно всем улыбнулся и ушел.

Больше ты не приходил, а зря.

А потом был спор, был Барченко и его речь:

— Мой рассерженный оппонент лишил меня возможности ответить ему лично. По соображениям загадочным и туманным Ларин удалился. Жаль.

Говорил Барченко долго. Красиво щурил наглые глаза, призывал к логике, вспоминал Гомера, скалил сильные зубы и снова цитировал, на этот раз уже Тютчева. Он пытался выжать из нас эмоции. И мы улыбались. Как-никак, Барченко — поэт, его печатают.

Хотел ли я возразить ему? Меня подмывает сказать «да». Но я не возразил.

Много дней спустя мы встретились с тобой на улице. Спешить было некуда. Мы радовались нечаянной встрече, возможности почувствовать себя бездельниками, говорить о чем попало. Вспомнили литобъединение. У тебя были свои симпатии. Ты так и говорил: «В этого я верю. Бить его будут жестоко. Он не как все, нутром пишет. Грамотешки ему не хватает. Ну да ничего, обкатается. Он живучий». Я называл другие имена, ты словно бы не узнавал их, пожимал плечами: дескать, тебе все равно, буду я о них говорить или не буду. Потом мы говорили о твоей работе, об Урале, откуда ты родом, о скуке — она тебя гложет и меня тоже гложет.

Мы бродили по набережной, спустились к воде. Ты озорно оглянулся и вдруг предложил:

— Давай искупаемся.

— Уже поздно, — возразил я, — да и купаться здесь запрещено.

— Э, да вы интеллигент, парниша.

Потом мы сидели на корточках и никак не могли унять дрожь. Гранитные плиты остыли после жаркого дня. Мы натягивали на мокрое тело рубашки и хохотали. Нам не хотелось расходиться. Где-то на втором этаже открыты окна. Бьют часы.

— Один, — слышу я шепот, — два, три. Значит, по домам?

— По домам.

Вижу, как ты склоняешься над портфелем, достаешь какой-то пакет. Цепко берешь меня за локоть и в самое ухо бормочешь:

— Все никак не решался. Найдешь время — прочти.

— Что это?

— Ничего определенного — сырье.

— Вот как!

— Впрочем, лучше в другой раз.

— Не валяй дурака, давай.

— Ну как знаешь. — Ты подталкиваешь меня вперед: — Ладно, пока.

Гулкие шаги по мостовой. Мы оборачиваемся почти одновременно.

— Я загадал! А ты?!

— Я тоже!

Мне не терпелось прочесть. Так и решил: приду домой — прочту немедленно. Не получилось — уснул.

Наутро что-то помешало еще, затем еще кто-то. А там экзамены. Практика, отпуск. Если нам надо оправдаться, у нас хватает причин.

Не прочел… Теперь не время об этом сожалеть. Да и кто мог подумать? Ты тоже со странностями. Встречались редко. Болтали о чем угодно, о рукописи никогда. Потом ты уехал. И чего тебя понесло на Север, не знаю. Геологи — у вас все не как у людей. Получил письмо, обрадовался. Чуть позже даже позавидовал. Ты ни о чем не спрашивал. Просто писал, что ты есть. Дал себе слово: прочту немедленно и первым же письмом отвечу. Еле дождался вечера. Родичи пристрастились к кино, выпроводил с удовольствием.

Листы рукописи на краях пожелтели. Удивился: неужели прошло столько времени? С ума сойти — полтора года! Обругал себя вслух и стал читать.

Все помню до мельчайших подробностей. Даже как тушил сигарету: вдавил в пепельницу, а затем щелчком выбросил в окно. Странное чувство испытал я. Наше нелепое творчество показалось мне игрушечным. Я испугался прочитанного. Мы требовали оценок, заставляли слушать, спорили с тобой, обвиняли в отсутствии вкуса. Ты отмалчивался, а мы орали в три горла. И воздух светился от обилия аналогий, аллегорий, аллитераций. А чего ради буйствовали, кого хотели удивить? Ты оказался выше нас на голову. Нет, на три головы. Ты стоял во весь рост, а мы сидели на корточках.

Как же все здорово у тебя получалось! «Разговор с Луной» прочел, и дух перехватило. А чуть ниже прописью: «рассказ», и в скобках тоже прописью: «можно считать фантастическим». Кинулся искать твой адрес. Напишу немедленно, тотчас же напишу. И написал бы, душу вывернул бы. Не получилось… Окаянные мы люди. Куда-то вызвали, кто-то пришел. Тысячи причин! Листа бумаги не нашлось, адреса под рукой нет. Потом мой отъезд на Кубу. Тут и в самом деле ничего не скажешь — довод.

— Воспоминания невозможно обмануть, — заключает Максим, прищелкивает пальцами, решительно встает. — Н-да, невозможно.

Окно во всю стену — для такого кабинета с избытком, но все равно душно. Парит с утра. Максим включает вентилятор. Прохладный воздух приятно обдувает лицо. Максим выдвигает ящик стола, нащупывает сигареты, закуривает.

— Ну вот, так еще можно жить.

Стук в дверь повторяется. Максим морщится. Нелепая привычка — стучать и входить одновременно.

— В чем дело, Наташа?

Голос выдает раздражение. Наташа молчит. Углов тоже молчит. Это повторяется каждый раз. И не понять, кто в их обоюдном молчании молчит больше. Он может вспылить, даже накричать на нее, впрочем, это случается очень редко. Кричит в редакции главный. А зам — нет. Зам раздражается. И хотя вслух он ничего не говорит, Наташа знает: бесится зам.

— Ну?

Наташа пожимает плечами, словно это «ну» ее не касается.

— Гранки пришли.

— Отлично, тащите их сюда.

— Сейчас, — говорит Наташа и продолжает стоять на месте.

Непостижимо! Эта девчонка постоянно испытывает его терпение. Однажды он настроился задать ей вопрос: «Отчего так?» Их взгляды встретились. Его — чуть озабоченный, усталый, ее — провалившийся в собственную задумчивость, беззвучно ударились друг о друга и, не выбив искры, разошлись в разные стороны. Вопроса он так и не задал. Вот и сейчас она смотрит прямо перед собой, словно Максима здесь нет. Он тоже смотрит, но куда-то мимо Наташи. Это может продолжаться часами.

— У вас новые туфли, — замечает Максим.

Наташа бросает взгляд на ноги. Туфли действительно новые, отчего чуточку жмут, действительно модные. И то, что он это заметил, Наташе приятно. Наташу выдают глаза. В них столько восторга, что Максиму становится неловко.

— Черт те что! — бормочет он рассеянно. Нелепые мысли лезут в голову. Ей двадцать три, ему тридцать два. Послать всех к чертям собачьим и… Максим вздыхает. Остальное додумать несложно.

Но почему? Неужели в жизни что-то кончилось, так и не успев начаться? Или их встречи с Ниной были короче этих, минут?

Жена умела ждать. Ему не резон обижаться. Именно ждать. Настойчиво, как ждет женщина, уверенная в том, что ее ожидание не может быть напрасным. У нее уравновешенный характер. Ему можно позавидовать. Многие так и делают. А может, и впрямь ему повезло? Женился по любви. Первая красавица на факультете.

— Редактор просил не очень задерживать. Если можно, завтра к вечеру.

— Что? Ах, это вы?

Папка с утренней почтой прямо перед ним. Максим просматривает письма по диагонали, на некоторых ставит свою подпись. Не на всех, а только на некоторых. Особая категория — первоочередные письма.

— В просьбах нашего редактора — утомительное однообразие. Вы не находите? — говорит Максим лениво, как если бы говорил сам с собой.

— Возможно, — соглашается она. — Об этом вы ему скажете наедине.

Ее дерзость забавляет Максима.

— Вы невыносимо дисциплинированный человек, Наташа, Это портит цвет лица. О чем же я хотел вас спросить? Впрочем, вспомнил. Вы знаете, что меня удивляет в женщинах?

— Нет.

— Редкая способность — жить иллюзиями.

— Ничего странного. Это их роднит с мужчинами.

Нерешительное «н-да» лишь обозначает паузу. Он не успевает ничего ответить. Дверь закрывается, выхватив ком воздуха, и весь иконостас из значков и медалей (ими увешана стена кабинета) приходит в движение, невозмутимо позванивает.

«Ай-ай, — Максим недоумевающе смотрит на дверь. — Мы рассержены, мы обижены, мы даже возмущены».

Рука шарит по столу, нащупывает спички. У телефона несносный сигнал. Машинально снимает трубку, прижимает ее плечом:

— Алло! Он самый. Здравствуй, Алеша. Читал. Не понравилось. Почему? Нет развития мысли. Топчешься на одном месте. Колоритно, но все равно топчешься. Обещали напечатать? Первый раз слышу. Мы обещали только одно: не печатать слабых вещей за подписью А. Нахапетов. Вспомни свои первые рассказы! Не желаешь оглядываться назад. Вот видишь! Ты не желаешь, а мы не можем не оглядываться. Что-нибудь конкретное?! Пиши хорошую прозу, старик. — Трубка падает на рычаг.

«Что со мной? За что я его высек? Ему не нравится мой совет. Еще бы, он мне самому не нравится. Впрочем, это ничего не изменит, оглядываться все равно придется. Хватит эмоций. Надо взять себя в руки.

«Вспоминаю ваш первый сборник рассказов…» Час от часу не легче. Люди помешались на воспоминаниях. Можно подумать, что «будет» продано с молотка. Всегда в продаже только «было». Читайте, выписывайте, покупайте. Это было недавно, это было давно — вспоминайте. Берчугину шестьдесят — он вспоминает. Мне тридцать два — я тоже вспоминаю. Нахапетову двадцать семь. «Оглянись назад, Алеша, вспомни».

Максим встает, делает это скорее по привычке. Настроения нет. Собственно, его нет уже давно. Так давно, что он стал к этому привыкать. А ведь все могло быть иначе. Могло, но, увы, не стало.

Три шага вперед — окно, еще четыре шага — стена. Теперь шаг влево.

Шкаф массивный, похож на буфет. Может, и в самом деле буфет. Но однажды кто-то положил туда книги, и теперь это шкаф. Резной портик посредине — два упитанных амура трубят в фанфары. Резьба потрескалась. Пыли на ней уйма. Оттого и амуры кажутся поседевшими. Старый шкаф, старые книги в нем. Неповоротливые тома толкового словаря, корешки отсвечивают бронзовой изморозью, энциклопедия, ворох сувениров на нижней полке. «Надо бы разобрать, — лениво думает Максим, — валяются, как хлам, — нехорошо». Там, в нагромождении пестрых вещей, много и ценного.

Эти чертовы воспоминания доконают его.

Куба — что-то очень далекое. Удушливый ветер. Солнце. Густой, прилипающий к телу воздух, и пальмы, поджарые, как эскимо на палочках. Мы стоим прямо на солнце. Год кончился неплохо. Наш первый год на Кубе. Восторг распирает легкие, мы стоим в негнущемся строю. Где-то над головой рвется на ветру алый флаг, и громогласное «молодцы!» раскалывает ленивый воздух.

А вечером пришло письмо. Длинное, беспорядочное, обо всем сразу. Я никак не мог привыкнуть к этим письмам. Так и не научился читать их подряд. Выхватывал фразы, их окончания, отдельные слова. Нина писала обстоятельно. Все письма начинались одинаково: «У нас все по-старому. Живем». Одни и те же краски, одни и те же лица, и даже остроты выцветшие, застаревшие — тоска. Как-то я написал Нине, просил разыскать папку с моими рукописями. Показывать собственное сочинительство постороннему человеку — риск немалый. Расстояние и время притупляют ощущение остроты. В письме так и сказал: «Передай рукописи Федору Еремину, нынче он — газетный босс». Еремину я тоже написал. Извинился за настырность, просил быть судьей строгим, но терпимым.

Причина ждать от писем большего была очевидной. И я ждал.

Во всевозможных ведомостях, анкетах, заполненных по форме номер один, два или безо всякой формы, в графе «занимаемая должность» против моей фамилии стояла лаконичная запись: «Руководитель группы советских специалистов». Это было действительно так. Или почти так. Сам я считал свое истинное назначение иным.

Ежемесячно в адрес одной московской редакции я посылал корреспонденции. Самочинно, на свой страх и риск. Пухлые, увесистые конверты. «Почта надежды», так я окрестил ее для себя.

Корреспонденции с Кубы регистрировались, читались и… повторяли судьбу своих многих собратьев — отправлялись в газетный архив.

Знал ли я об этом? Нет. Нет. Я надеялся. Разворачивал свежую газету и понимал, что живу иллюзиями — моих материалов там не было.

На что я надеялся? На подборку своих стихов в институтской многотиражке? Вступительное слово Барченко к этим стихам: «Свой взгляд, и взгляд зоркий. И мир в его стихах непохожий. Читаешь и вдруг спохватываешься: как же сам не углядел? Завидуешь». На некое везение: не оценили тогда, оценят позже? В меня словно бес вселился. Я был настырен до невероятности. Зарисовки, очерки, снова зарисовки.

Шло время. Сотрудники газеты приходили и уходили, а редакционный стол с инвентарным номером 473 оставался. А вместе с ним оставались и письма, их с каждым днем становилось все больше. Новый сотрудник газеты Витя Беляков оказался человеком неопытным. Нужны были материалы по Кубе, нужны позарез! А тут письма. Поставил в полосу. Дежурный по номеру пожал плечами, пропустил. Земля велика, жизнь нелогична — чего не бывает. Меня стали печатать.

Газеты поступали с большим опозданием. Чувство новизны скоро прошло. Зачастую о своих материалах я узнавал от знакомых. С удивлением разглядывал, именно разглядывал, а не читал очередные сто пятьдесят, сто строк, с трудом находил в них свои собственные, неразборчиво ругался и тут же забывал о прочитанном. Кто сократил, зачем сократил? Поначалу меня волновали эти вопросы. Чуть позже махнул рукой — может, так и надо, иначе и не бывает?

И вдруг мой первый газетный подвал. Он появился где-то в середине года. Куба убирала сахарный тростник. Грандиозное зрелище, способное расшевелить мертвого. Дали подвал. Непостижимо! Целый подвал.

Я вертел газету, нюхал ее. Мне казалось, что именно эта полоса пахнет по-особому. Я пересчитал строчки. Знаки я пересчитать не успел, хотя был готов к этому. Через час о моей статье знала вся стройка. Меня тискали, мне жали руки. Генка Жихарев ворвался первым и, не сбрасывая робы, заорал с порога:

— Старик, дай я тебя расцелую! Где газета? Ага, вот она. Ставь автограф. Вот так. — Генка погрозил мне пальцем, хитро подмигнул: — У меня, брат, того — нюх. Вырастим бабу-ягу в собственном коллективе.

Я пытался что-то объяснить. Генка взлохматил чуб:

— Оправдываться будешь потом. Народ все знает, народ все видит. Жара, братец, фу, дышать нечем. — Шлем с треском летит в угол. — Скажи лучше, ты тоже пишешь стоя, а? Молчишь? Уже зазнался, нехорошо.

Еще какую-то минуту Гена топчется на месте, оценивая мое состояние, затем без особых церемоний обхватывает меня своими не в меру длинными руками и рычит в самое ухо:

— Старик… не пора ли нам пора, а, как считаешь? Хе-хе… ну, будь.

Так продолжалось до позднего вечера. Меня пугало их единодушие. Я силился понять, почему так, а внутренний голос убеждал меня: «Так и должно быть, они молоды. У них это от жизни».

Пришло время возвращаться — передумал. Остался еще на два года.

Редакция восторга не выразила, однако возражать не стала. Своего корреспондента на Кубе нет и вряд ли будет. Интерес к стране есть и вряд ли пропадет. «Информируйте нас регулярно. Желаем успехов». А на конверте, четко и внушительно: «Специальному корреспонденту Максиму Углову».

Перерождение состоялось — я уверовал. Это было похоже на зуд. Я уже не мог остановиться, писал исступленно каждый день. Мне снилась газета. В моем воображении восхождение на Олимп уже началось. Невероятно, но в своих снах я проделывал весь путь по служебной лестнице. Я был уже где-то на самом верху, был редактором газеты. Я укорял себя за эти нелепости, но, оказавшись в их власти, был бессилен отречься от них.

«Ты хочешь остаться? — писала Нина. — Жаль. На кафедре тебя ждут. Но если так надо — решай сам. Может быть, это даже к лучшему. Если повезет, к твоему приезду закончу кандидатскую. Прочла твою статью, сначала не поверила. Мама посмотрела и говорит: «Это он?»

Дальше письмо обретало свой обычный стиль. На пяти страницах умещалось все: ее родители, мои родители, галерея далеких и близких родственников. Мои друзья, ее друзья, друзья друзей и многое другое, что неминуемо попадало в перечень обязательностей, о которых она считала нужным сообщить. И опять ни слова о рукописи. Я терялся в догадках, не находил объяснения рассеянности Нины.

«Неужели что-то кончилось, так и не начавшись? — спрашивал я себя. — Может, стоит на все махнуть рукой? А дальше что? Действительно, что дальше? Семья, работа — неоспоримые слагаемые, они дают ту самую сумму. Ее принято называть смыслом жизни. Пропади одно из них, и все немедля полетит в тартарары».

Кажется, опять стучат. Максим насупился.

— Да, да, войдите.

Дверь дернулась, независимо поплыла по кругу. Ступенчатая голова Пети Васюкова, заведующего литературным отделом, повисла над дверной ручкой.

— Сейчас или потом?

— А много?

— Хватает, листов пять.

— Он что, в своем уме?

— Это вы у него спросите.

— В какой номер?

— Говорит, в седьмой.

— На два номера?

— Не-а.

— Ты что, серьезно?

— Какие шутки, велено править.

Лицо Пети пропало, но тут же появилось снова, улыбка плавает на Петином лице, отчего оно становится еще круглее.

— Вас изволят просить.

— Редактор?

— А как же-с, они.

Максим с пристрастием окинул пустой стол, недовольно покосился на лист бумаги, где, кроме собственной подписи, расположенной так и сяк, ничего не было, решительно сбросил его в ящик, вздохнул и вышел в коридор.

Дверь в редакторский кабинет чуть приоткрыта. Главный разговаривает по телефону.

«Подождем», — решает Максим, нервно трогает галстук, лохматит волосы, осматривает себя в оконное стекло. Треск пишущих машинок надоедливой дробью отдается в ушах.

— Неотразимы! — голос у Наташи с хрипотцой.

Чертова девка! Во все сует свой нос. Максим пытается улыбнуться:

— Польщен, вы ко мне внимательны.

— Боитесь? — она уже повернулась и с каким-то беспокойством разглядывает его.

— Кого? Вас?

— Нет, отчего же? Редактора.

— Боюсь, — соглашается Максим. — А что, заметно?

— Да нет, я пошутила.

«Вот видишь, она пошутила. Разве могло быть иначе?»

— Максим Семеныч, ты здесь? Зайди.

А что, если сейчас, без проволочки?.. С присущей главному многозначительностью: «Я тут письмо одно получил…» Ноги становятся ватными. Однако надо идти. Чему быть…

— Васюков сказал… — Максим кашляет.

— К черту Васюкова! — обрывает редактор. — Садись.

Редактор привычным движением выбрасывает на пухлую ладонь белые шарики, запрокидывает голову и сосредоточенно глотает. Редактор — гипертоник. Когда редактору куда-нибудь надо уехать или он намерен дотянуть очередную книгу, он приглашает Максима в кабинет и начинает в его присутствии принимать лекарства. При этом он ничего не говорит, а только страдальчески покачивает головой, пока болезненная гримаса не уйдет окончательно куда-то в самую глубь водянисто-голубых глаз. Потом редактор тяжело опустится в кресло. Его расстроенный взгляд упрется в одну точку, а крупные губы будут шевелиться, словно намерены перебрать все без исключения годы, которые отпущены загадочной судьбой на существование грузного редакторского тела.

«Скверно! — скажет редактор, раза два причмокнет языком и опять скажет: — Скверно».

«Может, вам отпуск взять, Василий Константинович? С этим не шутят».

Внимание сотрудников приятно, их сообразительность тем более. Редактор умиротворенно засопит:

«Какой отпуск? Что вы! Вот денька два отлежусь, и порядок. Сейчас, брат, не до отдыха».

В общем, редактор — мужик ничего, рассудительный. Работать с ним можно.

Белый шарик упал на ладонь, покатился по ней. Рука качнулась, и шарик, описав дугу, скрылся в лунке редакторского рта. Все старо как мир. «Мнительность доконает меня».

Максим устроился в кресле удобнее, вытянул ноги. Однако главный не был настроен во всех деталях выполнять привычную процедуру. Он порылся в карманах, достал мятый исписанный листок.

— Вот, — сказал главный и обстоятельно посмотрел на Максима. — Читал «Литературку»?

— Не успел.

— Плохо. Такие вещи лучше успевать.

Редактор вкрадчивым шагом подошел к двери и старательно прикрыл ее.

— Послушай, что это за история с каналом? Там фигурируют какие-то помрачительные цифры потерь, убытков. Я в этих вопросах дилетант, но, говорят, ты настаиваешь на статье.

— Настаиваю — это не совсем точно. Статья, бесспорно, будет иметь резонанс. Хороший повод для журнала — заявить о себе.

— Да-да, понимаю. Но канал уже строится, проект утвержден.

— Строится, — вздохнул Максим. — Через три года мы будем свидетелями засоления почв, погибнет земля.

— Все это очень интересно, но… — брови Шувалова поднялись, как если бы Василий Константинович желал показать, что он еще не разучился удивляться, — согласись: странно, чтобы люди, ответственные за строительство, не думали о подобных последствиях.

— Люди думают, некоторые из них даже возражают. Но проект уже принят. Его пытаются исправлять на ходу. Это малоэффективно. Инакомыслящих обвиняют в пораженчестве. Статья заставит людей задуматься. Еще не поздно все остановить.

— Остановить строительство?! — Шувалов округлил глаза. — Ты ненормальный человек. Люди ждут воду. Остановить строительство — значит лишить их этой надежды на ближайшие три — пять лет. Да только ли это? Я уверен, цифры повышения урожайности уже сбалансированы и включены в план.

— Людям можно все объяснить. Это бесхозяйственность.

Шувалов поморщился. Уверенный тон заместителя смутил его.

— Журнал не может по каждому поводу кричать караул. И потом, почему обязательно мы? Есть десятки специальных изданий. Они более компетентны в этих проблемах.

— Но авторы обратились к нам. Они считают наше издание более авторитетным.

— Ну хорошо. Пусть будет по-твоему. Поезжайте в главк, министерство. Статья требует согласования.

— Это невозможно, Василий Константинович! В статье критикуется как первая, так и вторая инстанция. Они будут против.

— Не понимаю. — Когда Шувалов волновался, у него белели кончики ушей и на скулах выступали восковые пятна. — Что ты от меня хочешь? Журнал должен иметь гарантии. Будь любезен их предоставить.

Максим побледнел. Разговор уже давно утратил тональность спокойной беседы.

— Критика — всегда определенный риск.

— Послушай, — Шувалов подался вперед, — тебе пора отказаться от газетных замашек. Гарантии, ты слышишь, только весомые гарантии!

Они какое-то время сидят молча. Шувалов барабанит пальцами по столу. Вот так сразу начать говорить о чем-то другом он не может. Надо прийти в себя. Зам обидчив, будет дуться целую неделю. Еще неизвестно, чем кончится их разговор. Его продолжение не сулит ничего приятного. Однако дело есть дело. Шувалов вздыхает:

— Почту смотрел?

Максим цепко сжал колени, почувствовал, как напряглись кисти рук.

— Нет, не смотрел.

— Ну и дурак, — безобидно буркнул Шувалов. — Нормальный редактор с этого день начинает. На-ка вот, почитай.

Шувалов перебросил Максиму тугой конверт, как-то странно посмотрел на заместителя: видно, хотел проверить, понял ли тот его. Встал, сделал несколько шагов по кабинету, постоял у окна.

— Ну?!

Максим держал перед собой исписанные листки и никак не мог прочесть первую строчку. Круглый, покатый почерк. С трудом разобрал свою фамилию. Присутствие Шувалова мешало сосредоточиться.

— Телега? — спросил он одними губами. Однако Шувалов услышал.

— Телега.

— На меня?

— А ты читай, читай. Это я тебя должен расспрашивать.

«Ну вот и все, — лениво, безотносительно к происходящему подумал Максим. — Недолго пташечка резвилась. Сейчас начнет гундосить: «Как это могло случиться? Дай объяснения».

— Ты что, оглох? — Шувалов стоит рядом, а Максиму кажется, что кричит он откуда-то издалека и он, Максим, с трудом разбирает слова. Сейчас вот сложит руки рупором и тоже будет кричать. А Шувалов все говорил, переставляя с места на место статуэтку Дон-Кихота, говорил заносчиво и зло. — Конечно, Тищенко — человек надежный, — редактор вздохнул, — но есть письмо. Его так вот запросто в мусорный ящик не бросишь. Послушай того писаку, так получается: статья Тищенко — сознательный вымысел, ложь. Как ты считаешь?

Что он мог считать, если, кроме последней строки письма: «Вы грешили, вам и ответ держать», — ничего не разобрал. Понял только вот, и то со слов редактора, что к нему оно не имеет никакого отношения и совсем не похоже на то письмо, которое он ждал. Собственно, ждал ли? Скорее, наоборот. Молил судьбу, тешил себя надеждой: все уладится, письма не будет. А если и будет… Редактор уже сменил тему, говорит о чем-то другом.

— Грехи мы пополам поделим, — басит Шувалов. — А с письмом разберись.

Вот видишь. Нервы у тебя никуда. Тут и серьезности никакой нет. Разберись с письмом — и делу конец.

Максим тяжело поднялся, тяжело, с болезненной гримасой сглотнул горькую слюну, сделал один шаг, другой…

— Ты куда? — спохватился Шувалов. — Что с тобой, ты нездоров?

— Нет-нет. Это я так, жара.

— Странно, — пробормотал Шувалов, покосился на открытое окно. Из-под дверей кабинета дуло. У редактора отчаянно стыли ноги. — Не торопись. Нам еще кое о чем поговорить надо. Звонил Валуев, интересовался своей статьей.

Максим пожал плечами:

— Он мне тоже звонил.

— Знаю. — Шувалов почесал карандашом самый кончик носа. — Может, воздержимся, а?

— Но ведь вы сами…

— Сам, — с удивительной готовностью согласился редактор, будто все время ожидал этой возможности признать свою вину. — Сам, — торопливо повторил он. — Разве я отрицаю? Мне тошно от завываний: деревня отмирает, скудеет русское слово. И я не хуже вас понимаю: отказать современной деревне в способности создавать культурные ценности, обогащать духовную жизнь, оставив то и другое деревне старой, — это не просто полемика о старине и русском слове. Это скрытое отрицание возможностей социалистической деревни. Крикунам о судьбах народных лапти и лучина нужны лишь для того, чтобы их повесить в восьмой комнате своего ультрасовременного дома. Эстетствующие демагоги! Им надо дать по зубам. Но не сейчас. Мы не должны ввязываться в эту склоку.

— Склоку? Стоит ли размышления об идеалах молодого поколения приравнивать к скандалу в коммунальной квартире?

— Оставь, Максим. У нас достаточно недоброжелателей.

— Вы предлагаете перенести материал на другой номер?

Шувалов опять осторожно почесал нос:

— Ты видел, как проходит бег на длинные дистанции?

— Видел.

— Вот и прекрасно, подождем двух последних кругов.

— Но почему?

— Все потому же. Научись ждать. — Щетка редакторских усов недовольно сгорбилась над верхней губой. Для большей убедительности главный встал. Максим тоже встал. Они были примерно одного роста. Просто редактор сутулился и от этого казался чуть ниже.

Интерес к разговору пропал. Максим посмотрел себе под ноги:

— Хорошо. Мы снимем материал. Нужна равноценная замена. Номер подписной.

— Давай думать вместе, — примирительно роняет главный и снова садится. — Может быть, Хомутова?

Ну вот, Максим чувствует, как деревенеют руки. Мерзкое ощущение. Он морщится. Редактор замечает гримасу.

— Сейчас разразишься тирадой: «Это не уровень. Хомутов исписался»…

«Теперь его не остановишь», — уныло думает Максим.

— Конечно, не уровень, Василий Константинович, вы же сами понимаете!

— Ах, вот как! — ящик с треском отлетает в сторону. — А это уровень? А это?! А это, наконец?! — Рукописей много. Они увесисто шлепаются на стол, теряют скрепки, рассыпаются веером. — Где?! Где была ваша принципиальность, ваша непримиримость тогда?! Однако мы их печатали. Вы говорите, он писал лучше, — согласен, тысячу раз согласен. Но разве ты сам не писал лучше? Как видишь, довод весьма шаткий: лучше, хуже…

Редактор ждет возражений, но возражений не будет. Он сам дал повод. Какая разница: сегодня, завтра, вчера? Если ты намерен что-то сказать, время — понятие относительное, ты все равно скажешь, ибо это и есть главное. Все остальное — помимо.

— Хорошо, — Максим встает и, не глядя на редактора, идет к двери.

Шувалов мрачно разглядывает широкую, прямую спину своего помощника. Надо бы остановить. Обидчивый, сукин сын. Ну да ладно, переживет.

— Кстати, о письмах! — Максим застывает в дверях. — Ты недооцениваешь почту. Иногда в двадцати строчках письма раскрывается целая человеческая жизнь. Думаешь о человеке одно, и вдруг на́ тебе — письмо.

— А, понятно… — Его преследует отрывистый редакторский кашель. Максим дрожащими руками нащупывает платок, старательно вытирает испарину. «Вы ошибаетесь, товарищ редактор, чему другому, а уж письмам я цену знаю».

Коридор похож на туннель. Глаза с трудом привыкают к полумраку. Квадрат света в конце, квадрат света в начале. На них ориентируешься, идешь почти ощупью.

Главный остался один. Чувство досады не проходило. «Нелепая перебранка. Многое можно было бы не говорить», — думает главный, мысленно возвращаясь к началу их разговора. Конечно, его злило упрямство заместителя, но разве все объяснишь. Да и сам он хорош. Раскукарекался, не остановишь.

С утра главный поехал на очередное совещание. Текущие дела, ничего особенного. Длинно, утомительно. Короче, как всегда. Накануне одна из газет критиковала журнал. Спор был застарелый. Точку зрения журнала считали правильной. Выступлению газеты не придали значения. И вдруг в конце совещания председательствующий сказал о статье в газете: «Я думаю, газета не права. Впрочем, и журнал не безгрешен».

Совещание прошло, они объяснились. Председатель все обратил в шутку, дескать, к слову пришлось, не обращай внимания, больше для профилактики. Редактор согласно кивал, а сам думал: то, что журнал не безгрешен, слышали все. А вот то, что к слову пришлось и не стоит обращать внимания, слышит он один. А может, действительно не безгрешен? Приехал в редакцию и снял материал. Всего же не объяснишь.

Редактор машинально нажал звонок:

— Соедините меня с Чередовым.

Трубка приятно холодит щеку.

— Чередов не отвечает.

Жаль! В такие минуты ему нужен Чередов.

Шувалов смотрит в окно. На жестяном карнизе примостилась пара голубей. Голуби воркуют и таращат глаза-бусины. «Откуда такая усталость?» — думает редактор и начинает листать гранки.

Это было два года назад. Рассказы оказались в журнале случайно. Шувалова поразила свежесть рассказов. Он долго ломал голову, откуда знает эту фамилию, но так и не вспомнил. Вечером встретил Чередова, поделился новостью. Два главных редактора, несмотря на разницу в возрасте, были дружны. Чередов несколько раз переспрашивал имя автора, как-то странно вертел головой и все время повторял: «Ну, дела».

Автором рассказов оказался спецкор газеты на Кубе. Открытие ошеломило. Чередов никак не мог успокоиться. Понуро, даже с какой-то злостью разглядывал лицо Шувалова, замечал глубокие складки на подбородке, морщился.

— Нет, ты скажи, откуда? Кто мог подумать?! Я смотрел его материалы. Не более ста пятидесяти строк. Что-то было. А черт его разберет — было, не было. Информация, пустячок. И вдруг… Неужто проглядел?! Не верю!!! Берчугина читал? Не читал. Ну и дурак. Вон как расписал: «Чьи имена назвать? Чехова, Платонова? А краски какие! Его мир — как цветные сны. Завидую». — Чередов оттопырил нижнюю губу и передразнил Берчугина. Получилось смешно. — Теперь не остановишь, раскудахтался, старый филин.

Все это вспомнил сейчас Шувалов. А еще вспомнил, как спустя два года пригласил Максима к себе заместителем. Они сидели друг против друга. Углов ежеминутно вскакивал, порывался что-то сказать. А он настойчиво усаживал его. Ему никак не хотелось услышать слова отказа или сомнения. Его тогда обрадовало это взволнованное беспокойство, и даже испарину, что время от времени выступала на лбу собеседника, он принял как доброе предзнаменование.

Потом он названивал Чередову. Просил, жаловался, уговаривал.

— Углова отдать тебе? — рычал в трубку Чередов. — С какой стати?

— Да ты пойми! — не унимался Шувалов.

— Сказал нет, значит, нет! — Чередов упорствовал, не хотел слушать никаких доводов.

При всей нескладности эти стычки имели свое неоспоримое достоинство: Углов уже работал заведующим отделом, был членом редколлегии. Василий Константинович потерял всякую надежду, но неожиданно, без какой-либо явной причины к тому, Чередов согласился.

Редактор тяжело вздохнул.

— Я открыл его, — сказал он вслух. — Через наш журнал пришла к нему известность. Я помог ему встать на ноги. Я терплю его неудачи. Разве я мало сделал для него? — И сам себе ответил: — Много. Я сделал для него все.

Внутренний монолог показался редактору убедительным, ему стало легче.

Подобные столкновения не проходили бесследно. Тяготило чувство опустошенности, словно там, у редакторского стола, он выговорился полностью, выплеснул из себя все мысли и даже слова. И теперь нужно какое-то время, чтобы все это накопилось заново.

Пока Максим собирал необходимые бумаги, отдавал сиюминутные распоряжения, возился с дверным замком (кабинет никак не желал закрываться), его раздражала сама необходимость находиться здесь, быть зависимым от этих стен, дымчато-серого телефонного аппарата, способного в любую минуту зазвонить; мятого, скрипучего кресла, сев в которое ты только, во-вторых и в-третьих, Максим Углов, писатель, муж, просто человек, ибо, во-первых, ты продолжение этого кресла, его материализованный дух.

Так что же там было, на Кубе?

Я дождался нужного письма. Это случилось в ноябре.

«Твои рассказы напечатали… Поздравляю. О тебе написали в «Литературке», ты знаменитость. Неожиданная знаменитость. Я боюсь твоего возвращения. Откуда этот страх? Провожала неустроенного баламута, а буду встречать знаменитость. Меня все поздравляют, словно я защитила диссертацию или опубликовала удачный реферат. Иногда мне кажется, будто я живу под чужим именем. Девчонки говорят — привыкнешь. А ты как думаешь? Можно привыкнуть к чужой славе? Кто же это сказал? «Радость чужому успеху не может быть долговечной». Мама не скрывает своего восторга. Она даже на работу ходит с журналом, где опубликованы твои рассказы. В общем, жду тебя. Приезжай».

Остальное все, как во сне. Морская зыбь захватила причал, и он, раскачиваясь, плывет нам навстречу. Кругом что-то кричат. До берега еще добрый километр, но уже все узнают своих. Меня прижали к бортовым перилам. В руках бумажный кубинский флажок. Я им размахиваю и тоже что-то кричу. Гремит якорная цепь, духовой оркестр наяривает марш «Прощание славянки». «Ура!» — ревет причал. «Ура!» — отвечают на корабле. Приехали!!

Время стирает оттенки лиц, остаются очертания, общий фон. У кого-то прибавилось морщин, у кого-то седины, у кого-то и то и другое только появилось. Меня мнут, целуют родители, знакомые, настойчиво, утомительно, все подряд, я чувствую, как немеют руки и губы становятся непослушными. Спросить ничего не успеваю. Галдят, смеются. Каждый говорит о чем-то своем. И получается, что все говорят разом.

— Южанин, — говорят мне.

— Не ожидали, — говорят мне.

— Загорел, шельмец!

И не понять, слезятся папины глаза от яркого солнца или папа плачет, как и положено в таких случаях плакать старикам.

Мама притихла, держит меня за руку, и губы у мамы вздрагивают, и слезы текут, и напрасно она что-то говорит мне.

— Не слышу! — кричу я. — С ума сойти, ничего не слышу.

Это ж надо сколько людей! Я половины и в лицо не знаю. Нина берет меня за другую руку:

— Пойдем, знаменитость, а то тебя здесь задушат.

И только тут я замечаю, как изменилась Нина. Она начинает полнеть.

Встреча будет. Ее не могло не быть. И каждый из нас представлял эту встречу по-своему. Частности, детали этой встречи мы будто видели заранее, переставляли с места на место. Дрожь ее тела, солоноватость невысохших слез. Нина таращит глаза. Нет конца удивлению, и именно это удивление выделяет мою встречу среди всех остальных. Встречают Максима Углова. А прочие на этом причале, они так, за компанию, — я приехал.

Кто-то сунул журнал под мышку. Я благодарно улыбнулся в ответ. Уже в машине заглянул в оглавление, увидел свою фамилию, почувствовал, как наливаюсь добротой к людям. Секунду назад они казались суетливыми, утомительными. Закрыл глаза.

— Радость моя, баламут, — шепнула Нина и ткнулась губами в щеку. Мать за что-то выговаривала отцу. А в переполненном усталой радостью мозгу дробно стучало: «Цикл рассказов… цикл рассказов… цикл рассказов…»

Я наклонился и поцеловал мать.

Прозрение не было внезапным. Сначала меня удивили названия рассказов. Я не очень помнил свои, но они мне казались удачнее. Потом первые фразы, на редкость свежие, в чем-то отдаленном даже знакомые мне и все-таки не мои. Обрывки мыслей путались в голове. Я пробежал глазами один рассказ, второй, третий и все понял: рассказы были чужие. Странно, но в эту минуту у меня даже не возникло мысли, чьи это рассказы. Я не знал да и вряд ли думал о том, как поступить. Ничего кроме состояния панического отчаяния — сейчас кто-то войдет, застанет меня за этим занятием и уж тогда неминуемо придется отвечать на расспросы. Я сунул журнал куда-то за настенный ковер, услышал, как он зашуршал по стене, ткнулся в плинтус.

«Вот и все, — подумал я, — чужие рассказы, чужая слава. Что же теперь будет?» Я потянул галстук, раздался треск, кругляшок пуговицы покатился по полу. В следующих номерах журнал предполагал продолжить публикацию рассказов. А ведь выхода нет. Я сжал голову руками, пытался унять стук в висках. А он не слушался, проскакивал меж пальцев, и руки вздрагивали в такт стуку: нет выхода! Нет выхода! Нет.

За стеной в праздничной неразберихе суетились люди. Отец скажет речь. Он любил произносить речи, а тут повод — сын возвратился. Галдеж непомерный, напропалую целоваться лезут: «С праздником вас, Максим Семенович! С возвращением!» — «А со мной?!» — «А с нами?!» — «Нехорошо стариков забывать!» И покатилось, и пошло: всяк на свой лад, на свой манер.

А я? Что я? Подняться и сказать: «Произошла ошибка. Я — это совсем не я». Все засмеются, никто не ждет объяснений. И без того ясно: сын вернулся, ура!!

Гудит голова, гудит застолье. Те, что сидят дальше, после каждого тоста, пока их не Так много, обязательно двинутся через всю комнату, дабы засвидетельствовать. Делают они это до безобразия неловко, без конца проливают водку на пальцы, натыкаются на стулья.

— Водка, чистейшая водка, уверяю вас… Извините.

Затем трезвость пройдет, присутствующие почувствуют себя свободнее. Три года прошло, а ничего не изменилось. Вот и на свадьбе все точно так же было. Только тогда восторгались невестой:

«Какая пара! Нет, вы посмотрите! За вашу серебряную свадьбу! Горько!»

А сейчас будут восторгаться Кубой… «Скажите что-нибудь по-испански, Максим. Ах, какой язык, какой темперамент! Вы видели Фиделя Кастро?»

Ну и конечно, его рассказы. Рассказами будут восторгаться особо. Рассказы — на десерт.

«Вы ошибаетесь, я не писал никаких рассказов».

«Экий фантазер! — скажут. — Он и в молодости грешил этим».

Как же все случилось? Мне расхотелось видеть гостей, разговаривать с ними.

Эх, Ларин, Ларин! Какой толк искать оправдание? Во всем виноват только я. Забыть можно все или почти все. Нельзя забывать друзей. Это не прощается. Я часто задавал себе вопрос: был ли страх? Нет, страха не было. Усталость. Отчаяние, непролазная усталость, и ничего больше.

— Это ты? — улыбка получилась извиняющейся. На Нине голубое платье. Кто научил ее делать такие прически?

— Надо идти, Максим, нас ждут.

— Разумеется. — Какая маленькая рука! — Никогда бы не подумал, что можно отвыкнуть даже от собственной жены.

— Ну-ну, будет болтать, путешественник. Пошли.

— Да-да, маскарад начинается.

Оказавшись на улице, Максим сообразил, что идти ему некуда. И редакция — единственное место на этой улице, где он при деле и не рискует оказаться человеком навязчивым. Однако возвращаться назад было бы совсем глупо, и он пошел наобум, просто так, лишь бы идти. Шел быстро, изменив своей обычной привычке вглядываться в лица прохожих. Был похож на человека, для которого вопросы «зачем» и «куда» лишены всякого смысла. Вот там за поворотом конец его пути. Там, и нигде больше.

Максим достаточно изучил главного. Редактор конечно же разыскивает его. Максим даже видит, как Шувалов с сожалением кладет трубку: «Не пришел еще. Ну-ну».

На углу торгуют квасом. Две трехкопеечные монетки падают на мокрую жесть беззвучно.

— Вам маленькую?

— Нет, большую, пожалуйста.

Квас кислый. Он потягивает его медленно и сквозь кружечное дно разглядывает улицу. Все как в кривом зеркале. Горбатые «Волги», приплюснутые «Москвичи» и люди великанообразные, неправдоподобно широкие. Все это двигалось прямо на него, внезапно врывалось в стеклянный мир, так же внезапно исчезало.

«Большой разницы нет, — невесело думает Максим, — я тоже из мира кривых зеркал».

— Разрешите?

Он делает шаг в сторону. Рядом с ним останавливается почтальонша. Стоит она в неловкой позе, прихватив рукой тяжелую сумку, из которой торчат газеты, журналы. Другой рукой почтальонша держит кружку с квасом. И не донять, холодный ли квас, а может, ей, наоборот, хочется продлить удовольствие, и она отпивает его малюсенькими глотками. Квас в кружке не убывает, почтальонша дует на волосы, они белесыми кудряшками прилипли к вспотевшему лбу и никак не желают отставать.

Усмехнулся. Навязчивая ассоциация. Письма, почтальоны, курьеры… Будто ничего другого и быть не может.

Тогда тоже был почтальон. Конопатый парень в стоптанных сандалиях. Сунул под нос бланк телеграммы, послюнявил карандаш: «Распишитесь».

Парень завистливо посмотрел на росчерк подписи и даже покраснел от удовольствия: «Клево».

Помахал мне фуражкой и, прыгая через две ступеньки, побежал вниз. А я так и стоял перед открытой дверью, вертел лоскут серой бумаги и никак не мог понять, хорошо это или плохо, что пришла телеграмма:

«Будьте в понедельник, шестнадцать часов, редакции газеты. Чередов».

Я еще подумал тогда: это твой последний шанс. Я не знаю Чередова, но другого выхода нет. Кому-то же надо объяснить случившееся.

Газетная суета оглушила меня. Дом громаден, сер и непривычен. Лифт с лязгом, скрежетом, словно он сдирает нутро шахты, поднял меня на нужный этаж. Коридор — как полированный кий, посланный в дальнее окно. Пахнет лаком. Боюсь поскользнуться. Случайные кивки, рукопожатия (в лицо меня вряд ли кто знал), распахнутые двери по обе стороны узкого коридора, вереница озабоченных, рассеянных, куда-то спешащих людей, — все было рядом, вокруг, около.

— Углов? — переспросила секретарша, не отрывая глаз от газеты.

— Углов, — подтвердил я, не очень понимая, как поступить дальше.

— Валентин Прокопыч вас вызывал?

— В некотором роде, да.

— Ах, в некотором роде. Тогда посидите. Идет летучка.

Сидеть пришлось долго.

Прошел один час, другой. Меня знобило. Я пробовал ходить, чтобы как-то унять волнение, снова садился. Злосчастная летучка все продолжалась. Я успел продумать целую речь: «Мое сообщение не доставит вам радости, уважаемый товарищ Чередов. Вероятно, меня выставят вон. Пусть так. Я не могу больше молчать. Я признателен за внимание, но моя репутация… Впрочем, я оговорился, у меня нет репутации». Так даже лучше. Все разом, и никаких недомолвок. Зачем меня пригласили сюда? Отчитать, высечь публично? А может быть, мне предложат работу? Интересно, как она будет выглядеть, моя работа? После возвращения я был в редакции всего два раза. Анкета, собеседования. Заместитель главного куда-то спешил, слушал вполуха: отлично, молодец. Отдыхай. Ну что ж, у них было время разобраться.

Наконец секретарша встала, выразительно качнула бедрами и скрылась в редакторском кабинете.

— Углов?.. — редактор почесал мочку уха. — Вы не перепутали?

Секретарша обиженно опустила ресницы.

— Высокий, интересный, — добавила она и переменила позу. «Верка права, надо укоротить юбку».

— Кра-си-вый? — редактор обеспокоенно кашлянул. — Видите ли, Эмма, для мужчины это не самое главное. Пригласите.

Редактор был достаточно молод, чтобы прослыть фигурой перспективной. В меру самолюбив, чтобы не останавливаться перед напором частностей. Беспощаден к себе — это вызывало уважение. В должной мере к окружающим — последнее если и не порождало чувства страха, то, по крайней мере, сеяло беспокойство и волнение. Только в одном редактор считал себя уязвимым. Он не был красив. Частность, второстепенная деталь, и все-таки он сожалел.

Говорил редактор отрывисто. Такую манеру называют агрессивной. Редактора не интересовал собеседник, ему необходим был слушатель.

— Рад, удивлен, — чеканил редактор. — По поводу рассказов могу лишь присоединиться к поздравлениям.

— Видите ли, эти рассказы… — Я слышу, как в ознобе стучат мои зубы, зябко потираю руки.

— Не торопитесь, — отрубил редактор. — У вас еще будет время для объяснений. Рассказы непосредственны. В этом их преимущество. Парадоксально, но я убежден, профессионализм губит литературу. Будем откровенны, ваши репортажи несколько слабее.

— Все не совсем так… — Я приподнялся. Но он властным жестом усадил меня.

— Знаю, каждый проходит через это. Не терпится попробовать себя в разных жанрах. Хочется изобрести свой собственный велосипед, а время потеряно. Изъян воспитания — умеем танцевать только от печки. У вас сочный язык — это хорошо. Попробуйте себя в очерке. Теперь вам придется не только писать, но и организовывать материалы, править, редактировать.

То, что мне следовало сказать, я никак не мог сказать сразу.

Необходимо какое-то вступление, пауза, чтобы подготовить самого себя к признанию. Однако перебить его невозможно. Он обрывал фразу на первом слове. И твои собственные реплики становились частью его речи.

— Вы преувеличиваете мои способности.

— Преувеличиваю, — соглашается он. — Если хотите, моральный аванс. Сразу привыкнуть трудно, знаю по себе. Старайтесь сохранить индивидуальность авторов. Однако мы заговорились.

Секретарша появилась бесшумно.

— Эмма, пригласите ко мне международников.

Я встал:

— Выслушайте меня. Произошла ошибка. Собственно, даже не ошибка, несоответствие, подмена героев. Не героев в смысле героев, а…

Редактор поднял голову, сделал это неохотно: дескать, мне ни к чему, но вы вынуждаете смотреть на вас. Взгляд цепкий, взял — уже не отпустит. Глаза прищурены, но даже прищур не может скрыть иронии.

Я смешался, бормочу несуразное, речь становится бессвязной.

— Я — это совсем не я. Рассказы хороши, спору нет, но дело в том, что…

— Постойте! — в его голосе раздражение. Возможно, ему надоела моя растерянность. — Знаю, что будет трудно. Знаю. Но через это проходят все.

— Я понимаю. Всего сразу не объяснишь. Когда я был на Кубе…

Он замахал руками:

— Потом, потом, потом! У нас еще будет время… Осмотритесь, пообвыкнете, и уж тогда…

— Поверьте, — кажется, на большее меня уже не хватит, но я все-таки делаю последнюю попытку что-то сказать, — это имеет принципиальное значение.

Редактор кивает, дает понять, что он согласен со мной, но тут же замечает:

— Настойчивость и навязчивость — качества, легко переходящие одно в другое, избегайте быть навязчивым. А сейчас присядьте.

Они вошли без стука. Машинально кивнули мне (с редактором уже виделись, и, судя по всему, не раз), сели все вместе и вполголоса продолжали начатый еще за дверью разговор.

— Все? — не поднимая головы, спросил редактор.

— Как будто, — ответили они.

— Максим Семенович Углов, — редактор потрогал мочку уха. — По образованию инженер. Последние три года работал на Кубе в качестве… — редактор сделал паузу, отчего тишина сразу стала многообещающей. Теперь все смотрели на меня. А я — на свои руки, такие большие и костистые, словно предназначенные для того, чтобы их разглядывали.

Паузы были тоже составным атрибутом редакторской манеры говорить.

— Н-да, — словно спохватившись, обронил редактор, — в качестве нашего специального корреспондента. Очевидно, многие читали репортажи Максима Семеновича?

— Само собой, — подтвердили международники.

Озноб не давал мне покоя, я взмок, как мышь. «Наверное, кто-нибудь из них правил мои материалы», — с опаской подумал я.

И был близок к истине. «Кто-нибудь» сидел крайним справа, у него флегматичное лицо, оттопыренные уши. Он был недоволен больше других. «И считал меня отнюдь не Хемингуэем», — продолжал я свои невеселые размышления.

«Было и такое», — говорил печальный взгляд сидящего в центре; его фамилия Дробов. Согласно редакционным слухам, редактором международного отдела должен был стать он.

«Возможно, даже графоманом», — не унимался я.

«Грешен», — подтверждали плутоватые глаза крайнего слева (согласно тем же слухам, напротив его фамилии приставку «зам» предполагалось заменить на «зав»).

«Но ведь кто-то этого не считал?» — с надеждой предположил я. Однако подтверждения своей мысли на лице присутствующих обнаружить не смог. Четвертый сотрудник отдела был болен, и о чем он думал, оставалось загадкой.

— Недавно в журнале… — редактор кашлянул и почему-то посмотрел на «Международный вестник», — были опубликованы новые рассказы Максима Углова.

Я удушливо потянул шею. Невольная улыбка тронула редакторские губы: «Еще не зазнался, не успел. Слава есть, а что делать с ней, не знает».

— Комментировать это событие считаю излишним. Могу только поздравить нашего коллегу, по-доброму позавидовать ему.

Я краем глаза покосился на сотрудников. Зависть была всеобщей. Правда, насколько она была доброй… Я вздохнул.

— Вкратце все. Рекомендую вам нового редактора по отделу международной жизни.

Чередова всегда интересовал конечный результат. Редактор встал и уже не просто смотрел, а напутствовал взглядом присутствующих.

Если бы Чередова спросили, почему свой выбор он остановил именно на этом человеке, скорее всего он бы пожал плечами. В самом деле, почему? Чередов относился к той категории людей, которые ничего не делают наспех, с наскока. Сейчас он вызовет секретаршу и продиктует приказ.

Раз и навсегда определится судьба человека и его личное отношение к этой судьбе. С чего он взял, что из Углова получится толковый газетчик? Привлекло имя, слава? Уж кто-кто, а Чередов знает, сколь недолговечна она. Да и слава ли это?

Так бывает: идешь по улице, наталкиваешься на очередь. Какой-то миг, и ты в плену ажиотажа. Непременно купишь вещь, ненужную тебе.

За дверью нарастает шум. Новые дела, новые проблемы. А он по-прежнему стоит у стола, стоит недвижимо, не то вспоминает нескладную беседу, не то разглядывает фотографию Углова на его личном деле. «Должны быть доводы», — цедит Чередов сквозь зубы. Его решение не требует согласования с инстанцией. Ему никого не придется разубеждать. Недовольные будут — закономерный процесс: любой довод, любая идея должны иметь оппонентов. Так что дело не в этом. Доводы нужны ему самому.

Углов молод, не избалован вниманием. Отсутствие профессиональной подготовки будет подстегивать его. Старательность тоже довод, и довод немалый! Корифеи заелись. С ними стало трудно работать. Углов не корифей — это факт. Но по административному положению он встал вровень с ними. Корифеям вряд ли это понравится. Корифеи тщеславны, они сделают все, чтобы доказать: он, Чередов, ошибся, поставил не того человека. Корифеи не захотят уступить своего корифейства. Они умеют работать, и они докажут это.

Улыбка получилась самодовольной. Чередов прикрыл глаза. Он хорошо изучил своих корифеев. «Имя Углова, его внезапная известность — вот мой главный довод».

Со сном покончено. Корифеи, подъем!

Ну вот и все! Казавшееся столь простым, выношенное и выстраданное признание не состоялось. Моей решимости хватило лишь на вводные слова. Почему я смолчал? В мыслях я совершал признание каждый день. Оно преследовало меня ночью. Я видел себя в положениях унизительных, просыпался в холодном поту, вскакивал, начинал нервно ходить по комнате, замечал испуганный взгляд жены; страшась навязчивых вопросов, убегал на кухню. Просиживал там часами, оцепенело уставившись в окно. Ничего не видел, ничего не чувствовал. «Случилось недоразумение. Рассказы не мои. Я не повинен в плагиате!» Десять слов откровения. Всего десять.

В чем же дело? Растерялся? Чередов, его манера говорить, его авторитет? Нет, это не оправдание. Все время меня преследовала мысль: а надо ли?

Но почему? Где они, весомые аргументы в пользу этой мысли? Есть мои мечты. Они подстерегли меня, сыграли со мной злую шутку. Они воплотились, мои мечты. Я оказался на волне. Гребень все выше, выше, выше. И какая разница, моя это волна или чужая? Исход ясен. Либо вынесет, либо разобьет в прах, к чертовой матери. Третьего не дано.

Слава, известность, признание… Их не было, но я жил предчувствиями. Еще ничего не произошло, а я уже привык.

Тебя напечатали, ты — знаменитость. Никаких сомнений. Живешь и мыслишь на правах знаменитости. И вдруг прозрение. И стол не твой, и чаша не твоя. А толку? Уже испил из той чаши. Сил оттолкнуть ее нет. Однако ж будоражишься душой, пыжишься для форсу. Дескать, не потерплю. Сегодня приду и скажу: я вор. Нет, не сегодня, завтра. И пока это завтра подступало с каждой минутой все ближе, я выискивал причины, почему завтра мне никак нельзя этого говорить, разумнее всего подождать до послезавтра, и вот тогда… Лицо покрывалось испариной, будто под дождем. Я представлял, как говорил бы со мной редактор газеты, не будь тех самых рассказов. Никто не присылает писем с курьером, никто не вызывает. Приехал и растворился. Я — одна миллионная частица, не подвластная человеческому глазу. Обо мне забыли. Меня нет. Сказал же редактор, подавив вздох сожаления: «Ваши репортажи м… м… согласитесь, они могли быть лучше».

Смягчил, хотел сказать резче, передумал. А все почему? Я автор рассказов, в которых что-то от Чехова, раннего Куприна. И вообще Гиляровский писал хуже.

Он перешел на затененную сторону улицы. Года два назад здесь торговали газированной водой. Теперь тоже торгуют. Автоматы, напыжившись, смотрят на прохожих. Автоматов шесть, очередь только у двух. Нет стаканов.

— Эй, Углов! — его кто-то взял за руку. С трудом угадал Гущина. Мешали темные очки. Вяло пожал руку.

Говорит Гущин тихо, с одышкой, сохраняет в голосе ту особую доверительность, которая выдает в нем человека, осведомленного больше, нежели другие.

Редактор Гущина жалует. Последний на этот счет заговаривает редко, однако ж слухов о каких-то особых отношениях не опровергает.

Максим Гущина недолюбливает. Гущин об этом не догадывается, со всеми просьбами обращается именно к нему.

— У меня к тебе дело, — говорит Гущин.

«Ну вот, — невесело подумал Максим. — И у этого дело. Куда ни кинь — деловые люди. Один я бездельник».

— Я тут письмишко одно получил. — Гущин пригладил волосы, и Максим только сейчас заметил, как они лоснятся на солнце. А еще он заметил грязные разводы на рубахе. Ему стало неловко, и он отвернулся. — И знаешь, откуда письмишко? — не унимался Гущин. — С Севера, чувачок один пишет. Приезжай, говорит, есть для вашего брата аховый материалец.

Под ложечкой неприятно засосало. Максим поежился и уже в который раз подумал о почтальоне, письмах, о Шувалове подумал: главный чего-то недоговаривал. Он слушал Гущина и прикидывал в уме, что же такое мог недоговорить главный.

— Раз приглашают — поезжай.

— «Поезжай»! — передразнил Гущин. — На какие шиши? Командировка нужна.

От Гущина следовало отделаться. И Максим пообещал Гущину командировку. Но прежде неожиданно спросил:

— А фамилия какая?.. — Спросил и вдруг понял, что сделал это не машинально, абы что-то спросить, осознанно спросил.

И сейчас вот чувствует испарину на лице, ждет гущинского ответа.

— Фамилия? — удивился Гущин. — Чья фамилия?

— Друга твоего.

— Ах, друга! — Гущин поправил очки, пожал плечами: — Лапин его фамилия. А тебе зачем?

— У меня друзей на Севере навалом. Мало ли, общих знакомых найдем.

Гущин поморщился:

— Север большой…

— Большой, — согласился Максим. — И всего одна буква разницы.

— Какая буква?

— Нет-нет, это я так… Бывай, Гущин. На Север так на Север. А звать его как?

— Кого?

— Лапина. Кого же еще?

— Ираклием. Слушай, чего ты к нему привязался?

— Ираклием, значит. Это хорошо. У тебя отличные друзья, Гущин.

Он-вдруг заметил, что стоят они на автобусной остановке.

— Мне пора, — говорит Максим, хлопает Гущина по плечу и вскакивает в первый попавшийся автобус.

Гущин хотел что-то сказать, но автобус уже тронулся, и Максим видит, как Гущин снимает очки, смотрит на уходящий автобус, словно в очках тех думать трудно.

ГЛАВА II

Наташа — машинистка, точнее секретарь-машинистка. Сегодня она делает много ошибок. Наташа дует на уставшие пальцы, уже в какой раз вынимает резинку и осторожно подтирает рукопись. Нет, сегодня у нее определенно не клеится работа. Наташе хочется плакать. «Заболеть бы, — думает Наташа, — или еще лучше — умереть. Нет, умереть хуже, тогда не увидишь, как все будут переживать и жалеть тебя. Пусть что-нибудь случится, только так, чтобы не очень больно. Все бегут по коридорам: «Что вы говорите?! Не может быть! Боже мой, какое несчастье!» Максим Семенович пытается скрыть слезы, но у него ничего не получается. Вот и хорошо. Так ему и надо — деревянный человек. Разговаривает, как с маленькой. Девчонки из машбюро втихомолку посмеиваются. А толку… было б над чем».

Сорок писем, сорок карточек. Если очень постараться, хватает двух часов. Ей нравится приходить раньше других. Тихо. Так тихо, что даже першит в горле. Наташа на цыпочках проходит по коридору, останавливается у одной двери, другой. Двери старые, интеллигентные. Благородные двери, и ручки старые, литой бронзы: с упрямыми набалдашниками ручки. Стоит прикоснуться, утвердительно кивают. И сами двери словно ждут этого поклона.

«Прошу-у-с», — расшаркиваются двери и делают галантный шаг назад.

Нет, что ни говорите, а воспитание есть воспитание.

Столы, насупившись, разглядывают Наташу. Тот, что покрупнее, — редактора отдела. Сейчас вот снимет очки и скажет:

«Простите, э… вы ко мне?»

«Нет-нет».

Два других поменьше, это спецкоровские. У них и манера стоять какая-то игривая, непостоянная.

«Привет, Глухова! Салют, Глухова! Все хорошеешь, садись!»

Наташа любит эту комнату. На окнах растрепанные подшивки газет. Костя Духов уже третий день разыскивает какую-то фотографию: «Знаю, что была. А вот где, убей, не помню».

«Раз память дырявая, таскай подшивки сам. Нечего девчонку взад и вперед гонять», — а это уже Лужин.

Вообще Лужин ничего, видный. Недавно с женой развелся. Пришел в редакцию, хлопнул папкой об стол и орет: «Любите меня, Наташа, я свободен…» Хорошо, в комнате никого не было. Ненормальный. Наташа садится у окна, смотрит на бледно-желтую бахрому кленовых листьев. Протяни руку — достанешь. Жаль, если их переведут в новое здание. Тут, по крайней мере, тихо. А как будет там? Подумаешь, модерн. Кому он нужен? В бильярдной тоже тихо. Наташа смеется. Все-таки Духов — баламут. Это ж надо придумать — бильярдная! А теперь вот название прижилось.

Никто иначе и не говорит.

«Глухова, к телефону».

«Где?»

«В бильярдной».

Заведующий, человек тучный, немногословный, первое время все вздрагивал и качал головой. А потом ничего, привык. Добрый, всезнающий Кузьма Матвеич.

— Значит, хотите у нас работать?

— Хочу.

— А почему именно у нас?

— В других журналах мест нет.

Спецкоры восторженно загоготали.

Кузьма Матвеич с чувством сожаления посмотрел на Наташу, губы дернулись, на дряблых щеках отчетливо обозначилась пара запятых. Кузьма Матвеич улыбнулся:

— Привыкайте, называется «смех». Вы, видимо, и журналисткой стать хотите?

— Ага, хочу.

— И в школе по сочинению у вас «пять»?

— Не-а, четыре.

— И стихи пишете?

— Пишу. Почитать?

— Что-о?! — Шея у Кузьмы Матвеича разом пропала, и голова просела прямо на плечи. — Упаси бог! Стихи вы Васюкову почитаете. Это по его части. Раньше вы где работали?

— На заводе табельщицей.

— А теперь, значит, сюда?

— Сюда.

— Стаж для поступления в институт нужен?

— Нужен. И рабочая характеристика.

— Ясненько. Ну а печатать вы умеете?

— Не особенно.

— То есть что значит не особенно?

— Да вы не беспокойтесь, я научусь. Я неделю назад и пишущей машинки не видела. Ничего, освоилась. А у вас здесь хорошо, уютно. Мне нравится.

Кузьма Матвеич одичало глянул на Наташу; глаза, обозначенные брызгами морщин, округлились и сразу стали чуть глуповатыми.

— Так-так, значит, уютно?

— О-очень, — сказала и потянулась.

— Понятно. Ну вот что, уважаемая Наташенька Глухова. Ступайте-ка вы обратно на свой любимый завод.

— Хм, любимый! С чего вы взяли?

— Ну уж, какой ни есть, а ваш. Нам люди с практикой и опытом нужны. А у вас, извините, ни того, ни другого. — Кузьма Матвеич нерадостно усмехнулся и развел в стороны свои пухлые, словно стеганое одеяло, ладошки. — Вот так-то уважаемая.

— А платите как?

— Обычно платим, семьдесят пять рублей.

— Всего-то? Поганое дело.

— Простите, не понял. Как вы сказали?

— Дело, говорю, неважное. Маловата зарплата. На заводе я сто пятьдесят имела.

Кузьма Матвеич растерянно заморгал ресницами. Встал, сел, снова встал.

— Видите ли… семьдесят пять — это тоже деньги. Так что напрасно вы.

— И премиальных никаких?

— Премиальных! Хм, наверное… то есть? Послушайте, я же вам сказал: вы нам не подходите. Какая разница, премиальные, сверхурочные, отпускные! Пусть вас это не беспокоит.

— Угу. А сами-то сколько получаете?

Кузьма Матвеич зло потянул мочку уха, с трудом переварил собственное оцепенение.

— Сам? — переспросил он, забыв сумму своей зарплаты в столь неподходящий момент. — Позвольте! Вы что, не понимаете русского языка?

Наташа озорно кивнула рыжей челкой:

— Значит, мне уходить?

— Непременно.

— Может, у вас какая другая работа есть? Я рисовать умею, и… готовлю хорошо.

— Да ну-у? — Кузьма Матвеич даже присвистнул от удивления. — Вот и прекрасно, ступайте работать в пионерский лагерь. А здесь всесоюзный журнал. Надеюсь, вы меня поняли?

— Поняла. — Она с сожалением оглядела комнату. — Ладно, пойду. Будьте здоровы.

Уже внизу ее догнал Духов:

— Ну что, не в масть?

— Чего?

— Так, профессиональный жаргон.

— А-а, не в масть, — согласилась Наташа.

— В общем, ты, старуха, не расстраивайся. Машинистки во как нужны! Все на сторону отдаем печатать, такая жизнь. Может, еще выгорит. У тебя в принципе полный ажур. Только вот откровения больше, чем надо, из-за щек вываливается. А это, старуха, чревато. Это на заводе дважды два. А здесь, старуха, своя математика. Не кто ты, а кто за тобой. А за тобой, старушка, пустота. На нее не обопрешься. Ну ладно, заболтался я. Адресок-то брось.

— Чиво-о?

— Меня, между прочим, Костей зовут. Адресок, говорю, на память.

— А ну слиняй!

— Как?

— Слиняй, говорю, крокодил!!!

— Ну, старуха, ты молоток!

И ушла. А что делать? Раз уж выставили, сидеть не будешь.

Наташа встает, подходит к столу Кузьмича, зачем-то листает календарь. Кресло у Кузьмича широкое, сидеть в нем удобно. Приди сейчас Духов, сядь за свой стол, его лицо будет прямо перед ней. Точно так же, как в тот субботний вечер. Вышел из-за фонарного столба и стоит. Наташа даже испугаться не успела. Пальто у Духова модное, ворсистое, воротник поднят. Мороз оглушительный — по нему и валенки в самый раз.

— Ну, с…старуха, с тебя приходится. Велено разыскать и привести на смотрины. Второй вечер ку-у-у-карекую здесь.

— Дай я тебя потрогаю, Духов. Я еще не верю, что ты настоящий.

— Т…трогай б…быстрее, а то начинается оледенение.

И хотя ей очень хотелось подурачиться, сделать вид удивленный, растерянный: дескать, откуда здесь Духов, какие еще «смотрины», — Наташа не выдержала, схватила Духова за вздрагивающие плечи и поцеловала в длинный заиндевевший нос.

— Бедный, замерз.

Духов подвигал плутоватыми глазами. По лицу пробежала невыразительная гримаса, обозначавшая сокращенный вариант улыбки.

— Ценю, д…догадливая.

Наташа подпрыгнула и, не обращая внимания на оторопевших прохожих, принялась лихо отплясывать прямо посредине заснеженной мостовой.

— Симпатичный добрый дух, добрый дух, добрый дух.

Как же все прелестно и неповторимо! Ее вспомнили и даже разыскали и вот теперь ждут ответа.

Ее встретили. Беседовали не более получаса. Дел по горло, не до нее.

Спросили: не передумала ли? Ответила: нет.

Похвалили за искренность. Улыбались, шутили. Посоветовали позвонить завтра. Позвонила.

— Несмотря на мои разумные возражения, вы приняты, — сказал Кузьма Матвеич и повесил трубку.

Была тут и случайность, как принято говорить, рок судьбы, была и закономерность — двести знаков в минуту на машинке, плюс стенография, плюс… А впрочем, кто знает, это могло и показаться.

Они пришли в журнал одновременно: машинистка Наташа Глухова и новый заместитель редактора Максим Углов. Ее встретили восторженно: во-первых, задыхались без машинистки, во-вторых, женщины были устойчивым меньшинством в редакции: приятное пополнение всегда кстати. Его — настороженно: во-первых, о прошлом заме вспоминали не иначе как о мужике «что надо», а во-вторых, внешность была не самой яркой стороной мужского большинства. Исключение не всегда приятно. Ее окрестили Дюймовочкой, его — Кубинцем.

Кубинец огляделся и заметил всех, кроме Дюймовочки. Дюймовочка обернулась и не заметила никого, кроме Кубинца. В его состоянии это было понятно. В ее возрасте объяснимо. Ничего не значащие фразы:

— Здравствуйте.

— Добрый день.

— Вы сменили прическу?

— А у вас другой галстук.

Улыбка неопределенная — улыбка восторженная.

Прошел год. Ей исполнилось двадцать один. Потом еще полгода.

Наташа часто думает о человеке, который сидит за этой тяжелой, со старческим скрипом дверью. Она знает его привычки и даже капризы. Утром он приходит встревоженный и усталый. Темные круги под глазами. Какую-то минуту стоит на пороге, привыкает к кабинету, к тишине. Кивает вместо приветствия.

— Почту, — говорит он негромко.

Папка с письмами ложится на стол. Он не дотронется до нее, пока не услышит ставшее привычным: «Здесь все. Ничего особенного». Взгляд теряет упругость. Обычный утомленный взгляд.

Однажды в ее отсутствие кто-то зашел в кабинет. Гул голосов был тревожным. О чем-то спорили. Прошел час, затем второй. Голоса стихли. Ей показалось странным, что посетитель не ушел. Прошел еще час. Она не выдержала и заглянула в кабинет. Углов сидел один.

Чего она испугалась больше — подавленного вида или чуть приоткрытых глаз, — неважно. Она испугалась.

Знакомый врач оказался под боком, наискосок через улицу. Она кинулась туда не отдавая себе отчета, зачем это делает, как ее поймут.

Услышав ее рассказ, врач недоуменно пожал плечами.

— Ну как вам сказать, отчего? Нервное возбуждение. Человек как бы движется по инерции, продолжает полемизировать с воображаемым собеседником или заранее готовит себя к подобной полемике. При этом он увлекается, начинает говорить сам с собой. Со стороны это выглядит странно. М-да, скорее, даже непривычно. А кто он вам: муж, брат… или?

— Или… — кивнула Наташа и опустила глаза.

— Ага, — врач почесал бровь. — Вы напрасно смущаетесь. Напрасно. Пригласите его ко мне. Я побеседую с ним. Он кто по профессии?

— Журналист.

— Вот как, — врач шумно втянул воздух. — Ну, тогда ничего страшного. Чисто профессиональное, уверяю вас. Я, знаете ли, и сам иногда. Жена пугается, а я ее успокаиваю: «Готовлюсь к встрече с пациентами». — Врач зевнул. — Ваши волнения напрасны.

В такие минуты ей думалось, что ее настоящая жизнь очень скоро пройдет и наступит та, другая жизнь, где все будет иначе. Как именно, Наташа сказать не может. Но в том, что ее жизнь будет другой, она уверена.

Наташа берет в руки тугую стопку распечатанных писем и начинает их перебирать. Письма давно размечены по отделам, но она их перебирает еще раз, приглядывается к конвертам, разглаживает неровные листки бумаги, словно они могут дать разгадку ее неутешным домыслам. «Он ждет письмо, — бормочет Наташа. — Ждет его уже год. Неужели так велико чувство, что даже время не способно надломить уверенность? Кто она? Какие могут быть сомнения? Конечно, женщина. Высокая, с огненно-рыжими волосами. Мужчины сходят с ума. Всем рыжих подавай. Софи Лорен областного значения. Господи, — бормочет Наташа, — до чего все плохо!»

Она не знает, как выглядит беда, откуда она придет. И придет ли вообще. Однако желание быть причастной к этому человеку в чем-нибудь, даже в его несчастье, настолько сильно, что все остальное: и неурядицы, и необдуманность собственных поступков — легко укладывалось в капризную формулу «ну и пусть».

— У них романт, — говорила Югина, смешно выделяя буквы «о» и «т».

Девчонки принимали шутку, начинали говорить намеками, подхихикивали. Она не знала, как себя вести в таких случаях, дулась на подруг. Они ссорились. Потом привыкла, а может, поняла: девчонки завидуют ей.

Чуть позже стала замечать за собой, что прислушивается к чужим разговорам, подолгу думает над услышанным. Об Углове говорили по-разному. Ругали, жаловались, хвалили. Через эти разговоры к ней приходило понимание каких-то очевидных истин: «Углов растерялся. Углов — настырен. Ни бельмеса не смыслит в литературе. Встал на ноги. У него к тому же и рука есть. Этот еще себя покажет». Разговоры, бог с ними, их можно стерпеть. Раздражало вынужденное молчание. А еще больше необходимость соглашаться с говорившими. Казалось, каждый видел в ней союзницу, искал одобрения своим словам. Ее признали своей, ее не стеснялись.

Со временем Наташа поняла, что все это только разговоры.

И люди обиженные, рассерженные, неудачливые нуждаются в них. Здесь, в ее присутствии, они могут проявить себя, оказаться остроумнее, находчивее, да и мужества им не занимать. Чем чаще она слышала слова осуждения в его адрес, встречала недовольных (и откуда они брались, недовольные?), тем отчетливее было желание защитить его, сказать этим людям: «Вы ошибаетесь. Он лучше, во сто крат лучше».

Да, она влюбилась. Мечты, как сны. В них даже умудренная взрослость отходит на второй план и конфликты существуют лишь для того, чтобы обозначать счастливый конец. Сначала она боялась себе признаться в этом. А потом… потом признание уже не могло ничего изменить.

В машбюро холодно. Наташа смотрит, как старшая машинистка Вера сортирует рукописи.

— Глухова, — бормочет Вера, и пухлая пачка падает на стол. — Югина, — еще одна пачка. — А это мне.

Стопка листов делает стремительный поворот, глухо ударяется корешком о край стола.

— Мамочка моя, опять гора! — жалостливо причитает Вера. — Утром работы невпроворот, вечером невпроворот, завтра под завязку. Когда ж ее, проклятущей, будет меньше!

— Диск солнца не-хо-тя, — по слогам читает Вера. — Ой, девоньки, доля моя горемычная, жизнь моя непутевая! Да за какие прегрешения мне суд такой? — Вера раскачивается в такт причитаниям. — Сейчас бы в эти самые горы, где диск солнца не-хо-тя. Ух!..

— Ты, Вер, у нас жутко темпераментная женщина, — Югина подмигивает. — Верно, Наташа? Погоди, не то запоешь, когда Углов из командировки явится. У него каракули почище секретарских.

— Да, Максим Семеныч загулял, — дурачится Вера и тоже не без умысла подмигивает Наташе.

— А я соскучилась по Углову.

Треск машинок разом обрывается. Вера складывает руки на груди, роняет голову на одно плечо, на другое, словно желает разглядеть Наташу. Круглое лицо Югиной непроизвольно вытягивается и уже походит на букву «о».

— Годится, — роняет Вера и бойко ударяет по матовым клавишам.

Ее часто приглашали в различные компании. Больше других усердствовал Лужин. В таких случаях он говорил: «Постигай, старуха, мир творчества многолик».

И Наташа постигала.

В пятницу опять заглянул Лужин:

— Бабоньки, слушай сюда. Завтра экстренный выезд на рыбалку. Желающие есть?

— Без меня, — усмехнулась Наташа. — День рождения у тетки. Я не могу.

Лужин округлил глаза:

— Какая тетка, при чем здесь именины? Дремучий бытовизм. В семь ноль-ноль мы у твоего дома. И вообще, старушенция, будь паинькой, слушай Лужина.

…У озера пологие берега. Машины с опаской двигаются по чуть заметной колее. Лес подступает к самой воде. Озерцо небольшое, с голубизной, угадывается мелководье.

Почему-то решили, что здесь должна быть рыба. Долго спорили, кому тащить бредень. Выпало Духову с Лужиным. Затянули один раз — пусто, второй раз — то же самое. Чертыхаясь, вылезли на берег.

— Скверно, — сказал Лужин. — А счастье было так возможно! Наташа, не смотри на меня с укором. Осуждение женщины выше моих сил. Дайте хоть выпить, что ли.

Лужину протянули стопку. Он недоверчиво округлил глаза, стряхнул с волос непросохшие капли, сморщился и выпил.

— Это ж надо, такую отраву приготовить. А ну, глянь, чей розлив. Я так и подумал. По вкусу напоминает тормозную жидкость.

Слышно, как гудят тяжелые ели. Из леса тянет сумраком, прелой хвоей. Вода пахнет осенью. Сгрудились у костра.

Из редакции трое: Духов, Гречушкин и сам Лужин. Остальных Наташа не знает, как, впрочем, и Гречушкина: они знакомились впопыхах. Все какие-то разъезды, он редко бывает в редакции.

Лужин сидит по ту сторону костра, теребит воблу. Лицо Лужина видно только до половины, то чуть больше, то чуть меньше. Чубастый и сутулый, кажется, Гущин. Спорят о чем попало. Общего разговора не получается.

«Странно, — думает Наташа, — всякий разговор не минует Углова». Вот и сейчас ругали какого-то Фатеева, его статью. Вдруг вспомнили об Углове: дескать, все шито белыми нитками, он тащит Фатеева за уши.

— Но есть же редактор! — возразил кто-то.

И тогда, перекрывая общий гомон, начал говорить коренастый, будто завязанный в узел, бородач. Он здесь на правах патриарха. И вообще, идея поездки — его идея. Человек он известный, и только чудаки, как любит говорить Лужин, не знают, насколько велик бородатый Алик. Он чуть картавит, отчего манера говорить делается особенно приметной.

— Собачий бред, — говорит бородатый Алик, — Фатеев категоричен, но смел. Вот вы, — Алик тычет коптящей головней в сторону сутулой спины, из которой, как плохо спрятанные крылья, выступают лопатки. — Все витийствуете — Россия! Возрождается национальная гордость великороссов, кричите вы. А Фатеев вам отвечает — нет. Она всегда была, и ей незачем возрождаться. Гордость великоросса в глубинном интернационализме, но вам этого не понять.

Сутулый лениво подвигал горбатыми лопатками:

— Ты все валишь в одну кучу. Если идея собирает вокруг себя массы людей, значит, она актуальна.

Сутулый поднялся. Он оказался самым высоким в компании, склонился над костром и стал старательно растирать затекшие ноги.

— Комары летят на свет — закон бытия.

Ему никто не ответил. Все ждали, что скажет бородатый Алик.

— Вот именно, — вздохнул Алик, — комары, мошкара.

Сутулый усмехнулся:

— Когда строили новую столицу Бразилии, строителей замучили москиты и комары. И тогда они решили избавиться от них. Химики изобрели новый препарат, его стали распылять по всей округе. Москиты и комары пропали, но вместе с ними пропала в реках рыба и улетели птицы. На джунгли набросились насекомые и погубили их. Лес превратился в кладбище.

— Чепуха, — Алик зевнул. — Если вокруг светлой идеи собираются никчемные и бездарные люди, чуда не происходит. Люди не становятся одаренными — тускнеет идея. Не каждому дано нести знамя. Углов понимает это, и слава богу.

— «Понимает»! — передразнил сутулый Гущин. — Вы ему вдолбили, вот он и повторяет, как попугай.

— Ох-хо-хо. Углов — попугай? Друзья, вы слепнете от злости.

Наташе нравится бородатый Алик. И его манера говорить спокойно, с достоинством тоже нравится.

— Послушай, Лужин, — Гречушкин, который все это время молча переживал свое отстранение от полемики, сейчас лежит на спине и грызет яблоко. — Что за штука наш Углов? Год работаем вместе, а я никак его не пойму.

— Углов? — Лужин беспокойно оглянулся, словно хотел найти человека, который должен ответить на этот вопрос.

— По-моему, никто.

Все обернулись на голос. Незнакомый парень. Он сидел справа и ухитрялся при свете костра читать какую-то книгу. Наташа никак не может вспомнить его имени.

— Ну-ну, не скажите, — Гречушкин кидает огрызок в огонь. — Отчего он такой взбудораженный?

Лужин пожал плечами:

— Газетчики… У них ритм жизни другой.

— Не верю, — парень потянулся. — Слишком необычный взлет.

Наташа покосилась на Лужина:

— Кто это?

— Который? С книгой?

— Угу.

— Это, девочка моя, маэстро.

— Нет, я серьезно.

— И я серьезно. Звезда первой величины, по кличке Хмурый. Человек ядовитый и неспокойный. Тищенко Валерий Миронович. Старуха, таких людей надо знать.

— Мне?

Лужин укоризненно погрозил пальцем:

— Всем!

— Если Углов так талантлив, почему он больше ничего не пишет?

— Боится.

— Боится? Чего? — В голосе мрачного парня послышались насмешливые нотки.

— Написать хуже.

— Иллюзии, — отпарировал Тищенко. — Зачем ему понадобился Васюков?

— При чем здесь Васюков? Вы начинаете говорить загадками, — бородатый Алик зевнул.

— Мудрость невелика: Васюков пишет, а издается Углов.

— Бред какой-то. Простите, но вы рассуждаете, как папуас.

— Возможно, — парень зло сплюнул в костер.

— А что, это интересно, Валера, — Гречушкин первым обратился к парню по имени. — Откуда у тебя такая информация?

— Сам писал, знаю.

— Если не секрет, за кого же? Может быть, за Паустовского?

На той стороне костра засмеялись все сразу.

Тищенко закашлялся, на глазах выступили слезы.

— Это мое дело. А Васюков — редактор, каких поискать, так-то.

— Не понимаю, Валера, какой толк? Разве Васюков сам издаваться не может? — Гречушкин волновался и никак не мог раскурить сигарету.

— Друг мой, в наше время издаться не так просто. Васюков прокутил не только деньги, но и свою репутацию.

— Да оставьте вы! Взрослый человек, а несете черт знает что!

Наташа хорошо увидела раздраженное лицо бородатого Алика.

Хмурый поднял глаза и посмотрел на своего собеседника долгим, настойчивым взглядом.

— Каждому свое, я вас не неволю. Делец ваш Углов.

— Вы ему просто завидуете! — Она даже не узнала собственного голоса. — Вы желчный, злой человек! — Наташа почувствовала, что краснеет. Наступило неловкое молчание.

Парень передернул плечами, однако в ее сторону не повернулся. Он так и сидел, уронив голову на колени, щурился на подпрыгивающий огонь.

— Я? — переспросил он. — Да, завидую. — Смех вкрадчивый, неприятный. Наташа поежилась.

ГЛАВА III

Выскочив на улицу, Максим как-то затравленно посмотрел на окна автобуса, словно желал убедиться, что Гущина там нет.

Улица была людной, и он еще раз удивился, как Гущин сумел угадать его в этом кошмарно-белом потоке одинаковых людей.

Парило с утра. Лица прохожих лоснились от жары. По раскаленной мостовой катились машины, в которых сидели такие же разморенные, измученные зноем люди.

Телефонные будки похожи на разрезанные соты. Двери гулко ударяются о железный каркас. Звук получается лязгающий, неприятный. Максим придержал дверь, задохнулся горячим воздухом, набрал нужный номер.

— Вас слушают.

— Нину Александровну!

На том конце провода послышался смех:

— Ой, девочки, Нине Александровне муж звонит, писатель. — И, нажимая на раскатистое «а», голос закричал: — Нина Алексанна, вас!

Максим грустно улыбнулся.

— Алло, это ты? Что случилось?

— Ничего особенного, соскучился. У тебя вечер свободен?

— Господи, ну что случилось?

— Я же сказал — ничего, — Максим растер занемевшие пальцы. — Могу я пригласить собственную жену провести со мной вечер, не ссылаясь на чрезвычайные обстоятельства?

— Отвыкла.

— Привыкай, нехорошо раньше времени хоронить людей.

— Я не хотела тебя обидеть, но согласись…

Он не дал ей договорить:

— Согласен. Тебе тяжело, я невыносим — все знаю.

— Ты всегда все знаешь — в этом твоя беда.

Он почувствовал в ее голосе упрек.

— Возможно.

— О… это что-то новое, ты даже не возражаешь. Куда же восторженный влюбленный намерен пригласить даму своего сердца?

— В шалаш… Устраивает?

— А почему бы нет?

— Все потому же. Не хочу рисковать. Дом журналистов, восемь ноль-ноль. Договорились?

— Если ты настаиваешь…

— Не настаиваю, прошу.

Не дожидаясь ответа, Максим подул в микрофон и повесил трубку.

Он не любил послеобеденных часов. Толчея. И лица людей с печатью дневной усталости, отяжелевшие, разморенные жарой, плывут перед глазами. Настроение портится, недовольство собой становится глубоким и постоянным.

Оставшееся время Максим потратил на розыски авторов статьи о канале. Затея сама по себе была заманчивой. Шувалова беспокоили гарантии. Где-то в душе Максим разделял опасения старика, хотя не придавал им серьезного значения. Разговор с академиком Золотцевым получился на ходу. Максим долго втолковывал ему, какой журнал он представляет. Когда же академик наконец понял его, Максим заметил, что времени для обстоятельного разговора уже нет. Золотцев слушал невнимательно, думал о чем-то своем. Статью подписать согласился, однако поставил условие: его фамилия должна стоять второй. Максим извинился за некстати начатый разговор, на всякий случай оставил свой рабочий телефон, уехал.

В редакцию вернулся уже затемно. Прошел по опустевшим комнатам, полистал разбросанные тут и там рукописи, вздохнул: Васюков верен себе. Открыл свой кабинет, постоял в дверях, заметил на столе записку. Подошел к окну. Ветер раскачивает фонарь, буквы прыгают. Писал все тот же Васюков, почерк отрывистый, неряшливый.

«Звонил Голубев, издательский. Очень они сожалеют касательно вашего отсутствия. Намерены издавать вас. Радоваться надо, а вы, как шкодливый кот, от него бегаете. Экая невидаль, не пишется. Пока издают, отказываться не резон. Да и придет к вам озарение, поверьте Васюкову. Обязательно придет».

Бравада, а может, действительно верит?

«Верит. — Максим нахмурил брови. — Милый, добрый Васюков, как бы я желал твоей правоты».

«Вам еще напишется густо, по-настоящему». Максим отчетливо видит отяжелевшую, еще не утратившую своей породистости фигуру старика Берчугина, ощущает теплоту его мягких ладоней. Глупо, но ему хочется ткнуться в эту широченную грудь и заплакать. Просто так, бездумно, напропалую заплакать. Боже мой! Неужели нет выхода? Руки тяжело сжимают голову. «Вам еще напишется… — машинально повторяет Максим, — еще напишется». Он тоже так считал полгода, год, полтора назад. Но не писалось, не писалось же. Он пробовал себя успокоить: ничего страшного, все поправимо. Наступит завтра, он пойдет в редакцию и… Но завтра очень быстро становилось вчера, а навстречу ему уже бежали новые завтра, полные надежды и призывов к спокойствию.

Мне не надо их перечитывать, я выучил наизусть эти десять сравнительно небольших рассказов. «Где сюжет, скорее чувствуешь, чем видишь. Неестественность языка становится своей противоположностью, где свежестью дышит каждая строка и непосредственность — пароль автора». Ах, Берчугин, Берчугин, любите вы интеллигентный стиль.

В такие минуты на душе светлело. Появлялось желание писать. Я еще не знал, о чем именно. В каком-то лихорадочном возбуждении шарил чистые листы бумаги, ручку, долго и ласково гладил стол, словно желал задобрить его. Затем действительно начинал писать, сбивчиво, торопливо. Это только кажется невозможным, успокаивал я себя. Надо очень захотеть, и уж тогда непременно получится. Затем перечитывал написанное, понимал, как это плохо, рвал. Тогда-то я и решил перепечатать рассказы на машинке. Те самые, в которых было что-то от Куприна, раннего Чехова. Чего я достиг? Хотел вернуть рассказы к их изначальному состоянию? Конечно, нет. Я надеялся на большее. Перед каждой новой работой раскладывал их перед собой и, как школьник на уроках чистописания, старался повторить каждую букву, даже манеру расставлять знаки препинания. Я был похож на человека, потерявшего память. Единственный путь — вернуться назад, начать сначала, от детства. Возможно, какое-то ощущение, давно пережитое, запах, музыка, цвет повторятся в сознании и разбудят заснувший мозг.

Абсурдные мысли. Абсурдные поступки. Я просчитался. Просчитался в главном. Тому человеку было легче. Он будил свой мозг, свою память.

И все-таки я писал.

Сегодня это называлось «Медвежий угол», а пять дней назад — «Ищу Млечный Путь». Со временем мне надоело рвать написанное, и я складывал все в одну стопу. Уже не перечитывал, а только листал желтоватые страницы, узнавал свой почерк, свои пометки на полях, находил удачные фразы, но чем внимательнее вчитывался в них, тем отчетливее понимал: чужие рассказы. Возможно повторение лишь самого себя. Да и возможно ли?

И опять все тот же вопрос: был ли страх? Прошло достаточно времени. Я многое передумал, многое пережил. Но даже сейчас не рискнул бы ответить категорически: да или нет.

Наверное, был. Это так естественно — бояться. В газете я не стал своим человеком. Материалы отдела проходили без шума. Их признавали правильными, нужными. Коллеги терпели меня, я терпел коллег.

В общительном кругу газетчиков моя замкнутость бросалась в глаза. Я выглядел белой вороной. Мои новые друзья — я не торопился их заводить. Мой мозг работал на одной волне. Еще один знакомый — еще один свидетель. Новые друзья — их попросту не было.

Все чего-то ждали, так, по крайней мере, мне казалось. И я, подчинившись общему состоянию, тоже ждал.

Иногда в редакцию газеты приезжал Шувалов. Я сталкивался с ним в коридоре. Шувалов как-то неловко здоровался со мной, быстро проходил в чередовский кабинет. Он закрывал за собой дверь, и с той минуты мной овладевало беспокойство: Шувалов приехал не случайно. Мне надо готовиться к самому худшему.

Я запирался в своей комнатенке и с каким-то тягостным безразличием ждал вызова к главному. «Все правильно, — рассуждал я. — Мои предчувствия меня не обманывали. Чередов что-то недоговаривает, сотрудники о чем-то умалчивают». Я мог в деталях представить разговор Шувалова с Чередовым. Вот они садятся друг против друга. Шувалов никак не может отдышаться, он взволнован. Журналы с моими рассказами разложены на столе.

«Читал?» — спрашивает Шувалов.

«А как же, — говорит Чередов, — их все читали. Жду продолжения. А его все нет и нет».

«И не будет, — кивает Шувалов. — Зря ждешь. Плагиат. Твой сотрудник совершил плагиат».

Чередов не расспрашивает, не спорит, вызывает Эмму.

«Немедленно, — говорит Чередов, — сию секунду разыщите Угловат.

Звонят телефоны, по коридорам снуют незнакомые люди.

«Скорее! — торопят сотрудники. — Вас вызывают».

«Куда вы запропастились? — недоумевает Эмма. — Вас ждут».

Но проходил один день, второй, меня вызывал Чередов, его заместители. Требовали свежих материалов, ругали за отсутствие оперативности. «Пронесло», — бормотал я и успокаивался. Надолго ли? Почта поступала утром.

Молчание! В моем положении оно равносильно самоубийству. Вывод малоутешительный, однако преувеличений в нем нет. Это мой вывод, так сказать, плод моих размышлений. К пяти часам суета спадала. Литсотрудники, спецкоры спешили домой. Вечерние часы — привилегия начальства. В который раз — в пятый, десятый? — я уже сбился со счета, — поднимался и брел к редакторскому кабинету. Какая сила сковывала мою волю? Уже на полпути чувствовал — решительности нет и каждый шаг дается с трудом. Оказавшись в чередовской приемной, делал вид, что зашел туда случайно, затевал никчемный разговор. Рождались какие-то нелепые фантазии, объяснявшие мой приход сюда. Но это ненадолго — мысленно я корил себя. Размазня, хлюпик, ничтожество! Горазд я был на осуждения мысленные. На том все и кончалось.

— Эмма, кто там у Чередова?

— Один, — отвечала Эмма, бросая на меня изучающий и, прямо скажем, неравнодушный взгляд.

— Понятно, — говорил я и, словно спохватившись, что кто-то может подглядеть мои мысли, возвращался к себе. Шаги в непривычку быстрые. Отдел информации, отдел науки. Ну вот и, слава богу, мой. Закрываю дверь, прислушиваюсь. Нет, все спокойно. Вечерние часы — привилегия начальства.

Нелепое блуждание вокруг редакторского кабинета. Изнуряющее томление, ожидание вечерних часов. Все вместе настолько бессмысленно, что порой назойливый вопрос: «Нормален ли я?» — повергал меня в смятение. Я был нормален. Это так же очевидно, как и мои блуждания вокруг редакторского кабинета. Похоже на искупление грехов, исповедь перед самим собой: «Я не так подл, вы ошибаетесь, у меня есть благие порывы. Я готов сделать признание. Посмотрите, я на пороге. Стоит сделать шаг и… Впрочем, я его не сделаю. Страх? Нет-нет. Страх здесь ни при чем. Надо все тщательно обдумать… еще не время».

Как часто мы говорим: «Время нас рассудит». А оно не спешит. Мы суетимся, никак не разгадаем маленькой хитрости. Время не бездумно. Оно дает еще один шанс совершить правосудие самим.

Надоело притворяться и выискивать причины, надоело. Спустя неделю после возвращения с Кубы я поехал к Феде Еремину. Нужна была рукопись рассказов. Покатый упругий почерк. Страница в страницу. Сто рукописных, сто на машинке.

Я не спешил уходить. Мы сидели с Ереминым, пили остывший чай, он требовал новостей. Я рассказывал вяло, все время думал: только ли эти сто рукописных страниц были в серой папке? Уже прощаясь, не выдержал, спросил.

Еремин рассмеялся:

— А черт его знает! Еще какая-то записка была. Там и не разберешь ничего, за ненужностью выбросил. А память у тебя того, с брачком. Папочка-то красной была.

Безгрешный, самонадеянный Федя Еремин!

Мое несчастье, а может быть, везение — у рукописи нет подписи, и лишь слово «конец» нарисовано печатными буквами.

Вернулся домой затемно.

Сослался на бессонницу, взял злосчастную папку и ушел на кухню. Я еще не знал, что буду делать, разложил страницы по порядку, еще раз перечитал их. Затем разорвал каждую пополам. Этого показалось мне мало. Теперь вместо страницы было четыре неровных лоскута бумаги. Сжигал медленно, тушил мерцающий пепел под струей воды.

Спохватился, когда остались четыре последние страницы. Еще раз перечитал их, переписал от руки и пошел спать.

Долго ворочался, выискивал удобное положение, все силился что-то вспомнить. Неожиданно вспомнил: «А почерк действительно похож. Ну и слава богу». И тут же уснул.

Мое оцепенение не могло длиться бесконечно. Я понимал: необходимы практические шаги. И я писал. Из чувства страха, во имя самозащиты. Мне следовало оправдаться перед самим собой. Конечно же я не намерен ничего скрывать. Я жду подходящего момента. Всего-навсего.

Мои бесхитростные рассуждения лежали на поверхности. Но где-то в глубине души жил другой человек, с другими мыслями. «Ошибки не произошло, — говорил человек. — И ты обязан доказать это. Не надо торопиться. Главное, пиши. Все может случиться. Тебе нельзя приходить с пустыми руками. Ты им покажешь настоящую прозу. У тебя нет другого выхода. Иначе они вычеркнут твое имя из списка живущих. Защищайся! Возможно ты пишешь не лучше других, но и не хуже. Защищайся!!»

С каким-то жутковатым содроганием я внимал этим призывам. Я хотел их отвергнуть? Пожалуй, нет. Они были предпочтительнее, и я подчинился.

Однажды собрал написанное воедино, долго и старательно сортировал по папкам. Все никак не мог поверить, что решусь на этот шаг, и все-таки решился. Отнес рассказы в редакцию.

Принимали всюду, принимали охотно. Дальше шло ожидание. С ответом тянули. «Мало ли причин: главный болен, стоит ли беспокоиться?» Соглашался — беспокоиться не стоит, ждал. Потом главный выздоравливал и уезжал отдыхать. «Отпуск, сами понимаете. Потерпите». Понимал. Терпел. Потом… потом извинялись, дескать, задержали, дескать, запамятовали. Листали рукопись, виновато улыбались, предлагали принести еще что-нибудь. О достоинствах и недостатках говорили редко, чаще не говорили вообще: «Профиль, знаете ли, н-да. Если давать, то цикл, а так, один рассказ… Сами понимаете».

И я понимал, точнее, старался понять.

Журналов было не так много, я вскоре побывал во всех.

Очередной журнал — очередная неудача.

Домой возвращался разбитый, уже в который раз перечитывал рукописи, строил предположения, удивительно нелепые. Готов был принять любой довод, кроме одного, — рассказы плохие.

Да, я ждал одобрения, я готовил себя к нему, жил иллюзиями. Мои надежды не казались мне сверхдерзкими. Я уступил, пошел на мировую. Мне не нужно восторгов. Только бы заметили — существую.

Журналы громоздились неустойчивой пирамидой на столе. Неприязнь, раздражение, подспудно где-то копившиеся, теперь были безудержны в своем излиянии: «Бездари, графоманы, выскочки!» Имена молодых сыпались в один ворох с именами маститых. Я не думал, не хотел думать, насколько справедлив в своем ожесточении. В чем-то я был прав: Толстых и Гоголей действительно не печатали.

Возбуждение проходило, я собирал раскиданные книги, мрачно оглядывал себя в зеркало, вынимал лист чистой бумаги, и все начиналось сначала.

Люди по-прежнему встречались со мной, я ухитрялся видеть их по-своему: плохо различал. Нужны были силы, свободные клетки мозга, которые были бы в состоянии переварить новую встречу, принять или отвергнуть новое лицо. Силы уходили на бесконечные сопоставления «за» и «против». А вдруг сегодня, что тогда? А если редактор, то как? А если… Потом появилось тупое безразличие. Уставало все, что могло устать: мозг, воля, нервы.

Голова раскалывалась от нестерпимой боли. Я стал замечать за собой склонность к истерике. Мне всюду мерещился Ларин. Я мог закричать: «Почему ты молчишь?» Голос затухал в полумраке комнаты глухим эхом. Я говорил безостановочно, словно желал кого-то уверить в своей правоте. Ты думаешь, мне нечего сказать? Ошибаешься. Слишком много сплелось в один узел. Твой успех, мои мечты об успехе. Благополучие, рожденное успехом; уважение других, рожденное благополучием.

Написать письмо, но куда? Я не знаю твоего адреса. И потом, о чем писать? Восстанавливать в памяти день за днем, как я обрастал подлостью? Уволь… Стать подлецом легче, чем рассказывать об этом.

Прозрение вершилось мучительно — у меня нет настоящего. Я весь в прошлом. Я пишу. Меня печатают. Иногда попадаю под рубрику «Прочли с интересом», но это не делает настоящего. «А помните, как у вас в первых рассказах? Так просто и выразительно о хлебе!» Слушаешь, и хочется завопить: «Не помню, не удавалось, не у меня!!!» Я стал перспективным. Ты думаешь, нельзя быть перспективным без настоящего? Чепуха, можно. Сначала перспективный спецкор, потом растущий член редколлегии, и вот теперь подающий надежды заместитель главного редактора журнала. Я перспективен по инерции. Мне осточертел этот маскарад, я хотел поставить точку. Но меня ни о чем не спрашивали. Мне не давали говорить. Для них я уже был в обойме. Ты же знаешь, как это заманчиво, думать, что ты разбираешься в людях.

Мне предложили место заместителя редактора журнала. Я сказал себе: ты должен отказаться, скажи им все. И я сказал. Напрямик, открытым текстом: «Рассказы, опубликованные у вас, не мои». Ты думаешь, мне поверили? Они смеялись, как дети. «Чудак», — говорили они. «Уморил!» — говорили они. Главный по-отечески обнял меня за плечи и, жмурясь, словно сытый мартовский кот, промурлыкал: «Дорогой мой, скромность — естественное состояние таланта. Рад за вас, мне бы ваши годы». Ты слышал что-нибудь подобное? Он рад за меня. «Да поймите же! — заорал я. — Меня нет!!! Вы придумали меня!!!» «Разумеется, — сказал он. — Вас нет, но вы будете. Сохраните вашу скромность на всю жизнь». Вот видишь, я здесь ни при чем. Маскарад продолжается. Конкурс масок. Можешь меня поздравить, мне гарантирована первая премия.

Жить и не иметь настоящего? Ты скажешь, это парадокс. Напротив. Когда настоящее ложится на чужое прошлое, все возможно.

У меня все в прошлом: мечты, успех и даже неудачи. В настоящем — ничего. Постой, вру. В настоящем — письма. Письма, они преследуют меня всюду, письма, которые не приходят, но должны прийти, письма от тебя. И тогда конец несуществующему настоящему и не моему прошлому.

Как-то давно жена спросила меня: «Можно ли привыкнуть к чужой славе?» Я пожал плечами. Теперь бы я этого не сделал.

Можно, я привык. Ты не находишь, я действительно перспективный. И мне конечно же еще напишется.

Теперь я мог часами сидеть, не зажигая света, я привык к темноте и к тишине привык. Я узнаю тебя. Ты сидишь напротив, но держишься молодцом, не перебиваешь меня.

Плагиат… Хм, где доказательства? Разве есть свидетели, слушатели, читатели? Мы же взрослые люди. Они — это я. Я — это они. Рукопись в единственном экземпляре. У тебя было время восстановить справедливость. Чего ты ждал? А может быть, это не твои рассказы? Если ты так талантлив, что мешает тебе проявить себя? Ах, ты не знал. Ну что ж, это не моя вина: Мало ли людей, которые даже не подозревают, что в каждом из них умирают Ньютоны, Качаловы, Врубели. Такова жизнь, старик!

А вообще, если быть откровенным, что нас связывает? Мы друзья? Нет, мы не успели ими стать. Литературный кружок, бабушкино варенье, причуды твоего милого дяди — и только? Как видишь, ничего серьезного.

Помню ли я литкружок? Помню. Ну и что? Я не был замечен. А ты? Вот именно. Наши шансы равны, друг мой. Нет, я не прав, мои предпочтительнее. У меня есть некое подобие известности. А у тебя его нет.

К черту все, я хочу спать. Я невыносимо хочу спать.

Максим посмотрел в окно. Было слышно, как шумит ветер. Старый клен рос у самого дома, тяжело раскачивался на ветру. Ветви задевали жестяной карниз, и карниз дребезжал нудно и долго. Максим вспомнил дневной разговор с Шуваловым, поморщился. Конечно, он вел себя не лучшим образом, был растерян. Шувалов это заметил. Он все замечает, старая лиса. Когда же пришли улыбинские письма? Накануне? Сомнительно, вчерашнюю почту он просматривал, значит, на той неделе.

Воспоминания… От них не отделаешься. Еще раз перечитал записку Васюкова, скомкал ее и бросил в корзину.

Перед встречей с Ниной он еще успеет заехать домой. «Мы слишком редко проводим вечера вместе, — подумал Максим. — Надо надеть хороший костюм. Ей будет приятно».

В квартире неряшливый беспорядок, пахнет перегретым супом. Жена завязла с диссертацией, днюет и ночует на работе. Беспорядок стал нормой. И теща уехала не ко времени. Устала, говорит. Поскучайте без меня.

— Скучаем, — бормочет Максим, — неприглядная скука получается. — Заглядывает на кухню — там тоже бедлам.

Жена была дома, это заметно. Он некоторое время бесцельно бродит по квартире, машинально подбирает разбросанные всюду вещи. Затем подходит к зеркалу, рассеянно трогает подбородок: надо бы побриться. Беспорядок в комнате, отразившийся в зеркале, выглядит еще непригляднее. В самом деле, неужели трудно прибраться? Мысль показалась привычной, нахлынувшее раздражение также привычным. Однако сегодня ему не захотелось уступать этому раздражению.

— У нее много работы, — сказал Максим вслух. — Не проще ли взять веник и подмести пол? Побросать в этот нескладный шкаф нескладные вещи? Можно и посуду помыть… Ну-ну, это уж слишком. Увлекся ты, Максим Семеныч. Стыдливость — качество слабых натур. — Веник возвращается на старое место.

Максим выбрасывает на руку несколько галстуков, возвращается к зеркалу: «Ну вот, я почти готов». Заставляет себя улыбнуться. Насмешливое настроение никак не налаживается.

Они проведут этот вечер вместе. Нет, не то. Они проведут его вдвоем… Легко сказать, провести вечер. Нельзя же вот так просто сесть, разглядывать друг друга и молчать. Она обязательно спросит: «Зачем ты привел меня сюда?» У нее слабость — задавать нелепые вопросы. Вечер может и не получиться, и вообще глупо было настраиваться на этот вечер. Обычно у нее какие-то дела, головная боль. А тут все получалось на редкость складно. Никаких упреков. Если ты настаиваешь — поехали. Они редко оставались одни, говорили о чем угодно, но только не о том, что было на самом деле. Когда ложь становится обязательной, правда вызывает раздражение.

Максим сделал непроизвольный шаг назад и снова посмотрел в зеркало. У него было такое ощущение, словно в комнатах что-то поменяли местами. Причем сделали это прямо сейчас, не стесняясь его присутствия.

«Может быть, это?..» — пнул ногой чайный столик. Колесики живо заверещали, столик откатился в сторону.

Нет, его купили на той неделе, уже успел примелькаться.

Максим придвинулся к самому зеркалу, провел по нему рукой.

Дверь в спальню приоткрыта, хорошо заметен угол рабочего стола, торчат какие-то бумаги. Странно, обычно он оставляет стол совершенно пустым. Привычка — ничего не поделаешь.

Поставить стол в спальне — его идея. Когда сон не шел, а это случалось довольно часто, Максим набрасывал халат, вытягивал из-под кипы старых газет листы бумаги и принимался писать. Обычно это были отрывочные мысли. Он никогда не думал, зачем это делает. Надо было чем-то занять себя. А может, надеялся, что со временем его ночные эссе пригодятся. Последнее время он стал непростительно забывчив.

…Было около двух ночи. Нет-нет, чуть позже. Он устал (написанное приходилось перечитывать по нескольку раз), допил остатки холодного кофе. У него не оказалось скрепок, он сходил за ними в другую комнату. Затем собрал листы — их было шесть, именно шесть, он помнит точно, — скрепил вместе и столкнул в ящик стола. Что еще? Взял старое полотенце и смахнул пыль. Ну что ж, он к себе несправедлив. Ему не следует жаловаться на свою память.

Максим нехотя вернулся в спальню. На столе лежал пакет. Осторожно потрогал его. На письмо не похоже. Скорее всего, ценная бандероль. «Откуда они узнают мой домашний адрес? Существует же редакция, отдел, так нет — обязательно главному редактору или его заместителю. И непременно — лично. Кошмарный народ!» Максим заметил, что у него дрожат руки. Он потянул пакет за шпагат, сургуч хрупнул, и его кусочки полетели на пол. Было похоже, что пакет проделал долгий путь. Бумага обветшала, углы стерлись. Прямо из-под шпагата торчат плешины серой клеенки. «Очередной графоман, не иначе. Завтра отнесу в отдел, пусть разбираются». Адрес написан чернильным карандашом. Фамилия Углов — сантиметровыми буквами. В самом конце стояли жирные скобки и приписка: «Лично». Бог мой, сколько можно! Откуда хоть он? Печатей на пакете сверх меры, от обратного адреса осталось одно слово «мыс», остальное разобрать невозможно: размыло сыростью, да и время оставило следы. И только маслянисто-коричневый сургуч отливал неправдоподобным блеском. Максим невесело посмотрел на часы. Нина ждет уже двадцать минут. Открыл перочинный нож, закрыл его, бросил в ящик: «Успеется. А вы, гражданин пакет, не скучайте, я скоро вернусь».

Никто не ждал дождя. Невесть откуда взявшиеся облака в какой-то час затянули небо серой мглой. Полоснул зеленый росчерк молнии. Издалека накатился гром, пошел дождь. Ударил разом скороговоркой, будто сам был утомлен тягучим ожиданием.

На часы можно не смотреть. Оглядываться по сторонам — тоже. Его нет. Если повезет — полчаса, если не повезет — час…

Рассеянность? Чепуха! Неуважение. Разве у нее меньше забот? А впрочем, ей не привыкать.

— Нина Александровна! Сколько лет!

Редактор тоже здесь. Максима это вряд ли обрадует.

— Ждете благоверного? С половины дня как в воду канул. Вы изменились, похорошели. Что не заходите?

— Дела…

— У всех дела. Пойдемте. Уверяю вас, найдет. Такую женщину грех не искать. Будете ждать? Преклоняюсь.

— Вася!

— Иду, иду, иду. До встречи, удивительное создание.

Умчался. И откуда что берется — ведь скоро шестьдесят.

Нина уходит под раскидистые липы. Дождь остается где-то позади, на каменистых дорожках, гранитных плитах подъезда.

Плюнуть на все и уехать. У нее тоже есть самолюбие. Уехать можно. А что толку? Сидеть взаперти, пялить глаза на окна, опять думать о нем, строить всевозможные домыслы: где он, с кем он? Нет уж, лучше ждать. Песок неприятно скрипит под подошвами. А ведь могло быть все иначе. Могло, но не стало.

Они всегда ходили втроем. Иначе их и не называл никто — три мушкетера. Она выбрала Максима. Почему? Видимо, потому, что выбирала она.

А те, другие, разве они были хуже? Вряд ли. Они казались ей состоявшимися. Все слишком отчетливо. Здесь плохо, там хорошо, тут средне. Он был лишен покоя. Ей никак не удавалось разглядеть его отчетливо и достоверно, как других. Ей хотелось выдумывать, открывать. Нужен был мир достаточно просторный, не заполненный до конца. В этом мире что-то должно создаваться на пустом месте, и это что-то будет делать она. Быть просто нужной, близкой. Такое под силу всякой женщине. Она рассчитывала на большее: стать необходимой, без чего жизнь лишается смысла и не в состоянии превратиться даже в существование.

Его увлечения, непоследовательность поступков были для нее аксиомой. И это не пугало Нину, скорее наоборот, утверждало ее превосходство над ним. Любит — не любит существовали как позывные из другого мира. Понимал ли он ее? Скорее всего, да.

Максим уступил. Сделал это без видимого надрыва, очевидно, считал: иначе быть не может.

Она не пилила его по-бабьи, не устраивала сцен. Во-первых, не умела; во-вторых… да стоит ли об этом говорить? Ее превосходство было до такой степени ощутимым, что во всем остальном она могла положиться на его самолюбие.

Однако наступил день, и мир, незыблемый, возведенный ее собственными руками, вдруг покачнулся.

Сначала его поездка на Кубу, зыбкие иллюзии. Потом раздраженные письма, каждое из которых было для нее откровением. Затем странное желание — остаться еще на два года. И немыслимое увлечение — писать.

Человек изменился. И слава богу. Она мечтала об этом. Непонятно другое. Его утверждение в жизни ежечасной оказалось возможным без нее. Свершилось невероятное: они поменялись ролями.

Нина с надеждой открывала очередное письмо. Должны же быть следы растерянности: новые люди, новая работа. Неужели ее отсутствие оказалось незамеченным?

Перечитывала письма по нескольку раз, пробовала представить Максима среди незнакомых людей. Разводила руками. Слишком нереальными были сами письма, и даже манера выражаться — это был неизвестный ей до сих пор Максим Углов. Но жизнь есть жизнь. И письма лишь часть ее. Шли дни, надвигалась защита. Разговоры вокруг диссертации тревожили Нину. К ним следовало прислушаться, в них следовало разобраться. На это тоже нужно время. Ее собственная боль уходила куда-то вглубь. И так до следующего письма.

А потом он приехал.

Максим по-прежнему нуждался в ней. Она это видела. Однако ее присутствие в повседневном мире стало иным. Происходили события, случались встречи, принимались решения, и если раньше ее место в этом круговороте жизненных обыкновенностей было, как правило, в центре, то теперь силы невидимые выбросили ее за пределы круга, в котором оставался он сам, его дела, переживания, мысли. Восторженный гул по поводу рассказов: «Что-то от Чехова, почти Куприн». Уходило нечто очень важное, принадлежавшее только ей. Уходило бесповоротно.

Тогда, в самом начале, ее удивляла легкость, с которой он принимал ее превосходство. Теперь — сложность и боль, с которой она преодолевала тот же путь. Им завидовали, за них поднимали тосты. Его хлопали по плечу и говорили громко, в надежде, что она тоже услышит: «Мы думали, тебе повезло единожды. Оказывается, нет — дважды. Какая женщина! С такой, брат, и немой стихами заговорит». Раньше, неповторимый в своих чудачествах, он стал бы дурачиться, припадать на колено, читать стихи. И все это было бы кстати, вызвало добрый смех. Теперь нет. Он молчал, старался сохранить какую-то несуществующую тайну. И даже улыбка, она появлялась в такие минуты на его лице, была скорее атрибутом внешности, нежели просто улыбкой.

В ее собственном поведении появилась непривычная для нее нервозность. Она не заметила, возможно, это произошло само собой. Из Нины Чубаровой, которая еще покажет, она вдруг превратилась… Впрочем, об этом можно размышлять долго.

Однажды ее статью о биологической несовместимости прочитал профессор Глотов. Всем не терпелось узнать мнение старика. И тут кто-то не выдержал: «Как вы находите работу Угловой, профессор?» Вместо ответа Глотов сонно пошевелил дряблыми губами и вдруг спросил: «Это какая ж Углова? Ах, жена! Ну-ну. Вы знаете, и слог приятный, чувствуется влияние мужа… Н-да… А рассказы у него действительно хороши. Помните, этот… «Соловьиная ночь»? Талант всегда интеллигентен. Н-да-с».

Нина, невольный свидетель разговора, с трудом добралась до лаборатории, погасила свет. Несправедливость была вопиющей. Силы оставили ее, она разрыдалась.

Им следует поговорить. Взаимное перечисление обид ничего не изменит. Должно быть желание понять. Понять?! Она слишком много хочет. Желание выслушать — и на том спасибо.

«Счастлива ли ты, девочка?» Ах, мама, как же ты далека от реальности!

— А вот и я. Заждалась?

— Угадал. Досадую, что не ушла. Успел кого-то встретить или проводить? — Нина нервно мнет перчатки.

Максим скорчил обиженную гримасу:

— Прости. Задержали авторы, сдаем номер. Работы невпроворот. А вообще я готовлюсь к этому вечеру с прошлой недели.

— Ах, оставь! Что за навязчивое пристрастие — паясничать? Подумай лучше, что ты скажешь людям. Они торчат здесь уже час…

— Людям, каким людям?

— Тем самым, с которыми ты вечно решаешь свои сверхважные дела.

— Ах, этим? Тогда все в порядке. Нас только двое — ты и я.

— Вот как! — Нина встревоженно посмотрела в зал. — Ну, допустим, остаться вдвоем в этом содоме невозможно.

— А мы рискнем. Прошу! — он галантно поклонился и пропустил ее вперед.

Каждый из них разглядывал зал по-своему. Он — в надежде увидеть знакомых, а значит, почувствовать себя увереннее. Она — в надежде обнаружить свободный столик, по возможности дальше от знакомых, чтобы почувствовать себя свободнее. «Сейчас мы сядем друг против друга, как уже давно не сидели, и многое, очень многое будет сказано», — думала Нина. «Мы вдвоем. Хорошо или плохо? Час назад мне казалось — хорошо. Сейчас я в этом не уверен. Со стороны мы выглядим безукоризненно. Завидная пара. Она ждет разговора, точнее, откровения. Я ничего не жду», — так или почти так думал Максим.

Ресторан гудел. Сизая пелена дыма плавала в разгоряченном воздухе, то поднимаясь к потолку, отчего настенные бра сразу тускнели, то опускаясь вниз, и делала лица посетителей расплывчатыми, как на плохо проявленной фотографии. И разнохарактерная речь то выплескивалась, слышалась отчетливо, то вязла в этом застольном гуле.

— Сели в Нью-Йорке — аэропорт Кеннеди. Час проходит — никого, два — никого. В чем дело? Забастовка. Представляешь, положеньице? Нас четверо, а реквизита пять тонн. Концерт через два часа. Что делать? Бегу в забастовочный комитет…

— Углов, ты?!

Максим неловко отстраняется. Храмов успевает схватить его за руки, чмокает в затылок.

— Жорж, но не Сименон, — игриво представляется Храмов. — Моя жена! Марина, но не Влади. Разрешите присоединиться?

Пьяное откровение Храмова утомительно. Но он прилипчив. Придется терпеть.

— Са-адись! — требует Храмов. — Ты помнишь, как я начинал? — Храмов тяжело опускается на стул.

Максим кивает. Помнить он, естественно, ничего не может — Храмов начинал давно, — однако рассказы о тех временах слышал.

Лет десять назад его заметили. Известность принесли очерки. Так и говорили: «эра Храмова». Шли письма. Материалы обсуждали на заводах, в институтах. Пророчили большое будущее, сравнивали с Кольцовым. Принял как должное. Написал повесть. Свою первую повесть. Проза оказалась емкой. Опять шум, опять поздравления. Усматривали что-то от Ремарка, что-то от Платонова. А там, кто знает? Волна оказалась слишком высокой, и жизнь прошла где-то под ней, а может быть, слишком сильной и отнесла черт те знает куда. Два года писал эту самую повесть. Потом готовил к изданию отдельной книгой — еще год. Потом экранизировал — еще два года. Заинтересовались в театре. Сомневаться некогда, да и зачем сомневаться. Переделал в пьесу — еще год. Рецензии, отзывы. Сначала он их еще пересчитывал. Потом махнул рукой — надоело. Вырезал из газеты, складывал в отдельную папку. Пять лет — срок порядочный. Папка стала увесистой. Он так и говорил: имею на балансе три килограмма положительной критики. Теперь вот роман напишу, то ли еще будет. Однако «теперь» не состоялось. Канонада кончилась, дым рассеялся. Оглянулся: люди знакомые, а говорят мудрено. Другие люди, и жизнь другая: «Ах, Храмов?! Как же — помню. Второй век до нашей эры…»

— Нет, ты меня послушай.

— Гриша, нам пора идти.

Жене неловко за своего говорливого мужа.

— Отстань, у нас деловой разговор. Понимаешь, деловой!.. — с трудом выговаривает Храмов.

Максим старается не смотреть на Храмова. Каждый нечаянно брошенный взгляд вдохновляет Храмова на новую тираду. «Никого не будет. Только ты и я». Какая-то идиотская невезучесть! Нина поискала глазами официанта.

— Желаете драпануть? — Храмов раскачивается. Взгляд у него тревожный. — Думаешь, пропащая Храмов душа, падший человек.

— Гриша!

— Молчи, Марина! — Храмов не оглядывается, а просто так грозит пальцем куда-то вбок. — Марина, но не Влади, Жорж, но не Сименон — фатальное несоответствие. Пишу роман! Не веришь?!

— Почему, Георгий Федорович, верю. Только Марина права. Домой вам надо ехать, отдохнуть.

— Врешь! Никто не верит, и ты тоже. Вот я думаю: люди другие? — Голос Храмова твердеет. — Жизнь иная? Я изменился? Нет!! Все, как прежде, только веры нет. А значит, и меня нет. Думают, что не могу. — Рука неожиданно сорвалась вниз. Храмов покачнулся. — Не надо, я сам. Прошу любить и жаловать — человек из прошлого. К…калиф на час. М…м…м… — слово явно упиралось, — м…мастодонт — вот кто я.

Храмов расслабил галстук, шумно отпил из бокала.

— Верить, старик, нужно. Р…рисковать. Я понимаю… все… понимаю. А вдруг, что тогда? Там как посмотрят? Тсс, меж… между нами. А ты рискни!! — Стол виновато задребезжал под тяжелой храмовской рукой. — М…может, я поднимусь, роман сделаю. Помнишь, как обо мне писали? К…Кольцов. Знаешь Кольцова? А-а, знаешь, молодец. Я тоже знаю. Лимонаду бы, а, как считаешь?

Принесли лимонаду.

Была ли это жалость к человеку, выбитому из колеи, случайное любопытство, желание что-то понять, почувствовать? Максим уже давно собирался уйти, но что-то удерживало его рядом с этим человеком.

— Ты вот осуждаешь…

— Да бросьте вы, — миролюбиво отмахнулся Максим.

— Чего бросать? Осуждаешь! А зря. Одинаковых людей нет. Ну, не получилось раз, ну, два, ну, три. Но ведь получалось. Скажи, получалось?

— Получалось.

— Во-о! И я говорю — получалось. Приемлешь успех — прости промах. Так я считаю?

— Так.

— Во… Ты тоже писал здорово, верно? Я читал. Все от строчки до строчки. В общем, понял, да? Мы, брат, с тобой одного поля ягоды. Ты не обижайся, я со всей душой. Понял, да? Только ты еще свежий, а я уже того — заквасился. Понял? Во-о, заквасился.

Неожиданно Храмов поднялся и пошел к выходу…

Около их дома машина резко затормозила. Храмов открыл глаза, никак не мог понять, где он находится. Долго с кряхтеньем карабкался из машины. Стали прощаться. Марина на какую-то долю секунды задержала руку Максима в своей, одними губами прошептала:

— Спасибо вам, Максим. Теперь ему будет легче.

Дул ветер. Улица. И два силуэта — они еще долго виднелись в заднем стекле машины — то сходились, то снова расходились. Водитель свернул, и все пропало.

На лестничной площадке свет не горел. Максим нащупал отверстие для ключа, открыл дверь. Затевать разговор об испорченном вечере не имело смысла. Помог жене раздеться. На кухне приглушенно бормотало радио: «Московское время двадцать три часа пятьдесят минут. Передаем последние известия».

— Ну вот, — вздох получился долгим, усталым. — Прожит еще один день.

Из комнаты потянуло свежестью: Нина открыла окно. Начал было раздеваться, неожиданно вспомнил про бандероль: «Углову лично». Усмехнулся.

На белом кухонном столе пакет смотрится отчетливей.

— Ты будешь работать?

Он осторожно прикрывает дверь:

— Нет. Какой-то идиот прислал рукопись на дом. Гляну одним глазом, и спать.

— В самом деле, принесли днем, я тоже удивилась. — Последние слова были похожи на полусонное бормотание.

Ну-с, дорогой товарищ, что же вы имеете мне сообщить лично?

Вода успела закипеть, он заварил чай и теперь с удовольствием отпивал его отрывистыми глотками. Долго искал ножницы. Возвращаться в спальню не хотелось. Вынул нож и надрезал шпагат. Содержимое посыпалось на пол. Две тетради в клеенчатом переплете (судя по всему, сырость тронула не только обертку) и еще пять обыкновенных, ученических. На самой толстой стояла цифра один, на других надписей не было. Письмо оказалось наклеенным на первый лист.

«Дорогой Максим!

Отчества вашего мы не знаем, обращаемся по имени. Будем считать, что мы сверстники, так проще.

Это письмо о нашем друге геологе Виталии Ларине. Должно пройти достаточно времени, чтобы мы свыклись с мыслью, что его нет среди нас. На Севере так бывает: гибнут люди. Мы даже не знаем подробностей, как это случилось. Он весь вечер крутился у вездехода. Нам не повезло: водитель свалился с острым приступом печени. Мы три дня ждали самолета. Виталий хорошо знал машину. Договорились, что обязанности механика он возьмет на себя.

Снег пошел в девятнадцать ноль-ноль. Уже через час скорость ветра достигла тридцати трех метров в секунду. Это была кошмарная ночь. Из-за рева ветра мы не слышали, как начал трескаться лед. Вездеход ушел под воду на наших глазах.

Еще накануне все оборудование, продукты были погружены на вездеход. Мы собирались менять место стоянки. Понимали ли мы, что это конец? Наверное, нет. Рацию и три ящика с продуктами мы обнаружили через три дня. Они оказались выброшенными на лед. Это спасло нас. Мы стояли над этими ящиками, обнажив голову, и плакали. И было не понять, наши слезы — чему они дань? Жизни или смерти? Вот, пожалуй, и все.

Адрес ваш мы нашли в его записях. Он все время что-то писал. Хорошо, хоть не женат. Такого человека терять трудно. Сначала хотели все послать родителям, но потом передумали. О доме он говорил редко. И потом в дневниках запись одна есть: «Если со мной что случится, рукопись переслать по адресу…» Читаешь и не веришь: выходит, человек свою судьбу чувствовал. Ну а адрес ваш указан. Вот мы и решили: упаковать по возможности, дорога от нас как из тридевятого царства — долгая. На суд вашего разума, сердца и совести передаем. И еще… если писать надумаете, сделайте посвящение: «Виталию Севостьяновичу Ларину», — в том наш наказ.

По поручению группы изыскателей Кирилл Садовников.

Да, чуть не забыли. В конце тетради неотправленные письма. Кому они предназначались — остается загадкой. Может, вы знаете?

Заранее спасибо вам и до свидания. Найдете время, черкните пару слов — будем рады. Адрес наш года на два такой…»

Дальше шел адрес. А прямо над ним широкими, покатыми буквами было приписано:

«Товарищ!

Возможно, Максим Углов уже не проживает по данному адресу. Мы не знаем тебя, товарищ. Но верим, ты разыщешь адресата и передашь пакет по назначению. Виталия Ларина нет. Но очень важно, чтобы люди знали: такой человек был. Помоги нам сделать это, товарищ».

Письмо второе.

«Пишу тебе из дома», — начиналось письмо.

— Из дома, — эхом повторил Максим. — Где же твой дом, Виталий Ларин?

«Получил назначение на Север. Еду руководителем группы. Знаешь, я часто думаю, почему мы не подружились? Мое письмо — маленькая надежда исправить эту ошибку. Друзья нужны, их трудно сосчитать лишь потому, что считать некого. Есть товарищи, на каждом шагу знакомые. Спроси тебя, кто твой друг. Ты неминуемо задумаешься, будешь перебирать в памяти людей, их поступки, имея перед глазами какую-то высшую меру чувств. Так получилось: всю сознательную жизнь (несознательную, впрочем, тоже) я прожил, не выезжая за пределы отцовского колхоза.

А тут как-то сел и ни с того ни с сего написал рассказ о капитане Куке. Прочел отцу, он выслушал, головой крутит. «Это, — говорит, — из тебя боль наружу выходит. Землепроходцем тебе определено быть, оттого и тоска».

К отцу я приехал в отпуск. Говорят, Россия огромна — верно говорят. Только Урал всем Россиям Россия. Это, братец ты мой, своими глазами увидеть надо.

Два дня назад закатился с местной ребятней на рыбалку, хариуса ловить. Обстоятельные мужики. «Ноне, — говорят, — не то. Ране, у-у-у, брался. Натягашь стока, шитать зубы болят». А мужики те все в одну варежку войдут. Старшему — девять, второму — семь, а третий: «Мы, — говорит, — с Минькой ровня. Мне шесть, и еще месяц набавь». Жизнь, как видишь, потешная. Живешь среди этой вольготности, и вроде собственная душа прозрачней становится.

Обнимаю тебя, мой несостоявшийся друг.

P. S. Представляю твое лицо, когда ты прочел мои творческие потуги. Я и есть ненормальный. Беспомощно, коряво, однако же писал от всей души. Случай представится, перебрось мне их на отцовскую хату. Я и перепечатать не успел. Они у меня только в рукописи.

Еще раз обнимаю тебя. Виталий».

Максим перевернул страницу. Корешок затрещал, ссохшийся клей отскакивал мелкими кусочками. Линии косой клетки почти стерлись.

Письмо третье:

«Ну, здравствуй!

Прочел «Литературную газету». Опоздание невелико — месяца три, не больше. Для наших условий это терпимо. Кто такой Берчугин? А впрочем, неважно, он мне заранее симпатичен».

Тупая боль стянула затылок. Строчки сломались и поплыли перед глазами. Ощущение слабости было мимолетным. Максим его почувствовал, ухватился за край стола.

«Как я рад за тебя, да что там рад, я в восторге. Мы так и не поговорили ни разу по существу. Если бы понимание происходящего приходило к нам сразу, мы были бы в тысячу раз счастливее. Знаешь ли ты, что такое полярная ночь? Приеду, расскажу.

Перевернул всю библиотеку. Скорее, по инерции. Журнала нет, да и быть не может. Почта нас не балует. Как же хотелось прочесть эти самые рассказы! Завидую тебе, человечина. Скоро возвращаемся на материк. И тогда…»

Последние слова письма размыты совсем.

Тетрадь выпала из рук. Он не сразу понял, что пятится, пятится от стола. Ткнулся спиной в тяжелый посудный шкаф. «Ларин погиб! Ларина нет! Ларина нет!» — он повторял эти фразы все быстрее, быстрее, пока слова не превратились в бессвязное бормотание.

— Боже мой! Как же это, а? Значит… — Максим не договорил, губы дрожат, он зажимает рот рукой. — Что же это, а?!

Сейчас он закричит, и уже не будет сил остановиться. Он трогает пальцами взмокший лоб, смахивает испарину с висков, с занемевших надбровий. Все кончилось, кончилось навсегда!..

Потом, много позже, он будет говорить иначе: все было не так. Его потрясла гибель Ларина. Он не находил себе места. Не было четырех лет. Они расстались вчера. Ну, может, не вчера, пять, десять дней назад. И вот теперь его нет. Жена понимающе кивала. «Надо взять себя в руки, — говорила она. — Ларин погиб, остались его дневники. Он был незаурядным человеком. И ты, Максим Углов, не можешь жить спокойно, пока его рукопись не увидит свет. Это твой долг. Нет, не долг, твоя клятва на верность дружбе… Конечно, ты ему ничем не обязан, — говорила жена. — Эти дневники, возможно, они беспомощны, но это ничего не значит. Ты перепишешь их от первой до последней строки. Ты вложишь в эту работу свой талант». «Да-да, — соглашался он. — Ты права. Все будет именно так».

— Тебя нет в живых, Виталий, — голос Максима становится глухим, слова рвутся, теряют окончания. — Поверь, Максим Углов умеет ценить дружбу. «Дружба!» — кричим мы на каждом шагу. А что мы знаем о ней, кроме общепринятых воплей — неповторимая, вечная, неразлучная? Как и чем измерить ее? Днями, проведенными вместе? Пустое, их было слишком мало. Родством душ? Ах, если бы… Но мне неведом ты, и я для тебя — загадка. Делами и помыслами? Они остались при нас. Ты был слишком неразговорчив, я отвечал тебе тем же. А может быть, мы дружбу придумали? Молчишь. Впрочем, теперь это не имеет значения. Так и запишем — дружба была.

Видишь, я стою на коленях перед тобой. Что-то я хотел тебе еще сказать. Ах да, тебя нет…

Нелепо мучиться угрызениями совести. На бескорыстие я отвечу бескорыстием. Я не останусь в долгу, мы сочтемся. Твои дневники будут в порядке. Там должна стоять одна подпись: Виталий Ларин. Никаких литературных записей, никаких «подготовил к публикации». Единственная подпись — Виталий Ларин.

Максим взъерошил волосы, уронил голову на руки и так лежал, привалившись щекой к колким кусочкам битого сургуча.

Отчего он никак не вспомнит лица Ларина? У него были печальные зеленые глаза. Однажды Барченко (он не любил Ларина) сказал: «У него такие глаза, будто час каждого из нас предрешен и только мы об этом не догадываемся».

«Все эти дни, недели, месяцы я боялся твоих писем. Я бредил встречей с тобой, просыпался в холодном поту. Мне казалось, я узнаю тебя из тысячи похожих как две капли воды людей. Теперь тебя нет. И ничего, кроме печальных глаз, не осталось в памяти. Что же произошло? Просто смерть? Нет-нет, нечто большее… Погиб мой друг?.. Погибших принято оплакивать. Почему я не плачу? Куда девалось мое сострадание, ноющая тоска, где все это? Или случилось что-то иное, чему я не нахожу названия?..»

Письма надо перечитать еще раз. «Писать надумаете, сделайте посвящение: Виталию Севостьяновичу Ларину». Максима словно подбросило. Он схватил тетради, прижал к груди и стал шептать слова, и речь его была похожа на всхлипы, на бормотание:

— Конец оцепенению, тоске конец. Я свободен! Я талантлив, я гениален, черт подери! Тетрадушки!.. Где же вы мотались, родимые? Беречь буду, в сафьян переплету. Где ты есть, Кирилл Садовников, великий человек?! До помрачения, до снов зеленых напьюсь! Свободен я! — выкрикнул Максим, и посуда в серванте звенела длинно и музыкально: «Сво-обо-о-ден-ден-ден!»

«Вам еще напишется, Максим Семеныч, обязательно напишется».

— Какой разговор! Мне тысячу, десять тысяч раз напишется, Васюков! Ура! Тсс — жена спит. Как мы бываем несправедливы к ближним своим! Как бываем черствы — нехорошо-о…

Он сбрасывает тапки, пол холодит босые ноги. Тсс, тишина. Спать, спать, спать.

ГЛАВА IV

Сегодня воскресенье. Дождя нет, но небо, как и накануне, волглое и хмурое. Максим валяется в постели, прикидывает в уме дела на день. Получается не очень складно. С утра он прочтет верстку, после обеда поработает. Напоминание о верстке возвращает его к событиям вчерашнего дня.

Вечером зашла Наташа, он разговаривал с кем-то по телефону. Наташа села на крайний стул и, как ему показалось, стала очень внимательно разглядывать его.

— Скоро неделя, как вы не спрашиваете почту.

— Исправлюсь, — попробовал отшутиться Максим.

Насмешливый тон обидел ее.

— Нет-нет, здесь что-то другое, — сказала она. Так же неслышно встала и вышла из кабинета.

«Она права, — ругнул себя Максим. — Я размяк, надо собраться».

Где-то подспудно Максим жалеет Наташу, но жалость эта неосознанная, тихая жалость.

Максим потягивается, запрокидывает голову: смерть как не хочется вставать.

На балконной решетке сидят три голубя. Посередине — голубка. Два тугогрудых сизаря лезут вон из кожи. Стоит одному из них приставным шажком придвинуться к голубке, второй немедленно срывается с места, делает круг вызова и садится между своей избранницей и соперником. Начинается голубиная дуэль. Сизари суматошно бьют крыльями, толкают друг друга в разманеженную грудь, щиплются. Голубка крутит глазками, но с места не двигается. Как-никак, а стреляются из-за нее. Наконец схватка кончается примирением. Оба ухажера вновь на своих местах. «Вот оно — коварство женщин», — бормочет Максим.

Нина примеряет уже третью комбинацию. Максим с интересом наблюдает за ней.

— Чего таращишься? Отвернись.

Максим вздыхает, отворачивается к стене. Жена собирается к подруге. Не ахти какое удовольствие, но почему бы не пригласить мужа? Он, конечно, не пойдет, но почему не спросить? А вдруг… Лада Горолевич действует ему, Максиму, на нервы. Лошадронистая, губастая. Он почти уверен, что этот, с позволения сказать, друг семьи сочиняет про него всевозможные небылицы. Стоило им подружиться, как мир перевернулся. Вечные расспросы жены: где был? С кем был? Какие-то туманные намеки. А рассуждения об откровении, без которого не может быть нормальной жизни! Конечно, Лада Горолевич — стерва. Это давно ясно всем, за исключением его жены.

— Опять к ней? — спрашивает Максим на всякий случай.

Нина старательно пудрит лоб.

— Ты же знаешь.

— Знаю, — соглашается Максим.

— Ну вот, видишь. Поверь, это интереснее, чем таскать ведрами кофе для твоих приятелей, а потом, на ночь глядя, мыть горы посуды.

— Ладно, — уступает Максим. — Делай, как знаешь.

Последнее время он так часто говорил себе: «Теперь все будет иначе», что в какой-то момент утратил реальное восприятие этого самого «иначе».

Хлопает входная дверь — жена ушла. Максим нащупывает сигареты. Вообще он с утра не курит, но сегодня выходной, можно.

— Опять врозь?! — В дверях стоит теща, на ее руках остатки мыльной пены. Вера Ниловна любит Максима и почему-то жалеет его. Зять ей нравится: конечно, внешность в мужчине не самое главное, но зять красив, а Вера Ниловна любит красивых мужчин. Будут хорошие дети. Максим непостоянен, тут дочь права. Зато добр и уступчив. И вот поди ж ты, неглуп. Зять — писатель. Ей долго в это не верилось. Недавно снова прочла его нашумевшие рассказы. Видимо, так оно и есть. Заместителем редактора назначили. Довод, конечно, так себе. Вон Сонин — тоже заместитель редактора, а ума как не было, так и не прибавилось. Однако ж достаток.

Вера Ниловна зятем довольна. Из себя видный, уважительный. Уж кто-кто, а она знает свою дочь. Нине только такой муж и нужен. А жизнь вот никак не сложится. Раньше все равно что ручной был, похорохорится для приличия, а сделает, как жена скажет. Нынче самостоятельный. И слава богу! Мужик все-таки, глава семьи. А семьи нет. Недавно Вера Ниловна спросила дочь: «Нина, мне что ж, внука век ждать?» Дочь ответила что-то невразумительное, а потом расплакалась. Непонятные люди. Годы идут, когда же она рожать собирается? Вера Ниловна складывает руки на груди и тяжело вздыхает:

— Максим!

— Ну?..

— Перегорит ведь в Нине женщина, смотри.

Надо бы разозлиться на тещу, но Максиму лень злиться. Лучше отмолчаться. И он молчит.

— Ладно, вставай, — бросает теща миролюбиво. — Нина не поела, вы хоть блинов попробуйте, Куприн.

Максим еще какое-то время лежит, тупо уставившись в потолок, затем начинает неторопливо одеваться. Моется Максим шумно. Хватает воду пригоршнями, долго растирает озябшее тело, наскоро бреется и, взбудораженный, садится завтракать…

В час дня просит его не беспокоить.

— Белье надо выжать, — замечает теща.

— Потом, — огрызается Максим, вытаскивает из стола ворох бумаг и настраивается работать. Перечитывает написанное днями раньше, старательно правит. Снова перечитывает. «Не то, не то», — бормочет Максим, закрывает лицо руками, долго и настойчиво растирает виски. Перечеркнуть лист не так сложно, надо сочинить что-то новое, непременно лучше написанного прежде.

Неужели прошел целый месяц? Странно, он почти не вспоминает о Ларине. Кончились ночные кошмары. Неотправленные и распечатанные письма уже не мерещатся во сне. Он стал спокойнее. Кто-то даже сказал: «Наконец-то Углов перебесился». Наверное, так оно и есть. Почему же не пишется? Максим пробовал работать ночью. Садился за стол в пять, шесть утра: все было по-прежнему. Герои переползали со страницы на страницу, натужно окали, сморкались в кулак, сворачивали козьи ножки, но от этого не становились более живыми, нормальными людьми.

Дневники Ларина доконали его. Он подготовил их к печати. Еще раз пробежал глазами по диагонали и, пожалуй, как никогда отчетливо увидел: дневники написаны автором тех самых нашумевших рассказов, в которых есть что-то от раннего Чехова, от позднего Куприна. Он понимал: необходимо вмешаться в материал, придать ему иное звучание, убрать эту очевидную похожесть. Он все понимал, но этого оказалось мало. Максим будто лишился дара подбирать нужные слова, складывать их в фразы. Материал сопротивлялся. Так бывает. Детище отстаивает свои права, дарованные ему автором. Но здесь все было иначе. Он не писал этих дневников, мог с ними поступать, как хотел. Ничто не сдерживало его. Он переписывал страницы, целые главы. Ему даже казалось, что-то получается. Но стоило вчитаться в рукопись, и миф рушился. Ему становилось жарко, он вскакивал, начинал суетиться, бегал по комнате, кусал опухшие губы, вновь садился, в сотый раз подстраивался под манеру авторского письма. Все тщетно: получалось громоздко, заумно, мертво. Он с ожесточением рвал написанное и совершенно потерянный валился на прибранную постель. Месяц спустя, измотанный и истерзанный ненужным трудом, он принес дневники в редакцию.

Глеб Кириллович Кропов — ответственный секретарь журнала — полистал рукопись словно сшитыми из байковых подушечек пальцами, каждый раз слюнявил их наново, чтобы перевернуть страницу, и очень доверительным тоном сказал:

— Ну что ж, завидую вам, сколотили настоящую вещь. Не понимаю только навязчивой идеи. Зачем нужен этот Виталий Ларин? Ваша прежняя манера, стиль, — на слове «прежняя» Кропов обозначил сильное ударение.

Максим покраснел. Кропов сделал вид, что не замечает волнения собеседника, и тем же доверительным голосом добавил:

— Ваш язык… Это, право, даже неудобно, ставить другую подпись.

— Нет-нет, пусть будет Ларин. Я напишу короткое вступление.

Кропов пожал плечами:

— В конце концов, решает редактор. Я бы этого не делал. Тут есть несколько неудачных мест. Поверьте, ларинский стиль ни к чему, пусть будет один — угловский. В общем, подумайте.

Вот уже две недели он никак не решится принести дневники обратно в редакцию. Порой ему кажется: Кропов не так прост, о чем-то непременно догадывается. У них сложились корректные и осторожные отношения.

Кропов несколько раз спрашивал про дневники. Максим отвечал неопределенно, переводил разговор на другую тему. Глеб Кириллович не настаивал, хотя удивления своего не скрывал. Очень скоро о дневниках узнал редактор.

…Максим еще раз посмотрел на стопку исписанной бумаги, развернул ее таким образом, чтобы можно было сосчитать страницы.

— Семнадцать! Не густо.

Пронумеровал страницы, почувствовал в этом какую-то законченность, столкнул листки в ящик стола. Там у него первые пробы, пачки газет с кубинскими репортажами, рукописи без конца и начала. Максим принадлежал к категории людей, считавших, что все написанное их рукой пишется однажды и повторения иметь не может. Не пригодилось сейчас, пригодится позже — пусть лежит. Сочиненное таким образом было забыто и перезабыто тысячу раз. Однако культ неприкосновенности возобладал, и ненужный хлам продолжал лежать годами. Бесцельно полистал бумаги и, уже в какой раз, подумал, что все это стоит сжечь.

А еще подумал, что время взбадривания прошло и пора на жизнь посмотреть реально. Отрешиться от иллюзий раз и навсегда.

— Мы прозреваем длительно, — сказал негромко, для себя самого сказал. Однажды уже было такое желание перетряхнуть ящик и сжечь, если не все сразу, так добрую половину. Посчитал минутной слабостью, устыдился. Да и Тищенко помешал.

Он так и не понял, зачем они приходили.

Это случилось в воскресенье. Отрешенность, одиночество — все разом. И вдруг звонок, пронзительный, настойчивый. Щелкает дверной замок, мужские голоса в передней. И он, Максим Углов, идет им навстречу, на правах хозяина, так сказать, и на лице его, живущем в ином настроении, — какое-то подобие улыбки.

Сухопарый Тищенко жал руку, извинялся, все больше поглядывал на Гречушкина, ждал, когда же наконец тот объяснит Максиму цель их прихода.

Максим тоже недоумевал. Ему и подавно говорить нечего. Он отвык от гостей. Вот и получается — стоят они с Тищенко и слушают болтовню Гречушкина.

А того уже понесло, не остановишь. Он страшно рад, он ждал удобного случая, ему не терпелось, и вообще в этом есть что-то архидушевное, когда так вот запросто встречаются милые, симпатичные люди. По такому случаю, говорит Гречушкин, прищелкивая пальцем, хорошо бы… Ну, в общем, вы меня понимаете.

Максим конечно же понимает, и теща понимает, и Тищенко на редкость сообразительный гость. Зеленые перья лука топорщатся. На зеленых перьях лука — прозрачные капли воды. Огурцы порезаны дольками.

— Ну что ж, поехали!..

— Будем… За понятливых людей!

Потом болтали о делах. Гречушкин нападал на Шувалова. Максим Шувалова защищал. Вмешался Тищенко, сказал басовито, наставительно:

— А нам вот повезло: Чередов жесткий мужик, но справедливый.

И тогда Гречушкин стал суетиться, махать руками: его не так поняли. Им тоже повезло. Шувалов — редкий человек. А ему, Гречушкину, повезло вдвойне: он работал с Чередовым, знает его. А вот теперь под началом Шувалова, и тоже ничего.

Ушли они так же внезапно, как и пришли. Гречушкин вдруг заторопился, стал говорить, что им пора.

— В самом деле, — согласился Тищенко, — засиделись.

Максим гостей не удерживал. Его не покидало чувство неловкости. Уже в передней, у самых дверей, спросил: может, какой разговор есть и им надо остаться вдвоем? Тищенко покачал головой, улыбнулся виновато и грустно:

— Это все Диоген. Я говорил — не надо. А он ни в какую. Вот и получилось — как снег на голову. А каких-то особых дел нет. Заехали познакомиться.

Тищенко долго и внимательно разглядывал своего друга:

— Зачем ты меня повел к нему, зачем?

— Себя проверить хотел. Я вот его люблю, а ты нет.

— Ну и что?

— Ничего. Кто-то же из нас ошибается.

— Ишь ты, философ.

— А что делать? С тобой иначе нельзя. Ну так как: поедешь или передумал?

Сквозь решетку люка просвечивала вода. Гречушкин замечает, что вода движется и вместе с нею движутся блики света. Тищенко поймал его взгляд, кивнул на люк:

— Река здесь протекает, знаешь?

— Знаю, потому и зовется Самотекой. Только ты мне зубы не заговаривай: едешь или нет?

— Ну чего ты пристал? Подумаю.

— Давай, только недолго. Шувалов эти самые письма Углову передал. У него не залежится. Завтра вызовет и предложит поехать мне.

— Обязательно тебе?

— Больше некому. А мне сейчас ехать никак нельзя. Тут я тебе и предложу. В письме, между прочим, Дягилев фигурирует.

— Это какой еще Дягилев?

— Обыкновенный. Председатель колхоза из Пермской области. Кстати, твой друг.

— Быть не может! — усомнился Тищенко. — А письма чьи?

— Улыбин какой-то.

— Улыбин? — Тищенко потер щеку ладонью. — Нет, не знаю. Сквалыга, наверное, всех разве упомнишь?

На углу Садовой-Самотечной улицы они распрощались.

Идти в гости, тем более к Углову, Тищенко не собирался. Настоял Гречушкин, и он, Тищенко, уступил.

Углова Тищенко не знал. Слышать слышал, а встречаться не приходилось. Людям, которых жизнь с такой быстротой выбрасывала на гребень волны, Валерий Мироныч не доверял, недолюбливал он таких людей. Слухи об Углове ходили самые разные. И так уж получилось: хороших — Тищенко не замечал, не слышал, плохих не собирал умышленно. Однако плохим слухам Валерий Мироныч верил, они как бы подтверждали правильность его собственной теории: если человека двигают, и ко всему прочему так спешно, — здесь что-то не так.

Как же сказала та лесная незнакомка? Кстати, он собирался расспросить о ней Гречушкина, запамятовал. «Вы завидуете ему, он лучше вас» или что-то в этом роде. Встревоженный, одинокий человек. Таким ему показался Углов. Тут нечему завидовать, можно лишь сочувствовать. И потом эти письма. Тищенко засиделся в Москве, ему надо развеяться. Улыбинские письма — прекрасный повод. И он согласился. Ради Дягилева согласился. Он писал о нем однажды в газете. Лично ему, Тищенко, такие люди симпатичны. Сказал — обрезал. Рассусоливать не обучены. Жесткий человек. Ну и что? Зато хозяин. На этих землях не больно разживешься. А он смог. Хозяйство сколотил. Как сколотил, почему сколотил? Уж больно мы привередливы стали. Дай волю таким Улыбиным — любого под монастырь подведут.

Дело решенное — он едет. Для этого не стоило идти в гости. «Ты должен понравиться Углову». Дурак Дуся, честное слово, дурак. Мыслит отжившими категориями. С какой стати! Он придет в редакцию и скажет: «Я Тищенко. Хочу написать для вас». Не откажут. Ему не могут отказать.

К вечеру стало прохладнее, и он был доволен, что прошелся немного. На лестнице пахло валерьянкой.

— Опять! — вздохнул Тищенко.

Сосед хронический сердечник, и он уже привык к этому запаху.

Неожиданно вспомнил Шувалова. Тот тоже сердечник. И беловолосую девчонку вспомнил. Нахальная девчонка наговорила ему тогда в лесу массу дерзостей, выставила на посмешище, а он смолчал. Непостижимо! Влюблена она в Углова, без памяти влюблена, «Вот видишь, ты не зря сходил в гости».

Где-то в середине следующего дня Тищенко приехал в редакцию журнала и при солидном стечении скучающих сотрудников сказал: «Хочу для вас написать». Все, что случилось дальше, было вдохновенно и просто.

Гречушкин зашел в кабинет Углова и тоном счастливого заговорщика, которому удался государственный переворот, изложил свой бесхитростный план. Максим дал Гречушкину выговориться. Потом долго стоял у окна, смотрел, как дворник собирает опавшие каштаны.

Максим плохо знал Тищенко. После вчерашнего визита он вряд ли стал знать его лучше. Самоуверенность, категоричность таких людей Максим недолюбливал. Гречушкин называл эту черту по-своему — конкретный реализм. Солидно звучит. Так вот, конкретный реализм и сопутствующее ему брюзжание Максиму не нравились. Однако Тищенко по собственному разумению предложил поездку — это было приятно. Воскресные гости уже не выглядели столь неожиданными. И все-таки какая-то непроясненность ситуации оставалась. Сварливый и нетерпимый характер Чередова общеизвестен. Если тот пронюхает об их затее… Максим поежился. Сотрудничество в других изданиях считалось дурным тоном. Чередов не терпел совместительства. В газете роптали, однако с редакторским капризом мирились.

Такие, как Тищенко, были на особом счету. Этих людей Чередов выделял, называл резервом главного командования, гвардейцами. Конечно, Тищенко выступит в журнале под псевдонимом. Но все тайное когда-то становится явным. Об этом стоило подумать. Уж кому-кому, а Чередову характера не занимать.

Однажды на профсоюзном собрании (Максим еще работал в газете) настроились критиковать Чередова. Критиковать зло. Увлеклись, наговорили глупостей. Чередов сидел в первом ряду, прямо против трибуны, и получилось, что каждый выступающий невольно упирался взглядом в лицо редактора. Человек отводил глаза в сторону, сбивался с основной мысли, тушевался и при общем недовольстве зала уходил с трибуны. Так продолжалось несколько раз. Тогда кто-то попросил редактора пересесть на другое место. Чередов кивнул и пристроился где-то сбоку. Сидел он с лицом безразличным, закинув ногу на ногу. Так до конца собрания и не сменил этой позы. Он по-прежнему смотрел только на выступающих, жестким, неподвижным взглядом. Теперь получалось все наоборот. Кто-то просил слова, подходил к микрофону, начинал искать глазами лицо редактора и, как только находил, тут же сбивался с мысли, путался, и все повторялось. Чередов ничего не записывал, ни с кем не разговаривал.

Собрание прошло. Атака, к которой так старательно готовились месяца три, а то четыре, провалилась. Инициаторы понуро бродили по редакции, размышляли насчет предстоящих перемен. Всех волновал единственный вопрос: «Что же будет?» А было вот что.

На очередной планерке все обратили внимание на два листа бумаги. Один из них лежал под стеклом на столе редактора, другой — тоже под стеклом, но уже на столе заседаний. Бумага была очень белой, и записи на ней виделись и читались отчетливо. На каждом листе значилось восемнадцать пунктов, иначе восемнадцать критических замечаний в адрес Чередова. Под каждым замечанием стояла фамилия оратора.

Никаких передвижений в течение года не случилось. Чередов не любил скандалов. Он слишком хорошо знал людей. «Они не выдержат ожидания». Чередов не ошибся: пять человек уволились по собственному желанию.

…Наконец дворник подмел газон и пошел назад. Максим повернулся:

— Итак, вы настаиваете на поездке Тищенко?

Гречушкина смутил тон, которым это было сказано.

— Я предлагаю.

— Значит, не настаиваете. Хорошо, я так и скажу Валерию Мироновичу, что Гречушкин на вашей кандидатуре не настаивает.

— Максим Семеныч! — Гречушкин от волнения даже привстал. — Тищенко — лучшее перо газеты. Вы же знаете сами!

— Знаю, но я вас спрашиваю о другом. Вы мне гарантируете материал?

— Разумеется, — белые брови Гречушкина поднялись. — Это большая удача. Мы не заказывали ему статью. Тищенко пришел сам.

— Ах, Диоген Анисимович, вы прекрасный человек, но провинциальный актер. Не хотите же вы сказать, что к приходу Тищенко в журнал не имеете никакого отношения?

Гречушкин отвел глаза в сторону.

— Вот именно, — подытожил Максим. Еще раз посмотрел в окно. Газон был пуст. Дворник переставлял скамейки. — В газете на этот счет — драконовский порядок. Никаких выступлений на стороне. Разве вы об этом не слышали?

— Но Тищенко — имя. Его диапазон шире газетной полосы.

— То-то и оно, шире. С него взятки гладки. Чередов будет сводить счеты с нами.

— Что же нам делать? — У Гречушкина был настолько расстроенный вид, что Максим невольно улыбнулся:

— Ничего, пусть едет. Риск, конечно. Ну, да кто не рискует, тот не живет.

Максим взял из рук Гречушкина командировочное удостоверение. Представил лицо Тищенко, вялое, недовольное. Час назад он зашел к Максиму, поклонился, словно они виделись впервые, мрачно пробасил:

— Тищенко, Валерий Мироныч.

Ни о чем определенном они не говорили. Максим назвал место, куда придется ехать, показал улыбинские письма, Тищенко кивнул: дескать, место ему знакомо. Писем читать не стал, смахнул их в портфель и щелкнул замком. Заметив недоуменный взгляд, пояснил:

— В дороге прочту. — Тут же поднялся, как если бы разговор надлежало заканчивать ему, а не Максиму. Они попрощались. Потом заглянул Гречушкин и принес удостоверение, которое он должен подписать, и тогда… Максим вздохнул. Гречушкин ждал каких-то слов, и он сказал эти слова:

— Странное существо человек. Удача ему в руки прет. Хватай ее. А он нет, сомневается. Почему удача, откуда удача? Фома-неверующий. А может, так и должно быть, а?

— Да вы не беспокойтесь, он хорошо напишет.

— А я не беспокоюсь. С чего ты взял? Резерв главного командования. Они плохо писать не умеют. — Максим аккуратно расписался, подул на непросохшие чернила. — Держи!

И Тищенко уехал.

Отписался Тищенко на редкость скоро, принес очерк: «Вникайте». Гречушкин тут же стоит, потирает руки, будто автор очерка не Тищенко, а он сам. Максим читал материал первым, впечатление неповторимое: написано зло, остро — надо публиковать. Да и автор не с улицы пришел.

Отнес редактору. Шувалов прочел, посетовал на неустроенность человеческой жизни и три дня пребывал в плохом настроении. На четвертый день пригласил к себе Тищенко. Тищенко вышел из редакторского кабинета разъяренный, с пунцовыми пятнами на скулах. Подхватил висевший на стуле плащ и, ни с кем не попрощавшись, уехал в газету. Редактор долго никого не принимал. Телефон в приемной нервно побрякивал. Редактор не любил советоваться, но это был особый случай. Вечером главный попросил зайти Максима. Редактор сидел насупившись, не зажигая света. Вечерний полумрак делал его похожим на филина.

Они помолчали. Шувалов толкнул рукопись, она нехотя сползла на край стола.

— Смотрел?

Максим кивнул.

— Ну?..

— Отменно написано. Материал серьезный.

— Серьезный, — согласился главный. — В жизни вообще несерьезных вещей не бывает. Это только дураки суть на хи-хи да на ха-ха разменивают. Уж больно субъективный материал. Чередов, поди, и знать не знает, что его спецкор такую клюкву состряпал, а?

— Объективных материалов вообще не существует. Речь может идти лишь о большей или меньшей степени субъективности.

— Красиво говоришь, — редактор недовольно скосил глаза на рукопись. — Журналист, утративший чувство меры, перестает быть журналистом. Он тогда как кот, которому обстригли усы. Н-да, крепко, стервец, написал. Но торопиться не будем. Поспешность убивает мысль, — редактор многозначительно погрозил пальцем воображаемому собеседнику, которого еще предстояло убедить.

Чередов разыскал Василия Константиновича сам, против обыкновения, не стал слушать витиеватых шуваловских объяснений, на полуслове оборвал его и довольно раздраженно заметил:

— Если дрейфишь, так и скажи. Мы напечатаем немедленно.

Редактор покосился на сипящую трубку, вынул платок, старательно вытер повлажневший некстати лоб…

— При чем тут дрейфишь? Могу я подумать, наконец.

— Можешь. Только думай быстрее. Будь здоров!

О настоящем разговоре Максим Семенович Углов ничего не знал, хотя о вмешательстве Чередова, бесспорно, догадывался. «Причуды и домыслы Федора Улыбина» появились в печати.

Шума и восторгов было предостаточно. Тысяча писем в ответ на одну публикацию! Вот они лежат, любезные. Три здоровущие папки, как кирпичи. Кто их надоумил печатать отклики? Шувалов человек осторожный — ему шум противопоказан. А тут как бес в него вселился: «Печатать, и никаких разговоров. Нам не нужны полупобеды. Мы им покажем, что умеем выигрывать».

Максим подвинул листки письма ближе, потер глаза и стал читать вслух:

— «…Со мной вы совладаете, дело несложное. Нынче я бригадирствую в другом колхозе. Товарищ Тищенко так меня расписал, что и к соседу не появишься. Из партии меня хотя и не исключили, но близко к тому было. Спасибо, люди честные нашлись, безобразия не допустили. Человек я по натуре несговорчивый, согласен. Вот и Севостьян Тимофеевич, председатель нонешний, говорит: «Брось, Федор, наперекор жизни идти, работай, остальное приложится — грехи забудутся. Мужик ты головастый, не все тебе в бригадирах ходить». Может, оно и так. По ветру плыть всегда сподручнее. А если ветер тот неверный, тогда как? «Улыбин воду мутит. Улыбин не один. Улыбин счеты сводит». Нет, товарищи замечательные, коли вы для правды живете, так послушайте, что я скажу. С председательства меня не снимал никто, сам ушел. Нехай документы поворошат, три заявления моих имеются, Угрюмый я человек — верно, неулыбчивый. Может, и прижимист чуток. В том, что копейку не базарю, греха нет. Когда на дело — дам. Ну а как на ветер — к другому стучаться посоветую. Освободили меня по состоянию здоровья и на том же собрании председателем ревизионной комиссии выбрали. Цельный год лечился. Через год колхоз наш укрупнили, меня на бригаду поставили. Зря я, конечно, согласие дал. Получилось, от своего народа подался — нехорошо. Бригаду я со временем поднял, две благодарности имею. Ну а помимо всего прочего потихоньку наше житье-бытье ревизую. Вот тут и закавыка вышла. Лес у нас колхозный есть, гектаров триста. В документах одно, а по обмеру другое получается. Ну я, понятно, копать стал. Хотел сразу председателю сказать, да осекся, сомнение взяло: а вдруг и нет ничего? Людская молва, как мука из дырявого мешка. Нет, думаю, подождать надо. К тому времени здоровье мое совсем скособочилось. Снова пять месяцев лечился. В больнице лежал, в Москву на консультацию к профессору Вишневскому ездил. Два месяца на курорте провел. Оправился маленько. Вернулся я, значит, домой. Глядь, а против меня дело заведено: будто я выбраковку скота самолично проводил. Поначалу, честно скажу, растерялся, даже струхнул малость. Кому охота собственное имя поганить! А потом мыслями пораскинул и говорю: «Не реви, Тоня. — Это мою жену так звать. — Что-то здесь не так. Дело мне зазря шьют. Рот заткнуть желают. Не иначе, про ревизию мою пронюхали. А раз так, значит, кое-кто к истории с лесом касательство имеет — вот…»

Дальше шло многословное описание улыбинских переживаний, рассказ о прошлых заслугах. И только в самом конце крупными в наклон буквами было приписано: «За беспокойство извините. Дело мое разбора требует. Улыбин». Максим аккуратно разложил на столе все письма — получился внушительный белый квадрат размером с газету.

— Н-да… Что верно, то верно. Дело твое, товарищ Улыбин, разбора требует.

Подобного исхода не мог предположить никто. Нахлынувшие события единым махом перечеркнули конфликты, неприятности прошлых дней.

В редакции ни о чем другом не говорили, расходились лишь в оценках. Одни утверждали, что это просто хорошо, другие кипятились, требовали объективности: лучший материал года и вообще так крупно журнал еще не выступал. Поздравляли друг друга, поздравляли автора. Каждый чувствовал себя причастным к удачному материалу и теперь с готовностью половинил, четвертовал, восьмерил общую радость: «Ай да Тищенко — гигант!»

И тут среди всеобщей восторженности, благозвучности на стол Максима легло пухлое третье, а двумя неделями позже и четвертое письмо Федора Акимовича Улыбина. В какой-то неуловимый миг житейская суета сделала поворот и закрутилась в обратном направлении. Он слышал, как Глеб Кропов, ответственный секретарь журнала, вразумлял Лужина:

— Дорогой мой, мы имели большие неприятности, имели маленькие, но кошмарных неприятностей мы не имели. Ваш Тищенко написал туфту.

Максим хотел было вмешаться в разговор, но вовремя передумал. Кропов, кажется, прав.

Максим шел по коридору редакции, по привычке заглядывал в каждую комнату. Их было не так много — одиннадцать. Сотрудники торопливо здоровались, некоторые, не обращая внимания на него, продолжали работать. Редакторы отделов добрели лицом и произносили свою коронную фразу: «Как, вы уже здесь?» — словно каждый из них прибыл в редакцию с первым трамваем. А вот он, Максим Углов, заглядывает сюда крайне редко, чему непременно следует удивиться и даже обрадоваться.

В приемной Максим обязательно застает Лужина. Лужин замечает на лице заместителя усмешку и краснеет. Максим ограничивается кивком. Он застает здесь Лужина не в первый раз — повод к размышлению. Но сейчас его голова занята другим — улыбинскими письмами, например. Эти чертовы письма делают день особенно непривлекательным.

Ровно в шестнадцать он соберет редакцию. У журнала случаются нескладности, бывают промахи, в конце концов, это и есть та самая данность, которую надлежит принимать как должное. Рассчитывать на постоянную удачу может только дурак. Однако историю с пермской командировкой неудачей в общепринятом смысле вряд ли назовешь. Не имей Тищенко такого имени, все было бы в миллион раз проще.

Максим бестолково смотрит на пунцовое и костистое лицо Лужина, берет его под руку. Зачем? Он же знает, Лужину ехать нельзя. Класс материала будет достаточно высок, но разве дело только в этом!..

Максим хорошо помнит летучку по четвертому номеру. Народ сошел с ума, даже осторожный Кропов и тот щебетал восторженно: «Материал-бомба! Улыбин станет нарицательным именем». И Максим соглашался. Он не мог не соглашаться. Ему так хотелось, чтобы все сказанное было правдой!

Где-то внутри сверлил червь сомнения, но он смолчал. Да и что скажешь, нельзя же критиковать материал лишь за то, что он слишком хорош.

— Послушайте, Лужин, а если все-таки поехать вам?

Лужин безрадостно покачал головой:

— Не могу, Максим Семенович… У меня должок за две прошлые командировки. Матвеевич до сих пор очерк в номер не ставит. Нет, говорит, активной мысли. — Лужин вздохнул, — И потом…

Максим насторожился:

— Что потом?

— Да нет, ничего. Это к делу не относится.

— Ладно, идите, я еще подумаю.

«Ишь ты, к делу не относится. Ошибаетесь, товарищ Лужин. Должок за две командировки, решается дело с квартирой. Все это причины, и причины значительные, но… — Максим ловко поддевает пальцем бумажный шарик, — но второстепенные. Н-да… Не в этом сермяжная правда. Во-первых, Лужин боготворит Тищенко. Если быть откровенным, он даже ему подражает. Недаром у него собраны все публикации Тищенко. Ореол Тищенко не позволит Лужину усомниться. Во-вторых, поездку Лужина Гречушкин воспримет как недоверие к себе лично. Логичнее всего послать Гречушкина. Они друзья с Тищенко, но друзья на равных. А это уже кое-что. Гречушкин рекомендовал Тищенко, ему и расхлебывать».

Максим нажал кнопку звонка. Заглянула Наташа.

— Приглашайте, будем начинать.

Наташа берется за ручку двери, но потом ее отпускает.

— Что же вы стоите?

— Думаю…

— Думаете? О чем?

— Вы стали другим.

— Я? — Максим осторожно потирает лоб, трогает брови. — Возможно, — говорит он наконец. — Все люди меняются.

— Я не о том.

— Тогда я теряюсь в догадках. Скажите, по крайней мере, я стал лучше или хуже?

— Вы стали обычней.

Засиделись… Он точно заметил, без десяти четыре начали, а сейчас семь. Они проговорили три часа. И все впустую. Максим не вправе их упрекать. Остался позади день с его настырной суетой, стол завален бумагами, их надо разобрать, а сил нет. Все силы потрачены на этот суматошный день. Он сидит один. Вокруг настольной лампы крутятся здоровенные мотыли, ударяются крыльями о жаркое стекло. Это единственный звук. Сейчас самое время сказать — затея провалилась. После стольких слов, сказанных в адрес Тищенко, слов хвалебных и просто хороших; после внушительной тирады главного, что значит любить журнал, где Гречушкину была отведена роль ангела-хранителя; после чтения писем и откликов, охов и ахов, выражающих только восторг, — было тяжко и неправдоподобно говорить что-то иное.

А на летучке все молчали. Даже поднаторевший в подобных историях Матвеич готов был забыть свою нелюбовь к молодому заместителю и сейчас с надеждой смотрел на Максима.

— Ну что ж, — сказал Углов. — Диоген Анисимович, давайте думать. Вам и карты в руки.

— А чего думать? — вдруг оживился Матвеич. — Пусть едет.

— Куда? — спросил сипловатый Лужин.

— Туда, — Матвеич снял очки и стал их тщательно протирать.

— Не могу понять, отчего такой переполох? Нас что, за руку кто схватил?

Кузьма Матвеич поморщился:

— Лужин, вы дурно воспитаны. Почему нас должны хватать за руку?

— Это образ, — загудел Лужин.

И так далее, и тому подобное. Скандально, пусто, никчемно. Больше других усердствовал Кропов. У него давняя нелюбовь к Гречушкину.

— Вот к чему приводит авантюризм, — сказал Глеб Кириллович, снял крышку с графина и налил в нее воды. — Некоторые товарищи, — Кропов посмотрел на Гречушкина, — тщеславны сверх меры. Они пользуются добротой несведущих людей. — Глеб Кириллович отпил воды и слово «несведущий» повторил дважды, дав тем самым понять, что несведущих людей в редакции много. Во всяком случае, Углов и все, кто пришел в редакцию позже и вместе с ним, никак в понимании Кропова не могли считаться людьми знающими и проверенными. — М-да, — сказал Кропов, — завели редакцию в тупик.

— У нас же ставка на молодежь, — съязвил Матвеич.

— Я никогда не доверяю людям, лишенным элементарной творческой скромности. Тищенко, его манера держаться… Простите, Максим Семеныч, но на это стоило обратить внимание.

«Стоило, — ему не хотелось спорить с Кроповым. — Когда Тищенко уезжал, ты помалкивал. А я ведь спрашивал твое мнение. Но ты верен себе, уважаемый Глеб Кириллович. Бегал по коридору, суетился: «Потом, потом!»

Все верно, ответственный секретарь журнала — работы по горло. И улыбинские письма знал назубок, и Тищенко был тебе не в новинку, однако ж смолчал. А я тоже лопух. Тебя бы прижать. Годы, опыт как-никак, выскажись. Не прижал. Шувалов еще спросил: «Как Кропов?» Мне бы, дураку, ответить: «Никак, в кусты ушел». А я нет: «Все нормально, Кропов — «за».

Ты и был «за». Потирал руки и на дню раз по десять повторял: «Заманчиво».

Максим откинулся на спинку кресла, зажмурил глаза. А начиналось все хорошо. Красиво начиналось.

Когда еще Тищенко подвернется, а тут будто и задумано так: «Вот он я — извольте познакомиться и послать немедленно. В газете меньше полосы не пишу».

Улыбинские письма подсунул Гречушкин. «Дело кляузное, — говорит. — А Тищенко в вопросах морали — первый ас». Оба письма против одного и того же человека, председателя колхоза «Авангард» Дягилева. Первое — анонимное, второе — за подписью «Улыбин». В почерке сходства нет, по суть писем одинакова: человек при власти рядовым людям мстит…

Спустя полмесяца Тищенко вернулся. В редакции так бывает. Поехал за одним, привез другое. Ждали социального портрета, философское эссе «О чем шумит русский лес?». И вдруг: «Причуды и домыслы Федора Улыбина». Впрочем, беды большой нет. Мораль, она всегда в ходу. А мораль была превеликая.

Федор Улыбин, он же бригадир новосаченской бригады колхоза «Авангард», — фигура угрюмая и зловещая. Председатель колхоза Иван Дягилев пытается утвердить в хозяйстве новые принципы взаимоотношений между людьми. Дягилев — молодой председатель. Конфликт неминуем. Улыбин, возглавлявший колхоз в прежние времена, тяжело переживает крах своей председательской карьеры и начинает травлю молодого председателя. Вывод: письма Улыбина — заведомая ложь.

Кого же посылать? Лужин не может. Духов не справится. Остается Гречушкин. В конце концов, это его моральный долг. Они друзья с Тищенко.

Максим опять вспомнил летучку, запальчивое выступление Гречушкина: «А что, если эти самые письма стопроцентная липа? А Дягилев или, как там, Дягилев, впрочем, неважно, человек упорный, цель видит, людей вокруг себя сколотил и чешет к этой самой цели прямехонько, и ему откровенно начхать на злобствующего Улыбина и камни дорожные». Хорошо говорил Гречушкин. Только он, Максим Углов, в эти розовые речи ни вот на столечко не верит. Хватит, надоверялся. Теперь, как ни крути, расхлебывать эту историю ему придется. Редактор болен, последнее время он часто хворает. На старика стоило бы обидеться. Выслушал подробный отчет, письма улыбинские прочел, запахнулся в стеганый халат, сидит как сыч. Ни да, ни нет — думает. А потом возьми и скажи:

«Действуйте. Мне не резон вмешиваться. Еще кто-то подумает, мол, не доверяю вам, к рукам прибрал. Вы ж меня и осудите».

Ишь как повернул — «осудите»!

Углов убрал со стола лишние бумаги. Завтра Гречушкин уезжает. Нужен какой-то совет, напутствие. Проще сказать: смотрите сами. Тищенко так и поступил. Однако улыбинская история перестала быть личным делом автора. Так что не обессудьте, Диоген Анисимович, придется выслушать маленькое наставление. Так и запишем: операция «Доброе имя», план. Поставим цифру один и начнем думать.

Если верить письмам, то очерк Тищенко с первой до последней строчки — туфта. Рискованно… Тищенко слишком опытен, чтобы попасть впросак. А бюро райкома? Оно заседало после выступления журнала. Стоял вопрос об исключении Улыбина из партии. Значит, прав Тищенко. Улыбин — клеветник. Не исключили. Почему? Сам Улыбин пишет: нашлись люди. Кто они? Сидя в этом кабинете, многого не узнаешь. А может, и нет никаких людей? Мало ли иных причин: учли прошлые заслуги, чистосердечное признание. Ну а если люди все-таки есть? Как быть тогда? Времени прошло достаточно, а письма из райкома нет. Случайность или так и должно быть?

А может быть, поехать самому?

«Поехать можно, — бормочет Максим. — Только там разговором не отделаешься. Разобрался, уладил — писать придется. Вот именно, писать».

Чем больше он размышлял, взвешивал «за» и «против», тем непонятней становилось его собственное состояние. Ему хотелось, чтобы Тищенко оказался не прав. Но почему? Еще раз перечитал одно из писем. Перед глазами встает удрученное лицо главного, так нелепо оказавшегося в дураках; круглая, с внушительными залысинами голова Тищенко, просевшая между сухими плечами. Ему даже почудилось, что он слышит простуженный голос Чередова: «То есть как не подтвердилось?» И тут Максим засмеялся. Смех буквально душил его. И он не пытался остановить этого безудержного веселья, он даже почувствовал какое-то смутное облегчение.

ГЛАВА V

Нина уже спала. Теща открыла дверь, сердито буркнула: «Шляешься где-то» — и ушла к себе. Максим еще долго сидел на кухне, лениво потягивая чай. Со студенческих лет осталась эта привычка пить чай вприкуску, выплеснуть красноватый навар на блюдце и, обжигая губы, отпивать его маленькими глотками. Максим еще во власти дневных переживаний. На душе у него скверно. Предстоящая поездка Гречушкина не идет из головы. Он на цыпочках пробирается в комнату, открывает стол, подхватывает ворох бумаг, лежащих сверху, уносит с собой.

— Много написано, — бормочет Максим и принимается складывать по порядку рассказы. Где-то в душе Максим уверен: рассказов соберется на целую книгу, и он, Максим Углов, будет автором этой книги. Максим прикрывает глаза, трется щекой о жестковатые листы.

Интересно, стал ли он писать лучше? Тогда он старательно убеждал себя: страх сжирает талант, надо почувствовать себя раскрепощенным, вдохновение — синоним свободы.

Да-а, свободы. Скоро полгода, как вы, Максим Семеныч, получили вольную: хочешь — на все четыре стороны шагай. Только зачем? В журнале вы человек свой, ну если не свой, так необходимый. Редактор без малого год болеет. Для вас, уважаемый Максим Семеныч, это манна небесная. Случись иначе, и Кропов, и Кузьма Матвеевич, и Лидия Анатольевна, а если откровенно посчитать, и… шестой, девятый пройдут мимо ваших дверей и не заметят. Человек привычный дома, с ним дела решать удобнее.

Так что не зарекайтесь, уважаемый Максим Семеныч, старика ругать. В обществе просвещенном — вам внимание. И не мучьте себя вопросами: отчего? почему? Раз приемлют — забота с плеч долой. И с рассказами наладилось — печатают вас… Раньше все нет да нет: «посмотрим», «подумаем», «принесите еще что-нибудь». А нынче будто в знакомый дом с другого хода зашел — печатают.

Он исправно получал гонорары, что, по-своему, было действием приятным. Так же исправно в журнал поступали рукописи его новых друзей. Чуть позже появлялись и сами друзья. Их приход вызывал в душе смутное чувство радости. Максим считал их людьми талантливыми, иначе и быть не могло. Его печатают, значит, понимают. Потом эти самые рукописи приходилось читать, и радость постепенно убывала. Он пытался что-то объяснять авторам, обращал внимание на очевидные промахи. Слушали его рассеянно, скорее делали вид, что слушают. Ждали каких-то иных слов. Очень странно улыбались ему и уходили.

Через день-два звонили всевозможные Егоры Саввичи, Леониды Васильевичи, народ в обществе заметный. Называли имена все тех же авторов, называли по памяти. Дескать, актуально сверх меры, обрати внимание. Егор Саввич тебе плохого не посоветует. Горьковская традиция — вникай. И он вникал.

Ему советовали ходить по земле. Он и пробовал ходить, ставил ногу твердо, на полную ступню.

Появилась цель — печататься. Самооправдание, самоочищение, как угодно, но все-таки цель. Страх не способен убить всего. Что-то же осталось… Страх тоже испытание, он закаляет. Придет письмо? Оно не может прийти. Приедет сам? Он не может приехать. Отчего же покоя нет?

В один из таких дней заглянул Гущин. Явился без предупреждения, словно к себе домой, плюхнулся в кресло и стал рассказывать о еженедельнике, называл его «моя конторушка».

— Я, брат, теперь величина, большой человек. Не веришь? — Гущин порылся в карманах, достал удостоверение. — На вот, читай: редактор по отделу прозы. Ну как, звучит?

Максим перебил его, заговорил о гущинской рукописи, стал объяснять, почему они не могут ее напечатать.

Гущин сразу помрачнел, дал Максиму выговориться и только затем процедил сквозь зубы:

— Это свинство. Порядочные люди так не поступают.

— Позволь, написана слабая вещь. Если ты такой бойкий, напечатай ее в своем еженедельнике.

— «В своем»! — Гущин недобро усмехнулся. — Спасибо за совет. Не премину воспользоваться, когда вы пришлете нам очередную порцию неповторимых рассказов.

— Это что, угроза? — Максим даже привстал от неожиданности.

— Нет, прояснение ситуации.

— Вы же сами утверждаете, что печатаете только настоящую… — Максим не договорил, споткнулся о прищуренный взгляд Гущина.

— Не совсем так. Иногда мы печатаем нужные нам вещи.

— Нужные?! Это в каком смысле?

— В прямом.

— Любопытно.

Их разделял только стол. При желании он может дотянуться и смазать по этой самодовольной роже. У него появилось такое желание. И ему хотелось, чтобы Гущин догадался о нем.

— И в твоей «конторе» знают, что ты проповедуешь подобные истины?

Гущин усмехнулся:

— Мои истины — мое личное дело.

— Это еще почему?

— Все потому же. Мы печатаем только настоящую прозу. Максим Углов — талант. Или вы хотите кого-то в этом разубедить?

— Убирайся вон!

— Тсс… И не будем ссориться. Пути всевышнего неисповедимы. — Гущин закатил глаза и какой-то развинченной походкой вышел из кабинета.

Сволочь, редкая сволочь! Максим еще долго не мог успокоиться. И Васюков зря его отговаривает: «Не надо ссориться». Надо, необходимо! Ощущение брезгливости не проходило. И сам Гущин, и навязчивая доверительность, жесты, манера вести разговор — все, все оскорбительно. И дело не в том, что говорил Гущин. Кесарю — кесарево. Гущин искал в нем единомышленника, он рассчитывал на него. Неужели?.. Стоп. Нервы ни к черту. Плюнуть и забыть. К нему не заходил Гущин.

Доконала электричка. Он возвращался с дачи. Сел именно в этот вагон. У него была привычка садиться в третий вагон. Народу оказалось не так много, но все равно пришлось стоять. Напротив сидел человек и читал журнал. Факт сам по себе незначительный, если бы не одно «но». Человек читал рассказ, автором которого был он — Максим Углов. Не тот, у которого что-то от Куприна, нет, всамделишный Максим Углов, застрявший в проходе третьего вагона. Человеку было искренне наплевать, кто стоит рядом с ним. Человек сидел и читал рассказ. Еще четыре страницы, еще три страницы, еще две страницы. Человек потянулся и закрыл журнал.

— Ну как?

Человек вздрогнул:

— Что как?

— Рассказы?

— А… Никак.

— Не понравились? — его голос выдавал волнение.

— Муть, — согласился человек и зевнул.

В вагоне стало душно.

— П…почему м-муть?

Взгляд у человека был сонным, он лениво покосился в его сторону:

— Скучно. Ни уму, ни сердцу. Белиберда какая-то. Черт знает что печатают! — возмутился вдруг человек. Он почувствовал вкус к критике.

— Да бросьте вы! — Желание оборвать человека, обвинить его в невежестве, серости было настолько велико, что Максим даже прикусил губу.

— То есть как бросьте! — не унимался человек. — Да вы прочтите эту муру, а потом защищайте.

— А я читал.

— Плохо, значит, читали, — убежденно заключил человек и отодвинулся к окну.

Человек не был литератором. Это делало его неуязвимым. К человеку не приклеивались ярлыки: ортодокс, ретроград, графоман. Человек был обыкновенным, среднеарифметическим читателем. И то, что он был именно таким, делало доводы Максима беспомощными.

Было что-то унизительное в необходимости доказывать. Но желание оправдаться, поколебать категоричность суждений этого неуютного человека взяло верх. Максим говорил взволнованно, сбивчиво. Объяснял, почему рассказы нужны, что хотел сказать автор. Он обращал внимание на второй план рассказов, который (как ему казалось) был настолько явным, что не заметить его мог разве что равнодушный, тупой человек.

Он рассуждал, а человек слушал, невпопад улыбался редкозубой улыбкой и так же невпопад провожал рассеянным взглядом летящие мимо опоры электропередачи.

Улыбка обнадежила Максима.

— Вы поймите, — он не договорил. Электричка пронзительно засвистела. Дождь стелился по оконному стеклу наискосок. Человек вздрогнул и сказал:

— Погода-то не ахти. Лето прошло, а погоды нет, во как… Н-да…

Максим удрученно пожал плечами и чуть слышно вздохнул:

— Нет погоды, нет.

Домой Максим вернулся разбитый. На дверях прочел записку: «Мама, я у соседей». К нему не обращались, он возвращался поздно. К соседям не пошел — надоели люди. Домой, впрочем, тоже — надоело одиночество. Вышел на улицу. Безлюдно, хорошо. Вроде и на людях, и вроде бы один…

Дворник чистил тротуар. Постоял, посмотрел. Удивительно, настоящий дворник в фартуке, с бляхой — девятнадцатый век.

Дворник заметил его, остановился. Ждал, когда подойдет. Подошел.

— Закурить найдется?

— Найдется.

Закурили.

— На прошлой неделе делаю обход. Смотрю, стоят. Парочка. Она лет тридцати, фигуристая, волос светлый. Ему поменьше года на три, тоже из себя хороший, гладкий. — Дворник уважительно затянулся. — Курево, мое почтение… Ну, думаю, он ли уговаривает, она ли в расстройстве.

Дослушивать не стал. Машинально кивнул и пошел дальше.

Вернулся около двух. Думал, все спят, оказалось, нет. Нина отложила в сторону журнал:

— К кому-то заходил?

— Нет, просто прогулялся. И знаешь, встретил дворника. Настоящего дворника, как в детстве. Хотел поговорить, а потом передумал: вдруг окажется ненастоящим? Жалко. Пусть лучше так. Почему не спишь?

— Жду тебя.

— Что-нибудь случилось?

— Разве для того чтобы ждать мужа, нужны чрезвычайные обстоятельства?

— Ну-ну, не будем ссориться.

— Что происходит, Максим?

— Происходит? Ничего, абсолютно ничего.

— Твоя замкнутость становится нестерпимой.

— А в чем дело?

— Ты еще спрашиваешь! Причины следует выяснять мне.

— У тебя какая-то страсть все драматизировать. Скажи лучше, ты читала мой последний рассказ?

— Рассказ? «Двое»?

— Да, «Двое».

— Читала.

— Ну и как?

— Ты же знаешь, я неспециалист…

— Оставь, специалист, неспециалист. Я спрашиваю твое мнение.

Щелкнул выключатель.

— Почему ты потушила свет?

— Свет? Я полагала, мы будем спать.

— Да, но минуту назад он горел.

— Ненормальный.

— Так все-таки?.. Ты не ответила на мой вопрос.

— Понимаешь… — Нина повернулась на спину. — Я все время ловлю себя на мысли, будто это не твои рассказы. Вот те, первые, помнишь, были твои. А эти? Они в чем-то похожи. Может быть, по настроению, по языку, но все равно не твои.

— При чем тут первые, вторые, десятые? — раздраженно выплеснулось само собой.

— Почему ты кричишь? Что-нибудь произошло?

— Ничего. Еще один обыкновенный человек идет направо, налево, назад. Бесполезно — он заблудился. Это не назовешь даже событием. Обыкновенная жизнь.

— Ты напрасно отчаиваешься. Какой-то поиск формы, сюжета, своей манеры необходим. Это естественно.

— Естественно, — машинально повторил Максим.

— Движение не может быть только по восходящей, тем более в творчестве… Почему ты морщишься, разве я не права?

— Не обращай внимания. Неудачи, если их логически обосновывает даже близкий тебе человек, вряд ли делаются от этого приятней…

— Ты так взволнован, будто кто-то опубликовал критическую статью.

Максим тяжело опустился на тахту:

— Статью… А ведь действительно может быть статья.

Статьи не было. Ничего не было. Рассказов просто не замечали. Он не знал, радоваться этому или, наоборот, приходить в уныние. В редакциях журналов, где он бывал по делу и просто так, он старался не задерживаться. Его не покидало ощущение, что люди о чем-то догадываются. Он уже давно не делил людей на плохих и хороших, добрых и злых. Теперь это выглядело иначе. Есть люди, с которыми стоит иметь дело, а есть люди, с которыми дела иметь не стоит. Так легче. Время рождает мудрость.

Часы глухо пробили одиннадцать раз. Максим открыл окно. С вечера зарядил дождь. Максим вытягивает руку, капли покалывают ладонь. Дождь мелкий, задувает ветер, и капли ударяют в стекло, кривыми струйками ползут вниз.

Максима познабливает. В чем дело? Он никак не может успокоиться. Какое-то время ему казалось — кутерьма с улыбинскими письмами даже кстати. Возникла потребность в конкретном действии, и он может без обиняков подчинить себя этому действию.

Улыбинское дело поглотило его, стало реальным переживанием, где личный интерес лишь незначительная часть, а уж никак не целое. Его волнение почти бескорыстно.

И вдруг эта электричка и ночной разговор с Ниной. А теперь еще и статья. Статья. Он сам породил эту нелепую фантазию. Чего проще — посмейся над глупым вымыслом. А он не может, он ждет. Тысячу раз повтори ему: статьи не будет. Пустое: он сам себе судья. Будет!

Все запуталось. Теперь не поймешь, кстати улыбинские письма или в самом деле ему стоит заняться чем-то иным? Статья Тищенко и его личная боль оказались на поверхности одновременно, будто их вытолкнуло туда одной и той же силой. Казалось, все решено, а покоя нет.

Несмотря на поздний час, он ощутил чувство голода. А может, рискнуть, поехать самому? Там, в колхозе «Вперед», существует реальный человек. Он поможет ему, вернет доброе имя. Легко живешь — пришел, увидел, написал. А если не получится и доброго имени Улыбина в помине нет? Там с тебя взятки гладки, ты приезжий. А здесь… Так что сиди и не чирикай. Улыбину наплевать, кто к нему приедет: зам, пом, нач, — лишь бы человек хороший, способный понять.

А разве Гречушкин плохой? Нет, отчего же, отличный человек. Вот и прекрасно. Завтра он уедет. Другого выхода нет. Ехать самому нельзя. Редактор болен. Названивает через день. Узнает, что уехал, сойдет с ума.

Конечно, можно все объяснить. Особый случай, Тищенко слишком опытен. Гречушкин… Ну, в общем, они друзья.

«Вот как! — редактор даже не посмотрит в его сторону. — А я думал, вы доверяете сотрудникам». Скажет внушительно, словно все сотрудники присутствуют при разговоре и на их суд он выносит поступок незадачливого заместителя. Приехал, уехал. Если бы только это! Полемика с Тищенко, ее не избежать. Значит, боишься? Так и должно быть. Страх, он везде одинаков — в Москве, в Перми, где хочешь. Лучше пугайся тут, по месту жительства. На эшафот приводят. Лишь глупцы идут туда сами. Вот и сиди, дыши на собственные губы. Урал, братец ты мой, — чудо редкое. Тут уж не перепутаешь — Россия!

Стоп, где он слышал эти слова? Максим сжимает переносицу, делает несколько быстрых шагов по кухне, перебирает в памяти все слышанное и виденное за последние два-три месяца, возвращается к столу. На глаза попадается ларинский дневник. Максим листает страницы. Дыхание отрывистое, как после быстрого бега. Нужные слова находятся тотчас же.

«В Севере есть что-то истинно русское. Спроси у пермяков, какая у них погода. Лето, его, считай, нету, холод собачий, а все равно красотища. Урал, братец ты мой, — чудо редкое. Тут уж не перепутаешь — Россия!»

И как же он сразу не сообразил! Ларин из этих самых мест. Померещилось, ошибка? Да нет же, нет! Куда запропастился конверт? Оставил в редакции, утерял? «Да не дрожите вы!» Максим сжал пальцы, отпустил, снова сжал, отпустил. Ну вот, так, кажется, лучше. Нужный конверт найден. А теперь читай, вслух читай:

— «Пермская область, колхоз «Вперед». Улыбину Федору Акимовичу».

И тотчас из дневника:

«Спроси у пермяков, какая у них погода». «Зачем же спрашивать, — ответил сам себе. Не ответил, выкрикнул: — Погода великолепная!!»

Он уже не мог читать дальше. Какая-то потребность двигаться, действовать вытолкнула его на середину кухни. Идиот! Ну при чем здесь Гречушкин? Увидеть все своими глазами. До земли той дотронуться, меж людей побродить. Как же он сразу не сообразил! Озарения ждешь. Эх ты, недотепа! Значит, судьба. Ехать, ехать немедленно! И дело улыбинское не помеха ему. Там и писать незачем. Разобраться да притушить малость. А может, сутяга? Тогда турнуть для верности, и весь сказ.

Эх, Максим Семенович, напрасно переживаешь — напишется. Выдумщик ты завидный, а как жизнь рукой тронешь да себя в этой жизни почувствуешь, тогда и подавно. Держись, Ларин, Максим Углов едет!

И стали ему вспоминаться рассказы, сочиненные и еще не сочиненные, и почему-то подумалось ему, что рассказы те не так плохи и он несправедлив к себе… А «Пропавший лес» — этот и совсем хорош… К нему прикоснуться малость — с руками оторвут.

Автобус посигналил светом. И он пошел на тот свет, радуясь тому, что смог принять решение, что все уладилось, через десять минут он будет дома.

Сообщение об отъезде Углова Кропов встретил с плохо скрытой досадой. Главный болен. А теперь вот и заместитель уезжает. Перспектива не ахти какая. Глеб Кириллович страх как боялся ответственности. Натуры он был сдержанной, всякие новшества воспринимал с осторожностью.

Общение с людьми энергичными вызывало у него чувство щемящей досады. Не потому, что он им завидовал. Нет. Просто в каждом из них Глеб Кириллович видел человека властного, способного подчинять, требовать.

А властных натур Глеб Кириллович сторонился. В его жизненной классификации Углов относился именно к этой категории людей.

Они постояли друг против друга. Глеб Кириллович покосился на исписанную вдоль и поперек бумагу, где значился короткий перечень всего того, что ему следовало сделать. Еще раз посмотрел на Углова, получил в ответ ободряющее «действуйте», вяло пожал руку и пошел к себе в кабинет координировать, править, переживать.

— Вам пора, — Максим даже не заметил, как открылась дверь. — Здесь все, — говорит Наташа и протягивает пакет. — Командировочное удостоверение, билет, деньги, первые письма Улыбина.

Все правильно, за исключением писем. Писем он не просил.

— Вам будут звонить?

— Видимо.

— Вы в командировке?

— Разумеется. Непродолжительная поездка в Пермь и область.

Наташа кивает.

— К понедельнику вас ждать?

— Надеюсь.

— Я вам завидую.

— Мне? — Максим задумчиво потирает переносицу. — Не очень логично, но все равно приятно.

Ему следует что-то сказать ей на прощание. Максим очень внимательно разглядывает ее лицо. Чуть бледное, с решительным разлетом бровей, не умеющее скрывать своего настроения лицо…

— Не забывайте.

— Это уж точно, не забуду.

По дороге на вокзал Максим заехал к жене. Конечно, с его стороны свинство сорваться с места, не предупредив. Впрочем, всего не объяснишь.

Узнав, в чем дело, Нина не удержалась от вопроса:

— Почему в такой спешке?

— Дела…

— У тебя вечно дела. Ну ладно, поговорим потом. Ты хоть знаешь, где лежит чистое белье?

— Уже все здесь.

Настойчивое обещание поговорить потом похоже на внезапный толчок в грудь: ты еще не упал, но упадешь непременно, а пока нелепо размахиваешь руками, пытаясь удержать равновесие.

Она всегда заставляет объяснять поступки. Допустим, он расскажет ей все. А дальше? Кто ему ответит на этот вопрос? Никто. В таком случае, ради чего откровенность? Ради неопределенности? Ну уж нет, увольте.

— Возьми плащ, там, говорят, дожди.

— Другой разговор, а то все зачем да почему.

— Ах, оставь! Я ведь серьезно, Максим. Нельзя в окружающем мире видеть только себя, свои заботы, свои удачи, неудачи. Ладно, поезжай.

Гречушкин так и не понял, почему Углов решил ехать сам. Он в расстроенных чувствах бродил по редакции, не решаясь никому задать мучившего его вопроса.

Кропов — для него отъезд заместителя явился еще большей неожиданностью — остался верен себе и в присутствии Гречушкина громко сказал:

— Все как по писаному. Было бы смешно поступить иначе.

Знай Гречушкин истинную причину столь непонятного решения, он мог бы от души посмеяться и над Кроповым, и над самим собой. Но Гречушкин ничего не знал. Сказанное Кроповым Диоген понял по-своему. Получилось совсем нехорошо, будто вчера и все дни до этого Максим Семенович ни в чем не сомневался, знал наверняка — ехать придется самому. Гречушкин терзался подозрениями, когда на лестнице собранный и упакованный Углов ухватил его за локоть и, потирая наспех выбритый подбородок, тихо сказал:

— Диоген, времени на обстоятельный разговор нет. Поверьте, мог бы решить иначе — решил. Кстати, есть одна просьба: в редакции газеты о моей поездке ни-ни.

— Вы же знаете: Тищенко в Австралии.

Лицо Углова осталось таким же непроницаемым, и только брови еле заметно качнулись вверх:

— При чем здесь Тищенко, Дуся. Я говорю о Чередове. И еще одно: не забивайте себе голову домыслами. Раз еду, значит, невмоготу. — Максим кивнул и, перескакивая через две ступеньки, стал быстро спускаться.

Часть II ШАГ В СТОРОНУ

— Цель вашей поездки в Пермь?

— Найти себя… Осмотреться, подумать.

— Ну и как, нашли?

— Пожалуй…

— А дело Улыбина? Вы не собирались им заниматься?

— Нет.

— Странно, но именно ему вы посвятили всю свою командировку.

— Из двух зол выбирают меньшее. Из двух бед — ту, которая ближе.

— Вы считали беду Улыбина более значительной, чем ваша собственная?

— Вряд ли. Она была яснее, очевиднее.

— Значит, вы занялись делом Улыбина случайно?

— В определенном смысле, да. Нам надоели его письма.

— Не понимаю, почему вы так старательно принижаете сделанное вами?

— Видимо, у меня рациональный склад ума. Вас интересуют побуждения. А меня конкретные результаты, поступки.

— Что будет, если все добрые поступки люди станут совершать случайно?

— Ничего не будет. Люди привыкнут к добру, и оно станет нормой. Мой брат погиб в сорок первом под Орлом. Положение было отчаянным — мы отступали. Надо ли говорить о настроении? Возможно, не выдержали нервы или сомнение выплеснулось наружу, но брат где-то сказал: «Почему мы, самые сильные, самые непобедимые, почему мы отступаем?»

Брата обвинили в пораженчестве. А ночью начался бой. Батарея брата держалась тридцать часов. Брат был командиром батареи. Они подбили девятнадцать танков. Под двадцатый брат бросился сам.

Днем спустя брата представили к Герою. В полку мнения разделились. Был один человек — он возражал: его интересовали побуждения. А командира полка — результат. Звездочку брату дали посмертно.

ГЛАВА I

В аэропорту скучали таксисты. Прибытие самолетов из Сочи и Минвод задерживалось. Возвращаться порожняком никому не хотелось. День был, как назло, солнечный, и не верилось, что где-то проходит грозовой фронт. Прибывших с московским рейсом расхватали сразу.

— На вокзал? С пребольшим удовольствием. Это мы мигом. Счетчик включим или так сообразим?

— Смотри, как знаешь.

— Само собой, само собой. Факелочек слева усматриваете?

— Ну?

— Нефтехимический комбинат. Я на ем десять лет отстукал… Куда? Куда прешь, дура?! Ну, бабы, ну, народ! Может, захватим?

— Давай.

— Далече, милая?

— На пристань.

— Садись, родная. Садись, уважаемая. Река Кама — наш моральный капитал. «Городок наш ничего, населенье таково…» Вчера на улице одна гражданочка сигнал бедствия подает. Делаю остановку. Куда, спрашиваю. «На ваше усмотрение, — отвечает. — Очень ваш город Пермь замечательный. Осмотреть желаю». Ну, бабы, ну, народ! Виноват, бабуся. — Водитель извлек из-за уха папиросу, не без лихости закурил. — Часа три мы наш распрекрасный город осматривали, на счетчике двадцать рублей сорок пять копеек. Я, знаете ли, вконец утомился. «Вот, — говорю, — уважаемая путешественница, такие наши дела незавалящие — все!!!» «Нет, — говорит, — не все. Мы, — говорит, — еще за Каму должны съездить и обратно возвернуться, по всем переулочкам и закоулочкам проехать… Да так, чтоб город ваш в моей памяти на всю жизнь остался. Такому интересу причина есть. Получайте, — говорит, — тридцать целковых и двигайте без промедления».

— Так и возили?

Таксист глянул в зеркало, сдвинул на затылок кепку:

— А как же! За такие деньги не токмо возить, носить будешь. Шутка ли, один пассажир план дает.

Напротив вокзала машина резко затормозила. Максим недовольно потер ушибленный локоть.

— Извиняйте, граждане, не светофор — сущее бедствие.

Максим поинтересовался, далеко ли до Монина. Ответил все тот же словоохотливый таксист:

— Это под Головинкой, час десять на электричке, и вы в раю. Место — высший класс. Северная Швейцария. Воды, грязи, преферанс — все тридцать три удовольствия. Отдыхать приехали? Ах, по делу! — таксист понимающе вздохнул, закончил неожиданно, со смешком: — «Моя Земфира неверна. Моя Земфира охладела». С вас полтора рубля, товарищ. Сдачи не имеем. Прошу!

Монино оказалось небольшой деревней, дворов на тридцать. Максим приехал туда уже под вечер. Осенний день безлико угасал. Еле приметный туман над лугом, плоским берегом мелководной реки Выпи. Фиолетовые разводы перистых облаков, сходящие постепенно на нет. Кумачово-огненная кромка горизонта. Березовые колки застыли мглистой тенью и напоминали со стороны неубранные театральные декорации. В домах еще не зажигали свет, хотя эртээсовский движок уже тарахтел вовсю. Ждали стадо, вот-вот пригонят. Дождя здесь не было и в помине. Дорога тихо дымилась пылью. Завалинки гудели приглушенным бабьим говором. Несмотря на сумерки, незнакомца приметили сразу. У магазина Максим остановился. Трое мужиков, присев на корточки, что-то втолковывали хмурому старику. Старик сидел прямо на каменных ступеньках, уронив замшелый подбородок на лоснящуюся рогатину самодельной трости.

Мужики смолили сведенные до ногтя окурки, старик покачивал головой, сосал истлевший мундштук.

— Ты, конечно, Савелий Макарыч, как хотишь, можно и шифером. Только дранкой спокойней.

— Шифер, его еще достать надо. А дранка што? Егор в леспромхоз сгонял, и, считай, крыша на дворе. Ну а ежели насчет гвоздей беспокойство имеешь, то зря. Гвозди Лексей мигом сладит.

Тот, что звался Лексеем, обслюнявил окурок и с сожалением вдавил его в ступень крыльца.

— Можно, шифер никак, а гвозди можно. Только в сельпе кой с кем заиметь договор надо. Слышь, Макарыч, два дня — и дело с концом.

— Ишь шустрый какой, а крыть кто будет?

— Ну, крыть невелик труд. Мы вдвоем и покроем.

— Думать надо, — проскрипел старик и поменял на трости руки.

— Ну, думай, думай. Не сегодня-завтра дожди зачнутся. С дырявой крышей закукарекаешь.

Старик достал из-за пазухи лоскут газеты, для чего-то подул на него, сыпанул щепоть табаку и стал негнущимися пальцами ладить самокрутку. Мужики терпеливо ждут, разговор затягивается.

За околицей поднимается облако пыли, раздается щелканье бича, озорные выкрики пастухов.

— Гонют, — говорит один.

— Пора, — соглашается другой, и опять замолчали.

Максим посчитал момент подходящим, поздоровался:

— Вечер добрый!

— Добрый, добрый, — эхом отозвались сидящие на крыльце.

— Федор Акимыч Улыбин здесь проживает?

— Бригадир, что ли?

— Да-да, как будто бригадир.

— Здесь, где же ему еще жить. Третий дом по левой стороне. Две рябины над воротами. Как подойдете, кобель брехать начнет. Так что стерегитесь.

Максим обрадовался возможности избежать ненужных расспросов, подхватил чемодан и быстро пошел по набитой тропе в сторону улыбинского дома.

Остальные дни Максим Углов прожил в просторном доме Федора Акимовича Улыбина.

Внешне Улыбин был человеком приметным, однако приметность его была особого свойства. Если все по отдельности, то и глаза как глаза, может, чуть чернее обычного; и лоб как лоб, лысоват, правда, и бугрист, будто кто голыш под волосы сунул. И нос ничего: длинноват немного, верхнюю губу достает — мужской нос. Подбородок приметный, ступенькой. На то он и мужик, чтобы челюсть настоящую иметь. По отдельности лицо как лицо. Но стоило все части его соединить без должной аккуратности, как получалась дремучая внешность Федора Акимовича Улыбина. Его и за глаза звали не иначе, как сыч. Фигура Федора Улыбина лишь дополняла характер. Кряжистый, он сутулился на ходу, что вряд ли делало его более привлекательным. Привыкать к такому человеку было действительно трудно.

— Что верно, то верно, — нисколько не стесняясь, рассуждал Улыбин вслух. — Внешность у меня мрачная. Я через это самое дело на жизнь с малых лет из-за пазухи смотрю. Говоришь с человеком, а в тебе все нутро на дыбы становится. Зря говоришь, нет к тебе доверия. — Речь Улыбина медленная, тягучая. Он постоянно щурит глаза, словно намеревается что-то разглядеть, не здесь, перед собой, а там, дальше, за спиной собеседника.

Чем больше Максим присматривался к этому странному человеку, тем отчетливее ощущал свою неподготовленность к поездке, к тягучим беседам, где каждого слова приходилось ждать подолгу, к странной привычке невпопад смеяться. Улыбин не расспрашивал о причине приезда. Невозмутимо вышел навстречу, пожал протянутую руку, будто и не из Москвы гость, а так, из соседней деревни. Мало ли надобности: гвоздочков или сена купить — травостой нынче подходящий. И только услышав название журнала, порывисто дернул голову из плеч и звенящим голосом переспросил:

— Ка-а-к?

На том знакомство и окончилось.

В сенях тяжело пахло дегтем. Две пары улыбинских кирзачей матово отсвечивали у порога. Тут же на здоровенном крюке висели запыленный хомут, медовой желтизны веревка, в углу, прямо на дощатом полу, развал прошлогоднего картофеля и четыре короткие бочки. Свет был тусклый, лампочный.

— Хозяйство нешибкое, еще осмотрите, — недовольно буркнул Улыбин и, переступив порог, прошел в комнаты.

Хозяйка и двое детей разом поднялись из-за стола.

— Жона моя, — заваливаясь на букву «о», протянул Улыбин. — Дети наши. То-от — Федот, а ето — Поля. Ужинать с нами пожалуйте, — хмуро пригласил Улыбин и тяжело опустился на табурет.

Максим никак не мог сообразить, так ли он представлял эту встречу или было в их знакомстве что-то нескладное; подавил смущение и стал здороваться.

В тот вечер и многие дни спустя они без передыха мотались по полям, смотрели стадо. Максим ловил себя на мысли, что чаще говорит он, рассуждает он, а на долю Улыбина выпадает угрюмое молчание, сухие реплики, не то выражающие согласие, не то обиду к сказанному. Так вот они и жили, друг возле друга, каждый занятый своими делами, мыслями.

День спустя прислали студентов на уборку картошки. Федор Акимович развозил их по полям, чуть позже обходил избы, хлопотал насчет ночлега. К вечеру кутерьма улеглась, и они настроились поехать на летние выпасы, где еще до сих пор держали скот. Дорога предстояла дальняя, разговора не избежать.

В лесу спокойно. Десятый день сентября, а теплынь августовская, и только поредевшая листва с золотым налетом на ней выдает время года. Птичье многоголосье теребит тишину, в низине зудят комары, пахнет непросохшим сеном. Вдоль ручья кто-то обкосил осоку. Нахохлившиеся копны дремлют на стриженых выкосах. Вечереет. Пегий меринок весело завинчивает хвостом, всхрапывает и, не дожидаясь улыбинского: «Но-о-ка, пошел, стервец», — прибавляет ходу.

— Странно, — роняет Максим. — Неужели вам не надоест молчать?

— Ишь ты, — щетинистая улыбинская бровь качнулась, — вам говорить в удовольствие, а я молчать привык. Чего странного? Кто по ветру — тому и идти не надо, самого несет. Ну а кто супротив, того сдувает. Н-но, ржавый!.. — Вожжи сочно шлепают по округлому крупу меринка. — Гуляй!!!

— Вы все о справедливости?

— Точно, — соглашается Улыбин. — Без справедливости нельзя. Зря вы торопитесь, товарищ журналист. Себя волнуете, мне спокою нет. Тищенко тоже из торопливых был.

— При чем здесь Тищенко? Вы же знаете, зачем я приехал?

— Да вроде бы ясно.

— Вот видите, а от разговора по делу уходите. Не век же мне здесь куковать?

— Это уж как расположены. Но-о… шалава!..

— Справедливость в чемоданах не привозят и по накладным не выписывают. Ее отстаивать нужно.

— Складно говорите, товарищ журналист. Ну, прямо стихи!

— Да не юродствуйте вы… я ведь серьезно.

— Тппрр!.. — Улыбин резко натянул повод. — Серьезно, значит.

Злые улыбинские глаза ткнулись в лицо Максима.

— Вы меня на всю страну ославили тоже не шутя. Иль нонче порядок такой? Товарищ Тищенко крепко спешил. Вопросы поставлены, ответы получены — айда.

— Трудный вы человек, Федор Акимыч. С Тищенко, слава богу, вы, а никто другой, разговаривали.

— Разговаривал, иех! — Улыбин почесал кнутовищем за ухом. — Разговора не было. Если человек для правды живет, он эту правду искать должен. Тут рожу воротить не приходится. А ваш сотоварищ в компании с Дягилевым эту правду вчерне набросал. Ну а ко мне так, для уяснения деталей приехал.

— Это какой же Дягилев, председатель?

— Он самый.

— Неужели Тищенко отказался вас выслушать?

— Нет, отчего же. Выслушать мы завсегда рады. У товарища Тищенко свой расклад: это правда — ваша, а это — моя. Мою и подавайте. При таком раскладе не очень на откровение тянет. — Улыбин, будто извиняясь, развел руками.

— Разве Валерий Миронович не старался в вашем деле разобраться?

— Это смотря какое дело делом считать. Я, между прочим, в письмах разъяснение давал. На меня дело заводить нечего. Для такой надобности народ подходящий имеется.

— Письма ваши я читал — наизусть помню.

— И на том спасибо. Только если однажды тонуть пришлось, не то что плавать, в лодку с опаской садишься. Вот так… Таиться мне резону нет, товарищ журналист, но и спешить некуда. Желаете правду знать, терпение имейте. — Улыбин уже хотел было стегнуть мерина, расправил вожжи, однако передумал, со злой решительностью соскочил с двуколки, рука рубанула воздух, рассекая его на две половины: половину уверенности и половину сомнений. — Ладно, седайте, расскажу… Приехал ваш Тищенко утром. Разыскали меня в конторе. «Акимыч, — говорят, — по твоему делу газетчик прибыл».

Улыбин зло почесал ладонь, толкнул выцветшую шляпу на лоб, заметил заинтересованный взгляд Максима, усмехнулся:

— Н-да, именно по делу… Это я поначалу дурака свалял, анонимное письмо написал. Утром глаза открыл, в душе такая пакость, словно тебя кто в дерьме окунул. Эх, думаю, Федор Улыбин, дожил — доносы стряпаешь. Сел я тотчас за стол и все как есть заново написал. И подпись поставил: Федор Улыбин.

Максим согласно кивнул.

— Все верно, письма в редакцию пришли почти одновременно.

— В таком деле, как мое, — гудел Улыбин, — один выход: за правду, как за якорь, держаться. Письмо в район сам отвез — надежнее. От слухов схорониться хотел, не получилось. Уже на второй день по дворам шептались: «Улыбин-де в Москву пакет снарядил». А еще через день Дягилев прямо на народе отрезал: «План, — говорит, — выполнять — не жалобы писать, дело муторное». Сказал и на меня смотрит. С тех пор я как меченый по деревне ходил.

— И вы смолчали?

— Да уж где там. Может, поедем? Лошак малость поостыл.

— Как скажете: вы — хозяин.

— И то верно, прошу садиться. Но-о-о, шустрый!

Рессоры отозвались привычным «аа-х», бричка подпрыгнула и легко покатилась по нетронутой хребтине лесной дороги.

— Ну, думаю, коли человек по мою душу прибыл, непременно ко мне в гости наведается. И сам себя настраиваю: «Не робей, Федя, твое дело правое. Работай, будто и нет ничего».

Дней через пять меня к себе Дягилев вызывает.

«Садись, — говорит, — Федор Акимыч. Хочу тебе совет добрый дать».

Ну, я, понятно, сел. А он свое:

«Ненужную ты канитель развел, товарищ Улыбин. Беспорядок у тебя в животноводстве, три трактора на посевной запорол, с народом не в ладах, а тут еще кляузы писать наладился. Нехорошо это, Федор Акимыч. Ох как нехорошо!»

И такой у него голос усталый и располагающий, что мне и впрямь неудобно стало. Человек мне добра желает, а я ему наперекор иду.

«Что до тракторов, — говорю, — верно, недосмотрел. Не тем людям технику доверил. И с животноводством не все ладно. Упало молоко. Но ведь и по колхозу упало. Ну а если от людей жалобы есть, то можно те жалобы разобрать. А что касается кляуз, то мы к этому делу не приучены. Письмо в редакцию я писал. Не отказываюсь. За свои слова в том письме отвечаю».

Ну, думаю, теперь держись, Дягилев — мужик крутой. Отматерит сейчас с ног до головы! Места на мне свободного не останется.

А он нет — воздержанность проявил:

«Зря упорствуешь, Федор Акимыч. За такую выбраковку, как ты провел, под суд отдавать надо».

Видали, куда забросил? «Вы хозяин, — говорю, — вам и решать».

«Это не разговор, Федор Акимыч. Ты в колхозном деле человек заметный. Твой личный авторитет — это и авторитет колхоза. Марать такие вещи не положено. Был у меня разговор с товарищем из Москвы. Человек он здравый, с понятием. Если, говорит, товарищ Улыбин письмо свое аннулирует, мы со своей стороны настаивать не будем. Так что решай, Федор. Нам с тобой делить нечего, а колхоз ославим. Давай свой акт ревизии. У нас народ ответственный, каждому должное воздадим».

Улыбин громко вздохнул. Было такое впечатление, что он желает не просто вспомнить, а еще раз пережить весь разговор. Максим не выдержал затянувшейся паузы:

— Ну а вы?

— Я? Что я? Сижу, газетой обмахиваюсь, жарко. Ну и, понятно, мозгую. Зачем Дягилеву этот разговор заводить? Мужик он молодой, на руку крут. Да и сам я такой. Бери меня под ноготь и дави, как тварь зловредную, как клеветника и мерзавца. Ну а раз ты разговор с почтением заладил, значит, нет в тебе уверенности. От такой мысли я себя лучше почувствовал. На Дягилева смотрю. А у того беспокойства ни в одном глазу. Силен. Стручок гороховый подкинет — поймает. Подкинет — опять поймает. Это для успокоения нервов.

«Ну, — спрашивает, — долго мы будем в молчанку играть?»

Я, понятно, руками развожу:

«Подумать надо, Иван Андреич. Делить мне с вами нечего. Это вы верно заметили. Обиды моей за бригадирство быть не может. Сам просился — здоровье сдало. Значит, корыстного интереса в поступке моем нет. Правда, она завсегда людей на ноги ставила. А за лес зря сердитесь. Дело наше ревизорское такое — махинации замечать».

«Какие такие махинации, Федор Акимыч? Ты говори, да не заговаривайся». И так он лицом отяжелел, меня даже оторопь взяла. Молодой, а страх на людей нагонять научился. Только меня не удивишь. Сам этим делом баловался.

«Ладно, — говорю, — Иван Андреич. Спорить не будем. Жизнь мудра, она и рассудит». Взял свой картуз — и на двор. Вот такие дела, товарищ журналист.

— Да-а, дела подходящие. И все этим кончилось?

— Кончилось!.. Веселый вы человек, Максим Семеныч. Этим разговором все началось. А конца и поныне не видно. Только об этом в другой раз. Приехали мы.

Мрачная улыбинская усмешка завершила рассказ.

Много позже, уже перед самым отъездом Углова, Федор Акимович долго хмурился, видимо не очень уверенный, что это надо говорить, однако не выдержал и сказал:

— Вы на меня давеча крепко серчали: дескать, вот Улыбин — человек норовистый, на скандал лезет. Рассказ свой по крохам выдает! Верно, неразговорчивый. А ежели рассудить? Скажи я вам все разом, может, и не заехали боле. Вон Тищенко обо мне, считай, без меня написал. А так куда денешься — заедешь. У вас — своя задача, у меня — своя. Желаешь в моем деле разобраться, меня уважь — первым выслушай. Плохое мое дело, хорошее — другой сказ. Но я в этом деле — заглавный.

Там, на станционном перроне, Максим только развел руками. Да и что скажешь, все уже позади. А нынче, нынче Максим был откровенно раздосадован. Время шло, а суть прояснялась по капле.

Допустим, Тищенко не прав, рассуждал Максим в минуты вынужденного одиночества. Невнимание к Улыбину — ошибка, и ошибка очевидная. А чем он лучше? Третий день у Улыбина, и никуда больше. Иная крайность.

Он действительно не знал, что предпринять, как расшевелить Улыбина. Он не упускал случая поставить под сомнение правильность собственных выводов, это делало его неуверенность настолько откровенной, что ее стал замечать даже Улыбин.

Тогда-то и родилась незатейливая идея — поехать к Дягилеву внезапно. А почему нет? Встреча с Дягилевым не только естественна, она необходима. Улыбинскую обиду он как-нибудь переживет. С другой стороны, узнай Федор Акимович о его поездке, а узнает он непременно, тут уж хочешь не хочешь — заговоришь: третий раз корреспондент не приедет.

И потом эта уборочная кутерьма. Дела, которые никогда не переделаешь. Остаются вечера. Н-да. Он вырвался всего на неделю. Пронюхает о его бегстве главный — оторвет голову. Ладно, решено: он едет к Дягилеву. Как объяснить Улыбину? Обычно. Уехал на почту. Слава богу, она в соседнем селе.

Все эти дни Максим заставлял себя не думать о журнале. В Монине ложились рано. И даже самый обычный разговор к девяти часам вечера считался невесть как затянувшимся. Сон не шел, он просто не привык засыпать в такое время, подолгу лежал с открытыми глазами, прислушивался к ночным шорохам, поскрипыванию ставен на окнах. Корова дышала ровно, и это было тоже слышно, кричал невпопад петух, поднимал дремотных кур с насеста, минутный переполох — и опять тихо. И вот тогда он начинал думать обо всем, что осталось за пределами этой внезапной поездки: распечатывал тугие пакеты писем, вглядывался в неразборчивый почерк. По нескольку раз перечитывал фамилии, пытаясь уловить какой-то особый смысл. Уезжал с Ниной к родственникам, выслушивал пожелания, ругался с Кроповым, что-то говорил Наташе и наконец засыпал.

Пожалуй, в самом деле неразумно терять время. Он поедет к Дягилеву.

Всю дорогу придумывал первую фразу: «Здравствуйте, я из редакции». Нет, не то.

Максим недоволен собой. Навязчивая раздвоенность угнетает его. Получилось, что он как бы изменил прежнему себе. Когда это произошло? В самолете или еще там, в Москве?

Уже первый вопрос Улыбина исключал любые сомнения. Требовался сиюминутный ответ.

— Где жить будете, у меня или хату поискать?

Тут, на пороге улыбинского дома, все и решилось. А вечером он словно по инерции подумал: где жить — дело десятое.

И Улыбин и Дягилев — они лишь повод, но никак не причина и уж тем более не цель его поездки.

Главное увидеть, почувствовать окружающих людей. И мир, стоящий рядом, покажется иным, и краски гуще, и речь сочнее.

«Ищи так, как хлеб ищут». А это уже Шувалов, его нотки. Вот и прекрасно. Все на своих местах, все при деле. Ищу самого себя. Поиски продолжаются.

Однако успокоение было недолгим.

Уже на второй день, наткнувшись на улыбинское недоверие, Максим понял: его умозрительные построения рушатся, их будто кто сдувает. Улыбин на него рассчитывает. Они должны понять, довериться друг другу. Он конечная станция Улыбина. Дальше ехать некуда. Тупик. И как вспышка — итоговая мысль: судьба человека в его руках. И если уж думать о чем-то, так об этой судьбе, что делать с ней. Остальное — после, потом.

Увидев в коридоре незнакомого человека, Дягилев не смутился. Толстые, в палец, брови сомкнулись у переносицы, глаза на секунду вспыхнули, затем стали неторопливо тускнеть, словно отступали назад и желали издалека разглядеть приезжего. Дягилеву уже сказали, что его ждет какой-то товарищ. Сказали некстати, под горячую руку. Строители сорвали пуск овощехранилища, картофель буртовали прямо на полях. По этой причине Дягилев выговаривал бригадиру, выговаривал зло. А тут еще Макар:

— К вам кто-то приехал.

Заодно и Макару:

— Вечно без дела шляешься!

Второй раз о приезжем напомнил главный инженер. И опять некстати. Вышли из строя два сварочных аппарата. Дягилев поехал в мастерские. Механик бестолково моргал, виновато потел, но объяснить толком ничего не мог. Сварочные аппараты раздавили гусеничным трактором. Уборка шла полным ходом. Техника на пределе. Отсутствие ремонтного обеспечения — катастрофа. Дягилев это понимал. Напоминание о приезжем снова осталось где-то за пределами сознания. И лишь в машине, которая резво прыгала по разбитой дороге, а вместе с ней подпрыгивала и раскачивалась литая дягилевская фигура, в машине, куда, как в русло большой реки, собиралось все досадное и менее досадное увиденное и пережитое за день, Дягилев вдруг почувствовал — его ждут. Он глянул на часы, перемолол на зубах какое-то ругательство и отрывисто приказал:

— В контору! Человек томится.

Однако человек не томился.

Максим осмотрел контору. Потом все то, что было около и вокруг нее. Со скучающим видом обошел деревню. Прикинул на глазок количество домов, получилось сто двадцать. «Порядок», — подумал Максим и пошел назад. Начинало темнеть. Потом он стоял в притихшей конторе, разглядывал стенную газету, не видел, что происходит сзади. А сзади стоял Дягилев, привалившись к перилам крыльца, и минуту-другую привыкал к приезжему. Он не стал дожидаться, когда приезжий прочтет всю газету, кашлянул:

— Вы ко мне?

Максим обернулся:

— Видимо, если вы Иван Андреевич Дягилев.

— Не ошиблись, откликаюсь на Дягилева. Прошу! — Дягилев ногой толкнул дверь, и они очутились в приземистом, неуютном кабинете.

— Чем обрадуете? — Дягилев извлек мятую пачку «Беломора» и долго нащупывал оставшуюся в целости папиросу.

— Попробуйте моих.

— С удовольствием. Значит, в гости?

— В гости.

— Понятно, — Дягилев выдохнул горьковатый дым, поморщился. Сигареты без фильтра были непривычны.

— Собственно, я по делу Улыбина.

Лицо Дягилева не выразило недоумения или растерянности. Оно просто повернулось к собеседнику. Разглядывай меня. Если можешь, читай мысли. Ты ждешь смущения, напрасно. Смущение — удел слабых, у нас это позади.

— Ясно, — кивнул Дягилев. — Значит, не угомонился, все пишет.

— Пишет…

— Ну, коль есть время, пусть упражняется. Вы, полагаю, суть истории знаете?

— В общих чертах.

— А там частных не было, только общие. Значит, вы из газеты?

— Нет, из журнала.

— Из журнала? Вот те раз! Если не секрет, из какого?

Максим протянул удостоверение. Дягилев еле заметно скосил глаза. Лицо по-прежнему оставалось спокойным, чуточку утомленным и рассеянным:

— Опять «Пламя»! Вы что же, историю с продолжением намерены печатать?

— Как получится, — Максим пожал плечами и засмеялся.

Дягилев остался равнодушным к смеху собеседника, неопределенно хмыкнул:

— А… ну что ж.

Максим посмотрел на председателя, почувствовал, как попадает под власть его небрежной неторопливости.

— Дело не в продолжении, Иван Андреевич. Человек — это только человек. На чужой роток не накинешь платок. Приходится убеждать.

— Вас, кажется, Максим Семеныч?

— Точно.

— Видите ли, Максим Семеныч, человек — штука сложная. Ему и то присуще, и это. Весь вопрос, чего в нем больше — дерьма, я извиняюсь, или этой самой положительности, без которой настоящий труженик как без хребта своего. Товарищ Тищенко предостаточно это дело изучал. Весь район на ноги поднял. Завидного масштаба человек.

— Это верно, Валерий Мироныч — мастер своего дела, ас.

Дягилев оживленно закивал головой:

— Энциклопедических знаний товарищ.

— Не в сомнениях дело, Иван Андреевич. Надо раз и навсегда этот бессмысленный поток писем прекратить. Улыбин, кажется, у вас работает?

Дягилев поскреб затвердевший и костистый подбородок: «Ишь дурачком прикидывается. Где Улыбин работает, не знает. Поди, полные карманы писем от этого фискала. Там каждый шаг описан».

— Работал, товарищ журналист. Ему после такой нечестности в глаза смотреть совестно. На всю страну трудовой коллектив ославил. Как бюро райкома прошло, дня три покрутился и съехал.

— И куда?

— Недалеко, километров сорок по прямой, к Ларину. Колхоз «Вперед» называется…

— Позвольте, это какой же Ларин?

— Какой? — Брови Дягилева поползли вверх, он озадачен вопросом. — А он у нас один. Севостьян Тимофеевич Ларин. — Дягилев насупился, затем пояснил: — Известный, товарищ.

— П…понятно.

Догадка кольнула мозг. Потребовалось какое-то усилие, чтобы остановить привычный ход мыслей и сделать это незаметно, исподволь. Сейчас его интересует Улыбин. Впрочем, призывы к спокойствию тщетны. Максима охватило волнение. Скрывай не скрывай, оно — побуждающая сила твоих размышлений. Неужели совпадение? Удивился отсутствию растерянности, но тотчас успокоился, нашел объяснение: «Поеду запросто, будто не знаю ничего. Сын, отец — все в прошлом». И снова настойчиво и требовательно: «Меня интересует Улыбин».

— И как же он там работает?

— Кто? — не понял Дягилев.

— Улыбин, разумеется.

— А это уж вы у товарища Ларина спрашивайте. Его кадры, он за них в ответе.

— Да-да, естественно. И все-таки в толк не возьму. Вроде и человек уважаемый, и достаток имел, а поступает наперекор здравому смыслу. Почему? Может, у него с семьей что не так?

— Не-ет, с семьей у него порядок. Хоть и рожей не вышел, а семья крепкая. С женой в любви и согласии живут. Тоня, она под стать ему — нерадостный человек. Дети у них как дети. В меру шкодливые, в меру головастые. Не в семье дело. Нутро у него скверное. Завистью изъедено. До объединения колхозов Улыбин председательствовал. Невелико хозяйство, а голова. Он и меня в личные враги определил. Дескать, я его из той упряжки вытолкнул, подсидел. Дурак. Не Дягилев эти вопросы решает — партия. Так я считаю, товарищ журналист?

Дягилев сделал ударение на слове «так», получилось это неожиданно, Максим вздрогнул:

— Видимо, так.

— Вот именно, так. Ко всему прочему, заболел он. Мы его в санаторий — отдыхай, лечись. Душа болит — понимаем. Все мы люди. Прими наше уважение и возглавь ведущую бригаду. Она двух старых колхозов стоит. Ссуду на дом старшему сыну выделили. Пусть весь улыбинский род на земле корни пустит. Не кто-нибудь, я его председателем ревизионной комиссии предложил. Мужик хозяйственный, прижимистый — нужный человек. Видать, мало ему показалось, настроился кляузы писать. Я его к себе пригласил, урезонить хотел. «Брось, — говорю, — Федор Акимыч, навоз замешивать. Увидал несоответствие — скажи, меры примем».

— А он?

— Обещал подумать. А потом взял и новую кляузу настрочил. Глаза на правду решил открыть. Подпольную ревизию учинил. Из-за каких-то пятидесяти кубов леса колхоз марать.

С каждой минутой Дягилев распалялся все больше. Властно вышагивал по кабинету, тяжело вскидывал руку, чтобы тут же с размаху рубануть воздух, а значит, достаточно зримо отделить мир Улыбина от мира Дягилева.

С этим делом покончено, всем своим видом говорил Дягилев. Но я великодушен и готов помочь прозреть еще одному неверующему.

Максим пробовал сосредоточиться. Мешал дягилевский голос, который продолжал греметь в пустоте не в меру длинного кабинета.

— Он мне все на жизнь кивал. Мол, она рассудит. Если бы не Ларин, к чертовой матери из партии поперли бы.

— Ларин? — насторожился Максим. — Ларин, значит, был против?

Дягилев будто споткнулся:

— Ларин?.. Само собой. Все общечеловеческий гуманизм проповедует — люби ближнего своего. Человек ему в рожу плюет, а он к терпению призывает. Хорош член бюро!

Шаг у Дягилева упругий, начальственный, и пол послушно скрипел, повторяя ритм этих шагов. Поначалу Максим старался следить за безостановочным движением крепкой председательской фигуры. Скоро глаза устали. Он опустил голову и так сидел, утомленный канонадой дягилевского голоса.

«Зачем я трачу время? Нелепо задавать вопросы. Дягилев не склонен сомневаться».

— А ведь могли, — гремело откуда-то сверху, — могли так прижать, чтобы и икать разучился. Двенадцать породистых коров на мясо списал, сукин сын! Пожалели. Только бригаду принял. С кем не бывает?..

«Еще день побуду, совсем запутаюсь. Если актер, то цены ему нет. А может, действительно правоту свою чувствует? Прет, как танк».

В дверь постучали. Дягилев остановился, посмотрел на дверь, потом на собеседника, хотел выяснить его отношение к этому стуку. Получилась неловкая пауза.

— У вас дела, а я с расспросами надоедаю.

— Пустое, — отмахнулся Дягилев. — Дела при мне останутся, а вы уедете. Подождут!

И было непонятно, относится это упрямое «подождут» к людям или ко всем делам, которые все равно не переделаешь. Шум в приемной нарастал, было слышно, как мужики обивают о крыльцо налипшую на сапогах грязь. Народ собирался на вечерний наряд.

Потом они прощались. Каждый был уверен, что внакладе остался не он. А когда Максим попросил заказать Москву, Дягилев посветлел лицом и выполнил просьбу с такой поспешностью, на которую только и способен довольный собой человек.

— Москву? А почему нельзя? Можно. И Париж можно, и Брюссель. Все, что хотите.

Потом Максим сидел в неприбранном кабинете парторга и ждал разговора с Москвой. Уже не в состоянии думать, ни о Дягилеве, ни о Ларине, ни о той неближней дороге, которая ему предстоит на ночь глядя.

Телефон не зазвонил, а заверещал. Максим недоверчиво покосился на аппарат. Когда непривычное стрекотание повторилось, снял трубку.

— Номер в Москве не отвечает! — раздраженно кричала телефонистка. — Пермь, Пермь, вы меня слышите? Номер в Москве не отвечает!..

Раздался треск, и теперь уже суетилась Пермь.

— «Авангард», «Авангард», — неслось по цепочке, — Москва не отвечает. Давайте другой номер. «Авангард», вы меня слышите?

Машинально назвал номер редакции и посмотрел на часы. Без десяти девять. Значит, в Москве семь. Отдаленные гудки разом оборвались, и вкрадчивый голос сказал:

— Алло…

— Редакция?

— Максим Семенович, вы?

Внутри все оборвалось, как если бы он прыгнул с разбега куда-то вниз. Тупая боль стянула желудок, поползла выше, выше, подошла к горлу, сдавила голос.

— Кажется, я. Как наши дела, Наташа?

— Наши не знаю. О ваших сейчас расскажу. Редактор крайне удивлен: почему Пермь и почему так внезапно.

— Ему кто-нибудь объяснил?

— Не знаю, видимо, Кропов. Звонили из Союза писателей. Интересовались, когда вернетесь. Ответила наугад — двадцать четвертого. Кропов снял материалы отдела литературы. Два дня стоял невероятный шум. Васюков бесится, требует ваш телефон. Я сказала, что у меня его нет. Обозвал змеей подколодной и уехал на дачу. Как бы опять не сорвался.

— А что же Кропов?

— Ничего. Бубнит без умолку: «Вторично, подражание Ремарку. Не наш стиль». Наверняка заручился поддержкой главного.

Лицо Максима вытянулось. Даже наедине с собой он не смог скрыть удивления:

— Вот как! Откуда вы все знаете?

— Люди спорят — я слушаю. Этого вполне достаточно. Вы же сами говорите: умение слушать — дар, которым обладают немногие.

Максим нащупывает в кармане сигареты, пробует их достать.

— Почему вы молчите?

— Прихожу в себя от ваших новостей. Еще что-нибудь?

— Гречушкин разучился улыбаться — переживает. Пристает ко всем с расспросами. Почему поехали вы? В редакции вами недовольны. Больше всех возмущается Лидия Анатольевна.

— Господи, — не удержался Максим, — а этой что нужно?

— Не знаю.

— Ну а Кропов?

— Улыбается, говорит, что заместитель редактора вправе принимать самостоятельные решения. Однако он такие методы не одобряет. И вообще общество испокон веков губили иллюзии. Это он специально для Гречушкина.

— Все?

Максим боялся спрашивать напрямик. Ему показалось, что он слышит, как она перебирает бумаги.

— Не совсем.

Ну вот, этого следовало ожидать. Устало запрокинул голову, прикрыл глаза.

— А если точнее, Наташа.

— Точнее? Почта и мелочи. Они могут подождать.

Максим нервно облизал губы:

— В каком смысле мелочи?

В трубке что-то заверещало.

— Алло, Москва, алло…

Шум стал еще сильнее, и хрипловатый голос телефонистки сказал:

— Не кричите, абонент. Мы потеряли связь.

«Почта! — ударило в висок. — Мелочи, всякие там разности и еще почта…»

Уже в машине, проваливаясь в сон, он все-таки повторил этот разговор до конца и лишь потом заснул.

На какую-то секунду сознание прояснилось. Максим посмотрел на качающуюся перед его глазами стрелку спидометра, неожиданно увидел Дягилева, увидел отчетливо. Он стоит перед ним во весь рост. В кабинете накурено.

— Все-таки поедете?

— А что делать?

— Ну, как знаете. Бывайте.

Странно, они хорошие друзья с Тищенко, мог бы привет передать.

ГЛАВА II

— В конце концов, Тищенко — мой друг. — Дуся сказал это так решительно, словно на этой фразе разговору надлежало кончиться.

Лада сквозь опущенные ресницы наблюдала за ним.

Субботний день. Идея поехать на Клязьму принадлежит Гречушкину. Лето выдалось знойным, трава пожухла и кажется на редкость жесткой и колючей.

— Не понимаю, в чем ты хочешь себя убедить?

Гречушкин прикрыл глаза рукой. Солнце не по сентябрю яркое. Смотреть в небо невозможно, болят глаза.

— Просто я не знаю, чем все кончится…

— Ну, миленький, сие неизвестно даже всевышнему.

На Ладе голубые трусики, такой же голубой лиф и шляпка. Отношения у них никакие. Гречушкин милый парень. Иногда Лада думает, что из него получился бы неплохой муж. О себе Лада старается не думать. Ей уже тридцать пять. Пора угомониться, так, по крайней мере, говорит Нина.

— Ты считаешь, я должен молчать?

Они лежат голова к голове.

— Я ничего не считаю, Дуся. Разве ты один знаешь, что Максим уехал?

Гречушкин не любит, когда Лада называет Углова Максимом, а его Дусей, однако сказать об этом не решается.

— Напротив, был разговор на летучке.

— Вот и отлично. Любой из присутствующих мот рассказать Чередову о вашей затее. Почему обязательно ты?

— Я и Углов работали раньше в газете.

— Хм… мало ли кто и где работал раньше.

Вода шуршит у самых ног. Пахнет смоляной щепой, мазутом, жарко!

Одна за другой к дощатому настилу чалятся три яхты. Слышно, как бренчит якорная цепь. Лада поднимает голову, смотрит на яхты. Уже далеко за полдень. Песок основательно прогрелся, воздух струится над ним. И то, что видится в этом воздухе, начинает колыхаться, вздрагивать.

— Ох-хо-хо, — вздыхает Лада. — Живут же люди… Знаешь, о чем я мечтаю, Дуся?

Гречушкин болезненно морщится:

— Я, кажется, просил тебя…

— Ну, хорошо, хорошо… Обижайся на собственных родителей, при чем здесь я?.. Диоген Гречушкин — фантастически… Слушай, у тебя отец случайно не поп?

— Нет, не поп. Краснодеревщик, — отвечает Гречушкин очень серьезно и поворачивается на спину.

— Хочу иметь свой дом, где-нибудь в деревне Ромашково или Гнездилово, чтоб петухи орали и дорога пылилась… А еще лучше — лес кругом и пруд с карасями. И пусть дом будет не мой, черт с ним… Должен быть такой дом. Едешь и знаешь — ждут тебя. А еще я хочу яхту, Гречушкин, с мотыльковыми крыльями.

— И машину, — подсказывает Гречушкин.

— И машину, Дуся… Вот какая я испорченная, капризная баба. А потому как ты мой кавалер и покоя тебе не дает мое незамужество, скажу определенно: ждет Лада Горолевич своего принца, давно ждет. И знаешь, Дуся, наверняка ждет без толку. Проходят принцы мимо. Современные, импортно-гарнитурные, практичные и рациональные. И хватает их на срок умеренный, Дуся. «Разрешите, принцесса. Ах, к чему эти условности…» А дальше… дальше — пух тополиный. И кажется тебе, будто побывала ты не где-нибудь, а в заячьей норе. Не тот нынче принц пошел, не тот.

Гречушкин раздражен неожиданной откровенностью, сидит подавленный. Гречушкину нравится Лада. Это давно перестало быть тайной. Их часто встречали вместе. Ходили всевозможные слухи. Сначала говорили — вот-вот поженятся… Чуть позже их уже ссорили. А там, будто и задумано так, вспомнили прошлое Гречушкина.

Сам Гречушкин слухи переживал болезненно. Разговор, которому давно суждено случиться, все откладывался.

Лада молчала. Начинать первым Гречушкин не решался. Возможность откровенного отказа существовала, и где-то в душе Гречушкин этого отказа страшился.

Лада сняла очки, шляпку, поправила волосы. Ей не хотелось ни о чем говорить.

На берег накатывались рыжие волны.

— Пошли купаться…

Гречушкин послушно поднялся:

— Пошли…

Он посмотрел в воду. Тусклое рыжее солнце и небо, тоже тусклое, отражались в ней. Кучерявая бахрома рыжих клочковатых облаков плыла по воде.

— Все в тысячу раз сложнее, — пробормотал Диоген и тут же нырнул. Лада осталась где-то в стороне. Он плыл прямо на белый пучеглазый буй. Скоро ему надоело крутить головой, он повернулся на спину и поплыл назад. Теперь небо было похоже на сухую, слегка подсиненную парусину.

Потом они, продрогшие и довольные, лежали, уткнувшись в горячий песок. Лада уснула. А Гречушкин лежал и думал о своей жизни, где и получалось многое (зачем напрасно говорить), но вот в главном (а Гречушкин считал дом вроде как житейской основой), в главном никак не складывалось.

Солнце заползло за край облака, стало прохладнее… Лада открыла глаза, потянулась. Сказала сонно, как если бы ничего не говорила прежде:

— А Чередову ты скажи. Один черт кто-то проболтается… Лучше самому. Да и с Тищенко у вас не просто так — дружба.

Дуся сосредоточенно слушает Ладу, жмурится, пропускает сквозь пальцы горячий песок. «Даже удивительно, — думает Дуся, — баба, а ум мужичий».

— Углов, считаешь, дурак?

Лада смеется:

— Дурак, по всему, ты, Дуся.

Гречушкин не обижается…

— Лучше бы он мне ничего не говорил… Иначе на подлость смахивает. Углов на меня рассчитывает, а я…

— Значит, Углов на тебя может рассчитывать, а ты на Углова — нет.

Диоген трет занемевший лоб:

— Чередов взбесится, ты же его знаешь. Я ему намекну только: мол, Углов уехал, а там сами мозгуйте…

Гречушкин принял решение, и ему стало спокойнее. Он даже рискнул улыбнуться.

— Ты не тяни с этим, Дуся.

— Ладно, — буркнул Гречушкин и прижался щекой к теплым Ладиным рукам.

По водохранилищу тащится длинный караван груженных щебнем барж. По узкой кромке борта, как по канату, бегут полосатые матросы. Буксир натужно гудит. Прямо под мост скатываются порожние громыхающие самосвалы.

Чередов только что отобедал. Сейчас он расхаживал по кабинету и всеми правдами и неправдами старался согнать навязчивую сонливость. Еще пять минут, затем Чередов выпьет чашку черного кофе… И уж тогда, милости просим, он в лучшей форме. Сегодня вторник, дел по горло… Чередову надо сосредоточиться. Эстеты на субботний номер готовят сюрприз — «круглый стол» по свободному времени. «Дело было вечером, делать было нечего…» Соседи из «Вечерки» лопнут от зависти. Чередов уже смотрел материал. Слегка притушить, и задел на субботу готов. Жаль, Тищенко в отъезде. Нужна полемичность. Три-четыре отрицания очевидных истин, и читатели уже вопят: «К барьеру!» Конечно, можно подождать его возвращения… А если прогадаешь? Соседи не сидят сложа руки. И заголовок готов: «Часы «пик». Нет… Всякое промедление чревато… Надо соглашаться с отделом культуры.

Воспоминания о Тищенко возвращают редактора к началу сегодняшнего дня.

Утром явился Диоген Гречушкин. Какой-то оглушенный, загнанный. Явился, не предупредив, как снег на голову.

Они не стали расспрашивать друг друга о жизни, о судьбах однокашников. Если человеку надоело быть одному, он заглянет на огонек, непременно вечером. Тебе хочется решить дело — ты придешь днем. Утром не приходят, утром — являются, приятного в утреннем визите мало. Чередов вышел ему навстречу и, уже протягивая руку, спросил:

— Что произошло?

Гречушкин и сам не знал, отчего так торопился. Он редко паниковал, а тут вдруг засуетился. Получалось, что все он делает впопыхах: бреется впопыхах, ест впопыхах и вот уже не идет, а бежит. Ему еще надо заскочить в издательство, у него берут повесть. Сломя голову он вылетел на середину мостовой. Будто если и ехать в газету, то только схватив «левака», а схватив, подгонять его: «Увеличь обороты, шеф, внакладе не будешь».

Запыхавшийся, стоит он на пороге, хватает бесчувственными губами умиротворенный тяжелыми портьерами воздух редакторского кабинета. Теперь можно сесть и отдышаться: успел.

— Произошло, — Гречушкин безвольно упал в кресло и стал рассказывать эту непонятную, путаную историю.

Чередов слушал его молча — это привычка. Он редко перебивал собеседника, прикидывал в уме, на ходу опровергал собственные доводы. Все упиралось в Тищенко. Уже в середине рассказа он понял — придется ждать. Сначала — возвращения Углова, а затем — приезда Тищенко. Ему хотелось бы поверить в придуманность всей истории, но Чередов опытен. Сегодня вечером он позвонит редактору журнала или, еще лучше, заедет к старику домой. Они сумеют договориться. Встать в позу обиженного человека: «Друзья так не поступают… Я от тебя этого не ожидал». Еще две-три мрачные реплики — и старик готов. Чередов будет знать больше, чем знает Углов. А там вернется Тищенко. И вот тогда они выпорют мальчика публично, то-то будет потеха. Судя по материалу Тищенко, Улыбин — цепкий проходимец. И все-таки Углова жаль, мог оказаться сообразительней.

Гречушкин еще что-то втолковывал ему об этике, нравственной норме, а Чередов молча отстукивал какой-то мотив по холодной доске подоконника и думал.

Странно устроена жизнь. Иногда ему кажется — ошибись он однажды, и все полетит в тартарары. Уж больно обманчиво везение, в которое он верит, и, по всему, верит непоколебимо. А начни Шувалов упрямиться, с ним сладу не будет. Если Тищенко сделал промашку, им наверняка придется защищаться. Шувалов это скоро поймет, и еще неизвестно, кому идти на мировую. Но Чередов уверен, ничего подобного не случится. Сила, решит и уладит все сила. Гречушкин пришел к нему. Значит, сила на его стороне. Максим собирался посылать в Пермь именно Гречушкина. Значит, доверяет, не может не доверять. Передумал, поехал сам. Ну и что? Гречушкин — паникер. Это понятно, как дважды два. «Он знает о наших отношениях с Тищенко». А почему из этого следует делать тайну? «Он ставит под сомнение мою профессиональную честность». Дорогой Диоген, Углов ничего не ставит под сомнение. В этой поездке у Углова есть свой личный план. Какой именно? Вот в чем вопрос. Углов так и остался для него каким-то непроясненным человеком. Впрочем, бог с ним. Гречушкин пришел к нему…

— Ты знаешь, я чувствую себя мерзавцем.

«Ну вот, — устало подумал Чередов. — Теперь этот распускает нюни».

Чередов много раз возвращался в мыслях к Углову. Его рассказы не потрясли Чередова. Нет. Всякая восторженность раздражала Чередова, он презирал пустые эмоции. Рассказы тронули его, как может тронуть удачная картина, неожиданное сочетание красок или звуков. Чередов еще подумал тогда, почему качества писательские никак не проявлялись в газетных материалах Углова.

Правда, Максим печатался не так уж часто, однако блеснуть и в малом возможно. Он решил отдать Углова в журнал. Пока ему не о чем жалеть. В журнале работает все тот же, другой Углов.

Многословие Гречушкина нагоняло сонливость. Чередов отпил остывший кофе.

— Да-да, — торопился Гречушкин. — Посуди сам… Он верит мне… — Гречушкин чуть было не сказал: «Углов просил меня не встречаться с тобой», — но невольно осекся, посмотрел под ноги и пробормотал: — Понимаешь, верит.

Чередов слушал невнимательно, и все-таки ему подумалось, что Гречушкин хотел еще что-то сказать, но вот не говорит. А-а, наплевать. Этот разговор ему порядком надоел.

Чередова называли по-разному: профессором, хозяином. И поскольку всякое прозвище требовало подтверждения, ссылались на стиль его работы, манеру говорить, писать.

В нем видели редактора нового типа, восхищались его точностью, рационализмом. Кто-то говорил об этом с сожалением, кто-то с надеждой.

Отмахиваясь заранее от ненужной полемики, необходимо признать очевидное: Чередов был фигурой незаурядной, противоречивой. Друзья и недруги лишь подтверждали это. Было такое время, когда в газете работал младший литературный сотрудник Валя Чередов. Он поднимался по иерархической лестнице не так быстро, однако убедительность, фундаментальность, с которой он проделал этот путь, вызывали восхищение. Он не пропустил ни одной ступеньки, словно штатное расписание газеты существовало еще и для того, чтобы с достаточной точностью показать путь административного роста Валентина Чередова. Он прошел все, он знал газету не как свои пять пальцев, не как самого себя. Любое сравнение теряло смысл: он знал все о газете, не оставляя никому другому знать больше. Его знания удручали своей полнотой, делали собеседника беспомощным. Проще всего сказать — он жил газетой. У Чередова была семья, но никто этой семьи не видел. Казалось, все время, исключая время сна, он проводил в газете. Газета воплотилась в его сознании в некое живое существо, способное действовать, переживать, ощущать физическую боль. Потом, позже люди понимали, что в его словах: «Вы ударили газету, оскорбили ее, заставили страдать, унизили», или, наоборот: «Вели себя, как мужчина, обрадовали, защитили, уступили место газете, закрыли ее своим авторитетом, как возможно заслонить от удара женщину, обрадовать друга», — никакой натяжки, желания порисоваться, претензии на что-то непохожее, исключительное в этих словах не было. Существуют понятия: его мать, его сестра, его сын. Для Чередова в одном ряду с ними стояло — его газета. У других газет были названия, про его газету говорили иначе: «Чередова похвалили, Чередова ругали, у Чередова передовица о бюрократах, подвал о МХАТе». Он достиг той степени самостоятельности, авторитета, когда возможно пренебречь слухами.

И Гречушкин и Углов прошли через его газету и когда-то укладывались в понятие «его газета». Когда-то, но не сейчас. Чередова тяготили прежние связи, как тяготят птицу птенцы прошлого года. Он понимал, люди не могут всю жизнь работать на одном месте. Одно поколение шло на смену другому. Ежегодно состав газеты частично менялся, но независимо от этого своими он считал только тех, кто был рядом. Их защищал, их боготворил. Уходил ли человек сам, или его выдвигали, прогоняли — неважно. Он переступал границы его мира и тотчас становился чужим. Где-то проходила невидимая черта, она делила мир, дробила понятия, поступки, ощущения.

Существовали особая доброта, особая честность, совесть, мужество, иначе говоря, особый нравственный кодекс, кодекс его газеты. Достоинства Чередова нетрудно выстроить в длинный ряд и без конца удивляться, как может один человек обладать столькими совершенствами.

И все-таки было главное, определяющее: агрессивная вера в свою правоту. Чередов не умел сомневаться.

В любой другой ситуации Чередов действовал бы более решительно. В настоящей существовало одно «но»… Этим «но» был Шувалов. Чисто территориально он тоже был вне газеты. Но Шувалов открыл Чередова для большой журналистики. Пожалуй, некая приглушенность Шувалова, монотонность и явились тем удачным фоном, на котором талант Чередова проявился со всей отчетливостью. Шувалов возглавлял отдел публицистики. Чередов начинал в этом отделе. Теперь они как бы поменялись местами. И за советом к Чередову, как правило, шел Шувалов. Молодость, напористость взяли верх. И хотя Чередов уже и знал и умел больше, привязанность к Шувалову сохранилась. Шувалов был необходим Чередову. В его присутствии он чувствовал себя… нет, не увереннее — значительнее; сделанное и достигнутое виделось масштабнее. Был ли Чередов тщеславен? Наверное, был.

Настоящий разговор с Гречушкиным и тот будущий, о котором Чередов сейчас не подозревает, нервный разговор с Угловым пересекаются в одной точке. Ее обозначение — В. К. Шувалов.

Чередов откидывается назад, щурится. Кажется, он угадал мысль Гречушкина, а впрочем, нет. Ошибается тот, кто нервничает. Главное — спокойствие.

— Исключение лишь подтверждает правило, — сказал Чередов спокойно. — Если тебе угодно считать, что ты совершил подлость, считай, пожалуйста. Я не волен тебе запретить.

— Слушай, это же бесчеловечно, наконец! — возмутился Диоген.

— Ах, бесчеловечно? Тогда прекрати. Допустим, ты мне ничего не сказал. Ты вел себя достойно по отношению к Углову. А по отношению ко мне, к Тищенко? Или мы не в счет? Твой поступок вполне логичен. И потом, ты так суетишься, будто я собираюсь тебя подставлять. Разговор между нами, разумеется…

Чередов понял, что переборщил, исправить что-либо уже невозможно. Гречушкин отчетливо посерел лицом, сделал шаг вперед, словно его ударили по шее.

— Как ты сказал?..

Их разговор был данью чему-то бесспорному, так, по крайней мере, считал Гречушкин. Тищенко — его друг, и Чередову он обязан многим. Сейчас же все обретало какой-то жуткий смысл. Его можно подставить, бросить на гвозди, выдать, значит, он совершил что-то непоправимое. Его казнили сами слова, одно повторение которых вызывало чувство тошноты.

— Прошу вас считать… — Гречушкину не хватило воздуха, голос сорвался. — Я очень сожалею, что занял у вас… у тебя время.

Правая бровь Чередова слегка надломилась и поползла вверх. Он смотрит, как Гречушкин идет к двери, как старательно ставит ноги на ворсистую дорожку ковра.

«Чего он всполошился? — думает Чередов. Он делает неопределенное движение, словно собирается встать и остановить Гречушкина, однако не встает. — Черт с ним, пусть идет. Петух!»

Нога, закинутая на другую ногу, замирает в воздухе. А что, он очень удачно купил эту пару ботинок.

Уже давно не утро. Лада сосредоточенно курит и смотрит на телефон. Он стоит тут же на полу, прямо перед тахтой. На столе желтеет бумага. В комнате сквозняк. Чего проще, встать и закрыть окно. Лада еще глубже подбирает под себя ноги, запахивается в тяжелый плед. Два раза звонили из издательства:

— Ну как?

— По-прежнему.

— Суетись, детка.

Накануне директор издательства вызвал Сулемова. Назвал несколько рукописей, попросил их завезти к нему домой.

— Естественно, — заметил директор, — с внутренними рецензиями и редакционным заключением.

Сулемов минут десять после этого разговора пил воду. Затем собрал всех сотрудников и, тыча пальцем в тематический план, орал на каждого поочередно. Кончилось, как обычно. Сулемов догнал ее в коридоре и, стараясь не дышать в лицо, скороговоркой зачастил:

— Ладушка, не подведи фирму. Коротко, но убедительно… Ты это умеешь. Особенно «Перевал». Не иначе, кто-то накапал. Вы, говорит, рукописи мне покажите и роман «Перевал» не забудьте положить.

Как ей надоела эта кутерьма! Сулемов же обещал:

— Два дня тебе сроку.

А сегодня уже названивают, черти полосатые.

Лада тушит сигарету и сразу же вытягивает из пачки новую. Сколько раз говорила себе: надо бросать курить, надо бросать!

А что получается? Пристрастилась еще больше. Каждый день нервотрепка. Тут и запить недолго.

Ладно, рецензии подождут. Почему до сих пор не звонит Дуся? Лада не собирается ничего преувеличивать, и все-таки лучше, если этот разговор состоится…

Дуся Гречушкин… Лада не замечает, как начинает улыбаться. Ничего не попишешь, он ее последний шанс.

Лада смотрит на часы, поудобнее ставит аппарат на колени, набирает номер. Диск приятно похрустывает.

— Алло, это приемная?.. Скажите, там у вас случайно Гречушкина нет? Уже давно уехал… Простите. Да-да, из журнала.

«Дрянь», — говорит Лада равнодушно и начинает одеваться.

Она не считала себя злой женщиной. Последствия разговора, а будут ли они вообще?.. Ей хотелось ответить определенно — будут. Чувствовать себя кому-то обязанной? Зачем? Так хорошо считать поступок Гречушкина лишь данью равновесию сил, а оно должно быть во всем: в человеческих отношениях, радостях и нескладностях, в везении, наконец. Наступит время, и Максим Семенович поймет (Лада готова допустить — пожалеет): его окружают люди, не просто способные уступить или не уступить дорогу; жизнь — сложная штука, и даже удачливому счастливцу надлежит понять и принять обратную сторону медали.

Нина права: он слишком занят, но, в отличие от других, замотанных работой, он занят собой.

Лада старательно растягивает губы. Рот становится неправдоподобно большим. Она терпеть не может, если помада ложится неровно. Говорят, в «Лейпциге» продают какую-то немыслимую краску для ресниц. Черт побери! На все хватает времени, кроме себя…

Лада наспех выпивает стакан холодного чая, что-то жует на ходу. В издательстве все устраивается как нельзя лучше. Ее материалы печатают в первую очередь. Сулемов каждые пять минут заглядывает к машинисткам:

— Скоро?

Лада сидит у себя в отделе и хорошо слышит эту коридорную беготню. Наконец все отпечатано, разложено. Сулемов сам скалывает листы. Посылает знакомых и незнакомых к чертовой матери. Сегодня вторник, выплата гонорара. Теперь случится самое главное: Сулемов наладится читать рецензии. Делает он это крайне редко и то по стечению критических обстоятельств. Сначала проглядывает написанное наискосок, затем почему-то дважды перечитывает последнюю страницу. Долго ищет карандаш. Карандаша, конечно, нет. Вздыхает, говорит, что этих баб пороть некому, и принимается читать подробно, выдавливая ногтем удачные и неудачные места. Лада все это знает наперед, сидит за своим столом и молча курит. Девчонки, их четверо в комнате, так же, как она, значатся старшими редакторами. Все девчонки замужние, все обласканные, сейчас томятся необходимостью что-то делать, считают виновницей всех несчастий Ладу. Почему-то завидуют ей и злятся. Вторник — выплатной день. А как уйдешь? Заглядывают авторы, немножко балуют этих милых, взбалмошных, всевидящих, всезнающих женщин: рассеянно дарят цветы, шоколад, жалуются на жизнь, уходят.

Наконец телефон издает свей нерасторопный, дребезжащий звук — ррр. Все, как по команде, поднимают голову и смотрят на Ладу. Лада берет трубку… Никто ничего не спрашивает.

— Иду, Сурен Вячеславович, — говорит Лада ровным, чуточку апатичным голосом. Как раз настолько апатичным, чтобы девчонки не поняли, что же там: очень хорошо или очень плохо. Это — маленькая месть за их зависть.

Сулемов морщится — хороший признак.

— Мне нравится, — говорит Сулемов, делая ударение на слове «мне». Дает нанять, что он всего-навсего заведующий, есть люди и повыше.

— Вот только «Перевал», — Сулемов так тяжело вздыхает, что Лада уже заранее готова снять, добавить, усилить, притушить. — Вы меня понимаете? — уточняет Сулемов.

Ну конечна же она его понимает. Все под одним богом ходим.

— А что делать? — разводит руками Сулемов. — Уж очень категорично, без всякой надежды на помилование. А вдруг?! Несколько обнадеживающих слов в конце. Ей-богу, заключение не станет менее принципиальным. — Сулемов не требует, он просто просит его понять.

— Хорошо, Сурен Вячеславович… Будет луч надежды.

— Вот именно, луч, — оживляется заведующий. — Очень правильно — луч надежды. И по возможности, не отходя от кассы.

— Да-да, я сделаю сейчас.

Потом заведующий роется в своих ящиках и уже повеселевшим голосом говорит:

— А у меня для вас сюрприз, золотко. Вы ведь с Угловым знакомы?

— Разумеется…

— Прекрасно, — бормочет Сулемов. — Вот его рукопись. Вам и карты в руки. Восходящая звезда, знаете ли. Талант.

ГЛАВА III

Последнее время он плохо спал. Думалось, уедет из редакции, и все встанет на свои места… Дни шли, а ощущение бестолковости происходящего по-прежнему мучило его. Там, в Москве, когда Максим вдруг понял, что поедет именно он, и позже, в самолете, и еще позже, в необжитой гостинице, построенной неряшливо и наспех, его не оставляло чувство досады. Неужели поторопился? Он был похож на человека, который вдруг спохватился, что тратит свое волнение нерасчетливо и что дело (из-за него он и приехал сюда), ко всему прочему, — дело неглавное, на него не то что тревоги, суеты обыкновенной жаль.

Он говорил с Улыбиным, пробовал спорить с ним. И хотя виной всему, как виделось поначалу, был Дягилев, мысли невпопад забрасывало в сторону, и Максим уже несчетный раз начинал думать о Ларине, представлял его отчетливо, как бы перечитывал улыбинские письма на память. «Севостьян Тимофеевич — орешек каленый, все насквозь видит. У него и руки зрячие. Коли грех сотворил, виниться без пользы. В одной упряжке с ним не ходить. Сказал — отрубил. С виду, может, и неказист, зато голова! Совестливый, справедливый».

Теперь, подъезжая к ларинскому хозяйству, Максим почему-то вспомнил и это письмо, и самого Улыбина, стоит он, чуть сутулясь, неудобно перехватил окурок четырьмя негнущимися пальцами, каждый из которых похож на деревянный штырь, натертый до блеска, тушит окурок о карниз. И взгляд отрешенный, ни к словам, ни к мыслям не относящийся. Все предыдущие дни Максим, занимаясь делом Улыбина, захаживал в соседние деревни, исподволь расспрашивал о житье-бытье, надеялся, что улыбинская история выплывет сама собой. На деле же получилось наоборот. Если и говорили о чем, то так, между прочим, больше спрашивали. Интересно все-таки, человек заезжий, из самой Москвы.

Он уже махнул рукой, жалел потраченные впустую дни, когда случайно познакомился с Прохором Решетиным, человеком старым, с приметной, почти исторической типичностью — борода в пояс, а очки в оловянной оправе. Носил их Прохор, как пенсне, на шнурке. У очков не было одной дужки, так что на второе ухо старик набрасывал петельку от того же шнурка. Если кто-то замечал эту нескладность, Прохор не ругался, смотрел на обидчика ясными, выцветшими от времени глазами и быстро говорил:

— Ну, заметь ешо што-нибудь. Ты же шустрый. Эвон, бородиша до колен.

Наткнулся на Решетина Максим вдруг. Брел вдоль реки, надумал искупаться, пошел напрямик через ольшаник. Думал, пенек старой рогожкой прикрыли, а оказалось, нет — человек сидит, рыбу ловит. Заводь метров на десять, и стрелки поплавков не шелохнутся, будто их кто воткнул в вязкую воду. Уже после Максим разглядел и бороду, и оловянные очки, и руки. Их вырубили из узловатого корневища, подкрасили по бокам, и теперь они лежат на коленях; наклонись, и ты увидишь, как по вздувшимся, натруженным венам бежит загустевшая кровь.

Прохор Дмитрич — печник. Улыбина он знает. Зовет его по-свойски Акимычем. Поинтересовался, за каким таким сверхважным делом пожаловал гость.

Узнал, что гость из Москвы, долго тряс головой, словно хотел освободиться от звона в ушах, плюнул на червя и опять застыл в смиренной позе.

Прохор Решетин разговорчив. Вопросов он не ждет, говорит сам:

— Я в етом селе — чистый музей. Щитай, пеленал его. Коммунию строил. Почетный колхозник. Я, ето, глянь, — дед старательно обмыл руки, долго их вытирал, сначала о траву, потом о край рубахи. Вынул из недр зипуна сложенную вчетверо бумагу, протянул Максиму.

«Дирекция 29-й школы Удинского района доводит до Вашего сведения, что прославленный коммунар Прохор Дмитрич Решетин избран почетным пионером и…»

Дед не дал дочитать, потянулся к бумаге.

— Документ, — уважительно сказал дед. — Меня по етой записке куда хошь пропустят… Раздумываю в Пермь съездить мед продать. Меду нынче богато. За одним к партейному хозяину схожу. Как считаешь, примет?

— Дело какое есть?

— Ну… без дела разве ж можно? В запрошлом лете я на етом месте вот такущих хариусов ловил! А ноне — тю-тю. Пять плотвичек. А спроси меня почему? Отвечу. Читал, что в газетах пишут? Во-о-о! Завод построили. Вода в реке другой стала. Рыба тоже не дура — понять могет. Всего-то я, брат, тут видел-перевидел. Для кой-кого самый зловредный елемент. Память у меня шибкая, все помню. А ты чего, Акимычу сродственник или как?

— Знакомый.

Дед крутнул головой и не понять: сожалеет он или доволен таким ответом.

— Ай да Федя, мастак! Аж в самой столице знакомство заимел! Как живет-то? Я его, почитай, с весны не видал.

Их разговор несколько раз обрывался. Клева хорошего не было, однако ж старик вытянул двух подлещиков, упустил голавля и теперь сетовал пуще прежнего на химкомбинат, нескладную погоду.

Потом Максим купался, и в их знакомстве опять был как бы перерыв. А дед все говорил, разъяснял, спрашивал сам себя и сам себе отвечал:

— Такая, значит, теперича жизнь. У Ларина Федя. Ну и хорошо, и слава богу. Не век же бедой корить.

— Это какой же бедой? — поинтересовался Максим.

Дед хитро подмигнул:

— Секрет, сами знаем — вам не скажем. Назначили у нас здеся укрупнение. Начальства понаехало — страх. Говорят, так, мол, и так, не по-людски живете. Вот ежели пять колхозов в один сложить — будет по-людски. Мы что, мы «за». Лишь бы сподручнее было. Объединились. Два года друг к дружке притирались — не получается. Опять ученый народ понаехал. Ну что ж, говорят, поработали вы. Хорошо. Теперь давайте разъединим вас, еще лучше будет… И разъединили. По такому случаю, говорят, нового председателя избрать нужно. Нового так нового. На моей памяти шешнадцатый. В те времена на тутошних деревнях Улыбин головой был, председательствовал. Ох и лютовал! При ем хоть поперек разорвись — то лесозаготовки, то сев, то покос. Правление проведет — стол меняй, непременно фанеру проломит. Кулак-то пудовый, с телячью голову. Хозяйство он, конешно, знал. Тут ничего не скажешь. Кажную копейку наперечет. Сызмальства здесь, в этих краях, вырос. И трактор отладит, и в лесу первый, и на комбайне, где хошь. Всех по себе мерил.

— Уважали его?

Старый печник вздохнул, сплюнул:

— Этого не скажу. Боялись. Колхоз в те времена как бездетная баба. Скудно мы тогда жили. Если и был навар, так со своего участка. Коровенка, кабанчик. Он это дело понимал. Чуть что — охапки сена не даст. Путаный человек, угрюмый. Он и своих родственников прижал, дальше некуда. Показать хотел: дескать, вот какой я — справедливый: и вас секу, и себя не милую.

Эх, думаем, и чего он буйствует? Мы ведь войну прошли, почем лихо — знаем, кряхтеть научены. А он знай одно — гайку заворачивает, будто так и должно быть. Он один всему и правда и закон.

Дед заметил сочувственный взгляд Максима, смутился, потер колени и, словно оправдываясь, сказал:

— Ежели ты один, как ни назовись, все равно в тебе престижу нет. Прежний-то секретарь партейный, Челмаев Ермолай Егорыч, Федю жаловал. Лицо, говорит, у тебя, Федор Акимыч, каменно, а плечи да руки железны, ты как танк. На тебя что ни нагрузи, все свезешь.

Кабы он один вез, бог с ним. Все надрывались. В обчем-то, правильно, — сказал старик, погладил бороду, поменял местами удочки. — Вол, он тоже работает. На колхозном собрании дали вольную Федору Акимычу. Ко всему и здоровье у него стало хромать. Это он с виду как дуб мореный. А внутри… — старик погрозил сухим пальцем, будто ему доподлинно было известно, как там, внутри, — слабже меня. А я ить восьмой десяток перемалываю, да-а… Дали Федору Акимычу бригаду. Эва, в соседнем селе, новосаченская бригада. Ну и чин обчественный — главного ревизора. Меня тоже в комиссию определили. Пару годов мы с новым хозяином ничего жили. Дягилев Иван Андреич, может, слыхали? Федя тоже помаленьку угомонился. Его ведь по хворости ослободили, уважительно. Все равно страдал. Теперь он кто? Спица в колесе. А их там знаешь сколько? Телега катится, колесо вертится, и не разберешь, где какая. А он на виду привык быть.

Нового председателя Федор Акимыч не любил. Да и сами посудите, какая любовь, ежели тебя через колено гнут.

Они сидят друг против друга, костерок еле чадит. Прохор Дмитрич выкатывает на чистое место обуглившиеся клубни картофеля, поддевает их ножом:

— Угощайтесь.

Соль крупная, похожа на битый лед.

— Мы соль уважаем, — говорит дед, — потому как пермяки, — густо посыпает ломоть хлеба, картофель, ест обстоятельно, жмурится на вечернее солнце. А может, жмурится от удовольствия. Головка лука, с хорошую репу величиной, почищена, присыпана солью, и он откусывает ее громко, хрустко, как можно откусывать яблоко.

— Дягилев — хозяин побойчее будет. Супротив Улыбина в нем замах есть. Умеет Дягилев вывеску подать. Уж с чего началось, не упомню. Дело известное: новая метла по-новому метет. Года не прошло, а уж в хозяйстве и агроном новый, и зоотехник, и анженер. Откуда их Дягилев раздобыл — не знаю. Только так получилось, что нашенских мужиков стали затирать. Начальству, конешно, виднее, но мужики наши справные, крепкого корня. Что Евсей Григорич — агроном, что Вася — анженер. Врач ветеринарный, конешно, анвалид. С фермы на ферму на одной ноге не очень поскачешь, но дело знал. В районе наш скот лучший. Это тебе кажный скажет. Да и Петю Жадова зазря Дягилев к себе в заместители определил. Суетный человек Жадов, скользкий. В петров день является ко мне Федор Акимыч и говорит: «Собирайся, Прохор, на совет пойдем». А совет какой? Решил Федор Акимыч хозяйство ревизовать. Начнем, говорит, со столовой, магазина, а там посмотрим. Я ему вопрос: «Мол, что так приспичило посредь года баланс подводить? Зряшнее ты дело затеял. Надо бы с Дягилевым посоветоваться. Завтра шум по колхозу пойдет». А он и слушать не желает: «На то и ревизия, чтоб ее боялись. Рано, — говорит, — Федора Улыбина в резерв списали. Рано. Имею, — говорит, — факты».

Комары зудят у самых глаз, надо бы подложить хворосту в огонь, лапника, но подниматься лень. Уж больно хорошо так вот лежать, обмахиваться березовой веткой и чувствовать ногами тихий жар костра.

— Я слышал, вы лес собрались проверить.

— Было, — бойко согласился дед.

Чувствовалось, что историю эту вспоминать ему приятно. Он как-то лениво поковырял каблуком землю и лишь затем сказал:

— По лесной части Акимыч сам управлялся, нас не допускал. А про то дело, кажись, ему Колька, стрешневский лесник, нажалился.

— И чего же у вас дело разладилось?

— Вот те раз! — старик заморгал, чихнул. — Да как же ему не разладиться! Старый председатель супротив нового попер. Меня Федя матерком: мол, не суйся куда не положено. А сам утречком к Дягилеву побег с докладом. Тот, конешно, его выслушал и говорит:

«Ты, Федор Акимыч, не суетись. Я сам тебе скажу, что и когда проверять. Понял?»

Ему бы, конешно, смолчать, а он на дыбы:

«Понять-то я понял, только как народу ваши слова объяснить?»

А Дягилев смеется:

«Зачем народу объяснять, Федор Акимыч? Мы с тобой договорились, и будет».

Федя аж позеленел. Шапку в кулак и на улицу. Мы его у магазина поджидаем.

«Иех, — говорит. — Действуйте, товарищи, согласно букве и параграфу артельного устава». Тут все и закрутилось. Сначала Ивана Немчишкина за прогул на правлении отодрали. А какой там прогул, ежели он по улыбинскому заданию накладные в столовой проверял? Затем Елизара Савченкова ославили. Внук у него — шалопут. В колхозном саду яблоки таскал. По такому случаю сыну Елизара в ссуде на дом отказали. Говорят, погодить надо, первоначально внука к нашим порядкам приучи. Дягилев-то не дурак, с умом действовал.

Неожиданно старик дернулся; было видно, как рогатина, прилаженная к развесистой иве, вдруг закрутилась.

— Взяла, шельма, — сказал ласково старик. — На протоку поволокла.

И Максим, захваченный азартом удачи, уже вертелся вокруг старика, пробовал натянутую лесу, хватал мокрый подсадчик и все не знал, где ему встать, чтоб непременно помочь деду.

Щука оказалась небольшой, килограмма на два с половиной, вскинулась над водой, дед ловко выхватил ее, и через секунду она трепыхалась среди плоской колючей осоки.

Волнение скоро улеглось, нажива налажена по новой, и старик как ни в чем не бывало говорит неторопливо, обыкновенно:

— Не из простаков Дягилев, нет. Его на телеге не объедешь. В общем, разладил он ребят, получилось, что нет меж нас общего уговора, кто куда глядит. Что, говорят, нам больше всех нужно? Хозяин лютует, глядишь, ненароком и нас зашибет. Одному сена надо, другому — дранки на крышу. Мало ли забот? Как ни крути, все тропочки к председателю. Федя прямо-таки взвился. «Крохоборы, — кричит, — помет телячий! Как клопы, разбегаетесь. Эх, вы! Наше дело правое. Мы не о себе, о народе, его благополучии пекемся. Дягилев боится нас, поэтому и лютует».

Тут Иван Немчишкин, которого за прогул стукнули, возьми да и ляпни: «Знай я раньше, что ты от испуга из нас лыко вил, глядишь, чего-нибудь и выгадал бы». Федю как косой срезало. Махнул рукой: «Шагайте, дерьмо собачье». Так и расшилась наша рогожка, вот.

— Видать, нитки гнилыми были.

Старик покачал головой, очки болтались на шнурке, а он хлопал себя по карману, все искал их, пока не задел шнурок пальцем, усмехнулся:

— Нитки были хороши. Не схотел народ с Улыбиным шубу шить. Так ему и сказали: «Чтой-то ты ране об народе не страдал. И в хвост и в гриву распекал. Окромя твоей правды, у тебя иной не было. А как сам народом стал, зашебуршился. Может, и надо Дягилева вразумить. Да не твоим кулаком, Федор Акимыч». Это мы ему за все: и за клопов, и за помет телячий. «Плевать, — говорит, — хотел. Сам драться буду». Вот и пононе дерется. А веры нет. Растряс он веру-то кулаками пудовыми, растряс.

Дед затих, долго смотрел на воду, потом вдруг спросил:

— Слушай, москвич. А в столице мед шибко берут, а? Ох и меду ноне, ох и меду!

«Конешно, как говорил дед, все проверить надо, без этого нельзя». Максим улыбнулся своим воспоминаниям. Очень отчетливо увидел оловянные очки деда и решил, как только будет в районе, непременно купит Прохору Дмитричу новые очки. Потом подумал, что очки покупать незачем. Один черт, дед их носить не станет. Положит на видное место в избе и будет всем говорить, что очки это особенные, купленные в Москве специально для почетного колхозника Прохора Решетина.

Думал Максим и о другом. Рассказ Решетина многое прояснил. И уж никак Федор Улыбин не должен был вызывать симпатии. Открывалась его прежняя суть. Возможно, честного, но бездумного, а потому жестокого служаки. Суть мрачная, способная породить глубокую неприязнь. Максим верил старому печнику, однако соглашаться с ним не спешил, жалел Улыбина, знал, что расспросит его обо всем подробно, наверняка заставит страдать, но все равно расспросит. Странное дело — он считал его правым, находил поступкам Улыбина оправдание и готов был защищать его, как если бы то был не Улыбин, а он сам.

Улыбин не верил журналисту. На все его разъезды, прогулки в лес смотрел как на дело пустое, ненужное. Нежелание Максима поторопиться с поездкой к Ларину лишь убеждало Федора Акимыча в своей правоте. И без того замкнутый, неразговорчивый, он стал еще сдержанней.

Максим старался не замечать ни сухости в разговоре, ни настороженных взглядов всего семейства. Надеялся — все прояснится.

Вернувшись накануне (не в пример прежним дням) где-то к обеду, Максим присел в прохладных сенях и, сам не желая этого, стал свидетелем неприятного разговора…

Улыбин-старший по привычке курил после обеда и голосом спокойным, вразумительным наставлял жену:

— Ты, Тоня, того… приглядывай за газетчиком. Одного поля ягода. Что тот, что этот.

— Чего ж на квартиру пустил?

— А кто разберет? У него на лбу не написано: хороший, плохой. Мы пустили, мы и попросить можем. Скажем, родственники в гости едут. Извините, со всей душой, да некуда.

— Вот еще! Этак глаза со стыда лопнут. Сам и говори, коли надумал.

— Дура, мне несподручно. Скажи Федоту… Пущай вечером меня об этом деле спросит.

— Эх ты, родитель! И пацана туда же…

— Ладно, будет болтать… Жалеешь, сама зачни разговор. Мало нам крови их брат испортил. А тут еще Федотко гляди что лишнего сболтнет.

Максим зябко передернул плечами, хотел войти в избу, потом передумал и вышел во двор.

Вечером разговора не получилось, а утром Максим объявил, что настроен ехать на центральную усадьбу колхоза «Вперед».

Федор Акимыч хмыкнул и, уже никак не скрывая своего раздражения, сказал:

— И то ладно, сподобились наконец. — Затем, поостыв, примирительно добавил: — Вы, товарищ писатель, старика не очень… Сына он недавно схоронил.

Договорить им помешали пять мужиков; они крутым шагом шли прямо к улыбинскому дому. Хозяин глянул в окно, чертыхнулся и, подхватив ватник, вышел во двор.

Клонило в сон. Молоковоз — он встретил его на развилке — мотало из стороны в сторону. Было слышно, как плещется молоко в цистерне. Мотор завывал на одной ноте, глаза закрывались сами собой, и мысли, под стать монотонному движению, ворочались лениво, непроясненно.

«Ухайдакала меня улыбинская история, на глазах тупею. Раньше хоть боялся, чего-то ждал. А теперь вот и думать лень. Прошла уже целая неделя. Непостижимо, за все это время я ни разу не вспомнил о журнале! Еще неизвестно, чем обернется мой самовольный отъезд. Старик — ему непременно позвонил Кропов — будет долго недоумевать: «Почему поехал? С кем поехал?» Кропов подольет масла в огонь: «В самом деле странно. Как снег на голову. Не знаю, что и подумать». От этих причитаний старик стервенеет и уже сердится не так, как положено сердиться или быть недовольным человеку солидному. Старик раскричится: «Молокососы, желторотая шпана, безответственные газетчики».

Размышлять дальше на эту тему расхотелось. Он едет к Ларину. И думать следует о Ларине… В конце-то концов можно думать и о работе. Что сказал Кропов? Как сказал Кропов? Неужели это и есть его работа? Скучно, честное слово, скучно. Кажется, они подъезжают… Указатель покосился: «Колхоз «Вперед» — 1,5 км».

О чем же ты его спросишь, Максим Углов? Ларин-старший — твоя конечная станция.

Водитель сбросил газ, заскрипели тормоза, машина тихо съехала на обочину дороги.

— Будет, — сказал водитель и осторожно подул на затекшие пальцы. — Тут рядом, пешком дошлепаешь.

Отсюда, с небольшого, поросшего редким березняком холма, деревня смотрелась вся сразу… Желтый дом с колоннадой, похожий на старую помещичью усадьбу, стоял среди десятка корявых, растопыренных в разные стороны дубов, стоял чуть на отшибе, не то у въезда, не то у выезда из деревни. На зеленом лугу, прямо перед домом, паслись три большебрюхие коровы. Издалека казалось, что коровы лижут луг, повторяя каждый шаг чуть слышным позвякиванием железного колокольца.

Максима не удивило дремотное безлюдье деревни. Был полдень. Солнечные блики перескакивали с окна на окно, и казалось, дом подмигивает Максиму, невесть откуда появившемуся среди дремотной благодати.

В доме помещалась контора. Максим с удовольствием втянул в себя чуть кисловатый прохладный воздух. Он бесцельно походил по коридору, поднялся на второй этаж. Толкнулся в несколько дверей. На председательском кабинете висела синяя табличка: «С. Т. Ларин. Дни и часы приема: вторник, четверг, суббота». В слове «суббота» стояло одно «б», вторая буква, бумажная, была приклеена сверху. Неожиданно крайняя справа дверь открылась.

— Тема, ты? — спросил хрипловатый женский голос.

— Нет, не Тема.

Женщина двумя руками придерживала полы простенького, не в меру короткого халатика. Ей было лет сорок.

— Ой! — сказала женщина, прихватывая халат на груди. — Из разведки?

Вопрос показался Максиму нелепым. Он пожал плечами, усмехнулся:

— Почти. Из центра.

Женщина удивленно округлила глаза:

— Уже, значит, нашли?

— Нашли, — согласился Максим.

— И много?

— Во!!! — Максим провел большим пальцем по горлу. — Под завязку.

— И что же теперь будет?

— Ничего, разберемся…

— Жаль, — женщина вздохнула. — У меня сын год назад армию отслужил. Вертайся, говорю ему. А он ни в какую: «Чего я там забыл, уздечку от автобуса?» В Норильск завербовался…

— Ишь ты, молодец. Ларин-то где?

Женщина зевнула и невыспавшимся голосом переспросила:

— Ларин? С утра в райком укатил.

— Надолго?

— А кто его знает? Они нам не докладывают. Сами начальство. А вы, значит, к нему? — Женщина понимающе закивала. — Правильно, в таком деле без председателя никак нельзя.

— Нельзя, — согласился Максим и пошел к выходу.

Дом председателя колхоза «Вперед» мало чем отличался от остальных домов. Стоял он на горе и был чуть выше и шире по фасаду, имел аккуратный рисунок ставен и приметную скворечню, прилаженную на старой косматой ели.

Узнав, что он к Ларину, худощавый парень подвинулся на край крыльца и еле заметным кивком головы пригласил в дом:

— Заходь!

Комнат было пять. Первая больше других: здесь стояли обеденный стол, телевизор и книжный шкаф. Были в комнате три кресла на городской манер, они стояли где попало и скорее напоминали выставленную для продажи мебель.

— Чего надо? — спросил парень и стал обдувать недокуренную сигарету.

— Я, собственно, к отцу.

— Понятно, — уважительно согласился парень. — Ко мне такой народ не ходит. Издалека?

— Из Москвы.

— Ну! — парень оттопырил нижнюю губу. — А бати вот нет. В районе. До петухов укатил. Да вы садитесь.

— Ты что же, сын?

— Угу… младший. Был младшим, — вдруг уточнил он. Папиросный огонек тлел уже у самых пальцев и, наверно, жег руку. Парень еще раз сделал затяжку и очень спокойно вдавил окурок в пепельницу. — Теперь старший.

— Почему теперь?

— Братан год назад погиб… в Арктике. — Парень запнулся, но тут же добавил: — Как Амундсен.

— Как кто?

Парень заметил растерянность гостя, уточнил:

— Исследователь Севера был такой. Поехал искать Нобиле и погиб.

— А… ну да. Был.

Парень встал, неторопливо прошел по комнате. Он чуть сутулился, длинные веснушчатые руки почти касались колен.

Заметил внимательный взгляд гостя:

— Вы так на меня смотрите, будто признать во мне кого хотите.

— Нет, нет… — Максим почувствовал, что краснеет.

Как же он не догадался сразу! Никак не мог объединить этих двух людей в своем воображении. Где-то там, в закоулках памяти, появлялся Виталий Ларин. Спокойный, ироничный. Максим делает над собой усилие. Напрасно! Он забыл Ларина. Вместо лица — какое-то смутное пятно. Какая между ними разница? Лет двенадцать? Тот Ларин, знакомый ему, делал все увереннее: говорил увереннее, ходил увереннее, смеялся.

— Видите ли, я знал вашего брата.

Парень резко повернулся. Дверца буфета, задетая плечом, отлетела в сторону… Он не обратил внимания, даже не тронул зашибленного плеча.

— Вы тоже были там?

— Нет. Мы вместе учились.

— Учились… — парень сощурился, посмотрел на свои руки. — Учились, — еще раз повторил он.

Максиму показалось, что ему не верят.

— Он в горном, я — в лесном.

— Да, да, я понимаю. Пойдемте.

— Куда?

Парень аккуратно задвинул стул и пропустил Максима в коридор:

— Сюда.

Окно оказалось зашторенным. Он включил свет. Темный дубовый стол придвинут к окну боком, старое кресло с вытертой кожей, на стене — охотничье ружье, чуть ниже подсумок и нож. Книги внавал, прямо на полу, и на стеллажах, и на полке. На шахматной доске пыль, шесть белых фигур и пять черных.

— Отец запретил убирать здесь. Все, как было при нем.

— Он здесь работал?

— Да, писал. — Парень пнул ногой стол. — Три ящика битком.

Максим вынул платок, старательно вытер лицо, шею.

— А что он писал?

— Всякое: стихи, разные там заметки.

— Можно посмотреть?

С такой просьбой к нему никто не обращался. Парень покосился на дверь, ответил не сразу:

— Посмотреть?

У него была странная манера повторять слова собеседника. Он прислушивался к ним, словно проверял их правдивость.

«Я не прав, — подумал Максим. — Они похожи, так же тянет слова, повторяет их».

— Тебя как зовут?

— Дмитрий.

— А меня Максим. Максим Углов, я журналист. Понимаешь, мы были друзьями. — Максим говорил быстро, ему все время казалось, что кто-то должен помешать их разговору. — Боишься?

— Я-то? С чего вы взяли? Смотрите.

И, чтобы исключить всякие сомнения на этот счет, Дмитрий отвернулся к окну.

Максим аккуратно выдвинул верхний ящик. Сверху лежала зеленая папка. Он взял ее, сдул пыль, раскрыл: бумага пересохла, пожелтела с краев.

— «Дождь мешал говорить ей, — прочел Максим вслух. — И было непонятно, плачет ли она или это все тот же дождь и тяжелые капли его сползают по лицу». — Последние слова Максим прочел совсем тихо.

Дальше лежали какие-то чертежи. Второй ящик не поддавался, он был закрыт на ключ. Гулко стукнула входная дверь.

— Ба-атя, — выдохнул парень и попятился из комнаты.

«Пропал», — успел подумать Максим. Ему вдруг захотелось оказаться как можно дальше и от этого стола, и от этой комнаты, и от зеленой папки — она будто прилипла к рукам.

Так было однажды в детстве. Мать вышла на кухню. Злосчастный кулек с крупными шоколадными конфетами «Тузик» лежал перед ним. От волнения у него даже вспотели глаза; он так торопился, что надкусил конфету прямо с фантиком. И тут вошла мать. Он испугался, бросил конфету на пол и заплакал.

Словно подчинившись его воспоминаниям, папка выскользнула из рук, гулко ударилась об угол выдвинутого ящика. Листы бумаги, сухо шелестя, рассыпались по полу.

Максим присел на корточки и стал суетливо собирать их.

— Ну-у-с, — раздалось над головой.

Голос был крикливым, дребезжащим. Председательские ботинки задумчиво потоптались на месте, аккуратно перешагнули зеленую папку и вышли в коридор. На полу остались серые крупные следы. Так они познакомились.

Ларин Севостьян Тимофеевич. Он же председатель колхоза «Вперед», он же кавалер двух орденов Славы… А впрочем, всего не перескажешь. Севостьян Тимофеевич считался человеком проворным. Живое, морщинистое лицо было подобно зеркалу, где с редкой отчетливостью отражались все переживания, неурядицы и удачи быстротекущей жизни. Левая нога Ларина была чуть короче правой, отчего походка председателя напоминала движение приставным шагом. Дело председательское Севостьян Тимофеевич знал. Ларина бессменно оставляли коренником в районной председательской упряжке. И еще в одном был Ларин человеком на редкость отличительным. Оттого и в районе его сторонились, не при людях будет сказано, побаивались. Будучи с малых лет пацаном беспокойным и озорным, Ларин и поныне сохранил ту едкую насмешливость, которая приметно выделяла его среди председательского братства.

Увидев незнакомого человека в комнате, куда было запрещено входить кому-либо, в первый момент Ларин растерялся, потом заметил сына, больно ухватил его за локоть, притянул к себе:

— Кто разрешил?

Максим пожалел парня. Он уже управился с папкой и теперь старательно затягивал тесемки.

— Я сам, — сказал он.

— С вами разговор другой, — огрызнулся Ларин.

Они прошли в большую комнату — тут, видимо, работал сам Ларин. У окна обычный конторский стол, заваленный бумагами.

— Присаживайтесь! — Ларин будто забыл о своей вспышке, уткнулся в изучение каких-то потрепанных схем.

Максим с интересом наблюдал за подвижным председательским лицом. Тот, видимо, почувствовал готовность слушать, толкнул от себя синьки и стал быстро говорить о каком-то Фетисове, его компании, которую иначе, как шарлатанами, не назовешь. Мало что смету перекрыли в полтора раза, они еще не по тому проекту строят. Но Фетисов — еще полбеды, а вот Клюев — сукин сын, на нем клейма негде ставить, полвагона цемента в «Красный партизан» отгрузил.

— Да вы зря расстраиваетесь, уладится, — попробовал успокоить Максим.

— «Уладится»! — передразнил Ларин. — Само, уважаемый товарищ, ничего не уладится. Коли своих рук не подставишь. — Ларин потянулся было к телефону (он стоял тут же на подоконнике), передумал, отдернул руку. — Простите, а вы, собственно, кто такой?

После всего услышанного вопрос председателя показался невероятным. «Шутит», — подумал Максим. Но Ларин не шутил. Он действительно обнаружил незнакомого человека и сейчас разглядывал его с откровенным раздражением.

— Я журналист, — Максим полез за удостоверением.

— «Журналист», — поморщился Ларин. — А… понятно. Так это к парторгу. В конторе были? Вторая дверь направо. Я занят. Дмитрий, проводи.

— Простите, но мне нужны вы, а не парторг.

Ларин досадливо вздохнул:

— Никаких интервью я давать не буду. В «Красный партизан» поезжайте. Они по районной сводке на первом месте. — Он хотел еще что-то добавить, однако осекся. — Вы, случаем, не из Москвы?

— Угадали, Севостьян Тимофеевич, из Москвы. Письма Улыбина. — Максим вынул конверты и помахал ими в воздухе.

Услышав свое имя и отчество из уст незнакомого человека, Ларин смутился, заерзал на скрипучем стуле:

— Так-так. Вам, я полагаю, известно: все события, описанные в письме, произошли вне нашего хозяйства? Или, может быть?..

— Нет, нет. Речь все о том же.

— Тогда на меня не приходится рассчитывать. Я ведь все понаслышке знаю.

— Да, но на бюро райкома вы голосовали против исключения Улыбина из партии.

— Ах, это, — Ларин машинально потрогал переносицу, взъерошил выцветшие от времени брови. Лицо сразу стало хмурым, сердитым. — Голосовал, — кивнул Ларин. — Ну и что? Я его и в колхоз свой пригласил. Вы ведь у него остановились?

Максим почувствовал на себе назойливый ларинский взгляд.

— У него…

Ларин одобрительно кивнул.

— Выходит, всю историю из первых уст услышали. Это мне вас расспрашивать надо.

Ларин знал все, в этом не было сомнений. Да и Улыбин в своих рассказах если и не говорил о Севостьяне Тимофеевиче открыто, то всячески давал понять, что он, Улыбин, не одинок в своем борении за справедливость. «Есть люди, — говорил Федор Акимыч, грозя куда-то пальцем, — есть. И не абы кто — почтенный народ».

— При всем моем желании я вряд ли буду полезен. Вряд ли, — аккуратные ладони разошлись в стороны, обозначая досадное бессилие Ларина.

«В том, что я сделаю сейчас, есть доля риска, — мысли настроились на неторопливый лад, Максим почувствовал уверенность. — Допустим, Дягилев не прав… Улыбин — не аргумент. Он сам уязвим. Нужен равноценный оппонент. Человек, который всегда на виду. Действия Ларина достаточно последовательны. Старик из тех, кто просто так ничего не делает. Я — его очевидная возможность взять реванш, однако старик не спешит. Почему? Осторожность? Дягилев не скрывает своей неприязни к Ларину. Старик не может этого не знать. Сейчас я задам вопрос. Он равноценен признанию: мы совершили ошибку. До этого момента моя поездка — не более чем желание урезонить Улыбина. Спустя пять минут все обретет иной смысл. А если Ларину не нужен реванш, что тогда? Тогда наша беседа не будет иметь продолжения».

Углов подвинул кресло ближе к председательскому столу:

— Послушайте, уважаемый Севостьян Тимофеевич…

— Ай? — очки упали на кончик носа. Водянистые глаза округлились, и теперь лицо старика имело добродушный, чуточку плутоватый вид.

Ларин держался спокойно, однако покрасневшая лысина выдавала волнение.

— В молчании рассудка нет. Спрашивайте, коли приехали.

— И то верно, — согласился Максим. Он никак не мог поймать взгляд Ларина.

— Севостьян Тимофеевич, а может быть, статья Тищенко ошибочна?

Ларин мельком глянул на Максима, сплел сухие пальцы. Уголки губ обмякли и сползли вниз.

— Это как же понимать? Ваш человек приезжал, ситуацию изучал. Он и рассказ сочинил. А про правильность вы у меня пытаете, человека постороннего. Нескладно получается.

Максим пожалел, что задал свой вопрос. Однако отступать назад было поздно.

— Я только предполагаю, Севостьян Тимофеевич. Улыбин продолжает писать, значит, у него есть какие-то основания для этого.

— Ну уж, основания. За критику еще никто хлеб-соль не подносил.

— Критика бывает разная, Севостьян Тимофеевич. Справедливая, несправедливая.

— Значит, сомневаетесь?

— Нет. Пытаюсь уяснить истинные причины. А вы не хотите мне помочь.

Усмешка у Ларина судорожная: дернулся рот, вспыхнули глаза.

— Помочь можно. С нас не убудет. Поздновато вы совет затеяли, дорогой товарищ. Раньше надо было. А теперь что — дело сделано. Снявши голову, по волосам не плачут, — вразумительно и неторопливо подытожил Ларин. — Дягилев не святой — это уж точно. В нашем председательском деле святому невмоготу. По земле ходить, да чтоб сапог не замарать — так не бывает. За твоей спиной, будь она широкая, узкая, все одно — люди стоят. А значит, во имя их радуйся, во имя их и лютуй, если жизнь заставит. И недруга заиметь не бойся. Недруг, он на жизнь острее смотреть заставляет. А это дело не последнее.

— Ну а Улыбин? — не удержался от вопроса Максим.

— Улыбина понять можно.

— Можно или нужно?

— А это как угодно. Он по злобе бумагу настрочил. В обиде человек всегда тяжел. Ты ему одно, а он поперек. Ты ему другое, он снова поперек. Еще раз попробуешь, а там и сам напрямки ходить разучишься. У них так и получилось. Улыбин ведь не о себе, о колхозном добре заботу имел.

— Я что-то не очень понимаю, Севостьян Тимофеевич. Значит, Улыбин прав?

— «Прав»! Ишь скорый какой. Если бы своей корысти не имел, может, и правоты его поболе было. А так… — Ларин досадливо причмокнул.

— Значит, прав Дягилев?

Витиеватые рассуждения старика начинали злить Максима. Они лишь запутывали, усложняли дело.

— Дягилев? — недоверчиво повторил Ларин. — Так не скажу. В чем, может, и прав, а в чем, может, и не прав.

— А лес?

— Какой лес?

— Лес, говорю. Триста кубов. Кто-то же присвоил его?

— Ах, лес! Эх, молодой человек! Если в нашем колхозном хозяйстве до всего бы руки дошли, мы бы к коммунизму уже привыкнуть успели. Для леса человек с понятием нужен. А где такого человека возьмешь?.. Туда глянул, сюда — нет в помине. Покряхтишь, посудачишь и своего, без понятия, поставишь. Все лучше, чем ничего. Поди, и Иван Андреич так рассудил. Вот внакладе и остался…

— Почему вы думаете, что он так рассудил?

— А мы, председатели, в каждом деле на свой аршин прикидываем.

— Странно. Если вы осуждаете Улыбина, обвиняете его в корысти, какой смысл был его в колхоз к себе приглашать?

— Отвечаю вам. Человек, он разным обернуться может. Что в грехе, что в радости все одно — человек. Улыбин в хозяйском деле — специалист. Колхозу от этого прок. Пусть работает.

— Пожалели?

— Зачем жалеть, по справедливости решил.

— Вас послушать: и Дягилев прав, и Улыбин прав.

— Может, и так, — согласился Ларин.

Максим поморщился. Старик хитрил и, казалось, получал удовольствие от этих недомолвок.

— А может, и наоборот. И Дягилев не прав, и Улыбин не прав?

— Чего не знаю, того не знаю.

— Жаль, а я на вашу помощь очень рассчитывал.

Ларин послюнявил карандаш и что-то пометил в бумагах.

— Так ведь чем богаты…

На улице ухнул гром, ветер взъерошил пыль на дороге, нестройной канонадой отозвались окна. Первые капли ударили по карнизу, разлетелись желтыми брызгами, и сразу, как по команде, сыпанул крупной картечью град.

— Не по осени гроза, — вздохнул Ларин. — Ох и шпарит, мать православная!

Максим угрюмо смотрел в окно. Разговор не складывался. Каждая новая фраза лишь усиливала чувство неловкости. «А я ведь хотел о нем написать, и написать хорошо», — подумал невпопад, рассеянно, затем разом поднялся, будто готовился к этому, увидел выцветшие, почти прозрачные глаза Ларина, почувствовал в них какую-то затаенную хитрость и уже не смог остановиться.

— Я, кажется, знаю вашего сына, — сказал Максим, решительно и теперь в упор разглядывая Ларина, его вздрагивающие руки. — Определенно, знаю.

Он мог сказать — знал; он хотел так сказать. Язык повернулся иначе, и губы подчинились. Получилось, будто Виталий жив и теперь ему, Максиму Углову, надо придумывать что-то, объяснять.

Ларин подался вперед, пальцы ухватили край стола, было видно, как побледнели от напряжения суставы.

— Виталия моего? — то ли спросил, а может, просто сказал Ларин. — Схоронил я сына-то. Ужель Федор Акимыч не рассказывал?

Теперь уже качнулся Максим, почувствовал хлынувший на лицо стыд, смутился еще больше.

— Второпях сказал, — пояснил Максим и отвернулся. — Мол, несчастье у вас, а как и что — разговора не было. Да и не знал он, что к вам поеду.

— Ишь ты, не знал, — тоскливо усмехнулся старик. — Это вы зря. Нам с вами в диковинку, а Федор Акимыч все продумал — смекалистый мужик. Да и рассказывал, наверное, запамятовали. Дел-то, поди, свыше головы.

То, что Ларин пытался оправдать угаданную ложь, подсказывал Максиму выход, было вдвойне неприятно.

— Не случилось у нас разговора, понимаете, не случилось.

Старик опустил глаза, почувствовав раздражение в ответе Максима.

— Схоронили мы сына… — еще раз повторил Ларин. — Смерть — она всегда смерть… Была война, умирали люди, тяжело умирали. Я трех братанов в Восточной Пруссии оставил… Тоже беда, а пережил проще. Война — к смерти привыкаешь. У тебя погиб, у меня погиб — не удивишь. А тут… — Ларин суетливо потер ладонью лоб. — Глупо. Старики живут, молодые умирают. Я ведь свое уже прожил. Бывало, приедет, в два дня все вверх дном поставит. Суетной был человек, но полезный… А у вас знакомство по существу или так, встречались когда-нибудь?

Максим неопределенно повел плечами:

— В одном литературном объединении были.

— Вон оно что… Значит, вы к писательскому занятию еще с тех времен пристрастились. Ну что ж, дело прибыльное. Я вот и Виталию все советовал. Покажи, говорю, свое сочинительство Егору Петровичу Каплину. Очень образованный человек — редактор районной газеты. Как какой праздник, непременно свои стихи читает. Я, конечно, не специалист, но складно. А Виталий смеется: «Рано, отец, мои вирши на суд житейский выносить».

Ларин тяжело вздохнул, углы губ опустились, нарушили четкую линию рта, лицо обмякло, стало намного старше.

— «Рано-о-о»! — передразнил сам себя старик. — А теперь вот поздно. Последний раз он прошлой осенью приезжал. Еще и солнца нет, петухи по первому разу глотку дерут, а его и след простыл. Так дня три-четыре кряду, затемно явится, а с утра опять в бегах. Ну а чуть поостынет: дверь на ключ, в комнате хоть топор вешай. Много курил, ой, много! И все пишет, пишет. Хозяйка ему и сметанки, и оладушков, и борщом заманивает, а он ни в какую. «Не мешай, — говорит, — у меня творческий порыв». Роман сочинял. Может, где печатали его, да я пропустил. Не слыхали?

Максим неловко отодвинулся от председательского стола:

— Что именно?

Ларин прищурился, голова завалилась на левое плечо:

— Это я так, по-стариковски любопытствую. Вы народ столичный, вам там с горы дальше видать. Он, помнится, говорил: «Вот в Москву налажусь, непременно знающим людям покажу». Бывал он там раза два, а то и три. Вот я и думаю, может, пристроил свой роман где? А мне про то сказать не успел, как считаете?

Максим растерялся, ему даже почудилось, что он отшатнулся от стола. А Ларина уже не остановишь, один шаг вперед, другой…

— Сами посудите, — не унимался председатель. — Если плохо, тут уж руками разведешь. А как хорошо? Он у меня башковитый был. Может там и деньги какие причитаются.

— Деньги, возможно, — повторил Максим вслед за Лариным.

— А как же, — старик суетно потер лысину. — Может, люди с ног сбились, человека им подавай, а человека нет… Наверняка и закон такой есть!

— Закон?.. Какой закон?

— Обычный. Деньги, они непременно хозяина найти должны. Ничейных денег не бывает…

Максим взъерошил волосы, замотал головой, хотел показать, что не понимает Ларина.

Он старался не смотреть на старика. Чуть пожелтевшее, морщинистое лицо настойчиво лезло в глаза, мешало сосредоточиться. Острый, с восковым отливом подбородок, нос сухой и подвижный, с еле заметной курносинкой, да и сами морщины делали лицо то сварливым, то улыбчивым и благообразным.

— Хоронил человек дело свое заветное от людских глаз. А толк какой? — Ларин сморщился и чихнул. — Если у человека какое увлечение характер выдает, его непременно той гранью к свету поставить надо. Делу польза, и человек богаче. Скажем, Федя Улыбин жаден. Согласен. А ты возьми жадность его на хозяйство колхозное поверни. Что получится?

Максим пожал плечами.

— Жадность на колхозном дворе? Не-ет, уважаемый товарищ, получится порядок. Никто лучше Федора Улыбина государственной копейки счет не ведет.

«Странный старик, опять заговорил об Улыбине. Теперь возвращаться к разговору о сыне нелепо. Нет-нет. Надо отрешиться от неловкости, сказать напрямик: ваш сын тогда уже выделялся среди других. Он мог написать что-то стоящее. Разрешите, я посмотрю. Смелее, чего ты ждешь? Ларин читает наш журнал, разве это исключено? Мои рассказы были опубликованы два года назад. Если верить старику, сын никому не показывал написанного. Впрочем, старик мог и умолчать».

— Вы давно здесь живете?

Севостьян Тимофеевич растерянно заморгал, виновато погладил лысину:

— Я? Лет тридцать, а что?

— Так, к слову. Видимо, хорошо людей знаете.

Ларин вытянул правую руку и оглядел со всех сторон узловатые, тронутые ревматизмом пальцы.

— Да уж как можем. Дело наше председательское такое — без понятия в людях нельзя…

Максим рассеянно кивнул:

— Пожалуй!

Еще вчера он был уверен: беда Улыбина не в сути самого дела, а в несоизмеримости столкнувшихся сил. И письма Улыбина — убедительное тому доказательство.

Дягилев молод, перспективен, принял новое дело, повел его достойно. Такие не засиживаются во втором эшелоне. Дягилев — это завтра и немного сегодня. А кто такой Улыбин? Один из бывших, из тех, кто с ярмарки. Неплохой хозяин — сомнительный аргумент. Этого мало, нужны хорошие. Прав или не прав Улыбин? Возможно, и прав. Но стоит ли подобная истина тех издержек, что неминуемо последуют, если… если состоится признание истины?

Почему-то вспомнилась его внезапная поездка в райком партии. Секретарей на месте не оказалось. Его принял заведующий организационным отделом. Согласно его собственным планам райкому отводился последний день командировки. Однако соблазн был велик, а отсутствие транспорта настолько ощутимым, что Максим махнул рукой: днем раньше, днем позже — разница невелика.

В беседах подобного рода заведующий оказался новичком. Корреспонденты из Москвы приезжали не каждый день. А если и приезжали, то на встречу с заведующим у них, судя по всему, времени не оставалось. Персональное дело Улыбина было первым делом молодого заведующего. Каких-либо неясностей в этой истории Игорь Теренков — так звали заведующего — не видел ни тогда, ни сейчас. Да и повода к сомнениям не случалось. Дело давнишнее, мартовское, а нынче сентябрь следующего года.

— Хотелось бы знать подробности.

— Подробности? — переспрашивает машинально заведующий. — Их надо вспомнить. Так сразу нельзя. А потом, вас интересует более поздний период. Апелляции Федор Акимыч Улыбин не подавал, следовательно, с решением райкома согласен. Сейчас работает бригадиром. По мнению товарища Ларина… Вы с ним беседовали?

— Нет, не беседовал.

— Жаль, интересный человек. Старейшина колхозного движения в нашем районе.

— Достойная рекомендация — обязательно встречусь, — из без готовности пообещал. Максим. — Я слышал, Ларин голосовал против исключения Улыбина из партии.

Заведующий понимающе улыбнулся, как если бы заранее прощал столь вопиющую непросвещенность.

— Важно предложить исключение, дать человеку почувствовать всю глубину его проступка. Вадим Никанорыч, — заведующий многозначительно посмотрел на дверь, — прирожденный психолог.

— Кто это — Вадим Никанорыч?

— Наш предрайисполкома. Это он предложил исключение.

— А… очень тонко.

— Я же вам говорю — голова. С большим будущим товарищ.

— Выходит, на бюро не было разногласий.

— Разногласий? — заведующий задумался. — Да как вам сказать, больше по Дягилеву. Сорокин — директор завода — настаивал на выговоре. Улыбин, говорит, может, и клеветник, но Дягилев — разбойник.

— Так и сказал?

— Точно, слово в слово. Народ у нас такой, не соскучишься.

— Ну а теперь что?

— Ничего. Дягилев работает. Сорокин ругается. Как говорится, каждый при своем интересе.

— А Улыбин?

— Улыбин? — заведующий облизал губы. — А чего с ним станется? Нормально. Выговор, он ведь не вечен, его и снять можно.

— Можно, — кивнул Максим и, пожалуй, впервые за весь разговор внимательно посмотрел на заведующего. Лицо молодое, фигура под стать лицу, подвижная, складная. Возраст сразу не определишь. И тридцать дашь — правильно, и сорок — не ошибешься. На таком лице жизнь будто в удовольствие расписалась, никак улыбка уместиться не может, даже уши захватывает.

— Разве дело только в выговоре? Существуют еще и принципы.

— Ну, положим, принципам Улыбина цена невелика, — отмахнулся заведующий.

Он был неуязвим в своей полнокровной удовлетворенности жизнью, улыбался, и даже молчание его было готово кричать: где как — не знаем, а у нас все нормально!

Вспомнив эту встречу, Максим нахмурился. Ларин не обращал на него внимания, ворошил бумаги. Делал это подчеркнуто громко, щелкал костяшками счетов, и лицо у Ларина отсутствующее — одноцветное, восковое. Не поймешь, о чем думает Ларин. Возможно, забыл о госте или выговаривает себе, что согласился на этот разговор, уступил любопытству. И хочется Ларину сказать совсем иное: «Катись, человек, на все четыре стороны, и чем раньше, тем лучше. Вот где ты у меня сидишь, гость».

Максим вытирает платком лоб — сказывается духота. «Он по-своему прав, этот хитрый старик. Меня можно упрекнуть в предвзятости. Еще там, в редакции, читая улыбинские письма, я перестал верить Тищенко. Не моя вина, что я оказался прав… Тищенко, конечно, ас, и Гречушкин мне симпатичен. Но чем глубже я постигаю мир ларинско-дягилевско-улыбинских конфликтов, тем мне становится спокойнее. Вот он, ваш Тищенко, — эталон непогрешимости, нравственный оракул. Х-ха… Как же все прелестно, король-то голый».

Максим поежился: «Неужели тщеславие движет мной? Чему я радуюсь? Чужой беде? И ехал сюда ради этих игрушечных страстей? Нелепая прихоть — наговаривать на себя. Авторитет журнала, доброе имя, наши принципы, наконец, — достаточно причин, ради них я здесь. «Прекрасно, — скажет редактор, — ваш пафос заслуживает похвалы, но что прояснила ваша поездка?» — «Мы дадим им бой». — «Кому им? Они — это мы. Вы собираетесь давать бой нам?» — «По крайней мере, теперь мы не блуждаем в потемках». — «Мой друг, — редактор не скроет горькой усмешки, — лучше покой в потемках, чем скандал при свете прожекторов».

Как все непросто! С точки зрения Улыбина, моя поездка — необходима. С точки зрения Шувалова, она — не нужна. Чередов… С ним труднее всего. Если узнает, выкладывай весомые аргументы, иначе пропал. Так вот, с его точки зрения, поездка вредна.

Кто еще?! Ах да, Гречушкин.

Дуся рассуждает просто: меня обидели, поехал Углов — несправедливо. Остается самое незначительное: спросить себя, зачем я здесь. Спасаю? Похвально. Но кого? Всего не угадаешь. В Москве и думалось и виделось иначе. А тут приехал — и на́ тебе: Ларин-старший. Опять же загадка: повезло тебе или впросак попал? Пожалуй, повезло.

Вот он передо мной сидит. Чего же я не радуюсь? Смотри на него, запоминай, про житье-бытье выпытывай. А как вернешься, непременно напиши и назови звучно: «Долг платежом красен». И чтоб было доброты невпроворот, и света через край».

— Севостьян Тимофеевич!

— Ай, — Ларин вскинулся, заморгал глазами, — извиняюсь сердечно, дела-а. Их бы к чертям собачьим послать. Не каждый день гость из Москвы наведывается… А тебя словно гвоздем пришили, сидишь и сидишь.

Максим устал от этого разговора. Он знал, что сейчас уедет, и его уже мало интересовало, заговорит ли Ларин или опять замолчит.

— Ну что ж, будете в Москве, наведывайтесь, — сказал равнодушно, без всякой надобности.

Ларин же, наоборот, встрепенулся, задвигался:

— Спасибо, уж и забыл, когда в Москве бывал, считай, лет пять. Изменилась, поди, Москва-то?

— Изменилась. Все меняется, дома, люди.

— А вы, никак, ехать собрались?

Максим отвернулся к окну, словно очнувшись от безразличия, почувствовал прилив жгучей досады:

— Собрался, Севостьян Тимофеевич.

— Так, так, — Ларин нервно погладил лысину. Погладил двумя руками, как бы расправил несуществующие волосы. — Может, по хозяйству проедем, или вам это ни к чему? — Ларин сощурился, ждал ответа.

Теперь уж и в самом деле получалась глупость. День загублен, и отказаться неловко.

— Отчего же ни к чему. Можно и по хозяйству.

— Дмитрий! Чтобы ничего не трогать на столе. Понял меня?

Слышал ли Дмитрий, был ли он дома, Ларина не интересовало. Положено сказать, и он сказал.

В машине Ларин шумно устраивается на переднем сиденье. Ругает шофера за грязь в кабине, обзывает главного агронома пиратом, зоотехника Фомой, кашляет от взлохмаченной пыли, зло плюет, и они едут.

Говорят все больше о делах. Собственно, говорит Ларин. Максим рассеянно слушает, согласно кивает, или так ему только кажется. Машину подбрасывает на ухабах, и кивки получаются сами собой. Слева просвечивает каркас будущих мастерских. Поехали сначала туда.

Ларин всякий разговор начинает неожиданно: то с погоды, то с нелепого «познакомьтесь, Савел Макарыч. Товарищ из Москвы твоим строительством интересуется».

Савел Макарыч виновато крякает. Прежде чем поздороваться, долго трет руки о край гимнастерки, если и говорит, то смотрит намеренно на Максима, отчего тушуется еще больше. Севостьян Тимофеевич хмыкает, одергивает бригадира:

— Четвертую яму зачем поперек роешь? Ты на нее что, велосипед ставить будешь?

Главный инженер — он стоит рядом — пытается что-то объяснить. Ларин сердито машет руками:

— А по мне все равно: вы настояли, он самочинно изобрел — все одно глупость. Почему каменщики не работают?

— Раствора нет.

— Вот и поезжай, сорганизуй, чего тут мельтешить.

Затем Ларин резко поворачивается к Максиму:

— Считайте, свой завод иметь будем. Желаете с народом побеседовать или поедем дальше?

И, не очень задумываясь, что ответит Максим и как ему почувствуется при этом, уже ныряет в машину: «Трогай!»

На ферме все повторяется: «Товарищ писатель здесь не случайно». Заведующая фермой — белесая, полногрудая баба — балдеет от этой новости. Глаза ошалелые, в них испуг.

Максим не знает, о чем спрашивать. Женщина стыдливо теребит концы платка и не знает, что отвечать.

А Ларин уже семенит по проходу, толкает сапогом скребки транспортера, кричит кому-то: «Включай», — и сразу все тонет в натужном урчанье, лязге цепей сверху и снизу.

— Сверху, значит, загружаем, — усмехается Ларин, — а снизу, значит, выгружаем. Как в песне. «Любовь — кольцо, а у кольца начала нет и нет конца». Верно я говорю, Никитишна?..

— Вам бы все шутки шутить, Севостьян Тимофеевич. Лучше б людьми подсобили. Анюта с Милкой на декрете.

— Какие шутки, Никитишна? Слезы это, нешто не видишь? Где их взять-то, людей, милая? Завтра картофель убирать начнем. Правление закрываю. А ты людей просишь.

Горькая усмешка пропадает с лица, Ларин оживает, говорит запальчиво:

— Скажу вам чрезвычайно, товарищ журналист. Будь моя воля, я бы в каждом колхозе памятник доярке поставил. Статуи метров на десять, чтобы отовсюду видно было. Их рукам слава, мозолям вековым. Вот! Непременно напишите об этом.

Уже на выезде Максим вдруг роняет:

— Зачем вы так? Я же ни о чем таком писать не собираюсь. У меня и дело совсем другое.

Ларин наклонился к ветровому стеклу, хотел было обернуться, но передумал и, ухватившись за железную скобу, продолжал смотреть прямо на дорогу.

— Обиделись. А вдруг надумаете? Неужто верно говорят: хорошее и углядеть труднее?

— Простите, я вас не очень понимаю.

— Да это так, к слову. Сегодня вы здесь, завтра вас нет… А людям интересно. Может, кто по их душу наведался.

«Зачем он так? Я даже думал написать о нем. И там, в Москве, думал. И уже здесь. Трудно поверить, что Виталий Ларин и этот старикан-бодрячок с нервной сутулой спиной — люди родственные, один корень — отец и сын».

— А вы вот хорошо сочиняете? — не то спросил, не то сказал утвердительно Севостьян Тимофеевич. — Все себя наставляешь: это посмотри, то прочти. А время — одни сутки. Сейчас вот запамятовал, года два, а может, и три назад хорошие рассказы я в вашем журнале читал. «Осенние листья» называется. Не припомните?

Разом взмокли лоб, шея. В груди стало жарко, будто он хватил ртом горячего воздуха. «Это от страха», — успел подумать Максим. Ларин, он мог назвать любые рассказы, однако назвал именно эти. Сделать вид, что не расслышал? Старик не постесняется, переспросит.

Дорога наконец выровнялась, можно расслабиться и почувствовать себя свободнее.

Ларин поворачивается, и Максим видит его сухое, в паутине незагорелых морщин лицо. Взгляд у Ларина настырный, прилипчивый.

— Я, конешно, не знаток, но… Что это вы на меня так смотрите?

— Я?! — Максим комкает платок. — Вам показалось, обычно смотрю.

— Н-да, возможно, возможно. Прочел я это сочинительство и понять себя не могу. Странное чувство, будто человек тот со мной рядом. И деревня уж больно на нашу смахивает. Я, промежду прочим, всех его героев по производственным местам определил. Вот я и думаю: не иначе, мастак писал. Так углядел, что всем сродни. И назвал куда проще — «Осенние листья». Частенько я те рассказы вспоминаю. И Виталия вспоминаю. Интересно мне его сочинительство почитать. Все никак не соберусь.

— Так вы соберитесь, и я заодно посмотрю.

Ларин закашлялся. У него был застарелый грудной кашель.

Все происходящее мыслилось Ларину иначе: «Странный человек, — рассуждал Севостьян Тимофеевич. — Приехал по делу Улыбина, а разговор затеял о сыне. Мог бы и пожалеть старика. Назвался другом, учились вместе с Виталием. Оно, может, и в самом деле. А как проверить? Дневники Виталия к печати подготовил. Опять же, где они? Покажи, старика обрадуй. Забыл. Не думал, что отца встретит. Мало ли Лариных, случайное совпадение, однофамильцы. Врет!!! Рукописи ему покажи. А вдруг там что стоящее есть? Нет уж, увольте».

Ларин потер переносицу… Кашлял он скорее по привычке.

— Я и сам в те ящики года два не заглядывал… Может, и разговор впустую — хлам один. Вот к зиме соберусь, непременно порядок наведу. Тогда и… — Ларин запнулся, поскреб сухонький подбородок. — Н-да, с делами хозяйскими управимся. И вам удобно — напишете что-нибудь.

Откровенный отказ, ужимки, присказки раздосадовали и обозлили. Максим покраснел:

— Я ведь как лучше хотел.

— Понимаем, — Ларин глянул в зеркальце, закивал своему отражению. — Нам хуже тоже ни к чему — свой интерес имеем.

У конторы было по-прежнему безлюдно. Ларин с кряхтеньем вылез из машины, какое-то время постоял, старательно растирая спину. Н-да, годы.

Ветер сник. Сила, что час назад рвала створки окон, заставляла гудеть витые плетни, вьюжила пыль над огородом, а затем разом передалась в упругий и звонкий дождь, сила та вдруг иссякла, и над землей повисла прозрачная паутина брызг.

— Значит, на том и разговору конец?

Они еще стоят у машины. Севостьян Тимофеевич щурится на Максима, качает головой:

— Вам решать, вы человек заинтересованный.

— А вы, значит, нет?

— Я? — Ларин потянул носом. — Я интерес свой на людях держу. Желает человек хозяевать, милости прошу. Для крепкого крестьянина завсегда дело найдется. Может, и не так что говорю — поправьте.

— Упаси бог, упаси бог, Севостьян Тимофеевич. Машиной у вас не разживусь до Колятина?

— Ну, Максим Семеныч, вы нас обижаете. Столичный человек всем гостям гость. Петруша вас мигом доставит. Федору Акимычу привет передайте. Скажите, ко вторнику наведаюсь.

— Передам… Привет всегда передать приятно.

Шофер, человек с квадратными челюстями и смоляным чубом, на вопрос, он ли Петруша, поежился (дождь загнал его в машину, и он успел задремать), чуть заметно повел плечом:

— Мы.

— Вот и отлично. Мне до Колятина, Ларин распорядился.

— Учтем, — обронил Петруша назидательно и завел машину.

Максим еще раз оглянулся на контору, окна второго этажа распахнуты настежь. Он был почти уверен, что Ларин из глубины комнаты следит за ним. Старик остался один. Знать бы, что он скажет ему вдогонку. А ведь обязательно скажет, не удержится.

Ларин подошел к окну, посмотрел, как качается на дорожных ухабах его председательская «Волга», задумчиво потрогал задубевшие от курева и пота усы. Ларин не любил журналистов. На это были свои причины. Не сразу Севостьян Тимофеевич Ларин стал Лариным, известным и уважаемым. Были взлеты, случались падения. Ларин не верил в приметы, но ничто не проходит бесследно. С какой-то необъяснимой настойчивостью на перепутье жизненных дорог Ларин сталкивался с журналистами. О нем действительно много писали. И хотя писали больше хорошего, Ларин не переставал испытывать смутное волнение каждый раз, когда в газете или журнале замечал свое имя. Памяти не прикажешь — плохое всегда приметнее. Лет двадцать пять назад Ларин уже был председателем колхоза. Хозяйство он принял завалящее. Дела шли из рук вон плохо. А тут еще засуха. И вот тогда, несмотря на категорическое требование сдать все зерно, Ларин занизил урожайность и часть хлеба засыпал на семена.

Кто сообщил в газету, Ларин не знает до сих пор. Наутро приехали два корреспондента, а уже к вечеру дело приняло дурной оборот: Ларина вызвали в прокуратуру. Это были скверные дни, вспоминать о них Севостьян Тимофеевич не любил.

Только в обкоме дело притормозили, учли фронтовые заслуги. Секретарь обкома полистал его партбилет, заговорил спокойно, отчетливо отделяя слово от слова:

«Можно ошибиться, можно понести урон. Даже поражение возможно. Мы не боги, мы только люди. Но нет проступка тяжелее для большевика, чем обман партии. Вас следует исключить, но мы не сделаем этого. Ваше прошлое, его невозможно списать в архив. Вы обманули нас, и все-таки мы верим, что, даже совершая этот тяжелый проступок, вы думали не о себе, о людях. Запомните, Ларин, и зарубите это в своей памяти. Если партия требует сдать все зерно, опровергая тем самым вековую крестьянскую мудрость, значит, другого выхода нет. Это есть единственный шанс выжить. А жизнь — самое главное, Ларин. Надеюсь, вы это сумели понять на фронте. Возьмите партийный билет. Вам многое придется начать сначала. Партия оставляет вас в своих рядах. Найдите в себе силы пройти путь большевика с честью».

Долгие годы прошли с тех пор, и многое затерялось в памяти. И только те два журналиста да секретарь обкома партии будто не уходили никуда, а так и стоят перед его глазами. Ларин не любит журналистов. Затею Улыбина Севостьян Тимофеевич не одобрял. И уж вдвойне не одобрял письма в газету.

«Ты, мил человек, по земле ходи, — выговаривал он Улыбину. — Земля есть земля, ее и потрогать можно, и запах почувствовать. Родней земли-матушки ничего нет. Ее держись. Может, у Дягилева и впрямь промашка вышла, не спорю. Укажи, раз увидел. Но свою корысть из чужой беды извлекать стерегись».

То, что корысть была, Ларин не сомневался. Оттого и в суждении своем был беззлобен, но настойчив.

Улыбин втайне надеялся на поддержку Ларина. Севостьян Тимофеевич об этом догадывался. Настроение от таких мыслей случалось скверное. Ларин боялся обвинить самого себя в неискренности. Причины на этот счет имелись. Это и нервировало Севостьяна Тимофеевича. Иногда ему даже казалось: существование той самой улыбинской корысти факт отнюдь не досадный, а скорее желательный, потому как он оправдывает его, Ларина, действия. Любил ли Севостьян Тимофеевич Дягилева? Сведущему человеку такой вопрос мог показаться смешным. Они не ссорились, не выясняли на народе отношений и вообще были людьми достаточно разными, чтобы кому-то взбрело в голову их сравнивать. Однако мнение, что они не любят друг друга, среди людей бытовало, и оспаривать его никто не собирался. Как уж там получилось, кто знает? Однажды Ларину понадобился лес. Дело считалось скорым, а значит, и лес нужен был сейчас, немедленно. Имел Ларин задум три дома построить. Сговорил Севостьян Тимофеевич на стороне двух специалистов. Сговорить сговорил, а крыши нет. Тут и сошлись на единой тропочке два председателя. Ларину нужен лес, ох, как нужен. А у Дягилева этот лес есть. И какой лес!

Купил Ларин лес. Раза в полтора против цены государственной переплатил. А что поделаешь: когда надо, за ценой не стоят. Лес и в самом деле хорош. Ударили по рукам. А Дягилев возьми и скажи: «У меня, вообще, лес на четыре домины завален, может, и остаток возьмешь?» Такому предложению Севостьян Тимофеевич удивился, однако отказываться не стал. Сестра душу наизнанку вывернула:

«Задумала я, Севостьян, избу перебрать. А лесу нет. Откуда ему под Воронежем взяться? В степу лес не растет. На тебя, Севостьянушка, одного надежда. Да мне и немного надо. Верхние венцы нас с тобой переживут. А вот нижние просели, отчего весь дом скособочился. Ну а про сараюшку и вовсе разговора нет — слезы одни.

Марья Глашина — чай, не забыл Марью-то? — ох, злыдня! Придет, руки в боки упрет и давай причитать: «Эх, — говорит, — Тимофеевна, где же она есть, жисть справедливая? Баба без мужика трех дочерей на ноги поставила. Ей бы в почете и уважении жить, а у нее дом кривобокий». Вот какие дела наши, Севостьянушка. В том месяце тебя по телевизору смотрела. Уважительно ты о своем колхозе говорил. Так и нужно. Иначе, какая жизнь. Наш-то Курякин глотку драть мастак, на боле его и не хватает».

От таких воспоминаний Севостьян Тимофеевич мягчал душой и уже никак не мог освободиться от чувства грустной вины перед младшей сестрой. В самом деле, рассуждал Севостьян Тимофеевич, одна Марья, грех не помочь. Может, чуток и прибедняется, и льстит больше, чем нужно бы. Так ведь бабья хитрость на то и существует, чтоб мужика вокруг себя водить.

Судить да рядить по такому случаю резона нет. Купил Ларин лес. Дома поставил, нужных людей в хозяйстве прибавилось. Сестра вот-вот новоселье справит. Все уладилось. И вот тут нежданно-негаданно всплыло дело Улыбина. Будь Ларин попроще, махнул бы рукой. А здесь не вытерпел — подробности решил узнать. А как узнал, что причиной всему колхозный лес, покой потерял. Есть ли в том деле правота Улыбина, нет ли ее, Ларин не думал и думать не хотел. Еще меньше был настроен Севостьян Тимофеевич принимать в тяжбе сторону Дягилева. И то, что Дягилев при встрече не упускал случая спросить, как материалец, раздражало Ларина до крайности.

Когда Улыбину объявили выговор, многие вздохнули спокойно, считали конфликт исчерпанным, а дело закрытым. Рад был такому разрешению конфликта и Ларин, однако везучести Дягилева завидовал, угадывал в нем человека хамовитого и нечистого на руку. И хотя неприятную историю Севостьян Тимофеевич старался забыть, фантазия и домыслы одолевали его постоянно. Лес по доброте душевной не рубят, сокрушался Ларин. Коли срубил, значит, продать намерен или для какой иной надобности употребить. Продать тоже не раз-два. Покупатель нужен. А покупатель кто? Ларин Севостьян Тимофеич. А цена тому лесу какая? Сто целковых за куб — видная цена. И Ларин не поскупился? Никак нет. Все, как есть, до единой монеты выложил. А говорят, жадноват Севостьян Тимофеич, врут, значит? Ну и деньги за лес этот отменный куда гражданин Дягилев употребил, может, знает кто? Не знают — беда.

«И вы, Севостьян Тимофеич, не знаете?»

«Откуда, товарищ прокурор? Мы с ним дружбу не водим».

«Значит, по неприязни своей вы ему деньги такие отвалили, вроде как наказать хотели? Чудно получается. Впрочем, чего не бывает, допустим. Раз срубил, лежать лесу не положено, в дело пошел. Какое же оно дело сверхважное, что за лес тот втридорога заплачено?»

В этом самом месте Севостьян Тимофеевич вздрагивал, призывал себя к спокойствию, но успокоиться не мог. Получалось нелепо, вроде как фантазии возникали сами собой… Ничего подобного не было и быть не могло. Его страшило другое — навязчивость подобных мыслей. Пока разберутся, кто прав, кто виноват, размышлял Севостьян Тимофеевич, не один день пройдет. За это время самое доброе имя так испоганить можно, что до конца дней не отмоешь. А злой человек всегда найдется. Его искать не надо.

Узнай Углов о мытарствах и переживаниях заслуженного председателя раньше, пойми их причины, улови несложную последовательность событий, не пришлось бы ему блуждать среди нагромождения собственных предположений, каждое из которых принималось как самое значительное, самое разумное. Голова разламывалась от невообразимой путаницы, где Ларин переставал быть просто Лариным, Улыбин глупел на глазах, а у Дягилева скоропалительно вырастали крылышки ангела, и он весь наливался бывалой положительностью. Сзади, как в темноте неубранных кулис, вдруг объявились улыбчивые очевидцы, моложавые представители райкома, геометрический Петруша. Десять дней, прожитых среди этих людей, ничего не прояснили. Максим лишь переступил порог их мира, где ничего не видно отчетливо, а есть лишь очертания, приблизительные ощущения, смутные доводы.

Ларин сделал несколько ничего не значащих шагов по кабинету с единственным желанием сосредоточиться. В закрытое окно бестолково долбилась шальная оса.

— Дура ты, дура, — ласково бормочет Ларин, — тычешься, тычешься, и никто тебе не подскажет, где она, твоя воля. — Севостьян Тимофеевич толкнул створки, окно мягко отворилось. Воздуха сразу стало больше, бумаги на столе зашевелились.

Ларин мельком глянул на мятые синьки, затем на злополучный телефонный аппарат, утвердительно чему-то кивнул и снял трубку:

— Алло! Алло! Это ктой-то, Шура?

— Нина, Севостьян Тимофеич.

— Ан, Нина. Ну ладно, будь Ниной. Вот что, недотрога моя, соедини-ка меня с Дягилевым… Алло, алло, Андреич! Здравствуй, милый. Чего ж ты в конторе зад нагуливаешь, по такому времени в поле быть.

— А ты, Тимофеич, чай, тоже не из шалаша звонишь?

— Я что-о. Мне положено, у меня дожж.

— И сильный?

— Да нет, похулиганил и к тебе побег. Скажи-ка лучше, у тебя картофель-то принимают?

— Берут с натугой.

— Ишь ты, с натугой. А кирпич на мастерские тебе отгрузили?

— Не весь еще, Севостьян Тимофеич.

— «Не весь»! — передразнил Ларин. — Кого же ты там укачать сумел? Леший тебя раздери. Мне еще за первый квартал десять тысяч недодано. Тебе, милай, не хочешь — позавидуешь. По греху, что Христос по Тивериадскому озеру, шастаешь. Чего я тебе звонил-то, запамятовал? Эко ты меня с кирпичом в расстройство ввел.

Ларин услышал хрипловатый кашель Дягилева, усмехнулся: «Понервничай, понервничай, тебе это на пользу». Ларин мягко прикрыл трубку ладонью:

— Ай, вспомнил. Писатель у меня был в гостях, милай.

— Какой еще писатель?

— Известно какой — журналист. — Ларин хорошо представлял крупное, с тяжелыми складками вокруг рта, холеное лицо Дягилева. Расстояние было далеким, и беспрестанный шум в трубке мешал Ларину почувствовать, как треснул густой дягилевский бас.

— Интересно поговорили? — невыразительно прогудело в трубке.

— Да уж как знать. Каждый о своем.

Дягилев молчал. Севостьяна Тимофеевича это не могло удивить. Уж если и сторонился Дягилев чего, так это собственного беспокойства. Дягилев — человек в себе уверенный. Начни суетиться — всей уверенности конец. Нельзя Дягилеву излишний интерес к этому делу проявлять. Вот и молчит, ждет его, Ларина, слов.

— Знать бы, чего там Федя наплел?

— Не обласкал небось. По второму разу заезд делают.

— Это уж точно, не обласкал, — угрюмо согласился Дягилев.

— Может, ты, милай, Федюшу-то к себе бы призвал? Чай, не чужие люди — договоритесь.

— Пустое, Севостьян Тимофеич. Если человек копать настроился, пока ямы не выроет, не успокоится. Да и говорил я с ним — упорствует. Для него наш авторитет — гвоздь ржавый в беленом заборе.

Ларин вздохнул не столько от слов Дягилева, сколько от собственных мыслей. Дягилев хитер. Чуть уловил сочувствие, и уже на тебе — «наш авторитет». Вроде как беда общая. А значит, и беспокойство за ту беду пополам. «Ловко он меня в свою косу вплел. Ловко…»

Они еще поговорили. Отвечал Дягилев односложно, больше молчал.

Всякое приближение неприятности Дягилев переживал по-своему — погружался в состояние сосредоточенной замкнутости. Так было и сейчас. Он долго кашлял, затем буркнул хмуро: «Бывай», — и дал отбой.

ГЛАВА IV

Машина лихо взяла подъем, простуженно посигналила засидевшимся на дороге гусям и, будто забыв о нескорой езде, помчалась по исходящей теплым паром полосе асфальта.

Максим угрюмо разглядывал ржавые поля, затянутые высохшей картофельной ботвой, сахарные навалы капусты вдоль дороги, непрерывно курил.

Непродуманность поездки сейчас казалась еще очевиднее. Все в один голос говорили о корысти Улыбина. А он, Максим, не видел этой корысти, не ощущал ее. Сегодня он спросит об этом самого Улыбина, так будет даже лучше. Не слишком приятно, но зато честнее. Да и времени остается в обрез.

Улыбин ждал его дома. Собрались в два счета. Охапка душистого сена в телегу, воды на дорогу. Лес рядом, хотелось успеть до сумерек.

Пни, как надгробья, торчали из мшистых бугров. Воздух сырой, вязкий. Пахло мхом и грибами.

Максим шел впереди, шел уверенно, привычным размашистым шагом, по-свойски похлопывая по еще не успевшим задубеть макушкам пней. Улыбин с трудом поспевал за ним, был озадачен столь необъяснимой резвостью журналиста.

Максим чувствовал за спиной тяжелое улыбинское дыхание, понимал, что Федор Акимович не остановит его, а будет так вот, чертыхаясь, идти, выбьется из сил, но не уступит ни своей усталости, ни любопытству. Они придут на место, там он отдышится, закурит и опять же не скажет ничего.

А Максиму хотелось, чтобы он сказал, поинтересовался, отчего этот лощеный горожанин прет по лесу, как лось. А у него, поднаторевшего, он и вырос здесь, сердце ухает, будто барабан, и готово выскочить из глотки. И тогда бы он рассказал ему, не подробно — зачем об этом распространяться? — а как бы между прочим, что он иначе ходить не умеет. И вообще, это у него чисто профессиональное. Его вдруг охватило состояние неудержимого озорства, и он решил доконать Улыбина. Заговорил громко, не сдерживая голоса. И эхо десятикратно стало повторять окончания слов:

— Почва — легкий суглинок. Лес смешанный. Состав — семьдесят процентов ель, остальное — береза, осина. Полнота — 0,9, бонитет второй. Средняя кубатура хлыста, — Максим склонился над свежим пнем, — полтора куба. Угадал?

Ему показалось, что он не слышит позади себя шагов. Максим обернулся. Улыбин сидел на кочке, вытянув перед собой ноги, брал щепотью из кисета табак, сыпал на лоскут газеты.

— Мастак! — голос его хрипел.

Больше Улыбин не проронил ни слова. Сосредоточенно курил. Было видно, как движутся кустистые брови.

Да и что скажешь? Только теперь он понял, почему приезжий журналист отказался в первый же день поехать в лес. «Успеется», — он так и сказал. Улыбин чертыхнулся в душе, однако нажимать не стал, хотя для себя решил, что дело его застопорилось и этот новый корреспондент ничем не лучше Тищенко, такой же верхогляд и дружок Дягилева.

Проходили дни. Улыбин присматривался к приезжему корреспонденту и, может, думал о нем уже не так плохо. Максим ездил к Ларину, провел там целый день, встречался с Дягилевым. Дня два пропадал в районе, выспрашивал в соседних деревнях, возвращался затемно. Иногда заставал Улыбина курящим в сенцах или на крыльце. И тогда они подолгу сидели рядом, ни о чем особенно не заговаривая, нехотя перебирали новости, о которых писали в газетах, передавали по радио. Делали это лениво, как лениво трогают уже перегоревшие в печи угли. Улыбин привыкал к людям трудно, на это уходили месяцы, а иногда и годы. Однако что-то в этом человеке ему нравилось. Он по-всякому передумал о нем. Журналист занимался своим делом, жил у него и, судя по всему, съезжать с квартиры не собирался. Это трогало Улыбина и вселяло смутное уважение к корреспонденту. Он уже не равнял его с Тищенко. Максим Семеныч, так звали журналиста, ни в чем особо не убеждал его, больше расспрашивал и, как показалось Улыбину, нередко с ним соглашался. В этом Улыбин усматривал какой-то подвох, назло корреспонденту начинал говорить что-то несуразное. Корреспондент странно улыбался в ответ, получалось, что он прощает Улыбину его нехитрую уловку и готов его слушать, не возражая. Улыбин очень рассчитывал на эту поездку в лес. Здесь, в лесу, он особенно остро чувствовал свою правоту, мог рассказать о лесе убедительно, достоверно. И этот неглупый парень, возможно, понял бы его. Еще неизвестно, что ему наплели всякие там Дягилевы, старый Прохор. Он и его где-то раскопал. Ларин тоже старик непростой. У него все как на весах: похвалил — отругал, отругал — похвалил. И вот поди ж ты. Он может сидеть и молчать, потому как прыткий журналист в этом деле понимает больше его. Видать, работал где, а может, учился. А он вот, Улыбин, не учился: школу с грехом пополам дотянул, а дальше никак. Потом жизнь подлатала, кое-что ухватил. На войне старшиной — тоже наука. Вот они, его университеты. Было слышно, как трещит валежник. Максим успел осмотреть вырубки, обсчитать кубатуру.

«Ишь как чешет! — с завистью подумал Улыбин. — Ни одной бумаги не смотрел, по вырубке побегал, и все точно, на двадцать кубов только ошибся. А я чистый месяц от пня к пню ползал, пока брехню лесника проверял. Неужели так ничего и не спросит?»

Но Максим спросил, посмотрел на мрачную, похожую на идола фигуру Улыбина — тот неестественно горбился, сидя на пне, — и спросил:

— Велика ли разница, Федор Акимыч?

Улыбин наклонился, выхватил с кочки клок мха, помял в руках, понюхал.

— По лесорубочным билетам триста кубов проходит. Вот и считайте разницу.

— Уж больно велика! — усомнился Максим.

— Как есть, не прибавишь, не убавишь. Двести кубов.

— Что же, и документы имеются?

— А как же? — словно обрадовавшись вопросу, откликнулся Улыбин. — Документы всегда при нас. Уйти-то я ушел, а вот дел ревизионных еще не передал. В том и заноза вся.

— А если потребуют?

— Попросить могут, — прогудел Улыбин. — А стребовать нет. Да и не отдам я.

— По-вашему, этот лес Дягилев себе присвоил?

— Здесь грешить не буду. Кому положено — разберутся. Одно скажу: эти двести кубов у товарища Дягилева на заметке.

Они еще долго бродят по путаным плешинам вырубленного леса, и Максиму кажется, что Улыбин готов ходить по ним вечно. Наверное, и в самом деле он чувствует здесь свою силу. Перемена в настроении Улыбина не удивляет Максима. Пока собирались в лес, Федор Акимович даже шутил, а тут вдруг насупился, молчит, будто что-то не угадал, ошибся. Но другого времени нет. Максим должен задать эти последние вопросы, без которых уяснение истины попросту невозможно.

Улыбин почувствовал чужое настроение, ждет, когда Максим догонит его: к дороге он идет быстрее.

— Вроде спросить о чем желаете?

Максиму не видно широкоскулого улыбинского лица — уже по-настоящему темно.

— Вы — телепат.

— Не понял? — неуверенно переспрашивает Улыбин.

Они стоят очень близко. Максим слышит, как дышит Улыбин. Долгий хрипящий вдох и такой же долгий выдох.

— Угадываете мысли на расстоянии.

— Значит, мысли те открытые, ежели их угадать можно?

«Это хорошо, что темно, — успевает подумать Максим. — По крайней мере, я не вижу его недовольства».

— Вы можете не отвечать на мой вопрос. Но я все-таки его задам. Положим, вы правы. Каждому свое, Федору — Федорово, Дягилеву — Дягилево. Ну а дальше что? Где она, конечная цель вашей справедливости?

— Это вам Ларин про мою корысть напел. А зря! Мне от этой истории выгоды нет. Только вот об чем беспокойство. Неужто правде цена копеечная, если ее даже за интерес не сочтут? Вас моя корысть волнует. А меня нет. Не в корысти человеческая беда. На чем корысть та утверждается, из чего силу черпает? Ваш сотоварищ меня в клеветники определил. Как вы рассудите — не знаю. Ваша воля — ваш интерес. Вы вот меня так и не спросили: почему ты, Федя Улыбин, повторно в наш журнал написал? Со стороны посмотреть — несуразность. Кому в голову взбредет в один дом за обидой дважды приходить? А я написал. Стало быть, есть причина. Есть!! — Улыбинские пальцы сошлись в жилистый кулак. — Я так полагаю: где правде конец пришел, в том месте ей и начало обретать. Правду на Петра у Ивана искать — не улыбинское занятие, не по-крестьянски это. По которой земле хожу, та и родить должна. Вы ославили, вам и повиниться пристало.

— Разумно, Федор Акимыч. Но, говоря вашим языком, с выводами погодить придется.

— А мы не из торопливых, обождем. Крестьянин ждать приучен.

Максим поежился: с низины тянуло сыростью. Уверенность, с которой говорил Улыбин, вызывала симпатию, слова казались устойчивыми, и сам Улыбин смотрелся другим человеком.

А может, он ошибается, и сумрачность Улыбина вовсе не сумрачность, а обычная усталость человека, которому противостоит столь многое? И путь к собственной правоте кажется нескончаемым. Максим передернул плечами: брр, холодно!

Улыбин прав, корысть при всей значительности ее в данном случае — момент второстепенный. Совершено беззаконие, человек раскрыл его. Ради собственного престижа, тщеславия, в отместку — возможно. Но он отстоял справедливость, воздадим ему должное.

Всю обратную дорогу ехали молча. Было совеем темно. Дорога еле угадывалась. Улыбин то и дело привставал, заглядывал через голову лошади, беззлобно зудил:

— Но-о-о, шельма. Ишь темень какая. Но-о!

Наконец показались огни, лошадь побежала резвее.

В избе пахло печным теплом. Умылись, сели за стол. На нем уже стояла нехитрая, но аппетитная закуска. Выпили водки, выпили с удовольствием. Уж больно хороши были тугие малосольные огурцы с золотым отливом по бокам, грибки раннего посола просвечивали под кольчугой репчатого лука, нарезанного по-деревенски крупными кругами. Навал дымящейся картошки, слезящийся погребной студеностью ком желтого масла посреди стола. Сидеть за таким столом в ожидании и трогать горячими пальцами запотевшую бутыль водки — пытка необыкновенная. Их слегка разморило от выпитого, от лесных запахов, от долгой дороги.

Нескончаемо текли слова. Говорил Улыбин хрипловатым басом. И был его рассказ непоследователен, угловат, местами злобен, как всякий рассказ человека, разучившегося жить нормально.

Потом устраивались на ночлег. Улыбин еще что-то говорил, размахивал руками. А он не слушал его да и не видел, пожалуй. Глаза закрывались сами собой.

Папиросный огонек мерцает, раскачивается в темноте. И Максим по этому огоньку угадывает, где Улыбин, где его лицо, руки. Максим собирает остаток сил и говорит прямо на этот огонек. Тихо, медленно, словно с трудом нащупывает в темноте слова:

— Ведь что странно, Федор Акимыч, боретесь вы вроде за справедливость. Отчего же один? Где они, ваши единомышленники?

Улыбин, давно ожидавший этого вопроса и где-то подспудно готовый к нему, приподнялся на локте, хотел разглядеть Максима, смотрит ли он на него или так и лежит, запрокинув голову.

— Ну, положим, странного в том ничего нет. Я, знаешь ли, долго председательствовал. Не скажу, чтобы очень хорошо. Нормально. И хвалили и ругали. В районной сводке всегда посередь. Вот тогда я этих самых единомышленников растерял. Дело председательское сезонное: то сев на носу, то сенокос, то уборка. Уговаривать некогда. Чуть что не так, глоткой берешь да еще о стол кулаком хряснешь. Не для себя старался.

— И что же, понимали вас?

Улыбин развел руками:

— Кто знает, до ума, может, и не доходило. Но уши есть, глаза тоже есть — слушались. Это сейчас у нас мастаки говорить. А тогда без лишних слов обходились — работали.

Народ, конешно, побаивался меня, приседал. А когда человек приседает, ты его росту не угадаешь. Страх-то у всех разный. Были у меня друзья и товарищи, были. Кто я для них? Начальник. Вот и получается, кого лучше знаешь, с того круче спрашиваешь… Потом укрупнили нас, меня от председательских дел освободили, поставили на бригаду. Вроде как в одну шеренгу с ними, в один рост. Бояться им меня теперь незачем. И тут фокус получился. Распрямились люди. Оглянулся я — глазам поверить не могу. Каждый выше меня аж на целую голову. Вот и получается — стою средь незнакомых людей. Вы вот по району ездили. С народом встречались. Что, люди про меня плохое говорят?

Максим почувствовал, как Улыбин собрался, лицо ожесточилось, и казалось, каждая складка его приготовилась услышать что-то недоброе.

— Да нет. — Максим усмехнулся: — В общем, ничего не говорят — ни плохого, ни хорошего.

Уточнение на Улыбина не подействовало, а может, он не расслышал.

— Понятно, — сказал Улыбин. — Я им не космонавт, чтобы меня век помнить.

— Получается, в беде вас оставили?

Улыбин потер заросшие щетиной щеки:

— У меня с ними беда разной оказалась. А еще говорят — беда сближает. Пустое все. Врут люди.

Они проговорили до четырех часов ночи, перебрасывались отрывочными словами, фразами, каждый по-своему переживая застольный разговор. Уснули под утро.

А утром Максим Углов уехал.

Василий Константинович Шувалов прошлой ночью спал скверно. Где-то около четырех, когда окна квартиры стали выделяться в темноте сероватой бледностью и по комнате можно было ходить, не натыкаясь на предметы, Шувалов понял, что бессонница доконала его.

Василий Константинович тяжело сбросил ноги с тахты и еще долго так сидел, никак не мог отойти от дремотной лени.

Вспомнив недавний вечер, Шувалов поморщился. И дались ему эти гости! С кряхтеньем поднялся и вышел на кухню. Здесь было уже совсем светло. Окно занимало почти всю стену. Василий Константинович достал чистый стакан, раздавил в нем пяток клюквин, открыл холодильник (с вечера жена всегда ставила туда бутылку с кипяченой водой), положил на язык кусочек сахару и стал неторопливо потягивать прохладное питье. Впрочем, гости здесь ни при чем… На то они гости. Кто знает, когда их ждать? Капранов с Витькой — его однокашники. Вместе учились, вместе ушли на фронт. Воевали, правда, в разных местах, но опять же вернулись, считай, в одно время — он в июле, они в августе. Шувалов с Витькой живые и невредимые, Капранов — с двумя ранениями, при пяти орденах и трех медалях. Нынче все работали в Москве и раз в год встречались обязательно. Они сидели в добротной шуваловской квартире, пили водку, заедали ее баклажанной икрой и вели свой обычный полуфронтовой разговор, как люди, которым есть что вспомнить и есть о чем поговорить. На столе рядом с тарелкой, на которой катался одинокий малосольный огурец, стояла початая бутылка, когда раздался звонок и появился Чередов.

Его приход удивил Василия Константиновича.

Чередов поздоровался со всеми за руку. Сострил что-то насчет старых друзей, никого не спрашивая, налил себе водки, выпил, сказал: «Извините» — и выпил еще раз.

Разговор сразу стал иным. Он был уже скорее их разговором, его и Чередова. Друзьям эта канитель надоела, и они ушли.

Василий Константинович не извинялся, проводил однокашников до дверей, сказал: «Созвонимся», а еще сказал, что Чередов — редактор газеты и просто так, выпить водки, в гости не приходит. «Осточертел во как!» — Шувалов почесал пальцем кадык и захлопнул дверь.

— Ну? — спросил Василий Константинович.

Чередов не ответил, рассеянно посмотрел на Шувалова, неопределенно качнул головой:

— Так зашел. У тебя зам-то где?

— Зам?.. — Шувалов потер шею. В вопросе таился какой-то иной смысл. Вернулся Шувалов только вчера, имел в запасе пять отпускных дней, почему и в редакцию звонить не торопился.

— На месте, где ему еще быть?

— А… Ты, значит, не в курсе… Ну ладно, тогда я пошел.

— Постой, а в чем дело?

— Дело, — Чередов поправил галстучный узел, — об этом я тебя хотел спросить. Вот уже десять дней твой боевой заместитель сидит в Пермской области, в том самом колхозе, о котором писал Тищенко.

— Зачем?

— Ну, дорогой мой! Я всего-навсего редактор газеты. Мне своих в пору углядеть.

— У тебя неточная информация.

— Ты думаешь? — Чередов подцепил вилкой маринованный гриб. — Не понимаю, какой смысл Кропову вводить меня в заблуждение.

— Ах, Кропов! — Василий Константинович замахал руками. — Конфликтуют они. Вот черти полосатые! Я, знаешь, и мирил их, и нагоняй давал — не помогает. Так что не обессудь, Кропов мог и соврать. Без умысла, конечно, но…

Чередов налил себе водки.

— Забавно. — Он не договорил, ему вдруг подумалось: «А что, если Гречушкин и Кропов в самом деле обманули меня и весь план, который был продуман с такой тщательностью, сейчас рухнет, окажется бессмысленным и пустым? Ерунда, этого не может быть».

Василий Константинович насупился:

— Ты о чем?

— А что, Гречушкин тоже конфликтует с Угловым?

Василий Константинович почувствовал недоброе, насторожился. Мохнатые брови разошлись в стороны, отчего лицо Василия Константиновича стало еще круглее.

— Гречушкин? — переспросил он. — При чем здесь Гречушкин?

— Привычка газетчика, Вася. Максимум информации на один квадратный метр наших отношений. Согласно свидетельству специального корреспондента журнала «Пламя» Диогена Гречушкина, первоначально в колхоз «Вперед» должен был ехать он.

— Ничего не понимаю. Я могу позвонить Кропову!

— Сделай милость, только без ссылок на меня.

— Да, конечно, ты здесь ни при чем.

— Впрочем, все это пустяки, Вася. Ради этого я бы не стал тебя беспокоить. Кто поехал, когда поехал, какое мне дело?!

— Еще что-нибудь?

— Святой ты человек, Вася. Говорю себе: «Надо на него рассердиться», и не могу. Вот ты какой человек. Хотел конфликт без тебя уладить, кинулся, а заместителя твоего и след простыл. Так что не обессудь.

— Ты очень любезен, но что случилось?

— Вчера вашу статью о канале обсуждали в главке.

— Очень хорошо, — Василий Константинович взял стрелку зеленого лука, аккуратно макнул ее в соль. — Мы к этому стремились.

— Возможно. Так вот, там решили: «Считать выступление журнала «Пламя» ошибочным, дезинформирующим общественное мнение».

— Ты шутишь!.. Нашу статью подписали три академика — ведущие специалисты в вопросах орошения.

— Ну и что? Дожил до седин, а наивен, как ребенок. Выводы комиссии главка подписали восемь академиков. Страна абсолютной грамотности, Вася, ничего не поделаешь.

— Ты циник, Чередов, — сказал Василий Константинович не очень уверенно.

То, что Чередов видел его растерянность, понимал ее, угнетало Василия Константиновича. Он как-то сразу стушевался, сидел подавленный, не находил нужных, убедительных слов.

— Что сказали в министерстве?

— Сказали? — хмыкнул Чередов и почесал обширные залысины. — Начальник главка так орал, будто эту статью написал я. Потом, правда, успокоился. Ты, говорит, должен опубликовать наш ответ. Утереть нос этим выскочкам. Они разглядывают мир в замочную скважину. Их проект был в три раза дороже. Мы отклонили его. Теперь они каждый день кричат: мы говорили, мы предупреждали! Знаешь, у меня даже уши заболели, так он кричал. Кстати, я прочел материалы комиссии. Очень убедительно! Ты же знаешь, что по проекту ваших авторов дренировано три тысячи гектаров в одном из колхозов республики?

— Первый раз слышу.

— А зря, засоление почв на этих участках в два раза выше, чем в зоне канала.

— Это ничего не значит.

— Ошибаешься, Вася, — значит. Метод трех академиков уже доказал свою несостоятельность в условиях пустыни. Напрашивается невольный вывод: их статья — эффектный обман.

Василий Константинович, устало шаркая шлепанцами, подошел к окну.

— Почему ты так думаешь?

— Это же очевидно, Вася. Трое известных, но, увы, не очень порядочных ученых воспользовались некомпетентностью журнала и с его страниц атакуют своих оппонентов. Заурядная месть, и только.

Василий Константинович почувствовал неприятную слабость в ногах, тяжело опустился в кресло, вытянул ноги перед собой. «Старею, — невесело подумал Шувалов. — Ишь замордовал, я и возразить ничего не могу. А может, и в самом деле так. Поди разберись теперь».

— Что же делать? — голос Василия Константиновича сник. — Их статья мне показалась убедительной.

Чередов вынул платок, аккуратно вытер сначала губы, затем пальцы рук.

— Безвыходных положений нет. Поезжай в главк, объяснись, скажи, что дадите опровержение. — Чередов говорил тихо, старательно выговаривая каждое слово.

— Как можно предлагать такое! — возмутился Шувалов. — «В главке сказали, в главке потребовали, в главке были возмущены». А ты, ты что-нибудь ответил? Друг называется.

Чередов нащупал на столе коробок спичек, закурил.

— Это редакционная тайна, Вася.

— Ах, тайна!.. Ну что ж, спасибо и на том.

— Не суетись, тебе я скажу… «Мы подумаем» — вот что я ответил ему.

— О чем же вы собираетесь думать?

— Ну, Вася! Зачем же так отчаиваться? Я прекрасно понимаю, что значит выступление в газете против журнала, тем более выступление начальника главка. Не подарок.

— Да-а. Уж что-что, а это ты понимаешь.

— Выше голову, старик. И сердишься ты на меня зря. По глазам вижу, сердишься. Они тоже, брат, уязвимы. Я их выводы читал. Процесс засоления почв идет, и никто этого факта не опровергает. Мы, конечно, время потянем. Но есть нюанс. Начальник главка — мужик настырный. Махнет рукой: «Вы не желаете, другая газета опубликует». А это совсем скверно…

— Совсем, — удрученно согласился Шувалов.

Чередов вдел руки в рукава пиджака, поправил галстук.

— Правда, там тоже люди сидят. Слава богу, десять лет один хлеб жуем, так что не горюй.

Чередов мельком глянул на расстроенное лицо Василия Константиновича:

— Ты подумай, может, и в самом деле вы кое в чем палку перегнули. Этот материал наверняка через Углова шел. Он у тебя человек увлекающийся.

Три большие складки прорезали мясистый шуваловский лоб. Василий Константинович попробовал припомнить, как было на самом деле. Читал ли он статью прежде? А если читал, то кто ему ту статью принес? Углов был за статью: «Мы должны выходить на всеобъемлющие проблемы. Не надо бояться дискуссий. Это естественное состояние, оптимальный режим для прессы». «Желторотый реформизм, — вздохнул Шувалов. — «Покой нам только снится». Возможно, возможно, но лично он страдает бессонницей. Так все-таки каким образом статья оказалась у него? Нет, он не помнит.

Чередов помолчал, затем сочувственно заключил:

— Парень он неплохой. Жаль, если шею свернет.

— Пусть это тебя не волнует. Как-нибудь сами разберемся.

— Ну вот, опять обиделся. Ладно, пора мне. В нашем деле, Вася, вовремя остановиться…

Было слишком поздно, и Шувалов раздумал звонить Кропову тотчас же. Утром он уже сомневался, стоит ли звонить вообще. В конце концов, он в отпуске. Еще раз в уме перебрал детали разговора с Чередовым, взял на всякий случай почти пустой портфель и поехал в редакцию.

В машине было душно. Не тронутая желтизной зелень деревьев выглядела придуманной. Никак не верилось, что позади добрая половина сентября. Асфальт лоснился на солнце. Только что прошла поливальная машина, и серая сетка мелких брызг затянула лобовое стекло.

С Кроновым столкнулся на лестнице. Не очень внимательно выслушал его. Знал тот всего ничего: уехал внезапно, вернется на днях. Спросил:

— Почему сам, что за крайность?

Ответственный секретарь пожал плечами:

— Теряюсь в догадках.

Так ничего и не поняв, Шувалов вызвал Гречушкина. Сказал, что не потерпит беспринципности. Ему известно, чьи это фокусы, и вообще надоело. Кричал долго, минут пятнадцать, смотрел в оторопевшее лицо Гречушкина, понимал, что грубит, несет несусветицу, однако остановиться не мог. Напоследок выругался и буквально вылетел в коридор, оставив в оцепенении насмерть перепуганного спецкора.

Когда начальник главка узнал, что звонил редактор журнала «Пламя» и просил назначить время для встречи, он вызвал заместителя и в течение часа имел с ним дотошный, обстоятельный разговор.

— Скажите, что приношу извинения. Нет свободной минуты. Короче, придумайте что-нибудь. Будет настаивать на встрече со мной, предложите конец следующей недели. В общем, действуйте. Постарайтесь урезонить. Начнет мятежничать, сошлитесь на газету. Нам терять нечего. Меня уже вызвали в Госплан для объяснений. Кстати, Чередов, я его плохо знаю, — ему можно верить? Говорят, умен, энергичен, пользуется влиянием. Последнее постарайтесь проверить. Важно, чтобы в истории с каналом газета приняла нашу сторону. Мне говорили — они друзья.

— Вполне возможно, — согласился заместитель.

— Тем лучше, — начальник главка посмотрел на часы. — Надо использовать Чередова. Сейчас важно одно: выиграть время. Несложно опубликовать встречную статью. Но… сами того не желая, мы ввяжемся в полемику. При строительстве первой очереди нами солидно превышена сметная стоимость. Средства на вторую очередь уже выделены, как плановые, так и дополнительные. Каждый рубль сверх сметы приходится вырывать с боем, писать десятки объяснений. Вы понимаете, что значит в этой ситуации подобная статья, где между строк слепой может прочесть: деньги бросаются на ветер.

— Тем решительнее должен быть наш ответ.

— Наши оппоненты на это и рассчитывают. Одна статья — выступление. Две статьи, отстаивающие различные точки зрения, — дискуссия. Мы должны попросту не заметить этой публикации.

— А если журнал напечатает еще одну статью?

— В этом и есть сверхзадача вашей встречи. Убедите Шувалова в несостоятельности их публикации. Материалов у вас предостаточно. Однажды мы уже сумели доказать правомерность утвержденного проекта. Неразумно начинать все сначала. Ну, с богом! — Начальник главка легко встал и, пропуская заместителя вперед, вышел из кабинета.

Старые настенные часы пробили один раз.

— Начальник главка занят!

В этом уточнении нет ничего необычного. И все-таки Василий Константинович заставлял себя быть внимательным. Заместитель говорил о трудностях в строительстве канала, называл по памяти какие-то десятизначные цифры.

— Вот если бы об этом написать, — произносил заместитель и выжидательно поглядывал на Василия Константиновича.

Шувалов машинально соглашался, хотя никак не мог понять, отчего так многословен этот предупредительный человек с красивыми женственными руками. Он пришел сюда отстаивать, доказывать. У начальника главка не оказалось свободного времени. Его зам, вот уже скоро час, говорит о вещах бесспорных. О статье в журнале ни слова. А может, они его с кем-то путают? И перебить неудобно. На встрече как-никак настоял он сам.

— Не всегда дело спорится, — говорил заместитель. — Кое-кто нас не понимает.

Василий Константинович насторожился. Ну, слава богу, сейчас этот человек скажет о журнале и его приезд сюда будет хоть как-то оправдан.

Заместитель вздохнул, сделал несколько торопливых затяжек, отложил сигарету на край пепельницы.

— Н-да, не понимают. Впрочем, это естественно — жизнь.

Посчитав, что своим незримым оппонентам он уделил достаточное внимание, заместитель к этой теме больше не возвращался. Подошел к карте и стал рассказывать о строительстве второй очереди.

— Мы слышали, вы хотите написать об этом? Начальник главка заранее благодарит вас. Такая стройка может рассчитывать на внимание прессы.

Домой Шувалов возвращался в разъяренном настроении. Разговор в главке ничего не дал. В довершение всего, когда Василий Константинович, не очень скрывая своего раздражения, сказал, что они уже писали о канале, заместитель изобразил на лице крайнее удивление и никак не мог вспомнить, о чем их статья и в каком номере она была опубликована.

— В восьмом, — не без злорадства уточнил Василий Константинович.

— Ах, это, — спохватился заместитель. — Ну, право же, товарищ Шувалов, о такой статье и вспоминать неловко.

У Василия Константиновича перехватило дыхание, лицо обдало горячей испариной, лоб сделался влажным. Василий Константинович сейчас уже не вспомнит, что он там наговорил в запальчивости. Распрощались они холодно: заместитель — его никак не радовал предстоящий доклад начальнику главка — и он, редактор журнала, уверенный, что проку от их беседы нуль и уж теперь доброе имя журнала всецело зависит от Чередова.

А вечером, когда Кропов рассказал о телефонном разговоре с Угловым, настроение Василия Константиновича стало еще хуже. Углов обещал приехать в конце недели. Ему сообщили о неприятности со статьей по каналу. Он мало чему удивился, а в конце разговора даже сказал:

«Вот и хорошо. А то сидим, как в норе, будто и нет такого журнала «Пламя». Скандал, он тоже на пользу. Реклама — дай бог!»

Подобной реакции Шувалов не ожидал. Теперь Василий Константинович лежал на кровати и невесело думал, что работать с таким заместителем ему, хроническому гипертонику, никак нельзя.

Воспоминания накатываются волнами, он даже не успевает их обозначить во времени, так скоро они проходят мимо. Никакой избирательности, все подряд: горькое, радостное, однако ж виденное отчетливо. Совсем молодой Чередов и он, Шувалов, уже отвоевавший, идут по коридору редакции, медали позвякивают в такт шагам. И Чередов косится на эти медали, будто их звон предвещает что-то необычное. Идут они не просто так, идут на смотрины. Сегодня вечер фронтовиков, настроение приподнятое. Шувалову страсть как хочется удивить главного редактора, обрадовать его. Газета дала полосу стихов. Их перечитывали тысячекратно. Девчонки плакали в коридорах. И главный тоже плакал, скупо сжав зубы, и слезы непослушно падали на исписанные листы бумаги. Он только и смог сказать:

— Разыщите автора, обязательно разыщите.

И вот они идут: заведующий отделом Шувалов, а рядом моложавый, с курносинкой, парень — неоперившийся поэт — Валентин Чередов. Им улыбаются, что-то бросают вдогонку. Чередов не слышит, он оглушен этим шумом, ему не в привычку. А Шувалов все слышит, ему положено слышать:

«Опять Вася кого-то раскопал. Нюх у него на таланты».

Он повернулся к Чередову, хотел что-то объяснить ему. Однако Чередова нет, Чередов пропал, а рядом с ним, подстраиваясь под быстрый шаг, чуть припрыгивая, бежит Кропов. Он успел подумать, что голос у Кропова какой-то не свой, гнусавый, и твердит он что-то несуразное:

«Ты меня породил, а убивать тебя я буду. Я… Я… Я…»

Василий Константинович вздрогнул, видение исчезло. С трудом различил в полумраке циферблат часов. Было без десяти четыре. Кольнуло сердце, один раз, другой. Шувалов поморщился, на ощупь взял таблетку валидола, сунул под язык.

— Как всегда, — сказал он в притихшую трубку.

— Как всегда, — согласилась она.

Они не стали уточнять, где именно. Уже год встречались только там, у желтовато-серых колонн Большого театра.

Впопыхах купил букет цветов и теперь не знал, что с ним делать. Люди проходили мимо, замечали цветы, что-то говорили друг другу. Гречушкин поспешно убрал букет за спину. Однако люди продолжали оглядываться, а кто-то вслух сказал: «Смущается, чудак».

Сегодня утром он вспомнил, что прошло три дня, как они не виделись. Не поверил, пересчитал по пальцам: среда, четверг, пятница. Все верно, сегодня — третий день.

Такое случалось и прежде: он уезжал в командировки, заканчивал срочную работу. Она разыскивала его, или он это делал сам, битый час они болтали по телефону. А вот эти три дня ничего подобного не было.

Она пришла с опозданием. Похоже, что в их отношениях начинается новый этап. У него еще будет время поразмыслить на этот счет.

— Почему такая спешка? Сгорела редакция? Похищены секретные документы?

Ему не хотелось начинать с колкостей, иначе весь разговор мог пойти насмарку.

— В августовском номере… — он помолчал. — Статья называлась «Неутоленная жажда», помнишь?

— Разумеется. Три академика. Ты этим очень гордился.

— Возможно. Так вот, у нас большие неприятности. Статья оказалась ошибочной.

— Разве это была твоя инициатива? Ты выполнял задание редакции, — Лада поправила прическу. — Видимо, эти цветы ты купил для меня?

— Да, да… извини.

— Ничего, я уже привыкла.

— В том-то и дело — идея статьи принадлежит Углову.

— Ах, вот оно что? Ты пригласил меня, чтобы начать сбор пожертвований?

— Невыносимая женщина. Когда я тебя спрашиваю, что было между вами, ты пожимаешь плечами — ничего.

— Странная логика. Неужели тебе будет приятней, если я скажу, что была его любовницей? У тебя найдется закурить?

Гречушкин не ответил.

— Ты многого не знаешь, Лада. Когда я готовил статью, у меня возникли сомнения. Эти трое, они говорили какие-то странные вещи. Дескать, в утвержденном проекте, по которому идет строительство, кто-то лично заинтересован.

— Вполне вероятно, — Лада зевнула. — Только какое отношение это имеет к тебе?

Они шли не спеша, нарочно выбирая безлюдные переулки. Девочка в красном платье стояла на балконе и поливала цветы из игрушечной лейки. Вода проливалась мимо и редкими брызгами падала в пыль. У девочки были загорелые руки и дымчатый бант в волосах, похожий на большую бабочку. Ветер раскачивал цветы, и тогда бант тихо вздрагивал, словно собирался улететь.

— Ты — большой ребенок, Гречушкин. Вон как та девочка.

— Я должен был рассказать о своих сомнениях. Когда я приехал из института, Углов спросил меня: «Ну, как статья? Надеюсь, мы будем выглядеть авторитетно?» Я смутился, сказал, что статья есть, и статья острая. Он засмеялся: «Вот и отлично. Нам не помешает один маленький скандал». И я подумал: может, мои опасения несколько преувеличены и нам действительно нужна такая статья?

— Успокойся. У тебя есть моральное алиби. Он хотел получить эту статью, и он ее получил.

— Нет-нет, он шутник. У него вообще странная манера говорить. Короче, я ничего не сказал ни тогда, ни после. Статья уже была набрана, когда я случайно узнал: был такой проект. Два года назад его забраковали. Авторы опротестовали это решение. Однако проект отклонили повторно. Тогда-то они и написали статью.

— Ты узнал это официальным путем?

— Нет, чисто случайно. Один мой знакомый, он работает в министерстве. Я ему не поверил. Стал наводить справки, оказалось, все точно.

— Фу… — Лада облегченно вздохнула. — Милый мой, ноты мог и не встретить этого знакомого.

— Мог, но я его встретил.

— Пустяки, информация знакомого — твое личное дело.

— Возможно. Но я должен был предупредить.

— Почему же ты этого не сделал?

— Видишь ли… — Гречушкин с трудом подыскивал нужные слова. — Я собирался. Честное слово, собирался. Но тут эта история с улыбинскими письмами. Ты же знаешь, должен был ехать я. Внезапно все переиграли. Он даже не объяснил причины.

— И ты разозлился. Маленькая месть. Он — мне, я — ему. Бывает, — Лада сочувственно посмотрела на Гречушкина.

— Не совсем так, но что-то в этом роде. В конце концов, статья о канале — его затея. Пусть он и расхлебывает, решил я.

— Но ведь ты все делал, как он просил.

— Да, в точности.

— В таком случае вы квиты, тебе нечего волноваться.

— Ты так считаешь?

— Уверена.

— Но существует еще Тищенко. Заваруха с его статьей. Если бы я знал, что все обернется таким образом… — Гречушкин потер подбородок, лоб. — Мне не следовало идти к Чередову. Понимаешь, приедет человек из командировки, а на него все обрушится разом. Он может сломаться, не выдержать.

— Ах, вот что тебя волнует? Браво! — Лада потрогала губами цветы. — В истории с Тищенко единственное пострадавшее лицо — это ты. Углов поставил под сомнение твою профессиональную честность. У тебя короткая память, Гречушкин.

— Ты преувеличиваешь, у него свои соображения.

— Вот именно, свои. Твои соображения его не интересовали.

— Возможно, ты и права. И все-таки мое положение идиотское, необходимо что-то предпринять.

— Пожалуй, — Лада утвердительно качнула головой. — Ты знаешь, где сейчас Углов?

— Нет.

— По крайней мере, его можно разыскать?

— Наверное. Нужно время.

— Отлично. Тогда не будем его терять. Позвони Максиму, прояви заинтересованность. Скажи, что не находишь себе места. Слава богу, это действительно так.

— Но зачем?

— Ах, Гречушкин, надо думать совсем о другом. Уверяю тебя, Шувалов не оговорился, когда пригрозил — будете расхлебывать все сами. Тебе понадобятся союзники.

— Мне не следовало идти к Чередову. Не следовало.

— Что ты заладил? Следовало, не следовало… У вас не получилось разговора. Разве не так?

— Не получилось. Но я ему успел сказать: «Углов поехал проверять материал Тищенко».

Она заметила на его лице отчаяние, и ей стало жаль его.

— Глупый, ты хочешь быть для всех хорошим. Так не бывает, Гречушкин.

Он остановился, посмотрел на пустой спичечный коробок, раздраженно раздавил его, поддал ногой.

— Я хочу быть порядочным. Углов кому-то нравится, кому-то нет, но…

Она не дала ему договорить:

— Уже слышала: корректный, легкоранимый, неустроенный, почти Христос.

— Не кричи, — он поморщился. — Что тебя не устраивает в моем поведении? Я попросту боюсь проиграть.

— Господи, неужели ты ничему не научился, ничего не понял? У тебя должна быть своя игра, в которой мало не проиграть. Надо выиграть. В общем, думай сам.

Она лихо перебросила сумочку через плечо и, не оглядываясь, быстро пошла через двор.

— Послушай, нельзя же так вот, взять и уйти. Мне нужен твой совет.

— Совет? — она на какую-то секунду остановилась. — Ради бога, действуй.

ГЛАВА V

Самолет выкатили на взлетную полосу. На повышенных тонах взвыли моторы, машина задрожала и стремительно пошла вперед.

— Взлетели, — заметил сосед, мрачно разглядывая плывущую под самолетом землю.

Машина завалилась на левое крыло, и теперь город был похож на строительный макет, разрезанный прямо посредине игрушечной железной дорогой.

«Ну, вот и все», — сказал Максим, поерзал в кресле, устраиваясь удобнее, вынул блокнот и записал четыре фамилии: Дягилев, Ларин, Тищенко, Улыбин. Соединил фамилии жирными линиями. Получился квадрат. В квадрате Максим нарисовал елку, совсем такую, как продают на елочных базарах в Москве. На елке поставил знак вопроса, елка сразу стала гуще. Чуть в стороне от вопросительного знака нарисовал букву «я», на секунду задумался, поставил инициалы и мрачный восклицательный знак. Мир двухчасовой давности решительно становился прошлым.

Возможность оказаться за пределами этого мира имела свои преимущества.

«В моих размышлениях появилась логика, — сказал себе Максим. — Тищенко ехал в командировку с единственным желанием проветриться и, если получится, сделать сносный материал. Когда есть конкретный адрес, а добавление к адресу письма, гипотезы строятся сами собой. Ты еще не приехал, а они уже становятся аксиомами. Дягилев — друг Тищенко. — Максим вздохнул и почесал за ухом. — Нет, друг — слишком категорично. Они знакомы — это точнее».

Максим попробовал перо, ручка по-прежнему царапала бумагу. Под фамилией Тищенко появилась жирная прерывистая черта.

Итак, Дягилев встретил Тищенко. Они расцеловались. Говорят, Дягилев умеет принимать гостей.

У Дягилева героическое прошлое. Ларин тоже воевал. Улыбин тоже. У всех героическое прошлое. Тищенко поехал писать о настоящем. Собирался поселиться в гостинице. Дягилев замахал руками.

«Будешь жить у меня», — сказал властно, обстоятельно. «А почему нет?» — спросил себя Тищенко и поселился у Дягилева. Первый разговор всегда, самый долгий. Легли спать под утро. Сначала Тищенко не хотел показывать улыбинские письма Дягилеву. Потом передумал. Дягилев прочел письма, сплюнул под ноги:

«Скотина!»

Злоба на Улыбина была долгой и непроходящей.

О чем говорил Дягилев?

Максим вытянул ноги и только сейчас почувствовал, как занемела спина. Оглянулся. Девушка, читавшая «Айвенго», переменила позу. Спящий сосед потерся щекой о жесткую спинку кресла и сказал: «Нюсик».

«Им хорошо, — не без зависти подумал Максим, — кто-то спит, кто-то читает. А мне плохо. Я разгадываю головоломки. Иван Андреевич Дягилев — головоломка номер два».

Если Дягилев настроен кого-то в чем-то убедить, он сам ставит вопросы и сам на них отвечает. «Плохой ли человек Улыбин?» — спрашивает Дягилев, старательно обламывает табачную гильзу и вставляет ее в мундштук. Ему, Дягилеву, думается, что нет. Смышлен, скрытен — чисто крестьянская черта. Хозяин, каких поискать. Крут нравом — беда невелика. «В нашем председательском деле иначе нельзя. Я тоже крут».

Забавно, лучше всех об Улыбине говорит его злейший противник — Дягилев. Почему Улыбин не любит Дягилева? Тут следует улыбнуться. И Дягилев улыбается. И не просто так, а с грустью.

«Объединили колхозы. Меня назначили председателем, а его нет. Была еще жалоба учителей». Он, Дягилев, эту жалобу в счет не берет. Улыбин — человек дела. Есть средства, значит, школе помогут. Нет, значит, нет.

Жалоба учителей — факт новый. Тищенко непременно его отметил. А лес?

«Лес? — переспросил Дягилев. — Лес — это несерьезно. Безграмотный лесник обмишурился. Судить рука не поднялась. В нужде человек вырос. А потом, — тут Дягилев подошел к Тищенко, обнял его за плечи. — Ты же меня знаешь. Я таких дел сторонюсь. Принимать хозяйство и начинать со склоки — так нельзя. Мне еще в этом монастыре не одну службу служить».

Друг советует прислушаться к его доводам. Эти доводы убедительны, грех не пойти навстречу. Тищенко согласился. То, что лес и раньше был у Дягилева, до объединения колхозов, Валерий Миронович упустил. Они еще долго говорили о вещах посторонних, все глубже уходили в мир воспоминаний, чему-то радовались, не жалея на ту радость ни слов, ни настроения, о чем-то сожалели. Спать пошли засветло.

А утром, именно утром, чтобы запомнилось и было как бы на виду, Дягилев сказал:

«Я и сам поверить в это не могу».

«Во что?» — переспросил Тищенко и посмотрел на своего друга непроспавшимся взглядом.

«Да так, глупости всякие, спи».

«Нет, ты скажи, — смутился Тищенко, — я знать хочу».

И Дягилев сказал:

«Мой отец его отца раскулачивал. Такая вот история. Потому и говорить не хотел».

«А что? — рассудил Тищенко. — Это мысль. Должна же, наконец, быть истинная причина».

О так называемой истинной причине в своих записках Тищенко умолчал. Сомневался? Вряд ли. Оставил про запас…

«Следующий на очереди Ларин. Стоп, я увлекся», — Максим достает сигарету. Спичек нет. Заядлых курильщиков поблизости тоже нет. Сосед, может, и курящий, однако сосед спит, будить неудобно. В отсеке между салонами стюардессы готовят завтрак: хрустит целлофан, дребезжат подносы.

— Пролетаем город Казань, — говорит стюардесса. — Высота восемь тысяч метров. Скорость шестьсот семьдесят пять. Температура воздуха за бортом — минус тридцать семь. Прошу приготовить столики, будем пить чай.

— Ну вот, теперь чай — опять не покуришь, — недовольно бормочет Максим. Блокнот возвращается на прежнее место.

«Севостьян Тимофеевич Ларин», — Максим ставит внушительную точку.

Тищенко мог встретиться с Лариным. Но для этого нужны основания. Таких оснований у Тищенко не было. В записках «необиженного человека» Ларин отсутствует. Зато есть Жадов. Жадов — промежуточное звено между Дягилевым и Улыбиным. Сначала был заместителем Улыбина, работать работали, но понимания не было. После объединения заведовал мастерскими. Теперь заместителем у Дягилева. Сработались. Недавно Жадов новоселье справил. Колхоз мебельный гарнитур подарил. «Полезных людей надо замечать. На них колхоз стоит» — так говорит Дягилев. Справедливо сказано! На семь комнат домина — хоромы.

Знает ли Жадов Улыбина?

«А как же? Вместе росли. Федюша на пару годов постарше будет… Лично для меня человек непонятный. В хозяйском деле разворот нужен. Федор Акимыч в угрюмости тонет, боится риска. У Дягилева горизонт шире, небо выше. Федор Акимыч за правду ратует. Дело значительное — согласен. Только в правде его мелочности много. Завистлив он, да и жаден порядком».

Внушительная речь. Любопытный человек Жадов.

Ну вот, судили, рядили, добрались до Улыбина. «Необиженный человек» — так сказал о нем Тищенко. Ловко зацепил. Первое перо газеты, хватка дай бог.

Тищенко не понравился Улыбину. Федор Акимыч этого не скрывает. Нелюбовь оказалась взаимной. «Хмур, лицо будто наизнанку вывернуто. И взгляд под стать лицу, угрюмый. Его и не видишь, этого взгляда, запрятан он — в самое нутро глаз. Словно человеку на роду написано на жизнь из-за пазухи смотреть…» Лихо закручено, мастер. И еще: «Правда, отдающая запахом мести, теряет свое основное достоинство — справедливость…» Он даже откровение считал пороком. Это уже финал. Тищенко получил первую премию — лучший материал года. Журнал — более тысячи писем. Редактор так и сказал: «Причуды и домыслы Федора Улыбина» — наш моральный капитал». В конце статьи редакторской рукой приписано: «Улыбины станут нарицательным именем». Вот, пожалуй, и все. Еще был райком. Точнее, мнение одного человека. Одного, двух, пятерых… Кто считал? Никто. «В райкоме говорят» — и проще и внушительнее.

Максим допил остатки чая, пожевал лимон. Во рту появился горьковатый привкус. Привычка жевать лимон осталась после Кубы.

Тищенко не понял Улыбина — это факт. Федор Акимович был замкнут и не доверился Тищенко — это тоже факт. «Пишу, что вижу», — любил повторять Тищенко и написал «Причуды и домыслы Федора Улыбина», а строкой ниже: «Из записок погибшего человека».

Потом наступило время откликов, эмоций и разочарований. Среди прочих были три письма Федора Акимовича Улыбина. Письма прочли. Скандальные письма всегда читают. Хотел показать Тищенко — не получилось. Тищенко много ездил, а когда был в Москве, пропадал бесследно. Все, что случилось потом, можно считать следствием несостоявшегося разговора.

Ну что ж, все выглядит достаточно убедительно. Максим еще раз просмотрел записи. Какой-то час, и он дома.

— Я спокоен, — сказал Максим вслух и посмотрел в окно. Навал рыхлых облаков, похожих на неубранный хлопок, мешал увидеть землю. — Все еще впереди. Мне только кажется, что я смогу доказать свою правоту. И тем не менее я спокоен. — Максим закрыл глаза.

Как же хочется домой! Увидеть свой стол, потрогать его. Нина уже три раза предлагала продать стол. А он против. Вовсе не упрямство. Он где-то слышал, будто Паустовский мог работать только за шершавым столом, старым и скрипучим. Причуды? Пусть так. Он-то верил, стол приносит ему удачу.

Накануне отъезда, уже затемно, прибежала сторожиха Капа:

«Акимыч, твово квартиранта к телефону просют».

Он даже одеться забыл. Как был в майке, так и побежал в темноту, еле поспевая за сторожихой.

Слышимость оказалась скверной. Максим с трудом разбирал слова, хотя Гречушкин повторял их по нескольку раз. Позже, когда кончился разговор и Максим, ежась от ночной сырости, спешил назад, он стал думать:

«Статья о канале. Редактор ее читал, помнится, даже похвалил. Если неприятности у журнала, меня непременно разыскал бы Кропов Глеб не любит отвечать за чужие грехи. Но Глеб не звонил. Значит, неприятности касаются только меня. Интересно, какое отношение к моим неприятностям имеет Гречушкин? Идея статьи принадлежит мне, формально Диоген может быть спокоен. Сообщить сомнительную новость — в главке недовольны статьей? Слава богу, во имя этого она и писалась. Нет, здесь что-то не так. Он хочет меня предупредить… Ему необходимо подтвердить свою порядочность. Значит, есть основания в ней сомневаться? Ах, все это суета. Главное, я спокоен».

…В конце салона вспыхнуло световое табло. Максим вытянул занемевшие от неудобного положения ноги, посмотрел на часы. Они прилетают в шесть вечера, его встретит Коля, конечно, если успели предупредить. Пока получат вещи, пока доберутся, будет начало седьмого. В редакции вряд ли кого застанешь. Но он все равно поедет — привычка. Нужна отправная точка — точка отсчета, с нее все начинается.

Открылась дверь салона, и стюардесса сказала:

— Минуту внимания! Просьба застегнуть ремни и не курить. Наш самолет пошел на посадку.

С прибытием вас, Максим Семенович. Еще каких-то тридцать минут, и вы окажетесь в другом измерении. Можно себе представить, что скажет старик, когда узнает результаты.

Журнал обманул читателя?

Грузное тело редактора нелепо дернется, он рассеянно сбросит очки, вынет платок и будет долго и сосредоточенно протирать стекла.

«То есть как обманул?» — чуть заикаясь, переспросит редактор.

Максим разведет руками.

«Конечно, мы сделали это неумышленно, но…»

«Какая разница, умышленно, неумышленно!» — отмахнется Василий Константинович.

«Вот именно, важны факты. А они существуют, и в объеме, достаточном для обоснования нашего позора».

Редактор презрительно фыркнет:

«Позора!.. Я вижу, вас не надо просить быть откровенным».

«Не надо», — согласится Максим.

…Все поднялись со своих мест, они прилетели.

Он не ошибся, его встречает именно Коля.

Уже вечер, но машина еще хранит тепло жаркого дня.

— Поехали, — бросает Максим рассеянно. И они едут. Вот-вот стемнеет. Стоп-сигналы впереди идущих машин похожи на праздничную иллюминацию. Выхватывая упругий ком воздуха, с тяжелой одышкой проносятся «Икарусы», испуганными стрекозами выскакивают из темноты мотоциклисты, стреляют кашлеподобной очередью и уносятся прочь. Желтый зонт света качается над городом, и ветер раскачивает его еще сильнее.

Его поездка не может закончиться просто так. Интересно, знает ли о ней Тищенко? Скорее всего, да. А впрочем, не знает сейчас — узнает позже. Какая разница! Опровержение в собственном журнале равносильно самоубийству. «Причуды и домыслы Федора Улыбина» заявлены как лучший материал года. Что же делать? Заставить Тищенко выступить еще с одной публикацией, развенчать Дягилева? Не согласится. Улыбин требует полного оправдания, полного. Выступить самому? Против кого и где? Ну, где выступить, это вряд ли проблема. А вот против кого? Вопрос, достойный не только внимания, но и изучения. Разумеется, против Тищенко, а значит, против Чередова, равнозначно против газеты. Не лишним будет вспомнить, кто тебя поставил на ноги. Кому ты намерен бросить вызов? От великого до смешного один шаг. Сегодня ты заместитель главного редактора, нечто вроде молодого дарования. Не слишком много, но и не так мало для твоих тридцати с небольшим лет. А кто ты завтра? Человек, раздавленный тщеславием, игрушечный Дон-Кихот? Жечь мосты — удел тех, кто не намерен возвращаться назад. Твоя командировка — просвет в этом круге взаимозависимых субъективностей. Ты искал суть, проклиная собственную непросвещенность, так и не поняв до конца, что именно ей ты обязан своим бескорыстием. Ты убежден в правоте своей, прекрасно, но торжество ее придется отложить до завтра. Когда-то следует понять: исключить собственный мир невозможно. Там, за его пределами, ты был человеком иного мира. Люди двигались вокруг тебя, спорили с тобой, возражали тебе, но при всем том они были помимо, да-да, помимо тебя. Максим Углов оставался независимым. Ты уехал, и нити, связывающие вас, растворились в пространстве. Ты вернулся в свой собственный мир, где твоя зависимость от самого себя очевидна. Этот мир, по улицам которого ты лихо катишь в удобной машине, не просто мир иной. Все гораздо сложнее. Ты один из героев его. Пройдет немного времени, и Шувалов тоном человека, привыкшего прощать, скажет тебе: «Дорогой мой, вы привезли ключ, которым невозможно открыть ни одной двери. Постарайтесь спрятать его, иначе нас будут подозревать во всех совершенных и несовершенных взломах и кражах. Никому не объяснишь, что вы носите пистолет только для того, чтобы колоть им грецкие орехи».

— Стой!

Машину резко вывернуло влево, было слышно, как юзом протащило задние колеса, они грубо ткнулись в обочину тротуара.

— Забыли что-нибудь?

— Нет, ничего. Просто маленькая корректировка траектории нашего полета. Мы едем в редакцию газеты, Коля. Ты меня понял? Мы едем к Чередову.

Максим посмотрел на радужные круги фонарей и громко засмеялся: «Главное, я спокоен».

Чередов долго потирал переносицу, стараясь вспомнить, когда они виделись последний раз. Затем поднялся, прихрамывая, обошел стол, уверенно пожал руку. Здесь все было по-старому: занавешенные окна, приглушенный свет, стол, вечно заваленный бумагами, чеканный герб города Ярославля (почему именно Ярославля, никто не знал, редактор был родом из Смоленска), кусок антрацита с полированными гранями — подарок шахтеров Кузбасса, пара удобных кресел, сидеть в которых было чрезвычайно уютно, отчего собственное мнение казалось уже не столь убедительным и столь собственным, газетные полосы на стене, и даже редакторская привычка пить воду со льдом осталась неизменной.

— Не забываешь нас. Это хорошо, — сказал Чередов и отпил глоток воды. — Альма-матер грех забывать. Ну, как там жизнь в стороне российской? Слышал, в командировку ездил?

— Было, — согласно кивнул Максим. «Все знает. Тем лучше. Игра в кошки-мышки отменяется».

Чередов откинулся на спинку кресла и стал внимательно разглядывать Максима: «Зачем он пришел? Еще утром его не было на работе. Видимо, только что с самолета. И сразу ко мне, странно».

— Вы так меня разглядываете, будто сомневаетесь, я ли это на самом деле?

— Сомневаюсь? Нет, завидую. Ты вот и ездить успеваешь, и писать успеваешь, а я полгода выбраться в Ростов не могу.

— Иная работа, иные заботы. — Максим развел руками. — Жизнь…

— Вот именно — жизнь. Удачно съездил? — в его голосе слышится участие.

— Кто его знает! Можно рассудить по-разному. Да вы и сами догадываетесь.

— Вот как? — Чередов снова налил себе воды, лед мелодично позвякивает в стакане. Чередов что-то поискал глазами, встал, затем открыл шкаф, аккуратно отрезал три ломтика лимона, положил их перед собой на блюдце.

«Интересно, почему он считает, что я должен догадываться? У меня с утра болит голова. Скверная примета. Видимо, он что-то раскопал. Сумасшедшая работа, каждый день неприятности».

Чередов ловко налил воды еще в один стакан, бросил туда лимон.

— Это что-то новое. Раньше ты был меньше расположен к абстрактной философии. Угощайся! — Чередов кивнул на стакан. — Отличный напиток.

«Выжидает, хочет, чтобы я рассказал ему все. Логично. В его положении это просто необходимо. Даже самая «объективная информация» Тищенко устарела ровно на полгода».

И Максим рассказал. Неторопливо, со всей дотошностью, на которую был способен.

Чередов сидел, не меняя позы, лишь изредка протягивал руку к стакану с водой, делая это скорее машинально, так как воды не пил, а просто поворачивал стакан. То, что он услышал сейчас, выглядело достаточно серьезным. Он попробовал восстановить в памяти свой разговор с Гречушкиным. Какие-то отрывочные фразы, жалобы: «не ценят», «не понимают», короче, паника. Да-да, именно паника. Сначала он решил ждать, но потом передумал. В любом деле Чередов ценил прочность, и он сделал первый ход.

Настойчивое желание Углова быть точным, не упустить какой-либо подробности раздражало Чередова.

«А он хваткий, — думал Чередов, рассматривая исподтишка чуть-чуть осунувшееся после поездки лицо Углова. — Не просто взял материал, а вцепился в него зубами».

Максим увлекся рассказом. Стемнело, и он едва различал в полумраке самого Чередова, его неопределенное покачивание головой. И, может, потому голос Чередова долетел до него как бы издалека:

— Ну-с, и как вы намерены поступить?

Подчеркнутое обращение на «вы» озадачило Максима. Все остальное время его уже не покидало ощущение, будто он говорит стоя.

— Если быть откровенным, я не знаю. Пришел за советом.

«Зачем я отпустил его? Из него мог бы получиться отменный газетчик. Я требовал уверенности, а он кого-то боялся или чего-то. Терпеть не могу пугливых. И вот я уступил. Уступил Шувалову. Неужели этот старый филин разглядел то, чего я не смог увидеть?»

Чередов откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди.

— А что, Улыбин — человек на самом деле бескорыстный или нет?

— Трудно сказать… Он обижен… А раз есть обида, значит чистого бескорыстия быть не может.

— Разумно, — согласился Чередов. Неожиданно резко встал, заложил руки за спину, зачем-то подошел к карте. Со спины он казался массивнее: крепкая шея, тяжелые плечи. Чередов думал, думал напряженно: «Углов растерян. Это очевидно. Ему нужен совет, и он найдет, с кем посоветоваться. Трудно предугадать его последующие шаги. По крайней мере, сейчас я могу направлять их. Надо быть законченным идиотом, чтобы пренебречь такой возможностью».

— Хорошо, будем говорить отвлеченно. Нас нет здесь, и это не вы собираетесь обрушиться на житейскую несправедливость и заклеймить ложь.

— Я ничего не хочу обличать, тем более клеймить. Я желаю восстановить истину. Обыденный человеческий поступок.

— Похвально. Итак, «некто» настроен действовать, — сказал Чередов не оборачиваясь.

— Настроен, — подтвердил Максим. — Но не знает как.

— Не знает или делает вид, что не знает. — Теперь они смотрят друг на друга.

— Вы считаете, что «некто» неискренен?

— Мы говорим отвлеченно, а значит, можем только предполагать.

— Тем лучше, возьмем идеальный случай.

«Успех портит людей, — подумал Чередов. — Год назад я полагал, что это случайное выдвижение. Я ошибся. У этого мальчика мертвая хватка».

— Действительно, почему бы не взять идеальный случай? «Некто» — кристально честен.

Максим зябко повел плечами, ему показалось, что в комнате сквозняк.

— «Некто», — невозмутимо продолжал Чередов, — полон желания утвердить истину. «Некто» — талантлив.

Чередов снова садится в свое кресло и лишь изредка краем глаза наблюдает за собеседником.

— «Некто» избирает путь по прямой. — Максим навалился на стол. Говорит очень тихо. — «Некто» пишет разгромный материал и публикует его в газете. Мораль: принципы существуют для того, чтобы их отстаивать.

— Согласен, но «некто» живет не в вакууме, у него есть обязательства перед друзьями, журналом, наконец. Следовательно, идеальный случай не подходит. Рассмотрим некоторые издержки. «Некто» на пьедестале бескомпромиссности; «некто» выслушивает комплименты; «некто» получает поздравления. Издание, где работает «некто», выставлено на лобное место. Руководитель издания получает выговор. Слава богу, дальше выговора дело не идет. Наступает завтра. У «некто» нет настроения ехать на работу. «Некто» — неглупый человек, он все понимает. Его поступок бескомпромиссен, можно сказать, кристален. Получив назад собственное заявление с резолюцией «не возражаю», он лишь убеждается в правоте своих предположений. «Некто» собирает нехитрый багаж и направляется в газету икс. Его встречают с улыбкой, похлопывают по плечу, жмут руку.

«Старик, ты — талант», — говорят ему коллеги и растворяются в полумраке бесконечных редакционных коридоров.

«Для нас большая честь, — говорит редактор газеты икс, — но сейчас нет ничего подходящего».

«А в перспективе?» — с присущим ему оптимизмом спрашивает «некто».

«В перспективе, — вздыхает редактор, — в перспективе тоже ничего».

«Некто» уходит. А редактор еще долго бродит по тесному кабинету и рассуждает примерно так:

«Неглуп, талантлив, острое перо, пожалуй, даже смел, но бездумен в увлечении. Журналист вообще. А мне нужен журналист моей газеты».

Жар накатывается откуда-то из глубины, подступает к вискам. Максим заставляет себя расслабиться.

— Надо полагать, возможен и другой вариант. «Некто» приходит в свой собственный журнал и рассказывает о результатах поездки. Его выводы лаконичны: совершена ошибка, единственный путь ее исправления — продуманный ответ автору первой статьи со страниц того же самого журнала. Признание собственных ошибок — лучшая гарантия нашей принципиальности. Читатели нас поймут, «некто» в этом уверен. Разве такой путь исключен?

— «Некто» — идеалист, — морщины побежали вокруг глаз Чередова. Смеется, верхняя губа подскакивает. Крупные сильные зубы хорошо видны. — Журнал, конечно, может выступить, но… Во-первых, он подорвет собственный авторитет, во-вторых, журналу не нужна полемика с газетой, где читательская аудитория в пятнадцать раз превышает аудиторию журнала.

— Значит, реального пути утверждения правды нет? «Некто» бессилен, так?

— Опять этот навязчивый максимализм! Любое действие нуждается во всестороннем изучении.

— Это я уже слышал. За пределами вашего кабинета существует реальный человек. Он ждет. Он верит в справедливость. Он настойчив в своей вере.

— Идеализация, мой друг, никогда не приводила к добру. Не делайте из вашего Улыбина иконы. Он анонимщик, наконец.

— Да, но мне плевать на его недостатки, на причины, побудившие Улыбина сказать правду. Пусть это расчет. Хотим мы или не хотим, правда существует. Деньги за двести кубов леса осели в чьем-то кармане. Человек, совершивший проступок, должен быть наказан.

— Разумеется, но разве лесника не наказали?

— Лесник — стрелочник.

— Однако ж его наказали?

— Ну, наказали, что из того? Любому поступку предшествует причина. А вот причину Тищенко не заметил или не хотел заметить.

Чередов, не ожидавший подобного наскока, чуть отодвинулся от стола.

Манера говорить у Углова необычная. Говорит он быстро. Руки же, наоборот, двигаются медленно, словно Углов дирижирует мыслями, а не словами.

— Значит, советуете молчать? — Максим произнес фразу с наседающим вызовом. — Быть честным — удел других. И все это не просто так — во имя принципов.

— Жизни, — поправил Чередов и выжал лимон в стакан. — И потом, почему молчать? «Некто» должен действовать.

— Вы увлеклись игрой, Валентин Прокопыч. «Некто» растворился. Остался неприятный Максим Углов. Так что давайте в открытую.

Чередов ничем не обнаружил своего неудовольствия, машинально погладил лоб. Выпад остался без ответа.

— Вы убеждены, что Дягилев — именно то лицо, которое присвоило деньги?

— Нет, не убежден.

— На кого же, в таком случае, «некто» намерен обрушиться?

— «Некто» намерен защищать Улыбина, не более того.

— Это абстракция, мой дорогой. Защищать возможно, лишь обвиняя несправедливость, а значит, кого-то конкретно. Кажется, Улыбин работает теперь в другом хозяйстве? — ни с того ни с сего уточнил Чередов.

— В другом…

— Вот и отлично. Пусть «некто» найдет возможность опубликовать критический материал о Дягилеве. Естественно, не связанный с этим делом.

— Улыбину нужна сама правда, а не компенсация за нее.

— Он ее получит. В понимании Улыбина, Дягилев — мерзавец. Любой критический материал он воспримет как подтверждение своих взглядов. Ну а для того чтобы не ссорить принципы, желателен положительный материал об Улыбине. Кем он там нынче?

— Бригадиром.

— Отличная тема: «Где начинается успех?» Проблемы среднего руководящего звена. Как видишь, положение не столь безотрадно.

— А справедливость? Или это необязательно?

— Опять ты за свое? Справедливости, друг мой, в чистом виде не существует. И потом… — Чередов прищелкнул пальцами, — где гарантия, что выводы «некто» так уж бесспорны?

Чередов внимательно посмотрел в густую темноту уже ставшего поздним вечера. Отсюда, с высоты одиннадцатого этажа, был хорошо виден ночной город. Казалось, что огни, которыми украшена темнота, плывут в ней, отмечая свой путь еле заметным мерцанием.

— Мне думается, в приемной назревает бунт. — Максим не увидел его улыбки. Она чуть коснулась сильных губ Чередова и разом ушла куда-то внутрь, осталась чуть насмешливая интонация голоса.

— Вы были откровенны, спасибо. Будем считать, я получил совет, продиктованный мудростью жизни. — Максим говорил куда-то себе под ноги. Он понимал, досада и разочарование будут. Они не могут не быть. Слишком разителен контраст между образом мыслей и образом действия.

— «Совет»! — насмешливо передразнил Чередов. — Советов никто не давал. У «некто» есть разумный ход. Он вправе им воспользоваться, только и всего.

— А это ведь тоже идеальный случай, Валентин Прокопыч. «Некто» может оказаться несмышленым учеником и поступить совсем иначе.

— Неприятности, как и все прочее, преходящи. Жизнь — постоянна, — сказал Чередов и плотно задернул штору. — До встречи. Пожелаем «некто» успеха.

Они распрощались.

Внезапное возвращение Максима Нину не удивило. Появляться неожиданно было его слабостью. Года три-четыре назад она не придала бы этому значения: еще одна несуразность, к которой можно привыкнуть, а если не привыкнуть, то просто сказать: меня это раздражает, — и все бы уладилось само собой. Теперь их отношения неизмеримо усложнились. Характер человека существовал сам по себе; его поступки, мысли противоречили характеру и были либо необъяснимы, либо продуманно ложны.

Однажды в больнице она услышала, как уже немолодая женщина с большими серыми глазами, не особенно смущаясь присутствующих, рассказывала о своем муже: «Сам, как мартовский кот, блудит. И откуда берется? Мне сорок три. А ведь он на десять лет старше. Ну, черт с тобой, шастай, раз можешь. Зачем же за собственной женой в замочную скважину подглядывать? Все норовит меня с кем-то застать. Поживешь так — не хочешь, о грехе подумаешь. Сам словно за руку ведет. А может, он себе оправдание ищет? Как, бабы, считаете?»

С тех пор прошел не один год. Случай не столь приметный, чтобы о нем вспоминать, и все-таки неприятное ощущение бабьей правоты, правоты склочной, наглухо засело в памяти.

«Чушь какая-то, — бормочет Нина, начинает прислушиваться к шагам мужа в другой комнате. — Каждый из нас свободен в собственном выборе. Я ни на чем не настаиваю».

— Ты меня звала?

Он опять куда-то собирается.

— Я? Нет-нет, тебе показалось.

— Извини. — Он чуть-чуть суетлив.

Ей всегда казалось, что у него безвольный подбородок. Круглый, мягкий, даже женственный. Как меняется человек! Губы как бы похудели, да и подбородок стал жестче, определеннее.

— Не успел приехать и снова куда-то уходишь.

— Я ненадолго. Думал, обойдусь, а вот не могу. Должен узнать, как дела на работе.

— Уверяю тебя, все без изменений. Василий Константинович — непишущий редактор, ты — пишущий заместитель. Журнал по-прежнему популярен у домашних хозяек. Талантливым людям прощается все, даже… — Нина оборвала фразу на полуслове.

«Она что-то подозревает, — мысль лениво шевельнулась в мозгу и затихла. — А может быть, элементарная женская хитрость? Во всяком случае, не следует стоять истуканом и делать вид, что сказанное к тебе не относится».

— Вот как, это что-то новое. Раз ты настаиваешь, я остаюсь. — Максим лениво ослабил тугую петлю галстука. В самом деле, все, что случилось, уже случилось.

— Я ни на чем не настаиваю. — Нина поправляет сбившийся под ногами ковер. — Просто я подумала, может быть…

— Может, не может — разницы нет. Мы уже все решили. Пойду приму ванну. Ты не помнишь, где у нас морская соль?

— Соль? — Нина лохматит ковровый ворс. — Соль, нет, не помню.

Какая-то немыслимая преграда разделяет их. Есть он, его работа, его друзья. Существует она, ее исследования, круг обязательных знакомств. Его успех был необъясним, но он был. И куда бы она ни пришла, с кем бы ни встречалась, все в один голос говорили об этом успехе, ни на минуту не сомневаясь в ее личной причастности к нему. И тогда она сказала себе: «Раз все говорят — да, глупо упрямиться и твердить — нет. Мое неприятие раздражает Максима. Это даже хорошо. Значит, ему небезразлично, как думаю я. Ну конечно же все уладится».

Не уладилось. Мир совершил неощутимый поворот, раз и навсегда повернулся стороной незнакомой, глухой. Их разговоры напоминали беспорядочную перестрелку окопавшихся противников, они залегли надолго и не помышляют подниматься в рост и идти в атаку. Она не жаловалась, да и кому? Подруги — они встревали в разговор, лезли с ненужными расспросами, твердили: «Какая же ты счастливая, Нинка!» Она терпела это бабье кудахтанье, морщилась, но терпела. Сердиться на подруг — глупо. Она жалела лишь об одном, что никак не может почувствовать той самой везучести, в которую уверовали все, иначе зачем о ней столько говорить.

Вечером мать садилась напротив и, гоняя по ковру серый моток шерсти, неторопливо вязала не подвластные никакому учету носки для зятя, варежки для старика, ушастые чепцы для малышей, что успевали народиться в обширном кругу знакомых. Так проходили вечера. Ближе к девяти появлялся Максим. Мать собирала вязанье, не сказав ни слова, уходила на кухню. И только иногда ее вдруг прорывало:

— Рожать тебе нужно, дочка. Черствеете вы. Третий человек нужен. Он отогреет вас.

Мать по-своему права. Они женаты уже шестой год. В самом начале их совместной жизни Нина как-то сказала:

— Успеется. И вообще, рожать мне, значит, и страдать мне. Так что давай договоримся: пока сама не скажу — детей не заводим.

Максим ничего не ответил, просто пожал плечами. Все справедливо: страдать ей, значит, и решать ей.

Нина не хотела детей. Она не спрашивала себя почему. Просто так считалось: дети — конец всему.

Опять же свобода, о которой она любила порассуждать, ей ведь тоже конец.

Потом была Куба, раздраженные письма и какая-то неуловимая тоска по детям. Она могла часами стоять и наблюдать, как играют дети, ее неудержимо тянуло в гости, она перебирала в памяти всех подруг, у которых были дети, и ходила в гости только к ним. Она терзалась сомнениями, искала объяснения своему состоянию. Однако время лечит. Она привыкла к своему одиночеству, поверила в мир, нарисованный ее воображением. И роль свою она выучила назубок. Единственно возможную, заглавную роль. Ее диссертация почти готова, ему же приходится только начинать. Максим теряется, он не может не теряться. И вот тут ей суждено сыграть свою роль. И она сыграет ее с блеском. Успех будет, но это будет ее успех, к которому Максиму суждено привыкнуть.

Шум за стеной обрывает мысли. Нина старательно закалывает волосы, успевает посмотреть на себя в зеркало. Ничего, все еще может перемениться.

Со временем ожидание перемен уподобилось какому-то несостоявшемуся сну. Сон пропадет, ничего нет, лишь контуры непроясненных ощущений. И только мысль о ребенке. Она болезненно пульсирует в мозгу, она остается. Ей хочется, чтобы это был сон. И первым о нем должен заговорить Максим. Но Максим молчит.

В столовой горит свет — это мама. Никак не может кончить «Сагу о Форсайтах». У мамы непонятная привычка днем и вечером читать разные книги.

— Нужны либо приключения, либо путешествия, — говорит мама не оборачиваясь, — иначе я не усну.

— Я понимаю, — соглашается Нина. — Только не слишком усердствуй, он, кажется, кончает мыться.

Мать недружелюбно смотрит на дочь:

— С твоим характером можно позволить себе большую независимость. «Агент № 1» — это о чем?

Нина пожимает плечами:

— Наверное, все о том же.

— Ну, бог с ним, рискну.

Мать берет книгу и неторопливо листает ее. Дед получил льготную путевку и сейчас отдыхает где-то под Курском. Мать скучает без него, но виду не подает. Вообще, мать — удивительная женщина. Нина никак не может представить, что наступит такое время, когда матери не будет. А значит, не будет человека, который может вот так, вдруг войти и сказать: «Послушайте, зять, почему вы никогда не ссоритесь с моей дочерью? Это же черт знает что! Вы даже не представляете, зять, как настоящий скандал обогащает совместную жизнь».

«Каждому свое, Вера Ниловна. Скандалы — не моя стихия».

«Когда я увидела вас впервые, я сказала деду: «Этот франтоватый персонаж сумеет промотать всю недвижимость. Куда смотрит моя дочь?» Вы знаете, что ответил ваш тесть? «Первое впечатление — обманчиво. Каждому свое». Ваш тесть — интеллигент. У него мудрость водопроводчика. Скажите, зять, вы действительно Лев Толстой или это только слухи? Если вы такой талантливый, у вас должны быть пороки. Я где-то даже читала, только в пороке человек становится самим собой».

Максим смущается и качает головой:

«Не думаю…»

«Настоящий мужчина должен иметь пороки».

Милая, ни на кого не похожая мама! Нина зябко кутается в платок, машинально дотрагивается до холодной батареи, тяжело вздыхает: пора спать.

В ванной комнате очень скоро становится душно. Максим наливает в грелку теплую воду, сует ее под голову. Так удобнее. Теперь можно бессмысленно уставиться в смуглые плешины торчащих из воды колен и думать.

Говорят, сон в воде — вещь чрезвычайно полезная. В Голландии один чудак доказал на практике, что час отдыха в воде равноценен трем на суше. А что, вполне вероятно.

Максим лениво помешивает воду. Блеск! Лежи себе в кафельном бассейне. Мыслей никаких, забот никаких. Сон на благо науки.

Итак, круг замкнулся или почти замкнулся. Существование двух различных миров, отстоящих друг от друга на неопределенном расстоянии, — миф. Чередов беспощаден, но он прав. Наступит завтра, и так называемый «некто» почувствует свою неоспоримую причастность к миру окружающему.

Иного завтра нет. Восторги, сожаления, громкие слова (от них першит в горле), желание казаться лучше, чем ты есть на самом деле. Все-все неизменно. И люди те же самые, и их заботы. Людям повезло. Ты опасаешься их. А значит, есть возможность завопить о принципиальности, ударить себя в грудь и, утирая мутные слезы, стонать о том, как они честны. «Да здравствует мудрость Чередова!» Однако не витийствуй. Позор — не лучшее средство обрести нравственную чистоту. Ну-ну, это уж слишком! Еще не случилось пожара, а ты уже ищешь пепелище. К шутам Чередова, его могло и не быть. Есть просто Улыбин, и просто Ларин, и еще десяток таких же просто людей. Твое существование имеет смысл, пока в этом мире живут, двигаются, сомневаются эти просто человеки. Кому-то не терпится стать сверхлюдьми, но это ничего не меняет. Все решают просто человеки. Ты настроен действовать? В добрый путь, коллега. Давай только договоримся: сказать «б» можно, лишь сказав «а», иначе не получится алфавита.

Часть III БЕДА ПОПОЛАМ

Вернемся к нашему разговору. Вы сами утверждаете, что сделали признание, когда в этом не было никакой необходимости. Уже никто не мог установить факт плагиата.

— Да, это так.

— Однако что-то же вас побудило это признание сделать?

— Моя предстоящая жизнь.

— Простите, но я вас не совсем понимаю.

— Однажды я ехал в трамвае. Дело было зимой — холод, метель. Неожиданно вагон остановился: вышел из строя мотор. Трамвай — штука сложная, сразу не починишь. Вагоновожатая, молоденькая девушка, выбилась из сил. Что у нее там стряслось, я не знаю. Она все время говорила о каких-то клеммах.

И тут в дело вмешался старичок. Повозился минут пять, что-то отвинтил, что-то законтачил, и мотор ожил. Трамвай двинулся дальше. Пассажиры повскакали с мест и наперебой стали благодарить старика. А он отмахнулся от всех, как от назойливых мух, и вышел.

Старик мне понравился, и я решил составить ему компанию. Оказалось, что ехать старику еще далеко, целых четыре остановки. И выходить здесь, тем более посреди заснеженного перегона, он никак не собирался.

Я не стал досаждать старику расспросами, хотя удивления своего скрыть не мог. В ответ он очень грустно улыбнулся и тихо сказал:

«Жаль, всю жизнь не своим делом занимался. Вроде как и не жил. А значит, и дело мое осталось непочатым. А когда тебе напоминают об этом, совсем невмоготу».

«Где же вы теперь работаете?» — поинтересовался я.

«Банщиком».

«А раньше?»

«Раньше, — оживился старик, — мойщиком в гараже. Чистая работа».

Я вернулся домой и начал писать «Исповедь».

Старик был старше меня на тридцать два года.

ГЛАВА I

Все началось со сна. Обыкновенного сна, который Диоген Гречушкин имел честь увидеть в холодную осеннюю ночь с четверга на пятницу. Событие не столь значительное, чтобы о нем говорить подробно, но при стечении особых обстоятельств имевшее неожиданный оборот и соответствующее продолжение.

Почему про свой сон Диоген Гречушкин решил рассказать именно Глебу Кирилловичу Кропову, представить трудно. Глеб Кириллович, исполнявший в редакции нелегкие обязанности ответственного секретаря, Гречушкина недолюбливал и уж никак не был настроен слушать про его сон в запарочный день сдачи очередного номера. Однако Гречушкин в вопросах человеческой психологии был не особо сведущ, и казус случился. Пришел Гречушкин на работу и прямо с порога заявил:

— Я сон видел, Глеб Кириллыч. И сон, должен заметить, странный. Будто стою посреди необыкновенного зала. Редкого убранства зал. Кругом народ прогуливается. Смотрю я на эту чрезвычайно представительную публику и замечаю, что одежды на ней несегодняшние, будто лет двести назад. И о чем, вы думаете, разговаривают? Меня, Гречушкина, в сенат выбирают.

— В какой еще сенат?

— А черт его знает! Вы, говорят, наш лидер. И поволокли куда-то.

Глеб Кириллович крутнул головой и тоном, исключающим всякое благодушие, заметил:

— Сколько же в вас глупости, Гречушкин, если она в нутре уместиться не может, а еще и наружу прет.

Гречушкин виновато заморгал редкими ресницами, что никак не сочетались с его стальными глазами, и теперь уже вполне осознанно посмотрел в недоброе лицо своего начальника:

— А вам бы только гадости говорить, тоже невелика мудрость.

Глупая история. Ну, была бы серьезная причина! А тут сон. Плюнуть и забыть. Так нет же… Два не очень расположенных друг к другу человека поссорились окончательно. У каждого были свои союзники. Они и сочувствовали и осуждали, но, даже принимая чью-то сторону, были едины в главном: забудется. Возможно, так бы и случилось. Но спустя месяц Диоген Анисимович Гречушкин подал заявление в партию, и словно наперекор всему разумному недавняя ссора опять выплыла на поверхность.

Глеб Кириллович Кропов, замещавший по стечению обстоятельств партгрупорга, заявление Гречушкина рассматривать отказался. Собрали партийное собрание, попросили Кропова дать объяснение. Кропов такое объяснение дал, из чего следовало — Гречушкин хотел обмануть товарищей. Прямо на собрании главному сделалось плохо. Среди трех рекомендующих первым значился Шувалов. Гречушкин обвинил Кропова в клевете. Разразился скандал, скрыть который уже не представлялось возможным. Мнения разделились. Дело требовало прояснения. Кто-то предложил:

— Давайте создадим комиссию.

Так и сделали. Возглавлять комиссию поручили Максиму Углову. С того времени Максим Семенович Углов стал невольным участником всей истории и весьма последовательным защитником разъездного корреспондента Диогена Анисимовича Гречушкина.

Диогену Гречушкину в июне исполнилось сорок три года. Если согласиться с мнением, что нет судеб простых и жизнь человеческая даже при редкой удачливости переполнена сложностями, то с этой точки зрения прошлое, настоящее и будущее Диогена Гречушкина представляется в цвете пасмурном и однообразном. Он много писал, и, может, поэтому хорошо получалось все реже. Когда Гречушкина настраивались ругать, грозились снять материал в номере, он заведомо со всем соглашался, брал рукопись и уже в коридоре на вопрос: «Ну как?» — достаточно невозмутимо отвечал: «Все боле по пустякам, почистить рекомендовали». Принимали Гречушкина по-разному. Его откровенность была нарочитой, а деревенская простоватость во всем проявлялась достаточно однозначно, как если бы по чистой случайности один из отсеков человеческой души заполнили глупостью.

Рос он неспокойно. Детства не было, шла война. Вместе с ней рос, голодал, мерз, а как стал чуть взрослее — и воровал Дуся Гречушкин. Из детдома его забрал отец. Отец отыскал его сам, без каких-либо запросов, полгода спустя как объявили победу. Сын был достаточно смышлен, однако учился безо всякого старания. Не хотел учиться. Отец, сумевший стать человеком значительным, тяжело и откровенно переживал неудачи сына. Скоро в дом пришла незнакомая женщина. Отец неловко подтолкнул ее в комнату и, глядя куда-то поверх Диогеновой реповидной головы, виновато сказал:

— Ее зовут Вера Анатольевна. Для тебя тетя Вера. Она будет с нами жить.

Незнакомая женщина густо покраснела и, оттолкнув отца, убежала в другую комнату. Отец растерянно потоптался на пороге и, чуть заикаясь, сказал то, о чем, наверное, и не собирался говорить:

— Она, Диоген, женщина душевная. Тебе вместо матери будет. Да и мне помощница. Втроем оно, брат, семейней как-то. Ты уж, пожалуйста, молодцом будь, люби ее.

Она так и осталась в его жизни не очень знакомой, душевной тетей Верой. Ну а вместо матери — тут отец чего-то не рассчитал, — вместо матери никак не получалось.

В четырнадцать лет Диоген попал в окружение оголтелых послевоенных подростков. Случилось все крайне неожиданно. Он и сообразить толком не успел, как был взят двумя милиционерами на углу Коломенского переулка. Отец сбился с ног, но изменить ничего не мог, история касалась крупного ограбления комиссионного магазина. Его незадачливый сын, как определялось в бумагах, Диоген Анисимович Гречушкин, пятнадцати с половиной лет от роду, проник в помещение комиссионного магазина через вентиляционную трубу. Далее с хроникальной последовательностью шло описание сути дела, в котором он, Диоген Гречушкин, был лицом отнюдь не второстепенным. В протоколах также отмечалось, что действовал подросток Гречушкин вполне профессионально, был он в перчатках и резиновой обуви без контрастного следа. Тем же путем, через вентиляционную трубу, Гречушкин передал в руки участников ограбления — граждан Кудинова, Берестова, Блажина и Чутикова — сорок ценных вещей на общую сумму семьдесят две тысячи рублей семьдесят одна копейка. В ходе следствия и на самом суде долго искали смягчающие обстоятельства. В конце концов их, видимо, нашли.

Гречушкин возвратился домой, имея за плечами неполные восемь классов образования и два года колонии строгого режима. Год следующий, 1950, прошел спокойно. Диоген Гречушкин устраивается на работу. Без особого труда осваивает специальность каменщика и в августе месяце приносит домой первую самостоятельную получку. Отец, окончательно уверовавший в нескладную судьбу сына-неудачника, без особой радости подержал в руках отливавшую глянцевым блеском пачку хрустящих трешек, подозрительно сощурил глаза и тут же мрачно пошутил: «Ума нет, так хоть при деньгах, и то ладно. Вера, неси кагор. Раба божьего Диогена обмыть положено».

Отец пил немного, но пьянел быстро, ронял тяжелую руку на худое, но уже налившееся упругостью плечо сына и с плохо скрытой обидой на себя, войну, жизнь, что никак не устраивалась, начинал говорить, без конца путался, запинался, возвращался назад и снова говорил о том, что должно было обязательно получиться из Гречушкина, но никак, хоть убей, никак почему-то не получалось.

Так состоялось посвящение Диогена Гречушкина в рабочий класс. Отсрочка в армию по обстоятельствам, для него не очень объяснимым (какие-то шумы в сердце), оказалась роковой. Теперь, много лет спустя, он часто задавал себе вопрос: как же все получилось? И хотя он ныне человек умудренный — года, слава богу, сорок, — унылая боль нет-нет да и разбередит душу. Отец во всем винил себя да еще мать. Гречушкин не помнил матери. Он просто знал — мать была. Вернее, в его память кто-то вложил сведения, состоящие из этих двух слов, узнать что-либо подробнее он так и не решился. А может, действительно, причиной была порочная наследственность по материнской линии. Во всяком случае, магнитное поле преступного мира каким-то чудом выхватило Гречушкина из жизни. Еще не успела по-настоящему утвердиться тихая радость, что вот наконец пусть не так, как хотелось, но все-таки уладилась, очеловечилась судьба сына. И тепло от этой, может и не шибкой, удачи согревало осунувшееся лицо отца, и тетя Вера перестала плакать и вздыхать по ночам. Нежданно-негаданно грянул гром. По притихшим в зимней стуже улицам города пополз слух — взяли банду. Их оказалось не так много — двенадцать человек. Они вскрывали на ходу железнодорожные вагоны, уже заведомо зная, какой груз перевозится. Пропажу обнаруживали на конечной станции в то время, как предметы грабежа сбывались с рук в самых различных городах.

Всю группу взяли после полудня, взяли всех разом в парке культуры и отдыха.

Они не сопротивлялись, да и какой толк! Их вели к двум крытым машинам, а люди вокруг недоумевали, как будто даже жалели их, возмущались, откуда и почему столько милиции в этой праздничной, беззаботной толпе. И день был самым обычным. Воскресное гулянье. Работают все аттракционы, в парке играет музыка.

Запомнилась теснота машины, решетчатый квадрат света на полу. Лиц не видно, людей не угадываешь по голосам.

Его кто-то схватил за руку. Хрипящий шепот, будто на бегу. Он догадался — Чиж. Ему предлагали взять вину на себя. Обещали выручить, качнуть монету.

— Ты у нас главный, понял, — хрипел Чиж. — Тебе много не дадут, мал еще. Зато образованный — тебе поверят. У меня хвост. Мне намотают под завязку. А ты чистенький, понял. То, что было, не в счет. Шалости, детство. Попадешь под амнистию. Ну три года, от силы пять. А там гуляй. Каждый месяц деньги на твой счет в сберкассу. Слово Чижа — мы не забываем друзей. У тебя золотые руки, будешь иметь все. Захочешь завязать — решишь сам.

Понял ли он что-нибудь или это был всего-навсего стихийный протест, Гречушкин не знает. Одно осело в памяти — он отказался.

А еще запомнились влажные руки Чижа. Влажные и горячие. Чиж душил его.

— Ты у нас главный, понял!

Сознание помутнело, он уже ничего не чувствовал. Говорят, он успел выкрикнуть: «Нет!»

Охрана услышала возню. Машина остановилась.

На первом допросе Гречушкин молчал. Потом была ночь. Он не сомкнул глаз. Впервые ему вдруг представилась собственная жизнь так отчетливо, что слезы, которые он и видеть-то разучился, вдруг поползли из глаз, неслышно стекая на подушку. Чувство жалости к себе глохло, уступая место тяжелой обиде на свою жизнь, рябоватого Чижа, на всю гопкомпанию, распиханную по разным камерам, которая наверняка не спала, а точно так же, как Гречушкин, глухо вздыхала, кашляла простуженно и гулко, томилась тяжкой болью непроясненного наказания. Часам к восьми утра Гречушкин попросил отвести его к следователю. Обычная процедура допроса начиналась ближе к десяти. Постовой словно ждал этой просьбы, понимающе кивнул, и они быстро пошли наверх. Прошел час, второй, третий. В кабинет следователя заходили какие-то незнакомые люди, наверное, тоже следователи, неслышно брали стулья, так же неслышно садились и лишь изредка нарушали тишину щелканьем трофейных зажигалок, беспокойно и торопливо курили. Говорил он быстро, может, не всегда то, что нужно, его не перебивали. Только один раз пожилой человек с рассеченной бровью (он зашел первым) попросил уточнить место их последнего дела. Он не привык столько говорить, поэтому скоро уставал, подолгу пил воду глубокими жадными глотками, отрешенно смотрел на свои колени, обтянутые измятыми суконными брюками. Его не торопили, не предлагали отнести разговор куда-то на потом, а просто понимающе кивали и терпеливо ждали, когда он вновь соберется с силами.

Гречушкин рассказал все. Даже больше, чем может вместить, с следственной точки зрения, это емкое понятие «все».

Следователь не сказал своего обычного «уведите», а грузно поднялся из-за неудобного стола, проводил Гречушкина до двери, ободряюще похлопал по плечу рукой, тяжелой и жесткой: «Это хорошо, что ты выговорился, очень хорошо… Посвящать жизнь тому, чтобы убивать счастье и радость других, может лишь негодяй. Ну а быть негодяем, Гречушкин, значит, отказать себе во всем человеческом, запомни это. Твое желание выступить на суде учтем. Иди».

Его увели.

Суд был показательным. О громком деле до сих пор вспоминают старожилы, как о случае невероятном. Всего ограблений значилось семь. Была указана также сумма. За давностью времени — прошло двадцать с лишним лет — ее точные размеры Гречушкин не помнит. Трое — они верховодили делом — получили высшую меру наказания. Среди них оказался и Чиж.

На суде Диоген Гречушкин выступал дважды: как обвиняемый и как свидетель обвинения. Случай в судебной практике чрезвычайно редкий. Своей нескладной речью он удивил и потряс всех.

«Я преступник, — сказал он. — Я признаю свою вину полностью, но я ненавижу эту кодлу воров, насильников и грабителей. Я попал в их мир, он подмял меня, подчинил своим законам. Я хочу рассказать суду, как это произошло со мной и может произойти с каждым из моих сверстников. Я хочу рассказать о своей ненависти».

Согласно приговору, он получил шесть лет. Учли возраст и все те же смягчающие обстоятельства. В заключении работал. Назначили бригадиром. Там же успешно окончил десять классов. После двух амнистий, которые пришлись на этот период, был выпущен на свободу. Вернулся в родной город через три с половиной года.

Отец постарел, встретил настороженно. Уже не читал, как раньше, морали, а лишь скупо ткнул губами в лоб сына и сказал устало: «Живи». Гречушкин осмотрелся, с опаской потрогал новые вещи в доме и снова, как когда-то перед судом, всю ночь не сомкнул глаз, уснул лишь под утро. А к вечеру следующего дня окончательно утвердился в мысли покинуть отчий дом. Уехал. Год с небольшим проработал на лесозаготовках. Потом армия. Раз в три месяца писал домой короткие письма. Получал такие же короткие, ничего не значащие ответы. Иногда писал отец, чаще тетя Вера. Память о доме все больше меркла в душе, да и дом тот казался уже неродным.

Наступил последний год службы. Гречушкин старался не думать, что вот когда-то эта привычная, отлаженная раз и навсегда армейская жизнь неожиданно кончится и ему вновь придется ломать голову над извечным вопросом: «А что дальше?» Приезжали какие-то хваткие люди, обещали крепкий заработок, жилье в перспективе, жаловались на завышенные планы, лихо пили неразведенный спирт и так же внезапно уезжали. А время меж тем шло, надо было на что-то решиться. Вечером все больше говорили о доме, вспоминали друзей, вытаскивали измятые, стертые по краям письма и уже, наверно, в десятый раз перечитывали их заново, не стыдились читать вслух, будто письма те были не кому-то одному, а всем сразу, отчего и ожидание казалось общим и менее тягостным. И хотя все понимали: жизнь сложится по-разному, но с удивительной настойчивостью повторяли одно и то же: «Сначала надо вернуться домой, поставить отметку на косяке. А уж потом, потом… Двинуть куда-нибудь на край света, где и дни в другом порядке, и за деньгами не иначе как с наволочкой ходят, и в руках смышленых крайняя потребность». Гречушкин слушал сбивчивые речи товарищей и не понимал, отчего в душе его не убывает мрачности. А может, и понимал, боялся признаться, что нет у него желания возвращаться домой. Когда перед строем зачитали приказ министра и дали команду разойтись, Витя Шмаков, его сосед по койке, увесисто хлопнул Гречушкина по плечу, заглянул в его угрюмое лицо и своим смешливым голосом сказал:

— Тю-ю… Ты вроде и не рад… Отутюжили, Дуся, велено на улыбку переходить.

Гречушкин посмотрел на однокашника, кивнул и пошел получать вещи. Кто как, а с него хватит, он домой не поедет. Так Дуся Гречушкин очутился в Вологодской области. Пять лет работал на лесосплаве, окончил техникум. Заведовал мастерскими в леспромхозе. Там же женился. Женитьба удачи не принесла. Года два привыкали друг к другу, ругались по пустякам. Потом Люся — так звали жену — положила глаз на расторопного диспетчера с товарной станции и вместе с ним укатила на Кубань. Так и потух семейный очаг Диогена Анисимовича Гречушкина.

Кто надоумил Гречушкина показать свои стихи в районной газете, он точно не помнит. Зато он помнит другое. Когда стихи напечатали, директор сплавной конторы ткнул суковатым пальцем в газету и довольно бесцеремонно, прямо на производственном совещании спросил:

— Твои?

— Мои, — невозмутимо ответил Гречушкин.

— Понятно, — сказал директор. — Оттого и план валите.

Администрация плохо воспринимала увлечение Гречушкина. Он же терпел несправедливость, застенчиво улыбался и продолжал писать стихи. Когда через год в леспромхозе узнали, что Диоген Гречушкин поступил в университет на факультет журналистики, этому никто не удивился.

Из леспромхоза Гречушкин уволился. Невтерпеж стало, отношения с директором обострились до крайности. Спустя месяц он уже работал в районной газете.

Вся последующая жизнь складывалась ровно. Он быстро освоился с газетой. Редакторская работа ему нравилась. Он подолгу сидел над материалами, старательно выправлял их, переписывал заново. Его материалы признавались лучшими. Очень скоро Гречушкин стал человеком в газете незаменимым. Однажды наступил необычный день: Дусю Гречушкина избрали председателем местного комитета. Кто-то назвал его фамилию, настроились спорить. Спорили долго. А он все это время сидел и молчал, двигал белесыми бровями и никак не мог понять, что говорят о нем и спорят о нем. Чувствовал, как лицо, шею, руки, все одеревеневшее тело заливает удушливый жар, отчего переживал еще больше. Хотелось только одного — чтобы скорее кончился этот шумный, тревожный разговор, где без конца повторяется его имя.

Люди спорили, не соглашались, готовы были поссориться, а он молчал и ждал. Сейчас кто-то поднимется и скажет. Он не будет стараться перекричать спорящих, скажет тихо, но его услышат.

«Вы сошли с ума! — скажет кто-то. — Этот человек был вором. Его судили».

Но никто не встал. Его ни о чем не спросили. Хотел было рассказать сам, его оборвали: «Знаем!» Поставили вопрос на голосование. Двадцать — за, три — против. Диоген Гречушкин стал председателем местного комитета.

Гречушкин старательно правит перо о край потертой папки и аккуратно выводит: «В партийную организацию журнала «Пламя». Заявление. Я, Гречушкин Диоген Анисимович, принял для себя окончательное и бесповоротное решение о вступлении в партию. Почему я не сделал этого раньше и как объяснить мой настоящий поступок?» Гречушкин тяжело дышит, а буквы все катятся, наскакивая одна на другую, вот-вот кончится лист, и только тут он спохватывается, вытирает рукой взмокший лоб, ставит число и подпись.

ГЛАВА II

«Некто» оказался непослушным учеником. Когда одно сомнение напластывается на другое и по житейскому морю навстречу тебе плывут новые конфликты и неприятности — предвестники все тех же сомнений, — пусть тебе достанет сил и разума сказать им нет.

В этом отрицании — спасение твое. Человеческие силы небеспредельны. Настанет минута, и ты поймешь: еще одно, пусть самое обычное, самое безобидное сомнение, и твою душу разнесет в клочья, и ты уже — нечто абстрактное, а не человек, способный творить и утверждать истину.

В такие минуты люди либо сходят с ума, либо начинают действовать. Будь мужественным, избери второй путь.

Максим Углов написал статью. К чести Чередова, он оказался неплохим прогнозистом. Материал был принят незамедлительно, тут же послан в набор, и уже через десять дней номер еженедельника в тяжелых, неповоротливых пачках был доставлен в газетные киоски. Маленькая «История с продолжением» стала достоянием большой истории.

В редакции газеты шла летучка, когда на пороге чередовского кабинета, вопреки незыблемым правилам и традициям (не входить, не стучать, не звонить, связь с внешним миром прерывается), появилась взволнованная Эмма и каким-то неестественным шагом прошла к редакторскому столу.

— Что это значит? — прищуренный взгляд Чередова не предвещал ничего хорошего.

Эмма понимающе кивнула, она не первый день работала в приемной.

— Скандал, Валентин Прокопыч!

Журнал раскрылся на нужной странице, и, сам того не ожидая, Чередов прочел вслух: «История с продолжением». Максим Углов». Чередов еще раз посмотрел на Эмму. Никак не укладывалось в голове, что в самом деле скандал и он, Валентин Чередов, к нему причастен. Объявили перерыв. Он тут же набрал номер Шувалова. Тот ни о чем еще не знал, к звонку Чередова отнесся с недоверием — считал, что Чередов разыгрывает его. Когда же Чередов заорал в трубку: «Прекрати корчить из себя идиота!», Шувалов понял — случилась беда.

Максим на все вопросы отвечал очень спокойно. Пожалуй, не что другое, а именно это спокойствие оглушило Василия Константиновича, надломило его.

— Как вы смели, как вы решились на подобный шаг! Вы, заместитель главного редактора, призванный как зеницу ока оберегать престиж, авторитет журнала, самолично перечеркнули его! — Шувалов не говорил, он шипел, ему не хватало воздуха. — Потрудитесь отвечать.

— Я действовал во имя, а не вопреки журналу. Мы не только литераторы, мы еще и политики.

— «Политики»! — Шувалов тяжело привалился к столу. — И это вы говорите мне? Журнальная политика, что вы в ней смыслите? Это весы, Углов. Да-да, весы. Наша работа, творчество, мы сами — все на этих весах. Так вот, я и вы здесь для того, чтобы на них всегда было равновесие. Если этого нет, значит, политика журнала несостоятельна.

— Мы признали ошибку — это в тысячу раз честнее, нежели делать вид, будто ничего не случилось. Читатели поймут нас. Они лучше, чем мы думаем о них.

— Кто и где поймет? Вы ухитрились одним росчерком пера перессорить нас со всем миром.

Максим старался не смотреть на Шувалова:

— Пять чиновников — это не мир, это небо в овчинку. Мир там, за пределами этих прокуренных комнат. И в этом мире существует реальный Улыбин. Ему подавай правду. Он ее держит в пудовых кулаках. И никакие силы не заставят его выпустить эту правду из рук.

— И вы… вы… — голос Шувалова срывается, — эту правду придумали.

Максиму жаль старика. И то, что он не может сказать ничего утешительного этому доброму человеку, лишь усиливает чувство виноватости.

— Придумывать — зачем же? Я только сказал: правда существует.

— Небо в овчинку!.. Как же вы смеете говорить так? Вы, который обязан Чередову всем!

— Согласен, но я не брал у него совесть под аванс.

Лицо Василия Константиновича дергается. Обессиленный и измученный, он сидит в своем квадратном кресле, понимает, что проиграл, проиграл бесповоротно. Кресло скрипит. Шувалов размыкает отяжелевшие веки, говорит как бы через силу:

— Зачем вы это сделали, несмышленый, первобытный человек? Кому вы бросили вызов? Мне? Напрасно. Я уже по дороге с ярмарки. Чередову? Он положит голову за газету. Вам не выстоять. Тищенко? Этому вообще на все наплевать.

— Я много думал, прежде чем решиться на подобный шаг. Это единственный путь отстоять журнал.

— Журнал? Нет-нет. Вам угодно упорствовать — упорствуйте. Только журнал здесь ни при чем. Вы выступали как автор. И не смотрите на меня так. Это мне надлежит удивляться. А я вот не могу — устал. Подготовьте письменное объяснение.

«Началось», — мрачно подумал Максим и вышел из кабинета.

Он не ошибся: разлад между ним и Шуваловым перешел, как говорится, в решающую стадию. Они не разговаривали, все распоряжения Василий Константинович передавал через Кропова.

Когда же Максим принес рожденный ночным бдением десятистраничный отчет, Шувалов скосил глаза на крупную надпись в самом углу: «Лично» — и, не читая, смахнул все в ящик стола:

— Потом.

Потом был еще день, а вместе с ним неопределенность, суета, которую принято называть работой. Максим уже не говорил себе: «Я спокоен». Вернулось обычное состояние: свинцовые круги под глазами, скупость на слова. Ему не в чем упрекнуть старика. Будь он на его месте, Максим вряд ли поступил бы иначе. А тут еще эта история с каналом. Если уж выговаривать старику за что-либо, так это за нежелание выслушать. Скрипнула дверь. Наташа смотрит на него своим кротким вопрошающим взглядом.

— Однако, вас ждут.

У нее удивительная привычка начинать фразу со слов неопределенных: «однако», «скажите». И говорит она их не просто так, а будто выкатывает одно за другим, дескать, вот посмотрите, как я могу.

Максим обреченно вздохнул:

— «На третий день узника перевели в соседнюю камеру». Ругайте меня, Наташа.

— Не могу.

— А вы через не могу ругайте.

В Союзе журналистов, откуда редактор только что вернулся, статью Углова ухитрились не прочесть. Долго и терпеливо выслушивали обиды Шувалова, как ему показалось, разделяли его возмущение, восхищались его терпением. А когда Шувалов намекнул, что неплохо было бы зама перевести в другой журнал, спохватились и тут же спросили: «Собственно, о какой статье речь?»

Шувалов понимающе улыбнулся. Он даже не обиделся, представил себя со стороны: наверное, он и в самом деле смешон со своими карманными заботами. В этот же день Василий Константинович нанес еще несколько обязательных визитов. Оставлять поступок Углова без каких-либо последствий было немыслимо. Василий Константинович старался это объяснить, приводил убедительные доводы. Разговоры не проходили бесследно, в одном из них ему доверительно сообщили: Чередов ни на минуту не сомневается, что Шувалов о статье Углова знал заранее и все произошедшее не случайность, а продуманные действия против газеты.

— Глупости! — вспыхнул Шувалов. — Как он не может понять!

Человек, сообщивший новость, пожал плечами:

— Ерунда, конечно, но вот вбил себе в голову. А вы Чередова знаете, его не переубедишь.

Что верно, то верно, Шувалов Чередова знал. Как, впрочем, и своего заместителя. Углов был неплохим заместителем. И хотя усилия, которые предпринимал Шувалов, чтобы восстановить себя против Максима, были воистину титаническими, в той же мере они были тщетными. Шувалов не мог себя перебороть. Они не разговаривают уже десять дней. Мальчишка в абсолютной изоляции, люди отвернулись от него. Надо собрать сотрудников и выпороть на виду у всех. Он самолюбив, ему это пойдет на пользу.

Плохо отточенный массивный карандаш вздрагивает и ставит на полях неряшливые птички. На столе громоздится стопа журналов «Пламя», самый верхний раскрыт. Шувалов в третий раз перечитывает статью Тищенко и начинает читать снова. Десятистраничный угловский отчет лежит тут же. Время от времени Шувалов заглядывает в него, делает какие-то пометки. На первой странице жирный вопросительный знак. Карандаш ломается, точка под знаком получается еле заметной. Василий Константинович тянется к звонку. Надо бы попросить воды — душно.

Перед дверью редакторского кабинета Максим останавливается, решает на всякий случай постучать. Делает это осторожно, двумя пальцами.

— Молчит, — Максим оглядывается назад.

— Я же говорю, зол, как тысяча чертей.

В кабинете с грохотом падает настольная лампа.

— В самом деле, лютует.

Санитары, здоровые, лохматые ребята, легко снимают Шувалова с кресла и осторожно кладут на носилки.

— Кто поедет с ним? — Врач, мужчина с безразличным, усталым взглядом, разбавляет лекарство водой.

Максим пожимает плечами:

— Надо позвонить жене.

— Не надо, — голос у Шувалова сипловатый, глухой. — Это пройдет.

Врач смотрит на Гречушкина, Наташу, ждет, что скажут они. В коридоре появляется Лужин, берет врача за локоть и что-то шепчет ему.

— Тогда поехали, — соглашается врач.

— Если можно, без сирены, — хрипит Шувалов.

— Обязательно. — Санитары подхватывают носилки. Максим толкает дверь, она распахивается настежь.

«Ну что ж, так даже лучше, — думает Шувалов, — как-нибудь разберутся без меня».

Машина тронулась, он закрыл глаза.

Василия Константиновича Шувалова увезли в больницу с острым приступом поджелудочной железы.

Домой Максим вернулся затемно. На цыпочках прошел в столовую, раскинул наспех одеяло и, не раздеваясь, рухнул на диван. Спал он плохо, часто просыпался. С трудом дождался девяти часов утра, позвонил в редакцию. Долго никто не отвечал. Наконец трубку взял Васюков.

— Я очень сожалею, — сказал Васюков.

Он перебил его:

— Об этом потом. Зайди в кабинет редактора, вынь из подшивки четвертый и пятый номера журнала с его пометками. Там же на столе мой отчет о поездке. Собери все и спрячь в свой стол. Я скоро приеду.

Минутой спустя позвонила Наташа, говорила быстро, глотая слова:

— Журналов нет, вашего отчета тоже. Очевидно, все взял Кропов.

Под рукой захрустел пустой спичечный коробок. Максим выругался и повесил трубку.

В редакции особых новостей не было. Кропов правил рукописи. Поздоровался не поднимая головы.

— Номер готов?

Кропов подтолкнул пачку материалов на край стола.

— Здесь все?

— Почти.

— Кто-нибудь читал?

— Главный болен, вы только что вернулись. Больше некому.

— Кроме вас.

— Я просматривал. Да, чуть не забыл. Вчера уходил последним, прочел случайно ваш отчет.

— Вот как? Между прочим, там сбоку довольно внушительная надпись.

— Надпись? Не обратил внимания. А что такое?

— Жаль… «Шувалову В. К. — лично».

— Разве? Приношу извинения. Была такая суматоха, не заметил.

Кропова предупредили: у Луспекаева не надо суетиться. Шувалов собирался зайти к секретарю райкома партии сам, но заболел.

Луспекаев усадил Кропова в глубокое кресло, извинился и тотчас же куда-то ушел. Глеб Кириллович томился вынужденным одиночеством и в сотый раз повторял про себя свои, как ему казалось, несокрушимые доводы.

Наконец Луспекаев вернулся. Предложил Кропову закурить, попросил говорить не так быстро, сел где-то сбоку и в течение всего многословного повествования не проронил ни слова. Когда же Кропов наконец кончил, старательно стряхнул пепел с чистого листа бумаги и, уже не глядя на собеседника, сказал:

— Не понимаю, почему мы должны вмешиваться? У вас есть партийная организация. И потом, этот, как его… — Луспекаев неопределенно подвигал пальцами, — в общем, ваш заместитель… Он ведь прав.

— Как знать! — Глеб Кириллович вытер горячую испарину. — Но методы… Они недопустимы. Углов не посчитал возможным посоветоваться даже с Шуваловым.

— Простите, но это ваше внутреннее дело.

— Шувалов болен, он меня убедительно просил передать вам свое возмущение.

— Товарищ Кропов, это райком партии. Вы видимо, чего-то недопонимаете.

— Напротив. Мы просим прислать комиссию.

— Комиссию?.. — Луспекаев поправил настольную лампу. Теперь свет падал на колени Кропова, задевал правое плечо и половину лица. — Комиссию?.. — еще раз переспросил Луспекаев. — Но зачем? Нам нечего проверять.

— Человек ставит под сомнение работу целого коллектива. «Пламя» — всесоюзный журнал.

— Мы не занимаемся рассмотрением тяжб, товарищ Кропов. Для этого существует суд. У вас есть какие-то доказательства, что Углов написал неправду?

— Нет, то есть я этим не занимался.

— Вот и прекрасно, займитесь. Если, конечно, дело стоит этого. И потом, есть же партийная организация. Углов — коммунист. Нелепо, не разобравшись в сути, апеллировать к нам.

За стеной послышался шум аплодисментов. Луспекаев виновато улыбнулся:

— Простите, мы провожаем старейшего сотрудника на пенсию. Мне надо идти. Рад был познакомиться с вами. У вас есть время, подумайте. И главное, не суетиться. Суета — привилегия неуверенных людей.

Неделю в редакции только и было разговоров, что о внезапной болезни главного. Уже никто не стеснялся говорить, что виноват во всем Углов и его дни в редакции сочтены.

Кропов не просто прочел отчет. Уже к вечеру подробности поездки в Пермь, мотивы, побудившие Максима написать «Историю с продолжением», его сомнения обсуждались в редакции с такой дотошностью, словно ехать в Пермь предстояло каждому по очереди и было важно не упустить самой мельчайшей подробности.

Максим старался не принимать слухов всерьез: когда-то же надоест людям. Хотя подспудно догадывался: кому-то слухи на руку.

Как-то вечером зашел Васюков. Выкурил сигарету, вздохнул:

— Старик, тебе надо объясниться с народом. Редакция, как улей, — все ждут заседания редколлегии. Откуда-то просочилось, будто главный перед болезнью заявил: «Ему придется доказать необходимость своего поступка в присутствии всех, иначе…»

— Что иначе?.. — Максим подошел очень близко к Васюкову. — Договаривай, что иначе?..

Васюков передернул плечами:

— Иначе кранты. Тебе придется уйти. Мы всегда находили общий язык, но сейчас я отказываюсь тебя понимать.

— Ты считаешь, было бы лучше, если бы нам съездил по морде кто-то со стороны?

— А нам и съездили со стороны.

— Редактор никогда бы не допустил моего выступления на страницах нашего журнала.

— Возможно, но он вправе был рассчитывать, что ты хотя бы посоветуешься с ним.

— Я выступил против Тищенко, за профессиональную честность. Я лишь единожды упомянул журнал.

— Почему же, дважды.

— Мне лучше знать, один раз.

— Ты просто забыл. Под статьей стоит подпись: «М. Углов, заместитель главного редактора журнала «Пламя». Как видишь, дважды.

Глеб Кириллович Кропов вот уже десять минут не может унять неприятную дрожь в руках. Он несколько раз принимался ходить по комнате, садился, пробовал писать. Безрезультатно.

Только что Кропову позвонили из партийной комиссии. Он долго не мог сообразить, в чем дело, пока хрипловатый бас не откашлялся и не сказал совершенно отчетливо:

— Вам не кажется странным, когда вопросы, связанные с приемом сотрудников журнала в партию, непонятным образом минуют секретаря организации?

Глеб Кириллович так испугался, что даже забыл спросить, с кем он разговаривает. А когда вспомнил, трубку уже повесили. Работа сразу разладилась. Кропов бессмысленно перебирал рукописи, пытаясь понять, о чем ему нужно думать. Снова задребезжал телефон — звонил Углов. Сказал, что он в райкоме и будет очень кстати, если Кропов туда подъедет. Второе сообщение выбило Кропова из колеи окончательно, он сник. И сейчас, торопливо натягивая плащ, никак не мог попасть в вихляющийся рукав.

Кропов не избирался секретарем партийной организации журнала. Собственно, организации, в общепринятом понимании, не было. В редакции значилась партийная группа. Глеб Кропов был заместителем партгрупорга.

Вообще Кропов придерживался правила — избегать всевозможных общественных поручений. Это не было следствием врожденной нерадивости или пассивности. Нет, Кропов тяготился ответственностью в любом ее проявлении, а равнозначно и в любых дозах. И хотя Глеб Кириллович избегал разговоров на подобные темы, но где-то в душе порицал само название своей должности: ответственный секретарь журнала. Будь его воля… Впрочем, эту мысль лучше не развивать.

Беспрестанные напоминания редактора, что ответственный секретарь один, а заместителей редактора много, ожидаемого оптимизма не вызывали. Глеб Кириллович серел лицом и, казалось, физически ощущал груз ответственности, отчего и без того сутулая фигура его становилась еще согбеннее.

Он готов был помогать, участвовать, быть соавтором, но… Если бы Кропов знал, если бы он мог предвидеть отъезд Гены Флатова в экспедицию, а Глеб Кириллович был соавтором идеи — шутка ли, вместе с испытателем новых машин пройти всю Сибирь насквозь!.. Правда, существует одно обстоятельство — для участия в экспедиции Кропов предлагал свою кандидатуру. Воспротивился редактор — все тот же навязчивый довод: ответственный секретарь один, а редакторов отделов… Как говорится, не легла карта. А ведь могла лечь! Уехать бы месяца на три-четыре и ни за что, абсолютно ни за что не отвечать!.. Эх, благодать-то какая!

Но уехал не Глеб Кириллович, уехал Гена Флатов. Так ведь не просто уехал, а оставил обязанности, исполнять которые в его отсутствие придется Кропову. Ах, если бы он знал…

Со стороны виделось все проще. Ну, соберет взносы, ну, ведомости заполнит, вызовут в райком — приедет, не вызовут — и слава богу. Какие там заботы — одно название. Да и потом, временный он человек, типичный и. о. Какой с него спрос?! А оказалось, будут заботы, и заботы немалые. Глеб Кириллович мрачно резюмировал: «В окружающей жизни произошел перекос. И данное геометрическое несоответствие коснулось моей личной судьбы».

Его, как и раньше, приглашал к себе редактор, подолгу за что-либо выговаривал. И если в прежние времена их разговор на том и заканчивался, то теперь редактор нудно тер виски, морщил лоб и обязательно добавлял: «Не знаю, что и сказать. Вы ведь у нас за Флатова. Упрекать вас за нетребовательность для меня сплошное расстройство». От таких редакторских внушений Глеб Кириллович мрачнел, возвращался домой позже обычного, устраивал сыну разнос за неприготовленные уроки, для большей убедительности давал тычка, после чего сын скулил весь вечер, а семья погружалась в состояние недобрых предчувствий. Глеб Кириллович, не раздеваясь, ложился на диван, тупо смотрел на портрет писателя Мамина-Сибиряка — вещь, для этого дома удивительную и завезенную невесть кем. Глеб Кириллович довольно долго разглядывал примечательную внешность маститого писателя и придумывал месть главному, к которому он, может, и не питал особой неприязни, но в силу его принадлежности к клану так называемого начальства должен был не любить. Месть скоро придумывалась, и тогда Глеб Кропов добрел. Жизнь уже не казалась ему столь неустроенной. Все складывалось очень даже удачно. Редактора снимут, его место предложат занять ему. Ну а заместителя он выгонит сам. Настроение совсем налаживалось.

Глеб Кириллович облачался в домашнее платье, сытно ужинал, громко хвалил жену, давая тем самым понять, что карантин снят, выпивал напоследок две чашки черного кофе и уходил в свою комнату. Рукопись, как обычно, лежала на столе. Кропов перечитывал написанное накануне, почему-то вздыхал, затем открывал титульный лист, который, в отличие от всех других, был напечатан на машинке. «Корнелий Львов. Потемки. Опыт иронической прозы». Еле заметная улыбка трогала губы Кропова. «Тут мы и сочтемся, граждане масштабные», — зло ронял Глеб Кириллович и принимался писать. Все это неминуемо вспоминалось, как только Глеб Кириллович испытывал острую необходимость почувствовать себя обиженным.

Гречушкина Глеб Кириллович знал очень приблизительно. Причин значительных, чтобы не любить его, у Кропова не было. О прошлом Диогена Анисимовича Кропов услышал случайно, от людей посторонних. Сам Гречушкин ему об этом не рассказывал. История была давней, судимость по истечении положенного срока снята. А значит, рассказывать или не рассказывать о прошлом считалось личным делом самого Гречушкина. В двух рекомендациях об этой истории умалчивалось, в одной говорилось лишь вскользь, как о трудном жизненном пути. В автобиографии Гречушкин тоже был сдержан. «В пору несовершеннолетия, сразу после войны, я попал в плохую компанию, хулиганил. За что и был наказан советским законом. Срок отбывал в таком-то месте. Выпущен досрочно. Судимость снята». Иных обстоятельств и подробностей дела в автобиографии не приводилось. Информация показалась Кропову недостаточной и малоправдоподобной. Утром следующего дня, встретив Гречушкина в коридоре, он ляпнул:

— Так не пойдет, товарищ Гречушкин. Придется ваше колоритное прошлое прояснить.

Диоген Анисимович оторопело заморгал глазами, как это делал всегда, если слышал что-то обидное, и очень отчетливо сказал:

— Злобный вы, скверный человек.

— Ну что ж, — матовый цвет лица скрывал бледность Кропова. — Вы ответите за оскорбление.

Каких-либо особых приготовлений к собранию Кропов не вел. Считал, что сумеет убедить коммунистов в несостоятельности заявления Гречушкина, и оно будет отклонено. Собрание состоялось. Однако разрешение конфликта получилось иным…

Уже на собрании Глеб Кириллович почувствовал себя прескверно. Поташнивало, да и губы обметало какой-то дрянью, отчего они основательно припухли и сделались неповоротливыми. Утром следующего дня Кропов позвонил на работу и сказался больным.

Врач назвал это нервным переутомлением, советовал уехать на пять дней куда-нибудь за город. Кропов слушал врача, разглядывал свои вялые немужские руки и никак не мог представить себя вне пределов этой комнаты. Ну а ехать куда-нибудь — такая мысль вообще не приходила в голову. Да и куда он поедет? Нет… Нет… Ему просто надо развеяться, забыть о работе. Он в состоянии сделать это дома.

Врач ушел. Кропов остановился у окна. Сверху врач казался очень невысоким. Скосил глаза в сторону, увидел стопку рецептов, голубоватый бланк бюллетеня, вздохнул: «Уехать бы на юг — другой разговор. А то куда-нибудь дней на пять. Нет уж, да и редактор скоро вернется». Разговор с главным для Глеба Кирилловича имел особое значение. Редактор и заместитель не ладили. Может быть, это сказано слишком сильно, однако последнее время они часто ссорились. Их столкновения стали происходить на людях, отчего очень скоро по редакции пополз слух: «Недоволен, ищет равноценную замену. Углов — человек временный». В силу природной несмелости Глеб Кириллович настроен был слухам верить и где-то в душе чувствовал тихое удовлетворение, однако говорить об этом с кем-либо опасался. Мало ли, сегодня так, завтра все обернется иначе.

Увлекаемый собственными мыслями, Глеб Кириллович не заметил, как очутился на автобусной остановке. Очередь быстро продвигалась. Створчатые двери лязгнули за спиной и закрылись наглухо. Автобус 24-го маршрута повез Глеба Кирилловича в заданном направлении.

…Вызова в райком партии могло и не быть. Посреди недели к нему зашел Углов:

«Криминальное, моральное и все прочие виды расследования проведены. Комиссия в своих выводах едина и исполнена желания пролить свет на…» — Углов не договорил, но по выражению его глаз было видно, что ему есть о чем сказать.

Кропов почувствовал, как у него засосало под ложечкой:

«На что именно?»

Углов непривычно хрустнул пальцами:

«На прошлое, настоящее и будущее человека несобранного, но преданного Советской власти, Диогена Анисимовича Гречушкина».

«Я даже не знаю, удобно ли проводить собрание без главного. Да и Флатов в экспедиции. — Глеб Кириллович заметил гримасу заместителя, почувствовал себя несколько увереннее и для убедительности добавил: — Какую мелочь без него решишь — потом разговоров на месяц».

«Удобно. Редакторское настроение к делу Гречушкина не имеет никакого отношения. В данном случае мы выполняем волю партийного собрания, а не редактора».

Углов в упор посмотрел на Глеба Кирилловича. Кропову даже показалось, что взгляд заместителя буквально прилип к его лицу. Как же он не любил этих прищуренных глаз! Никогда не поймешь, что он скажет в следующий момент.

«Мне казалось, — Кропов растерянно оглянулся, — вы могли быть более уважительны к шефу».

Углов ничего не ответил, давая понять, что не настроен обсуждать с подчиненными своих отношений с Шуваловым.

«Вы ведь неглупый человек, Кропов. Ваше усердие можно истолковать по-разному. Вам думается — вы охраняете авторитет редактора, а мне — наоборот, вы преднамеренно хотите впутать его в эту историю».

Глеб Кириллович вспомнил угловский смешок, поежился.

Невеселые раздумья Глеба Кирилловича оборвались внезапно.

— Следующая остановка — рынок!

Кропов вздрогнул и стал поспешно пробираться к выходу.

Уже поднимаясь по райкомовской лестнице, задевая непослушными ногами ковровую дорожку, он еще раз вспомнил, что идею о партийной комиссии подсказал не кто-нибудь, а он сам. Не рассчитал. Думал, угомонится Углов, остынет. Будь он на его месте, так бы и поступил. А этот нет. И прет, как танк, и риск большой, и с редактором не в ладах, а все равно прет. А может, Кропов не знает каких-либо частностей?

Перед комнатой номер девяносто три Глеб Кириллович остановился, опасливо оглядел дверь. Постучал.

— Войдите!

Глеб Кириллович неуверенно нажал тяжелую ручку и оказался в просторной комнате. Совершенно лысый человек поднялся ему навстречу. В глубоком кресле у самого окна сидел Углов.

Им вряд ли хотелось домой возвращаться вместе, но так получилось.

Молча вышли на улицу, постояли, хотели привыкнуть к вечерней прохладе. Они жили в разных подъездах одного и того же дома.

Мимо, отсвечивая пустыми окнами, спешат троллейбусы.

— В парк! — простуженно хрипел динамик. — Машина идет в парк. — Двери со вздохом закрываются, словно сожалеют, что не нашлось смельчаков аллюром промчаться по всему проспекту. Наконец к остановке одна за одной подплывают утомленные дневной сутолокой машины-трудяги с запыленными фарами, обжитые и уютные. Электрические плафоны на потолке похожи на выбеленный мрамор. Не сказав ни слова друг другу, они садятся рядом и едут через притихший город в разные подъезды одного и того же дома.

— Вот видите, там тоже не советуют, — говорит Кропов примирительно, когда они уже почти дома.

— Не советуют, — кивает головой Углов. — Но это еще ничего не значит. Нелепо судить человека за проступки, совершенные подростком. В партии должны быть кристальные люди. Красиво звучит, не правда ли? Красиво, но не более того. Дед не глуп — это факт. Но он допускает одну ошибку. Вы знаете какую?

Глеб Кириллович неопределенно пожал плечами.

— Он поучает нас. А учить и поучать — понятия разные. И вообще, что за критерий — «кристальные люди»? Я понимаю — деятельные, честные, мужественные. В понимании примитивного администратора кристальный — значит похожий на него. Впрочем, я обращаюсь не по адресу…

Кропов уже был настроен распрощаться, однако последняя фраза показалась ему обидной. Ему вдруг захотелось сказать что-то оскорбительное, злое. «Нет, нет, лучше уйти, — убеждал себя Кропов, — какой из меня бунтарь?» Однако чувство требовало выхода. Глеб Кириллович осторожно облизал губы, лицо стало еще бледнее, чем обычно.

— Вы слишком категоричны. Кристальный — всего-навсего собирательный образ. Он с таким же успехом мог подразумевать вас. Или вы находите это рискованным?

Углов сложил ладони лодочкой, подул на них: «Отчего Кропов так раздражен? Если первый раунд выиграл я, то второй, бесспорно, за ним».

Становилось прохладно, Максим поежился.

— Именно мое и ваше присутствие делает этот довод несостоятельным.

— Ну, знаете ли…

— Не суетитесь, это же наивно. Скажите лучше, почему вы меня так не любите?

«Интересно, очередная уловка или желание узнать правду?» — Глеб Кириллович даже попробовал улыбнуться.

— Вы максималист. Всему даете крайнее толкование. Мы не дружны, это справедливо. Работа всегда работа.

— Нехорошо! — Глеб Кириллович почувствовал цепкую руку на своем плече. — Вы намерены выиграть партию в расчете на зевок противника? Это возможно, но неинтересно. Мне помнится, я был маленьким и, чтобы обмануть партнера, брался за одну фигуру, а ходил совсем другой. И еще одна хитрость: обдумывая ход, я смотрел на противоположный край шахматной доски, хотя настроен был нанести удар совсем в ином месте. Наивное детское коварство! А суть проста: я не умел играть в шахматы. Это был мой путь к познанию человеческой психологии. Собственная теория маленькой лжи.

— Я вам напоминаю незадачливого шахматиста?

— Отчасти, когда я слушаю вас, меня подмывает крикнуть: «Я уже взрослый и чему-то научился. Ну, скажем, жертвовать легкие фигуры и ставить детский мат».

Кропов поправил очки:

— Надо полагать, ваша откровенность — это тоже жертва во имя будущих побед?

— Вы меня переоцениваете, Кропов.

Углов закидывает руки за спину и начинает ходить вдоль небольшого газона.

— Мой приход в журнал нарушил ваши личные планы — допускаю.

Глеб Кириллович протестующе поднял обе руки:

— Нет, нет, вы заблуждаетесь.

— Заблуждаюсь? — Углов отрывистым движением поднимает воротник плаща. — Черт возьми, действительно прохладно. Поверьте, я не готовил себе этого места. Мне предложили работу в журнале, предложили неожиданно — я отказался. Потом это сделали еще раз, но уже более настойчиво. И я уступил.

Было тихо, как может случиться лишь в самом начале ночи. Город выдохся, и шум его безропотно угасал на опустевших мостовых. Один за другим гаснут фонари. И только вокзалы да десяток центральных улиц не знают покоя и еще гудят, донося в темную заводь глухих дворов всплески непонятных звуков. На выгоревшем газоне, куда не достает свет уличного фонаря, стоит портфель, а рядом с ним помрачневший Кропов. Конечно, если рассуждать здраво, Углов не пришел сам. Глеб Кириллович готов даже допустить, что он не знал о существовании некоего Кропова, а его скрытых надежд и подавно. Углова привели и посадили в тот самый кабинет, который Кропов уже не раз видел во сне и считал своим. В журнале давно не было заместителя, и ему в силу своих обязанностей приходилось выступать вроде как в двух ролях. Глеб Кириллович беседовал с авторами, председательствовал на всевозможных диспутах, отчего скоро привык к определенной промежуточности своего положения и уже сам утвердился в мысли, что назначение его заместителем редактора — дело решенное. Желание выдвинуться имело еще одну немаловажную причину. Мечтал Глеб Кириллович купить дачу. Прибавка к жалованью была бы весьма кстати. Дело считалось неспешным, владелец дачи о продаже разговора не вел, все больше жаловался на здоровье, суету. Ни дома, ни среди друзей Глеб Кириллович своей затаенной мысли не высказывал, хотя в душе был уверен, что года через два дачу ту непременно купит. И вдруг все рухнуло… Заместителем редактора назначили Углова. Первым отчетливым желанием, которое и могло возникнуть среди растерянности, было желание немедленно уйти из журнала. В каком-то неясном смятении Кропов спешил домой, звонил друзьям, говорил, что все осточертело, выслушивал в ответ ободряющие слова: обещали узнать, подумать, кое-кому намекнуть, но больше советовали не валять дурака. Тут же предлагали куда-то закатиться, отвести душу. Так прошла целая неделя. Он еще машинально набирал номера друзей. Все оставалось без изменений, обещали отладить, устроить. И тогда Глеб Кириллович понял: уходить ему некуда и распростертые руки, с которыми его ждут в издательствах, — всего лишь миф, рожденный воспаленным воображением.

Кропов с трудом отвлекся от мрачных мыслей, запрокинул голову. В его квартире зажегся и погас свет.

— Послушайте, Углов, — Глеб Кириллович очень редко называл Максима по фамилии. — Отчего вы так торопитесь с Гречушкиным?

Максим посмотрел под ноги, глаза трудно привыкали к темноте. Он ничего не увидел. Тогда он стал смотреть на небо. Звезд много. Луна похожа на тонко срезанный ломоть голландского сыра. Максим поискал глазами созвездие Медведицы, нашел.

— Вы хотите знать, почему я тороплюсь, извольте… Во-первых, «тороплюсь» — это не совсем то слово. С таким же успехом я могу бросить вам упрек. Почему вы тянете? Все несколько сложнее. По моему глубокому убеждению, Гречушкин честный и порядочный человек. Да и у вас нет оснований считать иначе. Ему и надо очень немногое: скажите о нем лишь то, что есть на самом деле. Ну а во-вторых: если ты стремишься помочь человеку, не откладывай подобных стремлений на завтрашний день. Порядочность, которую демонстрируют лишь по воскресным дням, перестает быть порядочностью. Человек должен верить, что проявление элементарной честности не требует согласования.

Конечно, он мог сказать еще кое-что. Например, что он сожалеет об отсутствии Флатова, обаятельного, с мудрой хитрецой мужика. Флатов непременно бы все уладил. Слава богу, лет восемь секретарствует. Знает, где шаг вперед делать, где отступить. Не то что этот. Бежит впереди собственного визга. Одна забота — авось пронесет!

Их разговор не имел логического завершения. Максим неожиданно повернулся, взял Кропова за оттопыренный лацкан. Их лица оказались рядом.

— Вы вроде замерзли, Глеб Кириллович?

— З-замерз, — не очень уверенно согласился Кропов.

— Ну что ж, тогда до завтра. А коммунистов мы соберем. Непременно соберем, иначе нельзя…

— Но ведь вы же сегодня слышали!

— Слышал, — Углов поддал ногой спичечный коробок. — Поэтому и соберем.

— Кто за? — Веки у Кропова вздрагивают. Глеб Кириллович волнуется. — Семнадцать… Кто против? — Рука становится вялой, но Кропов делает над собой усилие и поднимает ее. — Четыре. Таким образом…

Духов перебирает на столе листы бумаги. Это протокол собрания.

— Предлагается следующее партийное собрание посвятить вопросам приема в партию и среди прочих рассмотреть заявление Диогена Гречушкина.

Духов еще что-то говорит, но его уже не слушают. Люди подхватывают лишние стулья, выходят в коридор, чему-то громко смеются. Очень скоро они остаются одни.

— Ну что ж, могу вас поздравить, вы добились своего.

Только теперь Углов замечает, как дрожат руки Кропова. Впечатление было неприятным, Углов отвернулся. Инструктор райкома, знавший о всей истории лишь от четвертых лиц, на собрание опоздал. В разговоре инструктор участия не принимал. Сидел в стороне и большим платком старательно протирал толстые стекла очков. Кропов на собрании выступил трижды. Его слушали внимательно. Не перебивали. А когда стали голосовать, выяснилось, что люди думают иначе. По этой причине Кропов был крайне возбужден.

— Не понимаю вашего волнения, — Максим пожал плечами. — Если и следует кому-то расстраиваться, так это мне. Я уверен, что Гречушкина можно было принимать в партию сегодня. Этого не случилось. Вы сумели убедить людей.

— Нет, вы слышите! — взорвался Кропов. — Он еще издевается! Кто вам дал право? Я буду жаловаться.

Инструктор, к которому, судя по всему, относились последние слова, вздрогнул, поспешно убрал платок, надел очки и посмотрел на Кропова. Это было всего второе собрание в практике инструктора.

— А вас, — Кропов ткнул сухим пальцем в сторону инструктора, — я вообще отказываюсь понимать. Существует мнение райкома партии.

— Такого мнения не существует, — вмешался Углов.

— То есть как? А беседа с председателем партийной комиссии?

— Это мнение одного человека.

— Неважно. Такая точка зрения есть, и вы должны были ее отстаивать.

Тон, которым это было сказано, изрядно смутил инструктора. Он по привычке кивнул головой, как это делал всегда, если не очень понимал, о чем идет речь, но чувствовал, что от него ждут какой-то реакции. На этом злосчастном собрании он тоже кивал, никак не подозревая, что кто-то поймет его совершенно определенно и уж тем более этот крикливый, нервный человек, оказавшийся, на беду, еще и одним из руководителей журнала.

— Я не нуждаюсь в вашем молчаливом согласии, — заявил Кропов. — Вы обязаны были высказаться.

— Я не мог, — сказал вдруг инструктор. — Я не знаю сути дела.

Ему вряд ли следовало так говорить. Кропов, обессилев, рухнул на стул. Он очень отчетливо представил себе, как завтра этот отутюженный молодой человек появится на работе, мельком глянет на себя в зеркало, поправит модный галстук и, словно ничего не случилось, войдет в кабинет секретаря райкома товарища Луспекаева, где сделает обстоятельный и толковый доклад. И никто даже не заподозрит, что перед ними сидит человек, не знающий сути дела. Да и только ли это? Утром позвонил Шувалов. Странное совпадение: три последних разговора редактор ведет именно с ним. Всякий раз Углова не оказывается на месте. Нынче редактор был не в настроении, с присущей ему дотошностью интересовался материалами, и Глеб Кириллович все никак не решался вставить слово об истории с Гречушкиным. Шувалов, видимо почувствовав, что Кропов хочет еще что-то сказать, спросил:

«Больше новостей нет?»

«Есть», — сказал Глеб Кириллович и стал торопливо объяснять суть дела.

Редактор слушал внимательно, но где-то на середине обрезал своим простуженным басом:

«Ладно, мужики вы неглупые, разберетесь и без меня».

Глеб Кириллович пытался еще что-то объяснять, но редактор уже не был настроен обсуждать эту тему и все переводил в шутку.

«Ты только самого себя не бойся, — басил Шувалов, — а остальное приложится. Углов пусть мне позвонит».

Возражать главному Глеб Кириллович не умел. С сожалением посмотрел на телефонную трубку, в которой дергался нервный гудок, и, не слыша шарканья собственных подошв, вышел из приемной. И вот теперь это собрание. Просто не верится, столько неприятностей всего на один день жизни!

Они еще какое-то время посидели молча, не настроенные ни спорить, ни ругаться, ни вообще говорить о чем-либо.

Молчание становилось тягостным. Это в одинаковой мере почувствовали все сразу. Максим поднялся первым.

ГЛАВА III

В Комитете по печати Максим безрезультатно проторчал целый день. Дело оказалось непростым. Журнал переводили на новые машины. Нужных сортов бумаги не хватало. От непривычки разболелась голова. Сотрудников комитета в лицо он не знал. В каждом кабинете суть дела излагал сначала. Сотрудников было много. Он тут же забывал их имена, путал лица. Он так и переходил из кабинета в кабинет, где оставлял, словно несмытые следы, вторые, третьи, пятые экземпляры всевозможных бумаг.

Там, в комитете, его и разыскал Гречушкин. Навязался проводить домой. И они вот забрели черт знает куда. Три месяца назад здесь была международная выставка. И запыленные липы, стертые дорожки с истерзанной кромкой газонов еще до сих пор переживали это внезапное человеческое нашествие. Совсем рядом урчал грузовой кран. Разбирали крышу главного павильона. Рабочие переругивались. Стрелы крана не хватало, и тяжелые обшивочные листы приходилось подтаскивать вручную. Гречушкин наблюдал за работой, недовольно дергал головой.

«Не будь меня здесь, он определенно пошел бы советовать», — подумал Углов.

— Так о чем все-таки говорил тот человек? — спросил Максим.

Гречушкин кивнул в сторону рабочих:

— Пять лбов, а никак сообразить не могут, что заехать нужно с другой стороны. Пропусти трос под балку и таскай себе, сколько влезет.

Он присел на корточки и стал быстро набрасывать на затвердевшем песке некое подобие чертежа.

Он вздрагивает. Перемена в настроении собеседника его убивает, да и обидно — не поняли. Гречушкин не по росту сутулится, берет подписанные документы и уходит. Через пять дней он приносит материал, напечатанный на какой-то допотопной машинке с крестиками вместо двух букв «о» и «у». Материал растрепанный, но сочный. О чем? Все о том же. О голубых лошадях, древнем старике, бирюзовом тумане, испуганной сове и Бунине. И как высшее откровение, способное вызвать прилив ярости, — последняя фраза:

«А утром мы распрощались по-родственному. Старик поцеловал меня трижды, перекрестил на дорогу. Мы выбрались вместе на большак и разошлись в разные стороны. День занимался знойный, пахучий. А мне до Томилина еще шагать и шагать».

Максим все это вспомнил сейчас, в притихшем осеннем парке. Уже зажгли фонари. Максим не видел, как Гречушкин идет, но чувствовал — он подстраивается под его хотя и не быстрый, но размашистый шаг.

— Так все-таки, что же сказал тот человек?

— А… человек, — Гречушкин встрепенулся. — Человек сказал великие слова: «Я отчетливо увидел прожитые дни, которые можно зачеркнуть. Их было великое множество. Пустые, не заселенные никем и ничем дни, сквозь которые можно пройти, даже не поняв, что они есть… Мне стало жутко. Сделанное мной показалось столь малым и ничтожным в пересчете на половину жизни. Ужас охватил меня, вытолкнул на улицу и заставил бежать так долго, пока сил осталось. К чему, спросите, такое сумасшествие? Отвечу — я вдруг осознал: меня можно забыть». Сейчас я очень хорошо понимаю того человека.

— А раньше?

— Раньше… знал, но не понимал, точнее, не чувствовал.

«Однако ж все это прекрасно, — думал Максим. — Но с какой стати ему провожать меня?»

Они не заметили, как очутились на проспекте. Здесь было много света. Мимо неслись машины. Было слышно, как, миновав подъем, водители переключают скорость и стремительно уносятся в искрящуюся мглу вечернего города.

— Ну что ж, видимо, по домам?

Максим машинально соглашался.

Странный человек этот Гречушкин. И складный рассказ о своем детстве, и вот эти рабочие, рядом с которыми он готов простоять полдня, давать советы, а то и попросту лезть на крышу, чтобы там вместе цеплять размочаленный трос, раскуривать удушливые сигареты, ругать несообразительного крановщика. Сколько они работают вместе? Два года, нет, больше, два с половиной. Гречушкин ни разу не вернулся из командировки без опоздания.

«Вы уж извините, крайность исключительная», — ронял Гречушкин, и на столе Максима уже топорщилась стертая вконец командировка и мусорный ворох всевозможных квитанций и билетов. Говорил Гречушкин обиженным тоном. Он и в самом деле никак не мог понять, почему люди сомневаются, если у него, у Гречушкина, такого сомнения нет и в помине.

«Старика встретил, — улыбается Гречушкин. — Ах какой старик!»

Синеватые глаза его становятся еще меньше, Диоген жмурится. Старик, судя по всему, действительно хорош.

«Вы что же, на старика все семь дней ухлопали?»

«Зачем? Мы с ним коней поехали смотреть. Какие кони! Туман голубой, а в нем плывут голубые лошади. Прелесть, как хорошо. Помните, у Бунина?»

«Послушайте, Гречушкин, очнитесь вы! Какие кони, при чем здесь старик? У вас есть тема: «Становление личности». Конкретный адрес — село Томилино. Где материал?»

«Да вы не волнуйтесь, будет. Будет роскошное, удивительное писание».

Гречушкин вскакивает и, чтобы казаться выше ростом, а может, от избытка чувств, приподнимается на цыпочки, не передвигается, а плывет по комнате в воображаемом тумане.

«Экая неразбериха, наказать его, что ли?» — думаете вы не то с досадой, не то с сожалением. Сегодня голубые лошади, завтра еще что-нибудь. А он, как и не случилось ничего, все говорит, говорит.

«Хватит, Гречушкин! — Голос у вас срывается, и вам стыдно собственного крика. — Сколько можно болтать! Даю вам пять дней на материал».

Гречушкин спохватывается, долго трет виски, собирается с мыслями.

— У меня к вам обстоятельный разговор есть.

— Вот как! В таком случае вы несколько затянули вступление. Опять собираетесь съездить к своим, на Урал?

— Нет, совсем не о том. Я вас обманул, Максим Семеныч. Да, да, гадко обманул.

Углов — он за последнее время разучился удивляться — кашлянул, пошел тише, затем и вовсе остановился:

— Меня, в чем же?

— Это я рассказал Чередову о вашей поездке.

— Ах вот что… — Максим не знал, как отнестись к столь неожиданному признанию. — Зачем?

— Сам не пойму. Тищенко мой друг. И потом…

— Вы рекомендовали его, — подсказал Максим. — Вам остается добавить, что и Чередов ваш друг. Вы не знали, как обернется дело, и решили обеспечить тылы.

— Мне показалось…

— Знаю, знаю: что я не доверяю вам. И тогда вы сделали ход конем. Сначала сказали все Чередову. А чуть позже предупредили меня. Еще неизвестно, как все обернется, а союзники, они необходимы. Просто и рационально. А вы не так наивны, Диоген Анисимович. Но во имя чего? Кому горячо или холодно от моей поездки в Пермь? Вам, Чередову, Лужину, кому?

— Не знаю. У вас почти месяц пролежали письма Улыбина. Сначала я думал, вы просто не придаете им значения. А потом мне объяснили: всю почту первым читаете вы, только после этого письма поступают в отделы. Я узнал, что писем Улыбина было несколько и все они находятся у вас.

— Ну и что? Уже первое письмо мне показалось подозрительным. Кому нужны сплетни и домыслы? Я хотел этого избежать.

— Спустя некоторое время вы пригласили меня. Помните? Вы сказали: «Прочтите эти письма. Кажется, мы влипли в скверную историю».

— Я был с вами откровенен. Думал, вы в состоянии оценить ситуацию. Мы не первый день работаем вместе.

Максим вдруг заметил, что Гречушкин не отвечает на его реплики, а старается сохранить нить своих рассуждений.

— Прошла еще неделя, вы попросили меня задержаться.

— Да, да, я помню. Вы сказали, что прочли письма, а затем вы стали говорить про страх. Дескать, что будет, если эти письма попадут к чужому человеку. Ведь верно, вы тогда испугались?

— Мы долго молчали, смотрели друг на друга, курили. Я спросил: «Может быть, клевета?» Спросил так, на всякий случай. Невозможно единым махом перечеркнуть что-то значительное, к чему привык. Тищенко не новичок в таких делах. Вы ничего не ответили.

— Неправда. — Максим перебросил портфель в другую руку. — Я сказал: «Все может быть».

Гречушкин облизал сухие губы:

— Я знаю, вы сомневались. Слушали мою болтовню, надеялись, что я скажу что-нибудь путное. Я старался изо всех сил. Мне хотелось вам дать стоящий совет. И тут вы сказали: «Хватит».

— Верно, я сказал хватит. Вы слишком нахваливали Тищенко. Мне это не понравилось.

— Возможно. А еще вы сказали: «В добрый путь, Дуся! Проявите мужество и гибкость». Похлопали меня по плечу и добавили: «Смотрите, Дуся, никому ни слова». Я ехал домой и все думал о вас: «Он знает — мы друзья с Тищенко, и все-таки посылает именно меня. На такой шаг надо решиться, — говорил я себе. — Он верит мне».

— Вы правильно рассудили. Все было именно так.

— На следующий день после планерки я зашел к вам. Командировка была уже оформлена — мы собирались оговорить детали поездки. Мой приход удивил вас. Вы ничего не объяснили. Взяли бланк — на нем была напечатана моя фамилия — и спокойно разорвали его. А я стоял и смотрел, как клочки бумаги летят мимо корзины. «В Пермь поеду я», — у вас был глухой, сипловатый голос. Я так растерялся, что даже не догадался спросить почему.

— А хоть бы и догадался, — Максим отрешенно махнул рукой. — Другого выхода не было. Следовало ехать мне.

— Как же я казнил себя за наивность! Я не щадил вас: «Интриган, выскочка! Он может и не доверять мне — это его личное дело. Но зачем же унижать человеческое достоинство?» Я ненавидел вас.

— Какая нелепость! Я попросту пожалел вас. Все, о чем писал Улыбин, могло оказаться правдой. В таком случае ваше положение становилось безвыходным. Тищенко — ваш друг. Вам бы пришлось выбирать: или — или. Это слишком суровое испытание.

— Такая мысль могла вам прийти и раньше. Что вы выиграли от этой поездки? По редакции ползет слух: Углов копает под главного.

Максим шумно выдохнул воздух:

— Вы тоже так считаете?

— Нет. Но я не могу найти объяснения вашему поступку.

— Желание знать правду. Неужели это не убедительно?

— Значит, то, с чем мог вернуться я, вас не устраивало?

— Я уже сказал, это был бы ненужный риск. Вы находите мой поступок непоследовательным?

— Да.

— Но согласитесь, идея о подобном признании могла вам прийти тоже раньше. Ну, скажем, перед партийным собранием.

— Я… я думал об этом, но…

— Боялись лишиться моей поддержки?

— Боялся. Но я не сказал вам главного: у нас не получилось разговора с Чередовым. Я действительно не знал, что делать, и пришел к нему. Мы вместе учились, работали. Тищенко — его сотрудник. Улыбинские письма — неприятность не только для нас, но и для него.

— А если бы уехали вы?

— Я? — переспросил Гречушкин. — Нет, не пошел бы. Зачем? Я же сказал: растерянность, паника — все навалилось разом. Мне нужен был совет.

— Странная логика. Если еду сам — нет смысла предупреждать. Поехал другой — кричу «караул».

Они подошли к перекрестку. Обилие света смутило обоих.

— Ладно, оставим это. Вы пришли к Чередову — причиной была паника. Позвонили в колхоз мне — сыграли в порядочность. Не были откровенны перед собранием — виноват страх. Что побудило вас к настоящему разговору?

— Я вам отвечу, но прежде задам один вопрос. Скажите, вы когда-нибудь переживали страх за себя, за свое будущее?

Углов свободной рукой нащупал ключи, переложил их в другой карман, затем неторопливо вынул платок, зачем-то сложил его и сунул назад.

— Всякое бывало…

— Вам легче, вы мужественный человек. У вас все получалось в жизни. Когда я оглядываюсь назад, меня преследует одна ненормальная мысль. Я завидую, завидую самому себе. Думаете, удачной статье, которая была год, два назад, вышедшей книге? Нет. Я завидую семнадцатилетнему парню, который нашел в себе силы, будучи обвиняемым, выступить на суде как свидетель обвинения. Мне тогда лихо не везло. Я часто спрашивал себя: откуда она взялась, эта злая смелость? Потом все складывалось на редкость славно. И удачи были, и доброта, и дело по душе. Только вот той злой смелости уже не было — испарилась. Говорят, два раза судьбу не испытывают. Вы спросите, почему я так поступил? Когда вновь раскопали историю двадцатилетней давности, мне стало жутко. Я вдруг понял: мое сегодня построено на песке.

— Вы не ответили на мой вопрос, Гречушкин.

Диоген низко опускает голову. Руки не находят места. То оказываются в карманах, то, наоборот, трогают галстук, поправляют манжеты. Их надо куда-то убрать.

— Впрочем, не хотите — не отвечайте.

— Нет, нет. Я скажу. Иногда устаешь от самого себя.

Он ничего не говорит ему. Да и что скажешь? Больно, тягостно, досадно.

Ключ поворачивается в замке на три оборота как положено. Максим легонько толкает дверь, нащупывает выключатель. Нина молодец. Этот фонарь в передней очень кстати. И столик для телефона, и кресло рядом с ним тоже кстати. Великая вещь — уют. Он сбрасывает ботинки, занемевшими пальцами трогает прохладный пол, идет на кухню. Тут Максим усаживается поудобнее, и, обхватив еще теплый чайник двумя руками, сидит долго, чувствует, как согреваются ладони и уже от них по телу растекается приятный жар. Он вспоминает свой недавний разговор с Чередовым. Ему кажется странным, что он ничего не сказал о Гречушкине.

Максим оборачивается на скрип половиц. Нина стоит в коридоре и через стеклянный проем смотрит на него.

— Разбудил?

Усмехнулась, махнула рукой:

— Обойдется. Сам-то чего не спишь?

— Думаю.

— Каждый вечер одно и то же. Все ходишь, ходишь, как лунатик и хоть бы слово.

— Прости, я хожу на цыпочках. Неужели слышно?

— О, он еще спрашивает. Говорю себе — надо уснуть. Все впустую. К каждому шороху, скрипу прислушиваюсь. А шаги твои тум, тум, тум.

— Ты просто устала.

— Возможно, от этого не легче.

— Ладно, иди отдыхай.

— Какой уж сон! Налей мне чаю.

— Ты помнишь Гречушкина?

— Это который? С козлиной бородкой, рябой?

— Похож.

— Как же, помню. Он еще руку смешно целует. Смущается и пританцовывает. Кукольный, заводной человечек.

Максим позавидовал точности сравнения, усмехнулся:

— Скоро два месяца, как я занимаюсь его делом.

— Делом? — Нина осторожно ставит чашку на блюдце.

— У него конфликт с Кроповым. Гречушкин собирается вступать в партию, а Кропов против.

— Есть какие-то причины?

— Грехи молодости. Мне поручено прояснить ситуацию.

— Ну и как?

— Представь себе, достаточно любопытно. Если ты не очень устала, могу рассказать.

Ее глаза чуть расширились, на лбу появились неглубокие морщинки.

— Рассказать? Ты не шутишь?

— Нет, не шучу, — последнее время каждый их разговор превращался в выяснение отношений. — Так рассказывать или нет?

— Как хочешь.

Ничего нового. Жена упряма в своей обиде.

— Трудным прошлым никого не удивишь. Гречушкин — нечто иное. Человек с судьбой сложной, повторение которой найти действительно нелегко. Ты меня слушаешь?

— Да… да…

Ей нравится его манера говорить. Короткие, емкие фразы, они обрываются где-то на середине мысли, предлагая слушателю остальное додумать самому. Эту манеру он перенял у отца. Максим часто делает паузы, это нарочно, проверяет, слушает, слушает ли она. Нет, отчего же, рассказ достаточно интересен. И все-таки при чем здесь Максим Углов, ее муж? Разве обязательно лезть в самое пекло? История с Васюковым его ничему не научила. Зато Нина ее хорошо помнит.

Он предложил Васюкову работу. В конце концов, все мы люди. Не надо обладать сверхчеловеческой проницательностью, чтобы понять: милый, отзывчивый Петя Васюков не кристален. Работает, и слава богу. Так нет же, Максим предложил назначить Васюкова заведующим отделом. Его идею подняли на смех. Но Углов оказался на редкость упорным человеком. Ему уступили. Непостижимо! Сначала подняли на смех, а потом уступили. Весной Васюков опять сорвался, говорили, что пьет. Неделю не появлялся на работе. Максим поехал к нему домой и чуть ли не силой увез в больницу.

Васюкова поставили на ноги. Максим отделался выговором. Скоро полтора года, как все спокойно. И вот теперь новое увлечение — Гречушкин. Какая-то патологическая тяга к несостоявшимся людям. Тот опустился, этот с несложившейся судьбой, завтра еще кто-нибудь. Удивительная вещь — в мире перевелись нормальные люди.

— Тебе надоело? — Максим закуривает. — Хочешь?

— От них першит в горле.

— Одного не пойму, за что Кропов не любит Гречушкина?

— Ваш ответственный секретарь?

— Угу. Кто такой Гречушкин? — Максим катает в ладонях пустой стакан. — И имя есть, и на ногах стоит крепко, а поди ж ты — человек стал бояться.

— Бояться?! Логично.

— Ну как же логично? Вдумайся, человек совершил проступок. Он ничего не скрывал. Прошло двадцать с лишним лет. Он искупил свою вину тысячекратно. А сейчас цепенеет от одного упоминания о несуразностях, совершенных несмышленым, безусым юнцом. Существуют законы. Они позволяют ему забыть все.

Нина потянулась:

— Законы позволяют забыть, а люди помнят. Твой Гречушкин попал в иной мир. Он достиг большего, чем мог бы достичь. Он исчерпал положенный лимит. Ему следовало остановиться. Он же рискнул пойти дальше. И тогда твоего Гречушкина поставили на место. Ему напомнили о том, что случилось двадцать лет назад. Он отмахнулся: могли же люди оговориться. Но люди были последовательны, и напомнили еще раз. Гречушкин посмотрел себе под ноги и только тут заметил, что стоит на песке. Все обретенное может рухнуть разом.

Максим вздрогнул: Гречушкин тоже говорил про песок.

— Глупости, какой еще тот и этот мир? О чем ты говоришь?

— О жизни, мой дорогой. Никто не угрожал ему. Зачем? Каких-то три слова: «Мы знаем все», остальное дополнит его собственное воображение. Так и получилось. Гречушкин испугался. Начинать с нуля — дурная перспектива в любые времена. А когда человеку сорок с гаком — тем более.

— Ты говоришь так, будто все случилось на твоих глазах.

Ей почему-то стало смешно, и она засмеялась:

— Таких Гречушкиных, друг мой, на каждом шагу по десятку. Одного не пойму, зачем ты ввязался в эту историю?

Смеха уже нет. У нее грустный, настойчивый взгляд. Максим поежился: чего она так смотрит? В пору встать на колени и покаяться.

— Видишь ли, доброта должна быть активной.

— Ты растрачиваешь себя впустую, Максим. — Нина отмахивается от сигаретного дыма. — Я не одобряла твоей затеи с журналистикой. Ты это знаешь. Возможно, я была права. И все-таки глупо вкладывать духовные сбережения в здание, которому не суждено быть построенным.

— Спасибо за оптимизм.

— Дело не в оптимизме, Максим. Разве ты профессиональный журналист? Нет. У тебя позади богатая практика и ты автор нескольких книг? Тоже нет. Иногда полезно узнать, кто ты есть на самом деле.

Нина облизывает совершенно сухие губы. В конце концов он сам напросился на этот разговор.

— Что же ты замолчала, продолжай…

Ему не видно ее лица. Свет падает на грудь, руки. Он уже в какой раз удивляется своим ощущениям. У жены красивое тело. Она чуть-чуть располнела. Никак не вяжется: раздраженный голос и эти плечи, округлый надлом локтя и даже белье… прозрачное голубое.

— Ты не брал никаких высот с боем. Тебя забросило туда волной. Неужели это так трудно понять? — Нина осторожно опускается на край стула. — Я не знаю, способен ли ты карабкаться выше. Не знаю. Суть-то в другом. Есть конкретная высота, достаточно значительная, — это твоя высота, Максим. Ее нужно удержать. Гречушкин, Васюков. Они уважают тебя, восхищаются тобой. Но они слепы, слепы, как и ты. Они не сумели разглядеть главного — тебя нет. Максима Углова не существует.

От непривычного напряжения ломит скулы. Ему даже показалось, что у него опять заболел зуб. Сейчас самое время подняться, сказаться усталым и уйти спать.

В ее голосе отчаяние. Что это? Подозрение, догадка или досужий вымысел? Нет, она ничего не знает, да и откуда? Теперь все в прошлом. Обычная истерика.

— Вот и прекрасно. Меня нет. Стоит ли растрачиваться на разговоры о несуществующем?

— Прости, но ты не один. Я понимаю, это недостойно упоминания, но еще существую я, Нина Александровна Углова. А еще, по чистой случайности, существуют мои родители, твои. Им, правда, легче. Их удел восхищаться тобой и время от времени сообщать мне, как я сказочно счастлива.

— Это становится утомительным. Чего ты хочешь?

— Люди готовы сделать все, пожертвовать всем лишь потому, что им нечем жертвовать. Ирония судьбы, вы на редкость нужный человек, мой непрактичный муж. Вы клад для милых, симпатичных бездарей. Почему бы тебе не попросить Корнилова издать твою книгу? Хочешь, я поговорю с ним?

— Оставь, это не твое дело.

— Ну, правильно, мое дело принимать гостей, восхищаться Гречушкиным, носить траур в связи с очередным запоем Васюкова, разгадывать ребусы: почему ты уехал? Почему ты приехал внезапно? Господи, какая же я дура! Корнилов говорит: «Куда смотрит ваш муж? Он почти в союзе. Нужна всего одна книга. При его положении это не так сложно». Мой муж! О, он не так прост. Создает свое собственное окружение…

Максим быстро зажмурился и открыл глаза. Сегодня был утомительный день.

— Откровение… — повторяет Нина несколько раз, — откровение… Странное слово. Помнится, ты как-то сказал: «Мы соскучились по откровению». Тогда мне показалось это красивостью, а теперь нет. Но ты не прав, мы не соскучились, мы разучились быть откровенными. Между нами утрачена обратная связь. Ты этого не замечал?

В такие минуты он особенно остро чувствует, как устал.

— У тебя есть другая женщина? Почему ты не отвечаешь? Ах да, даешь мне возможность излиться. Мы шесть лет женаты. Я не знаю, как это происходит в других семьях. Случайно или супруги договариваются, однако семья становится семьей. Неужели ты никогда не думал о детях?

Он сидит, высоко запрокинув подбородок. Минуту назад глаза закрывались сами собой. Куда пропал сон? Ему совсем не хочется спать. Думал ли он о детях? Разумеется, думал. Отвлеченно, но все равно думал. Там, на Кубе, ему часто снились дети. Не вообще, а именно их дети. Сны проходили, но он еще долго находился в плену этих снов, будто дети и в самом деле были и ему, Максиму Углову, положено беспокоиться и переживать за них. А потом эта досадная оплошность. Они работали на острове Пинос, Максим руководил геодезической съемкой. В ущелье было холодно, они пристроились с подветренной стороны. Там же установили приборы. Камень оборвался прямо за спиной. Кусок доломитовой скалы с грохотом покатился вниз, разбил вдребезги теодолит, планшет для съемки. Увесистый осколок случайно задел Максима. Удар оказался достаточно сильным. Его отбросило метра на три в сторону. Видимо, какое-то время он был без сознания. Когда очнулся, почувствовал соленый привкус крови во рту, понял, что не может говорить: челюсть оказалась поврежденной.

Именно в тот момент ему увиделся сын, сын, которого у него нет. Он увидел его очень близко. Сын был уже большим, с пухлыми, как у матери, губами. А вот глаза у сына были его, темные и беспокойные. И походка была его. «Похож», — захотелось сказать Максиму, но он не сказал, не получилось. Он снова потерял сознание. А когда через неделю сообщили — отъезд уже вот-вот, и даже назвали пароход, на котором они поплывут домой, Максим вспомнил о сыне, словно сын был и только непролазная работа мешала ему вернуться к этой мысли. Он стал придумывать, что бы подарить сыну. Перебирал в уме уйму вещей. Все казалось каким-то искусственным, неживым. И тогда он купил сомбреро. Настоящее мексиканское сомбреро. Он долго разглядывал себя в зеркало, с виноватой опаской трогал блестки, которыми оно было усеяно. Кругом стояли поджарые кубинцы, они цокали языками, хлопали его по плечу и без конца повторяли свое белозубое: «Руссо. Корошо. Руссо». В этой улыбчивой толчее ему стало совсем не по себе. Максим вспомнил, что не знает размера головы сына, так как сына вообще нет. И сразу вся затея показалась никчемной, глупой. Он еще долго не мог забыть этот нелепый случай в магазине.

Упреки жены несправедливы, он думал о детях. Уже возвращаясь, на корабле, он даже пытался представить их разговор о детях. Когда гости уйдут, они останутся вдвоем, и он ей расскажет о сыне. Так прямо и скажет: «Я очень скучал по нашему Витьке…» Нина, конечно, все поймет, ткнется ему в плечо и, наверное, расплачется, сыро, многослезно, по-бабьи. А он будет успокаивать ее и радоваться, что наконец дома и что они не отвыкли друг от друга и все так ладно устроилось.

Затем пароход дал предупреждающий гудок, опустили трап, и все потонуло в гаме, крике и суете.

Была встреча, какой-то жуткий звон в голове, сердце ворочалось в груди так тяжело, что хотелось кричать от боли. Перед глазами плыли строчки недочитанных рассказов. Фиолетовой заплатой маячил журнал. А всего остального как будто и не было вообще.

— Думал, — Максим вытянул ноги. Так было удобнее сидеть. — Представь себе, думал, и не раз. — Ему вдруг захотелось ей рассказать все. Подобное желание и раньше возникало, но, как и сейчас, было мимолетным, неустойчивым. Максим вздохнул, нехотя переменил позу. — Дети, Васюков, Гречушкин, какая между этим связь?

— Связь? — Нина потянулась за сигаретой. — Скажи, Максим, что будет завтра?

— Завтра?! — Он насторожился: — Почему ты задаешь такой вопрос? Тебя что-то беспокоит?

— Ты рассорился с Кроповым? Зачем все это? Чего ты ждешь? Твоя известность была для меня неожиданностью, если хочешь — катастрофой. Я потеряла себя, свою точку опоры в твоем мире. И до сих пор не могу ее найти… Я смотрю на этих Кудрявцевых, Меркурьевых, Кузьминых и завидую им.

— Напрасно, там нечему завидовать.

— Может быть, но они выпускают книги, пишут сценарии. Их пьесы ставят в театрах. Наверное, они не гении, а всего-навсего обыкновенные, неглупые люди. Вот и прекрасно. Хвала им! Кто-то готовит себя к бессмертию, а кто-то… Так вот я из вторых. Мне не хватает воображения, хочу твердо знать, на что могу рассчитывать при жизни.

«Чего ты ждешь?» Если бы он знал сам! «Чего ты достиг?» Немногого. Разучился смотреть на жизнь собственными глазами. Такое ощущение, будто за тобой надоедливо следят чужие глаза.

Наконец осень стала осенью. Непривычная сентябрьская жара сменилась волглыми туманными днями. Ночью задувал ветер, патлатые тучи неслись по небу, роняли на землю шквальный дождь, уходили за горизонт. Деревья желтели так скоро, будто на весь маскарад дней отведено в обрез и надо спешить. До зимы оставался месяц. Прохожие прибавили в росте, чуть отяжелели, одевшись в драповые пальто, и довольны собой — все устроилось, можно спокойно ждать зимы.

Это было похоже на страсть. Он писал утром, вечером, глубокой ночью, писал о чем угодно, торопился. Всякая страсть недолговечна — может пройти. За месяц вчерне набросал повесть. Раньше он никогда не писал повестей.

«Ну конечно же, — убеждал он себя, — на все эти препирательства в редакции должно смотреть со стороны. Закрыть глаза и думать, как я напишу обо всем этом через год, два. А сейчас запоминать: со временем все обрастет словесной плотью». Он непременно напишет об этих вот людях, их взлетах, неумении признать собственное поражение. Уже и название есть: «Лабиринт». Отличное название для романа! Или еще лучше — «Кутерьма», а может быть — «Я и все остальные».

Максим прислушивался к себе. Должно же что-то измениться. Какие-то новые ощущения. Он оглядывался, присматривался к чужим разговорам, искал удачные сравнения. Вот эти два старика похожи на пни. Деревья спилили, а пни стоят. Раньше он встречал их тоже, однако старики проходили мимо и оставляли его равнодушным.

«Да, да, я меняюсь… Строительный кран похож на жирафа. У Кропова жеваный лоб». Максим нервно потирал руки; хотелось потянуться, удивительно приятно чесались ладони.

Нина заходила в столовую, отдергивала шторы и подолгу стояла над ним, разглядывая его осунувшееся лицо, чуть открытый во сне рот и руки, — он раскидывал их широко, почти на весь стол, и так засыпал, сунув под щеку раскрытый журнал.

Чем больше он писал, тем ощутимее было желание прочитать те, первые рассказы. Он уже вытягивал их с полки, но тут же возвращал на место. Потом, после, когда-нибудь. Максим торопливо просматривал последние листы рукописи, долго кружился по комнате, принимался читать Бунина. Очень скоро замечал, что читать его невозможно. Выхватывал фразы, сравнивал их со своими, холодел от ужаса: получалось, что писать Бунин не умел, и слог у него кошмарный, напыщенный, и каждую фразу можно сократить вдвое. «Что же это?» — бормотал Максим. Уже в какой раз хватал исписанные листки, вглядывался в них, закусывал до боли губы. Написанное час назад казалось перевернутым вверх ногами. И тогда Максим набрасывался на рукопись, вычеркивал бесконечные «что», «будто», «жаль» (они встречались по десяти раз на странице), принимался снова читать. Получалось скверно, текст рассыпался, становился угловатым, чужим. Перо взвизгивало, разрезая накрест негодные страницы.

Разочарование вымотало его, работа двигалась черепашьими шагами. И все-таки к концу сентября он закончил повесть. Теперь, когда поставлена точка и в самом низу маячит поплавком безмятежное слово «конец», Максим исподлобья разглядывает массивный стол и никак не решается обернуть рукопись первой страницей и перечитать все сызнова. Здесь, в этих ста пятидесяти страницах, — его надежда.

Первым прочел повесть Васюков. Они уединились в тихом кафе. Был холодный, ветреный день. Летний сезон кончился. На веранде стоял всего один столик. Им не мог никто помешать. Долго молчали. Мысленно решали, кому начинать этот разговор. Говорили поначалу не спеша, с трудом преодолевая неловкость. А затем все злее, злее.

— Есть же, черт возьми, есть! — кричал Васюков, перечитывая страницы. — Почему же дальше по-другому? Куда все подевалось? Неужели разницы не видишь? Сыро. Переделать! Переписать! — Он не умел говорить спокойно. Взрывался, начинал ходить. Хорошо, хоть их никто не слышал.

— Пока лишь очертания, — шумел Васюков, — а нужен дом. Понимаешь, дом! Семимильные шаги — это не для тебя. Все побежать норовишь. А зря. Ты из тихоходов.

Разошлись мирно, никаких обид, все-таки свои люди. Переделывать не стал. Сказалась усталость. Да и подозрительно: а надо ли? Может, завидует Васюков. Сам-то не пишет. Кое-что подправил, ужал и — айда!

Повесть напечатали. Не без издержек, конечно. Что-то ужали, что-то выбросили. Редактор еженедельника уверял, что так даже лучше. Максим махнул рукой: черт с тобой — валяй. Ты редактор, с тебя спрос. В душе же переживал и за повесть, и за нескладную редактуру.

Вечерами он стал чаще бывать в «Павлине». Сидел подолгу, встречал знакомых, иных видел впервые — знакомился. Обещал посмотреть, продвинуть. Однажды встретил Чередова. Обменялись взглядами. Угадывалось все, что угодно, кроме расположения. Приказал себе забыть о встрече, не думать о ней. Не получилось. Весь вечер терзался подозрениями, фантазировал. «Ответ на мое выступление? Вряд ли, Чередов умен, он не станет мельчить. Да и зачем ему это? Он уверен, я приду к нему сам». Кто-то подсел к столу, его представили: небрежный поклон, вялое пожатие руки. Голубой туман плывет перед глазами. А в тумане Чередов, и никого больше. «Как жизнь?» — Максим невпопад улыбается. Кто же это сказал? А впрочем, какая разница. Все на одно лицо. Жизнь великолепна.

Гром грянул оглушительный, грянул внезапно. Друзья говорили: «Плюнь, экая беда. Ну зацепили, ну покритиковали. Критики, брат, тоже люди, им хлеб насущный нужен».

Возможно, так и стоило на все посмотреть. Но он не мог, переживал болезненно.

Статья называлась лихо и, ему подумалось даже, оскорбительно: «Неоплаченный кредит». Так обычно называют фельетоны. Ругали его повесть, ругали обстоятельно с той редкой дотошностью, когда даже автор торопеет от прочитанных фраз, считает их не своими и никак не может понять, каким образом они очутились в его повести, лично он их вычеркивал.

На газетной полосе было еще несколько статей, тоже критических. Кому-то досталось за ложную многозначительность, кто-то, наоборот, упростил жизнь. Еще в одной выговаривалось автору за неприязнь к собственным героям. В самом низу поздравляли юбиляров и сожалели о преждевременной кончине.

Он смотрел на серый трехколонник, помещенный как раз посредине, и это тоже казалось ему не случайным.

«Трудно поверить, — писал критик, — что первые рассказы и настоящая повесть принадлежат перу одного и того же человека. Не слишком ли долгосрочный кредит выдает наша критика молодым, пусть даже одаренным авторам?»

Он купил несколько газет, положил их рядом и, чем внимательнее вглядывался в прочитанный столбец, тем определеннее, явственнее различал и более жирный шрифт, и чуть увеличенные просветы между строчками.

— Это ж только дурак не заметит, — бормотал Максим.

Васюков, которому он показал газету, остался безучастным к его переживаниям.

— Ты странный человек, — сказал Васюков. — После твоего выступления в еженедельнике Чередов не будет сидеть сложа руки.

— Но это же подло сводить счеты таким образом! — Максиму хотелось наорать на Васюкова. Но Васюков был здесь ни при чем, и он сдержался.

— Ты написал уязвимую повесть — они так считают. Ее можно было не заметить. Ты же всегда нервничал, когда твои новые работы не замечали.

— Можешь поберечь свою иронию для более подходящего случая.

— Ну вот, ты опять нервничаешь. Тебе не следует заблуждаться на этот счет. Повесть действительно уязвима. А в рукопашной ударов не считают.

Ко всему прочему они еще и разругались.

Газеты складывались одна на другую. Он ложился на диван и все думал, думал: «Это их первый шаг, каким же будет второй?» Он и критика не знает в лицо. Некий Димов.

ГЛАВА IV

На редакционную летучку собирались без энтузиазма. Предполагалось обсудить вышедшие номера журнала и еще кое-что. На слове «кое-что» Лужин делал выразительный нажим, рисовал в воздухе лунообразный знак вопроса и говорил: «М-да!»

Глеб Кириллович Кропов сидел в своей комнате, время от времени поглядывал в приоткрытую дверь. Отсюда, со своего места, Глеб Кириллович мог без особых усилий наблюдать снующих по коридору людей; слышать отнюдь не рассчитанные для чужих ушей реплики сотрудников. Иначе, как любил уточнять сам Кропов, знать и чувствовать атмосферу бытия. Бравый заместитель Кропова Гриша Чемряков, трудолюбиво посапывая, вносил окончательную правку в гранки отделов. Сегодня к четырем часам непременно надо сдать номер.

То, что Чемряков будет отсутствовать на летучке, Глеб Кириллович считал обстоятельством положительным. Кропов несколько раз в присутствии своего зама высказывал если не смелые, то, по крайней мере, непривычные суждения о сотрудниках. Чемряков в разговоре не участвовал, заученно кивал головой. Однако слушать слушал, и это казалось Глебу Кирилловичу подозрительным.

Утром Глеб Кириллович еще раз перечитал критическую статью в еженедельнике о повести Углова, посетовал на неважнецкий слог и, насвистывая безмятежную мелодию юности: «Позабыт, позаброшен», пошел бриться в ванную комнату. Мыльная пена неряшливыми хлопьями падала на пол. «Ничего, — говорил себе Кропов, — меньше зазнайства будет. С ума народ посходил. Написал человек десяток новелл, ну и что? На один глоток у каждого лихости не занимать, н-да… А ты второй раз глотни, третий. Не могу, братцы, не идет», — утвердительно итожил Глеб Кириллович, осторожно трогал намыленную щеку тыльной стороной бритвы и короткими взмахами начинал снимать скользкий белый налет.

Однако все это было накануне. И не просто накануне, а накануне утром, когда дневная кутерьма угадывается, как облако, что маячит посреди неба с утра, а дождь собирается лишь к вечеру.

В середине дня в секретариат принесли залитый сургучом хрустящий пакет. Кропов, будучи человеком осторожным, долго пытался втолковать курьеру, что он ошибся и пакет этот совсем не ему. Молодой парень, наверняка студент, участливо улыбнулся, ткнул пальцем в графленый лист и, обстоятельно послюнив карандаш, спросил:

— Вы?

Глеб Кириллович близоруко сощурился и по складам прочитал:

— Кро-пов. Н-да, выходит, что я.

— Вот и хорошо, распишитесь.

Теперь пакет лежал на краю стола, отливая сургучовыми нашлепками, перетянутый ко всему прочему тугим шпагатом, отчего имел молодцеватый и вполне начальственный вид. Не заметить такой пакет было просто невозможно.

Глупая привычка уходить последним. Вот и кукарекай теперь, досадовал на себя Кропов, разыскивая завалившиеся невесть куда ножницы. Затем Глеб Кириллович аккуратно перевернул пакет, потрогал шпагат и только тут заметил рядом со своей фамилию Углова. Получалось, что пакет вроде как им обоим. Открытие несколько озадачило Кропова, и, хотя нарушение обычной субординации было приятно (сначала стояло — Кропов, а уж затем — Углов), Глеб Кириллович почувствовал неприятный холодок в паху. Пакет был из горкома партии. Сколько помнит себя Глеб Кириллович, грамот в таких пакетах не присылали. Значит, и Углову тоже. Ну что ж, тем лучше. Глеб Кириллович испытал невольное облегчение, отложил ножницы в сторону — ему и карты в руки.

Утром Глеб Кириллович передал пакет Наташе и уже через час о нем забыл. Каково же было его удивление, когда в середине дня позвонил Углов:

— Зайдите ко мне.

Терзаемый недобрыми предчувствиями, Кропов машинально пронумеровал гранки и пошел к Углову. На почти пустом столе лежал все тот же злополучный пакет, аккуратно надрезанный с одной стороны.

— Вот, полюбопытствуйте, — Углов кивнул на пакет и тихо добавил: — Нас вызывают в горком партии, интересуются материалами дискуссии по каналу. Придется готовить объяснительную записку. Займитесь этим.

Конечно, в просьбе подготовить объяснительную записку не было ничего непривычного. Случись это в любой другой день и по другому поводу, Кропов пожал бы плечами, сказал «хорошо», возможно, ничего не сказал, а вышел из кабинета, как выходит всегда, с видом рассеянного безразличия. Сейчас же Глеб Кириллович почувствовал себя человеком уязвленным.

— Есть люди. Они это дело затевали. Почему не спросить с них? — последние слова Кропов не сказал, а даже выкрикнул.

— Я вас не понимаю. — Углов сцепил руки в замок, уронил их перед собой.

Как же Кропов ругал себя за несдержанность! Все устраивалось, и вдруг…

— Вы напрасно стараетесь навязать мне это дело.

— Ах, вот оно что! Разве вы не визировали данный материал?

— Это формальность. Я всегда был против.

— Когда это всегда?

— Спросите Гречушкина, я говорил: «От этой статьи пахнет авантюрой».

— Зачем же вы ее поставили в номер?

— Я всего лишь секретарь. Политику журнала определяете вы с Шуваловым.

— Маленькое уточнение. Вы — ответственный секретарь. Ответственный!!!

— Можете наложить на меня взыскание. Я был против данной публикации и никаких объяснений писать не намерен.

Углов ничего не ответил. Он вынул из бокового ящика газету, старательно расправил первую страницу и стал читать. Кропов неловким движением одернул мятые брюки и быстро вышел.

Итак, все собирались на летучку. Время от времени хлопала дверь, сотрудники заглядывали в редакторский кабинет, пересчитывали пустые стулья, приносили свои. Рассаживались на привычные места: заведующие отделами прямо у стола, спецкоры и художники — поближе к книжному шкафу. Дверцы шкафа закрывались неплотно, легко вытащить журнал или книгу. За редакторский стол садился опоздавший. Как правило, последним являлся Духов. Все ждали этого момента. Редактор изображал на лице гримасу сиротского сожаления, требовал внимания, стучал карандашом по зеленоватому, в палец толщиной, стеклу — предмет зависти всей редакции, и свистящим голосом, схожим с плохой магнитофонной записью, говорил:

«Вы повторяетесь, Духов. Скверная привычка — повторяться. Опять последний, и опять вы. Э-гм, садитесь за стол. Н-да, мой стол — лобное место».

Духов потешно раздувал щеки, издавал громкое «уфф», садился в глубокое кресло и тут же бросал реплику: «И мудрец сказал: «Вот лучшее средство сделать последнее место первым».

Пока редактор думает, пропустить ли дерзость мимо ушей и вместе со всеми посмеяться, а может, наоборот, отчитать Духова, сотрудники похохатывают, довольные заминкой. Ай да Духов, не подкачал.

Впрочем, сегодня все иначе. Сегодня все не так. Редактора нет, он лежит в больнице. Духов пришел раньше других и почему-то сел в торец стола, словно ему должно и необходимо разглядеть Углова, который сядет прямо напротив. Уже минут десять, как все собрались, никто не заговаривает. Гречушкин берет пепельницу, ставит ее на пол. Спецкоры сдвигают стулья, закуривают. В дверь проскальзывает Васюков, вяло отвечает на приветствия, пробирается к редакторскому столу. Ждут пунктуального Кропова и безразличного ко всему Чемрякова. Максим Семенович здесь, он стоит в коридоре, беседует с кем-то из авторов. Заведующий отделом науки смотрит на часы.

— Сколько? — одними губами спрашивает Васюков.

— Без пяти два.

Полонен еще раз зевает, видимо, для убедительности.

Никто не поддерживает разговора. Наконец приходит Кропов. Под мышкой — куча рукописей, галстук сполз набок.

— Виноват, — говорит Глеб Кириллович и без особых церемоний вешает пиджак на стул. Рубашка Кропова выглядит не особенно свежей. Лидия Андреевна поджимает губы.

Обзор номера делает Лужин. Голос у Лужина ровный, даже монотонный.

— Очерки, как всегда, на уровне, — говорит Лужин, — актуальны, читабельны, заставляют думать.

Заведующий отделом очерков в отпуске. Жаль — ему было бы приятно.

Потом о поэзии. Поэзия Лужину не нравится — нет открытий. Потом о культуре. Эпитеты меняются:

— Глубоко, многогранно. Хочется домыслить, ждешь продолжения разговора.

Лидия Андреевна дарит Лужину целомудренную улыбку.

Лужин листает журнал. Максим смотрит, как убывают страницы справа и прибавляются под левой рукой. Листает Лужин аккуратно, разглаживает страницу, словно журналу положено лежать раскрытым именно на этом месте. И кажется Максиму: новый взмах, и убавляется редакторский кабинет; еще взмах, и сдвигаются стены; еще — оседает потолок.

— «Неутоленная жажда», — говорит громко Лужин, долго и основательно расправляет журнал.

Если до этого многие слушали Лужина вскользь, больше думали о своих делах, то сейчас все сидят неестественно прямо.

— Статья-интервью… Публикация… — Лужин никак не может найти подходящего слова. — Н-да, тревожная публикация.

Заведующий отделом науки, со стороны похожий на плохо распрямленную скобу, потрогал костистый нос, углы непомерно большого рта обвисли:

— С…сомнительная публикация.

— Давайте по очереди, — Максим кивнул Лужину. — Продолжайте.

— Статья острая. Ее прочтут. Некоторые говорят, что это не наша статья. Не уверен. Еще надо подумать, чего здесь больше — экономики или нравственности? Почему же не наша?

— Потому, что мы привыкли сидеть в болоте. Все обтекаемо, все спокойно. Гнием и не чувствуем. — А это уже Васюков.

«Я же его просил помолчать! Бесполезно — порох. Теперь можно не спрашивать, кто желает высказаться. Стоит Лужину кончить — начнется базар».

— Дело не в статье. — Ну вот, уже и Толчанов полез, пухлый, голубоглазый, с румянцем во всю щеку, первый ас по вопросам спорта, и кулаки у него пухлые, похожи на сытую кулебяку. — Весь вопрос — во имя чего статья?

«А я что же? Сижу и смотрю на них. Так нельзя. Я власть, мне положено руководить».

— Толчанов, вы еще успеете сказать.

— Надеюсь.

«Ишь ты, огрызаться научился. А Лужину пора закругляться. Один черт, его уже никто не слушает».

— В общем, номер состоялся, — бормочет Лужин не слишком уверенно. — У меня все.

В кабинете успели накурить. Максим потянул раму на себя. Уличный шум ворвался в комнату. Хорошо. По крайней мере, не так тягостно.

— Кто первый? Не вижу желающих.

«Ну, Максим Семенович, теперь держись! Они считают меня виноватым. Почему? Кропов — понятно, не может простить мне Гречушкина. Ну и слава богу. Я и сам себе его простить не могу. А другие, что взбудоражило их? «Покой — основа творчества» — шуваловский афоризм. Полонен пошел дальше: «Достаточно одного скандала, чтобы попасть в полосу отчуждения». Им ничего не грозит, но они волнуются. Странные люди».

— Позвольте мне?

— Да-да, разумеется.

Полонен стесняется своего роста, сутулится, берет журнал, откидывает страницы крючковатым сухим пальцем.

— Авантюра, партизанщина, — слова выглядят необычными, сознание ухватывает их сразу. Максим поднял голову и посмотрел на Полонена. — Мы идем на поводу личных симпатий. Материал затрагивает научные проблемы, однако, — Полонен поискал глазами Гречушкина, — некоторые журналисты работают по принципу «лишь бы начальству угодить».

Полонен откашлялся и стал перечислять материалы, которые за последние полгода были отклонены Угловым. Максиму вдруг стало скучно.

Полонен садится, и сразу два стула начинают скрипеть.

— Если разрешите?

Максим и ответить не успел, поднялся Толчанов.

— Мы все ошибаемся, — Толчанов развел руками. — Кто-то больше, кто-то меньше. — Толчанов выдержал продолжительную паузу. — Почему никто не вспоминает статью Тищенко? Сначала кричим: «Виват! Ура! Тищенко оригинален! Тищенко бесподобен! Лучший материал года!..» И вдруг… Как вы помните, на такой же летучке было решено послать в Пермь Гречушкина. Кто перерешил? Максим Семеныч: «Властью, мне данной, отменяю». Однако накануне Максим Семеныч страстно и взволнованно убеждал нас в непорочности Гречушкина, его честности, благородстве. Проходит ночь, и благородный, правдивый Гречушкин отлучен: «Поеду сам». Но почему, на каком основании?! А то, что происходит дальше, вообще за гранью разумного. Нас бьют наотмашь, а мы молчим.

— Это к делу не относится. Мы разбираем восьмой номер.

«А этому что надо?» — Максим зло посмотрел на Гречушкина.

— Вы слышали?! — Полонен перегибается через стол, трогает Кропова за плечо. — Нам есть до этого дело, а ему нет. Пусть объяснит.

— С какой стати? — Васюков щелкает зажигалкой. Сигарета подпрыгивает, из левого угла рта перемещается в правый. — Гречушкин прав.. Мы разбираем конкретный номер журнала. Спорная статья? Слава богу, давайте спорить. Лично я за публикацию таких материалов.

«Вот видишь, твои дела не так плохи. У тебя есть единомышленники. Будь внимателен. Толчанов — неглупый парень. Пока главные обвинения исходят от него».

— Поставлена под сомнение объективность, профессиональная честность сотрудника. Если подобные поступки совершаются с такой легкостью, значит, можно поставить под сомнение каждого из нас. — Толчанов с нескрываемым злорадством посмотрел на Углова. — В том числе и вашу поездку, Максим Семеныч. Вы воспользовались промахом журнала в личных целях, и я берусь это доказать.

— Ну зачем же так? — Лица всех повернулись к Лидии Андреевне. Выступала она редко, и столь горячее участие непременно чем-то было вызвано. И теперь каждый сидел и думал: чем? — Суть наших отношений — творчество. Этот спор больше похож на склоку.

Брови Кропова подпрыгнули: ненормальная, что она несет?

— История со статьей о канале действительно пренеприятная. Я ничего не ставлю под сомнение. Но согласитесь, Максим Семеныч: если все было известно заранее и проект наших авторов уже однажды был отклонен, молчание Диогена Анисимовича по меньшей мере непонятно. Я разделяю беспокойство Полонена. И потом, ваша статья в еженедельнике. Простите, но это удар в спину. За престиж одного человека вы расплатились авторитетом целого журнала. Это несоизмеримые величины. — Лидия Андреевна капризно подобрала губы. — Ей-богу, я очень уважаю вас, но…

Глеб Кириллович пребывал в состоянии нервного возбуждения и, чтобы как-то отвлечься, рисовал стоклеточный квадрат и заполнял его цифрами ходом шахматного коня. «Все идет наилучшим образом, — думал Глеб Кириллович. — Внешне ничего не изменится. Я буду корпеть над версткой, ругаться с отделами, а он с забавной поспешностью плодить идеи и повелевать. Однако пора безмятежной власти кончилась, мой строптивый коллега. Сегодня вы отделаетесь легким испугом. Урон понесет Гречушкин. Еще вчера я сожалел о прошедшем партийном собрании. Что и говорить, вы послали меня в нокдаун. Теперь ваша очередь, коллега. Придется испробовать, хорошо ли натянуты канаты. Определенная робость в высказываниях? Согласен. Сотрудники стесняются вас критиковать. Впрочем, сдвиги налицо. Лидия Андреевна была настроена воздержаться, однако ж нет — говорит. То ли еще будет, мой друг».

— Это же черт знает что! — Васюков взъерошил волосы.

«Минуточку. Нашу мысленную баталию придется прервать. Ваш протеже рвется в бой. Послушаем Васюкова».

— Два слова по существу. Номер скверный. Из суммы безотносительных сочинений Лужин извлек главную мысль: номер посвящен призванию человека быть человеком. До коих времен хроническое однообразие будет истолковываться нами как подчинение главной теме? Аморфность суждений, боязнь микроскопической остроты как пристойность, антискандальный иммунитет. Нельзя же мир поставить на голову и утверждать с кроткой улыбкой, что он никогда не стоял на ногах!

Лидия Андреевна прочувственно вздохнула. Ах как она жалела, что ввязалась в этот спор! Кропов сидит, как сфинкс. Можно подумать: он здесь ни при чем. Накануне он вызвался ее проводить. Вечер располагал к откровению, и она сама начала этот разговор. «Вы считаете, мне надо выступить?» — спросила она. Он посмотрел на нее взглядом долгим и странным. Внезапно наклонился и поцеловал руку. «Конечно, добрая и неповторимая. Обязательно выступить». Она скосила глаза на его розоватый затылок — он чуть просвечивал. Ей захотелось погладить эту голову, но она удержалась. «Глупая женщина, — грустно подумала Лидия Андреевна. — У меня все случается с опозданием». Она протянула руку, смущенно поправила накрахмаленное жабо. «Вы ненормальный, взрослый шалун. Вот вы кто».

А Васюков все говорил:

— И вот среди общего сухого хлама появляется материал, способный взорвать ложное благополучие. Зреют неприятности. Какие неприятности? Большой ученый совет не пришел ни к какому выводу. Значит, правомерны обе точки зрения. Почему же с такой стремительностью мы спешим откреститься от самих себя? Всю нашу энергию мы тратим на то, чтобы найти виноватого, пригвоздить его к столбу позора: министр сказал… в горком вызывают… в главке недовольны. Кому нужна эта суета?! — Васюков перевел дух и залпом выпил оставшуюся в стакане воду.

— Материал не проверен. Это элементарное требование к любой публикации. — Глеб Кириллович сел удобнее, перевернул лист. Опять эта предательская дрожь в руках. Он опустил руки на колени.

— Не проверен? Где? В главке, который мы критикуем?

— Кто это «мы»? — брови Полонена сложились домиком, лоб убавился, а лицо стало злым и острым. — Вчера — «История с продолжением», сегодня — история с каналом. Хватит. Я не хочу, чтобы на моих костях кто-то строил карьеру.

Васюков смешно сморщил нос:

— На твоих костях много не построишь. Не оправдываю поступок Углова. Мне он тоже не по душе. Однако я за его статью на страницах нашего журнала.

«Молодец Васюков, — одобрительно думает Максим. — Все очень продуманно и весомо. А вот в конце сбой. Этого говорить не стоило. Ситуация проясняется. Сейчас будет говорить Кропов. Вот он убирает очки, складывает разрисованные бумаги. Разрывает их пополам, потом еще раз. Отлаженный ритуал».

В отличие от других, Кропов говорит сидя:

— Я принимаю позицию Васюкова…

«В этом месте мы его прервем. Должен же я как председатель воспользоваться своим правом?»

— Может быть, сначала Диоген Анисимович?

— Пожалуйста, я ни на чем не настаиваю.

«Какое доброе лицо, какой уступчивый жест! Мне должно быть стыдно за свои подозрения».

— Я выполнял указание редактора, — Гречушкин отбросил прядь волос со лба, давая понять, что говорить он настроен обстоятельно. — Статья получилась. Какие-то детали, их стоило уточнить. Знал ли я о них?

В наступившей тишине убаюкивающе тикали часы. Никто не смотрел на Гречушкина. У Кропова подвижное лицо. Приподнимаются надбровья, на щеках выступает румянец, губы тоже двигаются, вправо, влево, вниз. «Он наверняка скажет — нет, — думал Кропов. — Ему некуда деться. Если знал, значит, сознательно шел на скандал. Если не знал, есть смысл поговорить о профессиональной несостоятельности. Настало время платить по векселям, Диоген Анисимович».

Максим почувствовал усталость. Ему подумалось, что это не столько его усталость, сколько усталость Гречушкина. Она передалась ему, усилила его собственную. «Говори, Гречушкин, тебе говорить нужно. Тут «могу, не могу» не считается. Эти люди через месяц должны принимать тебя в партию. С ними в прятки играть не годится. Вот ведь какая история, Гречушкин. И соврать тебе нельзя — я здесь сижу».

Гречушкин вытянул руку перед собой, потрогал спинку стула. Так делают слепые, когда пробуют рукой воздух из-за боязни натолкнуться на какой-нибудь предмет.

— Знал, — сказал Гречушкин громко. — Я высказал свои опасения Максиму Семенычу.

«Бред, сумасшествие, этого не может быть!» Казалось, Максим услышал, как хрустнули шейные позвонки; все, как один, повернулись в его сторону. «Спокойно! Почему ты считаешь, что поверят ему? Возьми себя в руки. Милый, отчаянный Васюков. Только я могу оценить твое состояние. Закусил губу и смотришь прямо перед собой. Все, что я ни скажу, теперь будет звучать как оправдание».

— Итак, вы мне высказали свои опасения. Продолжайте. Надо полагать, я что-то ответил вам?

Гречушкин отвел взгляд в сторону:

— Вы сказали, что я похож на человека, который бежит впереди собственного визга.

«Он не так прост. Не будь я жертвой, стоило бы оценить такой ход. Это выражение действительно принадлежит мне, и я люблю его повторять. Точный расчет. Настолько точный, что даже Васюков начинает сомневаться».

— Я сказал: «Возражения главка основательны». Вы пожали плечами: «Так и должно быть, иначе зачем статья?»

«Ай да Гречушкин! Недооценил я тебя. — Кропов хмыкнул. — Врет. И не просто врет, врет напропалую. Углов слишком умен, чтоб тебе такие козыри дать. И держится молодцом. Глазом не повел. Все ты учел, Максим Семеныч, самую малость забыл — трус Гречушкин».

Еще что-то объяснял Гречушкин в ответ на подчеркнуто-спокойные вопросы Углова. Духов, застигнутый летучкой врасплох, никак не мог определить, чью сторону занять; ворочался на узком стуле Полонен. И среди этой круговерти внушительно и строго стоял Кропов, накрепко ухватив край стола, близоруко щурился на разрисованный случайными узорами лист и обдумывал свою пространную, доказательную речь.

— Не всякие открытия вызывают радость, иные удручают. Но не в этом суть. — Слово «суть» Кропов сказал громко, с упором на мягкий знак. Получилось выразительно. — Речь идет о принципах. Правомерный вопрос: можно ли вступать в дискуссию, не зная существа проблемы? Ответ очевиден — нет.

— Статья о канале показала доскональное понимание проблемы. Вы сами говорили: можно позавидовать уровню научной аргументации. Разве не так?!

Глеб Кириллович усмехнулся:

— У вас отличная память, Васюков. Именно так. Никто не ставит под сомнение качество статьи. Речь идет о правомерности ее публикации. Журнал не имеет права рисковать своей репутацией. Если сотрудник не знал столь значительных частностей, о каких уже упоминалось, то он скверный журналист, неглубокий журналист. В противном случае — скверный и непорядочный человек. Кое-кому не понравилось выступление Толчанова. Ничто не происходит само по себе. Петр Васильевич, — Кропов сделал легкий поклон в сторону Васюкова, — призывал нас не спешить с выводами — достойный призыв. Выступление Толчанова — крик души, если хотите, печальная закономерность редакционного бытия. Сначала статья о канале и эти сентенции: «Нам нужен скандал, мы засиделись, привыкли к спокойной жизни». Потом, — Кропов долго подбирал подходящие слова, — вы бросили вызов всем нам, Максим Семеныч.

Я допускаю — статья Тищенко неточна. Ну и что? Таких неточностей совершается тысячи. Однако жизнь не остановилась. Страна велика — всем не угодишь. Обидели одного, но воспитали тысячу, десятки тысяч. Если хотите, это запрограммированные издержки пропаганды. Вы же подорвали доверие к журналу, который мог одновременно говорить с миллионом таких вот Улыбиных, прочищать им мозги, наставлять их на путь истинный. Кстати, оба материала появились у нас не случайно. Вы были инициатором этих публикаций.

— Ну зачем же так! — улыбка получилась виноватой. Максим покачал головой. — Каждое из этих выступлений было одобрено не только мной.

— Да-да, Шувалов и я визировали оба материала. Видимо, это тоже входило в ваш план. Вы все рассчитали, даже болезнь…

Кропов не успел договорить.

— Вы хотите сказать… — Максим непроизвольно подался вперед.

Глеб Кириллович почувствовал холодный, вязкий ужас. И, как случалось тысячекратно, его решительность иссякла, как пламя, вдруг лишившееся доступа воздуха. Он сделал шаг назад, но сзади была стена, и он ткнулся в нее угловатыми лопатками.

— Я… — Кропов облизал губы и скорее вытолкнул из себя, нежели сказал, последние слова: — Слишком м…много случайностей. У нас еще есть главный редактор. Вы уверовали в свою непогрешимость, это не проходит бесследно.

— В самом деле! — взорвался Толчанов. — Вчера мне вернули материал с восклицательным знаком во всю страницу: «Одумайтесь, Толчанов», и весь разговор.

Беспокойно скрипели стулья, сухо и отрывисто покашливал Васюков, кто-то предложил объявить перерыв, на него зашикали. До Максима долетали обрывки фраз. Он прекрасно понимал: пройдет минута, другая, и расплывшееся вдруг напряжение соберется снова, стянет удушливый воздух, приблизит друг к другу лица, как если бы кто-то собирался их снимать крупным планом. Серая поволока табачного дыма, как серый пух, повисла на пятироговой люстре.

«Что я скажу им? Я ничего не знал. Откровение Гречушкина — дешевый вымысел, увлечение шалуна. Почему он так поступил? Не может простить моей поездки в Пермь? Странно, мы, кажется, объяснились. Чего же еще? Страх перед Чередовым? Глупо, он никак не зависит от него. Значит?.. Да-да, в его понимании я банкрот, отработанный пар. Со мной невыгодно иметь дело. Гречушкин… Струсивший единожды — опорой не станет. Тоже верно. Но месяцем раньше я доказывал обратное: Гречушкин достоин быть членом партии. Порядочность, честность, доброта — да мало ли эпитетов я ему отпустил! Но это еще не все. Есть ты, твоя статья. Сейчас тебя спросят: «Как же так?» Ты начнешь объяснять сбивчиво, взволнованно. «Я не знал», — скажешь ты. «Это единственный шанс», — скажешь ты. Спокойно, не надо торопиться. Кропов ждет твоего промаха, подумай об этом».

Максим посмотрел на часы. Курильщики делают последние затяжки. Международники спокойны. Их ничто не волнует. Да, вот в чем дело: «В девятнадцать тридцать хоккей. Мне бы ваши заботы, братья-разбойники! Кропов рисует, Гречушкин сник. Мне плохо, ему и того хуже. Полонен и Толчанов? Заядлые спорщики, всегда на разных полюсах. И вот, поди ж ты, объединились!»

Максим смотрит прямо перед собой, кашляет.

— Из двух зол выбирают меньшее, — его голос чуточку хрипит, слова боком входят в эту нервную тишину. — Вам всем надлежит сделать выбор. Но прежде я рискну рассказать маленькую притчу.

Жил на свете юноша, который очень искусно ловил птиц. А рядом в доме жил мудрец. Он знал про людей все, что может знать сверхмудрый человек. И хотя известность юноши была велика — он считался лучшим птицеловом, — известность мудреца была еще больше: к нему за советом приходили все жители города, от мала до велика. Юноша был молод и очень завистлив. Однажды он пришел на базар и решил перехитрить мудреца. «Все люди будут видеть мою победу, и слава мудреца померкнет» — так рассудил юноша. Он незаметно взял маленькую птицу в руки и спросил мудреца: «Скажи, мудрец, живая у меня в руке птица или мертвая?» А сам подумал: «Если мудрец скажет живая, я сожму кулак, и птица окажется мертвой. Скажет мертвая, я разожму руку, и она полетит». Мудрец смотрел на юношу и молчал. «Что же ты молчишь, старик, я жду». «Как ты захочешь!» — ответил мудрец.

Молчание было достаточно долгим.

— Н-да, — невесело протянул Лужин. — Уж кому я не завидую, так это птичке.

Максим натянуто улыбнулся:

— Достоинство правды нельзя определить на вес. Важнее та, которая тяжелее. Справедливость всегда равнозначна, поэтому она и есть справедливость. Я писал статью против Тищенко, против людей, для которых существует среднеарифметическое понятие «человек». Это преступное понятие. Авторитет и престиж журнала утверждаются не в пересчете на тысячи, а в личном контакте с каждым человеком.

Тут витийствовал Толчанов, дескать, печати должны бояться. Я с ним не согласен. Страх не может стать нормой общения. Печать должны уважать. За последние два года мы сделали тридцать четыре проблемные публикации. В ответ на них мы получили тридцать семь писем. По письму на каждое выступление. В это трудно поверить, но… Злосчастная статья трех академиков. Меня спрашивают: «Что там у вас произошло?» А я теряюсь с ответом. Я действительно не знаю, что у нас произошло. То, что статья вызвала полемику, говорит в ее пользу. Два раза заседал ученый совет. Сделан запрос в экспертную комиссию. Министерство сельского хозяйства настаивает на пересмотре трассы канала. Проект трех академиков вряд ли будет принят, но существующий проект будет скорректирован. И наша задача — добиться этого.

— Значит, каждый может писать все, что ему заблагорассудится? — Толчанов смешливо хлопнул в ладоши.

— Печать создает общественное мнение. Вас интересует, знал ли я о предыстории? — Теперь Максим смотрел на Гречушкина, смотрел в упор. Чувствовал, как Гречушкин сжался под его взглядом. — Да, знал. Диоген Анисимович не вдавался в подробности. Его волновали вероятные осложнения. — Максим сделал над собой усилие, губы тронула усмешка.

Лицо Гречушкина стало серым и тусклым.

— Точка зрения каждого может оказаться ошибочной. Важно ее иметь. Представьте на минуту, что ничего не случилось. И завтра в одной из центральных газет наши материалы о канале будут признаны как разумные. Что придется пережить многим из вас? Мне не хотелось бы оказаться на их месте.

— Нетрудно предположить и другой исход, — Кропов смотрел на Максима и улыбался всем лицом сразу.

— Пожалуй, тогда все останется, как есть. И нам надо лишь доказать, что наше выступление не было случайным. Товарищам, которые протащили свой проект незначительным большинством голосов, вряд ли нужен скандал. Они постараются не заметить нашей статьи. Но вас они будут уважать или, как говорит Толчанов, бояться. — Углов намеренно задержал взгляд на Полонене. — Все уверены, что материал готовили вы.

— Должен вас разочаровать. Мною уже сделано соответствующее разъяснение.

— «Был против». Только за последние два часа Полонен повторил эту фразу шесть раз. Но материал был завизирован им. Случайность или закономерность? Был против и смолчал. Значит, вы на что-то надеялись?

— Я этого не говорил.

— Разумеется. Перед вами стояла иная задача — парализовать Гречушкина. Теперь о моей статье в еженедельнике. Всех интересует, почему я так поступил. Я мог бы ответить однозначно: посчитал необходимым. В этом ответе нет ничего неуважительного. Но мы не можем так, мы слишком совестливы. Каждый день я кому-то что-то доказываю. Да, я отказался от решения, принятого накануне, — послать в Пермь Гречушкина. При нашем первом разговоре мы были единодушны в мнениях. Написанное Тищенко — аксиома. Гречушкин едет, чтобы подтвердить ее. Но ведь возможен и другой вариант: Тищенко ошибся. А они с Гречушкиным друзья.

— Какое это имеет значение?! — Кропов насмешливым взглядом обвел присутствующих. Вы все видите, хотелось сказать Кропову, этот человек готов поставить под сомнение каждого из нас.

— Определенное и вполне ощутимое.

Толчанов воспользовался паузой и громко чихнул.

— Значит, вы сомневались, что Гречушкин напишет правду?

Максим какую-то минуту молчал.

— Тогда нет.

Разделение на «тогда» и «теперь» насторожило Кропова.

— Вы сказали «тогда», — оживился Глеб Кириллович. — А теперь бы вы… — он не договорил.

— Я выступаю, а не даю показания, — отрезал Углов. — С точки зрения журнала, туда мог выехать любой сотрудник. А если Улыбин прав и совершена ошибка? Тищенко — человек с именем, признанный авторитет. Объяснений с газетой не избежать. Чередова знают все. Я собрал чемодан и уехал. Все остальное вы уже слышали. Худшее подтвердилось.

— Вы даже ни с кем не посоветовались.

— Почему же ни с кем? Был долгий разговор с Чередовым.

Кропов роняет очки, они раскачиваются на одной дужке. Иногда электрический свет падает на стекла, и тогда кажется, что очки кому-то самостоятельно подмигивают.

Расходились молча, чувствуя скорее неловкость, чем усталость. Часы размеренно пробили шесть раз. По обыкновению, после летучки Максим возвращался в свой кабинет, садился у окна и будто прокручивал события в обратном порядке. Хотел знать, где сказал неудачно, в чем поспешил, чего не заметил. Сейчас наспех столкнул бумаги в ящик стола и сразу же уехал в больницу к Шувалову.

Шувалов лежит, запрокинув голову. По потолку ползет большой серый мотылек. Шувалов наблюдает за ним. Рядом с кроватью на тумбочке громоздится стопа книг. Он читал целый день, другого занятия не было. Шувалов рад-радешенек, что отвлекся, что есть вот такой несмышленый мотыль, за которым можно следить.

Приездом Максима Шувалов доволен. Не в его привычке «охи» да «ахи». Максим смотрит на шуваловские руки. Они лежат спокойно, умиротворенно поверх одеяла.

Максим рассказывал все по порядку. При каждой очередной паузе Шувалов загибает пальцы рук, вроде как разделяет сказанное на главы и части. В палате Шувалов лежит один. Стоят еще две свободные кровати, застланные чистым бельем. На каждой по голубому одеялу, сложенному треугольником. На тумбочке, за кроватью, стоит банка, в ней цветы: две белые астры и один георгин, красный георгин. Изредка Шувалов переспрашивает что-нибудь, уточняет фамилии. Рассказ о летучке Шувалов слушает внимательно, так, по крайней мере, показалось Максиму. Когда же Максим заговорил о выступлении Кропова, Шувалов вдруг спросил:

— Вам и в самом деле Диоген Анисимович ничего не говорил?

Максим покраснел. Получалось, что Шувалов сомневается в его словах. Никак не мог унять волнение, отчего покраснел еще больше.

— Ничего.

Он мог рассказать Шувалову о своей встрече с Гречушкиным, но тогда надо рассказывать и многое другое, о чем больному редактору знать ни к чему.

Больше Шувалов не перебивал его, не размышлял, как это делал обычно по ходу разговора. Лежал, чуть прикрыв глаза, и было непонятно — дремлет он или слушает. Только однажды — Максим уже настроился прощаться, стал торопливо перекладывать из папки в папку прочитанные рукописи, заменять их новыми — Шувалов облизал губы и заметил:

— Ларин. Где-то я слышал эту фамилию? А, ну да, ну да. Вы мне дневники полярника показывали. Они что же, однофамильцы?

«У старика цепкая память», — Максим не удержался, почему-то посмотрел на руки Шувалова.

— Мне показалось, вы дремлете. Ошибся, значит.

— Ошиблись, — согласился Шувалов. — Свет скверный, глаза устают.

— С Лариным целая история. — Максим еще не знал, что он скажет о Ларине и стоило ли вообще говорить о нем. Шувалов терпеливо ждал. — Старик оказался отцом. Узнал я об этом много позже, когда уже уезжать собирался. Жалел, что дневники в Москве остались.

— Досадно, — сказал Шувалов вслух и опять замолчал.

Максим, собравшийся совсем уходить, снова присел. Кто знает, может, старик разговорится. Главный угадал его настроение, покачал головой:

— После, потом. Я подумаю.

Вот уже третий день, как он чувствует себя лучше. Мысли, заботы, соизмеримые с их важностью, первоочередностью, входят в сознание, глушат боль, пробуждают чувство голода и беспокойства. Ему еще запрещено вставать, но он уже порывается это делать. Негласно, конечно, чаще ночью.

Полумрак, тишина. Дежурная сестра дремлет, уткнувшись в пуховой платок. Кто-то вскрикивает во сне. Но это так — привиделось непривычное, и снова тишина. Сигнальные лампочки над палатами безмолвствуют, уставившись в темноту слепым окном. Удобнее времени не придумаешь, он все рассчитал с вечера. Можно увеличить нагрузку. Вчера он доходил лишь до половины, сегодня одолеет весь коридор. Туда и обратно — двести двадцать шагов.

Уйдет Углов, и он неминуемо станет думать об Углове. Его призывают быть третейским судьей, а ему вот претит эта роль. С какой стати мирить Углова с Кроповым? Если мирить, значит, признать, что они в ссоре. Он склонен считать подобные столкновения нормой, проявлением индивидуальности. В конце концов отношения между творческими людьми всегда сложны. Он предоставил Углову полную свободу действий. Сделал это сознательно. Журналу нужен работающий зам, а не еще один совещательный голос. Ему, впрочем, тоже. Настало время пристяжных делать коренниками.

Рассудил трезво, по-шуваловски: «Беспокойство, тревожное настоящее — гарантия спокойствия и уверенность в будущем. Надо думать о будущем».

Вспомнилась злая шутка Чередова: «В твоем журнале, как в тридевятом царстве. Десять суток скачи, ни до одной границы не доскачешь. Зажирел ты, Шувалов». Он не настроен был ссориться. Все так и закончилось неудачной шуткой. Доказывать обратное — значит принимать всерьез упрек Чередова. Он смолчал умышленно.

Шувалов уже вел переговоры с Угловым. Негласно, на свой манер, потому и упрек Чередова оставил без ответа, не хотел привлекать внимания.

Если по существу, журнал не был его детищем. Вызвали, сказали, что доверяют дело важное. Дали неделю на раздумье. А уже наутро интересовались, как он решил. Он привык к газете, и внезапный переход в иное качество был для него поистине шагом за черту видимого, шагом в неизвестность. Тяготила торопливость, с которой этот шаг был сделан. Какое-то время он пребывал в растерянности. Не мог привыкнуть к размерам материалов, к необходимости ждать выхода номера целый месяц. Кажущаяся простота обернулась стороной обратной. Все написанное, прочитанное он видел на газетной полосе и никак не представлял на страницах журнальных. Перед ним раскладывали листы макета. Он торопел от одного вида их. Ждали его замечаний, советов (журнал переживал затяжной спад). Советы, вмешательство были необходимы. Неспроста же ему поручили это дело. Значит, надеялись на что-то, рассчитывали. Он избегал категоричности, высказывал лишь сомнения. В газете этого было достаточно. Опыт, знания делали его авторитет непререкаемым. Тут, в журнале, было все иначе: ждали указаний. Журнал критиковали за отсутствие последовательности, видели грех в случайных публикациях. Журнал нуждался в стабильности, в равновесии. Его окружали незнакомые люди. Шувалов все время повторял для себя — разные люди. Их молчание естественно. Не принимай его за враждебность, за неприязнь. Неудачи журнала, в них стоит еще разобраться. Не спеши с выводами. Среди немого созерцания, готовности выполнять любые твои указания, пусть даже абсурдные, нет-нет и промелькнет недоуменный взгляд, сочувственная интонация… Сейчас вы на равных. Они привыкают к тебе, ты к ним. Твоя задача — обогнать их, привыкнуть и понять быстрее. Легче всего всех и вся обозначить знаком минус. Не торопись. Здесь достаточно твоих союзников — распознай их.

Это было похоже на напутствие для самого себя. Он так и назвал его — «Моя декларация». Ему много удалось. Журнал уже не лихорадило. Вернулось чувство уверенности. Их изредка хвалили, ругали за частности, но в целом — а его, как редактора, волновал именно итог — состояние равновесия наступило. Если люди уходили из журнала, то без надрыва, без истерики, как бы отдавая дань творческой эволюции — каждому свое. Если приходили, то опять же сознавая весомость предложенного, с чем можно соглашаться или не соглашаться, но уж никак не пренебрегать. Он мог быть доволен собой. Вряд ли он еще раз сменит крышу и займется каким-то иным делом. И годы не те — пятьдесят шесть. Опять же привычка — он из однолюбов.

И вдруг этот взрыв: появление Углова — прямой противоположности ему самому. Как назвать подобное состояние? Живет человек. Все-то у него получается. Может, взлетов нет особых, зато и провалов нет. Вроде как разучился ошибаться. Ему завидуют, на него ссылаются, в пример ставят. А сам он страдает. Гложет червь сомнения: так ли живу? День на день похож, час на час. Хочется ему взорвать спокойствие, знает, что во вред себе, а сил удержаться нет, руки чешутся. И этим он недоволен, и тем. Кругом недоумевают: стареет человек, брюзжит. Угомониться советуют. Слава богу, не мальчик. Глупые призывы. Не к месту и не ко времени. Человек себя на излом пробует. Есть еще порох! Могу не только по течению, но и против могу.

Эти минуты нетерпения будоражили Шувалова, испарина выступала обильная, и он еще долго отходил, мучаясь невысказанной мыслью: с чего начать?

Сейчас он уже не помнит точно, когда и кто обратил его внимание — дескать, есть такой Углов, стоит приглядеться. Многие недоумевали: слишком велика разница в возрасте. На фоне Углова он почти дед. А он шел напропалую. И на вопрос: с кем вы советовались? — отвечал: со своей совестью, совестью коммуниста.

Он не ошибся. Его идея взять молодого зама не осталась незамеченной. Опять заговорили о шуваловской прозорливости, о чутье на таланты. Сам факт, что Шувалов заметил Углова, стал своеобразной аттестацией будущего зама. Максим получил духовный кредит.

…Шувалов сделал усилие, сел. Боль в правом боку еще держалась. Покосился на оставленные рукописи. Очень отчетливо увидел усталое лицо Углова, постаревшее, осунувшееся. Вздохнул. Сегодня зам ему не понравился. Шувалов готовил себя к потрясениям. Это было даже интересно — предполагать, с чего начнет Углов. Привычная схема несколько нарушилась, заболел сам Шувалов.

Кропов все время твердит: «Вы должны принять чью-то сторону». Ох уж этот Кропов! Никак не может забыть обиды, считает, что Углов занял его место.

Когда Шувалов принимал журнал, ему говорили: Кропов самолюбив, рефлексивен, подвержен настроению, эгоистичен. Лучше, если вы замените ответственного секретаря. Мы найдем ему место. Шувалов попросил не торопить его. Десять лет совместной работы не прошли даром. Он сумел разглядеть больше. Работоспособен, исполнителен, опытен, осторожен. Нет, он не жалеет о своих решениях, считает их единственно верными. Кропов остался в журнале. Пока он добивался стабилизации, кто-то должен был заниматься повседневной работой. И Кропов работал. Какие идеи он вынашивал, чем руководствовался, насколько был корыстен в своем усердии — это уже другая сторона медали. Он не забыл о ней, когда ему понадобился новый зам. Сказав «а», совсем необязательно говорить «б». Заместителем стал Углов.

Потом была беседа с Кроповым. Многословная, долгая. Он дал ему выговориться. Кропов не выбирал выражения, пригрозил уходом.

Разуверять не стал: «Я бы не советовал. А там как знаете». Реплика подействовала. Кропов осекся, разговор пошел в нормальных тонах. Его решение считали спорным. Старички не скрывали недовольства: «С Кроповым было бы спокойнее». Возможно. Он лично рассудил иначе.

На улице засигналила санитарная машина. Череда мыслей оборвалась. Шувалов вытянул руки, посмотрел на них. Удивила худоба пальцев. Сжал и разжал кулаки.

— «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой». Справедливо замечена, Михаил Юрьевич, очень справедливо. — Сказал и засмеялся тихим, ровным смехом. Впервые за последние двадцать дней болезни.

Надо выздоравливать.

Они долго стучали в квадратное окошко. Наконец раздался скрежет открывающегося замка (в приемном покое никого не было), створка отлетела в сторону.

— Чего надо?

— К Шувалову.

Старуха приподнялась со стула, и теперь были видны тяжелая, в складках, кожа лба, белый платок, прищуренные выцветшие глаза.

— У него есть уже.

Полонен посмотрел на Кропова, Глеб Кириллович себе под ноги.

— Высокий?

— Нормальный. Брунет.

— Он, — невесело подытожил Полонен.

— Пожалуй, — согласился Кропов. — Поехали домой.

Полонен раздраженно повел плечами:

— Странно, а машины у входа нет.

Максим стоял у лестничного окна. Он сразу узнал нескладную фигуру Полонена. Полонен повернулся спиной к ветру и делал бесполезные попытки прикурить. Стукнула дверь, на улицу вышел Кропов.

Дул сильный ветер, он кружил колкую пыль, рвал листья. Листья тоже кружились и падали сначала на рослого Полонена; их тут же сдувало, они сыпались на плечи Кропову. Листья были похожи на крупный серпантин. Те двое, внизу, о чем-то поспорили, затем пошли рядом. Максим подождал, когда они свернут за угол, и стал спускаться.

По коридору второго этажа шел больной. Громко шаркая шлепанцами, останавливался, кашлял и шел дальше. Максиму показалось, что он знает больного. Лица не было видно, выдавала походка, качающаяся, с упором на ногу, с которой начинался шаг. Храмов! Максим подождал, пока человек поравняется с лестничной площадкой, окликнул его.

Храмов лениво почесал небритый подбородок:

— А… это ты.

— Тоже здесь?

— Здесь, — вяло подтвердил Храмов. — А ты все там же, в издательстве?

У Максима дернулась левая щека. Было неприятно: Храмов не узнал его.

— Там.

Храмов взъерошил волосы, видимо что-то порывался вспомнить. Слезящиеся глаза его были прищурены и выдавали усталое сожаление: «Нет, не то, запамятовал. А может, и не помнил никогда».

— Слушай, — он обнял Максима за плечи, — у тебя, случаем, выпить не найдется?

— Нет. Да и зачем вам?

— Сам не знаю, — Храмов почесал за ухом. — А здесь что же, кто из ваших лежит? — И, не дожидаясь ответа, сам себе кивнул: — Понятно. Пустой ты, значит? Жаль. Пойду к соседям. Может, у них чем разживусь.

— А что у вас?

Гримаса недоумения застыла на отечном лице.

— Душа. — Храмов поднес палец к губам: — Тсс… — Он крутанулся на левой ноге и, чуть прихрамывая, пошел прочь.

Весь следующий день Максим провел на даче, уехал туда последней электричкой. Нина посчитала затею ненормальной, ехать отказалась. В вагоне он сидел один и всю дорогу спал. Когда вышел на перрон, удивился, что не проехал. Темень стояла кромешная. Одинокий фонарь в конце платформы излучал желтоватый простуженный свет. Фонарь периодически гас и зажигался снова. Он пошел на этот фонарь, ногой нащупал ступеньки лестницы, спустился на полотно. Идти дорогой было рискованно: прошли затяжные дожди. От полотна пахло гудроном. Шел осторожно, два раза уступал дорогу встречной электричке.

Когда пришел на дачу, была уже глухая ночь. Долго возился с замком, наконец открыл его; не раздеваясь, рухнул на самодельный топчан и тут же уснул. Просыпался тяжело, почувствовав, что время к полудню. Долго лежал с открытыми глазами. Все думал, почему он здесь. Сквозь закрытые ставни пробивалось солнце. Лучи были похожи на свежеструганые смолистые планки. Свет прозрачный, в нем серебрилась пыль. Максим стал растирать затекшее тело. Холодный воздух стеганул по лицу, перехватило дыхание. Максим улыбнулся солнцу и побежал к пруду.

Его беспокоили события последних дней. Они могли случиться в любое время. Умышленно или неумышленно, но он оказался в кольце. На минном поле. А карты этого поля у него нет. Но он не настроен проигрывать. Ему необходимо сосредоточиться, выделить главное. Возможно, дача не лучшее место. Сейчас здесь холодно, неуютно. Но еще есть лес. Он пойдет в лес и все обдумает.

Ел наскоро, в мыслях уже был там, в лесу. Все, как обычно. На что-то решившись, считал это решение единственным и страшно переживал, что не может немедленно опробовать, проверить идею. Лес стоял хмурый, озябший, переполненный запахом прелого листа. Попадались грибы. Максим приспособил куртку: завязал рукава, получился мешок. Уже через час мешок тянул руку, и только тут он подумал, что грибы ему вроде как ни к чему. Нина ахнет и обязательно скажет: «Господи, кто же их будет чистить?» Вопрос сам по себе нелепый — в кухне их только двое. Если не он, значит, она; если не она, значит, он.

Прислушался к шуму электрички; не угадать, где-то впереди. Забросил мешок на спину и пошел напрямик, сбивая сапогами подшившие сучья.

Конфликт в редакции, Гречушкин, критическая статья — все навалилось разом. Переживания не в счет. Самоистязание, самопорицание — все могло быть, но не сейчас, нет времени. Ему и надо всего ничего — глоток сочувствия. Он пойдет к друзьям. Друзья поймут, найдут нужные слова.

«Да, да, — говорили друзья. — Ты прав, это свинство… Не понравилась повесть — ругай повесть, зачем же обобщать? Сколько людей, столько мнений. Справедливая критика? О чем ты говоришь? Плюнь и забудь».

Окрыленный их участием, он предлагал написать статью в противовес той, несправедливой, предвзятой.

«Статью? — переспрашивали друзья. — Статью можно. Только зачем тебе это?»

«Как зачем? — возмущался он. — Чтобы знали, чтобы было не повадно».

«Да ты не горячись! — успокаивал кто-нибудь из друзей. — Подумай. Тебя замечают, о тебе пишут. Этому надо радоваться. Надо. И потом Димов. Ты знаешь Димова? Ах, не знаешь. Так я тебе скажу — скандальный тип. Его никто всерьез не принимает. А статью о тебе я напишу. Ты же знаешь, мне раз плюнуть. Я бы и сейчас написал, кабы был уверен — на пользу. Начнется перебранка. И там не уследишь, кто что скажет. А ты человек впечатлительный… Нельзя-а-а-а».

Он вышел на светлую поляну. Березы, лишенные привычного наряда (листья желтыми пятнами еще вспыхивали кое-где), стояли понуро, паутину ветвей раскачивал ветер. Солнце основательно пригревало, воздух казался теплым и ласковым. Он выбрал место посуше, упал на спину, раскинул руки и так лежал, блаженно жмурясь, с единственным желанием — все забыть.

Сейчас, когда он возвращался в мыслях к этим разговорам, где ему невольно приходилось быть просителем, проговаривал их в мыслях заново, — он понял: ему сочувствовали, вместе с ним негодовали, но никто не говорил о повести. Не опровергал статьи, не радовался его творческой удаче. Они говорили: плюнь, смотри на жизнь проще, критики тоже люди, с тобой сводят счеты. Возмущались искренне. Но ни один не сказал: «Я читал и завидовал тебе. Все мишура, старик, ты написал отличную повесть». Откровеннее других был Корнилов. Тот самый, что наставлял Нину: «Куда смотрит ваш муж? Одна книга, и он член союза. Вы можете на меня рассчитывать. Я готов помочь».

Ах, Нина, Нина! Она все та же: целеустремленная, невыносимо деловая. Уступи ей Максим, и все действительно будет в порядке. Да вот беда — он стал другим. Не хочется уступать. Впрочем, Корнилова вспомнила кстати. Случилась беда, и Максим пошел к нему.

Зачем? Просить о книге? Нет. Их ничего не связывает. Он мог рассчитывать на искренность. Всего один вопрос: так ли уж плохо он пишет или?..

Ну конечно же он рассчитывал именно на «или».

Корнилов скуп на слова, не успокаивал, не взывал к справедливости. Буркнул хмуро, будто оттолкнул от себя:

— Никак. — Увидел недоумевающий взгляд, пояснил: — Существует проза, которой могло и не быть. Ее нельзя назвать плохой, причислить к халтуре. Иное измерение — она никакая. Ее можно печатать, а можно и не делать этого.

Да, он хотел написать повесть. Еще сюжета не было, а он уже твердил — напишу повесть. Рассказы — их можно сочинить прорву — никто не заметит. Другое дело — повесть. О ней непременно будут говорить. Теперь все кажется наивным и смешным. А тогда он этим жил. Целых три месяца. Он даже придумывал дарственные надписи, которые сделает на книгах. Видать, не суждено. «Трудно поверить, что автор первых рассказов и…» — Максим зажал уши.

— Знаю, слышал, осточертело!!! — он закричал. Лес вздрогнул и через секунду вытолкнул крик назад: «Чертелоо! чертелоо! ертело! елоо!»

Максим рывком поднялся и пошел на это эхо.

Сегодня к Шувалову поедет Кропов. Максим посмотрел на часы: без десяти два, значит, уже приехал. Кропов не преминет сказать: «Углов все знал». Одна фраза — и обвинение состряпано, чашу весов перетянет на другую сторону. Кропов не любит Гречушкина, однако из двух зол выбирает меньшее. В его понимании Углов — угроза номер один. С Гречушкиным можно повременить.

Шувалов не перебьет, будет слушать внимательно, подождет, когда Кропов заговорит о главном. «Да, — скажет Кропов, — о своей статье он тоже говорил. Почувствовал, что в изоляции, даже друзья отвернулись. Васюков и тот осудил». А потом, в этом месте, Кропов сделает паузу. Старика надо бы пощадить, но он не пощадит: «Углов советовался с Чередовым». «Чушь!» — вспылит Шувалов. Глеб Кириллович испугается: «Не знаю, он так сказал».

«Чередов не предупредил старика. Невероятно. Забыл? Нет, здесь что-то другое. Знал, что я не пойду советоваться к Шувалову, понадеюсь на их близкие отношения. А теперь, как ни крути, мое выступление — удар в спину. Отвернулись все — даже Васюков».

ГЛАВА V

— Ну вот и вы! — она вышла из темноты подъезда настолько неожиданно, что Максим вздрогнул.

— Наташа!

— Наконец-то! Я потеряла всякую надежду дождаться вас. Но всемогущий все-таки существует. Он пожалел меня.

Максим беспомощно развел руками, хотел извиниться. Это получилось непроизвольно.

— Вы удивлены, напуганы, расстроены? — Наташа поправила волосы. — На улице, в темном проулке, вас ждет незнакомая женщина. Таинственная история, вы теряетесь в догадках. Признайтесь, я прочла ваши мысли? Когда я была маленькой, мне страшно хотелось быть принцессой и иметь свою тайну. Но время шло, принцессой я так и не стала, да и с тайной ничего не получалось. Тогда я решила тайны придумывать сама. Так было легче.

— Не угадали. Я даже не знаю, что подумать.

Она подошла к нему очень близко:

— О, все не так страшно, дар речи возвращается к вам. Это действительно я, Наташа Глухова. — Она быстро повернулась на каблуках: — Вы можете меня даже потрогать. — Наташа рассмеялась: — Я разрешаю.

— Согласитесь, все это довольно странно.

— В самом деле? А по-моему, наоборот, все закономерно: я слабый пол, и у меня должно быть некоторое преимущество. Нам некуда идти, уже поздно. Вы проводите меня домой. Согласны?

— Разумеется.

— Тогда возьмите меня под руку. И ради бога улыбнитесь. Иначе можно подумать, вы приговорены к встрече со мной.

— Не так решительно, Наташа! Я теряюсь.

— Это я от страха такая смелая, честное слово.

Отрывистое эхо шагов перекатывается по мостовой, ударяется в неуклюжие выступы домов, снова падает на гулкие камни и сломанной дробью звуков отскакивает дальше. Он пробует найти объяснение их встрече, чувствует себя неуклюжим, застигнутым врасплох. Прошедший день утомил его, отголоски событий никак не идут из головы.

— Думайте обо мне хорошо, прощу вас.

Он не нашелся что ответить, только покачал головой, словно хотел исключить даже намек на плохие мысли.

— Кропов сегодня разговаривал с редактором.

Максим посмотрел себе под ноги. Наташа заметила, что он улыбается.

«Я, кажется, старею. Вот уже десять минут я полон желания выпутаться из собственной растерянности, настроиться на лирический лад. И вдруг такое разочарование. Ты вовсе не Ромео, а все тот же задерганный ремесленник — заместитель главного редактора, а это переполненное чувством создание совсем не Джульетта, а курьер из мира обыденного, в котором тебе положено проживать».

— Да-да… Я знаю, он мне рассказывал.

Наташа кивнула:

— Василий Константинович разыскивал вас. Вы куда-то вышли. Весь разговор проходил в приемной.

— Вот как! А ведь подслушивать чужие разговоры нехорошо.

Сейчас лунный свет падал на ее лицо, были видны даже тени от ресниц.

— Чужие действительно нехорошо, — согласилась Наташа.

Последняя фраза озадачила его. Максим закашлялся и уже совсем неуверенно пробормотал:

— Да, да, конечно, я вас понимаю.

— Скажите, Максим, — ей так хотелось, чтобы он разрешил называть себя по имени, — неужели вам не нужны друзья?

— Друзья? Нелепый вопрос. Друзья нужны каждому.

— Не идите так быстро, я не успеваю.

— Простите.

— Я знаю, все это выглядит очень нескладно, но у меня не было иного выхода. Вы ничего не замечаете или не хотите замечать. А я больше не могу. Нет сил. Вы любите говорить о баррикадах. Так вот, я хочу быть по ту сторону баррикады, где вы. Когда понимаешь происходящее, преступно быть наблюдателем.

— Вы несправедливы к себе. У меня нет даже тени сомнения в том, что вы способны действовать.

— Господи! Можно сойти с ума. Вы разговариваете со мной, как с секретаршей, которая закатила истерику по поводу квартальной премии. Честное слово, я сейчас разревусь.

— Я не хотел вас обидеть.

— Дайте мне сумку и отвернитесь. Некрасиво смотреть на женщину, когда она плачет.

— Но тогда я не смогу вас успокоить.

— Не надо расстраивать человека, тогда не понадобится его успокаивать.

Максим улыбнулся. Слезы не слишком серьезные, через минуту они пройдут.

— Разве мы не союзники с вами?

— «Союзники»! — передразнила Наташа. — Не выношу этого слова, оно специально придумано для интриг. Вы можете быть союзником с Кроповым, Толчановым, даже с главным, но только не со мной. Сегодня они есть, завтра их нет. Союзники!!! Нет уж, увольте. Кропов разговаривал с главным о Гречушкине, хотел посоветоваться. Все время намекал мне, мол, надо уйти. Сделала вид, что не понимаю. Он тоже бывает несообразительным. Мне кажется, главный не настроен вмешиваться…

Максим вспомнил собрание. Теперь ясно, отчего Кропов так раздражен. И все-таки ему можно позавидовать — держался молодцом.

— Почему вы молчите?

— Я? — спохватился Максим. — Думаю. Все не так просто.

— Верю, — уже совсем спокойно ответила Наташа. — Толчанов сказал после летучки: «Никак не пойму нашего зама. Три года вместе работаем, а степень познания равна нулю. Стихийный человек». Все засмеялись, а Толчанов даже обиделся.

— Странно, — Максим закинул руки за спину. — Больше он ничего не говорил?

— Что вы, произнес целый монолог. «Я настаиваю, — говорит, — именно стихийный. Мне всегда казалось, что собственный мир Углова где-то помимо нас. Это даже не замкнутость, а сознательная отрешенность от окружающей жизни. И вдруг — прямая противоположность прежнему состоянию. Кто мог ожидать столь действенного вмешательства в судьбу Гречушкина? Кропов — не борец, это так. Однако всем известно: пока существует главный, будет Кропов. В деле Гречушкина главный примет сторону Кропова — нет сомнения. И все-таки Углов принимает вызов. Кто ожидал? Никто. После угловского выступления в еженедельнике они с главным на ножах. Затеять в отсутствие редактора подобную бучу — надо быть либо смертником, которому нечего терять, либо… — ее губы дернулись, лицо выдавало волнение, — либо, — повторила Наташа, — за его спиной стоят силы масштабные и… и… его бескомпромиссность — хорошо рассчитанная игра».

Некоторое время они идут молча. Слышно, как в какой-то квартире тикают часы.

— А что думаете вы?

— Я? Я боюсь…

— Боитесь? — в его голосе слышится недоумение. — Почему? Вам что-то грозит?

— Нет, я боюсь за вас.

Максим зябко кутается в плащ. Кажется, эта девчонка настроилась доконать его.

— Отчего вы решили, что за меня следует бояться?

— Они завидуют вам.

— Мне? Если даже так, то это не самая удачная затея моих недоброжелателей. Они могли бы заняться чем-то более перспективным.

— Но ведь это неправда?

— Что именно?

— Все: нелепые догадки Толчанова, намеки Кропова? Вы чем-то расстроены? — Она не стала дожидаться ответа и снова заговорила сама: — Бывает такое состояние, тебе необходимо выговориться, неважно перед кем. Слушают, и слава богу. Вы никогда этого не испытывали?

— Почему же, испытывал.

— Я понимаю. Сейчас не тот случай. Но я должна вас спросить. Вы мне верите?

Впервые за сегодняшний вечер он увидел ее глаза так близко. Ему захотелось обнять эту девушку, поднять на руки и унести куда-то прочь с этого ветреного перепутья. Не так часто нам дарят любовь, чтобы мы могли ее отодвинуть в сторону, как залежалые, выцветшие газеты, одряхлевшие вещи, которые и жаль выбросить и пользы от них никакой.

Он легко приподнял ее за локти и осторожно поцеловал. Она не шелохнулась, только закрыла глаза и сказала:

— Так целуют, когда желают утешить или проститься. Это как сон. Сейчас я открою глаза, и все исчезнет.

— Возможно…

Она коснулась пальцами его губ, не дала договорить. Пальцы были прохладными и мягкими.

— Кроме меня.

— Да, пожалуй, еще и неприятностей.

Она потерлась щекой о его плащ:

— Как вы думаете, Максим, почему Толчанов так сказал?

Она по-прежнему называла его на «вы». Смешное сочетание: «Максим» и «вы».

— Он наблюдательный человек и не слишком далек от истины.

— Истины? — Наташа закусила губу. — Я не очень понимаю вас.

— Здесь нечего понимать. Каждый по-своему калиф на час. Вся разница в том, что одни об этом даже не подозревают, а другие знают с первых минут, но молчат.

— Вы… вы знаете?

— Предполагаю.

— Значит, тайны все-таки существуют?

— Это длинная история, Наташа. И не слишком правдоподобная. Если рушится дом, во избежание жертв жильцов выселяют. Дом не корабль, Наташа. Здесь не играет роли, кто его покинул первым, кто последним. Дом записан на снос, тебя удерживает в нем только привычка и страх перед неопределенностью: где-то будет хуже.

— Вы ждете писем?

— Уже нет.

— Я бьюсь в глухую стену. Не хотите открывать дверей — не надо. Ну хоть щелочку вот такусенькую.

— Зачем?

— Я буду стоять у этих дверей и подглядывать вашу жизнь. А если вам будет грозить опасность, я сложу руки рупором и крикну в эту щелку: «Беда!» — Наташа подняла руки и показала, как она это сделает.

«Беда…» — отдалось эхом.

— Не за каждой дверью, куда мы стучимся, нас ждет мир и покой.

— Кто вам сказал, что мне нужен мир и покой?

Он почувствовал, как она прижалась к нему.

— Вы замерзли?

— Я так и думала, что вы меня об этом спросите. Нет. Бывают люди скованные, стеснительные, замкнутые. Ведь правда бывают?

— Видимо, раз существуют такие определения.

— А вы нет, вы заточены сами в себе. Я это уж давно заметила.

Они остановились. Ему необходимо было остановиться. Просто так, постоять и послушать тишину улицы.

«Что с тобой?» — этот вопрос он угадывал в глазах всякого, кто заговаривал с ним, рассчитывая на его расположение. Нина, мать — они тоже чувствовали неладное. Навязчивое участие тяготило — он отмалчивался. Делал вид, что не понимает их вопросов.

Сначала люди недоумевали: не давало покоя житейское любопытство. А потом махнули рукой, рассудили по-своему. Одни называли это зазнайством, другие — себе на уме.

А вот теперь эта девочка. Их ничто не связывает. Но она тоже претендует на его откровение.

— Возможно, вы правы, Наташа, так что не стоит ломиться в кованую дверь, — Максим засмеялся, смех получился неискренний. — Узник ослаб, и у него нет сил открыть ее. И еще одно. Хотите совет? Никогда не придумывайте тайн. Нет ничего изнурительнее молчания.

Они опять пошли. Наташа подстраивалась под его шаг. Ей это не удавалось, и разнобой шагов похож был на барабанную дробь.

— Я глупая, самонадеянная девчонка. Но я — это я. Скажите, Максим, у нас с вами что, флирт?

В ее голосе было столько восторга, что он не решился рассердиться на нее.

— Не знаю.

— Мы вдвоем, я вам рассказываю о своих чувствах. Вы поцеловали меня. Ведь правда поцеловали?

— Да, я поцеловал вас.

— Но это же должно иметь какое-то название?

— Наверное. Это называется радостью.

— Тсс, — она поднесла палец к его губам. — Повторите еще раз.

Она присела на корточки, вынула помаду и написала на асфальте: «Радость».

— Что вы делаете?

— Наплевать. Мы все чего-то ждем. Давайте ждать вместе.

Максим покачал головой.

— Видите ли, мое ожидание безотрадно.

— Мое — вдвойне, я даже не знаю, чего ждать.

— Нет-нет, Наташа. — Ее руки показались ему очень маленькими. Он притянул их к своим губам и стал осторожно дуть на озябшие пальцы. — Не гневите бога. Так любит говорить моя мама. У вас еще все впереди. Разве этого мало?

— Оставьте ваши пророчества. Еще существую я. Человек без прав. Мне не на что претендовать. Не будьте так жадны, поделитесь со мной хотя бы бедой.

— Поделиться бедой? Зачем? Мы живем для того, чтобы оградить людей от страданий. Это пройдет, Наташа. Я первый, кто оказался на вашем пути. Быть достойным чувства — не просто радость, нечто большее — счастье.

Где-то высоко в черном квадрате неба мерцали звезды, половинчатый овал луны катился поперек неба, летела прочь рвань клочковатых облаков. В домах уже спали, и было слышно, как воздушная зыбь колышет легкие занавески.

Им не хотелось прощаться и говорить ни о чем не хотелось. И даже мысль о том, что ночь может кончиться, казалась тягостной и неправдоподобной.

— Давайте молчать.

— Давайте, — ответил он шепотом. Да и стоит ли говорить, если сказанное остается прошлому.

К секретарю райкома партии он попал не сразу. Трижды их встреча переносилась: занят, идет совещание, уехал на объект. Настроение портилось надолго, складывалось впечатление, будто не часы, а целые дни ускользают из рук. «Все не случайно, — отстукивало в мозгу. — Меня хотят провести. Разговор с редактором — психологическая уловка. Пусть думает, что все в порядке. А время уходит». Последнее было неопровержимо. Время действительно уходило, оставались считанные недели.

Где-то подсознательно Максим понимал, что все эти предположения — досужий вымысел. И хотя вымысел был не чей-нибудь, а его собственный, он не переставал волноваться. Сегодня с утра он работает дома. В середине дня Максим решительно поднимается из-за стола, торопливо собирает бумаги. Он едет в райком. Неважно, что встреча назначена только на завтра. Те, предыдущие, тоже назначались, а затем с завидной легкостью переносились на день, второй, третий. Так прошла неделя, за ней еще одна — хватит.

Уже на лестничной площадке его настиг телефонный звонок. Максим морщится: возвращаться назад ему страсть как не хочется. Телефон несколько раз повторил вызов. Максим беззлобно выругался и захлопнул дверь. В лифте он подумал, что зря поспешил. Судя по настойчивости, могли звонить из редакции.

Световое табло вспыхивало, отсчитывая этажи. Когда зажглась цифра шесть, он сказал себе: надо бы вернуться. Последовал привычный щелчок, вспыхнула цифра четыре. Могли звонить из райкома. Посмотрел на часы: было без трех минут час.

Внизу Максим неторопливо вышел вместе со всеми, зажмурился от солнечного света. Откуда-то изрядно сквозило, пол только что помыли, пахло хлоркой. Убежденно повторил: «Зря» — и снова вызвал лифт.

Все опять летело в тартарары. Звонила Наташа. Его разыскивает Савельев. Это их новый инструктор. Она уже все узнала. Секретарь райкома партии улетает сегодня в Киев. Лучше, если их встреча состоится в пятницу в два.

— Будь они… — он не договорил, с трудом сдержал себя, осторожно вытер внезапно выступившую испарину. — Еще что-нибудь?

— Вам есть несколько писем.

Максим почему-то отнес трубку в сторону и внимательно посмотрел на нее.

— Вы меня слышите? — сказала трубка.

Было такое ощущение, будто тело перестало чувствовать, одеревенело.

— Да… да, я вас слушаю. Прочтите адреса.

— Зачем, вы приедете и посмотрите сами.

— Читайте, Наташа!

— «Углову. Лично. Станица Кущевская, Краснодарский край. Струков».

— Хорошо, дальше.

— «Якутская АССР, село Чукдой, Рыков».

— Как вы сказали?

— Село Чукдой…

— Да нет, фамилия?

— Рыков Г. Н.

— Рыков, Генрих Рыков.

Сомнения быть не могло. Они с Лариным из одного института. Веснушчатый, совсем рыжий парень. «Неудобный собеседник», как его назвал однажды руководитель литературного объединения. Прозвище прижилось, через неделю его уже иначе никто не называл.

Сначала Рыков обижался, а чуть позже принес очередную порцию басен, которые так и подписал: «Генрих Неудобный». Басни Рыкова были нудными, слишком нравоучительными. Лучше писать он не стал, зато теперь его уважали. Как-никак, литературный псевдоним.

Воспоминание показалось Максиму слащавым, он поморщился. При чем здесь псевдоним, литературное объединение? Если и следует что-либо вспомнить, то уж никак не литературный кружок. Они учились с Лариным вместе, могли дружить. Якутия — тоже Север. У них одна специальность. Наверняка переписывались. «Это похоже на болезнь. Я все время жду очередного приступа. Работали рядом, ну и что? Тысячи людей работают рядом». Стоило ему вспомнить о Ларине, как самые невероятные события выстраивались в логический ряд.

Приехал Рыков. А может быть, приехал Ларин. Там, на краю света, встретить однокашника — все равно, что родиться заново. Сначала говорили о чем попало и даже хмелели от воспоминаний. А потом… Этот порыв откровения наступает позже. Очертания предметов плывут перед глазами, Ларин силится вспомнить самое главное, о чем неминуемо должен рассказать другу. Это главное достаточно подвижно, оно словно нарочно выскальзывает из памяти. Ларин раздосадован, чувство злобы, как удар в переносицу, встряхивает сознание, и внезапно он станет говорить, безостановочно, длинно. О своих рассказах, о коварстве друга, да мало ли о чем может рассказать обиженный человек! И мысли Рыкова будут под стать его мыслям, пока не выветрится хмельной угар и сами они не обретут нужных очертаний. Назавтра Рыков окончательно придет в себя и уже на правах лучшего друга напишет это самое письмо…

— У вас странная манера разговаривать.

— Пожалуй, — соглашается Максим. — Я просто кое-что вспомнил.

— Можно подумать, ваша жизнь состоит из одних воспоминаний. Тут еще два письма, и тоже личные. Седых из Ставрополья и Руденец из Харьковской области.

— Руденец и Седых, — машинально повторил Максим. — Нет, о них мне нечего вспоминать. Их я не знаю.

— Когда вас ждать?

Максим подвигает кресло, садится.

«Кто ты есть, Генрих Рыков, злой гений или добрый волшебник? — Максим прижимает холодную трубку к щеке. — Сейчас я попрошу распечатать письмо, и в один миг перестанут существовать тайна, и ожидание, и я сам в том общепринятом понятии, Максим Углов — заместитель редактора».

Рука затекла. Наташа положила трубку перед собой. Утром девчонки сказали: «Ты вроде как не в себе…» Наташа улыбается, думает о Максиме. «Со стороны такой независимый, значительный, а рядом с тобой робкий, даже странный. Почему он ничего не хочет рассказать мне? Не верит? Нет, здесь что-то другое. Он женат. Говорят, она красивая женщина. У них нет детей. Это еще ничего не значит. Сейчас нет, завтра будут. У него завидная судьба. Слава, положение, достаток — все есть. А вот радости нет. Почему? Я скоро свихнусь от этих предположений. Он меня поцеловал три раза». Наташа пишет на бумаге цифры: один, два, три.

Вернулась глубокой ночью, боялась разбудить мать, прошла на цыпочках по коридору, а она, оказывается, не спит.

«Где ты была?» У матери одно на уме: где была, куда пошла, почему задержалась? Хотела рассказать, потом передумала. Узнает, что женат, схватится за голову: «Не смей с ним встречаться!» Ну как же так? Взрослая женщина, а разуменье ребячье. Я и не смею, само получается. Разница в годах — ну и что? А мой отец? Он был на четырнадцать лет старше матери. Она зря переживает: у каждого поколения свои запросы. Я ему нужна. «Кто тебе сказал?» — «Сама поняла». — «Ах, сама? Нет, милая, ты подожди, пока об этом тот, другой человек скажет».

— Ой, девоньки, да вы гляньте на нее, — Лида Кубарева, Наташина приятельница, стоит в дверях.

У Кубаревой нос в виде запятой, совершенно круглые глаза, которые неспособна удлинить никакая карандашная премудрость. Рот у Лиды тоже круглый, как у куклы. И вообще вся Лида очень вертлявая и упругая. Как говорит Костя Духов, женщина с положительным телом.

Лида капризно стучит каблучком, морщит нос и начинает очень похоже передразнивать Наташу:

— Конечно, Максим Семенович… Обязательно, Максим Семенович… Не беспокойтесь, Максим Семенович… Тьфу, извертелась вся.

Наташа прикрывает трубку рукой:

— Иди к черту.

— И пойду, — совершенно спокойно соглашается Лида и хлопает дверью.

Максим слышит их перебранку и даже приглушенное «иди к черту».

— А что, спокойный разговор с заместителем редактора выглядит очень подозрительно?

— Спокойный? Напротив, но для этого надо хотя бы что-то говорить, Максим Семенович.

— Все женщины неисправимы. Опять вы меня воспитываете.

— Больше не буду. Так все-таки, что делать с письмом?

«Странно. Разве я что-нибудь сказал? Переспросил фамилию, только и всего. Она не так рассеянна, как кажется».

— Почему именно с письмом?

— Мне показалось, что оно вас интересует больше других…

Максим не дал ей договорить:

— Будем считать, что интуиция вас подвела. Еще какие новости?

— Как всегда. Вы скоро начнете подозревать самого себя.

— Спасибо. — Трубка дает продолжительный отбой.

Наташа открывает шкаф и с каким-то безразличием принимается красить губы. «Эх, девка, девка, все-то у тебя не как у людей».

В комнату заглядывает Кропов.

— Максим Семенович, — выпалил Кропов и выразительно кивнул на дверь.

Наташа покачала головой:

— Звонил из Дома литераторов.

— А, ну-ну.

Бородатый Алик спустился вниз, посмотрел на безрадостный серый туман, что сползал все ниже и наполовину закрыл верхние этажи домов. Мелкая серая крупа, напоминавшая не то град, не то дождь, сыпала не переставая прямо из студенистой мглы. Люди, улицы, даже вспышки на проводах — все было серым, свинцовым, сумрачным.

Алик с кряхтеньем сел в машину, поежился — сквозь одежду просачивался холод сырого сиденья. Его срочно вызывали на студию. Зачем вызывают, Алик в принципе догадывался. Вчера он просмотрел отснятые куски, наметил план монтажа. С ним согласились. Сегодня приехал режиссер и все переиначил. Алику осточертело это.

Мотор заработал ровнее, в машине стало уютнее.

Обычно Алик курил трубку. Трубка была редкой, настоящей — бровер. Все говорили, что Алик похож на Маяковского, надо только сбрить бороду. Сбривать бороду Алик не собирался, ему хотелось быть похожим на Хемингуэя.

У Никитских ворот Алик притормозил. На троллейбусной остановке стоял Гречушкин. Он приметил его издалека. Последнее время ходили невероятные слухи. Говорили разное, в том числе и о Гречушкине. Алик даже слышал, что из журнала уходит Углов. Два раза он позвонил ему домой, телефон молчал. Алик был лицом заинтересованным: в журнале уже год лежит его повесть… Машина задела кромку тротуара и остановилась.

Дождь пошел сильнее, укрыться было негде. Гречушкин с тоской подумал: «Еще минут пять — десять — и я промокну до нитки». Синяя «Волга» остановилась рядом с ним. Тяжелые капли стегали по крыше машины, подпрыгивали — получалось, что над крышей машины повисла еще одна крыша из белых брызг. Тут же, над крышей машины, показалась рыжая голова. Гречушкину даже подумалось, что рыжее с синим — это красиво. Бородатый Алик озверел от холодного дождя, обежал вокруг машины, наклонился к самому уху, заорал:

— Ты что, глухой?

Гречушкин выглянул из-под газеты, вода с которой аккуратно стекала в карманы плаща и на брюки, и с готовностью ответил:

— Нет.

Алик включил отопление, не спеша расчесал спутавшиеся волосы.

— Я кричу, кричу, — с придыхом говорил Алик, — а ты — ноль внимания.

Гречушкина знобило. Он зябко дергал плечами, смотрел на Алика, виновато улыбался.

— Куда? — спросил Алик.

Гречушкин договорился встретиться с Ладой. Он вдруг подумал, что бородатый Алик направляется туда же, в издательство, вполне возможно в одну с ним редакцию. Лада что-то говорила, будто Алик дал заявку на новый роман.

— В журнал.

— Порядок, — качнул головой Алик. — А мне на студию.

Алику не терпелось узнать новости.

— Я слышал, у вас на корабле бунт? — Алик попыхивал трубкой, сладковатый запах «Золотого руна» нагонял сон.

— Бунт? — Гречушкин пожал плечами. — Не слышал.

— Дескать, люди рецензии писали, а Углов с каждого долю брал. Ну а ты это дело вскрыл, документы собрал.

— Бред собачий, — не выдержал Гречушкин.

— Ну вот, видишь, — Алик огорченно покачал головой, — людям делать нечего, болтают всякую ересь.

— Трепачи, — Гречушкин поморщился. — У нас из-за статьи по каналу заваруха получилась. Углов сам виноват.

— Хорошая статья, я читал.

— Все говорят — хорошая, а отвечать некому, материал оказался непроверенным, липа.

— Да ну?! Углов, значит, эту статью готовил?

Гречушкин скосил глаза на настырного собеседника:

— Нет.

— А кто же?

— Я. Оказалось, проект академиков, они подписали нашу статью, был раньше отклонен министерством.

— Ай да мужики! Максим об этом узнал и тебе врезал? Значит, все шишки на тебя? Старик, сочувствую. Ты не куришь?

— Нет.

— Молодец! А я курю.

— Здесь налево, — Гречушкин показал рукой на светофор.

— Смешные люди, — Алик вынул трубку изо рта. — Все говорят: Углов сгорел, а оказывается, неприятности у тебя.

— У него тоже.

— Ну, постольку поскольку. Старая истина — стрелочник всегда виноват.

— Я ему все сказал.

— Правильно, кому приятно, когда на тебя орут.

— Я не о том, — Гречушкин раздраженно махнул рукой. — И про проект, и про министерство — все рассказал.

— А он?

— Поздно, говорит, — Гречушкин испуганно посмотрел на Алика. Алик посасывал пустую трубку.

— Правильно сказал, снявши голову, по волосам не плачут. Где ж ты был, когда статью набирали?

— Ты меня не так понял. Углов встречался с академиками, дал согласие на статью. Дескать, неудобно отступать назад.

— Странно. Ваш Углов производит впечатление неглупого человека.

— Да-да, я и сам удивился.

— Значит, ты ему сказал — все это липа!

— Не совсем так, я намекнул.

— Разумеется, как-никак академики.

Слева кто-то остервенело сигналил, Алик перестроился в правый ряд.

— А он в амбицию — печатать, и все тут. Не поверил?

— Не знаю, мое дело сказать.

— А… Тоже верно. Ну а на собрании ты его к стенке пригвоздил: мол, знай наших.

— Никуда я его не гвоздил. Болтают всякий вздор.

Алик вынул из-под сиденья ветошь и вытер стекло.

— Верно, я так и подумал, с какой стати тебе на него бочки катить. Мне говорили, на партийном собрании он за тебя стеной стоял.

Гречушкин тяжело повернулся:

— А тебе-то откуда известно?

— Ну, милый, об этом все говорят.

— Делать вам нечего, — зло буркнул Гречушкин.

— В самом деле — ерунда какая-то. Люди друг за друга голову на плаху кладут, а всякий прохвост это дело грязью мажет. Нехорошо. — Алик сочувственно крутит головой.

— Тут ты угадал, хуже не придумаешь. Притормози. Я здесь выйду.

— О!! — Алик потрогал руками воздух. — Как по заказу и дождь перестал.

— Ты статью-то его в еженедельнике читал?

— А как же, могу процитировать: «Для некоторых принципы уподоблены декоративному элементу. В их понимании они лишь удорожает стоимость строения». Уел он Тищенко, ох и уел…

— То-то и оно. Ему за эту статью знаешь как на летучке впороли!

— Представляю. Да ты не убивайся особенно, Диоген Анисимович. Углов, он и в самом деле парень верный, так что ты не ошибся — шагай.

Бородатый Алик смотрел, как Гречушкин толкнул стеклянную дверь, старательно вытирает ноги и, чуть сутулясь, проходит в полумрак холла.

— Переживает… Надо Максиму позвонить, хорошие у него ребята.

— Старик, а мы тебя ждем. — Лужин достает скоросшиватель и все никак не может зацепить бутылочную пробку. — Есть новости. Боржомчика не желаешь?

Гречушкин отодвинул пустой стакан.

— Зря, отменный напиток. Дела-а, брат, дела-а! — Лужин отпил глоток воды. — Переполох в благородном семействе. Костя, прикрой дверь.

Гречушкин, раздосадованный, что пришлось так некстати приехать сюда (в издательстве ждала Лада, ему непременно надо встретиться с ней), слушал Лужина рассеянно.

— Ну так вот, господа присяжные заседатели, вчера в газету — вотчину товарища Чередова — явился неизвестный человек в сером плаще, с лицом стандартным, невыразительным. Неизвестный попросил вернуть статью все о том же злосчастном канале. Заведующий отделом науки, по стечению обстоятельств невыясненных, в момент странного визита отсутствовал. Его заместитель вычитывал гранки и запропастился черт его знает куда, поиск результатов не дал. На месте оказался практикант. Будучи человеком скромным, практикант от расспросов воздержался, выдал единственный экземпляр статьи, извинившись при этом за мятый первый лист. Серый макинтош приветственно приподнял шляпу, сохранил усталое выражение стандартного лица и, бросив на ходу: «Признателен», удалился. Спустя час, отобедав сытно в кругу местных интеллектуалов, явился редактор по отделу науки Игорь Петрович Деньга. Пребывая в настроении отменном, Игорь Петрович разложил перед собой рукописи и погрузился в мир сложных проблем, потрясающих нашу планету. По неведомым законам телепатии именно в это время позвонил редактор газеты товарищ Чередов и вкрадчивым голосом спросил: «Как там у вас со статьей по ирригации?» Выразительное лицо Деньги тронула отзывчивая улыбка (обед был на редкость аппетитным): «Порядок, ждем указаний». «Отлично, — оживился редактор, — тогда тащите ее сюда».

Описывать дальнейшие события считаю лишним. Рискну добавить, что в данный дождливый день заседает редколлегия газеты, решается судьба доброго и благодушного Игоря Петровича Деньги.

— А остальные?

Лужин пожал плечами:

— Вопрос по существу. Из-за отсутствия очевидцев сообщить что-либо утешительное не могу.

Гречушкин еще не уловил смысла сказанного, спросил Лужина машинально, не надеясь даже на ответ:

— А тот, в сером макинтоше, он откуда?

Лужин скорчил злую гримасу:

— Доподлинно известно: «некто с лицом, стандартным и невыразительным» — человек из главка. Статья изъята по их указанию.

— Почему?

— Старик, нам не докладывают. Говорят, министерство посылало на канал комиссию, себя проверяли.

— Да ну? — Костя Духов бестолково таращит глаза.

— Вот тебе и ну! Вернулись доверенные лица назад и говорят: «Дела не ахти какие, и вообще, товарищ начальник главка, ваши не пляшут». Начальник — мужик не дурак, вызывает помощника. Статью, говорит, изъять желательно без шума.

Гречушкин отрешенно смотрит на Лужина:

— Ты это серьезно?

Лужин вздохнул:

— Что с тобой? Сидишь, как вываренный карась. Какие к черту шутки? Правы твои академики, понял? Ваша взяла, старик. Да проснись ты!

— Но ведь Углова вызывали в горком.

— Тут я тебе не советчик, может, и вызывали. Представляю рожу Полонена. «Лично я, — Лужин оттопырил нижнюю губу и очень похоже передразнил Полонена, — к этой статье отношения не имею».

Гречушкин пододвинул к себе пустой стакан и вылил в него остаток воды.

— Откуда ты знаешь? Может быть, они передали статью в другую газету?

Лужин всплеснул руками:

— Фома-неверующий, зачем ее тогда забирать? Отдай второй экземпляр, и баста. Нет, брат, противник отступает по всему фронту.

— Ты так считаешь?

Лужин грубо толкнул его в бок:

— Не только считаю, но и требую локальный банкет на четыре персоны: ты, я, Духов, как очевидец, ну и человек, доставивший столь бесценную информацию, — оттопыренным пальцем Лужин сбивает с рукава темную нитку.

В коридоре послышался женский смех. Лужин оживился, толкнул дверь ногой:

— Наташа, девочка моя, Углов приехал?

— Звонил, сейчас будет. Все?

— Ну как же все, кардинальный вопрос личной жизни: руку и сердце, мы будем счастливы.

— Надоело, Лужин.

Дверь хлопнула, плохо вставленные стекла какое-то время дребезжат, Лужин морщится.

— Строптивая девка. — Смотрит на утомленное лицо Гречушкина: — Слушай, тебе, может, нездоровится?

— Нет-нет, ничего.

— Я бы на твоем месте зашел к Углову.

— К Углову? Зачем?

— Тебе видней, но на прошлой летучке получилось скверно. А Углов — молоток. Его гнут, а он не сгибается. Сходи, Гречушкин, обрадуй человека.

— Да нет, — Гречушкин подхватил плащ, — лучше уж ты. У тебя это хорошо получается.

— Дуся! — Лужин подался вперед, хотел оказаться на пути Гречушкина, помешать ему. — Помнишь партийное собрание? Углов был молодцом, так прижал Кропова, тому и сказать нечего. Пык-мык, меня даже смех разобрал. Ты ведь с ним накоротке, правда? Считай, ваша общая победа.

— Как знать! — Гречушкин стал натягивать плащ.

Лужин и Духов переглянулись.

— Ты куда? — поинтересовался Духов, однако поворачиваться не стал.

— Дела. Будут спрашивать, скажите — вернется к трем.

— А Углов? — Лужин вытянул ноги, сплюнул в мусорную корзину.

— Углов? Я ему не понадоблюсь.

В коридоре пахло масляной краской. Маляры, стуча ведрами, спускались по лестнице.

— Ну, знаешь ли… с тобой ни о чем нельзя толком договориться.

— Тут нам не помешают? — Гречушкин подозрительно оглядел пустой кабинет.

— Хм, милый вопрос. Смотря чем мы будем заниматься.

«Все кабинеты на одно лицо, — подумал Диоген. — Стол, стулья, шкаф, сейф, громадный, как вход в бомбоубежище».

— Садись. Как ты думаешь, почему Углов не интересуется своей книгой?

— Опять Углов. Пошли вы к черту со своим Угловым!

— Дуся, ты зачем пришел?

— Сказать тебе, что я — кретин. Только полнейший идиот мог довериться женщине, ее практичности.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось! — он нервно захохотал. — Я проиграл. Можно проиграть по-разному. Так вот я — банкрот.

Лада достала сигарету, долго искала зажигалку. Ей было не по себе. Затяжки получались короткими, отрывистыми.

— Тебя обвинили в этой статье?

— Какая статья? — Гречушкин взялся за голову, сидел, раскачиваясь взад и вперед, еле слышно постанывал.

— У тебя неприятности из-за Тищенко?

— Я сам — мои неприятности.

— Ты можешь объяснить, что случилось? От твоих причитаний у меня ломит виски.

Из окна потянуло запахом гудрона. Было слышно, как пыхтит каток, разглаживая свежий асфальт.

— Нечего объяснять. Конец!!! — Гречушкин закашлялся, вытер рукой раскрасневшееся лицо.

— Конкретнее и, пожалуйста, без дешевого пафоса.

Последнее время их размолвки стали довольно частыми. Откуда эта раздражительность? Раньше он был покладистым, как годовалый щенок. Ей не везло на сговорчивых мужчин. Лада вспомнила Нину. У той свои принципы, целая жизненная программа.

«Максим — это сила моих рук, моей воли, моего каприза», — говорила Нина. Ладе становилось грустно от таких слов. Нина всем говорила, как она счастлива. Никто не высказывал сомнений. Нину это обижало. Один их общий знакомый как-то заметил: «Если человек все время повторяет одну и ту же истину, значит, он либо сомневается в истине, либо чувствует недоверие людей, которым выпало несчастье его слушать». Лада сразу догадалась, кого он имеет в виду. Ей отчего-то стало спокойнее. Они часто проводили время втроем. Максим относился к их встречам как к отлаженному ритуалу, который нельзя нарушить. Нина говорила: «Ты должен ее проводить, я устала». И он послушно шел провожать ее. Они говорили о пустяках, никогда о Нине. Однажды Лада спросила его, счастлив ли он. «В эту самую минуту? — поинтересовался Максим и тут же ответил: — Да». Она невольно подумала, что Нина некстати устала в этот вечер. А еще она подумала, что они подруги и у них нет секретов. Лада посмотрела ему прямо в глаза — они были большими, в них отражался свет фонарей. Лада ждала, что он поцелует ее. «Черт с ним, я поцелую его сама. Может, это и есть начало всему». Так все бы и случилось, но ей вдруг захотелось почувствовать себя тоже счастливой, и она спросила: «Именно в эту минуту, почему?» Его брови чуть заметно качнулись: «Чертовски хорошо побывать наедине с самим собой, вы этого не замечали?» — «Прощайте», — губы не слушались. Она бросилась со всех ног прочь. На площадке третьего этажа остановилась. На лестнице было тихо, где-то выше этажом свербил сверчок. Лада опустилась на подоконник и горько, удушливо заплакала. Сколько раз она говорила себе: забудь, ничего не было. Напрасно, воспоминания становятся еще отчетливее.

Гречушкин сидел, не меняя позы. Казалось, его устраивает молчание.

— Если ты сейчас же не скажешь чего-то определенного, я уйду.

— Как хочешь.

Лада зло ткнула сигарету в пепельницу:

— Идиот!

Замок щелкнул, закрылся наглухо. Он ничего не мог с собой поделать. Даже материал, который надо было окончательно выправить и сдать на машинку, лежал в левом кармане уже второй день без движения. По пути из редакции он заехал в главк. Там работал его хороший знакомый. В далекие времена они вместе работали на лесосплаве. Это он, Гоша Новиков, надоумил его заняться журналистикой. Гоша был отменным механиком. Его очень скоро перевели на должность главного инженера сплавной конторы. Тогда и разошлись их пути, чтобы через десяток лет, уже в Москве, снова столкнуться, в иных годах, в ином качестве.

Ждать Георгия Маремьяновича пришлось долго. Сипловатый мужчина с невыспавшимся лицом многозначительно кивнул на тяжелую дверь: «У самого, с докладом». В приемной тихо сидели какие-то разномастные люди с обветренными хмурыми лицами, руками, не привыкшими ни к белым манжетам, ни к ледериновым папкам, которые представительно покоились на занемевших от ожидания коленях. Без конца тарахтел телефон, курносая грузная женщина заученно повторяла: «Еще не освободился. Пока занят. Позвоните референту».

Гречушкин вышел в коридор, здесь было, по крайней мере, не так душно. Наконец дверь открылась, и появился Гоша. Разговор был недолгим и малоутешительным.

— Дело осложнилось, — сказал Гоша. — Вы хоть и сукины сыны, а попали в точку. Конечно, тебе я не должен этого говорить, но ты мой друг. У тебя могли быть неприятности, теперь их не будет. Баста!

— Значит, академики правы? — спросил Гречушкин.

— Видишь ли, — Гоша махнул рукой. — Академики ничего нового не сказали. Просто проверили площади, обводненные четыре года назад. Идет повальное засоление. А ирригацию проводят тем же способом.

— Но ведь их метод дренажа тоже несовершенен?

— Несовершенен, — согласился Гоша, — но его можно улучшить. Он больше подвержен изменениям. Такие дела. Тут решают деньги. Дело касается миллионов.

— Значит, вашей статьи не будет?

— Какая статья, перекрестись! Уже письмо сочинили: «Коллегия ознакомилась со статьей «Неутоленная жажда». Соображения, высказанные авторами имярек, представляют определенный интерес и будут внимательно изучены».

— Значит, все.

Гоша погладил бритые щеки:

— Как знать. Ну ладно, брат, я покатился.

И он действительно покатился, быстро переставляя короткие ноги.

Дверь приоткрылась. Заглянула Лада:

— Отмок?

Он ничего не ответил. Было тоскливо на душе. Ее настырные вопросы, нелепые аналогии — они никому не нужны. Он и пришел сюда просто так. Надо же куда-то идти.

— У нас все уладилось, — хрипловато выдавил Гречушкин и уже в который раз стал кашлять. — Статья академиков оказалась правильной.

— Господи, какая еще статья?

— История с каналом, помнишь?

— Слава богу, вечно ты лезешь в какие-то истории. Ты — подсадная утка. Углов знает, что делает.

— Как же ты настойчива в своей неприязни к нему!

— Мне не за что его любить. — Когда Лада волновалась, у нее почему-то сначала краснел подбородок. Лада вынула зеркальце и стала подкрашивать губы.

«Она красива», — безотносительно к чему-либо подумал Гречушкин.

— Статья трех академиков — его идея.

— Ну вот, все повторяется. Когда зрели неприятности, ты только и бубнил: «Они ищут виноватого. Углов от всего открещивается». Теперь же, когда дело уладилось, то оказывается, что и дела никакого нет. А есть прекрасная идея, ее автор — Максим Углов.

Гречушкин повернулся к окну. Он не знал, как ей объяснить, что все очень скверно, что именно он, а никто иной, совершил подлость. Вместо этого он сказал:

— Меня принимают в партию.

— Очень рада. Избавишься наконец от своего комплекса: не замечают, недооценивают.

— Кропов категорически против.

— Естественно, потому что категорически «за» Углов.

— Откуда ты знаешь? Собрание шло четыре часа. Углов сумел убедить всех. Кропова не поддержали.

— Ах, Дуся, Дуся. У тебя удивительная способность быть слепым. — Лада сложила руки на груди: — Ты помешанный человек! Стоит мне назвать фамилию Углова — ты лезешь на стену. Однако сам ни о ком другом говорить не можешь.

«Она права, — думал он. — Чем больше я говорю об Углове, тем невозможнее мое собственное признание. Глупо, не век же молчать. Завтра Лада встретится с женой Углова. Рассказ будет впечатляющим. Лада не поверит. У нее особый дар: она умеет заставлять себя не верить. Как же жить дальше?» Гречушкин представил смешливый взгляд Кропова, поежился. Достаточно взглянуть в глаза, чтобы понять все. «Я не люблю вас, — говорят глаза. — Углова я тоже не люблю, но вас больше. На летучке вы лгали. Я даже пожалел вас, посчитал неудачником. Я ошибся, — говорили глаза. — Простачок — это ваша маска».

— Ты чего-то недоговариваешь? — голос был требовательным, он застиг его врасплох. — Вы обсуждали «Историю с продолжением»?

— Разумеется.

— Ну и что?

— Ничего, оказывается, Чередов обо всем знает.

— Вот видишь, у них своя игра. Я тебя предупреждала. Шувалов ему этого не простит.

— Да-да, ты права. Однако он стоял за меня горой.

— Милый мой, человеческая душа — потемки. Стоял горой — образ, эмоциональные атрибуты. Весь вопрос, почему стоял? Я не верю в бескорыстие. Кто-то скажет — подлец. А ему возразят — герой. И никого не упрекнешь. У каждого свои взгляды на мораль, нравственность, на что угодно.

В дверь постучали.

— Минуточку. — Замок никак не поддавался. Наконец его удалось открыть.

— Не помешал?

— Что вы, Сурен Вячеславович. Это мы, варвары, заняли ваш кабинет и буйствуем здесь.

Сулемов обнажил в улыбке неровные зубы:

— Глядя на вашего собеседника, я бы этого не сказал.

— Кстати, познакомьтесь, — Лада сделала знак глазами, — Гречушкин Диоген Анисимович.

— Очень приятно, Сулемов. Я где-то слышал вашу фамилию. Вы, случайно, не в «Пламени» работаете?

— Там.

— А… — Сулемов нервно потер руки. — Углова непременно знать должны? А впрочем, глупый вопрос. Увидите, передайте привет. Большой почитатель его таланта. Особенно первых вещей. Но об этом молчок. У нас в плане его книга, а он и беспокойства не проявит. Удивительный человек.

Гречушкину показалось, что самое время уйти. Как же трудно так вот просто взять и сказать: я скотина, увидеть на лицах людей разочарование, недоумение, тоску.

— Рад был познакомиться.

Сулемов проводил его оценивающим взглядом:

— Н-да, видать, теперь все с приветом.

Гроб установили в круглом зале редакции. Утром Максим еще звонил знакомым, старался понять, что же все-таки произошло. Он плохо знал Храмова. Их знакомство лучше всего определяло слово «слышал». Он слышал, что Храмов есть. Он слышал, Храмов пошел в гору, сделал фильм, повесть. В газете ему говорили: «Это написано в манере Храмова. Храмов любил такие заголовки». Потом он ничего не слышал, словно Храмов перестал существовать. Одни говорили: работает, другие пожимали плечами и так же спокойно говорили: пьет. Он не знал настолько Храмова, чтобы рассудить этих людей, кто из них говорит правду, а кто… Впрочем, так тоже бывает: сначала пьет, а потом работает или сначала работает, потом пьет. Позднее в театрах шла его пьеса, и опять говорили о Храмове. Пьеса была все по той же повести, как, впрочем, и фильм.

Их познакомили ненароком, на семинаре. У Храмова оказалось круглое, отечное лицо с мягкими, чувственными губами. Был он некрасив, грузен и в силу этого приметен. Храмов ткнул в ладонь Максима запотевшую руку и почему-то сказал: «Я». Потом они встречались не так часто, последний раз — на съезде писателей. Храмов нервничал. Говорили, будто его собираются критиковать в докладе. Он вряд ли вспомнил, кто перед ним, смотрел куда-то мимо Максима, спросил: «Ну, как ты?» И, не дожидаясь ответа, пошел в зал, И уж совсем неожиданный и неприятный разговор в ресторане. Максим еще долго жил этим разговором. В ушах словно наяву гудел голос Храмова: «Ведь ты тоже писал лучше».

Храмов умер. Умер теплым октябрьским днем. Максиму часто думалось, что в этом есть какая-то несправедливость. Смертям положено случаться зимой. Лес спит, и поле спит. Снег белый, на нем и траур виднее, и смерть заметнее.

У газетного корпуса суетились незнакомые люди. Двое с красными повязками размахивали руками, просили соблюдать порядок. Увидев Максима, тот, что был выше ростом, поинтересовался, от какой он организации. Углов назвал журнал. Высокий подмигнул: вспомнил журнал или почувствовал в Максиме человека, способного понять его заботы.

— Ждем родственников, — сказал высокий, — а их все нет. Может, через второй подъезд прошли?

— Возможно, — кивнул Максим и сразу оказался в мрачном прохладном холле.

На стене, лишенной обычных украшений, висела большая фотография Храмова. Аршинные буквы некролога занимали сдвоенный чертежный лист. Случайно ли, скорее впопыхах, забыли обвести траурной линией фотографию Храмова. Никак не думалось, что перед тобой человек, которого уже нет. Могло быть и по-другому: еще одна встреча с человеком необычным, интересным, и, лишь из желания угодить публике, рассказать о нем, написано это полутораметровое полотно.

«Ушел от нас, в расцвете…» Дальше Максим читать не мог, буквы слились, ползли вверх и вниз, в память западали лишь обрывки фраз: «Его ученики, он вырастил целую плеяду журналистов… Первая удача… Нелегкое бремя известности… Мы всегда будем помнить…»

На втором этаже у входа в зал висел еще один портрет, меньших размеров, но с таким же молодым, незнакомым Храмовым.

Толпились люди, переговаривались вполголоса.

— Это сколько ему? Сорок два года. Всего-то. Ох-хо-хо, мрут люди… Полсотни очерков, одна повесть, сценарий, пьеса. Негусто.

— Так ведь и жил мало.

— Первую повесть какую грохнул! С ума сойти! Она ему как укор. Лучше ничего написать не смог, говорят, пил.

— Может, и так. Куда ни кинь, все клин.

— Ты его хвалил, а теперь стой и смотри.

— Чего ты ко мне пристал? Его все хвалили.

— Ты не все. Ты имя. Не надо было начинать. После твоей трескотни он ничего не написал.

— Ваше дело писать, а наше дело — хвалить или ругать. Каждому свое. Знаешь, как он писал, один десяти стоил.

— То-то и оно. Десять живут, а он помер.

— Тут, брат, не угадаешь, все помрем.

— Кого ты обманул? Его? Себя? Нет, себя ты не обманешь, не из таких.

— Слушай, иди ты к черту, я не нуждаюсь в отпущении грехов.

— А тебе их никто и не отпустит.

— Говорят, от него жена ушла.

— Ушла. Он последнее время знаешь как закладывал — кошмар.

— И это говоришь ты, его друг.

— Ладно, не зуди. Кажется, начинают. Вон и Чередов появился. Пошли.

Приглушенно играла музыка. Максим не заметил, кто-то надел ему траурную повязку и чуть решительнее, чем обычно, подтолкнул в зал.

Удушливо пахли розы. Они стояли в трех больших корзинах у изголовья и по бокам. Розы совсем свежие. Крупные капли воды похожи на ртуть. Он старался не смотреть на осунувшееся, ставшее строгим лицо Храмова. «Как хороши, как свежи были розы…» Нет, не то, не к месту. Храмов был, Храмова нет. Это по существу. Главное, не смотреть на его лицо. Прикрыть глаза. Каждый переживает по-своему. Храмов умер. К этому еще надо привыкнуть. Отчего мне так нехорошо? Я его и знал меньше других. А впрочем, так же, как другие. Его никто не знал. Интересно, как скоро забудут о человеке? Наступит завтра, послезавтра. Газетчики вездесущи, куда ни кинь — знакомый. «Память о нем сохранится навечно». В двухметровом некрологе так, и в газете так: всюду — одно и то же. Память! Кто ее будет хранить? Фотографии в семейном альбоме? У него нет семьи. Ты же слышал — жена ушла. Соседи? Он был рассеянным человеком, забывал закрыть воду, пережигал свет. Теперь им будет спокойнее. Друзья? Он слыл нелюдимым, да и эгоизм его был известен.

Соберутся на поминки. Зачем? Чтобы по-доброму забыть о человеке. И никто ничего хранить не будет. Ни в своей памяти, ни в чужой.

Умер Храмов. Все умрем. Так ли уж важно, будут вспоминать или не будут. Там все угомонится, даже тщеславие. «Мы с тобой одного поля ягоды». Сколько времени прошло, а я все забыть не могу. Ну и зря. Мало ли какая чепуха пьяному в голову взбредет.

— И все-таки любопытно, как будут вспоминать о нем?

— Это какой же Углов? Ах, высокий, смуглый? Заместитель редактора «Пламени»? После Куприянова работал.

— После Куприянова? Вы что-то путаете. Да и какая разница? Был, не был. Он что, Вольтер, чтобы о нем помнить?

— Он еще рассказы писал.

— Рассказы? И хорошо?

— А кто его знает — печатали.

— Эх-хе, всех нас печатают. А как оглянешься, получается пшик.

«…Что это я? Какая-то дребедень в голову лезет. Не могу больше».

Меняется караул. А люди все идут и идут. Те, кто оказывался здесь случайно, с любопытством заглядывали в зал, пугались гроба, виновато моргали глазами, будто извинялись за некстати получившуюся суету, и уже медленно, на цыпочках спускались вниз. Траурный митинг объявили открытым. К гробу подошел Чередов и, глядя в чуть приподнятое подушкой и цветами лицо Храмова, стал говорить глуховатым баритоном.

— Сегодня мы прощаемся с нашим товарищем, — сказал Чередов совсем тихо, толпа невольно качнулась в его сторону. Чередов заговорил громче: — Никакие слова не в силах передать горечь утраты. Умер журналист, умевший говорить людям правду, умевший любить людей. И наш труд, наше творчество, вобравшее в себя столь прекрасные качества, будут лучшей памятью ему — бескомпромиссному публицисту, нашему однополчанину Георгию Храмову…

У Максима закружилась голова, и он стал пробираться к выходу. Ему неохотно уступали дорогу. Он понимал: проталкиваться, тем более сейчас, пока там еще говорят, нехорошо, однако остановиться уже не мог. Ближе к выходу люди стояли свободнее. На лестнице, двумя-тремя этажами выше, грохает дверь лифта, оживленный разговор и даже отголоски смеха. И опять ему подумалось: «Странно, именно странно, а никак не удивительно. Там, двумя этажами выше, мир остался неизменным, никто не знает и никого не интересует Георгий Храмов, его жизнь». Максиму вдруг захотелось кричать. Он даже представил, как эхо покатится по каменным пролетам лестницы. На какую-то секунду люди остановятся, будут разглядывать непонятного им и, видимо, не совсем нормального человека. «Господи, — скажет кто-то. — И чего он орет, идиот. Нашел чем удивить — человек умер».

— Нет-нет, вы не правы.

Трое, они стоят, облокотившись на широкие полированные перила, поворачиваются к нему:

— Вы нам?

— Я, — Максим облизывает губы, — кто-то же должен сказать: мир оскудел…

— Непременно, непременно, — соглашаются трое, осторожно переглядываются и так же осторожно начинают спускаться вниз.

В холле первого этажа прохладно, впрочем, здесь всегда прохладно. Максим буквально натыкается на широкую спину бородатого Алика. Рядом стоит Гущин и еще кто-то.

— Вот так, — говорит Алик, и Максим слышит твердое и отчетливое «так». Напротив висит портрет Храмова. Похоже, что бородатый Алик читает двухметровый некролог.

— И никто, никто не осудит.

Гущин поворачивает к Алику свое морщинистое лицо:

— Ты о чем?

— Понимаешь, человек измеряется не сотворенным, нет. А тем, что мог сделать.

— Оставь, какой смысл говорить сейчас об этом.

— Вот именно, — не унимается Алик. — Никто не скажет об этом, но все подумают: как же много мог сделать человек и не сделал… Привет, ты тоже здесь?

— Здесь, — кивает Максим. — Нынче многие здесь.

— Разве? А я не заметил, — Алик рассеянно оглядывается.

— Я не о том, — Максим потирает переносицу. — Даже если их нет, они все равно здесь.

Гущин с интересом разглядывает его:

— Ну вот, еще один ненормальный.

— Мне кто-то рассказывал, — бородатый Алик вглядывается в темный коридор, — будто у мусульман существует традиция. На похоронах, на исходе последних минут, все садятся вокруг могилы и старейший спрашивает: «Каким был этот человек?»

— И каждый по очереди превозносит его достоинства, — грустно перебивает Гущин. — Здесь все так же, Алик. Просто экономят время и не задают вопросов. И потом, жизнь продолжается. Зачем портить настроение живущим?

Алик качает своей кудлатой головой:

— Ты помнишь его первую повесть?

— Естественно, — Гущин сует руки в карманы брюк. Максим только сейчас замечает, как он сутул. — Второй же не было.

— Прелесть, как хорошо написано. Представляешь, напиши человек еще пять таких повестей, и…

Максим неожиданно хватает Алика за руку:

— Хватит, перестань. Он был прекрасным человеком.

Алик удивленно смотрит на Максима, потом на Гущина, снова на Максима.

— Да, да, вы правы… добрым и талантливым.

— Не в этом суть. Он был!

Ночью выпал первый снег. Ему не спалось. Максим сел к столу и стал писать. Рассвет пробивался сквозь тяжелый туман. Сырой, комковатый воздух затягивало в форточку. Воздух был похож на пар, словно на подоконнике стоял большой человек и дышал в холодную комнату.

Утром на мостовой от снега осталась черная слякоть, и только на подоконнике лежали белые бусины льда, напоминавшие изморозь.

Теперь он все чаще писал ночью. Писал по-иному, не перечитывая написанного. Там, на даче, в лесу, среди тягостных дум о главном, первоочередном, ему почудилось, что он написал о себе. Тогда он еще засмеялся над собой, над нелепой, сумасшедшей мыслью. Он поднялся и торопливо пошел назад. Его настиг дождь. Он выбрал мрачную ель, присел на корточки и стал слушать шелест дождя. Было покойно и, может, оттого так отчетливо увиделась уже написанной эта странная вещь. Прямо поперек папки были нарисованы тяжелые черные буквы. Они никак не складывались в слово. Наконец, он разобрал его: «Исповедь». Дождь сыпал и сыпал. Максим уснул.

Чай пили прямо на кухне. Нина резала сыр, когда Максим сказал в сторону:

— Храмов умер…

— Храмов? — Нина надкусила желтоватый ломтик. — Артист?

— Нет, газетчик. Помнишь кафе «Павлин»? Он подсел к нашему столику.

— А, похож на Степана Разина.

Максим не удивился сравнению. В Храмове и в самом деле уживалось что-то бесшабашное, лихое.

— Возможно. Так вот он умер.

— Спился, наверное.

Он посмотрел, как она аккуратно мажет масло на хлеб, и отвернулся.

— Не знаю. Считался одаренным человеком. В газете даже существовал такой термин — «храмовский стиль». На этот счет не раз шутили: такой-то слишком охрамился. А в новогоднем капустнике написали: «Имеются в продаже храмированные рассказы Лутченко».

— Очень любопытно. Тебе не налить сливок?

Максим поморщился:

— Оставь! — У жены спокойное, выспавшееся лицо. — Человек умер, понимаешь, человек!

В нем закипала злоба. Он понимал, этого не следует говорить, но все-таки сказал:

— Страшно подумать, что вот умрешь, а кто-то из людей, знавших тебя, будет так же сидеть за столом, намажет хлеб клубничным вареньем, откусит и, еще не прожевав, скажет: «Жаль».

Ее глаза сузились, краешком передника она вытерла губы.

— Скотина, беспощадная желчная скотина!

Ему как-то сразу расхотелось ругаться. Он даже почувствовал себя виноватым, Зачем все это? Не стоило начинать так день.

Смерть Храмова очень скоро забылась. Пожалуй, именно этот факт потряс его больше, чем сама смерть. С утра ему надоедали Чемряков и Лужин, торопились поздравить его, наперебой рассказывали новости: в министерстве переполох, в газете скандал. Намекали, что он-де все знал, иначе как понять его слова на летучке. Говорили про Гречушкина: «Ходит, как в бреду». Кропов стал неразговорчивым. А он смотрел на них и думал о Храмове, которого уже нет. И никто не вспоминает о нем, будто списки, где значилась его фамилия, потерялись, а так бы обратили внимание — другие есть, а вот Храмова нет, вычеркнут. Там, на похоронах, бородатый Алик говорил какие-то горькие, вечные в своей правоте слова. «Невозможно принять смерть, — говорил Алик, — невозможно ее оправдать, сколь бы прекрасной она ни была. Прекрасной бывает только жизнь. Призвание людей жить, в этом их талант. Существуют жуткие слова: «вскрытие показало». В лучшем случае — правильность диагноза, в худшем — его ошибку. Храмова нет с нами. Я спрашиваю себя: почему? Храмов любил говорить: «Умейте быть разными». В этом его трагедия». Гущин посмотрел на храмовский портрет в черном околышке, кивнул: «Ты прав. Он не простил людям своего прекрасного начала».

Рассеянность, равнодушие, какие-то непреложные ощущения. А Чемряков с Лужиным не собирались останавливаться, все говорили, говорили. Все впустую: не понял, не расслышал, уловил лишь фамилию Гречушкина.

— Постойте, хватит! — Они обиженно замолчали, а он ничего не пояснял, переворачивал листки настольного календаря. Он никак не мог найти телефонов райкома партии, куда следовало идти непременно. И опять же не просто так, а говорить о Гречушкине. Максим сожалел о своей поспешности, понимал, что защищать Гречушкина не должен, да и вряд ли сумеет пересилить себя. Не станет он его и ругать. За что? Струсил? Это скорее беда, нежели вина его. Да и неизвестно еще, струсил ли? Он не оправдывает Гречушкина. Пытается понять его. Несколько раз он пробовал к делу Гречушкина подключить Шувалова. Не получилось. Старик отмалчивался. Однажды он вызвал Максима и доверительно пожаловался ему: «Какая-то чепуха, голубчик. Делаешь добро, а его истолковывают иначе. Я, знаете ли, в глупейшем положении. Глеб Кириллович — честнейший человек, его нелепо подозревать, но он несправедлив. Урезоньте его. Мало ли кто нам не нравится? И пожалуйста, Максим Семенович, без скандала. Надо быть терпимее».

«Терпимее» — заманчивый девиз. Максим не представлял, что он будет говорить в райкоме партии. Нелепо признавать правоту Кропова. Впрочем, ее и нет. Глеб Кириллович недолюбливал Гречушкина. Как могут не любить неряшливую женщину, неуютную квартиру. Он находил повод придраться ко всему — к плохому почерку, ненумерованным страницам, опозданиям на работу. Кропов попросту не принимал натуры Гречушкина. Максим же был слеп, жил в мире обязательных истин: честь мундира, престиж. Дело Гречушкина его тяготило своей неразрешимостью. Он думал о нем, как о времени, которое придется потерять, о беспокойстве, которое придется пережить, и оно, это беспокойство, оторвет его от чего-то главного. Наконец Лужин с Чемряковым угомонились, их сменила Наташа.

— Какая кипа рукописей! Наташа, вы меня не жалеете. Неужели это все нужно прочесть?

— Обязательно. Тут приброска очередного номера.

— Понятно. Тогда я займусь этим дома. Здесь мне все равно не дадут работать. Так и скажите, уехал читать очередной номер…

«Они словно сговорились, им необходимо оторвать меня от чего-то главного. А ведь бородатый Алик прав: это ужасно, если из нашей жизни запомнят только начало. Ну что ж, дача — самое подходящее место. Я поеду на дачу».

В комнатах было холодно, он растопил печь. Не стал тратить время на уборку. Все, что лежало на столе, смахнул на пол. Терпеть не мог, когда на столе тесно. Писал весь день, отрывался, чтобы согреть чай, и снова писал. Утром позвонил на работу, сказался больным и опять писал. Нина требовала объяснений. «Работа, сижу на даче, продукты под рукой. Салют». На второй день почувствовал, что выбился из сил. Еще раз растопил печь. Изразцы тускло поблескивали в темноте; печь протапливали редко. Подтащил поближе груду бумаг, что валялась на полу, и стал их осторожно рвать, скатывать в легкие шары, бросать в огонь. «Никому не нужный хлам. Все закономерно. В моем прозрении нет открытия. Я ждал исцеления, как ждут чуда, — напрасно. Я не сидел сложа руки: писал, придумывал, учился, наблюдал. Сколько раз мне уже казалось, что вот наконец получилось, написал-таки, доказал. Но наступал следующий день, и все блекло, куда-то пропадала свежесть написанного, простота. Я испробовал все. Мне не на кого жаловаться. Моя поездка в Пермь, дело Гречушкина, «История с продолжением». Что это, поиски идеалов?»

Печь тяжела и громоздка, напоминает старое надгробие, и литая дверца совсем не дверца, а чугунная плита, на которой затемнели от времени имя и годы усопших. Максим возвращается к столу. Перекладывает с места на место первый лист рукописи, затем переворачивает его.

«А может быть, назвать по-другому? Нет-нет, пусть будет «Исповедь». Так очевиднее. На чем же я остановился? Ах да… Не ждите чудес…»

ГЛАВА VI

Гречушкин посмотрел на часы. Практически в запасе еще полдня. Вещей не так много, он их уложит за час. Правда, есть еще книги. Оставлять книги вряд ли стоит. Гречушкин достал второй чемодан. Теперь он сидел перед двумя раскрытыми чемоданами и колдовал, куда что положить.

Ехать надо — решил это для себя Гречушкин твердо, и даже внезапное возвращение Тищенко, его настойчивые предложения встретиться повлиять на это решение не могли.

Сегодня утром с завидной аккуратностью Гречушкин раздал застарелые долги, чем крайне удивил друзей и знакомых.

Отощавшую порядком пачку десятирублевок Гречушкин поделил поровну, вздохнул и сунул деньги под газету на дно чемодана. Привычка не держать деньги в одном месте сохранилась с тех далеких времен, когда голод был делом привычным. Кругом шла война. Хлеб, лярд, все, что приходилось на скудную карточную норму, делили на несколько частей и клали одну в шкаф, другую — за окно, третью — еще куда-то. Маленький обман удавался. Он не прибавлял продуктов, зато день проходил легче. Кануло в прошлое детство, а вслед за ним еще тридцать разношерстных лет, а вот привычка сохранилась.

Времени всего ничего, а еще уйма дел. Накануне его назначили дежурным по очередному номеру, или, как принято говорить, «свежей головой». Хотел было отказаться — передумал: отказ надо объяснять. Дуся собрал полосы и уехал в библиотеку. До вечера читал номер, сделал массу пометок, забеспокоился, получалось — читает с пристрастием. Кропов хоть и требовал внимания, но излишнее усердие осуждал. «Вкусовщина, — бубнил Кропов, — ее и без того хватает», намекая на пристрастие Углова вносить правку в гранки, отчего забот секретариату прибавлялось и номер непременно запаздывал. Часам к пяти и эта работа была закончена. Вернулся в общежитие, постоял перед зеркалом (хотел запомнить себя именно в этом дорогом костюме), тыльной стороной ладони провел по гладко выбритым щекам, вылил на руки остатки одеколона и сейчас с удовольствием вдыхал этот резкий запах. За спиной не переставая трезвонил телефон. К телефону Гречушкин не подходит. Двумя словами от Тищенко не отступишься, придется все объяснять сначала. Лучше уж так — позвонить с вокзала: «Чемоданы уложены, билет в кармане. Не поминайте лихом».

Еще остается Лада. Он так и не сумел понять сущности их отношений. К чему они приближаются или от чего уходят. Их познакомил Лужин. Лада редко вступала в разговор, молча рассматривала его каким-то остывшим, безразличным взглядом. Отмечали старый Новый год, народу собралось уйма. Он плохо принимал эти говорливые компании людей самых разных, знавших друг друга лишь понаслышке, приходивших в этот дом не потому, что в этом был какой-то истинный смысл, а просто так — быть здесь считалось модным, как в давние времена отобедать у Тараканова.

Потом спорили, кому бежать за такси. Выпало Лужину, он потащил с собой Гречушкина, и они битый час дрогли на Садовом кольце. Машины они все-таки раздобыли: полусонного частника и еще одного таксиста, который никак не хотел ехать, но Лужин помахал пятирублевкой, и таксист уступил.

Вся компания ожидала на улице. Сварливый Гущин (он весь вечер торчал около Лады, лениво танцевал с ней меж приземистых столиков) куда-то пропал. Его звали хором: частник зевнул и сказал, что за ночевку придется накинуть. На Гущина махнули рукой, уехали. Гречушкин не считался человеком жадным, но в средствах был стеснен, по этой причине откровенно страдал и высчитывал в уме, кому из них выходить последним.

Выручил Лужин. Лада попросила остановить на углу Чернышевского. Лужин ткнул Гречушкина в бок: «Бывай, старик, спасибо за компанию. Я к тебе завтра забегу. Привет маман». И хотя забегать было некуда: жили они вместе, не существовало и маман, — Гречушкин выбрался на улицу. Желтовато-зеленые снопы света упирались в мостовую, кружился карнавально снег.

Эта встреча как бы прошла стороной.

Первое знакомство могло оказаться последним. Где-то в душе Диоген Анисимович был убежден в некоей воле случая, хотел было позвонить ей на следующий день, постеснялся: мешало присутствие Гущина. О его отношениях с Ладой говорили откровенно: кто-то даже сказал, что видел обручальные кольца и все дело в гущинской жене, которая упрямится и не дает развода. Диоген Анисимович пробовал себя сравнивать с Гущиным. Представляло это скорее интерес любительский, так как никому и в голову не приходило делать между ними выбор.

Со временем Гречушкин перешел в журнал. Он частенько наезжал в издательство, никак не предполагая, что Лада Горолевич работает именно там. Глубокой осенью издательству вручили орден, гуляли значительно. Теперь их знакомил Углов. Необходимости в этом не было. Гречушкин поклонился и сказал: «Если не запамятовали, я Гречушкин». Тут же стоял бородатый Алик, что-то гундосил Гущин. И опять этот взгляд, застывший, внимательный, и усталое приглашение:

— Пойдемте поболтаем. Им на все наплевать, — она кивнула в сторону Гущина. — Упражняются в сарказме. Алик, составь нам компанию.

— С удовольствием, голубушка. Но вот идет маэстро, мне просто необходимо сказать ему, как он талантлив. Уже три месяца на студии лежит без движения мой сценарий.

— Боже мой, ненормальные люди! Иди. Вы работаете вместе с Угловым?

— Да, он пригласил меня в журнал.

— Послушайте, Гречушкин… Вы не сердитесь, что я вас так называю?

— Нет-нет, что вы!

— Давайте сбежим. Эти поздравления утомительны. Видимо, у каждого из них тоже лежит сценарий, повесть, поэма. Пригласите меня к себе домой. — Он смутился. — Все мужчины страшные бирюки. Тогда поехали ко мне. Я угощу вас отменным чаем. Идет?

Она не просила его рассказывать о себе. Сидела, подобрав ноги, на низкой тахте, разглядывала его. Говорили о древних греках, потом о писателях-деревенщиках, потом об Олеше. Книги Олеши валялись тут же.

— Деревенщики однообразны. Если и конфликт, то вчерашний, позавчерашний, — говорила она. — У них забавный язык. Для городского писателя это в диковину. Шолохов могуч. Нагульнову надо поставить памятник, как живому человеку. Конечно, то была революция — противоборство жизни и смерти. У деревенщиков иное: старики колоритны, старухи прошибают слезу, а сегодняшняя жизнь где-то позади этих книг, ее и нет вовсе, будто героям ума не хватает до сложного конфликта.

Гречушкин возражал ей, она отказалась спорить.

— Все наловчились писать о себе. Каждый роман автобиографичен — надоело. Жизнь, как токи высокой частоты, нужно пропустить через себя, должно быть только заземление. Скажите, почему вы не женаты?

Гречушкин покраснел, взял стакан и тут же пролил чай на блюдце. Ему никто не задавал таких вопросов. Однажды спрашивал Лужин, но это так, от нечего делать.

— Однако вы не замужем тоже.

— Нечестно. На заданный вопрос надо отвечать.

Он потер виски.

— Так сразу от литературы к делам сугубо земным и личным. — Гречушкин сделал осторожный глоток, чай уже остыл. — Говорить какую-то банальность — смешно. Сказать что-либо серьезное — опять же может обернуться банальностью. Мы не знаем, чего хотим.

— О, это что-то новое. Поиски идеального брака? Чай совсем остыл. Не хотите ли кофе? Я великолепно делаю турецкий кофе.

Потом они пили кофе. Он сдувал всплывшую пену, а она его убеждала, что именно в пене вся прелесть.

Заговорили об Углове. Ей не терпелось узнать, как его принимают в журнале. Он рассказывал с охотой. Углов ему нравился. Она же, напротив, мрачнела. Потом вдруг спросила, знаком ли он с Гущиным. В глазах появился какой-то отчаянный блеск. Ему не хотелось ее обижать, он старательно пересказал все доброе, что слышал о Гущине, хотя сам о нем знал больше скверного, и опять же с чьих-то слов.

— Вы добрый, — неожиданно вздохнула она. — Но доброта не оправдывает ложь. Давайте договоримся никогда не лгать друг другу.

Он не нашелся, что ответить. Прощались в полутемном коридоре. Лада взяла его под руку, довела до двери.

— Осторожнее, здесь много ненужных вещей. Ну вот, теперь вы в безопасности. Впрочем, я в долгу. Мне тоже был задан вопрос. Хочу пойти за ним очертя голову. Хочу знать, что способен защитить, а не вымаливать прощение. Пусть ведет в пекло, на край света. Пусть идет впереди — он мужчина.

— Значит, долой равноправие?

— Глупости. Если он по-настоящему сильный, он будет боготворить мою слабость.

С тех пор прошло два года. К их встречам привыкли. Он дождался своего, теперь его сравнивали с Гущиным. Ее называли сумасбродкой. К нему же относились как к человеку ослепшему, не видящему беды, которую способен породить этот союз. Их отношениям придавали какой-то особый смысл. Прогнозы строились самые нелепые, все ждали решающих событий. Нельзя сказать, что слухи щадили их, обходили стороной. Отнюдь, доброжелателей оказалось так много, что выслушать каждого стоило великого труда и терпения.

Однажды он чуть было не сказал ей: «Знаешь, давай поженимся». Она разгадала его намерения, а может, сама собиралась сказать что-то важное. Некстати приперся их картавый Сулемов, улыбнулся беззубым ртом: «Все кокетничаете». Настроение развалилось, как плохо скатанный ком снега.

В редакции прохладно и пусто. Наташа заметила Гречушкина в дверях приемной, сделала большие глаза:

— Тю-ю, по какому случаю парад?

— Есть повод. Углов у себя?

— Нет, минут двадцать назад в райком уехал.

— Уехал? — как в полусне переспросил Гречушкин, растолкал опешивших сотрудников и помчался вниз, перескакивая через ступеньки, еле касаясь перил.

Прямо на трамвайной линии разворачивался самосвал. Он успел вскочить на подножку и срывающимся голосом прохрипел:

— Слушай, вопрос жизни — в райком партии.

— Ну, раз жизни, садись, — чуть заикаясь, согласился водитель.

ЗИЛ взревел и, разнося вдребезги встречные лужи, помчался по булыжной мостовой.

Максим с тяжелым чувством шел на эту встречу. Как-то все сразу сделалось невыполнимым. Непременно будет председатель партийной комиссии. Они с ним не поладили еще при первом знакомстве.

В вестибюле прохладно. Три здоровенных стола сдвинуты вместе. Очередное районное совещание — очередной книжный базар. Две молоденькие продавщицы примостились на окне, пьют чай. Ступенькой выше еще один стол, горит настольная лампа. Старшина в милицейской форме решает кроссворд. Время от времени старшина поднимает голову и что-то спрашивает у продавщиц. Пока Максим разглядывал книги, сзади кто-то остановился:

— А я, собственно, к вам.

— Ко мне? — Увидеть Гречушкина здесь Максим никак не ожидал.

— У меня срочный разговор.

— Срочный? — брови Максима сделали непроизвольное движение вверх.

— Важный, — уточнил Гречушкин, — и срочный.

— Ну что ж, поднимемся наверх, там есть где присесть.

— Напрасно. Лучше, если нас здесь не встретят вместе.

— Пусть вас это не беспокоит. Вместе нас видели неоднократно, однако осчастливить друг друга мы не смогли.

— Это верно, — Гречушкин нервно теребят пуговицы.

Максим смотрит на часы:

— Если вы хотите мне что-то сказать, не будем терять времени. Так в чем дело?

— Собственно, дела никакого нет. Просто я уезжаю.

— Послушайте, Гречушкин. Приезды, отъезды. Поверьте, есть события более значительные. У меня с минуты на минуту очень ответственная встреча.

— Вы меня не поняли. Я уезжаю совсем. Уделите мне десяток минут, возможно, и разговор ваш будет уже не нужен.

Максим только сейчас заметил, как осунулось его лицо. Большие синеватые наплывы под глазами, сухой, обтянутый тонкими губами рот. «Ну что ж, — подумал он. — В этом есть какая-то справедливость. Пусть знает: бессонные ночи — удел отнюдь не избранных».

Гречушкин смотрел все время в сторону, избегал настороженного угловского взгляда.

— Отчего так спешно?

Левое плечо Гречушкина еле заметно качнулось?

— Напротив, у меня было время подумать. Тут несколько бумаг, вам надо их подписать.

— Бумаги подождут. Вы уверены, что поступаете правильно?

Гречушкин грустно улыбнулся:

— Мы всю жизнь стремимся делать правильные шаги. Однако на тысячу сделанных шагов в лучшем случае пять правильных.

Максим ничего не ответил, взял стянутые скрепкой листы.

«Заявление. Прошу освободить меня от обязанностей специального корреспондента журнала «Пламя». Причина — утвердившееся желание перейти на творческую работу. В порядке исключения прошу расчет произвести немедленно».

Максим отвернул лист и стал читать дальше:

«В партийную организацию журнала «Пламя». Я, Гречушкин Диоген Анисимович, подал в мае месяце заявление с просьбой принять меня в ряды Коммунистической партии. За это время произошло много событий. Мною совершен ряд ошибок, оправдать которые я не могу. Я по-прежнему остаюсь верен идеалам и помыслам нашей партии, однако вступление в ее ряды считаю для себя преждевременным. Прошу мое прежнее заявление считать недействительным. Выражаю глубочайшую признательность всем товарищам, проявившим доброе участие в моей судьбе. Настоящее заявление прошу разобрать заочно».

Хлопнула дверь, листок дернулся и упал на пол.

Далее следовал приказ № 27 по редакции журнала «Пламя».

В некоторых местах буквы прыгали, выбивались из строки. Судя по всему, Гречушкин торопился и печатал сам. Внизу гнутой скрепкой была прикреплена записка:

«Уважаемый Максим Семенович! Подпишите бумаги — это моя последняя просьба. Уезжаю в Сибирь. Сразу на вольных хлебах будет невмоготу. Как только устроюсь, пришлю запрос. Я виноват перед вами. Простите и прощайте. Д. Гречушкин».

Там же, в стопке бумаг, оказался и обходной лист, где значилось, что в общежитии, библиотеке, кассе взаимопомощи Диоген Анисимович Гречушкин задолженности не имеет.

— Кто-нибудь знает о вашем отъезде?

— Нет, только вы и комендант общежития.

Их взгляды встретились. Первым не выдержал Гречушкин, отвел глаза в сторону:

— Мне пора.

«Он ждет моих слов, а я не знаю, что ему сказать». Максим потянулся за сигаретами:

— Закурите?

— Нет, спасибо.

— Значит, в Сибирь?

Губы скривились, лицо по-прежнему оставалось безразличным, глухим:

— А куда еще? Уезжать так уезжать. Тут, под боком, тоска замучает. Чемодан под мышку — и покатил. А Сибирь — Сибирь далеко. Да и люди там нужнее.

Максим посмотрел на лестницу. Вниз спускались какие-то незнакомые люди — объявили перерыв.

— Вы могли бы вернуться в газету.

Гречушкин кивнул:

— Я думал об этом. Мы вообще многое можем, однако вот поступаем иначе.

— А как же Тищенко?

Разговор не получался. Каждый из них тяготился необходимостью его продолжать.

— Тищенко?! — злая усмешка тронула кончики губ. — Это теперь по вашей части.

— Значит, бежите?

— Я виноват перед вами. Не заставляйте меня повторять это трижды.

Голова Максима откинулась, словно ему хотелось отчетливее разглядеть Гречушкина.

— Пустое, наша вина равнозначна. Вы обманули, я поверил. Эти бумаги, — Максим вяло полистал страницы, — должен подписать Шувалов. Да и потом, он рекомендовал…

— Я прошу вас, — голос Гречушкина дрогнул, стал тише.

— Не понимаю. Вы способный журналист. Ваша жизнь, она была трудной, не всегда справедливой, но…

— Вам этого не понять. Иногда страшно потерять завоеванное. Помните, вы сами говорили — отвыкать от удачи неизмеримо тяжелее, чем привыкать к ней. Подпишите бумаги, формальности тоже займут время.

— Лада знает о вашем решении?

— Нет.

— Ну что ж, раз решили — поезжайте. В подобных ситуациях любой совет некстати. Одна мысль не дает мне покоя: на что и на кого вы надеялись?

Гречушкин сунул руки в карманы брюк:

— Слишком громко сказано. Я попросту не знал, на что возможно и на что невозможно надеяться.

— А сейчас знаете?

Все та же грустная усмешка:

— Догадываюсь. Мощность в одну человеческую силу. На нее. Бывает, знаете ли, такое ощущение: хочется рухнуть в траву, где клевером пахнет, закрыть глаза и все забыть. Прощайте. — У него сухая горячая рука.

— Вы опять ошибаетесь.

Гречушкин уже не слышал его слов. Крутящаяся дверь захватила его и вытолкнула на улицу.

— Ошибаетесь, Диоген Анисимович.

Лада долго не хотела верить, потом сказала: «Господи!», повесила трубку. Пребывал в растерянности и сам Лужин. Последнее время Гречушкин был не тем Дусей Гречушкиным, к которому они все привыкли, посмеяться над рассеянностью которого считалось делом привычным. Сначала всему виной считали историю с улыбинскими письмами, потом путаницу с каналом. Позже все утряслось, а он по-прежнему мрачнел, становился раздражительным.

Лужин еще раз позвонил Ладе, сказал, что собирается ехать на вокзал. Молчание было тягостным, он даже переспросил: «Ты меня слышишь?»

— Слышу, — она плакала, всхлипы были похожи на плеск воды.

— Еще все можно переиграть, — храбрился Лужин. — Я разыщу Тищенко, и мы втроем поедем на вокзал. Не мог же он просто так взять и уехать? Ты меня слышишь?

— Слышу, Игорь, слышу. Ничего не надо. Я поеду сама.

Диоген приехал на вокзал слишком рано. Еще не подали состава, скучающие пассажиры приставным шагом двигались по перрону, желая угадать, в каком именно месте остановится тот или иной вагон. На все расспросы отвечали бравые носильщики, на перроне они были людьми самыми заметными, в стертых фуражках, с начищенными до блеска медными бляхами размером с блюдце или тазик для бритья. «Ста-а-аранись, за-а-ашибу!» — кричали носильщики, сплевывая под колеса грузовых тачек. Говорили носильщики разное, толком никто ничего не знал. Очень скоро в центре платформы было уже не продохнуть, будто подавали не пустой состав, а встречали целинников или открывателей Северного полюса. Те, кому надо было садиться в первые или последние вагоны, стояли именно здесь, посредине, считали, что их тоже не проведешь и уж как ни прикидывай, а половину пути они сэкономили.

Поезд подали с опозданием. Теперь люди знали, куда бежать, и бежали с осмысленной решительностью, перекидывая с руки на руку тяжелый багаж. Диоген пробрался в пятое купе, забросил чемодан с книгами наверх, сел у окна и с каким-то тупым безразличием стал ожидать попутчиков.

Лада шла вдоль состава медленно. Ее толкали, она не обращала внимания. Платформа была чуть ниже вагонных ступенек (вокзал перестраивался), заглядывать в окна было неудобно, приходилось выходить на середину перрона. Тут люди шли сплошным потоком, разглядеть сидящих у окна было еще труднее. Она прошла состав до конца, подумала, что Диоген мог оказаться и в коридоре, а значит, с этой стороны его не увидишь. Лада ничего не собиралась ему говорить, ей просто хотелось посмотреть на него. Своей вины она не чувствовала. В душе было тускло, пусто. Сейчас, выглядывая его подвижную фигуру среди разношерстной суетной толпы, ей вдруг тоже захотелось торопиться, куда-то спешить.

Гречушкин заметил ее первым. Она возвращалась назад, разглядывая идущих навстречу, и почти не смотрела в сторону вагонов.

— Лада!!!

Она остановилась, продолжая смотреть на людской поток, хотела понять, не послышалось ли ей.

— Лада! — повторил он еще раз.

И тогда она обернулась, посмотрела не просто на вагон, а именно в его окно, хотя все остальные окна были также открыты.

— Я сейчас.

Они остановились у перронного ларька. На их счастье, ларек был закрыт, за стеклом торчал мятый лист бумаги: «Товару нет. Поехала на базу». Люди на секунду задерживались, читали объявление, пожимали плечами и бежали дальше.

— Надолго? — она губами трогала белые астры, завязанные в хрустящий целлофан.

— Кто знает, может, насовсем.

— А я?

Странно, ему никогда не приходило в голову, что две буквы, сложившиеся в таком сочетании, могут прозвучать почти как вызов.

— У нас было время ответить на этот вопрос. Кто виноват в нашем обоюдном молчании?

Еще каких-то десять минут, и этот человек уедет. Они так и не скажут друг другу чего-то обязательного. Кто он для нее? Это случилось прошлым летом. У Гречушкина оказался в порту знакомый капитан, их взяли на грузовой пароход. Они стояли у холодных перил, смотрели на лоснящуюся воду. Солнце грело нещадно, по палубе ходили татуированные матросы, они что-то чистили, перетаскивали оцинкованные ящики. Пассажиров матросы не замечали. Ходили они чуть раскачиваясь, лихо скатывались по отвесной лестнице в кубрик и так же лихо матерились. Смеялись матросы громко, смех вылетал через открытый люк и как горох прыгал по палубе: кха, кха!

Их разговор не был похож на объяснение, и все-таки Лада не может забыть его. Навстречу попадались прогулочные катера, в моду входила цыганщина, и на всех прогулочных катерах крутили Волшаниновых, Сличенко, Шишкова — весь театр «Ромэн», включая осветителей, — они тоже пели, но на особый лад, подражая Высоцкому.

Пароход все шел и шел, берега напоминали ранние картины Левитана. Здесь, на середине реки, было особенно тихо, будто вода глотала шум деревенских улиц, ругань пристаней. Попадались заводы; поначалу редко, потом все чаще и чаще, они маячили черными квадратами огудроненных крыш. Как ваньки-встаньки, прыгали на волнах рыбачьи лодчонки.

Они уже плыли второй день, а капитан даже не заговаривал об остановке. И вот тогда Гречушкин сказал:

«Этот пароход и эта река — мы с вами. Один из нас здесь, на палубе, а другой, — он прищурился и стал вглядываться в берег, — видите вон тот домишко-теремок? Это пристань, обычный дебаркадер. Так вот там я. Пароход идет, фырчит, все говорят: какой красивый пароход, вы только посмотрите, замечательный трехпалубный пароход. А пароходу наплевать на эти всплески и возгласы, он утомился, его машины просят отдыха. «Где же она, моя пристань? — думает пароход. — Все еду, еду, а конца не видно. Может, капитан с курса сбился, не знает, где к берегу пристать?» А пристань-теремок тоже вздыхает: «Вон их сколько воду бороздят, то с красной трубой, то с черной. Гуднул величаво, и дальше. Плывут пароходы мимо, причалить ни желают».

Так и мы с вами. Пристань ждет своего парохода, а пароход все мимо, мимо. Нужной пристани найти не может».

«Где же выход? Это может продолжаться бесконечно».

«Выход? — он засмеялся. — Ну что ж, река вспять не потечет, остановиться может, к зиме мороз крепчает. Берега как стояли, так и будут стоять».

«Но есть еще капитан и человек на пристани. Чего проще, взял лодку и навстречу поплыл. Ну а капитан, капитан командует — сменить курс».

…На световом табло вспыхнули цифры, и тут же диктор объявил:

— Граждане пассажиры, до отправления скорого поезда «Сибирь» остается пять минут.

Они так и не договорили. Тогда помешал капитан, теперь вот поезд уходит. Капитан был большим почитателем морской истории, пригласил их в салон посмотреть его коллекцию. В салоне пахло воском и смолистыми досками. Полстены занимал парус. Капитан уверял, что этот парус с корабля «Бигль», на котором плавал Дарвин. «Штурвальное колесо с крейсера «Варяг», — показывал капитан, и на лице его выступал тихий восторг. — Трубка, — говорил капитан и скреб шкиперскую бородку, — вы не поверите, личная трубка капитана Скотта. Помните, они шли к Северному полюсу, но их опередили норвежцы. Вся экспедиция погибла. Компас адмирала Нахимова…»

В тот раз они узнали уйму интересного. Возвратились домой и долго вспоминали о странном капитане, похожем на героев Грина, о татуированных матросах, которые изнывали от жары…

— Прощай, — вдруг сказал он и прижался губами к ее руке. — Не мучай себя домыслами. Наша беда в том, что мы боимся быть сами собой. В тот раз я был груб. Когда так много неудач, никак не хочется во всем винить себя.

— Ты помнишь наш пароход?

— Конечно, помню.

Он посмотрел на световое табло: оставалось две минуты.

— Помешал этот чертов капитан со своим карманным музеем. Глупо, мы столько знакомы, но я так и не сказал главного. Я люблю тебя. И знаешь почему?

Гречушкин торопился. Проводница махнула рукой:

— Молодой человек, уже объявили отправление.

— Увидев нас вместе, люди пожимали плечами. Я ни в чем тебя не виню. Наступает время, когда диктует разум. Ты сравнивала, и я не смел упрекать тебя. Наверное, мы невыносимо мудры, оттого и несчастны.

Поезд без сигнала тронулся и медленно поплыл вдоль опустевшего перрона.

— Ради бога, ничего не говори, — крикнул он уже с подножки, — и ничему не верь! Я все тебе расскажу сам! Я напишу тебе!

Поезд пошел быстрее. Кто-то толкнул ее. Цветы выскользнули из рук, полетели вниз. Раздался чуть слышный хруст, белые головки астр упали по разные стороны тяжелого вздрагивающего рельса.

В конце перрона стояли двое. Один, широко расставив ноги, был высокого роста, шляпа чуть сбита на затылок, с потухшей сигаретой, прилипшей к нижней губе. Второй отчетливо сутулился, сквозь расстегнутый плащ проглядывал добротный костюм и галстук с булавкой.

— Заметил? — спросил первый.

— Подумал, что показалось.

Первый поправил шляпу, второй застегнул плащ.

— Глупо, — сказал первый и достал свежую сигарету. — Сорвался как угорелый.

— Блажь, — сказал второй и поднял воротник. — Углов-то знает?

— Не думаю, он бы помешал.

Не сговариваясь, они пошли вдоль опустевших путей.

Секретарем райкома партии Сидор Матвеич работал недавно. Через месяц, случись все благополучно, будет два года. По образованию Сидор Матвеич историк. После окончания института получил назначение в одну из школ города Луганска. Только успел принять дела, как его определили завучем. А уж через три месяца Сидора Матвеича знакомили с новыми людьми. И все пришлось начинать сначала. Область была крайне отдаленной, с кадрами хронический голод. Да и назначение было необычным — заместителем областного прокурора. К делам правовым и юридическим Сидор Матвеич не имел никакого отношения. Как писал позже он сам во всевозможных анкетах и автобиографиях, «в данном ведомстве я проработал двенадцать лет».

В родные пенаты Сидор Матвеич вернулся много позже. Жизнь потрепала изрядно, да и неприятностей искать не приходилось. Работал в обкоме — заведовал отделом, затем возглавлял управление культуры. А когда времени прошло достаточно и дни вчерашние представились в ином свете, как бывало уже не раз, Сидора Матвеича вновь вызвали и, как в годы двадцатилетней давности, с неизменным упорством сказали: «Надо». Луспекаев не отказался, не возразил, посчитал, что жизнь входит в разумное русло. Время не прошло даром. Он защитился, получил кандидатскую степень, имел несколько печатных работ по социологии, стал отцом шумного семейства (у него родились дочки-двойняшки). Менялся объем работ, менялись климатические пояса, и возраст тоже менялся. Отношение к собственному здоровью оставалось прежним — наплевательским. В повседневном настроении Луспекаев был переменчив, имел острый неожиданный ум и столь же неожиданный характер. Хвалил сотрудников скупо, допускал в разговоре иронию, любил озадачить неожиданным вопросом. Были у Луспекаева недруги, были и друзья. Народ окружающий относился к Сидору Матвеичу по-разному, но в чем не было недостатка, так это в уважении и непонимании. «Замечательный человек», — говорили одни. «Чего он хочет?» — спрашивали другие.

Так шло время. Совершались события сверхмасштабные и просто события, менялись люди. Во всем присутствовала своя закономерность, следуя которой двадцать седьмого октября в два часа дня Максим Углов оказался на приеме у первого секретаря райкома партии Сидора Матвеича Луспекаева.

Стол был главной принадлежностью кабинета, и входящий прежде всего видел этот стол, тяжелую лампу и белый плафон. Он стоял прямо посредине стола. Еще на столе были книги. Они лежали неровно, одна на одной и были похожи на развалины древних колонн.

Луспекаев не обратил внимания на шум открывающейся двери, не поднялся навстречу.

— Здравствуйте, — бросил он сухо, подхватывая книги с пола; торопливо листал их, потом так же небрежно кидал на одну из стоп. Книжная колоннада качалась, но не падала.

— Мы договорились в два, — прокашлял Луспекаев, не отрываясь от своего занятия. — А сейчас… В общем, вы не точны.

Председатель партийной комиссии уже был здесь, сидел в кресле сбоку, сохраняя на квадратном лице выражение непримиримости. Председатель мотнул бритой головой, что, видимо, должно было означать: «Здравствуйте, я вас заметил».

Наконец Луспекаев нашел то, что его интересовало, и уже осмысленно посмотрел на Максима. У Луспекаева все было внушительным: голова, нос, щеки и даже рот.

— Так это вы и есть Углов. Ну что ж, рад познакомиться. Садитесь.

У Сидора Матвеича сложилась странная манера вести разговор.

«Говорите», — ронял Луспекаев и смотрел прямо на человека, к которому относились его слова, и уже в течение всего рассказа взгляда своего не отводил. Кругом могли сидеть люди, на них Сидор Матвеич внимания не обращал. Недолюбливал, если говорящего перебивали, и уж совсем не терпел реплик.

Председатель провел ладонью по бритой голове, откашлялся и стал излагать суть дела. Максим не ко времени кашлянул и не очень уверенно сказал:

— Может быть, сначала я?

Сидор Матвеич на Углова не посмотрел, давая понять: в этом кабинете норму поведения определяет он.

Говорил председатель комиссии обстоятельно, и так же обстоятельно, под стать его словам, кивал своей круглой головой Сидор Матвеич. То, что рассказ председателя был по существу не нужен, Сидор Матвеич поймет очень скоро, и, как человек, загруженный работой, пожалеет о потерянном времени, однако виду не покажет. Секретарь райкома слишком много думал над этим делом: не дать ему высказаться, значит, испортить и без того неважнецкие отношения с комиссией старейшин.

— Вот так, — неожиданно подытожил председатель, потянулся к графину с водой, налил в стакан, залпом выпил и, не удостоив Максима даже взглядом, строго повторил: — У меня все, Сидор Матвеич.

— Да-да… — спохватился Луспекаев. — Ну что ж, теперь послушаем вас — возражайте. — Это не очень походило на обычное приглашение к беседе. Луспекаев откуда-то достал еще одну книгу и погрузился в чтение.

— Мне нечего возразить, — устало заметил Максим и почему-то посмотрел на председателя комиссии.

Луспекаев отложил книгу в сторону:

— Простите, но вы настаивали на встрече, видимо, не только для того, чтобы обменяться рукопожатиями.

— Непредвиденные обстоятельства, — усмешка получилась виноватой, извиняющейся, — поэтому я и просил разрешить мне высказаться первым. Гречушкин забрал свое заявление назад.

В кабинете стало тихо, как за столом, где при полном сборе гостей один из присутствующих сказал глупость. Председатель комиссии повернулся грузно, кресло заскрипело, и уже ничто не могло скрыть бледности, в которую окунулось председательское лицо. Сейчас председатель откровенно страдал. Предполагаемый разговор не сулил ничего хорошего. Все эти дни председатель нет-нет да вспоминал о нем, возвращаясь в своих воспоминаниях лет на двадцать — тридцать назад, сравнивая себя с этим нахрапистым, злым и, видимо, неплохим парнем. Конечно, он для него парень, пацан. Тридцать три — разве это годы! Кропов, тот осторожнее. Он ни на чем не настаивает. У него и выражение мыслей особое, лишенное углов. «Разве невозможен отказ? — спрашивает Кропов. — Судимость снята, спору нет, но она была… Как посмотрят члены комиссии. В конце концов все мы люди. Это слишком суровый суд для человека. Травма на всю жизнь».

Председатель кряхтел, и против воли сквозь одышку у него вырвалось: «Да-да, стоит повременить, в самом деле — случай беспрецедентный».

Когда-то ему тоже было тридцать три. Люди его времени были норовисты, как вот этот Углов, совершали ошибки, без этого не существует жизни, но они шли в партию полностью, навсегда, без единой толики сомнения. Подозрение — скверная штука. А вот теперь все оказалось просто, как яичная скорлупа. Мальчишка витийствовал, защищая человека, который, видите ли, передумал. Вчера вот хотел в партию, а сегодня настроения нет. «Ах какая досада!» — думал председатель. Он целый день занимался делом Гречушкина, настраивался на разговор, нервничал, и все зря. А этому что, ему наплевать. Вон какие плечи нагулял.

— Ну что ж, — председатель развел руками. — Сожалею, что принял вас всерьез. Какой-то детский сад, — на лице председателя появилось некое подобие румянца.

— Нет, Евгений Андреич, — Максим шумно вздохнул. — Гречушкин лишь повод к нашей полемике. Речь идет о принципах, которые проповедует Кропов. Он находит единомышленника в вашем лице.

— Максим Семеныч! — рука Луспекаева внушительно легла на стол. — Вы пришли в райком партии по вопросу, достаточно конкретному. Вы обвиняли товарища Кропова в предвзятости и субъективизме. Так ли это?

Максим сидел, покусывая губы:

— Так.

— В таком случае, один вопрос. Можно ли довериться словам защитника, считать его доводы убедительными, если их опровергает сам подсудимый? Надеюсь, вы понимаете, что это вольное толкование ситуации?

— Я не знаю, чем руководствовался Гречушкин, когда писал заявление. — Максим открыл портфель, быстро нашел нужную бумагу и положил ее перед Луспекаевым. — Гречушкин ничего не опровергает. То, о чем он пишет, касается нас двоих: его и меня.

— Странно, один из вас придает этим событиям значение решающее, — Луспекаев кивнул на заявление Гречушкина. — Другой их считает частностью, не достойной даже упоминания. Странно!

— Данное заявление было мне вручено Гречушкиным в коридоре этого здания, за тридцать минут до нашей встречи.

Председатель сокрушенно покачал головой:

— Дела-а.

— Могу сказать одно: принципы, которыми руководствовался Кропов, отклоняя заявление Гречушкина, глубоко ошибочны.

Луспекаев встал, руки уютно легли за спину.

— Но ведь и ваши доводы о зрелости этого человека, о его честности, преданности делу не выдержали испытания.

— Да, это так.

— Ну что ж, Евгений Андреевич, я вам признателен за большую работу и принципиальность, которая была проявлена при разборе этого дела, — Луспекаев кивнул.

Председатель, никак не ожидавший, что разговор будет закончен без него, тяжело вынул грузное тело из кресла, достал папиросу и, видимо, желая подчеркнуть свою независимость, закурил тут же, в кабинете.

— Мы тратим попусту время, — председатель ткнул комковатым пальцем в сторону Максима. — Принципиальность, молодой человек, не только в умении отстаивать принципы, но и… — председатель зачем-то подул на дымящуюся папиросу. — Признавать собственные ошибки всегда нелегко, для этого нужно мужество и все та же принципиальность.

Ковер делал шаги неслышными, но половицы все равно скрипели, повторяя тяжелый старческий шаг.

Они остались вдвоем. Луспекаев быстро подошел к окну, задернул шторы.

— Послушайте, Углов, когда вы сказали, что вам нечего возразить, у меня появилось нестерпимое желание наорать на вас. Поверьте, это чисто человеческая реакция. Вы шли в райком и обязаны были все решить для себя заранее. Я не требую рассказа о ваших отношениях с Гречушкиным. Надеюсь, вы догадываетесь, что мы здесь в курсе кое-каких событий.

Максим покраснел.

— Вы говорили о Кропове, точнее, об ошибочности его взглядов. Уверяю вас, Кропов не остался в долгу.

— Глеб Кириллович не любит Гречушкина, это чисто личная неприязнь. Характер человека, излишняя разговорчивость или излишняя замкнутость, манера письма — все это может не нравиться, но еще не значит, что это плохо. У нас иные критерии приема в партию.

— Вы собирались на собрании выступать в защиту Гречушкина?

— Да, собирался.

— И не случись определенных событий, вы бы поступили именно так?

Какое-то время Максим молчал.

— Разумеется, я был полностью уверен в своей правоте.

— Ну а если бы это собрание случилось сейчас? Вы бы рекомендовали Гречушкина в партию? Я слышал, он был настойчив в своем желании. Это правда?..

Максим потер ладонью лоб — привычка Луспекаева все время смотреть в лицо собеседника раздражала.

— Да, это правда. Если моральную и нравственную зрелость человека, его стремление к общественной активности расценивать как странность, мы откажем обществу, социальной системе в праве воспитывать борцов. Преданность идеалам общества, — Максим говорил очень медленно, — готовность жертвовать своим благополучием во имя этих идеалов — вот что должно решать судьбу будущего коммуниста.

— Вы знаете Устав партии, у меня на этот счет нет сомнений. Но я вас спросил о другом. Вы готовы рекомендовать, — Луспекаев снова заглянул в голубую папку. — Диогена Анисимовича Гречушкина в ряды нашей партии?

— Я же сказал, он просил считать его заявление недействительным.

— Не валяйте дурака, Углов. Этого заявления могло и не быть.

— Нет, не готов.

— Ну вот, так-то оно лучше.

Луспекаев вынул красный карандаш, зажал его между пальцами и стал поворачивать в такт своим словам:

— Вы, кажется, сказали, что конфликт, о котором пишет Гречушкин, касается только вас.

— Я этого не отрицаю.

— Следовательно, ваше решение не что иное, как личная неприязнь к Гречушкину, его поступкам. Выходит, неприязнь Кропова — порок, а ваша неприязнь — достоинство?

— Повторное заявление Гречушкина при всех очевидных «против» — факт, говорящий в его пользу.

— Возможно, — быстро согласился Луспекаев. — Но не в вашу. Кстати, кто давал рекомендацию Гречушкину?

Максим пожал плечами:

— Сотрудники редакции и один товарищ из Академии общественных наук.

— Ценю вашу порядочность. Шувалов знает об этом заявлении?

— Еще нет.

— Думаю, что оно его не обрадует. А вы знаете, — Луспекаев вдруг оживился и стал быстро ходить по кабинету, — я был настроен вас поддержать. И все думал: почему? У нас на этот счет с Евгением Андреевичем случился большой спор. Упрямый дед!

Спорили мы с ним отчаянно, что называется, до хрипоты. Он прав, мы — партия борцов. Быть борцом, значит, обладать определенным комплексом исключительности. Согласен. Но кто сказал, что путь к мировоззрению борца всегда очевиден? Если данные материалы не досужий вымысел, — Луспекаев подхватил со стола голубую папку, — и в ваших словах хотя бы пятьдесят процентов объективной информации, то путь Диогена Анисимовича к нашим идеалам заслуживает внимания.

Луспекаев наклонил голову вперед, и сразу вся его фигура обрела настрой активный, напористый.

— Кстати, за последние два года это третий конфликт с вашим участием. Помилуй бог, я не призываю вас к соглашательству, беспринципности, но вы окружаете журнал людьми не совсем обычными. Их, конечно, нельзя назвать плохими, однако в большинстве своем эти люди с несостоявшейся творческой судьбой, натуры надломленные. Это что, тоже принцип?

— Талантливые люди, как правило, легко ранимы. Вернуть человека к деятельной жизни, заставить поверить в собственные силы — подобные принципы мне действительно не чужды.

Луспекаев откинулся на спинку кресла, вытянул ноги. Сидящий напротив него молодой человек был ему крайне симпатичен, но Сидор Матвеич не настроен был уступить этому чувству.

— Вам трудно что-либо возразить, хотя то, о чем вы говорите здесь, и происходящее на самом деле — не одно и то же. Учтите, пока все ладно, на подобные вещи смотрят сквозь пальцы, но стоит вам оступиться, как явления негативные начнут суммировать. Васюков доставил нам немало хлопот. Я уже не говорю о вашем выступлении в еженедельнике. Конечно, это к делу не относится. Но раз уж разговор зашел о принципах…

— Я отстаивал правду.

— Похвально. Однако у вас мало единомышленников. Правда, если она правда, может рассчитывать на большой актив. — Лицо Луспекаева оставалось безучастным. — Шувалов настаивал на нашем вмешательстве, мы отказались.

— Я знаю.

— Это слабое утешение. Мы все слишком много знаем, но гораздо меньше понимаем.

— Для этого нужно время.

— Три года вполне достаточно. Или вы до сих пор чувствуете себя новичком?

— Нет, не чувствую.

— Тем лучше. — Луспекаев поднялся. — Не обращайте внимания, мне так удобнее думается, — предупредил Сидор Матвеич и, выбирая скрипучие половицы, прошел по кабинету. — Целая какофония звуков. Каждая половица звучит по-своему. — Луспекаев наклонил голову. — Слышите, сначала тонко-тонко, стоит чуть отпустить — уже бас. Жизнь, на каждом шагу жизнь. Вы говорили сейчас о вещах правильных, я бы даже сказал, сверхправильных. Важно, чтобы подобные слова стали нашей сутью. А что получается? Глянешь на жизнь иного человека — руками разведешь. На сцене совесть обозначает, а в жизни — ее отсутствие. В повести призывает к чистоте, гордости. В быту окружающим эту самую гордость на десятирублевые ассигнации разменивает. Единицы, исключение — знаю. Мир творчества не приспособлен к сухому прагматизму — и это знаю. Кому многое дано, — Луспекаев прищелкнул сухими пальцами, — талант, право выдумывать, н-да, с того многое спросится.

Отсюда и недоверие: «Лучше повременить». Могу понять нашего комиссара, — Сидор Матвеич кивнул на пустое кресло. — Мы часто живем по принципу, как бы вашему брату не сказать чего лишнего. А надо наоборот: думать о том, что мы забыли вам сказать. Талант способен к высшей степени понимания, если это талант коммуниста. Что вы на меня так смотрите? Ничего, терпите, мы тоже люди. Нет порока ужаснее, чем лживость и трусость. — Сидор Матвеич заволновался, стал что-то искать в ящиках стола.

Максим незаметно ослабил галстук. Ему нравилось, когда у него расстегнута верхняя пуговица и галстук сбит слегка набок. В этом был тот особый шик, который сразу выдавал журналистскую независимость.

— Вот нашел — Сиротин Павел Борисович, кандидат химических наук. Полгода назад на отчетно-перевыборном собрании института выступал с разоблачительным материалом против самого директора. Стали разбираться — все правильно: директора освободили, чуть позже исключили из партии. Сейчас простым инженером на заводе работает. Справедливость восторжествовала. Беда, что до сих пор у нас есть такие директора. Радостно, что не перевелись Сиротины. Тут и делу конец. А еще три месяца спустя мы исключили из партии Сиротина.

У Максима запершило в горле:

— То есть как Сиротина?

— Очень просто. Случайно всплыли некоторые особенности его диссертации. Сиротин — химик по специальности. Долгое время работал в Улан-Удэ. Так вот, в основу предложенного им метода обработки тканей легли исследования, проведенные одним самоучкой. Работа на девять десятых оказалась чужой. Иначе — откровенный плагиат. Он и защищался совсем в другом институте, в Минске.

— Не понимаю, — начал было Максим, но в этот момент стол, за которым сидел Луспекаев, тяжелые шторы на окнах, неровный строй стульев вдоль стены — все покачнулось и стало стремительно падать куда-то влево, оставляя на прежнем месте лишь мутную пелену, радужные пятна света, — они то приближались, становились слепящими, то опять гасли, проваливались в плотный серый туман.

Очнулся он сразу. Увидел прямо перед собой крупное, в еле заметных оспинках лицо Луспекаева, почувствовал запах дорогих сигарет. Стакан неприятно вздрагивал, расплескивал воду. Руки стали совершенно ватными, тело непослушным. Максим попробовал улыбнуться, получилась жалкая гримаса.

— Что с вами?

— Сам не знаю, закружилась голова. — Максим почувствовал на висках холодную испарину. — Уже все прошло. Вы ведь о чем-то говорили?

Луспекаев рассеянно покачал головой:

— Говорил о честности. Надо повышать авторитет честности.

Дверь бесшумно открылась. Максим успел заметить испуганное лицо секретарши:

— Врач будет через десять минут, Сидор Матвеич.

— Спасибо, кажется, обошлось. А впрочем…

— Нет-нет, прошу вас.

— Ну вот, видите, Мария Павловна, не успел на ноги встать, а уже в драку. Ладно, давайте отбой. Никак не думал, что рассказ о Сиротине вас так взволнует, — Сидор Матвеич выбросил тяжелые руки на стол. — Мы говорим, талантливый человек — хорошо, сознательный человек — отлично, зрелый — распрекрасно. Но прежде всего мы должны выяснить со всей обстоятельностью степень честности человека. Честность рождает личность. Иногда ловлю себя на дикой мысли: честность как исключение, как особый дар. Это ужасно. Все, что угодно, но только не удел избранных. Интересно, вы когда-нибудь обманывали?

— Я?.. — Максиму показалось, что у него онемело лицо. Он сделал над собой усилие, разжал зубы: — Видимо, да.

— Честность не только в том, чтобы говорить правду. Не скрыть собственную ложь, не бояться признать ее — тоже честность. Я никогда не забуду того бюро. Сиротин стоял вон там, у самой стены. Уже все было сказано. Оставалось произнести ту последнюю фразу, она и подводит черту. Я медлил. Никто, кроме меня, этих ужасных слов произнести не мог. И тогда я сказал: «Товарищ Сиротин, сдайте ваш партийный билет». Черт возьми, как же он на меня посмотрел! Он, еще вчера громогласно повергавший ложь, способный обличить, и вдруг…

Хотел ли Луспекаев услышать мнение Максима или намерен был ответить сам, оставалось невыясненным.

Тяжелый аппарат цвета слоновой кости настойчиво зарокотал. Сидор Матвеич потянулся к трубке:

— Алло. По-всякому, Георгий Васильевич. Прямо сейчас? Хорошо. Не больше пятнадцати минут. Еду. — Он не стал ничего объяснять, собрал разрозненные бумаги, сдвинул книги на край стола. — Жаль, но не будем отчаиваться. Договорим в следующий раз.

Они наскоро попрощались. Максим старательно прикрыл за собой дверь. Ковровая дорожка еще не стоптана, мягко пружинит под ногами. Перед зеркалом Максим задержался. Выцветшее, утомленное лицо, синяки под глазами. «Не герой, — бормочет Максим. — Н-да, не герой».

Оказавшись на улице, Максим какую-то минуту сосредоточенно смотрит перед собой, привыкает к суете, уличному шуму. Замечает в проулке крошечный садик, идет туда. Собственно, садика нет. Есть клумба, пять деревьев вокруг, куст высохшей сирени. Одна скамейка перекинута, другая стоит нормально. Максим садится на чистый край, закрывает глаза. Чувствует, как в висках пульсирует кровь: «Договорим в следующий раз».

Да-да, разумеется, договорим. Только вот следующего раза может и не быть. Всю работу проделают поднаторевшие члены комиссии. А вам, товарищ секретарь, останется подвести черту. А потом очередной разговор по душам, вы мастер по этой части: «Никак у меня не идет из головы персональное дело Углова. Он сидел там, у самой стены». И монолог о честности вы тоже произнесете, товарищ секретарь. К столбу позора еще одного «борца за справедливость»! Поделом им, лживым, несостоявшимся глашатаям правды!

ГЛАВА VII

Сегодня на исходе третья неделя, как он пишет. Времени в обрез, он торопится. Со дня на день редактор выписывается из больницы. Ему необходимо успеть. Каждый прошедший день приравнивается к страницам — пять, семь, тринадцать. Сегодня он сделал для себя открытие. Нестерпимо переживать все дважды. Многое могло быть не так. Вчера ему сказали: «Ты постарел». Не мудрено, он пугается собственного отражения в зеркале. В редакции кто-то распустил слух: Углов пишет роман. Его об этом спросил Васюков. Максим ничего не ответил, а потом не выдержал, рассмеялся. Все обсуждают внезапный отъезд Гречушкина. Строят всевозможные догадки. Углову, как всегда, отвели роль отрицательного героя. Ну что ж, пройдет еще неделя, и он будет готов к ее исполнению.

С первыми фразами всегда трудно. Два дня впустую, потом наладилось. Итак — детство. Его не было — война. Отрочества тоже не было. С юностью проще. Уже можно было жить. Юность была. А еще был Ленька Кулаков. Голубоглазый лопоухий Ленька. И девочка Таня была. В которую конечно же влюбились все мальчишки их двора и из двора напротив.

Таракановский переулок — и название какое-то ненастоящее. То ли дело Моховая улица. Там он прожил целых двенадцать лет. И родился там. Невский проспект — рядом, до Петропавловки — рукой подать. На Лебяжьей канавке щук острогами кололи. В общем, жизнь. Не то, что здесь, на Таракановском. Он стоял один посреди глухого, бездонного, как колодец, двора, где даже дневной свет пах непросушенным бельем и древесной гнилью, стоял и вспоминал Моховую улицу. Как же ему не хотелось переезжать! Он говорил, он предупреждал, а толку — мать разве послушает? «Пятый этаж, квартира со всеми удобствами. У тебя будет своя комната. И потом, ты уже взрослый». Хоть бы кто голос подал! От этой тишины и безлюдья у него болит голова. А матери подавай скукоту. Она без такой скукоты жить не может. Так он стоял посреди мрачного двора, засунув руки в карманы совсем новеньких клешистых брюк, надетых специально для этого случая. Настоящие морские клеши — тридцать два сантиметра. И вот тут появился Ленька.

— Можешь в пристенка? — спросил Ленька и сплюнул сквозь редкие зубы.

— Могу, — сказал он.

Они подружились. Семья Леньки тоже переехала недавно, и Ленька, как и он, переживал это нескладное переселение. Они так привыкли друг к другу, что даже в школе сидели на одной парте. И вообще у них все было по-настоящему, как у мужчин. А потом случилось неожиданное. Они гуляли, когда их обступила ватага с соседней улицы. Их было только двое: он и Ленька. Завязалась драка. Кто начал первым, он не помнит. Их крепко поколотили, он даже лежал в больнице. Ну что такое больница? Больница — ерунда. Уж кто-кто, а он умеет драться. Недаром на Моховой его звали «шальным». Он и приемы знал, запросто мог кинуть через бедро. Одному вислогубому он так засадил под дых, что тот присел на корточки и завыл. Потом их прижали к забору. Они молотили направо и налево, не очень разбирая, попадают их кулаки в цель или нет. Его сбили с ног, и только тут, падая навзничь, он успел заметить, что он один. А еще он заметил Леньку в самом конце переулка, так далеко, что дотуда было трудно даже докричать. И тогда он заплакал, первый раз заплакал. Не от боли, нет. Просто слезы побежали сами собой.

Эта работа мало походила на все остальное. Он не перечитывал написанного. Все было настолько ощутимым, рядом стоящим, что даже еле заметное движение мысли назад причиняло боль. Минутами ему казалось, что он парализован. Максим пробовал стряхнуть с себя оцепенение, бросался к приемнику, крутил непослушные рычаги, и тут же комнату заполняли звуки, пронзительные, случайные. Он успокаивался. Звуки, шум эфира как бы отрицали его одиночество, и мысли, повинуясь этому состоянию, текли уже медленнее. Так он сидел часами, ни к чему не притрагиваясь, не думая ни о чем, однозначно вглядываясь в тишину.

Ему хотелось учиться в девятом «А». Привычка всегда остается привычкой. В прежней школе он учился только в «А».

— Мало ли чего хочется, — возмутился директор. И его записали в девятый «Б».

«Дурная примета», — подумал он, однако спорить не стал.

Всю жизнь к нему приглядывались. Отец был военным, они часто переезжали. В школе с удивлением рассматривали его документы, неодобрительно качали головой: «Третью школу меняете. Не знаю… не знаю… О чем думают ваши родители?»

Потом приходили родители, объясняли, о чем они думают, после чего жизнь не спеша входила в привычное русло. Оттого и друзей было не ахти. А еще эти девчонки… Его выделяли среди других. Другим это не нравилось — обижались. Грозились даже поколотить. В общем, девятый «Б».

— Попробуйте свои силы дома, — сказала учительница литературы и торопливо застучала мелом: «Лермонтов, Маяковский, Алексей Толстой». Он выбрал свободную тему.

После уроков пошел в библиотеку, рылся в книгах. Домой идти не хотелось. Отец в командировке, мать у родных. Не заметил, как стал писать. Потом бродил по глухим и пустым классам. Сам себе читал стихи и опять писал.

А утром? Утром он обнаружил, что черновик оставил в библиотеке. Помчался на четвертый этаж, стал расспрашивать. Пожимали плечами: «Не знаем. Пришли — ничего не было. А может, обронил где? Наверное, обронил». Настроение испортилось. Маяковский так Маяковский. Отсюда абзац, оттуда абзац. Мало ли умных людей.

У каждой школы свои причуды. В школах они называются традициями. В их школе — литературный экран, поэтическая олимпиада, конкурс эпиграмм и всякое такое. На экране вывешивались лучшие сочинения года… Правда, их никто не читал, но все равно вывешивались — положено. Он, в общем-то, никогда не читал. А тут отменили урок. Куда денешься — прочел. Фамилия Бурин, а сочинение его — «Осень». У него даже живот от обиды заболел. Как же это: его сочинение и вдруг Бурин?

На четвертом этаже тихо — идет урок. Щель узкая, но видно все. Какой он из себя этот Бурин? Что он ему скажет? Подлец? Нет, подлец плохо. Негодяй. А еще лучше — мерзавец. Скорей бы звонок. Еще пять минут.

…У директрисы срывается голос:

— Мы отчисляем вас на месяц из школы…

— Но он же вор!

— Замолчите!

— Анна Петровна, умоляю, у вас же сердце!

— Бурин — лучший ученик школы. А вы, Углов, — хулиган! Да-да, хулиган. Ударить отличника, претендента на золотую медаль. Такого еще не было в истории школы. Вы мстите умному человеку за то, что он умнее и талантливее вас. Стыдитесь!

— Он украл мое сочинение!

— Вы слышите? Подумать только, интеллигентная семья, и вот пожалуйста.

— Анна Петровна, ну нельзя же так!

Удивительная эта вещь, память. Все стерлось: лицо, фигура, походка… А голос остался. Будто и не было двадцати лет. «Вы позор нашей школы, Углов». Визгливый, резкий голос. Максим прислушивается: где-то внизу стучит отбойный молоток. Опять что-то чинят. На той стороне пустыря закричал петух. Петух, отбойный молоток, пестрые тюбетейки, и люди, их никогда не становится меньше. Все, все завтра, ну, может быть, послезавтра станет другим. Он берет чистый лист. Буквы непослушно кособочатся, строка получается неровной. «Совесть — величина постоянная».

Телефонный звонок поднял с постели.

Какого черта в такую рань! Глянул в окно. Или туман, или рассвет — спросонья не разберешь. С трудом нащупал шлепанцы. Узнал голос редактора, удивился еще больше. Слушал вполуха, никак не мог проснуться.

— Если мы в восемь встретимся в аэропорту, вас это устроит?

— Значит, вы дома?

— Да, уже три дня.

— Завидная конспирация.

— Скорее, вынужденная. Вы не ответили на мой вопрос. В восемь, в аэропорту, вас устраивает?

— Аэропорт? — переспросил Максим и попытался представить аэропорт, не получилось. — Коля уже знает?

— Да, он заберет вас, потом заедет за мной.

— И надолго?

Редактор предпочел не услышать вопроса.

— Тогда до встречи?

— До встречи, — пробурчал Максим.

Почему именно в аэропорту? Ненормальный… Без десяти пять.

Встречающих было мало, провожающих не было вообще.

— Давайте о деле.

Максим кивнул.

— Врачи настаивают — непременно санаторий. Сначала сопротивлялся, потом махнул рукой. Здесь ли две недели, там ли две недели — разница невелика. А для вас лучше — спокойнее. Думайте о первом номере. Толчанов жаловался на вас — категоричны в суждениях. Слушать не стал. А вообще избегайте крайностей. Крайности — причуды гениев или дураков. А вы человек культурный. Васюков… М-да, Васюков — мой и ваш крест. Послушал я вас тогда, а теперь жалею. Ну, будет дуться — пошутил. Не увлекайтесь самостоятельностью. К совету можно и не прислушаться, но посоветоваться надо — располагает. Материал Петрова снимите.

— Но, Василий Константинович…

— Мне тоже нравится, голубчик, но согласитесь, Петров — фигура тенденциозная. После скандала его первое выступление. Почему у нас? Кому мы бросаем вызов? Нет-нет. Вовремя остановиться — тоже дар.

— Мы последовательны, разве это порок?

— Нет, достоинство. Вор тоже постоянен. Как видите, постоянство не всегда благо. Я устал от скандалов.

— Не можете простить мне «Истории с продолжением»?

— Угадали, не могу. Да, кстати, Гречушкин же уехал. Это верно?

— Уехал.

— И вы подписали его заявление?

— Мне ничего не оставалось — он настаивал.

— В самом деле, больница за тридевять земель. Мой совет вам определенно помешал бы.

— Я оказался в безвыходном положении. Гречушкин пришел в райком партии, я ждал беседы с Луспекаевым.

— Берегите собственный авторитет, Максим. Берегите!

— Я был против. Но он ничего не хотел слушать.

— Да, да, конечно, — Шувалов тягостно вздохнул. — Свой жребий мы вытягиваем сами.

Объявили посадку. Шувалов кивнул и быстро пошел к самолету.

Максим подождал, пока тягач утащит самолет на взлетную полосу. Ветер был по-осеннему холодным и порывистым. Максим потерся щекой о ворсистый воротник куртки, попробовал расслабиться — теплее не становилось.

— Остальное зависит от тебя, — сказал он вслух, — Теперь незачем торопиться.

Когда Васюкову сказали, что Углов снял из двенадцатого номера повесть «Мгла», он не поверил.

— Как знаешь, — буркнул Кропов и отвернулся. Тогда Васюков попробовал вспомнить все, что было до повести. И кто вообще ее предложил. Автора Васюков не знал. Петр Васильевич помрачнел, не обращаясь ни к кому конкретно, выругался:

— …Это самоуправство. Он обязан посоветоваться.

Кропов стоял в машбюро и ковырял в зубах.

— Обязан, — удрученно согласился Кропов. — Но не советуется.

По утрам Максим редко бывает дома — работа. Звонок в передней вызывает недоумение. На коленях у Максима тяжелый, неуклюжий том — история русско-японской войны. Книгу принесла Нина. Последнее время он стал увлекаться историей.

Звонок в передней повторился. Максим равнодушно покосился на дверь и пошел открывать. От Васюкова пахнет дождем и дымом. Вот уже два дня, как на бульваре жгут листья.

— У меня разговор, — говорит Васюков.

Было слышно, как в передней гудит электросчетчик.

— Проходи.

«Тем лучше, — подумал Максим. — Все сразу».

Он прикрыл дверь:

— Разговора не будет.

Васюков нервно крутнул головой:

— То есть как?

— Так, не будет. — Максим локтем толкнул желтоватую папку. — Вот рукопись, ты должен прочесть, ну а потом все остальное.

— Чья?

— Прочтешь — узнаешь.

Васюков потянул узел из тесемок.

— Сделай милость, только не здесь.

— А разговора, значит, не будет?

— Экий ты Фома-неверующий, я же сказал.

Они уже успели привыкнуть друг к другу.

Васюков по-прежнему сидит чуть привалившись к столу. Может, Максим его разыгрывает и сейчас по-свойски толкнет в плечо, и они посмеются за компанию.

— Тогда до завтра, старина… Может, все-таки объяснишь?

— Зачем? Ты неглупый человек, Васюков, поймешь.

— Ну, смотри, тебе виднее. До завтра.

— Угу…

Максим еще некоторое время стоит в полутемной передней. Гул шагов становится тише, решительно хлопает парадная дверь — все. «Теперь ваша очередь сожалеть, уважаемый Максим Семенович. Выше голову. Кому-то бывает хуже».

Васюков порывался позвонить ему домой, но каждый раз, уже набрав номер, опускал трубку.

Потрясение было слишком сильным, чтобы от него оправиться сразу.

Последняя страница рукописи лежит перед ним:

«Мое повествование может показаться странным. Не ищите оправдания, не возвращайтесь к написанному. Примите истину таковой, как она есть. Герой готов сойти со страниц, обмакнуть перо и поставить подпись: Максим Углов».

Васюков не задает вопросов. Васюков думает.

Наступит завтра, собственно, оно уже наступило. Он войдет в редакцию, откроет дверь к Углову в кабинет и скажет… Какими окажутся эти слова? Васюков растирает виски. Привычки, они остаются на всю жизнь. В душе Васюков считает себя неудачником. Все как на скачках. Круг за кругом, и никогда у столба не бываешь первым. Было время, попал в струю — неси, милая.

Оказывается, нет, там еще грести надо. Попробовал быть принципиальным — не поняли. Способный стал заурядным. Принципиальный — конъюнктурным. Хотел ощетиниться, а шерсти-то нет. Сломался, растерял друзей, завяз в долгах. Пил больше от нечего делать, а потом втянулся. Кругом улыбались, смеялись, о чем-то спорили, а он ничего не слышал.

Васюков встает, на цыпочках подходит к кроватке сына, смотрит на разметавшегося во сне Мишку…

Обо всем жалел. Зачем завел семью, зачем уехал из доброго, полусонного Льгова. «Прошу любить и жаловать, поэт-сатирик Петр Васюков. Разрешите автограф? Примите приглашение. Браво!»

И вдруг это предложение работать в журнале. Он ухватился за него. Боялся — передумают. Но никто передумывать не собирался. Его приняли. Этот парень по фамилии Углов поверил ему.

— С чего он взял, что мне можно верить? Я был своим человеком в литературном мире. Но ведь я только был…

Что ему сказать? «Остановись. Что ты делаешь? Меня потрясла твоя «Исповедь». Ты талантлив, вот тому доказательство. Написанное переворачивает душу. Твое признание равносильно самоубийству. Давай все забудем, Максим. Ничего не было. Я не читал твоей рукописи. Плагиат — случайность, в нем нет твоей вины. Человек имеет право на слабость. Ну, хочешь, я напишу отцу этого парня. Он все поймет. Ты подумал, что будет дальше Максим? Тогда послушай меня. Я лучше знаю эту жизнь. Помнить и забывать — равнозначные свойства человеческого разума. О подобных подвигах не пишут поэм. Они не проходят под рубрикой «Герои наших дней». Фанфар не будет.

Открыто смотреть в глаза людям, ходить с поднятой головой… Но ведь тысячи людей будут смотреть на тебя. И когда этих глаз нет — нет зеркала, в котором ты видишь себя. Сострадание и жалость гуманны. Но в такой же степени унизительны. Я не хочу снова быть неудачником, Максим. Мы с тобой неплохо ладили. Чтобы начинать, нужны годы, чтобы разрушить — один миг.

Голос Васюкова сбивается на хрип. Жена стоит в дверях. Ее разбудил разговор. Она никак не может уловить смысл спотыкающихся слов, она кутается в халат, ей страшно.

— Петя, что с тобой?

Острые плечи Васюкова вздрагивают:

— Иди спать. Кончился Максим Углов.

Осталось самое неприятное. «Исповедь» должен прочесть ответственный секретарь. Максим смотрит на часы. Лучше, если он займется этим дома.

Васюков прав, он действительно плохо представляет, что будет завтра. Как отнесутся к случившемуся мама, отец, Нина? Все под знаком вопроса. Собственно, это уже ничего не изменит.

День движется своим чередом. Замечания по макету, три ничего не значащих телефонных разговора, две беседы с авторами, снова замечания по макету. Главное — не останавливаться. Будет ночь, а значит, и время еще раз спросить себя, что дальше. Уже прощаясь:

— Вот прочтите, ставим вместо «Мглы». Замечания завтра. Я — за.

— А Васюков? Где Васюков?

— Нет Васюкова — ушел. Впрочем, он тоже за.

Дверь остается открытой. Сотрудники понимают это, как намек. Иные заходят, кто-то заглядывает, спортсмены кричат из коридора: «Максим Семеныч, нас нет!»

Еще надо просмотреть почту, утвердить разметку и тогда… Домой — бессмысленно, Нина завязла в своей лаборатории — заключительные опыты. Возвращается позже, чем он. Теща… «Вы вернулись? Как дела? Что с рассказами? А почему бы вам не написать пьесу? Степин сдал сценарий — приняли. Говорят, платят бешеные деньги. Я слышала, вы отказались от книги. Это верно?» Нет, домой нельзя.

А если в театр? Поздно.

Впрочем, один билет не проблема. А разве ему нужен один билет? Будет действие, потом антракт:

«Привет, как жизнь?»

«По-разному».

«Слышал, слышал. Рад за тебя. Что-нибудь царапаешь?»

«По мелочам».

«Брось скромничать! Знаю я вашего брата: «Так, ничего определенного…» А через месяц бац — и роман на тачке вкатывает. Сорок печатных листов — во! А помнишь, у тебя…»

Нет, в театр когда-нибудь в другой раз.

Максим прислушивается. Машинка стучит. Удобно ли? А почему нет? Последняя возможность не подчиниться себе.

— Все ушли, а вы работаете. Отчего так?

Наташа массирует пальцы…

— Решила закончить.

— Что-нибудь срочное?

— Обычное.

— Чему вы отдаете предпочтение — спорту или кино?

— Просто прогулке.

— А может быть, все-таки кино?

— Можно и кино…

— Тогда пожертвуйте этот вечер мне. Я вас приглашаю.

— Спасибо, только не надо жертв. Пойдемте в кино просто так, без заклинаний.

— Да-да, конечно, без заклинаний. Когда я был пацаном, мне всегда хотелось угадать, о чем думают идущие навстречу мне прохожие. У вас никогда не было такого чувства?

— Нет, но я тоже любопытна. Мне очень интересно, о чем думает идущий рядом со мной человек.

— О том, что не по ноябрю теплый вечер и сейчас неминуемо пойдет дождь. Ноябрь, а сумерки пахнут августом. — Он не успел договорить — дождь полил сразу.

В парадном темно и душно. Ветер бросает брызги в разные стороны. Они поднимаются на второй этаж и садятся на подоконник.

— Вот и погуляли.

— Вы же предлагали кино.

— Представьте, что свет потух и мы сидим в темном зале.

— Какой мы смотрим фильм?

— Хотите, «Анну Каренину»?

— Нет, мы смотрим «Мост Ватерлоо». Помните музыку?

— У меня скверный слух, Наташа. Слышите, кто-то идет?

— Наплевать. Обнимите меня, мне холодно. У меня такое ощущение, будто сейчас вы скажете: ну, вот и все, давайте помолчим на дорожку.

Он не перебивает ее. Да и зачем? Невозможно убедить человека в том, что тебя нет, что ты плод ее фантазии, что это пройдет, как проходит головная боль. Она и слушать ничего не хочет.

— Разве я на что-нибудь претендую? — говорит она. — Мне отказано во всем. Быть с тобой, заботиться о тебе, чувствовать твою любовь, неужели этого мало? Я знаю, ничто не проходит бесследно, даже сказки. Так будь же великодушен. Отдай мне кусочек твоего страдания.

Небо качнулось, звезды просыпались на землю. Где-то в волосах запутались облака. Наступил семьдесят шестой день осени.

Максим закутал ее в свой плащ.

— Ну, я пошел.

— Уже?

— Попробую поймать машину.

— Да-да, все верно. Это не могло продолжаться бесконечно.

Светофор вспыхнул зеленым светом и погас.

Того, что случилось дальше, словно не было вообще.

Ответственный секретарь старательно прикрыл дверь:

— Максим Семенович, я прочел.

Максим оторвался от рукописи, посмотрел на ботинки Кропова без намека на блеск, брюки, которые виновато пузырились на коленях, несвежую рубашку. Ему был неприятен этот человек.

— Кто вам такие рубашки покупает?

— Я прочитал, Максим Семенович, — повторил Кропов, сделав упор на слове «прочитал».

— Получили удовольствие?

— Вы знаете, получил.

— Прекрасно, ставьте в номер.

— Обязательно, только вы распишитесь вот тут сбоку.

— Это еще зачем?

— Порядок такой, — развел руками секретарь. — Я что-то не припоминаю…

— Случай, знаете ли, особый, — усмехнулся секретарь.

— У вас и замечаний нет?

— Представьте себе, нет. Это по-настоящему написано. На уровне ваших, простите, предполагаемых рассказов.

— Откуда вы только желчь черпаете, Глеб Кириллович?

— Я попрошу вас, — голос секретаря дает петуха.

Максим откидывает голову, опасаясь, что этот визг заденет его лицо.

— Успокойтесь.

Уже в дверях ответственный секретарь оборачивается:

— Вы будете просматривать номер сами или?..

— Разумеется, я пока еще заместитель редактора.

— Вот именно, — Глеб Кириллович намерен что-то добавить, но им помешали:

— Максим Семенович, пришли оттиски цвета. Будете смотреть?

— Давайте.

Все так же хлопали двери и в коридорах сорили бесконечными: «Максим Семенович, Максим, заместитель у себя?» Лихорадило отдел публицистики, и на столе Максима застывали горы писем. Он правил, вносил изменения, отклонял неудачное оформление. С ним соглашались. Сотрудники уходили, а он оставался один, обеспокоенный обманчивой стабильностью ритма.

Он редко наталкивался на их взгляды, но даже когда это происходило, он не замечал осуждения или жалости. В них, этих взглядах, было лишь любопытство, печальное недоумение, в котором он был уже лицом второстепенным. Его партия сыграна, и в борьбе за призовые места он не участвует. А когда через неделю Максим просматривал верстку очередного номера и заметил, что его замечания не учтены, он отчетливо увидел свою ненужность здесь.

Васюков бродил по редакции с понуро опущенной головой. Лужин и Духов являлись только на вызов, остальные не заходили вообще.

Завтра будет сигнальный экземпляр журнала. Ему лучше заболеть.

То, о чем не говорили в редакции, вне ее пределов стало обычной непроверенной сплетней.

— Слыхали, Куприн-то оказался не Куприн, хе-хе.

— Да, брат, скандалище.

— Ты, говорят, его книгу планировал.

— Я? Нет, милый. У меня на этот счет свои принципы. Пока покупают Чехова, его и печатаем. А эти взлеты — падения… Вверх — вниз, вверх — вниз. Меня, знаешь ли, укачивает.

— Скажите, а Шувалову каково!

— Да-а, старику неприятность. Удружил черт зама, не позавидуешь.

— А выяснилось-то как?

— Что выяснять-то, элементарно. Автор всамделишный приехал — и прямо туда. Так, мол, и так. Есть правда или нет?

— Э-э… да вы и не знаете ничего. Жена редактора накапала.

— Быть не может!

— А я вам говорю. У него с ней того..

Кругом шушукались, искали подтверждений, пожимали плечами, кто-то сокрушенно вздыхал, иные потирали руки.

Он действительно заболел. Максим никогда не читал так много, как сейчас. Заезжал Васюков, заходили друзья. От них пахло первым морозом, антоновскими яблоками и газетой. Однажды приехал главный. Спросил, как самочувствие, был ли врач. От чая отказался. Долго разглядывал книжные стеллажи. Пожаловался на кутерьму в редакции, закурил. Полистал томик Хемингуэя, грузно пошел по комнате, осторожно пробуя ногой паркет. Зачем-то постоял у окна.

— Василий Константинович?!

— Оставь. Думаешь, вот приехал старик, будет распекать, читать нотацию. Может, и стоило бы — настроения нет. Спроси меня сейчас, как бы я поступил на твоем месте? Не знаю. Наверное, так же. Думал, что стал для тебя больше, чем редактором, — ошибся.

— Вы должны понять.

— Помолчи. В жизни, брат, тоже существует регламент. Ты уже высказался. Теперь ты зритель. Твое дело сидеть на трибуне и свистеть, ежели судья не в ту сторону штрафной назначит, — вот так. Судить тебя, конечно, не будут. За что судить? Повинную голову меч не сечет. Книг ты не издавал, сценариев не писал. Не писал ведь, а?

— Не писал, — сквозь зубы процедил Максим.

— Видишь, какой ты честный.

Максим решительно приподнялся:

— Василий Константинович, может быть, мы…

— Не будем, не будем, — согласился редактор.

Кто ему мог сказать? Зачем он сюда пришел? Многое он передумал: задержал номер, дважды снимал материал и снова ставил. Предложили псевдоним — заартачился.

«Ишь, сопляк! Мы и раньше смотрели на жизнь по-разному».

Удивил ли его Максим? Не то слово — убил наповал!

Сначала эта история с улыбинскими письмами, потом канал, потом Гречушкин и вот теперь «Исповедь» — какой-то тихий ужас. В союзе развели руками: «Решай сам». Тоже мне моду завели — решай сам. Да кому нужна такая самостоятельность? Ей и цена — грош. Как народ похвалить — мы подумаем, надо посоветоваться. А как в лужу садиться — решай сам.

— Ты со спины-то людей видел?

Максим, утомленный напряженной тишиной, вздрогнул:

— Со спины? Наверное, видел.

— Раз наверное, значит, не видел. Теперь привыкай — насмотришься. Делать-то что намерен? Молчишь. Ну-ну, молчи. Уезжать тебе надо.

— Пожалуй.

— Переждать суматоху требуется. Шум, эмоции, возмущение, протесты. Только вот куда?

Уехать… Главный прав, надо уехать. И не просто, чтобы переждать, хотя и то истина. А так сразу перемахнуть в другое измерение и начать все с чистой строки. Без гула рекомендаций, света юпитеров.

Конечно, это свинство с его стороны. Старик здесь ни при чем, а он вот обидел его. И ничего исправить нельзя. Скверно.

Шувалов барабанит пальцем по стеклу.

Скоро зима. Не верится — какой-то месяц назад еще купались. И вот надо же, снег.

— Это правильно, лучший выход для тебя — уехать, — сказал Шувалов утвердительно, будто все это время Максим только и говорил, куда и как он поедет. — Они еще долго не успокоятся. Ты им хороший материалец подбросил, теперь держись.

— Знаю.

— Конечно, знаешь, не слепой же. Нынче ты самый популярный человек в Москве. И Чередову козу сделал, и мне рога наставил.

— Вы меня простите, Василий Константинович.

— Да я-то прощу. Сам себя простишь ли?

Шувалов тряхнул руку и куда-то в сторону буркнул: «Крепись», помахал шляпой и, не прощаясь, ушел.

Привычно хрустнули суставы кистей. Максим сделал несколько шагов по комнате. Все верно, они теперь долго не успокоятся. Неужели его «Исповедь» лишь повод для новых сплетен? Почему так слепы люди? Ну хоть одно слово! Редактор не сказал этого слова. Наверное, он все время собирался его сказать, но так и не сказал. Потом он об этом пожалеет. Но что такое потом? Теперь со спины редактор мало чем отличался от других людей. Он тоже куда-то спешил, был озабочен, он тоже уносил с собой маленький кусочек надежды. Он видел на три аршина в землю, но даже зрячие люди бывают слепы.

ГЛАВА VIII

На площади Восстания автобус номер шесть столкнулся с грузовым автомобилем марки ЗИЛ. Перепуганные пассажиры, озираясь по сторонам, опасливо ступали на землю. Толпа быстро росла, пассажиры медленно приходили в себя. Когда же это наконец случилось и все вспомнили, зачем и куда они ехали, выбраться из плотного кольца любопытных было уже невозможно. Нина впервые опоздала на работу. Самое неприятное идти по бесконечным коридорам учебного корпуса. Занятия начались. Аудитории не слишком велики, двери всегда приоткрыты — душно. Утром идут все, и ты идешь — тебя не замечают. Сейчас все наоборот: кто-то качает головой, кто-то улыбается. Те, что поразвязнее, приподнимаются со своих мест, кланяются. Нина краснеет. Она слышит окрик лектора: «Прохоров, чем вы там занимаетесь?» Прохоров, который только и ждет этого вопроса, невозмутимо поясняет: «Простите, профессор, но прошла Нина Александровна. Согласитесь, я должен поздороваться с дамой». Студенты обрадованно гогочут.

На следующей неделе в группе Прохорова практические занятия. У нее будет возможность наказать этого шалопая. Однако утешение довольно зыбкое. Нина ускоряет шаги. Настроение испорчено на весь день.

Не заметила, как очутилась в своем закутке. Вечная история — выключатель не работает.

В лаборатории о чем-то громко спорят. Кто-то называет ее имя. Судя по голосу, это Вербицкая. Нина осторожно толкает дверь. Разговор тут же обрывается. Новенькая аппаратчица быстро прячет что-то в стол.

Сделала вид, что не заметила, хотя заметила — читают журнал мужа… Ушла к себе. До обеда так и просидела над микроскопом. Сегодня надо закончить обработку окончательных результатов. Собиралась пойти в столовую, не пошла. В буфете увидела знакомых из лаборатории пластмасс. Опять пауза и мятый журнал в руках.

Та, что выше, — Леночка-модница, вот-вот защитится, двое других еще в аспирантуре. Новостей всегда хватает. Девчонки усадят ее за свой стол, и кто-то обязательно бросит: «Девочки, у Нины новое платье — роскошь?»

Но сейчас всех как будто подменили.

— Как жизнь?

— Ничего, — отвечают нестройным хором. И только, а дальше?

Сразу вспомнила утро, аппарат Киппа, блондинистую лаборантку. Все тот же скрученный в трубку журнал.

— Нина Александровна, — Чижевский галантно берет ее под руку. — Составьте мне компанию.

— С удовольствием, Сергей Викторович.

Чижевский — прекрасный старик. Надо взять себя в руки и улыбнуться.

— На вас лица нет, голубушка. Не принимайте так близко к сердцу. Подобное опубликовать, — Чижевский крутит головой, — талант нужен. И… смелость… Да-да, смелость.

Что он говорит? Стул с грохотом летит в сторону.

— Нина Александровна!

— Ах, оставьте!..

Как хорошо, что здесь полумрак. Только бы успеть, только бы успеть до прихода всех в лабораторию!

Чужая сумка. Да, она понимает, это некрасиво. Ах, какая разница! «Максим Углов. «Исповедь». Боже мой!

Его затянувшаяся болезнь вызывала ненужные кривотолки. Он плохо представлял свой выход на работу. Тяготился формальностями. Они его не минуют. Их придется выполнить, прежде чем он уйдет с этой работы, на которую еще надо выходить. Откладывал со дня на день, потом понял, что откладывать уже некуда. Сегодня вечером он заедет за бумагами. Надо разобрать стол, кое-что сто́ящее лежит в шкафу. Ну а формальности, они останутся на утро. Придется прощаться с сотрудниками. Ему хотелось бы этого избежать, но ничего не получится. Как, впрочем, и последнего разговора с редактором.

Максим еще раз проверил часы. Скоро семь — пора. Он положил перед собой список редакционных телефонов и стал набирать номера своих сотрудников. Он должен быть уверен, что в редакции никого нет. Процедура оказалась крайне утомительной. Он повторил ее несколько раз. Как только в трубке отзывался чей-то голос, Максим давал отбой и еще долго страдал от пережитого унижения. Даже в том случае, когда один и тот же номер был у двух человек. Он обязательно звонил дважды, словно желая подчеркнуть свою полнейшую объективность к каждому, с кем работал три года. Наконец гудки стали утомительно однообразными, и он понял — можно ехать.

Тишина — состояние особого свойства. К нему надо привыкнуть. «У каждого дома своя тишина». Кто же это сказал? Нет, он не помнит. Максим прошел по всем комнатам редакции, как это делал раньше, когда хотел к чему-либо придраться.

Здесь мало что изменилось, может, стало чуть безалабернее. Понятное дело: он спуску не давал, гонял за неряшливость, хлам на столах. Его нет, и вот результат — обленились. Открыл дверь своего кабинета, осмотрел придирчиво — все, как и было. Подошел к старому шкафу, нарисовал на пыльных стеклах вензель, погладил шершавую панель и с наслаждением вдохнул запах лака и пыли.

— Нам еще надо попрощаться, ваше величество. Не расстраивайтесь. Каждому свое. Редакторы и их заместители приходят и уходят, а вы незыблемы, вы — история. Мы — дети века, а вы — сам век. Кто он, мой преемник? Не знаю. Пытаюсь представить — не могу. Впрочем, вам это сделать легче, ваше величество. — Он не договаривает. За его спиной кто-то стоит. Ему лень оборачиваться. Их разделяет не более пяти шагов.

Наташа щурится. Свет от лампы мешает ей разглядеть его. Платок безвольно сполз на плечи, а губы вздрагивают, она собирается что-то сказать. Максим на ощупь трогает папки, на ощупь открывает портфель. Бумаг не слишком много, должно уместиться все.

— Я знала, что вы придете.

— Вам легче. А я вот сомневался.

— Вы похудели.

— Стараюсь сохранить форму.

— Скажите что-нибудь, я соскучилась по вашему голосу.

— Все к лучшему, Наташа. Вам пора от него отвыкать.

— Значит, уходите.

— А вы считаете, мне надо остаться?

— Не знаю. Вы просто не должны уходить без меня.

— Милая Наташа, сон кончился. Я уже давно не принц. Впрочем, я им никогда не был.

— Да, вы не принц. Вы боитесь даже себя.

— Угадали. Боюсь. Боюсь беды.

— А вы отдайте мне половину.

— Беда пополам. А что, заманчиво… Тебе — половина, и мне — половина. По полбеды на каждого. Чудес не бывает, Наташа. И арифметика здесь ни при чем. Не делится беда, понимаете, не делится. Беда на двоих — это две беды. А две беды — это как два моря…

— Понимаю, значит, не судьба.

— Ну что вы заладили: судьба, не судьба. Пройдет время, и вы будете меня благодарить.

— Замолчите, безжалостный человек! Благодарить вас? За что? За целомудрие, от которого несет плесенью веков? Вам надо лечиться. У вас зрительный обман. Всюду вы видите только себя. Благодарить — нет. Вы плохо знаете женщин. Держите ваши письма: Углову (лично). Может быть, они сделают вас счастливым.

Письма?! Ах да, он действительно ждал писем. Правда, все это было в прошлом веке. Мельком глянул на конверт, узнал берчугинские каракули. Ну вот, еще один укор. Давай, старик, давай. Я к этому привык.

Письмо первое:

«Милый друг. Прочел, нет, проглотил вашу «Исповедь». Этакий сюжет раскопать! Завидую. Так написано, будто все сам пережил. Отсюда и вера в строку неподдельная. Слово оседлали. Молодец. Увлекаетесь повторениями. Ну, да кто из нас не грешил… И еще, дорогой. Тянет вас на моду. Ишь как загнули! Не кто иной, как Максим Углов. От души смеялся…

Первые рассказы великолепны. Все, что было после, вызывало досаду. Потому и молчал. Угар первой удачи — пьяный угар. Знаю по себе. Нынче все в прошлом. А раз в прошлом, оглянуться потребуется. Всего в письме не перескажешь. Поздравляю вас, крестник, иначе теперь и звать неудобно. Соберусь в Москву — поговорим. А то вдруг ко мне надумаете. Буду рад. Обнимаю вас. Исповедуйтесь так и дальше. Иннокентий Берчугин».

— Святой старик. Он понял все и ничего не понял.

— Значит, мир не так плох. Вам еще пишут хорошие письма.

— Все в прошлом, Наташа, — писали.

— Все, кто родился в первой декаде декабря, будут находиться под влиянием сильных импульсов Марса с марта до конца апреля. Здорово?

— Да, похоже на заклинание.

— Еще не все. Вы неохотно отказываетесь от независимости и личной свободы. Своя собственная точка зрения приносит вам разочарование. Вас считают неуживчивым, но это не так. Вы легко привязываетесь к людям и тяжело с ними порываете. Вам всегда недостает друзей.

— Что это?

— Ваш гороскоп. Не интересуетесь?.. И потом, надо же о чем-то говорить. Иначе вы уйдете.

— Вы правы, давайте помолчим. У меня погиб друг.

— Давно?

— Не очень. Сам погиб, а рацию и продукты выбросил на лед. И люди вот живут.

Стекло влажное, он хорошо это чувствует лбом. Улица определенно стала шире.

«Мы не знаем, как он погиб, но мы видели, как он жил…»

— «Вам всегда недостает друзей», кажется, так?

— Так, а в чем дело?

— Ни в чем. Выкиньте этот гороскоп, Наташа.

— Зачем?

— Красиво обмануть — это тоже талант. А ваша бумага не оставляет даже надежды. Прощайте! — Пустота в груди стала шириться, горло сдавило. Скорей, скорей на улицу.

— Так не уходят капитаны.

— Знаю, а что делать? Может быть, я попал не на свой корабль. Прощайте.

На улице он еще раз обернулся. Наташа распахнула окна. Морозный воздух стеганул по лицу:

— Я не хочу прощаться! — Ее голос показался таким далеким. Сводчатая арка тут же басовито повторила; «Хочу прощаться, прощаться, прощаться, прощаться…»

Записка в дверях не удивила его. Ключ оказался у соседей. Лист бумаги оторван неаккуратно, края загнуты, сквозняком его смахнуло на край стола.

Еще одно письмо.

«Переживать — это тоже жить… У нас не было рая… Как часто мне хотелось все начать с красной строки. Кто виноват? Я — наверное. Ты — бесспорно. Сейчас оглянулась и вдруг поняла — проиграла. Ты даже в своей слабости оказался сильнее меня. Как говорят кубинцы: «Нет проблем». Нас ничто не связывает. Помнишь разговор о детях? Вот именно, только разговор. Так несложно собрать вещи и уйти. В конце концов бывает хуже. А тут всего-навсего семь лет. Кругом только и говорят о твоей «Исповеди», словно у людей нет других забот. Тебе крупно повезло, даже позор работает на тебя. Слава, восторг, позор, взлет — что угодно… Но только без меня. Прощай».

Он почему-то перевернул лист, словно искал продолжения написанного, затем аккуратно сложил его и стал тихо рвать на длинные полоски. За стеной о чем-то спорили. Этажом выше кто-то играл на рояле.

«Ты же знаешь, почта нас не балует».

— Да… да, знаю, — вслух ответил Максим.

Что же он собирался сделать? Максим потер лоб, переносицу. Ах да, побриться. Ему необходимо побриться. Как точно сказано: у каждого дома своя тишина.

БЕЗ МУЗЫКИ Повесть

Осталось триста метров. Возможно, чуть больше. Последний путь. Отрезок пути. Последние триста метров. Сразу от ворот — прямо, затем у второго пересечения — направо, мимо воинского мемориала, мимо сложенной из желтого кирпича ограды, отсюда дорожка пойдет чуть вверх, на косогор, к скособоченным от ветра соснам. Номер 2027 — место в строю усопших. Но это все случится позже, часом спустя. А пока кортеж — на треть только из черных машин, а там уже без разбора, как попало: синие, бежевые, белые, зеленые, цвета морской волны, цвета «коррида», «Москвичи», «Волги», «Жигули» — мешанина марок, отсеченная от общего потока крикливым милицейским «мерседесом», послушно возьмет влево, скатится сначала в низину, а затем начнет карабкаться на косогор, вытянется на всю его длину и станет змеиться, повторяя виляющий рисунок дороги.

У кладбищенских ворот, не нарушая строя, кавалькада послушно замрет. Настоятель кладбища, или как их там называют теперь, промелькнет за воротами и застынет в ожидании и любопытстве. На ворота накатится лишь один автобус, и тогда сторож ли, настоятель ли, человек в непомерно длинном халате, кинется вперед и, воздев руки не то в молитве, не то в попытке удержать автобус, выскочит за ворота, загородит их собою и будет так стоять — изваянно и неприступно. От резкой остановки люди в автобусе качнутся, продолжая его движение, затем откинутся назад и тоже замрут, уставившись в решетчатые кладбищенские ворота и на человека, словно бы распятого на них. И в глазах их, невидящих и выплаканных, ничего не угадаешь, кроме непроходящей скорби и смирения.

Распорядитель похорон волнуется больше других, он все делает, чуть опережая собственные мысли, побуждения, и оттого выглядит суетящимся и чрезмерно нервным. Он не идет, а подбегает к воротам и, еще не достигнув их, на ходу начинает что-то втолковывать человеку, преградившему путь, размахивать руками, устремляя их куда-то назад, словно призывая в свидетели ту, другую жизнь, от имени которой ему доверено говорить и которая в нетерпеливом напоре застыла у кладбищенских ворот.

Речь идет о разрешении. Разрешение получено, но получено в последний момент, и человек, обремененный обязанностью доставить это разрешение сюда, должно быть, что-то напутал, не туда поехал. Не всякий и знает, где оно есть, не то Покровское, не то Петровское кладбище.

А без разрешения нельзя, не положено. Родиться можно. Так вот взять и родиться. Без договоренности. А умереть? Нет, умереть — это еще полдела, этим не удивишь. Где похорониться — вот вопрос. А так, умер — и все. Мгновенность какая-то.

Человек с выцветшими глазами все понимал, он даже сочувствовал. Когда же лицо, ответственное за похороны, не выдерживало, начинало кричать, этот странный человек делался удивительно спокойным и начинал корить распорядителя, неспешно выговаривая ему:

— В суете тонем. Все наскоком, все как-нибудь. Скорблю вместе с вами и верю вам. Но без разрешения не могу.

И в развернутый документ, которым распорядитель махал перед собой, человек смотрел вяло, без интереса.

— Не кощунствуйте, — увещал человек. — Не передо мной провинность совершаете, перед усопшими. Здесь кричать не положено.

— Ну как мне вас убедить? Лично Егор Егорыч разрешил!

— Уважаю, — соглашался человек. — Но без документа не положено.

Еще какое-то время спорили, а машины, нарушив строй, уже выруливали на бугристую, неухоженную площадку прямо перед кладбищенскими воротами. А к самим воротам шли люди, которых привезли эти машины. Они еще не знали, по какой причине задержка и что случилось, но, раздраженные заранее, смотрели на часы, выискивали глазами того, кому положено высказать свое раздражение и кого можно было обвинить в этом раздражении.

Я не заметил, как оказался в середине немноголюдной толпы, скорее похожей на группу замыкающих или идущих впереди, но никак не на всю толпу, так зримо не соответствующую количеству прибывших машин, способных вместить людей во много раз больше. И люди, почувствовав это несоответствие, стыдились его, спешили отделиться от машин, слиться с толпой уже идущих в кладбищенские ворота или выходящих оттуда, убеждая кого-то и себя убеждая: «Еще подъедут, прибавится народу». И не суетное усердие распорядителя похорон и даже не вид надвигающейся толпы, соединившей в себе предшествующих и последующих, смутило кладбищенское лицо. Да что там толпа, толпы и нет никакой. Это вновь прибывшие различия не видят, а ему положено — служба. Разве ж это толпа, и идут не плотно, независимо друг от друга, без торопливости, без тесноты, такие и ругаются не хором, не в общий голос, а каждый за себя, однако зло и цепко.

— Ну в чем там дело, наконец?

Топтание на месте уже и раздражало порядочно. Ожидавшие запрокидывали головы, желая разглядеть причину задержки и человека, который осмелился, которому еще надо что-то объяснять. Из какого он мира? Встретить обязан, проводить обязан. Они не ругались, не размахивали руками, мрачнели лицом и, чуть насупившись, выставив вперед плечо, закрывались от ветра, называли фамилии тех, кому положено позвонить, а те в свою очередь позвонят еще кому-то, и уж тогда эта призрачная преграда в лице человека не из их мира рухнет, растворится. Видимо, в перечислении названных имен он — служебное кладбищенское лицо — услышал фамилии ему знакомые и то, как назывались они скороговорочно, без почтения. Смущение блюстителя кладбищенских порядков было крайним. Он заколебался, выжидательно посмотрел на ответственного за похороны. Ему тоже хотелось отступить с достоинством. Распорядитель мог бы догадаться и попросить его еще раз, но вместо этого он нервно протирал очки, дул на них, снова протирал, никак не решаясь их надеть и увидеть привычный мир в увеличенном и более отчетливом рисунке.

В своем сознании он уже завершил обряд похорон и сейчас с опережением переживал те неприятности, что обрушатся на него завтра. Ему не простят этой нелепой задержки. Никто не станет разбираться: повинен он в том или не повинен. Выговорят, устыдят. И не просто устыдят, памятью покойного попрекнут. Зная наверняка, что именно этот упрек доставит ему нестерпимую боль. Его не накажут. Ограничатся разговорами. И начальство в своем назидательном порыве даст ему понять, что отныне нет человека, который бы очертя голову ринулся на его защиту. Этот человек похоронен. Потому и выговорят присутственно, а не с глазу на глаз. Распорядитель наконец справился с очками, надел их, и тотчас его лицо стало агрессивным и непримиримым.

— Где тут у вас телефон? — спросил наобум, спросил раздраженно. Звук хрустящего гравия был неприятен, отзывался судорожным ознобом в спине.

Служебное лицо, поняв, что большего ждать не приходится и просить распорядитель еще раз не станет, подавило скандальное желание воспротивиться, сказать, что нет телефона, обиженно надуло губы и так, чтобы слышали стоящие рядом, сказало громко, на досадливой, обиженной ноте:

— Ладно уж, везите. — И, чтоб досадить распорядителю за его несообразительность, добавило речитативно: — Не вам уступаю. Покой их от скандала уберечь желаю. От крика злобливого. Проезжайте.

Руки распорядителя взметнулись, что должно было выразить его возмущение. Однако хранитель кладбищенских устоев опередил его и, уже озлобляясь не на шутку, пригрозил:

— И не кричите боле, а то передумаю. Наша нерасторопность, забывчивость. Нам жить, нам страдать. Везите!

Автобус въехал на территорию кладбища. С лязгом поднялась тяжелая дверь, подкатили тележку, и группа людей в серых спецовках стала принимать на себя гроб, люди морщились всякий раз от скрежета, который издавал он, задевая неровный, обитый железным листом поддон автобуса. А рядом другая группа суетилась с венками, разбивая людей попарно. Венки были тяжелые, словно каждый из них нес в себе значительность учреждения, которое сочло «необходимым, возможным, обязательным…».

— Пошли, — сказал кто-то.

И было непонятно, откуда выплеснулось это печальное «пошли». То ли на самом деле пошли и стоящие сзади, приподнявшись на цыпочки, заметили движение, или это «пошли» явилось оттуда, спереди, от ворот как команда следовать за собой, а может быть, почувствовав напряженность молчаливого ожидания, кто-то счел нужным успокоить, предупредить, мол, еще какие-то минуты, и вся суетная неразбериха упорядочится, сгладится и непременно пойдут.

Людской черед качнулся, стал менять очертания, плющиться и растягиваться в стороны. И если нельзя было идти вперед, шли вбок, ближе к кладбищенской ограде.

Действительно, пошли нескоро, коротким шагом. Двинулись.

Был ли покойный моим другом? Мы числились ровесниками, а в нашем возрасте поздно заводить друзей. Надо чему-то уступать, менять привычки; это требует усилий, снашиваются и без того сносившиеся нервы. Махнешь рукой: а, пусть будет так, как есть. Не враг — уже хорошо.

Можно сказать и так: «Мы могли бы стать друзьями, но не стали, не успели. Мы боялись. Мы слишком нравились друг другу, слишком симпатизировали. Нас страшило сближение, возможность узнать больше, чем видится на расстоянии. Пусть небольшом, но все-таки расстоянии».

В нашем возрасте разочарование ранит особенно больно. Нет, я не старик. По крайней мере, мне хочется так думать. До сорока возраста не ощущаешь. После сорока трезвеешь скоропостижно, и прожитая жизнь обретает физический вес.

Нам хотелось стать ближе друг другу. Мы часто перезванивались, и наши телефонные разговоры были долгими. Мы радовались случайным встречам. А наши встречи, как правило, были именно случайными. И хотя мы безоговорочно растягивали их, нас это утешало слабо, и всякий раз, прощаясь, один из нас с легким заиканием произносил сакраментальную, устремленную в вечное завтра фразу: «На-а-до бы встретиться». И ответное согласие лишь прибавляло оптимизма: «Надо бы».

Сейчас, в многолюдном опустении, я повторяю этот нацеленный на конкретное желание и вдруг утративший смысл призыв: «Надо бы».

Расхожая формула жизни. Вроде такой уж сверхсрочной обязательности нет, а потребность, желание, отношение свое зафиксировать необходимо. Удобная формула: с ней ты всегда в активе. Где встретиться, когда, зачем? — никаких уточнений. Так, с усталостью и доброжеланием: «Надо бы».

Мои слова не могут стать упреком. Да и что ему теперь упрек?.. Он боялся оказаться навязчивым, обременительным, он отдавал инициативу в мои руки. А я соглашался, спешил заверить его: «Конечно, надо, обязательно надо. Без суеты, — уточнял я, — вне наших административно-общественных забот, вне наших кабинетов. Просто ты и я». И мы уже не могли остановиться, словно бросались в объятия друг другу. Рождались идеи, вспоминались ситуации, люди — все без разбора. Ведь нам есть о чем поговорить. Есть!

Наши услуги друг другу были незначительными, скорее, приличествующими интеллигентным людям. Мы боялись затруднять друг друга. А если и случалось помочь, то беспокойство прочно поселялось в душе каждого из нас. И вряд ли скажу уверенно, что это будоражилась, искала выхода наша доброта. Нам непременно желалось совершить ответное действие. Какой-то неотступный испуг оказаться в должниках. Ведь мы собирались стать друзьями. И никому из нас не хотелось, подумав об этом, сделать следующее движение мысли — признаться в выгодности нашего союза. Не выгодности вообще (последнее справедливо и разумно наверняка), а большей выгодности для кого-то из нас двоих. И мы с редкой въедливостью сравнивали наши даже незначительные услуги, желая того лишь, чтобы они были примерно равными. Иначе покой оставлял тебя, и ты в панической спешности искал возможность оказаться полезным, страшась постоянно лишь одного — быть понятым, угаданным в своем желании.

Боязнь быть понятым прямо-таки преследовала нас — слова, поступки его или мои переставали быть просто словами и поступками, в них непременно выискивался иной смысл, конечно же скрытый, закамуфлированный, который положено распознать и прочесть. И я уже иначе вел себя при встречах, иначе смотрел ему в лицо, иначе оценивал движения, жесты. Даже жалобы на нездоровье воспринимал как стыдливый намек на навязчивость, не улавливал в них желания услышать сочувствие сверстника и, судя по всему, тоже не очень здорового человека.

Всматривался, долбил, прощупывал его лицо взглядом, признавал в нем не столько черты знакомые, но и скрытность тоже. Мрачновато-задумчивое, обрамленное пышноволосой сединой благородно-состарившееся лицо, когда атрибуты моды — породистые баки, чуть обвисающие усы и волосы, длинно стриженные навалом на лоб, — вдруг превратили лицо красивого и сильного, физически сильного человека в красивое лицо человека, уже прожившего долгую жизнь. Необъяснимое движение по прямой, без промежуточных станций, без замедления хода. Жил, как жил, не старея, не тяжелея. Красивый, молодой и сильный, со своим сипловатым баритоном. Казалось, он будет таким вечно. И, поди ж ты, сразу стал старым. По-прежнему красивым, но старым человеком. Удивительное лицо, хмурое, с глубоко скрытой азиатчинкой, что с возрастом стало заметнее: отекшие веки чуть сузили глаза, и еще усы, обвисшие и седые, добавили сходства.

На этом лице, похожем на изваяние, иногда вдруг дергалась щека, и тогда глаза, готовые принять радость, гасли мгновенно, оставался видимым лишь отблеск невозникшей улыбки: мол, тебе нравится рассматривать, бог с тобой. Этой усмешкой он выказывал и сочувствие собеседнику, и свое превосходство над ним. Он никогда не начинал разговора первым, смотрел лукаво и настороженно, в зависимости от настроения, и ждал, словно желая убедиться, насколько полезно собеседник распорядится инициативой в разговоре, которую он так легко уступил ему.

Но мы-то с ним хотели войти в нашу дружбу на равных, без превосходства. Не обременяя дружбу, а лишь позволяя ей совершить единственное и самое главное: зафиксировать наше духовное единение, и отныне жить в расчете, что оно существует.

Он многое мог, он был влиятельным человеком. Даже в его затворничестве угадывалась молчаливая сила. Ее сторонились, брали в расчет.

Процессия двинулась. «Последние триста метров», — вздохнул кто-то за моей спиной. Я оглянулся. Это был жилистый, непривычно подвижный для своего возраста человек. Сутулый, лысоватый, он заваливал голову чуть набок, и было непонятно — привычка это или следствие контузии, нездоровья. В такой момент он делался похожим на петуха; один глаз был прищурен, отчего на лице даже в столь скорбный момент сохранялась гримаса скрытого ехидства.

Видимо, он ждал моей реакции. Но я лишь оглянулся на реплику, и он поймал этот момент, спешно забормотал, адресуясь, только ко мне:

— Знаю, знаю, знаю. Вы профессор Лапшин, заведуете кафедрой в пединституте. Нас знакомили. Что за жизнь, что за жизнь… Встречаемся на похоронах, знакомимся на поминках.

Он еще говорил что-то в том же роде, настаивая на нашем знакомстве, вспоминая очень личные моменты жизни покойного, которых я не знал. Он говорил о них таким доверительным шепотом, с подмаргиванием, причмокиванием, что я устыдился своей кромешной неосведомленности, которую при желании можно истолковать как заведомую отстраненность, равнодушие, черствость.

Возможно, я так и не стал другом покойного, но человеком, достаточно ему близким, я все-таки был. И если не все, то многое из услышанного сейчас мне надлежало знать.

— Человек — всегда сумма!

Последовала пауза. Мой внезапный собеседник смотрел выжидательно. Что уж там выражал мой ответный взгляд, я не знаю, но в нем, несомненно, проявилось недоверие, которое я испытывал к этому странному человеку.

Мой собеседник выждал достаточно и снова заговорил:

— Он не всегда был таким…

Повторная пауза представлялась мне и неуместной и вызывающей. Следовало отдать должное настойчивости, с которой он желал завязать разговор.

— Каким таким? — спросил я.

Мой стихийный знакомый, назовем его так для простоты, отступил назад, стал сжимать и разжимать пальцы, похоже, готовя себя к действию, сопряженному с физическим усилием. Я слышал, как похрустывают суставы, и, не желая того, стал смотреть на его руки, заметил, как морщится кожа на пальцах и как они искривлены временем и нездоровьем.

— Хороним сегодняшний день, и отсчет в мыслях своих — по сегодняшнему дню, — сказал он монотонно, с какой-то молитвенной певучестью. — И никому не придет в голову, что было время, когда фамилия Полонов вызывала лишь недоумение. «Это какой же Полонов? Ах, Юрий?! Нет, не помню! Не знаю! Не слыхал!..» Будто бы и не Полонова назвали… Н-да…

Раскатистое «н-да» было произнесено с ударением и видимым расчетом взбодрить собеседника, а равно и подготовить себя к новой мысли.

— Ставим черту под всей жизнью. И тем Полоновым и этим. Н-да. — Что-то вспомнил, пожевал губами и опять заговорил: — А начинал он, между прочим, в газете.

Мой собеседник не спросил меня, знаю ли я об этом. Возможно, его обижало мое молчание. Впрочем, если бы даже спросил, мне нечего было ответить. Сказать «нет» — лишь подтвердить неправомерность моего появления здесь. Проще смолчать, и я смолчал.

Когда он начинал говорить, то поднимал голову и первые фразы произносил очень громко, затем опускал голову, ковырял носком ботинка землю и говорил куда-то себе под ноги. Речь звучала приглушенно, приходилось вслушиваться.

— А было это, было это давно…

Его предупреждающие фразы, наполненные каким-то неясным смыслом, имели своей задачей расшевелить меня. Я понял, что должен уступить ему. Вложил в свой вопрос как можно больше заинтересованности:

— Вы что же, вместе работали?

Он энергично закивал, как если бы заранее, много наперед благодарил меня:

— Да-да, мы вместе работали. И вместе учились. И начинали вместе. Вот видите, вы близкий друг и не знаете.

Сказать ему здесь, на кладбище, что он ошибся, что я и не друг вовсе, мне представилось бессмысленным, жестоким даже. Он мог бы счесть это за отречение, за желание обозначить дистанцию между мной и покойным. Мне, скорее, желалось считать себя другом Полонова, и поэтому я сказал:

— Нет, не знаю.

— Ничего, ничего. — Он заторопился, — Я расскажу. Расскажу.

— Мы тогда уже года по три в областной газете оттрубили. Лихие были времена… Голодные, но лихие. Юра вечно с кем-то конфликтовал. В газете тоже… Не заладились у него отношения с замом редактора. Такой тот был службист — лучше не вспоминать. Всю редакцию в страхе держал. А тут появляется некий Ю. Полонов, которому на зама в полной мере начхать. Кому такой понравится? Зам был человеком осторожным. По любому поводу произносил свое излюбленное: «А надо ли? Поймут ли нас?» И чем горячее ему доказывали, что конечно же «поймут» и конечно же «надо», тем несговорчивее он становился. «Не знаю, не знаю, — твердил зам, — не уверен». Мы, вновь пришедшие, были переполнены идеями, и вдруг такая преграда: «Надо ли?» Старожилы терпели, мы сдержанно роптали, а Ю. Полонов полез на рожон. После очередного обсуждения, закончившегося привычным «а надо ли?», Юра не выдержал и назвал зама «лицом среднего рода». Этого ему показалось мало, он уточнил: «Вы промежуточный — вот кто!»

С тех пор зама так и стали звать — «Промежуточный»; был у Промежуточного, встречался с Промежуточным…

Мой стихийный знакомый лукаво скривил губы. Видимо, воспоминания доставляли ему радость, и он не знал, каким образом ее выразить здесь, на кладбище. Улыбнулся печально:

— Я же вам говорил, неуемный он был человек. Н-да. Не соскучишься. А вот редактор его любил, выделял. Только пользы от этой любви — ничуть. На хозяйстве, как правило, сидел зам. Редакторская любовь лишь усложняла жизнь… По весне — да, весной — Юра написал статью. И тут ему подфартило: зам болел, а может, был в отъезде, только материал сразу попал к главному. Еще день, и статью поставили в номер. Это был грандиозный материал! Уже сколько лет прошло, а я помню название — «Слепые всадники». Речь шла о заместителях. О их праве решать и действовать. Начинался материал с разбора слова «замещать». По Далю: замещать — значит «быть вместо кого-то». В полном объеме этого места. Не вполовину, если заместителей два; не на треть, если их три, а в полном объеме. И еще что-то об ответственности… «Кому дозволено не решать, тому дано не ответствовать». Н-да, не ответствовать. По тем временам это был материал крайней необходимости. Бог мой, что тут началось! Какая-то телефонная истерия. Кто бы мог подумать, что в области окажется столько возмущенных заместителей! И все они конечно же прозорливы, инициативны, принципиальны, самостоятельны. Редактор газеты Матвей Матвеевич Колобцев призывал нас к спокойствию — к тому, чего с первых же минут лишился сам. И вот тут, в разгар микро- и макроборений, пропал Полонов…

Я не расслышал конца фразы и переспросил:

— Вы сказали «пропал»?

— Именно… — Лицо моего собеседника округлилось в плаксивой гримасе. — Был — и нету. Когда редактору сообщили о странном исчезновении Полонова, он не очень поверил в серьезность случившегося. Возможно, не придал значения. Однако статья взбудоражила не только область. Редактор переоценил свои возможности, его объяснения, хождения с этажа на этаж не возымели действия. Вопрос о статье был вынесен на бюро обкома. В обкоме рассудили просто: все мы чьи-то заместители. Ну, а против всех устоять трудно. Н-да… На бюро с пустыми руками не пойдешь. Материалы нужны. Перерыли стол Полонова — ничего. Тут уж мы сообразили, что случайным такое совпадение быть не может. Получалось, что сбежал Полонов. Н-да. Редактор наш все время молодцом держался, а тут и он дрогнул. Статья-то Полонова писалась на конкретном материале — район, завод. Не случись шума, никто бы из задетых и головы не поднял. А как прослышали, что и руководство недовольно, оживились. Одно опровержение за другим: извратили факты, оклеветали, очернили доброе имя…

Надо защищаться. А чем? Все материалы у Полонова. Рухнул редактор в кресло, взялся за голову, бормочет: «Это конец!» За десять дней — а кутерьма шла никак не меньше — мы извелись настолько, что это откровение главного нас не удивило. Каждый думал об одном и том же — скорей бы уж.

Собралось бюро обкома.

«Ну-с, — говорят, — начнем». — «Материал на редколлегии обсуждался?» — «Не обсуждался». — «…За волюнтаризм…» — «Статья проверялась?» — «Проверялась». — «Где доказательства?» — «У автора». — «Где автор?» — «Пропал». — «…За головотяпство…» — «Статью согласовывали?» — «Не согласовывали». — «…За нарушение административной этики…» И прошлый год вспомнили и позапрошлый. Н-да… В таких случаях расчет всегда по сумме.

В одночасье оголили редакцию — всех, кто был причастен к статье, посвятили в рядовые… А что же Полонов? Он объявился в день бюро. Мы вернулись из обкома, а нам сообщают: «Звонил Полонов. Из Москвы звонил. Голос, говорят, бодрый. Велел держаться. Подмога грядет». И тут нас как прорвало, словно Ю. Полонов стоял перед нами. «Поздно, — говорим. — А еще, — говорим, — сволочь он. И вообще пшел вон!» Утром нас действительно ждал сюрприз: одна из всесоюзных газет перепечатала «Слепых всадников». Помню, как редактор развернул газету, долго изучал статью, затем устало откинулся на спинку кресла и сказал тихо, но очень внятно: «Без сокращения напечатали». Затем поднялся и стал собирать свои вещи, выдергивая попеременно ящики стола…

Рука моего нового знакомого сжалась и повторила судорожное движение, как если бы ему самому приходилось выдергивать эти ящики.

— Главная, поражающая сила была не в самой статье — в послесловии. Оно начиналось такими словами: «Читателям небезынтересно будет узнать, какова же реакция на столь принципиальное и серьезное выступление газеты. Сообщаем…» И далее рассказывалось о заседании бюро и выводах, сделанных на нем. И вновь редакцию сотрясали телефонные звонки. Нам суждено было пережить «второе пришествие», на этот раз доброжелателей… Мы тихо ликовали, обком безмолвствовал, а Матвей Матвеевич мрачнел. На третий день самолетом прилетели двое московских корреспондентов и с ними Ю. Полонов.

Рассказывая, мой собеседник, видимо, ни разу не усомнился, что времени ему не хватит; мне даже подумалось, что ему будто бы заранее известно и о задержке, и о том, как велика будет эта задержка. И суетливость, которая поначалу показалась приметной в его движениях, исчезла.

Мой стихийный знакомый потер руки, и опять в его речи почувствовалось возбуждение. И не будь мы на похоронах, я бы счел его состояние схожим с восторженностью. И точно так же, как в начале его рассказа, я повторил про себя: «Ему нравится вспоминать».

— Ю. Полонов, — мой собеседник называл покойного только так, — был всегда уверен в своей правоте. Вы не согласны?

— Согласен, отчего же?

— Вот именно… Вот именно… — И опять этот сиротливый жест, руки схвачены в замок, шевеление пальцами. — Он любил побеждать и трудно переживал неудачи. И «Волгу», вырулившую на летное поле для встречи корреспондентов, тоже принял на свой счет. Он шел чуть впереди и, оглядываясь на москвичей, подмигивал им, словно давал взаймы оптимизма, которым был переполнен сам.

Когда же у машины произошла заминка и водитель попросил его не занимать место, сказав, что делает это не по своей воле, а по настоянию редакции, Полонов, скривившись, но сохраняя выражение превосходства на лице, бросил надменно, однако так, чтобы его услышали те двое, прилетевшие вместе с ним: «Такова благодарность холопов», — сказал он, брезгливо подчеркнув слово «холопов». Он еще не знал, что за его спиной стою я со сложенным вчетверо листком бумаги. И что это не просто листок, это приказ по редакции, имеющий десятидневную давность и дожидавшийся его. И что там вместо трубных звуков и гимнов, славящих победителя, есть малоприятная, но справедливая суть. Она немногословна, эта суть. Дни его отсутствия в редакции засчитывались как прогул, а сам он, Ю. Полонов, освобождался от должности по причине грубейшего нарушения трудовой дисциплины… Я показал приказ. Он никак не мог вникнуть в смысл написанного. И, видимо, не понял, не ощутил его до конца. Развел безвольно руками и сказал безвольно: «Я приехал, чтобы спасти вас». На большее его не хватило. Остальное положено было сказать мне. В последний момент я струсил. Я всегда боялся его. Я вычленил себя из общего списка. Сказал: «Они считают, что ты спасал себя. Тебе нужен был пьедестал, и ты поехал за ним в Москву. Они считают, что ты предал их. Они презирают тебя». Ю. Полонов вспыхнул, сорвался на крик: он будет жаловаться, будет бороться. А я лишь пожал плечами: некому жаловаться и не с кем бороться. Редактор освобожден от должности, а заместителю ты сам не станешь жаловаться. «Ты должен радоваться, — сказал я, — ты обрел равенство, к которому так стремился». — «Вы пожалеете об этом!»

В его голосе не было угрозы. Больше всего он желал обнадежить себя. Повернулся и пошел прочь.

Не знаю, так ли все было в задуманном нами сценарии или я где-то переусердствовал. Мне показалось, что он уйдет и я не доскажу главного. Я поспешил за ним и, комкая на ходу слова, стал объяснять ему, что сказанное мною лишь полуправда. На самом деле никакого приказа нет, он держит в руках неподписанную копию.

«Идиот, — сказал он. — Ты разыграл меня. — И тотчас к нему вернулась уверенность и даже снисходительность по отношению ко мне. — За такие штуки бьют по морде. Но ты мой друг, я прощаю тебя».

Я испугался его слов. Он слишком легко оправился от потрясения. Я заспешил еще больше.

«Ты меня неправильно понял, — сказал я. — Такой приказ был. Он подписан десять дней назад, когда до нас еще не дошел смысл твоего исчезновения. Сегодня я должен был поехать, чтобы встретить тебя и сделать все то, что я и сделал. Но утром редактор вызвал меня. — Тут я смутился и уточнил: — Наш бывший редактор. И на моих глазах разорвал этот приказ».

«Значит, я не уволен?» — спросил он.

«Нет, — ответил я. — Ты будешь работать. — И тут я опять струсил, я не сказал — среди нас — Ты будешь работать в редакции».

Он понимающе закивал головой:

«Да-да, среди вас. И среди вашей ненависти ко мне. — И вдруг он закричал: — Идиоты, я же хотел, как лучше! Мне нужны были материалы, я должен был убедить, доказать!»

Мне кажется, он кричал от отчаяния. Мы разгадали его: он боялся встречи с нами.

Мой знакомый, видимо, устал от рассказа, и ему надо было перевести дух. Он выхватил платок. Рука оголилась, и голубые разветвления вен были сильно вздуты и заметны. Он прикладывал скомканную ткань к лицу в тех местах, где должен был появиться пот.

Процессия двигалась медленно; мой собеседник приподымался на цыпочки, давал пояснения:

— С венками задержка — подсказал бы кто! Развернуть их надо, по два в ряд… На прошлой неделе Рясова хоронили. Один автобус заблудился. Машины с венками пришли, а разгружать некому — одни мэтры. Стали уговаривать кладбищенских рабочих. У тех четкий ответ — деньги вперед. Распорядитель глаза закатил — свободных денег нет. Через два часа поминки, у него такой расход не предусмотрен… — Мой собеседник поморщился, захихикал. — Снять-то венки сняли. А их еще нести надо. А автобуса с людьми нет. И ждать невозможно: в хвост еще две процессии пристроились.

Он говорил слишком громко. Эта манера говорить в полный голос, когда тебя окружают люди посторонние, которым совсем не обязательно слышать то, о чем ты собираешься сказать, выглядела слишком демонстративной.

Мы уже вышли на гравийную дорожку. Битый камень неприятно, с хрустом проседал под ногами. Мой стихийный знакомый чрезвычайно стеснял меня. Я попробовал обогнать его, прибавил шагу, но тут же по учащенному хрусту гравия угадал его торопливые шаги. Он буквально прилип ко мне, был настырен, он угадал во мне природное неумение сопротивляться навязанному обществу.

Его мысли так скоро меняли направление, что я вопреки собственному желанию проявлял интерес к его словам. Хотя бы потому, что всякий раз они были о чем-то таком, чего я никогда не слышал ранее и знать вообще не мог. Таковым было мое поведение внешне. Однако в душе я противился этому интересу, я желал обратного — поступать, согласуясь с неприязнью, которую поначалу испытал к этому, я повторяюсь, незнакомому мне человеку.

Впереди наконец разобрались. Сгрудившиеся было люди растянулись цепочкой, идущие сзади прибавили шагу, и я тоже заторопился. Сделал еще одну попытку обогнать моего собеседника, отделиться от него, дать понять окружающим, что наша встреча случайна и на моем месте мог оказаться каждый из этих насупленных людей. Они не заговаривали со мной, но мне представлялось, что я угадываю их мысли и там, в их мыслях, уже давно связан с моим собеседником, представляю вместе с ним единое отрицательное целое.

Он оказался сообразительнее, забежал вперед и подчеркнуто уступил мне дорогу, даже ухитрился придержать меня за локоть, помогая пройти по узкой гравийной тропке.

Недавно прошел дождь, дерн сочился водой, коричневая слякотная жижа подступала к самому краю насыпной дорожки. Поддержать за локоть — это был точно рассчитанный ход. Мне ничего не оставалось, как благодарно поклониться и этим жестом подтвердить, что нас связывает нечто большее, чем случайная встреча на похоронах и такой же случайный, нелогичный разговор.

Я понял, что не отделаюсь от этого человека, и потому решился на дерзость — она была слабой попыткой защититься.

Перебил его, сказал: бог с ними, другими похоронами. Что-то неприятное было в его ответном хихиканье, но я не рискнул сказать об этом вслух, а лишь поднес палец к губам: «Ц-с-с!»

Человек по натуре сдержанный, я редко вступаю в споры, предпочитаю слушать, и если высказываю свое мнение, то делаю это, минуя многолюдье. У меня свои принципы, я стараюсь следовать им. Что поделаешь, но я страдаю всякий раз, когда приходится что-то доказывать, с кем-то не соглашаться. Мне нравится совершать поступки и куда меньше — объяснять их.

Люди обычно знают, какое впечатление они производят на окружающих. Моя маленькая дерзость осталась незамеченной. Да и можно ли считать сказанное о каких-то там похоронах дерзостью? По крайней мере, он рассудил иначе: согласно кивнул, прикусил нижнюю губу, отчего морщинистое лицо его обрело гримасу участливого сострадания. Он даже сделал несколько шагов на цыпочках, щурясь и замирая всякий раз, когда гравий под ногами хрустел. Эти несколько шагов он опять же сделал в мою сторону, считая, наверное, что своим приближением лишь подчеркивает свое расположение ко мне.

Всякие похороны сами по себе испытание достаточное, когда присутствуешь на них не в ранге официального лица, лишь заполняющего отведенное место в траурной процессии, а провожаешь человека в последний путь, шагаешь рядом с ним по этой бренной земле и понимаешь точно: он ушел не только из жизни вообще, но и из твоей конкретно, что-то убыло, ушло невозвратно. И жизнь твоя тогда зримо очерчивается, приобретает границы и кажется тебе не домом, не комнатой, а неким вместилищем, где уже возможно заметить убыль. И хочется тебе оказаться наедине с собой, но уединение это противно одиночеству. Уединение среди людей, непременно рядом присутствующих, различимых зрением и слухом твоим, но отдаленных от тебя тишиной скорби. Норму переживаний каждый устанавливает для себя сам, лишь внешне соблюдая общий ритуал.

Мой поступок был, скорее, симптомом отчаяния: меня раздражали эти карикатурные шаги на цыпочках, хихиканье. Я не думал, что скажу собеседнику что-либо, однако предупреждающий жест руки — выставленная вперед ладонь и растопыренные пальцы — исключал иное толкование: я отводил ему место, где положено стоять, указывал дозволенную дистанцию. Это должно было обидеть, оскорбить, и слова, сорвавшиеся с языка, могли лишь сгладить это ощущение, но не перечеркнуть его. Я даже попятился, наталкиваясь спиной на идущих рядом:

— Потом, потом!

Он замер, скорбно замотал головой, и из-под зажмуренных век выкатились две натуральные слезы.

«Господи, — подумал я, — как же я несправедлив к нему! Он плачет. Он естественнее, правдивее меня. В нем сильнее сочувствие к человеческому горю».

Я не мог отвести глаз от этого странного лица. Две слезы, скупо выжатые, скатились, оставив влажный, чуть выбеленный след, достигли приспущенных углов рта и пропали. Возможно, эти внезапные слезы подействовали на меня.

Хихиканье, примигивание, говорливость, когда речь так быстра, что смысл ее угадывался, додумывался уже после произнесенных слов, и вдруг эти слезы, выкатившиеся из-под зажмуренных век, сделавших лицо непохожим на себя — естественно слепым. Во всем этом было некое нарушение логики состояния. Я был застигнут врасплох, и первым чувством, колыхнувшимся во мне, было чувство виноватости, стыда. Теперь уже я сделал шаг навстречу к нему и заговорил первым, с ужасом подумав, что сейчас мой собеседник откроет глаза и я прочту в них не осуждение, не скрытую злость, а терпеливое согласие быть униженным.

— Вы рассказали чрезвычайно…

Я посмотрел вперед, дорога пошла чуть в гору. Е г о  ряд, или, как здесь называли, линия номер 27, был на холме, среди сосен. Я не видел лица собеседника, но догадался, что он тоже смотрит туда, вперед, не надо было привставать на носки: идущие в гору были видны все сразу. Череда людей выглядела незаполненной, и меня подмывало пересчитать их. Так мало было нас, пришедших проводить его, пройти вместе с ним эти последние триста метров.

Я откашлялся. Следовало как-то прервать паузу, дать понять, что я готов к разговору и даже намерен заговорить первым. Мой собеседник раскланялся с дамой средних лет и, продолжая, слегка запрокинув голову, смотреть вперед, сказал тихо:

— Его вторая жена. — Помолчал и так же тихо добавил: — Он легко женился и разводился легко. Без боли.

— Он был не как все. — Ветер шумно подул, и я произнес эти слова громче необходимого. Двое, что шли рядом с моим собеседником, посмотрели в нашу сторону. Они услышали сказанное и теперь желали знать, кем произнесены эти слова и к кому они относятся.

Я молчал. В их взглядах погас интерес, они отвернулись. Мой собеседник заметил волнение соседей, еще теснее подвинулся ко мне:

— «Все» его никогда не интересовали. Он так и говорил: «Нет такого понятия — все. Есть некоторые. Много некоторых, мало некоторых. Я интересен лишь настолько, насколько интересую некоторых, мнением которых дорожу и которых выделяю в безбрежной акватории «все».

— Это точно его слова? Вы говорите так, будто цитируете.

— Это мои слова, достаточно верно передающие смысл его слов.

— Теперь я знаю, кто вы.

— Кто?

— Вы Чевелев. И нас с вами никто не знакомил.

— Тогда как же вы узнали меня?

— С его слов. Он говорил: существует человек, который знает мою жизнь лучше, чем знаю ее я. Он моя тень. Он контролирует мои поступки, мои привычки, мои увлечения, мое отношение к женщинам. Он, как шахматист, играющий черными, повторяет ходы белых фигур. Вы Чевелев, я узнал вас.

— Глупости, гримасы воспаленного мозга. Последние годы он много пил, совершал достаточно ошибок. Надо быть идиотом, чтобы скрупулезно повторять их.

— Вы были соперниками. Нет, не то. Вам представлялось, вы были уверены, что, повторяя его, вы становитесь соперниками. Как видите, я тоже кое-что знаю.

Я больше не чувствовал себя стесненным этим человеком. Мне стало легко. Мне хотелось говорить.

— Вы стали копировать его много позже, когда поверили в его удачливость. Ведь правда?

— Глупости, с таким же успехом можно сказать, что он подражал мне.

— Значит, я не ошибся. Интересно, вы могли бы совершить такой поступок?

— Какой?

— Ну тот, о котором вы рассказывали.

— А… Вы, видимо, писатель? Или журналист, актер?

— Да… Почему вы так решили?

— Додумываете, дочувствуете. Вас не интересует истина.

— Ну почему же? Она очевидна.

— Нет. — Мой знакомец затряс головой, молитвенно сложил руки. — Не-ет… Я же вам недорассказал эту историю.

— Не имеет значения. Вы дорассказали поступок.

— Нет. Нельзя поступок оценивать побуждениями. Мерой поступка всегда был и будет результат, итог.

Он чуть закатил глаза, настраивая себя на продолжение рассказа:

— Руководство обкома попало в щекотливую ситуацию. Решение по газете надо было пересматривать, незаслуженно пострадавших восстанавливать в должности. С Москвой шутки плохи, Москва хоть и далеко, зато аукается громко. И стали тогда седовласые мужи думу думать, как свой престиж сохранить и Москву уважить. Вернуть поруганную честь можно, только ведь за нее собственным авторитетом платить надо. И запись — «Бюро изучило дополнительные факты и сочло возможным пересмотреть свое прежнее решение» — она лишь с виду кажется безобидной. Один раз уступи — потом не отчихаешься.

А мужики в области, между прочим, тоже не так себе — цепкие. О престиже думают, но и газету листают: быть такого не может, чтобы в областной газете не сыскалось просчетов, за которые по всей строгости спросить положено. Ну, а статья… Формальный повод. Чаша и без того полна. Таков был примерный образ мыслей и соответственно образ действий.

У приезжих корреспондентов своя логика: «Факты, изложенные в статье, в основном подтвердились. У товарища Полонова материалов собрано не на одну, а на три статьи. Думайте».

И тогда Дед — о его мудрости легенды ходили, недаром на отделе двадцать лет отсидел — согласился: «Правильно, — говорит, — совершили ошибку — надо признать. Давайте предложим собрать бюро и отменим решение».

Газетчики руки потирают: «Наша взяла».

Дед помаргивает и с хрипотцой говорит инструктору: «Покажите московским товарищам анализ газетных публикаций за последние три года».

Пока комиссия круги делала, Дед ее еще пуще раззадоривал, время тянул. Анализ газеты за час не сделаешь. А неделя — уже время. Глянули те — в самом деле разбор обстоятельный и малоприятный. Есть за что спросить.

А Дед смотрит на столичных гостей, головой качает, сокрушается: «Восстановить можно. Мы свою ошибку признаем. Только им, восстановленным, с нами работать. Вот и посудите… Каково им будет? А про авторитет вы точно сказали. Авторитет щадить надо. Мы товарища редактора директором издательства утвердим — и почетно и денежно. Зам у него тоже нам человек не чужой, в аппарат обкома возьмем. А остальные товарищи пусть работают. Еще писатель остается. — Это он так о Ю. Полонове сказал. — Человек он талантливый, смелый. Вот его заместителем редактора и поставим. Конь брыклив без упряжи, а как хомут на шее почувствует, тут уж хочешь не хочешь, а оглобли угадает. Воз тянуть надо».

Таким макаром гордиев узел и разрубили. «Писатель», правда, от должности отказался. Так его сильно и не уламывали…

— Все?

Мой собеседник почему-то вздрогнул. По левую руку от нас в гранитном полированном квадрате горел Вечный огонь.

— Воинский квартал, — вздохнули в толпе.

Заиграли гимн. Солдат было человек девять. Они вскинули карабины и дали залп. Вороны всполошно взметнулись над деревьями и закачались в воздухе, как крупные хлопья неосевшего пепла. Затем закружились в крике, забираясь все выше, выше. И оттуда, с высоты, разглядывали сизоватое облако порохового дыма.

Здесь, у воинского квартала, было люднее и просторнее: перекрестье дорожек, дорог. Навстречу шли люди. Из боковых аллей тоже шли.

Еще и старушки стояли в черных одеяниях, с платками козыречком. Их лики будто глядели из темноты. Недвижная скульптурная череда. У иных ящики с цветочной рассадой. В ведрах, банках тоже цветы. Смиренные, бессловесные, они были похожи на странниц.

Опять повторили залп. И разом, удивительно согласуясь друг с другом, старушки перекрестились.

Я угадал его фамилию, но не знал имени и отчества. Стыдился спросить и мысленно перебирал возможные формы обращения. Паузы получались долгими. Я боялся, что он потеряет нить разговора и тогда уже непременно придется обращаться к нему.

Воинское кладбище осталось позади. Вдогонку еще грохнул залп, но ветер сносил звук, и мы различали лишь эхо.

— Все? — повторил я свой вопрос.

— Почти, — ответил он. — Спустя два месяца редактор газеты — он уже был в ранге директора издательства — умер. Обширный инфаркт.

— Нервы, — сказал я, — по данным ЮНЕСКО, продолжительность жизни журналистов…

Мой собеседник сощурился на яркое солнце, кивком остановил меня:

— Цена цене рознь. Он был еще сравнительно молод, меньше пятидесяти. И таких заседаний бюро, где его грозились снять, он пережил несчетно.

— Каждая капля может оказаться последней.

— Может, — согласился Чевелев, — но для этого ее тяжесть должна быть чуть больше обычной. Эта смерть на совести Ю. Полонова.

Он даже не кивнул, а лишь слегка наклонил голову, адресуя свое пояснение конкретному человеку, который теперь тоже был лишь в прошлом.

— Глупости, — возразил я.

— Нет. Он тотчас уехал из города.

— Это ничего не доказывает. Он сторонился слухов, он презирал их.

— Правда, передаваемая из уст в уста, тоже слух. Он бежал от правды. Редактор умел защищаться. Я бы сказал, он был мастером защиты. В газетном деле это необходимо. Атакуешь с газетной полосы, а затем удерживаешь высоту. Тот случай был одним из… Редактор бы выстоял, не будь тех полоновских игр. Он обезоружил, обескровил нас, забрал все материалы. Первые, вторые, третьи, экземпляры. Все. После бюро редактор так и сказал: «Подчистую вымел, до единого патрона, даже застрелиться нечем. Поражение можно пережить. Бессилие пережить трудно».

— Ну вот, прибыли, кажется, — эхом прокатилось по толпе.

Я поежился. Гроб поставили под маленькой трибуной, сложенной из желтого кирпича. Она больше походила на недостроенный могильный памятник, чем на место, с которого говорят. Кто-то сказал, что нужен микрофон. Все задвигались, заворочались. В отдалении стоял автобус, и черные шланги проводов змеились в его сторону. Понятие «микрофон» и эти вот черные раструбы, в которых скрывались провода, воспринимались как нечто единое. Люди смотрели на автобус и ждали, что в ответ на их призыв из недр автобуса появится человек, которому положено распорядиться, подсоединить, наладить.

Однако автобус безмолвствовал, уставившись в затухающий день черными провалами занавешенных окон.

Молоденький лейтенант милиции протянул распорядителю мегафон и стал объяснять, как им пользоваться. Он что-то говорил про севшие батареи, нажимал клавиши, и сквозь шепелявое потрескивание, похожее на звук стертой пластинки, слышался гортанный счет: «Один… два… три».

Родственники покойного стояли справа от трибуны. Их тоже было немного. Старая женщина, видимо, мать, все порывалась опуститься на колени. Сутулый майор с белесыми волосами, белесым лицом удерживал ее, повторяя монотонно:

— Успокойтесь, мама. Мы здесь, с вами, успокойтесь.

— Мало родственников, — сказала женщина, стоящая рядом со мной. Она держала наготове платок, то и дело касаясь им сухих глаз. — Мало!

И хотя говорила она, ни к кому не обращаясь, ей кто-то отвечал:

— Скоропостижно. Господи, кто подумать мог? Операция — тьфу! Вены на ногах вздулись. И вот — нет человека. Сам-то из Приморья. Оттуда еще доехать надо.

Опять заговорила женщина. Видимо, продолжала прерванный разговор, не могла успокоиться:

— Ну что ты все долдонишь: «Не замыкайся на одном человеке, не замыкайся на одном человеке!» А жить как? Сочувствовать легко. Все сочувствуют. А помогает один. Хорошо, если он есть. Нас вот не забывал. Уж давно ничего не было, а не забывал. — Женщина закусила губу и, силясь сдержать отчаяние, замотала головой. — Что делать-то, а? Делать что?

Ей никто не ответил. Женщина закивала согласно: дескать, так и должно быть, ответа она не ждет. Вздохнула, собираясь с силами. Ей захотелось что-то досказать:

— Сережка заканчивает школу, неполный год остался. Я и думать не думала: раз Полонов сказал, значит, все. Сам, говорит, к ректору пойду, все устрою. Будет Сережка в институте. Устроил… — Женщина всхлипнула. — Куда стучаться, кого просить?

Людские голоса смешивались, было трудно понять, кто с кем разговаривает, кто кому отвечает. Я поискал глазами распорядителя похорон. Он всякий раз оказывался в центре толпы. А может быть, те, кто присутствовал здесь, старались не терять его из виду и аккуратно располагались вокруг. Сейчас он стоял там же. Незнакомые, удивительно похожие друг на друга люди подходили к нему, он чуть поворачивал голову в их сторону, зная заранее, что будет сказано, и потому заранее краснел, снимал очки, нет, не снимал, скорее сдергивал их, делал рукой непроизвольный жест, словно предлагал убедиться, что он и те, кто заговаривает с ним, здесь не одни и что место это называется кладбищем и действуют тут свои, непонятные ему, распорядителю, законы.

Ждали музыкантов. Согласно сценарию они должны были встретить нас у кладбищенских ворот. Почему-то не встретили. Кто-то сказал, что оркестр ждет у места захоронения. Никто не усомнился, сказанному поспешно поверили, да и времени, положенного на сомнение, уже не было, потратилось время на перепалку по поводу все того же разрешения. Потому и пошли, не спрашивая, не перепроверяя. Скорей бы уж — временем, расстоянием отдалиться от этой ругани. Надеялись, что так оно и есть: оркестр ждет у места захоронения. Пришли, встали кругом. А оркестра нет. И микрофонов нет. И уже постанывают в задних рядах: «Не заладились похороны». И глаз привычный ищет виноватого.

Странное ощущение: я не узнавал этих людей, в кругу которых оказался на маленькой кладбищенской площади. Не в том смысле, что они мне были знакомы ранее, а теперь выглядели чужими. За редким исключением я никого здесь не знал. Но они были несхожи с теми, незнакомыми мне людьми, которых я встретил у кладбищенских ворот. Отчего так? Те же самые люди, а я их не узнаю. Неожиданно двое отделились от общей группы и быстро пошли назад, к воротам.

— За оркестром, — догадался кто-то.

Я взглянул на них: бросилась в глаза сутулость и разнобой шагов. Один был выше, и второй с трудом поспевал за ним. Я еще раз посмотрел на две удаляющиеся фигуры и все понял. Ну конечно же, этих и вообще всех людей, оказавшихся на похоронах, я видел со спины. Редко кто оборачивался. И скорбная сутулость спин была той нормой одинаковости, постоянства настроения, которая, как течение реки, подхватывает тебя и несет неотвратимо к устью. Сейчас все иначе. Я вижу их лица, они оказались разными. И, вглядываясь в них, нетрудно было понять, что людей сутулила и не скорбь даже: скорее, нездоровье, многолетье. Здесь оказалось достаточно стариков, и, сгибаясь, они помогали себе идти в гору. Иные сутулились по обязанности, давая понять, что даже здесь, на кладбище, груз административной ответственности не становится меньше. И если живые заметят это, они простят им недисциплинированную прозорливость. Сутулились в угоду кому-то — таких здесь тоже доставало.

И опять кряхтенье за спиной:

— Не заладились похороны.

И ответ с кряхтеньем:

— А ему теперь что?.. Здесь вот — бренное. А там — суть. Он с тех самых высот глядит сейчас на нас с усмешкой да поругивает по привычке.

И тотчас, без паузы, первый голос, рассудочный, гудящий, забормотал, заокал:

— Это уж точно, ему теперь проще всех — отпереживался. Гавликова жалко. Уж он-то натерпелся от покойного. Его статью о гавликовском романе помните? Все грехи, все пороки — Гавликов, Гавликов, Гавликов. Того и с должности поперли. Не сразу, конечно. Спустя год.

— Как же не помнить! Статья, слава богу, через мой отдел шла.

— Вот я и говорю: круто замешивал покойный.

Говорящие попеременно закашлялись, засморкались.

— А когда Гавликова выставили, кто первый ему позвонил? Полонов. Досадовал, возмущался. Где не появится: Гавликов — талант, Гавликов — святой. И на работу Гавликова он устроил. Знай, Гавликов, кому обязан.

— Ишь ты, а я и не знал. А тот что?

— Ничего. Хотел гонор показать, да жена цыкнула. Двое детей. Так сказать, реалии жизни. Смирил Гавликов гордыню. Полонов — психолог. Он и это внутреннее борение оценил. Еще до назначения Гавликова уже повысили. Устраивался замом, а назначили завом. С той поры строптивый Гавликов стал Гавликовым ручным. Стоял в общем хоре и согласно вопил: «Рим приветствует тебя, великий Цезарь!» Так-то вот…

Голоса за моей спиной умолкли. Я пересилил желание обернуться, разглядеть говорящих. Внезапная мысль пронзила меня: эти абстрактные голоса — своеобразное песнопение у гроба.

Мое внимание насторожит их, заставит замолчать, покажется им странным, как может показаться необъяснимым подчеркнутый интерес постороннего человека.

Второй голос был грубее, вступал в разговор не сразу, что-то похожее на астматическое дыхание предшествовало этому. Голос долго тянул начальный слог, будто освобождал место для раскатистого «о-о-о».

— Со-о-ожалеть возможно. Хороним ко-о-оллегу. Кто-то друга, кто-то недруга. Гавликов — укротителя. Вездесущ Полонов, даже смертью своей Гавликова наказал. Кому поручим? Все в один голос: Гавликову, Гавликову. Лучший друг, близкий человек…

Листья на березах зашелестели под ветром, шелест заглушил голоса. Я не расслышал ответа, однако ветер стих тотчас и низкий голос, говоривший нескоро, успевший проговорить начало, еще звучал:

— Кла-а-ассический сюжет!

Опять задул ветер и снес в сторону звук голосов.

Не так просто объяснить собственные поступки. Мне захотелось подойти ближе к гробу и заглянуть в лицо покойного. Возможно, я чего-то не увидел раньше, не разглядел, не расслышал. И гримаса, застывшая на его лице в тот последний миг жизни. Его ли это гримаса или старания тех, кому положено представить усопшего умиротворенно спящим, отрешенным от земных переживаний и конфликтов? Справа и слева о чем-то говорили. И теперь я желал знать больше, и, если бы это было возможно, я заставил бы говорить каждого из окружавших эту нескладную, похожую на недостроенное надгробие трибуну.

Меня кто-то толкнул, пробормотал поспешные извинения и, настойчиво оттеснив, стал пробиваться вперед. Человек сравнительно молодой, лет тридцати. Его рыжая шевелюра трепалась ветром, и он то и дело приглаживал волосы рукой. Волосы были длинные, спадали на глаза, и это раздражало человека. Впрочем, раздражали его не только часто спадавшие волосы, луч солнца задел лицо, и я увидел лоснившийся отсвет, человек вспотел, и обильно выступивший пот донимал его больше, чем волосы, он смахивал мутноватые капли тыльной стороной ладони.

— Наконец-то. Я уже потерял всякую надежду разыскать вас. Узнал про похороны и сразу сюда.

— Что так спешно?

Собеседник молодого человека стоял ко мне лицом. Задиристо-курносый, глаза чуть навыкате; резко очерченный, почти рубленый подбородок. Он щурился, и в этих сощуренных глазах пряталась усмешка.

— У вас там заседание кафедры идет.

— Знаю. Завтра с утра я в институте. Там меня разыскать проще, чем на кладбище, так что ты зря напрягал себя.

— Может, и зря, разве угадаешь. Стоит идти, не стоит? Если хотите, вас и Федора Архиповича я высчитал, знал, что застану здесь.

— Высчитал?! Любопытно. Каким же образом?

— Житейским. Вакантное кресло освободилось. Активно проявленная скорбь идет в зачет.

— Господи! Откуда в вас, молодых, такое? Что-то мы проглядели! В твои годы я был добрее.

— Вы были добрее в свои, а не в мои годы. Просьба не путать.

— Напрасно ты выставляешь свой цинизм напоказ.

Молодой внезапно развернулся, и грива рыжих волос взметнулась, как пучок пламени.

Молодой был выше ростом, и его взгляд сверху заставлял собеседника испытывать неудобство: либо запрокидывать голову, либо поднимать глаза. Это был тот случай, когда взгляд сверху непременно представляется взглядом свысока и, естественно, вызывает раздражение.

— Вы похвально отстояли гражданскую панихиду, и будет… По рангу вам необязательно быть здесь. Вы ссорились. Низвергали и развенчивали. Это, слава богу, известно всем. И все-таки вы поехали. Зачем? Вряд ли чувство любви привело вас сюда…

Молодой явно не желал компромисса. И фразы, которые произносил он, вопросы, которые задавал, выталкивались с какой-то упругой силой. Тот, что был старше, не спешил с ответом. Он был уверен, что неторопливость придает его словам бо́льшую убедительность.

— Потери, — сказал он, — это не только боль и скорбь. Это еще и прозрение.

— О… что-то новое. Теперь вы его любите! Браво. И вам не терпится обрушить на мир свое прозрение. Справедливый, добрый, талантливый. Тысяча эпитетов в превосходной степени, и все о Полонове. Браво! Суперрациональ — усопших любить легче, безопаснее.

— Иногда мне хочется тебя ударить.

— Так ударьте!

— Люди мешают. Ты свой цинизм изливаешь шепотом. А ударить шепотом нельзя. Драка — всегда зрелище. Не поймут, что наказан порок. Не оценят.

— Будем считать, что программу-минимум вы выполнили: я поставлен на место, мне щелкнули по носу. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Например?

— Сегодня распределяют дачи. Вот письмо. Подпишите его.

— Не подпишу. Это — кощунство. Стыдно!

— Может быть. Но жизнь продолжается. Во имя жизни. Он бы оценил ваш гуманизм.

— Бог мой, неужели в тебе не осталось хотя бы капли порядочности?

— Осталось. Подпишите письмо. При голосовании вашей кандидатуры отец выскажется «за».

— Отец выскажется «за», — раздумчиво повторил старший, хрипло прочищая горло, выдавая этой хрипотой свой достаточно преклонный возраст. — А почему бы отцу самому не подписать письмо? Кто не знает Клюева?

— Так ведь и сына знают. Родственные связи — не положено. В общем-то, я пробовал. Отец сказал: нет. Посоветовал обратиться к вам. Я сказал: «О’кей, он любит меня».

— Врешь!

— Слово благородного человека.

Тот что был старше, оставил заверения без ответа. Разговор прервался.

Тот, что был моложе, имел в запасе беспроигрышную фразу: «Подпишите письмо».

Тот, что был старше, такой фразы не имел. Он был старше, считал, что этого достаточно, заговорил первым:

— Ты, кажется, называл себя его учеником. Умер твой учитель, так скорби!

— Хорошо, буду. Подпишите письмо.

— Замолчи! Противно. Не здесь же его подписывать.

— Здесь и сейчас. Иначе будет поздно.

— Ты что же, сразу собираешься уехать?

— Разумеется. Моя же кандидатура не голосуется на следующей неделе.

— А ты редкий мерзавец!

— Спасибо. Подпишите письмо.

— Не понимаю. К чему эта суета? Если я займу, как ты заметил, вакантный пост, моя подпись будет значить много больше. Стоит ли спешить?

— Стоит.

— Почему?

— А если не займете?

Голова дернулась, человек поправил галстук. Он обернулся больше прежнего. Я опустил глаза, мне не хотелось, чтобы человек понял, что я слышу их разговор.

Пауза была долгой и напряженной.

— Значит, гарантий нет? — Ему, видно, показалось, что тот, второй, который моложе, не услышал его слов, и он повторил вопрос: — Значит, гарантий нет?!

— Папа будет стараться.

— И это все?

— Я тоже буду.

— Ты тоже! Спасибо, утешил. Знаешь, я все-таки повременю подписывать.

— Напрасно. Я бы на вашем месте подписал. Все-таки шанс… А так…

— О… ты уже диктуешь условия. До чего мы дожили! Если бы твой отец услышал тебя!

— Ему бы крайне не повезло. Вместе со мной ему пришлось бы услышать и вас.

— Ре-едкий, редкий наглец. Отойдем хотя бы за дерево. У тебя есть ручка?

Я видел, как дернулись на ветру, зашелестели бумажные листы. И как один из этих двоих, помогая, загородил другого от ветра. И как тот, что был моложе, убрал нужную бумагу, сосредоточенно кивал, дослушивая выговор старшего. Усмешка делала его лицо наглым. Проблеск злорадного превосходства секундно осветил лицо, губы чуть раскрылись, обнажив ровный ряд сильных, молодых зубов. Но он тотчас спохватился, и гримаса, приличествующая церемонии, проявилась на его лице и скрыла истинную суть.

Двое, что отправились на розыски музыкантов, вернулись. Их заприметили издалека. Они обреченно задвигали руками, из чего следовало заключить, что розыски были безуспешными. Они спешили, это было видно по раскрасневшимся лицам. И торопливость, спешность их возвращения назад заслуживали лишь сочувствия, однако раздражение несогласованностью, неразберихой уже охватило присутствующих. В репликах, расспросах можно было угадать укор, недовольство. Бесполезные поиски добавили досады. Уже не стеснялись говорить вслух, возмущались и тем, что неразбериха, и тем, что спросить за эту неразбериху не с кого, и собственным раздражением, которое невозможно употребить с пользой, — оно лишь добавляет бессилия и взвинченности. Уже не украдкой, а вызывающе смотрели на часы, досадливо прищелкивали пальцами, причмокивали, плечи и руки выдавали волнение, двигались хаотично.

Гавликов, он же ответственный за похороны, он же распорядитель, стоял рядом с трибуной расстроенный и потерянный, отчаявшийся изменить что-либо в этом внешне покойном, а по сути развинченном мире, где те, кому положено помнить, забывают, а кому положено ждать, не ждут; те, кому… Гавликов устал напоминать, просить, объяснять, доказывать. Он достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, распрямил его. Видимо, это был список выступающих. Когда он читал, у него чуть заметно шевелились губы. Прочел, сдернул очки и стал выглядывать ораторов в толпе, всякий раз чуть наклоняя голову в сторону трибуны, давая понять, что именно там их место, что надлежит быть наготове: решено начинать. Толпа стала сжиматься к центру, оставляя только у гроба и трибуны незанятое пространство.

Мой стихийный знакомец опять оказался у меня за спиной, я чувствовал затылком теплое дыхание.

— Там, слева, видите женщину в черном?

— Вижу, это его дочь.

— Да-а, дочь. Приемная дочь. Частности, мой уважаемый друг. Они очень важны. Вы упускаете частности.

Появилось острое желание усомниться в этом уточнении, но я сдержал себя. Было ли сказанное правдой или повторялись слухи, дошедшие до меня однажды? Я никак не мог объяснить своих чувств, любая мелочь из жизни Полонова почему-то задевала меня, и всякая новость, услышанная здесь, рождала ответное ощущение протеста, желание ее опровергнуть, не согласиться с ней. Однако выразить чувства свои вслух я не решался; услышанное взвинчивало меня и заставляло краснеть. Подобное состояние человек переживает, когда знает заведомо, что ему говорят неправду, а он вынужден не только слушать, но и подтверждать своим якобы вниманием полное доверие к говорящему. Или, наоборот, услышанное есть истина, а все твои силы уходят на то, чтобы мысленно обвинить человека в неискренности, к ты конечно же оправдываешь свою собственную ложь необходимостью, стечением обстоятельств. Это было странное чувство многоступенчатого обмана, заблуждения, где на одной ступени ты жертва, а уже на следующей — творец лжи. И все-таки я не сдержался, хотелось как-то выразить свое сомнение:

— Мы никогда на эту тему не говорили с покойным. Все принималось как само собой разумеющееся. Семья, жена, дети. Дочь старшая, дочь младшая, сын. Ее, кажется, зовут Валерией?

— Да-а… Лерка-Валерка — ее так дразнили в детстве.

Удивительно, подумал я, он знает детали, которые доступны лишь очень близким людям, но я никогда не встречал его в их доме. Возможно, я был там нечастым гостем. Мы все готовились, прилаживались, настраивались стать близкими друзьями. Но и там все-таки бывал и знал детей. И дети знали меня. Валерия — приемная дочь?.. Непостижимо!

— Мне всегда казалось наоборот. Если возможно взглянуть на родительскую любовь со стороны, я счел бы Валерию любимой дочерью.

— Так… так. — Глаза моего собеседника, ловко вынырнувшего из-за моего плеча, интригующе засветились. — Его собственные дети моложе. Он скрывал от них, что дочь приемная.

Я не сдержал удивления:

— Зачем?

— Не рискну объяснить. Не знаю. Долгое время этого не знала даже его первая жена. Отец Леры был не то одноклассником, не то командиром Полонова. До войны они вместе учились. И недоучились тоже вместе. Тогда все шли добровольцами. Мать Леры, кажется, тоже с ними училась. Можно предположить, что они были даже соперниками. Утверждать суверенностью нельзя, но я думаю, это было именно так. Среди студенчества тогда, да и теперь тоже, было поветрие влюбляться в одну женщину. Эту часть истории я в большей степени восстановил по догадкам. Ну, а все, что было потом, рассказывал сам Полонов.

Я увидел, как мой знакомец развел руками, плечи приподнялись, скрыв наполовину голову, выражение лица стало крайне озабоченным.

— До сих пор не пойму, почему Полонов мне рассказал тогда эту историю. Вы же знаете, он был скрытным, даже замкнутым человеком.

Я это знал и сам замечал порою, как, затронув в разговоре какую-либо личную тему, Полонов уже никогда к ней не возвращался. А если все-таки случалось повторение мысли и я решался напомнить, что однажды мы уже говорили об этом, лицо Полонова делалось замкнутым, он сразу терял интерес к беседе, ронял сумрачное: «Не помню». Начинал куда-то торопиться, что само по себе значило: встрече и разговору конец.

Мой собеседник ждал подтверждения.

— Да, — сказал я. — Это на него похоже. Это его стиль.

— Вот именно. Скажу вам больше: с тех пор он никогда — а разговоров у нас с ним было не счесть — не проявил интереса к семейной теме. Касалось ли это моей семьи, его, чьей-либо еще. Я даже полагаю, что эту историю о приемной дочери он выдумал, как бы пересказал мне вслух сюжет будущего сочинения. Я внимательно следил за его работами, искал подтверждения своей догадке. Но ничего похожего, даже отдаленно похожего найти не мог…

— Так в чем суть истории? — переспросил я.

Мой знакомый увлекся описанием собственного состояния и мог забыть главное, ради чего начал свой рассказ.

— А!.. — Он виновато заулыбался. — Конечно, конечно… Его друга убило случайно, в сорок четвертом. Наши заняли Бобруйск. И уже в освобожденном городе кто-то подорвался на мине. А Лерин отец оказался рядом. Осколок попал в горло. Он умер на руках у Полонова. Кровь никак не могли остановить И отец Леры, теряя сознание, карандашом нацарапал на клочке газеты: «Дочь и жена. Не оставь их. Она будет тебя любить. И лю…» На полуслове оборвались жизнь и запись. Он мне показал этот газетный клочок, испачканный кровью. Букв почти не видно, да и газета истлела совсем. Но он зачем-то хранил ее. Когда вернулся, узнал: Лерина мать погибла во время бомбежки. А дочь, дочь… Неизвестно, была ли она эвакуирована или погибла вместе с матерью. Четыре года он искал ее. Специально завербовался работать в Сибирь, объездил все детские дома. Нашел. Сам он женился позже. В семье Лера считается дочерью от первого брака.

— Какая теперь разница — приемная, родная?

— Не скажите. Три года назад умерла его жена. Не для кого не секрет: жили они сложно. Мужчина был он красивый, видный. Женщины его примечали, да и он не скупился на чувства. Несчетно раз уходил из семьи, несчетно раз возвращался. Те двое, ну… его собственные дети, сразу приняли сторону матери. Я не осуждаю Елену Андреевну, но она была несправедлива к Полонову. И дети заразились этой несправедливостью. К отцу их приводили только потребительские инстинкты: дай, купи, достань, устрой. Лера была другой. Неспокойная семья: вечно выясняли отношения, кого-то призывали в свидетели. Лера всегда оказывалась подле отца. Она не разделяла его симпатии, но она сочувствовала отцу, понимала его. И только благодаря ее влиянию он после непостижимых разрывов опять возвращался в семью. При всей неуемности своего нрава он был семьянином, любил дом. Как-то сын уехал в экспедицию. В ту пору случился очередной разлад, и Полонов с Еленой Андреевной жили порознь. Там, в Сибири, сына свалил холецистит. В общем, ничего страшного. Полонов узнал об этом от друзей и немедленно решил лететь в Красноярск. Та семейная ссора была нетипичной, ни одной из… Ходили слухи, что наконец получен развод и Полонов женится. Это было похоже на правду. Ну тут дама сердца взбунтовалась. Назвала затею с поездкой в Красноярск сумасбродной. Вопрос был поставлен ребром: или — или! Ночью он улетел в Красноярск. Прожил там месяц, пока сын не поправился полностью.

Увидев отца в больнице, сын, знаете ли, был раздосадован, выговорил отцу за излишнюю эмоциональность, назвал его поступок легковесным, сказал, что отец легко тратит деньги. «Было бы лучше, — заметил сын, — если бы рубли, которые затрачены на перелет и проживание здесь, ты переслал мне. Я бы нашел им удачное применение». А когда туда прилетела еще и Лера, с практичным и хозяйственным сыном случилась истерика.

— После этого он опять вернулся в семью? — спросил я.

— Да, он не умел ни уходить, ни возвращаться в никуда. Он как-то сказал: «Дом — моя точка опоры. Не будь его, я полетел бы в тартарары».

— Умер отец, умерла мать. Теперь их ничто не связывает. Каждый из трех заживет своей собственной жизнью.

— Вы не знаете частностей. Частности, уважаемый друг, очень важны. Именно сейчас все становится невероятно сложным. Существует завещание. Как говорится, есть повод для волнения. Половину наследства, право на издание и переиздание своих работ он оставил за Лерой. Не треть, а половину. А если учесть все — бери выше, — две трети наследства за ней.

— Значит, тому есть причина.

Мой знакомый стремительно повернулся, его глаза оказались совсем рядом. По тому, как живо они двигались, мне показалось, я ощущаю прикосновение взгляда к коже своего лица.

— Вы сказали… причина. Вы знаете эту причину?

Кажется, я его испугал. У него дергалась левая щека. Странно, но поначалу я этого не замечал.

— Я ничего не знаю.

Он недоверчиво покачал головой:

— Нехорошо. Я с вами так откровенен, а вы что-то скрываете от меня.

— Я?! От вас?! С чего вы взяли? Слушая вас, я понял, что никогда не знал Полонова.

Он схватил мою руку и стал ее трясти, выразительно доказывая, как он благодарен мне. Изменилось и лицо. Стало привычно участливым: он успокоился.

— Вы знали его вторую жену?

— Я… Он меня знакомил с какой-то женщиной, но я не припомню, чтобы он называл ее женой.

— Сироты, мои мысли только о них, о сиротах. Второй жене он ничего не завещал. Ничего.

Во время этого разговора я почувствовал необъяснимое беспокойство. Мой собеседник говорил тихо, часто наклоняясь к моему уху, отчего я слышал не только слова, но и чувствовал резкий запах одеколона, который лишь приглушал другой, более устойчивый запах состарившегося мужского тела. Нас вряд ли могли слышать, и все-таки, подчиняясь инстинкту, предчувствию, я стал осторожно оглядываться: хотелось понять причину внезапного беспокойства. Меня рассматривали. Возможно, не одного меня. Я угадал это не сразу. В какой-то момент наши взгляды встретились, и я понял, что Лера узнала меня. Ее глаза тотчас наполнились слезами, отчего стали крупнее. Прозрачная пелена задрожала в них, ресницы дрогнули, не в силах удержать эту тяжесть; и слезы, получившие свободу, сначала трудно, потом все быстрее, быстрее покатились по лицу, застывая прозрачными каплями в уголках рта. Она не вытирала слез, а лишь прикрывала лицо кружевным обрамлением черного платка. Она стояла, не меняя позы, то и дело поворачивая лицо в мою сторону, словно хотела убедиться, что я все еще здесь и ее интерес ко мне больше, нежели просто желание узнать, был я на похоронах или нет.

Ей, видимо, хотелось, чтобы я оказался поближе к ней. Она посмотрела на устроителя похорон. Затем вновь на меня. Буду ли я выступать? Это даже не вопрос. Те, кому положено говорить, усилиями распорядителя уже собраны вокруг трибуны, стоят, сосредоточенно углубившись в себя, заранее погруженные в состояние траурной речи. Итак, буду ли я выступать? Это даже не вопрос, утверждение — вы будете выступать!

А впрочем, мне могло и показаться. Она признала во мне знакомого человека, ей стало чуть легче на душе. Она смотрела на меня с симпатией.

И сам вопрос, а равно и утверждение — плод моей фантазии.

Будут сказаны слова, не будут сказаны слова… Что ему до них? Мы должны были стать друзьями. Кто знает об этом? Я и вот рядом — он. От имени кого я буду выступать? На правах несостоявшегося друга? Это же несерьезно. Она должна меня понять. Сейчас самое время подойти к ней. Мой собеседник увлекся другим разговором. О чем они?

— День поминовения… Верно, есть такой день. — Мой знакомый уточняет, не соглашается. — Все село собирается на кладбище. Рассаживаются вокруг могил. Покойный на правах живущего. Его место за столом. Рюмка под крестом, закуска. Так и уйдут, оставив. А кому-то не нравится.

Меняются голоса, вступает в разговор чей-то раздраженный, нервный:

— И правильно. Что тут может нравиться? Все от малокультурья. Еще один повод для пьянки. Это вы видели, как они туда идут. А я — как возвращаются. Непотребное зрелище.

— Не знаю. Славяне всегда были язычниками. Для них смерть есть символ, иное состояние жизни. Они по-своему поклонялись смерти. Смерть имела свое толкование — жизнь в раю. Обратите внимание: не смерть, а жизнь. А рай, знаете ли, — это не просто так. Справедливая, непорочная среда. Мир, сотканный только из добра.

И еще голос, так непохожий на два первых: устоявшийся, рассудочный:

— Точно сказано, точно! Поминают лишь доброе. Разве плохо? Прикасаются к вечной доброте. Пусть будет! А свинья везде грязь найдет… Мы вот стоим, ругаемся: музыкантов нет. Молчать неудобно, так и возмущаться или говорить — тоже неудобно. Мне один поп как-то сказал: «Я от вашего имени с богом разговариваю. Оно, может, и моя работа, но работа озаренная. Для всякого единое слово. Там все равны! Покойного песней провожают. Потому и зовется — отпевание…»

Пропал накал, нерв спора перегорел. Уже никто и не настроен возражать. И только тот, нервный, чтоб последнее слово за ним осталось, ворчит недобро:

— Антимонию развели! Ну сколько можно ждать? Скажите, чтоб начинали. У меня в пятнадцать тридцать коллегия.

— Во, слышали?

— А что вы хотите?.. Во имя жизни.

— Да я не против, но обидно. Хороним в перерыве между заседаниями. На часы смотрим. У гроба стоишь — положено о вечном думать. А у тебя перед глазами мельтешение лиц, будто ты из кабинета не выходил. Всем чего-то надо подписать, договориться, утвердить.

— Какая к дьяволу вечность! Мы недополучили три тысячи тонн бумаги. У меня машины стоят.

«Во имя жизни», — мысленно повторяю я. Надо бы перейти на ту сторону. Возможно, Лера хочет поговорить со мной. Вот опять повернула голову, выискивая меня глазами. Я здесь. Я здесь.

Нас разделяет не больше шести шагов. Я чувствую желание подойти к ней, прикоснуться, теплом руки своей успокоить, обнадежить ее. Я знал ее девочкой. Как же это далеко, неправдоподобно далеко!

Чтобы подойти к ней, надо выбраться из толпы и сделать всего шесть шагов. Оказаться на виду, обратить на себя внимание. Или так вот, теснясь, боком двинуться в ее сторону, досаждая людям, вызывая раздражение, и этим опять же обратить на себя внимание. Я уговариваю и отговариваю себя. Не знаю точно, чего мне хочется больше: подойти к ней, оказаться рядом или, наоборот, стоять напротив и угадывать на себе время от времени ее вопрошающий взгляд.

— Сколько ей?! — Я поворачиваюсь, потому что знаю наверняка: мой знакомый окажется рядом и ответит мне.

— Уже достаточно за тридцать.

— Пожалуй, так оно и есть. Она и выглядит на свои годы. Отчего она не замужем?

— Вы, видимо, этого не знаете. Полонов, он слишком много места занимал в ее жизни. Неизвестно, кому ее будущий муж должен был нравиться больше: ей или отцу. Сначала она страдала от унижения, бунтовала. Затем привыкла, научилась на своих избранников смотреть глазами отца.

— В таком случае она заслуживает сочувствия.

— И уважения. Ее жертвы окупились. Две трети наследства — это солидный капитал. Богатая невеста. Очень богатая.

— В том и несчастье. Любовь могла быть. Но теперь уж вряд ли: вечная раба достатка. Бог наградил ее умом. Ей всегда будет мерещиться обман. Согласитесь, соблазн велик.

— Велик, ох, велик.

— Она, кажется, хочет, чтобы я подошел к ней. Пойду.

— И за меня словечко замолвите.

— За вас? Я и сотой доли того не знаю, что ведомо вам об их жизни. Знать ближе, чем знаете вы, вряд ли возможно.

— Приятно слышать. — За спиной раздалось всхлипывание. Мне неловко было оборачиваться, но я почувствовал, как в спину мне тычутся костистые руки моего знакомого. — Покойный ценил меня. Не сочтите за труд замолвить слово. Отрекомендуйте своим другом.

— Но вы же знакомы!

— Да уж куда больше… Мне покойный велел детей опекать, употребить свое влияние на жену, удерживать Елену Андреевну от непродуманных поступков. Неблагодарный труд! Теперь вот Валерия считает меня своим противником. А я одного хочу: чтобы семью окружали люди преданные. Им сейчас разумный совет нужен.

— Так посоветуйте.

— Посоветуйте!.. Легко вам говорить. Доверия к моему слову нет. А я ведь не человек с улицы — друг семьи. Обидно. — Он легко переходил на плаксивое бормотание, отчего мне делалось неловко, и я спешил успокоить его:

— Будет вам.

— Эх, Андрей Сергеевич! Мало ли злых людей, готовых человеческое несчастье употребить с пользой для себя? Завещание завещанием. А если узнают, что дочь приемная?.. Уж поверьте мне, есть для суда зацепочка.

Я вздрогнул. Мне даже показалось, что я испытал резкую боль, будто эти слова он воткнул мне в спину.

— Я не понимаю вас.

— А чего понимать? Ежели не дочь, то всякие могут быть отношения у взрослого мужчины и взрослой женщины.

— Господи, как у вас язык-то поворачивается!

— Да это ж не у меня. Зло по свету гуляет. Предостеречь желаю.

Я растерялся. Это было похоже на ловушку. Дверь захлопнулась, и мое приблизительное знание Полонова осталось один на один с его (моего нового знакомого) обстоятельным, повседневным присутствием в жизни покойного. Я должен был терпеливо сносить его настойчивые, настырные реплики: «Вы, видимо, не знаете», «Вы плохо себе представляете». Еще что-то о деталях, без которых и истина перестает быть истиной.

Я действительно многого не знал, и мое представление о Полонове не столь объемно. Но зачем же так подчеркнуто, так часто напоминать об этом? Да и не так уж он точен в своих прозрениях. Ведь что-то же я знаю. Мое молчание, непротивление его утверждениям дают ему право истолковывать всякий факт на свой манер — противный моему толкованию, — если бы я этот факт знал и имел возможность сказать о нем.

Мне надлежало высказать мысль таким образом, чтобы озадачить его: ведь он же сам до конца не верит в мое незнание.

— Он умел вершить доброе, — сказал я как можно категоричнее. Мне хотелось, чтобы он почувствовал мою агрессивность, угадал мое желание спорить с ним. Я поискал глазами Лерино лицо. Мне необходимо было именно сейчас, еще раз, увидеть человека, который нуждается в моем соучастии, в моей защите. Мне мешали люди, они двигались передо мной, и я без конца наклонял голову то влево, то вправо. Возможно, ей передалось мое волнение, ресницы дрогнули, и она посмотрела туда, где, по ее расчетам, должен был стоять я.

«Вот и хорошо, — мелькнуло в мозгу, — вот и прекрасно. Она одобряет меня». И сразу мой взгляд, теперь уже устремленный на стихийного знакомца, стал осмысленным и злым. Он должен понять, решил я, что за моей категоричностью нечто большее, чем просто желание встряхнуться и поспорить с ним.

— Так все-таки Полонов был добрым или…

Он не удивился моему вопросу, ответил с готовностью:

— Или… — И тотчас пояснил: — Он жил по принципу окупаемости чувств. Злость, вспыльчивость, решительность, коварство и доброта тоже имеют смысл лишь в том случае и в тех пределах, пока они выгодны тому, кто проявляет их. Он называл это рентабельностью души.

— Возможно, — согласился я. — Но он сам поступал наперекор этому утверждению. Вы должны знать о случае с квартирой. Ему нужна была квартира. Он очень страдал от необходимости жить с женщиной, которая настраивала его собственных детей против него. Он хотел отселить детей, а проще — отселить себя. И когда оставалось только получить ордер, а попросту поехать за ним, он отказался от этой квартиры в пользу человека, который, как он считал, нуждался в ней больше, чем он. Уступил ее по собственной воле.

Мой стихийный знакомый, уже привыкший к моей пассивности, сейчас смотрел на меня удивленно, никак не понимая, чем именно он так растревожил меня. Однако, я отдал ему должное — он сохранил доброжелательность тона, как человек, обязанность которого — разъяснять. Не отвечать «да» или «нет», а разъяснять — в силу большей осведомленности. Ему нравилась эта роль. И он опять урезонил меня, охладил:

— Вы не знаете деталей. Детали в этом деле очень важны. В день получения ордера мать Полонова согласилась наконец переехать в Москву. Ему не нужна была та квартира. Она была ему мала. Через год он мог повторить просьбу и просить уже бо́льшую площадь.

— Но мать и по сей день не приехала, — возразил я.

— Не приехала, — согласился мой собеседник. — Они поссорились. Вы же знаете, он несчетно ссорился.

— Нет, так нельзя. А его статьи, очерки?.. Он спасал людей. Он шел на обострение. Он бросал на чашу весов свою репутацию. Неужели это не может убедить?

И опять мне не возражали, мне разъясняли, уточняли:

— Да, писал, отстаивал, требовал. Так ведь в этом ключ к его творчеству. Писать иначе он не умел, ему нужен был скандал, конфликт, противоборство, только тогда срабатывал механизм, рождался замысел. Поэт должен писать стихи, прозаик — прозу, драматург — пьесу. Это естественно, это их амплуа. Мы не хвалим хирурга за то, что он режет и зашивает. Ничего другого он делать не умеет. Кто-то пишет о природе, кто-то — о любви. Он писал о столкновениях. О другом он писать не умел. Скандалы вокруг его героев, а значит, и вокруг Полонова были питательной средой его творчества. Он никогда не изменял своему «я». Отклонение от принятой им нормы — это поступок вопреки себе. Он не совершал таких поступков.

— Что вы говорите, вслушайтесь! — Куда подевалось мое спокойствие, моя готовность слушать?! — Это же ересь. По вашей теории мы не вправе осудить глупца, потому что совершать глупости — его призвание. Мы не вправе воздать смелому за смелость и умному за ум, потому что иначе они поступать не могут. А нашумевший процесс? Разве вы забыли? Зачем же выступать общественным защитником, зачем ехать на край света, чтобы там на свой страх и риск проводить дорасследование, собирать материалы? Вы же знаете, именно его речь на суде склонила чашу весов. Дело вернули на доследование. А затем и доказали невиновность человека.

— Все так. — Мой знакомый утомился, на лице, обтянутом сухой старческой кожей, заалел румянец. — Он не просто выступал в суде, он пригласил туда печать, а потом полгода пробивал эту публикацию. Ведь в ней отдельной главой излагалась речь общественного защитника. А этим защитником был он.

— Вот и хорошо. Гласность была необходима. Это помогло установить истину.

— Возможно. — Он просунул пальцы под воротник и повертел головой. — Между прочим, бывший подсудимый, которого он спас, подарил ему библиотеку. Вы знаете об этом?

— Нет, не знаю, — признался я. — Людская благодарность имеет разные формы выражения. Вам же вот библиотек не дарят.

— Не дарят, — согласился он. И вздох, вырвавшийся у него, был вздохом против его воли. Он потер подбородок и тихо добавил: — Очень важные детали. Очень.

В толпе стало тихо. Несколько человек, собранных стараниями распорядителя похорон, окружили трибуну, неслышно переговаривались, видимо, решали, кому говорить первым. Я ощутил беспокойство. Начнется митинг, и я уже не смогу ничего доказать, опрокинуть его доводы. Его нелюбовь, зависть к Полонову, которую он тщательно скрывал, останутся безответными. Мне было наплевать, как выглядело мое лицо. Я говорил запальчиво:

— Сейчас, задним числом, вы хотите отыграть очки в проигранном вами соперничестве. Любой поступок Полонова вы ставите под сомнение. Вам надо оправдать себя, свою неспособность на подобные поступки. Я понимаю вас и сочувствую вам. — На этом мне надо было бы остановиться, но я не удержался: — И библиотека вас волнует лишь потому, что ее подарили не вам.

Он не возразил, пальцы его рук, я снова обратил внимание на пальцы, сжимались и разжимались, губы плаксиво вытянулись, он сглотнул слюну.

— Я не хочу с вами ссориться, — сказал он.

Опять зажмурил глаза. «Сейчас заплачет», — подумал я и очень зримо представил две крупные слезы, которые сразу сползут в глубокие морщины, и лицо станет похожим на слепок лица. Я отвернулся. Он истолковал мое движение по-своему, подумал, что я ухожу, схватил меня за локоть. Я было дернулся, но он держал цепко, зная наверняка, что быстро отойти в этой тесноте трудно.

— Пустите меня. Она ждет. Вы же видите: ждет.

Он задвигался за моей спиной, захрустел гравием:

— Уж пожалуйста, во имя покоя семьи, я ваш друг.

Когда хоронят мужчин, женщин встречаешь редко. А те, которые приходят, примечаемы особо. Их печаль естественнее, ближе к слезам.

На трибуну поднялся Гавликов, закашлялся. Рассеянно провел рукой по краю трибуны. И тотчас запушилась пыль под его рукой, и тотчас ветер снес эту пыль на тяжелые подковы венков.

Для того чтобы подойти к Лере, мне надо выбраться из толпы, обойти кругом и снова, пробившись через толпу, оказаться рядом. Надо проявить настойчивость, и нечего думать о том, чтобы сделать это незаметно, не потревожив людей. Там, в центре, уже призывают к тишине. Приходится проталкиваться, терпеть непочтительные реплики. Постороннего не очень щадят: «Он перепутал похороны, не за тем гробом пошел». Знакомые досадливо морщатся. Моя поспешность, решительность кажутся им необъяснимыми. Кивком головы приветствуют меня, не расспрашивают, выжимают для меня свободное место, поспешно переставляют ноги, на которые я конечно же наступаю.

— Простите, ради бога, простите. Мне туда.

Туда — значит, на выход. Туда — значит, из толпы. Туда!

— Ну право, он ненормальный. Стоять столько времени, чтобы в самый неподходящий момент…

Все говорится вдогонку. Обрывки фраз, отдельные слова.

Измятый, издавленный, я прихожу в себя. Несколько шагов по кругу. Примерно здесь. Нет, еще левее, еще. Теперь люди мне кажутся привлекательнее. Они подчинены скорби. Они равнодушны ко мне. Они не знают меня. Слава богу, здесь не так тесно.

— Простите, мне туда!

Туда — значит, в толпу. Туда — значит, на голос, призывающий к тишине. Тонкий запах духов. Рядом нет моего знакомого. Он бы мне пояснил, кто и откуда эти женщины. Кого они провожают, с кем прощаются — с родственником, сослуживцем? Их привело сюда любопытство, а может, это дань чему-то несостоявшемуся или… На их лицах нет слез.

Я устремляюсь вперед. Четыре шага — и я миную женщин. Они переговариваются между собой. Я заставляю себя остановиться. Зачем? Какой интерес я хочу насытить? Да простит мне покойный: во имя жизни, она стоит того.

— Ты здесь? Чего ради? — Голос одной из женщин показался мне грубоватым. А может быть, грубым был вопрос, а голос как голос, чуть резковат.

Гримаса искажает аккуратное, но безвольное лицо:

— Сама не знаю. — Узкие плечи недоуменно приподнялись. — С мужем за компанию… Глупость, конечно. Я Полонова и в глаза никогда не видела. Так что скорблю из солидарности.

— Не ты одна. — В голосе подруги слышится сочувствие. — Повод для общения. Печальный, конечно, но все-таки повод. Я даже где-то вычитала — скорбь притупляет противоречия.

— Значит, твой тоже здесь?

— А как же!

Та, что заговорила последней, прикрыла рукой рот, скрывая зевоту:

— Бр-р… Скучно!

Подруга шумно вздыхает и начинает разъяснять спокойно, обстоятельно. Я уже не сомневаюсь: она старше и опытнее.

— Когда чего-то не понимаешь или не знаешь, всегда скучно. Муж виноват, держит тебя взаперти. Как он, в порядке?

— Не смеши меня. Он нестерпим. Второй брак — и такая промашка! Я в отчаянии.

— Ну, ну! Я уверена, что все не так страшно. Поговори с ним.

— Страшно, ужасно, непоправимо!

— Тише, на нас смотрят. Что стряслось, объясни толком!

— Ничего, ровным счетом ничего. Я думала, что он великий писатель. А я жена великого писателя. Все липа, Ритуленька, липа! Обыкновенный человек. Сам себе стирает рубашки. И носки у него пахнут потом. А расходы за день он выписывает в блокнот. Господи, — голос не сдержал отчаяния, — за что ты меня так покарал?!

На затихшую толпу с окружающих берез слетали редкие желтые листья. Опять в отдалении грянул оркестр, сердце сжалось, и я стал проталкиваться вперед, стараясь уйти от звуков, которые лишь подтверждали сиротливость полоновских похорон.

Я машинально коснулся Лериной ладони:

— Мне показалось, что вы звали меня.

Она ответила не сразу, благодарно сжала мою руку:

— Мне холодно. Постойте рядом со мной. Он очень любил вас.

Я не Нашелся, что ответить. Внезапно откуда-то сбоку послышались рыданье, всхлипы, и тотчас примирительный голос:

— Полно, полно, что люди подумают?

Однако голос не желал смириться и выплеснулся на выдохе:

— Пусть, пусть думают!!! — И женщина зарыдала, уже никак не сдерживая себя.

Я было шагнул в сторону рыданий, но не успел разглядеть лица женщины, лишь увидел двоих, они помогали отойти ей в сторону, поддерживая под руки и поглаживая вздрагивающие плечи. Я обернулся. Лицо Леры оставалось спокойным. И фраза, произнесенная приглушенно, была ответом на незаданный мною вопрос:

— Из его семинара. Вы же знаете, он умел очаровывать.

Звуки музыки и это вот внезапное рыдание вызвали минутное замешательство. Человек, стоящий на трибуне, растерянно оглянулся, но ему уже протягивали мегафон, он неумело взял его. И сквозь потрескивающий шорох на застывшую толпу упали слова:

— Здесь нет посторонних. Нет безразличных. Здесь собрались лишь любящие и скорбящие. Умер большой писатель.

БАНАЛЬНЫЙ СЮЖЕТ Повесть

ГЛАВА I

Уже все было. Влюбленность и отчаяние от совершенных ошибок; одиночество и уязвленное самолюбие; желание мести и сама месть, столь бесполезная после свершения, так как ты сам не стал счастливее.

Была целая жизнь, когда человеку можно сказать: «А помнишь, двадцать лет назад», — и видения, возникшие перед глазами, будут поразительно отчетливы, как если бы от этих видений нас отделяли дни, а не годы. То не видения детства, а миг лучшей поры жизни: ты молод, свободен и переполненность этой свободой делает тебя раскрепощенным, счастливым или почти счастливым.

А еще ты красив, решителен и чертовски заметен. И всякий взор женщины, коснувшийся тебя, наполнял твое тело немыслимым жаром, и чувство, сходное с восхищением самим собой, распирало душу. Ты уже не проходишь спокойно мимо зеркала, а застываешь перед ним и долго рассматриваешь себя, чуть запрокидываешь голову, лицо твое принимает разные выражения, и ты придирчиво вглядываешься, сравниваешь. Тебе надо знать точно, какое из них и есть твое лицо, твой стиль, твоя манера говорить, смеяться, молчать. Ты уже способен распорядиться своим настроением, подать его должным образом.

Как недавно это было — двадцать лет назад. Вот и книги на память, и запись наискосок: «Дорогому сыну в день его восемнадцатилетия».

Потом мне еще долго казалось, что рано делать выбор, рано остепеняться. Советы такого рода раздражали меня. Всегда думалось, что говорятся эти слова больше из зависти людьми, что по возрасту много старше меня, и в этих словах их собственная ностальгия по утраченному и невозвратному для них циклу жизни.

В своем повествовании тот отдалившийся период жизни я хочу упустить. Я переполнен трепетной любовью к нему, но он по сути — миг жизни необремененный и беспечный, когда даже ошибки, а без них вряд ли кто проживает жизнь, так вот, даже ошибки лишь царапают душу, но не оставляют в ней язв и долгой боли. В такие годы душа рубцуется легко, а боль выдыхается, растворяется во времени. Еще все впереди. И время для разбега есть. Еще можно начать все сначала.

Поговорим о другом времени, когда его истечение достаточно заметно и фраз опрометчивых мы сторонимся, а если и произносим их, то больше от несдержанности, от уязвленности, желания порисоваться. После таких слов уже не случается поступков. Уходит время, и наше право — начать все сначала — уходит вместе с ним.

Поговорим о другом времени, когда разум берет все большую власть над нашими поступками и страстями, которым мы были подвержены безотчетно и которые, увы, уже не сотрясают нас с возрастом, а обретают тональность страстей умеренных.

Мне было достаточно за тридцать. Ей за день до нашей встречи исполнилось двадцать пять. Уже лишенные родительской опеки, хлебнувшие горечи самостоятельной жизни; уже любившие и бывшие любимыми, и разлюбившие не единожды, не новички в человеческом общении, совершавшие ошибки необременительно, потому как не знали, что то есть ошибки, и исправлявшие их также в неведении; творящие добро и зло неосознанно, не слишком отделяя одно от другого. Такими мы были. Невероятно, но факт: мы были такими. Не искушенные по сути, но глубоко уверенные в своей искушенности, мы числились в этой жизни удивительно просто: как он и она. Нам были потребны сомнения, и мы, пренебрегая всякой мерой разумности, испытывали себя, свои отношения между собой этими сомнениями.

Мы были знакомы более двух лет. Но вот что странно, эти годы не потратились на познание друг друга. Я мало что знал о ней. Ее ответное любопытство тоже проявлялось крайне редко. Порой я даже чувствовал себя уязвленным, столь откровенным было ее равнодушие ко всему, что предшествовало нашему знакомству. Сначала мне показалось все это излишне претенциозным. Но со временем я по достоинству оценил на первый взгляд необычную формулу наших отношений. В самом деле, если мы хотим, чтобы у нас было наше общее прошлое, которое невозможно без нашего общего настоящего, то крайне разумно начать свои отношения с чистого листа и не обременять их всем тем, что было до того.

Еще никто не доказал, что в отношениях между мужчиной и женщиной принцип: «Я должна, или должен, знать о тебе все» — воплотился в больший объем счастья, нежели утверждение противоположное: «Не знать — лучше, чем знать».

В том, другом прошлом было достаточно людей помимо нас. Их характеры, их поступки влияли на это прошлое, делали его малоприемлемым и для каждого из нас, и для них самих, поэтому оно и осталось прошлым и не обрело очертаний настоящего.

Итак, мы были знакомы более двух лет — срок не слишком значительный, но… Пора, пора спросить себя: «А что же дальше?»

Наши отношения, не обусловленные никакими обязанностями, никакой договоренностью, чрезвычайно волновали ее родителей. Отголоски этого недовольства доносились до меня, как далекое эхо.

Я лишь мог догадываться, о чем спорят, за что ругают, но никогда не испытывал особого искушения приблизить себя к истинной сути этих споров и конфликтов. Они воспринимались мною как то же самое прошлое, которому нет надобности быть в настоящем.

Но сначала чуть подробнее о ней. Ее звали Верой.

Хороша собой, миловидна, привлекательна, из провинциальных красавиц или еще проще — интересная женщина… Рассыпал как оценочные жетоны, а какой выбрать — не знаю.

Высказать отстраненное мнение о женщине, которая тебе небезразлична, не так просто. Для меня она была совершенством. Возможно, я излишне категоричен, но, право же, я и должен быть категоричным. Я понимал ее больше, чем кто-либо, и мог подметить черты, которые другими, скорее всего, останутся незамеченными. Она могла опоздать, забыть, а затем терзаться этим опозданием, этой забывчивостью так трогательно и искренне, что у всех появлялось желание непременно успокоить ее. Она садилась с краю, выбирая самое незаметное место как бы в наказание за свое опоздание, воздерживалась от участия в разговоре как бы в наказание за свою забывчивость. Это ничего не значило. Она хорошо владела своим телом и умела повернуть голову так, что не заметить этого было нельзя, как нельзя было не заметить и длинной, стройной шеи. Точно так же она могла протянуть руку, поправить волосы. А выражение ее лица, когда она слушала, было таким открытым и таким обращенным к говорившему, что помимо своей воли он натыкался на ее взгляд и чувствовал, что все сказанное им говорится с этой минуты в расчете только на ее внимание. Я ее заметил и уже не мог побороть в себе нестерпимого желания быть замеченным ею. С этого признания самому себе и начались наши отношения. Если мы встречались у меня дома, она прямо у порога легко сбрасывала туфли, проходила в комнату, садилась рядом, и взмах ее руки, точно передающий усталость, запрещал мне расспрашивать и задавать вопросы. Она терлась щекой о мое плечо, и я слышал приглушенное бормотание, похожее на бормотание засыпающего ребенка: «Было и будет. Было и будет!»

* * *

Наши недостатки — продолжение наших достоинств. Мы произносим эти слова не без удовольствия, считая, наверное, что тем самым облагораживаем наши пороки, приписывая им родословную добра. По этому поводу несколько слов о себе.

Я — необязательный человек. Вера терпеливо сносила мою необязательность. Я понимал, что мне следует отвечать тем же. Я думал о ней. Она была частью настоящего, моим прожитым днем. Тут все договорено — не копаемся в прошлом, не изнуряем друг друга расспросами, постигаем то, что способны постигнуть сами. Никакого нажима с моей стороны, естественный ход событий. Однако настроение непротивления недолговечно. Однажды ты просыпаешься, и тебе представляется необъяснимым, почему она терпит то, чем возмущаются другие, о чем непрестанно напоминают тебе: «Мириться с твоей необязательностью, мнительностью может только безвольный или выживший из ума человек». И хотя ты знаешь, что все сказанное — обычная ругань и люди, изливаясь в ней, не очень объективны к тебе, ты начинаешь задумываться, спрашивать себя: «А в самом деле, почему она терпит? И какова вообще цена ее терпению? И на что она рассчитывает, показывая так откровенно, что терпит и даже любит меня за эту вот необязательность?»

Это случилось утром. Вообще мысли подобного рода возникали именно в утренние часы. По обыкновению я просыпался раньше ее, лежал, закинув руки за голову, чувствуя рядом ее спокойное дыхание, сонное причмокивание губ во сне. Двигался чуть слышно, высвобождал занемевшую руку, боясь пошевелиться, потревожить ее. А впрочем, даже не ее — себя, свои мысли, свое сварливое состояние: почему, почему она терпит мою необязательность, мою лживость, а ведь я бываю лжив, и как вообще следует истолковывать ее слова — человека можно любить и за его пороки. В такие минуты я как никогда остро чувствовал ее незащищенность передо мной, ее готовность жертвовать, не отдавая себе отчета — восполнима ли жертва и есть ли встречное желание вернуть жертвенный долг. Когда она проснулась, у меня уже была готова эта неожиданная фраза: «Давай поженимся». И то, что слова эти я произнес негромко, скорее, даже для себя, полушепотом, лишь подтверждало мою неуверенность. Я скосил глаза в ее сторону. Хотелось не пропустить ее реакции. Сделать это незаметно, не выдавая себя.

Интерес мой лишен какого-то предвзятого смысла. Любопытство мужчины, которому хотелось бы считать, что он разбирается в женщинах. Она лежала, не открывая глаз, губы ее, слегка приоткрытые, вздрагивали во сне, однако не делали полного движения, а лишь подтверждали свою способность двигаться, придавали лицу выражение сонной улыбки. Я не мог сказать точно, проснулась ли она или это только видимость сна, а на самом деле сна нет, а есть притворство и расслабленная полусонность лица, обман: все слышит, все видит. Я не удержался, приподнялся на локтях и уже откровенно стал разглядывать ее лицо. Она дышала ровно, и губы и веки точно так же чуть вздрагивали. Я поверил в сон.

— Давай поженимся!

На этот раз я произнес слова отчетливо.

— Давай, — не открывая глаз, согласилась она.

Ничто не выдавало ее пробуждения, возможно, ей снилось нечто подобное. И ее согласие было ответом тому явившемуся во сне человеку.

И только когда я повторил эти слова в третий раз, веки дрогнули и, еще не раскрывая глаз, она потянулась ко мне мягкими, теплыми руками и стала целовать, тихо и распевно повторяя: «Давай, давай, давай!»

Сократ однажды сказал: «Все беды в жизни от непросвещенности, оттого, что люди не знают самых простых вещей». Незнание заставляет людей домысливать. Люди склонны к преувеличению и самым простым явлениям придают излишнее значение, чем крайне усложняют свою жизнь.

Пункт первый — родители. Уточнение необходимо — ее родители. На этот счет мнения разошлись.

Лучше, если родители узнают о нашем решении незамедлительно. Мне надоело чувствовать их молчаливое осуждение.

Совсем необязательно спешить. Лично ее не интересует, что скажут родители и что они подумают. Один раз она их послушалась. Увы, мир, сочиненный родителями, просуществовал недолго — полтора года. Счастливая фантазия воплотившаяся в несчастливую реальность.

Престиж семьи, авторитет фамилии и еще масса громыхающих эпитетов — она сыта ими по горло. Слова родителей переполнены одряхлевшей мудростью. Антураж присутствует, а плодоносящих клеток нет. Это как старые бумажные деньги.

Если это все та же строптивость — я готов уступить. Через день-два она передумает, возможно, согласится со мной. И может быть, впервые за эти два года ее вдруг прорвало, и мне суждено было узнать многое и словно бы заново встретить эту женщину почти за три года до нашего знакомства.

* * *

Свой первый брак она не без злой иронии называла мечтой об экономическом чуде. «Мечтали родители, — уточняет Вера, — что касается меня, то я — на правах долгосрочного вклада». Брак оказался недолговечным. Слава богу, обошлось без детей. Родительские надежды громоподобно рухнули. Так рушится корыто в коммунальной квартире, оборвавшись со стены, по причине непочтительного обращения с входной дверью настроенных на скандал жильцов.

Вера была в семье единственным ребенком. Когда ей исполнилось шестнадцать лет, отец, выпроводив из дому последнюю ватагу неугомонных гостей, обнял мать за плечи и, сопровождая свои слова тяжким вздохом, с присущей ему грубоватостью сказал: «Ну что, мать, вырастили кобылицу. Теперь только успевай жеребцов отгонять».

То был особый день и для Веры, и для ее родителей. День их прозрения.

В неполных семнадцать лет Веру застали в комнате с мальчиком, что само по себе можно было отнести к естественностям акселеративного бытия, если бы не захлопнувшийся некстати дверной замок и странная глухота к родительским призывам и требованиям немедленно открыть дверь. Родители не сочли возможным придать самому факту юношеского общения благопристойный оттенок возросших интеллектуальных запросов. Дверь пришлось взломать, юный Ромео был изгнан, а дочь… Ее слезы и ярость были искренними. Уже спустя час отец и мать попеременно успокаивали дочь, говорили о своей любви к ней, о своем беспокойстве за ее будущее. Обещали в течение двух ближайших дней смыть пятно позора с репутации изгнанника, а самого изгнанника вернуть. Сделать это было не так сложно. Изгнанник проживал в том же доме, в квартире, окнами выходившей в тот же самый двор. Изгнанник часами просиживал у занавешенного окна, разглядывая сквозь парусящийся на ветру тюль свою избранницу. Не скроем, что особым вниманием были отмечены как часы пробуждения, когда окно напротив распахивалось и мрачные портьеры отлетали в стороны, так и часы глубокого вечера, когда бой курантов рассекает сутки пополам. И тени за занавешенными окнами становятся такими видимыми и такими точными, что воображению ничего не оставалось, как только свидетельствовать — все видимое лишено вымысла и есть так на самом деле.

Но жизнь субъективна. Как только тайное становится явным, теряется прелесть тайного.

Изгнанник, возвращенный родителями, был несравним с героем тайны. Он лишился своего главного преимущества — он уже не мог пренебречь запретом, продемонстрировать дерзость, сокрушающую этот запрет. И не потому, что лишился этих способностей, стал осторожнее, осмотрительнее. Перестали существовать запреты.

Изгнанник был отвергнут вторично, теперь уже самой дочерью. Легкость, с которой вчерашнее восхищение уступило место безразличию, поразила родителей.

Потом было много этих джинсовых, узкобедрых подростков. Они легко залетали в их дом и так же легко оставляли его. Лишь с некоторыми дочь знакомила родителей. Сначала они значились как мальчики из параллельного класса, затем как сокурсники; затем — но это уже были не подростки — мои хорошие знакомые. Существовала еще одна разновидность: друзья друзей. Потом… Родителей недремлющее око на долгие времена утратило покой.

В этом смысле появление в их доме Шапилова-младшего, угодившего среди прочих в сети Гименея (а Федор Евгеньевич Бельчевский, отец Веры, не так рассеянно и безотчетно, как могло показаться на первый взгляд, листал страницы многосерийного романа собственной дочери), было сочтено событием примечательным. В понимании Федора Евгеньевича это было то, что нужно. С этой минуты его практичный ум заработал на полную мощность. Состоялся тайный семейный совет, на котором кандидатура Шапилова-младшего была всесторонне обсуждена и принята как наиболее желательная. Дело осталось за малым — употребить свое влияние на дочь. Впрочем, причиной беспокойства оказалось еще одно обстоятельство: как-то следовало дать понять семье Шапиловых, что Вера Бельчевская достаточно хороша собой и ей есть из кого выбирать.

Шапилов-младший носил тяжелые роговые очки — наиболее приметная деталь его внешности, был болезненно застенчив и конечно же, что скрыть никак невозможно, был отчаянно влюблен в Веру Бельчевскую. Чисто внешне Шапилов-младший по причине крайне скромного телосложения и этих вот непомерно громадных очков, курносого носа и смуглой кожи был непривычен и даже странен рядом с такой откровенной, рано вызревшей женской плотью. Может и недостаточно красивой, но такой явной и заметной, что не обратить на нее внимание было нельзя. Да и сам Федор Евгеньевич, мужчина статный, еще сохранивший не по возрасту и озорство в глазах, и привлекательность, наверняка выглядел бы себе другого зятя. Однако жизнь — вечный компромисс. Дочь заканчивала институт, получала специальность художника по костюмам, и Федору Евгеньевичу было небезразлично, как сложится ее судьба. Отпускать дочь на выезд ему, в избытке хлебнувшему жизнь провинции и только в свои пятьдесят лет оказавшемуся с семьей в Москве, не хотелось. И вообще эти разговоры о коренных москвичах и вечные ссылки на коренных москвичей порядком раздражали его. Он был глубоко убежден, что, проповедуя свои взгляды, он проповедует истины справедливости, которые отвергали всякое деление на коренных и приезжих. «И вообще, — любил размышлять вслух Федор Евгеньевич, — всякому полезно пожить в провинции лет десять, а то и двадцать». Будь его воля, он установил бы обязательный временной ценз, и не каких-то там три года, а десять лет. После такой выдержки в непростых периферийных условиях жизнь в столицах покажется даром судьбы. Но это, по словам самого Федора Евгеньевича, пока недосягаемая идиллия. В каждодневной же жизни торжествует несправедливость. Не считаться с ней он, истый патриот провинции, не может. А раз так, дочь должна быть устроена. По нынешним нормам он отработал на периферии и за себя, и за дочь, и за дочь дочери. Конечно, Шапилов-младший жидковат телом. Чего нет, того нет. Но есть еще Шапилов-старший. Человек, так сказать, при власти, которому по роду своих обязанностей положено устраивать жизни тысяч людей. Такой вряд ли останется безразличным к судьбе собственной снохи. Вот и вся предыстория.

«Действуем спокойно и осмотрительно», — напутствовал Федор Евгеньевич семейный совет.

Особая роль в коллективном деянии отводилась сестре жены со странным внутриродственным прозвищем — Гаша. Сестра жены водила давнее знакомство с семьей Шапиловых. Часто бывала в их доме, на что, собственно, и рассчитывал Федор Евгеньевич. Очередной визит мог быть сопряжен с самыми необязательными вещами, более того, элемент необязательности в этом случае обретал особый смысл, придавал всему замыслу естественность. Естественное соединение двух случайностей: так можно истолковать суть затеи. Случайное посещение дома Шапиловых в тот самый момент, когда там, опять же случайно, окажется дочь Бельчевских в обществе молодого Шапилова. С женой Шапилова-старшего Гаша работала в одном институте, и, как всякие многолетне знакомые женщины, они знали друг о друге если не все, то почти все. Приветливость в их отношениях, которая замечалась и подчеркивалась, таила смысл неоднозначный. Обе женщины дорожили своей дружбой, но и побаивались ее. Неудивительно, что им обеим в голову приходила одна и та же мысль: «Как бы славно было начать их отношения сначала, иначе говоря, вернуться к себе самим эдак лет на двадцать назад».

Подобное путешествие возможно только в мыслях. Сотворенное нами добро останется добром; неутаенное уже не утаишь, и зло, однажды посеянное, будет плодоносить.

От Гаши ничего сверхособенного не требовалось. В нужный момент посочувствовать Шапилову-младшему. Хорошо бы, конечно, но уж кто-кто, а Гаша свою племянницу знает. Леша Шапилов — прелесть. И душа у него… Чего тут говорить — редкая душа. Не о Леше речь. Душу разглядеть надо. А разглядеть, разузнать — тут помимо сердца еще и разум нужен. Здесь к месту вздох, и Гаша не жалеет себя. И сокрушение, и сочувствие в ее вздохе. И говорит она, словно бы продолжает этот вздох. «В их лета страстями живут. А со страстями у Леши недокомплект. Не примет его Верка. Дура, конечно. Поклонников — прорва, порог стерли, счастья своего не понимает. А жаль…»

Про недокомплект страстей — это уже лишнее. Тут следовало затаеннее, сдержаннее сказать: мол, зреет страсть. И еще что-нибудь о красоте скрытой и явственной. Всякая мать в своих детях видит себя. Перемудрила Гаша. И итог под стать перемудренности — поссорились.

Федор Евгеньевич за голову схватился — крах всем надеждам. Потом было время после ссоры. Потом — примирение. И уже позже, много позже как дань прерванному общению, как признание его истинности, окруженное тайной, — женское откровение.

«И про душу правильно: очарованная душа. И про доброту — точно: последнюю рубашку другу отдаст. И про непрактичность — справедливо: идеалист, в отца пошел. А вот — про недокомплект страстей. Здесь Гаша заблуждается. Сложнее, упрятаннее все. Страсть есть. Еще какая страсть! Но есть и страх перед собственной страстью. И как итог: зря она, Гаша, так о Вере говорит. Ладненькая, умненькая. Ты хоть и тетка ей, а не видишь главного. Такие бабы — нерв жизни».

А как надумали прощаться — и совсем хорошо; подруга прихватила Гашу за локоть, зашептала сбивчиво, но так напористо, что Гашина щека запалилась жаром:

«Разобъясни ты Бельчевским — мужик мужику рознь. Есть мужики показушные, гренадеристые. С виду так, а по сути… Его единственно, что в витрину выставлять. Вертопрахи жизни. А есть мужики для замужней жизни, однолюбы. Лешка из таких. У этих все внутри, за семью печатями. Отец его до двадцати пяти нецелованным ходил».

ГЛАВА II

Череда случайностей не всегда есть не замеченная ранее закономерность. Когда кругом говорят, что ты ошибаешься, — вера в собственную правоту остается лишь у самых убежденных и упрямых. Нельзя сказать, что Шапилов-младший был Вере неприятен. Скорее, даже наоборот. Ему в любой момент можно было позвонить, о чем угодно попросить. В любое время суток он готов был услужить ей. И власть над ним, а точнее, сладостное ощущение власти ей было по-своему дорого, и расставаться с этим ощущением Вере не хотелось. Она могла ему выговорить за дерзость, и он безмолвно принимал этот выговор, хотя дерзости никакой не было, была лишь необузданная игра ее капризного воображения. Ей было приятно иметь его при себе не в качестве главного претендента, а как бы про запас, когда в любой момент ей можно сказать: «Ну и что, ну и подумаешь… Еще есть Шапилов».

Иные мысли и иные настроения вынашивал Федор Евгеньевич. Как человек нрава агрессивного, он был привержен поступкам, где волевое начало проявлялось особенно отчетливо.

Как только Федор Евгеньевич был посвящен в суть разговора, состоявшегося между Гашей и матерью Шапилова-младшего, мнение дочери для него перестало существовать. Правда, впоследствии на пути брачного союза появилась еще одна сложность, которую счастливые заговорщики — а межсемейный заговор уже существовал — сочли незначительной.

Шапилов-младший, натура комплексующая, застенчивая, никак не решался сделать предложение, преследуемый страхом получить категорический отказ. Общими родительскими усилиями был разработан дублирующий вариант. Появилось письмо, которое с содроганием Шапилов-младший написал под диктовку матери. Письмо как письмо. Каждую написанную фразу мать перечитывала вслух, после чего разглядывала сына, желая понять, насколько точно и правдиво написана фраза.

Сын сознавал всю унизительность своего положения, но возразить матери не посмел. Его чувства требовали выхода, и это письмо, возможно, не в полной мере, но все-таки разрушало затянувшееся молчание, объясняло его поведение, а значит, и серьезность его намерений. И если ему суждено пережить отказ, то он будет сформулирован сразу, это будет как бы монолог Веры, исключающий какую-либо прелюдию, вступление с его стороны. Сам он этого разговора не начнет. И мать напрасно усердствует. Письмо есть. Достаточно письма.

Когда Вера получила письмо и когда прочла его, она вдруг поняла, что ей приятно читать это письмо. Все-таки объяснение в любви, и, судя по исписанным страницам, объяснение выстраданное. Алеша в нее влюблен — это ни для кого не секрет, как не секрет, что Алеша лишь один из многих. Она стала перечитывать письмо еще и еще раз, посчитав, что волнение, возникшее внезапно, было случайным и после второго или третьего прочтения к ней вернется та размеренная покойность, которая всегда отличала их отношения с Алешей. И хотя письмо было лишь объяснением в любви, что-то взволнованное, предупреждающее проскальзывало в словах письма. Ей отчего-то казалось, что в ее руки попал очень важный документ и она испытывает чувство растерянности, потому что не знает, как этим документом распорядиться.

Потом она долго смотрела в окно, выискивая в природе приметы, созвучные ее настроению.

Был вечер, и огненный закат и малиновая в отсветах этого заката чешуя высоких облаков предвещали на завтра холодное солнце и ветер.

Как следует поступить: ответить таким же письмом или остаться верной себе — сделать вид, что не расслышала, и ждать повторения тех же самых слов, но уже устно. Или… Она готова все обратить в шутку, и это письмо, и свой ответ. Почему обязательно две крайности — да или нет? Кто ей мешает сказать: «Не знаю, не уверена. Мое отношение к вам — загадка для меня самой. Я долго думала, и мне кажется, я должна сказать — нет». Пока Вера запутывала тебя всевозможными ответами, явился отец и без всяких к тому причин стал допытываться, что случилось. Она пыталась отделаться ничего не значащими репликами. Это еще больше насторожило отца. Кончилось тем, что она показала письмо.

— Ну вот видишь, — сказал отец, — он благородный мальчик. Скажу тебе честно, я это очень чувствую. Нам так не хватает благородства.

В тот же вечер дом Шапиловых был растревожен радостной вестью — согласна!!!

Союз, выстраданный и благословленный семейными интересами, просуществовал недолго — год и семь месяцев. Этого времени оказалось достаточно для свершения, по крайней мере, семи значительных событий.

Вера успешно защитилась, ее дипломная работа была признана оригинальной. В отзыве отмечалась настойчивость художника и тяготение к нестандартным цветовым решениям. Успех сопутствовал теперь уже Вере Шапиловой (Федору Евгеньевичу пришлось употребить отцовскую власть — дочь никак не хотела брать фамилию мужа) и в другом семейном замысле: Вера была зачислена художником по костюмам в один из вновь организованных театров столицы.

Еще было свадебное путешествие; утверждение ВАКом кандидатской диссертации Шапилова-младшего; вступление в жилищный кооператив и скорое вселение молодых в новую двухкомнатную квартиру; подозрение на внематочную беременность, а значит, и переполох, объединивший страхи и ужасы обеих семей. Что же еще? Ах да, развод. Седьмым событием был развод.

* * *

К разводу семьи отнеслись по-разному. Шапилов-старший — ему о разладе в семье сына сообщила жена — не выразил особого удивления, сказал, что молодая сноха слишком заметна и хороша собой. На ее фоне Шапилов-младший с его недоразвитой грудной клеткой, толстенными линзами очков, делающими его голову похожей на голову филина, выглядит как сказочный карлик-миллионер, купивший себе любовь молодой красавицы.

— Не смей так говорить о моем сыне! — вспылила жена.

— Он и мой сын, — ответил устало Шапилов-старший. — Это все твои штучки. В ее ответном чувстве к нашему сыну было слишком много неправдоподобного. Надеюсь, ты не забыла свадьбу? Все молодые бычки, а их набилось за столом целое стадо, разъяренно пялили на нашу сноху глаза. Я был уверен, что каждому второму она виделась в его постели. И вдруг тщедушный очкарик, которого не принимали всерьез, срывает банк.

— Да прекрати же наконец! Кому ты поддакиваешь, кому? Это Лешка сходил с ума, превозносил до небес ее красоту. Ему простительно, он помешался на этой любви. Подумаешь, достоинство — ноги растут от подбородка. Ты хоть заметил, что у нее разные глаза? Не заметил. Все мужики, как слепые козлы. Им лишь бы рогами тело потрогать — уже хорошо. Надменная, склонная к истерике, деспотичная девчонка — вот кто она. Алеша напрасно убивается. А нос у нее, и эта родинка на шее. Ты меня, конечно, извини… Ну о чем здесь жалеть?

— Я тебя извиняю, — сказал муж. — Действительно, столько пороков, здесь не о чем жалеть. Однако одно не исключает другого.

Шапилов-старший чувствовал потребность выговориться, он даже встал, чтобы еще больше подчеркнуть значимость своих слов.

— Лучше знать правду, нежели предполагать, что ты все знаешь. Маленький штрих к портрету нашего сына. Завистливые сверстники за глаза зовут его знаешь как?

— Господи, как?

— Онассисом.

— Это возмутительно. И ты, зная об этом, похохатываешь?!

— Ну зачем такая крайность — похохатываешь. Я взывал к твоему разуму, но не был услышан. Должно же быть женское чутье. Мужчина может опростоволоситься, ослепленный страстью, уступить физическому началу, но женщина лучше понимает женщину. Ты высмеяла меня: «Ты — консерватор, ты устарел». Их отношения, говорила ты, единство противоположностей. Интересно, в какую философскую формулу ты уложишь их развод?

Жена устало выбросила руки на стол. В словах мужа было много правоты, и она страдала от признания этой правоты.

— Мужская прозорливость, женское чутье. Я — мать. Понимаешь, мать! И мои поступки — поступки матери. Я, например, удивляюсь, с каким сладострастием ты подмечаешь некрасивость своего сына. Очкарик, карлик.

Шапилов-старший закрылся газетой, на глаза у него навернулись слезы. Жена не знала, с каким трудом дается ему сегодняшний разговор. Его незачем было стыдить, обвинять в безразличии к судьбе сына. И вялые возражения жены, они были нестерпимы уже потому, что заставляли верить в правоту его слов. Он произносил их специально, ему необходим был ответный протест, чтобы кто-то опровергал его слова, высмеивал их. Шанс, капля надежды, капля веры в свою неправоту. Иначе все рушилось. Вторая, третья семья развалится так же, как развалилась первая. Детей не выбирают. Они созревают в твоем чреве, они твоя плоть. Вчера сын рыдал в его кабинете, и он не нашел слов, способных успокоить его. Он прижал сына к груди и чувствовал его вздрагивающее тело так, словно это его собственное сердце толкалось в груди с такой силой.

И слова сына вперемежку с рыданиями: «Она ответила, она ответила… Как она могла… Она ответила…» Он был напуган, он ничего не понял, и только спустя час, уже успокоившись, сын комканно пересказал то, что так потрясло его.

Один из тех, кто надеялся, кто рассчитывал и кто имел повод надеяться и рассчитывать, не пожалел времени, чтобы разыскать Шапилова-младшего и в точности, сохраняя интонацию, передать слова Веры. «Что ты хорошего нашла в Шапилове-младшем?» — спросил тот несбывшийся жених, напрашиваясь на скандал.

«Она, — этот наглец задыхался от смеха, он давился им, у него началась икота, отчего он смеялся еще громче, — она мне сказала, что в Шапилове-младшем она нашла Шапилова-старшего. Ха-ха! Ты слышал? Ха-ха!» Эти «ха-ха» сын повторил хрипло, как если бы его мучало удушье.

Шапилов-старший слушал сына, машинально поглаживал его вздрагивающие плечи и чувствовал внутри себя абсолютную пустоту. Он понимал сына, понимал его отчаяние. Сын ждет от него и слов утешения, и действий. Вечная вера во всесильность отца, так старательно насаждавшаяся матерью, сейчас говорит устами сына: «Сделай что-нибудь. Пусть она вернется».

«И не объяснишь, — думал невесело Шапилов-старший, — что сделать-то ничего нельзя. И встречаться с Федором Евгеньевичем он тоже не намерен». И отзвук усталого утешения шевельнулся в мозгу: хорошо хоть обошлось без детей.

Жалость к сыну и злость на него — все это смешалось в душе Шапилова-старшего и не давало ему сказать каких-то полновесных необходимых слов. Жалость должна бы оскорбить сына, но сын, наоборот, ждет этой жалости, считает ее в порядке вещей. Факт подобного состояния непостижим для мужской логики Шапилова-старшего, он бесит его, рождает ту самую злость, излиться которой непозволительно. Сын и без того смят и подавлен, а тут еще отцовская злость. Непосильный груз для такого слабого характера. Ей-богу, нестерпимо видеть плачущих мужчин.

«Надо бы собраться, взять себя в руки, а он хнычет, любой сплетне готов верить. Дурак!!! Редкий дурак».

* * *

Федора Евгеньевича Бельчевского развод дочери застиг врасплох.

После замужества дочь уже не чувствовала прежней зависимости от родителей, приезжала домой редко, чаще в середине дня. Сначала на это не обратили внимания, сочли случайностью, затем мать поняла: дочь избегает отца, дневные часы — всегдашняя гарантия не застать отца дома. Разговоры дочери с матерью были по большей части необязательными и такими, что в вечерние часы, когда Федор Евгеньевич возвращался с работы и настырно выспрашивал, кто звонил и что произошло за день, матери было нечего рассказать, кроме мало что значащих слов — была Вера, разыскивала свои старые платья.

Надо заметить, что интерес Федора Евгеньевича к жизни молодых был достаточно конкретным, если не сказать больше — рациональным. Это был интерес не к жизни молодой семьи, а интерес к семье Шапиловых в целом. Предсвадебное знакомство родителей получилось коротким. На самой свадьбе Шапиловы держались сдержанно. За весь вечер Федору Евгеньевичу удалось лишь раз столкнуться с Шапиловым-старшим в курительной комнате шумного ресторана, раскурить по сигарете, по-доброму сказать о молодых, позавидовать им, посетовать на свои годы — иначе говоря, иметь разговор, который положено называть необязательным и с которого в лучшем случае возможно начало знакомства.

Еще однажды Бельчевские пригласили Шапиловых к себе домой. Федор Евгеньевич не умел, да и не очень старался скрыть истинной причины приглашения. Формальным поводом для всеобщего сбора был его собственный день рождения. Разговор за столом имел сугубо практический характер. Заодно пили и за диссертацию Алеши. Федора Евгеньевича интересовали перспективы: что дает кандидатская степень? Велика ли прибавка к окладу и как теперь будет называться должность зятя. Федор Евгеньевич не без удовольствия говорил о зажиме молодых, говорил страстно, словно это ему, Федору Евгеньевичу, не давали дороги, сдерживали его движение. При этом Федор Евгеньевич по-свойски похлопывал зятя по спине, обнимал дочь и зятя разом, полагая, что тем самым он указывает Шапилову-старшему, каких именно молодых пора двигать, чей час пробил, и он, Федор Евгеньевич Бельчевский, извещает об этом часе. «О чем они там думают, взгромоздившись на свои административные высоты? — вопрошал Федор Евгеньевич. При этом он еле заметно кивал в сторону Шапилова-старшего и как бы одновременно подмигивал молодым, объединяя себя с ними и разъясняя как бы, для кого сказаны эти слова и чьи административные высоты он имеет в виду.

Шапилов-старший разговор поддерживал неохотно, а в середине вечера, сославшись на чрезмерную занятость, и вовсе уехал, передоверив жене говорить и за себя и за него. Федор Евгеньевич в душе поступок Шапилова-старшего осудил, однако, следуя правилам врожденной осторожности, своей обиды не показал. Если Шапилова-старшего раздосадовали его вопросы, так это зря, вопросы он задавал осмысленные, житейские, сторониться их не положено. Все-таки родственники. Дети детьми, но и они, взрослые, теперь меж собой не чужие люди. Так что морщиться тут незачем. Будь свекор сообразительнее, мог бы и сам поинтересоваться.

Скажем, вопрос о персональной пенсии. Еще, как говорится, не вечер, но думать надо. Лично он, Федор Евгеньевич, смотрит на жизнь проще и ничего в этом предосудительного не видит. Если человек должен помогать человеку, то почему родственник не должен помогать родственнику? Кому-то позвонил, где-то сказал доброе слово. И ничего придумывать не надо. Скажи как есть. «Федор Евгеньевич Бельчевский — работник отменный. Персональную пенсию заслужил». Убудет тебя от этих слов? Нет, не убудет. А доброе посеешь. Ну а про дочь говорить нечего. Дочь — дура. От отца бегает. «Этим свекор не занимается, к тому отношения не имеет. Спроси сам. Позвони сам». Будто и не его дочь.

Казалось, все свершилось, как хотелось, как задумывалось, а покоя на душе нет. Не в чем ему упрекнуть родителей зятя. Единственно, что не возникает тех чувств родственности, которым положено возникнуть. Так и времени прошло всего ничего — полтора года. Однако недовольство дочерью было устойчивым. В несложившихся отношениях Федор Евгеньевич склонен был винить дочь. И, зарядившись этим настроением, неотступно выговаривал себе: «Дочь виновата. Во всем виновата дочь. Завела моду высказываться: «коммерческий брак, коммерческий брак». Мало ли лизунов! Донесут, доложат, дошепчут. Вот и крутись тогда, замаливай грехи.

Хорошо, если не обратит внимания, отмахнется. А если обратит… Уж как он тогда Шапилова-старшего на разговор подбивал, а толку… «Да», «нет», «надо подумать». «Все не так просто». Крутишься вокруг этих фраз, додумываешь. Досочиняешь от себя. Это он потом родитель. А сначала чин, начальство.

Вязнет Федор Евгеньевич в невеселом размышлении, и представляется ему все случившееся сном или каким другим подстроенным действием, похожим на театральную репетицию, где все как на самом деле, только неизвестно, будет ли это на самом деле, состоится ли спектакль. А может, так и останется пробной репетицией, когда разрешены любые реплики и можно заменять актеров по ходу действия.

Отношения с дочерью разладились окончательно. Даже жена, если он почему-то забывал спросить, была ли дочь, никогда не говорила, что была. Потом эта история с беременностью. Он и не знал ничего толком — рассказала жена. И про слезы, и про ненависть к будущему ребенку. Чего он только не наслышался.

Велик ли страх, когда все рожают? Нет, дело не в страхе. А если и в страхе, то в страхе по другой причине: за вольностью, за разговорами…

— Смотри, мать, — предупредил он, — твоя порода. Убью, если… — Федор Евгеньевич не договорил, но кулаки сжались с такой силой, что отлившая кровь сделала руки совсем белыми, отчего жене, хорошо знавшей мужа, стало не по себе.

С позором обошлось — не случилось позора. Да и не могло его быть. А вот беда мимо дома не прошла. Вера попала на операционный стол, и вот результат — вечно пустая.

Узнав о разводе, Федор Евгеньевич не стал на жену кричать, не рассадил кулаком настольного стекла. Он даже не напомнил жене, что это ее дочь, а значит, и поступок, совершенный ею, почти что поступок жены.

— Допрыгались, — сказал Федор Евгеньевич. К кому относились эти слова, кто допрыгался — мать ли, дочь, или молодые? А может быть, все Бельчевские прыгали неудачно и разом оказались у роковой черты?

— Скажи ей, — Федор Евгеньевич хмуро посмотрел на жену, — пусть разделит лицевые счета. И еще скажи, чтоб в холостячках не засиживалась и не тратила плоть на сторону.

И, уже раздражаясь не на сам факт услышанного, а на реакцию жены, покрасневшую от его слов, заорал:

— Да, да, да! Это твоя дочь! И тебе положено знать об этом!

* * *

В ее рассказе двум персонажам отводилась незавидная роль — ей самой и ее отцу. Было что-то неестественное в этом добровольном саморазоблачении. И в моем недоумении был тот же вопрос — зачем?

Намеренное желание очернить себя и в этом невыгодном, отталкивающем свете предстать передо мной. Зачем?! Правда высказывалась так безоговорочно и откровенно, что казалась неправдой, вызывала сомнения. Она ответила сразу, видимо, давно ждала этого вопроса, и, как мне показалось, слегка подсмеивалась и над собой и надо мной.

Ее устраивало мое недоверие.

— Зачем? — она несколько раз повторила мой вопрос. В разных звуковых тональностях вопрос звучал и прочитывался иначе. — Испытание откровением не самое легкое и простое. Пусть все останется так, как есть, — сказала она. — Я разрешаю тебе передумать и взять назад свою опрометчивую фразу. В этой комнате не говорилось: «Давай поженимся».

Ее слова показались мне оскорбительными, я возмутился.

— Во-первых, это моя комната, и что в ней говорилось и будет говориться, скорее, решаю я, а не ты. Во-вторых, — я вытянул вперед руку так, чтобы она увидела, и загнул второй палец, — ты меня не удивила. Когда человека заставляют во что-то поверить, он сопротивляется. И наконец, в-третьих. — Я продолжал держать руку на пересечении с солнечным лучом, он проник сквозь занавеску, и сейчас пальцы моих рук казались прозрачными. Я загнул третий палец. — Я тебе не верю. Твое откровение было рассчитано именно на мое недоверие к твоим словам. Сейчас ты вздохнешь спокойно. И напрасно. Кое-чему я все-таки поверил. Я повторяю свои слова: давай поженимся. И вообще это анахронизм — знать друг о друге все. Чего ради?

* * *

О моих родителях разговора не было. Странное дело, никого не интересовали мои родители. Мы все время говорим о том, что скажет Федор Евгеньевич, что он подумает. О чем он должен знать и о чем он знать не должен. Лично я не осуждаю Шапиловых. После рассказа Веры знакомство с ее отцом представлялось мне событием малоприятным. Мне даже хотелось не понравиться ему, чтобы иметь очевидное право поступать вопреки его желаниям.

Я настаивал на скорейшей встрече с Вериными родителями. Определенность делает нас увереннее. Я настаивал на определенности. Но это были все-таки ее родители, и мне приходилось выслушивать долгие объяснения, бесконечные намеки на мою опрометчивую торопливость, которая способна лишь все испортить, так как я многого не знаю и судить о многом не могу. Я должен довериться ей — она скажет, когда приспеет время познакомиться с отцом. Я постоянно слышал: отец коварен, отец неуживчив, расчетлив. Каких-либо подтверждений на этот счет не приводилось. Просто мне надлежало считать Вериного отца воплощением человеческой корысти и принять этот образ как исходную наших будущих отношений.

— Он не так прост, — разъясняла мне Вера. — Он способен все расстроить. Я не знаю, как именно, но я знаю другое — отец упорный и властный человек.

Шапилов-младший шлет мне письма, просит вернуться. Со мной постоянно заговаривают на эту тему самые разные люди. За каждым из этих разговоров я угадываю нажим отца. Отец не успокоился, он не теряет надежды выгодно заложить меня еще раз.

Если не Шапилов, то появится кто-то еще, ему подобный. Мои новые знакомства, я очень боюсь их. Вроде неплохие люди, а я все время думаю: почему они знакомятся со мной? И кто именно стоит за этим знакомством?

— А я? — Мой вопрос подействовал на нее отрезвляюще.

— Ты другое дело. Тебя и выбрала сама.

ГЛАВА III

Заявление в загс было решено подать в среду. В среде таилась какая-то уравновешенность. Среда была постоянным днем наших встреч. Могло сорваться во вторник, не сладиться в пятницу или четверг, но статус среды оберегался свято. Среда — наш день.

Она спросила: почему среда? Я ответил — привычка. Легче запоминается.

До той главной среды оставалось еще тридцать дней. Тридцать дней нашей прежней жизни. Еще можно все передумать, все перерешить.

Мы перезванивались, встречались. У этих телефонных разговоров, как и у встреч, был особый привкус: мы ждали. Я допускаю, что термин «ожидание» не очень точно выражал наше состояние. Если телефонный разговор, то ничего подобного, ничего похожего ни в одном разговоре прежде не было. Многозначность, недосказанность, долгие паузы, наполненные шелестом, шорохом, магнитными импульсами какой-то живой тишины.

Если встреча, то непонятно, зачем эта встреча. Молчим. Только теперь тишина кажется выдохшейся. Уже было, уже слышали точно такую же тишину. Чего ждем, что пытаемся угадать? Все, как договорились, или кому-то из нас взбрело в голову… Взбрело, говоришь. А что именно взбрело? Впрочем, желания мало, должно достать мужества расшифровать, обозначить свой домысел — что именно взбрело? Молчим. Глазам покоя нет. Все прощупывают, прощупывают, докапываются до чего-то. Пустое. Нет желающих — молчим. Значит, все по-старому — ждем среды. Откалываются дни, как куски ловко нарезанного арбуза. Арбуз — тайна. Останется восемь дней, шесть, пять. Дни уходят. Каждый день — частность, и каждый час — частность. Но частность без общего. Потому что общего нет.

Звонок. Снимаю трубку.

— Это ты? — Дышит в микрофон. Звук шелестящий, будто дыхание в своем движении задевает нутро проводов. — Почему не отвечаешь?

— Я думаю.

— О чем?

— Ну скажем, чем наш сегодняшний разговор будет отличаться от разговора вчерашнего.

— Ты злой. Меня предупреждали, а я не верила. Теперь верю, ты злой.

Улавливаю в ее голосе тревожные нотки, чувствую, как ответное ощущение тревоги охватывает и меня. Теперь уже никакая сила не заставит меня спросить: что случилось? Буду ждать. Я так для себя решил: если возникнут сомнения или желания у одного из нас сделать шаг назад и причиной тому будет собственное настроение — не задавать никаких вопросов, не допытываться. Каждый скажет то, что считает нужным. И не стоит облегчать его участь. Пусть останется в неприкосновенности наше самолюбие, будем оберегать его. Она знает меня. Она готова начать разговор первой. Слава богу, есть тема — папа. В таком случае я весь во внимании.

— Ну что там стряслось?

— Там? Ничего. Дискуссия по процедурным вопросам — папе задерживают какой-то документ. Это достаточный повод, чтобы весь дом стоял на ушах. Папа оформляет персональную пенсию, требуется бездна справок, подтверждений. Сегодня папа агрессивен — разглядел конкретного недоброжелателя. По этому поводу ярость Федора Евгеньевича безмерна: окопался, засиделся, еще что-то насчет внешности. «Где он был, когда мы воевали?! Где он был, когда мы строили?!» Запал гнева неиссякаем. Все вперед! Все в атаку! «Где он был?!»

Вопрос по существу, и ответ по существу. Его не было. Тот человек тогда еще не родился. «Ах, не родился! — папа вскидывает руки. Он призывает весь окружающий мир в свидетели: — Все слышали?! Он еще не родился, когда мы…»

Об отце Вера говорит с чувством злорадного почитания, называет отца Главверхом. «Сегодня Главверх отчудил. Вчера Главверх разнес меня за прическу…» Я часто задаю себе вопрос: знает ли Федор Евгеньевич, что дочь придумала ему такое прозвище? Я заметил, в семье Бельчевских прозвища в ходу, но те прочие придумывает Федор Евгеньевич сам: Гаша, Ластик, Бутимор. Безобидно-глупые, случайные. Привыкают к ним в семье трудно, и поэтому вслух эти прозвища произносит один Федор Евгеньевич.

Вера частит словами, говорит в смешливой манере:

— Ничего не поделаешь, предпенсионные судороги. — Дальше следует имитация крикливой речи Федора Евгеньевича: — Ты представляешь, этот выкормыш, недоносок заявляет, что профсоюзные грамоты — недостаточное основание для оценки реальных заслуг.

Я ему разъясняю. Там ищут, ищут! Вот письменное подтверждение. «Розыск твоих документов затруднен. Архив за 51—56-й годы сгорел». Отказывается читать, сопляк. Личная переписка, говорит, нас не интересует. Заставляет ехать еще раз. Обращаться в райком партии. А там уже трижды с тех пор реорганизовывали районы. Куда ехать?

Неожиданно Вера прерывает рассказ. Ее настораживает мое молчание. Оказывается, молчание у меня какое-то не такое!

— Тебе неинтересно? — спрашивает Вера. — Почему ты молчишь?

Почему я молчу? Ответить на этот вопрос не так просто. Сказать, что слушаю. Последует другой вопрос. Почему слушаю безучастно, почему не реагирую? Словно своим согласием слушать делаю ей одолжение. Лучше сказать, что не разделяю ее иронии по отношению к отцу и даже сочувствую ему.

— А я нет. — Ее голос становится злым, напряженным. — Отсутствие знания о предмете сочувствия делает сочувствие необременительным. Твое сочувствие не оплачено болью души. Оно как девальвированный рубль — на него ничего не купишь.

Я пытаюсь оправдаться, но она не желает меня слушать:

— Хватит об этом. Всякий раз одно и то же: папа, папа, папа! Надоело. Я сама виновата. Душа, как сливная яма. За день набирается до краев, вот и вычерпываюсь. Прости. Давай лучше поговорим о твоих делах.

Наш сегодняшний разговор не похож на прежние — много говорим.

— О моих делах? У меня все без изменений. Преподаю своим бездельникам лесоустройство. Наезжаю раз в неделю в географическое общество. На апрель поставлен мой доклад. О практике разумного природопользования в бассейне реки Печоры.

— Доклад? — переспрашивает она. — При чем здесь доклад? Доклад не главное, он может подождать. Месяц назад оставалось две главы. По моим расчетам, ты должен уже все закончить. Ты сам говорил, две главы — и диссертация готова. — Она ждет моего ответа.

С тех пор как я познакомил ее с академиком Кедриным, Вера не упускает случая, чтобы напомнить о моей диссертации. Что ей наплел про меня старик, ума не приложу. Мне не хочется затевать этот разговор. С диссертацией все непросто. Я не считаю себя неудачником. И не желаю, чтобы кто-то излишне усердствовал, доказывая мне то же самое.

— Ничего, — говорю я, — папа должен быть доволен — паритет выдерживается: твой следующий муж тоже кандидат наук. А в остальном все проблематично — еще надо написать.

— Значит, ты меня обманул?

— Нет. Просто я многого тебе не говорил. Ты же сама сказала: знать все, что было до нас, — совсем необязательно. — До меня доносится ее учащенное дыхание. Я хорошо различаю интервалы. — Напрасно ты занудствуешь. Эти постоянные напоминания о моей диссертации, они же имеют какую-то цель. Их можно истолковать превратно. — Я нарочно не договариваю, жду ее возмущения. Я рассчитываю на это возмущение. Но Вера не возмущается. Напротив, голос ее становится подчеркнуто спокойным. Мне кажется, что она даже слегка подсмеивается надо мной.

— Истолковывай, кто тебе не велит.

— Значит, ты не так бескорыстна, как мне казалось?

— Что тебе казалось, я не знаю. Я могу подтвердить лишь то, что есть. Быть любовницей доктора наук лучше, чем выполнять эту же роль при кандидате.

— Тебе доставляет удовольствие говорить мне гадости.

— Я говорю тебе правду. А по какому сорту ты ее расценишь — это уже твое дело.

— Ну правильно: вы все провидцы, один я — слепец.

— Я этого не говорила.

— Не говорила, так сейчас говоришь.

— Если ты не в духе, мы можем прекратить разговор.

Она выдерживает паузу — предлагает мне распорядиться нашим разговором. Я тоже выдерживаю паузу, пытаюсь угадать мелодию, которую играет радио в ее квартире.

— Ну как знаешь…

Я спохватываюсь. Она гордая, она повесит трубку. И я буду корить себя, жалеть о своем раздражении.

— Прости, — бормочу я поспешно. — Так получилось. Я не хотел тебя обидеть.

— Не хотел, но обидел. Легко живете, парниша. Сказал — не хотел, и грехи отпущены. Нет грехов. Обида, конечно, осталась, тлеет, дымит. Но тебя уже это не касается. Ты же не хотел. Ладно, поверим человеку. А вдруг он действительно не хотел. Так о чем мы говорили? Ах да, о любовницах и любовниках. Интересная тема. Послушай, ты никогда не думал, почему женщины тщеславнее мужчин?

— Нет, меня это как-то не интересовало.

— Ну и напрасно. Основные законы жизни надо знать. Оберегая своих мужчин, взнуздывая их, они рассчитывают на компенсацию своих несбывшихся надежд. Они уверены, что в каждой из них кто-то погиб: актриса, руководитель, ученый, художник. Да мало ли высот, на которые они взлетали мысленно. Это называется синдромом эмансипации. Всегда приятнее считать, что ты собой представляешь что-то, но только крайние обстоятельства: семья, быт, несчастная любовь — не позволили тебе достичь, воспарить над… Поговорить о своей жертвенности — нет для женщины темы более благодатной. «Я пожертвовала собой. Я отдала тебе все».

Она, может, и не жертвовала и отдавала лишь то, что хотела отдать. Но заявить об этом вслух, зримо, при свидетелях — все равно, что задокументировать свою, в общем-то, несуществующую жертву. Она просто жила. Она была женщиной. И шла по жизни, ведомая своим женским инстинктом.

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Не знаю. Само говорится, помимо моего желания. Просто я подумала, наше собственное утверждение: «Необязательно знать все, что было до нас» — превратилось в игру. В палочку-выручалочку. Вот я и подумала: будет она действовать, когда мы, помимо своей воли, станем узнавать, ну если и не все, то многое из того, что не знали раньше? Останемся мы столь же неуязвимы?..

— И для начала ты решила проверить меня.

— Не знаю. Я же сказала — так получилось. Слово за слово, вот и получилось.

Нам надо обоим собраться с мыслями. Оттого в молчании нашем какое-то странное единодушие. Я слышу, слышу отчетливо, как звенит, поскрипывает, шелестит наше обоюдное молчание. Как оно колышется, раскачивается, повинуясь нашему дыханию. Теперь я уже не хочу, чтобы ускользнула нить разговора и он оборвался на полумысли.

— Неправда, — говорю я. — Ты думала. Все оттого, что ты трусишь. — Хотя вполне возможно, это трушу я. — Тебе мешает самолюбие взять свои слова назад. Не эти вот, сказанные сейчас. А те… В общем, ты понимаешь, о чем я говорю. Хочешь, чтобы все обернулось шуткой. А может, ты вычисляешь, прикидываешь в уме — проглочу я твою выходку? Или, наоборот, ты поставила на мой характер. Не выдержит, мол, сорвется. Но я не сорвусь. Все как прежде. Давай поженимся. До среды осталось четыре дня. Прощай!

Она не дослушала, она бросила трубку. Плачущий сигнал в руке, как вскрытый пульс, как зов терпящих бедствие.

ГЛАВА IV

Наступил апрель. А вместе с ним — сначала первая, считай, готовность номер один, а за ней и вторая среда апреля. У меня прибавилось работы. Попросили подменить заболевшего ассистента на кафедре геодезии. Я согласился. Грядет семейная жизнь — нужны деньги. В двадцатых числах марта еще буйствовали метели. А в середине апреля снег стал больше похож на соль-лизунец — стекловидный, кусковатый. Весна лишена постоянства. Снега еще много. Не хватает тепла. Мгла вперемежку с солнцем. Обещают дождь. Однако вместо дождя идет мокрый снег. Какой-то заблудший циклон из Северной Атлантики. Хочется тепла. Пять месяцев зимы — это много. На подсохших мостовых уже весенняя пыль. Ее подхватывает ветер и несет в парки, палисадники, где она садится на тот же нестаявший снег, делает его неопрятно грязным. Почки на деревьях мертвы. Холодно.

Ночь накануне спал плохо. То и дело просыпался, вставал. Затем шел на кухню, садился на холодный стул и пил холодный чай. Пил, не испытывая жажды. Потом шел спать. Спустя какое-то время снова просыпался, сидел с закрытыми глазами на кровати, искал объяснение пробуждению. Ведь почему-то проснулся? Оглядывался вокруг себя, замечал приготовленный с вечера новый костюм, трогал его. Вчера вот повесил, думал, что нужен, а теперь проснулся, смотрю на костюм и задаю себе вопрос: зачем повесил? Явлюсь на лекцию: разговоры, расспросы. «Какой вы сегодня нарядный, Игорь Витальевич! Какой модный! Вам очень к лицу солидность. Ха-ха-ха!» «В аудиторию, где столько очаровательных девушек, являться в таком виде рискованно, мой друг. Хи-хи-хи! — а это уже декан. Сощурился, пощипывает бороду: — Н-да-с… Воспоминаний звук прелестный». И пошел по коридору, приплясывая, примурлыкивая, этакий бабник-моралист. Еще теплится, еще дымится, но уже не жжет. Нет, не жжет.

Новый костюм отменяется. Форма одежды — обычная. Почувствовал некоторое облегчение. Нырнул в постель и тотчас уснул.

На утро назначил сдачу зачетов. Понимал, что осложняю себе жизнь, но поступить иначе не мог. За дверью слезы, проклятья. Срезалась треть группы. Вызвали декана. Декан не любит конфликтов.

Заглянул в журнал, ужаснулся:

— А говорили, вы либерал.

Предложил декану присутствовать при сдаче зачетов. Декан замахал руками:

— Упаси бог! Я вам доверяю, голубчик. Но студенты, сами понимаете…

Сказал, что понимаю и потому настаиваю. Декан остался:

— Так уж и быть, но не более трех человек.

За дверью ликовали. Кто-то склеил два тетрадных листа и размашисто написал: «Остановите Строкова!» Строков — это я. Остановить надлежало меня.

Первый из сдававших отвечал бойко, декан оживился:

— Вот видите!

Я пожал плечами — глупо оправдываться, да и двое следующих ждут своей очереди.

Двое следующих в пределах отрицательной нормы. Декан оторопело смотрит на отвечающего. Старик добрый, но совестливый, корит студента:

— Можно обмануть педагога, родителей, начальство; науку обмануть нельзя.

С этими словами возвращает зачетку. Выпроваживает ласково, но настойчиво:

— Идите, голубчик, вам еще надо потрудиться.

Третий получает зачетку, как только начинает излагать идею ответа.

Старик ощетинился, резкие нотки в голосе. Раздражен, раздосадован. Обманули.

— Не готовы!

Декану неловко передо мной. Мне неловко перед ним. Велико желание отыграться, сказать что-нибудь заковыристое, что-нибудь о доверии, о либерализме: «Вас не обманули, профессор. По сравнению с вами я неисправимый либерал». Не сказал. Деньги нужны. А то еще передумает и турнет с кафедры. День кажется непомерно долгим. Собираюсь прерваться на обед, но не успеваю. Всех срочно приглашают в ректорат. Рекомендовано прервать сдачу зачетов и явиться незамедлительно. Вообще ассистентов на подобные сборища не зовут, но сегодня особый случай. Болен шеф, и доцент Ковальчук тоже болен. Кому-то надо представлять кафедру лесоустройства.

Пока иду по первому этажу, пять или шесть человек останавливают, интересуются, что случилось. Пожимаю плечами. Во-первых, не знаю. Во-вторых, не понимаю, почему это всех интересует. Домыслы самые невероятные: пожар в академическом корпусе, взрыв в химлаборатории, кто-то выбросился из окна или кого-то выбросили в окно. Еще говорят об ограблении. В ректорате полно народу, все взволнованы.

Действительно, ограбление. Вычистили музей геодезии и аэрофотосъемки. Сегодня открыли для инвентаризации и обнаружили пропажу уникальной аппаратуры.

Дело в том, что полгода музей не работал, для него готовили новое помещение, сам же музей приспособили под склад. Музейных реликвий не тронули. Никому не понадобились первый теодолит, ни недействующие модели первых самолетов. Украли импортную кино- и фотоаппаратуру, магнитофоны, диктофоны и два ящика полудрагоценных камней, поступивших для музея минералогии и почвоведения.

Ректор сидел в окружении милицейских чинов. Сам он ничего говорить не стал. Сразу предоставил слово милицейскому начальству.

Поднялся рыжеватый с конопатинами по всему лицу полковник. Сумму ограбления он называть не стал, сказал только, что она значительная и что ограбления такого масштаба случаются раз в десять лет.

Я слушал полковника рассеянно. В этой спешке я ничего толком не успел объяснить студентам, бросил на ходу: «Ждите!» — и побежал. Вбежал в коридор с мыслью, что надо бы заглянуть на кафедру, проверить, есть ли кто. И если есть, то предупредить о прерванных зачетах и об экстренном вызове в ректорат. Я толкнул дверь, ведущую в коридор, удивился непривычной темноте. Какой-то идиот потушил свет. И, чертыхаясь на эту темноту, я помчался вперед, на светлое окно в торце коридора. Мои башмаки тяжело ударялись о каменный пол, и гул от моих шагов густым эхом катился впереди меня. Я так был раздосадован темнотой, что проскочил дверь кафедры. А когда вспомнил, что собирался туда заглянуть, был уже в конце длинного коридора и возвращаться назад не имело смысла.

Милицейский чин продолжал говорить что-то о массовой халатности, о нарушении пропускного режима. Я никак не мог сосредоточиться на его словах. У меня были свои неразрешимые заботы, которые не давали мне покоя. Я стал опять думать о причинах своего беспокойства. В конце концов, студентов можно предупредить: сдача экзаменов переносится на 16 часов. Причины объяснять не надо. Не исключено, что они об этой краже знают больше, чем все сидящие здесь и так дисциплинированно слушающие милицейского полковника.

Я дернул листок из блокнота и написал записку:

«Милая Сонечка!

Я горю. Студенты, у которых я должен принимать зачеты, конечно же буйствуют на первом этаже. Ушел, ничего не объяснив, — велел ждать. Сколько продлится эта канитель — неизвестно. Предупредите страждущих. Скажите им, что в 16 часов они смогут засвидетельствовать мне свои безукоризненные знания. Ваш вечный должник

Игорь Строков».

Затем я аккуратно сложил листок и, стараясь не привлекать внимания, передал его соседу. Я видел, как белый квадратик переходит из рук в руки. Одни это делали незаметно, другие, наоборот, недоуменно дергали плечами и старались скорее избавиться от некстати появившейся записки, свидетельствуя своим поведением, что к ним лично эта записка не имеет никакого отношения. Мое послание было уже у самой двери, когда полковник, говоривший как бы в сторону, не глядя на присутствующих, вдруг сделал паузу и, отрешившись от своей бормотанной манеры, неожиданно громко сказал:

— Я бы попросил никаких записок за пределы этого зала не передавать.

Человек, в руках которого оказался сложенный листок, он сидел последним у двери, вздрогнул. Он не знал, что теперь делать с этой запиской. Видимо, мне следовало вмешаться. Слова милицейского начальства были восприняты неоднозначно. Декан механического факультета, до этого момента погруженный в изучение собственных бумаг, тяжело повернулся в сторону говорившего:

— Как вас прикажете понимать? Мы что, арестованы?

Поднялся невообразимый шум — все задвигались, стали возмущаться, словно не было той тишины, внимания, с которым только что слушали рыжеволосого полковника. Мне стоило усилий перекричать этот шум. Я сказал, что записка принадлежит мне, и попросил того растерявшегося человека прочесть ее вслух или вернуть назад и тогда я это сделаю сам. Это еще больше взбудоражило присутствующих. Теперь уже все возмущались моим словам: «Как можно! Надо уважать себя. Человеческое достоинство превыше всего».

Записка все-таки вернулась ко мне и я, не дожидаясь тишины, зачитал ее вслух.

Оказалось, что я не единственный плененный в этом зале. Еще человек пять так же, как и я, прервали занятия. Посовещавшись с милицейским начальством, ректор вызвал секретаршу, продиктовал ей номера наших групп и велел отпустить студентов домой. Пока стоял этот гвалт и милицейские чины невозмутимо взирали на взволнованный зал, полковник сохранял на лице выражение отстраненной задумчивости, рука его лениво жестикулировала, подтверждая бесспорную правоту сказанных слов. Сам я был мысленно вне этого зала. Меня уже не беспокоила судьба моих студентов, и речь, посвященная проблемам правопорядка, мне представлялась ненужной и скучной, впрочем, и возмущение, обидчивость присутствующих тоже отдавали мелочной скандальностью. В этот самый момент я почему-то опять вспомнил, как бежал по темному коридору, какими громыхающими были мои шаги. В темноте дверь кафедры была различима с трудом, но мне показалось, что я успел разглядеть ключ в дверях. Эта мысль не давала мне покоя. Дело в том, что ключ от кафедры я минутой раньше обнаружил у себя в кармане. Это случалось довольно часто. По рассеянности я оставлял ключ у себя. Меня отчитывали, ругали, я был причиной многих перепалок на кафедре. Те, кому я особенно досаждал, мою рассеянность не считали рассеянностью и мое поведение называли запрограммированным издевательством.

Вообще ключей существовало два. Одному было положено висеть на доске. Его забирал тот из нас, кто первым появлялся на кафедре. Вечером ключ возвращался на место. Это делала уборщица.

Второй ключ находился у академика Кедрина. Академик заведовал кафедрой. Это был его личный ключ.

Однако Кедрин уже длительное время болен, перенес операцию и сейчас находится в больнице. Именно вчера я был у него. Считалось, что в отсутствие академика я надзираю за его аспирантами. Раз в неделю я являлся в больницу с докладом. Академик был плох, сильно кашлял, жаловался на боли в сердце. Его появление на кафедре, даже в случае крайней необходимости, исключалось совершенно. Да и зачем?

Если даже предположить невозможное — академик задумал статью, ему понадобились какие-либо материалы для работы, он сказал бы об этом мне. С какой стати отдавать свой ключ? Все, что ему нужно, соберет любой сотрудник кафедры, пользуясь тем единственным ключом, который лежит сейчас в моем левом кармане. Нет, нет, домыслы относительно Кедрина нереальны. Мои размышления прервались неожиданно.

Полковник решил представить присутствующим своих сотрудников. Каждый из них при этом вставал, делал в сторону зала отрепетированный кивок, сохраняя при этом на лице отрешенное выражение.

— Мы надеемся, — сказал полковник, — что вы будете обдуманно комментировать нашу с вами встречу. Важно, чтобы информация, которую вы здесь получили, пресекла разрастающиеся слухи. Рассчитываем на ваше понимание и помощь. У меня все.

Зал облегченно вздохнул, все стали подниматься со своих мест. Впрочем, хаотичное оживление оказалось недолгим. Ректор нервно вскинул руку, призывая всех к вниманию. Все это время он чувствовал себя стесненно и поэтому говорил запальчиво, давая выход своей уязвленности. Ректор говорил об экзаменах, до которых остались считанные дни, о досадных обстоятельствах, которые, несмотря на свою неповторимость и досадность, не должны помешать нормальному течению учебного процесса. Зал ответно гудел, не столько вникая в суть эмоциональной речи ректора, сколько переваривая, оценивая необычность милицейской информации. Полковник не обращал внимания на шум в зале, листал страницы машинописного текста, который ему только что подсунули и читать который ему явно не хотелось. Он был уверен, что это машинальное перелистывание страниц со стороны выглядит иначе и даже некоторым образом нарабатывает ощущение тревоги. Пожалуй, он был прав, и, хотя ректор достаточно темпераментно излагал свои идеи, главным действующим лицом за столом президиума оставался он — милицейский чин.

Я и сам чувствовал эту непроясненную напряженность. Мне все время казалось, что за мной кто-то наблюдает. И если даже милицейский полковник рассеянно смотрел в зал, я ловил себя на мысли, что хочу поймать его взгляд и точно убедиться, что этот взгляд, в общем-то, взгляд необязательный, не предназначен именно мне.

Неожиданно полковник оторвался от чтения. Было похоже, что он просит у ректора разрешения занять наше внимание еще на одну, две минуты.

Мою фамилию полковник назвал первой, затем с расстановкой еще три фамилии. Но я был назван первым, и все посмотрели на меня. Это было неприятное ощущение. И тогда вот с запиской, и сейчас я чувствовал, как каждый из присутствующих с судорожной быстротой оценивал слова милицейского начальства, угадывал в них иной, скрытый смысл и, исходя из этого смысла, отодвигался, отмежевывался от меня.

Я еще не знал, что может последовать за четырьмя названными вслух фамилиями, какие слова — просьба, разъяснение, приказ. Я только ощутил толчок протеста внутри себя.

Тянулась пауза. Полковник что-то объяснял ректору. Ректор не соглашался, показывая на часы. И тогда, отрешившись от показной безучастности, полковник начал нервно барабанить пальцами по крышке стола, никак не стесняясь, что стук этой дроби слышен в зале.

Мне бросился в глаза этот жест, указывающий на часы. В нем был какой-то мобилизующий напор, напоминание о необратимости времени. И тут я вспомнил. Минутное ослепление, вспышка в мозгу. Среда. Семнадцать часов. Я помнил об этом вчера. Я засыпал с мыслью, что завтра среда. И утром, надевая, а затем возвращая свой новый костюм на прежнее место, я взбадривал себя напоминанием — среда, семнадцать часов. Не забудь. Не перепутай, не опоздай. В шестнадцать я должен быть уже свободен. Купить цветов, успеть переодеться. Собраться с мыслями. Настроить себя соответствующим образом. Особенный день, особенный час. Не забудь, не перепутай, не опоздай.

Мой собственный протест обрел смысл, получил заряд логичности. Зал опустел, и только мы, впятером в разных концах зала, остались на своих местах. Нас попросили задержаться. Я видел, как выходящие из зала оглядывались на нас. Их вопрошающие взгляды, их сожаление. Никто не произнес ни слова, но как красноречива их невысказанная речь.

«Вот и доверяй таким. Живешь с завязанными глазами. Здороваешься, болтаешь на бегу, занимаешь деньги в долг. И в гости. А почему нет? Непросвещенный может подумать, что друзья. Теперь вот отмывайся, доказывай, опровергай. Ничего не было. Шапошное знакомство».

Нас просят сесть поближе. Я чувствую, что выделяюсь среди присутствующих, возможно, волнуюсь больше других. Не слышу, не доходят до сознания слова полковника. Что-то про помощь специалистов. Какие-то вопросы. Говорю — нет. Не дослушав, не вникая в смысл сказанного. Говорю нет.

Удивленный взгляд ректора, помноженный на изучающий взгляд полковника. Все милицейское сопровождение нацелено на меня. Сейчас они попросят объяснить мой отказ. Мое поведение становится подозрительным. А может быть, мне хочется, чтобы меня подозревали. Подозрение — одна из форм внимания. Я соскучился по вниманию.

— Мотивы отказа?

— Личные.

Они говорят, что мои ответы грешат расплывчатостью. Просят уточнить.

Ну вот, допрыгался — просят уточнить. А зачем уточнять? И почему, на каком основании я должен объяснять личные мотивы собственных поступков? Что я ему скажу? Войдите в мое положение — женюсь! И тотчас все они заулыбаются и кинутся меня поздравлять. Нет, не кинутся. Один из них, тот, что в штатском, выскользнет, как тень, в другую комнату, а я должен буду идиотски улыбаться, свидетельствовать свою лояльность. Дескать, понимаю и не обижаюсь — служба такая.

Очень скоро дверь скрипнет, и так же вкрадчиво появится тот человек — вершитель моей судьбы, наклонится к самому полковничьему уху, и я буду чувствовать, как меня прощупывает, высвечивает, пронизывает недоверчивый взгляд. А затем мне будет предложено вспомнить, уточнить — какой именно загс я имею в виду, потому как в названном мной моей фамилии не значится.

А я разволнуюсь, начну пороть околесицу и никак не соображу, что не может быть никакой моей фамилии, так как я еду подавать заявление. А следовательно, проверить меня невозможно. Но это я пойму позже. А для начала испью до дна чашу позора.

Нет, увольте, не стану ничего уточнять! Я не собираюсь рекламировать свою женитьбу. «Личные мотивы. Все». Уже завелся, бурлит в груди, распирает, рвется наружу.

— Если это допрос…

Ректор щурится. И не поймешь, смеется или морщится.

— Ну зачем вы так, Игорь Витальевич? Положение обязывает. Беседа с вами крайне важна для товарищей. — Ректор оборачивается к полковнику. Видимо, есть договоренность о разделении информации на доверительную и общедоступную. О чем-то можно говорить вслух, о чем-то нельзя. Полковник кивком головы подтверждает свое согласие.

— Игорь Витальевич, голубчик, — поспешно выговаривает ректор, смотрит на меня странным соболезнующим взглядом. — Дело в том, что заказчиком фактически всей кино- и фотоаппаратуры была ваша кафедра и ваши соседи из аэрофотосъемки. Товарищам необходимо знать, как велик диапазон использования похищенной аппаратуры. Насколько широко возможно ее применение в обыденных условиях, или мы имеем дело с сугубо специальной аппаратурой.

Ректор мнется. Он что-то недосказал, нервно привстает, пододвигает стул ближе к столу. Меня он тоже приглашает сесть поближе.

— И еще одна просьба. Поймите меня правильно. Я ни черта не смыслю в подобных тонкостях. Но они говорят, что нужно, и я соглашаюсь. Кто из сотрудников кафедры знал о том, что такая аппаратура приобретена и находится в стенах института?

Я пожимаю плечами. Это непростой вопрос. Мне надо подумать. Но сейчас мне некогда, я же объяснял — личные мотивы.

— Игорь Витальевич, ну право же, наш долг — помочь товарищам.

— О том, что сделана заявка на аппаратуру, знали все. Существует план реконструкции учебных кабинетов, замены экспедиционного оборудования. Он обсуждался на общем заседании кафедры. Мне помнится, зачитывался перечень необходимой аппаратуры как для стационара, так и для полевой практики.

— Как давно подавалась заявка? — это уже вопрос полковника, он подчеркнуто не участвует в разговоре, просматривает какие-то бумаги.

— По-моему, три года назад.

Полковник прерывает чтение:

— А были случаи, когда заявки не выполнялись?

Улыбка у ректора усталая, мягкая:

— Случаев, когда выполнялись хотя бы наполовину, не было. А отказы, отказы каждый год. Это сейчас один из наших выпускников утвержден в должности заместителя министра, тешим себя надеждой, что поратует за институт.

— Полученная нами аппаратура — первая ласточка.

— Значит, помог?

— Представьте себе.

— А как фамилия заместителя министра?

— Шевелев Ермолай Константинович.

— Когда именно аппаратура поступила в институт: день, месяц?

Ректор замялся:

— Надо посмотреть документацию. Этим вопросом занимается проректор по хозяйственной части. Он сейчас в командировке.

— И давно?!

Ректор подался вперед, чуть завалив голову набок, — движение, характерное для людей, страдающих глухотой:

— Не понял.

— Как давно ваш заместитель в командировке?

— Как давно? — ректор покраснел от смущения. — Ну, я затрудняюсь сказать с точностью. Дней десять, возможно, двенадцать. А собственно, почему вас это интересует?

— Служба.

Полковник потерял интерес к ректору. Перевел взгляд на меня:

— Вы сказали, был разговор на заседании кафедры. Но помимо общих сведений существуют детали, частности. Кто-то любопытнее — знает подробности, кто-то безразличен к информации подобного рода. Попробуем разобраться, классифицировать ваших сотрудников на более информированных и менее информированных. Не конкретно, имея в виду данный случай, а вообще, согласуясь с личными духовными запросами каждого.

Полковник достал портсигар, поискал глазами спички.

Конечно, я знал о поступившей аппаратуре. Не припомню, кто именно сказал мне об этом, но я знал точно — аппаратура пришла. Мне подумалось, что своим признанием я как-то свяжу себя. Одним ответом не отделаешься. Последуют еще и еще вопросы, и уж тогда я помимо своего желания окажусь втянутым, захлебнусь в этом путаном, похожем на допрос, разговоре.

Я ничего не ответил, лишь выражением лица подтвердил свое незнание. Полковник держал зажженную спичку на уровне глаз. Я мог разглядеть, как колеблющийся огонь отражается в его зрачках. Его молчание было выжидающим, очень профессиональным.

— Разговор шел о том, что мы заказали. На выполнение заказа, даже частичное, нужно время. Скажем, год, а то и полтора. Поэтому неудивительно, что о разговоре все забыли. — Я на минуту задумался и сделал уточнение: — Я так думаю, что забыли.

— Но вы же сами сказали — этот год был особым.

— Да, академик говорил, что на этот раз у нас хорошие шансы. Академик — очарованная душа. Он так говорит всегда.

— Вы не ответили на поставленный вопрос. — Его взгляд будто прилип к моему лицу. Полковник чувствовал мое сопротивление, мое нежелание отвечать и все время старался опередить меня, не выпустить из разговора.

— На этот вопрос может ответить только заведующий кафедрой. Информация, как правило, исходила от него. Я уже сказал — сроки выполнения заявок соблюдаются редко. За этим надо специально следить. Я не следил.

— Ну хорошо, — сказал полковник, и все милицейское сопровождение разом поднялось. — Тогда до встречи в семнадцать ноль-ноль.

Сказал так, будто меня здесь не было и это не я только что возмущался и предупреждал, что назначенное время для меня неприемлемо.

Я решил смолчать. Я уже высказался и не давал повода считать, что я передумал.

Полковник угадал подвох в моем молчании и, уже протянув руку для прощания, примирительно заметил:

— Вы напрасно ведете себя так задиристо. Мы можем подумать, что вы умышленно не желаете нам помочь. — Он приглушенно хохотнул. Ему понравилось, как он сумел пригрозить, упрятав эту угрозу в шутку. Я понимал, что должен как-то прореагировать на его слова, но мне меньше всего хотелось объяснять причины своего поведения.

Ректор обнял меня за плечи. Экая эпидемия шутливости, все расположены шутить.

— Я думаю, — ласково рокочет ректор, — мы с Игорем Витальевичем договоримся.

Они со мной договорились.

С уходом милицейских чинов ректор стал менее ласковым. Сказал, что я компрометирую институт, веду себя вызывающе. Ректору показалось этого мало — он решил усилить терминологию:

— Если хотите, ваше поведение безрассудно и подозрительно.

ГЛАВА V

Они со мной договорились — я опоздал в загс.

Было без пяти шесть, когда я в панической спешке поймал такси.

Час пик. Улица, как лента гигантского конвейера, движется с секундными паузами. Каждый перекресток — испытание нервов. Еще две минуты, еще пять. Тротуары вскипают, лопаются, и масса людская стекает с них на мостовую. У станции метро муравьиное шевеление, станция как крепость в осаде, как Мекка, принимающая страждущих на моление.

Осознаю всю нелепость моих призывов — поднажать, подсуетиться. Стоим в нескончаемой череде сигналящих машин, и смрад выхлопного газа делает воздух сизым, и эта сизоватая мгла качается над извергающим жар машинным столпотворением. Час пик. Уже не властен над смятением, которое охватывает меня. С ужасом смотрю, как неумолимо движутся стрелки часов. Времени положено убывать, тратиться невосполнимо.

Но собственное ощущение противно привычному. То время, которому положено уходить и которое по истечении каждой следующей минуты становится прошлым, на самом деле не совершает этого превращения. Оно остается здесь рядом, оно остается настоящим, будто заведомо кто-то, умудренный опытом, ссыпает прошедшие минуты в одно место и напоминает, что этим минутам еще предстоит другая жизнь в настоящем на правах минут, часов моей вины. Я опоздал более чем на час.

Уже подъезжая к месту, внезапно понял — напрасно еду. Что-то оборвалось внутри, будто опора подломилась и тяжестью своей ты проваливаешься в пустоту. Только что был смысл в твоих действиях, даже в этой вот суете, в поторапливании водителя, желании непременно приехать туда, запретить себе думать, что тебя ждет там. Просто приехать, прикоснуться, пропитаться воздухом того окружения, услышать реплики, смех, разговоры и запомнить их. Зачем? Сам себе говоришь — так надо. Пусть ничего не случилось, кому ты был нужен, того уже там нет, и не ответит никто — был ли. Сам ты знаешь точно: был, ждал. Так же вот, как и ты, вошла, постояла в стороне. Еще на что-то надеялась, придумывала причины. Напрасно еду. Надо бы все иначе, по-другому надо. Поехать к Вере домой и там, укрывшись на другой стороне улицы, ждать ее, заставить себя пройти через такое вот, пусть призрачное испытание неудобством, чтобы подтвердить неоспоримость своей вины. Вот приехал, вот жду. Готов ждать день, ночь. Только прости. Нестерпимо видеть твое лицо. Униженное, в потеках слез. Зажмурил глаза и тотчас открыл их. Не удержался, что-то сказал вслух. Что именно — не помню. Взгляд водителя недоумевающий, и мой в ответ тоже лишен определенности. Он не расслышал, я не помню.

— Ну? — спрашивает с вызовом.

Я пожимаю плечами. Вижу по глазам — меняется его отношение ко мне.

— Нет смысла, — бормочу я, показываю на циферблат часов. Делаю полный оборот, еще пол-оборота. — Полтора часа сверх назначенного срока. Нет смысла. Останови здесь.

И он останавливает. И крутит пальцем у виска. И говорит мне в спину:

— Шалые люди. Скорее, скорее! Завели моду — погонять.

Не удержать ему своего недовольства, и мне своего не удержать. Оборачиваюсь с намерением захлопнуть дверь, уже наполненный ответной злостью.

— Передумал, расхотел. Имею право. Два по счетчику и чирик сверху. Держи.

Смотрит на смятые рубли, на металлический рубль, положенный сверх. На лице прежняя гримаса недовольства. Зажимает деньги в кулак, доносит кулак до кармана, разжимает пальцы, и видно, как комканые отяжелевшие купюры проваливаются внутрь, и чрево кожаного пиджака, стертого до белизны на изгибах, нарастает комковатостью.

Хлопнула дверь. Мотор заработал, взвыл на повышенных оборотах, рванулась машина, оставляя коридор свистящего воздуха.

Бессмысленно было ехать, столь же бессмысленно идти туда. Осознаю бессмысленность и все-таки иду.

«Оказаться там. Кружиться в общей толпе. Заразиться непривычным состоянием, ну если не заразиться, то унести с собой хотя бы частицу этого состояния. Не оправдания ради — был, видел, знаю, а ради того, чтобы быть, видеть, чувствовать. Тут недалеко. Напрямик, через парк, не более десяти минут».

Парк, по-весеннему не просохший, заполнен зябким весенним вечером. Воздух прозрачен от холода, исходящего от нестаявших островов пористого засеревшего снега. Безлюдно. Неуютно от безлюдности. На мостовых уже сухая серая пыль, а здесь водой сочится земля. Под черно-коричневой жижей твердь нерастаявшей мерзлоты. Выбираю сухие места. Иду быстро. Не ищу объяснения собственной торопливости, принимаю на веру первую же мысль: «Скорей бы миновать сырой, неуютный парк».

Центральная аллея лишена торжественности. Старые деревья с витыми дуплистыми стволами, отмеченными каменистой твердью цементных пломб, скрипят на ветру, царапают воздух растопыренными ветвями.

Безлюдно и холодно. Холодно и безлюдно. И небо, забуревшее, затяжелевшее бременем скорого дождя, лишь добавляет сумрачности и холода.

Молодая пара примостилась на поваленном дереве. О чем-то спорят. Жесткие ребра коры закрыты полосатым пледом.

Человек в конце аллеи идет мне навстречу. Идет так медленно, что не понять: движется или стоит на месте. Предметы еще различимы в отдалении, но различимы приблизительно, силуэтно. И человек, идущий мне навстречу, не более чем силуэт. И хотя ничего разглядеть невозможно, я убеждаю себя, что это она, как бы невзначай поднимаю руки, жест, похожий на приветствие, чтобы потом, оказавшись рядом, радоваться непритворно счастливой случайности. У нее возникло желание свернуть в сторону, избежать встречи. Чувствую, угадываю заминку. И уже не иду, а бегу навстречу. Опередить сомнение, разрушить его…

— Здравствуй! Прости, если можешь, прости.

Сколько слов мне придется сказать? Лицо без выражения, онемевшее от отчаяния. Она не слышит и не отвечает мне. Уже не идет, а почти бежит. И заставляет меня сбиться на торопливый шаг. Я настаиваю, понимаю, что разъяснить ничего невозможно, но незримое упорство заставляет меня настаивать. «Здесь нет моей вины, понимаешь, нет. Потом, позже я все объясню. А сейчас постарайся услышать меня. Не виноват».

Она останавливается резко, я едва не проскакиваю мимо. Вижу, как бледнеет ее лицо, как в глазах появляется мстительность. Боюсь словесного отчаяния. Еще больше боюсь слов мстительных, какие говорятся в запальчивости, летят, как искры, падают в перенапряженную душу и потом долго потрескивают, грозясь пожаром. Я вижу, как она покачивает головой. И не знаю, как истолковать это покачивание. Знак ли неверия моим словам или дань собственному отчаянию, сдерживать которое уже нет сил…

И стон однозвучный, ответствующий моей многословной речи, так пронзителен, и боль, уместившаяся в нем, так велика, что я чувствую, как сердце мое сжимается силой этой боли. И что бы я ни сказал, какой бы страстью ни наполнял свои слова, они не смогут даже на тысячную долю уменьшить эту боль уже потому, что она ее перенесла и след от нее неизлечим.

Трудно объяснить человеку, что нет твоей вины, когда она есть, когда есть прах разрушенной надежды. Есть унижение и позор, пережитые часом раньше. И так ли важно, кому адресуется вина за этот позор, если он пережит тобою.

— Я виноват!

Мое бормотание сбивчиво. Понимаю, что ограничиться этими словами нельзя. Надо еще сказать что-то, заставить ее поверить моим словам.

— Я им сказал — нет! Крайняя ситуация — они настояли на моем присутствии.

— Какая ситуация? Кто такие они?

Начинаю говорить о случившейся краже. Чувствую, как она отодвигается от меня. Умоляю поверить. Кивает согласно: «Мол, верю. Продолжай лгать спокойно».

Сейчас округлит глаза и спросит: «Ты им объяснил причину своего отказа? И после этого они не отпустили тебя?»

Не объяснил?

Но как сказать ей об этом. Как сделать понятным свое — не объяснил.

Доходим до ограды парка. Здесь, через разогнутые прутья, выход на улицу.

Ни одного ответного слова. Стиснула зубы. Руки в карманах плаща сжаты в кулаки. Вкрадчивая, подпрыгивающая походка. Оборачивается. Какие-то слова все-таки должны быть сказаны. Глаза, губы и это согласное кивание невпопад моим словам — одинаковая готовность и улыбаться, и плакать.

— Еще ничего не было. Нечего было предавать. А ты сумел, высмотрел, нашел.

Моих слов не было. Сказанное мною перечеркнуто разом. Всему дано свое толкование. С одной стороны — я, моя ложь; с другой — она, ее правда. Ее право не верить мне.

* * *

Потом по телефону, по крайней мере, я мог говорить, не натыкаясь все время взглядом на ее слезы, не слышать всхлипов, раздирающих душу.

«Как ты мог?» — скажет она.

И я начну обстоятельно, спокойно объяснять ей всю несуразность нашей ссоры. Действительно, крайность — сорвали с зачетов. Ректор, милицейский чин, записка. Упреки, назидания, угрозы — я все воспроизведу в точности.

Важны детали, в них ощущение правды. Под конец разговора я вспомню про ключ в дверях. И ко всему прочему стану в свой рассказ втискивать еще и ключ, и свои домыслы насчет ключа.

В ту злосчастную среду, отбеседовав с полковником, я сломя голову помчался на кафедру. Надо было предупредить сотрудников. Смутное предчувствие беды не давало мне покоя. Дверь кафедры оказалась закрытой. Зачем-то побежал вниз за ключом. Что я рассчитывал увидеть? Столы сотрудников, каждый из которых — точная копия натуры своих владельцев. Архиаккуратный стол доцента. В полированную крышку стола можно смотреться, как в зеркало. Стол выглядит так, будто его подготовили к продаже. У ассистентов и лаборантов столы попроще, понеказистей. Они придают помещению кафедры жилой вид. Бумаги, фотоснимки, журналы, образцы древесных пород — они разбросаны где попало. Не уместившееся на столах, как однажды выразился Кедрин, аккуратно свалено в угол.

Кто-то из моих коллег ушел только что. Чайник на плитке был еще теплым, и сигаретный чад стоял в воздухе. Машинально обошел комнаты кафедры, еще раз открыл дверь, стал внимательно разглядывать, как выглядит ключ, помещенный в замочную скважину, сравнивая его с тем, другим ключом, который, как мне показалось, я видел мельком, когда бежал по коридору. Возможно, он чем-то отличался, и это отличие не давало мне покоя.

Я сделал несколько телефонных звонков своим коллегам по кафедре. У меня все время было такое ощущение, что я должен кого-то предостеречь, предупредить, и хотя никто не говорил вслух, что нас подозревают, я волновался.

Дозвонился только до Лямина. Лямин — мой однокашник, защитился совсем недавно и, как я считал, относился ко мне с уважением. Лямин очень скоро освоился с моим рассказом, стал задавать вопросы, строить предположения. Я уже пожалел, что дозвонился именно до него.

— Сережа, — сказал я Лямину. — Угомонись. Здесь есть кому разбираться и без тебя. Полный институт милиции нагнали. Если будет кто звонить, скажешь нужные слова об авторитете кафедры и все такое. Понял? И чтоб, упаси бог, не впутали в эту историю Кедрина.

Разговор с Ляминым прибавил к моему опозданию еще двадцать минут.

* * *

Наутро меня пригласили в ректорат. Полковник милиции беседовал с сотрудниками института только в кабинете ректора. В этом была своеобразная психологическая тонкость — человек, приглашенный на беседу, находился как бы под перекрестным воздействием закона и своих профессиональных обязанностей.

Полковник был приветлив, отозвался о нашем вчерашнем разговоре как о полезном. Профессиональная оценка похищенной аппаратуры для них крайне важна, и он еще раз приносит извинения за некоторую взвинченность, которая мешала нашему разговору. При этих словах полковник улыбнулся, давая понять, что он преднамеренно всю вину берет на себя и прощает мою вчерашнюю вспыльчивость. Затем несколько уточняющих вопросов, затем график отпусков сотрудников кафедры, который мы просматриваем вместе. Затем личные дела сотрудников и мое нежелание комментировать эти дела, а равно и нежелание признать за собой право быть доверенным лицом академика. Есть доцент Ковальчук, он официально замещает Кедрина. Полковник ценит мою скромность, однако какие-то вопросы задает, и я на них отвечаю. Уже ухожу, уже жмут руку и дверь открывают, пропуская вперед. И тут на пороге высокого кабинета заминка, полковник спохватывается, раздосадованно закусывает губу, трет щеку и переносицу трет.

— Еще один вопрос. Запамятовал. Тысячу извинений. Вы на кафедру вчера не заходили?

— Заходил, разумеется. Я там работаю.

— Нет-нет, — уточняет полковник. — Утренние часы не в счет. С утренними часами все ясно. А вот вечером. Вечером. Возможно, видели, возможно, попался кто-то по дороге.

Я торопился. Я думал о другом. Не нравятся мне эти вопросы.

Срабатывает инстинкт самосохранения. Чувствую, как нарастает агрессивность внутри.

— После нашего с вами разговора заходил. А в чем дело?

Полковник поднимает руки:

— Боже упаси, какие дела. Просто уточнение. Что-нибудь бросилось в глаза? Были утром, были вечером — можно сравнить.

Улыбаюсь, вновь переживаю этот момент своего разговора с полковником. Вижу себя и милицейское начальство вижу. И удовольствие того момента отчетливо и ощутимо.

— Нет. Не обратил. Не сравнивал. Не заметил.

— Не заметили, — чуть растягивая слова, повторяет полковник. — Не сравнивали. — Он дает мне возможность собраться с мыслями. Быть может, эта пауза поможет мне. И тогда я спохватываюсь, понимаю, что пора уходить, однако какое-то сомнение внутри меня мешает сделать этот шаг. И тогда я решаюсь сказать полковнику о ключе.

— Ключ, — говорю я. — Мне не дает покоя ключ. Я видел его в двери.

Нет, ей-богу, эти милицейские чины странный народ.

— Да, — говорит полковник, — ключ был. Вы не ошиблись, вам не показалось. Его заказал доцент Ковальчук. Он ссылается на вас. Говорит, что иначе невозможно работать.

Вряд ли что-либо могло меня удивить сильнее, чем это вот до смешного простое разъяснение моих страхов, моих навязчивых идей. И я ухожу, чувствуя себя пристыженным за свои подозрения. Мы еще раз прощаемся, но уже без улыбки, сухо, на служебный манер.

Наивные полудетские гипотезы. Поделом мне. Так и полковник тоже хорош. Думает, все разглядел, все понял. Нет, уважаемый милицейский чин, не все. Не мог Ковальчук сделать ключа, не с чего ему было его делать. Один ключ у академика, а другой у меня. Да и когда? Если только вот слепок. Впрочем, с меня достаточно, пусть сами думают. У них служба такая, им деньги за это платят. А мое все при мне. Не обратил внимания, не сравнивал, не заметил.

Увлекся рассказом. Уже и не спрашиваю, слышит ли она меня, слушает ли?

— Алло. Алло, Вера!

— Ну?!

— Вот какая канитель, — говорю я и жду ее слов. Вчера не хотела слушать. Сегодня выслушала, не желает отвечать. — Что будет завтра?

— Канитель, канитель канителевна. — Это уже она. А я вслушиваюсь. Тон важен, оттенки голоса. Кажется, прощен. — До завтра еще дожить надо. И вообще. Почему тебе так не терпится оправдаться? Обижен человек. Разве обида перестанет существовать, если ты отчитаешься в своей невиновности? Если не виноват ты, то кто? Эта обида касается наших с тобой отношений. Ты обманул меня. Можно ли считать виноватым какого-то полковника или ректора в этом обмане? И что изменится, если обман будет назван не обманом, а просчетом, досадной оплошностью, оставаясь обманом на самом деле? Как бы тебе хотелось спихнуть эту вину, адресовать ее кому-то, а значит, адресовать свой гнев его черствости, глухоте его души, полагая наивно и убедив себя в этом наивном предположении, что ты сам антипод ему. Кому ты антипод? Полковнику, ректору, которые даже не знали о моем существовании? С какой стати я должна подыгрывать тебе? Не буду, не хочу. Ты требуешь прощения. Но кого я должна прощать, тебя? Весь твой рассказ посвящен тому, чтобы доказать твою невиновность. Значит, я должна прощать полковника или ректора. Хорошо, я прощу их обоих. Они не знали о моем существовании. Тебе стало легче? Ты же у нас коллективист. Ты вспомнил о студентах. Браво!.. Они ждут, они на что-то надеются. Правда, при этом ты забыл обо мне. Ты поступился личным во благо общественного. Нет, не общественного. Ты поступился личным во благо личного. Тебе нужны деньги. Пока ты не примешь зачетов, тебе денег не выплатят. Значит, по твоей внутренней тарификации существуют две категории личного: принадлежащего только тебе и принадлежащего тебе и мне на паях. У тебя — пай, у меня — пай. Для себя ты решил, что отныне ты и я — общее. Но в этом общем ты вычленил мой пай и поступился им. Хотя для широких кругов общественности ты предложил иную редакцию своего поступка. Я пожертвовал личным во благо общего. Браво! Видишь, я заразилась твоим многословием и не могу остановиться.

* * *

— Кто у тебя был до меня?

— Зачем тебе это?

— Глупый вопрос. Если ты и я отныне общее. Я должна знать о тебе все. Молчишь. Боишься рассказать правду?

— Правда велика.

— Вот как! Ты не похож на бабника.

— А я и не бабник.

— Но ты не похож и на ангела.

— Я тот, кого никто не любит.

— У тебя абсолютное отсутствие слуха, пожалуйста, не пой.

— Молчу.

— Я знаю, о чем ты думаешь. Хочешь, скажу?

— Скажи.

— Сортируешь свои похождения. Извлекаешь дозу возможного для огласки. Не станешь же ты утверждать, что я твоя первая женщина?

— Не стану.

— Тогда какая по счету?

* * *

Я не ангел. Не пуританин, но и холостяцкие замашки мне не присущи.

До этой истории с моим опозданием наши отношения были проще.

Сам ли факт опоздания усложнил их или в собственных раздумьях мне следует продвинуться дальше, углубиться во времени, начать исчисление со слов «давай поженимся»? Никаких обязанностей, лишь намек. И все-таки уже груз, ощущение нависшего над тобой. И плечами чувствуешь, и тело напряглось — надо нести.

Что отличает общение от отношений? Отсутствие обязанностей. Раньше эта необремененность радовала меня. Мне нравилось, что Вера ни о чем не спрашивает, не ставит условий и, самое главное, не мечтает вслух и не навязывает мне размышлений о нашей совместной жизни. Она обставляла комнату, готовила на кухне, убирала, мыла квартиру, в которой жила сейчас. Ей нравилось это ощущение настоящего, его непроходящая новизна. Я мог не приехать. Не надо было ничего объяснять. Достаточно снять трубку, набрать номер и сказать одну фразу: «Сегодня никак». Услышать в ответ: «Я так и подумала. Ты не звонишь, значит — отменяется».

Могла не приехать она. Если быть честным, меня коробила ее забывчивость. Однако моего возмущения хватало ненадолго.

Она никогда не признавалась, что забыла. Всегда находилась причина: отец, бывший муж.

Я и сам грешил необязательностью. И мне было удобнее думать — она забывает тоже. Мой день рождения не двадцать четвертого, а двадцать седьмого июля.

— Господи, — вздыхала она, — живу прошлым, прости. Это у моего бывшего мужа. Кругом четные числа.

Бывший муж! Меня не трогает это упоминание, не раздражает. Я не связываю своего поведения по отношению к Вере с присутствием или отсутствием этого человека в ее жизни.

С точки зрения мужского самолюбия, возможно, было бы даже значительнее, драматичнее, уйди Вера от него ко мне. Не ушла. Разрыв произошел много раньше. Затем появился я. В сложившихся обстоятельствах была некая гарантия моей порядочности, равно как и независимости: я не разрушал ничьей семьи.

Но были день и ночь. Были сочинены, произнесены вслух два слова: «Давай поженимся». Потом было еще много дней и среди них один — среда. Она ждала, я не приехал.

— Лучше бы ты забыл!

Вера так часто повторяет эту фразу, что я привыкаю к ней и в любом шевелении Вериных губ начинаю угадывать именно эти слова.

— Это было бы понятнее и, если хочешь, даже честнее, — говорит Вера и либо берет сигарету, неумело сжимает ее посередине, либо наливает в стакан воды. Ей кажется, этими движениями она поясняет, расшифровывает смысл своих слов.

— Отчего же честнее? — возражаю я.

— Честнее, — упрямо повторяет Вера. — Неважно, что там случилось на самом деле и какие причины задержали тебя. Ты забыл — простейшая из всех существующих правд. Почему? Потому что я знаю, ты можешь забыть, а значит, поверила бы. Ты не понял главного. Твой поступок, даже окруженный ореолом твоих объяснений, поступок осознанный. Ты поступил так, потому что посчитал: так поступить можно. Что тебе помешало приехать? Твоя репутация, страх, соображения выгодности? Теперь это не имеет никакого значения. Суть в другом — каждое из этих соображений оказалось для тебя первостепеннее наших с тобой отношений. Тебе казалось, что, поступи ты иначе, тогда непременно разрушится уже созданное тобой. И поэтому ты сделал выбор: пожертвовал несозданным, потому что несозданное разрушить нельзя. Но ты ошибся. Лучше бы ты забыл.

Я часто думал над этими ее словами. Мне представлялись они истерикой, капризом. Я полагал, что Вере не следовало их говорить. Она могла думать так, но говорить подобных слов не следовало.

Ложь начинается не тогда, когда она высказана, а когда однажды кем-либо защищено право на ложь. Не существует вопроса, что лучше: правда или ложь? Это понятия разного смыслового и нравственного рода. Ложь не может заменить правды. Ложь может заменить только ложь.

Она выслушала меня очень сосредоточенно. Долго молчала, а ее ответ ей дался не сразу:

— Я не хотела лжи. Я хотела, чтобы ложь, предложенная мной, была правдой.

В своих отношениях мы как бы вернулись назад за черту тех внезапных слов «давай поженимся». Разрыв нас не устраивал обоих. Но и неспешное повторение пройденного, не сулившее особых открытий, нас тоже не устраивало. Мы растерялись. Мы не знали, как лучше распорядиться нашей размолвкой. Сказать, что ее нет, — значит в понимании Веры, пренебречь теми уроками, которые должен извлечь я из этой размолвки. Сказать, что она есть, — значит оставить за размолвкой право на некое долгожительство и предложить нам обоим иную формулу отношений, замешанных на моложавом бодрячестве, будто в твоем распоряжении целая вечность.

Устать в этой жизни можно от всего: от удачи, если она нескончаема; от любви, если она легко доступна; от боли, если она постоянная; от ссоры, если она не приближает вас к правде, а лишь добавляет разрушений и разрушений.

Я не стерпел и сказал ей об этом.

У нее не появилось даже желания защититься.

«Возможно, мы не искушены в ссорах, — подумал я, — мы рано начали уставать».

Однажды шли мимо загса и, не сговариваясь, свернули туда. А когда вышли, долго и с недоверием разглядывали друг друга. Желали убедиться в достоверности самих себя. И уходили от загса нерешительно и опять же оглядываясь не назад, не в конец улицы, где белел отремонтированный особняк, а чуть вбок, друг на друга, очень хотелось скрыть свое опасение, свое любопытство, свою радость удавшейся хитрости и думать про себя: «Это она, она сделала первый шаг». Так вот и шли, не заговаривая друг с другом, а в голове стучало: «Значит, осенью», «Значит, осенью». Без уточнения месяца, числа. А так вот объемно — осенью. Намек, отдушина для поступка. Еще можно перерешить.

Прошли одну улицу, следующую. Все, дальше идти некуда — ее дом. Запрокинув голову, смотрю на светящиеся окна ее квартиры. Понимаю, надо что-то сказать и уместить в эти слова наше настроение, наше отношение к тому, что случилось часом раньше. И чтоб была в тех словах и радость, и испуг, и удивление. Очень необычными должны быть эти слова. Таинственные окна, я смотрю на них с неприязнью. Я еще ни разу не был там, по ту сторону этих окон. Нет, не созревают в моем сознании необычные слова. Смотрю на окна и говорю с грустью:

— Там нас не ждут. — И, не обращая внимания на идущих, наклонился к ее лицу, почувствовал губами жаркое тепло щеки и, обдувая завитки волос, из-под которых выглядывало аккуратно прижатое ухо, стал целовать его, шептать: — Осталось семьдесят два дня.

* * *

Регистрация брака была назначена на сентябрь. Говорят, что браки, которые случаются осенью, более устойчивы. Глупость, конечно, но хочется верить.

Я отмечаю в себе странное тяготение к самоанализу. Упорное желание увидеть себя со стороны. Раздвоиться, выйти из себя и посмотреть на себя, зная точно, что тот второй — тот же самый ты.

Какой была моя прежняя жизнь? Я не склонен ее излишне драматизировать, однако и упрощать ее было бы опрометчиво с моей стороны. В этой жизни было достаточно маяты, неустроенности, невоплощенных надежд, мимолетных радостей. От большой беды бог миловал, ну а малых я не считал. Да и не понимал, где начиналась радость и как, подчиняясь каким законам, она вдруг превращалась в беду.

Мне всегда казалось, что моим поступкам недостает рациональности. Они не были случайными, нет. Совершая эти поступки, я был убежден в их правомерности. И все-таки… Путь до поступка для меня столь многотруден, что на сам поступок порой не хватает сил. Потому и выглядел он вялым и даже поспешным. Это не от бездумности, упаси бог. Скорее из-за отсутствия самоконтроля. Человек должен уметь управлять собственными сомнениями. Я не умею. Мне нравится определенность, но в той же мере она и пугает меня. С одной стороны, что-то решено до тебя и за тебя волей обстоятельств, судьбы, а значит, твоих сил на то уже не потребуется. С другой стороны, ты ограничен в собственных сомнениях. А где более всего выражается твоя свобода, нежели не в них. Хочу, подумаю так, хочу, подумаю иначе.

Я сделал для себя открытие. Сомнения хороши тем, что они не обусловлены поступками. А значит, нет урезания твоей свободы — ты волен и не поступать. В этом смысле моя нынешняя жизнь никак не повторяла жизнь прошлую.

Теперь каждый прожитый день утратил ощущение абстрактности. Дни стали моими. Не днями вообще, единицами, принадлежащими общему времени, а днями моей жизни, которая по мере их прохождения становится меньше во временном исчислении. И я почувствовал потребность воспротивиться этому стихийному уменьшению. Либо уменьшить игольное ушко, щель в вечности, в которую пропадал, вытекал этот день. Либо увеличить сам день, сделать его объемнее, нагруженней, чтобы он уже не мог так безостановочно пропасть, соскользнуть в никуда, чтобы щель, предназначенная для него, оказалась ему неразмерной. И, даже утекая, он оставлял бы на рваных краях этой щели куски своей объемной плоти, плоти разума и дела.

Я часто стал себе говорить, что не так живу. В ночные часы, донимаемый бессонницей, я анализировал, взвешивал прожитый день, выискивал ошибки. Если раньше прожитый день был предназначен для одного меня, рассуждал я, то теперь его должно хватить на двоих.

Этот период своей жизни я мог бы назвать периодом предчувствия перемен. Не ожиданием перемен, а именно предчувствием их. Ожидать можно безлико: будет — не будет, с минимальной степенью вероятности.

Предчувствовать можно лишь то, что будет обязательно, единственным неизвестным в этой цепи является время ожидания, которое может быть большим или малым. Мы не стали встречаться чаще. Вера что-то взвешивала, высчитывала, сопоставляла, всячески оттягивая мой визит к ее родителям.

Я пробовал высмеивать ее опасения, ее страхи перед суровостью и несговорчивостью отца, но переубедить ее, заставить признать свою неправоту я не смог.

— Ты плохо знаешь моего отца, — твердит Вера, и руки ее ложатся на мои руки, прикрывают их сверху. Жест должен обозначать согласие, ласку. На самом же деле я чувствую скрытую силу этих мягких и хрупких рук, и ложатся они таким образом, что сковывают мое движение. Это маленькая женская хитрость. При разговоре я обычно жестикулирую. А так мои руки скованы, и я молчу.

Никаких сил недостанет убедить ее в обратном. «Ну хорошо, — говорю я себе, — буду молчать. Но не думать, не думать я об этом не могу. Когда-то же такой день наступит, и, сочтет его Вера подходящим или не сочтет, он станет реальностью: с родителями придется знакомиться. Судя по ее настроению, таким подходящим моментом может оказаться день свадьбы».

Этакая водевильная ситуация. Звонок в клокочущую смутным недовольством квартиру. Дочь, ничего не объяснив, куда-то умотала утром, и родительский упрек еще витает в воздухе: «В субботний день, когда вся семья…» Здесь лучше поставить многоточие. У нас еще будет возможность постичь суть слов: «Когда вся семья…»

Итак, два часа дня, звонок в клокочущую смутным недовольством квартиру. Мать открывает дверь и не может ничего понять. На пороге их собственная дочь в подвенечном платье. Рядом с ней этакий нагловатый тип, никогда ранее не попадавшийся на глаза.

— Только без паники, — говорит дочь. — Одевайтесь. Внизу надет такси. Регистрация через час.

— Отец, — говорит мать упавшим голосом, — посмотри, кто к нам пришел.

Отец, сдвинув очки на кончик носа, в домашних шлепанцах, в безрукавке на меху (отрепетированный домашний костюм пенсионера), появляется в дверях комнаты. Взгляд поверх очков бодливый, недоверчивый.

— То есть… — говорит отец. Это даже не фраза. Даже не реплика. Возглас, обозначение внимания. На большее отца не хватает.

Я молод, подвижен. Моя отличная реакция как нельзя кстати: мама падает в обморок.

Общий сюжет близок к оригиналу. Режиссура и декорации на усмотрение участников. Маленький спектакль, который я разыгрываю, Вера смотрит с удовольствием, с охотой смеется. Увы, но это пока все, чего я смог добиться.

И все-таки я не терял надежды убедить Веру.

«Мой будущий тесть — не подарок. — Я готов принять информацию как исходную. — Он жаден. А жадные люди всегда подозрительны.

Тесть непременно узнает, что мы подали заявление. И нет большой разницы — узнает ли накануне или спустя пять, десять дней. Его мозг, его натура, всегда нацеленные на обязательную прибыльность, ничего не поделаешь — врожденный рационализм. Тебе это известно лучше, чем мне. Его фантазия будет подчинена ответу на единственный вопрос (в том, что идея умалчивания принадлежит мне, у тестя не возникнет сомнения): почему замалчивался факт женитьбы и какую выгоду от этого замалчивания буду иметь я? Полагаю, что соображения этического, как, впрочем, и нравственного плана в расчет тестем приниматься не будут. Тесть — мужчина серьезный, касательно чувствований настроен категорически. Все эти умствования — от лукавого, считает тесть. И произносятся вслух с единственной целью — скрыть истинный интерес, овеществленный и материализованный в рублях. Еще лучше в сертификатах. Но на сертификаты зять, видимо, не потянет».

А ведь могло все быть иначе. Более того — возможность построить отношения с тестем на иной основе не исключена и сейчас. Я делаю выжидательную паузу.

— Нет, нет, нет! — И в этих нескончаемых «нет» вся Вера, ее упрямство, ее строптивость. Возможно, моим словам не хватает страстности, уверенности, я слишком мягок?

А может быть, она права — не надо спешить? Это я успокаиваю себя. Кто угадает, какую речь мы держим в мыслях своих? Нас судят и оправдывают по сказанному вслух.

Согласись Вера с моим планом, выдержанным в тонах пристойной патриархальной старины, где будущий зять, он же жених, является в дом невесты, нервно потирает руки, одергивая неразношенный, надетый впервые по этому крайнему случаю костюм, и разминает незаметно ноги, стиснутые столь же неразношенными ботинками, и, сообразуясь с этими скрытыми движениями, совершает главное — просит у папеньки с маменькой руки их дочери… — как бы все прекрасно получилось! Кротко, пристойно. И взгляд потуплен, и нервный румянец на щеках. Уступи Вера моим доводам, я мог бы ограничиться беглым рассказом о своем прошлом (детство, отрочество, юность). О своих родителях, опять же с почтением и кротостью. И то и другое по нынешним временам — достоинства редкие.

Все могло быть. Но не было, не случилось. Все будет вопреки тому, все будет так, как хочет Вера. Она решила отплатить папе той же монетой. Трогательная ситуация. Антипод и эталон в одном лице. Где ты там есть, Шапилов-младший, не икается ли тебе? Теперь в лице тестя я обретаю семейного биографа. В доме Бельчевских обо мне будут знать если не всё, то, во всяком случае, много больше, чем в том доме, откуда я родом, где вырос, откуда бежал с радостью, опьяненный терпким дыханием будущей независимости, и куда возвращался с не меньшей радостью, покидая разбитую ладью неудавшейся семейной жизни.

Тесть уходит на пенсию. У него будет достаточно времени. Очень скоро моя жена, переполненная информацией о моей личной жизни, станет требовать опровержения фактов, добытых кропотливым трудом неутомимого изыскателя. Мои мысли устремлялись еще дальше. И тогда, с какой-то обреченной страстностью, я делал последнюю попытку убедить:

— Доверься мне, тесть будет нашим союзником, я берусь влюбить его в себя.

И тотчас лицо ее становилось замкнутым, напряженным, и гримаса нетерпения застывает на губах:

— Нет! Не надо! Не хочу!

Как часто мы терпим поражения, даже не догадываясь о том, что мы их терпим.

ГЛАВА VI

Я уже был женат однажды. Самое время рассказать об этом примечательном факте моей биографии. Мне чужды люди, которые после очередной неудачи с маниакальной настойчивостью поносят семейную жизнь, размахивают жупелом мужской свободы, старательно пряча при этом лоснящиеся манжеты несвежей рубашки.

От первой жены я ушел сам. Однажды проснулся и понял — пора. Мне все время казалось, что я приглашен на роль витрины или на роль чучела медведя при входе. Меня так страстно афишировали, так настойчиво выталкивали вперед для знакомства, с такой очаровательной игривостью намекали на мои мужские достоинства, не стесняясь моего присутствия, что я стал чувствовать себя товаром, который добротен, хорош на вид, но куплен по случаю и за бесценок. И теперь вот кто-то, раздосадованный неприсутственным торгом, задним числом желает оповестить всех о значительной и удачной сделке.

Терзаясь сомнениями, я вдруг прозрел. Если я товар, рассуждал я, то ценой за такой товар должна быть только моя жена. А если товар приобретен за бесценок, то следует разобраться, почему моя жена, приметная внешне, умеющая устроить быт, не чуждая модным веяниям образованного общества, так незаслуженно остается в тени, а точнее, так осознанно, соизмеряясь с собственным желанием, отодвигается в тень?

Мы встретились на юге. Банальный пляжный роман, наполненный духотой южных вечеров, морскими прогулками на юрких катерах, хождением в горы и, наконец, танцами. Ох уж эти танцы в ведомственных санаториях, где появление одинокой женщины — событие. Особый аромат юга придавал нашим отношениям непривычную скоротечность.

Мы легко познакомились и так же легко прошли все следующие стадии, которым положено случиться после знакомства. Вместо возвращения в Москву я бухнул начальству телеграмму, попросил три дня за свой счет и ринулся к ней в Кишинев, поехал показывать себя.

Много позже, в свой следующий приезд в Кишинев, я уже научился и видеть, и слышать, и слушать. А тогда я был влюблен, счастлив и конечно же слеп.

В год замужества моей первой жене было двадцать четыре. Тот самый возраст, когда все вовремя: любить, становиться матерью, создавать семью и даже разводиться.

Я не оговорился. Даже разводиться. Еще есть время, силы, чтобы начать все сначала. В тридцать и после тридцати для женщины все сложнее.

Итак, ей было двадцать четыре. Мой возраст тоже имеет значение. Идеальная разница в годах — я был старше на пять лет.

Этой женитьбой мои отношения с женщинами не начинались с чистого листа, однако впервые они обретали такую неподдельную серьезность, ибо предполагали будущее.

Ощущения были самыми разными. Прежде всего, ощущение предопределенности, неслучайности нашей встречи. Чувственный голод, какая-то одурманивающая страсть захватили нас. Мы отрывали от нашего общения крупицы, редкие часы на сон. И страдали не от отсутствия сна, скорее, от необходимости отдавать этому сну время, заверстанное и расписанное как время нашей любви. Была еще одна странность — навязчивая потребность в словесном подтверждении собственных чувств.

— Ты меня любишь? Нет, ты скажи, любишь или нет? Почему ты морщишься? Тебе неприятен мой вопрос?

— Какая необходимость все время повторять одно и то же?

— Я устроена иначе. Это как музыка, с которой сживаешься и которая должна звучать вечно.

— Ну, хорошо, я тебя люблю.

— Повтори еще раз. То же самое, только без ну.

— Это уже каприз. Я не давал повода мне не верить.

— Повода?

У нее был роскошный смех — этакая бисерная трель на мелком выдохе.

— Для этого нужно время, у тебя его просто не было. И мой каприз вовсе не каприз. Хочу иметь гарантии счастливых воспоминаний. Было время, скажу я, когда он, то есть ты, говорил о своей любви ко мне каждый час.

— Свидетельствую: такое время было.

— Было? — она заглядывала мне в лицо. Ее тревожный взгляд буквально шарил по моему лицу, — Почему было? Я сжимал ее руки, целовал кончики пальцев:

— Ты вкладываешь в мои слова иной смысл и судишь обо мне, исходя из этого, не моего, смысла моих слов.

Ты меня любишь? Вопрос, не знающий усталости. Сколько искренних и ложных откровений породил он. Врата, через которые проходит всякий.

Конечно же нам не давал покоя разум высших сил, который помимо нас и за нас высчитал время, обозначил место и из разных точек вселенной выхватил две души и толкнул их навстречу друг к другу. И этими душами оказались ее и моя душа. И этой плотью оказалась ее и моя плоть.

Конечно же мы томились домыслами, изобретались тысячи причин, которые могли помешать, а то и совсем разрушить. Если бы не горящая путевка. Если бы не сломавшийся автобус, где мы увидели друг друга и незначаще улыбнулись друг другу. Если бы не дождь, а дождь шел, и море было забуревшим и пенисто-взлохмаченным. И никому не желалось идти на берег. И если бы она уступила этому нежеланию. И если бы этому же нежеланию уступил я… И если бы силы сопутствующие оказались силами противодействующими. Если бы, если бы, если бы. Что тогда?

За месяц мы сумели распланировать нашу совместную жизнь на ближайшие десять лет. Врожденная аккуратность. Еще одна черта из арсенала достоинств моей первой жены. Это сейчас в моих словах сарказм, а тогда, тогда только восторженность и обожание.

В этом не было никакой скрытой преднамеренности. Я был влюблен, и моя восторженность была единственным толкованием той части мира, где жила, разговаривала, двигалась, смеялась моя будущая жена.

Она прелесть, она создана для семьи, она мудра, ей присущ такт, она хороша собой. И все это не просто так. Есть история, есть предыстория. Все качества от бога, с молоком матери, родовой код.

Она любила размышлять, фантазировать вслух. Сначала идеи высказывались как бы на всякий случай, имели абстрактное толкование, излучали дух необязательности и романтизма. Они витали в воздухе. Жена не единожды возвращалась к ним так же необязательно, между прочим, словно бы желая проверить — помним ли? Как правило — помнили. Скорее всего, именно тогда идеи обретали статус общности. После чего идея получала порядковый номер, записывалась в синюю тетрадь и становилась не только фактом жизненных планов, но и единицей, исчислением бытия.

Отныне и навсегда: «Ты помнишь, мы договаривались?»

Не все, конечно, но многие из этих идей доживали до светлого мига своего воплощения. Это был удивительный брак. Впрочем, монополия на удивительность лишена основания. Всякий брак удивителен по-своему. Уже поженились, уже и ссорились, однако понять разумом, привыкнуть к тому, что теперь моя и ее жизнь называется совместной жизнью, не могли. Я, будто оглушенный этой внезапной влюбленностью, еще по инерции открывал в моей первой жене, как понял позже, несуществующие достоинства. Возможно, эта неудовлетворенная потребность открывать подтолкнула меня еще к одному самому важному постижению.

Я высчитал тайну. Вернее будет сказать, я умозрительно определил — такая тайна есть. Существуют обстоятельства в жизни моей жены, которые от меня скрыты и скрыты умышленно.

До нашего знакомства моя жена жила в Кишиневе. Радость, с какой ее родители приняли весть о замужестве дочери, была мне приятна. Чисто житейски я готовил себя к непростым отношениям с родителями жены. Любимая дочь выходит замуж — уже событие. А тут еще и в Москву. Такие обстоятельства непросто принять и уж тем более смириться с ними.

«Отчего они так радуются? — думал я. — Они же меня совсем не знают».

Но родители радовались, радовалась моя первая жена, и я, захваченный этим пенистым потоком всеобщей радости и оглушенный им, понесся в мир невиданного и загадочного.

Это уже потом я стал кропотливо доискиваться до сути и даже очевидное ставить под сомнение. А пока меня несло, и я был рад этому безостановочному и необременительному движению.

Первые два года нашей совместной жизни походили на повторение пройденного. Я понимал, что это обманчивое ощущение, но понимание не исключало самого ощущения, скорее, усиливало его.

Все оказалось предсказуемым. Даже ссора не удивляла жену. Она непременно говорила: «Я ждала этого конфликта. Если хочешь, он даже необходим. Теперь-то ты убедился, что экспромт в любви не так безобиден». Новые расходы — она была прирожденной хозяйкой. Мне завидовали. К нам зачастили гости. Непременно к обеду. Непременно в субботу.

Ком семейного счастья рос на глазах. Программа бытия и быта, рожденная в атмосфере пляжной идиллии, обрастала новыми идеями. Что-то зачеркивалось (смущали масштабы), что-то еще до воплощения устаревало и представлялось ненужным. Все эти мифические построения требовали своих глаголов: купить, достать, пробить, устроить.

Слова моего бывшего друга Коли Морташова в этом случае будут очень уместны: «Быт эволюционизировал». Быт имел свою линию поведения. В наши души стучался главный вопрос этого самого бытия — дети.

Если бы потребовалось дать краткое определение тому первому браку, сохранив ощущение достоверности для самого себя, я бы назвал его вязким. Так бы и сказал: «Вязкая жизнь». Достаточно странное определение для жизни, но что делать. Я же говорил — важна достоверность.

Жизнь, которая до сих пор считалась неустроенной (согласитесь, женитьба почти в тридцать лет — достаточное свидетельство тому), эта самая жизнь преобразилась и стала складываться с поразительной быстротой. Меня буквально обволакивало со всех сторон: мои желания и нежелания предугадывались с одинаковой прозорливостью, я чувствовал, как погружаюсь в незнакомое состояние абсолютной благодатности.

«Полно, — думал я, — да может ли быть такое?»

Все-все привычное доныне толковалось иначе. Я растерялся. Скорее всего, мне не хватало навыка. Я был уверен: обман существует, но где? В той ли предшествующей жизни, что была до того, в которой все казалось сложившимся, привычным, имело точное определение: я из невезучих, у меня скверный характер, женщинам со мной тяжело. Или здесь, сейчас, вокруг меня? Вся эта устроенность, прилаженность и есть главный обман? И мне лишь остается понять, во имя чего, зачем он существует?

Все хорошо только тогда, когда что-то плохо. Итак, моя неузнаваемо изменившаяся, устроенная личная жизнь, где поведение становится ритуалом: привыкаешь к словам, фразам, жестам; где роли расписаны заранее, как места за обеденным столом; где даже гости готовы подсказать, потому как в предыдущую субботу и в ту, что была до нее, дышалось и говорилось через два такта, а не через три, как вы изволили сбиться сейчас, чудо умиротворенного бытия — моя семейная жизнь сомкнулась над моей головой и растворила меня.

Она. Ну здравствуй! — Поцелуй в шею. — Как ты там? — Легкое движение руки — взъерошены волосы.

Я. Ничего нового. Сумасшествие, неразбериха. Устал.

Она. Сейчас мы тебя умоем. Сейчас мы тебя обласкаем. Сейчас мы тебя накормим.

Выхвачены из ящика шлепанцы, брошено на распорку полотенце. Кухня позвякивает, излучает бодрый аромат.

Она. Закрой глаза, у меня сюрприз.

Я. Что еще там?

Иду с закрытыми глазами. Натыкаюсь на какой-то предмет, морщусь от боли.

Я. Ей-богу, к чему эти игры?

Она. Открой глаза, цветок моей души. Да снизойдет на тебя благодушие и покой.

Нога заброшена на ногу, халат умопомрачительного рисунка: тореадор и раненый бык. Это все я уже видел. Халат — сюрприз прошлой недели. Ах вот оно что — кресло-качалка.

Она. Ты рад?

Улыбаюсь через силу.

Я. Мы залезаем в долги. Мы живем не по средствам.

Она зажимает уши. Протест, обида — все сразу.

Она. Вот, пожалуйста! — Из стола извлекается семейный гроссбух или что-то в этом роде. Мне зачитываются вслух мои собственные желания, высказанные два года назад.

Не станешь же объяснять ей, что то были лишь фантазии, не обремененные ответственностью, что слова, сказанные до женитьбы, — это позывные из другого мира. Не станешь же ей объяснять, что мои собственные траты никак не учтены в этом теперь уже ненавистном мне фолианте, который когда-то казался прелестной выдумкой маленькой хозяйки. Не станешь же объяснять, что всякий раз я собираюсь сказать ей и про наши долги, у которых есть два скверных свойства — они растут, и их надо возвращать. Еще что-то про неуемность наших желаний. Они были так естественны в пору, когда нас ничего не связывало, сами мечты представлялись дерзновенными и необременительными, ибо где-то в душе мы были уверены — их не придется воплощать. И только ложная стыдливость удерживала меня. Я боялся показаться скупым, расчетливым. И что еще хуже — услышать упрек.

Я сдерживал себя, я терпел. Мои друзья подсмеивались над склонностью моей жены к маленькому мотовству, успокаивали меня, ссылаясь на своих жен, грехи которых — истинное бедствие. А что касается меня, моей жены, то я — счастливчик и только моя привередливость не позволяет мне понять и оценить обрушившегося на меня счастья.

Вот так мы и жили. Дом наполнялся вещами. Я изворачивался, перезанимал деньги, чтобы поддерживать респектабельный вид дома, в котором все свидетельствует об устойчивом достатке. Потом я частенько вспоминал дни своего огнедышащего романа, задаваясь безответным вопросом, о чем я думал, какими чувствами жил, если сумел наплодить такое количество несуразных фантазий, от которых страдал еще больше трех лет, будучи женатым человеком. Мои желания, как правило, возникавшие экспромтом, хотя и считались незаконными и казались, в общем-то, мелочью, данью повседневному: цветы, духи, ресторан, билеты в театр, книги, — были, однако, приметами моей независимости. Маленьким бунтом против незыблемости и фундаментальности. В устах жены эти два эпитета обретали зловещее звучание. Быт довлел, матерел, становился объемнее. К нему уже нельзя было проявлять безразличие.

«То, что дорого стоит, — рассуждала жена, — и принадлежит тебе, тем особенно дорожишь и боишься потерять. В этом доме вещи — мои союзники. Ты к ним привыкаешь, с ними сживаешься — значит, ты прирастаешь к дому. Значит, и ко мне тоже. Я хочу, чтобы этот дом слился со мной. И меня уже никогда нельзя было бы вычленить из него».

Моя первая жена не страдала излишней застенчивостью. Рационализм был ее врожденным качеством. По нашим временам это не так уж плохо. Жена знала, чего она хочет, и желала исключить любые случайности. Я должен принадлежать ей. Так однажды ее собственный разум определил задачу. И с той минуты любой шаг, жест, поступок преследовал однажды обозначенную и теперь уже неизменную цель: если даже разладится, если даже разлюбится, то вещи, обладать которыми для меня и привычно и престижно, подадут свой голос. Голос за незыблемость, за фундаментальность. Да здравствует статус-кво!

Подобные разоблачения моей несостоявшейся сути происходили каждый день. Тут был важен тон.

Они не были похожи на ссору или разлад. Нескончаемый словесный поток, некий антураж дня, вперемежку с поцелуями, с заверениями в любви. Милая болтовня, к которой привыкаешь и в которую со временем начинаешь верить.

У меня портилось настроение, я чувствовал какое-то непоборимое отчаяние, искал немедленной встречи с друзьями. И там, не сдерживая себя, выплескивался до основания. Смешливость друзей, этакая дурашливость, подтрунивание надо мной.

— Что тебе ее слова, — выговаривали мне друзья, их лица буквально сочились улыбкой, — ты вытащил счастливый билет. Она заботится о тебе. Не гневи бога — живи.

Во всех разговорах, пересудах я проходил как капризный счастливчик, моя жена — как предмет всеобщей зависти. Друзья не скупились на похвалу. Мои же собственные излияния в их кругу по поводу неблагополучности личной жизни уподобились примете, по которой можно отличить меня, не увидев лица, не различив голоса, достаточно пересказать две-три фразы, и уже любой скажет непременно — Игорь Строков, его текст.

Когда человек находится на перепутье, чаще всего самые малозначительные детали предопределяют его конечный выбор.

Я хорошо помню это утро. Шел дождь. Холодный дождь последних дней октября. Капли, стекавшие по запотевшему стеклу, были так похожи на слезы, что невольная грусть обволакивала душу и ты сам себе казался обделенным. В такие минуты человек способен думать только о совершенных ошибках, о несложившейся жизни. Решения, принимаемые в такую минуту, явственно обделены радостью. Ибо печаль, пребывающая во всем облике озябшей природы, сливается с твоей собственной печалью. И даже одной этой причины достаточно, чтобы тоску, что сочится сквозь серую мглу и дождь, счесть нескончаемой.

Я был подготовлен к своему решению. Меня уже более трех месяцев терзали анонимные телефонные звонки. Поначалу они показались мне несуразностью, придуманной чертовщиной, но затем, по мере их повторения, мое отношение к этим вкрадчивым телефонным разговорам менялось. Я точно различал два голоса, которые хотя и старательно видоизменялись, но в этом своем усердии и благодаря ему были отличимы.

Всякий раз сообщалось что-то дотоле мне неизвестное из жизни моей жены. Назывались имена. Мне предлагалось повторить эти имена вслух, оказавшись наедине с женой, и проследить за впечатлением, какое они произведут на нее. Мне старательно разъясняли поступки моей жены, при этом проявлялась удивительная осведомленность о ее характере, привычках.

Я не знал, как себя вести. В моем поведении было много опрометчивого. Я бросал трубку, отключал телефон, грозил милицией. Мой тайный абонент оставался безучастным к моим угрозам. Стоило мне включить телефон снова, как спустя час или два раздавался звонок. Была еще одна особенность в этом преследовании. Ни разу (а телефонные звонки случались достаточно часто) самочинные правдолюбцы не наткнулись на мою жену. Я мог позавидовать их интуиции.

Не знаю, чего добивались эти люди, но как-то стихийно слились воедино мое собственное неудовлетворение семейной жизнью и эти вот ужасные телефонные разговоры. Я был в отчаянии. Тупик, бессмысленное блуждание по замкнутому кругу.

Как поступить? С кем посоветоваться? Я понимал, что это не тот случай, когда можно нагрянуть к кому-то из своих знакомых и заставить его выслушивать мой исповедальный бред. Ради чего? Чтобы еще раз оказаться поднятым на смех? Никто же не поверит, что такие звонки были на самом деле. Они с полной серьезностью станут уверять меня, что мне показалось, что я их допридумал, что я страдаю женской мнительностью. Нет, я не осуждаю их. Их терзали собственные семейные неурядицы, им доставало своей неустроенности. Но они терпеливо сносили все это, будучи убеждены, что их случай не самый досадный, многим живется хуже. И тут вдруг опять я, говорящий обо всем сразу так, словно бы все сразу было не тем, чем должно быть. Чего ты хочешь, скажи? — вопрошал рассеянный взгляд моих знакомых. Мы поймем тебя и будем сочувствовать. Но в чем?

Действительно, в чем?

Пожалуй, только один человек вел себя не так, как остальные: был терпелив, давал мне выговориться и принимал мои сомнения с той мерой серьезности, которая предполагает понимание. Этим человеком был Коля Морташов. Мы числились в одном отделе, он как экономист-географ, я как чистопородный эколог: лес, гидроресурсы, почвоведение, биосфера. Несколько исследований провели вместе, а затем в соавторстве подготовили для печати ряд статей. Однако не это единство творческих интересов сблизило нас. Были и другие сотрудники, с кем я кооперировался для проведения каких-либо исследований, однако мы так и остались лишь коллегами, и подобный ранг отношений нас вполне устраивал. С Колей Морташовым все обстояло иначе. И дело здесь не в творческой совместимости. Моя ранимость, мое смятение были тому виной. Я был благодарен Морташову за его терпение. Он ни разу не подыграл остальным, не высмеял меня, хотя неосмысленность моих метаний, скоропостижность отречений, мои комплексы, наконец, давали достаточный повод и для иронии и для раздражения.

Мы были почти сверстниками, однако Морташов всегда казался мне старше, опытнее меня. И я безоговорочно принимал его старшинство.

Потом это распространилось и на наше научное сотрудничество. Он всегда был первым номером, а я вторым. Иногда мое тщеславие взбрыкивало, и тогда я успокаивал себя ссылкой на алфавит, по законам которого наши фамилии должны стоять именно в таком порядке: сначала Морташов, а затем Строков.

При наших встречах обычно говорил я, он слушал, не сводил с меня своего задумчивого взгляда, который никогда не смущал меня, наоборот, успокаивал и даже вдохновлял. Время от времени Морташов вздыхал, выдавая этими вздохами свое сочувствие мучившей меня боли. При этом он слегка покачивал головой, получалось, что он подбадривает меня и соглашается со мной. А затем с какой-то всепроникающей интонацией произносил те единственные необходимые фразы, которые надо было произнести.

«Я тебя понимаю, — говорил Морташов. — Как я тебя понимаю». И это были не пустые слова, что обычно произносятся как обязательная дань сочувствию. И не только они делали наши беседы столь необходимыми для меня.

Он давал мне советы: предостерегал от поспешных решений, призывал быть терпимее.

«Что тебе до их шуток, их скоморошества, — говорил он, имея в виду подтрунивающих надо мной сослуживцев. — Они завидуют тебе. Ты хоть страдаешь. А что любовь без страдания? Кооперация на материальной основе — только и всего. Ты бунтуешь — это и есть жизнь. А они живут, как траву жуют». И о моей жене он говорил участливо. Я даже терялся от этих слов. Он говорил, что несчастье быть непонятым — одинаковое несчастье для обоих. «Она страдает, — говорил он. — Просто это другой стереотип терзаний, неведомый тебе. Надо уважать чужой образ мыслей и чувствований». Я ему верил. Но даже ему, даже ему я не решился бы рассказать об этих жутких телефонных звонках. От одной мысли, что мне придется повторять содержание этих разговоров, меня брала оторопь.

Как, впрочем, и разговор с женой мне представлялся сомнительной затеей. Не стану же я ей пересказывать суть этих гнусных измышлений, требовать объяснений на этот счет. Или же поступить иначе: оставить все как есть, перетерпеть, перемолчать это нашествие зла? Внешне самый простой путь — всегда путь, насыщенный неучтенными сложностями. Молчать проще, тут, как говорится, игра без посторонних: один на один с тайной. Весь вопрос в том, сумеешь ли ты превозмочь тайну, сумеешь ли ты молчать. И первый и второй — это пути крайностей. Либо — либо. Значит, существует серединное решение. А если не рассказывать, и не молчать, а как бы случайно, впопыхах назвать несколько имен.

Останется жена безучастной, или вспылит, или покраснеет, или…

Мои поступки удачно продумывались в первой части, то есть реально представлялось именно то, что делаю я. Но это могло быть лишь полуответом на вопрос. Неизмеримо более важной следовало считать реакцию жены и те мои следующие действия, слова, которые должны стать ответом на ее реакцию. А если возмущение? А если слезы? А если отрицание? А если признание?

Боязнь столкнуться с непреодолимым, непосильным моему чувственному сознанию заставляла меня остановить выбор на молчании. Мне казалось, что, выбирая молчание, я лишаю своего соперника перспективы конфликта, на которую он конечно же рассчитывает. Но не только это побуждало меня поступать именно так. Мне подумалось, что, оставаясь непоколебимым в своей уверенности, я охраняю душевный покой жены, нахожу применение своим чувствам, своей любви, которую, как мне казалось, я испытывал к ней. По крайней мере, в те летние месяцы, когда, имея все возможности перевернуть страницу и оборвать вспыхнувший роман на полуслове, полудвижении, оставив себе прелесть томления и воспоминаний о милом летнем приключении, я совершил безумие: ринулся в Кишинев, где обрушился на оторопевших родителей, буквально оглушив их вестью о нашем желании стать мужем и женой. Сейчас, пребывая в другом времени и отдалившись от событий на несколько лет, я не скажу точно, только ли этими возвышенными побуждениями освещались мои поступки в ту пору.

Что же все-таки произошло? Какой голос поднял меня однажды с постели и сказал: «Пора»? Почему я подчинился этому голосу? Был внутренний протест. Меня раздражало неубывающее желание моей жены научить меня жить.

Я слишком восторжен, слишком доверчив. У меня гусарские замашки. Я инфантилен, я — порождение благополучия, хоть самого благополучия нет. Надо прибивать гвозди, белить потолки, стоять в очередях, покупать, договариваться. Для меня все это теоретическая сфера, существующая помимо меня, вне меня. На эту тему жена могла рассуждать часами. Она не ругалась. Она ласково назидала. От меня ничего не требовалось. Только быть послушным и приносить деньги в дом.

ГЛАВА VII

Декабрь в тот год был несуразен, какое-то погодное сумасшествие. Сначала стужа, потом — удручающие оттепели. Город в который уже раз освободился от снега и сразу стал неприглядно-серым и захламленным. Потом неожиданно ударили бесснежные морозы.

Желтое зимнее солнце еще не грело. Ветер нес по улицам холодную колкую пыль и обрывки мусора. И только под Новый год начались такие же оголтелые, как и оттепель, вьюжные снегопады. Настроение было под стать погоде. Зима пошла по второму кругу.

Видимо, жена что-то почувствовала, иначе объяснить ее слова я не могу.

— А у нас, между прочим, юбилей, — объявила жена, соединив в одной фразе и неожиданность информации, и раздосадованность по поводу моей забывчивости.

— Юбилей? — я не мог скрыть своего удивления.

— Да, да, юбилей, — подтвердила жена. — Три года, как я стала москвичкой.

Отгуляли немноголюдно, но с обильным столом.

Проводили гостей и, возможно, впервые с такой настойчивостью я заговорил о детях. Тема детей не исключалась из наших разговоров и прежде, просто на этот раз разговор имел иную тональность. Я хотел детей и где-то внутренне был уверен: появятся дети, и все образуется, восстановится мое душевное равновесие, появится та самая терпимость, к которой призывал меня Морташов. Возможно, я не стану счастливее, но я сочту свою жизнь устроенной, а это уже кое-что. Так я думал, и с этим настроением мне стоило бы начать разговор, но на глаза мне попался ненавистный гроссбух, и меня взорвало.

Это упитанное, похожее на семейный альбом, убранное в сафьяновый переплет сооружение было слишком приметным и выглядело вызывающе.

Раньше я его никогда не читал. И не случись оказии, вряд ли прочел бы и сейчас. Семейный календарь жил своей жизнью. Последняя запись была датирована вчерашним днем. Жена не утруждала себя стилистикой. В основном — констатация расходов и скупой комментарий к ним. На странице двадцать шестой (календарь был тщательно пронумерован до двухсотой страницы) я увидел примитивный рисунок солнца. Чуть ниже значилась надпись — год четвертый.

Впрочем, дело не в рисунке и даже не в календаре. Год четвертый в изложении жены имел двадцать шесть основных позиций. На одиннадцатом месте стояло слово «дети». В скобках смысл слова расшифровывался: лучше, если это будет девочка. Под десятым порядковым номером значилась покупка холодильника. Старый жену не устраивал.

Объяснение получилось крикливым, несуразным.

— Пойми! — орал я. — Дети — плод любви, материализированная человеческая страсть! Эти вещи кощунственно планировать!

Жена оставалась невозмутимой к моим словам:

— Что тебя не устраивает, не понимаю? То, что я записала детей в один перечень с холодильником? Разве не понятно? В семье появится третий человек, старый холодильник нам будет мал. У него же крошечная морозилка.

Назревала ссора, жена в таких ситуациях чувствовала себя уверенней.

Во мне еще все будоражилось, бушевало, я сбивчиво бормотал что-то о высшем назначении человека, об энергии, которая остается после нас. Грозился взорвать это ложное благополучие, разнести его вдребезги, где сам я не более чем еще одна вещь, пусть главная, пусть дорогая, но все-таки вещь. Вещь-символ, за которой надо следить, держать в чистоте.

— И которую надо одевать, — вдруг сказала жена и, никак не согласуясь с разговором, погрозила мне пальцем. — У меня для тебя сюрприз. Закрой глаза.

Эти слова доконали меня. Я понял: происходящее жену не интересует, и ей безразлично, вписывается эта нелепая фраза про сюрприз в наш разговор или не вписывается.

— Нет уж, извини. Я намерен выговориться. И прекрати мне затыкать рот дорогими тряпками! — Я еще хорохорился, продолжал возмущаться, однако нутром уже понимал, что и этот мой бунт окончится ничем.

— Выговоришься, выговоришься, — уступала жена. — Разве я возражаю? Ты прав.

Я не замечаю, как жена оказывается сзади меня и на мои плечи набрасывается новенький кожаный пиджак.

Удивительно, но почему-то в момент именно этого разговора я оказываюсь напротив настенного зеркала. Я вижу свое отражение, я успеваю заметить, как ладен пиджак, как он ловко на мне сидит, даже в таком вот небрежно наброшенном виде. У меня не поднимается рука сорвать его с плеч, швырнуть на пол. Пиджак испанский, эмблема фирмы бросается в глаза. Это ж надо ухитриться достать такую вещь!

Правильно говорят, что хорошие вещи преображают человека. Я делаю пол-оборота вбок. Надеваю пиджак как полагается. Пиджак терпкого коричневого цвета. Мои брюки здесь ни при чем. Нужны коричневые в полоску, плюс кремовая рубашка, плюс ботинки на завышенном каблуке. Мысленно я легко дополняю недостающие вещи. Я себе нравлюсь.

— Ладно, — говорю я не то с сожалением, не то хочу передать усталость, которую испытываю от этих бесполезных разговоров. — Возьми свой пиджак.

Она не оборачивается:

— Не понравился?

Излюбленная уловка. Знает прекрасно, что такая вещь не может не понравиться, но спросить должна.

— Ну при чем здесь понравилось, не понравилось. — И в это «при чем» я вкладываю все раздражение, которое хоть и утратило свой запал, однако осталось неким безадресатным бунтом, направленным одинаково и на мое недовольство собственной бесхарактерностью, и на эту дурацкую книгу, прозванную семейным календарем, и на отсутствующие брюки, без которых носить этот роскошный пиджак никак нельзя.

Ее руки на моих плечах. Я спиной чувствую, как вздрагивает, как прижимается ко мне ее жаркое, сильное тело, которому если и дано что от бога, так это рожать и продолжать род.

— Ты у меня красивый, мужественный.

Ее рука проскальзывает под расстегнутый ворот моей рубашки. Я ежусь от внезапного прикосновения, чувствую, как напрягаются, наливаются упругостью мои мышцы. И она угадывает эту упругость и кончиками пальцев на ощупь гладит насторожившееся тело. Вот так всегда — бунт переносится на следующий раз.

Чем бы все кончилось, кто знает, не решись я выскочить из этого поезда, несущегося и несущего нас, согласно замыслу моей первой жены, в мир грез и райских кущ.

Мы обращаемся к воспоминаниям, когда прошлое оказывается значительнее настоящего. И тогда нам непременно хочется пережить, перечувствовать свои победы. Конфликт с моей первой женой был следствием невостребованности моих собственных чувств. Они все время оставлялись про запас. Чувства сходны по своей природе со всем живым, что окружает нас. Зерно, не брошенное в землю много лет, уже не способно взойти и продолжать жизнь. Чувства тоже утрачивают всхожесть. И разум, самый дерзкий и яркий, способен восполнить только разум, но никогда, никогда не даст урожая на ниве чувств.

Итак, я предпочел крайность, я молчал. Внешне в наших отношениях ничего не изменилось. Не стану скрывать: эта внешняя неизменчивость стоила немалых усилий. Разлад был внутри. Я понимал — идет разрушение, идет безостановочно. Настанет момент, когда пространство, замкнутая сфера души, именуемая «наши отношения», выгорит и ее надо будет извлечь из себя как израсходованную капсулу жизни. А пока там идет разрушение, процесс. Это разрушение плодоносит. Меняется мой характер, я обретаю несвойственные мне черты. И с утверждением моих знакомых я обязан согласиться — я мнителен. Они не знают всего — я еще и завистлив. Параллельно с той жизнью, в которой находился я: жил, работал, терпел неудачи, обретал радости, — существовала другая жизнь, другие взаимоотношения, рожденные моим воображением, моей мнительностью. Выдумывалась целая жизнь: мимолетная встреча, затем история отношений, цепь поступков. Частности перестали существовать как частности; каждая из них лишь дополняла общую, уже сложившуюся в сознании картину: «Нет дома, странно. На той неделе, в этот же день я точно так же дожидался ее в пустой квартире. Заехала в больницу к подруге, странно. Когда подруга была здорова, они, по-моему, не баловали друг друга встречами». И даже телефонный разговор, случись он в моем присутствии, заставлял меня нервно ходить по комнате, останавливаться у дверей, чтобы лучше слышать, о чем и с кем разговаривает жена. И о детях, о моих неродившихся и незачатых детях, я думал как о следствии чего-то непонятого мной, скрытого от меня. И многие истории из ее кишиневского прошлого уже не казались столь вымышленными и нереальными.

Я молчал, сохраняя видимость неизменности наших отношений. И если объяснялся, разуверял, доказывал, то только в воображенном, придуманном мной мире. Выстраивалась цепь событий, цепь знакомств. Я выбирал между ними наиболее подходящие для моей жены. Оказавшись в гостях, я мысленно выделял наиболее заметных хлыщеватых мужчин и тут же адресовал их своей жене. Я дополнял эти картины той вкрадчивой информацией, которой досаждали мне в нескончаемых телефонных разговорах. И через призму этой информации я разглядывал мир: домысливал, досочинял жестокую историю неверности моей жены.

А может быть, я уже принял то главное решение, согласуясь с которым и произнес бескомпромиссную фразу, уместившуюся в одном слове: «Пора!» И мне просто нужна была реабилитация моей жестокости, какой-то моральный взнос, который я делаю в ответ на заботу обо мне. Ведь кто-то же когда-нибудь спросит меня: а чем ответил ты? И вот тогда я изольюсь в своем страдании и расскажу о том, сколько мне пришлось услышать, как постоянно унижалось мое мужское достоинство, как я терпел и отметал как невозможное, как клевету слова о сомнительном моральном облике своей жены.

А может быть, мне попросту нужен был повод и я ухватился, нет, вцепился в представившуюся мне возможность? В таком случае молчание имело свои очевидные преимущества, оно раззадоривало моих преследователей, заставляло их наслаивать информацию, я узнавал достаточно, чтобы в решительный момент мой иск был весомее и мрачная тяжесть моих обвинений обрушилась на наши отношения.

Я оказался в точке пересечения двух стилей отношений. Мне нравилась забота обо мне. Частое упоминание, что я для нее как ребенок, за которым надо следить, который капризен и разборчив и которого ей вечно хочется прижать к своей груди и окутать материнским теплом. И о детях, О детях она говорила, как бы ссылаясь на мое присутствие в этом мире, на мою неприспособленность к практической жизни.

— Что ж дети, — говорила она. — Пусть дети, но как ты смиришься с их конкуренцией? Сегодня я отдаю свою любовь только тебе, завтра я ее вынуждена буду разделить между тобой и…

Мужчинам нравится, когда о них заботятся, как о детях, но им претит, когда их считают детьми.

Я дал свое согласие на такое толкование жизни. Я просто не знал, что человеческому общению противопоказана однажды выбранная и неизменная впредь формула отношений. Там посмотрим, думал я, а пока удобно, уютно, спокойно.

Сначала мой инфантилизм был придуман ею. Этому есть объяснение. Женщина, не уверенная в своих силах, но страстно желающая казаться сильной, легче утверждается рядом со слабым.

Придуманный инфантилизм был по-своему удобен и для меня. Он выводил меня за круг житейских забот, в которых я был несведущ. В этом мире торжествовала жена. Тогда же незримо возник вопрос: если есть мир, где торжествует жена, то должен существовать и другой мир, где торжествую я. Предположительно таким миром был мир моего дела, мир охотника, который добывал пищу и сваливал ее у дымящегося очага. Но этот мир имел один изъян. В нем отсутствовала моя жена. Мир, где я властвовал, был ей неведом. В ее же мире я имел одну постоянную роль, роль взрослого ребенка.

Удивительно, с какой органичностью эти подпольные телефонные разговоры вписались в ткань моих рассуждений. Образ взрослого ребенка, не устроенного в обыденной жизни и неприспособленного к ней, настолько стал привычен и очевиден для моей жены, рассуждал я, что она сочла возможным, ориентируясь на непосредственность и наивность мироощущений взрослого ребенка, устраивать свою сугубо взрослую жизнь. В один из этих дней, не застав своей жены дома, изнуренный страстью домысливать ее времяпровождение, как и общество, в котором это время будет протекать, я собрал необходимые вещи, они уместились в двух чемоданах, к чему-то я все-таки привык. Выдернул чистый лист из блокнота и, не очень вдумываясь, наскоро написал с десяток неконкретных фраз, мало что объясняющих, скорее, передающих мое состояние.

«Пора, — писал я. — Мы вырастаем из детской одежды. И даже взрослое одеяние спустя год — два нам становится не в пору. Ничему не верю. Но слова сказаны и повторяются многократно. Ничего не хочу знать: ни о кишиневских приключениях и, уж тем более, не желаю стать героем приключений московских».

* * *

Она разыскивала меня, добивалась встречи со мной через подставных лиц, вызывала меня к телефону.

— Объясни! — кричала она в трубку. — Мы никогда не ссорились. В чем дело?

А я успокаивал, прикрывал трубку рукой, мне не хотелось, чтобы мои сослуживцы слышали наш разговор.

— Пора, — бормотал я. — Выработан лимит чувств. Я не хочу отбирать у тебя власть. Властвуй. Тем более что я сам отдал эту власть в твои руки. Выбери себе других подданных. Все будет хорошо. Я уверен, у тебя получится.

— Ну что ты, ей-богу. — Она на грани, она сейчас заплачет. — Я люблю тебя. Должна же быть какая-то причина? Мне все время кажется, ты разыгрываешь меня. Ну скажи, разыграл, да? Разыграл?!

Я что-то объясняю про телефонные разговоры. Полунамеки, полукивки. Она молчит, слушает. Затем спохватывается, начинает что-то выспрашивать, довыяснять.

— Почему ты мне не говорил об этом раньше? Ложь, сплетни, навет. Ты не вправе меня судить позавчерашним днем, ты не требовал от меня исповеди. Да и зачем? Жизнь не началась нашими с тобой отношениями. Она в них только продолжилась. Кто у тебя был до меня? Какое мне дело! Отжито, зачеркнуто. Прошлое, прожитое время.

Нет, она не оправдывалась. Сказано достаточно ясно. Я не требовал от нее исповеди.

Она искала со мной встречи. Я этих встреч избегал. Подвернулась месячная командировка, я уехал. Время лечит. Там, где был огонь, пройдут дни, останется лишь чад и теплый пепел.

Когда я вновь появился в городе, мои семейные дела уже никого не волновали. В душе я был даже уязвлен этой скорой забывчивостью. Я расспрашивал про новости, мои коллеги силились вспомнить, а было ли что. И тут кто-то сказал: твоя жена разыскивала Колю Морташова. А может быть, они перепутали и это Коля Морташов разыскивал мою жену. Мой верный друг, соавтор, мой пастырь, изрекатель афоризмов, свидетель моих самотерзаний, никак не желавший понять, что меня не устраивает в моей семейной жизни, а затем столь же охотно взявший на себя обязанности толкователя моих теперь уже обоснованных, с его точки зрения, претензий к жене. Коля Морташов, он меня понимал. Он умел слушать. Все точно: Коля из тех, кто будет разыскивать, кто будет доказывать, кто будет спасать.

Спасибо тебе, дружище, твои старания напрасны, но все равно — спасибо!

Теперь уже я искал встречи с женой. Надо было решать дело с разводом, разменом, разъездом.

Время лечит. Мои соображения она выслушивала спокойно. Никаких уточнений, и если что переспрашивалось, то только по причине телефонных помех. Она согласна, она не возражает.

«Напрасно она так спешит, — думал я. — Будь я на ее месте, обязательно бы возразил».

Однажды мне даже захотелось напомнить ей те прежние разговоры, когда она требовала от меня объяснений, когда она страдала. Надо же наконец понять, куда все подевалось. Я не собирался возвращаться, но такое скоротечное забвение оскорбляло меня.

Следовало понять и принять, что стрелка жизни переведена на другой путь. Однако как двигаться по этому пути, где он расположен и мимо каких мест и событий пронесет меня, я не знал. И это незнание рождало подавленность и тоску в душе.

Месяц — невеликий срок. Ведь это я избегал встреч, не отзывался на телефонные звонки. Что изменилось? Почему теперь, спустя какой-то месяц, я страдаю от отсутствия этих же самых звонков? С оказией мне передали ее письмо. Я испытывал волнение, когда распечатывал его. Стиль письма был лаконичен. Мне напоминалось, что я не уплатил за междугородные телефонные переговоры, что книги, которые я взял с собой, собраны наспех и среди них есть несколько принадлежащих ей лично, что я оставил свой свитер и лыжные ботинки. Она убрала их в нейлоновую сумку. Если ее не окажется дома, сверток можно взять у соседей. Еще она обеспокоена двумя денежными переводами, которые, как ей кажется, по ошибке перечислены на мою сберегательную книжку, хотя между нами была договоренность. Была договоренность.

Надо привыкать, невесело успокаивал я себя. Часть моей жизни, временной пояс от сих и до сих, отныне в прошлом. То, чего я желал, свершилось. И вот спустя два месяца я вернулся в другую жизнь. Немаловажная деталь: другой эта жизнь стала без моего участия. Она еще по инерции считалась моей жизнью, и друзья, прознавшие о нашем разладе, спрашивали, адресуясь к чему-то неконкретному: «Ну как там у вас?»

— У нас по-прежнему, — отвечал я. — У нас уже давно никак.

* * *

Никогда не думал, что разрыв семейных отношений так обременителен. Меня не просили передумать, не заклинали, не призывали к благоразумию. Я свободен, я должен быть переполнен радостью. Ничего подобного. Какая-то смесь отчаяния и ярости. Я уязвлен и не могу смириться с подобной уязвленностью. Казалось бы, поспешность, с которой тебя забыли, вычеркнули из списков, должна протрезвить, убедить в правильности собственных поступков. Ты был прав: все эти чувственные заверения — игра в семейную жизнь, в уют, в заботу, которая безгранична, в счастливый билет, который подсунула судьба, — были попросту долгим заблуждением.

Признание собственной правоты не приносило облегчения. Обретенная свобода, лишенная элементарных удобств, не так заманчива, как представлялось со стороны, если смотреть на нее из мира словоохотливых друзей, пребывающих в роли холостяков, убежденных или временных, выдерживающих необходимую паузу, чтобы затем вновь окунуться, а чуть позже рвать путы, клятвенно обещать друзьям, но больше всего самим себе, что никогда больше, ни при каких обстоятельствах они не нарушат ни словом, ни делом верности холостяцкому братству. «Ни от кого не зависеть, ораторствовали холостяки, никому не быть обязанным. Вот она, истинная свобода, апогей раскрепощения». Странно, думал я, оглушенный восторженными восхвалениями, почему в перечне достоинств холостяцкой жизни они никогда не добавят еще одного счастливого откровения. Никого не ждать и знать точно, что тебя никто не ждет тоже.

Моя первая жена отучила меня проявлять заботу даже о самом себе. Цепь удручающих по своей безрадостности занятий: купить, убрать, вымыть, постирать, приготовить — замкнулась, и я оказался за ней, как за забором, по ту сторону которого буйствовали, выплескивались, будоражились та самая ускользнувшая из моих рук свобода и раскрепощенность, которые, если верить словам холостяков, были так восхитительны и неповторимы.

* * *

Еще утрясались какие-то частности, детали. Я разъезжал по городу, вычитывал, выписывал, вызванивал возможные варианты размена. Жена пристраивала купленный в рассрочку рояль, за который я не счел нужным платить. Да и денег не было. Все существующие долги я, естественно, принимал на себя. Жена, настроенная было упрекать меня в отсутствии благородства, ознакомившись с цифрой вчера еще наших общих долгов, почувствовала себя уязвленной и на всякий случай еще раз упрекнула меня в неумении жить. Изображать из себя человека с непомерными заработками не имело никакого смысла, и я решил обнародовать фамилии наших кредиторов. Они частенько захаживали к нам в гости, нахваливали кухню, разглагольствовали о хозяйственной одаренности моей жены и соответственно о моем удручающем неумении оценить эту одаренность. Мои друзья обожали оригинальные определения и назвали мое состояние синдромом бытовой слепоты.

Я перечислял фамилии и видел, как чуть заметно вздрагивали ресницы жены, сопротивляясь ее желанию закрыть глаза.

Возможно, своим признанием я достигал обратной цели, жена утверждалась в мысли, что разрыв, возникший между нами, скорее, благо для нее. Отнесем это к издержкам общения. Тем более что денег на оплату не только рояля, но и этих вот сумасшедших долгов у меня не было.

Потом я еще долго вспоминал трогательную сцену. Себя, расхаживающего по комнате, возбужденного и непримиримого (перечень долгов не доставлял мне радости), но я испытывал какое-то удовлетворение, на моих глазах рушился миф вседозволяющего благополучия. Я еще не объявил о своем желании принять все долги на себя. В этом был свой расчет, маленькая месть. Я понимал, что практичный мозг жены не даст ей покоя. Он высчитывает, умножает, делит, складывает, вычитает. Жена подавлена. В ее воображении названные цифры долгов материализуются, принимают очертания вещей, которыми заставлена наша квартира. Она с ужасом ждет итога, заключительных слов. Не стану же я просто так, от нечего делать, перечислять эти фамилии. Сейчас я скажу что-то непоправимое, ужасное. Она следит за моим лицом, и я чувствую, как оно начинает дергаться под этим взглядом.

«Финита ля комедия, — скажу я. — Назначайте аукцион, дорогая. Продажу с молотка. Пришло время платить долги».

Она сидит, запахнувшись в платок, аккуратно подобрав под себя ноги, и только округлость ее колен выделяется отчетливо на фоне темной одежды. Все остальное закутано, убрано, спрятано. И глаза, белки глаз. Когда я подхожу ближе, я вижу, как расширяются зрачки, а в них испуг, вопрос, недоумение.

Идеализм в натуре человека. Мы так устроены, мы должны верить в лучшее.

Ее переживания, а именно так я воспринимал ее состояние, были непростыми, неоднозначными. Вещи. Ей нестерпимо тяжело расстаться с вещами. Она создавала мир вещей с такой увлеченностью, с такой страстью, и вдруг… И тогда я сказал, что ей не о чем беспокоиться, я принимаю долги на себя, но и тогда, после моих слов, раскрепощающих, дающих ей облегчение, тревога не пропала в ее глазах. Она старалась остаться верной себе. Ей, видимо, нравилось играть роль незаслуженно обиженной женщины. Она бросила мне вызов.

— Так поступил бы всякий, — сказала она, отнимая у меня право пережить в полной мере мое благородство. Она хорошо знала меня. Я не способен на мгновенный бунт, я не возьму своих слов назад. И если бы я рискнул упрекнуть ее, сказать что-то о ее неблагодарности, она легко нашлась бы. Истолковала бы сказанное мной иначе, дескать, она не желала меня опустить до уровня всякого. Наоборот — она подняла, возвысила меня. Дала понять, что благородство — удел воспитанных людей.

И все-таки тревога в ее взгляде осталась. Мне почему-то подумалось, наверное, хотелось так подумать, что эта тревога — за меня, за мою неприспособленность, за ту бедность, на которую я обрекаю себя.

Прошел еще месяц. Дело с разменом стояло на мертвой точке. То, что нравилось мне, не устраивало ее. То, что нравилось ей, было неприемлемо для меня. Видимо, от меня ждали очередной жертвы, на которую я уже был неспособен. Безмерная жертвенность принижает значение жертвы. И еще — жертвенности противопоказана повседневность. В противном случае она перестает быть жертвенностью, так как превращается в ряд обыкновенных обязанностей.

Наш развод утратил черты сенсации, выветрился аромат скандала, уже не сочувствовали, не осуждали. Пришло время забывать. И только иногда, в минуты абсолютной раскованности, кто-то потягивался до хруста в суставах, до зевоты. И то ли продолжая блаженное ощущение, то ли отвечая неутоленному голоду, говорил мечтательно: «А хороши были обеды у Строковых. Хороши-и-и».

Коля Морташов, склонный к афоризмам, по этому поводу выражался иначе: «Панорама воспоминаний была лишена объемности».

* * *

О Коле Морташове я готов говорить обстоятельно. Коля — мой друг, коллега. У нас тандем. В соавторстве мы сделали уже четыре работы. На выходе еще две. Считали, что мы хорошо дополняем друг друга. Коля экспрессивен, настроен на полемику, обожает конфликты. Я чаще отмалчиваюсь. Это раздражало наших оппонентов: они называли меня человеком в засаде. Мы работаем в одном секторе промышленной экологии. У меня достаточно знакомых, но Коля выделялся среди них, и не потому, что он стоит в этом списке на первом месте. Просто он нес в себе иную концентрацию отношений. Николай Егорович Морташов — мой друг. Он первый человек, которого я осознанно назвал своим другом. Когда случился разрыв, я кочевал по квартирам своих знакомых, но первым, к кому я перебрался, был Коля. Не спрашивая разрешения, не предупреждая. Оказался на улице с двумя чемоданами в руках. Посмотрел по сторонам. Для меня не существовало вопроса, куда ехать, где искать пристанище. Ответ был однозначен: ехать надо к Коле. Потом была месячная командировка. У меня был перечень телефонов, по которым я мог позвонить и где ждали моего звонка. Но я звонил только Морташову. Через него узнавал новости, передавал информацию начальству, интересовался настроением моей первой жены. Просил заехать ко мне домой, забрать теплые вещи и переслать их. За Уралом в это время стояли уже холода. Коля Морташов — мое доверенное лицо на Большой земле.

С моим возвращением мало что изменилось. Излить душу — Коле, попросить денег взаймы, не отдав прежние долги, — у Коли, помочь с обменом — опять Коля. Коляша, Колюня, Николай Егорович Морташов.

Я заехал к нему после работы. Теперь у меня есть пристанище — однокомнатная квартира, которую, кстати, тоже устроил мне Коля в трех троллейбусных остановках от своего дома. Кто-то куда-то завербовался, должен был вернуться, но в последний момент продлили договор. Больше Коля ничего не объяснял, швырнул мне связку ключей и вдогонку летящим ключам крикнул:

— Живи. Считай, три месяца спокойной жизни у тебя есть.

Ей-богу, хоть в ноги бухайся! Что бы я без него делал? Но об этом потом. А сейчас я у Коли в гостях. Две положенные партии в шахматы. По рюмке коньяку под лимон. Коля — вдовец. Этой истории уже лет шесть… Жена у Коли умерла при вторых родах. Кто-то недосмотрел, кто-то ошибся в диагнозе, а человека нет. Ребенка тоже не удалось спасти. Коля остался с дочкой Любой.

Он никогда не жаловался на свою жизнь, наоборот, возможно, не без умысла он часто говорил об удавшейся жизни. Слишком часто. Зная его слабость к афоризмам, трудно удержаться от слов, сказанных в его духе: «Только истины, которым нет доверия, требуют многократного подтверждения».

Логичнее было бы, если бы я сочувствовал Коле. Но Коля не признавал сочувствия.

Сыграны положенные шахматные партии, обсуждены любопытные симптомы в настроении начальства, выпит положенный коньяк. Я показал Любе последний фокус и собрался уходить. Коля поднялся вместе со мной, сказал, что проводит меня. Я не удивился его желанию. Зимний вечер, идет снег. Кажется, что городской шум отступил за пределы этой жизни. Тихо! Тихо и покойно. Снег шелестит? Откуда шелест? Звук соприкосновения с землей или снег трется о воздух?

Пересекаем улицу. Здесь недалеко. Минут пять идти переулками, затем направо, через проходной двор, и мы на проспекте, на троллейбусной остановке.

Здесь Коля обычно прощается со мной. На этот раз что-то нарушилось в привычном ритуале. Коля не спохватывается, не начинает торопиться, ничего не говорит о материнских обязанностях, которые ему приходится выполнять. Любе уже тринадцать. Стесняется его, видит в Коле не только отца, но и мужчину. А он-де не знает, как себя вести, лихорадит отца: то непомерная строгость, то, наоборот, балует дочь больше, чем нужно. Дочь — это извечная тема Колиных разговоров. Трудно ему. Он хоть и не признается, а посмотришь на его усталое, сосредоточенное лицо и понимаешь — трудно.

Сегодня Коля не настроен ничего объяснять. Он берет меня под руку, и мы идем до моего дома пешком. Я ни о чем его не расспрашиваю, знаю, если сочтет что-то нужным сказать — скажет. И он действительно заговаривает первым. Начинает фразу откуда-то с середины мысли, полагая, что остальное я додумаю сам и ему не придется ничего разъяснять.

— Ей тоже пора привыкать. Тринадцать лет — отрочество. Помнишь, какими мы были в тринадцать лет?

Помнить я, конечно, помню, однако время для воспоминаний неподходящее. Молчать тоже не годится. Коля из обидчивых. Подделываясь под его раздумчивый, обстоятельный тон, тихо говорю:

— Мы были другими.

Коля согласен. Кивком головы подтверждает свое согласие:

— Другими, другими, н-да-а… — И вздыхает Коля тоже раздумчиво и продолжительно. Он все время порывается мне что-то объяснить, но в последний момент останавливает себя. Выражение лица у Коли меняется. На лице прибавляется морщин. Губы вытягиваются, щеки делаются впалыми, а уползающие вверх брови добавляют лицу выражение удивленного отчаяния.

В такие минуты Колю хочется пожалеть, успокоить.

Но Коля не выносит жалости или сочувствия. Сочувствие в понятии Коли — монополия личностей сильных, состоявшихся.

Коля убежден, что если и должно присутствовать сочувствие в наших с ним отношениях, то предметом сочувствия должен быть я, а не он. Сейчас вот Коля идет молча и вроде спокоен, а начни я сочувствовать по поводу Колиной неустроенной жизни — еще неизвестно, как обернется: может и накричать или, еще того хуже, затеять разговор о моем безволии, и тогда уж никуда не денешься от Колиной назидающей злости.

Коля старается идти медленнее, понимает: половина пути до моего дома уже пройдена, а разговор (я догадываюсь, должен быть разговор) еще не начат. Ощущение убывающего времени и мой дом, замаячивший на той стороне проспекта, заставляют Колю заговорить.

— Понимаешь, какое дело… — Коля прихлопывает рукой об руку, ищет подходящие слова. Покашливание — тоже атрибут нерешительности. — В общем, пора кончать с этим затворничеством. Удел вдовца — не мой удел.

Нас разделяет пелена падающего снега. Я смотрю на Колю. Снег касается наших лиц. После этого прикосновения лицо хочется потереть, потрогать. Морташову понятен мой взгляд, и он спешит подтвердить это свое понимание.

— Сам посуди, Любе уже тринадцать лет. Я, знаешь ли, устал.

Чего он оправдывается? Разве трудно понять, что устал, что пора, что Любе тринадцать лет, а сам он еще сравнительно молод — тридцать пять, почти спортивный возраст? Все ясно, яснее не бывает. Тем более странно выглядят эта виноватость в голосе и этот изучающий меня взгляд.

— Чудак, — говорю я. Нет не говорю. Задувает ветер, и я стараюсь перекричать его. Мое лицо улыбается. Я взбудоражен, оглушен этой новостью. И мне не хочется сдерживать, скрывать свою взбудораженность. — Это великолепно! — кричу я. — Отгрохаем такую свадьбу — институт закачается!

Упоминание о свадьбе не очень радует Колю, он морщится.

Коля, в общем-то, стеснительный человек, и в нужный момент надо уметь не замечать его стеснительность.

— Я буду твоим шафером! — кричу я. — Ты заслужил счастье, черт побери! Я не знаю, кто эта женщина, но я ей расскажу, какого человека она берет в мужья. С какой стати ты киснешь, если такая радость? У Любы будет мать! — кричу я. — Как она с Любой?! Хорошо? — Ветер относит мои слова, и мне кажется, что они необыкновенно растягиваются и слово «хорошо» получается завывающим. Хорошо-о-о-о! Я не знаю причины, но, судя по всему, мои слова Колю не трогают, как, впрочем, не могут его расшевелить и мои объятия. Отвечает Коля скованно, дергаются уголки губ, пожимает плечами, словно бы дает мне право понять его ответ, как мне представляется удобным.

Что же ему еще сказать такое ободряющее? А может, разозлить его надо: мол, закостенел, отвык от женского внимания.

— Тебя, брат, разласкать надо. Все наладится. Я и сам не собираюсь задерживаться в холостяках. И вообще холостяцкая жизнь — это и не жизнь даже, а так — полумера, нравственный отгул. За свой счет.

Я, конечно, не знаю, кого Коля выглядел, кого выбрал, но я уверен: тут Коля промашки не даст. И я опять кричу сквозь ветер:

— Ну, а она-то как, ничего? Мог бы и познакомить! Друзья все-таки!

Коля прикрывается от ветра рукой. Выходили на улицу, казалось, проваливаемся в тишину. Там, в переулках, ветер теряет силу, снег летит на землю спокойно, лишь фонари на проводах поскрипывают, и тогда желтые пятна света на снегу приходят в движение. Здесь, на проспекте, все иначе. Ветер мечется из конца в конец, сквозит холодом. Взметается вал снега, который несется тебе навстречу, и ты пропадаешь на миг в этом мгновенном буйстве. А затем минуты покоя, затишья. Летящий с неба снег, изумрудно искрящийся в желтовато-зеленых лучах ртутных ламп.

Коля пользуется внезапным затишьем, на его лице по-прежнему нет радости, кладет руку на мое плечо. Теперь мы стали совсем рядом, к ветру спиной.

— Ты ее знаешь, — говорит Коля. Он одной рукой обнимает меня, прижимает к себе. — Знаешь…

Уж если кому и расстраиваться, то это мне. Его дом был открыт для меня. Как-то будет теперь? Он плохо переносил одиночество и, чуть что, звал меня к себе. Очень скоро я подружился с его дочерью Любой и при случае выручал Колю, забирал дочь из школы. Как-то будет теперь? Я даже думал, что его подавленность объясняется этой досадной необходимостью сказать мне о том, что наши отношения хоть и остаются отношениями друзей, но все равно они должны, обязаны измениться. И причина этого обязательного изменения отношений и есть факт моего прежнего знакомства с его женой. «Кто же это может быть? — думал я. — Похоже, что кто-то из наших». Мысленно называю имена, ставлю отдельских женщин рядом с Колей, пытаюсь вспомнить, поймать хотя бы крошечный намек на отношения. Нет, не получается, возможно, что-то не углядел, не распознал. Называю несколько имен вслух. Здесь тоже легко допустить промах. Не просто называю, аттестую, превозношу достоинства. Коля даже не поднимает головы. Выходит, не угадал. Коля — человек скрытых страстей. Это я выплескиваюсь по всякому ничего не значащему поводу. Это я бегал к нему и требовал его участия в моих семейных неурядицах, оправдания моих действий, моего протеста.

«Если не институт, — размышляю я, — то надо вспомнить, кого я знаю вне института». Еще несколько имен называю наобум.

Коля не смотрит на меня, хотя я чувствую, как он прислушивается к моим словам, мне даже кажется, что всякий раз, как я называю очередное женское имя, левая щека Коли незаметно дергается.

Там впереди снова вихрится снег, и белая пелена стремительно движется на нас. Я машинально приподнимаю воротник, вижу, как Коля делает то же самое, как он морщится, как щурит глаза, предчувствуя покалывание брошенной ветром снежной пыли.

А мне нравится эта вьюжная ночь. И снежная пыль, что обсыпает нас с ног до головы, и ветер, который надо непременно перекричать, и даже онемевшее от внезапного холода лицо, стоит уняться ветру, лицо начинает пощипывать, в растепленном воздухе оттаивает, оживает кровь.

Внезапное буйство природы очень кстати. Оно таит в себе доброе предзнаменование. Мне не терпится сказать об этом Коле. Колина неуемная совестливость не дает ему покоя. Ну конечно же всему виной — я. Его будущая жена поставила условие, и он не знает, как мне сказать об этом. Он подавлен. Еще и самолюбие. Ведь Коля кошмарно самолюбив. Ему нужны какие-то смягчающие мотивы.

«Видишь ли, — скажет Коля, — ей надо привыкнуть, осмотреться. Я уверен, ты будешь другом нашей семьи. Я ей много рассказывал о тебе. Два-три месяца, и все будет, как прежде».

Это и есть смягчающие обстоятельства, в которые он, Коля, безусловно верит, но это совсем не значит, что они, эти смягчающие обстоятельства, существуют на самом деле. Вполне вероятно, что истинное положение вещей лишено тех самых облагораживающих мотивов, на которые столь убежденно готов сослаться Коля.

«Ты ее знаешь» — эти слова сказаны не просто так. Значит, она тоже знает меня. Знает историю моей женитьбы, а затем историю моего развода. Ей кто-то наплел про меня невесть что, и Коля оказался бессилен. Вот он и уповает на время, которое рассудит, которое лечит, которое проверяет. Мой друг благороден.

Мысли, нахлынувшие на меня, разбередили душу. Я чувствую, как слезы наворачиваются на глаза. Я стыжусь этих слез, стараюсь скрыть их. Я благодарен ему за все: за его смятение, за желание оправдать меня, за верность нашей дружбе. И вновь пытаюсь обнять его. Пусть знает, что мое чувство к нему вечно.

— Старик, — говорю я. — Не надо слов. Я все понял. Я приду к тебе в гости через полгода.

— Полгода? — переспрашивает Коля и начинает настойчиво высвобождаться из моих неловких объятий. — Почему полгода? — Его вопрос меня смутил.

— Ну, я не знаю, сколько времени понадобится твоей жене, чтобы понять, кто твои друзья, кто недруги. Месяц, квартал, год, десятилетие?

— Ах вот ты о чем.

Я опять обнял его. Но он с неожиданной грубостью сбрасывает мою руку:

— Оставь. Мы, кажется, пришли, — говорит Коля и кивает на мой дом, который, как мрачная скала, навис над плохо освещенным двором.

— Зайдешь, может быть? Последний раз, вроде как салют одиноких мужчин, по рюмке коньяку, а? — Это я говорю специально, хочу погасить его раздражение.

— Значит, так, — говорит Коля, прихватывает цепкими пальцами тугой замок моей куртки. — Ее зовут…

И тут Коля называет имя моей бывшей жены. Что я ему ответил? Сначала, что я почувствовал? Я почувствовал боль. Помнится, я даже согнулся, чтобы удержать эту боль. У меня перехватило дыхание. Я чувствовал, как шевелятся мои губы, но ни единого отчетливого звука я не произнес, не смог. Слова, которые только что рвались из меня, оказались ненужными, просроченными. Я рад был, что он не видит моего лица. Мы успели свернуть с проспекта во двор, и свет здесь излучал только снег, отчего чернота домов казалась еще кромешнее. Он ничего не видел. Что я должен был ему сказать? И вообще, какие слова говорят в подобных случаях? Не было слов. Двигались губы. Осталось в памяти это ощущение бессилия и немоты.

Сколько-то лет спустя мы случайно встретимся, окликнем друг друга на станции метро. Рядом с ним будет беловолосый пацаненок, его сын, он покажется мне удивительно непохожим на Николая. Но осознать, отличить я смогу только эту вот непохожесть, ибо черты другого лица, приметы которого я искал, стерлись в моей памяти. Я так и не решусь спросить его, сложилась ли их жизнь.

А он, видимо, обрадованный встрече, был по-прежнему напорист. Он не успокоился, пока не узнал всего, выспрашивал, женат ли я. Ухитрился воткнуть мне в боковой карман свою визитку, настаивал на солидной встрече, а не так вот на бегу. И даже назвал день и место, где могла бы, нет, должна была состояться встреча. Осталось уточнить час. «Впрочем, это уже мелочь, — смеялся он. — Мы созвонимся или, еще лучше, я разыщу тебя накануне. Ты не отвертишься».

Насчет отвертишься он сказал не случайно, не для красного словца. Он разделил меня и себя, наше отношение к предстоящей встрече.

Он не позвонил. А я ждал его звонка. Надоел всем в отделе, уточнял, переуточнял, где меня можно разыскать, если позвонит он. Листки всех настольных календарей на всех этажах были исписаны его фамилией.

Я сам часто теряю записанные наспех номера телефонов, адреса. У меня это с детства. Как угадаешь, какими мы будем через пять, десять, пятнадцать лет? Его визитная карточка лежала в ящике моего стола. Есть шанс продлить несказанную радость, которую он испытал пятью днями ранее на станции метрополитена. Для этого надо немного: сесть поудобнее в кресло, пододвинуть к себе телефонный аппарат и набрать один из номеров, обозначенный в глянцевой карточке. Но я же хорошо помню его предупреждение — он разыщет меня сам. Нет, не угадаешь, какими мы станем через десять, пятнадцать лет. Несказанную радость испытал все-таки он, а не я. И право продлить или пресечь ее принадлежит тоже ему.

Визитная карточка с фамилией Николая Морташова еще долго пылилась в ящике моего рабочего стола. Я перекладывал ее с места на место, никак не решаясь выбросить за ненадобностью. Что-то удерживало меня, словно я, не рискуя объяснить причину, грубо оттолкнул протянутую мне руку. А может быть, я таил слабую надежду на новую встречу.

Уходящие годы брали свое. Я все реже и реже вспоминал человека по фамилии Николай Морташов. А если вспоминал, то с удивительной отчетливостью мое сознание возвращало меня не к нашей долгой дружбе, а в ту вьюжную ночь, в то потрясение, так круто развернувшее меня в жизни. Мне часто снилась эта ночь. Но сон не передавал ночь, каковой она была на самом деле.

Та ночь не подвела итога, не завершила нашего разговора, а, скорее, начала его. И сам разговор, диалог между Морташовым и мной, словно заведомо поделенный на части, имел продолжение в каждом дне и растянулся на долгие годы.

Та ночь… Та ночь… Многое стерлось в памяти, поступки, причины поступков, порушились прежние знакомства, им на смену пришли новые. А вот ночь, та ночь помнится. И поражаешься отчетливости образа и неотступности собственной памяти, желающей сохранить эту отчетливость.

Надо было взять себя в руки, преодолеть немоту. Потом в моих размышлениях появилась необходимая здравость, но в тот момент я почувствовал конкретную физическую боль. Я посмотрел под ноги, и мне показалось, что земля раскололась подо мной. И чтобы удержаться на куске этой отколовшейся земли, надо было сделать шаг назад и оттолкнуться от его широкого, похожего в темноте на каменное изваяние, тела. И только белесое пятно на месте лица выдавало живую плоть. Я вытянул руки и оттолкнул себя. Толчок был сильным. Я покачнулся, подумал, что падаю. Нет, не упал. Под ногами все та же твердь промороженной земли. Сейчас важно не обернуться, думал я, не потерять равновесия. Я знаю точно. Позади такая же трещина. И Коля, мой главный, преданный мне друг, остался по ту сторону развала, на другом, недостижимом для меня куске земли. Он уплывает, его сносит невидимым мне течением.

* * *

К прежним моим заботам прибавилась еще одна — надо было устраиваться на работу. Перевод в другой сектор и даже в другой отдел свидетельствовал лишь о формальном отделении меня от Морташова. Даже территориально дистанция между нами укладывалась в пять окон по фасаду. Ведущие отделы располагались на одном этаже. Я подал заявление об уходе. Перевестись в другой институт оказалось делом непростым. И там и тут требовали весомых аргументов. И там и тут мои объяснения сочли неубедительными. Дело с переходом затягивалось. В одном институте не отпускали потому, что считали перспективным ученым, как выяснилось, на меня рассчитывали, меня имели в виду. В другом тянули с оформлением потому, что требовали подтверждения моей научной перспективности. Такое подтверждение должен был дать мой институт. Однако, будучи не заинтересованным в подобном подтверждении, институт с оформлением документов тянул, полагая, что сам факт затяжки вызовет у коллег подозрение, а меня самого подтолкнет к мысли, что мой переход зряшная затея и от нее следует отказаться. Истинных причин, побудивших меня подать заявление, я объяснять не стал.

Я устал от нашептываний, перемигиваний, подбадриваний. Мне надо было прорвать это кольцо всеобщего сочувствия. Время летит, говорим мы. И видимо, каждому из нас дано испытать на себе это удивительное качество времени. Одно бесспорно, временно́е отдаление от каких-то событий разрушает плоскостное видение этих событий. Там, в отдалении, ты способен передвигаться в нескольких измерениях. А значит, твой взгляд на события, участником которых ты был, обретает объемность, и именно теперь из временной отдаленности тебе дано право взглянуть на происшедшее с верхней точки, увидеть много больше и много дальше того, что видишь обычно из окна своей жизни.

Какая разница, кто станет следующим мужем женщины, союз с которой был разрушен тобой без сожаления? Из чисто меркантильных соображений появление Морташова в этой роли имеет свои очевидные преимущества. А почему нет? Если так практична моя бывшая жена, отчего не подыграть ее практичности? Будь я в своем прежнем положении, она бы меня похвалила. Морташов совестливый человек, ему необходимо выговориться, оправдаться передо мной. И это он через наших общих знакомых подталкивает меня на путь рациональных умствований. Время шекспировских страстей кануло в Лету. Другой мир, иная температура духа, иные страсти. Эпоха разума. Разум — главный цвет времени. Вывод. Тут важен вывод.

Цвет времени — это не аллегория. Не звук, не дух, не ритм, а цвет. Все окрашено в цвет времени, цвет разума, рациональности, взвешенности.

Я уступил свое ложе небезвозмездно, но я ничего не выторговывал. Сложились обстоятельства: мне нужен размен. Морташов заинтересован в размене. Энергия Морташова, связи Морташова, практичность Морташова. Я буду иметь пристойную квартиру. Об этом позаботится Морташов. Он позаботится о себе. Отныне его и мои заботы повязаны неформальным единством. Он зависит от меня. Я — пострадавшая сторона. Легковесность пострадавшего всегда компенсируется грузом сочувствия окружающих.

Порой мы сами не замечаем, как оказываемся во власти всевозможных веяний, еще вчера нам чуждых. И не убедительность этих веяний, мироощущений порабощает нас, делает послушными и согласными, а скорее, наша неподготовленность к жизненной неустроенности, наша нацеленность на свою бесспорную предназначенность в этой жизни, когда любое отклонение от привычного, обретенного без особого труда — уже крах. У меня появилось обостренное желание посмотреть на события последних месяцев через призму наработанных навыков, мне ранее несвойственных и незнакомых, потому невероятно заманчивых. Я почувствовал себя человеком, открывшим математическую модель всего происходящего. Достаточно было расставить события на места, предназначенные для них формулой, как все остальное высчитывалось довольно просто.

Я уже ни на минуту не сомневался, что состояние моей жены в момент нашего последнего объяснения, ее испуг, ее задумчивое удивление не есть переживание за меня, за мое безденежье, как не было оно и прозрением, внезапным осознанием моего благородства. Пустое. Жену озадачила моя откровенность. Ее поразила не сумма долгов, а перечень фамилий. Фамилию Морташова я назвал второй. Ей не терпелось узнать, что стоит за этой последовательностью. Случайность? Моя агрессивность? Я выкрикивал фамилии, как выкрикивают обвинения. А может быть, я называл кредиторов по мере их значимости, адресуясь к размерам собственного долга перед ними.

И вот теперь, когда я раскрыл записную книжку на нужной странице и выписал аккуратно в соответствии с числами и месяцами мои долги, я испытал необъяснимую радость.

Морташов ссуживал мне деньги чаще других. И мой долг Морташову оказался самым значительным. Я смеялся. Мой смех ранил меня уже потому, что он был лишен благородства. Это был смех злорадствующего человека, но я не мог пересилить себя. Я задыхался от смеха, я утирал выступившие слезы.

— Каждый второй рубль, — как завороженный повторял я. — Каждый второй рубль.

Моя практичная жена просчиталась. Вещи становятся собственностью Морташова, а значит, деньги за них он не вправе получать дважды. Меня по-прежнему интересовал один вопрос: кто кого призовет проявить благородство? Совестливый Морташов или жена, так безрассудно уступившая мне чеки и квитанции за приобретенные вещи? Когда они будут переезжать (мое разыгравшееся воображение не давало мне покоя), я приду в эту заставленную вещами квартиру с банкой клея. Нет не с банкой, с ведерком. Я буду ловко макать в этот клей чеки, квитанции и на манер мебельного оценщика буду лепить их на полированные столы, книжные стенки, шифоньеры, стереопроигрыватели. Рояль был бы здесь тоже кстати. Но и это еще не все. Голос мой сделается неприятно визгливым. Я даже приготовил фразу, которую буду выкрикивать: «Шкаф полированный красного дерева из югославского гарнитура «Роджерс», цена 2500 рублей. Деньги на приобретение какового получены от Н. Е. Морташова в долг 14 марта 1970 года. По причине смены владельца долг списывается». И это еще не все. Мой шикарный кабинетный стол с бутыльчатыми ножками в стиле рококо уже приготовлен на вынос. Я последний раз усядусь за этот стол, извлеку из бокового кармана сочиненный мной договор, где стороны готовы засвидетельствовать стопроцентную уплату долга. И Морташов подпишет его. И она, именно она, упросит его сделать это. Ну вот — теперь все. Точка поставлена. Монолог под занавес, и можно перевернуть страницу.

«Мир прекрасен, — скажу я. — Живите по законам этого мудрого, не обремененного совестливостью мира. Не препятствуйте вашим друзьям уводить ваших жен. Научитесь занимать у своих друзей деньги».

ГЛАВА VIII

Есть вещи, о которых не говорят вслух. Тебя преследует боязнь поверить в справедливость сказанного. Сравнивал ли я себя с Колей Морташовым? Сравнивал. Мне нравилась его сосредоточенность, нацеленность на конкретную идею. Я долго не мог понять, как это сочетается с его эмоциональной натурой, которой больше всего подходит эпитет — взрывная. Морташов — яростный спорщик, человек неожиданных поступков. Каждое из этих качеств, скорее, привилегия натур экспансивных, увлекающихся, которым сосредоточенность, умеренность чувств, замкнутость просто противопоказаны. Мне так и не дано было узнать, где Морташов истинный, а где удачно отрепетированная роль. У него была своя, морташовская, хватка. Стоило появиться новой идее, которая, с его точки зрения, представляла интерес и ценность, Морташов уподоблялся ныряльщику. Он делал прыжок и нырял под основание идеи, словно хотел знать точно, велика ли глубина и сколько от объема идеи видится на поверхности. Совершив подобный обзор и затем просчитав все «за» и «против», он становился другим Морташовым, говорливым, откровенным. Он принародно раздевал идею, дробил ее, крошил, превращал в пыль. Уже никто не сомневался в уязвимости идеи, она зачислялась в разряд бредовых.

Объявлялся месячный карантин — срок общественной экзекуции, когда каждый считал себя вправе подшучивать, иронизировать, зубоскалить, адресуясь к автору низвергнутой идеи. Идею хоронили во всеуслышание. Идею ругали так же упоенно и принародно, как неделей ранее превозносили ее. Это было похоже на ритуал. В сущности, это и было ритуалом самовлюбленных гладиаторов науки.

Морташов слыл прекрасным полемистом и лучше, чем кто-либо, умел совершать эту самую экзекуцию идеи.

Но это было еще не все. А лишь половиной всего. Кстати, половиной неглавной. Морташов ждал. У него была удивительная способность ждать и дожидаться. Его не мучило неверие в то, что ожидание бесцельно, напрасно. Он никому ничего не доказывал, и потому никто не знал, что Морташов ждет. Пыль, в которую была превращена идея, оседала. Люди уже давно жили и постигали более насущные проблемы. И вот тогда наступал час Морташова. Он начинал заниматься отвергнутой идеей. Копать ее. Он знал, что в этом его занятии ему никто не станет мешать, так как сам он достаточно потрудился, чтобы идея была предана забвению. Естественно, это касалось только тех идей, которыми можно заниматься в одиночку, никого не посвящая в тайну своего замысла. Проходило время, и эта идея, как поплавок, выталкивала Морташова на поверхность. Она была уже не просто идеей, замыслом, а законченной работой.

Директор института поздравлял Морташова, говорил, что Морташов принадлежит к тому разряду ученых, которые доказывают, что опровергнутое однажды не есть опровергнутое навсегда. Он находит золото там, где, следуя законам логики, его быть не может. И далее что-то о несовершенстве научной логики и узости нашего научного мышления.

Когда одураченные коллеги приходили в себя и напоминали Морташову его собственные слова о несостоятельности идеи, его блестящие доказательства этой несостоятельности, он начинал стеснительно помаргивать глазами, на щеках появлялся стыдливый румянец, он нервно потирал руки. Это был тоже фокус, редкий по своему исполнению. Куда подевались дерзость, напор? Перед вами стоял застенчивый, смущенный человек.

Морташов обожал латынь. И слова, оправдывающие его действия, он тоже произносил по латыни: «Sine dubitus non est scientia». Что в переводе значило: «Без сомнения нет науки».

Почему я вдруг заговорил об этом? Какая связь между самоутверждением в науке и сферой интимных отношений?

Все, о чем я расскажу дальше, это не более чем гипотеза, мое личное предположение. Я не рискну об этом сказать вслух. И я рад, что мысли такого рода пришли мне в голову чуть позже, когда уже все было позади. В моих мыслях, в моих поступках достаточно нелогичного. Разве не парадоксально, что разрыв, который был неминуем, который раскрепощал меня, возвращал к самому себе и грезился мне как желанный итог, обрел иное значение, стоило в этой ситуации уже после случившегося, после зафиксированного документом развода появиться Морташову. Я не сомневался, что одиночество моей бывшей жены будет недолгим. И сам факт ее будущей личной жизни меня мало интересовал. Мне казалось, что я очень скоро привыкну к своему новому положению. Три года семейной жизни — солидный аванс для воспоминаний. Я распоряжусь им разумно — стану мудрым и осторожным. Я чувствовал даже некоторое превосходство перед своими коллегами, кое-кто из них был женат по второму разу, говорил о семейных делах без особой радости. Им нравилось свидетельствовать своим состоянием некую изнуренность, замученность. Они взывали к сочувствию и принимали это сочувствие легко, особенно, если оно исходило от незамужних женщин. В тех первых несчастливых браках от большинства из них ушли жены, и поспешностью вторичной женитьбы они старались как можно скорее залечить свое истерзанное мужское достоинство. И в женском сочувствии, на которое они так вызывающе напрашивались, тоже были своя корысть, скрытое подтверждение своей полноценности, утверждение своего мужского совершенства.

Меня никто не бросал, никто не оставлял. Я ушел сам.

Хотелось почувствовать свою неуязвленность, свою независимость. Если я и предавался мечтам, то мечты эти были посвящены моему новому и, бесспорно, выгодному для меня положению.

Я ловил на себе любопытные, изучающие взгляды наших сотрудниц, чувствовал, что по-прежнему нравлюсь женщинам и мой решительный разрыв ни в коей мере не осуждается ими. Наоборот, поговаривают о моей гордости, моей решительности, и вообще моя бывшая жена, в понимании наших институтских дам, была женщиной другого круга и конечно же не могла сделать счастливым такого человека, как я.

Но случился день. И в этом дне был мрачный Морташов. На смену дню пришел вечер. И в этот вечер мрачность Морташова была уже не мрачностью, а печалью. Затем наступила ночь. Даже не ночь, начало ночи. И наш разговор с Морташовым, не оставивший никаких надежд и перечеркнувший все бывшее до этого привычным и своим. Я старался думать о Морташове отвлеченно, но не мог. Да и откуда взяться этой отвлеченности. Уж куда конкретнее — Морташов муж моей бывшей жены.

Забот, которые на меня нахлынули, было сверх головы. Размен, поиски новой работы, да и личная жизнь. Надо же как-то определяться. Я — человек, не приспособленный к одиночеству.

Заботы есть, сил нет. Силы уходили на самоистязание. Все можно зачеркнуть, забыть. Один вопрос требовал ответа. Когда у них все началось?

Моя подозрительность уже не казалась мне смешной и наивной. Череда событий выстраивалась в логический ряд, и мне недоставало упорства опровергнуть их, доказать обратное. И снова думать, думать, думать.

Будучи хорошо знакомым с методом его научного поиска, зная наизусть количество поруганных им идей, к которым он вернулся и возродил их из пепла, отвадив ранее от этих идей не только симпатии, но и обыкновенное человеческое любопытство, я нечаянно подумал о себе. Я увидел комнату с приспущенными шторами, светящимся вкрадчивой голубизной телевизионным экраном; Морташова, утонувшего в тяжелом кресле с вытянутыми вперед ногами, и ворот махрового халата чуть сдвинут к затылку; ее, выкатывающую из кухонных дверей столик с вечерним чаем на двоих, и сразу вспомнил речитатив Морташова о провинциальном обывателе, которого так увлеченно, с уничтожающим сарказмом он нарисовал, предлагая в этом образе увидеть меня, мое будущее через пять, десять, пятнадцать лет.

Удивительно, как в моих размышлениях все сходилось, одно вытекало из другого: создавалось впечатление такой достоверности, которая представлялась мне неоспоримой и оттого еще более тягостной и правдоподобной.

Он никогда не отрицал моих сомнений. Сначала он внимательно выслушивал меня и сдержанно сочувствовал. Так было не раз и не два. Я поражался его терпению. Он призывал меня к благоразумию, предупреждал, что торопливость в подобных ситуациях может сослужить скверную службу. Он нарабатывал объективность своего поведения, формировал мое доверие к нему. Он должен был знать точно — я ему верю. И только после этого он весь собрался, сжался, приготовился к атаке на идею. В его голосе стерлись благодушные нотки. И сразу изменился тон, характер наших бесед. Теперь это был голос резкий, взвинченный, обличающий.

«Ты прав, — говорил он, — я щадил твое самолюбие. Теперь я скажу откровенно. Разве ты не видишь, какими глазами она смотрит на окружающих? Впечатление такое, что сейчас подойдет, потрогает материал и непременно спросит: где вы купили этот костюм? Помнишь жену Полушина, как она схватила ее руку, как разглядывала кольца. Честное слово, можно сойти с ума, она все время к чему-нибудь приценивается. И мужик для нее не более чем механизм быта, производящий деньги. Разве ты не слышал, какие вопросы она задает? Спроси ее, она без запинки назовет месячные оклады всех твоих гостей. Она жадна. И гостеприимство ее показное. Она приглашает только нужных людей. Разве ты не заметил: у тебя на дне рождения над каждым сидящим за столом можно повесить таблички — пом, зам, зав — власть держащие, распределители материальных ценностей».

Я был потрясен. Я понял: Морташов видит и понимает больше, чем вижу и понимаю я.

И так всякий раз при каждой встрече. Он обличал, а я соглашался. Мы поменялись ролями. Иногда я даже чувствовал угрызения совести. Не слишком ли? Вставлял какие-то малозначительные слова, никак не опровергающие его правоту, просто должные успокоить его, сдержать агрессивность. Он называл меня мягкобрюхим обывателем, сытым квартиросъемщиком. Затем он начинал изображать мою жену. Он удачно пародировал ее манеру разговора. Он знал, что я страдаю, что все сказанное я отношу к себе, но я не мог на него обидеться, он тем самым оправдывал мое собственное недовольство, мою подавленность, мой протест против отношений, которые сложились у меня с женой.

Он меня понимал. Именно так я должен был истолковывать его поведение, его иронию, его гротеск. Затем он провожал меня до дверей своей квартиры и говорил на прощание красивые, вдохновенные слова о святости мужской дружбы. Он давал мне понять, что верит в меня, в мою решительность, в мой бунт. Он как бы переносил меня в то другое время, которое наступит после бунта. И наша дружба тогда обретет свой истинный незыблемый смысл. Он хорошо чувствовал человеческое состояние, успевал говорить и следить за реакцией на свои слова. У него даже была придумана игра «интуитивная разминка». Он на спор угадывал настроение людей. Он говорил, что любит разглядывать человеческие лица не как выражение физического совершенства или физической некрасивости, а как зеркало человеческого состояния, как реакцию. Он знал превосходно анатомию лица, показывал мне, какие мышцы приходят в движение, выражая радость, задумчивость, сомнение, страх, уверенность.

Я оказался скверным учеником, стыдился подолгу смотреть на людей, испытывал неловкость, если мое внимание замечали. Меня не покидало ощущение, что я подглядываю за человеком, выслеживаю его. Я видел, как люди, заметив мой взгляд, отворачивались, старались либо обогнать меня, либо отстать, затеряться в людской толчее. Морташов в подобных ситуациях был непревзойденным мастером. Он смотрел на человека, и человек не мог понять, на него ли смотрят. У Морташова был глухой взгляд, так смотрят слепые. Когда я поинтересовался, как ему это удается, Морташов оскалился в самодовольной усмешке и пояснил:

— Тренировка. Чтобы уметь, надо знать. Чтобы знать, надо тренироваться.

Как-то незаметно распался круг друзей и знакомых, перед кем я изливал душу, выплескивал свою неспокойность, а порой и свое отчаяние, когда все считают, что тебе должно быть хорошо, а тебе на самом деле — плохо.

По этой причине постоянство и ровность моих отношений с Морташовым обрели для меня особое значение. Рядом со мной оказался человек, который разделял мои взгляды, понимал меня, чувствовал мое состояние. Он не упрекал меня за нытье, выражал готовность слушать. Я мог довериться его совету.

В его рассуждениях я чувствовал неотразимую правоту. Он прав, твердил я себе, прав. Когда в мой дом наведывались гости, они конечно же шли не ко мне, они шли глазеть на мою жену. И жена с удовольствием выставляла себя, одевалась в такие дни вызывающе. Когда же я пытался сделать ей замечание, на меня изливалось ласковое нарекание, мне давали понять, что я невежда. И все ненормальности, вывихи в одежде на самом деле — само совершенство, модный изыск. Женское тело оголялось с каким-то страстным откровением.

Она сортировала моих друзей по тем же самым законам стоимости. Просто друзья не догадывались об этом. И еще неизвестно, кто был в большем выигрыше. Однажды Морташов как бы между прочим, переполненный сочувствием ко мне, обронил фразу. Он стоял у окна, поглаживал рукой запотевшее стекло. Я не мог видеть его лица.

— Вещи, вещи, — сказал он задумчиво. — И все не просто так — дефицит. В этом мире ничего просто так не делается. Ничего.

Я не стал его расспрашивать, что он имеет в виду, но с того дня мои сомнения и подозрения обрели новые краски. А потом эти телефонные звонки, этот вкрадчивый голос, эти намеки на ее похождения.

Теперь, когда меня ничто не связывает ни с моей первой женой, ни с Морташовым, я готов утверждать, я почти уверен: за этими телефонными звонками стоял он. Как я не догадался об этом раньше? Его метод, его модель. Опровергнуть, разрушить, лишиться конкурентов, а затем заняться опровергнутым. Намыть золото там, откуда все ушли. С той поры мне не давала покоя эта моя догадка.

Я, старавшийся забыть Морташова, избегавший даже малейшей возможности встречи с ним, стал вдруг интересоваться его карьерой, выяснять для себя, где и когда наши профессиональные интересы могут пересечься, и тогда встреча будет лишена ощущения заданности, произойдет как бы невзначай.

Я уже давно пребывал в ином качестве: работал в учебном институте, преподавал. Мои мытарства в конце концов завершились благополучно — меня пригласил к себе на кафедру академик Кедрин.

Кедрин — заметная величина в науке — был одним из основоположников нового экологического направления при разработке комплексных программ освоения и экономического развития различных районов страны.

Когда-то очень давно мы с Морташовым консультировались у Кедрина по одной из своих первых работ. Академик меня запомнил! Я был польщен. Как правило, запоминали Морташова. Так и говорилось обычно: «Да-да, припоминаем, кто-то был с ним. Ах это вы?! Оч-чень приятно».

Конечно, нынешний Кедрин, угомонившийся, постаревший, отошедший от крупномасштабных дел (был он и министром, и директорствовал несчетно), — это другой Кедрин. И все-таки… Кедрина знали, чтили и, в силу привычки, побаивались. И на вопрос: где я теперь работаю? — отвечать было приятно. У академика Кедрина.

Так случилось, что на одном международном симпозиуме, посвященном экологическим проблемам, был поставлен доклад нашей кафедры «Устройство и размещение лесов как определяющий фактор создания устойчивых экологических структур». Делать доклад должен был академик Кедрин. Чувствуя себя не очень здоровым, Кедрин просил меня сопровождать его. Доклад требовал доработки, сокращений, и Кедрин хотел, чтобы этим занялся я.

Я пробовал отговорить академика. И без того достаточно разговоров, что он выделяет меня, что прочит мне доцентское место. Последние год-два, куда бы академик ни поехал, я неизменно сопровождаю его. А моя будущая диссертация — очевидная разработка невоплощенных и незаконченных кедринских идей. Я был многословен в своих доводах, говорил об этических издержках, однако говорил как-то вынужденно. Мне не хотелось, чтобы Кедрин согласился со мной. Я рассчитывал и где-то внутренне настроился на эту поездку. Академик к моим сомнениям отнесся по-кедрински. Он хорошо понимал, что предстоящий конгресс мало что добавит к нашим разработкам. В теоретическом отношении мы ушли намного вперед, нас тормозила, отбрасывала назад практика. Ехать, чтобы еще раз убедиться, как наши собственные идеи лесоустройства воплощаются в Скандинавии или Канаде, удовольствие не из приятных.

— Ничего, — успокаивал меня Кедрин, — когда-то же положение изменится. — Затем прикрывал глаза и, облагораживая улыбкой досадный вздох, цитировал: — «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе».

Мне было стыдно перед Кедриным за свою неискренность. Я продолжал о чем-то говорить, от чего-то предостерегать. Я наговаривал на себя впрок, чтобы когда-нибудь произнести в свою защиту сакраментальную фразу: «Я предупреждал». Непозволительная наивность считать, что подобная фраза способна обелить тебя в глазах людей, упорно желающих считать иначе.

Я творил свою неискренность по инерции, но я ее творил. Я подталкивал неизвестных мне оппонентов к бесспорному выводу: вся ответственность за его неравнодушие ко мне, за его привязанность и завышенная оценка моего научного дарования — все, все должно быть адресовано Кедрину. Сам же я — не более чем жертва старческой любви. Отчасти это и было так. Но только отчасти.

Бог с ними, с научными дивидендами, которые мы будем иметь или которые окажутся слишком незначительными. Не наука и не деловой практицизм делали мою поездку осмысленной. Я искал встречи с Морташовым. Я был уверен, что он окажется на конгрессе и нашу встречу можно будет истолковать случайной.

ГЛАВА IX

Он не удивился, заметив меня в холле гостиницы. Сжал обе руки и вознес их приветственно. «Это ж надо! — подумал я. — Редкая способность изображать несуществующую радость».

— Ты знаешь, — сказал он, — сон в руку. Ты мне сегодня приснился.

Так можно сказать, увидев соседа, с которым расстался накануне. Мы не встречались около десяти лет. Он изменился. Раздобрел, пропала впалость щек, залысины стали мощнее. И сразу что-то знакомое ушло из лица. Сосредоточенность, что ли. На щеках не было той молодой румяности, появились морщины. Лицо выглядело малоподвижным и сытым. Седины прибавилось заметно. От каких забот? По годам вроде рано. Достаточно за сорок, но до пятидесяти-то еще далеко.

Мне хотелось одернуть себя. Напрасно я так. Нельзя же собственную неприязнь изливать столь откровенно. Подумаешь, десять лет. Не кто-нибудь, я сам говорил: «Куда бабы смотрят? Ты же красивый мужик, Морташов». Это не было лестью, игрой в поддавки.

Мне всегда казалось, что в нем много мужского. Удлиненное лицо, нос без изъянов, прямой волевой нос, с заметной курчавинкой волос, сильный подбородок и такие же сильные костистые зубы. Губы чуть припухлые, даже не сами губы, а надгубье, как у боксера, зажавшего во рту капу. Еще и глаза, небольшие, но пронзительно серые до голубизны, убранные пушистыми немужскими ресницами.

«Такую голову надо лепить, — говорил я, — держать в женских руках».

Притроньтесь, и вы почувствуете, как от этой головы исходят биотоки силы. Все при нем — хороший рост на метр восемьдесят пять, руки, сильно поросшие волосами, мужские руки и крутая округлость не очень широких, но опять же сильных плеч стройного человека.

Нет, я не фальшивил, мне нравился Морташов. А теперь, спустя десять лет, я смотрю на него и вижу другими глазами. Раньше, если мы поднимались или спускались по лестнице, он непременно обгонял меня. В нем слишком ощутимо было чувство лидера.

Смотрю на Морташова и думаю, что теперь он этого делать не станет, а напомнишь ему, посмеется над собой, назовет мальчишеством.

Чувство лидерства вряд ли утратилось, скорее, утвердилось. Он спокоен. Достигнутое очевидно, зачем спешить, доказывать? Все и так видят — он лидер.

— Ей-богу, это чудо какое-то: сон и вдруг наяву — живой Строков. — Морташов радушен, он угадывает мое стеснение и желает помочь мне. — Мы с Ниной часто вспоминаем тебя.

— Спасибо. Я вас тоже.

— Вот как! В самом деле? Ну и правильно, правильно. Мы с тобой немало черствого хлеба пожевали, об этом грех забывать. — Он и смеется громко, заразительно, на весь холл. И его не стесняет, что на звук его смеха оглядываются. Я стою в некоторой растерянности. Я ожидал встречи, искал ее, но она все равно случилась неожиданно и в самом неподходящем месте. Да и дел своих у меня невпроворот.

Академик же, как ребенок, за ним надо присмотреть. Предварительно заглянуть в его номер — все ли работает, куда выходят окна. Кедрин капризен. Тут уж ничего не поделаешь, я при нем — приходится терпеть.

Мои заботы не дают мне покоя, а тут эта встреча. Я понимаю, что начинать наш главный разговор, ради которого я ехал сюда, сейчас бессмысленно. Но и стоять с потерянным лицом, когда ты никак не найдешь нужного выражения, не знаешь, что лучше: улыбаться в ответ на белозубый оскал Морташова или оставаться сумрачным, тоже нелепо. Можно повести себя иначе — дать понять, что помнишь и знаешь больше, нежели хочется Морташову, чтобы помнилось и зналось. Можно, все можно! Но только не здесь и не сейчас. Напрасно я так волнуюсь. Волнение не поможет найти ответа на главный вопрос. Если не сейчас, то когда? Через день уже будешь жить по иной шкале, в ином ритме. Там только успевай разводить по сторонам коллег, оппонентов.

Морташова окликают, он не глядя вскидывает руку, однако по-прежнему смотрит на меня и улыбается. Он ждет моих слов, не знает, как я откликнусь на его бодрячество, да и откликнусь ли.

Я не скрываю, что даже этот происходящий в данную минуту ничего не значащий разговор для меня непрост. Морташов улыбается. И чем больше мрачнею я, тем откровеннее, раскованнее чувствует себя Морташов и тем безудержнее становится его улыбка. Я почти уверен: ему хочется подмигнуть мне, дать понять — лично он готов к примирению и, если честно, все эти годы ему даже меня не хватало. Да только ли это? Он и на конгресс напросился в расчете на встречу со мной. Все-таки столько лет не виделись. А были когда-то не разлей вода. И хочется ему услышать в ответ те же самые слова: «Давай забудем. Давай перечеркнем. Помнишь, как бывало: наоремся, наругаемся до хрипоты, а к вечеру или утром не выдерживали, по-свойски — ладонь об ладонь: «Все забыто, все замыто. И запито тоже все. Хоп!» И получалось — ссоры как не бывало».

— Значит, так, — говорит он. — Первый день — суета. Ваш доклад, наш доклад. Приемы, визиты. Второй день. Как у тебя второй день?

Потом мы уточняли место встречи. Мы оба плохо знали город и в конце концов убедились, что лучшего места, чем его или мой гостиничный номер, нам не найти. Пусть будет его. Все-таки замдиректора, все-таки полулюкс. Он ждет разговора и рассчитывает на примирение. У него есть беспроигрышный шанс. Разобрать мои работы и похвалить меня. Он так и скажет: «Ты, брат, здорово прибавил с тех пор». Он будет говорить как бы и за себя и за меня. Уже потому, что я не намерен разбирать его работ. Я ехал сюда не ради этих восхвалений. Видимо, мы оба искали этой встречи, но цели у нас разные.

Я должен задать всего один вопрос. Ни больше, ни меньше — один вопрос, всего один. Ему нужен и разговор и примирение. Мне — ни то, ни другое: один ответ на один вопрос.

Мне кажется, я точно угадал расчет Морташова. Меня так и подмывает сказать вслух: «Я знаю Морташова, он думает именно так». Но прирожденная осторожность удерживает меня: «Так думаю я, полагая, что наше долгое знакомство в прошлом оставило в силе мою способность угадывать мысли Морташова. И мое поведение, моя реакция и даже мое выжидательное молчание — все из расчета, так думает Морташов. А если Морташов думает иначе? И никаких особых чувств, кроме удивления, наша внезапная встреча у него не породила. И вообще, как только я перешел на работу в другой институт, обязанность помнить меня для Морташова перестала существовать. Детей у нас с Ниной не было, а память вещей… Да и существует ли вообще память вещей? Каких-либо особых примет моего поведения, моих привычек вещи вряд ли сохранили. Да и моими они были лишь номинально. Вещи покупала моя первая жена, придумывала их назначение, расставляла, развешивала, раскладывала. Я же… нет, от меня тоже кое-что требовалось — деньги, например. И не только деньги. Надо было вписаться в этот интерьер, садиться так, чтобы картина была напротив; ходить так, чтобы не задевать ковер. И даже библиотекой, моими книгами надо было пользоваться не с учетом моих удобств, а согласуясь с ее законами — синие переплеты к синим, белые — к белым. Кажется, я неплохо доказал, что особых причин помнить меня у семьи Морташовых нет. И вполне возможно, Морташов думает иначе. И все-таки я настраивал себя на того, прошлого Морташова, которого я знал и желания, мысли и даже поступки которого умел предсказывать. Впрочем, мы все чуть-чуть самонадеянны. Моя прозорливость, как показали наши с Морташовым отношения, тоже давала осечки».

Он ждал моих слов, и я сказал их:

— Ты все там же?

Я видел, как дернулись его губы, и взгляд, который он бросил на меня, был оценивающим. Он желал проверить, точно ли этот вопрос я задал ему.

Мой переход в другой институт мог прервать наши отношения, но никак не желание следить друг за другом. И сам он, и взгляд его лишь подтверждали это: знает, где сейчас я, чем занимаюсь. И то, что я приехал на конгресс с академиком Кедриным, для него не новость.

Мой вопрос достаточно нелеп, если не сказать большего, но Морташов справляется со своим недоумением. Где он научился так улыбаться? Он и спрашивает, улыбаясь, и отвечает, сохраняя все ту же улыбку.

— Нехорошо, — говорит он, — лично я знаю, где сейчас Строков. Между прочим, твоя последняя статья о водоохранных лесах обсуждалась на нашем ученом совете.

— И инициатором этого обсуждения был ты? — Эта фраза неожиданно вырвалась у меня. Возможно, в ответ на плохо скрытую иронию Морташова, — как желание проверить: ведь когда-то я его знал и понимал даже.

— Угадал. Я слежу за твоими работами. При случае могу сделать беглый анализ.

Взять бы сейчас и схулиганить: «А я за твоими — нет». Не поверит.

— Спасибо. Странный у нас разговор. Десять фраз еще не сказали, а я уже дважды тебя поблагодарил. Как видишь, по-прежнему комплексую. Никак не разучусь чувствовать себя должником.

Он насторожился. Ему не понравилось слово «должник».

— Итак, вопрос: где я сейчас? Ответ: Всесоюзный институт планирования природных ресурсов. С прошлого года утвержден заместителем директора. Я расширил твой кругозор?

— Да, необыкновенно.

— Ну вот и хорошо. Хоть какая-то польза от разговора.

— От внезапной, непреднамеренной встречи, — уточняю я.

И опять судорожная гримаса пробежала по лицу: от губ по скулам, куда-то вверх. Морщины на лбу мимолетно появились и разгладились сейчас же.

— В самом деле, — бормочет он. Ему тоже хочется думать, что он знает и понимает меня. И это уточнение Морташов истолковывает благожелательно и выгодно для себя. Мои размышления правомерны лишь в одном случае, если Морташов действительно думает так, как это следует из моего убеждения, что я знаю Морташова. А если Морташов думает иначе? Я не застрахован от ошибки. Все-таки десять лет.

* * *

Хорошо рассчитанный финал не получился. И первый, и второй, и третий день потонули в суете. Академик настаивал на моем участии в работе двух комиссий. Еще в одной он попросил его подменить. В этом городе Кедрина избирали почетным членом республиканской академии. Он был горд и занят этим событием намного больше, чем конгрессом. Корыстные цели академика и его подчиненного не совпадали. Расклад был не в мою пользу.

Конгресс подходил к концу, я нервничал. Замечая Морташова в зале, я всякий раз чувствовал его вопрошающий взгляд. Единожды объяснив невозможность встречи, я не считал удобным на следующий день повторять то же самое.

Каждое утро у дверей лифта Морташов приветствовал меня, подчеркнуто интересовался только событиями, происходящими на конгрессе, и я, уступая его любопытству, всякий раз оказывался втянутым в совершенно ненужный нам обоим разговор. Я понимал, что нескончаемый перечень институтов, фамилий коллег, с работами которых Морташову пришлось ознакомиться, все это имеет строго нацеленный смысл — дать мне понять, что время, отведенное для нашего главного разговора, не состоявшегося по моей вине, было единственным, когда этот разговор мог состояться. А в остальном он не волен. Его время ему не принадлежит. И мне придется достаточно его упрашивать выкроить час, а может быть, и того меньше из его перенасыщенного делом и заботами о деле дня. Уже в какой раз мы меняемся местами, я упустил инициативу. Морташов почувствовал, что разговор мне крайне необходим, а значит, он, Морташов, может расслабиться, поиграть на моих нервах, может капризничать, обижаться, говорить о моей душевной глухоте, о том, что протянутая им рука примирения так и повисла в воздухе. А еще он скажет моей бывшей жене, что она оказалась права и он был законченным бараном, когда пытался предотвратить наш разрыв, он был идеалистом. Моя жестокость упрятана, скрыта от посторонних глаз, теперь он разглядел ее. Он прав, мне придется его упрашивать. На завтра назначено закрытие конгресса. Следовательно, выбора нет — сегодня или никогда.

— Хорошо бы, — соглашается Морташов, — но посмотри сам. — Он извлекает записную книжку, начинает листать страницы, предлагает мне убедиться, как буквально по минутам расписан его день. — Стоп, — говорит Морташов. Он морщит лоб, я должен видеть, как он старается, как совершает насилие над собой. — Хоть разорвись, — бормочет он. — В восемнадцать прием. На приеме устроимся рядом. И там что-нибудь придумаем.

Я не так часто бываю на приемах, чтобы знать точно: можно или нельзя там что-то придумать. За час до приема торчу в холле, боюсь пропустить Морташова. Устроимся рядом. Хотел бы я знать, как это будет выглядеть на самом деле?

Поднимаюсь одним из последних в зал приема. Или просмотрел Морташова, или он не приехал, обманул.

В нервной немыслимой тесноте выпиваю положенную рюмку водки, слышу разговор незнакомых мне людей, вижу академика, который делает мне знаки рукой, указывает на место рядом с собой. Академик где-то на самом виду. Его здесь хорошо знают. То и дело кто-то перегибается через стол и пожимает руку академику. Мне не хочется протискиваться туда, под свет люстр, телевизионных юпитеров, но академик настойчив, привстает на цыпочки, выкрикивает мою фамилию. Все оборачиваются. Тут уж ничего не поделаешь — надо идти. Теперь и я в центре внимания. Меня тоже узнают, хвалят наш доклад. Пыль славы с плеч академика летит и на меня. Академик предлагает тост за планету Земля. Все ему аплодируют. В этот момент слышу за спиной голос Морташова.

— А говоришь, не избавился от комплексов. Куда подевался застенчивый, нелюдимый? С ног сбился, все столы обошел. А он, оказывается, за столом президиума. — Я чувствую его руки на своих плечах. — Нехорошо забывать друзей. — Слово «друзья» он выделяет, произносит его громче других. Слово сказано, оно к чему-то обязывает. Меня обернуться к нему, его — подтвердить искренность сказанного. Он так и делает, полуобнимает меня. Теперь очередь за мной. Академик стоит рядом. За все надо платить. Если я не намерен упустить моего с Морташовым разговора, значит, я должен его представить академику.

Там в зале, за другими столами, Морташова знают, там он свой. Здесь Морташов рассчитывает на меня.

— Ну же, — толкает он меня в бок. — Познакомь меня со своим шефом.

Видимо, я здорово устал за эти дни. Слышу свой голос, двигаюсь, смеюсь, но нет ощущения целого. Какая-то часть действий, ощущений вне моего контроля, вне моей воли. Не все действие, а лишь часть его. Пять шагов, как надо, а два — за пределами желания делать эти шаги. Десять слов управляемы разумом, а еще пять так просто, без связи с десятью предыдущими. Улыбка необходима. Улыбаюсь, чувствую свое лицо, а смеха не чувствую. Смех — продолжение улыбки. Смех слышу, знаю точно — смеюсь я, а вот зачем смеюсь? Остановиться, прекратить смех не в силах. Смеюсь. А может быть, я пьян? И лица людей, стоящих напротив меня и рядом со мной, мне помнятся смутно. Какие-то люди, какие-то лица.

— Ну же, ну-у. — Морташов настырен.

Он зря так упорствует. Да и какое он право имеет упорствовать? Его понукание достигает моего сознания. Что-то там срабатывает вопреки тому, что должно сработать. Возбуждается не та группа нервных клеток. Меня охватывает состояние озорства. Но это уже другое ощущение. Мне нравится быть слегка пьяным.

— Изволь, — говорю я. И так же, как это только что сделал Морташов, но уже с ударением на слове бывший, чуть наклонившись в сторону академика, говорю отчетливо и достаточно громко:

— Павел Андреевич, разрешите вам представить моего бывшего друга Николая Егоровича Морташова, экономиста-географа.

Пальцы Морташова стискивают мой локоть до боли, но я уже лечу по наклонной, не могу остановиться, чувствую, недосказал что-то очень важное. Смотрю на академика, вижу, как он протягивает Морташову руку, и в этот момент, подчиняясь странному желанию остановить эту руку, возможно, даже ударить по ней, как груз, как тяжесть роняю на нее слова:

— Очень способный товарищ. Среди прочих заслуг имеет одну, немаловажную. Увел у меня жену.

После чего начинаю кашлять и давиться смехом. Рука академика вздрагивает, И рука Морташова застывает на полпути.

Кедрин морщится, мой выверт ему неприятен. Я выбрал не лучшее место для выяснения отношений. Но думать и рассуждать на этот счет поздно, все недозволенное уже сказано.

Мы привлекли внимание. За нами наблюдают с интересом.

Зачем я это сделал? Подчиняясь какой прихоти? Винить в том чувства, взорвавшиеся десять лет спустя, вряд ли можно. Замешательство было минутным. Он лишь полуобернулся в мою сторону, он никак не хотел отпустить моего локтя, и я, невольно подчиняясь этой силе, сделал шаг вперед, и тогда Морташов отечески обнял меня, ободряюще встряхнул, явно предназначая этот жест только мне:

— Шутник. Сколько его помню, все такой же: актерствует, озорует. В нашу бытность это называлось экспромты Строкова. У него еще есть сюжет про воздушный шар. Не слышали? Редкое исполнение. И что удивительно — никогда не подумаешь, что рассказанное — вымысел. Мастер!

Ловко он завернул меня в куль и спустил в канализацию. И рожа самодовольная, раззадоривает даже: «Ну скажи еще что-нибудь, начни возмущаться, оправдываться, назови сказанное мною бредомутью. И про воздушный шар, и про экспромты, и про актерство. А я на тебя посмотрю. Нет, не на тебя, на академика. Пусть наставник посмотрит, как его забалдевший ученик лыка не вяжет». И, уже обращаясь к академику, с нотками восторженной лести в голосе:

— Ваш доклад — чрезвычайное событие на конгрессе.

После таких слов и руку протянуть можно. Беспроигрышные слова. Чувствую спиной — задвигался, заерзал академик, закашлял в породистую бороду. Вот она, ранимая человеческая суть. Потом ведь прохвостом назовет. Еще и выговорит: «Где вы только подобных друзей находите?» А может, и не выговорит. Незнакомый человек, и вдруг такие слова: «чрезвычайное событие!». Никто не просил, не наставлял. А так вот, от души, бесхитростно — простота подвела: вы гении! Шеф тоже лицедей со стажем. Качнул головой на манер поклона, дескать, сочтите как угодно: благодарность, знак внимания. И все это как бы между прочим, не переставая пережевывать, причмокивать, отхлебывать. В этом тоже свой стиль — лесть не замечена либо не сочтена лестью, потому и молчание. Зачем говорить? Ответное молчание — непревзойденный собеседник.

Хочу освободиться от его прилипчивых рук, но Морташов не намерен меня отпускать. Я ему нужен как свидетельство неслучайности его присутствия за этим столом. И обнявшая меня рука зримо удваивает нас, дает ему право говорить как бы от своего и моего имени. И не только говорить. Я — необуздан, склонен к непродуманным поступкам. А он — мой друг, он гарант, если надо — он уведет меня, уладит любое недоразумение.

Я плохо различаю слова Морташова, он повернулся к академику. Мне надо наклоняться, чтобы слышать их разговор. Но я не могу наклониться. Мне это просто противопоказано. Плывет перед глазами стол, стираются очертания лиц — череда розовых пятен. Меняются местами и плывут мимо на уровне моих глаз.

— Пойдем, — говорю я, уставившись в розовое пятно прямо перед собой. — Нам надо поговорить.

— Мы уже говорим, — отвечает мне пятно.

— Не о том, не здесь, — бормочу я. Возможно, это совсем не то пятно, которое мне нужно.

ГЛАВА X

Я просыпаюсь от сильного толчка. Не могу понять, где я. Мне холодно. Закрываю глаза и ежусь, становлюсь меньше, проваливаюсь в собственную одежду. Но холод неотступно преследует меня. Сквозь разлипшиеся ресницы вижу часть дома, освещенные окна, серебристые волны гардин.

— Приехали, — доносится до меня голос Морташова. — Ты проснулся?

Видимо, этот вопрос касается меня.

— Нет, — говорю я и закрываю глаза.

— Очень хорошо, — отвечает Морташов, — тогда будем считать, что все происходящее — сон.

В его голосе я улавливаю зловещие нотки. Мне это не нравится.

— А собственно, в чем дело?

Морташов не слышит моего вопроса. Он выходит из машины, открывает заднюю дверь с той стороны, где сижу я:

— Вылезай.

Только сейчас замечаю, что в машине опущено стекло. И тотчас озноб, донимавший меня, начинает трясти тело так сильно, что я прихватываю подбородок рукой: звук стучащих зубов нестерпим. Да и человек, стоящий с дрожащими губами напротив другого человека, вряд ли выглядит мужественным.

Высовываюсь из машины. Тон Морташова не предвещает ничего хорошего. Окажись перед моими глазами пустырь, я бы заподозрил неладное.

— Улица хоть и тихая, но освещена, — это я уже сказал вслух, вытягивая из машины свое непослушное тело.

Морташов смотрит, как я это делаю, морщится, его раздражает моя медлительность. А я не тороплюсь, я прихожу в себя, понимаю, что сейчас мы остались вдвоем и мне очень понадобится трезвость разума. Морташов ждет момента, когда я отделюсь наконец от машины, проверяет, плотно ли закрыта задняя дверь, кивает водителю. Даже здесь, на тихой ночной улице, он не в силах удержаться. Он должен подчеркнуть разницу нашего положения. Я, нахохлившийся и замерзший, с непроспавшимся, мятым лицом, и он, вальяжный, уверенный в себе, по указанию которого эта вот черная «Волга» с вкрадчивым шелестом шин доставила нас сюда и опять же по велению которого она умчится в темноту ночи, посеребренную отсветом неона.

— Ну вот, — вздох, вырвавшийся из его груди, выдает облегчение. Он тоже вымотан оставшимся позади днем и, как утомившийся конь, разрешил снять с себя сбрую, так натрудившую тело, плечи, всю его плоть. Ему непросто дался этот день и этот банкет. Он высоко ценил себя, и ему хотелось, чтобы я видел — он не кичится своим превосходством, своей победой надо мной. Он уверен, я и сам выберу нужный тон разговора, ни на минуту не забывая, что в этом диалоге роли уже распределены прошедшим днем. Моя — роль побежденного, его — роль победителя.

— Пройдемся, — говорит он.

Я ничего не отвечаю. Засовываю глубоко руки в карманы. Трусь затылком о поднятый воротник плаща, мне от этого теплее. Делаю несколько шагов, считаю, что этого достаточно, чтобы подтвердить мое согласие — как видишь, уже иду.

— Гостиница тут недалеко, — говорит он. — По крайней мере, здесь нам никто не помешает.

«Удивительно, — думал я, — как и десять лет назад. Опять ночь. Что это, случайное совпадение?» Морташов запрокидывает голову. Ночь. По-осеннему зябкая ночь. Небо кажется далеким и холодным. Облака неразличимы, но звезды редки, и потому догадываешься, что проглядывают они в дырявые прорехи несущихся по небу туч. Ветрено. Я вспоминаю, что в ту зимнюю ночь тоже был ветер. Снег вьюжил, вихрился, казался колким и сухим.

— Ночь, — бормочет Морташов. — Их поглотила ночь.

— Можно сказать иначе, — откликаюсь я. — Тогда тоже была ночь.

Он усмехнулся:

— Помнишь, значит?

— Помню.

— Ну и что же ты помнишь?

— Все.

— Ах, все. Редкая способность. Я вот на свою память не жалуюсь, но всего не помню.

— А тебе и не надо.

Морташов преградил мне дорогу. Лицо его стало удивленным:

— Это почему же?

— У нас с тобой разные задачи. У меня — помнить, у тебя — забывать.

Его руки убраны за спину. Я чуть ниже его, поэтому при разговоре со мной он слегка наклоняется. Как близорукий человек, желающий разглядеть лицо собеседника.

— Красиво сказано, но не убеждает.

Он делает широкий шаг в сторону, разрешая мне идти с ним рядом. Его не устраивает такой поворот в разговоре. Он настроен преподать мне урок, и уж виноватым чувствовать себя обязан я. А потом, потом… Когда случиться этому потом, Морташов решит сам. Он публично простит меня. И предчувствие этого прощения должно облагораживать все мои последующие поступки.

— Напрасно задираешься. Не уведи я тебя с банкета, ты бы там натворил бед.

— Так оставил бы.

— Нельзя. Академик попросил.

— Чего ж ты тогда выторговываешь благодарность? Я же не тебе обязан, а академику.

— И академику тоже.

— Выходит, я твой должник?

— Выходит, что так.

— Чем же мне с тобой расплатиться? Или, как прежде, десять лет назад, сочтешь долги недействительными? Только второй жены, которую ты мог бы увести, у меня нет.

Он остановился, я видел, как напряглись его скулы. Какое-то время он стоял, не поднимая головы. Ждал моих следующих слов. Понял, что я больше ничего не скажу, заговорил сам, внятно отделяя слова друг от друга:

— Слушаю тебя и думаю. Понимаешь ты или не понимаешь: я могу тебя и побить?

— Я об этом не думал.

— А ты подумай.

— Хорошо. Сейчас вот все выскажу, а затем подумаю. Могу даже с тобой посоветоваться. Почему ты меня не спросишь, что я имел в виду, когда говорил о разных задачах: у меня — помнить, у тебя — забывать?

Мы остановились под фонарем, он поддал пустую банку, и она с грохотом отлетела в сторону.

— Хорошо, спрошу, — устало согласился Морташов. — Так что ты имел в виду?

— Человек, совершивший подлость, старается об этом забыть. А человек, по отношению к которому эта подлость совершена, дает себе слово — помнить.

— И первый человек здесь, конечно, я, а второй — ты.

— Я этого не говорил, ты догадался сам.

Свет фонаря теперь оказался позади, и наши удлиненные тени двигались перед нами, словно показывали направление, куда нам следует идти. Я смотрел себе под ноги и видел только эти непомерно длинные, повторявшие нас тени. Одна из них качнулась, и я с поразительной резвостью отскочил в сторону. Смех у Морташова получился отрывистым. Было похоже, что звуки смеха ударяются о мостовую, отскакивают от нее и повторяются еще и еще раз, уже в отдалении.

— Боишься? А у тебя хорошая реакция.

Мимолетный озноб, который тоже был реакцией на происходящее, прошел. Я почувствовал себя увереннее:

— Нет, не боюсь.

— Врешь, боишься. Нахамил впрок, потому и боишься.

— Удивительно холодная ночь. — Я подышал на озябшие руки. — Конечно, ты рассчитываешь на мой страх. Нет, не то. Тебе хотелось бы, чтобы я тебя боялся. Но ты человек умный и понимаешь: я тебя не боюсь. Ну какой тебе резон меня бить? Тебе нужен Кедрин. И пока он тебе нужен, ты обязан меня терпеть. Потому как я — твоя лазейка к Кедрину.

Холод сделал свое дело, я отрезвел окончательно, и ясность, с которой мой мозг воспринимал ситуацию, даже взвинчивала меня. Лицо Морташова все время сохраняло выражение некой промежуточности, середины, готовности в любой момент измениться в сторону радости от сознания своего превосходства либо стать озабоченным и усталым. Морташов сохранил это умение вести разговор расчетливо, не договаривая, не раскрываясь полностью.

— Ты переоцениваешь свою роль в этой комбинации, — сказал Морташов. — Академик согласился принять меня. Все обошлось без твоей помощи. Ты прав, я не хотел полностью исключать тебя. Кое-какой навар от наших контактов с академиком ты мог бы иметь. С этой целью и была разыграна маленькая интермедия — встреча старых друзей. Я давал тебе шанс помочь мне, но ты им не воспользовался. Ты был пьян. И ненавистный тебе Морташов выволок тебя с банкета, иначе говоря, спас от позора.

Что я мог ему возразить — он прав. На банкете я вел себя не лучшим образом. Перегорел, ожидая Морташова. Ночь накануне и весь день я думал о предстоящем разговоре. Не встретив Морташова на банкете, я был близок к отчаянию. Все продуманные, повторенные многократно слова оставались невысказанными, переполняли и разрывали мое нутро, мою душу. Я и выпил не более трех рюмок, но этого хватило, чтобы оглушить меня. Я уверен, его опоздание на банкет не было случайностью. Он знал, что я жду встречи, что готов к ней. Ему важно было застать меня врасплох, уравнять наши шансы. Он ведь не знал, о чем я собираюсь с ним говорить.

Морташов оценил мое молчание. Даже ободряюще похлопал меня по плечу:

— Вот так, дорогой мой. На твоем месте я вел бы себя скромнее. Как уж тебя примет после всех твоих фокусов академик, я не знаю. Думаю, что его состояние будет далеким от радости. Ну скажешь ты ему обо мне еще одну или две гадости. Это ничего не изменит. Академик лишь усомнится в человеке, который слишком неразборчив в методах самоутверждения. И который наивно полагает, что, очернив своего друга, пусть даже бывшего, он тем самым может спасти свою собственную подмоченную репутацию.

Морташов упивался своим превосходством, он очень выразительно жестикулировал, говорил громко, нестесненно.

— Ну а если я к тому же еще и не твой друг, то мое поведение на сегодняшнем банкете, моя готовность, рискуя собственным авторитетом, уберечь тебя от всенародного посрамления, может быть истолкована однозначно — как поступок бескорыстного и благородного человека. Засим ставлю точку. А ты уж сам разберись, что тебе выгоднее: называть меня своим другом или продолжать предавать анафеме.

— Зачем мне тебя кем-то называть. Я буду говорить про Морташова правду.

— О! — он оживился. — Это уже ближе к разумности. Нам есть что вспомнить, и правда о Морташове не самая плохая правда, которая есть на этой земле.

Он будто забыл, что это я настаивал на встрече. Он вел себя, как хозяин, которому позволено решать, где, как и о чем говорить. И эта необходимость подстраиваться под Морташова, отвечать, а не спрашивать, писать под диктовку, а не диктовать самому была унизительна. Банкет, все случившееся на банкете уже не исключить, не перечеркнуть. Роли перетасованы, акценты переставлены, все, что должно быть высказанным под знаком плюс, имеет минусовую степень. И мысли, выстроенные в сознании моем и вышколенные, отрепетированные бессонной ночью и, как мне казалось, оснащенные разящим оружием логики, сейчас были уподоблены смешавшейся толпе, которая в ропоте и отчаянии бежит незнамо куда.

В общем-то, я держался неплохо, хотя и понимал всю невыгодность своего положения. Пока Морташов загонял меня в тупик и я, осознавая, что другого пути нет, шел в этот тупик, огрызался, но шел, в моем сознании возникало ощущение смутного недоумения. Если я ему не нужен и Кедрин, минуя меня, дал согласие на встречу, зачем было затевать это бегство с банкета, увозить меня в безлюдье, не будучи уверенным, что я протрезвею и смогу оценить всю кромешность своего поражения, равно как и бесспорность его победы? А он, поняв и оценив мое состояние, уже спешил на помощь, уже отвлекал мое внимание, предлагал слушать его. Интриговал, недоговаривал, намекал.

— Почему я тебя не пошлю к чертовой матери? — Морташов сделал паузу, ему хотелось, чтобы я оценил его поведение. Он сомневается, он делает над собой усилие. — Там, на банкете, по отношению ко мне ты поступил по-свински. Я понимаю, ты был пьян, и, может, оттого моя злость к тебе недолговечна. Я даже рад, что все получилось именно так. Ты не успел наделать глупостей, которые бы разъярили меня по-настоящему. Даже когда я уводил тебя из зала, я не думал о тех оскорблениях, которые ты мне незаслуженно нанес. Я думал о встрече, на которой ты так настаивал. Надеюсь, ты понимаешь меня?

Я его понимал. И самое ужасное, я его понимал гораздо лучше, чем Морташову этого хотелось. Я понимал, что не взрыв искренности, не бунт собственной совести заставляет его говорить о раздвоенности и спорить с самим собой. Он приструнил меня, ему кажется, убедил меня в своем превосходстве надо мной. А еще ему кажется, и он почти доказал это, что в данный момент Николай Морташов неизмеримо нужнее мне, нежели я нужен Морташову. А значит, созрела ситуация и можно величественно снизойти до протянутой руки и сказать устало: «Надоело! Забудем! Не было этого чертова банкета».

А я, что я? Я должен захлебнуться от чувства благодарности и не устыдиться слез, которые непременно должны выступить на глаза, вцепиться в его руку и трясти, трясти ее безмолвно. Вот какая сцена удовлетворила бы его, была бы созвучна ответу на неслучайный вопрос: «Надеюсь, ты меня понимаешь?»

Мы часто останавливались, кружили на одном месте, затем шли снова. Наше движение по контуру рисунка повторяло наш разговор. Заговорили о чем-то новом, почти заспорили, затем так же внезапно развернулись и пошли назад — опять банкет, он и я на этом банкете. Мы шли без цели, наобум. Со стороны могло показаться — мы запутываем следы.

Я уже несколько раз подтверждал, что понял его. Но Морташову этого было недостаточно. Он требовал уточнений, подтверждений, гарантий, без которых он никак не решался заговорить о том главном, ради чего завез меня и себя в этот безлюдный лабиринт переулков, тесно заставленных одноэтажными домами, так выразительно сохранившими приметы прошлых времен, что даже трещины на выщербленных оштукатуренных стенах, обвитых высохшими усами плюща, лишены провинциальной неопрятности, выглядели живописно и назидательно.

— В общем, так! — Он наконец решился. — Мы топчемся на одном месте! Наши идеи вязнут в бесконечных «а надо ли», «давайте все взвесим». Пора на что-то решаться. У меня есть план: цикл статей в одном популярном издании. Это итог. А для начала я выделяю людей, плюс двое толковых журналистов. Сплоченный коллектив энтузиастов — нечто вроде экологического десанта. Суммарная задача — анализ целого региона. Почему мелиорация не дает той отдачи, на которую рассчитывали? Почему убыточно орошение? Каковы пределы химизации сельского хозяйства? — Он уже увлекся, ораторствовал, не обращая внимания на ночную тишину.

Узнаю Морташова. Ошарашить, потрясти эмоционально, пленить масштабами, а по существу — туман.

— Экспедиция, журналисты. При чем здесь мы?

Его не смутило мое недоверие. Он стал говорить о новой математической модели природопользования, которая необходима, которая уже созрела. И эти публикации — как бы фланговый удар по рутине. Лично он кидает на эту экспедицию свой отпуск, те двое, обозначенные в его идее как люди, которых он выделяет, — тоже энтузиасты, они готовы жертвовать и, как я понимаю, тоже отпусками. Морташов считает, что перед волной всеобщего бескорыстия, которое тем не менее будет оплачено проездными, суточными, полевыми, я должен прозреть и отступить. Не задавать несерьезных вопросов, не требовать разъяснения деталей.

Ответить на благородство благородством — дослушать Морташова до конца и сказать «да», иначе говоря, дать утвердительное толкование всему тому, что связано с этим коротким «да».

— Допустим, — говорю я. — Но зачем вам понадобился Кедрин?

Морташов загадочно улыбается:

— Академик есть академик. Авторитет Кедрина в вопросах экологии общеизвестен. Особенно в вопросах региональных экологических структур. Как-никак он — соавтор двух суперпрограмм.

— Другими словами, вам нужно его имя?

— В общем-то, да… — соглашается Морташов. — Но не только. Мы рассчитываем на его участие. Своим исследованием мы льем воду на его мельницу. Мы намерены просить его дать согласие быть нашим консультантом. Цикл из пяти обзорных статей. Под каждой его фамилия будет стоять первой.

— И академик согласился?

— Он не отказался. Сказал, что идея заслуживает внимания.

Я знал Кедрина, можно сказать, был его доверенным лицом. Старик достиг многого. Однако прогрессирующее нездоровье да и годы (уже за семьдесят) заставили Кедрина резко ограничить круг своих обязанностей, которые ему приходилось выполнять, как, впрочем, и свое присутствие в сферах, близких к государственным, научным и общественным верхам. Он разучился быть не у дел и чрезвычайно страдал от факта своей физической немощи.

Все это крайне повлияло на характер Кедрина. Он стал капризен, мнителен. Если бы Морташов сказал мне, что старик согласился, я бы тут же уличил его во лжи. Старик никогда не давал сразу точных ответов. Это было его стилем. Если он хотел отказать, он не говорил «нет». «Это вряд ли возможно», — говорил Кедрин, либо: «Воплотить вашу идею будет очень затруднительно». Утвердительные ответы имели еще более размытую редакцию: «Ваша идея производит впечатление», «теоретически сказанное вами вполне вероятно», «ваши предложения способны заинтересовать». Ответ Кедрина в пересказах Морташова, бесспорно, был ответом Кедрина.

— Академик очень нездоров, — сказал я. — И всякие исследования, проведенные без его участия… — Я сомнительно покачал головой. — Он замучает вас вопросами. Его придирчивость, скрупулезность общеизвестны. Ни одной запятой на веру. И потом, для создания новой математической модели нужна тождественность ошибок, обследования, по крайней мере, двух, трех регионов. Чтобы никто не мог опровергнуть и утверждать, что старая модель хоть и уязвима, но при определенных условиях эффективна. Как я понял, речь идет о принципиально новой формуле оптимального природопользования.

— Естественно, не станем же мы ворошить старье. Задействовано столько людей.

Морташов зло хмыкнул. Я внимательно посмотрел на Морташова. Я понял не только ход его мыслей, я понял больше — ход его действий. Морташов, что называется, подловил академика. Ловко расставил сеть, и тот в нее угодил.

Что такое кафедра для Кедрина — закатный луч, тихая обитель. Академик привык не только к научному почитанию, но и к почитанию должностному, административному. Он с горькой иронией вспоминал время, когда был в числе наиболее авторитетных организаторов науки. Оставалось лишь поражаться необыкновенной психологической интуиции Морташова. Предложив старику авторство в пяти аналитических статьях, которые конечно же будут замечены, он давал Кедрину шанс еще раз почувствовать себя всесильным, еще раз громко заявить о себе, развеять миф о своей немощи.

Ах, Морташов, Морташов, откуда в тебе это дьявольское коварство!

Лет пять назад Морташов оказался среди приглашенных на одно авторитетное совещание — обсуждалась энергетическая программа. На этом совещании академик впервые сформулировал идею невозможности существования в современных условиях ни одного инженерного сооружения, нарушающего существующее природное равновесие без экономико-экологического обоснования. Выступление академика было встречено прохладно. Его упрекали в недопонимании насущных задач. Академик тяжело переживал эту глухоту окружающих. Тогда он предложил новую математическую модель природопользования. Не вызывает сомнения, что Морташов раздобыл стенограмму того заседания и в разговоре с академиком напомнил Кедрину его собственное выступление, восхитился его научной прозорливостью и конечно же назвал себя сторонником идей Кедрина, чем и расположил к себе старика. Математическая модель оптимального природопользования войдет в экологическую науку как модель Кедрина — Морташова.

Я угадал, я высчитал. Но академик неподъемен. Он может дать согласие на консультацию, но консультировать… Это сопряжено с массой сложностей. В поле академик пошлет меня. А значит, Морташову придется иметь дело со мной. Морташов уже все вынюхал, взвесил. Мое упрямство, мое нежелание участвовать в этой затее фактически обрекает ее на провал. Академику некем меня заменить. Но я напрасно возомнил о себе, напрасно дал разгуляться своей гордыне. Если академик попросит, я не смогу ему отказать. И любой рассказ о моих непростых отношениях с Морташовым в прошлом он отнесет к умышленной драматизации этих отношений, сочтет попыткой найти предлог для отказа. Он даже обвинит меня в уязвленном тщеславии, боязни остаться безымянным членом команды. Он напомнит, что всегда зачеркивал свою фамилию в работах, которые я проделал под его руководством. Круг замкнулся, я прижат к стене.

Оглядываюсь на Морташова, он, печатая шаг, идет от фонаря к фонарю, лихо разворачивается и, печатая шаг, идет назад. «Откуда силы берутся? — с завистью подумал я. — Четвертый час ночи». Сам я стою, прислонившись к одному из этих фонарей. Морташов марширует, и мне даже кажется, что под его выкидным шагом плиточный тротуар постанывает. Он знает, о чем я думаю, и не торопит меня.

— Конечно, — говорит Морташов, — ты можешь отказаться. Однако твой отказ чреват. Да ты и сам понимаешь. Я слышал, у тебя защита в конце года? Хочешь, я буду твоим оппонентом? — Он засмеялся вкрадчиво. — Ну не я. Ты же знаешь, у нас в институте есть светлые головы.

— Не пойму, отчего ты сам не воспользуешься их услугами? Зачем тебе Кедрин, я?

— Значит, не хочешь? Жаль. Святой принцип: на добро отвечать добром. Между прочим, эта счастливая идея посетила меня в прошлом году. Но я решил не торопиться.

— Ждал, когда я завязну в своих отношениях с Кедриным настолько, что мой отказ будет фактически невозможен. Выходит, ты меня нанимаешь?

Морташов предлагает мне закурить, я отказываюсь.

— Никого я не нанимаю. Я предлагаю идею. Остальное решает академик: кого привлечь, кому отказать. Если тебе так нравится это выражение, тебя нанимает академик.

— Нанимает тот, кто платит. О каком наваре ты говорил?

Он попытался уйти от ответа:

— Не будем спешить. Мы должны встретиться с академиком.

— Если ты рассчитываешь на мою помощь, то мне решать, сколько она стоит, моя помощь.

— Это что-то новое. Ты был другим.

— Так и ты был другим.

Морташов подходит ко мне совсем близко:

— Это что, серьезно?

— Оч-чень.

— Хорошо. Если я правильно информирован, одно уважаемое издательство отклонило твою книгу. Книга будет принята, поставлена в план. С тобой заключат договор.

— Год?

— Ближайший. В крайнем случае первый квартал следующего.

— Объем?

— Все согласно твоей заявке.

— И это все?

— Мой друг, это не так мало. Впрочем, я понимаю тебя. Нужна компенсация за безвестность. Будет блестящая защита. Я гарантирую абсолютный успех и плюс к тому статью о твоей работе, о ее важности для науки, для народного хозяйства. Ну как?

— В твоем духе — минимум собственных затрат.

— Не понял?

— За мой труд ты расплачиваешься моим же трудом.

— По-моему, ты не соображаешь, что говоришь.

Я вижу, как он бесполезно щелкает зажигалкой.

— Ты знаешь, сколько стоит человеческая забота?

— Не знаю, не думал.

— А ты подумай, подумай. Я освобождаю тебя от забот. Я делаю тебя счастливым человеком, у которого все получается. Это, дорогой мой, стоит больше, чем стоит.

— Я тебе здорово нужен?

Морташов устало проводит рукой по лицу:

— Хватит. Пошли спать. Я не спрашиваю тебя о твоем согласии. И знаешь почему?

— Почему?

— У тебя нет другого выхода. Допустим, тебе не хочется участвовать со мной в общем деле. Но выхода у тебя нет.

— Но всякое дело можно делать с запасом зла или добра.

— Ты прав, за это и плачу.

— Значит, ты не хочешь спросить, согласен ли я, так как считаешь подобный вопрос ненужным?

У него слипаются глаза. Минуту назад он был бодрым, я даже позавидовал ему. И вдруг сразу скис. Морташов поднимает голову, подставляет ее под холодный ветер.

— Ну хорошо. Раз ты так самолюбив, я задаю тебе вопрос: согласен ли ты?

— Почти.

— То есть?

— У меня есть одно условие.

— Взамен названных мною. Какое же?

— Ты же помнишь? Это я, а не ты настаивал на встрече.

— Допустим. Я хочу спать. Говори свое условие, и пошли спать.

— Ты расскажешь своей жене, как десять лет назад в течение полугода преследовал меня телефонными звонками, как менял голос. Впрочем, про голос необязательно. Кажется, ты называл ее панельной девицей, рассказывал о ее похождениях в Кишиневе. Еще там был хороший сюжет про Одессу, про порт, куда она приезжала на субботу и воскресенье из Кишинева. И чем она там занималась. Ты мне зачитывал выписки из милицейских протоколов. Называл номера диспансеров, где она стоит на учете. Ты предупреждал, предостерегал меня. Что-то там о дурной наследственности. Сюжет — мне врезалось в память это слово. Его редко употребляют в обыденном разговоре. Сегодня на банкете ты два раза повторил его. Десять лет. Ты мог забыть. А я помню. Я предупреждал тебя. У меня хорошая память. Все сказанное тогда по телефону я записывал в тетрадь, старался сохранить стиль, манеру речи. Это и есть мое условие. Ты приглашаешь меня к себе в гости. Все-таки мы не виделись десять лет. И в моем присутствии ты расскажешь Нине все как есть, точнее, как было.

— Ненормальный! — Он зло отшвыривает нераскуренную сигарету.

Думал ли я о том, как, в какой обстановке, с каким объемом запальчивости я произнесу эти слова? Конечно, думал. Ставил ли я себя на место Морташова, пытаясь прочувствовать, пережить то унижение, которое, по моим расчетам, он должен был испытать? Конечно, ставил.

Его лицо преобразилось. И не страх, не растерянность преобразили его. Лицо стало напряженным, злым, стиснулись зубы. Губы потеряли мягкость.

Он не закричал на меня. В его состоянии было естественным закричать. Не ударил. Я допускал и такую реакцию. И даже растерянность. Я рассчитывал на растерянность. Растерянность была бы объяснимее, естественнее, чем какое-либо иное состояние. Он что-то обдумывал. Лицо двигалось каждой своей частью, выдавая крайнее напряжение. Возможно, он хотел вспомнить, что именно и как он говорил на банкете.

— Это мое условие. Мое единственное условие. — Мне показалось, что у меня сел голос. Ведь что-то должно было быть так, как я предполагал.

— Ты несешь какой-то вздор. Телефонные звонки. Это провокация. Ты никогда мне о них не говорил.

— Я хотел тебе сказать. В ту ночь. Тогда я еще не догадался, не высчитал, что эти звонки дело твоих рук. И потом твое признание о женитьбе на моей бывшей жене. Все ставилось с ног на голову. Я подумал, что ты сочтешь мои слова преднамеренной ложью. Я же тебе сказал: тогда я еще не догадался. Потом… Я много думал о случившемся. Думал о тебе, о твоих принципах. О твоей методе научного поиска. И однажды меня осенило. Это было классическим воплощением твоего метода.

В нашем разговоре достаточно эмоционального, непредсказуемого. Он опять задумался. Я нанес удар. Он старался умозрительно, ощупью определить, как глубоко проникло сотрясение. Возможно, он вспоминал детали десятилетней давности. Возможно, еще и еще раз промерял дни, проведенные на конгрессе, и наши мимолетные встречи с ним, пытаясь в них, в этих встречах, найти какое-то объяснение моим словам. Но встречи ничего не проясняли и даже были не способны предупредить одного из нас, насторожить. Они не касались нашего прошлого, они были почти деловыми.

Морташов понимал, что откатывается назад. План действий, построенный столь изысканно, когда коварство есть суть и побуждающее начало замысла, рушился. А ведь он старался, он прятал коварство изобретательно, и надо было достаточно натрудить собственный мозг, чтобы углядеть и вычленить это коварство из благопристойного логического строения. И вот теперь все созданное, сотворенное разумом должно стать жертвой прихоти, каприза, которые даже не брались им в расчет, ибо в его понимании были фактом несуществующим. Я же сказал, у нас с ним разные задачи. У меня — помнить, у него — забывать.

— Зачем тебе это? Нельзя жить прошлым, — сказал он устало. — Да и настоящим тоже. Что настоящее — зыбкий миг. Оно прекрасно, и наше стремление к нему естественно, пока это настоящее суть будущее. Да-да, желание жить, что-то создавать, на что-то надеяться, видеть себя лучше, чем мы есть на самом деле, и верить в возможность, реальность этого улучшенного варианта нас самих. Все имеет смысл лишь тогда, когда у нас есть в запасе будущее. Книга, диссертация — осязаемая реальность. Как видишь, я предложил тебе истинное, имеющее конкретную цену. И что же в ответ — маниакальное желание видеть меня прикованным к столбу позора. Какая-то нелепость. Это даже не прошлое. Перегоревшее, пепел прошлого. Я и не помню таких подробностей, какие звонки?

— А ты вспомни. Ты же сам сказал, у тебя память дай бог!

— Да очнись же, Игорь! — Три часа блуждания по ночным затихшим улицам, и вдруг это обращение ко мне по имени. — Это же сумасшествие, ты идешь на поводу собственного каприза. Ты упускаешь свой шанс. И мне жаль, жаль этого шанса. Я мог бы понять тебя, если бы признание такого рода способно было что-то изменить. Ты развелся с этой женщиной. У нее другая семья, растет сын. Ваш брак был недолгим по времени. В нашем доме если и помнит тебя кто, так это я… я!!!

— Ты напрасно усердствуешь. Это мое единственное условие.

Я посмотрел на Морташова. Он уже не боролся с усталостью. И сразу приметные черты лица обозначились явственнее. Нос, скулы, мощные бугры подбородка. Он провел рукой по лицу и стал осторожно массировать лоб.

— Черт с тобой. Всему виной мой идеализм. Твое участие в нашей затее совсем необязательно.

— Твой идеализм здесь ни при чем. Тебе не дает покоя совершенная подлость. Желаешь негласно расплатиться со мной.

И хотя его рука по-прежнему прикрывала глаза, но я видел, сквозь разведенные пальцы он смотрит на меня.

— Слушай, у тебя навязчивая идея, шизофренический бред. И ведь что удивительно… — Он повернулся ко мне спиной, время от времени запрокидывал голову, стараясь разглядеть название переулка. И слова его, отраженные стеной дома, доносились до меня чуть приглушенным, отчетливым эхом. — Признание, на котором ты настаиваешь, тебя самого может лишь унизить. Только слабовольный, трусливый человек, лишенный идеалов, был способен так легко уступить молве. Посуди сам, ты предал ее. Ты бежал от навета. Не станешь же ты уверять, что твое решение уйти, бросить ее созрело до этих телефонных звонков?

— Не стану.

— Тогда в чем же дело? Зачем тебе напоминание о твоем собственном позоре?

— Просто я пришел забрать у тебя твое счастье, приобретенное незаконным путем. Похоже на сказочный сюжет, правда?

— Не забрать, а разрушить. Тебе самому это счастье уже принадлежать не может.

— Значит, это звонил ты?

— Оставим пустой разговор. Десять лет прошло. Я ничего не помню.

— Уже светает, — сказал я.

Он потянулся, лицо передернулось в зябкой судороге:

— Все твой идиотизм.

На той стороне улицы отвесной стеной громоздился темный остов гостиницы. Он как бы чуть опрокинулся на размытое голубизной рассвета, розоватое, теперь уже предутреннее небо.

В лифте он вдруг сказал:

— Если для тебя это так важно, я предлагаю компромисс. Ты приезжаешь к нам в гости. И всю историю рассказываешь сам.

— Нет, не годится, — сказал я. — Она подумает, что я хочу оправдать себя, свой поступок. Его незачем оправдывать, мы расстались по-хорошему. Я никого не бросал. Я просто ушел, и ты зря нагнетаешь драматизм, его не было. Мой и твой рассказ слишком разны по сути. Мой — исповедь потерпевшего поражение. Твой — откровение победителя: какой ценой далась ему победа. Разве плохо, если твоя жена узнает, чем ты расплачивался за свою победу?

Мы расстались на его этаже.

* * *

На следующий день, где-то после полудня, мы приехали в аэропорт. В депутатской комнате было многолюдно, многословно. Академик был в центре внимания. Можно было подумать, что все провожают только его. Я старался держаться в тени, предчувствовал, что в самолете мне не избежать тягостного объяснения с Кедриным. Нас пригласили к столу. Президент республиканской академии поднял тост за Кедрина. В этот самый момент меня попросили к телефону. Слышимость была скверной, пришлось прикрыть дверь. Звонил Морташов. Спросил меня, помню ли я их вчерашний разговор. Я сказал, что он переоценивает воздействие алкоголя. Разговор можно считать сегодняшним. Он сухо рассмеялся в ответ. Посетовал на то, что летим разными самолетами. Сказал, что мое упрямство наносит серьезный урон науке.

Теперь настала моя очередь рассмеяться. Я пожелал ему удачи в творческом содружестве с Кедриным.

Он поблагодарил. Затем сказал, что он ученый и интересы науки для него превыше всего.

Мне надоело это выжимание эмоций. Я стал прощаться.

— Ты мало изменился, — сказал Морташов. — Торопливость, от которой ты так страдал прежде, осталась твоим изъяном.

Я сказал, что принимаю его замечание к сведению. Но меняться уже поздно. И наши пороки останутся с нами до конца дней.

— Да, это так, — сказал он, а затем произнес фразу, которая меня оглушила: — Твое условие — бред сумасшедшего. Но я согласен. Я принимаю его.

ГЛАВА XI

Я не почувствовал ни радости, ни горького удовлетворения. И месть, теперь уже почти воплощенная, обозначенная точным временем, конкретным исполнителем, не поселила в душе покоя. Мой разум холодно и скрупулезно просчитывал варианты. Я понял, что боюсь этого точного заземленного анализа.

Что же случилось далее? Какие сотрясения вздыбили мир, в котором мы с Морташовым были задействованы на главных ролях? Модель разумного природопользования была предана гласности. Цикл из пяти статей увидел свет и имел громкий резонанс. К этому времени академик тяжело заболел, и вся работа над материалом фактически была перепоручена мне и Морташову. В самый последний момент, вычитывая верстку, я обнаружил, что под статьями нет подписи Морташова, а вместо этого стоит неизвестная мне фамилия Макова. Я позвонил в редакцию, сказал, что визирую статью по поручению Кедрина и мне небезынтересно знать, куда подевалась фамилия Морташова. Меня успокоили, объяснили, что никакой ошибки тут нет и что право на псевдоним имеет каждый, потому как это право — главенствующий принцип демократической печати. Разъяснение сотрудника газеты меня не убедило. Я бросился разыскивать Морташова. На мои расспросы Морташов отвечал спокойно, сказал, что руководствовался гуманными соображениями. Статьи опрокидывают концепцию реконструктивной экологии, которую отстаивал директор его института. С академиком они старые оппоненты. Увидеть же под статьей фамилию своего заместителя директору вряд ли будет приятно.

Он, Морташов, опасается последствий внезапного потрясения: директор — человек впечатлительный, нервный. Своего же участия Морташов скрывать не собирается, и, когда настанет подходящее время, он заявит об этом во всеуслышание.

Факт участия академика Кедрина в названных исследованиях, а затем его имя под циклом статей, опубликованных в одной из главных газет страны, придавали всей ситуации окраску чрезвычайности. На эту чрезвычайность и сделал ставку Морташов. В открытом противоборстве столкнулись Кедрин и директор морташовского института. Состояние здоровья Кедрина продолжало ухудшаться, и в своем письме, адресованном высшим инстанциям в Академии наук, он поручал изложить свою позицию соавторам идеи, то есть Морташову и мне.

Моя фамилия под статьями не значилась, отчего выразителем авторской воли оказался Морташов. На одной из встреч в Академии наук Вашилов, директор института, будучи крайне возбужден, назвал Морташова подлецом, чем придал полемике откровенно скандальный характер. Даже те, кто не желал конфликта, разводили руками — надо было определяться: кто за кого. Вашилов оказался человеком вспыльчивым, к длительному борению неприспособленным. Статьи помимо научной значимости имели громадный читательский резонанс, общественное мнение было на стороне Кедрина, а значит, и на стороне Морташова. Это и предрешило результат столкновения. Вашилов подал в отставку. Морташов был назначен исполняющим обязанности директора института. В этот самый момент умер Кедрин. Умер в больнице ночью, во сне. В таких случаях говорят — легкая смерть. К Кедрину это не относится. Он умирал мучительно, осознавая, что уходит из жизни. И больница — его последний оплот в этом привычном для него мире, где он был когда-то всесильным, всезнающим, всемогущим.

Отношение к смерти можно выразить разными словами: как потрясение, как удивление, как отчаяние или скорбь. Ни одно из этих определений не соответствовало моему состоянию.

Когда я позвонил в больницу и мне сказали, что ровно час назад в реанимационном отделении скончался Павел Андреевич Кедрин, я испугался. Моему взору очень отчетливо представилось громадное, совершенно пустое пространство, образовавшееся внезапно. Только что оно было заполнено строениями, людьми, было организовано в часть жизни, именуемую городом, институтом. Это пространство я считал своим. И люди, населяющие его, были либо знакомыми, либо понятными мне людьми. И я для них был человеком знакомым и понятным. Была людская толчея, как и всюду. Но в этой заполненной тесноте я совершенно отчетливо видел свой коридор, ступени лестницы, по которым мне предстоит подняться. Никто не втискивался в этот коридор. Он был предназначен мне. Для всех прочих он просто не существовал. Они не видели его. А может быть, делали вид, что не видели. И вдруг абсолютная пустота, лишившаяся всего привычного — зданий, институтских коридоров. Нет даже развалин. Голое поле и могильный холм с обелиском. И я сам чуть в отдалении. Вижу, как ветер сметает земляную пыль с холма. Цветов отчего-то нет, и только трава стелется под порывами ветра и вздрагивает обелиск, будто кто-то под холмом ворочается, устраивается поудобнее. До горизонта далеко. Но сам горизонт заслонен забором. Вглядываюсь и понимаю, что это не забор, а тесная череда людей, что опоясывала холм со всех сторон.

Такое вот странное видение представилось мне. Я помню, как открыл окно и посмотрел на улицу, желая убедиться, правда ли, что эта пустота начинается тут же, прямо у стен моего дома. Я стал размышлять над своим состоянием и очень скоро понял, что подобное восприятие смерти Кедрина есть единственно возможное в моем положении. Жизнь, по законам которой я жил всего час назад, когда в этом мире помимо меня еще был Кедрин, перестала существовать. Я даже подумал, что мне следует сказаться больным и оградить себя от участи наиболее близкого человека, которому не миновать тягостных и печальных обязанностей: предупредить, собрать, организовать, подготовить, похоронить. Я стал думать, кому на кафедре, если не мне, можно поручить эти обязанности. Но очень скоро понял, что думаю не о самих обязанностях, а о последствиях, к которым приведет мой вынужденный отказ. Получалось, что в цепи размышлений сам факт смерти Кедрина занимал сравнительно незначительное место. Я представил себя в этот момент на кафедре, выражение своего лица, которое будет наиболее приличествующим моменту, и как оно, это выражение, будет истолковано окружающими. Скорее всего, это должно быть выражение печальной строгости, замкнутости, как некий намек, что не все значительное, связанное с именем Кедрина, ушло из жизни вместе с его смертью. Кое-что осталось. И мое спокойствие есть подтверждение этой уверенности. И пять статей, где его фамилия стояла первой, не прошли бесследно. О Кедрине заговорили. Кто-то звонил прямо на кафедру. Это был бунт Кедрина, вызов благопристойному молчанию вокруг его имени. Его протест против собственной немощи. Я подумал, что обо всем этом надо сказать у гроба Кедрина. Оглоушить всех тех, кто старался его забыть, перечеркнуть. Никому другому этих слов доверить нельзя, их должен сказать я. Там, на кладбище, будут всякие: и те, кто чтил его, и те, кто с ним боролся. Пусть они внимательно разглядят меня. Я готов принять эстафету. Мне еще не потянуть против всех сразу. Но я буду стараться. Ну а пустое пространство, бог с ним. Главное — не оглядываться, не замечать его. Я всеми силами старался побороть вновь всколыхнувшийся во мне страх.

«Я сам, без Кедрина, вне его имени. Я сам». Однако в этом месте дерзновенная последовательность раздумий прерывалась. Ибо ни я сам и никто другой не мог сказать со всей очевидностью, что я есть без Кедрина и вне его имени.

Надо было что-то делать, двигаться, куда-то ехать, надо было заглушить поднимавшееся во мне смятение. Я поехал на кафедру, принял на себя все обязанности организатора похорон, был уязвлен скорбной участливостью, в которой разговаривал со мной доцент Ковальчук, никак не скрывая, что похороны — моя последняя возможность почувствовать себя доверенным лицом Кедрина, быть полномочным представителем уже несуществующего.

Я куда-то звонил, с кем-то договаривался, кому-то давал телеграмму — все это делал по инерции, без конкретной ощутимости действия. К вечеру я почувствовал нездоровье. У меня поднялась температура. Я заболел. Врач, которому я старался втолковать, кто такой Кедрин и почему мне нельзя болеть, наскоро подмахнул три рецепта и, чтобы как-то выразить свое отношение к моим словам, похлопал меня по плечу.

— Похоже, он был славным человеком, — сказал врач про Кедрина. — Но он умер. Понимаете, умер. Ему вы уже ничем не поможете. Вот вам бюллетень. Он оградит вас от всяческих недомолвок и терзаний совести. Лежите и думайте, как нам всем теперь жить без него. Это, знаете ли, очищает душу.

— А как же моя речь, — спохватился я.

— Речь? — не понял врач. — Ах, речь. А вы вообразите, будто она вами уже произнесена. Вы же собирались это сделать.

Я хотел было возмутиться, но врач уже убирал инструменты в чемодан и не слушал меня. Затем хлопнула дверь, я попытался встать, но не смог — не было сил. Я долго лежал с открытыми глазами, ощущая жаркую ломоту в суставах. Кажется, врач убедил меня, и я по-настоящему почувствовал свое нездоровье. Потом я забылся сном, и мне приснилась моя главная речь, которую я произнес у гроба Кедрина.

* * *

Смерть Кедрина ощутимо коснулась немногих. Морташов оказался в их числе. Академик умер в самый разгар борений за директорское кресло.

Противники Морташова почувствовали новый прилив сил, и то, что еще вчера считалось единым и общим, сегодня было расчленено незамедлительно. Теперь существовали как бы отдельно точка зрения академика Кедрина и некий Морташов, которого некогда поддерживал академик, что само по себе не есть аттестация. Академик страдал нездоровьем и в выборе своих научных симпатий был не слишком разборчив. Все в жизни имеет свои издержки. Молва не составляет исключения. Треть шага, отделяющая исполняющего обязанности от директорского кресла, оказалась тяжкой дорогой в тысячу шагов.

Уход Вашилова с поста директора института для многих оказался неожиданностью.

Морташова не очень жаловали, институт переживал эмоциональный период борений и анонимных писем. Жизненная модель Морташова проходила испытание на прочность. Кого-то куда-то приглашали. С кем-то советовались, что-то взвешивали. В кандидатах на пост директора недостатка не было. Список соискателей рос, а Морташов по-прежнему исполнял обязанности. Говорили, что на самом верху была обронена фраза: «Назначить Морташова — значит счесть предательство приемлемым средством для достижения цели».

Так ли это было на самом деле или мудрость вышестоящего была лишь благодушной фантазией нижестоящих, а может, проявлялось извечное желание неудачника видеть удачливого поверженным — кто знает. Страсти обрастали слухами. Слухи кипели, обретали сторонников и противников.

Мне следовало бы радоваться. Морташову везло несчетно. А тут вот размагнитилось, разладилось. Словно кто-то решился задать вопрос: всегда ли достигнутая цель — единственный венец всему, и победителя чтут, и средства любые приемлемы?..

Однако необходимого времени на радость у меня попросту не было. Собственные беды поглотили меня полностью. Смерть академика заметно усложнила мое положение на кафедре. Рукопись моей книги, кстати, с предисловием Кедрина, пошла по второму кругу рецензентов и никак не могла пробиться в издательский план.

С диссертацией, уже написанной и разосланной оппонентам, тоже не все ладилось. Один из трех отзывов оказался разгромным. Было ли это случайностью, данью нелюбви оппонента к академику, а никак не ко мне, или где-то на горизонте высвечивалась тень Морташова, ответить на этот вопрос со всей обстоятельностью я не берусь.

И все-таки назначение состоялось. Сбылась мечта Морташова — он получил институт.

* * *

Мое условие тоже оказалось выполненным. Правда, предварительно Морташов потребовал от меня подробного пересказа телефонных разговоров — дескать, все случилось давно и он подробностей не помнит. Хорошо, сказал я и стал рассказывать. Это было трудным испытанием для Морташова. Но выигрыш представлялся Морташову слишком значительным, и он пошел на риск. Он до последнего момента не верил в серьезность моих намерений, был убежден, что в чем-то я проявлю мягкость и вместе мы изберем серединный вариант, устраивающий нас обоих. Он сразу же стал выторговывать для себя право на определенную недовысказанность, на некую двусмысленность в истолковании его поступков. «Дескать, все это он делает, уступая моему капризу». И телефонные звонки, может, и были, хотя так же достоверно, что их могло и не быть. И все случившееся десять лет назад — плод моей фантазии. Когда же я отказался с ним разговаривать, проявил непреклонность, он изменил тактику, назвал все случившееся розыгрышем. Ударился в воспоминания: «Ты же помнишь, мы вечно подсмеивались над тобой… И эти звонки были еще одной, возможно, не самой удачной (тут он готов со мной согласиться) шуткой. Именно шуткой». И опять он избегал прямого ответа на вопрос. Он ли это звонил или кто-то другой.

«Какая разница», — нервничал Морташов. Он не помнит. Он не предавал этим хохмам серьезного значения. И то, что я с ним ни разу на эту тему не заговаривал. «А ведь у нас не было тайн друг от друга». И он подмигивал мне, предлагал вспомнить, как я доверял ему и как был откровенен с ним. Я согласился.

— Вот видишь, — заулыбался Морташов. — Это лишь доказывает, что ты этим идиотским звонкам тоже не придавал особого значения.

Мне пришлось разочаровать Морташова.

— Если ты не скажешь всего сам, — предупредил я, — то разговор затянется. Мне придется кое-что напомнить твоей жене.

— Ну уж нет, — Морташов достал лист белой бумаги и потребовал, чтобы мы записали условие нашей сделки. И расписались, обязательно расписались.

Затем он долго препирался со мной насчет терминологии. Он говорил, что я специально все драматизирую и таких слов он ли, кто другой сказать не могли. Просил пощадить Нину. И тут я не выдержал, уступил. Морташов, обрадованный, что хоть в чем-то уломал меня, больше спорить не стал и в один из вечеров в моем присутствии пересказал жене события десятилетней давности.

Такое можно пережить лишь однажды.

— В общем, так, — начал Морташов. А дальше все куда-то подевалось: и твердость голоса, и умение оставаться спокойным, и даже умение смеяться и этим своим смехом восстанавливать некое равновесие в настроении. Говорил Морташов сбивчиво. С какой-то устойчивой гримасой нездоровья на лице.

И хотя слова Морташова были адресованы Нине, она отчего-то все время смотрела только на меня, словно желала убедиться, как лично я отношусь к этим словам и какое они производят на меня впечатление. Это был растревоженный, шарящий по моему лицу взгляд. И прочитывался он однозначно: «Это все правда, да? Как же я ненавижу тебя». Она все время требовала от Морташова подтверждения, точно ли, на самом ли деле я настаивал на этом рассказе. А он, напуганный собственным рассказом, потерянно повторял одно и то же:

— Это была шутка. Шутка. Разве можно поверить в подобный бред всерьез? Понимаешь, шутка.

Боже мой! Не ослышался ли я, правильно ли рассудил, понял происходящее? Ну при чем здесь я? Все эти страшные слова, даже убавленные в своей омерзительности, не перестают быть страшными. Сейчас, здесь их произносит ее муж. А у нее даже не возникло вопроса: почему он их произносит? И за какую цену он продал ее муки?

Я пришел казнить его, а угодил на лобное место сам. Она закричала на меня. Не на него, а на меня.

— Завистник! — вопила она. — Клеветник! Уходи, иначе я ударю тебя!!!

Верила ли она своим словам, или это было всего-навсего защитной реакцией? Она неосознанно угадала в словах мужа опасность своему устроенному бытию. Ее охватила ярость. Правда, исходящая от невыгодного человека, не может быть правдой уже потому, что она несет в себе зародыш этой невыгодности. Даже в этой своей ярости она успела сопоставить наши должностные возможности, мои и Морташова.

— Я ненавижу тебя!

Когда же я попытался ей что-то объяснить, сказать, почему и ради чего Морташов пошел на это признание, она заткнула уши и истошно завопила:

— Ненавижу!!!

Ее крик подействовал и на Морташова. Он сорвался с места, дернул ящик стола, и передо мной появился все тот же лист бумаги, я узнал его сразу. На листе крупными буквами моей рукой были написаны наши взаимные обязательства.

Там ничего не говорилось о том, что я буду каким-либо образом комментировать или объяснять слова Морташова. Он очень близко пододвинулся ко мне, поставил локти на стол, так что руки его обрели упор, и, ухватившись за лацканы моего пиджака, подтянул меня к себе.

У него были сильные руки, я едва не задохнулся.

— Ты сам поставил условие. Надеюсь, ты разбираешь свой почерк? Тут ничего не сказано про твои комментарии. Уходи! Твоих объяснений не требуется.

После этих слов он оттолкнул меня. Я с трудом удержался на стуле. Какое-то время я сидел молча, старательно растирал тело, пытаясь до конца понять случившееся.

Он прав, мое объяснение не предусмотрено нашей договоренностью. Разве я мог предположить, что он примет мое условие? Она же сочла все случившееся обыкновенной местью. Я уходил, а мне вдогонку летели слова о моем коварстве, моей неудачливости, моей лживости. Дверь грохнула, и пальто, брошенное вдогонку, повисло у меня на руках. Вот и все.

Какое-то время спустя прошел слух, что Морташов разводится. Однако впоследствии слух подтверждения не получил. Моя бывшая жена отличалась практическим складом ума. Возможно, с заместителем директора она бы и развелась, но с директором института… Здесь было над чем задуматься. Жена Морташова задумалась, и слух о разводе перестал существовать.

Назначили день моей защиты. Неделю я прожил в страхах и нервотрепке, а дня за два до защиты успокоился — будь что будет. Накануне заехал на кафедру. Там сбились с ног, разыскивая меня. Оказывается, весь день трезвонил телефон, меня настойчиво домогался мужской голос. «Вот, — сказали друзья, — оставил номер своего телефона, просил позвонить». Я позвонил из дому. Мужской голос оказался голосом Морташова. Он помолчал, угадывая мое настроение, посочувствовал внезапной кончине академика, а затем, не скрывая своей неприязни ко мне, предупредил, что приедет на защиту. Дал понять — защита будет не из легких. И он к этой нелегкости приложил руку. Затем хрипловато засмеялся в трубку:

— Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи? — Он давал мне возможность подвести черту и закончить свой умозрительный анализ.

Можно жить за счет прошлого, но жить прошлым нельзя. Идеализм не есть порок, как принято это считать, хотя бы потому, что без него не существовало бы оптимизма. Выиграла ли наука? Она не осталась в накладе. Морташов по-своему незауряден. И пять статей имели смысл и для науки, и для Кедрина. Они продлили его жизнь еще на один год. Ну а Морташов? При чем здесь Морташов? Горечь прозрения она же и радость его. Жизнь продолжается. Еще не вечер.

ГЛАВА XII

«Мне нравится говорить женщинам, что я их понимаю». Один из моих друзей, услышав подобное утверждение, заметил: «Здесь мало что зависит от тебя. Важнее другое — согласны ли с тобой женщины. А если нет? Что толку от удовольствия произносить слова». Мой друг прав. Как просто разрушается миф о нашей значительности. В молодости, чтобы заставить себя уснуть, я предавался приятным воспоминаниям о тех счастливых минутах, когда я был замечен и любим. Нынче я не рискую поступать так же. Приятные воспоминания отступили в непроглядную даль. Те, что пришли им на смену, были менее приятными, бередили душу и рождали бессонницу. Я не блефую, напротив, я уверен, что понимаю женщин.

Мои сорок лет не за горами, однако личная жизнь у меня не сложилась. Какие-то разрозненные камни, пригодные для фундамента, разбросанные где попало, — немые свидетели: дескать, собирался строить, место выискивал, но не построил. Раздумал, а может, силы иссякли. Причины разные, а итог один — нет дома.

Кто виноват? Я? Она? Но их было несколько — кто именно? Сначала нас тяготит похожесть. Нам не дает покоя этот общий ранжир — как все. Нас будто кто-то обокрал, лишил индивидуальности. Но стоило нам не попасть в перечислительный ряд, не выделяющий нас, а ставящий в порядковую очередь среднеарифметических величин, нас уже сотрясает ярость: «У всех есть, а у меня нет — почему?» И тогда, отягощенные этой неудовлетворенностью, этим отказом судьбы дать нам благо, уже благо — быть как все, мы начинаем нервничать, спешить. Наше поведение теряет признаки естественности, оно становится вынужденным. Тогда-то и совершается большинство тех ошибок, которые принято считать роковыми.

Нас ведет разум, он отсчитывает упущенное время. Он не разменивается на эмоции, ему не до того. «Надо спешить, — предупреждает разум. — Вам скоро сорок. Это много. Двадцать лет активной физической жизни ушли в песок. Время собирать камни, а вы еще не плодоносили. В ваших клетках лишь субстрат увядания — молекулы смерти. Вашей смерти, к которой вы приближаетесь, следуя законам биологического круговорота.

А потому поторопитесь. Скорее же, скорей! Эти юные создания не про вас. И не оглядывайтесь, зачем вам это?

Перенеситесь мысленно лет эдак на двадцать вперед. Вам за шестьдесят, а ей… Вот именно — себе дороже. Сосед расскажет анекдот. Есть такая серия очень просветительных анекдотов про некстати возвратившегося мужа. Сосед рассказывал, а вы всю ночь глаз не сомкнули, все думали, что это про вас. Так что не терзайтесь напрасно. Ваш удел — иная страсть. Что-нибудь из несложившегося, разбитого, натерпевшегося. Мало ли неустроенных судеб? Еще ничего и нет, а вы уже в плюсе. Вы — спаситель, вы — возвращенная надежда, потому и условие диктуете вы. Союз разума не так плох. Плоть скажет свое слово. Не волнуйтесь, скажет. Поздние дети, как утверждает статистика, самые талантливые. К этим годам боязнь совершить опрометчивый поступок тяготит вас. Сделайте над собой усилие и освободитесь от страха. Страх не гарантирует от ошибок, он лишь иллюзия разумности. Вы опасаетесь, значит, вы думаете. Ваша наивность вызывает улыбку.

Всякое предупреждение, равно как и опасение, суть преднамеренное ограничение самого себя, когда сознательная слепота разума предпочтительнее осознанного прозрения. Сделайте над собой усилие, освободитесь от страха. Вам всего сорок, а вы уже вынесли вердикт — не сложилась жизнь, и на всякие молодящиеся возгласы: «Всего сорок, всего сорок» — в полную силу легких готовы кричать: «Уже! Уже, уже сорок!!» Однажды вы проснулись и поняли, что привычный призыв «оставьте меня, хочу побыть один» давно не имеет смысла. Из вынужденного, временного ваше одиночество превратилось в постоянное. Даже среди толпы, в круговерти страстей и споров вы все равно один. И страсти, борения, чувствования окружающих минуют вас по касательной, не оставляя даже царапины на полированной поверхности вашего одиночества. И тогда внутри вас рождается нетерпение, желание разорвать оболочку этой сферы. И ваш собственный крик: «Время уходит!» — рвется наружу, и необъятная паника охватывает вас. Вы не в состоянии удерживать в себе свои сомнения, для них внутри вас уже давно нет собеседника. Вы израсходовались, исчерпались и потому готовы доверить свою тоску любому встречному. Бог с ним, что нет единства воззрения и родства чувствований. Готов слушать — уже хорошо. Вы живете по законам разума, а не чувств, вам нужен совет. Любой встречный — это уже слишком, это перегиб. Ваша привычная опасливость напоминает о себе.

Вы не станете искать собеседника среди тех, кто моложе вас. Вы доверитесь старшему. Не старику, упаси бог от занудных нравоучений, а человеку, что годами пятью старше вас. Есть опыт, но и вкус к жизни не утрачен наверное.

— Не боись, — скажет тот, кому доверено наставлять. — Мой отец женился в пятьдесят, а дед в сорок три.

Вот видишь, а ты волновался, переживал. Твой собеседник сел на любимого конька. Сейчас он расскажет тебе о русском дворянстве.

— По прошлым временам, — скажет он, — человек дворянского происхождения не помышлял о женитьбе ранее тридцати. До тридцати служили отечеству, а далее и о себе подумать можно. Кое-какой капиталец и положение.

Ваш собеседник отчего-то уверен, что пример дворянства вас убедит. Но вы не в духе, вам нужен совет, а не исторические аналогии.

— Потому и выродилось, — говорите вы. Так вот разом опрокидываете и бывалость наставляющего, и барабанную гордость его за свое происхождение. Экий вы невоспитанный человек!

— Не так чтобы выродилось, — возразит он. Уже и угас, и советовать ему расхотелось. — В упадок пришло — тут вы правы. Только не по этой причине. От безделья.

— И от безделья тоже, — соглашаетесь вы.

Куда подевалось ваше дружелюбие? Ну при чем здесь дворянство!!!

Вот если бы наорать на него, послать к чертовой матери. А вы, не в пример тому, говорите тихо, почти сдавив голос, и от этого в словах ваших столько злости на самого себя, на свою доверчивость, на дворянина в третьем поколении.

— Оставьте, — бормочете вы, — без вас тошно.

Мне скоро сорок. Я не бабник. Мне надоели случайные связи. И уподобляться человеку, который не знает, как ему жить, ловить на себе сочувствующие взгляды и взгляды выжидательные, надоело тоже. Такое пристало, когда тебе двадцать пять, ну, на крайний случай, тридцать, но уж никак не сорок. И не разубедишь себя — самые неподходящие мысли в голову лезут. Потому и нет других слов — надоело!

Ох уж эти женские взгляды. Стоит мне оказаться в компании, как я непременно чувствую, что кто-то среди перешептывающихся или скучающих в ожидании, когда их позовут за стол, приглашен специально для меня.

Тут обо мне уже все знают. Я — холост. Точнее, из разведенных холостяков. Поверьте, это не одно и то же. С разведенными холостяками сложнее, но они ценятся выше. Я — кандидат наук. Комментарий по поводу моего характера конечно же тоже был. Умен, добр, совестлив, суетлив. Та, которая приглашена, она ведь тоже из своих, из хороших знакомых. Поэтому объективность оценок чрезвычайно важна. Да, суетлив, но это от неустроенности жизни. Это пройдет.

Сижу за столом, брожу по комнатам, присоединяюсь то к одному разговору, то к другому и не слышу и не улавливаю, о чем говорят. Свои мысли досаждают. Кто из этих улыбчивых, уже тронутых возрастом дам она?

Что бы я делал без моих участливых друзей!

Итак, мне сорок лет. Дни моей жизни стали обретать признаки досадной похожести. Период привыкания остался позади. Я уже стал на кафедре своим и вместе со всеми поругивал однообразие институтской жизни. Лекции, лабораторные занятия. На следующий день то же самое, но уже в обратном порядке. Сначала лабораторные занятия, а затем лекции. Размеренность и предсказуемость событий на неделю, месяц, возможно, и год вперед, когда все распланировано, учтено и нарушить эту учтенность может только долгая болезнь или смерть. Все это уже не представлялось мне счастливым благом и все больше и больше угнетало.

Я еще казался себе молодым человеком. Мне никто не давал моих истинных лет. В голову лезли мысли о всяких неожиданностях, которые могли бы случиться со мной. И душа моя, еще не тронутая черствостью, жаждала потрясений, влюбленности и страданий. И нет ничего удивительного, что студенты старших курсов обращали на меня внимание. Да и сам я не был склонен ходить с закрытыми глазами. В моих отношениях со студентами было что-то водевильное, когда обе стороны делают следующий шаг, крайне опасаясь подвоха, как если бы знали заранее, что в смешном положении они все равно окажутся (таковые условия игры). Я получал письма, записки во время лекций. Меня затаскивали на студенческие вечеринки, я выбирался в несчетное количество жюри, проводящих такое же несчетное количество конкурсов. Мои коллеги по кафедре, среди них были и женщины, поглядывали на меня с угрожающим сожалением. Еще никто не говорил о моем моральном разложении, но мне давали понять, что возмутительный демократизм, который я допускаю в своем общении со студентами, — бесспорный шаг к краю пропасти. Зловещий ореол донжуанства высвечивал загадочные и необъяснимые детали моей личной жизни.

Ничего подобного не было на самом деле: ни моего донжуанства, ни моего желания оказаться непременным участником всех этих студенческих кружений. Я просто не знал, как себя вести. Я стеснительно краснел, если кто-либо из моих коллег во всеуслышание раздраженно заявлял, что в Строкова влюблена половина курса. Как ни странно, никто не желал обратить этих слов в шутку. Я тотчас же оказывался в центре внимания, и, преодолевая стеснение, мне приходилось отвечать, что это много лучше, нежели если бы та же самая половина курса стала меня ненавидеть.

Старик Кедрин, человек наблюдательный, сочувствовал мне.

— Напрасно ваши коллеги завидуют вам. Напрасно. Вас надо жалеть. Ваше положение драматично, мой друг. Мужчины полны желания вас побить. Ваше присутствие, ваша готовность принимать и отвечать на знаки внимания со стороны милых созданий лишает мужчин права почувствовать себя властелинами их душ. Эти юные сумасшедшие женщины каждого из них сравнивают с вами. О чем, кстати, говорят вслух. У вас есть единственный выход — жениться!

* * *

Любое знакомство мужчины с женщиной банально. После каждого из них можно сказать: уже было тысячу раз. Это случилось осенью. Мы встретились с ней на овощной базе. У каждой эпохи свои атрибуты. В осенние дождливые дни на овощных базах встречается достаточно интеллигентных людей. Ее звали Таней. У нее была хорошая профессия — шеф-повар. Мне везет на хозяйственных женщин. Белокурая, смешливая, с ямочками на щеках. Вся ладненькая, упругая. Она работала на сортировке лука, мы — на его разгрузке. Каждая кафедра должна была выделить двух человек. Выделили Лямина и меня. Это была маленькая месть за мою популярность.

«Он такой молодой, такой сильный», — сказал доцент Ковальчук. Ему никто не возразил. И даже Кедрин развел руками: «А что поделаешь. Вы действительно молодой и действительно сильный».

Она высмотрела меня сама. Нас предупредили, что нашими соседями будут управленцы из какого-то транспортного главка.

Я знакомился с ней, полагая, что имею дело с диспетчером. У нее был бойкий голос, и я сказал ей, что она похожа на диспетчера. Она ничего не ответила, она засмеялась, смешно закатывая глаза.

Мы сели в один автобус, говорили о пустяках. Объявили мою остановку, но я сделал вид, что это не моя остановка, и поехал дальше. Время от времени она посматривала на меня. Видимо, ей хотелось знать точно, куда я еду. А еще ей хотелось, чтобы я ехал туда же, куда едет она. Я угадал ее мысли и сказал вслух, что я еду туда же. Она заулыбалась, ее губы задвигались. В автобусе было много народу, и она старалась удержаться от громкого смеха. Мы проехали ВДНХ, свернули на какую-то безлюдную, слабоосвещенную улицу. Мысленно я уже прикидывал, во сколько мне обойдется обратная дорога. С деньгами было, как всегда, не ахти. Моя затея показалась мне авантюрой. Она и была авантюрой двух незнакомых взрослых людей. Запомнилось еще одно обстоятельство. Когда я предложил ее проводить, она сказала, что я слишком тороплюсь. Провожать ее не надо, потому что ее дом как раз напротив. Теперь нам никто не мешал, и она смеялась громко и восторженно. Мне было жаль потерянного времени. Она почувствовала себя виноватой, взяла меня под руку.

— Не обижайтесь, — сказала она. — Сегодня я очень устала, а завтра мы можем встретиться часов в семь у станции метро «Октябрьская».

— Хорошо, — сказал я. — Встретиться с девушкой у станции метро — голубая мечта моей жизни.

У каждой эпохи свои атрибуты.

— В тебе сразу угадывается спортсмен, — сказала она при нашей второй встрече. Я не стал ее разуверять. На мне действительно была спортивная куртка и модная, по нынешним временам, вязаная шляпа, которую в темноте можно было принять за спортивную принадлежность. Я угадал в ней диспетчера, она во мне спортсмена. Каждый человек тянется к своему идеалу. У нее была хорошо обставленная однокомнатная квартира. В квартире нас встретила старенькая женщина, которая, увидев меня, всплеснула руками:

— Как он похож на Гошу!

Таня ласково взяла старушку под руку и увела ее на кухню. Возглас старушки меня озадачил. Я стоял в просторной передней и думал: кто такой Гоша? И так ли уж хорошо оказаться на него похожим? Потом мы пили чай, и Таня мне все объяснила. Гошей звали мужа Клавдии Егоровны. Он умер десять лет назад, но вот уже скоро год, как со старушкой что-то стряслось: в каждом приходящем в эту квартиру Клавдия Егоровна угадывала сходство с Гошей.

В комнате на раскладном диване спал маленький Егор, который тоже был поразительно похож на маленького Гошу. Присутствие Егора меня не смутило. Я вспомнил о предупреждении: иные страсти — твой удел. Посмотрел на окружающий меня мир глазами иных страстей и понял: мир вполне приемлем, в этом мире можно жить. Я был даже рад, у меня появилась еще одна забота — маленький Егор, поразительно похожий на маленького Гошу. Это были трогательные отношения. Она любила во мне спортсмена, а я в ней диспетчера.

Замечу, кстати, одну особенность: женщины никогда не стремятся познакомить вас со своими подругами, но всегда полны желания оказаться в кругу ваших друзей. Мне нравилось, что во мне она любит спортсмена, и я не спешил разрушать созданный ее воображением миф, тем более что я сам не был чужд спорту, хотя мне и надоело каждый день уходить на тренировки, а в подтверждение легенды целый час ошиваться на улице, имитируя утренний бег. У существующей легенды были свои достоинства — устойчивая временность наших отношений. Я это понимал. Я это ценил. Прошел неполный год, мы продолжали встречаться.

— Привет, диспетчер!

— Да здравствует советский спорт!

Однажды она мне сказала, что у нее такое впечатление, что каждая наша встреча последняя. И что она идет на эту встречу и готовится к ней как к последней. На меня подействовали ее слова. Я не выдержал и признался ей в том, что я не спортсмен, а ученый, что работаю в институте, что преподаю. Она лежала, не шелохнувшись. Я слышал ее дыхание.

— Скажи, — спросила она, — ты всегда делаешь только то, что хочешь?

Я пожал плечами:

— В общем, да.

— А не в общем?

— Я же сказал — да…

— Мое признание будет менее сенсационным, — сказала она. Я почувствовал, что между ее и моим телом образовалась холодная пустота, она отодвинулась от меня. — Я не диспетчер и не экономист по перевозкам. Я шеф-повар. Ты как-то сказал, что от меня сдобно пахнет. Это я специально мажусь ароматическим маслом, чтобы отбить запах кухни. Что тебе еще сказать? Кто отец Егора? Какая разница. Случайный человек. Просто я решила оставить ребенка. Только не говори мне, что ты этого не хотел знать.

Она заплакала, и я стал успокаивать ее. Я гладил ее волосы и чувствовал, что невольно задеваю мокрые щеки, и всякий раз вздрагивал от нечаянного прикосновения к этим мокрым щекам. Я предложил ей поменяться нашими потешными тайнами.

— Ну какая разница. Спортсмен или не спортсмен, экономист по перевозкам или шеф-повар. Одного не пойму, — бодрился я, — почему ты всегда приносишь какие-то полуфабрикаты и никогда ничего не приготовишь сама.

— Это я специально. — Она всхлипнула, но улыбка сквозь слезы все равно чувствовалась. — Чтоб осточертело, чтоб ты попросил: приготовь что-нибудь.

Я понимал — надо как-то завершить, заговорить этот разговор. Все получилось так неожиданно. И дело не в том, что меня тяготил непреднамеренный вымысел, которому я лишь подыгрывал. Мое признание было ответом на нечто иное. Наше общение уже не умещалось в рамки придуманной легенды. Оно требовало какого-то следующего шага. Всю положенную площадь вокруг себя мы уже вытоптали, исходили. И я сделал такой шаг. Я давал ей возможность увидеть меня в ином качестве, переосмыслить наши отношения, ориентируясь на это иное мое качество. Я почему-то был уверен, что переосмысливать и переоценивать надлежит именно ей, а не мне.

Чего я ожидал от своего признания? Ответной радости? Вряд ли. Скорее всего, радость испугала бы меня. Я не нахожу точного ответа, но в одном я убежден: мое признание лишь отчасти было случайностью. Случайным был только день, когда это признание свершилось.

Она приподнялась на локте и сверху вниз посмотрела на меня. Было темно, но я чувствовал, ей хочется увидеть мое лицо, и пальцы ее руки коснулись сначала моего лица, затем моих глаз, моего рта. Она на ощупь желала угадать выражение моего лица. Я попробовал заставить ее лечь, она воспротивилась.

— Пусти! — сказала она зло. — Я догадывалась, что здесь что-то не так. Я сама занимаюсь спортом. В твоих рассказах было много сомнительности.

— Отчего же ты не остановила меня?

— Зачем? Ты приходил — это главное. Теперь я понимаю, почему ты не торопился знакомить меня со своими друзьями. Подумаешь, разоблачение — ученый! Нищий оказался принцем. Это когда наоборот — страшно. А нищим ты посчитал меня. Стыдился, боялся показать своим друзьям. Я тебе нужна для домашних услад.

— Замолчи, ты говоришь глупости! — Я оттолкнул ее руку.

— Я говорю правду. И ты хорошо это знаешь. И разоткровенничался ты сегодня не случайно. Это я виновата, про Егора сболтнула.

Я прижался спиной к похолодевшей постели, закрыл глаза, что угодно, только бы не говорить. Но говорить надо.

— При чем здесь Егор, — бормочу я.

Она встала на колени. Ее силуэт отчетливо выделялся на фоне освещенного улицей окна. Она закинула руки за голову, ее тело выгнулось — все обрело очертания точные: грудь, прогиб спины, литая сглаженность бедер. Еще молодая, не нарушенная годами стройность была так выразительна, что я не удержался и потянулся руками к этому совершенному в своем, очертании телу. Она отодвинулась от меня еще дальше:

— Не надо. Не сейчас. Я хочу тебе еще кое-что сказать. Два дня назад, ты помнишь конечно, я пожаловалась, что мне трудно с Егором. Ты не придал моим словам значения. Ты даже не спросил — почему. Вот именно — почему мне трудно. И тогда я решила тебе объяснить. Я стала рассказывать, что сын не слушается меня, что я не умею и не решаюсь его наказывать, что мать, ты же видел, какая у меня мать, никак не сладит с ним. Еще не дослушав меня, ты уже засмеялся. Мужчины должны быть непослушными, сказал ты, посчитав, наверное, что этими словами успокоил меня. Мы заговорили о другом. — Таня подняла простыню до уровня плеч и закуталась в нее. — Два дня назад и вот сегодня своим признанием ты дал мне понять, что я не должна на тебя рассчитывать. Спасибо, я поняла.

Я всегда был уверен в своей порядочности. Для таких впечатлительных людей, как я, это очень важно. На что она может рассчитывать, имея в виду меня? Есть максимум, есть минимум. Любая крайность — крайность, я выбрал середину. Нет прошлого, и будущего тоже нет. Остается настоящее. Что ее не устраивает в настоящем?

Я лежал молча, по-прежнему закрыв глаза. Не хотелось ни двигаться, ни говорить. Я чувствовал пустоту, которая сжималась внутри меня, и сам я будто проваливался в эту сжимающуюся пустоту. Да и что я мог сказать? Броситься разуверять ее, взахлеб повторять слова, что она все придумала, всему виной ее мнительность? Егор здесь ни при чем. И наши обязанности в обществе ни при чем. Ничто не изменилось, и нечему изменяться. Нечему! Я мог бы выпалить эти слова, взбудоражить ими ее и себя. Но я молчал. Молчание было большей правдой, чем сами слова. Ничего сверхнеожиданного не произошло. Нам надо привыкнуть к своему новому состоянию. Только и всего — привыкнуть. Хочу сказать ей об этом, но не произносятся, не выговариваются слова. Есть формула, и она у меня в голове, и незачем оглашать ее вслух.

Разрушилось постоянство временного. Это конец.

Мы еще встречались по инерции. Я — из желания доказать ее неправоту, она — уступая мне, страшась одиночества, безликости тех других встреч с мужчинами, которые могут быть и будут наверное.

Задавал ли я себе вопрос, зачем мне эта связь? Легче всего сослаться на обстоятельства. Мне нужно было какое-то постоянство отношений с женщиной, которая не будет со мной открывать для себя мира этих отношений. Которая знает, догадывается, по крайней мере, чего ждет мужчина от этих отношений. У нас было достаточно тем для разговоров. Я частенько забывал о назначенной мне роли, и тогда она слушала меня с интересом, да и сама она была живым собеседником. Торговая школа, затем пищевой институт. Это уже кое-что. Она не умела говорить о высоких материях, однако настрадалась в жизни и была мудра этим страданием. Я же жил разумом. Я понимал, что мой выбор должен быть выбором разума и, как всякое логическое построение, он, этот выбор, исключал случайность.

«Надо научиться дифференцировать, — говорил я себе, — отделять главное от второстепенного. Все случайное уже объяснено фактом случайности».

Встреча с Таней — случайность, дань обстоятельствам, моменту настроения. По своей сути человек чужд крайностям. Крайности — всегда вынужденное состояние. Если в твоих руках одна половина, то другой быть не может. Или — или. Компромисс — удел разума. Я хотел компромисса, я желал его.

Можно чувствовать себя виноватым, но столь же органично отрицать вину. Тут желательно уточнение: чувствовать себя невиноватым и отрицать вину — состояния разные. Если я отрицаю, значит, я предполагаю, что меня можно обвинить. Этот посыл мне чужд. Я не хочу ничего предполагать. Достаточно разумно и точно истолковать ее собственные слова. И истина окажется на поверхности.

О встречах. «Не знаю, отчего, но каждую очередную встречу с тобой я жду и воспринимаю как встречу последнюю». Мое ощущение встреч было иным, но об этом позже. Что это? Предчувствие или обычное состояние неуверенности, к которой привыкаешь, которая становится твоей сутью? «Ты приходил — это главное». Одна временная плоскость — только настоящее. Нет прошлого и будущего тоже нет. «Ты приходил — это главное». Ситуация, когда первая встреча может оказаться последней. Отсутствие истории отношений. Случайно встретились, не знаю, чего ожидать от встречи.

Ребенок тоже следствие случайной встречи. Игра в скрытность, в подставное лицо. Уверенность в том, что истинность не понадобится. Все прежние знакомства были скоротечны. Нет основания от следующего ждать большего. Я был не прав, ее истина не в случайности. Фразу надо построить иначе. Цепь случайностей, через которые она прошла, приучила понимать ее эти случайности как неотвратимую закономерность, как свой удел.

Одинокая женщина и мать-одиночка — это не одно и то же.

Сколько их было, матерей-одиночек, на нашем веку? Оставим в покое войну и послевоенные годы не станем ворошить. Вопрос «почему» в этом случае неприемлем. Потому что иначе быть не могло.

Уже и послевоенные годы так позади, что и вспомнить непросто. Поговорим о главном. Ощущение вины, которое я не признаю, исходит не от меня, оно излучается Таней. Она не говорит о моей вине. Спроси ее, и она скажет: никакой вины нет. И все-таки своим поведением она дает понять: за судьбу наших отношений несу ответственность я. Как я могу нести ответственность за судьбу предрешенного не мною? Это был временный сюжет. Он с самых первых шагов был обречен на временность. И не я и не она сделали его временным.

А что, собственно, нужно от нас женщинам? Ну, когда жена, тут все оговорено — сложившаяся структура отношений. А когда не жена? Вот именно, когда не жена? Тут два варианта: есть муж, нет мужа. Ну, скажем, когда есть муж? Опять разночтение. Желает она все оставить как есть или рассчитывает на развод? Тут все по шкале банального: встречали, знаем, сами грешны.

А когда нет мужа? Мужа нет, а семья есть. Что тогда? Вот именно, что тогда?

Я не собираюсь разделять людей на тех, кто достоин лучшего, и тех, кто достоин худшего. Но данность остается данностью.

Мать-одиночка — уже факт существования худшего, несложившегося. И верить в то, что она счастлива уже потому, что у нее есть сын или дочь и ничего ей не нужно, — значит считать, что понятие счастья имеет тарификацию: первый сорт, второй, третий, внесортовое счастье. Эта благая ложь порождается теми, кто не желает видеть себя униженным и обездоленным судьбой. Нам удобно согласиться с этим утверждением, оно освобождает нас от чувства вины.

Одинокая женщина — явление ничуть не более драматичное, чем одинокий мужчина. Соединение двух одиночеств редко дает единство уже потому, что одиночество плодоносит эгоизмом. А плюсовать эгоизм — дело неблагодарное.

У нее есть сын или дочь. Ее материнская потребность восполнена. Что еще? Ну еще самая малость — жизнь. Отчего мы так стыдимся сказать, что от встречи с мужчиной молодая мать-одиночка ждет не минимума или максимума, она ждет главного — мужчину, она желает не значиться женщиной, а быть ею? Быть олицетворением жизни, испытывать великое подтверждение того, что ты можешь, способна эту жизнь продолжить. Невозможно придать анафеме живое и вечное лишь за то, что оно плодоносит и творит жизнь прочую, и твою в том числе. Много или мало, все или часть всего? Не знаю и не желаю сравнивать, складывать, вычитать. Я был рядом с нею. Я с нею делился собой. Я подарил ей неоткупное чувство ее необходимости, ее женской избранности. Много это или мало? Все или часть всего?

Она не ставила никаких условий. Была уверена, я не стану их слушать. Никогда не загадывала на завтра. И дни, дальше следующие, определяла просто: «Если свидимся, то…» И будущее не числилось и не значилось. Как не значились и наши места в этом будущем рядом или порознь. Это был промежуточный сюжет, уместившийся в настоящем и существовавший только для него.

Я лишь приоткрыл занавес над своим миром. И не прозрение вспыхнуло в ее глазах, скорее, смятение, страх почти. Как если бы глазам было дано прокричать: «Нет, нет! Не надо этих фантазий. Не про нас. Пусть все как было. Только настоящее. Ты спортсмен, останься спортсменом».

Она уже разграфила жизнь. И в графе «счастье» мой мир не значился. Он не попал в перечень миров, для которых случайная встреча могла стать даже временным фундаментом. Законы общения, на которые принято ссылаться и жить по которым привычно и накатанно, были для нее незначимы. Потому как в основе их лежал все тот же извечный принцип — как у всех. Ее же собственная жизнь оказалась вне этого принципа, а значит, и вне его законов.

ГЛАВА XIII

Мы так устроены. Мы не станем другими. На пороге серьезного решения мы не столько представляем себя по ту сторону этого жизненного поступка, сколько с редкой тщательностью просматриваем все случившееся до того, как будто можно убедить себя заставить сравнивать свое прежнее положение, если речь идет о нашей карьере, состоянии собственной души, если назначены перемены в личной жизни, с тем, чем ты станешь сейчас. Ты застигнут в промежутке времени, когда ты уже не тот прежний, так как, приняв решение, ты перестал им быть. Но и новое твое качество, твое состояние еще не совершилось, потому как за принятым решением должен последовать поступок, который и есть мерило всего сущего.

Твое ожидание, желание задержаться в этом промежуточном времени двусмысленно и полно недомолвок. И дело не в обстоятельном совете, который тебе необходим. Отрешись от подобных игр. Кого ты можешь обмануть своей показушной застенчивостью? Уже решился — значит, время для того, чтобы выслушивать советы, еще раз возвращаться на перекресток сомнений и поступать, согласуясь с ними, перестало существовать. И фраза: «Давай поженимся» — лишена простоты. Она не только таит сомнение, но и предлагает его. Она еще не решение, она — предложенный вариант отношений, которые могут быть помимо тех, что уже были. И игривость ее — игривость лицедея, игривость рассчитанная, некий намек на возможность шутки, дабы обезопасить себя, укрыться на всякий случай от сокрушительного «нет», спрятаться за маской шутки. Такая фраза всегда результат долгих сомнений, когда и отчаяние пережито, и неуверенность преследует тебя. И ты устал тратить душу на это изнуряющее состояние. А отказаться нет сил. Значит, продолжать? Опять же вопрос: хватит ли духу продолжать? А, будь что будет! «Давай поженимся!»

Что скажет она?

Она. Закроешь глаза и представишь озабоченное лицо с закушенной губой. Привычное движение рук — накручивает прядь волос на палец, словно бы рукам нашлось дело в этом внезапном раздумье. Знала ли она точно, какой будет эта фраза, какие слова вместит в себя? Она ее ждала. Не говорила об этом вслух, но мысленно назначила себе время, когда общая, взаимная тягость от неопределенности отношений потребует исхода. И либо разорвет, либо свяжет минутой ранее разрубленные концы. Ее не устраивает это округлое «давай», неустойчивое, склонное катиться в ту или иную сторону. Однако другой фразы не сказано.

Ее не устраивает. Меня не устраивает. Не устраивает нас обоих. Я запутался в этих переплетениях интересов. Еще существует папа. Папа не учтен в моих аналитических исканиях. Папа, судя по характеристикам дочери, человек с повышенным интересом к жизни, папу не устраивает все. Когда она меня спрашивала, о чем я думаю, я отвечал совершенно искренне:

— Занимаюсь синтезом отношений.

— Ну и как, получается?

— Нет, — так же искренне отвечал я. — Не знаю, куда вписывать интересы мамы: по горизонтали или по вертикали?

Не согласуясь друг с другом, видимо, в каждом человеке заложен инстинкт сохранения чувств, мы стали встречаться реже. Эту закономерность мы заметили оба. Однако никто из нас не решался спросить, попытаться выяснить истинные причины столь единодушного отказа от привычного ритма наших отношений. И тогда я решил — уехать. Пока я не знал: куда, зачем? Я просто решил — уехать.

Я считал, что мой отъезд именно в этот момент необходим. Характер отношений определен. Нас тяготит некая промежуточность, рискованность нашего общения. Мы не находим ничего лучшего, как всякий раз вдохновлять друг друга призывами, что нас ничто не связывает и каждый из нас вправе все перерешить. И пусть ни ее, ни меня не пугает чувство вины при этом. В такой момент мой отъезд должно счесть как великое благо для нас обоих. Во-первых, он естествен, я уезжаю в экспедицию. И факт естественности причины, никак не зависящий от наших личных капризов, обретал особое значение. Наши отношения подчинялись этой естественности и проникались ею.

Во-вторых, я получал опять же естественное уединение. Мне необходимо было собраться с мыслями. Слишком много событий, слишком много потрясений в пересчете на один год моей жизни. Смерть Кедрина, скандальный провал с моей защитой, и это вот внезапное признание: «Давай поженимся». События — величины высшего порядка сложности. Мини- и макси-трагедии. Но существовал еще и второй и третий порядок. Скрытый конфликт с Морташовым, эти чертовы борения на кафедре. Удивительно скоро из крайне перспективного я превратился, минуя промежуточные стадии, в бесперспективного сотрудника.

Когда мне позвонил Ребров, я не понял сразу, о чем идет речь. Ребров — мой однокашник по прошлой работе. Он очень быстро перечислил все постигшие меня беды, обнаружив полную осведомленность, затем многозначительно покашлял в трубку, предлагая задать ему необходимые вопросы. Он расценил мое молчание как точно угаданное им состояние и снова заговорил сам:

— Не кисни, ты талантливый человек. Если бы не смерть Кедрина… Ты же помнишь канитель с морташовским назначением. Он счел тебя причастным. Я тебя предупреждал — вам надо объясниться. Ты меня не послушал. За принципы, Игорек, приходится платить. Видишь, ты становишься знаменитостью. Сколько лет прошло, а я помню, тебя цитирую. И пожалуйста, не трать себя на единоборство с Морташовым. Ты самолюбивый, я знаю, поэтому и говорю. Сейчас вы в разных весовых категориях. Оставь свой ответный ход про запас. Ничего непоправимого не случилось. Защитишься в Ленинграде. Ты думаешь, у Морташова нет противников? Прости, увлекся. Только что советовал не тратиться на единоборство. И вот пожалуйста. В общем, так, жизнь продолжается. И звоню я тебе не ради участливого кудахтанья, есть идея. Хочешь заработать?

— В каком смысле? — не понял я.

— В прямом — иметь внушительную прибавку к основному заработку.

— А если конкретнее.

— Можно и конкретнее. Ты у нас человек культурный, и поэтому я не задаю тебе прозаического вопроса, знаешь ли ты, что такое шабашники. Знаешь, конечно. Кто нынче об этом не знает! Так вот, предлагается альянс. Некто Ирчанов собирает бригаду будущего. Двадцать семь человек, из них шестнадцать кандидатов наук. Простор для инициативы безграничный. Строим школы, скотные дворы, котельные, даже дороги асфальтируем. И все сами. Итог благоприятный, как минимум два куса на брата. Если повезет и будем очень стараться — до трех.

— Ну и стройте себе на здоровье. Я не могу, я женюсь.

— Женишься?! — По интонации я догадываюсь, что Ребров ошеломлен моим ответом. — Слушай, а ты молодец! Нет, каков, а? Ты хоть знаешь, что о тебе говорят? Подавлен, убит, в отчаянии. Крушение всех надежд. Перестал существовать как ученый. И уж совсем сумасбродное — готов решиться на крайний шаг. Такое услышишь — впереди собственного визга побежишь: спасать, сочувствовать, схватить за руку. Я-то, болван, поверил. Под общий стон подстроился. Слезу на пепелище пролить. А тут всех страданий на два с минусом. Женится человек! Нет, Строков, ты штучка с секретом.

Я слушал болтовню Реброва и, хотя уже сказал «нет», возвращался мысленно к его предложению. Идея уехать еще вчера существовала как нечто абстрактное: хорошо бы уехать. Но куда, зачем, как объяснить свой отъезд, это оставалось достаточной загадкой и для меня самого. Прими я предложение Реброва, и отъезд обретал осмысленную цель. Конечно, я никогда бы не рискнул сказать Вере всей правды. В том, что человек ехал зарабатывать деньги, используя для этой цели положенный ему отпуск, ничего предосудительного не было. Однако не следует забывать: наши отношения с женщиной есть вечное подтверждение однажды заявленного образа, притягательная сила которого заставила ее остановиться и посчитать свой выбор состоявшимся. И все наши поступки, наши движения, логика рассуждений должны выдавать в нас человека, которого привыкли считать таким, более того, возможно, за эти противоречивые качества нас полюбили. Нет, отчего же, меняйтесь, попробуйте сверкнуть ранее скрытыми гранями, но ни в коем случае не потеряйте образ вашего первого выхода. Отвыкать труднее, чем привыкать.

Впрочем, это уже дело техники. Почему я должен обязательно говорить, что еду с шабашниками? Я мог бы уехать в экспедицию. Ученый уезжает в экспедицию. Все как положено, все на своих местах. Престижно, и всякая деталь подтверждает главную мысль: поехал, чтобы прибавить в своем основном значении, наработать на ранее заявленный образ. Ну а неудачи и беды, не век же их пережидать. Да и всех неудач она и знать не может.

Спросил, надолго ли альянс. Ребров тотчас отреагировал, сказал, что все люди подневольные, все при службе. Срок каникулярный — два месяца. Еще я спросил про свою пригодность. Ребров сказал, что вопрос закономерный, пригодность у всех примерно одинаковая: «Где не сладят руки, додумает голова. Однако профессиональный навык необходим. Тебя, Игорек, — утешил Ребров, — я заявил как каменщика. Для начала посидишь на растворе, на подноске. Будешь работать со мной в паре», — успокоил меня Ребров, считая, наверное, что тем самым аттестовал меня лучшим образом. «В паре с Ребровым, — подумал я, — это хорошо. Но я-то в прошлом работал каменщиком, а вот работал ли им Ребров?»

Я не стал больше донимать Реброва расспросами, сказал, что согласен. Его обрадовала перемена в моем настроении. И когда я предупредил, что для Веры моя поездка должна считаться экспедиционным выездом, его смех, раскатистый, громкий, буквально оглушил меня. Звук вибрировал, было такое впечатление, что тебя бьют по ушам.

— Как прикажешь! — гремел голос Реброва. — Могу засвидетельствовать, что ты отбыл на коронацию королевы Дании!

Я зажмурил глаза, так неприятна была вибрация звука.

— Нет, — говорю. — Дания — это лишнее. И учти, всякие хохмы в силу их очевидной глупости и нереальности вызывают подозрения. Скажешь как есть — едем в экспедицию.

Ребров не стал возражать, предупредил, что на послезавтра назначен общий сбор, на том мы и расстались.

* * *

Студенческие экзамены подходили к концу, оставались кое-какие недоделки. Неудача, постигшая меня с защитой диссертации, по-прежнему была главной темой институтских слухов. Даже сенсационная кража аппаратуры и экспонатов музея минералогии не смогла затмить событий, произошедших на нашей кафедре. После кражи прошло более двух месяцев. Накал страстей угас, как и угасли надежды на всесильность уголовного розыска, взращенную в наших душах стоическими усилиями детективной литературы. Милицейские чины появлялись в институте все реже. Возможно, примелькались, и мы перестали обращать на них внимание. Да и студентов, которые были извечными носителями слухов, средой, в которой эти слухи обрастали правдоподобными и дерзкими деталями, в институте не было. Шли экзамены. Студентов волновали более земные проблемы, таящие в себе осязаемую угрозу: сопромат, политэкономия, геодезия, теормех, вариационная статистика, диамат.

Что же касается моих коллег, преподавателей, то первоисточником информации, с легкой руки милицейского полковника, все считали нашу кафедру и, встречая нас в мрачных институтских коридорах, неизменно спрашивали: «Есть ли что новенького?» И когда кто-либо из нас в ответ пожимал плечами, коллеги кривились в многозначительной усмешке, что само по себе было достаточно выразительно и позволяло нам домыслить невысказанное вслух.

«Конечно же что-то знают. Ну если не все сотрудники, то уж Строков-то без сомнения. И изображать из себя секретного агента и неумно, и неуважительно к коллегам!»

Не исключено, что и моя неудачная защита в привычных институтских условиях осталась бы незамеченной, за исключением узкого круга специалистов, сочувствие которых можно было бы и пережить. Однако моя странная популярность, подчеркнутое внимание к кафедре сотрудников милиции придали моей защите нежелательный резонанс. Это был не просто провал, а провал известного в институте человека. И злорадство, которое я угадывал на лицах незнакомых мне людей, было по-своему примечательно. Они не знали моих прежних работ и уж тем более сущности моей диссертации, но участливым сожалением они совершали маленькую месть за мое, как им казалось, вызывающее нежелание удовлетворить их любопытство и посвятить их в тайну загадочного расследования.

Поговаривали о том, что в институт на вакантные должности хозяйственников, а также в числе поступающих с производственным стажем зачислены какие-то таинственные люди. Кто-то пустил слух, что я этих людей знаю поименно. Естественно, ничего подобного я знать не мог и крайне страдал от нелепых вопросов и от того отчуждения, которое возникало после моего нежелания на эти вопросы отвечать. Мои собеседники обижались, бормотали что-то о моем зазнайстве, о моей невоспитанности, которые должным образом характеризуют всех выскочек. Уже не было академика Кедрина, и называть меня выскочкой считалось безопасным и даже актуальным. Всякая беда имеет свой положительный полюс. После того как вскрыли урну и выяснилось, что я недобрал положенных для успешной защиты еще трех голосов, мое положение не только усложнилось, но и упростилось одновременно.

Обстоятельства разделились на тактические и стратегические. С точки зрения стратегии я потерпел полный провал. Зато, исходя из тактических соображений, достаточное количество волнительных часов и минут попросту перестали существовать. Вопрос о моем доцентстве отпал, я обретал относительную свободу, и мой внезапный отъезд будет правильно истолкован.

Исполняющий обязанности заведующего кафедрой доцент Ковальчук был настроен благодушно. И дело не в том, что я перестал существовать как возможный конкурент. Разговоры о конкуренции были тоже маленькой местью сотрудников кафедры, несбыточной фантазией, имеющей единственное предназначение нанести моральный урон нелюбимому всеми Ковальчуку. Ковальчук был доктором наук. Кедрин умер, и теперь ничто не мешало Ковальчуку возглавить кафедру. Единственным препятствием считался ректорат, но, помнится, даже Кедрин говорил, что у Ковальчука там крепкие тылы.

Мы должны были разъехаться на летние каникулы с предчувствием неблагополучных перемен.

В перечне нерешенных дел значился мой визит в милицию. Мне надоела эта живописная подозрительность.

Полковник меня принял. Я рассказал ему о непростых событиях, случившихся в моей жизни, сказал, что собираюсь уехать. Еще сказал, что нужны деньги. Как-никак семейная жизнь, расходы предстоят значительные. Потому и еду не просто так, ради уединения, а еду конкретно — заработать. Оставил адрес, по которому буду находиться. Полковник посочувствовал моим неудачам, сказал, что мой отъезд правомерен, и будь он на моем месте, поступил бы так же.

Еще он назвал несколько фамилий, спросил, не слышал ли я, чтобы кто-либо из моих коллег называл эти фамилии в моем присутствии.

Я уже настроился на отъезд и не очень донимал свою память вопросами милицейского начальства. Скорее всего, этих фамилий я не слышал.

Теперь предстояло самое главное — сказать о своем отъезде Вере.

* * *

— Но почему, почему именно сейчас? — она почти выкрикнула этот вопрос.

А я сделал удивленное лицо, показывая своим видом, что не понимаю этого возбуждения, не нахожу ему объяснения. Ей незачем знать всего. И не маленький обман, скрывающий мое истинное занятие в эти два предстоящих месяца, был смыслом того незнания. И разговоры наши — ведь говорили же мы, говорили не без обоюдного на то желания — избегали прошлого, хотя никто из нас не делал из этого прошлого особых секретов. Сказанные слова всегда обязывают, требуют подтверждения. Если я заговорил о прошлом, я должен объяснить не только, почему я решил о нем заговорить, но и почему в том далеком прошлом я поступал так, а не иначе. Наше прошлое в собственном переложении не отсекается непроницаемой стеной, не остается в замкнутом хранилище воспоминаний. Тот, другой разум, спокойно и даже внешне рассеянно воспринимающий твой рассказ, ведет свое исчисление твоим поступкам, твоим свершениям сегодняшнего дня. И непременно находит аналогии, позволяющие сказать однажды: «Ничего удивительного, бесчестным, необязательным эгоистом он был всегда». И когда ты это поймешь и начнешь корректировать свое прошлое, подстраивая его под себя сегодняшнего, оно уже не будет иметь смысла. Наивно заблуждаться, что обман различим только тобою. Нас объединяет умалчивание истинного отношения к моему повествованию. Ее удерживает от расспросов и уточнений любопытство, ей интересно знать, как далеко я зайду в своей лжи.

Меня? Меня само повествование, которое не оборвать на полуслове, когда самому надо следить и помнить сочиненный сюжет, так как твое присутствие в пересказанном тобой твоем прошлом весьма относительно.

«Давай поженимся!» Призыв ли, вопрос ли, произнесенный на ощупь. И ответ, как эхо, как повторение робости, необязательности и пробности утверждения: «Давай».

И все-таки соединение вопроса и ответа образовало цепь, которую словно бросили на землю, и она поделила это пространство жизни пополам: до того и после того. Ей незачем знать всего. Сказанные слова обязывают. Я начинаю объяснять. Говорю спокойно, обстоятельно. Я спокоен, и эта уверенность должна передаться ей.

— Мне надо проверить кое-какие идеи, — говорю я. — Лето — водораздел года. Осень — это уже новый, следующий этап. Экспедиция даст мне живой материал. Ну и деньги. Ей-богу, здесь нет ничего зазорного — нам нужны деньги.

— А как же я?

Весь разговор происходит в фойе театра, и даже не в фойе. Это преддверие театра, его кассовый зал, стены увешаны афишами, рекламирующими спектакли прошлых лет. Чадно, накурено. У тяжелых дверей билетер, выпускающий желающих на улицу. Тут же два телефонных автомата. И две очереди при них. Почему именно театр? Я полагал, что разговор такого рода не должен быть обозначен как обязательный, не должен быть предупрежден словами: «Нам надо поговорить». Как не следует обусловливать его местом и временем. Мы говорим всегда, и этот разговор есть часть нашего повседневного общения.

Театр — ее стихия. Вера — художник по костюмам. Пусть будет театр. Сегодня премьера «На всякого мудреца довольно простоты».

— А как же я?

Вопрос, лежащий на поверхности. По сути, все остальное второстепенно. Я потратил всю изобретательность на объяснение своего поступка, своего состояния, своих обязанностей перед нашим общим решением. Однако я оказался не подготовленным к этому простейшему вопросу.

А как же она? Два летних месяца. Театр отбывает на гастроли. Предполагалось, что я подъеду чуть позже в один из этих городов. А затем на оставшийся отпускной месяц либо в Прибалтику, либо на юг. Я ей пытаюсь объяснить, что все правильно, в наших прежних договоренностях не было лжи. И когда мы строили планы, и когда она, опираясь на эти общие планы, умоляла директора разрешить ей отпуск в августе.

И разговор в этом кассовом зале начат не мной. Я лишь перебил его. Нелепо выслушивать подробности о гостиницах, в которых мы будем жить, если твой приезд в эти самые гостиницы несбыточен, и ехать туда ты не собираешься, и местом твоего ночлега будут не гостиницы, а крестьянская изба, барак, а может быть, и палатка.

— Видишь ли. Не надо только ничего драматизировать. — Я понимаю, что слово «драматизировать» может ее обидеть, и тут же поправляюсь… что говорю его ей не в укор. Просто следует сохранить ту меру спокойствия, с какой мы начали свой разговор. — Ты поедешь на гастроли, затем на юг или в Прибалтику. Ты же хотела поехать на юг или в Прибалтику? Можно достать курсовку. Можно устроиться дикарем. И санаторий тоже реален. У меня есть знакомые мужики в профсоюзах. Мы вместе ходим в баню. Они мне не откажут.

Про баню я тоже сказал не случайно. Баня добавляет нашему разговору обыденности. Есть баня, есть мужики, с которыми можно договориться. Никаких экстремальных ситуаций.

— Ты издеваешься надо мной? — говорит она. — Зачем мне юг? Зачем мне Прибалтика? Все это имеет смысл, если мы едем вместе. Я уверена, с этой экспедицией ты придумал нарочно. Для того, чтобы сказать правду, совсем необязательно уезжать друг от друга так далеко..

Я вздрагиваю, я ощутимо вздрагиваю от ее слов, смысл которых мне представляется очень точным. Откуда эта настойчивость говорить во что бы то ни стало, даже осознавая, что твои заверения не могут ее ни в чем убедить? Какая разница: экспедиция или бригада шабашников? Эти уточнения больше касаются меня, моего самолюбия, моего понимания, кем я должен быть в ее глазах. И все-таки экспедиция. Если экспедиция, значит, наука, значит, могли обязать, приказать. Если наука, то опять же — деяние впрок. Должно же быть у нее самолюбие. Или ей все равно, чья она жена? Этот момент разговора я старался проговорить наскоро, не вдаваясь в детали. Слово для общего настроя. Мол, живи и помни — замыслы мужа отныне и твои замыслы. Она еще ничего не знает о моем провале. И мне не хотелось бы, чтобы сейчас у нее возникло желание заговорить о моей диссертации, восстановив в памяти те отрывочные сведения, которые заронил когда-то Кедрин, возбудив к ним откровенный интерес. И чтобы как-то миновать эту тему, надо перестроиться на ходу, подсказать ей, что наши мысли созвучны и последнее время крутятся вокруг одного и того же, я неожиданно для себя заговорил о нашей свадьбе.

— Давай, — сказал я, — представим, что эти два месяца уже прошли. И через час… Нет, через час это слишком. Через день. Да, через день наша свадьба. И мы уже другие, уже пережившие расставание. Как мы проведем этот день? Хочешь, давай запишем, каждый для себя. А потом, потом, в конце того дня сравним, проверим — кто из нас оказался прав.

— Это все игра, — говорит она. — Надоело. Ты мне не ответил на главный вопрос. Почему так внезапно и почему именно сейчас?

Я конечно же ссылаюсь на начальство, которому наплевать на личную жизнь сотрудников, говорю еще какую-то ересь и чувствую, чувствую, как где-то внутри меня собирается, наливается взрывной силой протест против всего происходящего и против вымысла тоже. И что мне хочется, нестерпимо хочется сказать ей правду и я уже готов разразиться этой правдой, но тут я вдруг понимаю, что правда потребует объяснения неправды, которая была все дни до этого. И еще неизвестно, что на нее окажет большее воздействие: моя отчаявшаяся искренность или изворотливость, с которой я выдумывал, лгал. Однажды вскрытая ложь в отношениях между мужчиной и женщиной страшна не объемом лжи, а грозящим прозрением, что ложь может быть, что она так же естественна, как и правда. А ты привык верить, ты не защищен, потому как разучиться верить — это все равно, что перестать жить. Я не сдержался и накричал на нее. Обвинил в черствости, нежелании понять меня. В глупости и жестокости, наконец. Я считал, что имею право на эту несдержанность. Почему я все должен объяснять? Разве понимание друг друга в рассуждениях по любому поводу, в словесной расшифровке наших поступков? Понимание — в мудрости чувств. Когда можно сказать, я тебя не только понимаю, я тебя чувствую. Все, еду. Еду потому, что надо. Потому, что иначе нельзя.

Уже третий звонок. А мы все говорим, говорим, никак не считая сказанное нами доказательным и справедливым. Какой здесь театр! Да и до театра ли нам теперь?

Дни, которые отделяли меня от отъезда, были заполнены сборами. Кое-кто уже знал о моей маленькой лжи и не без удовольствия называл нашу общую авантюру экспедицией. И даже в аэропорту, наблюдая за тем, как мы стаскиваем наши вещи в одно место, Ирчанов, бригадир и голова нашего предприятия, беззлобно поругиваясь, кричал, специально адресуясь к женщинам, которые пришли нас провожать: «Прошу внимания! Ответственные за багаж экспедиции, немедленно сверить наличие вещей с описью! Напоминаю, что двадцать позиций ушли со вчерашним рейсом — аппаратура, палатки, шанцевый инструмент, спецодежда и плавсредства!»

Наш багаж, упрятанный в парусиновые тюки, перешнурованный кожаными ремнями, в раздутых заплечных мешках, в ящиках с угрожающими надписями «не кантовать» — сама внушительность, сама значительность, неотвратимое подтверждение легенды.

* * *

Не все можно объяснить.

Вопрос. Зачем лгал?

Ответ. Потому что правда была как дурной сон, не лгать было невозможно. И еще: в ложь верят легче, чем верят в правду.

Вопрос. Велик ли выигрыш от лжи?

Ответ. Сказать что-либо определенное трудно. Помимо лжи ничего не было. Не с чем сравнивать.

Вопрос. Но ложь была во благо?

Ответ. Творящий ложь творит осознанно. Сила лжеца в его заблуждении, что ложь во благо. Лжец всегда считает, что ложь — явление временное, настанет час, и она израсходуется, и тогда останется одна правда. Это второе заблуждение лжеца. Ложь, как и правда, беспредельна.

Вопрос. Значит ли это, что ложь и правда равны по значению?

Ответ. Да. В этом уязвимость правды. В жизни она всегда имеет противовес в лице лжи.

Вопрос. Если правда и ложь равнозначны, они равносильны?

Ответ. Нет. Правда — сама жизнь. Ложь — ее сочиненное подобие. Правда без лжи существовать может. Ложь без правды — никогда. В этом трагедия правды, ибо она всегда первичная материя лжи. В этом смысле правда прародительница лжи.

ГЛАВА XIV

Все скрытое когда-то становится явным.

Наша работа оказалась изнуряющей. Ирчанов выезжал сюда уже четвертый раз, и поэтому нашему приезду никто не удивился. Более того, нас ждали, на нас надеялись. Мы — стихийное порождение корысти, объединенные нестерпимой жаждой вырваться из обеспеченной нужды, оказаться за пределами элементарного и насущного, за пределами прожиточного минимума; мы — порождение авантюризма, рационализма и желания сгодиться на что-то стоящее — были надеждой. Нас ждали, на нас рассчитывали.

Ирчанов осмотрел строительную площадку, остался ею доволен и уже вечером велел всем собраться в старой школе, которую колхоз приспособил для наших нужд. Это был дряхлый, завалившийся на одну сторону, потемневший до черноты дом, в котором еще три года назад размещалась начальная школа. Задолго до ее выселения дом пришел в непригодность, латалась кровля, ставились подпоры. Таким мы его и застали: покосившимся, со сквозящими полами, с замшелыми, прогнившими бревнами нижних венцов. Вместо развалившегося крыльца перед домом лежали два обломка разбитой бетонной панели с рваными брусьями металлической арматуры, торчащими наружу. Теперь школа была не нужна.

В соседней деревне построили типовую десятилетку, и детей доставляли туда на самодельном автобусе. А эту одряхлевшую избу оставили доживать свой век без надобности. Хотели приладить под склад, но прогнившие полы не выдержали тяжести и провалились. Дом ждал своего последнего часа, когда приедут бульдозеры и сроют его, оставив сиротливое голое место, которое поначалу будет для чего-то предназначаться, но так и останется незастроенным, поросшим бурьяном, потому как, следуя новым социальным веяниям, деревню, возможно, сочтут неперспективной и начнут потихоньку сселять. Так тоже бывало.

Мы сидели в бывшем классе. В маленькое окно проникал тусклый свет пасмурного дня. В классе было не по-летнему прохладно, даже холодно. Мы слушали Ирчанова. Наш бригадир оказался завидным психологом, у него была своя система убеждения. Он не говорил об объемах работ, понимал, что на непросвещенного человека они окажут удручающее впечатление, не говорил о производительности труда, о продолжительности рабочего дня, о трудностях с материалами, об отсутствии техники. Ничего подобного. Мобилизующий момент его речи заключался в другом.

«Если мы построим коровник, кормоцех и котельную, то каждый из нас получит на руки столько-то». Сумма писалась мелом на классной доске крупными округлыми цифрами. «Если же мы не справимся и хотя бы один объект будет не сдан, то… — Ирчанов снова брал мел, подходил к доске, — из заработка каждого присутствующего придется удержать следующие денежные суммы». И снова писались крупные округлые цифры, ставился знак минуса, и, постукивая мелом, Ирчанов проводил назидательные расчеты. Далее Ирчанов разъяснял условия договора. Объект, не подведенный под крышу, считается неначатым. Работаем полный световой день.

— Это же кабальные условия! — горячились мы.

— Кабальные, — соглашался Ирчанов, — но денежные.

Уединение, к которому я так стремился, оказалось несбыточной мечтой. Мы работали как прокаженные. Не скрою, для меня это было достаточным потрясением. И не факт изнуряющей работы угнетал меня, а тупая одержимость.

Никого и ничто не интересовало: каждый был во власти своей потребительской цели. Один собирал на машину, другой — на кооперативную квартиру, третий присмотрел дачу. Поначалу это было даже интересно. Ты проверял себя, ты испытывал, на что способны твои руки и велик ли запас физических сил в твоем теле. Ты как бы возвращался к себе первозданному, к своему природному предназначению. Но потом, потом эта гонка, этот ажиотаж накопительства, который сам по себе, силой собственной истерии взвинтил темп и сначала вывернул наши души наизнанку, вспорол их, а затем заставил сжиматься, зарастать коростой, глохнуть, чтобы легче было сносить эти похожие на удары кнута свистящие окрики: скорей, скорей, скорей!!!

Ирчанов предупредил: «Мы работаем без начальников. Моя задача, как и задача звеньевых, — обеспечить четкую организацию труда, фронт работ и необходимые материалы. Иначе говоря, употребить свои знания с пользой. За это пятнадцать процентов надбавки. Сто остальных — свой собственный труд. Каждый контролирует работу каждого».

О, как же мы ревностно следили. Уходивший по нужде мог не сомневаться, что по возвращении ему сообщат, сколько минут он отсутствовал.

Ирчанов поделил предполагаемую сумму заработка на дни, затем на часы. И цифры развесил, как наглядную агитацию. Потом он придумал вечернее освещение и достал прожектора. Мы научились работать ночью.

Одиночество, необходимое и оправданное, могло быть только ночью. Однако ночь, обрубленная на треть, перестала быть осознанной частью суток. Мы замертво валились на тюки, набитые соломой, и засыпали. Нет, не засыпали, проваливались в сон.

Меня не хватало даже на ответные письма. Благая ложь требовала подтверждения, выдумки.

Ее письма, напротив, были спокойны. Впрочем, спокойствие можно истолковать и как желание сохранить видимость независимости. Ей не откажешь в уме, в такте, и все-таки где-то между строчек, в интонации я угадывал усталость, неверие. Она уступила, она смирилась. Она допускает, что принцип «знать друг о друге все» не так бесспорен и не так универсален, чтобы счесть его приемлемым во всех отношениях. Она благодарна мне за мое желание не усложнять ей жизнь, не обременять ее мозг ненужными раздумьями. Просто она просит меня быть последовательным. И коль так велико мое участие, она желала бы одного — освободиться от сомнений. Я посмеялся над ее желанием. Предупредил, что освободиться от сомнений невозможно.

«Извечное состояние любви, — писал я, — замешено не на согласии, как утверждают некоторые, а на страдании и сомнениях. Согласие и бесспорная постижимость поступков друг друга, как ничто иное, усыпляет чувство, превращает его в привыкание».

Я понимал, что мое утверждение спорно, оно как бы заранее отрицает принцип взаимопонимания, оно о чем-то предупреждает, что-то выговаривает для себя на будущее. Однако слова эти писались мною, и в их недосказанности мне виделся их особый «философский» смысл. «Хочу покоя и любви» — я брал ее слова в кавычки и старался доказать их наивность и опять же показную красивость этих слов.

«Любовь нуждается в стрессовых состояниях. Именно человеческим чувствам уготована тяжкая дорога испытаний. Если ты хочешь покоя и любви, то я должен сразу предупредить тебя, что жизнь со мной не даст тебе покоя».

Письма приходили с разными интервалами. Наступил август. Я интересовался, как она собирается провести отпуск. В письмах же все больше был разговор о театре, о гастролях, об актере Левыкине, который вот уже второй раз сделал ей предложение; о том, что заболел главный художник и ей поручили работу над декорациями к новому спектаклю «Мы, нижеподписавшиеся…». Еще писалось, что в Донецке на гастролях Театр кукол. Она начинала в этом театре, и там ее помнят. Хотя ее личные воспоминания об этом времени омрачены первым замужеством. Она писала, что отказалась от отпуска. Чтобы исключить мой вопрос, Вера сделала уточнение: «У меня такое впечатление, что отпуск мне может еще понадобиться». В конце письма стояло все то же напоминание — учти, на шестое сентября назначена регистрация.

В августе пошли дожди. Коровник мы поставили довольно легко. Ирчанов сговорил двух крановщиков, взял их в долю, и монтаж мы провели без особой задержки. Теперь очередь была за технарями — они устанавливали оборудование. На кормоцех панелей и блоков не хватило, завезли кирпич. Мы понимали, что кирпичные кладки потребуют большего времени. Вечером я вынимал карманный календарь, зачеркивал прошедший день, с ужасом отмечал, как убывает светлое календарное поле неперечеркнутых чисел.

Исступление, с которым мы работали, в чем-то было схоже с истерией. Волна брожения захватила не только меня. Все понимали, что к тридцатому августа мы не успеваем.

Ирчанов чувствовал настроение бригады — весь день торчал на стене вместе с нами. Его присутствие успокаивало людей. Ирчанов все умел, каменщиком слыл отменным. Он и тут проявил себя как психолог. Работал в сумасшедшем темпе, много шутил, давал понять всем, что разделяет общую озабоченность и ему, как и всем, позарез надо быть в Москве к первому сентября.

Девятнадцатого августа Ирчанов вновь собрал бригаду в бывшей школе. Он спокойно обождал, пока все рассядутся, приспособив для этой цели три полуразвалившиеся лавки, кто-то устроился прямо на полу, бросив под себя робу; пока угомонятся, пока закурят, наполнят омертвевшую, отвыкшую от тепла комнату запахом человеческого жилья, переждал на запас еще минуты три и лишь затем заговорил.

И опять он постарался сохранить привычную для себя манеру — говорить ровным, негромким голосом. Он заставлял присутствующих учитывать эту манеру и прислушиваться к его словам.

— Мы не успеваем, — сказал Ирчанов и посмотрел в окно.

Половина окна была заколочена. В другой половине, прямо посередине, красовалась внушительная рваная дыра с лучиками серебристых трещин вокруг. Капли дождя, косо летевшие на окно, либо раскалывались на брызги, касаясь рваных заострений стекла, либо пролетали как есть и тогда по подоконнику и полу расползались темные пятна сырости. Мы невольно подчинились взгляду Ирчанова и тоже посмотрели в окно. Ирчанов не ссылался на дождь, он просто предлагал нам самим убедиться, как силен дождь и как непреодолимо для нас препятствие, возведенное этим дождем. Там, за окном, в размытой дождевой мгле угадывалась наша стена, которой недоставало еще полутора метров, чтобы принять на себя арочные фермы будущей крыши.

— Я никого ни в чем не собираюсь убеждать. Объем работ выполнен нами на семьдесят три процента. Я интересовался прогнозом: на последнюю декаду обещают солнце. Предварительный расчет показывает: чтобы выполнить условия договора, мы должны поработать здесь до пятнадцатого сентября. У меня все. Претензий к членам бригады не имею.

Ирчанов пододвинул ногой единственный стул и сел не посередине стола, как это делал обычно, а с краю, чуть облокотившись на стол. Нога, заброшенная на ногу, вздрагивала, и белесый, испачканный цементом яловый сапог повторял то же вздрагивание. И только руки, ухватившие коленную чашечку, были недвижимы. Нервная дрожь ног их не касалась. Руки были черны от загара и от въевшейся пыли. Они были видны всем. Руки оставались спокойными.

— Что же нам делать? — этот вопрос задал Ребров.

Ни для кого не было тайной, что каждый, согласуясь со своими личными интересами, искал выхода из создавшегося положения, старался себя обезопасить, однако делал это втайне, не советуясь с другими, не посвящая других в суть принятых им шагов. За последние дни почти все ухитрились побывать в областном центре. Кто-то должен был позвонить родным; кто-то издержался на вещах; иные, ссылаясь на хроническое недомогание, поехали за лекарствами. Ирчанов, запрещавший до этого самые незначительные отлучки из бригады, неожиданно стал сговорчивым и даже назначил выходной день, предлагая всем сходить в баню.

Формально отступление Ирчанова от своих принципов объяснялось просто — дождь. На самом же деле он, как никто понимавший осложнившееся положение, давал возможность каждому подготовить собственное отступление, тем более что сам не был уверен, сумеет ли сладить с ситуацией и обеспечить общий отход с позиций без видимого урона.

Итак, каждый из нас заблаговременно готовил свою маленькую капитуляцию. Однако делалось это скрытно: никто не желал обнаруживать своего преимущества перед другими. Большинство ехало сюда ради денег. И вот теперь нам предстояло либо добиться сохранения нашего материального интереса в полном объеме, либо свести ущемление этого интереса до минимума. Ответ Ирчанова на вопрос Реброва приобретал решающее значение. Как поведет себя Ирчанов? Как работодатель будет отстаивать интересы хозяйства, иначе его репутация надежного партнера и субподрядчика рухнет (Ирчанов вряд ли собирался отказываться от своей затеи на будущее), либо примет сторону бригады, и мы сообща потребуем изменений в условиях договора, которые не предусматривают погодных осложнений. В этот момент нашего разговора я не думал о своем крайне скользком положении, я сочувствовал Ирчанову.

Ирчанов понимал: вопрос Реброва не оставляет ему выбора.

— Кормоцех надо подвести под крышу. Потом останутся только те, кто сможет остаться. — Лицо Ирчанова скривилось в усмешке, и он добавил: — Без угрызений совести и нравственных самоистязаний.

— А деньги?!

В комнате стало так тихо, что различимым было лишь человеческое дыхание и шорох папиросного дыма, задевающего воздух.

Ирчанов покосился на свободное место посреди стола. Это было его место. Но сегодня он не настроен его занимать. Он не станет отвечать на этот штыковой, бескомпромиссный вопрос. Он подождет. Ирчанов был прирожденным психологом. Вопрос о деньгах есть главный вопрос, он затрагивает интересы всех. Чего он стоил бы как бригадир, если бы за два месяца не сумел провести скрупулезного анализа человеческих характеров, с которыми связал свой собственный интерес. Он верил в разрушительную, разобщающую силу денег. Он не ошибся.

В бригаде был костяк, с которым Ирчанов уже не раз затевал свои отчаянные авантюры, но были и новички. Вопрос о деньгах — вопрос новичков. Теперь очередь была за теми, кто привык брать крупные деньги и знал, как это делается. Это была наигранная комбинация. Я догадался, я знал точно — они никогда не управлялись в срок. Именно в двадцатых числах августа они разыгрывали этот отрепетированный спектакль.

— Деньги?! — вызывающе переспросил Измайлов, энергичный крепыш, удивительно пропорциональный. Округлые бицепсы, маленькая голова, такие же округлые плечи. Измайлов был похож на штангиста. — Эти меломаны, — он все время называл новичков меломанами, — делают мне больно. — Измайлов изобразил на лице гримасу, показывая, как велика боль. — Ишь золотоискатели! Деньги каждый получает только за ту работу, которую выполнил. Объект, не подведенный под крышу, к оплате не предъявляется.

Новички проиграли, новички не могли выиграть уже потому, что они были в меньшинстве. Новички апеллировали к Ирчанову. Ирчанов апеллировал к совести новичков. Он произнес роскошную демагогичную речь. Он призывал новичков пойти на риск, поступиться собственными интересами во благо интересов государственных, при этих словах Ирчанов воздевал руки, словно желал показать, где именно находятся государственные интересы и как они высоки в его, ирчановском, понимании. Он предлагал новичкам взять отпуск за свой счет, сослаться на болезнь, он говорил, что это будет ложь во благо: не ради заработанных денег, а ради человека и во имя его. Он говорил о трудностях с мясом, он где-то раздобыл колхозные планы и потрясал ими в воздухе. Нынешний год значился как пусковой для комплекса. Ему показалось этого мало. И он выплеснулся экспромтом на тему классовой солидарности, напомнив присутствующим об их крестьянском происхождении. И тут же, без пауз, для вящей убедительности сообщил нам, что эгоизм разрушает нравственность, и обвинил новичков-в эгоизме.

Как же он вдохновенно говорил, как же он неповторимо актерствовал, зная точно, что новички прижаты к стене и что они все равно уедут! Новички молоды, у них нет задела прочности. Там, в Москве, каждый из них потенциально не выявленная созидающая единица — младший научный сотрудник.

Я видел, как Ребров поглядывает на меня. Ему хочется подыграть старичкам. Он-то непременно уже все уладил: созвонился, убедил, разжалобил, и теперь его волнение объясняется просто — он ждет моих слов. Как было бы хорошо, если бы моя симпатия, к старичкам проклюнулась и я дал понять, что я хотя и новинок, но это чисто формальное разделение.

Эти вон разлетятся по Москве, и ищи ветра в поле. Они и не знают друг друга, вернее, не знали. Реброву сложнее: Ребров втравил меня в эту историю. Ребров называет меня своим другом. По-моему, он даже подмигивает мне, делает знаки рукой. Не пойму только: советует высказаться или, наоборот, промолчать. Оттого и знаки такие: путаные, не разберешь. Если выскажусь, непременно начнет отчитывать, — кто тебя за язык тянул; если смолчу — опять повод для воспитания.

А я, как говорят заядлые доминошники, лучше отдуплюсь, зарезервирую ответный ход. Я выскажусь неопределенно.

«Как бы там ни было, — скажу я, — надо что-то решать. Непроясненность порождает панику. И нечего меня расспрашивать, что я имею в виду. Вот то и имею, непроясненность рождает панику. — Подумаю и добавлю: — И чувство безысходности».

Самое удивительное, что больше других моя реплика озадачит Ирчанова. Он не станет ничего уточнять, как-то рассеянно посмотрит в мою сторону и затем опять отвернется к окну. На обострение разговора шел один Измайлов. Теперь-то я понимаю — роли были распределены заранее. Это их третий совместный выезд. Тут и предупреждать ни о чем не надо. Играем по отработанной схеме.

Измайлов с вызовом подошел к Ирчанову и потребовал, чтобы тот опросил всех.

— Мы должны знать, кто уезжает, а кто остается.

Ирчанов сморщился, Измайлов переигрывал, и одновременно с ним говорить было невозможно, приходилось кричать. А кричать Ирчанов не мог. Это принижало его достоинство. Он возразил Измайлову в своей обычной манере, не повышая голоса, сказал, что впереди еще целая декада:

— Будем очень стараться. Поставим арочные фермы, считай, крыша есть.

Агрессивность Измайлова была выгодна Ирчанову. Он не дал себя увлечь, не уступил нахрапу Измайлова, и вот — все видят — предлагает компромиссный вариант. Однако старички не смогли обуздать собственные страсти и поддержали Измайлова. Вопреки желанию, Ирчанова, Измайлов разграфил бумажный лист пополам и стал опрашивать всех, кто уезжает, а кто остается. Когда Измайлов так же нахраписто ткнулся в мою сторону, я решил его осадить.

— С какой стати? — сказал я. — Кто тебя уполномачивал? Есть бригадир. На подобный вопрос я буду отвечать только бригадиру.

Те, кто только что высказался (больше всех возмущались новички), стали кричать, что берут свои ответы назад и тоже станут отвечать только Ирчанову. И тут началась вообще неразбериха — Измайлова понесло. Он сказал, что Ирчанов — лицо выборное и, если он не желает принять чью-либо сторону, бригада может его переизбрать. Это был явный экспромт, которого не ожидали даже старички.

— Никто никого переизбирать не собирается, — подали голос старички. — Но прояснить обстановку надо. Пусть Ирчанов сделает положенный опрос.

— Ты? — спросил Ирчанов, когда очередь дошла до меня. Его карандаш завис в воздухе, нацелившись мне прямо в переносицу.

— Остаюсь, — сказал я.

Он сделал пометку и уже спрашивал следующего, когда я спокойно добавил:

— Пока остаюсь.

* * *

Не в деньгах счастье. Меня возмущала наглость этих алчущих накопителей материального достатка. Я остаюсь. Пока остаюсь.

В последнем письме я писал ей о дождях, о том, что мы живем, как на острове, что связь с Большой землей практически прекратилась и что я молю бога, чтобы погода изменилась, иначе… Дальше развивать мысль я не стал, мне хотелось, чтобы она спросила сама, значит ли это, что я не успею к дню регистрации…

На кафедру я рассчитывал позвонить позже. Преждевременно начинать переполох не стоило. Я отдавал себе отчет, что мое положение на кафедре претерпело достаточные изменения. Умер Кедрин, провалилась моя диссертация, доцентом я тоже не стал. Зависть окружающих лишилась побуждающего начала, я был помилован и теперь должен был испить чашу изнурительного человеческого сочувствия. Меня жалели за глаза и не очень стеснялись высказывать свои сожаления вслух. При сложившихся обстоятельствах мой уход с кафедры можно было бы посчитать объяснимым и удобным как для кафедры, так и для меня. По возвращении я рассчитывал обновить кое-какие связи, еще раз изучить кое-какие предложения, высказанные в мой адрес и оставленные мной без внимания.

Теперь я уже знал точно: свои силы, свое научное упорство я подчиню единственной цели — борьбе с Морташовым. Ребров прав, я могу защититься и в Ленинграде. Жаль трех лет, которые потребуются, чтобы восстановить свое статус-кво. И все-таки Морташов. Я проиграл ему дважды. Я взывал к собственному самолюбию. Мне не хотелось, чтобы Вера узнала о моих неудачах и уж тем более не стала бы связывать нашу договоренность с обстоятельствами, малоприятными для меня и унизительными.

Надо было признать в себе неудачника. Надо было научиться чувствовать себя неудачником, сохранить в душе ту меру уязвленности, которая питает тщеславие неудачников, а потом столь же решительно воспротивиться этому чувству. Возбудить в себе яростное желание возвыситься, забыть унижение.

— Познать можно, лишь пережив, — бормочу я, — лишь пережив.

Я опасался, что она неправильно истолкует мой призыв «давай поженимся». Конечно, я искал выхода, мне нужна была точка опоры. Я умолчал о своем провале, умолчал умышленно, сознавая, что признание… Впрочем, я не мог знать точно, чем обернется для меня мое признание.

Я пишу диссертацию, но я ее еще не написал. Разве мое откровение лишено правдивости? Судя по ее настроению, она верит мне. Она торопит меня. Я только и слышу: «Ты одарен, ты талантлив. Я плохо разбираюсь в твоих проблемах, но я чувствую, сколько дерзости в твоих суждениях, сколько парадоксальности. Это за пределами привычного. Когда ты говоришь, я вся сжимаюсь, так велика убеждающая сила твоих слов. Они излучают беспокойство, энергию. Они не похожи на слова обыкновенного человека».

Что я ей отвечал? Что она — очарованная душа, что ей трудно быть объективной, что все, сказанное и писанное мной, — вещи достаточно очевидные, просто я объединил, выстроил в один ряд двадцатилетнюю практику природопользования и доказал слепоту и опрометчивость этой практики. На протяжении этих лет мало кто из объективно нарушающих природное равновесие, а причиной тому было и гидростроительство, и изыскание полезных ископаемых, и просто строительство, и мелиорация, и орошение — вон сколько вершителей судьбы природы. Так вот, мало кто из них задавал себе вопрос о последствиях. Просто этого вопроса не существовало. Просторы необъятны, кладовые ископаемых неисчерпаемы. Надо было решать насущные задачи. Добывать, осваивать, строить. Существовал мобилизующий принцип — не ждать милостей от природы. Это мы уже сейчас понимаем, что каждый подобный шаг отсекал настоящее от будущего и сознание вершителей судеб природы не достигало границ этого далекого будущего. Потому что они считали себя творцами насущного, сиюминутного, актуального. Они не считали это будущее своим. А еще они думали, что для тех, будущих потомков, это будущее станет настоящим и потомки, так же как и они, будут жить категориями насущного, актуального, сиюминутного. А значит, поймут и оценят их. И еще я ей говорил, что наши собственные законы во благо природопользования, продуманные и справедливые, никак не сочетаются с практикой. Ибо практика проходит по другому ведомству. А значит, развивается и следует другим законам.

Возможно, мои речи, призывающие ее быть сдержанной и не слишком захваливать меня, произносились мною слишком страстно и вызывали еще большее обожание. Я и сам, сам вдохновлял эту восторженность.

Лесть вычурная и прямолинейная противна нам. И с яростью необыкновенной предается поруганию тем откровеннее, чем ощутимее она изливается не на нас самих.

ГЛАВА XV

Обещанная синоптиками сушь не случилась. Обложные дожди сменились частыми грозами и ливнями, которые рушились на землю скоротечно. В последних числах августа начались отъезды. Возможно, внутренний разлад, возникший в бригаде, не сказался бы так скоро (кормоцех подвели под крышу и теперь работали круглосуточно, разбившись на три смены: пятичасовой сон и опять работа), но обстоятельства, собственно, сами обстоятельства мало что изменили, они лишь довершили разрушение.

Ночью меня разбудил Ирчанов. Попросил срочно одеться. Он все торопил меня. Мы почти бегом миновали деревню. Странное мы производили впечатление. Заснувшая деревня, и только лай собак сопровождает нас, откликаясь на гулкие удары наших бегущих сапог. Ирчанов ничего не объяснял, на все мои расспросы показывал рукой в сторону стройки, смахивал с лица капли горячего пота и все время подгонял меня: «Быстрее, быстрее».

До строительной площадки не более километра, но мы торопились и побежали напрямик, через тополиную рощу. Бежали спотыкаясь, даже падали несколько раз, задевая невидимые в темноте переплетения корней. Утренний туман, окутавший стройку, делал свет прожекторов почти невидимым, и потому место стройки мы угадывали на слух, по стуку движка. Все работавшие в эту смену были на месте, увидев нас с Ирчановым, расступились. Поперек одной из стен кормоцеха прошла внушительная трещина, очень похожая на изображение реки, нанесенное на географическую карту. Скорее всего, в этом месте грунт, подмытый долгими дождями, дал осадку. Это было первое, что приходило в голову. И видимо, сейчас, разглядывая эту трещину, каждый стоящий рядом со мной думал не о том, что нам следует предпринять сейчас ли, завтра ли утром, он думал о последствиях этой неожиданной для нас беды, и как ему самому следует поступить, исходя из этих последствий: кого обвинить в случившемся и как охранить свои собственные интересы.

— Плюс вычет за питание, плюс вычет за спецодежду, плюс вычет за жилье. Итого на руки — четыре рубля двенадцать копеек.

— Товарищи строители, стройте надежно, быстро, экономно. Шире внедряйте передовые методы труда, используйте новые строительные материалы.

Я не стал обращать внимание на эти реплики. Они предназначались Ирчанову. От меня ждали других слов.

— Надо проверить состояние фундамента, расчеты, — сказал я. — Нулевой цикл закладывался в прошлом году.

* * *

«Обстоятельства крайне задерживают меня, — писал я в своей телеграмме. — Попробуй перенести регистрацию число на двадцатое, еще лучше — на двадцать пятое».

Я понимал, что крайность обстоятельств придется объяснить подробней, и поэтому вслед за телеграммой, так же спешно, сочинил письмо и отправил его.

Мы — рабы собственного тщеславия. Двадцать шесть шабашников, они разнились по натуре, и мотивы, побуждающие действовать всякого из них, при всей своей схожести достаточно разнились. Им еще предстояло испытание — скрупулезный финансовый отчет в кругу семьи по поводу своего двухмесячного отсутствия. И они заранее страдали, взвинчивались, выискивали причины и оправдания. Мне было жаль их. Скаредность иссушила их души. Все учел, все подсчитал. Сгруппировался, нацелился, уже и катапультировался в сторону достатка. Летел и ждал, когда опустится среди райских кущ. И поди ж ты, промахнулся. То ли координаты спутал, то ли планету подменили — пустыня.

Мне проще, я — свободный человек. Я уезжал не ради денег. Последнюю фразу я повторял неоднократно. Сама фраза была похожа на заклинание, в которое я в конце концов поверил. Ребров, подвернувшийся со своей идеей, не нарушил моих планов, бригада ли, экспедиция, или просто отъезд, похожий на бегство, но я уже решил для себя: ехать надо и ехать незамедлительно. Там, в отдалении, и проще и легче зализывать раны. Там, в отдалении, не надо каждый день объяснять свое состояние, когда даже случайное отступление от привычных встреч замечается и требует пояснений. Там, в отдалении, не надо страдать предчувствием разлада, когда всем своим поведением ты подстраиваешься под событие, которое тебя ждет, а значит, твое поведение утрачивает естественность. И ты уже заранее тяготишься словами, которые будут непременно сказаны. И плохо скрытое раздражение проявится явственнее: «Ты был другим. Куда, куда все подевалось?»

Я один из двадцати шести. Мне кажется, что я отличаюсь от них. Но тогда правомерен вопрос: почему я остался, а не уехал? Если не деньги, то что меня задерживало здесь? Этих людей, исключая Реброва, я никогда не знал раньше. Наши профессиональные интересы нигде не пересекались. Обычно, даже собравшись стихийно вместе, люди старательно выискивают общих знакомых. Мы — редкое исключение. То, что оказывалось за пределами нашего дела, словно бы не существовало вообще. Скорее всего, виной тому была непривычность нашего положения. И хотя все мы участвовали в этой затее, согласуясь с принципом абсолютной добровольности, каждый старался показать, что он здесь человек временный, вроде как маленький личный эксперимент, каприз, чудачество. Все сказанное касалось прежде всего новичков. Ветераны держались иначе. Они присматривались, к нам, просеивали породу. Нас сортировали, классифицировали. Мы просто об этом не догадывались.

Я мог сослаться на чрезвычайные обстоятельства и уехать. Я не уехал. Пока не уехал.

Решение было принято. Новички сочли мой поступок предательством. Старожилы не высказали ни одобрения, ни осуждения. Мой поступок их не интересовал. Когда я спросил Измайлова, как он относится к моему решению, тот пожал плечами:

— Здесь каждый отвечает за себя.

Ничего нет постыдного в заработанных своим трудом деньгах, однако я не уставал повторять: я остался не ради денег. Ложь во благо или несложившийся, несформулированный, правдивый ответ? Факт протеста, которому я еще не нашел объяснения?

А если на ситуацию посмотреть иначе? Я остаюсь во имя того, чтобы заставить стариков по справедливости расплатиться с новичками. Мой порыв благороден и оправдан. Жаль только, что и те и другие живут в неведении и истолковывают мой поступок с неизменных позиций себялюбия. Защищая новичков, я защищаю и себя тоже. Подобное признание необходимо, ибо бескорыстие всегда сомнительно. В него попросту никто не верит. Однако новички уезжают, а я остаюсь. Вывод лежит на поверхности: я остаюсь с теми, чьи интересы мне ближе. Еще есть интересы хозяйства. Я напрасно ничего не говорю об интересах хозяйства. Даже адресуясь к самому себе, приятно прослыть государственным человеком. Я единственный, кто хоть что-то понимает в грунтах. Если я уеду, никто не докажет, что всему построенному не уготована судьба рухнувшей стены. Кажется, я нащупал точку опоры. Поставлен под вопрос заработок всей бригады. Невозможно говорить о размерах слагаемого, если под вопрос поставлено существование суммы. С собой все ясно. Себя я обманул. Я остаюсь не ради денег.

Вымысел, которым я снабдил свое письмо, утешал слабо. В этой каждодневной гонке, когда на письма оставались лишь редкие ночные часы и разум, мой был изнурен, я не мог поручиться за безупречность своих фантазий. Я сожалел, что не имел черновиков своих писем, по которым мог бы доказательно убедиться в логичности и последовательности своих рассуждений.

Когда я спохватился, в Москву уже было отправлено четыре письма. И мне оставалось лишь надеяться, что детали, описанные мною, не настолько значительны, чтобы Вера сосредоточилась на них и стала скрупулезно сравнивать, задаваясь вопросом: все ли написанное в моих письмах правда или она имеет дело с удачно построенным под правду вымыслом? Мое последнее письмо, объясняющее обстоятельства, которые не позволили мне в первых числах сентября оказаться в Москве, не могло быть просто очередным письмом, настойчиво поддерживающим тон предыдущих писем.

Я осознавал, что не повторение заверений в любви способно убедить ее в чем-либо, а нечто большее. Объем, масштаб откровения, которое и придаст серьезность всем иным словам, назначенным быть прочитанными. Именно в этом письме я изложил истинные мотивы моего отъезда. Я рассчитывал на понимание. Однако полной уверенности, что я буду понят, у меня все-таки не было.

Я писал, что два месяца — достаточный срок, чтобы понять многое и передумать о многом. Любил ли я ее? Мне всегда казалось — любил. Во всяком случае, я убеждал себя в этой мысли. И всякий штрих, всякая мелочь истолковывались мною как подтверждение моих чувств. Если все так на самом деле, тогда откуда это беспокойство? Откуда это: неверие в собственные слова? Уж я-то знаю, что в них правда, а что ложь. И какие такие слова смогут убедить ее взамен тех, что писал и произносил я? Скучаю, мол; не нахожу себе места, вижу ее во сне; мысленно не расстаюсь с ней; что всеми замечена моя рассеянность и что студенты подсмеиваются надо мной, а студентки гадают, кто из них причина моей рассеянности. Возможно, эти слова были не так плохи, но они уже не исчерпывали наших отношений. У этих слов не было будущего. Без них не могло быть настоящего, но для будущего они были нежизненны. Я не рискнул бы сказать, что наши отношения зашли в тупик. Я просто был уверен, что они предназначены для большего, чем постельный шепот и ответы на телефонный вопрос: «Ты не хочешь меня увидеть?» А дальше все как по-накатанному. Уже и не томишься, и не мечешься по комнате, куда поставить цветы, куда вазу с фруктами, на какую громкость включить магнитофон? И диски не раскладываешь веером на журнальном столике. Валяешься на диване, уткнувшись в книгу. На звонок не обращаешь внимания: у нее есть ключ. Не колдуешь над кофеваркой: она знает, что где лежит. Не стараешься удивить кулинарным изыском: со вчерашнего дня остался гуляш, можно разогреть. Смотришь вопросительно, заранее угадываешь распорядок вечера:

— Постель стелить сейчас или сначала поужинаем?

К чему лукавить — все было. Так или иначе, с улыбкой или без нее, с ласковым шепотом или раздражаясь по пустякам. Но было же. Было!!!

И вдруг я понял — запаса прочности нет. Кому-то я уже говорил эти слова про запас прочности. Или мне их кто-то говорил. И тогда родилась фраза: «Давай поженимся».

Что еще? А, да — неприятности на работе. Я не стал уточнять, какие именно неприятности. О моих неприятностях в двух словах не расскажешь — нужно еще одно письмо. Важен сюжет — неприятности на работе.

Давай поженимся. Мне нужен тыл. Если хочешь, и от неприятностей тоже. Я чувствовал, как меня сталкивают в пропасть. Друзей не должно быть много, но они должны быть. Нужна среда обитания. Как бы ей растолковать попроще. Абажур, цветной телевизор, преферанс на кухне, чешское пиво из холодильника — кайф, конечно, но еще не дом. Дом, когда сначала мы и атмосфера как часть нас. Я не растерял друзей. Напрасно она меня обвиняет. Я просто не тороплюсь знакомых мне людей называть друзьями. Если друзей можно растерять, значит, их просто не было. Растерять можно деньги, вещи, но не друзей. Друзья — это то, что всегда при нас, ибо они часть нас. И слова: я потерял друга — читаются однозначно: я его похоронил.

Я знаю, ты дашь мне дом, который сможет обогреть моих немногочисленных друзей. И потому тоже я говорю тебе: давай поженимся. Эти два месяца — не испытательный срок, который я себе назначил. Два месяца для проверки багажа. Мало знать адрес, по которому едешь, важно задать себе вопрос: с чем едешь? Или — еще корыстнее. Есть ли у тебя с чем ехать? А может, ты едешь так, на авось, зная наверняка, что будешь иметь, но не зная точно, чем будешь платить, да и можешь ли, готов ли платить? Дом — всегда сумма, всегда равновесие. Если неизмеримо возрастает или убывает одно из слагаемых, дом опрокидывается, перекашивается. Уже нет тайны, есть частичный вопрос: когда дом рухнет? Ты слышишь меня, я повторяю: я верю, ты дашь мне дом, который сможет обогреть моих немногочисленных друзей.

Ответ пришел телеграммой, я внимательно ее перечитал, было похоже, что я ищу намека на письмо, которое объяснит текст телеграммы.

«Вас поняла. Два месяца достаточный срок. И время и расстояние — все во благо. Вес, что ни делается, к лучшему. Мы оба свободны».

Я бросился в областной центр. Ребров подтвердит, я сослался на Реброва.

— Нам без тебя конец, — сказал Ирчанов. — Нужен расчет об удерживающей способности грунта, расчет убедит. Этот расчет можешь сделать только ты.

Я сказал ей по телефону: «Им без меня конец». Потом я передал трубку Реброву, и он подтвердил: «Нам без него конец». Ее не убедили мои доводы, она поверила Реброву. После разговора Ребров усмехнулся:

— Первый раз сказал бабе правду. В конце концов, деньги, и деньги немалые, — это тоже ответ на вопрос, что мы можем и как мы смотримся на фоне масштаба цен. — Он грубо толкнул меня в плечо и захохотал раскатисто, довольный собственной шуткой. — Ты привези ей песца, — гремел Ребров. — Бабы обожают роскошный мех. И все забудется разом.

Я видел, как приоткрываются двери переговорных кабин, бас у Реброва громкий, густой. И он наверняка мешает, но любопытство берет верх: а вдруг запоет, тоже ведь интересно.

* * *

И к двадцатому мы не уложились тоже. Заканчивали уже по снегу.

Не умолял. Не убеждал. Сказал просто: «Задерживаюсь. Перенеси регистрацию еще дней на семь». — «Хорошо, — сказала она. — Реброву можешь трубки не передавать. У тебя неприятности в институте». — «Это мои неприятности, — сказал я. — Пока они еще не стали нашими. Свой багаж я разберу сам».

Я возвращался самолетом. Вместо положенных трех часов летел двое суток. Сначала не принимали, затем не выпускали. Тут снег с ветром, там снег с дождем. Потом и принимали и выпускали, но над Уралом прорвался антициклон, и нас посадили в Свердловске. Я уже не нервничал. Почувствовал бесполезность переживаний. Или, еще хуже, перегорел. Я так и не решил, что в этой формуле: «Давай поженимся» — будет моим. Теперь уже три месяца были позади. Чуть больше: три месяца и три дня. Канитель с расчетом еще не кончилась. Но даже то, что я вез с собой, мне казалось неправдоподобным. Я никогда не держал в руках столько денег сразу. И то, что сейчас я был их обладателем, мне представлялось невероятным и крайне значительным. Что-то во мне изменилось. Еще в дороге я купил приличную летную куртку на меху. И сейчас, прохаживаясь перед зеркальной стеной «Аэрофлота», отрабатывал походку, соответствующую той значительности, которую я теперь в себе нес. Вещи я сдал в багаж, летел налегке. И только песец как овеществленный пропуск в ту, другую жизнь покоился у меня на коленях. Песец имел свой индекс — мой свадебный подарок.

Я разглядываю в иллюминатор лоскутную твердь земли. Уже глубокая осень. И там внизу — цвета осени, притомленные временем, убывающие в яркости и многообразии. Желтизна клочьями. И то не желтизна, а ржавый отсвет желтизны, когда-то бывшей на том или ином месте. И вспыхнувшего оранжевой краснотой клена тоже не угадаешь с этой высоты. Блеклый, землисто-серый, грязно-зеленый ровный ландшафт. Непомерные раскрои выцветшей стерни вперемежку с ровными, будто расчерченными по линейке, квадратами вспаханных полей и изумрудная дымка над ними. Это уж точно — озимь где-то проклюнулась только-только, а в иных местах уже в рост пошла — снега ждет.

О чем я думаю в эти минуты? Я уже перевел часы на московское время и, как только сел в самолет, взволнованно предупредил себя: «Осталось четыре часа до нашей встречи». Спустя час, он показался мне нескончаемым, я сделал для себя еще одно открытие: ни о чем ином я думать не могу. Я представил нашу первую встречу с Верой. Я как бы пережил ее заново, я вспомнил все мелочи. Даже объявление на палатке, где положено было продаваться газированной воде. «Ушла по необходимости. Буду торговать на час дольше». Потом я вспомнил вторую нашу встречу. И опять я удивился, как придирчиво память восстанавливает детали. Потом я представил, как стану высматривать ее в аэропорту и как она меня будет высматривать среди тех, кто спускается по трапу. Потом я спохватился. Это ведь Москва. Самолет могут загнать куда-нибудь на дальнюю стоянку к черту на кулички. И она будет ждать в здании аэровокзала, смотреть сквозь стеклянную стену на приземляющиеся самолеты и загадывать, какой из них мой. А когда встретит меня, будет рассказывать, как садился именно наш самолет, как дернулся у хвостового оперения парашют. И как она сказала себе — этот! Я закрывал глаза, и мне представлялось, как кончики моих пальцев касаются ее руки и как мгновенная дрожь бежит по ее телу от этого прикосновения. И губы мои так точно угадывали плавный овал ее лица, линию шеи. Я чувствовал запах ее кожи и запах ее волос, такой дурманящий, такой осязаемый, что испарина выступала у меня на висках. Я открываю глаза, испуганно смотрю на часы. Бог мой, как мы долго летим! Еще полтора часа, нескончаемых полтора часа. Уже ни от кого и ничего не скроешь — я женюсь. Друзья наверняка предупреждены. Я ей написал однажды, кого хотел бы видеть на свадьбе. Представляю, как они хором скажут: наконец-то… А кое-кто дождется уединения и потребует отчета: почему-де да как можно такое позволять себе.

«Тебя не поймешь, — скажут друзья. — У тебя мания все усложнять, доводить до абсурда. Сам посуди: решил» подать заявление — святой день, ты ухитрился опоздать. Кто тебе мешал встать и сказать: «Меня ждут. Я женюсь». Спустя три месяца ты повторяешь свой фокус. Теперь ты не являешься на собственную свадьбу. Переносишь ее один раз, второй, третий. Окстись! В своем ли ты уме? Или ты из тех, кто осознанию создает трудности, чтобы затем их преодолевать? На кого ты навьючиваешь груз собственных оправданий? Кого ты обманываешь?»

«Ах, твоя жизнь — твое личное деле. Кто возражает? Только не требуй тогда сострадания. Неси свой крест сам. И не старайся нас обратить в свою веру».

«Мои друзья, мои милые друзья, я виноват перед вами».

Не не все сразу. Сначала о вере. Если я и способен что-то выкрикнуть не задумываясь, так это одно:

«Не верю, потому и страдаю нескончаемо. Сказал, вот, выплеснулся: «Давай поженимся». А спустя час уже думаю: почему сказал? Какая-такая вынужденность стоит за сказанным? И что удивительно: высмотрел, высчитал эту вынужденность. Не свались на меня всех бед разом, уж и не знаю, раздались бы эти слева? Надо подумать. Очень надо подумать. А раз есть в чем-то вынужденность, ты уже раб своих сомнений. И испытания, через врата которых ты гонишь собственную душу, как самоочищение, как желание сбросить с себя шкуру вынужденности.

Не приехал вовремя. Всех бед — отмахнуться от Ирчанова. «Не могу, свадьба». У кого язык повернется возразить? Это уж точно — из всех языков мой главный. Мой! Надлежало состояться не для поступка. Если бы только поступок. Для жизни. Вот в чем вопрос. А мысли гложут, выворачивают душу. Если сам догадался про вынужденность, так ведь не за семью же печатями твоя жизнь. А что, как она догадалась тоже? Потому и останавливаешь себя — погоди, не торопись, еще одно испытание, последнее, может быть, и тогда уж…

А груз придуманных испытаний нести тяжко. Это ведь жестоко — ради себя чужую душу истязать. Вот и мечешься, оправдания выискиваешь, И рад ужасно, когда оправдание такое под руку попалось — за людей страдаю. Разве не благородно за людей страдать, а?! И зря вы, друзья мои, меня клеймите. Никакой тут мании усложнять и в помине нет. Несложно уехать или приехать, плюнуть на все, и айда… Невелика серьезность — плюнуть. А как быть с тремя месяцами, с теми, что отсутствовал? Ради чего-то же они прожиты? И даны они мне не дополнительно к моей жизни, а все три из нее, за вычетом. Разумом живу. Что ж тут плохого? Разумом.

И не надо, прошу вас, не надо ничего и ничему противопоставлять. Не надо выделять главное и менее главное: первоочередное и следующее за ним. Не надо считать себя провидцем, знающим, как жить. Вы можете поделиться опытом только своей жизни и больше ничьей. На остальное у вас попросту нет права. А что такое одна жизнь среди шести миллиардов жизней? Вот видите, как мало вы знаете? Как скуден запас вашей мудрости? Потому и боитесь обременить себя. И совет ваш пуст, как ненадетый валенок. «Не усложняйте жизнь, живите проще». Такое только от бездумности утверждать можно. Просто помнить добро — так ведь забывают. Проще не красть, отчего же крадут? Зачем выдумывать, требовать, возмущаться — работай хорошо, честно, и будет с тебя. Почему же столь многие работают плохо? Проще любить и сохранять верность. Отчего же лгут и изменяют? По каким нормам вершится сие, вопреки законам, правилам, которые мы придумали и по которым разложили жизнь, полагая точно, что упорядочили и осчастливили ее. А может быть, увлеклись, перестарались, переусердствовали, перебунтовались и не заметили, как все вопреки стало вершить проще, нежели согласуясь с правилом. И этакая фантазия в голову пришла. Однажды проснулся, а жизнь наизнанку вывернута. Стал возмущаться, а тебе по усам. Теперь так положено. А почему нет? Наизнанку — тоже жизнь. Хватит, угомонимся для общей пользы.

Убеждает лишь пережитое, вы слышите, пережитое. Только ответственность рождает умение защищать сотворенное, потому что она, ответственность, и есть во плоти своей боль и сострадание. Понять истинное, принять его возможно, лишь испив горькую чашу ложного. Такова жизнь. Все от противного. Все от противного. И не пытайтесь доказывать и утверждать обратное. Высшая логика жизни в ее нелогичности! Потому и неповторима наша жизнь. Как же хочется завопить в голос: «Я понял, я все понял!!! Теперь я стану мудрым и хорошим!»

Вот какую исповедальную речь я приготовил для своих друзей, разглядывая землю обетованную в сплюснуто-круглый самолетный иллюминатор.

ГЛАВА XVI

В Москве меня никто не встретил. Я долго выглядывал Веру, успел получить вещи, стащить их в одно место. Я понимал, что волнуюсь, и боялся, что волнение мешает мне быть внимательным. А Вера на самом деле здесь, я ее просто проглядел. Однако очень скоро я осознал свое заблуждение, хотя по-прежнему думал о Вере, мысленно представлял, чем она занимается сейчас, и продолжал оглядываться, надеясь, на какую-то невероятную случайность. Напрасно. Сказалась разница во времени. Те полтора суток, которые отделяли меня от свадьбы, сократились еще на целый час.

Домой я не поехал, а попросил водителя подождать у подъезда Вериного дома.

— Теперь уже ничего нельзя изменить, — говорил я себе, — и откладывать знакомство с родителями куда-то на потом вряд ли возможно. Самолет летел двое суток. Она же не может разорваться, свадьбу надо готовить. После всего случившегося я не вправе осуждать ее. Сейчас вот войду, и первое, что скажу: «Во всем виноват я». А потом… Иметь в запасе всего одну фразу — это несерьезно.

Захлопнулась дверь лифта. Оказавшись на лестничной площадке, я прислушался. Номера квартир были неразличимы. Коридор освещался лишь половиной ламп. Мне захотелось по голосам, доносящимся из-за разных дверей, угадать, за какой именно ее квартира. Я так и шел, останавливаясь перед каждой дверью, удерживая себя от соблазна взглянуть на номер квартиры, прислушивался, оглядывал дверь, замок, ощупывал разномастные никелированные ручки, трогал ногой запыленные резиновые коврики у порога. Каждая из дверей могла и должна была сохранить ее приметы. Но я не узнавал их, не чувствовал. А может быть, мешал полумрак. Сюда я никогда раньше не поднимался, мы прощались метров за пятьдесят от дома. И сейчас здесь, в темноте, я мысленно пытался угадать, окна какой из квартир выходят на тот, наш с ней, переулок. Я угадал, почти угадал. Мне понимающе улыбнулись и указали на соседнюю квартиру. Человек, открывший дверь, пристально и недоуменно разглядывал меня. Он был одет в офицерские брюки, порядком сносившиеся, грубой вязки свитер. Видимо, он что-то мастерил до этого. Я заметил, что в руках у него паяльник, и он так и стоит передо мной, машинально обдувая похожую на фольгу пластинку олова.

— Вам, собственно, кого? — спросил мужчина и поверх массивных очков посмотрел на меня. У него был покатый лоб с далеко отступившими волосами. Он был похож на человека, приготовившегося бодаться.

— Если не ошибаюсь, Федор Евгеньевич?

— Он. А вы, собственно, кто?

— Я? — Вопрос показался мне смешным, и я засмеялся, но как-то неуверенно, нервно. — Я Строков, Игорь Витальевич Строков.

— Очень приятно, Игорь Витальевич. Мы вас слушаем.

Выражение «мы» мне тоже показалось смешным. Он стоял передо мной один, но почему-то сказал «мы».

— Собственно, я к Вере.

Федор Евгеньевич поправил очки и посмотрел на меня сквозь стекла очков.

— Вы хотите сказать, что вас интересует наша дочь, Вера Федоровна?

— Именно так. Интересует.

— А вы кто такой?

— Я же вам сказал — Строков.

Отец Веры кивнул головой.

— Игорь Витальевич, вы меня не поняли. Почему вас интересует наша дочь?

— Я ее давнишний знакомый.

— Знакомый?! Хм. Давнишний… — Когда он повторял слова, слегка таращил глаза.

— Мария! — крикнул Федор Евгеньевич, не поворачиваясь. Из кухни выглянула жена. — Вот, давнишний знакомый Веры. Ты его знаешь? — Женщина меня видела первый раз, пожала плечами:

— А черт их разберет, этих молодых мужиков. Я их и вижу-то со спины. Тот тоже вроде высокий. Не знаю.

— А это что у вас? — Федор Евгеньевич ткнул пальцем в сверток.

— Это? Ну, как бы вам сказать, это свадебный подарок.

Отец Веры снова посмотрел на меня поверх очков, проверяя серьезность моих слов.

— Кому?

— Вере Федоровне.

— От кого?

— От меня.

— Очень хорошо. Оставьте.

— То есть как оставить?

— Очень просто. Положите здесь. Я передам.

— Никак это невозможно. — Я потупился, чувствуя неловкость за некстати покрасневшие щеки. Меня смутил этот нагловатый допрос. — Это мой подарок, и передать его я должен сам.

— А что там?

— Где?

— Ну, в подарке, — Федор Евгеньевич постучал паяльником по шпагату.

— В свертке, вы хотите сказать? Там песец. Голубой песец.

— Ой… — Федор Евгеньевич сделал шаг назад. — По нынешним временам — большая ценность. Вы зря ее так носите. Сядете в такси и оставите.

Я не очень понимал, что со мной происходит. Какой-то нереальный, похожий на сновидение разговор. И этот взгляд нагловато-выпуклых глаз, и эти руки, готовые обшарить меня. Было трудно поверить, что передо мной стоит мой тесть. Впрочем, мы квиты. Ему поверить, что с ним разговаривает его зять, будет еще труднее.

— Простите, а где Вера Федоровна?

— Вера? — Его глаза оживились. — Мать, Вера когда уехала?

На кухне невнятно ответили, я не расслышал слов.

— Уехала Вера, — Федор Евгеньевич сочувственно причмокнул губами. — Горящая путевка подвернулась. Домбай. Редкое место. Я там отдыхал.

— Позвольте, как же так! Ведь она собиралась… — Впрочем, я вовремя спохватился. В его глазах появился возбужденный блеск. Мне показалось, что он даже затаил дыхание. За весь разговор он ни разу не спросил о замужестве дочери. Фраза недоконченно повисла в воздухе.

— О чем вы?

— Да нет, так, к слову. Она собиралась провести отпуск в другом месте.

— Возможно.

— В таком случае, разрешите откланяться.

— Ну, право, так вот и уйдете. Нехорошо, — он засуетился, и мне была неприятна его суетливость.

— Нет, нет. Пожалуйста, не беспокойтесь. — Я пятился, чувствуя спиной лестничные сквозняки. Дверь квартиры оставалась открытой, однако тепло, исходящее от нее, не касалось моего лица.

— Все торопимся, торопимся, — бормотал Федор Евгеньевич за моей спиной. — А зачем, куда? Напрасно.

— Да уж ничего не поделаешь, тороплюсь. Меня такси внизу ждет. Я ведь проездом.

— Вот-вот. Напрасно вы этот сверток с собой возите. Кстати, — Федор Евгеньевич тронул меня за плечо. — Я запамятовал. Свадьба-то на какое назначена?

— Свадьба? — я покосился на его мясистый нос. — Свадьба уже была.

— Как была? Когда?

— Обычно. Как и положено быть свадьбе. При большом стечении народа. Шестого сентября.

* * *

Дома я с трудом открыл почтовый ящик. За это время адресованная мне корреспонденция спрессовалась в бумажные блоки. Вестей от Веры не было. Два письма подействовали на меня отрезвляюще. В первом мне предписывалось немедленно явиться в ректорат. Вторым было коротенькое письмецо от Морташова. Морташов сочувствовал моей неудавшейся защите и предлагал мне должность заведующего отделом в своем институте.

Зазвонил телефон. Я машинально снял трубку. На удивление, телефон не отключили.

— Старик, это ты?! Ну слава богу, явился наконец. — Я узнал голос Лямина. Такой же ассистент, как я, он проявлял должностную солидарность. — Ректор в бешенстве. Кафедра в трауре. Ковальчук переживает минуты величия — он предупреждал. Твой стол вынесли в коридор. Я предложил поместить его под стеклянный колпак, все-таки легендарная личность. Юмора не оценили.

О чем он? Какой стол? При чем здесь Ковальчук?

— Слушай, Лямин! Ты не знаешь, как добраться до Домбая?

— Что?! Дед, ты свихнулся. Какой Домбай? Ты отсутствовал целый месяц. Есть приказ о твоем освобождении. Тебя увольняют.

— Значит, не знаешь, жаль. Еще какие новости?

— Ну, ты молодец, новости его интересуют. Мы на тебя всесоюзный розыск объявили, понял?

— Спасибо. Разрешаю отменить. Я разыскался. Выходит, нет новостей?

— Почему же, есть. Аппаратура нашлась.

— Слава советской милиции!

— И знаешь где? В подвале второго корпуса. Оказывается, ее туда сгрузили.

— Кто?

— А черт его знает. Сейчас выясняют.

— Досадно. Придется расстаться с ореолом грабителя. А то, бывало, идешь по институту, все на тебя смотрят и вроде как удивляются — еще на свободе.

Лямин одобрительно смеется. Он хороший мужик, он искренне хочет мне помочь.

— Придумай что-нибудь, Игорек. Тебя не просто так, тебя по статье увольняют. Разжалобь старика. Явись забинтованным или… В общем, думай. До завтра еще есть время. Какой-то оправдательный документ ты привез?

— Нет. Вот если только ногу сломать.

— Да кончай ты придуриваться, надоело. У меня есть знакомый врач, он может помочь.

— Вас понял. Знакомый врач мне даст справку, из которой будет следовать, что гражданин Строков И. В. все эти дни находился в Москве, потому как негласно лечился в венерическом диспансере. Так? Спасибо, Лямин, знакомый врач в нашем крайнем случае, я полагаю, бесполезен.

— Ну, как знаешь.

— Если бы я знал? А то ведь придешь, а там актер Ярчинский. Такой вариант тоже возможен.

— Какой актер? Старик, я уж не знаю, где ты там был, но ты либо перегрелся, либо переморозился… Ладно, до завтра. Ни пуха…

Прерывистый гудок стучится в тишину. Никаких звуков, только этот вот гудок и мое дыхание.

Я стою над ворохом почты, пахнет пылью. В груди звенящая пронзительная пустота. Я свободен. Я невыносимо свободен. А еще — я при солидных деньгах, и в руках у меня голубой песец — ценнейшая по нынешним временам вещь.

Оглавление

ИМЕНИТЕЛЬНЫЙ ПАДЕЖ Роман

  Часть I Я И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

  Часть II ШАГ В СТОРОНУ

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

  Часть III БЕДА ПОПОЛАМ

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

    ГЛАВА VI

    ГЛАВА VII

    ГЛАВА VIII

БЕЗ МУЗЫКИ Повесть

БАНАЛЬНЫЙ СЮЖЕТ Повесть

  ГЛАВА I

  ГЛАВА II

  ГЛАВА III

  ГЛАВА IV

  ГЛАВА V

  ГЛАВА VI

  ГЛАВА VII

  ГЛАВА VIII

  ГЛАВА IX

  ГЛАВА X

  ГЛАВА XI

  ГЛАВА XII

  ГЛАВА XIII

  ГЛАВА XIV

  ГЛАВА XV

  ГЛАВА XVI Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg