«Рукопись, найденная под кроватью»

Алексей Толстой

Рукопись, найденная под кроватью

Вранье и сплетни. Я счастлив... Вот настал тихий час: сижу дома, под чудеснейшей лампой, - ты знаешь эти шелковые, как юбочка балерины, уютные абажуры? Угля - много, целый ящик. За спиной горит камин. Есть и табак, превосходнейшие египетские папиросы. Плевать, что ветер рвет железные жалюзи на двери. На мне - легче пуха, теплее шубы - халат из пиринейской шерсти. Соскучусь, подойду к стеклянной двери, - Париж, Париж!

Стар, ужасно стар Париж. Особенно люблю его в сырые деньки. Бесчисленны очертания полукруглых графитовых крыш, оттуда в туманное небо смотрят мансардные окна. А выше - трубы, трубы, трубы, дымки. Туман прозрачен, весь город раскинут чашей, будто выстроен из голубых теней. Во мгле висит солнце. Воздух влажен и нежен: сладкий, пахнущий ванилью, деревянными мостовыми, дымком жаровен и каминных труб, бензином и духами - особенный воздух древней цивилизации. Этого, братец мой, никогда не забыть, - хоть раз вдохнешь - во сне припомнится.

Пишу тебе и наслаждаюсь. Беру папиросу, закуриваю, откидываюсь в кресле. Как славно ветер рвет жалюзи, пощелкивают в камине угли. До сладострастия приятно, - вот так, в тишине, - вызвать из памяти залежи прошлого.

Не вообрази себе, что я собрался каяться. Ненавижу, о, ненавижу рассейское, исступленное сладострастие: бить себя в расхлыстанную грудь, выворачивать срам, вопить кликушечьим голосом... "Гляди, православные, вот весь Я - сырой, срамной. Плюй мне в харю, бей по глазам, по сраму!.." О, харя губастая, хитрые, исступленные глазки... Всего ей мало, - чавкает в грязи, в кровище, не сыта, и - вот последняя сладость: повалиться в пыль, расхлыстаться на перекрестке, завопить: "Каюсь!.." Тьфу!