«Час разлуки»

Виктору Лихоносову

А зачем выдумывать? Зачем героини и герои? Зачем роман, повесть, с завязкой и развязкой? Вечная боязнь показаться недостаточно книжным, недостаточно похожим на тех, что прославлены! И вечная мука — вечно молчать, не говорить как раз о том, что есть истинно твое и единственно настоящее, требующее наиболее законно выражения, то есть следа, воплощения и сохранения хотя бы в слове!

Ночами он мечтал о дожде.

Просыпался через каждые два часа и слушал плотный шелест листьев, бегущих по ветру: не вода ли полилась? Или вздрагивал от редких шагов одинокого пешехода, надеясь, что это стучат капли на балконе. Но когда поднимал голову и глядел из глубины комнаты в окно, то видел сухую лунную дорожку на крыше. И тогда начинало давить под левой лопаткой и мучила мысль, что жизнь прожита и что уже ничего не поправишь.

Чтобы прогнать сухость во рту, он шел на кухню, искал в холодильнике молоко, которым всегда забывал запастись, и пил водопроводную воду, хотя в июле, сколько ни гони из крана, она все равно была теплой.

Уже давно, давно ночь перестала придавать его квартире черты странные или жуткие. Все оставалось таким же обыденным, как и днем. Бывало, он боялся ночи, порою запугивал себя до того, что не мог поглядеть в темный угол и, отвернувшись, искал скорей выключатель. А теперь равнодушно шарил в потемках, входил в другую комнату, садился в глубокое мягкое кресло и бессмысленно смотрел на рабочий квартал, где скоро уже, через час-два, должны были загореться первые окна.

Глаза окончательно привыкали к мраку; он видел стулья, квадрат телевизора и очертания бронзового полководца; все смиренно стояло на своих местах. Он выдвигал ящичек в неполированной, под старину, стенке, ощупью находил металлическую полоску седуксена, выдавливал таблетку и, не запивая, проглатывал. И снова сидел в кресле, успокаивал себя, говоря, что не надо забивать голову ерундой, что многое еще успеется и не так уж все мрачно.

Иногда — и это было почти счастье — на оконном стекле появлялись струйки, словно слезы, и он тут же шел спать, зная, что теперь, даже без седуксена, сон придет.