«Неделя ущербной луны»

Неделя ущербной луны (fb2) - Неделя ущербной луны 3409K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Юрий Васильевич Антропов

Неделя ущербной луны

ПОВЕСТИ

НЕДЕЛЯ УЩЕРБНОЙ ЛУНЫ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Место под треногой на этот раз выпало чистое — прямо хоть пляши. Уже притерпевшийся к неудобствам своей нынешней работы, Илья не мог надивиться: ни кочки тебе, ни пня! И ни грамма воды под ногами к тому же. Сушь, вот просто сухо под треногой — и все тут.

Не работа, а одно удовольствие, — можно бегать вокруг штанги с закрытыми глазами. Ближе к полудню, когда припекло не на шутку, Илья решился даже разуться, раскинул на рогульке, над остывшей золой от костра, залубеневшие портянки, сунул в тень от палатки сапоги — не какая-нибудь там кирза, как у Фролки, к примеру, хотя он и мастер, а настоящая кожа, память об армии; пальцы с непривычки свело на майской земле, но потом разбегался, обвыкся — подошвам стало жарко.

Да и откуда бы тут взялась мокрядь, — закраина болотины осталась ниже по склону метрах в двадцати, Фролка вынес треногу сюда не долго думавши — какая, говорит, разница, что там песок да морена под нами, что здесь. Так-то оно, может, так, — да то чудно, что главный геолог экспедиции, эта молодая, но дотошная, видать, женщина, тому же Фролке наказывала в прошлый свой приезд закладывать скважины именно на перегибе, на самом террасном шве, как она выразилась.

А Фролка будто запамятовал — выпер треногу где посуше, и вся недолга. Хотел Илья напомнить как бы между прочим про указание строгой геологини, да случая удобного не представилось: сказать-то надо было с глазу на глаз, не при Катьке, по пятам ходившей за своим мужиком. Нечего и думать, что Фролка внял бы такому напоминанию, высказанному к тому же при жениных ушах, — для него это значило бы изменить свою тактику и по отношению к самой Катерине. «Курица не птица, баба не человек» — вот Фролкина мудрость, а тут — на глазах подчиниться приказу чужой бабы, хотя она и начальник.

Пощадил Илья мастера, не стал ничего говорить, будто так и надо. Молчком разгрузили машину, спешно поставили треногу и, едва перекурив, тут же забурились — на одном дыхании вогнали целую штангу, на всю мощность покровного суглинка. В работе Фролка злой и брыкучий, как жеребец необъезженный, лишнего ему ничего сказать нельзя. Да ведь и то правда: когда нынешней ранней весной мастер с начальником партии брали его, только что отслужившего солдата, уговор между ними был простой: делать любую работу, какую ни заставят. Фролка тогда посмеялся еще: «Зачисляю тебя, сержант Данилов, в бригаду на должность. Бери больше — кидай дальше, понял?» Разозлиться и плюнуть на них с таким уговором было вроде не с чего, — он же понимал, что взять его в партию могут только рабочим. Конечно, какую уж работу ни дадут. А Фролка насчет должности-то просто пошутил, у него все шутки такие — перченые, как и сам характер.

2

В полдень, когда солнце уперлось в самую макушку, Илья сквозь мокрые, в горячем соленом поту ресницы увидел краем глаза, что Семен паньшинский, новичок на один сезон, уже выдохся. Нехитра вроде бы работка: вкручивай в землю штопором стальную штангу, разрывай вековой ее целик остро заточенным наконечником — полой трубой-желонкой с клапаном, достающей наружу глубинную породу. А для удобства бурового дела — еще дедами придуманные приспособления. Дивился Илья нестареющей придумке человека! Просто все, куда как просто. Вертикальная штанга, чтобы не вихлялся верхний ее конец, крутится в сальнике, висящем на стыке трех бревен, раздвинутых комлями в треугольник, — тоже великое изобретение, которое, вычитал в книжке Илья, еще египтянам, как основа рычага, помогало поднимать громадные блоки пирамид. Перехватил штангу зажимками, надел на концы этих тисочков, с четырьмя ручками врастопырку, метровые обрезки трубок — для рычага опять же, — и дави на них, крути каруселью штопор! Куда как просто, была бы сила.

У Семена, которому дашь все пятьдесят, ее оставалось, как видно, совсем не для бурения. Будто уперся грудью, давит на свой патрубок, а сам повис на нем, словно пустой куль. Ноги заплетаются, как у пьяного, — в коленках не разгибаются, попробуй-ка упрись на таких рогульках.

Илья виду не подал, смолчал, но вынужден был поднажать — как бы надбавить газу, используя какие-то внутренние свои силы, о которых раньше он и сам, похоже, ничего не знал. И без того коренастый, с коротко посаженной головой и длинными ручищами, которые Илья вечно держал так, будто под мышками у него было что-то зажато, парень теперь словно заживо врастал в землю от непомерного напряжения, ломавшего его в пояснице. Желонка шла с натужливым, саднящим душу скрипом, отдаваясь в голове, прижатой к патрубку, истошным хрястом дробящейся где-то в глубине гальки.

— Дави, дави! — сипло выдохнул Фролка, ощутимо надбавляя и от себя тоже. Но Семена уже начало заносить то в одну, то в другую сторону, и маленький сухожилистый Фролка после сильного толчка в патрубок — руками, грудью! — вдруг резко прогнувшись вперед, как под турником, носком сапога поддел паньшинца пониже колена. Тот с маху выстелился пластом. Терявший над собой власть мастер крикнул: — Вставай, ты! Лезь на зажимки!

Семен вскочил и, пришибленный стыдом и болью, загнанно вертел головой в такт карусельного движения бурового снаряда, на осевых ручках которого будто прикипели и не могут теперь остановиться Илья и Фролка.

— Лезь, тебе говорят!

— Дак на ходу, что ли!

— А то еще как! Может, остановку для тебя сделать?! — откуда-то из-под распластанных словно в полете рук строжился мастер.

Семен засеменил рядом, по внешнему, большому кругу, пугливо норовя угодить в промежуток между двумя выпиравшими в стороны патрубками, Ильюхиным и своим, сиротливо пустым и казавшимся теперь особенно опасным, неуправляемым. Раза два его цапнуло по плечу, отбрасывая прочь, но лютый голос мастера подхлестывал Семена пуще плетки; он бежал все резвее и, как бы наперекор тихому своему нраву, исподволь накалялся тоже. Откуда и силы взялись! Занозисто ругнув вырывавшийся из рук патрубок, Семен с прыжка навалился на него животом и, цепляясь за вертикальную штангу бурового снаряда, раскорякой взгромоздился вверх, как на ходулях. Уперся подошвами о патрубки — ой, не соскользнуть бы! А то поминай как звали. Обвыкся в таком положении малость — под смех Катерины, наблюдавшей эту картину от костра, где чистила жинка мастера картошку на обед, — и, не отпуская спасительную штангу, нащупал, подхватил, держась теперь за них, пеньковые веревки в ушках стальной многопудовой «бабы», продетой по оси на штангу.

— Колошмать же, кикимора чертова!

И Семен, собирая силы, рывком поднял «бабу» чуть повыше живота, насколько духу хватило, она на мгновение замерла, тяжело повисла и, сама уже по себе, не успев разогнаться, как бы с ленцой лязгнулась на зажимки. Новый в бригаде человек, Семен все же знал, как надо делать: положено было поднятую вверх «бабу» тут же, добавляя ей свою силу, обрушивать вниз с удвоенной тяжестью; и эту половинчатую работу Фролка почувствовал тотчас, хотя и ни разу не поднял головы, — по звуку металла понял, по дрожанию патрубка в своих руках. Дорого бы дал он сейчас, чтобы спихнуть с зажимок этого непутевого человечка. И уж сам-то, живой или мертвый, доколотил бы эту чертову морену как миленькую, не много ему и надо, до двадцатиметровой отметки, а там — баста! Есть коренные породы, нету — никто не заставит его бурить глубже. До нормы добил бы, норма — это закон. Но кто тогда будет крутить штангу? Один Илья, хотя и здоровый бык, не шибко бегом-то разбежится. А то и вообще не возьмет. Ничего удивительного.

На чем свет стоит матюгая Семена, мастер позвал жену:

— Слышь, Катька, давай полезай к этому охламону, а то мы тут прочикаемся до вечера. Стенки-то вверху завалит без обсадки, ты че думаешь или нет?!

Катерина перестала смеяться над Семеном, готовно бросила нож и картофелину, подбежала к станку. На нее и кричать не надо было, она и без того знала: в эти минуты ее Фрол живет только одной скважиной; как помешанный, он не выпустит из рук патрубка, пока меловая отметина на штанге не скроется под землей. Не бросит, не остановит эту проклятую карусель, даже если у него на глазах произошло бы что-то страшное с самой Катериной.

3

Желонка с глубины в двадцать метров достала все ту же морену. Коренных не было, даже никакого намека. Уже отошедший и довольно посмеивающийся, что «до мелка» добурились удачно, Фролка шлепал назойливое комарье и раскладывал образцы породы в ячейки ящика. Приятная была обязанность мастера, вроде как его привилегия, и Илья обычно не проявлял к этому праздному занятию никакого интереса. Дел у него в эти минуты и без того хватало — разложить по местам штанги, зажимки, переходники, чтобы в работе все было под рукой. Он и сейчас не обратил бы внимания на эту ворожбу Фролки с образцами, да понадобился топор — из березовой чурки вырубить пробку для ствола скважины. На месте, под тентом, где хранился от дождя сушняк, топора не оказалось, кинулся искать — туда, сюда, нету! А что тонкая, им же самим отточенная рашпилем сталь топора прозрачно, вроде как жалобно звенит в Фролкиных руках, чего-то ради вздумавшего разбивать здоровенную гальку из ручья, да еще и обухом, — это до Ильи дошло не сразу.

— Ты бы, Фрол Евстигнеич, лучше кэ-к-кувалдой, — сказал он, подходя к мастеру и дивясь про себя такой несуразности его занятия. — А для чего нам гэ-г-га-а… это… галька битая? — Илья заикался сильнее, когда что-то ему не нравилось.

— А на спрос! Кто спросит — тому в нос! — дернулся Фролка.

Поговори вот с таким… Илья поневоле тут забыл про березовую пробку, пошел к костру — обуваться, но Фролку из виду уже не выпускал. Крупные куски разбитой гальки мастер старательно пачкал красноватой моренной глиной и складывал в ящички вместе с настоящими образцами морены, в которой гальки, по правде-то говоря, было не так уж много. «Ерунда какая-то», — удивился Илья. Про такую геологию, чтобы в глубинную морену добавлять камни из речки, он и слыхом не слыхивал. Хотя и пустяковый у него стаж работы в партии, всего-то неполная весна, не то что у мастера, но все-таки кислое от пресного и дитя малое отличит. К тому же заметно тряслись у Фролки руки, дело для него, видать, непривычное, — вот и схватил топор вместо кувалды. Что под руку попало.

— Вообще-то морена к-к-какой категории, Фрол Евстигнеич, а Фрол Евстигнеич? — мягко поинтересовался Илья, опять подвигаясь к мастеру. Но тот уже кончил мудровать с галькой. Будто не слыша обращенного к нему вопроса, мелкую колотую крошку старательно собрал щепотью и вышвырнул подальше в кусты.

— Вот Лопатник явится с машиной, — отряхивая ладони, устало, мечтательно потянулся он, вспоминая отрядного шофера, — так сразу и завихримся в Паньшино. Седни ж суббота. А по субботам сразу три праздника бывает. Знаешь каких? Пол моют, хлеб пекут и еще это… — он отыскал глазами свою Катерину, суетившуюся у костра над полуведерными котелками, и двусмысленно подмигнул Илье. — Жалко, веников свежих нету. Береза же еще не распустилась. Семка хвалился, что баня у него по-черному, с каменкой. А ты, Илюха, давай пузырек сообрази — с тебя причитается. Аванс баба Женя тебе выдал? Выдал. А ты жмешься чего-то, непонятно чего… — Фролка весело скалился, не глядя на Илью и думая о чем-то дальнем уже, не о предстоящей бане и выпивке.

— За мной не з-за-заржавеет, пару б-бутылок водки я возьму, дело не в этом…

— А в чем еще? — лениво покосился мастер. Илья глядел в сторону ящиков с образцами, и Фролка нахмурился. — Да хоть и не возьмешь, так я сам тебя угощу. Велика беда. А Катерину придется в лагере оставить. Она все равно не любит париться, — сразу поскучнев, поднялся Фролка. Он постоял над ящичком с образцами, как бы прикидывая напоследок что-то еще раз, но по лицу его было видно, что передумывать он не собирается. Расстегивая на груди рубаху, Фрол мутно глянул на небо. Лютое солнце, сморившее всех до потери сил, перекрыло глубокой сизой тучей, успевшей слинять в восточном углу до блеклых ватных лохмотин, видимо исходивших дождем в верховьях Чоусмы. — Теперь зарядил…

Фролка закатал рукава и, как бы сердясь не только на одну погоду, нетерпеливо подставлял сомкнутые ладони под чайник, из которого сливала ему улыбающаяся Катерина, шумно фыркал и жестко растирал небритые свои щеки. Волосы на голове у Фролки слиплись, скатались, и Катерина, зорко следя за ладонями мужа и носком чайника, пальцами свободной руки осторожно приглаживала мужнины волосы, пробуя уложить их на одну сторону — с пробором.

— Тебе бы только погыгыкать, — умывшись, тряхнул головой Фролка. — А нет чтобы подумать о чем другом…

— О чем, например?

— Добрые люди уже отсадились, земля была сухая, тепло. И теперь им трын-трава. Пускай дожди полощут. Картошка быстрей взойдет. А у нас с тобой что?

— А что у нас? — пожала плечами Катерина, снова берясь за свою работу у кухонного столика под тентом и на всякий случай сгоняя с лица улыбку.

— Она еще спрашивает! Чего вот ты, интересно, торчишь тут со мной? Тебе баба Женя давал должность сторожихи — и сидела бы на базе, как таракан в тепле! А у меня на бригаду штатная единица поварихи не положена, мы бы и без тебя тут уж как-нибудь не умерли с голоду…

Илье было стыдно слышать эту семейную перепалку. Фролку он никак не понимал и осуждал: чтобы свою жену, которая делает для тебя добро, гнать на базу только из-за лишних денег, которых и без того у мастера хватает?! Сняв с костра перекипевший суп, Илья отнес котелок под тент и, стараясь не глядеть на плачущую Катерину, пошел в палатку.

— Чего они там опять? — невнятно спросил Семен, не открывая глаз. Он лежал на раскладушке, поверх спального мешка, в перепачканной глиной телогрейке — страдал от тошноты, подступившей к нему, когда вертелся на патрубках. — Лопатника с машиной не видно?

— Приедет, куда де-де-денется, — заверил Илья, жалея в душе слабожильного паньшинского мужичка. — Только я не знаю, как ты дальше тут с нами д-д-думаешь. Сезон же только начинается. Баба Женя гэ-г-говорил по телефону кому-то, что этих скважин нынче ой-ей-ей сколько…

— И все вручную?

— А то еще как!

Семка страдальчески поморщился:

— На хрена попу гармонь… Попрошусь на другую работу. В маршруты, например, ходить с геологами. Я знаю. У нас как-то стояли геологи, не помню, в каком году, так рабочий с рюкзачком за геологом ходит весь день, как понятой, — всех и делов.

— Как на к-кэ-курорте. Это так тебе показалось. Что-то же и там надо делать, не так просто.

— Оно известно…

— Ты из к-к-колхоза-то почему ушел?

— Из-за конфликта, — не сразу и многозначительно ответил Семен, со стоном ощупывая свой живот. — Сена в пойме подкосил для своей коровы, — выждав, не спросит ли парень, что за конфликт такой, продолжал Семен, — ну, а председатель, известное дело, велел свезти его на ферму, сено-то, да еще и на собрании критикнул и ссуду после нового года не дал.

Илья напяливал на себя энцефалитку. Всунув голову в воротник, замер в неловкой позе — напряженно вслушался, как где-то в стороне паньшинского водораздела явственно обозначился и пропал срезанный кромкой склона рыкающий звук отрядного вездехода. Никаких тут сомнений. У кого еще так орет машина, это только Петру Лопатникову лень приварить оторвавшийся глушитель. Все руки не доходят, как же…

— Едет, — встрепенулся Семен.

— Ага, кажись. Его звук.

Илья знал, что с запиской мастера, извещавшей начальника партии о завершении буровых работ на скважине, шофер выедет сегодня в ночь на базу, в Юхломск. День-деньской он где-то калымил в свое удовольствие, а сейчас отвезет их в Паньшино, вымоется вместе со всеми в Семкиной бане, выпьет на дорожку и явится к утру, как огурчик, на базу партии. А Фролка будет ждать инженера или техника для контрольного замера глубины скважины.

Илья-то знал, а Семен — нет. Замотавшийся вконец за эти дни, он пугался самой мысли, что завтра с утра Лопатник повезет их по приказу мастера на новое место — поставят они треногу и айда упираться лбом о патрубок! Забыв про тошноту, Семен засуетился — стал складывать в мешок свои шмутки.

— В крайнем случае, — как бы оправдывался он перед Ильей, — я бы на механическом согласился работать, на «Андижанце» этом, что во дворе Улькиной матери стоит. А так, заместо лошади… Что мне, жить надоело…

Про какой-то там «Андижанец» переспрашивать Илья не стал, пропустил мимо ушей, а вот имя его заинтересовало.

— Улька, ты говоришь… это к-кэ-которая в столовой работает, что ли? — спросил он по возможности безразличнее.

— Но. Еще какая же! У нас одна Улька в Паньшине — тетки Голубихиной дочка. И станок к ним в огород потому поставили на сохранение, что дальше столовой в тот день они не попали — к нам как раз перед Майскими пиво свежее забросили, бочковое. А Улькина изба рядом, через дорогу. Как привезли они его в канун Мая, так и пошли гурьбой, сами-то, в столовую, а потом уже потемну отгрузили станок и уехали.

— Я вроде видел станок-то, — как бы припоминая, сказал Илья, думая между тем о другом — ту или не ту девушку, какую он представляет себе, назвал сейчас по имени Семка.

— Да видел, конечно, кто его не видел! Небольшенький такой, хотя и тяжелый — как сгружать-то решили, так они его кое-как по слегам сдвинули. Я сам рядом был.

Лопатников любил ездить лихо — с оглушающим ревом проскочила его машина между костром и палаткой; хватанул за душу истошный писк тормозов, напахнуло угарным газом, в остановленном моторе что-то еще продолжало попыхивать под бульканье кипевшей в радиаторе воды. Собственного авторитета ради Фролка встретил шофера укоризною за столь долгую отлучку.

— Тебе что: ты сел и укатил… попёр самопёр до сармописаря, — выговаривал он ему прибауткой, хотя знал, что Петро Лопатник в карман за словом не полезет. — Я к тому говорю, что а вдруг кто нагрянет из начальства, а тебя и днем с огнем не сыщешь.

— Разговорчики! — пьяным голосом в шутку кричал из кабины Лопатников, маскируя свою виноватость. Эта его привычка — по делу и без дела вставлять ефрейторское какое-то словечко — уже надоела Илье. «Как немтырь, одно слово заладил».

Минутой позже мастер и шофер заговорили тише. Фролка выяснял, хорошо ли калымилось Лопатникову, кому что привез и сколько загреб, а тот, довольнехонький, был себе на уме: всю правду-то и собственной жене не выкладывал.

— Илья, Семен, поехали! Живо, живо!

Уже в кузове, издали глядя на прыгавшую в глазах треногу, Илье вдруг пришло в голову, что в том же телефонном разговоре бабы Жени с экспедиционным начальством, который при случае в конторе уловил он краем уха, что-то такое говорилось не только о самих скважинах, но и о ручном бурении, — будто как высказали бабе Жене сверху директиву о закрытии ручного бурения начисто, чтобы, значит, и духа его больше не было. Правильно, вспомнил: баба Женя еще удивился нехорошо — зажав трубку ладонью, он тихо, но с чувством матюгнулся тогда. Но Ильи эта новость вроде бы не касалась, вот и вылетело из головы, будто и не знал он ни о чем таком вовсе.

«А ведь у бабы Жени небось, — удивился теперь Илья, — уже и приказ на бумажке есть, а о нем никто и ведать не ведает».

Цепко держась за обшарпанные, занозистые борта, чтобы не вылететь из кузова, Илья дал себе слово сходить и поглядеть любопытства ради, что это за «Андижанец» такой стоит во дворе у Голубихиной Ульяны.

4

Пиво было теплое и кислое, но, как ни странно, с каждой новой кружкой в голове становилось яснее, туман и бьющий в виски гуд куда-то девались мало-помалу, и Илья, не теряя из виду белый передничек, мелькавший в проеме раздаточной, даже разговорился — стал уточнять у Фролки, как оно было на самом деле.

— Лопатник, что ли, тоже был с нами в бэ-бб-бане?

Фролка отрицательно мыкнул, мотнул головой.

— А-а… он стерег ее, бутылку-то! — укоризненно восхитился Илья, будто журил плутоватого шофера.

Но Фролка опять не согласился:

— Я ее с собой в баню взял. Всю четверть. Вот!

Теперь Илья вспомнил. Как же, право Фролки на внештатную должность виночерпия было неписаным законом. На то он и значился капитаном — не по чину, конечно, а просто по прозванью. И хотя самогонку привез Лопатник, мастер сразу деловито придвинул к себе пузатенькую четверть, бьющую в глаза тугим глянцевым блеском. Капитан и есть, не иначе.

Илье тут же до зарезу захотелось поведать о таком внезапном Фролкином повышении каким-то двум паренькам, попивавшим пивко за соседним столиком и, как ни странно, тоже пялившимся на белый передничек в окошке раздаточной.

— Между пэ-п-прочим, с вами тут рядом чин, а вам хоть бы хны. Вы даже и не знаете, — начал было он улыбчиво и вдруг споткнулся. — Интересно… А вы что, — отодвинул он от себя недопитую кружку, — мэ-м-может, Ульяну еще раньше меня за-за-за… это… знали?

Парни с любопытством оглядели Илью. Зеленая его энцефалитка с капюшоном говорила сама за себя. Геолог, таежный волк. Громадный его кулак, лежавший на столе, был разве чуть поменьше пивной кружки. Парни переглянулись, смолчали, отвернувшись на всякий случай от окна раздаточной.

— Ты с ними. Илья, не связывайся, — пьяно подперев щеку ладонью, сказал Фролка, уставившись перед собой во что-то невидимое, — нынче знаешь какая молодежь, еще те гаврики, чуть что — сразу на дыбки поднимаются. Прямо все психованные.

— Я у н-н-них про Ульяну…

— А это тем более. Из-за бабы еще хуже. Возьми мою Катьку. Я, может, подозреваю, что она с одним нашим геологом путается, а молчу же. А почему, спроси, молчу? — Фролка икнул, отстранился от стола, снова икнул. Как плакал. Илья забыл про парней, уставился на своего мастера: пьяный он, что ли, в дымину — мелет, сам не знает что. — Я знаю-ю… — погрозил Фролка пальцем кому-то невидимому. — Капитан все должон знать, и он знает! То есть это я знаю, — ткнул он себя в грудь. — Хотя, может, и не точно, а пока догадываюсь только. Пере… перед… предполагаю! — еле выговорил Фролка. — Хошь отнекивайся, хошь сознавайся.

— Зачем же ты т-т-тогда прогнал ее на базу?

— Кто — я? Да ты что! — Фролка икнул. — Я и не думал прогонять ее. Она моя баба. Я просто передал с Лопатником, чтобы она ехала в Юхломск сажать огород. Там у нас нарезанный участок есть. Баба Женя еще в апреле отвел. А я проволокой обтянул. Чин чинарем. Сотки три, поди, будет. Пускай привыкает! А то взяла повадку бегать за мной, что я ей, трехлетний ребенок, что ли…

Перед тем как подняться и подхватить своего мастера под руки, Илья поставил ему условие:

— Д-дд-давай сначала к Голубихиным во двор зайдем, на «Андижанец» глянем… Ты что, не знаешь про этот с-са-станок? Зато я знаю. Тебе он ни к чему, ладно, зато мне, м-м-может, интересно.

Фролка что-то мыкнул невнятное, махнул рукой. Рыжая голова его безвольно клонилась книзу, заляпанная глиной маленькая кепка угодила в тарелку с остывшим борщом и так и осталась, — на залоснившейся подкладке лавровым листом глянцево темнел ромбик фабричной марки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Нового геолога Андрея Званцева в партии не знала ни одна душа.

Да и вообще сама эта новость, что на Чоусминский планшет назначен еще один итээр, даже начальнику партии Уваркину стала известна только вчера — поздно вечером, видимо уже из дома, звонила главный геолог экспедиции Протягина. Она потому и не отложила, как понял потом Уваркин, этого звонка хотя бы на утро, что инженер был принят ею уже в самом конце рабочего дня и выехал из Москвы тотчас же, вечерним поездом.

Ехать Званцеву предстояло всего одну ночь. Царапал о стекла боковой дождик. В ночной темени скрипуче раскачивало бегущую махину, будто поезд вот-вот сорвется с рельсов. И хотя все уже было решено и передумано, что-то накатило на Андрея, — осоловелыми от бессонницы глазами таращился в пустое окно, в котором только и видно было в мелькающем свете полустанков, как катятся вниз дождинки, цепляясь за грязное снаружи стекло.

Время от времени тихо чиркал спичкой, прикуривал и, коротко затягиваясь и поспешно разгоняя над головой дым, видел возникавшее в мокром окне скуластое свое лицо. «Хорош, ничего не скажешь, — усмехался про себя, — показаться бы институтским ребятам…» Никого он не хотел видеть, по крайней мере до тех пор, пока все у него не выяснится, не встанет на свои места. Мать да та пергаментно непроницаемая, как ему показалось, особа, к которой он ходил со своими документами, — вот и все его встречи. Для матери — он из всех-то лучший, это ясно, и разглядывать и думать тут нечего; а начальница, соблюдая по возможности деликатность, в зряшном разговоре о месте прежней его работы, о кондициях съемки и теме монографии, до которых ей не было никакого дела, сразу же хотела выяснить, за какую провинность был осужден и можно ли доверить человеку должность.

Откидываясь на подушку, Андрей пытался отогнать все думы-передумы, заставляя себя с болезненной сосредоточенностью считать иноходное поцокивание колес на стыках и хотя бы малость соснуть. Спал и не спал. Ему грезилась клокочущая в каменной теснине Черная Убинка, по которой, блестя мокрым желтым днищем, пусто колыхалась резиновая лодка…

На рассвете постучал проводник.

В серых окнах проскакивали телеграфные столбы. Чахлый кривульный березняк был оторочен ольшаником и болотистыми сограми. Открылось озерцо с холодноватым тусклым отсветом, камышистой каймой и россыпью черных лодок на приколе. Стреноженная лошадь подняла голову и уставилась на поезд. Замельтешили голые клочки огородов, заплоты окраинных изб, шлагбаумы, будки стрелочников…

Андрей снова почувствовал какую-то знобящую расслабленность во всем теле.

2

Разыскал бы он базу партии и без адреса на бумажке — три строчки на бланке этикеток к образцам породы, живая мета его делового свидания с главным геологом экспедиции.

От пустынного вокзала, бегло оглядевшись, Андрей сразу выбрал направление на окраинный косогор в соснах, свеженадрезанный наискосок по дернистому скату колеями тяжелых машин, — возможно, как раз буровыми самоходками. Настоявшуюся за ночь тишину ничто не нарушало; и душа негаданно повеселела, будто одиночество, мнившееся теперь как избавление, выпало ему надолго — до неясного по срокам дня.

За сосновым борком, впритык к спаренному ряду серых от времени пригородных домов, с резными наличниками и ухоженными палисадниками, нагловато притулился, как цыганский шатер на воскресной ярмарке, сборнощитовой барак в не успевшей вылинять дощатой обшивке. Только тут и могла быть контора партии со всеми ее службами. Чуть поодаль, за колонкой, стоял новенький финский коттедж с опущенными жалюзи.

Хозяйственный народ зря время не терял, используя первую же весну на новом месте, — вкривь и вкось, кто где захватил, чернели свежевскопанные огороды, а возле сколоченных на скорую руку сараюшек на майском солнышке подсыхали поленницы. Обычное дело — муж-буровик днюет и ночует на участке, а жена управляется с детьми и хозяйством на базе. Через время, по приказу, все они снимутся с насиженных мест и табором переедут на другой планшет. Останутся пустовать обомкнутые колючей проволокой грядки, лунки, клумбы, по весне кое-где прорастут одинокие былки картофеля или мака, а потом все заглушат дождавшиеся своего часа лебеда и крапива. И разъезженная грязь хоздвора, с вдавленными в нее досками, мало-помалу укроется травой, и о былом здесь живом месте будет напоминать разве что ржавый остов списанной и «раскулаченной» зиловской кабины.

Через лужи и колдобинно изжеванные колеи Андрей выбрался к самодельной колонке; приставил, где посуше, чемоданчик, оглядывая сонные окна. Ни души. Собачонка бы какая появилась, что ли. Взлаяла бы раз-другой — и то хорошо. Андрей подставил ковшичком ладонь и нажал рычаг — бирюзовая на просвет вода пузырилась от напора и была холодна до зубной ломоты. Закуривая, опять подумал о матери: может, она и права. Мало дурню одного урока. Опять впрягается.

3

Последний его свободный час, разделенный с этой безлюдной тишиной, уже ничего не решал. Просто сидел человек на видавшем виды своем чемодане и бездумно палил сигарету за сигаретой.

Он выкурил добрых полпачки, когда звякнули наконец запоры и открылась дверь коттеджа. Словно тщетно пытаясь со сна осмыслить нежданное видение, перед Андреем встал человек неопределенного возраста и ничем не примечательной внешности, — только и бросались в глаза посверкивающие наконечники авторучек в нагрудном кармане новенькой его энцефалитки.

Андрей еще не успел сообразить, кто бы это мог быть, как откуда-то сзади, от барака, сонно шмурыгая отворотами кирзовых голенищ, подошла и молча встала рядом сторожиха с ружьем. Молодая больно для этой должности, лет двадцати пяти, не больше, но оружие за плечами говорило само за себя. Она мельком глянула на раннего гостя и, с какой-то бабьей ленивцей в движениях перекинув с плеча на плечо старую одностволку, выжидательно уставилась на угол сарая, где скрылся по своей надобности человек из коттеджа. Стояла сторожиха так, будто взяла незнакомца под стражу и теперь ждала дальнейших указаний.

Андрей бросил недокуренную сигарету в глянцево отстоявшуюся лужицу в колее и, скованно улыбаясь, поднялся с чемодана. Человек в энцефалитке вышел из-за угла сарая довольно скоро, только не с той стороны, с какой его ждали. Как бы смущаясь за невольную эту свою задержку, он протянул Андрею руку:

— Уваркин. Будем знакомы. О вас мне звонили вчера из Москвы. Знаю, знаю, все знаю…

Переминаясь, помолчали неловко. Обескураженная сторожиха боком, боком переместилась с караульной своей позиции — встала так, чтобы видеть обоих мужчин сразу. Начальник разглядел, что сапоги у нее надеты на босу ногу, а волосы под наспех накинутым платком нечесаны — спутались за ночь на подушке. Да и лицо со сна помятое.

— Ты — чего? — спросил он ее вкрадчиво.

Сторожиха встрепенулась:

— Гляжу — человек вроде незнакомый… А я как раз обход делала с той, — махнула она рукой, — стороны. А тут и вы пробудились. Но я думаю, дай подойду все же, мало ли что.

— Ну да, ну да. Как же: горишь на посту, можно сказать. У мужика под теплым боком. — И, не давая сторожихе возможности возразить, спросил у Андрея первое, видимо, что пришло в голову: — Вы каким поездом — архангельским небось? — А, воркутинским… Восемьдесят вторым. Тоже удобный. Отправление из столицы в двадцать два пятнадцать. В нем купированных всегда больше. Чисто, и проводники культурные: сядешь в Москве поздно, уже ночь, а чаем все равно напоят.

Уваркин опять сбился и со спасительной озабоченностью поглядел на пустые окна конторы, словно показывая тем самым, что он уже весь там, за столом с телефоном, а здесь только на минутку и остановился — приветить, как и положено, нового в партии человека. Он чуть было не спросил еще, где до этого работал Званцев, да вовремя спохватился: этот вопрос надо было приберечь для конторы, уже для знакомства официального. К тому же вчера по телефону Протягина сказала, что последняя запись в трудовой книжке нового геолога была сделана в Черноубинской экспедиции, на Алтае. И Евгений Иванович сразу, едва положил трубку, подумал, что с этим местом было что-то такое связано, но что именно — вспомнить, как назло, так и не смог. Конечно, проще простого было бы задать сейчас вопросик-другой самому Званцеву — и, глядишь, картина прояснилась бы. Но он вроде как боялся спрашивать геолога о каких-то подробностях, что-то его сдерживало, и эта неопределенность начинала томить его.

— Ты, Лопатникова, — с мягкой насмешливостью перевел Уваркин разговор на сторожиху, желая, как видно, на том и закончить его, — опять, говорю, возле мужчин задержалась. Как бы твой Петро не приревновал тебя. Увидит из окошка, прибежит, как тогда, в кальсонах, прямо с постели…

Он подмигнул Андрею с тем выражением, будто напоминал что-то хорошо известное им обоим, и уже на ходу дал указание сторожихе:

— Проводи человека в общежитие да иди поднимай своего благоверного. Пускай в контору явится. Дам ему задание общественности — привезти назём для огородов. А то люди просят, и если сейчас не воспользоваться — все лето машина будет в поле, кусай потом локти.

Но теперь, как видно, настал черед сторожихи отыграться за все сразу — на весь день вперед, — она давно молчаливо выжидала с какой-то одной ей понятной ухмылкой.

— Без назёма какие огурцы… Так, одно название. А у вас нынче аж пять грядок. Машину и надо, меньше делать нечего. Только вот в чем загвоздка… Петро-то мой еще не приехал. Нету. Некого мне будить. Забурились они там, видно, по всем статьям. Фролка-капитан да Петька Лопатник — два сапога пара. Два передовых ударника.

Уваркин еще успел машинально улыбнуться при воспоминании о Фролке, одном из колоритных своих кадров, но смысл сказанного сторожихой уже проник в сознание.

— Как… не приехал?

Обежал взглядом хоздвор. Вся техника на месте — компрессор, два штанговых насоса, персональный его ЗИЛ-157, второй месяц стоящий на ремонте, — а лопатниковского «газона» нету. Только рваная колея от вездехода и осталась еще с позавчерашнего дня; она отчетливо выделялась среди множества парных извилин тем, что была как бы глубже и жирнее прочих — стояла почти без воды, небольшенький дождик прошел поздней ночью, тогда как в старых колеях накопились целые лужи.

— И хотел бы поругать, да язык не поворачивается. Не по своей же воле задержался человек. По делу. Бурят, перевыполняют… — словно задумался, отстранился Евгений Иванович от всего мирского, уходя взглядом к чему-то одному ему видимому. — Трудовое рвение, так сказать.

Он вздохнул и скосился на Андрея: ради него ведь и говорил. Пусть человек сразу же привыкает к самым ходовым словам в партии.

— Стремятся опять на вахту. Теперь уже послепраздничную, — внимательно посмотрел Евгений Иванович в лицо геолога.

А язвительная бабенка между тем уже уходила от них, перекидывая ружье за плечами с возмутительной независимостью и оставляя Уваркина в замешательстве: и тут-то стоять больше нечего, прямо как два пня ивановских, и в контору уйти, как собирался минуту назад, было теперь неудобно — придется и геолога с собой вести, а там опять говори с ним о чем-то, — до девяти-то часов, когда начнется рабочий день, еще далеко.

И Уваркин решил завернуть домой, пока не соберется в конторе народ; но, прежде чем уйти, он еще проследил за сторожихой со смиренно-постной миной на одутловатом лице.

— Нашего отрядного шофера баба, — пояснил он Званцеву. — Молодая, а выдра. Слабинку взяла с некоторых пор… Давно бы перо в одно место воткнуть надо и по ветру пустить, да сторожить и полы мыть некому.

4

В сквозном коридоре барака, куда вошел Андрей, у дверей висели на гвоздиках детские ванночки, рассохшиеся стиральные доски, в мыльных оплесках стояли тазики на табуретках под литыми, звонкими умывальниками. Возле одного из них, глядясь в косо умащенный на крышке обломок зеркала, как раз и прихорашивалась сторожиха.

— Если баба Женя, — невнятно сказала она, держа в зубах приколки, — определил вас к технику и музыканту… — она подхватила упавшую прядь, нимало не смущаясь незнакомого человека, — то заходите вот сюда, — не отнимая рук от своих волос, она указала голым локтем на дверь, примечательную тем только, что возле нее не было никакого семейного скарба.

Андрей не удивился этому странному «баба Женя», — видимо, подумал он, так звали заглазно начальника партии. Возможно, как раз за голос — тонко вибрирующий на всех диапазонах.

— А чего там стучаться? — с испытующим лукавством покосилась на него сторожиха. — Входи, да и все. Дрыхнут небось. Что техник, что музыкант — оба хороши. Два сапога — пара. Они тут все Майские праздники с начальниковой племянницей прохороводились, теперь отсыпаются — хоть за ноги выноси.

— Музыкант… это что же — просто веселый такой, песни поет, что ли?

Сторожиха поправила зеркало, усмехнулась:

— Какие уж там песни! Вечно чего-то не в духе, что твоя злыдня. Профессия у него музыкальная, на пианино, дескать, играл. Да чего-то недоиграл — из студентов прямо сюда, в работяги. — Она уже просто не могла остановиться. — Вот что я у вас спрошу. Вы ведь городской, тоже небось учились, должны знать. Я тут этому музыканту устроила допрос: «Ты, говорю, в своем ли уме, без пяти минут артист, на эстраде бы работал, в костюме с бабочкой, пи-или-икал бы себе, наяривал, а рубль-то у них длинный, ни для кого же это не секрет. Куда ты, говорю, голову толкаешь: геологией соблазнился! Ну хотя бы геологией — ладно, куда ни шло, а то ведь вся твоя геология будет — это лом да лопата». А он, представь себе, смеется: ничего, дескать, заочно буду учиться на геолога… Так ведь заочно-то и пройдет вся жизнь! — сказала она и пытливо поглядела на Андрея.

Он только пожал плечами, и сторожиха опять усмехнулась — но теперь уже с таким видом, будто она-то сама давно все знает, но вот захотелось ей испытать еще одного городского, и результат, конечно, все тот же: сам черт их не поймет, этих интеллигентных да ученых.

На раскладушках в маленькой комнатке спали два парня. Лежавший ближе к двери был длинным и тощим, спальный мешок не вмещал его — он вылез из него почти до пояса, свесив руки к самому полу. Зато уж второй упаковался, — Андрей и не подозревал, что у спального мешка, обычного, ватного, столько петелек и тесемок, — и спал, сердечный, вот уж точно без сновидений, вытянувшись чинно и ровно, как мумия; даже волосы его, с пробором, не потеряли вечерней прибранности.

Как бы там ни было, сказал себе Андрей, а и техник, и музыкант-рабочий были отныне его коллегами по партии. Всеми теперь управляла одна сила, хотя еще не раз и не два каждый из них обманет себя ощущением полной личной свободы, потому что неизбежно тянулся организационный период и какое-то время никому из начальства не будет до них дела.

В этой утренней тишине, которая могла вот-вот оборваться, Андрею хотелось побыть одному, и он с неодобрением глянул на сторожиху, бесцеремонно вошедшую вслед за ним с ведром и тряпкой в руках. По тому, как держала она ведро за дужку — двумя только пальцами, старательно вымытыми минуту назад, — он тут же понял, что уборки никакой не будет; этой молодухе просто не сиделось на месте, тем более в одиночестве.

— Полюбуйтесь, пожалуйста, — показала сторожиха пустую коньячную бутылку, которую она обнаружила в громадном артельном чайнике. — Заметьте, как приноровились… — Бутылка была пристроена внутри чайника всего лишь с помощью проволочки, а нацелена была горлышком в сеточку носика — закрыв чайник крышкой, можно было разливать коньяк в стаканы, как чай.

Сторожиха затараторила еще о чем-то, но Андрей уже слушал и не слушал. Он присел на табуретку у стола, облокотился и полистал попавшую под руку геологическую брошюрку. Вернулся к заглавию, опять перебросил страничку-другую, вчитался… Снова, как и утром, в поезде, засосало под ложечкой.

Два года назад, когда только что получил срок, Андрей твердил себе, как молитву, — и матери в письме написал, — что в геологию больше не вернется. Внушал себе, что выбор им геологии был вообще ошибкой. Профессия полудикая, старательство, и далеко не всегда на научной основе, — много ли такие, как начэкс Черноубинской экспедиции Семисынов, понимают в науке? Для них главное — план, не тот разумный ориентир, за которым будут стоять конкретные дела, а — мертвые цифры, красная линия конторского графика, на пике которого семисыновым будет сытно и празднично. Они и идут на все, на любую подлость, только чтобы эта линия на графике неуклонно поднималась вверх.

А помешать им — не смей: под ними фундамент прочный. Вот он попытался — и какой результат?

Два года назад воспаленный мозг Андрея рисовал картину невеселую — почти везде-то в геологии сидят семисыновы, их не переплюнешь, не перешибешь плетью обуха, не надо такую работу, к черту.

А потом успокаиваться стал, задумываться, институтских учителей вспомнил, имена известные и чистоты кристальной. Не их ли умом и руками, умом и руками учеников их, если последние не охолодили жар совестливой души, и делается настоящая геология?

А что касается семисыновых — их же небось раз, два — и обчелся. Да и где и когда их не было? Всегда были, как ракушки на днище корабля. Иной ракушке, поди, тоже мнится, что корабль плывет только благодаря ей. А приходит время — шварк скребком по днищу! — и корабль поплыл веселее.

«Хитрец-мудрец, — начал подсмеиваться он над собой к концу срока, — высокими рассуждениями и отвлеченными параллелями хочешь запрячь себя в прежние сани».

Но усмехался уже все более снисходительно к самому себе, будто подтрунивал со стороны, а сам с тревогой чувствовал — он еще должен попробовать разок, вот как только матери объяснить, — никогда в их семье трепачей не было, а тут сам дал слово, за язык не тянули, да и мать всегда была против кочевой профессии сына.

При встрече, чтобы успокоить ее, он повторил: «Да, слово-то крепкое», а уже через два дня пошел по первому попавшемуся адресу.

Приняли сразу. Даже не поинтересовались, что это за статья такая проставлена в документе, опасный ли был преступник. Камералка располагалась в полуподвале старого здания; в темноте и тесноте, как в келье, сидела главный геолог Протягина. Она сухо ввела его в курс дела, похрустывая лежавшей перед ней калькой. Хотела познакомить с начальником съемочного отряда — неким Романом Лилявским, — но того в тот день не было в камералке. И Андрей решил, не откладывая в долгий ящик, ехать немедля, по адресу, прямо на базу партии.

Рука Протягиной была узкая, но костисто-твердая на удивление.

— Скоро к вам наведаюсь — берегитесь: чтобы все было в полном порядке.

Она улыбнулась тонкими подкрашенными губами, странно так улыбнулась — все лицо как бы оттянулось на одну сторону.

А что ему оставалось делать — он тоже улыбнулся: «Ладно, еще посмотрим».

Стоял тот предвечерний час, когда по садам начинают палить прошлогодние листья и терпкий стелющийся дым сулит долгое летнее тепло. У него просто не укладывалось в голове, что через считанные минуты он сядет в тот же поезд, которым приехал три дня назад, и будет неотвратимо вкатываться в ночь, в раскисшие северные мари, и под утро высадится на промозглой от серого тумана станции и для него начнется свой особый отсчет времени.

Он глядел на примолкнувшую мать и что-то веселое рассказывал ей. Он испытывал к ней жалость и думал, что ему уже скоро двадцать семь, не мальчик, и сколько еще ни живи — наверно, все так и будет загадкой, как она устроена, жизнь. У одних, посмотришь, с виду все гладко, ни сучка ни задоринки. Живут, как играют. Другие вечно в натуге, вечно в скачке с препятствиями. Причем то и дело приходится двигаться не в ту сторону, в какую бы тебе хотелось, теряя при этом что-то такое, чему нет ни меры, ни счета.

— Ну что уж теперь, — сказал он матери. — Вот вернусь через полгода, с белыми мухами…

Он хотел сказать, что по осени подыщет себе новую работу — тихую, городскую, и, в душе понимая, что такого никогда не будет, осекся и натянуто улыбнулся, а мать заплакала.

Все-таки чудно. Ему еще в детстве пророчили ту самую гладкую жизнь, говорили: «Далеко пойдет!» — дескать, все ему дается легко, сходу. И верно — он и сам не заметил, как и школу окончил, и вуз, и за каких-то три года работы стал начальником поискового отряда. Возможно, теперь был бы начальником партии, а то и кандидатом наук… если бы не это острое, не дававшее покоя желание вывести Семисынова на чистую воду.

Нет, тот его не прижимал, на пятки не наступал — наоборот, всячески поощрял, был с ним отечески внимателен. И поднять руку на начальника экспедиции было не так-то просто.

Но серединка Андрею не виделась.

В один прекрасный момент полетели первые перья с прославленного начальника экспедиции. Осенью, по возвращении в камералку, Андрей собирался вынести разговор о делах в экспедиции на партийное собрание, но многоопытный начэкс расчетливо воспользовался случаем, подтолкнув его на решение, которое и определило исход поединка. Погиб человек, и формально виноват был он, Званцев, главный человек в отряде.

Он и тогда понимал, что рискует, лучше бы пройти береговой тропой. В другое время они так бы и сделали; правда, след в след за ними спускалась от Белков крутая алтайская зима, уже приходилось разбивать береговой припай, чтобы набрать воды в котелки. Но за два дня больших хлопот холода бы не наделали.

Он решил спускаться на лодках потому, что неожиданно слегла единственная в отряде женщина — практикантка с биофака. Ира Эпштейн. Конечно, в конце концов они могли бы сделать носилки и вынести ее на руках — пять здоровых мужчин. Но тогда два дня обернулись бы неделей.

Семисынов на запрос по рации ответил, что вертолетчики в такую погоду на гольцы не полетят, нарушить инструкции их не заставишь, — хотя, конечно, он попытается их уговорить, сделает все от него зависящее.

Уже по раздраженному его тону — «что с этой маменькиной дочкой?!» — Андрей понял, что вертолета не будет. Подумаешь, температура! Из-за такой чепухи начальник экспедиции не пойдет на перерасход фондов — вертолетный рейсик, да еще над гольцами, то и дело тонущими в снежной пелене, стоил и риска и денег.

Не стоила этого, по мнению Семисынова, практикантка с биологического, поддерживавшая Андрея Званцева во всех его атаках на начальника экспедиции. «Надеяться надейтесь, — сказал он напоследок по рации, — но на месте не ждите, а потихоньку-помаленьку спускайтесь на резиновых лодках по Черной Убинке, вертолет встретите ракетами».

Потихоньку-помаленьку… Это по Черной-то Убинке.

Надувных жилетов, о которых потом столько говорили, в отряде не было. Их не было и на базе экспедиции (они появились перед самым судом над Андреем). Видимо, надо было потребовать, но как-то все привыкли, что сроду никто не цеплял на себя жилеты.

Он спросил мнение каждого из шести съемщиков, возражений не было, все понимали — это единственный шанс спасти девушку.

Первые излуки они прошли удачно. На быстрине бескилевые лодчонки то и дело разворачивало, а впереди, казалось, вообще была сплошная коловерть, но ведущая пара — рабочий и техник — благополучно проходили самые узкие горловины, призывно помахивая руками, и за ними, держась в центре стремнины, плыли Андрей с Ирой, чуть поодаль от которых держалась последняя, подстраховывающая лодка.

Все случилось как раз на самом, казалось бы, спокойном месте — когда Черная Убинка вырвалась из теснины, раздалась вширь и поутихла, поубавила свой норов. Их лодка царапнула краем за подводный камень, вздыбилась и перевернулась. Падая, Андрей пытался ухватить Иру за телогрейку, но руки скользнули по ткани, на голову обрушился рюкзак с образцами, и когда через секунду-другую, таращась и отфыркиваясь, он появился на поверхности, только облегченная лодка уносилась вниз по реке, покачиваясь на волнах и глянцево блестя мокрым перевернутым днищем.

Сбросив в воде телогрейку и сапоги, Андрей нырял раз за разом, его сносило; он выгреб к берегу, пробежал по галечнику вверх, разламывая ледяной припай, заплыл снова и, нырнув, поплыл середкой под водой. Желтоватые блики призрачно мельтешили перед глазами, тонко свербило в ушах, было слышно, как прозрачно постукивает перекатываемая по дну галька.

Часа через два, после второго вызова, прилетел на одноместном вертолете Семисынов. Четверо из группы Званцева по очереди, едва отогревшись, ныряли в Черную Убинку. Андрей скрючился на узкой полосе галечника, его бил озноб — под конец его самого едва вытащили из воды.

Теперь он сидел облокотившись, не слушая сторожиху и машинально ощупывая книги и компас пальцами. Длинный шумно потянулся и открыл глаза:

— Что это вы с нашим чайником делаете? В бутылке была заварка, новый сорт чая, так что вы не думайте. Очень даже удобно — из носочка льется одновременно и кипяток, и заварка.

— Оно и видно! — Сторожиха грохнула чайник на облупленную печку и пошла в угол за своим ведром. А длинный прямо-таки вперился в Андрея: похоже, принял за кого-то другого.

— Здравствуйте…

Он попробовал лежа кивнуть головой.

Андрей улыбнулся — первый раз за утро.

— Вы техник?

Сторожиха в дверях хихикнула, определила:

— В гору пошел музыкант. За человека принимают.

Длинный безразлично хмыкнул, а из другого мешка высунулась аккуратная головка и поспешно рассеяла недоразумение:

— Техник вообще-то я… — Человек явно старался придать своему голосу солидную хрипотцу. — А что стряслось, мальчики?

Музыкант сел в постели. Андрей с улыбкой переводил взгляд с одного на другого.

— Ты что, — сказала аккуратная головка, — наш новенький, что ли? Подселили, выходит?

— А я подумал, что вы Роман Лилявский, начальник съемочного отряда, — сказал музыкант.

Сторожиха, открывая пяткой дверь, не выдержала, хмыкнула:

— Нашел с кем спутать… с Романом!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Уваркин сидел у себя в коттедже за лаково пустым столом и, барабаня пальцами, хмуро поглядывал на беленький телефон.

Только что звонила Протягина — уже из Каменева, с базы экспедиции. Видно, тем же воркутинским, только в другом вагоне, и выехала вчера из Москвы. Ну, выехала — и ладно. Кто ее держит, лимитирует, так сказать, — сама себе хозяйка. Приехала — и славу богу. Могла бы и вовсе не появляться ни на базе, ни в партии, хоть сто лет, — тоже плакать бы никто не стал. Только вот по делу и без дела трезвонить-то зачем? К тому же и рабочий день не начинался — до девяти еще добрых полчаса.

Застарелая досада опять ущипнула за сердце Уваркина. Ведь до конфуза, можно сказать, дошло с этим телефоном. Как-то раз пополудни, во время законом предусмотренного перерыва на обед, сидел Евгений Иванович с кем-то в вокзальном буфете за кружкой пива. Расположились, душевно беседовали о чем-то в углу под фикусом, — может, даже о производстве и шла речь. Скорее всего о нем. А тут как раз базу партии соединяют с Москвой. «Мне — Евгения Ивановича!» Обед не обед — подавайте ей самого начальника партии, и все тут. Ладно еще, что ответить есть кому. Сиднем сидящий в конторе нормировщик Пашка Тихомиров ответствовал честь честью: «А Евгений Иванович только что вышел на территорию!» То есть, мол, хотя время и обеденное, а начальник и не на обеде вовсе, а ходит по хоздвору, хозяйство у партии большенькое, небось с шоферами какое дело прямо на месте решает, а то и к завхозу на склад по какому вопросу заглянул. «А вы, — говорит она ему, — позовите, я на проводе подожду!» Пашка не растерялся: легонько пристроил трубку на зеленый бархат стола и потопал сапожищами по полу, хлопнул для слуховой видимости дверью, замер… а простояв тут же минуты две, зашумел снова, что твой звуковой имитатор за кулисами, и, будто запыхавшись от бега, докладывает опять: «Нигде нету, все видели, что был только что — да куда-то на минутку, видно, и отлучился». Находчиво намекал Пашка на одно деликатное место, куда за человеком пока что бегать не принято, кто бы ни требовал его к себе. Открутился-отбоярился, варнак. Но все же после такого переполоха и у самого Евгения Ивановича, как бы ни завидовали иные его якобы невянущему здоровью буровики, всякое светлое настроение враз отшибает — просто не до пива становится.

Вот и сейчас — ну что путного, директивного сказала Протягина? А ничегошеньки ровным счетом. «Выезжайте в поле. Начинайте съемку». Так это и без главного геолога известно.

Правда, не обошлось без того, чтобы не колупнула она болячку — как бы мимоходом задела вопрос о ручном бурении. «Сняли треногу?» — «Снял, снял, а как же, в соответствии с приказом от тридцатого апреля». Но бурение, дескать, продолжаем — механическим станком ЗАМ-300, а посему нормировщика Тихомирова пришлось перевести с конторской должности на свою специальность дипломированного буровика, что все равно не снимает вопроса о сменных мастерах с повестки дня — кадров нет как нет, хоть матушку репу пой.

Вот этого Протягина просто органически не выносит, не переваривает, так сказать, когда к ней с ножом к горлу пристают — требуют чего-нибудь. «Кадры подбирайте сами, дайте объявление, в конце концов организуйте учебу своими силами, — это вам не на СБУ-150-ЗИВ мастеров подыскать, на колонковое бурение бригаду мы вам уж сами дадим, это другое дело».

Известно, что другое. А вот первое, главное дело решать выпадает всегда одному Евгению Ивановичу. Вот, например, перед самыми Майскими праздниками приключилась канитель: из экспедиции спустили директиву, что всякое ручное бурение, как тяжелый физический труд, в честь пятидесятилетия Советской власти начисто запрещается. Хватит, дескать, поупирались на этих станочках деды и прадеды, пускай же в наш век справедливости и всеобщего прогресса поработает за человека умная, сильная машина.

Кто спорит, сказал тогда себе Евгений Иванович, высокому начальству видней. Только легко сказать: «Снять ручников». А взамен-то что — станок ЗАМ-300, это чудо-юдо с двигателем марки «Андижанец», хуже которого еще ничего не придумали?

Ну, есть у него такой станок, хоть сейчас ставь на профиль. Завезли в Паньшино авральным порядком сразу же, как о приказе насчет ручного бурения узнали по телефону, — официальная бумага по почте еще и дойти не успела. Как же, сориентировались. Правда, стоит он сейчас там в ограде без дела, этот станочек, но все ж не на хоздворе, на глазах у каждого любопытного. А хоть бы и на самый профиль его выперли — что толку-то? Бурить же некому. Ненадежен в эксплуатации и расценки не те, что у «ручников». К примеру, Фролку Чекунова, капитана этого новоявленного, силком на «Андижанец» не поставишь, если бы даже он и смыслил что-нибудь в технике. Фролка только один механизм признает — лбом в патрубок упираться. О Пашке же Тихомирове вопрос особый: из конторы убирать его Евгений Иванович не собирался. Сказать-то главному геологу пришлось, что отправил нормировщика на бурение, но ведь как не сказать было! Уж кто-кто, а Протягина давно на Пашку зуб имеет: нечего, мол, буровика держать в конторе. Где ей понять, для какой такой задумки держит Уваркин в конторе этого человека. И уж нынче она бы моментом воспользовалась — перевела бы Пашку сама, приказом по экспедиции.

Некому бурить и нечем. Вся надежда у Евгения Ивановича и была на ручников, на бригаду Фролки-капитана. Скважин-то по титульному списку ой-ёй-ёй сколько, а план каждый месяц дай!

Снять ручников, умную и сильную машину взамен… Может, колонковый буровой станок СБУ-150-ЗИВ, о котором упоминала сегодня Протягина?

Конечно, чего бы лучше, да только он еще с прошлого года в Каменеве, на базе экспедиции, стоит без всяких признаков жизни — как есть до последнего болтика разобран. И хотя спешно дали приказ о его ремонте и даже сама Протягина за этот станок хлопочет, — а дальше-то что? Природа — она ведь от бога, хоть и в век справедливости и всеобщего прогресса: дорога ж от Каменева до партии пораскисла, повздулась, как тесто в квашне, дороги здешние известные, теперь этот СБУ только летом, по подсохшей колдобинной колее, приколыхается на второй скорости. Опять же если лето выдастся ведренное.

«Дела, как сажа бела, — по привычке вздохнул Уваркин и сейчас. — С такими директивами свыше не только перевыполнения, а и выполнения не дашь, какие уж тут премии. И это перед самой-то пенсией…»

Из труб как бы нехотя сочился наружу реденький дымок. Туман распадался на рваные лохмы, они цеплялись за макушки сосен, сбиваясь в набрякшие низкие тучи, и солнцу сегодня никак не пробиться. Острая потяга, с утра разгулявшаяся было по сиверку, явственно спадала теперь, на смену ей шла тихая, нудная морось. Уваркин какое-то время тоскливо наблюдал за шумными действиями сторожихи, выгонявшей начальниковых кур из своего огорода; снова, в который уж раз, дал себе слово уволить проклятую бабу и, притаив в себе до поры это намерение, опять вернулся к прерванным мыслям. «Снять ручников». Оно только сказать легко. Со стороны да сверху. А ведь именно под Фролкиной треногой ковался, так сказать, трудовой план партии, приводились в соответствии с пунктами ее соцобязательства. Еще с зимы, считай, бригада ручников ковыряла мелкие скважины по створам. И хотя та же Протягина выговорила как-то, что ни одна из скважин не достигла коренных пород, все «висячие», с пустым для геологии результатом, и к тому же выносились в натуру наобум лазаря, факт остается фактом: эта самая трата народных денег, как она по горячности выразилась, лично для них, для их партии, оборачивалась приличной статьей выполнения плана.

Правда, теперь вот, вспомнил Уваркин о только что прибывшем инженере, лишняя душа в сводке прибавилась, план выработки-то спускается еще и с учетом численного состава партии, а какой прок с итээра — съемка гроши стоит, не то что бурение.

Воспоминание о новом геологе вдруг вызвало в памяти то, что мучительно ускользало со вчерашнего вечера, — в Черноубинской экспедиции трудился когда-то однокашник Евгения Ивановича!.. Как же — Димка, Дмитрий Игоревич Семисынов. Еще в тридцатые годы на курсах буровых мастеров среди всех выделялся, грамотешка вроде та же — пять классов, шестой коридор, а назначение получил в главк, инструкции своему же брату спускал. А после войны объявился на высоком горизонте — начальник крупной на Алтае экспедиции. Перевыполнения, премии — это у него как бы само собой получалось. Считай, уж и до пенсии дотянул с почетом, да вышла какая-то осечка. Что-то стряслось тогда у него, года два или три назад, и след Семисынова затерялся. «Ах, Дима, Дима… вот тебе и Дима!» Недаром говорят, — не без сладко щемившей гордости подвел Евгений Иванович свой собственный итог, как бы исходя из неудачи фартового однокашника, — что не тот конь хорош, который широко скачет, а тот, который канавы под собой чувствует.

Да и у парня, подумал он еще о Званцеве, вид-то совсем не весенний, нет ли тут какой связи с историей самого Семисынова… Выведать, срочно выведать надо. Уж на что Евгений Иванович шустрых не любит, а этот ну прямо так смирнехонько стоял сегодня перед ним и ждал терпеливо, чего он ему скажет. А что ему сказать… лето в подчинении проходит, а там уж не его забота.

Не его, не его забота, — все кончится через полгода, а то и раньше. Протягина как-то говорила, что на пенсию отпустят сразу же, как только найдут замену. А чего ее искать долго, когда она уже есть. Кто-кто, а Евгений Иванович загодя стал думать об этом, иначе какой бы тогда смысл держать ему при себе в конторе классного буровика Пашку Тихомирова и, как сыну родному, приводить в порядок все его автобиографические параграфы, — в прошлом году, например, в конце полевого сезона, как раз на покров, благополучно приняли Пашку в кандидаты. Лучшей замены себе он и не видит. Главное, с хорошей хваткой парень, — цифру плана на ощупь чувствует. Не то что ученый вертопрах Роман Лилявский, — молодой специалист, только-только, месяц назад, произведенный в начальники съемочного отряда. Этот, правда, тоже шустёр, пальца в рот не клади, но шустрость его как бы другого направления — в науке лихость проявляет. Хотя к плану, к святым его цифрам, относится халатно, спустя рукава, можно сказать.

Но не считаться с Романом нельзя, это было бы ошибкой, рассудил и теперь Евгений Иванович. Парень два года после институтской скамьи бегал в техниках и ни о каких чинах не мечтал, а тут вдруг устроил бунт — ходил на прием к самому начальнику управления. Сначала перевели его в инженеры, а нынче, с переходом партии на новый планшет, когда прежние кадры растасовали кого куда, приказом по экспедиции назначили Романа Лилявского начальником съемки. Но теперь уже сам Евгений Иванович выхлопотал ему это место, — малый пробойный, такому лучше сразу дать верхнюю ступеньку маленькой лестницы, чем оставить на средней высокой лестнице, начальник съемки — это как раз то, что нужно, пусть занимается отчетом, а место начальника партии достанется Пашке.

Лилявский, как и другие геологи до него, будет фактическим автором отчета (и Званцева теперь вот пристегнет к этой своей упряжке), а Пашка, как и сам Евгений Иванович в прошлые годы, станет номинальным Главным исполнителем, — первая подпись, почетное место на защите в управлении… Оно, конечно, ответственно — с первого же и спрос, но и честь опять же.

Косматился туман по сосновому вершиннику. И морось — нету конца и края серой пелене. Не будет сегодня солнышка, и Лопатников с машиной как сквозь землю провалился.

Уваркин запер коттедж и, накинув на голову башлык энцефалитки, по доскам, брошенным на грязь хоздвора, пошел в контору. Кому-то, может, и все равно, с горькой усмешливостью думал Евгений Иванович, какая будет расстановка в партии, но лично он рассуждает так: «У учителя должен быть ученик». А это только Тихомиров. Во-первых, анкета такая же. Во-вторых, сравнивать и сопоставлять, если кому захочется, будет не с кем и не с чем: один стиль, один почерк.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Роман приехал на следующий день после Званцева.

Собственно, он мог приехать и еще на день позже, а то и через неделю — его свободу теперь никто не ограничивал.

Уваркин?

Конечно, баба Женя предпочел бы, чтобы все итээровцы вообще не уезжали из партии ни на праздники, ни на отгулы. «Отгулы вам за прогулы».

Нет, работать в праздники он их не заставит — просто баба Женя не хочет, чтобы кто-то уезжал гулять, тогда как сам он заведомо остается. У него же с тоски и одичания скулы сводит: человек почти безвыездно сидит на базе. Разве что на совещание какое выедет или на престольный праздник, к жене в Подмосковье, иной раз выберется, — не молится, а верует, ну смех и грех! А то все на базе, на базе, на каком бы планшете партия ни стояла. Прямо подвижник. К тому же и в будние дни почти все работники партии так или иначе крутятся на участке, а на базе он да Пашка Тихомиров, да еще сторожиха ночная, — не больно-то разгуляешься с такой компанией.

А в праздники — кто не знает! — в любой партии стоит дым коромыслом, гуляют с утра до вечера и в обратном порядке, — разумеется, в праздники законные, а не религиозные. А тут, видишь ли, итээровцы моду взяли — уезжать домой, в Москву, благо что ехать поездом всего лишь одну ночь.

Это для бабы Жени главное огорчение. Однажды, когда еще партия стояла на другом планшете, лично он, Роман, пытался хохмы ради перепеть, подыгрывая себе на гитаре, голосистого бабу Женю, да сбился, первый же дал петуха где-то на тридцатой песне. Здоро-ов, старый хрен, такого бы впору за буровой станок поставить, а не на пенсию провожать.

Да, было времечко, когда он трепетал перед бабой Женей, являлся всегда тютелька в тютельку, — точно в назначенный срок. А теперь он тоже не какая-нибудь тюха-матюха, не последняя спица в колесе. Хватит, поболтался два года и младшим техником, и старшим. Все в техниках бегал, будто и не кончал вуза. Крутился волчком, и не потому вовсе, что хотел выделиться, чтобы заметили. Работалось легко и с душой, и было удивительное удовлетворение оттого, что делал любую работу, был, как говорил баба Женя, на подхвате. Не жаловался — понимал: в геологии много черновой работы, и делать ее кому-то тоже надо. Это хорошо усвоилось в институте и на практиках, где приходилось, бывало, и в патрубок упираться, помогая ручникам проворачивать буровой снаряд.

Потом вдруг стал замечать — а ведь многие в партии и палец о палец не ударят, и ничего, даже ловко у них получается: и фамилия на титульном листе отчета стоит первая, и зарплата самая высокая, и ответственности, если разобраться, никакой.

Поразился: возможно ли такое в наше-то время?!

Видит: возможно…

А как же тогда совесть? Неужели за каждым следить, проверять каждого?

«Ха — совесть! — подстегнул он себя. — Я вот проявляю сознательность, а на мне и пашут без роздыху!»

Да и кто о нем думает! Делает какую-то там работу молодой специалист Роман Лилявский, вроде бы всем доволен и пусть на здоровье продолжает дальше.

Было все равно — да вот теперь и не все равно. И приятели вон хвастают — давно в инженерах…

В одном из маршрутов, когда в партию приехала главный геолог Протягина, он загнал ее, как худую лошаденку, — за день подмял под себя километров тридцать, и все маршрутом, на крупномасштабной съемке, сделав более шестидесяти точек в день. Работать он мог и выложился в тот день весь без остатка. И что же? Скупо похвалили, еле отдышавшаяся Протягина дала Уваркину указание перевести его на должность старшего техника.

И тогда ему подсказали.

В Москве он пошел не к кому-нибудь, а прямо к начальнику геологоуправления и выложил заявление на стол. Как так? А вот так! Он к ним распределился? Больше года назад. Он гидрогеолог? Чистейшей воды. А чем он у них занимается? Техник на побегушках, кто куда пошлет. Э-это — что? Нарушение пункта Положения о молодых специалистах — предоставление работы не по профилю. Дисквалификация. Значит, он может автоматически считать распределение не состоявшимся. Он уходит от них!

Уходит? Гм… Это когда специалисты его профиля на вес золота, это когда Пленум ЦК КПСС принял специальное решение по вопросу о мелиорации заболоченных плодородных земель, о привлечении к этому государственной важности делу специалистов-гидрогеологов? Начальник управления усадил его в кресло и тут же, связавшись по одному телефону с Протягиной, по другому — с Уваркиным, уладил все в пять минут и поздравил молодого специалиста Романа Лилявского с производством в инженеры. Теперь, мол, будет у вас и своя тема: «Гидрогеологические исследования на территории заболоченных речных долин Юхломского района с целью выработки мелиоративных мероприятий». Типично геологическая формулировка, длинная, заковыристая, но какое это имеет значение — ведь теперь это его тема!

Вернулся победителем. Принимал поздравления. Один только баба Женя встретил с удивленным прищуром: «Верток, оказывается».

А через малое время последовал новый приказ:

«Назначить инженера Лилявского Романа Николаевича начальником съемочного отряда Чоусминской гидрогеологической партии».

Первый бой ему пришлось выиграть, а вторая победа пришла сама. Как говорится, рубль к рублю идет. Он рассудил про себя, что это, в общем-то, справедливо. Разве он хуже того же бабы Жени?

Не хуже — просто неопытный. Ведь до чего же хитер, хите-ор, старый… Ну кто бы мог подумать, что Пашку-нормировщика он держит при себе как потенциальную замену — вроде стажера на высокий пост. Но это уж дудки! Важно, что он вовремя раскусил этот маневр, и теперь самое время зайти во фланг. Теперь у него есть наука, уж как-нибудь не проморгает. Еще не хватало, чтобы под Пашкой ходить… Вот через пару деньков, когда выедут в поле, всей партией отпразднуют его, Романа, день рождения, — прямо как святой праздник, усмехался он, с этого дня вот уже который год начинался в партии полевой сезон. А в этот раз должна приехать Протягина, от ее визита он многое ожидает, — начальственные дни бабы Жени сочтены, самое время подумать о разных привходящих.

2

Павел пришел с папочкой под мышкой — тесемки завязаны на узелок с бантиками. Романа он заметил еще с улицы — тот сидел на краешке стола бабы Жени и о чем-то веселом, видно, разговаривал с Лизкой-секретаршей.

По коридору яловые сапоги нормировщика с подковками простучали дробно — ждал Романа, как отца родного, заказывал ему стабилизатор для телевизора.

— Ты когда приехал? Сегодня? — Павел от порога протянул ему руку, как бы не замечая больше никого.

Лилявский, неопределенно щурясь, сделал вид, что занят, — прижал к уху телефонную трубку, поднятую как раз в тот момент, когда нормировщик появился в дверях, и стал крутить взыкающий телефонный диск — словно нанизывал безуспешно на тонкий холеный свой палец ускользающие цифирки в кружочках.

На Павле, как и на Лилявском, сочно-зеленого цвета туристический костюм — подарок Романа по прошлому году, когда в нормировщике тот еще не видел своего конкурента на высокий пост. Не было только на Павле широкого ремня с медной бляшкой и заковыристой, на заграничный манер, нашивки на рукаве, к которым нормировщик относился предосудительно, считая это проявлением студенческой инфантильности. Костюм же берег и любил под вечерок прогуляться в нем и яловых сапогах по центральной улице Юхломска, тем самым широко утверждая себя в звании геолога в глазах всевозможных знакомых.

— Ну, как там в Москве-то? — издалека начал Павел, не позволяя себе в присутствии ребят и Лизки с ходу говорить о главном: купил или нет?

Лилявский понимающе улыбнулся. «Как же, стал бы я для тебя стараться, — говорил его взгляд, — если бы узнал не вчера, а неделю назад, что вы тут с бабой Женей замышляете… Это я раньше думал: мелкий конторский служащий, раз просит — ну и услужу, хрен с ним, мало ли в каком деле может пригодиться. А теперь я тебя с прицельной мушки не спущу!»

— Стоит Москва, чего ж ей не стоять… Вчера «Принцессу Турандот» с Вертинской смотрел, в Вахтанговском театре, — и подмигнул новому геологу.

Будто забыв о своем столе, Павел затоптался посреди конторы, улыбаясь неровно и утирая взмокший под кепкой лоб.

— Духотища прямо с утра — хотя и дождик сеет. — «Ох уж эта мне интеллигенция, вечно не знаешь, как подъехать к ней, с какого бока, когда они шутят, а когда всерьез. Турандот!..» — говорила в то же время его улыбка, и он, помедлив еще, пошел в свой угол, не сводя глаз с Романа.

— Как там… погода-то? — уже касаясь рукой арифмометра, придумал нормировщик последнее, о чем еще можно было спросить без опаски казаться заискивающим. В другое время ни с того ни с сего он тары-бары разводить бы не стал.

— Да как и здесь — весна, — опять посмотрел Роман, в сторону Званцева, перебиравшего в шкафу папки с материалами по нынешним скважинам. Вот-вот баба Женя явится, какое-нибудь собрание на полдня затеет, а этот новенький все отмалчивается. — Весна, милый, и в Москве и в Юхломске, — нехотя ответил Лилявский Павлу. — А стабилизатор я тебе купил.

— Да ну! Вот спасибо, а то как вечер — плитки все повключают, напряжение упадет, а потом вдруг подпрыгнет!

Павел обрадовался, и, чтобы хоть как-то скрыть это, он уткнулся в табеля, в месячную сводку о ходе выполнения плана. Трррэк, трэк! — крутанул ручку арифмометра. С хрустом, с пугливым мельтешением проскакивали на барабане цифры, и с каждым поворотом очередная двойка, тройка, пятерка ли коротким щелчком возвещала о своем прибытии в гнездо. Они нанизывались одна к другой, как четки, и за игрушечным их перемещением, как бы даже сумбурным, хаотичным, вдруг возникало перед Павлом конечное число, полное всяческого смысла. Как зачарованный, он не сводил глаз с маслянисто мерцавших цифр, словно забывая в эту минуту и о Романе, и о стабилизаторе. Вполне возможно, въедливое ржавое верещание арифмометра воспринималось им, как благостная музыка, дарящая к тому же порядок и разумение.

Лилявский снова взялся за телефон, а Лиза, выглядывая в окно дядю Евгения Ивановича, зашедшего к завхозу в склад, чистила пилочкой свои ногти и снисходительно слушала Славку.

— Я тебе точно советую: просись на съемку. Там же коллектив. Костер. Гитара. А здесь ты же закиснешь, — разглагольствовал техник.

— Ну да, а с тобой я там сразу расцвету…

— Вот ты опять! Как ты не понимаешь. Вот я, например, почему, думаешь, не хочу больше сидеть на скважине? Коллекторские обязанности, а я же выпускник техникума, как-никак. Мне скукота ни к чему.

— Так это твоя работа? — вполголоса спросил музыкант, показывая Славке мешочек с образцами. Добровольно помогавший Андрею, он уже понял по глухой воркотне геолога, что бывший коллектор, а ныне техник Вихров грубо напортачил с образцами. Музыкант держал на весу комковато ссохшийся мешочек и смотрел на Славку с незлобивой насмешливостью.

— А в чем, собственно, дело, мальчики? — свысока глянул на них техник. Считавший себя старожилом, он признавал только троих: бабу Женю, Лилявского и Фролку. Перед первым он трепетал, как-никак начальник партии; Романа по прошлогодней привычке звал сокращенным именем, ставя себе во всем в образец; мастера же ручников просто боялся.

— Ты же этикетки не заполнил, гео-олог… — сказал Славке музыкант.

Андрей хмурился, недовольный и такой безалаберностью бывшего коллектора, и еще тем в особенности, что Костя-музыкант затеял этот разговор именно сейчас, в присутствии начальника съемочного отряда.

— Чего — не заполнил? — техник сразу понизил голос и опасливо покосился на Романа, но тот был поглощен телефонным разговором с юхломскими телефонистками, не дававшими связь с Каменевом.

— А ничего. Только глубины взятия образца указал — и все, — сказал Костя.

— А тебе-то, маэстро, чего еще надо? — совсем тихо, но угрожающе зашипел Славка.

— Мне — ничего. А вот, говорят, не худо бы еще и породу описать. А то в морене вдруг чистые речные окатыши объявились.

— По-твоему, я их положил?

— Нет, я.

— Ну-ну… Если бы Фролу Евстигнеевичу об этом сказать, — усмехнулся Славка, — вот удивился-то бы…

Лиза приметила, что дядя уже выходит из склада, и на всякий случай затюкала одним пальцем по клавишам новенькой машинки «Оптима», в которой со вчерашнего дня торчала одна и та же закладка. Секретарь-машинистке Лизе Уваркиной было поручено начальствующим дядей отпечатать этикетки для проб воды и грунтов, — другой работы пока что не было, а оправдывать должность, придуманную на основе штатной единицы старшего техника, надо было. Лилявскому дали наконец Каменево.

— Але, але, кто у телефона? Роман говорит, из Юхломска! Ро-ма-ан! Ну Лилявский!.. О, здрасьте, Полина Захаровна! — Он прикрыл трубку ладонью, дурашливо округлил глаза и посмотрел опять-таки на одного Званцева: — Протягина уже прискакала в экспедицию! — И, опять прилипая к трубке, заворковал: — Да-да, я слушаю, Полина Захаровна, слушаю!.. Ах, я-то зачем звоню, спрашиваете? Так ведь ждем вертолет, Полина Захаровна, по смете же два с половиной летных часа предусмотрено, хочется сделать рекогносцировочный облет долины… («А ты, милый, почтительнее, прямее на меня смотри, — говорил его взгляд Андрею, — не лыком я шит, как видишь, не шутейный парень, а твой непосредственный начальник, и со мной надо доверительно, иначе какая работа?»)… А по-моему, Полина Захаровна, без вертолета нам никак — ведь паводок только начал сходить, надо глянуть сверху: много ли воды на пойме, и вообще нельзя ли проследить с воздуха границы древних террас, на локальное существование которых указывают составители проекта, но которых, строго говоря, может и не быть, если учесть, что проект составлялся по результатам мелкомасштабной съемки… Что, что? — Видимо, перебила Протягина трескотню Романа. — Да нет, я не думаю ничего оспаривать. Конечно, на месте будет видно… Хорошо, хорошо, завтра же выедем на машине, завтра же с утра. Хотя вообще-то на ходу у нас только одна машина — лопатниковский ГАЗ-69, а надо еще буровиков завезти на участок, на Майские праздники ручники приезжали на базу. Отгулы, так сказать… Тихомиров? — Роман поглядел на Пашку, глазами давая знать, что главный геолог интересуется им. — Да вот он, сидит за арифмометром, а что? — Мембрана похрипывала возле уха, а с лица молодого начальника стекал румянец. — Впервые слышу, Полина Захаровна, впервые слышу… Конечно, я понимаю, ответственность ложится и на меня тоже… Да разве лично-то я смог бы игнорировать приказы экспедиции, что вы! Я, конечно, свое слово Уваркину скажу. Для меня все ясно: Чекунова снять с профиля, а Тихомирова, как сказал вам сам Уваркин, — поставить. На ЗАМ, на ЗАМ, разумеется!.. Да, да. Да… До свидания, Полина Захаровна…

Он подождал, пока на том конце положат трубку. Слез с подоконника, вытер тыльной стороной ладони лоб.

— Я ж говорю, что духотища, — тихо сказал Павел, забывший на время о своих цифрах. — Мне всю поясницу разломило, хотя вот и скажи, что молодой… Радио обещало ненастье на всю неделю.

— Ты слышал? — со сдержанным сарказмом, сменившим минутную растерянность, кивнул ему Лилявский на телефон. — Я ей говорю, буровиков завозить надо, а она меня про тебя спрашивает — сколько, мол, Тихомиров набурить успел… — Пришедший в себя, он опять был ироничен и бросал быстрые насмешливые взгляды то на Лизу и заигрывающего с ней техника Вихрова, то на геолога и музыканта, копавшихся в мешочках с образцами. Это просто удача, говорил он себе в эти минуты, что не напоролся на начэкса, от того держись подальше, тому и по телефону соврать не удастся. — Да, а Чекунов-то где? — вдруг спохватился Роман, как бы впервые заметив отсутствие мастера ручников. — Я говорю, где капитан?

— Так на участке, где же еще.

— Как… на участке?

— А так. Сели в лопатниковский «газон» и уехали. Праздники же кончились. Надо работать.

— Но он же не знает, на какое место ставить треногу. Он что, в Паньшино, возле столовой забурился?!

— А ты на меня, Роман Николаич, особенно-то не повышай голоса, — тоже совсем справляясь с собой, сказал Пашка и придвинул к себе арифмометр. — Вынести точку заложения скважины — это забота инженера, начальника съемки, а не моя. От что я скажу тебе.

Новый инженер, глазами как бы прося извинения за вмешательство, вдруг поинтересовался:

— Мне говорили, что крупномасштабной съемки на Чоусме еще не было. А бурение уже ведется. Не может ли потом оказаться, что в иных местах скважины были и не нужны?

Он уже спрашивал — как утверждал. И Лилявский уловил это сразу.

— Наверное, может, — пожав плечами, будто это было само собой разумеющееся, сказал Лилявский, как ответил бы — он не сомневался — и этот инженер. — Но иного выхода нет.

— Почему?

— В пойме полно воды, — не просто терпеливо, но доброжелательно говорил начальник отряда, — съемку вести бессмысленно.

— Что же мы будем делать? — улыбнулся Андрей. Лицо у него еще не отошедшее, но уже нет в нем вчерашней землистости. Гладко выбрит и в свежей рубашке, ежастые волосы будто устали голосовать, поулеглись, и прическа получилась даже фасонистой.

— Ну-у!.. Пока туда-сюда, съездим вот на рекогносцировку, потом перебазируемся, сходим в учебный маршрут, как и положено при новом составе партии и на новом планшете… а там и воды поубавится. — Роман улыбался тоже.

— Вот бы и подождать недельку с бурением. Что толку все равно в этих скважинах.

— Толку? Не скажи-ите… Это вы по его документации, — насмешливо кивнул Роман в сторону Славки, — сделали такой вывод? — Он легко засмеялся, и техник Вихров, на удивление, тотчас поддержал этот смех и раскатился тем дробным хихиканьем, которое говорит, что человек не только не обиделся — он, напротив, смеется сам над собой, потому что это просто смешно, и не более того. — Собственно говоря, — продолжал Роман, — я потому и не заставлял его делать описание образцов, что сам хотел подзаняться этим. Главное — точно проставить интервал отбора пробы. А уж описать породы и составить затем геологический разрез, сами понимаете, одно удовольствие… Так что всесторонний анализ этих скважин еще только предстоит сделать.

Костя-музыкант выудил грязно-слипшуюся этикетку из последнего мешочка и, разложив образцы прямо на полу в соответствии с обозначениями глубин, напряженно уставился на Званцева — ждал, что тот ответит начальнику отряда, так ловко, на глазах у всех, вышедшему сухим из воды. Костя не знал еще, как это объяснить, но сторону нового геолога он принял безоговорочно, хотя и Лилявский был для него тоже новым человеком.

— Тут вот еще что, — как бы подсказал он Андрею, — приказ о снятии станка ручного бурения, кажется, уже получен. На доске объявления его нет, но когда мы со Славкой переставляли стол в коттедже у Евгения Ивановича, я его видел… — Костя смутился. — Совершенно случайно обратил внимание, потому что Уваркин был расстроен чем-то, и я подумал, может, из-за этой бумажки, что лежит на столе.

— Такого приказа нет, — вдруг твердо заявил Пашка, а Роман, неожиданно для самого себя, поддакнул тоже:

— Ты не туда смотрел, милый, и вообще это дурная привычка — заглядывать в чужие бумаги.

— Вот я, например, — сказал Славка, — ничего такого не видел.

— Ну как же ты можешь так говорить?!

— Могу, раз говорю. А ты на меня не кричи, никто тебе не давал права так разговаривать с итээром. — Славка преданно смотрел на Лилявского, но тот досадливо поморщился. «Что это на меня нашло, — спрашивал себя Роман, — беру под защиту бабу Женю с Пашкой…» Раз уж сама Протягина говорит, значит, приказ действительно есть. И пусть снимают треногу. Ему-то что! «А то, — сказал Роману второй голос, — что и меня по головке не погладят за невыполнение плана». Скажут, вы же начальник съемочного отряда, и буровики в полном вашем подчинении. Надо, мол, было нормировщика Тихомирова на ЗАМ поставить. А как ты его поставишь, если баба Женя даже самой Протягиной голову морочит и расставаться с Пашкой не собирается.

— Есть приказ, нету приказа — не в этом, видно, дело, — как бы заканчивая этот бесполезный, по его мнению, разговор, сказал Андрей, принимаясь за описание образцов. — Вся причина, как мне сказали утром, в трудовом рвении…

Лилявский, секунду-другую помедлив — веки сомкнулись в затаенный прищур, — неожиданно весело согласился с геологом:

— Я бы на месте товарища сказал то же самое — при разных, возможно, подтекстах. Лично мне нравится такое отношение к работе мастера Фрола Чекунова и рабочего Ильи Данилова, это наши кадровики, а Данилов еще и коммунист. Дай бог, как говорится, чтобы у всех нас было такое рвение.

— Тогда, разумеется, план мы шуранем досрочно, — еще безразличнее сказал Андрей, а Костя хлопнул в ладоши.

Тут и Лиза не выдержала — не то чтобы и до нее тоже дошел весь смысл деликатной стычки Романа и этого инженера, — просто она болела, как и положено, за новенького.

— Э-этто что за аплодисменты в рабочее время?

Дверь конторы отворил хозяин ее — Уваркин. Лиза ударила по клавишам сразу несколькими пальцами и, не глядя, что там отпечаталось, поспешно крутнула барабан, вытащила закладку и сунула ее в стол как готовую продукцию.

— Да мы тут о нашем капитане вспомнили, — с улыбкой успокоил Лилявский вставшего столбом посреди конторы бабу Женю. — Как это он тогда, Евгений Иваныч, в заблуждение-то ввел всю юхломскую милицию, помните?

Уваркин, потирая подбородок и улыбаясь в кулак, прошел к своему столу.

— Фролку, помирать будешь, не забудешь.

Он сел и посмотрел в окно, на хоздвор, все еще переживая только что закончившуюся перепалку со сторожихой. Ведь вот ведьма, ну поедом съела его кур, гонит из огорода, и только! Скажи на милость, обеднеет — в грядках у нее покопаются. А кто, интересно, ее мужику путевые листы оплачивает, не срезая ни копейки, хотя и можно бы срезать иной раз, — разве не он, не Евгений Иванович? А много он видел за это благодарности?

Однако, со вздохом сказал себе Уваркин, если уж нельзя без шума уволить эту ленивую молодуху, надо будет зачислить ее к тому же Лилявскому в отряд. А тот не откажется. Не он ли к Катюхе Чекуновой еще с прошлого года липнет, хотя, говорят, и безуспешно? Да и от Лизки будет подальше держаться, уж до Лизки-то Евгений Иванович его не допустит, хотя эта дуреха крашеная так и ест глазами чернявого пижона.

И вообще это неплохая мысль — для прыткого Лилявского на всякий случай будет у него, так сказать, технический ограничитель: аморальное поведение с сотрудницей, замужней женщиной…

— Ну-у, Роман Николаич… вы уже тут обсудили все ладом или меня ждете? Как и что у вас будет, насчет выполнения плана и индивидуальных обязательств что думаете, сколько единовременно будет у вас съемочных групп, какой объем выработки на группу прикидываете и так далее и тому подобное, а?

Новый инженер сноровисто чертил на миллиметровке, откидывая от себя мешочек за мешочком, и Лилявский, не выпускавший его из виду, не сразу понял, о чем это говорит Уваркин.

— Дядя, — сказала Лиза, мотнула головой, поправилась: — Евгений Иванович, а Евгений Иванович, а я завтра на участок со съемщиками съезжу, можно? Посмотреть на Чоусму хочется.

— Нечего там смотреть, — не глядя на племянницу, отрезал Уваркин, стараясь вникнуть, чем занимается этот Званцев и чего, интересно, косится на него Лилявский.

Славка явно огорчился, что Лизу с ними не отпускают, а нормировщик, в знак полного согласия с мнением бабы Жени, звучно трррэкнул арифмометром.

3

Он один и видел из-за плеча, что за фигуры так старательно вычерчивает новый инженер. Не успел объявиться, а сразу спешил проявить трудовое вдохновение… Павлу не то чтобы это было в диковинку, — доводилось ему видеть за время своей работы в геологических партиях и не таких инициаторов, иной ночами корпит над разрезами и профилями, будто светового дня человеку не хватает, — смутили нормировщика и озаботили в чертежах геолога невинные с виду, просто еле обозначенные карандашом, вопросительные знаки: по крючочку внизу каждого разреза по Фролкиным скважинам.

Не обучен был Павел премудростям этой науки, но к чему относятся карандашные знаки, что они в себе таят — это он, в общем-то, понял. Как бы вопрошал товарищ новый инженер: а где в скважинах цоколь, почему все они висячие, какой от них, скажите на милость, прок? И хотя вопросы эти самого Павла обходили стороной, никак его не касались, все же стало человеку не по себе. Впервые за долгое время не по себе стало — вот что его обескуражило.

И весь остаток рабочего дня до шести часов — когда они всем наличным составом партии, за исключением сторожихи, устроили культпоход в вокзальный буфет — и еще какое-то время уже за столиком под фикусами одолевали Павла невеселые думы. Даже выпивка не размягчала душу. Ведь надо же было, досадливо вздыхал нормировщик, накануне решающих событий в партии откуда-то выискаться этому Званцеву. Все определилось, можно сказать, встало на свои места, — а теперь им с бабой Женей небось опять надо будет пересматривать свою тактику. Это уж точно, как пить дать. Новый геолог даже с виду крепко разнится от стиляжного Лилявского. А полевой сезон еще только-только разворачивается, впереди шесть долгих и муторных своей неясностью месяцев. И пока-то баба Женя подаст наконец заявление на пенсию, — ведь черт-те что, мысленно ужаснулся Павел, может случиться за эти полгода!

Да что там полгода, — уже как бы в самое ближайшее время не возникло никакой заварухи, тут еще и Протягина жмет, жме-от… вон как высказалась про ручное бурение, этот станок ЗАМ-300 у нее из головы не выходит. А ну-ка, легко ли: после арифмометра снова встать за рычаги, а они ведь там без пластмассовых гладеньких ручек, живо понабьешь себе мозоли…

Одно утешило Павла, что этот Званцев оказался не такой уж сухарь — и выпил со всеми вместе, и начальниковой Лизкой, похоже, заинтересовался. Все переглядывался с нею. Что уж совсем было неплохо, потому что говорило об инженере, что он все-таки живой человек и думает не только о чертежах. А раз так, то и сам он, стало быть, не без грехов. Надо только глаз с него не спускать, присматривать за ним в оба, сказал себе нормировщик, вновь обретая ровное расположение духа.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Небо было зыбким, высоким. Солнышко светило с утра умыто, играючи, словно теша людскую надежду на вёдро.

Андрей вспомнил, как ночью в отдалении глухо рокотала гроза, секли густой горизонт шальные сполохи, а поутру безмолвно слезились оконные стекла.

Лопатников прикатил ночью, будто чувствовали они с Фролкой, что машина понадобится съемщикам.

Спал не спал шофер — подпоясывайся в обратный путь. Где-то в глубине барака, злой на самого себя, он ругался с женой, — кричал ей по-ефрейторски: «Разговорчики!»

Расселись парни в кузове в рядок, на узкую лоснящуюся лавочку, лицом к дороге. Андрей раза два обернулся, будто выглядывал кого-то. Но никого, кроме начальника с нормировщиком, вышедших из конторы, на хоздворе не было.

— Лиза-то, — словно ненароком предположил Костя, — может, поедет с нами? Собиралась же вчера. Давайте спросим.

— Думаешь, она как ты? — ухмыльнулся Славка. — Как же, соблазнишь Лизку геологией… — Техник делал вид, будто все-то он знает.

— А что? — спросил Андрей, не поворачивая к нему лица.

— Так она же законченная медичка, у нее диплом медсестры. Для Лизки все это секретарство — легкий калым. Говорит, охоты нету возиться с больными, запах эфира не переносит. А тут добрый дядя подвернулся, непыльную работенку племяннице подкинул. Та и согласилась. На лето. А там, говорит, видно будет. Да и правильно сделала! Сиди себе весь день на одном месте, в цивильной обстановочке — ни тебе комаров, ни тебе клещей энцефалитных, как у нашего брата съемщика… сиди и тюкай пальцем по клавишам, а ставка за это тюканье что надо: сто десять рублей, как у старшего техника, и плюс сорок процентов полевых. Я вас спрашиваю, мальчики: есть резон?

— С ума можно сойти от такого благополучия, — буркнул Костя, исподтишка наблюдая за Андреем.

Тот молча курил. Костя терялся в догадках: «И что за характер?»

Вчера, как только вышла сторожиха, он и говорит им со Славкой: «В преферанс-то, ребята, играете? Не умеете — не беда: научу. Моя платформа, на ближайший месяц по крайней мере, — никаких производственных разговоров». Славка в дикий восторг пришел, загорланил: «При таком повороте дела — это мы с очень даже большой радостью! Научиться в преферанс — моя мечта!» Андрей и ухом не повел, ноль внимания на этот щенячий восторг, и тут же спрашивает дальше: «А этот, Уваркин… он вообще-то геолог?» — «Э, — подумал тогда же Костя, — а еще голову морочит насчет какой-то платформы». — «Что ты, — махнул рукой Славка, подсаживаясь ближе к Андрею, — Уваркин такой же геолог, как я министр!» Андрей покосился на Славку, чем-то, видимо, остался недоволен, хмыкнул: «Министр из тебя, прямо скажем… Ну а другой начальник, Лилявский?» И тут же, избегая прямого взгляда Кости, смешался и махнул рукой: дескать, да ну их всех.

А в конторе опять раскрылся: поддел Лилявского насчет трудового рвения и плана. Выражение лица наивное, а глаза хитрющие… Даже Лиза, вертушка эта, потом весь день на него с интересом пялилась.

Не из-за него ли она и ехать надумала?

Нет, Лиза, такого парня в ноги не бросишь. Это тебе не Славка-ветрогон.

Тут вышел из барака шофер.

— Катька! — крикнул он в глубь огорода, за поленницы, вернувшейся вместе с ним жене Чекунова. — Ты слышь, Катьк: Фрол велел передать — скоро не жди, мешок картох просил приготовить и комбижиру какого-нибудь, бурить, говорит, буду до победного — пока не явится начальство и собственноручно не разберет треногу!

Катерина что-то отвечала.

Андрей глянул на музыканта будто так просто, машинально как бы, но Костя это понял по-своему: инженер молчаливо обменялся с ним мнениями. Слыхал, мол, про ручников-то? Оказывается, они и не думают кончать это дело — пустое сверление негодных дырок на профилях!

Переглянулись — друг другу ничего не сказали, А Славка знай пел себе вполголоса, ужасно фальшивя:

Держись, гео-о-олог, Крепись, гео-о-олог!..

Роман уже сидел в кабине, деловито шелестел разложенными на коленях картами.

Уваркин и Павел провожали съемщиков взглядами, улыбками, взмахами руки и какими-то веселыми зряшными словами, будто те уезжали невесть куда и надолго и они их как бы подбадривали.

А Лиза так и не показалась.

2

Судорожными рывками миновали обсохший колеистый хоздвор, выбрались на мощенный булыжником тракт. Славка и петь забыл, накинул капюшон энцефалитника, затянул шнурки, какой тут петь — холодный ветер откуда-то навалился, сек лицо невидимой мошкарой.

— Ни фига себе! — захлебывался ветром техник. — Черемухи-то, черемухи-то!

Все трое принюхивались, и хотя сильно отдавало бензином, от кабины, им казалось, что слева и справа двумя густыми полосами идет сладковато-терпкий ядреный черемуховый настой.

— Скорей бы уж в поле! — кричал Костя в самое ухо Званцеву. — Я бы из палатки утром выскочил — и мордой, мордой в черемуховый цвет! А они небось в росе, лепестки-то, лучше всякой туалетной воды. А еще вот не сегодня-завтра сирень зацветет.

— Ой ты и ботаник! — влезал в разговор Славка. — Не из-за этой ли природной парфюмерии ты и музыку на геологию променял?

«Газик» резко затормозил — из кабины в кузов полез Лилявский.

— Чего это вы тут, — улыбнулся, оглядывая всех сразу, — митингуете? Горланите — в кабине слышно, а о чем речь — не могу разобрать.

Он примостился рядом со Званцевым.

— Да все о природе толкуем, — за всех ответил Славка.

Роман достал из кармана сигареты.

— Ну, как твою природу зовут — мы в общем-то догадываемся. Она мне вчера порассказала, как ты за нею увивался на праздниках. Безнадежное это дело, милый. Хотя — попробуй…

Он опять улыбнулся, шире прежнего, но теперь эта улыбка предназначалась одному только Званцеву.

— Ты бывал когда-нибудь в здешних местах, Андрей? Ты прости, старик, что я на «ты», но ведь надо же нам рано или поздно…

— Я был два года в Заполярье, севернее. Но там все иначе. Тундра. А здесь уже лес. Хотя… у нас на Алтае уж лес — так лес. И горы — летом на гольцах снег, речки студеные.

— На Алтае… — Роман посмотрел в пространство, разминая в пальцах сигарету. «Что-то, — словно говорил его вид, — у тебя из головы Алтай не выходит. Высказал мне вчера баба Женя свои догадки, обрадовал, как же. А мне ведь геологи нужны, милый, а не политики». — На Алтае, к сожалению, бывать не приходилось, а вот эти места, — долго затягиваясь, с выражением бесконечной усталости и безразличия обежал он взглядом окрест, — изучил досконально. Дальше некуда.

— Ну и как они тебе, Роман Николаич? — по возможности солиднее и значительнее спросил Славка.

— А горы в снегах, — продолжал Роман, не слушая техника, — это, должно быть, красиво. Недаром старик Хемингуэй любил, бывало, на них поохотиться…

— На Алтае? — спросил Славка.

Костя засмеялся.

— Слушай. Ты помолчал бы, милый, — сказал Лилявский технику. — Ты свое еще скажешь. Сегодня же. — «Попру вас, — он прищурился сбоку на Званцева, — с буровой к Чоусме, через болото, и сразу все станет ясно». — Я говорю, Андрей, горы в снегах — это, конечно, экзотика, не работа — а сплошной туризм, как сказал бы нам баба Женя. А тут, где мы будем вести съемку, — Роман ткнул пальцем в пол кузова, будто весь планшет уместился сейчас под ними, — болото на болоте, причем встречаются и трясины.

— Ни фига себе, — прошептал Славка, — представляю себе картинку: шагнул — и нету тебя! Только что был — и уже одни пузыри от тебя и остались…

С натужливым подвыванием, чадя перегоревшим маслом, машина долго выбиралась на седловину. Едва мотор низко, облегченно заурчал, обещая скорость на спуске, как шофер сбросил газ и со скрипом тормозов съехал влево, к бровке кювета, и, теперь уже сдерживая рвавшуюся вперед машину, стал объезжать дорожный знак «ремонтные работы».

Два человека в брезентовых штанах и майках, обнажавших красно обгоревшие плечи, укладывали булыжник. На песчаную подсыпку, пристукивая большими деревянными молотками, они мостили один к одному речные голыши, делая это с той неторопливой обстоятельностью, будто им предстояло справиться с небольшим двориком, а не с дорогой, уходившей к повороту у подножия спуска и много дальше. Сплошные колдобины со следами буксовки — была эта дорога. А за спуском, где подтекали грунтовые воды, торчали врастопырку бревна изжеванной шинами и гусеницами лежневки. Над ней почти смыкался лес.

— Вот так, мальчики, — сказал Роман. — Ну, кто в кабину? Лично я не откажусь, — он проворно спрыгнул на крыло и, уже прячась за дверцей, насмешливо предупредил: — Держитесь зубами за землю: сейчас из слабых будем делать мыло!

Укачанный Славка молчал, время от времени мучительно икая. Белые лепестки черемухи, как снежинки, застревали у него в волосах и даже на ресницах, но он еще покорнее жмурился, не пытаясь хотя бы сдуть их.

Лежневки кончились, машина выскочила на булыжник (когда-то, видимо, начинали вести отсюда навстречу тому, Юхломскому, да бросили), отряхнулась, как живая, от грязи и ходко покатила к деревеньке. Лес отступал, оставляя на подступах к дороге частокол жидковатой ольхи, а уж совсем у бровки кюветов густо смыкался малинник.

Дома открывшейся на угоре деревеньки были удивительные: зеленые, синие и даже красные. Обшиты тесом и выкрашены масляной краской, а иная светелка похожа на теремок — так искусно прибрана затейливой резьбой по дереву.

— Елки-палки, — сказал Славка, мигом очухавшись, — что-то я в толк не возьму: «Дом в хорошем санитарном состоянии». Ни фига себе! Я на двух курортах бывал, — заважничал он, — а таких табличек и там не видывал.

— Между прочим, Андрей, — опять прислушиваясь к разговору в кузове, высунулся Лилявский, — это самое Паньшино и есть пуп нашего участка. Столовая, баня, клуб. А вон там, — указал он в сторону карьера, — в борочке и лагерь разобьем.

Прижатое бором к краю карьера, обвисло одним углом старой кирпичной кладки кладбище. Собственно, ограды давно не было. Остался кирпичный цоколь. Песок из карьера вывозили машинами, верхние этажи его время от времени сползали вниз, о чем говорил и провисший цоколь и большие, съехавшие по склону заплатки дерна. Под травяным срезом виднелись ровные отверстия, как норы — гнезда стрижей, которым ничего не оставалось, как делать новые, и опять же под верхней кромкой обрыва, которая рано или поздно обрушится и сползет вниз.

Реденький, изрядно вырубленный сосновый борок, на который указывал Лилявский, теснился к карьеру снизу, от ручья в ольшанике. Ручеек был тихий, вроде как без течения, — не то что притоки Черной Убинки! Да и сами эти игрушечно-крашеные дома… Нет, ничем не напоминало ему нынешнее местечко то давнее, полузабытое; и Андрей ощутил вдруг, что навязчивое чувство какого-то неясного страха, сдерживавшее его все последние дни, словно отступилось куда-то, притихло, — и даже дышать стало как бы легче.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Буровую увидели сразу, как только поднялись на лысый водораздел. Скважина была заложена близ проселка, на пологом склоне — метрах в двадцати от перегиба, где и проходил шов залесенной, заболоченной долины.

Андрей поднялся в кузове, держась ладонями за теплую, нагретую солнцем кабину. Лопатников спускал машину тихо, крадучись, звука мотора почти не было слышно, и на буровой никто не разогнул спины — ни те двое, что ходили вокруг штанги, упираясь руками и головой в патрубки, ни третий наверху, ухавший по зажимкам «бабой».

Лилявский высунулся по локоть из кабины.

— Слышь, Андрей, а ведь сейчас самый нерест. Лещишки в Чоусме, между прочим, ничего себе — иной в сковородке не уместится. Ты как вообще-то — балуешься рыбалкой?

— Редко приходилось. В горных реках иногда — на хариуса… А кто выносил в натуру скважину?

— Как кто… В соответствии с проектом. Профили через болото пробурили еще зимой, по льду. Мастер буровиков знает их наперечет, сам с топором участвовал в деле. Вот на одном из профилей он и обосновался нынче.

— Да, но откуда знать проектантам, — удивился Андрей, — где конкретно будут проходить профили для детальных исследований? У них под руками были материалы мелкомасштабной съемки, очень приблизительные данные. Они только предполагают, а точно определить места для скважин можно лишь после нашей, крупномасштабной съемки.

— Согласен с тобой, старик, согласен. Но… — Роман засмеялся и покрутил головой, — как ты, право, не поймешь нашей специфики! На Алтае под ногами твердь, скалы. А у нас — болота, трясина, — разница есть? Не проруби мы профили загодя, зимой, — на что бы мы надеялись теперь, когда воды по пояс?

«Но ведь бурить-то сейчас все равно не будешь, если столько воды в пойме, — хотел возразить Андрей, но смолчал. — Наверное, — подумал он, — этому Уваркину просто нужно было до зарезу заактировать выполнение какого-то объема работ — любых работ, главное, чтобы в денежном выражении. Вот они и продали государству эти профили».

И все-таки он не утерпел, сказал начальнику отряда:

— Ну ладно — эти профили… А вот скважина на склоне ни к чему бы пока. Если уж на то пошло — пусть бы на перегибах и буравили. Там и до съемки можно. Шов террасы, как-никак.

— Опять не понимаю тебя, старик…

В голосе Лилявского не было ни досады, ни раздражения, — слышалась все та же терпеливая снисходительность, и Андрей, усмехнувшись, решил не отвечать. Тем более что шофер вдруг резко газанул и, дурачась, выскочил с проселка на целину — прямо к палаткам. Буровики побросали работу, выгнули онемевшие от напряжения спины. Они были перепачканы с ног до головы глиной — и вчерашней, уже засохшей и кое-где отскочившей от их энцефалиток, и новой, шоколадно-маслянистой, не затвердевшей.

Первым подошел к машине, из которой, как бы привыкая к тишине и устойчивости, никто пока не спрыгивал на землю, приземистый парень. Он поздно заметил, что приехал еще один новенький, и, не зная теперь, что и говорить, старательно смотрел себе под ноги.

— Да ты в хорошей форме, Илья, прекрасно выглядишь! — сказал Лилявский, прямо из кабины пожимая парню руку и напряженно посматривая в сторону второго буровика. Тот, видимо, раздумывал, подходить или нет, шел-шел да и остановился у поваленной березы, хмуро остукивая ее ствол носком сапога.

По тому, как третий буровик, что катался на зажимках, — мешковатый и немолодой, не дожидаясь начальства, сразу же затрусил к ближним кустам до ветру, можно было догадаться, что мастер здесь именно этот, стоящий у березы.

И верно. Лилявский, тихонько хмыкнув, выбрался из кабины и шагнул к нему сам:

— Здорово живешь, Фрол…

Мастер неожиданно просветлел, захлопал линялыми ресницами, буркнул: «Здорово!», коротко оглядел Званцева и опять стал пинать березу, приглаживая пальцами свои реденькие волосы, окантованные в кружок прической «полубокс».

— Бурим помаленьку? — все тем же вкрадчивым тоном говорил Роман.

— Та, какой там… — враз меняясь в лице, раздраженно зачастил Фрол. — Один говорит: «Бури!», другой говорит: «Не бури!» Кого слушать — хрен его знает… Стал я бурить. Ну, бурил, бурил, вот уже двадцать метров наворочал, никогда столько не делал, за два дня чтобы, а цоколя так и не достиг, не копнул. Опять висячая. А приказ Протягиной знаешь какой? Висячую не оплачивать, так? Пускай, мол, гонят каждую скважину до коренных. А как лично я буду гнать дальше, если мне обсадить ее нечем, зажимает стенки. Вы там, на базе, телефонограмму мою получили?

— Какую это еще?

— А чтоб трубы обсадные везли мне.

— Так на базе труб нет, Фрол.

— А это я и без тебя знаю. Были бы — так я бы не бегал на почту телефонить, я бы их сам сюда привез. Это уж Илья мне подсказал: дай телефонограмму. Все же как документ. Может, мол, зашевелятся. А так… говори вам с бабой Женей, не говори, — Фролка махнул рукой, — один пустой звук. Никакого результата.

Начальник отряда, косясь на Званцева, мягко улыбался:

— Что за паника, капитан? Ведь ты все равно буришь, твои метры же никуда не денутся…

— Ха, буришь! Ты, что ли, будешь за меня бурить? Потому и бурю, что поставлен на это дело… Здесь, Роман Николаич, — с радостным блеском, который он не мог да и не хотел скрывать, ткнул пальцем Фрол в сторону скважины, — знаешь сколько сплошной морены с валунами?

— Сколько? — как бы тоже загораясь, в тон Фролу поинтересовался Лилявский.

— А почти все двадцать метров — не хочешь?

— Хочу! Пятая категория — и никаких гвоздей! Разве я, товарищ капитан, спорю?

Фрол сбился, помолчал, прикидывая, как это понимать начальника отряда. Вдруг начал оправдываться:

— Дак, Роман, ты думаешь столько метров и все с валунами — это тебе раз плюнуть? По ним же долотом идешь, чикаешься-чикаешься…

Званцев заметил, как мастер при этих своих словах переглянулся с рабочим — настырно так глянул на Илью, как бы настаивая на чем-то известном только им двоим.

— Как же вы еще бурите без обсадки? — удивился Андрей. — Ее ведь давно должно завалить.

— И заваливало! — обрадовался Фрол этой нечаянной поддержке. — Вот без передыха с самого рассвета и крутим. С Ильей все жилы повытянули, а вон тот недомерок колхозный, — с усмешкой кивнул Фролка на кусты, — жидковат для этого дела. Пристал тут, как банный лист… прими и прими! Я и взял, думаю: все равно по смете будут набирать, оформят. Посадили его к «бабе», катается только, а стучит мало, голова, мол, не выдерживает карусели. Так что, Роман Николаич, — обретая, как видно, свое обычное состояние, с нажимом подытожил мастер, — давай мне трубы и кадры, а то сидите там, в Юхломске…

— Трубы, Фрол, будут, — сразу поскучнел тот, — сегодня же дам телефонограмму в Каменево, чтобы подбросили.

— У них там нету коротких, — авторитетно возразил Фрол, — а мне только короткие.

— Нарежут, на базе есть чем нарезать, — поколебавшись, нашелся Лилявский.

— Нарежут… Это как раз месяц их будешь ждать. Ты деньги привез, Роман? — спохватившись, быстро спросил Фрол. — Мы тут на одних макаронах, как эти… итальянцы. Ни пожрать как следует…

— Ни выпить! — засмеялся Роман, ни на минуту не упуская из виду Званцева. Тот поковырялся с музыкантом в мокрых грязных мешочках с образцами, сел на желонку. Опять за миллиметровку взялся, чертит.

— А чего бы и не выпить с устатку, — оживленно помаргивая, согласился Фрол.

— Вас баба Женя не познакомил? — опять повел в сторону Лилявский, уловивший как бы тайную связь в переглядываниях инженера и мастера.

Фрол неопределенно пожал плечами и на всякий случай незаметно обтер ладонь правой руки о штанину и приготовил ее лодочкой.

Андрей встал и, досадуя на Лилявского, который затевал какой-то спектакль, быстро подал мастеру руку.

— Просто Фрол, или Фролка, кто как привык… — буркнул тот, сунув свою лодочку Андрею.

— Не-ет, милый, — дождался, игриво протянул Лилявский, — так дело не пойдет! Ты человек военный? Военный. Сейчас мы все в запасе, а все равно военные. Так что же ты хреново отрекомендовался? Надо по форме: капитан запаса Фрол Чекунов! — вот как, милый. Давай-давай.

— Та! — отмахнулся, покраснел мастер. — Иди ты, Роман, знаешь куда…

— Страна должна знать своих героев! Ты, Андрей Сергеич, не слыхал, за какие заслуги нашему Фролу капитана присвоили?

— Чего мелет, сам не знает… — Фролка махнул рукой, подсаживаясь к Андреевой пачке поближе.

— А дело было за неделю до Майских, как раз перед моим отъездом на отгулы. Поддал наш мастер, словом, крепенько. А пьяный он шабутной — да-да, милый, заводной ты пьяный!.. — и попер прямиком на вокзал, в буфет, — ему, видишь ли, показалось, что Катерина его драгоценная сидит там в нашей честной компании и чего-то ради угощается. А буфетчица его не пускать, — видит же, человек не в себе малость. Фрол наш на дыбы, а тут как раз и старшина милиции: «Не изволите ли пройти за мной?» — «Ка-ак так! Какое имеете право! Я капитан, ветеран войны, орденоносец, член партии!»

Звонит старшина на работу, прямо на базу: «Это ваш сотрудник?» — «Да наш, чей же еще». — «Он член партии?» — спрашивает. А у телефона оказался сам баба Женя, у которого были переговоры с женой, и смотался он потому из буфета пораньше. То ли пожалел он своего мастера, уберечь от пятнадцати суток решил, то ли, тоже спьяну, не разобрал, про какую партию речь идет. Брякнул: «Как же — член, член!..»

Славка хохотнул — будто впервые слышал эту историю. Лилявский переждал и закончил:

— Вот с тех пор Фрол Чекунов у нас капитан.

— Капитан-орденоносец! — добавил Славка.

А Званцев, удрученно косясь на готовый чертеж, заладил свое:

— И все-таки уж лучше бы заложить скважину вон там, на линии шва.

— А это, товарищ, для науки было бы совсем неплохо, — сказал Фролка, многозначительно поглядывая на глянцево-коричневую полевую сумку Романа, — мы тоже мало-мало кумекаем, что к чему, да нам говорят: бури тут — и мы бурим тут… Давай, Роман, не томи душу!

— Это кто же тебе, интересно, дает такие ценные указания? — счел нужным удивиться Лилявский.

— А ты.

— Я?

— А кто же еще?

— Да ты что!..

— А вот то. Раз тебя нету, укатил в Москву на свои отгулы, я сам и распорядился. Баба Женя на план жмет, ты же сам знаешь. А кого мне еще дожидаться с приказами, где бурить, а где не надо. Я подумал, что ты именно это место, — указал Фролка на скважину, — и определил бы мне. Сухо тут, гладко — чего еще надо…

— Да ты, я смотрю, артист… — нехорошо улыбнулся Лилявский.

— Не-а, Роман. Артисты — это вы. А я только так, на подхвате, как говорится.

Сильно заикаясь и смущаясь оттого еще больше, крепыш Илья, видимо, собрался с духом и встрял в разговор мастера с начальником отряда:

— Вот уж точно, что на п-по-подхвате… А-а-а… это а-активный, говорю. Спасу нет. К-ка-камни из ручья зачем-то в морену п-па-па… положил.

— Какие камни? — покосился на рабочего Лилявский.

— Обыкновенные. Г-га-галыши. По н-науке так надо?

— Ага, по науке, — оборвал его Фрол. — Может, я для розыгрыша того же бабы Жени положил, понял? Испытать его хотел — раскусит он маневр или нет. А ты на что подумал? Что я категорию хочу завысить, тебе, такому охламону, побольше зарплату обеспечить, да? — Фролка потемнел лицом, но голоса особенно-то не повышал.

Ругая про себя и мастера и недотепу рабочего самыми последними словами, Лилявский тут же раздумал делать контрольный замер глубины скважины. Надо как можно быстрее, решил он, одних отправить в Паньшино — получат деньги и сами напросятся попить пивко в столовой, — а других увести в болото, маршрутом к Чоусме. А то, чего доброго, этот Званцев с музыкантом кинутся помогать Фролке, — не так-то просто втроем поднять желонку с глубины в двадцать метров, да еще когда стенки скважины не обсажены трубами, а смыкаются, заклинивают буровой снаряд. И мастер, натура широкая, в порыве растроганности тут же возьмет да и переставит треногу на шов, как подсказал новый инженер.

— Подпиши акт, — Лилявский положил на сумку заготовленный заранее бланк. — Вот здесь проставь глубину, а здесь — подпись. Да получи деньги. Наш кассир велел выдать вам по два червонца.

— Не густо, — для порядка буркнул Фрол, расписываясь в акте. И тут же просиял: — Это кого ты переименовал так, бабу Женю, что ли?

Роман молчал, даже сурово как-то отсчитывал деньги, и Фролка как ни в чем не бывало подмигнул Илье: ишь ты, мол, кассиром бабу Женю прозвал, это своего любимого-то начальничка, которому еще до Майских огород помогал копать… Представил себе Фролка начальника партии, толстого Уваркина, за маленьким окошечком и со счетами, как заправского кассира в нарукавниках, и совсем широко улыбнулся.

— Ох, Роман, отпустил бы ты меня на «газоне» в Паньшино — душа болит: газет давно не читал!

Подошли Илья с паньшинским сезонником. Мучительно краснея, парень-кадровик расписался непослушными пальцами в ведомости, сунул деньги в карман, не пересчитывая. А Семену получать нечего — два дня трудового стажа в партии. Знает — а огорчился.

— Не заработал еще, — удостоверяет Фролка, садясь в кабину. — Долго тебя ждать?

— Погоди ты, ради бога. У меня вопрос к товарищу начальнику.

Лилявский снизу вверх покосился на Семена.

— Я, товарищ начальник, — откашлялся тот, — все здешние болота наперечет знаю. Одно, к примеру, с виду что твой окиян, оторопь берет — как туда сунуться? Ан можно, оказывается, ступай и ступай себе… одной тропочкой. — Семен боялся, что Фролка уедет, и взялся одной рукой за борт машины, полагая, видимо, что так оно все-таки спокойнее. — А другое место — будто бы плевое по своей наружности. Лужица просто. Чего, мол, там долго думать — айда вперед. Но, товарищи… — лукаво погрозил Семен технику Вихрову, позволяя себе этот жест только по отношению к самому молодому, — скажу я вам чистосердечно, это была бы роковая ваша ошибка.

— Понятно, — сказал начальник отряда. — Чего же вы хотите?

— Мочи нет больше на этой карусели. Может, проводником бы меня оформили, а? — живо предложил Семен. — Попутчиком геологов то есть… А то вот я стою перед вами, и ведь трезвый же стою, как стеклышко, а все-то качается, будто мы куда-то плывем, плывем…

Фролка захлопнул дверцу, и машина отошла, отдернув руку Семена. Он забыл про Лилявского, бодро затрусил вслед и, неловко подпрыгивая, достал, навалился животом на борт. В ту же минуту Лопатников застопорил, и Семен плюхнулся в кузов.

— Так едешь или нет, Илюха? — высунулся из кабины мастер.

Илья напряженно молчал.

— Ладно. В де-дд-деревню я с тобой поеду, а вот тэ-тт-тут, — ткнул он пальцем в сторону скважины, — ни одной минуты б-больше не останусь…

— Работнички… — проводил машину взглядом Лилявский, досадуя, что так и не пресек публично эту идею инженера насчет террасного шва: Фрол же сдуру все равно передвинет треногу и пробурит скважину почти что рядом с этой. Протягина потом взыщет: куда, мол, смотрели — две скважины, бок о бок! — Сейчас шуранем вот так, на юго-юго-восток, по азимуту, — он показал в сторону залесенной долины реки Чоусмы и с насмешливым ожиданием покосился на Вихрова: надо же на ком-то сорвать свой промах! — У тебя, Слава, компас в порядке? Ну и прекрасно! Ты и поведешь нас… Задача самая простая: пересечь заболоченные лесистые вторую и первую надпойменные террасы, по ходу отбить между ними границу и нанести на карту уступ. У реки посмотрим пойменную флору, замерим соответствующие параметры самой Чоусмы… — Он был серьезен и словно не замечал растерянности Славки.

— Так, Роман Николаич, — пролепетал парнишка, с надеждой взглядывая на Андрея, — у нас в техникуме такого не проходили, чтобы шпарить по прямой, по компасу. Наш же техникум торфяной! А то я выведу вас, — он заискивающе хохотнул, — в такое местечко, что ты потом и сам не разберешься, где мы… Опять же я в прошлом году все лето просидел на скважине. Я ж вообще, можно сказать, начисто отвык от маршрутов!

Лилявский поправил на боку сумку и, не глядя на Званцева, заключил:

— Вот и давайте посмотрим, Андрей Сергеевич, может ли съемка в наших условиях опережать бурение, чтобы в соответствии с методикой было, как вы говорите… — Он сразу крупно шагнул вниз по склону; не оглядываясь, вломился в ольшаник, окаймлявший кочкарниковое болото, и захлюпал, казалось, уже где-то далеко.

Андрей взглянул на Славку.

Тот подмигнул ему, счастливо улыбаясь: отделался легким испугом. На всякий случай небрежно сказал, придвигаясь сбоку:

— Вообще-то чего ж: и вывел бы! Главное, — уже тоном непререкаемого авторитета как бы поучал он Андрея, — с самого места взять правильное направление по азимуту.

— Главное, я думаю, — мрачно заметил Костя, пристраиваясь последним с двумя лопатами на плече, — это поменьше трепать языком.

— И еще помнить, — с улыбкой добавил Андрей, — что на болотах надо ходить след в след, а то никакой азимут не поможет.

Славка торопливо пристроился между инженером и музыкантом и больше уж ни о чем не говорил и вообще не поднимал головы, стараясь попадать резиновыми сапожищами точно в отпечатки следов впереди идущих.

2

Последнее время Костя плохо спал. То ему снился его концерт в училище, но будто бы играл он не Скрябина, а какую-то незнакомую вещь, все играл и играл, без малейших пауз, и утром, когда просыпался, в суставах ныли пальцы; то снилось, что он идет по тайге многодневным маршрутом, на поясе у него в чехле Славкин компас и карта в планшетке, а сам техник тащится где-то сзади, с лопатой и буром, а еще дальше плетутся начальник партии Уваркин и нормировщик Павел Тихомиров, и тоже с лопатами.

Костя просыпался и таращился в сизое предрассветное окно, переживая последний сон, как вчерашнюю явь. Но рядом посапывал молодой специалист Славка Вихров, и на столе подле него, тускло отсвечивая, лежал великолепный горный компас техника. А под раскладушкой самого Кости ждал своего часа его шанцевый инструмент — лопата и тяжеленный бур.

Все правильно, говорил себе Костя. С семи лет все решали за него. «Мальчик будет музыкантом», — и в доме появилось пианино. А по нему — так век бы его не бывало, этого инструмента. Только бы поковыряться в куче разбитой взрывом породы, из которой квасцовыми сколами гляделись наружу ребристые хрупкие карандашики бирюзового берилла. Отсвет от него на ладошке зеленовато-палевый, теплый, а на ощупь сам кристалл холодный, даже если стоит лето, жара — вечно же был в земле.

С прииска уехали в город, а берилл не забывался. Играл Костя все бойчее, делал, говорили, успехи, а хотелось бы ему всю эту музыку променять на один счастливый миг — глянуть хотя бы краем глаза на ту горушку в багульнике, в развороченном боку которой небось и по сию пору находят бирюзовые кристаллы.

«Поздновато, сынок, надумал, — сокрушенно качал головой отец. — Да что теперь делать!»

И вот он здесь, не так далеко от дома, как хотелось: последняя уступка матери. И на нем пахнущий свежей тканью энцефалитник. А под раскладушкой — лопата, штыковая, тоже новая, которой и предстояло одолеть гору его детской мечты.

Только гору ли? За те несколько дней, что он здесь, ему показалось — в партии жизнь какая-то сонная, непонятно, для чего здесь собрались люди и какую пользу геологии они собираются принести. Даже начальник Уваркин и нормировщик Тихомиров только об огородах своих да о яйценосности кур и рассуждают. Из всей шатии-братии разве что трое и заняты настоящей работой — бурмастер Чекунов, рабочий Данилов и кто-то из местных, деревенских.

Однако — настоящей ли? Позавчера на рассвете его разбудил шум лопатниковского «газона» на хоздворе. Не поленился, выбрался из мешка и выглянул в окно. Бурмастер Чекунов — или, как его здесь все зовут, Фролка-капитан, — без лишнего шума впихивал в кузов буровые штанги. Чекунову помогал здоровяк Илья Данилов.

«Что это они затевают?» — подумал Костя и вышел к ним во двор.

— Айда с нами, музыкант! — весело позвал Чекунов. — За пару дней полста рублей будешь иметь. А то у нас все равно третьего постоянного нету: прийдут — уйдут, как туристы.

— Гм… Так вы это бурить собрались?

— А то куда!

— А я слыхал — запрещено ручное бурение.

Донельзя удивленный Чекунов, уже влезая в кабину, беззлобно ругнулся.

— Ты смотри-ка, Илья, чего придумал этот маэстрик. Да он просто философ, а? Он, видите ли, знает, а я, буровой мастер, выходит, не в курсе дела.

— Я видел приказ, — торопясь, что ему не поверят и уедут со двора, сказал Костя, — на беленькой бумажке, а внизу печать.

— На беленькой? И печать, говоришь, внизу? — Фролка засмеялся, но все же покосился на коттедж Уваркина. — Слушай, музыкант… Мы одной с тобой масти. Рыжие-красные, люди опасные. Поехали, пока я не передумал.

— А как же приказ…

Фролка терял терпение:

— Заладил! Типун тебе на язык… Если даже он и есть, так ведь это же пока на бумаге! На беленькой, сам говоришь. Для Уваркина с Лилявским приказ. А как до меня дойдет — так я им пару скважин успею навертеть: знай раскошеливайся! У меня нынче гравий пойдет, места я те знаю, а он высокой категории. Айда, говорю, с нами. Серьезно и авторитетно тебя приглашаю, — как бы даже проникновенно сказал Фрол, — ты хоть и тощий, а — двужильный, видать. И песни петь нам будешь. Ну! Кумекай же быстро, черт жердявый! А то как бы Уваркин глаза не продрал — остановит еще, чего доброго, придет дурь в голову.

— А польза от этих скважин будет ли? — Костя словно прикидывал, а не поехать ли впрямь. — Я слыхал, висячие они, не добуриваетесь вы до коренных пород.

Чекунов сквозь прищур посмотрел на него и, улыбнувшись как-то непонятно, захлопнул дверцу.

Подпрыгивая на кочках, машина выехала со двора. Илья отрешенно сидел в кузове на мешке с хлебом и покуривал. Помахал Косте рукой.

А сегодня, сутки спустя, они с Андреем видели результаты этого бурения. Все пущено на самотек: ни задания на скважину, ни ориентировочного разреза по профилю. Мастер бурит вслепую. И скважину закладывали, видимо, наобум, где удобнее было подъехать.

Сам Костя не о многом бы догадался — кое о чем он читал, верно, но вся эта картина стала ясна из тихой воркотни Андрея.

А почему бы прямо там, на скважине, не сказать обо всем этом тому же Лилявскому? Касается это его или нет, как начальника съемочного отряда? Это же пустая работа, выброшенные на ветер деньги, — хотя соответствующие цифры в плановом отчете Уваркина и набегут, ясное дело.

Промолчал Андрей. Только о самой точке заложения скважины и сказал несколько слов — и то как бы самому себе. И теперь — идет и молчит. Раза два, ни слова не говоря, выхватывал у него лопату и делал закопушку — иловатая болотная глинка. Синяя, с запахом тухлых яиц. Ничего, запашистый минерал — ни с чем другим не перепутаешь.

А Роман как зарядил, как взял с места в карьер, так и прет без передыху. Костя не переставал удивляться: ну и ну, ведь без компаса ведет, силе-он…

3

Андрей изредка посматривал в спину мелькавшего средь кустов Лилявского и хмыкал втихомолку. Старые штучки! С ходу загнать не привычных к такой ходьбе людей, хвалясь своей свежестью, способностью идти и идти, тогда как остальные валятся на первую же сухую кочку, обливаясь потом в три ручья и облизывая спекшиеся губы. Ну и, мол, начальник у нас: не человек — машина! И вывел ведь без компаса, на глазок, попробуй-ка теперь усомниться в таком, ослушаться, не уважить хоть однажды.

Однако незаметно Андрей и сам вошел в азарт. «Это еще посмотрим, кто кого», — мысленно говорил он Лилявскому. Хочешь идти долго — надо ступать между кочек. А начальник отряда прыгал как раз по ним, — значит, идти не далеко. И это уже спорт, а не работа. Прыгай точнее, чувствуй под ногами кочку. А они, дьявольское семя, высоки, упруги — стоит поставить на нее ногу не в центр, а с краю, как она гибко уходит в сторону и нога соскальзывает в воду. Кусты ольшаника то помогают — за них можно цепляться при падении, то мешают — густым сплетением разгораживают кочки. Паутина вклеивается в потное лицо, и невольно шарахаешься от нее, заваливаясь меж кочек.

— Братцы-ы! — как бы шутливо орал где-то сзади Славка, отпугивая собственный страх. — Не могу боль-ша-а! — Он едва успевал засекать в просветах фигуру Кости, опередившего его, и шел, в основном, на треск сучьев и чавканье воды под ногами передних, о себе давая знать голосом: — Каюк мне, братцы-ы!

— Подождем, — предложил Андрей.

— Ничего с ним не сделается, пусть привыкает! — обернулся Лилявский. — Пока орет — значит, живой. Отвечайте ему время от времени.

В сапогах студено хлюпало. Кирзовые, что твои промокашки, — посуху в них еще можно ходить, но не по болоту. На троих выдал экономный баба Женя одни болотные сапоги сорок четвертого размера — резиновые с голенищами до паха. На них и позарился, клюнул Славка — уцепился, выклянчил у музыканта, которому шурфы копать и стоять в воде в этих сапогах и смену, и другую — с утра до вечера, весь световой день, не нормированный для полевиков. Тяжела была резина для ходьбы — хлюпал Славка где-то сзади, а еще завтра же застонет, зажалуется — будут ныть натруженные ноги, и вспухнут парафиновыми натеками водянистые мозоли. Эх, сюда бы те яловые сапожки, в которые приобулись баба Женя с нормировщиком! А им бы вместо сапог хороши и галоши на босу ногу.

Стал сдавать и Костя. Там, где юркий Андрей подлезал под полуповаленное дерево, спрямляя путь, музыкант вставал, как сохатый перед изгородью. Ни подлезть, ни перелезть. Совался то вправо, то влево, влетая в мочажины, и был мокр уже до пояса.

Но молчал, не выдавая голосом усталости. Только раз, догнав Андрея, тихонько усомнился:

— Сдается мне, кружим на одном месте. Мимо вот этих кустов, кажется, уже проходили.

— Нет, — заверил инженер, приостанавливаясь и смахивая с лица паутину. — Лилявский ведет нас все время по прямой.

— Хм… — удивился Костя, которому их путь представлялся если уж не замкнутым, бестолковым кругом, то во всяком случае затейливо, по-заячьи петляющим серпантином. — Это как же вы узнали? Я видел, что и вы ни разу не взглянули на компас.

— По солнцу. Мы идем около часа, оно немного переместилось, но по-прежнему светит слева.

— Вот как! А вы заметили, тут часто встречаются целые плантации болотной калужницы. Ее здесь на каждом шагу. Это растение — я где-то читал! — из семьи так называемых «жабников» — является индикатором высокого уровня грунтовых вод.

Он выдрал с корнем широколистное растение с желтыми цветами и глянцевыми скользкими листьями, осмотрел, обнюхал и удовлетворенно заключил:

— Будем составлять каталог растений-индикаторов для северных заболоченных равнин.

Андрей неопределенно хмыкнул, но, чтобы человек не помял свою калужницу, забрал у него тяжелые лопаты. Пошли тише, совсем выпустив из вида Лилявского.

На последнем дыхании настигал их Славка. Мокрый, встрепанный. Накинутый на голову башлык энцефалитника косо сполз на одну сторону, прикрывая всю правую часть лица. Левым же глазом Славка щурился на солнце — держал ориентир.

— Ты хоть узрел уступ-то? — по-рыбьи глотая воздух, спросил он Андрея, отбрасывая назад капюшон и восторженно блестя глазами.

— Уступ? — с сомнением определил Костя. — Ты лучше скажи, видел ли ты Caltha palustris?

— Чего-чего? — вытянулось Славкино лицо. Он пренебрежительно усмехнулся: — Маэстро забывает, что в геологии ни к чему все эти палестрисы, миноры и мажоры.

Андрей расхохотался.

Славка необидчиво переждал, относя, видимо, этот смех в адрес музыканта, и повторил, обращаясь к Андрею уже как бы официально:

— Я вам талдычу без хохмы: вы засекли уступ или нет?

— Где ты его видел-то? — готовый опять рассмеяться, спросил Андрей. Он знал наверняка, что уступ Славке примерещился.

— Где, где! Между террасами, конечно! Между первой и второй. Клевый такой уступ. Я это хиляю себе за вами, не гоню, как чокнутый какой-нибудь, зычу по сторонам внимательно, — небрежно присел Славка на кочку, добившись, наконец, внимания. — Хоп: что за штуковина, думаю? Я это ррраз — присмотрелся: уступ! Е-мое, думаю! Так если по кочкам драпать, как вы, его и вовеки не заметишь, а не спеша, вдумчиво — как тут и был!

Славкины оттопыренные уши на солнце розово просвечивали, длинные волосы потемнели от пота, слиплись, обнажая белую кожицу, обсыпанную по надлобью сосновыми иглами.

— Вы чего на меня так уставились? Думаете, свист? Точно вам говорю: уступ! Где Роман-то, заблудился, что ли?

И, окончательно приходя в себя, техник загорланил:

— Рома-а-ан!

4

Крик настиг его уже у поймы. Он не оглянулся, не замедлил шага. С ходу протаранил последний крапивный ряд по окоему кончившегося ольшаника и, прохлюпав по залитой пойме к ближайшему остожью, распластался на пахнущем прелью сене.

Лицо горело от пота и паутины. Тугой волной поднималось раздражение: «Какого черта плетутся!» Все этот Званцев, конечно. Без него бы они драпали за ним, как привязанные. А то явятся теперь не спеша, свеженькие, как огурчики, — не шибко, мол, вы нас удивили, Роман Николаич, хотите напролом бежать — пожалуйста, а мы, во главе с Андреем Сергеевичем, все больше по принципу: «Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет!»

Парило. С запада, близко прогромыхивая, натягивало дождь. Река была рядом, и Роман слышал, как играла крупная рыба. Нерест! Мудрая матушка природа всецело поглощена лишь одной проблемой — воспроизводством себе подобных. Без числа и счета. Без заботы, будет ли миллионной семейке хорошо, сытно, не сожрут ли ее более сильные.

А что в первую очередь интересует нас, спросил он себя, существа мыслящие?

Увы, иной раз заботы еще более меркантильные. Все одинаковы, с усмешкой почесал он себе подбородок, провожая взглядом пару уток, все об одном хлопочут — и люди, и звери, и какая-нибудь там инфузория. С той лишь разницей, что искушенный грешный человек достигает этой цели чаще всего не по хорде, а по дуге.

Вот сам он, Роман Лилявский. С ума сойти, сколько лет потратил на учебу. Пятнадцать лет за партой и плюс два года на выдвижение. Правда, зато его телега теперь катится полным ходом, и он имеет право позволить себе кое-какие послабления. Например, с маршрутами. Пусть Званцев рассчитывает только на себя; этот шкет Вихров поднатаскается малость — и тоже будет самостоятельно ходить в маршруты. Сам он в свое время повкалывал, старался на совесть, а оказалось — хватись он раньше, теперь бы небось и начальником партии был. Как баба Женя. Вот кому спасибо-то сказать нужно — за школу, за науку. Девятнадцать красненьких и плюс сорок процентов полевых — многие ли столько имеют, пусть даже и с образованием? А у бабы Жени они в кармане. Да еще премиальные.

Да что там говорить!

Не поднимая головы и не обнаруживая себя, Лилявский вслушался в нарастающий треск ольшаника. Идут, архаровцы.

Первым на пойму выскочил техник, огляделся, присвистнул при виде реки.

— А Роман-то, наш любимый шеф, как сквозь землю провалился! — недоуменно заключил он. Званцев оглядел пойму, задержал взгляд на остожье и повернулся к музыканту. У того в руках вместо лопат была целая охапка каких-то болотных трав. Мирный, тихий вид у всех троих.

«Ничего-то я не выяснил», — вяло подумал Роман, чувствуя, что раздражение его против воли проходит нерастраченным, опадает, как охолодавшее тесто. Да и чего он, собственно, добивался? Ну, не помчался за ним инженер, оттянул на себя этих задрипанных романтиков. Так этого следовало ожидать: это, конечно, не мальчик, гусь стреляный. И это еще не причина для отчаяния, — как известно, вол тоже бегать не любит, а срабатывает больше всякой лошади.

Продолжая лежать, он будто не видел и не слышал ничего. А сам сквозь редкую вздыбленную охапку сена напряженно всматривался в Андрея.

— Трудно будет отбить на глазок границы террас в таких лесах и болотах, — донеслось до Лилявского, — надо просить экспедицию: пусть высылают геодезиста, отнивелируем профили.

Роман приподнялся, сел, словно только что заметил ребят.

— Хо! — воскликнул Славка. — Мы его ищем, а он вот он, как тут и был!

— Это ты меня ищешь? Вот я тебя собирался искать — это точно. Где вы там запропастились? — Он смотрел на Андрея и улыбался с мягким упреком.

— Значит, Роман Николаич, так, — плюхаясь на сено, стал докладывать Славка. — Хотя кое у кого и есть сомнения… но лично я тебе скажу: засек уступ!

— Где же это?

— Там, Роман Николаич, там! — махнул рукой Славка. — Уступ, надо прямо сказать, классный.

— Так ты что, — улыбнулся одной щекой Лилявский, — вернуться хочешь?

— Зачем? — испугался Славка. — Я и так, по карте, показать могу!

— Спасибо, милый, — с той же улыбкой отстранился Лилявский. — Твой уступ я нанесу на карту мысленно. А что это у тебя за букет, Костя?

— А это будет нашим наглядным пособием. Образцы трав-индикаторов на грунтовые воды, на литологию.

— Во-она! Это кто же тебе сказал? — Лилявский покосился на Андрея. Тот как ни в чем не бывало перематывал мокрые портянки и с интересом посматривал на реку. Поднялся, взял лопаты и пошел к берегу.

Костя усмехнулся:

— Я читал об этом.

— Слушай… а где твои лопаты? — сказал Роман, чувствуя, что злость свою сорвать на ком-то все-таки должен. — Ты что, в пионерском лагере, что ли? Запомни, милый, раз и навсегда: гербарий — это хорошо, можешь и бабочек ловить… в свободное время! Но пока его у тебя нет и не скоро будет. Поэтому настоятельно советую с лопатами не расставаться.

Шумно хлюпая своими яловыми сапогами, Лилявский пошел вслед за Андреем, к реке.

5

Захмарило, сизо закосматилось небо над Чоусмой.

Славка страдал, сидя на остожье и разглядывая вспухшие на пятках мозоли.

Он словно быстро трезвел после затянувшегося похмелья. А ведь это даже не маршрут, а так себе — кусочек, и все холостым ходом. А ну как будешь останавливаться через каждые триста метров и делать точку? Мало того что запурхаешься в этом болоте, так еще и комары живьем сожрут! (Славка пока еще толком ничего не знал об энцефалитных клещах, которые дошли и до этих лесов.)

Он уныло смотрел вокруг. Цветики-цветочки. Выходит, только с машины хорошо глядеть на этот «зеленый рай», а сунься-ка в него…

Господи, а ведь еще в техникуме помешались все: в экспедицию, в экспедицию! Практики на унылых торфяниках опостылели, хотелось раздолья. Он сам, к примеру, как прикидывал? Тайга, зверье благородное — зайцы серые, лисы рыжие (волки или медведи в виду не имелись, еще сожрут за милую душу). Вечером костерок, гитара семиструнная, геологини и веселый разговор о том о сем, — романтика, словом. А что получается?

А уж про геологинь и говорить не приходится. Одна Лизка — и та на базе останется, под боком у дяди. Да и Лизка-то… В глазах какой-то застарелый интерес к киномужикам. Ты ей, к примеру, о живой лирике, а она тебе — о Смоктуновском начинает, о принце Гамлете. Одним словом, сытый голодному не товарищ, как говорится.

Правда, есть еще два перестарка — сторожиха да Катька Чекунова. Но с этими огородницами не шибко развеселишься. А уж начальство…

Тот же Лилявский. Всем Романам Роман. Вся капелла поначалу думала: демократичный, не успел обюрократиться. А он сегодня погнал их, как на скачках, да еще его хотел первым пихнуть в это мокрое пространство.

Словом, вся надежда на нового инженера. В преферанс обещал научить. Можно сказать, луч света в темном царстве. Хотя тоже черт его знает, что у него на уме. Ведь как они сегодня обхохотали его, техника Вихрова! Он им про уступы, про живую науку с вдохновением высказался, а они обсмеяли.

— Ты что, уснул тут, курортник? — подошел к остожью Лилявский. — Давай, давай, милый, натягивай свои скороходы: пора отчаливать!

И пошел наискосок, по залитой вешней водой прошлогодней отаве. Славка заторопился следом: «Вот вам, пожалуйста: уже «курортник».

Над головой вовсю гремело и сверкало. Дышать стало тяжело, энцефалитка прилипала к спине. Славка с ужасом представил себе обратный путь к буровому участку. Но Лилявский повел их берегом Чоусмы, петляя по сухим валам.

— Жарков-то, жарков-то, — шептал музыкант. К своему болотному венику он добавил еще пук оранжевых пойменных цветов-индикаторов, то и дело нюхал их, и его длинный нос был в желтой пыльце. Славка шагал впереди него, как и положено технику, и старался шибко-то не хромать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Уже и куплет гимна проиграло радио и, пошипев, смолкло до шести утра, а Лиза с дядей все сидели и, таясь один другого, глядели на темный двор.

Собственно, и глядеть-то не на что было. Все темнота и темнота. Провальная, не майская. Не за что уцепиться глазу.

Каждый обманывал себя, что другой думает о нем: спит, мол. Дядя — тот и спичкой не ширкнул ни разу, не закурил, чтобы не выдать себя.

Но Лиза чувствовала, что сидит человек за своим столом с беленьким телефоном, с полированной голой столешницей, на которой, кроме календаря с чистенькими страничками, никогда ничего не было, сидит — уставился в окно.

— Ты спишь, Лизка? — спросил он только однажды, когда было не так поздно и радио еще играло. Дверь в боковушку двустворчатая, как ни прикрывай ее плотно, а лучик был бы. Но не было лучика, чего ради станет Лизка полуночничать — седьмой сон небось досматривает.

А потом он услыхал, как скрипнул под Лизкой стул, он-то и подвел ее, и дядя ухмыльнулся: «Тоже сидит перед окошком».

Поначалу он не придал этому значения — ну, сидит. Потом, когда радио умолкло и погодя стул скрипнул уже явственно, как бы вызывая на разговор, Уваркин забеспокоился.

Но опять ничего не сказал. Уже не просто было и говорить-то. Ага, съехидничает про себя Лизка, как днем, при солнышке, когда кругом себе хозяин, так дядя усмехался, вспоминая в разговоре съемщиков, а как теперь, в неурочное время, когда все спит и нет ни начальников, ни подчиненных, а все равны перед этой безглазой темью и глухим ненастным шумом бора, дядя расчувствовался: сидит, скажет, ждет ребят, скребут у старого кошки на сердце…

Скребут, Лизка. И не то чтобы расчувствовался, а просто страшно чего-то. Не полного мрака этого боязно — так вот, невидимым-неслышимым со стороны, иной раз даже и хорошо. Оставаться в такой час один на один с самим собой — вот что, Лизка, поруха.

Днем солнышко светит, куры кудахчут, синяя тучка набежала, громушек надумал построжиться, — это все жизнь. И ты в ней полноправная единица. Они есть, и ты существуешь.

А остался один на один с самим собой — и ничего нет, жил ты пятьдесят пять лет, не жил — все сошлось в сегодняшнем, и будто тебя уже нет, все напрасно. Днем усмехался? По правде если, так ему и днем не смешно было. Вначале он хотел подумать о Лилявском и всей его компании весело, с насмешкой, как о чем-то постороннем, его, Евгения Ивановича, не касающемся, — да вдруг сдуру что-то представилось, что есть между ними какая-то скрытная и в то же время явная связь. Ерунда, конечно, одернул он себя тут же, какая еще там связь, — каждый сам по себе! Но в голову уже втемяшилось… Круть-верть, туда-сюда, — а в мозгу одно и то же. Ладно, сказал он себе, в конце концов чего и не поглядеть на все это вроде как со стороны. Кому помешает такой взгляд?.. Вот через лето он уйдет от них, проводят его честь честью на пенсию, а они останутся. И будут жить дальше, как он их научил. То есть Роман останется, речь об одном Лилявском, — тут же решительно уточнил он, провел между ними черту, как бы уже заранее боясь чего-то в этих негаданных своих размышлениях. Троих он сознательно не хотел касаться сразу; за них другие в ответе, говорил он себе, словно оправдываясь хоть в чем-то малом. Он подумал тогда только о Романе: кто-кто, а уж этот-то за два года работы в партии мог и скопировать в чем-то его, Евгения Ивановича. Очень просто мог, чего же тут хитрого: тебе самому и ни к чему, а молодые каждый твой шаг видят… И, уже с какой-то пугающе необратимой явственностью ощущая вдруг всю зыбкость нынешнего своего житейского спокойствия, Уваркин впервые, пожалуй, подумал о прожитых годах, как о чем-то бесполезно суетливом, растраченном на пустое тщеславие и скучную будничную сытость.

Переживая заново это дневное свое открытие, еще более опустошающе тягостное по глухой ночи, Уваркин тем более обрадовался резкому внезапному свету, полоснувшему густую, замешенную на дожде, темень.

— Едут! — вырвалось у Лизки, она грохнула отодвигаемым стулом, но Уваркин опередил ее, догадался, выдохнул:

— Свет не вздумай включать, дура!

2

Дядя убежал, наказав:

— Сиди! Завтра с тобой поговорю, полуночница!

Осталась. Конечно, не бежать же и ей средь ночи навстречу этим съемщикам, этого еще не хватало. Кто они ей, в самом-то деле? Ну, не спала — тоже, как и дядя, все глаза просмотрела, уставившись на пузырящийся дождем хоздвор; но это и любой бы так: ведь уже давно за полночь, а людей все нет; дорога, говорят, на эту Чоусму еще та — Фролка Чекунов шутил, что дорогу эту сам черт проложил к себе в ад, да не выдержал ее колдобин, отказался, уступил, мол, нам, грешным.

Дорога дорогой, но и Лопатников тоже от черта достался — она здесь уже почти неделю, а трезвым его и не видала. А как он к своей жене относится… «Разговорчики!» Как будто она солдат, хотя и сторожиха. Честное слово, обидно за женщину. Неужели нельзя на место поставить? Тот же Фролка смеется: «Погоди, Лизка, тебе еще не такой достанется! Раз в городе жениха не нашла — губой не верти, здесь и вовсе выбора нет!»

Странные рассуждения, вот уж странные. Будто она за женихом сюда приехала.

Она и не собиралась ни в какую экспедицию. В апреле нагрянул в гости Евгений Иванович: «Хватит киснуть в городе, племянница! Успеешь еще нанюхаться больничного духу, воспользуйся моментом, пока твой дядя у руля: обещаю тебе настоящий курорт с сохранением заработной платы».

Усмехнулась: «Все лето на курорте — это скучно, дядя. Правда, коллектив в нашей больничке не ахти какой, почти сплошь старики, но все-таки не чувствуешь себя транзитным пассажиром. А у вас там что: тишь да гладь — божья благодать?»

Дядя вскинулся, насулил ей с три короба: жизнь в партии бьет ключом, поезжай, глянь на настоящие дела — собираемся наступать на болота, раскроем их вековые секреты, одолеем, осушим!

Дядя всегда так — при случае становится многоречив. Да и надоело, видимо, старику быть одному — все, мол, близкая душа будет рядом.

Подумалось тогда ей: а и в самом деле! Больница от нее никуда не денется, а второго случая посмотреть настоящую жизнь, может, и не будет. Долго ли ей в девятнадцать лет собраться в дорогу?

Прикатила, Перед самыми праздниками, Дядя с нормировщиком огороды копают, насесты для кур строят, а по хоздвору одиноко разгуливает с ружьем за плечами молодая, но крайне разбитная сторожиха Лопатничиха.

Укорила дядю: «Где же передовая работа, которую вы так ярко расписали мне?»

Похохотал Евгений Иванович: «Ай, племянница, наивный ты человек! Сразу на трудовую вахту хочется встать! Ну, погоди вот малость: скоро понаедут в партию орлы, один другого крылатее, они тебя закружат — про дела забудешь!»

Какие уж там орлы, подумала. Как этот огородник Павел?

Но в тот же день, к удивлению самого дяди, заявились в партию сразу двое — техник Славка вернулся с отгулов и с ним новенький — Костя-музыкант. С порога сделали заявление: «Нельзя ли, минуя праздничную остановку, приступить к исполнению обязанностей геологов?» А Славка еще и от себя добавил: «Рвусь в тайгу, просто сплю и вижу маршрут по тайге, по болотам, чтобы с компасом и картой!»

Дядя подмигнул ей: видала?

И впрямь орлы…

За праздники перезнакомились, ребята прихватили с собой и бутылку коньяку, в душе сожалея, вероятно, что не нашли спирта — атрибута таежной жизни. Кое-как за два вечера управились они с коньяком. Все праздники бутылка простояла на столе, в большущем чайнике, скрытно от глаз частенько наведывавшихся Евгения Ивановича и сторожихи, которым бы ребята с удовольствием выпоили этот коньяк, потому что, как бы они ни маскировались, для них это зелье было все равно что касторка, но форс новоявленные романтики держали как заправские таежные волки.

Словом, смех и грех с этими двумя орлами.

Потом прилетели еще два, поодиночке, правда, — этот странно ушедший в себя парень и чересчур уж броский и веселый Роман. «Не знаю, не знаю почему, на севере живу, а не в Крыму…»

Про Романа и вспоминать неохота, ей такие орлы в парке Сокольники на танцах в свое время надоели, а вот Андрей ни на кого из прежних знакомых не похож.

Для дяди свет клином сошелся на анкете. Кто-то сказал ему по телефону из Каменева, что Званцев якобы сидел за что-то, и Андрей теперь для него человек с порчей, такие, мол, только и умеют, что воду мутить.

А если попробовать понять человека? Ведь сразу же видно: не мазурик или пьяница, не какой-нибудь конторский приписчик, вроде Павла-нормировщика. Значит, не могло ли случиться, что и пострадал человек за горячность чистой души?

В этой своей мысли убедилась еще вчера, когда он спокойными, вроде бы нечаянными, репликами сбил всю спесь с пижонистого Романа. В первый же день знакомства, — на такое не всякий способен. Вон Славка-чижик: уже и заподлаживался к молодому начальнику, уже и неприятен этой слепой угодливостью. Музыкант Костя — тот не в пример Славке прямодушен и независим, но ой как ему не хватает спокойной зрелости Андрея, хотя по виду они почти ровесники.

Ах, если бы оттаял немного человек, поверил бы, что есть, есть души, которые отражают принятое добро, усиливая его многократно!

Сидеть сложа руки она не будет. Мало ли что дяде хочется! Раз уж она здесь, в партии, — она теперь станет неотступно следовать за этим человеком, поедет в отряд, на съемку, упросит взять ее с собой в маршрут, — пусть думают о ней что хотят!

Лиза накинула на голову дядин дождевик, вышла на улицу. Во всей округе светилось одно окошко.

3

Дядя в лабораторные мензурки спирт разливал, бодрился по-молодецки:

— А ну, давайте, ребятки, дерябнем с устатку!

А они, за исключением Романа, были мокрым-мокрешеньки, хоть выжми. Прополоскало… Даже Славка не хорохорился, не подмигнул ей, как обычно, нахохлился, словно мокрый кочет.

Сухонький Роман — он же в кабине сидел и не подумал поменяться с кем-нибудь местами! — облюбовал стол Евгения Ивановича в переднем углу. Одним глазом насмешливо за Уваркиным наблюдает, другим — на ребят по-хозяйски посматривает. Славка напротив Романа устроился за столом секретарь-машинистки, сонно клюет носом; Костя бочком примостился на подоконник, на коленях какой-то нелепый букет, а глаза — ку просто шальные; и этот забавный Илья Данилов, напарник Фролкин, тоже здесь, массивно громоздился на длинной лавке для собраний — возле стены, у порога, И ему поднес дядя:

— Держи, держи, Илюха! Говоришь, на съемку потянуло? Чего с Фролкой-то не поделили? Молчу-молчу, об этом потом…

На Андрея вдруг и глаза поднять ей не просто стало, будто он уже обо всем знает — и о том, что она вот не спала, беспокоилась, о нем думала, и о том, что решила правдой-неправдой ехать с отрядом на Чоусму, на все лето.

Но, и не глядя, она видела его — сидел у шкафа. На вьючном ящике. И вдруг ей показалось, что он сморит на нее с усмешкой!

Залилась краской и быстро глянула на него. Он сидел с полуприкрытыми глазами. Такой же прополосканный дождем.. Уставился в темное, слезящееся окно.

— Лизка! — шумнул на нее дядя, заметив в дверях. — Загляни-ка в чайник — есть ли вода? Для разбавления градусов, ежели кто желает. — Дядя всех обошел и себе в мензурку налил — тютелька в тютельку получилось, на дне банки ни капли не осталось. — Ты помнишь, Роман, как попервости ты хватанул неразбавленного, и задохнулся, и заперхал! — Дядя сегодня ну прямо на глазах у всех тает. Что же это с ним-то стряслось? Тоже сидел ждал почти до двух часов, вот-вот светать начнет, а он, как молодой, разошелся. Это на него не похоже.

Она прислонилась к косяку, дядя какую-то речь начал, а она стояла и смотрела на Андрея. Это казалось ей теперь естественным. Вот она стоит и смотрит на него, и пусть все видят, что она стоит и смотрит, и она будет смотреть до тех пор, пока он не почувствует и не взглянет на нее, — когда дядя ее окликнул, назвав по имени, он не шевельнулся, не дрогнул хоть слабо, еле бы приметно, может, и впрямь не слышал или не дошло до него, кто это — Лиза.

И снова дядин голос:

— Лизка! Где же чайник с водой?

Дядя маячил где-то справа, она вполне представляла его лицо с выпученными по-рыбьи глазами: дескать, что это сегодня с племянницей? — но стояла и по-прежнему смотрела на Андрея. В ней уже закипала обида: будто каменный, сидит и сидит, не шелохнется!

Потом она вдруг ощутила какую-то провальную тишину, и прежде чем дядин голос нарушил ее въедливым, едким: «Во-она ты что-о…», как Андрей открыл глаза.

Он открыл глаза и сразу посмотрел на нее, и тут-то дядя и пропел своим отвратительным дискантом:

— Во-она ты что-о…

Андрей растерянно заморгал, будто впервые ее увидел. Она подала локтем в дверь, круто развернулась и вышла.

4

Страх перед ночным одиночеством проходил — в конторе полно было свету, привычно сидели перед ним его подчиненные, и Уваркин снова хорошо контролировал себя. Теперь в нем снова брала верх извечная деловитая настороженность: не возникают ли какие препятствия на его пути, являющиеся следствием нежелательных настроений среди подчиненных, перед этой вынужденной осмотрительностью ночное смятение Евгения Ивановича выглядело смешным, случайным.

Покашливанием в кулак добывая голосу приличествующую мужскую солидность, он еще раз, удивляясь про себя выбору племянницы, изучающе прищурился на Званцева и продолжил свой длинный, с нравоучительной подоплекой, тост:

— Так вот, значит, с началом полевого сезона вас, товарищи, чтобы кончить нам это дело с Чоусмой так же гладко, без сучка и задоринки, как начали мы его еще зимой, по сути-то, с Романом Николаевичем! Ты бы рассказал молодым товарищам, Роман, как мы тут с тобой коченели на морозе, начиная все с нуля. Еще и ни коттеджей, ни барака этого не было, жили в вагонке на колесах. Холодища, дьявол! Плюнешь — на лету сосулька образуется!.. Ты вот, Костя, — удостоил и того внимания, — к естествознанию интерес проявляешь, променял на него свою музыку… так тебе, должно, особо любопытно будет узнать, как мы отапливались. Вот спроси-ка, спроси Романа Николаича, он тебе скажет!

— Да ладно вам, — отмахнулся Лилявский, — нашли о чем…

— А вдруг человеку интересно! — как бы искренне вскинул свои лохматые брови Уваркин. — А мы с тобой должны подсказать. Молодому, неопытному, да первый раз в партии — оно все любопытно!

Евгений Иванович оглядел по кругу ребят, как бы остро желая увидеть, угадать какие-то потаенные мысли каждого. И опять, ловя себя на этом, больше чем нужно задержал свой взгляд на Званцеве.

Как раз в этот момент, словно сговорившись, заявились один за другим нормировщик Тихомиров и сторожиха Лопатничиха. Павел еще на пороге виновато развел руками, как бы показывая начальнику, что пришел ни с чем, — видимо, по пути в контору тот успел поднять с постели своего наследника и куда-то послать. Да на дом к продавщице ларька, вероятно, куда же еще ему бежать.

А сторожиху, надо понимать, никто не приглашал. И уж она-то сама это знала — с порога выдала деловую рапортичку:

— Чего это, гляжу я, в окнах конторы свет? То не было, а то вдруг, пока я с той стороны, — махнула она рукой, — обход делала, уже и свет появился… Дай, думаю, проверю!

— Ну, а как же, а как же. Обходчица! — язвительно хмыкнул Уваркин и, поколебавшись, отлил из своей мензурки Павлу.

Но опять помешали ему выпить — торопливо загрохотали чьи-то сапоги по коридору.

— Кого это еще…

Без стука вошел шофер Лопатников, умытый и в свежей рубашке.

— А, — сказал Евгений Иванович, вынося из-за спины руку, уставшую маячить мензуркой (предусмотрительность никогда не мешает в таких случаях, распитие-то происходит в конторе как-никак). — Да у нас прямо собрание! Капитана только и не хватает… — Перед нашествием таким Уваркин на минуту растерялся — хорошо это или плохо, что все почти тут?

— А за капитана буду я, — усмехнулась сторожиха, скидывая с плеча свою берданку.

— Разве что с совещательным голосом… — постукал супруг-шофер по темной высокой бутылке, заткнутой бумажной пробкой. Бутылку эту он принес на весу, открыто.

Уваркин, нетерпеливо переступая ногами, сделал нормировщику знак свободной рукой — тот согнал Званцева с вьючного ящика и достал еще одну мензурку из полевой лаборатории.

Первым не вытерпел этой канители Роман — опрокинул мензурку в один глоток.

Покосившись на него, баба Женя крякнул и тоже выпил — как раз и Лопатников успел пристроиться с персональным самогоном.

— А ты, Костя, чего ждешь, — особого приглашения? — удивился отечески внимательный Евгений Иванович, глядя, скорее, на нетронутую мензурку Званцева.

Костя отложил свой букет в сторону.

— Тост, что ли, хочешь сказать?

— Нет, просто так… некоторые замечания по поводу работы партии.

— Во-она… — баба Женя невольно покосился на Званцева. — Ну, чего ж. Дело хорошее, эти речи. Я вот сам только что говорил о чем-то, — пошутил он с натугой, перескакивая взглядом с лица на лицо, — да перебили меня. Слушай, Роман Николаич… — будто припоминая нечто важное, он поставил мензурку на краешек стола и коротким жестом согнал Лилявского со своего места. Сел, похрумкал огурцом. — Что-то я тебя все не спрошу за разговором, как там у Чекунова с выполнением.

— Двадцать метров, и все, говорит, по морене, — сгоняя Славку с Лизиного стола, сказал молодой начальник. — Акт для банковской процентовки составил.

— Ну, это хорошо, это хорошо… — И опять баба Женя похрумкал огурчиком.

— Это плохо, плохо! — сразу сорвался с голоса Костя, боясь, что сказать ему не дадут. — Это очень, плохо, товарищи, — на ноту ниже выправил он свой голос. И еще на ноту, а то и на две сразу: — Это преступление.

— Чего — преступление? — застыл на месте Евгений Иванович.

— Нет, а я, пожалуй, выпью! — словно очнулся Званцев. Он выпил, взял огурец и захрумкал тоже, и баба Женя, тотчас отложив свой огурец, уже не спускал с Андрея глаз, хотя говорил только один музыкант.

— Лилявский меня на скважине оставлял, а я не остался! Пусть вот они, — ткнул букетом в Илью Данилова, стерегущего край скамьи, — буравят эти бесполезные дырки, если у них совесть позволяет!

— Вот это разговорчики… — тихо восхитился Лопатников, жена-сторожиха цыкнула на него, а Павел от волнения попытался крутануть ручку арифмометра не в ту сторону.

— Ты д-дд-думаешь, Костя, это тебе что ж! Ты думаешь, вэ-в-вот взял и… Я ж потому сейчас и здесь, что…

Баба Женя махнул на Данилова рукой: мол, прикройся, не твоего ума дело, сидишь себе на лавочке — и сиди.

— Правильно Илья говорит! — подхватил, переиначил Лилявский, отщелкивая от себя на край стола подушечку для печати. — Нашли кого выслушивать — музыканта… он еще на скважине голову мне морочил с каким-то гербарием. Как в детском саду, право. Выпили для согрева экспедиционного спирта — и говорите спасибо, и давайте расходиться. Завтра же — хотя какое там завтра, — многозначительно постучал он по циферблату часов, — уже сегодня, через час-другой, надо упаковываться и — в поле, в поле! Ровно в шесть, вместе с гимном, — оглядел он свою четверку, — чтобы все были в конторе, как штык.

— Нет уж, Роман, пэ-пп-пускай говорит!

— Да, вы уж, пожалуйста… — поднял голову Андрей, и баба Женя поспешно нашелся:

— Мы же не резолюцию пишем — пусть поговорит человек…

Костя, не ожидавший такого мирволия, опять сбился на сипоту.

— Начну тогда издалека… Меня, честно говоря, давно заинтересовала гидрогеология наших северных регионов. Обширнейшие заболоченные пространства, гибнет лес, исчезают пашни, закочковывается и без того узкая полоса сенокосной поймы, — голос Кости снова креп.

Славка моргнул — раз, другой и опять замер, а Данилов передвинулся в центр скамейки.

— …Нынче не обязательно быть дипломированным инженером, чтобы понять, что значит для нас мелиорация. Все газеты теперь пишут об этом, пожалуй, чаще, чем о космосе. И не удивительно. Если не мелиорация — тогда что еще поможет человеку создать надежную продовольственную базу? Что бы ни писали об океане и морях, как о весьма и весьма малоиспользованных кладовых мира, хлеб все ж родится на земле. Только на земле. А ее, оказывается, не так уж и много. И поливать ее надо, не дожидаясь дождичка. Да что я вам говорю: все это прописные истины, и не знать их может разве что человек с гастрономическими потребностями…

Андрей слушал и не слушал Костю. Вдруг со стыдливым отчаянием представил, как Лиза смотрела на него от двери. «Что это она, в самом деле, вот еще новости… Господи, вот еще не было печали!»

А музыкант прав, тысячу раз прав, сказал он себе, чувствуя трезвую ясность и какую-то пугающую решимость этого внутреннего своего голоса; нельзя считать, что ты работаешь честно, думая только о своем профессиональном призвании, если волей-неволей участвуешь в делах всего отряда, всей партии, а дела эти ведутся мало сказать спустя рукава; быть честным, если рядом с тобой ты видишь творимое другими зло и молчишь, — нельзя. Нельзя-а…

На посиневшие к рассвету окна неярко скользнул с улицы свет, дождинки отчетливо проступили, и по ровному урчанию мотора шофер Лопатников, не вставая с места, определил:

— Кажись, «газон» начэкса…

— Да ну? — встрепенулся баба Женя.

— Чей же еще, — мстительно сказала сторожиха, прильнувшая первой к окну. — Только это не сам начальник, а Протягина, вон, я вижу, из машины вышла, Полина Захаровна, как же.

Все, кроме Кости и Андрея, прилипли к окнам. Баба Женя, сделав знак убрать закуску и мензурки, устремился к двери, бурча:

— Вот не спится бабе… Прикатила спозаранку.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

От Семена, ночевавшего дома, узнал Фролка Чекунов, что съемщики встали табором под Паньшином, на угоре за бором, почти что рядом с кладбищем и заброшенной церквушкой. С самим начальником отряда Семен посчитал за благо не встречаться, а перекинулся словом-другим с Ильей Даниловым, с которым столкнулся у сельмага, и айда прямиком на участок.

Выслушав подручного, капитан почесал под кепкой. Перебрались… А и хрен бы с ними, со съемщиками. Больно ему нужны. Проку-то от них: что есть они, что нету. Да обмолвился Семка, что Илья закупал в сельмаге «Зубровку» — литра три будто бы. На день рождения самого Романа. А вместе с отрядниками — что и взволновало не на шутку Фролку — якобы праздновать будет и его Катерина.

Вот этого он никак не ожидал. Сутки всего как дома, еще, поди, и с огородом-то не управилась, а уже со съемщиками путешествует. На всякий случай переспросил Семку:

— Ты точно понял, что это моя Катька? Может, другое какое имя? Сторожиха Лопатничиха, к примеру, или начальникова племянница Лизка…

— Глухой я, что ли, — сказал Семка. — Да она и сама, Катерина-то, была в сельмаге, закупала продукты. Я сразу ее признал. На ней еще платок такой вроде как с маками по полю.

Все ясно. С какой бы стати Семену придумывать. Поднесла-а женушка подарочек…

— А про скважину, случайно, ничего тебе не передавали?

— Про какую это еще? — насторожился Семен. — Новую, поди, зачинать?

— Новую, новую! — вскипел Фролка. — Не сидеть же здесь все лето. Трубы-то, где они? — подбоченясь, спросил он Семена, будто тот был виноват, что так и не доставили их на участок, хотя за сутки могли бы и успеть.

— А кто бы мне что сказал… Илья, что ли?

Фролка искоса глянул на Семена, махнул со вздохом рукой. Конечно, много ли Илья знает. Хотя тоже отмочил номер: взбрыкнул, как месячный теленок, умчался к съемщикам. Совестливость, видите ли, заела. Фролка-капитан — мошенник, завышает категорию грунта и портит научную картину, а он, Илья Данилов, чистенький, значит.

Ладно, сказал себе Фролка, еще поглядим. Только вот за что ему обидно. Разве это дело, бросить его тут одного? Ну, допустим, вчера он вернулся в дымину пьяным из Паньшина и не помнит, что тут ему говорили. Но можно же было оставить на участке вместо Ильи того же музыканта! И с указанием: завтра, мол, бурить в таком-то месте, если не придет машина с обсадными трубами. Не-ет, и музыканта забрал Ромка, и записки никакой не оставил…

— Ну, вот что, — Фролка опять вздохнул и поглядел вниз по склону. Скомандовал: — Бери-ка топор, Семен, и айда за мной.

Не смыслящему в деле паньшинцу про перенос треноги на шов, куда как бы мимоходом указал вчера новый инженер, Фролка ничего говорить не стал. Сам он уже не сомневался, что задуманное доведет до конца — охота было покориться вдумчивому человеку. Да и надо же что-то делать, как бы оправдывался перед собой Фролка, не сидеть же сложа руки. К тому же из головы не выходила Катерина. «Чего приперлась, для какой такой надобности?» — тоскливо размышлял он, вырубая по очереди с Семеном подлесок на перегибе склона.

К вечеру, вбив посреди очищенного места колышек, Фролка наскоро побрился, сменил рубаху и устремился в Паньшино напрямик, через болото, наказав Семке стеречь всякое казенное шмутье, числившееся за мастером.

Два раза ухал в бочажины — еле выкарабкался. Мокрый, поднялся на угор, сел у кладбища на груду битого кирпича и, размазывая по щеке болотную грязь, стал наблюдать за лагерем. Солнышко падало за маковки церковки, с которых давно расторопные паньшинские мужики ошиньгали кровельное железо. Нежаркий такой свет, приятный. И небо еще светлое, не закровенилось от зари, но уже глубокое, вызревшее. Вот и светило бы так всегда. Ровно. А то чего-то парит, парит, вся кожа со спины пооблезла, а потом вдруг понагонит космы, позакроет небушко и давай хлестать, и давай измываться — ну прямо наводнение!

Трава теплая. Слышно, как ласточки в карьере сумятятся, — опять, видно, сползла дернина. Сосновая шишка в бору упала, на оголенное корневище угодила — цок! Катька любит эту предзакатную пору. Бывало, и он — если дома, не на участке — приоденется и выйдет с нею, а она еще платок новый на себя накинет, — и пойдут, направятся куда-нибудь, да хоть в кино, к примеру. Идешь и молчишь, вот вроде молчишь, ни о чем не разговариваешь, а глянешь на нее сбоку — и сразу понятно, чего ты ради на участке торчишь, в патрубок рогами упираешься. Катька, Катька. И чего приехала? Разве у них тогда не было заварухи из-за этого смутительного Романа?

Вздохнул Фролка: «Лагерь-лагеречек после дождя».

Подавленно почесывая под кепкой, он насчитал семь палаток. Три одиночные, три здоровенные и одна шатровая — для столовой или камералки, видимо. Вот так цирк. Он думал, их три-четыре калеки, съемщиков-то, прикидывал, как шел сюда, что с ходу заберет Катьку и намнет им, в случае чего, бока, если бы рыпаться начали и ставить из себя инженеров. А они тут целым взводом объявились.

Пригибаясь, Фролка подкрался по траве. Ближе к нему, у карьера, — громадный шатер. Знамо, пустой. Миски, ложки, кружки там всякие. А может, полевая лаборатория Резникова. Уж как-нибудь полевик он, Фрол Чекунов, со стажем, повидал партий — как вернулся из армии — немало, вдумчивые были партии, ничего не скажешь, все делалось как положено, и любопытный в ту пору до всего хитроумного — тогда еще никакой не капитан… — перещупал он все банки-склянки в этой самой лаборатории Резникова. Сколько раз глядел, как определяли на ней состав воды. Химия-чудесница, мать честная! А тут, в Чоусминской партии, о лаборатории Резникова в зеленых вьючных ящиках вспоминали разве что тогда, когда нужны были мензурки под выпивку.

Словом, в шатре людей нет.

Следующая за ним помидорного цвета палатка — не чья иная, как начальника отряда, Капроновая, зараза, непромокаемая.

Значит, Роман — раз.

Но это и дураку ясно, что без него тут не обойтись. Как же — главный человек на съемке…

Только лично он, буровой мастер с пятилетним стажем, понимает, какой из Лилявского главный съемщик. В других партиях как было? А так, что, пока съемщики не сделают сколько им надо маршрутов на запроектированной местности, соваться с бурением на участок и не думай! И хотя лично ему это было порой не по нутру, но порядок есть порядок. Как в армии. Сделают съемщики свои маршруты, нанесут на карты точки, разобьют профили, вычертят по ним ориентировочные разрезы — и вот получай, товарищ Чекунов, рабочее задание на разведочную скважину. Даже Катька это понимала. Да, его Катерина… А во-вторых, имеешь прицел на категории пород, заранее настраиваешься на определенный заработок. Геологам тоже лучше не надо: по двум-трем скважинам скорректируют свой разрезик — и картина для них ясная.

А ведь еще год назад о Романе бы так неуважительно не подумал. Он же в техниках тогда бегал, еще просто Ромкой звался, а партия еще на другом планшете стояла, — ох и заводным был! До того дошлый, до того дошлый. Баба Женя уже успел приучить бурмастеров — гони погонаж, и никаких премудростей. А Роман-то, техник по должности, авторитетно встревать стал: а почему не делается то, а почему не делается это? Нас, мол, как в институте учили?

И тут как раз — бац! — стал он начальником. И вроде как подменили человека, вроде как второй баба Женя появился, — только масти разве что иной.

«Это ж когда, за неделю до Майских, — невпопад уточнил для себя Фролка, — дело-то было? Это ж он придумал, змея подколодная, Катерину в буфет завлечь, не Катька же сама! Тоже какой-то юбилей справлял, у таких сто юбилеев на год».

Он покусал травинку, опять поглядел по сторонам. Но в лице уже не было интереса ни к птичкам, ни к солнышку, ни к чему другому, — лицо Фролки выражало горькое недоумение.

«За один только месяц, — подумал он снова о Романе, — рога у него подросли заметно: из телка сразу в бодучего бугая превратился… А меня все ж не боднет ни за какую провинность на скважине. А все почему? — всколыхнулось в его душе старое подозрение. — А все потому, что он охаживает мою Катерину! Ну, погоди же… Ой только случай, ой только случай!»

Он упал лицом в траву и покатился, выдирая ее с корнем руками и зубами — только земля на зубах заскрипела. А потом затих, затрясся весь. Но и это скоро прошло. Поднялся какой-то усталый, не облеченный и, утирая глаза заскорузлыми пальцами, шумно отсмаркиваясь, открыто пошел к лагерю.

2

Они все суетились, как в последнюю декаду перед важными праздниками. «Как же, встали на трудовую вахту», — усмехнулся Фролка. Илья махал топором — ладил артельный стол. Музыкант нес на себе от ручья бидон с водой, а Лопатник лежал под своим вездеходом — гремел разводными ключами. Рядом сидел на корточках, заглядывая под раму, шофер начэкса, — Фролка без интереса глянул на зеленый «газик», будто приезд экспедиционного начальства его теперь не касался. Инженер с техником пилили на дрова сушняк, поверх лесины сидела в штанах секретарша Лизка — тоже чего-то вздумала приехать. Не съемочный отряд, а компания туристов.

Как раз в этот момент, когда Фролка подошел к ним и они увидели его, Илья свалил молоденькую березу, в три маха ошкурил ее и бересту с ветками бросил в костер. Валко прянули к сосновым верхушкам завитки терпкого дыма. Фролка удивился про себя, что перед личной его бедой с Катериной враз отодвинулась куда-то, будто и не было ее вовсе, обида на бывшего своего рабочего — обида, что сбежал самолично, не по приказу; решил небось: Фролка — рвач, Фролке бы только рубль длинный. Взять бы да сказать ему сейчас, чего он затевает с новой скважиной, но теперь и говорить неохота.

— А, Фрол! — держась за поясницу, улыбнулся инженер, но, едва глянув на мастера, тут же осекся. Бросил пилу, подошел, ерзнул пальцем по грязной его рубахе — внюхался. — По болоту шел…

— А то! По воздуху, что ли…

Инженер помолчал, как бы с удивлением стараясь проникнуть взглядом в самые Фролкины зрачки.

— А к тебе целая делегация чуть было не направилась. Роман с главным геологом да Уваркин с нормировщиком. Только вот вездеход у Лопатникова отказал некстати… А на маленьком «газике» к тебе не проскочить, ты сам знаешь.

— Знаю, знаю… Фролка-капитан все знает! — зло усмехнулся Чекунов. «А, иди они все… Катерина где?» — тоскливо огляделся он. Спрашивать про нее ни у кого не хотелось, и Фрол пошел наугад к шатровой палатке.

— Катя? — осторожно позвал он, останавливаясь перед пологом. Позвал еще тише, и опять никто не откликнулся, но уже и без того он точно знал, что Катя его здесь, шагнул, поддел сапогом полог и увидел ее. Сидела себе преспокойно, холера, чистила картошку и игриво так улыбалась.

— Ты че это прилетел? — спросила она, сдувая со лба челку. — А грязный-то, грязный, господи!

— Это я тебя хочу спросить…

Он шагнул в палатку, присел на длинный ящик с полевым буром и рывком расстегнул на груди рубаху: вот когда он почувствовал усталость. И дневную, от работы, и недавнюю, когда у него возле кладбищенской ограды вдруг сухо стало в горле.

Катерина пытливо смотрела на мужа, пальцы ее замерли, длинная спиралька кожуры свисала с оголенной картофелины. Фрол уставился на эту картошину и чему-то нехорошо улыбался.

— Ты че седни, Фролка! — натянуло засмеялась она. — Пьяный, что ли. Ну, достукаешься. Тут как раз высокое начальство понаехало.

— А чхать я на него. Ты зачем, говорю, здесь? — вздрогнул он, оторвал от картофелины взгляд и, тяжело задышав, поднялся. — А ну, живо, поехали домой! Иди она вся, геология такая!

— И впрямь очуманел, — испугалась Катерина, отсаживаясь подальше. — Ты бы сначала узнал, что к чему. Ты все хотел, чтобы я работала? Пожалуйста. Теперь я повариха по приказу. Оклад и полевые, сорок процентов. Сначала бы спросил, а потом уж и нападал. Ну прямо как с цепи сорвался.

Она сразу успокоилась и, хоть на время беря верх, уже по-семейному въедливо корила своего мужика. В ней звучало теперь долгожданное: «А ведь ревнует, ревность это в нем! Значит, любит!»

Но Фролка все еще недоверчиво щурился:

— В повара… Очень интересно. Опять же Петька Лопатник на это место свою бабу хотел пристроить…

— Он-то хотел, да и сам Евгений Иванович мечтал от нее избавиться, да Лопатничиха взбрыкнула — не согласилась. Вот я и подала заявление. А не веришь — спроси Протягину. Она сама и распорядилась. По-человечески.

— Скажи как гладко, — насмешливо протянул Фрол, но уже теряя остатки сомнений и вновь обретя покойное, ровное чувство. — Сама Протягина.

— А то кто! Если не Протягина, то чего ж тогда не произвели меня раньше, до ее приезда?

Убила, убила наповал. Хитрая баба — выкрутилась. Скажи, как повезло. Теперь они, считай, оба выбились в люди. Мастер и повар. И она как была, так и останется его баба, жена то есть, и все у них будет ладом. А Роман?.. А что Роман! Больно он ей нужен, Катерине-то, как собаке пятая нога. Да и было ли у нее с ним что-нибудь, это же одни предположения. Может, болтовня сплошная. Кто же это наговорил ему тогда про Катерину? Не баба Женя, случайно? «А ведь он, больше некому, точно! — поразился Фролка, припоминая все, как оно было. — Ах ты чертов огородник!»

Фролка-капитан, довольный таким стечением обстоятельств и своими мыслями, подтыркнул женушку в бок и подморгнул:

— Так вы что тут — никак гульнуть надумали?

3

Только Фрол вышел из шатра, как появилась со стороны Паньшина та самая делегация, о которой говорил ему инженер Званцев. У Пашки руки были в машинном масле, он, похоже, гордился этим, вытирать их не спешил и даже будто случайно мазанул себя по щеке, — как же, рабочий человек.

— Вот прочищу я форсунку, — говорил он бабе Жене, но так, чтобы слышала Протягина, — и сразу вывезу станок на профиль. Может, завтра же утром. Чего еще ждать.

— Завтра, завтра, конечно, — директивно закивал баба Женя, — время не терпит. Тянуть волынку — не в наших правилах. Нам указание дали, — значит, надо сделать. Главное было доставить станок в Паньшино, но вы же видели, Полина Захаровна, это мы осуществили. Выполнили, так сказать. А на профиль теперь вывезти его — это дело каких-то суток.

Фролке было ни к чему, что Протягина досадливо морщилась, хотя и молчала; мастер ждал, что ему скажет начальник партии, не сводивший с него взгляда. «Ты зачем это сюда приперся?» — говорили ему глаза бабы Жени.

— Здравствуйте, Фрол Евстигнеевич, — деловито сказала Протягина и подала мастеру руку. Удивительная память у человека, отметил про себя Фрол, всех величает только по имени-отчеству. — А мне сказали, что вы на расчистках заняты, поскольку ручной станок поставлен на консервацию, — она смотрела на него с каким-то лукавым недоверием.

— Ты почему это, товарищ Чекунов, — немедленно встрял с насупленным видом сам баба Женя, — ни с того ни с сего оставил свой трудовой участок?

— Да, Фрол, что ж это ты подводишь… — глянул на него проникновенно, как бы остро желая подсказать что-то, и молодой начальник отряда.

Свинья я какой, ругнул себя Фрол, люди мне и моей Катерине добро делают, а я их подвожу. В другое время он бы сострил: «А это меня телеграф подвел — персональная сорока наболтала, будто меня на день рождения пригласили». Но сейчас он хорошо осознавал, что в нежданно-негаданном возвышении его жены первое слово было сказано самой Протягиной. И кривляться тут перед ней, даже если это веселое скоморошничанье, было негоже.

— Дак я, Полина Захаровна, видите ли… не поимел в виду… а поскольку время рабочее кончилось и я ума не приложу, что дальше делать со скважиной, которая у меня хоть и глубокая, но опять висячая, а коротких труб все-то нет, то я и решил прогуляться сюда за руководящими, так сказать, указаниями.

— Чекунов! — официально так удивился Павел-нормировщик, пачкая себе еще и другую щеку. — Ну ты и речь выдал. Длинную, прямо как на «Голубом огоньке». Молоток! — и он опять провел ладонью — теперь уже по носу.

Ну не хмырь ли, восхитился Фролка. Видать, дела у него на мази, держится так, будто сам он и есть именинник. «Я бы тебе, Павел, сказал совсем коротко, — усмехнулся он про себя. — Я бы тебе, Паша, всего три-четыре слова сказал».

А Протягина между тем уже задала вопрос:

— Какую скважину? Какие трубы?

Фрол и рта раскрыть не успел — за него ответил Лилявский, вдруг заволновавшийся:

— Так за ним же должок, Полина Захаровна. Апрельский. Вот он себе и дал зарок — все висячие скважины довести до ума. Добуривать, конечно, будем «Андижанцем», но Фрол, на правах автора тех скважин, тоже хочет участвовать в деле. В нерабочее время, конечно. Сверхурочно. Он сам виноват — вот душа и болит у человека.

— Болит, а, Фрол? — переводя разговор на смешное, спросил баба Женя.

— Болит, — сознался мастер.

— Вот видите! — воскликнул Роман, и опять в его лице появилось выражение беспечности. — Чекунов у нас человек сознательный… Ну, прошу за стол, за стол — по христианскому обычаю, в честь дня рождения. Чем бог послал, как говорится.

Илья как раз вбил в скамейку последний гвоздь, и все шумно начали рассаживаться.

4

Фрол примостился на пенек позади Катерины, приладившейся с краю, у поварского места.

— Товарищ капитан! — чувствуя себя уже совсем покойно, с добродушной усмешкой сказал Роман. — Вы сегодня как-то скромно, на пенечке. Давайте за стол, рядом со своей Катериной. Кстати, Фрол, ты в курсе дела относительно повышения жены в должности? Не возражаешь, случайно?

«А тебе бы, Ромушка, я возразил бы совсем коротко, еще короче, чем Пашке, — дай мне только волю», — на мгновение потупясь на свои сапоги, подумал Фролка, но тут же, помня о новой судьбе Катерины, заставил себя как бы с открытостью глянуть в лицо уверенно-веселого начальника участка.

— Да я-то сам что… — сказал Фролка, снимая кепку и приглаживая вниз, на лоб, свой реденький чубчик. — Не я же приказы пишу. Это вам, начальству, виднее. Раз надо, — значит, так и должно быть.

— Скажи какой сегодня сговорчивый наш капитан, — насмешливо пропел баба Женя, игриво умащиваясь между Лизой и Андреем, однако с твердым намерением разъединить эту парочку.

— Тут вот какое дело, Полина Захаровна, — все приглаживая волосенки, заикнулся Фрол и выжидательно уставился на Протягину. Фролке теперь казалось, раз уж он уселся за один стол вместе с начальством, надо о чем-нибудь тут же и говорить.

— Какое же? — с беззаботной снисходительностью спросила она, изучающе разглядывая мастера ручников.

— К примеру, у меня производственный вопрос, — он искоса посмотрел на Катерину. Та, холера, ноль внимания на своего благоверного, как он выступает, накладывала себе в тарелку бычков в томате. — Я имею в виду: тут вот у нас в партии насчет ручного бурения слухи ходят…

— Чекунов, Чекунов! — укоризненно постучал баба Женя вилкой по горлышку бутылки. — Во-первых, слухам надо верить с умом, а во-вторых, совесть же иметь надо, милый. Сели за стол — давайте и говорить о чем-нибудь веселом, а то мы живо со своими производственными вопросами испортим настроение нашему имениннику. Прямо уж без ручного бурения жить не можешь, — словно бы уже и шутил Евгений Иванович. — Давайте тему полегче.

— Это верно, — поддакнул шофер Лопатников, — для начала бы ознакомиться, что это за лимонад скрывается за этими этикетками…

Разливать поручили Фролу. Он два раза пересчитывал застолицу и, прикидывая уровень бутылки на глазок, каждому плескал грамм в грамм. Оказалось, что это не «Зубровка» вовсе, как докладывал Семка, а лимонная какая-то, на наклейках желтым написано и заморский фрукт нарисован. Лимонной Фрол еще не пивал. Дело поправимое, не заперхаем, сказал он себе, а вслух поделился:

— Бурить я мал, на съемку ходить — велик, а водку разливать — в самый раз!

Протягина поколебалась, брать или нет свою порцию — в эмалированной, как и у всех остальных, кружке. Она досадовала на Лилявского, в первый же день выезда в поле устроившего эту гулянку. Завтра она уезжала, надо поговорить о деле, а обстановка складывалась явно не рабочая. И все эта ее слабость, ругала себя Полина Захаровна. Неумение быть всегда одинаково ровной в отношениях с людьми.

Взглядывая сейчас на себя как бы со стороны, она с огорчением, как и всякий раз в другое подобное время, видела эту свою странность держаться в разной манере с одними и теми же людьми — в зависимости от обстановки. У себя в камералке, в Москве, или в фанерном закутке в конторе экспедиции, как-то исподволь полнясь властной решительностью, она могла бы и прикрикнуть, скажем, на того же шофера, хотя и пожилого человека, что вез ее нынче из Каменева. В дороге же, оставшись с ним с глазу на глаз, — как, впрочем, и со всяким другим человеком, — она вроде как стеснялась попросить его о сущей, казалось бы, мелочи — поменьше дымить, а то и вовсе не курить в кабине. Окуривал ее всю дорогу, прокоптил насквозь, хотя она и без того страдала от тряски и запаха горящего масла — то неизбежное в ее работе, к чему она так и не привыкла за многие годы разъездной своей жизни.

Именно это временное ее безволие, думала она теперь, мешало прежде всего сейчас, здесь, в партии Уваркина, где нужно было проявить самую крайнюю твердость. Как-то однажды в камералке, когда она просматривала представленный Уваркиным отчет и в ответ на какой-то ее вопрос он понес чудовищную ахинею, она высказала ему прямо в глаза все, что думает о нем как о руководителе геологической партии. Высказала — да что проку. С Уваркина ее слова, как с гуся вода, скатились бесследно; все так же, по возможности избегая ее в камералке или в Каменеве, он радушно улыбается при встрече, будто век не помнил зла на нее, а в своей вотчине, на базе партии, и вот здесь, в лагере у съемщиков, улыбка его была теперь подчеркнуто сдержаннее, хотя уступчивость во всем, которая не всегда ей была нужна, оставалась прежней.

Ах, ее-то бы полная власть — стоять бы Уваркину за буровым станком! Она до сих пор не понимала, какая слепая сила вознесла человека на высоту, ни по каким статьям ему не соответствующую; ну добро бы, совершенно не зная геологии как науки, Уваркин был бы по натуре работником с крепкой хозяйственной хваткой, но вся нелепость его начальственного положения была в полной неспособности управлять людьми и делом.

Впрочем, говорила себе Полина Захаровна, эта возможность занятия человеком места, ему не соответствующего, уже не казалась ей чем-то мистическим; все было просто — проще, пожалуй, некуда: Уваркин сейчас вытягивал по любому случаю нормировщика Тихомирова, бывшего бурового мастера, и тот становился как бы единственным, на кого и падал в конце концов выбор. А что умел, что мог, что знал этот человек, уже сейчас — неофициально, правда, — считавшийся преемником Уваркина? Да оформить месячный отчет по партии — и только-то. И будет он, как и Уваркин до него, сиднем сидеть на базе, безлюдной в полевой сезон, а кто-то другой, заведомо перерабатывая за начальника партии, на своих двоих исколесит, вымеряя вдоль и поперек, болота Чоусмы и напишет отчет по изысканиям, а Тихомиров поставит под отчетом свою подпись первым как главный, почти единственный его исполнитель.

Зная наперед, что все это будет для нее не так просто, Протягина внутренне готовилась к тому, чтобы повторению уваркинского опыта воспротивиться со всею силой своего авторитета; партией должен руководить специалист-геолог, — что проку держать только распоряжальщика, выплачивая ему ежемесячно из народной казны бог знает за какие заслуги сумму, достаточную для оплаты двух инженеров. Скорее всего, партбюро поддержит ее, и тут она спокойна; ее мучило теперь другое, самое главное, — она не видела, кого можно противопоставить Тихомирову; как не хотелось ей отдавать партию на откуп выдвиженцам, необразованным и эгоистично-невежественным в своей практике руководства людьми и всеобщим делом, — так не могла она пока что согласиться и с заменой, казалось бы, более соответствующей самому предмету. Молодой специалист Роман Николаевич Лилявский… ведь вольно-невольно, давая отставку нормировщику Тихомирову, руководство экспедиции должно было рассмотреть именно эту кандидатуру, — и как раз тут Полина Захаровна сама готова была поспорить с кем угодно о преждевременности такого назначения. Недавнее прошлое этого выпускника вуза, к великому ее недоумению, отчетливо представлялось ей теперь прямо противоположным нынешнему его качеству; она помнила вчерашнюю истовость Лилявского в работе, выгодно оттенявшуюся к тому же его несомненным знанием геологической науки, — ведь она же первая и отметила это, распорядившись о повышении молодого специалиста в должности. Помнила, все прекрасно помнила — и… не понимала теперь причин такой его внезапной и скорой по времени метаморфозы.

Словом, втихомолку вздохнула Полина Захаровна, к Лилявскому ей нужно еще присмотреться, она охотнее пожила бы сейчас в Чоусминской партии дней пять-шесть, чем ехать завтра же дальше, в другую партию, где дела у нее самые неотложные; может быть, она задержится здесь уже на обратном пути, тогда и на первые результаты работы новоиспеченного начальника отряда можно будет взглянуть и кое в чем, возможно, разобраться, — тем более что у чоусминцев теперь появился новый инженер, приказ на которого составляла она сама.

Протягина глянула через стол на Званцева. За эти три дня в лице инженера появилась уверенность, но и вместе с тем, отметила она, что-то явно тревожило его. Отгоняя от себя неожиданную мысль, связанную не с прошлым, а с будущим этого человека, Полина Захаровна старалась припомнить, спрашивая себя: «Не была ли я чересчур суха и официальна в тот день, когда Званцев пришел ко мне со своими замаранными, как обычно говорят у нас в таких случаях, документами? Ох, как любим мы все же козырнуть казенщиной обращения к человеку».

5

Между тем баба Женя высказался за успехи и всякое благополучие талантливого геолога Романа Николаевича. Кивая в знак благодарности, именинник настороженно наблюдал за Протягиной, дважды кряду взглянувшей как бы оценочно на Званцева.

— О чем это вы задумались, Полина Захаровна? — потянулся он к ней со своей кружкой. — А ну до дна, до дна, а то обижусь!

Выпили, застучали ложками. Фролка не дремал — разлил по новой.

— За науку! — боясь, что его опередят, солидно выпрямился Славка, поднимая вторую порцию лимонной. — За твою будущую диссертацию, Роман!

— Поддерживаю! — досадуя на опередившего его техника, сказал свое слово и Павел Тихомиров, авторитетно так заявил, будто давал разрешение на эту самую диссертацию, и шофер Лопатников тоже в числе первых поднял кружку и что-то промямлил тоже — в том смысле, что и он мнение молодого специалиста Вихрова разделяет.

Начальник съемки поглядел на Протягину: видали, мол, и этот цыпленок Вихров туда же, — и улыбнулся Славке:

— Спасибо, милый…

Вскоре все пошло как по маслу. Были тосты и за геологическую науку в частности, и за мелиорацию отдельно, и совсем особо выпили за долину Чоусмы, где братьям съемщикам предстояло остаток весны и все лето нюхать болота и кормить комаров. И еще этих, как их… энцефалитных клещей, вот!

Разговор как раз зашел о них.

— Согласно справке райисполкома, — сказала Протягина, — энцефалитных клещей в районе наших работ нет.

Лилявский кивнул с тем пониманием, что да, мол, так оно и есть, откуда здесь быть клещам, а баба Женя пожал плечами и приподнял брови, сомкнув губы шнурочком. Спору нет, как бы говорил его вид, товарищам из райисполкома виднее, но вот на прошлой неделе…

— На прошлой неделе, — не выдержал, пустил он дискантом, смиренно поглядев на Полину Захаровну, — у нас под Юхломском клещ укусил девочку, впился ей в руку, повыше локтя. Так та девочка сейчас в больнице, и в очень, надо констатировать, ненадежном состоянии.

— Так и у нас, в Заовражье, намедни клещук так цапанул одного мужика, что у того аж под сорок температура.

— Заовражье — это в десяти километрах от Юхломска, там Петины родители проживают, — навел справку Павел, угождая сразу двоим: и на немой вопрос Протягиной ответил, где это самое Заовражье, и шефа своего, бабу Женю, поддержал, — дескать, в нашем, в нашем районе это случилось, под самым Юхломском, под боком у райисполкома.

— Елки-палки! — прошептал Славка, поворачиваясь к Андрею, вполголоса говорившему о чем-то Косте. — Ты слышишь, Сергеич, район-то, оказывается, энцефалитный… Вот это ни фига себе, сюрпризик.

— А если прививки сделать против клещей? — как бы озабоченно прищурился Лилявский, в свою очередь намекая Протягиной, как ей выйти из неловкого положения.

— Ого, разговорчики… Не дамся ни в жисть! — как отрезал Лопатников. — Я эти прививки знаю! Шишак под лопаткой вздуется — озвереть можно.

— Да ерунда, клещуки эти… — вяло отмахнулся Фролка, пытаясь перехватить взгляд Ильи — пора было играть в карты. — Как-нибудь перетопчемся. Я их нынче уже штук десять с себя снял, не умер же!

Павел хохотнул, а Катерина небольно шлепнула своего мужика по спине за эти бедовые слова:

— Типун тебе на язык. Ты хоть соображаешь, о чем говоришь!

— Никудышные нынче именины, — решает Лопатников, косясь на Романа: не услышал бы черт остроухий. — Совсем мало выпивки и никакого всеобщего веселья.

А Лизе отчаянно хочется внимания; перекатывая по столешнице вилку, она мучительно придумывала, как бы расшевелить Андрея.

— Ну, пожалуйста, возьмите меня в маршрут, — говорит она, черенком вилки касаясь Андреевой руки. — Свой рюкзак я же сама понесу, не бойтесь.

Евгений Иванович немедленно поворачивается к племяннице всем корпусом, загораживая инженера, и Лиза, быстро поднявшись, обходит дядю и садится рядом с Андреем.

— Мы оба заблудимся, — неловко отшучивается тот, — у меня перерыв в работе, я уж сто лет не держал в руках компас.

— Сто не сто… — подхватывает баба Женя, глазами привлекая внимание остальных к разговору, — а если конкретно.

— Два года…

— Очень интересно… Кстати, бывший начальник Черноубинской экспедиции Семисынов… он что — ушел на пенсию? Вы же должны знать.

— Его сняли. Через некоторое время после суда.

— Какого… суда?

— Надо мною. За халатность, приведшую к гибели человека.

— Вон оно что… И сколько же… дали? Вот эти два года и есть? От звонка до звонка?

— Давали три.

— А, зачеты.

— Они самые.

Уваркин помолчал остолбенело — будто о новости узнал впервые.

— Что же вы, Полина Захаровна… — сказал он, ослабляя на шее узел галстука.

— Вас не предупредила, что ли? — насмешливо покосилась Протягина.

— Ну, какой же вы, дядя!.. — вскинулась Лиза. Она не знала, что ей делать. Встала и почти бегом убежала в свою палатку.

— Да нет, я вовсе не то хотел… — заоправдывался Уваркин, чувствуя, что его не поддержал никто, хроме Пашки и Лилявского разве что. — Я не это хотел сказать. Какое, конечно, теперь имеет значение, если человек, так сказать, понес наказание и общество, закон ему доверяют. Мы тоже должны доверять. Продолжать перевоспитывать, так сказать, своим трудовым примером.

— И личным, — не то посоветовала, не то намекнула на что-то Протягина.

— …И личным, — помедлив, твердо добавил Уваркин. Он выбрался из-за стола и, не прощаясь ни с кем, пошел в большую палатку — гостевую, где были и раскладушки и даже тумбочка с салфеткой.

«Логика жизни, — хмыкнул Евгений Иванович, заваливаясь на раскладушку. — Наверно, Чекуниха расстаралась. Вот ведь! Немножко уступи человеку, возвысь его самую малость — и он в доску ради тебя разобьется».

6

Подбросили веток в угасший было костер.

Ночь выпала сухая и теплая — небо назначило сегодня первую передышку. Звезды, как диковинные светляки, вбирали земное тепло и наливались впрок призрачным фосфорическим светом. Опаловый северный окоем вызревал красными прожилками, и верилось в долгое вёдро.

— После кэ-кк-ки-ки… это, после фильма в клубе т-т-танцы, — сказал Илья как бы самому себе только.

— Под радиолу, — хмыкнул Фролка. — Под радиолу я и дома могу.

Илья словно не замечал мастера — весь вечер, с самой встречи. Фролка раза три принимался тасовать колоду карт, ему с Лопатниковым до зарезу нужен был третий игрок. После слов о клубе мастер спохватился, что с минуты на минуту Илья завихрится к своей Ульяне, и, не мешкая больше, подвинулся вплотную к бывшему своему рабочему.

— Между прочим, Илья, ты не думай… я те камешки крашеные, ну из ящичков-то, выкину завтра же к едрене-фене.

— А что мне д-д-думать… Я их и без тебя уже выкинул. Еще вчера.

— От дает! Может, я Романа хотел разыграть.

— Он тэ-тт-тугой на юмор, не понял бы. Зря старался.

— Но. Зря, выходит, — улыбчиво согласился Фролка. — Так давай, что ли, — партейки три, а?

Илья посмотрел на часы и встал.

— Не веришь? — поднялся и Фролка. — Я, может, решил перебурить скважину-то за свой счет.

Илья покосился на мастера — странные говорит речи.

— Точно тебе говорю! На самый перегиб поставлю. Как новый геолог говорил.

— Вот этот юмор, п-п-пожалуй, Романа проймет, — кивнул Илья и протянул к Фролке руку — за картами. Уже раскладывая на три кучки, он как бы поставил Лилявского в известность:

— Так что, Роман Николаич, я передумал — съемка съемкой, а Фролу нужно п-п-помочь.

Лилявский посмотрел на Илью отсутствующим взглядом и опять повернулся к Званцеву:

— Слушай, старик. Что это мы с тобой, в самом-то деле, как не знаю кто… Может, выпьем?

— Давай, — неожиданно просто согласился Андрей, мало вникая в смысл этих слов; он продолжал еще думать о Лизе. Пусть и не надеется, говорил себе Андрей, что он пойдет в маршрут с женщиной.

А Роман уже быстренько сбегал к себе в палатку и вернулся с непочатой бутылкой. Они отсели на пеньки поодаль, за границу светового круга.

— За дружбу? — поднял Лилявский кружку.

— За взаимопонимание! — засмеялся Андрей.

Выпили. Помолчали. Романа, похоже, заметно развозило.

— Еще раз за дружбу?

— Ага.

— Нет, ты послушай меня, а не музыканта, — тугая безысходность прорвала Романа. — Вот сегодня он дуется на весь белый свет, и ты ему потакаешь, а вчера он митинговал, наговорил семь верст до небес — и ты тоже был на его стороне! Ну скажи, скажи, не обидно мне после этого? — ведь мы же с тобой из одного вуза, Андрей! Можно сказать, однокашники.

— Я этого не знал, — посмеялся Андрей, чувствуя неловкость за эту свою веселость.

— Давай поговорим, как на духу.

— Давай.

— Мы должны сразу определить, кто мы с тобой по отношению один к другому…

— В душе у меня нет какого-то изначального зла к тебе. С чего бы, сам посуди.

— Я понимаю: работа… — усмехнулся Роман. — Дескать, все определит она и только она… Выпьем для начала?

— Выпьем.

— Вот теперь слушай: съемка, обоснование профилей, вынос в натуру скважин… Я тебе скажу прямо: все это, в наших болотных условиях, голая формальность.

— То есть как? А, ну да.

— Вот тебе и «ну да»! Что такое съемка? Нет, я знаю, что такое съемка, и мы ее сделаем. Только я бы… Нечего, скажу я тебе, рассиживать на точках. Никто нам спасибо за то, что ты ползал по колено в вонючем болоте, не скажет. А вот цифры!.. — Роман пьяно прищурился: — Ты понимаешь, о чем я говорю? Я тебе про план говорю. Цифры могут из нас людей сделать. Так что надо рраз, рраз! — и дальше, дальше. Побольше чтобы точек — и все. Вовремя и без потерь, так сказать, покрыть площадь, чтобы кондицию выдержать.

— Чтобы кондицию выдержать…

— …и единовременно, как говорит баба Женя.

— И единовременно, только единовременно! — стукнул Андрей по колену.

Лилявский посмотрел на него и засмеялся:

— Слушай, что ты за мной повторяешь?

— Это я-то за тобой повторяю? — засмеялся Андрей. — Ой, ты чудак, Роман!

— И ты чудак! Мы с тобой оба чудаки, не возражаешь? — Он положил руку на плечо Андрея. — И еще я тебе скажу: никакая съемка тебе не поможет, если у тебя нет своей, выношенной, идеи. Раньше как делали? Приходит египтянин к себе на поле. — Роман икнул, помедлил с рассказом, как бы прислушиваясь к себе. — Ложится этот самый феллах на землю. И по приливу крови к голове определяет уклон местности — ты заметил, какой мерзавец? Тут же роет канаву. Никаких тебе проектов, никаких изысканий. А канава какая получилась? До сих пор все удивляются!.. Но, Андрей, ты не подумай, что я профан, пренебрегаю наукой, — что ты! И тем не менее практически у нас знаешь как выйдет? Все наши с тобой выводы по съемке будут танцевать от уже заданной идеи. Моей идеи… А идея-то, Андрюха! — Лилявский сделал вид, будто хочет облизать кончики своих пальцев. — Сплошной смак! Идея большого канала, понял! Как у египтянина! — хохотнул он и опять потянулся, чтобы обнять его, но Андрей отстранился.

— Что-то я тебя не пойму, Роман Николаевич. То мне казалось, что ты в поддавки играешь, а то вот гляжу, ты все готов за фук взять.

— Какой фук? Я тебе про свою, про свою собственную идею говорю, — похлопал Роман себя по груди. — Надо спрямить реку, срезать все меандры этой поганой Чоусмы — и все тут! Увеличится сток — и получай осушенную плодородную долину! Вот тебе и весь фук.

— Так это ж, Роман, — неожиданно встрял Илья, тасуя карты, — Чоусма ж впадает в Кэ-к-кострому, а та, слыхал я, находится в подпоре. — Он смотрит в их сторону посверкивающими от костра глазами и видит и не видит их в темноте, тем более со света, и оттого еще явственнее смущается, пытается приставить руку козырьком, но мешают карты; Фролка торопит его, и Данилов, все так же по-слепому глядя за черту светового друга у костра, поспешно сдает и говорит еще — как бы между делом: — Значит, Кострома в подпоре, и Чоусма тоже в пэ-п-подпоре… Идея, значит, плевая, один-ноль в пользу кого тогда?

Лопатников усердно сопит над картами, Фролка же все понимает и усмешливо помаргивает с таким видом, будто лукавое его настроение вызвано знатным раскладом карт, — мол, с легкой руки сдал Илья; однако зайти ему явно не с чего, он ходит как попало и тут же подливает в угасшее было горяченького:

— Завтра перенесу треногу, — говорит он как бы только одному Илье, — да на этот самый шов, куда же еще! — словно отвечает он на чей-то немой вопрос. — Прямо на шов и выпру, как тут и была. А чего еще выкобениваться, если тебе ученый человек дельный совет дал. Что я, враг науке, что ли.

Илья сосредоточенно молчит, шлепает картой по крышке вьючного ящика и соглашается:

— Кэ-кк-конечно, не враг. Какой может быть разговор.

Тихий, неприметный доселе, человек ополчился против самого начальника участка; Роман обескураженно молчит и смотрит на вьючный ящик, где лежит карта Ильи. От ручья возвращаются Катерина с Протягиной; грея над огнем руки, главный геолог внимательно смотрит на отсевших особнячком инженеров.

— О чем это вы там? Спели бы лучше, Роман Николаевич.

Скис именинник. Как-то болезненно улыбнулся:

— Это всегда с удовольствием, Полина Захаровна. А то и кифара моя в чехле притомилась…

7

Андрей вдруг почувствовал ошеломляющую усталость, ощутил предутренний холод и клацнул зубами.

Едва ступив за полог, он растянулся плашмя в блаженной расслабленности. Вяло подумал: откуда берется, из чего складывается этот извечный знакомый запах? Что в нем то главное, что запоминается на всю жизнь, — запах ли нагретого днем брезента, или кошмы, или елового лапника и репудина? Будто век здесь стояла эта палатка, и век он в ней жил.

А у тухнущего костра, из последних сил плескавшего вверх рваные языки света, красно освещавшие на миг палатку, все еще бубнили невнятно.

Лопатников дивился характеру своего коллеги, шофера Протягиной, рано, еще до пиршества, ушедшего спать — им чуть свет выезжать в другие партии.

— Ей-бо, я так бы не смог: чтобы не выпить, не понюхать хотя бы — и идти спать?! Видно, из старых шоферов, из фронтовых, в машине и лег на сиденья, скрючившись.

А Илья все допытывался у Лизы:

— Не п-п-пойму я что-то, как это тебя баба Женя на съемку отпустил?

Лиза что-то тихо ответила, и они все засмеялись.

— А рябины п-п-прошлогодней ты не едала? — Это опять голос Ильи. Удивительное дело: разговорился с девушкой! — Ее вообще-то, рябины этой, по Чоусме дак…

— Она осенью соспевает, — вставил Фролка.

— А то еще когда.

— Пироги из нее — шик! — звучно цокнула языком Катерина.

А Славка спросил:

— А дальше-то, Илья?

И тот опять рассказывает об армии:

— Зимой, в мороз, — вот где не хватает г-г-горячего. Вы-в-выхлебаешь порцию — и иди, пожалуйста, к повару, он тебе нальет безо всякого… Я попервости дэ-д-двухпудовую гирю двумя руками от пола до живота поднимал, и только-то. А потом уж… Лекторов нанимали. В месяц два-три лектора. Командир спрашивает меня после стрельбы: «Ну что, Данилов, ты знаешь о внутреннем пэ-пп-положении?» — «Ну что, говорю, я знаю. Что хорошо и характерно, говорю, для нашей страны, так это в кэ-кк-космос полетел Юрий Гагарин». — «Хорошо, — говорит. — А в какой области ты живешь?» — «В Костромской». — «Ну, что там у вас есть, чем область славится?» — «Чем сэ-сс-славится… Рыбы, говорю, много. Леса много. Ну, конечно, который год и в сельском хозяйстве урожай снимают…»

Андрей слушает, с трудом раздирая веки, и уже спит и не спит, и грезится ему, как они идут в учебный маршрут всем отрядом. А Костя со Славкой не дают ни минуты роздыха, заскакивают вперед ведущего, рвут крапивные невода ольшаника. Куда спешат парни? Что нового хотят увидеть в маревых далях Чоусмы?

И еще самое смешное привиделось Андрею, будто и Фролка с ними. Илья — это само собой, а вот еще и Фролка. Делать же ему все равно пока нечего! Бурение будто прикрыто до поры — пока съемщики не отснимут первые квадраты. И вот он с ними, и тоже рвется вперед — рыжего музыканта с техником опередить. И получается, что Андрей с Лизой не хотят — а отстают. Смешно им и обидно.

А впереди уже и сама Чоусма. Едва раздевшись, с разбегу плюхаешься в недвижную, зеленовато-спокойную, всю в белых лилиях и желтых кувшинках реку. Ухая, гулко колотишь по воде ладонями, крутишься волчком, потом успокаиваешься, нежишься, ложась на спину и замирая, и вдруг замечаешь, что река тепла, как парное молоко, и отдает болотцем, набираешь в себя воздуху и ныряешь вглубь, к тайному и жуткому дну ее, и, едва уходишь с головой в воду, как закладывает уши, тонко свербит, царапает по перепонкам подводный невнятный звук, открываешь глаза и видишь совсем близко сплющенный прыгающий шар солнца и неясные, палево-зеленоватые блики, — где, когда ты уже слышал и видел такое?.. Надо бы поскорее вынырнуть, а ты все тянешься, как тонешь, ногами вниз, в вечный холод, и холод, и страх, и сладкий зов смерти охватывает тебя, стискивает, леденит грудь, ты уже задыхаешься, и будто не по перепонкам свербит, а внутрь тебя проникает усилившийся, отяжелевший клокочущий звук… и, чуть коснувшись ногами придонной травы, судорожно дергаешься вверх. Ошалело хватаешь ртом воздух и мигом подмахиваешь к берегу, тянешься к нему, хватаясь за прибрежную осоку — будто сзади кто гонится за тобой! — карабкаешься на суглинистую, обсыпающуюся сухим крошевом дернину, пачкая колени, локти, и уже на берегу весело гогочешь, прыгая на одной ноге и стараясь другой попасть в штанину энцефалитника, и жаришь себя крепкими звучными шлепками по мокрой спине, по ляжкам в безуспешной попытке прихлопнуть увертливого овода.

— Как, дно-то достали? — фыркая, отдуваясь, кричит с воды Илья, отгребая от листьев лилии на чистое место.

— С ручками — с ножками до дна! Достали! — отвечает за всех Лиза.

— Полно… — сомневается Илья. — Здесь г-глубина знаешь какая? — И он, набрав воздуха, так, что смешно, как мячики, округляются его щеки, с головой уходит под воду. Весело пузырится столб воды над Ильей, утончается до прерывистой струйки пугливо выскакивающих наверх пузырьков, и когда уже кажется, что и пузырьков нет и с парнем что-то неладно, и все разом делают шаг обратно, к кромке берега, — призрачно, медленно всплывает макушка Ильи, словно прорастает из воды лоснящаяся на солнце голова его, он по-рачьи таращит глаза и сдавленно кричит, отфыркиваясь:

— Вота… дно-то!

В-его руке влажно мерцает пучок придонной травы…

Андрей делает усилие, стягивает с себя энцефалитник и влезает в спальный мешок. Сквозь отпахнутый полог видно, как на севере, за Паньшином, тяжелая алая полоска, высветляя весь горизонт, стала зыбкой, переливчатой — где-то там, в Заполярье, катится по краюшку земли летнее незаходное солнце, скоро свет его прянет выше, матово побелеет полнеба, и в светлой холодной тишине запоют первые птицы.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Разбудил Званцева деликатный хлопок ладонью по натянутой палатке, повторившийся дважды.

— Ты спишь, Андрей Сергеич? — голос Лилявского был хрипл, словно застуженный.

— Встаю, встаю!

— Да ты не спеши, — откидывая полог, улыбнулся Лилявский. Лицо у него было помятое, неспокойное. — Голова с похмелюги не болит? У меня на части разрывается. А ведь выпили-то всего ничего… Старость, брат, не радость. — Он опять улыбнулся, уже бодрее и увереннее, чем в первый раз, и, не дожидаясь приглашения, присел у входа, на кошму.

— Что хоть там, на улице-то? — поинтересовался Андрей, выбираясь из мешка. Стесняясь присутствия Романа, он поспешно напялил на себя отсыревший за ночь энцефалитник и, подхватив сапоги, выбрался наружу через вторую створку полога.

— Все одно и то же, — хмуро и сипло, как бы самому себе, сказал Роман. — Переменная облачность, во второй половине дня возможны осадки в виде опостылевшего дождя. Нда… — Он закурил, остервенело кроша головки спичек, и, привалившись к подпорке, искоса наблюдал, как Званцев обувался в трех метрах от него. Оглядывая небо, инженер втискивал ногу в сапог.

— Держи, — кинул ему Лилявский сигареты и коробок спичек, по охлопывающим карманы движениям его догадавшись, что тот хочет закурить.

— Спасибо…

— Пожалуйста!.

Глаза их встретились, и они оба рассмеялись.

— Нет, я в самом деле подлечился бы немного, — взъерошил Роман волосы. — Я тут разведал… — он глянул на Андрея с лукавым намеком. — В столовой, говорят, свежее бочковое пиво есть.

Андрей вдруг заметил, что машин за палатками нет, пусто как-то в лагере, безлюдно, новая печка у кухонного тента стояла холодная, без дыма.

— Ну я и спал сегодня, — сказал он виновато, — хоть из ружья стреляй возле уха. Нич-чего не слышал!

— Лопатник успел подремонтироваться по рани… на участок увез Фролку с Ильей. А Катерина за своей посудой поехала. Так что… — затягиваясь, хитровато прищурился Роман, — хочешь не хочешь, а придется идти в столовую.

Андрей что-то вспомнил, глянул на гостевую палатку.

— Павел вчера про «Андижанец» что-то говорил…

— А! Слушай его больше! Они тут сегодня с бабой Женей чуть не попали в переплет, — Роман хохотнул. — Я это встаю утром — хотя, можно сказать, и не спал толком — и вижу такую картину… — Он выбрался из палатки и, дурашливо выпятив живот и надувшись, стал показывать в лицах.. — Баба Женя, значит, — Роман округлил щеки и насупил брови, — лезет в «газик» Протягиной, а Пашка подает ему полевую сумку и тоже ставит ногу на подножку. «А куда это вы, интересно? — спрашивает нормировщика Протягина. — Евгения Ивановича мы довезем попутно до Юхломска, а вы-то куда?» Пашка же, идиот, запамятовал, что ему надо совсем другую роль играть — топать в Паньшино, будто бы к станку. «А я так, прокатиться, — отвечает он ей. — Под горку немного съеду с вами…» Ты представляешь охламона? — остановился Лилявский перед Андреем. — И вот с такими деятелями мы будем осушать Чоусму.

Андрей с улыбкой посмотрел под склон, откуда нормировщику предстояло затем подняться — на другой край угора, в деревню.

— И все-таки сел в машину?

— Сел! А внизу вышел. На попутной, видимо, и уехал вслед за бабой Женей.

На кладке через ручей стояла девушка — нагнется, поплещется и снова выпрямится. Андрей не сразу узнал в ней Лизу, удивляясь про себя, что она не уехала с дядей, а осталась. Вспомнил, как вчера за столом она просила взять ее с собой в маршруты.

— Ты что? — тронул его за плечо Лилявский. — Ты меня слышишь? — Он о чем-то спросил Андрея и только теперь, проследив за его взглядом, понял, почему тот не отвечает. — А… Лиза-Лизонька… Хорошая девка. Ты просто удивил меня, Андрюха. Так с ходу закадрить — это, знаешь ли…

Андрей поднялся и молча пошел к шатру, по пути постучав по палатке Вихрова и Кости. Вынес из шатра полевой бур — в новом дерматиновом, как у патефона, футляре. Видно было, что этим буром пользоваться в партии не привыкли. Штанги лежали в заводской смазке.

— Зачем он тебе? — издали спросил Роман. — Будешь брать в маршруты? Зря. В болоте и лопаты хватит.

Вылезли на белый свет музыкант с техником. Костя виновато глянул на часы.

— Доброе утро, коллеги! — звучно зевнув, вскинул руку Славка. — Уже трудимся?

Роман усмехнулся:

— Если вы, так называемые коллеги, будете столько спать… Я тогда не знаю.

— А что делать-то? — спросил Славка. — Уже в маршрут, что ли?

— Конечно, в маршрут, — сказал ему Костя, — не в лагере же отсиживаться.

Лилявский шумно задышал носом, четко обозначились на его лице побелевшие скулы. Поправив на боку, как портупею с кобурой, свою глянцевато-новенькую полевую сумку, он раздельно произнес, буравя взглядом Костю:

— Ты вот что, милый… Что-то я не вижу, чтобы лично ты был готов к работе. Просто туристы мы, а не геологи!

Костя оглядел себя, не нашел ничего такого, на что намекал Лилявский, и, покраснев тем не менее, уставился в упор на начальника отряда. А догадливый Славка уже тащил от шатра футляр с проклятущим буром, — хорошо знакомый ему по учебной практике тяжеленный, неудобный для носки инструмент, хотя и рассчитанный на полевое применение в маршрутах.

— Пуда два небось будет. Верных, — сказал техник.

— Да я бы сказал: маленько поболе, — усмехнулся Роман, выдерживая Костин взгляд.

— Вот это ни фига себе! — дурашливо маскируя надсаду, и впрямь изогнулся, присел жиденький Славка. — Это как же таскать-то на себе такую дуру, а, Роман Николаич?

— А вот так и справляться — в основном за эту самую ручку… А для начала, значит, — опять переменил он и взгляд и тон при обращении к Андрею, — сделаем-ка сегодня учебный маршрут: то да се, разработаем систему условных знаков для полевого описания, коллективно, чтобы выработать единый, как говорит баба Женя, стиль работы, опишем точку-другую… Словом, по ходу все и определится.

Андрей, делая вид, что разглядывает сосны на склоне, тонко очерченные на маревом фоне долины Чоусмы, как бы ненароком косил на низовой ольшаник, у которого, балансируя посреди на кладочке, все еще стояла Лиза в коротеньком синем сарафанчике.

— Это все дело, конечно… — чувствуя, что надо же что-то сказать Роману, запоздало откликнулся он, — только мне лично все-таки хотелось бы пройти по профилю, на котором стоит скважина Чекунова. Причем сегодня же, — добавил он, не меняя направления взгляда и чему-то улыбаясь про себя.

Лилявский приподнял брови и так и замер, как бы деликатно выражал тем самым свое крайнее удивление.

— Ты меня извини, конечно, — взглядывая наконец на него, поморщился Андрей, припоминая вчерашний их брудершафт и какие-то детали разговора, — но вот охота — и все тут! Хотя бы поздним числом глянуть, что там к чему… Интересно, — вспомнил он Фролкины вчерашние слова, — переставит треногу в самом деле или одумается поутру? Как он вчера появился — через болото и вид решительный. Что-то с ним происходит. Надо к нему!

— Ну-у, знаешь… — криво заулыбался Лилявский. — Я тебя не совсем понимаю. К чему этот контроль? А если профиль описать хочется, что я еще мог бы понять как геолог… то места заложения скважин, скажу я тебе, в процессе опытных работ на них — ты же сам каждый день будешь приезжать на откачки! — можно будет описать доскональнейшим образом. Зачем же тратить драгоценное время на эту работу сейчас?

Андрей заметил, что Лиза возвращается.

— В таком случае ты просто вынуждаешь меня, Роман Николаевич, сказать тебе прямо… то есть, если я не ошибаюсь, повторить в который уж раз, — усмехнулся он, опять вспомнив вчерашнее, как рассказывал ему Лилявский про египтянина с каналом, — что я придерживался и буду придерживаться своей точки зрения. — Андрей с искренней досадой на этот ненужный разговор о само собой разумеющемся поскреб пятерней затылок.

— Своей? — сделал ударение Лилявский.

— Общепринятой, — покачал головой Андрей. — Сначала — съемка, а потом уже выбор профилей для более детальных исследований.

Лилявский смотрел куда-то вполоборота и как-то чудно колыхался всем телом, разводя в стороны губы, — будто смеялся беззвучным, одному ему понятным смехом. «Это же манера бабы Жени, — удивился про себя Андрей, — это же тот так делает, когда хочет показать высокомерное свое осуждение глупости собеседника!»

— Спасибо нам с тобой за такие эксперименты Уваркин не скажет, — наконец подвел итог Лилявский, как бы подтверждая упоминанием начальника партии догадку Андрея. — Фролкин профиль считается уже отработанной площадью, соответствующие квадраты учтены и запроцентованы. Даже больше тебе скажу, — понизив голос, как бы сокровенно поделился Лилявский, — в плановый актив бабы Жени и Пашки-нормировщика вошли и кое-какие квадраты со стороны… так сказать, авансом.

— Но мы же, слава богу, — сдерживая себя, сказал Андрей, — и ты, и я… и Костя вон с Вихровым, и все остальные… мы же не на бабу Женю работаем!

— Вот-вот, — злорадно, как бы предупреждая своевременно человека о том, что он не знает самого главного, закивал Лилявский, — так и скажешь потом бабе Жене, когда он к тебе с выполнением плана пристанет. Посмотрим, как он с тобой разделается — в один прием или с передышкой.

Но уже в выражении лица молодого начальника отряда что-то менялось на глазах. Словно убедившись, что добрым словом этого Званцева не проймешь, Лилявский решил сменить пластинку: не хочешь, мол, по шерсти — придется погладить супротив!

— Словом, так: идем в учебный маршрут по паньшинскому угору, — вполне буднично, но и непререкаемо тоже объявил он последнюю свою волю, обращаясь как бы уже ко всем. — Вот вы, например, Андрей Сергеевич, — не глядя на того, полез в свою полевую сумку бог весть за какой надобностью, — сколько сезонов, интересно, не бывали в поле — кряду два, если не ошибаюсь? А за два года, знаете ли, методика могла оч-чень значительно измениться — лично вам так не кажется? Ведь наука на месте не стоит, что бы с каждым из нас в отдельности ни происходило…

Андрей будто не слышал. Он глядел, как по склону от ручья, кинув на плечо полотенце, поднималась Лиза. Ровный сиверок с вершины угора временами падал короткими порывами, Лиза то прихватывала рукой разлетавшиеся волосы, то запрокидывала голову, поворачивая лицо в ветру, и в просвете меж оловянно-матовых понизу сосен освещенное Лизино лицо казалось ему смеющимся.

2

Вся смута, подумал позднее Лилявский, началась с появления Семки. Этот чертов паньшинский недомерок наткнулся на них у столовой: только что плотно позавтракав, пригрелись они на лужайке под белой черемухой, и техник Вихров доставлял им из буфета разливное пиво, а музыкант вместе с инженером вовсю нажимали на бур — первая епитимья за ослушание. Взбудораженные новостью паньшинцы с почтением взирали, как прямо в центре села два человека буравили дырку в земле, справлялись пока что легко, и если, мол, так дальше пойдет — то какую глубину осилят?

Сам начальник отряда, урока ради игнорируя Андрея, многоречиво распространялся перед Лизой о преимуществах экспедиционной жизни, не забывая в то же время переглядываться с молоденькими поварихами, то и дело выбегающими на крыльцо.

Семка, никак не думавший повстречать их тут, еще издали брякнул, отгоняя голосом свое замешательство:

— Списывай меня от Фролки, Роман Николаич! Это же надо подумать, что они там вытворяют, ваши кадровики! Волосы дыбом встали!

Костя с Андреем бросили бур, подошли ближе.

— Тихо, тихо, — поднял руку Лилявский. — Что ты разголосился на все Паньшино. Сбавь на пол-оборота. Давай по порядку — отчего это, интересно, на лысой твоей голове волосы дыбом встали?

Славка хохотнул, а Семен стал рассказывать. Как привез их Лопатник, мастера да Илью, на скважину, так давай они спорить между собой. Фролка говорит: «Ну, понесли треногу вниз, на шов. Будем бурить». А Илья вдруг заартачился: это, мол, ты молодец, что скважину ставишь на правильное место, только где у тебя уверенность, что теперь ты добьешь до цоколя, не выдохнешься раньше времени? «Давай, говорит, бурить на этом самом перегибе, но только «Андижанцем»! Перевезем станок, установим, наладим — а там и трубы для обсадки прибудут».

— Тут Фролку аж затрясло, — Семен попробовал показать, как именно, — вот аж передернуло его всего. Взвился на дыбы: «Ты, говорит, чего тут распоряжаешься? — Это Илье-то он. Кто, говорит, здесь мастер, я или ты? Да я ж тебя когда принимал, ты каким тихим был, а? Это получается, что в тихом-то озере как раз все черти и собрались…» А Илья знай свое: «Мэ-мм-мастер ты, не я, а бурить будем только механическим станком». Ты, мол, слыхал вчера, какую комедию затеяли Пашка с бабой Женей? Форсунку они продуют, а?! Да она же целехонька, уж я, мол, как-нибудь в технике разбираюсь, армейский опыт есть! «Я ж, говорит, сегодня ночью заводил его, во дворе Ульяны, как часики работает!» Это Илья-то Фролке…

— Да понятно, понятно! — нетерпеливо перебил Лилявский. — Чем кончилось-то, с чего это у тебя вид такой перевернутый?

— А будет перевернутый! Не хочешь — да будет, — с отчаянной убежденностью сказал Семен. — Кончилось тем, что Фролка в одиночку стал разбирать треногу и таскать на себе бревна. А Илья схватил топор и давай лес на болоте рубить — гати делать, чтобы станок завезти на этот самый перегиб. А потом видит, что Фролка раньше его со своим бурением поспеет, сгреб его, связал и сунул в палатку, а штанги Фролкины все погнул — это ж медведь, не человек! — и снова за топор взялся. А меня с Лопатником пускать не хотел — сидите, говорит, паразиты этакие, и ждите меня, коли помогать не желаете. Ключ от машины у Лопатникова отобрал. Сидим мы в кабине. Глядим. Да только повезло нам, — счастливо расцвел Семка, — когда он сам-то, Илья, тащил на себе лесину, Лопатник возьми да и заведи мотор не ключом, а проволочкой! Газанул — и нету нас! Вот, значит, такие дела, Роман Николаич…

— Молодцы-ы… молодцы! — зло стукнул себя по коленке Лилявский. — А Лопатников где?

— Да в лагере остался. Спать полез в палатку, — сказал Семен, не спускавший с начальника просительных глаз. — А Катерина Фролкина сидит плачет под тентом.

Андрей топтался на месте, как бы что-то решая про себя.

— А старую скважину, — спросил он Семена, — что же, завалило?

— Всю как есть, товарищ. Наглухо, можно сказать. Трубы же так и не поспели. Обсадные-то.

— А там, на перегибе… уже в самих кочках или на сухом хотел мастер закладывать?

От привязался, научная душа! К ним — со своей болячкой, а они к тебе — все с этим проклятым производством геологическим, век бы его не бывало. Разочарован был Семен. Чего понесла его нелегкая в эту геологию? А все оттого, говорил он теперь себе, что стоило ему только один раз сорваться с места. Два года назад вышел из колхоза, устроился на железную дорогу обходчиком. «Своя делянка пожни!» — вот что ему глаза застило. Несколько соток вдоль полотна, на так называемой полосе отчуждения. Ну, делянка. Ну, своя — каждый год у председателя просить не надо, на поклон не бегать, и проценты заработанного на сеноуборке тоже можно было не считать. Да кто же знал, что именно это свое сенцо поедом съест всю его душу, — ведь пока его выходишь, да уберешь вовремя, да свозишь на поветь — оно тебе запомнится-таки. А еще вот как летошний год засуха приперла, былка там, да былка там: с копешку-другую и набрал на своей персональной-то пожне. А другие паньшинцы, что поумнее его оказались, и в засушливый год обеспечили своих коров сеном: у колхоза угодья в понизовьях Чоусмы богатые, да по кустам прикосить разрешили — вот и набрали без особой заботушки. А он к этому времени, плешивый дурак, и жену успел сбаламутить: ушла из бригады, устроилась в будку на переезде — дескать, одни сутки напролет казенные, а уж зато вторые — твои как есть, что ночь, что день. Ан опять просчитались: теперь через сутки корова недоенной остается, не говоря уже о прочем в домашнем хозяйстве, да и ребятня почувствовала волю — сами себе хозяева! И тут-то, как раз после Майских, подвернулся Фролка-мастер: уговорил в три минуты, пока их машина стояла на переезде. Насулил горы золотые, куда там! Мол, и сена, как геолог-то, прямо на участках накосишь, между делом, и дом-то под боком, и зарплата завидная. За три дня насмотрелся Семен и на эту жизнь, и не то что не по силам упираться в патрубок, а просто стынет все на душе от непривычной, непонятной этой работы, — еще тоскливее, чем на путях. А тут еще Илья Данилов подлил масла в огонь. Дескать, вот осушат они все болота ло Чоусме, распашет колхоз торфяники, засадит урожайной капустой — кочаны в добрый обхват накрутятся! Только тебя, мол, Семка, обратно в колхоз не примут. А где, спросят, находился ты все это время, когда у колхоза таких доходов не было?.. Вот где теперь его болячка, вся душа у Семена выболела, а у этих, городских, одна на уме забота: научный интерес соблюсти.

— …И не спрашивай, товарищ, — ответил Семка на вопрос Андрея о месте скважины, — сплошной кочкарник вокруг!

С угрюмой деловитостью, обеспокоившей Лизу, Андрей поднял с травы свою полевую сумку, сунул карту в рабочее, под целлулоидом, отделение, переложил компас в нагрудный карман энцефалитки и, не говоря ни слова, направился прямиком на Фролкин профиль. Через ту же болотину, где мастер вчера чуть богу душу не отдал.

Костя еще с минуту словно раздумывал, потом сорвался с места — выдернул из земли бур, сложил в ящик и, с грохотом вскинув его на плечо, устремился за инженером.

— Ты же утонешь с этим железом! — запоздало крикнул вслед Славка. Он вскочил, пробежал немного за Костей. — Оставь, говорю, я унесу его в лагерь!

— Не шуми, чего раскричался… — коротко приказал начальник отряда. Но техник будто не слышал — он снова побежал за Костей, догнал его внизу, у ручья, прошелся рядом, жестикулируя и пробуя сдернуть с плеча ящик. Костя приостановился, что-то сказал Славке, и тот отстал, — стоял на месте, пока инженер и музыкант не скрылись в пойменном чахлом березняке.

Лилявский не сразу заметил, как исчезла куда-то и Лиза. Ругая себя, что с утра вырядилась в босоножки, в которых бежать за Андреем в болото было по меньшей мере глупо — только навредила бы тем самым человеку, она тут же у столовой села в кабину попутной машины. Намерение ее было твердое — привезти дядю. Начинались события, думала она, в которых Евгений Иванович должен был участвовать непосредственно, а не через телефонную связь.

На траве осталось в кружках недопитое пиво. Лилявский хмуро глянул на небо. Жарко. Опять парило перед дождем. Как зарядит, особенно к вечеру, так и шумит всю ночь напролет. Да еще с грозой. Никогда так не начинался у него сезон. Все опостылело в два дня.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Веревку пришлось разрезать ножом, узел был затянут на совесть. Растирая затекшие руки, Фролка первым делом попросил закурить.

— Молодцы… — сказал Андрей. — Ах, какие молодцы!

Илья безучастно сидел на земле, спиной ко всем. Башлык его энцефалитки и лопатки были перепачканы смолистой корой.

— Кустари-одиночки, — добавил от себя и Костя, плашмя растянувшись на земле; он выдохся с этим буром дальше некуда, хотя и нес его попеременно с Андреем.

— Это вы такие умные, прямо спасу нет, — жадно попыхивая, вяло сопротивлялся Фролка, — а нам, глупым, на себя приходится рассчитывать. Что ли, сидеть сложа руки и ждать, кто нам что скажет? И так вон досиделись, — кивнул он в сторону скважины, — завалило к такой матери… А может, если бы подвезли вовремя трубы, я бы еще сколько-нибудь да побурил, может, там и до цоколя-то осталось с гулькин нос.

— Ну вот что, — поднялся Андрей. — Голодного баснями, как говорится, не накормишь.

Илья выжидательно покосился на Андрея.

— Ни здесь, — инженер ткнул пальцем в сторону заваленной скважины, — ни на перегибе бурить мы пока что не будем.

— Ага, опять двадцать пять… — съязвил Фролка. — А кто мне, интересно, не позднее чем позавчера намекнул про этот самый шов? Может, мне приснилось — и давай я сдуру перетаскивать туда треногу, так, что ли?

Андрей пояснил:

— Я имел в виду, что уж если разгрузились здесь — ни дальше, ни ближе, то бурить на шве все-то было бы предпочтительнее — смысл какой-никакой.

— Предпочтительнее… — выдерживая характер, бубнил Фролка. — Поменяться бы тебе со мной местами, вот бы тогда и поговорили… что теперь делать-то?

— Бери бур и пошли. А ты, Илья, захвати лопату. Пойдем побродим маленько, что тут к чему… Останься, останься, — настойчиво столько же, сколько и мягко, остановил Андрей вскочившего Костю. — Если хочешь — свари нам тут что-нибудь.

— Точно, давай-ка! — воодушевился Фролка. — А то у нас с Ильей крошки во рту не было со вчерашнего вечера. Кишка кишке протокол пишет. Я думал, Катерина моя попутно скашеварит нам, а этот варнак, — с беззлобной насмешливостью кивнул он на Илью, — запер ее в кабине, как кавказскую пленницу, на землю не выпустил, а она и газанула от нас. Живая хоть она у меня там? — не глядя на Андрея, вроде бы в шутку поинтересовался он.

— Живая, живая. Привет передавала.

— Ишь ты, — подмигнул мастер Илье, — уже и соскучилась. Я тебе, Илья, даром, что ли, советую: женись ты поскорее на этой Ульяне, пока не отбил кто-нибудь! Нынче хорошая баба, знаешь, прямо как самородок — раз в кои веки встречается.

— Ульяна… это из столовой которая? — спросил Костя.

— А тэ-тт-тебе-то что? — насторожился Илья.

— Да так просто. Утром девчата говорили, что, мол, ваш геолог первейшую работницу от нас уводит.

— Ударница коммунистического труда, точно, — подтвердил Фролка. — В ее смене всегда вымпел на раздаточной красуется. Флажок такой угольничком и с шелковой вышивкой, как на кисете.

Андрей уже пошел было, да не выдержал:

— Так ты правда, Илья? Когда же это ты успел? — Глаза его смеялись.

— А вы не думайте, он у нас ой какой шустрый, даром что с виду тихий, — как бы и заступился и вместе с тем уколол Фролка. — Прямо на ходу подметки рвет.

— Мели, Емеля, — язык-то, он без кэ-к-костей…

— Да ладно тебе скрывать! Если не на свиданку, то куда же еще ты бегал вчера вечером? По темени, и не боится ведь ни хрена… Ой ты, Илюха, и скрытный, но я-то сразу тебя раскусил, что втюрился ты по уши, я это еще в тот день понял, когда мы к Семке в баню ходили. И сыграем же мы свадьбу, а! Костя, Костя, — уже деловито распоряжался Фролка, будто свадьба была на носу, — музыку ты нам обеспечь. В Паньшине небось имеется инструмент?

— Аккордеон! В клубе! — включился в розыгрыш и Костя. — Не знаю, как насчет свадебной обрядной, а марш Гименея прозвучит как положено!

Илья еще отмахивался, но теперь уже стеснительность выдавала горделивое настроение его души.

2

Радостно было ему переживать это извечное смущение человека, у которого внутри что-то и впрямь происходит, и ждать веселых шуточек и намеков, и верить потихоньку от себя самого в то, чего на самом деле пока еще не было, но будет, будет же когда-нибудь, дьявол-то их всех побери! Это же не прежние их шутки, когда у него во всем свете никого не было.

Ох как сладко было вчера прощаться и ждать, уже томить себя минутой завтрашней, то есть сегодняшней очередной свиданки! Улька, глупая, все плачет перед тем, как распрощаться на сутки: мол, удуешь сейчас в свой разлюбезный лагерь палаточный — и только и видела я тебя. Он ей и так и этак, еще добрых полчаса долдонит одно и то же — а она свое как зарядит, так и не меняет: если уж, мол, сходиться — так чего попусту время тянуть, нечего, дескать, дурочку пороть.

Ой, Улька! А то ли он против, чтобы сойтись хоть сегодня же? Господи, если бы кто знал, как надоело ему блыкаться все одному да одному как неприкаянному, — потому-то он и к партии этой Чоусминской прибился, что здесь все-таки люди, и все больше семейные, — никто никуда не рвется, не мечется. И все лето, весь полевой сезон за одним столом, рядом с тобой, будет еще несколько едоков, — это как в большой семье; и ну доведись, случилось что-нибудь с тобой, — как семья и будет тебе весь отряд, вся партия.

Но работа работой, прикидывал последнее время Илья, а жена — это совсем другое. Ему уже двадцать два, отслужил армию. И чего еще ждать — такие, как Ульяна, на дороге не валяются. Правильно говорит Фролка. Вот взяла и открыто привела к себе в дом — вчера, как только они приехали с базы. Было еще рано, часов семь утра, и он сразу, едва разгрузили машину, заскочил к ней в столовую. Побежал, как был — в рабочей хэбэшке. Переодеваться ему не надо, — то ли он был в костюме каком, когда увидел ее в первый раз и она увидела его тоже — это еще в апреле, когда они ездили с Фролкой на предыдущий профиль. Трудно теперь сказать, почему так вышло. Вдруг увидел ее, и чем-то приглянулась она сразу, и он тут же заговорил с нею, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног. А в другой раз сам себе удивиться не успел — пригласил ее погулять. Они ходили за Волчьим оврагом на месте старой барской усадьбы, среди лип да сирени, заполнившей весь взлобок, сидели да опять ходили в обнимку; оттуда долго все видно вокруг, солнце скрыться-то скрылось, но кругом светло и светло, и зорька все ширилась и наливалась, а к полуночи развиднялось небо до самого купола, и только с южной стороны и уцелели какие звезды — да и то стали блеклыми, как на линялом ситце. А Чоусма внизу вся укуталась в молочном тумане, только челночные озы[1] плыли и плыли темными островками, что твои лодки на озере, а лохматые края тумана, достигнув низовья водоразделов, бесследно исчезали в набрякшем темью и немотой сосняке.

А тут, вчера, он забежал сказать, что теперь все лето будет рядом с нею, в лагере за бором. Ради тебя, мол, ушел от буровиков к съемщикам. Ульяна переполошилась, ойкнула, закраснелась вся, и девчата со смехом отпустили ее на часок.

Ему нужно было в лагерь, палатки натягивать, а она повела его к своей матери.

Пошли посреди деревни, она слева, он справа, и не то чтобы под ручку, конечно, но и не через дорогу друг от дружки, и у баб и девок у сельповской лавки в один момент вылетело из головы, о чем это они только что судачили, кому перемывали косточки. «Ульяна! — крикнула им вслед самая бойкая. — Ты че это набутусилась, глаза-то подыми с дороги, а то не ровен час мимо дома проведешь жениха-то!»

И Ульяна, конечно, налилась, маковым цветом — вот-вот шаять начнет, открыла плечом воротца во дворе, а в сенцах, столкнувшись с матерью, черпавшей в чугунок воду из деревянной бочки, бухнула прямо с порога: «Это, мама, Илья и есть, я уже говорила тебе!»

Ничего, попили чаю. А в первый момент у старухи чугунок чуть из рук не выпал. Поглядели фотографии в альбоме и на стенах, об урожае на нынешний год побеседовали, — а про их отношения с Улькой, про то, о чем каждый в те минуты думал, не обмолвились и словечком. Он ждал, может, сама матка, как старшая, первой закинет удочку — ну, как вы там, дескать, думаете, — и он приготовил, конечно, на этот случай свое твердое мнение. Что, мол, тут много думать, дело ясное: поженятся они к концу полевого сезона, и вся недолга! «А почему это только к концу?» — последовал бы наводящий вопрос, и он бы и тут за ответом в карман не полез: да потому, мол, перво-наперво, что не в палатке же им жизнь начинать, времена не те, — жизнь теперь идет широкими кругами, и без шалаша, как говорится, можно вполне обойтись. Снимут комнатку, к примеру, а на кровать и прочую обстановку деньжата к концу сезона у него подкопятся, надо думать.

Тут будущая теща могла зайти во фланг и ударить кинжальным огоньком: а почему, дескать, мил женишок, не пожить бы вам первое время у меня? — изба просторная, две комнатки и кухня с сенцами — чего еще для троих-то надо?

Вот этого вопроса опасался он пуще всего, — убедительного ответа на него ни для будущей тещи, ни для будущей жены у него не было. Затем и ходил к ней, к Ульке, вчерашним поздним вечером, чтобы еще и еще раз объяснить, что не может он бросить ребят и уйти от них в самый разгар полевых работ, — и без того каждый человек на учете, а тут на тебе! Да и кто, скажут, подвел: рабочий четвертого разряда Илья Данилов! Постоянный кадр и член компартии к тому же. А жить на два дома — об этом лучше и не думать.

Словом, соображения на этот счет у него были крепкие, и поэтому шуточки мастера и ребят насчет невесты он принял, как само собой положенное: шутят — и ладно, и хорошо, что шутят, значит, не сон все это — есть у него Улька! И никуда не денется, пока он сам тут живехонек-здоровехонек и месит каждодневно эти чоусминские болота.

3

Пополудни они пересекли правобережную долину Чоусмы в четвертый раз. Двигались по спирали, перемещаясь вниз по течению реки. Несмотря на перепадавшие в эти дни дожди, в пойме воды заметно убавилось. Паводок шел на убыль.

Закопушки и зондировку буром Андрей делал чаще, чем было предусмотрено методикой крупномасштабной съемки. Расчет был простой: чем больше будет у него с самого начала сведений о поверхностных отложениях — в пределах двух, а иногда и трех метров, — тем увереннее он будет себя чувствовать. Надежды на какие-то литературные источники не было пока что никакой. Отчет по итогам мелкомасштабной инженерно-геологической съемки прежних лет, на основе которой и был составлен проект нынешних детальных исследований, в единственном экземпляре хранился в сейфе Уваркина. Взглянуть на него удалось только мельком — баба Женя так и не выпустил отчет из рук под предлогом каких-то срочных выписок, которые он якобы делал из него. Боялся человек, что подчиненные его не геологическими данными интересуются, а штатным расписанием партии, размером ставок и процентами разных надбавок. Чуяла кошка, чье мясо съела: за счет штатных единиц итээров и сменных буровых мастеров Уваркин принял на работу завхоза, механика и шофера на персональный ЗИЛ-157.

Шут с ним, с бабой Женей, мысленно махнул на него рукой Званцев. В конце концов перед ним лучший, достовернейший источник — сама матушка земля. Только приложи ум да умение. Да и удача выпала вон какая — Фролка с Ильей вертят ему эти зондировочные мелкие скважинки, успевай только описывать! А залесенность, по поводу которой плакал Роман Лилявский, не такая уж таежная, густая — даже на глаз, без нивелира, Андрею удалось составить несколько геоморфологических профилей. И в двух местах — вот уж и впрямь пророчество Славки — они подсекли уступы. Правда, пока что было неясно, уступы каких именно в своей последовательности террас, но как раз на этот вопрос должно было ответить стационарное бурение. Это уж Фролкина задача — дать литологическую колонку на разных геоморфологических типах поверхности.

— Я понял, понял! — готовно закивал мастер, когда Андрей, не говоря ни слова, вбил колышки ниже и выше некрутого двухметрового уступа. — Все так и надо, — подмигнул он Илье, — сравнить породы террас.

— Но сюда же сэ-сс-станок не подвезем, — усомнился Илья. — В одном только «Андижанце» центнера тэ-тт-три, поди, будет…

Фролка взорвался:

— Да забудь ты про свой «Андижанец»! Хватит мне капать на мозги! — Он чувствовал теперь полную свою правоту, а потому и власть над Ильей, и отыгрывался за утреннее поражение. — Во-первых, на механическом нужны не самоучки вроде тебя, а мастера, с допуском по всей форме. Там и я не смогу. А во-вторых, даже легонький ЗАМ-300 сюда надо тащить на санях, трактором.

— Он прав, — остановил Илью инженер.

Но тот не сдавался — столько разговоров об этом ручном бурении, а они вот теперь сами цепляются за него.

— Есть же п-п-приказ о снятии тэ-тт-треноги! А трактор с тележкой для «Андижанца» — это не п-проблема. Одна отговорка. Я сам в кэ-к-колхозе добуду.

— Вот ведь дуб-то… Это же сколько времени на это уйдет?!

— Мне быстро надо, Илья, — подтвердил инженер. — Я думаю, что здесь, — указал он на колышки, — мы вскроем не только цоколь, но еще и водоносный горизонт. Это очень важно. Это и есть то самое, ради чего все мы здесь.

— Пробурим дэ-дд-две скважины — и дело в шляпе, что ли? — удивился Илья.

Фролка безнадежно махнул рукой: нашел, мол, с кем беседовать, что об стенку горох.

— Да меня-то что агитировать, мне-то что… — заговорил Илья. — Просто я чувствую, что не к до-до-до… это… не к добру все это. Мы-то бурить будем. Раз надо для нэ-нн-науки, значит, сделаем. Но просто сердце болит что-то. Со вчерашнего дня болит. Раз п-п-приказ был, то потом, в случае чего, по гэ-гг-головке не погладят. Спрашивать не будут — знали о приказе или нет.

— И чего городит? — покачал головой Фролка, закидывая на плечо бур и пристраиваясь вслед Андрею. — Это, я так скажу, только от безделья. Катаешься, понимаешь, на казенной машине — то в Юхломск, то обратно опять… — тихо засмеялся Фролка, маскируя искреннюю горечь своих слов. — Оттого-то и помитинговать вздумал. А надо дело делать. Молчком, молчком. Чтобы дыхание не сорвать. Понял?

Илья хлюпал сзади, сосредоточенно сопел, будто не слышал обращенных к нему слов мастера.

— Зря топор не захватили, — сказал он как бы самому себе, — я бы эти пни от вэ-вв-валежника посрубал, пока время есть. А то потом, когда перенесем все сюда, — ухайдакаемся не на шутку, некогда будет и место под т-т-треногой подчистить.

С машинальной безошибочностью ступая меж кочек, Илья старался думать о чем-то другом, а не об этой стычке с Фролкой. Вот, например, солнце. Он запоздало заметил, что сегодня уж было вёдро так вёдро — настоящее, без подвоха, не то что всю прошлую неделю. Небушко полное, глубокое, и нету ему конца и края. Только солнцу под силу такое пространство. И тепла хватает на всех. Все вокруг, можно сказать, только им и живет. Не будет солнца — что останется?

Илья не знал точно, что останется, а что погибнет. Люди, решил он, должно быть, погибнут. А болот небось разведется еще больше, видимо-невидимо их станет. И некому будет проводить на них геологические работы с целью мелиорации. Чудно!

Но солнце никуда не денется. Это ж ерунда, рассудил он, чтобы его вдруг не стало. Астрономию он знал так себе, в бога не верил, руководствовался своими житейскими представлениями: ну как это возможно, чтобы исчезло солнце? Нет, оно будет. А вот люди один за другим уходят. Это уже факт, это и дети знают. Солнце останется, а тебя не будет. И болот на земле — кто знает, — может быть, тоже не будет. Другие люди станут сымать с торфяников урожаи капусты, кочаны в добрый обхват, как утверждает геолог-музыкант Костя, и капусты будет завались, — а, к примеру, про того же Костю, кормившего комаров и клещей в болотах ради этой капусты, поди, никто и не вспомнит.

Эта горькая мысль напомнила ему о том, что в мира еще много несправедливости. Да что далеко ходить за примерами — впереди него хлюпал своей щелястой кирзой как раз один из тех, кто уже пострадал в своей жизни, как говорится, ни за понюшку табаку. «А у Павла-нормировщика и у бабы Жени, — подумал Илья невпопад, — сапожки-то яловые, почти неношеные. — И тут же как бы взял себе на заметку: — Постановим отдать съемщикам. Павлу на буровой они будут ни к чему».

Но какой-то второй голос со своим возражением уже был тут как тут, поспел вовремя: «Кто это, интересно, постановит? Скажи, какой комитет выискался… Ты сам-то, товарищ Данилов, сержант в запасе и бывший комсорг роты, как тут работал, на этой мелиорации?»

Справедливый вопрос — с глубоким намеком. И нечего ответить, и за чужие спины не спрячешься, потому как сам кругом виноват. Виноват! Ведь так он и работал всю весну: делал кто чего ни скажет. Начальству верил, как майору, бывало, командиру роты. А начальства-то над ним ой сколько оказалось — нормировщик и тот понукал.

Конечно, мог бы Илья и плюнуть на всю эту мелиорацию. Да была у него одна думка. Запала, можно сказать, в самое сердце, когда еще в армии службу проходил.

Подходит как-то раз к нему комроты, — а он всегда объявлялся в тот момент, когда от него и не ждешь никакого внимания. Подходит и спрашивает: «Так ты говоришь, Данилов, из Костромской области выходец?» Так точно, мол, товарищ майор! А он призадумался так и вдруг подсказывает как бы, на размышление подталкивает: «Мелиорацию, говорит, мелиорацию надо осуществлять в вашей области, Илья».

И вот эта думка и запала в сердце. Почти весь взвод после службы на Усть-Илимскую ГЭС подался, а он прямиком домой, в Юхломск, двинул. А там как раз объявления на столбах расклеили — набор в гидропартию. Так он и стал геологом-мелиоратором.

То есть если бы не тот же Андрей Званцев, вряд ли он продвинулся бы выше этого самого геологического браконьерства, которым они тут занимались во главе с бабой Женей и Лилявским. Какой уж там мелиоратор…

Не глядя на солнце, Илья почувствовал по теплу на щеке, что оно норовит ускользнуть от виска к уху. Это он, растяпа, отстал от инженера с мастером и нечаянно свернул к Чоусме, — вспомнил вдруг, как забавно рассказывал ему Андрей свой сон после Романовых именин. Только нету пока что никаких лилий, и стылая вода была непроглядно мутной. Текла и текла. С виду течения почти не заметно, а напор страшенный. На поворотах с тихой вящею силой взламывалась она в конусные берега, будто мало ей было своего вековечного русла. Видно, искала новые пути и двигалась вперед с надеждой, которой не избыть себя ни перед каким временем.

А небо-то, небо!.. Неужели теперь и вёдро? То-то хмарило и лило, считай, всю неделю. Значит, к новолунию.

Вскоре они свернули влево, угадывая за сизым ельником высокой озы буровой участок, где ждал их Костя.

4

Был Фролкин черед вертеться на зажимках. С надсадным скрежетом, рвавшимся наружу вдоль штанги, буровая желонка врезалась в грунт.

— Поет… голубушка, а! — кричал сверху мастер, равномерно поухивая трехпудовой «бабой». — Голос-то какой… Андрей Сергеич!

— Это не она, это он — террасный галечник! — отозвался Костя, закидывая длинные свои ноги на поворотах. — Третичный аллювий, возраст — поболе миллиона!

— Третичка… третичечка! — орал на всю долину Фролка. Удары его становились все реже, он отпустил веревочные петли, выпрямился и, держась одной рукой за штангу, смахнул рукавом пот со лба. — Я ее, эту третичечку, никогда так не любил, Андрей Сергеич, мне этот звук сердце бередит — по науке живем, скажи хоть что-нибудь, Илюха!

— Бэ-бб-бренчишь, как бо-бо-бо… это… ботало.

Илья тяжело сопел, берег силы; кто-кто, а уж он-то знал, что такая веселость мастера ничего доброго не сулила — теперь, когда врезались в галечник, загоняет, как бычков на самане. Теперь он не даст им ни минуты роздыху. А при таком ритме Андрея и Кости вряд ли хватит надолго. Ладно, если скоро заглубят до конца штангу — начнут подъем желонки, а это все-таки перекур. Но сейчас только давить и давить, а то все пропало — галечник в стволе заклинит желонку.

— Хорошо, хорошо, Фрол! Нет, правда, все так и надо. — Загнанно дыша, Званцев поднял от земли голову, пытаясь снизу глянуть на мастера, да запнулся за выступавший из мха пенек — едва лишь не выстелился, почти на коленях проволокло его за патрубком. Быстро перебирая ногами, пристроился на место, снова попал в ритм, но Илья почувствовал, что дыхание инженер сорвал. Перед этим он стоял на зажимках — считается легкая работа, но это только сказать легко. Уж на что Фролка — моторный мужик, а больше двадцати ударов кряду и он не выдерживает.

— Наддай, наддай, что вы, как неживые!..

Зеленый хоровод все ближе подступал к Фролке, будто норовя сорвать его с зажимок. Так быстро, пожалуй, под его треногой еще никогда не бегали. Вот этот азарт в работе Фролка и любил больше всего на свете, он чувствовал себя в такие минуты не просто бурмастером ручников — кем-то гораздо значительнее, хотя и не думал ни о каких сравнениях. Любая хворь и забота на диво отступались от него, ему было так хорошо, как, наверное, бывает при счастье.

Держись, гео-олог! Крепись, гео-о-олог!.. —

орал Фролка, перекрывая скрежет желонки. Он напялил поглубже кепку, привычно согнулся, чтобы подхватить пеньковые подвески «бабы», и только на мгновение выпустил из рук штангу — в ту же секунду там, в глубине, желонка царапнула за неподатливый валун. Штангу будто повернули в обратную сторону, разогнавших ее людей ломала теперь их собственная сила. Илья упал на колени, а Фролку бросило на свободный патрубок, крутануло и кинуло в сторону — на единственный под треногой пень.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Машину Уваркина далеко слышно.

До чего же вечно надсадный звук, будто вездеход буксует, даже посуху на ровном месте, и дрожит и дребезжит разношенными и склепанными деталями так, словно сам баба Женя от разных напряжений ломается, бьется через силу в узкой для него кабине и пинает яловыми коваными сапожищами по педалям, по мотору, и машина вот сейчас, на склоне, не в силах больше справиться с этой энергией, развалится на виду у поднятого, как по команде, лагеря.

Ан нет, напрасно, товарищи, ждете этого зрелища, ЗИЛ-157 — он видал виды, он еще не скоро развалится и вытряхнет из себя Евгения Ивановича, как какую-то обтрепанную клушу из старой корзины. Вот он и по этой четвертичной морене спустился, век бы ее не было, — чуть только дождик взбрызнет, она враз, глинка эта бордово-бурая, тугопластичная, вязкая, слабоувлажненная, комковатой текстуры, с включением окатанной гальки и гравия… как там еще про нее геологи-то пишут?.. от дождя расквасится, и заскользишь, и заплаваешь на ней всеми колесами, того и гляди, на боковую сыграешь. И вот изжеванную шинами лежневку миновал; и по шатким, расхоженным бревнам накидного мостка прокрался; и теперь осталось всего ничего: подъем по-за соснами, разворот у кладбища, и с пшиком, с пылью последняя работа тормозов у бочки с лопатниковским бензином. Как бы вконец изнемогшая, тотчас в смертельной усталости прикорнувшая — с глухим, но явственным шипом, невесть откуда исходящим, даже, кажется, из пропыленных досок старого кузова, — машина выпускает наружу невредимого, — только взмокшего слегка от тепла мотора и общего погодного удушья, — того самого, ради которого и ревела мотором столько километров и изнашивала свои драгоценные части.

Вышел, оправил на заду прилипшие штаны и, не удивляясь присутствию людей в лагере в столь поздний час — из кабины, еще на ходу высмотрел и по пальцам пересчитал, все тут, кроме Званцева с музыкантом, — перво-наперво достиг длинного артельного стола с березовыми лавками на пеньках. Вчетверо сложенным платочком промокнул под кепкой залысины. Покосился в сторону печки — уголья серые, пеплом подернулись, чаем тут и не пахнет — и бросил на стол с картонным стуком, ничего не боящимся, кожаную сумку на ремне, заменявшую ему своим властно-казенным видом конторскую печать, которая в Юхломске всегда перед ним. Постучал по ней костяшками пальцев, как бы красноречиво говоря этим: мол, приехал к вам, субчики, не с веселым делом — зарплатой, это-то вы любите, это вам хоть каждый день — расписываться в ведомости руки у вас не устанут, не отвалятся.

Где-то за спиной маячил Лилявский, на него Евгений Иванович пока не взглянул ни разу и руки, как приехал, начальнику отряда не подал. «Пусть проникается опасениями, строит всякие догадки — мысленно похвалил себя баба Женя за такую тактику. Надо вовремя напомнить молодому специалисту о дистанции — между начальником партии и начальником отряда. А то большую повадку себе дал: в присутствии главного геолога, например, — вспомнил Евгений Иванович, — пытался осмеять их с Павлом. Надо сразу же дать Роману понять, что юмор юмором, но, в случае чего, вина за срыв полевых работ и невыполнение плана — хоть за декаду, хоть за месяц — целиком и полностью ложится на начальника отряда. С ходу надо так приструнить, чтобы впредь о субординации человек не забывал.

То есть, вовремя рассудил про себя баба Женя, конечно, не совсем, не начисто с Лилявским разделаться, — из-за него и с управлением, чего доброго, придется разговаривать, да и сам Ромка бодаться будет насмерть. К тому же зачем такая крайность: вместо одного нужно ставить другого — а кого, этого Званцева? А кто, интересно, даст гарантии, что и вовсе меченый этот человек не возмечтает о себе сразу же как о большом начальнике, как вот Лилявский сейчас, и не станет досрочно сживать с поста начальника партии?..

Тут уж надо гибко, подвел свое «резюме» Уваркин, барабаня пальцами по негнущейся от новизны крышке полевой сумки. Лилявского пошерстить — и оставить в прежней должности, и он будет как цыпленок в помете, ему потом надо время да время, чтобы грех загладить и опять маломальский авторитет поднять в глазах экспедиционного руководства и которое выше.

Просто и хорошо. И еще это… гуманно, как у нас призывают-то всюду.

— Значит, отдыхаете тут… — будто бы праздно заключил он. — Качели вон сделали, да? — указал пальцем, прикидывая про себя, на что бы это он мог выписать Лилявскому столько дефицитного капронового каната. Уж лучше бы тем рыбакам отдал, ругнул себя Евгений Иванович последним словом, вспоминая, как предлагали ему выгодную операцию: из капроновых канатов расплетаются знатные крученые ниточки, из которых мастерят крепчайшие сети: сеть вам, сеть нам. На кой хрен, подумалось ему тогда, сеть ему какая-то на старости лет — под Москвой, в Клязьме, что ли, рыбачить?

— Ага, качели, — откликнулся Славка, поглядывая на Лизу, вернувшуюся из Юхломска с Уваркиным и сидевшую теперь за столом как ни в чем не бывало. — Мировые, между прочим, получились качели: амплитуда колебаний метров так до десяти.

— Ишь ты, — все с той же праздной улыбочкой сказал Евгений Иванович, — а ну качнись. Поди — струхнешь?

— Да вы что! — Славка сорвался с места и, ширкая отворотами болотных сапог, устремился к качелям, подстелил под себя чью-то телогрейку, висевшую здесь же на суку, умостился и деловито попросил Семена: — Качни-ка, а!

Тот готовно подтолкнул.

Славка раскачался равномерно, выпучив глаза, заугукал от азарта и страха, и Евгений Иванович опять сказал пустое:

— Гляди, как хорошо…

Но уже он смотрел на Павла-нормировщика сквозь острый прищур, как бы давая тому сигнал к началу. Павел опустил глаза, и Уваркин, раскрыв, наконец, свою полевую сумку, вынул единственное ее содержание — ровный листок с какими-то аккуратно выписанными цифрами против каждой, в столбце, фамилии.

— Ну, Роман Николаич… Посмотрим, значит, какие у вас дела с планом за первую декаду мая. А планец, значит, на каждого съемщика в отдельности — в соответствии, так сказать, с новой экономической реформой… — подмигнул он Павлу, — выражается кругленькой цифрой: по триста пятьдесят рублей выработки в месяц, вот как… — Теперь Уваркин, как бы желая самолично вникнуть в эта самые цифры, неотвратимо нависшие над каждым, как не погашенный к сроку долг, достал из нагрудного кармана очки, про которые мало кто знал тоже.

— То есть как это — на каждого? — первым выразил свое испуганное удивление Семен.

— А так. Персональный план. На каждую живую душу съемочного и бурового отрядов.

— И вы, Евгений Иванович, тоже как живая душа в этом списке значитесь? — с добродушной миной поинтересовался техник Вихров, не зная еще про себя, то ли он пошутить хотел, то ли уязвить бабу Женю.

— А ты бы, перво-наперво, не вякал, когда тебя не спрашивают, — не менее добродушно отбрил Уваркин, — я тебя насчет качелей выслушивал… теперь ты мне не мешай, иди вон и качайся, раз у вас сегодня такой праздник.

Однако Славка с чем-то не согласился и уже раскрыл было рот, но Уваркин опередил его:

— Объясняю всем. План на партию спускается в зависимости от общего объема работ — это такая круглая цифирка, которая обозначена на титульном листе проекта, — желтым толстым ногтем постучал он по полевой сумке, как бы намекая, что и эта цифра при нем как глазная его сила. — Каждый из вас небось эту цифирку видать-то видал, да, по недоразумению, значения ей не придал. А зря! В ней-то, в этой цифре, и собака зарыта! — Евгений Иванович выждал, для отвода глаз — будто сам он в правоте и силе своих слов не сомневается и сомневаться не думает, — с умилением наблюдая за суетившимися у печки племянницей и Катериной.

— Ну, так уж и в ней… — опять настырно встрял Славка, как бы возвращая Уваркина к действительности: мол, уважаемый товарищ, вспомните, где и с кем вы разговариваете. — У нас в техникуме, например, когда я учился…

— Да нет, я такого упора не делаю, — удивляясь Славкиной шустрости, поправился Евгений Иванович, — как же, конечно, про науку никто не забывает… но что поделать, если нашу с вами науку, которую мы здесь творим, — туманно глянул он примерно в том направлении, где могла быть долина Чоусмы, — стоящие над нами товарищи учитывают с помощью вот этих самых цифирей? И хотел бы я тоже знать, как еще можно учитывать иначе?

Где-то совсем рядом, у карьера, вдруг надумала подать голос кукушка. Уваркин чуть повел шеей, но глазами не выдавая, однако, что слышит и истово внемлет этому печальноголосому зову. Славка с деловитой сосредоточенностью водил пальцем по столу, повторяя рисунок по срезу доски, словно только это и занимало его сейчас — сосчитать, проследить все извилины древесины, эти погодовые наслоения.

— У тебя, Слава, — не меняя позы и не глядя на техника, молвил Уваркин, стараясь от слова к слову изжить хотя бы для вида застарелую свою безучастность к судьбе этого человека, навязанного ему еще в прошлом году по распределению, — какая ставка-то теперь — девяносто рублей? Вот видишь… Я ж тебе еще прошлым летом что говорил: старайся, мол, Вячеслав, покажи себя, на что способен, и за мной не заржавеет: переведу из коллекторов в техники, в съемочный отряд. Скажи, было дело? Ну вот, видишь, не подвел я тебя, не обнадежил. Мое слово — закон, сказал — сделал… — Он говорил монотонно и с паузами, считая про себя арифметическое пророчество бестолковой птахи, хотя в душе, конечно, всегда посмеивался над этой бабской приметой: он вел счет и за такой дурацкой помехой все никак не мог собраться с мыслями: рубануть ли сплеча или еще поманежить маленько, чтобы выпытать как следует их настроение?

Лилявский молчал, сидел в сторонке на вьючном ящике, не проронив ни слова, — будто и не причастен ко всему, что здесь происходило; и Евгения Ивановича начинала настораживать какая-то независимо-насмешливая его ухмылка.

— Ну ладно… Тогда я так скажу… Вы тут чего прохлаждаетесь — не спрашиваю, может, вы только что собирались на какую работу, не знаю… а вот про Званцева с музыкантом — спрошу. Они, надеюсь, в маршрут куда-нибудь ушли, а не в гости к буровикам, а? — подступился Уваркин к самому главному, как ему казалось, своему козырю. Вот где он и срежет этого молодого пижона! Что же ты, мол, за руководитель такой, если в отряде у тебя все пущено на самотек, даже работяг не можешь поставить на свое место, что это, в конце концов, значит: «Не хочу бурить здесь, а буду на перегибе!» И инженер тоже хорош — завихрился к буровикам по своему, видите ли, усмотрению. Какой усмиритель выискался! — Кстати, о Чекунове… Тут кое-кто склонен думать, — потупился Уваркин, будто об этом ему бы и вовсе не хотелось говорить, да вынужден, мол, что поделаешь, — кое-кто предполагает, что твоя снисходительность, Роман Николаич, к мастеру ручников имеет, так сказать, под собой почву… намекают на якобы общий интерес к одной женщине…

— Ну, можно бы и без этого, Евгений Иванович, — сказала Лиза, подходя к столу, — без этих ваших собственных предположений. Стоит ли их обобщать? Не в этом же дело.

Уваркин круто глянул на племянницу — молчи. Его выводило из себя какое-то новое настроение Лилявского. Таким он его еще не знал. Казалось бы, пора измениться в лице и позабыть про спесь, а начальник отряда все так же снисходительно разглядывал Евгения Ивановича. «Уж не открытый ли это вызов, — спросил себя Уваркин, — мне еще полгода до пенсии, а этот щенок уже кусается?!»

— Ты что же это, Роман Николаич… вроде как разговаривать со мной не желаешь? — Уваркин положил, как припечатал, широкую припотевшую ладонь на глянцевую крышку сумки; отнял — осталось на коже пятипалое изображение. Евгений Иванович проследил, как оно исчезает, высыхая, и, жестом пригласив Лилявского к столу, в то же время остальным, кроме Павла, велел удалиться.

— Ты с этим приказом по управлению, Роман Николаич, — достал он из нагрудного кармана вчетверо сложенный листок, — конечно, ознакомился, надо думать… Подписи, правда, твоей нет, но это дело не меняет — ты просто не мог как начальник съемочного отряда, куда входят и буровики, об этом приказе не знать. Не мог, не должен, понимаешь?

Лилявский, не глянув на бумажку, усмехнулся:

— Приказ о консервации станка ручного бурения? Ну и что?

— А то, что ты будешь отвечать.

— За что? — прищурился Лилявский, сладострастно чувствуя, что баба Женя не знает еще всего.

— За игнорирование указаний. Вместо того чтобы снять станок, ты позволил тому же Чекунову начать бурение новой скважины — в каких-нибудь трех шагах от пробуренной. Протягиной вряд ли это понравится… Хоро-ош выдвиженец, скажет…

— Ну-у… — Лилявский наигранно засмеялся. — Если бы только это и случилось, вы бы тогда могли спать спокойно, Евгений Иванович. Это все, как говорится, семечки. — Он покосился на Катерину, хлопотавшую у печки, и, выпрямляясь и глядя прямо в зрачки Уваркина, тихо, но раздельно договорил: — Фролка-капитан упал с зажимок на пень. Спиной. Званцев с Ильей и музыкантом несут его через болото.

Уваркин не сразу понял — отлег от стола и внимательно поглядел на Лилявского.

— Знаешь, за такие розыгрыши…

Лилявский хмыкнул, и Евгений Иванович, цепенея, увидел по его глазам, что это правда.

— Ты откуда это узнал? — перехваченным голосом спросил он.

— Объездчик сказал. Он наткнулся на них еще на скважине. Но на лошади везти Фролку нельзя.

Павел заволновался:

— Ну, Роман. Так ведь машину же надо было срочно! Что ж ты сидел и молчал столько времени!

— Куда — в болото машину?! Одумайся. И пешком не разбежишься тоже. У них одна дорога, а у тебя сто.

— К тому же, наверно, они идут не со старого места… — догадался Уваркин. Он в минуту посерел лицом, сидел и покусывал губы, уставясь на листок с приказом. — Что же теперь делать, а?

— А ничего. — Лилявский прищурился на Павла: — Бери машину и немедленно дуй в деревню. Грузи этот чертов «Андижанец» и вези на профиль. Да бури так, — начальник отряда катанул желваками, — чтобы даже дураку ясно было, что ты стоишь на скважине не первый день, ясно?

Павел икнул, глянул на Уваркина, но тот не сводил глаз с белевшего на столе листка бумаги. Сдерживая навалившуюся на него икоту, нормировщик проворно вылез из-за стола и, кликнув Лопатникова с Семеном, потрусил к машине.

Теперь только петли Славкиных качелей, захлестнутые вокруг метластых верховин соседних сосен, монотонно выводили скрипучую мелодию. Недоуменно, торопливо шаркнув сапожищами по вытоптанной земле под качелями, он проехался на весу раз и другой, спрыгнул, упал на четвереньки, поднялся, машинально стряхивая с ладоней смолистые сосновые иголки.

— И ничего не надо делать, — вполголоса, но жестко сказал в это время Роман, и Славка напрягся, вникая в смысл такой отчужденной фразы. — Возьмите лист бумаги и напишите… И все дело с концом… Кто же еще, кроме Званцева, мог заставить Фролку начать ручное бурение, приказом уже фактически запрещенное…

— Запрещенное, а как же иначе, я же и Фролке об этом твердил, — кивнул баба Женя, подвигая к себе лист бумаги.

— Да не здесь, не здесь, — досадливо поморщился Лилявский, отбирая у начальника партии листок с цифрами плана. — Вот на этом, пожалуйста, — он вынул из своей сумки блокнот и вырвал чистую страничку. — Писать-то хоть есть чем?

Уваркин суетливо достал из кармана своей энцефалитки одну из авторучек, и Славка, как слепой, пошел вниз по склону, лихорадочно вспоминая потаенный шепот Лилявского с каким-то человеком на лошади; тот разбудил начальника отряда часов в восемь утра и что-то быстро стал говорить ему, а Славка, в то время еще не проснувшийся окончательно, только и уловил три слова: «идут болотом, напрямки».

Он отчетливо представил, как вчера, когда он провожал ребят до самого болота, за ними долго оставался след на воде — сонно побулькивающие пузырьки воздуха. И теперь этот звук не пугал Славку. По усвоенной привычке он засек положение солнца, перед тем как ольшаник сомкнулся сзади с невнятным перехлестом потревоженных веток.

1967

Галич — Москва

ПРИСЯДЕМ НА ДОРОГУ

I

Сизым февральским утром я подъезжал к родным местам.

Было еще то мглистое, сумеречное время, когда предметы за окном неясны, кругом все глухо и всякая жизнь куда-то подевалась, будто уснула в сугробах. В оттаявший пятачок на промерзшем в палец толщиной окне мелькнула лишь одинокая фигура стрелочника с желтым пятном фонаря, и снова все пусто.

Но уже на краю неба сочилась, занималась блеклая, стылая заря, и в избах вздували огонь, и к небу жиденько тянулся первый дымок печей, и даже постукивание колес становилось звучнее, усиливаясь до колкого цокота.

Люся будила безмятежно раскинувшую ручонки Катьку, а я смотрел в окно и все никак не мог представить ожидаемую встречу. Мне хотелось быть трезвым и спокойным, но чем ближе к городу подходил поезд, тем быстрее все теряло свою ощутимость, предметность, и, словно надсаженное, начинало тупо ныть сердце.

Мне казалось, что многое определит уже первая встреча на вокзале. А в том, что все они придут, я не сомневался. Вот разве что Фаина Яковлевна… с нее все станется, тут ничего нельзя предугадать. Но отец-то и Толя со Славкой — утерпят ли? Ну мало ли что было два года назад! Ведь уж столько воды утекло, так ведь и жизнь пройдет!

Да и что, собственно, было-то?

И в который уж раз за долгую дорогу я восстанавливал в памяти минувшее, все до малейших подробностей, чтобы понять и определить и свою вину, и вину отца с Фаиной Яковлевной, и единственного родного брата Толи. Вину друг перед другом. Вину в том, что все мы стали словно чужие, почти враги.

С чего же все началось? Ну, допустим, отца заело, что по возвращении в город после института я отделился от них. Но ведь не сразу! Жил же я у них какое-то время, целую зиму! И жил бы дольше одной семьей, если бы они опять не взялись за старое, — попривыкнув ко мне, возобновили пьянки, ругань… А потом? Потом Фаина Яковлевна стала говорить: «Воспитывала-воспитывала, а он неблагодарным оказался…» Но только ли деньги были ей нужны? Господи, два года назад я думал об этом проще, категоричнее, что ли, мне было легко от них отдалиться, а сейчас вот еду, и мучаюсь, и не знаю, как приблизиться…

Но самая «заваруха», как сказал бы Толя, началась, когда он вернулся из армии. Было время, писал я ему редко, а потом и совсем перестал, надеясь, что он и сам вот-вот приедет. И не знал я, что Фаина Яковлевна настрочила ему (и отца подбила приписочку от себя сделать), что твой старший брат Леня, мол, от нас совсем отошел, не роднится, не знается, отказывается наотрез и от тебя, сынок… И вместо того чтобы написать мне, объясниться, Толя затаил в себе обиду, стал себя растравлять. А дальше — больше. Как любит говорить тетя Фрося: «У глупости-то, как у темной ночи, глаз нету…» Вернулся из армии и устроил пьяный скандал у Люсиных родителей, где мы жили перед своим отъездом из города.

Вот так все было.

Но ведь совсем же не в этом дело! Это был всего лишь повод, а причина была посложнее: каждый из нас не понимал жизни другого, а потому и не принимал ее. А Толя — тот, кажется, и понимать не пытался. Мне казалось, он жил тогда как жилось. Плыл по течению. Как отец двадцать лет назад, сразу после войны…

Поезд дробно постукивал на стыках, словно добрый иноходец, но уже замедлял свой бег. В посиневшем пятачке окна наплывал вокзал моего городка, такой же, как и прежде, с очищенными от снега щербатыми ступенями, с сиротливо оголенными ветками пристанционного скверика, со старым медным колоколом, который, казалось, хотел выстоять перед всеми новшествами века.

Сонно клевавшая носом Катька держала в руках медвежонка — подарок «дедуске Егору», а Люся отпихивала меня от окна, прикладываясь к пятачку одним глазом; но все же я увидел первым: на перроне из всей нашей родни были только Люсины старики — Полина Дмитриевна и Степан Николаевич, растерянно глядевшие на наш вагон.

II

Тьма была кромешная, свет погас во всех домах сразу, как только мы вышли из трамвая. В подъезд вошли гуськом. Впереди — тесть с тещей, уверенные в хорошем приеме и успехе мировой, за ними, как виноватые, — Люся и я с Катькой на руках.

Тесть предварительно высморкался, нашарил дверь, добродушно урча: «Эта, что ли? Уже и забыл, якорь ее, два года ж не бывал…» И ватно постучал по войлочной обивке. Не дождавшись ответа, толкнул и, едва приглядевшись, заговорил мягко, приглушенно:

— Есть дома-то кто? Никак сватья? Здорово, сватьюшка!

Тут же, громыхнув по пути стулом, теща быстро прошла к ней, к маме — Фаине Яковлевне, подавшейся из глубины комнаты на гулкий зимний топот в коридоре. Обняла, чмокнула ее в щеку, и та как бы угадала:

— Поля? Сватья?

И, убедившись, качнулась от Полины Дмитриевны в сторону и ответила на первый голос: «Здравствуйте, сват», — и чувствовалось, как она сразу вся напряглась, пытаясь угадать, кто это еще там маячит в коридорной темени.

А одна из сводных моих сестренок, крутившаяся под ногами, уже успела ощупать Катьку и с криком: «Леня приехал, мама!» — бросилась ко мне на шею.

Вот тут-то мать, видимо, и растерялась. Сказала самое первое: «Иди ко мне, Катенька!.. Да господи, что же это со светом-то сегодня делается?!» И, не нашарив руками Катьку, уже шла в спальню будить отца:

— Гоша, вставай, кто приехал-то!..

Голос ее мягко плыл из темноты, словно она говорила о чем-то будничном: «Вставай, Гоша, на работу опоздаешь».

А может, показалось? Она все же с каким-то ударением сказала: «Кто приехал-то!» — значит, рада хоть немножко…

Все это произошло сразу, в течение какой-нибудь минуты.

И будто не два года назад, а вчера и расстались.

В темноте расцеловались с отцом, жесткая его щетина долго терлась о мои щеки, а руки то ослабевали, то снова стискивали мои плечи. Я ждал, что отец заплачет, а может, и были слезы, да кто ж их в темноте угадает. И был ли я тогда в состоянии замечать все и раскладывать по полочкам? Все шло какими-то импульсами, у самого сердце колошматило по ребрам, и пересыхало во рту, и всего тебя переполняло ликование, сменившее недавнее напряжение. Помню, пока отец тискал Катьку и здоровался со сватами, мы обнялись, расцеловались с Фаиной Яковлевной, и я сказал: «Мама», — и еще один груз с плеч долой, просто счастье да и только жить вот так!

Мать кинулась на кухню. Ища свечку, гремела там ложками, посудой, мягкой воркотней на самое себя скрывая волнение. А все замерли на своих местах, не разговаривая, а только усиленно пошмыгивая носом, с придыханием так, как бы свидетельствуя тем самым друг перед другом свою растроганность и заранее готовясь к тому, чтобы при свете зажмуриться на мгновение и сказать самое первое, бестолковое: «Ну…»

Колеблющиеся блики неясно высветили фигуру отца, растерянно стоявшего посреди комнаты. Спохватившись, что стоит перед нами в майке, он пошел в спальню за рубашкой, виновато и радостно бурча: «Я ж в третью смену, в ночь, — дай, думаю, прилягу. И задремал! А тут — вы!»

— А Славик где? — спросил я у сестренок, глаза которых выдавали, как велико их возбуждение.

— Шляется! Где ж ему еще быть! — как-то по-старушечьи недобро ответила о своем родном брате младшая — шестилетняя девочка. И вдруг снова бросилась ко мне. — Ленечка, братик родненький, соскучилась как… — с поразившей меня и нежностью и взрослостью заговорила она, разыскивая мою руку и целуя ее, целуя. Только позднее я понял: развитая не по годам, избалованная, она ждала подарка.

— Ну! Леня, Люся, сваты! Чего ж не раздеваетесь-то?! Ребенка парите! — засуетился вернувшийся из спальни отец, говоря все это успокаивающимся, но все еще дрожащим голосом, вталкивая пуговицу в петельку воротничка. — Где ты там со светом пропала, Фая? — кинулся он в кухню.

— Да ничего, не беспокойтесь, мы и так… — сказала Полина Дмитриевна, чтобы сказать хоть что-нибудь, — ей, видимо, стало неловко оттого, что сватья Фаина Яковлевна не прильнула к ней в ответ на ее самое первое порывистое движение, а — откачнулась как-то.

Мой тесть, Степан Николаевич, быстро освоился и, благодушный, как всегда, без мучающей многих церемонности, обидчивости, запросто скинул с себя тужурку, пошел к круглому столу в центре комнаты.

Вдвоем с отцом мы отправились в магазин. Я еще в комнате спросил:

— Как Толя-то? Здесь он, в городе?

И сейчас, оставшись с отцом с глазу на глаз, я хотел тут же узнать обо всем.

— Что — Толя… — Отец сразу не скрывал, что чем-то недоволен. А может, так он хотел показать, что хоть явно и не виноватится передо мной, но — виновен все-таки и вот как-то признает это. — Разве ты не знаешь нашего Толю? Все прыгает с места на место, никак не обоснуется. А так ведь жизнь не наладишь.

Отец это сказал с уверенностью. А я сразу же вспомнил отца молодого, тридцатилетнего, когда он вернулся с фронта. Как жаль, что порой понимание жизни приходит к нам слишком поздно.

— Он что, уезжал? — спросил я о Толе.

— Уезжал. Почти вслед за тобой… Ты ведь знаешь, сынок, — заговорил отец непривычно извиняющимся голосом, — мы с матерью не одобряли его поведение. Как нам порассказали, что он там у сватов натворил перед твоим отъездом, — волосы на голове дыбом встали. Стыдоба перед людьми, да и только. Глаза спрятать некуда… Ну, конечно, мать ему тут и устроила головомойку! — Отец помолчал, долго шарил в карманах, пальцем утирая нос и пошмыгивая. Сказал вдруг совсем не в продолжение разговора: — Просквозило опять. Ветра были сильные на днях, а мы на верхотуре блоки свариваем… Вы когда приехали-то?

— Сегодня.

— А! Спасибо! А то крепко бы обидел, — сказал он так, будто наш приезд для него — полная неожиданность, будто моей телеграммы они не получали…

Коротко вспыхнул раза два, как бы примериваясь, и буйно заискрился изо всех окон и фонарей свет. Отец рассеянно глянул по сторонам, удивляясь, должно быть, такой внезапной перемене, и вернулся к прерванному разговору.

— Вот вы, Леонид, с Анатолием все на мать обижаетесь, — сказал он, и мне ой как понятна была тревога и забота отца — помирить нас с матерью. — Все обижаетесь, родная, мол, так бы не сделала. А того, видно, не помните, как она обихаживала вас — тебя и Тольку. Можно сказать, выпоила-выкормила…

— Это я помню, папа, — как можно мягче сказал я. — Ты о Толе начал.

— Что — Толя… Не знаешь будто нашего Толю. Ну, погорячилась мать, конечно, не без этого. Только и он хорош, нечего сказать! Нашла коса на камень! Наплел нам тут с три короба, припомнил все, что было и чего не было, схватил свой чемодан, и ушли они тогда с Аней от нас.

— Куда?

— Куда… К Ефросинье, конечно. Разве ты не знаешь нашей Ефросиньи? Она у нас всегда встрянет там, где ее не спрашивают. Ей всех жалко, а у Анатолия бы не было того гонора, если б он думал, что бежать ему с чемоданом и беременной Аней некуда.

Я переспросил:

— К тете Фросе они ушли, что ли?

— К кому ж еще! — недовольно удивился отец. — С месяц так пожили у нее и мотанулись опять в Краснодар, к Аниным родителям. Не мог он тогда хоть Аню пожалеть, в ее-то положении.

— А потом?

Мы шли по тускло отбеленному снегом тротуару, с редкими желтыми полосами от окон. Сильно задувало, отец приспустил на уши треух, поднял воротник, и я все никак не мог заглянуть ему в лицо.

— «Потом»… — сказал он уже не просто с недовольством, а с обидой. — Ни слуху ни духу от него не было больше года. Не знали, что и думать. А к весне заявился. Прихожу с работы — сидит… Как глянул на него — страшно стало: ну кожа да кости, совсем дошел. Видно, не сладко ему там было, хоть и юг, почти курорт.

— С Аней приехал?

— Сначала без нее. Она у своих осталась на время, из-за Валерки, он же болезненный такой уродился… Ну, выпили мы с ним. Он захмелел быстро и затурусил опять что попало — одно и то же, одно и то же: де и не учили мы его, и из дома потому рано ушел, что мачеха житья не давала. И вот, дескать, с тех пор и мотаюсь как неприкаянный. И с родным братом, с тобой то есть, дружбу потерял… Ну, мне бы и промолчать, он же пьяный был, сам себя не помнил. А я возьми да скажи: «Вот если Леонид, говорю, хотел учиться, так и учился, и выучился. А тебе, говорю, твоя лень мешала, сколько мы с матерью твердили: «Учись, Анатолий, хватишься — поздно будет, близко локоть, а не укусишь!» Ты же помнишь, сынок, говорили! Помнишь? Ну вот!.. Я и тогда ему сказал: «Спроси у старшего брата, если сам забыл!» А он ка-а-ак трахнет кулаком по столу — вся посуда на пол!..

Вошли в магазин. Отец умолк. Постарел он за эти два года, морщинки, как канавки после дождя, углубились, глаза ввалились, и сейчас они были красны.

— А ты знаешь, — говорит он вдруг с какой-то мстительной жалостливостью, — еще б немного — и ты бы нас не застал здесь. Ведь мы ж с Толькой на Колыму решили махнуть. Да-а! Это уж решено.

III

У отца была манера: когда он хотел разжалобить кого-то, расстроить, он говорил: «Вот я все думаю, умру скоро. Все снег и снег снится. К добру, скажешь?..»

Я знал эту манеру отца и все-таки мучительно хотел выяснить все сразу — зачем, почему на Колыму? Но за радостно-бестолковым, пьяно-сбивчивым разговором в тот первый вечер так ничего и не выяснилось.

А там прошла и неделя.

Мне ехать до отца трамваем три остановки. Как ни приеду — Толи все нет, так еще и не виделись. И жду, и боюсь этой встречи.

— Ты съездил бы к нему сам, Леня, — посоветовал вдруг отец. — Выйдешь к автостанции, сядешь на «восьмерку» и через сорок минут будешь в поселке Комсомольский. А там и искать нечего! Ты ж как-никак старший брат, Леня! Кому ж еще хороший пример подать первому, как не тебе!

И я понял, что Толя у отца не бывает.

— Я так думаю, — подталкивал отец, — Славка уже съездил к нему, предупредил, они ж с Анатолием — не разлей вода! Та-акие раздрузья, куда тебе!..

Два года назад мой сводный брат Славка ходил за мной тенью. Сейчас он был вежлив со мной вежливостью деревенского мальчика, односложно отвечал на мои вопросы, уводя глаза в сторону. А когда отец или мать говорили: «Ты погляди, Леонид, твоему младшему брату уже бритву покупать надо!» — он мельком взглядывал на Люсю и, краснея, коротко похохатывал. От него пахло табаком, а Фаина Яковлевна словно не замечала этого. Когда мы приходили к ним, Славка тотчас же норовил ускользнуть из дому. Вежливо попрощаться он никогда не забывал…

Два дня я не появлялся у отца. Легче мне от этого не стало. И если вообще так будет продолжаться — зачем же было ехать сюда, за тридевять земель? И высижу ли я что-нибудь в уютной комнатке у Люсиных родителей, если из моей родни никто, никто не придет ко мне? Отец говорит: «Когда же по гостям расхаживать, Леня, если мы с матерью то в смене, то спим после смены — и все в разное время»; а Славка неожиданно дерзко вопрошает, поднимая потупленные глаза: «А зачем? Что я там буду у вас делать?»; ну а про мать Фаину Яковлевну и говорить нечего, ее-то и силой не затащишь.

Пешком мне идти до отца минут двадцать. Дверь открыл Славка, веером держа в руке карты. Торопливо проглатывая окончания, когда не поймешь — на «вы» тебе говорят или на «ты», он выстрелил-промямлил:

— Раздевайсесь. Проходисесь.

— А дома кто?

— Да мы с отцом.

Увидев на вешалке красный шарфик и меховую гоголевку как у Толи, я быстро открыл дверь в комнату.

За столом кроме отца и Славки был еще незнакомый парень.

— В дурака режемся, — конфузливо сказал отец. — Мне сегодня в ночную смену, а мать в дневной. Вот и коротаем время. Присаживайся.

— Николай, — сам отрекомендовался парень. Что мне нравилось всегда в таких ребятах — это крепкие, мосластые руки с сухими ладонями. Чуть не рассчитаешь, сунешь свою руку как попало, одними пальцами, — и трещать им без всякой надежды на снисхождение.

Отец вдруг вскочил и в шутливом отчаянии кинулся в кухню.

— Зазевался, черт, с игрой вашей!

Славка неестественно громко захохотал. В его смехе было и подтрунивание над отцом и какая-то неловкость.

А по комнате уже плыл странный запах.

— Что это? — улыбнулся я, как человек, деликатно уходящий от подвоха.

— Хэ-ге… — совсем покраснел Славка, глядя в пространство, и опять невпопад захохотал. — Самогонка! — неожиданно выпалил он, кольнув меня дерзкими, смеющимися глазами.

Я внимательно посмотрел на Славку. Сегодня он что-то не спешил уходить. Своим поведением Славка как бы определял временное расстояние между нами и скупую надежду: «Ничего, разберетесь — помиритесь».

Вернулся из кухни отец и все с той же шутливой ноткой, за которой скрывалось смущение перед старшим сыном, журналистом, что вот, мол, отец на старости лет самогонкой увлекается… с натянутой такой улыбкой отец сказал:

— Ну, связался! Не было печали — черти накачали. Говорил же Фаине: возьмем пару бутылок — и нам хватит! Упиваться, что ли? Дак нет же!

— Не оправдывайся! Кто поверит! — с той же дерзкой улыбкой заметил Славка, бесцельно тасуя карты и поглядывая на Николая. А тому было все трын-трава, развалился на диване, покуривает.

— Покажи аппарат, интересно, — попросил я отца, чтобы как-то замять эту неловкость, — нет, честное слово, интересно! Ну, не видел я ни разу!

— Сказанул!.. Да чего там смотреть-то? Я пошел в кухню.

На электроплитке стояла большая эмалированная кастрюля, на ней, вмазанная хлебным мякишем, громоздилась глубокая эмалированная чашка, полная воды, Сквозь хлебную замазку тонкой струйкой посвистывал пар. Отец поспешно замазал это место, буркнув:

— Самый-то первач и уходит.

— А внутри что? — спросил я.

— Да бражка. На сахаре. Сахар и дрожжи. Ты ж помнишь, как мать ее готовила. Мы с матерью хмель не признаем, чтоб голова не болела.

— Примитив вообще-то, — встрял Славка, иронически поглядывая на отца. — Конденсация же пара — дно-то чашки холодное! А на браге плавает чашка поменьше, в нее по капле и набирается с донышка верхней чашки. Вся и механика. — Это он мне объяснял, все реже отводя взгляд в сторону. — А КПД равен нулю. Тебе бы наша химичка за такую схему двойку влепила, — глянул он на отца, засмеялся и поспешно исчез из проема двери. И уже из комнаты крикнул: — Лучше бы к дяде Боре Сахно сходил для обмена опытом, если уж решил специализироваться на этом деле, — тот себе мощнейший аппарат из молочного бидона смастерил! Так течет, что пить не успевает!

Отец фыркнул, но тут подал голос Николай:

— Ну так ладно, дядя Гош, как решим-то все же?

Отец посерьезнел, пошел из кухни.

— Да, надо бы решить вообще-то… — Он присел на старое место за столом, подтянулся весь, задумался, уставившись в узор на скатерке.

Обо мне они как-то сразу забыли. А может, хотелось отцу замять этот случай с самогонкой, показать, что не такие уж они пустые, никудышные люди, у которых только выпивка на уме, что и они решают жизненные проблемы. Как бы там ни было — к разговору я пока не приглашался, мог слушать, а мог, скажем, книгу взять на время, здесь полистать-почитать или в кухню выйти.

— Я думаю так, — говорил Николай, — мы с вами, дядя Гош, берем расчет с первого числа, неделю там на сборы, на то, на се, отгуляем дома Восьмое марта, как положено, а девятого — покатим! Приедем, разнюхаем все как следует, они нам оплачивают проезд, — тут уж придется с ними договор года на три составить, ничего не попишешь, — и шлем деньги на дорогу Анатолию. Он к тому времени рассчитывается тут с долгами, Аню из учениц в продавцы переводят, пацана, может, в ясли пристроят, и — к нам! Конечно… — густо пыхнул дымом Николай, — втроем-то бы сразу лучше, веселее как-то, надежнее…

Отец торопливо кивнул. Он сидел со старательно-деловым видом, будто только этот разговор и занимал его сейчас, будто не хотелось ему взглянуть на старшего сына — взглянуть, убедиться, что сын страдает от полной неясности, и что вот он приехал, а они — уезжать собираются, и надолго, видать, и когда-то придется еще встретиться, и придется ли вообще…

Помолчали. Размеренно тикали старые ходики, тренькнул трамвай, засвистела струйка пара на кухне.

Николай воткнул окурок в цветочный горшок.

— Ну, добро, — сказал он, — так и порешили!

И, глядя в сторону кухни и шумно принюхиваясь, добавил, в предвкушении улыбаясь:

— Дак как там, дядя Гош, поди, набралось маленько?

IV

Я стал реже бывать у отца, — то не успевал, а то приедешь, а его дома нет, в смене. А мать после смены спит. Пошепчешься со Славкой: «Ну как вы тут?» — «Да ничего, хорошо». — «Не был Толя?» — «Да нет, не был». — «Ну ладно, я пойду». — «Ладно, до свидания». — «От Люси привет передавай». — «Ладно, передам». Пошепчешься вот так — и тоска, тоска! А отчего — и сам себе толком не объяснишь. То ли оттого, что всем разъезжаться скоро в разные стороны. То ли от продолжавшей стоять меж нами, меж всей моей родней, полной неопределенности — что же мы, в конце концов, за люди такие?

И вдруг отец зачастил ко мне сам. Чем меньше времени оставалось до их предполагаемого отъезда, тем растеряннее становился он. «Вот, Леня, — как-то обреченно сообщал он мне, — уже подписано заявление на расчет, теперь все».

У Люсиных родителей нам отвели комнатку отдельную, непроходную. В ней хорошо, можно сидеть часами, никто тебя не потревожит, разве что слышен через стенки шум детворы, набивающейся из всего дома к нашей Катьке, да только шум этот не мешает.

Отец приходил и своей неловкостью — что вот опять приперся — вызывал неловкость и во мне. И обязательно начинал оправдываться: «Ездил тут по делам в ЖЭК, а это ж, оказывается, рядом с вами. Дай, думаю, загляну».

— И хорошо сделал, проходи, проходи!

Отец сокрушенно чмокал, ахал:

— Наслежу я вам. Давай-ка я валенки сниму!

И каждый раз ревниво оглядывался в нашей комнате:

— Ничего вообще комнатка. Отдельно живете? Ну, я имею в виду — только вы с Люсей да Катенька здесь?.. А-а, ну хорошо так-то. Только шумно, поди? — прислушивался он. — Тут же всегда народу столько, — находил наконец то, о чем можно сказать с осуждением, — всегда шум-гам, как на проходном дворе.

С минуту он оглядывал стол, заваленный минералами и образцами пород, взятыми мной у знакомых ребят в здешнем геологоуправлении. Глядел с какой-то виноватостью — не моя, дескать, это затея, моего здесь ничего нет. Не скажешь же ты, сын, что давняя наша жизнь на приисках и ведет тебя теперь в старатели, в богом и мной проклятое дело.

Знакомое во всех деталях старательское ремесло и было для отца геологией. Разницы он не видел.

Заклял себе путь на прииски, не желал этого и сыну. Нет, не желал. И глядел на мой стол, полный камней и книг, с открытой отчужденностью.

Но и с тайным небезразличием. Что-то выйдет из этого? Сын же. Ведь будущая судьба сына — в чем-то и судьба отца на старости лет…

— А то, может, к нам бы приходил заниматься? — неуверенно предлагал он. — У нас же днями тишина: ребятня — кто где, а мы с матерью, если не в смене, отсыпаемся… Нет? Не мешают? Ну, смотри. — И он снова взглядывал на камни, и мне казалось, что в глазах отца была еще и тоска какая-то.

Потом он сидел молчаливый, мучаясь нашей общей скованностью, а я думал о нем и о всей нашей родне.

Во многое они — большой наш федотовский корень — поверили, с трудом и не сразу, но поверили. И это многое стало для них привычным, житейским — и то, что я, единственный в роду человек, закончил десятилетку и поступил в университет в большом городе, и то, что потом была у меня хорошая работа в известной, выписываемой всеми родичами городской газете, была квартира.

И все это вдруг, в один прекрасный момент, их племянник, брат и сын Ленька-Леонид, в счастливой рубашке родившийся, бросил и уехал куда-то в Хибины, о которых всем столько трундил, устроился там в геологоразведку и снова поступил на учебу. И какая уж от него теперь помощь, если он и свою-то семью вряд ли прокормит… Вернулся вот из полярных дней и ночей через два года и говорит, что нет, не нашел еще свой камень…

Отец чувствовал, что я думаю о нем, и от этого ему становилось еще более не по себе. Он пытался закурить, спохватывался, что я не курю («и без того мало на улице бываешь!»), и, несмотря на мои протесты, поспешно прятал папиросы в карман и совсем сбивался с толку.

— Ну как, что там у вас нового? — сказал я, садясь поближе к двери, подальше от стола с камнями.

— Да ничего пока. Выписываюсь вот. Да понимаешь, — как-то странно оживился отец, — хотим мы с матерью тут одну аферу провернуть… — заикнулся он было, да запнулся.

— Какую же? — спросил я без всякой тени настороженности (не знаю уж, удалось ли мне это).

Отец пытливо глянул на меня.

— Осудишь, наверно. А у меня, сынок, пока другого выхода нет.

— Да что же? Говори! Отец все-таки закурил.

— Понимаешь… привязался тут тип один… пронюхал, что я уезжать собираюсь. Пристал как банный лист. «А куда, говорит, Фаина Яковлевна — ну, мать-то наша! — с ребятами денется? С собой, что ли, возьмешь?»

«Нет, отвечаю, с собой их взять не могу — к сватам, к снохиным старикам то есть, под Краснодар отправлю. Пока у них поживут, раз те приглашают. А потом, как с Колымы вернусь, домик себе выстроим».

«А на какие, говорит, шиши поедут они в Краснодар — тоже ведь не ближний свет? Ты-то все свои отпускные-расчетные на дорогу на Колыму ухайдакаешь, а им что? Со сберкнижки какой снимешь или как?..»

Отец усиленно задымил.

— Растерялся я. Ведь верно, думаю, предсказывает человек — и впрямь не на что будет отправлять Фаину с ребятами. Да если барахло какое контейнером везти, ведь и его здесь не бросишь, — на новом-то месте все с гвоздя начинать придется… Одним словом, припер он меня своим разговором к стенке.

Я тщетно пытался поймать его взгляд.

— Ну, и дальше? — не выдержал я.

— Что «дальше»… Предлагает этот самый тип, — собрался отец с духом, — квартиру нашу продать. Ему, значит. За пятьсот рублей. Новыми, конечно. И вот, выходит, какая сейчас наша забота… Но мы с матерью пока решения еще не приняли, — поправился он, поднимая наконец на меня глаза.

Он явно спрашивал моего совета.

Я молчал, будто задумался, будто взвешивал все «за» и «против».

Я мгновенно вспомнил историю с бабушкиным домом, который отец продал несколько лет назад. Я учился в восьмом классе, жил у тети Фроси. Да, осень пятьдесят третьего. Отец продал дом за такую же цену — за пять тысяч в старых деньгах. Что это — случайное совпадение?

Деньги отец должен был разделить между тетей Фросей, покойным теперь дядей Максимом и собой. Два сына и дочь бабушки Веры, у которых она собиралась жить по очереди. Часть денег отец пропил в дороге, из остатка ни рубля не дал ни сестре, ни брату. А ведь дядя Максим тогда болел, болел последней своей болезнью — застудил себя на плотах, и хотя трудодни колхоз ему начислял, но денег на лечение не было.

Прошли годы, и бабушка Вера так и осталась в своем и не в своем теперь доме, и дальний родственник, которому был продан дом, давно поговаривает о возврате денег…

— Ну что же ты молчишь, Леня? — с беспокойством спрашивал отец. — Ты что же думаешь, сынок, отцу не привыкать такими делами заниматься?

Я видел, как растерян и жалок отец, как он клянет себя за это минутное откровение или, может быть, за то, что вот так нескладно все получается у него в жизни и во многом он ой как виноват сам.

— Не думал я об этом, в том-то и дело… Если бы думал, не ехал бы сюда к вам, за тридевять земель… — неопределенно высказался я. Мне было жалко отца, но я так и не смог заставить свой дурацкий характер сказать ему что-нибудь помягче, замять в конце концов этот разговор.

Теперь он долго и пристально смотрел на меня. Потупился и как бы подвел черту:

— Ну ладно. Все ясно. И об этом больше речи быть не может… — Он глянул на часы, будто торопясь куда, но что-то его удерживало: может, он ждал, что я сам предложу ему посидеть еще.

А на меня нашла эта идиотская бычливость.

— Ну, ладно, — вконец растерялся он. — Пойду, пора уж. Только посоветуй мне, сынок, бога ради, что нам со Славкой делать? Парень совсем от рук отбился. Школу дневную бросил, в вечернюю через раз ходит, на работу устроить — ума не приложу куда. Да ему ж еще и семнадцати полных нет.

Я удивился легкости, с какой отец сменил тему разговора.

— А чего он хочет сам-то, ты спрашивал когда-ни-будь? — вяло поинтересовался я, думая о другом.

— Чего он может хотеть… Заладил одно и то же: работать пойду! Ему, видишь ли, самостоятельности захотелось. В подъездах по вечерам с дружками покуривает, а как-то пришел домой пьяным. Тебе мать-то не рассказывала разве, нет?

— Да нет, не рассказывала. А почему ты думаешь, что Славке нельзя идти работать?

— Хо, работничек… Он думает, это так-то-просто — работать! Он же еще пацан совсем! Мать бы хоть пожалел. Ни стыда, ни совести… Мать же как убивается!

Я подумал о Толе. Ему и шестнадцати не было, когда он ушел из школы и устроился в парокотельню, учеником к кочегару дяде Боре Сахно, дружку отца. А там меньше ремеслу учили — больше за поллитровками посылали. Отсюда все и началось.

Я смотрел на отца и очень хотел понять: о ком же его забота? О матери или о ее любимце Славке, которого она баловала так, как нас с Толей — никто и никогда? Ах, если бы он жалел Славку!

Но нет, кажется, он жалеет только мать. Значит, за два года ничего не изменилось.

А что должно было измениться? Что же — отец должен был понять, в чем его вина перед Толей и мной, а теперь вот еще и перед Славкой?

— Ну что же ты молчишь, Леня?! — тревожно спрашивал отец.

V

Он пришел в сорок шестом, в конце лета. С Толей мы жили тогда на Алтае, у бабушек. Мне было девять, Толе — пять. Мы щеголяли в сыромятных бутылах — постолах, в телогрейке с бабушкиного плеча, в холщовых домотканых штанах и зеленых рубашках из присланного отцом военного «хаки». Сиротами нас никто не звал и не считал. «У них же батьку не убили, пока похоронки еще не было, а мать, лында, бегает за легкой жизнью где-то. Так какие ж это по нынешним временам сироты?..» Все деревенские — и детвора и взрослые — звали нас «бергалятами», вкладывая в это слово не презрительность какую-то, а беззлобно-покровительственное снисхождение. «А вы кто?» — не столько оскорбленно, сколько подавленно спрашивал я у горделивых своих сверстников-мужичков. «Мы-то? — шмыгали они носом. — Мы-то деревенские, не то что вы… Мы вообще!.. Мы вот правильно говорим: «слухай», «ись», «баско»… А ты или твой братан — «слушай», «есть», «хорошо»…» — смешно передразнивали они. Я бежал к бабушке Вере, «Тю, дурашка, — мимоходом говорила бабушка (она все делала на ходу, почти бегом, дел у нее по дому было много, и в ту пору она еще работала в колхозе, а ее старшая сестра, бабушка Арина, была полной, малоподвижной и слыла мастерицей-швеей и стряпухой, черной работой не занималась), — ты не слухай их, — говорила бабушка Вера, — побрешуть, да и перестануть! Это-ть все Куприхин Ленька затеваеть?.. Хо, нашел кого слухать!.. Да он сам-то кто и отец-то его кто — они ж сами недавно как из бергалов к нам прибились! А туда же — «деревенские»!..» А как-то позднее она все же объяснила с нотками того же неодобрения, осуждения даже: «Твой батька до войны в Риддере работал, на заводе. А там их сплошь бергалами кличуть».

Уже взрослым я узнал: бергалами называли горнозаводских рабочих. Вот и все. Соли-то в этом сравнении — «мы — деревенские, а вы — бергалы» — оказалось на пятачок, но все это очень показательно для того времени, когда из деревень в города почти не убегали и принадлежность к деревенскому сословию и молодые и старые почитали для себя за честь.

Отец пришел в августе. Я хорошо помню, что в августе, потому что бабушка Арина уже сшила мне очередную холщовую сумку для тетрадок, — значит, не сегодня-завтра идти в школу. А пока мы играли за колхозными амбарами в лапту. День был чудной какой-то — то дождь, то солнце. В такие дни в деревне говорили: «Где-то покойник». Наверно, так оно и было. Земля-то большая. И если бы добавить: «А где-то радость», — то тоже не ошибся бы. Поверье было не мудреное.

Бабушка Вера, как и всегда, появилась некстати, в разгар игры. Она остановилась у лужи и, видимо торопясь назад, дальше не пошла, а нетерпеливо поманила нас рукой издали и необычно взволнованным, почти плачущим голосом сказала:

— Леня, Толик, айдате домой, ребятки, батька ваш приехал!..

Последнее время в деревне только и было разговоров о скором приходе моего отца. Я ждал его, мне радостно было думать о чем угодно, связывая это с отцом: как мы пойдем удить хариусов, или за ягодами, или займемся чем-то по хозяйству, — все это простое, знакомое до мелочей и надоевшее мне должно было, как я думал, наполниться новым содержанием с его приходом. Я думал, что даже уроки пения полюблю, и бабушкины длинные молитвы с непонятными словами, и восемь молений в день — если этого захочет отец.

Я пытался представить, как он будет со мной разговаривать, как проведет своей большой ладонью по моей макушке. И у меня ничего не получалось, все это казалось невозможным. Его образ сложился для меня по военным фотографиям, мой взгляд упорно натыкался на казенную форму отца, на портупею с кобурой и прочее военное снаряжение. Они отделяли от меня отца, мне казалось, с каждой новой фотографией этот строгий офицер все больше и больше становится чужим, а у меня все меньше и меньше прав считать его отцом. И тогда я смотрел на единственную довоенную фотографию отца, где он был в летней рубашке со шнурочками на вороте, молодой, улыбающийся, с таким родным лицом. Мне хотелось без конца смотреть на лицо отца на этой фотографии. Мне его было жалко, как, скажем, Толика или бабушку, хотелось плакать от этой жалости, и иногда я потихоньку плакал, и в молитве, которой меня выучила бабушка, я просил бога, чтобы отца не убили и чтобы он вернулся домой.

И вот он вернулся.

Бабушка прокричала нам эту новость и заспешила обратно. Обгоняя ее, побежали наперегонки к нашему дому мои сверстники, побросав палки для игры в лапту. А я не мог стронуться с места. И в мою холщовую штанину испуганно вцепился пятилетний Толя…

Это, пожалуй, одно из самых последних воспоминаний о той поре, о которой говорят: «детство». Сразу с приходом отца все сместилось, началась какая-то колесная жизнь вместе с ним и появившейся вскоре же мамой — Фаиной Яковлевной. Хотя нет, зиму еще мы прожили у бабушек. Бергалятами нас теперь не звали. А так все было по-старому. Отец редко бывал дома, то в городе пропадал, то разъезжал где-то, а бабушки поговаривали: «Никак не остепенится Гошенька, все счастье свое уловить пытается». А Гошенька, то есть мой отец, долго еще не снимал ордена и офицерские погоны — то яблоки из Алма-Аты возил на Алтай, то с Алтая в Алма-Ату возил кедровые орехи. Вернее, в деревне он всегда появлялся без погон — ведь сколько уж месяцев прошло, как вернулся из армии! — но из своих карманов погоны никогда не выкладывал. Пьяный, хвалился перед бабушками и дальней деревенской родней: «Ка-а-ак сыпанут все с вокзала: облава!.. А я — хоп! — погоны пристегнул и сижу себе на чемоданах чин чинарем! Хэ-гэ!.. А что — плохо, да? — кричал он, задирая со спины гимнастерку. Я знал, что отец начнет сейчас показывать ало-фиолетовые свои рубцы. — А вот это как, хорошо?» — поворачивался он ко всем спиной. Бабушка Вера крестилась, успокаивала его: «Господь с тобой, Гошенька, ты ли один сейчас такой…» — а он скрипел зубами, плакал и говорил: «В шахту теперь с этими ранами, что ли?! Или, может, на завод — газ нюхать?! Ах, нет, не советуете… Только как же прикажете мне одеть-обуть, накормить-напоить вот этих голодранцев? — кивал он на нас с Толей, выглядывавших с высоких полатей. — Может, в колхоз голову сунуть?! Самому без штанов остаться?!»

Вообще-то такое бывало с отцом не часто, тогда ему, видимо, и впрямь было не сладко, — молодому еще, тридцати лет, после всех боев-ранений, после известия от матери — бабушки Веры, в сорок третьем году, что «Нюся, Гошенька, уехала куда-то, не сказала, не прописала, и ни слуху от нее ни духу, а дети пока у меня, пока руки и ноги мои дюжат». Отец писал бабушкам, что ищет смерти, а они просили его: «Подумай о детях, Гошенька, у тебя ж их двое останется…» После всего пережитого отцу хотелось хоть немного пожить по-человечески, молодость-то ведь прошла незаметно. А как жить по-человечески в благополучное-то время — все ли знают? И как надо было начинать свою жизнь не военному уже и не гражданскому еще человеку в сорок шестом — сорок седьмом годах? А тут еще сразу два нахлебника на шею, да без матери, и бабушке нужна была скорая определенность: когда же Гошенька заберет свою челеду, устала же с ними за четыре года да и обезручела-обезножела совсем, из колхоза вот выходить пора, а жить — как, если ниоткуда ни рубля, ни копейки?

Отец запутался. Ему казалось, что в это трудное и для него самого и для всех людей время надо как-то особо устраиваться в жизни, именно устраиваться, а не просто жить. Отец малого не хотел — это в нем всегда было. Но он не так и не там ловил своего журавля в небе.

Он забрал меня одного, как старшего (и в этот год, к потом еще лет пять-шесть ко мне он относился ровно, ни любви своей не выказывал, ни злости, досады, скажем, какой-то), и втроем мы уехали за Иртыш, на гремевший некогда прииск. Продал он выделенную бабушкой телку, вещи кое-какие свои военные отнес на толкучку, и покатили мы «за бонами» — золотым рублем из отцовой сказки. И еще двоих приятелей с семьями сорвал он с места. «Да вы хоть знаете, — убеждал, — как там до войны люди жили?! А, не знаете, тогда и не говорите, если не знаете… И не хотите — не ездите, а я — решил! Под лежачий камень вода не подтечет».

Конечно, прииска там никакого не оказалось, отец растерянно походил по заброшенным выработкам, глядя на сгнившие деревянные бутары, отмахнулся от проклинавших его друзей («Ну и катите туда, откуда приехали, паникеры!») да и купил на остаток денег глинобитную мазанку с потолком-крышей из плетеных прутьев, с глиняным полом и подслеповатыми окнами. «Не горюй, Фая! — хорохорился он. — Ты погляди, огород у нас какой, здесь соток пять, не меньше! А земля какая — ты видела? — ты ж видела, какая земля! Насадим картошки, зелени разной, а хлеба я достану, верь мне — достану! Не такой я человек, чтобы держать семью без хлеба!» И верно, без хлеба мы почти не жили. Не считая тех частых случаев, когда на пять, на десять дней задерживался отец сверх срока в каком-нибудь из колхозов, куда он ходил на заработки. Мы с матерью Фаиной Яковлевной ели картошку, считали дни и коротали время за игрой в самодельные карты, с трудом прожевывали картошку и не спускали с дороги глаз, и мать, напряженно прислушиваясь к шорохам за темными окнами, не постучит ли отец: «Фаина, открой!», утешала меня и себя заодно бодрой, якобы веселой, приговоркой: «Картошечка бобками, картошечка колобками, картошечка терта на четыре сорта…» — и рассказывала мне, какой это незаменимый продукт — картошка, и сколько из картошки можно приготовить блюд, и что вообще нельзя умереть от голода, если есть картошка… Отец приносил треть мешка муки, и мы ели лепешки, и завтра лепешки, и послезавтра лепешки, и я готов был поверить, что вот с лепешек с голоду не умрешь!

Потом отец сказал, что ему опостылела эта мотанка по колхозам, где-то закалымишь, а где-то и на лепешку не дадут, и порешил он, что еще раз попытает счастья на соседнем прииске, где якобы идет хороший касситерит.

Но опять опоздал отец… К нашему приезду из аула, где был прииск, разбежались почти все старатели. Отец кое-как уговорил оставшихся поискать новые места, где, как убеждал он их, «касситерита — руками греби!» Знает, мол, он такие места… Стал отец бригадиром. К концу дня приходил он домой измученный, мокрый, осунувшийся, приносил то со стакан, то с полстакана зерен касситерита; добыча такая — несколько рубликов на бригаду, это тех еще рублей, до реформы сорок седьмого года.

Бригада стала разбегаться, отец слег и провалялся всю весну — ноги опухли, пошли нарывами от каждодневного стояния в студеной воде на бутарах. Теперь мы с матерью кормили отца, собирая прошлогодние колоски пшеницы на едва освободившейся от снега стерне. Но вскоре и меня свалил надолго брюшной тиф; однако не судьба — выжил. Первенец же отца с Фаиной Яковлевной умер. От воспаления легких, — пенициллин до наших приисков тогда еще не дошел.

И надумал отец переезжать в город, устраиваться по довоенной своей специальности электросварщика. «Хватит, Фаина, поколесили…» Словно сознавался отец, что какая-то пора в его жизни кончилась, журавля в небе он не поймал, не повезло, так пусть уж будет в руках надежная синица. «Уж синицу-то я не упущу», — словно обещал себе отец.

С тех пор и по сей день — почти двадцать лет — отец прожил безвыездно в небольшом областном городке. За эти годы с ним произошло все, что обычно случается с людьми в наше время: обзавелся новыми детьми; и давно он уже не «квартирант в частном доме», а хозяин коммунальной квартиры: хорошо зарабатывал, семья жила в достатке, не сравнишь с послевоенной жизнью; и было уважение товарищей по работе — выбирали его даже председателем месткома. Многое для него сбылось, о чем он мог когда-то только мечтать.

И все же отец чувствовал — что-то так и прошло мимо него стороной. Не поймал он тогда сразу своего журавля — не поймал и за двадцать лет.

VI

— …Что же ты молчишь, Леня? — недоуменно и тревожно спрашивал отец.

Но ответить ему я ничего не успел. В глубине коридора шмякнула обитая войлоком дверь, и два голоса глухо забуркотели:

— Проходи давай, сватья, проходи!

— Да наслежу я вам, снегу на валенках сколько…

Мы с отцом переглянулись.

— Никак Фаина? — забеспокоился он. — Чего это ее нелегкая приперла?.. — И уже тянулся к своему пальто, торопясь одеться.

— Ну что ты, ей-богу, сиди! — сказал я, останавливая его, и громко крикнул в коридор: — Мам, иди-ка сюда быстрее!

Я посмотрел на отца так, чтобы он сразу понял, что я зову маму Фаину Яковлевну, а не Люсину мать. В коридоре воцарилась тишина, там как бы соображали, к кому этот зов относится; отец успел благодарно взглянуть на меня — благодарно и за то, что иду ему на выручку, уже сидеть и молчать не буду, и за то, что вот опять называю нашу мать мамой.

Из коридора, знакомо, по-хозяйски топая валенками, уже шла к нам Полина Дмитриевна. Отец едва успел присесть, в незастегнутом пальто, с шапкой в руках, как приоткрылись створки дверей и осторожно, думая, что я один и, как всегда, работаю, заглянула Полина Дмитриевна. В ту же секунду она распахнула створки настежь, крупно шагнула и воскликнула:

— О-о! Кто пришел-то!..

Она, казалось, готова была тут же расцеловаться со сватом, со стеснительной улыбкой поднявшимся навстречу, но ее самое радость так переполняла, так ей представилось все замечательным в сегодняшнем дне, что она не торопилась определять все на свои места и ринулась прежде к застрявшей в коридоре сватье, чтобы радость и шум этой неожиданной встречи были еще большими.

— Сватья, сватья! — кричала она на одном дыхании. — Да брось ты там этот веник! Ты иди-ка, глянь, кто пришел, кто пришел-то! — Она уже тащила смущенную, неловкую от своей смущенности Фаину Яковлевну. — Нет, надо ж так угадать! — восхищенно тараторила Полина Дмитриевна, и когда мать, опешившая от изумления, глядела на отца, Полина Дмитриевна кинулась к отцу, степенно расцеловалась с ним, говоря: «Здорово, сват!»; ухватилась за отцово пальто, стягивая его с плеч, и с веселым укором сказала мне:

— Леня, Леня, ну что ты отца-то не пригласил раздеться! Вот даете! — восхищалась она одновременно моей негостеприимностью и тем, что и отца, видите ли, надо уговаривать.

— А если б я не пришла, так бы и сидели одетый?! — как бы ужаснулась она, переходя, по своему обыкновению, вдруг на «вы», и, шутливо уперев руки в бока, стояла с вопрошающим видом перед отцом.

Я помогал матери снять пальто.

— У нас же профсоюзная конференция в Доме культуры, — говорила она мне, оправдываясь, — а это ж совсем рядом! Дай, думаю, загляну. Подхожу, а навстречу сватья!

За все это короткое время они перебросились с отцом взаимно удивленными, насмешливыми фразами, за которыми каждый хотел спрятать свою неловкость.

— Хм, ты-то чего приперся? — спросила мать.

— Так я ж знал, что ты явишься сюда, — сказал отец, улыбаясь.

— Ну, грейтесь пока, я мигом. Раз-два, — уже деловито бросила Полина Дмитриевна, на ходу скинула с себя пальто и загремела на кухне посудой.

— Во наделали переполоху, — сказал отец тоном человека, который одновременно и оправдывается, извиняется как бы, и уже полон тайного предчувствия пусть небольшой, но пирушки.

— Люся-то с Катенькой где? — без выражения сказала мать, проходя к столу. Я понял, что думала она сейчас не об этом и спросила просто так, из вежливости.

— Где-то гуляют, придут скоро.

— А… — Мать села, но все продолжала вопросительно поглядывать на отца. Я знал, что настоящие расспросы начнутся дома, но матери уже сейчас было любопытно, и еще она чувствовала себя неловко оттого, что, кажется, подозревала, не состоялся ли между мной и отцом какой-нибудь разговор, осуждающий ее, мать.

— Если бы не ЖЭК, по счастью оказавшаяся рядом с нашим домом, не видать бы нам здесь папу, — сказал я матери.

Отец поглядел на мать и заискивающе улыбнулся.

— Если бы не Дом культуры, по счастью оказавшийся рядом с нашим домом, не видать бы нам здесь маму, — сказал я отцу.

Отец удовлетворенно расплылся в улыбке, а мать как бы без всякого интереса спросила его, беря со стола наугад какую-то книгу.

— Правда в ЖЭК ездил, что ли? Ну и как твой визит?

Книги мать любит. Читает много и, кажется, без особого разбора. Она любит иногда, особенно в разговоре со мной, вставить в свою речь то или иное книжное словцо, но часто путает ударения, скажет не «десе́рт», например, а «де́серт», и боже вас упаси от каких-либо поправок, принимайте все как есть, и мне порой и смешно и жалко мать, когда я слушаю ее старательно книжные, даже газетные фразы с неправильным ударением.

— Да что визит, — озабоченно сказал отец. — Затеяли они, понимаешь, волынку. Дом, дескать, ведомственный, переписать квартиру с меня на тебя, — стал объяснять он матери, — нельзя. Нужно разрешение начальника «Энергохозяйства». Так что крути не крути, а придется тебе, Фая, к нему сходить.

Два года назад отец работал в «Энергохозяйстве», нынешнюю квартиру в новом доме в центре города дали ему, а потом уж устроилась и мать в «Энергохозяйство» же, лаборанткой. Мать с сорок шестого года сидела дома, а тут надумала идти на работу, надоело, мол, с кастрюлями возиться. Вот и стала рабочим классом. Про отца же я краем уха слыхал, что переругался он в своем «Энергохозяйстве» со всеми, и вот с год как отец работает в домостроительном комбинате. Работать, говорит, все время приходится на верхотуре.

— Свариваем железобетонные блоки, а зимой у нас, ты же знаешь, не редкость и ветерок при сорокаградусном морозе.

— И в такую погоду работаете? — удивляюсь я.

— Ну да. А как же, — говорит он. — Да все бы ничего, плохо то, что крановщику при сильном ветре работать по инструкции запрещено. Блоки же раскачивает. Попробуй-ка такую махину поймать да вставить в гнездо. Намучаешься за смену.

И все-таки они работают. Даже идут на то, чтобы уговорить крановщика поработать за особую надбавку, — либо платят ему от себя, либо просто ставят водку.

— Не положено, конечно, нехорошо, — заранее соглашается отец. — Но что ж делать-то! Из-за каких-нибудь паршивых шести рублей и дурацкой инструкции простоит всю ночь целая бригада!

Днем они работают и при ветре. Днем светло.

— А при прожекторе — ну кино и кино! — восхищенно и вместе с тем с сожалением говорит отец.

Но ни новая работа, ни новый коллектив отцу не нравятся. Сказывается привычка к «Энергохозяйству», а здесь и то не так и то не этак, отец совсем отошел от профсоюзных дел, отработал смену — и бегом домой. Что-то его тревожит во всем этом. Может, поэтому он и рвется на Колыму.

Они с матерью говорят о квартире. Ее надо переписывать на мать. Откажутся они от той авантюры с незаконной продажей квартиры или нет, а переписывать ордер надо.

— Ну ладно, — говорит мать, листая книгу и не задерживая взгляд на красивых, ярких, но совершенно непонятных ей рисунках кристаллической решетки атома, — ладно, схожу я к начальнику, сейчас он вроде неплохо ко мне относится.

— Нашу мать в местком выбрали, ты знаешь! — говорит отец. — Дает она им там прикурить! — восхищенно добавляет он.

Кому «им» — мне не понятно. Вероятно, лодырям всяким, прогульщикам, пьяницам, что ли.

— Пусть не выбирают! — польщенная словами отца, говорит мать. — На свою шею выбрали, я ведь прямо в глаза выскажу, за мной не заржавеет!

Она откладывает книгу и словно натыкается взглядом на пушистую бирюзовую Люсину кофту. Ее глаза загораются знакомым мне загадочным блеском. Я никогда не мог понять, чего больше в этом блеске — восхищения красивой вещью или еще чего-то. Что мать завистлива — я бы не сказал этого. Но вещи она любит. Особенно обувь. У нее дома — в коридоре, на разных полках во встроенном шкафу и даже в ванной — можно увидеть обувь самого разного фасона, для любой погоды. Обувь — это ее страсть. Она приносит обувь домой каждый раз, как только выберется в магазин. Если ей понравятся какие-нибудь туфли, или демисезонные ботинки, или просто несколько иные, чем у нее уже есть, домашние шлепанцы, но денег с собой или вообще дома, как на грех, нет, — она займет нужную сумму у кого угодно. Очень возможно, что у той же продавщицы обувного отдела. И практичный отец смотрел на все это сквозь пальцы. А однажды, словно оправдывая мать, он сказал мне, что в детстве у нее, как у самой младшей в большой семье, не было своей обуви, ходила в «дежурных» семейных сапожищах. Пусть наверстывает теперь, пока есть возможность, как бы говорил отец.

К кофтам она неравнодушна тоже. Но это уже был обычный интерес всякой женщины.

— Люсина? — спрашивает она, снимая кофту с головок кровати. — Хорошая вещь! Конечно, импортная? Да, это дефицит…

Она бы еще спросила — обязательно! — о цене, но тут на кухне что-то стеклянно и тяжело звякает, вскрикивает, чертыхаясь потихоньку, Полина Дмитриевна.

Мы настораживаемся.

Я иду посмотреть, что там стряслось. В конце концов, мне кажется, что отцу с матерью просто необходимо, для полного их успокоения, перемолвиться словечком-другим наедине.

Полина Дмитриевна, примостившись на маленьком стульчике, как дед Мазай на утлой лодчонке, посудным полотенцем собирает с пола огромную желто-бурую лужу. Все ясно: разбила десятилитровую бутыль с бражкой! Да-а!.. Огорчениям, я представляю, теперь не будет конца.

Полина Дмитриевна, стараясь не ступать валенком в лужу, тянется за большой эмалированной чашкой, — вероятно, решила бражку собрать, чтобы смертельно не расстраивать своего Степу, Степана Николаевича.

Но коварный стульчик под Полиной Дмитриевной подворачивается, она грузно шмякается в хмельную лужу.

Когда на этот второй шум прибежали не на шутку встревоженные гости, Полина Дмитриевна сидела в луже, привалившись спиной к столу, и, колыхаясь всем телом, немо хохотала. Отец с матерью воскликнули было: «Ой, сватья!» — дескать, что это с тобой?! — но тут же все поняли, и едва лишь немой хохот пострадавшей хозяйки перешел в громкий — мы раскатились разом, словно мы были не мы, а мощный хор из трех голосов при одном сидячем солисте.

Потом мы не пили, а смаковали оставшуюся на дне бутыли бражку. Бражка была густа, пополам с гущей. И конечно, противна. Но у кого бы повернулся язык сказать такое после случившегося! Мы делали вид, что бражка была для нас редчайшим и вкуснейшим напитком.

Мой хозяйственный отец то хохотал, вспоминая сидящую в луже сватью, то принимался вполне искренне горевать, прикидывая, сколько пропало добра.

— Надо бы все ж собрать, — сокрушался он. — Перегнали бы на самогон — и всех делов-то! Никакие бы микробы не уцелели! Первач — он же чистый, как слеза!

— Да ладно, — махнула рукой Полина Дмитриевна, — возьмем на Восьмое водки. Не было бы счастья, да несчастье помогло! — Она была расстроена, хотя и скрывала это. Ведь еще неизвестно, что скажет Степа, когда вернется с работы. Не так сахар жалко, как время, — до Восьмого-то уж осталось три дня, новая бражка никак не поспеет…

— Вы как, сваты, думаете Восьмое-то встречать? — спросила она, глядя и на мать и на отца.

— Да не знаем еще, честно-то говоря, — замялся отец. — Надо бы, конечно, собраться всем вместе… да Анатолий вот не пойдет, разве ж его затянешь…

— Как это не пойдет! — всплеснула руками Полина Дмитриевна. — Вы что, Леня, еще не помирились с ним, что ли? — с искренним удивлением округлила она глаза.

— Тут другая причина, сватья, — поспешно встрял отец. — Толя вас со сватом стесняется, стыдно же ему перед вами за ту свою выходку.

— За какую? — пуще прежнего удивилась Полина Дмитриевна. — Это перед их-то отъездом, что ли? О господи, да ничего тогда и не было! Ну, пришел он к нам, ну, выпивши был, ну, пошумел немного на Леню, погорячился — так и что с того? Они ж братья, родные братья, сегодня подерутся, а завтра помирятся!..

— Ну, не знаю! — сказал я. Я чувствовал, что меня против воли вдруг начала захлестывать прежняя, знакомая волна, от которой в груди все сжималось до колик в сердце. Все пропадало, весь уготованный самим собой настрой лада, а оставалось только острое, жуткое и сладострастное томление, как перед дракой.

Я уставился в стол, сжимая угол столешницы, но краем глаза видел, как пристально смотрели на меня отец с матерью.

— Чего тут не знать-то! — все с тем же чистым удивлением говорит Полина Дмитриевна, ничего, как видно, не замечая. — Ты ж старший брат, Леня, кому, как не тебе, сделать первый шаг.

— Вот уж нет! — твердо говорю я, как рублю. — Почему вы все только и ждете, чтобы я первый пошел на мировую? Разве в этом дело? Ведь дело же совсем не в этом!

— Ну, так в чем же тогда? — спрашивает Полина Дмитриевна. У нее сейчас одно на уме — уж очень ей хочется собраться всем вместе, посидеть, поговорить. Когда-то ж еще доведется… — Ведь скоро же ваши проводины! — припоминает она и этот аргумент. — Когда ехать-то думаете, сват?

— Да вот отгуляем Восьмое марта, а там и…

— Ну так и вот? — как бы исходя из этого, коротко и строго вопрошает нас всех Полина Дмитриевна, пытаясь, сидя за столом, принять свою излюбленную позу — упереть руки в бока.

Мы не глядим друг на друга, а мать, сосредоточенно катая пальцами хлебный мякиш, говорит:

— Да, как-то глупо все получилось… Какой-то антагонизм среди родных…

Полина Дмитриевна встряхивается и, легонько подталкивая плечом мать, сидящую рядом, говорит:

— Давай-ка, сватья, выпьем, чтоб у свата на этой самой Колыме все было хорошо!

— За Колыму! — в шутливом веселье, от которого у меня заскребло на душе, вскидывается отец, высоко поднимая стакан с бражкой.

Мы пьем за Колыму.

Вернее, мы пьем втроем, а мать только пригубила и поставила, печально подергивая губами. Отец внимательно смотрит на нее и вдруг ни с того ни с сего начинает рассказывать Полине Дмитриевне, как он однажды ходил на медведя.

— Дело было, как я из армии вернулся, — говорит отец. — Мужиков на селе — ты да я да мы с тобой. Раз, два — и обчелся… А медведь-то, каналья, попался шатун! То ли вспугнул его кто, то ли с осени еще не залег, — одним словом, повадился, черт косолапый, на скотные фермы да на пасеки наведываться. А скот после войны известно какой остался: три телка на четыре загона. Как угостится мишка, так то теленка нет, то двух-трех ульев!

Председательша — ко мне. Ты, дескать, Федотов, хоть и не охотник, но все ж военный человек, бывалый, пособи, говорит, избавиться от злодея! А мы тебе напарника выделим, мало ли, мол, что…

А накануне этот шатун, оказывается, телка задрал, да почти не тронутого и оставил, валежником только прикидал.

— Они ж предпочитают тухлятинку, медведи-то, — неожиданно вставила мать, — тоже с чудинкой, как настоящие гурманы.

— Верно Фаина говорит, — радостно подтвердил отец и продолжал: — Телка́ председательша хотела было забрать на мясо, оно ж свежее было, да я уговорил ее, чтоб оставила пока. Устроим, говорю, засаду, да вместо несчастных ста килограмм телятины будет вам полтонны медвежатины!

Ну, взял я у одного немощного старичка переломку одноствольную, налил жаканов, иду, грудь выпятив, к председательше. А у нее в конторе кроме занаряженных на работу бабенок сидит какой-то заросший мужик. Нездешний вроде.

«Что, говорю, завалим мы с тобой сегодня косолапого?»

А тот молча вскидывает свою переломку за спину, идет к выходу. Э, думаю, это охотник! Не говорит «гоп», пока не перепрыгнет!

Идем — он молчит. Пытаюсь заговорить с ним о медведе, о том о сем, закурить предлагаю, — молчит, как воды в рот набрал! Ну, думаю, молчун-таежник! Видно, обмозговывает, как медведя брать будем…

И представь, сватья, так ни разу и не заговорил со мной, пока мы шли к месту и потом шалаш готовили!

Сватья слушала с интересом. А мать Фаина Яковлевна безучастно катала мякиш. Я же эту историю слышал много раз.

— Ну, залегли мы, ждем, — рассказывает отец. — Выставили свои переломы в сторону захороненного медведем телка́, смотрим. А ночь была светлая, луна на небе, слышно, как снег тает, к весне уже дело — вербами пахнет. Хорошо, думаю! Свежим воздухом подышу, медвежатинки добуду…

— Вдруг — на́ тебе! — луна как в воду канула. Откуда что взялось, — все небо обложило тучами, пошла, повалила крупа. Мой напарник заерзал, зашевелился чего-то. Ну, думаю, медведя чует!

Полина Дмитриевна исключительно из уважения к рассказчику смахнула со скатерти крошки, говоря; «Погоди-ка, погоди-ка, сват!» — облокотилась о столешницу, усаживаясь поудобнее и надолго, как бы демонстрируя тем самым, какой сват интересный рассказчик.

Сват солидно выпрямился, похрумкал огурцом.

— …Слышу: трещит валежник! Ну, думаю, явился! Прикладываюсь к ружью, жду. А чего ждать, когда луны нет, хоть глаз выколи — темень! Шепчу напарнику: «Может, пальнем из обоих стволов в направлении телка, а? Глядишь, хоть один, да зацепит! А промажем — все ж переполох устроим, шороху ему наделаем!»

— Они ж, медведи-то, на сердце слабые, — опять вставила мать. — Стукни сонного медведя палкой по животу — тут ему и каюк. Разрыв сердца.

Полина Дмитриевна удивляется, а мать, не глядя ни на кого, говорит еще:

— Он вскочить-то вскочит, да только рявкнет, опорожнится, не сходя с места, — и упадет замертво. Самый настоящий инфаркт…

— Ну ты скажи! — изумляется Полина Дмитриевна.

Отец пристально смотрит на мать. Секунду-другую молчит.

— …Так вот, шепчу я ему, — продолжает он, — а напарник хоть бы хны! — и ухом не ведет. Я ему снова, уже громче, шепчу — опять молчок!.. А медведь разошелся — рычит над мясом-то, пыхтит, чавкает, тут стреляй прямо на звук — и готово! Но черт его знает, что у моего напарника на уме! Может, момент какой выжидает?

Полежали мы так полежали, послушал я послушал, как медведь телятину жрет (даром что она свежая), — стихло. Что за дьявольщина? — думаю. Может, он мяса объелся и сам по себе околел? Может, этого-то и дожидался мой напарник?

А тут и луна появилась. Смотрю — ни медведя, ни теленка! Вскакиваю, бегу, как в атаку, — так и есть! Что не доел косолапый, на себе унес… Я — к напарнику: «Ты понимаешь, — кричу ему, — что ты наделал своей дурацкой выдержкой?!» А он как ни в чем не бывало глядит на меня и спрашивает: «Ну что, не приходил еще медведь-то?» Он же глухой оказался, сватья! Глухаря мне подсудобили! — хлопает себя по ляжкам отец и застывает в великолепнейшем изумлении, будто он вот только сейчас и обнаружил, что тот напарник охотник был глухим.

Полина Дмитриевна на секунду замирает, отрывая от стола локти, будто тоже изумлена до предела, и вместе с отцом они прыскают вначале, как школьники на уроке, а потом долго и до слез хохочут.

Мать тоже улыбается, только улыбка ее невеселая, она смотрит на меня и неожиданно говорит:

— Ну-ка, Леня, придумай-ка хороший тост!

Я пожимаю плечами. Что это, мол, вдруг! Не мастер, говорю, застольных тостов, да и под эту бражку-то — хороший тост?

— Дело не в бражке, — немедленно вмешивается Полина Дмитриевна, утирая мокрые глаза, — важно то, за что пьешь, а не то, что пьешь! — поучительно говорит она, скрывая, что, как мастер-винодел, она оскорблена до глубины души.

— Ну ладно, — говорю я, кротко соглашаясь с ней. — Вы пока разговаривайте, а я подумаю насчет тоста.

Полина Дмитриевна взглядывает на меня, как на зачумленного, и поворачивается к отцу.

— Так он, говоришь, сват, совсем глухой был?

— Совсем, сватья, начисто глухой!

Они захохотали, а я посмотрел на мать.

VII

Ведь вот что странно. Мать Фаину Яковлевну я знал почти столько же, сколько и своего отца. Обоих увидел в сорок шестом году. Но если об отце я помню много и все в какой-то строгой последовательности, зримо ощутимом влиянии на мою жизнь каждого события, связанного с отцом, то о матери в моей памяти — отдельные эпизоды. Четкие, расплывчатые ли порой картины.

Вот появление новой мамы. Мы давно ждали этого, и все-таки случилось это как-то внезапно. Мы с Толей спали на полу, укрытые разными шубейками, зипунами. На поздний стук в дверь и голос отца: «Мама, это я, откройте!» — спустилась с печки бабушка Вера. Нашарила на припечке серные самодельные спички — «серянки» — на длинных палочках из березы, загремела заслонкой, разгребая золу на поду русской глинобитной печи, хранящей и тепло и даже угли сутками, от этих угольков вспыхнули серные спички, а затем и керосиновая лампа. В сенях бабушка долго гремела засовом-ломком, вытаскивая его из железных проушин, и едва только застуженно скрипнула обледенелая понизу дверь, как незнакомый голос: «Ой, Гоша, темно как, хоть бы руку подал!» — вскинул нас с постелей. Даже грузная бабушка Арина, покряхтывая, чинно села в своей широкой деревянной кровати, подтянув к животу ватное одеяло в чехле из разноцветных кусочков. Мы трое уставились на дверь. Бабушка Вера скороговоркой, с перемежением слов о лютом холоде, о дорогих гостях, поздоровалась с ними еще в темных сенцах и, пропустив их вперед в полуоткрытую дверь горницы, снова загремела засовом.

Они вошли обындевелые, в жидком лампадном свете, как призраки.

— Здравствуйте! — радостно, словно заждавшись этой минуты, сказала наша новая мать, — а все уже, до маленького Толи включительно, поняли, что это наша новая мать, и никто иной. Мы сидели с Толей среди разных лопатин и, ошарашенные, полуоткрыв рты, смотрели на нее.

— Вот они какие! — все с той же радостью сказала она и, вылезая из валенок, ступила на наши шубейки и зипуны, пошла прямо к нам, неся в руках перед собой огромное, заслонившее сразу весь мир яблоко. Какими словами я мог бы тогда передать это чувство: средь зимы, средь ночи, в деревне, где и летом-то не видывали и самых маленьких яблочек, — плыло к нам большое, душистое, яркое, как солнце, яблоко! Тогда я только и успел подумать, что, видимо, такие вот яблоки и возил отец из далекой Алма-Аты в маленький алтайский городок и что стоило ради таких яблок столько времени носить в карманах погоны…

А новая мама удивительно легко и просто, будто век нас знала, потормошила нас с Толей, поцеловала, поерошила волосы, села с нами на пол, с сочным хрустом разломила на две части яблоко-солнце и эти удивительно равные части протянула нам с Толей одновременно. Мы смотрели только на яблоко, и она могла тормошить нас, ерошить наши волосы и даже целовать — что было тоже непривычно — сколько угодно. У нас в руках было яблоко, и это было главным.

Прошло много дней, целая зима, они с отцом то жили вместе с нами, у бабушек, то надолго уходили в город, где была ее родня, и я не могу сейчас сказать, хорошая она была тогда, новая мать, или плохая.

Вернее, матери, как и прежде, не было, — была добрая, даже, может быть, очень добрая чужая тетя. Мы не звали ее никак. И, насколько помню, от этого никто не страдал.

Потом мы поехали за Иртыш, на прииск.

Перед самым отъездом мы некоторое время жили в городе, у ее родни. Теплый день. Подтаивает. Дело идет к весне. Во дворе были мать, ее двоюродная сестра Зоя да я. Копался себе в сторонке. По улице шел какой-то парень. Зоя и мать затаенно глядели на него со двора. Как только он прошел, Зоя горячо зашептала:

— Узнала, Фаина? Ты видела, как он глянул, а?

— Что было, то быльем поросло, что ж, что глянул…

— А вот дура ты, Файка, скажу я тебе! Позарилась на золотые погоны! А за погонами-то — два пацаненка! Где ум был — на двоих детей пойти!

— Что ж говорить теперь об этом…

— Теперь конечно! Теперь живи с вороном, коль не хотела с соколом…

Мне было тогда десять лет. Смысл всех слов, к несчастью, я понимал.

Иртыш. Вот-вот тронется лед, машины по нему уже не идут. В глубоких колеях — вода. Отец долго, по частям, переносит на себе на другой берег наш скарб — узлы с постелью, кровать. На отце офицерские хромовые сапоги. Меня отец перенес легко, небрежно. Поскользнулся, но молодецки сбалансировал, не сбавив хода. Теперь очередь матери. Отец долго уговаривает ее. Она крупная, полная, он кажется меньше ее ростом, хотя рост у них одинаков. Матери явно неудобно, что такой невзрачный мужчина понесет ее на спине через эту чертову наледь. На виду у всех. Но выхода нет, она, кажется, решилась. И, зло и смущенно глядя по сторонам, уцепилась отцу за плечи. Тот пошел, покачиваясь, еще больше боясь поскользнуться, — столько уговаривал, даже люди на берегу стали успокаивать ее: чего там, обычное дело!

Как раз посредине отец поскользнулся, взмахнул руками, но изо всех сил удержался, не упал, и мать не упала — только соскользнула по отцовой спине в воду. На берегу захохотали. Она выскочила на берег, в коротких ботиках по воде, по воде, шипя, отфыркиваясь.

— Ленька! — закричала мне сердито. — Смотри за вещами, чего рот разинул! — И вдруг заплакала, ожесточенно сморкаясь в платочек.

Кто-то в толпе таких же, как мы, сказал:

— Надо уж было бежать к тому берегу, а не сюда, посередке ж упали-то…

Вспоминается что-то еще и еще, но толком не объяснишь, почему именно это запомнилось, а не что-то другое.

Из памяти же об отце ничего не выкинешь. Его старательские увлечения, скажем, для меня не только воспоминание о красивых темно-вишневых кристаллах касситерита, шестигранных призмах бирюзового берилла, о таинственном поблескивании мельчайших золотинок в щелях деревянной бутары, — для меня это теперь вся моя жизнь. И как бы я ни начинал ее снова, как бы я ни уходил от этого в сторону, — от судьбы, как от ветра в поле, никуда не денешься. И, думаю, отец это тоже понимает. Эту связь. Только сам он обжегся на молоке, вот и хочет, чтобы и я дул на воду.

А мать Фаина Яковлевна? Что бы я ни вспоминал о ней — одна только мысль: и неустроенная жизнь, и маета с чужими, не всегда покладистыми детьми быстро надломили ее, сделали нервной, несправедливо злой и трудно отходчивой. По странным законам не прямой, не кровной наследственности передалась нам с Толей ее раздражительность и не знающая никаких рамок крутость нрава. Годы и годы теперь уходят на избавление себя от этих «благодатных родительских генов».

Да еще страх. Страх перед словом «мать», он вселился в нас еще задолго до появления Фаины Яковлевны. Бабушки все трундили: «Ну, подождите, баловники, придет батька из армии, возьмет новую матку — так она вам живо задаст жару! Научитесь у нее ходить по одной плашке!»

Они это, я думаю, говорили без злого умысла — запугать или привить нам заранее неуважение к будущей мачехе. Просто они как бы оправдывались перед собой и перед нами, что не такие уж они никудышные воспитатели. И еще, может, немножко ревновали, что вот «растят-растят вас, а кто-то придет на готовенькое». Позднее же, когда существование мамы Фаины Яковлевны стало явью, бабушки никогда, ни намеком, ни полнамеком не осудили ее. Из большого врожденного такта, я думаю; из душевной доброты к людям всяким, злы они или добры; из нежелания, наконец, сеять меж нами вражду. Все эти последние годы тетя Фрося жила в одном городе с нами, и наша жизнь бабушкам была хорошо известна. Летом мы приезжали к ним, и они говорили, вздыхая: «Слухайтесь, слухайтесь, ребятки, матку и батьку да растите скорее. Ох, растите скорее! И не приведи-то господь вашим детям вашу судьбу!»

Время неумолимо сделало все поправки, и теперь я, пожалуй, не хотел бы роптать на свою судьбу. Просто бабушки судили и могли судить обо всем только по себе, по своему времени.

— …Раз не важно, — сказал я, поднимая стакан, — что́ пьешь, а важно, за что́ пьешь, — я просто поглядел на мать, — то я предлагаю выпить за родителей, которые никогда не забывают о своих детях.

Полина Дмитриевна, заметно пьянея, весело хмыкнула:

— Ну, Леня, ты вечно с какими-то лозунгами, как на митинге!

Но стакан подняла. Она всегда легка на подъем.

Отец как бы сдернул с лица улыбку (он пересказывал Полине Дмитриевне то место, где они переговаривались с глухим напарником-охотником) и секунду-другую всматривался в мое лицо. В чем-то убедившись, он поднял свой стакан с торжественной официальностью. Может, ему и впрямь пришелся по душе мой тост, а может, он прослушал его, пропустил мимо ушей за веселым разговором со сватьей и, поняв, что я не повторю его больше, принял позу и выражение, приличествующее, как намекнула сватья, тосту-лозунгу.

Мать Фаина Яковлевна бросила на стол мякиш, который она успела намять до влажной черноты. Мякиш откатился к стакану. Мать взяла стакан, не поднимая от стола глаз. Она не удивилась моему тосту. Не обрадовалась и не огорчилась. Она как-то странно ушла в себя.

А впрочем, почему странно?

Разве ей не о чем было вспомнить? Разве ей не о чем было подумать?

VIII

Вышли на автостанцию, сели на «восьмерку» и через сорок минут доехали до поселка Комсомольский.

Был понедельник. По понедельникам промтоварные магазины закрыты, и Аня выходная. А Толе заступать в ночную, сказал нам Славка, так что и Толя должен быть дома. «Они с Аней почти никуда не ходят, с Валеркой водятся, мировой вообще-то пацан. А с Толей мы почти всегда ходим на хоккей. Законная игра! А ты как там, в своих Хибинах, — ходишь на хоккей?»

И Славка вдруг сбился, заторопился куда-то бежать, спохватившись, видимо, что заболтался чего-то ради…

А Толя, кажется, больше растерялся, нежели обрадовался. Он лежал на кровати в длинных узких брюках, в ярких безразмерных носках. На животе у него возился Валерка. Аня, которую я никогда не видел, — но ведь Аня же это должна быть, не Лена или Нюра там какая-нибудь! — варила на плитке пельмени.

Все это мы увидели, как вошли, и застряли, теснясь, у порога, а Толя, посадив Валерку меж подушек, вскочил и бестолково стал метаться по комнате, то стулья из-под стола выдвигая, то ботинки свои разыскивая среди прочей обуви у дверей и меж этими своими делами то ломко падающим, то взвинченно крепнущим голосом говоря: «Хо, здорово!», «Да проходите, чего в дверях встали, не бойтесь, не кусаемся…», «А, Катя-Катюха? А ну, иди ко мне!»

Аня оказалась в этот момент тоже не бойчее: вытерла руки о фартук, смущенно поздоровалась и прошла к Валерке, стала искать куда-то запропастившуюся резиновую соску, искоса посверкивая в нашу сторону и своеобразно так подтыркивая Толю: «Ты че седни такой? Раздень поди людей».

— Еще чего! — в шутке нашел выход Толя, возвращая себе хорохористый, независимо-бравадный тон. — Не маленькие, разденутся!

А сам, улыбаясь Люсе улыбкой воспитанного человека, улыбаясь как даме, ничего общего со мной не имеющей, ловко принял у нее пальто, шапку, понес все это пристраивать в угол, на вешалку, и срочно же помог Люсе раздеть Катьку.

— Ну, Катя-Катюха, купеческая дочь, а ну, айда к Валерке знакомиться!

Аня в это время кинулась к всплывающим пельменям, Люся зябко пошла к детям, а я — как взрослый человек и к тому же не дама — должен был ухаживать за собой сам. Потом, пока Люся и Толя наперебой угукались с детьми, а Аня деловито сторожила пельмени, мне ничего не оставалось, как заняться тоже пельменями или пройти к кровати, угукнуть несколько слов подрастающему поколению. Оглядеться, понять, как и чем живет мой брат, — на это пока что меня не хватало.

Лишь позднее, когда все пошло своим чередом, когда все поуспокоились, свободнее заперемещались по комнате, когда Аня и Люся заперешептывались, захлопотали, накрывая на стол, а Толя отлучился куда-то «на минутку», я успел и оглядеться, и даже просмотреть корешки двух десятков книжек на этажерке в углу. Здесь стояли, как и на этажерке у мамы Фаины Яковлевны, разные книги, от «Шофера третьего класса» и «Катапульты» Аксенова до томика стихов Катенина. Этажерка была с фигурно точенными ножками. А на модернистом приемничке «Мелодия» стояла модернистая длинноногая фигурка оленя.

Пришел Толя, будто с мороза потирая руками (но дальше коридора он не ходил, это точно, у Толи с мороза краснеет нос). Аня взглянула на него, словно в чем-то убеждаясь, но Толя с ходу занялся захныкавшим Валеркой, а я опять уткнулся в книги. И вдруг в приоткрывшуюся дверь всунулась головенка запыхавшегося парнишки в растерзанном свободном треухе, парнишка протянул смущенно вскочившему с кровати Толе две бутылки вина.

Я сказал:

— Толя, ну к чему это? Разве мы за этим приехали? — и, проклиная себя за казенные эти слова, против своей воли добавил еще нечто глубокомысленно-идиотское, с претензией, конечно, на философское обобщение: — Вот скажите, Аня, до чего все-таки странны у русского человека привычки: едва лишь кто на порог — уж надо бежать за зельем, как будто нельзя иначе, посидеть просто так, поговорить, чай попить…

Аня с недоумением посмотрела на меня, а Толя сказал:

— Чаем нас ты угостишь, когда мы к тебе в гости приедем.

Люся засмеялась, торжествуя надо мной: ну что, съел?

Пельмени между тем поспели, и мы сели за стол. Молчаливо застучали вилками, накладывая в свои тарелки, Толя усердно вышибал пробки ладонью, брезгливо отпихнув предложенный Аней штопор, и я радовался, что пока все обошлось как нельзя лучше, и мучился, что вот опять говорить не о чем. Так ведь домолчимся, что хоть вставай да уходи, и, как бывает в таких случаях, брякнул не думая:

— Эх, пельмешки! Запах-то какой, а? Сейчас бы к этим пельмешкам да покрепче чего!

У Толи в руках дернулась бутылка портвейна, вино плеснулось на скатерть, он отнял бутылку от рюмки и поглядел на Аню. Та — на Толю. Особенно Аня растерялась, и на лице ее словно отразилось: «Говорила ж тебе, Толя, бери белую!»

— От черт… Я ж не знал, что ты предпочитаешь белую, — пристыженно промямлил Толя, — мне отец говорил как-то, что ты совсем не пьешь, вино, мол, разве когда… Ну, вы пока не нажимайте шибко-то на пельмени, я сейчас мигом сбегаю. Одна нога здесь, другая там. Раз-два. — Он быстро выбрался из-за стола и, сняв с крючка наши пальто, извлек висевшее у самой стены свое демисезонное короткое пальтецо. А невесть когда и как успевшая выскользнуть в коридор Аня вернулась и незаметно сунула Толе в карман скомканную трешницу.

Господи, да что ж это я сегодня! Чувствую, что говорю сплошные глупости, и никак не могу войти в колею нормального разговора. Позорно, на глазах у всех, горю со своими благими намерениями миротворца.

Люся легонько, но требовательно брыкнула меня под столом. Чисто женский способ оказания помощи в критическую минуту.

Я вскочил и, заикаясь, стал доказывать Толе, что вообще никогда в жизни не пил и не собираюсь пить что-либо другое, кроме портвейна.

— Ну, хочешь — побожусь! — прибегая к последнему доказательству, сказал я, лихорадочно вспоминая какие-то смешные и трогательные слова «божественных клятв» из далекого деревенского детства.

— Побожись, — согласился Толя, улыбаясь.

— Ей-богу, святой крест, святая икона, — наугад начал я и сбился, — и вообще… крест во все пузо!

Толя хмыкнул, сдерживая себя, чтобы не расплыться в улыбке. Поглаживая воображаемую бороду, задумался, соображая, очевидно, как быть.

— Ну ладно, — сказал он и прошел к столу.

Я успокоенно вздохнул.

— Тебе что, — спросил я через минуту с глубокомысленным видом, будто нашел наконец предмет долгого разговора, — во вторую смену, что ли?

— В третью, самая паршивая смена, — сказал Толя, Ему легко, он ответил — и опять молчок, его паузы заняты разливанием вина. К нему пришли гости — он и угощает, как положено. А разводить тары-бары не собирается, это ему просто ни к чему…

— Отец говорил, твой цех — самый вредный. Воздух нехороший, с хлором.

Толя глянул на Аню, уже о чем-то своем, через посредничество Валерки и Катьки, начавшую робкий разговор с Люсей: слыхала — «нехороший»! — и снисходительно засмеялся.

— Ага, нехороший… Там такой нехороший, что как прорвет иной раз, так скорей соску в рот и мотай быстро на воздух! А чуть зазевался, хлебнул раз-другой — считай, легкие твои расперло, отпаивай тогда себя молочком. Во, видишь? — Толя закатал рукав и показал неестественно гладкую, безволосую руку. — Весь волос сожгло хлором, под струю попал. Что уж тут хорошего…

Я почувствовал себя в чем-то виноватым. Продолжать этот разговор, спрашивать: а чего ты, брат, не уйдешь к едрене-фене с этой работы? — мне явно расхотелось. Того и гляди, Толя пошлет меня самого к этой самой едрене-фене.

Я повел сторонкой, бодро так:

— Слушай, Толя. А чего это вдруг наш отец заерепенился: «На Колыму, на Колыму!»

Толя меня понимал. Удостоил короткого скользящего взгляда, наполнил свою рюмку, и все та же снисходительная улыбка тронула его губы.

— «Заерепенился»… Заерепенишься тут! Ты об отце-то нашем — все знаешь? — спросил он меня в упор.

— А — что? — тревожно застыл я с пельменем в руке.

Толя выпил, вяло поковырял пельмень и, отбросив вилку, решительно придвинул к себе бутылку.

— Отец совсем запутался. Дожил до седых волос, а только-только начинает различать, где черно, а где бело. А знаешь, когда все началось, когда ему надо было очухаться и оглядеться как следует?

— Когда? — сказал я.

— А все с той проклятой Новой Гавани. Придумал же кто-то названье! Будто морское что-то, простор, чистота. А на самом деле…

Новую Гавань я помнил так, словно это было вчера. Рабочий поселок возник в конце сороковых годов на месте палаточного городка вербованных, далеко за чертой города. Выстроили несколько двухэтажных деревянных домов — по три комнаты в каждой секции. По три хозяина на один коридор. Но это было еще хорошо. Вербованных — тех к зиме расселили в щитовых бараках, занявших остальную площадь Гавани. Двери всех комнат в таких бараках выходили в один сквозной — от торца до торца — коридор. Расселяли иногда по две семьи на комнату. Ставили ширму. Все пространство между домами и бараками застроили дощатыми сараями и уборными с огромными помойными ямами. В ямах часто тонули свиньи, свиней на Гавани разводил почти каждый. Отец тоже ежегодно держал кабанчика. После голодных сорок седьмого и сорок восьмого годов, когда мотались по Заиртышью, отец был счастлив — хлеб в магазинах есть (правда, очереди еще были страшные), картошку садили на пустырях за поселком, сало свое, — что еще человеку надо?.. Отец работать любил и зарабатывал хорошо, вскоре рванье заменили новыми тряпками, стали отец с матерью Фаиной Яковлевной выбираться в люди. У них сколотилась развеселая компания, и ни один маломальский праздник или просто выходной не проходил без гулянки.

— За войну отгуливаемся, Ефросинья, — говорил отец своей сестре.

Гуляла вся Гавань. Самой желанной в компании отца была некая Клава Чубакова. Она пьянела быстрее всех, немедленно тащила трехведерный оцинкованный бачок на улицу, выливала из него питьевую воду и, дурачась, отстукивала по дну этого бачка двумя ложками какие-нибудь частушки-нескладушки. Чаще всего про кума и куму.

Клава была кумой отца и матери по Славке, родившемуся в начале сорок девятого.

После гулянки у нас шли к куме Клаве или кому-то другому. Наша комната была узкой, в центре стоял стол, и, с двух сторон садясь за стол, гости усаживались прямо на кровати. После их ухода нам с Толей предстояло убрать все со стола, вымыть посуду и пол. Самым неприятным было смывать, соскабливать прилипшие к полу плоские, раздавленные окурки. Только потом мы ложились спать. Утром, в школе, приходилось мучительно подавлять зевоту, а учитель математики (говорили, что он грек), черный, с гладко выбритыми, сизыми щеками, внимательно смотрел на меня, слабо покачивая головой, и говорил:

— Ай, Федотов, Федотов! Математика любит свежую голову! А свежей голова будет только при соблюдении режима. У вас есть дома режим? Пригласите-ка в школу отца или мать…

Он часто говорил так, учитель математики, хотя знал, что ни отец мой, ни тем более Фаина Яковлевна в школу не придут. Им не было дела ни до моей, ни до Толиной учебы. Всякие родительские собрания в школе были для них тяжкой епитимьей. Позднее, правда, они охотно придут на мой выпускной вечер, где будут сказаны лестные слова в адрес родителей золотого медалиста Лени Федотова…

Да, все это я помнил, такие далекие те годы. И помнил предшествующие им скитания по Заиртышью, и помнил то, чего Толя никак не мог помнить, — орехово-яблочную коммерцию отца.

— Это началось не с Новой Гавани, — сказал я.

— А когда же? — прищурился Толя.

— Много раньше. За Иртышом. В ту пору, когда отец гонялся за золотой боной из придуманной им самим же сказки. Или даже еще раньше.

Толя не мог согласиться с тем, чего не знал. Он хмыкнул, усмехнувшись. И, еще раз отметив мою опасную отдаленность, и от семейных дел и от рабочего класса вообще, стал рассказывать об отце, как понимал сам.

— Все началось именно с Гавани, когда отец работал там в «Энергохозяйстве». Рабочие быстро заметили его и поверили — этот не подведет! Выбрали в местком, потом в председатели. А он освоился и начал! Он же псих, ты же знаешь, по делу и без дела на рожон лез, все больше из-за рубля спорил, расценки там оспаривал и тому подобное. И далеко не всегда был прав. А кому эта мелочность нужна! Сами же рабочие одергивать стали: «Не на то силы тратишь, Егор! Нас хоть бы не срамил! Ты о людях больше думай, о людях! Ведь для людей свет клином на той копейке не сошелся». Ну, начальство воспользовалось, что рабочие как-то откачнулись от отца, начало и впрямь его прижимать, стало ему указывать на его грехи. И дошло, что отца переизбрали досрочно, даже в местком не вошел… Обиделся, Где же, говорит, правда-то? Обвинил рабочих — хвосты, мол, поджали, язык боятся высунуть! И решил уволиться, устроился в домостроительный комбинат. Зарабатывает хорошо, да что-то с тех пор не может успокоиться, о жизни задумываться стал, — печально хмыкнул Толя, — вот и мечется, сам не знает, чего хочет…

— Ты действительно поедешь с ним на Колыму? — спросил я.

— Нет. Но я хочу, чтобы он — поехал. Я не могу все бросить и ехать, — убежденно сказал он, глядя куда-то в окно, мимо меня. — Я им говорить боюсь про отъезд, — вдруг сознался он, раскрывая свои житейские карты, предполагая, что я без лишних слов пойму, кому это «им». — Я знаю, они сразу же начнут: «Разряд повысим! Скоро дом сдадим — жилье улучшим! Если хочешь, пацана вне очереди в ясли устроим!» А что я, — как бы заранее возмутился Толя, — придурок какой, что ли, чтобы шантажировать? Я знал, на что соглашался. Так что теперь отсюда я никуда не уеду, пока не сдадим цех.

Конечно, — опять как бы соглашался он с доводами своего второго «я», — денег нам пока что и верно не хватает, Аня же с Валеркой то болеют, то вот она все в ученицах ходит, ни дело, ни работа, и за пацана бабке тридцать рублей каждый месяц отдай…

— Говорила Толе, — неожиданно встряла Аня, — уедем, Толя, к нашим, под Краснодар! Свой домик, сад и вообще все, что надо. Так разве ж послушает!

Толя посмотрел на Аню с неподдельным удивлением — надо же, заговорила!

— Да, Аннушке здесь не климат, — сказал он, — похудела за два года на тринадцать килограммов.

Они о чем-то заговорили с Люсей, кажется, та сказала, что и Толю здешний климат не красит, Толя что-то отвечал с добродушной снисходительностью, а я задумался над Толиными словами: «Я знал, на что соглашался». Я понял, что Толя попал на этот завод по путевке, как попал он до армии на карагандинские шахты. После парокотельни Толя угодил в какую-то пимокатную артель, там тоже было не лучше, потом гараж, — «Слесаря там подобрались — ухохочешься! Еще те алкаши!.. А меня приняли учеником», — писал мне Толя в институт. И еще одно письмо. «Не знаю, Леня, что было бы со мной, если бы не встретился я с одним хорошим человеком. «Ты же, говорит, комсомолец, должно быть, как же ты, кричит, дошел до такой жизни!..» — «Был, — отвечаю ему, — еще в школе комсомольцем, да вот весь вышел. Теперь, говорю, жизнь такая, что не до этого…» — «Что значит «был»? Что значит «не до этого»? — раскричался он. — Кто тебе голову забил такой дурью?!»

Ну, короче, позвонил этот человек — да шофер наш один, старый кадр! — позвонил куда-то прямо из диспетчерской, о чем-то толковал-толковал по телефону и говорит мне, как приказывает: чтобы сегодня же топал я по такому-то адресу, к такому-то человеку — он все сделает! «Да комсомольский, комсомольский билет, говорит, с собой взять не забудь!..»

И вот, Леня, пишу я тебе сейчас на средней полке скорого поезда. И пункт моего следования — Караганда, вернее, Темир-Тау. Теперь у меня все по-человечески. И того человека я не подведу…»

— Гляжу я на тебя, брат, — перебил мои мысли Толя, — и вижу, что ты вроде как стареешь… Сдавать стал в свои двадцать-то восемь лет. Да, сдавать!.. А я, честно говоря, побаивался нашей встречи, думал, кипятиться, как обычно, доказывать что-то станешь — мне, отцу, матери. А ты — нет! Тихий… Ты вроде того, футбольного мяча, из которого выпустили воздух.

— Толя, Толя! — затормошила его за рукав Аня, другой рукой прижимая к себе, тетёшкая Валерку.

Толя отмахнулся от жены. Он был не пьян, но и не трезв, — что-то будоражило его сильнее вина.

— Сравненьице! — сказал я весело. Именно весело, хотя Толя был сейчас в своей самой опасной стадии. Я уже не боялся ничего, не боялся любого исхода, потому что видел, понимал теперь Толю. И был спокоен.

Оказывается, в перемирии не столь важно официальное, чисто условное примирение, скрепленное рукопожатием и доброжелательными улыбками, — важно искреннее желание понять друг друга.

Толя хотел понять меня.

— Ну и родственнички! — кисло поморщился он. — Сам черт не разберется, кто из нас кто… А мне нужна ясность! — пристукнул он кулаком по столу. — Полная ясность! Даже если бы для этого пришлось передраться…

IX

Мы сидели у отца. Пили не пили, веселились не веселились, — вяло тащился день, и мы с Толей, словно сговорившись, все чаще взглядывали на часы, будто ждали кого. Стол был праздничный, за ним сидели Толя с Аней, мы с Люсей и мать Фаина Яковлевна. Отец лежал на кровати осунувшийся, небритый, за эти дни он сдал совсем. И хотя он жаловался, что его «замучил прострел, ни повернуться, ни вздохнуть не дает», но я-то знал, что его свалило совсем другое…

Валерку тетёшкали по очереди все. Он дрыгал в воздухе ногами, затянутыми в розовые ползунки, и таращился на всех и смеялся. Сначала Аня его кормила кашей, и мы, отодвинув рюмки и вилки, с любопытством наблюдали, вставляя по мере своей опытности и сообразительности советы и замечания. Потом восхищались, как он издали узнавал кисель и тянулся к нему руками. Толя, когда дело касалось Валерки, делался именинно смущенным, однако со свойственной своему характеру категоричностью быстро терял именинность, становился даже злым и решительно заявлял:

— Пусть, пусть жует! Не подавится! Что он, враг себе, что ли!

Люся с ужасом смотрела, как Валерка закатывает глаза, судорожно пытаясь проглотить обмусоленный кусочек печенья. Аня с оскорбленным безразличием, что вот вечно Анатолий фокусы устраивает, все себя показать хочет, отворачивалась, как бы говоря: «Вот и пусть, пусть подавится!» И тут же, кляня, видимо, себя за эту мысль, не выдерживала и пыталась помочь Валерке. Толя отдергивал ее руки. Валерка отрыгивал кусочек и, помусолив его, благополучно проглатывал. Фаина Яковлевна невпопад хохотала, снимая напряжение:

— Ну, чудо-юдо! Этот с голоду не умрет!

Насытившись, Валерка начинал кукситься, Аня уносила его в спальню, мы с Толей взглядывали на часы, а Фаина Яковлевна цыцкала на своих дочерей, игравших на диване с Катькой:

— Тиш… развозились… вот я вам!

А через минуту, с редкой непоследовательностью, она уже смеялась, забыв о Валерке:

— Нет, ты погляди, Леня, что племянница со своими тетками вытворяют! Ну и чертенята!.. Ты погляди, погляди, Гоша!

И все некоторое время смотрели, как двухгодовалая Катька, пыжась, стаскивала с дивана незакрепленный боковой валик, тащила его под кровать деда, запихивала далеко-далеко, к самой стенке, чтобы девочки не достали, возвращалась, довольная, и без опаски, с видом сделавшего свое нелегкое дело человека, усаживалась на диван, чинно сложив на коленях руки и смущенно отводя глаза в сторону, зная, что за нею все сейчас наблюдают. Этот валик как-то «подвел» Катьку — вместе с ним она скатилась на пол. И теперь, едва только успевали раздеть ее, она проходила прямехонько к дивану и оттаскивала валик под кровать. Сестры смеха ради возвращали его на место. Катька внимательно глядела на них, как бы пытаясь понять, для чего они это делают, и, вздохнув, снова бралась за валик.

Возвращалась Аня с весело подпрыгивающим Валеркой, и мы удивленно восклицали: «Уже?! Выспался?!» — и смотрели на часы.

Отец спросил:

— Вы что, торопитесь куда?

Он старался приподняться на локтях, отвечая на наши взгляды той натянуто-поддакивающей улыбкой, которая как бы для того только и существует, чтобы еще больше разжалобить человека. И я уже начинал верить, что скрутило его, кажется, не на шутку. Сесть с нами за стол он так и не смог.

— Да пора вообще-то, — сказал я, — посидели — и хватит. Тебе же отдохнуть надо.

Отец заметно поскучнел.

— Вот жизнь: раз в кои веки собрались вместе — и то все не как у людей… — Он болезненно повернулся, страдальчески держась за спину и виновато нам улыбаясь.

— Сиди не сиди… — неопределенно начал Толя и вдруг сказал: — Я вот думаю сейчас: не съездить ли нам к тете Фросе? — и он быстро глянул на меня.

— К Ефросинье? — первым переспросил отец, сгоняя с лица болезненность.

— Ты же говорил, она прийти обещалась, — опять посмотрел Толя на часы и как-то отчужденно — на отца. — Она б пришла, если бы обещалась.

Отец насупленно запокхыкивал, пытаясь сесть в кровати.

— Не знаешь ты нашей Ефросиньи, что ли…

А мать Фаина Яковлевна, сразу забыв о детишках, расстроенно обронила, поглядев на отца:

— О господи, да лежи ты, лежи! Вот не лежится-то человеку! — И, откинувшись на стуле, уставилась в стол, опять уйдя в себя, и сидела так, отрешенная, недовольная чем-то. А пальцы ее быстро-быстро катали мякиш, и она задумчиво покусывала, пожевывала губами.

— Как считаешь, Леонид? — не праздно, а с настороженной настойчивостью спросил меня Толя. И я понял, что он давно, весь день, об этом только и думал.

«Поехали!» — чуть было не вырвалось у меня, да я вовремя спохватился и замялся.

«Ты что же, — подумал я, — скажет сейчас Толя, — специально приглашения ждал? А без того, просто так, ты не мог к своей тетке — единственной родной тетке, у которой и тебе жить приходилось, которая и тебе часто была вместо матери, — сам по себе ты не мог навестить ее?»

Да, мы жили в городе уже третью неделю, и отец как-то намекал, что надо бы тебе, Леня, попроведать Ефросинью, обидится же человек, плакать будет, ты же знаешь ее, нашу тетю Фросю! Она и без того на всех обижается, и хоть считается, что с детьми, а на самом-то деле — совсем одна. Степка в армии, а Любаша то сходится, то расходится, все мужа никак не выберет. Ты что, разве Любку со Степкой не знаешь?

А мне не то чтобы не хотелось повидаться с тетей Фросей, не то чтобы не жалел я ее вовсе, — скорее наоборот. Да только не спешил, все откладывал, оттягивал, не было во мне этого чувства — бежать к ней, как только приехали мы сюда. Не было — и все, тут уж осуждай меня, Анатолий, или оправдывай. Тетю я по-своему жалел и любил по-своему, но по-своему и недолюбливал… Она всегда начинала плакать, кого-то жалела, на кого-то обижалась…

— Поехали, — сказал я Толе. — Хотя вообще-то мы даже без подарка… Женский же день! Обидится еще тетя…

— Плохо ты ее знаешь, — успокоенно буркнул Толя, поднимаясь.

Отец вздохнул, снова умащиваясь на постели. Не то ему с нами пойти бы хотелось, не то он вообще был против этой Толиной идеи.

Как раз появились Славка со старшим сыном дяди Максима — Власом, приехавшим из деревни. Увязались за нами. Влас устраивается в школу механизации, буду, говорит, комбайнером. Пока оформляет документы, живет у наших.

Влас выше самого высокого в нашей семье — Толи. Удался и плечами, на него страшно смотреть, когда он напяливает на себя ватную телогрейку, — кажется, что она расползется по всем швам. На пуговицы он ее не застегивает, придерживая сомкнутые полы руками. Влас краснеет, когда с ним заговариваю я или Люся, К остальным он немного привык.

— Как мать-то живет, Влас? — спрашиваю я.

— А че ей… — смущенно смотрит он мимо меня. — Живеть…

— Трудно небось? — спрашиваю. Я помню, что после смерти дяди Максима в доме остались мал мала не то шесть, не то семь ртов. Ребятишек, своих двоюродных братьев и сестер, я почти не знал, потому что, кроме самого дяди Максима, никто к нам в город не приезжал. Да и сам-то он появлялся у нас в кои веки; был он добрый, тихий и говорил, стесняясь не меньше своего Власа. Отец всегда удивлялся, вспоминая, в кого брат Максим уродился такой здоровяк. «Чуть чего, — рассказывал отец, — если тронут кого с нашей верхней улицы понизовские ребята, ка-а-ак схватит Макс оглоблю — и на тех ребят! Те врассыпную, словно горох. Или воз с сеном, скажем, перевернется на косогоре, Макс один его поднимал. Копну за раз навильником подхватывал!.. Может, — говорил отец задумчиво, — я в маму, бабушку Веру, а Макс — в отца? Отца я не помню, его убило громом, когда я еще в люльке качался… Работал Макс всегда много, а жил бедно, колхоз только после его смерти стал выправляться, не дожил Макс. На реке, бывало, уже шуга, а он все плоты гонял, по колено в воде со снегом, все ему больше всех надо было».

Влас явно в отца. На мои вопросы отвечает тихо, почти шепотом. Только когда я говорю о его матери, он как бы подбирается весь, в глазах его появляется острый, недобрый блеск. Я не помню таких глаз у дяди Максима.

— А че ей трудно, — говорит Влас о матери. — Гуляеть… Пенсию за отца получить и, пока все не пропьеть, дома глаз не кажеть.

Особенно больно это слышать моему отцу.

За Власом подрастали Павел с Юркой, и председатель обещал и их пристроить в ту же школу, где теперь будет учиться Влас.

И еще я с удивлением наблюдаю, что не любившая обычно папину деревенскую родню мать Фаина Яковлевна относится к Власу не хуже, чем к своему любимцу Славке. Ей нравится, что Влас и не пьет и не курит, и я слышал, как она читала Славке нотацию:

— Тебя бы к матери Власа, в Черемшанку, — она бы живо взяла тебя в оборот!

Фаина Яковлевна сама настояла, чтобы Влас пожил пока у них, а не в общежитии.

— Еще наживешься там, — говорила она ему, — там ведь не мать родная…

Вот и сейчас она кричит нам вслед:

— Влас, Славка! Поели бы хоть сначала, на пожар, что ли, бежите!

X

Как растерялась тетя Фрося! Выглянула на крик в накинутой на плечи телогрейке, а это — мы, младшая ее родня! Порываясь сразу кинуться нам навстречу, мявшимся в скособоченной калитке, она приотпускала цепочку, пес злобно прыгал в нашу сторону, и она снова судорожно цеплялась за цепь.

— Цыц! Да замолкни ты, скаженный!.. Ну, Толя, Толя, ты-то хоть был бы как дома, проводи же всех в избу, проходите. Аня, Люся, ребята!.. — А щеки ее и губы уже подрагивали. А вся она так и светилась, так и светилась, зыркнула по сторонам, убеждаясь, все ли — из соседних-то домов, из дворов, с улицы, — все ли видят, как приехали к ней на большой легковушке разнаряженные молодые, не такая уж она, выходит, никому не нужная! Даром что избушку ее и сарайчик с верхом позанесло снегом, к земле придавило, и тропинка от дверей к калитке узкая, мужскими руками не расчищенная, в обледенелых вся наплесках из ведер. В последнее время она то и дело ходила по этой тропинке к калитке, черпая снег хлюпавшими галошами, чтобы из-под руки посмотреть на дорогу — не идут ли, не едут ли? Вот был бы стыд перед соседями, ведь наболтала ж своим старушечьим языком, что из дальних странствий вернулся племянник, прийти обещался. Уж к тетке-то своей он обязательно придет!

Да что соседи! У самой-то не болело бы разве сердце?

Как вошла вслед за всеми, так сразу обняла, расцеловала и меня, и Люсю, и остальных — будто и с ними век не виделась! — и тут же присела на кованый, такой знакомый мне старомодный сундук, накрытый домотканой дерюжкой, и заплакала, захлюпала носом, в горькой обиде сморщив лицо, утирая слезы концом платка.

— Думала, уж не придешь, Ленечка, забыл тетку… Старая ж, кому нужна…

Люся тоже шмыгнула носом. Дома она выскажет мне, чего стоит такой племянник, как я.

— Ну что вы, тетя Фрося! Пришел же вот, и давно собирался, да все как-то, знаете…

Толя перебил мой лепет взглядом снисходительным, насмешливым. Он чувствовал себя в этом доме своим. Твердым, неподатливым на эти слезы, — не он же, в конце концов, причина! И правым. И тетиными слезами он судил меня.

И сразу, как сказал я свою неправду, засуетилась моя тетя! Прямо не знала, за что ей ухватиться, — гостей ли раздевать, на плитку ли скорей чего ставить или, может, бежать в магазин.

Сорвался человек с места, побежал накрывать на стол, выставлять на него все припасенные, оказавшиеся в этот момент в доме закуски-выпивки, чтобы на ходу, на бегу из кухни к столу и обратно перекидываться первыми попавшимися фразами, которые — всего лишь подступление к будущему обстоятельному разговору за столом. И ты ждешь в радостном предчувствии приближение этих минут, когда начнется самый-то разговор, самое то, ради чего и пришел ты к человеку.

А бывает, что никакого разговора и не получается, и ты вяло удивляешься, припоминая недавнее настроение: «Что же это было-то? Что же это за радость только что была?»

Трудно было поверить, что тетя не ждала нас или кого другого. Стол ее был не будничный, не случайный. И твердое, с мороза, сало, и икра баклажанная своего приготовления, и матово отливавший холодец, и что-то розово подкрашенное в бутылках, и еще, и еще ставит…

— Побойтесь бога, тетя! — весело кричу я. — Мы же только что от стола!

Толя уже сидел в центре стола, явно принимая тетину радостную суетню как нечто само собой разумеющееся, на меня посматривал все так же: «Плохо ты, брат, знаешь нашу тетю».

— Ничего не знаю и знать не хочу! — кричит из кухни тетя. — Я ж не видела!

Славка с Власом развалились на диване. Им тут все знакомо-перезнакомо, не о чем и говорить. Славка что-то шепчет Власу на ухо. «Да можно бы вообще-то», — неуверенно бубнит Влас и, смущенно насупившись, старательно глядит мимо меня.

— Да ладно, потом, — вдруг раздумывает Славка, с таким же старательно-деловым видом избегая моих взглядов, — еще если б все — тогда бы другое дело, а то будем как два дурака.

— Чего вы там шепчетесь? — спросил Толя.

— Хэ-гэ!.. — засмеялся Славка. — Да так, так просто.

— В дурака, что ли? — преувеличенно громко спросил Толя. — Так давайте, чего тут жаться-то! — Меня он не спросил, буду ли я играть. Аня и Люся помогали на кухне. Славка охотно вынул из кармана карты и стал раздавать на троих — Толе, Власу, себе.

— Давай, Слава, для начала сыграем с тобой вдвоем, — сказал я и сам своим словам удивился. — Конечно, если остальные не будут возражать. Один только кон, можно?

Славка перестал сдавать, растерянно поглядывая то на меня, то на Толю.

— Играйте, чего ж нельзя, — удивился и Толя. И оживился: — А мы — посмотрим! А ну, Славка, пересдай на двоих!

Славка быстро пересдал карты.

— У меня семерка, — сказал он, сдержанно сияя.

— А у меня нету козыря, — сказал я.

Славка пошел. Я подряд принимал все карты. Славка опешил вначале, но затем развеселился, кидал мне, едва взяв из колоды, и похохатывал, показывая свои карты Толе и Власу, — у Славки должны были собираться козыри один к одному, и вот уже из шести карт — шесть козырей. Это по сияющему Славкиному лицу видно. И Толя глядит на меня, как на неудачливого шутника, с насмешливым сочувствием.

Славка еще дважды ходит ко мне — отдает козырную шестерку, потом восьмерку.

— Пожалуй, этого вальта я отобью, — говорю я, когда в колоде осталось совсем мало карт, у Славки на руках — почти одни козыри, а у меня — больше чем полколоды, шестерки всякие и семерки, но зато и какой расклад! Когда-то я получил такой урок и сейчас, вспоминая, соображал, что к чему. Славка лихо отбился, небрежно выкидывая карту за картой.

— Бери, — показываю ему на остаток колоды.

Славка набрал. Кислый такой сидит, настороженный. Толя смотрит на меня с интересом. У Славки теперь разнобой.

Последними я выкидываю на стол две шестерки. Толя с Власом взрываются в диком восторге, хватают эти шестерки и шлепают их на Славкины плечи.

— С погонами! Вот это да! — кричит Толя.

Тут и все остальные к столу сходятся, Люся внимательно глядит на меня, тревогу ее разве в глазах прочтешь, она улыбается, улыбается, а на душе-то у нее — знаю! — кошки скребут. Она не меньше меня переживает наш родственный разлад. И хотя что-то сдвинулось уже, потеплело, но до полного мира еще далеко.

— Заждались небось? — улыбается тетя Фрося, неся сковородку с жареной картошкой.

— Силён! — неопределенно говорит Толя, задумчиво тасуя карты. — Ну и правильно! Терпеть не могу хиляков! — Он вскидывается, швыряет карты в угол дивана, тянется к мутно-розовой бутылке с бумажной пробкой, а лицо его расстроенно-печальное, улыбка дрожит, дрожит — не рождается, а язык — он без костей, не то мелет, не то, что хотелось бы сказать сейчас Толе. — Давайте, брательнички, трахнем как следует!

— За встречу! — поддерживает тетя Фрося. — Спасибо, что тетю все ж вспомнили… — И снова плачет, обидчиво морщит лицо и подтягивает к глазам концы платка.

XI

— Ну, наревелась… — с виноватой улыбкой говорит тетя, — хватит нюниться! Давайте-ка выпьем, а? Ну, Леня? — тянется она ко мне. По одной мы уже выпили. Это была какая-то убийственно горькая настойка, прямо как на алоэ. Тетя странная: все хочет, чтобы мы пили, ели: «Ну, Леня, Люся, Толя, Аня! Ну ешьте же, ради бога, да что же это за едоки такие, по ложке взяли — и все! А Славка-то с Власом чего выламываются! Вот как возьму прут да как начну им охаживать всех подряд!» Она по-прежнему расстроена, и радостна, и не знает, что бы это такое сделать скорее, чтобы все-то было хорошо, чтобы, упаси боже, так скоро не разбежались ее гости, и вот шутит, и вряд ли самой-то ей смешно…

А разговора не получается.

Мне хотелось, когда шли сюда, о многом спросить тетю — как живется ей, и что у нее за работа, и скоро ли на пенсию собирается. Все вылетело из головы.

Лепечу:

— Ну, это… Степан-то как, тетя Фрося?

Она мельком взглядывает на меня, веселым, как бы с подвохом даже, кивком приглашая меня поглядеть на Славку, — Славка пьет и не поморщится, явно хорохорится парень, и я начинаю думать о том, что уж Славке-то не надо бы давать этого зелья, и забываю про свой вопрос. Но тут как раз надумывает ответить тетя, ставит свою рюмку на стол нетронутой и, лицо свое сделав скорбным, обиженным, вздыхает и говорит, катая, как Фаина Яковлевна, хлебные шарики:

— Степан-Степан… Спасибо, что вспомнил про Степу. Служит он, теперь уж год осталось. Фотокарточку прислал. Встанем вот из-за стола — покажу.

— Здоровый стал! — восхищенно встревает Славка. — Шея — во!

— Возмужал, — соглашается тетя Фрося. — Пишет: приеду, мама, домой, начну новую жизнь, старых ребят брошу, брошу, говорит, к чертовой матери и эту анашу, — тетя Фрося с неловкостью за сына взглядывает на Люсю: мы-то все знаем, и Аня уже знает, что Степан пристрастился курить анашу, а Люся не знала, да ей вот еще в голову взбрело спросить:

— А что это такое, тетя Фрося?

— Это-то… — еще больше замялась тетя.

— Это табак такой, вроде махорки, помногу курил парень, на здоровье отражается, — холодно говорю я, сдерживая Люсю.

— А вообще хорошо, что взяли Степана в армию, — неожиданно говорит Толя. — Я ж ему еще тогда трундил, когда сам призывался: «Не глотай ты, Степка, этот лавровый лист, не прикидывайся ты больным! Там тоже не дураки сидят! Все равно тебя раза два просветят, снимки сличат — темные пятна от лаврового листа будут в разных местах. Ты ж не удержишь его на одном месте, лавровый-то лист, он же в желудке перемещается!» Так нет, не послушал… Его еще тогда заподозрили, что сачкует, так он что придумал: накурится-накурится до тошноты да таблетки еще какие-то пил, ну, давление и под потолок! Сачканул, получил отсрочку, а служить все равно пришлось, от этого не убежишь. Да и чего бегать! Себя же потом обманешь. Ведь уже был бы Степан на гражданке.

Тетя Фрося слушает молча, вздыхает.

Если так спрашивать у нее обо всем — все мы тут наплачемся. А о нас она не спрашивает. Мы же на виду, живы-здоровы, чего еще о нас спрашивать? Спрашивает о Катьке:

— Чего не принесли-то?

— Да холодно.

— Холодно… Нашли холод. Неохота мне разве посмотреть-то? — И прежде, чем мы поднимаемся из-за стола, она спрашивает об отце, это ее, видимо, тревожит с самого начала: — Батька-то чего не пришел?

— Да болен же он! Разве мы не сказали?

— Сказали…

Толя посидел-посидел, да и говорит:

— Да. Бежать надо отсюда куда глаза глядят!

— Куда бежать-то, Толя? — сказала тетя Фрося. — Не везде ли жизнь-то одинакова? Будь сам хорош — и на любом месте жить можно. Я вот за своего Степку боюсь, как бы тоже не надумал куда уехать, как вернется из армии.

— И пусть, пусть едет! — вскинулся Толя. — Я ему сам об этом скажу! Сидеть тут… штаны просиживать с нашей дорогой родней, как же! Пусть едет! Я, слава богу, поездил и еще поеду! Так хоть людей посмотришь!

— Куда же теперь? — печально спрашивает тетя Фрося. — На Колыму, батька сказывал, собрались вы с ним?

Толя нервно захохотал.

— На Колыму! С отцом уедешь, как же! Набаламутил он, наш отец! Отмочил номер на старости лет… Сам рассчитался и парня подвел. Николай же тоже расчет успел взять, как договорились, а отец — в кусты! Раздумал, дескать. Нет — и все тут! А что дальше собирается делать, тоже не знает. Метался-метался, да и слег вот. А на простуду сваливает.

Славка, странно заерзавший при упоминании об отце и Колыме, растерянно замямлил:

— Это… Толь… я не успел тебе сказать: я у отца письмо из-под подушки вытащил!

— Какое еще письмо? — насторожился Толя.

Славка поглядел на меня, ясно давая понять, кто его если не смущает, то, во всяком случае, сдерживает, но Толя нетерпеливо повторил:

— Ну, быстрее! Что ты, как немтырь, языком своим ворочаешь!

Славка глянул на Власа с выражением, что вот ничего не попишешь, раз проболтался, придется отдавать, и вытащил из кармана смятый четырехугольник. В настороженной, ждущей тишине Толя долго молча читал, то хмуря брови, то добродушно хмыкая.

— Вот, — сказал он торжественно, поднимая наконец глаза, — полюбуйтесь! — Он смотрел на меня, словно понимая и чувствуя, что я весь превратился в ожидание. — Каков, а?! — скорее восторженно, чем осуждающе говорил он, держа перед собой письмо.

— Ну, чего там? — спросила тетя Фрося.

Толя протянул было письмо мне, но вдруг вскинулся и с непривычным оживлением стал читать сам:

— «Здорово, Егор! Добрый день или вечер! Пишет тебе Чубаков Василий.

Во первых строках спешу сообщить, что пока жив, но о здоровье говорить не будем, это не новость, донимает ревматизм и радикулит. Работаю по своей специальности. Как платят — суди сам. За два последних месяца закрыли наряды по двести двадцать пять рублей в месяц. Приехал ко мне Павлик, его устроил слесарем по второму разряду, будет получать не ниже ста рублей…»

— Мой одногодок, — заметил Славка, выпрямляясь.

Толя посмотрел на Славку и продолжал:

— «Живем в общежитии. Я, Гоша, как рассчитывал: думал, Клавдия моя с ребятишками поживет пока дома, чтобы не терять на всякий случай квартиру. Но она категорически заявила мне в письме, чтобы я забрал их к себе. Шутка сказать! Здесь же с квартирами пока трудно. Дома строят благоустроенные, но мне обещают не раньше чем через год. Выходя из положения, придется покупать или строить времянку. Сюда как приезжают, так сразу занимаются самостроем.

В отношении продуктов. Здесь есть все. Правда, с овощами осенью было хорошо, но сейчас неважно. Что успели забросить до ледостава — то и есть. От Братска до нас двести пятьдесят два километра. Снег выпал десятого октября, сейчас морозы за сорок градусов. Ангару начали перекрывать, но полным ходом все пойдет весной.

Егор, написать тебе раньше не было возможности. Сначала я жил в палатках, а осень стояла студеная и сырая. Было не до писем. После нас перевели в новое общежитие, но опять первое время света и отопления не было. В субботние дни я уходил в тайгу, как хорошо я отдыхал в тайге, уходил за двадцать километров. Хоть и уставал, но был доволен. Сколько здесь черники, брусники, наткнулся на самку с медвежатами, она жила на одном месте. Я ждал морозов, но неожиданно выпал снег, и мы пошли. Она залегла, мы искали ее три дня, но берлогу так и не нашли…»

— Вот это место, наверно, не раз перечитал отец, — насмешливо сказал Толя. — Вы помните, тетя Фрося, как отец с глухим напарником ходил на медведя? — засмеялся Толя, вспоминая.

Тетя Фрося потихоньку плакала.

— Незаметно подсуну, когда отец уснет, — вслух успокоил себя Славка, пряча письмо в карман. Потом он с досадой и жалостью посмотрел на плачущую тетю и сообщил ей как бы одной утешительным тоном: — Да никуда он не уедет, теть Фрось. Ему и ехать-то теперь не на что. Чего уж тут плакать.

Никто не обратил на эти Славкины слова внимания.

Но Толя вдруг спросил:

— Как это — не на что? Он же расчетные получил только что!

— Та, расчетные, — весело хмыкнул Славка. — Вчера говорит матери: «Иди, Фая, отправь деньги маме за дом, всю душу они мне сожгли».

— Бабушке? — быстро спрашивает Толя.

— Кому ж еще, бабушке Вере! — все с тем же детским бескорыстием говорит Славка. Ему нравится быть в центре внимания.

— И пошла? — недоверчиво прищурился Толя.

— Не-ка, — качнул головой Славка. — Сказала отцу, что если он так хочет, то пусть сам идет и отправляет…

Тетя Фрося опять заплакала. Уже громко, не скрываясь.

— Ну, хватит, — решительно говорит Толя. Он это как-то радостно говорит, поднимаясь. — Торжественное собрание считаю закрытым! — Он поглядел на меня смеющимися, дерзкими глазами.

— Ну что, брательнички, — говорит он, — пойдем снег с крыши посбрасываем, что ли!

Тетя Фрося, утирая слезы и с улыбкой глядя нам вслед, вздохнула:

— Жалко, Степы с вами нет…

И, не теряя времени, взяла с этажерки семейный фотоальбом и подсела к притихшим снохам.

Снег был рыхлым только в самой верхней части — навалило вчера. А на полметра книзу он был тверд и под ударами лопаты рассыпался на большие комки, и комки крошились, истекая шуршащими зеркальными зернами.

— Фирн! — сказал я. — Первая стадия превращения снега в лед. Образуется в результате частого подтаивания и подмерзания.

— Ага, — важно подтвердил Славка, а Толя неопределенно хохотнул, щурясь на солнце.

— Еще б немного, — по-хозяйски заметил Влас, — и накрылся бы сарайчик, крыша уже вон как прогнулась.

Толя в пиджаке и своей меховой гоголевке стоял под карнизом низкой крыши, у входа в дом, оглядывая прояснившееся низкое небо.

— Вы, там, — по-капитански бодро сказал он нам, — крышу не проломите тете, три лба забрались…

— Ага, — сказал Славка и незаметно кинул комок фирна в нависший над Толиной головой наст снега.

Сыпануло Толе за шиворот.

— Ах, так!.. — Он кинулся в сторону, за угол дома, и через секунду оттуда вылетел первый крепко слепленный снежок, второй, третий… Мы заметались по крыше. Наши снежки то сыростно отпечатывались на беленом углу избы, то врезались в снег, оставляя темные круглые норы. В конце концов мы не дали Толе и высунуться. Он кидал из-за угла наугад. Славка сказал:

— Нечестно вообще-то. Трое ж на одного. Давайте двое на двое. — Он спрыгнул с сарая и побежал за другой угол избы, крича на бегу: — Толя, я за тебя!

Началось сражение.

XII

Мы то орудовали лопатами, то принимались лупцевать друг друга снежками. Толя снег не сгребал, он стоял, грея руки в карманах, и иронично на нас поглядывал, время от времени вставляя с улыбкой: «Вы, божьи работнички! Толь, толь не порвите, поменьше бы танцевали на крыше! Уволю я вас, однако». Славке тоже меньше всего хотелось сгребать снег, он то и дело заводил снежную перестрелку, успевая вовремя улизнуть за угол. Толя, выведенный из себя, крякал и большими своими ручищами мигом лепил снежок и принимал бой. За угол он больше не бегал, а только отскакивал от дверей, где был солнцепек, под навес сарая, выныривая оттуда то в одном, то в другом месте и успевая метнуть снежок.

Мой напарник Влас кое-как сжимал в ком рыхлый снег, перехватывал распахивавшиеся полы красными пальцами и кидал снежок вяло, неохотно, словно это была навязанная, ненужная ему работа. Кидал не целясь, лишь бы только метнуть.

— Ты резко, с силой, можешь в него пульнуть? — сказал я Власу с поддевкой: что, мол, ты, слабак такой, что ли?

— Могу вообще-то… — смутился Влас и, видимо, стал чуть быстрее.

— Ну вот и кидай! Как я! А телогрейку скинь или застегни, чтоб не мешала.

Влас тут же скинул телогрейку, и несколькими резкими бросками мы загнали осмелевшего было Славку за угол. И я с ходу, прижав левой рукой к животу несколько снежков, с тугим и увесистым снежком в правой бросился к краю навеса. Мелькнула Толина спина — он с беззаботной деловитостью сидел на корточках, лепил себе снежки с запасом, для нового обстрела. И я уже замахнулся, чтобы впаять снежок в неприкрытую спину, как из-за угла с криком, напролом, не прячась от Власовых ударов, метнулся Славка:

— Толя! Сверху!

И Славка так врезал в меня снежком, что я рассыпал прижатые к животу комки и от полной неожиданности всего этого поскользнулся на обледенелом толе, вытянулся, сжался, прикрыв голову руками, ожидая ударов в упор.

— Хэх ты! Как подкрался, а?! — восхищенно воскликнул отскочивший в сторону Толя. — Ну, вставай, вставай, лежачего не бьют!

Нашарив под собой два-три нераздавленных комка, я предпочел свалиться вниз, чтобы меня не расстреляли, пока я поднимусь на четвереньки, как корова на льду, на скользкой, очищенной от снега крыше.

Два-три встречных броска — и вдруг Толя с исказившимся лицом бросился на меня:

— Дави, Славка!

Я уверен, что это был решительный момент нашей размолвки. Она вдруг могла кончиться и так и этак. Толя, конечно, не отдавал себе отчета; разгоряченный, подвыпивший, весь во власти самых разных смятенных чувств, накопившихся в нем, он готов был для страшного удара. В грудь, в лицо ли брату, но — ударить!

Я увернулся, чудом найдя силы и ловкость в мгновенно расслабившемся своем теле. Почти зажмурившись, судорожно ухватился где-то выше Толиного локтя за пиджак, и рванул вниз, и тут же пружинисто выпрямился, и обхватил его за талию, сжал, упираясь подбородком в его ключицу, и повалил под себя. Толя глухо шмякнулся спиной, сразу же обмяк, и я вовремя успел вскочить и сбить ударом в плечо коршуном налетевшего Славку. И мигом же, в два прыжка, подлетел к углу сарая, где примыкает к нему забор, и взобрался на крышу. Скомкал снежок, изготовился будто бы к продолжению боя, улыбаясь с какой-то наигранной задиристостью: ну что, братики, еще покидаемся?

А сердце у самого — тук-тук…

Толя молча отряхивал с брюк снег, блуждала по лицу его нервная, скомканная улыбка.

Сразу же вскочивший Славка смущенно глядел куда-то в сторону, на розоватое к вечеру небо.

А Влас невозмутимо, ни на кого не глядя, лепил снежки. Гора снежков была перед Власом!

Все это заняло несколько секунд, не больше. И тут же стукнула дверь.

— Глядите-ка, — весело сказала тетя Фрося, — я думала, они только так, в охотку побаловаться. А они и вправду снег посбрасывали! Вымокли, поди, Леня? Зачем же все-то старались сделать, сбросили б маленько — и ладно! А, да я гляжу, они в снегу барахтались! А ну, пошли в избу!

Рыхлым снежком я пульнул, успокаиваясь, в Люсю и Аню, умчавшихся, толкаясь друг о друга, в сенцы, и спрыгнул с крыши. Толя расслабленно улыбнулся, глядя им вслед. Тетя Фрося все с той же веселой улыбкой глядела на всех нас по очереди.

— Эх, Степушки, жалко, нету с вами! — сказала она, и улыбка ее сникла. — Пять братьев! Да еще ж не все. Еще Павел Максимов да Юрка, подрастут вот немного… И чего б вам, ребята, не в мире жить между собой! — сказала она, будто для всех, а поглядела на Толю и меня. — Вот же вас сколько, братьев! И чего не поделите между собой?

— А мы и не делим, чего нам делить… — все с той же улыбкой хмыкнул Толя, отопывая снег с ботинок. Пригнулся, шагнул в сени. Мы пошли за ним, тоже усердно топая ботинками.

Сидения за столом больше не было. Послонялись по комнате, по кухоньке, моя руки, причесываясь. Засобирались домой.

— Я гляжу, Толя-то как побледнел, — участливо сказала тетя Фрося, сливая воду из ковшика. — Бежать тебе, Толя, от своего хлора надо, бежать! — И она поглядела на меня, ища поддержки.

— Интересно — куда это бежать? — насмешливо спросил Толя.

— Ну, куда-куда… — замялась тетя Фрося. — Не на Колыму, конечно! Мало ли другой работы в нашем городе.

— Ну ладно, пошли мы, проводите нас немного, тетя, — вдруг упавшим голосом сказал Толя, обнимая ее за плечи. — А про работу мою и отъезд — это уж старая песня.

Не хотелось тете, чтобы мы уходили. Снег на подтаявшей дороге был крахмально податлив и скользок. Люся с Аней взяли тетю под руки, приотстали, говорить в такие минуты всегда вроде бы не о чем.

— Ишь Толя все будто как прихрамывает, — любуясь сзади нами, сказала тетя Фрося. — Он и в детстве так: сделает одно плечо повыше, и у него получается вроде как хромает. А так ничего, нормальные же ноги, в армии был.

— Ага, правда, — удивленно сказала Аня. — То-то я понять ничего не могла. «Хромой ты, что ли, Толька?» — спрашиваю. «Сама ты хромая», — и пойдет ровнее, плечо поопустит.

Аня все еще, чувствовалось, шла и удивлялась тому, что увидела во дворе у тети Фроси: Толька ее, мрачный, ворчливый Толька, развозился, как маленький! В другое время он бы сказал: «Что я, чокнутый, что ли, чтобы в снежки играть».

И тетя Фрося будто уловила ее мысли, сказала:

— А ведь Толя всегда мягким был, незлобивым. Как подумаешь: откуда в нем взялась ершистость такая, злоба даже? И я вот все думаю: ах, если бы рядом с Леней и Толей была родная мать — разве ж хлебнули бы они столько горя? Нюся, Нюся, умирать буду — за детей тебе я твой поступок не прощу, пускай всю жизнь тебе мои непрощения икаются… Она в сорок третьем году привезла их к маме в деревню. «Мама! У вас все же коровка есть, огород, пусть Гошины дети поживут У вас с месяц, пока я новую работу себе подыщу». Ну, мама, Ленина и Толина бабушка, и взяла их без всякой задней мысли. Внуки же! А Нюси с тех пор и след простыл. Ни слуху ни духу…

Да бог с ней, с Нюсей! Чего о ней говорить! Она сама себя наказала. Я про Гошу говорю. Да, что я его шибко не виню. Поднять на ноги двух детей не шутка. И местные мал мала пошли. Ну-ка!..

Славка крутится возле меня.

— Приди, — говорю я ему, — заберешь лыжи. Хорошие лыжи. С ботинками. У тебя какой размер?

— Да ну, ты что! — краснеет Славка, отчетливо говоря мне «ты».

— А что? Я ж кататься больше не буду, с собой их везти, что ли! Приди, в снегу поборемся, приемы кое-какие покажу.

Славка нетерпеливо поводит плечами:

— Приемы? Вообще-то бы это можно.

— Договорились! Приходи сегодня вечером.

К нам жмется, прислушиваясь, Влас. Пуговицы все ж не застегнул, держит полы телогрейки руками. Толя молчит, крупно шагая рядом, у обочины.

Сзади окликает тетя Фрося:

— Леня, Толя! Вы бы к бабушкам-то съездили, а? Обидятся же бабушки… Скажут: совсем рядом был Ленек и не заехал. Бабушек вам, ребята, забывать грех.

— Верно, — просто соглашается Толя. Лицо его становится все мягче. — Таких старух больше нету и не будет. Надо бы выкроить время, съездить. Ты сможешь? — спрашивает он, вполоборота поворачиваясь ко мне, глядя не на меня, а на дорогу, и глядя задумчиво так, будто что-то вспоминая.

Я замялся.

— Я не знал, что ты поедешь. Мы с отцом вообще-то собирались, да он приболел вот. Надо бы раньше договориться… — лепечу я, словно захваченный врасплох, — у нас же билеты на завтра.

Толя на секунду поднимает на меня удивленные глаза. Его что-то поразило.

— Значит, едешь…

— Еду.

— Ну-ну! — со вздохом говорит он и поворачивается назад. — Ладно, тетя Фрося, хватит. Идите домой. А то вот ветер начался, простудитесь. А мы прибавим ходу.

Прощаемся. Толя первым идет вперед. Сзади остается тетя Фрося. Я то гляжу на Толю, то оглядываюсь на нее и вижу, как она из-под накинутой поверх шали достает уголки ситцевого цветастого платочка, подносит их к глазам, плачет, а Толя крупно, пружинисто, как бы прихрамывая, идет и идет, не оглядываясь. И правое плечо его чуть приподнято.

XIII

Моими делами-заботами о моей родне живет и Люся.

И хоть гостим мы по-прежнему у Люсиных родителей — разговоры все о моей родне. Получается, что моя родня — трудная, неудачливая, что ли, о ней и думы-разговоры. А у Люсиной родни будто бы все в порядке, а если что и возникает, то быстро и решается, образуется, и как-то получается, что здесь и подумать-то как следует ни о чем не успеваешь.

Самое удивительное благодушие и умиротворение исходит от Люсиного отца — Степана Николаевича. Он работает на большом заводе, кем — и сам толком не поймет. За пятнадцать лет непрерывной работы на этом заводе Степан Николаевич сменил с десяток профессий. То слесарь-наладчик, то плотник, то аппаратчик в кислотном цехе, а был и бригадиром. Сейчас собирается на пенсию, взял в отделе кадров свою трудовую книжку и по вечерам, приладив на носу потешные круглые очочки, подсчитывает свой стаж. «Понимаешь, Леня, — говорит он мне, — понаписали мне тут за некоторые годы — не разберешь. Да и разве ж я упомню, когда и сколько я работал в цехах по первой группе, а сколько — по общей? Работал и работал. Вот и получается, что если сейчас мне на пенсию идти, будут начислять по общей группе. Придется, понимаешь, еще поработать, чтобы идти по первой».

И он, кажется, рад этому, что вот напутано, что придется работать еще. Он просто не представляет себе, как это уйти на пенсию. И дело не в заработке, пенсия у него будет хорошая, — ему кажется, что все сразу потеряет свой привычный порядок и даже смысл. Я пробую соблазнить его переездом в наши края, где мы с Люсей обосновались. Ни газа, ни дыма, говорю я. На охоту, на рыбалку ходить будете.

Он снимает очки, протирает их, деликатно кивает головой, а в близоруко прищуренных глазах смешливое упрямство. «Хорошо бы вообще-то, — вроде соглашается он, — да только я в месткоме уже записался на пять соток фруктового садика. За Ульбой, в Шмелевом логу, разводить будем. Там воздух — не надышишься!» — «Хо! Лучшего места не нашли… Это ж как раз против вашего завода, там же весь газ в безветренный день!» — говорю я. «Ну, так ведь то ж — в безветренный!» — мягко улыбается Степан Николаевич.

Почти каждый вечер расписан у него так: быстро ужинает, разбирает по парам резиновые чуни, которые он клеит сам после работы — то для родни, то из знакомых кто просил, — и, нюхая табак, обсыпая им фигуры и доску, играет со мной в шахматы. Играем всегда пять-шесть партий, проигрыши Степан Николаевич отмечает стеснительной улыбкой и торопливо расставляет фигурки для новой партии. Выигрывая, долго нюхает и ждет, улыбаясь снисходительно, с выражением: «Ну, а ты как думал», когда я расставлю и его фигуры. Потом включается телевизор, Степан Николаевич садится на низкий стульчик близко к линзе, впереди всей семьи и соседей, смотрит все подряд, даже если передачи на казахском языке, а потом, часам к десяти, начинает покачиваться, вздрагивая, похрапывая. Полина Дмитриевна злится, оглядывает набивающихся «на телевизор» соседей и громко говорит: «Степа, Степа! А, черт бы тебя побрал!.. Шел бы уж в постель тогда, что ли!» Но в постель он уходит очень редко.. Чаще он вздрагивает, выпрямляется и долго сидит, прямехонький, то и дело доставая из кармана пузырек с табаком. Потом снова клонится, клонится и всхрапывает, и снова раздражается Полина Дмитриевна, он снова выпрямляется и досиживает-таки до конца.

Раз в неделю он сразу после ужина уезжает. «К Нине съезжу, за табачком». Нина — его сестра, у нее он берет нюхательный табак. Возвращается поздно, подвыпивший, и, стараясь не шататься, заискивающе говорит Полине Дмитриевне: «Ты знаешь, мать, опять трамвая прождал!.. Вот якорь его задери! Все номера идут, а моей «тройки» нету…»

А в следующий раз мы уже встречаем его дружным сочувствием:

— Опять «тройка»! Вот якорь ее!.. Нет, как вы хотите, а написать в трамвайный парк надо!

Он вначале серьезно смотрит на нас, соображая, затем расплывается в мягкой, всепрощающей улыбке.

В получку он говорит Полине Дмитриевне: «Ты знаешь, мать, всю поясницу чего-то разломило. Ну никакого спасу нет! Опять проворочаюсь всю ночь, не усну…» Она смотрит на него выжидательно, с тонкой усмешкой: «Сходить, что ли?» — «Сходи, если охота…» — тайно оживляется он. Полина Дмитриевна, уже снимая с гвоздя авоську, говорит: «Ты не лучше того брата». Степан Николаевич удовлетворенно смеется, а Полина Дмитриевна объясняет нам: «Это три брата зарок дали: про водку — ни гугу! Чтоб даже ни словом про нее! Ну, а выпить-то им ведь хочется!.. Вот однажды и говорит старший брат: «Эх, если бы!..» А средний поддакивает: «Да, не мешало бы!..» А младший тут как тут: «Давайте деньги — я сбегаю!»

Степан Николаевич хохочет громче всех. У него смех взрывистый, раскатистый. Внезапно полоснет по негромкой нашей монотонности и враз же пропадет.

Они часто говорят о моей родне. Их беспокоит «колесное», как выражается Степан Николаевич, настроение моего отца. Но вслух никакого осуждения они не высказывают. Даже наоборот. Делают вид, будто бы понимают и даже разделяют такое его настроение.

— Вот проводим вас, — говорит Полина Дмитриевна, — а потом проводим свата Гошу, а там, к весне, глядишь, и сами стронемся с места… — смотрит она на меня серыми немигающими глазами, намекая на мой разговор со Степаном Николаевичем.

Но я понимаю, что она просто утешает меня, что к моим советам они прислушиваются, думают над моими советами. Она слишком деликатна, Люсина мама, И никуда они отсюда не уедут, прикипели к одному месту, худо ли, хорошо ли, а это их родина, родное место, и вся родня их здесь, даже вот сваты, и другого ничего им не надо.

О моем отце они говорят уважительно. «О, сват-то, Егор Федорович, — он-то хоть куда! С ним и в компании посидеть и поговорить по душам можно. А с Фаиной Яковлевной… она, конечно, женщина самостоятельная и угостить любит… только к ней порой не знаешь, с какого бока подойти…»

С тетей Фросей они не знакомы, так уж плохо мы роднились два года назад, а о Толе говорят: «Горячий больно. Видать, пришлось ему помотаться по жизни. Конечно, с родной-то матерью, может, и не было бы у него такой маеты… Но тебе, Леня, тем более отталкивать от себя Толю нельзя. Ну, было что… Так вы же родные братья! Сегодня подеретесь, а завтра помиритесь. Это ж жизнь! И от нее никуда не сбежишь, не спрячешься!..»

Этими своими рассуждениями они напоминают мне тетю Фросю. Та ведь почти так же сказала, когда мы шли от нее: «Какие мать с отцом, такие будут и дети. Всех же их питает один корень. И будут либо мир в доме, во всей родне, либо ссора-война. И все-то вокруг нас только от этого и зависит. Мир и любовь средь родни — будут мир и любовь среди всех людей».

Мне очень хотелось свести тетю Фросю с Люсиными стариками. Но отгулять всем вместе Восьмое — женский день — у нас не получилось. Пойти к сватам отец не смог — ни пошевельнуться, мол, ни дыхнуть, по гостям ли тут ходить. К себе же пригласить сватов они с матерью Фаиной Яковлевной не решились, отец побоялся расходов: рассчитаться-то рассчитался, да и валяюсь вот в постели, и по больничному никто не оплатит, да и не знаю, что делать дальше. Все это отцу было непривычно. И тяжело.

Но главной причиной, конечно, был Толя. Отец не хотел идти без Толи, а Толя отказался наотрез: «Да ну! Не хватало еще!»

А завтра наши проводы.

* * *

Почти вся родня собралась на вокзале. И моя, а Люсина. Приехали мы в лютые морозы, а уезжали в ростепель, в капелистый, желтый полдень. Остро пахло лежалым, оттаявшим снегом, бестолково погуливал шалый ветерок, который время от времени замирал, словно счастливо прислушиваясь к самому себе, и тогда повисала такая тишина, что казалось, было слышно, как в привокзальном скверике лопаются вербные почки.

С отцом мы распрощались дома. Он жестко стиснул мою голову, опять, как при встрече, шершаво потерся о мои щеки, заплакал и, по-детски всхлипывая, сказал:

— Спасибо, сынок, что не забыл, нашел к нам путь. К нам с матерью, к Толе. Без этого ж никак жить нельзя…

Мне хотелось сказать отцу что-нибудь ласковое, но было непривычно приятно прикосновение его небритой мокрой щеки, оно, как в детстве, успокаивало, снимая всю тяжесть дня, любые заботы и горести, и все слова вдруг куда-то исчезли и казались вообще ненужными. И я долго не отнимал своей щеки от щеки отца, пока он не понял, что я хотел ему сказать, — что все хорошо, что он мне отец, как никогда в другое время, и что бы теперь ни стряслось с ним в жизни, я верю — он одолеет любые кручи…

Не было на вокзале и Толи. Раз будут Люсины старики, сказал он мне накануне, когда мы возвращались от тети Фроси, то мне там делать нечего. Давай распрощаемся сейчас… И он опять все с той же бравадой, что и при нашей встрече, хорохорясь, потряс руку, заменив только восклицание, — теперь он сказал: «Ну-ну!..»

Мать Фаина Яковлевна приехала на вокзал прямо с работы. Лицо ее с непромытой угольной пылью в порах было растерянным. Она словно сама удивлялась, что вот приехала, не думала не гадала, вдруг нашло что-то — и поехала, прямо с работы, в чем была. А здесь — Фрося. И Толя небось подъедет. Соберемся все, задирихи-неспустихи. И обратно придется ехать в одном автобусе… Хорошо это или плохо? Лицо матери было растерянным.

Я посмотрел на часы. Через десять минут ударит станционный колокол, извещая о посадке. Я подумал, что мы, пожалуй, рано собрались: станция конечная, посадка будет продолжаться сорок минут, и сорок минут, до самого отхода поезда, все будут стоять у нашего вагона, задирихи-неспустихи, и как бы за это время опять не переругаться.

— Устала, мама? — спрашиваю я.

— Устала… — отвечает она. — Такая работа, Леня, По сто ведер соли вынашиваешь на руках за смену к котлам, это вверх-то по лестнице! А ну-ка, легко ли? Уж сколько ругалась на месткоме — где транспортер? А они — ни мычат ни телятся! Пока не нажмешь на них, не накричишь как следует… — мать устало улыбается. — Не раз отца вспомнишь, когда он в месткоме председателем был. Вот уж кто спуску не давал! Что для рабочего положено — отдай!

Я кивал головой, слушая. Она вспомнила об отце, и мы загорюнились.

— Ты уж пиши, Леня, — просит мать, — не забывай отца, ему сейчас нелегко.

Кажется, мать тоже догадывается об истинной болезни отца.

К нам подвигается Полина Дмитриевна, сбоку прислушивавшаяся к нашему разговору.

— Как сват-то, сватья?

— Да как — плохой…

— Вот беда-то. И с чего бы это? — с задумчивой озабоченностью как бы сама себя спрашивает Полина Дмитриевна.

— Простыл, — твердо говорит мать.

Степан Николаевич бойко разговорился с тетей Фросей, та извлекает из кирзовой сумки газетный сверток, протягивает Люсе:

— Сальца на дорогу.

— Покупке же, тетя Фрося! — возмущается Люся. — Ну зачем вы тратитесь на нас! Купить мы и сами можем, принесли бы уж тогда, — мягко улыбается Люся, — ваших домашних солений, огурчики у вас замечательные! — Люсины глаза полны и благодарности и предотъездной грусти. Тетя Фрося расстраивается, ругая себя, что про огурчики-то она как-то и не подумала. Люся прижимается к ней, и они обе украдкой утирают повлажневшие глаза.

— Ну, будет нам! — первой нарушает эту идиллическую сцену тетя Фрося, тем самым беря себя в руки. — Ну-ка, сват, что это там, никак не пойму! — с шутливой загадочностью протягивает она Степану Николаевичу знакомую темную бутылку с бумажной пробкой.

Степан Николаевич с шутливой подозрительностью вытаскивает пробку и внюхивается, но вместо опасения по лицу его пробегают радостные тени узнавания, и, отказавшись от продолжения этой игры, он восторженно говорит:

— О, сватья!.. да это что ж нас раньше-то не познакомили! А ну-ка, выпьем, сватьюшка, за знакомство! — Он быстро, словно истомившись от ожидания этой минуты, вытаскивает из внутреннего кармана тужурки бутылку водки и радостно кричит Полине Дмитриевне: — Мать, а мать! Где там у тебя пластмассовые стаканчики, не забыла случаем?

Славка с Власом походили-походили по вокзалу, подались к автобусной остановке. Подождали, пока выйдет последний пассажир из подошедшего автобуса, возвращаются к нам с какими-то тусклыми лицами. От нечего делать теребят Катьку и дружно оглядываются на шум следующего автобуса.

— Рано вообще-то едете… — говорит мне Славка. И в голосе его и раскаяние и сожаление. И вдруг он срывается с места: — Толя! Смотри, Леня, Толя приехал!..

По перрону идет к нам Толя. Славка бежит навстречу, будто это не наши проводы, а встреча Толи. Толину гоголевку, и красный шарф, и походку, и приподнятое правое плечо я узнал бы из тысячи. Он смотрит на нас и смущенно улыбается.

— О! Кто идет-то к нам, кто идет! — первым встречает Толю не теряющий присутствия духа Степан Николаевич и еще издали протягивает ему пластмассовый стаканчик.

Тетя Фрося достает из-под большой шали и подносит к глазам уголки своего цветастого вылинялого платочка, а мать Фаина Яковлевна крепится, изо всех сил крепится, покусывая губы и часто моргает глазами.

Ударил станционный колокол, извещая о посадке.

1966—1967

Коктебель — Москва

ПЕРЕД СНЕГОМ

1. Отгульный день

Случая, чтобы он проснулся позже Зинки, не было в жизни. Он и належится-то рядом с нею, ворочаясь без сна, и встанет-то затемно, напрасно поглядывая на часы, и вообще хоть на голове ходи по комнате — супруженька и ухом не поведет: дрыхнет себе, и все тут. Ее и будить-то станешь… Мыкнет невнятно и одеяло на голову натянет, как холостячка беззаботная.

Правда, себя он тоже не хвалит. Ну, какого черта, спрашивается, каждый божий день чуть свет вскакивает с постели и бежит на автобус, хотя еще вполне мог бы поспать целый час! Человеку, видишь ли, мнится, будто мимо него проходит что-то такое, чего уже не воротишь. А когда он сидит в слесарке и слышит всем телом, как за стенкой гудит первый цех, на душе как-то легче, вроде и торопиться некуда, ничего такого он не теряет.

«Ерунда, конечно, блажь, — говорит себе Венька, выглядывая в темноте в сизое окно, мерцающее от мороза и фонаря у магазина. — Просто привычка, наверно, такая — рано вставать». Это от отца ему передалось, не иначе, тот, бывало, вскочит ни свет ни заря и припрется на завод задолго до гудка.

Венька без досады вспоминает, как на днях при посторонних Зинаида уколола его — стала уверять, что он ночью скрипит зубами. Стесняясь молодой супруги приятеля Сашки, бригадира из литейного, он отнекался: ничего, мол, такого за ним не водится. «Сама ты скрипишь», — только и осталось ему огрызнуться. Но все же запало в душу: чего это, интересно, он скрипит, снов сроду никаких не помнит, может, и не снятся они вовсе, а — скрипит… Вот отец не жалеет ночью зубов — это уж точно. Но тот знает, чего скрипит: тому все война снится, хотя он и не был на ней.

Да ведь Зинаиду не переспоришь. Ты ей слово — она тебе пять. Спасибо Сашке, поддержал: в армии их кровати стояли рядом, за три-то года успели узнать, кто спокойный во сне, а кто — воюет.

А впрочем, все может быть. Последнее время из-за этого проклятого чепе в цехе не то что заскрипишь — скулы сводит от дикой усталости…

По отцовской привычке, когда жили еще все вместе в одной комнатешке, одевался Венька беззвучно и впотьмах, отыскивая нужную вещь на ощупь. И не включи он перед уходом в прихожей свет — это письмо так и осталось бы лежать на полу до вечера.

Весточка была от Марии. Ну и почерк у сеструхи, вечно удивлялся Венька, буковка к буковке, а конвертик фасонистый, узкий и с наклеенной в уголочке шикарной маркой.

Тут же, в прихожей, Венька бегло просмотрел его — ни про какую хворь или смерть в нем не сообщалось, про стихии природные вроде тоже, значит, подождет, в автобусе его можно почитать не торопясь, со вкусом.

На улице опять не меньше сорока. Мороз все еще умудрялся выбивать туман из вконец обессилевшего за последний месяц воздуха. В десяти шагах перед собой ничего не видно. Вымороженные насквозь трамваи кажутся хрупкими — как только не разваливаются на ходу.

Что там ни говори, не забыл похвалить себя Венька и сегодня, а вот взять хотя бы транспорт. Муторно представить, если бы ему сейчас ехать куда-нибудь в сторону машзавода или свинцово-цинкового, знает он эти трамвайчики — печки в них грели только в первую зиму, как они появились. А потом будто век их не бывало. Под потолком, как в парной бане, чуть теплятся тусклые плафончики, и свет их почти не проникает наружу сквозь намерзшие в палец окна. И все, к чему бы ты ни прикоснулся, отзывается морозным хрумканьем — что рифленый пол, что изрезанные вдоль и поперек какими-то субчиками дерматиново-поролоновые сиденья. Его прохватило бы в таком трамвае в один момент в демисезонном форсистом пальтишке — третий год собирается справить с воротником и на подкладе, да не мерзнет в автобусе-то и в осеннем, а потому отнекивается, когда напоминает Зинаида.

Все у него подрассчитано крепко: нос не успеет замерзнуть, а уж вот и автобусная остановка. Метров сто от дома, не больше. Когда ни подойди — его «шестерка» тут как тут, потому что остановка возле автостанции и хоть один водитель да торчит в диспетчерской. Проходишь сразу на ребячье сиденье, в левый угол, где печечка — вот уж печечка! Подсел к ней правым бочком — добро! Наплевать на градусы за окном, а оно, между прочим, ясное и тоже теплое, не то что в трамвае, хоть носом к нему прижимайся.

Венька и впрямь припечатывается и высматривает, что на улице делается в такую рань. Про весну и говорить нечего, солнышко встает рано и бьет как раз в это оконце, и каждый раз есть на что посмотреть — вдоль всей сорокаминутной дороги, как в документальном кино, всегда что-нибудь новое. Вот эта махина, например, Дворец спорта — сплошное стекло до неба, — мали-иново так отсвечивает. День и ночь трудятся братья строители. Это только себе представить! Стеклянная дверь перед тобой распахивается: вечер добрый, товарищ Комраков! Вот, Вениамин Иванович, ваше абонементное место…

Размечтавшись, он не заметил, как подъехали к переезду. Тут, как всегда, перекур. Шофер включил в салоне свет.

Отрываясь от окна, Венька машинально глянул перед собой — много ли народу в автобусе, но взгляд остановился на соседнем сиденье. Будто споткнувшись, Венька блудливо отвел глаза.

Сразу вдруг стало жарко. Хотя за эту долю секунды он только и схватил какое-то насмешливое выражение ее глаз.

Венька приослабил маленько шарф, быстро прикидывая: отвернуться-то он отвернулся тут же, как бы и не заметил ее вовсе, но это же просто смешно, такая комедия.

На всякий случай со снисходительной ухмылкой он тихо сказал ей:

— Привет…

Но теперь, когда он взглянул на нее опять и, можно сказать, поступил как настоящий джентльмен, она сделала вид, будто только что заметила его. То есть в тот самый момент, когда Венька промямлил свое приветствие, она, как на грех, смотрела куда-то в сторону, словно предчувствуя, что именно на эти две-три секунды надо отвести взгляд.

— Я говорю: доброе утро, Рая, — пожестче и без всякой уже улыбки уточнил Венька.

И она тотчас сдалась, кивнула.

Теперь она смотрела на него с деликатной вопросительностью, будто ждала продолжения.

— Что-то я тебя ни разу не встречал так рано… — с усилием нашелся он.

— Признаться, и я тоже…

— Лично я, — поувереннее продолжал он, — езжу на этом автобусе всегда в одно и то же время. Отходит от автостанции ровно без десяти шесть, — для чего-то сказал Венька, чувствуя, как где-то глубоко-глубоко, как бы на дальних окраинах сердца, возникает странно сосущее томление.

— Зачем же так рано — тебе ведь, как и всем, с восьми.

Он улыбнулся, пожал плечами и посмотрел в окно, прислушиваясь к себе. Похоже, уже начинали заниматься самые края сердца. Вот уж точно сдуру!

Маневровый паровозишко, наконец, натешился, надоело ему сновать взад-вперед, он простуженно свистнул на прощанье колоннам вздремнувших машин, скопившихся по обе стороны от переезда, и заклацал, и застукотел своими ревматическими шатунами.

— Так что, Рая, уезжаю я скоро, — глядя на красный фонарь на тендере паровоза, неожиданно для самого себя сказал Венька, желая растравить и ее сердце.

— Интересно, куда же это?

— На курорт, — брякнул Венька и, торопясь, чтобы она вдруг не высмеяла его, хвастанул сестриным письмом, про которое совсем было забыл. — Родная сестра к себе зовет, хватит, говорит, газ нюхать на своем заводе, — ввернул он для убедительности. — Так что весной и подамся. Заяц трепаться не любит…

Рая усмехнулась. Вид ее красноречиво говорил, что после того случая она считала Вениамина человеком несамостоятельным. Дело дошло, можно сказать, до развязки, и от него только требовалось одно — проявить характер по отношению к своей Зинаиде, заявить ей прямо — и все тут! А он вместо этого заюлил, промолчал, и ей, Раисе, сразу все стало ясно.

А вообще-то, смех один, расскажи кому-нибудь — не поверят, что Комраков из первого цеха может на глазах превратиться в тряпку! А ведь еще как путный понабрал вина, закуски, привел ее к себе домой открыто, как холостяк какой…

Конечно, она знала про его Зинаиду, кто ее не знает из заводских девчонок — промтоварный ларек в десяти шагах от завода, только дорогу перейти, и в обеденный перерыв девчонки первым делом бегут не в столовую, а к Зинке Комраковой — узнать, нет ли чего-нибудь новенького.

Но что-то нашло на нее тогда. Он же птицей пел, Веня-то, уж так рассыпался, весна, наверно, им обоим в голову шибанула — сошлись нечаянно на воскреснике у сваленных в кучу голых топольков, как глухарь с копалухой, и она слушала его и черт-те что воображала.

Зинаида нагрянула, когда Венька, сменяя пластинку на радиоле, куражился вовсю, называя ее, Раису, то Снежаной, то Несмеяной, и видно было, как ему хотелось поцеловать ее. И тут — крых, крых! — скрежет дверного замка аж в сердце отдался, и Венька замер над столом с рюмкой вина в руке, и она, Раиса, хоть и оробела, сразу загадала: если выпьет — значит, к счастью, к ее счастью, а поставит на стол — значит, все это были фигли-мигли… Венька тут же, как только увидел свою законную супруженьку, поставил рюмку на стол.

И скандала, конечно, никакого не было. Зинаида вошла не торопясь; через полуоткрытую дверь из комнаты было видно, как она в прихожей ширкала туда-сюда заедающими «молниями», снимая старомодные резиновые ботики, как, оглядывая висевшую на вешалке чужую болонью, поправила у зеркала неестественно высокую прическу, делавшую ее еще более некрасивой и угловатой; по-хозяйски выключив в прихожей свет, шагнула в комнату, с трудом разомкнула будто замороженные губы, говоря какое-то неживое приветствие, и присела на краешек кровати, стараясь удержать недвижными на коленях руки и не спуская с соперницы взгляда.

Венька тотчас отошел к окну, нарочито энергично, как бы предупреждая, что и он сейчас огонь, с коротким треском гардинных колец для чего-то отдернул портьеру, оперся обеими руками о подоконник и ссутулился, касаясь лбом оконного стекла.

А ее, Раису, на беду, захлестнула веселость. Наверно, больше от растерянности. И еще от ясного сознания, что Зинаида совсем невзрачна, ничто в ней как в женщине не может посоперничать с ее красотой. Только позднее поняла она, в чем было превосходство Зинаиды.

— Извините, конечно, — дрожащим голосом сказала Зинаида, — что я помешала. Придется вам, — и голос ее все твердел, подкрепляемый обуревавшим ее чувством, — допивать в другом месте. Собирайся и уматывай вместе с  н е й, — уже без всякого усилия над собой, почти бесстрастно решила она судьбу Вениамина, — чтобы и духу твоего здесь больше не было… Я тебя не держу, не навязываюсь, любите друг друга — значит, надо открыто, и оставьте меня в покое. Уходите! — Она встала и нетерпеливо сдернула с кровати покрывало, как бы тут же, еще при них, собираясь лечь в постель.

Раиса еще чего-то ждала, но уже перестала болтать в воздухе туфлей и сунула ноги подальше под стул, а Венька прошел в прихожую, включил свет и снял ее болонью, говоря намеренно грубо:

— Я провожу тебя, идем…

Как уж потом они помирились — ее это, по правде говоря, не волновало, но уходила она как оплеванная. Куда и веселость вся подевалась.

И вот теперь Венечка хвастает каким-то письмом сестры и все тверже и прямее глядит ей в лицо — значит, отошел, и, может, ничего тогда у него и не было.

Она заговорила с девчонкой из своего цеха и, как бы для удобства разговора, поднялась, протиснулась поближе к выходу и встала спиной к Веньке.

Он ухмыльнулся и стал думать, что весной ему просто-напросто померещилось, нашла сердечная блажь по случаю весны и субботнего дня — уж такой нездешний представитель эта Рая из инструменталки. А оказалось, что его Зинуха рядом с ней сильнее выглядела. «Побольше надо бывать на улке, — решил Венька. — А то прямо как петухи после зимней отсидки в подполе — от свежего воздуха пьяными становимся!» Вот возьмет он в кредит лодку, дюралевую и чтобы с моторчиком, как у одного слесаря в их цехе. Зинаида возражать не станет — сама еще как обрадуется. И катанут же они, елки-палки! Ему уже представилось, как стоит лодчонка у берега на плесе, покачивается себе, а сиденья у нее дерматиново-поролоновые, на манер трамвайных, только где поролон достанешь…

Улыбаясь своим мыслям, Венька уткнулся в окно, за которым уже тянулась предзаводская окраина с ее подъездными путями и высоковольтными линиями, мерцавшими в темноте от сполохов сварки за оградой.

Минут за десять до смены в слесарке появился механик. Как раз был Венькин ход — он сидел с краю на длинной лавке перед оцинкованной столешницей и вдохновенно подкидывал свой кубик.

Игра была на манер «Приключений Незнайки» — каждый, стремясь вперед, передвигал свои фишки на самодельном поле из цветного оргстекла. Только в отличие от игры пацанят на ломаной дорожке, по которой двигались вперед разнокалиберные фишки, были сплошные препятствия, о них-то фишки и спотыкались, сваливаясь вниз черт знает куда по красненькой стрелочке. Только вниз, вниз — и никаких тебе взлетов на аэростатах. Вся эта веселая канитель, повторявшаяся изо дня в день, напоминала Веньке работу в аварийном цехе, когда тычешься по объекту почти вслепую, в молочных клубах прорвавшего тетрахлорида. С Венькиной же легкой руки игру прозвали «аварийщик».

Одним словом, не игра, а прямо-таки находка на тот случай, когда ты явился на смену раньше времени. Начальство вечно терялось — то ли осуждать, как, скажем, домино, то ли нет, поскольку игра наглядно вырабатывает необходимые аварийщику качества: устремленность только вперед, сквозь опасные препятствия!

Сменный механик, покосившись на Венькину именную фишку, как бы убеждаясь, далеко ли она продвинулась на ломаном пути с препятствиями, уставился на самого игрока.

— Чего ты, Николай Саныч?.. — Венька замешкался, замирая со своей фишкой на полдороге к новому пункту. Ему показалось, что механик уличил его, догадался, воробей старый, что кубик у него склеен из разных слоев и центр тяжести его теперь кладет грань с шестеркой чаще всего кверху, то есть дает самую крупную цифру для продвижения фишки.

— Иди-ка сюда, иди, — поманил его механик.

Медленно поднимаясь навстречу, Венька словно походя сунул руку в карман брезентовых штанов, заправленных в носки, и, пальцем нащупав в уголке кармана малюсенькую дырочку, благополучно впихнул туда кубик. Граненый плексиглас тоненько шоркнул по голой коленке.

— Вот что, Комраков…

Сменный поймал прокуренным пальцем и без того еле державшуюся пуговку на Венькиной спецовке и для чего-то стал ее крутить. Венька ждал, но механик вдруг надолго замолчал, будто еще раз обдумывая что-то про себя.

«Что это он сегодня, — напряженно улавливал Венька, — прямо на него непохоже». Механик помедлил еще, для чего-то сверил свои часы с заводскими и, опять скашивая глаза на слесарей за столом, отпустил, наконец, пуговицу.

— Ладно, это я так… посмотреть на тебя захотел вблизи, — коряво пошутил он. — А за спецовкой, Вениамин, следить надо — пуговку-то пришей, у меня вон на столе суровая нитка есть.

— И это все? — удивился Венька, чувствуя, как плексигласовый кубик холодит ему ногу. — Ну, ты даешь, Николай Саныч! А я-то думал…

— Ладно, ладно. Иди, говорю, пришей пуговицу.

Механик вышел из слесарки, так и не заглянув по обычаю в свою каморку со столом и телефоном, а Венька в недоумении продолжал стоять посреди, на виду у всех; забывшие на время про «аварийщика» слесаря с добродушными ухмылками звали его продолжить игру, пока есть минута-другая до смены, но он отмахнулся, не ответил по привычке что-нибудь покруче на их смешки и, удивляясь этому новому своему настроению, побрел без всякой цели, просто так.

Первый цех, едва он миновал короткую галерею и сунулся в это пекло, сразу оглушил его. Из сумеречного нутра цеха навстречу шли несколько человек, шли вразброд, каждый сам по себе, — Венька знал, это было от крайней усталости, когда перед собой никого не видишь. Во рту у каждого, как обычно, торчала противогазная соска. И газу-то сегодня было — курам на смех. Но все были с сосками, и Венька, вдруг подумав об этом, как бы не доверяя своим губам, привыкшим к пресному вкусу резины, пощупал рукой рифленый шланг у подбородка, удостоверился, что и у него соска во рту, и несказанно удивился: когда воткнул, и сам не заметил!

«Интересно, — подумал он после этого, в то же время прислушиваясь к какому-то взбрыкивающему сегодня глухому побулькиванию в шестом хлораторе, — на других предприятиях, таких же, как это, в других концах страны и вообще в мире догадались работяги до этого простого секрета или нет? В противогазе ты весь в поту, а тут маска начисто срезается — и вывернутый конец шланга гладкой, в тальке поначалу-то, изнанкой очень даже удобно держать во рту. Соска и соска. Есть газ, нету — она у тебя во рту. И по технике безопасности претензий к тебе никаких, и для себя неплохо — уж не проморгаешь. А проморгать, конечно, есть чего».

Опять мимо него, только уже в обратную сторону, бодро протукала сапогами по асфальту пола свеженькая бригада слесарей. Один из них на ходу шлепнул Веньку по спине брезентовыми рукавицами, но желания ответить ему у Веньки не было. Через минуту бригада скрылась в глубине цеха, где налаживали новый хлоратор, пускаемый вместо взорвавшегося накануне. А до Веньки, потерянно стоявшего на месте, только сейчас дошло, откуда это в нем какая-то тревожащая пустота, усилившаяся особенно после встречи с механиком, — некуда ему было сегодня девать себя, свои руки. После этого чепе с хлоратором, в ликвидации которого Венька принял не самое последнее участие, тем более что взрыв произошел как раз в его смену и надо же было кому-то кинуться к этой рваной дыре с пластырем, а он как раз оказался к ней ближе всех, — заводской врач настоял, чтобы ему и еще двум слесарям из бригады дали отгул и талоны на удвоенную норму молока. Молочком их отпаивали, как недельных телят. И совсем зря, бесился Венька, в этот раз сам он почти и не нахватался: соска-то соской, но он не дурак, чтобы на случай в укромном месте в слесарке не держать под рукой новенький противогаз по всей форме, то есть с маской. Два на брата не положено, это ясно, но кто тебе мешает раздобыть в раздаточной как бы запасной, если к тому же он тебе нужен строго для дела, а не для баловства?

Правда, если уж не врачу, а себе признаваться, то, когда жахнуло-то и по цеху пошел валкими клубами молочно-белый тетрахлорид, от которого на теле горит волос, он тут же начисто забыл о противогазе с маской: напялив до бровей кепку, кинулся как бы — но с соской, конечно, — в этот сплошной туман с подходящим пластырем из номерной стали, думая только о том, чтобы не запнуться обо что по дороге.

Уже в дверях литейного с земляным, как в домашнем погребе, запахом формовок Венька спохватился: чего это, интересно, он приперся сюда — самому делать сегодня не хрена, так по цехам шататься, у людей под ногами путаться, что ли?

Но Сашка Ивлев, еще по службе в армии корешок, как единственный земляк в части, уже заметил Веньку и, удивляясь приходу его во время трудового утра, когда самая-то закваска начинается на всех рабочих местах, тут же, наказав что надо своим подручным, направился к нему, перепрыгивая через деревянные формы.

«Ну и идиот», — ругнул себя Венька, придумывая спешно хоть какую-нибудь причину.

Литейщик так сдавил его ладонь, будто собирался отпечатать на ней форму своей пятерни и затем отлить в металле на память.

— Ты чего? Случилось, может, что?

— Да нет, — смущенно заулыбался Венька. — Что со мной может случиться, посуди сам… От Зинаиды тебе привет…

Сашка уверенно качнул головой, принимая это как должное, а сам так и не моргнул ни разу, ожидая того главного, ради чего пришел человек.

— А ты мне это… знаешь че… отлил бы гантели, что ли… из чугуна! — сказал Венька, оглядываясь, будто форма для его гантелей была уже готова и лежала где-то поблизости.

— Какие гантели? — удивился Сашка. — А!.. Ладно, сделаю, конечно…

Венька, подмигнув Сашке, хлопнул его по плечу и шагнул было из цеха.

— Постой, Вениамин, — Сашка подошел к нему и с осторожностью и заботливостью, от которой Веньке стало не по себе, потрогал его за глянцево-голое, начисто лишенное волос, а потому казавшееся хрупким, как у мальчика, запястье. — Что там у вас… было-то. Опять хлоратор?

— Ну, — кивнул Венька, одергивая пониже рукава спецовки.

— Ты был в той смене?

— Да, в той. Ничего особенного.

— Я заходил к Зинаиде. Когда ни зайду — тебя все нет. Вы там что — дневали и ночевали, что ли? В цех к тебе было не пробиться.

— Ты же не аварийщик, чего тебе там делать, — отшутился Венька и вдруг неожиданно для самого себя поинтересовался с плохо скрытой стеснительностью: — А это… Зинаида-то… волновалась, поди?

— А то нет! — удивился литейщик. — Только о тебе и было разговоров: как он там да что он там… Только при мне она раза два принималась звонить на завод: жив ли, здоров ли ее Венечка…

Уже уходя из литейного, Венька рассудил, что давний дружок как бы упрекнул его этими словами — тогда, весной, через свою супругу он знал, конечно, всю историю его с Раисой-Снежаной и вряд ли одобрял, хотя не показывал виду. «Так мне и надо, паразиту, — подумал Венька, уже освобождаясь после короткого разговора с Сашкой от сегодняшнего груза на душе. — А то ведь кошке игрушки, а мышке-то одни слезки».

Стараясь теперь попасть в свой цех с другой стороны, чтобы не маячить перед слесарями бездельником, Венька наметил себе немалый крюк, благо, везде понастроили крытых галерей, по которым запросто сновали даже «газоны» и ЗИЛы. В середине этого пути из-за дьявольского какого-то грохота, давившего на перепонки, он свернул с любопытством в сторону. В празднично-фиолетовых сполохах сварки парни в облапистых наушниках наподобие гермошлема танкистов трясущимися в руках пневматическими молотками с лязгом вгрызались в нутро реторт, сизых от недавнего жара. Титановая губка прикипела к стенкам диковинной формы кристаллами и фигурками, и Венька, заткнув уши пальцами, ругнул себя, что не наведался сюда раньше. Он долго глядел на громовую эту работу. «А ведь это они так каждый день по семь часов!» — подумал он. И никакими хитроумными механизмами работу их не заменишь, они же, что твои хирурги, огладят дрыгающим наконечником каждый закоулок реторты. Что-то сказать хотелось Веньке ну хотя бы вон тому, с длинными худыми руками, но парень долбил и долбил как заведенный.

На виду у этих парней Венька не мог позволить себе праздно копаться в поблескивающем титановом крошеве, — ребята из его цеха приносили иногда отсюда куски и, насадив такую фигурушечку на отшлифованную эбонитовую подставку, несли домой женам — для этажерки или на крышку приемника. «И без того стою тут истуканом, зенки пялю», — сказал себе Венька и заспешил, заспешил: пусть тот же длинный думает, что он от восхищения их работой остановился, а так у него дела, привет рабочему классу — и марш!

А между тем вагонетки, набитые нарубленной губкой, сами указали Веньке дорогу, и он сознательно делал новый крюк.

Тут было тихо, как в том же литейном, и воркотня дробильного барабана за стенкой доносилась глухо, укрощенно. По транспортеру зигзагами и перепадами длинно ползло совсем уже невозможное крошево; Венька хотел было тут же свернуть в дробилку и там у бункера выудить нетронутый кристалл, какой приглянется, да что-то привлекло его внимание при беглом взгляде на крайнюю у транспортера молодую женщину.

Сидела она, как и все в рядке, — ровная, будто на какой процедуре, не спуская глаз с транспортера и как бы задумчиво шныряя пальцами в крошеве, и Венька, посочувствовав неяркой ее работенке, вдруг ощутил, что на него накатывает непонятная грусть. Во-первых, именно в этот самый момент он вспомнил ни с того ни с сего про Мариино письмо, которое из-за встречи в автобусе с Раисой-Снежаной и дурацкого «аварийщика» так и не прочитал толком, с расстановкой; а во-вторых, и в том-то все было дело, эта крайняя в газовом платочке удивительным образом напоминала его старшую сестру… Венька даже слегка растерялся. И, уже приглядываясь к работнице настороженно, боком подошел к ней и тихонько буркнул:

— Я тут стою… не мешаю?

Она коротко вскинула на него глаза в мохнатых от титановой пыли ресницах, и лицо у нее было совсем не Мариино, и голос, конечно, даже отдаленно не напоминал сестрин.

— Да нет пока… Стой на здоровье, если делать нечего.

Выждав из деликатности минуту-другую, он для чего-то поинтересовался еще, вместо того чтобы повернуться и уйти:

— А это… бракуете, что ли?

— Бракуем, — не поднимая головы, все с тем же удивлением отозвалась она.

— Нудная работа, — сказал он напрямки, кусая себе язык.

— Да нет, ничего… кто как привык.

Она, может, подумала, что он просто заводской шалопай и, коротая время, пристает к ней, чтобы поболтать и познакомиться; но в Венькины планы это никак не входило, и, прежде чем уйти, ему захотелось на всякий случай разуверить человека:

— А я из первого, может, слыхали: у нас там на днях было небольшое чепе.

Она глянула на него быстрее, чем он ожидал, даже руками перестала шевелить.

— Это взрыв-то?

— Ну… только, по правде говоря, там и взрыв-то был… просто сменный технолог чего-то не подрассчитал — вот вместо газообразного и пошел жидкий хлор. А это уж само собой: вся сталь сгорела, что твоя бумага.

— И… что?

— А ничего. Подняли нас с постели, что называется, тепленьких, приехали мы в цех, заштопали, где надо, — и все. — Тут уж Венька загнул, он же был тогда в смене и видел все своими глазами с самого начала; но вот как раз об этом, обо всех этих подробностях, ему и не хотелось распространяться.

Он покосился исподтишка на свои безволосые руки, но про это, само собой, было бы и вовсе глупо говорить, — вроде как жаловаться ей или хвастаться, — и, от соблазна подальше, сунул руки в карманы.

— А что делали лично вы? — Она снова поглядела на него, так странно переходя на «вы».

— Я-то?.. Ну, во-первых, вместе с остальными слесарями бригады мы эту хреновину разболтали.

— Разболтали?

— Ну да. То есть сняли, где надо, болты. Потом поставили новые стальные пластины, а где можно было обойтись — наварили вот такие махонькие латки. И все.

— И все… А как же процесс? Ну, этот самый жидкий хлор, от которого горела даже сталь?

— Та не-ет… — улыбнулся Венька. — Вы меня не так поняли! Он тогда уже не был жидким. Что вы! Мы бы тогда были, как цыплята на вертеле! — Он опять куснул себе язык, что выбирает не те слова. — Технологи успели малость приглушить хлоратор, а мы, аварийщики-то, со своей стороны отсос на полную мощность врубили, чтобы газ уходил. Вот и всех делов.

— Понятно… Устали? — для чего-то спросила она, с запоздалым участием вглядываясь в Венькино лицо, будто он только что вышел из этой передряги.

— Устал, конечно, — засмущался Венька, поспешно отворачиваясь, будто разглядывая цех. — Но это все ерунда. Кто в наше время не устает. Брови вот жалко — это есть маленько… — не выдержал все-таки он. — Меня тут, когда я с пластиной копошился, слегка газовой струйкой накрыло, бе-елый такой газ-то, как молоко, зараза. Коже, если она сухая, еще ничего, а вот волосы — горят. Нет, точно — подчистую сгорают! — блеснул он выпуклыми, в красных прожилках белками, будто и сам восхитился этому чуду-юду. — Вот брови мои и полетели… Отрастут, как думаете? — засмеялся он, ощущая расслабляющую жалость к самому себе от этого чужого сочувствия.

Она приметно вздрогнула, не зная куда глядеть.

— Думаю, наверняка отрастут…

— Я тоже так думаю. Но это у нас впервые и, можно сказать, в последний раз… Не допустят больше… Вы лучше послушайте, — вдруг встрепенулся он, — что я у вас спрошу: вы на каком-нибудь курорте были хоть раз?

— Не приходилось… — растерялась та от непоследовательности своего странного собеседника. — А что?

— Да так… У меня сеструха на юге работает, Марией зовут. Вот письмо получил от нее: пишет — приезжай, мол, хватит тебе там газ нюхать, то есть здесь она имеет в виду, — ткнул пальцем себе под ноги Венька. — Давай, говорит, к весне, к самому купанию.

— А может, она и права, сестра ваша. Надо подумать….

— Подумать, подумать! Черт его знает! Только начни думать — голова распухнет. Чего тут думать-то?!

Она замялась, даже на транспортер перестала смотреть — не знала, что сказать ему.

Венька глянул на нее, потихоньку хмыкнул. Он понимал ее, но не умел благодарить за такое сочувствие.

— Жалко, вы не знаете мою сестру, чудная же она у меня, такая заводная! — ни с того ни с сего ввернул он, без цели постукивая носком ботинка о глухо отзывавшийся рельс под ногами. Что-то на него нашло в эту минуту, он чувствовал, что незнакомая женщина думает сейчас о нем, и это его странно волновало. — Пишет вот, — вытащил Венька из кармана смятое Мариино письмо, — что была там у нее заваруха. Отмочила, можно сказать, номер — не успела обжиться на этом самом курорте, а уж начальству поперек дороги встала. За человека, говорит, заступилась. Ей вынь и положь правду да справедливость, батин характерец. А они — ну, кому она на любимую мозоль-то наступила — возьми да и заведи на нее персональное дело. Коса на камень, значит. Раз — и на партсобрание ее, храбрую такую… — Женщина у транспортера опять перестала шевелить пальцами в титановом крошеве, но Венька засмеялся и махнул рукой: — Да не-нет!.. Ничего с ней не сделается. Что вы! Да если она права — так ты тут хоть лоб себе разбей, а в сторону ее не спихнешь! Пишет, что персональное дело против того и обернется в конце концов, кто заводил его на нее.

Женщина вздохнула и с сомнением сказала:

— Зовет к себе, а сама там воюет…

— Так она и в химцехе у себя воевала, — с чем-то не согласился Венька. — Это уж характер у человека такой. А так она добрая. И не одного меня на юг сманивает. Всех, нас, Комраковых, в одно место собрать надумала Мария-то. Шутка сказать! Мы ж разъехались, расселились по белу свету. Сама она с пацаном, племяшом моим, живет у теплого моря, хотя до курорта лет десять трубила на одном алтайском заводе, вместе с нашим батей. Я тоже там начинал, а после армии подался вот сюда — втемяшилось же что-то в голову… И вот ты скажи мне: чего не жилось всем вместе, куда это человека тянет, к чему это он вечно стремится, бежит-бежит, а настигнуть все никак не может? А то, гляди, и настигает, да когда это случается, то человеку, поди, кажется, что это совсем не то, что ему хотелось, и он опять срывается с места…

Женщина смотрела куда-то в глубь цеха и чему-то улыбалась про себя. Они не слышали, как подошел Венькин сменный механик.

— Ага, вот он где прохлаждается…

Венька быстро обернулся и первым делом машинально пошарил пальцами в том месте своей спецовки, где вместо пуговицы торчала открученная нитяная культя.

— А я думал, он потому в отгульный день на завод приперся, что дело у него какое-то…

Механик извинился перед Венькиной собеседницей и кивком отозвал Веньку в сторону.

— Ты чего сегодня ко мне пристал, Николай Саныч? — пытливо вгляделся Венька в лицо своего механика.

— А так… поздравить тебя хочу… Ну ты и гусь, скажу я тебе!

Венька выпрямился и чуток полуотвернул лицо, в то же время не спуская глаз со сменного.

— Я тебя, Комраков, еще тогда предупреждал, — с какой-то скорбной укоризной начал механик, — когда от твоей жены Зинаиды поступило на тебя заявление по поводу посторонней связи. Я тебя еще тогда оч-чень душевно предупреждал: гляди, мол, Вениамин, допрыгаешься! И ты ведь вроде как остепенился. Поверил я тебе, дурак старый, не стал выносить вопрос… А как теперь ты отвечаешь на мое доверие?

Венька долго молчал, не меняя выражения лица.

— Я так считаю, Николай Саныч, ты потому сегодня не дело говоришь, что со своей женой небось с утра пораньше поцапался!

— Дурень ты, Комраков, — сказал он. — Я вижу, все же придется, поскольку есть свежий сигнал о повторении посторонней связи… — он с нескрываемым любопытством оглядел недавнюю собеседницу Веньки, — пропесочить тебя как следует!

— Свежий сигнал, говоришь… это, значит, сегодняшний? — спросил он механика.

— Сегодняшний, сегодняшний, Веня! Однако же чует кошка, чье сало съела, — победно ухмыльнулся он.

Венька быстро прикинул: коли про сегодняшнее речь идет, то это имеется в виду его утренняя случайная свиданка в автобусе с Раисой, а значит, это не Зинкиных рук дело — сигнал механику. Когда бы она успела, она же спала еще, когда он ехал в автобусе-то! И это значит также, шел к главному своему выводу Венька, что и раньше не сама Зинаида растрезвонила про те его смехотворные шашни с Раисой-Снежаной, а кто-то из посторонних.

Венька шоркнул по лицу задубелым, пахнущим железом рукавом спецовки и не удержался — изумленно покачал головой: Зинаида-то, а?! Да разве же он еще тогда, той весной, не был в душе уверен в своей Зинухе, что не в ее характере писать разные жалобы? Она ж, супруженька его, лучше молчанкой доймет человека, будет месяц молчать, два, пока ты сам не поймешь, что поступил как последняя скотина.

— Дошло, Николай Саныч, — весело хлопнул себя Венька ладошкой по лбу, — можно сказать, усек все как оно есть! Так что против серьезного разговора я ничего не имею и даже, наоборот, душевно благодарю!

Сменный чертыхнулся и, явно обескураженный, ушел.

— Давайте прощаться, — тут же заторопившись, сказал Венька женщине у транспортера.

Похоже, та слыхала весь их разговор с механиком и ничуть не удивилась такой перемене Венькиного настроения. Ее руки уже снова ворошили проплывавшее перед нею крошево.

— Слушайте, — несмело тронул он ее за рукав, — это, конечно, все ерунда… но мне охота подарить вам что-нибудь на память. Вы как, а?

Она улыбнулась, пожала плечами. Вид у нее был грустный. «Черт его знает, — отчаянно подумал Венька, — а вдруг и я ей кого-то напомнил? В жизни все возможно».

— Только у меня ничего нету, — сказал он и, понимая, что это глупо, огляделся вокруг. — Разве что вот эхо… — Венька, к ее изумлению, задрал штанину и выковырнул из носка давешний плексигласовый кубик, радуясь своей догадливости, — Между прочим, обратите внимание, какой тут секрет: этот кубик я так сварганил, что он падает шестеркой вверх, реже азиком, как говорят доминошники.

— Азиком?

— Ну, да. То есть единичкой. Но чаще шестеркой, — твердо и даже чуточку гордо заявил Венька. — Тут все дело в центре тяжести. Вот глядите! — Он присел на корточки и бросил кубик прямо на пол. Кубик крутанулся и замер, показывая единичку.

— Азик, — сказала она.

— Чего это он… — изумился Венька и, встряхнув в сомкнутых ладонях кубик, опять подбросил его, но тут же поймал на лету и протянул ей: — Ну его, в самом деле, что мы как маленькие…

И быстро пошел по цеху, машинально нащупывая на груди противогазную соску и захватывая ее губами.

2. Вещие сны

Ближе к весне Веньку стали одолевать сны. Да все явственные, с подробностями, будто дело происходило наяву.

Сроду такого с ним не бывало, даже в пот бросит иной раз. Приходя в себя, Венька долго сидит в постели, вглядываясь в кромешную темноту.

А утром, перед тем как собираться на работу, он вспоминает ночное и на минуту притаится под одеялом, дивясь тому, что снится ему одно и то же. Будто в цехе у них случился взрыв хлоратора. И как раз в его смену. Да не так себе, взрыв-то, а сильный, каких еще не доводилось видывать. В один миг сгорело все подчистую, а брезентовая спецовка истлела на нем от жара без всякого пламени.

Все рассосалось вместе с дымом, словно и не было вовсе никакого цеха. А он живой!.. В этих странных снах Венька всегда оставался целехоньким, не хуже ствола хилого тополька за окном слесарки, на котором каждое лето от невидимого газа сворачивались раньше срока чахлые листья, толком не успевавшие набрать силу.

Но сон сном, а вот рука начинала мозжить взаправду, как и в те дни, когда и впрямь случались аварии и ее натрудишь, наломаешь в авральной работе. Это уж, видно, теперь на всю жизнь: руку придавило еще на монтаже хлораторов, после армии, и вот стоит лишь упомянуть в разговоре про эти чертовы махины, как рука тут же и даст о себе знать. Да что там разговоры — даже глупого сна хватает, чтобы растравить проклятущую застарелую боль в кисти.

— Это все потому, — сладко зевая спросонья, рассудила Зинаида, — что ты сам глупеешь с возрастом. — Она досадовала, что Венька разбудил ее ни свет ни заря только затем, чтобы пересказать свой сон. — Ты же уверял когда-то, что вообще никаких снов не видишь.

— Мало ли что! Раньше и ты не будила меня среди ночи своим храпом, — обиделся Венька.

— Чего-чего? — Уже готовая уснуть, Зинаида удивленно открыла глаза. — Храплю! Да мне мама еще в детстве говорила, что я сплю, как мышка. А мышки разве храпят? — со всепрощающей улыбкой просунула она руку под его шею.

— Хм, мышка… — отодвинулся Венька. — Хорошенькая мышка! — с какой-то мгновенной отчужденностью глянул он на жену, напоминавшую ему своей голенастостью и худобой скорее всего цаплю. — Кошку она имела в виду, твоя мать, старую облезлую кошку! Мурлычет которая на всю комнату.

— Ну знаешь! Да если бы я не заставила себя привыкнуть…

— К чему бы это?

— А к тому, что ты зубами скрипишь по ночам. С ума можно сойти от этого скрипа, забежаться куда глаза глядят.

— Ну и беги!

— Нет, я подожду, когда ты убежишь. Думаешь, я не знаю, — Зинаида шмыгнула носом, отворачиваясь к стене, — почему ты ездишь на завод в такую рань, за два часа до работы?

— Ну, почему? — Венька даже приподнялся на локте.

— А потому, что снова шашни завел с этой Раисой, кобель чертов!

Венька вздохнул протяжно:

— Ох и ненормальная же ты, Кустицкая…

— Ага, а ты нормальный. Дальше некуда. Да, господи, — всхлипнула Зинаида, — разве я не знаю? Тебе уже и работа твоя аварийная надоела хуже горькой редьки, а ты все с ней расстаться не можешь, хотя от газа пожелтел, как початок кукурузы.

— С кем не могу расстаться, с Раисой?!

Слово за слово, переругались с утра пораньше.

«Ну что ты с нее возьмешь?» — думал Венька уже в автобусе, поражаясь тому, как Зинаида все переиначила.

Всю дорогу до завода он простоял на задней площадке, насупленно уставясь в окно. Никого не хотелось видеть, никаких знакомых, кто бы ни входил в автобус.

Вспоминая последние слова жены, Венька все больше мрачнел. Как ни крути, а сердце подсказывало: все же есть в ее словах и какая-то правда…

Смешно получалось, что она, эта правда, была как бы скрыта от него самого.

В слесарке он сразу, как только притворил за собой дверь, примостился на краешек железной скамьи. В безлюдной пустоте любые звуки отдавались тревожаще гулко, и лучше было посидеть без всякой суетни, чувствуя спиной через стенку потаенный гул хлораторов и рукавных фильтров.

Хорошие были минуты. Особенно если все цеховые агрегаты гудят, посапывают размеренно, без надрыва. Кожей чувствуешь: все в порядке пока что. И не о чем тут думать.

Только вот голая ветка тополя, которую бестолково дергало ветром, то и дело стучала в окно, и в этом стуке мнилось что-то потерянное.

А до начала смены был еще битый час.

— Ха!.. На ловца и зверь бежит. Привет, керя! — с порога улыбнулся ему Торпедный Катер, слесарь ночной смены. — Ишь как удачно я нагрянул…

В свете потолочной лампы сияли вставные зубы Торпедного Катера. Ну и глупая же у него привычка — называть Веньку керей, корешом значит. А какой он ему кореш? Работают чаще всего в разных сменах и вместе не выпивали даже в дни получки, когда каждому рад и угостил бы хоть самого черта. Он и имя-то настоящее этого Торпедного Катера не знал. Говорили про него, что когда-то служил якобы на флоте, с той поры вечно щеголял в тельняшках, и вот за это и зато еще, что был несуразно долговязым и беспримерно нахальным, прозвали его Торпедным Катером.

Венька решил было тут же отбрить его как следует. Моду взял! Пусть ищет себе керю в другом месте. Но, как назло, вспомнил, что так и не наварил обкромсанные лопасти винта для лодочного мотора, о чем христом-богом просил его этот заядлый рыбак.

И Венька смутился, не зная, куда девать глаза.

— Привет… — только и сказал он.

Тиская ладонь, Торпедный Катер ловил его взгляд, словно пытаясь заглянуть в душу.

«Гляди не гляди, — подумал Венька, — а ничем я тебя не обрадую».

— Ты знаешь, какие у нас последние дни выдались…

— Знаю! — весело хохотнул Торпедный Катер. — Чепе у нас было, но все обошлось.

«Фу, черт возьми, — Веньке стало и вовсе неловко, — он же одним делом со мной занимается, тоже аварийщик и наладчик. Хотя авария была как раз в нашу смену, мы пластались-то, крутились как угорелые, вот все и обошлось».

— А теперь я нарочно в дневную напросился, — снова блеснул Торпедный Катер железными зубами. — Вот мы и наварим сейчас мой винтик, пока время есть.

— А ты сам-то чего? Такие же руки.

— Ха, сам… Смог бы, конечно. Да ведь в том-то и дело, что у меня просто руки, а у тебя, говорят, золотые.

— Так уж и говорят…

Венька достал из ящика тяжелый облезлый винт, наклонился к автогену.

— Ты где это запоролся? А еще хвастал, что реку знаешь как свои пять пальцев.

Торпедный Катер зевнул:

— Закон пакости…

— Чего-чего?

— Закон пакости, говорю. Ты планируешь так, а оно получается этак.

Венька подумал над этими словами, хмыкнул. Чиркнув спичкой, он поднес огонек к струе автогена, но тут из-за его плеча протянулась к винту чья-то рука. Белая, с чистыми ногтями, не знавшая железной окалины. И обшлаг синий, вроде как у милицейского кителя. Проследив, как рука взяла винт и унесла его за плечо, Венька удивленно оглянулся. Над ним стоял милиционер — маленький, ладненький, прямо как на картинке. Четыре звездочки на погоне. Молодец. Даром что молодой. И вошел хорошо — бесшумно.

— А я думаю, кто это тянется… — смешался Венька. — Рука незнакомая.

— Твой винт?

— А что?

— Спрашиваю — отвечать надо.

Венька прищурился, ноздри его затрепетали.

— А вы не тыкайте, товарищ капитан!.. — с какой-то вкрадчивой вежливостью тихо сказал он и поднялся, машинально застегивая на спецовке пуговицу.

Теперь капитан заморгал, сбился с привычного тона, Торпедный Катер вовремя вклинился.

— Мой это винтик, — оскалился он. — От моего «Вихря». Запоролся вот малость…

— Где?

— Да на всех перекатах понемногу…

— Почему же так неосторожно?

Торпедный Катер изумился:

— Что вы, товарищ капитан! Какая может быть осторожность! Когда гонишься за браконьером, разве думаешь о том, что гробишь собственную лодку, не говоря уже о собственной жизни?

«Врет», — подумал Венька, еще не зная, чему не поверил: то ли тому, что Торпедный Катер гоняется за браконьерами, то ли этой его браваде, будто он не жалеет ни себя, ни лодки.

Капитан вертел в руках винт, близко разглядывая лопасти и ловя на свет тускло мерцавшие срезы.

— А что хоть случилось-то? — не вытерпел Венька, но капитан, положив на место винт, вышел из слесарки.

— Ищи-свищи теперь, — усмехнулся Торпедный Катер, глядя на дверь. — Да и кого искать-то? И зачем? Убили, мол, сказал бы. А то подумаешь: малость стукнулись бортами… Кто-нибудь потемну налетел на этого Симагина, а тот уже и хипеш поднял. Как же, покушение!

— На какого это Симагина?

— Да на рыбинспектора. Штатник наш. А ты здорово его осадил, этого капитана! — Торпедный Катер присел рядом с Венькой, подтыркивая его под бок. — Он же не знает, за кого ему уцепиться, вот и приперся на завод… Это все Симагин его науськал. Считает, видишь ли, что каждый лодочник — браконьер. А то, что он на рабочий класс пятно бросает, — это ему трын-трава…

Венька снова зажег спичку, но к автогену подносить ее не стал, — подержал перед собой, как свечу, пока она не догорела, коснувшись пламенем пальца. Отразился в глазах у него огонек и тоже погас.

— А ты знаешь, — вдруг засмущавшись, признался он, — я ведь тоже хотел было в нештатные записаться.

— Неужели? — повел губами Торпедный Катер.

— Ну. Заяц трепаться не любит. В прошлом году еще собирался.

Венька не придал значения этой насмешливой снисходительности Торпедного Катера. От другого бы не стерпел, от слесаря какого-нибудь или даже от начальства, уколол бы ответно. А тут — случай особый. Все же был человек не просто слесарем, но еще и боевым инспектором. Хотя и нештатным.

— А может, в позапрошлом? — совсем уже открыто высмеивал его Торпедный Катер.

— Да нет. В прошлом. У нас же когда была эта кампания-то?

— Какая?

— Да по охране природы-то. Как объявили на заводе, мол, призываем помочь в деле охраны родной природы, так я сразу и подумал: а что, не записаться ли и мне? Все равно же по выходным делать нечего.

— Ну и почему же медлил, не записывался?

— Так ведь лодки же нету!

— А, лодки…

— Ну лодки. Где ее купишь-то? Город на реке, очередь в магазине на несколько лет вперед. А у нас ведь знаешь, как делается? — ни с того ни с сего озлился Венька. — Кому вообще не надо бы давать ни лодок, ни ружей, ни машин, тот как раз и достает в первую очередь. А ты жди… Сами же вооружаем разную тюху-матюху, оснащаем техникой, а потом за голову хватаемся: «Природу истребляют, дичь, рыбу!» — передразнил он кого-то.

Торпедный Катер хмыкнул, глянул на Веньку долгим пытливым взглядом. Но тот уже напялил на себя темные очки и зашумел автогеном.

Эта история, что бы теперь Венька ни делал, не выходила у него из головы. Надо же додуматься до такого — врезаться на полном ходу в лодку, в которой сидел живой человек!

Весь день, не понимая самого себя, он исподтишка посматривал на Торпедного Катера.

— У тебя руки или крюки?! — не сдержался, вскипел Венька, когда Торпедный Катер, помогавший ему заводить стальную пластину на прогоревший бок царги, чуть не уронил свой конец.

Слесаря и механик переглянулись — не бывало еще такого, чтобы Венька, выпихнув языком противогазную соску, кричал на своих ребят.

А потом, когда Венька и сам вдруг дал маху: не сумел в один прием как следует прижать струбциной лист, — он рассвирепел до того, что напустился на сменного механика:

— С такой бригадой уродоваться только, а не работать! Не цех, а проходной двор — мечутся из смены в смену… Сработаешься тут…

Торпедный Катер, однако, покорно молчал, а после работы сказал как ни в чем не бывало:

— Давай доделаем, керя, винтик-то мой. Задержись на полчасика.

Венька глядел на него в упор и вспоминал, как Торпедный Катер после смены всегда бросал свои инструменты и противогаз где попало. Приткнет не глядя — и бегом в бытовку. По себе Венька знал: одинаково радеть за свое и казенное сил не хватит. У нею самого заводские инструменты были на чистеньких стеллажах, каждый в своей ячейке. Зато дома, в кладовке, где когда-то имелось все, от тисков до надфиля, черт ногу мог сломать, к тому же все путное порастаскали соседи.

«Я почему не могу ему отказать? — спросил себя Венька, чтобы не поддаваться такому соблазну. — Да потому, что Торпедный Катер как-никак внештатный инспектор от нашего завода. Без винта, он, конечно, как без рук. А почему я ему на соплях его делаю? — минуту спустя как бы удивился Венька, словно только что ненароком разоблачил себя. — Да потому, что душа у меня не на месте: хотя Торпедный Катер и внештатник, а все же не мог он угробить свой винт из-за браконьеров!»

Сознательно перекаливая металл и пуская по шву «пузыри», Венька наварил электроды на лопасти с таким расчетом, чтобы винт обкрошился на первом же перекате.

Дни потянулись вроде бы медленнее обычного.

Все та же была работа: крутились вокруг раскаленных царг, прогоравших то в одном, то в другом месте, но все же будто что-то изменилось. Словно не хватало теперь Веньке чего-то, а чего — он и сам не знал. Не хватало какой-то ясности.

Чтобы много не думать об этом, он ругал втихомолку свою Зинаиду: «Это все она накаркала! Испортила мне настроение. Надоел, дескать, завод, надоел цех, надоела работа…. Сама она мне надоела, это точно».

Взбадривая себя, он стал чаще вспоминать недавнее событие, связанное с инспектором Симагиным. И в одно прекрасное время Венька вдруг решил прямо с завода поехать в рыбинспекцию. Так вот просто — взять да и заявиться! Хочу, мол, познакомиться. Ничего же в этом нет запретного. Самое, казалось бы, житейское дело — подойти к человеку и поговорить с ним по душам. Раз уж тяга такая внезапно открылась. Не выгонят же с порога, в самом-то деле!

Надолго не откладывая, он устремился в обеденный перерыв к Сане Ивлеву — позвать его после работы с собой.

Как на грех, по пути Венька чуть не столкнулся с Раисой. Она шла, не видя его, по краю аллейки, шла прямиком к ним, в хлораторный, на ходу поправляя пальцами прическу.

Разом вылетело из головы все: куда он только что топал, зачем.

Машинально спрятавшись за какой-то щит — доска Почета это была, — Венька глядел ей вслед до тех пор, пока Раиса не скрылась в цехе. Он вроде как надеялся, что вовсе не к нему она идет, но, с другой стороны, очень огорчился бы, если бы увидел, что она и впрямь прошла мимо.

Так что и смотреть тут было нечего. Все ясно как дважды два. И не только ему самому. Весь цех уже знал, что опять стала похаживать к ним в хлораторный девчонка из инструменталки, та самая, с которой он, Венька Комраков, крутил тайную любовь в прошлом году — до тех пор, пока Зинаида не разогнала их в разные стороны.

Выйдя из-за доски Почета, Венька глянул на свое отражение в стекле, пригладил волосы, провел по небритому лицу задубелой ладонью и крупными прыжками побежал вслед за Раисой.

«Дура! — шептал он. — И зачем только ходит?»

Хотя, говорил в нем другой голос, почему бы ей не ходить… Не вешается же она ему на шею. Придет, поднимется на галерку к девчонкам-киповцам, монтирующим какой-то пульт, поболтается там полчасика, поглядывая сверху на двери слесарки, и спустится в столовую. Знает ведь: он, Вениамин, первым к раздаточной не прется, он явится как раз тогда, когда все оголодавшие насытятся и в столовой будет тихо и уютно. Тут-то она и присядет со стаканом компота за соседний столик и будет как бы отрешенно глядеть мимо, в стену, поцеживая компот с таким видом, будто ради него-то, этого теплого пойла, она и пришла в чужую столовую.

Зло брало Веньку в такие минуты. Но, если честно признаться, было ему и приятно… Бросая по сторонам лютые взгляды, заранее усмиряя не в меру смешливых слесарей из своей бригады, которые взяли моду ходить в столовую в эти же минуты, прямо как на концерт, Венька в то же время украдкой разглядывал Раису, и сердце его екало при воспоминании о тех днях, когда он встречался с нею, танцевал и пел то про Снежану, то про Несмеяну.

Снежана, Снежана, Снежана, Летят лепестки, словно снег…

— Рая, постой-ка! — он еле догнал ее в коридоре бытовки.

Она обернулась к нему так быстро, будто испугалась его голоса. А вообще-то, и впрямь испугалась — большие карие глаза ее, на которых он и помешался тогда, будто не сразу поверили, что перед нею стоит не кто иной, как Вениамин Комраков.

— А я думала, ты в отгуле…

Выходит, она знала, что вчера у них в первом цехе, как раз в его смену, была авария. Правда, там и авария-то… Одно название. Опять малость взбрыкнул этот пятый хлоратор, никак не приноровятся к нему технологи. Морокуют, морокуют над своими расчетами, а все попусту. Венька не раз уже ехидничал: «Дал бы я им вместо логарифмических линеек разводные ключи и противогазы, тогда бы живо нашли правильный режим работы хлоратора!»

— В отгуле, в отгуле… Что это вы все заладили одно и то же? — улыбнулся он Раисе.

— Кто все-то?

— Ну, кого ни возьми. Надоел я вам, что ли?

— Так ведь положено, — скованно улыбнулась и она. — После аварии, если кто наглотался газа, давать отгул.

— Ну, Рая, ты и даешь! — совсем осмелел он, засмеявшись. Он уже осмотрелся и понял, что бригада вместе с механиком ушла в столовую. Никто их тут и не увидит. — Ты-то откуда знаешь про наши порядки?

— Сам же рассказывал когда-то.

— Я?!

— А кто же еще. Слабая у тебя память…

«Ну вот, уже и намекает», — погас Венька.

Раиса словно догадалась, о чем он подумал, усмехнулась краешком губ.

— Просто жалко, говорю, человека.

— Это уж не меня ли?

— А хотя бы и тебя.

— А что же такого… жалкого во мне? — дрогнул у него голос.

— Не жалкого, а глупого.

— Ну, так уж и глупого? — вскинул он обгоревшие под тетрахлоридом брови.

— Ага, — спокойно казнила она его. — Глупого. Потому что умный не кинется в самое пекло, А тебя всегда туда тянет.

«Хм, — прищурился Венька. — Никак она и впрямь пожалела меня… От жены такого не услышишь, надо же!»

— Тянет, Рая. Это верно… Заяц трепаться не любит. К горячему меня всю жизнь тянет, — с мгновенным облегчением перешел он на шутливый тон, вдруг почувствовав острое желание прикоснуться ладонью к ее шее, поерошить пальцами ее волосы на затылке — как тогда, прошлой весной.

Она, угадав это его желание, чуть отступила от него.

— Вот ты всю жизнь и обжигаешься.

«Опять про старое…» — притаил он вздох. Но сдержать себя уже не мог.

— Послушай, Рая… — глянул он в ее затуманившиеся глаза, — а что, собственно, ты имеешь в виду?

И вот стоило бы ей сказать сейчас что-нибудь дерзкое, и у него разом бы отлегло все от души. Венька надолго черствел от чужой злости.

Но девчонка эта была себе на уме, женским чутьем поняла, что надо смолчать. Потупилась, перекатывая носочком туфли бросовую гайку, и, словно вспомнив, чем его можно пронять, подняла на него моментально преобразившиеся глаза без этой пугающей поволоки.

— Что, Веня, — вроде как весело спросила она, — опять струсил?

— Чудачка ты, — как-то судорожно улыбнулся он. — Дело же не в этом. Хотя, конечно, ты ведь знаешь все про мою Зинаиду. Жалко ее. Да и не то чтобы только жалко… — притуманились теперь и его глаза, — ведь женился-то я на ней по любви, понимать это надо. Семь лет вместе. Из жизни эти годы не выбросишь.

— А зачем же тогда целовал меня?

— Когда бы это успел? — округлил Венька глаза.

— Ах, уже и когда… Быстро же ты забыл, как твоя женушка выставляла тебя из дома.

— Хм, интересно… А как бы ты поступила на ее месте? Вот ведь бабы какие — только себя жалеете. Ну, разогнала она нас. Так на то она и жена! Законная как-никак.

— А со мной, значит, ты хотел просто время провести…

— Ну зачем же так… — поморщился Венька. — Да ведь и ничего же не было, Рая! Ничего же такого я не позволил. Ну, подумаешь — коснулся губами щеки. Смотри, беда какая!

— А Снежаной звал…

— Что, Снежаной? Ох ты, господи! Ну песня такая. И я же не говорю, что ты мне не нравилась — ты и сейчас нравишься. Не нравилась бы, не стоял бы тут с тобой на виду у всего цеха.

Рая снова потупилась. Помолчала, покусывая губы.

— Значит, заяц трепаться не любит?

— Какой заяц? — смешался он.

— Да все тот же… — вздохнула она и пошла на галерку, к своим киповцам.

И тут откуда ни возьмись вывернулся сменный механик. Будто споткнувшись на месте, он долго щурился вслед Раисе.

— Симпапуля… А мы тебе, Веня, обед взяли. Остыл уж. Давно стоит.

— С чего бы это такая заботливость?

— Не понимаю я тебя, Вениамин…

— А я, думаешь, понимаю? — отрезал Венька, обходя механика на расстоянии, чтобы тот не смог сцапать его за пуговицу спецовки, как привык делать в подобных случаях.

А душа уже опять заныла, заныла чего-то…

Как бы утешая себя, что тревога эта, копившаяся в нем с недавних пор, еще рассосется и все будет как нельзя лучше, Венька решил сыграть сам с собой на костяшках домино. Он сунул их в карман спецовки еще утром — не успели доиграть партию перед сменой. Крепко зажав их теперь в ладонях, он загадал: если в правой руке цифра окажется больше, чем в левой, все будет как надо…

В левой ладони, которую он открыл сразу, лежал четверочный дубль, а в правой — всего-навсего единичка.

«Азик… — усмехнулся Венька, — всю жизнь везет мне на азики!»

Ему даже расхотелось идти в цех термовыпаривания к Сане Ивлеву.

И в столовую не манило уже. Разве пойдет тут еда на ум?

Однако, потоптавшись на месте, Венька все же поплелся по крытой галерее.

Новость, которую он узнал, едва лишь оказался у сизых от недавнего жара реторт, огорошила его. Ивлев, сменный оператор, ушел на другую работу — в хлораторный цех.

— Ты ври, да не завирайся, — не поверил Венька знакомому парню. — Я же сам из хлораторного.

Парень пожал плечами: дескать, какой ему смысл обманывать.

— Я же на днях его тут видел! Вот так же, как тебя. Ничего он мне не сказал… Ты, может, перепутал его с кем? — уцепился Венька за эту мысль. — Черный он такой, коренастый, ну, как бы это тебе…

— Да брось ты. Знаю я Саню Ивлева.

— Так почему же я не видел его в хлораторном?!

— А он, кажись, на галерке там. С киповцами. Они чего-то монтируют вроде бы.

Ах вот оно что… Венька сразу вспомнил: центральный пункт управления и контроля! Сокращенно ЦПУК. Ну как же, слыхал он про это дело. Туда-то, между прочим, и наведывалась Раиса. Но если ее гнало безделье, с девчонками язык почесать, то Саня Ивлев сунул туда свой нос не случайно.

Венька почти бегом устремился обратно, в свой хлораторный. В несколько прыжков он влетел на галерку, стуча по железной лестнице тяжелыми ботинками. Только и успел мельком глянуть на путаницу киповских проводов, голубыми венками испещривших цветастые блоки с лампочками, как Ивлев — сразу и не узнать, синий халат напялил… — увидел его, такого взбулгаченного, запыхавшегося, и, меняясь в лице, шагнул навстречу.

— Чего ты, Вень? Случилось что-нибудь?

Случилось! Он еще спрашивает…

Венька, переводя дыхание, усмехнулся:

— Да нет… В моей жизни все железобетонно. На тебя вот пришел поглядеть. А то люди говорят, а я не верю.

— Про что говорят?

— Да что опять блажишь. Выпендриваешься перед кем, что ли…

— То есть как это? — не понял Ивлев.

— Хм, как?.. Ты из инструментального куда подался — в литейку? Ладно. Хорошо. Стал бригадиром, трудись на здоровье. Тихо, уютно, дышать есть чем. Не прошло и полгода, захотелось с ретортами повозиться!..

— До реторт я в цехе рафинирования работал, — уточнил Ивлев. — Все по уму.

— Во-во, — злорадно загнул Венька еще один палец. — Осваивал и там азы… А теперь ты прыгнул куда? В наш, хлораторный! Это с твоими-то легкими… У нас же газу, дурья твоя башка, бывает столько, что и рук перед собой не видишь. Спрашивается, — подбоченился Венька, — все ли дома у этого человека? — покрутил он пальцем у виска.

Уж кто-кто, а Ивлев-то знал Веньку и догадался сразу, что взбесило его. Гонор заел человека, он же делал вид, что его работа особая, не каждому по ноздре, за нее он платит здоровьем, а может статься, отдаст и жизнь. А тут на тебе — заявляются в цех кому не лень.

— Чудак ты, Вень. Мои легкие, во-первых, ни при чем. Ну болели когда-то. Так это когда было? Об этом и вспоминать нечего. А во-вторых, — решил он пощадить его, — я же не лезу в аварийную бригаду. Я тут с киповцами. Вроде и не в хлораторном.

Венька свел к переносью реденькие светлые брови.

— Вообще-то, правильно, — поразмыслив, согласился, он. — Ты под вид подсобника тут. Морокуешь себе, и никто не знает: али получится вся эта кибернетика, али нет. Такая уж твоя судьба. Свыкайся, раз уж в учебу ударился! — снисходительно засмеялся Венька. — Вот заимеешь диплом — и всю жизнь придется тебе корпеть над бумагами, чего-нибудь придумывать. Схемы разные сочинять станешь. А лично я и мне подобные, — Венька хлопнул себя по груди, — мы будем твои схемы проверять на практике, своими руками доводить их до ума. Глядишь, — подмигнул он, — в конце концов так доведем, что твоего-то уж и не останется ничего, все сами обмозгуем как бы между прочим.

— Это конечно, — улыбнулся Ивлев. — Рабочий класс у нас головастый, он и без инженеров и разной там науки…

— А чего? Ну вот скажи по совести, кто из нас титан делает — я или ты?

— Сравнивать сейчас или с учетом полной моей учебы?

— А как хочешь?

— Ну если когда я уже получу диплом и стану, скажем, начальником хлораторного цеха…

— А это видел? — Венька сунул ему под нос кукиш. — Делатель нашелся! Много тут перебывало разных начальников, иногда и совсем их не было, а четыреххлористый титан как бежал по трубам, так и бежит! Потому что в пекле, у царг да хлораторов, я кручусь, а не начальник!

Отведя нос от Венькиной фиги, Ивлев расстроенно насупился. Не надо бы им затевать бесполезный разговор. Это лет десять назад Венька пел ему: «Крылатый металл будем делать!» Молодые были, все казалось им тогда просто.

Веньке первому втемяшилось в голову после службы в армии поехать на стройку титано-магниевого комбината. Он-то и сманил Ивлева, соседа по казарме. Приехали сюда по комсомольским путевкам, получили носилки — бери больше, таскай дальше. С нуля начали, с фундамента, чтобы стены цеха были роднее. Обычная история, банальная.

Позже стали они работать в инструментальном, в одной бригаде слесарей. У Веньки еще до армии был третий разряд, он с удовольствием шефствовал над Ивлевым, своим бывшим сержантом, учил его различать ключи и накручивать гайки. На свою шею учил, потому что шустрый дружок рос прямо на глазах и года через два сдал на шестой разряд, обскакав Веньку.

Но это были цветочки. Вскоре, как-то незаметно, Ивлев поступил в институт, донельзя обескуражив своего учителя. Чтобы не остаться в хвосте, Венька, не долго думая, ушел из инструментального цеха — устроился в аварийную бригаду хлораторного: тоже не лыком шиты, такая работа не каждому по зубам! А сидеть по вечерам за партой — это, дескать, для слабоумных…

Дальше — больше Ивлев задался целью освоить все циклы производства. «Чего ты чудишь? — напустился на него Венька. — Раз уж ты поступил в институт, там и без этого сделают из тебя инженера». Но Ивлев заявил: «Я сам буду делать из себя инженера. Мне, Веня, не корочки диплома нужны, а знания. Хочу до последней точки добить, до самого корня докопаться».

И вот тогда-то Зинаида и взяла моду сравнивать Веньку с Ивлевым — тот и учится, и своей жене не изменяет, и то да се…

— Ну ладно, я пойду, а то ребята ждут, — буркнул Ивлев. — Переливаем с тобой из пустого в порожнее.

«Иди», — пожал Венька плечами, чувствуя, что опять заныла у него душа — снова вспомнились те проклятые слова Зинаиды.

Он мотнул головой, глянул в упор на Ивлева и, хитря, подумал, что это ему бесталанного кореша своего жалко, — вот в чем дело-то! Ну как тут не будет жалко, если человек совсем потерял голову из-за своей учебы! Мечется по комбинату, бегает из цеха в цех, а что толку?

Венька засмеялся и хлопнул Ивлева по плечу.

— Чего ты? — опешил тот.

— Да так… Поедем со мной?

— Куда это еще?

— На причал. В рыбинспекцию.

— Делать тебе, что ли, больше нечего?

— Нечего.

— Совсем?!

— Совсем.

— Счастливый человек.

— Ага, счастливый… Под завязку у меня этого счастья. Точно. Заяц трепаться не любит…

Веньку не раз подмывало выведать у Зинаиды, с чего это она взяла, что ему опостылела его работа в хлораторном цехе.

Взбрело же ей в голову! Работа у него что надо. Слесарь-наладчик аварийной бригады. Без них в хлораторном как без рук. Никакие хитроумные автоматы не заменят человека, когда надо приладить стальную заплату к прогоревшему боку царги.

Да что там говорить! Хоть два диплома будь у Сани Ивлева, а раз уж хлоратор вышел из строя, то вся эта киповская затея с разноцветными проводами и лампочками уже не поможет — все равно живому человеку надо лезть в адово пекло, в белый горячий туман, и на ощупь клацать там разводными ключами.

А много ли у них на комбинате слесарей, которые бы пошли на такое дело? Вот то-то и оно. В этом и суть — работа не как у всех. Не каждому по плечу. Так что нечего понапрасну травить человеку душу. Надоело или нет ему слесарничать в хлораторном цехе — это касается только его самого. Честно сказать, он и сам толком про то не знает. Может, и знает, да волю своему настроению не дает, держит глубоко. А то ведь стоит лишь распоясаться… Как бы не пришлось потом бежать без оглядки. А куда бежать, зачем? Разве на новом-то месте будет иначе? Правду говорят; дурная голова ногам покоя не дает.

Как-то после смены Венька зашел к Зинаиде в магазин, стоявший рядом с комбинатом, и сказал прямое порога:

— Ты мне на мозги больше не капай! Душевно тебя прошу.

Рука ее повисла над костяшками счетов.

— О чем это ты?

— Да все о том же. Щелкай, говорю, туда-сюда, — перекинул он на счетах несколько залоснившихся костяшек, — подбивай свое сальдо-бульдо, а в разные высокие материи не ударяйся. Не твоего ума дело, ясно?

— Интересно…

Она глядела на него не мигая. Всегда вот так: сорвется, как с цепи, огорошит — и хоть стой, хоть падай.

Хорошо еще, что в магазине не было народу. До получки осталась неделя, самое безденежье, а у них горит план — конец месяца. Голова идет кругом. А тут нелегкая несет благоверного, лучшего времени не мог выбрать, чтобы выяснить отношения.

— Ты обедал сегодня?

— А тебе не все равно? Ты мне зубы не заговаривай!

— Голодный, значит, — понимающе улыбнулась Зинаида. — То-то я гляжу…

— Дай мне три рубля.

— А это еще зачем?

Час от часу не легче. Просить перед самой получкой три рубля…

— Я работаю, в конце концов, или нет? — тут же вспылил Венька, и это было дурной приметой: он сразу переходил на крик только тогда, когда сам чувствовал свою вину перед нею.

Но какую?

«Опять, наверно, Раису встретил, — затаилась она. — В глаза не глядит… Господи, и когда это только кончится?»

От заводских работниц Зинаида уже знала, что Рапса стала похаживать в хлораторный цех. Рядом с Венькой ее никто, правда, не видел, они же теперь ученые, остерегаются… Зря тогда пожалела ее, когда застала с Венькой в собственной квартире. Надо было все волосы вытеребить, чтобы век помнила, как чужих мужей соблазнять.

Зинаида вздохнула:

— Работаешь, конечно… Разве я говорю, что не работаешь? Ударник, а как же, — все не выходила у нее из головы Раиса. — До того уже заработался, что опять на сторону потянуло.

Венька шумно задышал, зрачки у него сузились.

— Слушай, Кустицкая… — прошипел он, играя желваками на скулах.

«Вот-вот, — прищурилась и она, — сразу и Кустицкая…»

Зинаида чувствовала в такие минуты, как начинают полыхать ее щеки. Она злилась и на Веньку, и на себя, и на того третьего, Кустицкого, о ком давно не надо бы и вспоминать.

Уж сколько лет минуло, но Венька все никак не мог простить ей тот случай. Он дослуживал тогда в своей части последние дни, она устала от полной неопределенности их отношений, от его ревности, от частых ссор, и в какой-то момент поддалась уговорам Генки Кустицкого, соседского парня, с которым дружила еще в школе, — уехала с ним в другую станицу. Они и расписаться не успели, как Венька разыскал ее, почти силой впихнул в машину и увез на аэродром. Он как раз демобилизовался, шебутной, не знавший меры, — ни о чем не спрашивая, решил увезти ее с собой на Алтай. Клялся-божился, что забудет все их бесконечные ссоры, простит ей это бегство с Кустицким и ни разу о нем не напомнит. Что ей оставалось делать? Если бы она не любила его, Комракова Веньку…

— Возьми из казенных денег, — смиряя себя, открыла Зинаида кассовый ящичек, — и ступай. Не мешай мне. — И снова защелкала костяшками счетов.

Венька, даже не глянув на деньги, лежавшие перед ним на прилавке, криво усмехнулся.

«Ишь как быстро спасовала… А хотя бы и Раиса, — мысленно поперечил он жене, — что из того? Тебе можно было, а мне нельзя? Силой тогда отдавали тебя за Кустицкого, что ли? Любила бы меня — так бы не поступила. А то что это за любовь, если после ссоры бросаться на шею другому?»

— Подавись ты своей трешницей… — процедил он сквозь зубы, удерживая себя от дикого желания шарахнуть по ее счетам, чтобы костяшки разлетелись в разные стороны.

У самых дверей, когда Венька уже взялся за ручку, Зинаида вдруг остановила его:

— Погоди-ка!.. Совсем забыла. Вылетело из головы… — она поставила на прилавок обшитую холстиной посылку. — От Марии пришла. Я по пути на работу взяла на почте, да уж и не стала домой возвращаться. Чего хоть там? Ну-ка, вскрой, — заинтересованно улыбнулась она, как бы уже и не помня о злых его словах.

Венька стоял, раздумывая. Надо бы, конечно, уйти немедля, чтобы выдержать характер, но ведь не каждый же день приходят к ним посылки. Любопытно все-таки, что это опять сестра Мария придумала.

Не глядя на Зинаиду, он вспорол холстину. В посылке были сушеные фрукты и завернутая в бумагу кепка. Странная такая, с широченным верхом.

— Хм… — повертел ее Венька в руках. — Видала?

Зинаида выбрала чернослив, стала обгладывать.

— А ну примерь.

Венька подошел к круглому зеркалу, стоявшему на прилавке. Надел кепку, отстранился, повертел головой. Явно несуразная кепка, и Зинаида, как понял он по ее глазам, была того же мнения. Того и гляди, рассмеется.

— Широкая, как аэродром, — сплевывая косточку, сказала она с затаенной усмешкой.

— Сама ты как аэродром!

Не то чтобы кепка ему понравилась, и вот теперь он обиделся на жену, осмеявшую его за такой вкус, — нет, не в этом дело. Кепка, что ни говори, была непривычная, и, если уж по правде сказать, ее проще было бы выкинуть, чем привыкать к ней такой. Но ведь это же не сам он придумал, а сестра постаралась с подарком. Родная сестра. Старшая. А Марию он всегда уважал. Это многое, конечно, меняло.

Тут-то и выпало из кепки вчетверо сложенное письмецо. Даже не письмо, а записка. Всего несколько строк. Венька сначала пробежал их глазами, а потом и вслух прочитал:

«Веня, это будет тебе защита от тетрахлорида, который, как ты писал мне, сжигает подчистую брови. Надевай кепку поглубже, по самые глаза, и брови тогда уцелеют. А если уже сгорели, то не расстраивайся — под кепкой они быстро отрастут».

Венька покашлял, смущенный этой заочной сестринской заботой, и бережно спрятал записку в карман.

— Слыхала? Так что вполне нормальный кемель… И вообще, что ты понимаешь в головных уборах? У твоего Кустицкого небось шляпа была? Винодел-дегустатор, как же. Интеллигенция…

Теперь даже намека на улыбку не было на лице Зинаиды. Вот так-то лучше. А то никакого понимания — подарок, не подарок.

Напялив кепку, Венька нагреб из посылки в карман пиджака крупного урюка, глухо постукивавшего пересохшими ядрышками, и как бы мимоходом смахнул с прилавка в тот же карман смятую трешницу.

С тем и пошел к двери. Ни слова больше не сказал жене. Но зато у нее оказалось в запасе еще кое-что. Похлеще, чем посылка.

— Сашка Ивлев диплом получил, — вслед Веньке сказала она. Да и хоть бы толком сказала, а то буркнула себе под нос, обсасывая косточку чернослива.

Он быстро обернулся и встал как вкопанный. Вроде ничего особенного, к этому он был готов уже давно, а все же сердце екнуло. Как-то не по себе стало. Будто на твой лотерейный билет, от которого ты сам отказался, выпал выигрыш.

И вот что сейчас от Зинаиды требовалось? Не глупая же она, понимает, что он, можно сказать, заживо армейского кореша теряет — ну какая теперь дружба у него с Ивлевым? Еще когда и диплома-то у Сашки не было, так и то будто собака пробежала между ними. И вот что бы сейчас Зинаиде взять да сказать: а нам и без диплома неплохо, жили же раньше — и проживем, подумаешь, какая беда.

Так ведь нет, в молчанку решила поиграть, словно оголодала — шарилась в посылке, выуживая сладенькое, мяконькое. Подавиться бы ей этими сухофруктами!

И тут Зинаида будто услышала его — враз поняла.

— Возьми еще денег-то, — буднично сказала она. — Трешки-то хватит? — И снова застукала кассовыми ящичками.

Во как повернула! Словно и не было вовсе никакого разговора о Сашкином дипломе. Нет, это не жена, а находка…

Венька даже смутился — проявление такой вот внезапной доброты в людях делало его растерянным. Он сунул руку в карман, нащупывая трешницу.

— Да хватит… В рыбинспекцию поеду. Вдруг познакомлюсь с кем — пивка, может, попьем. Давно собирался съездить туда, да все как-то… Может, надоумят, у кого лодку купить. А то давай со мной? — еще больше смешался он и, перебарывая это смущение, стал бодро уговаривать ее: — Нет, правда, Зин, поехали? Посидишь там на травке, на реку посмотришь, пока я в инспекции буду.

— Так уж и взял бы с собой? — не поверила она.

— А то нет? Заяц трепаться не любит.

— Да уж этот заяц… — она тоже как будто смутилась, улыбнулась. — Не могу сегодня. Напарница уехала на базу, магазин не на кого бросить. А рука-то у тебя… не болит?

— Рука-то? — Он уже и забыл про нее. А ведь с утра, даже с ночи так и донимала. — Да нет, ничего… Ну ладно, тогда я пошел.

Венька видел по ее глазам, что Зинаиду так и подмывало спросить: а на какие шиши он собирается покупать лодку? Вопрос был вполне законный, Венька признавал за женой право на этот вопрос, и все же сейчас, в такую минуту, когда он оттаял душой, ему бы не хотелось говорить о деньгах. Да и вообще что толку рассуждать о них. От зряшной болтовни денег не прибавится. Настроение только испортится — это да. А так все равно выкрутятся они как-нибудь. Занять, конечно, придется, а отдавать будут по частям, вроде как в кредит. И Зинаида прекрасно понимала это, так зачем же попусту молоть языком?

Вот за это он ее крепко уважал. Думать о деньгах, конечно, думала. Не думать в наше время нельзя. Но если заведутся, истратит их со спокойной совестью, всегда найдется на что; а нет ни копейки — то и так перебьется. В этом смысле Зинаида была золотой человек, самый правильный при безденежной жизни.

И вот сейчас она промолчала тоже, хотя лодку с мотором купить — это не три рубля на пиво найти.

Веньке захотелось погладить Зинаиду по плечу, но как раз в это время в магазин заявилась покупательница — расфуфыренная лаборантка из химцеха. Так и заверещала: «Зиночка, ты обещала мне колготки оставить…»

Венька чертыхнулся втихомолку: «Не колготки бы тебе, а штаны брезентовые!» — и, поймав напоследок взгляд Зинаиды, вышел из магазина.

На улице он со вздохом покачал головой. Такое настроение нашло было вдруг на него — и вот на тебе. Не дали человеку проявить себя. Вечно так. А потом Зинаида упрекает его: грубый, слова ласкового не дождешься, других жен, посмотришь, мужья целуют при всех, а ты бы хоть как-то себя проявил… Проявишь тут при такой жизни. То одно у тебя на уме, то другое. Вот сегодня, например. Ведь не так же просто заходил он к ней в магазин. Было какое-то дело. Какое?.. Уже и забыл, что ли?!

Да нет, не забыл, конечно. Разве забудешь? И вовсе это не дело. Ну какое же это дело, когда нет привычного конкретного обозначения, ясного всем названия, а есть лишь подспудное томление — неотступное, теперь уже вроде как застарелое. Саднит где-то глубоко внутри, в мозгу, в сердце ли, неизъяснимое, тревожное чувство… И нет от него спасения.

Чудно получается. Жил себе человек, жил, как умел, не ломая голову: так ли уж хорошо ему живется? Чтобы все было как на заказ — такого в жизни не бывает. Он старался выгребать на самое течение, вполсилы ничего не делал и считал, что, в общем-то, все в порядке, так оно и должно быть, а выходит — себя дурил, и больше ничего.

Конечно, Зинаида здесь ни при чем, она же, если разобраться, брякнула не думавши, просто так — по бабьей злости. Чудом угодила в самую точку, и сама уже забыла небось про тот заполошный утренний разговор, а он теперь мучайся…

Венька постоял на крыльце магазина, отрешенно оглядываясь, как бы приходя в себя и соображая, почему он здесь оказался и что ему делать дальше.

Рядом, на углу, возле кучи тарных ящиков торчал какой-то парень. Цветы продавал. А кепка на нем, между прочим, была точно такая, как и на самом Веньке. Одного фасона. И новоявленный коммерсант сразу отметил это. Забыв про открытый чемодан с нарциссами, он не спускал с Веньки глаз.

— Салют, ара…

Венька не понял.

— Это ты мне говоришь, что ли?

— Тебе, слушай. Кому же еще! Как дела, дарагой? — вкрадчиво поинтересовался он.

— Хорошо, — пожал Венька плечами, подходя ближе и насмешливо улыбаясь.

— Совсем харашо?

— Ну, видишь ли… Как у нас говорят: «Очень хорошо тоже не хорошо». — Венька нагнулся к чемодану и выбрал пару стебельков с белыми непомятыми лепестками, сахаристо-матовыми на просвет. — Сколько?

— Тры рубля.

— Сколько?!

— Тры, дарагой, тры.

Венька помялся, понюхал цветы, касаясь носом желтого венчика с оранжевой каймой. Мокрые стебли приятно холодили ладонь, и Венька вдруг подумал: а ведь он ни разу в жизни, если вспомнить-то, не дарил Зинаиде цветы…

Ладно, потом как-нибудь подарит. Вот распустится в городе сирень — вроде как своя, не привозная, — и он где-нибудь наломает Зинаиде целую охапку. Пусть тогда удивляется. А то выкинуть сейчас за пару стебельков последнюю трешницу… Преподнести цветы — и тут же снова просить деньги?! Ведь могут понадобиться. Вдруг он сразу же сойдется характером с инспектором Симагиным — бывает же такое, хотя и редко, — и выпьет с ним за дружбу по кружечке-другой пивка в буфете на причале.

Покашляв, Венька положил стебли нарцисса обратно в чемодан.

3. Верба красна

Небывалая тишина стояла кругом. Он уже и отвык от такой тишины, даже уши с непривычки заложило. А как глянул на розовый отсвет на темной вечерней воде, как увидел опрокинутую зарю под грядой притихшего тальника, так и присел тут же, забыв на минуту, зачем и пришел сюда.

Долго сидел Венька на берегу Иртыша, уставясь на текучие воды, и потрясенно дивился красоте и нескончаемой силе природы. Течет и течет река. Из века так текла, когда на берегу не было и в помине никакого города. И будет течь, даже если город куда-нибудь подевается вместе со всеми заводами, в том числе и титано-магниевым. И нет конца и края этой великой жизни. И хотя человек невольно мешает ей, все равно пробьется, возьмет свое: и река потечет не тут, так в другом месте, и лес по берегам прорастет, новые корни пустит, и заря широко разольется по опалово-голубенькому небу. А вот у самого человека есть конец, и близкий, совсем рядышком…

Он вздохнул и в тот же момент услышал сзади чьи-то шаги. Обернулся — стоит у него за спиной Торпедный Катер и душевно так улыбается.

Венька не поверил сначала, но нет — улыбка до ушей! Ведь это надо же так уметь… Ты ему плюй в глаза, а он говорит — божья роса. Ведь только вчера отчихвостил его Венька перед всеми слесарями. Опять, обалдуй, загнул обечайку не по диаметру царги. Пришлось матюгнуть. Другой бы век с ним не разговаривал после этого. Люди стали до того самолюбивы, своенравны, до того уважать себя приучились — слова им поперек не скажи, даже если они сто раз не правы. А этот хоть бы хны, скалится и скалится.

— Ну что, керя, — ласково так спрашивает, лязгая железными зубами, — все же решил наведаться? Любознательность обуяла. Ни сна от нее, ни отдыха.

Торпедный Катер вроде как сочувственно покачал головой. Он словно бы давненько поджидал Веньку и ничуть не удивился его появлению здесь. В руках у Торпедного Катера были канистры. Тяжелые, с влажными потеками от пробок. Вены на огромных ручищах набрякли. И бензином пахло.

— Айда, айда, керя, чего остолбенел-то!

Венька поглядел на деревянный дом с голубыми наличниками, стоявший на краю берегового обрыва. По виду его никак нельзя было сказать, что здесь обосновалась рыбинспекция.

— Да я так…

— Ха, знаю я твое «так». Симагин тебе нужен. Что я, не понимаю разве, ничего не вижу?.. Толя! — крикнул Торпедный Катер в глубину двора.

И сразу же залаяла собака, загремела цепью. Здоровый был пес, выскочил из-за сарая, тяжело топая лапами по выбитому до пыли двору. Венька невольно отпрянул от ворот.

— Куда ты?! — выставив перед собой канистры, Торпедный Катер перегородил ему дорогу. — Давай-давай, керя, смелее… Так уж и быть, сведу тебя с Толей Симагиным. А то совсем осунулся за эти дни. Я сам такой, как втемяшится что в голову — вынь да по-ложь! — вроде как легко, беззаботно засмеялся он.

Как раз тут и вышел из-за сарая Толя Симагин. Щупленький такой мужичок в клетчатой линялой рубашке, застегнутой на все пуговицы, отчего шея его казалась особенно длинной — и как только выдерживала несуразно большую для такого роста голову! Перед собой он держал на весу воронку — видно, переливал в канистры бензин.

— Что за шум, а драки нету? — с ходу пошутил он, но пошутил строго, глазами обшаривая Веньку и как бы припоминая, что это за тип: проштрафившийся браконьер, у которого внештатники отобрали снасти и мотор, или кто другой.

— Иди, иди ближе, — Торпедный Катер поманил Симагина. — Дай хоть поглядеть на тебя.

— Чего на меня глядеть…

— Ну не скажи! Знаменитым стал. Особенно на нашем комбинате.

— Почему это особенно на вашем комбинате? — озадачился Симагин, как-то по-новому глядя теперь на Веньку.

— Ну, как почему… Шмон-то милиция где устроила? У нас прямо в цехах. За жабры кого брала? Работяг. Таких, как этот, — Торпедный Катер кивнул на Веньку. — Вот и захотелось людям глянуть на тебя хоть одним глазком, из-за кого, мол, разгорелся сыр-бор.

Венька нахмурился.

— Ты куда канистры-то несешь? В лодку? Вот и топай, пока светло, а то запнешься о свою же пятку.

Торпедный Катер миролюбиво осклабился и покачал головой:

— Это я успею. С тобой охота побыть, керя. Любопытный ты человек.

Симагин спросил Веньку:

— Правда, что ли, что милиция была?

— Та-а… — сморщился Венька, махнув рукой. — Слушайте вы его больше. Ну была милиция. Капитан какой-то. Интересовался винтами. А что шмон будто бы, так это он загнул.

— Была все же… — неодобрительно хмыкнул Симагин. — Ну и капитан. Неймется ему. Я ж говорил: стоит ли паниковать?

Он как-то виновато посмотрел на Веньку, пожимая плечами с таким видом, будто, с одной стороны, извинялся перед ним за этот опрометчивый ход капитана, а с другой — откровенно выпытывал у него, незнакомого человека, как же следовало поступить в таком случае, ведь надо было что-то предпринять, острастку дать браконьерам, или пусть они чувствуют слабину?

Веньке пришлось по сердцу то, что Симагин говорил с ним глазами без утайки, начистоту.

— А чего? — окрыленный этой доверчивостью, загорячился он. — И я бы на месте капитана… С нашим братом только так и следует! А то сами себе хозяева стали. Делаем что в голову взбредет. В лодку с живым человеком врезаться — это же надо!..

Симагин сначала слушал его, казалось, с интересом, притих и голову набок склонил, а тут вдруг взвился:

— Далась вам эта лодка! Может, никто на меня и не собирался налетать. Ну, случайно разве что…

Он боялся поверить в это, понял Венька. Боялся думать так, будто кто-то подстроил это нарочно. Ведь поверить — значит принять вызов. Или уйти с реки, или остаться.

И Торпедный Катер тоже, судя по всему, понимал это состояние, в котором находился теперь Симагин. Так и заблестели его рыбьи, навыкате, глазки.

— Вот керя, — кивнул он на Веньку, — меня, слышь, подозревает. Будто это я тебя долбанул… Винт для моего «Вихря» сварганил мне так, что лопасти вмиг обкрошились. Во заделал! Золотые руки, ничего не скажешь. Не успел я царапнуть по галечнику, а уже и обкромсало винтик-то.

У Веньки перехватило дыхание. Такого еще не бывало, чтобы его уличили в мошенничестве принародно.

— Обкрошились? — сипло переспросил он.

— Вчистую!

— Я тебе шпонки из титана вставил, — признался Венька, увидев, что Симагин тоже улыбается.

— Из титана?!

— Ну. Они ж любой перекат выдержат, а винт без лопастей будет.

Торпедный Катер потрясенно помолчал, вспоминая.

— Когда же ты успел? Я ж рядом крутился.

— А долго ли. Пока ты лясы точил с механиком.

— Во, керя, удумал…

— Сам же говорил, — уже дерзко глянул Венька в глаза Торпедного Катера.

— Чего я говорил?

— А про закон пакости.

Торпедный Катер словно задохнулся на вздохе, а Симагин, как бы осознав и этот Венькин поступок, и твердый, с недобрым прищуром взгляд его, которым тот одаривал Торпедного Катера, посерьезнел и сказал:

— На это он не пойдет, зря ты устроил ему такую ловушку. Не держи его в уме, выбрось из головы. Сеть втихаря поставить, переметы на осетра кинуть — это да. Это он мастак.

— А ты, Толя, хоть раз поймал меня, чтобы так говорить? — с мягкой обиженностью возразил Торпедный Катер.

— Не поймал, так поймаю.

— Интересно… — Торпедный Катер долго глядел на Симагина, словно пытаясь тут же, не сходя с места, увидеть в его лице нечто такое, что сообщало ему, Симагину, вызывающе открытую уверенность, в то же время вселяя в него самого чувство легкой, но ощутимой растерянности. — Поймает он меня. Лови хоть сейчас! — излишне бодро вскинулся Торпедный Катер, делая шаг навстречу.

— А без этого, — сказал Венька, — ну, без поличных, разве нельзя его выгнать из инспекции?

— Нельзя, — мотнул головой Симагин, а Торпедный Катер уточнил, ухмыляясь:

— Меня, керя, заводская общественность сюда направила.

— Ну и что! Ты будешь браконьерничать, ценную рыбу ловить, а у тебя не моги и корочки инспекторские отобрать? Да моя бы воля!..

Симагин перебил Веньку:

— А у тебя моторка есть?

— Да нету… — виновато пожал тот плечами.

— А хочешь заиметь?

— Так а где ее возьмешь-то?

— Будет. Дам тебе адресок. Один старик продает. Лодка добрая, почти новая. И мотор самый сильный — «Вихрь».

Венька посмотрел на Торпедного Катера. Тот скис, похоже. Не понравился ему этот поворот, не по ноздре пришелся.

— Ловила собака свой хвост… — буркнул он и понес канистры с бензином к лодке.

День выдался тяжелый. С раннего утра прогорела царга на третьем хлораторе, и вся смена во главе с механиком копошилась на верхней площадке.

Вроде совсем недавно любил Венька эту работу. Вернее ему по душе была сама обстановка, которая складывалась в такой момент. Не авария еще, ничего смертельно опасного, а уже мало охотников лезть вплотную к царге. Жарища адская, кожа на лице трескается, как на паленом поросенке, и хоть весь день проторчи, будто прикипевший, у бока раскаленной трубы-махины, все равно никаких льгот, никакого тебе отгула за накладку заплаты не причитается. За что, спрашивается? Это если бы взрыв хлоратора был, тогда другое дело. А так — нормальная работа наладчиков. А коли нормальная — значит, надо без всякого-якого лезть в самое пекло, и никто даже спасибо не скажет, не дождешься.

Нередко случалось, что слесаря словно ненароком прятались один за другого. Работа и попроще достанется — на подхвате стоять, неподалеку… И вот тут-то Венька, не дожидаясь, когда вмешается механик, делал шаг к царге. Он вроде как с большой охотой направлялся к ней, держа под мышкой асбестовые рукавицы и якобы от удовольствия потирая на ходу руки, которым уже было жарко. Он не видал, как слесаря переглядывались при этом с тем выражением, когда остается только покрутить у виска пальцем: у человека не все дома.

Но в этот раз Венька вдруг выпрягся — сам попер к царге того, кто чаще всех отлынивал.

— Дураков больше нету, — сказал он Торпедному Катеру, — отдуваться за всех я не буду. Закон пакости, керя.

Торпедный Катер жалко улыбнулся. А Венька как ни в чем не бывало занял самое прохладное местечко — у баллона с кислородом. Орудовать маленькими, скользкими от холода вентилями, с удовольствием ощущая ладонями отпотевший бок стального баллона, который только что притащили из слесарки, — это ли не жизнь-малина!

Давно он не любовался такой картиной со стороны. Издали пышущие жаром царги, бурые, в палевых потеках окалины, были похожи на какой-то диковинный орган — несколько здоровенных труб одна к одной, набором, на всю высоту цеха. Красота, одним словом. А вот вблизи органчик давал себя знать… Каленая незримая волна будто наждаком обдирала щеки. В один момент брезентовая роба встанет на тебе коробом и, мнится уже, что это вовсе не от автогена сыплются вокруг светляки, а от тебя самого.

Между тем прошло минутное замешательство. Все задвигались. Торпедный Катер, прихватив стальную заплату, поплелся к царге, прикрывая лицо рукавицей. Рано прикрылся, рано — работа еще и не начиналась вовсе. Сначала тебя в пот ударит, прошибет на сто рядов, а после враз обсохнешь, звонкий станешь под каленой брезентухой, как орех под скорлупой.

— Воздуха дайте! — выдернув изо рта противогазную соску, заорал Торпедный Катер.

Кто-то из слесарей, спохватившись, направил на него шланг с холодным воздухом. Но дело у Торпедного Катера все равно не ладилось, он вслепую накладывал заплату, повернув лицо в сторону воздушной струи.

Механик, державший связь с технологами, приглушившими процесс в царге, хмуриться начал, в противогазный шланг подкашливать. Послал к Торпедному Катеру в помощь еще одного слесаря, но работа и теперь не оживилась, они друг за друга норовили укрыться. А время-то шло. И газу в цехе прибавилось — все гуще кучерявился белый тетрахлорид из прогоревшего бока царги, соска уже плохо спасала.

«А ну, Николай Саныч, — посмотрел Венька на механика, — гони этих работничков к такой матери!»

Тот обрадовался, с дробным перестуком хватил ключом по куску рельса, на котором выгибали заплату, и те двое готовно откликнулись на сигнал, тотчас бросили заплату и явились.

«Давай, Веня, — кивнул ему механик, — покажи этим лоботрясам…»

Только-только притерпелся Венька к жару и, стоя на коленях, едва лишь успел прихватить край заплаты, как у автогена вдруг сбило пламя. Струя газа чихнула и пусто, шепеляво засвистела.

«А, черт возьми! — стрельнул глазами Венька. — Вы уснули там, что ли!»

Торпедный Катер суетливо чиркнул спичкой. Желтоватый огонек с оранжевыми краями, занимавшийся обычно сиреневатым острым кинжальчиком, стоило коснуться пальцами вентиля, чадно раздулся и с шипом снова погас: в баллоне не было кислорода.

Перекатываясь боком, Венька на минуту уткнулся лицом в рифленый железный пол галерки, привыкая теперь к прохладному воздуху цеха.

— Тетеря ты старая, Николай Саныч, — выплюнул он соску. — Пустой баллон в такой момент — это же надо!

Механик смолчал, Веньке сошла бы с рук любая выходка, потому что каждый прекрасно знал: лезть обратно в пекло сейчас во сто крат тяжелее, хотя работы с заплатой осталось всего ничего.

— Давай пока хомутки поставим, Веня?

— Хомутки-хомутки… Их же сначала сделать надо.

Венька сам побежал в слесарку. Обогнул пару полос по диаметру царги, пробил на концах отверстия под болты — и снова соску в рот и прыжками наверх. А когда влетел на площадку, показалось ему, что без него тут что-то стряслось, народу лишнего вроде как больше стало, хотя газу уже было столько, что в таком сплошном молоке не сразу поймешь, то ли человек это маячит, то ли пустой баллон.

Только и разобрал двоих — начальника цеха и секретаря партбюро. Прошмыгнули мимо него. И пока Венька подлаживал к царге хомуток, внизу врубили аварийный отсос.

Загудело с тяжелым накатом. Ох и нудный же, истошный это звук… Душа болеть от него начинала. Хоть зажимай уши ладонями!

Зато сразу потянулись книзу тонко слоистые полосы газа. Ожил белый туман, опадать начал. И глаза щипать перестало, а у отсосных колодцев мрачновато проступили бока хлораторов, будто что-то таинственное.

«Правда что, — хмыкнул Венька, машинально орудуя руками, — Берендеево царство, оно самое и есть».

Это как-то однажды, года два назад, привел он в цех свою Зинаиду. Вдруг нашла на него блажь: показать ей свою работу. Привел, оставил среди цеха, а сам с бригадой к царгам поднялся. Постояла она, постояла, повертелась из стороны в сторону как на горячем и убежала, заперхавшись, и трех минут не вытерпела. А после работы, чего раньше с ней не бывало, встретила его у проходной, да еще и с билетами в кино.

Угадали они тогда на сущую муру про царство какого-то Берендея. Прикусив себе язык, чтобы не испортить Зинаиде настроение — ну, мол, и выбрала культмероприятие, лучше-то не могла ничего придумать, хотя бы раз в жизни сводила мужа в ресторан, — Венька продремал полтора часа и только и помнит, что много было в фильме тумана. А Зинаида, прижавшись к его локтю, была радым-радешенька и даже посмеялась: «Надо бы платить этому Берендею за вредность, как в вашем цехе».

По правде сказать, он побоялся, что она, чего доброго, станет звать и его этим несуразным именем, но, слава богу, ума у нее не хватило.

Мысленно улыбаясь от этих воспоминаний, Венька заводил второй хомуток. Струйка тетрахлорида с шипением била ему в лицо, он прижимал подбородок к груди, заслоняя глаза козырьком кепки, и толком не видел, чьи руки вдруг подхватили хомуток с другой стороны царги.

По стуку ключей, затягивавших шайбы на хомутке, Венька тут же определил: слесарь был не из их бригады. Этот четко разгонистый до полного затем спада ритм, обрывающийся каким-то нутряным скрипом резьбы, когда уже крепче, не говоря про скорость, нельзя закрутить шайбу, он запомнил еще с тех пор, когда работал в инструментальном цехе вместе с Ивлевым.

Удивленный донельзя, Венька вынырнул из-за царги и увидел противогазную маску, в которой никто у них в цехе не ходил — не считая, конечно, по-настоящему аварийных дней. За стеклами очков посверкивали глаза Ивлева.

«Ах ты чучело гороховое! — зло уставился на него Венька. — Тебя кто сюда звал?!»

Однако, как только хомутики сели на царгу и Венька увидел, что Ивлев совсем запарился под маской, он требовательно дернул его за рукав, увлекая за собой. Уже у дверей слесарки, где текучая молочность воздуха сменилась обычной его сизоватостью, Венька сам рывком сорвал с него противогазную маску.

Ивлев молча разглядывал свои руки, на которых будто сроду не бывало волос — от пальцев до запястья они глянцевато лоснились, как восковые. Когда и сожгло их тетрахлоридом, не успел заметить.

— Мало еще… — ехидно усмехнулся Венька. — Тебя бы всего целиком опалить надо, чтобы не совался куда не следует!

— Следует, не следует… — поморщился Ивлев. — Чудак ты!

— Ты на кой черт сюда приперся? Все неймется, продолжаешь гастролировать? — напустился на него Венька, теряя последнее терпение.

— Да брось ты… С этого дня я буду вашим сменным механиком вместо Николая Саныча.

— Чего-чего?.. Ты в своем уме?

— А что? Старику же трудно. Его там закачало сегодня… А приказ на меня еще вчера был. Так что все по уму. А ты, Вениамин, давай кончай свою политику.

Венька даже вдох задержал. Не ослышался ли он? Эти жесткие нотки в голосе Ивлева были ему в диковинку. Даже в армии краснел Саня, когда надо было командовать отделением. А уж там-то чего стесняться, когда перед тобой десяток бритоголовых ребят, которые еще не отучились вытирать нос пальцем?

Ивлев обмахнул скуластое свое лицо подкладкой спецовки. Черные разлапистые брови его, пока что не тронутые тетрахлоридом, притеняли глаза от верхнего света.

— К нам в бригаду… надо же! А не пожалеешь, Саня? У нас ведь тут видал как? На худой конец, и на монтаже ЦПУКа сидеть можно было — в халатике да еще при галстучке. Глядишь, раз ты теперь с дипломом, и там бы высидел должность — начальника смены, к примеру.

— А может, — усмехнулся Ивлев, — я хочу сразу начальником цеха заделаться. Не возражаешь?

Чего доброго, и поцапались бы они, да повалила в слесарку бригада, убиравшая у царг инструмент. Вместе со слесарями заявился и Николай Саныч, улыбавшийся с таким видом, будто всю нынешнюю смену он провел как нельзя удачно.

Венька, отходя от этой негаданной перепалки с Ивлевым, тут же подцепил своего бывшего начальника:

— А! Разжалованный. Что ж это из тебя, старый перец, песок-то вдруг посыпался? Всю площадку засы…

Венька осекся. Николай Саныч вышел на свет, падавший из окон слесарки, и Венька с полуоткрытым ртом оглядел его с головы до ног. В жизни не было еще случая, чтобы в слесарку являлись такие нарядные. Они тут вечно в ржавых брезентовых робах крутятся, вроде как и сами из железа, даже цеховое начальство не щеголяет — хоть и в белых рубашках и при галстуках, а все же куртки напялят. Как-то уж так повелось. А Николай Саныч отмочил номер: как в президиум собрался — костюм с иголочки и все такое прочее.

— Братцы, держите меня!.. — дурашливо покачнулся Венька. — Это что же такое будет? А я уж собирался по больницам его разыскивать…

Слесаря засмеялись, но как-то сдержанно, и Веньке это вовсе было непонятно. Такое он выдал — никто и никогда не назвал бы своего механика старым перцем, — а они как воды в рот набрали.

— Да я тебе, старый хрыч, сегодня же сосватаю какую-нибудь симпапулю! — не унявшись, зашел Венька по новому кругу. — Ты же любишь симпапуль, а? — подошел он вплотную к Николаю Санычу, заглядывая ему в глаза. — Все время у меня на дороге оказывался, отбить хотел, признайся!

Все знали о молчаливой войне между Венькой и механиком, и кто-то из слесарей покашлял в кулак:

— Николай Саныч теперь у нас на коне. Эти, как их… апартаменты заимел. Для двух слесарок места хватит.

— Во весь кабинет, — подхватил Торпедный Катер, — красные ковровые дорожки. Я как-то забежал в профком, сунулся туда в чем был, а там в наших чоботах ступить некуда — всюду ковры.

— А вы не шляйтесь по кабинетам во время рабочего дня, — с облегчением заговорил Николай Саныч. — Нечего попусту рабочее время терять! — с улыбкой глянул он на слесарей, пытаясь свести весь разговор в шутку.

— Да? Интересно, — с ответной улыбкой возразили ему. — А когда же мы тебя увидим в таком случае? После четырех, пока мы в бытовке со своей робой копаемся, там же очередь соберется, у дверей кабинета-то.

Венька спохватился:

— Постой-постой… Чего вы тут мелете? Какой кабинет?

— Профкомовский, Николай Саныч теперь у нас председатель, — сказал Ивлев, и Венька от неожиданности даже присвистнул.

— Хотел сегодня последнюю смену с вами простоять, — как бы виноватясь, сказал Николай Саныч, — а уж после четырех распрощаться как полагается. Даже галстук из дома прихватил. А оно, видишь, как… повело чего-то на сторону. Думал, либо сам упаду на Комракова, либо свалю на него царгу! — Он бодренько хохотнул, но Венька озабоченно спросил:

— А бочку-то из дома принес?

— Какую?

— Обычную. Деревянную. В какой бабы капусту солят. Или уж сбегал на худой конец в пятый цех, где тару под титановую крошку штампуют, — у них там бочки из нержавейки, с рифлеными боками.

Николай Саныч выжидательно скосил на него глаза.

— А зачем она… бочка-то, Веня?

— А чтобы ноги тебе не оттоптали, когда прощаться с тобой будем! — первым же и засмеялся Венька.

Осушая темными от железа подушечками пальцев углы глаз, в которых якобы выступили слезы от этого смеха, он повернулся к слесарям.

— Я думал, его на пенсию спровадили. Ну, думаю, теперь лафа! Хоть вздохну маленько. Все симпапули мои будут! А то ведь никакой личной жизни не было. А его, видишь ли, на профсоюз бросили… Значит, — вроде как горестно покачал головой Венька, — опять симпапуль делить придется…

Слесаря притихли. Еще у каждого были в памяти придирки Николая Саныча к Веньке Комракову, дескать, чего ради человек является на завод задолго до смены и попусту слоняется по цеху? Уж и походил он тогда за Венькой! В охотку, как для себя старался. Где только не заставал его врасплох, и все, как на грех, возле женщин. Наклонит голову, оглядит с ног до головы и только скажет: «Симпапуля…» Помотал же он Веньке нервы! И хотя Николай Саныч оправдывался, что не по своей воле затеял такую канитель — кто-то написал ему как Венькиному начальнику, что якобы Комраков плохо живет со своей Зинаидой, чему виной заводские девчата, — вся бригада сошлась на том, что механик поторопился принять анонимку на веру. И теперь, когда Венька так подцепил его, кое-кто из слесарей подумал: «Ой, зря человек на рожон лезет…»

— Веня, а Веня, — вкрадчиво произнес Николай Саныч, — я все собирался спросить у тебя, да стеснялся… Кепка у тебя чудная появилась. Это уж не жена ли напялила? Козырьком прикрыла, а? Чтобы твои буркалы не срабатывали, как фотореле, при виде каждой юбки…

Слесаря теперь засмеялись дружнее, и Николай Саныч, снова приободрившись, сказал:

— Я в прошлом году на Черном море отдыхал. Так там в этих кепках пол-Кавказа ходит. То-то, я гляжу, Венька похожий…

— Да ведь они же смуглые, темноволосые! А я посмотри хорошенько, разуй глаза-то!

— Бывают и белобрысые, Веня. Я как раз именно в Сочи встречал одного такого — газированную воду продавал. — Николай Саныч как бы сочувственно тронул его за спецовку, по старой привычке с укоризненным видом теребя пальцами еле державшуюся пуговицу.

Теперь уж и Саня Ивлев расхохотался. Венька спешно прикидывал, с какого бока укусить новоявленного председателя профкома.

— Это… Николай Саныч! А как теперь у тебя с намерениями-то?

— С какими, Веня?..

— Так ты же лодку хотел заиметь!

— А, лодку… А зачем она мне теперь личная-то, Веня? Погоди, дай оглядеться. Я вот через профком достану моторку — и будет она у нас для общественного пользования. Раз я прокачусь, раз ты, Веня, раз еще кто-нибудь.

— Так, а мне теперь общественная ни к чему, Николай Саныч. Это же все лето в очереди за тобой стоять придется. Так что я уже купил, — приврал Венька ради случая. — Лодочка «Казанка», самое то… — вроде как с безразличным видом уточнил он. — Самый легкий ход. Выскакивает на глиссер в один момент — очухаться не успеешь, а уже летишь, как на крыльях!

— Ты и вправду, что ли… Уже купил?!

— А чего чикаться-то? Заяц трепаться не любит.

— Теперь всем браконьерам хана… — насмешливо сказал Торпедный Катер.

Николай Саныч потоптался на месте и, глянув на Ивлева, буркнул:

— Ну я пойду, пожалуй… Чего тут передавать-то? Стол из сварного железа да телефон с календарем? А эти гаврики мои, — добавил он, вроде как имея в виду всех слесарей сразу, всю смену, хотя смотрел при этом на одного Веньку, — уже и без акта сели тебе на шею… Так что давай разворачивайся!

Он бодро потопал было из слесарки, но все же у двери приостановился. Ощупывая узел галстука, опять глянул на Веньку:

— А это… мотор-то у нее какой? «Москва» небось, за двести рублей?

— В том-то и дело, — сказал Венька, — что не «Москва». Это все не моторы, а так… примусы. «Вихрь» у меня, Николай Саныч. Зверь, а не мотор, в том-то и дело. Где его нынче достанешь, даже если и через профком. Двадцать пять лошадиных сил! И цена его, само собой…

— Ну поздравляю, Комраков, — нехотя вернувшись назад, председатель пожал ему руку. — Просто от души!

Он хлопнул Веньку по плечу и заспешил, почти бегом побежал из слесарки — только его и видели.

За ним, запоздало спохватываясь, что время идет уже не рабочее, потянулись и остальные.

Только Ивлев и задержался как бы по делу. Роясь на стеллажах с инструментами, он исподтишка смотрел на Веньку, будто ждал, не скажет ли тот ему хоть что-нибудь, после чего, возможно, исчезла бы тяжесть на душе, оставшаяся после их короткой стычки.

Но Венька молчал. И тут совсем некстати заглянул в дверь Николай Саныч.

— А ты чего это прохлаждаешься, Веня? — приподнял он свои косматые брови. — Никак во вторую смену решил остаться? Его, понимаешь, красивая молодая особа ждет в проходной, а он и не чешется…

Венька мутно глянул на него.

— Чего ты плетешь? Какая еще особа?

— А я почем знаю. Симпапуля такая… — Николай Саныч вроде как простодушно пожал плечами, но глаза его выдавали, что он уже прекрасно знал, что это была за женщина, и очень, как видно, сожалел, что была именно эта, а не какая-нибудь другая. — Позовите, говорит, моего Берендея, он у вас тут самый проворный в том цехе, где баней пахнет.

«Зинаида приперлась!» — удивился Венька и, переглянувшись с Ивлевым, озадаченно спросил:

— А разве у нас тут пахнет баней?

— В самом начале цеха, — улыбнулся Ивлев, — когда входишь в него со стороны бытовок.

— Так бытовками, поди, и пахнет.

Вспомнив, чем мог быть вызван этот приход Зинаиды, Венька тихо засмеялся. Он же за лодкой сегодня поедет! Пятница, конец рабочей недели, вот они с Симагиным и поплывут на «Ракете» в залив, к леснику, который продавал моторку.

Еще накануне Венька наказал жене перехватить у кого-нибудь денег — три с половиной сотни, не меньше. Сам он уже занял у ребят столько же. Семьсот рублей надо было выложить за лодку с мотором! Целая куча денег, с ума сойти можно…

Поначалу, когда Симагин назвал цену, у Веньки глаза на лоб полезли. Думал, сотни две-три и понадобится. А потом опомнился: «Господи, да паршивенький велосипед, два колеса с рамой, и то вон сколько стоит! Чему тут удивляться?» Все равно занимать — что две сотни, что семь. Главное, было бы у кого занять. Как ни говори, это самое трудное дело — перехватить в долг. Спасибо ребятам, выручили.

Венька выждал, когда Николай Саныч скроется за дверью, и взял у Ивлева из рук противогазную маску. Чикнув по ней ножом, вывернул рифленый шланг мягкой, в бусоватом тальке, изнанкой наружу.

— Вот так и бери прямо в рот. Будто соску. Тогда и не сомлеешь. А на нос обычную прищепку приладь, — вполне серьезно подсказал он, — пока не научишься дышать только ртом, через противогаз.

Ивлев хмыкнул, а Венька, удивляя его такой запасливостью, вынул из кармана пластмассовую прищепку для белья, пощелкал ею в воздухе, как бы примеряясь, и ловко нацепил ему на крылья носа.

— Носи на здоровье, мы все так привыкали.

Чистенький, приосанившийся после душа, Венька гоголем прошел мимо строгой вахтерши, даже и не подумав сунуть ей под нос обтертые корочки пропуска.

«Старых кадровиков, мать, надо помнить в лицо и приветствовать их по имени-отчеству», — сказал он ей однажды под хорошее настроение. Пошутил, конечно, а та приняла всерьез. И хоть знала его с тех пор как облупленного, а все-таки не уважила ни разу. С ножом к горлу пристанет, бывало: покажи пропуск, и все тут! Молодой он был против нее, и она не спустила ему такой выходки. Венька фыркал: «Разным шляпам так зеленую улицу! Не пролетарской ты закваски, мать!» И только в тот день, когда он заявился на завод в чудной кепке, каких не видывали здесь, вахтерша сдалась. Ерзнув на табуретке, она молча проводила его взглядом…

В проходной Венька увидел Зинаиду. Стояла в уголочке, читала какую-то книжку.

— Фу-ты, ну-ты! Жена-то у меня культурная… — съязвил он. — Дать бы ей, такой культурной, хорошую баню…

Зинаида вскинула на него подведенные глаза — сделала вид, будто заметила мужа только сейчас, а не раньше, еще в дверях за этим лабиринтом из посеребренных труб, который она окрестила про себя «загоном».

— Это за что же баню-то?

— А за длинный язык. Ну какой я тебе Берендей?! — прошипел он, косясь на вахтершу.

Зинаида засмеялась, даже и не пытаясь хотя бы для отвода глаз отнекаться или сказать что-нибудь в свое оправдание, и Венька, ошалевший от такой дерзости, выметнулся из проходной, чтобы не маячить на глазах у вахтерши.

На улице Зинаида поспешно сказала:

— Я деньги принесла.

— Сколько? — живо унял он свой пыл.

— Сколько-сколько… Ты думаешь, легко достать такую сумму?

— Было бы легко, так я бы и без тебя достал. — Венька понял, что она принесла ровно столько, сколько он просил, и успокоился окончательно. — Ты зачем к проходной-то приперлась? Я же сказал: зайду к тебе в магазин.

— Я договорилась насчет подмены, — сияя глазами, поделилась Зинаида своей радостью, и он догадался, что она собирается ехать с ним в залив. Прямо хоть сейчас.

— Правильно сделала, — равнодушно кивнул он, высматривая сквозь ажурные ворота Саню Ивлева. — Подменилась — и топай домой. Отоспись как следует и напиши всем по письмишку. Твоя матушка чего-то молчит… Как там, интересно, наш сорви-голова… — У Зинаидиной матери жил постоянно их пятилетний сынишка. Венька на секунду-другую задумался, пробуя представить, каким он теперь стал, и вздохнул. — Ну и заодно моей родне черкни хоть пару слов. А то у нас вечно на письма времени не хватает… Деньги-то давай, что ли! — протянул он руку.

— Я с тобой поеду.

— Ага. Тебя нам только не хватало. Ты же знаешь, что я еду не на гулянку, а по делу.

Зинаида покривила губы.

— А сам еще говорил: айда, Зин, со мной на причал!..

— Когда это я говорил?

— Ну да, уже и забыл… Заяц трепаться не любит.

— Ты дашь мне наконец-то деньги или нет?

— Не дам.

— Та-ак…

Тут Венька увидел Симагина. Инспектор шел к нему от автобусной остановки.

— Говори спасибо, что знакомого человека встретил, а то бы я тебе сейчас устроил…

— Вениамин! — радостно заговорил Симагин. — А я уже чуть не уехал. Спрашиваю про тебя, — глянул он на вахтершу, которая следила за ними, стоя в дверях проходной, — а мне говорят, нету здесь такого.

— Это их всех тут нету, — засмеялся Венька, — а я был, есть и буду.

— Слыхали, слыхали уже про вас, — встряла Зинаида. — Все уши прожужжал мой рыбак. Только и было разговоров в эти дни.

Венька, не подозревая подвоха, рассеянно улыбался, строя про себя догадки, почему это Симагин явился к нему на завод, а не на причал, откуда они должны были поплыть на «Ракете» в дальний залив, к старику за лодкой.

— Он думает теперь, — кивнула Зинаида на Веньку, — что вы его не будете штрафовать. Станете миловать по блату.

— Как… штрафовать? За что? — смешался Симагин.

— Как это за что? За рыбу дефицитную, за сети.

Венька почувствовал, как у него жаром налились мочки ушей.

— Ты чего это плетешь, какие сети?!

— Обыкновенные. Из ниток. Чтобы рыба запутывалась, — не моргнула она и глазом. — Которые ты в чуланчике-то прячешь. Сам же зимой покупал на толкучке.

Венька задохнулся от гнева, а Симагин, стеснительно улыбаясь, пытливо и озадаченно уставился на него.

— Дура! — рявкнул Венька. — Ты когда свои шуточки бросишь? Это же надо такое придумать, а! — вроде как восхитился он, в то же время взглядом умоляя Симагина не обращать внимания на его супругу. — У нее выходной сегодня, — пояснил он таким тоном, будто речь шла о больном человеке, — вот она и куражится.

Он осекся, заметив в дверях проходной Раису.

«Этого еще не хватало», — оцепенел Венька, Зинаида уже напряженно прищурилась, заперебирала ремешок сумочки наманикюренными пальцами. А тут, как на грех, задерживался автобус, и на остановке было полным-полно народу.

Оглядев Раису с ног до головы, Зинаида, к своей досаде, не нашла ничего такого, что можно было бы высмеять: мол, ну и мода нынче пошла — чем ни толще коленки, тем короче юбка. Или что-нибудь в таком же духе, это она умела. Но нет, Раису не уколешь.

Полнясь ревнивым чувством, Зинаида подошла к Симагину, ухватила его за локоть, прижалась к нему одеревенелым боком и, смущая человека, ломким натянутым голосом сказала Веньке:

— Ты чего ж не поздороваешься со своей любовницей? — А губы у самой уже плохо слушались. — Подойди, приласкай кошечку. Теперь же тебе никто не мешает. Это раньше, когда ты был моим мужем, вам приходилось скрываться, а теперь-то чего же… Или уже и прошла ваша любовь? Что же так быстро-то? — частила она, мстительно переводя полыхавшие глаза о ошалелого Веньки на Раису, на которой не было лица.

Венька, наконец, пришел в себя и, оттаскивая Зинаиду от Симагина, яростно выдохнул:

— Ну, погоди, балаболка!.. Уж я тебя проучу.

Он не знал, куда деваться, прямо хоть убегай. По счастью, из проходной вышел Ивлев, да не один, а вместе с начальником пятого цеха. Начальника этого Венька знал шапочно и никогда с ним не здоровался, а тут, вспомнив, что у него есть машина, бросился, словно к отцу родному.

— Извините… — переступил он ему дорогу, как назло запамятовав его фамилию. — У нас несчастье случилось. Только что на «скорой помощи» увезли товарища в больницу. А у вас «Москвич» на ходу, — кивнул он на ряд частных машин. — Подбросили бы нас до больницы, а? Как он там, может, уже умирает?.. — жалостливо сморщился Венька.

— С кем это и что случилось-то? — удивился Ивлев, но Венька метнулся к машинам.

— Который, вот этот, что ли?

— Да-да, садитесь, — засуетился начальник пятого цеха.

Они втиснулись в «Москвич» в тот самый момент, когда на ручку дверцы легли наманикюренные пальцы Зинаиды. Венька повел бровью.

— Одну минуту, мадам. Срочное производственное дело. Поехали, поехали, шеф!

Зинаиду смутило то обстоятельство, что «Москвичом» управлял человек незнакомый и вполне солидный — при галстуке и в шляпе. Она невольно отступила в сторону, а Венька, высунувшись в окно, приставил большой палец к своему носу.

— Кланяйся Раисе! Скажи ей, что я вас люблю и уважаю, беру за хвост и провожаю! — расплылся он в улыбке, довольный тем, что все вышло как нельзя лучше.

Начальник пятого цеха оказался мужиком сообразительным, он глянул в зеркальце на Зинаиду и расхохотался.

— Отличный финт!..

Сразу видно: легкий на подъем человек. Молодой еще, чуть постарше Веньки. Такие ему нравились. Хотя цех у этого начальника был хуже не придумаешь: в нем штамповали бочкотару для титановой губки. «Педалисты», — шутили слесаря над работницами пятого цеха, а самого начальника звали Бондарем. Вот это прозвище-то Венька и запамятовал, а то бы ляпнул, чего доброго, когда кинулся навстречу.

— Так куда мы едем-то? — поинтересовался Бондарь.

— Да нам бы только до первой автобусной остановки, — сознался Венька. — Не очень мы вас задержали?

— Да ну, ерунда! — Бондарю тоже, судя по всему, пришлась по душе такая компания.

— Нам бы смыться с глаз. От юбок подальше.

— Юбки — это наш главный бич, — улыбнулся Бондарь. — У меня только вот какая загвоздка… Права сегодня утром забрали. Там и выпито-то было… Да и хотя бы свеженьким пахло, все-таки не так обидно, а то вчерашним!

— А теперь это не важно, — покашлял Симагин. — Только дыхнул — и готово. Лакмус окрасился — и уже достаточно. А когда ты пил — сегодня или еще вчера — это их не касается. Строго стало, — он сел посвободнее, даже слегка откинулся на спинку.

Бондарь согласился, хотя кивнул скорее всего машинально: он лихорадочно обдумывал, как бы выйти из положения. Сейчас кончится заводская окраина, и у въезда в поселок уже может объявиться гаишник с мотоциклом. Сам он не собирался сегодня ехать в город на машине, хотел загнать ее прямо в цех — и целее была бы. Но отказаться от редкого случая, когда судьба столкнула его с такими ребятами…

Больше всех его интересовал этот слесарь из хлора-торного цеха. Комраков, кажется. Боевой парень! По слухам, он вроде собирался заводить себе лодку. Но и без лодки у него уже была хорошая репутация лодочника — налево и направо чинил моторы заводским любителям, и такой-то напарник на реке был бы ой как нужен ему.

Знал Бондарь и рыбинспектора. Как-то раз он сбился ночью с фарватера — только-только купил моторку и толком еще не умел плавать, — и кто знает, чем бы все кончилось, не подоспей вовремя этот шустрый инспектор. Так что не худо бы и с ним сойтись поближе на всякий случай.

Подогнав машину к обочине, Бондарь метнулся к багажнику, и не успели его пассажиры сообразить, что к чему, как он уже прикрепил к машине дощечку с красной надписью: «Оперативный отряд».

— Вот теперь поехали хоть к черту на кулички, — подмигнул он Веньке, попутно успокоив Симагина: — Даю гарантию, товарищ: все будет о’кэй!

— Да-а, — сказал Венька и потер ладони одна о другую, загораясь каким-то азартом.

Ивлев повернулся к нему с переднего сиденья, глянул осуждающе: этого еще не хватало тебе, связаться с Бондарем, липовым оперативником, тому бы только покуролесить да выпить. Словно угадав его мысли, Бондарь как раз и подбросил идею.

— А что, парни… может, скинемся по рваному? Так, для настроения — хоть по сто двадцать пять граммов, — засмеялся он, расплываясь широким рябоватым лицом. Придерживая руль одной рукой и не спуская с дороги взгляда, он протянул назад свободную руку — открытой ладонью кверху.

Венька смешался: «Во дает! На ходу подметки рвет! Оперативник, он самый…»

Стараясь не встречаться с Симагиным взглядом, он полез в карман, но Бондарь сказал:

— Борис или просто Боб.

Это, значит, знакомился он…

— Ах ты, Боб, хрен тебе в лоб! — с удовольствием прихлопнул Венька по его ладони.

Он был рад, что не ошибся в Бондаре. Ну разве будет стоящий мужик по рублику собирать? «Скинемся по рваному» — это же вроде как для красного словца говорится. Да в такой компании, какая у них составилась, любой за всех заплатит, кого ни возьми.

— Сверни-ка, Боб, к гастроному…

Венька снова полез в карман, где лежала тугая пачка денег. Все равно, рассудил он, на моторку не хватит, триста пятьдесят рублей остались у Зинаиды. Придется старика уговаривать, чтобы в долг поверил. Себе же хуже сделала Зинаида: от ровной-то суммы он бы сейчас ни рубля не взял.

Симагин повертел тонкой шеей, которой словно холодно было в стареньком сером плащишке с закрученными лацканами.

— Так это… Веня, — сказал он, — тебе придется без меня ехать. Так что давай не теряй время — пятичасовой «Ракетой» и дуй к нему до залива. Я старику записку написал.

Худощавое лицо инспектора с подвижными серыми глазами выражало явное сожаление. «Чего там скрывать, — как бы говорил его взгляд, — я бы тоже поехал с превеликим удовольствием, да никак не получится».

— Вот это номер! — заморгал Венька. — Ты потому-то и на завод приехал? Чтобы сказать?..

— Поездка у меня назначена, — сознался Симагин, отворачиваясь к окну. — Как раз сегодня в ночь.

— Какая поездка? — встрепенулся Бондарь. — А!.. Все ясно, ясно! — деланно построжал он: можно, мол, дальше не продолжать, мы люди с понятием.

— Толя, — Венька огорчился не на шутку, — так ведь я могу и в следующий выходной смотаться за лодкой. Никуда она от нас не денется.

Симагин понял его и улыбнулся:

— Ве-еня… Ну что ж мы, в одной лодке поплывем, что ли? Пока на глиссер выйдешь… Разве так догонишь?

— Так я бы… — начал было Венька, но Ивлев съехидничал:

— Ну да, заяц трепаться не любит… Я бы, я бы! Ты думаешь, это так просто: сел в лодку, а к тебе браконьеры со всех сторон сами едут сдаваться? А ведь ты далее и плавать не умеешь… Помнишь, в армии пришлось форсировать на учениях одну речку, — уже совсем некстати вспомнил Ивлев, — а ты как-то умудрился свалиться с амфибии и сразу пошел ко дну!

Хуже ничего другого и не мог придумать сейчас армейский дружок. Но Венька не растерялся.

— Чудак ты, — снисходительно сказал он Ивлеву. — На амфибии-то любой, кого ни посади, возьмет водную преграду. А вот ты попробовал бы проявить творческую инициативу… Допустим, — глазами призвал он Симагина на помощь, — враг открыл сильный огонь по десанту, от амфибии аж искры летят, того и гляди, изрешетит тебя на нет… Что тут делать? Если сидеть, прижавши задницу к теплому мотору, как и делал обычно мой боевой кореш Саня Ивлев, то победы не видать как собственных ушей. Тут надо — рраз! — сделал Венька ныряющее движение ладонью, — и под водой, и под водой… проявить суворовскую находчивость! Щучкой к врагу-то, щучкой, а не пузом вперед.

— Так ведь тебя же вытащили еле живого, — не унимался Ивлев. — За шиворот ребята подхватили вовремя, а то бы до сих пор щучкой плавал.

Венька фыркнул, уводя глаза в сторону. Симагин и Бондарь беззвучно смеялись, переглядываясь в зеркальце.

— Ох и переманю же я в свой цех твоего слесаря, Ивлев, — как бы пошутил Бондарь. — Мне же как раз такой работник и нужен. Давно ищу. Создам ему идеальные условия. Даю гарантию!

— Ну да, а как же, — усмехнулся Ивлев, — тебе ведь на Иртыше без хорошего слесаря не обойтись. Чуть мотор забарахлит, уже и кончен бал. Сиди, как истукан, в своей лодке и жди, пока добрый дядя найдется да подплывет к тебе. А тут всегда рядом будет человек, вроде ординарца.

— Скажешь тоже…

Венька нахмурился:

— Ты это, Саня, брось. У меня пока что на плечах голова, а не тыква.

На пристани Симагин поманил Веньку в сторонку и, положив руку на его плечо, тихонько сказал:

— Ты пока поживи у Максимыча, у лесника-то. Он хороший старик. Поплавай с ним. А меня жди. Я, может, послезавтра утречком и нагряну. Вместе потом пошарим в заливах, а то местные мужички совсем распоясались, ни бога, ни черта не боятся…

Ивлев, глядя на них со стороны, ревниво отметил поразительное сходство обоих — что один, что другой сухопарые, с узкой, но крепкой костью; про таких говорят: двужильные.

На прощанье Венька с инспектором выпили по стакану газированной воды без сиропа, и заскучавший Бондарь подмигнул Ивлеву:

— Видал? Ну и ну…

В самый последний момент, когда Венька уже стоял у окошечка кассы, подъехала профкомовская «Волга». На переднем сиденье рядом с шофером маячил Николай Саныч, а позади него выглядывала в окно Зинаида.

— Привет, оперативники!

Она с улыбкой помахала им ладошкой, глядя на Веньку искрящимися глазами, будто уже сто лет не видела своего муженька.

У Веньки словно отнялся язык. Он долго смотрел на Зинаиду, не зная, как быть. Вот ведь проныра! Да и Николай Саныч хорош — удружил ему…

Венька взял билет, быстро взбежал по трапу и, наклонившись к дежурному матросу, шепнул ему что-то, кивая на Зинаиду и «Москвич» с красной дощечкой. Матрос не то удивленно, не то подозрительно поглядел на Венькину кепку, однако Зинаиду на борт не пустил. Не пустил, и все тут: иди жалуйся начальству, а мы уже отплываем.

И он звучно защелкнул дверцу.

— Молодец, товарищ, — значительно сказал ему Венька, — старайся так же и дальше.

Зинаида не выдержала — пустила слезу. Размазывая тушь на ресницах, она крикнула вслед отходившей «Ракете»:

— Ты не думай, я все равно к тебе нагряну!.. Дождешься у меня!

Солнышко светило так, будто грело его одного. Наверстывало, поди, за много лет. С коих пор Венька не был в отпуске: то дела в цехе не отпускали, некому, видишь ли, было заменить его, а то самому не хотелось ехать куда-то, попусту транжирить время. Да оно и спокойнее как-то было, когда каждый день жил словно заведенный — вскакивал и бежал на завод.

И теплый ветерок, спускавшийся с верховьев Иртыша, льнул к нему тоже вроде как с умыслом: дескать, расслабься, Веня, распахни душу-то, пусть маленько отмякнет.

А уж про синюю, с белой пенной каемкой воду за бортом и про залитые зеленью берега и говорить нечего — так бы и остался тут на веки вечные, чтобы не видеть больше дымного города, труб его мрачных и всего другого, от чего незаметно как черствеет сердце.

Одним словом, попал Венька в иной мир, и петь бы его душе на все лады — хотя бы это отпущенное короткое время попела, — да вот досада-то: не пелось ей чего-то. Непонятная тоска на него нашла: затаилась душа в каком-то нехорошем предчувствии… Так бы и повернул назад, к городскому причалу.

В деревне, не застав лесника — соседи сказали, что старик уплыл на кордон, — Венька и вовсе увял. Торопыга и есть торопыга, ругал он себя. Чего ради поперся, бросив на произвол судьбы Симагина, не говоря уже про Зинаиду?

Поплелся Венька на берег. У стожка на сваях под старой плоскодонкой хлюпали мелкие дробненькие волны. От прошлогоднего сена терпко пахло прелью. Венька выдернул стебелек, покусал его, озабоченно глядя на противоположный берег Иртыша, где за скалистым мысом, в заливе, стояла избушка лесника.

«Передумал небось, — выплюнул Венька изжеванную травинку. — Тут целую неделю с ума сходишь, мечтаешь, планы строишь, а он, старый врун, брякнул: «Продаю лодку!» — а потом на попятный».

Обидно Веньке стало до слез — успел растрезвонить на весь завод. И Симагин пронадеется на него. То-то смеху теперь будет — тот же Торпедный Катер уж и позубоскалит. Прямо хоть на глаза не показывайся.

Разозлившись, Венька скинул туфлишки и полез в плоскодонку, в которой скопилась мутная вода и плавало сломанное весло. Не я буду, сказал он себе, если не уломаю старика.

Пошла посудина зигзагами — больно вертлява оказалась. Всего разок и гребнет с одной стороны, а она уже и развернулась. Надо бы при этом табанить веслом-то, но Венька поспешно заносил его на другой борт, брызгая водой. И закрутился на месте. А волна знай себе шлепала, того и гляди, опрокинет. Когда лодчонка вставала к ней боком, Венька каждый раз обмирал, присаживаясь и цепко хватаясь за что ни попадя.

«Ну, заяц! — ругнул он себя. — Не сиделось сопле в тепле…»

Так бы и отнесло его невесть куда, если бы не моторка. Затарахтела, выскочила из-за мыска на том берегу и сразу пошла наискосок — не к деревне, а к нему, терпящему бедствие.

Венька бросил весло и поджал под себя покрасневшие ступни. Не то обрадовался он, не то растерялся, когда понял, что старик в форменном картузе, бочком сидевший у мотора, — это и есть лесник.

— Бери на буксир, батя!

Моторка близко пошла кругами, старик смотрел на него настороженно. Ну какой же он старик? Щеки, конечно, дряблые, но глаза еще ясные и быстрые. Картуз с дубовыми листьями и зеленой окантовкой сидел на нем слегка набекрень, придавая ему молодецки бравый вид.

«На отца чем-то смахивает, — удивился Венька. — Тот хоть и старый на вид, изработался, а все еще молодится, на любом морозе уши у треуха кверху подняты».

— Ты спасать-то меня думаешь, батя?

— Не знаю. Это еще поглядеть надо.

— Вот это здорово!

— Надо бы здоровее, да некуда…

— Чего же мне делать-то, батя? — заискивающе улыбнулся Венька. — Уплыву к Ледовитому океану.

— А че знаешь, то и делай. Забрался в чужую лодку…

Венька сдрейфил малость. Того и гляди, лесник повернет к деревне.

— Максимыч, я же к тебе на кордон хотел плыть! У меня записка от Симагина! — Венька торопливо пошарил в кармане. — Во, гляди!

Старик подчалил наконец.

— Фу-ты, господи! — цепляясь за борт моторки, вздохнул Венька. — Ну и кержак ты, батя.

Пока старик читал записку Симагина, Венька успел оглядеть моторку и вдоль и поперек. Даже под ложечкой заныло: «Чего тянет резину?»

— А зачем тебе, парень, моторка? Че это приспичило?

— Мечта такая. Поплавать охота.

— Ишь ты… — старик улыбнулся одними глазами и поглядел на Венькины ноги. Красные, как у гусака. Хорош моряк, нечего сказать.

— Что я, хуже других… что ли… — шмыгнул Венька носом.

Все же дрогнул его голос, и старик уловил это.

— Ну, раз не хуже, то пересаживайся.

Веньку будто пружина какая подбросила. Только что вяло сидел на корме плоскодонки, хлопая по воде покрасневшими ступнями, а тут — раз! — и в моторной лодке оказался, не на шутку перепугав старика.

— Да ты, парень, я гляжу…

— Ага, есть маленько, — до ушей улыбался Венька. — Поплыли, что ли?

Привязывая плоскодонку к моторке, он вроде ненароком нагнулся, оперся о плечо старика и дотронулся-таки до рукоятки мотора — даже пальцы свело от нетерпения.

Старик мягко отвел Венькину руку и взялся за шнур стартера.

«Погоди, не егози», — сказал он ему глазами.

Венька не расстроился — ладно, подождем. Он посвистывал, не отрывая взгляда от руки старика, управлявшей мотором. Подчиняясь какому-то безотчетному чувству, Венька наклонился к нему, расправил скрученный воротничок пиджака с зелеными петлицами и такими же дубовыми желтыми, как и на фуражке, листочками. Тот покашлял от растерянности, а Венька, набрав в грудь воздуха, вдруг затянул песню, ни с того ни с сего пришедшую ему на ум:

Та-ам на го-о-о-ре верба кра-асна, Ве-ерба кра-а-асна, верба ря-ясна…

Он не знал как следует слов ее и, удивляясь такому своему выбору, перешел на мычание, с надеждой глядя на старика: не подхватит ли?

Но старик молча глядел на него. Отбуксировал к стожку плоскодонку, привязал ее и, меняясь с Венькой местами, сказал:

— Давай в залив, за доярками. Ты все углядел-то, как и что я делал?

— Да господи, — поперхнулся Венька, — кого бы учить-то…

Он заметно побледнел, но сделал все как надо. Даже вхолостую газануть не забыл, подготавливая двигатель к нагрузке.

Лодка чутко пошла по воде, и Венька, будто срастаясь с нею, тихо засмеялся.

— Мама родная! — только и крикнул он, на середине реки поворачивая рукоятку газа до конца.

Обдало их студеными брызгами, засвистел в ушах ветер. Старик придерживал на голове фуражку, но не вмешивался, хотя сам сроду так не гонял. Свою кепку Венька бросил в ноги, на решетку, ветер глянцево пригладил его светлые, как обтрепанный ленок, волосы.

У входа в залив кружило в пенной воронке ветку вербы. Моторка проскочила мимо, и Венька вдруг подумал о Зинаиде. Где она сейчас, чем занимается? Плачет небось, ясное дело, чем ей еще заниматься… Ну и жизнь у них — все не как у людей получается. Кружит их по кругу, как эту вербу в воронке…

Венька тут же загадал про себя: если он выхватит ветку из воды на полном ходу — значит, ничего еще не потеряно, все еще будет у него в жизни, хотя толком он и подумать не успел, чего бы такого пожелать ему в первую очередь. Ну, а если промажет или, чего доброго, вывалится — стало быть, все это пустые хлопоты.

— Держись, Максимыч!

Он круто заложил руль, умудрившись развернуться в узкой горловине залива. Мелькнул перед носом скалистый мысок. Воронку разрезало килем пополам, и ветка, по счастью, оказалась как раз с правой стороны — свободной рукой и схватил ее Венька.

— Видал? — счастливо засмеялся он. Серебристые капли стекали с пепельно-бусых сережек.

Старик и тут смолчал. Хотя за такие проделки кого другого он бы пересадил от руля.

Та-ам на го-о-о-ре верба кра-асна, Ве-ерба кра-а-асна, верба ря-ясна…

Венька горланил, перекрывая звук мотора. Доярки, побросав коров, сбежались на берег залива. Эх, жалко, не видит его сейчас Зинаида!

На радостях он сплоховал — слишком резко сбросил газ, побоялся береговой отмели, не захотел царапать днище о галечник. Мигом набежала сзади волна, поднятая своей же лодкой, и окатила его по самую поясницу.

— Мамоньки! — ахнули доярки. — Он че же это вытворяет?

Венька конфузливо покосился на них, охлопал о колено кепку и плоско, по заводской привычке, напялил ее до бровей. Чтобы хоть как-то выкрутиться, сделать вид, что студеная вода ему нипочем, и даже, может быть, в охотку, он спрыгнул в чем был в воду, чтобы подтолкнуть лодку к берегу.

— Да он пьяный, бабы!

У Веньки от холода перехватило дыхание, он вытянулся весь, подобрался, округляя глаза и с придыханием втягивая в себя воздух, но тут же справился с собой и даже похлопал по воде ладошками.

Заснул он в этот вечер сразу же, едва лишь уронил голову на подушку. Будто после аварии в цехе, когда вдосталь накрутишься, наломаешься у хлоратора или царги.

Но вот диво-то какое — снился ему вовсе не цех, как обычно. Ничего подобного. Да и то сказать: сколько можно смотреть один и тот же сон? Это же прямо как наказание.

Помнит, что, когда раздевался, его поразил полузабытый запах в избе старика. Дома, бывало, пахло в точности так же. Не у себя в городе, а у отца с матерью. А чем это пахнет, сразу вроде и не поймешь, То ли геранью на подоконнике, то ли отволглой известкой на стенах. А может, и домотканой дорожкой на крашеном полу, и постелью, не по-городскому мягкой — гусиный, легкий пух под цветастым ситчиком…

И тут же на Веньку навалился сон, и он увидел себя как бы со стороны. Будто плывет на лодке и веслом помахивает. А одежда на нем странная — вроде как морская, капитанская. Погоны на плечах так и сияют.

Плывет и поет песню про вербу. Далась ему эта верба!

Он будто поет, а Максимыч на борту лодки сидит, разутый, ногами в воде бултыхает и горько плачет. Надо же, думает во сне Венька, как приглянулась Максимычу эта песня: слушает и плачет. А потом и спрашивает: «Откуда ты, Веня, мою любимую песню знаешь?»

«Крепко же мы вчера обмыли мою лодку! — удивляется Венька во сне. — Я и сам плакал, не помню почему, но плакал».

И вот теперь она, «обмытая», еще лучше плывет. Так бы и нестись в ней на край света, хотя зачем, толком Венька не знал.

«Ну как же зачем, Веня? — кричит издалека Симагин. — Ты же меня спасать плывешь!» — а сам в сети запутался, и сети эти Венька никак не может достать рукой: он к ним тянется, а они уходят на глубину, их багром подцепил Торпедный Катер и топит, топит, а Венька ничего сделать не может.

И тут слышит он голос Сани Ивлева:

«Ты мне, мне помоги, Веня! — Из хлоратора будто вылез Саня, обгорелый весь, только кепка на голове целая, и тянет к нему руки. — Не оставляй меня, а то я совсем запурхался без тебя!»

Жалко ему стало армейского кореша, всех Веньке жалко, и он посоветовал: «А ты, Саня, дипломом закрой прожог-то! У тебя же теперь диплом есть».

И растаял Саня Ивлев в молочно-белом тетрахлориде, а на берегу Раиса стоит, платочком машет.

«Ты откуда это такой красивый?» — спрашивает.

«Из Сочи. С юга, — говорит он ей. — Морской капитан. Разве не видишь? Садись, пока жены нет».

«А не обманешь?»

«Заяц трепаться не любит».

И только села она к нему в лодку — глядь, откуда ни возьмись Зинаида!

«Эй, капитан! — кричит. — Забери свои вещи, я уезжаю от тебя к сыну».

Он хоть и сонный, а сразу вспомнил: «Это она к Славику собралась, под Краснодар. Сын же у меня там растет, с тещей живет. Поплывем-ка вместе, а Раису высадим на необитаемом острове».

Стал он маячить Зинаиде — мол, садись давай, а она возьми да швырни в лодку что-то тяжелое. Чемодан не чемодан… Альбом с фотографиями это был! В кладовке все время валялся. Так и легли веером по воде белые фотокарточки. И поплыли. Он плывет, Зинаида, Славик…

Быстрехонько содрал он с себя капитанский костюм и прыгнул в воду. Так и обожгло всего! И понесло его, понесло… Он машет руками, машет, а волна захлестывает. Крикнуть хочет, а голоса нет. Зашлось сердце, вот-вот разорвется. И тут он увидел — целится в него из ружья Торпедный Катер.

«Не стреляй, керя! — закричал он ему. Сразу и голос появился. — Не стреляй, я тебе титановый винт сделаю!»

Торпедный Катер сверкнул зубами — и тут же оглушительно грянуло. С ломотой отдалось в висках, и Венька сквозь сон сообразил: это и впрямь кто-то выстрелил.

Продирая глаза, он приподнялся на локтях, глянул в окошко. По заливу, серому от высокого тумана, ходила кругами моторка. Кто-то сидел в ней, одной рукой держась за руль, а другой ружье вскинув. На ходу целился в кого-то, не понять, в кого.

«Охотится, что ли?» — подумал Венька. За кустами на берегу увидел Максимыча. Старик размахивал руками — кричал, наверно. Венька вышел на крыльцо. В это время снова жахнуло — дробь стеганула по воде, и Максимыч заковыристо выругался.

«Браконьер это!.. — со сна тревожно подумал Венька, чувствуя, как гулко заколотилось сердце. — Вот оно, значит, как бывает!..»

Он сразу вспомнил о Симагине и, словно спасать надо было его, Толю, метнулся в избу, рывком поднял на плечо мотор, стоявший в углу, и побежал к своей лодке. Браконьер заметил его и с явной неохотой повернулся к Иртышу.

— Не гоняйся! — подскочил сбоку Максимыч. — Протурили — и ладно. Кому говорю, не суетись!

— Он в кого стрелял-то?

— Да в норку. Вон гляди…

Глянцево-коричневая головка, оставляя за собой след на воде, плыла к берегу. Достигнув галечника, гибкая кошечка выметнулась на берег и скрылась в кустах.

— Ты не заметил, — спросил Венька, — зубы у него не железные случайно?

— У кого?

— У кого же еще? У этого, стрелял-то который.

Максимыч невесело усмехнулся:

— У них тут почти у всех железные. Лучше не связываться с ними. Христом-богом тебя прошу…

Вчера Венька думал только о лодке, и лишь теперь он вспомнил рассказ Симагина про этого лесника. Последние годы старик стал гонять браконьеров. Вроде бы это и не касалось его, но оголтелая братия, у которой не было ничего святого, вывела человека из терпения. Начал Максимыч орудовать без всякого мандата, умудряясь отбирать капканы и сети даже у матерых мужиков. Врасплох захватывал. Прошлым летом они и порешили у него лодку с мотором. «Ветерок» был, слабенький моторчик, и лодка самодельная, деревянная, а жалко все-таки, сгинуло добро бесследно.

Максимыч не унялся. Однажды выследил он, как три гаврика залетных пошли за косулями, и стал их поджидать. В одиночку! Ну стариковское ли это дело?.. Больше суток ждал — таился в пихтаче. Едва не окочурился. Мороз уже под сорок, пробрало до костей, а их все нет как нет. На рассвете слышит: в распадке снег заскрипел… Разодрал Максимыч смерзшиеся ресницы, глянул — идут гуськом, козьи тушки на загривках тащат. Под луной-то хорошо их видно было — на белом снегу на волков похожи издали. Три черные фигуры одна за другой крадутся… Вышел Максимыч из пихтача, а ружье-то из-за спины достать не может, руки не слушаются — до того замерз. «Стоп, говорит, ребята, отохотились». Первый, вроде вожака, потоптался озадаченно перед Максимычем да и оглоушил его, не долго думая, окостеневшей на морозе козьей тушкой. И как только не убил, мороз, видно, пособил Максимычу, очухался он и приполз к избушке.

Но это еще что. Прошлой весной кто-то подпалил сухой карагайник, огонь дошел до самого кордона, чудом отстоял Максимыч свое жилье. А перед ледоставом пырнули ножом стельную корову и годовалого бычка. Продал Максимыч загубленную скотину на мясо и с помощью Симагина купил дюралевую лодку и сильный мотор, хотя и подержанный. И кто знает, как бы оно дальше было, но зимой умерла старуха, и Максимыч заметно сдал. Он все чаще прихварывал. «Отвоевался, хватит, — сказал он Симагину, — теперь только и осталось, что печку под собой караулить», И к нынешней весне старик надумал продать лодку, уйти на пенсию и уехать куда-то в Поволжье — на родину, хотя там почти никого у него не было.

— У меня, Максимыч, — сказал Венька, — своя голова на плечах. Ты мне таких советов не давай: связываться, не связываться….

— Тогда тебе не лодку, а вот это! — сунул ему старик фигу под нос. — Деньги ты мне не все отдал? Половину только. Вот и охолони малость…

Венька опешил.

— С тобой, Максимыч, не соскучишься.

— Дак и ты парень веселый. Своей смертью не умрешь…

«А как же Толя?» — подумал Венька о Симагине и, разозлившись на старика, сказал в сердцах:

— Слушай, Максимыч!.. Ты мне голову не морочь! Я же не для прогулок беру моторку. Ты что, не понимаешь? Я Симагину хочу помочь. — Венька мысленно представил, как Торпедный Катер смотрит на них с Толей и насмешливо улыбается, уверенный в своей неуязвимости. — Я тебя, Максимыч, в чем угодно послушаю, а что касается моторки и всего прочего… тут я сам себе хозяин!

Старик стоял ссутулившись, растерянно помаргивая, и Веньке стало не по себе. Не зная, что бы такое сказать или сделать, он хотел было приобнять старика, но вдруг, застеснявшись, отвернулся.

«Возьму я его с собой в город, — подумал Венька. — Пускай на причале дежурит. Все не так одиноко ему будет».

— Сплавать мне на Иртыш, что ли?.. Вдруг моя Зинаида с утра пораньше явится. Грозилась! — улыбнулся он, коротко взглядывая на старика.

— Да ну? — заметно отходя, как бы весело переспросил Максимыч, — Гляди, че делается… Она у тебя погонялка.

— Как это? — не понял Венька.

— Ну, гоняется за мужем.

— А!.. Это есть маленько. Она у меня такая…

Ни слова больше не говоря, Венька завел мотор. Однако двигаться пришлось потихоньку — на воду лег плотный низовой туман. Скалы по сторонам, поверху розоватые от невидимого солнца, будто плыли на белых облаках. Ближе к берегу сочно шлепалась крупная рыба. Венька снова вспомнил Симагина. Где-то притаился он сейчас в какой-нибудь протоке, карауля мужиков с сетями, — самое тихое времечко, самое хитрое…

Стоило солнцу подняться чуток выше, оторваться от гребня лесистой сопки, как туман сразу же стал сходить в воду. Венька продрог на речной потяге, пережидая у бакена, когда рассосутся белые шевелящиеся хлопья, из-за которых не видно было фарватера. В нескольких метрах от него, истошно сигналя, пронеслась «Ракета», державшаяся на видимые с высоты ее борта огоньки бакенов.

Не успел Венька подплыть к дебаркадеру, как его окликнули из тальника.

«Никак Раиса! — удивился он. — Ее вроде голос, Вот это номер…»

Вглядываясь в другую женскую фигурку, смутно маячившую на дебаркадере, он сбавил обороты и медленно поплыл к берегу.

— Ты откуда это взялась? — глупо спросил он вышедшую из кустов Раису, в то же время краем глаза следя за дебаркадером.

— На «Ракете» приплыла, — улыбнулась Раиса, напряженно вглядываясь в его лицо. — Сегодня же выходной. Хочу позагорать на той стороне. Перевезешь меня?

Венька пошевелил покрасневшими от холода пальцами ног.

«Хорош кавалер! — усмехнулся он. — Босиком, зато в кепке. Когда я кепку-то успел напялить?»

Раиса шагнула в лодку и, кутаясь в легкий плащ, уселась на скамейке. Она знала, что затеяла рискованную игру. Вчера, после этой глупой встречи у заводской проходной, что-то нашло на нее — так и подмывало уколоть ответно Зинаиду. Поймав такси, Раиса поехала за профкомовской «Волгой» на причал и увидела всю сцену — как Венька не взял с собой свою законную, как Зинаида плакала, размазывая тушь на ресницах. Это еще больше подхлестнуло Раису, и утром, не отдавая себе отчета, она чуть свет примчалась на причал и первой вошла на «Ракету», и Зинаида увидела ее, и всю дорогу они глядели друг на друга через большое круглое зеркало, висевшее в салоне. «Вот и пусть побесится! — твердила себе Раиса. — Ведь ничего же не было у нас с Венькой, в чем же я перед ней виновата?»

Венька, помедлив еще немного, оттолкнул моторку от берега и в тот же миг услышал чуть хрипловатый, знакомый во всех оттенках голос:

— Вениамин, подожди-ка!..

На краю дебаркадера, четко выступавшего из тумана, стояла Зинаида. Объявилась как привидение! То-то чуяло его сердце: недаром он все время оглядывался.

— Да-а… — растерянно улыбнулся Венька. — Ты, Зин, вечно с фокусами…

— Я вижу, ты тоже не отстаешь, — срывающимся голосом сказала Зинаида и, пренебрежительно окинув взглядом притихшую Раису, пошла вдоль берега, поигрывая сумочкой. Будто для того только и приехала сюда, чтобы прогуляться у реки.

— Зин, ты чего это… садись, давай, что ли!

Венька засуетился в лодке, от спешки не управляясь с веслом. Ругая себя, что лучше бы сразу завести мотор и подплыть к Зинаиде чин чинарем, удивляя ее такой сноровкой, он плюнул в сердцах, бросил весло и выпрыгнул из лодки. Опять, как и вчера, ухнул в студеную иртышскую воду. Но сейчас Венька холода не почувствовал: оскальзываясь на камнях, он стал подталкивать лодку к берегу и вниз, догоняя Зинаиду.

— Зин, перестань… Садись давай. Места всем хватит, — брякнул он невпопад. — Ей-богу, Зин, ну что ты в самом-то деле!.. Слушай, — глянул он на Раису, — скажи же этой психопатке, что я тебя случайно здесь встретил, это же черт знает что! Ты слышишь, Зин, что тебе человек говорит?! Ну смотри, как знаешь тогда…

Он уже не успевал за нею. Сбивая в кровь босые ноги, приткнул кое-как лодку к берегу и выскочил на обрыв — мокрый и жалкий, с опущенными руками.

Зинаида теперь почти побежала, он кинулся было за ней, но потом остановился, сел на траву и, ударив по земле кулаком, обхватил лицо ладонями, уткнув его в мокрые колени…

На следующий день, так и не дождавшись Толю Симагина, он к вечеру уплыл на своей моторке. Своим ходом угнал ее в город.

Ветка вербы, не такая уже пушистая, лежала на дне лодки. Глядя на нее, Венька вспомнил вчерашнее — как он загадывал. Наворожил, ничего не скажешь. С женой поцапался, друга не встретил… Надо бы хуже, да некуда.

На заводском причале, пустынном в поздний час, он долго сидел в лодке, как бы раздумывая, что ему делать дальше. Ничего не хотелось. Даже мелькнула мысль: «Зря, пожалуй, затеял я эту куплю, Хорошего мало — трещит мотор у самого уха, оглохнуть можно».

В сумерках засветились от лунного света, мерцая искорками на срезах, полосы нержавейки, из которых вверху, над воротами, было составлено слово «Титан» — название заводского причала. И только тут Венька заметил, что в тени за тополями прячется какой-то человек.

— Эй, кто это? Толя, ты?

Венька выпрыгнул из лодки, и навстречу ему шагнул старый знакомый — капитан милиции, приходивший на завод нынешней весной.

— Ты чего тут делаешь? — удивился Венька, а сердце у самого так и упало.

Капитан молчал, не то приглядываясь к нему, не то вслушиваясь в далекий звук лодочного мотора на Иртыше. Капитан уже знал, что Венька ездил за лодкой к леснику в залив.

— Симагин погиб, — сказал он. — Сегодня утром выловили его в низовье…

4. Крылатый металл

Всю неделю Венька почти не видел того, что делал.

Кажется, раза два или три прогорали царги, но хлораторы держались, и с Ивлевым, новым сменным механиком, они насадили, как обычно, заплаты.

— Выкинь ты из головы, ради бога, что это убийство, — высказался было Ивлев. — Мало ли как могло случиться.

Венька только поморщился. Чего, дескать, лезет не в свое дело? Ни разу не был на реке, толком не знает, что к чему, а туда же — советует… Одного такого умника Венька уже отчихвостил как следует — капитана милиции. Надо же такое выкинуть — выпустил из-под стражи Торпедного Катера, арестованного было под горячую руку. Видите ли, алиби у него оказалось: как раз в ту ночь, когда погиб Симагин, Торпедный Катер был на свадьбе у своего брата. До утра, мол, шумели — весь дом в свидетелях.

Растяжимое это понятие — до утра. И четыре часа — утро, и семь часов — тоже еще не день. А за эти-то три часа, пока солнышко обогревается по-над сопками, можно побывать на краю света. Долго ли на лодке смотаться к нижним протокам? Да если еще машина под рукой, то поспеть к свадебным блинам проще простого. И всем будет казаться, что никуда не отлучался, тут и был.

Позже капитан снова стал вызывать на допросы Торпедного Катера. Кроме того, он добился, чтобы инспекция поставила Симагину памятник на берегу Иртыша. Правда, на скорую руку сделали — дощатая крашеная пирамидка с фанерной звездочкой, но все же памятник. Как бойцу.

Разве Саня Ивлев поймет это? Вот кто поддержал Веньку, так это Бондарь.

— Точно! — горячо согласился он. — Долбанули инспектора. Туман же был, подходящий случай свести счеты…

Заглянул Венька в бочкотарный цех по печальной необходимости. Он вспомнил, что там из квадратных пластинок титана штампуют пробки для бочек — хорошие заготовочки, с блеском, из них можно сварганить звезду и табличку с надписью, чтобы пирамидка стала похожа на памятник.

Присев у кучи заготовок, Венька тут же начертил мелом звездочку на облюбованной пластине, а Бондарь-то его и заметил. Слонялся, видно, за махинами станков и сразу подошел узнать, кто это там без спроса шарится.

— О, кого я вижу! Привет, привет… — он сунул Веньке руку и, склонив голову набок, вгляделся в разметку. — Для лодки, что ли?

— Чего для лодки? — не понял Венька.

— Ну звезда-то… — Бондарь, улыбаясь, ждал ответа с таким видом, будто заранее разгадал Венькин замысел — украсить лодку титановой звездочкой. Глаза его говорили, что он бы и сам не отказался от этой затеи как далеко не последний любитель моторных лодок.

— При чем здесь лодка? — нахмурившись, буркнул Венька, но вовремя спохватился, что Бондарь — хозяин этого цеха и может запросто выставить его, отобрав титановые пластины. — Зачем же такие звезды для лодки? — уже мягче переспросил он и, чтобы человек не обижался, как бы заново оглядел заготовку с белой звездочкой и озадаченно прищурился, заглазно примеряя ее к борту. Нет, ни к чему она там была. — На бронированный колпак разве что приварить ее, — натужно улыбнулся он.

— А колпак зачем? — засмеялся Бондарь. — Лишний же вес.

— А чтобы с браконьерами драться. Тогда уж ружье не ружье — ни одна сволочь не уйдет.

Венька насупился, погладил ладонью холодный металл и вздохнул.

— Это я одному инспектору на памятник хочу приладить.

— Это какому инспектору-то? — с участием спросил Бондарь, присаживаясь рядом на корточки.

— Да от рыбнадзора тут был один… Хороший парень. Толик Симагин.

Венька с умыслом не сказал фамилию сразу, он думал, что так, с растяжкой, известие прозвучит еще горестней, но Бондарь даже не дрогнул, не удивился.

— Симагин, Симагин… — вроде как припоминал он, делая вид, что знает в инспекции всех наперечет. — Это длинный такой, все время в тельняшке ходил?

И чего ради вспомнил кого не надо! Венька поморщился:

— Да не-ет… Это слесарюга из нашего цеха. Торпедным Катером дразнят. С этим хмырем сто лет ничего не сделается. Такие не горят и не тонут.

— Тогда кто же это…

— Да знаешь ты его! — терял Венька терпение. — Все лодочники его знают. Весь Иртыш. Он же тогда в машине вместе с нами был, когда ты на пристань-то нас подбросил, ну когда мы от баб деру-то давали, — еще более досадливо поморщился Венька, как бы говоря, что сейчас ему не до смеха и он припомнил об этом случае вынужденно.

И Бондарь сразу же вспомнил.

— Тот самый?! Погиб?! — присвистнул он, только теперь, видимо, постигая весь смысл этой новости и надолго останавливая свой взгляд на звездочке. — Ну как же, знал я его, конечно… Бензину как-то раз перехватывал у него. Застала меня темнота у понтонного моста, а тут еще заглох мой «Вихрь». А там же самая неразбериха — то мель, а то опять течение прет, бакены кругом понатыканы. А меня сразу хоп — и повернуло кормой. А уж если крутануло, то и ориентиры сбились. Кругом свет на воде, береговые столбы с лампочками тоже вроде бакенов стали… — Бондарь покосился на Веньку — как тот относится к этому случаю. — Новичку бы, конечно, туго пришлось, сам понимаешь, но я в тот момент…

— А он как увидел-то, что тебя закрутило? — перебил Венька.

— Кто увидел?

— Ну Толик Симагин-то, кто же еще-то!

— А, ну да… Заметил как-то, — пожал Бондарь плечами. — Дом-то его как раз возле понтона, ты же знаешь. Я не успел еще предпринять что-нибудь, чтобы самому выкарабкаться, к берегу причалить, например, а он уже на моторке ко мне подскакивает: «Что, говорит, случилось, товарищ?»

Венька готовно кивнул, словно бы знал Симагина давно.

— Он такой, Толик…

— Подплывает, значит. Давай, говорит, за мной держись. И попер прямо на понтон. А он, дьявол, еще больше кажется, чем днем, вроде как всем брюхом прилип к воде, и нету под ним ни одной щелочки. А Толик твой жмет на полном газу. А сам фонариком мне светит, чтобы я шел киль в киль.

— И не зацепили?!

— Чисто прошли! Причем на полном ходу!

Венька ухмыльнулся:

— А говорил, что бензин кончился… Сказал бы уж, что духу не хватило.

Бондарь рассмеялся, погрозив Веньке пальцем, но тут же вспомнил:

— Да, ну так как же погиб-то он, Толик-то?

Венька помолчал нахмуренно, пожевал свои вечно потресканные губы. Ему стало не по себе: судачат про что не надо, как две базарные бабы.

— Как-как… — передразнил он. — Никто же не видел. Лодку инспектора поймали уже у Форпоста, ниже проток. Плыла себе вверх дном. А самого Симагина нашли у Локатора.

— Это где коса-то, что ли?

— Ну.

— Так ведь там же палаточный городок на берегу, народу всегда полно!

Венька хмыкнул.

— Да уж понятно, что не здесь его приголубили, а где-то выше…

Он невидящим взглядом уставился на звезду, как бы еще раз прикидывая, не промахнулись ли они с капитаном, когда решали, где ставить памятник.

— Лично я и сам толком не знаю, как это все получилось, — со вздохом признался он.

Ему пришлось рассказать Бондарю про Торпедного Катера. Хотя о чем тут особо-то распространяться? Так себе история — одно душевное несогласие, и никаких пока что фактов.

Бондарь притомился сидеть на корточках и, к немалому изумлению Веньки, не жалея свою новую болонью — а может, просто не думая о ней в такую минуту, — плюхнулся на цементный пол и тоже вытянул ноги.

— Ломай тут голову как знаешь, — сокрушенно сказал Венька.

Ему было приятно, что Бондарь принял близко к сердцу этот трагический случай. Не то что Саня Ивлев. А ведь это хуже нет, когда посоветоваться не с кем, душу излить некому. И Бондарь, похоже, уловил это его настроение.

— А ты поменьше-то не мог выбрать заготовку? — с укоризной заметил он Веньке.

— А что, маленькая, по-твоему?

— А по-твоему, большая? Надо, чтобы звезду было видно издали.

Венька с благодарностью посмотрел на Бондаря.

— Правильно!

— А со временем и новый памятник инспектору сделаем!

В голосе Бондаря появились знакомые каждому рабочему начальственные нотки, и Венька, сам того не сознавая, вмиг подобрался и был уже полон внимания и какой-то внутренней, как бы исподволь копившейся в нем потребности что-то делать.

— А я еще хочу барвинок достать, — сказал он. — Травка такая с голубенькими цветочками. Пускай растет на могилке. Чтобы приятно ему было.

— Кому приятно-то? — удивился Бондарь. — Уж не Симагину ли?

— Кому-кому… Может, и ему. Почем мы знаем.

Бондарь посмотрел на него внимательно — и смолчал.

В два счета они заново перекроили чертеж, обрезали лишнее и, прежде чем отнести заготовки на сварку, решили отшлифовать их пастой.

В маленькой запущенной слесарке, отделявшейся от цеха дощатой дверью, Венька ловко надраил пластины на шлифовальном круге, и Бондарь, неотрывно наблюдавший за его работой, вдруг предложил ему перейти в их пятый цех. Слесарем-наладчиком.

— Это бочки-то делать? — засмеялся Венька. — Тут же одни бабы! Педальная деятельность. Веселая была бы комедия…

— А ты подумай, подумай! — не отступал Бондарь. — Во-первых, здесь чистый воздух, — он шумно принюхался, как бы от удовольствия закрывая глаза. — Никакого тебе газа. Разве что духами в цехе пахнет… — подмигнул он. — Во-вторых, сам себе хозяин. Вернее, во-вторых — это вот что будет: седьмой разряд и те же самые деньги, что ты и в хлораторном получаешь! Ну как, все о’кэй?

Венька хмыкнул с улыбкой и покачал головой.

— Нет, Боб, ни за какие коврижки. — Но, глянув на сникшего Бондаря, вдруг смилостивился и вывел уклончиво: — Вот если бы эту вашу педальную деятельность заменить конвейером… ведь можно же что-нибудь смороковать — подумаешь, какие сложности, спутники, сказал бы, делать, а уж эту-то бочкотару…

Он скривился, как бы показывая, что тут и говорить им не о чем, но Бондарь, живо смекнув, что к чему, встрепенулся.

— Так в том-то и фокус, что мы как раз и намечаем полную модернизацию цеха! Не век же нам кустарями быть, сам посуди. Бочек-то сколько надо, знаешь? А ты бы с самого начала принял участие в наладке нового современного оборудования. А может, кое-что изобрел бы по ходу дела, усовершенствовал бы, так сказать… Даю гарантию!

Вот тут-то Венька и смешался — не то чтобы сразу же соблазнился, но просто как бы невольно прикинул про себя: «А не худо бы, совсем не худо. Одно дело — титан. Там химия сплошная. Дундук дундуком ходишь возле хлораторов. А тут работа с механизмами, все на виду, валики, шестереночки… Уж смикитил бы не хуже других. И опять вроде как равновесие у нас с Ивлевым: точно не скажешь, кто впереди оказался».

— Давай, Боб, так, — напоследок сказал он Бондарю, — ты пока получай новое оборудование, а я тем временем подумаю…

Хороший был мужик этот Бондарь, и обижать его Веньке не хотелось.

Венька растерялся, когда увидел на пороге Саню Ивлева.

— Можно? — смущенно улыбался тот.

— Входи, конечно! Еще спрашиваешь…

Раньше Саня не спрашивал, а порой и вообще не звонил — открывал дверь запросто, шел как к себе домой. Даже Зинаида одно время до того привыкла к нему, что шлындала при нем по комнате в халате нараспашку.

Мало ли что было раньше.

— Ты как это надумал? — Радуясь в душе приходу Ивлева, Венька все же не мог обойтись без язвительности.

— Чего надумал? — вроде как не понял Ивлев.

— Да зайти-то ко мне.

— Скажешь тоже… Как будто я не захожу, — Ивлев неуверенно присел на краешек тахты, оглядывая комнату. — О, да у вас новый телевизор!.. Какая модель-то?

Венька, стоя посреди комнаты, выжидающе глядел на Ивлева, скрестив на груди руки.

— Чего ты?.. — выдержал Ивлев его взгляд.

— Да так… Телевизор, модель… — Венька хмыкнул. — Ты зачем пришел-то?

— Ты спятил, что ли?! — Ивлев округлил глаза.

— Я же вижу, что не так просто, а по делу.

— С чего ты взял?

— Сидишь плохо. Бочком. На краешке.

Ивлев огляделся — как же это он сидит-то? И впрямь как бедный родственник. Или того хуже — со скандальным делом заявился.

— Во психи стали! — хохотнул он. — Все не по уму делаем, разную ерунду замечаем за другими и все на себя переносим!

Ивлев передвинулся к середине тахты, откинулся на спинку:

— Так сойдет?

— Так другое дело!

У Веньки будто гора с плеч свалилась. Эта раскованная интонация Ивлева напомнила ему то счастливое время, когда, бывало, собравшись под вечер с женами, они дурачились от души кто как умел, и всем им было хорошо. Саня мастак рассказывать анекдоты. Это сейчас от него только и слышишь: «Цех… четыреххлористый титан… царги… план… график…» Как молитва — каждый день одно и то же. Вот и было ему тягостно думать, что Ивлев пришел не по старой дружбе, а по какому-то делу, касающемуся их цеха.

— Чудак ты! — сказал Ивлев уже на кухне, разливая по стаканам принесенное вино. — По делу, так я бы позвонил тебе, и вся недолга! Да и нельзя же только про этот чертов цех думать! Так и чокнуться можно. Скажешь, нет? — тут же и засмеялся он, как бы подчеркивая этим поспешным смехом, что говорит он все это просто так, момента ради.

Венька тотчас уловил эту неискренность Ивлева, но придираться к ней не стал — спасибо, мол, и за то, что хоть так-то сказал. Он ответно улыбнулся, торопливо выпил и, не закусывая, замер на секунду-другую, закрыв глаза и словно прислушиваясь к себе, а потом взглянул на Ивлева.

— Молоток, Саня, что зашел! Жизнь стала какая-то… — глаза его лихорадочно заблестели. — Даже выпить неохота. Правда! — пожал Венька плечами, будто и сам удивлялся этому странному обстоятельству. — Хотя другой бы на моем месте… Представляешь, Саня, такую картину, — оживился он, как бы нащупывая самый верный тон их разговора, хорошо знакомый по прошлым временам. — Повадились к нам шастать в подъезд разные забулдыги. Тут же рядом гастроном, сам знаешь, а наш подъезд ближе всех. Стучат как к себе домой. Моя же квартира самая первая на пути.

— Да ну?! — подыграл Ивлев, выпучив свои черные глазищи.

— Чего… «да ну»? — не понял Венька. Он слегка ошалел от этой негаданной сегодняшней радости.

— Да что первая на пути. Я как-то не заметил.

Венька моргнул и засмеялся долгим счастливым смехом:

— Даешь ты, Саня!..

— Нет, это ты даешь.

— Чего я даю? — Венька замер с улыбающимся открытым ртом, заранее готовясь к тому, чтобы после Сашкиных слов раскатиться еще пуще.

— Стаканы, конечно. Они же и стучат к тебе, чтобы стакан выпросить. Забулдыги-то, а?

— Ну! — в азарте хлопнул Венька ладонью по столу. — Стучат, хмыри такие: дай стакан! А мне давать надоело, только и знаешь, что открывать да закрывать дверь. Я уж на звонок сразу со стаканом стал ходить. Короче чтобы. Открою дверь, суну не глядя — и всех делов.

— Рацпредложение оформи.

— Можно. Пропадите, думаю, вы пропадом вместе со стаканом. Зинаиде сказал, чтобы десятка два купила. Половины уже нету.

— Что-то придумать надо, чтобы возвращали, — вроде как озаботился Ивлев. — Может, ящик на дверь прибить, как для газет? Большое отверстие сделать и написать: «Для стаканов».

— Я сегодня перед твоим приходом, — вспомнил Венька, — как обычно, сунул стакан в притвор, а его не берут.

— Как это не берут?

— А так. Повисла моя рука со стаканом в воздухе, никто не хватает.

— Ну?

— Я тоже удивился. Открываю дверь шире — стоит какая-то дамочка в шляпке. «Вам кого?» — говорю. «Вас… Агитатор я». Ты понял, как влип?! — захохотал Венька. — Так что тебя я встретил уже без стакана.

— Не повезло, конечно.

Помолчали. Из крана капала вода в раковину. На улице тренькнул трамвай.

— Может, партию сгоняем?

До Ивлева не сразу дошло, он уставился на Веньку: какую партию?

— В шахматишки…

— А! — Ивлев вздохнул потихоньку и посмотрел на часы. — Можно бы вообще-то…

А глаза у самого были какие-то отсутствующие. Не о шахматах он думал. А может, и про него, Вениамина, уже забыл.

Венька сразу погас. Вот оно как получалось. Как ни старайся, а прежних отношений нет как нет. Ему и самому не очень-то весело, если честно сказать. Хоть и тараторит, а на душе кошки скребут.

— Ты все же зачем пришел-то, Саня?

Ивлев нахмурился. Зачем он пришел… В двух словах не объяснишь. Когда он решил наведаться к Веньке, ему хотелось бы думать, что идет он просто так, как бывало раньше, — пришел, и все тут. Может, через пять минут обратно пойдет, к себе домой, а может, весь вечер просидит — какая разница. Как будет, так и будет. Но уже на пороге, увидев Венькино растерянное лицо, Ивлев понял, что чем дальше он станет откладывать тот разговор, который неминуемо должен был состояться между ними, тем труднее ему будет начать его.

— Чудак ты… — Ивлев снова попробовал было по-смеяться. — Ну если бы и поговорили мы с тобой о работе… Скажи на милость, беда какая! Ты не лучше ребенка, который боится страшных сказок на ночь. Приснится он тебе, что ли, наш хлораторный цех? — повысил Ивлев голос, не давая Веньке опомниться. — Как черт ладана стал опасаться с некоторых пор любых разговоров про работу! Разве это дело?

Венька покивал головой. Откинувшись на спинку стула, он взял вилку, потыкал ею в ускользавшую шляпку гриба, усмехнулся криво: давай начинай — послушаю…

И вдруг ни с того ни с сего улыбнулся светло, раскованно, будто Ивлев глазами сказал ему что-то приятное, совсем не то, что произнес вслух.

— Насчет сна — это ты угадал! — обескураживая Ивлева, легко сказал Венька. — Сны у меня прямо как на заказ. Моей Зинаиде вон то пальмы какие-нибудь на берегу моря привидятся, то дом с белыми колоннами — сплошная красота, словом. Она же ни разу в жизни ни на каком курорте не была, ну, ей и приятно на все это поглядеть. Я бы тоже от такого сна не отказался, да еще бы если русалка по бережку ходила…

— Вроде Раисы-Снежаны, — вставил Ивлев.

— Можно и вроде нее, — выдержал Венька его взгляд. — Главное, чтобы вся была, как на картиночке. Не то что наши мымры — хоть мою взять, хоть твою.

— Ну так и какие же тебе сны снятся?

Венька вздохнул.

— Цех, Саня, снится. Наш первый цех.

— Хм… Прямо вот точно наш?

— Ага…

Ивлев проследил за Венькиной вилкой, все еще гонявшейся за скользким опенком, и глупо уточнил:

— Что-то конкретное снится, что только у нас в хлораторном, или вообще что-нибудь заводское — трубы там какие-нибудь, реторты?

— В том-то и дело, Саня, что конкретное. Вчера, например, пятый хлоратор снился, сегодня шестой…

Ивлев взял грибочек с блюдца прямо пальцами, кинул его в мойку и забрал у Веньки вилку.

— Ты все хохмишь?

— Какие тут могут быть хохмы…

— Но как это возможно?! — помолчав, воскликнул Ивлев.

— А я почем знаю, — пожал Венька плечами. — Для меня, по крайней мере, дважды бывает одна и та же авария: один раз в цехе, а другой раз дома, во сне. Со всеми подробностями, чин чинарем.

— Вроде как многосерийный телефильм получается, что ли? — скупо улыбнулся Ивлев, все еще думая, что Венька его разыгрывает.

— Похлеще! — махнул тот рукой. — Сам себе такие истории показываю — даже пот прошибает, проснусь — майку хоть выжми.

— И все, выходит, аварии снятся?

— Они самые.

— А ты, значит, и во сне геройствуешь?

— Как это?

— Ну, тебе виднее, как… Очертя голову бросаешься к хлоратору. Грудью прожог закрыть чтобы.

Венька прищурился.

— А что я, по-твоему, должен делать? Тебя ждать? Пока ты, шибко грамотный, очухаешься и сообразишь, что к чему?

Ивлев натянуто рассмеялся, показывая всем своим видом, что никакие запальчивые слова не выведут его из себя, не собьют с толку.

— Интересно, Веня, что тебе сниться будет, когда хлораторы перестанут взрываться?.. Что ты сам будешь делать со своей геройской профессией?..

— А с какой это стати они перестанут взрываться? Такого не бывает.

— Должно быть. Они должны работать чисто — ритмично, по программе. Как хорошие часики: тик-так, тик-так… — покачал Ивлев пальцем, как маятником.

Венька долго смотрел на этот поднятый кверху указательный палец Ивлева с желтоватым от тетрахлорида ногтем, потом перевел недоумевающий взгляд на его лицо.

— Хлоратор — и чтобы никогда не взрывался?! Царги — и чтобы никогда не прогорали?.. Ты соображай хоть маленько, когда говоришь, — Венька подставил свой палец к виску. — Ты же дипломированный инженер, а не заяц.

— Вот я и соображаю как инженер.

— Соображает он!.. Чтобы при нынешнем уровне развития техники не было никаких чепе в таком цехе, как хлораторный?! Да как это возможно, если вы, инженеры, не научились делать съем тепла?

— Правильно. Пока не научились. Но научимся.

— Когда же это? Уж не в этой ли пятилетке? — съехидничал Венька.

— В этой нет. Но в следующей — да, возможно. Появятся новые образованные специалисты, новые технические идеи, новые технологические линии…

— Ну да, конечно, — усмехнулся Венька, — ученье — свет. Только вот куда неученых девать будете…

— Вот об это я и хотел поговорить с тобой. Пока не поздно.

— Пока не поздно? — с подчеркнутым удивлением переспросил Венька.

— Да. Пока не поздно. Тебе учиться надо! Хватит валять дурака! Разыгрывать из себя творца! Как же — пуп земли… — Ивлев незаметно для себя разошелся, говорил хлестко, яростно, и Венька, хотя умом и понимал его правоту, полез на рожон.

— Учиться?! — с шелестом произнес он. — Прожил полжизни, изломало всего, извертело, и вместо того чтобы дать мне нормально пожить, меня за школьную парту?! В этом мое спасение?! — Желваки заходили у него на скулах. — Ну спаси-ибо…

— Но ведь иного выхода нет! — стукнул Ивлев ладонью по столу так, что звякнули тарелки. — Неужели ты не понимаешь?

Венька осторожно передвинул тарелки подальше от края, помолчал и тихо спросил:

— Чего ты расшумелся-то? Всех соседей перепугаем… Учиться, учиться… — передразнил он. — Помешались все на учебе. Учатся и кому надо, и кому не надо. Лишь бы корочки заиметь… Ты, Саня, не принимай меня за полного болвана. Ты считаешь, Венька Комраков сопит в две ноздри, как щенок слепой, и думать ни о чем не думает? Ошибаешься. Думал я уже… Не раз и не два. И так думал, и этак… Голова распухла. А толку? После такого думанья совсем хоть в петлю. Легко сказать — начать все сначала! Хотя бы десятилетка у меня была за плечами, а то ведь я и восьмой-то класс не кончил…

Зачем он говорит ему все это? Разве Ивлев не знает про его прежнюю жизнь, почему он не учился?

Так уж у них в семье не задалось. Работал один отец — в плавильном цехе. Зарплату получал не ахти какую, если учесть, что, кроме самого отца, в семье было еще пять ртов. Мать крутилась с ребятишками. Вот и пришлось Веньке, когда он был уже в восьмом классе, заявить дома: пойду на завод. Повздыхал-повздыхал отец — махнул рукой. И кончилась на том Венькина учеба раз и навсегда. До армии слесарил в механосборочном. За день так уставал, что вечером и танцам не рад. Какая уж тут учеба…

— Тебе хорошо рассуждать, — с обидой в голосе сказал Венька Ивлеву, — ты закончил среднюю школу в нормальном возрасте, в детстве. О куске хлеба не заботился. А потом два лета кряду, пока не призвали а армию, сдавал в институт экзамены. Сноровка была. Да и знания тоже. А я бы с чего начал? Со школьной парты? Да она, эта школа, из меня все жилы бы вытянула! А потом еще столько лет пурхаться… А результат? Заделаться к сорока годам хреновеньким инженером, таким, как наши технологи? — Венька презрительно повел губой. — Уж лучше я хорошим работягой останусь. Ничего-о! На мой век хватит слесарных ключей и гаек. Ты вон с дипломом… А без слесарей-наладчиков тебе и делать нечего в первом цехе. Куда ты без нас, Саня? — засмеялся Венька, как бы пытаясь снова настроиться на веселый бесшабашный лад. — Слабо тебе без нас.

— Я-то? Я-то без вас обойдусь, — ответил Ивлев. — Если не сегодня, то лет через пять, через десять, в крайнем случае. А вот вы, такие… без инженера никуда! Тоже мне творец крылатого металла… Подсобник ты, кто куда пошлет.

Венька изменился в лице.

— Ты с тем и пришел… — напружинился он, — чтобы сказать мне все это?

Теперь Ивлев готов был к самому худшему. Он чувствовал, как у него набухла и туго бьется венка на виске, словно вот-вот прорвется. Выждав еще немного, он поднялся и пошел к двери.

Венька молча смотрел ему вслед. Стукнув затылком об оконный косяк, он стиснул зубы и до боли в глазницах зажмурился.

На следующее утро, удивляясь самому себе, Венька долго не вставал с постели. Такого с ним еще не бывало. Даже Зинаида, на что уж спала всегда крепко, забеспокоилась спросонья, раза два мягко ткнула его кулаком под бок:

— Ты чего не собираешься на работу? Солнце уже вон где… Может, заболел? Перекупался небось со своими пассажирками…

— Сама ты перекупалась! У меня отгул сегодня.

— Так ты и в отгульный день на завод уматываешь.

— А вот это уже мое дело… — Венька откинул одеяло, сел в кровати, потом нехотя опустил ноги на пол и какое-то время сидел недвижно, уставясь в окно.

На улице потренькивал трамвай, отдаленно гудели автобусы. В который уже раз Венька во всех подробностях перебирал в памяти вчерашний разговор с Ивлевым…

«Думай не думай…» — притаенно вздохнул он и, покосившись на Зинаиду, которая снова сладко засопела, потянулся за брюками.

На первые автобусы он опоздал, потом пропустил подряд несколько битком набитых и лишь в начале восьмого втиснулся в заднюю дверь последней «шестерки», которой еще можно было поспеть к началу смены. Какой уж тут отгул, думал Венька, если Саня Ивлев, новоявленный начальник, поставил вопрос ребром. Надо было что-то решать, но голова шла кругом, как у потерянного. Всю дорогу Венька морщился, словно от зубной боли. С трудом развернувшись на месте, он прислонился лицом к ребристым, плохо смыкавшимся створкам автобусной двери, сквозь которые с тонким посвистыванием просачивался ветер.

У самой проходной он отбился от плотной, нестройно рысящей толпы, повернув к административному корпусу, громоздившемуся за частоколом разных плакатов и лозунгов. Ему вдруг захотелось повидаться с Николаем Санычем, бывшим сменным механиком. Тот на днях попросил Веньку обкатать новый лодочный мотор, приобретенный профкомом. Как раз этого-то Венька не собирался делать: пусть сам Николай Саныч возится с мотором, ведь лодка-то будет как его собственная! Но сегодня, уже в автобусе, Венька поймал себя на мысли, что жалеет об уходе из цеха Николая Саныча. Дорого бы он дал теперь за то, чтобы сменный механик у них оставался старый, хотя с ним в свое время они намучились дальше некуда. Намучились, да зато душа была на месте. А этот Саня Ивлев не успел еще поработать как следует, а уже вознамерился разогнать аварийную бригаду. Прыткий оказался, куда с добром!

«Так и быть, обкатаю ему мотор, — подумал Венька, подходя к двери профкома. — Он же, вообще-то, неплохой старик, хотя и преследовал меня из-за истории с Раисой. Мало ли что! Он ведь наш начальник был, а с начальника спрашивают. Сами мы еще те гуси… Другой бы на месте Николая Саныча разве так повернул бы?! Того же Ивлева взять. Ни с того ни с сего готов придраться. А Николай Саныч — тот со мной считался порой побольше, чем с начальником цеха…»

В тот момент, когда Венька уже взялся за ручку двери, его кто-то окликнул сзади:

— Комраков, постой-ка!

Это был секретарь комитета комсомола. Редькин, кажется. Знал его Венька так себе — только и помнил, что шустрый упитанный этот парень вечно сидел в разных президиумах, как бы пожизненно представляя молодежь комбината, хотя уже давно ему было за тридцать. Но зато Редькин, судя по всему, знал самого Веньку как облупленного.

— Ну надо же! — округлил глаза секретарь, одаривая его послушной гибкой улыбкой, которая была у него отработана во всех тонкостях. — На ловца и зверь бежит, как говорится… Ты небось, как всегда, в отгуле, у вас же, в этом хлораторном, вечно какие-нибудь чепе, а вас молочком отпаивают. Молочные вы ребята! — хохотнул он, но, словно боясь утратить тон, который считал единственно нужным при своем положении, погасил улыбку и со строгой озабоченностью сдвинул брови: — Зайди-ка к нам в комитет, Комраков. Героем очерка хочешь стать?

«Ишь ты, какой свойский, — хмыкнул Венька. — Зайди — и все тут».

Тотчас заметив среди штатных комитетчиков одетого в белый плащ незнакомца, скучно сидевшего у окна на стуле, Венька сразу догадался, что это, скорее всего, какой-то далекий гость, и Редькин со своей братией надумал сбагрить его в первые попавшиеся руки, чтобы не таскаться с ним по цехам. Однако пошел следом.

Чего давно еще никак не мог понять Венька — это той неохотливости, с которой иные выборные секретари наведывались на рабочие места. В первое время вроде еще и видно человека — чинно прогуляется раз-другой, как бы прощаясь с недавней своей работой, а вскоре уже и забудешь о нем начисто, как о без вести пропавшем. Только на собраниях потом и вспоминаешь о нем — мол, гляди-ка, а это же Редькин пожаловал, видали, какой самостоятельный стал!

Порой Венька давался диву: почему эти молодые ребятки, иной раз бывает, изменяются, в чем причина? Позже, когда он и сам стал членом цехового бюро — правда, партийного, — ему как-то пришло в голову обсудить этот вопрос, но Николай Саныч скомкал его атаку: дескать, не лезь-ка ты на рожон, без году неделя как в партии, а уже поучать собрался… А потом он и сам забыл об этом — случалось, его занимали дела и заботы поважнее комсомольских.

А Редькину между тем сунули в руки телефонную трубку — кто-то ему звонил. Два его помощника — черноволосый верзила с длинными ногами, далеко высунувшимися из-под стола, и рыженькая худышка, уже начавшая с меланхолическим безразличием пощелкивать костяшками счетов, выводя на бумаге какие-то цифры, — на минуту оставили свои дела, одним глазом поглядывая на незнакомца у окна, ждавшего с вежливым терпением, а другим глазом следя за Редькиным, который стал совсем пунцовым.

— Послушай, Паша, — вкрадчивым голосом сказал Редькин, — ты эту свою анархию бросай!.. Вовремя, не вовремя — это уж мы сами тут как-нибудь разберемся. Зря бы тебя беспокоить не стали, уж будь уверен. Раз я просил передать, чтобы ты немедленно зашел в комитет, — значит, дело у нас к тебе важное. Я думаю, как секретарю первичной организации, тебе было бы очень интересно поводить по своему цеху товарища писателя…

Редькин одними глазами улыбнулся человеку у окна, как бы говоря этим взглядом, что лично ему самому было бы, уж конечно, не менее интересно, чем какому-то там Паше, походить по комбинату часок-другой вместе со столичным гостем, да ведь вот беда: дел неотложных по горло, просто поедом заела текучка.

О том же он и Паше сказал напоследок:

— Ты там давай не занимайся этой своей арифметикой: сколько у меня штатных помощников — это не твое дело, понял? Секретарь комитета комсомола пока еще я.

Венька поглядел, с какой невозмутимостью чернявый парень чистил свои ногти, близко подошел к москвичу и тихо сказал ему, чуть наклонясь:

— Пойдемте. Какой вас, собственно, цех-то интересует? Если гидролизный, то придется часы оставить, а то намагнитятся и остановятся, — улыбнулся он, в то же время удивляясь себе, что сам набивается в провожатые, да еще по чужим цехам. Тут в свой-то не знаешь как войти…

«А может, — с облегчением подумал он уже у окошка раздаточной, получая брезентовую спецовку и два новеньких противогаза — для себя и для гостя, — так-то оно и лучше — появиться на глазах у Ивлева не в одиночку, а вместе с незнакомым человеком, при котором он смолчит и хоть на время прикусит свой язык».

— Я как знал, — улыбнулся Венька, примеряя противогаз своему подопечному, что мне надо зайти в административный корпус. Уж сто лет не бывал там, а тут, думаю, дай загляну!

Маска пришлась гостю впору, да и натянул он ее до того сноровисто, что Венька даже восхитился: молоток, писатель, бывал, видать, в переделках, хотя и совсем молодой. Ничего такого, конечно, он ему не сказал — просто отметил про себя, и только, а вот когда взялся за рифленый шланг, прикидывая про себя, не пластануть ли по нему ножом, чтобы не сомлел человек под резиной, и тот сам догадался об этих его мыслях и с улыбкой протянул ему свой перочинный ножичек, — тут уж Венька не сдержался:

— Ну, товарищ!.. Да вы, как я погляжу…

— Зовите меня Дмитрием, — засмеялся гость. — И не думайте, что я такой уж бывалый. Ничего подобного! Я же вижу: у вас все так делают, — кивнул он на сменных слесарей, только что вошедших в бытовку из цеха.

«Вот ведь охламоны, — восхитился Венька, — даже по бытовке с соской во рту разгуливают!»

Он словно не догадывался, что и сам делал точно так же, причем, как и эти слесаря, соску у своих губ даже и не чувствовал, выпихивая ее языком лишь тогда, когда надо было снимать брезентовую робу.

— Ну, с богом, как говорится, — улыбнулся Венька, направляясь к дверям цеха, и что-то же было, наверно, в этой его улыбке, что-то тронуло душу московского гостя, потому что Дмитрий вдруг заволновался, заморгал, глядя на своего провожатого, и, не зная, видно, что бы такое сделать для него, поправил на Веньке воротничок серенькой рубашки, выглядывавшей из-под спецовки.

Уже улавливая пряно банный, приятно щекочущий ноздри запах, дававший о себе знать в этой части цеха гораздо сильнее, как ни странно, чем в самой бытовке, и уже проникаясь до самого сердца глуховато бубнящим, как бы подземным протяжным гудом, идущим от хлораторов и рукавных фильтров, Венька все же отвлекся от всего этого и глянул с удивлением на Дмитрия: «Чего это он?..»

Он еще в бытовке, минуту назад, сделал для себя неожиданное открытие, что этот человек напоминал ему своими деликатными повадками его отца, Ивана Игнатьевича, хотя был моложе его, по крайней мере, вдвое. Тот вечно, бывало, вот так же норовил не обидеть человека ни словом, ни жестом. Но ведь отец, считай, уже почти старик. Ему теперь, как говорится, сам бог велел проявлять свою любовь к тем, кто останется после него на земле. Таков уж закон жизни. Беззащитно ласковым человек является на белый свет, добрым и смиренным он должен и покинуть его. Правда, помнит об этом далеко не каждый. Не говоря уж про тех, кто давно не младенец, но далеко еще и не старец. Теперь в моде, говорят, напористость. Это слово Венька слышал в одной телевизионной передаче. У него, мол, все шансы добиться успеха, потому что он обладает одним из ценных качеств — напористостью. Может, оно и так. Только напористого от бессовестного, случается, нелегко отличить, вот ведь как. А этот Дмитрий, наверное, меньше всего обеспокоен тем, сколько у него и каких именно шансов.

Чтобы не травить себе душу этим негаданным сравнением Дмитрия со своим отцом, Венька хотел было подмигнуть писателю, а то взять да и хлопнуть по плечу: все в порядке, Дима, держи хвост морковкой! Но вдруг подумал: «Шут его знает! Может, и я тоже напомнил ему кого-то?.. Нынче же вон какая жизнь: все живут по отдельности, один здесь, другой — там…»

— Давайте, Дима, сделаем так, — как можно тверже сказал он, глядя в глубину цеха. — По всему этому хозяйству я вас, конечно, проведу, покажу вам все эти царги, кюбили, которые, кстати, зовут у нас «рюмками» за полное их сходство, значит… И про вентиляционный боров, и про отсосы тоже… Но только я предлагаю начать с одного интересного места, — оживился он, заметно волнуясь. Это там, наверху, — ткнул он пальцем на галереи, внимательно следя за лицом Дмитрия, как бы угадывая, не знает ли он случайно об этом заповедном местечке, не успел ли кто рассказать ему о нем. — ЦПУК сокращенно… слыхали? Ну, центральный пульт управления и контроля! — засмеялся он, уже понимая, что человек об этом ничего не знает.

Дмитрий улыбнулся и опять пожал плечами. И опять это вышло у него до того похоже на памятную манеру отца пожимать плечами — как-то мягко, вроде бы ненароком, от идущего из глубины души удивления перед миром, — что Венька даже приостановился. Но в ту же минуту, как на грех, откуда-то вывернулся Николай Саныч, увидел его, разулыбался еще издали и направился прямиком к нему.

— А я тебя везде ищу, ищу, Веня…

«Опять песню про мотор заведет, — поморщился Венька. — Ну совсем без понятия человек! Ему это раз плюнуть — сбить настроение. Тут в кои веки случай подвернулся…»

— Обкатаю я тебе мотор, Николай Саныч, обкатаю! — и Венька, подхватив Дмитрия под руку, хотел увести его на галерею, но Николай Саныч резко догнал их.

— Погоди же, Вениамин! Куда бежишь-то? — Он близко качнулся к ним и, дыша Веньке в самое ухо, спросил шепотом: — Это что за корреспондент с тобой?

Венька покосился на Дмитрия. Тот, отойдя в сторонку, зачарованно глядел на фиолетовые сполохи сварки под ажурным потолком цеха.

— При чем здесь корреспондент?.. Это брат мой, Николай Саныч. Из Москвы прилетел.

— Брат?

— Ага.

— Родной, поди? — не поверил Николай Саныч. — Скажи, пожалуйста, какой нарядный… И блокнотик из кармана торчит…

— Так он ведь, знаешь ли, — не моргнул Венька и глазом, уже мстительно желая как следует разыграть председателя, — не какая там тюха-матюха, а крупный специалист… ответственный работник министерства.

Николай Саныч насупился.

— Ладно, Комраков, хватит финтить… Брат, брат!.. Скажи мне прямо: к жалобе это не имеет отношения?

«К какой?» — чуть не вырвалось у Веньки, но он ответил со вздохом:

— В том-то и дело, что имеет.

— Вот ведь гуси! — вроде как восхитился Николай Саныч. — Я же им говорил: «Не торопитесь вы с этим письмом. Вы думаете, там сидят дураки, не знают без вас, по какой сетке ценить работу наладчика?»

И Венька сразу понял. Эти разговоры в бригадах слесарей велись уже давно — ребята возмущались, что операторы, имеющие дело с теми же хлораторами, что и они, проходили по самой высокой, первой сетке, а они, аварийщики, на долю которых достается порой самый густой газ, довольствуются всего лишь второй сеткой.

Но, господи, мало ли кто о чем говорит! Венька и сам любил при случае, как он выражался, помолоть языком. Но чтобы письмо в министерство…

«Кто это у нас, интересно, такой пронырливый?» — подумал он и, как бы желая помочь теперь председателю, милостиво предложил, притаивая в углах губ усмешку:

— Ладно, Николай Саныч, беру этот случай на себя. Неприятность, конечно, большая…

Председатель выжидательно поглядел на Веньку.

— Да уж приятного мало.

— А чего же ты ждал тогда, интересно, раньше-то? — надумал построжиться Венька, понимая, что сейчас ему сойдет с рук любая выходка. — Разве тебя, как председателя профкома, этот вопрос не волновал?

Николай Саныч протяжно вздохнул, но тут подошел Дмитрий, которому не терпелось, как видно, идти дальше, и Венька, подхватывая его под руку, сказал напоследок председателю:

— Заглянем к тебе сегодня… Но ты уж никуда не отлучайся, жди у себя в кабинете.

Он украдкой подмигнул ему, но Николай Саныч смотрел на него все с тем же недоверием и не ответил на улыбку; однако верх в душе председателя все же взяли какие-то определенные чувства, он заспешил с ответным подмигом и уже в спину Веньке сказал с веселым напором в голосе:

— Между прочим, Вениамин Иваныч… жена у тебя, должен заметить, мировая!

— Да что ты говоришь? — даже приостановился Венька. — Это когда же ты умудрился разглядеть?

— Ботинки у нее вчера покупал. Вот эти. Импортные. Так она сама вспомнила, как весной мы с нею на профкомовской «Волге» догоняли тебя с Бондарем, — засмеялся Николай Саныч. — Ну, когда он подвозил-то тебя с инспектором на пристань. Ты еще за лодкой тогда ездил.

— Как же, как же, — сказал Венька, на мгновение уходя глазами в это воспоминание. — Было дело… — вздохнул он и, сразу поскучнев, быстро пошел впереди Дмитрия.

На галерке он тотчас отыскал то, что и было ему нужно. Место под пульт управления отвели в самой светлой и чистой части цеха — перед первым хлоратором. В просторном высоком зале вкруговую разместились слитные в ряд блоки панелей, а весь верх, будто купол в церкви, был цветасто разрисован схемами технологических линий.

Не чувствуя, что стоит с полуоткрытым ртом, Венька долго молчал, как бы стараясь тут же, не сходя с места, вникнуть в эту таинственную, непостижимую связь между многочисленными лампочками на схемах и концами проводов на несобранных панелях, с одной стороны, и всеми организмами громадного цеха — с другой.

«Правда что организмами», — понравилось ему самому это сравнение, и он понял, что пришло оно на ум неспроста: такое же чувство удивления перед человеком он испытал много лет назад, еще в школе, когда увидел в учебнике физиологии мышечное строение тела и схему кровообращения. Но тогда его поразил сам человек как бесконечно сложное живое существо, теперь же он не менее был потрясен хитроумной сложностью дел человека.

Конечно, он не из тайги приехал — видывать, особенно в армии, ему кое-что приходилось, и в технике, что там ни говори, он разбирался. Но одно дело, когда что-то придумано неизвестно кем и сооружено бог знает где, а другое — когда все это рождается в твоем родном цехе и, можно сказать, у тебя на глазах.

Сухо откашлявшись, Венька снял кепку, провел тыльной стороной ладони по лбу и, косясь на ребят в ладненьких синих комбинезончиках, собиравших панели, тихо сказал Дмитрию:

— Значит, так… Допустим, где-то на трассе тетрахлорида что-то случилось или только еще хотело случиться, а тут уже лампочки и среагировали, уже тебе и замигали…

Он подумал немного, пытливо всматриваясь в стенды, и, как бы проникаясь догадкой, уверенно поправил себя:

— Хотя нет… тут главное — автоматически устранить неполадки в работе всех звеньев, чтобы, значит, без вмешательства человека. Вот конечная-то задача! Правильно я говорю, а, Дмитрий? — улыбнулся он счастливой улыбкой человека, которому открылась вдруг какая-то истина.

Потом он спросил почти без всякого перехода:

— А как вот ты, Дима, считаешь, — покосился он опять на молчаливо-сосредоточенных наладчиков, — сколько, по-твоему, нужно учиться, чтобы здесь хозяйствовать?

— Да лет пять, не меньше, — быстро глянул тот на него. — Если, конечно, у человека есть десятилетка…

— А если нету?

— Ну, тогда считай сам. Хотя для начала можно ведь и в техникуме учиться, — тут же поправился Дмитрий, словно о чем-то догадываясь.

Несколько минут Венька следил за работой наладчиков — следил с пристрастием, будто проверял их работу. Улучив момент, он вполголоса спросил крайнего из них, пальцы которого сновали меж проводов панелей увереннее, чем у остальных:

— Тебе сколько лет, а?

— Тридцать два, — не сразу ответил парень, пожав плечами.

Но в эту самую минуту, как назло, загудел отсос у шестого хлоратора, его надрывный, как у сирены, звук, проникая в сердце, заставил даже наладчиков бросить свои панели.

Весь уйдя в этот звук, Венька машинально напялил на голову кепку и, нашаривая на груди противогазную соску и заметно бледнея, бросил на ходу своему гостю:

— Стой и жди меня здесь, а вниз не суйся!

Каблуки его тяжелых ботинок застучали по железному полу галерки, и вскоре он пропал из виду. Какие-то люди в таких же, как у Веньки, спецовках торопливо прошли в ту же сторону — и цех будто вымер. Ни души кругом.

А сирена все выла и выла, и в высоких узких окнах цеха метался ее зов.

Бондарь обрадовался ему как родному:

— Я так и знал, что ты все же надумаешь! — Крепко пожимая Веньке руку, он заглядывал ему в самые глаза. — Не прогадаешь, даю гарантию… Все будет о’кэй!

Венька пошевелил стиснутыми пальцами и вяло потянул на себя руку, с какой-то сконфуженностью оглядывая цех, прислушиваясь, принюхиваясь к нему как бы заново.

Дробно накатывал из края в край жестковатый на слух шум станков, непривычный после тихого посапывания хлораторов у них в первом. С коротким сухим лязгом кроились листы под тяжелыми челюстями ножниц — обрезки падали на кучу с колким рассыпчатым звоном. Полная молодая работница в рукавицах не спеша брала заготовку, толкала ее в смеженные валики и, пока лист загибался в цилиндр, успевала глянуть на них с Бондарем. А рядом другие станочницы нажимали свои педали: раз — и готова плиссировка шва, раз — и гофрировку на бока навели, еще разок — и донышко накрутили. А пошустрее которая была — ее поставили за штамп, выбивать пробку.

«Правда что педальная деятельность, — усмехнулся Венька. — Подсовывай заготовку да педаль нажимай. Всех и делов-то. Недаром одни девчата у станков стоят. А Бондарь ихний начальник… Хотя вон еще один мужик по цеху слоняется, не знает, бедняга, где бы ему вздремнуть малость».

— Кто это?

— Про кого ты спрашиваешь? — готовно откликнулся Бондарь. — Про этого, что ли? Да мастер наш. Он сейчас временно вместо слесаря-наладчика, вот и дуется ходит — как же, заработался в доску.

— А это… конвейер-то, — спросил Венька, отводя глаза, — когда предполагается начинать?

— Какой конвейер? А… Это скоро… Ты давай-ка сразу же подключайся. Чего тянуть-то? Баночки нам нужны под титановую краску. Позарез! — провел Бондарь ладонью по горлу. — Так что выручай. Вся надежда на тебя.

— Баночки?

— Литровые. Нам их, видишь ли, один завод поставляет. Канительно получается: то и дело сроки поставки срываются. Прямо хоть по карманам разливай эту краску, — хохотнул Бондарь, — заметив, что Венька приуныл.

— Так я тебе как их наделаю… без конвейера-то? — глупо ляпнул Венька. Дался ему этот конвейер! — Кустарным способом? Так ведь я же не жестянщик.

— Что ты! Почему кустарным? В том-то и дело, что станочек надо сварганить. Чтобы донышко и крышку накручивать. А боковой шов — это мы на эллипсных роликах тиснем, как и для бочек. Да ты лучше меня знаешь — чего я тебе рассказываю! — опять хохотнул Бондарь, сделав попытку легонько приобнять Веньку.

Венька мягко повел плечом — вроде бы машинально — и рука Бондаря почти не задела его.

«Никакого конвейера тут не будет до скончания века, — подумал Венька, хмуро оглядывая цех. — Как была бабья педальная деятельность, так она и останется… Вот и влип я, кажется».

Еще совсем не поздно было повернуться и уйти. Мало ли что уже назвался. Детей ему крестить с этим Бондарем, что ли. Взять и уйти…

Но вместо этого Венька сказал со вздохом:

— Ладно, Боб. Раз надо, изобретем эту тару. Заяц трепаться не любит.

В редкие минуты что-то находило на Веньку, ему становилось жаль Зинаиду, уставшую терпеть его выходки.

— Ну чего ты киснешь, Зин? — вроде как мимоходом проводил он ладонью по ее волосам. — Веселее гляди на жизнь! Держи хвост морковочкой!

На обратном пути из комнаты в комнату он уже притормаживал возле жены и похлопывал ее по спине, а ладонь у него была мягкая, будто не бугрились на ней мозоли, и под конец он задерживал ее на плече, заглядывая Зинаиде в глаза.

Она смотрела на него не мигая, зрачки ее словно бы становились еще больше. И Венька, стесняясь себя такого, непривычно ласкового, заговаривал с нею о том, что смутно тревожило его:

— Ты представляешь, Зин… ведь накаркал же, говорю, тогда этот Бондарь. Все равно, мол, переманю в свой цех! Прямо как в воду глядел! Вот тебе и дал гарантию…

Глаза Зинаиды гасли, она ждала совсем не такого разговора.

— Так еще бы… с кем бы тогда он совершал свои прогулки по Иртышу, — сбрасывая со своего плеча Венькину руку, язвила она. — Вас же только двое на всем причале, холостых кавалеров-то.

Венька обиженно сводил к переносью брови. Вот что он никак не мог терпеть, так это подобных выпадов Зинаиды. Ну разве же она поймет мужской интерес к лодкам? С женским легкомыслием глядела на это занятие: мол, он стал пропадать на причале только потому, что Бондарь, вечно скандаливший со своей женой, то и дело норовит завихриться куда глаза глядят и тянет с собой за компанию своего персонального слесаря. Персонального… Ведь скажет же! Но хуже всего было то, что она связывала эту ежевечернюю его отлучку, когда он прямо с работы ехал на причал, с какой-то посторонней женщиной.

— Тебе, ей-богу, как нашему председателю профкома Николаю Санычу, кругом одни враждебные бабы только и мерещатся, — безнадежно махал он рукой. — Ну, была эта история с Раисой… по глупости, конечно, по молодости. Так ведь не корить же теперь человека всю жизнь за этот опрометчивый, так сказать, поступок! Да и что за разговор у нас получается? Я тебе про попа, а ты мне про попадью.

— Интересно, чем же тебе не угодил этот самый поп-то… То уж такие друзья были, прямо не разлей-вода, а теперь клянешь его: накаркал, переманил в свой цех, такой-сякой…

— При чем здесь это… угодил, не угодил. Если уж на то пошло… очень он мне был нужен, этот Бондарь, как же! Что я, сам ему навязался, что ли? Если бы не памятник Толе Симагину…

— Ну да, конечно, — снова ехидно подступалась Зинаида, — это все инспектор рыбнадзора виноват — не вовремя вздумал утонуть.

— Не утонуть, а погибнуть! — уже кипятился Венька. — Если бы не этот памятник, то как бы я, интересно, попал в пятый цех?!

И тут Зинаида отличилась.

— Ты ври, да не завирайся! — охолодила она Веньку. — Я же знаю, что ты с Ивлевым поцапался. Он всю вашу братию, всех слесарей, учиться заставляет. А ты взбрындил, видишь ли. И убежал к своему Бондарю — бочки делать.

— Этого еще не хватало!.. — задохнулся он от гнева. — Чтобы ты, у которой всего-то восемь классов, про учебу мне талдычила? Сама небось давным-давно алфавит забыла и таблицу умножения!..

«Ну спрашивается, есть на свете справедливость или нету? — Венька скрестил на груди руки, уставившись на Зинаиду. — Это она только сейчас про учебу рассуждает, а возьмись я за книги — ведь скандалов не оберешься. Это уж как пить дать, тут же переведет языкастая супруженька на свою излюбленную тему: не иначе, мол, как все из-за какой-нибудь юбки с ума сходишь, инженерша, поди, попалась, вот и об учебе сразу размечтался, глядишь — и в академики так-то выведут…»

Зинаида молчала, и Венька, не чувствуя сопротивления, незаметно для себя уже переключался на то, о чем Зинаида не дала ему толком высказаться. Не сводя с жены укоризненного взгляда, он вызывал в памяти это другое — сначала памятник, потом Толю Симагина, а потом уже совсем невольно начал думать о том, о чем ему, в сущности, только и хотелось бы думать, — о своей лодке. Забота теперь, а как же. А тут еще новый мотор вдруг отказал…

— Это у него, скорее всего, — покачивая головой, рассуждал он вслух, — бобина барахлит. Нижняя свеча не работает.

Зинаида презрительно улыбнулась краешком губ, горько хмыкнув: дескать, другого поворота она от него и не ждала.

— Нет, точно, — словно доказывал Венька кому-то в пространство, для удобства, чтобы лишним движением не вспугнуть эту нечаянную мысль, присаживаясь на краешек тахты. — Больше там ничего не может быть. Только бобина. И ведь ты скажи! — восхищался он, как бы призывая жену в свидетели. Дернула же меня нелегкая поменять мотор!..

Какое-то время Венька сосредоточенно молчал, не то с удовольствием, не то уже и с раскаянием вспоминая, как на прошлой неделе он решил, не долго думая, судьбу лодочного «Вихря», купленного профкомом для заводских любителей. Конечно, это только так считается, что на профкомовской моторке может покататься каждый, кому захочется. Не тут-то было. Хозяин у нее только один — Николай Саныч. Как свою собственную оглаживает, глаз с нее не сводит. Поэтому-то Венька, когда Николай Саныч попросил его обкатать мотор, украдкой поменял корпус: в свой облезло-помятый обрядил новехонький профкомовский двигатель — и все шито-крыто. Хорошо получилось — и обкатывать не надо.

«Только бог-то шельму метит», — усмехнулся теперь Венька. Толком и не поездил на новом моторе — все что-нибудь да не так. И ведь на самой-то быстрине, как нарочно, то и дело подводит, а Николай Саныч, как назло, плавает без всякой заботы и не нахвалится Венькиной легкой рукой, что замечательно обкатал…

— Я ведь почему так поступил? — поделился Венька с Зинаидой. — А, думаю, за столько лет работы на заводе в одном и том же цехе, который всем цехам цех, я еще и не такой премии заслужил. Но ведь в том-то и дело, что подарок мне дадут не раньше чем я состарюсь и пойду на пенсию, а тогда он мне, может, нужен будет как мертвому припарки. К тому же, если глубоко посмотреть в корень, — Венька уставился в пол, широко раскрыв большие серые глаза в белесых ресницах, будто и впрямь намеревался сию же минуту постичь этим взглядом какую-то вящую мудрость жизни, — то справедливость опять будет на моей стороне. Во-первых, — он сочным хлопком ладони загнул большой палец другой руки, в то же время глазами приглашая жену проследить за ходом его размышлений, — мотор мне нужен не для личных целей, а для общественных…

— Ну да, а как же, — перебила Зинаида, — небось уже всех городских баб перекатал.

— Слушай, Кустицкая… Ты говори, да не заговаривайся. Я же являюсь общественным инспектором рыбнадзора. Мне скорость нужна! Чтобы ни одна сволочь от меня не ускользнула. Это во-первых. А во-вторых, — Венька вяло шлепнул по пальцу, но взгляд у него уже был отстраненно-твердым, в прищуре, словно он говорил этим взглядом, что разговора по душам, как и всегда, у них не получилось, — а во-вторых, я бы мог тебе сказать и о председателе профкома Николае Саныче, который и на веслах-то еще не научился плавать, не то что на моторе, но ничего такого я тебе больше не скажу. Пускай будет по-твоему, будто я разных баб, как ты некультурно выражаешься, катаю на своей лодке. Конечно, если ты имеешь в виду лично себя, то это твое дело, можно и так назвать.

— Ты вроде про памятник начал да про Бондаря, — сдержанно напомнила Зинаида, потерявшая надежду, что Венька сам вернется к тому разговору, который только и был ей нужен.

— А?.. Ну, про них. Я и говорю, ты не думай, что я слабохарактерный или там на поводу у кого иду. Если только захочу, так я и лично Бондаря могу послать в одно место.

— Так за чем же дело-то стало?

Но Венька уже отошел совсем от утренней душевной расслабленности, как он называл про себя такое свое состояние, да и на работу пора было собираться, и он только покачал головой.

— Ох, Кустицкая, тебя послушать, дак… Ты за меня, что ли, газ-то потом будешь нюхать?! — теперь уже и накалялся он, зная наперед, что только криком и можно сейчас прекратить этот пустой разговор, эту напрасную трату нервов.

Хлопая дверью до звона стекол в шибках и проходя мимо окон их квартиры на первом этаже гулко топающим шагом, Венька показывал жене, до какого кипения довела она его своими глупыми упреками. Смотри и майся, с каким настроением идет человек на работу! Ну просто житья ему не стало из-за этого пятого цеха. А ведь сначала вроде бы обрадовалась: «Чистый воздух. И потери в зарплате никакой».

«Да и сам я тоже хорош, — напоследок подумал Венька, — сунул голову куда попало. Свет клином сошелся, что ли, на этом бочкотарном цехе?»

Утренний разговор с Зинаидой, затеянный им, видно, в честь ясного солнышка, целую неделю томившегося за тучами, выбил его из колеи. Прямо хоть на завод не ходи.

А тут еще Ивлев подъявился. Венька уже был за проходной, у росистого от ранней поливки цветника, когда услышал его голос.

— Постой-ка… ты куда так бежишь-то? — Ивлев заметил его, наверно, еще на автобусной остановке, а может, и в самом автобусе, но не мог протолкаться к нему или же просто не хотел начинать разговора на людях, а теперь догонял, что-то доставая на ходу из внутреннего кармана пиджака. — Ты вроде бы так никогда не бегал к нам, в хлораторный… — натянуто пошутил он, пытаясь, как видно, обрести ровный, спокойный тон, будто между ними не было вовсе никакой ссоры.

— Да боюсь, как бы наши бочки не растащили, — неловко отшутился и Венька, вдруг слегка оробев не столько от самой этой встречи, сколько от смущенного вида Ивлева. И, замедлив шаг, пошел рядом, отодвинувшись на самый край тротуара, в то же время давая понять полуповоротом головы в сторону негаданного спутника, что, как бы там ни было, выслушать его он готов самым внимательным образом.

— Это верно, за народом глаз да глаз нужен, — улыбнулся Ивлев.

— Так ведь это кроме шуток — тащат наши бочки почем попало. Прямо не цех, а павильон бытового обслуживания.

— Я то и имею в виду, — невозмутимо согласился Ивлев. — Скоро же осень. Соленья всякие пойдут.

— Так ведь сталь-то отличная, — вроде как уже и защищался Венька, — нержавейка что надо, ей же ни черта не сделается, хоть сто лет простоит с рассолом!

— А я о чем? Да все об этом же.

Вот ведь человек! Поддел его как бы мимоходом и легко вышагивал рядом, будто для того только и окликнул, чтобы сравнить новую работу Веньки бог знает с чем.

Однако их первый и пятый цехи, стоящие друг от друга через дорогу, были уже совсем рядом, и они оба чувствовали, что на бочках, будь они неладны, останавливаться им нельзя, а то другой такой случай может и не скоро представиться.

Ну и глупое же положение. Они вроде бы и не ссорились. Просто крепко, напрямую, как и подобает мужчинам, поговорили тогда на кухне, и с тем Венька и уволился из первого цеха. Он и двух слов не сказал больше Ивлеву, только протянул заявление, мол, черкни резолюцию, и тот не удивился, не стал вдаваться в расспросы, уговаривать. Даже на двенадцать дней, как положено, решил его не задерживать. И вот теперь та обида притупилась немного, и верх брало старое чувство. Все же дружба у них была давняя, прикипели сердцем один к другому.

— Совсем забыл, — сказал Ивлев, протягивая ему стопочку белых квадратиков с заводской печатью на них. — Все никак не могу передать тебе талоны.

— Какие это еще талоны? — нахмурился Венька, хотя уже видел прекрасно, что речь шла о бесплатном, выдаваемом только работникам хлораторного цеха, молоке и кефире.

— Не знаешь, что ли? Все те же, что и раньше были, — Ивлев терпеливо держал перед Венькой раскрытую ладонь с пачкой талонов.

— Интересно… Какое я к ним имею теперь отношение! Слава богу, у нас в пятом воздух чистый, и без молочка не загнемся.

— Так-то оно так… Но мне, видишь ли, снова их дали на тебя.

— А разве эти конторщики не знают, что я уже в пятый перешел?

— Должны бы, вообще-то, знать… Как же не знают?

— Ну тогда в чем же дело?

— В талонах, я же говорю! — весело напирал Ивлев. — Я за них расписался и обязан вручить тебе. Не могу же я их бросить в мусорную корзину, сам посуди! Так что хочешь не хочешь, а пить молочко придется.

«Это же провокация, — восхитился про себя Венька. — Он делает вид, что я вроде бы никуда от них не уходил, а так просто, временно помогаю пятому цеху».

— Ты вот что, Саня, — сказал он с хмурой деловитостью. — Отнеси-ка их обратно, где взял. Пускай они там дурака не валяют.

И он замялся посреди дороги, ругая себя втихомолку самыми последними словами. Ему же, по правде говоря, не хотелось уходить от Ивлева ни с чем — так вот, толком не помирившись, не поговорив ни о чем путном. Но и стоять на месте было теперь неудобно: ведь сам же только что подвел черту, выбил из-под ног у человека, которому так же дорога была эта встреча, последнюю надежду на добрый исход.

— А ты че это осунулся? — вроде как с насмешливой снисходительностью спросил он вдруг Ивлева, ненадолго останавливая смущенный взгляд на его подгоревших, начисто утративших черноту и не таких уже разлапистых бровях. — С женой нелады, что ли?

— Да нет, все по уму… — Ивлев тоже смутился. — Ты же знаешь, мы с нею душа в душу. Тебе привет, кстати, от нее.

Венька мыкнул что-то невнятное и кивнул головой, дескать, это само собой разумеется и он, конечно, благодарит.

— Ну, я пошел.

— Пока, — легко согласился Ивлев, будто расставались они теперь совсем ненадолго, и быстро, как бы между прочим, подал ему руку.

Вот этого-то момента Венька и ждал с самого начала. Он цепко ответил на пожатие, чувствуя, как суха и горяча у Ивлева ладонь.

— Ну, бывай… — И Венька раз за разом крепко тряхнул его руку, как бы молчаливо говоря ему: ну вот и все, мало ли что было между нами, как говорится, кто старое теперь помянет…

— Так я загляну к тебе к концу дня, — сказал Ивлев, стараясь хотя бы прищуром притушить в своих глазах радость. — Часикам к четырем, да?

— Конечно, заходи! — улыбнулся Венька, разряжая этой улыбкой то приятное смятение, охватившее его, какое не так часто выпадает человеку.

Он трусцой, как бы уже и впрямь торопясь, пересек дорогу и, не оглядываясь больше, скрылся за железной дверью пятого цеха.

В тихом полумраке пролета между станками, еще немыми и неуютно холодными, возле которых не было ни единой души, Венька словно запнулся и пошел совсем медленно, с неосознанной пока неохотой, исподволь полнясь знакомым тревожным чувством, наплывавшим на него все чаще и чаще.

Его глухо томило, не находя выхода, ощущение какой-то неустроенности. Он знал, что это давно с ним такое происходит, еще с тех пор, когда он работал в первом цехе. Просто он как бы привык, притерпелся к этой застарелой неявственной боли и временами, обманывая себя, думал, что она от него отступилась.

Теперь, после встречи с Ивлевым, Венька понял, что боль эта в нем отныне будет острее, чем когда-либо прежде.

В самом начале девятого, как только собралась вся женская бригада, работавшая в одну смену, ожили станки. Сквозь дверь слесарки Венька слышал и различал любой из них — от ножниц до штампа. Все шло, как и должно было идти, и очень может быть, что его и не позовут ни разу до самого конца рабочего дня. Тем более что штампы он менял вчера вечером, теперь дня два будут выбивать из пластин не пробки, а верхние крышки с отверстиями.

Это была единственная, в сущности, работа — наладка штампов, за которую не так стыдно бывало Веньке. Тут приходилось и попотеть как следует, и немалую сноровку проявить, чтобы почувствовать по ходу пресса малейшие зазоры или прижимы, которые следовало свести на нет.

Но даже и с таким делом, по правде говоря, справился бы любой слесарь-наладчик третьего разряда, и Веньке всегда казалось, что многие видят и понимают это, но только не высказывают прямо в глаза — оттого ли, что Бондаря боятся или самого Веньку обидеть не хотят, а может, просто стараются ни во что не вмешиваться.

И уже вовсе совестно было ему думать сейчас про остальную свою работу, какая иной раз выпадала на дню. Из-за сущего пустячка бегут к нему бабы. «Веня, шов на бочке неплотно смыкается», «Веня, гофрировка кособочит чего-то…» Подойдет он, подкрутит, где надо, или малость приотпустит, наоборот, — и опять направилось дело, и опять он торчит у себя в слесарке, не зная, к чему применить свои руки.

«Ей-богу, как заключенный, — думает Венька про себя, — так и свихнуться недолго, с работой такой…»

Коротая время, он то шампуры из титана отполирует, то корпус из плексигласа для шариковой ручки выточит. А то просто сядет на верстак и сидит, и сам не ведает в такие минуты, думает ли о чем или дремлет с открытыми глазами.

А тут еще Зинаида стала над ним потешаться… Началось с того, что разные цеховые помещения пронумеровали на случай эвакуации при пожаре, и вот для слесарки досталась восьмерка, и Зинаида, прознавшая про это, то и дело подтрунивает теперь над Венькой — полюбила, видите ли, пение и поет все одну и ту же песню, бог знает где и когда услышанную:

Ка-амера восьма-а-ая… Под большим замко-о-ом, Там сидит парнишка — Горько плачет о-о-он…

Больше всего удручало Веньку то, что в этой странной обстановке его и увидит сегодня Ивлев, будто он и впрямь проштрафился и вот дали ему самую захудалую работенку, в которой особенно стыдным было это узаконенное безделье. Только встанет на пороге — и сразу поймет.

Уж кому-кому, а Ивлеву пыль в глаза не пустишь, он тут насквозь все знает. И вся эта ухоженность слесарки, все эти полочки из нержавеющей стали, на которых в строгом порядке тускло отсвечивали в ячейках разные инструменты — и нужные, и ненужные для пятого цеха, раздобытые Венькой впрок, — кого другого еще и могут убедить, но только не Ивлева, что его работа не так проста и что здесь у него нечто вроде дежурного помещения, какое имеется у слесарей и в первом цехе, и что то дело, на которое могут его позвать в любую минуту, возможно, столь же серьезно и опасно, как и там, в хлораторном…

Пополудни, напевая себе под нос один и тот же куплет про камеру восьмую и большой замок, Венька надумал выставить внутреннюю раму на окне и, повыдергав гвозди из косяков, снял пыльную ржавую решетку, давно мозолившую ему глаза.

За этим задельем и застал его Бондарь, заглянувший по обычаю в слесарку. Вместе с ним принесла нелегкая и председателя профкома.

Бондарь недоуменно глянул на решетку, не сразу сообразив, как видно, откуда она тут взялась.

— Пережитки прошлого ликвидирую, — ухмыльнулся Венька, сунув председателю руку, перепачканную пыльной паутиной. — Это же черт знает что! Комбинат коммунистического труда, белым по красному написано на воротах у проходной, а окна от самих же себя зарешечиваем.

Бондарь настороженно прищурился.

— Ты чего это не в духе сегодня, Комраков? — Он привык называть Веньку при посторонних только по фамилии, как бы заранее отдаляя тем самым его то себя на всякий случай.

— Будешь тут в духе…

— Ты это… штампы сменил?

— Еще вчера.

— А ролики на третьем выправил?

— Да сменил, выправил! От, господи…

— Ишь ты, какой быстрый… Чего же тогда не в духе?

Венька тоскливо поглядел на просторный, заметно раздавшийся вглубь подоконник, где в толстом слое пыли между рамами лежали матерые сизые мухи, давно угодившие в эту западню и там окочурившиеся.

«Опостылела мне эта педальная деятельность», — хотелось сказать ему прямо в глаза начальству, но он только плюнул в сердцах.

Бондарь, темнея лицом, пытался поймать Венькин взгляд.

— Ну, а где же ваша баночка? — вспомнил тут председатель и, как бы пощупав пальцами воздух, раскрыл перед собой ладонь, дескать, показывайте, показывайте скорее.

— А это счас, Николай Саныч, — встрепенулся Бондарь, — он сам все и покажет, наш рационализатор…

Венька смотрел на них как на полоумных.

— Профком интересуется нашей затеей, — подмигнул ему Бондарь. — Ну насчет того, чтобы эти баночки под титановую краску не завозить из Бийска, вон оттуда, а делать самим, на своей базе.

«Интересуется, так пусть идет и смотрит», — сказал Венька глазами.

— Давай-давай, покажи…

Венька хмыкнул и, надвинув кепку на глаза и сунув руки в карманы брюк, нехотя, вразвалку пошел в цех. Сзади плелись Бондарь и председатель, чувствуя себя неловко оттого, что на виду у работниц никак не могли приноровиться к такому шагу строптивого слесаря.

В пять минут, отпустив работницу, Венька заменил кое-какие детали станка и тут же, на глазах у начальства, накрутил добрый десяток баночек.

— Гляди-ка, — изумился председатель, — и впрямь не хуже бийской получается. Это сколько же мы сэкономим на этом деле? — оживленно посмотрел он на Бондаря.

Тот с именинным видом, плохо замаскированным под озабоченность, приготовился выдать арифметические выкладки, но Венька уже слышал это много рази, громко зевнув, как бы случайно поддел одну из банок носком ботинка. С жестяным звоном она запрыгала по цеху.

— Не по уму все это, как говорит один мой кореш.

— То есть? — насторожился председатель, следя за банкой, катившейся по цементному полу.

Бондарь насупился, тяжело засопел носом.

Но как раз в это время в дверях цеха появился Ивлев. Забежал перед самым концом смены — был еще в брезентовой робе и с противогазной сумкой через плечо. Последних Венькиных слов он, конечно, не слышал, но понял, как видно, что разговор тут идет нешуточный.

— Ага-а… — протянул Бондарь. — Все ясно теперь.

— Чего тебе ясно-то? — нетерпеливо осведомился Ивлев.

— Да вот мой шеф уразумел наконец-то, — обрадовался Венька приходу Ивлева, — что на такие наши баночки рекламаций потом не оберешься. Верхняя же крышка дает зазор в этом месте, — постучал он по банке ногтем, — где боковой шов. Тут же вырез был для закрутки. Вот он и не сходится из-за нашего кустарного приспособления.

Ивлев взял из Венькиных рук банку и долго вертел ее во все стороны, а председатель с Бондарем невольно ждали теперь, что он скажет. Но Ивлев не торопился. Он поднял с пола заготовку, внимательно оглядел и ее, а под конец, осмотрев и ощупав станок, вставил заготовку меж дисков и по очереди накрутил и донышко и крышку.

— Действительно, — сказал он с облегчением, поглаживая пальцами утолщение на стыке швов, где на первый взгляд ничего не было видно, никаких зазоров, — красочка тут потечет, это определенно.

— Да с чего ты взял-то?! — взвинтился Бондарь, выхватывая из рук Ивлева банку.

— Да все с того же самого, — невозмутимо улыбнулся тот, и Венька почувствовал, что невольно улыбается тоже.

Председатель профкома выразительно глянул на часы.

— Ну ладно… Обсудим эту баночку потом, в рабочем порядке.

И он пошел по цеху старательно бодрой походкой, зная наверняка, что его провожают взглядом. Венька заметил, что лопатки у Николая Саныча выпирали особенно сильно, больше прежнего сутуля его. Не красила человека кабинетная работа, что и говорить.

«Надо бы уж сказать ему про мотор-то, — поздно спохватился Венька. — Как бы у него гляделки на лоб полезли».

— Зря-я, ой зря, — надумал Бондарь посокрушаться. — Ты же, Вениамин, по рацпредложению за эти баночки уже получил? Получил. Так какого же, собственно говоря…

Но досадовал он как бы понарошку, не от души. Тем более что глаза его в это время неотрывно следили за Ивлевым.

— Ну что ж. Придется тебе, Веня, баночку эту доделать. Довести до ума, как любит выражаться наш общий знакомый… Но это после, конечно, после, — улыбнулся Бондарь и, пошарив у себя в карманах, кинул Венька ключи от машины. — Держи-ка! А я пока загляну в дирекцию…

Он исчез с их глаз быстрее, нежели Венька осознал значение того факта, что ключи от личной машины начальника вдруг очутились у него на ладони и принадлежали — на какое-то время — как бы ему самому, и никому больше.

«Иди-ка ты со своим «Москвичом» знаешь куда!..» — хотел было он крикнуть вслед Бондарю, но, с одной стороны, человек уже вышел из цеха и поэтому нечего было попусту орать, пугая ни в чем не повинных работниц, а с другой стороны, отношения между ними не поздно выяснить и в какое-то другое время, почему обязательно сегодня?

— Поехали со мной, Саня? — весело предложил Венька, подкидывая на ладони ключи и с удовольствием ощущая нетяжелую их прохладность.

— Куда это, интересно?

— Да в гараж. Заправимся только — и назад. А потом на причал махнем, само собой.

Ивлеву что-то не нравилось во всем этом.

— Да мне бы домой, вообще-то, надо… — нахмурился он, хорошо представляя себе, как Венька скажет ему сейчас: «Ну как хочешь», и ему ничего не останется, как повернуться и уйти ни с чем. — Ладно, давай уж съездим! Посмотрю-ка я, какой ты шофер. Лодочник, ходят слухи, ты ничего, а вот шофер какой — это надо посмотреть.

Венька засмеялся и вприпрыжку побежал из цеха — подогнать машину, стоявшую возле административного здания.

5. Перед снегом

Максимыча он забрал с кордона сразу после гибели Симагина. Зинаида относилась к старику хорошо, но Максимычу было тоскливо в пустой городской квартире, он целыми днями сидел у подъезда на скамейке, и тогда Венька устроил его на заводской причал. Купил ему транзистор и привел на веревочке бродячего колченогого пса.

— Ну, теперь и помирать неохота! — говорил Максимыч, щурясь на серебрившийся под солнцем Иртыш, на который он мог отныне смотреть целыми часами.

Каждый вечер он поджидал Веньку, но в этот раз, приметив Зинаиду, сидевшую у самых ворот на травке, Максимыч озадачился: сроду не приходила в такую рань, да еще и одна, без мужа… Опять небось в ссоре. И старик, не окликнув ее, ушел в сторожку, и тут-то подъехал Венька.

— Нет, вы поняли, а? — изумился он, выворачивая «Москвич» с дороги прямо на свою жену. — Ты чего это приперлась в будний-то день? — высунувшись в окно, крикнул он, мягко сгоняя ее буфером с насиженного места. — Ну ты и гулена… опять, поди, прилавок бросила на свою напарницу?

— Хм, прилавок бросила… Ты почему такой-то? — пришла в себя Зинаида, прокараулившая «Москвич» из-за солнца, слегка приморившего ее на теплой, бьющей в голову мягким дурманом траве. — Ты почему никогда не выслушаешь-то сначала? Я ключ сегодня потеряла, сама не знаю, где он и выпал из сумочки… И как же, думаю, я попаду вечером домой, если Вениамин вдруг опять загуляет где-то? И если, думаю, в пятом часу его не перехватить — ну, тебя то есть — на лодочной станции, то поминай потом как звали. Завихрится опять на своей «Казанке», да еще и с ночевкой.

Венька опешил от этой дерзкой речи жены, произнесенной к тому же при его друзьях. Мельком поймав в зеркале спокойно-насмешливые выражение лица Ивлева — небось подтрунивал мысленно сразу над обоими, как и всегда, — Венька покосился на Бондаря. Этот пустобрех еле сдерживался, чтобы во всю глотку не загоготать на весь Иртыш.

Вытащив из-под сиденья моточек проволоки, Венька открутил изрядный конец, продел им связку ключей от дома и, позвякав ею на весу, кинул к ногам жены.

— Повесь себе на шею, как медальон. И носи на здоровье.

Он сдал назад, объехал не шелохнувшуюся Зинаиду и даже ни разу не обернулся, пока не завернул за угол гаража. Но когда через минуту Венька снова увидел Зинаиду, преспокойно подошедшую к самому причалу, глаза его сузились.

— Чего уж теперь прогонять ее, пускай погреется на солнышке, — вполголоса предложил Максимыч. — Места нам жалко, что ли… У них там, в промтоварном, ну и духотища же, Зина сказывала. Им за вредность воздуха надо платить, как у вас на заводе, ей-богу! — хохотнул старик, и Венька сдался.

Они с Бондарем прямо на тельняшки надели прорезиненные куртки — коробом вставшие на теле, глянцево-зеленые роканы, к которым Венька приучил и Бондаря, обычно цеплявшего на себя ярко-оранжевый спасательный жилет. «Ты заруби себе на носу, шеф, — поучал его Венька, — со мной на воде не должно быть никакого маскарада. Одежда на нас должна быть какая? Незаметная — раз, неухватистая — два!»

— Кемель-то свой забыл…. — не открывая глаз, сказала Зинаида.

Венька словно не поверил, потрогал вихрастую макушку рукой.

— И правда… — смутился он. — Как же бы я без кемеля? Это же вроде как талисман у меня, — засмеявшись, сказал он Ивлеву и пошел к машине за кепкой. — Я его, этот сеструхин подарок, чуть не утопил на днях. Ты помнишь, шеф? — насмешливо глянул он на Бондаря.

— Да уж помню… — Бондарь вздохнул.

— Это когда ты ночью на скалу налетел? — спросил Максимыч.

— Ну, у Вороньего мыса. Гнался за одним хмырем, засек его с сетями и хотел срезать угол… И как меня только из лодки не выбросило… Очухался, цап за макушку, а на ней пусто!.. Меня чуть кондрашка не хватила. Что ты! Я же как к ней привык, этой кепке.

— Я подлетаю на своем курвете, — вставил Бондарь, — фару врубил, а он склонился через борт и ладонями по воде щупает… Я уж думал: все, ухайдакал кого-то.

Бондарь посмотрел куда-то вниз по реке, как бы мысленно представив себе, сколько ему из-за Веньки довелось натерпеться страха нынешним летом, еще раз вздохнул протяжно и пошел к лодке.

— Ну что, ребята, — покосившись на жену, вслух поделился Венька, — возьмем с собой одну интересную особу, а? Есть тут одна на примете…

У Зины, сидевший на травке лицом к солнцу, дрогнули веки, но глаза остались закрытыми.

— Возьми, конечно, — сказал Максимыч. — Какой может быть разговор?

— Только я ведь кланяться долго не буду, — как бы самому себе напомнил Венька.

— А тебя никто и не заставляет, — сказала Зина и переменила позу, умащиваясь поудобнее, будто собиралась загорать здесь до скончания века.

Бондарь уже отъехал на своем «Прогрессе» и, развернувшись носом на течение, ждал их, гоняя мотор на малых оборотах. Венька раскачивался, хрупая на прибрежной гальке своими бахилами, и очень терпеливо улыбался. И вдруг подскочил к Зинаиде, обхватил ее сзади за колени и, не укрываясь от ее легких шлепков, понес в лодку.

В это время подъехал на «Волге» Николай Саныч.

— Гляди-ка, гляди-ка… — донельзя удивленный столь необычной Венькиной игривостью, сказал Максимыч. — Это ведь он с жинкой своей балует, не с посторонней, прямо как молодожен какой! — тронул старик за рукав председателя профкома.

— Она у него симпапуля…

Венька усадил Зинаиду в лодку и, упираясь в килевой угольник, с резким тугим скрежетом спихивая ее в воду, крикнул Ивлеву:

— Прыгай, Саня! Чего остолбенел?

На быстрине Венька завел мотор и выправил «Казанку», радостно чувствуя, как мелко, учащенно бьется у него в руке руль. Именно этот момент он любил больше всего: стоит нажать кнопку — и лодка рванется вперед, обдавая прохладными брызгами.

Выждав еще самую малость, когда лодка оказалась рядом с косо выступавшей отмелью, Венька включил скорость и мягко провернул послушную рукоятку. Разом отодвинулся назад вскипевший бурун, лицо освежило невидимой водяной пылью, и лодка невесомо вышла на глиссер.

Венька засмеялся и, перекрывая грохот, хрипловато прокричал:

— Не мотор, а зверь, ты слышишь, как он поет, Саня?.. Это я обратно свой забрал. А новый втихаря вернул Николаю Санычу, пускай на нем чухается!

Венька сделал вираж на полном газу. Лодка круто разрезала свою же волну и, словно пытаясь взлететь на воздух, устремилась прямо на берег. В нескольких метрах от него, когда уже казалось, что они неминуемо врежутся в причал, Венька резко заложил руль, падая грудью на противоположный от берега борт. Приосевшая носом лодка, на секунду обнажая из воды винт, вхолостую прокрутившийся с надрывным ревом, рванулась вперед, оставив после себя крупную разгонистую зябь, сочно зашлепавшую о днища прикольных лодок.

— Ты гляди-ка, как он расходился, а? — восхищенно сетовал Максимыч. — Сроду такого цирка не позволял себе…

— Николай Саныч! — прокричал Венька, заходя на второй круг. — Давай наперегонки! Я на старом моторе и с пассажирами, а ты на новом, в одиночку. Давай?

Председатель профкома, крякнув, оглянулся — не слышал ли кто-нибудь еще, кроме ухмылявшегося Максимыча, — и укоризненно посмотрел на Веньку. Тот покуролесил еще немного и устремился вниз по течению. Бондарь тоже развернулся, пересек продольные волны и вышел в их пенный след.

— Ну и балаболка же ты, однако, — беззлобно сказала Зинаида, кутаясь в кусок брезента.

— Это у меня бывает, — простодушно сознался Венька. — От избытка чувств, как говорится.

Он перемигнулся с Ивлевым и надолго замолчал. Теперь только грохот мотора стоял в ушах и давил на перепонки. В этом реве, казалось, объявшем все вокруг, как-то неестественно плавно надвигались на них берега и так же неспешно отходили опять вдаль. Только город, со всеми его трубами, долго шел с ними рядом, но сразу за понтонным мостом, где река поворачивала к западу, как бы переместился вправо и стал отставать, уменьшаться на глазах, и чем дальше они уплывали от него, тем все более наливалось сизой темнотой небо над ним.

«Век бы туда не возвращаться», — по привычке подумал Венька, зная заранее, что этой его мысли хватит ненадолго, что без города ему так же теперь не жить, как и без этой реки, с ее потаенной глубиной и вечностью, без этих берегов, каждое место которых было на свой лад, наособицу.

Он любил эти минуты, когда ехал бездумно вперед и, краем глаза отмечая мелькавшие мимо бакены, лодки и суда, разглядывал далеко берега, державшие на себе чью-то чужую жизнь. То свежим сеном, то стерней, а то и близким пожарищем пахли они, в клубах пыли катили куда-то мотоциклы, с великой терпеливостью маячили в протоках, где густо зеленел осокой кочкарник, темные фигуры оцепеневших рыбаков с удочками, а вдоль кучерявого тальника отрешенно стояло в воде, спасаясь от овода, стадо коров, провожавших лодку немигающими глазами, в которых отражалось извечное недоумение всякого живого перед миром. А к вечеру ложились на притихшую, с глянцевым блеском воду оранжево-розовые отсветы закатного неба, и бурун за лодкой как бы вырастал, становясь кипенно-белым.

Но в каком-то месте вдруг нападало на Веньку желание поскорее пристать к берегу, разбить палатку и развести огонь из сухого плавника, и тогда огненные переплески на воде протягивались к середине реки и дальше, слизывая отраженные в ней звезды, а в прохладном, пахнущем мокрой травой воздухе настаивались горьковато-отрадные запахи костра…

— Ну, как, а? — близко наклонясь к Зинаиде и заглядывая ей в лицо, спросил Венька и, не дожидаясь ответа, счастливо улыбнулся и тихо, вполголоса запел, будто для самого себя только:

Ка-а-амера восьма-а-ая Под большим замко-о-ом…

И вдруг он услышал, как Ивлев и Зинаида, словно сговорившись, ладно вступили, вторя ему двумя голосами:

Там сидел парнишка — Горько плакал о-о-он…

Слова не улетали дальше лодки, их сбивал плотный шум мотора, но Бондарь, шедший поодаль, догадался как-то, что они поют, и, догнав их и почти сцепив лодки бортами, хотел было тоже пристроиться, но слов, как видно, не знал и умолк, растерянно глядя на Веньку.

Дисковые зажимы для закрутки баночек Венька разобрал и выкинул накануне ухода Бондаря в отпуск.

Испытания показали, что баночки протекали в боковом шве, но Венька наотрез отказался доводить свое изобретение до конца.

— Знаешь что! — сказал он Бондарю. — Я тут с тобой совсем потерял себя, кругом одни бочки да баночки, как у лавочников… У меня от такой работы кисть мозжит хуже чем от безделья.

Бондарь не растерялся, калач тертый.

— А как же с твоим рацпредложением быть, Веля? — вкрадчиво спросил он.

— С моим? Это не мое рацпредложение, а твое! Ты ходил оформлять, а не я. И в профкоме с этой баночкой носишься, как дурень с писаной торбой.

Бондарь оглянулся, не слышат ли их работницы.

— Но деньги-то, Веня… ты получал, а не я.

Венька удивленно округлил глаза. Они же вместе оставили эти проклятые деньги в ресторане «Иртыш»!

— Ну, раз такое дело, — усмехнулся он, — пускай из моей зарплаты высчитают. Зато совесть будет чистой.

— Нет, не будет, — закрыв глаза, вроде как печально покачал головой Бондарь. — Рабочая твоя совесть, Веня, чистой не будет, даже если ты и откупишься. Главное — это производственные интересы. Заводу позарез нужны баночки. Тут и доводить-то осталось… только руки приложить. А ты, видишь ли, не хочешь.

— Правильно. Не хочу.

— Ну, что ж, — вздохнул Бондарь, — значит, так тому и быть.

Ему давно уже, по правде говоря, надоели Венькины чудачества. То спиртного в рот не разрешает брать, даже если мотаются по реке без сна и отдыха двое суток. То от конфискованной рыбы отказывается — даже на уху не дает, хотя адская жара стоит, и вся рыба, пока ее довезут до рыбинспекции, все равно протухает. А уж про технику и говорить не приходится — взял привычку заставлять его, своего начальника, копаться в лодочном моторе, чтобы полезный навык был. Нет, не такого напарника мечтал он получить, когда сманивал Веньку в свой цех.

— Придется, видимо, — решил Бондарь, — искать тебе замену. Свято место пусто не бывает!

В тот же день он привел в пятый цех нового слесаря-наладчика. Венька глянул на него и остолбенел: перед ним стоял Торпедный Катер и приветливо так улыбался будто лучшему другу.

— Нет, это уже чересчур… — заиграли у Веньки желваки на скулах. — Ты что, шутишь, Боб?

— Здесь я решаю, а не ты, — как бы вскользь заметил Бондарь. — Это такой же слесарь, ничем не хуже тебя. Кстати, тоже из первого цеха. Ты думаешь, Веня, только тебе надоело газ нюхать? Да они бы все разбежались, все твои аварийщики во главе с Ивлевым, только дай им хорошую зарплату.

— Ты Ивлева не трогай, не тебе чета!

— Ну, еще бы! Вы же с ним одного поля ягоды. Подвижники, творцы крылатого металла. Без вас и заводу не быть, как же…

А Торпедный Катер стоял и как ни в чем не бывало улыбался, поблескивая железными зубами. Прямо как наваждение!

«Нет уж, черта с два!» — скрипнул зубами Венька.

Именно такая замена никак не устраивала его, хотя, казалось бы, ему должно быть все равно. Одна только мысль, что в его каморке под номером восемь, с ухоженными стеллажами для инструментов будет отныне находиться тот, кого он выслеживал все лето, приводила его в бешенство.

— Ладно, давай так, — Венька отозвал Бондаря в сторону. — Ты когда уходишь в отпуск-то? На той неделе? Ну и уходи с богом. На юг, поди, полетишь, в Сочи? Во, отдохни как следует, сил наберись. А я тем временем с баночками разделаюсь… Надо, конечно, куда денешься! Заяц трепаться не любит.

Он толком не знал, что будет с ним не только через месяц, но даже через день. А у Бондаря мелькнула догадка: сломался Венька, теперь про свой гонор забудет и станет послушным. Знай, сверчок, свой шесток.

— Лады, согласен, — с грубоватой снисходительностью сказал Бондарь и одной рукой на ходу похлопал по спине Веньку, а другой обнял за плечи Торпедного Катера, уводя его из цеха.

Венька зябко повел спиной, но смолчал, набираясь терпения.

Миновал месяц.

В один из осенних дней, когда Бондарь вернулся из отпуска, Венька решил сплавать в последний раз по нижним протокам, где стоял памятник Толе Симагину.

— Давай с нами, — предложил он Ивлеву.

— С вами — это с кем же еще, кроме тебя?

— А с Бондарем.

— Так ведь ты же говорил, — возмутился Ивлев, — что теперь презираешь этого прохиндея!

— Мало ли что… — уклончиво ответил Венька. — Все же он какой-никакой, а внештатный инспектор. С удостоверением. Тоже сам выхлопотал ему. Для солидности, думал…

Ивлев понял, что Венька что-то задумал. В последнее время, пока Бондарь был на юге, Ивлев принавадился плавать вместе с Венькой и незаметно для себя стал участником налетов на браконьерские лодки. Однажды, когда ездили сдавать в инспекцию конфискованные сети, Сашке тоже выдали удостоверение. Правда, через неделю, после нелепого случая, Ивлев лишился этого мандата с красными корочками, при виде которого сходили с лица матерые мужики. Смех и грех, если вспомнить-то, как это все произошло.

…Сашка вздумал заступиться за хилого бельмастого старичка, которого они застукали прямо у сети. Там и сетенка-то была — одно название. Пяток сорожек трепыхались в ячейках, когда Венька смотал ее и бросил в свою лодку. Старик виновато шмыгал носом, но когда Венька стал снимать и мотор с его «Казанки», старик взмолился: «Не губи, сынок! Где я другой раздобуду?» — «А тебе и не нужен другой, — отрезал Венька, — потому как ты злостный браконьер». — «Да какой же я злостный? Три-четыре сорожинки на уху старухе…» — «А в прошлый раз? — взвился Венька. — Я же у тебя капроновую сеть забрал, восьмерочную! На сазана ставил, на ценную рыбу. Тоже на уху старухе? Я тебя честно предупреждал: попадешься еще раз — отберу мотор, пеняй на себя!»

Старик заплакал. Поймав сочувственный взгляд Ивлева, стал жаловаться на судьбу: в трех войнах участвовал, Георгиевский крест и медаль «За отвагу» имею, но в таком позорном плену, чтобы вернуться домой без мотора, еще сроду не оказывался. Дело дошло до того, что, устав подмигивать Веньке, дескать, отпусти ты старика, Сашка открыто напустился на него: «Оставь человека в покое, иначе я тебе не попутчик». — «Ах, не попутчик?! — взбеленился и Венька. — Тогда немедленно сдай удостоверение внештатного инспектора и пересаживайся к этому ушлому разбойнику». Ивлев, на беду свою, так и сделал. Перебросил в лодку старика сеть с рыбой и уплыл с ним вниз по реке — решил добраться до первой деревни, чтобы уехать в город на автобусе, — но, как бывает раз в кои веки, по пути их задержал какой-то штатный инспектор соседней области и, тоже пожалев старика, выписал штраф на одного Ивлева.

Уж и пореготали над ним ребята, когда эта история стала известна на комбинате. «Штраф-то уплатил?» — как ни в чем не бывало поинтересовался Венька, встретив Ивлева у проходной. «А как же! Закон есть закон, — невозмутимо ответил Сашка. — Учить надо нашего брата». — «Неужели? Ты так думаешь?» — «А ты разве иначе полагаешь?» — улыбнулся Ивлев, и Венька невольно улыбнулся тоже.

И вот теперь он заявил, что возьмет с собой в инспекционное плавание не только Сашку, но и Бондаря.

— Что ты затеял, Вениамин?

— Да ничего особенного! Ну, вроде закрытия сезона, что ли… Пока лед не встал.

Они решили подождать Бондаря у его «Москвича», стоявшего за оградой. Начальник пятого цеха, загорелый и улыбчивый, вышел из административного корпуса почти тотчас же, словно увидел их в окно и заспешил навстречу. Как всегда с настороженной пытливостью заглядывая в глаза Ивлеву, особенно когда рядом с ним оказывался Венька, Бондарь, поежившись, сказал:

— Ну и погодка тут у вас… Просто не верится, что еще вчера утром я купался в Черном море. — Он свойски подмигнул Веньке и пропел:

Эх, ча-айка, черноморская чайка, Белокрылая чайка, Моя мечта!..

— Ну что, братцы, — прервав песню, предложил Бондарь, — скинемся по рваному в честь встречи?

Венька будто не понял намека. Сдерживая себя, он тоже свойски улыбнулся Бондарю:

— Чайки — они и на Иртыше есть. Мы вот с Саней как раз собирались…

— Да ну его на фиг, Иртыш! Это уж теперь до весны, братцы, — махнул рукой Бондарь.

— Вот те раз! А как же насчет закрытия сезона? Мы же еще в августе планировали с тобой, что самыми последними поставим свои лодки на прикол.

Бондарь, сдвинув шляпу на лоб, почесал затылок. Ему хотелось выпить, но денег, видимо, после отпуска не было. А тут — закрытие сезона, это уж пусть Венька сам раскошеливается, его затея, не чья-нибудь.

Собрались быстро.

Поле за автостанцией было нетронуто белым. Нигде не видно даже собачьих следов, и Бондарь, оставивший машину дома, грузновато раскатывался на траве, покрытой снегом, и вслух завидовал той собаке, которую добрый хозяин держит дома в тепле.

— Буря назревает, братцы, — мрачно пророчил он, таращась на мутное низкое небо, набрякшее до косматой огрузлости. — Поверьте моей интуиции! Давайте прямо на причале и закроем сезон…

— Только после того, как поймаем хоть одного браконьера.

— Господи, Веня! Какие теперь могут быть браконьеры?! Все на печках сидят да у телевизоров. Мы же нагнали на них страху за это лето на весь остаток жизни.

Боявшийся шалой осенней воды, начальник пятого цеха как бы исподволь склонял ребят к тому, чтобы отказаться от этого позднего плавания, но Венька оставался непреклонен.

Причал встретил их какой-то нежилой тишиной. Ни души на берегу! Венька удивился тому, что Трезор не облаял их, как обычно. Встревоженно вглядываясь в окна сторожки, Венька прямиком направился было к двери, но Бондарь остановил его.

— Гиблое дело, братцы! Приякорились. Я же еще в сентябре свой курвет из воды вытащил. Мы его теперь, втроем-то, не спихнем в воду ни фига. На нем одного льда, глядите, сколько. Снежок-то подтаивает, а ночью подмерзает, прямо как на севере, оледенение, да и только! — восхитился Бондарь, уверенный, что плавание не состоится.

— На льдине поплывешь. С песней про чайку…

Венька повернул назад, с ходу уперся в крутой нос тяжелой лодки, напрягся, раскорячиваясь и оскальзываясь на снегу, и сипло выдохнул:

— Чего стоите?

Примерзшие к доскам настила борта цепко держали машину на месте, Венька забористо выругался, низко присел, вцепился в замковую петлю на носу лодки и, наливаясь кровью, дернул ее вверх, страгивая с места. По оледенелым доскам дюралевая посудина ползком съехала на землю с острым и резким верещанием, а дальше по заснеженной мокрой траве, уже перевернутая днищем книзу, заскользила к воде почти сама.

— Вот тебе и курвет твой готов, — усмехнулся Венька, утирая взмокший лоб и щеки, с которых уже отлила кровь. Он не любил эту тяжелую, около четырехсот килограммов весом, посудину своего шефа — прогулочный катер «Прогресс» с таким же мотором «Вихрь», что стоял и на его, Венькиной, «Казанке». Катер не был рассчитан для погони за быстрыми лодками браконьеров, и Венька всегда страдал при мысли, что вынужден брать с собой эту обузу.

Они споро управились с поклажей и какое-то малое время без дела толклись на берегу, как бы собираясь с мыслями, прикидывая про себя, не забыли ли чего важного, да и просто уступая, как видно, неосознанной потребности напоследок ощутить под ногами землю, почувствовать незыбкую ее надежность, которой не будет хватать на воде. И когда уже столкнули было лодки, раздробившие у самой кромки ледовый припай, из избушки пришел Максимыч в старенькой, накинутой на плечи шубейке.

— А мой-то, кобелина колченогий, — ругнул он собаку, — в спячку ударился. Ведь ни разу не тявкнул на вас, оглоед бессовестный. И я тоже хорош — завалился на топчан и полеживаю, как байбак…

Они переглянулись и молча, не сговариваясь, поднялись на обрыв.

Глаза у старика, отметил про себя Венька, за эту неделю запали в орбитах. А зима-то еще и не началась. Это разве зима — так себе, первая проба. Большого тепла, правда, уже не будет, но снег этот еще растает, черно развезет дороги и отстанут на короткое время припаи — уплывут по реке, дробно отсвечивая на перекатах.

— Удружил я тебе, да, Максимыч? — виновато спросил Венька.

— А че такое?

— Та-а… че! Знаешь, поди, че… Чихвостишь небось втихомолку, что я сманил тебя сюда.

Старик засмущался.

— Да брось ты об этом думать, Вениамин. Чего мне тут еще не хватает? И сыт, и в тепле. И зарплата идет, — он щербато улыбнулся.

— Ты знаешь что… — Венька задумался. — Давай-ка переезжай ко мне. Все равно квартира пустует. Мы же весь день на работе с Зинаидой. А вечером все вместе телевизор будет смотреть, а? — оживился он.

Старик вздохнул и покачал головой.

— Куда уж мне теперь… А вы далеко ли собрались? — плутовато сменил он разговор. — Поди, под маркой ловли браконьера, — это он явно Зинаиду копировал, — опять поехали чужих баб катать?

— Да вот решили еще раз попробовать проверить протоки, — улыбнулся Венька. — Охотка-то, как говорится, пуще неволи.

— Да уж это так, — подтвердил старик. — Как что в голову придет… А приемничек твой, Веня, у меня, считай, не умолкает, — вспомнил он, — на ночь разве что и выключаю. А так, весь день — то песни, то речи. Будто не один в домике-то. Может, чайку перед дорожкой попьете? По чашечке, а?

«Ну и скотина же я, — ругнул себя Венька, — окончательно помешался с этой рекой… Ведь так бы и уплыл, не повидавшись».

— От чая у меня лично уши опухают, Егор Максимыч, — вяло сказал Бондарь. — А чего покрепче — это наш капитан решает, когда давать, а когда нет, — ухмыльнулся он, как бы показывая свое снисходительное отношение к чудачествам Веньки. — Браконьер, говорит, должен видеть в нашем лице образец честного советского лодочника, любителя природы и вообще живого мира. Я вот даже побрился перед дорогой.

Старик оглядел их всех троих.

— Вы-то, гляжу, — сказал он Бондарю и Ивлеву, — подсобрались… куда с добром! Ишь как наснизнились: и полушубки себе раздобыли, и шапки пушистые, прямо как из магазина. А Вениамин-то у вас ведь замерзнет, — как бы укорил он их, жалея Веньку взглядом.

— А вот вы с ним сами и поговорите, Егор Максимыч, — подсказал Ивлев. — Облачился в свой рокан и думает, что так и надо.

— У меня же под ним фуфайка, чудак ты! — смутился Венька от такой непривычной заботливости! — Меня же ни одним ветром не прохватит!

— Ага, еще и кепочкой потом прикроешься, — язвительно согласился Сашка.

— А чем тебе не нравится мой кемель? — отшутился Венька, кособоча помятый козырек набекрень. — Из классного драпа, между прочим.

— Был из классного.

— Это уж да-а, — засмеялся Венька.

— А этого-то, — тихо промолвил старик, насмешливо глядя в спину Бондаря, — какая нечистая из дому тянет? Прямо ни на шаг от тебя. Скажи, каким матросом заделался!

— Да пусть плывет, жалко, что ли.

— Уж и курвет у него… Все отстает, поди? Не блудит по протокам-то?

— Так мы же поджидаем.

Старик понимающе кивнул, — ты-то, мол, не бросишь, чего тут зря говорить. Поддернув за полы сползавший с плеч полушубок, задумчиво потрогал давно не бритые свои щеки, редко поросшие сивой щетиной. Перехватывая Венькин взгляд, всмотрелся вдруг в самые его зрачки.

— Слушай, Веня, чего я спрошу… А если бы ты, к примеру, уже поймал того субчика, за которым гоняешься… то уж сегодня-то, в такую погибель, — перевел он взгляд на недобро косматившееся небо, — поди, и не поплыл бы никуда, а?

Венька пожал плечами.

— Поплыл бы, наверное. Все равно.

— За другими гоняться?

— Ну, за другими. Если б попались, конечно.

— А если бы знал, что не попадутся, что нету сегодня на реке ни единого человека?

В глазах Максимыча заметно посветлело, и Венька тут же простил старику это его любопытство, разбередившее ему душу, потому что не раз и не два уже думал об этом сам — о смысле всего того, что он делал, во что верил и к чему стремился.

— Наверно, все равно бы поплыл, — сказал он старику, отворачиваясь, как бы давая тем самым ему возможность осуждать его прямо на месте.

Старик потупился.

— Да-а… — протянул он. — Иной раз смотришь я думаешь: «Ведь все вроде есть у человека — и молодость, и сила, и достаток… А чего он тогда беспокоится, мечется, стремится еще к чему-то?»

Венька молчал, нетерпеливо поглядывая на гребешки волн, которые уже потеребливал поднимающийся ветер.

— Ну, плыви с богом, — со вздохом сказал старик. Он снял с себя матерчатую шапку и латаную шубейку и, смущая до слез Веньку, попробовал всунуть ему а руки. — Бери-бери, а то обижусь. Я-то в тепле тут. Да и телогрейка на худой конец есть.

— Да что ты, Максимыч! Все в порядке! — Венька порывисто приобнял старика за худые плечи и быстро сбежал с берега.

Они уже сидели в лодках, веслами проталкиваясь сквозь припай, а старик все еще стоял на обрыве — в одной рубашонке, неровно заправленной в штаны. Шубейку он держал в руках, все еще, видимо, жалея, как бы не прогадал этот парень, бездумно-нерасчетливый по молодости.

— Ты иди, иди, Максимыч! — крикнул Венька. — А то застудишься, чего доброго.

Старик согласно кивнул, а сам нагнулся и, по-прежнему глядя им вслед, стал гладить ушастую, вздрагивающую на ветру собаку.

Как никогда прежде, Веньку вдруг охватило странное состояние, слова Максимыча запали ему в сердце, угодив в самое больное место. «Ведь все вроде есть у человека, — как бы случайно обронил старик, — и молодость, и сила, и достаток… А чего он тогда беспокоится, мечется, стремится еще к чему-то?»

Между тем с Бондарем, приотставшим от них на добрых полмили, что-то стряслось — он раз за разом выстрелил в воздух. Самый звук невесомо пропал в пустом просторе, в котором студеная затаенность блеклого неба незаметно сменялась широким неявственным звуком, падавшим от приникших к земле туч. Венька чудом углядел в этой тяжелой мглистости два вспухших белых облачка, оставшихся от дымного пороха, и молча отмахнул рукой Сашке, чтобы сбросил газ, а сам уже поднялся в лодке и нетерпеливо вглядывался туда, где ходил по реке кругами катерок Бондаря.

— Чего он там опять? — спросил Сашка, не упустивший момента оттенить эту заминку в том смысле, что с этим непутевым Венькиным шефом у них вечно такая история.

— Да на месте чего-то кружит. Поди, опять рулевые тросики соскочили. Ну курвет этот… — Венька выругался и, шагнув к корме, знаком велел Ивлеву подвинуться от руля. Они частенько так делали, когда им нужно было особенно быстро плыть — тесно прижавшись плечами, оба садились в рядок на коротенькой узкой скамейке у мотора, и лодка почти сразу выходила на глиссер, шла с высоким, вздыбленным над водой носом.

Когда Бондарь заметил, что ребята возвращаются, он тут же направил свой катер в неширокую протоку справа, у входа в которую и кружил.

— Ты понял? — усмехнулся Венька. — Кого это он там узрел, а? Вот тебе и капитан курвета…

— Да никого там нет, померещилось ему, — отмахнулся Сашка. — Мы же проплывали, глядели.

Но протока была уже рядом, они влетели в нее на полном ходу, и Сашка, не умея скрыть смущение в голосе, только и сказал:

— Ты гляди-ка: и правда!

Посреди протоки, делавшей здесь крутой поворот к Иртышу, тихо сплывала книзу лодка, которую стало видно лишь от основного русла. У мотора возился мужик в кожушке, бестолково рвал на себя шнур стартера, будто вовсе не замечая никого вокруг. А Бондарь остановил свой катер метрах в двадцати выше и не просто отсек путь к отступлению этого невезучего лодочника — над чем Венька с Ивлевым уже готовы были и посмеяться вволю, — он с деловитой озабоченностью склонился над водой, пробуя поддеть веслом притонувшие поплавки сети.

— Ты понял, а? — присвистнул теперь Сашка, уже и жалея, как видно, что это не он первый наткнулся на браконьера, с бесстыдной ловкостью орудовавшего прямо под самым городом. — Ай да капитан курвета!

— Придержите-ка мне этого типа, я сейчас, — как бы дал указание Бондарь, подцепив, наконец, верхнюю бечеву сети. Весь решительный вид его красноречиво говорил, что он сам намерен разделаться с браконьером, это его законная добыча, и Венька с Ивлевым призываются разве что в понятые. Теперь он торопился, чтобы его не опередили и не начали составлять акт без него. Коротко чиркнув ножом по шпагату, Бондарь бросил в воду грузило и, вместо того, чтобы выбирать сеть прямо в лодку, стал наматывать ее на локоть, как бельевую веревку. Рукав белого армейского полушубка потемнел от воды, она стекала уже по полам, и Венька, чуть придерживая свободной рукой лодку браконьера, по-прежнему с непостижимой отрешенностью возившегося с мотором, отпустил на мгновение рукоятку руля и покрутил пальцем у своего виска — ты посмотри, мол, Саня, что он там вытворяет!

— Вот болван-то! — прошипел Венька в сторону и, толкнув ногой Ивлева, решившего было пересесть на всякий случай в лодку браконьера, указал ему глазами на обмылок в боковом отсеке: — Дай-ка сюда…

Увесистый кусок хозяйственного мыла, запущенный Венькой, угодил Бондарю прямо по спине. Тот свирепо глянул сначала на браконьера, но мужик стоял как ни в чем не бывало все в той же позе — склонившись над мотором, пряча за опущенными ушами треуха свое лицо, и Бондарь только тогда догадался, что произошло, когда увидел, что Венька буравит свой висок пальцем и смотрит на него испепеляющим взглядом.

— Я думаю так, Борис Дмитриевич, — сказал Венька, — что гражданин, которого вы задержали, пускай сам свою сеть снимает.

И вот тут-то браконьер выпрямился и, сдвигая на затылок свой матерчатый треух, с глубочайшим удивлением оглядел их всех троих.

— Елки-палки, — восхитился он, — да тут целая флотилия! Это я когда на вас наткнулся, ребята?

— А когда задницей выехал из-за мыса, вот когда, — строго уточнил Бондарь, швыряя собранную сеть на нос катера. Как бы примеряясь взглядом к незнакомцу в лодке, он уже доставал из нагрудного кармана свое удостоверение. — Последние кольца сети сбрасывал, — сияя лицом, сказал он Веньке, — наловчился, видать, в одиночку ставить — сплывал себе по течению, а меня и не видел. Думал, вас пропустил — и все, пронесло! А у меня как раз мотор заглох, меня без шума же волокло — вот он и прохлопал ушами.

Человек показался Веньке знакомым, но нахмурился он совсем по другому поводу.

— А почему это, интересно, заглох-то?

— Да понимаешь, какая ерунда, — смешался Бондарь, — пробку у бачка забыл открутить. Ехал-ехал, и вдруг на тебе — чих-чих! — и заглох. Думаю, бензин, что ли, кончился? А там, черт, оказывается, давления воздуха нет.

Сашка улыбнулся, переглядываясь с Венькой, а их пленник будто только сейчас спохватился:

— Так вы что, ребята, никак за браконьера меня принимаете? Да я эту сеть впервые вижу! Даже удивляюсь теперь, как это я за нее винтом не зацепил.

— Да? — ухмыльнулся Бондарь. — Что ты говоришь! Вот как интересно… Ну, заливай-заливай, а мы послушаем, торопиться нам некуда, приятно побеседовать с такими, как ты…

«Идиот! — скрипнул зубами Венька. — Ну что он себе позволяет, разыгрывает тут черт знает что! Я же сто раз ему твердил: надо вежливо, культурно, без этих обезьяньих ужимочек: «Граждане, вы задержаны на месте совершения браконьерских действий, я являюсь общественным инспектором рыбоохраны…» Тут надо выдержать паузу и уверенно так, дескать, спешить мне, инспектору, некуда и бояться тоже нечего, я кругом себе хозяин и власть, и на моей стороне закон, — вытащить из папки, которая лежит на виду, удостоверение с золотым гербом.

Отдавать его в руки задержанных не положено, но в какой-то неопасной ситуации, как сейчас, например, когда встретились трое на одного, можно и дать подержать: пусть человек почитает, придет в себя, соберется с мыслями и осознает свое положение, чтобы не было никаких эксцессов, как говаривал покойный штатный инспектор Толя Симагин. И уже после этого, раскрывая перед собой папку с бланками актов, со спокойной деловитостью сказать: «Прошу предъявить ваши документы — гражданские, а также на лодку и ружье». И хотя ты уже точно знаешь, что никаких документов тебе не предъявят, но шариковую ручку все же держишь наготове.

Кстати, как раз тут-то надо и ухо держать востро — с виду вроде как думать только об акте, а на самом деле следить за каждым движением браконьеров: ведь они уже успели очухаться и теперь прикидывают, как бы им половчее выпутаться из этой истории. Конечно, по своей натуре не все они волки, есть и зайчишки. Но в конечном счете все зависит от того, как и с чем они влипли. Одно дело, если они уже успели поставить сеть — тут сам черт им порой не докажет, что сеть их собственная, а не чья-то чужая. Но совсем другой поворот, если в лодке у них и сеть и рыба, да еще к тому же какая нибудь промысловоценная, вроде нельмы или сазана, а то и осетр, пуда так на два.

Тут, как убедился Венька, надо быть шустрее самого шустрого. Если ты выследил наверняка, лучше всего сразу же прыгать к ним в лодку: ехал будто на обгон, по каким-то своим делам, ссутулившись у мотора, и вдруг, как только поравнялся, — скок! И если ты не промахнулся, а они не успели вовремя раскусить твой маневр и отпихнуть тебя, а попросту говоря, выкинуть за борт, считай, полдела сделано: взял их на абордаж. Процедишь сквозь зубы: «Госрыбинспекция, сидеть спокойно». И сразу сгоняешь со скамьи моториста, пока эта братия еще не пришла в себя — пока она в шоке, как любил выражаться Симагин. А руки твои в это время работают по-разному. Левая, на запястье которой шнур от твоей лодки, успела показать заранее приготовленное удостоверение и тут же хватается за рукоять их мотора. В том-то и дело, что лодка должна плыть, причем в ту же сторону, куда и направлялись браконьеры, а не назад, что сразу бы вызвало панику. А правая рука твоя — та, по сути дела, остается дежурной, как бы готовой в любой момент выхватить из-за пазухи пистолет, которого у тебя, конечно, нет и сроду не бывало.

И вот таким макаром доставляешь всю флотилию к ближайшей деревне или к дому бакенщика, а там уже хоть оттого спокойнее, что надеешься: при свидетелях никакие субчики на мокрое дело не пойдут. И вообще, самое главное — на фарватер их вывести. Там и теплоходы, и баржи, и лодки снуют.

А если ты подходишь к браконьерам не один, то, конечно, намного проще. Сам с ходу прыгаешь к ним в лодку, а твой помощник, ну, тот же Сашка, например, сразу же отваливает и быстро уходит в сторону, чтобы, как свидетелю, держаться поблизости и в то же время в хорошей позиции, чтобы из ружья не могли достать.

Но все это хорошо только при белом свете дня, а вот ночью… Тут, конечно, совсем другая наука, и дорогому шефу ее в жизнь не освоить.

— Отцепи-ка мне один поплавок, Борис Дмитриевич, — как следует выругав про себя Бондаря, сдержанно попросил Венька.

Тот с явной неохотой, что сбивают ему работу, отложил в сторону приготовленный бланк акта и, сняв крашеный пенопластовый поплавок с мокрой сети, кинул его в лодку. Знатный это был поплавок — сероватый, с сузеленью, почти неразличимый в воде. Первый признак большого браконьерского опыта.

— Ценная работа, — крякнул Венька. — А ну-ка, Саня, загляни в багажничек к этому гражданину: сколько у него там еще осталось этого добра, они же для инспекции дороже самих сетей, такая, понимаешь ли, маскировка…

И сникшему мужику в кожушке, как и рассчитывал Венька, сразу стало ясно, что тут уж лучше без дураков — повиноватиться, как на духу, и молить бога только об одном: чтобы не конфисковал еще и мотор.

— Да ладно: пишите, все данные скажу на совесть…

— Была у волка совесть, — оборвал его Бондарь, снова нацеливаясь ручкой в бланк акта.

— Да мы же с одного завода, ребята!

— Свисти больше, милый. Глядишь — и поверят. Только не мы, не на тех нарвался. А ну, давай документы!

— Э-эх, начальник… — посетовал браконьер. — Где тебе простого работягу заметить… Но ты-то, Комраков, — неожиданно обратился он к Веньке, — должен же был меня приметить хоть раз за все эти годы! По одним и тем же цехам порой ходим. Вот я, к примеру, тебя знаю…

— Ладно, хватит разглагольствовать! — прикрикнул на него Бондарь. — Я вот выпишу тебе сейчас штраф на ползарплаты, тогда сразу прикусишь себе язык…

Все три лодки прибило к рогознику, казавшемуся не палево-зеленым, а изумрудным от белого снега в пахах листьев. Свежие изломы камышинок источали полузабытый пресный запах ранней, весенней зелени, так остро ощутимый на воде.

Снова начал мельтешить скопившийся вверху снег, Бондарь и браконьер все о чем-то бубнили и бубнили, и Веньке в какой-то момент стало казаться, что сидят они тут давно, а зачем — никто и не знает толком.

«Кто же это и когда говорил мне, — подумал Венька, — что самое главное в жизни — это любой ценой добиться власти, чтобы чувствовать себя человеком? Да шеф, однако, кто же еще-то! Кому еще другому западет в голову подобная мысль? Он потому-то и ко мне приблизился, чтобы здесь, на реке, наверстывать то, что не удавалось ему на заводе. Там-то не шибко раскричишься на рабочего, не те времена. Вот и изгаляется над кем ни попадя. А что до всего этого, — окинул Венька взглядом и свинцово тяжелую реку, и притихший под переновой краснотал, — без чего истинно русская душа и жить-то не может, то начхать ему на все это, было бы только где плавать да над кем командовать. На наш век, говорит, этого добра хватит… Ведь вот что делает с человеком, — вздохнул Венька, — такая дьявольская потребность властвовать. Прямо подвижником стал дорогой шеф, вон в какую погибельную погоду за мной увязался: пускай, мол, и не встретим на реке никого, не покомандуем ни над кем, так зато потешим себя сколько-то, что можем, можем это сделать!..»

Венька поморщился и сник еще больше, не зная, куда бы деваться ему сейчас. Он вспомнил, что еще недавно и сам спал и видел во сне красные корочки инспекторского удостоверения.

«Вот и возьми человека, — поразился Венька. — Выходит, каждый, в душе-то, хотел бы чего-то такого для себя, что ставило бы его над другими, так, что ли?»

Однако этот вывод чем-то не устраивал его; он чувствовал, что здесь все не так просто. Взять того же Ивлева: в цехе его голоса почти не слышно, он больше руками действует, чем языком, — первый начинает какую-нибудь работу, и вроде уже все ясно, и ты тут же пристраиваешься рядышком. Но, с другой стороны, Ивлеву не все равно, кем ему работать — просто слесарем или сменным механиком.

«Да и до меня доведись, — вдруг признался себе Венька, — я бы, пожалуй, не отказался, чтобы каким-нибудь инженером-технологом в том же хлораторном цехе поработать. Подучиться бы если, конечно. И пусть бы вся моя власть только над хлоратором и была, самим-то процессом, однако, интереснее управлять, чем последствия разных аварий ликвидировать… Так что, дорогой шеф, — словно очнулся он, слегка встряхивая головой, выпячивая нижнюю губу и сдувая с носа я бровей хлопья снега, — вся твоя философия — это хреновина с морковиной, как говорится».

— Тэ-эк-с… — с облегченным вздохом сказал Бондарь, протягивая мужику акт. — Распишись вот здесь и живо мотай домой, чтобы и духу твоего здесь больше не было.

Непослушными пальцами тот взял карандаш и коряво вывел свою фамилию на бумажке, сделавшись сразу тихим и подавленным.

— Сам ты с нашего комбината, — глянул Венька на рыбака, — а лодку твою на причале я что-то не видел ни разу.

Мужик безразлично помолчал, поеживаясь. С крутояра то и дело налетал в протоку, как в трубу, шалый сивер и бестолково теребил гриву высокого черемушника на излучине.

— Потому и не видел, — с неохотой отозвался он, — что не моя она. Свояка моего, а тот держит ее в другом месте. Да, господи, он такой же рыбак, свояк-то, как я вот. Прокатится разве что когда с семьей. Да и сеть тоже чужая. Из меня, например, вязальщик, как из стригаля парикмахер, — натянуто хохотнул он, вглядываясь в лицо Веньки. — Чужое все это — и сеть, и поплавки. Выпросил сдуру у одного. Дай, говорю, все равно лежит без дела. Он сам-то весной только ставит, когда путина. А я вот сейчас, кое-как выпросил… за поллитру. Дай, думаю, отдохну хоть раз по-мужски, — невесело посмеялся он над собой. — Мне и рыба-то эта… хоть сто лет бы ее не ел. Я баранину люблю, — улыбнулся он Веньке, — до завода в колхозе работал.

— Ладно, ладно, выгребай отсюда, — перебил его Бондарь, — да еще спасибо говори, что мотор не сняли.

Венька поморщился.

— Погоди ты… Дай-ка сюда акт. Давай-давай, когда просят. И удостоверение свое покажи-ка…

Венька взял удостоверение, старательно обернутое в целлофан, и, развернув его, долго глядел на фотокарточку Бондаря, уставившегося в объектив с плохо скрытой снисходительностью. Обмакнув картонные корочки в воду, он содрал ногтем фотокарточку и, не поднимая глаз на Бондаря, прилепил его изображение к борту «Прогресса».

Начальник пятого цеха только ойкнул, когда Венька опустил руку с его удостоверением в воду, и, перехватив насмешливый взгляд Ивлева, откинулся на спинку сиденья, и затаился, удивляясь не столько самому поступку Веньки, сколько тому, что он сделал это именно сегодня и в тот момент, когда его следовало, наоборот, отметить за такую оперативность.

«Ну что ж, — подумал он, стараясь не глядеть, как Венька прячет в нагрудный карман пустые, безглазые корочки, еще минуту назад воплощавшие в себе немалую силу, — так мне и надо, дураку. Большую повадку я ему дал. Раскусил он меня, что я цепляюсь за него. И сел на шею. А я вот попру-ка его в понедельник, — прищурился он, — к такой матери!.. Вернее, посажу на четвертый разряд, как и положено. Чин чинарем, спокойно так, деловито, точь-в-точь как он сейчас поступил. Вот и пусть тогда бежит к своему механику, Давно не нюхал газу-то, пусть похлебает».

А буря между тем расходилась уже вовсю. Стало слышно, как за черемушником, прогибавшим под ветром щетинистую хребтину, гулко зашлепали волны о скалистый мысок. И вдруг ветер упал — так же внезапно, как и налетел, — и тут же густо и тяжело повалил снег, он ложился на воду с легким и частым шепелявым звуком, мягко приглушая сочное, сильное хлюпанье расходистой волны Иртыша.

В одно мгновение лодки неровно побелели, онемело выделяясь теперь среди припорошенной, но ставшей еще более ясной по цвету, куги; а сами они, наверно, казались со стороны, если бы глянуть на них поверх метелок, заживо окочурившимися чудаками, которым не сиделось дома. Снег щекотал лицо, застревая в ресницах, но Венька даже сдувать его перестал; он только пошевеливал шеей в просторном вороте телогрейки под роканом, и скопившийся на затылке снег, подтаивая, проваливался ему за шиворот.

— Ну, чего ты еще ждешь-то? — провел Венька ладонью по лодке рыбака, сгребая в горсть мягкий влажный снежок, поднося его ко рту и захватывая шершавыми губами.

Тот засуетился, пытаясь отпихнуться веслом, но оно гнулось и проваливалось в прибрежный ил, и мужик, бросив его на дно лодки, разогнул голенища бродней и спрыгнул в воду. Колко цокнулись борта один о другой, и лодки, слегка разойдясь, потянулись к течению, освобождая примятые днищем стебли.

Скашиваясь на пузырившийся за кормой след, Венька представил себе, как выберутся они сейчас на фарватер, как он высадит Ивлева в «Прогресс» Бондаря и один, чтобы не было больше никаких разговоров, сплавает до нижней протоки. Ему напоследок захотелось глянуть на обелиск в прогале — попрощаться с Толей Симагиным до будущей весны.

— Ну что, гаврики… — вздохнул Венька, когда лодка рыбака ушла вверх, на красный бакен. — Давайте-ка хватим по маленькой и — в разные стороны. Вот и закроем сезон…

Он вытащил из багажника граненые бутылки, задумчиво повертел в руках, как бы впервые разглядывая цветастые наклейки, отвинтил у одной из них пробку и пустил по кругу.

— Вот это другой коленкор, — с придыханием отрываясь от горлышка бутылки и облизываясь, прицокнул языком начальник пятого цеха. — Только почему это… в разные стороны? Погоды, что ли, испугался?

То ли просто лукавил человек, то ли впрямь уже не было у него в душе обиды на Веньку, только глаза его опять ожили — уже и заоглядывался вокруг, не затарахтит ли где потаенно какой мотор, не выплывет ли откуда лодка.

«Ничему-то он не научился», — снова вздохнул Венька, и, прежде чем зайти по новому кругу, он отвинтил пробку и у второй бутылки, взял их в обе руки, высоко поднял над водой, и, не спуская глаз с рябого лица начальника цеха, перевернул их вверх донышком.

Ему до зарезу вдруг захотелось увидеть, как вылезут из орбит белесые глаза Бондаря, да и просто красиво и жутко, когда алое нежное пятно растекается по тускло холодной воде.

…Давно не было на Иртыше бури, а тут разыгралась не на шутку. Стон стоял на реке, попряталось все живое.

И будто, кроме них, ни души на всем белом свете. Венька сразу узнал в гребце Торпедного Катера. Лодочка под ним была легкая, синенькая, под цвет воды. Венька давил на ручку мотора, налегал спиной на горячий кожух, как бы подстегивая свою «Казанку», но синюю лодку догнать не мог.

Вроде как неведомая сила не пускала его вперед. Ветер с брызгами больно хлестал по щекам, давил в грудь, все лицо было мокрое, а плыть надо. Надо, хоть плачь! И вот когда он уже выбился из сил, за каким-то пределом все переменилось враз. Куда и буря девалась. И упала такая первородная тишина, что сделалось слышно, как печально шелестит камыш, будто плачет.

Не по себе стало Веньке от этого плача. Но хода назад теперь не было. Стеной стоял позади рогозник, а впереди, будоража душу какой-то потаенностью, открылась протока. Видно, здесь-то, подумал Венька, и затаился Торпедный Катер перед тем, как выскочить на лодке к Симагину.

Теперь откуда-то и у Веньки взялось весло, и он медленно поплыл по протоке. Взбаламученное илистое дно пускало пузыри, и они лопались под бортами лодки с глуховатым побулькиванием.

И вдруг видит Венька — Торпедный Катер пятится к берегу из камыша, волоча за собой синенькую лодку!..

Ждал не ждал Венька этого часа, а сердце так и упало. Больно стало в груди. Эта боль была посильнее той, какая накатывала на него в иные ночи, когда снилась авария в цехе. И такой страх захлестнул Веньку — кричать захотелось. Но он только судорожно раскрывал рот, оцепенело глядя на Торпедного Катера, вставшего над ним как привидение. Огромный такой и черный почему-то, глядит на него и смеется, блестя железными зубами.

«Что, керя, — спрашивает, — выследил меня?»

«Выследил», — говорит Венька, а про себя подумал: «Эх, поторопился я… Пускай бы Торпедный Катер не ведал обо мне ни сном ни духом, сначала бы сети снял и переметы. Набил бы лодку рыбой. И только тут рывком включить мотор и выскочить к нему из камыша!»

Засмеялся Торпедный Катер, словно угадав эти Венькины мысли. Заклацал зубами. И дикий его хохот понесся эхом над протокой, и достиг того мыска, где в прогале тальника виднелся памятник Толе Симагину, и ударился там о тускло мерцающую звезду…

«Убью я тебя, керя, по закону пакости», — хотел сказать Венька, но в руках у Торпедного Катера появилось весло, такое же громадное, как и он сам. Ударил его наотмашь — и померк свет в глазах Веньки. Только издали откуда-то, слабо проникая в его сознание, доносился голос Зинаиды:

— Венька! Ве-ня!.. Ты слышишь или нет?! Да, господи, что же это такое!..

Голос-то он узнал. Как не узнать, столько лет прожили вместе. Как начнет, бывало, выговаривать ему… В печенки вошел этот голос. И что обиднее всего, даже тут не могла удержаться. Вот ведь привычка какая. Человек умирает, можно сказать, а ей и горя мало. Талдычит одно и то же: «Ты слышишь, Веня?!» Он слышит ее, конечно, и удивляется про себя: «Здесь-то ты откуда взялась?!».

И тут он увидел ее. Сидит Зинаида на кровати в ночной сорочке, плачет и по щекам его хлещет.

— Да проснись ты, ирод! Да, господи, что же это за жизнь такая?! С вечера уснуть не даешь — жду, когда явишься со своего причала, а посреди ночи криком будишь, базлаешь как оглашенный!..

— Кто, я, что ли? — разжал Венька спекшиеся губы.

— Нет, я!

— Подумаешь… Как я терплю твой храп, так это ничего.

— Да замолчи ты!

Зинаида натянула на голову одеяло и упала на подушку. Венька чувствовал, как она вздрагивает всем телом, и сначала досадливо морщился, а потом укорил себя со вздохом, что надо бы промолчать, дешевле бы обошлось, ведь все равно же ей не докажешь, что он и не думал кричать во сне.

Всю неделю он доводил диски, пока закрутка не пошла, наконец, как ей и положено было идти. Даже вечера пришлось прихватывать — являлся иной раз домой за полночь.

В пятницу, собираясь на работу, он наткнулся в прихожей на чемодан. Прошел было мимо, хотел тихо, как и всегда, шмыгнуть за дверь, чтобы бежать на автобус, да вдруг подумал: а чего это ради он тут стоит? И вспомнил, холодея, что чемодан и вчера здесь стоял, и позавчера…

Венька рванул замки, а там весь немудреный гардероб Зинаиды. Он тут же растолкал ее, а она и не спала, оказывается, глаза ее были красные, в припухших от слез веках.

— Ты чего это надумала, а? — перехватило у него горло.

— А ты только что заметил…

Венька вертел в руках кепку, часто моргал и не знал, что делать, что говорить.

— Ну ты даешь… — он попробовал улыбнуться и, не подворачивая край простыни, присел прямо на постель. В другое время Зинаида шуганула бы его куда подальше — не садись на белье в верхней одежде! — а тут смолчала, будто так и надо. И это встревожило его еще больше. — Зин, ты чего?..

Венька несмело тронул ее за плечо, почувствовав под ладонью теплое мягкое тело. Беззащитно пульсировала у ключицы маленькая венка. Когда-то он любил целовать в это место — в самую ямочку над ключицей, и Зинаида всегда поеживалась, но не отталкивала его, хотя боялась щекотки. Господи, как давно это было, будто и не было вовсе — так, привиделось. Что же это за жизнь такая, все уходит куда-то, исчезает незаметно…

Он смотрел на Зинаиду и чувствовал, как жалость к ней захлестывает его сердце. Надо бы наклониться и поцеловать, как прежде. И стоит ему сейчас сказать ей одно только слово — хорошее, конечно, выбрать, не как всегда, — и она отмякнет, горько и счастливо заплачет сначала, еще больше бередя ему душу, а потом глаза ее посветлеют враз и губы порозовеют, хотя и будут солеными от слез, и упреки ее, после которых она вконец успокоится, будут как бы последним очищением.

Конечно, кое в чем она и переборщит, не без этого, обязательно скажет, что он совсем не любит ее, не нужна она ему и так далее… но это уже надо сносить с покорной терпеливостью, тут же горячо убеждая ее в обратном. А как же иначе? Ведь сколько она хлебнула за эти годы из-за него, непутевого, из-за дурацкого его характера! Уж за одно то, что она не возненавидела его, не прокляла и не сбежала, как давно бы сделала другая, к ногам ее нужно упасть.

«Но ведь она тоже собралась куда-то!» — снова вспомнил он чемодан в прихожей, и пальцы его, гладившие ее плечо, стали будто деревянные. И этот-то миг все и решил.

Зинаида сбросила с себя его руку.

Венька обомлел.

— Оставь меня… — только и сказала она и крепко, мучительно зажмурилась.

Ему страшно было трогать ее в эту минуту, его руки потерянно лежали на коленях. Он встал и неслышно вышел на улицу. Шел он как всегда, просто сам не слышал в эту минуту своих шагов.

«Вечером поговорю обязательно, — сказал себе Венька уже в автобусе. — Хотя нет. В обед зайду к ней на работу». Давно он не был у нее в магазине — то в ссоре живут, то дела какие-то заедают. Уж и какие теперь у него дела… Прокрутятся возле станков вместе с Бондарем, проточат лясы.

Днем он забыл про утреннюю сцену, а вечером нашел на столе записку: так и так, устала она с ним жить — уезжает к матери, к сыну.

«В отпуск, наверно, — мелькнула у него спасительная мысль. — Куда же еще-то… Не насовсем же, в самом-то деле! Давно бы ей надо съездить к сынишке, пора наведаться…»

Всю ночь Венька не спал, ворочался с боку на бок. А ближе к утру тревога рассосалась как-то незаметно, обо всем думалось уже проще, будничнее. Так и не обвинив себя ни в чем сущем, он спозаранку уехал на причал. И только в понедельник, зайдя в магазин, Венька узнал, что Зинаида уволилась и уехала совсем.

Ее пожилая напарница, оставшаяся за прилавком одна, смотрела на Веньку с плохо скрываемым осуждением.

За два дня он подписал обходной лист, снялся с учета, выписался, — все, такого человека здесь больше не существовало.

Напоследок Венька решил зайти в хлораторный цех. Не заглядывал он туда с тех самых пор, как ушел из бригады Ивлева. Это сколько уже прошло времени?..

Венька понимал, что надо бы открыто попрощаться с ребятами — кто про то знает, придется ли еще увидеться. Но у него язык не повернется сказать им, что он уволился. Им это покажется до того невероятным, что поначалу они поднимут его на смех. Это, мол, его Торпедный Катер выкурил. Они бы меньше смеялись, если бы он сказал им, что возвращается к ним в первый цех. Так что лучше не травить себе душу.

Боясь кого-нибудь встретить, Венька пошел в цех не со стороны бытовок, а через крытую галерею. В свое время он частенько хаживал этим путем, хотя гулкий, прохладный даже летом тоннель предназначался для разного транспорта.

Едва войдя в открытые ворота галереи, в полумрак, за солнечный свет, стеною вставший на пороге, Венька невольно подался навстречу глухому невнятному гулу, идущему из скрытых за поворотом глубин цеха. Так бы и побежал туда, где в сизом дыму плавали хлораторы. Может, как раз авария там какая-нибудь. Копошатся ребята, обжигает им грудь брезентовая спецовка, прокаленная адским жаром царги. Ох как не хватает им сейчас пары таких рук, как Венькины!..

Незаметно для себя он и впрямь затрусил. Лицо его выражало страдание — будто он виноват был в том, что подвел своих ребят, слесарей из бригады Ивлева. Вся горечь, накопившаяся в душе Веньки за нынешнее лето и в особенности за последние дни, словно выхлестнулась теперь наружу. Ему хотелось заплакать, как бывало с ним в детстве, от непереносимой, казалось тогда, обиды.

— Ты куда это разбежался, Комраков?! — осадил его чей-то голос.

Венька вздрогнул, остановился. Чуть не налетел на председателя профкома!.. Носом к носу столкнулся с ним уже у входа в цех.

Против обыкновения Николай Саныч не стал к нему присматриваться: что это, дескать, с тобой, Комраков, лица на тебе нет… — а разулыбался до ушей, и, раскидывая руки в стороны будто для объятия, легонько похлопал его по плечам.

— Здорово, Веня, здорово… Давненько мы с тобой не встречались.

«Да уж лучше бы век нам с тобой не встречаться», — подумал Венька, жадными глазами оглядывая цех.

— Ты никак, Веня, решил вернуться обратно в родные пенаты?

— А ты сам, Николай Саныч, как, не собираешься?

Председатель внимательно поглядел на Веньку, пытаясь понять, шутя или серьезно спрашивает он, и перевел взгляд в глубину цеха, куда-то в сумеречное его нутро.

— По правде сказать… — сипло откашлялся он, и Веньке вдруг захотелось поверить ему, как никогда в другое время, — по правде сказать, так я бы хоть сегодня пошел обратно в свою слесарку. Ей-богу, соскучился! Вот даже сам себе удивляюсь порой, до чего стосковался. Руки во сне чешутся, будто от потных рукавиц, когда возле царги, бывало, возились… Ты можешь себе представить, а? — как бы весело восхитился он странным таким дивом.

— Если уж снится, — потупился Венька, — то тогда, конечно…

«Все же неплохой он, однако, мужик, — подумал Венька. — Только что же это… не знает он, что ли, про то, что я уволился? Или тоже не верит?»

Не сказав больше ни слова, Венька поднялся на галерку, прошел вдоль дышащих жаром царг, сверху окинул взглядом весь пролет цеха и, уже повернув было назад, вдруг решил заглянуть на минутку в крайнее крыло галерки. В последний раз он был тут в то памятное утро, когда водил по цеху Дмитрия, московского писателя. Сколько воды с тех пор утекло!..

Стоя с задранной кверху головой, он краем глаза вдруг заметил Саню Ивлева, тот, грустно улыбаясь, маячил сбоку, почти рядом. Когда и подкрался.

— Ты где пропадаешь, Саня? Я уже сто лет тебя не видел.

— Это я тебя не видел уже с каких пор… Когда едешь-то?

— Завтра.

— Куда?

— Куда-куда! К теще на блины.

— А потом?

— А потом видно будет. Сначала заберу Зинаиду и сына…

Ивлев помялся, раздумывая, сказать или нет Веньке о том, что сегодня приказом по комбинату он, Ивлев, был назначен начальником первого цеха. Вздохнув, он коротко и сильно сжал Венькину руку и заспешил, не оглядываясь.

Венька проводил Ивлева долгим взглядом и, с грохотом скатившись по железному трапу, быстро пошел из цеха той же дорогой, через пустынную галерею.

От дверей проходной он оглянулся напоследок, разом охватил взглядом скопище труб, корпусов и галерей, растерянно поморгал и, резко повернувшись, шагнул к турникету.

Знакомая вахтерша не обратила на него никакого внимания, и Венька приостановился.

— А я, мать, теперь без пропуска, — похлопал он себя по карманам.

Вахтерша вяло посмотрела на него.

— Ты че, мать, не слышишь?

— Да ладно тебе выламываться. — Она скрипнула табуретом. — Идешь и иди…

Веньке стало обидно. Он же и к вахтерше этой привык за столько лет как к родной. А ей, выходит, трын-трава: что был Венька, что нету его. Только и запомнит небось его необычную кепку. Вся тут и память о человеке.

Поджидая автобус, Венька вспомнил, как весной, на этом же самом месте, он хотел купить Зинаиде букетик цветов. Купил, ничего не скажешь… Магазинишко этот серенький, с обшарпанными стенами и замусоленной дверью, показался ему теперь до того дорогим, что плакать хотелось. А раньше он неделями сюда не заглядывал, торопливо пробегал мимо.

В автобусе он не сразу заметил Раису. Она стояла рядом, поглядывая на него. Автобус покачивало на поворотах, их лица то как бы уплывали одно от другого, то сближались почти вплотную.

— Странно все же… — тихо сказала Раиса будто сама себе, в то же время не спуская с него взгляда.

— Что странно? — словно очнулся Венька.

— Да так…

— Говорят, что ты теперь с киповцами работаешь, — сказал он. — То-то все лето бегала к ним на галерку.

В глазах ее уже оттаивало напряжение, появлялся текучий знакомый блеск, когда-то бросавший Веньку в жар, и Раиса, словно почувствовав это секундное его замешательство, тихо засмеялась:

— Расту! Даже в техникум поступила.

— Да ну? — через силу улыбнулся и Венька. — Когда успела?

— Нынче, — пожала она плечами. — Что я, хуже других, что ли?.. Сказала — сделала. Заяц трепаться не любит.

— Так ведь никто же не говорит, что хуже, — покраснев, выдавил из себя Венька. И снова выдержал долгий пытливый ее взгляд. — А я вот, Рая, видишь ли, уехать решил.

Она помолчала, глядя куда-то мимо его плеча, будто вспомнила что-то из прошлого — какой он раньше был потешный, Венька Комраков, совсем безбровый, белобрысый. И чего она в нем нашла? Казалось, что и не переживет она тот момент, когда он стал выпроваживать ее из своей квартиры, а сам остался с Зинаидой. А после и похлеще был случай, когда она, Раиса, сидела в его лодке, а Венечка шел по воде вдоль берега и умолял свою женушку сесть тоже в лодку. Веселенькая была бы история!

Он вроде как догадался, о чем она думала, стиснул ее пальцы и вышел из автобуса за два квартала до своего дома. «Пройдусь пешком», — решил он. Кто знает, когда еще доведется ему побывать здесь, на этой улице, которая выросла на его глазах.

В эту ночь Венька долго не мог сомкнуть глаз.

Его томило какое-то навязчивое чувство, будто он что-то не сделал, не выполнил, не закончил, и уезжать ему потому было еще горше.

Уже под утро он вспомнил Максимыча — не сходил к нему попрощаться, вот ведь как получилось! От досады Венька даже вскочил с постели. Он вспомнил, как старик смотрел на него в прошлый раз. Глаза его были неспокойные, вроде как предчувствовал что-то…

Венька стиснул зубы. Прямо хоть сейчас беги на причал. Пусто и тихо там сейчас. Все лодки вытащили из воды и, перевернув вверх дном, составили в ряд на дощатых козлах, и они, припорошенные снежком, издали похожи на свежие, не осевшие еще могилы. У берегов Иртыша появились матово-хрупкие припаи, вода взялась в опалово-ледовую оправу, а в студеном воздухе суетливо, как неприкаянные, хороводятся, мельтешат снежинки…

Но что-то еще тревожило Веньку, не давало покоя. Лишь во сне, коротком, предутреннем, он увидел то, что должен был сделать наяву. Попрощаться с Толей Симагиным. Будто сел он в лодку, и, легко выходя килем на высокие гребни барашковых волн, мигом домчался до протоки, чтобы глянуть напоследок на обелиск в прогале тальника.

«Здорово, мол, Толик. Это я, Комраков Венька… Ну, как тебе тут лежится — скучаешь, поди, по воде-то? Все лето не плавал в лодке… Болит небось сердце-то, что не можешь отомстить лиходею. Ты же его частенько видишь, как он проплывает мимо. Видишь, а не крикнешь, не остановишь… Ничего, Толик, он еще поплачет у нас! Я еще вернусь! Я вернусь, Толик, верну-усь!..»

Тревожное эхо пошло по воде, и звезда на обелиске померцала ему в ответ.

1969—1975

Усть-Каменогорск — Москва

РАССКАЗЫ

АЛТАЙСКОЕ ТАНГО

Еще вчера в ночной смене Яков лазил в эти чертовы колодцы, в сплошном пару сваривал стыки и, взмокший до нитки, выскакивал наружу, на пронизывающий до костей сиверок. А нынче он, ровно во сне, в одних брюках и майке сидел на пляже и, чего-то стесняясь, исподтишка разглядывал море и пестрый берег.

На белом теплоходике у причала с сипотцой работал усилитель. Одна песня была ну прямо занятная — про синее море, в котором плывут дельфины.

Да и все-то было чудно — и что теплынь тут вон какая, это в октябре-то; и что море не косматое, как представлялось, а глянцевое, под вид зеркала, серебрится осколками и нету ему конца и края; и что всяк друг перед дружкой красуется почти нагишом, — интересно, какое бы Таисия высказала мнение по этому поводу, окажись она сейчас здесь. И еще, самое-то главное, до завидок было дивно, что брат его Наум со своей Агапеей живут прямо у моря.

Яков разулся и, шевеля пальцами, стал было по-хозяйски разглядывать жилье брата и снохи, но в это время теплоходик протяжно гуднул, попятился от зеленых ослизлых свай, развернулся и, взмучивая придонный песок, направился близко вдоль пляжа, сообщая, что за рубль сорок пять копеек доставит желающим ни с чем не сравнимое удовольствие — прокатит к скалистым мысам с высадкой в бухтах. Приставив ладошку козырьком, Яков прищурился в ту сторону, где могли быть эти самые бухты, покачал головой, втихомолку прицокивая языком, опять пожалел, что нету рядом Таисии, и, тихонько вздохнув и оглядевшись, стянул с себя и брюки. Остался почти что в чем мать родила. Смех и грех. Это все Агапея, сношка блаженная, подбила: иди, мол, пока брат Наум на службе, скупнись и позагорай. Подрумянься, дескать, малость, а то братку своего испугаешь, — ишь какой ты блондинистый заявился со своего Алтая.

И Яков так и сделал — не сказался Науму, справлявшему службу по соседству на пляже, не стал его будоражить раньше времени, а поставил чемоданишко и прямо с веранды братова домика махнул на песок. Агапея вынесла какой-то желтый коврик и, не долго думая, швырнула его прямо под ноги Якову. Смеясь, подсказала:

— Возьми, Яша, поролон. Подстели под себя, — чего в песке-то рюхаться.

Жалея рельефную вещь, которую к стенке над кроватью впору прибить, Яков осторожно сел на этот самый поролон, подивился его мягкости и опять подумал: «Живут же…»

Будто как игрушечный, теплоходик сделал круг и навострился обратно к своей привязи, колыхаясь на собственных волнах. Когда он очутился на прямой между Яковом и солнцем, на него стало больно глядеть, как на конец электрода при сварке. И тут же что-то коротко кольнуло в груди, тупо зашлось было сердце, но Яков быстро совладал с собой, твердя для острастки: «Эва, эва, по колодцу соскучился, товарищ Абакумов, ты же решил, обдумал окончательно и бесповоротно, и с Таисией все обговорили, — так какого же, интересно, хрена…» Теплоходик, укрепляя в Якове эту мысль, опять завел свое:

У моря, у синего моря Со мною ты, рядом со мною…

Яков прислушался, весь уходя в песню, и она приглянулась, чем-то пришлась ему по душе. Стало даже весело, — что он, в самом деле, хуже брата Наума, что ли! Тот сумел здесь обжиться, а он не сможет?! Да в конце концов возьмет и согласится на любую работу, самую завалящую, какую ни на есть, абы только комнатешку дали да зарплату, чтобы хватало на харчи. А там видно будет. Много ли им надо с Таисией? Ребята уже большие, скоро на ноги встанут, и поживут они вдвоем для себя, жизнь-то одна, не повторится, так что пускай кто-нибудь другой выбирает между колодцем и пляжем, — сам он, можно теперь считать, выбрал раз навсегда. Пропади они пропадом, электроды эти, век бы их не видать!

Млея и от жары, и от нахлынувших на него сладких картин их будущей здесь жизни, в домике с верандой и с этими, как их… поролонами, Яков протянул белые лытки к воде. Мокрая галька охолодила икры прежде, чем лизнул их сонный всплеск волны. «Интересно, — отрадно думалось Якову, — а ведь небось у Наумши с Агапеей и фотоаппарат теперь есть. Сварганит братка мою копию на фоне синего моря и белого парохода!»

Он оглянулся на маленький домик брата и снохи, примостившийся у самого края набережной. Ничего не скажешь — жилье веселое; сколоченное из тонких плашек тарных ящиков и выкрашенное в голубенький цвет — как в уголке детских игр в каком-нибудь парке. Агапея успела рассказать, что поначалу тут находился медпункт — четыре окна во всю стену на четыре стороны света; а когда его отвели под жилплощадь, пришлось окошки занавешивать циновками — для прохлады и семейной укромности. Наумша на скорую руку сладил навес из шифера, получилось что-то вроде веранды, и стали они спать на открытом воздухе. А со временем, намекнула Агапея, планируют они веранду расширить и застеклить, чтобы все было честь по чести.

По правде говоря, такая снохина расчетливость Якову приглянулась, — Абакумовы всегда были хозяйственными, взять хотя бы отца, покойничка Ераса Алексеича. А тут, можно сказать, благополучие само шло в руки — не отбрыкиваться же от него, в самом-то деле. Нет, Яков сноху понимал, и доведись ему такой домик заиметь — моргать бы тоже не стал.

— Ты че не скупнешься, Яша? — ласково окликнула Агапея с веранды. Она как встретила Якова у банок с соленьями и компотами, на которые накручивала крышки, так и ворожила над ними по сей час. День у нее был свободный, работала Агапея в домотдыховской столовой через смену. «Таисию бы так устроить», — уже успел прикинуть Яков. — Да ты разболокись, разболокись, Яша! — присоветовала Агапея. — Скинь майку-то. А вместо трусов, иди-ка, я тебе дам плавки японские, Наум на пляже нашел, забытые.

Яков сконфуженно оглянулся, повыше подтягивая на своем животе сатиновые трусы, и недовольно подумал про сноху: «Сдурела, что ли! Вот якорь ее. Они тут совсем обесстыдились».

Он встал и, поддергивая широкие длинные трусы, сверкая всеми своими сахарно-белыми мослами, робко зашлепал вдоль пляжа, забредая по щиколотку и выше. Море теперь все изрябилось, начало упруго вымахивать на берег, стеклянно постукивая галькой.

И солнце светит, и для нас с тобой Целый день поет прибой…

Облепленный пестрой публикой, теплоходик легко заскользил к скалистому мысу. Яков проводил его взглядом и повернул было назад, к своему поролону, как вдруг увидел брата. Наум в белом халате, ровно доктор какой, сидел у входа на пляж под грибком на лавочке и вынимал из футляра термометр. «Мать честная!» — в первое же мгновение поразился Яков раздобревшей фигуре среднего брата и пухлым, здорового цвета, щекам его. — Это когда же разнесло его так, господи! Он же в семье самым дохлым был!»

Выйдя из воды, не спуская глаз с Наума, он нашарил рукой свободный лежак и присел на краешек. Опять легохонько давануло слева. «Наум ты, Наум, братенек ты мой!» Это сколько ж времени они не виделись — считай, лет десять теперь уж или больше?

Между тем Наум осмотрел термометр, огляделся и, поманив какого-то мальчишку, наказал ему забрести в воду не ниже колена и вверил хрупкий прибор. Когда нарочный вернулся, Наум обследовал отливавшую на солнце шкалу, нашарил в кармане мелок, взгромоздился коленями на скамейку и собственноручно вывел на черной графленой дощечке разные цифры: число, время суток, температуру воздуха… — а под конец, чего-то помедлив, и температуру воды. Кое-кто от нечего, видно, делать подошел к дощечке поближе, и Наум, пряча мелок в карман, просто так сказал:

— Двадцать два градуса — теплынь! Купайся — не хочу.

И снова сел на лавочку, поглаживая выгоревшие усы, почесывая пятерней под кепкой, густым баском останавливая иных желающих попасть на домотдыховский пляж:

— Курортную книжечку попрошу. А нема курортной книжечки — попрошу отойти в сторонку, чтобы не мешать законным отдыхающим проходить под тенты.

«Ах, брательничек ты родный!» — ласково вздохнул Яков. Когда же это, в какой момент пораскидала их с Наумом, да и всю-то семью тоже, судьба-индейка? Да, однако, в сорок шестом. Повозвращались с войны кто уцелел, побыли сколько-то дома, в родном гнезде, — и разлетелись снова кто куда. «Егор, помнится, — ушел в воспоминания Яков, зажав в горсть не пробритое на впалых щеках лицо, — подался на прииски, стал старателем. Сам я… чего уж обо мне-то скажешь!.. выбрал дорожку простенькую: выучился на сварщика в с тех пор вот уже поболе двадцати лет все трещу да трещу электродами, ничего хорошего. Как это Таисия-то смеется: жили-были три брата — двое, мол, нормальные, а третий работал электросварщиком… Правда что, — усмехнулся Яков, — лучше и не скажешь… Ну, а ты, Наум? — смотрел он на того, все так же безмятежно хозяйничавшего в проходной. — Что ты делал в эти годы? Помнится, все вербовался куда-то, трундил о колесном настроении, без которого ни сна, мол, ни отдыха, и столько лет ни слуху ни духу не было. Потом объявился, летось прислал письмо — дескать, хватит мотаться из конца в конец, жизнь-то проходит — пора и остепениться. Пока что, мол, осел, где застала врасплох эта мысль. А как живу — приезжай, поглядишь: все-таки курорт, как-никак… И вот, Наум, приехал я и вижу: твоя правда! Завидно устроился, что и говорить, завидно. Может, братка, и мне пособишь перебраться?» — несмело подумал Яков, открывая лицо и делая шаг к Науму.

Того будто кто подтолкнул. Бегло скользнув по Якову встревоженным взглядом, он, прищуриваясь, вгляделся в лицо, и губы его мелко-мелко заплясали:

— Яша, ты, что ли?

— Я, Наум!

…Через час с небольшим они уже шли к дальним бухтам. Впереди Агапея несла трехлитровую банку с бараниной в уксусе, чуть поодаль Яков семенил рядышком с осанистым Наумом, похожим на исполненного ответственности секунданта, — под мышками Наума торчали, как шпаги, длинные шампуры. На Агапее был розовый купальник в сетку на спине и животе, а на груди висел крохотный приемничек в кожаном чехле; в таком виде свою сорокалетнюю сноху Яков сроду не видывал, и ему бы уж так хотелось обогнать ее, чтобы она не мозолила глаза своим бесстыдным вихлянием. Музыку чересчур игривую поймала, и шаг какой-то танцующий стал, аж вся ходуном заходила! «Ну, Агапея, — сокрушался Яков, — и откуда что взялось в ней! Ишь, холера, как оглядывает свой костюмец — ну невод и невод, а ведь вещь, должно, магазинная».

Портили, хмарили Якову великолепное впечатление от курорта эти дурацкие наряды родни. Наум тоже хорош — напялил на себя малюсенькие японские плавки, живот прикрыть не хватило, ну смех и грех. В деревне бы порассказать… Уж отец-покойничек, Ерас Алексеич, спасибо бы Наумше с Агапеей не сказал.

— Дак ты когда, Яша, в последний раз в деревне-то был? — Он угадал мысли брата. — Чего там делается-то — стоит деревня? Нема каких перемен али есть?

Показалось Якову, что спросил Наум бодро, снисходительно.

— Чего будет делаться — живуть, роблють… — не сразу ответил Яков. А и ответил не просто — вдруг с каким-то умыслом, как бы не нарочно переходя на их деревенский говор, чтобы хоть этим напомнить брату их прошлое. А то ведь как оторвался человек от родины, уж и заговорил не по-нашенски. «Нема»… — Деревня знает свое дело: сено косять, хлеб сеють, картошку ростять. Ты-то, поди, братка, забыл начисто про крестьянское житье-бытье? Уж столько годов не был на родине.

— Чего забыл — помню, — поспешно заверил Наум. — Сам когда-то вкалывал, за трудодень-палочку… — Посмотрел он куда-то в сторону, далеко-далеко. На душе у него было неладно. Как только увидел на пляже брата — что-то будто стронулось внутри. Если раньше какая дума и навертывалась, то гнал ее тут же к такой матери, чтобы понапрасну не бередить сердце. Утешал себя: чего там думать, жизнь она и есть жизнь, — как бы ты ни хотел, а она все равно своим боком повернется, предложит тебе то, что на роду написано. К примеру, вот чего, спрашивается, сам он все эти годы колесил по стране? За рублем, что ли, длинным гонялся? Если бы так, куда бы как просто наладить такую жизнь: фартовых мест встречалось ему мно-ого. Нет, что-то все гнало и гнало его из конца в конец, и он срывался, и опять настигала его одна и та же дума, что не так живет, не на то растрачивает свои силы.

— Хо, нашел о чем вспоминать! — будто бы весело присвистнул Яков при упоминании братом про старый колхозный трудодень. Ему хотелось как-то приструнить Наума, но чтобы поделикатнее, не обиделся чтобы. Уж так важничает, спасу нет. Ну, курорт. Ну, справно живет человек. Дак ведь и прошлое, родню свою забывать нельзя.

Якову он рад, ничего тут не скажешь. Но поймет ли он его положение, захочет ли помочь?

Как расцеловались они при людях на пляже, так сразу побежал Наум к директору дома отдыха. И тот с работы его отпустил, даже баранинки разрешил на складе взять в счет зарплаты. «Баранинка-то по рубль сорок килограмм, почти что одно мясо», — вспоминал Яков. Еще куда-то сбегал Наумша — притащил трехлитровую банку вина белого. Всю банку и прихватили. Нес ее Яков, отпотевшую, скользкую, тетешкая перед собой на крутых обрывистых тропинках, и ужасался: «Неуж так крепко поддает Наумша — три литра на троих, включая Агапею?»

— Может, отольем? — с деловитой настойчивостью остановил было он брата еще дома.

Но тот, с самой встречи какой-то потерянный, будто ушедший в себя, вяло отнекался:

— Да брось ты об этом думать, Яша!

Ладно, хорошо. Поглядим, что это за квасок. Только он сюда не пьянствовать приехал. Все прикидывал дорогой, как половчее приступить сразу по приезде к тому разговору, ради которого он здесь. Ох, так ли это просто сорваться с места на старости лет… Еще вчера он, не думая ни о чем, кроме как о своей пояснице, привычно орудовал держаком с электродами, сыпля налево и направо голубоватыми искрами. Работа была обычная: сваривал стыки в колодцах теплотрассы. Оно и раньше было несладко — мокрый же, как черт, распаришься там. Но хорошо еще, если на дворе лето. А ну как зима? А тут вдруг недели за две до этого почувствовал Яков: отнимается поясница. Нет-нет да и вступит, ну заломит, заломит — никакого спасу. Конечно, все сквознячки. Доигрался. Говорила ж Таисия: уходи, Яша, из парокотельной, угробишь ты себя. Не послушал. Куда там — даже посмеялся: «Все двадцать лет, как после войны, оттрубил в одной и той же организации, в местном выбирали, с доски Почета не схожу, а теперь, когда и квартиру в новом доме вырешили, куда-то деру давать?» Ты что, мол, Тася! Ну, поясница. Ну, застудил небось. Конечно, и не отдыхая как следует последние годы. То есть на местком обиды нету: как только отпуск — так сразу на тебе, товарищ Абакумов, льготную путевку, и сам же все выбирал поближе, чтобы на дорогу не тратиться, не дальше дома отдыха «Горняк». «Чего еще человеку надо? — думал каждый раз. — Как-никак областная здравница, пальмы в кадках, — все чин чинарем». И все бы хорошо — да не везло с компаниями: подберутся пять-шесть гавриков, и давай! Под стол — белоголовки, на стол — домино. Они галдят, а ты на ухо вторую подушку ладишь, чтобы уснуть. Но куда там! Такой тарарам поднимут — мертвого разбудят. Одни сидят за столом, другие на очереди. Как на работе прямо, — только без всякой пересменки, конечно. После такого отдыха приезжал Яков домой и отсыпался не меньше недели.

А нынче, как стала донимать поясница, Таисия и говорит: «Хватит. Поедешь на юг. Самолетом полетишь к Науму с Агапеей. Покупаешься в настоящем море, не в какой-нибудь там Быструшке. А заодно решишь вопрос с переездом. Вон твой брат пишет: живут, как в масле катаются, и никаких тебе радикулитов. А чем, интересно, мы хуже их с Агапеей?»

И вот как только по пути в бухты зашел разговор про родную деревню и Наум, как одернутый, вроде бы поубавил гонору, тут и решил Яков перевести разговор в нужное русло.

— Да что деревня! — сказал он с нотками как бы застарелой жалости к себе, поднимавшейся откуда-то из потаенных глубин души. — У них там теперь все идет ладом, в деревне-то. Ты спроси, брат, как мы с Таисией живем.

— Дак все жду, когда начнешь рассказывать. Ты молчишь, а я не знаю, чего молчишь, — нашелся что сказать Наум, выгораживая себя. Нечаянно заикнувшись в самом начале про деревню, он тут же ругнул себя крепенько — но было поздно. Да и что толку таиться, оберегать себя от чего-то, рано или поздно Яков сам обскажет ему про свою жизнь на Алтае, и родни их обшей коснется, и еще о чем-нибудь вспомнит, чего сам Наум, по какой-то непонятной своей хитрости, старался в голове не держать, и тогда уж поневоле оседлает его эта думка — будет днем и ночью мерещиться теперь уже такая далекая, словно приснившаяся однажды, но все-то не избывшая себя из памяти родимая сторонка.

Агапея, похоже ничего не замечая, что творится с мужем, утерла тыльной стороной ладони свое взмокшее лицо.

— Фу! Пришли наконец-то! Глянь, Яша, какое место! — Она приставила банку с бараниной на камни. — Давайте, мужики, обеспечьте меня хворостом, а я пока скупнусь да шашлыки на шампуры нанизывать начну.

Она еще что-то затараторила про погоду — дескать, на Алтае сейчас холода, белые мухи небось летают, завидую алтайцам!.. Но в голове ее слышалось лукавое кокетство довольного своей жизнью человека, который при своих родственниках любит прибедняться. И Яков это понял. Он посмотрел, как Наум, явно поддерживая женкино настроение, как-то отчаянно мотнул головой, будто отгоняя негаданное наваждение, и сходу полез в море, поднимая веселенькую, пеструю, как японские плавки, радугу. И боком, боком, отвечая натянутой улыбкой на Наумовы и Агапеины брызги, пошел Яков за хворостом, то и дело поддергивая на себе сатиновые трусы.

Уже после второго стакана этого самого сухача, который с дорожной усталости и на голодный желудок враз спьянил Якова, забылась минутная обида на сноху и брата.

— Наум, — кричал Яков, покачиваясь над шипящими углями костра с шампуром в одной руке и стаканом вина в другой, — уж так я рад-радешенек, что вижу тебя и Агапею! Господи, как во сне! Еще вчера эти колодцы проклятые, сварка, держатель, электроды, будь они неладны, а сегодня — курорт, белые пароходы с музыкой и ты, братка, рядом! А я, грешным делом, думал уж: ну все, так и помру, не повидавшись с Наумом… — Он жалобно сморщил лицо, словно собираясь заплакать, и заутирал глаза казанками пальцев.

— Ну что ты, братка, — помягчел голосом Наум, с придыханием так шмыгая носом, как бы показывая тем самым, что и он растроган. — Я ж те писал: приезжай, когда надумаешь, чего там, мы ж не чужие, свои, живи сколько хочешь. А приглянется местность да работу себе приглядишь… — помолчал он, словно раздумывая, говорить или нет дальше, — дак и устраивайся с богом! А если к нам в дом отдыха решишься… — Наум опять осекся, глядя, как невдалеке рыбаки выбирают сети, — то я и с директором, ежли что, могу поговорить, замолвить за тебя словечко.

И то ли не захотел Наум дальше распространяться на эту тему, то ли и впрямь взыграло в нем рыбацкое чувство, видимо возраставшее по мере того, как рыбаки, выбирая сеть, продвигались мало-помалу к самой ловушке, над которой с истошными криками носились чайки, только сорвался он вдруг с места, забежал по колено в воду и закричал:

— Микола! Ну чего там? Есть хоть сколько?

— Наумшин друг, куда-а там… не разлей вода! — пояснила Агапея, не без интереса ожидая, что ответят рыбаки. — Кефаль же идет, Яша, ну до чего жирная, до чего жирная… не можешь себе представить!

Рыбаки ответили не тотчас и уклончиво:

— Да мал-мало набралось!

Агапея хмыкнула, поджала губы и, как бы найдя подходящее заделье — явно расстроили человека! — налила себе с верхом стакан и хлобыстнула его единым духом.

— Ты че, Наум, Кольку Червоненко не знаешь? — поморщилась она — не то от выпитого, не то от нового отношения к рыбаку-приятелю.

Наум что-то прикидывал. Покосился на квелого своего брата, безучастно сидевшего на камешке с зажатыми в коленях ладонями, крупно шагнул вперед, забредая до пояса, нескладно взмахнул руками и боком плюхнулся в воду. Заколошматил ногами, поплыл что твоя ракета.

— Их ты! — присвистнул Яков, снова малость оживляясь.

— Да это ему что-о, — заметно пьянея, забахвалилась Агапея, которую уже одолевала скука, и она не находила себе места, — жалко, ласты забыли взять, с ластами бы он разве так!.. Даже я иной раз надену эти резинищи — и давай, и давай!

Яков уже больше не удивлялся, что столько лет не видевшие его брат и сноха сами ни разу не поинтересовались его жизнью, не спросили ни о чем-то путном, — как, мол, ты там, Яша, живешь-можешь, как твоя Таисия с ребятишками. Агапея знай себе попусту треплет языком, баба и есть баба, что с нее взять, а вот Наумша… Наумша, прямо сказать, Якову не нравился. Что-то с ним происходило на глазах у Якова, а вот что — поди загляни ему в душу…

— А, была не была! — отгоняя от себя всякие думы-передумы, отчаянно тряхнул он головой. — Давай, Гапа, трахнем еще по стакашку, — вдруг нашло на Якова что-то, он ощутил в себе странное желание буйства — взять, к примеру, да броситься вслед за Наум-шей, накупать его до икоты, а потом спасти! Жалко, плавать Яков совсем не умел.

Они выпили с Агапеей раз и другой. От лодки плыл Наум, что-то показывал, высовывая руку из воды, и Яков подскочил к кромке моря, забрел по колено и встречно закричал брату:

— Греби шибче, Наумша! Тоже мне моряк — вся ж… в ракушках! Предлагаю махнуться — я тебе свои трусы, а ты мне японские плавки! Хватит, покрасовался, теперь моя очередь! В конце концов, брат я тебе или не брат?

Агапея, похохатывая над словами деверя, наколупала в береговом обрыве какой-то каменно-твердой глины и, разжижив ее в морской воде, вымазала себя с ног до головы.

Яков решил, что Агапея дурачится, как иногда бывало у них в деревне на масленицу, и, благодарный ей за такую память, немедленно поддержал начинание, — заляпал и себя — лытки, живот, грудь. Агапея поймала по транзистору какую-то заграничную музыку-дрыгалку и начала, и начала — так завыламывалась, что Яков только диву давался!

Но сношка, холера, пошла дальше — приплясывая, намазала жидкой черной глиной и свои длинные распущенные волосы… И тут уж Яков струхнул не на шутку: в своем ли уме баба?

— Агапея, Агапея, — взмолился он, — ты че, Гапа, голову-то зачем выпатрала?

— Дак это ж местное мыло, Яша! Кил-глина называется! Все тело мягчает, попробуй-ка!

Яков поуспокоился, но пробовать не стал. Он то мелким бесом выплясывал под музыку, строя подплывавшему Науму рожицы, то плюхался в воду, окупывался с головой и, выпучив глаза и отфыркиваясь, пулей вылетал на берег, на бегу подхватывая сползавшие сатиновые трусы.

Агапея повжикала-повжикала своим транзистором — зацепилась за неназойливую, знакомую Якову еще по довоенным годам мелодию.

— Танго, танго! — вспомнил он. — Оставь, Гапа, послушаем.

Не понявшая момента сноха подскочила к нему, дурашливо шаркнула голой пяткой по камешнику и, не дожидаясь инициативы, положила руки Якову на плечи, томно закатила глаза и пошла, и пошла в танце.

Танцуй танго-о, Мне так легко-о… —

запела она в такт мелодии, и Яков, смущаясь близости с расходившейся не на шутку бабой, отстранился от нее, насколько это возможно было, чтобы не нарушать танца, поискал глазами на воде брата и, удерживая шею в одном положении, закричал:

— Ты помнишь, Наум, как мы до войны, когда еще в парнях бегали, танцевали такое же танго в бывшей церкви?

— Лови, Яков, на память! — будто не слыша последних слов брата, крикнул из воды Наум, становясь на ноги и кидая что-то крупное и круглое, никак не рыбину. Яков отпустил свою партнершу, извернулся, подпрыгнул, но не угадал и с пустыми руками завалился на песок, на присевшую было Агапею. Сношка взвизгнула, пузыристо шлепнула Якова по мокрым трусам и первой подняла Наумшину даренку.

— Рапан! Да здоровенный, дьявол. Прислони-ка, Яша, к нему ухо — чего слышишь?

Яков, со спутанными волосами и блаженной улыбкой, сел на песок, двумя руками прижимая ракушку к уху. Наум вышел из воды и долго молча стоял у транзистора, пока не кончилось танго.

— Шумит, Яша? — покосился он на брата.

— Шумит, Наум, ой шумит!

Пополудни, когда его разморило вконец и от этого сухого вина, будь оно трижды неладно, с непривычки обложило все нёбо каким-то вяжущим вкусом и стала донимать изжога, захотелось Якову до зарезу испить обычной водицы. И то ли от этой нестерпимой жажды, то ли оттого, что снова вспомнилась Таисия с ребятишками, заторопил он брата, отмахиваясь от Агапеи, опять было наладившейся танцевать.

Дома Агапея сразу завалилась на веранду, подложив под голову рельефный поролон, и Яков, не теряя время даром, оделся как и подобает непраздному человеку и в сопровождении мало говорившего Наумши неспешно обошел и набережную, и разные санаторные корпуса, и поселок со всеми его главными пунктами: перебывал в магазинах, на рынке, наведался со зряшной причиной — пожаловался на застарелую ломоту в пояснице, будто это была для него новость, — в одноэтажную больничку и будто бы ненароком заглянул в тот-другой кабинет, — мало ли что, года-то идут не весенние.

Хмель первого впечатления как-то быстро прошел; на удивление, отдохнул Яков за день душой и телом, нос его покраснел от загара и почесывался от морской воды, на все гляделось с ясностью. Без фантазий.

Однако надо сказать, что и на трезвый этот взгляд поселок Якову пришелся по душе. И продуктов-то везде навалом, и цены на рынке сносные, и в добротных домах у людей чувствовался привычный достаток.

Пора было решать — куда устраиваться, по какой части. Со своей стороны Наумша доказывал родственную озабоченность судьбой брата — и насчет работы надоумил, и словечко замолвил: свел с нужными людьми, от которых можно было перенять профессию.

Походил Яков, поглядел. В богатом, с колоннами, доме за мостком с белеными лепными перильцами располагалась бильярдная. Что ж, бильярд Яков уважал. В «красном уголке» парокотельной у них тоже стоял такой, шары еще полобастей, пожалуй, будут, и в обеденный перерыв, дождавшись очереди, зачинал Яков, как музыку, колкий стук желтоватых костяных шаров! К примеру, шестым по тринадцатому в угол слева — и был таков, вынимайте, товарищи! Ах, как любил Яков такие минуты, и скажи ему кто-нибудь тогда, что, дескать, отныне твоя работа, товарищ Абакумов, в том только и будет состоять, чтобы присматривать за киями да за сукном зеленым на столе, с правом, конечно, участия в играх — режься и сам в этот бильярд хоть с утра до вечера, — скажи кто Якову так, ни в жизнь бы не поверил! «Разве ж такое возможно?» — подумал бы.

И вот оказалось — возможно: хоть сегодня пиши заявление директору дома отдыха, просить маркером, на ставку в шестьдесят рублей, плюс бесплатное питание, и завтра же будешь в бильярдной хозяином.

Пока тут временно работал на полставки по совместительству столяр дома отдыха Сеня Коломиец. Профессии маркера он обучил Якова в одночасье. Нехитра работка: время от времени наклеивать на острый конец кия кожаные прокладки. Да мелок держать наготове, на видном месте, чтобы товарищи отдыхающие не выражали свое неудовольствие по поводу отсутствия мелка. Обсказал все это Сеня, наконечник на кий для наглядности тут же наклеил, — ловко так присадил, дескать, куда как это просто, — и уцепился с жаром, и ну давай уговаривать, видимо, колеблющегося человека:

— Чего там долго думать, дядя Яша! Индюк долго думал — в суп попал! Другой такой работы не найдешь. Времени свободного — хоть отбавляй, забот никаких, и шестьдесят рубликов чистенькими, без вычетов, копеечка в копеечку!

Наум стоял рядом и загадочно посмеивался, а Яков по привычке на всякий случай засомневался:

— Сам-то чего, Сеня? Коли такая хорошая работа…

— Дак я ж столяр, дядь Яш! Можно сказать, краснодеревщик. Я эти шестьдесят за полмесяца имею. Правда, немало и уходит — на то же питание, чистыми-то столько же, сколько и у маркера, остается… дак зато я на часы не поглядываю во время работы. И еще это… люблю, как стружкой пахнет. Особенно если еловая.

Яков пытливо покосился на брата, прислонил к уху дареный рапан, слушал его сбивчивый шепот, улыбался и ловил себя на мысли, что думает о постороннем — не о том, о чем надо бы думать на курорте.

Странные думы нашептывал рапан!

Поспешно спрятав его в карман, пошел Яков от греха подальше, ответив напоследок со вздохом:

— Это, Сеня, ты правильно говоришь. Всякая работа свой запах имеет. К примеру, электросварка. Иногда чиркнешь электродом, чуть выбьешь искру, а уж напахнет, напахнет… будто в лесу гроза прошла! Хотя, конечно, если посторонний человек или без души на работе, так он может этого и не заметить. Ведь вот тот же бильярд. Возможно, и тут что-то свое есть. А я не постигаю этого, не чую, Сеня, и все тут!

Обещав еще подумать, Яков кивком головы поманил за собой Наума. Вроде как оставшийся довольным братовой осмотрительностью, Наумша ничего не сказал и повел его на линованное поле, где происходила как раз какая-то чудная игра в белые мячики. Мужики в одних трусиках и женщины в коротюсеньких юбочках изо всех сил тузили по мячику хитроумными приспособлениями на манер деревенской лапты. Ну, лапта — это и дураку ясно: хлестанул по волосяному, из коровьей скатанной шерсти, мячику подходящим дрыном — и чеши во все пятки на кон и обратно, гляди увертывайся, чтобы тот, кто водит, не врезал в тебя на бегу этим мячиком — а то тогда водить тебе. С лаптой — чего не понять! А здесь сумятятся-сумятятся, лупцуют-лупцуют, а кто в кого и чей верх — поди разберись.

Однако работа у человека, приводившего в порядок эти самые площадки для игр в белый мячик, показалась Якову еще более праздной, нежели у маркера. Одноногий старик Алексей Игнатьич, работавший последний месяц перед пенсией, управлялся, если верить ему на слово, с площадками за какой-нибудь час, — поскрипывая деревянной култышкой, веничком разметет, водичкой взбрызнет, полосы известкой подправит — и лады. И никакой тебе ответственности. А потом, дескать, сидит в тенечке и ракетки-лаптушки отдыхающим ремонтирует. Натянет пару струнок — глядишь, полтинник-другой на пиво в кармане.

— Довыбражаешься, Яков, — с ходу по-народному перейдя на «ты», стал выговаривать старик, которому нужна была на кортах замена, — чего тебе еще выжидать! Шестьдесят рублей и кормежка дармовая — ты где такое видывал?

— Да больше-то, может, и нигде, — вздохнув, согласился Яков. Хотел было снова достать рапан и послушать, да что-то встревожился, раздумал и, уходя от старика Алексея Игнатьевича, нахмурился еще больше и мысленно дал себе слово решить все завтра же, чтобы не морочить головы хорошим людям.

«Нет, точно — завтра! — повторил он про себя. — Утром и скажу. В самом деле, чего тянуть резину».

На второе утро своей курортной жизни Яков проснулся чуть свет. Да и, по правде-то, спалось ему плохо. Снилось, грезилось ли, будто жена Таисия в его задубелой, пропахшей железом брезентухе лезет в колодец теплотрассы. В руках у нее держак Якова.

«Ты что, Тася, аль сдурела?» — будто бы спрашивает он жену. А она, усмехнувшись, молча надвигает на лицо щиток с темно-синим стеклом, забрызганным железными капельками от искр, и через какое-то время в парном колодце, в котором Тася скрывается, неярко вспыхивает тугой жгут искр. Молочно-белый пар скрадывает электрическое огниво, но глазам Якова все равно больно, их покалывает и ломит, — как в те дни, когда он, бывало, пофорсит, прогонит шов-другой без щитка и нахватается света электросварки.

С этой ломотой в надглазьях Яков и проснулся. Долго сидел на раскладушке под навесом, вглядываясь в мерцающее море. Оно протяжно вздыхало в предутренней рани, сонно облизывая прибрежную гальку. У причала покачивалась красная лампочка слабо обозначенного в сутемени пароходика. Минуту-другую Яков силился вспомнить слова чудной песни про дельфинов, которые плывут по синему морю. Песня на ум не шла. Перед глазами стоял брат — таким растерянным и задумчивым он его еще не помнил.

Впотьмах разыскал в карманах брюк, переброшенных через перильца, подаренный Наумом рапан. Прислонил к уху, откинувшись на подушку. То низко, то высоко свербила диковинная ракушка. Будто сухим песочком по донышку тазика царапало. И где-то в перламутровом нутре ее невидимо как рождался странный звук, вовсе не на морской далекий прибой похожий, как уверяли Наум с Агапеей, а на стрекот электрода, когда тот плавится, парафиново формуется в матово-алый шов, и от адской температуры на конце электрода и верной руки Якова, умеющей вести держак по строчке плавно, без тырчков, звук этот не резкий, стреляющий, а ровный и шипящий. Как раз вроде этого шума в горловине рапана.

Однако причудится же.

Яков сунул рапан под подушку, приподнялся на локти и неожиданно увидел брата — тот сидел под бережком, у самого навеса. Ладони меж колен устроил и вроде как задумался, уставившись в какую-то невидимую точку на море.

Яков чего-то заволновался, сел в раскладушке, помял рукой там, где было сердце, а внутри уже все кричало немым криком: «О-ой, бра-атка… Уж не об Алтае ли ты возмечтал, растравил я тебя, поди. Зима там уже, Наум, зимушка. Сопки стоят в снегу. А по ним, по белым-то сопкам, сизой поволокой размахнулся ельник с кедрачом. А скрип от санной завертки по морозцу-то идет далеко-о, далеко… А, Наум?!»

Тихо засмеявшись, Яков нашарил на стуле, стоявшем у изголовья, папиросы и спички, закурил и глубоко, наполняя душу отрадой, затянулся, впервые за последние сутки чувствуя во рту вкус табака.

1968

ЧЕРЕМУХОВАЯ ЛОЩИНА

Отцу моему — Василию Никифоровичу

В тот день городские гости надумали распилить лиственничный кряж, все лето пролежавший у ворот старого дома. Леонид Антипович с деловитым видом засуетился по двору, доставая из разных мест пилу, топор, колун. Почему-то колун всегда держали в курятнике, и Леонид Антипович об этом вспомнил тут же и был рад и горд, что вспомнил и что все это по-прежнему так, как и двадцать с лишним лет назад. Потом он принес из чулана напильник, уселся на приступок и, на время оставив без дела сына Виктора, тоже загоревшегося внезапным желанием похозяйствовать, охотки ради, в бабушкином доме, усердно завжикал — стал точить пилу и править развод.

Обе хозяйки, под одной крышей доживающие свой век вдовами родные сестры, отнеслись к затее праздных отпускников каждая по-своему. Бездетная Фекла с усмешкой, которая скорее была добродушной, нежели снисходительной, следила за ними с высокого крыльца. А сухонькая, подвижная Анисья все приняла сразу всерьез и по пятам, как за малым ребенком, ходила за Леонидом Антиповичем.

— Ты, сынок, — приговаривала она, — вот сюда примостись, на чурочку, — глянь-ка, какая она гладенькая да способистая, ро-овная аж вся… и тебе сподручнее будет. А для топора-то рашпиль, поди, принести. Посымай ему щеки-то, а то, вишь, вахлявы, как сточили — на нет жало свели. А то брось-ка ты, Леня, все это дело к такому ляху, — найму ближе к осени кого-нибудь, распилят! Мир не без добрых людей. Глядишь, Генка Варварин пособит — он из города надысь пилу заводную привез, чудна-ая такая!

Внук Виктор, не смирившись с отведенной ему ролью, все-таки норовил тоже за что-нибудь ухватиться, но в первые, заметные фигуры выбиться ему не удавалось, и, втайне обиженный бабушкиным невниманием, он мысленно утешал себя тем, что отыграется и удивит всех, как только начнут пилить кряж и колоть отваленные здоровенные чурки. Жена его Люся присела в ряд с бабушкой Феклой, на самой верхней ступеньке крыльца, и иронично поглядывала на него, ревниво следившего за тем, как отец управляется с пилой; а тот, в свою очередь, смущенно, как отвыкший от ласки, отвечал матери Анисье:

— Да нет, мне и так удобно. Да, ей-богу, мама, не суетитесь вы, ну сядьте подите, отдохните! Или вы мне не доверяете, может?

Начали наконец пилить. Бодро так начали, держась за черенок пилы одной рукой, молодецки уперев другую в бедро. Легкая на подъем Люся, в джинсах, вызвавших в день их приезда немое потрясение обеих старушек, уселась верхом на кряж.

— Жми крепче, милая! — ширкая пилой, ласково и значительно сказал ей Виктор, и она, кажется, и впрямь поверила, что кряж неподвижен только благодаря ее стараниям, и оседлала его еще усерднее — просто вцепилась в смолистую кору, и бабушка Анисья тоже поняла это невинное заблуждение снохи и не замедлила подыграть вполне искренне — взгромоздилась рядом, бочком, свесив ноги на одну сторону. Бабушка Фекла, щурясь на солнце, беззвучно посмеивалась.

Взбудораженная такой счастливой оказией — сын и внук, городские гости, решили похозяйствовать в старом доме! — бабушка Анисья не обращала внимания на сестру и подсказывала внуку, явно жалея своего сына Леню:

— Ты бы, Витенька, не налегал шибко-то на свой край, а то батьке тяжело протаскивать.

Виктор приотпускал немного, но пила будто утеряла свою прыть, прямо-таки прилипала к смолистым стенкам, и продергивали они ее с величайшим трудом.

— Клин, клин надо вбить! — не то сам Виктор сообразил, не то вспомнил виденное когда-то, объявляя тем самым невольную якобы паузу.

— «Клин»… — хмыкнул Леонид Антипович, держась за поясницу, выгибаясь и смахивая со лба крупные капли пота. — Ты сначала еще хотя бы на вершок заглубись, а то как раз пилу и заклинишь.

— То-то и оно… — удрученно согласилась бабушка Анисья, едва ли не первой понявшая, что из благого намерения сына и внука ничегошеньки не выйдет.

Бабушка Фекла тоже поняла это и, кряхтя, спустилась с крылечка и приковыляла за ограду, пытаясь взять у одного из мужчин пилу с тем, чтобы попилить немного, — ей казалось, так она скорее убедит их в том, что дело это не такое уж хитрое.

— От дают! — Перед ними на лоснящейся игреневой лошади, лихо держась в седле, откуда-то возник улыбающийся парень. Незаметно как и подъехал. В его голосе и лице были смущение и вместе с тем насмешливая снисходительность, как у всякого сельского жителя при виде городских, занимающихся не своим делом. — Бог в помощь, что ли!

— Легок на помине… — сказала бабушка Анисья, сконфуженно слезая с кряжа. — Не узнаешь, поди? — удивленно и тоже насмешливо, как бы сразу отмежевываясь от этой затеи с кряжем, обратилась она к Виктору.

— Геннадий?

— Ну! А то еще кто! — радостно поддакнул парень и, не слезая с лошади, поочередно подал каждому из них руку. — А я уже издали догадался, кто это тут старается — едва только глянул, как вы пилу рвете, каждый к себе.

Ох и рука же была у нагрянувшего внезапно человека — тиски, а не рука! «Тетя Варя, его мать, — запоздало вспоминал Виктор, путаясь в родственных определениях, — племянница бабушки Анисьи, так… значит, папина двоюродная сестра? А с Генкой тогда кто мы? Троюродные?» Большая родня, по старым-то временам, а нынче он и не вспоминал вот уж сто лет про Генку, а ведь давно ли еще, во время эвакуации, они с ним были не разлей-вода.

Генка все сидел в седле, о чем-то говорил с Леонидом Антиповичем и поглядывал на Виктора, а тот откровенно любовался им. «В кого же он в нашей родне такой здоровяк?» — перебирал Виктор в памяти своих ближних и дальних родственников.

— Ты че, баушка, заставила их не делом заниматься? — говорил Генка в это время бабушке Анисье, явно стесняясь жены Виктора, хотя и не подавая вида. — От вам неймется! Переказывал же с мамкой: управлюсь с пасекой — приеду и развалю этот кряж.

— Дак я это знаю, ты-то бы приехал, — оправдываясь, сказала бабушка Анисья. — Это вот все гости мои придумали.

— Ты, поди, — встряла бабушка Фекла, опять взбираясь на крыльцо, — пасеку перевозишь куда, что ли?

— Ну! — сказал Генка. — Да не свою — чужую. Подсудобили! Дед-то Власка довел своих пчел, пораспустил рои да и бросил пасеку, мотанулся в город, к сыну, а мы теперь отдувайся. Вчера на правлении дали разнарядку: каждому пасечнику перевезти из Разливанки по двенадцать ульев и слить со своими. А на кой они, к примеру, мне, Власкины пчелы: запущенные, того и гляди добрых пчел пережрут.

— А в Разливанке, — сгоняя слепней с лошадиной морды, спросила бабушка Анисья, — значит, не будет пасеки?

— А то будет!

— Во как… А ведь там когда-то завсегда самый лучший мед брали, — поджала губы бабушка Анисья.

— Разливанка? — встрепенулся Леонид Антипович. — Это, мама, где наш покос был? М-м-м… места-то какие?

— Там теперь лес подчистую рубят, — сдержанно заметила с крыльца бабушка Фекла. — Сказывают, понагнали машин-то…

— Полно! — подтвердил Генка. — Мы вот возим, — кивнул он себе за спину, и они только теперь заметили волокуши из гибких елочек, притороченных комлями к седлу; между елочками, как в люльке, были увязаны два улья, — везем каждый на свой стан, а кто-то один сидит на пасеке, караулит. По очереди. А то вчера приезжаем — глядь: на подвале замок сорван, и некоторых рамок с вощинкой как не бывало: видно, ночью шуровали, позарились на вощинку — думали, мед.

— Мед к заднице льнет… — сказала бабушка Анисья, глядя в сторону разливанских гор. Век проведшим в деревне сестрам особенно больно было всякое надругательство человека над природой. А в Разливанке сейчас валили вековые кедры — мачта к мачте, и попутно с этим делом губились ягодные участки, полосовались тракторными колеями вдоль и поперек цветочные луга.

— Так я поехал, — сказал Генка, — а то мне еще один рейс делать. А мимоходом Митьку Куприхина с пилой «Дружба» к вам подошлю, дядь Лень, он в полчаса этот кряж развалит… В гости-то ко мне придете? — спросил он вдруг неуверенно, глядя в основном на Виктора. Что-то в его взгляде изменилось. — Пришли бы! Я управлюсь с перевозкой к вечеру-то. Порыбачим, харюсков половим.

— А есть? — опять встрепенулся Леонид Антипович. — Твоя пасека-то где, Гена?

— Да все там же, в Черемуховой лощине!

— Это где раньше дядя Платон сидел? — припоминая первого колхозного пасечника, отца двоюродной сестры Вари и, стало быть, родного деда Генки, мучительно и счастливо — он помнит еще все это! — хмурил брови Леонид Антипович.

Тут и Виктор вспомнил: «Эва! Забыл дедушку Платона!.. Так вон в кого Генка!»

— Там, там, дядь Лень, где ж еще-то, — сказал Генка и совсем стал пасмурным. — Только уж после дедушки Платона-то перебывало на пасеке… Так придете?

— Придем, придем! — поспешно заверил Виктор. — К вечеру, к самому клеву, и будем!

Генка улыбнулся и поехал было, но бабушка Анисья, заметно недовольная поворотом дела, не утерпела, чтобы хоть слабо да не возразить:

— Ты бы, Генонька, не связывался с Митькой-то Куприхиным, на кой он те сдался! Опять беду наживешь.

Генка машинально провел ладонью по коротким своим волосам.

— Не, баушка, ничего такого больше не будет, не опасайтесь за меня. Мы сейчас с Митькой даже вроде друзей; так его ни в какую не упросишь прийти со своей пилой, а я только моргну — сразу явится, как тут и был. Я вот его еще в кумовья возьму!

Бабушка Анисья недоверчиво покачала головой, а бабушка Фекла, опять слезая с крыльца, поспешно сказала:

— Ну так-то и ладно, так-то бы и пускай. Ты, старуха, не вмешивайся. Ихнее дело молодое: седни подерутся, завтра помирятся. — Чувствовалось, что бабушку Феклу, наоборот, беспокоил в первую очередь нераспиленный кряж, и ей было все равно, кто будет пильщик.

Генка опять улыбнулся, глядя куда-то перед собой, и тронул поводья. Лошадь плавно, с тонким шуршанием потащила за собой мягко покачивающиеся с ульями жердины.

Вскоре явился Митька Куприхин — долговязый, угрюмый парень. Нескладно как-то поздоровавшись, он завел моторчик и, много не рассусоливая, словно торопись исполнить Генкин наказ, начал с оглушительным вжиканьем отхватывать чурку за чуркой с тонкого конца кряжа. Леонид Антипович покуривал и весело подмаргивал Виктору и Люсе, а обе бабушки, сразу уверовав в Митькину чудо-пилу, успокоенно уселись на крылечке.

На пятом или шестом врезе Леонид Антипович сменил Митьку, дав ему закурить, а Виктор взялся за топор. Смолистые чурки кололись со звоном, с единого маха. Митька поглядывал на Виктора, а тот вдруг ни с того ни с сего разошелся — поленья разлетались во все стороны. Дело было, конечно, не в Митьке. Ну, Митька и Митька. Никогда он Виктору другом-недругом не был. Верно, вспомнил он, что в давние военные годы Митька обыгрывал всю улицу в бабки, и его в том числе, — ну и что с того? Растревожил Виктора чем-то, скорее всего, троюродный его брат Генка, — все в нем, внезапно встреченном, воскресшем для него из небытия, было до того ново, пронзительно, что рядом с ним Виктор почувствовал себя неловко.

Митька, попыхивая колечками, сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Генка-то че ж не распилил? Тоже мне, сродственничек называется…

Леонид Антипович за шумной работой мог и не расслышать, бабушки вежливо промолчали, а Люся была здесь человек почти посторонний, так что отвечать как бы выпало Виктору.

Он саданул топором со всего плеча, хотел по краю — промахнулся, и топор безнадежно увяз в податливо смоляной сердцевине чурки.

— Он же на работе, Генка-то, — сказал Виктор, — до дров ли тут! У него небось еще и свои не пилены.

— Знамо, на работе… — вяло ухмыльнувшись, согласился Митька. — Всему селу известно, какой он работничек.

— А что? — простодушно поинтересовался Леонид Антипович, выключая на время перегревшийся моторчик пилы и закуривая. В пришедшей так внезапно тишине Митькин сипловатый голос прозвучал, казалось, на всю деревню:

— Да вообще-то ничего. Только вот слухи ходят… Дескать, чего бы ради тетки Варькиному Генке менять баранку на роевник с дымарем? Спроста, от интереса к пчелкам, может? Не тут-то было! Он медок-то выгонит да пару бидонов — колхозу, а пару — себе! А ты, мол, пойди и проверь попробуй.

Бабушка Анисья, словно вдруг что-то вспомнив, поднялась и поспешно ушла в дом, а бабушка Фекла, цыкнув на тявкнувшего было пса, обратилась вся в слух.

— Это Генка-то вор? — немало опешив от такого поворота, подавленно спросил Виктор.

— Ну, Митя, ты даешь! Чего это ты вдруг напустился на него, в самом-то деле, — с миролюбивой улыбкой удивился Леонид Антипович, опять протягивая Митьке пачку сигарет. — Геннадий — парень славный, таких бы побольше, да и в породе у него никогда не было мошенников.

— В породе-то знамо… Как говорится, вся порода инохода и сам дедушка рысак! — обезоруживающе улыбнулся и Митька, глядя в пространство. — Я ж и сам не верю, Генка ж мне как-никак друг, хотя промеж нас и были недоразумения на почве, так сказать, женщины… Но вот как тогда такой факт объяснить: на днях к Генке с обыском нагрянули, все вверх дном на пасеке перевернули — зерно якобы искали колхозное, с комбайнов.

Теперь Виктор видел, что это не нечаянно затеянный разговор, что это не случайно Генка позвал пилить дрова именно Митьку Куприхина, — что-то за всем этим стояло, давнее, как видно, и тревожное.

— Ты говори, да не заговаривайся, — как можно безразличнее сказал он Митьке.

— Я — что-о! — пожал он плечами. — Только ведь в конце-то концов… Бабушка Фекла! Ты че молчишь-то! А ну подтверди-ка, — Митька чего-то заволновался, — есть у вас справедливость-то!

Бабушка Фекла тяжело шевельнулась, вроде бы желая подняться:

— О господи, я-то почем знаю… Нашел кого спрашивать! Я где бываю-то? Дальше двора никуда не хожу. Это вы молодые да глазастые — вот и глядите друг за дружкой. — Бабушка Фекла боялась откровенно поперечить Митьке-пильщику, и Генку, Варвариного сына, тоже грешно было оговаривать, вот тут и выкручивайся, как знаешь.

— Ну, ладно, — сказал Митька, — покрывайте, покрывайте своего сродственничка… Но сколько веревочке ни виться…

Бабушка Анисья загремела в сенях щеколдой, излишне громко загремела, ступила, легонькая и стремительная, на крыльцо и стала быстро спускаться. Митька осекся, плюнул себе под ноги и, подхватив свою пилу «Дружба», поспешно пошел вниз села:

— Пропадите вы все пропадом…

Бабушка Анисья досеменила до ворот и, отмахиваясь от заворчавшей сестры Феклы, негромко, как бы про себя, напутствовала Митьку:

— Ушел? То-то я бы тебе сказала!

— Да вот поди разберись… Теперь в деревне только и разговоров. Надысь наезжала к нему на пасеку милиция с обыском. А чего искать, коли Генка зернинки не брал. Генку Варвариного мы не знаем, что ли! А Варя убивается — от людей, мол, глаза спрятать некуда, а тут еще Генонька возьми да напейся, да к Митьке с дракой! Ну, какая тут-то причина — да все из-за Любаши, видно, все никак поделить не могут. Да и то сказать: деваха на селе была первая. Добра, шибко добра была!.. Ну, ясно дело, Геноньку тут и забарабали, после драки-то, и припаяли десять ден отсидки за фулиганство. А каково матке-то, Варе, от этих напастей? Да и сама Любашка с лица сошла. — Бабушка Анисья тяжело вздохнула.

Они сидели на крылечке. Перед ними желтел свежим срезом начатый и брошенный кряж, из-за которого нежданно-негаданно открылись такие страсти.

— Хуже нет, когда начнешь да бросишь не доделавши, вся душа изболится, — расстроенно пожевала губами бабушка Фекла, все еще, видимо, жалея об уходе Митьки-пильщика. — Раньше, бывало, без всяких заводных пил скорее управлялись.

— Ну и бог с ним, с кряжем! — успокоила сестру бабушка Анисья. — Мало горя! Ты скажи, Геноньку вот жалко. — Она говорила «Генонька», значит, уже и осуждала его за что-то. Леонид Антипович эту манеру своей матери знал: чем более недовольна она человеком, тем более ласкательным именем его называет.

Оказывается, началась вся эта канитель еще вон когда. После смерти дедушки Платона на пасеке перебывало охотников до легкой жизни много, да то в пчеловодстве не разбирались, то просто не выдерживали: летом догляд да уход нужен — не отлучись, а зимой тоже не проще: пчел подкармливать надо, рамки и улья мастерить, вощинку прессовать — все самому! А иные в запой ударялись, бражку-медовуху гнали и хлестали, не просыпаясь от пьянок. А Генка был в армии, отслужил и больше года шоферил в городе, думали, уж так в городе и останется. И вдруг является. «Что, говорит, слыхал я, ухайдакали пасеку-то дедушки Платона?» — «Ухайдакали…» — «А мне, говорит, доверяете? Хочу возродить ее в прежнем виде! Да не с панталыку я сбился, в своем, мол, уме и прошу послать меня на курсы пчеловодов!» Ну, правление и решило: послать на курсы. Съездил. Вернулся и первым делом увел от Митьки Куприхина свою зазнобу, Любаху Губанкову, которая ждала его из армии не год и не два — четыре года матросской службы, но как стало известно, что осел демобилизованный моряк в городе, до Листвяженки не доехал, — в тот же месяц вышла за Митьку, не попавшего на службу по болезни и все эти годы увивавшегося за Любой. Назло Генке, надо понимать, вышла… Ну, переехали они с Генкой на пасеку, отремонтировал ее новоиспеченный пасечник для зимнего жилья (после дедушки Платона ни один не зимовал в Черемуховой, обходились наездами из деревни). Через год Люба родила мальчонку, внука Варе, а Генка собрал более десятка роев в старый роевник дедушки Платона.

Еще через год появился второй сын, а Генка сдал в колхоз четыре тонны меда — почти в полтора раза больше плана.

И вдруг, как гром средь ясного неба: Генка тетки Варвары ворует в колхозе зерно!

На исходе ночи, когда в деревне начинают горланить первые петухи и сон свинцово смеживает веки, комбайнеры, погасив фары и заглушив моторы, вздремывают на полчаса, не больше, — до того момента, когда начнет развидняться и сонливость как бы поотпустит немного. В эти-то полчаса кто-то верхом на лошади успевал бесшумной тенью подъехать к одному из комбайнов, нагрести пшенички в переметные сумы и благополучно отъехать. Замечали мазурика чаще всего в тот момент, когда дело им уже было сделано — пшеница в сумах, сумы на лошади, сам мазурик в седле. Иные со сна, сгоряча, схватив гаечный ключ, с матом кидались вслед за всадником — но куда там! Для острастки стреляя вверх из двустволки, всадник пускал свою лошадь галопом и скрывался в ближайшем ельнике. Устраивали засады, но ночной мазурик то ли всегда был осведомлен, то ли чутьем угадывал, к какому комбайну не стоит сегодня соваться, — всякий раз уходил, полоша ночь выстрелами. И единственной уликой было — след просыпанной пшеницы (вроде как ручейком стекала из прорванного угла сумы), ведший по проселку в сторону Генкиной пасеки.

— Вот тут што хошь, то и думай, — горестно заключила бабушка Анисья, — Платона Алексеича, покойничка, бог миловал, не довел до такого позора дожить.

Бабушка Фекла возразила:

— Был бы живой Платон, так и на пасеке не приключилась бы такая чехарда, и Генка после армии прямиком ехал бы домой, к матке с дедом, и жил бы теперь в деревне, на виду у Вари, и не было бы такой оказии.

Словом, выходило, что во всей этой передряге виноват один человек — дедушка Платон: зачем рано умер?

Пополудни, сладив на скорую руку удилища из тальника, гости втроем — Леонид Антипович, Люся и Виктор — заспешили к сизым отрогам Белков, матово отливавших на фоне вечно заснеженных гольцов.

Вышли за поскотину, по сочно-зеленой, еще не тронутой росой отаве пологого выгона спустились к деревянному мостку — с десяток свежеошкуренных бревен в накат.

Сварливо побулькивал у свай Гремячинский ключ, не осадивший свой норов на перекатах и бучилах подбелочья. Стайка не то хариусят, не то простых мулек — «краснобрюхих авдюшек», негаданно и обрадованно вспомнил про себя Леонид Антипович, — сновала на теплой отмели, илисто рябой, в ямках от копыт у самых закраин, как на всяком скотном броду. Носком сапога Леонид Антипович машинально спихнул в воду древесную крошку, — на шлепок оголтело кинулась глупая мелюзга.

Однако, едва лишь неосторожная тень с моста, когда к отцу подошел Виктор, упала на воду, мулек будто и не бывало вовсе — метнулись под кочку, в промытые корни. И снова выплыли погодя, одна за другой. Привычная для рыбешек, накрывала Гремячинский ключ спокойная тень лиловых головок иван-чая да ивы, с весны полоскавшей здесь, свои рукава.

То ли вспугнутая кем, то ли по урочной своей надобности с шумом сорвалась с луговины за красноталом пара уток и низко пошла над стерней, наносившей терпкие запахи жнивья.

Шла извечная жизнь, и все в ней с виду было просто и вместе с тем необъяснимо дорого, и Леонид Антипович вдруг поразился, как это он раньше, за столько лет, не выбрался сюда ни разу, все какие-то другие были дела, а деревня, думалось, подождет, никуда не денется: да и ничего-то там, говорил он себе, особенного — лес, кусты, трава, грязные дороги и замкнувшая все собой глушь…

И вот теперь, когда уже почти все осталось позади, что-то словно надорвалось внутри, хлестнуло горьким чувством чего-то несбывшегося, попусту минувшего.

— Ты ручьем-то, не по проселку, хаживал ли когда на пасеку? — не сразу, тихо заговорил Леонид Антипович, словно со стороны прислушиваясь к своему голосу.

— Хо!.. Лет двадцать теперь уж назад! Это в тот год, когда ты вернулся с войны, — откликнулся Виктор с веселой беспечностью человека, у которого на душе беспричинный праздник.

— Да? Ты думаешь, это тогда, в сорок пятом? — быстро спросил Леонид Антипович, и глаза его заблестели: он опять что-то вспомнил особенное из того минувшего и уже был снова счастлив одним этим воспоминанием.

Особенное это, как он знал теперь про себя, была их рыбалка здесь, в Гремячинском ключе, двадцать лет назад, сразу после войны. Жалко, что сын не вспомнил об этом первым, а должен был. Ну хотя бы потому, что шли они сейчас к Генке, а тогда он был с ними. А уже у самой пасеки, в Черемуховой лощине, они встретили и дядю Платона — широкой темной ладонью, как совком, он сгребал рой с куста черемухи в большое редкое сито с берестяной обечайкой. Пчел Виктор боялся дико. Не проходило дня, чтобы хоть одна не укусила его — это в деревне-то, где пчел было не так уж много, по два-три улья у редкого хозяина в огороде или палисаднике. Тетя Фекла вечно посмеивалась беззвучно, сидя на крыльце и глядя, как он бегает по улице и отчаянно машет руками, пытаясь отбиться от пчелы. Лицо ему чаще всего удавалось закрыть — в конце концов он падал ниц, уткнувшись носом в мурашок, но в макушку пчела вонзалась-таки. С ревом бежал он к ручью — делать холодные примочки, которые, кстати, помогали мало. Вздувалась шишка, и Анисья, мимоходом погладив по голове внука, добродушно бурчала: «Это что ж ты, друг ты мой ситцевый, никак не возьмешь в толк — не бегай и не маши руками! Ну, пчела. Дак и что с того? Больно ты ей нужен! Летает и летает себе, а ты размахался тут же! Пчела и думает, что ты на нее нападаешь». Нечего и говорить, что пасеку Виктор обходил за версту. И дядя Платон это знал. «А, кто идет-то! — густо, баском гуднул он в тот раз, когда они встретили его в Черемуховой лощине. — Вот опоздал-то, Витюха, нет чтобы раньше тебе подоспеть: у меня, язви его в душу, рой никак не садился. Выметнулся из улья вслед за маткой и давай куролесить! Кружит и кружит! Ну никак не угомонится! Вот что бы тебе тут-то и подойти, парень, да и врезать во все пятки вдоль по лощине — он бы тебя живо приметил».

Леонид Антипович посмеялся, а Генка с ходу подлетел к Платону Алексеевичу и как ни в чем не бывало взял у него из рук берестяной роевник. Утихомирившиеся пчелы сплелись в нем в живой комок.

«Молодец, Генка! — сказал Платон Алексеевич. — Может, пасечником будет, не то что ты, бергал». — Он поерошил волосы Виктора, по привычке обзывая бергалом — городским человеком, и только после этого, степенно оглаживая окладистую бороду, подошел к Леониду Антиповичу, обнялся, расцеловался с ним.

«С возвращением тебя, Леонид! То-то мать твоя Анисья намедни трундила — сон там какой-то ей привиделся, будто гостю быть. А я ишо посмеялся над ней… А оно вишь как обернулось».

Платон Алексеевич был особенно рад видеть племянника Леонида живым-невредимым, утер казанками узловатых пальцев повлажневшие глаза (два сына его из трех и зять, Генкин отец, с войны не вернулись).

Закурили едучий Платонов самосад, заговорили о войне — и о той, какая только что закончилась, и о той, на которой воевал когда-то сам Платон Алексеевич. «Война-лихоманка… Наши-то вон, Семен, Иван и Федор, Генкин отец… Варю жалко, исхлесталась вся, в колхозе одни бабы да мы, старики. Говори, добро ишо, что я дюжаю, пособляю чем могу. Были года — ни картошинки, ни ячменинки в колхозе, — на меде и выезжали. Весь колхоз кормился. Возили медок-то в город да на продукты какие и меняли. И пережили! Грех, грех пасеку забывать, особливо эту, в Черемуховой. А что останется опосля меня? — как бы сам себя спрашивал Платон Алексеевич. — Не вечный же я. А замены-то ведь нету, Леня. Ну, бабу какую поставят — дак без мужика здесь не сладить, силов у бабы не хватит. Я как думал: ребята с войны вернутся — хоть одного да сманю на пасеку…»

Про младшего своего сына Михаила, сразу по возвращении с войны переехавшего в город, Платон Алексеевич умышленно не упоминал, будто того не было вовсе. И больно было видеть Леониду Антиповичу, как дядя Платон, воплощение для него чего-то огромного, чему не сразу дашь название, — тут и сила, и сноровка, и умение всякое, и нрав веселый, — стоял перед ними растерянный, ссутулившийся, со слезинками в углах глаз. И сейчас, как живой, перед глазами — в холщовой рубахе, перепоясанной плетеным шнурком, в холщовых крашеных штанах с продавленными коленками и чересчур свободной мотней, в намазанных свежим деготьком сыромятных бутылах — голенища перетянуты у колен тонкими ремешками с медными кольцами. И сивая, с желто продымленным верхом борода опущена на грудь, пепельно-шелковистые волосы на висках и затылке придавлены мятой поярковой шляпой.

Возможно, где-то в глубине души Платон Алексеевич надеялся исподволь уговорить своего племянника — хотя бы ему передать пасеку, но из этого ничего бы не вышло: тот уже навострился уезжать в город, где жил с семьей еще до войны. И Платон Алексеевич, видно, чувствовал это.

О том и вспомнил сейчас Леонид Антипович. Молчаливо шел он вдоль ручья, по памяти спрямляя путь.

Пасека открылась сразу, как только уткнулись в Черемуховую лощину. Люся застряла у первого же куста, обсасывая ягоды прямо с ветки, а Виктор с отцом, обгоняя друг дружку, поднялись на угорье и чуть было не попали на стан с ульями, если бы их не остановил заливистый лай кудлатой дворняги, метнувшейся навстречу. Они и испугаться-то как следует не успели, как из дома с звонким окриком: «Цыть, Малка!» — выбежала босая, простоволосая девушка.

— Никак Люба? — шепнул сыну Леонид Антипович, видимо растерявшись.

— Кто ж еще-то! — подталкивал тот его в спину навстречу засмущавшейся хозяйке, досадуя, что отстала Люся. Виктор тоже помнил, как стеснительны здесь девушки и молодые женщины, как откровенно не любят они мужских компаний. Вероятно, Люба уже знала от Гены о предполагавшемся приходе гостей, но тем не менее они застали ее врасплох — пришли не со стороны проселка, а из кустов, от ручья.

— А жена ваша где? — спросила она Виктора, тут же поспешно повязывая на себя платок, и, оставив мужчин на попечение доверчиво завилявшей хвостом Малки (к немалому их удивлению), сломя голову помчалась в Черемуховую лощину. На ходу крикнула, что сам Генка вот-вот будет.

— Гм, — сдерживая улыбку, Леонид Антипович посмотрел вслед Любе и покосился на собаку. — Экая, однако, у тебя хозяйка, а? — Опасливо потянулся к Малке, готовый в любое мгновение отдернуть руку, но та еще усерднее завиляла хвостом, прижала уши, и морда у нее до того стала умильной, что Леонид Антипович не утерпел — коснулся рукой шишковатого ее лба, погладил. Однако пробурчал, чем-то недовольный: — У стоящего хозяина собака не станет ластиться к первому встречному.

— По-моему, наоборот… — бездумно возразил Виктор, уже не помня о собаке и размягченно как-то оглядывая округу, полнясь забытыми, но все-то не избывшими себя ощущениями единства, родства с окружавшей его теперь жизнью, как это уже было сегодня с Леонидом Антиповичем. Стоял тот предзакатный отрадный час, когда вокруг разливается ровный, нежаркий свет, на траву и кусты падает первая роса и негромкое монотонное гудение пчел в ульях плывет над станом. Редко-редко где увидишь тяжело летящую пчелу — залетела далеко, набрала много и вот еле дотянула. С мягким стуком опускается она на приставок и поспешно вбегает в леток, за которым ее ждут не дождутся сородичи.

Леонид Антипович заметил это странное состояние сына, снова заволновался тоже, как и два часа назад за поскотиной в деревне, и опять первый же не выдержал.

— И от такой-то благодати мы сбежали сами? — изумленно спросил он себя. — А чего, интересно, ради? Ты знаешь, Витя, я вот шел сюда и все о дяде Платоне думал — какой человек был! Вот скажи мне, что его держало здесь, в этой, как мы любим выражаться, глуши, — только ли первобытная привязанность к природе, извечная зависимость от нее? Гляди, что получается. Дед Власка, пчел которого перевозит Геннадий, тоже ведь пасечник от роду, а сбежал на старости лет в город, к сыну, бросил улья на произвол судьбы. Да и пасеку вел плохо — жульничал, говорят, мед гнал налево. А дядя Платон небось тоже мог бы к Михаилу в город уехать или мед ему, скажем, сплавлять, как этот Власка, ведь и время-то какое было, — ан нет! Никто не скажет! Весь мед шел в колхоз, сам дядя Платон, насколько я помню, и не ел его — не любил сладкого — и на бражку никогда не переводил: считал это кощунством. Была в нем такая вот натура. И еще я тебе вот что скажу, — покрепчал голос Леонида Антиповича, — что бы там ни судачили про Геннадия, лично я твердо убежден: брехня все это! злая брехня!

Весь вечер Генка то показывал им пасеку, замирая возле ульев и вслушиваясь в тихое, усталое гудение пчел, при этом он закрывал глаза, как бы говоря: «Вы слышите, слышите, как они поют!» — и убеждал, что всяк улей поет по-своему; то принимался делать сущую ерунду — начинал гоняться за кроликами, расстилался плашмя, хватаясь за длинные их ножонки, и сидел на траве, обняв перепуганного кролика и опять вслушиваясь, как бьется у того сердчишко.

— Жалко тварей! Вот расплодились на мою голову, а убить хотя бы одного не могу! К черту такое мясо, когда надо животину порешить.

— Так ты и не охотник? — удивился Леонид Антипович.

— Не-а, дядь Лень, не охотник… — И тут же кинулся в избу, выскочил с ружьем: — А ну-ка, стрельнем по паре раз!

Он выволок из сеней почти новый бидон, приладил на изгороди, на колу, метрах в пятидесяти от избы.

— Ну, кто первый?

Виктор с Леонидом Антиповичем промазали по очереди, стреляя то с колена, то лежа — для упора. Генка с бесстрастным лицом судьи молча наблюдал, потом нетерпеливо выхватил у Виктора ружье и, едва приложившись, выстрелил — бидон тяжко, коротко звякнул, и в самом узком его месте, в горловине, вспухла рваными краями дыра.

— Ну-у, брат! — только и сказал Леонид Антипович, не глядя на сына: он считал себя охотником и был немало сконфужен собственными промахами. — Да ты, Гена, я гляжу…

— Не-а, дядь Лень, это я случайно, — сказал Генка, счастливо улыбаясь. Но тут из огорода вышла Люба, глянула на бидон и, передав ведерко свеженарытой картошки Люсе, пошла к Генке. Он замер. Люба шла, чувствуя настороженные взгляды мужчин и сурово сводя к переносице разлапистые брови, но губы ее дрожали от смущения. Она была по-прежнему боса, яркое ситцевое платьице упруго натянулось на ней, готовое расползтись по швам, как назревший бутон.

— Ты че седни, — по возможности строго сказала она мужу, — развозился, как маленький? — Чтобы не улыбнуться, она прикусила нижнюю губу, щеки ее густо рдели. Неожиданно ловким движением она выхватила у него из рук ружье и побежала к Люсе.

В несколько прыжков Генка нагнал Любу и хотел шлепнуть ее ладонью пониже спины, но не рассчитал: Люба резко остановилась, крутнулась, толкнула его в плечо, и Генка завалился на траву. Пока он вставал хохоча, из-за дома жахнул выстрел.

— Кроля убила!.. — прошептал Генка.

Люба вышла из-за дома, держа в левой руке вытянувшуюся тушку кролика.

— Вот, ровно мужика нет на пасеке, — сказала она потрясенно взиравшей на нее Люсе, и улыбнулась, и обвела всех смеющимися, дерзкими глазами, — самой пришлось выучиться этой охоте…

Вскоре все сидели за столом, тщательно выскобленным, пахнущим сосной. Генка выставил бутылку «Особой», купленной им по случаю в сельпо. В русской глинобитной печи потрескивали дрова, в отсветах пламени Люба, снующая от шестка к столу, была похожа на гигантскую диковинную бабочку, невесть откуда залетевшую в эту тесноватую, с темными углами, старую избу. Генка перехватил взгляд Леонида Антиповича и, должно быть, мысли его угадал — сказал, улыбаясь:

— Вам супруга-то моя, дядь Лень, нравится? Я ж выкрал залетку-то, можно сказать, силком отнял! — Генкины глаза блестели исступленно, жарко, словно он еще и сейчас переживал, тот момент, полный сладострастного и жуткого томления, как перед прыжком с высоты.

— Дура была, поверила, — с усмешкой коротко взглянула Люба на мужа, — думала: в город увезет, в квартире с ванной буду жить, на машине раскатывать, а он меня на пасеку заточил!

— Нравится, нравится, Гена! — улыбнулся Леонид Антипович, и Любины щеки вновь потемнели от прилившей крови.

Теперь Генка щурился, глядя на огонь в печи и похохатывая:

— Нашла охламона: в город я ее повезу! Как же, больно надо. В городе таких пруд пруди!

Люба тут же пульнула в Генку тетеркиным крылышком, которым подметают шесток.

— Ребята-то где? — спросил Леонид Антипович, не без удовольствия наблюдая их возню.

— Да у мамки, вчера забрала в деревню. Пускай привыкает к внукам, пока их еще только двое!

— Ты, Гена, я слыхал, в городе работал? — осторожно поинтересовался Леонид Антипович, начиная издалека.

— Ну! Было дело. Шофером третьего класса, машина ГАЗ-69. Пропади оно пропадом!

— Что так? Заработки плохие? — как бы невинно удивился Леонид Антипович, а глаза его выражали удовлетворение.

— Не-а, дядь Лень, заработки там дай бог. Только что с того? Заработаешь — истратишь. Ну, отложить можно. На мотоцикл, к примеру. А дальше? Лично мне от такой жизни удовольствия никакого.

— Заливай, заливай, — как бы кротко разрешила Люба, готовившаяся ударить по Генке каким-то козырем. — Пчела на мед летит, и ты это знаешь, и просто так, сдуру, ты тоже не сидел бы целый год в городе.

— То-то и оно, что сдуру! — похлопал себя ладонью по лбу Генка и погас, хмуро следя за Любой. Видно, разговор этот у них повторялся часто, и оба они устали от него, но каждый раз возвращались к нему снова и снова. — Я, дядь Лень, — сказал Генка, поворачиваясь к столу и грузно налегая на него локтями, — чего-то вдруг задумываться стал. Это ж, думаю, елки-палки, на мне весь наш корень закончится. Дядька Михаил осел в городе прочно. Двух других моих дядьев война поубивала и батьку тоже, и одна только мамка и остается в деревне куковать свой век вместе с бабушками Анисьей и Феклой. А бабушки — что им уж осталось-то… Как ломти отрезанные. Вы ж тоже все по городам расселились… — виновато глянул он на них, как бы прося прощения за откровенность. — И вот что-то мне покоя не стало, всю свою жизнь в деревне вспоминать начал. Днями еще ничего, куда ни шло, крутишь баранку да глядишь перед собой, как бы не наехать на кого, а как ночь придет — куда и сон денется. Лежишь, в потолок глазами уставишься. Голова от мыслей опухает. Дедушка Платон перед глазами, как живой. «Ты, говорит, Гена, роевник-то мой не бросай, он, грит, удачливый, в нем и найдешь свой жизненный интерес». Ну, помучился я, помучился. «Нет, говорю, дядя Миша, видно, не судьба». Сдал свой «газон» — и пехом, пехом в деревню! А где и бегом пробежишь, — нет, точно, бежал, чего там скрытничать! — сказал Генка, как бы сознаваясь в чем-то сокровенном, и покосился на Любу. — Вот так уж на меня нашла эта дума, оседлала, можно сказать…

Леонид Антипович невидящими глазами уставился в низкое синее оконце и задумчиво улыбался чему-то. В переплет рамы одна за другой вклеились призывно мерцающие звезды, где-то заполошно ухал филин, позвякивала боталом Генкина лошадь. Вековечные тикали ходики, пел за печкой сверчок, догорали, постреливая, еловые дрова, и на всем — на столе, на стенах, на их лицах — лежал ровный отсвет теплой ночи. Лампу они так и не вздули, хорошо было и без нее, и время как бы остановилось и исчезло.

Генка выговорился, притих, и все долго сидели молча. И в этой по-древнему чуткой тишине явственно возник далеко в деревне и смолк, будто надломленный, первый петушиный крик. Генка встрепенулся.

— Дядь Лень, — изменившимся голосом сказал он, — давайте-ка спать! Че мы в самом деле полуночничаем. Стели им, Люба, а я счас мигом… Гляну пойду на коня, как бы не расстреножился…

Генка встал и, ни на кого не глядя, вышел из избы, Люба выпрямилась, напряженно застыла, вся превратившись в слух. Генкины сапоги сочно зашмурыгали по росяной траве, звук шагов удалялся стихая, и вскоре где-то у Черемуховой лощины послышалось отрывистое ржание лошади. И еще через мгновение будто ударили глухо, с дробным перестуком, копыта по мягкой пыли проселка.

— Куда это он? — спросил Леонид Антипович.

Люба откинулась к стене, и лицо ее на фоне потемневшего от времени кругляка казалось неестественно белым. Теперь только было слышно как бы нараставшее тиканье ходиков, все заполнил собой их назойливый стук, оборвавшийся ружейными выстрелами, прозвучавшими далеко дуплетом.

— Мать твою в душеньку-то… Он что, сдурел?! — Ломая спички, Леонид Антипович прижег первую за вечер папиросу.

Люба сидела, как изваянная. Снова полнилась тишиной эта ночь, и казалось, колдовскому ее безмолвию не будет конца.

— Слушайте, вы, мужчины, надо же что-то делать! — растерянно произнесла Люся. Она то внимала темноте за окном, то с испугом глядела на отрешенно замершую молодую хозяйку.

— Далась ему эта правда… — глухо и устало откликнулась Люба. — Все Митьку ловит, которую уже ночь.

Леонид Антипович, для чего-то загасив папиросу, выбрался из-за стола и, скрипя половицами, вышел на улицу. Вместе с последним часом ночи падал на землю окаянный сон. Все стояло недвижимо и немо. Даже не было никаких запахов.

Но уже смутно, словно вырастая на глазах, подступали вздыбленные Белки́, и над ломаным их окоемом опалово обозначился край неба. Полоса на глазах ширилась, оттесняя тухнувшие звезды в беспредельный купол, и снизу, над самыми снегами, мало-помалу начинало алеть.

Странное чувство было в душе Леонида Антиповича, Снова нахлынуло на него то дневное смятенное состояние, когда он словно впервые узнал для себя малую свою родину. Но теперь на это его ощущение как бы накладывалось предчувствие какой-то неясной тревоги. Он понимал, что это никак не могло быть связано с историей Геннадия — парень платил за свое временное отступничество сам, отпущенной ему мерой. Видимо, то, что вызывало тревогу Леонида Антиповича, исходило теперь только от него самого, это было неизбежным продолжением его нынешнего возвращения сюда.

1968

КУКУШКИНЫ СЛЕЗКИ

Он и думать о ней забыл, уж столько лет прошло, и давно стало выветриваться в памяти, где и когда это случилось, — и вот на тебе! Прибежал кто-то из соседской ребятни, заполошно прокричал ему: «Ванька, твоя родная матка вернулась!..» — и весь мир встал дыбом.

— Иди ты, какая еще там мать… — упавшим голосом сказал он парнишке, принесшему весть, и вместо того, чтобы пугнуть его хорошенько и вообще сказать что-нибудь крепкое, чтобы взять себя в руки и как-то скрасить незавидное свое положение, в котором он так позорно оказался на виду у приятелей, Иван слабенько катнул от себя мяч и сел прямо на землю. Потом тут же поднялся и, жалко улыбаясь, затрусил вслед за гонцом.

Дом притих, как ему показалось. На скамейке у подъезда насторожились вековечные старухи и будто поджидали его, чтобы повыспросить: «Дак у тебя, Ваня, родная-то мамка живая, стало быть…» Он шмыгнул мимо них, насупленный, не подкупный ни на какие тары-бары, а в коридоре, услышав полыхнувшие из комнаты голоса, опять растерялся.

Тут бы ему и погодить, одуматься: на кой она теперь, отыскавшаяся мать? Чего ради он бежит к ней сломя голову, — или это не по ее вине он скитался с сорок третьего по сорок пятый по детдомам, пока не вернулся с войны отец? Где же та детская обида, когда он твердил плачущему отцу-фронтовику, что вот вырастет, отыщет проклятую лынду, где бы она ни скрывалась, и такого задаст ей трепака — век будет помнить!

Он стоял в коридоре и боялся, чтобы кто-нибудь из соседей не выглянул в эту минуту и не увидел, как он держится одной рукой за чужой велосипед, висящий на гвозде, и бестолково гладит ладонью другой по волосам, от макушки к чубу, и прислушивается к невнятной перебранке в своей комнате. Он не отдавал себе отчета в том, что стоит и ждет, а вдруг она выйдет в коридор, его мать — та, родная… — выйдет просто так и увидит, сразу узнает его, и здесь, не на людях, не на глазах отца и мамы Тони, он как-нибудь с ней поздоровается. Смятенный, он вдруг понял, что не было теперь в его душе злости. И обиды, пожалуй, не было, — нестерпимо хотелось одного: чтобы открылась дверь и вышла чужая и нечужая эта женщина, его родная мать, ни лица, ни голоса которой он не помнил.

Коротко пискнула дверь, и два женских голоса плеснулись наружу: отец, как чуял, что сын стоит в коридоре, нашел заделье и вышел из комнаты, глянул на него с испугом и надеждой.

— Чего это они… ругаются? — выдохнул Ванька, отстраняясь от стены с велосипедом и беря кружку на оцинкованном бачке, будто затем только и пришел с улицы, чтобы напиться. Отец понял, что сын знает.

— Нагрянула… Я в стайке был, а она по адресу — ты скажи: раздобыла ж где-то! — придула прямиком на квартиру. А мать наша Антонина, — вроде как ударение сделал отец, и сделал будто без умысла, как обычно, — наша мама Тоня гоношилась с ужином, она ее и встретила, она ведь встретит, у нее не заржавеет, — ка-ак, говорит, поперла!..

Отец шептал горячо, истово, не шептал — умолял о чем-то сына. Он то и дело без надобности загонял сатиновую свою синюю рубаху в широкую полоску под брючный ремень. Ладонью шарил по щеке, словно проверяя, гладко ли выбрит. А в глазах застыл вопрос.

— Ты слышь, сынок? А та, значит, ко мне, в стайку, Нюська-то, Анна Осиповна. Я вожусь там с закромом под уголь, а она встала в дверях как привидение, а за ней Манька — ты, видно, не помнишь ее, сестры они родные, — а рядом с Манькой муж ее, ну Манькин, конечно. Я как глянул — так и обмер: мать честная, объявилась, думаю, разыскала. А постарела, постарела!.. Видно, там ее не шибко потчевали-то. Страх один. Она мне и говорит: «Ну, здравствуй, Федя!», а меня аж колотит всего, в руке топор сжал и уж не знаю, чего бы я наделал, да тут Манька со слезами бросилась ко мне на шею: «Своячок ты мой, своячок!..» Она, правда, Манька-то, всегда ко мне хорошо относилась, и с мужиком ее, Миколаем, отношения у нас были приятельские, ну я и раскис, зараза. Маньку-свояченицу ответно обнял, с Миколаем тоже по-мужски обнялись и с ней, с этой Нюсей преподобной, сглупу за руку поздоровкался… Ну, думаю, столько же лет прошло, лично у меня на нее ни обиды больше, ни зла, бог, думаю, с ней — раз приехала, разыскала, пускай посмотрит на нас и мотает обратно с миром. Привел я их, значит, домой, шепчу маме Тоне: «Ты на нее внимания не обращай, так-то мы от нее дешевле отделаемся, разопьем бутылку, хрен с ней, а про Ваньку — ну про тебя то есть, — скажем, что он, мол, у твоей матери, в деревне». Так и сделали. Антонина кого-то в магазин послала, а сама нервничает, полошится, все в окошко выглядывает — будто тоже чуяла, что ты придешь, — и нет-нет да и сцепится с Нюськой-то: та, видишь ли, упрекать ее вздумала — дескать, разбила семью. Без тебя бы я, мол, давно в семью вернулась, как освободилась, да не хотела тебе жизнь портить, как ты мне испортила. Нет, ты понял? Это она нашей маме Тоне вздумала высказать! — шептал отец, косясь на дверь. — Это, выходит, во всем наша Антонина виновата — обстирывала, обихаживала нас столько лет, тебя на ноги поставить помогла… Ну я тут сразу Нюське про тебя и сказал, что ты, дескать, в деревне, у своей бабушки, у Тониной матери то есть, а она, Нюська-то, и ухом не повела. Тогда я понял: она, змея, тут разведку уже навела, у старух, поди, повыспросила, да и послала небось за тобой кого-нибудь. Сыно-о-ок, Ва-ня, ты что ж это молчишь, ты слышишь ли меня-то?!

Иван нетерпеливо посмотрел на дверь комнаты, неосторожно громко приставляя на бачок кружку.

— Слышу. Айда скорее, ждут же, наверно, — пересохшим голосом сказал он, облизывая непривычно шершавые свои губы.

…Он успел подумать, что она сейчас с ревом кинется ему на шею, а она не сразу встала с табуретки, уставилась на него — видимо, поразилась, какой громадина ее сын, давно отца перерос, — вслепую сунула на подоконник окурок и неуверенно промолвила:

— Ванечка, сынок мой… Не узнаешь меня? Я мама твоя.

Он видел, как болезненно долго перекашивалось ее лицо, будто она силилась заплакать и не могла, и все-таки заплакала — беззвучно, размазывая по лицу крупные слезины. Вслед за ней громко, навзрыд занюнилась другая гостья — тетя Маня, на которую племянник и не взглянул, и тети Манин муж стал ее успокаивать. Почти враз где-то сбоку тихо завсхлипывала мама Тоня, а за спиной зашмыгал носом отец. И когда та женщина, с непостижимо родным, до бесконечности знакомым лицом, — а ведь и фотографии ее хотя бы все эти годы Ванька не видывал, — поднялась, подошла к нему, он не отпрянул, дал обнять себя и даже повиснуть на плечах, пугливо чувствуя сквозь рубашку, как она вздрагивает худым телом.

— Ну, давайте, давайте, будем садиться, — неестественно бодрым голосом предложил отец, подталкивая их обоих к столу и тем самым разъединяя. Кто-то из коридора, чуток приоткрыв дверь, как по сигналу, передал ему завернутые в бумагу бутылки и сдачу, отец как бы весело подморгнул бывшему свояку Николаю и стал с ним на пару открывать пробки; мама Тоня, не сводя глаз с пасынка, поставила на стол сковороду с поджаренными на скорую руку шкварками, а мама Нюся поспешила пристроиться рядом с подавленно молчавшим Ванькой. Она снова потянулась за папиросой и, как-то странно быстро успокоившаяся, собранная, живая, совсем не стыдливо повиноватилась перед сыном:

— Курит вот твоя мама-то, Ванечка… Не нравится небось?

Ванька при этих словах родной матери опять покраснел и, краем глаза высматривая затаившихся отца и маму Тоню, стеснительно пожал плечами.

— Ну? — неуверенной рукой разлив по стаканам, вдруг сбился до сипоты отец, как бы спрашивая: «За что пить-то будем?»

— За встречу, — твердо подсказал тети Манин муж.

Тетя Маня сделала было новую попытку занюниться, но сестра Нюся решительно пресекла ее, уверенно сжав стакан тонкими подвижными пальцами и поднимая его высоко:

— Хороним кого, что ли? Радоваться надо, что вот встретились и не все еще потеряно.

Она залпом выпила.

Мама Тоня напряженно следила за незваной гостьей, а отец, вникая в смысл сказанного ею, даже приставил свой стакан на стол. Ванька, колеблясь, тоже не пил — чего-то выжидал.

— Пьет вот твоя мама-то, Ванечка… Не нравится?

Он опять пожал было плечами, но кто-то ему будто подсказал, подтолкнул, что молчать хватит, надо, мол, и ответить что-то, ну хоть что-то, не отвалится же язык-то, и он с неожиданной для самого себя снисходительностью промолвил:

— Да нет, чего же…

Мельком глянув на отца и маму Тоню, он выпил, крупно глотая и заранее чувствуя, что это для него много. Сунув наугад пустой стакан куда-то меж тарелок со снедью, он нащупал вилку и ткнул в сковородку со шкварками.

Вилка скользнула по пустому месту. Мама Нюся мгновенно опередила его и, ловко подцепив своей вилкой свернувшийся подрумяненный ломтик сала, поднесла к Ванькиному рту. Ванька опустил свою руку с пустой вилкой и покосился на отца и маму Тоню.

«Не бери, — сказал он сам себе, — что это еще за новости».

— У него у самого есть руки, — уязвленно встряла, не вытерпела мама Тоня, ненавистно глядя на Нюсю. — Хоть и с мачехой рос, а руки не короткие, никто не бил по рукам!

— Знаем, как ты не била! — бросила Нюся, не отводя вилку с салом от Ванькиного рта.

— Да пусть съест, Тоня! — вступилась тетя Маня. — От делов-то тут! Беда какая случится, что ли, если он и съест. — Она уже о чем-то начала разговор со своим свояком Федором, что-то взялась вспоминать давнее, довоенное, желая, видимо, поскорее разбередить душу Ванькиного отца и тем самым смягчить его отношение к бывшей жене Нюсе.

«Все равно не бери», — еще раз заставил себя Ванька, но мама Нюся, с какой-то пугающей нежностью глядя на него, поднесла вилку к самым губам его, и Ванька, заливаясь краской, послушно разомкнул губы и подхватил ими теплую шкварку. Он жевал хрустящую корочку и, чувствуя, что отец с мамой Тоней недовольны им, сосредоточенно разглядывал на клеенчатой скатерке залитый чернилами узор и водил по нему пальцем.

«Что же это происходит? — смятенно думал Ванька. — Какое-то дурацкое положение, как же завтра они ко мне отнесутся после всего этого? — имел он в виду отца и мачеху Антонину. — А поняли бы сами, что я могу поделать?!»

— Ванечка, — закуривая после новой перепалки с Антониной, жалостливо начала мама Нюся. — Как же ты жил без меня, маленький? Расскажи своей мамочке.

— Была у кукушкиных деток мамочка, — съязвила Антонина, теперь уже твердо решившая не молчать, — да вся вышла, черти с квасом съели и нам не оставили!

— Правда что, — поддержал жену Федор, но такого напора, как в Антонининых злых словах, у него не было, он весь перегорел еще в стайке и теперь сидел сникший, почти равнодушный к происходящему, и Ванька, все так же не поднимая головы, отметил это про себя.

— А тебя, Федька, за язык не тянут! — крикнула через стол мама Нюся, ломая в пальцах папиросу. — Сиди и помалкивай в тряпочку, ты свое слово десять лет назад сказал, еще в сорок пятом, когда решил меня не дожидаться и женился на этой выдре шемонаихинской, ребенка матери лишил!

— Это я-то выдра?! — громыхнув табуреткой, вскинулась Антонина, швыряя в маму Нюсю первым, что было в руке, — ломтем хлеба.

Федор бросился успокаивать жену, а тетя Маня с воплем обхватила сестру поперек туловища, отчаянно крича ей:

— Нюська, Нюська, ты-то не связывайся, тебе молчать надо, я тебе говорю! Уймись, а то сейчас соберусь и уйду, делай тогда как знаешь!

Они все загомонили, загомонили, вспоминая старое и коря друг друга, но уже без ярости, а все более тихо и иронично, будто каждый заранее считал себя правым и долго ждал случая, чтобы теперь посмеяться над своей прошлой любовью и еще совсем недавно казавшейся неизбывной печалью.

— Обвела же дурака вокруг пальцев, — с мужской стеснительностью говорил отец тети Маниному мужу, — и ведь ты скажи: ну что хорошего в ней нашел? Я тогда из-за нее рабфак бросил — времени, видишь ли, не хватало безмозглому идиоту на свиданки с этой балаболкой. Что ты — Нюся же, думаю, Анна Осиповна! А она меня льстиво обратала и вмиг коготки выпустила.

— А он рассчитывал, что я ему ноги мыть буду и из-под ног воду пить! Ты слыхала, Маня? — с поздним кокетством, подмигивая безбровым лицом, с нарисованными изогнутыми крыльями, усмехнулась мама Нюся. — Твой папка, Ванечка, вахлак из вахлаков был, это я из него человека сделала, а то бы он так и остался на всю жизнь крестьянским лаптем.

— Она сделала… Она из меня человека сделала! — ухмыльнулся отец. — Ты помнишь, Микола, вы с Маней придете к нам, бывало, в выходной день — мы же тогда на новостройке в кирпичных домах жили, с удобствами, мне как свинцовику дали, — а эта краля заслышит по шагам в коридоре, что кто-то к нам идет, и бегом в постель — хворой прикинется. Ну лиса и лиса! А в квартире кавардак, черт ногу сломит. Вы с Маней только на порог, а она начинает: «Видишь, Манечка, я, можно сказать, умираю, а Федька пол вымыть не догадается, и третью неделю белье нестираное лежит».

Николай грузновато отлег от стола, хохотнул:

— Это уж то-очно! Как не помнить! — Но мама Нюся ущипнула свояка за ляжку, никто, кроме Ваньки, этого не заметил, и Николай умолк, как подавился.

«О чем это они говорят?» — исподтишка глядя сбоку на Нюсю, силился осмыслить происходящее Ванька. Какое все это имеет отношение к тому, что вот они собрались наконец, чужие и нечужие, и зачем-то сразу сели за стол, и начали выпивать, закусывать, и молоть сущую ерунду, а надо бы говорить о главном.

Чтобы конкретно — Ванька, пожалуй, не представлял, в чем оно состоит, это главное. Ему думалось в те нечастые моменты, когда он ненароком с какого-то края касался памяти о родной матери, что вот отыщись она однажды — будет обязательно воевать с отцом из-за него. Отец будто бы скажет: «Ты его не воспитывала!», а она заладит свое: «А ты его не рожал!», а Антонина будет твердить одно и то же: «Не та мать, которая родила, а та, которая воспитала!» Спросят самого Ваньку: «К кому пойдешь жить, сыночек? Как скажешь — так и порешим». И, желая заранее быть готовым к справедливому ответу, Ванька дотошно вспоминал всю свою жизнь, прожитую как бы частями, словно это была не жизнь, а прогоняемое деревенской передвижкой кино. Однако, сколько бы он ни вспоминал, всегда выходило одно и то же: ни судить, ни рядить — кого править, кого виноватить и кому с кем оставаться — Ванька не мог.

Верно, отец не забыл о нем, вернулся после войны, разыскал по детдомам, забрал к себе, и худо-бедно, а воспитал, вырастил. И Антонина, как ни говори, ему помогла в этом. И тоже верно, что родная его мать дошла до ручки — стала преступницей, получила срок.

Но ведь если бы не война, говорил в Ваньке второй голос, то отец оставался бы дома, и матери не пришлось бы носить в карманах казенную муку со склада, и тогда не надо было бы искать правых и виноватых!

Горестно чувствуя в душе, что все-таки дело не столько в самой войне, сколько в чем-то совсем другом, касающемся только натуры человека, Ванька как бы сознательно хитрил: думал настойчиво, как о причине, только о войне, и год от года незаметно гасла, улетучивалась, как туман на солнце, его обида на родную мать, и вспоминалось о ней все реже и невнятней — разве что когда из родственников кто-нибудь без всякого умысла, по простоте душевной, заговорит вдруг о ней: где-то, мол, сейчас Нюся, помнит ли о тебе, Ваня?

И вот приехала, разыскала — значит, помнила.

Но о чем это они говорят, зачем перемывают косточки прошлому, неужели все так и должно было быть?!

Вдруг к месту и не к месту вспомнилась прочитанная где-то притча об Адамовом ребре. Иван тихо засмеялся, представив себе, как он встал бы сейчас и, поддаваясь шальному желанию, сказал бы отцу: «О чем вам еще тут спорить? Разве ты не знаешь, что мама Нюся вся как есть произошла от тебя самого?» Отец бы луп-луп глазами, а мама Нюся ударила бы в ладоши — победа на ее стороне.

— Я как знала, как чувствовала, — ищет мама Нюся в эту самую минуту сочувствия у сестры Мани, — что он меня своим офицерским аттестатом попрекнет. Скажи, Маня, шибко ты на Колин аттестат разжилась, жиру-то небось наела, а? — Она как-то вынужденно, одиноко смеется, и смех этот больно отдается у Ваньки в груди.

— Другим было не до жиру, быть бы живу, а этой, видишь ли, сытой жизни хотелось. В тридцать втором, еще до знакомства с тобой, — смотрит отец прямо в глаза маме Нюсе, — я та-аку-ую голодуху пережил, что тебе и не снилась. Помню, — повернулся он к Николаю, — ночью является к нам — а в то время я еще в деревне жил, с матерью в колхозе состоял, — является мой троюродный братан, Степка Сидоркин. Вот встал он в дверях, как пьяный, и говорит: «Ты, дескать, как хочешь, Федька, а я иду в колхозный склад — там бричку с зерном разгрузили, из района потемну пришла, я один, говорит, видел… А сторож-то Федул Власьич хоть и с ружьем, а туговат на ухо, ты же сам знаешь… И тот лаз-то, если одну доску на крыше приподнять, — ты помнишь ли еще, не забыл, как в пустых сараях этих мы парнишками в войну играли?» Как сказал он мне про это — у меня аж внутри все замерло — шутка ли: зерно! Да то зерно, если приваривать потихоньку-помаленьку в чугунке в русской печке, даст и жизнь и силу. А у меня от слабости-то уж ноги стали пухнуть — утром еще приду, бывало, на колхозный двор, поделаю там что могу, а к обеду уж домой и на печь, это семнадцатилетний-то парень!

Отец помолчал, выжидательно скосившись на маму Нюсю; занятая, видно, своими мыслями, та неопределенно усмехалась.

— …Ну, как сказал это Степка-то, я молчком-молчком скорехонько натянул свои бутылы и на улку было, чтобы к сараям дуть. А матка-покойница как встала в дверях, как запричитала: не пущу, и только! Своего, мол, нет, но и краденого на дух не надо! В жизни, мол, в роду не было мазуриков!.. Я пометался-пометался, не лезть же через матку. Степка матюгнулся и ушел один, зерно-то он и стибрил, видать, сколько там смог унести, да и выжил, бугай бугаем. А матки-то моей, — отвернулся отец к окну, — вскоре после того и не стало, от голодухи, ясное дело. Она и знала, что не выживет, а все одно меня не пустила. С тех пор я и в деревне-то не бывал ни разу, а эта мне, — с ухмылкой кивнул отец на маму Нюсю, — мозги еще тут думает вправлять: «Человека из него сделала! Из колхозников в люди вывела!»

— Нашел о чем вспоминать — про тридцать второй год. — Мама Нюся все это время, пока отец рассказывал, никого не стесняясь, подправляла на виду у всех черным карандашом свои узенькие выщипанные брови и ало мазала губы. Ванька никаких кудрей терпеть не мог, и краску на лице тоже, и их Антонина, к примеру, никогда не имела дело с плойкой и помадой, а сейчас он смотрел на прическу мамы Нюси и холодел при мысли, что вот и волосы-то ее, в мелкий барашек, реденькие и тусклые, словно застиранные, были будто бы издавна родными Ваньке, и других волос он вообще не представлял. — Дура твоя матка, Федор, была — колхозного зерна для спасения единственного сына пожалела. А я вот ради своего — Ванечка, голубь ты мой ясный, ну скажи, соскучился по маме, пойдешь к ней жить? — я ради своего на преступление пошла, му́ки приняла, а сына спасла.

И такая тишина оборвала эти ее последние слова, что было слышно, как за домами на пустыре победно закричали Ивановы приятели-футболисты, и только тети Манин муж Николай еще стукнул вилкой о сковородку и, как бы испугавшись этого звука, тотчас тихо пристроил вилку на клеенку, убрал со стола руки и старался жевать с паузами, жевнет — и остановится, жевнет — а остановится, словно прислушиваясь: не нарушает ли эту торжественную тишину.

— Спасла… — как бы уже через силу сопротивлялся отец. — Говорили мне, как ты спасала. И на склад-то затем только пошла, чтобы к казенным продуктам поближе.

— Дак жить-то как-то надо было, Федя! — встрепенулась, подала голос тетя Маня, которую — или показалось это Ваньке? — пнула под столом мама Нюся, как бы давая сигнал. — Тебе там, на фронте, было легче. Ей-бо, легче! — Она страдальчески сжала на груди руки и стала с хрустом ломать пальцы. — У тебя одна забота — стреляй по врагу, а что было делать нам, женщинам, да с детьми, в голодном тылу?

— Бро-ось, Ма-аня… — укорил отец, поминутно ощупывая ладонью щетину на щеках и с тревогой поглядывая на Ваньку. — Ты сама-то ведь в шахту пошла, а Петьку своего с Толькой в сад свела, и не пропали же, без жиру, конечно, да живы остались и не в позоре.

Николай опять отлег от стола, выпрямился и сделался именинно-торжественным — видно, был горд и рад, что в его семье все прошло чисто, как у людей. Маня умолкла, потупилась, катая пальцами хлебный мякиш и как бы говоря своей сестре, что с ролью такой ей сегодня не справиться, а Антонина вдруг снова заплакала и ушла в боковую комнатку.

Неотрывно глядевший на отца Иван вдруг понял, что тот ничего больше не скажет, даже если он соберется сейчас и уйдет с мамой Нюсей раз и навсегда. Вот оно как получилось: горький этот спор о минувшем и нынешнем предстояло решить ему самому.

— Эх, язви вас, — с отчаянной веселостью сказала мама Нюся, резко отодвинула стул, выбралась из-за стола и, проворно раздернув шпагат и бумагу на каком-то свертке, протянула Ивану глянцево-черную кожаную куртку на «молниях». — А ну-ка, сынок, бери на память! И вот часы еще, марка «Звезда». Бери, бери, а то обижусь! Я бы, может, Ванечка, сынок мой, давно тебя разыскала, да хотела явиться в хорошем виде, с дорогими подарками. — Тетя Маня замахала на сестру руками — дескать, уймись, чего болтаешь, но ту уже вело вовсю: — Мечтала приехать к тебе не с пустыми руками, чтобы знал, что мать твоя все эти годы только тобой и жила, одной надеждой, что у нее есть сын…

Антонина не выдержала, метнулась из боковушки и, откинув полог и словно прикипев к косяку, ревниво проследила, как незваная гостья примеряет на ее пасынке свои даренки. Смущенного и вконец обескураженного Ивана другая гостья вертела из стороны в сторону, звучно охлопывая на нем скрипучую куртку и с деланной завистливостью цокая языком.

«Вот и все, — потерянно подумала Антонина, — явится вот такая шленда — и будто век у тебя ничего не было».

Но у нее еще хватило сил спросить — вроде бы даже с насмешливостью:

— И что же тебе помешало исполнить такое желание?

— Судьба, Тоня, судьба, разлучница ты моя несчастная. После завербовалась я в Казахстан, в степи его раздольные. — Мама Нюся оправила на Иване куртку, часы на руке его пристегнула и села в одной крепдешиновой блузке к окну, положив ногу на ногу, закурила и вроде как посмеивалась над собой — Ну, удалось мне устроиться продавщицей продовольственной палатки, а заведующий ОРСа, сволочь, знал, конечно, мое прошлое и поставил условие: не капризничать, подписывать одни и те же накладные дважды — за сегодняшний день и за вчерашний, те, что уже вчера подписывала, только, понятно, с другими цифрами. Через месяц меня и забарабали, как ту козу в чужом огороде. И еще три года припаяли. А потом два сезона я вкалывала в одной сибирской экспедиции, делала любую мужицкую работу, и куртка эта и часики заработаны честным путем, так что не пугайся их, сынок.

Она снова подошла к столу, налила себе, выпила и, обняв сестру Маню, неуверенно предложила:

— Споем, может, а?

— Какую? — живо отозвался Николай. — «Посиялы огирочки»? Давай, Федор, по старой памяти споем нашу любимую.

Отец сидел, сжав в горсть лицо, и нельзя было понять, слышал он, о чем сказал Николай, или нет. Мать опять со снисходительной ухмылкой глянула на примолкнувшую Антонину и запела, задумчиво и отчаянно затянула — не так, как поют в компаниях:

Бежа-ал-то бродя-я-яга д с Са-ахали-и-на Звери-и-иной д узкою тропой…

Николай и тетя Маня готовно подхватили, но уже без того выражения, а обычно, а потом и отец, не отнимая ладонь от лица, как бы против своей воли вступил, вторя по не забытой еще привычке свояченице Мане. У Ивана тугой комок встал в горле.

— Ваня, сынок ты мой, — сквозь песню говорила ему мать, — пойдешь ко мне жить? Снимем две комнатки, а доску расхлещусь, а жизнь налажу, стыдно тебе за мать не будет!

— Пойду, — выдохнул Иван, и ему стало жарко.

Отец все так же вторил тете Мане, облокотившись о стол и упрятав лицо в ладони, а Николай говорил Антонине:

— Поживет у одних — поживет у других. Нюся пока у нас остановилась. Нельзя же в конце концов ребенка родной матери лишать.

Антонина словно выплакалась вся, сидела отрешенная, катала Мании мякиш, и он уже был темен, как застарелая печаль.

— Поцелуй свою мамочку, Ваня, — после нового куплета близко подвинулась к Ивану мама Нюся, — кого ты стесняешься, сынок?

Иван сбоку посмотрел на отца и, по возможности необидно отстраняясь от мамы Нюси, выбрался из-за стола.

Теперь отец один пел «Посиялы огирочки». Ивану и раньше доводилось слышать, как певал ее отец в компаниях, но то была как бы другая песня, тягучая, с малопонятными словами, невесть за какие свои свойства прижившаяся в русских застолицах, а сегодня Иван вдруг почувствовал, что исходит от этой песни неведомая сила и горечь.

— Оставь ребенка, Нюся, — сказал Николай, — пускай он на улку сходит, успеете еще завтра наговориться.

У крыльца в темноте старухи досиживали вечерний час. Песня отца и его старой, по первой жене, свояченицы Мани доносилась сквозь распахнутое окошко. Старухи, похоже, давно вслушивались в пение.

Иван присел на краешек скамейки, пощупал гладкую кожу куртки.

— Вот, куртку на «молниях» подарить собирается, родная-то мать, — как-то странно сказал он, словно новые эти вещи на нем надеты временно, как совсем чужие и ни по какому праву ему не принадлежащие. — Куртку да часы вот. «Звезда» называются или «кирпичики».

Старухи пошевелились.

— Жить к себе зовет, — кашлянув, продолжал Иван. — «Иди, говорит, стыдно тебе за меня не будет»…

Старухи ничего не ответили, и Иван напрягся, пытаясь выделить голоса. Но тут отец враз умолк — будто с каким-то умыслом, — и последние слова песни неуверенно вывел надтреснутый голос Анны Осиповны, отчего-то вдруг по слышимости такой далекий, будто истончившийся в печали потерянный счет кукушки.

Иван встал и пошел на пустырь, где два часа назад он гонял мяч. Эта недавняя его беззаботность поразила сейчас Ивана. Он сел на утоптанную траву и стал глядеть на вызвездившийся к ночи небосвод. На запястье непривычно ощущался кожаный ремешок, часы тоненько постукивали. Что-то древнее и прекрасное пробуждалось в высокой теплой ночи. Иван чувствовал, что и с ним происходит какая-то перемена, — словно неявная глухая боль по несбывшемуся детству куролесила, теснилась у него в душе, чтобы избыть себя раз и навсегда и уже к нему не возвращаться.

1968

БЕЛАЯ ДУША

До войны он работал счетоводом в колхозе, жил в маткиной избе с беременной молодухой и мало думал о мире за околицей.

Война протащила по белу свету — где в полный рост, а где и ползком, зажавши голову под мышку. Незадолго до победного дня жена Феня, надорвавшись на лесозаготовке, умерла в далекой алтайской деревне, оставив ему, как писала соседская грамотная ребятня под диктовку матки-колхозницы, шестилетнего неслуха.

В дороге, а потом и дома демобилизованный солдат размышлял о разном, и ему все чаще было не по себе при мысли, что, по всей вероятности, снова придется щелкать деревянными костяшками счетов в колхозной конторе. Какой-то перемены в своей жизни хотелось Егору, смутные и гордые мысли о ненайденной лучшей доле волновали его, и он все выжидал, по нескольку раз на день оглядывая подживающие раны. Домна Аверьяновна втихомолку поплакивала, наблюдая за смурным сыном-фронтовиком, а он тут как раз вскоре возьми да и приведи из райцентра, куда ходил в военный стол становиться на учет, новую себе жену и мать для своего голопятого Степки, да и заяви старухе матери, что надумал-таки сорваться с места — подамся, мол, на прииски, знает он об одном таком по рассказу погибшего взводного, до войны работавшего геологом.

— Господи, какой тебе еще прииск, Гоша! — всплеснула руками Домна Аверьяновна. — Сам чуть живой.

— Ничего, мама, теперь оклемаюсь. Да тут и недалеко, рукой подать…

— Чего там делать-то будешь? — спрашивала старуха, не знавшая, что и подумать о таком решении сына.

У Егора горячечно поблескивали глаза.

— Минерал искать, мама. Камень такой. Мне взводный перед самой своей смертью подарил. Гляди, — и Егор, доставая из нагрудного кармана, хвастал маленькой, с горошинку, темно-вишневой крупинкой, в несколько рядов завернутой в потертую бумагу. — Он, мама, взводный-то, до войны искал этот камешек в степях за Иртышом. Пески там есть, называются Ак-Жон. А с этими песками целая легенда связана. Будто это вовсе не пески, а слезы. Ну, слезы старателей, в стародавние времена искавших там полезный минерал касситерит.

— Дался тебе минерал какой-то… Одни слезы и есть.

— Найду месторождение — будет о человеке память, — не сдавался Егор.

Старуха мать молчала. Для нее вся беда — сына на глазах лишалась, опять одной куковать, биться на старости лет. А у Егора покориться отведенной от века доле сил больше не было — неизбывно жгла, палила все нутро нестерпимым жаром зароненная в душу взводным эта задумка.

Делать нечего, наняли телегу. Нагрузили какую-никакую поклажу да сына Степку сверху, а к задку привязали нетель, выделенную старухой матерью. От неохоты уходить из родных краев бедная буренка то и дело стопорила передними ногами, вытягивая шею и выкатывая голубоватые белки, и ее всю дорогу подстегивали черемшинкой.

В райцентре, чтобы нанять машину, Егор загнал на толкучке коровенку и женину кровать с литыми головками и панцирной сеткой. Остался у них один узел с постелью, но на нем сидели в кузове, и этого узла тоже вроде как не было. На остановках Егор менял на хлеб то трофейные часы, а то и шинель с плеча, а жена Липа, поглядевшись в зеркальце, улыбалась ему и заводила патефон, который она всю дорогу держала на коленях.

Расскажи, расскажи, бродяга, Чей ты родом, откуда ты?.. Ой да я не по-омню, Ой да я не зна-аю…

И полуторка снова тарахтела, дребезжа бортами, и мельтешение грязного проселка говорило о суетности старой жизни и сулило впереди разные неоткрытые радости.

В том месте, куда их привезла машина, они разделились — Егор велел Степке идти с ним, а Липе пока оставаться — ждать покупателя на перину, свое приданое. Липа легла головой на патефон, сохранявшийся на узле, и заплакала. Они виновато потоптались возле нее и подались налегке — так, рубаха-перемываха да еще, может, что по мелочи в военном вещмешке у Егора.

Куда они шли — Степка не спрашивал. Вся жизнь, какая бы где ни была, представлялась ему одинаковой, Всюду были карточки на хлеб, и если, как говорил отец, у тебя их нет и вообще больше менять нечего — значит, дела твои швах. Семеня за отцом по стежке, выбитой у подножия растянувшихся унылым цугом пригорков, Степка загадывал, что будет за следующим поворотом. Но еще много лежало снегу по увалам, новая травка только-только пробивалась на солнцепеке, и природа вокруг казалась тоже однообразной. Отощавшие за зиму суслики сидели у своих норок, замирая от страха и любопытства при виде людей.

К вечеру от усталости и голода Степке захотелось сесть и заплакать. Но отец все шмурыгал и шмурыгал голенищами сапог, не оглядываясь, будто запамятовав, что идет не один. «Видно, тоже ись хочет», — тихонько вздохнул Степка, жалея отца и утишая этой жалостью свою обиду на его невнимание.

Егор шел молча, воображая в деталях их будущую добрую жизнь. Раза два они присаживались отдохнуть, и тогда глаза их встречались, и Егор не выдерживал, отворачивался — он все еще стеснялся своего отцовства, все никак не мог привыкнуть к тому, что у него, двадцативосьмилетнего, такой взрослый сын.

Родился парнишечка незадолго до начала войны. Только и видел его Егор люлечного. А после несчастного случая на лесопункте взяла ребенка к себе мать Домна. Вынянчила, вырастила с горем пополам. Вернулся Егор с войны — перед ним совсем незнакомый пацаненок, ростом выше пояса, в холщовой рубашке, и смотрит из-под косм пристально, по-стариковски, вроде как спрашивает: какой, мол, ты есть, отец, — добрый человек или худой? Столько теперь уже исколесили вместе, по такому времени месяц году равен, да и свой ведь парень-то, родной!.. — но так и не привык, все так же стеснялся, когда тот при Липе говорил ему «папа».

Добрый или худой? — горько задумывался порой Егор. Кто про то скажет! Чужого не берет, живет честно, — значит, не худой. Вот отец, похоже, из него неважный. Надо бы уж тогда оставить мальчонку в деревне, пусть бы еще пожил с бабушкой, пока сам на ноги не встал… да не смог устоять перед молящим его взглядом. Захотелось утешить, отогреть, доказать: добрый! Оно и доказал пока что… Чужого не брать — это еще полдела. Ты свое научись отдавать.

— Ты знаешь, сынок, — сказал Егор, едва ли не впервые обращаясь так к мальчику, — ведь вот какие чудеса бывают! К примеру, пески, по которым мы сейчас идем, называются Ак-Жон. Белая душа, значит. А песок — это вовсе и не песок будто, а — людские слезы. Дескать, каждая песчинка — это слезинка, и ветер метет-переметает их с места на место. А когда поднимается вихрь и столб словно сахарного песка встает к небу и с таким протя-ажным воем идет от холма к холму, кажется — это чья-то душа собирает свои слезы и никак не может собрать. — Егор посмотрел сыну прямо в зрачки.

Мальчик поежился, пошел бок о бок с отцом.

— Страшно? — задумчиво усмехнулся Егор. — Ну, брат, это легенда, этого бояться нечего. — Он положил руку на плечо сыну. — Бояться надо другого…

Они стали жить в мазанке в казахской семье на краю аула. Через день или два пришла Липа, с патефоном в руках. Перину продать не удалось, ей было страшно по ночам, и вот она бросила все и пришла.

— Ну и молодчина, — сказал Егор, радостно блестя глазами. Он был молодой, и Липа была молодая, лет на шесть моложе Егора, и Егор любил ее. Про первую жену, которую придавило лесиной, он не вспоминал теперь. А может, и вспоминал, да никому об этом не говорил. — Ничего, Липа, не горюй, — сказал он, беря у нее из рук патефон. — Были бы, как говорится, кости, а мясо нарастет! Еще заживем, вот увидишь!

С рассветом Егор уходил на бутары. Ему дали лопату, и он, ровно чему-то обрадовавшись, стал накидывать землю из карьера в деревянный желоб с такой быстротой, что ручей не успевал смывать ее в решето и дальше, в ячеистые трафареты, где оседал касситерит. Старатели искоса поглядывали на пришельца и недоверчиво ухмылялись, а тот будто не замечал этого. Во время перекура он садился на корточки у трафарета и неотрывно смотрел, как песок, с затерявшимися в нем зернами касситерита, вымывается из земли и оседает в ячейках. Пригревало солнце, пели птицы, и старатели, дымя, растягивались на первой траве, а Егор закатывал рукава гимнастерки, снимал сапоги, брал деревянный лоток, нагребал в него песку из ячеек трафарета и лез в студеную воду. Блаженно тряся лотком, взмучивал песок и медленно, слой за слоем, смывал его в ручей, пока на дне лотка не оставалась щепотка тяжелого темно-вишневого касситерита — влажно мерцавшие маковинки. Сияя, Егор тщательно, до последней крупицы, смывал добычу в кружку.

— Мда… — цедил толстый, с маленькими глазками, бригадир Гукин, — говоришь, есть рупь двадцать, на папироску хватит.

— Рубль не рубль, — ожесточенно встревала маленькая, сухая Клавдия, — а если бы все так, как Егор, то, глядишь, и на хлеб имели бы! А то и знаете только, что махру жечь. — У Клавдии было серое, ссохшееся лицо, как трещиноватая корочка солончака. Она частенько останавливала Степку и, сложив на груди руки и подперев ладошкой подбородок, смотрела на него линялыми слезящимися глазами, глубоко запавшими в темных орбитах.

— Ну что, Степанька, не обижает тебя мачеха-то? Чего она дома-то сидит — шла бы к нам на бутару!

— Мы с нею колоски собираем, — говорил Степка, стараясь не глядеть в Клавдины глаза, — она мне песни поет.

— Песни! Про бродягу-то? — словно нарочно припоминала Клавдия эту слышанную всеми пластинку. — Молитва и есть молитва.

Степка все время хотел спросить Клавдию, за что она невзлюбила Липу, но та будто угадывала его намерение, длинно, тяжело вздыхала и уходила глазами в какое-то воспоминание, — может, ей виделась своя семья, которой теперь у нее не было.

Егора она поддерживала, как могла.

— Не слушай ты это ботало, Гоша! — говорила она, имея в виду ехидную реплику бригадира Гукина. — Ему бы только человека растравить.

Гукин хмыкал, подмаргивал остальным старателям, а Егор молча набирал в лоток новую порцию песка.

Степка тоже начинал понимать, что этого самого касситерита уж очень мало, ему было неловко за отца, тот был похож со своим лотком на мокрую клушу, и он уходил на скалистые загривки, где был солнцепек, искать лук-слизун и дремлющих колечками змей.

Когда он приносил сладковато-горький дикий лук и неожиданно показывал из-за спины висевшую плетью змею, Егор бросал лоток, выпрямлялся, глаза его теряли привычное мягкое выражение, суживались, и он сухо говорил:

— Вот ведь ты, Степан… Будет когда конец твоим фокусам?

Тот шало вскидывал на отца большие серые глаза. Собственно, они не были большими, они просто казались большими, потому что лицо Степки было худым и бледным, и худело все больше, а глаза ведь никогда не худеют. Растягивая тонкие губы в подобие улыбки, Степка ждал, когда змея, которую он держал за хвост, поднимется как можно выше и ближе к его руке. В последний момент он резко встряхивал ее, и тугое серебристо-чешуйчатое полукольцо выпрямлялось и обвисало до новых сил.

— Ну ладно, Степан, брось, — сдавался Егор, вылезая из воды. — Поди-ка лучше сюда, глянь: серьга! Такая старинная, древняя, что аж страшно!

— Небось вымыло?

— Вымыло…

— Ну и что, — прямо и твердо смотрел снизу вверх Степка, — а где остальной клад?

— Клад? При чем здесь клад?

Старатели, возясь со змеей, прислушивались к их разговору и похохатывали. Степка оставлял отцу дикий лук и уходил в аул. Солнце пригревало вовсю, он по-отцовски закатывал и без того короткие рукава «вечной» холщовой рубашки, оставшейся еще от деревни, и, вспоминая стоящего в воде отца, высматривал в прошлогодней стерне колоски пшеницы. Волглые, они плохо шелушились, а разжеванные зерна слипались, были тягучи и пресны, как резина. Но все-таки это был вкус хлеба. С придорожных кустов на Степку глядели птицы, они пели все свободнее и громче, и незаметно для самого себя он начинал напевать тоже. Это была песня, которую отец привез с войны.

Утро встает — снова в поход. Покидаю ваш маленький город…

Как-то вечером, когда солнце матово плавилось на песчаных валах Ак-Жона и по аулу стлался терпкий сизый кизячный дым, Егор принес домой полкружки все таких же мелких зерен касситерита.

— Можешь поздравить меня, Липа: теперь я бригадир!

Липа и Степка только что вернулись с поля, сидели на глиняном полу, шелушили колоски и слушали патефон. Руки Липы с зажатыми в них колосками замерли, она настороженно посмотрела на мужа:

— А этот, как его… Гукин?

— А! Гукин… Сбежал Гукин, запаниковал. Ну и пусть катится ко всем чертям, таким здесь не место!

Липа переглянулась со Степкой, и тот подумал, что теперь они застряли здесь надолго.

На следующий день Егор пришел с пустой кружкой.

— Ну-у, Ли-ипа… — заискивающе сказал он, будто бы весело швыряя кружку под кровать — дескать, кружка теперь им не нужна, ведро надобно! — Вот теперь мы и начнем! — Он потирал руки. — Переставили бутары на новое место. В верховье ручья, в самую сердцевину Ак-Жона. Ты же знаешь, Степан, это место! Чего ж ты молчишь?! — посмотрел он на сына. — Разве я тебе не рассказывал?

— Как же, — сказал Степка, стараясь не глядеть на Липу, — я знаю…

— Ну вот! Ты слышишь, Липа! Завтра все и начнется!

Назавтра он не встал с кровати, сидел в ней и удивленно рассматривал свои опухшие за ночь ноги. Липа заплакала.

— Хо! — сказал Егор. — Было бы из-за чего нюниться, Липа ты моя, Липа! Обычная простуда. А я как раз и средство одно знаю…

И он послал Степку за теплым конским пометом. Аульские ребятишки бегали вместе со Степкой от лошади к лошади и, показывая на него пальцами, лопотали между собой и смеялись.

Прошло несколько дней. Обе Егоровы ступни покрылись нарывами, затекли, — расшарашенные пальцы торчали, как соски набухшего коровьего вымени.

Бригада старателей разбегалась открыто. Иные заходили проститься и, как бы во искупление своего бегства, каждый советовал Егору средство от недуга: медовые повязки, спиртные пары, жир дождевых червей… Вконец исхудавший бригадир со всеми прощался одинаково ровно, не выказывая обиды, что бросают его, каждому жал руку и говорил, что средство по возможности испробует. Когда из всей бригады осталась одна Клавдия, которой, говорили, вообще податься некуда, Егор позвал Степку и сказал:

— Сынок! Поскольку у нас пока нет ни меда, ни спирта, давай начнем с червей.

Степка взял стеклянную банку и лопату и направился к колодцу. Стараясь по-отцовски, с придыханием, кхакать, он изрядно искромсал вязкий тугой солончак, но ему попалось всего несколько червяков, таких тощих, бледно-фиолетовых, словно и у них было время сплошных недоеданий.

Он посидел на трухлявом срубе, заглядывая в темное нутро колодца, и пошел на пахоту. На ближних полях сев закончили, земля сверху подсохла и серо комковатилась, загодя обшаренная вдоль и поперек птицами и сусликами. Пусто, пусто…

Степка постоял-постоял, глянул на солнце, висевшее еще высоко, и, швырнув комком земли в лениво каркающую ворону, как-то неуверенно сделал несколько шажков в сторону Ак-Жона, недалеко от которого на пола вдоль ручья пахали не то вчера, не то позавчера. Совсем некстати пришла на ум слышанная от отца байка про старателей и их слезы, вроде бы как рассыпанные в виде песчинок по всему Ак-Жону. «Откуда там быть червям, — подумал Степка, — что ли, птицам дорога туда заказана и они их еще не склевали?»

Откуда-то упал, покатился застоявшийся за день ветер. Бестолково шаркнула летучая мышь. Густые, пороховые по виду, клубы в один момент накрутились в Гнилом углу, — знать, к непогоде. А в самой пуповине Ак-Жона прямо на глазах менялись цвета, словно чешуя пойманной ящерицы, и вот те на! — туго вспух, взвинтился ввысь белый широкий язык и, судорожно извиваясь, задвигался от холма к холму, и явственно послышался высокий плачущий звук.

Степка повернулся и побежал к дому.

— Господи! — шептал он вслух. — Спаси меня, раба твоего, и спаси моего отца, раба твоего Егора! Исцели его, господи, чтобы мы смогли уехать отсюда, спаси и исцели!

Он влетел в дверь и остановился. В комнатке было сумеречно, пахло полынкой, которую клали от блох на пол, и тихо напевал патефон. Егор сидел на краю топчана и стриг старого казаха Базылкана, хозяина их жилья. Тот подремывал, уютно растянув ноги по полу и прислонившись спиной к топчану.

— Ты видишь, я еще и стричь умею, — невпопад сказал Егор, глядя на банку в Степкиных руках.

Степка перевел дыхание.

— Они набрехали тебе, эти твои старатели.

— Чего набрехали?

— Про жирных червей. Вот, гляди! — он вытряхнул на пол из банки засохшего бледного червяка. — Видал? Нынче все черви тощие.

Отец задумчиво пощелкал ножницами.

— Та-ак… Колоски собирать тебе надоело — хлеб, мол, из них солоделый. Про червей говоришь, что они тощие нынче. Как же нам быть-то, сынок? — Он посмотрел на свои ноги, вытянутые вдоль топчана.

— А ты молись! Тверди, как меня баушка Домна учила: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя твое, да прийдет царствие твое!» Или шепчи про себя «Живые помощи» — они от страха ночного, от стрелы летящей… — Степка запнулся, пошевелил губами, припоминая неземные какие-то слова: — «Яко ты господи упование мое вешний положил еси прибежище твое, не прийдет к тебе зло и рана не приблизится к телеси твоему!»

Егор оторопело замер и вдруг тихо рассмеялся. Казах приоткрыл глаза и потрогал свой остриженный лестницей затылок, словно убеждаясь, что пока обойдется и так. Егор и вовсе засмеялся — теперь уже как-то ненатурально громко.

Степка, перешагивая через ноги Базылкана, сел на краешек топчана и обиженно фыркнул на отца:

— Тебе смешно! А если бы мы сейчас жили в деревне — так бы не бедствовали. Все пораспродали, поразменяли на еду, а еды все равно никакой. Бога забыли! — сказал он словами бабушки Домны. — И вот: ни дома, ни огорода, ни коровы. А в деревне сейчас, может, пасха… Я бы на одних яичках прожил.

Егор враз присмирел, а Степка вышел на завалинку. Солнце изо всех сил торопилось упасть за холмы, куда-то девая за собой косые тени. Ветра будто век не было, и Ак-Жон выглядел покойно, словно там ничего не случилось вот только что. Горько пахло кизячным дымом, на плоской крыше с прошлогодними бодыльями по краям жена Базылкана сушила на противне еремчик — румяный, как молочная пенка в печи, и сытный, как творог, только еще вкуснее. Хозяйка пела что-то тоскливое, долгое, как их нынешняя жизнь в этом ауле, и Степка, глядя на вольные крутобокие облака, спешащие куда-то по высокому сиреневатому раскату неба, потихоньку начал подпевать — вернее, бубнить мотив без слов, обхватив при этом колени и раскачиваясь в такт песне.

Серединой улицы шла Клавдия, остановилась, послушала. На белой тарелке она несла что-то похожее с виду на мясо или повидло.

— Здравствуйте, тетя Клава! — сказал Степка, забывая про песню. С нею он уже здоровался сегодня, но сейчас ее надо было задержать, а что ей сказать еще — он не знал. — А Липа опять собирает колоски, хотя я ей говорил, что все ближние стерни уже распаханы, а она все равно ходит. Далеко ходит.

Лоб Клавдии насупился, лицо выражало какую-то внутреннюю собранность и оттого казалось более усохшим.

— Ну, ничего, — тихо сказала она, будто сама себе, — теперь войны нету, теперь это все скоро кончится. — И она заторопилась, не глядя больше на Степку.

Он посмотрел ей вслед и опять подумал, что это, наверно, все-таки мясо, попытался вспомнить, когда же они ели его в последний раз, и встал с завалинки. Выждав самую малость, он зашел в мазанку, где снимала угол Клавдия, и сказал скороговоркой, истово крестясь и глядя на тарелку на столе:

— Христос воскрес! Христос воскрес! Христос воскрес!

— Воистину воскрес… Тебе кто же это сказал, что сегодня пасха?

— Весной всегда бывает пасха, — убежденно заявил Степка, и она поймала его взгляд, посмотрела на тарелку и жалостливо заутирала глаза.

— Солидолу вот выпросила. Смажу свою тележку солидольчиком — спасибо, казах один дал, — уложу на нее свое шмутье — и!.. — Она неопределенно махнула рукой, получилось так, что куда-то в направлении Ак-Жона.

Степка потупился, переступил босыми ногами — и бочком, бочком к двери, чувствуя, как горят уши. Пяткой шибанул в дверь, так и не взглянув больше на Клавдию. «Тоже мне — господь бог! — озлился Степка, чтобы на кого-то свалить свой стыд. — Что же это он, с каких пор воскрес, а что на земле делается — не знает?! Тогда какой же он всесильный!»

Дома у печки сидела Липа и выкладывала из мешка помятые безусые колоски. Выкладывала маленькими горсточками, будто от этого колосков станет больше. Посмотрела на пасынка, устало вздохнула. Егор бросил стричь Базылкана, смотрел на Липу и улыбался.

— Одно вранье, этот бог! — с порога сказал Степка. — Давайте лучше уедем обратно. К бабушке Домне. Или хотя бы в райцентр — все хлебные карточки будут!

Липа как опустила руку в мешок, так и замерла, уставилась на Степку.

— Ты что это, сынок? — не сразу сказал Егор. — Ты слыхала, Липа? Ну, чудо-юдо, весь в бабушку, в Домну Аверьяновну. — Он хохотнул, но хохоток у него получился невеселый.

Прошла и пасха, и троица, и уже спала вода в ручье, и крапивный лист стал широк, плотен и не давал того навара, и уже крапинчато забелели на пожогах пятицветья земляники, когда Егор встал на костыли. Выкидывая вперед ватно непослушные ноги, он выбирался на завалинку и, с непривычки щурясь на солнце, подолгу смотрел в одну сторону. Пел потихоньку:

Утро встает — снова в поход. Покидаю ваш маленький город. Я пройду мимо ваших ворот. Хоть я с вами совсем не знаком И отсюда далеко мой дом, Но мне кажется снова — Я у дома родного…

Мальчик с мачехой работали в колхозе, на сенокосе. В понизовьях трава еще не шла в былку, набирала сок, и ее не трогали, а косогоры уже отцвели, начинали подергиваться желтоватой поволокой, и на них кипела горячая работа. Степка возил копны. К вечеру, намаянный, укачанный в седле, со слипающимися на ходу глазами, он приносил отцу заработок — миску прогорклой кужи, варева из пшеницы. Как бы мимоходом сообщал, что бригадир поставил ему еще одну палочку — трудодень. Про себя же Степка прикидывал, что скоро на эти трудодни они с Липой наймут лошадь и увезут отсюда отца.

А Егор, таясь сына и Липы, уже брал большую алюминиевую чашку и потихоньку-помаленьку, с роздыхами, скрипел самодельными ольховыми костылями к ручью, с каждым разом забираясь все выше — ближе к Ак-Жону, где стояли брошенные ранней весной бутары. Пробы были никудышными, и Егор смывал в ручей весь добытый касситерит, чтобы не оставалось никаких следов.

Как-то его застал дождь, — в дожди ручей быстро темнел, наливаясь кровянисто-охряным цветом размываемого где-то в верховьях лесса, — и Егор долго поднимался на угорье, к аулу, скользя и раскатываясь костылями по раскисшему суглинку. На ободке чашки он сделал дыру, пропустил в нее веревку и вешал себе на шею. Чашка весело терлась о звездчатые пуговицы гимнастерки, тонко позвякивала, и Егор чему-то улыбался.

У дома стояла впряженная в телегу коровенка. Как крестьянский человек, Егор сразу уловил какую-то несуразность в ее виде. Такой чудной хомут был на корове — вроде как бабьими руками наспех слаженный. Простенький треугольник из толстых палок, — ну точно как на тех свиньях, которые взяли привычку шастать в огороды сквозь рассохшийся частокол, — был обшит тряпьем. Корова, похоже, конфузилась в таком хомуте и, чтобы заглушить в себе это коровье возмущение, вызывающе смачно жевала сдернутую с веревки исподнюю рубаху Егора.

Он замахнулся было на нее костылем, да раздумал ударить — плюнул под ноги и с досадой пихнул дверь в сенцы, прикидывая, кого это принесла нелегкая. На махоньком хозяйском стульчике посреди комнаты неуверенно сидела бывшая соседка Клавдия, последний человек из распавшейся весной бригады старателей. И гостья нежданная, и Липа, и сын, — которых, видно, тоже пригнал дождь, — повернулись к нему и уставились на чашку на груди.

— Да ты, Егор Герасимыч, я гляжу, прямо герой, — скованно засмеялась Клавдия, пытаясь как-то скрыть свою неловкость, — герой, и даже с этим… с барабаном! Ходишь небось по Ак-Жону и колошматишь по донышку.

Егор пытливо посмотрел, на заплаканную Липу и шваркнул чашку под кровать. Учуяв недоброе, в два маха достиг он топчана, плюхнулся на него, не выпуская из рук своих ольховых костылей — мокрых, скользких, опостылевших хуже всякой горькой редьки, но дающих ему сейчас ту малую веру в себя, без которой — ложись и помирай. Укрепляя в себе это ощущение силы, сжал костыльную поперечину до ломоты в суставах и тихо засмеялся, стараясь думать веселое про коровенку в хомуте.

— Ты чего это? — не сразу нашлась спросить Клавдия, чувствуя, что инициатива уходит из ее рук.

— А так, историю одну вспомнил… — Егор понарошке, будто со смеху у него выступили слезы, утер глаза.

— Какую историю, Гоша? — деликатно встряла Липа, стараясь отойти совсем, будто ничего с ней и не было.

Егор и ухом не повел, оставив вопрос жены без внимания, прислонил к стене костыли, расслабляя онемевшие кисти рук и вроде как впервые чувствуя ногами, что под ними наконец-то есть незыбкая неболящая опора, Будто что-то ударило в ступни, они враз загорелись, и явственно пошла по ним кровь. «Теперь подымусь», — успел подумать Егор и по-настоящему весело прищурился на гостью:

— Так ты что, Ефимовна, при новом деле теперь состоишь или так — путешествуешь просто?

Клавдия заерзала на стульчике, покосилась на Степку и Липу и, выпрямляясь, видимо, взяла себя в руки.

— Я, Егор Герасимыч, про то ничего тебе не скажу — у нас времени в обрез, нету его совсем, для пустых разговоров-то. Если засветло не проскочим Бай-Буру, к утру на этом чертовом перевале мы окостыжимся, как цуцики.

Егор помолчал, покрутил шеей.

— А зачем мне Бай-Бура? — вкрадчиво поинтересовался он. — В город я пока что не шибко рвусь. А если тебе, Клава, заночевать негде со своим коровьим транспортом, — он хотел было опять посмеяться, да не вышло чего-то, — то располагайся у нас, места хватит.

Клавдия ухмыльнулась словам Егора, пошарила во внутреннем кармане намокшей телогрейки и достала красного петушка из пережженного сахара; палочка, на которой держался петушок, надломилась, Клавдия выпрямила ее и, сдув налипшие крошки, протянула мальчонке.

— Я тебе, Гоша, много говорить не буду, хоть я и соседка твоя бывшая и жизнь твою здесь всю насквозь знаю. Только спрошу: ты о ребенке своем — подумал? Ты сам тут сгниешь ни за понюшку табаку — ладно, дело твое. А ребенку для чего такое приключение?

— Говорила ж, Гоша, — через силу поддержала Липа, не глядя на мужа, — уедем, Гоша! Не хочешь счетоводом в колхоз — устроишься кем-нибудь на завод, в городе, и я пойду: худо-бедно, а два раза в месяц твердая зарплата и карточки свои.

— Да на худой-то конец, если уж на то пошло, — непривычно загорячилась тихонькая, незаметная Клавдия, — для начала, пока встанешь на ноги, не грех бы и петушков из сахара делать. Другие-то вон, — ткнула она пальцем на обмусоленного петушка в Степкиных пальцах, — льют, продают и горя не знают! — Она выпалила — и смолкла, как задохнулась, сама себя проклиная за такие фальшивые слова. Бухнула не думавши, кулема несчастная! Называется, подсказала… Да ведь что-то же нужно было ей делать, говорить, чтобы стронуть этот воз с места!

— Ну, нам вовсе не обязательно, чтобы петушки, — примирительно заметила Липа, сказав самое первое, невпопад. Она испугалась, что сейчас Егор вспыхнет — и завяжется перепалка с терявшей терпение Клавдией. — Можно и кроме петушков что-нибудь придумать, скажи, Гоша.

Егор усмехнулся одной щекой, а Степка держал в руке липкого, с горчинкой, петушка на сломанной ножке и пытался представить, как это возможно, чтобы дома было сколько хочешь таких петушков на палочке, — ты один съел, а отец тебе уже другой дает! И вообще нет им счета!

— Мы здесь одни остались, русские-то, тетя Клава, — сказал он жалостливо, удивляясь своему голосу. — А казахи только знают хлеб сеять, сено косить да овец пасти, больно им нужен этот касситерит!

Егор опешил малость, глянул на сына. Тот ответно вперился в него, а в уголках глаз набухали слезинки. «Кожа да кости…» Права, права Клавдия — о сыне надо подумать! Своей жизнью, будто вечной, без износа, он распоряжаться волен, своей — не сыновней. Какое до всего на свете дело этому несмышленышу, — мальчишке одно: чтобы сыт был, одет, обут. «Что-то я тогда не сказал ему», — отводя глаза, подумал Егор о сыне, вспоминая их весеннюю дорогу через Ак-Жон: «Не того бояться надо, сынок…» Не эту, мол, легенду, сказку про людские слезы. А чего же? Что он хотел сказать тогда Степке? Сытости бояться надо, самоуспокоенности? Понял ли бы он, голодный-то…

Тоненько звякнула в окне вышедшая из пазов шибка — поднялся на улице ветерок. Либо тучи разгонит, либо пуще накрутит. Клавдия прислушивалась к бравшему за душу шелесту прошлогоднего конопля под окном и решала про себя, как быть. В который уж раз удивлялась сама себе: чего она, в самом-то деле, ввязывается не в свое дело! Ну, узнала от кого-то, что Егор Абакумов, последний бригадир, застрял со своим семейством на брошенном прииске. Пролежал, мол, пластом не день и не неделю — почитай, всю весну, а теперь на костылях, а ребятенок с мачехой мантулят на покосе. Ну, узнала, и что из того? Схватилась, как дуреха, раздобыла коровенку эту несчастную — приехала: здрасьте!

А все-таки чудно и отрадно: хоть та же Липка! Прежде сторонилась ее, Клавдию, открыто недолюбливала за что-то, а тут обрадовалась, как родне, и в слезы. И Степка на шее повис: «Тетя Клава!..» Видать, набедовались.

Вместе с Липкой и надумали: силком брать мальчонку — и в телегу! Гошке некуда будет деваться, волей-неволей капитулирует и пошкандыбает за телегой как миленький! До города, мол, довезу вас, а там — как знаете…

Клавдия поднялась со стульчика и, словно раздумывая, уходить ей или погодить еще сколько, постояла посреди комнаты. Вздохнув, подошла к Егору и села рядом.

— Ну ладно, Гоша, — как бы смирилась она, — только ты мне вот что скажи… — Клавдия помолчала, без толку расстегивая и застегивая одну и ту же пуговку на своей телогрейке. — Если ты сам чувствуешь, что все сознаешь, как оно есть, и считаешь свою теперешнюю жизнь правильной… тогда скажи мне вот что. Ты же не ребенок, отдаешь себе отчет, что этого касситерита, будь он неладен, может и совсем здесь не быть. Только по слухам и известно, что таятся тут залежи, а кто видел? Где они тут спрятаны? Пойди узнай… Ак-Жон небось не таких, как ты, в бараний рог скручивал.

Егор молчал, потупившись, и Клавдия повеселела. Подмаргивая Липе, она поманила к себе пальцем Степку:

— Ты вот-ка че, дружок… Ты, как мужчина, втолкуй-ка своему батьке, что нету здесь никакого касситерита. Блазнит все твой папка. Разъясни хоть ты ему эту политику и потребуй, чтобы он о тебе наконец подумал. Говоришь, в первый класс пойдешь, а здесь и школы-то нет.

— Ты это кому говоришь… блазнит! — сбился на сипоту Егор, не спуская с Клавдии кричащего взгляда и вслепую нащупывая упавший костыль. — Если я — ладно!.. Ну а Базылкан тогда — ему тоже померещилось? — Губы Егора мелко плясали.

— Что — Базылкан? — встрепенулась Липа и тоже поднялась, прищурилась на мужа, как бы говоря, что этот казах надоел ей дальше некуда. — Парикмахерская на дому! Последнее полотенце вечно все в волосах.

— А то! — совсем сорвался с голоса Егор, суетливо доставая из кармана гимнастерки и бросая на стол камешек с глянцевым блеском, чуть побольше голубиного яйца. — Чей это, интересно, минерал, кто его нашел и где, спросите вы у меня, бога ради, где!

Клавдия на минуту смешалась. Двумя пальцами опасливо взяла округло граненый кристалл, осмотрела, покатала в ладони. Такого крупного она еще не видела.

— Бросовый! Кто-то утерял на тропе, а Базылкан твой наткнулся…

Егор словно задохнулся и долго смотрел на Клавдию, странно выкатив глаза, потом лицо его вновь ожило и появился знакомый прищур.

— Та-ак… — протянул он, пряча камешек. — Сказал бы я тебе, да при ребенке неохота.

— Ну вот что, Гоша, — собралась наконец с духом Липа, но в глаза не смотрела, — трудностей я не боюсь, ты это знаешь… но и… одним словом, Гоша, надо нам отсюда выбираться, пока не поздно. Я думаю, грех не воспользоваться добротой человека, дают тебе место в телеге, чего еще ждать, высиживать!

Теперь Егор долго смотрел на жену.

— Ты, Липа, человек самостоятельный… и вольный… тебе и решать.

— Опять же парня в школу, — последним усилием произнесла Липа, и Клавдия подытожила:

— Короче, Егор Герасимыч, ты над ребенком не изгаляйся! Никто тебе этого не позволит. — Она хотела сказать еще что-то в том же духе, даже успела погрозить Егору пальцем, да вдруг обмякла, махнула рукой и опять завиноватилась: — Ну, Гоша, Гоша, ну что же это в самом деле! Да выбрось, выбрось ты эту блажь из головы!

Егор снова сел на топчан, отвернулся к окошку. Царапали по стеклу сухие былки. Глухо подвывал ветер.

— Не квели ты меня, соседка, — тихо сказал Егор как бы с насмешливым к себе сочувствием. — Погоди, я вот еще похвастаюсь перед тобой, погоди вот только — теперь уже самую малость. Тут такое дело. Нашло, понимаешь, на меня, загорелось, — потер он ладонью грудь, словно прислушиваясь к этому невидимому огню в ней, — и все тут! Вынь да положь, как говорится. Захотелось мне взять этот барьер. Загадал про себя, — как бы оправдывался Егор, — вот найду этот касситерит проклятый — значит, ничего еще в моей жизни не потеряно. Может, и в город тогда перееду или обратно в деревню вернусь, — дело-то ведь не в этом.

Липа, не скрываясь, смазывала со щек слезы, и Клавдия не стала больше ничего говорить. Беззвучно глотая поднявшийся к горлу комок, она с неожиданным для себя проворством подскочила, оторвала от Егора брыкающегося мальчонку, тоже почуявшего неладное, сгребла его в беремя и понесла в телегу. За ней и Липа, переходя на обессиленный плач, вытащила из-под топчана заготовленный впрок махонький узелок.

Коровенка норовисто взяла с места, виляя хвостом, — должно быть, чувствовала, что дорога предстоит к дому. Смешная и жалкая в своем хомуте, она словно боялась, что ее еще могут остановить.

1968

Примечания

1

Озы — ледниковые формы рельефа.

(обратно)

Оглавление

ПОВЕСТИ

  НЕДЕЛЯ УЩЕРБНОЙ ЛУНЫ

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ГЛАВА ВОСЬМАЯ

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ПРИСЯДЕМ НА ДОРОГУ

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

    X

    XI

    XII

    XIII

  ПЕРЕД СНЕГОМ

    1. Отгульный день

    2. Вещие сны

    3. Верба красна

    4. Крылатый металл

    5. Перед снегом

РАССКАЗЫ

  АЛТАЙСКОЕ ТАНГО

  ЧЕРЕМУХОВАЯ ЛОЩИНА

  КУКУШКИНЫ СЛЕЗКИ

  БЕЛАЯ ДУША Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg