«Лесоруб»

Лесорубом звали озорного Ваську — приблудного сына доярки Насти Федуловой. Васька так привык к кличке, что забыл свое имя, а фамилии и вовсе не знал, пока не пошел в школу. Когда он впервые сел за парту и учительница Серафима Ивановна вызвала: «Федулов», Васька не ответил. Он только повертел стриженой головой и громко хихикнул. Серафима Ивановна строго посмотрела на Ваську, постучала карандашом и повторила:

— Василий Федулов здесь?

Васька съежился и царапнул ногтем парту.

— Вставай, Лесоруб, что сидишь, — сказал Васькин сосед и ткнул его кулаком.

Васька испуганно вскочил, поддернул ладошкой нос. Серафима Ивановна улыбнулась:

— Лесоруб?.. Почему Лесоруб?

Васька набычился и, глядя исподлобья, буркнул:

— Нипочему.

Серафима Ивановна нахмурилась:

— Так разговаривать нельзя. Когда тебя спрашивают, надо отвечать.

Васька, закусив губу, всхлипнул.

— Мамка меня в подоле с лесозаготовок принесла… — И навзрыд заплакал.

Вот так начались у Васьки в школе нелады. С первой скамьи он переселился на «Камчатку» и, не унывая, просидел там ровно два года.

Дома Васька не жил, а только ночевал. Придя из школы, он швырял под лавку сумку с букварем и доставал из подпола крынку молока. Умяв с молоком увесистый ломоть хлеба, Васька, отдуваясь, хлопал себя по животу:

— Во надулся, как барабан…

Сменив новые катанки на подшитые, суконное пальто — на засаленный рваный полушубок и подвязав к ногам лыжи, Васька отправлялся в поход. Лыжи у него самодельные: две березовые доски с ремешками посредине, а чтобы доски не утыкались, Васька приколотил спереди две погнутые железяки. Были у Васьки и настоящие, магазинные лыжи, но недолго. Когда он под Новый год принес домой табель с одними «гусями», мать изрубила лыжи топором и сожгла их в печке.

Возвращался Васька поздно. Полушубок и валенки гремели на нем, как латы. Скрюченными пальцами Васька расстегивал пуговицы и, пошевелив плечами, вылезал из полушубка. Оставив у порога валенки весом с полпуда, забирался на печь, ложился животом на горячие кирпичи, подсунув под голову ватную фуфайку. Просыпался он от толчка и знакомых слов:

— Вставай, несчастье мое!