«Московская история»

Московская история (fb2) - Московская история 3881K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Сергеевна Каплинская

Московская история

ОБ АВТОРЕ

Елена Каплинская родилась и выросла в Москве. После войны она окончила ВГИК и стала профессиональным кинодраматургом. По ее сценариям снято несколько художественных и телевизионных фильмов. В 1970 году Малый театр поставил ее пьесу «Инженер», получившую серебряный приз на «Московской театральной весне». Елена Каплинская много ездила по стране, бывала на крупных предприятиях. Результатом поездок стали очерки, рассказывающие о рабочем человеке наших дней.

«Московская история» — ее первое большое прозаическое произведение. Героями романа стали, как и прежде, рабочие и служащие одного из московских заводов. И хотя герои вымышлены, многие из москвичей узнают в них себя и скажут: «Это книга о нас, о нашей Москве, такой дорогой сердцу каждого ее жителя».

Часть первая ЕРМАШОВ

Глава первая Держи улыбку

Я ждала всего несколько минут: Женя вышел из темного зева, туннель вытолкнул вместе с ним очередной заряд пассажиров метро. Женя, окруженный ими, пытался вырваться из их медлительного шествия. Он рассчитал время с обычной точностью, оставив пятиминутный запас на то, чтобы перевести дух перед тем, как войти в приемную министра, собраться с силами и успокоиться, чтоб разговор вышел. Теперь эти необходимые минуты гибли за заслоном квадратных женщин в цветастых платьях, держащих в пухлых оттопыренных руках по нескольку авосек, за неумолимыми джинсами двухметровых молодых людей, за приземистыми мужичками в несвежих рубашках, передвигающими в пространстве чемоданы, груженные будто булыжниками.

Отсюда, издали, мне было видно, как Женя делает свои бессмысленные рокировки. А этого делать было не надо. Еще несколько шагов — и толпу унесет направо: к большим магазинам, к маячащему на холме Дзержинской площади «Детскому миру», и дальше откроется деловая улица, где можно будет ускорить на свободном тротуаре шаг.

Но Женя не обладал искусством терпения. Или выдержки — так мы предпочитаем говорить, избавляясь от старомодного жертвенного оттенка. Все-таки «выдерживать» — это как бы достойнее, чем «терпеть». За «выдержкой» все же мерещится некое вознаграждение в виде земных благ, а за «терпением» уже только бесконечность райских кущ. Женя не умел отдавать должное оттенкам слов, он валил напролом к сущности выражаемого ими факта.

Он кипятился: скажи, почему люди не спешат? Ведь это Москва, где квартиру получают в Беляево-Богородском, а работают на Измайловском шоссе, одна дорога — и то хороший кусок времени, а они идут нога за ногу! Никто их не ждет, что ли, ничто не тревожит, не влечет — так, чтобы бежать, торопиться по эскалатору, зигзагом огибать на тротуаре медленных стариков?! Я ему пыталась втолковать, что люди просто идут себе спокойненько и время у них на это спокойствие отведено. Может быть, это их час одиночества, единственный час для себя — на работе вертушка дел и неугомонное начальство (вроде тебя), а дома забалованные шумливые детишки, стиральная машина, жена. Куда торопиться?

И вот Женя идет, мечется в общем потоке, не видный никому, кроме меня. Он не высок и вовсе не располнел, нет, я напрасно остерегала его, когда он тянулся за лишним кусочком хлеба. Мне казалось, что привычка к машине, недостаток движения на воздухе уже делают свое черное дело и Женя плотнеет в талии, торс его наливается бронзой, а волосы двумя заливчиками отступают со лба назад, оставляя лишь хохолок, торчащий над бровями непокоренной высотой. Таким я видела Женю вблизи; но сейчас, издали, он показался мне и молодым, и стройным, и даже таким, на какого я была бы не прочь заглядеться.

Я спохватилась, что он уже приближается, и отодвинулась внутрь ребристой пластиковой беседки на троллейбусной остановке. Женя шел по тротуару, суженному кузовами тесно стоявших черных, коричневых или совсем белых «Волг».

День был жаркий, и шоферы, выйдя из машин, стояли группками возле подъезда министерства. Некоторые из них, увидя Женю, почтительно здоровались и провожали глазами. Знали…

Я не видела, к счастью, среди них нашего Степана Аркадьевича. Последнее время ни он сам, ни директорская машина не попадались Жене на глаза. Будто сквозь землю провалились. Женя даже забеспокоился, просил меня узнать, не болен ли, или не переведен куда Степан Аркадьевич «этим»…

Все стряслось неимоверно быстро. Вечером того дня, когда Женю выписали из больницы (под честное слово) «на домашний режим», он позвонил на завод Дюймовочке и распорядился прислать за ним машину утром, в обычное время. Пока я добежала из кухни к нему в комнату, дело уже было сделано.

Меня так и подмывало спросить моего мужа, а как оно там, на том свете? Но, должно быть, совершенно никак, раз Женя не догадывался, где побывал.

На следующее утро в привычный час он спустился вниз вместе с соседом. В лифте они сверили часы — это у них вроде игры. С тех пор как мы въехали в этот дом, двери наших квартир на лестничной площадке по утрам открывались одновременно, и два солидных мальчика с самым серьезным видом устраивали состязание в пунктуальности. (И вот целых полгода они лишены были такого удовольствия!)

Представляю, как обрадовался сосед, увидя Женю вновь на посту. Они сверили свои электронные хронометры, и день обрел должный разгон.

Наш сосед был генерал, за ним приходила темно-зеленая «Волга», ее обычно на полкорпуса обскакивал наш Степан Аркадьевич. Но в то утро генерал, козырнув на прощанье, удовлетворенно отбыл первым. Минута бежала за минутой, а Женя все стоял на ступеньках подъезда, начиная сердиться на разболтавшуюся дисциплину, нервничая и опасаясь, в конце концов, что случилось несчастье. Степан Аркадьевич, правда, был не молод и ездил осторожно, но кто теперь на дорогах зависит только от себя?

Степан Аркадьевич примчался с опозданием на четверть часа и такой красный, потный, взволнованный, как будто бежал пешком. Пряча глаза, объяснил:

— Марьяна Трифоновна никак не могла отпустить. «Он» велел держать машину…

Женя спокойно сел рядом со Степаном Аркадьевичем, приехал на завод, ворвался к «нему» в кабинет и закричал:

— Вы, кажется, забыли, кто здесь генеральный директор?! Или это ишачье «и. о.» вскружило вам голову?

«Он», то есть Ижорцев, вскочил бледнея. Вокруг стола сидели Рапортов, главный механик, секретарь парткома, кое-кто из начальников цехов — одним словом, совещание шло вовсю.

Это пока Женя стоял на крылечке и ждал машину. Действительно, комично…

Ижорцев, двигая стул, насилуя лицо улыбкой, пробормотал:

— Что вы, Евгений Фомич, успокойтесь ради бога. Это глупое недоразумение. Просто из райкома просили, им срочно понадобилась машина. Не оказалось под рукой ничего… кроме вашей. Поэтому я распорядился ее не отпускать. Больше такого не произойдет. Уверяю вас.

Женя вдруг увидел, что на него, как на диковинку, устремлены внимательные глаза его ближайших сотрудников. Они смотрели и с искренним беспокойством и в то же время с несколько холодным любопытством. Со странной смесью доверия и недоверия — как на дрессированного льва.

Женя повернулся и выскочил из кабинета. Его охватил страх, что он совершил что-то непоправимое. Что-то очень неправильное. Он прошел к себе и заперся. Через несколько минут зазвонил внутренний телефон. Ижорцев абсолютно спокойно и доброжелательно доложил, о чем совещались, о поступлении металла, о вчерашнем выходе кинескопов у Рапортова на «Колоре». Женя успокоился. Обруч страха, сдавивший сердце, отпустил.

На следующее утро машина не пришла вовсе. Женя метался: поднялся обратно в дом, дозвонился мне в лабораторию, и я, не подумав, побежала к Марьяне Трифоновне, секретарю дирекции, по заводскому прозванию Дюймовочка — за огромный рост и лошадиную внешность.

— Знаете что, — сказала она прохладно, — пусть лучше Евгений Фомич возьмет такси. Всеволод Леонтьевич уехал на директорской в Шереметьево встречать Яковлева. А его машина сегодня на профилактике.

Я не позволила себе заметить, что Жене об этом даже не сообщили. Женя не знал, что Яковлев уже возвращается из командировки в Америку.

Больше о машине не возникало и речи. Две недели Женя ездил на работу в такси, а потом мы почувствовали, что так нам не дотянуть и до зарплаты. Женя начал выходить утречком пораньше и добирался вместе со мной на метро… А там еще полторы троллейбусных остановки до завода шел пешком — чтобы рабочие, завидев его рядом с собой в троллейбусе, не подумали, будто это какая-то «демонстрация» генерального директора. Всем было известно, что он еще на «бюллетене». Никто и не догадывался, что у Жени просто-напросто отобрали машину.

Ижорцев каждый день звонил или являлся с докладом в кабинет к Жене, информировал о текущих делах, сообщал цифры. И вообще вел себя безукоризненно. Вежливо, внимательно, серьезно. Упрекнуть «и. о.» было не в чем. Хотя получалось, что Женя вроде бы вышел на работу и вроде бы как еще не вышел.

Вот так сложилась ситуация — ласково и круто. Женя оказался в таких условиях, что не мог ни с кем об этом поговорить. Яковлева последнее время встречал только при людных оказиях, когда Владимир Николаевич, проведя совещание, куда-то спешил. Однажды Женя позвонил ему в министерство. Яковлев разговаривал очень доброжелательно, но тем не менее не проскользнуло ни одной фразы, после которой можно было бы хоть чуть-чуть расслабиться и коснуться того, что волновало, без чего нельзя было вернуться в прежнюю колею. Жене выразили лишь удовлетворение от наконец-то хорошо идущих на «Колоре» дел, пожелали окончательной поправки здоровья и положили трубку. А эти хорошо идущие заводские дела невидимая рука направляла все круче и круче мимо Жени.

Дамоклов меч не просто висел на нитке. Эту нитку постоянно точил и подтачивал невидимый, ласковый и улыбчивый некто. Я понимала — остались уже последние волокна, последние ворсинки. «Домашний режим» кончался.

Вчера вечером Женя решился. Ушел в спальню, прикрыл поплотнее двери. Застрекотал второй аппарат: Женя набирал номер. До меня долетел лишь неожиданный всплеск его голоса:

— Я предпочитаю напрямую, Владимир Николаевич! Что за улыбки, что за шуршанье за спиной!

Потом вернулся, сел рядом со мной; бессмысленно и взволнованно посмотрел в телевизор: на экране — «смычку волшебному послушна» — вертелась балерина, пробормотал:

— Какое изящество… А я — в шкуре, с топором, и хочу к министру.

Через полчаса позвонил заведующий канцелярией, извинился за то, что побеспокоил в такое позднее время, и просил Женю на следующий день приехать в министерство к десяти утра. Вот так все вышло.

Из полупрозрачного коробка троллейбусной остановки я видела, как Женя поднялся по гранитным ступеням, отворил тяжелую коричневую дверь, похожую на гигантскую плитку шоколада, и вошел внутрь. Я высчитала полминуты и двинулась за ним следом.

Но я слегка поспешила. Я сразу увидела, что он еще не исчез в лифте, а стоит в вестибюле, прислонясь к одной из колонн, и платком вытирает лоб. Женя всегда заботился о том, чтобы выглядеть «с иголочки». Раньше это давалось ему само собой, но теперь, после катастрофы, требовало усилий. Мне пришлось быстро спрятаться за книжный киоск — сейчас не надо, чтобы он меня заметил.

Киоск работал — под ледяным неоновым колпаком лежали помертвевшие в красках иллюстрированные журналы. Обманчиво кокетливые целлофановые обложки технических изданий привлекали как детективы. У киоска толпились несколько человек в плотных серых, «руководящих», костюмах, невзирая на жару.

— Глянь-ка, — сказал кто-то возле меня. — Никак Ермашов! Выкарабкался?

Почти все оглянулись.

— И как огурчик. Где его так гальванизировали, в Пицунде небось?

— А что там было, инфаркт?

— Да, говорят, милый, совсем наоборот.

— В смысле? — отозвался без интереса кто-то листавший рядом со мной журнал. — Сходил в атаку на плюшевых с ушами?

— Ох-хо-хо, — вздохнул плотный мужчина с добродушным лицом. — Вот все мы норовим жить на износ. Как сядем в директорское, так заводим: а я освою! А я дам! А мне знамя! А мне место! И уж он тебе на трибуне. И он тебе в газете. А человек-то хрупок.

С другого конца прилавка отозвался миловидный парень с бачками:

— Уж извините, я вашему Ермашову не сочувствую. Вот прохиндей хороший! Меня только директором назначили, два месяца всего, и горит у нас план со страшной силой. Что делать? Звоню Яковлеву, отцу нашему. А Владимир Николаевич мне: свяжись немедленно с Ермашовым, он тебе три миллиона подкинет. Я, конечно, тут же трезвоню, а ихняя секретарша отвечает: нет его и неизвестно, когда будет. Я опять к Владимиру Николаевичу; так и так, мол, нету спасителя… Он удивился, приказал: жди у трубки. И слышу я, понимаете, как соединяется с Ермашовым по прямому. А тот сидит у себя в кабинете! Ах, говорит, я обедал, поэтому трубочку не брал… Это ему неудобно было замминистра отказать, так он решил от меня отвертеться. Проволынить. А когда его Владимир Николаевич прямо к стенке припер, пришлось личико открыть. Не дам, говорит, ни копейки. И не дал.

— И правильно сделал, — кивнул плотный. — А то привыкли, понимаешь, к палочке-выручалочке. К благополучной картине. Все сделали, все перевыполнили. На бумаге. Себя же обманываем в конечном счете этими «товарищескими» выручками. Я за реальную картину. Молодец Ермашов. Жаль, если…

У меня загудело в ушах, будто я окунулась в соленое море. И ноги стали на свинцовых подметках, как у водолаза. Там, под водой, плавала сизая неоновая трубка над киоском, своим безжизненным светом колебля и искажая лица собеседников.

Кто они, эти люди, я никогда раньше их не видела! А они хорошо знали моего мужа, владели им как принадлежностью своего круга, распоряжались его здоровьем, его поступками!

Я взглянула туда, где он стоял. Но Жени уже там не было.

Молодой человек с бачками, облокотившись о прилавок, мило болтал с пожилой киоскершей.

Мне хотелось спросить его: кто ему дал, в конце концов, те три миллиона? Как молодому и начинающему. И какая премия выпала им как выполнившим план? Например, ему лично?

А вот «прохиндей» таким образом никогда плана не выполнял. Таким ласковым зверьком к Яковлеву не подкатывался. Он звонил и орал, требовал и ругался, писал докладные министру, стремительный в своей остервенелости, и с тяжким трудом выдавливал наконец из завода продукцию — единственный вещественный результат, из которого складывался план.

Три миллиона… Да ты знаешь, мальчик, во что они прохиндею-то обошлись?

Он не знал. Он улыбался, и киоскерша раскладывала перед ним книжные новинки. Какой незлой, плюшевый. Современный.

…Совсем недавно, совсем недавно у Жени было такое же молодое лицо. Впрочем, нет. Не такое же. Без розовости. Без бачек. Без плюшевой улыбки. У Жени было злое лицо.

Я вспомнила, как увидела Женю впервые.

У дверей деканата. Мы шли с подружкой, рассуждали о Яковлеве. Володя Яковлев только что защитил диплом, распределился на завод. Мы размышляли, кто сможет из институтских стать секретарем комитета комсомола вместо него? И как мы вообще будем существовать без Яковлева? Весь первый курс мы с подружкой были в него влюблены. А он, по всей видимости, не догадывался о нашем существовании. Мы его поджидали по вечерам в переулке, прячась за воротами института. Он выходил со своей однокурсницей, строгой красавицей с лунными глазами и косой в руку толщиной. Коса гулко колотилась от ветра у нее на спине, упругая, как собачий хвост. На голове она носила меховую шапочку, повязанную поверху белым кружевным оренбургским платком. Незнакомка, ни дать ни взять. Мы ее ненавидели, и в подражание ей носили кружевные воротнички.

Яковлев вел ее под руку и вообще заметно млел. Мы крались в отдалении и сгорали от ревности. Весной Яковлев с «незнакомкой», кажется, поженились. А нас благополучно перевели на второй курс. И мы с подружкой унывали, что нам больше некого подкарауливать у ворот, идти следом и страдать. Правда, за лето мы повзрослели и к началу второго курса уже скинули школьные манеры, но все же девчачья наша дружба нуждалась в какой-то подкормке. Нам нужен был новый объект внимания. Тут мы и увидели впервые Ермашова. Женя стоял у дверей деканата, нахохленный и злой. Мы подошли к доске, чтобы списать программу занятий. Конечно же, просто на парня, торчащего в коридоре, мы и внимания не обратили бы, если б из деканата не вышел в тот миг сам директор института и не сказал ему сердито:

— Напрасно вы все это затеяли, Ермашов. Не хотите учиться, можете забрать свои документы.

Он повернулся и пошел в противоположную сторону. Там была еще одна лестница, по которой директор мог подняться на свой этаж, но надо было сделать солидный круг по зданию. Директор удалялся, раскаленно печатая шаг, а Женя стоял нелепо, как проволочное заграждение на месте несостоявшейся атаки. Такой же ощетинившийся и ненужный.

Тут моя подружка сочла нужным вмешаться.

— Эй, Ермашов, — сказала она небрежно. — А чем тебе не вышел наш силикатный? У нас мальчиков не хватает.

Женя оторвал от удаляющейся спины директора белые глаза. И посмотрел мимо нас. У меня даже мурашки побежали по животу. Такой это был взгляд, совсем с другого берега, из какой-то темной дали, из очень суровой и сложной взрослой жизни. У моего отца была такая жизнь, а меня еще от нее оберегали. Мне вообще туда не надо было.

В ту пугающую даль слова подружки не проникли.

Женя попросту нас не заметил. Рванул дверь и вошел в деканат. Мы долго подглядывали в щелку: там он сидел за обкорябанным пыльным столом и что-то писал. А секретарша Раечка испуганно читала на подоконнике книжку.

— Урод, — наконец, разглядев Ермашова таким образом с тщательностью, решила моя подружка. — Такой подползет, знаешь, и тебя, как удав… и не пикнешь!

Она вздрогнула всем телом.

Я тоже это чувствовала. Что не пикнешь. Но на всякий случай пожалела Ермашова:

— Зато серьезный. Вот он бы мог вместо Яковлева…

Сама не знаю, почему это сорвалось. Подружка вытаращила глаза:

— В каком смысле?

— Ну… секретарем комитета комсомола.

— Дура ты, дура, — подружка снисходительно рассмеялась.

Но все же еще раз поглядела в щелку. И небрежно отметила:

— Чур, этот Ермашов — мой. Такие уроды — самые страстные.

Я покраснела.

— Ты чего? — удивилась подружка.

— Откуда ты знаешь? И вовсе он не урод.

— Ну, моя милая, ты приглядись: пальцы толстые. И уши. И нос.

— Господи, да пожалуйста. Бери его себе.

Подружка поправила кок на затылке.

— Ой, ну и пионерочка ты еще. С кем вожусь…

Я действительно почувствовала, что подружка в чем-то меня опередила.

Целых два месяца мы ничего больше не слышали о Ермашове. Он числился в списках нашей группы, но на занятия не являлся. Однако подружка не забывала о нем. Она даже сбегала на физхим, поинтересовалась, не ходит ли он на занятия со своим прежним курсом. На физхиме, ведущем институтском факультете, учились, как определила подружка, одни зазнайки и отличники. Считалось, что у физхимиков привилегированное положение. Девушек туда почти не принимали, и держались физхимики так, будто собрались не сегодня-завтра слегка перевернуть мир с помощью какой-нибудь новой теории частиц.

Уж конечно, Ермашову никакого резона не было переходить на наш простенький силикатный факультет, даже во имя высших целей подготовки специалистов нужного для народного хозяйства профиля. Поэтому подружка, опасаясь, что «удав» останется все же на своем великолепном физхиме и ей не видать Ермашова вблизи, энергично принялась за выяснение обстоятельств его отсутствия. Но и физхимовские иронические мальчики, пожав плечами, изволили припомнить, что Ермашова давно, кажется, не видать, и неизвестно, куда он делся.

Подружке оставалось, видимо, только примириться с его исчезновением. Ее разочарование дало всплеск последней идее: взять в деканате адрес Ермашова и съездить к нему домой. Как бы вроде по поручению старосты курса. В смысле борьбы за дисциплину и так далее.

Меня, естественно, она прихватила в деканат с собой как «представителя от группы». Декан, выслушав нас, стал недовольно перебрасывать на столе бумаги.

— Здесь не школа, а институт. За ручку водить никого не будем. Высшее образование вовсе не для каждого обязательно. Хочет Ермашов учиться или нет — его личное дело.

А затем декан велел секретарше Раечке проверить кстати как у нас-то самих с подружкой идут дела по части лабораторных занятий, раз уж мы такие ретивые. Мыть колбы никому не доставляло радости, и мы быстренько смотали удочки, не дожидаясь результатов проверки.

— Это конец, — сказала подружка в коридоре. — Значит, его отчислят за непосещаемость. Два месяца прошло, и привет.

И тут меня осенила догадка: от Ермашова просто решили избавиться! Это ясно. К нему неумолимы, неуступчивы, но почему? Если он в чем-то виноват — то почему не наказывают за вину, не говорят о ней открыто, в глаза? А если вины нет, то почему его считают непригодным к выбранной профессии, отвергают, корят всяческими словами, будто он надоедливый тупица, и притом им занимаются самые важные в институте люди? Сам директор даже?

Чем Ермашов так неприемлем для них, именно он, хороший и успевающий студент, среди целой массы лодырей и тупиц, которых действительно следовало бы отчислить? Но их никто не трогает, а навалились на Ермашова.

Вот он кричал о несправедливости; от бессилия кричал, как нехорошо-то…

Что-то пошатнулось во мне: заскрипел теплый мир недавних школьных премудростей, суливших уверенность в честности, добросовестности, в надежной броне порядочности и трудолюбия. Нас не учили хлопотать о себе; достаточно лишь любить свою Родину, быть готовым на высокие подвиги и самоотверженность, а остальное придет само, говорили нам, потому что страна идет своим надежным путем и не жалея сил строит счастливое будущее для нас, а мы, дети, — цветы жизни.

…Куда девались все цветы? — пелось потом в послевоенной популярной песне. — А их сорвали девушки и отдали парням, уходящим на войну. А куда девались все парни? Они не вернулись. И на земле не осталось больше цветов.

Мы стали девушками и парнями уже после войны. Нашим цветам не грозило исчезновение. Ермашов мог бы спокойно учиться на своем физхиме. Так что же мешало ему, какая сила, не вплетавшаяся в ясную, четкую систему отношений «человек — общество»? Я поняла, что Ермашову нет спасения и участь его решена. Тут не было никакого выхода. Невозможно было различить, что происходит, какие-то потемки, в которых, раз уж эта сила существует, могли столкнуться с ее тупой угрюмостью не только Ермашов, но и я, и каждый мой сверстник… Мне стало страшно, и я заплакала. До утра первый раз в жизни не шел ко мне сон, я исходила в печали, жалея Ермашова и немножко себя, и подушка уже хлюпала у меня под ушами…

Но на следующее утро я увидела в нашей аудитории, за первым столом, стоявшим впритык к лекторскому, подтянутого, со строго выпрямленной спиной, незнакомого парня. Он сидел лицом к лицу с преподавателем, а этой прямой спиной ко всему остальному потоку.

— Ермашов, — ахнула торжествующе подружка. Уж она-то узнала его сразу.

А мне сделалось отчего-то невыносимо совестно. Я поняла, что вижу побежденного Ермашова. Согнутого кем-то в бараний рог. Потому такая прямая спина и так тщательно расчесаны странные волосы: спереди надо лбом очень светлые, почти золотистые, а на затылке у шеи совсем темные, тусклые. Я не знала, кто и зачем его убедил; но то, что эти два месяца он провел в жестокой, неравной схватке, в бешеном сопротивлении, в отчаянном споре с судьбой, было несомненно. Его убедили, заставили согласиться и придти на эту первую скамью, где он, чужой всем и нежеланный, так одинок.

Подружка ликовала.

— Теперь он мой. Только взгляни, Лизка, какой урод! Убиться можно. Даже дух захватывает.

Ермашов с нами не общался. В перерывах уходил к своим физхимовцам. На ноябрьские праздники, когда подружка сбивала компанию и наладилась содрать с него десятку «на общий стол», он отказался принять участие. На Новый год заявил, что уезжает к родственникам в деревню. Это был абсолютно явный треп.

Нет, к нему никак было ни подойти, ни подъехать, напрасно подружка «вертелась, как пластинка». У подружки был влиятельный папа. И вот ей сшили в первоклассном ателье умопомрачительную бордовую шубу с чернобуркой вокруг шеи, купили броские, входившие в моду «венгерки», невысокие сапожки, отороченные мехом. И даже на пальце у нее появилось золотое колечко — совсем уж редкая смелость для студентки тех времен. Подружка не мелочилась. Даже начала губы красить. И мальчики с физхима, не откуда-нибудь, случалось, заглядывали к нам, чтобы кинуть ей: «Привет!»

Но Ермашов был неодолим. Мы с подружкой и не подозревали, что в эту крепость был совершенно простой и незамысловатый ход. И то, что так долго не давалось подружке, очень просто сделала наша замухрышка Федорова.

Та вообще ничего не соображала, носила перекрученные чулки «в резиночку» и красную кофточку с заштопанными локтями, боялась семинаров и зачетов, с трудом перебралась на второй курс с двумя хвостами, которые никак не решалась пересдать, лишилась стипендии и, раскокав вдобавок в лаборатории ценный дефлегматор, сидела и пила валерьянку прямо из пузырька, гудя о грозящем ей отчислении. Ермашов наклонился, тронул ее за плечо, велел идти за ним, подвел к приборам, показал, как стоять, как брать, как держать и что делать, чтобы реакция пошла, а потом заставил записать результаты в лабораторный журнал. Он возился с нашей замухрышкой, пока она не стала похожа на человека. К весне Федорова окрепла, сносно отвалила сессию и до того осмелела, что говорила басом: «Женька, ты жуть какой умный, тебе надо в академики».

Сам Ермашов сдал сессию блестяще. Его курсовая работа была напечатана в «Ученых записках» института. Никто бы не смог сказать, что этот самоуверенный студент занимался делом, к которому его принудили силой, против воли, сломив его полное отчаянья сопротивление. И мне стало казаться, что той ночью я немножко придумала Ермашова… да и вообще все насчет схемы жизни, ее неправильностей и прочих неуютных разностей.

Подружка сменила стиль: натянула старое школьное платье и влезла в туфли без каблуков. Провалила зачет по политэкономии. Два раза пила валерьянку при Ермашове. Но не смогла попасть в его поле зрения. Метод Федоровой оказался не универсальным.

И вот однажды, дело было уже к весне, мы шли с подружкой в лабораторию по узкому полуподвальному коридору. Коридор был вдобавок загорожен нераспакованными ящиками с песком, содой и известью, занимавшими половину пространства. В этой тесноте мы с нею шли рядом и почти касались плечами стен.

Сзади нас послышались чьи-то гулкие шаги. Шаги быстро догоняли нас, торопили. Я подумала, что мы загораживаем дорогу, и хотела было посторониться, но подружка цепко впилась в мою руку, не давая обернуться: «Тс-сс. Мы не слышим!»

Это он приближался, Ермашов, и подружка напружинилась, раздалась вширь, незаметно оттопыривая локти, чтобы не дать ему пройти, ожидая соприкосновения.

Ермашов был уже совсем близко, я внезапно почувствовала его дыхание сзади на моей шее, услышала голос:

— Можно вас обогнать, девушки?

Подружка засияла, начала медленно к нему клониться, но в это мгновение он быстро взял меня сзади за талию и очень ловко отодвинул к подружке, а сам протиснулся между мною и стеной.

На одну секунду его железная грудь прижалась ко мне, пальцы крепко охватили бока, и огненная колючая щека чиркнула как кресало о мой висок. Даже искра выскочила из глаз. Лохматый моток золотых нитей — от меня к нему. Бабахнул — и сник.

Миновав нас и выпустив меня из рук, Ермашов вдруг приостановился, поглядел мне в глаза внимательно, кивнул без слов и стремительно зашагал дальше. Через секунду остался только звук его затихающих шагов.

— Ты что, тупая? — спросила подружка. — Что ты суешься? Тебя просили?!

Я молчала ошеломленно.

— Я ее дергаю, чтоб посторонилась! Нет, растопырилась как гиппопотамша.

«Нашей дружбе конец», — подумала я.

…Гудение лифтов насторожило меня, лифт приближался, спускался. Вахтерша сидела на табурете возле ступенек в холле и проглядывала газету.

Лифт опустился, мягко раздвинулись голубые дверцы. В глубине, увеличенной зеркалом, я увидела Женю. Он спокойно стоял, розовый на вид и благополучный. Рядом с ним я не сразу заметила Рапортова. Они сошли по ступенькам в вестибюль и направились ко мне.

— Добрый день, Елизавета Александровна.

Рапортов наклонился к моей руке, легкое пожатие говорило: «Все в порядке, голубушка, не надо волноваться».

— Мы идем обедать, — сообщил Женя. — Хочешь в «Славянский базар»?

— Нет, я хочу в «Гранд-отель».

— Ты всегда хочешь того, чего уже нет.

— Я бы тоже не прочь взглянуть еще раз на исчезнувшую красоту, — улыбнулся Рапортов. — А какие там были бронзовые светильники. Зеркала во всю стену, белая с золотом лестница… До революции это что, ресторан Тестова, кажется?

— Раскопки покажут, — сострил Женя. Он не был пошляком, и пошлые шутки ему не шли.

— Ни черта не покажут. Мы умеем сносить чисто. «На этом месте был дом, в котором родился Пушкин». История не сохраняет фамилии сказавшего: «Рухлядь».

Мы пошли в «Метрополь».

В «Метрополе» пока все оставалось на местах: и врубелевские витражи в стеклянном куполе высоченного потолка, и мраморный фонтан, и кожаные диванчики в уютных нишах под зеркалами.

Здесь мы с Женей когда-то прогуливали свою молодость. Молодость промелькнула, «Метрополь» остался. И это было очень мило с его стороны.

Рапортов нас усадил на диванчик, а сам расположился на стуле. Солнечный день сюда доходил приглушенным.

— Давайте будем есть кислые щи, — предложил Рапортов, — а то дома у моих женщин нипочем не допросишься. Забыли, как делаются.

— И мы не держим, — улыбнулся официант. — Солянка подойдет?

Ему понравился Рапортов. У Рапортова была внешность располагающе приятная. Он не суетился, боясь, что ему в чем-то откажут. И он не просил лишнего.

Это, конечно, счастливое совпадение, что Рапортов сейчас оказался рядом, просто перст судьбы. Я и без слов уже знала, что мое предчувствие сбылось. И если обошлось без санитаров, «скорой помощи» и всего прочего — то только потому, что судьба подослала нам Рапортова. Хоть в этом оказалась снисходительной.

— Нет, это чудо, — вырвалось у меня. — Как вы оказались в министерстве?

Женя вскинул брови.

— Никакого чуда. Я утром позвонил, что мне назначено, и Гена тут же подъехал.

Рапортов пожал плечами.

— Ну, не совсем так. У меня тоже нашелся предлог.

— Ах, да, Лиза, — сказал Женя. — Вот он сидит и хочет щей, а отныне он первый заместитель генерального директора объединения.

Вот оно. Первым замом был Ижорцев, ему полагалось по должности, как главному инженеру. И если Ижорцев уступает, значит…

— Не путайте меня, — сказала я. — Что надо делать, поздравлять или сочувствовать? И кто теперь вместо Гены станет директором «Колора»?

— Гена, конечно, — засмеялся Женя.

— «Фигаро здесь, Фигаро там», — объяснил Рапортов. — И все за ту же зарплату.

— А кто убил пересмешника? — спросила я.

— Никто. Пересмешник теперь генеральный директор.

Женя привалился ко мне плечом и вдруг сделался какой-то сонный-сонный. Я испуганно посмотрела на Рапортова. В его глазах таилось железное напряжение. Мы многое знаем заранее и успеваем внутренне подготовиться к факту. В наше время перемены готовятся так долго и основательно, что почти не бывает чудес. И все же на одно опасное мгновение какая-то точка непременно вздрагивает в нас. Человек есть человек. И у него там внутри имеется ненадежное, нежелезное что-то, что обладает способностью ёкать. А то бы все обходилось без синего мерцающего сигнала и распуганных сиреной «скорой помощи» прохожих.

— Вот видите, я помаленьку лезу в гору, — сказал милый Рапортов. — Если верить теории спирали.

— Я не верю, — отозвался Женя. Он все еще опирался о меня плечом. — Есть только два типа людей. Одни — в ладах с жизнью, другие — с ней не в ладах.

— Тип человека — категория постоянная, а ладить с жизнью — временная. Дело в жизни, а не в человеке. Пошел такой виток — везет одному типу, пошел другой — везет иному. Соответствующему.

— Утешительно, — пробормотал Женя. — Сиди и жди своего витка. Но неправда. Есть тип человека, которому не сидится на витке. Потому что он с гаечным ключом. И все время что-то подкручивает в этом самом витке.

Официант, которому понравился Рапортов, принес нам вазочку клубники.

— Последнюю порцию схватил в буфете, — пояснил он.

Милый мальчик старался загладить недостаток щей.

— И как это буфетчица отдала? — восхитился Рапортов. — Самой, небось, надо.

Официант радостно развел ладошками, показывая, как трудно приходится буфетчице. Но исполняет. Служебный долг.

Женя встал.

— Извини, — он нажал на мою ладонь, показывая, что хочет отойти от стола. — Я сейчас.

Мы остались с Геннадием Павловичем вдвоем.

— Приказ был подготовлен уже месяц назад, — зашептал он. — Но просто опасались, что…

— Да, да! Я тоже боялась этого разговора с министром. Женя еще не здоров… Но…

Переломленный в полумраке зеркалом, мелькнул взгляд Рапортова.

— Министр его не принял.

Тихий разговор в полупустом дневном ресторане, звяканье ножей, откуда-то доносится рокот кофемолки…

— Это можно понять, — Рапортов слегка двигал прибор по скатерти, поправлял нож, вилку, ложку, ровнял тарелки, одну к другой. — Уже годы, уже свое напряжение. А тут такое с человеком… несчастье. Разговор был бы тяжким. Для них обоих.

— Да, да. Ладно. А кто?

— Губенко.

Значит, даже не Яковлев. И ему было бы тяжко. Что ж, каждому свойственно поберечься. Начальник главка Губенко — тот может на некоторые «почему» ответить: «Я не в курсе». И конец неловким объяснениям. Все правильно. Поэтому обошлось без синего сигнала. Мудрый выход.

— Выход мудрый. Но немножко обидный.

— Елизавета Александровна, вы Женю поберегите. У вас скорбная складочка у губ.

— Конечно, конечно. Сейчас. Вот у меня помада… «Макс Фактор». Ну как, хорошо? Голливудская фирма. Кип смайл.

Ижорцев отобрал у Жени машину ровно месяц назад. Точно тогда. Удивительно. И безвыходно. И неловко. И как все это… нехорошо.

— Елизавета Александровна. Поберегите его. — Лицо Рапортова, доброе и заботливое, расплывалось передо мной в пелене слез. Я глядела в зеркало, орудуя этим чертовым «Максом Фактором». Потом его не отмоешь. Целую неделю. Кип смайл!

Глава вторая Завод с привидением

Что-то пахучее и прохладное коснулось моей щеки. Я открыла глаза. На подушке, закрывая все мирозданье своим кружевом, лежала ветка сирени. Я проснулась прямо в нее. И сразу вспомнила такое же утро, и такую же ветку, с того же самого куста, положенную у моей щеки Женей. Только то утро было первое. После свадьбы.

Ни комната, ни дом с тех пор не изменились. И палисадник, и сиреневые кусты под окном — не разрослись слишком; стены дома, калитка, забор — не обветшали. А может быть, я этого не замечаю — без разлуки мы не замечаем изменений.

Наша «дача» представляла собой часть дома, комнату с террасой и чердаком, в подмосковном поселке, где когда-то главной достопримечательностью был кирпичный завод. В этом поселке Женя вырос. Но не родился, родился Женя в Москве.

Когда отец ушел на фронт, мать с Женей перебрались сюда, к деду. Вместе было полегче, понадежнее и к тому же теплее, с печкой. Это не в московской ледяной квартире на Арбате, где зимой сорок первого года полопались трубы, а из уборной торчал огромный желтый смерзшийся гриб.

Дедушка Жени до войны был стеклодувом. Он не расставался со своей работой дольше обычного, любил эту тяжелую профессию и, когда ушел уже с завода, скучал по ней, хоть его обожженные легкие болели. Кашляя, дед делился с внуком своей тоской — в рассказах о сияющем стеклянном пузыре, о хрустальных каплях и волшебном звоне хрупких бокалов и ваз.

Жилось им очень трудно. Отец пропал без вести в первые месяцы войны. Мать ходила по окрестным деревням, меняла на крупу и горох свои довоенные платья, отцовские брюки, наволочки и простыни и детские вещи, из которых Женька вырос. А когда все это барахлишко кончилось, «инженерша» нанималась копать мерзлую картошку на совхозном неубранном поле, перебирать гниющие яблоки в амбаре и даже бралась шить по избам юбки, если у кого была швейная машинка.

Женька оставался дома с дедушкой, жалел его, старался сберечь его уходящую жизнь, одалживал у соседей то горстку крупы, то полчашки сушеной морковки. Когда дедушка умер, соседи помогли девятилетнему Женьке сколотить гроб и занести дедушку в этом гробу на чердак дома, чтобы мать, вернувшись с приработков, смогла с ним проститься и похоронить.

Дедушка умер летом, в самую жару, и пролежал там, на чердаке, десять дней, дожидаясь матери… Но был такой сухонький, изголодавшийся, что его не тронуло разложение. Он стал как мощи.

Соседи помогли матери тележкой свезти дедушку на погост. А потом попросили вернуть долг, в который влез Женька.

Узнав эту историю Женькиного детства, я боялась ходить на чердак. Но «дачу» нашу любила. Мне нравилась старая грубоватая мебель из пропитанных олифой досок и кровать с никелированными шишечками. И блюдо из дымчатого стекла на стене — дедушкино изделие.

В этом доме мы с Женей провели нашу свадебную ночь. Ранним утром он вышел в сад, сорвал самую пышную ветку сирени и положил ее возле моей щеки, пока я еще спала.

Я открыла глаза, увидела белый пахучий цветок, потом плюшевую скатерть на столе, потом открытое окно, а за окном Женю. Он ходил по палисаднику в синем тренировочном костюме, тоненький и стройный. «Мой муж», — подумала я. К этому слову еще надо было привыкнуть. Я еще не умела обращаться с таким словом властно и как бы между прочим, как делают это благополучные замужние женщины. «Мой муж» — это могла произнести уже совершенно не я, а женщина из взрослой жизни, вроде мамы или теток, которых надо было слушаться. Вот у них были мужья. Но Женька… какой он муж?

Все то, что было между нами, все эти взгляды, это молчание, с которым он садился в аудитории рядом со мной, эти часы в «читалке», когда формулы крутятся перед глазами, эти записки: «Ты скоро домой? Провожу», — разве все это может превратиться в «мой муж»?

— Ты сволочь, — говорила подружка. — Что ты все вертишься. Не беспокойся, никто не думает, что ты станешь специалистом. Все знают, чем ты занята.

Подружка резала правду-матку в глаза. Таким уж она оказалась честным и принципиальным человеком. Все знали также, что она человек открытый и нелицеприятный, может на бюро, и может на общем собрании, и вообще достойна всяческого уважения. Женю она, оказывается, быстро раскусила и презирала за ничтожество и зазнайство. В чем подружка и призналась со всей прямотой на собрании, когда Женю хотели избрать старостой курса. Ребята даже было заколебались в своем намерении. Его кандидатура прошла лишь потому, что встала Федорова и басом пообещала выбросить всю эту подружкину правду-матку на помойку вместе с ее честностью и принципиальностью да еще «надавать по ухам, чтоб не гадила».

К счастью, подружка вскоре пошла в гору, завихрилась там где-то возле деканата, что-то составляла и переписывала для факультета, собирала какие-то студенческие комиссии для проверки дисциплины и руководила вовсю.

А мы с Женей остались без надзора.

После того случая в коридоре он влюбился в меня совершенно глупо и, как мне казалось, безнадежно. Потому что «страх подумать», что нам с ним, к примеру, делать вдвоем? Но он упорно пытался отсечь меня от стайки и даже героически выучился танцевать. Как он считал. А я считала, что он просто прыгает. Показывает укушенного осой козла на лужайке.

Я с ним козу показывать не собиралась. Он очень сердился и, в частности, заявил, что мне в таком случае на танцах делать абсолютно нечего, институтские вечера с большим успехом пройдут и без меня.

Мы обычно доругивались в шестой аудитории, где он однажды обнял меня и поцеловал. Что это, оказывается, был поцелуй, я узнала уже потом, когда плакала. Он так утверждал, хотя после этого странного действия я целых пять минут, выпучив глаза, не могла перевести дух. А на следующее утро мама задумчиво спросила, что это за «такое лиловое» у меня на щеке.

Я, естественно, после «поцелуя» старалась больше Жене в этом смысле не попадаться. По крайней мере, в пустых аудиториях. Куда его как раз тянуло.

В такой сложной личной обстановке до меня как-то приглушенно доходили события внешнего мира. В Америке разворачивалась кампания по «расследованию антиамериканской деятельности», мелькали имена крупных ученых, писателей, кинематографистов, подвергавшихся гонениям. В Корее шла война — и воспринималась как глухой отзвук минувшей битвы, как бы последний исход мирового зла… Потом было серое, набухшее сыростью начало марта. Москва, строгая, аскетически чистая, нетронутая еще стройплощадками, держалась на пределе своего довоенного облика. Но в малолюдности узких ее переулков, в новой, непривычной еще череде лип, высаженных в гнезда, пробитые на тротуарах улицы Горького и забранных по-европейски чугунными узорчатыми решетками, уже как бы сквозило затишье накануне грядущих перемен, разительного всплеска, поворота исподволь накопленных городом сил. В скрытой за старыми стенами скученности, в образцовом порядке улиц и блещущего мрамором метро нарастало движение быстро развивающейся жизни, и молодое поколение москвичей, как бы разом и дружно подросшее, выплескивалось все явственнее, понемногу тесня спокойное и выносливое, работящее и преданное, неприхотливое женское лицо военной Москвы.

Даже в мартовское туманное и неверное утро, когда по всем статьям полагалось бы быть весне, солнышку и лужам, Москва хмурилась недоверчиво, строго, придерживаясь мнения об извечном обмане мартовских дней.

Мы шли с Женей по Тверскому бульвару, туманная, предвесенняя мгла плескалась между деревьями, под ее покровом мы добрались до памятника Тимирязеву. Почему-то именно под ним, под этим столпообразным, облаченным в каменную тогу академиком, Женя решил мне предложить руку и сердце.

— Давай поженимся, Елизавета, — сказал он. — Поженимся и станем друзьями на всю жизнь. Ты видишь, как трудно человеку одному. У человека обязательно должно быть главное дело и любимая жена. Это два основных компонента счастья. Я пока главного дела не нащупал. Я даже не представляю себе, чем бы я мог заниматься, чему отдать себя. Когда я поступал в институт, мне казалось, я знаю это точно, что у меня есть цель. Но теперь… теперь все сместилось, я должен найти какую-то определенность. Должен открыть смысл. Я только в этом вижу смысл жизни. Можно страдать, можно ошибаться, можно жертвовать собой — но ради дела, дела! Человек должен делать дело, а не существовать ради себя.

Он говорил и говорил и брел как алхимик, закладывающий наугад разные компоненты для какой-нибудь интересной реакции и с изумлением наблюдавший, что пары, изменяясь в цвете, переползают по трубкам из колбы в колбу. Я стала опасаться, как бы он, увлеченный ходом реакции, не запамятовал, щепотку чего забросил вначале в первую колбу, и трезво спросила:

— А когда?

Он замолк. И постепенно сообразил, что некто я стою рядом с ним. Я, несомненно имевшая какое-то отношение к делу, о котором он как раз говорит.

— В каком смысле «когда»? — удивился он.

— В смысле «поженимся», — объяснила я. — Ведь если жениться, то надо сначала решить когда. А потом уже все остальное. Когда — самый существенный вопрос. В зависимости от назначенной даты мы установим, на что и сколько у нас остается времени.

— Но мы еще только на третьем курсе, — заметил Женя разумно. — Не рановато ли?

Я повернулась и зашагала от него прочь. Господи, во что он меня втянул. В такой день. Пусть ищет свое дело. Пусть живет со смыслом. Пусть, в конце концов, женится. Но пусть сделает это без моего участия.

Он догнал меня, выглядя очень виноватым.

— Нет, я серьезно собираюсь с тобой пожениться. Если ты настаиваешь.

(Да, да. Я. Именно я. Я настаиваю — видели? Нет уж, извините…)

— А как ты думал?! — заорала я. — Сначала предлагаешь идти замуж, морочишь голову бедной девушке, заманиваешь ее заниматься каким-то делом… Конечно, я настаиваю, другого теперь выхода нет!

Встречная старушка в черном платье обвела нас мутными глазами.

Женя увлек меня в близлежащее темное парадное. Лестница с узорными перилами просторно изгибалась вверх. Величественный и замшелый лифт висел в решетчатой клетке, как засушенное чучело. Лифт не действовал, наверно, со времен декабрьского восстания, кожаный диван в нем изъели мыши.

— Послушай, — Женя взял меня за плечи и спиной прижал к замызганной, исчерканной стене. — Ты в самом деле согласна?

Я опасалась, что он опять меня поцелует.

— Да, да!

— Тогда вот что. Я должен тебе сказать все. И тогда решай.

— Что все?

— Вета… У меня отец сидит. Он в тюрьме.

— Ты помнишь, я не хотел переходить к вам, на силикатный? А меня перевели насильно?

Я почувствовала, что киваю — быстро-быстро.

— Меня перевели потому, что мой отец арестован. Как только об этом узнали в институте, меня выбросили с физхима.

Я молчала. Я не знала, что сказать. Сквозь потрескавшиеся дощатые створки ближайших дверей на лестницу доносились искаженные репродуктором писклявые звуки симфонического оркестра. Тянуло запахом жареного лука. Все вокруг было так обычно, так несовместимо с какой-то другой, страшной жизнью, где существовала милиция, суд, тюрьма, — что-то известное мне только по фильмам и такое же отдаленное, как световые тени на экране, а не живые люди. И вот, оказывается, Женя сам видел это в своем доме, со своим собственным отцом… У меня закружилась голова, когда я представила себе, что Женя точно так стоял, говорил, смотрел, как сейчас стоит, говорит, смотрит на меня… он участвовал в тех минутах, его сердце билось, он должен был страдать за отца, за мать на протяжении долгих минут, часов, вынести все это, думать об этом, когда его душа рвалась от любви к отцу.

Я впервые задумалась о родных тех людей, чьи судьбы перерезал арест.

Так вот оно что… теперь ко всем таким людям прибавлялся Женин отец. О них не говорили вслух, скованные странным смущением. Было бесконечно трудно принять и вынести Женину откровенность, мучиться его мучением, понимать тяжесть, столько лет таившуюся в его груди, слитую с ним постоянно, впаянную в него, как сердце или легкие.

— Нет, нет, Вета, — Женя двинул кулаком в стену и поправил на руке съехавшую складками байковую варежку. — Совсем не то. Отец сидит за хищение.

Я вытаращила глаза.

— Что-о-о? Как это? Разве у вас… разве вы… так шикарно жили?

— Заметно по мне? Прямо сыр в масле, не правда ли? Эх, Ветка. Стену бы вот эту взял и зубами раскрошил! Не виноват отец…

Я поймала его руку, готовящуюся вновь врезаться в штукатурку. Перчатка все-таки не боксерская.

— Отец не брал ни копейки. Но он… знал.

— Как… знал? Это разве преступление — знать?

— Отец знал и молчал. А должен был противостоять. Ну ладно. Точка. Перед правосудием он виноват, а передо мной — нет. Не виноват отец.

— Ты мне расскажи, в чем дело.

Я все еще удерживала его кулак обеими руками, чтобы он не начал снова колотить в стенку. За стенкой шла своя, приглушенная жизнь, кошка, может быть, спала на диване, спрятав нос под хвост, равнодушная ко всем человеческим страхам, опасностям. Интересно, а хорошо ли быть кошкой? Не испытывать необходимости мысленно связывать воедино жизнь и смерть, любовь и потомство, правду и ложь, благородство и низость, чтобы в результате обязательно получалась справедливость, та устойчивость мира, к которой не устают стремиться люди? А кошке этого не надо; вот ей, должно быть, хорошо…

— Отец работал на кирпичном заводе. Это было единственное место, какое ему удалось найти. Знаешь, он вернулся в сорок пятом — так мать в обморок упала на порожке… Хоть и ждала его, и телеграмма пришла, а все равно упала. Мы отца четыре года считали погибшим. Он в плен попал в сорок первом. Девять дней был в плену, сумел убежать. Перешел фронт. Ну, а потом штрафбат, там тяжело контузило. Три года по госпиталям, как тюфяк лежал. Выходили…

Нашел нас с матерью.

Комнату на Арбате мы потеряли, ее домоуправление заселило. Жили очень плохо. Отец работу долго не мог найти. И когда его взяли на кирпичный завод кладовщиком, он уже ничему не мог противиться. Да, он знал, что кирпич воруют, что налево идет. Но не мог противостоять! Если бы ты знала, как он плакал. Мне сказал: «А ты сопротивляйся до последнего. Ни в чем не уступай…» Так плакал, прямо захлебывался. Его уводили, а он рыдал. Если бы ты только видела, Вета.

Должно быть, все усилия моих родителей сохранить вокруг меня розовое облако «добра — зла» уже давно проедены были молью сумятицы. Жизнь вовсе не оказывалась похожей на борьбу добра со злом. Их как бы не существовало вовсе, ни добра, ни зла. Все зависело лишь от чьей-то воли. Воля эта диктовала, что хвалебно, а что наказуемо. Не прочность справедливого устройства, а воля человека имела перевес надо всем остальным. И поэтому я своею волей немедленно оправдала и очистила Жениного отца.

Вот она, тайна «взрослого» существования: бывает, снаружи один мир, а внутри нас — другой, где иные законы честности, и человек постоянно обеспокоен тем, как ладить с собой или с внешним миром. Лишь в любви выбора нет: тут необходимо ладить только с собой.

— Моего отца запутали, Вета. — Женя наконец освободил от меня свою руку. — И он сидит. Это все. Решай.

— Давай поженимся, — сказала я.

Женя наклонил голову и лбом уперся в мое плечо.

За мутными стеклами парадного шаркали подошвы, вереницей скользили серые тени прохожих. Каменный Тимирязев задумчиво смотрел на дом с аптекой, высокий и плоский, замыкающий бульвар. И казалось, что когда мгла уйдет, скроется от лучей весеннего скорого солнца, жизнь уже не вернется в прежнюю колею. А мы? Что будет с нами?

Я постаралась поддеть носом ветку сирени, вдыхая поглубже ее слегка неприличный, наивный аромат. Женя подошел к окну, его локти и улыбающееся лицо появились на подоконнике. Я обратила внимание, как быстро у него в этом году выгорели брови и ресницы. Совсем белые, по контрасту с темной диковатой щетинкой на щеках и подбородке. Возле уголков рта сложились, углубились длинные складки, которые предсказывают будто бы долгую жизнь. Вот разве что только теперь и надеяться на приметы.

— Да, да, небритый, — согласился Женя. — Сегодня последний день на травке. А завтра приступим к исполнению, и пожалте бриться…

Для него выдумали должность. Специально на заводе «Колор». Заместитель директора по производству. Не знаю, чья была идея, но, наверное, это Рапортов постарался. Кто бы еще, кроме него, согласился взять к себе в подчинение бывшего генерального директора объединения? Да еще такого, как Ермашов.

Завод «Колор» родился сначала в его фантазии. Я помню, как Женя мне однажды про него рассказал, вот таким же утром, подойдя к окну из палисадника; взял и рассказал, положив локти на подоконник. Описал завод. От проходной до склада готовой продукции. Я спросила: «Где ты это видел?» Он ответил: «Во сне». Теперь этот сон можно потрогать руками. Завод точно такой, как в рассказе был.

Завтра Женя приступит на «Колоре» к исполнению обязанностей заместителя директора. Рапортов станет его непосредственным начальником. А над ними обоими — Сева Ижорцев, теперь генеральный директор. Вот такая ситуация. Жене будет трудно справиться. Я даже думаю, что невыносимо… Лучше было уйти. Я так думаю. Но Женя сказал, что не расстанется с «Колором». Никогда. Это его «дело». А он живет же не для себя. Такая старая песня.

— Хочу есть, — сообщил Женя бодро. — Зверский аппетит. Где эти жареные кузнечики?

Была такая студенческая песенка про кузнечика. Какой он весь из себя зелененький и как прыгает коленками назад.

Если я не ошибаюсь, ее пели даже на нашей свадьбе. Мы поженились сразу после защиты диплома. «Теперь пора, — решил Женя. — А то тебя с твоими тройками загонят куда-нибудь в Саратов. И ты там случайно выйдешь за первого попавшегося. Я тебя знаю, ты готова была выскочить замуж уже на третьем курсе».

Сам Женя получил диплом, где красной строчкой было записано: «С отличием». И на отборочной комиссии ему предложили сразу несколько мест, при упоминании о которых у наших выпускников загорались румяные лица.

Это были великолепные названия. Научно-исследовательские институты, увенчанные магическими буквочками «АН СССР», солидно украшенные фамилиями возглавлявших их академиков. Заманчивые предложения самых главных в промышленности направлений, то и дело упоминавшихся в прессе, где молодому специалисту просто рукой подать до всяческих свершений. Но Женя выбрал завод, на котором проходил практику.

Никто на его месте такой выбор не совершил бы; даже Федорова, уезжавшая в Братск, пожала недоуменно плечами, заметив с неопределенным упреком: «Такой талант, такая башка…» Моя бывшая подружка презрительно промолчала. Ей отец подарил «Москвича» новейшей марки, целых четырнадцать тысяч! Это всем нам, ожидавшим как дара небес первой получки в восемьсот рублей, казалось чем-то потусторонним. Подружка уже действительно мало пребывала в нашем измерении. Остальные ребята из группы долго отговаривали Женю. Но они просто не знали, что завод, который выбрал Женя, был завод с привидением.

О привидении рассказал Жене случайно старый стеклодув, пенсионер, время от времени приходивший в цех по праву ветерана. Старикан напоминал Жене дедушку и благоволил к «практиканту». По его словам, он видел на складе черную фигуру в котелке, бесшумно перебиравшую стеклянные дроты. Старик считал, что это был инженер Евреинов, составивший в четырнадцатом году рецепт лампового стекла, которое заменило импортное германское. Стеклодув тогда будто бы сам хорошо знал инженера и даже ездил с ним «для подмоги» на Запрудненский стекольный завод Беляева, где, кстати, познакомился с замечательным мастером Ермашовым, славившимся своими работами из дымчатого стекла.

Женя, услышав о своем дедушке, так и прилип к старику с расспросами и постепенно многое узнал с заводе.

Улица, на которой стоял завод, узкая, длинная и по-московски немыслимо кривая, пролегавшая рабочей окраиной между лачугами на пустырях, служила когда-то дорогой на городскую свалку. В отдаленные времена тут был остаток древней слободы, куда еще во времена царя Алексея Михайловича Тишайшего выселяли из города немцев-ремесленников. Лефортово было неподалеку и Измайлово, родовое имение бояр Романовых, откуда молоденький царь Петр любил ходить по округе, приглядываясь к обычаям чистюль-инородцев, к их тщательной аккуратности и заботе о бытовых удобствах, И хоть улица была крива по-русски, но мощена по-немецки, с мытыми и ровно утоптанными тротуарами. Такою она представала и в начале века. Здесь, в одном из ее деревянных домов, предприимчивый купеческий сынок, получивший образование в Гейдельберге, решил организовать «Первую русскую мастерскую электроламп». Он предвидел, что наступающий двадцатый век станет веком техники; от глаз молодого предпринимателя не ускользнуло, как быстро в больших городах-метрополиях электрическое освещение вытесняет газовый свет.

Расчет был прост: в Германии он основательно изучил технологию дела и заключил контракты на поставку всех деталей и материалов. А рабочие руки он нанял в России — самые дешевые рабочие руки.

«Женщины не моложе пятнадцати, не старше тридцати», — говорилось в объявлении о найме.

Старый стеклодув рассказывал Жене и о своей будущей суженой: как она замирая от страха стояла в толпе перед крыльцом конторы, в длинной юбке, покачиваясь с непривычки на высоких каблуках. И вот палец конторщика указал на нее! Сколько радости было, когда приняли на работу, — недаром хитрая предприимчивая ее тетка-швея нарядила девочку в свою юбку, собственноручно прибила деревянные колышки-каблуки к ее башмакам да дала писарю три рубля, чтобы приписал в документ недостающие два с половиной года…

Обучал работниц немец-мастер, колотя их за непонятливость и неповоротливость. Таким было начало русского электролампового производства…

К четырнадцатому году «Первая мастерская», питаемая немецкими материалами, процветала!

Инженер Евреинов, близкий друг и однокашник хозяина, стремился сделать фабрику предприятием самостоятельным, защищенным от военных бурь. Он любил повторять рабочим: «Война — временное бедствие, политика — единодневные страсти, только производство занимается вечным делом». Ему принадлежала идея постройки нового здания, и хозяин по его настоянию откупил у города замусоренные пустыри вдоль улицы. Строительство началось, но в феврале семнадцатого года хозяин, увлекшись дебатами в «учредиловке», забросил финансирование стройки. И тогда инженер Евреинов сам, надев холщовую рабочую блузу, каждый день поднимался на кладку и брал мастерок. Говорили, что он плакал, когда каменщики грозились бросить работу, если им не дадут хлеба. Говорили, что Евреинов сам голодал и продал шубу и котелок, чтобы расплатиться с плотниками.

К Октябрю возвели уже три этажа. Едва в Москве начались бои, хозяин фабрики упаковал чемоданы и двинул в Финляндию. А инженера Евреинова видели в последний раз, когда он будто бы поднимался в своей рабочей блузе по деревянным строительным мосткам на портал главного входа… Взобравшись наверх, он долго стоял там, под ветром и первым мелким снежком, летевшим в коробку недостроенного завода… Инженер стоял там, наверху, совсем один, пока не стемнело. Потом исчез.

Никто не видел, чтобы он спустился вниз. Никто не видел поутру на первом чистеньком снежке ничьих следов.

И больше никто и никогда не слышал об инженере Евреинове.

Так гласила легенда, которую рассказал старый стеклодув Жене.

Потом кончилась гражданская война, миновал нэп и началась индустриализация. Здание достроили, подвели крышу, и в день открытия нового завода рабочие на общем собрании решили назвать его «Звезда Ильича», в честь ГОЭЛРО и электрификации всей страны.

Настало славное время: на каждой лампочке, которую вкручивали в патрон чьи-нибудь руки хоть во Владивостоке, хоть в Одессе, стоял заводской знак «Звезды». В Москве завод ласково называли «Звездочкой», он был красой окраинной улицы. По утрам сюда спешили девчата в сарафанах и алых косыночках, в белых носочках и резиновых тапочках, и шагали в парусиновых ботинках и кепках приземистые рабочие парни с загорелыми бицепсами. Молодой была «Звездочка» и очень веселой.

И только мастер-стеклодув вспоминал иногда инженера Евреинова. Он был уверен, что инженер так и не ушел никуда с завода. И та темная фигура, привидевшаяся ему на складе стеклянных дротов, и есть инженер, по-прежнему проверявший качество стекла.

Годы летели — но и с военными, тяжкими, многое переменившими безвозвратно годами сумел завод не растерять, сохранить «своих» людей. Там по-прежнему работали крепко сбитые, традиционно спаянные звездовцы. В те пятидесятые годы у ворот завода не висело таблиц: «Требуются…» Никто не требовался отделу кадров. Звездовцы приводили только «своих», принимали в цехи только по рекомендации «своих». На «Звездочке» царил всесильный рабочий протекторат, и попасть сюда с улицы было невозможно. Ни о какой нехватке рабочих рук не заходило и речи. За счастье называться «звездовцем» держались целыми поколениями. «Во-он, — говорили крошечному сыну или внуку, — во-он, видишь, на Кремле? Алые звезды? Их свет делаем мы. На нашем заводе». Крошка привыкал к гордыне с младых ногтей. И ждал своего прихода вместе с папой в цех как счастья стать взрослым.

Вот такие были звездовцы.

У нас на факультете о «Звездочке» речь заходила часто. Как известно, ни один светильник, ни одна лампочка, ни один электронный приборчик не может обойтись без стеклянной оболочки. Все изделия современной «Звездочки» заключались в стекло, стекольное производство занимало там не последнее место. И для нас, выпускников презираемого в институте «чистыми химиками» силикатного факультета, работа «стекольщика» на «Звездочке», в ее цехах и лаборатории, сулила вполне приятные условия.

Стекло вообще материал таинственный и загадочный. Его свойства не раз ставили людей в тупик. Сквозь стекло можно видеть, как будто его не существует, а между тем оно — преграда, стена. Видеть сквозь стену… А отражение в стекле? Есть ли явление более таинственное? Благодаря зеркалу мы видим предмет там, где его нет… Одним словом, выбор Жени был и простым, и загадочным, как само стекло. Вот так распорядилась, казалось, сама судьба: привела его вновь к дедушкиным сказкам.

А Женя так не хотел, так страдал, когда его перевели на силикатный, к нам. Я не ошиблась: он боролся. Как мог, до последней черты. Жене было всего двадцать лет, и ему казалось, что справедливость — это то же самое, что и его собственное ощущение правильности. С ним поступили неправильно, лишая права на выбор своего Дела, и он считал это трусливым недомыслием маленьких, мелких людей. Ему казалось, что бесконечно просто указать пальцем на их головотяпство — и это каждому станет ясно. Молодой человек воскликнет: как же так, разве можно терпеть такую глупость, это же смешно! И сразу же все станет на свои места, и справедливость, такая прямая и очевидная, восторжествует. И тем, кто старался замутить ее, исказить простое, превратить его в запутанный клубок перестраховки, ненужно усложняющей жизнь, ставящий придуманные, несуществующие препятствия, сразу станет стыдно. И Женя ходил, стучался в кабинеты, орал, доказывал, а ему спокойно возражали, что согласно такому-то положению и постановлению институт комплектует количество учащихся на факультете в строго установленном порядке.

Я думаю, судьба старалась для меня.

Итак, мы окрутились.

Собственно, с третьего курса ничего особенно не изменилось, у нас по-прежнему не было места где жить. Мои родители владели аж двумя комнатами в коммунальной квартире огромного дома на Басманной, о которых смело можно было сказать: хоть и крошечные, но смежные. Существовать на нашей жилплощади Женя стеснялся.

— Как-то неудобно, — объяснил он. — Храпит этакое нечто на раскладушке, а твоей маме нужно в туалет.

Таковы были обыкновенные радости московского быта. Удивительно быстро подросло послевоенное поколение, начало безудержно жениться. И москвичи толпами ходили на Дзержинку, в Музей строительства, чтобы полюбоваться на макеты квартир «Новых Черемушек».

Поскольку была весна, мы с Женей решили, что лето проведем на «даче», а зимой увидим.

— Но могут пойти дети, — остроумно заметила моя мама. — Давайте быстро попытаемся обменять нашу квартиру на большую.

Тогда все москвичи этого хотели. Без исключения. Не знаю почему, мы отнеслись к маминому предложению серьезно. Должно быть, в нас вселил надежду указанный срок: «быстро».

Получив свидетельство о браке в загсе, попев хором с Федоровой, принявшей участие в наших личных делах в качестве свидетеля, про кузнечика коленками назад, мы в самый разгар застолья на Басманной уехали с Женей на троллейбусе, метро и электричке на «дачу», где завершили свое свадебное путешествие. Все устроилось «как в лучших домах Филадельфии», если не считать деталей.

А утром, поев тоже каких-то жареных кузнечиков, заботливо оставленных для нас Жениной матерью в темной кухоньке-сенцах на столе, мы отправились наниматься на работу. В нагрудном кармане пиджака «моего мужа» лежали два хрустящих свежей бумагой направления на «Звездочку». И я наконец сообразила, что весьма ловко вышла замуж: иначе бы мне с моими тройками не видать такого завода как своих ушей. Я сделала просто-напросто «удачную партию», как выражались наши бабушки.

— Где? — прервал мои разумные размышления Женя. Он уже минут пять вертелся на жесткой скамье электрички, проводил руками по пиджаку, проверял шнуровку футболки, хватался за свой подбородок. Вид у него был измученный.

— Что «где»?

— Ну, где эта незастегнутая пуговица, пятно, порез? Что именно тебе не нравится?

— Мне?!

— Конечно. Ты меня недовольно разглядываешь.

Я-то думала, что мой взгляд полон любви.

— Мой взгляд полон любви, — прошептала я ему на ухо. Но юмор оказался не его стихией. Впрочем, он с самого начала не делал из этого секрета. Юмор, обращенный к своей персоне, он не воспринимал.

— Я не уверен, что это любовь, — обиделся он. — А хотелось бы. Уж если не наутро после свадьбы, то когда?

— Ну, может, еще подвернется случай…

Женя встал. Взял меня за руку. Мы вышли в тамбур, сошли на первой же остановке и со следующей встречной электричкой вернулись обратно. Там, на даче, нам и подвернулся тот самый случай вселить в Женю недостающую уверенность в моей полной и абсолютной любви.

На завод мы попали окончательно дня через три, когда доели кузнечиков. И Женина мать, почувствовав это, вернулась от приятельницы, где провела некоторое время в гостях, за неимением лучшего варианта. Тогда уж и пришлось нам с «мужем» взяться за дело всерьез. И мы поехали в город.

Мы вышли из метро, бледные и утомленные семейной жизнью. Поддерживая друг друга в этой земной юдоли, мы направились по узкому коленчатому переулку к людной и замызганной заводской улице. Где-то за слепыми брандмауэрами корпусов повизгивал паровичок, грохочущие грузовики обгоняли нас, в старой низкой булочной хлопали дребезжащие двери.

Обогнув угол забора, обклеенного афишами театров, мы остановились.

На той стороне улицы и как бы чуть на пригорке стоял наш завод. Бордовый старинный кирпич добротно темнел, а белые каменные башенки, венчавшие фронтон, «гляделись» в солнечном небе как бойницы. Портал главного входа тоже был похож на ворота древнего города, им не хватало только цепного подъемного моста. И пушек, которые «палят, кораблю пристать велят».

И мы, как витязи, прибывающие сюда из какого-нибудь Мурома на гривастых и робких провинциальных конях, смущенно зацокали на месте копытами, вздергивая поводья и переводя дух.

Да, в таком заводе мог, мог существовать призрак инженера… мог ходить, любить, проверять, страдать…

— Ну, жена, — сказал мой дорогой, — на радость и на горе, в нищете и в богатстве, любите и почитайте друг друга на всю долгую жизнь…

— И разлучит вас только смерть! — заключила я.

Мы рассмеялись нашей шутке. Еще не наученные жизнью — какая она сама иной раз бывает страшная шутница.

В тот момент, когда мы спрашивали у вахтера, как пройти в отдел кадров, к главной проходной подкатила щеголеватая бежевая «Победа».

Распахнув переднюю дверцу, из машины вышел человек и, сняв шляпу, держа ее в руке, направился ко входу. В тот же миг вахтер замолк и судорожно отодвинул нас рукой. Мы обернулись. Легкий серый летний макинтош обвевал монументальными складками величественную фигуру. Тяжелая львиная голова с массивными губами и подбородком была посажена чуть вперед, как будто человек этот шел, рассекая эпоху. Шелковистые волосы, остриженные ежиком, гладил ветер, как пшеничное поле. Под густыми нависшими бровями таились лиловые зоркие глаза.

Все, кто был вокруг, останавливались и почтительно здоровались с ним, расступались, давая, дорогу. Он шел напрямик, кивая в ответ на приветствия, и кому-то вскользь пожимал руку, едва коснувшись пальцев.

Когда он оказался совсем близко от нас, я заметила на его пиджаке под распахнувшимся макинтошем орден Ленина и две золотые медали Государственной премии.

Не взглянув в нашу сторону, он прошел в завод, оставив после себя в воздухе странный аромат. То не был запах, не какой-нибудь там одеколон. Это был просто аромат, аромат человека, его поведения, походки, его значения.

Я не могла пошевелиться, и Женя тоже стоял со мной рядом тихо, без движения. Но как только за человеком этим загудела придержанная услужливым вахтером вертушка, Женя спросил:

— Кто это?

— Как кто? — удивился вахтер. — Это Алексей Алексеевич Лучич, наш главный инженер.

И по его тону мы поняли, что вопрос исчерпан. А мы просто мурашки, которым налево, вон в ту дверь, где деревянные диванчики, и ждать. Придет кадровик, вот с ним и говорить. Только бесполезно. А-а, ну если инженеры с направлением, тогда другое дело. Тогда, может, и повезет.

Мы ждали часа полтора, потом были с неохотой впущены в тесный кабинетик, сдали документы, и Женя присовокупил к ним пожелание сразу же воспользоваться внеочередным отпуском.

Кадровик, мрачный мужчина с лицом состарившегося футболиста, услышав просьбу об отпуске, выпучил глаза:

— Отпуск? На месяц? Для устройства личных дел? Да вы что, товарищи? Да причем тут за свой счет? И что значит — негде жить? Прописка московская есть? Есть. Вот и живите, где прописаны.

Женя очень остроумно сообщил ему, что иногда эти два понятия совпадают не идеально. А хотелось бы уж кое-как их сблизить и лишь затем спокойно приступить к работе…

— Да спокойно и приступите, — отрубил кадровик. — Вы в стекольный цех пойдете мастером. Она — в лабораторию. А там разберемся, годитесь вы или нет.

— Нам нужен отпуск. На месяц, — довольно твердо вернул его Женя к прежней теме. Интересовавшей нас, но оставляющей равнодушным бывшего футболиста. «Мой муж» попытался поэтому несколько расширить его кругозор.

— Мы молодожены. Это как бы… ну, молодожены. Есть такое понятие. В теории происхождения видов. У молодоженов обычно бывает масса личных дел. Которые надо устроить. А то им работать невесело.

— Работа — не веселье, а труд, — сказал кадровик. — На месяц не дам. Больно жирно. Что вы, товарищи? Молодые, а хваткие какие. У нас вон сам главный инженер в отпуск строго по графику ходит. И никаких. А лауреат, профессор еще, между прочим. В Энергетическом кафедрой заведует. И никаких личных дел не устраивает.

— Он что, тоже молодожен? — заинтересовался Женя.

Бывший футболист глядел на него минут пять. Не моргая и не двигаясь. Чтобы молокосос почувствовал. Потом брезгливо стряхнул пепел с фасонно примятого «Беломора».

— Ладно. Дам на две недели. Раз молодожены. Идите, устраивайтесь. Только без дураков.

— Хороший завод, — сказал Женя с чувством. — Нет, я здесь приживусь. Это точно.

Кадровик хотел было посмотреть на него второй раз, как следует, но ему Женя уже надоел. Он повернулся к нам спиной и сделал вид, что хочет войти в сейф. Другого подходящего места, с помощью которого он смог бы показать, как мы ему неинтересны, в его конторе не было.

Как мы потом узнали, кадровик был действительно в прошлом известным нападающим сборной Союза. И привык к трепету перед своим именем прославленного футболиста.

Возвращаясь домой в электричке, Женя пристально глядел на мелькавшие за окном темные, давно не крашенные дома, на шершавые, источенные дождями дощатые заборы, неопрятные, заваленные рухлядью палисадники, трепыхавшиеся на веревках голубые и сиреневые трикотажные панталоны, на возившихся в лужах стриженых наголо, по-летнему, ребятишек, будто «любовался» всем этим впервые.

Но это был бесконечно знакомый вид, к нему наш глаз привык с детства. Скудность быта сохранялась еще от войны. И мы, по традиции, послевоенное разорение преодолевали не с перекраски заборов, а с перевооружения заводов.

Мы радовались, ощущая, как укрепляется жизнь, как появляется в магазинах то и это, чего раньше не было. Но старались не брать в расчет, что оставленные некрашенными заборы, неухоженные дома и дворы приучают к неряшеству и постепенно те, кто уже мог бы взять в руки краску и кисть, молоток и метлу, отвыкают от необходимости сделать это. Десять лет миновало после войны — достаточный срок, чтобы неряшество из беды превратилось в вину. Я уже хотела было поделиться своими мыслями с Женей, но он вдруг сказал:

— Силен дядька, этот Лучич. Глыба, это точно, ничего не скажешь.

— Глыба?

— Его так на заводе величают.

— А ты откуда знаешь?

Женя поднял палец и сильно нажал на кончик моего носа.

— Про свой завод надо все знать.

— Если можно, не прикасайся больше ко мне.

— А в чем причина такого гнева?

— Мне не нравится ходить с распухшим носом.

— Это нос? — Он здорово изумился. — Это твои родители назвали носом? Тут не хватает горбинки. Она прямо просится сюда. Ты слишком хорошенькая без горбинки.

Я сообразила, что он непременно займется устройством этой горбинки, если мы не продолжим разговора о Лучиче.

— Вот я только не заметила, какой нос у Глыбы?

— У него — отличный, — клюнул Женя. — Ты заметила у него орден? Так вот это — за вольфрам. Дело в том, что в двадцатые годы завод получал вольфрамовую нить из Германии. У нас не было волочильных установок, и мы вообще не знали, как это делается. Как только произошел фашистский переворот, они прекратили поставки. И тут наш Лучич…

Дремавший напротив нас на скамье мужичонка в засаленной кепочке с отодранной кнопкой вдруг открыл глаза.

Он потер черными от въевшейся металлической пыли ладонями лицо, выпрямился и явно приготовился слушать.

— …Тут он быстро организовал лабораторию, сумел привлечь для консультаций известного академика, специалиста по твердым сплавам, разработали технологию, спроектировали оборудование и спустя несколько месяцев…

— Га! — сказал мужичонка с огромным упреком. — Вот могём, когда надо. Это на каком же заводе было?

— Это на «Звездочке», — ответил Женя.

— Знаю. Слышал. У меня там свояченица трудилась. Так у них там директор, скажу тебе. Значит, так: в войну ребятня работала, пацаны, одно слово. Стоит за станком, его не видать. Одни уши торчат. Но, само собой, ему рабочая карточка. Шестьсот граммов хлеба. Так это мало для ихнего директора! И он, туды его в ухват, директор, берет эту свою машину, «эмку», и катит прямо в Кремль. Часовой туда-сюда, а как не пустить? Раз он на «эмке» и прямо едет вперед! Командует шоферу. А тады что, тады в войну-то директор — генерал, при лампасах, шоферу что, он и едет. Ему не отвечать. Он сержант, генерал ему командует. Дисциплина-то знаешь, какая была! Военная. За невыполнение приказа — расстрел на месте.

Женщина в крепдешиновом платье с ватными плечами недовольно обернулась:

— Господи, вот плетет! Скажи, в чем дело-то, а то мне выходить сейчас.

— А проедешь! — весело осклабился рассказчик.

— Да рассказывайте, дяденька, — жалобно попросили с соседней скамейки два солдатика в летней застиранной форме.

— А дело в том, что вошел энтот директор в Кремль и потребовал: давайте, мол, моим пацанам молока, по кружке в день! Поскольку они еще дети! — рубанул суть наш сосед.

— У кого потребовал? — спросила грозно крепдешиновая. — Именно?

— А я почем знаю? — мужичок триумфально надвинул на лоб кепочку: вот, мол, знаю, но не скажу. И умойся.

— Сынок, — отозвалась тихонькая старушка. — Дык получили молоко энти ребяты?

— Га! Как же не получили. Об том и молва шла, и по городу Москве смеялись: на «Звездочке» детские карточки рабочим дают. Моя свояченица аж двух племяшей туды пристроила.

Он приосанился, отряхнул брюки, закинул ногу на ногу и пальцами прощупал на них воображаемую стрелку.

— Этот завод хитрый был, товарищи. Там локаторы делали. Почему, думаешь, над Москвой после ноября сорок первого ни один фриц не пролетел? А локатором его — цап за задницу! И ваших нет!

Электричка стучала колесами, притормаживая у платформы. Женя наклонился ко мне и сказал шепотом:

— А за локаторы у него Государственная премия. У Лучича. Заметила медаль?

Я заметила. Но там, на лацкане пиджака, их было, по-моему, две. Однако я ошиблась. Лучич носил еще Звезду Героя Социалистического Труда.

— А это уже за кинескоп, — улыбнулся Женя. — Или вернее, за телевизор КВН.

Он сиял, улыбался, гордился, как будто перечислял свои собственные награды. Но он перечислял дела. Дела  с в о е г о  завода. И уже прикидывал, что на таком заводе ему будет чем заняться.

— Скажите, а как фамилия того директора? — спросила я мужичка в кепочке.

— Зачем вам фамилиё? — он снова пристроился дремать к стеночке. — Свояченица всё — наш директор да наш директор… Директор да и все. Подумаешь, фамилиё. Фамилиё любое может быть. Главное, что прорвался. На «эмочке» прямо в Кремль. Ради пацанов. Голодуха-то какая в Москве была. Лебеду да крапиву с-под заборов брали, варили. Картофельные очистки на олифе жарили.

Голос его затихал, становился мирнее, он еще подмигнул солдатам и добавил:

— А мог и башку с плеч схлопотать. Тогда оно просто было. За нарушение дисциплины.

Солдаты загоготали с молодым задором. Такое впечатление на них произвело упоминание о дисциплине.

Вот таким образом я получила первое представление о нашей «Звездочке». Как часто в молодости случай балует нас, потому что мы веселы, подвижны и еще ничему особенно не придаем значения. Ни тому, что было до нас, ни тому, что после нас будет. Мы слишком активно существуем сами, существуем для себя, и нам этого пока вполне достаточно. Нас с Женей тогда занимала, главным образом, проблема жилья; да и то не в таком основательном смысле, в каком это волнует многих теперь. Хотелось просто мало-мальски отдельную комнатку, не смежную, не проходную, не стеснявшую родителей. Но, естественно, за две предоставленных старым футболистом недели никакой квартиры на «бо́льшую» нам обменять не удалось. Мы с превеликим трудом сумели лишь снять комнату на Бауманской у одинокой женщины пожилого возраста. И с триумфальными результатами мы приступили наконец к «исполнению служебных обязанностей».

И оно началось. «Оно» — я имею в виду наше счастье. Ибо жизнь, просто жизнь, и есть счастье. Я это утверждаю теперь. Особенно теперь, когда нить в моих руках чуть не оборвалась…

…Сирень я поставила в вазочку на стол, Женя, пофыркав под водопроводным краном, явился к завтраку в самом беззаботном обличье. Оказывается, в нашем дачном хозяйстве накопилось достаточное количество неполадок и дыр, с которыми не справиться и за две ближайшие пятилетки. Лестницу на чердак лучше не трогать. В подполе неизвестная сука завела щенят и в знак этого события рычит и блещет глазами. Соседские ребятишки в видах урожая предусмотрительно повалили возле малинника забор. А то самое заведение пора чистить. Должно быть, его охотно посещают прохожие.

Все это означало, заявлял мой муж, что мы начнем наконец ездить на нашу дачу регулярно по «викэндам», чего не делали последний десяток лет; а возможно, и застрянем здесь на весь отпуск, вместо того чтобы катить в Карловы Вары или Пицунду. Хватит, хватит. Погуляли.

— Пора пожить по-человечески, — соглашалась я.

«Боже мой, — думала я. — А ведь, в самом деле, есть такая блаженная жизнь, со всеми этими дырами в заборе и малинниками. И она может быть радостью и покоем, и многие мечтают об этом. Для них это даже вершина, ради которой они соглашаются долгие годы ходить на работу, выносить тяготы труда — ради удовольствия владеть таким собственным уголком, где можно скрыться, отдохнуть от борьбы, столкновений, усилий, от тесноты человеческих скоплений. Но для Жени тут не вершина, а дно. Сюда он отодвинут, здесь обделен болью и стремлением, лишен участия в делах решающих, крупных, важных. Сможет ли он?.. Кто создан для одной судьбы, тому невыносимо тяжко принимать из рук жизни другую. Не знаю. Не верю его безмятежности. Боюсь».

Над сиренью жужжала, принюхиваясь, толстенькая пчела-разведчица. Наш подвальный солист заткнулся, приступив, очевидно, к трапезе. День был слишком хорош, чтобы какой-то мотоциклист, ошалев от воздуха и тишины, не вскочил на свой адский агрегат и не начале треском носиться по проулкам, выманивая себе подобных на состязание.

Глава третья Любовь

…Жене было двадцать три года, когда он начал работать мастером в стекольном цехе. Производство тяжелое, горячее, капризное. Но Женя туда мчал по утрам с таким выражением лица, будто его зачислили в Большой театр главным лебедем. И он там порхает под звуки Чайковского целую смену, весь в розах и бутонах. Окруженный стеклодувами — явными херувимами, — которые запросто «выдувают» план, а в обеденный перерыв занимаются рукоплесканиями своему новому обожаемому мастеру. Такое у меня создавалось впечатление.

Зато наши лаборантки рисовали мне картину противоположную. У них выходило, что в стеклодувы нанимаются в основном антиобщественные лица, которых к этому жуткому делу вынуждает отсиженный «срок» и отсутствие других возможностей наладить приятные взаимоотношения с милицией. И если уж там на чем-нибудь и порхают, то не на звуках Чайковского, а на крепком разговорном языке, от которого трава ложится. И тут же вянет. И что, если я пожелаю-таки по легкомыслию навестить однажды своего муженька на его лебедином посту, мне следует предварительно соблюсти технику безопасности, запастись в кузнечном цехе берушами и в каждое ухо воткнуть аж но два бумажных фунтика. Тогда оно, быть может, и не свалит. Это стеклодувное порхание. И есть шанс выползти.

Женька хохотал и веселился до слез, когда вечером, ложась спать, я ему излагала инструкцию «к посещению вертепа», полученную от лаборанток. И наша квартирная хозяйка, Ангелина Степановна, у которой мы снимали комнатку на Бауманской, в конце концов тактично спросила: не собираемся ли мы приобрести какую-нибудь простенькую, но собственную кровать? Потому что та, на которой мы — гм, гм, — хохочем (если это возможно так назвать), хоть и выглядит прекрасно и вся сделана из красного дерева повышенной прочности, но на такое веселье не рассчитана построившим ее мастером давно минувшего века. Тогда люди были, возможно, и мельче, и грустнее — в эпоху царизма-то.

Учтя тревогу хозяйки, а также отсутствие возможностей приобретения собственной мебели, мы перенесли наше веселье на пол, где и продолжали хохотать, обсуждая дела стекольного цеха и блестя в темноте глазами. Это были ночи!

Но не прошло и двух месяцев, как по восторгу Жени был нанесен удар. Это был удар сокрушительной силы.

Размеры постигшего Женю бедствия имели в своем истоке, как это говорится, «бурное развитие научно-технического прогресса».

Есть такая премудрая поговорка: круглое — кати, плоское — тащи, диктующая, как нетрудно заметить, основы технологии обращения с предметами разных конфигураций. Круглое и плоское — вещи противоположных свойств; их совмещение всегда вызывает в умах некоторую заминку.

Почему кинескоп родился круглым — кто его знает! Но во времена неофитов телевизионного века, когда вокруг крошечного экрана телевизора-первенца КВН группировались всей семьей, с чадами, домочадцами, гостями, соседями и дедушкой на центральном табурете, упершимся бугристым носом в увеличительную линзу с дистиллированной водой, — в те времена электроннолучевая трубка была круглой.

Что касается дальнейшего — то прогресс диктовал: экрану следует расти, а ящику телеприемника уменьшаться. В соответствии с малогабаритностью квартир, отвечающих нуждам времени, когда людей становится все больше, а всего остального все меньше.

В телевизионном отделе нашего конструкторского бюро группа проектировщиков разработала новый тип кинескопа — с прямоугольным экраном. Идея принадлежала Ирине Петровне Яковлевой. И на заводе была воспринята как своего рода переворот в обычных представлениях об электроннолучевой трубке. Ирина Петровича тотчас обратила на себя всеобщее внимание. В прессе замелькали сообщения о новшестве, ожидающем наших телезрителей.

Но всякая идея, как известно, претерпевает самые неожиданные трудности, сталкиваясь с реальной действительностью. Сразу возникает множество мелких и крупных проблем. Кто-то, рукоплескавший идее, оказывается вдруг не в восторге от свалившихся на него самого новых задач: он так не умеет, не сможет, и это вообще нереально… Кто-то, наоборот, старается, делает точно по идее, а получается глупость; кто-то находит неожиданное решение, но сама идея, дрогнув и подавшись в сторону удачи, слегка деформируется… Одним словом, в цехе кинескопов начался период внедрения новой технологии, и весь завод следил за ним, как за хоккейным матчем. Одной из существенных проблем явилось, естественно, стекло. Как отлить эти новые прямоугольные экраны с круглой электроннолучевой трубкой? Это была очередная проблема.

Таков был общий фон. Затем на этом фоне возникал некий молодой конструктор, которого все на заводе звали просто Павликом. Павлик был специалистом по машинам стекольного производства и славился тем, что почти все свое рабочее время проводил исключительно в механосборочном цехе. Там, должно быть, его охотнее посещало конструкторское вдохновение; там, среди скрипа и лязга, который устраивали слесари, он чертил что-то в своем блокнотике, там он дневал и ночевал, закусывал в тамошнем буфете и вечно что-нибудь внедрял. «Взял бы ты уж свой кульман, — посмеивались сборщики, — и к нам. Вон возле фрезера отличное местечко. И раскладушка еще войдет. Совсем хорошо устроишься».

И вот из этой тесной дружбы и родилось приспособление для шлифовки форм литья прямоугольного экрана. И когда на пороге лаборатории кинескопов, возглавляемой Ириной Петровной Яковлевой, однажды утром появился счастливый конструктор, с усами из тавота, как будто он только что хватанул на радостях кружечку этого восхитительного зелья, оттуда, из лаборатории, раздался такой могучий радостный вопль, что он достиг стен даже нашего тихого уголка.

Любопытство было моей чертой, которую с детства никто не поощрял. Но тем не менее я бросила свои ступки и пробирки и выглянула в коридор. Мне досталось уже немногое, но и это можно было считать удачей: я увидела спину самого великого Лучича, в окружении небольшой свиты вплывавшую в дверь лаборатории кинескопов. Такое, как объяснили мне быстренько пожилые лаборантки, происходило исключительно в особо важных случаях; они припоминали лишь: дни обороны Москвы, день Победы, ну и реконструкцию завода.

Всем остальным Лучич занимался не выходя из своего кабинета.

На следующий день в многотиражной газете завода был опубликован портрет Павлика, размером в добрые полстраницы, со старательно заретушированными тавотными усами. На плече отличившегося, несмотря на крупнозернистую печать, проглядывала все же могучая рука, ласково потрепывавшая героя. Номер многотиражки пользовался бешеным успехом, его разглядывали, собираясь в коридорах группами, демонстрировали не успевшим купить газету несчастливцам.

Затем дело завертелось! Формы изготовили, отшлифовали, в них отлили пятьдесят штук прямоугольных первенцев и с превеликими осторожностями свезли их в печь для окончательной сварки.

А печь эта находилась как раз на участке моего Жени. Сама Заводская Слава, умаявшись в треволнениях последних месяцев, прикорнула на Женином порожке, опустив серебряные веки в ожидании, когда по истечении необходимого времени первенцы выйдут из печи готовыми.

Брезжили впереди награды и премии; открытие нового производства, чреватое перемещениями и повышениями, статьи в самых центральных газетах и новые телевизоры на витринах магазинов. Чудился солидный заводской дом, новые квартиры, собственная база отдыха где-нибудь на Плещеевом озере… Ах, как хорошо, отлично грезилось звездовцам… Но тут все покрывалось черным туманом. Печь по неизвестной причине теряла режим, и все пятьдесят первенцев, увы, как один превращались в обычный стекольный брак…

Ножку всем заводским мечтам подставила работница — оператор печи. Она, представьте себе, в такой момент заснула за пультом и упустила режим! Женя, занятый своими делами на участке, все время поглядывал в ее сторону; она не отходила от места, сидела в позе, как казалось со стороны, полной внимания. Иногда Женя подходил, проверял по приборам — все было в порядке. Шли часы смены. А женщина спала, ловко маскируясь, не вздрагивая и не меняя позы, и когда мастер подходил, лишь открывала глаза. За пять минут до обеденного перерыва Женя подошел вновь — и обомлел: печь разладилась, режим был полностью потерян…

Женя заорал так, что кто-то из стеклодувов уронил щипцы, а из конторки выскочил, держась за сердце, начальник цеха Павел Сидорыч.

Женя орал что-то о безответственности, о наплевательском отношении к труду своих товарищей, о равнодушии и себялюбии, о бесчестности. Павел Сидорыч стонал, сидя на подставленной кем-то табуреточке возле печи. Парторг цеха рекомендовал Жене доверять такие задания более солидным и, главное, партийным товарищам! Стеклодувы, столпившись, криво усмехались и крутили головами.

Одна только виновница происшествия, подбоченившись, во всеуслышание заявила, чтобы все они заткнулись, так как у нее пошел третий месяц беременности, и от этого ее клонит в сон. И врач в консультации велел ей спать, когда хочется. И она будет спать, потому что рожать детей в тысячу раз важнее, чем все эти ихние печи и режимы. Дети — главное для государства, пусть они во всех газетах почитают и не разоряются тут особенно. Пусть только попробуют травмировать беременную женщину. Она свои права знает.

— Так что же ты не предупредила, кошка ты этакая! — ахнул Женя. — Я бы тебя на более легкое место перевел!

— Еще чего, — ответила беременная. — Чтоб получка поменьше? Спасибочки, мне зарабатывать надо, у меня ребеночек будет. Я б и дольше не говорила, но теперь только попробуйте переведите, я в газету напишу.

И она удалилась в столовую, поскольку наступил обеденный перерыв.

— Куда же ты раньше глядел, Женя? — горько вздыхал Павел Сидорыч. Ему-то было не до обеда.

— Куда, куда! — кипел Женя. — Что ж мне их, как кур щупать, что ли?!

— Людей надо знать, приглядывать за ними. — Павел Сидорыч взглядывал снизу, с табуреточки, мутноватыми, старческими глазами. — Интересоваться, у кого что может проступить… Интересоваться и ладить, ладить с ними, не только чтоб в работе. Иначе они тебя в два счета под монастырь подведут. Сам видишь. С машиной проще, у ней видно, где какую запчасть вставить. Человек попортился — его уже не починить. Душу и совесть запчастями не укрепишь. Ты — мастер, тебе людей знать надо…

Женя не знал людей. Он предполагал в них больше независимости, больше желания хорошо работать. Люди ему казались крупнее, чем были на самом деле. Примитивный эгоизм беременной работницы его ошарашил.

— И ведь я ей, стерве, объяснил, какое это задание! — убивался Женя. — Она мне в глаза глядела, слушала, Павел Сидорыч! Кивала, что все понимает, обезьяна этакая!

Павел Сидорыч покачивался на табуретке, тер ладонями занемевшие колени.

— Так ведь премию каждому хочется, милый ты мой.

— Таким способом?!

— А каким же иным? Иным она, милый, не умеет… Это машину можно переналаживать на разные режимы, а человек — он жесткий. Какой есть, такой есть. В нем один только генетический код заложен. Его с папы-мамы не перестроишь.

Лучич грянул по новичку мастеру залпом могучей береговой артиллерии. Такое случилось на заводе впервые. Высокий гнев главного инженера никогда еще не опускался ниже уровня начальника цеха. Для Жени было сделано исключение.

Мастеру участка Е. Ф. Ермашову был объявлен выговор в приказе по заводу — «за халатное отношение к работе и срыв важного задания». Именно такой уничижительный текст подписал главный инженер завода А. А. Лучич.

Женя, прочтя приказ, в первом шоковом состоянии ринулся в заводоуправление. Могучими прыжками обогнав ушедший из-под носа лифт, он вознесся на третий этаж, ворвался в приемную и намеревался тем же ходом проследовать в кабинет с табличкой «Главный инженер», но был перехвачен на лету высококвалифицированной секретаршей Марьяной Трифоновной по прозвищу Дюймовочка.

— По какому вопросу? — спросила она трепыхавшегося в ее руках нежданного и не вызванного посетителя.

— По личному. Скажите ему, что пришел Ермашов!

— А-аа, Ермашов пришел. — Дюймовочка с изысканным юмором слегка склонила голову набок. — Пришел, значит, Ермашов.

— Вот именно! Он! То есть я!

— Хорошо. Пришел Ермашов! — с удовольствием повторила себе Дюймовочка, и это были уже стихи.

Женя, задыхаясь, сжал кулаки.

— Нет, нет. Он вас не примет, — снисходительно успокоила Дюймовочка. — Не стоит вам, честное слово. Идите себе. Зачем?

После такого обычные люди опадали на соломенный диванчик (специально держали в приемной), дышали глубоко и ровно, заедали таблеткой аспирина (любимым лекарством Дюймовочки), а потом шли обратно в цех, подтянуться или перевыполнять план. И дальше любили Лучича.

Но Женя оказался необычным. Вместо дыхания и опадания он заявил:

— Я требую, чтобы со мной говорили как с человеком. Как со специалистом. Я требую объяснения, в чем моя вина. Я должен быть уверен в правильности приказа. И в справедливости начальства. Я требую уважения. Пусть мне разъяснят, что я должен сейчас сделать, — и рывком распахнул обитую дерматином дверь.

За ней оказалась вторая. Женя толкнул и ее, сердце трепыхнулось в опаске, как бы там не оказалось третьей. Но вторая не поддавалась, Женя стал биться в нее плечом и, наконец, случайно нажал ручку, отчего дверь легко отворилась, и он ввалился в кабинет спиной, задержавшись за трещавшую створку руками.

В глубине пустого тихого зала, где по стеночкам стояли мягкие стулья, прижимаясь одно к другому толстыми подлокотниками, за огромным, на резных лапах, письменным столом сидел Лучич и с любопытством ожидал увидеть: кто же это к нему стучится?

Стучался, как оказалось, неизвестный молодой человек в ковбойке, с белым торчавшим чубом, бессмысленно оравший:

— Пришел Ермашов!

Разглядев этого Ермашова, Лучич сказал:

— Ермашов, который пришел, пусть уйдет. Он не умеет работать. Если есть другой Ермашов, который умеет, милости прошу. А этого — вон.

В приемной обомлевшая Дюймовочка стояла у окна в такой позе, которая наводила на мысль о последнем прыжке.

— Эй! Закрой дверь! — гаркнул из кабинета голос.

Дюймовочка трепыхнулась, но голос ее остановил:

— Нет, не вы. Ермашов!

И Женя вернулся и закрыл за собой дверь в кабинет.

Если бы Лучич знал, что он сделал с душой Жени в этот момент! Ибо люди по-разному относятся к силе и могуществу.

По-разному. Очень по-разному.

Женя столкнулся с силой и могуществом второй раз в своей жизни. Первый раз еще тогда в институте, переболев жесткую директорскую несправедливость, он все же оставил себе надежду, что такие люди нечасты. И Женя чувствовал уверенность, что в другой раз судьба не пошлет ему такой встречи. Он был, увы, слишком прямолинеен.

В тот вечер Женя, придя домой, возлег на изделие красного дерева давно минувшего века и стал лежать без малейшего движения, кротко глядя в потолок. Напрасно я пыталась придать событию более приемлемые размеры. Жарила любимые блинчики и произносила фразы, начинавшиеся со слова «плюнь». Напрасно Ангелина Степановна, не услышав обычного хохота, постучалась к нам и протянула в дверь руку с граненой стопочкой малинового варенья: наивный порыв помочь нам в борьбе с единственным в ее понимании бедствием — простудой.

Все было напрасно.

Лежа на музейной кровати, содрогаясь как от озноба, Женя говорил мне:

— Послушай, я же им восхищался. Как все. Ведь все восхищаются? Человек-глыба. Могучий, — а значит тот, кто может. Кто обладает возможностями. Не понимаю силы без доброты. Сила без доброты — величайшее зло человечества. Если сильный, умный, знающий человек недобр, это катастрофа. Нет, это преступление. Его надо лишать силы. Изолировать от деятельности. В интересах общества.

— Женя, что ты говоришь, — ужасалась я. — Нельзя же так. Ты слишком близко все принимаешь к сердцу. Не мучь себя. Плюнь.

— Погоди! — Женя морщился, закидывал руку за голову, досадливо тер затылок. — Неужели ты собираешься это принять? Без малейшей попытки… восстать, хотя бы внутренне? Ведь это рабство самое гнусное — рабство души. Не размышлять, не пытаться связать концы с концами! Нельзя жить без уверенности, что все, что с тобой происходит, вмещается в пределы разумного! Происходит кавардак, понимаешь ли, и необходимо в нем разобраться, пока не поздно, иначе растрясет нас в манную кашу!

Он не мог выразить свою мысль. Не мог ее сформулировать так, чтобы я ее поняла. Старалась, но не знала, так ли уж все это важно? Стоит ли так убиваться? Разве нам грозит действительно что-то страшное? Ну, например, разлука, опасность смерти, потеря близких? Или голод, как в детстве? Вот это действительные беды; все остальное разве имеет какое-нибудь серьезное значение, хотя бы по сравнению с тем, что нам пришлось познать уже в детстве? Войну…

Господи, мелкие неприятности по работе, подумаешь тоже мне. Да забудут через неделю этот приказ. Мало ли что бывает. Под горячую руку.

Я прилегла рядом с Женей, обняла его за шею. Он кашлянул в темноте и произнес чуть хрипловато:

— А если она родит не писателя, не музыканта, не выдающегося ученого?

— Кто?! — изумилась я.

— Говорю, а что, если она родит алкоголика или преступника? Будущего убийцу, например? И из-за этого неизвестного будущего сегодня загублен труд многих людей. А другим людям недодано что-то. Пятьдесят кинескопов одним махом! Люди недополучат того, что могло бы их порадовать, украсить их жизнь, что-то прибавить к их благосостоянию. Так стоит ли…

Я села в постели.

— О чем ты говоришь, Женя?

— Стоит ли ради неизвестного будущего так безусловно жертвовать сегодняшним благом? Сегодняшний день — разве не от его уровня зависит будущее? Значит, важнее всего то, как мы живем сегодня. Мы, которые есть, вот главное. Сегодняшний уровень выше, значит, само собой, станет выше уровень будущего. Это гарантировано. Гораздо более гарантировано, чем неизвестный генетический код будущего человека.

— Ну и что? Я с тобой согласна, но какой вывод?

— Вывод такой: ссылка на будущее избавляет людей от ответственности перед настоящим. В наших представлениях будущее заранее предполагается лучшим. Это увертка. Вот, мол, сегодня нету, зато завтра будет. Для наших детей. А откуда оно возьмется? Боженька с неба скинет?

— Женя, — взмолилась я. — Ты же так себя расковыряешь до крови. Все равно ты с ней ничего поделать не сможешь. Ты ей не разобъяснишь, она лучше работать не станет. И не накажешь, чтоб почувствовала, нет у тебя такой возможности. Что ты, вычтешь с нее за эти пятьдесят кинескопов, что ли? Не прошибешь ты ее. Поэтому плюнь. И давай спать.

— Спокойной ночи, — сказал он.

Я устроилась в прежней уютной ямке возле его плеча, и уснула.

В глубине ночи я внезапно проснулась. Женя лежал, повернувшись ко мне спиной, и очень тихо, очень горько стонал…

Вот тут я испугалась. В первый раз в жизни испугалась, не по-детски, как раньше пугалась: какого-то события, чего-то определенного, а испугалась по-взрослому, просто жизни. Ее будущего течения. В тот миг Женя стал мне непонятен. Я притаилась, стараясь не пошевелиться. Что это? Рядом со мной какой-то чужой, странный человек вел свою собственную жизнь, мучился и страдал. Страдал оттого, что мне-то казалось пустяком. А он всерьез… Мне стало неловко, будто я подсмотрела что-то интимное посторонними глазами.

Наутро мы молча расстались у проходной — ему идти прямо вдоль двора к стекольному цеху, мне сворачивать направо, в корпус конструкторского бюро. Так продолжалось несколько дней. Женя ходил на работу как неживой. А по ночам, я чувствовала, не спал. Такое не смог бы понять ни один нормальный человек.

Я стала смотреть на Женю с опаской. Значит, он совсем не такой, как я. Или как многие. Как же мне с ним ужиться? Мы разойдемся внутренне, уже начали расходиться… Я не хотела бы существовать под одной крышей с чужим человеком. Тогда это получится не семья, а бизнес какой-то. Будем складывать вместе зарплату, ишачить на квартиру, детишек, тащить вместе общий воз, а тянуть в разные стороны. Нет, я бы этого не хотела. Я хотела бы, чтобы мы были друг другу близки. Но как же нам приблизиться?

Мы вместе ходили на работу, в обеденный перерыв занимали друг для друга очередь в столовой, иногда вместе возвращались домой. Женя ни о чем меня не спрашивал, может, и не заметил моего отчуждения. Как же приблизиться нам? И кто отошел от кого, кто кого покинул? Кому возвращаться, и куда, в конце-то концов? Все непонятно…

Я до того погрузилась в свои размышления, что на лестнице нашего корпуса налетела на Яковлева.

— Привет! — сказал Яковлев, увидев меня. — А я вас знаю. Вы ведь из нашего института.

Я от ужаса нагрелась, как голландская печка. (Он помнит! Чертова подружка, это все ее были выдумки!)

— И ваша фамилия… сейчас… Пономарева. Точно?

— Нет, — пискнула я (земля пока держала). — Теперь я Ермашова.

Лицо Яковлева, загорелое, четкое, будто высеченное в красном граните, едва заметно изменилось, как если бы вокруг скульптуры обнесли лампу и по ее твердым чертам пробежали плавные тени.

— Вы жена Ермашова? Из стекольного?

Мы стали подниматься вместе по узкой лестнице.

Яковлев на поворотах чуть приостановливался, пропускал меня вперед.

— Скажите ему, пусть зайдет ко мне в комитет комсомола. И вы заходите. Как вам работается?

— Мне — хорошо.

— Нравится?

— Нравится.

— Ну, молодец.

На нашем этаже в коридоре уже ждала Ирина Петровна.

— Володя, а ты не торопишься! — заметила она оживленно, вылавливая его с лестницы за руку. — Я же просила: перебежками!

Яковлев свойски подмигнул мне через плечо, и они рысцой отправились к отделу кинескопов.

Я передала Жене приглашение, когда мы обедали вместе в столовой. Он молча кивнул, отодвинул тарелку, встал из-за стола и ушел. А я осталась, как случайная неинтересная сотрапезница. «Жена Ермашова».

Нет, это уже слишком.

Мне казалось странным, что мы с Женей оказались вдруг как бы в состоянии молчаливой ссоры. И главное, безо всяких на то причин. Разве не дико разойтись вот так внутренне ни с того ни с сего? Если бы хоть нас разлучало нечто действительно реальное, как это бывает у других людей: ну, например, та, «третья», или разные, несовместимые интересы, вкусы, желания… Но ничего этого нет! Мы охладели друг к другу — смешно же подумать — от Жениной неудачи на работе, обычной неприятности, которая с кем не случается! Люди выходят за ворота и скидывают с плеч такие переживания запросто. Подумаешь — выговор, благодарность… суета сует! Сколько еще этого будет впереди — и что же, мы станем каждый раз гибнуть, мучиться, погружаться в кошмар нежизни, без проблесков покоя и радости, в холодном и голом безлюдье и мрачности? Нет, я этого не хочу. Не смогу просто. Такой характер мне не вынести.

Я мечтала о замужестве с пяти лет. И в двадцать два года эти мечты еще сохраняли наивную неприкосновенность. Мне казалось, что выйти замуж — значит сразу стать счастливой. Жить вместе с любимым мужем — да это же главное чудо, изобретенное человечеством! Все остальное — детство, юность — все это лишь «до», лишь подготовка к тому, настоящему времени жизни. Все шишки, синяки, уроки на дом, экзамены, глупые мальчишки, забияки и приставалы, назойливые взрослые — все это лишь необходимое испытание «перед», лишь временные препятствия на пути к счастью. Зато потом, когда оно уже наступило!.. Как все оказалось непохожим на любовь. Неужели ошибка? Я была на самом дне отчаяния. Неужели я буду несчастной… боже мой, но почему? За что?

Через день Женя, проснувшись поутру, потянулся сладко, почмокал губами и сказал совершенно прежним, знакомым тоном:

— Ну, все. С Лучичем покончено.

— В каком плане? — насторожилась я.

— В списках не значится. С сего числа.

Он выпрыгнул из краснодеревщицкого чуда и мигом принялся делать гимнастику, угрожая пятками то зеркальному шкафу, то этажерке, увенчанной гипсовым бюстом Маркса.

Комната, которую мы снимали, была рассчитана хозяйкой на интеллигентных людей. А не на гимнастов. Я бегала вокруг Жени, стараясь подвернуться так, чтобы этими своими взмахами он попадал в меня, а не в этажерку. За двадцать минут я четыре раза спасла зеркальный шкаф и три раза бюст Маркса.

Сделав таким образом довольно слаженно гимнастику, мы как ни в чем не бывало отправились на работу и по дороге к метро тоже слаженно исполнили: «Нам ли стоять на месте», что попавшиеся прохожие квалифицировали как «распущенность этой молодежи».

Стояло отлично подготовленное небесами утро бабьего лета, с эффектом летающих паутинок, маково-алыми листьями кленов в сквере, с изнемогающей в поздних астрах клумбой на заводской площади. И вдобавок буфетный кот, сбитый с толку шалостями погоды, призывно выл на весь двор, метко выбрав для своих вокальных упражнений подоконник кабинета секретаря парткома. Был праздник природы, уходящей на пенсию. Именно в это пышное утро в стекольном цехе начались реформы.

Их инициатором явился мой Женя. Очевидно (подумали некоторые), влепленный выговор произвел на мастера Е. Ф. Ермашова должное впечатление, и он решил с размаху навалиться на работу, для начала подтянув дисциплину среди стеклодувов своего участка.

Старожилы завода считали, что подобная затея абсолютно псевдонаучна. Сколько они помнят, ни один опыт в этом плане не дал результатов. Никакие усилия начальства, уверяли они, на стеклодувов, слабо знакомых с новомодными проблемами внедрения НОТ, не произведут впечатления. Скорей всего, они не поймут суеты. И могут даже отключиться. В нирвану. В психологический стресс, иными словами. И как раз в отрицательном для плана смысле. А в стекольном цехе, как во всяком уважающем себя коллективе, любили свято выполнять план. План, как известно, требует здоровья. Поэтому стеклодувы берегли свое здоровье объединенными усилиями. В обычные рабочие дни они любили, например, явившись поутру «тютелька в тютельку» и мирно отбив табель, затем завалиться в цеховой душ, попариться там всласть, раздавить в предбаннике «пузырек» и затем часок-другой посвятить полезному для здоровья сну.

Зато в дни, которые набегали вслед за «обычными», то есть в конце месяца или квартала, «корифеи» восставали от сна и не жалея живота «спасали» план. Что им вменялось, как особая заслуга перед цехом. Полагалось их благодарить за ручку и баловать премиями.

И был, естественно, у них заводила, философ и теоретик такого образа жизни. По фамилии Баландин. Лучший стеклодув, универсал. Женя говорил мне, что в мастерстве Баландин не уступил бы и дедушке. Но зато в характерах имелась существенная разница. Обо всем том, что грело душу дедушки, что окрашивало радостью его рабочее занятие, что составляло самые высокие представления о нем, Баландин не имел и понятия. Это был просто-напросто здоровый мужик с хорошо приделанными руками. Тут природа-матушка ему подфартила. Поэтому Баландин любил слепое поклонение. Тупое обожание. Непререкаемое удовлетворение своих желаний.

Женя решил начать внедрение НОТ прямо с него. Не боясь показаться остроумным.

Лишь только Баландин в то прелестное утро заперся в душе, как раздался стук.

— Кто говорит? — спросил стеклодув сквозь дверь без особого интереса.

— Это я, Ермашов, — сообщил Женя. — Смена началась.

— Пущай работают, — разрешил Баландин. Ему стало весело: он понял, что мастер забегал. Теперь посыплются просьбы, обещания…

Больше «сопляк» не стучался. На редкость быстро отвалился на этот раз. «Сообразительный», — в хвалебном даже тоне отметил Баландин. Вот так им, начальству, на пользу выговора́. Пусть крутятся. Осушив четвертинку, Баландин со вкусом залег на диванчик (заботливый цехком, везде у них порядок) и прикрыл усталые глаза.

Часика через два, слегка помятый и порозовевший, Баландин появился на участке. Там дело шло: на его месте работал сам мастер Е. Ф. Ермашов. Можно обхохотаться, подумал добродушно «корифей». Небось брак идет сплошняком. Небось парень ждет не дождется, когда его подменят. И Баландин, приблизившись величественно, снисходительно тронул мастера за плечо. Тот обернулся.

— Кто говорит? — спросил Женя, будто внезапно ослеп и не видит, что перед ним сам Баландин.

Баландин улыбнулся.

— Ладно, ладно, хватит, напарился. Иди себе. По своим делам.

Но Ермашов молча показал рукой в сторону доски приказов и продолжал работать. Баландин обернулся вслед за взмахом руки машинально. Заметный издали, там белел свеженький листок. На листке было отпечатано, что это приказ номер такой-то и что за срыв и отказ, по статьям КЗоТ таким-то и таким-то, стеклодув Баландин И. А. уволен без выходного пособия с сегодняшнего числа. И подпись закорючкой.

Вокруг стояли обомлевшие стеклодувы. Баландин прочел и недоуменно обратил взор на рехнувшегося мастера.

— Иди себе, — кивнул ему утвердительно Ермашов.

Тут Баландин сначала загоготал, потом плюнул, потом выразился кратко, охарактеризовав этим непроходимую дурость Е. Ф. Ермашова, и в заключение удалился.

Стеклодувы подступили к Жене.

— Ты сбрендил, что ли, мастер? А кто план будет спасать? Ведь без премии насидимся!

— Кто будет «спасать» план от первого до тридцатого, — сказал Женя, — тот и останется на участке. А кто не собирается работать нормально, пусть уходит, Без них справимся. Зачем они нам, сибариты?

— К-кто? — удивились стеклодувы.

— В ду́ше будем мыться после работы, как положено, — развил идею Женя. — А премию зарабатывать — трудом и дисциплиной.

— Иди ты, — не выдержал кто-то и прибавил три слова.

— Погуляли, хватит, — заключил Женя и прибавил пять слов.

Стеклодувы несколько мгновений обдумывали сказанное. Затем в некотором трансе разошлись по местам.

— Ой, послушались мы этого Ермашова, — убивался тем временем в конторке Павел Сидорыч. Он был человеком добрым, еще до революции поступил работать на ламповую фабрику мальчиком на побегушках; затем обучился стекольному делу, стал со временем опытным мастером, а в тридцатые годы — сотрудником когорты молодого инженера Лучича.

Вспоминая трудную жизнь рабочих до революции и свою первую маёвку в тринадцатом году в Сокольниках, где ему надрал уши глупый казак, не признавший в мальчишке революционера и борца, старик размякал и в отношении нынешних сложностей с трудовой дисциплиной придерживался самых гуманных взглядов. Поддавшись доводам молодого мастера Ермашова, правильно очертившего всю проблему в целом, Павел Сидорыч все же не мог отрешиться от конкретного сочувствия людям; каждого стеклодува рассматривал как «представителя рабочего класса» и соболезновал так круто уволенному Баландину. Все ж таки это было как-то ну не так, а? Побаливала добрая гуманная душа, решительность Ермашова его пугала.

— Брось, брось, Павел Сидорыч, — успокаивал его начальник участка Амосов. — Так надо. Все правильно. А то ведь разболтались. Никакой сознательности.

— Да-а… — вздыхал старик. — Послушали мы его, приказ подписали, а ведь надорвется парень с планом.

— Не надорвется, — уверял Амосов. — И знаешь, что я тебе скажу: он крупный. Вот увидишь. Этот Ермашов крупный работник будет. Потому что он не боится людей. А мы с тобой боимся.

— Как это, как это? — пыхтел Павел Сидорыч. — Вот выдумал тоже!

Но добрый старик угрызался напрасно. Вместо ожидаемой катастрофы участок справился с планом. Стали реже случаться авралы и сверхурочные. Особенно с тех пор, как еще несколько молодцов-стеклодувов покинули цех и перешли вслед за Баландиным на прожекторный завод.

А мне наши осведомленные во всем лаборантки рассказали про пять слов, произнесенных Женей в той кардинальной беседе со стеклодувами. И я за него взялась. Откуда он знает такие слова? Неужели он умеет их произносить? Я выражала твердое мнение, что настоящий инженер, настоящий интеллигентный человек просто не может и никогда не смог бы воспользоваться подобным лексиконом, роняющим честь и достоинство… А он, мой муж, если бы только позволил себе раньше, в институтские годы, выявить это своеобразное умение…

Женя топал ногой в пол (на этажерке подскакивал бюст Маркса) и советовал мне не быть смешной.

А я ему советовала не быть «таким». Иначе мне придется вернуться к маме.

Он быстро пошел на попятный, бурча под нос, однако, что и я в институте тоже не выявляла некоторые свои «достоинства».

Тут нас овеяла истаявшая молодость и чистота, и я начала рыдать на плече моего многоопытного мужа. Возвращение к маме откладывалось. Мы, посчитав в кошельке деньжата, помчали в ближайший продовольственный магазин, купили бутылку кагора, банку тресковой печени в масле (на более дорогую закуску у нас не хватало) и пригласили пировать квартирную хозяйку, Ангелину Степановну. Она пришла несколько испуганная и деликатно проверила глазами — цело ли еще ее хрупкое имущество.

— Это все, что у меня есть, — говорила она, оправдываясь и как бы распахивая руками невидимый занавес. — На случай, когда я состарюсь.

Нам казалось, что это уже давным-давно с нею произошло. Но только теперь я понимаю, как мы ошибались. У старости так много загадок, что ее невозможно определить четырьмя правилами арифметики. И как часто мы бываем несправедливы к старости, недооценивая ее великодушие и проницательность.

К нашей хозяйке с фронта не вернулся сын, семнадцатилетний доброволец, прибавивший себе в военкомате лишний год. Остался в курской земле ее брат — артиллерист, холостяк и гуляка, но беззаветный друг сестры. И не возвратился к Ангелине Степановне муж, генерал, за четыре военных года привыкший к своей фронтовой подруге, молоденькой связистке, которая увезла его после Победы куда-то, кажется, в Киев, к собственной многочисленной родне. Поэтому Ангелина Степановна всегда давала нам понять, что наши распри — сущая ерунда и, по сути-то, это и есть настоящее счастье. Человек в ее глазах был полным рабом своего времени. И везение, считала она, существует лишь в одном: угадать родиться в благоприятное время. Ей это удалось лишь отчасти, а вот у нас совсем другой коленкор. Время нам досталось самое превосходное. Цены (как началось с сорок восьмого года, с коммерческих магазинов) снижаются. Товары появляются. Строительство развертывается. Возник туризм. Даже заграничный! Вот в доме одна соседка отбыла на теплоходе вокруг Европы. А другой сосед купил автомашину «Победа» за двадцать тысяч рублей.

Все это были очень будирующие сведения. После такого приятного разговора с Ангелиной Степановной мы отправились спать в самом радужном настроении, А действительно, какого черта! Разве есть у нас хоть малейшая причина ссориться? В жаркой бездне антикварного ложа я нащупывала светло-темный затылок моего мужа, гладила мягкие, податливые волосы. Нет, мне несомненно повезло. Мне необыкновенно, немыслимо повезло. Больше, чем всем другим людям.

И пусть это немножечко неловко, что больше, чем другим, и что именно мне, зато как приятно-то! Что я — это я, например, а не та же Ангелина Степановна, скажем. Мне ведь лучше, чем ей, и хоть не совсем по заслугам, а как все-таки это хорошо…

На следующее утро имело место одно происшествие. Войдя в вестибюль главной проходной, носящей название «мраморного подъезда», мы с Женей услышали целые раскаты этих самых словесных построений, из-за которых у нас накануне вышел спор. Чеканные фразы тачанками грохотали в просторах между высоких колонн, уходящих в высь потолка, гулким эхом рассыпались по широкой белой лестнице, двумя маршами изогнутой вверх (из-за которой вестибюль и получил свое прозвание).

Люди спешили на смену, дверь в вестибюле хлопала ежесекундно, будто аплодировала виртуозному исполнителю крепких фраз. К моему изумлению, все вошедшие, заслышав тирады, начинали почему-то радостно улыбаться.

— Ну и ну! — я протянула пропуск вахтерше. — Да кто же это так?..

— Как кто? Григорий Иванович. Дворникам выговаривает, почему во дворе плохо почищено. Люди поскальзываются.

И тут я внезапно увидела широкого, мужиковатого человека в полувоенном кителе с обшитыми материей пуговицами, в галифе и хромовых сапогах. Человек этот держал перед собой навытяжку усатого дворника в фартуке и рваной ушанке и крыл его на все корки.

— Директор, — шепнул мне Женя.

Директор, сдвинув соболиные брови, задирал слегка подбородок и, привстав на цыпочки, жарил дворника как на аутодафе. Но тот реагировал на публичную казнь своеобразно.

— Счас, — говорил дворник, так же, как и все кругом, исполненный радости, осклабясь при том от уха до уха. — Счас, Григор Ваныч, в минут доделаем. Не серчайте, Григор Ваныч. Виноват.

Вокруг Григория Ивановича тем временем образовался рой: все шедшие мимо приостанавливались, тянули руку, он пожимал жесткие ладони, не прекращая своего зубодробительного, лишенного какой бы то ни было злости, монолога.

— Идите, идите, — отправлял между делом от себя работниц директор. — Неча тут мужской разговор слушать. Не для ваших женских ушек.

Он двинулся вверх по лестнице, и весь рой, журча, потек за ним.

До меня доносилось еще:

— Ну как, Фрося, совсем отсырела в своем подвале? Скоро вытащим тебя. Был я на строительстве, дом уже при пятом этаже. Из бараков тоже людей повыдергаем. Заживете скоро в отдельных, ребяты.

Рой начал исчезать за поворотом лестничного марша, и гул ставших невнятными слов уползал понемногу вверх, в пролет. Возле колонны, выпав из строя, осталась стоять согбенная фигура Фроси. Женщина пальцем подпихивала под косынку вылезшие седоватые волосы и плакала, поминутно вытирая нос пальцами.

— Разнюнилась с радости? — посочувствовала ей снизу вахтерша.

Фрося всхлипнула громко, мотнула головой, как лошадь.

— С радости, да не с радости. Как оно на сердце, не разберешь… И что наползает вот здеся вот, не помнишь ты, возля этой колонны стол поставили, да на ём мешок с деньгами. Выдавали будто зарплату, а не глядели сколько, прямо пригоршнями, бери и расписывайся. Сказали, закрывается завод. Станки увезли на Восток. Кто с ними уехал, а нам — еще по мешку отрубей, вон тама, внизу, давали. И прощевайте, значит, дорогие… Тута старые стекольщики к Григорию Ванычу подступили, говорят: если ты, директор, завод взорвешь, тебе не жить. Убьем тебя. Ведь мы его своими руками строили. Убьем наповал, без разговору. А Григорий Ваныч стоит, бледный такой, и ка-ак рот раскрыл, так и они от него горохом. Я, грит, от белогвардейской пули ушел! А вы, рабочий класс, мать вашу…

На лестнице поредело, проскакивали лишь молодые проспавшие девчонки.

Вахтерша одернула Фросю — на всякий случай:

— Ты сегодня гляди, браку понаделаешь с чувств-то.

— Я?! — У Фроси пятнами загорелись полные дряблые щеки. — С каких это чувств? У меня война девятерых взяла, понятно? Я вокруг одна как перст. И мои чувства прочные. Прокаленные. Думаешь, квартирой меня Григор Ваныч пронял? Тьфу! Я и к подвалу своему привычная.

Она повернулась и зашагала прочь от вахтерши по лестнице, торопясь на свой этаж.

Женя, расставаясь со мной в заводском дворе, на обычном месте, не удержался и спросил:

— Ну, как тебе директор? Понравился?

Легкое торжество витало в его глазах. Мне тоже следовало, как Фросе, смотреть в корень. В самом деле, слова — какое гибкое чудо, подчиненное человеку.

Итак, моя жизнь определилась. Я уже знала: наша великая любовь зиждется на успехах стекольного цеха и, в частности, участка, где работал мой муж.

Я, естественно, стала тщательно приглядывать за заводскими сводками. Разве пренебрежешь тем, от чего зависят твой домашний уют и благополучие? Сводки ворожили мне лучше всякой гадалки: участок сварки перестал фигурировать в списке отстающих. Затем вскоре переехал в разряд примерных. Там «не подводили», «оправдывали доверие», «на неделю раньше срока выполняли», а в довершение всего «выступили с инициативой».

Легко понять, что мы с Женей процветали. Мы настолько погрязли в благополучии, что приобрели новейшего выпуска радиоприемник «Рига-10», в деревянном ящике под орех. Но этого Жене показалось мало, и как-то вечерком он привел в гости такого застенчивого паренька, что его от гиперболической скромности почти не было видно. С некоторым усилием протолкнув гостя в дверь, Женя объявил мне, что это известный всему заводу радиолюбитель, чуть ли не главный зубр экспериментального цеха. Паренек, увидев меня, полузадушенно вжался в стенку, как будто ему предлагали обняться с дрессированным удавом, и в великом ужасе прошептал свое имя. У него вышло что-то вроде «Фисиваль».

За время ужина зубр-радиолюбитель осилил четверть чашки чаю и один укус бутерброда, но, как только Женя его выпустил из-за стола, весьма энергично кинулся к нашей «Риге-10», вмиг раскурочил ее на маковые зернышки, ловко переделал «чистую» средневолновую шкалу на короткие шестнадцатиметровки, затем резво запихнул все обратно в ящик под орех и облегченно улыбнулся. После этого его желанию немедленно уйти от нас домой мы уже не могли препятствовать.

— Видала? — сказал Женя, когда закрыл за зубром двери в передней. — Гений. Ты знаешь, он меня спас.

— Ка-ак?..

— Когда Баландин с гавриками ушел, сижу я у печки и горюю. Положение — хуже губернаторского. Вдруг он подходит. Прямо ко мне. Говорит: любопытно посмотреть, что тут у вас не в порядке. Почему печь режим не держит? Я, говорит, слесарь. И позвольте за ради так взглянуть. Я позволил, а он печь наладил. И все дела.

— …Как его зовут, я не расслышала. Он сказал Фестиваль?

— Фирсов. Валя.

Вот, оказывается, кто был мой благодетель.

— Я усвоил: никогда не надо бояться, что кто-то уйдет. Пусть! Дело не в количестве людей, которые толкутся на участке. А в их интересе. Интерес! Вот в чем суть. А теперь самое страшное: я, мастер, не обладаю возможностью этот интерес в работе закрепить. Как и чем? Нет у меня в руках рычага. Надежного. Кроме призывов — ничего. Ну, раньше, скажем, когда была война, люди семь шкур с себя снимали — так это ради победы; был высший смысл в жестокой дисциплине. А сейчас? Десять лет прошло после победы. Люди устали напрягаться. Им нужен интерес. Они хотят конкретного улучшения своей жизни. Я не могу на прежней ноте орать «давай-давай». А что я, мастер, могу им дать? Кругом ограничен. А мне бы только одну возможность: поощрить по заслугам и наказать по заслугам.

Меня захватили врасплох рассуждения Жени, я опустилась на кованый сундучок Ангелины Степановны, стоявший в передней, и из под меня вырвалась соседская кошка. Она громко плевалась и вопила, чем вызвала эффект появления своего властелина, а также нашей благословенной хозяйки. Благодаря этой встрече вечер закончился обменом реплик, из которых явствовало, во-первых, что грубые живодеры, неспособные любить животных, прямая угроза развитию социалистической нравственности (автор реплики сосед по фамилии Шварц); во вторых, что паршивая носительница блох вряд ли сойдет за объект развития социалистической нравственности; в-третьих, что некоторые «элементы», прикрывающиеся фронтовыми заслугами бывших «родственников-генералов», наживаются на эксплуатации излишков государственной жилплощади, неизвестно за какие достоинства пока не изъятой у них, что давно пора сделать при такой нужде народа (автор — сосед по фамилии Шварц); в-четвертых, загремел совет немедленно извиниться, иначе одному радетелю нравственности оторвут голову, дадут в руки и пустят в таком виде вон из квартиры (автор реплики — мой муж), и наконец, в-пятых, давайте все лучше немедленно разойдемся по комнатам, зажав рты и заткнув уши (это — я).

Кошка тем временем оскорбленно лакала в кухне молоко, оставив нас самих разбираться в недопустимом обращении с ее хвостом. Наша хозяйка прервала ее занятие, внезапно выбросив кошку в форточку.

Через пять минут кошка вернулась через дверь, властным мяуканьем и царапаньем давая понять, что ее намерение допить молоко остается в силе. Сосед по имени Шварц вышел из столбняка, схватил кошку в объятия и пообещал, что заявление о наших бесчинствах с живой природой завтра же будет отослано куда надо.

— Теперь держитесь. — Ангелина Степановна, дрожа как осиновый листок, присела у нас в комнате на антикварное изделие. — До вас у меня жила тоже очень милая пара. Но он мне никак не дает нажиться. На излишках жилплощади. Этот Шварц. Боюсь, что и нам грозит разлука.

Еще никому не удавалось спокойно сидеть на любимых кошках соседей по коммунальным квартирам. И мы с нашей хозяйкой напряглись в размышлениях, как остановить карающую десницу Шварца и наладить с его кошкой атмосферу доверия и взаимопонимания. Кому охота среди зимы бегать искать комнату внаем, которую и летом-то найти непростое дело! Впрочем, так же как в остальные времена года.

Как ни странно, санкции задержались. Мы не сразу сообразили, что нашим благодетелем совершенно неожиданно стал Фестиваль: сосед Шварц оказался любителем радиопередач на волне шестнадцати метров! Он с удовольствием приникал к заколоченной двери, разделявшей наши комнаты, как только раздавался неестественно русский голос, с железным акцентом.

Мир дрожал и гудел, передавая сигналы первого космического спутника: «бип, бип, бип…» На всех языках звучало имя собаки Лайки, первого пассажира космической эры. Человеческое сознание начинало парить и кувыркаться, попадая впервые в неосвоенные просторы невесомости. Мир все труднее становилось воспринимать как нечто целое, где события можно объяснить с помощью какой-то логической системы. Становилось все больше направлений, людей, товаров; старые критерии трещали по швам. Прежние точки опоры стронулись и поплыли, человечество качало на волнах бытия. Наш огромный радиоящик вещал и вещал обо всем этом, держа соседа Шварца на приколе.

Ангелина Степановна, обнаружив слабость врага, ликовала и ходила на цыпочках, надевала в коридоре очки, чтобы не наступить ненароком на «носительницу блох» и не осложнить обстановку. Таким образом, наша жизнь стабилизировалась в непосредственной зависимости от международных событий.

Но нас ждали радостные перемены…

Известие о них пришло ко мне несколько необычным путем. Однажды я вошла в дамский туалет на нашем этаже и увидела стоявшую над умывальником Ирину Петровну Яковлеву. Она упиралась обеими руками в кафель у зеркала, а ее толстая коса, выбившаяся из прически, казалась взмокшей, как будто только из-под дождя.

Увидев меня, Ирина Петровна не пошевелилась и лишь с трудом расцепив зеленые губы, пробормотала:

— Не пугайтесь. Нормальный токсикоз. Тяжело ношу…

После этих слов я испугалась так, что у меня подогнулись колени.

«Она умирает», — решила я. Я читала о такой смерти у Горького в «Деле Артамоновых»: когда старший Артамонов надорвался, удержав тяжеленный котел.

— Вы… надорвались?! — остроумно пискнула я. — Подняли тяжелое?..

Невероятно, но Ирина Петровна нашла в себе силы откинуть голову назад и захохотать. Звонкий и здоровый смех мгновенно вернул румянец на ее щеки.

— Господи… это невероятно. Вы удивительны. Да вы совсем девчонка… Нет, я не поднимала тяжестей. Я просто собираюсь найти в капусте дочку.

Я молчала. Тот, кто молчит, производит впечатление более умного и сообразительного человека.

Ирина Петровна опустилась на выкрашенный белой масляной краской табурет, достала из сумочки, лежавшей на подоконнике, большой мужской платок и тщательно вытерла лицо. Очевидно, я непостижимым для меня образом совершенно привела ее в чувство.

— Да, вот что… раз уж мы встретились… вашего мужа выдвигают на повышение. Володя его чрезвычайно хвалит. Он вообще молодец, ваш муж. Это приятно.

Мне раньше казалось, что она и понятия не имеет о моем существовании и знать не знает, кто я и кто мой муж. Быть может, она ошиблась и спутала меня с кем-то. Я спросила:

— Может, позвать врача?

— Зачем? Искать в капусте пока рано. Да и потом… как-то неловко предавать огласке такие недомогания. У женщин должны быть достойные их тайны.

Встречая ее потом, я старалась не задерживаться взглядом на статной прямой фигуре Ирины Петровны. Она появлялась то в цехе, то на совещаниях и отчетах нашего конструкторского бюро, работала в лаборатории, делала доклад на научно-технической конференции — везде я видела ее издалека, ничуть не отяжелевшую, с той же матовой косой вокруг головы и в том же платье с кружевным воротничком. А спустя какое-то время она исчезла надолго, и я догадалась, что капуста созрела. Никаких разговоров не возникло о причинах ее отсутствия, никто не собирал обычные три рубля на цветы и апельсины, также целомудренным молчанием все обошли и тот факт, что, вместо того чтобы найти в капусте дочку, Ирина Петровна купила в магазине двух сыновей-близнецов.

Что же касается нашего с ней разговора, то через несколько дней после той встречи Женю действительно вызвал к себе директор. По дороге в приемную Женя заскочил на минутку ко мне в лабораторию, выманил меня в коридор и велел осмотреть, все ли в его внешности о’кей: достаточно ли чисто выбрит, на месте ли все пуговицы, и застегнуты ли они на полагающиеся петли.

— Жениться, что ли, собрался? — заинтересовалась я.

— Женитьба — шаг серьезный, — ответил мой острослов.

Директор, увидя Женю в таком ослепительном глянце, на всякий случай полез из-за стола и скрипя сапогами двинулся к нему боком, приглядываясь, как мальчишка к автомобилю незнакомой марки.

— А-а, это ты… — Григорий Иванович сторожко обошел Женю вокруг и даже пощупал наватиненное плечо его костюма. — Это где же таких молодцов теперь выпускают?

Женя не растерялся и сообщил где: все там же, откуда и сам директор родом. Это была правда: по случайности Женькин дедушка с директором оказались земляками, что хитрый Женька не преминул ввернуть. Но кроме того, Женьке директор чрезвычайно нравился, и он тоже чисто по-мальчишечьи хотел себя хоть как-то с ним связать.

(Что касается меня, то я всегда удивлялась, с какой поразительной серьезностью умные и строгие мужчины умеют относиться к пустякам и условностям. И как иной раз совершенные пустяки меняют всю суть дела. Именно поэтому бывает, что удачно сказанное пустозвоном слово вдруг возносит его над дельными людьми, — и вот уже пошел балаболка возглавлять и разваливать схваченную не по себе работу. Но Женя, видимо, уже тогда сообразил, что вовсе не следует пренебрегать таким явлением, отдавая его на откуп краснобаям. И хоть сам отнюдь не был балаболкой, на всякий случай помаслил кашу, памятуя, что ее этим не испортишь.)

Но Григорий Иванович помрачнел. Директор оказался из другого теста. Той выпечки, секрет которой потихоньку деформируется разными технологическими усовершенствованиями. Вот, глядишь, раньше буханку мазали сверху яйцом, а теперь поливают жидким крахмалом — корочка вроде блестит так же, а обходится дешевле… Раньше на дубовом листе пекли для аромата, а нынче на алюминиевой бляхе; аромат не тот, зато поточный метод, быстрее и больше…

Григорий Иванович был из людей, не поддающихся девальвации. Он отошел от Жени, насупился, спросил:

— Ты что же, хочешь дело повернуть, вроде мы земляки?

— Не без этого, — признался Женя.

— А я вот тебе работу собираюсь подсунуть потруднее.

— Где? — быстро спросил Женя.

— В цехе кинескопов. Заместителем начальника.

Женя молчал, медленно наливаясь восторгом. Цех кинескопов считался ведущим на заводе. А кто не знает, что значит работать на ведущем производстве? Но там электроника, оптика, химические покрытия, сборка — сложнейшее дело! Это тебе не стекольный цех, который, по сути на положении подсобного. Готовит лишь оболочки для этой «начинки», и вся песня. Эх, вот это предложение…

— Григорий Иванович, — наконец выдавил Женя. — Но вы знаете, кто я? Я ведь стекольщик. Мечтал, правда, когда-то именно на этот факультет. Но не вышло. Так что не тот я специалист, который туда нужен. К сожалению.

— Что, уж так для тебя сложно?

— Не в этом дело. Ну, скажем, возьмусь я, и придется мне еще самому подучиться, а цеху-то когда ждать, пока я образуюсь? Там уже сегодня мыши пищат. Работник туда нужен! А я с жадности кресло займу. Совсем цеху хана получится. Нет, нечестно это с моей стороны будет, хоть очень хочется.

Григорий Иванович стоял, задумчиво потягивая двумя пальцами нос. Эта смешная привычка появилась у него недавно. Он сам не заметил, как привязался к нему глупый и беспомощный жест. Спохватившись, директор вернулся за стол, сел в деревянное жесткое кресло, и вид у него сделался строго официальный.

— Так, — он открыл папку, пробормотал: — Не люблю я этой писанины, но… чего тут наворотили… вот видишь, ты член комитета комсомола. Тебе сколько?

— Двадцать пять.

— Кого выдвигают, мальчишка совсем… Да ты садись, иль брюки боишься замять?

Женя сел. Сердитая грусть томила его, пятнами досады выползла на щеки. Вот когда приходится расплачиваться за перестраховку какого-то чинуши, закрывшего ему дорогу еще в институте! Во имя какой пользы, спрашивается, какой необходимости и смысла, хотя бы оправданного временем? Ведь полная бессмыслица. А вот Женя сегодня не может того, что смог бы и что действительно нужно и полезно было бы заводу.

— Ой, мама родная, — вздохнул директор. — Если бы ты знал, Евгений, как много у меня забот. Как трудно подобрать человека на место, чтобы они подходили друг к дружке. Человек и его место, это такая проблема. На своем месте человек расцветает, крепнет. А окажись на чужом — так от него и место захиреет. Как мертвое дерево: если не срубить, стоит и землю кругом портит. Вот почему так не хочется ошибаться.

Он поднял от бумаг голову, прищурился и неожиданно улыбнулся:

— Вот будешь директором, поймешь…

Женю назначили заместителем начальника цеха кинескопов. Его задачу Григорий Иванович сразу же определил четко: навести порядок с оборудованием. Только что внедрили в производство кинескоп с прямоугольным экраном. Цех был насыщен новой техникой, которую надо было приручать. Необъезженная техника, как известно, любит капризничать и требовать всяческой заботы. Особенной строптивостью отличалось главное новшество — автоматическая поточная линия откачки кинескопов. На заводе довольно метко прозвали ее «железной дорогой», потому что кинескопы ехали в своих гнездышках-постах по рельсам, а многочисленные насосы «по дороге» подключались к ним и качали, качали из них воздух и газы, создавая внутри стеклянных оболочек вакуум. «Дорога» барахлила, кинескопы на ней то и дело «дохли», теряя яркость и четкость изображения.

Одним словом, в цехе требовалось быстро и надежно подтянуть механическую часть.

В первые же дни после Жениного назначения обнаружилось, что нашей счастливой семейной жизни пришел конец. Я со своим мужем вроде бы развелась. А мое место при Жене заняла «железная дорога».

Догадаться, что такая замена произошла, мне помог телефонный звонок, донесшийся из коридора нашей квартиры часика в два ночи. Переговоры вел сосед Шварц, которому посчастливилось успеть в коридор и снять трубку раньше Жени.

— Что такое? Говорите же, говорите! — вопрошал покровитель домашних животных, стоя у телефона в новехоньком зимнем пальто с поднятым цигейковым воротником, но тем не менее в кальсонах. — Я вас не понимаю. Она дохнет? Кто она, объясните подробнее. «Дорога»? Странная кличка…

Женя пытался пробиться к трубке, но неудачно. Кошка, тершаяся у ног обожаемого Шварца, самоотверженно ударила Женю лапой. И потом еще долго отряхивала ее и дезинфицировала себя языком.

— Ах, говорите, железная? Железная дорога не может дохнуть, — безапелляционно заявлял тем временем сосед. — Она не живая. А вам не следует напиваться, дорогой товарищ. А ваш собутыльник здесь не прописан.

Он с торжеством положил трубку.

— Ладно. Ладно, — бормотал в ярости Женя, натягивая свитер. — Я лучше поеду туда сам. А то больно хочется придушить этого кошкиного благодетеля. Лучше уж подамся на завод.

Когда дверь за моим мужем захлопнулась, я принялась соображать, какие опасности грозят пешеходу в ночном городе, где давно угомонился транспорт и даже таксисты видят, наверное, второй сон. Меня утешала Ангелина Степановна, причем весьма странным способом:

— Сергей Образцов, этот великий кукольник, по-моему, ошибается, — говорила она, снизив голос и круглыми глазами поглядывая в направлении комнаты соседа. — Я не согласна с его утверждением, что любовь к домашним животным облагораживает человека. По-моему, человек и тут остается царем природы: домашние животные теряют всякую привлекательность, попав в руки неблагородного человека. Вот, например, собаки. Хозяин — хам, и собака гадит на тротуар. Да, да, да. Эх, мир был бы идеален, если бы человек обретал благородные качества характера так же легко как он заводит собаку.

Мы не легли спать и пили чай в ожидании Жени, но он не вернулся домой до утра. Перебрав за ночь все варианты уличных трагедий, я с первым поездом метро прибыла на завод.

Цех кинескопов помещался в главном корпусе, в так называемом надстроенном этаже.

Так удалось провести реконструкцию, в результате которой на заводе появился новый цех кинескопов.

Туда я бежала ранним утречком, когда по улице двигались лишь поливальные машины, шевеля огромными серебристыми усами, в скверике на площади сменялись солнечные желтые листья, и возле мраморного подъезда широко зевала вахтерша, вышедшая посмотреть на рассвет в рассуждении, какая нас ждет нынче погода.

Я пробежала мимо нее, грохоча каблуками как Аттила, вождь гуннов, взвилась на лифте вверх и очутилась в просторном и пустынном цехе.

Чистый солнечный свет нежился на мощных округлых боках корпуса «дороги».

Вокруг не было никого. В первый миг это обстоятельство меня даже не поразило. Потом я услышала за спиной тихий шорох: это скрывалась куда-то серая тень Фестиваля.

— Эй! — заорала я, как грузчик. — Фирсов! Валя!

Он проявил ускоренную шибкость. Я ринулась за ним и чуть не споткнулась о торчащие из-под железного тела конструкции чьи-то ноги.

Это были Женины ноги. Но рядом с ними торчали и другие. И это были, уже вне всякого сомнения, дамские ноги.

Я присела на корточки и заглянула под машину. Женя лежал на расстеленном по полу брезенте бок о бок с какой-то девицей. Вокруг них живописно клубились хрустящие «синьки», валялись гаечные ключи, светился ручной фонарик.

— Вы что, тут прямо и работаете? — спросила я.

Девица была абсолютно вульгарная, и глаз не надо, чтобы разобраться.

— Нет, мы тут только ночуем, — сердито сказал Женя. — Работать на этой штуке пока невозможно.

Вульгарная полезла вон, мелькая из-под синего халата голыми ногами.

— Спасибо, Лялечка! — крикнул ей вслед Женя. И совсем другим тоном мне: — Ты что так рано?

Небольшой разговор, последовавший за этим, касался вопроса моего немедленного переезда обратно к маме. Собственно, я мчалась на завод вовсе не с такими намерениями, но по не зависящей от меня причине дело повернулось именно так. Сознаюсь, мне резко не понравился вид торчавших рядом ног, и воспоминание об этом зрелище вызывало во мне волну мутной ярости. Я уже не понимала, что вообще могло заставить меня всю ночь так беспокоиться об этом человеке, «моем муже», перемазанном машинным маслом и весьма непривлекательно небритом. Я сообщила ему, что вовсе не интересуюсь, какое обстоятельство могло помешать ему позвонить домой и сообщить хотя бы соседу Шварцу, который не замедлил бы схватить трубку, о полном своем здоровье и благополучии. И мы с Ангелиной Степановной смогли бы прекратить чаепитие и спокойно забраться по постелям, как приличные люди. Ибо приличные люди ночуют непременно в собственных постелях. Все другие места представляются им не подходящими.

В ответ на это Женя вылез из-под конструкции и крикнул:

— Фестиваль! Ты где?

За фидером послышался шорох и выглянул Валя Фирсов.

— Здесь, Евгений Фомич, — слабо отозвался он. — Тут… один паренек набежал… Говорит, систему прозвонить надо… Иначе натекание…

— Что, что? Не слышу.

— Я знала, что ты спокойно перенесешь наш разрыв, — с достоинством отметила я. — Я рада. Это тебя не ранит. Работай, дорогой мой, дальше. И прощай.

Женя придержал меня за руку.

— Эй, погоди. Сначала мы должны поделить вещи.

— Какие?! Вещи?

— Как это, какие? А «Рига-10»? Ты думаешь, так просто разбить семью? Нет, милая моя, нам еще предстоит с тобой поваландаться. Стой смирно! Валя! Фирсов! Давай сюда этого электрика!

И Фестиваль подвел его к нам. Так мы с Женей увидели его впервые. Он алел ушами, как светофор на перекрестке. Медная бляха форменного ремня с буквами «ПТУ» свободно проваливалась на впалом животе. Из ворота черной блузы стебельком торчала шея-спичка. «Кузнечик, — подумала я, — коленками назад».

Сейчас мне уже трудно восстановить в памяти прежний облик Ижорцева, настолько разителен контраст. Сегодняшний… он… стирает собою тогдашние очертания своих поступков. И кажется, что мы просто сами трактовали их иначе, лучше, одобрительнее. Но это, наверное, несправедливо. «ОН» был на двадцать лет моложе.

— Излагай, — подтолкнул его Фирсов.

— Я размышлял, — начал «он» бойко, — при каких режимах идет натекание? Вы отлаживаете насосы. А по-моему, надо прозвонить всю электросхему.

Женя кивнул.

— Молодец. И размышлял? Очень отрадно. Что это у тебя, бляха? Из ремесленного, что ли?

— Ученик пока. У нас, — заступился Фирсов. — Зовут Всеволодом.

— Можно Севой, — ввернул ученик.

— Молодец, — повторил Женя. — Иди, учись. И размышляй дальше.

Сева вздыбился. Оттопырил острые локти. Из коротких рукавов выехали, как шасси самолета, следующего на посадку, тоненькие запястья на редкость изящных рук.

— Чего? Неправильно, что ли?

— Правильно. Море, к примеру, тоже можно ложкой вычерпать. А кто всю эту музыку прозвонит?

— Я прозвоню. Только дайте.

— За год управишься?

— А я без обеденного перерыва!

Мое присутствие в качестве немого свидетеля раздражало меня, и я бы давно ушла, но Женя крепко держал мою руку. И если бы просто держал. Нет, его ладонь была прямо-таки поглощена мною. Крутясь как веселый зверек, она ласкала мои пальцы, обнимала их, даже целовала теплыми подушечками пальцев и слегка покусывала острыми зубками ногтей, когда я пыталась отнять руку. Мы стояли рядом, плечо к плечу, и весь этот тайный диалог наших рук происходил сам собой, независимо от разговора Жени с Фестивалем и Ижорцевым. Как будто Женя был занят одним, а его ладонь — совершенно другим, и их интересы вовсе не совпадали. Сам Женя был мне чужим, а его ладонь — родной, она любила меня. И почему-то я начинала постепенно все меньше злиться на самого Женю; обида на его пренебрежение ко мне довольно быстро сходила на нет, теряла катастрофические размеры. Сердце уже не требовало так неуклонно возмездия, по крайней мере такого сурового, как разлука. Наконец промелькнула мысль, что с разлукой стоит повременить хотя бы до сегодняшнего вечера. И когда мы окажемся с ним наедине в нашей комнате с антикварной кроватью, спокойно и на досуге обсудить…

Тут Женя вдруг двинулся с места и потащил меня за собой. В сопровождении Севы и Фестиваля мы вошли в небольшую комнату, отгороженную от цеха полустенкой, застекленной вверху.

В этой комнате, где помещалась мастерская наладчиков, стояли по стенам верстаки, тумбочки, фанерный захватанный шкаф. На старом диване, на стульях и даже на письменном столе прикорнули люди в замасленных спецовках.

Женя подошел к одному из них, лежавшему головой на телефоне, и потормошил его за плечо. Тот вскочил легко, как будто не спал, а только притворялся.

— Василий, выдай ему схемы. И тестер.

Бригадир наладчиков вздохнул.

— Ну и настырный ты, — сказал он Севе. — Что мы, без тебя не обойдемся?

— А я хочу, — парировал тот. — Дайте, дяденьки. Вы сонные, а я нет. Я вообще могу не спать.

— Ну, ты видать, много чего можешь. Вон, Фирсова омотал. Водит тебя повсюду. Ты чего его водишь, Валь?

— У него папки нету, — засмеялся Фирсов. — А способности есть.

— Ну, гляди, Евгений Фомич, — бригадир взглянул на Женю печально. — Ребята могут обидеться…

Наладчики уже просыпались и глядели хмуро.

— Что еще за обиды, — резко дернул плечом Женя. — Надо дорогу наладить. Он берется, поручаю ему. Все.

— Вы же пока дрыхнете, — ввернул Сева.

— Цыц! — неожиданно громко рявкнул на него Фирсов.

На этом пятиминутка закончилась, и мы с Женей направились к двери. Но не успели выйти за порог, как за нами раздалось отчетливо:

— Ишь, новое начальство. Привык в стекольном хамить. А у нас работа не ломовая.

Женя не дал мне обернуться. Мы вышли и захлопнули за собой дверь. Молча мы миновали уже погасший, не такой солнечный цех, и на площадке лестницы, где мы оказались совсем одни, он мне сказал:

— Не обращай внимания. Ребята третьи сутки домой не уходят. Взвинтились.

— Тогда зачем ты с ними так? Если им обидно?

— Они, понимаешь, вакуумщики, механики. А тут действительно электрик нужен. И дотошный, как этот ремесленник. Ничего, поймут. Они ведь асы.

Женя оглянулся воровато по сторонам, и прежде чем я успела сообразить, чем это чревато, схватил меня и поцеловал так крепко, что затрещало за ушами. Лестница качнулась и поплыла, лихо вертя матовыми абажурами настенных ламп. Инстинкт самосохранения впервые подвел меня и умчался гулким галопом, предоставляя мне сладкую возможность быть готовой на все. Я вскрикнула, как мне показалось, на весь завод.

Женя выпустил меня. Снизу, с лестницы, уже раздавались шаги идущих на смену людей, их невнятные голоса.

— Иди! Уходи! — горячим шепотом приказал мне Женя. — Вечером… До вечера…

Мы стояли, держась за перила лестницы, и глядели друг на друга так отчаянно, будто этот неимоверно долгий назначенный срок превышает все мыслимые параметры человеческой выдержки.

— Ну?! Иди!

Очутившись потом неизвестно каким путем в своей лаборатории, я долго качалась, сидя на табуретке над колбами и ступками в темном закутке кладовой, пока не поняла всей катастрофы случившегося: я влюбилась. До беспамятства влюбилась в Женьку. И что теперь делать, не знала. Как поправить эту ужасную беду. Будущее выглядело мрачно. Скорей всего, он, захватив теперь власть надо мной, влюбленной до беспамятства, растопчет и выбросит меня вон. Как гнусную и ревнивую нюню. Затем его, такого прекрасного, заберет себе какая-нибудь красивая и умная. Это самый вероятный ход вещей. В темной кладовой я мучилась печальной минутой прозрения. Но что я могла поделать? Только закрыть глаза и броситься в омут. Пока Женя еще мой. Этих коротких минут счастья надо накопить, чтоб хватило потом на всю оставшуюся одинокую жизнь. Они будут согревать меня, бедную мать-одиночку, посвятившую себя целиком воспитыванию ребенка, брошенного им. Потому что в самый трагический момент, когда Женька уже меня разлюбит, я конечно же рожу ему сына…

Моя любовь обрела трагический оттенок. Женя приходил домой в двенадцатом часу ночи и сразу нырял с головой в постель. Теперь у меня был в основном спящий муж. И только легкий Женькин храп доносился до меня как отзвук отдаленной, бушевавшей вовсю в цехе грозы. Там Жене приходилось здорово туго.

Наладчики все же его не поняли. Не прощали ему навязанного им на шею пэтэушника Севу, который с нечеловеческим упорством сидел у фидера, держа на острых коленках схему, и «прозванивал» педантично участок за участком путанное сплетение проводков, ниток и кабелей. Проверял фазу за фазой, чуть не облизывал все эти клеммы, предохранители, пускатели. Распределительный шкаф, вывалив беспомощно перед настойчивым мальчишкой свои разноцветные внутренности, помаргивал красными глазками.

А Женю в цехе заметно игнорировали. С холодком встречали его появление у механизмов «дороги». Но он подходил, будто даже не догадываясь о существовании к нему антипатии, и невинно спрашивал:«А что это такое?» Или: «А это для чего надо?», «А что будет, если это поставить сюда?» и наконец, с голубыми глазами просил: «Дайте, я попробую». Жене нравилось знать предмет руками, почувствовать конкретную сопротивляемость работы. Наладчики отводили взоры, отвечали сдержанно, давали «попробовать» с явной неохотой — начальство все ж таки, как откажешь. А то бы по шапке, так сказать, и притом от всей души.

Женя, сморгнув их обидную неприязнь, быстренько засучивал манжеты. И тут был особый шик: он специально надевал каждый день чистую крахмальную рубашку (мне приходилось здорово стараться, рубашек-то всего три) и лез в машину, «не жалея манжет», щупал конструкцию, хватался помогать, подносить инструмент, что-то там поддерживал. Всю неделю, пока «дорога» работала и по рельсам, стуча, ползли корзинки-посты с кинескопами в гнездах, к ней трудно было прикасаться наладчикам. Стеклянные оболочки лопались, мелкие осколки засыпали дорогу. Брак шел прямо-таки потоком. Приводить в порядок насосы наладчики могли только в субботы и воскресенья, когда цех был выходной, «дорога» стояла. Они не жаловались, им за сверхурочные платили. И по понедельникам давали отгул. Женя стал приходить и работать с ними в субботы и воскресенья. Оставался после смен до полночи. А в понедельник, когда наладчики отдыхали, являлся на «свою» работу. Ведь он был «начальство». Ему не полагалось ни сверхурочных, ни отгулов. С него требовалось одно: чтобы «дорога» начала работать без брака. И Женя не знал никаких выходных. Он трудился, окруженный неприязнью. Ему приходилось лихо.

По ночам, сжав зубы, он неистово искал у меня утешения. И я неистово старалась его успокоить. Мы совсем не спали. Дремали только в метро и на ходу. У нас «торчали глаза», как замечала моя наблюдательная мама, считавшая причиной такого явления лишь мою неопытность в изготовлении домашней пищи. Мама изредка возникала с миской котлет и капустными пирожками и молча вздыхала, глядя, как быстро мы едим.

Наша глубокомудрая хозяйка, сосед Шварц и даже его кошка стушевались где-то за гранями действительности.

В самый апогей этого нашего нереального существования, когда Женя уже исхудал до того, что в профиль был мало заметен, случилась история со швеллером.

Дело было так.

Рабочие вносили в цех длиннющую швеллерную балку, и Женя бросился помогать, поскольку не терпел, чтоб что-нибудь происходило без его непосредственного участия. Помощь заключалась в том, что он вцепился в конец балки и двигался задом наперед в дверь, таща ее на себя, чем, по его мнению, значительно облегчал общую задачу. Войдя таким образом задом в цех, он немедленно зацепился каблуками за порожек и повалился спиной на пол, остроумно таща швеллер на себя. Рабочие едва удержали балку, которая должна была не иначе как всей тяжестью врезаться в «помощника». В последнюю секунду Женька вывернулся, как заяц мелькнув пятками. Швеллер грохнулся в пол, выбив в каменной кладке значительную дыру.

Тут наладчики наконец сообразили, с кем имеют дело. С той минуты, завидев приближение «начальства», они быстренько говорили: «Иди, иди, Евгений Фомич, не беспокойся, без тебя справимся». Мгновенно появлялся бригадир Василий Дюков и увлекал зама к его непосредственному рабочему месту.

В кабинете цехоуправления у него имелся письменный стол, телефон, бумаги — все как у людей. И Женя мог бы там вполне сидеть как король в своих крахмальных манжетах. И существовать на отчетах и пятиминутках, указаниях и распоряжениях. Как это вполне получается у других.

Начальник цеха, не лишенный остроумия, просил: «Евгений Фомич, дайте мне возможность запомнить вас в лицо». На что Женя отвечал: «А полезайте под «дорогу», я тут лежу постоянно».

Конечно же дело шло к успеху. И настал день. Вернее, ночь. Вернее, как бы это выразиться, рассвет. Над Москвой-рекой. Женю привели домой Дюков и Сева Ижорцев. На Жене была надета чья-то чужая шляпа.

Женя пел. Не что-нибудь. Он пел «Интернационал».

Кошка вышла поглядеть на интересное. Ангелина Степановна, с которой мы опять в ту ночь пили чай до утра, сказала:

— Ну вот, я же вам говорила, что он вернется. Это не война.

Сосед Шварц не решился присутствовать. По крайней мере явно.

Женя при всех объявил Дюкову благодарность. «В приказе», — подчеркнул он. И добавил: «По Советскому Союзу». Потом хотел пожать мне руку, воскликнув радостно: «О, Лялечка! Хорошая баба!», но вместо этого опрокинул Севу.

Сева лежа на полу, объяснил кошке, оказавшейся вблизи: «Вы извините, мы немножко выпили». Кошка извинила и задрала хвост в знак полного порядка, царящего у нас в передней.

Василий Дюков очень переживал, главным образом, из-за шляпы. «Подобрали ему в гардеробе, вроде подходящая, — объяснялся он со мной. — А его, не его, кто ж это знает». Я поблагодарила, сказав, что шляпа Жене очень кстати, тем более, что у него никогда не было своей и давно пора обзавестить чем-нибудь таким, соответствующим его теперешней солидной должности. Обрадованный, что его услуга пришлась кстати, Дюков резво откланялся, чтобы успеть до наступления утра обрадовать еще и собственную жену сообщением, что праздник по случаю полного и несомненного вступления в строй «железной дороги» уже состоялся.

У выхода он сотворил ласкового леща Севе, сказав восхищенно: «Ах, шельмец, иди к нам в бригаду насовсем», — и исчез в туманной дымке волшебного часа смены зорь.

Женя немедленно уединился со мной в нашей комнате и, продолжая величать меня Лялечкой и хорошей бабой, объяснил мне, как много я сделала для отработки всех технологических операций на «железной дороге». Мои заслуги были так велики, что он готов был незамедлительно выйти за меня замуж. Только Вета, правда, замечал он, ни в коем случае не позволит. Она ревнивая.

Но я все-таки попыталась на нем жениться, раздев его и загнав в постель. Из прошлого он взял с собой туда только шляпу. Шляпа лежала между нами как рыцарский меч, символ верности. И Женя прикрывал ею лицо «от соблазна».

Таким образом, эту греховную ночь мы провели вполне пристойно, а утром обнаружили на кухне Севу, угощаемого нашей хозяйкой чаем с сухариками. Тут же, обок, сосед Шварц варил какао. И кошка, мурлыча в трансе, блаженствовала на плече у того же Севы.

Выяснилось, что Сева у нас ночевал. Немыслимо же было ему в такую пору добираться на электричке до подмосковного поселка, в котором «бедный мальчик» жил с матерью и тремя сестрами. К тому же, как пояснила Ангелина Степановна, поселок в первые послевоенные годы обрел дурную бандитскую славу из-за рынка-барахолки, где проворачивались разные темные делишки. Могла ли она отпустить бедного мальчика?

Попутно выяснилось, что полностью Севу звали Всеволод Леонтьевич Ижорцев, ему было девятнадцать лет, и он мечтал стать конструктором. С того дня он наладился к нам ходить постоянно. Сосед Щварц, завидя его, бросался на кухню и начинал варить пельмени: себе, кошке и ему. В доме на Бауманской вскоре воцарилось среди старушек мнение, что наш Сева — шварцевский племянник.

Цех кинескопов вышел на полную проектную мощность. Оборудование работало как часы. Жене была объявлена благодарность в приказе по заводу, за подписью самого директора. А спустя несколько месяцев, когда вышел на пенсию прежний начальник цеха, Женя занял его место.

Мой папа прокомментировал это событие так:

— Ну вот. Теперь начнется самое интересное. Ты приготовься.

По правде сказать, я и сама это чувствовала. Что пора приготовиться. Но вот насчет «интересного»… Это смотря как понимать.

Первый рабочий день Жени на «Колоре» закончился ровно в пять часов. Ему позвонил Рапортов и сказал, что машина ждет у подъезда. Это была машина Рапортова, а сам он еще оставался на заводе. Таким деликатным образом Рапортов показывал, что щадит неокрепшее здоровье друга и пока перерабатывать лишнее ему не даст.

Мы жили теперь в тихом приарбатском переулке, невдалеке от маленького особняка, в котором Герцен, женившись на Наташе, провел два своих медовых супружеских года. Наш дом был крупный, респектабельного вида. В соседнем с нами подъезде получил квартиру известный актер, сыгравший в кино роли прославленных полководцев. Актер был уже стар, почти не у дел, снимался редко и любил посиживать на лавочке в скверике при доме. Там он самоотверженно защищал кусты и деревца от набегов холеной и балованной детворы. Я видела раза два, как этот сильный и властный на экране артист дрожащими руками приподнимал растоптанные хрупкие веточки, а детвора, не знающая его великих ролей, шкодливо кидала в него снежками.

Ребятишки, разряженные, не привыкшие к запретам, просто не знали беды. Нужда не открыла им благородную тайну умения сочувствовать. И я часто думала, насколько разительно изменилась жизнь за те два десятилетия, которые минули от дома на Бауманской.

В передней раздался звонок. Это к нам заглянул сосед-генерал, перевести дух. У него была моложавая, молодецкая жена, смолившая с утра до ночи сигареты и глядевшая без отрыва хоккей по телевизору. Генерал ненавидел хоккей и не курил. У нас, он считал, была тихая пристань.

Ну, что ж… а может быть, теперь-то она у нас действительно была? Тихая пристань…

Глава четвертая Ломать или ладить?

Наш сосед-генерал был человеком, достойным всяческого изумления. Он браво и молодцевато донашивал седьмой десяток, оставив далеко позади на конечных станциях всех своих сверстников. Но сам еще даже слегка не прикоснулся к старческим секретам. Притом генерал не видел ничего удивительного в такой своей моложавости.

— Существуют люди, — говаривал он, — которые в двадцать пять еще дети, а в тридцать пять набираются ума и только к пятидесяти созревают и становятся молодыми. Им, как правило, не очень везет: они везде опаздывают, и поэтому их обходят вниманием, недооценивают. А между тем это феноменальный дар природы, весьма полезный для общества. Оно часто проигрывает, причесывая их под общую гребенку принятых понятий о возрасте. Посудите: ведь молодому человеку, как правило, делают скидку, ожидая, что со временем к нему придет опыт. Потом опыт нажился — а человек уже стар. Делают опять же скидку на возраст. Все понимают, что силенки уходят. Значит, общество терпит все время некую неполноценность человека. То опыта нет, то силенок. Но считает это нормальным. А теперь смотрите: у такого позднего овоща и опыт пришел, и силенки сохранены, все в наличии, все скоплено природой, сжато в один кулак. Это же для общества чрезвычайно выгодный работник! И только потому, что таких меньшинство, мы их редкостный дар приносим в угоду нашим понятиям о большинстве.

— Но власть в руках большинства, это девиз эпохи, — смеялся Женя.

— Ах вот вы какой! Тогда уж извините, вот вам слова Маркса: «Когда-то приказывали верить, что земля не движется вокруг солнца. Был ли Галилей опровергнут этим?»

— Да, но сам Галилей, он все же неважно кончил.

— Спору нет, спору нет. Я горюю о легкомысленном обращении с тем фактом, что мы насилуем природу отдельно взятого человека во имя сомнительных среднестатистических правил. Мы вот берем и делим работу между лучшим и худшим работником поровну. И вроде все справедливо. Но убытки страшнейшие: худшему не имеет смысла подтягиваться (все равно дадут), лучшему трудиться на полную катушку (все равно не дадут). Страшнейшая девальвация возможностей! Отсюда вырастает душевное уродство. Вот вам пример. Приходит ко мне в управление письмо от жителей одного дома, пишут, что соседнее с ними здание ремонтировали капитально наши строители. Въехали во двор с краном, компрессором, накидали бетонных плит в яблоневый сад, который был посажен в честь Победы, в мае сорок пятого года. А строители давай рубить и корчевать яблони… Жильцы, естественно, бросились защищать. Но командир, лейтенант, их заверил: «Клянусь, говорит, партийным билетом, все до деревца восстановим». Партийным билетом, понимаете вы! И не постеснялся. Пенсионеры-то даже оторопели. Что ж, если такая клятва дана, Прошел год, стройка закончилась, вместо садовников приехали асфальтировщики, А лейтенанта и след простыл. В центре города, где и так не густо с зеленью, асфальтированный пустырь вместо сада оставил! Мне доложили о письме, нашел я этого лейтенанта. Вызвал. Входит мальчишка, розовый и уже лысый, улыбка открытая, добрая, подкупающая. «Товарищ генерал, мне служить всего месяц остался. Я строитель, в армии все равно не останусь». Какой же вы строитель, говорю, вы самый настоящий варвар. И тут он… как думаете, что сделал? Засмеялся. Как хорошей шутке.

— И все? — спросил Женя. Мне не понравилось напряжение в его голосе.

— И все, — сказал генерал. — Но главное, я подумал: не ломать же человеку судьбу из-за нескольких яблонь. Уже поздно. Начинать надо с того, чем занимается во дворе наш уважаемый артист. Но и это уже поздно. Не знаешь, где этот конец ниточки ухватить.

Он сидел в мягком кресле, прямо держа спину, его пружинистая энергия не нуждалась в расслаблении. У него был орлиный профиль и белые, коротко остриженные волосы. Меня пронзило щемящее ощущение: так одиноко и гордо сидел он на своем гнезде…

Начало войны застало нашего генерала в чине майора, занимавшего некрупную должность в наркомате обороны. Он как раз отбыл в командировку с заданием проинспектировать пограничные оборонительные сооружения, попал в Западной Белоруссии под первый огонь, сражался вместе с пограничными частями, отступал, был в окружении, выходил чудом через пинские болота. Именно там и произошло в его жизни крутое изменение. Он, кадровый военный инженер-строитель, проявил недюжинный боевой талант, собрав вокруг себя потерявших свои части бойцов и командиров. Среди прибившихся к нему людей оказалась девушка-радистка, с не женской стойкостью протащившая на себе сквозь все муки отступления рацию. Рация действовала! Благодаря ей майор смог ориентироваться в обстановке, выбирать путь и беречь людей от внезапных столкновений. «Войско» майора росло. Связистка сумела соединиться со штабом армии и доложила о военной группировке в тылу врага. Было принято решение считать соединение партизанским, а майора — его командиром. После одного из удачно выполненных боевых заданий, где здорово пригодилось инженерное образование майора, сам маршал поинтересовался, кто командовал операцией. Узнав, что майор, покачал головой и заметил: «Нет, вы ошиблись. Он генерал-майор».

Так наш сосед стал генералом. Но следует заметить, что с того самого сорок второго года он в звании так больше и не продвинулся. Тут было несколько причин. Во-первых, генерал-майор блистал характером. А во-вторых, влюбившись в связистку, соединил с ней навеки судьбу, отказавшись от собственной семьи, что в те военные годы было попранием верности и преданности, на которых держалась разлука многих миллионов людей. Генерал вопреки хранимой, как опора, морали, открыто назвал связистку своей женой и из вражеского тыла потребовал развода. Этого ему не простили.

Был известен и такой поступок генерала. Он представил к награде одного из своих бойцов за выдающуюся храбрость. В ответ неожиданно пришло извещение, что этот солдат был приговорен к расстрелу за дезертирство, но во время бомбардировки бежал. Генералу предписывалось немедленно отправить солдата через линию фронта для исполнения приговора.

Генерал немедленно вызвал к себе провинившегося и спросил: «Как ты мог, как посмел скрыть от меня свое прошлое?» Солдат ответил: «Я не хотел умереть трусом, Я хотел доказать, что это была минутная слабость. Теперь вы знаете, я сражался за Родину честно, как все мои товарищи, и совесть меня больше не мучает. А раньше я боялся, что вы не оставите меня в отряде и я не смогу кровь пролить с честью, а не с позором, потому и скрыл».

Оставшись один, генерал думал до вечера. Думал о жизни — для чего она бывает нужна человеку. Думал о человеческой силе и слабости. И об ошибках. И об их искуплении. Потом в штаб полетела радиограмма. Она гласила: «Не имею возможности отправить осужденного через линию фронта ввиду отсутствия конвоя. Если очень надо, присылайте конвой свой». В конце красовалась подпись генерала. А одновременно в Ставку было отправлено ходатайство о помиловании.

Солдата помиловали. Он пережил войну. Его ждала впереди счастливая судьба. Долгие годы проработал директором крупного совхоза. Родил трех сыновей. И часто писал генералу. Приезжая в Москву, заглядывал обязательно.

Этот случай выпукло представлял генеральский характер. Отчего он так и остался на всю жизнь «майором». Это, правда, его нисколько не тяготило. И вот, пожалуйста, уже семьдесят, но никто и не вспоминает об отставке. И должность в Военстрое крупная. И характерец терпят.

Его моложавая бывшая связистка наполняла квартиру клубами дыма и, насмотревшись хоккея, шла за сбежавшим мужем, находила его у нас и сообщала, что ему «пора домой коптиться».

В последнее время генерал стал приходить к нам особенно часто. Похоже было, что он затосковал, и эта тоска каким-то непонятным образом связана с переменой, наступившей после болезни Жени. Мне даже казалось, что между нами начало происходить некое сближение. Будто бы стена возраста, раньше ощутимо разделявшая нас, — крепостная, толстая, из бордовых кирпичей — оказалась вдруг нарисованной на холсте, как декорация в театре. Спектакль кончился, волшебство представления миновало, предметы вокруг обрели реальную сущность. Мы с Женей догоняли генерала, а он поджидал нас, полуобернувшись, готовый дать разъяснение тому, во что мы теперь вступали.

— Мне кажется, — сказал Женя, — что все мы глубоко заблуждаемся, полагая, будто надо искать какой-то конец ниточки. Зачем? Ведь все всегда начинается правильно, в основе лежит здравая мысль. А потом мы сами не так наматываем клубок, путаем порядок нити и безнадежно опускаем руки, когда надо спокойно и просто эту путаницу прервать. Ведь вы же нашли способ сберечь солдата, разорвав нитку клубка? А теперь что? Встретили молодого лоботряса, и у вас недостает мужества «из-за нескольких яблонь» наказать его? Тот солдат за один миг слабости мучился душой и искупил его кровью! А этот розовощекий навредил обществу, долгосрочно навредил, ведь много лет требуется, чтобы яблоньки опять вырастить! И сколько людей по его милости лишились капельки чистого воздуха, плодов, красоты, наконец. И их детишки лишились. И это вы говорите: «Не ломать ему карьеру»! Плохо же вы теперь защищаете Родину, генерал!

— Женя! — вмешалась я. Опять то, прежнее, страшное возбуждение играло в его голосе. Нет, он еще не был здоров, еще не вернулся к здоровой прочности духа. Зато генерал меня услышал вмиг и тут же перегруппировался.

— Этому есть объяснение, — с логической стойкостью заметил он. — Издревле россиянин боролся с лесами. Лесов было много, пашни мало. Он рубил, корчевал, расчищал поля, отвоевывал у деревьев место для хлебушка. Русский человек не привык при таком лесном богатстве дрожать над одной веточкой, как европеец, считать каждый листик. Плевал он на воздух и красоту, когда хлеба не хватало. Слишком недавно люди спохватились и еще не умеют увязать сорванную ненужную ветку в общий букет экологической опасности.

— Эй, эй, не отступайте, генерал: зачем вы уходите? — усмехнулся Женя. Но тем не менее возбуждение его спало. — Вот и надо хватать за руку, без рассуждений, извините, о драгоценной личности лоботряса. Он не драгоценность. Пора об этом вслух…

Задребезжал звонок в передней. Хоккей кончился, бывает же такое везение. И генерала от нас забрали. «Домой коптиться». Возбуждение Жени еще не улеглось, оно требовало какой-то компенсации. Следуя своей многолетней привычке, Женя снял трубку, чтобы позвонить на завод. Обычно он обязательно справлялся, как заканчивается день на «Колоре». Рапортов никогда не уезжал домой, не дождавшись звонка генерального, — так у них с Женей было заведено с самых первых дней. И сейчас Женя тоже позвонил ему в кабинет — Рапортов был еще на работе.

— Это я, Гена. Краматорск не отозвался?

— А зачем он должен звонить? — спросил Рапортов.

— Надо уточнить, сколько они нам реально дадут металла. Я смотрел сводки, они сильно отстают от предполагаемой картины.

Рапортов засмеялся.

— Да вы отдыхайте, Евгений Фомич. Завтра будет день.

Женя бросил трубку и вышел на балкон. Летнее солнце еще цепко держалось на небе, растопырив истончившиеся лучи. Внизу, по капризным коленцам Сивцева Вражка, скользили черные жучки автомобилей. Овощной магазин в старом доме на углу устало вывалил наружу длинный язык очереди. День еще не иссяк, и его остаток тоже был полноценным временем. Нет, не так легко вытолкнуть за горизонт длинный летний московский денек. Раньше все эти часы у Жени были тоже рабочими. Женя еще не знал, что такое досуг и как с ним обходиться.

— Знаешь что? — предложил он. — Давай пойдем погуляем. Давно мы с тобой не гуляли, землячка. А?

Мы отправились по Гоголевскому бульвару к метро, и поскольку истинный москвич не понимает прогулки как передвижения на собственных ногах, или «пешкодралом» (по выражению старшего поколения, боровшегося еще с транспортными трудностями), мы конечно же спустились на светлый перрон беломраморной Кропоткинской и через два десятка минут уже подходили к старому дому на Бауманской. Мы сделали это не сговариваясь. Женя просто вел меня, и я сразу догадалась куда. Это значило, что и он внутри себя действовал точно так, как я, тоже мыслями обращался к нашему прошлому, и там же, где я, теперь вел свой поиск. Нет, мы с ним не разошлись, не разминулись. Повезло нам.

Дом, где прошли наши медовые годы, стоял ничуть не изменившийся. Только улица вокруг, сменив характер, выставила вокруг нашего бывшего обиталища безалаберную толпу высоченных современных балбесов, нарушив их россыпью старинный уличный строй. Великаны растоптали уютные зеленые дворики и уныло млели на асфальтовой лысине между уцелевшими корявыми осинами и стоянками новеньких разноцветных «Жигулей».

Среди своих новых, добротных, благоустроенных соседей наш старенький дом отважно держал равнение по улице всеми своими поотбитыми бордюрами и балконами, карнизами и наличниками. Фасад недавно покрасили в два цвета, в салатовый с белым, и дом глядел вовсе нарядным молодцом.

— Поднимемся? — спросил Женя. — А вдруг она еще там?

Мы не видели нашей хозяйки Ангелины Степановны очень давно. В молодости все, что нас окружает, мы покидаем легко, с удовольствием, в твердой уверенности, что нам причитается нечто лучшее. И еще путая по наивности «новое» с «лучшим». Такова психология утрат по собственной вине. Таково бремя молодости. Иначе потом и вспоминать было бы нечего. И сожалеть. И стремиться к очищению.

Мы покинули нашу Ангелину Степановну с триумфом: в заводском доме, построенном по проекту еще «с излишествами», нам выделили комнату в двухкомнатной квартире пополам с Фестивалем. Дом получился просто шикарным, потому что сам Григорий Иванович, не давая «поправить» проект в угоду новым временам, с конармейской лихостью отбивал атаки строительного прогресса. У нас там были и лепные трехметровой высоты потолки, и двойные рамы, и каменные балюстрады на балконах, и просторные передние и кухни, и звуконепроницаемые кирпичные стены между комнатами, и прочие разности, впоследствии признанные строителями неэкономичными.

И конечно же, заводская молва тотчас же сочинила, как наш директор будто бы ворвался в высокопоставленный кабинет, отшвырнул помощника и референта, и заявил оторопевшему руководителю: «Мне не нужны на заводе работники, истерзанные домашним шумом. Электроника требует сосредоточенности. Мне гораздо выгоднее излишества, чем экономичность».

Дом, построенный таким отсталым методом, отличался спокойным уютом и приятной основательностью. Мы с Женей были на седьмом небе, когда выяснилось, что наряду с Фестивалем и Дюковым, Яковлевым и даже самим Лучичем, решившим переселиться в заводской дом из своей прежней респектабельной квартиры, в списке счастливцев фигурирует и фамилия Ермашовых.

В завкоме, получая ордер, мы выслушали, однако, и едкое замечание неукротимого кадровика-футболиста, что, будь у нас семья побольше, как, например, у некоторых молодых специалистов (где двойняшки), мы бы и на отдельную квартиру могли рассчитывать. Но больно долго думаем. Хотя уже третий год женаты.

Женя слегка побледнел. Мы с ним уже не раз обращали внимание на отсутствие у нас каких-либо сдвигов в этой области.

Как-то перед рассветом, когда мы еще не различали в темноте друг друга, а только ощущали, проводя пальцами по знакомым впадинкам и выпуклостям, обжигаясь прикосновениями, Женя вдруг замер как-то странно на мгновение и произнес:

— Однако…

Я затаилась и ждала, чем это кончится. Он не выдержал паузы. И, пряча лицо где-то возле моего уха, немилосердно царапая мне щеку отросшей за ночь щетинкой, продолжал:

— Однако, тебе не кажется странным, что у нас… ничего не случается?

— Нет.

— Ах, вот как. Ты что… это, как его, нарочно, да?

— Нет.

— Но… другие ведь просто моментально, я хочу сказать, если не берегутся…

Я вырвалась из его объятий как ванька-встанька.

— Какие это другие?!

Он хотел словить меня руками, но я отмахивалась, как гребец на байдарке.

— Ах, другие! Какие еще другие? Кто у тебя был? Говори!

Он сообразил, что надо спасаться, и юркнул в кусты абсолютно по-мужски:

— Я же не вчера родился! Я читал литературу! Если хочешь знать, учебник гинекологии, еще в третьем классе!

— Раненько ты начал якшаться с гинекологией!!

Он применил грубую мужскую силу и опрокинул меня в подушки. Это была не очень удобная позиция для дискуссии, скажем прямо. И я смирилась.

— Это теория, — фыркнула я. — А на практике… на поверку выходит другое.

— Например?

В его голосе уже слышался мир. Поэтому я слегка укусила его за ухо, в виде наказания, а потом прошептала, выдавая тайну, о которой он не мог вычитать в том дурацком учебнике:

— Детей-то ведь находят в капусте.

Он опять замер и долго думал. У мужчин туговато с сообразительностью. Потом спросил:

— Значит, когда нам понадобится, мы пойдем в капусту?

— Конечно. Когда будет бо-о-о-льшой урожай!

С большими урожаями, как известно, существуют трудности. Их не всегда удается добиться, а когда удается, то сложно бывает их сохранить. А потери на дорогах? А система реализации… да, сложно, сложно с большими урожаями.

Молоденькой, зелененькой капустки…

Ангелина Степановна, узнав о предстоящей разлуке, в момент первой растерянности подарила нам чудо мебельного искусства, кровать красного дерева конца минувшего столетия.

— Можете взять ее себе, — глухо проговорила эта стойкая женщина и прибавила, потеряв обычную бдительность: — Она еще послужит, если ее укрепить уголком.

— Каким уголком? — глупо спросила я.

— Дружочек мой, уголок — это сорт проката стали.

Я была сражена. Мне казалось, что с Ангелиной Степановной мы поступаем как-то нечестно… вроде бы бежим, оставаясь у нее в долгу. Но ликвидировать долг было нечем.

— Дружочек мой, не надо такого остолбенения. Я просто была металлургом, кончила институт стали. Но мы с моим генералом родили сына, и пошла у меня кочевая жизнь командирской жены. Перед самой войной, только переехали в Москву, получили вот эту квартиру. Только устроились… я было задумала в аспирантуру…

Хозяйка подошла к кровати, похлопала слегка по ребристым столбикам, между которыми была зажата монументальная доска спинки.

— Это прекрасная вещь. Она еще послужит, послужит…

Сева Ижорцев, помогавший увязывать Женины книги, заметил резонно:

— Историческая вещь. Не стоит ее уголком. Некультурно будет.

Сева оказался великолепным помощником при переезде. И даже как бы главным руководителем всех нас, обезумевших новоселов. Он включал нам лифты, невзирая на запреты строителей, как только у дома разгружалась очередная машина с громоздкими буфетами и тахтами, доисторическими предшественниками нынешних шкафов-стенок и навесных посудомоек. Кто-нибудь то и дело застревал между этажами со втиснутым на-попа в лифт пианино и аукал сквозь сетчатую клетку шахты, призывая нашего юркого благодетеля. Сева носился со своим чемоданчиком-инструментарием из подъезда в подъезд, тут исправлял проводку, там ввертывал лампочки, у кого-то навешивал люстры. Заглянув в квартиру самого Лучича, он моментально починил там электроплитку выпуска тысяча девятьсот тридцатого года, к которой уже с тридцать первого года никто не мог подобрать спирали и контактов. Жена Лучича хранила ее как сувенир времен зари электропромышленности и не предполагала, что из нее еще можно извлечь какой-нибудь толк.

Но плитка, выйдя из рук Севы, проявила неукротимую варочную способность, что не могло остаться незамеченным в доме, где еще не включили газ. И жена Лучича, маленькая кроткая женщина, ревниво охраняемая толстой собакой, всем встреченным на лестнице соседям смущенно предлагала пользоваться плиткой-ветераном.

Лучичи поселились в соседнем подъезде. Я с любопытством поглядывала на жену величественного человека, двигавшуюся робко, бочком и, как мне казалось, виновато. Толстая бодрая собака таскала ее за собой на поводке, используя прогулку с обожаемой хозяйкой в основном для энергичного добывания сладостей. Черная лохматая дворняга видела насквозь, у кого в сумке или портфеле таились конфеты или печенье. Тот был ей сразу друг, брат и любимый. Она подходила без стеснения, являла свои чувства верчением хвоста и немедленно получала желаемое. На другом конце поводка неслышно и робко молили: «Не надо… у нее ожирение…», но этого никто не слышал, кроме собаки. Сама же собака не терзалась полнотой, ставя удовольствие выше соображений фигуры, и, молниеносно слопав угощение, радостно лизала своей хозяйке руки и лицо. Явно убеждая, что ее муки напрасны.

Почему-то мне казалось, что такая жена Лучичу совершенно не подходит. Я не могла отделаться от впечатления, что тут скрыта какая-то негладкость. Несомненно, мои лаборантки смогли бы вмиг посвятить меня в историю их жизни, но странно: о Лучиче они никогда не судачили. И я не хотела спрашивать их, чувствуя, что этим нарушу закон целомудрия. Есть люди, которых молва не затрагивает. О них все всё знают, но не считают возможным говорить.

Женя, оказавшись перед перспективой переезда на собственную квартиру, страшно засуетился. Он снял все книги с этажерки и расположил их на столе и кровати (антикварной). На этом его энергия исчерпалась. Если бы не Сева наш дорогой, увязавший книги в стопки, то дело дальше бы и не двинулось. Женя тем временем в коридоре объяснял соседу Шварцу, что для того вовсе не настают, в виду нашего отъезда, времена свободного обращения с Ангелиной Степановной. В случае чего и оттуда, из нового дома, протянется к Шварцу Женина карающая длань и начисто оторвет голову ему и его кошке, если хоть один лишь седой волосок упадет из прически одинокой женщины. На что сосед Шварц, впав во внезапный гнев, захлопнул дверь так неосторожно, что прищемил усы кошке, как раз собиравшейся выйти послушать, о чем разговор… Дальнейшее уже происходило между Шварцем и кошкой на закрытой территории. А мой муж резво проследовал в комнату Ангелины Степановны, где на двадцати пяти открытках написал новый наш адрес, а на обратной стороне три буквы — «sos», объяснив ей, что это пока заменит отсутствующий в новом доме телефон: получив от нее такую открытку, Женя вмиг явится, чтобы покончить со Шварцем окончательно.

Наконец мы взяли чемоданы и книги и банку малинового варенья, преподнесенную нам на прощанье хозяйкой из антипростудных запасов, спустились втроем с Севой вниз, благополучно поймали такси и вскоре входили к себе «домой».

В нашей комнате сидели на подоконнике мои родители и Женина мама Анна Ильинична. В углу стоял комплект складной дачной мебели — знак родительской заботы. Двое неизвестных детишек уплетали пирог с грибами прямо из сумки, которую принесла с собой Анна Ильинична.

Это, как оказалось, был маленький Фирсов с приятелем. Сам Фестиваль, охваченный обычным смущением, окопался в глубине своей пещеры с балконом и не ведал о раскованности своего потомка. А то бы, я думаю, его кондрашка хватила.

На кухне мыла пол жена Фирсова. Окно, плита и раковина уже сияли чистотой. Когда я заглянула туда, она улыбнулась и сообщила:

— Меня Таней зовут. Помочь вам чего? Вещички таскать?

Стало ясно, что судьба нам послала ангельских соседей. Фестиваль в личной жизни оказался настолько деликатен, что я долгое время подозревала, не бегает ли он по утрам умываться в общественный туалет на ближайшей площади? Ибо не было заметно, чтобы он пользовался в квартире хоть чем-нибудь, кроме угла в их просторной комнате, где он сидел постоянно и чинил приемники и телевизоры всему дому. Но и тут надо отметить, что из его «мастерской» ни разу не вырвался хотя бы мало-мальски громкий звук музыки или орущий голос певца.

Мне казалось, что бедному Фестивалю тяжко нести бремя такой скромности, и он постепенно истаивает от несвободы жизни с нами в общей квартире. И в один прекрасный день возьмет и испарится вовсе, до корня.

Но я сильно ошибалась. Фестиваль был вовсе не так прост, как выглядел, при этой своей тишайшести.

Однажды я услышала, как он сказал Тане (это было, разумеется, когда он уже настолько притерпелся ко мне, что мы могли присутствовать одновременно на кухне):

— Ты сейчас Юрке последний кусок торта отдала? Сама бы съела.

— Да не хотелось мне. А ему хотелось.

— Мал еще последний кусок себе хотеть.

Таня ничего не ответила, лишь виновато мыла тарелки под краном. Фестиваль был русый, серенький, с коротким носом и мальчишески гладкими щеками круглого лица. У Тани, черноволосой и желтенькой, над верхней губой намечались легкие усики.

Замечание Фестиваля заинтересовало меня. Оно шло вразрез с общепринятым: маленькому — все лучшее. И я спросила:

— Отчего так, Валя? Говорят, дети — цветы жизни.

— Говорят, да не думают. Цветком он недолго, а потом — лепестки облетели, стоит оглобля, да умеет только «дай, дай, мне, мне». А ему уже не дают, он не цветочек больше. И понять не может, отчего жизнь неласковая стала. Нет, это изречение не иначе как враг народа придумал. Для порчи будущего поколения.

Это была мысль — смелая, острая, независимая. Но Фестиваль и на этом не остановился.

— Все лучшее должно быть отдано работнику, он кормилец, и старику — в благодарность за то, что пользу принес. На этом общество держится. На работе и на благодарности за нее. Чтоб человек видел: трудиться стоит. А у маленького — еще все впереди, он должен понимать, что его место последнее, а лучший кусок еще предстоит самому заработать, и тогда тебя на главный стул за столом посадят. Как в деревне было: дед ложкой по башке тому, кто вперед него к миске потянулся, И детишки понимали. Старались трудом уважение завоевать. А если ему смалу лучший кусок да главный стул — куда дальше жить? Если потом все отберут? Это нельзя, это неправильно, это без перспективы.

Я молчала, задумавшись. Фестиваль неожиданно предстал не обычным тихоней, а человеком с позицией, притом довольно жесткой и обобщающей.

Это был его взгляд на жизнь. Многие обходятся без взглядов: живут как заведено, принимая готовую модель понятий. Они в меру полезны и по-своему счастливы.

Фестиваль шел на риск собственного мнения. Я вдруг поняла, что тут-то и кроется причина его робости и смущения…

Он размышлял, смел был в мыслях и поступках, а поэтому так деликатен в поведении.

Он, должно быть, считал, что уже достаточно нашалил и навольничал в мыслях, чтобы держаться самоуверенно.

Такие люди бывают непоколебимо тверды. А их тишайшесть лишь сбивает с толку недальнозорких.

Я сначала думала, что Валя Фирсов вынес свои убеждения из деревенского детства. Такого крестьянски-патриархального, от ржаного каравая, печенного на дубовых листьях, от картошки с простоквашей, каленых орехов с медом. Где все появлялось не вдруг, не сразу готовеньким из магазина, а росло на глазах и требовало труда и терпения, терпения и труда, чтобы сберечь, поднять от земли, дождаться. И только тогда получить.

Но я ошиблась. Наш Фестиваль был таким же горожанином, как и мы с Женей. И деда, о котором шла речь, помнил лишь с довоенного раннего детства, очень смутно. Дед был из середняков, обыкновенное аккуратное хозяйство работящей семьи. Дед стал работать в колхозе. Но сын, отец Вали Фирсова, ушёл вместе с молодой женой в Москву, решив там работать на заводе.

К началу войны было у них пятеро детей, и шестого мать еще носила. Валя, двенадцатилетний, был старшим.

Отец работал на меховой фабрике. А мать была мойщицей колб на «Звездочке».

Жили они в бараке рабочего поселка. В одной-единственной комнате с печкой. Так что Фестиваль и по рождению, и по всей своей жизни был коренным москвичом.

В нашем новом доме постепенно налаживался свой быт. С каждым днем все яснее становилось ощущение, что дом — продолжение завода. Его стены тоже объединяли звездовцев и, по сути, хранили черточки прежнего рабочего поселка.

Квартиру над нами занимали Яковлевы. Дня через три после переезда Женя встретил Владимира Николаевича на небольшой площадке между этажами, где помещался люк мусоропровода. Яковлев был в трусах и тапочках, зато держал перед собой шикарное эмалированное ведро, которым старался компенсировать недостаток одежды.

— Женя! — воскликнул Яковлев обрадованно. — Возьмите меня к себе в гости.

— Как… прямо сейчас?

— Да. То есть вы меня сначала слегка приоденьте. Во что-нибудь подлиннее. Это здорово, что вышли вы, а не кто-то из женщин.

У всех новоселов такое случается: обязательно захлопывается замок, когда вы выскочили из квартиры на минутку, выбросить мусор. Если при этом ключи остались внутри, жена уехала в командировку, близнецы сданы на пятидневку в детский сад, на дворе стоит милый прохладный вечер и даже наш всемогущий слесарь Валя Фирсов работает как раз во вторую смену, — если все это прикинуть одно к одному, то Яковлеву выходил полный резон проситься к нам в гости.

Меня отправили на кухню варить кофе. Я старалась блеснуть. Пока черные зернышки подкаливались на сковородке мне ничего не стоило представить себе институтскую подружку и ее завистливое удивление: вот я хозяйка дома, варю кофе, а наш недосягаемый кумир сидит у меня в гостях и чинно беседует с моим мужем. И дальше: вот открывается дверь, и я вхожу к ним с подносом и тремя чашечками, над которыми вьется дымок. И сама я вроде этого дымка, чудо как хороша и ароматна. Кудрявятся пепельные волосы, длинные ресницы бросают тень на матовые щеки (такою я предпочитала быть в своем воображении), да и еще серебряные туфельки на узких стройных ногах. Но вот только серебряных туфель у меня не было. Равно как и таких ног, какие хотелось бы. Да и все остальное… Ну, ладно. Тем не менее я входила в комнату, придерживая изящно… что именно? Я не успела дофантазировать. Хрупкий творческий процесс прервала довольно громкая беседа, внезапно донесшаяся из нашей комнаты. Та беседа, которая по моим расчетам должна быть «чинной».

Но мой супруг никогда не годился для «чинности». Этого я не учла. Он вертел глазами, как фарфоровый восточный божок, и топал по комнате, как старый еж. Я поспела со своим кофе к самому разгару.

— Мы обманываемся! — орал Женька, бочком подступая к Яковлеву. — Нас несет не туда. Мы увлекаемся всеми этими поездками, фирмами, покупками оборудования, а человека мы забросили. А с ним, между прочим, происходит кое-что существенное.

— Например?

— Он теряет ориентир. А мы еще ему пудрим мозги сладкой сказкой о техническом прогрессе и всеобщем инженерстве, когда кнопка заменит труд. Кнопка эта вроде всех уравняет. И наступит рай для нетрудящихся.

Яковлев улыбнулся мне:

— Это Евгений Фомич недоволен, что его цех не получил первого места за квартал.

— Давайте уж решимся на что-нибудь одно, — сверкнул глазами Женя. — Если мы уповаем на техпрогресс, то внедрять новую технику должно быть выгодно. Если мы на словах воспеваем рабочую инициативу, то не надо на деле создавать льготные условия в пользу лежебок. Давайте уж добьемся, чтобы призывы совпадали с действительностью. А то одни вкалывают, а по головке гладят других.

Яковлев уже с полгода был заместителем главного инженера. Лучич сам пригласил его на эту должность, после того как проводил на пенсию своего прежнего зама. И я сразу почувствовала, что разговор у них с Женей вовсе не такой дружеский, как это пытался представить Яковлев.

Речь шла, конечно, о «лягушке». То есть о плоском кинескопе. Вернее, приплюснутом. Поэтому его так прозвали, — за звездовцами не залежится. Это была новая разработка лаборатории Ирины Петровны. Женя, естественно, сразу зажегся и наладился внедрять «лягушку» у себя в цехе. Кроме него, никто не рвался. Между прочим, даже опытное производство при конструкторском бюро не рвалось: там были перегружены заданиями, а для «лягушки» требовалась хлопотная переналадка оборудования.

Женя не скромничал. Не куксился там над какой-то переналадкой. А предложил построить в цехе вторую «дорогу». Это прозвучало сразу на весь завод.

Я случайно присутствовала при самом событии. То есть на знаменитом производственном совете. Совет вообще был заводской достопримечательностью. Его еще частенько называли «у Лучича».

По понедельникам, ровно в десять часов утра, в просторном кабинете Лучича собирались все начальники цехов, служб и лабораторий. Сюда приходил и Григорий Иванович.

Каждый понедельник в течение двух десятилетий производственный совет «у Лучича» был главной действующей силой «Звездочки». Здесь обсуждались «на миру» все самые существенные заводские дела.

На этом именно совете Женя встал и заявил, что берется осуществить поточный выпуск кинескопов «лягушка». Для обеспечения советских людей плоскими телевизорами с большим экраном. Так он выразился. Он хочет это сделать именно для них. Чтобы телевизор занимал в современных малогабаритных квартирах как можно меньше места. Чтобы людям жилось удобнее. Люди должны как можно быстрее получать блага современной цивилизации, в том числе и замечательное творение талантливого коллектива под руководством Ирины Петровны Яковлевой. Это первейший долг промышленности, и в этом он, Ермашов, видит свою задачу. В быстром и энергичном внедрении достижений науки.

Я попала на совет случайно — наш начлаб должен был отчитываться по перспективной разработке сплавов стекла с металлом и взял меня с собой для помощи. Как энергоносителя документации. Всего-навсего. Поэтому я скромно притаилась в уголке.

И вот я увидела Женю, побледневшего, и с этими своими «торчащими» глазами, какие у него бывают в решительные минуты. Вокруг него, рассевшись группкой, дружно держались конструкторы из отдела машиностроения. Они уже разработали всю новую «дорогу» до винтика и выставили вдоль стены планшеты с чертежами на обозрение совета. Женя, взяв в руку указку, коротко и делово объяснил, как и в какие сроки «дорога» может быть построена у него в цехе.

Поднялся, естественно, шум и треск: многие начальники сразу раскинули мозгами и сообразили, сколько фондовых благ потянет к себе в цех Ермашов под такое пышное задание, а им в силу этого придется претерпевать нехватки и мыкаться с обеспечением плана. И хочешь не хочешь возникло обсуждение целесообразности. И прозвучало напоминание, что «Звездочка» как-никак завод широкого профиля, а есть новые специализированные заводы, и вот туда бы засунуть разработку многоуважаемой Ирины Петровны и еще более уважаемого отдела машиностроения с его металлопоглотительным проектом. Женя в ответ начал высчитывать излишки производственной площади в цехе, освободившейся после реконструкции, — и тут я вдруг отключилась, заметив возле него в непосредственной близости ту самую рыжую технологичку под названием Лялечка. Эта паршивая Лялечка все время что-то писала в блокноте, подсовывая листки Жене под локоть, он вглядывался и слегка, благодарно, кивал ей.

Нет, но все-таки, все-таки… Сотрудничество, оно конечно; и какое-то особое понимание с полуслова, полужеста тоже вполне объяснимо. И ничего тут такого. Но просто неприятно — когда ты, жена, сидишь вот так, в отдалении, в уголке, на самом последнем стуле, задвинутом за чьи-то спины, и сквозь щели обозрения между чьими-то затылками видишь собственного мужа рядом с чужой женщиной, которая ему по всей видимости сейчас нужнее и ближе, чем ты. Нет, такое не может доставить удовольствия. Мне это удовольствия не доставляло. Отнюдь.

Я стала разглядывать Женю. А что, собственно, в нем хорошего? Если смотреть беспристрастно, или, скажем так, честно, то у него оказались жесткие скулы, неприятно выбритые до голубизны. Странная складка между нижней губой и крепким подбородком делала его похожим на зеленое, наливающееся соком яблоко. И потом, эти совсем светлые спереди волосы, прядкой-пером реющие над высокомерным лбом! Нет, ну что тут привлекательного? Женя говорил, двигался, поворачивался из стороны в сторону, будто на теннисном корте гонялся за мячами. Его глаза, маленькие, непростительно умные, режущие со свистом, как гиперболоид инженера Гарина, любую материю чужих мыслей и намерений, уже уходили в свои орбиты, уже переставали торчать, уже светились опалово и победоносно.

Уже никто не вскакивал с места, не просил слова у Лучича, царящего по-прежнему безмолвно за монументальным, на львиных лапах, столом. Пухлые и тонкокожие руки главного инженера, лежавшие на зеленом сукне, шевелили слегка пальцами, как будто Лучич играл себе на рояле, отключившись от кипевших в кабинете страстей. Это все было мелкое, а руки играли свою высокую музыку, где только главные чувства — жизнь, смерть, любовь, ненависть — могли быть причиной душевных волнений. Эти величественные руки так не соизмерялись с происходившим, что мне стало совестно за спор, затеянный здесь, возле таких рук, по вине Жени. Я перевела взгляд на руки моего мужа, чтобы найти в них капельку значительности, и вдруг увидела, как быстрая Женькина ладонь юркнула вниз и крепко сжала запястье бессовестной Лялечки.

Настала полная тишина. В этой полной тишине все смотрели не на Женю, а на Лучича. Смотрели и ждали. А Женя держал Лялечкино запястье. Я вдохнула воздух. Он застрял у меня в горле.

И в это мгновение — как взрыв — вспыхнула спичка. Григорий Иванович поднес ее к заломленной в зубах папиросе «беломор», закурил и перегнулся назад, выпуская дым к форточке окна. Курить «у Лукича» не разрешалось. И директор покашлял в знак того, что он все-таки будет. Но в этом кашле не было и оттенка извинения.

Директор забавно махнул ладошкой, загоняя дым в форточку, как будто шлепал шалопая внука, ласково и не всерьез.

Все сразу задвигались, завистливо зашелестели, завздыхали, заерзали. В этом небольшом шуме прозвучало густое и снисходительное рокотание Лучича:

— Купе-е-ец…

Женя вздрогнул — это было видно. И выпустил запястье Лялечки. Ладонь полетела в карман за носовым платком. Лучич повел глазами на директора:

— Ну, хватка. С размахом берет, а?

Совет был окончен. Ермашов победил.

И пока его там облепили все его новые друзья, во главе с этой красоткой Лялечкой, я первой выскочила за дверь.

В приемной было пусто. На окнах стояли, распустив пушистые ветки, какие-то экзотические растения. На столе Дюймовочки лежала аккуратно разобранная по стопочкам почта. Из стакана торчали букетиком остро отточенные карандаши.

Я стояла и прикасалась к ним пальцами, чтобы почувствовать острые укольчики графита.

Из кабинета Лучича уже выходили, шумели за моей спиной. Кто-то подошел тяжелым шагом и тронул меня за локоть. Я обернулась.

Перед мной стоял Григорий Иванович. Я первый раз видела его так близко. У него были зеленые, в коричневых точечках, зрачки.

— Это твой? — спросил он, кивнув на дверь, откуда только что появился.

— Мой.

— Ну так держись, милая. Поняла?

— Нет. Зачем мне держаться?

— Не зачем, а за кого. Такой нечасто попадается…

И он улыбнулся. И даже, как мне показалось, качнулся слегка. В мою сторону.

Это наверное, именно показалось, — но вместе с табачным запахом пронеслась еще какая-то иная, ароматная струйка, чуть-чуть терпкая… острая, настораживающая сердце.

Дверь из директорского кабинета приотворилась — она была как раз напротив, по другую сторону приемной, оттуда выглянула сама Дюймовочка и позвала директора:

— Все готово, Григорий Иванович. Идите.

Когда она закрывала за ним дверь, я невольно заметила там на длинном столе бутылку боржоми, стакан и какие-то таблетки на блюдечке.

Это было всего лишь одно мгновение. Но тревожный запах остался. Он реял в воздухе. Как невидимый след беды.

Мы вошли с Женей в пору расцвета. Это был еще только расцвет, за которым должно следовать процветание. И в этом заключалась главная прелесть.

Очарование расцвета я ощутила на себе довольно скоро.

— Здравствуйте, — сказал мне как-то незнакомый инженер из цеха светоисточников. Мы для них разрабатывали в нашей лаборатории впайку контактов, но он никогда раньше со мной не здоровался.

Затем возле технической библиотеки мне поклонился механик цеха сплавов. Он отличался высотой, худобой, петушиной головкой, на заводских вечерах гремучим басом читал стихи и был популярен.

Спустя несколько дней в цокольном коридоре «типа тоннеля», по которому мы ходили в большую столовую, со мной здоровался уже каждый третий, и я раскланивалась как заводная, стараясь успеть всем ответить.

Количество знавших меня людей возрастало. И наконец, даже вахтерша на проходной открыла мне вертушку, дав знаком понять, что пропуск — чистая формальность и никакого пропуска от меня, человека известного, не требуется. Не стоит мне даже беспокоиться с предъявлением этого пропуска, милости просим и так.

Но окончательно добил меня сам бывший футболист и начальник отдела кадров, выйдя однажды утром в вестибюль и кивком головы обозначив, что он тоже знает, кто я.

Женя в этот счастливый период запоминался мне как-то больше со спины. Он куда-то спешил и куда-то входил. Кто-то его окружал. С кем-то он удалялся. Дома он, как я успела заметить, теперь жил в углу у Фирсовых, где стоял маленький домашний верстачок Фестиваля. Там они вдвоем шелестели чертежами и вели за полночь тихие беседы.

Фестиваль тоже был одним из главнейших действующих лиц в строительстве «Большой дороги». Но я узнала об этом окольным путем: из заметки в заводской многотиражке. На первой странице и самым крупным шрифтом сообщалось, что «в цехе экспериментального машиностроения слесарь В. Фирсов ведет сборку системы откачных автоматов для новой конвейерной дороги цеха кинескопов».

Одним словом, у меня были все основания считать себя счастливейшей женщиной. Мой муж шел в гору, а это даже несравненно лучше, чем если бы в гору шла сама я. Мне доставались плоды успехов — без сопровождающих их трудов. Я ни у кого не вызывала противоречивых чувств, никому не мешала и не маячила на дороге. «Она куда милее своего мужа, — говорили, должно быть, про меня. — А ему палец в рот не клади».

Женя вполне оправдывал такую характеристику: стоило Яковлеву неосторожно захлопнуть дверь своей квартиры и попросить у нас временного убежища, как Женя уже наседал на него с разговором о «лягушках». Как будто других тем на свете не было.

— Да бог с ним, с этим первым местом, — слегка поостыл Женя, пододвигая Яковлеву чашечку кофе. — Что уж я, не найду возможность дать своим людям понять, как ценю их работу на «дороге»? Другое заботит. Недальнозоркость наша. Ломаем мы в человеке прямодушие. Получается так: все время изворачиваться надо. А зачем? Скажите на милость, зачем меня вынуждают изворачиваться? Ведь мы делаем самое важное, внедряем прогресс, весь завод на этом еще выиграет, и люди выиграют, но зачем же создавать неразумные трудности? Кому это выгодно и для чего это надо?

Яковлев, отхлебывая кофе, сдержанно заметил, что вполне разделяет тоску Жени о едином экономическом критерии, который бы стимулировал на производстве прогресс. Но, вообще, считает это прекрасной мечтой человечества, как «точку опоры» или перпетуум мобиле. Впрочем, если не шутя, то стоит прибегнуть к изречению, что путнику не так мешает огромный булыжник на дороге, как крошечный камушек в собственном ботинке.

— Вам, Женя, надо просто-напросто вытряхнуть ботинок. А уж булыжник на дороге для вас-то не препятствие.

Вот так он сказал тогда, Яковлев. Но только сейчас, когда я припомнила тот малозначительный эпизод, меня ударила ясная направленность его слов. Уже тогда Яковлев четко видел и возможности, и проблемы, и знал путь, и обозначал направление…

«Малозначительный эпизод»… Почему? Как могли мы оба, Женя и я, столь легко отнестись к его серьезному совету?

Было сказано что-то очень важное. И оно, именно это, касалось самой большой загадки. С некоторых пор эта загадка мучила меня. Раньше все люди определялись для меня своими характерами — в зависимости от них казались мне хорошими или плохими, добрыми или злыми. Теперь вовсе не это становилось существенным, вовсе не это играло роль, годилось для точной их оценки. Теперь я чувствовала, что существует нечто невидимое, но, несомненно, разделяющее людей на разные какие-то категории. Эти туда, эти сюда, и хоть все вместе, их не перепутаешь. Яковлев, Женя, Ирина Петровна — они все были там, где немного раньше оказались Лучич, Директор. А я была здесь, по эту сторону стеклянной невидимой стены, с моими родителями, с матерью Жени, с Ангелиной Степановной. «Они» были те, кто идут, а «мы» — те, кто следует. Это отличие не давало никому из нас привилегий или гарантий на удачу и счастье, оно было просто различие и больше ничего. Есть такие люди и такие. Яковлев говорил с Женей как с человеком из «идущих». Он хотел ему помочь в пути. И предостеречь.

Вот это и было то важное, чего я не умела тогда понять.

— Женя, можно по-разному браться за дело, — говорил Яковлев. — Можно ломать и можно ладить. Ломать и ладить. Ломать или ладить?

Разговор уже перескочил на Лучича.

— Я не умею кланяться только заслугам, — кипятился Женя. — Мне еще сам человек нужен. А он расплывается. Он нас тянет копировать западные изделия. Вот во Францию он поедет охотно, в Америку. Чтобы накупить там оборудования и делать самим то же самое, только похуже качеством. У нас и сырье другое, и рабочие, дождись еще, пока это оборудование освоят. А у них оно уже отработанное. Мы же себя в невыгодную ситуацию ставим — зачем? Надо идти своим путем! Они что-то производят — отлично, повторять не будем, будем разрабатывать свое, другое, чего у них нет, чего они не могут. А у них лучше купим готовую продукцию, да первого сорта. А им в ответ предложим свой первый сорт.

Яковлев слушал, наклонив голову, пил кофе, красиво и аккуратно, без прихлебывания, не звякая ложечкой, не гремя чашкой на блюдечке. Женя «приодел» его в новенький спортивный костюм (мой подарок ко дню рождения еще не надеванный), но можно было понять, что Яковлев проводит не самый свой прекрасный вечер в гостях. Мне казалось, что было бы куда лучше и сообразительней просто забыть его в углу, дав ему для развлечения газетку. Но Женя, видимо, твердо поставил раз и навсегда отбить у Яковлева охоту проситься к нам в гости.

— Вот почему у нас нет в этом квартале первого места! Мы вразрез с желаниями сторонников закупки заграничного оборудования внедряем свои разработки. Нам никто не осмеливается сказать открыто — мол, да пошли вы. Традиция все же есть традиция, собою мы тоже гордиться не прочь. Вот и приходится мне вертеться: одной рукой по головке гладят, другой — пряник отбирают. А лучше бы уж по шеям, да откровенно за что, оно и по правде будет и сочувствия больше, как потерпевшему. Мы, русские, сердобольны.

Яковлев не выдержал, засмеялся.

— Да с вами просто ладят, Женя… а вы все в драку. Пора уже промышленность делать спокойно.

В коридоре задребезжал, зазвякал весело звонок. Так обычно извещал о своем приходе Сева Ижорцев. Через несколько минут он ловко открыл яковлевский замок, и Владимир Николаевич, вбежав наконец в свою квартиру, обнаружил на кухне выкипевший до нуля чайник. Газовая горелка лучилась синим пламенем, как бы из последних сил сохраняя спокойствие. Завидев хозяина, чайник немедленно отбросил носик и ручку и рухнул сам, залепляя металлом отверстия венчика.

— Ну, дела, — заметил Сева, перекрывая газ. — Хорошо еще, что я вовремя пришел. Как чувствовал: надо. А она все: чайку да чайку.

— Кто? — спросила я машинально.

— Да Ангелина Степановна. Все варенье на стол вытащила.

— Ты к ней заходил? Как она там?

— Спрашивает, когда кровать заберете.

Мне сделалось неловко. Не из-за кровати, конечно. Из-за доброты, оставленной нами где-то позади…

Но мы так и не выбрались к нашей хозяйке. Ни разу.

До сегодняшнего вечера. Через столько лет.

И вот мы стояли возле дома, где состоялось наше начало. Отсюда мы двинулись в путь, в стремительное движение к переменам, к местам все более значительным, к успеху, к заводу, к возраставшему многолюдью в нашей жизни. Все было поглощено движением, не было времени оглядываться назад. Нет, неправда, не было нужды.

А сейчас нужда — надежда, что вот эти шершавые, бугорчатые от налипшей многими слоями краски, осевшие тяжелые двери ведут к ступеням еще одного пути.

На том первом пути себя выбирать не приходилось — шли, какими были. А сейчас надо было выбирать, каким способом продолжать жить. Надо заново создавать себя. После крушения.

«Ломать или ладить»?..

Так что же ломать в себе, с чем в себе ладить?

— …А вдруг она еще там? — сказал Женя.

Многие «старики», сопровождавшие наше начало, уже ушли навсегда. Если она — наша хозяйка — была еще там, она берегла нашу молодость, это была еще надежда. Вот почему мы пришли сюда, к ней, за помощью в выборе, к нашей молодости.

К ней прийти в тяжелую минуту вовсе не было бы совестно. Как не совестишься врача, который дает облегчение.

Ну, что же… попробовать?

Мы открыли дверь и поднялись наверх по обветшавшей за эти годы каменной лестнице, пропитанной особым старческим запахом. Такого запаха в дни нашего житья здесь еще не было. И я испугалась, что мы опоздали.

Но она сама открыла нам дверь.

Повернула выключатель — в квартире еще сохранились прежние поворачивающиеся выключатели с фарфоровой плоской головкой! — и сказала:

— А! Женя! Вета! Наконец-то.

— Что значит наконец? — изумился Женя. — И это все, за двадцать лет? Так просто?

Наша хозяйка засмеялась. И руками быстро ухватилась за рот. Будто поймала на лету недожеванный кусок.

— Ах, шалопай, — пробормотала невнятно, но продолжая смеяться. — Сделал мне такую челюсть… Он молод, он не понимает. Говорит, плевал он на это место в районной поликлинике. Это не шанс, говорит. Наши стариковские челюсти ему представляются ерундой. А мне в них неудобно смеяться!

Тут мы увидели, какие в квартире произошли изменения: Ангелина Степановна повела нас и показала оклеенный нарядными полосатенькими обоями коридор и налепленный в кухне кафель с цветочками, «страшный дефицит, за которым все гоняются». Эти роскошества объяснялись тем, что теперь в комнате соседа Шварца жил слесарь-сантехник ЖЭКа (Шварц умер, кошка его куда-то сгинула). Сантехник был из демобилизованных солдат, приехавших в Москву по вербовке на строительство олимпийских объектов, а потом, чтобы получить комнату, перешедший работать в ЖЭК. Ангелина Степановна называла его «очень хороший мальчик» и, слегка смущаясь, упомянула, что он величает ее «бабусей», бегает для нее, если надо, в магазин, особенно когда гололед. А в Москве эти современные гололеды, с тех пор как упразднили дворников, бывают такого опасного свойства, что помощь «очень хорошего мальчика» просто благо. Вот только одна беда, что мальчик понемногу спивается, иногда даже ползает во дворе, поет и домой стесняется приходить. И она не знает, как мальчика спасти. Уж лучше бы он женился.

Выслушав эти новости, я неожиданно прониклась симпатией к жэковскому сантехнику, заменившему на посту соседа Шварца и его кошку. Эта замена выпукло оттеняла бег времени. Время стало добрее, но и у него были свои трудности.

Наша хозяйка спокойно ладила со всем этим.

Она подвела нас к комнате, распахнула дверь, и мы увидели… ненарушенное наше жилье. Этажерку и бюст Маркса. И под ковриком антикварное изделие в монументальных колоннах красного дерева.

— Ну вот, — сказала Ангелина Степановна, любуясь нашими позами на пороге комнаты, — сколько раз вам передавала через Севу, чтоб забрали подарок. И все стоит!

— Через какого Севу? — машинально спросил Женя.

— Здравствуйте! Ну, через Ижорцева, если хотите.

«Он», упомянутый так внезапно, в таком своем прежнем милом качестве доброго малого, появился в нашем разговоре, видно, лишь для того, чтобы мы с Женей смогли почувствовать, насколько бессовестно оставили нашу хозяйку в мире старых представлений.

Для Ангелины Степановны ничто не изменилось. Кроме мелочей быта. Мир людей, мир их душ, взглядов, отношений остался прежним. Ясный образ добра и зла, правды и лжи не покоробился, не пошел зигзагами, путая черты, перемежая штрихи, смешивая в клубок вулканической массы светлое и темное, где добро и зло уже не враждуют, а вместе творят причины и следствия, вместе грозны и вместе бессильны.

— А! — Женя махнул рукой, заранее готовясь к святой лжи, к единственному выходу из молчания. — А! Когда это было.

Ангелина Степановна поставила чайник на стол, жестом продирижировала мне, куда пристроить сухарницу.

— Да не так уж давно. Женя, дружок мой, я ведь приставучая. Правда, я могла сообразить, что вам было не до этого антикварного чудища. Я все знаю. И что ты стал генеральным директором, и как новый завод построил, и что получил лауреата, и что на съезде делегатом был. И про орден Ленина. Знаю все, садись, дружок, чай пить спокойно, отпусти пружинку.

Она с удовольствием засмеялась и снова быстренько поймала коварную челюсть руками. Молодой шалопай из районной поликлиники умел напомнить о себе.

Женя отвернулся к этажерке, на которой когда-то помещалась вся его библиотека, и спросил, как будто именно этажерка могла дать ответ:

— Он… что же, бывает у вас?

— Ну, если это можно так назвать. Бывал. Да почти жил у нас Сева. На кухне частенько заночевывал. Особенно когда ты его в вечерний техникум запихнул. Знаешь, а бедняга Шварц совсем свихнулся. Требовал, чтоб я ему комнату отдала. Каким же образом, говорю? Как он в эту комнату пропишется, вашим методом захвата? Не те, дорогой, времена. И кроме того, моя скромная пенсия удерживает меня от широких жестов, увы. У меня после вас в этой комнате все время жильцы были.

Свербящая, комариная боль возникла где-то в глубине груди, мне захотелось вздохнуть поглубже, развернуть плечи, или, может быть, побежать быстро, напрямик, через окно, перепрыгнуть бордовый скат крыши напротив, перемахнуть над улицей, над троллейбусными проводами и, слегка взбрыкнув ногами, набрать плавный лет и летать так, пока боль не отпадет и рассыплется по ветру, выскользнув из ворота и рукавов.

— …А когда он был у вас в последний раз? — продолжал спрашивать Женя. Глаза у него уже вовсю торчали.

— Когда, когда… — наша хозяйка хлопотливо наклонила голову, по чашкам с шелестом запрыгал кипяток из чайника. — Да недавно.

Она поставила чайник, выпрямилась и руками сзади потрогала поясницу.

— Позавчера. Сказал, что стал теперь генеральным директором, вместо тебя. Ну, садись, Женя, к столу. И ты, Лизаветочка.

Мы пили чай и сидели в этой неизменившейся комнате, куда круг судьбы, завершившись, опять привел нас… Пока мы вертелись на этом кругу, мы не видели себя так ясно, как смогли увидеть здесь.

— Понимаете, — сказал Женя, — все доставалось в борьбе. В такой борьбе все шло. Трудно было.

— Ты молодец, — похвалила хозяйка. — Я знаю. Завод построил — ого-го! Это не каждый может. Не каждый похвалится, что взял да построил. Целый завод. Ну, квартиру строят, дачу. А ты — завод. Понял? Гордись.

Когда мы уходили, она провожала нас по лестнице, пахнущей старостью, до самого низа. И пообещала, что обязательно придет к нам «полюбопытствовать».

Глава пятая Директорский дом

Низкий, похожий на корабельный, коридор с коричневыми лакированными пятнами дверей кают-кабинетов привычно привел Женю в зальце-оранжерею директорской приемной. Вместо окна там была стеклянная стена, по ней ползли развешенные на прозрачных лесках зеленые кудри каких-то экзотических растений и шатром нависали над столиком секретаря Тонечки.

Серый пушистый бобрик, устилавший пол, гасил шаги и голоса. (Это была идея Рапортова. Он прослышал про новый шумоизоляционный материал, пытался его достать, но ничего не выходило. И в конце концов Жене пришлось даже самому съездить в Комитет, чтобы получить этот бобрик для «Колора» из какой-то экспериментальной лаборатории. Господи, на каждую мелочь Жени хватало!) Тонечка, погруженная в чтение бумаги, из-за этого бобрика сначала не услышала шагов Жени, но потом подняла глаза и увидела его, уже входящего в кабинет Рапортова.

Лицо ее сделалось испуганным.

Женя сразу остановился, спросил:

— Что, Тоня? В чем дело?

Она пробормотала:

— Как это, как это, Евгений Фомич… что вы, Евгений Фомич…

И Женя вошел в кабинет.

Рапортов стоял вполоборота к двери, что-то оживленно рассказывал. А прямо перед ним, присев боком на широкий, темного полированного дерева подоконник, слушал и слегка улыбался Всеволод Леонтьевич Ижорцев.

Женя вошел, и возникла пауза. Рапортов замолчал, Ижорцев смотрел на Женю вопросительно.

…Этот кабинет был Жениной штаб-квартирой. Когда здание «Колора» только подвели под крышу, сюда связисты протянули «отводную трубку» от его телефона на «Звездочке». И Дюймовочка все звонки начала переключать сюда. В уголке под этим окном, тогда еще не обшитом, как теперь, дорогим деревом, стояла раскладушка, закрытая листами оберточной бумаги и полиэтиленовой пленкой от известковой пыли.

Эта раскладушка мне не нравилась ни с какой стороны. Я не одобряла ночевок на «Колоре». Как всякая нормальная жена, я не видела необходимости уже так сильно приглядывать за строителями. Будто бы больше некому, кроме генерального директора! Тем более, что к тому времени уже работали кое-какие производственные участки, за которыми, как раз в свою очередь, приглядывала по части технологии рыжая Лялечка Рукавишкина. Я не была убеждена, что Лялечка нажимает только на технологию, упуская из внимания другие аспекты действительности.

Словом, кабинет изначально принадлежал Жене и входить сюда, находиться здесь когда захочет и сколько захочет было его правом, правом «породившего», которое не отменяется ничем. Это же естественно, так Жене казалось.

И вдруг — пауза, прерванный разговор, вопросительный взгляд. Оба — друзья, ближайшие помощники и даже больше, больше — тоже «порожденные»…

Но — ни тени смущения. Вчера — одно, а сегодня — другое.

Вошел, прервал. Что дальше?

Женя неожиданно взбодрился, потерял естественную свободу, обрел какую-то неестественную сверхсвободу. Захохотал, сказал:

— Друзья, вы сейчас смахиваете на одну картинку. Там так: в собственной вилле пожилые супруги сидят на кухне, завтракают. Вдруг — стена вдребезги, въезжает самосвал. «Извините, — спрашивает шофер, — как покороче проехать в Нью-Йорк?» «А! — говорят супруги, — так это вам надо через спальню, гостиную и налево по шоссе». А лица у них точно как у вас.

Рассказав это, Женя долго хохотал, громко, один.

Ижорцев встал с подоконника, пальцами, прицелившись, сбил несуществующую пылинку с рукава.

— Так. Ну, а действительно, покороче? Вы с чем-то пришли?

Женя трудно поморщился, сводя с лица заклинившуюся улыбку.

— Разумеется, — и повернулся к Рапортову. — Меня беспокоит Краматорск. Когда позвонят, переведи разговор ко мне, Гена.

— Краматорск звонил вчера, — сказал Ижорцев, — Я с ним разговаривал.

— Ах, вот как. А я-то удивляюсь, что за молчание. Вы могли бы, Всеволод Леонтьевич, поставить меня в известность.

— Евгений Фомич, у меня нет времени каждого сотрудника ставить в известность о моих действиях.

Рапортов опустил глаза. Он просто отключился.

— Товарищ генеральный директор, — сказал Женя, — я пришел сюда, беспокоясь о заводе. Там трудные смежники. Я полагал, мой опыт общения с ними пригодится. Но я, кажется, помешал? Может, мне пойти к себе и подождать вызова? По субординации?

Это была полуобида, полушутка.

Ижорцев застегнул пиджак и одернул полы.

— Неплохая мысль. Конечно, мы вас пригласим, Евгений Фомич. Если понадобится говорить о металле. Но, по-моему, там все улажено.

Женя шагнул к двери, дернул никелированную ручку. Серый бобрик действовал безотказно, глушил и шаги и голоса. «Не может быть, — думал Женя, — не может, не может быть. Такого вот, такого».

Он шел обратно по каютному коридору, и корабль уже вовсю штормило. Мотало стены и потолок, выгибало пол. Желудок выдавливало вверх к горлу подступившей морской болезнью.

«Главное, с металлом в порядке, — думал он, спасаясь. — С металлом все хорошо. Больше ни о чем…»

Мне запомнился день — это было после ночной ссоры. Позорной ссоры. Из-за Лялечки Рукавишкиной. Наутро мы с Женей поехали к Директору на дачу. Голова трещала, глаза пекло от слез. Мы дико не выспались. Но поехали. В электричке меня одолевали сомнения: может, Директор просто так обмолвился, что мол, приезжайте, а Женька и готов стараться, едет и еще меня, полуидиотку, с собой тянет… Женя немедленно оживился насчет этого «полу»: полуидиотка — здорово, удачно сказано, просто блеск. Полуидиотка! Сказано в самую точку.

Но меня уже не трогал его сарказм. Я уже одеревенела. О боже, куда мы едем? Куда мы, вообще-то, премся?

Для меня в детстве люди делились на реальных и нереальных. Реальные люди жили в знакомых коммунальных квартирах, ездили в метро, ходили в киношку, покупали у лотошниц сливочные тянучки. О нереальных рассказывала учительница в школе, они стояли на Мавзолее во время парадов или же просто представляли собой несколько алфавитных букв, сложенных в широко известные фамилии. У этих людей не было домашних тапок, тянучек, соседей, должков до получки. Они нигде не жили, ни с кем не ругались, никого не звали в гости. Но весь этот недостоверный, сплетенный быт людей, которые двигали глыбы народной жизни преобразовывали, ломали, создавали, влияли на ход истории подчас в целом мире — делали их еще более нереальными для меня. Я не могла признать в них обыкновенных людей.

Наш Директор был первым в моей жизни, встреченным так близко человеком из «нереальных». И вот он позвал нас, мы едем, куда — за зеленый забор? Что ждет нас там, на директорской даче?

Один раз Таня Фирсова рассказала, как провожали на пенсию мать Фестиваля. Весь барак гудел два дня, женщины готовили еду и несли на общий стол, мужчины бегали в гастроном, все старые звездовцы в гостях перебывали. И приехал, конечно, Григорий Иванович.

Мать Вали Фирсова была уже здорово тепленькая, веселенькая, очень благодарила за почет и выразила это так:

— Вот мои дорогие, расстаюся я с заводом, тута главное мне ни почести, ни чины, мы выпьем по рюмочке, закусим ветчины! Я наработалась с двадцать девятого года и с честью вам скажу: устала я от работы! Лучше утречком посплю!

Стол ревел от восторга, Директор взял руку матери и поцеловал. Кто сидел поближе, заметили — плакал. И в водочке себе не отказывал, это тоже заметили.

Тогда уже поговаривать начали, что Григорий Иванович, случается, подкрепляет винишком свой дух. Да разве ж это не уразумеет рабочий человек? Никто Директору за слабость такое не ставил; наоборот, попроще да поближе его к себе чувствовали. От прежней крутизны характера сохранялся забористый директорский лексикон, который заводские воспринимали как признак бодрости Григория Ивановича и не любили, когда он появлялся молчаливым. Тогда переглядывались тревожно: «Сдает наш Директор…»

Но на проводах матери Фирсова Директор был как надо: и стаканчики опрокидывал, и плакал, и поругивал детишек, вертящихся комариками возле взрослых. И даже мужчины из самых коренных звездовцев, самые асы, когда вышли покурить, решились попридержать Директора в уголку коридора и давай его выспрашивать, как там у него было со Сталиным, как он ему депутатский мандат вручал. Любопытно здорово было: в Кремль ли к нему ездил, или вождь сам в избирательную комиссию явился? Но ничего не выведали — и для них тоже, как для меня, Директор остался человеком наполовину из «нереальных», закрытых личной тайной.

И вот мы с Женей к нему ехали. В гости. Это было невероятно. И страшно. Как будто входишь в чей-то давно привлекательный, но уже полуопустевший по каким-то трагическим причинам дом.

Тогда мы были еще слишком молоды, слишком у начала своего времени, чтобы понимать то, что видели глаза. Мы только чувствовали… не в силах разобраться в причинах своих ощущений.

По дачному поселку вела сначала улица, широкая, окопанная канавками, отделявшими ее от высоких деревянных заборов. На калитках виднелись железные таблички «Злая собака», крыши дач тонули в густой листве деревьев. За дачами шли простые рубленые дома, с дощатыми наличниками окон, с палисадниками, разбитыми на батончики грядок. Горбатились хозяйственно сложенные поленницы, в сарайчиках виднелись кровати, умывальники, кухоньки — знакомая картина, все напоминало поселок, где жила мать Жени, где была и наша «дача».

От улицы мы свернули на тропинку, миновали пустырь, болотце, три березки и остановились возле серого некрашеного штакетника.

На директорском участке тоже были грядки, только расплывшиеся, заросшие одичавшей клубникой. Дощатый дом с высокой террасой, застекленной разноцветными квадратиками, выглядел просторным.

На ступеньках террасы сидел Директор, в гимнастерке, галифе, теплых носках и тапочках, в потрепанной генеральской овчинной безрукавке.

Во время войны он был генералом — как все директора крупных военных заводов.

— Григорий Иванович! — крикнул Женя.

Директор увидел нас, встал и пошел по дорожке к калитке. Мне показалось, что он немного сонный, бледно-зеленые глаза плавали в прищуренных бережках красноватых век.

— А у вас есть злая собака? — бодро спросил Женя, когда звякнула щеколда.

— Нет, — сказал Директор. — Чего их плодить, злых-то.

— Защищать имущество.

— Мне уж защищать надо покой, а не имущество. Покой вот здесь, — Директор круговым движением потер грудь. — Тут я сам себе заместо злой собаки. На себя и лаю.

— Ничего, людям тоже достается, — ввернула вышедшая из-за угла дома высокая, тонкая, как девушка, старуха.

— Сестра. Паня. Так ее и зовите. Ей «Пелагея Ивановна» не нравится. Не вышло ей имя-отчество.

Паня была одета в сарафан с кофточкой, какие носили комсомолки тридцатых годов. Подстриженные ровно волосы удерживал на затылке круглый гребень.

Паня повела нас к зарослям клубники и велела приподнимать шершавые листья — под ними таилось довольно много ягод. Самые сочные попортили улитки, выев сердцевину. Наше нашествие произвело среди улиток переполох, и они уносили ноги, таща на горбу свои ракушки.

Женя возгорелся было что-то там делать с пропадающими от неухоженности грядками, но Григорий Иванович махнул рукой.

— Это жена-покойница развела. Она и возилась. А мы уж не трогаем без хозяйки. Пусть так растет все, как она оставила.

Я впервые в жизни ощутила силу ушедшего человека. Вернее, силу ухода. Отсутствия. Присутствие — обыкновенно. Можно что-то не так сказать, поступить небрежно, ошибиться, засмеяться, вернуть. Отсутствие — безнадежно и потому величественно. Поступкам, слезам, словам — нет возврата. Даже легкое, но последнее прикосновение полно смысла. Уход человека возвеличивает то, что было обыкновенным во время его присутствия…

В комнатах дачи на тумбочках, круглых валиках кушетки и бамбуковой этажерке лежали вязаные салфетки, на окнах висели полотняные гардины, вышитые цветами. Все здесь не молчало, все говорило о жизни хозяйки-хлопотуньи, рукодельницы, женщины простой, домашней. Она была подругой и спутницей Директора, она была его дом в большой и бурной жизни. Вот что давали понять простенькие вещи, доверчиво открытые нам.

Паня стала накрывать на стол на террасе, я взялась ей помогать. Мне хотелось спросить, сколько же длится такая память о человеке, когда он еще будто бы живет? Я не удержалась и спросила, давно ли умерла жена Григория Ивановича. Паня ответила невпопад:

— Она была моя подруга. Говорю Гришке: женись, нечего чубом по ветру махать. И уж не молоденький, тридцатый годок ему шел. В гражданскую навоевался, потом с питерскими отрядами хлеб по деревням собирал. По всем статьям парень, и партейный, и работящий, и собой хорош, только жениться! Брат, значится, приехал посля этого всего ко мне в Москву, так вокруг него — фрр! — дамочек этих вьется. А одна, а другая, а пятая-десятая. Сплошной крепдешин. Мы-то с Валькой, подругой моей, как идейные, считали, что в наружности главное — естественность. Мы были боевые. Нас даже, помню, в горком комсомола вызывали, ругали, чтоб мы со смены в комбинезонах по трамваям не ездили, публику не пачкали. А мы метростроевки, понимаешь ты, и гордились: это не грязь на нас, а юра! Юрская глина, порода такая в шахте. Наш копер стоял точь-в-точь на том месте, где теперь памятник Карлу Марксу. Двенадцатая шахта там была. Мы станцию «Охотный ряд» строили. А бараки, общежитие наше на Мазутном проезде. Вот мы и дули в трамвае через всю Мещанскую в этих своих комбинезонах. Хоть бытовки нам устроены были в Сандунах, баня такая на Неглинке, знаешь? Шикарная, туда трешник билет стоил на старые деньги. С бассейном мраморным. Но мы там не переодевались, нам охота в комбинезонах красоваться, чтоб все знали: мы Метрополитен строим!

Вот мы какие девчата были передовые. А Гришка, видишь ли, в женщинах совсем на другое поглядывал. Не на наши строительные качества. Натуральность, говорил, у женщины хороша абсолютно в другом смысле. Пришлось моей Вальке фильдекос натянуть да одеколоном сбрызнуться. Чтоб у Гришки глаза раскрылись как надо. Ну и он тоже не дурак оказался, сразу крепдешиновых побоку. С шахты потом, когда поженились, она ушла. Орден, что за первую очередь получила, в шкафчике хранила.

Мы семьей дружно жили. Особенно до войны. Гриша на «Звездочке» работал начальником сбыта. Мой Коля бригадиром проходчиков был, в аэроклубе занимался. Увлекались тогда метростроевцы летчицким делом. Коля погиб в сорок втором. Но мы с ним расстались в первый день войны, так больше и не свиделись. Ни разу. Я вот иногда думаю: а он еще жил на земле, полтора года. Полтора года целых. Сколько раз можно было свидеться. Знать бы… Пешком страну перепахала бы.

Тарелки, рюмки, миски с винегретом и селедка в продолговатом блюде заполнили стол, и Паня кликнула мужчин.

Григорий Иванович и Женя вошли не прерывая разговора. Это была та степень погружения, когда их можно было кормить негашеной известью с мышьяком. И если скажут «спасибо», то лишь для того, чтобы отмахнуться.

Разговор шел о Лучиче. У Жени только что вышел с ним инцидент.

Женя докладывал «у Лучича», как обычно, о состоянии дел в цехе, о ходе работ на монтаже «Большой дороги».

Ее овальное полукружие уже царственно раскинулось между хозяйствами технохимиков, оптико-монтажников, тренировочными стендами. Над стыками тонких рельсов копошились слесари-механики, подгоняя их так, чтобы колеса тележек проходили как по маслу, не тряхнув стеклянное плоское тело «лягушки».

Внутри овала в хаосе машин и насосов колдовал Василий Дюков со своей бригадой наладчиков.

Снизу, из экспериментального цеха, привозил на грузовом подъемнике свои машины Фестиваль. Сдавал Дюкову и заботливо укрывал бумажкой, чтоб пылинка не села до времени, пока дюковские ребята установят их на фундамент, вмонтируют в тело «Большой дороги».

Эта «большая дорога» была вроде как зуб, растущий у ребенка. А завод — как семья, где все тети, дяди, бабушки, близкие и дальние родственники живо затронуты приятным, но хлопотным явлением.

Когда Женя брал слово на техсовете, наступала тишина. Это был краткий хлесткий шедевр информации: что, как, почему. От каждого запутанного узелка обязательно прослеживалась цепочка, на конце которой «обретался» тот недоглядевший, недоработавший, по чьей личной вине… Уж Женя обязательно до него докапывался. Все это знали. Немедленно следовало распоряжение Лучича, принимались меры, узелок распутывался, дело шло.

Женя не воздерживался и от обобщений. Он говорил во всеуслышание о некоторых привычках на производстве, которые всеми другими воспринимались как «не нами заведено, нас не спросят». Секретарь парткома, покрываясь пунцовыми пятнами, просил Женю точнее сформулировать мысль, но едва Женя выполнял его просьбу, смущенно замечал: давайте все же вернемся к конкретному вопросу.

Лучич никогда Женю не прерывал и не останавливал. Смотрел спокойно выпуклыми голубыми глазами, задумчиво и в пустоту.

На техсоветах Женя выглядел единственным бузотером. Зато после них, в коридоре, вокруг него свивался тесный круг, еще некоторое время не выпускавший его из своей разгоряченной сердцевины.

Потом все шли работать, выполнять точные и жесткие распоряжения главного инженера, отданные в полном соответствии с требованием Жени.

Женя привык к корректности великого Лучича. Это его даже немного злило, совсем тайком, как злит равнодушное отношение к нам человека, от которого мы в чем-то зависим. Но равнодушие все же приемлемей, чем неприязнь. Равнодушие ранит самолюбие, неприязнь калечит существование. И я, честно говоря, радовалась, что Женьке никак не удается нарваться. Но была убеждена, что ему этого хочется, как хочется прыгнуть с площадки над куполом Исаакия, если уж ты попал в Ленинград и тебе удалось туда забраться.

И так все держалось до последнего техсовета.

Заканчивая свой обычный спич, Женя мимоходом упомянул, что конечная операция на выходе кинескопа тоже будет механизирована. Принята интересная идея молодого рабочего, электрика Севы Ижорцева, которую Женя собирается оформить как рацпредложение или даже как изобретение. Вместо рабочего-газорезчика стеклянный штенгель у оболочки кинескопа будет отрезать и заваривать маленький электроробот. Сэкономится одно рабочее место. Причем такое, где требуется очень высокая квалификация, точность и внимательность.

Женя сказал это и ждал аплодисментов. Но Лучич спокойно заметил:

— Отвергается. Рано, — и глазами уже обратился к следующему докладчику.

Вот тут-то Исаакий вдруг загрохотал своей золотой шапкой, затопал темными колоннами, забухал ступенями фасада, маня Женьку в прыжок, не давая уступить поле брани.

Женя взвился на дыбы: что значит рано, и что именно рано, если речь идет о прогрессе производства, о вытеснении ручного труда?! В каком смысле рано?!

Лучич мягким жестом руки усадил уже поднявшегося было с места начальника цеха металлосплавов и весьма охотно объяснил туповатому Ермашову, что идея — одно, а жизнь — другое. Можно, например, гарантировать полную безопасность авиационных полетов: для этого надо лишь упразднить землю. И разбиваться будет не обо что, не так ли? В изложенной идее все правильно и прекрасно, но в жизни все вкривь да вкось, потому что землю-то не упразднишь. На земле все слишком зависит от людей. Нисколько не умаляя людских достоинств, но и не обольщаясь относительно присущих русскому человеку качеств, можно проблему сформулировать так: нам свойствен романтический подход к технике! Мы приписываем ей свою славянскую душу, вознося ее, или насилуя, или бросая с легкостью за борт в набежавшую волну. А техника бездушна, ей лучше всего служит обыкновенная аккуратность, пунктуальность, неутомимость в прозаическом исполнении положенных обязанностей. Портрет, надо сказать, отнюдь не наших сильных черт. Воспарить, навалиться, скинуть в пользу незнакомого страдальца последние портки — тут нам нет равных. Но простую кнопку нажимать не с размаху или не подправлять кувалдой то, что неаккуратно засунуто и потому не входит, — на это нам надо, пожалуй, положить парочку-другую поколений, с молодых ногтей приучая детишек к трудолюбию и аккуратности. Готовить, готовить надо людей к новой технике. А пока нет привычки, разве можно рисковать? Да еще на конечной операции? Кинескоп стоит не три копейки, и лучше пусть аккуратный, пожилой, опытный, уравновешенный и непьющий Кузьмич своими руками обрежет и заварит трубочку отсоса, чем электроробот по недосмотру дежурного наладчика слегка сместится и трахнет по результату общего многочасового труда всего цеха. Стекло все-таки. Нет уж, еще рано браться за конечные операции. Надо еще начальные как следует отработать, чтобы внедрение новой техники приносило эффект, а не урон. И надо рассматривать этот процесс не с точки зрения поощрения электрика Севы Ижорцева (которого, кстати, надо приветствовать и отметить), а как крупную государственную задачу. Изложив так подробно мотивировку своего отказа, Лучич добавил, что не уверен, достаточно ли он разъяснил слово «рано» в понятии товарища Ермашова.

В ответ на любезную речь Лучича Женя весьма остроумно изловчился назвать рассуждения главного инженера демагогией. Это произвело довольно сильное впечатление на присутствующих. Поведение Жени не одобрили. Кто-то тут же произнес панегирик Лучичу. Кто-то будто захлопал (что, вообще-то, не практиковалось на совете). Кто-то не попрощался с Женей, когда расходились, кто-то следующим утром не поздоровался. Кто-то сказал: «Грубо играешь, Ермашов». Зато юный электрик Сева Ижорцев в один миг превратился в героя дня. Ему сочувствовали, Жене — нет.

Технолог Лялечка Рукавишкина изволила громко поругаться в буфете на третьем этаже с кем-то из отдела обеспечения на тему о Ермашове. И сделала это так ретиво, настолько образно описала сравнительные с другими достоинства Жени, что оппонент ошарашенно замолчал; а затем в состоянии, близком к стрессу, выпил бутылку кефира, заел булочкой и отправился в заводоуправление, где на ушко поделился с Дюймовочкой услышанным. На что та сказала:

— Ого! — достаточно громко.

Именно это восклицание не понравилось мне больше всего. Тут чудилась некая разнузданность, некий сомнительный намек на мужскую жизнь с сугубо личными приключениями. Ну хорошо, ну пожалуйста, размышляла я, пусть все думают что хотят, но какое право имеет эта Рукавишкина рассуждать о моем муже так, будто никто кроме нее не догадывается, каков он? Нашлась защитница. Ведь это же значит — взять и поставить человека в смешное и беспомощное положение, выворотить у всех на глазах его жизнь, подвести под всеобщее обозрение, под это «ого». Да ведь это предательство!

Женя выслушал мои мудрые рассуждения мрачно. Повел плечами, как будто ему за шиворот невзначай упала холодная капля с крыши.

— Не понимаю, — заметил он скучным голосом. — Есть человек, который за нашу идею стоит горой. Друг. Да это подарок! Не понимаю, почему ты булькаешь.

— «Человек»? Не слишком ли общо? Все дело в том, кто именно!

— Ну какая разница?

— Огромная. За «и-де-ю» почему-то она, а не Лучич, к примеру!

— Ах, против него ты бы не возражала?

— Абсолютно. Ввиду существенной разницы. Лучич все-таки главный инженер. И мужчина.

Женя встал, снял с ног ботинки и с силой швырнул их в пространство. Ботинки грохнули о дверь и вылетели в коридор. Дверь, печально скрипнув, как бы потирая ушибленный бок, затворилась.

Женя лег на раскладушку, повернулся лицом к стене и замер. Я продолжала сидеть за столом, придумывая варианты конца. Можно уйти в ванную, напустить горячей воды и лезвием Жениной бритвы разрезать вены на запястьях. Я их на всякий случай прощупала пальцами — выпуклые голубые шнурочки. Да, но у Фирсовых маленький ребенок, он может увидеть, как меня будут выносить, обескровленную, серую. Нет, детям такие зрелища ни к чему. Можно просто выйти на улицу, выбрать местечко у трамвайной линии и, когда загрохочет трамвай… бррр, это слишком публично. Нехорошо свою личную трагедию навязывать другим. Лучше так: уйти к маме, живя у нее, похлопотать о переводе в далекий город, там встретить человека, не эгоиста, умеющего любить преданно, ласково, без неистовства.

Дверь тихонько скрипнула, начав отворяться, и в узкую щель въехал Юрка, сын Фирсовых. В данный момент он изображал самосвал с прицепом. Юрка фырчал, исходя веером слюны, ныл и гудел утробно, а на прицепе вез поставленные рядком Женины ботинки. Сделав плавный разворот, Юрка подогнал прицеп к раскладушке, аккуратно сгрузил ботинки и отбыл обратно в коридор.

Я не выдержала и начала глупо хихикать.

Женя не обернулся. Его каменная спина осталась неподвижной до утра. Мы так и не помирились. Не осыпали друг друга ужасными, но зато облегчающими душу упреками, не вымолили потом у себя прощения за их несправедливость, не плакали вместе, ужасаясь себе, не целовались с обновленной неистовостью, не старались неловко угодить друг другу во исцеление причиненной боли. Мы молча проглотили крючок и, не выдавая его колющей и разрывающей внутри пытки, на следующее утро отправились за город и вот сидели теперь у Директора за столом на веранде его дачи.

В этом доме было больше прошлого, чем настоящего. И это прошлое казалось мне значительнее и глубже настоящего. Там все происходило серьезно, крупно, было насыщено смыслом эпохи. Даже простой рабочий комбинезон в трамвае обретал черты идейной борьбы. Я представляла себе ту молодую женщину, Валю, жену Директора, глядевшую с фотографии на стене: маленький берет, губы сердечком и чернобурка на плече. В ее судьбе ощущалась строгая, преданная направленность. Даже память о ней, даже зеленеющие грядки покинутой клубники были полны значения.

А в нашей жизни все выглядело каким-то необязательным! Ну что из того, спорю я или смиряюсь, страдаю или люблю, добиваюсь или отвергаю? Разве это связано с главной направленностью времени, отражает суть выбранной цели? Цель разбилась на миллион конкретных задач, и если один кто-то со своей не справляется, это незаметно в навале всех остальных. Мы рассыпались, нас стало много, и наши цели измельчали, и наши поступки потеряли значительность и потому стали неряшливее. Мы больше уже ничего не создавали все вместе. А только существовали, каждый по-своему.

Мне снова виделась Женина каменная спина, она пугала своей жесткой, мелкой непримиримостью. И вдруг бухнуло в груди: а ведь это из-за пустяка! Почему, зачем каждый из нас так фанатически оборонял свой пустяк? Ведь нет же серьезной причины для розни! А мы сразу — враги. Это страшно. Надо остановиться! Нельзя опускаться до мелочей.

Здесь, в директорском доме, все это мне увиделось ясно впервые. Беспощадность мелкости, грозящей нам. По сравнению с простым и прочным духом большого директорского дома. Тут все было подлинное, а у нас — еще нет… Мы свою подлинность еще не обрели.

Я взглянула на Женю. Его лицо обтянулось, побледнело, обрело благородную красивость, такую, что захотелось зажмуриться.

— Это чистый снобизм, — говорил он. — Лучич просто узурпировал себе право быть пророком в технике. А время пророков миновало, настало время способных ребят. Пора их хватать, впрягать, тянуть за уши. Они работники.

Директор потянулся за графинчиком, где плавал остренький язычок красного перца.

— Ты, Ермашов, знаешь, чего скажу? Ты какой-то взрывной. С чертовщинкой. Вроде поступаешь нормально, как надо, а люди вокруг тебя шалеют. Такое, друг ситный, редко в ком сидит. Тут поразмыслить надо.

— Да будет тебе, Гриша, — вмешалась Паня. — Чего размышлять, когда огонек есть? Вот когда не светится человек, тогда за голову хватайся.

— Так это огонек. А у него паяльная лампа. Перевооружен ты природой, Ермашов. Вот где загвоздка.

— Не во мне дело.

— Извини, — согласился Директор, наливая рюмки. — И я туда же, в пророки. У нас с Лучичем так уж заведено. Рассказать, как мы с ним коммунию образовали? Тридцать лет продержались.

Из-за взбитой перины туч над верандой выплыло розовое солнце, как выспавшийся младенец, заалевший на одну щеку. В пологих, уже привечерних лучах заплясали первые комарики.

Я сразу легко представила себе Лучича, молодого, рукастого, широкими плечами нависшего над столом президиума, покрытого красным сукном. Сукно давало снизу отсвет на его квадратный подбородок, и лицо, должно быть, розовело, как от солнца, ползущего по крышам дачного поселка к закату.

Директор рассказывал, а я все это видела будто сама.

В цехе шло общее собрание.

Я видела стул, гнутый, так называемый венский, и сидящую на нем женщину, которую разбирали. Мужской пиджак, шершавые руки, сложенные на коленях и заметно дрожащие… Анюта Зубова, начальник лампового цеха. Партийка, еще недавно сама работница, назначенная руководить. Выдвиженка. Ох, она хорошо знала, как со своего брата рабочего состругать ленцу. Она и прикрикнуть, и усовестить «пролетарским интересом» могла жестко, без оглядки, не боясь, как иной инженер, что «запишут» в интеллигенты, во враждебные «белоручки».

И за то, что знала она все уловки лодырей и умела не давать передышки никому, Анюту в цехе не жаловали.

Так что же ждало ее на открытом партийном собрании, где каждый мог взять слово и потребовать: долой! От горлопанов, получалось, в тот миг зависела ее партийная судьба. Все было предрешено.

Лучич был техноруком у Анюты Зубовой. Более разных людей трудно себе представить. Резкая, грубо открытая, прямолинейная женщина, чуждая всяких нюансов, не признающая «личных чувств», рабочая «эмансипантка» в мужской кепке, с закушенной папиросой во рту. И любознательный, увлеченный «технарь», упоенный перспективой развития науки в недрах производства, жаждой внедрения технических идей. Они существовали в каких-то параллельных, не соприкасающихся плоскостях. Даже, казалось, не очень знают друг друга в лицо. У каждого свои дела, свои интересы, и им вроде все недосуг как следует познакомиться.

Сидя за столом президиума, Лучич спокойно взирал на гудящий грозно цех, на серые фигуры рабочих, примостившихся гроздьями на лавках, на цоколях станков и даже на столах мастеров. Сквозь высокие, запыленные окна проникал, тоже становясь серым, свет солнечного дня. То глухие, то корявые, то высокие, с заливистым захлестом, голоса выступавших, казалось, не тревожили его, не достигали его безмятежно голубых глаз, чистого белого лба, бархатных, вразлет бровей. Потом он перевел взгляд и как будто впервые заметил сидевшую на стуле Анюту Зубову. Бурые пятна ужаса, проступившие сквозь толстую кожу некрасивого лица, дрожащие ладони, мявшие ситцевую юбку на коленях…

Дождавшись, когда очередной оратор прекратит голосить: «Ишь ты, надсмотрщица какая выискалась эксплуатировать рабочий класс, долой перерожденку! Не для того мы буржуев прогнали, свободу никому не отдадим!», — Лучич попросил слова.

Он сказал о деловых качествах начальника цеха. О ее воле и справедливом характере. О том, что революция лишь перераспределила доходы от производства в пользу рабочих, но само производство не изменилось, по-прежнему надо работать, а не бить баклуши. Нужна дисциплина, сноровка, бережливость, хорошая выработка. Не обойтись также без аккуратности, чистоты, Электропромышленность — самая передовая, самая технически сложная. Электролампочки — дефицит, всюду они нужны, по всей стране их ждут люди. Поэтому лодырничать стыдно. Молодой технорук напомнил, какие были штрафы при прежних хозяевах фабрики: пыль на столе — две копейки, лопнула колбочка — пять копеек, задержался на три минуты во дворе — десять копеек, и это при жалованье в день полтинник! Нынче штрафов нет, на одну сознательность расчет. А если человек несознательный, то какое средство воздействия у товарища Зубовой, кроме, извините, крепкого голоса? Ее тоже понять надо, на ее место встать. Ведь она для страны старается. Для народа. Не для себя.

И отбил! Вслед за ним голос взяли серьезные рабочие, стали возражать горлопанам. Бедная Анюта Зубова перевела дух, почувствовав, что партбилет остается у нее в кармане… что угроза его потери миновала. Жизнь постепенно возвращалась к ней, она обрела способность шевелиться и несвойственным ей робким взглядом окинула своего нежданного спасителя. Лучич едва заметно кивнул ей в ответ: не пугайся, мол, держись, ты права.

Григорий Иванович, тоже сидевший тогда за столом президиума, прижавшись спиной к стеклянной конторке начальника цеха, выслушал выступление технорука с большим интересом. Отважный парень и притом интеллигент, по сути дела, вышел один против враждебного настроения коллектива. В отсечь шел за рабочую бабу, беспартийный — за партийку. Ради дела. И тогда же для себя решил: этот парень надежный.

Он уже знал, что станет директором. Товарищи по гражданской войне, работавшие в наркомате, говорили ему: ты готовься, Гриша, подбирай людей. Чтобы это уж было прочно, надежно.

На «Звездочке» тогда намыкались с часто менявшимися директорами. Никак не мог прочно зацепиться ни один из них, не находился такой человек подходящий. И менялись главные инженеры. Одно время был даже какой-то англичанин, Бруно Джонович, из иностранных спецов, помогавших осваивать заграничное оборудование, купленное за валюту…

— Да погоди ты, погоди, Гриша! — вдруг взбунтовалась Паня. — Куда ты в такую тьмутаракань. Они ребята молодые, будущим своим интересуются, а он им старую балалайку.

— Так это ж былое, Паня. Былое надо знать. И я ему вот, Ермашову, этому упрямцу, глаза хочу на Алешку Лучича раскрыть.

Году в двадцать девятом (только-только отдал концы нэп) прислали к нам «для исправления» бывших нэпманов, уволенных из учреждений, да через биржу труда человек пятьдесят амнистированных уголовников. Бывшие нэпманы работали хорошо, а вот «прочие» все стремились исчезнуть. Их руки абсолютно не выносили никакой работы. Сборщицам приходилось за них выполнять норму, своим горбом тянуть план, оставаться после смены. Так вот было на участке Лучича. Он сам, инженер, работал у машины по две смены. Говорил: я двойного роста, двойной силы, ничего удивительного. А девчата-сборщицы, наши звездовские, говорили — но зарплата у тебя одинарная, мастер! В конце концов, уголовники растворились все до одного. Напрасные хлопоты были, напрасные надежды, что станут людьми. Зря мы силы потратили, ни один, понимаешь, за завод не зацепился.

Но наша «Звездочка» при всех подобных «нюансах» первой в Москве досрочно выполнила пятилетку. И получила орден. Ну, это вы знаете. В жизни, Ермашов, только доска плоская.

Григорий Иванович опять звякнул пробочной графина, налил и опрокинул рюмку, совершенно машинально, не позвав с собой никого, и за этим открылась привычка одинокого человека. Глаза Директора набухли, обрякли веками. Он сгреб в кулак свои губы, пригорюнился, застыл так, опираясь на локоть…

— Сколько человек с собой всего тащит, — проворчала Паня. — На дьявола-то такие тяжести. Надо бы так: отошло — и из памяти долой! Опять человек легкий, чистый, весь тут. Тогда бы и старости не было. Старость — это воспоминания. Только собственные, твои. Все помнят общее, а ты — еще что-то, твое, особенное. А в этом она и сидит, твоя старость. Вот бы особенное, твое, вон, вон из головы. И только о том думать, что сейчас каши просит.

Она встала, загремела тарелками.

Директор посмотрел на нее снизу, и глаза у него сделались, как у печального добермана. Но все же проскальзывало в них легкое, с хитрецой выражение.

— Ишь ты ловкая какая. А если старость в том, что человек все больше там остается? Не с собой тащит, а сам у тоболков сидит? И поезд пошел, а он отстает, толчется возле поклажи, потому — куда ему ехать от собственного, нажитого? Там ему все понятно, все дорого, всем владеет. А здесь непонятного уже много, уже чьи-то владения иные появились.

Тут Женя, пропустив, видно, мимо ушей конец разговора и углубленный в прошлое, открывшееся ему в рассказе Григория Ивановича, неожиданно спросил:

— А что Зубова, долго ли потом продержалась, после защиты Лучича? Ведь все равно небось выгнали?

Директор оборотился к нему, локоть неловко соскользнул с края стола, и Григорий Иванович будто нырнул подбородком. Но тут же вынырнул. Он приблизил к Женьке глаза, полные непонятной мне тогда жалости. Теперь, спустя много лет, я склонна приписывать Григорию Ивановичу черты провидца, но это скорей всего ошибочно, он просто умел хорошо разбираться в людях и понимал, какие чувства ими движут. В начале судьбы Лучича на заводе было много схожего с судьбой Жени, и это мне тоже бросилось в глаза. Казалось странным, что на производстве, где время так необратимо все меняет, может хоть что-то повториться. Тридцатые годы — одна эпоха, пятидесятые — совсем иная. И вместе с тем что-то извечное, людское, неподдающееся изменению, как рождение, смерть, любовь, — как краеугольные камни бытия — что-то здесь было такое же в причине этого повторения. Поэтому Женя спросил о чужой судьбе, подсознательно желая, быть может, заглянуть в свое собственное грядущее.

Жалость в глазах Григория Ивановича мелькнула, исчезла, дав место доброй усмешке.

— Ну, она-то продержалась. И неплохо. Пошла по профсоюзной линии, работала потом в ВЦСПС, достигла крупных постов. Отличный была товарищ. А с Лучичем они поженились.

— Как?! — воскликнула я невольно. Уж очень не вязался образ крупной работницы в мужском пиджаке с той маленькой женщиной с собачкой-лакомкой на поводке, которую я видела в доме. — Вот эта, тихонькая такая, мышка?

Директор покачал головой.

— Нет, нет. Аня-то умерла. А с Соней они уж после ее смерти… Да, пожалуй, всего года четыре.

В саду попискивали птицы, уже приноравливаясь к ночлегу, перепархивая с ветки на ветку, ища уюта, пока солнце не окончательно село за горизонт.

— Так вот, Ермашов, дело-то такое… — сказал Директор. — Ты, кажется, с Яковлевым дружишь. А он станет директором вместо меня. Во как, а?

Он негромко засмеялся.

— Ему я без сомнений завод передам. Он лучше меня.

Паня свирепо грохнула вилками.

— Кто лучше тебя будет, Гриша, дурья голова! Таких теперь штампуют, по-твоему? Сдурел…

Мы с Женей молчали ошарашенно. У меня даже загудело в ушах.

— Меня выгоняет техникум, Паня. — Директор вытянул руки вперед, положил на стол ладонями вниз. — Четыре класса приходской школы и заводской техникум, да и тот я закончил в тридцать девятом. А ныне у нас на шестидесятые лета дело заворачивает. То лампочки мы делали, а сейчас, вона спроси его, Ермашова, он кинескопы какие осваивает? Я к нему в цех зайти боюсь!

— А ты рабочих спросись! Они те объяснят, технарь ли им нужен.

Паня точно так, как он, облокотилась на стол, захватив рукой губы в горсть. Она все сказала, и сама поняла, как слабы ее слова, ее убежденность, ее уговоры против высшей силы неминуемого. И тут случилось невероятное.

Директор встал, подошел сзади к стулу, на котором сидел молчащий, подавленный Женька, и положил ладонь на его двухцветные волосы, спереди светлые, сзади темные. Просто положил на темечко, как маленькому.

— Эх-ма… у каждого свое оружие…

Я несколько раз звонила Жене на «Колор», но незнакомый голос новенькой секретарши, одной на двух замов, отвечал надменно, что он вышел. Можно было сообразить, что я ей поднадоела и нарушаю своими звонками тишину в маленькой проходной комнатке, где она сидела возле двух деревянных лакированных дверей. Женин сосед занимался вопросами координации и находился в командировке, Женя «вышел» еще с утра, и рабочий день мог бы сложиться для нее довольно сносно, если бы не мои изнуряющие звонки. Но у девочки вполне хватало присутствия духа, чтобы отвечать мне без раздражения, со спокойной издевочкой. У нее было море бездонное и спокойствия, и издевочки, превосходство нерастраченности, беззаботности над моей издерганностью и израсходованностью.

Как сравнение, возникла Дюймовочка: резкая, злая, она не жаловала Женю, так и не приняла его после Директора и Яковлева, могла нагрубить, могла не исполнить, но всегда точно знала, где директор и чем занят, как его найти и можно ли оторвать от дела, какому вопросу дать ход в данный момент или позже. Она была профессионалкой и принадлежала «Звездочке» точно так, как Фестиваль или Лучич, или сам Директор.

А эта равнодушная девочка принадлежала только себе. Ее сверстник — завод «Колор» — вовсе не представлялся ей судьбой, делом, а лишь местом работы, равным всем другим «точкам» получения зарплаты.

Она не знала, куда и зачем «вышел» Женя. И не интересовалась. Пегий мужичонка, ничего особенного. Побежать поискать? Она не может. Зачем это ей? Она вообще никуда не бегает. Рост сто семьдесят пять, каблуки семь сантиметров. Прямые волосы, закрывающие лицо. Вельветовые брючки. Французская тушь.

…Кто это? Кто мне привиделся за спокойным голоском, слегка растягивающим «а» в некой истоме? Света. Стоит посреди сцены, как свечечка, в сарафане и кокошнике, гортанным голосом выводит частушки.

Частушки по всем правилам: собственного сложения, на темы заводского дня, едкие, задиристые. Зал довольно коротко грохает барабанным хохотом. В частушках есть про соцобязательства и ОТК, которое их не читает и потому не знает, что монтажницы работают без брака, и продолжает браковать изделия (хохот, аплодисменты); есть про электролампочки, снятые с производства как устаревший вид продукции, и про отставших от техпрогресса москвичей, не умеющих вкручивать в люстры вместо перегоревших лампочек неоновые трубки (аплодисменты, переходящие в овации). Пропев куплеты, Света собралась уходить со сцены, но ее не отпускали: «Еще! Спой, Светик, не ленись!» Она осталась. Опустив вдоль тела руки, чуть наклонив к плечу голову, начала петь «страдания»: «Ох, если б были в груди дверцы, посмотрела б, что на сердце», «Так нельзя, миленок, делать: ко мне ходить, к другой бегать». Зал, в котором задето было что-то исконное, деревенское, от предков, дышал восторженно. Она нравилась и должна была очень нравиться мужчинам.

Я покосилась на Женю, сидящего рядом со мной, чтобы проверить свое впечатление, но мое внимание привлек вовсе не Женя, а Сева Ижорцев по левую руку от него. Вот уж кто выглядел сраженным!

В те дни Сева сильно привязался к нам, особенно к Жене. Женя помог парню получить свидетельство бриза на электроробот, и хоть на «Большой дороге» его изобретение не было осуществлено — Лучич так и не согласился, — на молодежной технической выставке Ижорцева наградили грамотой за модель установки. Модель они изготовили вместе с Валей Фирсовым, который в таких случаях не заставлял себя уговаривать — сам рвался.

По настоянию Жени Сева поступил в вечерний институт. Женя даже взялся и поднатаскал его накануне приемных экзаменов.

Дома у Ижорцева были сложности. Отец, контуженный в боях где-то в Австрии, не выносил ни малейшего шума и поэтому мог работать только ночным сторожем, хоть физически казался совершенно здоровым. В их домике и летом окна закрывались наглухо, иначе отец не мог существовать. Так что через край у них не переливалось, и давило вынужденное одиночество. Поэтому Сева так тянулся к нам, к нашему молодому дому. Но он вовсе не был назойлив. Временами исчезал, мы не позволяли себе спрашивать куда, думали — домой. Не догадывались, что он по-прежнему бывает у нашей хозяйки на Басманной.

И вот я увидела Севу со стрелой в сердце — ни малейших сомнений, что в него только что ловко угодил Амур. Парень весь осел, как хрупкая конструкция, обреченно и изумленно светился карий глаз, видный мне в полутьме зала, этим глазом Сева только и держался за лучезарную свечечку, колеблющуюся в пламени на сцене, чтобы не рухнуть и не рассыпаться окончательно.

Затем возникает в памяти жаркий день зрелого лета. (Я вспоминаю дальше, дальше, только бы не думать, куда «вышел» Женя.) Американская промышленная выставка в Сокольниках. Круговорот людей на тесной площадочке у станции метро, дружный поток по аллеям парка, к павильонам. Сева выстоял очередь за билетами, и мы идем вчетвером: с нами Света, уже как неотторжимая спутница Севы. Она его чуточку выше ростом, если на «шпильках», остреньких высоких каблучках, по новой моде, и совершенно вровень, если в плоских туфельках-тапочках уже миновавшей моды пятидесятых годов. И Света плюет на моду, ходит на пятках, плечом прижимаясь к плечу Севы, слегка приседая и горбясь, чтобы чуть снизу заглянуть в его карие глаза. Сева же сделался вдруг здорово красив — темная точечка родинки у уголка приподнятых вверх губ, оливковая кожа и народившийся самодовольный басок обожаемого мужчины. Света своей любовью накачивает в него уверенность, сознание неотразимой желанности.

Света — монтажница в цехе радиоламп. Там изделия с каждым новым заказом все более мелкие, как того требует научный прогресс. От работы с микроскопом у нее иногда глаза воспаленно блещут, и тогда похоже, будто она просто плачет от любви. А может, она действительно истаивает любовью, и мелкие изделия тут ни при чем.

Одним словом, мы идем вчетвером, полыхающим молодостью тандемом, даже мой драгоценный сухарь Ермашов выпускает в мою сторону розовые лепестки. На свете есть любовь, ее достаточно, чтобы заполнить все помыслы и стремления человека, окунуть его по самые уши, понаставить главных вопросов бытия. «Ох, если б были в груди дверцы…» Разве можно еще мыслить хоть о чем-нибудь? Мы идем, мы гуляем, мы таем, мы счастливы.

И мы приближаемся… ох, если б я знала тогда, к чему приближались мы!..

На Американской выставке две главные сенсации: пепси-кола и цветной телевизор. «Как, вы еще не видели? — говорят друг другу москвичи. — Обязательно сходите! Это надо посмотреть Это невероятно, удивительно. Ну, американцы! Все могут! А нам это и не снится. Нет, где там… Отстали…» — «Извините, позвольте вам напомнить, не кажется ли вам, что, завоевав первыми космос, мы…» — «Вот именно, именно. Космос мы можем. Вполне допускаю, что первым в космос полетит наш человек. Мы вообще можем крупное, но такую мелочь, как цветной телевизор, — увольте. Человек в космосе — одно понятие, а человек дома, у телевизора — совсем другое. Их миллионы! Это мы с вами. Человек в космосе мне, извините, нравится абстрактно. А цветной телевизор — конкретно. То — для необозримого будущего, такого необозримого, что не ощущаешь его пользы. А это — для нас с вами, для того, чтобы с нами общаться, говорить, информировать, влиять на наши чувства, вкус, культуру, бог мой, объединять нас в народ, живущий общественными понятиями. Недальнозорко такие вещи игнорировать. Американцы не игнорируют. А у нас кишка тонка. А пора уже усвоить, что за понимание борются, его завоевывают. Прошло время, когда на нас действовали приказом. Отпала и высшая необходимость отказывать себе в простом насущном «по объективным причинам». Американцы сидят перед цветным телевизором. А мы — нет. Сейчас это важнее космоса».

В бурлении таких разговоров вокруг нас мы двигались по тесно запруженным толпой аллеям к павильону, где были выставлены чудеса новой промышленной электроники.

…Подумать только, как быстро летят годы. И вот что забавно: быстрее, чем мы меняемся в возрасте, переходим из одной весовой категории человечества в другую. Мы с Женей еще не успели обрести примет «третьего возраста», а на нашем веку люди утратили мифическое благоговение перед чудесами науки. Они уже не язычники науки, а просвещенные потребители вещей. Их больше не сбивает с катушек самая невероятная идея, а беспокоит лишь «ноу хау» — «знаю как» это сделать.

Ноу хау — проблема времени. Всех интересует, как это приспособить к быту, приноровить для удобства человека. Чтобы взять и пользоваться.

На нашем веку самые невероятные чудеса, казавшиеся еще недавно фантастикой, не удивляют и ребенка. Человечество показало, что оно на многое способно, так чему же теперь удивляться. И человечество как ребенок, которого задабривают подарками в неблагополучной семье, завалено теперь всевозможными вещами. Его интересует только скорость, с которой эти вещи с выставки попадут ему в руки.

А тогда, в пятьдесят девятом, у цветного чуда еще толпились язычники, умевшие бескорыстно восхищаться. Многие видели цветное телевизионное изображение впервые. Что касается меня, то я была в некоторой степени приобщенной: в лаборатории Ирины Петровны Яковлевой уже был сконструирован цветной кинескоп, а ее заказ на разработку стекла для его оболочки выполнялся в нашей лаборатории. Когда опытный образец изготовили, Ирина Петровна пригласила меня на маленький сабантуйчик. Мы пили шампанское, в центре комнаты на маленьком стенде сияла цветной картинкой трубка. Изображение на ней было пока неподвижное, но очень яркое и четкое. Праздник вышел не очень веселый. Все поговаривали с грустью о том, что до промышленного внедрения еще ой как далеко, слишком дорого, дорого, дорого пока получалось.

Кто-то рассказал, что американские специалисты подсчитали: наше народное хозяйство, претерпевшее военное разорение, сможет достичь необходимого для промышленной электроники уровня лишь к двухтысячному году.

Мне это врезалось в память: к двухтысячному! Сорок лет потребуется, чтобы каждый, кто захочет, мог пойти в магазин и свободно купить цветной телевизор?..

А вот американцы уже показывают его на выставке. Их промышленность достигла уровня, обладает средствами и материалами, да и специалистами. Крупнейшие ученые, оставив растоптанную фашистами Европу, нашли приют на спокойном заморском континенте. Американские промышленники используют свои преимущества, сохраняя за собой монополию, никому в мире пока не продают ни лицензий, ни оборудования. Цветной телевизор производят только американцы!

Они показывают, мы смотрим. Толпа восхищенных посетителей окружает молодого симпатичного американца, сотрудника выставки, весело щелкающего переключателем программ.

Этот парень заметно, на целых полголовы, выше стоящих вокруг него людей. В те времена еще ощущалась внешняя разница, мы были мельче породой, мы, оставившие позади две войны, две разрухи, голод двух поколений и нечеловеческое напряжение сил, чтобы создать индустрию. И одеты мы были неброско, и зарабатывали тогда не густо, и еще не привычны были к разнообразному благу вещей. Американец привлекал посетителей свободной и открытой манерой держаться, приветливостью, перламутровой улыбкой. Это был удивительно простодушный парень. Светлые короткие волосы идеально расчесаны на тонкий косой пробор, рукава белоснежной рубашки закатаны по локоть, узенький аккуратный галстук булавкой пристегнут к рубашке, на нагрудном кармашке эмблема выставки. Он успевал отвечать довольно чисто по-русски на все вопросы, двигался быстро, моментально оборачивался на голос и не подозревал, видимо, что на свете существуют усталость и раздражительность. И о себе, когда его спрашивали, охотно сообщал, что он студент, на выставку приехал подработать в каникулы и заодно совершенствоваться в русском языке.

Американец был так обаятелен, так хорош, что я обернулась к Жене, поделиться впечатлением… и увидела его бешеные, торчащие глаза.

В первый миг я испугалась. Не поняла причины. Что случилось?! Никто не задел Женю, не мешал ему, ни о чем с ним не спорил… Я схватила его за руку, придвинулась к нему. В толпе можно было незаметно прижаться. Я прильнула к железному плечу. Приникла к каменной его оскорбленности. И тут же сообразила. Это, действительно, казалось несправедливостью: люди, стоявшие перед цветным экспонатом, были теми, кто принял на себя главный удар. Во всем мире — они, эти самые. Все без исключения. Трудно даже объяснить, что это значит. Это надо вот так, по мелочам, по подробностям, лишь подробности дают истинный объем. Никто из нас, ни один человек не смог бы сказать: «Война меня мало коснулась». Такое невозможно. Прошло четырнадцать лет со дня Победы — а однажды я вошла в свою лабораторию, там сидели мои лаборантки, уже слегка разрыхлевшие женщины средних лет, и плакали, читая какое-то письмо. Письмо пришло с Урала и, сказать по правде, в нем не было ничего особенного. Просто упоминалось, как под Новый сорок второй год звездовцы прибыли туда эшелоном и разгружали вагоны в чистом поле, как через полтора месяца пустили там производство, какой это теперь большой хороший завод. И живется все лучше и лучше, землянки забыты давным-давно. Но есть печаль и тоска по родной «Звездочке». По Москве.

«Пройти бы хоть разок по нашей улице, войти в мраморный подъезд, свидеться и обнять вас, мои дорогие…»

Мои лаборантки плакали, плакали, хоть уже давно не могли припомнить лица написавшей им письмо подруги.

Это все еще была война…

Она была и в самых неожиданных вещах. Например, в шторах.

Как-то вечером Валя Фирсов, ни с того ни с сего разговорившись, рассказал мне про шторы. Весной сорок пятого на «Звездочку» прибыл из Германии эшелон с оборудованием. В заводском дворе принялись за распаковку станков. Отбили у первого ящика крышку и увидели, что ящик до краев набит какими-то платьями, ботинками, детскими вещами… «Станка даже, — говорил Фестиваль, — не было видно». Сначала подумали — ошибка. Но среди тряпья было засунуто письмо от солдат, готовивших эшелоны к отправке:

«Дорогие наши женщины! Это одежда из разбомбленного магазина, хозяин которого сбежал. Четыре года шла война. Мы сражались, вы работали, помогали нам. Мы знаем, что вы обносились, что детишки ваши раздеты. Поэтому примите наш солдатский дар и помощь. Разделите все это между собой по справедливости».

По справедливости.

Валя Фирсов в разделе вещей участвовать отказался. Сказал, что у него никого на фронте нет. Отец, рабочий меховой фабрики, болел сильно легкими, его на войну не взяли. А мать, родив зимой сорок второго последнего ребенка, тоже никак не могла оклематься, Хворала, вынуждена была уйти со «Звездочки» и шила дома рукавицы для армии. Шестнадцатилетний Фестиваль сказал, что он не женщина и ему ничего не надо. Но работницы окричали его, напомнили про мать и семьищу и в конце концов ему достались по жеребьевке шторы. «Бери, бери, — сказали женщины. — Мать из них младшеньким рубашек нашьет». Валя принес домой шторы, кинул матери на колени, сгорая от смущения. А она… да господи, никогда у них в жизни никаких штор не было. Окна в бараке закрывали газетами да синей истрепавшейся бумагой светомаскировки. Мать всплакнула, обняв «кормильца». «Повешу! — решила она. — Ишь, какие шелковые. Пускай висят, красиво будет».

Так жили.

По справедливости.

Справедливо ли было, что теперь эти люди, сумевшие жить так, стояли вокруг цветного телевизора, как возле недоступного им чуда техники, а специалисты фирмы, не продававшей никому в мире лицензий, чтобы сохранить выгодность своего положения, подсчитывали, что Советский Союз «догонит уровень» лишь в двухтысячном году?..

Мы с Женей начали выбираться из толпы не сговариваясь, не задав ни одного вопроса симпатичному Джонни. Он-то тут был ни при чем и на то, что нас интересовало, ответить не мог. Когда Ижорцев со Светой догнали нас в боковой аллее, Женя уже успокоился.

Мы ели сардельки в павильоне, попробовали пепси-колу и забрали с собой на память высокие бумажные фирменные стаканчики. Потом, в какой-то момент, когда Женя и Сева Ижорцев шли впереди, а мы со Светой сзади, она придержала меня и сказала: «Я ужасно, ужасно счастлива. Знаете, Вета… вчера мы с Севой решили пожениться. Это здорово, да? Я просто не могу вынести такого счастья. Завтра идем подавать заявление. Знаете, что он спросил? Будешь ли ты мне верна до гроба… Он говорит, что любовь держится только на верности. И если хоть разок, хоть чуточку на кого-то посмотришь, это уже не любовь. Вы не сердитесь, что я с вами делюсь? Господи, даже не верится. Я только Евгения Фомича немножко стыжусь. Он у вас такой серьезный, принципиальный. Ему это может показаться смешным. А Севка его так уважает».

Играл вокруг нас летний день, и мы были молоды. Впереди нас по аллейке шли наши любимые. Да, так это начиналось. Такими мы были. И так началось.

Еще несколько раз позвонив на «Колор», но так и не сумев выяснить, куда Женя «вышел», я едва дождалась конца рабочего дня и помчалась домой. Сердце уже подсказывало мне, что случилось самое ужасное. Еще в метро я мысленно намечала, куда позвонить и что предпринять. Профессор же предупреждал! Пока не пройдет период адаптации, никаких возбуждающих эмоций. Избегать.

Добравшись наконец до дома, я бегом миновала наш респектабельный вестибюль, поднялась на ужасно медленном лифте, открыла ключом дверь квартиры. Стояла тишина, и уютный запах нашего жилья, сохраненный плотно закрытыми окнами, хлынул мне навстречу, будто соскучившись в одиночестве.

Однако в большой комнате что-то происходило. Я двинулась туда, осторожно ступая. В углу светился бесшумный цветной экран «Рубина». А перед ним, съежившись, вжавшись в мягкую глубину бархатного кресла, сидел Женя. Он не спал, не шевелился, смотрел на беззвучно мелькавшие красочные образы.

Я обошла кресло кругом, встала возле Жени на колени. Обхватила своего мужа руками. Мы оба молчали.

На экране «Рубина» появились пальмы и голубой залив. Пестрый африканский город. Веселая разряженная толпа била в барабаны, плясала, тряся бедрами. Реяли разноцветные флаги. Черный-пречерный негр говорил речь, мелькали зубы и розовые ладони поднятых рук.

— Ты дома, — сказала я. «Ты жив», — подумала.

По зеленому газону бежали люди с автоматами. На вираже тормозили полицейские мерседесы. Кто-то падал на тротуар, закрывая голову курткой. Красивая женщина в меховой шубке, держа под руку элегантного мужчину, сходила по трапу авиалайнера. Мир вопил, дрался, жадничал. Все труднее становилось пробиться разумному голосу добра и миролюбия. Мы с Женей молчали и смотрели на мятущиеся картины усилий человечества, отраженные цветным экраном. До двухтысячного года было еще ой как далеко…

Зазвонил телефон. Я встала, подошла, сняла трубку.

— Елизавета Александровна? — это был Рапортов. — Ну как там наш Евгений Фомич?

— Спасибо, нормально.

— Пошли его к чертовой матери, — раздельно произнес Женя. Рапортов услышал.

— Извините, — сказала я. — Он, кажется, уснул.

— Превосходно. Пусть отдыхает, — короткие гудки отбоя.

Женя протянул руку из кресла, согнувшись, тяжко вздыхая, включил звук мультипликашки. Смешной силач-волк никак не мог справиться с простаком и симпатягой зайцем. Я подумала, что во всей этой эпопее волко-заячьих отношений произошел перебор, и накопившаяся лавина неудач некогда грозного волка уже превратила его в жертву непобедимого удачливого зайца. А люди этого не замечают, привыкнув считать волка хулиганом, и радостно хохочут над его ужасными шишками. Хорошо на экране. В действительности-то шишки могут стать смертельными.

Я вышла на кухню, чтобы приготовить Жене чаю с мятой, как рекомендовал профессор, выписывая его из больницы. «Отныне девизом вашей жизни, — повторил он, — должно стать одно слово: избегать».

Глава шестая Раньше времени

— ..Иль, судеб повинуясь закону (топ, топ, топ)… все, что мог, ты уже совершил (топ, топ, топ)… Создал песню, подобную стону (топ, топ, топ)… и духовно навеки почил?

Топ. Топ. Топ. И бубнит. За стенкой. С тех пор, как мы начали «избегать», мы спали в разных комнатах. Я накинула халат и заглянула к Жене. Он сидел на постели, спустив ноги на пол, читал вслух Некрасова, отстукивая ритм пяткой. Весьма остроумное занятие в пять часов утра.

— Доброе утро, Женя! Сейчас придут с нами познакомиться соседи снизу.

— Я тихо.

— Тихо — не твоя специальность.

— Я тихо!

Это было невыносимо — его упрямство, его нежелание считаться с обстоятельствами.

— Ты же сам захотел остаться на «Колоре».

— А в чем дело? Ты что же, думаешь, что можно вот так взять и отбросить «устаревшие методы»? А методы устаревают по своим законам, не по нашим желаниям. Выкинуть Ермашова еще не значит от них избавиться.

— Не надо об этом говорить.

— А о чем говорить? О моей бесконечной благодарности за то, что ты, невзирая…

— Женя, не смей.

Я готова была крикнуть ему в лицо, что вот только разве для паршивой благодарности я и мирилась с ним столько лет, терпела одиночество! Крикнуть то, что кричат друг другу супруги, доламывая в открытом море свою ладью. Но изумление, что страстная ярость еще не загасла во мне, еще сохранила всю безжалостность и грубость борьбы между мужчиной и женщиной, всю ее безнадежность, сковало меня. Неужели мы еще стремимся покорить друг друга? Когда мы были молоды, речь шла только о покорении тела, потом обнаружилось, что самое трудное — ускользающая душа. Теперь же, когда наши души наконец угомонились рядом, обретя свои суверенные пределы, неожиданная опасность возникла как раз над телом. Опасность прекращения существования. Было бы ужасно в прежнем водовороте борьбы вдруг лишиться Жени, отдав его небытию. Неужели это я когда-то думала: лучше смерть, чем другая женщина, которую он будет целовать, как целовал меня? Теперь я бы предпочла другую женщину. Только не смерть. Только не безнадежность.

Ни слова больше! Избегать.

Женя встал с постели, мятая пижама топорщилась на нем горбом.

— Обними меня.

Я обняла его. Я гладила его спину, его разноцветные волосы, его белые брови и ресницы. Есть люди, которым всегда бывает тяжелее всех. Почему? Они стараются больше всех, с них больше всех требуют, их обвиняют больше всех. И им меньше всех сочувствуют. Они не нравятся другим, легким и приятным, и рядом с ними тяжело. Они бесконечно сильны и бесконечно слабы.

— Скажи, что мне делать?

— Я не умею…

— Почему?

— Я знаю, как надо, но ты этого не можешь.

— Лизаветочка… не плачь.

Да что там «не плачь». Мои слезы — вода… Хуже, что я не понимаю Ижорцева, не могу себе объяснить его поступка. Ему неприятна ситуация, тяжелит присутствие Жени на заводе? Но мог бы не соглашаться, отвергнуть сразу, ему бы пошли навстречу, а Жене категорически сказали бы: нет. Лучше так, честно признать: боюсь. Никакого позора, оба слишком крупны, чтобы малодушничать. Но ведь Ижорцев согласился! Раз так — он должен держать слово, нести крест. Все были к этому готовы. Знали: придется терпеть, вуалировать натянутость, деликатно осторожничать, особенно сначала. Пусть даже «делать вид». И вдруг, с первой минуты, едва затворилась за Женей дверь министерства — немыслимое неприятие, изничтожение человека, расчетливое и точное. Конечно же, во всех столкновениях неправ Женя. Он просто-напросто берет на себя лишнее, и ему на это указывают. Все нормально. Ижорцев прав абсолютно. Но только я не понимала Ижорцева. Он мне становился страшен, как инопланетянин. Мотивы его поступков подчинены какой-то иной, не человеческой логике. Впрочем, почему не человеческой? Иная — не обязательно нечеловеческая. Может быть, просто новая логика? Разве человечество никогда не меняло своих нравственных воззрений? Разве добро и зло — понятия абсолютные? Чтобы вынести справедливое суждение, мы говорим: смотря какие обстоятельства…

Все движется, следовательно, все смещается. Ракурс, ракурс. И вот уже идешь и не узнаешь знакомых стен и лиц… Разве не понятно? Все сдвинулось, а ты не успел, не сумел. Отстал. Поэтому не понимаешь. Зачем же винить Ижорцева? Все сдвинулось, сдвинулся и он. Изменились обстоятельства — изменились отношения. Смешно требовать каких-то прежних форм. Приличие, сочувствие, благородство… вроде пособия по безработице. Жалкое что-то. Или… не современное?

Но душа переворачивалась во мне, как потревоженный в чреве ребенок. Душа старомодно требовала порядочности. Требовала абсолютных норм. Несмотря ни на какие обстоятельства и, может быть, именно вопреки им. Человек должен быть человеку человеком. А не деталью мироздания. Человечность — незыблемый оплот. И вовсе не нормально то, что я не понимаю сегодняшнего Ижорцева. Мне страшно, я начинаю бояться, как неизвестного зверя, хорошо знакомого человека. В чем же тут дело? Думаю, что не во мне. Не в моей непонятливости.

Дело в уходе.

Но разве уход должен уничтожать человека?

Я видела уход Григория Ивановича.

…Вышел на середину сцены конференц-зала, сказал:

— Дорогие товарищи, я вынужден уйти на пенсию. (Да, так и сказал: вынужден). Я не инженер, не специалист, как Алексей Алексеевич Лучич, я был директор, только руководитель. А в нынешнее время нашим заводом может руководить лишь эрудированный специалист. Раньше надо было исполнять задачу. Теперь приходится задачу избирать. Избирать путь движения. Больно много рифов наставил научно-технический прогресс. Раньше я знал, что и как вам облегчить. Теперь не знаю. Поверьте, только поэтому ухожу. Боюсь и себя и вас под монастырь подвести. Чего Володя Яковлев никогда не сделает. Он у вас будет директор что надо. А за сим прощайте, мои дорогие, не мучайте проводами ни меня, ни себя, а то еще до слез доведете, ей-богу.

Григорий Иванович засмеялся, сошел по ступенькам в зал и направился к выходу. И по мере того, как он шел по центральному проходу между кресел, минуя ряд за рядом, оставляя позади себя сидевших молча людей, в тишине зала за его спиной начали с треском хлопать стулья. Люди вставали и следовали за ним. Ряд за рядом. Директор, не оглядываясь, вышел в длинный широкий коридор, углом заворачивающий к производственным цехам.

Он шел, и при его приближении открывались как бы сами собой двери цехов, оттуда тоже выходили люди. Прямо от машин, с рабочих мест выходили старые звездовцы, поставив наскоро к станкам вместо себя учеников или новичков помоложе, и тоже присоединялись к процессии.

Директор кивал им, здоровался, привычно пожимал мимоходом руки. Толпа сзади него густела, и он, чувствуя это, ускорял шаг. Он стремился скорее пройти свою голгофу.

Внизу, в полутемном вестибюле, там, где последние три ступеньки вели к самому выходу, он остановился возле колонны, повернулся назад, лицом к толпе, поднял обе руки и крикнул могуче, как на митинге, когда еще микрофонов не было:

— Всё! Конец!

Ему суждено было проделать этот же путь еще раз. В гробу. Но я вспоминаю его именно таким, как в ту минуту. Я видела его профиль, повернутый назад, к уходящей вверх лестнице, к двум ее маршам, заполненным людьми. Профиль, высеченный теперь на мраморе колонны, возле которой он тогда стоял.

Я в тот миг не знала, что вижу Григория Ивановича живым в последний раз. Судьба никому не раскрывает своих тайн, никогда заранее не обозначит начало, продолжение, конец. Но разве что-то осталось мне непонятным в жизни Директора? А ведь его время было на излете, когда мы с Женей пришли на завод. Директор, весь, до конца, принадлежал своей эпохе. В этом был смысл его поступков. И я смогла его понять!

Так почему же Ижорцев, почти мой ровесник, мой одновременник, для меня загадочный марсианин?

Все, все было понятно, что происходило…

Степан Аркадьевич побежал вперед, рванул дверцу старенькой директорской «Победы». Он никогда этого не делал, Степан Аркадьевич, директорский шофер. Никогда не бегал, не рвал дверец. Всегда был точен без спешки, всегда на месте. Не умел бюллетенить, выказывать настроение, просить отгул. У него не случалось дорожных происшествий, неполадок в гараже, неисправностей в машине. Степан Аркадьевич возил Директора двадцать лет, а тут вдруг побежал, стал рвать дверцу… Григорий Иванович подошел, уселся невозмутимо, с каменным лицом. И через мгновение они уехали.

На тротуаре толпились все еще выходившие из мраморного подъезда люди. Вслед «Победе» глядел Яковлев. Я увидела мелькнувшее бледное лицо Ирины Петровны, с надменно вздернутым подбородком — ее манера держаться в минуты сильного волнения. Чуть в отдалении стоял Женя, а рядом с ним маленькая широкоплечая женщина, с короткой шеей, в пышном ореоле собранных на затылке волос, мощная вверху и узкая внизу, на тонких щиколотках, — Аида Никитична Малашенко, инструктор райкома, прибывшая специально на проводы Директора с великолепным букетом. Она слегка дезориентированно крутила этот букет в руках, решая, куда бы его теперь пристроить. Жене тоже по-видимому, не приходила никакая разумная мысль. И тут, как выручалочка, возле них появился Сева Ижорцев и предложил свои услуги: помочь отнести букет к Дюймовочке, у которой имеется в хозяйстве подходящая ваза или что-нибудь в этом духе. Сева склонился, понюхал цветы. «Чтобы не увяла такая красота», — пробормотал простодушно. И тут же предложил заодно продемонстрировать в цехе кинескопов подвесной транспортный конвейер, если у гостьи есть желание посмотреть, что новенького на заводе, а конвейер того стоит. Честное слово. Аида Никитична мило зарделась и сразу же согласилась.

Это действительно было интересное зрелище. Идея воздушного транспортера возникла внезапно. И даже несколько комично. Как-то Женю срочно вызвал к себе Яковлев. Женя вышел из своего небольшого кабинетика и застрял. Перед ним, заблокировав начисто дорогу, в узком проходе цеха пожилая работница медленно и с усилием толкала тележку с кинескопами. Сорок увесистых «лягушек» ехали на моечный участок. Женя, торопясь, вцепился в поручень, помогая ускорить движение тележки. Многие вещи человек удосуживается понять, лишь испытав на себе. Моему мужу не понравилось толкать тележку, и он вполне логично предположил, что пожилой работнице это занятие тоже не доставляет особенного восторга.

К вечеру Женя зазвал к себе механика:

— Пойдем, покажу, я тут картинку нарисовал…

Картинка представляла собой все участки цеха, обвитые по потолку рельсовыми балочками, по которым плыли подвески с гнездами для кинескопов, вроде стульчиков на воздушной дороге для горнолыжников.

Механик прикинул на глазок, с какими примерно усилиями придется осуществлять новую фантазию Ермашова. Надо заказать проект в конструкторском бюро. Это раз. Придется останавливать участок за участком — это два…

— Ничего не надо! — засмеялся Женя. — Я уже позвал Павлика.

Павлик явился, тяжело постукивая палкой, сел, вытянув протез. Мучнистое лицо выдавало его муки: Павлик страдал бессонницей, ему докучала несуществующая нога.

Он потерял ногу в боях под Москвой, в Московском ополчении. В сентябре сорок первого года, когда на заводе составлялись списки ополченцев, Павлик Яшуков был вычеркнут из них самим Директором. Мальчишке едва исполнилось семнадцать; он был сыном звездовской цоколевщицы. С малых лет знал навылет все заводские закоулки. Директор вычеркнул паренька из списка, а во главе списка поставил себя. Вторым шел Лучич. Но в райкоме Директору строго напомнили, на чьих плечах лежит ответственность за завод, вычеркнули фамилию его и Лучича и восстановили Павлика. Таким образом, мальчишка все же добился своего, пошел в ополчение.

Павлик вернулся на «Звездочку» в мае сорок второго года. На костылях. Но ему по-прежнему было семнадцать, и он по-прежнему носился по заводу как заведенный. Не было такой работы, которую он не сумел выполнить или отказался приняться за нее. К концу войны Павлик без отрыва от производства окончил конструкторский факультет.

Теперь он был уже далеко не мальчик, и хвор, и «в чинах» — заведовал сектором машиностроения в конструкторском бюро, но по-прежнему все звездовцы называли его Павликом, по-прежнему с мальчишеским задором зыркали вокруг его огненные, черные как смоль глаза в коротеньких прямых ресничках. Конструктором Павлик был несравненным. Он смог бы втихаря перестроить весь завод и, по-видимому, успешно воплощал это намерение. Павлик постоянно участвовал во всех заводских новшествах, переделках, реконструкциях, куда бы его ни призвали, являлся немедленно, взваливал на себя работу, не гнушаясь самой мелкой, и поэтому производил впечатление человека незанятого, всегда готового «подсобить» и только ждущего приглашений.

Кроме того, у Павлика имелся надежный тыл. Это был наш Фестиваль. Чертежи Павлика он исполнял в металле еще со времен первых попыток начинающего конструктора. Павлик, когда что-то не получалось, нетерпеливо стучал палкой в пол, дулся, тер лоб, жмурил черные шарики глаз. Фестиваль же посмеивался в кулак, бормотал: «Не идеть? А ты дунь, плюнь и пойдеть…» и — предлагал «повернуть вот так эту штуковину». После чего раздавался неистово-радостный визг конструктора. Павлик не раз втолковывал Фестивалю, что его предложения надо оформлять в бризе, деньжата получить за рационализацию! Фестиваль отвечал: «Где мне там…» Однажды Павлик, разъярившись, написал на него заявку, начертил, сдал, и вскоре изумленному Фестивалю выдали свидетельство рационализатора и энную сумму денег, весьма одобренную Таней. «Ты мне просто надоел», — заметил Павлик, комментируя свой поступок, когда Фестиваль обратил к нему жаждущие объяснений глаза.

Итак, по Жениному зову враз появился Павлик, возник Фестиваль, подключился Сева Ижорцев, тоже незаменимый электрик, дирижировал сам Женя. И в цехе кинескопов вовсе не пришлось останавливать производство. За ночь оплетен был участок, за неделю — весь цех. Движущиеся подвески покрасили в разные цвета: синий означал, что в этом гнездышке кинескоп едет на мойку, красный — на вакуумную обработку, желтый — брак. Стало похоже на веселый аттракцион в цирке: парадно, удобно, весело. Да, было на что посмотреть.

Когда Сева Ижорцев повел Аиду Никитичну в цех, Женя уцепил меня по дороге, прижал мой локоть к своему твердому боку, дыхнул в ухо:

— Идем с нами… — Это был приказ.

Ноги сами пошли за ним.

Сева Ижорцев во всю опекал Аиду Никитичну. В вестибюле велел вахтерше отпереть «гостевой» лифт с кожаной банкеткой и зеркалом. Войдя в кабину, устланную ковриком, она мельком проверила в зеркале свое отражение. В ее взгляде, привычно деловом, прорвалось что-то очень женское, жадное, тоскливое и радостное.

— Мы с вами никогда не встречались? — спросила она, поймав в зеркале мои слишком наблюдательные глаза.

Мы обе почувствовали неловкость.

— Не повезло, — улыбнулась я.

Женя молчал, как пень, не приходя мне на помощь. Нет ничего необоснованнее, чем внезапно вспыхнувшая женская неприязнь, а это нам грозило, я чувствовала. Еще мгновение…

— Все-таки какой гигант Григорий Иванович, а? — вздохнул Сева Ижорцев. — Уважаю независимость.

Удивление тронуло соболиные брови Аиды.

— Независимость? В чем же вы ее видите?

— В том, что взял и ушел. Без никаких. После шестидесяти человек на производстве — обуза. Ритм уже не тот. Дело не в том, что старик это понял. Все понимают, но сидят до упора. Потому что зарплата, она — не пенсия все же. И вот человек держится, зависит: начинает давить на прошлые заслуги, воспитывать молодежь «в духе» и вообще ухлопывает массу времени попусту. Своего и чужого. А наш старик плюнул на должность. В этом и независимость. Никому не навязывается за лишний грош.

— Интересно, — сказала Аида Никитична, откинув голову. Она как бы издали рассматривала Севу, хотя стояла совсем рядом с ним. — Похоже на теорию. Ну, а вот ваши, скажем, заводские знаменитости, Терентьев, Блохин, они — тоже обуза? Им уже по семьдесят.

— Так они таланты. — Сева взглянул в ее откинутое, обращенное к нему снизу лицо так, как будто собирался вот-вот подхватить ее в падении, если она вдруг вздумает падать. — Талант — понятие не возрастное. Тут возраст не играет роли… Это и в девяносто не проходит.

Лифт достиг верхнего этажа, дернулся, мелодично звякнув. Сева нажал ручку, распахнул дверь и слегка поддержал за локоть Аиду Никитичну, помогая ей выйти на площадку. Севой можно было залюбоваться, так он был ловок; зато Женя, шагнув к дверям, наступил прямо мне на ногу. Я запрыгала, как пескарь на сковородке. Но даже при этом, невзирая на громкость своего шипения, я так и не обрела места в сфере Жениного внимания. Он был отключен, отсутствовал, и я сообразила, что только поэтому и потащил меня с собой: чтобы отсутствовать спокойно, перевалив труды общения с гостьей на меня.

— И потом, — говорил Сева, все еще не выпуская из руки пальчики Аиды Никитичны, ведя ее впереди нас, — Терентьев и Блохин — токари, классные мастера, а я имел в виду должность руководителя. Люди не устаревают для работы, они устаревают для руководства.

— А у руководителя вы не предполагаете таланта?

Беседа увлекла их, там уже были две беседы или три: кроме слов говорили между собой их мысли о возрасте и неподвластных ему силах души, и еще говорили отдельно просто взгляды, движения, интерес друг к другу.

— Предполагаю! — воскликнул Сева. — Еще как! Только это редкость. Талант руководителя — что вы! Такая редкость…

— Не понимаю, — Аида Никитична стучала каблучками, ее лакированные туфельки мелькали рядом с узконосыми ботинками Севы, — не понимаю, как это вы себе представляете. Вот именно вы, современный рабочий… Вот у вас на предприятии? Например? Чтобы я представила себе… Есть такие?

— Если, знаете, без лукавства… А то у нас как бывает — собрались Петя с Колей, говорят: этот человек свой, хороший, тебе нравится, я с ним на рыбалке был, со всеми ладит, давай его выдвинем. И все дела. Он ни ухом ни рылом, сидит со всеми ладит. Такой и на пенсию не уйдет.

— Нет, нет. Я не о том вас спросила. Какая ваша-то модель?

— Да тут модели нет. Нужен характер. В том-то и редкость.

— У каждого человека есть характер.

— Дудки. Нрав, а не характер. Характер в том, чтобы доводить задуманное до конца.

— Хм… И это, по-вашему, редкость?

— А по-вашему?

Они вдруг остановились разом друг против друга. Я успела дернуть Женю, чтобы он не налез на них с ходу и не отдавил им ноги, как мне.

— Странный, однако, у вас взгляд на жизнь, — сказала Аида Никитична.

— Я просто из Малаховки, — пояснил Сева.

Шпаги скрестились, в воздухе запахло серой. Даже Женя проснулся.

— Это не навсегда, — заметил он. — Получит в Москве комнату.

Аида Никитична рассмеялась.

— А как там… В этой Малаховке? Отчаянные ребята?

— Лучше не попадаться, — улыбнулся ей Сева.

Теперь, спустя много лет, мне начинает казаться, что уже в тот день в Ижорцеве промелькнуло что-то, недаром так встревожилась Аида, она оказалась намного проницательней меня… Но нет, что я. Это просто обыкновенное свойство человеческого воображения: приписывать прошлому какие-то вещие знаки, которое оно будто бы нам подавало, когда мы уже знаем, что случилось потом. Нет, нет. Не надо. Сева Ижорцев, размышляющий и углубленный в дело, умный и способный молодой рабочий, студент вечернего института, красивый парень со всеми повадками подмосковного племени простоватых, но не пугливых и оборотистых ребят, верящих в собственные силы, — вот и все. Добр, отзывчив, весел, привязчив… Нет, ничего в нем не нахожу непонятного тогда!

Мы шли по цеху. Гудели ровно насосы «большой дороги», над нами витали пузатенькие кинескопы в нарядных подвесках транспортера, Аида Никитична задирала голову, восхищалась, разговаривала с парторгом цеха о политучебе, интересовалась соцсоревнованием, стенной печатью, а сама нет-нет да и поглядывала на Севу, держащегося в отдалении. В конце концов, улучив минуту, она подошла к нему и сказала:

— И все же насчет независимости… Тут мне кажется, у вас нет ясности.

Сева покачал головой.

— У меня-то как раз есть ясность. Только вам она не нравится, да?

— Слишком узко. Уж если говорить о смысле независимости, то человек зависит от общества, потому что не может без него существовать. Значит, его поступки должны быть соизмерены с общественной пользой, а вовсе не независимы. И в данном случае…

Сева неожиданно выпрямился, как-то странно выкатив грудь, отчего сразу стал будто на целую голову выше Аиды Никитичны, склонился над ней, как взрослый над ребенком, и прервал:

— По-вашему, я существую для этого вот завода? Дудки! Завод существует для меня! Он для меня делает телевизоры, для меня мне зарплату платит! А если он для чего другого крутится, так на кой ляд мне такой завод? Заводы — для того, чтобы создавать людям удобства жизни, а общество — защищать их счастье и благополучие! Все для людей, а не люди неизвестно для чего!

У Аиды Никитичны задрожали губы. В эту минуту им с Севой следовало немедленно разойтись. Они были такие разные, что могла случиться ошибка, вспышка. Но я видела, что они не разойдутся. Что они-то как раз и сцеплены друг с другом, как два сиамских близнеца. Вот какие чудеса-то.

Я оглянулась на Женю — и не увидела его рядом! Ничего не заметив из происходившего, мой муж шел себе и шел вперед, вдоль шипящей и щелкающей «дороги». Оставив нас позади.

Причина такой его погруженности в собственные мысли открылась мне вскоре после ухода Григория Ивановича на пенсию. Дальнейшие события развернулись быстро. Владимир Николаевич Яковлев стал директором завода, и Женя тут же с ним задрался. Произошло это довольно эффектно. По крайней мере, для меня.

Однажды утром на пороге нашей лаборатории возникла Дюймовочка и, глядя на меня железными очами, заявила:

— Послушайте! Так не делают. Научите, в конце концов, вашего мужа приличиям.

Я вскочила, упал стул. Дюймовочка слыла грубиянкой; но у меня не нашлось слов, чтобы протестовать против ее тона, к тому же я сразу сообразила, что она сильно вышла из колеи. А Женя умел вышибать людей из колеи, на это он был мастер, ничего не скажешь. На этот раз, оказывается, Женя «ворвался» в кабинет к Владимиру Николаевичу, нарушив всякий регламент, и уже час мучил его какими-то требованиями, а лишь только Дюймовочка входила, чтобы напомнить, что директора ждут неотложные дела, «поливал» ее оскорблениями, приказывал удалиться вон и не мешать серьезному разговору. Она вообще таких нахалов не встречала, как этот Ермашов, хоть он и мой муж. Но она человек прямой и нелицеприятный. Ее за это сам Григорий Иванович уважал. И Владимир Николаевич тоже человек вполне деликатный, другой бы выставил этого Ермашова с его глупыми требованиями!

Какими?

Цветной телевизор ему, видите ли, хочется выпускать, догнать Америку задумал, насколько ей удалось понять…

Выпалив все это, Дюймовочка трясущейся рукой набрала номер телефона у меня на столе и сказала в трубку тем не менее совершенно спокойным, безмятежным даже голосом:

— Владимир Николаевич, тут жена Ермашова… Пусть он подойдет к телефону.

Через секунду Женя заорал прямо мне в ухо:

— Что с тобой?

— Требуйте, чтоб он немедленно вышел из кабинета! — зашипела Дюймовочка. — Наврите, что хотите! У вас обморок!

— Выйди… из кабинета… — вяло проблеял кто-то из меня. — У меня обморок…

Дюймовочка выхватила трубку и, бросая ее на рычаг, фыркнула:

— Благодарю! Вы спасли меня от очередной порции ермашовских грубостей. Я уже — во! Наслушалась.

Через пять минут в лабораторию ворвался Женя, глаза торчком:

— Тебе плохо? Плохо? — он схватил меня за плечи, поворачивал к свету, спрашивал каким-то незнакомым голосом: — Что надо? Воды?

— Уже ничего, — сказала я. — Я тебе дома… все объясню.

И поняла, что совершила ужасную ошибку.

— Черт побери, — пробормотал Женя. — Неужели?.. Черт побери.

За перегородкой, возле вытяжного шкафа хихикали мои лаборантки.

— Ну, держись, Лизавета Александровна, — резюмировали они. — Придется теперь оправдать доверие. И раздумывать нечего. Давно пора.

Дома меня ждал огромный букет роз. Черные, чайные, алые, белые, розовые — боже, какой дендрарий пал жертвой моего разгулявшегося супруга? Кроме того, Женя собственноручно жарил на кухне оладьи, и по этому случаю Таня стояла в коридоре с тряпкой наготове и испуганным лицом. Масло стреляло со сковородки, как батарея «катюш». В такой боевой обстановке Женя настряпал огромное блюдо чего-то горелого и гордо прошел с ним через коридор, взывая:

— Фестиваль! Таня! Юрка! Налетайте!

Они не очень торопились налетать. А когда налетели, то со своим инвентарем: нормальными булками и полтавской колбасой. Мы пили чай, и Фестиваль наивно радовался: он решил, что разговор с Яковлевым окончился удачно, и Женя таким образом празднует победу. Он тут же хотел «по знакомству» выведать, какие машины ему придется строить в самом недалеком будущем для «цветных». До того разошелся, что даже обещал Тане, что соберет ей собственноручно первый в стране цветной телевизор на дому.

— А что, не смогу, думаешь? — он косился, ожидая поддержки, на своего драгоценного Ермашова. Но Женька лишь ухмылялся, до отвратительности многозначительно глядя на меня. В тот вечер я сумела стать для него главнее его проблем! И нам предстояло такое объяснение… это крах. Женя умеет воспринимать только серьезно даже самые мелочи, даже шутки, если они до него доходят. Он как тяжелый грузовик, у которого сзади на кузове строгая надпись: «Не уверен, не обгоняй». Что я наделала… проклятая Дюймовочка, черт бы тебя побрал.

В самый разгар веселья в дверь позвонили.

К нам сверху спустился Яковлев. Он сказал Жене, что на заводе им будет, видимо, трудно продолжить начатый разговор, хотя и считает предложение Жени крайне серьезным. Да, безусловно, разработки по цветным кинескопам в лаборатории Ирины Петровны вполне обнадеживающие. Но одно дело — лабораторные условия, опытный образец, сделанный кустарно, вручную, другое — серийный поток, требующий оборудования, специалистов, крупных капиталовложений для начала. С этим надо входить в Совет Министров, в Госплан… По совести говоря, он, Яковлев, в данный момент не считает это возможным. Да и Госплан, очевидно, когда придет время, сам поручит дело, скорее всего, какому-то новому предприятию. Телевидение пока в основном черно-белое, цветное вещание — дело будущего. Почему именно мы должны торопить события? В заводском хозяйстве столько «дыр», столько текущих, сегодняшних нужд. Мы завалены заказами к тому же. План перегружен. Наше желание взяться сейчас за освоение «цветных» было бы трудно мотивировать.

— А не надо мотивировать! — вскричал Женя. — Вон от нас сколько заводов отпочковалось, на Урале, в Сибири! Мы же туда самое ценное оборудование вывезли, там теперь мощное производство на нашей базе. Давайте туда смелее переводить нашу номенклатуру. Им передадим отлаженную технологию, а сами возьмемся за новое. Мы же столица, мы должны тянуть вперед! Иначе американцы окажутся правы со своими прогнозами.

Яковлев отпил чай из предложенной чашки.

— Ну, положим, соперничество с американцами занимает меня в последнюю очередь. Мне бы хотелось планомерно и надежно поднимать общий уровень. Совершенствовать то, что имеем.

Женя почему-то потянул к себе букет, стал нюхать розы, одну за другой. Сказал негромко:

— Я удивляюсь вашей слепоте. Зачем же тогда уходил Григорий Иванович?

— Потому что не мог совершенствовать!

— Нет! Потому, что не мог взяться за новое! И именно этого ждал от вас!

Яковлев встал, положил на стол принесенную с собой папку.

— Я вам возвращаю вашу записку. Ей придется подождать лучших времен.

Когда мы остались одни, Женя тут же спросил меня, как я себя чувствую. Мне пришлось объяснить ему, что такой прекрасный букет не было особой причины покупать. Я сказала это и зажмурилась.

Несколько секунд стояла тишина. Потом Женя шевельнулся.

— Жаль, — сказал он. — Жаль, жаль, жаль…

Я, конечно, заплакала. Я уже достигла мастерства в этом деле. В тот раз я плакала «тихо, но безутешно». Женя утешал меня, но как-то рассеянно.

И я с облегчением почувствовала, что возвратилась с «главного места» на свое второстепенное.

— Ничего… — говорил он. — Мы своего добьемся. Мы добьемся своего. Обязательно. Я в этом уверен.

Женя уже не имел в виду меня. Я отпала с повестки дня, от меня ничего не ждали.

Он помог мне раздеться, уложил в постель и даже подоткнул одеяло, заботливо, будто я была маленьким ребенком. На второстепенном, но зато моем собственном месте мне было гораздо уютнее.

Через несколько дней Женя предпринял еще одну попытку добиться своего — он решил воздействовать на Ирину Петровну. Он взывал к ее профессиональному чувству, к естественному желанию увидеть плоды трудов своих воплощенными, приносящими радость и пользу множеству людей.

— Евгений Фомич, дорогой, — отвечала Ирина Петровна своим низким спокойным голосом. — Сейчас пришло время узкого практицизма. Мы этого не умеем, нам это в новинку. И самое главное, это у нас не в крови. Мы, конечно, премудрость прибыльного хозяйствования одолеем со временем. Жизнь к этому приведет. Потому что нельзя же только одной краской: засучим рукава да подтянем пояски. Не думаю, чтобы Володя ошибался. Он правильно понял время. Поэтому я предпочитаю спокойно ждать своего часа. И вам тоже советую.

После этого разговора Женя как будто угомонился. Приходил с работы довольно рано, играл в коридоре с Юрочкой Фирсовым в железную дорогу, научился вытирать полотенцем посуду.

Но это была не тишина, а затишье. И вот настал день. У нас в КБ проходила ежегодная научно-теоретическая конференция. Мероприятие самое спокойное в заводских масштабах и безобидно торжественное. Конференцию все охотно посещали, это был повод мило пообщаться в приятной обстановке, послушать, что новенького в «заводской науке». Именно этот форум и выбрал мой дуэлянт. Я не заметила, как Женя появился на нашем заседании, я увидела только, что он попросил слова и идет к кафедре. В один миг это уютное местечко с настольной лампочкой для удобства чтения рукописей, со стаканом остывшего чая на пюпитре превратилось в трибуну. Женя говорил без всякой бумажки, обнаруживая фундаментальное знакомство с состоянием промышленного производства цветных кинескопов в Америке. Одновременно он анализировал, какие приборы, не уступающие по сложности цветным кинескопам, освоили уже наши цехи, и яростно доказывал, что только инертность нового руководства стоит преградой тому, чтобы дать возможность и нам взяться за производство самых современных телевизоров, о которых пока советские люди вынуждены только мечтать. Он призвал «заводскую науку» взять на себя миссию развития цветного телевидения и заставить директора Яковлева осознать свой партийный долг перед народом… В этот самый момент я увидела, как из-за стола президиума поднимается глыбой Лучич и в ужасе зажмурилась и зажала уши руками. Если бы я только могла, перестав таким образом видеть и слышать, предотвратить наступивший скандал!

Лучич сказал что-то насчет апломба и головокружения от успехов хорошего начальника цеха, но, видимо, еще незрелого товарища, недопонимающего цели и задачи конференции, на которой он, как главный инженер предприятия, имеет честь председательствовать. Ввиду изложенного он обращается к собранию с просьбой лишить товарища Ермашова права на выступление, оскорбительное в своем тоне для директора завода.

— Правда не может быть оскорбительной, — парировал Женя. — Она может быть обличающей и неугодной уважаемому председателю, но это совсем другое дело!

Лучич поинтересовался у присутствующих, сочтут ли они необходимым выслушать извинения товарища Ермашова. На что Женя немедля заявил, что не худо было бы сначала директору Яковлеву по всеуслышание объяснить, почему он бережет свое личное спокойствие в ущерб развитию дела. Завод может выпускать цветные кинескопы! Надо идти в верха, обращаться в правительство — с конкретными предложениями, потому что, если мы, производственники, не станем стремиться создавать новые изделия, народ никогда не сможет удовлетворить свои запросы и нужды, никогда не достигнет благосостояния.

Во время всей этой потасовки Яковлев спокойно сидел за столом президиума, опустив глаза и чертя карандашом на бумажке. Опущенные глаза помогали ему, видно, никак не выражать свое отношение к происходящему. Это давало возможность ни с кем не встречаться взглядом, чтобы случайно не поймать выражения сочувствия или иронии — какого бы то ни было чувства, ставящего человека в позицию друга или недруга. Яковлев как бы присутствовал, чтобы обозначить свою заинтересованность происходящим, но и отсутствовал, чтобы не заострить в настроении конференции возмущенность нападками Жени.

Рядом со мной негромко вздохнула Ирина Петровна. Это был больной, острый вздох. В несколько ступенек, прерывистый и нервный.

— Ермашов! — загремел могучий голос Лучича. — Призываю вас к элементарной воспитанности!

И тут для меня вдруг исчезли, испарились стены конференц-зала, и я увидела коридор, дверь в деканат, нас с подружкой, прислонившихся к стене, и юного Женю, в ярости преграждающего путь директору института… неистового мальчишку, прошибающего лбом каменную цитадель несправедливости…

— Ирина Петровна, — прошептала я. — Умоляю, помогите. Поддержите Женю… Ведь он прав…

И почувствовала, как она утешительно похлопала меня по руке.

— Нет… Нельзя быть правым раньше времени.

Вскоре после этого скандала лаборантки сказали мне, что в мое отсутствие был звонок из райкома: меня просят немедленно позвонить туда и передали записочку с номером телефона. Я набрала номер и услышала голос Аиды Никитичны.

— Мне хотелось бы встретиться с вами, Елизавета Александровна, — сказала она. — Но… не в райкоме. Поскольку разговор сугубо личного характера. Вы не могли бы приехать ко мне?

И дала свой домашний адрес.

Дом, в котором она жила, знал каждый москвич. Когда-то, во времена моего детства, этот дом на набережной именовался «Домом правительства». И я с любопытством подходила к серой громадине за мостом, выраставшей прямо из голого асфальта — кругом ни деревца, ни кустика, ни травинки, только камень — гранит. Дом, это детище зари индустриализации и архитектурных идей Корбюзье (дом-корабль, комбинат, фабрика), занимал целый квартал своими жилыми корпусами и бытовыми постройками, каменно-монументальными универмагом, клубом, кинотеатром. Казалось, все было сделано для того, чтобы этот дом в своей голости и гранитной мрачности выглядел уродливо, однако этого не получилось. У дома была осанка, доброжелательная солидность, несуетливая аккуратность, неподдельная серьезность. И его тяжелая грациозность украшала, а не уродовала плоский берег излучины Москвы-реки.

Я миновала скверик во внутреннем дворе дома, нашла нужный подъезд. Лифтерша, сидящая за письменным столом, спросила меня, к кому я направляюсь. И только после этого открыла мне ключом дверцу лифта.

Аида Никитична встретила меня в домашнем ситцевом халатике и провела через длинный коридор в просторную комнату с двумя окнами. Сюда легонько тянуло приятным шоколадным душком — за чистыми голубоватыми стеклами незавешенных рам виднелись невдалеке свекольно-кирпичные постройки кондитерской фабрики «Красный Октябрь». Я вспомнила и неизвестно зачем, должно быть от внутренней скованности, тут же рассказала, как Павлик, конструируя машины для «большой дороги», долго искал предприятие, на котором имелись бы какие-то автоматические захваты, близкие по идее его замыслу, чтобы взглянуть, как это устроено. Оказалось, что подобное оборудование существует на «Красном Октябре». И вот, заручившись звонком Лучича к директору фабрики, взяв с собой Фестиваля «для консультации», Павлик отправился на стрелку. Их встретили с распростертыми объятиями, расспрашивали, как поживает Алексей Алексеевич («замечательный человек, мы его лекции слушали в Плехановском»), и повели показывать всю фабрику, не только какие-то там захваты. Уж обмениваться опытом, так обмениваться! Они осматривали цех за цехом, и везде с тележек, с упаковочных столов, а то и прямо из печечки их потчевали еще горячей продукцией, заставляли отведать карамелей, ореховых вафель, шоколадных «мишек» и непременно сказать свое мнение: вкусно ли? Интересовавшие их захваты обнаружились лишь на самом верхнем этаже. Когда наконец, закончив «обмен опытом», Павлик с Фестивалем вырвались из проходной, они резво дунули по мосту через Москву-реку, ссыпались по лестнице в пивной подвальчик на том берегу и долго отпаивали друг друга густо посоленным пивом. Завсегдатаи пивнушки, без труда сообразив в чем дело, поглядывали на них сочувственно, однако брезгливо сторонясь шоколадного духа, который они распространяли.

Часа через два, обретя более или менее человеческий облик, греховодники вспомнили, что на фабрике был ими забыт сын Фирсова — Юрка, которого Фестиваль прихватил с собой для туманной цели «приучаться». Парень все еще «приучивался» в вафельном цехе и выцарапать его с фабрики не представлялось возможным!

Впоследствии Юрка свел нежную дружбу с милейшей директрисой и уже самостоятельно, без отца и Павлика, обменивался опытом с «Красным Октябрем» сколько хотел, наведываясь сюда на метро и троллейбусе. Проезд он осуществлял бесплатно, как ребенок дошкольного возраста. «Парень что надо, — радовались на фабрике. — Может весь лом за смену съесть. Давай, Юрочка, кушай. Упрятывай наш брак». И Юрка старался, свято веря, что знамя за квартал получено благодаря его неоценимой помощи.

Аида Никитична смеялась, слушая мой рассказ и заваривая кофе в электрической машинке.

Комната Аиды Никитичны была обставлена особенной мебелью, которая ее вполне устраивала и которую она не собиралась скоро, менять. Кубические стулья и полукресла, обтянутые жесткой черной кожей, кушетка, письменный стол, круглый журнальный столик и книжные полки — все аскетически строгое, тяжелое, из темного неполированного дерева, но опять же необъяснимо удобное, неназойливое, добротное.

— Логово старого холостяка, — усмехнулась Аида Никитична. И в тот момент, когда она это сказала, я вдруг заметила в углу, за приотворенной створкой двери девически узкую железную кровать, застеленную белым пикейным покрывалом, крахмальную накидку на плоской подушке, и меня поразила хрустяще-монастырская чистота этого ложа.

Аида Никитична разлила в чашки кофе, подвинула ко мне печенье.

— Был один парень в школе, сумасшедшая первая любовь. Я его позвала делать вместе уроки. Он вошел сюда, сидел истуканом, на следующий день сказал на переменке: я тебя боюсь.

В глубине квартиры скрипнула дверь, кто-то прошел, шаркая мягкими тапками.

— Тадеос Ваганович, вы зачем встали! — крикнула Аида Никитична в коридор. — Марш в постель, стукните в стену, если что надо!

Ей ответило издалека невнятное бормотание, затем звук спущенной из бачка воды.

— Сосед. Его совнархоз на днях побранили, вот он и слег. Небольшой стресс. Обычная деталь руководящей работы.

— И лежит один? Что, нет семьи?

— Семья там, в области. А он приехал на пленум.

Мы молча отхлебывали кофе из чашечек. Я не сомневалась, о чем будет наш разговор. Не о совнархозах же, хотя этот вопрос тогда всех волновал. В совнархозах решались в первую очередь свои, территориальные проблемы. Даже мы в своей лаборатории чувствовали, как трудно стало с размещением наших заказов на стекольных заводах областей, с которыми мы раньше сотрудничали беспрепятственно… Но сейчас речь шла не об этом. Я знала, Аида Никитична позвала меня, чтобы говорить о Жене. Ну, что ж, она не могла не узнать о скандале… Я приготовилась.

— Елизавета Александровна, вы, быть может, удивитесь, что я обращаюсь к вам с сугубо личным… — она замолчала, отставляя выпитую чашку. — А?

— Нет, нет. Я понимаю…

— Мне просто не с кем посоветоваться. Была бы мама… впрочем, она бы меня вряд ли одобрила. С ее характером… Да вы ее помните, наверное?

Аида Никитична назвала гремевшее в тридцатые годы имя знаменитой ткачихи. Она была депутатом Верховного Совета, и ей выделили две комнаты в этом доме, куда вселялись самые видные люди страны. Отец не любил славы матери, попивал, куражился и поколачивал жену на глазах у маленькой Аиды, а потом и вовсе ушел к другой женщине. Мать после войны умерла от туберкулеза, и Аида еще совсем девчонкой осталась одна. Ей помогали соседи и старые товарищи матери. Она закончила школу с золотой медалью, потом университет, физмат, но еще в школе считала общественную работу своим главным призванием. Сначала была секретарем бюро комсомола, членом райкома ВЛКСМ; потом работала освобожденным секретарем парткома НИИ, а теперь вот — в райкоме партии. У соседей разрослась семья, и Аида Никитична отдала им свою вторую комнату — зачем ей, она же одна, сколько лет одна…

— Вы давно женаты с Ермашовым? — спросила она, перебив себя.

— Пять лет. («Вот оно, — подумала я, — вот оно».)

— И у вас нет детей? Почему?

— Не знаю…

— А это не потому, что не хотите?

— Нет, нет… Мы… очень хотим… Но…

Она наклонилась ко мне, положила руку мне на плечо.

— Знаете что, милая Лиза. Я вам дам телефон одного врача, вы сходите к нему. Не смущайтесь, дело житейское. А дети — они как-то упрочняют характер. Правда. Я имею в виду Евгения Фомича. Уж очень он у вас порывист.

Чашка мелко и противно задребезжала о блюдечко в моей руке.

— Понимаете, он… борец, — прошептала я. — По натуре. Ему надо все вокруг совершенствовать. Он считает пассивность не нейтральным качеством, а злом.

Мне показалось, она не слушает. И она, точно, сказала, продолжая свою мысль:

— Дети его отвлекут. Да, да. Он всю свою жажду деятельности перенесет на них. Вот увидите. Это помогает. Я, например, так хочу ребенка… Очень хочу. Пока еще не поздно…

Она встала отошла к окну, сложила руки на груди. Я была ошарашена. Таким странным поворотом разговора.

— Да, да, Лиза. Пока еще не поздно. Разве я не имею права на свой последний шанс?

Должно быть, мой вид выдавал меня, и она покачала головой:

— Только не подумайте, что я жду ребенка. Я просто собираюсь замуж, нормально, как все девушки. Я хочу не просто ребенка, разумеется, а полного семейного счастья с ребенком. Лиза, что вы так на меня смотрите?

Я смотрела «так», потому что меня, наконец, осенило: мы вовсе не о Жене говорили! Аида Никитична позвала меня, чтобы говорить о себе! Но почему? Меня? Я ей не подруга, не близкий человек, мы едва знакомы…

— Вы, пожалуйста, так не смотрите, Лиза. Ведь вы давно уже, наверное, догадываетесь, куда исчез Всеволод. Он мне говорил, что теперь стыдится бывать у вас Хоть вы и Евгений Фомич проявили такт и ни разу не спросили его, почему не состоялась свадьба с… ну, этой девочкой, монтажницей.

И тут сразу целая цепь событий сложилась, выстрелила в моем сознании, как детская игрушка «чертов язык», выкидывающая узкое алое полотнище с загнутым кончиком, стоит только в нее дунуть покрепче.

Действительно, вот уже много дней Сева Ижорцев не появлялся у нас в доме — примерно с того времени, как проводили на пенсию старого Директора. Зато однажды в субботу раздался звонок, и явилась Света. Она держала в руках огромный торт, сияла румянцем, пахла морозцем, (значит, это было уже зимой!), провела у нас оживленные часа полтора, хохотала, рассказывала о своей бригаде, как ездили с девчатами на экскурсию в Звенигород, нервно поглядывала на часы, как опаздывающий человек, и все же не уходила; отказалась от чая, потом внезапно вскочила, пожала нам крепко руки и ушла, почти убежала. Я вспомнила, что видела их с Севой на демонстрации 7 ноября — она держалась двумя руками за его локоть, смотрела исподлобья, тяжело и упрямо, а он старался ее разговорить, предлагал мороженое, шутя, пытался освободить руку, но при этом вид у него был слегка затравленный.

И еще одно происшествие почему-то примыкало сюда же, к этой самой цепочке: недавно меня вызвали в цех, где работала Света, для консультации. У них появился большой брак но стеклу. Миниатюрные колбочки радиоламп, когда монтажницы вставляли в них сердцевинку, лопались у них в пальцах. В кабинете начальника цеха Света неожиданно для всех стала орать на меня режуще-звонким голосом, истерически кося глаза и обвиняя лабораторию в несерьезном подходе к качеству стекла. Ее принялись осаживать и успокаивать, а начальник цеха подал ей стакан воды и объяснил мне, что она просто «сильно изнервничалась с этими неполадками в работе».

Вот, пожалуй, и все — но как выразительно теперь это выглядело.

— Поверьте, Лиза, Всеволод исключительно талантлив. Он крупная личность, да, да. Я никогда еще не встречала так ярко мыслящих людей.

Она вернулась к столу, села, заложила ногу на ногу. Это ей было не очень удобно: слишком короткие и плотные ноги. Я опять неосторожно вгляделась в ее лицо, увидела легкую дряблость век, как первую пеночку на остывающем молоке, и ее интуиция тут же дала себя знать.

— Вот, вот, и зеркальце — мой свет тоже не лжет. Мы уже с ним перебеседовали на эту тему. Чуть было одуматься не заставило.

Она встала, открыла ящик письменного стола, достала ручное зеркальце в старой металлической оправе. Его простое стекло разбежалось паутиной трещин.

— Это Всеволод, — объяснила она. — Вырвал из рук, швырнул об пол. Не выбрасываю, потому что мамино. Правда, маме оно тоже мало радостного вещало.

Аида Никитична стала глядеть на свое искаженное, изломанное трещинами осколков изображение.

— Я только хочу, чтобы вы… поняли. Именно вы, этого мне достаточно. Куда девать нашу с Всеволодом разницу… Я старше. Это никуда не денешь. Это навсегда. Чем дальше… тем женщина резвее удаляется в стариковский лесок. Вот что нас ждет.

Она постучала в разбитое зеркало.

— Но так хочется, Лиза… хочется, хоть немного… как все другие бабы… пусть смешно. Пусть мерзко. Но хочется счастья. Я первый раз в жизни полюбила. И меня полюбили в первый раз.

В стену четко и призывно постучали несколько раз. Аида Никитична отложила зеркало, поднялась.

— Там на столе лежит письмо. Анонимка. Пришло в райком. Возьмите его, Лиза, прочтите. — Она вышла.

На листке из тетради большими неестественными буквами было написано, что инструктор райкома ведет себя аморально, заводит шашни с молодыми рабочими, заставляет Ижорцева В. ходить к ней ночевать, прельщая не своей поганой мордой, а пропиской и продвижением по работе.

В углу текста красными чернилами:

«т. Малашенко, ознакомьтесь и бросьте в корзину».

Через месяц Аида Никитична приехала на завод, побывала у Жени в цехе, заглянула ко мне в лабораторию и показала, улыбаясь, свидетельство о браке с Ижорцевым В. Л.

— Вот какая у нас получилась свадьба…

Всеволода Леонтьевича Ижорцева рекомендовали в партию Женя, Валя Фирсов и Дюков. Я узнала об этом уже совершившемся событии из телефонного звонка Жени, весьма официального. Женя просил меня немедленно появиться возле какого-то «люлюнчика», чтобы «вызволить» их за десять рублей. Сообщив это, Женя преспокойно положил трубку. Я стала думать, что такое «люлюнчик», и есть ли у меня свободная десятка, которую мне охота была бы тащить куда-то в непонятное место. И достаточно ли во мне, вообще, гуманного порыва кого-то откуда-то вызволять. Но мои размышления прервало еще более неожиданное появление Аиды Никитичны. Ей тоже позвонил Сева, сделав сообщение примерно в тех же словах, и ее настолько живо заинтересовал этот «люлюнчик», что она схватила такси и примчалась за мной в надежде на мою догадливость. Десятку для вызволения любимого мужа она считала вопросом не принципиальным.

Для разгадывания тайны «люлюнчика» мы пригласили третью жену, Таню Фирсову, причем ничуть не ошиблись. Таня решительно призвала «на ковер» Юрочку, и тот, не будь дурак, заручившись, что ему предоставят в такси место рядом с шофером, взялся довезти нас куда надо, и вскоре мы очутились возле пивного павильончика в десяти минутах ходьбы от завода. Там наши благоверные, действительно, задолжали и очень охотно раскрыли нам супружеские объятия, лепеча и нежно предлагая перевезти их немедленно в такой люлюнчик, где есть закуска. В этом они уже все поели, и, главное, попили.

Вечер закончился дома у Аиды Никитичны, причем первенство за столом немедленно перенял Тадеос Ваганович, оказавшийся радостным и брызжущим юмором мужчиной в расцвете лет. Ведя наше застолье с непередаваемым изяществом и торжественностью, он постепенно в блистательных тостах сообщил нам, что настают лучшие времена. Аида Никитична потихоньку объяснила мне, отчего душа Тадеоса Вагановича так ликовала. Он жил уже в предвкушении скорого возвращения в столицу его семьи, оторванной от родных пенатов из-за его назначения в совнархоз.

С самого начала работы в совнархозе ему было трудно примениться к новым, сузившимся масштабам деятельности. Годы выдались тяжелые, он чувствовал временами обременительность собственного несогласия с неизбежно возникавшим местничеством, но старался уверить себя, убедить, что это лишь временные трудности. И теперь, когда министерство возвращало свои кадры, Тадеосу Вагановичу сразу же предложили заняться «настоящей работой», которой ему так не хватало в последние такие нелегкие годы.

Фестиваль сладко храпел на девической постели Аиды Никитичны, поджав коленки к подбородку. Ему снились, наверное, машины, которым ничто не мешало беспрепятственно выходить готовенькими из его рук.

Таня, рдея от смущения за поведение мужа, вежливо спросила, кем теперь будет работать Тадеос Ваганович в Москве, и, услышав, что заместителем министра, удивилась:

— Нет, серьезно?

Все веселились и хохотали, и Сева Ижорцев, поймав невзначай руку Аиды Никитичны, тайком засунул ее к себе на грудь, под пиджак, прижал и тотчас отпустил. В этом неосторожном жесте была сдержанная радость молодоженов…

Перемены, о которых говорил Тадеос Ваганович, вскоре коснулись и нашего завода, выразившись совсем неожиданно. Пронесся слух, что Владимира Николаевича Яковлева от нас забирают. Наша отрасль преобразовывалась. Яковлева назначали заместителем министра.

В заводоуправлении гудели и волновались: кто же станет новым директором? В цехах шумели, собирались писать коллективное письмо, чтобы Яковлева не «забирали», поскольку именно его вместо себя оставил прежний Директор. И поэтому другого руководителя им не надо. Молодые рабочие посмеивались над этой затеей «стариков». Они уже были иным поколением и не так горячо принимали к сердцу проблему «Директор», как прежние звездовцы.

Лучич, когда к нему обращались с вопросами по этому поводу, отвечал, что завод — корабль крепкий, плывет себе в любой шторм, и какого бы директора ни назначили, даже если это будет кто-то со стороны, — он должен будет подчиниться традициям коллектива. Так что опасаться нечего. Пока все звездовцы на своих местах, они никому не позволят развалить свой завод.

Но тем не менее главный инженер пару раз садился в машину и ездил на прием к новому министру. Все немножко успокоились: раз сам Лучич проявил заинтересованность — на завод не пришлют абы кого.

— Мы «Звездочка» все-таки, — то и дело слышалось в троллейбусах и вагонах метро, когда заводские разъезжались со смен.

— Московская гордость все же.

Пассажиры, не принадлежавшие к такой элите, посматривали на говоривших искоса и с иронией: за полтора десятка лет уже смазалось в памяти новых москвичей это яркое, ласковое прозвище тридцатых годов. Столько в Москве стало заводов, да и новых, современных, что напыщенные разговоры старых звездовцев казались наивными.

Так что же, в конце концов, такая ли уж проблема, кто станет директором на заводе? Время гигантов — «отцов родных» — миновало: теперь нужен лишь деловой руководитель, умеющий справиться с планом. Любой директор подойдет, был бы характер не вздорный. Остальное — ладно, как-нибудь. Да и что, в сущности, это «остальное»?

«Звездочка»… «Гордость Москвы»… воспоминания! Забавы старичков. Минувшее прошлое.

Нас с Женей отвлекло в те дни от заводских дискуссий одно событие: Лялечка Рукавишкина вышла замуж. Свадьбу праздновали по всем правилам воцарившейся моды: был Дворец бракосочетаний, была кукла на радиаторе «Чайки», был банкет в ресторане «Прага», была невеста в тюлевом абажуре на голове, пышно именуемом фатой. Жених, в детстве Лялечкин одноклассник, молодой, миловидный и лысенький дельный инженер, работавший в Казахстане, приехал в Москву провести у родных отпуск, зашел навестить прежнюю подругу и теперь увозил ее сгоряча куда-то к себе на Байконур. Лялечка под фатой упорно ревела в три ручья, пока не привела в раздражительность официантов, задушенно хлюпая своим красным распухшим носом. Родители жениха и гости тоже слегка взвинтились и подкисли. Но мой Женя смотрел на нее сочувственно, и ему нисколько не казались комичными ни этот абажур, ни красный нос, ни слезоточивая неуемность Лялечки. Особенно было забавно, когда жених выволок Лялечку из-за стола и принялся с ней вальсировать, а она продолжала подвывать, точно попадая в тональность оркестра, как поющая собака.

На обратном пути домой, когда я шутливо прошлась насчет свадебных впечатлений, Женя вдруг заявил мне, что это ему стоило бы так лить слезы, да, да! Ведь это он теряет отличного сотрудника и преданного человека, и ничего смешного тут нет. Я тут же заметила ему, что его запал тоже довольно комичен. И я вообще просто в восторге, поскольку мне повезло и выдался такой веселенький вечерок, вроде эстрадного концерта. А Лялечка! Она, на мой взгляд, сегодня превзошла Юрия Никулина. Впрочем, если Женя произнесет всерьез еще хоть одно словечко, я просто упаду от хохота. До того все это комично.

Женя остановился как вкопанный. Мы уже вошли в наш подъезд и поднялись по ступенькам к лифту. Не обращая внимания на его побелевшие глаза, я нажала кнопку и с интересом ждала, пока лифт, лязгая и чавкая, спустится к нам в своей решетчатой клетке.

Лифт спустился, я открыла дверцу, но Женя продолжал стоять истуканом.

— Ну? — сказала я. Мы стояли по обе стороны ярко освещенной кабины с распахнутой дверцей, и никто из нас туда не входил.

— Ну?!

В этот самый миг хлопнула стеклянная дверь в подъезде, и вошли Яковлев с Ириной Петровной. Они поднимались к нам, о чем-то тихо беседуя, он держал ее за плечи рукой, она отрицательно покачивала головой, отвергая его неслышные доводы и улыбаясь.

Не глядя по сторонам, минуя нас, как бы даже не заметив нашего присутствия, они вошли в кабину, захлопнули дверцу и уехали вверх.

Мы с Женей остались внизу. Разделенные, мы стояли друг против друга. И в торчащих белых глазах Жени я увидела отчаянное смятение и боль.

Не знаю, верит ли кто-нибудь еще в существование жен — верных подруг. Девчонкой я запомнила эпизод из фильма «Депутат Балтики», где старый профессор, отвергнутый коллегами, в день своего рождения сидит вдвоем со старушкой женой у рояля, и по огромной пустой квартире разносятся слаженные звуки игры в четыре руки. В школе мы учили наизусть некрасовскую поэму о княгине Волконской. В печальной стойкости русских женщин я видела свой идеал; таким образом, я знала, какою мне следует стать.

Но ничего у меня не вышло. Почему? Ведь воспитывали, внушали, сама я к этому стремилась… Нет, я не сумела стать мужу верной подругой в те темные для него дни. Мы с ним оба не умели облегчать себе встречу с неудачей. Трудность борьбы нас не сплачивала, а разобщала. Почему — я и сейчас не могу ответить на этот вопрос. Может быть, мы слишком любим себя. Каждый. Может быть, наши души мельче наших идей. Или просто мы — люди не эпохи идеалов. Нас воспитывали на идеалах, а к простой практике поведения не приучили. И мы получились невыносливыми. Мы поклоняемся благородству, но сами его сотворить в собственной жизни оказываемся бессильными. Мы как речка, у которой один берег высок и крут, а другой — низок и илист. Так и течем.

Мы с Женей оказались не на высоте.

Мы перестали друг с другом разговаривать. Каждый жил как бы сам по себе, не обращая внимания на присутствие другого. Но страшна была не сама эта супружеская ссора, а спокойная холодность, с которой мы впервые единодушно приняли наш внутренний разрыв. Сначала мы легко, даже вроде бы в шутку, опустили бумажный кораблик в лужицу, там его поволокло струйкой, а там подхватили и взбурлившие воды и уносили его все дальше, но мы спокойно взирали на дело наших легкомысленных рук, ничуть не заботясь, что бумажному намокшему кораблику уже не будет возврата. Так начинается семейный крах. И те, которые потерпели кораблекрушение, знают, что начиналось оно из-за пустяка и незаметно. Незаметность — страшный враг. Она только и поджидает, что кто-нибудь легкомысленно отнесется к пустяку. А пустяк умеет мстить. Почище крупных потерь.

Мы были на пороге. Спокойные, равнодушные, одурманенные собственным спокойствием. Готовые ко всему.

Но судьба благоволила нам. Почему-то именно для нас, таких недотеп, она приберегала в заначке чудо.

Однажды вечером я вернулась с работы и застала Женю стоящим в трусиках возле стола. Он наглаживал свои парадные брюки.

— Лизаветочка, — сказал он, обращая ко мне сияющие темно-синие глаза. — Ну-ка, возьмись за стул и держись покрепче. Готово? Слушай. Мне предложили стать директором нашего завода. Ну, как штормяга? Не падаешь?

Я постаралась упасть ловко: так, чтобы угодить прямо к нему на грудь. Грудь моего мужа была твердой, теплой, широкой, и как я соскучилась по этой груди, по гулко и ровно бьющему торжественный марш сердцу, по радости единения!

Случилось чудо: бумажный кораблик взревел моторами, повернул вспять коварно спокойному течению и, на глазах обрастая мощью и силой, шел, мчался обратно к нам на всех своих алых парусах.

— Есть простая истина, — глупо бормотала я, целуя своего необыкновенного мужа и почему-то хихикая: — Чем выше должность нашего супруга, тем сильнее мы его любим. Как хорошо, что ты наконец до этого додумался. А то бы мы сто лет не помирились.

— Это не я додумался, — тоже не очень умно гоготал Женя. — Это Яковлев. Он настаивал на моей кандидатуре. Это была его идея, оказывается. Ох, да, забыл тебе сказать: завтра утром я иду к министру.

А на столе, торжественно дымя, стоял утюг на парадных Женькиных брюках…

Я уж теперь не помню, да и имеет ли для нашей истории значение, в каких брюках Женя впервые попал в кабинет к министру. Кабинет был ослепительно светел: блестел полировкой почти белый дубовый стол, обтянутые кремовой шерстянкой стулья и длинный, во всю стену книжный шкаф. Четыре окна, обрамленные легкими шелковыми занавесями, шпарили солнечными лучами, как четыре прожектора. Может быть, поэтому Женя плохо разглядел вблизи невысокого человека, вышедшего откуда-то навстречу ему по узкой бежевой ковровой дорожке на сияющем золотистым лаком полу. Женю сковало сознание того, что от предстоящего разговора многое зависит. Он уже прекрасно отдавал себе отчет, что не умеет нравиться людям с первого взгляда. Для него это всегда лишь дело случая, совпадение какой-то таинственной волны; но самое неприятное крылось в том, что если он не вызвал доверия, то он немедленно вызывал резкое неприятие. В таком случае Женя не мог рассчитывать даже на спокойное равнодушие. Поэтому первого знакомства он всегда опасался как огня. Мой Ермашов был создан человеком действия, любил владеть ситуацией, а тут его угнетало полное бессилие и терзало сознание, что надо понравиться министру, что без этого «коллоквиума» ему директором не стать. Слишком большой скачок. Начальник цеха — и вдруг сразу директор. Почти невозможно.

Им принесли чай с лимоном, и министр сказал:

— Вам, собственно, не придется особенно себя внутренне перековывать. Начали инженером, станете директором. Я, к примеру, начинал землекопом. Мне побольше надо было в голове психологических переворотов произвести, чтоб стать министром.

Министр слыл среди специалистов эрудитом в современной технике. И он не отказывал себе в приятной слабости упомянуть о проделанном пути.

— Нет, — возразил Женя. — Нынче даже расстояние — понятие не только линейное. Если надо просто занять директорское кресло, то я не очень гожусь. Мне хочется возможности действовать.

— В каком направлении? — спросил министр.

— Реконструировать стиль и психологию производства.

Министр положил в чай дольку лимона, стал тщательно выжимать ее ложечкой. Он делал это слегка раздраженно, упрямо приподняв одно плечо; пусть хороший тон велит оставить лимон в неприкосновенности, но так вкуснее, мне хочется кисленького чайку.

— Например? Конкретно? Абрис стиля, который вы хотели бы внедрить? В первую очередь?

— Чистота.

— Что? Чистота?

— Чистота. И аккуратность.

Министр отхлебнул чай, выплюнул на блюдце лимонную косточку.

— Мне тут недавно заказчики сделали одно предложение. Присылайте, говорят, к нам ваших специалистов в обучение на два года. А чему, спрашиваю, им столько времени у вас учиться? Отвечают: умению прямую линию по линеечке прочертить. Как раз за два года ваши к этому приучатся! Хорошо, говорю я, мы подумаем. Приезжаю к себе в кабинет, взял угольник и давай углы у этих вот столов мерить. И что ты думаешь, Евгений Фомич? Все косые! Нигде девяноста градусов нет. А? А на вид, глянь-ка, вроде совсем прямые. Взял и отказал. Пустая затея. Не сможем мы по линеечке, ни за два года, ни за два миллиона лет. Такая уж у нас, у русских, психология. На которую вы, уважаемый Евгений Фомич, собираетесь посягнуть. Сгоряча. Или по молодости лет?

Женя сидел на стуле прямо, вытянувшись, не касаясь спинки. Он не прикасался и к чаю.

— Но современной электронике без этого не бывать. И если умеют те русские, что летают в космос, почему бы не научиться и всем остальным?

Очки на блестящих никелевых дужках, тонкий нос и тщательно выбритый, но уже старческий подбородок — все это разом оборотилось к Жене, министр глядел изучающе и весьма настороженно.

— У нас вон был Левша, а тротуары-то в Москве до сих пор кривые! Я эту присказку потому рассказал, что человек-то неоднороден. С такой реальностью надо считаться. Завод головной в отрасли, не хотелось бы, чтоб ты его развалил… да что же ты чай не пьешь?

— Спасибо, — Женя отодвинул стакан. — Мне кажется, директор без прав самостоятельности — фигура малополезная. Он не творец в промышленности, а кресло.

Министр усмехнулся.

— У вас есть еще какие-то идеи относительно завода?

— Есть.

Несколько секунд стояла тишина.

— Ну что ж, — сказал министр, тоже отодвигая стакан. — До свидания, Евгений Фомич.

Женя позвонил мне с улицы, из первого попавшегося автомата. В трубке, естественно, неимоверно трещало.

— Нет! — услышала я. — Нет! Не вышло, Ветка. Он меня «не увидел». Алло! Алло! Да не тряси ты трубкой. Зло берет! Какая глупость. А я мог бы стать прекрасным директором!

Я тоже в это верила. Светлый, яростный, самоотверженный Женька… он мог бы. Мог. Лучше всех других. Которые умеют показаться.

Часу в девятом вечера позвонил Яковлев и попросил нас подняться к ним наверх.

Дверь открыла Ирина Петровна. Даже дома она была в платье со своим излюбленным кружевным воротничком.

В столовой, на сервированном к ужину столе стояли две бутылки шампанского. Владимир Николаевич подошел к Жене, протянул ему руку.

— Ну, поздравляю.

Женя засмеялся.

— Неужели?

— Из рук в руки, — кивнул Яковлев.

Часть вторая «КОЛОР»

Глава первая Родимый ландшафт

Под утро Ермашову пригрезилось, что он лежит в почти забытой им старой комнате в доме на Арбате. Он явственно увидел высокий потолок, луч солнца на лепнине: да, там была еще на потолке лепнина, в круге над висячей лампой гнались друг за другом спутанные цветочными гирляндами кентавры, почему-то с женскими торсами.

Потом ему привиделась и домработница Матрена, она выкидывала из большого, окованного железом чемодана какие-то бурки, башлык, старое слежавшееся одеяло. Вошла мама, спросила: «Что это вы делаете, Матреша?» Матреша ответила: «Ослобоняю. Под запасы». Мама положила плоскую сумочку на стол, наклонилась, стала расстегивать пуговки парусиновых туфель. «Нет, Матреша. Мы никаких запасов делать не будем». Матреша вскричала: «Как это, не будем! У меня уж очередь с полуночи занята, вона, номер на ладошке». — «Нет, нет никаких очередей. Сами подумайте, что будет, если все поддадутся панике, кинутся делать запасы, нарушится снабжение… нет, я не разрешаю, Матреша». Стало очень тихо. И абсолютно понятно, что это — последнее слово. Распоряжение.

Матреша схватила в охапку выложенное на кровать барахло и с треском швырнула обратно в чемодан. И впервые обратилась к матери на «ты»:

— Об ём подумай! Малец ведь у тебя!

Он так растерялся, когда речь внезапно зашла о нем, что загудел громко и, пятясь, как маленький, въехал в темный туннель между тумбочками отцовского письменного стола, везя по полу деревянный паровоз. Под столом немедленно началась бомбежка: завывая, пикировали «юнкерсы», бросались на них отважные «ястребки», шел яростный бой между добром и злом. И когда наконец всех «юнкерсов» до одного сбили, разговор между матерью и Матрешей был закончен сердитым возгласом:

— И-эх, интеллигенция!

Ермашов невольно улыбнулся, услышав, как наяву, рассерженный голос Матреши. Уже светало. Елизавета спала, свернувшись калачиком, и он вдруг напугался, что она проснется. А ему хотелось еще побыть немного в комнате с кентаврами на потолке. Что-то там еще случилось… Да, но это уже позднее, когда он плакал от голода, а Матреша приказывала ему ложиться животом на твердое и давить на желудок, пока боль не затихнет. Это помогало. Дни были черные-черные, темные, сжавшиеся от лютого мороза. И вот однажды вошла мама, очень бледная, и принесла в рукаве ком пшенной каши, ломоть белого хлеба и два кусочка твердокопченой колбасы. Матреша, укрывая ей ноги, трясущиеся от озноба, бормотала опять: «Интеллигенция… другие нарушили снабжение, а мы зубы на полку…» Потом он узнал, что и каша, и колбаса, и плитка шоколада были матерью вынесены тайком из столовой донорского пункта: там очень следили, чтобы доноры, сдавшие кровь, съедали все это на месте. Но у всех женщин-доноров были дети.

С тех пор как они с матерью, не выдержав первой, отчаянно суровой военной московской зимы, переехали к дедушке, Ермашов ни разу не был в комнате с веселыми кентаврами. Дом по-прежнему стоял на Арбате, там жил кто-то другой, никогда не слышавший о молодой женщине, жене солдата, пропавшего без вести, ее маленьком сыне и домработнице Матреше. Странно было бы теперь постучать в ту дверь, представиться, попросить разрешения взглянуть на кентавров. А потом вынести сверлящее спину удивление. Да и сохранилась ли лепнина на потолке? Скорее всего, нет. Сколько было ремонтов за прошедшие годы, должно быть. Старый дом…

Ермашов осторожно пошевелился, заложил руки за голову. Сегодня Степан Аркадьевич приедет за ним в семь часов. В принципе нужно было бы остаться ночевать на «Колоре», но Елизавета… ладно, не хотелось ее огорчать. Хотелось, чтобы этот день получился без царапинки. Такой день… Радость сдавила грудь, пробежалась мурашками до пальцев. Чтобы дать ей выход, он потянулся, напрягая грудь и ноги. Под ним нежными колокольчиками зазвенели пружины матраса.

Ровно в семь к подъезду бесшумно подкатил Степан Аркадьевич, и Ермашов приметил, что машина сегодня выглядела принаряженной. Не пожалел Степан Аркадьевич рассветных сладких часов.

— На головной? — спросил он для проформы. Ведь знал же, что на «Колор».

— На «Колор», — засмеялся Ермашов. — И вот что… поезжайте по бульварам и через Арбат.

Степан Аркадьевич не удивился. Обычно Ермашов берег минуты и предпочитал кратчайший путь, но сегодня мог ехать хоть через Вологду. Время есть. Государственная комиссия прибудет только в девять.

На Гоголевском бульваре уже торчала из черных веток деревьев молоденькая листва, уже подсыхали дорожки, уже гуляли неутомимые собачники, спустив с поводков своих ошалевших любимцев. Когда на секунду остановились возле светофора, один дог ухитрился даже облаять их, подскочив к чугунной ограде.

— Ну ты, дворняга! — обиделся Степан Аркадьевич, не отрывая глаз от светового сигнала.

На извилистом Арбате Ермашов вдруг напрягся, подался вперед и коротко обронил:

— Здесь!

Машина вильнула к тротуару и сразу прилипла возле дома с узкими, вытянутыми вверх окнами. Ермашов вышел и направился в темную арку ворот.

На каменных желтоватых, истертых ступенях лестницы Ермашов неожиданно задохнулся, приостановился, схватившись рукой за широкие, горбатенькие деревянные перила. На просторной полукруглой площадке огромное, с уцелевшими витражами, давно не мытое окно давало приглушенный сине-зеленый свет. Ермашов глазами вспомнил малиновый лак двустворчатых дверей, потрескавшийся и отколупнутый детьми, и хрустальную люстру в подъезде, с которой они, ребята, сбивали «висюльки». Тогда и в голову никому не приходило пожалеть, сберечь старинный хрусталь. Тогда это было «барахло». Ермашов взглянул вверх: по потолку вестибюля тянулись газовые трубы, а на месте люстры виднелась тусклая лампочка в стеклянном плафоне.

Нет, здесь уже ничего не было, не сохранилось, даже смешно пытаться хоть что-нибудь отыскать. И тут, неожиданно для себя, Ермашов подумал: «Если кентавры живы, значит — еще впереди что-то будет. Если нет — то я на вершине, и дальше только ровное существование. И больше ничего». Он сам себе удивился, своей неожиданной суеверности и такой внезапной мысли, поднялся на верхнюю площадку, и рука сама собой быстро нажала кнопку звонка четыре раза.

Та, что ему открыла, поначалу вовсе не попала в его поле зрения. Он увидел темный, длинный коридор в рифах тумбочек и вешалок, переднюю-грот и неясный силуэт женщины в чем-то светлом.

— Вы к кому?

— Третья дверь направо, — сказал Ермашов.

— Значит, ко мне?

Ермашов быстро двинулся по коридору, обогнав ее, и, достигнув в двери, распахнул ее.

Это была его комната. Его родной дом, куда его принесли в одеяльце, дней семи-восьми от роду, и положили на подушку. Отец воскликнул: «Ты явился, герой?» В каком же углу это было, где стояла кровать? По этим дубовым квадратным половицам он совершил ползком свое первое путешествие. На них же некогда возникали постыдные лужицы — если не удавалось вовремя завершить маршрут деревянного поезда или достроить дом из кубиков. Он уже тогда ценил дело превыше всех иных человеческих потребностей.

В комнате никого не было. На мягком кресле лежали хранящие форму ног прозрачные чулки. Пахло хвоей и духами. Ермашов медленно поднял голову и взглянул на потолок.

Луч солнца застревал в цветочных гирляндах, а по кругу, как тридцать лет назад, гнались друг за другом веселые кентавры с женскими бюстами. За эти тридцать лет, придавшие жизни немыслимую стремительность, скачущие толстенькие кентавры, так и не догнавшие друг друга, обрели трогательное, незыблемое постоянство. Они уверенно скакали на месте, наивно убеждая, что никого догонять и не требуется. И там, в спокойных гирляндах, царила благородная неторопливость. Не борьба, а игра. Давно забытое изобилие времени.

Ермашов спохватился, обернулся.

Хозяйка комнаты невозмутимо стояла у косяка.

— Извините, пожалуйста. Я, кажется, должен объяснить.

— Да, это было бы к месту.

— Я здесь жил, — сказал Ермашов и шагнул к дверям. — Вот и все.

Из угла комнаты вдруг вышел маленький черный бульдог, деловито присматриваясь к Ермашову. Беленькие острые клыки высовывались из пасти.

— Эй, эй, — Ермашов замер на полушаге. — Чего тебе?

— Отставить, Збуй, — подавила улыбку хозяйка.

Бульдог сел на кругленький задик. Уши у него торчали, как у зайца.

— Ого. Серьезное дело, — заискивающе произнес Ермашов.

— Вы так стремительно, что я не успела…

— Да, да. Еще раз прошу извинения. Но как же мне, все-таки, выйти?

— А никак, — пожала плечами хозяйка. — Збуй не любит, когда от нас уходят.

— Но позвольте… — Ермашов пригляделся к ее миловидному лицу, белой кофточке, узкому, затянутому на юбке пояску из змеиной кожи. И сердце у него екнуло. — Но как же быть? А мне на работу.

Она улыбалась, сложив на груди руки, на запястье поблескивал золотой браслетик.

— Ах, что же нам делать, как же нам поступить теперь? Когда мы уже натворили дел? Как же нам умаслить Збуя?

При своем имени Збуй щелкнул зубами, изображая, должно быть, тоже улыбку. И слегка поправился на задике, чтобы лучше видеть дальнейшее.

— Послушайте, хватит шуток, — сказал Ермашов.

— Только не злитесь, — предупредила хозяйка и, оторвавшись от косяка, подошла к нему и положила ладонь на его локоть. Жест вышел очень дружеским, нежным. — Вы поласковее, поласковее.

Бульдог наклонил собранную гармошкой морду.

— Я сейчас вернусь, Збуй, — пообещала хозяйка и, крепко держа Ермашова за локоть, повела его в дверь, а затем по темному коридору к выходу. Там было для двоих тесновато, и он раза два стукнулся коленом о ее гладкую ногу, а возле подбородка ощутил пушистую мягкость и свежий запах ее волос. На какой-то миг ему показалось, что она специально льнет к нему, и, когда в передней щелкнул замок, с облегчением вышел на лестничную площадку.

Она осталась стоять в темном квадрате дверей. И сказала на прощание:

— Збуй — это по-польски означает «бандит», «разбойник». Ничего имячко, правда?

Потом кивнула и закрыла дверь.

Ермашов сбежал по пологим ступеням. Ему даже хотелось съехать по перилам, по их овальному изгибу. Збуй? Ужасный какой Збуй. Между прочим, и у меня уши торчат, как ручки от кастрюли. И мы еще молоды, черт возьми, и есть у нас хватка с этим самым Збуем. Как бы умильно мы не поглядывали. А кентавры на месте. На месте!

Степан Аркадьевич, завидев Ермашова, вмиг сложил газету и включил зажигание.

— Какие новости? — спросил Ермашов, садясь рядом с ним в машину.

— Никак не отыщут, кто ухлопал Кеннеди, — кратко сообщил Степан Аркадьевич.

За ветровым стеклом машины развернулся плавный изгиб спуска к Каменному мосту. Промелькнули старенькая аптека на углу и череда низкорослых домишек с немытыми окнами опустевших квартир, откуда уже были выселены жильцы — скоро, скоро все это снесут… В Москве-реке таял застоявшийся желтый ледок, на Болотной площади тоненькие ветви кустов уже торчали густо-зеленой щеточкой, Ермашов секундным внутренним зрением увидел эту низинку голым и захламленным сараюшками пустырем — из глубин подсознания выплыло как бы сфотографированное воспоминание места, и опять мысли побежали к «Колору», к предстоящему сегодня пуску главной линии. Сегодня! Уже сегодня!..

Степан Аркадьевич, затормозив у светофора, использовал паузу и бочком глянул на Ермашова.

— Евгений Фомич, — попросил он, — вы мне дозвольте сегодня в зале быть.

— В каком зале?

— Ну, на конвейере. Где вы, одним словом.

— Да разве вам надо разрешение?

Свет переменился, Степан Аркадьевич едва заметным движением снял машину с места.

Они проскочил набережную, свернули на магистраль, и вокруг замелькала гигантская плоскогрудая рать новых домов. Серые великаны вязли в вытоптанной строителями измятой земле. На асфальтированных дорожках между ними зияли неправдоподобные лужи.

— Родимый ландшафт, — засмеялся Ермашов. — Это только мы умеем. Линеечка нам не по душе. У нас обязательно получается ухабец.

Впереди замаячили прямые как стрелы стены корпуса «Колора». Сизые елочки скульптурно обрамляли широкий, просторный подъезд, выложенный белыми каменными плитами.

— Это когда же посадили? — удивился Степан Аркадьевич.

— Вчера, — Ермашов вышел из машины. Расстегнул пальто, давая ветерку и солнцу забраться к нему за ворот. И неожиданно для себя подумал: «Батюшки, ведь я явился ни свет ни заря, а она была уже одета, причесана…» Солнышко сладко защекотало ему шею, тепло побежало по плечам.

В «зале», как это точно назвал Степан Аркадьевич, не было обычных стен, разделяющих участки. Было просторно, светло, тут и там группками чинно стояли компании машин и агрегатов, будто гости на дипломатическом рауте. А посередине, как главное действующее лицо, ради которого все они сюда собрались, вольготно раскинулось одетое в серебристый кожух овальное тело главного конвейера.

Возле него мыкался сегодняшний именинник, командир наладчиков и монтажников оборудования Василий Дюков, заработавший на «Колоре» прозвище Король вакуума. На невысоком приступочке фундамента сидел Фестиваль. Он тоже был приглашен на торжество пуска: почти все машины в «зале» были собраны им в экспериментальном цехе и перевозились на «Колор» со всевозможными церемониями и осторожностями. Фестиваль каждый автомат сопровождал лично, всю дорогу по городу сидя с ним в обнимку в кузове грузовика.

Теперь Фестиваль тоже был именинником и по этому случаю приоделся: его маленький нос украшали большие круглые очки.

— Это что за новшество? — поинтересовался, подходя Ермашов.

— Да вот, врач этот, понимаешь, — пробормотал Фестиваль, пожимая директорскую руку. — Привязался: ме-ме, фе-фе… на таблице я там у них чего-то недоглядел.

— А зачем ходил? — хохотнул Ермашов. — Тебе у каждой блохи коленки надо рассмотреть?

— Га! Га! Га! — обрадовался Фестиваль больше, чем шутке, светлому настроению Ермашова. Очки немедленно слетели у него с носа.

— Давай, мы тебе их привяжем, — предложил Ермашов.

— Как?

— За уши.

Они похохотали еще немного, и Ермашов, будто приняв легкий, резвящий душ, отправился дальше.

На подготовительных участках, за сплошной стеклянной стеной молоденькие монтажницы в прозрачных капроновых шапочках сидели рядами у длинных столов, ловко орудуя блестящими пинцетами, и столы были похожи на грядки, обсаженные цветами.

Ермашов подумал, что он уже это видел, много лет назад он точно таким видел свой завод. Тогда это был сон, его единственный сон о будущем. Он даже описал Елизавете будущий завод. Она внимательно глядела ему в лицо, делая вид, что слушает. На самом деле — он был убежден — мысли ее вращались вовсе не там, вдали, а где-то совсем близко, в тех мелочах дня, в которых она постоянно выискивала грозящую ей опасность. Угрозу ее женскому благополучию.

Елизавета считала любовью прикосновения. И изменой — прикосновения не к ней. Соблюдая это несложное правило, можно было легко добиться в отношениях с нею полного семейного счастья. Но на самом деле благополучия в их жизни не было. По одной причине: Ермашов знал, что он человек неблагополучный.

Объяснять это бесполезно; вокруг весов, где на одной чаше — истинные человеческие достоинства, а на другой — признание их, царит такая суетня и толкотня, так все ходит ходуном, что добиться равновесия еще никогда не удавалось. Для этого надо было бы ухлопать всех людей, с их мнениями и пристрастиями, и оставить на пригорке с весами лишь одну бестелесную Историю. Но что она без людей? И кому, кроме них, таких пристрастных и несправедливых друг к другу и к своему времени, нужна беспристрастная и справедливая оценка их дел самой Историей?

Все окружающие считали Ермашова как раз очень благополучным и даже ловким человеком. В тридцать два года стать директором такого крупного завода! Это ли не везение, а?

Но Ермашов знал, что это такое. Даже несколько лет спустя ему все еще снились высокие стены пустого директорского кабинета, гнетущее безмолвие телефонов и он сам, беспомощно притаившийся за письменным столом. Ермашову всегда снились только сны, отображавшие реальность; никогда ничего таинственного, не бывшего, странного — только знакомые места, известные ему люди, действительные их поступки и настроения. Говорят, что такие сны — признак здоровой, крепкой психики. Ермашов и не считал себя фантазером, нервным мечтателем. От тяжелых в своей правдоподобности снов он просыпался среди ночи и мучительно продолжал думать все о том же, происходившем с ним в жизни, происходившем в снах. Думал о Дюймовочке, каменно не замечавшей его, когда он, только что назначенный директором, проходил мимо ее стола в бывший кабинет Григория Ивановича.

— Доброе утро, Марьяна Трифоновна, — заискивающе говорил Ермашов, склоняясь в ее сторону в учтивом поклоне.

— З-ст-сте, — выдавливала углом губ непоколебимая великанша.

Молодой директор юркал в дверь, обитую тяжелым дерматином, как самозванец, вор и нахлебник. Прикрыв за собой створку, он оставался там, в заточении и полной изоляции от внешнего мира. Все звонки, всех приходивших по делу и с бумагами людей Дюймовочка неукоснительно отправляла в кабинет напротив, к главному инженеру Лучичу. Если кто-то по неопытности пытался сообщить, что ему нужна директорская виза, Дюймовочка отрубала:

— Если Алексей Алексеевич разрешит, будет и виза.

Однажды Ермашов, набравшись смелости, выглянул из кабинета и пригласил зайти к себе какого-то сотрудника, ожидавшего в приемной. Оказалось, что тому надо было обратиться с запросом в министерство, он составил текст и хотел получить визу Лучича. Ермашов нажал кнопку, вызвал Дюймовочку. Протянул ей запрос, велел перепечатать на бланке и дать ему на подпись.

Дюймовочка, взяв листок двумя пальцами, глянула мельком в текст, фыркнула, кивком головы позвала глупого «матерьяльщика» за собой, завела его прямым ходом к Лучичу, тот улыбнулся, поднял трубку, сказал без всяких предисловий:

— Коленька, тут моему отделу требуется…

Вмиг стало ясно, что «на проводе» сам начальник главка. К вечеру пикапчик с требуемым материалом уже гудел у заводских ворот.

Мнение о том, что директор «ничего не может», начало распространяться по заводу, как тихое порхание моли.

Ермашов, потеряв терпение, велел Дюймовочке не перегружать излишними делами главного инженера, на что та ответила:

— Алексею Алексеевичу это не трудно, — и показала директору свою высокую, как Домский собор, спину.

Ермашов почему-то не смог объясниться с Лучичем напрямую; тяжело было преодолеть вежливую улыбку нетерпения, презрительную сдержанность занятого (как бы не выполненными тобою же делами!) человека, и Ермашов, представив себе все это, занервничал и совершил ошибку: позвонил Яковлеву и попросил переговорить с Алексеем Алексеевичем, чтобы тот не дублировал директора, а дал ему возможность самому постепенно войти в курс дела.

Владимир Николаевич при удобном случае выполнил просьбу Ермашова и услышал в ответ:

— Мне дороже всего благополучие завода. Я не хочу ради чьих-то глупых амбиций пустить производство по миру. То, что для меня секунда, для Ермашова неделя. Пусть наживет такие же связи, никто ему не мешает.

Это была явная неправда, связи наживаются в деле, а от дела-то как раз Ермашова отодвигали. Яковлев посмотрел в глубоко спрятавшиеся под прямыми бровями фиолетовые глаза Лучича.

— А вы ему передайте эти связи, для ускорения дела.

— Нет, — просто ответил Лучич. — Я их наживал для завода, а не для Ермашова. Он мне не симпатичен. Я не скрывал своего мнения ни от вас, ни от Петра Константиновича.

Это была правда. Лучич, в прошлом однокашник министра, сделал все возможное, чтобы отвергнуть кандидатуру Ермашова. Да и сам Ермашов при первой беседе не произвел хорошего впечатления на министра.

— Каша в мозгах. Индивидуалист, — сказал Петр Константинович.

Яковлев огорчился. Ему было неприятно начинать работу в министерстве с промашки. Ведь это он рекомендовал Ермашова.

— Мне от него досталось в свое время, — вздохнул Владимир Николаевич. — Являлся и требовал перевести цех на производство цветных кинескопов.

— Что, что?

— Да, именно, — кивнул Яковлев. — Наша Марьяна Трифоновна едва с ним сладила.

— Это Дюймовочка-то? — улыбнулся министр. Он иногда любил щегольнуть тем, что хорошо знал и с военных лет помнил многих звездовцев, даже по прозвищам.

Яковлев почувствовал, что он на верном пути. Еще едва ощутимо, но пробудился интерес к Ермашову.

— Ермашов человек с идеей, — еще добавил Владимир Николаевич.

— А чем он так раздражает Алешу?

— Похожестью.

Министр вскинул глаза, прищурился.

— Вы думаете? Но всем нам льстит повторение. Мы в этом усматриваем продолжение себя.

— Нет, не всем. Некоторые хотят быть неповторимыми. Иногда повторение затирает яркость оригинала.

— Смотря какой оригинал, — Петр Константинович мизинцем почесал уголок глаза под очками. — Каждый день наркома Серго Орджоникидзе был открытием. А я уже просто министр, хотя делаю то же самое. И я понимаю раздражение Алеши. Нет, все же новенькое нам не помешало бы.

Яковлев помолчал, обдумывая ответ.

— Есть два стимула, которыми можно руководствоваться: план и пряник. Ермашов отлично штурмовал план, ничего нового, согласен. Но пряник-то мы ему пока в руку не вложили.

На столе у министра зазвонил пузатенький ярко-зеленый телефон. Петр Константинович снял трубку.

— Да, да, я слушаю… Хорошо. Спасибо, — он встал, вышел из-за стола и сосредоточенно, но машинально выглянул в окно, на погоду, как будто опасался, что на дворе льет дождь, а ему придется пешком топать по лужам. Но за окном стояла хорошая погода, у подъезда министерства ждала «Чайка».

— Ну, я поехал.

И когда Яковлев поднялся, вдруг сказал:

— Так что он там требовал, ваш Ермашов? Цветные телевизоры? Ишь ты…

Яковлев распрощался, вышел. А в самом конце рабочего дня ему принесли из канцелярии приказ о назначении Ермашова директором «Звездочки».

На заводе это известие приняли без радости. Ермашов многих раздражал горячностью. За глаза его называли Ускоритель. Но одно дело, когда он ускоряет один цех, другое — целый завод примется ускорять.

Кое-кто из начальников цехов под благовидными предлогами потянулся в кабинет к Лучичу. Сидели там по стеночкам на стульях, минорно вздыхали, глядели на главного инженера с оттенком упрека и с нескрываемой надеждой. Алексей Алексеевич невозмутимо царил за своим кафедральным столом, абсолютно игнорируя скорбность момента.

Зато Дюймовочка взвилась, как пожарная лестница. И оттуда, с недосягаемой высоты, объявила новоиспеченному директору, чтоб он не смел приближаться к ее рабочему месту «ни под каким предлогом».

— Разве для этого нужен предлог? — изумился Ермашов.

— Не нужен! — яростно цыкнула Дюймовочка. — Вас я вообще не признаю!

У Ермашова побелели и задымились глаза.

— В таком случае подавайте заявление. Удерживать не буду.

Тут произошло неслыханное. Дюймовочка подбоченилась, топнула громадной ногой в какой-то мужской сандалете и рявкнула:

— Черта с два! Это вы подавайте! Я-то на своем месте!

Дальше все разыгралось молниеносно. Ермашов трясущимися руками набрал номер, позвонил юрисконсульту и спросил, какие существуют возможности уволить секретаря-машинистку. Юрисконсульт ответил, что никаких. Затем прибавил веско: «Законных».

Ермашов выслушал и, без всякого предлога приблизившись к рабочему месту Дюймовочки, велел ей принять к сведению, что он и не требует от нее признания. Он, директор, удовлетворится лишь четким выполнением ею служебных обязанностей. После чего они с Дюймовочкой вполне слаженно перешли на позиционную войну.

Пожилые рабочие, задававшие тон в заводских курилках, выступали по кандидатуре молодого директора кратко: «Если не Григорий Иваныч, то посля него теперича один хрен».

Таковы были обстоятельства, в которых утонули первые радостные мгновения, испытанные Ермашовым при его назначении. Просиживая пустые дни в кабинете, оторванный от живой кипучки прежних дел, от цехового водоворота привычных стычек, мелких праздников, знакомости характеров и «фанаберии» сотрудников, он чувствовал себя человеком, внезапно выброшенным из летящей под надутым парусом яхты на какой-то иной берег, где и люди были те же, и речь их понятна, но только солнце светило с непривычной стороны, искажая знакомые, формы и лица. Завод хаотически топорщился, не давая охватить себя взглядом, путал отражениями, бил в глаза солнечными зайчиками, сводя с пути, сбивая с толку, маскируя свое истинное направление. Из этого столпотворения бликов не протягивалась к молодому директору ничья дружеская рука, никто не предлагал опоры, не показывал, где надо сделать первый шаг, чтобы миновать зону обманчивого свечения. Ермашов готов был выть от одиночества. Он, директор завода, оказывается этому заводу бесполезен. «Парадокс», — шептал он в остервенении и тихонько колотил кулаком по столу — так, чтобы Дюймовочка не услышала.

Он думал о своем смешном и бедственном положении даже тогда, когда вяло гладил плечо прижимавшейся к нему жены, не чувствуя разницы между теплой мягкостью кожи и неживой шерсткостью простыни.

— Женя, — шептала требовательно Елизавета. — Ну Женя же! — Ей хотелось доверительных слов, жалоб, быть может. Хотелось озабоченного шепота до утра, своей нужности ему, утешений, сочувствия и жгучего счастья единомышления. Она пыталась этого добиться так, как могла. Она не знала выдержки, не умела преследовать цель, не обладала мудростью хотя бы. Ее коньком была только чуткость. Чуткость звонила во все колокола, и Елизавета суетилась, одурев от набата. В конце концов она разрыдалась и принялась терзать Ермашова:

— Ты меня больше не любишь.

— Что ты, я тебя без памяти люблю, — сказал он жестко. — Как соловей розу, устраивает? Шепот, робкое дыханье, трели соловья.

Елизавета замерла.

Некоторое время, лежа рядом в темноте, они не шевелились, будто боялись обнаружить друг перед другом свое присутствие. Сдерживали дыхание, чтобы не излить в нем возникшую враждебность и вызвать еще большее отчуждение, чем то, которого они уже добились; потом Ермашов задышал громче и ровнее, и Елизавета догадалась, что он просто-напросто заснул. Это было возмутительно. Она сняла его отяжелевшую руку со своего плеча, отодвинулась на край холодной простыни и там, дрожа от налетевшего озноба, принялась думать о своей дальнейшей жизни.

Им нужен ребенок. В ребенке они никогда не смогут разъединиться. Узы крови — разве это не единственная прочная неизменность теперь, когда все на свете то и дело опрокидывается и преображается? Человек все больше действует в одиночку, каждый сам за себя, со своими проблемами; столько стало личных проблем, что нет времени заниматься общими делами. Люди стали спешить с устройством собственной жизни. И ей тоже нужно подумать о себе. Это ее проблемы, только ее. Нужно учесть характер Ермашова: он абсолютно далек от житейских дел. В юности она считала бы это признаком мужского достоинства. Нынешние мужчины все охотнее занимаются собственным бытом и с гораздо большим пристрастием поддерживают огонь в очаге, чем выходят охотиться на мамонтов. Но изменились вовсе не мужские характеры, а подход людей к вопросу о смысле существования. Главным становилось то, что раньше считалось второстепенным. И тут Ермашов явно отставал от времени. Со всей страстью он любил не свою жизнь, а свою работу, не плоды труда, а само дело. Других волновало удовлетворение потребностей, а его — способностей. Другие были счастливы — обретая, он был несчастлив — не воплощаясь.

Рассвет уже бродил по комнате, а Елизавета лежала и думала, не в силах определить свое отношение ко всему этому. Хорошо это или плохо? Достойно ли уважения, или насмешки? Переламывалась жизнь.

На следующий день она позвонила Аиде Никитичне и попросила у нее адрес «того врача».

— В смысле профессора, — засмеялась Аида Никитична и добавила: — Ну, наконец-то. Давно пора.

От теплой симпатии, звучавшей в голосе Аиды Никитичны, Елизавета приободрилась.

К профессорскому дому вплотную подступало строительство нового Арбата. Респектабельный дом, привыкший к порядку заасфальтированного Садового кольца, со всех сторон окружили какие-то канавки, мостики, трубы, щиты, лампочки в красных колпаках, козырьки над дощатыми пешеходными дорожками, увязшие бульдозеры и грохочущие без присмотра компрессоры. Сквозь все эти препятствия Елизавета добралась до нужного парадного и вскоре отыскала дверь, обитую дорогим вишневым синтетиком «под кожу».

В переднюю ее впустила дама в пончо и бриллиантовых сережках, сыпавших искры даже от приглушенного света бронзовых бра, симметрично расположенных по обе стороны высокого трюмо с низкой полочкой. На полочке стоял хрустальный вазон с причудливыми сухими ветками.

— Ах да, Аида Никитична, — дама плавно повела рукой и сверкнул еще один брильянт. — Да, да. Прошу вас. Сенечка!

Сенечка оказался типичным профессором: достаточно круглый животик, золотой ободочек очков, врезающихся в толстые седоватые виски, черные глаза в набухших веках, румяные щеки и влажный красный рот. Он провел Вету по узкому коридорчику в продолговатую комнату, где половину места занимало шестигранное окно, образующее фонарь. В этом фонаре стояло сияющее никелем гинекологическое кресло. Кокетливая ширмочка в шелковых рюшках и вышитых гладью птичках отгораживала пухленькую банкетку, где можно было раздеться.

Профессор Сенечка, надев хрустящий крахмальный халат и шапочку, отвернулся спиной и принялся тщательно мыть руки у мраморного мойдодыра, точно такого, как на иллюстрации детских стихов Корнея Чуковского.

Елизавета, щелкая зубами, полезла на ужасающее орудие пытки.

После тщательного обследования профессор скинул перчатки и сел к столу-секретеру со множеством ящичков и отделений. Елизавете было предложено занять высокий резной деревянный стул.

— Положение неутешительное, — сказал Сенечка и почему-то весело похлопал ее по руке. — У вас врожденный порок. Это и мешает вам стать матерью.

Лицо Елизаветы сделалось восковато-зеленым. По-дурацки заколотились в голове стихи: «…и хромой выбегает умывальник и качает головой».

— А что же можно сделать? — спросила она, удивляясь вполне нормальному звуку своего голоса. — Ведь бывают… операции. Разные там.

— Бывают, — согласился профессор. — И разные тоже.

Они помолчали. За окном нудно, как капризничающий ребенок, тарахтел компрессор.

— Ну, так вот… — кивнула Елизавета, как будто это она должна была успокоить и утешить профессора.

Но Сенечка отрицательно поводил в воздухе кистью руки, обтянутой прозрачной, набухшей от частого мытья, глянцевитой кожей.

— Вы нормальная здоровая женщина. Я хирург и потому противник излишнего прикосновения ножа к человеческому телу. Живут женщины, скажем, с кривыми ногами. Разве они бегут к хирургу, чтобы он им вырезал кости и вставил новые? Нет. И поверьте, с кривыми ногами бывают счастливее, чем иные с прямыми.

У Елизаветы начали, дрожа, расползаться губы, опускаясь уголками к подбородку.

— Ну, ну, ну, — профессор Сенечка опять похлопал ее по руке.

— Я согласна, — икнула Елизавета. — На любую… пусть режут.

Профессор неожиданно рассердился.

— А это уж извините! Кто вы? Вы, я сказал, нормальная здоровая женщина. Вас произвели на свет, любили, холили, учили, воспитывали, кормили, одевали. Вы выросли, стали специалистом, у вас есть муж, работа, вы человек! Вы трудоспособны, вы можете вернуть обществу свой человеческий долг, трудиться, создавать материальные ценности, увеличивать его благосостояние. Вы нужный, необходимый обществу трудоспособный его работник! Так с какой же стати «пусть режут»? Как это вы позволяете себе навязать обществу еще одного хворого неработника-иждивенца, поглотителя лекарств и врачебного времени? Ведь вы же здоровы, абсолютно здоро-вы! Зачем же резать? Вашей жизни это не грозит.

— Но… Я не могу иметь ребенка.

Профессор снял шапочку с головы, надел ее на указательный палец и крутанул ею в воздухе.

— И что же? Разве мало на свете людей, которые чего-то не могут иметь? Их даже большинство; аппетиты людей всегда превышают их возможности. Этим вопросом занимался еще древний дядечка Эпикур, он советовал людям для достижения счастья не сетовать на неудовлетворенность, а умерять свои желания до реальных пределов.

Елизавета сжалась, следя глазами за кругово мелькающей в воздухе крахмальной шапочкой.

— Доктор, я ведь хочу не что-то для удовольствия… Ребенок — это самое главное. Вот вы говорите «долг», так это и есть долг перед обществом, это обязательно надо.

— Ах, даже надо? А зачем, позвольте вас спросить? Уж так обязательно?

— Как?! — растерялась Елизавета. — Профессор, вы… не читали разве, вот и демографы пишут, они подсчитали, что каждая семья должна восполнить себя четырьмя детьми, иначе человечеству грозит вымирание.

Шапочка остановилась на пальце профессора, он откинулся назад и расхохотался.

— Ах, вымирание… Милейшая вы моя, давайте обойдем молчанием, из каких соображений исходили те демографы, что воткнули подобную мысль в вашу голову. Давайте обратимся к фактам бесспорным. В человеке заложен природой инстинкт размножения. Когда ваш покорный слуга был школьником, на Земле насчитывалось два миллиарда человек. А нынче человечество приближается к численности в четыре миллиарда. То есть людей увеличилось вдвое. И это только на одном моем веку, а мне едва за сорок! Причем за эти же самые годы человечество вынесло мировую войну, забравшую пятьдесят миллионов жизней, войну в Корее, во Вьетнаме, локальные войны за освобождение в пробуждающихся странах да плюс к тому неурожаи, голод, эпидемии, стихийные бедствия — и все же, пожалуйте вам, какой прирост населения! Но заметьте: жизненное пространство на Земле не увеличилось ни на один квадратный миллиметр. Ни пашен, ни лесов, ни водоемов не прибыло. Запасы природных богатств не увеличились. Если не сказать — уменьшились. Должен об этом задуматься здравомыслящий человек? Безусловно. Конечно, куда популярнее тот, кто потакает природному инстинкту и даже вроде бы призывает к приятному и, главное, всем доступному и несложному при уровне современной медицины делу. И как не гуманны, крикнут все, попытки ограничить деторождение!

Елизавета слушала, обомлев, раскрыв глаза, судорожно уцепившись в подлокотники стула, как будто неслась на нем вниз по ледяной горке.

— А разве гуманно, — гремел профессор Сенечка, — ставить тех, кто еще не родился, перед перспективой перенаселенной, вытоптанной, голодной, истощенной Земли? Не эгоизм ли отделываться деторождением от вопиющей необходимости трудиться над восполнением скудеющих земных благ? Милая моя, поверьте, в вашем положении нет ничего постыдного. Наоборот, оно куда достойнее, чем засорять мир плохо воспитанными, неприученными к труду, нравственно не пробужденными детьми. Я против демографов, намеревающихся качество восполнить количеством.

Елизавета судорожно вздохнула и спросила:

— Профессор… Но обо мне-то вы не подумали? Что же мне, так и прожить впустую, только для себя?

— Что значит впустую? — воскликнул профессор. — Разве плодить потомство — единственное предназначение человека? «Долг», как вы изволили выразиться? А он сам, его жизнь, по-вашему, самостоятельной ценности не имеют? Э, нет, привыкайте думать, что человек гораздо больше принадлежит настоящему, чем будущему. Это сегодня он должен заниматься своими делами, привносить в мир свою лепту, уже сегодня пользоваться плодами собственного труда. Человек — не простое удобрение для какого-то там неизвестного будущего поколения. Человечеству сегодня гораздо больше нужны радетели земли и работники, чем преувеличенное демографами количество детей, чье будущее не обеспечено возможностями Земли.

— Но, доктор! — Вета легонько стукнула ладонью по столу. — Я хочу ребенка! Мне нужен ребенок! Какое мне дело до всех этих проблем? По-вашему, я должна отказывать себе в единственном ребенке, потому что пришла к вам и слушаю ваши разумные доводы, а какая-нибудь полупьяная косматая бездельница не задумываясь народит пятерых дефективных ребят от неизвестных алкоголиков! И осуществит свое материнское право, а мне — нельзя?!

Глубокая пауза воцарилась в комнате. С медного крана мойдодыра сорвалась в фаянсовый таз тяжелая капля. Профессор Сенечка с молчаливой сосредоточенностью вращал шапочку на пальце туда-сюда. Шапочка хлопала, как крылышки воробья. Вета следила за ней глазами и совершенно бессмысленно вспоминала женщину, жившую когда-то в закутке под лестницей в родительском доме. В ее каморке на нарах шла непрерывная какая-то возня, и жильцы жаловались на запахи, стоявшие в мокрых углах парадного. И там было четверо сопливых детишек. Куда они потом делись? Что это ей вспомнилось и зачем, Вета сама не понимала, ей было невыносимо тяжело.

— Я вам сочувствую, — наконец сказал профессор. — Это, действительно, обидно. И даже не столько вам, сколько обществу. Конечно же, каждый хочет осуществить себя в ребенке, вполне естественное чувство. Но я против ажиотажа в этой области. И вам не советую поддаваться нажиму ширпотребного мнения. Не стоит в угоду ему сводить себя на нет, рисковать превратиться в калеку. Не надо! Прожить без ребенка — вовсе не значит прожить впустую. Самая большая ценность — ваша собственная жизнь. И вы думайте о том, как ею распорядиться на обоюдную пользу, вашу и общества.

— Нет, нет, — Елизавета шмыгнула носом, дрожащими пальцами выловила платочек из сумки, зачем-то зажала его в кулаке. — Прошу вас, профессор, умоляю.

Профессор сбросил с пальца шапочку, в третий раз похлопал ее по руке и встал.

— Осмелюсь вам напомнить, что у Владимира Ильича и Надежды Константиновны не было детей. А их жизнь была отнюдь не пустой и одинокой. Если бы люди в своем быту были на них похожи — человечество куда ближе оказалось бы сегодня к счастью.

Вета поднялась вслед за ним и на ватных ногах побрела через узкий коридорчик и глубокую, бархатно-приглушенную переднюю к выходу.

— Не терзайтесь, — сказал профессор на прощанье. — И не ищите врача, который согласится сделать вам операцию. Поверьте, вы счастливая женщина. Любите своего мужа без оглядки, работайте как человек, живите в достатке, вот что вам выпало от щедрот судьбы, милейшая моя! Радуйтесь.

Вишневая дверь бесшумно закрылась, Елизавета двинулась вниз, к нарастающему гулу компрессора, повторяя бессмысленно: «…и хромой выбегает умывальник и качает головой».

Пожаловали Майские праздники, а вслед за ними, в канун Дня Победы у Ермашова случилась крупная неприятность.

В полдень на директорском столе вдруг ожил внутренний телефон. Звонил начальник производства Ганс-второй:

— Евгений Фомич, в столовой собрались люди… выпивают. Дверь заперли, не пускают никого.

Ермашова как ветром подняло со стула. Вот оно, наконец! Его позвали, к нему обратились!

Возле фанерных выкрашенных рыжей краской дверей столовой толпилось несколько молодых рабочих.

Когда Ермашов приблизился, перед ним расступились, и все кругом притихло. Теперь он понял: это его первое директорское выступление. Не с трибуны, а среди людей. Они все подходили, с каждой минутой их становилось все больше вокруг. Он поднял руку, властно постучал в дверь. Произнес отчетливо:

— Откройте! Это я, Ермашов.

Ему ответило молчание. Еще был момент отступить, отойти, развести руками, изобразить слабость и посоветовать собравшимся в коридоре сбегать покуда что в столовую-павильончик, невдалеке от второй проходной. Ермашов был еще очень молод, и такая директорская неопытность и мягкость показались бы куда симпатичнее звездовцам, чем напористая властность «выскочки». Но, как говорят, характер определяет судьбу.

— Откройте, — потребовал Ермашов. — Я знаю, что вы там!

Изнутри стукнул засов, и дверь приотворилась. Загораживая собою проем, в коридор выглянул незнакомый Ермашову человек, седой и тучный, в обтягивавшей его линялой гимнастерке с погонами сержанта, с колодкой орденов и медалей, с нашивками тяжелых и легких ранений. Ермашов опешил.

— Точно, мы здесь, — согласно кивнул седой. — Вот собрались. Вы извините, товарищ директор, что вас не позвали. Но оплошность надо исправить. Просим к нашему столу.

Он посторонился, и Ермашов шагнул за порог.

— Столовая закрыта, — предупредил седой остальных, двинувшихся было вслед за Ермашовым.

— Евгений Фомич! — крикнул из глубины зала женский голос. — Вы молодцом, что пришли! А ну, товарищи, дайте место директору!

Ермашов снова обернулся на голос и почувствовал с раздражением, что вертится, что не он владеет моментом, а все люди вокруг владеют им, директором, как марионеткой, заставляют вертеться, двигают им туда-сюда, диктуют ему разные смешные и бессмысленные действия. Он был как боксер в нокдауне, старающийся сохранить боевой вид. Неверные ноги дергающимся шагом поволокли его к столу. Но на полпути Ермашов так же неверно остановился и спросил:

— А по какому случаю вы тут?

— Так ведь день-то Победы!

Ермашов внезапно увидел за столом перешедшее из нечеткости в четкость сияющее лицо Фестиваля. Женский голос, позвавший его, принадлежал, видимо, пышнотелой Вере Афанасьевне из завкома. Рядом с ней, склонившись на ее плечо, сидела в платочке совсем уже старенькая Феня, сильно сдавшая за последние годы, а дальше светился мучнистой белизной лоб Павлика, положившего подбородок и скрещенные руки на свою палку. Навстречу Ермашову, покачиваясь, выплыл от стола Василий Дюков и немедленно запел, дирижируя стаканом:

— «С берез, неслышен, невесом, спадает желтый лист…»

Никто его не поддержал. Все смотрели на Ермашова. Но как-то абсолютно без выражения.

— Разве сегодня день Победы? — сказал Ермашов четко. — Сегодня, товарищи, восьмое мая. Рабочий день. А праздник завтра.

— Да брось, брось, Фомич! — заорал Дюков, клонясь к Ермашову. — Что ты! Что ты! Давай к нам, по-простому, по этому самому, садись и молчок! Ну, восьмое, вот мы и на работе, потому по домам не соберешь, каждый к семье, а здесь мы друг к дружке! Как на фронте! Кто воевал, знает… эх, восьмое, оно восьмое! Какое оно восьмое, кто воевал, знает! — Он уцепил Ермашова за рукав и тянул, повторяя пьяненько и с приплясом:

— И десятое, оно тоже было, и двенадцатое, кто воевал, знает!

— Так это кто воевал, — донеслось вдруг от стола отчетливо громко. — А он не воевал. С какой стати его к нашему столу. Потому что директор без году неделя, так его и в наше прошлое впускать с ногами?

— Тш, тш, — замахали руками женщины, как будто гоняли курицу с огорода. — Не задирайся! Не заносись!

— И я не воевал! — радостно объявил Фестиваль. Его маленький нос сиял как никелированный. — Нисс-сколько не воевал! Не стрельнул ни разу!

— Ты-ы-ы? — басом гуднула Вера Афанасьевна. — Да мы с тобой в одном шкафу спали!

По столу порхнул смех.

— Вот клянусь! В цокольном этаже! Помнишь, Валька? Шкаф стоял возле верстака? Так мы в нем по очереди: ты спишь, я работаю, я сплю, он работает! Честное слово, товарищи! В шкафу-то тепло. Не дует. Окна-то волной рассыпало, помнишь, Валька?

— Чего ж не помнить, — соглашался Фестиваль. — Когда он и сейчас стоит, этот шкаф…

— Урр-а! — неожиданно завопила Феня, поднимая стакан. — Куда вы все, хлопцы, из-за стола повыскакивали? Ну, за Победу!

Все готовно потянулись за стаканами.

— Минуточку, минуточку, — заспешил седой. — Давайте место директору сделаем, стакан чистый сюда. Поближе вас просим, Евгений Фомич!

Кто-то подставил свободный стул, звякнули тарелка, вилка.

— Погодите, товарищи, — четко произнес Ермашов, и все снова остановилось. — Я с вами пить не буду. Сегодня рабочий день, мы с вами находимся на предприятии и обязаны соблюдать трудовую дисциплину.

— Эй, Женя, Женя, — прогудел Павлик, оторвав подбородок от рук, отставляя палку, цепляя ее за спинку стула. — Женя, приспусти. Иной раз бывает, знаешь…

— Знаю, бывает, — деревянно подтвердил Ермашов, сам не понимая, почему так упорно следует по заданной Гансом колее. — Но вот я вижу среди вас коммунистов и обращаюсь к их партийной сознательности. Есть закон, на предприятиях запрещено пить водку.

Оттолкнув Веру Афанасьевну, вскочила Феня.

— Во-о-одку?! Да идеж ты ее углядел, аспид?

Она, размахнувшись, как для удара, схватила со стола чайник. Из его носика потекла в стакан чистая прозрачная струйка. Легкий запах спирта-ректификата, которым пользовались на монтаже, предательски распространился вокруг.

— Во, гляди! Кипяточком балуемся, чтобы ты пропал, прыщ на заднице! — из несколько глотков опорожнила стакан до сухого донышка. — Понял? Сопля руководящая.

Ее моментально обхватили, потянули на место, укрывали, утихомиривали, она рвалась выкрикивать:

— Напустили червей гладких! Григор-Ваныч от них ушел, — душа наша, человек!

Гремели-двигались стулья, Василий Дюков, загородив спиной возящийся с Феней клубок, старался и пел во всю силу легких:

— «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист…»

Ермашов шагнул к столу. Его глаза налились какой-то странной дымчатой белизной, стали мерцать отраженно, как выпуклые перламутровые пуговицы. Дюкову на один миг показалось, что эти яростные глаза подались вперед, отделились от лица, выдвинулись из глазниц, как перископы. Песня застряла у него в горле.

— Я требую, — раздельно вырубил Ермашов, — чтобы все немедленно прекратили безобразие и разошлись. Даю пять минут для приведения столовой в рабочий порядок.

Последнее, что он увидел, было просительное, искаженное отчаянием лицо Фестиваля. Затем Ермашов круто повернулся и зашагал к дверям, где столпившиеся на пороге люди моментально раздвинулись в стороны.

Он поднялся к себе наверх, прошел через пустовавшую приемную. Дюймовочка в подсобке разогревала себе обед, дверь туда была полуоткрыта. Дверь в кабинет Лучича тоже зияла распахнутостью, главный инженер ездил обедать домой, и Дюймовочка таким образом проветривала помещение, устраивая легкий сквознячок. Войдя к себе, Ермашов заперся, сел на ближайший от двери стул и так просидел, почти не двигаясь, до конца дня. В напряжении он прислушивался к звукам, доносившимся из приемной. К телефонным звонкам и голосам. Вернулся с обеда Лучич, что-то весело произнес на ходу, Дюймовочка засмеялась. Приходили люди, Дюймовочка давала по телефону какие-то справки, заказывала для Лучича междугородный разговор. Один раз — Ермашову показалось — вошел Ганс, приветливый голос Лучича произнес его имя-отчество. Затем Дюймовочка звонила в гастроном, договаривалась о каком-то продуктовом заказе. Звуки то наплывали волной, то угасали, за дверью то прибывало людей, шевеления, разговоров, то убывало. День постепенно сходил на нет. Ермашов услышал, как уезжал домой Лучич, поговорив о чем-то на прощание с Дюймовочкой, как Дюймовочка, повозившись с ящиками стола, позвенев ключами, заперла кабинет Лучича и сейф. «Еще меня запрет», — с внезапным страхом подумал Ермашов, но Дюймовочка даже не подошла к директорской двери. Ее мужские ботинки протопали к выходу, издалека донеслось воркование вызванного лифта, лязганье железной скобы, затем все утихло. Где-то пел женский голос, должно быть, уборщица подметала коридор. Ермашов все сидел не двигаясь. Телефон ни разу не позвонил.

Даже Елизавета. А ведь она, уж наверное, знает.

«Меня нет, — догадался Ермашов. — Вот в чем дело. Я не существую».

И зябкое дуновение холодком прошлось по его щекам. В сгустившихся сумерках внезапно что-то изменилось, словно вскользнуло неживое, нечеловеческое, отрешенное от тепла, гнетущее нечто и заняло собой воздух, стало трудно дышать.

Что же он, Ермашов, наделал? В чем провинился, в чем не прав? С ним случилась беда, он это понимал. Кажется, он отрезал себе дорогу. Вот, оказывается, как это происходит, и вовсе не по твоей воле, и вовсе не там преграда, где ты ее преодолевал. Но где и в чем вина его, Ермашова? Он не мог понять.

Его оплетало чье-то несокрушимое недоброжелательство. Он снова слышал злой, расколовшийся крик Фени. «Напустили червей гладких…»

Откуда, за что эта ярость? «Григор-Ваныч от них ушел — душа наша, человек»…

Неправда! И это — за какую вину? За простой, элементарный призыв к порядку? Нет, тут что-то глубже, гораздо сложнее.

«Почему мы так недобры друг к другу? — думал Ермашов. — Откуда в нас такая злая сила сопротивления порядку, который нам же может облегчить и украсить жизнь? Отчего, например, в парке кто-то перевертывает урны и высыпает на дорожки мусор? Отчего выбивают стекла в телефонных будках? Или, подняв ногу в грязном ботинке, отпечатывают след на чистой стене лестничной клетки? Какая радость во всей этой порче наведенного в городе порядка? Какая потребность — не дать укорениться, удержаться, усилиться привычке к порядку, к его красоте. Откуда это идет, что у нас бездельник — герой и даже носитель нравственных ценностей, неумеху частенько возводят на пьедестал бессребреника, с этаким презрением к «остальному человечеству»?

Ермашов досадливо бился о невозможность доказать свою правоту в каком-то конечном, высшем, абсолютном смысле — бился о свое собственное воображение, рисующее ему картину возможного порядка. Он мог представить себе Москву с неперевернутыми урнами в парках, с целыми телефонными будками; аккуратными мостовыми и тротуарами, на которых не скапливается в выемках вода и грязь, с водосточными трубами, выведенными под тротуар, чтобы обувь прохожих не страдала. Далее, он видел большие и маленькие магазины, без очередей, наполненные изделиями рук «остального человечества». Он видел простые жизненные блага и даже еще иные, о которых пока люди и понятия не имели, заботливо и серьезно предусмотренные, рассчитанные, обеспеченные и изготовленные без малейших отступлений от аккуратности, точности, порядка. Ермашов думал надо всем этим и мучился, понимая, как слаба и ненадежна ниточка, которой он пытается увязать все эти разные тяжести в единый смысл. А потому не мог доказать никому, в чем его правота и в чем смысл его действий. Ни один человек не согласился бы с утверждением, что его действия могут быть направлены к благу. К их же собственному благу. Поэтому Ермашов злился и мучился, не умея заставить себя хоть немного почувствовать вину. И наконец, с горечью и ужасом дал себе отчет в том, что произошло непоправимое. Что ему уже никогда не стать Директором.

Стало совсем темно. Внизу, на заводской улице, спал шум сплошного транспортного потока, он набегал теперь волнами, как отражение от далекого светофора на углу, то сдерживающего, то выпускающего резвое стадо машин. Ермашов подумал, не зажечь ли лампу, может, боль в плечах и локтях отойдет, станет глуше — обернулся в глубь кабинета, к столу, и увидел в углу, за книжным шкафом, темную, узкую, согбенную фигуру в котелке.

Фигура виднелась немного выше, чем обычно мог бы стоять человек. У нее не было очертаний. Она дышала, вздымаясь и колеблясь.

У Ермашова по затекшим кончикам пальцев рассыпались иголочки, кто-то быстро колол его, стараясь скорее привести в чувство. Кто-то трогал волосы на затылке, они шевелились.

— Э, нет, инженер Евреинов, — прошептал он. — Нет, я не вы, я не поддамся, не поддамся.

Ермашов осторожно скользнул со стула вниз, на ковровую дорожку, прополз по ней к столу, чувствуя запах особой, заводской пыли, подтянулся руками за край толстой дубовой крышки и нажал выключатель настольной лампы. Не глядя больше в тот угол, отрезанный, отрубленный теперь лучом света, Ермашов спокойно и не торопясь снял с вешалки свой плащ, перекинул через руку, погасил лампу и вышел из кабинета.

У мраморного подъезда ждала директорская машина. За рулем сидел Степан Аркадьевич, читал газету. Когда Ермашов вошел в машину, захлопнул дверцу, он молча сложил газету и без слова отвез «новое начальство» домой. Про себя он думал: «Что ж, какое есть, такое и возим. Ничего».

…Из окон «Колора» был виден плавный изгиб разъезда у Окружного шоссе и вблизи — яблоневый сад, который Ермашов спас от строителей, строго-настрого запретив его корчевать и забрасывать мусором. За время стройки яблоньки, лишившись прежних хозяев, немного одичали без ухода, но все же цвели и плодоносили. Вот и сейчас стояли уже в белом пушку, редком, несильном.

Остановившись у окна, Ермашов подумал, что теперь, как только пустим главный конвейер, надо будет заняться садом. Пусть яблоки идут в заводскую столовую. Подумал и улыбнулся сам себе: до чего же сузился круг его мыслей за эти последние годы, до чего же целенаправился, «опримитивел», сосредоточившись на одном этом крошечном плацдарме рождавшегося завода. Если, конечно, сопоставить со всем, что происходило вокруг, давая пищу интеллекту усредненно-современного человека. Ермашова обошло, например, стороной повальное увлечение фрейдизмом. Он не был способен, получив «по цепочке» на одну ночь две книжки журнала «Вопросы литературы», прочитать взахлеб дневники Кафки. Ему в голову не приходило ездить на другой конец города к какой-нибудь даме, у которой на дому занимался кружок йоггинга. Не записывался в очередь на иглотерапию или на кусочек мумие. Не умер оттого, что не попал на балет «Кармен» с Плисецкой и музыкой Бизе — Щедрина. Не пробился на прощальную выставку Дрезденской галереи перед ее возвращением на родину из хранилищ Музея изящных искусств, и уже со вздохом облегчения он безусловно обходился без фильмов Тарковского, ничего не слышал об Эфросе и моментально засыпал от напевного слововерчения Вознесенского. Все эти житейские волны не добрасывались до утеса, на котором восседал одичавший Ермашов, упоенно дирижировавший вырастающими из земли двумя огромными коробками производственных корпусов. Вокруг него шуровали в топках технического прогресса и суетились такие же интеллектуально чумазые, как он, язычники.

И теперь вот, завидя яблонь дым, он — стоптавшийся рабочий сапог — думает о чем? О яблочках для заводской столовой. Какая бездуховность, какой быт, какой стыд.

— Чему это вы радуетесь, Евгений Фомич? — подозрительно спросила Лялечка Рукавишкина. — Смотрите, еще сглазите что-нибудь, тьфу, тьфу, тьфу.

Весь его, ермашовский, штаб уже в полном сборе заседал в директорском «ателье» «Колора». Раскладушка была «складена» и для маскировки прикрыта газетой «Известия».

Лялечка Рукавишкина, уехав после свадьбы с мужем, дельным инженером, в Казахстан, сначала совсем исчезла из поля зрения Ермашова. В большинстве случаев людей связывает общая работа, в наш деловой век редко какой росток приязни устоит, не увянет, вырванный из благодатной почвы совместных ежедневных интересов. А судьба у каждого своя. Лялечка ушла своей дорогой, это было естественно. Миновало некоторое время, Ермашов стал директором, потом добился разрешения на начало строительства «Колора». И вот в один прекрасный день Лялечка вернулась в Москву и попросилась обратно на завод. Ермашов не спрашивал, что у нее там стряслось с мужем. Но Лялечка сама сказала, что разрыв у них окончательный, что у мужа там оказалась его прежняя подружка. Эта подружка вовсе не собиралась мириться с появлением молодой жены приятеля в их поселке, она поносила и ругала Лялечку на всех углах. Лялечка испуганно терпела и сидела дома почти взаперти, муж тоже со страхом выходил в первые дни на работу. Потом он стал где-то задерживаться. И все чаще не являлся к ужину, а то и отсутствовал до рассвета. Спустя год у той мужниной подружки родился ребенок. И все «дамы» в поселке принялись намекать Лялечке, что ей лучше бы уехать. Без стеснения объясняли ей, что она чужачка, вклинившаяся между двух сердец и теперь разбивающая счастье созданных друг для друга людей. Лялечка все терпела, стыдилась, молчала. Притаилась как мышь под метлой одиночества. В один из вечеров к ней пришел незнакомый человек, средних лет, грубоватый и вкрадчивый; он отрекомендовался сослуживцем и другом ее мужа. Этот человек сообщил, что Лялечкин муж мечтает о разводе, хочет иметь другую семью, воспитывать своего ребенка. И что Лялечкино упорство все равно ни к чему не приведет. Лялечка оскорбленно сорвалась, от отчаяния заявила ему, что пожалуется руководству. С того дня муж больше ни разу не явился домой. Через месяц Лялечка осталась абсолютно без денег. У нее кончались продукты, никто из соседей с ней не разговаривал. Только вслед бросали довольно громко: «Злыдня. Хочет лишить ребенка отца». У Лялечки от голода начали вертеться перед глазами красные колеса. Она ненавидела мелькавшие везде в поселке знакомые лица, плохо различала лица встречных прохожих, но однажды ей показалось, что она видит перед собой испуганные глаза мужа, и тогда ее начало рвать прямо на улице. Никто не подошел к ней, никто не помог. Ее изумляли жестокость и равнодушие этого маленького сплотившегося на основе «защиты интересов ребенка» мирка. Во всем этом было какое-то неразумное, страшное, животное подобострастие. Лялечка не понимала, как люди, столь яростно защищающие росток будущего человека, могут быть так немилосердны к человеку ближнему, страдающему несправедливо, не по своей вине, безжалостно втянутому в чью-то трагическую ошибку.

Ермашов слушал ее и чувствовал, как холодный ужас его собственных несправедливостей оживает, ползет к груди. Он вскочил из-за стола (разговаривали они в его кабинете) и резко сказал:

— Хватит, Ляля, давай без излишних подробностей. Как ты выбралась-то?

Лялечка опустила лицо, оно закрылось от Ермашова огненно-рыжей шевелюрой.

— Пришла домой, написала записку, вывесила на дверях: «Уезжаю. Принеси мне деньги на билет». Ну, и подсунули под дверь три десятки.

«Ах, на общий вагон, — подумал Ермашов. — Гад, какой же гад».

Зачем же был ресторан Прага, ошалевший лысенький молодожен, слезы, надежды, переворот Лялечкиной судьбы? Зачем люди творят бессмыслицу, не стыдясь и не пугаясь пустоты и бесцельности своих занятий? Ермашов был рад, что Лялечка вернулась. Она была нужна ему. Она стала близким соратником во всей этой эпопее с заводом.

Теперь они с Рапортовым рядышком сидели за длинным раскладным столом для заседаний и пили из чашечек черный кофе. И оба с осуждающей серьезностью смотрели на легкомысленно настроенного Ермашова.

— Погоди веселиться, — предостерегающе буркнул Рапортов. — Еще не спето столько песен.

— Еще звенит в гитаре каждая струна, — подтвердила Лялечка.

И звук несуществующей струны явственно отозвался в Ермашове: во мгле потайных мыслей мелькнули мчавшиеся кентавры, ушастый Збуй и легкое прикосновение незнакомой, непонятной женщины. Он понял, что вернется туда. К прошлому или к будущему — это было одинаково притягательно, одинаково захватывающе. Предсказание сулило удачу. И душа затомилась от нетерпения.

Глава вторая Борьба

И Ермашов, генеральный директор объединения, в ту самую минуту — минуту Осуществления — вспомнил про свой черный час, пройденный, пережитый. И как всякий человек в такое мгновение, он с необыкновенной ясностью увидел теперь, над какими обрывами пролегал путь и каким чудом был тот «волосок», не раз удерживавший его.

Возник из прошлого и тот майский вечер, когда сокрушенный происшествием в столовой, он лежал на тахте, раздавленный отчаянием. Елизаветы не было дома, Таня с Юрочкой тоже куда-то ушли, и Фестиваль поскребся в дверь. Ермашов разрешил ему войти, а сам продолжал лежать, заложив руки за голову.

— Ты тоже думаешь, что я бармалей? — спросил Ермашов, как только Фестиваль уселся на табуретку возле него, будто возле больного.

— Да я что, я это, того, — заюлил Фестиваль. — Ты и сам небось знаешь, Евгений Фомич.

— Я-то знаю, а ты? — Ермашов поднялся, сел. — Неужели и ты меня не поймешь?

— Так ты вона, не с того заходу идешь, — объяснил руками Фестиваль. — С этого боку они никогда с тобой согласны не будут.

— А ты? — настаивал Ермашов. Ему был нужен именно Фирсов, и никто другой.

— Я что, не во мне, как говорится, прыщ. Мы соседи, у нас вон, как говорится, одна лоханка. Мое «мяу», как говорится, от твоего сапога.

— Я вроде там не слышал твоего «мяу», — упрекнул Ермашов. — А надо бы мяукнуть. У тебя в кармане, мне помнится, партбилет.

— Не, так не пойдет, — обиделся Фестиваль. — Я к тебе навроде примочки, а ты ж ни хрена…

Ермашов дернулся.

— Ишь ты, утешитель. Дома, на ушко. А там что, боязно было при всех свои утешения высказать?

— Боязно! Да! — Фестиваль распрямился вдруг, расцепил руки. — Людям, вишь ты, не это надо. Людям надо, чтобы с ними по-человечески.

Ермашов вскочил.

— А я с ними как?! Пьянку запретил на заводе в рабочее время устраивать — ай какое зверство! Да ты что, совсем обалдел, Валентин?

Фестиваль помолчал, усиленно потер пальцем нос.

— Не, мы тут с тобой не сходимся, как говорится, Евгений Фомич. Это не пьянка была, а праздник.

— Праздник завтра, дорогой мой! Всеобщий, большой праздник!

— Знаешь, что я тебе скажу, Евгений Фомич, насчет всеобщего… Вот приходит ко мне Макарыч, старый такой один, из обрубочного, и, как говорится, в лоб: я, говорит, Валь, всю жисть работаю, всю жисть у меня с зарплаты процент сымают. На всеобщие нужды — он понимает. Стадион построили, ясли, школы, санатории-здравницы. На стадионе, грит, я не играю, в санаторий мне не надо, ни детей у меня, ни внуков; выходит, я всю жисть на Петьку тружусь, лишний кусок у меня отбирают, им отдают, а мне даже спасибо не скажут. Понял? Так вот человек, как говорится, кроме всеобщего, свое собственное хочет получить. Ты его, человеческое, удовлетвори, он тебе и ко всеобщему с большой охотой, как говорится, подойдет.

Ермашов глядел на Фестиваля и не узнавал его. На круглом, добром лице проступили жестковатые, упрямые морщинки-черточки. Это был необычный, несклонный к согласию, недружественный Фестиваль, ни в чем не уступавший Ермашову, ни на йоту не признававший за ним правоты. Это было так невыносимо, что Ермашов почти не мог сопротивляться желанию прогнать от себя неожиданно недоброго Валю Фирсова и сделать это немедленно, как можно быстрее! Этим нельзя было, конечно, доказать справедливость ермашовского стремления к дисциплине и порядку на заводе; просто душа, испытывая тяжкий груз непонятной вины, металась в жажде хоть какого-нибудь доброго слова, хоть крошечного успокоения.

Хлопнула входная дверь, вернулись Таня с Юрочкой. Юрочка порывался петь хрипловатым, слегка гнусавеньким мальчишечьим голосом:

— «Я в синий троллейбус сажусь на ходу…»

— Замолчи, — велела ему Таня.

— Почемууу… — упрямился Юрочка.

— Людям мешаешь!

— «…Последний, случайный…» — контрабандой допел Юрочка, и из коридора донесся звонкий шлепок.

— Ладно, иди, Валентин, — сказал Ермашов. — Твои пришли.

Это было, по крайней мере, хоть вежливо. Фестиваль посмотрел на него печально и раздраженно, поднялся, потоптался немного на месте, будто вдруг заблудился, и, не дождавшись, что Ермашов еще окликнет его, остановит и вместе они что-то поправят, ушел.

Через неделю, по настоянию Ермашова, на парткоме разбирали происшествие в столовой. Рапортов был против и пробовал уговорить директора отступиться, «не заводить снова, пусть само рассосется». Но сознание своей непризнанной правоты горячило, и Ермашов жаждал справедливости, как жаждал ее всегда, упираясь в стену непонятного противодействия, воздвигнутую людьми. Он понимал, что не переубедив их, не сможет остаться директором. Но искал самый краткий путь для переубеждения. Лучич, к которому Рапортов зашел посоветоваться, пожал плечами и улыбнулся:

— Новая метла метет чисто, но еще не знает всех уголков.

На парткоме у Ермашова, естественно, не оказалось противников. Все молча выслушали его горячую речь о дисциплине и уважении к рабочему времени, о примере для молодых, о растущей разболтанности и ложно понятых «хороших отношениях», вредящих интересам производства. Все это было очень верно, очень трибунно и не могло вызывать никаких возражений. Когда Рапортов спросил, кто хочет высказаться по существу выступления директора, — никто не хотел. Партком был похож в тот момент на кружок по рисованию.

— Может, ты? — уныло спрашивал Рапортов у кого-нибудь из членов парткома, стараясь заполнить тяжелую паузу, и тот отвечал коротко:

— Я полностью согласен с товарищем Ермашовым, — и принимался дорисовывать зайца.

Наконец, не выдержав пыток, Ермашов сорвался.

— Вспомните, — заорал он, — то время, за которое даже выпить считаете святым делом! Вспомните, какая была дисциплина! Работали по четырнадцать часов! Жили на казарменном положении! Выход в город по пропускам! За пятиминутное опоздание — под суд! Забыли указников? А как бы мы победили, если б не те жесткие меры? И — ничего, не обижались, а теперь пьете, вспоминаете со слезой! И Григорию Ивановичу в вину не ставите!

На дальнем углу стола Павлик спокойно отодвинул листок и сказал:

— Тебя же тогда на заводе не было, Женя, ты всего не знаешь. Может быть, там еще что-то особое грело.

Валя Фирсов вообще молчал и отворачивался. Лучич вертел спичечный коробок в пальцах и там, в коробке, едва слышно шуршали спички. Быстро приняли резолюцию, полностью одобряющую поведение директора. Потом так же быстро разошлись.

В парткоме остался только Рапортов, и Ермашов сидел как приклеенный на своем стуле. У него просто не было сил подняться.

— Говорил я тебе… — упрекнул Рапортов. — Зачем это все?

— А! — Ермашов вяло махнул рукой. — Все советы один к одному: ищи окольные пути. Окольный путь становится нашим символом.

— Знаешь что, — Рапортов собрал бумажки, мельком глянул на часы, потом пересел в кресло, вытянул ноги. — Я вот тебе скажу. Я на Смоленской жил в сорок первом году, когда война началась. Ну, дома там были, на Садовом кольце, сам понимаешь, по тем временам все больше двух-, трехэтажные, старинные особняки были, бывшие дворянские гнезда. Окна огромные. Приказ — их затемнять. Кто синей бумагой, кто старыми одеялами. Ну, и не всякая старуха, понимаешь, как следует на окно залезет, случалось, что щелочка и просвечивает. А у нас дежурный ПВО строгий, соберет нас, сопляков. И говорит: у кого просвечивает, тот знак фашистам подает, тот вредитель, и жарьте, хлопцы, по окну из рогаток! Елки-палки, сколько мы окон побили безнаказанно. То за рогатку из школы выгоняли, то вдруг мы герои, чуть не Москвы защитники. Сейчас страх подумать про тех старушек. Морозы-то под сорок градусов ударили.

Ермашов сморщился, закрыл руками лицо. Простонал:

— Не надо, Геннадий.

— Ты слушай! У нас учительница была, мы ее, как водится, в классе сильно изводили: и мышь в чернильнице, и пистоны под ножки стула, и лампочки мокрой промокашкой оборачивали — то горит, то погаснет. И вот весной сорок третьего она заболела. Воспаление легких. Так мы все, весь класс, целый месяц собирали школьные завтраки. Помнишь, давали полбаранки, пол соевой конфетки, стакан кипятку. Кипяток мы пустой пили — а ей целый мешочек этих даров снесли. Те же самые ребята. Которые старушкам бедным окна колотили. Ты сейчас кругом прав, но людьми, как тот дежурный ПВО, командуешь: «Стой, не шевелись!» Тут прямого пути нет. Хочешь не хочешь, ищи окольный.

Ермашов сидел по-прежнему не двигаясь, закрывая ладонью лоб и глаза. Рапортов пригляделся к нему и невольно вздрогнул. По ребру ладони, по ложбинке щеки проползла мутная, сероватая капля и, сорвавшись, щелкнула об стол.

Рапортов встал с кресла, задвигал ящиками стола, будто прибирая бумаги, наводя порядок в столе, набил в папку что-то будто очень необходимое, газеты, брошюры какие-то, нажал кнопку селектора, попросил Розу вызвать машину, чтобы ехать домой.

А Ермашов все сидел, будто уснул. Потом отнял руку, глаза уже были абсолютно сухие.

На заводе стали со дня на день ждать увольнения Ермашова. Этот слушок уже не скрывался в робком шепоте. Никто не сомневался, что Ермашов, как директор, «явно не оправдал», и только вопрос приличия и времени, когда его переведут куда-нибудь. Дюймовочка вдруг превратилась в само изящество, ликование, радостное щедродушие.

К Лучичу она не входила, а впархивала, мелькая в воздухе ботинками на микропорке. И Алексей Алексеевич, глотая улыбку, вынужден был даже попросить ее (наедине и в строгом секрете):

— Уважаемая Марьяна Трифоновна, я не имею права предписывать вам те или иные чувства, но я вынужден просить вас не ликовать так явно, а то неудобно.

— Алексей Алексеевич, мне в жизни не часто приходилось ликовать, вы знаете, — ответствовала Дюймовочка. — И уверяю вас, это изумительное чувство!

— Охотно верю, — засмеялся Лучич.

Что касается Ермашова, то он после разговора в парткоме круто изменил свою тактику. Приехав на завод, почти не задерживался в своем кабинете. Каждое утро обходил все цехи, здоровался со всеми начальниками, замами, инженерами, мастерами, бригадирами, рабочими; иногда спрашивал фамилию, если не помнил или не знал человека. Завидя его издали, многие старались избежать встречи, не попасться ему на глаза, не быть вынужденными вынести директорское рукопожатие. Закончив безрадостный обход, Ермашов с тою же педантичной отрешенностью стучался в кабинет к Лучичу, входил, спрашивал:

— Не помешаю?

— Нет, нет, — говорил очень занятый Лучич.

И Ермашов садился в угол, на облюбованный им крайний стул, вынимал записную книжку. Он не вмешивался в разговоры, но внимательно слушал и делал в книжке записи.

Спустя несколько таких «сеансов» Дюймовочка с несколько слинявшим ликованием, попробовала выманивать назойливого директора докладом, что звонят из министерства, дескать, пусть он возьмет трубку у себя в кабинете.

— Переведите, пожалуйста, разговор сюда, Марьяна Трифоновна, — вежливо просил Ермашов. — Если Алексей Алексеевич не возражает, конечно.

— Нет, нет, — говорил очень занятый Лучич.

Толчея посетителей в его кабинете каким-то образом стала убывать. Да и сам Лучич, случалось, зашуршав ногами под своим монументальным столом, начинал нетерпеливо двигать креслом, подниматься кряхтя и выходить в приемную «поразмяться». Там его и старались перехватить наиболее заинтересованные работники. Они, как бы невзначай, сопровождали главного инженера в небольшой прогулочке по коридору заводоуправления, на ходу оговаривая деловые вопросы.

— Надо, надо двигаться, — весело говорил Лучич, на подоконнике подписывая бумаги. — А то засидимся, зазеленеем, прорастем.

«Кулуарный директор», — подметил неосторожно Павлик, встретив однажды Лучича на углу коридора возле конструкторского бюро. И это тоже быстро разлетелось вокруг, как тополиный пух.

Тополиные пушинки долетали, разумеется, и до ушей Владимира Николаевича Яковлева. Его сильно беспокоило, что такое положение вещей отразится в конце концов неблагоприятно на делах завода. Как долго коллектив вынесет развал в руководстве, отсутствие четкой перспективы? Пока что докручивались старые гайки, доделывались старые заказы, все держалось на отработанной годами технологии. Но уже пора было выбирать в наступающем, нарастающем валу времени новое направление. Почти половина заводских изделий уже сходила с производства, как продукция устаревшая. И Лучич — Яковлев это видел — прилагал гигантские усилия, чтобы заполнить, обеспечить пустующие ячейки, вел поиск заказов, готовил модернизацию оборудования, старался наиболее дешевым, простым путем обеспечить заводу объем загруженности. Яковлев называл такую политику «воробьиной». Но на коренной поворот дела заводу понадобились бы ассигнования, получить которые возможно было, лишь предложив интересную идею развития производства. Пока что Лучич, усиленно перекапывал все заводские ресурсы и такой идеи, такой возможности не находил. Ну а Ермашов? Завод его, как директора, не принял. Это становилось явным фактом. И Яковлев со дня на день ждал, что министр позовет его для неприятного разговора.

— Если это случится, — однажды сказала Ирина Петровна, — не отдавай Ермашова, Володя.

Они сидели на даче, на террасе и пили чай.

В саду на качелях в немыслимых позах висели близнецы. После полета Терешковой мальчишки вполне логично сделали вывод, что следующими в космос должны лететь дети, и начали тренировки. «Пусть летят, — соглашался Яковлев. — Наконец-то на земле станет тише».

Дача у Яковлевых была «казенная», в Серебряном бору. Они арендовали ее только первый год и, пристрастившись к чаепитиям на воздухе, со смехом упрекали друг друга: «Ионычи»!

Москва-река спокойно ластилась к высокому песчаному берегу, солнце лучами раздвигало мохнатые сосновые ветки. Вторая половина дачи, где жили соседи, еще пустовала.

— Ма-ам, — позвал кто-то из близнецов, — а давай, пусть Юрка Фирсов здесь с нами живет.

— У него есть собственная семья.

— Какая семья, его в лагерь отправляют, на две очереди! Уж лучше нам с ним здесь тренироваться.

— Нет уж, лучше в лагере, — сказала Ирина Петровна.

— Тогда почему ты нас не отправила?

— А вот не захотела, — засмеялась Ирина Петровна. — Я вас люблю и с кашей съем.

— Ну, знаешь, — заметил Яковлев.

— У тебя есть лучший вариант? — поинтересовалась Ирина Петровна.

— Пожалуй что нет, — честно признался Яковлев. — Твой довод самый логичный.

Близнецы, приняв нормальные позы, с интересом навострили уши. Они отличались нюхом на взрослые разговоры, за которыми чуялось что-то недосказанное. Поэтому Яковлевы, обменявшись взглядом, дружно занялись вареньем. Но близнецов не так-то просто было оставить без удовлетворения.

— Па-ап, — послышалось через минуту, — а куда это ты собираешься отдать Ермашова?

Владимир Николаевич не смог ответить: рот был занят, он жестом указал сыновьям на это обстоятельство. Счет оставался в пользу родителей. Близнецы попытались взять реванш.

— Юрка Фарсов говорит, что Ермашов такой, никогда не знаешь, какой. Как начнет ругаться! Особенно с тетей Лизой. А она даже плачет.

— Поздравляю, — не выдержала Ирина Петровна. — Вы уже позволяете себе судачить о взрослых.

— Мы не судачим, а просто включаемся в ваш разговор, — сообщили с качелей.

— Во-он птичка, птичка полетела, — сказал Яковлев, проглотив ягоду.

— Ну, как хотите, — обиделись близнецы. — Сами потом скажете, что мы неконтактные дети.

Они слезли с качелей и отправились по дорожке к калитке.

— Так вот, насчет Ермашова, — мальчишки уже удалились на безопасное расстояние. — Его же завод не принимает, Ира. Отталкивает всеми фибрами. Очень трудно игнорировать такое обстоятельство.

— Ермашов не виноват. Это старый завод агонизирует, Володя. Кончается старый завод. Сейчас тяжкая пауза. А Ермашов — второе дыхание. Дай им вместе перевести дух. Вопрос выдержки.

Яковлев молчал и думал, как четко Ирина представила ситуацию. У нее было удивительное свойство — окинуть спокойным взглядом клубящуюся вокруг земную разрытость и в хаотическом беспорядке звонков, выхлопов, покорного падения древесных крон и старых стен различить главные контуры происходящего, увидеть смысл и цель разнонаправленных действий. Для нее жизнь была гармонией, ничто не возникало просто так — побыть и исчезнуть. Поэтому Ирина принимала происходящее без испуга перед неведомым, с бесстрашием владеющего мыслью существа. По-настоящему страшна и неуправляема только беспричинность; а тот, кто умеет во всем уловить и усмотреть причину, вооружен до зубов.

— Сейчас рискнуть Ермашовым — значит рискнуть заводом.

Яковлев посмотрел на жену. Ветерок приподнимал у нее на груди кружевной воротничок и ставил торчком, как жабо на старинных портретах. Ирина отличалась суровым практицизмом, ее конструкторский талант зиждился на скалистой уверенности. От Ирины веяло покоем, она внушала надежду. На что? А на все. Все, что соприкасалось с Ириной, обязательно выходило хорошо. Сначала Яковлев не понимал, откуда она черпает свой незыблемый покой, где берет для него силы. Потом открыл: от него! Просто Ирина спокойно вверилась ему, обвив его шею руками и прижавшись к ней улыбающимся лицом, а он — с нею на руках — шагал по поверхности океана. Он представил себе однажды эту картину и старался с тех пор шагать так, чтобы жена не испугалась. Со временем Яковлев так сжился с привычкой держаться спокойно и уверенно, что уже и сам не смог бы дать выход своим беспокойствам.

— Ну что ты на меня так глядишь, — улыбнулась Ирина Петровна.

Как будто они оба до сих пор не знали, отчего и как он глядит на нее.

Вернувшись от профессора Сенечки, Елизавета заперлась в ванной, пустила воду и, сняв халатик, внимательно оглядела себя в зеркало. Раньше она никогда не рассматривала своего тела. Одежду на себе — да, или вскочивший прыщик, но само тело… И вот в молочнозапотевшем узком стекле отразились слегка размытые розовые контуры. Протирая холодное зеркало ладонью, Вета вырывала из дымчатого тумана то налитое яблочко груди, то мягкий спад бедра, то смешной бутончик пупка, без которого живот выглядел бы тупо и незавершенно. А дальше сбегались перламутровые тени, и край зеркала ставил предел всему этому обману. Ибо на вид все было в порядке. Тело весьма ловко скрывало свою пустоту.

Елизавете казалось, что с нею произошло стыдное и нелепое недоразумение. Ей по ошибке выдали в гардеробе чужую шубу, у выхода взяли под руку, усадили в чужой автомобиль и увезли в чужую квартиру, где ей предстояло лечь в постель с ничего не подозревавшим чужим мужем. И она аферистка, просто-напросто использующая свое внешнее сходство с какой-то иной, полноправной и полноценной женщиной. Все, на кого ни поглядишь, — все люди были на своих местах. Например, лаборантки в обеденный перерыв сбегали в соседнюю «Галантерею» и купили внезапно появившиеся там какие-то импортные лифчики. Лаборантки были безмужние, и, может, еще случались у них «моменты», а может, и для себя просто, для самочувствия собственного обрели эти кружевные, на резиночках, крючочках, пряжечках, с розочками и бантиком чудеса женского изящества. Удалившись в моечный закуток, они оживленно мерили обновки, и запах возбужденного пота доносился с алтаря их простого и заслуженного удовольствия.

Или Таня. Пришла с работы, умылась, разложила, раскатала тесто — и уже румянится в духовке пирог с зеленым луком, любимое лакомство Фестиваля. Возле матери вертится Юрочка, «помогает посуду бить», как шутит Таня. Ему завтра с утра ехать в лагерь, заводских ребят повезут автобусы от главной проходной. С флажками, со скрипящим звуком горна. А сегодня он предвкушает, как придет отец и они навалятся на пирог, отец будет жмуриться, тереть себя по животу (которого и не намечается даже в двадцать пятой пятилетке, как Таня говорит). Какая простая, чистая, полноправная жизнь!

Все, все были на своих местах, при своем деле, кому-то нужные, кем-то любимые, для кого-то старающиеся вбить свой гвоздок в мироздание.

Однако только Елизавета не находила себе оправдания. Своему существованию в пространстве. Трем своим измерениям. Для чего она нужна? Что означает ее персона, входя, например, в троллейбус, тесня собою других пассажиров и заставляя себя везти, предположим, до остановки Манежная площадь? Какой в этом толк?

Вот если бы она вошла туда, ведя за руку ребенка.

Как всякая молодая женщина, Елизавета представляла своих будущих детей совершенно иными, чем другие дети: ведь ей открывалась возможность воспитывать их, не делая общепринятых ошибок; и то, что всем другим почему-то не удавалось, она считала лишь простой оплошностью, недостаточным желанием достичь цели. Уж ей-то удалось бы, без сомнения! И вот злая насмешка судьбы. Всем, даже самой последней неумехе это дано, а ей — не дано. У нее ребенка не будет.

У нее? И вдруг Елизавета вздрогнула. Не только у нее. А Женя? Ведь и у него тоже. Он тоже лишен… и не по своей вине. Лишен ею. Обманут всеми этими отражающимися в полоске зеркала розовостями, выпуклостями, округлостями.

Сердце сорвалось вниз, как старое пальто с крючка. Женя еще не знает! И она, его жена, должна сообщить об этом.

Вода грохотала в ванне, сток пропускал ее плохо, там булькал, сопротивляясь, воздушный пузырь. Вета достала из-под раковины деревянную рукоятку с резиновым наконечником, приложила к отверстию и несколькими сильными нажимами разбила воздушную пробку. Вода в ванне ухнула и побежала, крутясь воронкой. Вета выпрямилась, собрала волосы на затылок, приколола шпилькой, чтобы не рассыпались, и залезла под душ. Направляя теплые струйки себе на плечи, она решила: «Нет. Нет. Ему я не скажу. Ни за что».

Ермашов вечерами корпел над своей записной книжкой. Разбирал иероглифы пометок, расшифровывал корявые, торопливые строчки. Вспоминал промелькнувшие за день лица, обрывки разговоров, нерешенные дела. Ему хотелось увидеть, сложить в голове единый и четкий образ завода — как он видел, например, целиком свой цех кинескопов. Но завод не цех, и Ермашов с отчаяньем понимал, что без посторонней чьей-то помощи у него этот необходимый образ не сложится или сложится не слишком скоро. А времени-то и не было. Если сейчас не направить завод — как чувствовал Ермашов, — то вскоре сойдет он с колеи, и все полезет, как из старой истертой простыни, в которую увязали множество ненужного барахла, собираясь переезжать на новую квартиру.

Какое же барахло — с воза? Кто подскажет? Не находилось никого. Ермашов горько думал об этом. И винил себя. Думал дни и ночи, даже во сне не переставал мучиться. Однажды, устав мучиться и дав себя пересилить отчаянию, сел в машину и велел Степану Аркадьевичу ехать на дачу к старому Директору. Это случилось посреди рабочего дня, и Ермашов отметил про себя, как Степан Аркадьевич экономил в дороге время, как скупо, расчетливо выбирал путь.

Григорий Иванович, увидя их из окна, сам вышел к калитке, позвал Степана Аркадьевича съесть борща, посидел немного с Ермашовым на крылечке, слушая его рассказ, повздыхал, покивал головой, развел руками, что сочувствует, мол, но что ж теперь поделать, и добавил:

— От меня уж ничего не осталось, Женя.

Потом проводил их к машине, погладил ее лакированный бок, почему-то хозяйственно постучал пяткой по скатам — не спустили ли?

— Спасибо, что навестили. Спасибо, слышь, Степа!

Степан Аркадьевич странно, судорожно, слева направо чиркнул в воздухе над рулем подбородком и включил зажигание так, что под капотом взвыло.

— Ну, поезжайте! — махнул рукой Григорий Иванович.

Когда они вернулись на завод, в отделах уже кончали работу, собирались расходиться, у Лучича, как всегда, толпились люди. Дюймовочка читала «Правду», развернув газету во весь лист, отчего казалось, будто в заводоуправлении собираются делать ремонт и Дюймовочку уже укрыли от побелочных брызг.

В тот вечер, дома, Ермашов никак не мог сосредоточиться, взять себя в руки, засесть за свои записки. Он запоздало почувствовал, насколько поездка к Григорию Ивановичу выбила его из колеи. Но чем? Ведь ехал не за помощью, зная: тот, кто мог бы ему помочь, не хочет, а кто хочет, не может. Нет, вовсе не рассчитывал ни на что, просто поехал… за теплом. Да, за теплом. Да, за теплом! Измучился без тепла, в жестоких шорах недоброжелательства. И что же, было тепло? Было, конечно было, было тепло! Но отчего же так горько? Отчего же так щемит от этого тепла, так бесконечно страшно за его хрупкую непрочность? Видел износившуюся генеральскую безрукавку, широкий теперь для опавшей шеи ворот гимнастерки, шерстяные носки поверх галифе на старчески негнущихся ногах и набухшие красные ободки вокруг светлых глаз — вспоминал и никак не мог прогнать из памяти именно эти подробности, эти надрывающие сердце мелочи, кричащие о подступившей немощности, об изжитых силах и возможностях. Невыносимая печаль жгла сердце, отчаянное желание остановить, удержать грядущее исчезновение необычайно дорогого человека.

Ермашов застонал, скрипнул зубами и испуганно оглянулся. Нет, он был в комнате один. Елизавета плескалась в ванной, и это пришлось как раз кстати, ее отсутствие. Она тоже ничем не могла помочь, хоть всей душой занималась только им, Ермашовым. Но именно это пристальное внимание порой начинало тяготить. Ермашов теперь сам боялся себя: у него появилось стремление самому отсечь, отвергнуть то немногое доброе, что еще обращено было к нему. Душа огрубевала, ожесточалась в постоянной замаскированной борьбе. Только одно могло принести облегчение — какой-то, ну хоть малюсенький, сигнал от завода.

Разве в самом начале, на стекольном участке, сразу все пошло гладко? Тоже было трудно. А в цехе кинескопов? Такая мясорубка получилась, что не каждый бы выдержал. И ничего, все утряслось, все преодолелось. Правда, тогда было как-то проще, и вот что важно: зависело только от него. Работал, старался, себя не жалел, сил не экономил — и был понят. Но теперь другое. Теперь он чувствовал, что-то зависит не от него. Теперь недостаточно было только работать, стараться, себя не жалеть. Хоть жилы из себя вытяни — а результата не добьешься. Люди ждали и требовали теперь чего-то иного. Чего? Он, Ермашов, под их требования не подходил. Так какого же сигнала он мог ожидать? Его не примут. Никогда. Стоит ли сопротивляться дальше?

Вот встать сейчас, выйти в коридор, к телефону, снять трубку, позвонить Яковлеву. Если он на даче — на дачу позвонить. Ничего. Дело очень важное. Директор головного завода отрасли просит освободить его от занимаемой должности. Владимир Николаевич не удивится. Должно быть, давно к этому готов. Даже уважать будет больше. (Как однажды сказал Севка Ижорцев: «Руководить не могут, но сидят до упора».) Так вот, он до упора сидеть не будет. Смешно и стыдно. Пусть хоть в спину ему поглядят с уважением. Насколько легче станет.

Ермашов протянул руку, достал из кармана пиджака записную книжку. Палец побежал по алфавитному срезу к последней буковке, откинул страничку. Есть. Все яковлевские телефоны, записан и дачный.

Набираясь сил, чтобы встать, Ермашов прислушался, что делается наверху, в яковлевской квартире. Став заместителем министра, Яковлев не захотел переезжать из заводского дома. На переезд в «министерский» дом согласился сосед Яковлева по лестничной площадке, выходивший на пенсию начальник транспортного отдела. Его освободившуюся квартиру решено было присоединить к яковлевской, и теперь там шел ремонт, прорубали дверь между комнатами. Сверху доносились глухие удары. Ермашов мгновение прислушивался к их тупой, натужной силе, затем встал и, держа в руках записную книжку с засунутым на страничку «я» пальцем, пошел к двери. «Вот и все, — успел он подумать. — Конец!»

Дверь неожиданно распахнулась. В комнату шагнул Юрочка Фирсов. Он толкнул дверь ногой, увидел, как увернулся от неминуемого удара Ермашов, и засмеялся. Обеими руками Юрочка держал тарелку с пушистым, румяным куском лукового пирога, политого сверху бульоном. Золотистые блестки замерли на коричневой глянцевой корочке.

— Дядь Жень! Ты дома? Вот, мамка с папкой велели тебе отнести.

Ермашов стоял как вкопанный.

Будто встреченный в поле подсолнух, покачиваясь в улыбке, обращалось к нему снизу круглое (как у Фестиваля), с коротеньким носом, с ямочкой на подбородке, лицо Юрочки. Мальчишка тянул вверх тарелку и радовался своему подарку, предвкушая, как сейчас Ермашов ахнет от восторга и примется уминать пирог за обе щеки. Так поступил бы на его месте всякий нормальный человек.

Но Ермашов — вот уж точно, с ним никогда не знаешь, какой он в эту минуту, — Ермашов стоял, вытаращив глаза, будто никогда пирогов не видел.

— Ты попробуй, — решил просветить его Юрочка. — Сильная вещь. Можно, я от твоего откушу кусочек?

Тут Ермашов очнулся наконец и повел себя как нормальный человек: сел на корточки, его нос оказался возле самой тарелки, и он втянул полной грудью теплый аромат теста.

— Юрочка, — прошептал он, — что это ты мне приволок?.. Да это чудо какое-то.

— Ага, — подтвердил Юрочка. — Точно. Ну дядь Жень, можно, я и от твоего попробую кусочек? Знаешь, как хочется!

Елизавета, войдя в комнату, долго и с недоумением разглядывала стоящую на полу тарелку. Возле нее на четвереньках толклись Ермашов и Юрочка. Они по очереди пытались откусить пирог.

— Что это вы делаете?

— Мы собаки! — тявкнул Юрочка. — Мы рвем свою добычу! Гав! Гав! Гав! Р-р-р!

И для убедительности он подпрыгнул на локтях и коленках.

— Вот именно, — Ермашов подполз к жене и лизнул ее в руку. — Мы собаки. Мы добрые, дружные, превосходные песики.

Елизавета отвернулась к своему туалетному столику и принялась расчесывать перед зеркалом влажные волосы. Гребень то и дело застревал в их гуще, вырывался из руки и со стуком падал между флакончиков.

Женщина… ей недоступен мужской восторг игры. Ей непонятно мужское безумство.

Через несколько дней, рано утром, еще до начала первой смены на завод пришел Григорий Иванович. В лацкане серенького, неношенного, зависевшегося еще с послевоенных лет пиджака был приколот круглый, без планки, орден Ленина.

— Да вот иду к Евгению Фомичу, — отвечал он всем на вопросы и приветствия. — Соскучился по заводу, хочу, чтобы мне ваш директор показал, что у вас творится.

Они действительно вскоре появились вместе: Григорий Иванович и Ермашов.

Ермашов шел рядом с Директором, как-то слегка приподымаясь на носках, будто хотел казаться выше ростом, и от этого несолидного шага особенно бросалась в глаза его молодость. И все видели, как он молод для директорства, как порывист, как полон желаний. От таких людей исходит движение, беспокойство. От них хочется сторониться — к ним тянет как магнитом. Приблизься только к такому — и закрутится, и пойдет, и завихрится. А на черта, в сущности, это надо? Если и так оно неплохо? Без хлопот? А там — хлопоты, хлопоты, хлопоты.

Григорий Иванович, напротив, старался взбодрить себя, уже почувствовав, насколько тяжелее ему дается этот проход по заводу, чем он задумал. Его вдруг начала одолевать странная одышка. Ему хотелось домой, к Пане. Он останавливался, щурясь, как от яркого света, слушал внимательно обращенные к нему слова, а сам явно отдыхал. Он приехал на завод, чтобы до конца доделать свою работу, но это самое последнее задание себе оказалось уже ему не по силам.

Они прошли все этажи, заглянули в инструменталку, и в маленький кузнечный, и в стекольный, и там Григорий Иванович, взяв Ермашова за локоть, свернул к бытовкам.

В пустой и оттого гулкой раздевалке, выкрашенной голубой масляной краской, стояли низенькие деревянные скамьи; от душевой по полу проложены были решетчатые мостки, чтобы не ступать босыми ногами. Рядком расположенные шкафчики с просверленными дырочками на дверцах занимали почти все пространство. Старенький сторож, сидевший у тумбочки и решавший кроссворд, засуетился, заулыбался Григорию Ивановичу и деликатно ушел, чтобы не мешать. В углу звонко капал кран над рукомойником, Ермашов подошел вымыть руки. Он любил, чтобы руки у него были хрустяще-чистые, пахли туалетным мылом. На полотенце не отыскалось чистого местечка, и, сердясь, что оно захватанное, а его не сменили, Ермашов краем глаза неожиданно заметил, как Григорий Иванович быстро достал из нагрудного кармана плоскую коньячную фляжечку и опрокинул горлышко в рот.

Пока он пил, Ермашов постарался не оборачиваться. Затем обернулся. Фляжки уже не было. Григорий Иванович сидел, широко расставив колени, опираясь в них ладонями.

— Вот что, Женя, — сказал он. — Так хочется обидеться. А на кого? Завод есть завод. Мы приходим, мы уходим. Грустно, конечно.

Ермашов почувствовал, как его с ног до головы обдало горячей волной, в ней смешались сочувствие и упрек, сожаление и беспомощность.

— Ну, во-первых, вы-то не уйдете. Никогда, — голос Ермашова сорвался на фальцет.

Григорий Иванович засмеялся.

— Что я, по-твоему, навроде этого… инженера Евреинова сделаюсь что ли? Так я же не дореволюционный. Другая эпоха. Из нас привидения уже не получаются. Имя нам легион, мы уходим бесследно.

Ермашов молчал, потрясенный открытием, что и Григорий Иванович знает легенду… и верит ей?

— Не-ет, Женя, с нами совсем другой вопрос. У нас в руках была сила. Не наша сила, не личная. Что там я, меня приказ держал, власть. У тебя теперь ее нету. Тебе надо руко-во-дить. А это такая, брат, наука… И мы в ней самоучки. Беда.

Он качнулся слегка, будто старался, чтобы огненная жидкость, которая внутри, получше расплескалась по всему телу и скорее, скорее увела от неуютных мыслей. За стенами бытовки ровно и гулко копошился цех, и Ермашову на секунду показалось, что все его чувства, волнения, горести мелки и неосновательны по сравнению с этим мерным, мощным гулом работающих заводских мышц.

Отчего-то — и есть в этом великий секрет — после того дня вокруг Ермашова неуловимо изменилась атмосфера. Как нарыв прорвался, стало ему легче. Взял и пришел к нему в кабинет Павлик, громко постукивая палкой, и они поговорили о возможностях организовать опытное производство цветных кинескопов. Заглянула посоветоваться о новом плане разработок Ирина Петровна Яковлева. На директорский прием записалось несколько рабочих, по квартирному вопросу. День ото дня, вроде бы без всякой причины, неразрешимое разрешилось, непреодолимого как не бывало.

Ровный и мерный гул завода, так успокоивший в одночасье Ермашова, возвещал полную загруженность заказами. Своей чередой дело подошло к прекрасному завершению полугодия, было получено по итогам соцсоревнования переходящее знамя, коллектив отмечен премиями, обрадован. Все знали, что тут главная заслуга Лучича, но и Ермашову воздавали должное, хотя бы за то, что с умом положился на опыт Алексея Алексеевича. Завод работал как часы. Таяли последние тучки рассеянной бури. Впереди брезжил золотой остров покоя и процветания.

Однажды Ермашову позвонил Павлик и пригласил зайти к ним в отдел. Кто-то из конструкторов раздобыл в бюро техинформации Союзимпорта, рекламный ролик американской фирмы, выпускающей оборудование для производства цветных телевизоров. Фильмик собирались смотреть «с пристрастием». Ермашов отправился на просмотр.

В конструкторский отдел надо было идти коридором, миновать лестничную площадку, а затем завернуть за угол. Там находился небольшой застекленный переход из здания в здание. Ермашов шел, как всегда, стремительно и за поворотом вдруг увидел прямо перед собой стройную женскую фигурку: талия обтянута кофточкой, а узкие брючки облегают полные бедра. В первую секунду Ермашов не сообразил, что это идет Елизавета, а когда узнал, сердце заколотилось, и он в два шага догнал ее.

В галерейке в тот момент не было ни единого человека, стеклянные переплеты весело и лукаво просекал яркий солнечный свет. Ермашов схватил жену, обнял, прижал к себе. Она попыталась шарахнуться, выставила локти, мелькнули расширившиеся зрачки:

— Отойди… с ума сошел?

Ермашов носом отвел волосы с ее уха, прошептал:

— Ветка… сбежим?

— Пусти! Здесь же… — она толкала его сердито, — люди…

Но вокруг по-прежнему не было никого, ни один человек не появлялся, как будто на заводе сразу прекратилась работа и никому никуда не нужно было идти.

Ермашов отводил локти Елизаветы, неприятно острые, и странное ощущение, что он преодолевает сопротивление совершенно чужой, незнакомой женщины, испугало его. Она отвергала его порыв, в этом не было ни шутливого притворства, ни ласкового кокетства, ни просто трезвой осторожности, он это сразу понял. Не людского глаза она опасалась, нет, что-то более серьезное ставило между ними преграду. Она не хотела его близости. Просто не хотела!

Елизавета вырвалась из его рук, сердито одернула кофточку, повернулась и пошла быстро, почти побежала к трем ступенькам, которые вели к двери в конструкторский отдел.

Ермашов остался один, в галерейке все еще не появилось ни души. Он яростно, полуоткрыв рот, полной грудью вытолкнул два заряда воздуха:

— Хо… хо. — Пригладил ладонью волосы.

Дверь уже захлопнулась за Елизаветой, Ермашов постоял еще секунду, в душе кипело недоумение. Маленький, едва наметившийся страх осторожно поцарапался внутри: за что же такое? Что случилось? Или… еще только случится?

Он двинулся вперед, вошел вслед за Ветой в ту же самую дверь. Хозяйство Павлика занимало три смежные комнаты. В средней, самой просторной, раздвинули к стенам кульманы, занавесили темными шторками окна, и возле проектора хлопотал сотрудник, доставший пленку. На расставленных вразброс стульях расположилось довольно большое количество людей. Ермашов заметил многих из отдела кинескопов. Ирина Петровна Яковлева стояла в дверях, открытых в соседнюю комнату, беседуя с Павликом. Как всегда в таких случаях, Павлик весь светился; он обожал Ирину Петровну, его трогательное восхищение ее деловыми качествами давно было известно всему заводу. (Павлик, отчаянный женский поклонник, как большинство холостяков среднего возраста, весьма энергично демонстрировал свое платоническое пристрастие различными расшаркиваниями, открываниями дверей перед «прекрасными дамами», в число коих входила и злющая старуха уборщица, норовившая мести коридор исключительно по ногам идущих с работы сотрудников, объясняя такую наклонность мизерной зарплатой и невозможностью «красть, как все». Даже Дюймовочка разрешала Павлику, единственному из мужчин, целовать себе руку.) Павлик громогласно называл свое отношение к Ирине Петровне безответной тайной любовью. Ирина Петровна также во всеуслышание сомневалась как насчет безответности, так и насчет тайности. Их любовь приводила к тому, что если они вдвоем брались за какое-нибудь дело, то успех разработки и внедрения можно было заранее считать стопроцентным. И сейчас, увидя их в нежнейшей беседе, Ермашов невольно перевел дыхание; кажется, они наконец-то, наконец-то начинают по-деловому относиться к его уговорам. Значит, подходит время. Давно уже вымечтанное Ермашовым время. Взяться за цветные!

Он, пробираясь между стульями, поискал глазами Елизавету. Она устроилась в уголке, возле самой стены. Ермашов взял свободный стул, приставил его вплотную к стулу жены и сел с нею рядом.

Ирина Петровна издали кивнула им приветливо, Павлик захлопал в ладоши:

— Товарищи, Евгений Фомич пришел. Начинаем!

Быстренько расселись, погасили свет, застрекотал проектор, на белой стене показались сначала скачущие ковбои, они палили на всем скаку по окнам какого-то салуна, разлеталось вдребезги стекло витрины, рассыпались осколки бутылок, рухнуло огромное зеркало, по полу ползали несчастные посетители, зажав уши ладонями, и только над баром, на самом центральном месте, работал и сиял красками цветной телевизор. Пули щелкали об экран и отлетали горошком. Стекло телевизора было неуязвимо. Там шла телепередача — репортаж из цехов фирмы. Одна за другой появлялись машины, на которых лилось, обрабатывалось, шлифовалось стекло. Затем шли панорамы автоматических линий, сборочных конвейеров, тренировочных устройств, где рядами стояли готовые телевизоры.

В разреженной мельканием фильма темноте Ермашов придвинулся к Елизавете, осторожно взял ее руку:

— У тебя какие-то неприятности, Веточка? — спросил едва слышно.

Она ответила так же неслышно, приблизив губы к самому его уху:

— Мне неловко отсесть от тебя, это будет нехорошо выглядеть. Но прошу, отпусти мою руку, смотри фильм, занимайся своим делом. Не забывай, что ты директор.

Ермашов еще секунду подержал ее ладонь в своей, потом мягко отпустил и спокойно откинулся на спинку стула. Со стороны это выглядело как обычный, незначительный обмен репликами между хорошо ладящими супругами.

Фильм смотрели несколько раз, останавливали кадры, обменивались мнениями по поводу увиденных агрегатов. Ермашов сделал несколько очень ценных замечаний, обратил внимание конструкторов на незамеченные ими подробности расположения оборудования в производственных помещениях. Его наблюдательность была развита сильнее, чем у многих, и он не упустил ничего, казавшегося другим зрителям рекламного ролика лишь случайностью. Одним словом, Ермашов с предельной внимательностью занимался делом, как приказала Елизавета, но внутри, заныв, уже загорелась точка тревоги, болевой сигнал грядущих неприятностей. Там еще не зарубцевалось, не отболело только что пережитое столкновение с заводом. И вот теперь, только он начал выходить из беспомощности и нервотрепки, что-то стряслось с Елизаветой. Ермашов думал о том, что же это может быть такое, и к его беспокойству примешивалось раздражение. Значит, опять пойдут выяснения, слезы, бессонные ночи — а как хочется сейчас освобожденности, спокойствия, чтобы всю радость начинающегося дела испытать целиком. Нет, из Ветки все-таки не получается жена-подруга. В ней слишком много своего, и она не растворяется в муже, а воюет с ним. Лишняя нагрузка борьбы.

Ермашов взглянул на часы, встал. Попросил Павлика и Ирину Петровну зайти к нему в самом конце дня и, не взглянув больше на Елизавету, быстро ушел.

В тот вечер Дюймовочке пришлось пережить ужасающее посягательство. Она так и говорила потом, задыхаясь от гнева, Алексею Алексеевичу Лучичу: «Это посягательство! Посягательство!» Произошло сие страшное действие непосредственно после того, как Лучич, накинув макинтош и по обыкновению сердечно попрощавшись с Дюймовочкой, отбыл домой. Дюймовочка тоже переобулась в уличные туфли и уже собиралась постучать в кабинет к директору, чтобы сухо сообщить о наступившем конце рабочего дня, как он сам «выскочил», по ее выражению, «как наскипидаренный» («он вообще такой, просто удивительно, как таких можно держать в директорах!»), весь в пятнах, глазки крутятся как подшипники, и…

— Марьяна Трифоновна, сварите-ка нам кофе и потом можете быть свободны. Мы засядем надолго.

Тут Дюймовочка оказалась на высоте.

— Благодарю за информацию, — произнесла она совершенно спокойно, — хоть мне безразлично, насколько вы «засядете». Что касается меня, то мой рабочий день окончился три минуты назад, поскольку я секретарь дирекции, а не повариха, как вы, очевидно, думаете, обращаясь ко мне с просьбой сварить кофе.

Ермашов вмиг потерял румянец.

— Нет, дорогая Марьяна Трифоновна, обращаясь к вам с просьбой сварить кофе, я действительно думал, что вы просто человек. Но больше не повторю подобной ошибки. А как секретарь дирекции извольте сидеть на месте, пока ваше непосредственное начальство, то есть я, не покинуло свой кабинет.

И в то время, как до Дюймовочки доходил смысл сказанного, он отправился в подсобку, включил там плитку и поставил на нее кофейник.

Дюймовочка, конечно, знала, что в кабинете у Ермашова сидят Павлик и Ирина Петровна, и для них она готова была не только что кофе, а хоть быка зажарить на вертеле. Но для Ермашова! Исключалось, исключалось полностью. Дюймовочка накинула на голову косынку, завязала ее узлом так, что хрустнул подбородок, схватила сумку и вышла из приемной, трахнув дверью, отчего кофейник мог и слететь с плитки. Ермашов ринулся вслед за ней. И, выскочив в коридор, крикнул:

— Потрудитесь по дороге отпустить Степана Аркадьевича!

Через несколько минут, как ни в чем не бывало, Ермашов появился у себя в кабинете с подносом, на котором ароматно дымился кофе. Ирина Петровна и Павлик сделали вид, что ничего не слышали.

Втроем они засиделись допоздна, намечая и прикидывая, кого следует пригласить на первое совещание по цветным кинескопам, кому поручить составить первые наметки. Когда план действий был ими составлен, Ермашов открыл шкаф, достал из «представительского фонда» бутылку коньяку, налил три рюмки.

— Ну, за Начало, друзья?

Когда выходили с завода, высоко в небе весело подмигивали звезды. Улица спала, плотно зажмурив веки окон. Тротуары были пустынны, темное тело завода покинутой твердыней поднимало свои крепостные башенки к белым, бегущим в черном небе облачкам.

А возле проходной стояла машина. Одна-одинешенька. Внутри, в освещенном лампочкой салоне, сидел Степан Аркадьевич и читал газету. Увидев выходящих, он моментально сложил лист и включил зажигание. Машина обрадованно заурчала.

Ермашов ахнул:

— Степан Аркадьевич! Я же велел… — он осекся.

Тут Степан Аркадьевич, вопреки привычке, отозвался:

— А как же вы доберетесь?… Вон Павлик, например. Метро-то уже закрыто.

Вот такая выдалась ночь. Ермашов, придя на цыпочках домой, быстро юркнул под одеяло. Елизавета спала.

Лучич все чаще и чаще стал думать о том, что ему бы надо навестить старого друга Григория Ивановича в его дачном уединении. Скребло на душе — всю жизнь одинаково смотрели на выпадавшие им испытания судьбы, а вот к старости своей отнеслись по-разному. Если бы Гриша не сдался… Конечно, его подкосила смерть Валентины. Лучич гораздо легче перенес потерю жены. Но это потому, что уже давно, много лет была вторая любовь. Гриша принимал такую личную жизнь главного инженера по-разному: сначала, когда узнал, ругался, орал, кулаком стучал по столу, грозил партийным взысканием. Потом началась война. Пришла разлука с семьями, они вместе жили на заводе, спали в кабинетах. С тех пор сохранили, как традицию, что секретарь у них общий, чтобы теснее и дружнее работалось, чтобы не перекидывать бумаги со стола на стол. С тех пор и работает Дюймовочка, полновластная хозяйка в дирекции, у нее во всех бумагах и делах полный порядок. Какая дружная была жизнь, какое крепкое руководство, какой сильный завод: за месяц организовали производство радиолокаторов, за три недели — миноискателей!

Со временем Гриша смирился с существованием Сони. Только стал делать вид, что не знает. И слегка презирал. Разные темпераменты. Лучич жаднее относился к жизни, ему нужны были женщины, бурлящие радости чувственных удовольствий, дом, набитый родственниками, приезжими, воспитанниками какими-то, племянниками; он любил многолюдное домашнее застолье и себя во главе отлично сервированного стола; он являл собой отличного семьянина, но в иные часы пылкого любовника другой своей подруги. Гриша был проще, и если терял, не умел себе возмещать потери, не копил резервы про черный день, платил собою сполна, всей душой без остатка. Как обидно теперь Лучичу, что не смог, не удержал друга от бесповоротного шага. Никто не мог заменить его рядом. С Ермашовым приходилось все равно тянуть завод целиком на себе. Так неужели бы уж так-то не потянул вместе с Гришей? Потянул бы. Зачем ты ушел, зачем оставил одного, друг ты этакий! Конечно, Лучич видел: Гриша старается все-таки натаскать мальчишку, приучает к заводу, подпирает собой. После прихода Гриши на завод Лучич несколько потеплел внутренне к Ермашову. Подумал даже, что надо бы уж придвинуть его поближе, что ли, ведь ощущает, должно быть, Гриша в нем неизбежность будущего. Одно лишь беспокоило: направленность Ермашова на изменение лица завода, на необоснованные перемены. Сломать нажитое — проще простого. А что явится взамен? И явится ли? В свое время надломили, сломали что-то в сельском хозяйстве, и вот бежит человек от земли, земля потеряла ритм. А простых вещей нехватка, то яблок, то огурцов, которых отродясь горы были в России, огурец да капуста, да морковка, да яблоки — разве этого могло не хватать? Так и с заводом — тоже можно отбить у людей охоту, подорвать привязанность и уважение.

Хотел, хотел Лучич навестить Гришу, поговорить, понять, что он видит в Ермашове. Отсюда, может быть, искать подход. Только бы не рисковать заводом. Да и хотелось еще просто увидеть друга, ровесника — еще и по ровесничеству соскучился; ведь с теми, кто моложе, надо чуточку приободряться, слегка пришпоривать себя, слегка преодолевать дистанцию уважения, которое к тебе испытывают и которое тоже вроде барьерчика. Каждое утро Лучич скучал о Григории Ивановиче и собирался вечером ехать. Но кончался рабочий день, он возвращался домой «на минуточку», снимал ботинки, садился на диван, и такое блаженство свободного отдохновения охватывало его, что не было сил стронуться с места. Соня приносила стакан крепкого чая, являлась собака Пампушка выпрашивать домашнее печенье, подходил внук похвастаться пятеркой в дневнике — и уже, глядь, темнело, поздно за город двигаться. И что-то случалось с субботами и воскресеньями — то достали билеты в «Современник», то подбросили младших внучат, и Соне одной с ними не управиться, то у старшей дочери день рождения, то юбилей начальника главка, бывшего когда-то мастером в цехе Лучича. И так неделя за неделей — быт, быт, быт. Чем дальше откладывал Лучич поездку к Григорию Ивановичу, тем беспокойнее и сильнее тянуло сердце. Надо бы, надо…

В последние дни Алексей Алексеевич озаботился тем, что начал предпринимать Ермашов. Наутро после «посягательства» на Дюймовочку директор, как обычно, пришел на совещание в кабинет к Лучичу, сел в сторонке, вытащил блокнот. Обсуждали вопрос с газоразрядными сигнальными лампочками для автоматов. На них предполагался крупный заказ, и если переналадить несколько сборочных линий, можно было вполне за него взяться. Решали, какие участки и какие бригады смогут наиболее оперативно это выполнить. И вдруг Ермашов вмешался. Он сказал, что, по его мнению, такая продукция не совсем в профиле завода и не стоит хвататься за все, что попадет под руку. Пора выровнять производство, придать ему единое направление. Ради этой идеи стоит отказаться от побочных прихватов, не стараться лишь бы чем заполнить план. Они могут создать нечто значительное для людей, в чем они действительно нуждаются. А газоразрядные лампочки с легкостью возьмет на себя предприятие с соответствующим профилем и оборудованием. Это их дело. И вообще, Ермашов предложил строже подойти не только к денежной, валовой стороне будущего плана, но прежде всего к его сути. Что будем делать, как и на сколько это необходимо народу, вот главное! Тогда каждый рабочий поймет, на каком заводе он работает и зачем нужен его труд.

Все несколько обескуражились речью директора. Было непривычно, что он вмешивается в конкретные решения, принимаемые «у Лучича».

— Если я понял, — сказал Алексей Алексеевич, — вы опять за цветные?

— Почему опять? — улыбнулся Ермашов. — Я все время за них. Просто мне надо было изучить обстановку. Теперь я хочу познакомить вас, Алексей Алексеевич, со своими выводами.

— Польщен, — кивнул Лучич.

— Мы загружены валом, это создает иллюзию благополучия. Но только иллюзию, которой суждено рано или поздно лопнуть. Нам надо срочно спохватиться. У нас отлично получается план, но где та продукция, за которую люди бы нам сказали спасибо? Мы перевыполнили, сдали, получили зарплаты и премии, но удовлетворили ли запросы людей? Могут ли они получить от нас, от завода, то, что им необходимо? На Западе уже пользуются цветными телевизорами, а мы пока не имеем возможности пойти в магазин и купить! Так почему мы беремся за газоразрядные лампочки, мы, завод, который может делать цветные телевизоры? Давайте же употребим свои мощности, сырье, материалы на то, что действительно пользуется спросом. Я хотел бы, чтобы вы, Алексей Алексеевич, как главный инженер, поскорее загорелись этой идеей.

— Евгений Фомич, при всем моем желании не могу не упомянуть, что все мы ходим под Госпланом. Госплан учитывает нужды страны, распределяя государственные задания предприятиям, на одном из которых мы с вами имеем честь… Мне кажется, вы несколько искажаете общую картину, представляя наш завод чем-то вроде конъюнктурного предприятия, действующего в совершенно иной экономической системе.

— О-о-о, — невольно сорвался Ермашов и встал. — Я понял ваши опасения. Я шапку перед вами долой, Алексей Алексеевич, за вот эту привычку, чтобы любое задание, любой приказ — любой ценой и всеми силами, не рассуждая. Она ведь от самых трудных времен пошла. Тогда действительно так было надо. На этом и победа зиждилась. Но теперь иное время. Производством движет не приказ, а инициатива. И пусть вас это не пугает, Алексей Алексеевич. Появление инициативы — закономерность, а вовсе не «иная экономическая система» или то, что вы подразумеваете под этим выражением.

Лучич пошевелился в кресле, оно заскрипело вразнобой голосами рассохшегося дерева.

— Мне кажется, наш разговор выходит за рамки служебного времени. Позвольте мне дома обдумать все, что вы намерены конкретно предложить коллективу. Я должен понять, чем я-то смогу быть вам полезен.

До этой минуты все присутствовавшие в кабинете главного инженера сидели затаив дыхание. Разговор с Ермашовым происходил в натянутой до предела тишине. Но тут натяжение глухо лопнуло, во взглядах заскользила тревога, кто-то начал перешептываться с соседом, кто-то нервно свертывать бумажки. Кто-то с опаской поглядывал на Ермашова, уловив скрытый и грозный намек Лучича.

Ермашов согласился как ни в чем не бывало:

— Да конечно же! В самое ближайшее время мы соберем совещание по этому поводу. Я думаю, не будем ждать погоды. Обратимся сами со своими предложениями к министру.

— Смелость города берет, — вздохнул Лучич.

Совершенно неожиданно в кабинете раздался смех. Никто не понимал, почему смеются, и все же смеялись вместе со всеми. Смех вспыхнул, как эпидемия, и люди смеялись на разные голоса, кто тоненько попискивал, кто ухал паровым молотом, кто клекотал рассыпчато, кто подвывал, невольно подзадоривая других. Когда смех достиг доминанты и пошел на убыль, в дверь заглянула Дюймовочка и спросила сидящего на ближнем стуле начальника опытного производства:

— Петь, какой был анекдот?

Этот беспричинный смех почему-то встревожил Лучича. Он подумал так, как раньше не думал: смейся не смейся, а Ермашов все же ди-рек-тор, в каком-то смысле хозяин завода, облеченный всеми полномочиями руководителя, и его голос может стать решающим. Даже эта его любезность, его мельтешение, его необидчивость и как бы отсутствие властности есть именно признак нарастающей силы. А сила — в целеустремленности. Когда есть цель, к ней обязательно примкнут соратники, единомышленники и просто те, кому хочется украсить смыслом свою однообразно устроенную жизнь. Лучич старался сохранить лад на заводе, Ермашов этот лад грозил рассечь. Появятся не только сторонники, но и противники, начнется борьба, кому-то отдадут предпочтение, подтолкнут, кого-то отодвинут в сторону, — обычные игры человеческого коллектива. Пойдут на растрату силы, нервы, отодвинется на второй план работа, какая уж тут работа, когда начинается суетня! За свою долгую жизнь Лучич привык к нехваткам и не боялся их, потому что всегда уверен был в конечном преодолении: не хватало электроэнергии, металла, вольфрамовой нити, станков — и все оставалось позади. Но только одно, он знал, никогда и ничем не преодолеть: нехватку хорошей, добросовестной работы. Этого он боялся как огня. Если люди начинают отмахиваться от работы, им не до нее, они заняты другими вещами, — такого урона не восстановить.

Лицо завода давно сложилось, а Ермашов посягал, сам того не ведая, на его пластическую операцию, и из стареющего красавца мог получиться молодой, но урод. Лучич понимал, что Ермашов уже не прежний мальчишка, которого можно и осадить; тут если сопротивляться и защищать завод, неминуем конфликт. Ермашов тянул к потребительской, коммерческой деятельности производства, к его рыночному эффекту. Настала коварная мода: эксперимент в Щекино многим вскружил голову, у многих проскальзывало что-то насчет «нового пути», но Лучич видел его половинчатость, его обреченность, заложенную уже в том, что это лишь эксперимент, искусственно оторванный от общей системы. У завода была высокая и ясная, независимая от конъюнктурных бурь позиция. Лучич не видел необходимости привносить сюда элементы иной экономической системы, которая чудилась ему в щекинском эксперименте. Завод держался на своих традициях, они выковались на опыте многих десятилетий. Именно в этом был источник надежности. И точка опоры для всех звездовцев. Ермашов мог внести неуверенность, и тем, кто не сумеет и не сможет работать «эффективно», дать почувствовать их бесполезность. Нет ничего разрушительнее и необратимее беспомощности.

Алексею Алексеевичу казалось, что теперь, после ухода Гриши, он остался хранителем завода. Ермашов по молодости не мог помнить, от чего они в свое время старались избавить производство. «Инициатива»… Да это маска унизительной коммерческой подоплеки, от которой давно уже не зависят звездовцы. Гордость удалого приказа: «Любой ценой» — вот на что они способны, именно потому они «его величество рабочий класс». Монолит, в нем вся суть. Монолит мог откликнуться на приказ Родины, мог вершить чудеса, вопреки всем экономическим путам, мог делать любую продукцию. Ермашов же ставил именно продукцию во главу угла. Он думал о цветных телевизорах в первую очередь. А ощущением монолита он не дорожил. Нет, надо действовать. Пора действовать, приходится действовать.

Лучич грузно перевалился на подлокотник, вздохнул, поскрипел креслом и, сняв трубку, позвонил министру.

Дома Ермашов обнаружил записку от Веты:

«Уехала в командировку. На две-три недели. Суп в холодильнике. Будь здоров».

Неизвестно почему, но абсолютно простой текст записки расстроил Ермашова. «Суп в холодильнике…» — бормотал он в раздражении. — «Суп в холодильнике… Да зачем мне суп?» Суп в холодильнике казался издевкой над здравым смыслом, как горящая под шелковым абажуром лампочка в развалинах рухнувшего от бомбы дома.

Ермашов держал записку в руке, шевелил губами, повторяя про суп, и соображал, что место командировки обойдено в записке молчанием. Вряд ли тут крылся умысел, скорее всего простая торопливость. Нет, дело не в этом, а в чем-то другом, — в ее отдаленности, которую только сейчас он осознал, и то лишь потому, что она уехала. Елизавета уехала не потому, что командировка, а потому, что отдаленность. Так имеет ли значение куда? И даже на сколько?

За окном, на примыкавшем балконе Фирсовых, воробьи затеяли отчаянный галдеж. Крошечные комочки, растопырив перья, орали такими гигантскими голосами, что важность их борьбы за собственные интересы внушала невольное уважение.

«А может быть, и я, — вдруг подумал Ермашов, — воюю и лезу на рожон, как эти воробьи, не зная своей незначительности? Какая разница, кто именно сделает цветной телевизор, людям-то все равно. Лишь бы у них было. Это мне надо, я хочу, я чирикаю и клююсь, убежденный в своей величине. А на самом деле? Обойдутся без меня. И истинный смысл, главное в моем существовании лишь то, что происходит у нас с Елизаветой. Она и я, разве мы можем в наших с ней отношениях заменить себя кем-то? Смешно. Никто вместо нас не произведет любви, сочувствия, внимания, никто за нас не создаст нашу семью; тут мы незаменимы, тут мы истинные гиганты, тут мы главные воробьи. Заблуждение считать что-нибудь важнее этого. Но я все же считаю. Я урод».

Он думал, осаживал себя, стараясь всему придать правильные пропорции. Елизавета ускользнула, он старался, но не мог следовать лишь за ней, ему становилось скучно, однобоко, томительно, хотелось вырваться на свободу, на простор, к заводу, к людям, к спокойной грации Ирины Петровны, к бесшабашной лихости таланта Фестиваля… Но нет, все это, даже собранное им в мыслях вместе, одно к одному, не могло оправдать его убежденности в своем праве на осуществление мечты. Его мечта — его личное дело, но причем здесь общество? Оно вправе принять его услуги, вправе отринуть. Оно само выбирает того, кто ему нужен. Если не ты — страдай, но не пытайся представить это трагедией общества. Вот Елизавете ты нужен, по-настоящему только ей, отсюда и следует танцевать. Уже многие люди вокруг, стоит это заметить, в выборе жизненной позиции учли, что главное — семья, и на семью направили все свои интересы, желания, энергию, ненасытность, для работы оставив лишь спокойную умеренность, элементарное присутствие от и до.

В коридоре раздался звонок, Ермашов пошел открывать. Явился Павлик, в широком пиджаке, постукивая палкой, громогласно веселый.

— Фомич, прошел слух, что милейшая Елизавета Александровна в командировке. Вот, подумал я, открылось местечко, где можно нынче пошалить.

— А-а, — сказал Ермашов. — Заходи.

Павлик метнулся по коридору туда-сюда, как невзначай залетевшая оса, потом решительно завернул на кухню.

— Вот здесь хорошо будет. Как говаривал наш замполит, от начальства подальше, к кухне поближе. Самое милое дело!

Ермашов следовал за ним покорно и как-то безучастно. Он обрадовался неожиданному приходу Павлика, но сам еще не прочувствовал своей радости.

Павлик оглядел чистые посудные полки, шедевр Таниной деятельности, выбрал табуретку в углу у окна и плюхнулся на нее, выставив вперед негнущуюся ногу.

— Что же это вам, Евгений Фомич, до сих пор квартиру не дают? Небось запамятовали?

— Должно быть, — Ермашов подумал о квартире мимоходом, и в сознании мелькнули не мысли, а картинка их переезда сюда, веселая суетня Севы Ижорцева. Яковлев в трусах, застрявший на лестничной площадке с мусорным ведром. Новая квартира? Ах да, квартира. Скоро будет. А Яковлев, в сущности, тоже придерживается точки зрения Лучича. Вот что!

Павлик копошился, вертелся на табуретке, роясь в просторах своего пиджака, и на поверхность вскоре была добыта бутылка с завинчивающейся крышечкой. Это действие Павлик сопроводил взглядом факира, который имел в виду сфокусничать иное, но вот что получилось.

— Вроде бы нет причины, — усомнился насчет бутылки Ермашов.

— Причина неволит, а мы по свободному согласию. Причина требует строгого разговора, а мы для беседы-непоседы опрокинем чарочку. Иной раз я, дорогой мой Евгений Фомич, начинаю себя чувствовать сразу в двух местах, здесь и под Нарвой, где она схоронена, вторая моя точка опоры. На двух ногах свойственно человеку стоять на земле. Потом двумя сразу под землю — нырк. А я одною уже испытал — нырк, а второю держусь, стою. Я и тут и там, Фомич. Это совершенно особое чувство. Вам, двуногим, неведомое.

Ермашов полез в посудный шкафчик за рюмками. Их хозяйство все еще пребывало на студенческом уровне, и он подумал, что молодежный стиль в их семье сохранялся из-за оттягивавшегося появления детей.

— Когда жена отбывает в командировку, — пробормотал он, — куда-то автоматически исчезают и многие необходимые вещи.

— Это ладно, это поправимо, — утешил Павлик. — Хуже, когда они исчезают по какой-то другой причине.

Ермашов открыл холодильник, вспомнив про суп.

— Суп в холодильнике.

— Что? — переспросил, недослышав, Павлик.

— Говорю, в холодильнике есть суп, — Ермашов достал зеленую запотевшую кастрюльку.

— Это здорово, — сказал Павлик.

Ермашов зажег газ, водрузил на конфорку зеленую кастрюльку.

— В конце концов, надо смотреть на дело по-государственному.

— Тю! — ворохнулся Павлик. — Что я слышу, Фомич, какие интонации. А это кто — государство?! Слышу рабский крик: «Пади»! Падем, по нас проскачут! Хватит, Евгений Фомич, кроме нас нет нас.

Синий венчик газа шпарил и жарил донышко кастрюльки, крупные капельки испарины лопались с треском над конфоркой. Ермашов присел на табуретку, не зная, как хозяйничать дальше. Рыхлые бледные щеки Павлика обрамляли височки, окрапленные ранней сединой. Жгучие жаркие глаза сияли неукротимостью и особенным, мало кому дарованным восторгом жизнелюбия.

— Ты умеешь терять, Евгений Фомич. Значит умеешь не соглашаться.

— Терять я как раз не умею. Начинаю шуметь, становлюсь задирой. Это ни к чему не приводит.

— Значит, я неправильно выразился. Ты готов терять ради осуществления стремлений.

— Слишком быстро меняются все понятия. В том числе и понятие доблести. Быть может, люди устали от шумливых личностей. Им хочется пожить спокойно наконец.

— В пещерах? С этаким спокойствием и до них быстренько дело дойдет. Если никто пальцем о пальчик ударить не захочет. Оскудеем, обрастем мохом, перестанем ловить мышек. И окажемся в пещерах.

Павлик был прекрасен в своей наивности и прямолинейности. Он был воин, он был конструктор, был в сущности своей творческая натура, а творческое начало защищается в человеке наивностью и прямолинейностью. Оттого-то оно бывает бесстрашно в своей открытости. Ермашов подумал, что душа завода, если когда-то и держалась в неутоленной тоске инженера Евреинова, бродившего привидением в развалинах, которым грозила разруха, теперь переместилась в Павлика и в его образе явилась требовать и сверкать огненными очами.

— Ты чего это, Евгений Фомич? — вдруг спросил Павлик.

Суп забулькал на плите, затопал, постукивая крышечкой кастрюльки. Ермашов вскочил, увернул краник, погасил синее пламя.

— Вот и все. Кроме супа, кажется, ничего нет.

— Этого мы не можем допустить! — вскричал Павлик, поднял палку и набалдашником застучал в стенку. — Эй, Валентин! Где ты там, зазноба? Валентин! Вылазь!

Фестиваль появился бочком, с огромной готовностью, будто уже давно ждал зова. После инцидента в столовой они с Ермашовым существовали в отношениях нейтралитета, почти не встречаясь. Теперь Фестиваль с прежней милой застенчивостью принялся хлопотать возле стола, расставлял тарелки, нарезал сыр и колбасу, вонзал консервный нож в банку.

— А где Татьяна? — недовольно осведомился Павлик. Холостяки капризны в еде, у них нет закалки женатых мужчин; им мерещатся блинчики, домашние пельмешки, селедочка «под шубой», горячие расстегайчики с вязигой, румяная индейка с клюквенным вареньем. Они идеалисты.

— Танюшка в лагерь уехала, к Юрочке.

— Сегодня же не родительский день.

Фестиваль засмеялся.

— Она под забором караулит. Хоть миг единый.

Павлик разлил водку по рюмкам.

— Это святое, — согласился он. — Святое! Женщина… Ах, братцы, за них, за наших светлых.

Они выпили, и Павлик добавил:

— Эх, какая умница эта наша Ириша. Говорю тебе, Фомич. Мы с тобой ее еще недооценили.

Павлик хлопнул по спине Фестиваля.

— Будет тебе работка, дружок. Увидишь.

— А что, — забеспокоился Фестиваль, вмиг посерьезнев. — Трудности какие возникли, Евгений Фомич?

— Естественно, — зарокотал Павлик. — У тебя машина возникает из воздуха-аромата? Дудки. Из трудностей. Трудности — это наш, русский исконный материал. У нас без трудностей не бывает.

— Нет, должно быть легко, — сказал Ермашов. — Легко! Вот естественное состояние человека. А если ему делается нелегко, значит, что-то не в порядке. Это жалкая привычка — принимать трудности за нормальный ход вещей. Чаще всего это обстоятельства, плохо рассчитанные самими людьми.

Павлик слушал, похмыкивая, Фестиваль — округлив серые глазки. Ермашов подумал, что для него, директора, в сущности настала счастливая минута, о которой он так тосковал, — они пришли к нему, пришли с разговорами, с дружеской открытостью. С общей заботой. Это была минута виктории, гимн сердца, праздник души, преодоление разъединения. Ему бы сейчас сиять, Ермашову, а он озабочен, истомлен недоверием к себе, покорно мелок. И, не успев додумать, доощутить наступающую радость, он протянул руки, положил их на плечи Павлику и Фестивалю и произнес как обещание:

— Ну, хлопцы… — это прозвучало, он сам услышал, очень похоже на интонацию Григория Ивановича.

Хлопцы приняли его жест за приглашение выпить. Что было абсолютно естественным в тот момент.

Итак, настало время, когда приходится побеспокоиться. Мы удивительные рабы крайностей: или безумно боимся ошибок, мелочно опутывая предписаниями каждый шаг, или вдруг совершенно ничего не боимся, в упоении «преобразования» отметая страшную месть последствий. Преобразуем и ахнем — что вышло…

— Соня!! Где галстук?!

Она уже бежала, торопливая мышь, с новым галстуком на резинке. Иных галстуков Лучич не признавал — тех, что вязали на шее мужчины «со вкусом». Галстук на резинке надевался, застегивался в секунду сзади пряжечкой — и никакой возни. Обязанностью Сони было купить галстук в магазине, чтобы всегда — новый, чистый, в легкую полосочку. И все.

Лучич отправлялся на назначенную встречу к министру. Они были однокашники. Их связывали довольно своеобразные воспоминания юности: обоих не приняли на инженерный факультет. Лучича — потому, что у него оказалось «мелкобуржуазное происхождение» и отсутствовало направление из Наркомпроса, а у молоденького рабочего-землекопа, прибывшего на заработки в Москву из-под Тамбова, хоть все было в наличии — и трудовое происхождение и соответствующая бумага, но он ухитрился блеснуть столь малыми познаниями в арифметике и правописании, что зачислить его в студенты рабфака на том этапе не представлялось возможным.

Отвергнутые сидели на подоконнике в глубокой нише казаковского здания на Моховой, размышляя о дальнейшей судьбе, как вдруг к ним подошел молодой человек в кожанке и суконной фуражке.

— Товарищи, — сказал он. — Вы не белоручки? Записывайтесь к нам. В институт инженеров-производственников.

— Настоящий инженер может получиться только на производстве; — разъяснил молодой человек, оказавшийся автором идеи и одним из организаторов ИИПа. — Не в аудиториях, а возле станков и машин, возле дела. Тем, кто признает прежде всего работу, мы дадим теоретические знания. Вот наше кредо.

Это был двадцать третий год, время свободного предпринимательства. Группа молодых большевиков решила осуществить свою идею рабоче-крестьянского высшего образования. С перспективы лет ИИП можно посчитать прообразом нынешнего вечернего института; но он основался на началах студенческой коммуны. Бюджет ИИПа целиком складывался из заработков студентов на производстве. Все студенты были рабочими, стояли у станков. Зарплату сдавали в «общий котел», из него оплачивались лекции (кстати, самых видных профессоров университета) и вносилась аренда за помещение. Что касается помещения, то энергичным организаторам при содействии Наркомпроса Моссовет выделил на углу Петровки четырехэтажное здание… бывшего публичного дома. Злачное заведение оставило после себя лабиринт келий и конурок, альковов, лестничек, переходов и даже потайных ходов для берегших репутацию клиентов. Студенческая коммуна, вооружившись ломами, принялась ломать перегородки, перестраивать помещения под просторные аудитории. Семнадцатилетний Алеша Лучич и такой же юный будущий министр не сделались особенными друзьями; просто вместе со всеми хохотали, когда кто-нибудь выволакивал на помойку причудливый наряд с перьями, оставшийся от «мамзелей», вместе таскали кирпичи, красили стены, мыли окна, вместе потом слушали лекции. Кроме них никто этого уже не помнил. Время унесло других участников коммуны, и даже память о существовавшем когда-то ИИПе понемногу таяла.

А дом на углу Петровки и бульвара стоит!

Алексей Алексеевич вошел в кабинет к министру, и Петр Константинович поднялся из-за стола к нему навстречу. Они обменялись рукопожатием, стараясь невольно продлить этот миг, чтобы разглядеть друг друга с фамильярной пристальностью, как это делают ровесники, подмечая следы урона на знакомом с молодости лице, чтобы сравнить их со своими.

Потом министр не удержался от соблазна продемонстрировать Лучичу свою обновку. Дело было в том, что ему недавно хозуправление установило какое-то необыкновенно удобное кресло: шарнирное устройство позволяло поворачиваться, наклоняться, вертеться — кресло повторяло все движения министра. Это было кресло-помощник, в нем отлично работалось, меньше чувствовалась усталость, и министру хотелось им похвалиться. Лучич мог его понять лучше, чем другие. Кости-то все-таки уже не те, не семнадцатилетние. А вот душа тешилась, что правда, то правда, совсем по-мальчишески. Спросив затем о здоровье и самочувствии бывшего однокашника, министр счел эту часть беседы законченной, придвинул к себе блокнот и карандаш, показав тем самым, что готов слушать дело, по которому Лучич к нему пожаловал.

Лучич вкратце обрисовал нынешнее стабильное положение на заводе. Перечислил перспективные заказы. Подчеркнул крепнущее доверие к ним заказчиков и предполагаемое расширение именно этих связей. Затем, коснувшись новых разработок в конструкторском бюро, он выделил работу по цветному телевизору в отделе Ирины Петровны Яковлевой.

— И что же, это перспективно? — живо спросил министр.

— В высшей степени. На мой взгляд, им удалось максимально решить проблему использования отечественных материалов. Это позволяет уже говорить о возможности массового производства.

— На каком оборудовании?

— Это главный вопрос. Кое-что из оборудования представляется возможным закупить за рубежом. Во Франции, например. Но это я забегаю вперед. Для начала просьба такова: нам хотелось бы, чтобы нас послушали на коллегии.

Министр отодвинул блокнот и слегка отклонился, чтобы расслабить спину. Кресло тотчас повторило его движение.

— Хорошо. Послушаем. А почему ты, Алексей Алексеевич, ко мне с такой просьбой приехал один? Без директора?

Лучич улыбнулся, развел руками:

— Так уж вышло. Да нет, Ермашов вовсе не против. Он, наоборот, самый яростный энтузиаст.

Министр сидел в своем кресле уютно, как в люльке, и спокойно смотрел на Лучича, как бы ожидая завершения неоконченной фразы. Лучич почувствовал, какой пронзительной проницательностью одарен его бывший однокашник: министра интересовали не столько слова, сколько намерения того, кто их произносил. Свои слова Лучич высказал до конца, а намерения — еще нет, и министр поэтому продолжал слушать Лучича. Тогда Лучич решился.

— На мой взгляд, именно Ермашов мог бы поднять такое дело. Молод, рвется, море по колено, — Лучич встал, потому что сидя не мог отрешиться от ощущения собственной тяжеловесности, грузности и величины своего тела. — Он сейчас как камень в рогатке. Эх, Петр Константинович, вспомни нашу-то молодость: «Даешь электричество!»… «Даешь радиофикацию!»

Лучич прошелся по кабинету, разминая затекшие ноги. Ботинки давили ступни, казалось, что шнурки были завязаны слишком тесно.

— Цветное телевидение не просто забава, это окно в мир и в космос. В цвете полнота информации. Обогащение кругозора самых широких масс. И тут нужно миллионное производство аппаратов. Миллионное. Разработка Яковлевой нацелена именно на это.

— Так, — сказал Петр Константинович. — В чем же, по-твоему, сложность?

— В самом заводе, — Лучич подошел к столу министра и машинально, как делал это в далекие молодые времена, чувствуя себя свободно и уверенно в любых кабинетах, присел боком на край столешницы, одной ногой упираясь в пол. — Завод не может внедрить у себя этот проект. Нет площадей. Нет производственных возможностей. Пришлось бы полностью перестраиваться, отказаться от нашей исконной продукции. Мне кажется это нецелесообразным. И… еще одно: ты знаешь звездовцев. Для нового дела нужны новые люди. Для цветных мне представляется необходимым создать специальное предприятие.

Теперь он сказал все. Даже гораздо откровеннее, чем хотелось бы. Но ведь он был Лучич, не кто-нибудь, и своей жизнью заслужил право на то, чтобы его мнение принималось во внимание в первую очередь.

Министр услышал все, что его интересовало. Он положил руки на подлокотники, откинул назад голову, и солнечное отражение искрой промелькнуло в стеклах очков. Потом он чуть улыбнулся и произнес негромко:

— Знаешь что, Алексей Алексеевич… ты бы сошел со стола, а то неровен час помощник заглянет. Человек он, знаешь ли, молодой, они теперь нашей простоты не понимают.

Щеки Лучича обдало жаром. Он дернулся со стола, выпрямился так резко, что на широкой груди зазвенели лауреатские медали.

— Извини… — пробормотал он. — Извини, Петр Константинович.

Через несколько дней Ермашову на завод позвонил Владимир Николаевич Яковлев. Он предложил подготовить для доклада на коллегии материал по цветным телевизорам с таким расчетом, чтобы составить представление о его реальной осуществимости.

— Желательно, — добавил Яковлев жестковато, — чтобы основную часть сообщения о производственной стороне дела вы взяли на себя, Евгений Фомич. Но без привязки к заводу. Речь пойдет, скорее всего, о создании предприятия на периферии.

Он попрощался, положил трубку, и Ермашов, не успевший обрадоваться, долго и бессмысленно слушал короткие, сухие, недоброжелательные гудки. «Значит, выбор, — думал он. — Либо завод, либо дело. Вот, значит, как хотят избавиться от меня…»

— Евгений Фомич!

Ермашов, вздрогнув, поднял голову. Перед ним стоял Сева Ижорцев, слегка поплотневший, определившийся более четко в пространстве, как бы дорисованный умелым художником, добавившим тут и там мазок, оттенившим отглаженностью костюма шелковистое изящество галстука, а главное, выделившим умело световой композицией руку, держащую синюю дерматиновую обложечку с золотыми буковками: «Диплом». И там было написано, внутри, что Всеволод Леонтьевич Ижорцев окончил Московский энергетический институт и обладает ныне специальностью инженера-конструктора электровакуумного оборудования. Вот в кого превратился Севка за эти несколько лет. И как, оказывается, все это время его не хватало на заводе. И как кстати он теперь появился.

Ермашов бросил трубку, вскочил и заключил новоиспеченного инженера в объятия.

— Вот, вот, вот, — бурчал Сева. — Всех бы молодых специалистов так… да сами директора…

Смутившись от такого неожиданного оборота встречи, они присели в уголок, за журнальный столик. Ижорцев узнал все «про цветные», про Ирину Петровну и про Павлика, про намерения Яковлева и про предстоящий доклад на коллегии. И посерьезнел.

— Знаете что, Евгений Фомич… тут нам нужна Аида.

Аида Никитична, работавшая теперь в промышленном отделе городского комитета партии, оказалась действительно полезной. Прошло еще несколько дней, и помощник министра сообщил Ермашову, что он записан на прием к Петру Константиновичу и ему надлежит явиться в четверг в десять утра.

— Спасибо, — сдавленным от неожиданности голосом сказал Ермашов. — Очень, очень большое спасибо.

— Пожалуйста, — холодно ответил помощник. — Желаю удачи. Это все, чем могу…

Ермашов понял, что все остальное зависит только от него. Судьба завода и судьба дела… только от него одного.

Время, оставшееся до четверга, Дюймовочка назвала «столпотворением». Начать с того, что бедный Павлик как был вызван к директору в понедельник утром, так ушел из кабинета лишь в среду вечером, — да, да, должно быть, и ночевал там, и мылся, и все прочее; так, по крайней мере, ей казалось, если быть скрупулезно точной. Она ведь не сумасшедшая, и уходила домой в положенные часы. Затем Ирина Петровна — женщина, ничего не скажешь, достойная уважения, но и она все эти дни торчала в кабинете у «этого» почти безвылазно. А Ижорцев! Тоже туда же! Совсем недавно мальчишкой был! Проныристый и хитроватый, в радиоцехе помнят, как Светку — певицу, красавицу, в чисто поле вывел, обманул; можно сказать, в загс не явился! Ну, это дело их, ее, Дюймовочку, не касается. Ижорцев тоже с ними засел. Только выскочит на минуточку и с ее секретарского аппарата своей высокопоставленной женушке наяривает: «Как ты, Аидочка? Творог скушала?» (нежности просто неземные) — и обратно, к Ермашову… совещаться. И кого только не притянули: Рапортова Геннадия Павловича, секретаря парткома, уговорили с ними сидеть. За эти дни по директорскому телефону прозвонили по междугородным заказам почти весь лимит. Скорей бы уж эта Елизавета возвращалась из командировки, черт ее заверти совсем! Она бы хоть усмирила муженька. Ермашов пробовал и Алексея Алексеевича втянуть во всю эту катавасию. Ходил к нему в кабинет бумаги показывать. Но Лучич ответил, что у него своя точка зрения, и ему вмешиваться в их затею бессмысленно.

На этом столпотворение закончилось. В четверг утром Ермашов вызвал Степана Аркадьевича и уехал в министерство.

В полдень, когда начался обеденный перерыв, вдруг заглянул в дирекцию Валя Фирсов и, смущаясь, по обыкновению, поинтересовался, не вернулся ли уже Евгений Фомич. Получив отрицательный ответ, Фирсов поскучнел лицом, задумчиво ковырнул темным от металла пальцем шурупчик на дверной ручке (оказавшийся в полном порядке) и так же скромно удалился, оставив Дюймовочку в совершенном остолбенении: и Фирсов туда же!

— Речь пойдет о цветных телевизорах?

— Да, — кивнул Ермашов.

Министр подвинул к себе миниатюрный микрофончик.

— Виталий Петрович, попросите ко мне Яковлева.

Ермашов кашлянул. Повлажневшими пальцами поправил перед собой папку из пухлого пластика, на которой виднелся фирменный знак завода. И сказал глуховато, как будто его запрятали в бочку:

— Я бы хотел сначала изложить все вам лично, Петр Константинович.

— Нет, это невозможно, — министр отодвинул микрофончик в сторону.

Наступила тягостная пауза. Министр, видимо, не хотел, а Ермашов не мог заполнить ее хотя бы простым набором фраз о заводе, о выполнении плана, чтобы как-то укрепить впечатление благоприятной ситуации. Как будто нарочито громко стучали высокие деревянные часы в углу. «Сколько можно идти эти десять шагов по коридору? — думал Ермашов, поддаваясь вполне неприязни к Яковлеву. — Сколько можно…» Наконец дверь отворилась, Владимир Николаевич вошел, и от него — показалось Ермашову — так и веяло благополучием. Раздражение этим уверенным спокойствием подтачивало собранность, Ермашов начал терять силы. Ненужные хаотичные воспоминания о всех неудачах, какие он претерпел в решающие минуты общения с людьми, от которых зависела его судьба, сковали его свободу и естественность. Он чувствовал свою отталкивающую заинтересованность, суетливость, неприятное нервничанье. Он уже начал проигрывать, это ясно.

Министр улыбкой пригласил Яковлева сесть.

— Это по вашей части, — сказал он.

— Я в курсе, — подтвердил Яковлев, садясь против Ермашова.

— Итак? — министр надел очки, приготовился слушать.

Ермашов судорожно сжал в пальцах папку.

— Мы просим министерство поручить организацию первого в стране массового производства цветных телевизоров нашему заводу, — заученно начал он. — Вот здесь, в этой папке, все предложения, которые разработали наши специалисты. Они заключаются в следующем…

— Извините, Евгений Фомич, — мягко остановил Яковлев и повернулся к министру: — Мне кажется, сейчас не стоит вдаваться в подробности. Мы их обсудим на коллегии, когда вопрос решится принципиально.

— Но в этих подробностях все дело!

— Безусловно. Мы и займемся их привязкой, когда определится объект.

У Ермашова обрисовались челюсти, на скулах заиграли живчики.

— На пустом месте такое дело начинать труднее, — голос его стал тихим, едва слышным, как будто не имеющим сил пробиться. — Суть в том, что мы предлагаем себя как базу. У нас опыт, традиции, высокая школа рабочего мастерства. Мы сделаем это гораздо быстрее.

Яковлев, сложив губы трубочкой, вздохнул.

— Ну зачем все тянуть на Москву? Город и так перегружен.

— …Перегружен конторами, согласен! Но талантливыми рабочими руками — нет! Наши звездовцы — богатство редкое, и надо пользоваться его возможностями.

— А кто ж возражает? Воспользуемся, конечно. Ваши разработки лягут в основу будущего производства. И кое-кому из специалистов предложим…

Министр улыбнулся.

— Не устраивайте мне в кабинете директорских инфарктов, Владимир Николаевич.

Ермашов спохватился, постарался расцепить зубы, расслабиться. Он знал за собой это темнящее чувство подступающего бешенства, когда глаза начинают давить на веки изнутри, будто собираясь взорваться и разнести собеседника в мелкую крошку.

Яковлев покачал головой.

— Евгений Фомич коммунист прежде всего. Я знаю его много лет, знаю его преданность делу. Он сумеет перешагнуть через свои нынешние узковедомственные интересы и взглянуть на проблему с точки зрения общегосударственной.

— Спасибо! — крикнул кто-то голосом Ермашова.

— Позвольте, — сказал министр.

— Прошу простить, — Ермашов опустил глаза, увидел свои побелевшие кулаки, сжимающие папку.

Дверь скрипнула, впустив Виталия Петровича. Помощник нес три стакана чаю в металлических подстаканниках. Он спокойно и бесшумно расставил их, подвинул едва заметно к Ермашову блюдечко с сахаром. «Он пришел мне на помощь, — подумал Ермашов, и это мгновенно успокоило. — Хватит терять время, излагай быстро то, что задумано».

— Пожалуйста, продолжайте, — сказал министр Ермашову, помешивая чай ложечкой.

Ермашов поднял папку, поставил ее ребром как подпорку для рук.

— Мы предлагаем… нет, мы просим доверить это дело нам. Мы подсчитали — у нас есть возможность осилить массовое производство.

— На каких площадях? — спросил Яковлев. — Какими кадрами? И вместо чего?

— В этом и заключается наша идея, — Ермашов вдруг почувствовал, что наконец нащупал русло и начал идти по створам; белые знаки створов сошлись в одну линию, указывая одно-единственное верное направление. — Мы предлагаем построить новый корпус, в котором разместим сборочное производство. Только конвейерные линии. Они дадут мощность. А детальное производство разместить по старым цехам, кроме того, вынести его кое-где на периферию. Есть возможность договориться с несколькими радиозаводами, они охотно возьмутся внедрить наше оборудование и работать на нашу сборку.

— То есть речь идет о производственном объединении? — уточнил министр.

— Именно так, Петр Константинович. Теперь о кадрах: мы им помогаем, учим, посылаем своих специалистов к ним на время. Но главная марка, главное качество на сборке — наше. Наша, звездовская, гарантия.

— А где вы возьмете место для сборочного корпуса? — спросил Яковлев.

— Так оно у нас уже есть, возле окружной.

— Позвольте, это место вам выделили под цех радиоблоков.

— Именно. Четыре года не можем строительство с места сдвинуть. Все у строителей дела обнаруживаются поважнее. Радиоблоки — эка невидаль, по всей стране заводы имеются.

Яковлев пожал плечами.

— И тем не менее, как раз по радиоблокам у вас туговато с планом. Еле-еле удовлетворяете заказчиков.

— Это потому, что план у нас неразумно завышен, мы каждый год прибавляем «от достигнутого». А потом вынуждены перегружать себя заказами, чтобы его выполнить. И в результате получается некая видимость. Я не хочу, чтобы эта видимость помешала нам взяться за то, что мы действительно сможем дать народу в самые короткие сроки — цветной телевизор!

— Евгений Фомич, я вынужден напомнить вам, что журавль в небе тоже «видимость», — Яковлев взял стакан, отпил маленький глоток. — Вы сорвете завод с нормального ритма, взвалив на плечи людей новую нагрузку, пусть даже с самыми благими намерениями. Конечно, строить — прибыльно и престижно. Получите от нас фонды и как-то сведете концы с концами. Но на какое время? Чем вы потом компенсируете людям перегрузку? Стоп, вы уже приготовились сказать «цветными», это само собой разумеется. Но боюсь, что проблема не так проста.

На маленьком столе возле локтя министра вдруг загудел зуммер, тихо и настойчиво.

— Простите, — он взял легкую серую трубку. — Слушаю. А, это ты… попроси-ка быстро бабушку подойти к телефону.

Где-то там, в его доме, видимо, очень быстро исполнили распоряжение, потому что министр сразу же сказал:

— Зина, будь добра, следи за ней. Она звонит мне уже в третий раз. — И, тут же положив трубку, обратился к Ермашову: — Пожалуйста, есть у вас еще аргументы?

— Есть, — Ермашов с трудом удержался, чтобы не встать. У него было ощущение, что он проваливается в глубокий колодец, летит, летит в гулкую черноту, а над головой уменьшается, удаляясь, золотой квадратик света. — Есть… последний школьный звонок.

— Послед… что? — министр снял очки, с неожиданным интересом облокотился на стол, пытаясь поближе рассмотреть Ермашова.

— Он прозвонит, — сказал Ермашов, стараясь не глядеть на Яковлева, — и за ребятами закроется школьная дверь. Но откроется другая. В светлые залы со стеклянными стенами. С мягкими креслами на рабочих местах. С клавиатурой пультов управления. С цветником. С квартирами в новых домах. Детским садиком. Друзьями по работе. С профилакторием на водохранилище. Базой отдыха на лучших курортах. Пройдут годы, и ребята скажут: завод дал мне все. Я ему — работу, а он мне — целую жизнь.

Яковлев сидел, не шевелясь, опустив глаза. Ермашов положил руки на папку, дрогнувшие пальцы нащупали выпуклые буквочки знака завода.

— Петр Константинович! Звездовцы — отличный коллектив, но они не вечны. Пора подумать о молодой смене. Ведь не секрет, что молодые москвичи идут в институты, а на заводы не идут. Мы их неправильно ориентируем. Завод не производство, завод — источник жизни. Производство лишь его мотор, двигатель. Но цель должна быть ясной. Продукция должна соответствовать современному уровню. Тогда появится интерес.

— Так, — сказал министр и надел очки. — У вас все, Евгений Фомич?

Ермашов молчал, его лицо наливалось густой коричневой тенью. «Провал. Какой провал, — стучало в висках. — Зачем я полез. Сам. Один. Лучше было докладывать на коллегии. Стыдно». Стараясь не затягивать паузу, он тяжело поскреб ногами пол, чтобы подняться, и неуклюже взгромоздился над столом, с тарахтеньем отодвинув стул. Приподняв папку, водил ею в воздухе, как бы желая переправить ее этим способом в руки министру. Яковлев встал тоже и, перехватив папку, мягко вынул ее из ладоней Ермашова.

— Да, да, — кивнул министр. — И вас я тоже не задерживаю, Владимир Николаевич.

Они вышли вместе, Яковлев нес папку. Приемная была пуста, Виталий Петрович удалился куда-то. В коридоре они тоже повернули в одну сторону — кабинет Яковлева располагался по дороге к выходу с этажа. Алая министерская ковровая дорожка больше годилась для триумфальных шествий. Молча и рядом они приблизились к деревянной двери с начищенной бронзовой ручкой, которую, кивнув Ермашову, бесшумно нажал Яковлев и исчез. Ермашов отправился дальше.

Он миновал лестницу, вестибюль, ступени высокого гранитного крыльца, его остановил лишь недоуменный оклик Степана Аркадьевича. Уже сидя в машине, Ермашов подумал, что не может сейчас сразу вернуться на завод. Внутри дрожало; судорога стыда сжимала грудь при мысли о собственном пышнословии, абсолютно комическом, как он теперь понимал. Какая досада, так запропастить шанс, такую отличную возможность! Дурак, жалкий дурак, а никакой не директор. Разве ему, Ермашову, можно после этого доверить хоть что-нибудь? Из делового, решающего разговора сделать скверную комедию, изъясняться выспренними, ненатуральными словами. Аххх! Позор.

Он стыдился взглянуть в глаза Павлику, Ирине Петровне и всем, кто помогал ему подготовить ту папку, которая теперь валялась на полке среди прочих бумаг у Яковлева.

На заводе ему в тот день никаких вопросов не задавали — видно, по лицу поняли, что не надо. Ермашов оценил проявленный такт, но все же мечтал поскорее очутиться дома, скрыться с людских глаз, и там, в одиночестве, постараться поскорее перемолоть свое собственное ничтожество.

Едва войдя в квартиру, он увидел свет в их комнате. Он не успел подумать, кстати это сейчас или некстати. Елизавета, услышав щелчок замка, выбежала ему навстречу. Ермашова обхватили десять рук, его целовали двадцать губ, кружил смерч и тайфун. Он должен был обрадоваться, но не мог. Никак не мог. «Некстати. Совсем некстати, вот досада».

— Погоди, — бормотал он, хватая воздух. — Погоди.

— Нет, нет, — шептала она. — Не погожу. Не буду. Ни за что.

— Да постой же…

Они оказались в комнате. Елизавета хотела повернуть его лицом к накрытому столу, но он засопротивлялся.

— Не надо.

— А ужинать? — так же шепотом сказала она. — Ты посмотри, что я тебе привезла.

— Не буду, — пробормотал он. — Нет, не буду.

— А я тебе купила…

— Не надо. Не говори.

— Я хочу ужинать.

— Так поужинала бы! Что, маленькая? — он отошел в сторонку в приливе внезапного раздражения. Возле дверей стояла какая-то низенькая скамеечка, Ермашов раньше эту скамеечку не замечал, не знал, зачем она, но сейчас подошел и сел, и колени оказались выше подбородка.

— Ну, ладно, — наконец сказала Елизавета. Отвернувшись, подошла к тахте, сняла аккуратно покрывало, сложила и принялась доставать из ящика постель. — Давай ложиться спать. Раз мы с тобой для веселья опять не оборудованы. Что ты сидишь там, как сирота? Ляжем спать, повернемся спинами, закроем глаза. Тоже способ существования.

Ермашов молчал, только вытянул вперед подбородок и уперся им в колени. Елизавета извлекла его пижаму, прицелилась и бросила ему. Полосатая куртка повисла у него на плече, штаны скользнули на пол.

— Прости, промахнулась.

— Ничего. Я подниму.

— Меня не было несколько дней, ты, может, заметил? А суп в холодильнике, конечно, сгнил?

— Ветка, — сказал Ермашов печально. — Веточ-ка-а-а… не терзай меня. Пожалуйста. Я и так не могу разобраться, к чему я, собственно гожусь.

— Дело не в тебе, а во мне.

— Да, конечно. Я понимаю, чего тебе не хватает и именно от меня. Но я не могу, поверь. Я ничего от тебя не прячу. Это все, на что я способен. Так уж я устроен, большего дать не могу. Хочу, стараюсь, но… видишь, мы не очень с тобой счастливы. Черт его знает почему.

Она стояла возле наполовину разложенной постели. Мяла в руках подушку. В сущности он ничего не требовал. Если разобраться.

— Скажи… а как ты себе представляешь семейное счастье? Вот ты сам. Ну, представь, без меня. Или со мной. Это неважно. Просто, как оно выглядит для тебя?

— В спокойствии.

— …В тишине?

— Нет, в душевной тишине. Когда знаешь, что все в порядке.

— Откуда он возьмется, порядок?

— Вот и я не знаю.

Она опустилась на тахту, прижав к себе подушку. Чтобы достичь между людьми такого порядка, нужно, наверное, особое сочетание характеров. Люди разучились терпеть друг друга. Каждый считает именно себя объектом первейшего внимания. Отвергнута одна старомодная добродетель: умение отдавать. Во всех скрижалях за человеком записано право осуществлять себя как личность — но понято это только как брать. Так какое же нужно редкое сочетание характеров, когда двое только берущих могут что-то отдавать друг другу… Почти безвыигрышная лотерея эта семейная жизнь. Вот если бы ребенок, ах, если бы ребенок! Вроде оправдания. Для какого-то связующего смысла. Ей до боли хотелось кинуться к Ермашову, рассказать о несчастье, облегчить душу его сочувствием, состраданием, утешением. Как стало бы легко! Хоть на минуту. А потом — будь что будет. Она сжала в кулаках углы подушки.

Нет. Нельзя поддаваться. Нельзя искать поблажки.

Она не пошевелилась. В разных концах комнаты они сидели друг перед другом, как зимовщики на дрейфующей льдине, вот-вот готовой дать трещину.

Во входную дверь квартиры позвонили. Потом постучали, Ермашов замотал головой.

— Нет, нет. Нас нет дома. Я не могу.

Вета встала, отбросила на тахту подушку, вышла. Было слышно, как она открыла дверь, охнула и через мгновение вбежала обратно.

— Где он? — громко спрашивал Яковлев. — Евгений Фомич! Где вы, мастер самбо? Покажитесь!

Они остановились на пороге. Ирина Петровна, смеясь, обнимала руку мужа, щекой прижимаясь к его плечу. И в таком положении выглядела молодой девушкой.

Так они случаются, чудеса, и радость легкой поступью спешит сменить тяжелые шаги отчаянья. Из этого ли состоит жизнь, в этом ли ее надежда и утешение? Что радость все же прибежит своею чередой, чтобы сменить одежды печали? Станем же надеяться, что это именно так и по-другому не бывает…

Глава третья Потери и приобретения

Как это было? Вбежала Дюймовочка, безмолвно тряся подбородком, широко открывая и закрывая рот. Мужские полуботинки топотали об пол на одном месте, как будто Дюймовочка силилась проглотить застрявший в горле кусок и не могла, суча ногами от ужаса.

В кабинете у Ермашова шло первое заседание совета директоров объединения. И он, новоиспеченный генеральный директор, созвавший их для обсуждения вопросов строительства «Колора», в изумлении взирал на странное появление Дюймовочки. Люди за столом, обернувшись, тоже глядели на нее с любопытством. А она все топотала на месте, тряся подбородком, бодая воздух головой, отталкивая что-то невидимое руками. Наконец она крикнула. Остро, тонко, скрипяще, как чайка.

— Ди!.. Ди!.. Директор! Григорий Иванович!

Ермашов вскочил.

— Что? Что?

— Погиб…

— Как… — прошептал Ермашов. — Нет, не может быть. Вы ошиблись, Марьяна Трифоновна.

— Погиб. Попал… под поезд.

Она открыла черный круглый рот, и оттуда понеслись сухие, бесслезные, похожие на пьяный гогот, рыдания:

— Га! Га! Га! Га!

Кто-то подхватил ее, кто-то быстро налил из графина воды. В толчее Дюймовочка схватила Ермашова за руку:

— Ему… Алексею Алексеевичу… не смейте! Пока…

Потом, не сказав Лучичу ни слова, ехали втроем — Ермашов, Дюймовочка и Степан Аркадьевич — по влажному осеннему шоссе в дачный поселок. Степан Аркадьевич вел машину на немыслимой скорости, отчаянно, взахлеб, сигналя на обгонах. От них шарахались автомобили, испуганно жались к кюветам даже встречные автобусы. За стеклами машины сплошным фейерверком мелькали деревья в ярком буйстве оранжевой и малиновой осенней листвы. Ермашов сидел, наклонившись вперед, обхватив руками спинку переднего кресла, и в голове его билась пронзительной мелодией слов одна только фраза: «Унылая пора. Очей очарованье».

Очей очарованье.

И в такую пору он… Немыслимо. Непостижимо. А в какую пору мыслимо? Зачем, в сущности, нужен уход человека? Для обновления? Но никакого обновления нет: стоит пойти в картинную галерею и посмотреть на портреты людей, живших много веков назад; ничего природе в человеческих типах не удалось изменить. Люди все такие же. Тогда зачем это уничтожение старостью, зачем природа отнимает у нас дорогих нам и необходимых людей, чтобы заменить их пусть такими же, но уже не дорогими нам, чужими, оставляя нам лишь непоправимую пустоту. Со всеми на свете без исключения природа поступает так — но зачем? Зачем человеку знать, что конечный счет жизни — это, в сущности, потери, а не приобретения?

Очей очарованье.

Вон маленький кленик, тонкий, как удочка, а машет сотней огромных алых ладоней, растопыренных и шаловливых. Вон березы, собравшись в кружок, уронили желтые пряди ветвей, будто горюют над судьбой крашенные перекисью незамужние девицы. Вон на пригорочке дуб, коричневатый, как записной дед-курильщик, кудрявый, надежно крепкий, сам себе опора. Всем суждено — без боли, без ужаса, без тоски.

Очей очарованье.

И только человеку — труднее всего обрести, легче всего потерять. Безвозвратно. Незаменимо. Окончательно. Нет утешения, ложь оно, и никакие воспоминания не поборют непоправимое.

Дюймовочка на переднем сиденье, рядом со Степаном Аркадьевичем, снова дернулась и завыла, зажимая рот.

— Хватит, Марьяна, — велел шофер. — Я же врежусь, ей-богу.

Помолчав немного, миновав с ветряным свистом идущий впереди караван самосвалов, он добавил еще:

— Зря едешь все-таки. Не для женских это глаз.

— Не надо, Степан Аркадьевич, — попросил Ермашов.

Дюймовочка вдруг обернулась к нему. И он увидел впервые так близко ее лицо. У нее были на переносице кустиком сросшиеся брови.

— Они его в сорок первом хотели убить. Слышите?

Мутные слезы наплывали ей на глаза, топя в вазелиновой густоте цвет зрачков.

— Подкараулили меня у проходной, это шестнадцатого октября было. Завод уже эвакуировался, мы только и остались, да парторг, да человек десять дружины. Подкараулили меня самые старые мастера, они еще при дореволюционном хозяине выучились. И суют мне в руку письмо, иди, мол, вручи Директору. Чтоб ответ немедленно дал. На завод уже никого не пускали, там заминировано было. Я письмо Григорию Ивановичу отнесла, а там написано, что если он посмеет завод взорвать, то живым ему не остаться. Он прочел — и к окну. Глядит вниз, а там на улице Митрохин, стеклодув, вот так полу отогнул да ему шашку показывает. У Митрохина шашка именная с гражданской войны. Показывает, что, мол, Григория Ивановича этой шашкой…

Степан Аркадьевич сбавил скорость, машина пошла ровнее, он слушал Дюймовочку и боялся рисковать.

— Алексей Алексеевич рассердился, говорит, надо в НКВД немедленно позвонить, это же террор! А Григорий Иванович окошко открыл и на всю улицу крикнул: «Сделаю, как мне партия приказала! Не сомневайтесь!» Они три дня у ворот дежурили. Потом сказали мне: «Ну, считай, что Красная Армия жизнь Директору спасла. Вместе с Москвою».

Они неслись по шоссе мимо розового частокола сосновых стволов, мимо ершистой сухой стерни, петляющего изгиба речки под бирюзовым палевым небом. Неслись к Директору. А его уже не было.

Унылая пора. Очей очарованье.

Возле шлагбаума выбежал из сторожки им навстречу пожилой железнодорожник в фуражке с околышем. Стрелочница в платочке, с разбухшим от слез лицом испуганно замахала желтым флажком.

Их повели по подъездным путям станции к большому грузовому складу с бетонной платформой вдоль закрытых огромных ворот. Железнодорожник рассказывал, торопясь, задыхаясь, изредка обгоняя Ермашова, шагавшего впереди, так, будто он шел напролом, в атаку, в смертный бой, сжав зубы, отрешившись от всего человеческого, отдан минуте отчаянного святого гнева.

— Они с кошелочкой шли, Григорий Иванович-то… — говорил железнодорожник. — Они так всегда до магазина, как раз через путя, чтоб ближе. И кошелочка-то, она тут, цела, вы увидите. Они так всегда, значит, с кошелочкой, и торопилися. Их из дому-то лишний раз не хотели выпускать, чтоб, значит, они по этому делу не очень.

Железнодорожник вздохнул громко, переменил ногу, подпрыгнув, и невольно отстал от Ермашова, оказавшись вровень со Степаном Аркадьевичем.

— Да ведь это как, это же от тоски, уж как они на пенсию вышли, Григорий Иванович-то. Он, бывалоча, и со мной остановится, поговорит. Замечательного сознания человек был.

— Слушайте, как вы это! — крикнула сзади Дюймовочка. — Как вы допустили!

Железнодорожник взмахнул руками.

— Да как! Они ж торопились. Что из дому спохватятся. И встали между путей. А тут два встречных, электричка да скорый. Оно ветром-то его за плащ и втянуло.

Дюймовочка застонала и споткнулась.

Подойдя к складу, провожатый стукнул в ворота, они тотчас приотворились. Внутри было людно, мелькали белые халаты, милицейские форменные кители, группкой стояло железнодорожное начальство. Увидев прибывших, все расступились. Ермашов шагнул вперед.

Ему показалось, что палевое небо разорвалось громом и обрушилось вниз, на крышу сарая, на головы, оглушая всех черным удушливым облаком. То, что он увидел, не могло быть Директором. Это можно было положить в гроб, хоронить, отдавать почести, но сам Директор, сам Григорий Иванович ушел, улыбаясь и подняв голову, меж встающих рядов конференц-зала, сопровождаемый все растущей толпой звездовцев, ушел к заводской улице, к ее длинному, достающему горизонт протяжению. Он ушел и идет до сих пор, не оборачиваясь и не веля оборачиваться другим.

Ермашов коротко вскрикнул, кинулся к Дюймовочке, зажал ей глаза ладонью и толчками потащил обратно к воротам. Она не сопротивлялась.

Только там, прижав Дюймовочку к стене, Ермашов оставил ее и согнулся от неожиданной, незнакомой боли в животе. Сквозь туман он увидел еще медсестру, подающую ему в мензурке капли.

Все дни, прошедшие до похорон, сохранились в памяти Ермашова с какой-то клочковатой непоследовательностью. Был момент, когда они с Елизаветой сидели рядышком на диване в знакомой комнате дачи Директора, а Паня, удивительно спокойная, совершенно такая же, как до несчастья, гладила своей маленькой, крепкой рукой с коротко подстриженными ногтями по волосам Дюймовочку, говоря странное:

— А ты, девка, все не надумала замуж. Одной работой рази обойдешься. В дом, в дом человека надо. С кем сумерничать.

Дюймовочка глядела снизу вверх в исполненное строгого достоинства лицо Пани в обрамлении по-юному не седых прямых волос, заколотых над ухом круглой гребенкой. И неожиданно по-детски обхватила руками ее сухощавый стан.

— Тетя Паня-а-а…

Ермашов с неожиданной болью ощутил рядом с собою теплое плечо Елизаветы. Простые слова сестры Директора вдруг явили незнакомые, дремавшие в нем ощущения: стыдной в ту минуту радости от присутствия, от живого существования этой единственной, самой близкой ему на свете женщины. Ермашов взглянул в тот миг на ее щеку, на дрожащие некрасиво губы, на оплывший слезою глаз в невидных ресницах, с которых стекла уже тушь, и сознание, что нет ее дороже, понятнее, со всеми ее слезами, скандалами, воинственностью, деланной самостоятельностью, взбалмошностью и преданностью, что вся она принадлежит ему, со всеми своими мыслями, ласками, ревностью, неумелостью, обожгло его, как открытие. Паня говорила о том, что ничего важнее в жизни, чем близкий человек рядом, нет. Говорила о том, что сама она осталась с этого мгновения одна. На все сумерки. Вот что было в ее словах, вот что она потеряла в Директоре. Она — последняя.

Елизавета повернулась к Ермашову, взяла его руку двумя руками и прошептала:

— Женя… как это ужасно, что мы ничем не можем… понимаешь, ничем. Почему человек так бессилен? Кажется, все отдал бы, даже тебя, но зачем ей ты! Никто не может встать на место другого. Никто. Все равно каждый остается только собой. Это ужасно, Женя. Такая незаменимость.

В конференц-зале, затемненном траурными полотнищами, возле горы цветов у гроба стоял в почетном карауле Лучич. Цветов была именно гора — в дверь конференц-зала беспрерывно вливалось, тихо шелестя подошвами, шествие звездовцев, и каждый — каждый — нес в руке цветы. Ни траурные венки с лентами, ни слова прощания, выписанные на них, не казались звездовцам достаточной данью человеку, чье лицо утопало в гробу на алой подушке в белом траурном кружеве хризантем. Они несли еще своему Директору свой личный прощальный знак — кто гвоздику, кто розу, кто ромашку, а кто даже незабудки. Они, проходя, клали свой поклон у ног гроба, и постепенно цветов вырастала гора, курган целый, неровный, лохматый, неприбранный, как само горе.

Возле этого кургана цветов и стоял Лучич, выпрямившись, высоко держа седую красивую голову, как неколебимая глыба. И вдруг Ермашов заметил, что под темным пиджаком вовсе не так тверды и расправлены плечи, как это всегда казалось, и красивая голова слишком запрокинута назад, слишком твердо торчит подбородок, слишком тяжело висят большие, пухлые руки. «Да он старик… — подумал Ермашов. — А ведь для него это жестокая потеря». Такая мысль пришла Ермашову впервые: раньше он забывал, что Директор и Лучич люди одного поколения. В своем молодом эгоизме он никогда не думал о дружбе, связывавшей их, о том, что они вместе создавали «Звездочку». Именно вместе, а не каждый сам по себе. Вместе добились ее славы, вместе пережили осень сорок первого, эвакуацию завода, вместе спали на диване «валетом» в директорском кабинете, не покинув в последнюю роковую ночь замерший, почти умерший, завод. Вместе затем дали весточку по Москве, что «Звездочка» возобновляет работу. И когда побежали звездовцы по баракам, по рабочему поселку, разыскивая «своих», принося весть: «Слышали? «Звездочка» нас зовет!» — говорили они и плакали. А Директор и Лучич встречали их вместе. И вместе уже знали, что «Звездочка» с того момента станет иным заводом. Заводом-бойцом. Это была их жизнь, вместе — Директора и Лучича. И только так можно понять, каково Лучичу стоять одному, у горы цветов, у гроба, где бледное лицо навсегда ушедшего Времени уже никогда не откроет зеленых глаз с веселыми коричневыми точечками и тонкие губы не улыбнутся ободряюще, не вымолвят самых обыденных живых слов.

Осталось только величие. Жизнь прошла, Вот почему стоял он так прямо, Лучич, переживший друга. Острое сочувствие шевельнуло сердце Ермашова.

Потом еще было шествие, остановившее всю заводскую улицу. Молчаливое, с всплесками бабьего воя. И короткие, глухие, размеренные сигналы машин. В Москве тогда уже было запрещено гудеть автомобилям. Но Степан Аркадьевич, провожая погребальный кортеж, первым нажал клаксон, издав резкий, печальный, одинокий звук. И тут же отозвались остальные машины, следовавшие за траурным автобусом. Они будто вскрикивали размеренно, торжественно, расставаясь. И так двигались от улицы к улице, с печальным гудением, и им давали дорогу до самого Преображенского кладбища. На тротуарах останавливались прохожие, и казалось, что весь район знает, кого хоронят. Будто район был по-прежнему звездовский, не разросшийся, разный и многоликий, а тот, монолитный и единый, когда все пути здесь вели к заводу.

Директор уходил вместе со своим временем, ни на один день не отстав от него. И потому так хотелось вцепиться в него руками, удержать, оставить для себя хоть частицу его мощности, его живой доброты, его закаленности духа.

Решением коллегии министерства «Звездочку» преобразовали в головной завод производственного объединения. Главной заботой становился сборочный завод цветных телевизоров «Колор», который предстояло построить. Ермашова назначили генеральным директором объединения, Лучич становился его главным инженером.

Алексей Алексеевич принял это известие молча. То есть он с неделю не выходил из своего кабинета и почти никого не принимал, сославшись на то, что должен освоиться и ознакомиться с новой ситуацией. Поползли неуловимые слухи, что Лучича стараются выжить. По заводским курилкам вновь бушевал «рабочий парламент». В дебатах высказывалось мнение, что скоро от завода вообще останутся рожки да ножки, все фонды пойдут на строительство «Колора», где будет работать одна молодежь, «нажимать кнопки» (совсем уж избалуются, прости господи, и так их нынче в нормальный цех не загонишь, стружку металлическую как увидят, так в обморок, и давай папа с мамой путевку на курорт, лечиться от впечатления). Так вот, для этой молодежи, которая только и норовит стать не рабочим, не инженером, а канцелярской мышкой, все старые цехи оберут до копейки, ни станка новенького, ни на улучшение какое, ни на инструмент не допросишься. Вот и воюет наш Лучич за старый завод, за его сохранность и за былую его силу и важность. А то что же славы-то: назвали «головной», а портки, извиняй, с этого места долой, как говорится, — только и чести. Выходит, наше кровное, заводское теперь во второй эшелон, в БУ, значит, бывшее в употреблении, и значения ему прежнего нету! За такое ли отношение завод три с половиной десятка лет первым в зарассветную пору глаза протирал, последним в Москве спать ложился, слова не знал «не могу», знал только «надо», в том гордость имел, что на любое дело свои руки находились, все могли: и Родине услугой, и врагу кулаком, и в жизни народу поддержкой. Вон они мы какие. А нас?

В одной курилке, самой бузотерской, у металлистов, случилось происшествие. Появился в ней собственной персоной Ермашов. А с ним для поддержки секретарь парткома Рапортов. Цех металлолитья был одним из самых тесных. Известно, что такое литейка, попросту говоря, и курилка у них была выгорожена в уголку, вроде собачьей будки: внутри за жестяной стенкой отполированная штанами до блеска деревянная скамья, а в центре мусорница с водой, где горой размокшие окурки. В разгар перекура туда набивалось народу как сельдей в бочке, и дымок стоял плотности столь значительной, что участники курения определяли друг дружку на ощупь и на окрик. Втискивается кто-нибудь в проем и начинает пихать ближнего: «Ты, что ль, носатый?» Из тумана высовывается рука с хилым огоньком. Кое-кто ухитрялся прикуривать наугад, ткнув папиросой в пространство разок-другой и попав в чужое лицо, без обид подставлявшее истомившемуся страдальцу вынутый из зубов алый огонек окурка. Ну и шел разговор в такой обстановке самый задушевный, как в католической исповедальне с занавесочкой: вроде ты и в обнимку, и вроде знаешь с кем, а вот лица не видать. Зато общие мысли и соображения открыты всем.

Втиснувшегося в проем Ермашова тоже спросили по этикету:

— Ты, что ль, Жердя? — и приветливо ткнули в бок пачкой «беломора».

— Нет, я Ермашов, — сообщил он честно. — А это вот Рапортов.

В курилке сделалась тишина. «Беломор» стыдливо исчез.

— Вы небось «стюардессу» с фильтром курите, товарищ генеральный директор? — спросил кто-то голосом записного остряка, и в дальнем углу тотчас хихикнули.

— Я совсем не курю, — Ермашов покашлял от дыма, першившего в горле.

— Так вы не к нам! — обрадовался остряк.

Рапортов полез в карман за своими сигаретами. Но Ермашов не дал ему сделать дипломатический жест.

— Мы сюда не курить к вам пришли. Начинается строительство нового завода, и я, как вы понимаете, все силы устремлю туда. Неизвестно, когда теперь найду время вот так по цехам пройти. Может, и не будет его вовсе.

Огонечки папирос вспыхивали усиленно, умельцы трудились, выпуская колечки, восьмерки, паровозные струи.

— Товарищ директор, можно вопрос?

— Давай.

— А мы без пригляду останемся?

— Да. В этом смысле, в котором вопрос задан, если я правильно понял. Придется нам с вами кое в чем временно поступиться.

Зашумели сразу несколько голосов, и из тумана материализовался тощенький ватник, перепоясанный ремнем, а над ним треугольное просмоленное лицо и кепочка козырьком назад.

— Это в каком же разрезе, товарищ директор, в матерьяльно-бытовом?

— Тоже. В некоторой степени. Но если мы быстро…

— Э, постой, постой, — ватник поднял руки, замахал ими крест-накрест над головой, будто останавливал поезд или сигналил морской морзянкой. — Это мы раньше папы-мамы выучили. Кто ж когда рабочий класс просил помедленнее, разве что милашка в непринужденной обстановке.

Курилка загоготала не без ехидства, кто-то радостно-звонко сплюнул.

— Это мы все умеем. Опять же понятно, поскольку я, к примеру, с одиннадцати с половиной, слышь ты, лет, здесь, на заводе! Обманом меня мамка в сорок первом устроила. Я еще в Чапая с ребятишками не наигрался. Корми, велела, сынок, до твоих четырнадцати не дотянем. Ну а тут не шутки шутили. За опоздание — под суд. Утром бежишь, со страху чуть ли штаны не намочишь, успеть бы табель отбить. Но ведь это для чего было! Каждому ясно. А теперь зачем? Ну ладно бы еще для своего завода постараться. Но на какого хрена, извините, товарищ директор, и вы, товарищ секретарь (я беспартийный), на какого сизого нам новостройка эта сдалась?

— О, это точно, Ефимыч, — поддержали из угла.

— Совершенно обойдемся!

— Только и слышишь: тут новостройка, там новостройка. А нам, старому заводу, какое внимание? Ты глянь, у нас молодого приведут, он с порога ка-ак вертанет обратно. Даже взойти не хочет: у вас грязь, у вас шум. Плохие усло-о-овия. Молодой нынче сплошной академик пошел: давай ему такой станок, чтобы по-ихнему на гитаре играл да весь в розах был скрытый. Тогда он еще согласится возле него мочалкой своей чуток потрясти.

— Ха, ха, ха!

— Так. Насчет старого завода, — Ермашов резко прервал веселье, — я тоже думал. Понимаете, многим кажется, что он — существо неодушевленное. А я однажды видел его душу. Вот этими вот собственными глазами. Вот как вас.

В курилке воцарилась гробовая тишина. Рапортов, вздрогнув, обеспокоенно посмотрел на Ермашова.

— Что я понял в тот миг? Скажу. Что завод сильнее меня. Что он мне, слабому и отчаявшемуся, протягивает руку. Такое может случиться с каждым из вас. И у завода на всех найдутся силы. Вот вы, Ефимыч. Так, кажется? Вы с одиннадцати лет здесь. Так завод для вас… ну, я не знаю как сказать. Отчим. Вместо отца погибшего. А многие новостройки, вы правы, возникают без этой вот… заводской души. Вспомните, как в старину в деревне дом строили. Все соседи и родственники помогали, и в угол монетку закладывали, и святой водицей кропили, чтобы добрый дух удачи там поселился. Так и мы — в новостройку от себя можем заложить этот главный угловой камень, на котором стоять будущему заводу, чтоб он не просто перекати-поле для рабочих стал, а тоже — отчим домом.

Рапортов чувствовал, как мучительно волнуется Ермашов, с каким необыкновенным трудом подыскивает неловкие, непринятые в таком разговоре слова, как им тесно и неуютно в жестяных стенках курилки, где должны бы отскакивать соленым горохом шутки-прибаутки, разные вольности, которым не место на собраниях, а здесь они в самый раз. Сердце у Рапортова упало. Он необыкновенно сочувствовал в этот миг генеральному директору, бившему челом перед вольницей цеха, ради одного того лишь, чтобы оберечь от их неприязни начатое дело.

Курилка молчала. Ефимыч, засунув большие пальцы за ремешок ватника, губами перекидывал из угла в угол рта окурок изжеванного «беломора». Трудно было понять, что зреет в этом молчании: неловкость ли, равнодушие, насмешка. Тут были свои изъезженные дороги-заводи: о ЦСКА и «Пахтакоре», о нормах, о прогрессивке, о Кубе, о бороде Фиделя Кастро, о происках американского империализма в Ливане — на любую из этих тем тотчас найдешь отклик. Но то, о чем завел речь Ермашов… было каким-то угловатым, неудобным. О бабах, ей-богу, ловчее бы говорилось.

Сквозь шум цеха к жестяной огородке курилки неожиданно прорвался хрипловатый голос сменного мастера. Он строчил на таком наивысшем накале, что, казалось, и стены курилки враз сопреют, не выдержав пулевой атаки словечек.

— Опять… — орал мастер. — Я вам… Я эту… Чтоб… Вы мне… А ну, выходи!

И не успела курилка отреагировать на знакомый призыв, как разъяренная лапа мастера всунулась в проем, хватанула за плечо близсидящего Ермашова и поволокла к выходу. Рапортов выскочил вслед, уронив сигарету.

Целую секунду курилка, привстав, ждала. Эффект — внезапный обрыв на полуслове, как будто мастера выдернули из электросети. Затем с грохотом покатилось нечто железное, на что мастер наступил, должно быть, от впечатления. Курилка дружно присела в безмолвном, скрючившем животы веселье…

Промолчав с неделю, Алексей Алексеевич Лучич вернулся к прежним обязанностям. Но по мере того как шли дни, становилось ясным, что главный инженер стремится отстранить от себя все дела, связанные с начавшимся строительством «Колора». «Это пусть решит Ермашов», — говорил он теперь частенько. Если Ермашов отсутствовал, то вопрос застревал, тормозилось дело. «Я специалист по «Звездочке», — объяснял Лучич, — и не хочу быть дилетантом ни на каком другом заводе».

А про себя, в минуты одиночества, Лучич с глубокой грустью думал: мельчает нечто, для него всегда бывшее светочем жизни. Воспитанный по всем канонам интеллигентного круга, считавшего стыдным провождение дней «просто так», без духовного труда во имя идеи, еще с юношеских высоких накаленных революцией лет Лучич знал, что идет в самом главном русле новой промышленной эпохи. Как инженер, он выбрал отрасль самую передовую. Он занимался производством, имевшим для страны главенствующее значение. Наука меняла параметры, и его занятие становилось день ото дня все важнее, все значительнее. Он привык работать в области, ради которой отодвигались на второй план все остальные нужды. И вот вдруг теперь ему говорят: подвинься. Сократи то, сократи это, и ради чего? Народу нужен цветной телевизор. Ширпотреб, в сущности говоря. И это теперь считается важнейшей задачей Производства! Такой завод, как «Звездочку», бросить под ноги ширпотребу. Разве это не мельчание? Люди начинают думать только об «удовлетворении потребностей». Аппетиты растут с каждым днем. Личное уже превалирует над общественным. Недаром все чаще то брак выскочит, то небрежность. Иные уверяют: это оттого, что производство становится сложнее, требования к рабочему уровню повышаются. А Лучич знает: это леность, это разболтанность! Это — от стремления ублажать себя, раз тебе твердят, что удовлетворение твоих потребностей и есть главное задание жизни. Горько придется расплачиваться.

Нет, не Лучичу теперь сворачивать на обочину. Туда, куда норовит свести завод Ермашов. Лучич отстаивал каждое задание, каждый цех, каждый участок, стараясь удержать их, как высотки, от нашествия «ширпотребовских» нужд. Поэтому Ермашову пришлось в конце концов почти насильно «внедрять» Севу Ижорцева под сень упрямого главного инженера.

Ижорцев давно уже перестал быть мальчишкой-ремесленником, скорым и неутомимым на услуги во всех житейских делах окружающим, но он сохранил в своем мужском облике прежний мягкий оттенок уютной простоты. Он был теперь красиво развернувшимся, располагающе приятным мужчиной — и в этом чувствовалась мастерски неутомимая рука Аиды Никитичны. В Ижорцеве отсутствовала суетливость человека, старающегося насильно повернуть к себе лицом капризницу жизнь.

Ижорцев спокойно вверял себя людям, не ожидая зла и подвоха и симпатизируя всем. Ермашову временами казалось, что в Ижорцеве заложена какая-то совсем иная, чрезвычайно новая и ценная человеческая субстанция, которой он сам не обладает, и это еще больше привлекало его к Севе. Ижорцев нравился людям и быстро ладил с ними, на какое место его ни поставь. О нем говорили, что он «коммуникабельный». Это словечко широко входило в обиход, и чувствовалось, как постепенно вытесняется из доверия тип сурового, аскетически-грубоватого приверженца идеи, который готов платить за нее самоотречением и знает только один путь — через жертвы, любой ценой.

У послевоенного, «сытого» поколения уже не было нужды жертвовать собой. Они могли нормально работать, нормально жить, нормально пользоваться благами жизни. Ермашову было легко предлагать кандидатуру Ижорцева каждый раз на повышение: довольно быстро молодой инженер стал начальником цеха кинескопов, проработал там успешно несколько лет, пока шло строительство «Колора», а совсем недавно Всеволод Леонтьевич был назначен заместителем главного инженера объединения по делам «Колора». Но именно это последнее повышение проходило не совсем гладко. Оно стоило Ермашову несколько неприятных разговоров с Лучичем, не желавшим брать к себе в заместители «директорского человека». Против самого Ижорцева главный инженер никаких возражений не имел, но усматривал тут намерение ущемить свою независимость. В конце концов Алексею Алексеевичу под нажимом парткома пришлось смириться. Об этой истории ни Ижорцев, ни Аида Никитична, разумеется, и не подозревали. Все осталось тайной, замкнутой между Ермашовым и Лучичем.

В конце концов, Лучич сам в какой-то мере подготовил своим поведением такое вторжение Ермашова в состав кабинета главного инженера.

Оказалось, что лучшего выбора он не мог и сделать. Несколько первых дней он ожидал стычек, ожидал, что Всеволод станет появляться у него в кабинете, чтобы поплакаться в жилетку, когда уж очень будет невмоготу. Ермашов готовился к томительным разговорам с Лучичем и к ноющей тяжести на сердце, которую они обычно оставляли. Но, к великому облегчению, Ижорцев не обращался за помощью. Пару раз Ермашов видел его в приемной, когда Сева, улыбнувшись ему издали радостно, входил в кабинет Лучича. Затем однажды Лучич, собирая у себя какое-то совещание, поручил Дюймовочке срочно найти Ижорцева, и она, обзванивая все номера временного коммутатора, установленного на «Колоре», громогласно крыла на всю приемную связистов, не обеспечивших достаточно хорошей слышимости на линии с «этой тьмутараканью». Наконец, Ижорцева нашли где-то на приемке оборудования, он примчался на высланном за ним автомобиле Лучича, и в приемной воцарилась удовлетворенная тишина. Однажды днем, в обеденный перерыв, Ижорцев был зван к Лучичу домой отобедать и вместе с ним отбыл и прибыл на завод, причем Лучич позволил себе, поднимаясь по ступеням лестницы проходной, слегка опереться на руку своего молодого зама.

Ермашов видел это, и у него внутри молоточки сыграли туш. Даже Дюймовочка несколько приутихла, глядя на первые фиалки, которые водрузил у нее перед носом в стаканчике Ижорцев.

Дюймовочка еще утром, выйдя из метро, видела тетку с корзинкой, продававшую эти фиалки за немыслимую цену. Тетка громко заявляла ворчавшим на цену покупателям, что у нее ноги не казенные в этакую мокрягу по лесу лазить и поэтому никакая цена в мире недостойна возместить ее, теткины, усилия по добыванию этих фиалок. И что в другой раз она уже не будет дурой, нехай эти фиалки там в лесу и сгинут, либо сами за ними полезайте.

Ижорцев, видно, за ценой не постоял.

Глава четвертая Новоселье

Когда получили ордер, Елизавета вдруг впала в беспомощную упрямость. Она твердила, что не может уехать из заводского дома (Яковлевы же остались!). Ермашов сердито кричал о ее капризах, о Фирсовых, тайно мечтающих, наконец, хоть раз добраться до ванной, чего не имели возможности сделать за все эти годы, которые они имели счастье быть соседями замечательно чистоплотной дамы.

Таня заливисто хохотала, а Фестиваль мирил директорскую чету руками, то есть сдвигал вместе, нос к носу, отчего становилось неудобно кричать, а можно было только целоваться. В конце концов все вместе вывалились с грохотом из подъезда, и терпеливый Степан Аркадьевич, терзаемый Юрочкой, который немедленно в него влюбился, облапил за шею и умолял гудеть всю дорогу, отвез их осматривать новый дом.

Елизавета, как вошла, так и села на корточки у порога. Ее взору открылся небольшой, но просторный холл, с узеньким коридорчиком, манившим куда-то в глубину квартиры, и за стеклянными дверями сверкала розовым паркетом большая квадратная комната, насквозь пронизанная светом.

Ермашов нахмурился, напыжился, выдвинул вперед одно плечо и пошел вперед, будто собираясь сокрушить все, что там было еще понастроено в квартире. Фестиваль на всякий случай обогнал его и рысцой побежал впереди, Таня шла сзади, ахая по мере удаления от Елизаветы все громче, должно быть, для того, чтобы она не потеряла их след.

Они долго где-то топали и чем-то стучали: «А это что?» — раздавался требовательный и какой-то сварливый голос Ермашова. Ему отвечало умиротворяющее воркованье Фестиваля и Тани: «Это кухня. Это… ах! Кафель. Кладовка». Юрочка чертиком выскакивал то из одной, то из другой комнаты. Степан Аркадьевич степенно стоял на лестничной площадке, делая вид, что его вся эта суматоха не касается. Войти в квартиру он стеснялся.

Наконец Ермашов вернулся и спросил Елизавету, чем это она занимается тут, в передней? Елизавета ответила, что живет здесь; просто-напросто уже поселилась, ей нравится, она счастлива и не собирается трогаться с этого места до конца жизни.

— А на работу? — хитро прищурившись, ввернул Фестиваль.

Елизавета ответила, что с этого мгновения ее интересует только эта квартира, а работа пусть себе идет…

Тогда Фестиваль занялся делом. Он получил у коменданта дома, принес и приладил все краны, подключил электрическую плиту. Таня тем временем с утра до ночи пекла, жарила, варила, готовясь к грандиозному двойному новоселью, на которое было приглашено полдома. Юрочка, узнав, что теперь он будет спать совершенно один в комнате дяди Жени, и это теперь его комната, заявил, что ему либо срочно надо жениться на Татке, либо завести собаку. Потому что одиночество невыносимо, только плохие люди любят одиночество. Им так удобнее злиться.

— Где ты это вычитал? — спросил Фестиваль.

— Это мои собственные мысли, — гордо ответствовал Юрочка.

Таня фыркнула и обрызнула чаем всю скатерть.

— Смотри, какой умный, — похвалил Фестиваль.

В день новоселья (субботний) гулять начали с утра. По всем девяти этажам заводского дома на лестничных площадках курили немыслимо разодетые звездовцы. Сверкали лаковые полуботинки. Топорщились черные парадные костюмы. Снежной белизной отдавали нейлоновые рубахи. Женщины, в куцых шелковых платьях, в прическах «вавилонская башня», то и дело выскакивали из фирсовской квартиры, корили и звали курильщиков, торопливо отстукивали здесь же на площадке наимоднейшими «платформами» пританцовку, выкрикивали частушки и ныряли обратно на кухню включаться в коллективное конвейерное мытье посуды.

За длинным столом в большой комнате (прежней Фирсовых) сидели главные гости: Ермашов с Елизаветой, конструктор Павлик, Василь Васильевич Дюков в окружении жены, дочерей и самых приближенных наладчиков. Сам Фестиваль, как-то незаметно дозревший на резво поднимаемых чарочках, с покрасневшим носиком, обхаживал сидящего рядом с ним крошечного старичка. У того был виден на груди казавшийся очень большим орден Трудового Красного Знамени, еще без планки, как делали в тридцатые годы. Тогда перед именем писали почетное: «орденоносец». Старичок был из тех — орденоносцев.

— Это мой мастер, — объяснял Фестиваль поминутно, сооружая в тарелке, стоящей перед старичком, гору закусок и пирогов, как будто собираясь замуровать за ними дорогого гостя. И тут же, прибегая к помощи искусства, чтобы выразить теснившиеся в груди чувства, затягивал, дирижируя руками:

— «Учи-и-тельница первая моя!»

Старичок кивал и подхватывал:

— «Вставай, вставай, кудрявая», эх! «Навстречу дня…»

Несмотря на некоторые расхождения в тексте, они шустро допевали песню до конца, отлично ладя в мелодии.

— Ловко, — хвалил их конструктор Павлик. — Способные, черти.

Дюков высказывал Ермашову свои мечты:

— Я теперь землицы хочу. Откуда это во мне явилось, непонятно. Домик, участочек, насадить бы клубники… а, Евгений Фомич? Говорят, на «Динамо» садово-огородные участки получили. Может, и нам подумать?

— Подумаем, подумаем, — кивал Ермашов рассеянно.

— Э, Вася, куда тебя потянуло! — удивился Павлик. — Много овса ешь!

— Какого овса? — испуганно спросила жена Дюкова. Ей показалось, что о ней думают бог знает какие глупости — кормить мужа овсом! Надо же. Она слышала, что последнее время развелись какие-то зерноеды. Но они, Дюковы, — нет. Ни в коем случае. Они нормальные, порядочные люди. Никакими этими… сектами не увлекаются. Извините!

Павлик стушевался и спрятался за Елизавету:

— Что, оказывается, делается на свете. Сидишь на заводе и ничего не знаешь. Думаешь, у него по-прежнему резьба слева направо. А он уже вовсе с катушек соскочил. Зерноеды…

В проеме распахнутой двери появилась высокая очень красивая женщина. Она держала в руках два хрустальных бокала с шампанским и медленно, мелкой поступью, не отталкиваясь вовсе от пола, плыла к Ермашовым. Елизавета не сразу ее узнала, а узнав, почему-то испугалась. Это была Светлана Огнева. Белое лицо ее казалось фарфоровым, неживым. Розовый рот плотно сжат.

Светлана как раз огибала стол, когда старенький мастер, увидев ее внезапно перед собой, поднялся и завопил:

— Уррра-а!

Молодежь, набившаяся в дверях, ответила ему шумным ликованием.

Светлана подплыла к Ермашову, поставила на стол бокалы.

— С новосельем, Евгений Фомич, Елизавета Александровна! Чтоб у вас все сбылось, чего сами себе желаете!

В ее словах слышалась странная ярость, их добрый смысл был переплетен с отчаяньем. Что-то тяжелое и стесняющее, как угар, тянулось от нее, Елизавета невольно прижалась плечом к Ермашову, как будто была в чем-то виновата и нуждалась в его защите.

Прошло столько лет — возможно ли, что эта взрослая женщина еще хранит девичью обиду, еще не нашла утешения в другой любви, более полной, настоящей, в которой тонут и уходят на дно забвения жестокие, но не смертельные оскорбления юности. Неужели Светлана настолько несчастна? Неужели осталась калекой навсегда, как мальчишка, весело, но неудачно прыгнувший на подножку трамвая? Нет, не может быть. Жизнь теперь слишком обильна, вокруг человека клубок возможностей, разве что сам не хочешь ими воспользоваться. Главное — что внутри, а внутри у Светланы было столько энергии! И сейчас ощущается ее сила — только недобро направленная, какая-то претенциозно-жадная.

Светлана отступила на шаг, запрокинула фарфоровое лицо, закрыла глаза и, легонько поведя плечом, начала в расстановочку, четко, негромко, будто постепенно освобождая рвущуюся наружу песню, чтобы все сокрушить, но не сразу, не сразу:

— «Под цыганские напевы… сотрясается земля…»

И тотчас звонко, наперехват, отчаянно:

— «Знаю, ждешь ты, королева, молодого короля!»

К ней тотчас подскочили два парня с гитарами, отбивая на деке ритм, ударяя пальцами в струны. Света вздрогнула плечами, будто разворачивая крылья, и песня понеслась. За столом хлопали в ладоши, старенький мастер хотел хватить оземь чем-нибудь, но облился соусом из селедочницы, и Фестиваль, словив учителя, стал заботливо вытирать его салфеткой.

Песне уже подпевали из коридора, и Елизавета сообразила, что это прекрасно отрепетированный номер из репертуара самодеятельности, — до того хорошо, бархатно и уверенно звучал голос певицы.

— «Знаю, ждешь ты, королева, молодого короля!»

Должно быть, возросший профессионализм исполнения придавал голосу холодную власть, заменившую прежние задорные интонации, непосредственность порыва, зато не давал никому ослушаться и отступиться, выпасть из песни. Внезапно Елизавета увидела Ижорцева. Сева пробирался от дверей к ним, таща в руках табуретку. Воткнув ее возле Ермашова, он поздоровался и передал привет от Аиды Никитичны.

— Как она? — спросил Ермашов.

— Выше головы. Только во сне ее вижу.

Ижорцев жестом показал, как занята Аида Никитична, потом протянул руку, взял один из бокалов, выпил и мельком взглянул на Свету. Она уже уходила к дверям, унося песню, гитаристы следовали за ней, и в какое-то мгновение, обернувшись на пороге, она нашла глазами Ижорцева и как бы нырнула в него лицом, губами, задрожавшими ресницами. Ее фарфоровое лицо вмиг ожило, наполнилось розовым цветом, по вискам побежали лиловые, синие тени.

Елизавете стало неловко, будто она увидела что-то неприличное. Ермашов возле нее покашлял, накладывая себе в тарелку вареной картошки.

Потом в коридоре затеяли танцы, орал на всю мощь стереофонический магнитофон системы Фестиваля. Танцы распространились и на лестницу.

Среди гостей неожиданно появилась собака Лучича, доказав этим свой удивительный нюх — как раз к чаю, когда разносили торты. Гости наперебой удовлетворяли собакину страсть и напористость в достижении желанного сладкого. Собака пировала до тех пор, пока ее не обнаружила менее сообразительная маленькая хозяйка. Она отказалась сесть за стол, пожелала только всем счастья и добра и, сгорая от смущения, увела целующуюся со всеми подряд длиннющим розовым языком грешницу. Та уже еле ползла от объедения и едва помахивала отяжелевшим хвостом. Юрочка, не в силах расстаться с собакой, вызвал им лифт и проводил их до самой квартиры, куда вошел и был представлен Лучичу.

Праздник продолжался до ночи и закончился падением со стула старенького мастера, снова попытавшегося крикнуть «ура».

В начале двенадцатого часа целой гурьбой пошли провожать Ермашовых до метро. Ночь стояла чистая, сухая, улица в голубых сугробах была подлакирована морозцем. На широком перекрестке играл большими желтыми глазами новый светофор. Дома уже не пестрели окнами, исчезая в небесном сумраке за рядами уличных фонарей. Вдалеке по проспекту скользили сиреневые автомобили, поблескивая крышами и багажниками, по рельсам приближался заманчиво теплый, золотистый и пустой вагон трамвая.

Дюков, охватив крендельком согнутый локоть Ермашова, гудел насчет участочков и клубнички.

— Зима на дворе, Вася, — посмеиваясь, отбивался Ермашов, — а ты о грядках. Не рано ли в дачевладельцы наладился?

— Зря шутишь, Евгений Фомич. О таких вещах надо загодя думать. Ты учитывай, куда у людей теперь мозги направляются. У меня один из бригады ушел на «Динамо». Из-за этого самого участка. А слесарь был что надо, скажешь — сделает. И еще один в сторону глядит. Ему квартиру надо.

— Построим «Колор», будет ему квартира. Ты объясни.

— Мы не в первой уже пятилетке, Фомич. Теперь народ — получатель по займам. Черта лысого ему объяснишь. Лучше соврать: вскорости, мол, будет. Жди. Авось он и дождется.

— Ха-ха-ха!

— Ну, тогда сам объясняй. Как директор попробуй. А он уйдет. И я уйду, если мне участка не будет.

— Васильич, это называется шантаж.

— Это называется подход! Ты что думаешь, у нас вокруг Москвы земли сколько хочешь? Она, матушка, вон куда шагнула, уже ни Филей, ни Химок, ни Новогиреева, ни Останкино! В Орехово-Борисове дома! В Теплом Стане девятиэтажки! Ты гляди, другие заводы, посообразительнее, участки расхватают. А мы останемся с «Колором».

Елизавету вел под руку Павлик. Его палка постукивала о тротуар, Елизавета старалась выбирать нескользкие места и краешком глаза видела, как неестественно резвящаяся Светлана старается, налетев на Ижорцева, опрокинуть его в сугроб. Ижорцев уворачивался, шутливо прятался за чужие спины, и все выглядело очень весело. Но Елизавета заметила его напряженный взгляд и мучительную неловкость, с которой он пытался скрыться от заигрываний своей прежней подруги.

Светлана, хохоча рыскала между сугробами, притаясь, подкарауливала приближающуюся компанию, кидалась меж ними как коршун в стайку цыплят и мгновенно выволакивала из самой середины несчастного Ижорцева, валясь с ним в сугроб, ловко подсекая ему ногу.

Забава понравилась всем, идею подхватили, и вот уже на нескольких сугробах барахтались хохочущие парочки. Сделалась даже куча-мала, которой избежали лишь ушедшие далеко вперед Ермашов с Дюковым и Елизавета, потому что ее вел под руку Павлик. У кого-то свалилась шапка, кто-то запутался в чужом шарфе, и общее упоение, как в детстве, дурманом охватило всех этих взрослых людей, разгоряченных выпитым и съеденным и так хорошо веселившихся в своем знакомом кругу. Никто не замечал настойчивости Светланы и мук Севы Ижорцева. А она, уже с застывшим в хохоте лицом, с набившимся в белокурые волосы снегом, томительно страшная, холодно пылающая, прижимала голову Ижорцева к сахарно искрящейся верхушке сугроба, полулежа на нем, тянулась к нему щекой, губами, рвала, дергала к себе меховой воротник его пальто.

Ижорцев, увидя так близко ее лоб, изогнутые в муке брови, почувствовав теплую тяжесть ее гибкого тела, дрожащего в распахнувшейся нейлоновой шубке, как в лопнувшем коконе, неожиданно для себя потянулся, чтобы окутать ее, закрыть от холода, но попал под шубу, и руки скользнули по изгибу спины, оказавшемуся незабытым. Он рванулся, вскочил, пытаясь стряхнуть с себя это прикосновение. Ноги в легких ботинках скользили, он чувствовал холод тротуара сквозь подошвы, а Светлана уже снова тянула его за пальто, заливаясь хохотом, запрокинув голову, роняла с волос шапочку. Ижорцев в ужасе оглянулся вокруг, и тут Павлик наконец пришел ему на помощь.

— Э, наша славная певунья нагрузилась, кажется, — сказал он Елизавете. — Возьмем ее на буксир?

Они оцепили Светлану с двух сторон, и освобожденный Ижорцев тут же поспешил вперед, догонять Ермашова и Дюкова.

На круглой, изъезженной из-за множества углов площади звало в себя ярко освещенное здание станции метро. Из дверей вырывался легкий, как дыхание, теплый парок. Редкие последние пассажиры торопливо входили внутрь.

Прощаясь с Ермашовым, Дюков ввернул напоследок:

— Не подумаешь о клубничке сейчас, так кто потом у тебя, Евгений Фомич, на «Колоре» работать будет?

— А ты, дорогой мой Василь Васильевич! Потому что ты не за клубничку, ой, не ври. А других мне не надо.

— Увидим, сказал слепой, — Дюков снял ушанку, ударил о ладонь, надел обратно на голову. — Ну, счастливого новоселья, Евгений Фомич, и добрых сновидений, Елизавета Александровна.

Ехать на метро надо было только Ермашовым и Ижорцеву. Остальные возвращались к дому или жили здесь, в заводском районе, поблизости. Перемазанные снегом, нагревшиеся, они приветливо махали руками на прощанье. Павлик держал под руку качавшуюся на высоких платформах своих сапожек Свету.

Ижорцев первым скользнул в метро, у автомата разменял пятиалтынный, предупредительно сунул пятачки в автоматы, торопя Елизавету и Ермашова проходить. Внизу, у конца лестницы, уже слышался далекий гул приближающегося поезда. Они почти сбежали вниз, вышли на перрон, и поезд, пустой и легкий, подкатил мягко, распахнул створки дверей.

Только войдя в вагон, Ижорцев вздохнул облегченно, опустился на пружинящее сиденье. Елизавета и Ермашов сели напротив — в вагоне больше никого не было. И в этот самый миг, когда послышался голос, объявляющий следующую станцию, и дверям надо было уже закрыться, — на платформе раздался топот. Елизавета увидела округлившиеся глаза Ижорцева, и в вагон, проскользнув между сдвигающимися створками, ворвалась Света. Она бросилась прямо к Ижорцеву, почти упала рядом с ним на сиденье, двери со стуком захлопнулись, и поезд тронулся.

Некоторое время они молчали. Вагон постукивал колесами, покачивался, гулко звенел туннель за черными стеклами окон.

— Ну вот, — наконец сказала Света. — Мы опять вчетвером.

Елизавета поняла, что она вовсе не пьяна. Никто ей не ответил.

— Елизавета Александровна, — сказала Светлана. — Я вам доставила много хлопот в свое время. Вы уж меня извините. Не каждый умеет достойно… Я ж девчонка была, еще неопытная.

— А, вы имеете в виду тот случай со стеклом? — отозвалась Елизавета. — Чепуха, мало ли что в работе бывает.

— Это точно. В работе бывает все. И люди, бывает, не помогут так, как работа.

— Ну, на людей обижаться не стоит. Они не всесильны.

— Это точно. Обижаться нужно на себя. И надеяться тоже, — она помолчала и вдруг предложила: — Спеть вам?

— Давай, — сказал Ермашов. Светлана набрала полную грудь воздуху.

— «В час роково-ой, что я встретил тебя…»

Она наклонилась вперед, прикрыла глаза, ее голоса было почти не слышно в рокотании вагона.

— «…Нежно и страстно тебя полюбя, Весь я горю, как в огне…»

Звук поезда оборвался где-то впереди, головной вагон выскочил к станции, в окнах замелькал яркий свет, побежали огни платформы. Светлана выпрямилась, голос ее надрывно рванулся.

— «Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несешь с собой…»

Поезд замедлял ход, останавливаясь. На перроне почти никого не было. Светлана неторопливо встала и пошла к дверям.

— «В час свиданья, в час разлуки…»

Голос, хорошо слышный в наступившей тишине остановки, уходил за ней. Светлана переступила порожек, уже была на платформе и оттуда неотрывно глядела на Ижорцева.

Снова гукнул в трансляции баритон объявляющего следующую станцию, двери мягко задвинулись, и поезд почти бесшумно тронулся, оставив Свету там, на перроне, будто вымазав ее силуэт из всего происходящего.

Ни Ермашов, ни Елизавета, ни Ижорцев не пошевелились.

Они ехали долго молча, не двигаясь, потом Ижорцев повел по сторонам покрасневшими глазами, наклонил голову и медленно закрыл руками лицо.

Запах новой квартиры ни с чем не сравним. В нем еще витает чужой дух, невыветрившийся после строителей — едкая смесь олифы, шпаклевки, прокуренных отсыревших обоев, масляной краски. Но уже наступает иной запах, принесенный хозяевами, эфирный аромат покрытого лаком паркета, вымытого пастой кафеля, новых штор, свежего дерева мебели. И все же в квартире еще нет своего, именно для этого дома, духа. Поэтому живет надежда, что тот запах, который сотворится здесь в будущем, будет чище, благоуханнее, уютнее прежнего, оставшегося в покинутом жилье.

Войдя в свой новый дом, Ермашовы позажигали везде свет и принялись бродить по квартире. Это у них в те дни получалось невольно. Должно быть, так они старались еще и еще вызвать чувство радости от каждый раз открываемого неожиданного ракурса, пружинистой игры ковра под ногами, хрустального перебора висюлек люстры, манящей мягкости кресла. Все это благоустройство было целиком дело рук Елизаветы. Елизавета съездила в Дом мебели, выстояла полдня в очереди и записалась на импортные гарнитуры, закодированные под таинственными женскими именами. Когда начали приходить контейнеры, она каждый раз, сгорая от любопытства, смотрела, что ей там выталкивали грузчики. Грузчики объясняли Елизавете, как надо уважать их труд, и в конце мебельного бума она уже «стреляла» у лаборанток по десятке до зарплаты. Сам Ермашов, сославшись на свое положение генерального директора объединения, никакого участия в строительстве домашнего очага не принимал. Он говорил, что с него вполне достаточно строительства «Колора».

Елизавета довольно быстро управилась с выпавшими на ее долю приключениями бытового свойства, квартира обрела не только жилой, а даже в некотором смысле презентабельный вид. Ермашов покряхтывал от смущавших его мыслей по поводу окружающего благоустройства. Почему-то явились ностальгические воспоминания о простых деревянных стульях, сожженных в железной печурке их комнаты на Арбате, улетевших черным дымком в военное небо через коленчатую, в подтеках смолы, выведенную в окошко жестяную трубу. И о легкой своей молодости, со смехом отвергавшей антикварное творение неизвестного мастера восемнадцатого века; и об Ангелине Степановне, свободной жрице доброты и бескорыстия. И даже о заводском доме, который они только что покинули, но где прожили столько лет, не мороча себе голову никакими хрустальными люстрами. Временами Ермашову казалось, будто он и Елизавета остались там, а сюда переехали другие люди. У них другие вкусы, иные потребности.

Ермашов, входя в квартиру, смущался нового себя. Ему было несколько боязно рядом с таким собой — зрелым мужчиной, достигшим положения, генеральным директором объединения, в чьем доме он теперь жил. И этот дом соответствовал хозяину. Но сам Ермашов, настоящий, все-таки где-то в глубине души не соответствовал самому себе. Он бы не удивился золотой рыбке, вдруг рассерженно захотевшей возвратить его к разбитому корыту. Так было бы естественней, ему казалось. А почему — он не мог ответить на такой вопрос. Ведь чувства — или предчувствия? — на вопросы не отвечают. Они просто существуют в человеке, выражая его естество. Ермашов не мог превратиться в нового себя до конца.

В ту ночь, после новоселья у Фирсовых, они с Елизаветой долго не ложились спать. Елизавета поставила чайник, достала тонкие фарфоровые чашечки с позолоченными ручками. Ермашов боком присел к кухонному столу, отпил горячий глоток.

— О чем я подумал, Вета. Сколько народу пришло сегодня. Любят нашего Фестиваля.

— Конечно.

— А вот я таким секретом не обладаю.

— Ты вызываешь эмоции, Женя. Одни люди вызывают чувства, а другие еще и эмоции. Просто ты уж такой.

— И что делать?

Она засмеялась.

— Миленький мой. А ничего. Ничего не поделаешь.

Ермашов встал и побрел в большую комнату. Сквозь кружевную занавеску просвечивала сиреневая снежная ночь. Крыши старых домов дремали под снежными шапками, а за ними вдалеке скорее угадывалось, чем виделось, углом выходящее на Арбатскую площадь здание ресторана «Прага» с подсвеченной слегка верхней террасой, с цветными буквами вывески. Чуть левее стеной стоял новый Арбат. И все это вместе было почему-то непохоже на Москву, а гляделось как европейский город, отчужденно-высокомерный. Ермашов стоял и смотрел как завороженный, пытаясь справиться со внезапным ошеломлением. Родное лицо города не исчезло, но покрылось маской омоложения. И теперь приходилось не ждать от него ласковой родительской опеки, а обращаться с ним по-новому, как со сверстником, на равных, и даже слегка соперничая.

Елизавета подошла тихонько сзади, просунула руки ему под мышки, обняла, сцепив у него на груди ладони, прошептала в спину:

— Что это, Женя? Наше счастье? Ты не боишься? Я боюсь…

Вот таким было их новоселье.

Глава пятая Горбатый переулок

Елизавета не раз вспоминала их первый с Аидой Никитичной разговор в ее девической комнатке. И не раз, случалось, думала: а счастлива ли она теперь?

Аида Никитична не работала уже около года. Обычная история женщины, ставшей матерью. Но Аида Никитична была женщина не совсем обычная. Она была партийный работник. Городского масштаба. И вот круг ее занятости внезапно сузился до коляски во дворе, возле которой приходилось дремать в бездействии, до очередей, пеленок, готовки.

Ижорцевы давно переехали из серого дома на набережной, получив двухкомнатную квартиру в новостройке на проспекте Мира, бывшей 1-й Мещанской улице. Но лишь теперь Аида Никитична как следует разглядела свое жилье: раньше ей почти не приходилось бывать дома.

Никто не знал, даже Ижорцев, что через несколько дней после того, как Аида Никитична сообщила мужу о несомненных симптомах и они решили оставить ребенка, у нее состоялся важный разговор с секретарем горкома. Ее собирались рекомендовать на учебу в Высшую партийную школу. Через два-три года ее ждал крупный руководящий пост. Но какая уж тут учеба. Она не спала несколько ночей, боясь пошевелиться и разбудить легко посапывающего Ижорцева. Приходилось выбирать. Ей было тридцать девять лет. Последний срок и для учебы и для ребенка. Она сделала выбор одна, не отяготив ответственностью Севу.

Теперь у нее было то, что она выбрала.

Аида Никитична спрятала в шкаф свои прежние строгие платья и облачилась в просторные халат и рубашку с глубоким разрезом на груди — это называлось с легкой руки Ижорцева «Мосмолоко». Она быстро поблекла, волосы опустились вдоль щек, густые брови тяжелили лицо и даже старили, кустисто торча над запавшими в бурые круги глазами. Но Аида Никитична стойко держалась, щитом выставляя свое, все искупающее счастье материнства.

Соседки по дому на Бауманской не раз наставляли Костю, слесаря ЖЭКа, поселившегося в комнате Шварца, что Севка Ижорцев никакой не родственник «генеральши», а просто приблудный знакомец, приюченный ею «еще в кукурузные времена» мальчишка. Но Костя в ответ шарахал по осведомительницам рискованными выражениями, суть которых сводилась к тому, что ежели Севка ходит к Степановне как нанятый, а она «над ним аж трясется, как мать родная», то они пусть умоются со своими воспоминаниями о кукурузном хлебе. Каких бы там ни вытворяли ошибок, человеку не прикажешь быть родным племяшом. А ежели он есть, то извольте прикрутить задвижки на своих ухалах.

Когда Костя вселялся в квартиру, Севка здесь еще ночевал частенько, на кухне, а то и в Костиной комнате. Они с «племяшом» сразу подружились. «Племяш» — парень на ладони. Был тогда простым работягой, электриком. «Давай к нам в ЖЭК, — звал его Костя. — И на бутылку заработаешь, и сам себе хозяин». Но Севка толковал о судьбе, что судьба бывает только на большом заводе, с которым ты — на всю жизнь. Можно, конечно, заработать и на бутылку, и на прочие радости, но это же просто так, существование, для него, Севки, неинтересное. Костя, правда, считал, что это гораздо интереснее, чем когда за тобой досмотр со всех сторон, как на заводе. У каждого свой характер, верно? Севка в институт пошел, а Костя бы ни за что не стал башку мучить этой наукой. (На хрена ему — инженером?) Зарплата маленькая, а если для гордости, так он обойдется и слесарем. От работы не умрет, компания в ЖЭКе хорошая, комната есть, соседка «генеральша», — вообще вне конкурса. Житуха — лучше не надо, пусть хоть, по-Севкиному, «существование». А он доволен.

Что касается Светланы, то она сначала появилась у Ангелины Степановны тихо и незаметно, приносила тортик, они там шептались о чем-то, и временами слышался увещевательный голос генеральши, иногда даже сердитый. Костю абсолютно не интересовали ни девушки, ни тем более их бабьи дела, Светлану он просто не принимал в расчет. Ну, ходит и ходит. Не помеха.

Долгое время они ходили порознь с Севкой, никогда не встречались. Да и Севка в ту пору захаживал редко — учился, защищал диплом, потом они с женой получили новую квартиру. Севкину жену Ангелина Степановна никогда не видела: Севка ни разу ее не привел, а старушка о ней не спрашивала. Это было, вообще, правило «генеральши»: «Не задавай вопросов, если хочешь, чтобы человек говорил с тобой по душам». И правда, с нею легко было разговаривать, хотя она вроде ничем не интересовалась, ей просто выкладывали все самое сокровенное.

Ангелина Степановна, например, никогда не приставала к Косте, отчего он не женится, хотя все кому не лень интересовались этой деталью его биографии. От всех он выкручивался как колобок. Лишь одной Ангелине Степановне ни с того ни с сего взял и сказал: «Мне ничего не надо. Как коту. Может быть человек, как кот? За дачами и машинами не гонится, начальником стать не хочет, котятами своими не интересуется! Ходит, ест, спит и точка!» Ангелина Степановна выслушала молча, взяла тазик и стала стирать какие-то тряпочки. Стирала и вздыхала. Больше ничего. Зато Костя понял: расстроилась старушка. Всерьез. Хотя что тут особенного? Будто и женатые так не живут…

И вот однажды, когда Ижорцев заскочил навестить Ангелину Степановну, неожиданно появилась и Светлана. Она выглядела смущенной, делала вид, что это случайное совпадение, но Ангелина Степановна неодобрительно встала из-за стола и ушла на кухню, для того чтобы подогреть чайник.

— Это ты напрасно, Света, — сказал Ижорцев. — Не надо, Света. Зачем ты? Я устал. Я не могу больше, понимаешь?

И тут случилось невероятное. Светлана опустилась на колени.

— А я могу?

Она стояла на коленях, уронив руки на пол. Ижорцев смотрел на тонкие гибкие пальцы, бессильно скорченные на стареньком затоптанном половичке. В них была видна такая беззащитность, такая сломленность и покорность — ни следа прежней враждебной жажды, — что Ижорцев в первый раз ощутил приливающую к сердцу свою вину.

— Слушай, хватит! — он вскочил разозленно. — Ну-ка, вставай. Давай руку! Светка!

Она медленно поднялась, не прикоснувшись к его протянутой руке, отвернулась и попросила:

— Отвези меня домой. Если можешь.

— Идем! — он шагнул к двери.

Ижорцев тогда еще не очень уверенно водил машину, и они довольно долго кружили по кривым и путаным улочкам, свернув в их лабиринт с прямой и широкой Новослободской. Ижорцев тут никогда не бывал и с любопытством оглядывал ветхую московскую двухэтажную старину, таившуюся в прошлом веке за пышными зданиями института благородных девиц и Дома призрения на бывшей Божедомке. Еще до войны там воцарился монументальный Театр Советской Армии, а теперь шло вовсю яростное наступление бульдозеров, строительных кранов и тягачей. Уже целые кварталы современных домов скрывали под своими фундаментами топографию древних сонных улочек. Светлана жила, а вернее, снимала комнату в крошечном, чудом сохранившемся в неприкосновенности горбатом переулочке всего в десять — двенадцать бревенчатых домов. Их дворики в тени темных лип были перерезаны деревянными тропками, у остатков прежде крепких ворот еще держались на лобастых чурбанах завалинки. В центре переулка, на самом взгорбке, стоял единственный оштукатуренный дом с колоннами и вензелем под скатом высокой крыши. Если ни во что здесь не вглядываться и не замечать, что на углу за крайней избой выпячивался блочно-панельный стандартный короб с зеленой вывеской «Детский сад», то переулок похож был на декорацию Москвы времен нашествия Наполеона.

Когда «Жигули» Ижорцева осторожно вползли на полопавшийся асфальт, обнажавший в расселинах древнюю булыжную мостовую, лежавшую под ним, переулок был тих и безлюден. Смеркалось, «серый час» обволакивал пеленой мутные огоньки в окошках с ситцевыми занавесочками и горшками герани.

— Здесь, — сказала Светлана.

Ижорцев остановился, но так как она не пошевельнулась, чтобы выйти, он подождал мгновенье и выключил мотор. Тишина переулка блаженно вползала в машину.

— Сева…

— А?

— Знаешь, чего я не могу себе простить?.. Тогда, в общежитии, когда девчата ушли в кино… Ты так меня просил, плакал даже. Какая я дура была. Потрясающая дура, да?

Ижорцев молчал. Он не помнил того дня — память каждого хранит свое, и то, что представлялось важным и решающим Светлане, его не задело. Но все же ее слова вернули воспоминание того молодого жара, который пылал в нем когда-то.

— Отказалась от своего счастья… и так не узнала ничего, Севка, понимаешь? Не узнала и не узнаю.

У Ижорцева занемели колени. Чтобы преодолеть бесстыдную ясность ее слов, он потянулся, отворил дверцу.

— Ну, ладно, Света, время позднее.

— Выйди, — она слегка дотронулась до его рукава. — На минуточку выйди.

Ижорцев машинально вынул ключ из зажигания, положил в карман. Потом вышел из машины, захлопнул дверцу. Светлана уже стояла на узеньком тротуаре возле низких оконец крохотного дома.

— Вот здесь я теперь, — пробормотала Светлана. — Ты взгляни, как… иди сюда.

Ижорцев, неясно слыша ее слова, подошел к ней, и в тот миг, когда остановился рядом, какой-то острый, нежный, несомненно очень знакомый аромат заставил его глубоко вдохнуть воздух.

— Что это? Чем это пахнет?

— А, это… липы. Липы цветут. — И она тоже глубоко вдохнула. — Я тоже их чую. Всю ночь.

Она сделала небольшой шажок к окошку, наклонилась к раме, слегка нажала на нее двумя ладошками, и створки послушно разошлись, образуя свободный, темный створ в глубину комнаты. Светлана без слова взяла Ижорцева за руку и легко перешагнула через подоконник. Ижорцев, следуя за своей уже втянутой в дом рукой, тоже перешагнул подоконник и там, на скрипучих половицах, остановился как вкопанный, но тут же натолкнулся на ждущую, ошеломляюще ласково приникшую к нему Светлану.

— Что это… — пробормотал он.

— Это я, — прошептала Светлана. — Теперь я плачу. Я умоляю тебя.

На следующий же день в сумерки Ижорцев снова приехал к ней в горбатый переулочек. В ветвях старой липы, склонившейся к самой крыше дома, посвистывала какая-то птичка. Светлана ни за что не хотела зажечь лампу в комнате.

— Тут такое убожество, — говорила она, — не хочу, чтобы ты видел. Ты небось привык к хоромам.

— Ладно, ладно, — морщился Ижорцев, — зачем ты, Светка.

Темнота комнаты так же, как прошлой ночью, пахла липовым цветением и очень старым, трухлявым деревом. Несколько раз Ижорцев почувствовал, что его обжигающе укусило в предплечье какое-то насекомое. Но голова колдовски кружилась, Светлана опять с обезоруживающей доверчивостью трепыхалась у его груди. Он шепотом объяснял ей разные женские премудрости, радуясь ее нетронутости, упиваясь своей мужской ролью защитника от опасностей, раскинутых природой на таинственной дороге любви.

— Это судьба, — шептала Светлана, а Ижорцев не чувствовал затертости этих слов. — Судьба, судьба, от нее ведь не уйдешь, правда? Нам с тобой с самого начала была судьба. И ничего тут не поделаешь.

Она успокоилась быстрее, чем думал Ижорцев. Вошла хозяйкой в их призрачный дом, набралась открытой уверенности в себе, беспечной твердости. Лишь с легкой брезгливостью относилась к своей неустроенности. Вскоре Ижорцев начал замечать, что горбатый переулочек не так уж незаселен и пустынен, как это ему показалось вначале. На завалинке напротив дома появились монументальные тетки и худые старушки, издали рассматривавшие его машину. Ижорцев подумал, что поступает неосторожно, оставляя машину прямо под окном, и нашел место на соседней улице, куда примыкал боковой фасад здания больницы и стояло обычно несколько машин. Вскоре хозяйка комнаты сказала Светлане, что хотела бы получать за квартиру побольше, не то у нее вообще отпадет охота сдавать жилплощадь внаем и причинять себе неудобства на старости лет. А потом случилось вообще неприятное: однажды сосед на стоянке обратил внимание Ижорцева, что у него запачкан багажник машины. Ижорцев взглянул и похолодел. Детским школьным почерком было выведено с помощью фломастера: «Светкин хахаль». Сосед повозмущался насчет хулиганских проказ мальчишек и уехал. А Ижорцеву пришлось откупорить запасную баночку эмали и закрасить информационное сообщение. Он с ужасом припомнил двух-трех байстрюков, шнырявших с хоккейными клюшками по первому снежку горбатого переулочка. И понял: кончилась легкая пора любви, как кончилось лето. Наступает зима с ее неудобствами, теснотой, холодами. Низенькое окошко заклеили, вставили по-старинному вторую, цельную, раму, и к Свете теперь нужно было ходить через затхлые сени, темную кухоньку с коричневыми от жирного газового нагара трубами и комнату хозяйки, постоянно морившей клопов с таким видом, будто Ижорцев их специально приносил с собою.

Ижорцева угнетала и раздражала эта дремучая неуступчивость нравов горбатого переулка, такая дикая среди комфортабельного современного равнодушия к чужим делам. Ездить к Светлане становилось неприятно. Он чувствовал подступающий нажим ситуации, которая рано или поздно должна будет вынудить его к каким-то действиям.

«Но почему?! — думал он в досаде. — С какой стати я должен оглядываться на мнение каких-то неизвестных и неинтересных мне людей о том, что касается только меня и Светы? Что за чушь, мораль выживших дикарей, которым когда-то давали право распоряжаться чужими чувствами, диктовать другим свой образ мыслей! Старье проклятое, долго ли еще будет это тянуться за нами?» Досада росла с каждым посещением горбатого переулка. Унизительные препятствия влияли даже на его тягу к Светлане.

Глухим ноябрьским вечером, обняв ее, Ижорцев вдруг услышал где-то совсем рядом с собой сварливый старушечий кашель и потрескивание досок пола под тяжелыми шагами хозяйки. Он резко откинулся на подушку, окрикнул шепотом:

— Ты заперла дверь?

Светлана лежала в темноте, раскинувшись, и ничего не ответила. Она просто ждала его, все остальное ее не интересовало.

— Ты накинула крючок, Светик?

Ему казалось, что хозяйка ходит прямо тут, возле них, в комнате, враждебно шаркая байковыми тапками. Светлана слегка приподнялась на локте, крикнула:

— Антонина Петровна! Включите радио, пожалуйста!

Через минуту вкрадчивый актерский голос с бездушным «выражением» понес в эфир какой-то литературный текст, описывающий травинки и росу у ног косарей.

— Севонька… ну? — руки Светланы властно скользнули к нему.

Ижорцев вздрогнул, рывком поднялся, скинул ноги с высокого пружинистого матраца. Быстро одеваясь, услышал изумленное Светланы:

— Да брось, что ты, милый. Мы ей платим, и пусть умоется. Плюнь ты на нее.

— Нет, нет, хватит. Что за наглость, в конце концов.

Он откинул крючок, распахнул щелястую двустворчатую дверь. Щурясь от света, ничего не видя с потемок, громко топая, он миновал всю голгофу до угла переулка и только тут почувствовал холод и нахлобучил шапку, которую держал в руке, запахнул пальто. Машина сиротливо ждала его у узенького тротуара возле больницы и показалась ему спасительной ладьей на тот, настоящий берег, где жили нормальные люди, а не устаревшие монстры, где было светло, тепло, чисто, был сегодняшний, благоустроенный мир с неутомительными узами морали. Где его, Ижорцева, ценили как человека, как работника, где за его спиной стоял чистый деловой вес его положения.

Светлана подбежала к машине, когда мотор уже разогрелся, двигатель заработал спокойно и ровно. Она рванула дверцу, будто спасаясь от погони, и почти упала внутрь, на сиденье рядом с Ижорцевым.

— Сева… Я только попрощаться.

Она придвинулась к нему, обняла за шею. Ижорцев увидел, что шубу она накинула прямо на голое тело, из сапожек выглядывали неприкрытые белые колени. Он протянул руку, чтобы согреть их ладонью.

— Ты что, дурочка… простудиться решила?

— Нет-нет, просто испугалась, что не успею…

Ее губы щекочуще касались уха Ижорцева. Светлана гладила щеки его, шею, плечи, только руль мешал ей придвинуться поближе. В машине уже становилось тепло, легкой дымкой запотевали стекла.

— Я вот что хотела сказать: ты прав, Сева! Абсолютно прав! Ты прав, это дыра. Дыра чертова! Но что мне-то делать? Я бы уж давно квартиру получила. Но сам знаешь…

Ижорцев отодвинулся:

— Что я знаю?

Светлана ладонью прикрыла ему рот.

— Знаешь, что Ермашов никому квартир не дает, только тем, кто работает на «Колоре». Но я же не работаю на «Колоре». Моя вина, что ли, что у нас другое производство? Я уж и в завком ходила, и в партком. Что ты думаешь, я не старалась? Я тоже не прочь устроиться по-человечески. Но мне и не светит пока!

От ее ладони исходил легкий одеколонный запах, уже привычный Ижорцеву, приятный, но почему-то сейчас ему хотелось отстранить Свету, уехать, стряхнуть с себя Налипающее ее желание вместе с ее неустроенностью, за которой стояло какое-то неопределенное чувство его собственной вины. Ему это не нравилось, он внутренне был с этим несогласен — выходило, будто «Колор» своим появлением обделял Свету, вместо того чтобы радовать и вселять надежду.

Ижорцев покачал головой, сдвинул ее легонько плечом, нажал на сцепление, «Жигули» стронулись с места, аккуратненько, поползли к горбатому переулочку и остановились возле Светиного дома.

— В другой раз, Светка. Сегодня уже ничего не выйдет. Давай, дуй быстро в комнату, а то подхватишь простуду.

Он потянулся, чтобы открыть ей дверцу, и Света опять прильнула к нему.

— Обожди! Ты хоть бы… что же ты так? Хоть бы обо мне когда подумал! Ах ты! Не нравится тебе здесь? А ведь сто́ит Ермашову словечко замолвить…

— Ты обалдела, — удивился Ижорцев.

— Нет, нисколечко! А сами-то как квартиры получаете? У вас есть заслуги, а у меня нет? Я в цехе вот этими вот руками… И почему это я обалдела?

Светлана рывком отдернулась от него. Прежнее, яростное, уже забытое Ижорцевым, уже не существовавшее, как казалось ему, изжитое временем прорвало оболочку, как естество клокочущего потока, как неизменяемость характера, в котором заложена человеческая судьба.

— Ишь, брезгует он! Так позаботился бы! Только пользоваться, на это соображения хватает, а как подумать о человеке, так ваших нету! Начальство без пяти минут! Воспитали тебя, Севка, душонку только куда девали?

Дверца машины с хрустом распахнулась, Ижорцеву открылись крапчато-снежный завиток первой поземки и длинные мраморные ноги Светланы, раскинувшие в широком шаге полы шубы.

— Ладно, езжай, Севка! Не нуждаемся! Только помни: не приходи больше. Не нужен ты мне, обойдусь! Попросишься — не приму.

В темном оглохшем переулке, заметаемом острым снежком, звонкий певческий голос Светланы казался причитанием, бесстыдным обнажением, хуже навязанной просьбы, хуже всего этого внезапно спутавшегося клубка противоречивых чувств, неволящей близости и неприязни.

— Уезжай! Катись!

Ижорцев захлопнул дверцу, и машина, рванувшись вперед, принесла ему желанное облегчение. Когда вокруг него замелькала привычная нарядная круговерть сигнальных знаков, алых моргающих глазков торможения, лаковых отблесков мчавшихся рядом автомобилей, суета большой улицы, ярких витрин, толпы у переходов, он подумал только одно: «Хорошо. Как хорошо! Опять легко. Все просто, чисто, ясно. Без нее». И если бы он верил в существование ангела-хранителя, в ту ночь его вера получила бы полное подтверждение. Он знал бы, как назвать ту силу, которая толкала его домой.

Дома он застал Аиду, сидевшую на стуле посреди просторного коридора с дорожной сумкой на коленях. Ее слегка отекшее испуганное лицо в рыжих пятнах на лбу и подбородке казалось тяжелым и грубым, как у купчих на жанровых картинах передвижников. Короткие толстые ноги она раздвинула, чтобы дать простор выпуклому животу, тугому, как барабанчик.

Увидев Ижорцева, она улыбнулась счастливо и обрадованно:

— Это ты? Как хорошо, а я уже такси вызвала. Знаешь, мне пора ехать.

Ижорцев испуганно засуетился вокруг нее, стал кутать в схваченный с вешалки оренбургский платок, совать ее вялые руки в рукава громоздкой цигейковой шубы. Приподнял уже со стула и тут услышал ее негромкий страшный, как последний заячий, крик:

— Погоди-и-и…

Стул с грохотом отвалился на спинку, выставился четырьмя ножками. Аида Никитична тяжело отбивалась от рук Ижорцева, стараясь опуститься на пол, лечь; зажмурившись, выдавливала утробным басом:

— Уххх… уххх… как крррепко… крррепко…

Ижорцев, держа ее на весу, боролся с ней, крикнул в ужасе:

— Аидочка! Не здесь! Потерпи! Остановись!

Она вдруг открыла глаза, взглянула совершенно прозрачно.

— Отпустило. Бежим, Севка. Успеть бы.

И они действительно бегом бросились вон из квартиры. В лифте Аида Никитична взяла Ижорцева под руку. Взглянула, захватил ли он сумку. Поправила платок на голове. И улыбнулась.

— Ну и мука, оказывается, — сказала совершенно спокойно.

— А теперь дотерпишь? — глупо спросил Ижорцев.

— Господи, кто же это может знать.

Вышли из лифта, и только на самой последней ступеньке, у самых дверей подъезда, Аида Никитична снова взвыла как сирена, и колени зарылись в полный мокрого снега половичок. Дежурная лифтерша бросилась к ней, помогая Ижорцеву ее приподнять, и сказала увещевательно:

— Что вы, держитесь, разве так можно? Ишь, нетерпеливая какая. Все рожают, а так — никто.

— Вы с ума сошли! — прошипел Ижорцев. — Откройте дверь!

Он, натужась, подхватил немыслимую тяжесть тела Аиды Никитичны, и лифтерша, придерживая створки двери, укоризненно качала им вслед головой.

— Сева! — вопила Аида Никитична. — Дорогой! Любимый! Помоги мне! Помоги! Не могу-у-у… Единственный мо-о-ой!..

Ижорцев дрожал так, что не смог завести мотор, но тут, к счастью, подкатило заказанное такси, и они вдвоем с шофером перетащили Аиду Никитичну в более просторную «Волгу». Тут она так же внезапно, как в первый раз, умолкла. По лицу ее бежали струйки пота. Губы что-то шептали. Ижорцев наклонился к ней.

— Сева… ты не сердись… извини… пожалуйста…

Ижорцев закрыл ей рот ладонью.

— Эй, эй, друзья… — сказал шофер, в зеркальце появились его глаза. — Вы только не здесь, ладно?

Это было так похоже на интонацию Ижорцева там, наверху, что Ижорцев засмеялся.

— Первый у вас, что ли? — догадался шофер. — Поздно собрались, молодежь.

В глубине ночи Ижорцев внезапно проснулся от вновь услышанного крика Аиды Никитичны. Он лежал и думал, что, оказывается, не представлял себе, как может кричать человек, терзаемый болью. Нам привычно знать, как боль переносят в горделивом молчании, а она существует вовсе не так, а в безобразном животном крике. Но отчего кричала Аида? Быть может, от всем видимой и понятной причины, но используя возможность… Не выдавая этим ни себя, ни его. Ижорцев поднял руки к лицу и стал кусать пальцы. Чтобы не изуродовать их до крови, он зажег свет, встал и пошел бродить по странно опустевшей без Аиды Никитичны квартире.

Не имело значения, что они существовали в его жизни обе, Светлана и Аида. Такие разные, такие далекие друг от друга, что ни о каком выборе не могло быть и речи. Ни о каком соперничестве. Ни о каком смещении в его душе, смуте, угрызениях. Они не касались друг друга. Ни одна из них ничем не могла повредить другой.

«А я? — подумал Ижорцев. — Кто я? Каков я»? Но как ни старался увидеть себя так же четко и определенно, как видел других людей, он не мог. Он не понимал себя. Только чувствовал. И чувствовал себя счастливым. Это было главное: он чувствовал, что ему хорошо. Именно так — хорошо.

В ту ночь у Ижорцева родилась дочка. Некоторое время он был поглощен новыми заботами отцовства, водил Аиду Никитичну в консультацию, радовался ее восстанавливавшемуся здоровью, гулял с малышкой, возя коляску, где в пышных кружевах и пушистых пледах укрывалось коротенькое, толстенькое, гибкое тельце, обладавшее немыслимой способностью без всякого труда засунуть, например, в рот большой палец ноги и жевать его сколько угодно, ничуть не смущаясь неудобством позы.

Быстро оправившись после родов, Аида Никитична проявила в домашних делах прежний характер. Возвращаясь с завода, Ижорцев не заставал в квартире обычного при новорожденных детях беспорядка. Нигде не виднелись брошенные погремушки и соски, не сушились пеленки. Все детское было выстирано, выглажено, уложено в специальный шифоньер, бутылочки из-под детского питания вымыты, спрятаны в посудную полку. Ижорцев, вспоминая тесноту, крики, грязь, плещущие по лицу мокрые смрадные пеленки в своем родительском доме, свое неуютное, недосмотренное детство в бурьянных задворках подмосковного убогого поселка, восхищался аккуратностью и чистоплотностью жены, в недоумении спрашивал, как она все успевает. Аида Никитична пожимала плечами: «Ведь я же не работаю! Шестнадцать часов дома — бессовестно не успеть». Ижорцев улыбался, улавливая некое щегольство в ее словах. Он прекрасно знал, что другие женщины сплошь и рядом «не успевали». И в том отличалась от них Аида Никитична.

Иногда, даже на работе, в круговерти бесконечных поездок на стройплощадку «Колора», на совещаниях у Лучича, он в проблеске мгновения вспоминал свою тихую, ароматно чистую квартиру, где дочь, лежа в кроватке, совершала свои гимнастические виртуозности сардельками ножек, хохотала беззубым, жадно готовым к лакомствам ртом, которым сразу и принималась обрабатывать хоть бы и отцовский палец, только попадись, и сердце у него подпрыгивало от радости.

«Колор» в то время уже подводили под крышу, и шла комплектация оборудования. Ермашов проявлял неукротимую расторопность: он непостижимым для обыкновенного человека образом оказывался в курсе всего, что делалось и производилось на машиностроительных заводах, продавалось иностранными фирмами в Советский Союз или можно было получить по соглашениям СЭВ. Всего этого оказывалось не так уж много; иной раз переговоры о контрактах в Совимпорте наталкивались на политические ограничения, сдерживавшие иностранные фирмы от выполнения нужного ассортимента по советским заказам. Электроника была областью стратегической, ее развитие определяло промышленный потенциал страны. Ермашов, возвращаясь подчас из министерства с пустыми руками, сердито шутил: «Дядя Макс боится, что продаст нам линию для производства швейных машинок, а мы станем делать на ней пулеметы». И чтобы успокоить душеньку, отправлялся в экспериментальный цех к Фирсову.

А там дым шел коромыслом, и Фестиваль буквально не покладая рук творил автоматы, машины, откачные установки одну за другой, не находя даже времени перекинуться словцом с друзьями. Другие слесари-машиностроители тоже были временно освобождены от всех иных заказов, и цех полностью был занят только изготовлением оборудования для «Колора». Между плитами, на которых стояли в сборке чугунные остовы, сновал озабоченный и возвышенный Павлик. Его меловое, с огненными глазами лицо склонялось то тут, то там над чертежами, и иногда, постукивая палкой в пол, он тихонько говорил Фестивалю:

— Это наш звездный час, помни, Валентин. Станешь Героем, не забудь меня на банкет позвать, грешного.

У Лучича на совещаниях начальники цехов, уже не смея, как прежде, громко и открыто нападать на «затею» Ермашова с «Колором», тем не менее настойчиво жаловались на появившиеся трудности в работе, на постоянные отказы в обеспечении цехов и на то, что на изношенных станках в связи с этим ухудшается качество изделий. Приходится наверстывать за счет людей, требовать от рабочих дополнительного напряжения сил, и уже многие недовольные «придирками» ОТК то и дело грозятся увольнением.

Ермашов, крайне занятый делами «Колора», на этих совещаниях почти не появлялся, у себя в кабинете был неуловим, а на переданных ему «от Лучича» рапортах ставил неизменную резолюцию: «Придется потерпеть». Ижорцеву он говорил, когда тот рассказывал ему о недовольстве и обидах начальников цехов «Звездочки»:

— Ладно, вали пока все на меня, Сева. Вот построим «Колор», тогда им, родимым, сполна вернем и еще в ножки поклонимся. «Не пропадет ваш скорбный труд». Пусть пока потерпят. Они же звездовцы, политграмоту лучше меня знают: без них ничего не будет. Им здорово трудно, конечно, но облегчить-то нечем. Могу только себя подставить: колотите, родимые, для отведения души. Я современный монстр, я бездушный деляга, я бессовестный карьерист, но зато мы построим «Колор»! Иначе — будет еще одна законсервированная стройка, могила выброшенной на ветер незавершенки, памятник нашей глупости и неумелости!

Но напряжение в цехах «Звездочки» росло. Настроение усугублялось еще и тем, что опять не смогли приступить к строительству запланированных жилых домов — все фондовые материалы с аппетитом слопал «Колор». Очередникам давали квартиры только из городского лимита, и у многих рухнула надежда на скорое новоселье. Тут уж забил тревогу начальник отдела кадров. Посыпались заявления об уходе, особенно от молодых рабочих. Старый футболист боролся как лев за каждого из них: приглашал к себе в кабинетик на первом этаже, мурыжил и уговаривал примерно так:

— Ты где живешь, на вокзале под лавкой? Ах нет? В отдельной двухкомнатной? Родители, сестра замуж вышла? Так радуйся, что семья у тебя вон какая! Придешь с работы — племяша понянчи. Хорошее занятие! Ишь, он отдельно жить хочет, сестринский дитенок ему надоел! Больно нежный. Тебе который годок? А батьку своего спроси, он в котором возрасте эту отдельную получил? Ему не шумно по общежитиям да коммуналкам было? А тебе, еще и разряда приличного не дотюкался, вынь да положь квартиру? Ну-ка, где твоя совесть, байстрюк? Забирай назад заявление. Иди, работай, и будь скромнее.

«Байстрюк» с холодным безразличием выслушивал спич и шел оформлять «бегунок». Некоторые, подушевнее, пробовали слегка просветить бывшего нападающего:

— Работать и быть скромнее? Нет, не понял. Не тот идеал. Не вызывает раздумий. Даже колебаний. Просто не хочется. Хоть талон на дубленку предложили бы, что ли… все-таки жизненное. Но, в общем, и это мелко. Не зацепит, нет.

Затем, оставив оцепеневшего от подобного гола в свои ворота начальника отдела кадров, спокойненько забирали трудовую книжку, ничуть не осознавая всего ужаса шага: ухода со «Звездочки»!

В такие мгновения начальник отдела кадров садился в красное дерматиновое креслице и начинал массировать свои заслуженные футбольные коленки под брюками. Он никак не мог восстановить равновесие между собой и накренившимся над пропастью миром, в котором жили нынешние молодые люди, никак не соответствовавшие его понятию «рабочий». А тем более понятию «Звездовец».

Черное солнце угрожающих трудностей неумолимо поднималось над «Звездочкой». Алексей Алексеевич Лучич чувствовал, что настало крайнее мгновение. Есть жертвы, которых приносить уже нельзя. Их величина превышает их смысл.

Лучич позвонил министру. Помощник соединил его через небольшую паузу.

— Я слушаю, Алексей Алексеевич, — раздался в трубке слегка приглушенный, как будто усталый, голос Петра Константиновича.

— Меня беспокоят наши дела, — сказал Лучич. — Я хотел бы приехать поговорить о них.

Министр молчал, и Лучич понял, что нужны еще какие-то аргументы.

— У меня ощущение, что было бы неплохо и Ермашову участвовать в этом разговоре.

— Я всегда рад тебя видеть, Алеша, — голос министра приблизился, стал яснее, четче, оттенок усталости исчез. — Но… пусть Ермашов достроит «Колор». Сейчас это главное. Не будем его отрывать от дела.

Трубка вспотела и заскользила в ладони Лучича.

— Петр Константинович… и все же…

— Да, да, пожалуйста, слушаю тебя.

— Когда мы строили «Звездочку», мы делали вклад на века. Сейчас, мне кажется, мы гонимся за времянками. Стоит ли так преувеличивать их значение?

— Думаю, что и приуменьшать не стоит. Впрочем, это уже иной разговор. И весьма, кстати, важный. Так что я буду рад выслушать твои соображения по этому поводу. Мы найдем время, помощник тебя известит. Спасибо, что ты позвонил, Алексей Алексеевич. Желаю здоровья.

Лучич долго сидел, облокотившись на стол, обняв ладонью выпуклые борозды лба. «Я становлюсь старчески болтлив. Суетливо, заискивающе болтлив. Мерзко, мерзко, — думал он. — Есть нечто наступающее, к чему мы не готовы со своими сложившимися представлениями. Мы строили, это было естественное следствие революции, и за нами укоренилась тенденция строить. Как единственная панацея для удовлетворения нужд. А тенденции совершенствовать, развивать, переоснащать ко времени то, что уже имеем, — мы не родили. Беречь — этого мы не знаем вообще. Это у нас не ассоциируется с созиданием. Вот в чем была ошибка. Мы не научили наследников бережливости. Научили только тому, что умели сами — строить. Строим и строим, а за спиной у нас гуляет ветер».

Лучич отнял ладонь ото лба, его пулеметной очередью прошило воспоминание: гомон молодых голосов в гулком зале, где заседал в обычный день технический совет наркомата. Непривычное ожидание в то утро всегда пунктуального Серго. Но вот растворились кремовые, с тяжелой бронзовой ручкой двери, нарком вошел, сел на обычное место, у овального стола, и тотчас начал говорить первый оратор. Кажется, это был начальник цеха с завода «Динамо»: положенные десять минут, проблема, анализ причин, необходимые меры по устранению неполадок. Уложился как хронометр. Голос умолк, но Серго не отозвался, сидел, углубившись во что-то отвлекавшее. Потом поднял руку, сделал указание референту записать в блокнот (это сразу же превращалось в приказ по наркомату, со всеми вытекающими мерами), а сам встал, извинился за нездоровье, поручил кому-то продолжать заседание и уехал. Больше Лучич не видел наркома живым. Тот слабый жест руки… теперь резал память, терзал скрытым смыслом. Что в нем было — ужас внезапно открывшейся истины, бессилие перед заблуждением, сомнения в собственной правоте? Знак остановиться или знак продолжать без него? Лучич откинулся на спинку кресла, оно закряхтело, стреляя суставами.

В ту глубокую осень завертели ранние вьюги, и по ночам бураны одевали Москву в пушистые белые наряды, делая из нее красавицу в хрустальных сережках сосулек. Вот если бы только спящую — да разве с Москвой сладить? Не успеют отзвонить куранты, она, неугомонная, уже вскочила и топчет снежные меха миллионами ног, протекторами грузовиков и автобусов, грязнит и травит белые ковры песком и солью, растопляет в слякоть, и тут кидаются дружно месить приехавшие в необъятных составах поездов и прилетевшие на самолетах. Где уж ей, Москве, нежиться в тишине, лелеять убор, беречься от рук, ног, локтей, тюков, детишек, обязательного ритуала московских покупок, экскурсионных набегов, уличных очередей за пирожками и газетами, от своеволия строителей, захватывающих целые улицы заборами своих стройплощадок.

«Колор» тоже отхватил хороший кусок земли, и в его заборе окрестные жители не преминули проделать несколько необходимых, по их мнению, ходов сообщения. Одна-дыра служила, например, для сокращения пути до популярной в здешних местах столовой под названием «Ласточка № 113». Гораздо удобнее было прошить наискосок двор «Колора», чем тащиться в обход по проезду, если ноги становились не так резвы, а горло само извергало песню «Ромашки скрылися». С дырами и их клиентурой находился в обостренном конфликте носатый доброволец Лев, которого любители «гипотенузы» услужливо величали комендантом. Их смущала только одна подробность: Лев постоянно носил в руке молоток, а в кармане горсть гвоздей, и у него была странная мания заколачивать удобные дыры, причем довольно крепко. Строители тоже сначала посмеивались над «добровольцами», никак не беря в толк то, что они называли «пылью». Стоило какому-нибудь строителю шаг шагнуть, как уже бежали «эти», «комсомольцы», «шефы», бодай их, и ну подтирать, мести, поливать водой — не стройка, а мотание нервов. Вдобавок звездовцы, или как их там, оказались непорядочными людьми. Ведь как поступают порядочные люди? Не успели строители, скажем, к сроку положить настил, они ругаются, понятно, но оборудование не завозят! Ждут, и все чин чинарем. А эти — и ругаются и завозят! «По графику»? — говорят. «Вы отстаете», — говорят. Приходится плиточникам на брюхе ползать под машинами, класть настил между столбиками, изворачиваться, будто у себя в ванной. Нет, этим людям ничего объяснить нельзя. У них один Ермашов чего стоит. Ни одной бумажки не «скорректирует». В таком аду, в чистоте этой ихней, два раза оставлял стройуправление без прогрессивки. Или Ижорцев. Посмотреть — ничего мужик, улыбается и бабам нравиться должен. Такие умеют иногда рукой махнуть. Этот — нет. Сразу бегом к своему Ермашову. Глядишь, минут через сорок въезжает черная «Волга», и генеральный директор чапает в шевровых ботиночках. Если кто из строителей ведрышко краски обронил — пройдет и след пропечатает. «Мы, — еще произнесет, — в Москве строим, у нас должна быть столичная культура». Все могут со столичной культурой подождать, пока уйдут строители, — эти же не могут. Им и на стройке культура нужна. У них, видите ли, оборудование уникальное. «Пыль» его может испортить. Так что, строить или «не пылить»?!

С муками уложились все же к Новому году в график. Ижорцев в самый канун праздников, выходя с совещания у Ермашова, неожиданно натолкнулся в коридоре заводоуправления на Светлану. Она шла с девчатами, на него взглянула как-то нечаянно, чуть улыбнулась, испуганно опустила глаза. Уже несколько месяцев Ижорцев не вспоминал о ней. С того дня, когда, уехав из горбатого переулка, застал Аиду дома, собравшуюся рожать. Это было как перст судьбы. Ижорцев потом много раз, холодея сердцем, представлял, что бы могло случиться, останься он на ту ночь со Светланой. Он считал этот эпизод жизни завершенным. К счастью, благополучно. Не он ее бросил, а был прогнанным. Квиты, конец.

Светлана отвернулась, прошла мимо. Она была выше всех девчат, стройнее. Ижорцев со спокойной благодарностью посмотрел ей вслед. Потом, сразу приняв решение, вернулся в кабинет к Ермашову. Все уже разошлись, Ермашов мыл руки в своей маленькой туалетной комнате, дверь туда была из кабинета открыта.

— Это ты, Сева? Что нибудь забыл? — окликнул он, увидя Ижорцева в зеркале.

— Нет. Не забыл. Но у меня есть просьба.

Ермашов вытер руки, вышел.

— Поедем пообедаем, хочешь?

Ижорцев засмеялся:

— Боюсь, сейчас аппетит отобьет.

Ермашов похлопал его по плечу.

— Этого со мной даже Лучичу не удается. Валяй, не бойся. А просьба какая?

— Просьба очень серьезная. Евгений Фомич, надо одному человеку дать квартиру.

Ермашов помолчал секунду.

— Кому?

Ижорцев смотрел на его слегка коротковатые, с круглыми выпуклыми ногтями пальцы, встегивающие в манжеты блестящие металлические запонки.

— Вопрос, конечно, самый точный: кому? Но с этой стороны все в порядке, Евгений Фомич. Лучший бригадир, имеет грамоту, в цехе пользуется авторитетом…

— В каком цехе?

Ижорцев оторвал глаза от ермашовских запонок.

— Тут-то и вся загвоздка. В цехе радиодеталей.

Ермашов опустил руки, резко встряхнул ими, чтобы манжеты легли как надо.

— Светлана?

— Евгений Фомич…

— Ладно, брось, хватит, Сева! — Ермашов сочувственно усмехнулся. — Допекла она тебя все-таки.

Ижорцев подумал, что это и так и не так. Кто доищется правды, если человек сам ощущает в себе только получувства? Досада на Светлану, сумевшую вовремя подвернуться на глаза, вмиг уничтожила весь легкий и добрый смысл его поступка. Зачем он полез с этим к Ермашову? И почему он, в конце концов, должен ей помогать? Пусть сама занимается своими делами. Неприязнь к Светлане замутила недавнее состояние простого и ясного покоя, в котором он жил эти месяцы после рождения дочери. Все было на своих местах, как надо, ничего запутанного, постороннего, лишнего. И вот какая-то мимолетная встреча, абсолютное ничто — и сразу испорчено настроение, неприятно усложнен день. Да зачем это ему, черт возьми? Зачем и Ермашову навязывать нечто сомнительное, даже двусмысленное в некотором роде? Нет, он опять не понимал себя. Удивлялся себе.

Бывает так: еще ничего не случилось, и не может случиться, и не должно, а человек затосковал, забоялся, упал духом и уже ждет угнетающих событий как неизбежности. Ижорцев не мог с собой справиться.

В канун Нового года Ижорцеву досталось дежурство на «Колоре». Никто не хотел провести праздничную ночь так неэффектно, пришлось бросить жребий, и короткую спичку вытянул Ижорцев. Увильнувшие от судьбы утешали его сентенциями типа «не везет в картах, повезет в любви» и с фальшивым участием спрашивали, не прислать ли ему в полночь Снегурочку? Зато Аида Никитична без сетований наготовила ему с собой целлофановый мешочек со снедью и термос с кофе, проводила с малышкой до самой машины, поцеловала на прощанье и помахала вслед рукой. Выезжая на улицу, он в зеркальце увидел, как она стоит с перепеленатым тючком в руках и смотрит ему вслед.

«Колор» уже был подведен под крышу, но внутри только директорский кабинет был отделан и утеплен. Ижорцев разложил пирожки на столе, достал из стенного шкафа «ермашовскую» раскладушку и постоял немного у широкого окна, глядя на золотое, ровное мерцание далекого городского простора. Ощущение огромной территории, густо заполненной людьми, окружающей слева и справа, вблизи и в отдалении то место, в котором он находился, в гуще домов, дорог, света окон, разукрашенных на площадях елок, вызывало успокоение, знакомое истинно городской душе. Кудрявый лес, пахучий луг, плавность реки возвышают, ублаготворяют, дарят мгновения отрешенных от суеты дум — но уверенность в простой надежности существования может дать только кусок городской земли, собравший на себе плотное неугомонное сообщество людей.

Ижорцев думал: отчего люди, в сущности дети природы, обреченные без нее на голод и хилость, так неистово стремятся в город, даже рожденные под деревенской крышей? Должно быть, именно из-за этого соседства многих людей, пусть не понятного еще в своей нынешней сути, миллион раз несправедливо проклятого и так же не за то восхваленного, за что следовало бы.

Вот было поле, был совхозный поселок на месте служб старой, с перестроенным барским домом усадьбы, был остаток роскошного парка с полувырубленной липовой аллеей, разъезженной тракторами, — и вот ничего этого нет и в помине. Есть то, что называется теперь Москвой, щедро пригревшей под своим именем эти новые кварталы, целые самостоятельные города, носящие названия бывших деревень.

Ижорцев ощутил у себя за спиной высокий темный короб «Колора», представил его уже живущим, светящимся, наполненным людьми, и неожиданный вопрос покоробил это видение, как огонь фотографию: а он, Ижорцев, почему тут? Это ли его цель, смысл всех его жизненных действий? Ради какой необходимости он стоит сейчас один здесь, в отдалении от городских огней, в эту особенную новогоднюю ночь, когда близкие люди желают друг другу счастья и исполнения желаний? Что он-то оберегает, к чему стремится? Почему последовал за Ермашовым, а не за Лучичем? Ведь Лучич тоже по-своему прав, храня «Звездочку». Что даст «Колор»? «Количество»… и новые ряды рабочих мест. Кто их заполнит? Уже не те, что в тридцатые годы в лаптях и с тачками создавали индустриализацию, в сороковые почти детьми непосильно работали ради Победы, в пятидесятые рвались из школы в цехи, чтобы помочь матери — вдове фронтовика поднимать семью. Их заполнят теперь молодые, у которых будет работа и зарплата, но ни в том, ни в другом они уже так не нуждаются. Нет нужды… Но каким же мощным должен быть тот рычаг интереса, ради которого стоит работать, чтобы он пересилил прежнюю необходимость… Ох, это будет тяжелый заводик.

Ижорцеву открылась истина.

Нет, «Колор» вовсе не близок к завершению. Близок лишь к началу всех проблем. И, может быть, стократ прав был Лучич. Там — разрушили, а здесь еще создадим ли?

Ижорцев стоял у широкого окна, чувствуя грудью собирающийся за стеклом холод новогодней ночи, придуманной для того, чтобы человек хоть один раз в году перешагивал рубикон надежды на будущее. Но на что же надеяться? Чего желать?

На столе затрещал зуммер внутреннего телефона. Вахтер сообщил, что к Ижорцеву пришла какая-то женщина, и просил его спуститься вниз.

Положив трубку, Ижорцев секунду постоял у стола, зачем-то растирая вдруг окаменевшие руки. Он знал, что это пришла Светлана. Как поступить? Не выйти? Это озадачит вахтера, он может неосторожно пошутить, рассказывая кому-нибудь о ночном посещении. Выйти, сделать удивленный вид, выслушать при вахтере поздравления и наверняка благодарность насчет квартиры — тоже не очень приятно, тоже сенсация, если дойдет до завода. Выйти, сделать удивленное лицо, пригласить на минутку наверх — хуже не придумаешь. Без четверти двенадцать — она не уйдет ни за что, явилась встретить с ним Новый год, это же ясно!

Светлана когда-то казалась лучезарной вершиной. Вспомнил, как принес новенькие ботинки в мастерскую, чтобы набить каблуки повыше, а сапожники ухмыльнулись: «Ты, парень, лучше купи стремянку». Он внял совету и, возле Крымского моста обнаружив безлюдную каменную лестницу, подвел туда Светлану, встал на ступеньку и поцеловал девушку в первый раз. Потом, проводив ее до общежития, прибежал ночевать к Ангелине Степановне и до рассвета на сундучке в кухне плакал от счастья. Куда все это подевалось? И никогда не смогло повториться наслаждение тех радостных слез, туманящей чистоты той ночи в закопченной кухоньке с кошачьим запахом.

По-че-му? Что утерялось в жизни, если даже такое внушительное, такое громадное, готовое вскоре ожить здание за его спиной не возносит к лучезарной вершине? Где же она, эта лучезарная вершина, в конце-то концов? Или ее не существует вовсе, есть лишь приманка в самом начале пути, мираж, чтобы скрасить истину далекой скучной перспективы.

Секунды бежали, Ижорцев ломал пальцы от ярости, бессильной реакции на принуждение. Нельзя было так долго тянуть, надо идти, и там, внизу, решать придется не ему. Там хозяйкой окажется Светлана. Захлебываясь ненавистью, он накинул на плечи пальто и пошел по лестнице, про себя сосредоточенно считая ступени, чтобы хоть как-то успокоиться.

Уже с последней ступеньки он поднял глаза и увидел в конце бетонной шершавой стены пост вахтера, алый кружок раскаленной электроплитки, настольную лампу на тумбочке и рядом женщину, поднявшую к нему в ожидании лицо. Радость, как девятый вал, омыла его прежде, чем он узнал Аиду Никитичну. Тихонько вскрикнув, Ижорцев сбился с шага, как споткнулся, и побежал к ней через вестибюль.

Аида Никитична вскочила, улыбаясь, дрожа смерзшимися губами. Ижорцев схватил ее, обнял за шею поверх белого пухового платка и, пробормотав вахтеру через плечо: «Это моя жена», потащил Аиду Никитичну к лестнице. Она неловко перебирала короткими ногами в сапогах, его объятие мешало ей дышать.

— Сева… ну что ты…

— Молчи, молчи, Аида! Пришла, теперь молчи, бежим скорее!

На последнем марше он подхватил ее на руки, внес в кабинет, усадил на стул и кинулся доставать из шкафа припасенную бутылку шампанского. Потом стал снимать с Аиды Никитичны шубу.

— Скорее! Не успеем же!

Из репродуктора неслись слова новогодней речи. Уже шли поздравления, приветствия народу в наступающем через мгновение году.

— Я только ненадолго, — предупредила Аида Никитична. — Я там оставила малышку с…

Ижорцев закрыл ей рот ладонью, сунул в руку стакан с шампанским, и так, обнявшись, они стояли, слушали перебор кремлевских курантов, а когда раздался первый, гулкий и глубокий удар часов, Аида Никитична произнесла:

— Ну, дорогой мой, желаю тебе…

Он снова остановил ее, приник головой к ее голове, дожидаясь конца боя.

С последним ударом часов он прошептал:

— Ты мне уже все дала. Чего еще желать-то…

Над ними прозвучал торжественный аккорд Гимна.

Спустя некоторое время они навестили вахтера, в одиночестве клевавшего носом на своем посту. Угощая его пирожками, Аида Никитична рассказала старику, что оставила малышку дома одну, покормив и перепеленав ее, а соседи, взяв ключ от квартиры, обязались заглядывать туда время от времени, поскольку собирались все равно танцевать целую ночь. А папе Ижорцеву соседи передали новогодний поцелуй (она тотчас исполнила поручение соседей). Заодно Аида Никитична расцеловала и вахтера, «от себя лично». Вахтер расчувствовался и дал себя увлечь на танец кадриль, лившийся как раз из репродуктора. Аида Никитична ловко выделывала коленца, помахивала платочком, пускала «глазок» через плечо так, что Ижорцев не выдержал и пошел наперерез вахтеру. В недостроенном, тесном от стоящих лесов вестибюле Аида с Ижорцевым танцевали еще и вальс, и танго, и, глядя в раскрасневшееся от шампанского лицо жены, Ижорцев едва удержался, чтобы не целовать ее, не схватить на руки, не крутить до того, чтобы упасть наконец вместе с нею куда-то в небытие.

Звонили соседям, справлялись о малышке и, убедившись, что все в порядке, Ижорцев стал уговаривать Аиду Никитичну не уезжать, побыть с ним еще. Аида Никитична попросила:

— Тогда покажи мне «Колор». Ну, знаешь, там, где будет главный конвейер. Это можно?

— Можно, — Ижорцев засмеялся. — Только… туда надо через дыру.

— Какую дыру?

— Обыкновенную. В потолке.

— В потолке?! Сева, ты надо мной смеешься.

— Абсолютно нет.

— Смеешься, смеешься, Севка! Тебе не стыдно? Надо мной… смеяться надо мной! Бессовестный Севка! Разве можно надо мной смеяться? Над смешным человеком смеяться нельзя, запомни это, Севка! Со смешным можно делать все, все, только не смеяться! Оставить ему хоть это, хоть это. Пусть себе ходит!

Тут он схватил ее наконец. Она была маленькая кочерыжка, короткая и не тяжелая. Он хотел ей показать дыру, самую натуральную дыру, которая существовала на самом деле, и по прихоти строителей, заваливших основной лестничный марш, временно служила ходом сообщения с центральным залом второго этажа. К дыре вели с одной стороны сопкообразная куча мусора, а с другой была приставлена монументальная стремянка с перильцами. Очень удобно, по мнению строителей, которое Ижорцев пытался опровергнуть неоднократно, но безуспешно. Этим дьявольским ходом сообщения Аида Никитична и попала в главный зал. Здесь было звонко-холодно, по голому бетонному настилу кое-где мела поземка, врываясь в оконные проемы, забитые дощатыми щитами. Ижорцев светил Аиде Никитичне ручным фонариком. Золотое пятно луча ходило по далеким стенам, по малярным стеллажам, рассеивалось вверху, не достигая высокого потолка.

— Ну вот, гляди, — произнес наконец Ижорцев. — Ты так хотела.

Аида Никитична оборотилась к нему, слегка повернув голову, как будто могла рассмотреть его лицо в этом мраке.

— Ты что, перестал радоваться?

Ижорцев, наклонившись, подышал ей в шею, чтобы она почувствовала тепло. Именно ей он хотел бы сказать: «Я потерял уверенность. — И говорил про себя: — Мои поступки ставят меня в тупик. Мы строим этот завод, потому что такова мечта Ермашова. Но какова настоящая правда? Правда жизни? В чем критерий — что вот это действительно надо, а это нет? Кто над кем властвует, в конце концов, человек, над жизнью или жизнь над человеком? Вон там, вдали, огоньки: десять миллионов москвичей сейчас сидят у праздничных столов — погляди на большинство из них: они бегают за покупками, переходят на лучше оплачиваемые места и не морочат себе голову ничем более того, и эта их простая жизнь следует своим могущественным курсом независимо от наших усилий. По сравнению с ней все наши свершения — лишь моменты, а она — вечна. И еще никому не удалось ее одолеть. Так, может быть, истина там? В простой собственной хате?»

Но вслух он сказал только:

— Ты думаешь, это — величина абсолютная?

Аида Никитична и тут поняла его сразу.

— Конечно. — Она постаралась, чтобы голос ее был бодр, как прежде, когда она работала, шла в гору, обладала авторитетом осведомленности. — У меня нет ни малейших сомнений. Ни малейших.

И вот что странно: они оба солгали друг другу, но это нисколько не помешало их близости. Они сплотились в ту ночь, оберегая друг друга от холода, рвавшегося во все щели недостроенного завода.

Светлана тоже пришла к Ижорцеву. Только спустя некоторое время, когда получила однокомнатную квартиру. Пришла прямо к нему в кабинет, чтобы пригласить на новоселье. Она изображала наивную радость, от которой человек мило шалеет и думает, что всем вокруг приятно глядеть на его безумства. Ижорцев попытался было принять ее тон и отшутиться от приглашения, но Светлана сверкнула плоским, как германский штык, взглядом, и он понял, что с ним не играют в кошки-мышки.

В назначенный час Ижорцев явился с бутылкой вина, тортом и решимостью в сердце раз и навсегда отстоять свою независимость. Но отстаивать пришлось весьма неудобным образом — в постели.

— Как я соскучилась, Севка, если б ты знал! — стенала Светлана. — О-о, наконец-то, наконец-то! Думала, руки на себя наложу, чего ж еще-то… и записку. Чтоб тебе тоже не жилось. И ей!

— Ну хватит, Света! Остановись.

— А пусть теперь она поплачет! Пусть! Она у меня нарыдается, дрянь!

Ижорцев слепо выдернул руку и яростно шлепнул ладонью по подушке, потом попал в Светино лицо, она ойкнула, и он начал молотить уже кулаком темноту, стараясь попасть, и как можно больнее; Света вилась возле него ужом, уворачиваясь и испуганно сопя, пока не вскрикнула тоненько:

— Хва-атит! Хва-атит…

Тогда Ижорцев выскочил из постели и присел к столу. Там стоял торт в неразвязанной коробке и неоткупоренное вино. Светлана зажгла лампу и за его спиной прошла в ванную. Там долго лилась и булькала струя воды, затем Светлана крикнула оттуда:

— Ну и розетку ты мне припечатал. Иди, полюбуйся.

Ижорцев вдруг засмеялся. Сидел на стуле и хихикал тихонько, для себя, тряся голыми плечами. Если к нелепице относиться серьезно — обалдеешь. А все это превратилось в нелепицу!

Никаких страстей, никаких вопросов, никаких трагических положений. Подумаешь, переспал, подумаешь, припечатал розетку. Зачем какие-то страсти вокруг такого простого дела? Кому мешают поступки? Никому? Кому мешают проблемы? Всем. Не стоит делать из поступков проблемы. Не надо. Только смешно. Тоже мне Гамлет. Спит иль не спит? — какой вопрос! Кого это нынче повергает. Сам себя не повергай, и порядок. Давайте веселиться.

Квартира Светланы была на одиннадцатом этаже, значит, на целых десять этажей выше прежней комнаты. За окнами уже не было горбатого переулочка с неприятно активной общественной моралью. Живи себе, как можется, как сам обернешься. Здесь никто тебя ни к каким правилам не принуждает. Не то время, братцы мои.

Нашелся выход из безвыходного положения. Ижорцев понял: отказывать Светлане нельзя. Будут нажим, упреки, намеки, у всех большие глаза. А не откажешь — все станет тихо, мило, шито-крыто. Никакого беспорядка. Все оказалось, в сущности, не таким уж обременительным. Он ездил к Светлане, когда она «приглашала». И бывал с ней вместе время от времени у Ангелины Степановны. Старушка принимала их «дружбу» за чистую монету, кажется. Не скупилась на вишневое варенье и любила слушать рассказы о Ермашове. Как он, да что он — это ее всегда интересовало. Ижорцев удивлялся, что она столько лет помнит Ермашовых.

Сегодня, выпив глоток кагора в честь такого дня, как предстоящий вот-вот пуск «Колора», Ангелина Степановна тоже сказала:

— Ну, дай бог, дай бог Жене… Представляю себе, какой у него нынче радостный денек. Даже не верится.

— Чему? — спросил Ижорцев.

Ангелина Степановна провела узловатой старческой рукой по скатерти, собирая в горстку крошки, тщательно, до одной, загоняя их в ковшиком подставленную ладонь левой руки. Жест был очень старинным, полудеревенским, рожденным бережливостью от скудной жизни, от строгой, давно позабытой бедности.

— Видишь ли, Сева… как бы это тебе объяснить. Я, например, не могу отделаться от чувства, что с Женей должно что-то случиться. Этакое… нехорошее. Но вот годы идут, как видишь. Мое глупое опасение не сбывается.

— Да ну, Ангелина Степановна! — вмешалась Светлана. — Тоже придумали! Ермашов — крепкий мужик. Пробивной. Чего хочешь пробьет.

Ижорцев привычно подавил раздражение.

— Светик, ты же его видишь только издали.

— И что?!

— Светик, поставь, пожалуйста, чайник, — это Ангелина Степановна напомнила, что больна.

Ижорцеву хотелось домой. Он внезапно устал, оплыл на стуле, поник спиной, углами губ и с извиняющейся усмешкой проглотил зевок. Ангелина Степановна сказала, снизив голос:

— Сева, а я тут, знаешь ли, вязать попробовала. В этом занятии есть своя прелесть. И даже своя игра. Оно поглощает. А потом еще возникает результат. Хочется скорее довязать до конца. Недаром парки что-то там делали такое с нитью судьбы. Сучили ее, кажется, путали узелки.

Ижорцев улыбнулся, чтобы встряхнуться, и неожиданно для себя спросил, почему Ангелина Степановна столько лет помнит Ермашовых, хоть нить, связавшая их, оборвалась давно. Ангелина Степановна пошевелила в воздухе пальцами, как делали старые кокетки, чтобы согнать кровь и придать рукам белизну. Потом вздохнула, пожала плечами.

— А кто его знает… Помнятся они, и все. Такие милые ребята. — И, помолчав немного, добавила: — Я рада, что им везет. Это, вообще, хорошо, когда везет… таким людям.

Ижорцева удивило это словечко: «везет». И не совсем открылся смысл сказанного. Но тут вошла Светлана с чайником и, громко захохотав, спросила:

— Насекретничались? — показав этим, что она-то все понимает.

Глава шестая Пустая корзина

— Едут! — Рапортов отставил чашку. — Ну, братцы…

— Ой, господи, спаси и благослови, — затрепыхалась Лялечка Рукавишкина.

Машины сворачивали на подъездную площадку «Колора», хорошо видные сквозь широкое окно без занавесей. Впереди, как флагман, плыла «Чайка» министра. Петр Константинович, выйдя из машины, отступил на несколько шагов и придирчиво оглядел новенький фасад. Так генерал проводит взглядом по румяным лицам лейтенантов на выпуске училища. И, казалось, «Колор», как только что вылупившийся офицерик, приосанился, сверкая всеми своими стеклами, фризами, мозаичным панно и чистенькими рифлеными гармошечками армобетона.

— Ну, что ж… — сказал министр и одобрительно взял под руку Ермашова.

Конечно же, министр к случаю вспомнил, как сам был землекопом, хоть отлично понимал, что с тех пор прошло не только тридцать пять лет. С тех пор прошло все, абсолютно все, — оно исчезло и переменилось в такое новое, такое иное, что любое сравнение оказывалось неплодотворным. Как неплодотворно было бы сравнивать труд землекопа и труд министра. Наука перетряхнула все представления человека о технике и их взаимоотношениях. Мир наполнился множеством вещей, созданных в услужение человеку, но они каким-то непостижимым образом так усложнили его облегчившуюся жизнь, что человек порой впадал в панику, не в силах совместить эти противоречия. Чем больше брала на себя машина, тем больше — а не меньше! — требовалось труда от человека.

В тридцатые годы один землекоп с лопатой, не выйдя на работу, особого урона не приносил. Сейчас же, вооруженный краном, он мог остановить целую стройку. Машины несравненно увеличивали опасность лодыря. Мечта о печке, доставляющей по щучьему велению сладко спящего Иванушку-дурачка прямиком к счастью, рухнула. И министр не обманывался ни насчет заслуг, ни насчет усилий Ермашова, которые ему пришлось затратить на такую стройку. Вспомнил он еще и свое собственное недоверие поначалу.

Пока осматривал нижние помещения, Яковлев, оторвавшись от общего шествия, поднялся в зал, к главному конвейеру. Он шел вдоль длинного серебристого кожуха, соединявшего в одно продолговатое тело машины, насосы, приводы, шланги. Чтобы возникло это целое тело — каждого винтика, каждой клеммочки коснулась чья-то рука, поставила на место, докрутила, довела. Сколько же рук… и каждая должна была сделать это на совесть. Только на совесть. Иногда, думая об этом, Яковлев ощущал холодок ненадежности. Чем дальше он уходил по служебной лестнице от винтиков и клеммочек, чем больше теперь попадало в его поле зрения целиком заводов, предприятий, межотраслевых связей, кооперированных производств, тем сильнее становилась опаска, что, тем не менее, все это держится на таком хрупком изначальном свойстве человека, как совесть. И никаких других гарантий прочности нет. А если кто-то несовестливый? Он один может пустить под откос труд всех остальных. Такая зависимость производства от чувства, далеко не всем, увы, свойственного, заставляла Яковлева иной раз впадать в неприятные, тяжелые раздумья о более надежных гарантиях хорошей работы. Заложенных не в человеке, а в чем-то внешнем, безусловном, прочном, абсолютном, не дающем даже бессовестному возможности схалтурить. Он отдавал себе отчет, что ищет экономическую доктрину, становясь невольно смешным и наивным. И поэтому никогда ни с кем не говорил на эту тему.

Осторожный Дюков велел своим монтажникам на всякий случай подвесить у выходного окна газовую горелочку, которая бы в руках опытного заварщика Потапыча подстраховала автоматический электроотпай Ижорцева, установленный по проекту на конвейере.

— Ох, — сморщился Дюков. — Да ее незаметно, честное слово. Мы и не собираемся ею пользоваться, вы не думайте, у нас все по проекту. Это я так. Для успокоения души, Владимир Николаевич.

Да и несерьезно, в сущности, ломать голову над тем, что совершенно от тебя не зависит.

Исправлению подлежали лишь конкретные вещи. Там, где можно было дать прямые указания. Пока завод строился, Владимир Николаевич не спускал с него недреманного ока. Он знал здесь все навылет, не хуже самого Ермашова.

Яковлев дошел до конца конвейера и вдруг остановился. У выходного отверстия висела газовая горелочка. Яковлев потянулся туда, наклонился и тотчас увидел, что к нему спешит Дюков. «Ага, — подумал он. — А вот и птичка, чье гнездышко».

— Владимир Николаевич, а вы уж тут, — заговорил Дюков с хитрой приветливостью. — А мы уж ждем, все наготове.

— Здравствуй, здравствуй, Вася, — Яковлев дотянулся рукой до горелочки. — Вот это немедленно срежь.

Рассуждения Дюкова можно было понять: Потапыч надежнее. Во время сдачи линии государственной комиссии лучше пусть он отбивает штенгель вручную, Потапыч не промахнется. Сегодня Дюков ни за что не подведет Ермашова, ни за что! Обещали, что сдадим, и сдадим! А уж с электроотпаем или без, разберемся потом. Когда горячки такой не будет. Автоматика — она, конечно, распрекрасная затея, кто спорит, тот дурак! Пусть себе будет. А Потапыча тут усадим на табуреточку, он в глаза не бросится, сидит себе дяденька и сидит. Мало ли что ему надо. Любопытный просто. Ветеран.

Яковлев отступил, вытер руку платком.

— Без разговоров. И поскорее.

Дюков оглянулся вокруг в смятении, и Яковлев постарался подавить в себе сочувствие. Ведь «король вакуума» готов был принять любой позор, вытерпеть любое к нему пренебрежение, рискнуть своей репутацией Мастера ради того, чтобы не рисковать кинескопами.

Молодые ребята такелажники, современные гренадеры в расклешенных до невозможности брюках, уже подкатывали к конвейеру на тележках стеклянные пузатенькие цветные кинескопы, сидящие, как барышни в кринолинах, в них раструбом тяжелого экрана, подняв вверх узкую головку электронной пушки. Дюков, горестно отрешенный, побежал исполнять приказание.

С нижнего этажа, торжественно зарокотав, начал подниматься большой грузовой лифт. Его широкая шахта высилась посреди «зала». Сегодня он, выложенный ковром, поместил в себя всех приехавших на торжество пуска большого конвейера. Первым вышел в «зал» министр. Следом за ним появился Ермашов. Таким веселым, легким, беззаботно улыбчивым рабочие еще никогда не видели своего «ускорителя».

И сразу все пришло в напряженно деловитое движение. Такелажники загружали кинескопы в ячейки конвейера. Наладчики помечали занятые позиции билетиками: «Пост № 1», «Пост № 2»… Когда первые восемь кинескопов загрузили в дорогу, Рапортов отдал негромкое распоряжение:

— Ну, поехали.

Оператор нажал кнопку. Цепь вагонеток двинулась, легонько постукивая колесиками на стыках рельсов. Ровно и мощно вздохнули насосы.

Лялечка Рукавишкина тайком торопливо перекрестилась под белым халатом.

Василий Дюков, обойдя конвейер со стороны, скрытой от глаз комиссии, оглянулся на рабочих, сгрудившихся, как в ложах, за запасными автоматами, и вытащил из-под полы бутылку шампанского. На ее горлышке пыжился розовый бант. Держа бутылку за байт, Дюков прицелился, о какой стояк ее грохнуть.

— Эй, Василь Васильич, — засмеялся кто-то негромко. — Ты корабль спускаешь, что ли?

— А навроде! — согласился Дюков. — Не менее того!

Бант развязался, и бутылка ляпнулась об пол, обдав ботинки Дюкова пенистой влагой.

Фестиваль, тоже пристроившийся здесь, подальше от начальства, захихикал, и очки тут же слетели у него с носа.

— Васек, — сквозь смех выговорил он, ловя очки где-то на животе и присвистывая горлом от рвущейся наружу веселости, — это кто же бутылке бант навязал, неужто ты сам расстарался?

— Я? Как раз придумал! Дочка! Она лучше всех знает! Как и чего надо!

Дюков сердито отряхивал брюки, расстраивался, что теперь удачи не будет и знак это плохой, что-нибудь да не так обернется.

Ермашов оглядел лица членов комиссии. На них уже мелькали одобрительные улыбки. Уже слышались первые поздравительные реплики. Начальник главка говорил нечто приятное Рапортову, взяв его под руку. В отдалении рыжим облачком парила прическа Лялечки Рукавишкиной, сияли ее довольные глаза — издали сигналили привет Ермашову.

И в этот момент раздался взрыв.

Он бабахнул, гулко раскатившись по залу, вспышкой моментальной фотографии пригвоздив всех к полу. Колкий звон рассыпавшегося стекла рассек наступившую вслед за взрывом тишину.

Ермашов, первым придя в себя, ринулся к конвейеру. Через секунду рядом с ним оказались Дюков и Фестиваль. Нелепо взмахивая руками, рыхло переваливаясь, подбегала Лялечка Рукавишкина.

Рассыпавшиеся осколки пояснили, в чем дело: полетел кинескоп на первой позиции, как только она достигла овального поворота рельсов конвейера. Что это? Случайность? Брак стекольной оболочки? Неполадки в монтаже оборудования? Нарушение технологии? Не может быть. Ни того, ни другого, ни третьего. Проверяли, отлаживали, гоняли тысячу раз. За технологию — Лялечка головой. За оборудование — Фестиваль головой. За монтаж и насосы — Дюков, хоть сейчас секир-башка! Значит, только случайность. Но какая? Камушек попал под колесико? Дурной глаз наколдовал? Ничего нельзя узнать. Конвейер включен, идет процесс, едут в своих корзинках еще семь кинескопов. Остается только ждать. Выдержат ли они? Пройдут ли весь путь целехонькими? Ждать… Миг покоя улетучился, как не бывало его. Сизиф с грохотом скатился обратно к подножию горы. Министр, понаблюдав суетню, возникшую у конвейера, обернулся к Яковлеву.

— Оригинально. Ермашов нам демонстрирует эффект торопливости? Обычно нас от таких зрелищ оберегают. И приглашают на готовенькое.

— Петр Константинович, — спокойно сказал Яковлев, — я бы на вашем месте сейчас уехал.

— То есть? Удалился во гневе?

— Нет. Это случайность. Дадим им срок до завтра.

Министр посмотрел Яковлеву в глаза.

— Я уже однажды рискнул пренебречь вашим советом. Теперь не повторю ошибки. Идемте.

Ермашов еще успел проводить Петра Константиновича до машины и попрощаться с остальными гостями, когда в зале на конвейере раздался второй взрыв.

Кинескопы рвались с завидной точностью: едва корзинки достигали поворота. Полетели уже третья, четвертая, пятая позиции. Стекольная россыпь зимней наледью поблескивала под кожухом конвейера. Зал «Колора» теперь не походил на тот, утренний, просторный, наполненный воздухом. Он преобразился, помрачнел и даже как бы покрылся пылью. Пыль усталости, не подвластная тряпке и пылесосу, стирала краски, въедливо и тяжело темнила лица людей, молчаливо ожидавших очередного взрыва. В том, что он последует, никто не сомневался. Погибнут все восемь кинескопов. Но от какой закономерности? Между взрывами мелкой перестрелкой вспыхивали и угасали перебранки. Чтоб их не слышать, Ермашов поднялся наверх и позвонил Елизавете.

— Я не смогу тебя проводить.

— Это я догадалась, — сказала она.

Стоит, наверное, там в «марсианском виде» — волосы закручены на бигуди. Снимет их в последнюю минуту, она так всегда делает, чтобы сохранить прическу, но это напрасный труд. Пряди мягкие, как пух, и потому совершенно непокорные. Всей завивки до первого ветерка, которого другие-то и не заметят. И тут вся Елизавета — мягкость, несгибаемо хранящая свою природную форму.

— Вот видишь… такой день, а я уезжаю.

Ермашову сделалось совестно, что он не разбудил ее утром, не попрощался. И даже не совсем за это. Годы шли, но они с Елизаветой между собой как-то не набирали возраста, не становились друг с другом старше.

По разным мелким признакам Ермашов давно понял, что у них не будет детей. И поэтому избегал разговоров на эту тему. Всякого, кому приходило в голову задать Елизавете подобный вопрос, сразу и безоговорочно считал недоумком. А однажды сам ответил кому-то: «Это потому, что у Яковлевых их двое». — «У каких Яковлевых?..» — пробормотал опешивший нахал. — «А у нашего замминистра, — Ермашов с железной издевкой бурил его глазами. — Надеюсь, для плана отрасли этого достаточно?»

Елизавета вздохнула в трубку, поскребла ее пальцем.

— Ну, ладно. Желаю тебе…

— И я тебе желаю.

В дверь легонько постучали, вошла Лялечка Рукавишкина, села молча на стул, на свое утреннее место.

— Ну? — спросил Ермашов, покосившись на Лялечку.

— Седьмой полетел, — сообщила она равнодушно. Устала.

— На повороте?

— Ага.

— На повороте, — повторил Ермашов машинально. — На повороте.

Он чувствовал, что тут скрыта разгадка, но не успел додумать как следует эту мысль.

Открылась дверь, вбежала Тонечка, еще новенькая на «Колоре» секретарша, и сообщила взахлеб:

— Евгений Фомич! Звонили из зала, — восьмой прошел поворот!

Ермашов и Лялечка, столкнувшись в дверях, вместе побежали вниз. У конвейера с повеселевшими лицами стояли Рапортов, Дюков, Фестиваль. Навстречу Ермашову радостно пошел Ижорцев:

— Проехал! Как миленький!

— А чему ты радуешься? — на всякий случай осторожничая (стреляный воробей, чего зря пугать удачу), заметил Ермашов. — Семь-то не проехало.

— Ну все-таки. Хоть один шанс. А то уж совсем темная ночь. Ничего, Евгений Фомич. И с худшими результатами начинают. Ничего! Проблеск есть!

Восьмой шел. Его уже с нетерпением ждали у выходного окна. Лялечка Рукавишкина со всеми подряд заключала пари, касавшееся догадок о причинах его исключительной стойкости. Грех любопытства поразил даже связистов, которые горели синим пламенем, не успевая к празднику перевести «Колор» с временной воздушки на нормальную городскую телефонную систему. Они бросили провода, слезли с крыши и всей бригадой явились в зал.

Фестиваль куда-то задевал свои новенькие очки и теперь страшно суетился, выворачивая наружу все карманы, вплоть до самого потайного, где, как оказалось, вместо обычной мужской заначки хранится фотография Юрочки пяти лет с растопыренными ушами.

Ермашов стоял за спиной молодого парня-откачника, нажимавшего на пульте кнопки. Парень был «акселерат», почти на голову выше Ермашова. Под синим халатом вырисовывались изящные мускулы плеч, хорошо развитых и ненатруженных.

Мелькнул сигнальный глазок, вокруг замыкающего конвейер участка произошло движение — на выходе показался восьмой пост. Все кинулись к корзине, едва не налезая на оператора. Он раскрыл створки и… оттуда не появилось ничего. Пустота. Восьмой пост прошел весь конвейер без кинескопа. Не загруженным.

Сходя на нет, умолкало шипящее дыхание насосов.

Так вот, значит, почему не было восьмого взрыва! Просто взрываться было нечему. Выяснили, что такелажник, неловкий и барчуковато перекормленный, уронил и разбил кинескоп, но побоялся признаться. Думал, авось пронесет, а там и на него не накричат в общей радости пуска. Мальчишка даже заплакал от страха: все-таки грохнул восемьсот рублей. Узнав, что вычеты ему не грозят, он быстро утешился и тут же съел четыре порции сосисок без хлеба.

Теперь стало ясным, что неполадки кроются в конструкции конвейера. Это был самый ужасный вариант. Пришлось объявить ночную смену. Явились все наладчики. Ермашов, переодевшись в рабочий халат, спустился в зал. Думать о вечном больше не приходилось.

Чемодан уже стоял в передней. Заграничный паспорт, билет, конверт с форинтами и справка Госбанка на обмен валюты — в сумочке. Кажется, все на месте. Машина должна прийти с минуты на минуту. Елизавета надела плащ и присела на маленький деревянный стул.

Милые полосатые обои, коричневые с бежевым, такие тихие и ласковые, что утоляли все печали. Так хорошо было сидеть возле них, собираясь в дорогу. И ненадолго прощаться. Оставить их без себя, и самой прожить без них — ненадолго можно. И все время держать в себе это: миг возвращения в их коричнево-бежевый уют. Дом, откуда выходишь и куда возвращаешься, придает смысл всей поездке. А поездка придает смысл дому. Больше замечаешь, что все это у тебя есть.

Зазвонил телефон. Елизавета кинулась к нему, схватила трубку. Послышался голос Аиды Никитичны:

— Елизавета Александровна? Вы дома, какая удача. Звонила вам в лабораторию, девчата сказали, что вы в командировке.

— Да, сейчас должна ехать в Будапешт.

Где-то в глубине квартиры у Аиды Никитичны заплакал ребенок.

— Ой, извините, минуточку, — слышно было, как она побежала, через секунду детский голос умолк, в трубке снова зашуршало, и Аида Никитична, громко дыша, сказала. — Настенка проснулась. Я теперь на приколе…

— Я позвонила, — сказала она Елизавете, сжимая левой рукой трубку, а на правой тетешкая Настенку, — чтобы узнать… вы понимаете, Лиза, мне как-то неудобно туда, на «Колор»…

— Да, да, ясно, — Елизавета кивнула, как будто Аида Никитична могла ее видеть по телефону. — У них там чепе. Кинескопы рвутся.

Аида Никитична молчала. Только по-прежнему слышно было, как она дышит.

— Ладно, вы не расстраивайтесь, — Елизавета сделала усилие, чтобы голос ее звучал, как обычно. — Наши мужчины, похоже, застрянут там до утра. Объявлена ночная смена.

Ей показалось или она услышала — да, услышала несомненно, что Аида Никитична с облегчением вздохнула. В трубку уже не рвалось ее напряженное дыхание.

— А-а. Спасибо. Дело в том, что Сева меня предупредил, что вряд ли сможет позвонить. Велел потерпеть, пока вернется домой и все расскажет.

Она засмеялась. И тут же близко от трубки рявкнула Настенка.

— Я вас оторвала от сборов, вероятно? — прорываясь сквозь ее рев, спросила Аида Никитична. — Не сердитесь и — спасибо! Счастливого пути!

Она положила трубку. Елизавета поняла, что успокоила Аиду Никитичну. Но чем? Сообщением о рвущихся кинескопах? Странно. Или… тем, что Ижорцев на работе? Неужели… Нет, не может быть. Елизавета еще раз вспомнила лицо Ижорцева в метро, два года назад, когда ехали с новоселья. Нет, не может быть. С Ижорцевым — никогда.

В дверь позвонили. Это пришла машина. Пора было ехать.

Поздно вечером Дюймовочка позвонила на «Колор» Тоне и начальственным голосом, как старшая секретарша генеральной дирекции, поинтересовалась у нее, обеспечила ли она наладчиков, остающихся на ночную смену, хотя бы бутербродами? То есть как это «как»? А по договоренности с близлежащим кафе «Ласточка». Ведь рабочая столовая давно закрылась, и люди будут работать без ужина.

— Ой! — сказала Тонечка.

— Ну, милая моя, — ледяным тоном произнесла Дюймовочка и после уничтожающей паузы добавила: — Я выслала вам «рафик» с сосисками из нашего нижнего буфета.

— Спасибо…

— Но больше, имейте в виду, я подстраховывать вас не буду! Учитесь работать.

Глава седьмая Ночь и утро

Есть среди ночи один заколдованный глухой час, о котором хорошо знают те, кому приходится работать в ночную смену. Как бы ты ни выспался, ни отдохнул днем, ни подготовился к бдению — этот час все равно опутает, сморит, затуманит, и ты поплывешь в замедленных движениях, веки станут, как тяжелые кружева, мягко болтаться над глазами. Тут нужен перекур. Пауза.

Дюков легонько свистнул, давая наладчикам знак. Он никогда не упускал момент, когда людям надо дать передышку. Это у него пошло с войны: воевал Дюков сержантом, и если случалась, скажем, какая остановка на марше, вмиг командовал своим солдатам садиться, валиться, хоть пять минут, да вздремнуть. Жалел их, напрасно не держал в тревоге, зная, что, может быть, кроме смерти у многих из них уж ничего впереди не будет. Привычка жалеть людей осталась с тех пор, от того исключительного времени, когда человек отдавал себя всего, без остатка и сам себя не имел возможности жалеть. А может быть, это была не привычка Дюкова, а просто его натура.

Он легонько свистнул, и наладчики, вымыв руки в ведре со спиртом, гурьбой побрели на площадку лестницы, где можно было курить и стояла урна с водой. Они уже порядочно наработались: к вечеру почистили от стекла рельсовую дорогу и посты, проверили все шланги и насосы, все контакты и крепления. Когда подоспели кинескопы с монтажного участка, загрузили два поста на пробу, пустили конвейер. Опять все собрались, как днем, только что без министерской комиссии. Стояли, ждали, не разговаривали даже. А Лялечка Рукавишкина — та (ну, юмор!) руки сложила, будто молится или заклинания произносит. «Совсем бабенку наперекосяк занесло, а какая пышечка была», — с сочувствием успел подумать Дюков. Но в этот самый момент Ермашов, ходивший возле самого кожуха взад-вперед, как ягуар в клетке, вдруг наклонился, заглянул вверх, в просвет между вторым ярусом, как раз над злополучным поворотом и вдруг закричал, схватив Дюкова за рукав:

— Гляди! У тебя вентилятор не работает!

Так вот в чем была причина «треска»! В перепаде температур, от которой лопалось стекло. Сразу сделалась суета, аварийная остановка. Оказалось, что лопнули приводные ремни. Несколько часов наладчики чинили вентилятор, снова отлаживали режим. Ермашов мотался тут же, орал как заведенный — ну никакой солидности, никакого олимпийского спокойствия! Будто простой мастер, а не генеральный директор, чистое наказание. Дюков пробовал его слегка урезонить, но наладчики, как ни странно, без недовольства терпели наскоки Евгения Фомича и даже бормотали одобрительно:

— Да сделаем, Евгений Фомич.

Теперь, когда ясна была причина неудачи пуска, у всех исправилось настроение. И Дюков смирился, перестал топотаться за спиной Ермашова. Около полуночи позвонил министр, и Ермашова вызвали к телефону наверх. Вслед за ним разошлись и все остальные. Наладчики на свободе закончили установку вентилятора, и теперь Дюков давал им отдохнуть в самый томительный ночной час.

Ему самому ни курить, ни есть не хотелось. Он остался в опустевшем зале, поискал глазами Валю Фирсова.

Тот тоже не ушел домой, хоть и оказалось, что с машинами все в порядке и к нему лично претензий нет. Сначала не ушел просто так, а потом уж и автобусы прекратились, и кончилось метро, на такси он не имел привычки тратиться. Валя Фирсов остался и теперь сидел на облюбованной им приступочке возле печей и как филин глядел сквозь очки на простиравшийся перед ним конвейер.

Дюков подошел, присел рядом с ним. Но разговаривать у них уже не было сил. Они молчали. От спецовки Вали Фирсова исходил теплый, хлебный запах. И Василь Васильич, взглянув на него сбоку, заметил выступившую серую щетину на круглых щеках и примявшийся, уже поредевший зачес мягких тонких волос надо лбом. Внезапно Дюкову вспомнилось, как он, впервые придя на завод, в солдатских кирзовых сапогах, выгоревшей гимнастерке, с темно-зелеными круглыми пятнами от снятых орденов увидел во дворе играющих в футбол мальчишек. Заводской двор был тогда еще мощен булыжником — ни теперешнего газона, ни тополей, ни каменного обелиска в память заводским ополченцам — и на этом булыжнике носились за мячом какие-то мальчишки, хулиганистые и юркие. Это показалось Дюкову непорядком, он словил за шиворот самого маленького, ушастого, кругломорденького, это и оказался Валя Фирсов. Дюков сделал ему внушение, чтоб не бездельничал: тут завод, следует себя вести дисциплинированно, не на улице ты, пацан; а Фирсов, замерев от почтительности и вытаращив голубые глаза-пуговки, стоял перед ним навытяжку. Потом оказалось, что Дюкову-то слесарить еще учиться и учиться, а этот пацан — передовик, прочный портрет на заводской доске Почета. Дюкову рассказали про него такую историю: в канун октябрьских праздников сорок четвертого года пришло Фирсову на завод персональное приглашение в Кремль, на торжественное заседание. В те времена редко кому доводилось побывать в Кремле: он был закрыт, ворота заперты, и часовые пропускали туда только по специальным именным билетам. Увидеть Кремль своими глазами, какой он внутри, мальчишкам, ровесникам Вали Фирсова, казалось недостижимой мечтой. Вроде полета на Луну. И вдруг — такое! Директор, Григорий Иванович, распорядился отпустить Фирсова со смены, чтобы умылся. Валя примчался домой, в барак, переоделся во что было, соседка дала ему даже галстук, оставшийся от погибшего на фронте мужа, и Фирсов на метро поехал до станции «Охотный ряд». Вышел у гостиницы «Москва», рысцой пробежал через Красную площадь, запыхавшийся и вспотевший сунулся у Спасских ворот к часовому с билетом, а тот его не пропускает. «Предъяви паспорт». А паспорта-то у Вали Фирсова еще не было! Ему только исполнилось пятнадцать лет. И по всему выходило, что в Кремль ему не попасть. Даже по приглашению. «Предъяви документ», — железно твердил часовой. Фирсов чуть было не заплакал. До того стало обидно. И вдруг… рука нащупала в кармане комсомольский билет! «А это?!» — заорал он, наседая на часового. «Документ!» — кивнул часовой. Так Валя Фирсов своими глазами увидел зал заседаний Верховного Совета… знакомый только по газетным фотографиям. После праздника у его верстака в цехе долго толклись рабочие, расспрашивая, какого роста Ворошилов и какие усы у Буденного: черные или седые?

Отчитывая «пацана» за недисциплинированность, уволенный в запас сержант Василий Дюков и понятия не имел о его заслугах. Но надолго запомнил удивительную скромность мальчишки. Прошло несколько лет, и время стало стирать между ними возрастные грани. Началась их дружба с цеха кинескопов, когда там появился молодой, энергичный Ермашов. Как они все были тогда молоды… даже самый старший из них Дюков.

И вот что странно: война длилась четыре года. Всего четыре, но кажется, что это целая эпоха, целая жизнь, судьба целая для многих; у иных время делится на две равные половины — войну и после войны. Те десятилетия, что прошли после войны, уравновешиваются с четырьмя годами, а то и эти четыре года перетягивают их своею значительностью. Там было главное, совершенное и выполненное не для себя лично, а отданное от себя Родине и потому такое дорогое сердцу. Ибо отданное всегда дороже и значительнее для человека, чем полученное.

Эти десятилетия, послевоенные, заводские, пролетели для Дюкова удивительно быстро. Гораздо быстрее, чем те четыре военных года. Он подумал теперь об этом, поглядывая сбоку на таращившего глаза, слинявшего Валю Фирсова. И что-то внутри у Дюкова зашлось щемящей ласковостью к другу. Он даже застыдился, отвел глаза: ну, как к ребенку малому, право слово. Внезапно вспомнилось, как Валя привез к нему в цех кинескопов первый свой автомат, построенный по чертежам Павлика. Вот была потеха! Валька огляделся — никого наладчиков нет. Решил сам попробовать. Стал подключать, перепутал шланги, кислород как бабахнет! Фирсова сняло с места, пушинкой понесло прямехонько по проходу, точно в направлении двери конторы. И надо же, там как раз Ермашов проводил с наладчиками летучку. Вдруг — тррах! Дверь нараспашку, влетает Фирсов и прицельно — плюх на диван! Диван этот был списанный, ветхий, наладчики на нем сидеть опасались. Ну, естественно, — дерматин в клочки, и вокруг Вальки пружины высунулись на манер оградки. «Здрасьте, — говорит Ермашов. — Ах, глядите, кто к нам пришел!» А наладчики уже по полу катаются. Еле-еле потом Вальку от этого дивана отцепили.

Да… Было. А теперь стрелка их любимых часов марки «Победа», которые они оба носят до сих пор (и не собираются сменять ни на какие электронные), уже переваливает к западу, к закатному времени. Да, так оно, так, и ничего тут не поделаешь. Сдадут «Колор», пустят, передадут в руки молодым — и сами обратно, к себе на завод. Конечно, там и победнее, и потемнее, чем здесь, но там родное гнездо.

Фирсов чуть шевельнулся.

— Знаешь что, Васильич… — сказал как-то невнятно. — А что, если сделать второй потолок? Получится воздушная подушка, и перепад температур будет не таким резким на повороте. Тогда хоть вертись твой вентилятор, хоть не вертись, кинескоп целеньким останется.

Дюков поглядел на молчащий, отдыхающий конвейер. Потом медленно встал. Идея Фирсова была проста и прекрасна. Какая все-таки голова у этого Вальки.

— Надо позвать Евгения Фомича, — кивнул Дюков.

На рассвете, остром, ломком, апельсиновом, Таня Фирсова проснулась. Вот только что они с Валей лезли в гору, по крутым, обкатанным белым камням, его рука тянула за собой ее руку, ноги соскальзывали с камней, она хохотала, а Валя был не такой, как всегда, робкий и ласковый, а настойчивый, большой, с черными страшными усами, в роговых очках, и она немножко стеснялась, зачем он тащит ее вверх; и вот только что уже готова была к этой вершине, как вдруг проснулась.

Солнце еще не вышло из-за крыш, еще не началась как следует птичья перепалка. Где-то внизу, на проспекте, туркотали уборочные машины. Таня проснулась и продолжала стыдиться своего сна. Это потому, подумала она, что Вали нет рядом, некому за ней приглядеть. Ишь, задумала на старости лет такие сны выкаблучивать. Она тихонько засмеялась и лицом уткнулась в Валину холодную подушку. Потом быстро вскочила, сунула ноги в шлепанцы и побежала в коридор, к телефону. Там она забралась с трубкой под старое зимнее пальто, висевшее на вешалке, чтобы разговором не разбудить Юрочку, и набрала номер диспетчерской «Колора».

— Это кто? — спросила сиплым шепотом. — Девушка, вы меня не знаете, я Фирсова жена. Скажите, как кинескопы, пошли? Что, что? Ой, спасибо, девушка!

Она положила трубку и, уже не осторожничая, кинулась в кухню, поставила на газ чайник, а потом вошла в комнату к Юрочке.

— Сынок! Вставай!

Юрочка зашевелился, завозился, из-под одеяла высунулись его длинные тонкие ноги с немыслимо огромными ступнями: сорок первый размер, это в тринадцать-то лет! И ростом он был побольше родителей. «В сверстников удался», — пошучивал отец, довольный, что Юрочку минуют все неприятности, какие бывают у мужчин маленького роста. Таня иногда притворно бурчала, что, мол, с подзатыльником не дотянешься и останется ребенок недовоспитанным. На что Валя Фирсов советовал, чтобы кормила его раз в неделю, не чаще, авось тогда перестанет «выкидывать листья». Но Таня кормила сына каждый день. И даже с пристрастием. Юрочка был у них третьим ребенком, можно сказать, последышем. Первый — сын — умер от дифтерита. Вторая — девочка — погибла при родах. Фирсовы, пережив это в ранней молодости, в самом почти начале своей семейной жизни, никогда об этом не вспоминали и не рассказывали. И на заводе постепенно забылось, что у них были еще дети, кроме Юрочки.

— Вставай, сынок! К папке поедем, на «Колор».

Юрочка высунул нос из-под одеяла.

— Кинескоп пошел?!

— Пошел, пошел, — Таня вернулась на кухню, загремела чашками.

Дойдя до станции метро, они еще минут пять подождали, пока откроются двери, и попали на первый утренний поезд. Через несколько перегонов вагон выскочил из туннеля — путь шел по поверхности, — замелькали совсем подмосковные перелесочки, овражек. Разрослась Москва, чего только нет теперь в черте города, думала Таня, вспоминая свои детские прогулки сюда за грибами. Но это место еще сохранило хоть немного свой природный вид. А в иных дома, магазины, асфальт поглотили полянки и рощи без остатка.

— Ма-ам, — спохватился Юрочка. — А как же в школу? Я опоздаю?

— Записку напишу, — махнула рукой Таня. — Причина-то какая. Пуск завода! Это же не каждый день увидишь. В другой раз нашему папке уж, наверное, не доведется.

— А ему Героя дадут?

Таня засмеялась. Ну и фантазер.

— Откуда мне знать, сынок.

— Хорошо бы, правда, мам?

Таня покраснела, дернула его за рукав и оглянулась — не слышал ли кто их разговора. А то стыдно. Еще подумают — чему сына учит.

— Но другим же дают, мам.

На автобусной остановке уже стоял солидный хвост. Кто-то издали помахал им рукой, они увидели, что это Светлана Огнева.

— Нам, кажется, по пути? — Она примерилась ростом к Юрочке. — Молодец, женишок, стараешься. Осталось каких-нибудь пяток сантиметров. Ты торопись, а то за другого выскочу.

Юрочка зарделся.

— Ничего, мы тогда помоложе подберем, — выручила его Таня, — из пятого класса.

— Ну их, — буркнул Юрочка и отвернулся.

Таня и Света захихикали, закрываясь перчатками.

— Батюшки, неужто у меня уже соперница появилась?! — воскликнула Света, делая круглые глаза.

Юрочка пхнул ботинком грудку черного, закаменевшего, усохшего снега — весна выдалась поздняя, осторожная, слабоватая — и укоризненно отошел в сторонку. Он не одобрял женской болтовни.

Когда подошел автобус, пассажиры набились в него тесной, но незлобной, нераздражительной толпой. Юрочка оказался зажатым между матерью и Светой. Но странное дело: с той стороны, с которой была мать, все обстояло в полном порядке. А с той, со Светиной, почему-то полыхало, страшно было шевельнуть рукой, плечом, повернуть голову, будто там в опасной близи ярилась раскаленная железная бочка, в какой дорожники греют вар. Юрочка был уже не дурак, чтоб не сообразить, в чем причина такого перегрева одной половины его существа; но одно дело эта цапля Машка из пятого, другое — Света, настоящая женщина и красавица. Машке он дал бы тумака и дело с концом, а Свету разве можно обезопасить тумаком?

Таня, отодвигая ладонью мешающую макушку сына, внимательно разглядывала Свету. Эта женщина притягивала Таню, удивляла ее и нравилась ей. Сначала, в юности, была понятной: певунья и красавица. Уже они готовились с Валей погулять на их свадьбе с Севкой Ижорцевым, но вдруг разладилось что-то, Севка ее бросил. Светлана отчаялась, озлилась, с лица будто краску смыли, глядела зверем: разом весь мир рухнул. Раз нет защиты и любовь предательством обернулась, сама на себя надейся, точи клычки. Или гибни. Таня — если бы с ней такое — погибла! Но это и представить невозможно. А Светлана? Сначала вроде бы и клычки ощерила, а потом от людей шарахнулась и исчезла вроде совсем. Таня ее вспоминала, жалела, спрашивала Валентина: «Светка-то Огнева как? Работает?» — «Работает, — не понимал Валя. — А чего ей сделается? Видал — ходит». Ходит… будто чтоб жить, ходить достаточно. В самодеятельности Света больше не пела, отказывалась. И ее постепенно начали забывать. Но вот однажды на заводе объявили конкурс мастерства монтажниц. Это было в новинку, весь завод следил, и по радио была передача, как это у них на «Звездочке» происходит. С других предприятий приезжали перехватить их выдумку. И вдруг чемпионом конкурса оказалась Светлана Огнева! Ее портрет поместили в «Московской правде», и Таня, разглядывая снимок, нашла, что Света выглядит в миллион раз красивее, чем раньше. И тогда Таня подумала, что ее может красить работа… как мужчину. Почему-то после такой догадки Таня стала еще сильнее ее жалеть. Огнева сделалась бригадиром, ее бригада считалась одной из лучших на заводе, занимала призовые места в соревновании — и чем чаще слышала Таня об успехах Светланы, тем больше ей сочувствовала. Но тем меньше ее понимала. На новоселье Света вошла к ней в кухню, попросила два бокала, налила в них шампанского до краев, а Таня увидела, что руки у нее ходят ходуном. «Разольешь на платье», — предупредила. «Эх, Таня, добрая ты баба, только счастливая», — ответила Света. И понесла бокалы в комнату. Таня заметила, что за столом появился Ижорцев. Да, несчастнее Светланы не придумаешь.

И вот теперь Таня глядела в близкое среди автобусной толчеи лицо Светланы и видела женщину абсолютно непонятную и тем самым восхищавшую. Чистая и спокойная красота лица, уверенность во взгляде — не ущербная, не ищущая и тем не униженная. Нет, Таня не обманывалась: это была истинная женщина, имеющая защиту. Но в чем? Только в себе. Ведь ни мужа, ни детей. А счастливая. Именно по-женски. Тут был секрет.

За окном автобуса являлись и исчезали совсем новые, неприбранные и ухабистые, необжитые и просторные улицы. Забравшись на тротуары, кое-где к стенам домов жались яркие комочки «Запорожцев» и «Жигулей». Солнце воздушным шариком покачивалось на антеннах плоских крыш девятиэтажек. И вообще было весело и чудесно. И, кажется, именно в этот день весна все-таки надумала взяться за дело как следует. Света потыкала кончиком носа в твердую Юрочкину щеку (ну совершенно как играют с маленькими детьми!) и сказала весело:

— Приехали, женишок!

Геннадий Павлович Рапортов под утро не выдержал и прилег на «нелегальную» раскладушку. Она так называлась, потому что была куплена собственноручно Ермашовым в павильоне «Мебель» и привезена на «Колор» в самый острый момент строительства, когда стало ясно, что монтажники, сорвав сроки, собираются перекинуться на более перспективный в смысле сдачи объект, а «Колор» законсервировать на «некоторое время», точно не обозначенное. Вот тогда Ермашов объявил круглосуточное «дежурство директоров» на стройке, приказал кое-как утеплить неоштукатуренное еще, с непокрытым полом помещение директорского кабинета. Раскладушка была единственной мебелью. Дежурили в основном Ермашов и Рапортов, но иногда за «директоров» выступали и Ижорцев, и Лялечка Рукавишкина, и очень охотно доброволец Лев, наводивший на строителей прямо-таки черный террор в смысле качества и аккуратности. Строители пытались ставить вопрос ребром, требуя удаления со стройки и раскладушки и Льва, но Ермашов не поленился перечислить им в глаза такие их штучки и огрехи, что они притихли и больше не чирикали. Зато начальник стройки, сдавая «Колор» в срок, заявил, что это счастливейший день в его жизни.

Рапортов лежал и думал сквозь дрему, что, несмотря на обычные неполадки, все вокруг полны какого-то общего ощущения свершившегося — а ведь это в его, Рапортова, положении происходит существеннейшая перемена. Он становится директором действующего предприятия. И эта перемена его не радовала. Он не считал себя способным к должности, которую ему почти насильно навязывал Ермашов. Одно дело — секретарь парткома. Там он чувствовал себя на месте. К нему хорошо относились люди. А здесь он не уверен в себе. Здесь слишком много… материального, вещного. Экономики, плана в рублях, фондов заработной и премиальной системы — совсем иные связи с людьми, через их зависимость от средств существования. В парткоме было прямее — просто к человеку, к его характеру, взглядам. «Там — душа, здесь — желудок», — думал Рапортов, содрогаясь то ли от озноба усталости, то ли от грубости собственной мысли. Да, он трусил, трусил. Совладать с душой человека, тронуть в ней живые струйки — это одно, это прекрасная, чистая работа. Но совсем другая — накормить, одеть, благоустроить да получить с завода средства на все это. Работа грубая, трезво-расчетливая, оборотистая. Недаром директора называют «хозяйственник». Рапортову быть хозяйственником не хотелось. «Ну и не надо! — смеялся Ермашов, когда Рапортов заводил с ним беседу на эту тему. — Ты пойми, Гена, у нас «Колор» рожда-ет-ся. И с ним надо именно это, именно «струнка», именно взгляды, именно душа. Чтоб из него получился в дальнейшем че-ло-ве-чек. А не забегаловка. Вот для чего ты нужен. Ну а пеленки уж как-нибудь я постираю».

Дрема одолевала Рапортова и не могла одолеть. Из ее водянистого желе выкристаллизовалась Тонечка, она наклонилась над Рапортовым и сказала, делая круглые глаза:

— Геннадий Павлович… там вахтер звонит с проходной… Не знает, что делать: собрались люди, пропуска не наши. И требуют, чтобы впустить.

Рапортов сел, снял ноги с раскладушки, подвигал локтями, расправляя плечи.

— Ладно, сейчас спущусь.

В проходной, просторной и обильно застекленной по современной моде, за никелированными турникетами толпился народ. Рапортов поразился, как много людей пришло в такой ранний час. Некоторые из них держали в вытянутых над головами руках знакомые «звездовские» пропуска.

— Геннадий Павлович! — закричали, как только он показался из-за лестничного поворота. — Товарищ Рапортов. Пускай нас!

Рапортов вглядывался в лица. Рядом, возле его плеча, топотался и бормотал пожилой вахтер из местных пригородных жителей, работавший раньше на свиноферме, а теперь вот на новом заводе новый человек.

— Навалилися. Куды, говорю, а они свое, праздник у их какой-то. Какой-такой праздник, ни пасха, ни Первомай ишо…

Рапортов вдруг увидел на руках у кого-то девчушку с огромным бантом и с усилием вспомнил, что мать — из цеха радиодеталей, одинокая, растит дочку без мужа.

— Пускайте нас! — раздавались голоса. — Кинескопы пошли! Хотим видеть.

Рапортов различал знакомые лица звездовцев из стекольного, механического, из литейки. Все нарядно одетые, женщины, тщательно причесанные, держат за руки детей. И тут же понял, зачем они пришли.

— Пропускайте, — велел он вахтеру. — Откройте вертушку.

— Всех?! — изумился старик. — Без документа?!

— Всех, всех, — кивнул Рапортов.

Вахтер заморгал веками, скрылся в стеклянном стакане будки, звякнули, складываясь, крылышки вертушки. Народ повалил в вестибюль, к лестничному повороту. Многие, проходя мимо Рапортова, говорили:

— С праздником, Геннадий Павлович!

— Спасибо, спасибо, — кивал он.

И думал про себя: «Вот рассказать кому… не поверят. Ай да «Звездочка».

Через несколько часов счастливый и даже слегка пьяненький Ермашов (после пролетевшего кувырком сумасшедшего дня собрались пообедать в комнате для совещаний и не удержались от коньячка из-за ради такого дня) спохватился наконец: поручил Тонечке справиться в фирме Тунгсрам, Будапешт, где они поместили товарища Ермашову, чтобы позвонить ей, — а сам поехал на «Звездочку».

Там Дюймовочка встретила его сообщением, что Елизавета Александровна остановилась в гостинице «Геллерт», номер такой-то. А затем сдержанно поздравила с благополучным вступлением в строй «Колора».

— Благодарю, — кивнул Ермашов. — Алексей Алексеевич у себя?

Ему казалось обидным, что в такой день главный инженер даже не показался на пуске, хотя бы ненадолго. По дороге на завод, в машине, решил, что прямо выскажет Лучичу свое недовольство этим.

Но Дюймовочка ответила, что Лучич уже уехал домой: выдался трудный день, подвел с металлом Краматорск, встал цех радиодеталей, еще два цеха на пределе. Алексею Алексеевичу удалось выправить положение на завтра, но он смертельно утомился. Поэтому решил позволить себе не задерживаться на работе дольше обычного, раз в этом уже нет нужды.

— А я могу идти? — прибавила она холодно.

Ермашов не ответил, вошел в свой кабинет. Не снимая пальто, сел в кресло.

…Вот там, за столом, в углу, стоял Директор, и он обернулся, когда Ермашов вошел. Зеленые глаза, красные ободки век. Ермашов увидел его в первый раз так близко. Исчезнет ли когда-нибудь из сердца черный провал потери? В чем невосполнима молодость — только в обрубивших ее потерях. Ты еще можешь все, и строен, и не знаешь усталости, и порывист в любви, и скор на новую дружбу — но ее уже нет, твоей настоящей молодости, ее унесли с собой в могилу дорогие тебе люди. Только в этом одном она не великодушна с тобой. Их смерть оплачена твоей молодостью, и другая расплата невозможна. Теряя близких, теряем их покровительство, легкую свободу молодости.

Да, Григорий Иванович радовался бы сегодня за этого молодого парня, за Женю Ермашова. Он бы пришел на «Колор». Как те звездовцы. Он не мог уже прийти. Потому так безотчетно хотелось прихода Лучича. Того, кто еще мог. В Лучиче еще сохранилась крупинка ермашовской молодости. Ермашовского — снизу вверх. Но как не щедр он был, обладая таким, ермашовским, богатством.

Ермашов почувствовал, как зачесалась щека. Он потер ее пальцем — палец стал влажным.

Ермашов встал, запахнул пальто, надвинул на лоб поглубже шляпу и вышел из кабинета. Он уже знал, где окажется вечером. Но не хотел себе в этом признаться.

Он заглянул еще в цехи, где не был уже несколько месяцев. В работавшей второй смене Ермашов почти не увидел знакомых лиц. Это была не его вина. Просто увеличилось расстояние между директором и рабочими. Неизбежность времени, в котором изменились все масштабы. «Больше, больше, больше» — вот постоянно действующая закономерность, и человеку ее разорвать не по силам. Таков процесс. Ведь он и сам, Ермашов, только что увеличил эту закономерность еще на одно предприятие, на «Колор». Полку́ прибыло. Но его, ермашовский, личный охват ограничен прежними знакомыми лицами. И парадокс в том, что всего вокруг «больше, больше, больше», а потеря каждого знакомого лица — это «меньше, меньше, меньше». Для него, для Ермашова. И думать об этом страшно.

Степан Аркадьевич довез его до дома, пожелал доброй ночи. Ермашов подождал, стоя на крыльце, пока Степан Аркадьевич развернется и уедет, затем вызвал лифт и поднялся к себе в квартиру. Аккуратно, не спеша, разделся. Сменил ботинки на тапочки. Зажег в большой комнате люстру. Включил телевизор. На кухне поставил чайник.

И знал, что все это ни к чему, этот спектакль перед самим собой. Знал, что напрасно тянет время. Из большой комнаты донеслись слова диктора, читавшего репортаж о «вступившем сегодня в строй действующих предприятий» заводе «Колор». Ермашов побежал рысцой, зацепился за край ковра, потерял шлепанец, застыл перед экраном и глядел на мелькнувшие в кадре агрегаты, чью-то руку на кнопке пульта, скучно стоящую толпу (оператор не смог охватить простора, живого движения, подсмотреть истинные выражения лиц, передать царившее настроение), глядел на себя, говорившего что-то и указывавшего куда-то рукой, потом цветной телевизор на тренажере. Все.

Ермашов сморщился, как от боли, — таким стандартным, протокольным выглядело главное событие его жизни. А он-то когда-то готов был ради этого дня заключить союз хоть с самим дьяволом и не очень верил, что это счастье свершения выпадет именно ему! Сквозь руки и глаза телеоператора и режиссера-монтажера отфильтровалось куда-то все настоящее — лицо Фестиваля, например, с падающими очками; или Дюков, тайком разбивший о стояк бутылку шампанского с бантом; или долговязый Юрочка Фирсов, которого утром заметил Ермашов возле отца; звездовцы со старого завода, пришедшие, на «крестины» своего «новорожденного дитяти»; или пылающие неприязнью лица Ижорцева и Светланы Огневой, оказавшихся рядом в толпе на митинге, — нет, нет, ничего этого не смогли увидеть, приблизиться к правде события те, кто теперь с экрана на всю страну докладывал о нем людям. Телезрители видели их глазами лишь стандартно-унылое очередное «достижение».

Ермашов выключил телевизор и в бессильной ярости топнул ногой. Звук вышел легким, как шлепок, нога-то была в одном носке.

Теперь игра закончилась, он ринулся в переднюю, надел ботинки, заметил в зеркале, что небрит (а брился утром на «Колоре», перед митингом), не стал менять рубашку себе в наказание и через четверть часа уже оказался в гастрономе на Смоленской площади. Ермашов быстро обрел бутылку шампанского и вышел на Арбат. Отсюда до дома, где прошло его детство, было рукой подать.

На лестнице пахло жареным мясом, и половина лампочек не горела, Ермашов вновь ощутил под рукой удобные, с ложбинкой, выдолбленной в дереве, плавно изгибающиеся перила. У «его» дверей Ермашов вспомнил с досадой, что не спросил хотя бы имени, и какой звонок теперь нажимать, неизвестно. Зажмурил глаза и нажал, какой попался.

За дверью послышались голоса, шум, даже музыка, и в распахнувшемся проеме оказалась именно она, та, к которой он пришел.

— А-а-а, — улыбнулась она. — Что-то знакомое, кажется.

— Збуй дома? — спросил Ермашов.

— Да, он сегодня принимает. Как о вас доложить?

— Евгений Фомич. По личному вопросу.

— Позвольте ваш плащ. Шляпу. Оружие, шпага — нет? Золото, драгоценности, валюта? Нет? Художественные ценности? Тоже нет? Наркотики?

— Это есть, — Ермашов протянул шампанское.

— Конфискуется.

Она взяла Ермашова за руку и, три раза громко стукнув в дверь комнаты, осторожно открыла ее.

— Збуй, это к тебе.

Комната оказалась полна людей. Сидели на стульях, кресле, диванчике, даже кровати. Маленький столик был заставлен бутылками, тарелками с бутербродами.

Збуй обретался на поводке, привязанном за батарею. При виде Ермашова он ловко облизнул свой гармошчатый нос и выставил в кровожадной улыбке передние зубки, обрамленные мощными клыками.

— Ты похорошел за время нашей разлуки, — заискивающе сообщил Ермашов.

— Гам, — ответил Збуй, широко клацнув пастью и глазами указал на коробку шоколадных конфет на столике.

— Ритуал, что ли? — догадался Ермашов, не мешкая с выполнением приказа.

— К нам пришел интеллигент, — констатировал толстый молодой человек с усами и бородкой, подстриженными в форме буквы «о». Казалось, что он держит рот открытым в постоянном изумлении.

— Он же пришел к Збую, — подтвердила хозяйка, — а не к нам.

— Но я тоже хочу кусочек! — крикнула девушка почти без юбки. Она сидела в кресле, завертев ногу за ногу так, что виднелись малиновые трусики.

— Разве меня съедят? — осведомился Ермашов. Он был бесконечно рад, что «вписался».

— Мы попытаемся, — сказал седой, очень старый юноша с прической «под лужайку». Его кудрявые волосы, приглаженные челочкой, закрывали морщинистый лоб до самых бровей. Старчески бугристые щеки, нос и толстые губы создавали, однако, вместе общее впечатление моложавости, а рыхлый животик был затянут в облегающий талию пиджак с двумя рядами золотых пуговиц. Старый юноша сидел на кровати, подмяв под локоть подушку, напротив девицы в малиновых трусиках.

Остальные гости выглядели попроще и находились в среднем, ничем не примечательном возрасте. Ермашов стеснялся разглядывать хозяйку, стараясь лишь не проворонить момента, когда кто-нибудь назовет ее по имени. Вскоре обнаружилось, что она Алиса.

— Ребята, — сказала Алиса, — слушайте фантастическую вещь: в этой комнате прошло детство Евгения Фомича. Мы с вами находимся в его родовом поместье. А? Здорово?

— Забавно (старый юноша). Хоть мы все, безусловно, где-то родились.

— Но в отличие от нас человек приглядывает за своей ипотекой, — пожала плечами обладательница короткой юбки. — А вот ты, папка, сумеешь хотя бы припомнить, где пролетели мои детские годы?

— Спроси у мамы (старый юноша).

— Из тех лет ей запомнились только твои измены. Тогда это относилось к разряду трагедий. Итак, я абсолютно безродна. Что вы на это скажете, Евгений Фомич?

— Скажу, что в человеке позднее всего формируется память. Зато берет свое с лихвой. И хуже нет, когда с нею нечем расплатиться.

Алиса налила в высокий стакан водки, протянула Ермашову.

— Нет, а все-таки… — она задумчиво присела на коврик прямо у его ног. — Ну, у кого из нас сохранилась комната детства? А?

Кто-то высказал мысль, что для этого надо родиться в деревне, там простор для патриархального чувства. А Москву так основательно перетряхнули за последнее десятилетие, столько порушили и вдобавок понастроили, что не только комнат, улиц прежних не найдешь. И зачем городскому жителю память о коммуналках? Подумаешь, «родная развалюха».

— Вот именно! — взвизгнула тоненьким голоском полная девушка в больших круглых очках. — Современность в динамике комфорта. Люди ценят удобства, а не воспоминания.

— Умница, — похвалил молодой человек с буквой «О» вокруг рта, — революция не Христос, чтобы накормить семью хлебами всех. Главное, что ей удалось сделать, это пробудить у людей аппетит. Теперь все хотят квартиру с удобствами.

— Точно! Патриархальное чувство? Выдумки! Я с деда москвичка, родилась в Скатертном, живу на Волгоградском проспекте, а спросите, кто у меня соседи? Сплошная деревня. Плюнули на простор и родную хатку ради ванн и четырех программ по телеку.

Алиса пошевелилась возле ног Ермашова, взглянула снизу:

— Отведайте водочки. Это польская, «Экспортова».

Ермашова трогала ее доверчивая поза, он чувствовал живую гибкость ее плеч, опиравшихся о его колени. Странно мало времени понадобилось для того, чтобы войти сюда и занять среди незнакомых людей положение самого близкого к хозяйке человека. Это оказалось удивительно легко сделать. И Ермашов несказанно радовался этой легкости — все-таки он сильно устал от трудностей, с которыми совершались все его собственные дела. Здесь от него не требовалось борьбы — какое же это удовольствие! Он поразился такому открытию. Неужели можно вообще жить иначе? Не добиваясь.

В комнате, где когда-то его отец и мать пили чай под низко висящей лампой в шелковом голубом абажуре. Это мелькнуло. Уже оживленно и согласно собеседники раздували огонь затронутой темы.

— Да! Да! — кричала, девушка в круглых очках. — Они — сюда, мы — туда! На картошку! Стирание граней между городом и деревней!

— О нет, друзья, все не так просто, — старый юноша ладошкой пригладил седую челочку вниз. — И уже внуки ваших, Неля, досточтимых соседей забудут вкус многих даров природы. Как вы, например, не помните, что вот здесь, на Арбате, в рыбном магазине, напротив аптеки, продавались сушеные снетки — крошечные серебристые рыбки, они водятся в северном озере, где их надо ловить. Но у кого теперь есть время ловить крошечных рыбок? Экая мелочь, непредусмотренная планом. Ах снетки, что за божественный вкус! Целая гора этих рыбок, легких, как пух.

— Нет…

— Я помню батистовые блузочки на женщинах, мужские льняные брюки, пуховые одеяла. Увы! Наши внуки уже вынуждены будут довольствоваться синтетикой, а питаться им придется только крупой, если вовсе не химическими витаминными таблетками. Ибо остальное тоже может исчезнуть, как исчезли крымские яблочки с одичавших после войны яблонь в Крыму. «Сорт» исчезнет, друзья мои, под напором техпрогресса, лелеющего золотую мечту человечества: чтобы все получать по щучьему велению. Пусть трудится уголь, нефть, электроэнергия! И человек распарывает землю, качает из нее соки, затыкает электростанциями реки, вытаптывает леса. Невиданные доселе мощности, невиданные потоки энергии поражают воображение человека мощью, как тут не сдаться, не возопить восторженно, что теперь сама печка и съездит, и сварит, и согреет, а Иванушке не стоит и беспокоиться по мелочам. Человечество смотрит уже не вниз, на свое единственное добро под ногами, а на космические пространства. Вона всего! Сколько! Хватай, пользуйся, чего прогресс понаделал! Охота была над зернышком там каким-то трястись, в земле, грязи копаться, от зари до зари росточек оберегать, ждать когда он еще вырастет да созреет. То ли дело техпрогресс — чисто, красиво, быстро. Тяп-ляп — получай премиальные. Сиди дома на диване, играй в домино. Готовь внукам синтетическо-технический электронно-голый мир.

Все молчали, завороженно глядя в пухлый рот говорившего. Неожиданно для себя Ермашов рассмеялся.

— Жуткую картину вы изобразили. Но, к счастью, абсолютно фантастическую. Человечество не пострадало от изобретения топора и колеса, лодки с парусом и парового котла. Заверяю вас, все дальнейшие действия человечества в этом направлении, ныне именуемые техпрогрессом, тоже не выйдут ему боком.

Пожилой юноша взглянул на него мельком, пожал плечами.

— Человечеству — может быть, но людям? С абстракциями всегда легче поладить, чем с одной человеческой судьбой. Я, простите меня, не знаю, что такое человечество и для чего оно существует, если не принимается во внимание моя жизнь, единственная и неповторимая для каждого человека. Разве есть что-либо существенное в этом мире кроме того, что человек проходит свой путь во времени, строго ограниченном началом и концом жизни? Современному человеку трудно предложить: терпи и трудись, воздастся в раю. Он хочет себе, и сейчас, техпрогресс старается, и соединенными усилиями они идут к результату, который нетрудно предугадать. Не знаю, почему он вам кажется фантастическим. Техника вытаптывает землю, а человек не желает на ней трудиться. Он уходит в город. Все очень просто.

Ермашов заметил, что на него теперь смотрят с интересом, ожидая возражений. В круглых очках Нелли отражаются два желтых огонька лампы, будто глаза тигрицы, и бородка молодого человека в форме «О» тоже повернута в его сторону. Да что они, в самом деле, думают, он пришел сюда заводить дискуссии? Ну нет. Зря он, вообще, вылез со своим замечанием. Сидел бы, пил водочку и наслаждался тем, что никто от него ничего не требует. Вот он именно так и поступит. В конце концов, здесь он никто, никому неизвестный товарищ. С него не спрашивается. Может промолчать. Жизнь полна, дел много, на всякий чих не наздравствуешься.

— Вы правы, Арсений Львович, ах как вы правы! — воскликнула женщина, скрытая тенью шкафа, обнаружившаяся вдруг в прогалине между его боковиной и книжными полками. — Какое, в сущности, назначение всех родов деятельности человека? Обеспечение его жизни на земле. Именно это и ничто другое! Человек должен дышать, есть, одеваться, иметь жилье, передвигаться, удовлетворять духовные запросы, продолжать род. Ради этих простых функций нормальной человеческой жизни существуют гигантские наслоения производства, науки, искусства, философии. Ради счастливого разрешения вопросов бытия — вот зачем! Но что происходит? Мне предлагают автомобиль, но уничтожают леса, которыми я дышу, меня освещают электричеством, но лишают естественной пищи — разве мыслимо нынче в городе молоко прямо от коровы? Всех подмосковных молочниц уже осчастливил техпрогресс со своими девятиэтажками, и они ездят на улицу Горького в Елисеевский магазин стоять в очереди за сливочным маслом. Да, техпрогресс перешагнул границы блага и превращается в угрозу. Это уже фетиш, которому нас заставляют поклоняться. Ему все разрешается! Хватит, друзья. Пора его обуздать, этот взбесившийся техпрогресс, а не восторгаться им!

Ермашов говорил себе: «Не слушай, не слушай», — он глядел вниз, в макушку сидящей у его колен Алисы, на прядки слегка топорщившихся, взбитых в прическе пепельных волос. Ему хотелось наклониться, дотронуться до них. Или взять ее крепко за руку, приподнять, повернуть лицом к себе.

— Браво, браво! — хлопнула в ладоши Неля. — Остановить технику, спасти деревню!

— Дело не в техпрогрессе, — сказал Ермашов и сам испугался своего злого голоса. — На заре парового века английские ткачи разбивали машины, считая, что это они лишают их работы. Зачем же уподобляться их наивной логике? То, о чем вы говорите, лишь просчет экономики, вина неразумного планирования. («Зачем?! Зачем я опять?! Фу!»)

— Планирование — это люди, — тотчас отозвался Арсений Львович. — Можно сколько угодно размышлять о гипертрофии Москвы, пытаться спасти память истории в ее старых, трещащих от напора десяти миллионов стенах, но вот являетесь, извините, вы и дарите нам еще один симпатичный завод, и мы рукоплещем вашей энергии и бросаем чепчики в воздух. А может быть, с нас довольно уже существующих? И в Москве мы можем прекрасно обойтись и без завода цветных телевизоров? Равно как и без новых «лимитчиков», которых вы, без сомнения, сорвете с земли, чтобы сделать москвичами.

Тишина повисла в комнате. «Ну вот, — подумал Ермашов. — Он знает. И все они знают, кто я?! Теперь я должен…» Он не успел додумать, что он должен. Алиса распахнула широко руки, ставя собой заслон, и потребовала:

— Арсений Львович, не трогайте моего приятеля.

— Да? Пусть думает, увидя себя сегодня по телевизору, что мы задыхаемся от благодарности? — ввернула Неля, блеснув желтыми лампочками в стеклах очков.

Ермашов рассмеялся.

— Вот видите, «по телевизору». А скоро они у вас будут цветные. К чему ж упреки?

В кресле зашевелилась короткая юбка, в узких пальцах поплыла ко рту сигарета.

— Ну, во-первых, интеллигентный человек телевизором не пользуется. Он читает. А во-вторых, если уж так дозарезу нужны цветные, то почему бы не закупить их, например, у Америки? Ей-богу, качество у американцев уж куда лучше, ручаюсь.

Пружины кровати тоненько звякнули под Арсением Львовичем. Теперь он смеялся. Ермашов с удовольствием выпил водки. В такой разговор ему вступать уже не было необходимости. Он показал свой опустевший стакан Алисе и, наклонившись к ней, шепнул:

— Очень понравилось, хочу еще.

Его ноздри опять учуяли тот, утренний, кружащий запах.

— А на какие шиши, милейшая моя? — говорил тем временем обладатель бородки «О». — Общемировая тенденция такова: государства обнищали, все хотят продавать, никто не хочет покупать. Валюта, мой бог, всем нужна валюта!

— Ну ты даешь. Кто же тебе кинет валюту на ширпотреб? Валюта — вещь серьезная.

— А мне плевать на ваши серьезные вещи. Я хочу просто жить. Без войн. Покоя хочу. Наслаждений.

«О» неудовлетворенно покрутил головой.

— Ну, мать, логика у тебя, как у мухи. Туда-сюда. Зигзагами.

— Почему? Я нормальная женщина, мне нравятся цветы, трава, закаты, терпеть не могу все эти моторы, бензины, грохоты, бульдозеры. Надоело мне! Хочу улыбок, песен, любви, чистоты. Ясно?

— Солнышко мое! — сказала Алиса. — Ах ты, мое солнышко!

Ермашов почувствовал коленями, что у его ног будто трепыхнулась большая теплая птица, оплетая их крыльями. В груди, екнув, рыбкой перевернулось сердце.

Короткая юбочка прищурив глаза, пристально посмотрела на Алису и встала.

— Папка, ты меня отвезешь домой?

Ермашов увидел, что юбка на ней серая.

— А нас до метро? — попросился и «О».

— Этим всегда кончается, — проворчал Арсений Львович, выгребаясь из своего уютного полулежачего положения.

Женщина из-за шкафа оказалась соседкой, которую никуда отвозить было не надо.

Пока они уходили, Ермашов переживал минуты мучительного стыда. Збуй рвался с поводка, хрипел и оскорбленно плевался. А Ермашов делал вид, что уговаривает его и даже как бы собой пытается прикрыть уход остальных гостей. Но Збуй метал в его сторону молнии своих огромных золотых глаз в знак того, что они еще сочтутся, когда настанет время уходить и Ермашову. Стало понятно, что в вопросах выхода из охраняемого дома Збуй не признавал никаких личных знакомств. Войти сюда было можно. Уйти — нельзя. Такова была позиция Збуя.

В отдалении хлопнула дверь, Алиса вернулась.

— Вчера утром вы были приезжим, попавшим в Москву на один день. Ваше появление этим объяснялось.

— …Сегодня нужны другие объяснения?

Она промолчала.

— Не знаю…

Ермашов вздохнул, подошел к ней, осторожно взял ее руку.

— Вы можете… позволить мне переночевать у вас? Я объясню.

— Да что вы!

— Я объясню. Мне хочется проснуться утром и увидеть, как они гоняются друг за дружкой.

— Кто?

— Они… — Ермашов показал ей вверх, где едва можно было различить лепной круг гирлянд.

Щелкнул выключатель, яркий свет стеклянного плафона выбелил потолок. Алиса, задрав голову, долго рассматривала выпуклые торсы веселых кентавров с круглыми яблочками женских грудей.

— Первый раз их вижу… — наконец прошептала она и погасила свет. — И что, разве они гоняются друг за дружкой?

— Да. Только утром. Когда проснешься. Именно в этот миг.

Губы Алисы задрожали.

Ермашов не разобрал — от улыбки или от недовольства.

— Скажите пожалуйста, как интересно… — пробормотала она, и Ермашов видел весь этот трудный процесс схватки нерешительности с жаждой риска. — Чудеса рядом с нами. А мы их не видим.

Збуй клацнул зубами, решив словить несуществующую муху. И нервно привскочил на круглом задике. Вдруг внутри Ермашова тоненько взныл испуг. Сейчас она согласится… он видел, он знал, не может быть по-другому. Потому и замерли в неподвижности кентавры. Они ждали его. Только он знает их секрет. Столько лет, остановившись, они не находили сил без него стронуться с места. Он должен был прийти, чтобы с первым утренним лучом бросить тот взгляд, что сообщал им веселое движение. В его власти трепетала сила жизни, никто, кроме него, не мог вдохнуть ее в застоявшиеся косточки кентавров. Но тогда, когда-то, давно, он был мальчик. А теперь? Достаточно ли одного желания, или надо еще понять, куда и зачем двигаться, и достаточно ли осознано нами приданное событиям движение? Ермашов, подумал, что впервые в жизни неясно видит цель. Затуманились, сдвинулись границы желаний и берега возможностей.

Алиса подошла к шкафу, растворила дверцы и вытащила серенькое изношенное пальтецо. Збуй радостно взвизгнул, стукнул в паркет лапами, и вмиг оказался у порога, оттеснив Ермашова так, что тот покачнулся от напора его мускулистого тела.

— Пойдемте, — улыбнулась Алиса, — прогуляем Збуйка, а то он истерпелся.

— А почему у него польское имя? — спросил Ермашов, когда они уже шли по переулку, вдоль темных низких окон над каменными фасадами. Збуй тянул поводок в направлении вожделенной подворотни.

— Потому что его привез Арсений Львович. Он международник, несколько лет работал в Варшаве. Збуй из каких-то там дико породистых кровей. Я, во всяком случае, перед ним дворняжка.

Подворотня вздыбилась над ними затхлой темнотой. Збуй протащил их в крошечный садик, заваленный и заставленный мусорными ящиками, ржавыми трубами, пустой дощатой тарой. Пес резвился, обрабатывая все эти предметы с завидной неукротимостью, веселым похрюкиваньем давая понять, что сейчас он отвлекся, занят, но помнит о хозяйке и о Ермашове.

Алиса остановилась возле единственного деревца, поднявшего корявые заломленные ветви, как бы сдаваясь в плен людям, прося их великодушия и пощады. Застарелый, закопченный, окаменевший грязевой сугроб привалился к живому стволу.

— Ах вот оно что, — пробормотал Ермашов, думая вовсе не о словах, которые произносит. — Так Арсений Львович ваш друг. Или сослуживец?..

— Не имеет значения, — Алиса покрутила ладонью, и конец поводка гибко намотался на ее палец. — В принципе у меня нет друзей и не может быть сослуживцев.

— Как так?

Она засмеялась.

— А у вас они есть?

Ермашов поймал конец поводка, крутившегося на пальце, остановил его нервное движение.

— Любой человек может задать такой вопрос. Понимаете? Про все. Отработанный прием, чтобы казаться себе правдоискателем. «Нет» — ответить легко, а «да» — поди, доказывай. Не надо, Алиса. Я люблю жизнь, и все, что вижу в ней, настоящее.

— …Да-а-а? А тогда зачем — кентавры?

Она наклонила голову набок, слегка выставив подбородок, глядела лукаво и с усмешкой. Ермашов смешался.

— Ну, что… а вот представьте себе, не знаю. Зачем?.. Сам себе удивляюсь. А? Честно говоря, я, вообще, не ожидал, что они сохранятся.

Збуй вернулся к ним, чинно пофыркивая. Алиса просунула руку под локоть Ермашова, он снова ощутил тепло прижавшегося к нему узкого женского плеча. Они вернулись через подворотню, миновали переулок, вышли на Арбат и побрели вдоль извилистого хребта улицы. Теперь, в глубоком ночном безмолвии, в кратком блаженном отдохновении Ермашову казалось, что они подсматривают его тайну: Арбат представлялся уставшим, уснувшим библейски обнаженно и облегченно, сняв с себя все эти фонари, грузовики, троллейбусы и комариную неугомонность ног прохожих; великаном с естественным не молодым лицом домов. Стараясь ступать осторожно, попадая в такт легким шагам Алисы, Ермашов подумал, что видит истинную правду улицы, Сердце его защемило жалостью любви.

Збуй трусил за ними, уже не такой резвый, а слегка осоловелый. Алиса шла рядом, по-прежнему прижимаясь плечом, — как ходят, в наивном кокетстве стараясь потревожить первого спутника, девушки, сами растревоженные весной. Ермашов сбился с шага, задохнулся, но она, покрепче ухватив его локоть, подпрыгнула раз и другой, ловя потерянный ритм, давая понять, что ей нравится идти вот так с ним в ногу, ладно и легко, и внутри Ермашова опять рыбкой нырнул страх.

Четко как никогда он понял, что мир потерял для него свою прежнюю ясность. Возможно, та ясность была вроде плоской Земли в представлении людей, живших до Галилея; но вот они узнали, что нет края горизонта, и нет конца, и можно идти по Земле вокруг, и даже оказаться на шаре вверх ногами, — какой ужас, холод и страх должны они были преодолеть в себе, расставаясь с представлениями об уютной ограниченности ясного и видимого! Быть может, на том плоском, но обозримом пространстве, они чувствовали себя сильнее, чувствовали себя больше хозяевами. По крайней мере, все люди стояли в том мире на собственных ногах, а не держались на Земле лишь благодаря ее притяжению…

Нет, нам не удается сохранить себя в неприкосновенности. (И вот сегодня — его главный в жизни день. Разве многим выпадает счастье свершения?) Лицо Алисы белело в сиреневом свете, у ног ползла их слитая тень.

— Если честно… мне не верится насчет кентавров. Вы это придумали. Но примем за чистую… знаете, мне никогда не приходило в голову глядеть на них. Я их просто… ну, как-то мимо. Зачем? Ничего такого не бывает. Хотя… Это интересно… Жаль, что я ничего подобного не увижу.

Слитость их тени была обманом.

— Нет, но в детстве моем они бегали, — пробормотал Ермашов, как мальчишка. — Это точно. Даю честное слово.

Возле парадного Алиса остановилась. Ермашов глядел в ее лицо с некрасиво высвеченными скудной боковой лампочкой глазницами, замирая от ожидания. И Алиса тоже смотрела ему в глаза, чуть отклонясь назад, слегка постукивая каблуком о ступеньку. Она тоже ждала — Ермашов это чувствовал, но не представлял себе, что надо сделать, чем и как оправдать эту паузу, этот взгляд.

В чем ему предстоит убедиться — в том, что цель достигнута, или в том, что все по-прежнему на своих местах?

Чего же он сам хочет, в конце концов? Чего ждет?

— А знаете что, — сказала Алиса, — я возьму и действительно подкараулю их утром, ваших кентавров. На рассвете, вы говорите, с первым лучом? Ладно. Посмотрим. А что, очень может быть. Они возьмут и забегают. Поскачут. Закружатся… Ну вот. Спасибо, что проводили.

Она приподнялась на цыпочки и легонько поцеловала его в щеку. Потом улыбнулась, открыла парадное, пропустила вперед Збуя, обернулась, помахала рукой.

— Послушайте… — Ермашов очнулся, голос был неожиданно хрипл, как со сна. — А как же я… как я-то узнаю?

— Я вам позвоню, скажу. Про кентавров. Спокойной ночи!

И исчезла. А Збуй ушел, даже не попрощавшись. Ермашов стоял и глядел, как движется за окном в освещенном пролете лестницы ее силуэт, от этажа к этажу.

Уже было поздно.

Утром, приехав на завод, Ермашов сразу же заглянул в кабинет к Лучичу. Алексей Алексеевич разговаривал по телефону, извинился глазами: междугородная. Ермашов опустился в кресло, стоявшее возле подоконника, и, ожидая конца разговора, стал смотреть в окно. Улица внизу уже превратилась в весеннюю замарашку, искривилась черными и наезженными полосами, хлюпала грязевыми вулканчиками тротуаров. По ней ездили усатые автобусы и автомобили, прыгали прохожие, лязгая железными лапами, полз запоздавший снегоочиститель, фыркая серой кашей в кузов покорного грузовика. Звуки почти не доносились до Ермашова сквозь застекленное окно, но всеобщая веселость картинки легко подхватывала, манила наружу. Эх, будь он школьником…

— Исай Константинович, мы же не первый год… — говорил в трубку Лучич. — Я к тебе лично обращаюсь. Это наш с тобой разговор. Понял? Отвали сколько можешь. Ну, уж раз я сам звоню… Да, вот именно так надо.

Ермашов отвернулся от окна. А ведь Лучич, должно быть, примерно ровесник этого вчерашнего Арсения Львовича. Но разница! Тот — сегодняшний, без прошлых лет, а Лучич — в тяжелом бобрике волос, в кругу любимого и привычного, как в солнечном пятне, создающем иллюзию темноты всего, что за его границами. Арсений Львович все понимал вокруг, всем пользовался, Лучич — угрюмо оборонялся, не хотел понимать, отвергал пользование. Однако оба они не принимали Ермашова. Но странное дело: Ермашову, даже получив тяжелейший удар от Арсения Львовича, нисколько не хотелось его победить, увлечь, понравиться ему, заставить себе сочувствовать. А завоевать Лучича — хотелось, жгло обидой разъединение, невозможность попасть в солнечный зайчик его внимания. Почему? Разве теперь от этого хоть что-нибудь зависело? Хоть что-то менялось? Да нет, отжившее, отзвеневшее, уже не имеющее значения. Так только, привычка. И эта привычка занимала такое место в душе Ермашова! Неловко даже.

Лучич положил трубку, поморщился сам себе, превозмогая осадок от разговора. Вздохнул.

— Я вас слушаю, Евгений Фомич.

«Ишь ты, нарком».

— Это я вас слушаю, Алексей Алексеевич. Вчера кое-что случилось. Мы пустили «Колор».

— Да, да. Поздравляю вас. Душевно рад.

— Я ожидал видеть вас вчера на «Колоре».

Лучич как-то непривычно для себя задвигался, стал искать и перекладывать что-то на заваленном столе.

— Видите ли… я же… ах, вот она, — он уцепился за толстую папку, начал выдергивать ее из-под шаткой горки книг. — Я же не занимался…«Колором». Там все дела вел Всеволод Леонтьевич. И весьма успешно.

— Пуск завода — это не только дела, — Ермашов почувствовал, что бессильное бешенство обиды наконец настигло его и надо немедленно прекращать разговор. — А вы, Алексей Алексеевич, главный инженер объединения все-таки.

Он встал и пошел к дверям.

«Ведь был же когда-то пуск «Звездочки»! Напоминать, что это было торжество на всю Москву, на всю страну? Это был торжественный выход в жизнь целого поколения, времени целого! И его, Лучича, началом судьбы. Тогда он, молодой инженер, стоял в толпе и рукоплескал человеку в полувоенном френче и узких высоких сапогах, человеку прославленному и легендарному, который приехал, чтобы включить символический рубильник нового завода. И пусть все собравшиеся на митинг знали, что вспыхнувшие лампы — всего лишь чистая иллюминация, разве сомневались они в огромности жеста великого большевика, с трудом справившегося с тугой рукояткой на неустойчиво прогибавшемся фанерном щите, затянутом алым кумачом? Чем трогательнее и смешнее подробности, тем важнее было само торжество. На том начинались звездовцы.

А теперь вы, Алексей Алексеевич Лучич, не видите торжества в пуске «Колора». Представляете это обычным рабочим моментом. Одним заводом больше — и все? Никаких перемен, никаких вопросов? Энное количество рабочих мест, единичка в статистических сводках».

У дверей Ермашов обернулся, зная, что говорить не стоит. И с омерзением к себе произнес, срываясь на писк:

— Если у человека нет своего завода, ему все равно, где делать план. Все равно, как давать план, все равно зачем. Далеко идущее все равно. Оно нас одолевает! Людям не к чему привязаться сердцем, а вы… вы им не помогли.

Уже нажав на дверную ручку, вздрогнул от громкого голоса Лучича:

— Что вам нужно от меня, Евгений Фомич? Вы добились, чего хотели. Что вам еще надо от меня-то?!

Пухлый кулак Лучича шлепнул по папке, картонка подскочила, высунув в разные стороны языки бумажек. Ермашов, замерев, деревянно глядел на эти дразнящие языки. Лучич молчал, побагровев и откинувшись на спинку хрустнувшего кресла.

Они оба знали, о чем идет речь. И знали, что Лучич уже ничего не может дать Ермашову. И поэтому они оба молчали, понимая непреодолимость границы, лежащей между ними.

— Извините, Алексей Алексеевич, — наконец сказал Ермашов. — Я… простите, несколько…

— Да, да, — кивнул Лучич с готовностью. — Понимаете ли, вчера… в радиоцехе произошла неприятность. Уронили на отгрузке ящик.

— Сколько?! — сразу дернулся Ермашов.

Продукция радиоцеха по размерам крошечная. В ящике могла помещаться и очень крупная партия изделий.

— Месячный план.

Что так плохо, Ермашов не предполагал.

— Ах, черти!

— Вот… — Лучич принялся убирать торчащие язычки бумаг обратно в папку. — Вчера и сегодня сижу, вызваниваю им резерв. Может, хоть что-то успеют. Не оставаться же им без зарплаты.

Ермашов кивнул.

— Ясно, Алексей Алексеевич. Мое вмешательство не требуется?

— Пока нет.

Ермашов оценил это «пока». Разговор как будто бы кончился благополучно. Бесполезный разговор, из разряда тех, которые мы частенько затеваем неизвестно зачем. Быть может, потому, что человек иногда не в силах отступиться от невозможного.

Придя к себе, Ермашов со стыдом почувствовал, что Лучич по-прежнему ему мешает. Даже больше, чем прежде, потому что помеха эта лишена теперь конкретной угрозы. Мешает тем сильнее, чем легче Ермашову его победить. Победа была бы позорной. Такой же, как только что состоявшийся разговор.

Так что же, в сущности, происходит? Достигнута цель. Потребовавшая столько усилий, уверенности в сделанном выборе, устремленности людей. И вдруг в этот счастливый час его, Ермашова, как комара ладошкой — а на кой ляд нам все это? Нам и не надо.

А правда, надо ли? Что, обязательно всем жить по Ермашову, как по Гринвичу? Не тридцатые годы, когда «Звездочка» была всем заводам завод. Между людьми, в лаптях и онучах приходившими из деревни, катавшими тачки бегом, заселявшими четырьмя семьями углы барачных комнат, и нынешними мальчиками в джинсах, беспечно уронившими ящик с миниатюрными радиодеталями — больше чем пропасть. Больше чем эпоха. Это уже другой мир. А он, Ермашов, хочет связать концы, слить вместе разные группы крови.

Надо ли?

Неожиданно странная мысль мелькнула, перекосив, как трещина на стекле, все видимое за ним: мгновенное ощущение обмана, ошибочности, несерьезности происходившего вокруг, затеянного по его, ермашовскому, желанию и стремлению. Он всех убедил, завлек, заставил себе поверить, и вот оно обрело серьезную форму, опутало людей, стало значительным… А на самом ли деле они заняты тем главным, от чего их жизнь пополнится истинным смыслом? К тому ли берегу он, Ермашов, позвал их? Не подменено ли здесь само назначение короткого человеческого века пустой суетней, которая распадется во прах через каких-нибудь парочку десятилетий, не оставив доброй зарубки? Став растратой, а не накоплением чего-то иного, воистину необходимого человеку? Где оно совершается, то важное, нетленное, переходящее из поколения в поколение накопление богатства истинной человечности? В каком горниле куется близость человека к человеку, великое благо сочувствия и сотрудничества, вырабатывается редкая, как капли драгоценного целительного вещества, без которого задыхается человечество, доброта?.. А что, если не здесь? А он, слепец, куда завел в умопомрачении и себя и всех, кто ему поверил?

Мысль такой болью пронизала грудь, что Ермашов непроизвольно схватился за сердце рукой, почувствовав, как мелкие капельки ужаса выступили на висках. Но он тут же постарался оторваться от себя и выйти наружу, к тому, что уже прочно стояло вокруг и происходило на самом деле. То, что можно пощупать руками, защищает от всех сомнений. Если ищешь от них защиты, конечно.

Ему вдруг захотелось, чтобы опять в том углу, где тяжелел темный бархат старого знамени, шевельнулось что-то и неуспокоенная тень инженера Евреинова появилась как доказательство вечного огня души человека.

Звонок прямого телефона заставил его вздрогнуть.

— Евгений Фомич? — голос Яковлева был четок и близок, как будто из трубки доносилось тепло его дыхания. — Ну как, упиваемся?

— Не то слово, Владимир Николаевич.

— И это еще не все, — Яковлев засмеялся. — В полдень Петр Константинович приглашает на итоговое совещание по «Колору». Форма одежды парадная. Побриться успеете?

— Наголо? — сострил Ермашов.

— Ну, знаете. Кстати, где это вы вчера загуляли? Мы с Ириной звонили вам чуть не до полночи. Хотели утешить соломенного вдовца.

У Ермашова заполыхали уши давно забытым детским пламенем.

— Больше не буду! Итак, побриться и?..

— Захватите с собой главного инженера, секретаря парткома ну и Рапортова, естественно. Подготовьте разговор о возможностях «Колора» на ближайшее будущее.

Они попрощались, и Ермашов с минуту остывал. Ладони липли неприятно, он вытер их платком и снова снял трубку. Ижорцев оказался на месте, через секунду отозвался его мягкий, с легкой ласковой хрипотцой голос.

Ермашов решил бесповоротно, что на совещание к министру вместо Лучича поедет Ижорцев. Пора, пора готовить Севу на должность главного. Он потянет.

Глава восьмая Люблю ли тебя? Я не знаю…

«Голубой Дунай, — думала Елизавета. — Да какой же он голубой? Что голубого разглядели в нем люди? Где оно, это голубое?»

Бурая натруженная река гнула спину под мостами, одинаково работающая и у заводского, в щетине труб, острова Чепель, и у нарядного зеленого острова Маргит. Каждое утро Елизавета, подходя к окну, глядела из своего номера в гостинице вниз, на Дунай, стараясь умерить докучливую, темную боль в груди.

Боль вошла в Елизавету сразу, физически ощутимо, будто сделанная чужой рукой инъекция, как только она поняла, что дома, в Москве, никто не отзовется на жалобно-протяжные гудки, раздавшиеся в трубке. Никто не подойдет к телефону. Квартира пуста.

С такой болью тяжко находиться в чужом городе, где люди вдобавок говорят на непонятном языке, счастливы и устроены в своей жизни, попивают тоник, делают покупки, подъезжают в элегантных автомобилях, целуются, купаются в бассейне. Елизавета смотрела и не видела, тоже пила тоник, тоже купалась и не чувствовала этого. Боль пожирала обильную пищу. Боль пользовалась впечатлениями, предназначенными Елизавете. Боль даже работала вместо нее. А сама Елизавета не существовала. Она только думала.

«А есть ли хоть что-нибудь, — думала она, — что может по-настоящему соединить людей?! Ведь что, в сущности, такое муж и жена? Случайно встретившиеся мужчина и женщина. Случайно! Мы с Женей встретились, прожили столько лет, но родные ли мы теперь? Что может нас роднить? Нет общей крови. Только общее имущество (какая ирония). И это все, что нажито. Вот я уехала и ничего не увезла от него — памяти, любви. И ничего не оставила ему — одиночества, тоски. Отдели от меня половину тела — я умру. Отдели меня от Жени — будем жить. Вполне возможны другие случайные встречи. Человек существует только сам по себе. Сам в себе. А вот остальное расторжимо, в любой миг… Мне страшно, ой, как мне страшно жить».

Сотрудницу фирмы «Тунгсрам», взявшую на себя обязанности переводчицы, звали Эржибет, и тезок моментально стали называть мадьяр Эржика и орос Эржика, Эржика-венгерская и Эржика-русская.

Эржика-венгерская старалась развлекать «коллегу».

Были сумерки, какое-то удивительное равновесие света на небе и на земле. На набережной еще не горели огни, и темным кружевом крон слегка покачивали акации. Под мостами лежал желтый густой Дунай, упорно насмешничая над своим поэтическим названием «голубой». На асфальтовом островке трамвайной остановки посередине улицы между двух потоков машин, молодая пара поглощенно целовались, коротая минуты ожидания. Он и она выглядели подростками в тощеньких трубочках джинсов, но у их ног стояла плетеная корзинка с длинными ручками, и в ней энергично работал ножками наряженный в непромокаемый комбинезончик ребенок, месяцев четырех от роду. Когда подошел трамвай, влюбленные родители подхватили ручки корзинки и, не разрывая объятий, ловко погрузились в вагон, таща за собой свое чадо.

— А я опасалась, что они его забудут, — неожиданно для себя сказала Елизавета, влезая вслед за семейством по решетчатым ступенькам.

— Что вы! — блеснула очками Эржика. — Как можно забыть свое сокровище? Нет, вы не улыбайтесь, это у нас сокровище в буквальном смысле. Лет пятнадцать назад была проблема: никто не хотел дети. Хотел квартиру и машину. Хотел жить для себя. И в Венгрии почти не было дети. Мы думали, что умрем как народ. Если хотим жить так хорошо и не хотим знать, что остается за нами. Люди пережили тяжелые времена и потом желали получить все. Опять отдавать для дети не соглашались. Тогда государство сделало большие помощи с квартирами, и три года мамочка получает отпуск. Так этот маленький в корзинка помогает уже своим папе-маме. Квартира дешевле, и еще завод дает деньги. Сразу десять тысяч форинт, когда родилься. Это их сокровище, да, да.

Корзинка с энергичным младенцем теперь стояла в проходе между скамьями, и в ней продолжалась неутомимая работа крошечных ножек. Елизавета поглядела туда и отвернулась. «Господи, как по-разному устроены люди. Какие немыслимые расстояния между ними внутри. Какие космические несовместимости. При такой, собственно, одинаковости — ведь нет людей с четырьмя сердцами, тремя носами или хотя бы без рта. У всех от природы есть именно то, что полагается. Почему же возможны такие противоположности между ними?»

Всю ночь она слушала незамирающую жизнь гостиницы, вкрадчивые шаги горничных в коридоре и едва слышную непонятную речь — и все кругом в мире было тоже непонятным, заслонившимся говором без смысла для нее, непосвященной в язык, которым пользовались другие люди. К утру Елизавета смирилась, заставила себя думать только о том, что еще надо было доделать по командировке. Эти мысли были уже сухие, четкие, как гравюра, испещренные цифирью, понятной на всех языках. Тут хоть находился контакт, нечто условно-точное, в чем все понимали друг друга, и она кое-как успокоилась.

Утром позвонил Ермашов.

Елизавета выскочила из ванной, схватила мокрой рукой трубку.

— Лиза? Ну как ты там? Погода хорошая?

— Погода?! — она стала вытирать полотенцем руку, чтобы не капать на паркет. — Погода отличная. А что у тебя случилось, Женя?

— У меня? Не знаю. С «Колором» трудно. Много брака.

— Ладно, — сказала Елизавета, вытирая полотенцем руку. — Отнесемся к этому стойко. Тем более, что погода отличная. Отличная погода тоже нужна. С нею куда лучше, чем без нее.

— Что ты там делаешь? — спросил Ермашов. — Я ничего не слышу.

Чуть позже Елизавета и Эржика по дороге на завод забежали выпить по чашечке кофе в маленьком баре почти на набережной Дуная. Положив в горячую черную жидкость крошечный сугробик сбитых сливок, Елизавета мельком глянула наружу и замерла: в колыбели, обрамленной чугунным кружевом решеток, у подножий подтемненных угольным нагаром массивных зданий, легко лилось, дышало прозрачное перламутровое небо юной утренней голубизны. А наверху, над зданиями, тоже был такой же яркий купол, только хрустальный. Как будто нижнее небо — просто слой верхнего, мягко отделился и опустился вниз, на землю.

— Господи… — прошептала Елизавета. — Эржика, смотрите, что это?

Эржика улыбнулась.

— Это? Но это и есть голубой Дунай.

— Он же всегда желтый!

— Нет. Голубой видят те, кто любит, — Эржика отправила в рот кусочек пирога с клубникой. — Такова легенда. Вот только этого и надо… чтобы увидеть.

Голубой Дунай смеялся.

Как говорит пословица, человек стреляет, а дьявол пули носит.

Утром, перед обычным совещанием «у Лучича», к Ермашову в кабинет заглянул Ижорцев.

— Можно, Евгений Фомич?

Он опустился в кресло, улыбнулся Ермашову.

— Черт, опаздывает старик. Говорил я ему: надо менять стиль. В такую рань начинать с совещания! Это ж теперь не из соседнего цеха прийти, как было. Сдергивать людей с работы, мчаться через весь город. Я не успел заехать на «Колор».

Лучич опаздывает! Ермашов взглянул на часы — да, на целых тринадцать минут. Что-то новое. Точность — вежливость королей. Лучич пуще всего заботится о железном стиле. В последние дни он засуетился, поднимал вопросы четких транспортных связей, давал цехам указания о первоочередности продукции для «Колора». Ермашов не особенно обращал внимание на перемену в поведении главного инженера, но сейчас, вдруг мгновенно прозрев ее сущность, подумал почему-то: «Нехорошо… ой, что-то нехорошо». В этом старании ему привиделась некая сломленность, некая дань победителю, перед которым испытывают не уважение, а страх, и уже не о борьбе мнений идет речь, а об угождении и быстром отходе в сторонку. «Старик» — вот ведь как назвал Лучича Сева. И это в первый раз. Еще никто никогда так его не называл. Не приходило в голову. «Старик», — как не подходит к Лучичу и как нехорошо.

Зазвонил телефон.

— Это ужасно, — сказал в трубку рыдающий женский голос. — Он умирает! Боже мой, какое несчастье. Он послал меня… извините. Я не могу больше.

— Кто вы? — заорал Ермашов, вскочив. — Кто?! Кто? Назовитесь!

— Алексей Алексеевич… Лучич, — прошелестело в трубке. — Его жена…

И дальше она выронила трубку, потому что отбоя не последовало, а раздались какие-то шумы, шаги, стоны, голоса, и трубка качалась, должно быть, на шнуре.

Ермашов посмотрел на замершего в кресле Ижорцева и быстро вышел в приемную. Там было людно, накурено, собравшиеся на совещание сбились в молчаливые кучки, а за секретарским столом, упав головой на журнал записей, лежала Дюймовочка, как неживая.

У Алексея Алексеевича Лучича был инсульт, но Софья Семеновна, неожиданно превратившись из маленькой застенчивой старушки в грозную домоправительницу, не позволила увезти его в больницу.

— Не дам, — говорила она с немыслимой твердостью. — Здесь я его выхожу скорее. Уколы? Найму сестру, у нас есть машина, шофер… где Коля? Коля! Ты будешь ездить за сестрой! Ночные дежурства? Не смешите меня, я его укараулю лучше любого врача. Я его от смерти спасла, когда он был совершенно здоровый и за тысячу километров от меня, если хотите знать. Да, да. Совершенно только одной силой воли. А теперь-то, когда он тут, со мной, — и нет войны… что вы, профессор, я его поставлю на ноги в два счета, ты слышишь, Люка, вы видите, профессор, он кивает. Да нет же, не нужна ему ваша клиника, это даже смешно занимать там место, которое может понадобиться другому кому-нибудь, действительно нуждающемуся в уходе. Было бы просто бессовестно… да, да.

Вокруг нее носилась, возбужденно взлаивая, толстая собака, кидалась лизать профессору руки, топтала лапами упавшее на пол печенье, не принятое ею от кого-то из домашних, кто хотел ее угомонить этим испытанным способом.

Собака создавала видимость ада, но профессор все же пошел на риск и оставил Лучича дома.

С завода то и дело звонила Дюймовочка и справлялась, не нужно ли чего. Она уже два раза заставила Ермашова позвонить в Минздрав, в результате чего у Лучича появился известный профессор, а затем ему было доставлено какое-то редкое лекарство.

В первый же день отсутствия Лучича Ермашов понял, что как ни было трудно с Лучичем, — он все же держал в руках налаженный механизм «Звездочки». И благодаря этому Ермашов мог пристально заниматься «Колором». Алексею Алексеевичу Лучичу исполнилось шестьдесят восемь лет; инсульт лишил его речи, у него не двигались правые рука и нога. Никому не нужно было доказывать, что вряд ли главный инженер сможет вернуться в свой рабочий кабинет. Что ж тут поделаешь — против ясноглазого времени. Милосердие не его долг, это долг людей.

Ермашов поехал навестить Лучича. Софья Семеновна открыла дверь, молча, крепко и просительно пожала руку, отвела за ошейник собаку, со скулящим визгом припавшую к его ботинкам, и Ермашов оказался в просторной, центральной комнате квартиры.

Посредине стоял шестигранный стол, накрытый плюшевой скатертью с бомбошками. Стол строго окружали высокие, обитые кожей стулья с резными спинками. Угол возле окна занимало бюро с крышкой-жалюзи и множеством ящичков и отделеньиц, набитых бумагами и письмами, на нем лежал кожаный бювар с вытесненным в медальоне профилем Сталина.

На старинном кожаном диване с откидными валиками и зеркальной полочкой Ермашов увидел огромное неподвижное тело, обложенное подушками, накрытое пушистым легким пледом. Снежный бобрик волос над темнеющим и будто спящим лицом казался зеленоватым. Пухлые руки ладонь к ладони были сложены поверх крахмальной простыни, как у покойника. Тяжелый запах болезни, телесного страдания дурманом обнял Ермашова. Он не помнил, как подошел к дивану, как очутился на стуле, подставленном кем-то к изголовью, как звякнула серебряная ложечка в стакане чая, поданном ему, как неслышно затворились двери, оставившие его с Лучичем наедине.

Внезапно он заметил, что Алексей Алексеевич бодрствует. Синие, очень синие и очень чистые, как у ребенка, глаза смотрели прямо на него.

Ермашов чуть подался вперед, неловко стараясь не показать больному того впечатления, которое он производил. Надо было что-то сказать, хотя Ермашов вовсе не был уверен, что Лучич его услышит. Может быть, даже этот чистый взгляд был лишь иллюзией, лишь сверканием стеклянных зрачков, просто в них светилась спокойная, освобожденная от мыслей и чувств пустота, уже не замутненная жизнью.

Ермашов осторожно прошептал:

— Все передают вам привет, Алексей Алексеевич.

И немного подождал — не изменится ли что в этом синем взоре, не дрогнут ли низкие брови, не шевельнется ли в лице хоть один мускул. Ничто не отозвалось, Лучич по-прежнему глядел прямо. Ермашов подумал, что не был услышан и, приняв облегчение и тяжесть несостоявшегося общения, решил посидеть минутку-другую для приличия, а затем тихонько подняться и уйти. Минутка миновала в тишине, Ермашов сказал себе внутренне: «ну вот…»

И тут на левой руке Лучича приподнялся указательный палец. Палец шел кверху, как бы крича: «Внимание!», призывал, просил, требовал сосредоточиться и слушать. Ермашов вздрогнул, глядя на этот палец. Когда палец достиг вертикального положения и замер, Ермашов, как бы подчиняясь его приказанию, перевел взгляд на лицо Лучича. И увидел: в этот самый момент губы Алексея Алексеевича слегка разлепились, дыхание, участившись, стало слышно выходить через них наружу, а затем, как бы сконцентрировавшись, вытолкнуло изнутри, из широкой, горообразной груди:

— Я-а… э-у-ду… а-о-тать…

Чугунный шар, грохнувшись на голову Ермашова, пробил его до самых пят, измозжил, раздавил, прижал к стулу, к полу. Невозможной тяжестью вошел и застыл смысл сказанных слов: «Я… буду… работать».

Работать…

Оттуда, из бездны, где исчезли все прошедшие свой путь, где им полагалось исчезать по велению природы и где в свое время исчезнет каждый, — из этой бездны, которой никто не имеет возможности противиться, вдруг вытягивалась к Ермашову, немощная, но повелительная рука:

«Работать…»

Не в силах шевельнуться, Ермашов просидел на стуле еще несколько минут, потом скрипнула дверь, вскользнула Софья Семеновна, освобождая Ермашова из темницы. Он вышел из квартиры, не помня, как попрощался, что говорил, что спрашивал, что обещал.

Очутившись на лестнице, он подумал, что сильно нуждается в помощи. И через несколько мгновений уже звонил в дверь своей бывшей квартиры, к Фирсовым.

Ему открыл гнущийся, как лозина, длиннорукий Юрочка, воскликнул сначала пушистым баском:

— Дядя Женя! — и затем петушиным фальцетом: — Па-ап! Кто к нам пришел! Ма-ам! Сюда, скорее!

Из комнаты выскочил Фестиваль, обвешанный какими-то проводами, очки прыгали у него на носу, из кухни — Таня с полотенцем в руках. Ермашова оцепили и повели в большую комнату (бывшую Фирсовых), усадили за стол и сказали, что сейчас будут картофельные блинчики.

— Я был там, — сказал Ермашов.

— Да, да, — быстро закивал Фестиваль. — Он ничего, он оклемается, у него, это, главное дело неповрежденное — мозг не задело. Руки-ноги, это, как говорится, мне без них хана, а ему мозг чтобы только функционировал. У каждого человека свой крючок, на котором он уцеплен.

— За что? — не без лукавства спросил Юрочка.

— За мироздание, — ответил Фестиваль не моргнув.

— По-твоему что, мы все, вроде яблочек, уцеплены на мироздании, каждый поодиночке? — заметила Таня, накрывая на стол. — А если семья, тогда как же? Она как уцеплена?

— Вот сюда! — Фестиваль подергал себя за шиворот. — Небось сразу голос подашь, только заикнись мы с Евгением Фомичем насчет насущной необходимости.

На столе появилась бутылка, а Таня только вздохнула о тех временах, когда ей приходилось «заикаться», разыскивая их молодую компанию в незабвенном люлюнчике. Ермашова согрело воспоминание, и было слегка грустно, что года так скачут один за другим и коварный иллюзионист без устали устраивает фокусы: минуты тянутся, недели проходят, а годы мчатся. Глядишь, и тот, кто в этом коварстве себе не отдает отчета, вдруг спохватывается в ужасе: где же все-то? Ушло…

— Не-е-ет, он еще будет работать, — утешающе говорил Фестиваль. Его маленький круглый нос симпатично покраснел, а очки он задрал на лоб и сделался похожим на мастерового с картин передвижников. — Он будет работать, он глыба, как же «Звездочка» без глыбы-то. Конечно, я лично в этом вопросе больше назад смотрю, но это дело понятное. Человек, как на параде, равнение на главную трибуну держит: сначала вперед глядит, высматривает, что там, потом поравнялся, тут перед ним все как на ладони; потом проходить начал и уже голову назад крутит, главная-то трибуна позади.

У Юрочки алели большие прозрачные уши, настроенные как локаторы на отцовские слова.

— Красивый у тебя идет человек, — сказал Ермашов. — И верный, и жизнь у него — парад. У меня, Валя, другая картина. Много людей, все бегут, мельтешат, сбиваются на какие-то поперечные дорожки, растаптывают дорогу, а вокруг безустанно меняется пейзаж, то льет, то сверкает, то люди сшибаются нос к носу, один кричит: «Там!», другой: «Нет, там!» Вот как оно, брат, происходит. И в толкучке теряют ее, главную трибуну, из виду.

За столом возникла тишина. Юрочкины локаторы медленно повернулись на Ермашова и установились в прочной позиции. Таня вздохнула робко:

— Вы уж так все близко к сердцу, Евгений Фомич… Елизавета Александровна всегда за вас переживала.

Сказав это, она сама на себя разозлилась, прибавила еще совершенно по-глупому что-то насчет бульона, который она отнесла Софье Семеновне для Лучича (и там была Ирина Петровна Яковлева, она потом сказала Тане, что Лучич обязательно встанет на ноги), и, вконец расстроившись от своих «выступлений», похватала со стола тарелки и бросилась на кухню дожаривать блинчики.

Ермашов с Фестивалем выпили еще по одной, не рискуя возобновлять разговор о Лучиче, и углубились в разные технические подробности работы оборудования на «Колоре». Но в какое-то мгновение Фестиваль будто без всякой связи сказал:

— Севка, конечно, парень с отличными задатками, но против прежнего ему не устоять. Помельче он будет. И у него этак зубчики тарахтят… на передаче.

— Чего, где? — моментально настроился Юрочка.

Фестиваль перевел на него строгий взгляд.

— А ну-ка… ишь, мошкар!

…Наконец, был самолет. «Дуглас», примороженный, звеняще-хрустящий, потому что в корпусе вырезали люк для пулеметчика. Лучич сразу представил себе, каково будет лететь с такой дырой, но это все равно удача после трех суток сидения в длинном приземистом здании Аэропорта. Осточертело ждать, глядя на безмолвные сугробы Ленинградского шоссе и серебристую громадину «колбасы» противовоздушного заграждения, возле которой деловито проверяли колышки креплений девчата в военных ушанках и полушубках, бойцы ПВО. Изредка мелькнет «эмка», сворачивая к аэродрому, прогрохочет боевая техника ночью — и весь московский пейзаж.

Пока они с Яшиным, секретарем парткома, устраивали свои мешки в «дугласе», Лучич уловил неприязненные взгляды трех военных лейтенантов-попутчиков, брошенные на его еще дедовскую, подбитую бобром шубу. Мама дала ему эту шубу «в командировку», не зная, однако, куда он отправляется.

Военная тайна…

Первый совет, который дали ему в Кремле: обвернуть ноги покрепче газетами.

— Именно газетами! — повторил Алексей Николаевич Косыгин. — И своему спутнику тоже велите.

Лучич скрыл улыбку, но совет члена Государственного Комитета Обороны выполнил. И теперь в самолете сразу почувствовал, что и сто пар носков в сравнение с газетами не шли. В валенках будто теплоизоляцию проложили.

Второй совет Косыгина:

— Возьмите как можно больше еды. Вы летите в Ленинград… там поймете.

«Дуглас» сделал плавный разворот, за иллюминатором мелькнули близкие Бега, ровная линия Ленинградского шоссе и обрывавшаяся у водохранилища шпилем Речного вокзала Москва… Полетели.

Несколько раз — «Внимание, воздух!», свист и треск, необходимость ложиться на пол, отчаянная работа пулеметчика, высунувшегося в люк, Лучич видел снизу только его валенки. А в мирное время как он летал в Ленинград, какие это были прекрасные полеты… Тот первый, радостный и тайный, с Соней, когда они «убежали», скрывая свою любовь, предвкушая три дня в «Астории». Соня прикасалась к его руке, и он готов был взреветь, схватить ее на глазах у всех!.. И опять: воздух, треск, гул, мелькание огня, свистящий ледяной ветер и мешки с продуктами, пробитые пулевой очередью. Рассыпавшаяся крупа вместо его крови.

Лучич закричал неслышно, застонал — как прошелестел, заметался — едва заметно шевельнув пальцем левой руки. Тут же привстала Софья Семеновна, наклонилась к нему. «Опять вспоминает Ленинград», — подумала она.

Не смешно ли — и она тоже без конца вспоминает это. Сейчас, зачем сейчас? Самый страшный момент ее жизни, к чему это! Надо думать так: разве не удивительная удача судьбы, не чудо ли, что она стала его женой? Ей выпало то, о чем и мечтать не смела. Только представить себе, что она могла бы… ну, скажем, осенью 1939 года… ах, подождите, как это было, надо вернуться к тому немыслимому: вот распахнулась дверь в их лабораторию, вошел Он, ослепительный, широкоплечий, сильный подбородок, узенький галстук зажат в крахмальном воротничке с запонками. Она встала со стула — в старенькой маминой батистовой кофточке, в парусиновых туфлях, неуклюжее существо, самое незаметное из всех, и остолбенела при виде этого необыкновенного человека, вдруг оказавшегося в одном с нею помещении. Вот если бы тогда, после его ухода, она взяла и сказала сотрудникам: «Он меня полюбит и станет моим мужем!» Они бы отправили ее в Кащенко, не меньше. Да она даже в мыслях не осмеливалась поставить себя рядом с Татьяной Ивановной, выдающейся женщиной, его женой. Видела ее только однажды, издалека, на трибуне. Был митинг во дворе завода, тогда началась финская кампания. Лучич стоял рядом с женой — оба рослые, статные, у обоих на груди по ордену. Ах, разве она, Сонечка Ковылкина, лаборантка, могла тогда мечтать…

Потом… эти неожиданные встречи, то в коридоре, то в мраморном подъезде. Его участившиеся посещения лаборатории. Вдруг — конверт, в конверте билет на самолет в Ленинград. Это означало: «да или нет?» Она ехала в трамвае с чемоданом, была дикая давка, потому что на стадионе «Динамо» в тот день футбольный матч, и вбежала в Аэропорт в съехавшей набок панамке, таща этот глупый чемодан, как будто уезжала с ним навсегда, а не на три дня. Лучич подошел к ней сразу и молча за руку повел к самолету, как под венец. До того мгновения, когда они очутились наконец вдвоем в номере гостиницы «Астория», они не разговаривали друг с другом вообще, как суженые в старину и без того сговоренные заочно, соединенные чьей-то высшей волей. Три дня в Ленинграде. И если — о Провидение! все остальное могло бы стать только расплатой за те три дня, то и тогда она согласна. Там было столько всего, что на ее малый росточек хватило бы этой полноты до конца дней.

Затем наступило страдание. Иллюзия и неправда, когда человек говорит: мне достаточно. Никогда ему не достаточно, он обжора на счастье и слукавит, если скажет, что обойдется хоть на денек без него. Обойдется — но только страдая, только невыносимой ценой. Лучич больше не замечал ее, не вспоминал. «Это все, малышка, теперь постарайся скорее выкинуть меня из головы». Неделя шла за неделей, она перестала спать, грызла подушку, чтобы мама ничего не услышала. Сотрудницы говорили ей: «Сонечка, у вас тесемка на туфле развязалась», «Сонечка, у вас бретелька торчит из рукавчика». Ее вид отвечал: я та́ю, не трогайте меня, я таю и истаю вовсе, до конца. Вдруг — опять конверт, в конверте адрес, бежала как сумасшедшая, там, в чьей-то комнате, он — целая буря, и такое страдание, что с тем, одиноким ее страданием, не сравнить. «Учти, это лишь прощание, конец, конец. Ни на что не рассчитывай». Она закричала: «Ну нет, зачем же ты не дал мне истаять?!» Через неделю — опять конверт, адрес, и снова слезы, снова восторги, снова «прощай». Сонечка порозовела, остригла в парикмахерской волосы, купила крепдешиновое платьице, пела на ходу, и даже кто-то стал ухаживать за ней и сделал предложение.

Софья Семеновна засмеялась, потерла руки. Лучич спал, веки слегка подрагивали. Другим, очевидно, ее муж виделся стариком, но она никак не могла пробиться к этой его нынешней внешности. Не могла заставить себя увидеть опустившиеся щеки, бугорки у глаз, малиновые жилки. Никуда не ушли ни те восторги, ни те слезы, ни те «прощай».

Тихонько вошла сестра с ванночкой для шприцев. Время укола. Софья Семеновна ловко отогнула плед.

…А сослуживцы не подавали ей руки. Обходили взглядом. У Лучича что-то там было, кажется, на партийном бюро. И какие-то столкновения с директором, Григорием Ивановичем. И дома тоже выяснение отношений. Ах, ну что же она-то, малышка, могла поделать против такой огромной любви? Нет, у Сонечки и не ночевало дара самопожертвования. Кто любит, тот жаждет того, кого любит. Разве можно такому противостоять? Это было бы неискренне. Другие могли бы ей запрещать, она бы даже подчинилась, но сама себе — ни за что! Она носилась, сияя черными глазами, грудь у нее располнела, на щеках сделались ямочки. Ей казалось, что от нее просто за версту веет нахальством, безжалостностью здорового и сильного ребенка. «У меня нет души, — говорила она Лучичу, — только одна любовь». О боже, какая она тогда была счастливая.

…«Возьмите с собой побольше еды, — сказал Алексей Николаевич. — Там поймете. Вы летите в Ленинград».

В деревне Хвойное была посадка. Спутники, трое свеженьких лейтенантов, смотрели с нескрываемой неприязнью на Лучича и Яшина, тащивших свои мешки в избу, где расположилась комендатура аэродрома. В их главах эти гражданские смахивали на отвратных спекулянтов. Как только «мешочники», приморившись у печки, заснули, лейтенанты тихонько вышли на поле, уговорили летчика побыстрее заправить самолет и на рассвете улетели без них.

Проснувшись, Лучич от ярости чуть не задушил военного коменданта. Лететь со специальным заданием Государственного Комитета Обороны и подвергнуться нелепому самоволию каких-то мальчишек лейтенантов!

Пожилой майор, комендант, видел в плечистом обладателе бобровой шубы, по совести говоря, тоже, в общем-то, мальчишку. Тридцать пять лет — еще не аксакал, прямо скажем. Но не отказал в связи, позволил воспользоваться своим аппаратом, и вскоре Лучич дозвонился до Молокова.

Специальный самолет за ним и Яшиным прибыл через сутки. В одиннадцатом чесу ночи, или, по-военному, в двадцать два часа сорок восемь минут, они, миновав Ладогу, благополучно приземлились в Ленинграде. Было тридцать первое декабря 1941 года. До наступления нового, 1942 оставался час и двадцать минут. Напрягая голос, Лучич кричал в черную эбонитовую трубку телефона:

— Товарищ Восканян, мы прилетели! Присылайте какой-нибудь транспорт, мы тут вам кое-что привезли к празднику! Наши рабочие собрали для ваших рабочих немного крупы, сало.

В трубке слабо потрескивало, и он, Лучич, еще и представить себе не мог, какой город лежит там, за окнами, в сплошной черной завесе затемнения. Не знал он, не знал, что наступают для него мгновения, которые он станет вспоминать даже в свой предсмертный час.

…А что было страшно, непостижимо, неестественно: в Сонечкино скромное жилище, в их с мамой семиметровую комнатку, бывший чуланчик, ворвалась громадная женщина, стучала кулаком по столу, громила словами: «Паскуда, шлюха, я тебе покажу, как за чужими мужьями таскаться! Я тебя в порошок сотру, сука плюгавая! Вон из Москвы, долой отсюда, мразь мелкобуржуазная!» Сонечкина мама упала в обморок, соседи столпились в длинном облезлом коридоре старого замосквореченского особняка, хлопала на сделавшемся вдруг сквозняке обитая рваной клеенкой дверь, потрясая, как ведьма, войлочными клочьями. Сонечка бросилась к матери, пыталась поднять ее, а сама, зажмурившись, ожидала удара и потом сразу же смерти. Ожидала с покорной уверенностью, потому что иначе это и не могло кончиться. Та великолепная женщина была абсолютно права, и Сонечка заслужила казнь и только молила про себя, чтобы скорее и чтобы не очень больно и сразу. Но тут раздались шаги, и голос Лучича, спокойный, повелительный: «Таня, едем! Таня, едем»! Звуки какой-то возни, борьбы, женский вскрик, всхлип, и все стало удаляться, как будто по половицам волокли что-то тяжелое. За окошком, во дворе, хлопнула дверца машины, зафырчал мотор, и, открыв глаза, Сонечка увидела сквозь занавеску выезжавшую со двора «эмку» и бегущую за машиной стайку мальчишек.

И на следующий же день был конверт, было новое, затвердевшее лицо Лучича, упрямое и волевое, были его жесткие слова: «Соня, ты моя навеки, и ничто на свете не заставит меня от тебя отказаться». После такого уже ничего нельзя было поделать, все они смирились: и Татьяна Ивановна в своем пиджаке с орденом, и Директор, и даже Сонечкина мама. Потому что силу Лучича сломить было невозможно. Поняв это, Сонечка больше ни о чем не думала — она принадлежала Лучичу, и все. О чем думать-то! Наступило ее счастье, раз и навсегда. Больше беспокоиться нечего. Потом…

Утро. Солнечный день. Вытянутый раструб громкоговорителя в заводском дворе, замершая, посеревшая толпа звездовцев. И уже входившая в нее ножом, рассекавшая ее, разрывавшая сцепление их рук, разъединявшая военная разлука. Первые слезы в глазах тех, кто видел быстрее остальных, был наделен способностью предчувствовать.

Вот после того дня, — а еще ничего не успело измениться особенно, шли первые месяцы, и в цехах лишь поредело без мужчин, начали появляться вместо них женщины, — но именно после того первого дня войны ни одного конверта! Ни одной встречи, ни одного взгляда. Сонечка была оставлена даже без объяснения. «Как сношенный тапочек, как обертка от вышедшего цыбика чая», — твердила она себе, стараясь как можно больнее представить свое отчаяние. Она — больше — Лучичу — не нужна. Как же так?! Она знала о Лучиче все. Куда поехал, с кем говорил, кому поручил… Знала, что пытался вместе с Директором уйти в ополчение, но их, слава богу, в райкоме не пустили. А то она бы, Сонечка, хоть и страшно боялась войны, но переоделась бы в мальчишку, как кавалер-девица Дурова, и ушла вместе с ним на фронт. Но миновала чаша сия, неизвестно уж кому говорить спасибо. Сонечка знала, что в сентябре семья Лучича эвакуировалась в Куйбышев. А он сам переехал жить на завод.

И тут настал самый страшный день в Сонечкиной жизни. День настоящей разлуки с Лучичем. Потому что когда человек все же есть рядом, когда можно хотя бы издали видеть, как он ходит, смотрит, говорит — это еще не совсем разлука. Разлука — когда его нет в пространстве, нет в том месте, куда ты можешь дойти, добежать, доехать, когда его нет вовсе. Вот тогда это разлука.

По заводу в то утро объявили, что работа прекращается. Сослуживцы (простили, видно, Сонечке ее прегрешения) повели ее вниз, где в вестибюле мраморного подъезда тянулась длинная очередь к столу, за которым выдавали последнюю зарплату. Очередь двигалась быстро: бухгалтер доставал из мешка красненькие тридцатки, вручал не пересчитывая, и те, кто брал их, расписывались в ведомости, не считая, сколько там выдано. Другое тут было важно, другое едва слышным стоном витало над очередью. «Звездочка» закрылась… и они теперь без «Звездочки». Что дальше делать? Чуть поодаль, у самой проходной, выдавали по пудовому мешку муки, но Сонечка прошла мимо, шатаясь, лишь рукой отмахнулась от сослуживцев, которые велели обязательно взять мешок.

На тротуаре, в пронзительном ветре, метавшем острые иглы первых снежинок и вороха бумажных полуобгоревших обрывков, толпились кучки звездовцев, сговариваясь вместе уходить в Горький. Но Сонечка искала только Лучича, и она увидела его. Он стоял поодаль, возле грузовика-трехтонки, в распахнувшемся демисезонном пальто, в сдвинутой на затылок шляпе и помогал взбираться в кузов ребятишкам и женщинам с маленькими детьми на руках. Когда Сонечка вдруг встала перед ним, он взглянул чуждо, вопросительно.

— Мне надо… — пробормотала Сонечка, собирая последние силы. — Мне надо что-то делать… Я не знаю что…

— Ты можешь ехать с этим грузовиком, — тут же сказал Лучич.

— Ах нет! — испугалась Сонечка. — Я не могу! И ведь мама…

— По дороге захватишь маму.

— Дело не в этом… — прошептала Сонечка, голос ей отказался служить. — Тут совершенно… другое дело… Я не…

— Сейчас некогда рассуждать, — перебил Лучич. — Это последняя машина. Пешком вам с матерью не дойти. Ну, давай руку.

И Сонечка очутилась в кузове. Она не заметила, как кто-то из сослуживцев милосердно перебросил ей через борт мешок с мукой, как Лучич, отойдя к кабине, сказал шоферу, чтобы заехал за матерью Сонечки, и только когда машина тронулась, затряслась по укатанному булыжнику мостовой, Сонечка вцепилась в дощатый борт кузова руками и завопила пронзительно:

— Лю-ю-ка! Лю-ю-ка! Я люблю тебя, Люка! Я не хочу без тебя жить!

Софья Семеновна очнулась, нашарила в кармашке вязаной кофточки тюбик с валидолом, засунула таблетку под язык. Валидол ее утешал. Но сердце все же билось, растревоженное таким четким приближением прошлого, как будто оно не исчезло, а существовало в пространстве в виде сохранившегося куска, и могло от времени до времени снова приплыть к ней и дать ей опять побыть внутри себя. Как она только что была внутри того грузовика, который увозил ее от Лучича и Москвы в Горький серым октябрьским днем 1941 года. И вот что странно: видение уже исчезло, а сердце продолжало колотиться от молодой любви, оборванной разлукой, и замирало от отчаяния, что эта разлука будет навечно…

Когда же ей грозило самое страшное: тогда или… сейчас?

Лучич спал, приоткрыв крупные губы, и дыхание легонько шевелило их уголки. Он снова находился сейчас в Ленинграде.

Рассвело, и они с Яшиным стояли у окна своего шикарного номера-люкс в гостинице «Астория». Но это было понятие призрачное по ту и по эту сторону единственных летних рам (вторые зимние не были вставлены) температура воздуха была одинаковой. В люксе лишь не гулял ветер и на овальном столике с гнутыми ножками кисло попахивала коптилка, при которой они вчера встретили Новый, 1942 год. Как в хорошей мелодраматической пьесе это был тот самый люкс, где Лучич с Сонечкой провели когда-то в ушедшем в глубину веков довоенном времени свой «медовый трехсуточник»; но Лучич совершенно об этом не вспоминал.

Его захватило зрелище площади за окном. Чистое белое снежное поле с протоптанными узенькими тропочками. На краю поля, как бор, стоял Исаакий в темных стволах колонн. По площади и у его подножия медленно двигались в разных направлениях темные согнутые фигурки людей, тащивших за собой детские санки. На санках лежали узкие длинные свертки. «Что это они везут?» — хотел было спросить Лучич, но страшная догадка вмиг схватила горло.

Старичок администратор предупредил их: не выходите из номера оба вместе, кто-то один должен оставаться возле продуктов. А когда уйдете днем по делам, то забирайте еду с собой. «При вас никто не возьмет, совести хватит, а без вас я и сам могу не удержаться».

Они ему тут же отрезали ломоть хлеба, кусок сала, и старик, заплакав от стыда, сказал:

— Вам придется взять себя в руки. Вы люди добрые, а в Ленинграде сейчас столько беды. Всех пожалеете — и дело не сможете сделать. Сил не хватит.

…Да, так вот — тайна бытия. Она удивительно нелогична. Или мы на ложном пути; пытаясь представить ее не тайной, а вполне объяснимой цепью причин и следствий. Допустим, это возможно в конце, когда уже все произошло. Но вначале? Скажи себе: я буду чувствовать радость сегодня от полудня до сумерек. И на здоровье, чувствуй, старайся, но это будет не настоящая радость, не та, что приходит к тебе необъяснимо отчего, тайным путем бытия.

Ленинград был и остался его великой тайной. Вот разгадать бы лишь одно — тот миг, когда жизнь, низведенная до смерти, почти бесплотная, иссякнувшая силами, дает взрыв такой ясной человечности, перед которой бессильна бездна.

Завод — восемь километров пешком по городу из «Астории».

Люди лежали на заводе по стеночкам — когда не стало электроэнергии и производство остановилось, рабочие с семьями перешли жить в цехи. Тут, на заводе, готовили горячий суп. Суп был чудом инженерной мысли. Суп изобрели в «мозговом тресте»; в него входили самые талантливые инженеры завода, Восканян собрал их всех у себя и дал задание: все материалы, оставшиеся на заводе, взять на заметку, исследовать и найти возможность использовать их в бытовом применении. Так появился суп на основе столярного клея. «Мешочники», как облили Лучича и Яшина презрением молодые горячие лейтенанты, летевшие сражаться за Родину, добавили в горячий суп горстку крупы.

В цехах стояло редкое, единственное в стране оборудование для производства радиоламп. Лучичу было поручено размонтировать его и вывезти к себе на «Звездочку». Он шел вместе с Восканяном вдоль рядов бессильно привалившихся к стенкам женщин, вглядывался в их лишенные возраста, одинаковые лица с землистыми провалами глазниц и с раздиравшим душу сочувствием представлял себе гаечный ключ в их прозрачных иссохших пальцах. У них не было сил для того, чтобы просто встать! Откуда же взять их на взмах молотка, на удар по намертво закрепленной шайбе, на снятие металлического кожуха со станка, на перетаскивание чугунного остова? «Это невозможно, невозможно», — отчаивался он. И вот, на его глазах, люди шевелились, поднимались, держась за стены, двигались к машинам.

Лучич больше не вернулся в гостиницу. Работал от утра и до вечера, не выпуская из рук разводного ключа, снимал автоматы с фундаментов, заколачивал ящики, таскал тяжести — вот где пригодилась его недюжинная физическая сила и то, что был он «глыба». Яшина он отправил в Смольный, в обком, чтобы там помогли вывезти оборудование самолетами, не дожидаясь Ледовой дороги. Яшин добился самолетов и транспорта — довезти ящики до аэродрома. Но первыми рейсами полетели не станки, а люди.

Это было решением Лучича, которое он сумел отстоять. Ему возражали, что надо торопиться с оборудованием, фронт нуждается в радиолокаторах, радиосвязи, миноискателях.

— Сначала — люди! — орал Лучич в обкоме. И для убедительности бухал кулаком в стол. Лучич уже основательно «спал с лица», в его рюкзаке давно не оставалось ни крошки от московского пайка, полученного в дорогу. Все ушло на детишек, жалобно попискивавших в грудах тряпок, которыми их укрывали на заводе. Как только глаза Лучича натыкались на них и уши слышали этот бесконечный плач: «Хочу есть, хочу есть…», рука сама бросалась в рюкзак, он не мог внимать разуму и расчету, что должен продержаться до конца командировки, что от его собственных сил зависит так много.

— Люди сначала! Оборудование мы установим за пару недель, а людям восстановить силы не так просто. Они — специалисты, без них оборудование — ничто. Поймите вы это, наконец. Главное — люди. Они обучат наших, без них мы производство не начнем.

В туманном ореоле прошлого Лучич видел расплывчатую тень женщины, убежденную печаль: «Не стоит со мной возиться… спасибо, но жаль места… я уже не выживу. Пусть летит более полезный…» Она несколько дней работала рядом с ним, потом упала. Лучич, ощущая неправдоподобную легкость ее тела, отнес женщину к первому грузовику, отправлявшемуся на аэродром.

Многие из них не верили в свое спасение. Многие. Но откуда же бралась в их душах великая щедрость, с которой они уступали свое жизненное пространство, не опускаясь до суеты, до жадной толчеи возле источника. От какого вечного огня взявшись, сиял в них кроткий язычок мудрости и добра?

Лучич хотел разгадать это сейчас, для себя. Чтобы так же, как они, ощутить спокойствие. Но то величие к нему не приходило. Лучич мучился и стонал. И опять шел в ночном видении вместе с директором Восканяном, держащим фонарь, вдоль темных, вповалку, людских рядов, находя тех, кто умер за день. Похрустывали сзади колеса ручной тележки-катафалка, отвозившей в последний путь великих рабочих Ленинграда. А он теперь — сможет ли сравниться с ними в достоинстве своего ухода? Что оставит за собой позади? Неужели прожил — и это все?

Софья Семеновна быстро поднялась, побежала на кухню, где дремала возле кипятящегося шприца ночная сестра.

— Скорее, скорее! Верните его, верните!!

…Сонечка держалась только тем, что нельзя было оставить без помощи маму. Им нашлось место в бараке, у самой Волги. Когда-то в том строении помещался купеческий склад. Но где только в те дни не устраивались на жилье толпы эвакуированных, которых местные старушки по памяти четырнадцатого года называли беженцами. Это слово считалось аполитичным, унижающим, даже обидным, его запрещалось произносить, за него можно было схлопотать неприятность, и люди, потерявшие родной кров, готовы были стерпеть даже небрежное упрощение мудреного иностранного словечка: «выковыренные», только бы не «беженцы»! — но Сонечка чувствовала себя именно бежавшей и выброшенной крушением всей ее прежней жизни.

Слабенькую маму нужно было как-то кормить. Сонечка работала в какой-то конторе, она даже не постаралась вникнуть в название, состоящее из букв, просто получила туда направление в исполкоме и работала то ли курьером, то ли переписчицей, то ли уборщицей, все равно! Сонечка замерла, окостенела, остановилась внутри, и с нею ничего, совсем ничего не происходило. Где он? Что с ним? Эти тупые, тоже окостенелые вопросы превратились в бессмыслицу и шуршали как высохшие жуки в спичечном коробке. Его больше нет. И она, Сонечка, его больше не любит. Ей больше не больно.

Прошел ноябрь. Декабрь. Январь. Таких морозов давно уже не помнили в Центральной России. Сорок два градуса в Москве. Сонечка не очень умела разобраться в том, что стояло за сводками, которые из черной бумажной тарелки репродуктора доносил до нее звенящий, напряженный голос Левитана. Напор, подъем, отчаянную силу этого голоса она ощущала больше, чем смысл слов. Москва отбросила врага. Осталась недоступной. Так где же Лучич? Там ли он? И вдруг ей сказал кто-то из встреченных случайно звездовцев, что Лучича нет в Москве. Еще в декабре уехал, должно бить, к жене в Куйбышев. Ну и пусть, сказала она себе. Когда проходила по берегу Волги, скрытой подо льдом, то мстительно думала о воде, взбухшей и темной.

В феврале, ветреным ранним утром, еще почти не отделившемся от ночи, Сонечка, как обычно, побежала занять очередь за хлебом. Идти надо было через мост «в город», где их карточки прикрепили к булочной. Женщины в очереди говорили о своих заботах, у всех одинаковых, рассказывали о письмах с фронта и сообща ругали продавщицу, женщину дородную и ловкую на руку, за которой надо глядеть в оба, как она орудует длинным ножом, смоченным в воде, рассекая тяжелые черные буханки. Продавщица возмещала все оскорбления в десятикратном размере, ее обозленный голос солировал в едком хоре очереди. Только одну Сонечку она не ругала и не обвешивала — за кротость. Тут была необъяснимая обоюдная симпатия с первого взгляда. Сонечка всегда, приблизившись в очереди к прилавку, говорила тихонько: «Здравствуйте», — и, протянув две самые бедные карточки, служащую (свою) и иждивенческую (мамину), извинительно улыбалась. Иногда им удавалось перекинуться парой слов.

— Ну, как там? — спросила продавщица, отрывая талоны от Сонечкиных карточек. — Чего во сне видела?

— Ой, сегодня видела один сон, — вдруг припомнила Сонечка. — Вас, и будто вы мне даете белую булку, румяную такую и с изюмом… даже запах приснился, тесто пышное, ароматное.

Продавщица ахнула.

— Слушай! Замечательный сон! Это ты весть получишь, точная примета. Счастливая весть. Ты в сны-то веришь? Я — очень. В них все точно предсказывается. Хлеб, да с изюмом — пляши, девка!

— Эй вы, долго трепаться будете? — заорала у Сонечки над ухом женщина в очереди. — Люди на работу опаздывают, под трибунал из-за вас идти?

Сонечка взяла хлеб и вышла из булочной, почему-то сделавшись вдруг сама не своя. Она не прошла и десяти шагов, как завыли сирены, загудела заводская труба, из громкоговорителей раздалось: «Граждане, воздушная тревога». Сонечка вместе с другими прохожими побежала в низкую сводчатую подворотню, где черной краской на стене было написано «Бомбоубежище». И тут, когда старичок дежурный ПВО торопил скорее спускаться по лестнице в подвал, Сонечка неожиданно явственно, как будто ей кто-то шепнул, почувствовала, что дома лежит конверт с письмом от Лучича. Она рванулась обратно, вверх, к выходу, оттолкнула от себя руку дежурного и выскочила на улицу. По безлюдной мостовой она неслась к мосту, не слыша зловещей тишины, и когда патрульный преградил ей дорогу, наткнулась на него, как слепая.

— Ку-у-уда?!

— Ой, послушайте, — забормотала Сонечка, зажмуривая глаза. — У меня там дома письмо. Мне только что сказали. Добрая весть. Я вон там в бараке… это близко, добегу. Быстро. Добрая весть, от него. Понимаете? Мне нельзя ждать, пока кончится тревога.

— Назад! В бомбоубежище!

И тут, неожиданно для Сонечки, с оглушительным треском заработали с крыш домов зенитки, завыл где-то противный ноющий мотор «юнкерса», вдали взметнулся ледяной столб, Сонечку и патрульного обдало снежным туманом, она задохнулась и кинулась бежать дальше — по мосту, домой, в барак, к письму Лучича. На бегу она скулила от страха, плакала и просила кого-то: «Не убивай, не убивай».

Добежав до барака, Сонечка нашла мать в вырытой во дворе щели, где прятались от осколков барачные жители. И мать дрожащей рукой вынула из кармана пальто и протянула Сонечке телеграмму. Там стояло:

«Жив. Здоров. Целую. Алексей».

Телеграмму принесли за двадцать минут до тревоги. Она была послана сутки назад из Москвы.

В полночь губы Лучича сложились и произнесли довольно явственно:

— П…и-и-ить… и-и-ить.

Софья Семеновна схватила серебряную ложечку и стала подносить алые капельки клюквенного морса. Морс исчезал, Лучич глотал его довольно исправно, не обливая щеки, и горло его двигалось упруго и гибко. Это было так хорошо, что Софья Семеновна, когда споила ему четверть стакана и он сложил губы в знакомую лодочку с приподнятыми вверх концами, что означало «хватит», отставила в сторонку стакан, приподнялась, наклонилась над Лучичем и прильнула к этим губам с нежной благодарностью.

Веки Лучича дрогнули. Здесь он напился, но там, в прошлом, его еще мучила жажда, Та жажда была ненатуральной, странной. Ее нельзя было утолить водой. Она пришла на смену устойчивому чувству голода и почти повалила Лучича в маленькой избушке при аэродроме. Они с Яшиным сумели управиться с заданием за месяц, оборудование уже было доставлено на «Звездочку», и они возвращались в Москву. Самолета все не было, у Лучича от жажды кружилась голова, и он решил выйти на минутку, глотнуть холодного воздуха, может, полегчает. Февральский снег поскрипывал возле крыльца, Лучич добрел до трех сосенок поблизости и остановился передохнуть. Кругом было безлюдно, аэродромные службы замаскированы за крохотной рощицей. И в том, что видели в тот миг глаза Лучича, — тихий зимний уголок в белых сугробах и снежных шапках на темных сосновых ветвях — не было ни капельки войны. Розовый ствол, к которому Лучич приваливался плечом, чуть слышно постанывал древесиной, там внутри дремали живые соки. Лучич любил деревья, они казались ему бесконечно добрыми, сильными и беззащитными существами. Он думал о том, что люди не так благодарны деревьям, как надо бы, за все то, что они получают от них. И думал, что люди, когда кончится война, должны будут среди всех тяжких военных долгов земле отплатить и свой долг деревьям и лесам. Он думал об этом и старался этими добрыми мыслями отвлечься от жажды. Неожиданно что-то захрипело у него за спиной. Лучич обернулся и увидел женщину. Седые волосы висели из-под платка, паутиной закрывая костистое лицо. Руки она засунула в рукава и от этого казалась связанной.

— Ты смотри, — проскрипела она. — Не ходи здесь. Стукнут тебя. И съедят.

Лучич молча смотрел в безумные глаза старухи. Ужас сказанных ею слов добрался до сердца, и оно дрогнуло бесконечным состраданием. Лучич не пошевелился. Он уже ничем не мог ей помочь. Старуха облизнула голубые губы плоским сухим языком, повернулась и пошла медленно прочь, клонясь на бок, везя ногами в резиновых ботах, за которыми волочились по снегу лямки с незастегнутыми пряжками.

У Лучича не хватило сил вернуться в избушку, он присел у сосенок и слегка задремал, но Яшин спохватился и забил тревогу. Потом прилетел самолет, Лучича на санках отвезли к трапу.

Ровно через двадцать восемь дней после возвращения Лучича в Москву на «Звездочке» вступило в строй новое производство — радиоламп. На них работали локаторы противовоздушной защиты, миноискатели, радиопередатчики.

В Москве прекратились бомбежки. Начиная с зимы 1942 года к ней не прорвался ни один вражеский самолет.

Старые часы с боем, зашипев, начали торжественно, басовито колотить в свой колокол. Софья Семеновна испуганно вскинулась: часы занимались этим делом редко и когда им вздумается, не считаясь с действительным временем. И если уж начинали бить, то с упоением и безудержно. Софья Семеновна все, казалось, предусмотрела, но часы забыла обезопасить, и они почти сутки вели себя прилично. И вот вам, сорвались. Она хотела было встать на табуретку, чтобы дотянуться до них, но Лучич в этот миг открыл глаза.

Их синий, чистый, осмысленный взор позвал Софью Семеновну, приказал: оставь их, пусть бьют. Софья Семеновна улыбнулась ему, кивнула, потом спокойно, с достоинством вышла в коридор, прошла в самую дальнюю комнату, там рухнула на пол и, затыкая себе рот скомканным платком, сухо, без слез зарыдала.

Вот теперь он вернулся. Он останется с нею. Останется с нею и на этот раз. Победила…

Бестолковая лохматая собака прибежала и принялась тыкать носом, пытаясь поднять хозяйку.

Глава девятая Вершина бытия

В шесть утра Ермашова разбудило едва слышное бормотание репродуктора в кухне. Легкого шума было достаточно, чтобы проснуться, а с некоторых пор Ермашов понял, что звонок будильника слишком будоражит нервы и на целый день заражает недоброй раздражительностью.

Ермашов постарался не думать о своем состоянии — все сдвинуто, зыбко, перекошено до невозможности. Но в чем причина толчка, исказившего так непонятно все, что он долгие годы привык видеть четко и ясно? Была цель — он убежден — абсолютно точная, он шел к ней, не сбиваясь с пути, без страха и упрека, и вот она достигнута.

Откуда же пустота? Холодок ошибки?

У Лучича — какая убежденность! «Я-а… эуду… аотать…»

Старческая наивность? Отключенность от времени? Попытка удержать то, что неудержимо?

Что происходит с людьми? Что происходит с ним, с Ермашовым? Убежденность — она ли гарантия, что все правильно? А все правильно — это все правильно?

Тогда почему же так невыносимо тяжело? Неужто те случайно встреченные люди, тот неожиданный разговор в комнате с кентаврами? Но что, в конце концов, правит жизнью — случайность или закономерность? И эта случайность так царапнула, так обожгла?!

Настолько, чтобы поставить под сомнение возможность одолеть «Колор»?

Если рассудить здраво, то надо уметь на многое закрывать глаза — это сберегает силы. Как говорит Павлик: «Люди делятся на две категории: одни работают, а другим это не нравится», Но Ермашову не давалось легкое благо шутки.

Он протянул руку, чтобы выключить радио, и услышал:

«…Опубликован сегодня Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» Фирсову Валентину Егоровичу, слесарю-машиностроителю Московского производственного объединения «Звезда Ильича».

Спустя пятнадцать минут на лестничной площадке у квартиры Фирсовых собрались соседи: они безрезультатно звонили в дверь и в нетерпении стучали в филенку кулаком. Никто им не открывал.

— Валентин! Ты что там, умер от скромности?

Площадка смеялась, поглядывала на часы. На работу все-таки надо.

— Фирс! Ты что там с Таней и Юрочкой сделал? Выдай хоть их!

Квартира безмолвствовала.

А в это самое время в киоске «Союзпечати», на углу возле трамвайной остановки киоскерша продала первому покупателю, довольно странному мужчине в круглых очках на коротеньком носу, двадцать пять экземпляров сегодняшнего номера «Правды» и несколько недоверчиво посмотрела ему вслед, обнаружив, что он поделил газеты между женщиной в косынке и почему-то домашних тапочках и длинным мальчишкой в короткой школьной курточке.

У следующего киоска, спустя квартал, им пришлось немножко постоять в очереди, но в результате обрести еще двадцать экземпляров.

— Теперь к метро, — скомандовала Таня.

— Эй, — поинтересовались остроумцы из очереди. — Чего вы в нее заворачиваете, селедку?

Юрочка вскипел.

— Нет, у нас газета для чтения! И вы попробуйте, если не знали.

Таня схватила его за курточку и потащила к трамваю.

В вестибюле метро за каждый экземпляр пришлось отдельно совать монету в автомат. Хоть они трудились втроем, за ними образовалась солидная пробка. И вскоре кто-то выразил сомнение, не пахнет ли тут какой-то спекуляцией.

— На газетах? — изумился кто-то. — А что, уже… дефицит?

Фестиваль решительно взял за руку Таню.

— Хватит. Оставь хоть немножко людям.

— Люди почитают и бросят, а нам — память на всю жизнь. И всем знакомым подарим. И в деревню пошлем. Моей родне.

— Ладно, ладно, — примирительно сказал Фестиваль.

И пока уезжал от них вниз по эскалатору, потому что пора было на смену, все видел оставшихся там, за батареей автоматов, которые уже штурмовала утренняя рабочая толпа, стоящих у стеночки и глазеющих ему вслед, перегруженных газетами, как деревенские письмоносцы, Таню и Юрочку. Юрочка уже был чуть-чуть выше матери. Сердце Фестиваля заходилось от нежности к ним, таяло и плавилось любовью. Только казалось странным: неужели он, Фестиваль, такой же, как те замечательные люди, о которых если прочтешь в газете, то понимаешь — вот это совершил. Ясно, что Герой. Или Лучич — это же какие дела! А он, Фирсов… если уж так, откровенно, то в чем его особенная заслуга? Ведь если б не Ермашов, по правде-то, не его вечная неугомонность, вечный порыв, то одно он задумывает, то другое, вот и Фирсов за ним, как подсолнух за солнышком.

Пока доехал до станции, он уже совсем себя застыдил. Вышел из метро как нашкодивший заяц, прячась за чужими спинами. Но только свернул на заводскую улицу, как началось.

— Фирсов! Ты радио слышал?!

— Валентин! Ну, едри его в корень, гляньте, кто идет! Дай хоть поздороваемся, а то и почеломкаться не грех ради такого события!

— Фирсов! Привет и поздравления!

— Валечка! Герой ты наш дорогой!

У проходной, грозно насупясь и зорко выглядывая кого-то в толпе, стоял сам старый футболист, начальник отдела кадров. Увидя Фирсова, немедленно поманил его пальцем.

— Валентин! Давай-ка сюда на минуточку.

Фестиваль, подавленный его строгостью, покорно последовал за ним.

В помещении отдела кадров в самом официальном порядке (у Веремеева не попляшешь) были выстроены все сотрудницы, и едва их грозный начальник ввел оробевшего Фирсова, громко захлопали в ладоши и вручили ему рамочку-паспарту, на которой виднелась художественно выполненная копия записи о зачислении на работу учеником слесаря Фирсова Валентина Егоровича, год рождения 1929, дата зачисления 23 февраля 1942 года.

— Вот. Бери на память. А то ведь не догадается старый простофиля, зачем они старались, — объяснил на всякий случай старый футболист.

Фирсов, держа подарок перед собой обеими руками, растерянно хлопал глазами, соображая, как в таких случаях следует благодарить и что вообще надо делать, чтобы выразить свою признательность. Чего не умел, того не умел! (Он приходил сюда иногда поругаться, если его ученикам делали в трудовой книжке какую-нибудь «не ту» запись. Но теперь был совершенно не тот случай.) Наконец, он решился, прижал левой рукой паспарту под мышку, а правую протянул начальнику отдела кадров. Потом обошел точно так всех сотрудниц, в конце чуть не выронил подарок, но подхватил и, пробормотав: «Спасибо вам, девчата…», выскочил оттуда, как из парилки.

Передохнув за выступом коридора, он уяснил себе, что это лишь начало. И самое время взять себя в руки и приготовиться к дальнейшему. Но лестницу и коридор, ведущий к цеху, ему удалось миновать благополучно: начался рабочий день, и всех уже поглотили собственные дела. На долю Фирсова уделено было лишь несколько улыбок мимоходом с кивком: «Знаем, знаем, поздравляем». И от души отлегло. Работа, она золотое дело! С работой насколько легче человеку — ты занят, ты торопишься, никаких этих этикетов, когда не знаешь, куда девать руки, ноги и себя самого.

В цехе на фирсовском верстаке стоял огромный букет красных гвоздик. Едва Фирсов увидал букет, он в испуге юркнул к своему шкафчику, чтобы там, пока переодевается, сообразить, куда его девать, когда ему понадобятся тисочки. Переставить такую красоту на пол? Или отнести в конторку? Этикет продолжал наседать на Фирсова. Открывалось нечто поразительное: в жизни, оказывается, столько сложностей, о которых раньше он и понятия не имел!

От соседнего шкафчика мигнул Малашенко:

— С тебя обмывочка требуется, Герой. Слетать к девчатам?

Фирсов турнул его было по привычке, этого ловкача выманивать спирт у монтажниц, и тут же получил:

— О, уже не подходи! Новое превосходительство у нас завелось! Пять минут Указу, а нос уже до неба торчит!

Фирсова как в прорубь окунули: это что же, теперь каждому забулдыге не откажи, пойдет орать, что ты зазнался. Значит, раз имеешь звание, каждый может тебя вроде буфета выставить для своих надобностей, а ты и не пикни? Вот это поворот.

Подоспел сменный мастер, потряс Фирсову руку, наговорил поздравлений и велел быстренько идти в партком, оттуда звонили и ждут.

Колесо дня завертелось в необычном темпе. Ни секунды он вроде не провел без дела, куда-то бежал, что-то записывал в записную книжку для памяти, входил и выходил из кабинетов, читал по бумажке в микрофон заводской радиоточки свое «выступление», снимался на фото для доски Почета и для заводского музея (вместе со сборщиками «Колора»), договаривался по телефону о приезде съемочной группы с телевидения и кивал покорно, усваивая, в каком костюме ему следует быть, чтобы цвет на пленке вышел хорошим. Потом явились пионеры из подшефной школы, предводительствуемые молоденькой учительницей, она требовательно заявляла: «Нет, именно сегодня ребята должны видеть «лучи рабочей славы», а потом вас и не добудешь, Героев надо хватать только в первый день, у меня уже опыт, мы так даже одного космонавта захватили в суматохе».

И только к вечеру Фирсов вдруг сообразил, что он ни одной минуты не провел у верстака. Его пальцы сегодня не трудились и ему казалось, что потеряли поэтому немного своей ловкости и привычки к работе. Он огорчился, настроение на миг упало. «Ладно, — утешил он себя, — сегодня и вправду суматоха. Ничего, потом, приноровлюсь».

Но как приноровиться, когда мероприятий намечено на неделю целую, а уже сегодня выбился из графика с этой новой Павликовой машиной, он и ума не мог приложить. Разве что тайком ее собирать ночами? Так ведь пожарники из цеха вытурят. Они не посмотрят и на его геройские заботы.

По диспетчерской связи его отыскала Дюймовочка и приказала срочно подняться в дирекцию. Когда Фестиваль, запыхавшись от быстрого бега по лестнице вверх, явился в приемную, Дюймовочка взяла его за уши, расцеловала в обе щеки, упала подбородком ему на плечо и сказала тяжко:

— Ну вот, браток. Рада за тебя. Прямо не знаю как. Только-то нас и остается на заводе из тех, военных… уж всего ничего почти. Лучич-то наш, Лучич…

Она была на полголовы выше Фестиваля и стояла, неудобно согнувшись, и собиралась, кажется, заплакать — совсем, совсем сдавала Дюймовочка, непобедимая заводская крепость.

— Ты это, — промолвил Фестиваль утешительно. — Ты давай не это, ладно? Потому что чего… пока ничего. Ну, точно?

Дюймовочка оторвалась от него, кивнула, подтверждая, что утешение принято, но с неожиданной для нее осторожностью вдруг оглянулась на дверь директорского кабинета и зашептала:

— Я бы, Валь, конечно, и за свой счет дней двадцать взяла и пошла бы за Алексей Алексеевичем хоть сиделкой ухаживать, да, понимаешь, нельзя мне сейчас отсюда ни на шаг. Ермашов давно уж мечтает Лучича скинуть. А я, если что, сама министру позвоню — не постесняюсь. Вот те честное слово.

Фестиваль покачал головой, вздохнул.

— Тут дело такое, Марьянка… оно непросто. Без главного инженера трудно работать. Тут специалист сильный нужен, чтоб на все его хватало. Здоровье-то, оно не шутка. Мало чего нам с тобой хочется, но интересы дела если требуют? Тоже надо трезво на жизнь смотреть.

— Ты что?! — воскликнула Дюймовочка. Она отошла к своему столу и топнула большим ботинком. — Иди! Там тебя ждут. И скажи своему дружку Ермашову: без Лучича завод — не «Звездочка»! А там как хотите, так и смотрите. На чем только держаться будете, как начнет у вас народ каждый в свою сторону расползаться?

— У жизни лицо изменчивое, Марьяна. Иной раз неохота ей в грозное око заглянуть. А надо. Она, глядишь, и подморгнет чего. У нее суровость, у нее и справедливость.

— Пой, соловей! Она, чертовка, к одному так, а к другому только этак. Люди должны друг друга оборонять. Справедливость от них идет, а не от жизни.

— Тебя не переспоришь, — рассердился Фестиваль и пошел в кабинет к Ермашову.

К концу дня на завод приехал Владимир Николаевич Яковлев. Вместе с Ермашовым и Ижорцевым они побывали на «Колоре». Там появился устойчивый брак, почти треть цветных телевизоров получалась «черно-белой», как окрестила их моментальная заводская шутка. Теперь они обсуждали этот вопрос, решая, какие меры надо принять безотлагательно. Что укреплять? Надежность конструкции автоматов, устойчивость материалов?

Ирина Петровна, вызванная из своей лаборатории, высказывалась довольно печально.

— Конечно, — говорила она, — можно и то, можно и это. Но боюсь, что нам придется набраться терпения. У меня из головы не выходит тот парнишка, который хлопнул восьмой кинескоп… Помните, как он быстро утешился? Я вдруг подумала, что мы не очень представляем себе, с кем мы имеем дело. И следует самым внимательным образом отнестись именно к этому моменту. Кто работает на «Колоре»? Вот что надо понять. Они не такие, какими мы были в их возрасте двадцать лет назад.

— Ах, ах, — заметил Павлик, тоже приглашенный Ермашовым, — я этого не слышал, я вообще никаких дамских дат не запоминаю.

— Спасибо, это мне развязывает руки, — засмеялась Ирина Петровна.

— Мне все-таки кажется, — отозвался до сих пор молчавший Ижорцев, — что скорее будет просто-напросто отработать технику и технологию в слабых узлах. Евгений Фомич, давайте я у себя составлю список точек по оборудованию, подключим службу главного конструктора и наладим музыку.

Ермашов обернулся к нему, потому что Ижорцев сидел у стены, чуть позади него, свободно закинув ногу за ногу. Из-под идеальной стрелки брюк выглядывал краешек подобранного в тон носка.

— Давай, Сева, — улыбнулся Ермашов. — Ты у нас, как всегда, палочка-выручалочка.

— Да, по мелочам, — громко сказала Ирина Петровна.

И тут, постучавшись, вошел Фирсов. Увидев такое количество людей, он замер на месте как вкопанный.

— А, сосед! — Яковлев пошел к нему навстречу. — Ну как, дышишь еще или разобрали по кусочкам?

Фирсов ответил вполне в своем стиле:

— Угубнмн…здте…сибо.

— Иди сюда, — позвал его Павлик и хлопнул по стулу рядом с собой. — Садись, именинник!

Ермашов достал из деревянного шкафчика бутылку коньяку, рюмки и блюдечко с нарезанными ломтиками лимона. Ижорцев встал и подошел к нему, чтобы помочь откупорить бутылку.

Высокие стоячие часы в углу кабинета пробили один раз — половина шестого. Майский день еще вовсю гонял за окном по небу розовые тучи. В такую погоду хорошо быть молодым и влюбленным, бежать на свидание к памятнику Пушкина, нащупывая в кармане билеты в Художественный театр. Хорошо думать о желаниях, которые еще только сбудутся, о просторе времени впереди и совсем-совсем ночью, нырнув в постель, представлять себе свой будущий дом, и важную работу, и таинственно незнакомых людей, которые вот-вот войдут в твою жизнь, чтобы подружиться с тобой, полюбить тебя, стать твоими друзьями на долгое всегда. Ах, май, май, обманчивый месяц весны — ты, наверное, для того и приходишь, чтобы напоминать о юности. Фирсов подумал, насколько несчастны те люди, у которых лучшая пора жизни осталась в юности. Это значит, что им не пришлось нажить ничего своего. Ведь в юности ты еще только должник, все твои радости даются тебе авансом: твое крепкое неустающее тело, твои сверстники, всегда готовые к общению, твоя незагруженность, которая лежит пока на плечах старших, и твое преимущество молодости, которой стараются помогать и которой прощается многое, многое. И главное преимущество — время. Время, дающее тебе возможность даже совершать ошибки. Валяй, милок, ничего, потом исправишь. Еще лежат в стороне большие ножницы, за которые время берется, чтобы с железным лязгом отмерять секунды у тебя над головой, когда пора юности исчерпалась.

Вот тогда ты остаешься один на один сам с собой. Аванс использован. Готов ли ты? У радости, добытой твоей собственной заслугой, другой вкус. У счастья зрелых лет другая прочность. Куда там беспечной легкой юности до истины настоящих обретений. А истина эта в том, чтобы положа руку на сердце признать: сегодня у меня на душе лучше, чем тогда. Сегодня мне живется полнее, чем тогда. Многим ли удается такое — чтобы не остаться вечными должниками юности?

Павлик сграбастал рукой сидящего рядом Фирсова за плечи, привалил к себе и сказал ему в ухо:

— Слухай, Валентин свет Егорович, ты хоть соображаешь, какой ты счастливчик?

— Нет, — рассмеялся Фирсов. — А что?

Павлик прижался лбом к его виску, покачнул его голову, и Фирсов почувствовал тепло, исходящее от него. Очень близко у глаз мерцали угольками черные зрачки Павлика.

— Ты счастливчик в том, что во-он, вон, видишь, там стоит наш отчаянный Ермашов, и он при всех своих тревогах не забыл, не отложил, а, наоборот, поторопился составить на тебя этакую бо-оль-шую бумагу, в коей все, кто мог, описали в пре-вос-ходных словах твои замечательные заслуги и твой талант, и твои прочие, прочие качества, и не поленился ездить там куда надо, и звонить кому надо, поскольку бумага не человек, своими ногами не ходит. И еще ты счастливчик потому, что во-он, чуть левее от Ермашова, как раз жует лимон Владимир Николаевич Яковлев, тоже посчитавший необходимым эту бумагу снабдить своей самой горячей поддержкой. И в результате ты, Валентин, теперь имеешь возможность убедиться воочию, как к тебе относятся люди. Ну что, и после этого ты не счастливчик? Ты себе ковыряешься у верстака, ловишь там какие-то микроны, прилаживаешь и прикручиваешь, уйдя с головой в это удовольствие и света белого пропуская мелькание, а тебя тем временем лю-бят, балда ты несусветная!

— Павлик, — попросил Фирсов, — ты меня так не тряси, а то мы с тобой со стульев сверзнемся. Чего подумают.

— Фу! — крикнул Павлик и оттолкнул его от себя. — Я ему сообщаю полет мысли, а он осторожничает.

— Правильно делает, — заметил Ижорцев.

Спустя небольшое время Яковлев, собираясь ехать, предложил Фирсову:

— Ну, домой, сосед? Прошу в машину.

Фирсов одеревенел от неловкости и с мольбой глянул на Ирину Петровну. Все-таки женщина, она поймет, как ему туго приходится насчет этого проклятого этикета и что лучше бы ему на метро. Но она не поняла, а, простившись со всеми, взяла его под руку и повела за собой.

Когда они ушли, Павлик, ухмыляясь, взял свою палку, сложил на ней белые руки и уперся в них подбородком.

— Евгений Фомич… а помнишь столовую? Как ты нас оттуда с чайниками вытуривал?

Ермашов не ответил, разлил им в рюмки оставшийся коньяк. Потом спросил:

— В каком смысле это сказано?

— В смысле того, что человек совершенствуется.

Они выпили втроем, молча.

— Да ни черта он не совершенствуется, — сказал Ермашов. — Просто ему открываются новые возможности.

— Вот это оно и есть, — улыбнулся Ижорцев.

— Нет, мой милый, — Ермашов повертел за тонкую ножку пустую рюмку. — Совершенствуют не новые возможности, а их созидание. Только.

— Ерунда, — Павлик стукнул палкой, устанавливая ее поудобнее. — Эх вы, горе-философы. И то и другое полезно человеку. Оно все — прогресс. Для чего, скажите, человек живет? Для создания промышленности? Отнюдь! Он хочет получить квартиру, и вырастить детишек в достатке, и самому ни в чем не нуждаться; вот ради этого самого простого человечество начинало с изобретения огня и коллективной охоты на мамонтов, создало философию, науку, политику, искусство, промышленность, и все только ради этого в конце концов личного интереса каждого человека. Да, да мы каким-то макаром приучились избегать такой крохотной правды, что человек трудится на нашу промышленность именно ради своего личного блага! Стыдливо оторвав конец цепочки, мы совершили непоправимую ошибку. Разве не краеугольная идея коммунизма — справедливое распределение общественных благ между всеми членами общества? Именно для того люди и работают, чтобы иметь возможность пользоваться. Вяжите эти ниточки одну к другой. О-о, желание пользоваться — это тоже стимул. Еще какой. А сейчас мы его упустили, давая сначала возможность пользоваться, а потом уже работать. Права Ирина: ты подарил этим ребятам «Колор», но разве они дорожат там своим рабочим местом? Мы в заблуждении: говорим, что нам не хватает рабочих рук, а на самом деле не хватает лишь хорошей работы.

Ермашов встал, подошел к окну и, потянув за шнур фрамуги, отворил ее. Сразу хлынул острый весенний воздух, и отчетливое рокотание города ворвалось в кабинет.

— Милый ты мой, я бы поверил в средне-идеального человека, если бы отсюда только что не вышел Валя Фирсов. Для меня люди четко делятся на две породы: одна создает все блага и возможности, вторая, увы, умеет только ими пользоваться. Проблему общества я вижу в том, чтобы создать преобладание людей созидательной породы.

Выйдя от Ермашова, Ижорцев отправился к себе за плащом и кепкой. Идя по коридору, он думал о том, кого из инженеров отдела стоит подключить к «Колору» для составления списка слабых точек. Все-таки, как ни вертись, это лишняя нагрузка. И ездить туда далековато. И транспорт какой, извините, у рядового инженера? Свои две единственные. И какими благами он, Ижорцев, располагает для них в смысле вознаграждения? Абсолютно ничем. Ни такой графы, ни такой копеечки. Зарплата — единая для тех, кто спокойно просидит за столом и кто будет мотаться по цехам «Колора». Значит, придется рассчитывать только на честолюбивых, жать на интерес. Честолюбие или великодушие — вот и все, на что можно рассчитывать. Трудно. Нужны бы рычаги помощнее, чем только расчет на личные качества. Честолюбивых не так уж много в отделе, а великодушных…

Ижорцев отворил дверь своего кабинета и невольно вздрогнул. У стола сидела в кресле Светлана. Дразнящий запах французских духов наполнял помещение. Замшевое коричневое пальтишко Светланы было распахнуто, под ним сверкал серебряными ниточками облегающий грудь свитер. На коротенькой юбке лежали розы, тщательно завернутые в прозрачный целлофан.

— А я тебя жду, Сева. Подбросишь меня к Фирсовым? Ты сам-то идешь, конечно?

Он оставил дверь за собой открытой и подошел к шкафу, в котором висел плащ.

— Я еду на метро. И домой.

— Что так?

— В каком смысле?

Она удивилась, пожала плечами, новая волна запахов поплыла от нее к Ижорцеву.

— По-моему, получить Героя — это самое грандиозное событие в жизни. Я просто потрясена. Для меня это праздник.

— Мы уже с ним отмечали. У Ермашова.

— Ах так… — она поднялась, застегивая пальто. — Тогда просто отвези меня. На такси-то, выпимши, ездить можно?

Ижорцев повесил плащ обратно в шкаф. Ладонью пригладил волосы. А затем обернулся и пошел к своему письменному столу. Трубка телефона запрыгала у него в руке. Палец не попадал в нужные дырочки диска. Было слышно, как раздались гудки, а потом и низкий, глуховатый голос Аиды Никитичны:

— Я слушаю.

— Аидочка, это я. Как ты? Голова болит?

— Немного лучше. Температура уже нормальная.

— Я скоро буду. Что тебе купить по дороге?

— Сэкономь минутки…

— Слушаюсь, родная.

Светлана стояла, слегка выпятив по привычке грудь. Когда трубка вернулась на место, эта грудь затряслась, заходила от беззвучного смеха.

— «Сэкономь минутки»! Ну и телефон у тебя, Севочка!

Ненависть Ижорцева была так же сильна, как ненависть Светланы. Они ненавидели друг друга умопомрачительно. Ижорцев не мог избавиться от Светланы, Светлана не могла избавить его от себя.

— «Сэкономь минутки», — хохотала Светлана. — Это следует запомнить.

Она подошла к шкафу, выхватила оттуда плащ Ижорцева и швырнула ему в лицо.

— Собирайся, ты!

Ижорцев стал тыкать кулаками в плащ, не попадая в рукава.

В такси он сел рядом с водителем, и всю дорогу до заводского дома ярость колотила его. Светлана помалкивала, расположившись сзади, и казалась Ижорцеву большой наевшейся кошкой. Что же это такое, как мог он попасть в такую кабалу и почему вот сейчас не возьмет, не остановит машину и не вышвырнет вон эту настырную, наглую бабу! Да кто она, в конце концов, обиженная или сиротка, перед которой не искупить вину до конца дней? В чем его долг, чего он трепещет, — разбил ей, что ли, жизнь? Этой вполне благоустроенной, уверенной в себе, обласканной выдвижениями, премиями, избраниями передовой бригадирше?! Да она, эта слабая женщина, в тысячу раз более безжалостный захватчик и насильник, в миллион раз более крепкий мужик, чем он, Ижорцев. Неожиданный стыд, маленький, жгучий, докучливый, как те укусы в каморке на Горбатом переулке, подшепнул ему, что именно поэтому никогда, никогда он не рискнет сбросить поводок…

— Вон к тому подъезду! — приказала Светлана водителю.

Ижорцев глянул сквозь боковое стекло вверх: во всех трех окнах квартиры Фирсовых сиял свет. На балконе толпились курильщики.

Светлана рывком распахнула дверцу.

— Спасибо, Всеволод Леонтьевич, что подвезли, — сказала громко.

— Валяй, — ответил Ижорцев, — веселись.

Она наклонилась к окошечку и прошептала внутрь машины, озорно подмигнув таксисту:

— А следующим Героем у нас на заводе буду непременно я!

Когда разворачивались, таксист сдвинул на затылок фуражку.

— Блеск баба. Ишь ты…

Ижорцев молчал. «Сэкономь минутки»… Скорее домой. Вот у кого преданность безвозмездная. Вот перед кем долг. Он старался не думать о том, что Аида Никитична, быть может, уже не сумеет вернуть себе прежнего положения на работе. Слишком много упущено времени, в дела ее сектора уже прочно вошел другой человек. Снова придется начинать все сначала, привыкать на новом месте, находить подход к новым людям. Да, предстоит еще ей, бедной, предстоит. Не та работа — где положишь, там и лежит. И это — цена появления Настенки, крошечного человечка, по сути дела вклад ее, Аидиной, жизни в ту, будущую жизнь, из которой самой Аиде не достанется ничего. Это ли не удивительное свойство человека? Это ли не чудо материнства?

«Сэкономь минутки»… и только, только. Вот и все, что она просит для себя. Дорогая, единственная.

— Поскорее, шеф.

— Что, на красный? — засмеялся водитель.

Яковлевы, приехав домой, попрощались с Фирсовым и поднялись к себе. В квартире царила тишина, означающая отсутствие близнецов. Квартира казалась необычно просторной и прибранной. Мягко и уютно поблескивал лак паркета. Мебель приосанилась, сбросила угнетенный вид ожидания того, что по ней в любую минуту могут шваркнуть футбольным мячом или хоккейной клюшкой, прыгнуть на нее с ногами, кинуться с книжкой или магнитофоном. Дом стоял торжественно-спокойный, отдыхающий. Ирина Петровна сняла туфли в передней, неслышно прошла в тапочках в гостиную, опустилась на обтянутый светлой кожей диван.

— Боже мой, Володя. У нас, оказывается, дом, а не медвежатник.

Яковлев снимал галстук. Это было вовсе не трудным занятием, когда ни на левой, ни на правой руке не висело по близнецу. Но близнецы уже начинали помаленьку самостоятельную жизнь, занимаясь в какой-то спортивной секции, и по этой причине вечерами отсутствовали.

Яковлевы блаженствовали одни, пили чай, шелестели газетами, включили телевизор. На экране долго скакали куда-то конники, белогвардеец отстреливался из пистолета, ходила, оглядываясь, разведчица в хорошенькой шляпке. Яковлев смотрел на экран и не мог сосредоточиться на простеньком сюжете. Его заботы были слишком далеки от зрелища, лишенного правды проблем и страстей, не перекликались с ним.

И он, возвращаясь мысленно к «Колору», к заводу, к Фирсову, и болезни Лучича, и к необходимости новых решений, к которым подводило, хочешь не хочешь, время, спросил у жены:

— Ириша, а почему ты сегодня так… отодвинула Ижорцева? Он тебе что, не нравится чем-то?

Ирина Петровна погладила Яковлева по спине, обняла, устроилась подле него поудобнее на диване — все это означало, что она обдумывает ответ.

— А это было заметно? Печально. Нет, я не хотела его отодвигать. Но я, видишь ли, привыкла к Лучичу, Он всегда умел сохранять масштаб.

— К сожалению, существует неизбежность.

— Разве она вынуждает нас отказаться от чувства масштаба?

— Нас — нет. Но не каждый человек им обладает.

— А я тебе про что говорю?

На экране подняли ужасную стрельбу, гибли, истекая кровью, и было понятно, что все это ради революции и счастья народа. Но чувства масштаба тоже не появилось.

В канун дня возвращения Елизаветы Ермашов предупредил Ижорцева, что поедет ее встречать в Шереметьево и с утра на заводе не будет. Ижорцев с головой ушел в отлаживание «критических точек» на «Колоре». Эта его упорная систематичность напоминала прежнего, истаявшего в глубине прошлого мальчишку-пэтэушника, который «прозванивал» электросистему в цехе у Ермашова, кропотливо и преданно.

Тогда у Ермашова не было сомнений — мальчишка «вызвонит». Теперь ошибка не скрывалась в путанице проводов и клеммочек.

Железная уверенность Ижорцева в успехе уже не успокаивала. Порой Ермашову начинало казаться, что в Севке появилось нечто двойственное, неправдивое. Будто какая-то часть души у него одеревенела, чтобы таким способом отражать от себя все докучливое, то, что нельзя было разрешить простым техническим усовершенствованием. И Ермашов подметил в себе, что думает об Ижорцеве с неким странным оттенком жалости. Жалеет Севку! — нынешнего, расцветшего, в благоприятном повороте судьбы?! Это уже было ни в какие ворота. Ермашов поднялся на лифте и, доставая ключи от квартиры, увидел на площадке худого нескладного мальчишку с крупными, торчащими из рукавов школьной куртки руками. Паренек сидел на ступеньке лестницы и с упоением читал толстый потрепанный том «Мира приключений и фантастики», бережно обхватив его своими красными мальчишечьими лапами. При появлении Ермашова он захлопнул пухлые страницы и поднялся не спеша, солидно, доброжелательно поглядывая слегка исподлобья голубыми глазами.

— Дядя Женя, — ломкий голос был с петушиными заездами, — а я вас жду.

Только тут Ермашов сообразил, что это Юрочка Фирсов.

— Приятный сюрприз. Заходи.

Ключ повернулся в замке, как нож в масле.

— Что ж ты без пальто? Холодно еще.

— Мне не холодно.

Они вошли. Юрочка по привычке посмотрел, где снять ботинки, чтоб не пачкать пол.

— Не надо, не надо, — махнул рукой Ермашов.

— Дядя Женя, я к вам по делу.

— По делу, мой милый, ко мне ходят в приемные часы на заводе.

Юрочка не дал себя сбить. Усмехнулся:

— А пропуск? Паспорта-то у меня еще нет.

— Уж больно ты деловой, — упрекнул Ермашов. — Ладно.

И опять его память, такая беспокойная в последнее время, ловко вытолкнула из своих недр деревянного от застенчивости круглолицего Фестиваля, терявшего дар речи, когда его спрашивали, как его зовут и кто он, а этот длинный, взрослый, добрый мальчишка был его сын, его дитя, его продолжение и его творение.

Грудь Ермашова согрелась теплой волной нежности. Он подумал сразу несколькими мыслями, как бывает, когда думаешь не словами, а просто собой, сразу всем: глазами, ушами, затылком, горлом, руками, плечами — подумал о маленьком Юрочке, совсем крошечном, привозящем его ботинки на игрушечном грузовике, о подрастающем Юрочке, с любопытством входящем в эту еще пустую квартиру. Об этой хрупкой крепнущей жизни, которая переплелась с его жизнью гораздо более тесно, чем ему казалось. И подумалось тут же о Елизавете, так скорбно, так суматошно тосковавшей об их собственном продолжении… В эту мысль вплелось внезапное открытие смысла стремления Елизаветы, ее трагической женской мудрости. Вот что мог дать им с Елизаветой такой вот продолжающий их человек — что давал, заменяя его в меру всех своих детских силенок, Юрочка Фирсов. Почти сын.

Часть третья МУЖ И ЖЕНА

Глава первая Ночные мысли

Мысль, может быть, и была нечеткой, рыхлой, но зато чувство — прямым, предельно ясным. Если б только он мог утешить этим Елизавету! Как сейчас утешался сам…

— Дядя Женя, — сказал Юрочка. — Я хочу устроиться на «Колор». Помогите мне.

— Ты? Но, позволь, не рановато ли?

Юрочка вздохнул, с высокомерием подростка скосил пухлый рот. (Опять объясняй, будто сами не знают.) И начал заученно:

— А моему папе сколько было… а ребятам у станков, которые снаряды… боевую технику… им скамейки подставляли… бомбили, окошки в цеху без стекол… или эвакуированные, станки прямо на земле, и в морозы… им сколько было, тоже тринадцать-четырнадцать.

— Юра, что нам с тобой играть в драмкружок. Знаешь небось наизусть, что на это полагается возразить: «Время не то, была война». Давай лучше с тобой конфеты уничтожим.

Юрочка деловито проследовал за Ермашовым на кухню: к таким предложениям он никогда не относился спустя рукава.

Трудясь над внушительной плоской коробкой, он, однако, продолжил мысль:

— Вот вы недооцениваете ситуацию, дядя Женя. Небось сейчас вы скажете «учиться, учиться». А если я сейчас хочу работать? Мне на «Колоре» интересно. Что я, не смогу там, что ли? У меня рост метр семьдесят.

— А учиться? — прищурился Ермашов.

— Ну дя-а-дя Женя! Что я, учиться не буду, что ли? — он тоже прищурился в ответ. — Только потом. Вот поработаю годик-другой, ума наберусь, что я, не смогу эту вашу школу закончить? Па-адумаешь, еще как! Мне ж всего шестнадцать исполнится. И в институт успею. Дядя Женя, вот вы умный…

— Спасибо, друг.

— Нет, я серьезно. Мне сейчас работать хочется. Потому что «Колор» такой интересный. А вы меня до десятого класса в школе продержите, мне уж не до работы будет. Там уже пойдет институт, как у всех. Когда работать? Ну что вы, не понимаете, что только сейчас? Мама все — иди во двор побегай. Да мне неохота с мелюзгой в хоккей гонять. Я же здоровый лоб, работать не хуже отца могу.

Ермашов жевал конфету с бессмысленным видом. Нет, черт возьми, однако, этот Фестивалев отпрыск…

Юрочка водил рукой в воздухе над коричневыми шоколадинами, уютно сидящими в гофрированных бумажных гнездах, примериваясь, которую из них извлечь на этот раз. Выбрал пирамидку с кремовой загогулинкой. Пирамидка взлетела и исчезла за розоватой щекой, уже покрытой как бы налетцем пыли — предвестием первого пушка.

— Дядя Женя… я думал, вы с первого раза сечете… а вы, как Веремеев.

— Что? — очнулся Ермашов.

— Ходил я к нему. Иди, говорит, учись, как по закону положено, и пусть тебе твой батька, Герой соцтруда, уши надерет.

Ермашов отклонился назад на табуретке, спиной почувствовал упор стены. Вверху, над головой тикали ходики. Юрочка поднял свою большую, красную, по-мальчишечьи обветренную руку и снова стал водить ею над коробкой, выбирая очередную шоколадную жертву.

Случалось, что Женя, проснувшись ночью, приходил ко мне из большой комнаты, где он спал теперь, после возвращения из больницы.

— Елизаветочка… ты знаешь, сколько мы еще с тобой проживем? Лет двадцать еще протянем. Да, да. Как минимум. Неплохой срок, неправда ли? Для таких молодцов, как мы с тобой.

— Осторожно! Врежешься в тумбочку. Где этот выключатель? Болтается, как поплавок.

— Ууу, какая ты тепленькая. А там жуткий холод. Я пришел к тебе погреться. Почти стих: «Рассказать, что солнце встало».

— Откуда там взялся жуткий холод? Не выдумывай. Летняя ночь. Жара.

Ноги у него были как ледышки. Тем не менее, никто никому не может навязать правды. Даже природа. У Жени был мороз. Приходилось с этим считаться.

— И вот я подумал: целых двадцать лет!

Он погладил мои волосы.

— Вторая жизнь, а?

Я обняла его и приладила к себе поудобней.

— А то и тридцать, — сказала я. — Представляешь, Женька, как это хорошо. Я очень хочу жить долго-долго. Ведь это только кажется, что знаешь наперед, что будет.

Он засмеялся.

— Зато точно знаешь, чего уже никогда не будет.

— Ты о чем-нибудь жалеешь?

— Упаси бог! Просто у меня такое чувство, что я залез в долги, а мне их внезапно все простили. Я еще не привык, что стало так легко житься.

Мы помолчали, я погасила ночничок. Все равно летний рассвет добирался к нам, подслушивая, подсматривая, шаля. Потом свернулся клубочком на золотистой обивке кресла.

— И вроде… совестно, — добавил Женя.

Наши ночные беседы подвели меня к мысли, что следует сходить к Ижорцеву. Надо, в конце концов, искать какие-то тропочки от человека к человеку. Нельзя жить в недоброте. А то ее станет слишком много, благополучной недоброты.

За свою жизнь человек участвует во множестве разговоров, малозначительных и многозначительных, пустых и решающих, серьезных и легких, нужных и ненужных, веселых и тяжких, глупых и великолепных — все они пролетают чередой, неотрывные от жизни ласточки момента. Но вот вдруг прозвучит фраза — западающая, надолго берущая душу в оборот, а мысли в полон. И мы начинаем толковать то, что видели, во вспышке мгновенной зарницы.

Фразой-вспышкой меня пронзила Ангелина Степановна, сказав: «Ты, Женя, построил завод. Такое не каждому выпадает; гордись». Это было неожиданно емко.

Действительно, на краю новой Москвы стоит «Колор». Меня будто вознесли на вертолете — и вот я вижу плавные путевые развязки, обнимающие его своими пульсирующими щупальцами. Я вижу зеленую купель яблоневого сада; короткую оживленную магистраль — коромысло между заводом и станцией метро; вижу кварталы плоскогрудых домов в позументе светящихся окон, окруживших «Колор». Магазины, столовую, школу, детский садик… и все это — Женя? Это из его мечты, родившейся летним днем в Сокольниках, давным-давно. Из Жениной мечты! Конечно, не будь Жени, «Колор» все равно бы возник и стоял сейчас, возможно, в каком-нибудь другом месте, другом городе; но именно Женя поставил его здесь, хочешь не хочешь, но это факт! Женя был мастером, двигателем, источником энергии, приводившим в шевеление человеческие пласты. Теперь уже не имеет значения, что могло бы быть иное и как, важно одно: завод появился, он стоит здесь и будет стоять долгие годы. Возможно, что со временем о Жене и не вспомнят, но это неважно. Важно, что Женя чувствует «Колор» своим… порождением, своим делом, с полным основанием! Вот что надо понять.

Тогда станет понятно и то, что происходит.

Да, «Колор» стоит и работает. Он выполняет план. Он выпускает цветные телевизоры. Столько, сколько надо. Но половина из них — плохие. В этом и заключается проблема.

Не переставая идут письма от недовольных «потребителей». Рекламации, рекламации…

Вот почему Женя остался на «Колоре», почему он стремится работать, в чем видит незавершенность своего дела.

А его от работы отодвигают. Сиди, говорят, избегай и будь доволен тихой пристанью.

Так должен же понять Ижорцев: Женю отстраняют от работы! от работы, а не от должности. Отстранение от должности Женя перенес. Но не может перенести отстранение от работы. Уж кто-кто, а Ижорцев это знает. И все же отстраняет Женю.

Что же случилось? Недоразумение? Туман? Ошибка? Вина? Чья?

«Скорая помощь» на перекрестках распугивала сиреной машины, пригвождала прохожих к тротуарам и мчалась одна, остановив все другое, движение, как в почетном карауле у страшного мгновения борьбы жизни со смертью. Я сидела внутри несущегося коробка на чем-то зыбком, неустойчивом, глядя сквозь стекло на захваченные нами улицы. Наша беда неслась по бульварному кольцу, у Никитских мелькнул Тимирязев, невозмутимый свидетель наших первых любовных признаний, площадь Пушкина, перерезанная нами без всяких правил, улица Горького с великолепным сытинским домом, над которым знакомо читались буквы «Труд». Мы мчались в Боткинскую. Когда носилки с Женей вынесли из квартиры, к нам выскочил генерал во впопыхах надетом кителе. Он тут же скомандовал, как нести («Не вперед ногами!)», как держать Женину голову («На вытянутых! Двое вперед!»), сам вцепился в носилки, держал, помогал. Внизу он попытался приказать, чтобы ехали в Бурденко (он сейчас позвонит, там боевой соратник и друг), мне велел не пугаться («Сто раз видел смерть, это не она») и остался затем у подъезда нашего дома, а из-за ворота кителя у него торчал уголок воротника полосатой пижамы. Пока мы ехали, я почему-то все время видела этот полосатый язычок, трогательно нарушавший важность генеральской формы. Врач дал мне валерьянки, думая, что я плачу из-за Жени.

Я больше не хочу ездить по Москве с такой помпой. К тому же второй раз подобная поездка может кончиться иначе. Так, как предсказывал врач-неромантик.

— Скажите, ему сейчас больно? — спрашивала я про Женю.

— Не знаю. Моя профессия лечить, а не чувствовать.

— А если… и правда, поедем в Бурденко?

— Но мы не такси, — он пожал плечами.

Когда же это Женя начал ссориться с Яковлевым? Не припомню теперь; но заметила я впервые их рознь в день вручения Государственной премии. За «Колор».

Степан Аркадьевич подвез нас к Спасским воротам Кремля и, поднимаясь по крутым ступенькам бокового входа, я, вцепленная в локоть Жени, думала о каких-то пустяках: чтоб не соскользнула резинка, удерживавшая на бедрах длинный подол платья. Этот фокус придумала моя мама, посчитав, что неудобно будет мне идти по улице в длинной юбке. Высокие каблуки скользили по торцам мостовой, отполированным легким морозцем. Был февральский яркий денек. Мы шли с Женей под руку по той части Кремля, куда обычно не попадают ни туристы, ни гуляющие посетители; это его деловая, рабочая часть, где совершается управление государством; и сознание, что сейчас я войду в здание, где жил Ленин, где он ходил по коридорам и лестницам, касался ручек дверей, которых и я смогу коснуться, и в зале, куда мы направляемся, он проводил партийные съезды, и я увижу те самые стены — делало меня почему-то отключенной, вялой, неловкой и невнимательной.

— Шевели ногами, — шипел Женя. — Что там у тебя, гвоздь в пятке, что ли?

Он не походил на счастливца, которому вскоре вручат почетный золотой знак. А впереди нас легко и стройно шли Яковлевы, и у Ирины Петровны не скользили каблуки и не вылезал из-под шубки подол. Они шли рядышком, ласково и серьезно, как в те вечера, когда мы преследовали их с подружкой, завидуя чужой любви. Да, мне недоставало роста Ирины Петровны, ее устойчивых прямых ног, ее спокойного лица, и всего того, что умела и могла она и что никак не удавалось мне.

Другие шли достойно и красиво, а Женя волок на буксире свою клушу. Короткая каменная кремлевская улица кончилась, открылась небольшая площадь, обсаженная елями, и строгий, классически чистых линий, портал казаковского Сената. Огромный зеленый купол этого здания с алым стягом привычно виден всем, кто смотрит на Кремль с московских улиц. Но я, очутившись вблизи, вдруг запнулась, отяжелела от щемящего чувства — нежности к Москве. Это было ощущение истинной ее вечности; ее неприхотливой русской щедрости, так не гордо обладающей своей красотой и потому немыслимо великодушной. Я остановилась перевести дух. Женя взглянул мне в лицо и замолчал.

В раздевальне Ирина Петровна улыбнулась мне и кивнула идеально причесанной головой, а я в этот момент пыхтела, пытаясь сдернуть под шубой чертову резинку, вцепившуюся в юбку намертво и скрутившую ткань у меня на боках твердым валиком. Женя стал помогать мне, и вдвоем мы образовали довольно странную пару, неизвестно чем занимающуюся возле стенного зеркала.

— Ничего, улыбайся, — велел Женя сквозь зубы. — Сейчас я ее перегрызу к чертовой матери, эту резинку.

— Не оторви ее вместе с юбкой, — попросила я.

Премию «За создание первой в стране поточной технологии, разработку и внедрение производства цветных телевизионных аппаратов» получили втроем: Женя, Ирина Петровна и Павлик. В списке, представленном на соискание, были еще Рапортов, Лялечка Рукавишкина и Ижорцев, но Комитет ограничился только тремя кандидатурами. Именно этим я объясняла себе нервное настроение Жени в день, который каждый нормальный человек назвал бы счастливым.

Плавный изгиб просторной дворцовой лестницы вел нас, поднимал к высоким овальным дверям Свердловского зала. Я знала, что сейчас увижу место, где Ленин проводил первые партийные съезды Советской Республики; увижу ступеньки, на которых он, присев, писал тезисы выступления, увижу капители колонн и фризы, к которым уносился махорочный дым самокруток делегатов в буденовках и картузах. Подготовленная картинами художников, я ожидала только воочию увидеть уже знакомое.

Женя отогнул тяжелый бархат дверной драпировки, я вошла и обомлела. Зал был маленький. Я не сразу сообразила, в чем причина такого впечатления; глазам, привыкшим к монументальным просторам современных общественных зданий, длинных и плоских помещений с исчезающими вдали рядами кресел этот абсолютно круглый, уютный, нарядный зал казался непривычно ограниченным для сравнительно малого круга людей. Но… ограничив пол, кудесник зодчий придал зато пространству величественную воздушную вышину. В солнечный купол как бы летело, вздымалось на теплых чистых волнах белоснежное кружево лепнины. Легко, как лебяжий пух, лежала на небесно-голубых простенках белизна горельефов, тянулись вверх стройные колонны, и вся эта радостная прозрачность зала была ничуть не пышной, не напыщенной, но прозрачно-прекрасной.

Нам уже махали из рядов голубых бархатных кресел — там сидели все наши лауреаты и с ними гости, приглашенные с завода. Я увидела белое лицо и черные глаза Павлика, огненную шевелюру Лялечки Рукавишкиной, улыбку Дюкова, точеный профиль Ижорцева, Аиду Никитичну рядом с Рапортовым. Мы с Женей заторопились к ним. В президиуме первым появился Келдыш, и церемония началась.

Потом, спустя некоторое время, когда с букетом гвоздик, прижимая к груди диплом и коробочку с Жениной медалью, путаясь в проклятущей длинной юбке, на которую у меня не было свободной третьей руки, я медленно спускалась со ступеньки на ступеньку рядом с Ириной Петровной, ухо мое внезапно уловило за спиной резкий всплеск голоса Жени:

— Это абсолютно нецелесообразно! Пустая трата государственных средств!

Я обернулась. Женя шел с Яковлевым, все такой же нахохленный и нервный. Рядом маячило лицо Ижорцева, он тоже напряженно прислушивался к разговору. Лестница была в тот миг людной; расходились награжденные в окружении гостей церемонии, своих друзей и сотрудников, плыли алые букеты, мелькали улыбки, приглушенно журчали радостные поздравления, и Яковлев слегка прикоснулся к локтю Жени, успокаивая его.

Ирина Петровна взяла меня под руку и шепнула:

— Будет очень забавно, если сейчас вы наступите на подол. Вы умеете делать кульбит? Собираетесь попробовать?

Может быть, таким способом еще никто не отмечал здесь этот знаменательный день, кувыркаясь вниз по лестнице Совета Министров в длинном платье, с цветами и дипломом мужа-лауреата в руках. Но мы с Ириной Петровной все же не показали нашим мужьям никакого оригинального зрелища, добравшись до раздевалки без приключений. Однако Женя и Владимир Николаевич сами-то отнюдь не вняли нашему благоразумному примеру. Их спор тихонько, но упорно разгорался; у Жени возбужденно дрожали руки, когда он насовывал на меня шубу, а Яковлев, тоже в глубоко скрытом пылу, предложил нам сесть в его машину, чтобы там продолжить диалог без перерыва на дорогу до «Метрополя», где устраивался небольшой банкет.

В машине они сбросили оковы. Из их перепалки можно было понять, что Женя наотрез отказывается от покупки оборудования для «Колора», предложенного одной американской фирмой. Это меня здорово удивило. Некоторое время назад глава фирмы, солидный американский промышленник прогрессивного толка, побывал в Москве. Этот визит был шансом к сближению в деловом сотрудничестве, к которому подталкивало время. «Торговать — мирное занятие», — всем известная истина.

Женя заявлял, что никакого американского оборудования «Колору» не надо. И что он отказывается участвовать в предложенном контракте. И считает такую покупку напрасным разбазариванием государственных средств.

Из слов же Яковлева следовало, что никто, кроме Жени, подобную точку зрения не разделяет. Ни специалисты из Техноимпорта, ни, в свою очередь, министерство. Поскольку «Колор» все еще настоятельно заставляет желать лучшего. И проблема обеспечения народа качественными цветными телеприемниками далеко не решена.

Женя в ответ злился и пускал невразумительные пузыри. Он бубнил нечто насчет электроники и национальной специфики. Он говорил о том, что видел, как работает предлагаемое оборудование. И знает, как работает «Колор». Это две вещи несовместимые. «Это как понимать, Евгений Фомич, вы что, расписываетесь в своей отсталости?» — разил Яковлев. «Отнюдь!» — Женя сделал попытку сломать мои гвоздики одним взмахом руки, но я увернулась, хлестнув ими Владимира Николаевича, который имел несчастье сидеть рядом со мной на заднем сиденье.

Мой муж, отмахнувшись от цветов, заявил, что все очень просто. Фирма предлагает оборудование, на котором производятся сегодня новейшие марки телевизоров. Это несколько иной путь развития технологии, чем тот, которым шли мы во главе с Ириной Петровной. Если же теперь мы заключим этот контракт, то пока американское оборудование изготовят, привезут, мы установим его на «Колоре» и добъемся соответствующих материалов от смежников, то даже в самом идеальном случае оно к моменту полного освоения уже морально устареет. И станет оборудованием вчерашнего дня. Зачем покупать вчерашний день? Неужели мы так бедны? И у нас нет Ирины Петровны, Павлика, Фестиваля, Дюкова — чтобы идти собственным путем, ориентируясь на собственное будущее? Конечно, если у министерства есть парочка лишних миллионов долларов, которые некуда деть… Но у директора Ермашова, например, на «Колоре» нет и лишней копейки. И пока, по правде сказать, «Колор» существует за счет старого завода.

Красный светофор, перекрыв дорогу, остановил нас и дал возможность Яковлеву оценить точку зрения Жени как недальновидную, узковедомственную, экономически ограниченную, лишенную политической широты. Что же касается установки импортного оборудования на «Колоре», то он верит в молодой коллектив, и его неприятно удивляет Женино пессимистическое настроение относительно нынешних его возможностей. Примут дополнительные обязательства, установят сжатые сроки… Это, если хотите, даже стимул, цель, которая может сплотить коллектив, привить чувство ответственности.

Во время мужской перепалки мы с Ириной Петровной дипломатично молчали, но когда машина подкатила к «Метрополю», мы постарались поскорее выпорхнуть и растащить спорщиков в разные стороны.

В небольшом, снятом нашими лауреатами банкетном зальце уже был соблазнительно накрыт стол, и толпились возле нарядные приглашенные, зыркая в предвкушении на торчащие над закусками горлышки бутылок.

Павлик командовал официантами, расставлявшими возле приборов карточки с фамилиями гостей. Рядом с прибором Ирины Петровны он распорядился поставить: «Лучич».

Это было очень достойно. И когда все расселись, два пустых стула заставили каждого за столом подумать о старом заводе. Все знали, что Лучич по-прежнему не выходит из дому и не может прийти, но то, что его ждало здесь место, признанное за ним неизменное право участия, придавало каждому из присутствующих сознание благородства и уважения к себе.

Главную речь хотел произнести Павлик. Он долго махал в воздухе рукой, будто играл увертюру.

— Друзья, — сказал он, — братцы. За этой вечной работой я упустил какой-то момент. Не могу вам сказать, что это такое. Но чувствую, что-то упущено. Иду я недавно по улице Горького, вдруг подходит ко мне миленькая девушка и спрашивает: «Скажите, как пройти на улицу Горького?» — «А вы, говорю, откуда приехали?» — И тут она мне отвечает: «из Чертанова, дяденька». Я чуть палку не уронил. «Что же, — удивляюсь, — так вы москвичка? И в театре, скажем, тут на улице Горького ни разу не бывали? Вон, напротив имени Ермоловой?» — «Нет, — смеется, — я телевизор смотрю, зачем мне ваш театр. У нас «Рубин» цветной». Так вот что я упустил: все же в жизни каждого человека наступает момент, когда он вылезает из своего Чертанова. Честное слово. А мы с вами окопались на нашей милой «Звездочке» и считаем, что все в порядке. Нет, ребята, мне лично пора в атаку, есть у меня в запасе еще вторая нога!

Никто не понял, о чем тост, и все глядели на Павлика с надеждой, что он завершит мысль более приемлемой формулировкой: не пить же, в самом деле за потерю в атаке второй ноги? Одна только Лялечка Рукавишкина, тряхнув рыжими кудлами, воззрилась на Павлика веснушчатыми глазами, как будто увидела живого Тихонова. Павлик вдруг страшно смутился, и первый раз его белое лицо покрылось девичьим прозрачным румянцем.

В этот самый момент двери банкетного зала внезапно растворились, и появилась спина одного из официантов, шедшего почему-то задом. Он придерживал рукой портьеру, отступил, обернулся, и из-за его спины показалось то, что заставило весь стол вскочить, грохнув стульями.

В зал входил Лучич.

Высоко держа подбородок, опираясь одной рукой на плечо Софьи Семеновны, а другой на костыль, он тяжело, но упорно переставлял чугунные ноги.

— Здра-ствуй-те, — проговорил он четко, не прекращая продвижения к своему месту, которое он определил сразу же безошибочно.

Софья Семеновна глядела из-под его руки гордо, как птица, радостно поворачивая из стороны в сторону голову на тонкой шейке. Два официанта дружно придвинули Лучичу стул, и он оказался хорошо вмонтированным в его прямую глубину. Взяв руку Ирины Петровны, Лучич склонил седой бобрик и постарался поцеловать ладонь, сказав так же четко:

— Простите — что — не стоя. Я — теперь — разбаловался.

И Софья Семеновна рассмеялась громко и радостно, что это она его так разбаловала, так разленила и так выходила.

— Учитель, — произнесла Ирина Петровна и встала. — Спасибо вам, учитель.

Лучич просидел за столом все время, пока говорились тосты, пока ели и пили, становясь веселее и веселее, гости. А потом, когда в ресторанном зале заиграл оркестр и многие ускользнули потанцевать, они ушли через какой-то боковой вход, чтобы никому не мешать своей медлительностью. Лучич, прощаясь с Женей, сказал негромко:

— Евгений Фомич. Простите — меня — я — кажется — не — очень — вам — помогал. Теперь — сожалею.

— Возвращайтесь скорее работать, — насупился Женя (на днях он подписал приказ о назначении Лучича начальником лаборатории).

После их ухода Женя взял меня за руку и повел танцевать. Оказалось, что за прошедшие годы его стиль не изменился, то есть он по-прежнему, как в студенческие времена, изображал козла на лужайке. Но все почему-то посчитали это лезгинкой и, став в кружок, принялись отбивать такт в ладоши.

У меня было чудесное настроение, потому что Лялечка Рукавишкина наконец-то хоть раз в жизни отцепилась от Жени и намертво прицепилась к Павлику и уже не являла собой идеальный тип «верного и преданного делу человека».

Павлик же, бедняга, естественно, напился на радостях и орал на весь ресторан, чтобы его спасали от «рыженькой бестии», иначе он немедленно на ней женится. В конце концов, наоравшись, они укатили вместе на такси, должно быть, жениться.

Лишившись таким образом на празднике первого из лауреатов, все остальные начали тоже собираться по домам. Яковлевы, сердечно распростившись, уехали, а нас с Женей повез домой Ижорцев на своих «Жигулях». «Отличный предлог не пить», — пошутила в машине Аида Никитична. Сева Ижорцев был действительно трезв как стеклышко.

Вот и все, что мне запомнилось о начале конфликта Жени с Яковлевым. Я тогда посчитала их спор обыкновенным деловым разговором. Женя вечно с кем-нибудь спорил — что делать, я уже к этому привыкла. «Паяльная лампа», как сказал однажды Григорий Иванович, гудела ровным синим пламенем. Женя ловко заводил себе противников, причем без всяких усилий со своей стороны. У каждого человека есть какое-нибудь свойство; у Жени было именно такое. Но с тех пор как он это понял, Женя стал побаиваться себя. Напрягался, старался никому и ни в чем не возражать; но рок, видно, был начеку. Поэтому так дрожали у Жени руки, когда он насовывал на меня шубу в раздевальне. Спор с заместителем министра никто не относит к разряду жизненных удовольствий.

Через несколько дней мне позвонила Аида Никитична. Она работала теперь заведующей парткабинетом в каком-то крупном учреждении, и я догадывалась, что ее существование протекает под пятой Настенки, аккуратно и регулярно подхватывавшей в детском садике все известные педиатрии возрастные заболевания. Настенка могла бы служить наглядным пособием к медицинской энциклопедии, а Аида Никитична — вполне стать героиней «Фитиля» как злостная бюллетенщица. Тем не менее она достойно держалась «на плаву», не давая себе погрузиться в быт вместе со своей крупной, устроенной по-мужски головой. Аида Никитична позвонила, чтобы сказать мне о беспокойстве, какое вызывает у нее занятая Женей упорная позиция относительно импортного оборудования. Она считала его отказ от американского предложения в корне неверным и просила передать это моему мужу от ее имени. «Так будет удобнее, — сказала Аида Никитична, — если ему не захочется с моим мнением посчитаться. В конце концов вы можете и забыть, у женщин вообще голова дырявая. И никаких обид».

Мы попрощались, я положила трубку, и холодное, неприятное чувство вползло мне в душу. Передо мной на столе лежали маленькие кремовые кубики стекольной пасты-склейки, присланные с «Колора» на анализ. На них падало подозрение в плохом качестве порошка, который изготавливал периферийный химкомбинат. Таким образом, честь «Колора» оказывалась в зависимости от далекого, «не нашего» предприятия. Анализ мог это доказать со всей очевидностью. Я понимала, что на «Колоре» просто бьются об стенку, выискивая объективные причины своих неудач, стараются хоть как-то оттянуть время. А все дело во времени: ибо пианиста не научишь играть виртуозно за два года, ему требуется пятнадцать лет, и ничего тут не поделаешь. Но время теперь перестало считаться с нашими возможностями.

А что, если Женя ошибается и Аида Никитична права?!

Я быстренько встала, гоня тревогу, чтобы отдать лаборанткам материал. Они сидели в моечном закутке (нашем «уголке печалей») угрюмые и унылые. Вместо объяснения они протянули мне подписной лист — на подарок для уходящей на пенсию Дюймовочки.

Это была новость. И она как-то не вязалась с привычным образом звездовской великанши. Зачем ей на пенсию? Детей и внуков нет, здоровье отменное, работник — какого поискать. Женю она по-прежнему терпеть не могла, но с Ижорцевым, заменившим Лучича, отлично ладила. Власть ее на заводе ни капельки не подвергалась ограничениям, даже наоборот: расширившийся штат молоденьких секретарш был вверен ее попечению. Она их муштровала с отменным удовольствием. И вдруг — на пенсию? Нет, тут что-то не так. Я смутно чувствовала некую связь событий.

И чувство тревоги, победив меня,, толкнуло отправиться в директорскую приемную. Оказалось, что меня многие опередили. Очевидно, задавались тем же вопросом.

Дюймовочка восседала на своем рабочем месте в совершенно необычном виде. Ее шею давили булыжникообразные бусы явно антикварного происхождения: каменный век. Два отдельных булыжника, похожих на две щедрые оладьи, свисали из ее ушей (что ворожит, по народной примете, несомненное долголетие), а голова Дюймовочки была завершена прической, которую вряд ли она смогла соорудить в одиночку: тут явно потребовался парикмахер. Причем, очевидно, мужчина и притом не менее как с отбойным молотком и сварочным аппаратом.

В таком всеоружии Дюймовочка явно выходила на пенсию, непреклонно осуществляя свое намерение, и всякое сопротивление уже с порога выглядело безнадежным. Вокруг, по стеночкам приемной, тихонько, как засохшие жучки, сидели на стульчиках уже потерпевшие поражение. И среди них даже сам бывший неукротимый футболист, начальник отдела кадров Веремеев. Благоухало валерьянкой.

Дюймовочка яростно царила, дирижируя телефонными трубками, порхая страничками календаря, играя на кнопках селектора, погрохатывая ящиками стола. Рядом с ней на вертящейся табуреточке виднелась запуганная девчушка с поджатыми коленками, в ужасе внимавшая опыту, который ей предстояло перенять.

Перед столом отважно держался в центре поля зрения будущей пенсионерки сам Ижорцев.

— Извините меня, Всеволод Леонтьевич, — вещала Дюймовочка, гремя булыжниками, — но нет, нет, нет и нет. Зачем мне это надо?!

— Вот и я думаю, что не надо, — мягко журчал Ижорцев. — Абсолютно не надо. Какая чушь, пенсия! Бросьте валять дурака. Возьмите заявление назад.

В руке загнанного в угол старого футболиста робко мелькнул смятый листок.

— Это закон! — рявкнула Дюймовочка. — Закон о государственных пенсиях. Я не собираюсь нарушать законы!

— Упаси бог, вас никто не подбивает на такое! — Ижорцев, не выдержав, затрясся в беззвучном смехе. — Мы просто молим. И все. Молить уважаемого и любимого работника законом не воспрещается.

Дюймовочка усмотрела в его улыбке угрозу высокому пафосу момента. Этого она не могла простить даже своему любимцу. Немедленно последовала месть.

— Вот вы молите, а с кем мне теперь тут работать? Я б и раньше еще ушла, вместе с Алексей Алексеевичем. Осталась из-за вас только. Потому что просили. А теперь вот молите, а сами в Америку на полгода укатите. Я с кем останусь, с Ермашовым? Благодарю покорно. Вместо пенсии инвалидность по нервам заработаешь.

Ижорцев стал медленно наливаться коричневым румянцем. Никто ничего не понял. Кроме меня. А Дюймовочка, сообразив, что хватила лишнего, добавила примирительно:

— Нет уж. Вот вернетесь через сколько там, тогда и умоляйте. Тогда я обратно приду. Честное слово.

Прошла секунда, и Ижорцев взял себя в руки.

— Да что вы, Марьяна Трифоновна, — он улыбнулся на этот раз абсолютно спокойно. — Я никуда не еду. Уверяю вас. Ну как, поладили? А?

Они поладили. Вечером я рассказала Жене о звонке Аиды Никитичны и ее осторожных словах. Он опять занервничал, бросил книжку, с которой расположился было в кресле.

— Ах, как неприятно.

Книжка, как живая, лежала на спинке и дрыгала поднятыми вверх страничками.

— Женечка, — сказала я, — ты только не волнуйся. Слава богу, я еще могу сойти за женщину, у которой дырявая голова.

— Нет, Лизаветочка, это уже не поможет.

Голос его прозвучал необычно печально.

Как я тогда ошибалась, принимая все происходившее лишь за обычные деловые будни, где такие стычки и борьба мнений — насущный хлеб работы. Быть может, Женя и объяснил бы мне, что значит это «не поможет» и чему надо помогать, но нас прервал телефонный звонок Юрочки Фирсова. Мальчик опять, уже в который раз, просился на «Колор». А Женя опять отвечал ему полусердито, что нос пока не дорос.

Юрочкин звонок перебил тогда разговор. И мы не договорили об Аиде Никитичне и Ижорцеве, собиравшемся в командировку в Америку для консультаций с фирмой, предложившей оборудование «Колору». А Женя от этого оборудования наотрез отказался, хотя все были «за».

Смешно плевать против ветра. Замечательно образная пословица. Стоит только представить себе лицо человека, плюнувшего в этой неудобной позиции.

Друзья, как я теперь вижу, пытались оттянуть Женю от этого глупейшего занятия. Был тихий вечер, мы сидели дома в обществе генерала, спасавшегося у нас, как обычно, от хоккея и бравой курящей своей подруги жизни. Разговор шел о собаках — генерал решил обратить наше внимание на проблему собачьего заселения Москвы и этим несколько отвлечь Евгения Фомича от погруженности в свои проблемы.

По генеральским подсчетам выходило, что в нашем сравнительно небольшом доме (восемьдесят квартир) проживало шестьдесят собачек. При всей своей симпатичности и даже выдающейся породистости эти любимцы дома вынуждены выходить «на газончик» регулярно два раза в день. Ничего не попишешь — природа. Что может поделать против нее, скажем, элегантная дочь художника-академика? Разве ей под силу сопровождать мышиного дога с лопатой и совком, наподобие ушедших в небытие дворницких орудий труда? Этакое занятие враз убьет у нас всякую любовь к животному, а это чувство, как известно, благородное. Куда более благородное, чем любовь к городу. К Москве. К прозаической чистоте ее улиц. К погибающему малогабаритному «газончику» в нашем древнем переулочке.

Что делать? Вопрошал генерал. Не подсчитать ли, во что обходится Моссовету возвышенность любви к животным плюс аппетит мышиного дога?

На этом месте рассуждений в дверь позвонили, и явился Рапортов. Он смущенно вручил мне ветку мимозы, а затем прошествовал к Жене. Пока я заваривала чай, разговор переехал на «Колор». Генерала с собаками оттерли «от микрофона».

— Сейчас в промышленности время не генералов, а дипломатов, — утверждал Рапортов. — Никаких «нет»! «Нет» никому не нравится, его не произносят вслух. Его заменили приятным «да». Говорить надо «да», во всех случаях. Надо беречь нервы. Свои и соотечественников.

— Давай, давай, — недовольно бурчал Женя, — наяривай. Декабрист.

— Декабрист? — удивился генерал.

— Это директора, которые сначала кричат «да», а в конце года штурмуют министерство, чтобы им «скорректировали» план.

Генералу понравилась шутка, однако он тоже мягко заметил, что и генералы, если быть точным, отнюдь не стремятся к военным действиям как средству общения между народами. И борьба за мир — тоже их кровное дело, поскольку они нормальные люди, разве что только слегка приодетые в погоны и лампасы. Далее с присущим ему изяществом наш сосед отметил, что существующее в нашей международной практике понятие «взаимовыгодная сделка» означает не совсем то, что просто «выгодная», ибо торговые и промышленные связи — это гарантии мирного времени. Борьба за общее благо народов — миссия, перед которой отступает голый экономический расчет.

На этом месте генерала снова прервали: его супруга, объявив нам с порога счет закончившегося матча, потребовала его немедленно домой, «коптиться». Руку с дымящимся «беломором» она держала вытянутой на лестничную площадку, а сама лишь на полкорпуса посетила нашу переднюю: дальше этого предела боевая подруга генерала никогда не заходила.

После их отбытия Рапортов еще раз попытался воздействовать на Женю.

— Послушай, Евгений Фомич… давай так, по-человечески. Отправь ты Севку в Америку. И все будут довольны. Парень он сообразительный, волевой, тактичный. Риск минимальный, и нам невредно пока дух перевести. Яковлев с нас слезет. Кругом хорошо! Да и Севке тоже надо оторваться, сосредоточиться, собраться с духом.

Это был какой-то странный намек. И Женя прервал:

— Не от чего ему сосредотачиваться! Глупости какие.

Рапортов замолчал, откусил печенье, крошки просыпались на подбородок, и он быстро вытер рот бумажной салфеткой.

Женя сосредоточенно смотрел, как пальцы Рапортова смяли и отложили в сторонку бумажный комочек, и вдруг спросил:

— Гена… а ты помнишь вкус снетков?

Эти снетки меня и тогда удивили. Откуда он взял снетки? Что за фантазия? Но мне и в голову не пришло, какой грозный сигнал тревоги зажегся и замигал, предваряя тот, синий, над крышей «скорой помощи».

Женя не отпустил Ижорцева в долгосрочную командировку. Дюймовочка осталась на посту. Все продолжало идти так, как шло. К чести самого Севы, следует отметить, что он не выказывал ни желания ехать, ни нетерпения, ни недовольства. Он спокойно перенял после Лучича всю махину «Звездочки», был спокоен, мягок, приветлив. Звездочка по-прежнему выручала «Колор», и Женя благодарно говорил Ижорцеву: «Что бы я без тебя делал, Сева, ума не приложу».

А на «Колоре»… Мне иногда казалось, что там завелась какая-то чертовщинка и все перепутала, все поставила вверх ногами. Чем хуже завод работал — тем веселее и красочнее становилась там жизнь. В цехах играла музыка. Столовая выдавала бесплатные обеды (стараниями завкома «Звездочки») и была оформлена в виде теремка. В клубном зале красного уголка выступали в перерывах с летучими концертами артисты, и какие! Сам Лещенко и старушка Маврикиевна, фокусник Акопян и ансамбль «Орэра». Чем сложнее было с выполнением плана — тем щедрее выдавались премии, чем ненадежнее с качеством — тем мягче и удобнее мебель появлялась в курилках. И чем натужнее стремились задобрить заводскую молодежь — тем меньше она держалась за «Колор», и текучесть уносила ее то и дело в своем волнистом ритме — кого в армию, кого в институт, кого в просто «надоело». Да и звездовские ветераны-наставники, перешедшие было сюда по уговору Жени, один за другим постепенно покидали «Колор», просясь обратно «домой», в тесноватые и закопченные цехи старого завода, где работалось «без дураков», напряженнее и труднее, но зато как-то… достойнее. Они умели быть кормильцами. А кормившимися — не привыкли.

Женя сбивался с ног. Страстное желание помочь «Колору» было непроницаемой броней, через которую не проникали никакие другие эмоции.

— Проснись-ка… Лизаветочка!

Я. должно быть, проснулась слишком энергично, потому что он отобрал у меня халат, снял с ног тапки и задвинул меня обратно под одеяло.

— Да нет же, подожди, — кажется, он пробормотал что-то ласковое и попытался осторожно приподнять пальцами мои веки. — Мне надо с тобой поговорить.

Я заснула, но он потряс меня за плечо.

— Веточка. Мне хочется снетков.

Я открыла глаза. Это становилось интересным.

— Снетков? А где ты их видел?

— Вот в том-то и дело! Понимаешь? Их нет. А мне хочется.

Мне сделалось зябко.

— Правда, иногда хочется чего-то детского, — сказала я. — Но я, знаешь, свое детство не люблю. Я люблю свою жизнь только с того момента, когда появился ты.

— А когда я появился? В коридоре?

— Нет. Когда я в тебя влюбилась. Безнадежно.

— Вот видишь. Безнадежность… — что-то прервалось в его голосе. Горло гулко сглотнуло. В комнату не проникало ни капельки света, и было так хорошо и уютно. Я знала, что если приходит отчаянье, надо просто его переждать, вот так, в тепле, в сознании того, что на самом деле все на месте. Кроме души. А душа придет, вернется. Ведь она привязана к телу. Только у нее бывают свои отлучки, которым мы не в силах помешать.

А на следующий день он наконец не устоял перед очередной просьбой Юрочки Фирсова.

Было прохладное июньское утро, часам к десяти за окнами загомонило: внизу, возле мраморного подъезда стояли автобусы, пестрела подвижная ребячья толпа и возвышались островки родительских групп возле составленных чемоданов. Ребятишек отправляли в лагерь, и мои лаборантки, конечно, повисли на подоконнике. Есть что-то очень неизменное, очень исконное в таком вот общем семейном появлении заводских людей. Только в такие простые, и бытовые и праздничные, минуты я чувствовала существование рабочего класса. Мне даже кажется, что в обычном течении жизни никаких классов у нас давно уже нет; «грани» стерлись, видимые различия исчезли; ни в одежде, ни в квартирах, ни в покупках, ни в интересах невозможно определить классовых ограничений; о способе существования говорят скорее индивидуальные наклонности человека, чем его принадлежность к общественной прослойке. «Трудящиеся» — вот мы кто. Все. И только в иные минуты вдруг приоткроется то четкое единение, та вечная суть, которая и есть истина рабочего класса.

В то утро «Звездочка» отправляла в очередной раз свою ребятню в пионерский лагерь. И по неписаному закону все, кто мог, высыпали на улицу или выглядывали из окон старого корпуса. Мои лаборантки обменивались впечатлениями, у кого как подросли детишки за зиму. Дудел во всю мочь молодежный ансамбль, надрываясь пахмутовской мелодией. Озабоченные вожатые бегали со списками. Родительский комитет пересчитывал чемоданы. У чугунной решетки заводского палисадника подрались два первоклассника. Девочки чинно обсуждали, сколько платьев и лент для кос взято. Гоголем выхаживал чей-то пятиклассник, отвергая родство обезумевшей от заботливости матери. Строго наставлял шоферов лейтенант ГАИ, собрав их возле своей желтой с синим пояском машины.

Наконец начальник лагеря скомандовал в микрофон посадку, пошли родительские поцелуи, короткая толкотня возле окошек, захлопнулись автобусные двери, ансамбль проиграл туш — отправились.

Постепенно рассеялась толпа провожающих — и я увидела стоявшую возле кирпичной стены Таню, очень печальную, с чемоданом. Рядом толокся Фестиваль, мелькая очками, шмыгая коротким носом, почесывая пальцем под беретом. Вид его показывал озабоченность, но и одновременно некую проказливую удовлетворенность.

Таня, заметив меня, пожаловалась:

— Вот, Елизавета Александровна, Юрочка-то наш не поехал, — она печально указала на чемодан. — Не пожелал.

— Вырос, — пояснил мне Фестиваль. — Пускай.

— Сбежал-таки твой неслух, Егорыч? — поинтересовался кто-то, проходя мимо.

— Пускай… — Фестиваль поправил очки, потянул зачем-то у Тани из рук чемодан с наклейкой «Фирсов Юрий». Но Таня не отдала.

— Ладно. Домой отвезу. Что уж теперь. Парень летом в городе, без воздуха, без кислорода.

— А я без кислорода, меня тебе не жалко? — спросил Фестиваль.

Таня вздохнула, ладонью стерла с чемодана воображаемую пыль. Фестиваля ей тоже было жалко. Даже еще больше, чем Юрочку.

Юрочка не поехал в лагерь потому, что наконец-то добился разрешения Жени хоть пару летних месяцев поработать на «Колоре». Учеником. Женя отдал соответствующее распоряжение начальнику отдела кадров Веремееву.

Старый футболист, услышав это по телефону, вскочил, как будто его воротам грозил пенальти. Обогнув легким пружинистым бегом усевшегося посреди его конторы на стуле Юрочку с заявлением о приеме на работу в большой, красной как у гуся лапе, старый нападающий, погнал на тренированных кривоватых ногах прямо в дирекцию.

Дюймовочка, увидя его полусогнутые в локтях руки и выдвинутую грудь, вмиг распахнула перед ним дверь в директорский кабинет.

Что там происходило — осталось тайной. Но происходило минут пятнадцать. Затем старый нападающий вышел обратно в приемную с видом, который говорил о закате футбольного искусства.

Как я узнала потом от Жени, атака была отбита простым способом: он наложил на приказ о зачислении Юрочки свою личную визу генерального директора. Старый футболист оказался очень предусмотрительным. Но кто же тогда знал, что от этого чисто символического жеста впоследствии окажется в зависимости целая человеческая судьба.

Если б знать тогда, если бы предвидеть, чем все это обернется…

Мне не очень казалось понятным, зачем надо четырнадцатилетнему мальчишке идти работать на завод, вместо того чтобы ехать в лагерь, как все дети? Ведь никто в его труде не нуждается, ни отец, Герой соцтруда, ни общество. Уж как-нибудь мы кормим-одеваем-развлекаем детишек и намного постарше Юрочки Фирсова, не требуя от них взамен никакой работы до их двух с лишним десятков годков. На что Женя мне разъяснил, как сильно я ошибаюсь: есть нужда и немалая. Этот парень хочет работать! Так вот пусть он, четырнадцатилетний, пойдет и поработает среди двадцатилетних, которые работать не хотят. Ведь дело, в конце концов, совсем не в возрасте. А в этом чувстве работы, которым обладает Юрочка Фирсов. Именно такой дар необходим сейчас «Колору». Да, Юрочке всего четырнадцать. Но разве это причина, чтобы гасить в нем огонек, зажегшийся раньше времени? Раньше, позже… а, собственно, чего? Общепринятого срока, в который вообще ничего в человеке не зажжется?

Так Женя говорил о Юрочке. И я поняла. Мне приоткрылась тайна его несостоявшегося отцовства. Женя распорядился Юрочкой, как распорядился бы своим сыном. Он чувствовал на него какое-то свое право.

Фирсовы дали Жене то, чего не могла дать я.

Следовательно, во всем, что случилось, самая большая вина — моя.

Больше мы никогда с Женей не говорили о Юрочке. Ни разу с тех пор. И никто на свете не знает того, что знаем мы с Женей вдвоем.

Теперь, когда у нас позади мигалка «скорой помощи», я не хочу, чтобы Женя бодрствовал по ночам, размышляя о вещах неразрешимых. Он умеет отказывать себе, но не умеет отступаться. Теперь-то я отлично понимаю разницу.

И тут помочь мог только Сева Ижорцев. Что ж с того, что он казался мне непонятным — значит, надо искать разгадку. Ведь вот не бросил же он нашу старую хозяйку Ангелину Степановну. А мы с Женей бросили. Не все поступки соответствуют человеку. И не все мысли. Есть еще какой-то крен, состояние, наваждение.

Но нужно искать пути от человека к человеку. Мы разные существа, но нам даны язык, сердце, ум.

Нет на свете безупречно правых людей. Как нет, должно быть, безупречных истин. Везде нужна поправка на человечность. Простой бесхитростности — вот чего нам не хватает. Как часто мы не доверяем ее мудрому началу.

С этими мыслями я отправилась к Ижорцеву («А солнце: «Ладно, не горюй, смотри на вещи просто»).

В приемной генеральной дирекции шла перестройка и капитальный ремонт. Дюймовочка с юной помощницей была загнана в угол под сень молота, отлитого в подарок заводу немецкими товарищами. Стопки паркета, перетянутые бечевкой, громоздились вдоль стен, представляя реальную возможность обвала. Ввиду этого Дюймовочка опасалась сотрясать воздух разговором и только проводила меня глазами.

Я храбро перелезла через выложенные на пол провода и вошла в новый директорский кабинет.

— Послушайте! — крикнула я. — Вы же… бесчеловечны! В вас нет ни капли… благодарности!

— Благодарности?

Ижорцев приподнял плечо и ладонью привычно потер возле сердца. Раньше я не замечала за ним такого жеста. И тут я поняла, что вижу перед собой вовсе не Севу Ижорцева. Это был совершенно иной человек, серьезный и горький, строго взятый жизнью в оборот. Он занимался делами, о которых я и понятия не имела. Их трудность была от меня скрыта так, как в далеком детстве взрослая жизнь моего отца. Там стоял шлагбаум, оберегавший нас друг от друга.

И это я пришла к Ижорцеву о чем-то говорить, чего-то требовать на равных… наивно и стыдно. Я отвернулась, разглядывая новую мебель в кабинете. Здесь тоже все преобразилось: белые лакированные стулья, такие же белые изящные книжный шкаф и стол, поставленный необычно, ближе к дверям, в центре помещения белый ковер, на который страшно ступить в неопрятных ботинках. Ощущение чистоты и отдаленности. И приподнятости над житейскими страстями производства. Кабинет стратега.

Ижорцев опустил руку на гладь стола.

— О чем вы говорите. Это несерьезный разговор. Производство держится на производстве, а не на благодарности. Мы и так уже слишком… щедры.

Кажется, это было оскорбление. Но если и так, то лишь для меня. Я оскорбилась, а Ижорцев не собирался меня оскорбить. Он говорил с собой, не со мной. Я встала.

— Всеволод Леонтьевич. Дайте Жене работать. Пожалуйста. Вы увидите, что он… он не обуза.

Ижорцев тоже поднялся. Чтобы проводить меня к двери. Что мы с ним оба могли поделать против того, что нас разъединяло. Он считал это разъединение справедливым. А мы с Женей — нет. Я запнулась неожиданно за край ковра, качнулась и опустилась на колени.

— Я прошу вас… пожалуйста.

Ижорцев испуганно оглянулся на дверь. Потом протянул мне руку:

— Елизавета Александровна!

Белый ковер был в мелком бежевом узорчике. Я рассматривала его, будто собиралась сгрести этот узорчик в горстку и смахнуть с белизны ковра, как со скатерти — крошки минувшего пиршества. Почему бы и нет, мелкий узорчик, мелкие души. Неспособные даже страдать.

— Я вас искренне уважаю, — сказал Ижорцев. — И понимаю вас. Но что поделаешь. Надо считаться с реальной ситуацией.

Вернувшись к себе в лабораторию, я села на стул, закрыла лицо ладонями и заплакала. Мои лаборантки притихли, потом вытолкали за дверь какого-то юного технолога, рывшегося в стопке анализов и весьма изумившегося ситуацией и, пошептавшись в «уголке печалей», вскипятили чаю и тут же изобрели к нему торт под толстым слоем крема. С заводского двора доносились всхлипы компрессора принудительной вентиляции, игрушечные гудочки автокаров. Радио передавало «Героический этюд» Шопена.

Интересно, а где сейчас бродил призрак инженера Евреинова, ведь он мог бы, потирая руки от удовольствия, слышать, как я повторяю себе его утверждение, что все кругом мимолетно и только производство вечно, производство истинно, как сама человеческая жизнь. Страдая и любя, мы наконец приходим к выводу, что нет для нас ничего дороже, кроме нас самих. Я поняла, как бесконечно счастлива и буду счастлива еще лет двадцать. Не меньше. Вот такие мы с Женей молодцы.

Глава вторая Две Москвы

Ижорцев водил свои «Жигули» осторожной и опытной рукой, но тут, въехав в круговое движение площади Дзержинского, никак не мог из него выбраться. Проезд Серова и Лубянка были загорожены, там что-то ремонтировали или сносили, и, зазевавшись, он не поменял ряд, поворот на Пушечную проскочил и делал вокруг памятника уже второй вираж. В этом кружении было что-то беспомощное, как кружение мошки вокруг лампы.

Светлана сидела рядом, нахохлившись. Она, кажется, еще не произнесла ни одного слова с тех пор, как села в машину на условленном перекрестке, в двух кварталах от «Колора». Пришлось из-за этого отпустить Степана Аркадьевича и взять собственную машину. Дополнительное неудобство, которое приходилось выдавать за каприз. Не хотелось мелочиться и мельчать теперь, когда каждый его шаг — это шаг генерального директора, и потому подвергнут невольному вниманию; конечно, ситуация уже иная, чем десять лет назад, когда Ермашов стал директором и моментально попал в переделку. Ситуация иная, и сам Ижорцев иной человек; но тем не менее лучше бы избежать романтических приключений, на которые его вынуждает своим постоянным давлением Светлана.

При мысли о ее настроении у Ижорцева свело скулы. Хоть придумала бы что-нибудь поопаснее, порезче, что ли. Примитивна даже в этом. На сколько удалось ему в этот раз оттянуть встречу? Они не виделись месяц? Два? Он не помнил.

Аида Никитична жила с Настенкой на даче, и после работы Ижорцев мчался в веселое легкое путешествие к ним. Обе «коротышки» толстели, хохотали, устраивая на него засаду в кустах, были поцарапаны малиной, дрались из-за его поцелуя и ревновали друг к дружке. Обе женщинки. Старая и малая. Он реял на воздусях покоя. И транжирить его на Светлану не хотел. Тяготился только мгновениями от оброка. А ведь могло случиться и похуже: что было бы, например, если б он тогда на Светлане женился? Скука, серятина, как у большинства.

Их, этих девочек, хватает ненадолго, они предприимчивы только до замужества, а там расплываются, киснут, и получаешь квашню вместо человека. Вот Светкина природа. Просто ее еще держит в форме «несчастность». У нее затянулось напряжение сил. Тут блистает красочками ненатуральная мимикрия брачного периода. Ухоженность, мытье каждый день, французская косметика. Зависть ровесниц: «Сама себе хозяйка». Любовная гимнастика вместо «привычного дела». Скулы опять сводит при воспоминании о ее хрустящей коже.

Ижорцев наконец вырулил на правый поворот. Они проехали по Сретенке, включились в густой, несмотря на поздний час, поток машин на Садовом кольце. Отсюда до Бауманской уже было рукой подать.

— Сев, ты стань у Курского, — сказала Света. — Надо Ангелине Степановне вкусненького чего взять.

— Уже куплено, — отозвался Ижорцев.

Света придвинулась поближе. У него отлегло от сердца — хоть не дуется, никаких дурных настроений. Она погладила руку, держащую руль.

— Не отвлекайся, Сев. А то улетим. «Жигули» все-таки не самолет.

«Улететь бы», — подумал Ижорцев.

На Бауманской дверь им открыл сосед Ангелины Степановны — Костя:

— О! Племяши прибыли!

Он тут же сообщил:

— Степановна-то приболела. А я на дежурстве. Короче: прихожу, она уже сутки без питания. Хлеб, масло на нуле. А эти, ух суки, хоть бы какая заглянула. В ЖЭК бегают: слесарь выпимши, слесарь выпимши.

В передней лежали рулоны обоев, сам Костя был слегка убелен подсыхающим клеем и явно находился в стадии покаяния.

Ангелина Степановна лежала на узкой железной кровати, укутавшись облысевшей до проплешин старенькой кротовой шубой. При гостях мгновенно засияла и принялась вставать, делая большие глаза и шепча:

— Это я для Кости. Для укора. Понимаете?

Но было видно, что ей неможется. Ижорцев сел рядом, взял ее руку.

— Замотался я, теть Ань.

— Ладно-ладно. Не на всю жизнь. А это, что времени нет ни у кого на стариков, так его и нет. Жизнь жадная. Это-то я еще понимаю. Светланочка, достань там вишневое для Кости.

Светлана, накрывавшая на стол, засмеялась. Из коридора послышался предупреждающий голос Кости:

— А я не приду. Племяшей травите своим вишневым.

Ангелина Степановна, смеясь, пояснила, что вишню достал где-то без очереди Костя (а может быть, и приврал, что без очереди, чтобы «жертва» казалась поменьше), но сам ни за что не хочет отведать ее варенья. Хороший мальчик. «Этому мальчику пора внуков иметь», — заметила Светлана, и Ангелина Степановна тотчас поспешила перевести разговор в другую плоскость.

Она рассказывала, как смешна, в сущности, старость. Потому что делаешь все молниеносно быстро, а получается неимоверно медленно. Или смотришь, например, по телевизору очень веселую довоенную комедию, а сам плачешь. Или станешь читать книжку про душераздирающие горести любви, а сам смеешься. Удивительно дурацкая вещь эта старость. Будто в тебя чертенка засунули, и он там орудует, все передвигает с места на место. Ижорцев слушал ее и думал: а как она, в сущности, относится к его появлениям со Светланой, как представляет себе их взаимоотношения? Терпит, чтобы не потерять его дружбы? Вынужденная уступка одиночеству? Старческое равнодушие беспомощности? Он внутренне содрогнулся, вдруг представив себе, что и Светлана упорно тянет его к такой же своей судьбе, к такому же ссохшемуся старушечьему телу, съежившемуся под вытертой меховой шубкой. Ужас шевельнул кожу, она покрылась на спине мурашками отвращения. Избавиться, избавиться любой ценой! Любой?.. О, нет. Только незначительной. Несущественной. Незаметной. Чтобы скорее отсохло. Как она этого, пиявка, не понимает. Ей же спасаться надо, а не ему.

А на днях представлена к ордену, по итогам пятилетки. Когда обсуждался вопрос на парткоме, он не мог противостоять.

Кажется, она в конце концов достигнет цели. Станет «следующей» после Фирсова. Ее показатели неоспоримы. Но разве ее можно поставить рядом с Фирсовым? Никогда. Даже близко. Но кто сможет открыть эту разницу… она недоказуема. Какие основания? Любой посмотрит недоуменными глазами. Есть вещи, которые мы все чувствуем преотлично, но никому не даем возможности это признать.

— Как он себя чувствует? — донесся как издалека голос Ангелины Степановны. — Женя Ермашов? А Веточка?

Ижорцев очнулся. Перед ним дымилась чашка чаю. Ангелина Степановна вопрошающе смотрела теплыми выцветшими глазами.

— Ермашов-то? — отозвалась Светлана. — Да ничего, бегает. Я его сегодня видела. Как раз, когда Севу ждала. Он с работы ехал. Выскочил из автобуса и быстренько, быстренько шасть к «Кулинарии». Очередь занял, за котлетами. Сверточки в сетку пихает, пихает. Никогда не скажешь, что это был генеральный директор. Плюгавенький, как все люди.

— Светочка, — сказала Ангелина Степановна, — подогрей, детка, чайник, пожалуйста. Остыл.

Светлана встала, ушла на кухню. Подмигнула в дверях: «Ладно, секретничайте», — показав этим, что все понимает.

Когда дверь закрылась, Ижорцев повернулся к Ангелине Степановне. Она сидела не шевелясь. Седоватые тонкие волоски веером торчали надо лбом. Выношенная донельзя вязаная кофточка обвисала на ее груди под тяжестью разнокалиберных пуговиц. Сухие кисти рук в старческих веснушках прикованно лежали на краешке стола, болезненно подрагивая.

— Что вы, теть Ань? — вдруг испугался Ижорцев. — Что вам? Плохо?

Ангелина Степановна моргнула редкими невидимыми ресницами.

— Плохо, — прошептала она. — Ой плохо, Севочка. Сама не знаю отчего. И нету способа ничего поправить.

Ижорцев положил руку на ее вздрагивающие руки, будто поймав их и придавив, чтобы успокоить.

Когда Светлана вернулась с кипящим чайником, они по-прежнему сидели молча. Из коридора доносились шлепки малярной кисти и тянуло вонючим дымком Костиной папиросы.

Вагон метро вынырнул из привычного туннельного грохота и подкатывал к платформе станции, окруженной белоствольными березами. Полное солнце осветило вагон, Ермашов на мгновение ощутил радость простого земного тепла. Две женщины рядом, притиснутые к нему вагонной толчеей, не соразмерив голосов с наставшей тишиной, продолжали громко разговаривать о чьей-то свадьбе. Одна говорила, что все хорошо; другая жаловалась, что молодожен «из лимитчиков», понаехавших в Москву на строительство олимпийских объектов, и теперь вженился в их малогабаритку, где холодильник не влезает в кухню, а стиральная машина в «совмещенку», и приходится снова встать на исполкомовский учет, как нуждающиеся в улучшении. А зять совершенно некультурный, пакет из-под молока в окошко вышвыривает и транзистор ставит на подоконник, чтоб орал на всю улицу. И злится: подумаешь, москвичи. Чем ваша Москва отличается, такой же город. Говорю ему: а хоть тем, что десять миллионов, и все по одному тротуару, по такому же, как в другом городе пятьдесят человек пройдут. Говорю: тут если каждый прохожий по стенке хоть ладошкой проведет — здание и то капитального ремонта запросит. Да что ему. Он в Третьяковке ни разу не был, кроме магазинов, ничего ему в Москве не надо.

Ермашова заинтересовал разговор, он осторожно стал рассматривать соседок. Женщины в среднем возрасте, рыхлые, обремененные набитыми сумками, ему раньше казалось, уже нечувствительные к ежедневным бесконечным давкам в транспорте, магазинах, парикмахерских. А они вот ощущают Город, ощущают то, что на самого Ермашова однажды надвинулось беспощадной истиной.

Он не хотел, не мог, он запретил себе вспоминать, но случившееся обрело неожиданный смысловой ракурс. Вагон опять углубился в слепые стены туннеля, а Ермашов, оторвавшись от долгого пути с «Колора» домой, снова был там, в недалеком прошлом, отрезанном, отсеченном его роковой ошибкой. Возвращаясь с работы, отдаляясь в пути от реально существующего «Колора», Ермашов возвращался в «Колор» несуществующий. К тем дням, когда он столкнулся с необъяснимым.

«Колор»? Великолепная мясорубка, механический Гаргантюа: сколько не запихивай в него стекла, дорогого металла, электронных приборов, ценнейших химикатов — он все выплевывает со знаком «негоден». Что у него не варит, где порок — невозможно схватить. Сегодня виноват электронщик, завтра — оператор, потом — монтажница заболталась с подружкой, контролер ОТК отпросился на полчасика, наладчики провожали дружка в армию, наутро не в состоянии аккуратно прикрутить гайку. Люминофорщик хочет поступить в институт, не решил в какой и в раздумье не следит за концентрацией. Жизнь — в ее миллионах подробностей. У каждого что-то свое, важное, а в результате — нет выхода кинескопов, нет плана, нет налаженного технологического процесса. Ничего нет, кроме бетонной коробки, набитой дорогим оборудованием, веселой молодой публикой и украшенной наверху роскошно светящейся рекламой: «Колор».

Рапортов проводил летучки, подписывал бумаги, принимал экскурсии, давал интервью в газетах, рассказывал о планах социального развития «Колора».

А Ермашов с упорством торчал возле операторов, заглядывал в глаза наладчикам, заговаривал с девушками у контрольных стендов, пытаясь понять, понять… Кто они? Чем живут? И за нетрудной, веселой открытостью ребят пока не нащупывал ничего. Каждый из них мог бы завтра сняться с этого места и двинуть на иное, но тоже просто так, не ставя себе при этом «жизненной цели». Им жилось легко, вот что Ермашов ощущал, и этой легкости ничего не угрожало. Никакая «необходимость». По крайней мере в том пространстве, которое они в состоянии были обозреть. Их подкармливали родители — и москвичей, и тех, кто приехал из деревни, и настраивали, в общем-то, на институт, желая детям «высшего положения».

Так что же делать? Как родить завод? Ермашов знал, как добиться, построить, пустить. А как дальше — не знал. Он чувствовал, что «Колор» может скатиться на некий усредненный путь: кое-что сделаем чуть получше, остальное «спишем», результаты «скорректируем». Так поступали те, кто сдавался, уходя с головой в поток: принимать рекламации, годами вертеться, маскируя истину.

И таким сделаться его «Колору»?!

Он не хотел, не мог согласиться. Но «Колор» вырвался из его рук и подчинялся уже какой-то своей собственной стихий.

Впервые Ермашов понял это в тот день, когда стало ясно, что «Колор» окончательно провалил план полугодия, и это уже никакими «рывками» не спасти. Надо придумывать какое-то иное средство. Нет, не «какое-то». Обыкновенное, о каком знали все директора предприятий. И к которому Ермашов никогда не разрешал себе прибегать.

В тот день на завод приехал Яковлев. И после долгого хождения по цехам, они собрались наконец с «мозговым центром» в кабинете Ермашова. Уже смеркалось.

Владимир Николаевич молча ходил по узкой ковровой дорожке, еще помнившей следы ног Директора. Ермашов любил свой кабинет таким, каким увидел его, придя сюда впервые к Григорию Ивановичу, и ничего не хотел здесь менять. Ни тяжелой дубовой обшивки стен с темной нишей в углу, где падал складками вишневый бархат знамени с потускневшей золотой бахромой, ни стола с сохранившимися кружочками от подстаканников на зеленом сукне, ни чернильницы — наковальни с молотом, который держал в руках бронзовый молотобоец с обнаженной мускулистой спиной.

Ермашов стоял у окна, сложив руки за спину и опираясь ими о подоконник. В этой позе была терпеливость, виноватая, но упрямая, и это походило на немой монолог с резкими, недовольными шагами Яковлева. Ижорцев сидел, облокотившись о спинку стула и задумчиво глядя внутрь себя полуопущенными глазами. Рапортов рылся в сводках. Павлик вертел в ладонях свою папку. Ирина Петровна спокойно смотрела на мужа.

— Вот своенравия достойные плоды, — наконец произнес Яковлев. — Следовало как можно скорее совершенствовать технологию, усилить завод оборудованием, предельно автоматизировать процесс!

— Владимир Николаевич, — отозвался Ермашов, — я вот о чем думаю: о недоказуемости очевидных вещей. Нет ничего хуже нужды доказывать очевидное. Потому что все доказательства оспоримы, а само очевидное — нет.

Яковлев остановился.

— То есть?

Но тут вмешалась Ирина Петровна.

— То есть если мы сведем все дело даже к одной-единственной кнопке, предельно автоматизировав весь процесс, то и тогда оно будет зависеть от человека, который ее нажимает. Мы все равно упремся в то, каков он. Просто риск станет крупнее.

— Зато легче будет определить виноватого, — заметил Ижорцев.

Ирина Петровна живо повернула к нему точеную голову в ореоле волос.

— Позвольте вам сказать: виноваты мы с вами. Мы авторы тех беззаботных ребят, у которых не идет дело на «Колоре». Да, мы, послевоенное поколение родителей.

Ижорцев не ожидал такого поворота и слегка растерялся. Он хотел лишь подвести разговор к обсуждению каких-то конкретных мер; его деловитость подсказывала ему, что надо не рассуждать, а действовать, причем пусть с маленьким, но зато немедленным эффектом. Но Ирина Петровна прочно взяла инициативу в свои руки.

— Сами-то мы хлебнули недостатка. Нас не баловали. Но как видите, мы неплохо получились. А что мы сделали со своими детишками? Решили на них отыграться. Мы их разодели, закормили, заразвлекали. Мы, сами учившиеся в школе по шесть-семь уроков, теперь кричим, что наши дети перегружены пятью. Мы, после семилетки уходившие на завод, теперь с пеной у рта доказываем необходимость для наших деток хоккейной площадки во дворе. Мы глаза готовы выцарапать тому, кто скажет нашему ребенку «уступи место», или «не толкай взрослых», или уж совсем не дай бог «не бегай, не кричи, не мешай другим». Любовь к детям мы подменили вседозволенностью. И вот оно, это сформированное нами нетрудовое поколение, пришло теперь на «Колор». А там современнейшее производство, требующее жестокой самодисциплины. Как быть? Надо прежде всего переналаживать их. Боюсь, что задача эта почти фантастическая. Они — дети новой эпохи, но они из нее усвоили пока то, что если неохота стирать, то пусть мама купит стиральную машину. До той простой мысли, что техника лишь трансформирует нагрузку и без их участия дело все равно не обойдется, надо их еще довести. Вот где брак.

— Страшноватенько, — сказал Ермашов. — Но боюсь, что справедливо.

— Схвачена главная суть, — кивнул Рапортов.

Яковлев посмотрел на жену. Умница, ученая голова, теоретик. Всегда точно и правильно определяет идею. Но почему-то сейчас ему показалось, что произнесено вслух нечто лишнее. И четкость поставленной задачи приводит к противоположному результату — к невозможности ее выполнения. Вот она, эта Ирина защищенность от жизни, привычка действовать безбоязненно, идти до конца. А что делать тем, на чью долю остается «черная работа»? У кого она закована в понятие «план»? Да, он в свое время пытался предостеречь Ермашова. Но теперь уже поздно, поздно с такими разговорами. Теперь надо выправлять ситуацию и лишь теми средствами, которые имеются. Зачем открывать глаза на то, что невозможно? Неделовой подход. Ирина Петровна уловила недовольный взгляд мужа, и тотчас в ее глазах начало сгущаться знакомое ему гневное упрямство. Да, тут они с Ермашовым в одной упряжке. Аристократы идеи. Их придется вернуть в реальные обстоятельства, которые, к сожалению, не нами задуманы, а просто есть.

— Ну, что ж, — сказал он, — решайте, товарищи, как быть. Дело за вами.

Раздражение терзало его, как всегда, когда его ставили лицом к лицу с неразрешимыми проблемами. Он знал их слишком хорошо и потому не хотел бы о них знать. Он распорядился:

— Ириша, ты едешь со мной? — Желая ее оторвать от затронутой темы.

Когда Яковлевы уехали, Ермашов достал из шкафчика коньяк.

— Давайте успокоим нервишки.

Рапортов придвинулся поближе.

— Что, отпустим Севу в Америку?

Ермашов расставил рюмки, но к бутылке не притронулся, сел в свое кресло, загнанно приподнял плечи. Любая его ложь будет безропотно оплачена министерством. Но как хотелось быть хозяином. Как хотелось свободы и красоты маневра, мудрой экономичности. Ермашов опустил лоб, провел тяжелым взглядом по лицам друзей и, отбросив все, что мешало ему сейчас и что, возможно, должно было подмять его своей очевидностью, сказал с беспредельной жаждой их отклика:

— У нас на «Колоре» полторы тысячи ребят. Вот мне бы туда сотни три… ну, скажем, полуфирсовых или даже четвертьфирсовых, и порядок. Тогда сможет Сева спокойно вставлять туда любую технику. У них в руках все пойдет. А остальных я бы отпустил.

Павлик покрутил головой, отодвинув в сторону палку.

— Вот я не люблю напиваться до чертиков. Когда уже начинает мерещиться этакое сусальное.

Ермашов засмеялся.

— Ну что ж, повестка дня исчерпана.

Тут Рапортов, неожиданно обидевшись, расстроившись, дернув щекой, подал голос:

— Пора меня снимать с мачты, Евгений Фомич. Я уже вижу землю.

— Ничего, повиси еще, Гена. Теперь надо на ней высадиться как следует. «Пушки с пристани палят, кораблю пристать велят…»

Еще в автобусе, или уже в метро по дороге на работу, Юрочка Фирсов небрежно рылся в кармане и невзначай вытаскивал свой пропуск с фотокарточкой, как бы проверяя, а не забыл ли захватить с собой нужный документ. И тогда какая-нибудь девчонка, или парень, или тетенька с дяденькой могли случайно взглянуть и удостовериться, что он не просто так, а работает на «Колоре» и едет как раз на смену. Утром все было в этом смысле о’кей, немножко хуже после обеда, когда являлся мастер и на полный динамик заявлял, чтобы Фирсов кончал работу. Четыре часа отработал — и шабаш. Прямо тыкал в глаза, вроде ты получеловек. Этот мастер Юрочке осточертел, ибо никак не мог усвоить, что гайку, например, недотянутой не бросают; стоял и орал над ухом, положи инструмент, и все. «Закон»! Мастер «закона» боялся как черт ладана. И вообще все время повторял, что на хрена ему такое беспокойство, гляди за ним да отвечай. А у него своих дел до пупа.

Юрочка шабашил и шел в курилку к наладчикам. Курить ему не нравилось, но с первой получки он купил пачку «Тройки» и держал ее наготове, чтобы быть в полных правах со всеми остальными. Юрочку влекли разговоры. И не про хоккей (про хоккей можно было и в газете прочесть и по «Времени» послушать), а про женщин. Про женщин нигде и ни в каких источниках не сообщалось то, что в курилке. Во-первых, это были немножко другие люди и даже не совсем люди, потому что с особенностями характера. Которые иногда нормальный мужчина вынужден был разгадывать. Это сходилось с Юрочкиными ощущениями: женщины ему казались марсианками, из которых исключением была только мама. Мама была вполне нормальным человеком. Зато все остальные составляли таинственное сообщество, относившееся к Юрочке почему-то с легкой дозой насмешливости. Чем он заслужил несерьезность с их стороны — он не мог приложить ума. Ростом он был как все, как все работал, как все приглашал, скажем, девушку в кино, а она почему-то фыркала. Юрочке хотелось послушать, как в таких случаях поступают мужчины постарше, но у них такая тема в разговорах абсолютно не возникала.

Как с этим быть и как подходить к девушкам с сознанием такой неизбежности? Но хуже всего — всего хуже, что хотелось поскорее именно эту неизбежность постичь, добраться до нее как можно скорее. Разве в таких мыслях можно было признаться отцу? Да никогда! Отец жил совсем по-другому, разве возле него могли даже близко возникнуть подобные истории? Юрочка разрывался душой над открывшейся бездной: как может существовать такая черная пасть, почему никто ее не закроет, не уничтожит раз навсегда, ведь знают же о ней люди — и ничего, продолжают себе спокойно жить, как будто этого страшного и мерзкого нету вовсе.

Промучившись так, он взял да и спросил в курилке. Курилка ответила громовым хохотом молодых глоток, а обнаруживший тут Юрочку мастер пообещал, что позвонит отцу насчет его курения, и отобрал «Тройку».

После этого Юрочка влюбился. «Она» работала контролером на участке масок, сидела над светящимся изнутри столом-стендом в белых перчатках. Юрочка, кончив работу, подолгу простаивал за стеклянной дверью участка, глядя, как мелькают эти белые перчаточки, как сосредоточенно хмурится розовое лицо над прозрачным листом тонкого металла, как подрагивают зеленые цифры на электронном табло над головой девушки. Наконец она заметила его и спросила, что за парнишка там торчит. Юрочка вошел, солидно представился, а затем пригласил ее в кино. Избранница повела себя точно так же, как остальные: сделала круглые глаза и захихикала. Юрочка спустился в бытовку, заперся в пустой душевой и долго рассматривал себя в зеркале над умывальниками. На лбу и подбородке у него виднелись набухшие прыщики, но в целом это было вполне нормальное мужское лицо. Юрочка всегда старался, чтобы оно не оставалось без какого-нибудь следа работы: легкого мазка машинного нагара, пятнышка тавота, налета металлической пыли на щеке. Чтобы не оставалось сомнений, кто есть кто. Нет, в смысле внешности все являло порядок, и поведение избранницы оставалось объяснить лишь причудливой тайной женского естества.

Отец, возясь со своими конструкциями дома, часто рассказывал Юрочке, как преодолеваются разные хитрости материалов и узлов, показывал, как с ними обращаться, чтобы заставить действовать, и Юрочка примерно так представлял себе и единоборство с лукавым девичьим характером, который тоже надо понять и суметь взять в руки. Очаровательное существо в белых перчатках стоило борьбы.

Два раза судьба благоволила к Юрочке, и ему удалось блеснуть перед избранницей: отказал электронный счетчик, и Юрочка явился вместе с наладчиком, парнем довольно ленивым, охотно свалившим «эту мельтешню» на усердного ученика. Юрочка, ловко работая инструментом, не сомневался, что за ним следит восхищенный взгляд и что он оценен по заслугам.

Но оказалось, что все не так просто, и любовь действительно, как пишут в книжках, должна претерпеть испытания. Возле Юрочкиной милой наметился оператор фотоэкспонирования, обладатель усов и кудрей до плеч, который бессовестно использовал все перебои с поступлением металлической ленты для просиживания возле контролера в белых перчаточках.

Вскоре Юрочку осенила догадка, что они даже уходят вместе домой. (Или в кино?!) Юрочка перестал интересоваться мамиными пирогами, игнорировал суп, не слышал, что рассказывает отец о новой «машине» центробежного литья. Он обдумывал, как проверить свою ужасную догадку. Будучи однажды отправлен в подвальный склад за резцами для мастерской, он обнаружил, что из камеры транспортного путепровода открывается широкое поле обзора, откуда можно видеть всех выходящих из подъезда «Колора» в направлении автобусной остановки.

Лето уже набрало полную силу. В заводском пионерлагере отдыхала вторая смена ребят, и Таня нет-нет да и вздыхала ночью в ухо своему Валентину, что не пора ли проявить родительскую власть и велеть Юрочке закругляться с работой. Почти все каникулы парень на производстве, на носу восьмой класс, а мальчишка отощал совсем и ест плохо с переутомления. Но Фестиваль улыбался в темноте, вспоминая, как сын принес и выложил перед матерью первую получку, всю до тринадцати копеек мелочью. «Сынок, — сказала Таня, — ты бы хоть трешку зажал, вон как батька твой», — и вмиг показала тайный уголок за подкладкой Фестивалевого бумажника, где действительно хранилась вечная потертая десятка. «Ну, он все-таки депутат Верховного Совета», — оправдала она размеры суммы. И выдала Юрочке три рубля.

После первой получки Юрочка загордился, стал солидный, и речи быть не могло о применении родительской власти. Танины вздохи таяли безрезультатно. Неизвестно почему, она беспокоилась все сильнее, придумывая разные страхи относительно Юрочкиного здоровья, а в последнюю неделю уже прямо ждала со дня на день, что у сына откроется чахотка. Она твердила это Фестивалю, и тому становилось не по себе. Он думал о свойствах материнской психики, о неразумных силах души, плавящихся в чрезмерной любви к потомству, и не решался отвергнуть их благородство, ибо благородство всегда безрассудно. Фестиваль понимал жену, разделял с ней ее чувства, хоть и не опускался до ее предчувствий. Но тем не менее и ему вдруг становилось не по себе от ее вздохов. В конце концов он решил, что пора прекращать Танино беспокойство, а то она еще сама заболеет, чего доброго. Зачем жить в постоянном напряжении? Действительно, пора парню и отдохнуть. Наработался, хватит. Наверстает остальное в следующие каникулы. И вообще — вся жизнь впереди. Успеет еще.

И чтобы Таня окончательно успокоилась, Фестиваль обнял ее, шершавым ребром ладони отвел прядку волос со лба и прошептал, что завтра поговорит с Юрочкой. Как раз подоспел отпуск, можно им вместе поехать в деревню.

Назавтра у Юрочки было решено занять наблюдательный пост в транспортном отсеке, День выдался жаркий, и в холодильных установках на химическом участке предприимчивые ребята попрятали бутылки с пивом. Туда после обеденного перерыва стали потихоньку наведываться посвященные, из тех, кому заводская газировка казалась напитком недостаточно утоляющим. Среди жаждущих был и некий оператор Вова. Вова пел в ансамбле «Мотодром», владел диском «Вавилон» в исполнении Бонни-М, снял целую коллекцию слайдов со знакомыми девушками, ездил на мотороллере и притом обладал массой достоинств парня без затей, который никому не лезет поперек, а просто живет в свое удовольствие. Рабочее место Вовы помещалось у погрузочного окна конвейера, где он ставил кинескопы в подвески воздушного транспортера. Дальше пузатые стеклянные трубки уже плыли сами через все здание на склад сборочного цеха, то поднимаясь к потолку, то опускаясь и пересекая дорогу людям, напоминая горный подъемник для лыжников, где в легких стульчиках они бесстрашно болтаются над пропастью.

Вова пошел работать оператором на «Колор» потому, что жил неподалеку в новом микрорайоне. Что касается специальности, то ему было все равно кем. Он не видел смысла, как его родители, таскаться через весь город в «свои конторы». Какая разница, лишь бы близко. Все остальное Вову не волновало. «А я не карьерист», — отвечал он, если кому-то приходило в голову спросить его, почему он «не стремится». Втроем с родителями их зарплата составляла приличную сумму; на все, что надо, хватало. Одним словом, жили как все. О чем тут думать.

В тот день Вова с утра мечтал о Медвежьих озерах, а после обеда еще стало невмоготу от котлет с подливой, и ребята мимоходом шепнули, что у химиков есть пиво. Это было значительно дальше, чем до стойки с газировкой, но Вова решил, что ради такого дела обернется, торопливо подпихнул кинескоп в подвеску, скинул рукавицу и побежал. А кинескоп поехал на краю легкой металлической сетки, неустойчиво покачиваясь на обращенном вниз отполированном, сферически выпуклом экране, литой и тяжелый, как японский божок.

Жара не помешала мастеру в положенный час нудно напомнить Юрочке, чтобы кончал работу. Юрочка, сжав зубы, снова поклялся про себя отомстить ему во всесильном будущем. Это будущее разительно отличалось от нынешнего Юрочкиного угнетенного положения, и приятно было думать, что, дай только пролететь нескольким годам, и все изменится самым прекрасным образом. В свой срок, так же неминуемо как паспорт и усы, у него появится жена, детишки и работа, где никто не посмеет снисходительно отмахнуться, а, наоборот, станут со вниманием и серьезностью выслушивать его мнение.

Жена (та самая, в белых перчатках), подождав его в подъезде, поцелует в щеку, и они отправятся в кино или в театр.

Ничего особенного, но, возможно, жизнь, жизнь закрутит иначе, свяжет с космической техникой, монтажом и испытаниями орбитальной станции, длительными полетами, и жена (в белых перчатках) прилетит с группой поиска в точку посадки и будет издали махать ему с радостью и нетерпением. Да, все это вопрос времени, только времени. Этих медленных, неповоротливых часов, чугунных минут, бесконечных секунд.

«Счастливое детство» — чепуха, не отлипнет никак, не скинешь его, не избавишься. Особенно, когда ты уже вышел на финишную прямую и хочешь одним рывком перескочить, ведь ты уже все равно там и знаешь, что все равно будет.

Юрочка кружил в этих сладких мечтах невдалеке от цеха масок, уходил и вновь возвращался к стеклянным дверям, стоял и глядел оттуда на свою зазнобу, не подозревавшую пока о великолепном будущем, которое ждет, если только она сумеет дождаться совсем немножко.

Никто вокруг не обращал внимания на длинного смешного парнишку в широком для него синем халате наладчика. «Акселерат», — называли таких новомодным и слегка обидным словечком, подчеркивая разрыв между взрослостью тела и детскостью души. Но душа Юрочки уже была гораздо взрослее, и в своем стремлении к взрослости Юрочка преодолевал гораздо большие высоты, чем те, кто спокойно шествовал по равнине молодости под защитой благополучия и беззаботности. А Юрочка, опередив себя, ощутив разрыв, уже умел страдать и добиваться. Он «стремился».

А девушка, склоненная над контрольным столом, проверяла на просвет тонкие металлические листы масок, и электронная машина вела счет годным штукам.

Когда смена стала близиться к концу, Юрочка отправился в цокольный этаж, стараясь пройти так, чтоб никто не спросил, куда и зачем, и проскользнул через узкую дверь с надписью «Хода нет» в транспортный отсек. Сюда, через потолочный люк, пощелкивая узлами креплений, спускались, как кабинки «колеса обозрения», подвески с кинескопами. Совершив плавный вираж в пространстве отсека, они уплывали вдоль тесного коридора дальше, мимо маленьких окон в цоколе здания, по лесенке света и тени, то вспыхивая зеркальным блеском стекла, то исчезая в темной полоске стены.

В бетонной коробке отсека было сухо и жарко, от потолка и стен доносился легкий ровный гул работающих моторов, и к нему примешивался еще один звук — Юрочка понял, что это вестибюль растревожен уже стуком шагов выходящих из здания людей. «Сейчас…» — приготовился Юрочка, сердце забилось чаще, он хотел пробраться к ближнему подоконнику, куда путь преградила плывущая по развороту пустая подвеска. Юрочка в нетерпении глянул вверх, чтобы уловить интервал между подвесками, и там, почти у потолка, его взгляд натолкнулся на груженную кинескопом сетку, как-то странно накренившуюся, и Юрочка, внезапно заметил, как темно-серебристый корпус кинескопа сдвинулся к краю гнезда, выполз, как танк из укрытия, и начал скользить вниз… «Падает»! — Юрочка невольно протянул руки, чтобы схватить, не дать разлететься в осколки — и в следующую секунду принял всю тяжесть огромного, литого, молниеносно увеличивающегося тупого чудища прямо в запрокинутое лицо. Кинескоп упал между двух Юрочкиных раскрытых в ожидании рук, глухо врезавшись в живое, напрягшееся для его спасения мальчишечье тело.

Ермашов ехал домой, машина шла перегруженными по-летнему улицами, то и дело нависали над головой огнедышащие бока грузовиков, воспаленно горел глаз светофора.

В сотый раз Ермашов спрашивал себя: а не лучше бы было?.. Если все кругом этого хотят, все подсказывают выход, и как просто согласиться. Пусть появится прекрасное импортное оборудование, ведь есть надежда, что его удастся обеспечить отечественными материалами, если очень постараться. А если нет и оно превратится в груду «золотого» барахла? То министерство стыдливо разделит ответственность, приняв бремя «объективных причин» на свои плечи. И Севка съездит, может, удастся ему оторваться, ведь видно, как он этого хочет, что ж, непонятно разве и разве не хочется помочь человеку очиститься, навести порядок в жизни, выпутаться? Ах, порядок, желанный порядок… кто его не хочет.

Но Ермашов не мог, не мог. Заранее видел, знал, что это будет заведомое экономическое легкомыслие и где больше виноватых, там меньше ответственных, тем дальше желанный порядок и чистота. Ермашов жалел Севу, лишая его поездки, но жалел и «Колор», на котором дорогое оборудование повиснет непосильной ношей, за которую рано или поздно придется расплачиваться. Ермашов жалел и Севу, и «Колор», разрывался между ними, не зная, что делать.

…А жалеть бы надо себя. Свою собственную неточность и слабость. Свое неумение овладеть ситуацией. Свой внезапный испуг перед всплывшей наружу жизнью, которая захлестывала теперь выстроенный им «Колор». Жизнью с неясной размытой сутью, благополучной и ненадежной одновременно.

Степан Аркадьевич мягко вывернул машину, пересек коротенький проезд возле Манежа. За стеклом машины мелькнул огромный серый улей Военторга, у его многостворчатых дверей роилась вереница людей. Дальше в пышной архитектурной красе выпячивал свои ракушки и зубчики причудливый особняк Дома Дружбы, дар ничем не ограниченной фантазии, насмешливая демонстрация чьих-то канувших в лету причуд и желаний. Особняк стоял на оживленном проспекте как воплощение малолюдия, уединенности, единоличной власти над пространством, а напротив него, возле кинотеатра «Художественный», валил из подземного перехода суженный и сжатый здесь до предела густой людской поток, стремящийся от многоэтажных министерств и магазинов нового проспекта к метро.

Ермашова вдруг поразило это противостояние. Он завороженно смотрел на внезапный контраст двух сторон улицы, так ясно обозначившийся, будто специально для него подчеркнутый городом.

И понял, что видит две Москвы. Нет, даже — что существует две Москвы. Одна — та, где он родился, жил и которую привык знать, другая — появившаяся из времени, как появляются трава и побеги на дереве. В этой мысли таилась догадка, в ней брезжила обозначившаяся тропочка, звавшая следовать дальше.

— Степан Аркадьевич, — попросил Ермашов, — остановитесь, пожалуйста, здесь.

Ручка дверцы скрипнула под его ладонью.

— Подождать? — спросил Степан Аркадьевич.

— Нет, не надо, — Ермашов вышел, захлопнул дверцу. — Поезжайте! До завтра.

«Волга» снялась с места, стала удаляться, моргая красными глазками и выворачиваясь ловким черным телом возле неуклюжей туши троллейбуса. Ермашов помедлил еще немного, ловя ее след, а потом повернулся и стал смотреть.

Так вот она, вторая Москва… Людской поток выплывал из туннеля с ровной, неубывающей мощностью. Ермашов видел лица, повернутые в одну сторону, видел портфели-«дипломаты», сумки и авоськи. Люди будто бы и спешили, но двигались медленно. Несметное количество москвичей, заселяющих огромный, бездонный город, натянувший во все стороны на себя кисейное прозрачно-призрачное покрывало Москвы. Вот что такое был этот сгустившийся поток. В этом потоке, в этой многости людей, идущих туда же, куда и ты, стоявших в очереди за тем же, за чем и ты, имеющих столько же денег, что и ты, — зарождается чувство своей надежной малозначительности. Вон их сколько вокруг — есть кому и сработать, и подмести, и доставить. Что мне-то особенно суетиться? Без меня не убудет. Так вот откуда спокойная открытость молодых ребят. Ермашов смотрел на площадь, на ее неугомонное движение, представлял ее себе глазами тех ребят с «Колора» и думал, что они ее видят только в этом, сегодняшнем, единственном для них измерении. Они видят проспект, пустое свободное пространство, а Ермашов — еще и аптеку на этом месте, на углу Мерзляковского переулка, с высоким каменным крылечком и двумя расходящимися лесенками. Они видят туннель, а Ермашов еще и булочную у конца бульвара, отполированные деревянные прилавки, теплый запах хлеба из маленькой пекарни, они видят горделиво стоящего Гоголя, а Ермашов — того, согбенного, сидящего в кресле, под тяжестью одолевающих душу писателя образов. На их веку лик города и лик жизни не изменился так остро, так надломленно сместив прежний облик, что теперь даже ему, очевидцу, удается с некоторым трудом восстановить и удержать его в памяти. Им не знакомы два измерения, они не видели и не могли видеть двух Арбатских площадей, как не могли чувствовать себя теми московскими рабочими, москвичами, для которых Ермашов строил свой «Колор».

Ермашов рассчитал свой завод на Москву, а ей пришлось, не выдержав перегрузки роста, заполнить его приезжими молодыми ребятами, для которых Москва была совсем не то, что для Ермашова, а просто большим хорошим городом. Они еще не умели любить ее, страдать о ней, чувствовать неповторимость ее лица, и получалось — что Москва приняла их, а они Москву — еще нет. Они еще только пользовались Москвой, а отдавать себя ей еще не умели. Тут и скрывалось то, чего не решить на «Колоре» никакой самой блестящей технологией.

Площадь кружилась, кружилась перед Ермашовым, превращаясь в его воображении в тот круг, сцепивший в вечном беге его кентавров, предсказавших ему удачу. Так вот о чем говорили те люди, собравшиеся в комнате на Арбате, быть может, это сама родная Москва давала ему знак, предостерегала, направляла.

Ермашов стоял, опустив руки, придавленный открытием, рыдал душою, любя и не находя своей любви. Толчея на узком тротуаре вытесняла его, побуждала двигаться, освобождать место, праздно занятое им под раздумья. Что тут раздумывать, раздумывать тут нечего — вот-вот закроются «Кулинария» и «Парфюмерия», в «Овощах — фруктах» кончаются апельсины! Боже, как все просто и как же недоступна эта простота.

Тогда — что же? Стоять, не идти. Смешно…

Эх, Ермашов. Тогда не надо было идей, если нет сил их осуществлять. Тогда сиди тихо, не высовывайся, говори сакраментальное: «Что мне, больше всех надо?»

Надо больше всех. Разве ты еще этого не понял?!

Понял ты — это ты.

Переулком он вышел на Арбат. Вечер сделался странно теплый, манящий бродить, разомлев и печалясь о первой поре готовности к любви, к тому, что «все будет». И потом уже, когда даже «все было», оно оказывается совсем не то, что «все будет». Оно никогда не совпадает полностью, как конструкция с технологией, как задуманное и осуществленное, как идеальное и реальное. И природа создала теплые, манящие бродить вечера, чтобы мы не забыли грустить об этом и в грусти обретать неудовлетворенность, вечный двигатель к тому завтра, которое дает нам шанс на еще одно «будет» и платит нам опять еще одним «было».

Ему захотелось снова туда — хоть на миг — в комнату с кентаврами.

«Нет, домой, — сказал себе Ермашов. — Домой».

Он шел переулками, петляя под дощатыми навесами заборов, перегородивших чуть не на каждом шагу знакомые когда-то улочки, обходя дворами когда-то перенаселенные дворянские особнячки, облепленные пристройками, как заплатами на богатом одеянии, превратившемся в рубище, углубляясь в сумерки квартала, где настойчиво проторяло себе дорогу новое поколение домов.

Ермашов думал о себе.

Он раньше знал себя, принимал себя, считался с собой. Но никогда о себе не думал так: а в самом ли деле я знаю себя? и принимаю? и считаюсь с собой? Так ли тут все бесспорно в моих представлениях о себе?

Ведь истина может быть просто-напросто в том, что я принял один-единственный, предложенный жизнью вариант. А все остальные остались для меня скрыты; под голубым высоким куполом не одна-единственная прямая дорога, рассекающая поле надвое, а изъезженная вдоль и поперек, изрешеченная тропками и утоптанная миллионами ног землища, по которой и носится бешеная колесница жизни без ладу и складу, гикая лишь для удовольствия. Ведь немалое количество людей живет моментом, обходятся без Дороги. И среди них особых страдальцев не видно. Даже наоборот, они проще, они даже уютнее.

Он хотел представить себя «внутри» такого человека. Хотел, и не мог ощутить в том успокоения.

— Женя, — Елизавета окликнула его из комнаты, едва он вошел, — Юрочка куда-то запропастился. Звонила Таня.

Ермашов молча снимал ботинки, он был еще не готов к возвращению в обычный вечер. Мучиться и решать и ничего не решить, потому что, в конце концов, для тебя нет выбора, ведь себя не выбирают.

— Звонила Таня, — разъяснила Елизавета, — Юрочка до сих пор не пришел с работы. А мастер его отпустил, как всегда, после обеда.

Она стояла в дверях, слегка растерянная и недовольная, боясь показаться навязчивой в преувеличении своего страха.

— Когда звонила, давно?

— С час назад.

Ермашов невольно глянул в окно и заметил полную круглую луну, чистую и плоскую, как наклеенную на небо. Неужели уже так поздно? Он снял трубку, набрал номер Фирсовых.

— Да?! — крикнул голос Тани. — Да? Да?

— Это я, — сказал Ермашов. — Не надо так волноваться, он уже взрослый парень.

— Что вы! — крикнула Таня. — Что вы, Евгений Фомич! Какой там взрослый! Отец побежал искать.

— Ну, когда найдет, хоть сообщите, кто она. Идет?

Он почувствовал, как жесткость Таниного волнения смягчилась, спала, как ей помогло это простое шутливое объяснение. Там, где шутка, — там не страшно.

— Идет, Евгений Фомич, — послышалась готовность к улыбке, к благодарности за облегчение. — А то они теперь такие баловные… самбо это у них, каратэ…

Ермашов положил трубку. Когда он в первый раз пришел домой в полночь, мать устало спала. Отец был на работе — дежурил на кирпичном заводе. А он с ребятами два сеанса подряд смотрел «Тарзана». Как все повторяется, как это неизменно. Сердце согрелось теплом понимания. Ах, Юра. Вот только теперь не популярны нахлобучки. А то бы надрать тебе уши. Телефон-автомат на каждом шагу.

— Мне бы чайку, что ли, Лизаветочка.

Елизавета приблизилась, погладила ладонью его щеку, успокоенно потерлась лбом о его подбородок. Через мгновенье в кухне зашумела вода из крана, легонько стукнул чайник о конфорку. Чмокнула дверца холодильника, потянуло ароматом клубники.

Возле Ермашова зажужжал сигнал телефона. Он взял трубку.

— Евгений Фомич, — глуховато сказал далекий голос Рапортова. — Это вы?

— Да, да, — неизвестно почему, Ермашов закрыл ковшиком ладони трубку.

— Вы слушаете? У нас чепе. Только что на «Колоре» в транспортном отсеке нашли Юру Фирсова.

Ермашов помолчал, потом отодвинул от себя трубку.

Глава третья А производство вечно

Утром Ермашова вызывали на совещание к Ижорцеву на головной завод.

Выслушав обыденный голос в трубке, он еще несколько мгновений подержал ее возле уха. Короткие сигналы отбоя шли радостными толчками. Ермашов дал себе принять их: что ж, значит, ситуация нормализуется… что-то случилось, какой-то легкий сдвиг, но эта малая малость уже признает его существование. Малая малость… он думал о том, что и малая малость бывает огромной, что ее сила в какие-то моменты жизни способна уравновесить и великие дела и великие ошибки. Что малая малость способна окрылить, как способна и погубить самое большое дело. И сейчас именно малая малость возвращала ему надежду. Нет ничего горше, думал он, как оставить по себе только память о своих ошибках. Вторую бы жизнь — но ее не бывает. Зато бывает малая малость — во всем величии фиксирующего штриха. Вот она-то и есть настоящий итог.

Ермашов не стал ждать, позвонит ли ему Рапортов, чтобы подвезти с собой на директорской машине, а собрал бумаги и отправился своим ходом.

Идя от метро знакомой улочкой, вдруг почувствовал себя прежним начинающим, каждое утро спешащим, вот так этой дорожкой к своему следующему дню. Круг завершился, подумал он, и по нему, не чувствуя зазора сцепления, продолжают скакать веселые несуразные кентавры, предсказавшие ему удачу.

Он вспомнил вдруг то, что не вспоминал ни разу с тех пор, будто уронил из памяти в омут.

…А ведь она ему позвонила. Алиса. И что-то сказала о кентаврах. Сказала, что выполняет обещание, и прибавила: «насчет кентавров». Но он недослышал. Он вообще не мог ее выслушать в тот момент, не мог понять, кто звонит и о чем идет речь. Он машинально извинился и отложил трубку.

Он не спал уже несколько суток. Глаза его, побелев, стали как бубенчики, болтавшиеся в глазницах с сухим жестяным звоном. Чем дальше Ермашов не мог сомкнуть, исчезнувших, втянувшихся в подбровья век, тем делался сам подвижнее, энергичнее, — почти не садился, больше стоял, прохаживался по кабинету, все будто стремился куда-то побежать. Все эти дни, не испытывая желания лечь в постель и отдохнуть, Ермашов не ездил домой, оставался на заводе. Он дозвонился к министру здравоохранения, сумел собрать возле Юрочки самых видных профессоров на консилиум. Он доставал какие-то лекарства, звонил главврачу клиники и спрашивал, не нужно ли чего еще, каждые три часа.

Об одном только старался не думать: о Фестивале. О Тане. Знал, что день и ночь там… Невозможно. При мысли о них Ермашов стонал, стискивал зубы, на языке становилось солоно.

А «Звездочка» явила свое неувядающее лицо. Гудели цеховые курилки. Женщины организовывали в завкоме комиссию, штурмовали больницу картечью апельсинов, корзинками отборной клубники со своих садово-огородных участков, распределили заранее графики ночных дежурств после операции, заводские доноры предлагали сдать сколько угодно крови. Всем этим мощным порывом командовала Дюймовочка, она была штабом, главным диспетчером, — она мчала к спасению «нашего ребенка» как Ника на носу древнего фрегата.

Но он, Ермашов, не мог утешиться, ни капельки облегчения не принимал он от этого общего человеческого порыва. Это уже не то теперь, не то! — кричала его душа. — При чем тут ваша доброта, солидарность — после? Ведь это вы допустили, вы с вашим нынешним благодушием, с вашим желанием во что бы то ни стало поменьше напрягаться, с вашим стремлением устроиться! Хорошо, вы солидарны теперь в помощи одному Юрочке — а где была ваша солидарность в работе? Ведь Юрочка, просясь на «Колор», желая работать, шел на выручку всем вам! Всем нам…

«Да тут нет виноватых! — защищался мастер. — Мне приказали, я следил, чтоб все по закону было, а за ручку водить я вам не пионервожатый, разве за мальцами углядишь, где они лазают!»

Тогда Ермашов сорвался, кричал, топал ногами. Он был страшен, Ижорцев попытался его остановить, уговаривал; Рапортов, побледнев, держал его руку, тоже говорил что-то. Ермашов не слушал, не мог ничего понять, охваченный собственной болью.

— …Закройте окна!

Дюймовочка закрывает. Хоть душно, хоть надо немного проветрить. Но она единственный раз в жизни безропотна. Там, вдалеке, через несколько улиц и проспектов, в обыкновенном скучном здании, в блистающем кафелем и никелем помещении, над операционным столом склонились хирурги с закрытыми масками лицами. Ермашов собою чувствует тело Юрочки, худые лопатки подростка, большие белые ступни ног. Мужские и детские одновременно. Это последняя надежда.

Господи, если ты есть на свете, то я, коммунист, тут же готов: существуй, если помогаешь.

В углу дышит темная бархатная грудь знамени. Ермашов, холодея, отводит глаза. Не надо, не надо там шевелиться.

— Закройте же окна! Марьяна Трифоновна!

Из маленькой личной комнатки появляется Елизавета, она несет стакан крепкого чая. Елизавета там организовала нечто вроде подсобного хозяйства. Все время тут, при кабинете. Она тоже ждет. Ермашов берет ее руку, целует. Целует за молчание, за любовь. И за надежду. Теперь он чувствует, что все пройдет удачно.

А завод не может ждать, работает. Появляются какие-то люди, звонят телефоны. Ермашов слушает не слыша, глядит не видя. Ижорцев деликатно перенимает на себя всю работу. Ермашов ждет.

Через три часа раздается звонок. Выслушав весть, Ермашов кивнул, как будто собеседник был рядом. «Жить будет. Но… это все, чего удалось достичь».

— Как же так? — тихонько спросил Ермашов. — Разве это жизнь? Ведь для него она только начинается. Не может быть. Это несправедливо.

Елизавета стояла рядом. Ермашов думал о себе. Думал о том, как вызвал зама по кадрам и приказал ему оформить Юрочку. Веремеев сказал: «Я законы нарушать не собираюсь. Надо вам — ставьте свою подпись на листе». Ермашов поставил. Ему было надо. На то он был и директор.

Двинул в бой бесценный резерв. И погубил. «Это я. От начала и до конца. Я задумал «Колор». Я его осуществил. Я старался вдохнуть в него жизнь. Старался обогнать время. Вот где ошибка. Я думал о заводе, не о людях. И проглядел, что с ними произошло. Я не знаю, какие они на самом деле. Я рассчитал свой «Колор» только на таких, как Юрочка. А они не все такие. И даже не все могут стать такими. Тут, кроме моего желания, кроме слова, еще требуется что-то. Что уже вне моих возможностей.

Я потерял силу. Больше я прежними средствами уже ничего не смогу. А новых у меня нет. Все мое израсходовано. Я пуст».

Он встал из-за стола, сказал Елизавете:

— Я очень устал. Поеду домой, мне надо выспаться.

Елизавета кивнула:

— Хорошо.

Был ясный день. Он приехал в нагретую, но ставшую нежилой за эти дни квартиру. Задернул шторы, достал из аптечки флакон с таблетками. Высыпал их в горсть…

И сейчас Ермашов душою благодарил почему-то не Елизавету своим невероятным женским чутьем спасшую его, вернувшую, — не любимую свою, единственную Елизавету, которая теперь была больше Ермашовым, чем он сам, была вместо него там, где он потерял силы, — у того маленького, ссутулившегося, осевшего пожилого человека, оказавшегося возле его постели в палате. Открыв глаза, увидев, узнав Фестиваля, Ермашов поразился его появлением, его видом, протянул к нему руки и заплакал.

Фестиваль шмыгал носом, поправлял сползавшие очки, рассказывал, что у него в цехе появился ученик, паренек со смыслом, ученика-то теперь не допросишься, самим приходится обдирать каркасы, делать простую работу, к которой раньше мастер не прикасался. Так что ученик — это здорово, сам к нему напросился, и теперь Фестиваль ходит королем, к машине прикасается лишь шабером, микронную чистоту наводит…

В палату явилась нянечка, наорала, что наследил ногами. Фестиваль схватил тряпку, чтоб подтереть, испугался. Ее напора и злобы. Хотел успокоить, смягчить. А у нее что было дома? Такое ли, как у него?

Есть люди, которые считают работу оскорблением.

А производство — вечно.

«Дядя Женя, привет вам, — нацарапал Юрочка в записке. — Выздоравливайте скорее». Он пролежал столько часов, то теряя сознание, то очнувшись. Стеснялся крикнуть. Думал, отлежится, станет лучше и пойдет домой.

Юрочка никогда не будет больше ходить.

Но в то утро, в день его операции, Ермашов теперь это точно вспомнил, позвонила Алиса и сказала: «А вы знаете, вы правы. Сегодня на рассвете я увидела: ваши кентавры действительно бегут!»

Ермашов подходил к заводу. Ему казалось, что вокруг ничего не изменилось, и сам он не изменился, просто побыл где-то и вернулся таким же, каким был в тот день, когда вел сюда за руку свою молодую жену, замирая от любви и восторга, от всесильности своих знаний, от снисходительного сочувствия призраку инженера Евреинова. Вспомнился старый стеклодув и наивная мудрость легенды: «Война — временное бедствие, политика — однодневные страсти, только производство вечно».

Башенки завода разрумянились в утреннем солнце, и вдруг откуда ни возьмись косой бисерной сеткой пал дождичек, быстрый, хитрый, ловкий. Женщины на улице засуетились, доставая из сумок складные зонтики, оберегая прически. А дождик тут же отступил, сник, оставив веснушчатые мостовые.

Ермашов вдыхал непостижимый запах дождя, глядел, глядел — и видел белый потолок, где уже совсем четко ползли, ползли узоры занавески, и, наконец первый солнечный луч, как листок из лопнувшей почки, проскочил среди них, серых узоров, и легко, озорно тронул неподвижную цепь. И тогда веселые, толстенькие кентавры из детства шевельнули торсами, просыпаясь, и побежали, побежали! Врываясь в розовые гирлянды круглыми яблочками девичьих грудей.

Догоняя друг друга. Вечно.

— Слушай, папаша, — кто-то сбоку тронул его за локоть, — рубля не будет?

Ермашов обернулся. Высокий бородатый парень в безрукавке с цветным олимпийским мишкой на груди сощурился, увидев его лицо. И, махнув рукой, заспешил в обратную сторону…

Нет, все было. И от этого никуда не денешься. Были годы, были надежды, были победы, были ошибки. Начинать сначала уже, видимо, и не надо. Но надо другое, и очень многое. Зачем закрывать глаза: жаль, что придется теперь с меньшими возможностями. С ослабевшим авторитетом, с виной на совести.

Железное вращение (как в его юности говорилось) «колеса истории», на чей великий и неумолимый грохот сваливали все, что взывало к сомнению, вновь как бы стронуло с места проржавевшие колодки, оси, ступицы, шестеренки отодвинутого временем, как бы списанного на склад механизма в его душе. Тут была допотопность, уже неинтересная многим появившимся позже людям, сношенность, отработанность, непригодность к какому бы то ни было применению сегодня. Но как остро ощущал он в тот миг, насколько более счастливой оказалась правота этих новых людей, которые с позиций лет видели истинные причины событий.

А ему же, Ермашову, впаяно было тогда ощущение объективной неотвратимости «колеса истории», которое вертелось как бы само по себе, несоизмеримое с волей простого смертного. Им, новым, не приходилось этого переступать в себе, а ему, Ермашову, приходилось. Даже до сих пор. Поэтому сердце так колотилось, путаясь между радостью и тоской. Ермашов принадлежал сразу двум измерениям — и тому и этому — и не мог разделить себя пополам. Даже тогда, когда он боролся и был побежден «колесом», даже тогда он был цельнее. Быть может, то оправдание было легче, не так обидно было его принять.

Ермашов шел по последнему изгибу коленчатого переулка, до завода оставалось всего ничего, а наверху, в куполе неба, надтягивала уже серьезная тучка с темной сердцевиной, из тех, которые шутить не любят и сразу окатят как из ведра. Он переложил папку с документами из руки в руку и надбавил шагу.

Чувство молодости исчезло. Но зато Ермашов понял, как соскучился по заводу, вот по этому старому зданию, где не был уже пару месяцев. Захотелось пройти по длинному коридору, заглянуть в стекольный, подняться в цех кинескопов; как Иван Калита, он по осколочкам набирал доброту, подаренную ему в этих стенах, теплоту дружбы, благородство сочувствия. Все будет сейчас на вес золота, ведь только это и нажито.

Он радовался при мысли о том, что увидит сейчас, например, Павлика, с которым, говорят, не разговаривает Дюймовочка с момента его «глупой женитьбы на этой рыжей, как ее». Радовался непоколебимой холодной твердости Ирины Петровны. Радовался спокойной, увертливой деловитости Дюкова и даже осторожной усталости Рапортова, радовался всему многообразию лиц, которые могут встретиться ему за знакомым порогом, радовался, что он знает там всех и все знают его до мельчайших подробностей характера и привычек. И в этом знании кроется спокойствие и надежность. Там тебя в лишнем не обвинят, лишнего не припишут, лишнего не истолкуют, там уже все известно, все принято, как оно есть.

Беден, у кого этого нет.

В дирекции Ермашов поздоровался с Дюймовочкой, она не ответила.

— Здравствуйте, Марьяна Трифоновна, — повторил он, подходя к ее столу.

— Отметила, — выцедила Дюймовочка краешком губ и ткнула карандашом в список.

— Благодарствую, — склонился Ермашов, но она уже глядела мимо. Здесь все оставалось незыблемым.

В кабинет входили спешащие люди, и незнакомцы, приехавшие со смежных заводов, и новые молодые начальники цехов — Ермашов поразился, как быстро сменились лица, как решительно Ижорцев провел эту работу.

Значит, будет труднее объяснить им, на чем он выстрадал свою точку зрения. Меньше шансов, что его поймут. Ничего не поделаешь.

Ермашов открыл дверь в свой бывший кабинет — и остановился на пороге. Белизна! Стерильная белизна! Чистые углы без теней, без ниш, без темных складок бархата знамени. Все открыто, все доступно, все ясно. Все можно потрогать рукой.

Ижорцев стоял в центре, на белом ковре. Увидя Ермашова, подошел к нему, мимоходом пожал руку и направился за свой стол.

— Товарищи, пора начинать.

Расселись. Ермашов, перегнувшись к соседу, спросил шепотом:

— А знамя куда вынесли?

— В парткоме, — ответил тот, раскладывая бумаги на столе.

Ангелина Степановна стала собираться в поход сразу после того, как у нее побывали «племяши», это сосед сантехник Костя заметил без труда. Старушка действовала по всем правилам спортивной тренировки. Обула новые туфли образца тысяча девятьсот пятидесятого года и расхаживала их с утра по коридору с завидной выносливостью. Затем достала из шкафа и вытряхнула от нафталина полосатый жакет. Основательно напившись кофе с молоком, для поддержания тонуса, она облачилась в блузку, навесила у воротника брошку-камею.

Ангелина Степановна шла к метро.

Недомогание — верный спутник лет — заставляло ее двигаться настороженно, и взгляд чутко ловил возможность возникновения помех, которые могли бы оказаться непреодолимыми. Лучше пропустить вперед вот этого молодого мужчину — а то невзначай заденет, и я упаду. Его силы — и мои… Возле ступенек подземного перехода обязательно надо обнаружить перила — боже, как далеко, целых три ступеньки до них. Сразу видно, что строили молодые. Ах, смешные проблемы старости. Кто-то сострил: если после сорока вы не чувствуете никаких болезней — значит, вы умерли. А ей сорок было целую вечность назад.

Ангелина Степановна давно не ездила в метро — а куда? Покупки, квартплата, библиотека — все возле дома. В новой одежде нужды не возникало. Театр — одной — не по силам. И теперь, очутившись в плотном потоке высоких, сильных, молодых людей, она не видела за их спинами знакомых, облицованных мраморной плиткой, стен, мимо которых ходила когда-то на работу, во время войны — в стеганых ватных ботах, сшитых из ватных одеял, всунутых в резиновые калоши «Красный треугольник», и с сумкой противогаза через плечо, как у всех, потому что дежурные патрули противовоздушной обороны останавливали тех, кто не подчинился приказу и велели немедленно получать противогаз. Так было осенью сорок первого. Потом строгость смягчилась, и в сумках этих носили нехитрое имущество: ложку, кружку, паек хлеба, книжку, фотокарточку… письма. И у нее было письмо, необычное, перелетевшее линию фронта: «Я люблю ее, пойми, и я честно…» Такое письмо положить рядом с извещением: «Ваш сын…» Опять войти сюда, в метро, в мраморные чистые стены, в живое и светлое электричество, в тепло, в малолюдность, в исправно бегущие поезда, в ненарушенную частичку довоенной Москвы!

Ангелина Степановна оглянулась вокруг, и ее удивило, как много попадается немосковских лиц, со смугловатой кожей, своеобразной красотой узко разрезанных глаз, плоских переносиц, густых черных волос. Раньше такое лицо притягивало бы внимание своей редкостью. Теперь — говорило о сдвинувшихся границах жизни, о могучем процессе воссоединения народов, о несущественности прежних расстояний.

Задумавшись об этом, Ангелина Степановна чуть не проехала станцию «Дворец Советов», которая теперь называлась «Кропоткинская», и, выйдя под ее изящную, полукругом, арку, направилась по бульвару к переулку, в котором стоял дом Ермашовых.

Дверь открыла Елизавета. Радостный вскрик, объятие, поцелуй. Затем возникновение Жени в синем тренировочном костюме, крепкое рукопожатие, торжественное введение под руку в красивую просторную комнату, погружение в нечто пухообразное, именуемое креслом.

— Вот пришла посмотреть, куда бы тут пристроить мое антикварное чудо. Я не оставляю надежды одарить вас, наконец. Знаете, странно, что человек так заботится о том, как бы зацепиться после смерти на этом свете. Хотя бы чем-то вовсе неудобным, что он навязал потомкам. Ударившись боком, потомок цыкнет сквозь зубы и помянет… все же.

Ангелина Степановна рассматривала их жилище, отмечая про себя, что дело, слава богу, не так плохо, как ей представилось в разговоре с Севой Ижорцевым. Есть на свете мудрость вещей, за которые может зацепиться оторвавшаяся от берега душа. Вещи тоже обладают утоляющей силой. Конечно, не всякие вещи и не во всяком доме, но здесь, у Ермашовых, ей подумалось, что у них хорошо, и хорошо, что те неуклюжие радостные молодожены, такие незащищенные тогда, прибитые к ней житейским ветром, все же срослись, удержались друг при друге. Главное удалось — вот такая удача выпала. Горький жребий не осилил их. Да, это нынешнее время, невзирая ни на что, лучше, лучше всех других времен, тех, которые выпали на долю Ангелины Степановны за ее долгую жизнь. Это время лучше. Вот что надо знать и не забывать. Нельзя только судить или рассчитывать, легче оно или труднее для того или для этого — оно попросту лучше в самой своей сути. Добрее, спокойнее, человечнее. Само время. А дальше уж дело совести человека, как он обращается с даром судьбы, не своей собственной, а общенародной.

Ангелине Степановне казалось, что она понимает это лучше, чем Женя и Елизавета. И потому они могут поддаться отчаянию, упустив суть вещей. А надо быть мужественными, надо смиряться, надо уметь прибегать к утешению. Она знает это, потому что сама однажды нашла в себе силы. Она выжила в гораздо более худшие времена — как им сказать, как объяснить? Прожила еще целую вторую жизнь. В которой, она все время это видела, накапливались вокруг возможности утешения. Что ж с того, что на ее личную долю ничего не выпало, но лучше винить себя, чем эпоху, верно ведь?

Она смотрела на них, «своих ребят», совсем, на ее взгляд, молодых, полных сил, и не находила слов. Старушечья мудрость смешна: что она может им дать, кроме ничего не решающей доброты?

А им завтра работать: Жене Ермашову с Севой Ижорцевым и тому, скромному, застенчивому, хорошему пареньку, которого они звали «Фестивалем». Вот и попробуй все это сложить вместе, приладить и назвать счастьем…

Ведь за этим же шла, безмозглая старуха?! А теперь не знаешь, как приступить к делу.

В холле квартиры звякнул по-свойски коротко звонок.

— Сосед, — объяснил Женя и пошел открывать.

— Простите, я, кажется, некстати… — произнес там чей-то голос, но Женя сказал, что в гостях у них друг их молодости, и пригласил войти.

Генерал появился в дверях, коренастый, плотный, в летней рубашке защитного цвета. Он слегка прищурился против солнца и не сразу разглядел спрятанную в глубине широкого кресла маленькую старушку. Елизавета улыбнулась ему навстречу, собираясь их познакомить, но в этот момент Ангелина Степановна выпрямилась, вцепившись руками в подлокотники, и звонко воскликнула:

— Ты?.. Это ты?!

В наставшей тишине из открытой балконной двери слышны были звуки трансляции футбольного матча; это значило, что жена генерала сейчас засела перед телевизором, глухая ко всему на свете, окутавшись табачным дымом. А генерал, мучаясь, топтался в дверях, неловко и обреченно.

— Ты живешь? — спрашивала Ангелина Степановна, забывая прибавить «здесь». — Живешь? В Москве? Как же так?

Ермашов все сразу понял и обеспокоенно посмотрел на Елизавету.

Ангелина Степановна, дрожа, потянулась к своей сумочке, достала платочек, вытерла сухой нос и скрутила платочек жгутом.

— Здравствуй, — наконец вымолвил генерал. — Да, вот видишь. Столько лет прошло.

Он попытался сесть, предварительно рукой нашарив в воздухе стул. Потом оказался на его краешке, чуть не промахнувшись.

— Это не подлежит времени, — сказала Ангелина Степановна. — Не все ему надлежит.

— Позволь… мы старые люди. Неловко.

Ангелина Степановна снова потянулась к сумочке, заправила туда жгут платочка. Щелкнул замок, как удар. Она облизнула сухие губы.

— Женя, у нас есть боржоми, — просительный шепот Елизаветы подстегнул Ермашова. Надо было что-то делать, как-то помочь старикам. Она боялась отойти от Ангелины Степановны.

— Нет, — повторила Ангелина Степановна. — Тебе придется взглянуть мне в глаза. Не думай, что ты избежишь. Когда-нибудь это должно было случиться. Я знала. Мы посчитаемся.

Ермашов молча вышел на кухню. Достав темную бутылку из холодильника, он посмотрел в окно, на яркий, нарядный, клонящийся к вечеру день. Как это происходит такое, что не под силу распутать, не под силу помочь, не под силу определить вину. И он, Ермашов, тоже бессильный должник Юрочки Фирсова, Тани и Фестиваля. Нет, он не расплатился тем, что было. Потому что расплаты нет. Нет ее! Как нет вины и нет облегчения. Вот где самое страшное. В необратимости результата. Нет виноватых, но есть пострадавшие.

Он открыл бутылку, взял стаканы и понес в комнату. Ангелина Степановна отпила глоток, стуча зубами о край стекла. И сказала, с ненавистью глядя в глаза генерала:

— Я тебя никогда не прощу. Слышишь? За всю мою жизнь…

— Постой… — попросил генерал. — Пожалуйста, остановись.

Ангелина Степановна подалась к нему, яростно вырываясь из мягкой глубины кресла, из пут спокойствия, которые на нее набрасывали, которые она принимала как благо столько лет, и больше не смиряясь, крикнула:

— Чего мне стоять? Что я выстояла? Где мой сын? Где мой брат? Где ты, мой муж? Никого нет!

Генерал побледнел; белая кисея едва заметно спускалась со лба, обесцвечивала щеки, голубовато окрасила подбородок; он беспомощно расцепил руки и засунул ладони себе под колени, на мягкий край стула, и сидел сжавшийся, сдвинувший вместе ноги, тапок к тапку, как школьник. Плечи поднялись к ушам, натянув рубашку с нашитыми планками для погон, теперь пустыми.

Ермашов, не выдержав этого, отвернулся, вышел на балкон. Вдоль бульвара, невидимые за домами, ровно катились машины, взвывал мотор троллейбуса. Внизу, по тротуару, шли люди, казавшиеся плоскими и короткими. У угловой булочной разгружался фургон с хлебом. Возле скверика на месте снесенного недавно особнячка длинная очередь к столику с весами караулила клубнику. Продавщицы не было. «Обеденный перерыв?» — машинально подумал Ермашов.

Чтобы успокоиться. Успокоиться видом этой простой и малозначительной жизни. Ибо малостью этого счастья уравновешивается великость того горя. Все возмещается на свете. Кроме одиночества.

Эпилог

На косогоре, врезавшемся в поселок невдалеке от нашей дачи, на крошечном, сохранившемся между строениями клочка земли, стоял клен. Быть может, этот клен сам и сберег тот клочок нетронутой почвы под своей ногой, выстояв все нашествия строителей вокруг, — неизвестно. Но то, что он обладал характером, это несомненно. Весной он долго чванился, не собираясь вовсе распускать листья, не гонясь за торопливыми доверчивыми яблонями, а потом, к лету, снисходительно выкидывал такие громадные простыни, что хоть носи их вместо зонтика в солнце и дождь. Осенью клен расцветал сногсшибательными персиковыми тонами, румяными и томными, и нежился в своей красе, хоть кисни кругом непогода, хлещи дождь, рви их любая буря. Клен держал свои листья, ни одного не роняя, сколько хотел, хоть до глубокого снега. Он тряс ими, презрительно хохоча, демонстрируя крепость своего оперения, неукротимую силу своеволия. Держал, а потом скидывал все враз — вот, мол, не хочу больше, надоело!

Сколько лет мы с Женей ходили гулять мимо этого упрямца, и у нас всегда оставалось впечатление, что клен действовал только по своему нраву, наслаждаясь своей природной силой, независимо от времен года, он бы и зимой стоял в парчовом боярском наряде, если б захотел.

В день, когда клен скинул листья, Женя захотел в город, заторопил меня запирать дом, хотя стояла сухая, ровная осень, на редкость смирная, без всяких этих луж и непроходимых ужасов, которыми она любит забаррикадировать подходы к электричке. Мы ехали в полупустом вагоне — нормальные люди ценят блага чистого воздуха и заботливо укрепляют здоровье за счет природы. Но мы стремились в Москву, не досидев на даче до конца отпуска. Невдалеке от нас компания грибников — пожилых женщин в резиновых сапогах и мужских куртках, сипловато переругивалась, перебирая в корзинах добычу. Спорили, сколько надо отдать бригадиру, чтоб «не обиделся, а то вдругорядь не отпустит», и осуждали молодежь, что не знает малярки — ни терпения у них, ни аккуратности, а какой-то Лешка так на кране купаться уехал, как на собственном.

За оголенными полями то тут, то там возникали белые острова многоэтажных домов, полотно железной дороги обступали заводские корпуса и территории, заваленные техникой, стройматериалами, трубами, мелькали забитые МАЗами у шлагбаумов переезды, проносились решетчатые палисадники. Только людей не было видно — чтобы кто-то брел по узкой тропке с мешком сена, вел козу на веревке, копал картошку. Все будто сразу расселись по автобусам, по «Запорожцам», «Жигулям» и «Москвичам» и ехали по своим делам, как тот Лешка на кране.

Женя молчал и смотрел в окно. Мне хотелось представить себе, что он там видит, — то же, что и я, или совсем другое? Если подумать, то я столько лет за ним в погоне, пытаюсь сесть с ним за один стол, лечь в ту же постель, но мне достается только краешек, будто он уже поел или просыпается и идет дальше. Поэтому кто его знает, куда сейчас он смотрит. Раньше я шумела, мелькала, не понимая своего счастья; сейчас я с замиранием сердца жду этого взгляда и думаю: только бы сберечь.

Ни одного дня не было мне с ним пусто, обыкновенно, бессмысленно. Он не убил меня ни одним днем одиночества, не расставался со мной никогда, даже мучал меня и то великолепно. Считал важными мои глупости, переживал как катастрофу мои настроения, завоевывал меня каждый день — как будто я была независима, как сама жизнь, и могла утечь между пальцев.

— Ты о чем думаешь, Женя?

Он очнулся.

— Да так. О текучке.

Мы вышли из метро и вспомнили, что надо бы купить хлеба. На Арбате уже начиналась предвечерняя суета, люди торопливо сновали из магазина в магазин, у перекрестка теснилась автомобильная пробка, в разноцветной мозаике машин увяз посередине троллейбус. Под лесами, облепившими монументальный фасад дореволюционного доходного дома, с благородной неяркостью светились витрины ювелирного магазина. Всевозможные конторы, наскоро отремонтировав освобожденные от жильцов строения, украшали окна первых этажей стопками бумаг, цветочными горшками, электрическими чайниками. В выбоине осевшего узкого разбитого тротуара элегантная женщина подвернула ногу, и спутник, тоже небрежно-элегантный, утешал ее по-французски.

Арбат, с точки зрения современного человека, был немыслимо крив, немыслимо узок, немыслимо уютен, немыслимо не похож ни на какую другую улицу. Идти по нему было трудно, но необъяснимо приятно. Мы с Женей взялись под руку и прижались друг к другу, чтобы сравнять шаг. Один из переулков, вливаясь в Арбат, пересекал наш путь. Женя, посмотрев туда, вдруг замедлил шаг и повернул меня.

Недалеко от угла, почти целиком перегородив переулок, начинался дощатый серый забор, небрежно сколоченный, со скрипучим, коварно гибким дощатым тротуаром, нависшим криво дощатым козырьком, — ах, эти привычные шалости московских строителей. Ни пройти, ни проехать, внутри горы мусора, забытый компрессор. Опять что-то начато, застолблено, разорено, засорено, на долгие месяцы будет подвергнуто их капризу, неуправляемому, как погода, отсечено от города, вынуто из обихода. Придется привыкать, обходить, не соваться в ту сторону, переделать маршруты, устраиваться по-иному. Обычное дело.

Я так успела подумать еще до того, как поняла, что серый забор на этот раз окружил не просто полпереулка — он окружил дом, в котором родился Женя. Дом, где его положили на подушку, и отец (так рассказывала Женина мама), сказал: «Ну, ты явился, герой?» Дом, где он в одной из комнат водил свои первые поезда по паркету и где возникали (увы!) некие лужицы, если рейс не успевал кончиться вовремя у намеченной цели, — ибо и в те времена мой Женя превыше всего ставил цель.

Поняв, возле какого места мы стоим, я подняла голову и с облегчением заметила, что фасад цел, только пуст внутри и лишен прежних перекрытий. И больше, видимо, дому ничего не грозит. Если, конечно, строители вовремя без капризов наполнят его новыми этажами, лестницами, несущими балками, уютной планировкой, осовременят и укрепят.

Но сейчас, в момент такой разрухи, Женя должен был нуждаться в утешении. Видеть свой родной дом раненым — не так-то легко. И я, погладив его руку, улыбнулась.

— Он останется, не бойся. Он устоит, это же видно.

Женя тоже смотрел вверх, в пустые проемы окон, в светлое небо вместо снятой крыши. И долго молчал. Потом сказал негромко:

— Все. Кентавров больше нет.

Ах да, там ведь были еще кентавры. Он мне рассказывал про них. Я знала их так, как будто видела собственными глазами. Они там мчались по кругу друг за дружкой. И вот их-то и нет. И уже точно никогда не будет. Те кентавры больше не возникнут. Все-таки жизнь человека есть разрушение. С возрастом надо уметь с этим осваиваться. Но дело не в этом.

Так что же нам все-таки остается?

Мы стояли с Женей, задрав головы, и смотрели вверх туда, где в оконные проемы светило осеннее спокойное солнце.

Оглавление

ОБ АВТОРЕ

Часть первая ЕРМАШОВ

  Глава первая Держи улыбку

  Глава вторая Завод с привидением

  Глава третья Любовь

  Глава четвертая Ломать или ладить?

  Глава пятая Директорский дом

  Глава шестая Раньше времени

Часть вторая «КОЛОР»

  Глава первая Родимый ландшафт

  Глава вторая Борьба

  Глава третья Потери и приобретения

  Глава четвертая Новоселье

  Глава пятая Горбатый переулок

  Глава шестая Пустая корзина

  Глава седьмая Ночь и утро

  Глава восьмая Люблю ли тебя? Я не знаю…

  Глава девятая Вершина бытия

Часть третья МУЖ И ЖЕНА

  Глава первая Ночные мысли

  Глава вторая Две Москвы

  Глава третья А производство вечно

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg