«Мехман»

Мехман (fb2) - Мехман (пер. Юфит) 531K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сулейман Рагимов

Сулейман Рагимов МЕХМАН

1

Заведующая учебной частью Мелике-ханум протянула Мехману свидетельство об окончании школы, пожала ему руку и вдруг крепко обняла. Седые, будто припорошенные снегом, волосы учительницы прикоснулись к черным кудрям Мехмана.

— Сынок, — сказала она взволнованно, — ты учился в нашей школе десять лет. Десять лет назад ты пришел сюда маленьким мальчиком, а теперь, вот, уходишь взрослым… Я учила тебя родному языку. Часто за эти годы я ставила тебя в пример другим. А сегодня я провожаю тебя… — Мелике-ханум отступила на шаг, чтобы лучше видеть Мехмана. Она внимательно посмотрела ему в глаза. — И вот что я тебе скажу на прощанье…

Мелике-ханум слегка подняла вверх свою руку с синими, вздутыми венами. Голос ее звучал твердо.

— Профессию выбирай себе по душе. Но я хочу подсказать тебе, может быть, самое главное, самое, важное… Где бы ты ни работал, пусть душа и совесть твои будут кристально чистыми. Не совершай дурных поступков, даже если о них никто не узнает. Живи и работай так, чтобы не запятнать свое сердце даже малейшим, пусть самым незначительным, пятном. Даже таким, которое легко смывается.

Мелике-ханум погладила руку Мехмана, словно испугалась — не обидела ли его:

— Говорю это тебе, мальчик, по праву матери. Мать родила и вскормила тебя, и ты должен всегда чтить и уважать ее. Но разве не мать тебе и та, что учила и воспитала тебя… И я предостерегаю тебя…

— Обещаю вам, как матери, — сказал Мехман и низко наклонил голову. Обещаю…

— Когда душа и совесть чисты — это великая гордость для человека! Человек тогда бывает смелым, мужественным, взгляд у него открытый. Душевная чистота придает людям несокрушимую силу, — их все уважают: родина, народ. Что может быть тяжелее на свете, чем прозябать с нечистой совестью? Ты молод, жизнь наша богата мудрым и глубоким содержанием. Будь достоин нашей новой жизни…

Учительница еще раз обняла Мехмана, и еще раз ее седая голова коснулась черных волос юноши.

— Немало учеников прошло через мои руки. Но ты… В тебе я всегда находила близкие, дорогие черты… как будто ты на самом деле мой родной сын…

Мехман с глубоким уважением поцеловал руку учительницы и бережно спрятал свидетельство. Когда он был уже у двери, Мелике-ханум настойчиво повторила:

— Пятно на совести — скверная вещь. Пятно делает человека робким, несмелым. Даже если никто о нем не подозревает, оно потихоньку душит человека, отнимает у него покой и сон… Может, эти слова неуместны сейчас, в этот праздничный день, но я говорю их от души, сын мой… Смотри, не забудь!..

2

Длинный коридор был забит учениками. Девятиклассникам и восьмиклассникам нечего было делать в этот день в школе, они давно уже сдали последние экзамены, но и им интересно было узнать, с какими оценками окончили школу старшие товарищи. Шеренгами, взявшись об руки, прохаживались девушки. С шумом сновали взад и вперед подростки. Некоторые сидели на подоконниках. Выпускники, сбившись в кучку, громко разговаривали, показывая друг другу свои свидетельства. Лица у всех были оживленные. Мало кто выходил сегодня из учебной части грустный, с опущенной головой. Но если и были такие, то, стыдясь попасться на глаза товарищам, они немедленно покидали здание школы.

Перед дверью кабинета заведующей учебной частью толпилось несколько юношей. Они с нетерпением ожидали, когда же, наконец, выйдет Мехман. Многие любили его и с искренним интересом хотели взглянуть на его отметки. Но были и завистники. Они говорили о Мехмане с подчеркнутым пренебрежением:

— Как знать, сможет ли Мехман в вузе хорошо учиться? Ведь он робкий, как девочка! — заявил один из них.

— Нет уж, милый, — поддержал другой. — В высшей школе не так-то легко стать любимчиком преподавателей. Там нужны твердые знания.

— Разве у Мехмана не хватает знаний?

— Хотел бы я знать, как это на самом деле он сумел все годы учиться только на отлично? Неужели у него никогда не было затруднений ни по одному предмету? Ни по геометрии, ни по физике…

— Просто ему везло, счастливчик! — сказал другой выпускник с досадой. Его все любят, а на меня, например, косятся, будто я сию минуту перебил камнями все стекла в окнах.

— Ну, положим, Мехман был отличником только благодаря своему трудолюбию и усердию, — вмешался рослый, немного угрюмый парень. — Но не зря есть такая поговорка: пеший лопнет от зависти, если не посмеется над всадником.

— Это что же — он всадник, а мы пешие, да?

— Да, тот, кто не учится по-серьезному, так и останется пешим… факт…

— Это еще неизвестно… Подумаешь…

Дверь открылась, и юноши, позабыв о споре, устремили глаза на Мехмана и провожавшую его Мелике-ханум…

Она задержалась на мгновение у двери, заметив, с каким нетерпением товарищи просят Мехмана показать свидетельство.

А друзья шумели вокруг Мехмана. Они все-таки заставили его показать свои оценки. Зулейха, стройная полная девушка с длинными черными косами, гулявшая с тремя подружками, потянула за собой девушек.

— Можно и мне взглянуть? — обратилась она к Мехману, но тут же смутилась и покраснела.

— Обыкновенное свидетельство, как и у всех, — ответил Мехман.

— Не бойтесь, мы не съедим его, — осмелела Зулейха и взяла бумагу из рук Мехмана. — Мы, — она обвела взглядом подруг, — мы просто хотим посмотреть, каковы ваши успехи. Правда, девочки?

И все вчетвером со смехом, с громкими возгласами стали разглядывать свидетельство.

— Ух, ты! Смотри, как миленькие, одна в одну…

— Отлично! Отлично! Вот это, девочки, отметки!

Мехман от смущения покраснел так густо, что товарищи стали смеяться над ним.

— Поздравляем, — крикнула Зулейха. — Браво!

Мехман не мог ничего ответить. Он хотел только одного — поскорее незаметно уйти.

Наконец ему удалось вырваться из плотного круга.

Зулейха с подругами снова начала прогуливаться по коридору.

— Послушай, Зулейха, интересно: кем будет Мехман?

— Я лично буду врачом, — ответила Зулейха. — А он пускай будет кем хочет. Мне-то какое дело?

— Как это какое тебе дело? Ты четыре тетрадки стихов посвятила ему, а теперь — какое мне дело? Разве можно так быстро забыть свои чувства?.. Сделай и его врачом!..

— Ну что за профессия — врач? Одно только слышишь — стоны, вопли, охи да вздохи больных. Ох, доктор, больно, ах, доктор, спасите меня!

— Лучше уж стать инженером, — вмешалась другая девушка. — Техника — дух нашего времени. Врачевание было известно тысячи лет назад, уже тогда знахари лечили людей травами…

— Но, девочки, для того, чтобы стать инженером, надо знать математику. А Зулейхе приходится подвергать себя джебру, когда надо учить джебр…[1]

— Не так уж страшно! Летом мама возьмет репетитора, я подготовлюсь.

Заговорила еще одна ученица:

— Ну, что такое инженер, подумайте? Вечно он в мазуте, среди машин, среди железных обломков, всегда в пыли, в грязи, в извести… Придешь к отцу на работу, не разберешь: кто там рабочий, кто инженер. Я лучше буду учителем, это самая чистая профессия. Несколько часов в день занимайся с учениками, а все лето — целых три месяца — проводи где хочешь. Хоть на курорте!

— Тоже, нашла что хвалить, — возразила подруга. — Учителю приходится очень много говорить. Так можно привыкнуть, что даже во сне челюсть сама собой будет двигаться.

— А кем ты будешь, милая?

— Я? Конечно, артисткой… Пока буду играть в нашем драмкружке, а в будущем году запишусь в студию драматического театра. Я только об одном мечтаю: сцена, аплодисменты… Я выхожу на сцену в шелковом платье, в гриме, зал дрожит от рукоплесканий. Ой, девочки!

— Подумаешь — грим! Боже упаси. Разрисовывать себе лицо, надевать на голову противный парик! Гадость… То будешь замуж выходить на сцене, то умирать, то на свадьбе плясать. Хороша профессия! Однажды при моей маме зашла речь о сцене, так она чуть не побила нас всех… Я даже пожалела, что заговорила…

Тоненькая ученица с острым носиком, самая веселая я резвая, напомнила со смехом:

— Девушки, девушки, опомнитесь. Нам еще, ой, как далеко до окончания десятого класса. Еще учиться и учиться. О чем вы спорите? Все нужны — и инженеры, и врачи, и хорошие артисты. Но… мы еще посмотрим, что будет с нами… Посмотрим, кто вернется со свидания с незатронутым сердцем, а кто не вернется и выйдет замуж…

— Кто же, например, не вернется? Интересно. Все повернулись и посмотрели на Зулейху.

Девушка с острым носиком поклонилась и пропела: — «я жизнь отдам тебе, девушка! Я мехманом[2] буду твоим»…

— Аи-аи, какой талант пропадает! Почему же ты не поешь по радио, перед микрофоном?

— Как раз я собираюсь для всего мира спеть по радио песнь о Мехмане и Зулейхе…

— Не болтай глупости… Девушки, имейте совесть — Зулейха покраснела и, растолкав подруг, отошла в сторону.

Но они все шутили:

— Ах, Мехман больше не придет в школу… Никогда…

— Мы не увидим его больше.

— Девушки, это Зулейха готова отдать жизнь за Мехмана и петь для него, а он даже во сне не глядит на нее!

— А как же письма «Мехману от Зулейхи», которые летят к нему, как птицы?

— Они остаются без ответа… Летят, машут крыльями, но никто не видит, на какую ветку они садятся…

Зулейха издали сердито крикнула: — Нечего вам лезть в чужую жизнь… Не ваше дело!

3

Старая Хатун заждалась своего сына. То и дело подходила к дверям взглянуть, не идет ли ее Мехман. Услышав, наконец, его шаги, она широко распахнула дверь.

— Входи, родной мой… Получил свой документ?..

Мехман достал свидетельство, отдал матери. Хатун благоговейно поцеловала край бумаги и, простерев рука к небу, сказала: — Слава тебе, господи, прошли десять лет учения!

Хатун всегда интересовалась успехами своего сына и внимательно разглядывала его отметки. Она сразу заметила, что это свидетельство отличается от прежних: лист был большой, плотный, и надпись на нем какая-то особенно торжественная, позолоченная. Мать крепко обняла Мехмана.

— Я вижу, сынок, я вижу, что здесь все высоко. Сыночек мой, очень и очень высоко!.. Я понимаю.

На следующий вечер Хатун по случаю окончания сыном школы приготовила хороший плов, а Мехман пригласил к себе товарищей. Они с наслаждением ели плов, а Хатун, раскрасневшаяся, с большой ложкой в руке, любовалась ими. Окинув взором свою маленькую, бедно обставленную комнату, она вдруг сказала с сожалением:

— Сыночек, если бы у нас была лучшая комната, мы бы пригласили сюда твою вторую мать — твою седоволосую учительницу.

— Мы обязательно пригласим ее, мама, — согласился Мехман. — Как только мы отремонтируем и приведем все в полный порядок…

— Да, наша Мелике-ханум, действительно, прекрасный человек, а для тебя, Мехман, она всегда была словно мать, — вмешался один из друзей Мехмана Салман. — Она такая добрая и благородная… Немало сделала она для нас.

— Она редкий, большой души человек, — подтвердил Масум. — Всю жизнь она посвятила воспитанию хороших детей… Мы многим ей обязаны.

— Имя Мелике-ханум никогда не сходило с уст нашего Мехмана, — сказала Хатун, окинув любовным взглядом сына и собравшуюся за столом молодежь. — Имя хорошего человека всегда произносят с добрым чувством…

Весь вечер друзья говорили о Мелике-ханум.

Рассказывали, как впервые от нее услышали про Пушкина, вспоминали, как она поймала одного из них с папироской, как отчитала Салмана за подсказки, как помогала отстающим ученикам, ободряла, поддерживала дух. «А помните, ребята, когда я не смог ответить, она…» — «А помните, когда у Али убили брата, Мелике-ханум…» — «А помните наш спектакль? Мелике-ханум радовалась…»

Когда гости разошлись, Хатун под впечатлением этих разговоров сказала Мехману:

— Ведь я правду говорю, сынок, — когда ты окончишь высшие науки, начнешь зарабатывать, мы сможем украсить нашу комнату, купим ковер, и тогда мы пригласим твою любимую учительницу. Ведь это такая почетная гостья. С самого твоего детства она любила тебя, всегда меня при встрече утешала, ободряла: «Не бойтесь, Хатун, — говорила она мне. — Мехман хороший, чуткий мальчик. Он, когда вырастет, так будет ухаживать за вами, что вы забудете всю горечь своей тяжелой жизни!» Я плакала, а она все говорила, очень хорошо говорила… Ведь она знала, что я вдова, простая работница. — Хатун задумалась, потом вдруг повернулась к Мехману: — Сказала ли она тебе что-нибудь на прощание? Не может быть, чтобы она без благословения отпустила тебя, она знает, что у тебя нет отца…

— Мелике-ханум сказала: «Сынок, береги свою душу, пусть будет она чистой, смотри, не запачкай, не запятнай ее».

— Это значит, пусть имя твое будет честным, не так ли, сынок?

Хатун опять задумалась. И глаза ее стали влажными: — И я, сыночек, хоть я и неграмотная, тоже так говорю тебе… Чистое имя, чистое сердце дороже золота, дороже любой драгоценности!

4

Время шло стремительно. Многие из ребят, окончивших школу, уже подали заявления в институт, в университет, стали готовиться к приемным испытаниям, а Мехман все еще колебался, продолжать ли ему учебу или пойти на работу. Он и решил посоветоваться с матерью.

— Скажи, мама, не пора ли мне начать работать и помогать тебе?

— А как сам думаешь? — Хатун испытующе посмотрела в лицо сыну, — Пока я дышу, пока мои руки еще крепки, ты учись, сыночек, а я буду работать. В школе ты первым был, почему тебе не быть таким же и сейчас, когда начнешь изучать еще более трудные науки?

— Видишь ли, теперь передо мной много разных путей, — начал объяснять матери Мехман, — а надо выбрать единственную дорогу. Один становится учителем, другой — инженером, третий — агрономом, четвертый — врачом, пятый — юристом… И все профессии очень нужны для нашей Родины.

— А что тебе по душе, сыночек, по какой дороге тебе лучше идти? — Хатун улыбнулась, по ее морщинистым щекам катились слезы. Но это были слезы радости. — Какая дорога лучше?

— Я хочу знать твое мнение, мама!

— Если ты хочешь посчитаться с моим мнением, будь врачом. А знаешь, почему? Медицина — это хорошее дело, врач всем и всегда нужен. И другим и тебе, и добро будешь делать, и ходить всегда в чистом, белом как снег халате.

Мехман опустил глаза:

— А я, мама, хотел изучать совсем другие науки.

— Какие, сынок?

— Я хочу быть юристом.

— А что это такое, сынок? Ты уже говорил это слово — юрист, но я не поняла…

— Юрист — это человек, мама, который стоит на страже закона, на страже права…

— Закона… права… Но как называется дело, которым он занимается? В чем состоит его служба?

— Служба? Он может быть народным судьей, прокурором…

— Нет, нет, сыночек, нет, — с внезапной решительностью возразила Хатун. — Иметь дело с преступниками, судить людей… Ни за что… Зачем тебе лезть в грязь? Обо всех этих строгих прокурорах разные толки идут. Не спорь! Ты не знаешь… а я знаю, что случилось с сыном Гюльсум. Он был совсем не виноват, а его засудили. Может быть, тот прокурор даже взятку взял… Вот в тот день, когда были ребята, ты говорил о чистоте, о том, что надо беречь свое имя. А теперь… Нет, нет, нельзя!.. Подальше от такой службы, разве мало других наук, которые дадут тебе верный кусок хлеба? Пусть лучше все будут тобой довольны — и учительница твоя, и все отцы, матери… А то нашел себе дело: суди, приговаривай… Нет!

Мехман стал настаивать:

— Нет, мама, я много думал об этом. Я хочу быть юристом, мама. Честным юристом, образованным. Я хочу отстаивать нашу законность, защищать нашу общественную собственность, права граждан…

Мехман говорил долго, стараясь объяснить матери, как интересна и почетна будет его работа, и, кажется, наконец, убедил ее.

— Ну, что мне спорить, сынок? Говорят: «Красиво то, что по душе человеку». — Хатун развела руками и вздохнула: — Ты все равно пойдешь по пути, который выбрал. Но я буду с тревогой следить за тобой, я буду думать о, господи, ты сам помоги моему мальчику, ты сам убереги его от недобрых дел и недобрых мыслей…

Мехман засмеялся:

— Мама, мне еще четыре года учиться. А ты уже торопишься схватить бога за полы и просишь о помощи. Не утруждай его преждевременно, беднягу…

Хатун не понравилась шутка сына:

— Сердце мое неспокойно, сынок. Я надеялась, что ты будешь лечить людей, спасать их от смерти, а получилось так, что ты будешь судить да наказывать…

5

Мехман поступил на юридический факультет. Профессор Меликзаде — декан факультета, делая доклад о приеме нынешнего года на общем собрании преподавателей и студентов, с гордостью говорил:

— Положение с приемом изменилось. Раньше лучшие выпускники средних школ шли только в медицинский институт, в индустриальный и в другие высшие школы. К нам приходили чаще те, кто терпел там неудачу. Теперь этого никто не может сказать… тяга на наш факультет большая… В числе студентов нового приема есть замечательная молодежь, отлично учившаяся в средней школе. Вот к примеру… — Профессор порылся в лежащей перед ним стопке личных дел и вытащил одно из них: Мехман Мурад оглы Атамогланов. Вот его отметки: отлично, отлично, отлично!.. — В зале начали аплодировать. Мехман весь съежился, не зная, куда деваться. Ему казалось, что все на него смотрят.

Профессор поднял руку. Зал затих.

— Ну что ж, — сказал Меликзаде, — пожелаем молодым студентам и впредь оставаться отличниками… — И он продолжал свой доклад.

Так получилось, что уже с первых дней имя Мехмана Атамогланова стало известным на факультете. А тут еще в газете опубликовали большую статью профессора об итогах нового приема. Среди первокурсников упоминался и Мехман.

На учебу Мехман набросился с жадностью.

Хатун говорила ему: «Не изнуряй себя, мальчик. Нельзя все ночи сидеть над книгами. Молодость не вечно длится. Пойди пройдись по бульвару, подыши свежим воздухом». — Он отвечал задумчиво: «Нет, мама, я не моту… Мне столько нужно еще прочесть, и если бы ты знала, как интересно узнавать новое…»

Не удовлетворяясь одними учебниками и конспектами лекций, он часами просиживал в библиотеке, рылся в документах, в рукописях, стремясь прочесть все, что было когда-либо написано великими законоведами разных времен и народов. Об энергии и неутомимости Мехмана товарищи отзывались с уважением. Особенно восхищались его ораторскими способностями.

Однажды в кабинет декана профессора Меликзаде явилась седая Мелике-ханум:

— Можно к вам? — вежливо спросила учительница.

Профессор поднял голову.

— Пожалуйста, входите, — ответил он и пошел на встречу посетительнице.

— У вас учится один из моих сыновей. Зашла узнать о нем…

Профессор попросил ее сесть.

— Кто ваш сын?

— Мехман Атамогланов!

— О, замечательный молодой человек, — произнес профессор. — Прекрасное чувство логики, сила доказательства. — Профессор посмотрел на свои ручные часы. Он нажал кнопку звонка, вошла высокая, немолодая уже, подкрашенная и завитая женщина. — Через десять минут будет перерыв. Прошу вас вызвать ко мне студента первого курса Атамогланова.

Секретарша вышла не сразу. Не торопясь, она зажгла папироску, выкурила, пристально разглядывая седую Мелике-ханум. «Может быть, дочь этой женщины имеет какое-нибудь отношение к Мехману? Зачем она пришла? — беспокойно подумала секретарша. — Надо разузнать, в чем дело, и сегодня же рассказать сестре. Пусть Шехла-ханум передаст бедняжке Зулейхе… Ишь, как профессор беседует с этой старухой. Как он расхваливает Мехмана. Кто же она такая?» Но ей ничего не удалось разузнать. Раздался звонок, и секретарше пришлось уйти выполнять поручение.

Вскоре быстрыми шагами вошел Мехман. Увидев учительницу, он широко улыбнулся и, почтительно склонившись, поцеловал ей руку. Мелике-ханум обняла юношу и поцеловала в высокий выпуклый лоб. Профессор удивился.

— А разве вы не вместе с сыном живете? — спросил он. — Я почему-то думал, вы бакинка…

— Я не мать ему, а его учительница, — призналась Мелике-ханум. — Но я считаю себя его матерью…

Профессор кивнул головой:

— Прекрасно, очень хорошо, прекрасно! Я и сам нередко испытывал отцовские чувства к своим ученикам… Мехман почему-то не приходит к нам, вот я и зашла сама… Хочу узнать, как он поживает, как учится? Высоко ли держит знамя нашей школы?

— Можно с уверенностью сказать, что он очень высоко держит это знамя!

— Мы все дорожим честью своей школы.

Перерыв между лекциями окончился, снова раздался звонок. Мехман попрощался и ушел, а профессор долго еще не отпускал учительницу, расхваливая юридический факультет:

— Да, Мелике-ханум, юриспруденция — интересная, я бы сказал, великая наука. Сам Владимир Ильич по образованию был юристом. Этот гениальный человек всю жизнь посвятил борьбе за права трудящегося человека, то есть за истинную справедливость, за истинное правосудие!

— Это верно, но все же моя ребята не очень стремятся на юридический факультет, — заметила Мелике-ханум. — Им кажется, что профессия эта в будущем отомрёт…

— Нет, уважаемая Мелике-ханум, теперь положение изменилось, к нам идут очень охотно, — возразил профессор. — И вот вам живой пример — ваш воспитанник, Мехман. Одно то, что он поступил к нам, уже доказывает, что среди мыслящей молодежи пробудился большой интерес к юридическим наукам. В хороших юристах страна нуждается не менее, чем во врачах, агрономах, инженерах, учителях… «Почему?» — спросите вы. — Потому что ведь юристы наши стоят на страже законов, а наши законы охраняют интересы государства и подлинных хозяев Советского государства — миллионов трудовых людей. И нам особенно нужны люди с чистой совестью! Нечего греха таить, дорогая Мелике-ханум, среди юристов иной раз стараются найти себе пристанище темные типы, эти живые осколки прошлого — никому не нужные посредники, берущиеся «похлопотать и написать заявление», маклеры-одиночки. Немалый вред наносят они нам… — Профессор заволновался и стал говорить громче. — Они скрываются в глухих углах, эти пронырливые ходатаи, заботящиеся о личной наживе, а не об интересах своих подзащитных, ищут, как бы обойти законы. Они бросают тень на доброе имя наших работников. Надо вести беспощадную борьбу против этих хамелеонов. Ведь они… они как мухи, попавшие в чистое молоко. Они вызывают чувство тошноты и омерзения…

— Да, да, вы правы, профессор. В правом деле не обойтись без борьбы. А мой Мехман! Уж он-то от правды не отступится и борьбы не убоится. Только… — Мелике-ханум вдруг задумалась: — Доверчив он очень. Вот что меня беспокоит.

— Это — свойство молодости, — заметил профессор и добавил: — Я на Мехмана возлагаю большие надежды.

Они тепло простились, старая учительница и профессор, попечению которого она вверила своего любимого ученика.

Шел четвертый год учебы. Минула преддипломная практика, о которой Мехман отчитывался на факультете. Отчет его порадовал профессора и всех, кто его слушал, силой аргументации, наблюдательностью, глубиной, с которой Мехмаи проанализировал несколько судебных дел, разбиравшихся во время его практики в районе.

Вдумчивый отчет Мехмана дал профессору Меликзаде повод вновь поделиться с присутствующими своими мыслями, которые он неизменно отстаивал горячо и убежденно.

— Поймите, — говорил Меликзаде, — нашему народу нужны, очень нужны общественные деятели из юристов-теоретиков… Пора уже всесторонне исследовать нашу юриспруденцию, и не поверхностно, а на научной основе, начав изучение с самых древних времен. История и государственное существование каждого народа находят свое отражение прежде всего в законодательстве. Надо создать многотомные труды по истории нашего права. По плечу ли нам такая задача? Безусловно. Молодое вино вливается в старые мехи. У нас вырастает новое, смелое и сильное пополнение. — И профессор взглядом и жестом указал на Мехмана. Тот густо покраснел. — Я хочу, — продолжал профессор, — чтобы у нас были не только юристы с высшим образованием, но и юристы-ученые, юристы-академики. Именно это будет способствовать укреплению нашего государственного строя. Мы должны создать научно-исследовательский юридический институт. И для этого мы имеем все возможности…

Мехман с уважением слушал декана. Он целиком соглашался с тем, что теоретическая работа в области юриспруденции необычайно важна, что она таит в себе много привлекательного. Но если бы его спросили, что влечет его больше — научная деятельность на кафедре института или практическая работа в любом районном суде, Мехман не смог бы сейчас ответить на этот вопрос.

6

В острых шутках школьных подруг было много правды. Зулейха была, действительно, влюблена в Мехмана. И все эти годы она напоминала ему о себе, слала ему письма, в которых то язвительно насмехалась над Мехманом, то горько сетовала на бессонные ночи, на его безжалостное молчание, писала о днях, полных тоски, ожидания… Мехман внимательно прочитывал эти письма, не раз брался за карандаш, чтобы написать ей всю правду, сказать, что напрасно все это, что он не любит ее, но невольно останавливался и отодвигал бумагу в сторону… Может, это не каприз взбалмошной девочки, ни в чем в жизни еще не знавшей отказа, а действительно серьезное чувство? Он боялся ранить обидой девичье сердце, Мехман откладывал ответ на завтра, потом — на день, а потом погружался в занятия и забывал о Зулейхе… Но через месяц-другой девушка вновь напоминала о себе.

В последнее время Зулейха стала посещать все студенческие вечера в институте, где учился Мехман. Пригласительные билеты ей доставала тетя секретарша декана. Правда, сам Мехман не всегда бывал на этих вечерах, и Зулейха подчас тщетно искала его в толпе молодежи. А если и бывал, то никогда не подходил к девушке, только здоровался издали и сразу же отводил глаза.

Несмотря на это, Зулейха снова приходила. Студенты толпились около хорошенькой девушки, охотно приглашали ее танцевать. Но Мехмана не было среди них, а Зулейха искала встречи именно с ним. И мать, и тетя-секретарша не знали, как ей помочь.

Однажды тетя достала два билета на премьеру в драматическом театре и отдала один из них Зулейхе, а другой Мехману. Конечно, хитрая женщина и не подумала предупредить, кто будет сидеть рядом с ним. Мехман чувствовал себя неловко, а Зулейха ничуть не смутилась и откровенно обрадовалась этому случаю. В театре оказалось много друзей и знакомых однокурсников Мехмана. Увидев его с красивой девушкой, они многозначительно подмигивали Мехману и украдкой поздравляли выразительными жестами…

Мехман не знал, куда деваться. В антрактах он выходил в фойе один, оставляя Зулейху. Ему хотелось уйти домой еще до окончания спектакля, но интересная пьеса, прекрасная игра актеров, бурные рукоплескания, от которых дрожал весь зрительный зал, надежда на то, что к концу представления на сцену вызовут автора и он его увидит, увлекли Мехмана. Весь зал, как один человек, молодые и старые были захвачены спектаклем. Последние антракты уже тяготили людей, всем хотелось поскорее узнать, как развернутся события, происходящие на сцене.

Мехман больше не сердился на Зулейху. Ее присутствие стало ему даже приятным. То, что они вместе видели и переживали в этом зале, сближало.

От черных шелковистых кос Зулейхи исходил нежный запах духов, круглое плечо девушки коснулось несколько раз его плеча, а мягкая ладонь — его сильной руки… Чуть затуманившиеся глаза девушки казались такими привлекательными, такими красивыми, и тени от густых ресниц так красиво падали на розовые щеки.

И когда спектакль закончился и занавес опустился, они, не сговариваясь, вышли из театра вместе…

Луна на минуту выглядывала в просвете туч и вновь скрывалась за ними. Молодые люди шли и молчали. Зулейха ждала с нетерпением, когда спутник заговорит, но он не находил слов. Они оставили позади уже много улиц, пока, наконец, Зулейха не произнесла недовольно:

— Я должна торопиться. Мама, наверное, уже волнуется.

Мехман ничего не ответил. И снова они пошли молча.

— У нас такой узкий переулок. Темный… — добавила девушка.

— Я вас провожу. Не бойтесь… — заговорил Мехман.

— Ну, стоит ли вам беспокоиться…

— Нельзя же отпускать вас одну…

— Я не боюсь. Я просто так сказала… Большое вам спасибо, но я могу и одна пойти.

Зулейха прибавила шаг, но Мехман догнал ее и, сам не зная, как получилось, взял девушку под руку.

— Нет, я не оставлю вас одну, — сказал он.

Зулейха доверчиво прижалась к нему, и они пошли дальше попрежнему молча. Впервые в своей жизни Мехман вел девушку под руку. Казалось, ее локоть излучал электрические искры, и искры эти обжигали его. Он словно опьянел, ощущая на своей щеке ее дыхание. Он не чувствовал своих шагов, летел, а не шел. И все-таки он делал усилия, чтобы не поддаться обаянию, не изменить своему обычному суховатому тону.

— Далеко ли вы живете?

— Нет, не далеко. Но, право, я не хочу вас беспокоить.

— Уверяю вас, меня это совсем не затрудняет…

Зулейха сказала печально:

— Вам, наверно, скучно со мной…

— Скучно ли, весело ли, но не годится девушке ходить ночью одной, да еще по такому глухому переулку. Вас могут напугать.

— А вам это разве не все равно?

— Нет, не все равно. Мой долг — доставить вас живой и невредимой домой.

— Долг? И только?

— А что же еще?

Зулейха как будто не расслышала. Она посмотрела на луну, всплывшую над облаками и осветившую узкую кривую улицу, обсаженную деревьями.

— Любите ли вы природу так же сильно, как свои книги? — попыталась она изменить тему разговора.

— Да, я люблю природу. Я всю вселенную люблю…

— А разве сама природа не есть большая книга?

— Вы правы, это живая книга, умная, глубокая…

— Природа плачет, природа смеется. Посмотрите, Мехман, чего только не происходит в природе: раскрываются бесчисленные цветы, а соловьи поют им свои песни, выражая свое горе. Словом, природа живет…

— Но без книг нельзя познать природу.

— Может быть, напротив, книги нельзя познать без природы?

— О, вы, оказывается, знакомы с философией, Зулейха-ханум.

— Разве философия не для того возникла, чтобы объяснить явления природы?

Мехман посмотрел на девушку с удивлением и любопытством. Он спросил уважительно:

— Значит, вы не бросили свое образование, вы продолжаете учиться? А мне казалось…

Зулейха сконфузилась.

— Нет, врачи отсоветовали мне учиться в этом году, — робко стала она объяснять. — Находят, будто я слаба здоровьем…

Мехман слегка потряс руку Зулейхи.

— Врачи, пожалуй, немного ошибаются…

— У меня учащенный пульс. Говорят, будто тяжелые переживания отразилась на моем сердце.

— Ну что вы, Зулейха! Надо избегать пустых и лишних страданий.

Так, беседуя полунамеками, они подошли к подъезду того дома, где жила Зулейха. Девушка остановилась.

— Ваша мать тоже, наверное, беспокоится, что вас так поздно нет? спросила она.

— Моя? — улыбнулся Мехман. — Нет, о сыновьях матери так не беспокоятся. — Мехман уже осмелел и чувствовал себя с Зулейхой более уверенно. Он даже мог шутить.

И вдруг девушка огорошила его. Повернув к нему лицо, бледное от лунного света, она спросила прямо:

— Почему вы не отвечали на мои письма?

Мехман промолчал, как будто не понял.

— Не только на письма, но вы не отвечаете на мой вопрос…

— Это очень сложный вопрос, Зулейха. Очень сложный.

— Но именно этот, — Зулейха сделала ударение на слове «этот», «вопрос» надорвал мое сердце, оторвал меня от учебы… Я стала такой рассеянной… такой нервной…

— Откуда нервозность у молодой, здоровой девушки? Не верьте врачам. Вам надо себя взять в руки…

— У вас каменное сердце, Мехман.

— Каменное? Почему вы так думаете?

— По всему… по вашей жестокости… По тому, как вы оставляли безответными мои письма. Ведь я так страдала… По вашей холодной философии.

— Вовсе не холодной. Разве обман лучше? Отношения между людьми должны быть правдивыми, ясными…

— Будь они не так ясны, мне не пришлось бы страдать…

— Я не хотел вас обидеть, Зулейха. Я имел в виду…

— Вы любите только свои книги, Мехман. Больше ничего…

— Я готовлюсь для жизни, для борьбы. А в книгах я черпаю для этого необходимые знания.

— Ах, Мехман, — перебила его Зулейха, — даже разговор, простой разговор вы превращаете в научную лекцию.

— Лекции — дело полезное, — пытался отшутиться Мехман.

— Какой вы сухой, Мехман!

— Я только хотел сказать, что надо стремиться к знаниям.

— Нравоучения, одни нравоучения! Сухие наставления из учебников… Вот если бы у вас в груди билось настоящее сердце!.. Тогда… Только подушка моя знает, как я мучаюсь, страдаю… Днем я скрываю слезы. Но вам этого не понять, вам не понять, в какую страшную бурю я попала!

— Если все это искренне. Если это правда… то я… то мне жаль…

Мехман был охвачен смятением. Жизнь развернула перед ним новую страницу, полную заманчивого, загадочного, непонятного содержания.

Зулейха щелкнула замочком сумки, вынула белый платочек и вытерла мокрые ресницы.

— Пусть это унизительно для девушки, но я не могу молчать. Чувство сильнее меня… Я раскрыла вам свое сердце… не смейтесь надо мной…

Мехман растерялся вконец.

Они постояли еще в каком-то неопределенном молчании, потом тихо, почти без слов, взволнованные, разошлись.

Обратно Мехман шел, как слепой. Он ничего не видел перед собой, все заслонил образ плачущей девушки.

Удастся ли ему забыть все это, оторвать, оттолкнуть от себя эти мягкие, нежные руки, удастся ли ему жить так, как он жил вчера и еще сегодня днем? Удастся ли? Он не знал этого…

7

В ярком свете ламп струились и переливались складки бархата. Просторная сцена утопала в цветах.

Актовый зал был празднично разукрашен. Около пятисот принаряженных, аккуратно причесанных студентов, студенток и преподавателей собрались здесь… На выпускной вечер пришли и родственники, и знакомые. И, конечно, тетя Зулейхи, секретарша, с сестрой и племянницей находились среди самых почетных гостей в первом ряду.

Зулейха не сводила глаз с Мехмана, сидевшего на сцене в президиуме.

И опять, как и пять лет назад, профессор Меликзаде, заканчивая свое выступление, назвал имена выпускников, сдавших экзамены на отлично. Тут же в торжественной обстановке он вручил им дипломы. Первый диплом, который Меликзаде достал из папки, принадлежал Мехману.

— Все пять лет этот студент учился только на отлично, — заметил декан и приветливо помахал рукой. — Мехман. Прошу вас подойти.

Раздались дружные аплодисменты. Мехман неловко протиснулся между тесно поставленными стульями, вышел вперед и взял свой диплом. Профессор обнял Мехмана, потом крепко пожал ему руку.

Снова в зале вспыхнули аплодисменты. И дольше всех хлопала в ладоши Зулейха. Опомнившись, она оглянулась и увидела, что аплодирует одна. Девушка смутилась и низко наклонила голову.

Мехман уже вернулся на свое место, В этот момент он с болью в сердце вспомнил свою старую учительницу, гроб которой четыре месяца назад он вместе с товарищами нес на своих плечах. Как будто седая Мелике-ханум была здесь, на этом торжестве, как будто она опять с материнской лаской разговаривала с Мехманом, наставляла его: «Сын мой, помни, чистая совесть… незапятнанное сердце…» Мехман посмотрел в зал, ему очень хотелось увидеть в этом многолюдном зале свою мать. Но Хатун не пришла, хоть он и пригласил ее. Постеснялась.

Взгляд Мехмана остановился на секретарше, скользнул по Зулейхе. Какая она эффектная сегодня. Ее красное платье пламенеет, как букет роз.

Задумчивый Мехман спустился в зал. Официальная часть закончилась. Начался концерт. В антракте секретарша подошла к Мехману, познакомила его со своей сестрой Шехла-ханум.

— Это мать нашей Зулейхи, дорогой Мехман, — сказала она многозначительно.

Полная женщина средних лет, казалось, вся сверкала — черный блестящий шелк платья, черные блестящие огненные глаза, чуть навыкате, с длинными подкрашенными ресницами.

— Поздравляю вас, Мехман, — сказала она с улыбкой. — Я от души рада вашему успеху. Я пришла сюда сегодня только ради вас…

Секретарша не отпустила Мехмана, усадила его между собой и Зулейхой, и так до конца они все вместе слушали концерт.

Мехмана страшно тяготило, что они расположились здесь на глазах у всех, все вместе, как одна семья, — притихшая Зулейха, тетка, которая так фамильярно обращается с ним — то берет у него из рук программу, то теребит его за рукав, то угощает конфеткой. И мать Зулейхи, с ее покровительственной, все понимающей улыбкой…

Но как уйти, не оскорбив девушку? Она-то ведь ни в чем не виновата… И Мехман сидел и терзался.

Концерт окончился, и Мехман облегченно вздохнул. Публика двинулась к выходу, Мехман хотел попрощаться и уйти, но в такой тесноте нельзя было протолкаться вперед, и он пошел вместе с женщинами. Так они вышли на улицу. Тетя-секретарша болтала без умолку, не давая никому и слова сказать. Дойдя до угла, она свернула к себе домой, даже не сомневаясь, что молодой человек проводит сестру с дочерью. Шехла-ханум, Зулейха и Мехман шли молча, только изредка перебрасываясь короткими замечаниями. Шехла-ханум, много видавшая на своем веку, следила за каждым словом и движением Мехмана. Его тяжелое и сдержанное молчание, вызванное не робостью, а какими-то другими чувствами, выражение какой-то внутренней гордости на лице не ускользнули от ее внимания. Но пожилая женщина только самонадеянно усмехнулась. Как только они подошли к дому Шехла-ханум, Мехман остановился.

— Ну, я пойду, — сказал он. — Спокойной ночи…

— Неужели вы так рано захотели спать? — удивленно спросила Шехла-ханум.

— Нет, но я… я пойду…

Шехла-ханум засмеялась и взяла Мехмана за руку.

— До сих пор, молодой человек, вы останавливались у этого подъезда, а теперь я открываю вам дорогу выше, — решительным тоном сказала она. — И потом, я хочу угостить вас сладостями, которые я приготовила в честь успешного окончания вами института… Вас ожидает еще плов с шафраном…

— Спасибо большое, но мама одна дома, и она ждет меня.

Зулейха посмотрела на свои золотые часики, усыпанные драгоценными камнями.

— Даже детям еще рано ложиться спать, — сказала она и с нежной веселостью взглянула на Мехмана: — Куда вы так торопитесь?

— На самом деле, слишком рано еще ложиться спать, — сказала Шехла-ханум и, подхватив Мехмана за руку, потянула его наверх. Они поднялись по каменной лестнице на второй этаж. Шехла-хаиум позвонила, домработница открыла дверь, они вошли. Мехмана попросили сесть, он сел и, озираясь по сторонам, смущенно оглядывал роскошные ковры, вазы, вышивки, безделушки. Шехла-ханум сама заварила чай, налила в стаканы, расставила их на блестящем подносе и подала к столу, покрытому белоснежной скатертью. С шумом и грохотом она раскрыла дверцы буфета, перебрала банки, полные разных варений, наконец, остановила свой выбор на пяти сортах. Потом она обратила внимание гостя на печенье шекер-бура, липкое от масла и сахара, ресхваливая себя и свое искусство. Шехла-ханум говорила и громко хохотала. Стараясь подзадорить Зулейху и Мехмана, она стала высказывать свои суждения о молодежи.

— Молодость — это золотая пора, услада жизни. Но она проходит. И жизнь становится кислой, как зеленая алыча. — Шехла-ханум высоко подняла крашеные брови. — Покойный отец Зулейхи был таким вот, как вы, молодым человеком, когда я с ним познакомилась. Каждое мгновение в те дни можно приравнять не только к месяцу, но даже к целому году счастливой жизни… — Шехла-ханум явно кокетничала, щурилась и поправляла волосы, стараясь показать розовый маникюр на толстых пальцах. — Однажды он, бедный, опоздал на свидание. Мне чуть не стало дурно от волнения. Я была такая чувствительная. Когда он пришел, я отвернулась от него, обиделась. А он достал из кармана эти часы, надел на мое запястье. — Шехла-ханум указала на драгоценные часы, сверкавшие на руке дочери. — Он сказал: «Вот причина моего опоздания. Ты не должна обижаться». Я была не согласна с этим. Я сказала: это правда, что большинство женщин можно купить за золото, но я даже за сотни кусков этого желтого металла не отдам свою свободу. Властвовать буду я, а не золото… Хотя, конечно, это были очень дорогие часы…

— Мама не может не напомнить, что это ее часы, — сказала недовольно Зулейха. — Это совсем неуместно…..

— Нет, я не о том. Даже речи быть не может: часы твои! Для чего они мне на старости лет?.. Подарок отца, конечно, должен быть передан дочери. На память.

— Ничего подобного. Память о первой любви — неприкосновенна, — сказала Зулейха и вдруг решительна сняла с руки часы. — Ничего, придет время и мы наденем свои… желанные…

При этих словах Зулейха исподлобья посмотрела ка Мехмана. Мехман в замешательстве стал накладывать себе в розетку кизиловое варенье. Янтарная ягодка упала на скатерть. Шехла-ханум окинула критическим взглядом покрасневшего Мехмана и помогла ему поднять упавшую ягоду. Словно стараясь убрать все преграды, все препоны, отделявшие Мехмана и Зулейху друг от друга, она перешла — в открытую атаку:

— Сколько лет уже ваше имя не сходит с уст нашей Зулейхи. В этом доме мы постоянно слышим: «Мехман, Мехман! Он такой интересный, такой умный…». Она меня силой потащила на ваш вечер. Правда, и сестра моя не устает вас хвалить, — она тоже твердила: пойдем, пойдем, убедишься сама. И я вижу, что стоило пойти на вечер ради вас. Такой молодой и такой способный! Не удивляйтесь, что я говорю вам это в глаза, — у нас особые, открытые сердца, — такими уж мы созданы… Что на уме, то и на языке. В этом отношении Зулейха — моя копия, она вся пошла в маму… Вообще, в нашем роду девушки все смелые, мужественные. Честное слово, пусть это вам не покажется смешным, я сама сосватала себе моего бедного Мамая. — Шехла-ханум повернулась и показала на портрет толстого мужчины с закрученными усами, с черным бантиком вместо галстука, в коричневой папахе на голове — Это папа Зулейхи — Мамай. Он был такой молчаливый. Но потом. Потом он так полюбил, стал таким чутким, что, выезжая по своим торговым делам в другие города, без конца подавал телеграммы, тревожился обо мне. Вечно стучались к нам почтальоны, звонили, покоя не было. Стоило мне хоть раз не ответить ему, как он дважды подряд телеграфировал: «Беспокоюсь». Даже не верилось, что этому самому человеку мне пришлось первой объясниться в любви. Таковы наши сердца! И мама моя была тоже такая. Она тоже жила сердцем, а не умом. Скажем откровенно: все женщины из моей семьи были пленницами своей любви, своих чувств… То есть наши руки уж ни за что не отпустят то, что нам по душе…

— Мама!.. Мама!..

— Это истина, дочурка, и не стоит этого скрывать… И все же кое-кто меня превзошел… Не я, а кто-то другой бросил книги и тетради. Не я ревела: «Мама, ничего не лезет в голову». Не у меня были истерики и сердцебиение, не ко мне приходили врач за врачом…

— Мама! Что ты…..

— А я все скажу, пусть наш молчаливый Мехман все знает…

— Он все равно не поверит. Он считает, что это слишком сложно…

— Сложно или не сложно — это меня мало интересует. Мне надоели твои печальные песни. Сколько лет можно страдать…

В страшном, действительно, сложном положении очутился Мехман. Зачем он пришел сюда? Разве он не мог решительно отказаться и не подниматься наверх? Чем он связан, что, какая сила привела его сюда? Почему он не может встать, повернуться я раз навсегда покинуть этот дом, уйти. Ведь каждая минута, проведенная здесь, причиняет ему душевную боль. «Что ты за слабохарактерный, нерешительный человек?» — мысленно упрекнул он себя в, не допив свой чай, резко отодвинул стакан, Жалобно звякнула ложечка.

— Ну, мне пора, — сказал он. — Я пойду…

— Нет, я ни за что не соглашусь! — весело сказала Шехла-ханум, как будто не замечая, что Мехман уклоняется от поднятого ею разговора и ничем не показывает, как он относится к влюбленной в него Зулейхе: — Я уже сказала, что мы будем пировать в честь окончания вами института. Это, — она кивнула на чай и печенье, — как говорится на вашем новом языке, всего лишь маленькое предисловие. Увер… — она чуть запнулась, — …тюра.

— Спасибо, но я и так доставил вам столько труда… вот печенье сами пекли… Мне просто неловко больше вас утруждать…

— Всякая мать охотно трудится ради своего сына.

— Разрешите мне, Шехла-ханум, уйти. Прошу вас…

— Нет, вы останетесь! — Шехла-ханум смело взяла гостя за руку. Останетесь во что бы то ни стало. Моя откровенные разговоры не должны пугать вас… Я просто излила свою душу. А рано или поздно это все равно раскрылось бы, моя вина или заслуга лишь в том, что я ускорила это дело. Но я откровенный человек — вместо того чтобы долго бормотать «мс-мс», я сразу сказала «Мустафа».

— Я очень благодарен вам. Но моя мать до утра будет стоять у двери, ждать меня. Она не сомкнет глаз…

— Пусть ваша мама раз навсегда поймет, что ей уже нечего ждать сына. Сын — взрослый мужчина…

Зулейху сильно встревожило настойчивое желание Мехмана уйти. Она боялась, что слишком откровенная болтовня Шехла-ханум может навсегда разлучить их. Девушка подняла на Мехмана полные слез глаза:

— А ведь вы говорили, что матери беспокоятся только о дочерях…

— Матери безразлично — сын или дочь, она одинаково беспокоится.

Шехла-ханум подтвердила:

— Это верно. Сердце матери болит за всех…

— Спасибо за внимание. Извините. Но я пошел…

Шехла-ханум открыла дверь в соседнюю комнату, щелкнула выключателем. Зажглась люстра и ярко осветила нарядную комнату с широкой тахтой.

— Вот здесь вы будете ночевать. Вам будет очень удобно.

— Но я никогда не спал в чужом доме.

— Надо быть самостоятельнее, пора вам уже вырваться из-под материнской опеки.

— Разрешите мне лучше уйти.

— Я не разрешаю вам никуда уходить, — вдруг сердито сказала Зулейха и, зардевшись, повисла на руке Мехмана. — Там, где приказывает девушка, кавалер молчит…

— Не стесняйтесь меня, Мехман, — сказала Шехла-ханум, приходя на помощь дочери. — Не таитесь от меня. Я ведь и сама любила когда-то… — И Шехла-ханум уже принесла подушки и стала приготовлять постель.

— Как приятно думать, что под нашим кровом проведет ночь молодой человек… До сих пор у меня была дочь, теперь я буду думать, что у меня есть и сын…

Зулейха вмешалась:

— Но его ждет мама… Он не может побыть с нами…

В голосе девушки звучало страдание. И она на самом деле страдала. Вытирая слезы, Зулейха думала: «Так много подруги говорили о нас, так они крепко связали мое имя с Мехманом. Они засмеют меня». Волнение все сильнее охватывало Зулейху, и она не хотела, не могла повернуть с дороги. Будь, что будет!.. Все равно… Она не могла не считаться с тем, что обычно парни стараются отличиться, показать себя с наилучшей стороны, проявить свои таланты, а девушки выжидают, берегут свою честь. Ведь с самого начала их знакомства, еще в школе, она поступала вопреки всем обычаям, не сдерживала себя. Оиа вся отдалась бурному чувству. Сколько лет мучается она, уязвленная его холодностью. Что же будет с ней, если Мехман вырвется, уйдет навсегда? Она не переживет этого. А что если Мехман соединит свою жизнь с другой девушкой?.. Мысли путались в голове Зулейхи… Значит, все оборачивается вот как, все разрушается?!

Она отвернулась к стене, плечи ее вздрагивали.

В комнате стояла напряженная тишина. Слезы девушки трогали Мехмана, возбуждали в нем жалость и еще что-то неясное, похожее на нежность. Но Шехла-ханум? Ведь он никогда не сможет примириться с развязностью этой элегантной дамы в крепдешиновом платье… А как решит Зулейха, если ей придется выбирать между Мехманом и Шехла-ханум?

Все эти противоречивые вопросы сейчас путались в голове Мехмана…

А время, между тем, шло. Было уже около двух часов ночи. Мехман не стал больше противиться. Он прошел в соседнюю комнату, разделся, лег на мягкую постель. Непонятное волнение терзало его, ему казалось, что от белой постели пышет обжигающим пламенем.

— Можно к вам? — услышал он тихий голосок.

Мехман съежился под одеялом. Вошла Зулейха.

— Вы еще не спите, Мехман?

— Нет.

Зулейха зажгла свет и невесело улыбнулась.

— Мне тоже не спится. И я решила заняться самообразованием. Вот, читаю Физули…

— А вы хорошо знаете его стихи?

— Как будто неплохо.

— Тогда слушайте, — сказала Зулейха и, раскрыв книгу, с дрожью в голосе прочла:

О бог, дай познать мне отраду страданий любви И даже на миг не лишай меня кратких страданий любви. Пусть буду я пленником этого сладкого горя, Яви милосердие — больше пошли мне страданий любви.

Девушка встряхнула головой, как бы отгоняя от себя очарование поэзии, оторвала взгляд от книги, спросила чуть насмешливо:

— Не привлечет ли уголовный кодекс бедного Физули к ответственности за такое стихотворение?

— Наша юрисдикция против всякого насилия и всякой несправедливости.

— А разве несправедливость не относительное понятие? — сказала Зулейха и, не выпуская книги из рук, села в мягкое кресло. Лицо ее приняло капризное, заносчивое выражение.

— С чьей же это точки зрения?

— С чьей? Допустим, один преследует, а другой убегает, ну, и оба зовут на помощь аллаха. Кто же прав и кто нет?

— Надо раньше всего выяснить причину — почему убегали, почему преследовали? А потом уже определить, кто прав и кто неправ.

— А если причина очень сложная, тайная?

— Нет на свете такого явлении, которое невозможно было бы объяснить и понять.

— Объяснить? Чем? При помощи юридической науки? Или философии?

— Конечно, и юридическая наука, и философия могут помочь.

— А Физули?

— И Физули может научить пониманию жизни.

— А по какой статье уголовного кодекса привлекается к ответственности человек, игнорирующий кодекс любви Физули?

Мехман уклонился от прямого ответа на вопрос:

— Я оказал уже, что закон должен одинаково беспристрастно относиться и к одной, и к другой стороне.

— А если одна сторона, к несчастью своему, живое пламя, а другая, на свое счастье, холодна, как лед?

— Ваша философия слишком заумна.

— Да? Философия, старея, становится мудрее, но человек, старея, лишь приближается к смерти.

— В ваши годы слишком рано говорить о смерти.

— Не считаете ли вы, что для того, чья книга о любви брошена нераскрытой, смерть — лучший выход?

— Я серьезно наказывал бы людей, покушающихся на свою жизнь.

— А тех, кто толкает к этому?

— Они тоже заслуживают наказания.

Из столовой раздался голос Шехла-ханум:

— Зулейха, иди сюда, пусть мальчик спит. Да и мне спать хочется…

Зулейха шепнула Мехману:

— И без того человек больше спит, чем бодрствует. Горе тому, кто живет в полусне. Не так ли, Мехман?

Он не ответил. Девушка снова опросила:

— Предусмотрена ли юридической наукой такая статья?

— Юридическая наука занимается более серьезными вопросами!

— Может ли быть более серьезный вопрос, чем вопрос о жизни?

— Послушай, Зулейха, иди сюда, дай гостю уснуть, — уже более настойчиво позвала Шехла-ханум.

— Мама, пусть студент-отличник сдаст еще один экзамен, — крикнула Зулейха.

«Но ты же ведь не экзаменационная комиссия!» — ответила мать.

Девушка нервничала. В голосе ее дрожали слезы.

— Нет, я — комиссия, — настойчиво твердила она. — Комиссия… Но кодекс, которым я руководствуюсь, — лирика Физули. Пусть Мехман выдержит последнее испытание…

Шехла-ханум вошла и, взяв Зулеиху за руку, вывела за дверь.

— Дашь ли ты, наконец, спать мальчику?

Через неплотно закрытую дверь Мехман услышал, как Зулейха разрыдалась.

— Почему ты не даешь мне уколоть его побольнее?.. Его ничем не проймешь… О, как я несчастна!

Шехла-ханум сердито проговорила:

— Подумать только: дочь Шехла-ханум, красавица, одетая по последней моде, сходит с ума по мальчишке с каменным сердцем! Ты еще пожалеешь о своем выборе…

До самого утра Мехман ворочался в постели. Едва забрезжил свет, как он встал, оделся и на цыпочках вышел. Солнце подымалось над морем, и золотые его лучи озаряли город. Мехман шел быстро и, наконец, добрался до своего тупика. Вот и дом. Сердце его больно сжалось. Мать, всю ночь ожидавшая сына, вздремнула у порога, положив седую голову на колени. Лицо у нее было бледное-бледное…

8

В большой библиотеке юридического факультета сновали библиотекарши в синих халатах, доставая с полок и подавая студентам, преподавателям и научным работникам нужные им книги. В читальном зале было тихо, лишь изредка поскрипывало чье-то торопливое перо да шелестела бумага…

Мехман сидел за маленьким столом, в углу. Он изрядно поработал сегодня. Перед ним уже лежала стопка узеньких листиков, на которых он делал выписки. Здесь Мехман проводил все дни своего отпуска.

Он долго обдумывал, взвешивал, пока не решил работать над темой «Из истории права Кызыл Арслана». Эта тема интересовала его уже давно. Уже давно он подбирал литературу, искал документы, но пока что мало обнаружил нужного, полезного.

Мехман сидел, задумавшись, и не сразу заметил, что к нему подошел декан.

— Как дела, друг мой?

Мехман в огорчении развел руками.

— Слишком мало материала…

Профессор усмехнулся. Положив старческую руку на плечо Мехману, он повел его в книгохранилище.

— У нас библиотека богатая, — сказал профессор, — целый клад!.. Здесь можно найти литературу на любом языке. — Профессор широким движением руки обвел полки, уставленные толстыми томами. — Больше всего на земном шаре создано книг о праве. — Профессор улыбнулся и спросил у Мехмана: — Вы знаете, почему? — и сам же ответил: — Потому что до нашей революции в мире господствовали только насилие, только несправедливость. А в ученых трактатах чаще говорилось о справедливости и добре. На то, вы уже знаете, Мехман, были глубокие социально-политические причины. Их нужно понимать, их нужно уметь вскрывать. Анализ явлений, раскрытие фактов — вот главное. Это вы должны показать в вашей научной работе, в труде вашем. Без глубокого, всестороннего изучения действительности невозможно создать истинно научное произведение. А для этого нужен труд, нужны бессонные ночи…

Мехман вздохнул.

— Профессор, очень уж мало материалов по истории нашего государственного права.

— Не отчаивайтесь, по каплям наберется море.

— Вам понравилась моя тема? Вы ее одобряете?

— Одобряю. Вполне. Тема крайне нужная, хотя и очень трудная.

— Я подумал так: зачем мне писать о праве при французском короле таком-то или разрабатывать какие-либо юридические вопросы при рабовладельческом строе в древнем Риме, когда история права нашей страны еще не исследована как следует. Чтобы не получилось так, как в народной поговорке: «Для себя и теста замесить не может, а для других уже режет лапшу». Для чего нам знать, какие правовые нормы были при Людовике XIV или суверенные права в…

Профессор перебил его:

— И это надо знать, сын мой. И это нужно, чтобы изучить эпоху Кызыл Арслана или другие периоды нашей истории. Потому что наука любит простор, она не мирится с узкими рамками. Но нельзя отрываться и от своей истории. Это основа всего. Я очень радуюсь тому, что наша молодежь это осознала. Нельзя возвеличить народ, только крича все время: «Великий, великий!». Стихийно народ не может стать великим. Духовное величие народа измеряется этими вот неисчислимыми, томами ценных книг… Вот, например, каких мудрецов — историков, ученых, философов — создал греческий народ. А ведь он не велик по своей численности.

Разговаривая, профессор доставал с полки то одну, то другую книгу, листал ее, любовно гладил корешки и снова ставил обратно. Он долго смотрел на полки, как бы что-то припоминая, потом приставил лесенку, взобрался на самую верхнюю ступеньку и достал два старинных фолианта.

— Примета хорошая, — раз мы подымаемся по лестнице вверх, значит мы возвысимся! — Меликзаде засмеялся от души, задрожали его седые усы и серебристая бородка. — Я рад, очень рад, что вы, Мехман, идете по пути науки, подымаетесь вот по этой лестнице. Она ведет к знаниям. У вас есть вкус к теории. Поработаете при кафедре и — я уверен — станете настоящим правоведом-теоретиком.

— Профессор, но я хотел бы поработать несколько лет где-нибудь в гуще жизни, чтобы связать научные исследования с практикой…

— Что вы хотите этим оказать?

— Хочу ехать в район. На периферию…

— В район? Нет, друг мой, я не могу согласиться с этим. — Профессор Меликзаде вдруг рассердился. Густые брови его насупились. — Никак не могу согласиться. Практическая работа необходима — спору нет. Но у вас ярко выраженное призвание к исследованию, к научной деятельности. Удалиться от факультета, оторваться от науки! Нет, ни в коем случае!.. Науке нужен мозг, работающий систематически. Нельзя отходить от письменного стола ни днем, ни ночью. Наука требует умной и крепкой головы… Нет, нельзя создать научный труд, бегая туда-сюда, занимаясь одновременно десятками дел. Человек, посвятивший себя науке, должен, быть терпеливым, усидчивым, тяжелым, как свинец.

— Но, профессор, вы ведь сами утверждали, что без движения нет развития, — пряча улыбку, заметил Мехман.

— Двигаться можно двояко: можно работать ногами, играть в футбол, например, это тоже движение, — горячился декан, — и можно шевелить мозгами. Нет, нет! — Профессор внезапно перешел на «ты» и сказал ласково:

— Оставайся, Мехман, оставайся здесь. Поработай в этой библиотеке. Я верю — ты будешь настоящим ученым. Я уже свыкся с мыслью, что ты будешь работать со мной. И вдруг… — Профессор резкими движениями стал смахивать с колен пыль, налетевшую с книг.

— Неужели вас так огорчает мое решение? — с грустью спросил Мехман.

— Огорчает? Возмущает, я бы сказал…

— Возмущает? — переспросил Мехман. — Но, простите, профессор, разве можно замыкаться только в стенах этой библиотеки? Разве для этого создан наш юридический факультет?

— А я — то думал, что вы изберете путь науки! — сказал профессор гневно и ушел.

— Путь науки! Но разве можно оторвать науку от жизни? Нет!

Задумчивый, Мехман вернулся в читальный зал и сел на свое место.

«Нужна и практика, и теория, — продолжал размышлять Мехман. — Надо знать и науку, и жизнь… Наш уважаемый профессор заблуждается. Он забывает, что наука не самоцель, что книги существуют для жизни, для людей…»

Мехман раскрыл один из фолиантов, переданных ему профессором, и начал его перелистывать. Но ему трудно было сосредоточиться на чтении. Разговор с Меликзаде взволновал юношу, взбудоражил его. «Он замечательный человек, думал Мехман, — и все же он не прав. Теория должна быть связана с жизнью, должна служить ей каждый день, каждый час». Он вновь попытался погрузиться в чтение, но это ему не удавалось. Снова и снова думал он о профессоре. Впервые он — мальчишка — осмелился возразить Меликзаде. Вдруг он почувствовал на своем плече прикосновение чьей-то руки. Мехман обернулся. Это была секретарша.

— Вас просят, — сказала она.

— Кто? Профессор? — встрепенулся Мехман. — Он у себя в кабинете?

— Нет.

— А кто же меня зовет?

— Ваша теща, — тетя-секретарша улыбнулась. Рот ее был полон золотых зубов. — Моя сестра Шехла зовет вас.

— Для чего?

— Не хотите даже подойти к телефону?

— А что случилось?

— Может, лучше сказать, что вас здесь нет?

— Зачем же говорить неправду.

— Но если вы не хотите.

— Ладно…

Мехман подошел к телефону, взял трубку.

Тетя-секретарша бесцеремонно прислушивалась, стараясь уловить по его тону, как налаживается беседа. Но Мехман говорил очень сдержанно:

— Я слушаю… Да, здравствуйте, Зулейха. Большое спасибо. Хорошо… Очень занят… Нет, не могу обещать… Потому что очень важное дело. Нет. Если понадобится, я попрошу извинения у самого Физули. Ну надо же и нам оставить по себе хоть какую-либо память, хоть сотую долю той, что оставил великий поэт. Нет… Нет… Прошу извинить меня, Шехла-ханум…

Хотя к телефону Мехмана вызвала мать, но, по-видимому, она передала трубку дочери. Почувствовав в голосе Мехмана холодок, получив неопределенный ответ на свое приглашение прийти, девушка растерялась. Но мать пришла ей на помощь и взяла трубку сама.

— Говорит Шехла. В семь часов вечера я жду вас у себя. Все! — сказала она повелительно.

Мехман не успел даже ответить.

Окинув молодого человека лукавым взглядом, тетя-секретарша сказала:

— Ничего, люди крепнут в борьбе. Что случилось, Мехман?

— Ничего особенного.

Мехман вернулся в читальню.

Снова он перелистывал книги, брал в руку перо и клал обратно, но так ничего и не записал. Работа не спорилась. Сложив книги и конспекты, Мехман вышел из читального зала.

9

Звеня и грохоча, неслись по улицам яркокрасные вагоны трамвая. Бесконечные потоки людей в светлых летних нарядах шли к берегу Каспия. Обуреваемый смутными мыслями, Мехман тоже направился туда. На бульваре играл восточный оркестр. На пристани около разукрашенных моторных лодок толпилась молодежь.

Долго Мехман ходил по берегу, смотрел на море. Волна обгоняла волку, вода струилась и мерцала, с шумом ударялась о песок. Веселые, беззаботные пары обгоняли медленно бредущего Мехмана, пары попадались ему навстречу влюбленные юноши и девушки. Морская даль как будто манила их, как будто им недостаточно простора было на земле.

Легкие лодочки отчаливали от берега.

Наконец, Мехман и сам купил билет и сел в моторку. Однако морской ветер ничуть не освежил его. Он даже не почувствовал, как стремительно неслась лодка, рассекая пенистые волны. Он мучился, колебался: «Пойти мне или нет? Неудобно, некрасиво, надо пойти… Но я приду и твердо скажу: милые, дорогие, оставьте меня в покое. Я не тот, за кого вы меня принимаете». Сердце его сильно билось в груди, словно хотело вырваться на волю. Трудные минуты переживал он, решая, как лучше поступить. Мехман до сих пор ни слова не сказал матери о Зулейхе. Долгие годы он мечтал получить высшее образование, начать работать. Он хотел отплатить матери за все ее лишения, ласки и тревоги, дать возможность старухе отдохнуть, хорошо пожить. «Вот, мама, мамочка, это моя зарплата, а это пенсия, которую выдают за заслуги отца… Вот, смотри, разве этого мало? Теперь ты можешь отдохнуть. Мой долг ухаживать за тобой, предугадывать твои желания, ответить на твою заботу, хотя я знаю, что это будет лишь капля по сравнению с океаном…» А теперь?.. Какое же чувство теперь хочет осилить, подавить в нем это благородное стремление? Почему Мехман молчит, не раскрывает матери свою тайну? Какая сила хочет затемнить, затуманить разум Мехмана, покорить его? Ведь до последних месяцев Мехман всегда смотрел на девушку только как на товарища, никогда до сих пор он даже не думал о любви. Но странные разговоры с Зулейхой в тот лунный вечер, ночь, проведенная по настоянию Шехла-ханум у них дома, стихи Физули, страдания Зулейхи, которые казались такими неподдельно искренними… Как ни сопротивлялся Мехман, все это оставило след в его душе.

Чем больше размышлял он, тем больше волновался, ощущая, как невидимый огонь охватывает его, как какое-то непонятное чувство овладевает всем его существо!.. Мехман метался среди этих могучих волн чувства, неиссякаемая страсть молодости побеждала его рассудок…

Он вернулся на пристань и, не замечая дороги, ничего не слыша, кроме гула собственного сердца, пошел к дому Шехла-ханум.

Мехман долго еще ходил по переулкам, стараясь обуздать таинственную силу, что вела его сюда, но все же после колебаний и блужданий он очутился в увешанной коврами комнате Шехла-ханум. Хозяйка встретила его очень приветливо, взяла за руку и, показав на стенные часы, с лукавой улыбкой спросила:

— О чем они говорят?

— Вы меня извините, я…

— Нет, не извиняться нужно, а понести наказание.

Зулейха, нарядно одетая, в каком-то необычайно красивом воздушном пестром платье, стояла, отвернувшись от Мехмана, и глядела через окно на улицу. Всем своим видом она показывала, что давно уже стоит здесь, давно поджидает и опечалена, оскорблена его запозданием…

Проворная Шехла-ханум подала чай, расставила на столе вазы с вареньем. Мехман рассеянно поблагодарил, но ни к чему не притронулся. Он чувствовал себя виноватым перед Зулейхой. Лучше бы она рассердилась, отругала его, а она молчит…

Становилось темно.

На улице зажглись фонари, засветились многочисленные окна. Город засиял яркими огнями.

Шехла-ханум сказала:

— Вы думаете, у меня других забот нет, как примирять обиженных? Я перехожу к делу — сестра принесла нам два билета в парк. Я хотела сама идти с дочерью, но потом увидела, что не подхожу к этой барышне-аристократке. И решила, что лучше вам пойти с ней, Мехман. Зулейха очень обрадовалась, но ты, Мехман, пришел с таким опозданием…

— Я был занят, я не мог… — сказал Мехман, не зная, как загладить свою вину. В замешательстве водя носком ботинка по узору ковра, он смущенно объяснил: — Откровенно говоря, я пришел только потому, что вы меня позвали, Шехла-ханум… Я решил зайти… чтобы поговорить открыто… чтобы все стало ясно…

Но Шехла-ханум не дала ему договорить:

— Как вы можете говорить открыто и ясно, когда еще даже не помирились? — Она взяла за руку Зулейху и Мехмана, полушутя, полусерьезно подвела их к двери и вытолкала на лестничную площадку.

— Я не судья вам. Ступайте, сами решите…

Волей-неволей спустились они вниз, вышли на улицу и подошли к трамвайной остановке. Пропустив несколько трамваев, они сели в сравнительно свободный вагон. Мехман рад был, что можно молчать. Так же молча вышли возле парка. Зулейха предъявила билеты, они вошли в узорчатые ворота и пошли по аллее, не произнеся ни слова.

Парк был полон музыки, звонкого смеха, шума голосов. На площадке крутилась карусель, плавно взлетали качели. Под тенистыми деревьями за столиками сидели люди, ели мороженое, пили лимонад.

От музыки, смеха, всего этого круговорота Мехмаяу становилось еще грустнее.

Как обиделась на него Зулейха! Как печальна она, как молчалива! С каждой минутой Мехман сильнее жалел ее, хотел успокоить, утешить. Девушка нервно теребила кромку платочка. И у Мехмана в груди поднималось какое-то теплое чувство, радовавшее и пугавшее его одновременно.

Под тенистыми кустами можжевельника стояла деревянная скамья на гнутых железных ножках. Они сели.

Молчание становилось все более тяжелым, более мучительным.

Вдруг Зулейха глухо заплакала:

— Я не могу так больше жить… я ужасно устала… Лучше мне умереть…

Мехман прижал голову Зулейхи к своей груди. Его дрожащие губы коснулись надушенных, благоухающих волос девушки.

Блуждая губами в этих тонких, как паутина, шелковистых волосах, он прошептал строку из Физули:

— Сердцем ответить страдающему сердцу…

10

Отпуск, предоставленный выпускникам юридического факультета, окончился, и в назначенный день все они снова собрались вместе. Вчерашние студенты получали направления на работу в районные и республиканские учреждения. По одному входили они в кабинет, где заседала комиссия. И выходили оттуда взволнованные, кто со счастливым, кто с задумчивым, а кто и с недовольным выражением лица.

Дошла очередь и до Мехмана. Он вошел. Прокурор республики, председатель комиссии, попросил его сесть.

— Профессор Меликзаде много говорил о вас, — сказал он, просматривая список. — Комиссия не возражает против его предложения об оставлении вас при кафедре для научной и преподавательской работы.

Раздумье отразилось на лице Мехмана. Прокурор, заметив это, спросил испытующе:

— О чем вы задумались? Вас не устраивает это предложение? Но вас характеризуют как человека с большими способностями и склонностью к научной деятельности. А в нашей республике большая нужда в правоведах-теоретиках.

— Я не достоин столь высокой оценки, — сказал смущенный Мехман. — На нашем факультете имеются отличники получше меня… А я… Я чувствую себя должником перед Родиной. Я не погасил свой долг…

Зазвонил телефон. Мехман не договорил. Прокурор республики взял трубку.

— Да, — ответил он, — Да, Мехман здесь… Как раз мы об этом беседуем… — Прокурор усмехнулся. — Другие ищут разных знакомых, ходатайствуют, чтобы остаться в городе, здесь, в аппарате. А этот… Но не беспокойтесь, профессор, мы не оторвем вашего любимого студента от научной работы…

Прокурор положил трубку и, обращаясь к Мехману, сказал:

— Это Меликзаде. Беспокоится о вас. Он уже несколько дней назад звонил мне. Мы разыскивали вас, но не нашли. Пока не догадались, наконец, что молодой человек после трудных лет учебы имеет право подышать немного морским воздухом, отдохнуть. — Прокурор засмеялся и переглянулся с членами комиссии — А что, на самом деле? Можно и отдохнуть! Молодость — весна жизни, чудесное время, Ведь это полный расцвет сил, — надо трудиться, творить, надо красиво и честно жить… Я желаю вам успеха — Не сомневаюсь, что, если мы из каждого выпуска будем оставлять на кафедре для научно-теоретической работы по нескольку человек, это будет очень полезно, очень полезно. И, думаете, только для теории, для студентов? Нет, для нас — практиков. Ведь наука, как светоч, озаряет практику. Итак, — обратился он к членам комиссии, оставляем его при институте? Возражений не будет?

— Но я хотел иначе построить свою жизнь, — возразил Мехман.

— Как же это иначе? — спросил прокурор. — Вас не устраивает наше решение?

— Пожалуйста, поймите меня правильно, — горячо сказал Мехман. — Я считаю, что нельзя, чтобы человек всю жизнь проводил в четырех стенах. Я хочу выйти на простор, поработать среди масс, простых людей. Хочу испытать на собственном опыте, что такое применение юридической науки на практике. А через несколько лет, если вы разрешите, я вернусь сюда, в Баку. В район я возьму с собой литературу и буду продолжать работу над ней. Поверьте, я долго думал, прежде чем решиться на это.

— Значит, вы своею собственной рукою закрываете двери, которые наука, так сказать, гостеприимно распахнула перед вами?

— Я хочу испытать себя, проверить силы, товарищ прокурор республики.

— Через сколько лет вы думаете вернуться? — спросил прокурор и в задумчивости потрогал свои короткие усики. — Не пропадет ли потом охота к научной работе, не будет ли поздно?

— Я бы хотел вернуться через два-три года.

— Это не малый срок. Но профессор Меликзаде очень настаивает на вашей кандидатуре. Он очень уважает вас…

— Я постараюсь оправдать это уважение. Я буду работать так, чтобы не стыдно было ни перед вами, ни перед ним.

— Да, это очень важно, это первое условие — безупречно жить и работать, — сказал прокурор, оглядывая Мехмана. — Особенно в нашей работе. — Разговаривая, прокурор республики пробегал глазами длинный список свободных должностей в судебных учреждениях республики.

— Может, все-таки подумаете, молодой человек?

— Я уже подумал, мое слово твердо.

— Тогда, молодой человек, я направляю вас в хороший близкий район. Не стоит очень удалять вас от Баку, от профессора, чтобы вы не теряли интереса к научной работе.

— Мне безразлично — далеко ли я буду от Баку или близко, — ответил Мехман. — Но я хотел бы поехать в район, где обнаружены нарушения законности…

— Вот как?

Прокурор республики позвонил профессору. Они долго разговаривали. Мехман расслышал гневный выкрик профессора: «Ну, пусть поступает, как хочет!»

Прокурор снова просмотрел список районов.

— Раз уж вы упорствуете, я советую вам ехать вот сюда. — Он поставил карандашом на списке районов жирную точку. — Скажу вам откровенно, мы измучились с этим районом. Там без конца пачкают наши кадры…

Услышав эти слова, Мехман на мгновенье задумался. Хоть прокурор говорил намеками, но слово «пачкать» произнес с такой выразительной интонацией, как будто хотел предупредить Мехмана об ожидающих его трудностях. И перед глазами Мехмана снова встал образ старенькой учительницы Мелике-ханум.

— О чем вы задумались?

— Простите…

— Вы очень молоды, и поэтому я вынужден предупредить вас о сложности обстановки в этом районе.

— Ничего, я хочу поехать именно туда. Испытать себя, свои знания…

11

Мать Мехмана, раскрасневшаяся, озабоченная, собирала вещи сына, а молодая невестка причесывалась перед зеркалом, стоящим в углу. И вдруг она сказала:

— Я тоже поеду с ним…

— Куда, деточка? Пусть Мехман поедет один, устроится, найдет квартиру, а потом напишет, стоит нам ехать или нет.

В это время вошел Мехман, лицо которого выражало одновременно утомление и радость человека, добившегося своей цели.

— Ну, со всеми делами покончил, — сказал он, ликуя. — Завтра я выезжаю.

Он помог матери закрыть чемодан, поправил чехол.

— Мехман, я тоже поеду.

— Куда, Зулейха?

— С тобой.

— Пока не надо, Зулейха. Не стоит…

— Это будет своего рода свадебное путешествие. Если нам не понравится, мы вернемся.

— Это несерьезно…

— Я обязательно поеду, Мехман.

Мехмана трогало и радовало, что Зулейха не хочет с ним разлучаться. Но он беспокоился, что на первых порах может возникнуть на новом месте много неудобств, и поэтому решил сначала выехать один.

— А может быть, там условия совсем для тебя не подходящие? — продолжал он уговаривать Зулейху.

— Как бы там ни было, я поеду!..

Хатун поняла, что беспокоит ее сына, и вмешалась в разговор:

— Я не могу отпустить вас одних. Тогда и я поеду.

— Нет, мама, вы пека оставайтесь, — настаивала Зулейха. — Если там все будет в порядке, то я приеду и заберу вас.

— Нет, нет, дочурка. Раз дело обстоит так, тогда и я поеду. Нельзя вас оставлять одних…

Когда Зулейха ушла к матери, Хатун взяла сына за руку.

— Я не могу, понимаешь, оставить вас одних, — сказала она. — Вы оба еще плохо знаете жизнь. Молоды. И потом, дай бог, чтобы все было хорошо. Не знаю, почему ты так поторопился, сынок, со свадьбой? Я ничего не говорю, Зулейха неплохая девушка, только вот мать ее Шехла-ханум… Слишком уж она гордая…

Мехман пропустил это мимо ушей и только попросил мать не беспокоиться. Хатун настойчиво говорила: «Не могу я оставить вас одних. Ни за что…»

Старуха храбрилась, уверяя, что поездка ее нисколько не страшит — к завтрашнему дню все будет у нее готово.

Время шло незаметно. Зулейха бегала по магазинам, делала последние покупки. Мехман запаковывал нужные книги.

Пришел час отъезда. Билеты уже были приготовлены, чемоданы уложены. Они вынесли вещи на улицу, заперли дверь. Хатун еще раз проверила замки, попрощалась с соседями. Поручая свой дом дворнику Нуру, она дрожащим от волнения голосом сказала:

— Нуру-кардаш, ради аллаха, берегите наш дом, чтобы нечестная рука ни до чего не дотронулась…

— Будьте спокойны, Хатун-баджи, — затараторила Нурие, жена дворника, опередив своего медлительного мужа… — Пусть там будет полно золота, все равно никто не дотронется.

— Какое там золото, Нурие-баджи? Золота у нас нет. Но не хочется, чтобы грязными руками шарили по вещам, нажитым честным трудом.

— Будем следить, как за своим собственным домом, — пообещала Нурие, обняв Хатун. — Счастливого пути.

И обе женщины заплакали. Дворник тоже утер глаза. Хатун сказала:

— Мне кажется, я прощаюсь с вами навеки.

— Нам тоже трудно расстаться с вами, — ответил Нуру, покашливая от волнения. — Но, как говорится, надо…

— И, как назло, Наримана нашего нет дома, — с досадой проговорила Нурие. — Хоть помог бы вам донести вещи до вокзала.

Нуру сам взялся за чемоданы.

— А я что — не мужчина, что ли? Я сам провожу нашу сестру и дорогого мальчика…

Когда они пришли на вокзал, там уже поджидали их Шехла-ханум и тетя-секретарша с большим букетом цветов.

Подали состав. Шумно запыхтел паровоз. Мать Мехмана впервые выезжала из города. Шум и сутолока на вокзале пугали ее. Она побледнела и старалась стоять ближе к сыну. Но Шехла-ханум и тетя-секретарша оттеснили ее, всецело завладев Мехманом.

— Мехман, дорогой, не забудь, что Зулейха немного избалована. Я ничего для нее не жалела. Смотри, чтобы она не заболела.

А тетя-секретарша прерывала сестру и, то трогая пуговицы на белом пиджаке Мехмана, то дергая его за рукав, говорила:

— Я попрошу разрешения у профессора — он мне не откажет — и в августе приеду к вам погостить на недельку. Хочется полюбоваться на ваше счастье, на ваши поцелуи. Но если что-нибудь случится, дай мне знать, я прилечу, как птица Зумруд. И потом, не унывай, Мехман, если по работе у тебя будут неприятности. Вы с Зулейхой мне самые родные. Если даже у вас будет ко мне просьба, большая, как гора, я все равно ее выполню. Слава аллаху, я имею влияние в аппарате. Вы ведь знаете, Мехман, дорогой мой, что заместитель Абдулкадыр наш человек, он зять моей двоюродной сестры.

Зулейха чуть насмешливо улыбнулась и сказала тетке:

— Большое спасибо. Но я надеюсь, нам не придется беспокоить вас. Мы ведь не маленькие. И потом, наша мать с нами.

Шехла-ханум посмотрела на Хатун, стоящую с растерянным видом около вещей. Громкий голос возвестил по радио, что посадка начинается. Бедная Хатун вздрогнула. Люди двинулись к вагонам. Шехла-ханум поцеловала сперва Зулейху, потом Мехмана, наконец, повернулась к Хатун:

— Послушай, бабушка, раз уж ты вздумала ехать, то хотя бы береги детей, следи за ними как следует… Я потому так говорю, что ты немного рассеянна…

Хатун повернулась, сурово посмотрела на разнаряженную Шехла-ханум и, видимо, хотела ей резко ответить, но сдержалась.

— Я говорю, береги детей, ты слышишь?

Хатун опять промолчала.

— Мама! — умоляюще произнесла Зулейха, заметив, как насупился Мехман.

Но Шехла-ханум не смутилась. Приняв надменную позу, она повторила:

— Зулейха совсем дитя, а Мехман будет много работать. Кто-то должен следить за его отдыхом. Вот о чем я говорю, бабушка.

Вошли в вагон. Тетя-секретарша бросилась целовать Зулейху в Мехмана, Зулейха сердито отстранила ее:

— Ну что вы, тетя. Не в Москву же мы едем, в конце концов…

12

В районе никто не ждал приезда Мехмана.

Председатель райисполкома Кямилов не раз советовал следователю Муртузову переселиться в квартиру бывшего прокурора. Но осторожный Муртузов оставался в своей старой квартире на окраине села.

— Послушай, Муртуз Муртузов, уйдешь ли ты, наконец, из своей развалины в благоустроенный дом? — удивлялся Кямилов.

— Благодарю вас, товарищ исполком, но я переселюсь только после того, как пришлют мое утверждение… Оставлю я старое гнездо, перееду, а тут вдруг пришлют нового прокурора, и он попросит меня назад. — И Муртузов уныло спросил: — Что тогда?

— Такие вопросы решаются на местах, — горделиво ответил Кямилов. Послушай, Муртузов, в конце концов, мы не маленькие люди, кое-что весим, а вот говорим тебе, уже не первый раз объясняем, можно сказать, весь коран тебе прочитали, а ты только глазами моргаешь… Да разве так можно, Муртузов? Разве можно быть таким скептиком, таким мнительным?.. Такое дело решается здесь, в местных организациях. Как могут кого-нибудь прислать оттуда, из центра, если мы местная власть — решили по-другому? Ведь недаром говорят: «Власть на местах!» Да я сам, когда еду в какое-нибудь село, прежде всего заглядываю к председателю сельсовета. Почему, спрашивается? Потому, что он — основа основ, он — фундамент. Сколько лет уже ты работаешь следователем, а все топчешься на одном месте. Должен ты когда-нибудь пойти вперед или не должен?

— Я очень признателен, клянусь вам. Я сегодня товарищу райкому уже говорил, как я благодарен вам, прямо готов поклониться от неба и до земли, так благодарен, — пролепетал Муртузов.

— Ты благодарил в райкоме? — возмутился Кямилов. — Послушай, будь, наконец, человеком, имей совесть! Ведь это я лично выдвинул твою кандидатуру. Ну да, поднял этот вопрос на бюро, сказал о тебе секретарю Вахидову. Да, да, я ему так и сказал: этот Муртузов кристально чистый, он работает честно, на совесть, должен он идти вперед или должен повернуть вспять? Только после того, как я этот вопрос поставил и ответил кое-кому на кое-какие возражения, мне удалось доказать, что этот человек должен пойти вперед. Конечно, ты должен двинуться вперед.

— Вы знаете, товарищ Кямилов, ваши слова для меня выше вот этих снежных гор, что видны из окна. Так я их ценю. Кто-кто, а вы-то знаете, что вся работа прокуратуры целиком зависит от следователя… Я заверяю вас, что до последней капли крови буду бороться со всякими негодяями, со всяким охвостьем. Я уничтожу все остатки кулаков — мулаков!

— Вот это верно! Надо раз навсегда покончить с ними, вырвать их с корнем, сложить костер и сжечь, чтобы больше никогда не росли.

— Честное слово, товарищ Кямилов, с тех пор как я стал советоваться с вами, я правильно веду дела. Ни разу не было, чтоб наверху, в Верховном Суде, отменяли наши решения и придирались хоть к чему-нибудь.

— Недаром говорят: чем больше советуешься, когда шьешь платье, тем просторнее оно сшито и лучше сидит, — сказал Кямилов и важно прошелся по комнате. — Хотя я не юрист, но посоветовать всегда могу. Кое-что и мы понимаем. Правда, я не учился в специальной школе, но практика наша могучая вещь, книги — ничто по сравнению с практикой.

— Это бесспорно, это несомненно, товарищ председатель, — Муртузов прямо-таки из кожи вон лез, стараясь выслужиться перед Кямиловым.

— Практика — это все! Но нужно откровенно сказать, что, кроме практики, нужна еще ваша светлая голова. Десять лет молодые учатся в школе, зубрят учебники, кончают разные курсы и техникумы, возвращаются, а смотришь — не могут даже найти вора, укравшего курицу.

Кямилов снисходительно подтвердил:

— Да, насчет головы ты прав. Без головы не то что курицу, но и петуха не найдешь, друг мой… Конечно, юрист должен разбираться и в яйцах. А то подумай: откуда вылезет курица, если не будет яйца? Юрист должен знать, что раньше появилось на свете: курица или яйцо?

Муртузов даже рот разинул от удивления. С большим интересом он спросил:

— Товарищ председатель, вы, наверное, знаете: что было раньше — курица или яйцо? На днях в столовой поднялся из-за этого спор. Но никто не мог конкретно и ясно ответить на этот вопрос.

— Курица вышла из яйца, яйцо вышло из курицы. Что же тут непонятного? спокойно и уверенно ответил Кямилов.

— Все-таки, что раньше, что позже? Как тут разобраться, уж вы-то, конечно, знаете, товарищ Кямилов.

— Одновременно! Оба раньше и оба позже. Понятно или нет? Тут диалектика! Дошло это до тебя?.. И что ты ко мне пристал с этой курицей и с яйцом? Мы говорим о юристах, а ты, невежда, сын невежды, вдруг завел спор. Даже такой пустяк тебе непонятен…

— Понятен, клянусь!.. Теперь мне все совершенно ясно.

— Еще бы, тупая черепаха, и та знает, что такое курица и что такое яйцо. Кому нужна пустая, бессмысленная болтовня?

— Верно, верно. Вы целиком и полностью правы, товарищ Кямилов.

— Чем спорить попусту со мной, учи теперь других, объясни им, внушай, пусть и они растут… Пусть становятся культурнее…

— Э, по совести говоря…

— Ну? Что по совести говоря?

— По совести говоря, я никогда не прячу свои знания от других. Но люди такие неблагодарные…

— Причем тут благодарность? Ты дай людям знания, пусть кто может усвоит. Мудрому достаточно намека, а дурака хоть дубиной бей — не втолкнешь. Что ж, пусть обижаются тогда сами на себя.

— Но не у всех же такая мудрая голова, как у вас, товарищ Кямилов. Как будто вы сами, собственной рукой, сотворили этот мир — все знаете, клянусь!

— Ладно уж, ладно, не слишком раздувай мои заслуги…

Председатель райисполкома лениво возразил Муртузову, но вид у него был при этом такой, словно он проглотил кусочек сливочного масла. Даже глаза заблестели.

— Так я тебе советую, — сказал Кямилов на прощание, — переезжай в квартиру прокурора. Не будь трусом…

Все же Муртузов колебался.

— Квартира не уйдет от меня, — думал он. — Все равно она будет моей. Не к чему торопиться.

Хотя Муртузов и скрывал своя мысли, не говорил об этом открыто, но он был совершенно уверен в том, что получит назначение на должность районного прокурора. Эта мечта преследовала его день и ночь. Он даже расписался для пробы несколько раз на листе чистой бумага: «Районный прокурор Муртузов», но все же, полюбовавшись на свои закорючки, бумагу сжег.

И вдруг приехал новый прокурор и сразу же приступил в работе. Приезд Мехмана подействовал на Муртузова, как выстрел в спину. «Эх, если не везет человеку — так не везет! — с горечью думал Муртузов, — Но ведь Абдулкадыр мне обещал… Впрочем, что может сделать Абдулкадыр, если он только заместитель прокурора республики, а прокурор его не любит? Ну и время настало! Он должен, бедняга, отчитываться в каждом своем шаге…» У Муртузова душа болела не столько за Абдулкадыра, сколько за себя. «Что он, бедный, может сделать? Важно не то, сколько раз ты кидаешь сеть — в море, важно — попадается ли рыба… Кямилов здесь, Абдулкадыр там — оба старались, а сеть все пуста! Другим попадаются золотые лососи, а в мою сеть даже серые миноги не идут. Нету мне счастья, не попадается такой улов, чтобы я посмотрел и вздрогнул от удивления… Нет, я как огромный камень — всегда на одном месте. Недаром люди говорят: „Стоит упасть камню, как он всей тяжестью прирастает к месту“. Но на сколько лет, на сколько зим? Ведь у камня нет души, нет желаний, а я живой человек… Значит, нужно убрать с моего пути этого приезжего кудрявого парня. Но как? Надо затаиться, подобно змее, обвить его и ужалить… Завоевать его уважение, заручиться его доверием и тайком, исподтишка ввести в его тело смертельный яд так, чтобы поразить в самое сердце. Не могу же я все время — от Адама и до крушения мира смиренно ждать! Я тоже хочу жить…»

Но Мехман, разумеется, и не догадывался, о чем думал следователь, встретивший его столь угодливо и радостно:

— После бывшего прокурора Залова квартира стояла все время запертой. Видите, даже обои отсырели, висят кусками… Да и что это за квартира для бакинца… Одна комната и кухня.

— У меня семья маленькая, нам хватит, — беспечно ответил Мехман. — К роскоши я не привык.

— Ну да, ну да, — задумчиво произнес Муртузов, наблюдая, как Зулейха тщетно старается хоть как-нибудь украсить свое неприглядное жилье.

Он позвал курьера прокуратуры, странного человека в калошах, и сказал неопределенно:

— Слушай, Калош. Надо помочь. Люди на новом месте, никого и ничего не знают… Понял?

Калош был достаточно хитер, чтобы надуть самого Муртузова, не то что такого птенца, как новый прокурор. Он и без намека все хорошо понял.

— Если старой хозяйке или молодой что-нибудь понадобится, пусть только крикнут: «Калош», я всегда здесь, во дворе, — сказал он. И подмигнул Муртузову, давая понять, что следователю не о чем беспокоиться. Калош скоро разберется, что это за люди приехали и с чем их едят…

13

Хоть Мехман и устал с дороги, но встал рано. Он выглянул в окно. Человек в калошах подметал двор прокуратуры, собирал бумажные клочки, папиросные окурки.

Он всячески старался втереться в доверие приезжих, показать себя душевным другом семьи.

— Дочь моя, ты не смущайся, — просил он Зулейху, — все, что нужно тебе, хоть птичье молоко, скажи мне, я достану!

— Спасибо, дядька, — отвечала Зулейха, едва сдерживая себя, чтобы не смеяться. — Мы всем довольны.

Не жалея сил, человек в калошах помогал им вчера устраиваться на новом месте, приводил в порядок квартиру, носил воду, вколачивал гвозди.

И сегодня добрая Хатун сказала:

— Смотрите, этот человек, наверное, не ложился. Уже принес нам воду из родника и разжег уголь, чтобы вскипятить чай, а теперь метет двор…

— Надо поблагодарить его, — сказал Мехман. — Накорми его, мама, получше, пусть останется довольным. Он беспомощный какой-то, оборванный, очевидно, родных у него нет…

Зулейха тоже взглянула в окно. Она не могла удержаться от смеха при виде этого человека в старых калошах, привязанных к ногам веревкой, в узких брюках галифе с заплатками на коленях, в старой, поблекшей на солнце и такой же помятой, как его морщинистое лицо, кепке.

— Ой, Мехман, этот курьер не сможет даже поднять твои своды законов, кокетливо говорила она, заливаясь смехом. — Какой-то весь пестрый, разноцветный.

— Нельзя смеяться над стариком, — серьезно сказал Мехман.

— Правда, очень странный старик, ну что-то вроде орангутанга…

— Нехорошо, Зулейха.

— Я ведь шучу, Мехман.

— Можно шутить, не оскорбляя достоинства человека.

— Ой, ты даже дома не забываешь, что ты прокурор…

Мехман улыбнулся Зулейхе и с шутливой беспомощностью развел руками: «Ничего, мол, не поделаешь».

Зулейхе хотелось поболтать немного с мужем. Но Мехман торопился. Он наспех выпил стакан чаю и пошел в прокуратуру. Человек в калошах прервал свою работу, вытер пот со лба и сказал:

— Добро пожаловать, сынок, все тут твое и контора, и земля эта, и двор — все для тебя.

Мехман поблагодарил старика за доброе пожелание.

— Жизни не пожалею за тебя, — бросил ему вслед человек в калошах: Ты — сын моей сестры.

В прокуратуре Мехмана уже поджидал почтительный Муртузов.

— Пожалуйста, товарищ прокурор, пожалуйста, — провожая Мехмана в кабинет, приговаривал он. — Сколько месяцев уже я вас жду. Несколько раз мне предлагали переселиться в вашу комнату, то есть туда, где вы сейчас живете. Я категорически отказывался, говорил, может быть, новый прокурор завтра-послезавтра приедет, где же он тогда поместится? Между нами, товарищ прокурор, скоро вы сами убедитесь, здесь для юристов не создано никаких условий.

Мехман уселся за свой стол.

— Юристы должны сами создавать себе условия.

Муртузов прищурился:

— Легко сказать, а если не помогают? — он пожал плечами. — Я, например, считаюсь плохим человеком в этом районе только потому, что слежу за законностью. Вы, товарищ молодой прокурор, скоро сами увидите, как здесь все самоуправничают. Телефонистки, и те выдумывают свои правила…

— Ну, этому мы положим конец. Извращать закон не позволим, — сказал Мехман с юношеской запальчивостью и деловитым тоном попросил: «Дайте мне, пожалуйста, дела…»

Несколько озадаченный тем, что новый прокурор не расспрашивает о районном начальстве, а сразу приступает к работе, Муртузов открыл шкаф и начал доставать оттуда груды папок.

— Все эти дела возбуждены местными организациями.

— В первую очередь дайте те, где мерой пресечения избрана изоляция…

Мехман начал читать. Зазвонил телефон. Мехман взял трубку.

— Да, я — районный прокурор.

— Говорят с почты. Это монтер, — раздался голос в трубке. — Начальник поручил мне особо проверить ваш телефон. Хорошо ли он работает? Мы как раз получили новые трубки. Какие трубки? Телефонные. Сейчас приду, заменю…

— Благодарю вас…

Муртузов с усмешкой заметил:

— Начальник почты проявляет усердие: как только придет новый ответственный работник, сейчас же меняет телефонную трубку.

Мехман не ответил. Он снова принялся читать дела, испещряя поля своими замечаниями и пометками.

— В ближайшие дни эти дела должны быть тщательно проверены, — вдруг резко сказал он. — Мне кое-что не нравится… Ни в коем случае нельзя допускать какого-либо произвола по отношению к советским гражданам — Мы поставлены сюда для того, чтобы прежде всего следить за правильным осуществлением закона.

Следователь Муртузов глубоко вздохнул:

— Эх, поработаете, сами увидите… Убедитесь… Хорошо, что вы приехали… Все увидите, все… Не раз я говорил бывшему прокурору Залову, что нельзя подчинять закон воле разных лиц. Не послушался он меня, и что получилось? Дела запутал и сам запутался.

Мехман исподлобья посмотрел на следователя.

— Вы, по-моему, были его заместителем? — спросил он.

— Да, конечно, был заместителем. И сейчас я заместитель. Но не все считаются с моим мнением… — Съежившись под испытующим взглядом Мехмана, он льстиво сказал: — Честное слово, с первой минуты, как вы появились здесь, я почувствовал к вам симпатию… Даже ночью мне снились, ей-богу… Извините, утром жене Явер рассказывал, что моим начальником будет очень способный молодой человек… И вот сейчас я смотрю, вы на самом деле хотите работать самостоятельно, ни с кем не считаясь…

Мехман все еще перелистывал дела.

— Ведь вы сами ведете следствие? А почему неясно зафиксировано? Не все можно понять…

— А разве дают зафиксировать все ясно?

— Надо писать возможно понятнее. Ведь это не просто листы бумаги. Мехман похлопал рукой по делам. — Каждая строчка этих протоколов — судьба человека, а может быть, — и целой семьи! Следователь не может обвинять голословно. Надо добиться признания вины, глубоко мотивировать, а потом уже наказывать. Снимать с работы невиновного человека, изолировать его — кому это нужно? — Мехман поднял голову и посмотрел следователю прямо в лицо. Нельзя играть шутки с невинным человеком, никак нельзя, товарищ следователь.

Муртузов вздрогнул, как будто по комнате пронесся холодный ветер.

— Как можно? Еще бы!

— Да кто же поверит в правосудие, если виновный будет ходить на свободе, а невинный сядет в тюрьму, — продолжал сурово Мехман.

— Я только прошу вас, товарищ прокурор, поставить с самого начала в известность исполком о ваших планах. Не подумайте, что я хочу свалить всю вину за беспорядки в прокуратуре на других, посеять раздор между вами и районными организациями. Упаси бог… Я был здесь одинок, беспомощен, на меня оказывали большое давление… может быть, я тоже кое в чем повинен… Голос у Муртузова задрожал: — Может быть, и я предстану перед вами как обвиняемый за злоупотребление своей властью, своим служебным положением.

Мехман молча продолжал заниматься своей работой. Муртузов постоял немного молча и вышел. Спустя некоторое время снова зазвонил телефон. Мехман услышал утомленный, хриплый голос:

— Это ты, Муртузов?

— Нет, говорит районный прокурор.

— Слушай, дорогой, передай, пожалуйста, трубку Муртузову.

— Он у себя в кабинете. Позвоните к нему.

— Слушай, дорогой. Это из райисполкома говорят. Неужели ты не можешь встать и позвать его?

— Позвоните к нему в кабинет. Он там.

Тот же голос сердито сказал:

— Скажи ему, чтобы позвонил лучше ко мне, в кабинет Кямилову.

— Товарищ Кямилов. Я собираюсь сегодня зайти к вам, — начал было Мехман, но ответа не последовало.

На другом конце провода положили трубку.

Мехман не придал этому значения и в конце дня пошел в райисполком. Он хотел уже войти в дверь кабинета председателя, как ему преградил путь Саррафзаде — секретарь.

Прекрасно зная нового прокурора в лицо — райцентр был не настолько велик, чтобы можно было не заметить нового человека, — он все же спросил:

— Вы кто будете?

— Я новый прокурор. Хочу видеть председателя. Я немного ознакомился с делами, и теперь…

— Товарищ председатель очень занят, — сказал Саррафзаде, сморщив женоподобное лицо с дряблыми щеками. — Будьте добры, присядьте. — Он показал Мехману на стул с перекошенными ножками, стоявший у окна.

Мехман сел, стул зашатался под ним. Он встал и начал прохаживаться по приемной. Из кабинета слышались шум и крики. Мехмая узнал хриплый сердитый голос Кямилова. Саррафзаде вошел в кабинет и тотчас же вернулся.

— Товарищ Кямилов велел сказать, что он вас сам вызовет, когда надо будет…

Мехман, ни слова не говоря, ушел. Дома он старался скрыть плохое настроение от матери и жены. Но чуткая Хатун сразу заметила, что сын не в духе.

— Что случилось, сыночек?

— Ничего, мама. Просто устал… Дайте что-нибудь покушать.

— А что она тебе подаст? — начала недовольно Зуяейха. — Ничего в этом проклятом месте не найдешь. Бедная мама ходила-ходила по базару и вернулась с пустыми руками. Хорошо, что этот твой курьер в калошах достал немного кислого молока.

— Ну и что же, что может быть полезнее мацони?

— Мацони и хлеб! Прекрасный обед для прокурора. Остается поздравить тебя с твоим назначением, Мехман! — Зулейха покачала головой. — Я напишу маме, что мы тут нуждаемся, пусть она пошлет нам из города продукты.

— Ничего с нами не случится, если немножко меньше поедим, — начала успокаивать ее Хатун. — Это тоже благодать, то, что мы имеем, дочь моя, надо ценить все. Мы здесь еще новые люди и с базаром еще не знакомы, к здешним порядкам не привыкли. Придет время, все уладится, все будет хорошо. Зато вся семья вместе…

— А как будем жить? Чем питаться? Пускай таким добром, как мацони с хлебом на обед, аллах наградит моих врагов. Подумаешь, благо! — Зулейха бросилась на кровать. Взвизгнули пружины матраца. — И это называется прокурор!

Ни Мехман, ни мать ей не ответили.

14

Муртузов проявил большое усердие и даже, кажется, волновался. Дожидаясь прихода прокурора, он просматривал и приводил в порядок дела. Солнечный свет освещал его желтую лысую голову, склоненную над бумагами.

— Сейчас прокурор явится, придется давать объяснения. Нет, надо его отвлечь… — бормотал он, подыскивая для разговора тему поинтереснее. — Надо завоевать доверие! Иначе можно здорово проиграть…

При виде Мехмана, появившегося в дверях, он проворно вскочил с места и приветствовал его, шумно изъявляя свою радость. Они стали вместе просматривать папки. Найдя удобный момент, Муртузов сказал, слегка вздохнув:

— Э, что и говорить. Случается, товарищ прокурор, что мы подчиняем закон кампаниям…

— Например?

— Например? Допустим, срывается план весеннего сева. Исполком выносит решение: прокурору привлечь к ответственности за халатность несколько человек и обеспечить тем самым успешное проведение весеннего сева!

Мехман не понял:

— А как же? Вполне правильно. Людей, халатно относящихся к такой важной кампании, как сев, надо привлекать к ответственности.

— Я сам тоже так думаю и хорошо понимаю все это. Но не на каждого виновного удается оформить дело. А тем более не всегда можно виновного обнаружить. Но хочешь не хочешь, ты должен найти одного-двух халатных работников, иначе окажешься сам виновным. Вот мало-помалу и начинается ужасная путаница в делах, все подгоняешь к кампании…

— Но это же грубое искажение закона! Это нельзя делать, — возмутился Мехман. — Так нарушаются права честных граждан.

Муртузов вытащил из кипы тоненькую папку.

— Вот как раз такое «кампанейское» дело, — разъяснил он. Видите, оно возбуждено на основании резолюции Кямилова.

— Как же может прокуратура возбуждать дела, если нет состава преступления? Да пусть райисполком хоть три решения вынесет, я не подчинился бы…

— Верно, — стал громко восхищаться Муртузов. — С первых же секунд встречи с вами я понял, что вы за человек. Ей-богу, немного неудобно говорить вам в глаза, но все это я увидел тогда же во сне, все, как на ладони. Я, знаете, не подхалим, не люблю льстить. Очень не люблю. Но я вам скажу, весь район уже понимает, все уже знают, что приехал настоящий блюститель закона, хозяин, высший надзор над всеми.

— Ладно, — прервал Мехман излияния Муртузова и показал ему какой-то лист дела. — Что это за свидетель? Откуда он взялся?

Муртузов вытянул шею и внимательно, скосив глаз, посмотрел:

— Скажу вам правду, ей-богу, мы это просто организовали. — Он глухо засмеялся, жилы на его сверкающей лысине зарделись и вздулись.

— Как то есть «организовали»? Как это понять, товарищ следователь?

Муртузов нагнулся над столом и так и застыл с поникшей головой.

— Надо ж было выполнить решение исполкома. Но вы не беспокойтесь, все это чисто сделано, все в рамках закона.

— Все равно решение-то ведь неправильное? Как же мы можем трепать нервы честным людям на основе вот таких поддельных документов!

— Но это же в интересах дела.

Прокурор внимательно прочел показания свидетелей — и вдруг его охватил гнев:

— Надо же понимать, Муртузов, что социалистическая революция совершена ради великих прав трудящихся людей. И лишить граждан этих прав при помощи таких подделок — это значит втаптывать в грязь блага, данные народу революцией.

Муртузов тут же достал записную книжку и стал записывать:

— Как вы сказали: «Социалистическая революция совершена ради великих прав трудящихся людей». — Он шумно вздохнул. — Хорошо сказано, очень хорошо. Но попробуйте-ка объяснить все это нашему Кямилову. Чуть что, он начинает кричать, так стучит по столу кулаком, что стекла трескаются. «Я тут власть или ты? Где, по-твоему, власть — на местах или на небе?» Не отстанет, пока не согласишься с ним, что простокваша не белая, а черная. Прямо в безвыходное положение ставит. Волей-неволей соглашаешься: да, так, точно так. Попробуй ему только противоречить…

— А почему нельзя? Что это за самодурство?

Муртузов не ответил на вопрос, снова взялся за карандаш.

— Как это вы сказали про закон?

— Я говорю, что закон надо крепко соблюдать.

— «Крепко соблюдай закон»! — Следователь торопливо записал и закрыл книжку. — Если бы кто-нибудь вдолбил все это Кямилову! Эх, жаль, товарищ прокурор, жаль, ей-богу, жаль, что некому на этом свете проучить его… Я во всех кружках самый активный член, нигде не отстаю. Не пропускаю мимо ушей ни одного указания, записываю каждое мудрое изречение… На занятия кружка прихожу раньше всех, ухожу позже всех, и потому все знают, что настоящий актив — это я. А между прочим, этого Кямилова я ни разу не встретил на занятиях. Не будем уж говорить о кружке, даже книгу этот человек не раскроет, не прочтет подряд и пяти строк… Мир не видел такого болтуна, товарищ прокурор. Сам я, ей-богу, не люблю болтовни. Всего пару слов я только и признаю: «да» или «нет». Говорю конкретно. К чему эти долгие разговоры, лишние слова? А Кямилов вызывает, к примеру, и заводит, говорит, говорит, тянет… Ему кажется, что из его рта сыплются драгоценные камни, а мы, простые смертные, этого не понимаем и не подбираем с земли высокие дары его речи, его премудрости… потому он повторяет и повторяет…

Мехману начинало казаться, что в комнату влетел овод и жужжит и жужжит без конца. Болтовня Муртузова начинала ему надоедать. Он раздраженно махнул рукой:

— А зачем вы слушаете пустые разговоры, товарищ Муртузов?

— Попробуй не выслушать хоть одно слово из длинной речи Кямилова. Он сразу объявит тебя кровным врагом. Это Кямилов думает, что весь мир создан его руками. Как поется: «Халиф я — владыка этих мест, и лишь в Багдаде такой еще есть». Он думает, без него само солнце погаснет, мир погрузится во мрак…

Мехман засмеялся:

— Повидимому, этот Кямилов очень оригинальный, забавный тип.

Муртузов даже растерялся. На лице его изобразилось недоумение. Назвать Кямилова «забавным типом»! «Ну, не очень-то тебе будет весело, душа моя, когда будешь уезжать опозоренный из нашего района, — подумал он. — Кямилов, как пить дать, тебя проглотит…»

— Да, он очень странный, Кямилов, — все же подхватил Муртузов. — Он ничуть не отстает от этих «взбесившихся вельмож», которых показывают на нашей клубной сцене, — тип вельможи с пеной у рта!

Мехман улыбнулся, перелистывая страницы дела, и что-то отметил карандашом. Муртузов громко захохотал и хлопнул себя по бокам. Улыбка Мехмана как бы ободрила его, и он с еще большей энергией стал обливать грязью своего «покровителя».

— Таков наш Кямилов. В один прекрасный день сам Кямилов сядет в зрительном зале клуба, его образ будет двигаться по сцене, и он сам, вы представляете, он сам будет рукоплескать себе, не подозревая об этом, и хохотать. Да, товарищ прокурор, наш Кямилов такой человек, такой тип. Самодурству его нет границ. Законно-беззаконно, ему все равно — выполняй. Невозможно, товарищ прокурор, больше терпеть эти выходки, совесть мучает. Так и хочется встать, крикнуть: «Кямилов, послушай, ведь твои грубые выходки никак не соответствуют закону!..» Но невозможно, никак невозможно это сказать… Разве он признает самокритику? Он готов разрушить весь мир, он будет кричать: «Какой закон? Какое имеет отношение закон ко мне? Что, я не знаю закона?»

— Значит. Муртузов, — перебил его Мехман, — вы говорите, это дело возбуждено на основании резолюции Кямилова?

Следователь выпрямился и без особого удовольствия признал:

— Так точно. По его резолюции…

— Другие основания какие-нибудь имеются?

Муртузов покачал головой.

— Никаких. Никаких других оснований.

Мехман задумался, а Муртузов продолжал говорить, но с гораздо меньшим пылом. Он уже испугался, что, желая настроить Мехмана против Кямилова, слишком далеко зашел.

— Да, Кямилов такой человек. Когда он сидит за столом с важным видом, то со стороны кажется, что в голове этого человека вмещается весь мир, вся мудрость света.

— В таком случае надо на него смотреть тогда, когда он отходит от стола.

— Это мудро сказано, — заметил Муртузов, покачивая головой.

— Да, государственным постом нельзя прикрывать беззаконие и самодурство отдельных людей.

— Очень верно сказано, золотые слова, товарищ прокурор. Но… Муртузов развел руками. — Ей-богу, перед Кямиловым я всего-навсего жалкий цыпленок с подбитыми крыльями. У него большая власть. Он как огромный слон, а я, я крохотный воробей, ей-богу.

— Пускай он слон… все равно. Надо протестовать против его самодурства.

— У меня, открыто скажу, товарищ прокурор, двое детей, которых я кормлю только со своего оклада. Мехман похлопал ладонью по папке.

— А этот человек, невинно привлеченный к ответственности, детей не имеет?

— Имеет.

Мехман захлопнул папку и встал.

— Я сам заново проведу следствие. Надо освободить этого колхозного бригадира Саламатова. Видимо, дело это вообще придется прекратить производством.

— А Кямилов?

Мехман сердито посмотрел на следователя:

— Все подчиняются закону, все равны перед законом — и Кямилов и Саламатов. — И он написал на деле свою резолюцию.

Следователь даже заморгал глазами от страха.

— И помните, — добавил прокурор. — Я предупреждаю вас с самого начала…

Муртузов даже не дал ему закончить фразу:

— Я подчиняюсь вашему приказу, товарищ прокурор. Моя совесть тоже голосует за справедливость…

Он собрал груду папок и удалился, пятясь к двери спиной. Когда он был уже на пороге, раздался телефонный звонок. Мехман поднял трубку. «Здравствуйте, товарищ Вахидов, — сказал он. — К вам? Хорошо…»

Муртузов приоткрыл рот от удивления. Это звонил секретарь райкома. Муртузов осторожно прикрыл за собой дверь, спрятал дела и поспешно направился в райисполком.

15

Кямилов был один. Заложив руки за затылок, он раскачивался в кресле и тихонько насвистывал.

— Ну как, следователь? — спросил он, не меняя позы. И зевнул: — Что нового?

— Пока живем, товарищ Кямилов, — ответил Муртузов, почтительно кланяясь. — Желаем вам полного благополучия.

— Видишь, как игнорируют нас наверху, посылают к нам своих людей? Огромная туша Кямилова едва помещалась в мягком большом кресле. — Выходит так, что мы здесь пыхтим и потеем, а труды наши ничего не стоят…

— Лишь бы вы сами были здоровы, — сказал Муртузов и сел. — Какая разница? Разве не все равно, кто будет прокурором, я или этот приезжий…

— Разница в том, что власть должна быть на местах, а не на небе… Кямилов высвободил руки и выпрямился. — Разница большая, очень большая, товарищ Муртуз Муртузов.

— Это верно, но ваше здоровье ценнее всего, стоит ли вам так расстраиваться? — Муртузов постарался выдавить улыбку на бледном лице.

Кямилов снова зевнул.

— Нет, я напишу об этом, — сказал он, постукивая ногой об пол, — Так тоже не годится. Мы тут из кожи вон лезем, строим колхозы, создаем фермы, укрепляем район, жизни не жалеем. А они игнорируют нас и наши решения. Кямилов взял из большого серебряного портсигара папиросу и закурил. — Ну, что там мудрит новый прокурор?

— Он пока больше философствует, чем работает. Сегодня с самого утра только тем и занимался, что критиковал ваши резолюции.

— Почему, интересно, он начинает с нападок на решения местной власти, а воров и кулацкое отродье оставляет в покое? А?

— Сам не понимаю, ей-богу. Он говорит: борьба против всякого беззакония — это есть борьба против воров и грабителей.

— А ты бы сказал: иди, ради бога, к черту, поищи себе бездельников. У них, может, есть время слушать такие глупости. Сказал или нет?

— Как не сказал, конечно, сказал.

— Не успел приехать, уже напал на наши решения! — Кямилов опустил кулак на стол. — Сейчас я его вызову, на глазах у всех опозорю. Он же молокосос! Или вот что, доведи это сам до его сведения. Так и передай ему: товарищ Кямилов говорит, что в течение двадцати четырех часов уберет его из района. Я сейчас же дам молнию в центр! — Кямилов растопырил пятерню, одним пальцем нажал кнопку звонка и долго звонил, но секретарь не появился. Вместо него прибежал курьер с опухшими сонными глазами.

— Эй, где этот пес Саррафзаде?

— Он куда-то вышел, товарищ Кямилов.

— Разыщи его сейчас же, достань с неба, из-под земли, прямо из этих твоих сонных глаз выколупай, слышишь? Вот часы, я слежу: срок три минуты! Найди этого щенка, понял? Я жду ровно три минуты — дошло это до тебя? Кямилов посмотрел на ручные часы, величиной с блюдечко для варенья. Он любил все большое, массивное, бросающееся в глаза… — Я считаю минуты, быстро. Беги!

Курьер выбежал. Кямилов зажег потухшую папиросу, затянулся и тут же бросил окурок в пепельницу. Разбушевавшийся Кямилов обрушился на следователя.

— Ты же не мужчина, а мертвец, труп! Поэтому тебя и не утвердили в центре. И очень правильно сделали, так тебе и надо. — Кямилов без всякого стеснения говорил совершенно противоположное тому, что высказывал несколько минут тому назад. — Одно только и умеешь — тихо, как червяк, копошиться и, заикаясь, спрашивать: «Гражданин, как ваше отчество?» Пишешь, спрашиваешь, пишешь, без конца зачеркиваешь, а пользы никакой.

— Товарищ Кямилов, я перед вами чист…

Кямилов ударил кулаком о стол с такой силой, что чуть не разбил стекло.

— Молчал бы! Ты если и заслужил что, так только гнилой гроб.

Муртузов испуганно замигал.

— Да, ты это заслужил, повторил Кямилов, довольный своим остроумием. Что можно возразить против этого изречения?.. Гнилой гроб…

Муртузов пытался что-то сказать в свое оправдание, но Кямилов закричал:

— Это золотое изречение. Цыпленок, только вчера вылупившийся из яйца, явился сюда и пытается замарать решение исполкома. А что такое исполком? Разве он не существует тут с первого дня революции? Разве ты не знаешь, сколько лет здесь Кямилов председателем? А ты молчишь и сюсюкаешь… Кямилов стал прохаживаться по кабинету. Пол заскрипел под его тяжелыми шагами. — Следователь плакался: нет лошади. Мы выделили, дали. Попросил овес для коня. Достали. Заявил: нет седла. Подарили. Подковы, и те прибили для Муртуза Муртузова. Стремя поддержали, чтобы Муртуз Муртузов сел на коня… И нате, извольте, этот бездушный Муртузов не может своим языком даже мацони разрезать в знак благодарности нам за целый океан добра. А раз так, такого, как ты, не прокурором надо назначать, а выгнать, вышибить, как негодного следователя!.. Надо зубы иметь, дорогой мой, крепкие зубы…

— Вы меня еще не знаете, товарищ Кямилов, у меня есть зубы…

— Знаю, знаю, прекрасно знаю. Облысеть-то ты облысел, голова желтая, как тыква, а зубы, видите ли, у него сохранились. Не слишком ли они у тебя прочные, господин Муртузов?

— Ей-богу, из-за этого вашего предписания об аресте Саламатова я с ним столько спорил, что легче, как говорится, было бы коня на скалу взогнать.

— Какого это коня? На какую скалу? — насторожился Кямилов. И внезапно решил: — Завтра же верни лошадь! Мы не можем незаконно расходовать государственные средства, чтобы ты скакал на коне. Завтра же верни коня, и все. Безоговорочно. Вассалам.

Кямилов искоса посмотрел на Муртузова. Тот, как беззащитный птенец, ищущий спасения от налетевшего ястреба, не находил места, чтобы укрыться. Ему казалось, что вся комната дрожит от раскатов председательского голоса и топота его шагов.

— Коня вернешь!..

— Имеете право… Как вам угодно, — тихо согласился Муртузов.

— Имеете право?! Вернешь коня, и все.

— Слушаюсь, баш усте. Пусть будет у вас не одна лошадь, а тысячи!

— И седло верни, и уздечку, все. Даже сломанный кнут.

— Баш усте, товарищ Кямилов.

— Баш усте, товарищ Кямилов, — передразнил председатель и поклонился, показывая, как угодливо кланяется Муртузов.

— Имеете право смеяться надо мной, я это заслужил. — Потирая дрожащие руки, следователь напомнил: — Прокурор распорядился освободить этого бригадира Саламатова, выпустить его на поруки. Но я категорически возражал…

Засунув руки в карманы галифе, Кямилов стал грозно наступать на следователя.

— На поруки того, кто посажен по моему указанию? А ты не сказал прокурору, что товарищ Кямилов его… — Кямилов прикусил губы. — Вот тебе и помощь. Хм! Нет, так нельзя, с самого начала надо поставить центр в известность. Надоело мне всю жизнь бороться с этими прокурорами. В этой борьбе уже голова стала белой, как вата, выпали зубы. Пришлось золотые коронки надеть… Сейчас я поговорю с райкомом.

Кямилов потянулся к трубке, но следователь помешал ему:

— Он сейчас у него, — шепнул он.

— Кто?

— Новый прокурор, Мехман.

— Как он туда попал?

— Вахидов его сам вызвал…

— Когда это они успели подружиться?… Хотя что удивляться, видно и он, и Вахидов знают, где лежит жирный кусок… Сам позвонил или вызвали от его имени?

— Сам позвонил…

— Собственными ушами слышал?

— Да, клянусь вам.

Кямилов бросил трубку на рычаг:

— Теперь он всем нам на голову сядет, этот Мехман.

16

Мехман закрыл ящики стола и шкаф, захватил две папки с делами, окликнул следователя, чтобы вместе с ним идти в райком партии. В приемной прокуратуры никого не было, только человек в калошах, спал в уголке, положив голову на стол. Он встрепенулся и стал протирать глаза.

— Товарищ прокурор, Муртузов ушел куда-то… уже давно его нет…

Мехман подошел ближе.

— Почему же ты не пошел спать домой? — спросил он. — Ведь ты дежурил ночью…

— Родненький мой, вдруг я нужен буду, поручение какое-нибудь выполнить, сбегать куда-нибудь…

— Нет, нет, дедушка, тебе нужно пойти отдохнуть. Если понадобишься, я тебя позову.

Мехман запер свою дверь на ключ.

Но человек в калошах не отстал от Мехмана, вышел вслед за ним во двор, проводив его до райкома партии, остался ждать у двери кабинета Вахидова.

Такая заботливость старика тронула отзывчивое сердце Мехмана.

Когда молодой прокурор вошел в кабинет, Вахидов встал из-за стола ему навстречу и окинул его внимательным, изучающим взглядом. Они пожали друг другу руку и сели.

Вахидов показал на стопку исписанной бумаги и сказал:

— Только вечером я вернулся из района и стал знакомиться с этими материалами. Грязная история. Расхитили промтовары, полученные для учителей. Две недели наша комиссия днем и ночью работала. И вот заключение. Прочитаешь — просто в жар бросает. Прошу вас, займитесь этим делом лично сами, товарищ прокурор. Нельзя терпеть такое возмутительное отношение к народным учителям. Всякое отребье пролезло в торговые организации, и они делают все, что могут, стараясь побольше навредить. И в колхозах тоже не все благополучно. Там тоже притаился кто-то из пролезших в свое время кулаков. Там, где притупляется бдительность, враг находит лазейку.

Вахидов вручил акт молодому прокурору и проговорил с усмешкой:

— Вы бы, пожалуй, не доверили нам такой документ без расписки, а? Сказали бы: э, будьте добры все оформить… А мы доверяем… Доверяем, но проверяем!..

Когда Вахидов улыбался, взгляд становился теплым, одобряющим.

Мехман перелистал акт, просмотрел и спрятал в папку.

Вахидов сказал:

— Когда мне передали, что в район приехал новый прокурор, я подумал, не один ли это из тех прокуроров-кочевников, которые объезжают по очереди все районы республики… Но вы, повидимому, совсем недавно окончили вуз.

— Да, в этом году…

— Ну что ж… Молодость работе не помеха… Постарайтесь только работать так, чтобы вас не коснулись грязные сплетни. — Вахидов помолчал и снова внимательно оглядел Мехмана. — Мой сын Салман кончил десятилетку, тоже вот хочет быть юристом, как вы… Советую ему учиться на врача, упорствует.

— И он прав, — горячо сказал Мехман. — Юридической науке нужны новые кадры. Чем выше она поднимется, тем меньше будет преступлений и нарушений законности. Ваш сын прав…

— Посмотрим, посмотрим, — сказал Вахидов и вернулся к главному, заговорил о непорядках во многих колхозах, о расхитителях, орудующих в сельскохозяйственных кооперативах, о грязных руках, протянутых к общественному добру.

— Эх, — вздохнул Вахидов. — Много еще этих паразитов… Ведь колхозы у нас молодые, им всего 3–4 года. Надо их всемерно укреплять, надо усиливать борьбу против подрывной работы остатков классового врага, превратить революционную законность в еще более действенное острое оружие. Это уже по вашей линии, прокурор. Пока все люди не начнут жить честным трудом, вам дела хватит, молодой товарищ.

— Горький говорит: «Если враг не сдаетея, его уничтожают!» — заметил Мехман.

— Вот именно. Об этом нельзя забывать, прокурор. Правда, социалистическое строительство победило и вопрос: «Кто-кого?» — давно решен в нашу пользу. Но отдельные враги, отдельные противники не перестают наносить нам удары в спину — расхищают, вредят, берут взятки. Там, где нет должной бдительности, — они даже пробираются на ответственные посты, стараются хоть на миг остановить движение вперед.

— Да, врагам не должно быть пощады. Но нельзя допускать также никакого беззакония. Это как будто ясно. Но вы не можете представить себе, товарищ Вахидов, сколько нарушений закона обнаружил я уже в первые дни своей работы здесь. А кто же заинтересован в том, чтобы напрасно тревожить, обижать честных советских людей? Вот я хотел показать вам дело, возбужденное по решению исполкома…

Мехман вэял принесенную с собой папку и протянул ее Вахидову. Чем больше перелистывал Вахидов страницы, тем более жестким становился его взгляд.

— Эге, наш Кямилов любит крутые повороты. — Вахидов спросил: — Разве вы еще не знакомы с ним? Нет? Сейчас я вас познакомлю…

Услышав, что его просят зайти в районный комитет партии, Кямилов собрал документы и телеграммы, разбросанные на столе, и завернул все это в старую газету. Он снова вызвал секретаря, но старый курьер, весь вспотевший от тщетных поисков Саррафзаде, тоже куда-то исчез.

Кямилов недовольно покачал головой. Нижняя губа его оттопыривалась, обнажая оскал зубов.

— Видишь, следователь, — сказал он Муртузу Муртузову, который сидел в бессильной позе, будто прилип к стулу. — Видишь, какой этот Саррафзаде халатный?

Муртузов с трудом поднял уныло опущенную голову, но все же подтвердил:

— Точно так, вы правы. Саррафзаде ужасно халатный человек. Сколько раз, когда вы его искали, я сам повсюду ловил его, ругал, наставлял, говорил: будь, будь человеком, Саррафзаде. Ведь товарищ Кямилов ничего не жалеет для тебя, не переступай границы. Тем более, что, если вдуматься в твое прошлое, ты немного подозрительный элемент. Цени доброту своего покровителя, под тенью которого ты живешь спокойно. Души не жалей для него. Но, повидимому, что-то неладно с мозгами у этого человека, другой бы уже профессором стал, работая под вашим руководством. Да чтобы я сдох, если это неправда, самое меньшее профессором стал бы!

— Ладно, ладно, хватит трубить, — отмахнулся Кямилов. — Оба вы стоите друг друга.

— Я, конечно, тоже немного туповат.

— Два сапога — пара. Вы как родные братья. Грохочете нардами так, что весь район из-за вас готов переселиться на новое место…

— Я и сам уже несколько раз говорил: Саррафзаде, будь человеком, не стучи так, не поднимай грохот, с тобой невозможно спокойно играть — голова трещит… Но у него это как болезнь: не может играть, не стуча.

— Оба вы одинаковы, — с презрением сказал Кямилов и потряс рукой, показывая два поднятых вверх пальца… — Вы как неразлучные сестры. Только один из вас смахивает на юную красавицу, а другой на сморщенную старую деву…

Лицо Муртузова, и без того похожее на печеное яблоко, еще больше сморщилось.

Они вместе вышли ив кабинета Кямилова. Всю дорогу Муртузов негромко охал, вздыхал, не решаясь вымолвить слова. Они уже подходили к райкому, когда Муртузов остановился и заискивающе улыбнулся:

— Я должен вернуться… Но… вот о чем я хотел поговорить, — тихо и несмело произнес он. — Всего несколько слов…

Кямилов остановился.

— Несколько слов Муртуза Муртузова! Несколько слов! Ты и так надоел нам своей болтовней, пустоголовый нардист. Тебя надо было назначить не следователем, а бесплатным руководителем кружка нардистов. — Кямилов, довольный своей остротой, засмеялся, но Муртузову было не до шуток.

— Метко, очень метко сказано, — поспешил он согласиться. — Вы недовольны мною. Но что из того? Во всех отношениях вы выше меня и имеете полное право высказать свое мнение. Но все же я прошу вас, не говорите, что я вам передал наш разговор с прокурором об этом Саламатове. Это очень важно, товарищ Кямилов, важно для будущего. Нехорошо, если с самого начала мы испортим с ним отношения. Он не должен сомневаться во мне. Его доверие нам очень нужно. Это принесет нам огромную пользу.

Кямилов слегка отодвинул своей большой ладонью следователя, пытавшегося заглянуть ему в глаза в преграждавшего дорогу.

— Ладно, ладно. Не учи меня азбуке, грамотей. Ступай и не забудь завтра же привести лошадь. Не то заставлю твоего отца — хитрую лисицу — встать из могилы да так пихну его на тебя, что только хвост мелькнет над землей…

Муртузов сделал вид, что шуточка Кямилова ему понравилась. Заискивающая улыбка не сходила с его лица.

— Ради вас, товарищ Кямилов, я жизнь готов отдать, а не то, что лошадь вернуть, — сказал он, облизывая языком мясистые губы.

— Ну ладно, не путайся под ногами.

— Есть, товарищ Кямилов. Как будто мы не понимаем, что существуем только вашей тенью. Вся надежда на вас…

— Эх ты, лисица, сын лисицы. Ну, довольно, замолчи.

— Баш усте! Я только думал, может быть…

— Сдай лошадь, — категорически сказал Кямилов. — Все. Не то вынесу такое решение о твоем самоуправстве, что заплачешь…

Муртузоз проворно отбежал на два шага назад, остановился, согнул шею и сделал жест, как будто рубит мечом свою голову:

— Пожалей сироту, товарищ Кямилов.

Кямилов грубо отстранил Муртузова.

— Ладно, отвяжись.

— Я хочу только сказать, что можно одним неосторожным поступком погубить все.

— Не учи меня, ради аллаха.

17

Кямилов отворил дверь с таким грохотом, что инструктор, работавший за столом, и человек в калошах, дремавший в углу, вздрогнули. Человек в калошах даже вскочил на ноги. Но Кямилов не обратил на него никакого внимания. Пыхтя и сопя, изображая на лице величайшее негодование, вошел он в кабинет Вахидова, поспешно, вскользь поздоровался, схватил стул, сел бок о бок с секретарем и начал раскручивать свернутые в трубку бумаги.

— Безобразие! — начал он возмущенно. — Главмаслопром не посылает тару под масло. Во что же его собирать? В мои ладони? А отправлять как? А Главмаслопром только шлет телеграммы. Сидят над ними, сами ничего не делают, только страхуют себя. Каждую телеграмму приходится делить на пять частей: копия исполкому, копия в артель, копия туда, копия сюда… Вы только посмотрите!

И Кямилов разложил на столе телеграмму, расправил ее и прихлопнул ладонью запнувшийся угол.

— Ловкие какие. Как будто я должен изготовлять на месте бочки для масла. Из чего? Из собственной шкуры?

Секретарь райкома с трудом остановил распалившегося Кямилова и познакомил его с Мехманом.

— Наш молодой прокурор.

Мехман вежливо поклонился. Мягкие пальцы Кямилова на мгновение прилипли к его ладони, словно тесто. Проявляя полное равнодушие к новому прокурору, Кямилов продолжал, как будто они были в кабинете вдвоем с Вахидовым:

— А это вот дела тех колхозов, что расположены на склоне горы. Знаешь? Хорошо, что поехал туда лично сам. Чорт знает, что натворило бы там кулацкое охвостье, если бы я не приехал туда. А еще несколько дней тому назад такие же безобразия творились и в колхозах Гая-бою. И что же? Поехал туда лично, лично привел все в порядок, даже бухгалтерский отчет приготовил и указал: дети мои, друзья, товарищи, надо делать вот так!.. Нет, не работают они как следует, товарищ Вахидов. Вы их еще не раскусили. Тут все лодыри. Знают одно: едят и спят. Что могут поделать в этом районе несчастные два человека — вы и я, будь мы даже и слоны, а не люди? Посылаешь на помощь уполномоченного, прикрепляешь к селу, а он приезжает и наваливается на яичницу. Все они одинаковые, эти уполномоченные, а следователи и прокуроры им подстать… Возьмем, к примеру, бывшего прокурора… Как его, чорта, фамилия? Залов. Да, Залов. Клянусь вам, жрал больше, чем Рустам Зал. Смотрел я и поражался: что за ненасытная утроба? А ходил — земля под ним дрожала! Ровно полтора центнера весил. Тысячу раз говорил, предупреждал: слушай, Рустам Залов, не жадничай, ешь умереннее, не то вырвет тебя. И что же вы думаете? Он исправился, перевоспитался? Нет, он стал мне лекции читать, разъяснять. Друг, сказал я ему, кого ты учишь? Я сам голосовал за этот кодекс. Что с того, что ты прокурор? Прокуратура это только один из моих отделов, так это или нет? Сколько я ни говорил, до него ничего не дошло. Свихнулся человек и попал в трибунал. А я его предупреждал: друг мой, прокурор — это меч государства, рази того, кого указываю я, на кого указывает местная власть. Не понял человек. И чем все кончилось? Сам полетел. Надо считаться с указаниями, советоваться — везде, в любой работе.

Вахидов, прищурясь, внимательно, не прерывая, слушал Кямилова. Он хотел понять, к чему тот клонит, какие цели преследует. А Кямилов, меча громы и молнии, хотел показать Мехману свое могущество, напугать его, покорить с самого начала, зажать в своем кулаке. «Какой-то молокосос будет учить меня законам?! Как будто можно вместить огромную гору в ореховую скорлупу?» Кямилов говорил без умолку, наносил удар за ударам по тени бывшего прокурора Залова и не сомневался, что совсем уже запугал тихого на вид Мехмана.

— Если тебе дают какие-то права, полномочия, это не значит, что ты должен ни с кем не считаться и кидаться с мечом налево и направо. — Кямилов перевел дыхание, искоса посмотрел на Вахидова, бросил взгляд на Мехмана и снова ринулся в бой. — Или возьмем этого земотдела, нашего Джаббарзаде. Клянусь вам, он буквально надоел мне. Без конца лично, сам объясняю ему, растолковываю. Смотрю — опять ничего не получается. Тупой до невозможности. Я так и сказал ему недавно: слушай, для чего ты учился на агронома? Неужели ты думаешь, что Мардан Вахидов обязан работать за тебя в колхозах, а зарплату ты можешь сам получать? Изволь, братец, работать. — Огромные руки Кямилова мелькали в воздухе, так он размахивал ими. — А другие разве лучше? Возьмем Госстрах. Там составляют акт на шкуру каждой подохшей от чесотки клячи. Безобразие! Бросают на ветер государственные деньги. Вообще эта контора очень подозрительная. Стучат костяшки счетов, и под их стук тврятся темные дела. Так-то, товарищ прокурор. — Кямилов многозначительно посмотрел на Мехмана и повторил: — Учтите все это, товарищ прокурор. Все, о чем я только что говорил, — вам знать небесполезно. Давайте, как говорится, условимся во время вспашки, что не будем спорить при молотьбе. — Кямилов вытащил из кармана помятый платок и вытер припухшие, едва заметные в складках жира и мяса глаза. — Верно я говорю? Ведь по возрасту вы годитесь мне в сыновья, по существу прокуратура всего только один из отделов исполкома. Как говорят, наш острый меч, наше оружие! С завтрашнего дня начинайте беспощадно выкорчевывать из нашего района всякую гниль, всякую мразь. Всякое кулацкое-мулацкое охвостье!

Мехман нетерпеливо посмотрел на папку с делом, которое принес с собой, но ему никак не удавалось вставить в разговор хоть слово. Вахидов, наконец, остановил Кямилова.

— Кямилов, — сказал он, — вот новый прокурор очень вами недоволен. Считает ваше постановление незаконным, неправильным.

— Как? Недоволен нашим постановлением? — прогремел Кямилов на весь кабинет. — Постановлением Совета депутатов трудящихся?

Мехман, не смутившись, достал из папки выписку и предъявил Кямилову.

— Не было никакого законного основания для привлечения к ответственности Саламатова, — решительно заявил Мехман. — Наоборот, по материалам дела видно, что бригадир немало потрудился для колхоза. А в своих показаниях он довольно убедительно говорит о том, что стал жертвой клеветы классовых врагов, вернее, их остатков…

— Выходит, значит, что мы были ротозеями?

— Во всяком случае, райисполком вынес неправильное постановление о привлечении Саламатова к судебной ответственности. Я, конечно, освобожу бригадира из-под ареста, тщательно проверив дело сам, и привлеку к ответственности подлинных виновников.

— А наше авторитетное постановление? — спросил Кямилов, косо посмотрев на Мехмана. — Мы… мы все таки не маленькие люди.

— Ошибочное постановление не может быть достаточным основанием. Мы несем ответственность перед законом.

— Решение местной власти — вот самое большое основание! Как будто мы не знаем свои колхозы и своих людей… — Кямилов так закашлялся, что даже почернел от натуга. Гнев душил его.

— Какие еще нужны основания, дорогой? Для чего нам другие основания? В нашем лице тут сидит само государство. Что же тебе еще нужно? Основание то, что мы пишем. О каком другом основании может идти речь? Не понимаю. И вообще, что за миндаль такой — это основание? Горький или сладкий? Откуда ты взял его? Основание? Забудь это слово, забудь с самого начала, чтобы оно не испортило всю музыку. Наверно Рустам Залов оставил тебе это слово, а ты ухватился за него. Каждый раз, когда поручали этому бывшему прокурору в чем нибудь разобраться, он требовал какие-то «основания».

Какое же еще основание, какой еще закон может быть сильнее постановления Совета депутатов трудящихся?

— Основание должно быть законным…

— Законным? Отлично. Мы, дорогой, знаем, как составляется закон, сами присутствуем там, наверху, когда утверждают законы. Этот Рустам Залов тоже таскал ко мне в кабинет целые тома. Однажды мне это надоело, я запер дверь на ключ и сказал: «Слушай, эти книги нужны тебе, а не мне. Изучай их сам, изучай внимательно, мне нечего в них заглядывать. Я один из тех, которые заложили первые камни фундамента, самое основание этих законов!» — Кямилов провел рукой по своей взъерошенной голове, и его жесткие волосы как будто встали дыбом. — Мне подозрительно, что ты так часто говоришь про законы. Этот Залов тоже красиво начал, но плохо кончил. Как будто сердце мое чуяло, постепенно научился брать взятки. Товарища Вахидова не было еще тогда здесь, я взял этого взяточника за руку и сказал: «Послушай, Залов, так нельзя…» Но Залов считал, что ему нечего бояться… Вот на этом стуле, — Кямилов театральном жестом показал на место Вахидова, — сидел тогда другой, его друг, Залова. Он, то есть товарищ Вахидов, пришел позже… Этот, с позволения сказать, прокурор превратился в черного ворона, запачкал себя. Вот чем кончилось… Прокурор должен с обнаженным мечом днем и ночью бороться с врагами-грабителями, а не ревизовать решения исполнительного комитета, как этот Залов. Вот как бывает. Сегодня читают нам лекции о законе, выдают себя за идеальных его блюстителей, а назавтра так себя пачкают, что и целой реки не хватит, чтобы смыть с них пятна! — Кямилов перевел дыхание.

Снова слово «пятно» прогремело в ушах Мехмана. Почему его предупреждают все время? Почему напоминают о честности? А разве можно жить иначе, по-другому?

Вахидов заметил, что Мехман задумался, что слова Кямилова тяжелым камнем упали на душу молодого человека.

— Не смущайтесь, Мехман, — сказал он ласково. — Жизнь есть борьба. В этой борьбе побеждают те, у которых крепкая воля и чистая совесть. Вы даже побледнели от обиды, когда я полчаса назад тоже произнес это неприятное слово «пятно». Но вы молоды, поэтому мне хочется заранее предупредить вас. Все наши поступки должны быть чистыми, как зеркало. Без единого пятнышка. Вы еще совсем молоды, сердце ваше нетронуто. Внутренняя чистота, внутренняя убежденность, преданность делу партии — вот неприступная крепость в борьбе против зла.

— Мне это говорили… Я понимаю… Иначе бы я не выбрал такую профессию…

— Вот и прекрасно, — сказал Вахидов, снова ласково взглянув на Мехмана. Ему все больше нравился этот статный молодой прокурор, немногословный, сдержанный, с умными внимательными глазами и гордым размахом густых бровей. «Надо будет познакомить их с Салманом, — подумал Вахидов. — Пусть поговорят, побеседуют…» И еще раз повторил: «Да, совесть прокурора должна быть незапятнанной…»

— Верно, — поддержал Вахидова обрадованный Кямилов. — Ты еще почти дитя, мальчик неопытный. А что получается? Не успел еще сесть в кресло и положить локти на письменный стол, а уже зазубрил это «основание» и критикуешь решения местной власти. Какое тебе нужно основание, когда ты имеешь мою резолюцию, мое решение? — И, ударив себе кулаком в грудь, добавил: — Ради Кямилова брось эти затеи, сынок.

Мехман был взволнован.

— Нет, я освобожу его! — твердо и решительно заявил он. — Я освобожу Саламатова.

— По какому это праву, дорогой? — Кямилов искусственно засмеялся. Может быть, ты шутишь, а? Шутишь?

— Я не шучу.

— А мы? Мы оба? Ты думаешь, мы будем с тобой шутить? Ни я, ни товарищ Вахидов не разрешим тебе вот так, сразу, ни с того ни с сего выпустить на волю Саламатова, сорвавшего весенний сев.

— Мне не нужно вашего разрешения. Я сделаю то, что требует закон. Не Саламатов виноват в том, что сев провели плохо.

— А кто же? Может быть, мы? Зачем, дорогой, сидя в лодке, ты воюешь с лодочником?

Кямилов, похлопывая в ладоши, захохотал. Это был его испытанный прием озадачить, обезоружить, толкнуть как будто в бездонную пропасть и тем самым поднять свой авторитет в глазах совершенно обитых с толку людей.

Но Мехман, несмотря на свою молодость и неопытность, с первого же дня своей работы начал понимать обстановку, сложившуюся в этом районе. С прежней настойчивостью он повторил:

— Этот человек невиновен, и он должен быть оправдан. А клеветники понесут заслуженное наказание.

Кямилов повернулся всем корпусом к Вахидову:

— Я вижу, товарищ Вахидов, что лучше Муртузова мы никого не найдем для нашего района.

— Кямилов…

— Я уже сорок лет Кямилов. Надо по совести говорить открыто: какое бы решение ни выносили мы в райкоме или в исполкоме, Муртузов из кожи вылезет, но выполнит наше решение. Ему и в голову не придет мешать нам работать. Он не будет искать какие-то основания. «Посади!» — «Есть, посадить!» «Освободи!» — «Есть, освободить!» Муртузов не станет спорить с нами, не посеет меж нами рознь.

— Муртузов подчиняется мне. И только мне! — резко сказал Мехман, решив, что он ни в чем никогда не уступит этому «взбесившемуся вельможе». Следователь не имеет права что-либо делать втайне от прокурора.

— Ну что же, дорогой, пускай не имеет права… Но учиться ведь никому не стыдно. Ты молод, а он старый волк. Изучай обстановку, изучай жизнь. Так ведь тоже не годится, неудобно…

Кямилов смекнул, что слишком разгорячился. Прокурор оказался зубастым, лучше пока что кончить миром, замять дело. Но уже потом, в удобный, благоприятный момент, неожиданно нанести тяжелый, сокрушительный удар этому щенку. Любыми средствами Кямилов решил защищать своего подручного Муртузова, доказать, что у Мехмана нет причин сомневаться в следователе.

— Он старый юрист, — говорил Кямилов мягко. — Зачем растаптывать его, подрывать его авторитет в народе? Я дал ему лошадь, чтобы повысить его авторитет, а вы хотите свалить его с лошади и посмеяться над ним…

— У меня есть сведения о том, что Муртузов не совсем порядочный человек, — неожиданно сказал Вахидов. — Пускай новый прокурор это знает. Может быть, «пятно», о котором я говорил, замарало уже этого человека… Есть материалы, что этот кладовщик кооператива… как его… — Вахидов перелистал настольный блокнот и нашел фамилию, подчеркнутую дважды. — Да, Мамед-хан… что они большие друзья с Муртузовым, почти братья.

Кямилов заерзал на стуле. Несколько растерявшись, он сердито посмотрел на Мехмана и снова повернулся к секретарю райкома.

— Товарищ Вахидов, — сказал он, вытягивая шею, как будто помогая себе извлекать из глотки необходимые оправдания, — я сам, если вы хотите знать, не особенно уважаю Муртузова. Но если говорить по совести, я вас уверяю, что у него совесть чиста, как цветок… Больше десяти лет он работает здесь следователем: каждый, начиная от маленького ребенка и кончая стариком, знает его. Есть люди, которые верят ему, прямо боготворят его. Надо же быть объективным, — если человек плачет по имаму, пусть уронит слезу, оплакивая и езида. Не так ли? И потом, у всех этих элементов, арестованных следователем, сколько хочешь родных и друзей, все они скалят теперь на него зубы… Может быть, даже непрочь и оклеветать Муртузова… Вот, например, этот Саламатов. Он даст наличными сколько угодно тысяч рублей, только бы прекратить дело. А как же вы думаете? Не успел появиться новый прокурор, а секретарь прокуратуры уже преподнес ему дело Саламатова…

— Секретарь здесь ни при чем, — возразил Мехман. — Я сам обнаружил это нарушение…

Кямилов решил изменить тактику и применить еще один из своих испытанных приемов:

— Нашел! Раскрыл! Что ты раскрыл: контрреволюцию, что ли? — заорал он хриплым голосом и на его шее вздулись жилы. — Завтра же вынесем второе решение и предложим тебе безоговорочно выполнить первое решение. Вессалам! Все! А то три дня как приехал, а уже пытаешься свалить мизинцем меня человека величиной с гору. Мы по-отечески объясняем тебе, внушаем, а ты… кидаешься на нас чуть не с ножом…

— Я не буду выполнять незаконное решение. Я сообщу об этом прокурору республики.

Хотя Мехман даже не шевельнулся с места, он был исполнен такой гордой непоколебимой силы, что даже Кямилов понял это. «Молокосос» оказался непримиримым.

Но Кямилов все еще не сдавался:

— О, пощади нас, пожалей, умоляем, товарищ прокурор, будь милостив, мы такие слабые, беспомощные…

— Вы много лишнего наговорили, Кямилов, — рассердился Вахидов. — Надо быть сдержаннее.

Кямилов от удивления вытаращил глаза.

— Кому нужен пустой, бессмысленный шум и крик? — продолжал Вахидов. Разве этим можно доказать свою правду? Для чего, например, ты швыряешь камни в Джаббарзаде? Ведь этот человек работает и день, и ночь.

Ссориться с Вахидавым Кямилов не хотел. Он обуздал свой гнев и еще раз попытался привлечь секретаря райкома на свою сторону.

— Я и сам хотел бы быть сдержаннее. Но такова уж моя натура. Вы же видите, товарищ Вахидов? Вы же видите, как эти дети выводят меня, взрослого человека, из терпения. Немало ночей провел я в седле, рыская по этим горам. А для чего? Для того, чтобы построить новую жизнь. А теперь видите, как этот парень угрожает мне?.. Да, мне! Причем, обратите внимание, два-три дня как приехал, а уже в драку лезет. Ей-богу, точно как в деревнях говорят: когда наступает пора козлу умереть, он начинает тереться о дубинку пастуха. И этот вот в драку лезет! — Последние слова Кямилов произнес с трудом, как бы задыхаясь. — Разве можно выводить человека из терпения?.. Не успевает такой вот Мехман или Джаббарзаде азбуку выучить да галстук привязать, как начинает учить Кямилова…

Как бы Кямилов ни перевоплощался, он не мог уже обмануть Мехмана. Тот великолепно понимал, что первый удар, нанесенный им, попал в цель. С иронической улыбкой разглядывал молодой прокурор огромную тушу Кямилова. Кямилов под острыми, насмешливыми взглядами Мехмана совсем размяк. Не зная, чем бы все-таки сразить Мехмана, Кямилов засунул мясистую руку под свой широкий ремень и оказал:

— Откуда вы вообще прибыли, товарищ дорогой? Мы даже не проверили ваши документы.

Вахидов чуть улыбнулся:

— Я получил выписку о назначении товарища Мехмана прокурором нашего района. Хотите взглянуть? Вот… Он утвержден Центральным Комитетом. Мехман Мурад оглы Атамогланов.

— Товарищ Вахидов, насчет документов я сказал так, между прочим. Что такое документы? Бумага. Надо тщательно, неоднократно проверять нутро каждого работника. Надо выяснить, за кого и кому он хочет мстить под этим самым лозунгом разных «оснований». Да, да, такие вот молодцы под прикрытием этого слова, этого основания нападают на людей, которые вынесли на своих плечах революцию! Они уже хотят стать над нами… Вчерашний младенец, какой-то Огланов[3] читает нам инструктивную лекцию о законе… Как же, ведь он уже три или четыре года изучает разные высокие науки. Мы, например, усвоили с товарищем секретарем, что надо проявлять бдительность. Надо несколько раз тщательно проверить всю родословную каждого вновь прибывшего работника. Что же из того? Мы тоже не один раз перелистывали азбуку коммунизма, кое-что понимаем.

Сдержанность и спокойствие Мехмана, собиравшего свои бумаги, привели Кямилова в ярость.

— Вы извергаете из своего рта огонь, но лучше бы вы, этот огонь направили против классовых врагов, парень, — сказал Кямилов, почти задыхаясь. — А то вы хотите напугать верблюда вьюком. Вместо того, чтобы учиться здесь у старших, овладеть их опытом, вы лезете в драку — кому это нужно?

— Мне поручено следить — правильно ли выполняются государственные законы в этом районе.

— Следить? А мы кто такие? Мы бездельники, что ли?

— Нет, разумеется.

— Так что же тогда?

— Не понимаю, почему вы нервничаете? Ведь прокуратура будет вести борьбу только против тех, кто извращает закон. Если вы не извращаете, так чего вам бояться…

Казалось, еще минута, и Мехман тоже утратит спокойствие. Брови его сдвинулись, в глазах загорелся огонь. Он тяжело и прерывисто дышал. И все же усилием воли он взял себя в руки, стараясь не отвечать грубостью на грубость. А Кямилов продолжал кричать и шуметь. Если раньше он считал схватку с таким «мальчиком» сущим пустяком, то теперь видел, что попал в трудное положение, и злился.

Вахидов, который все время выжидал, когда Кямилов выговорится и откроет все свои карты, наконец не выдержал.

— Хватит, — сказал он. — Хватит, товарищ Кямилов! Вы переходите уже всякие границы. Надо быть хоть немного скромнее. Может быть, эти высокие горы тоже вы создали? Нельзя же считать себя каким-то сверхчеловеком и на других смотреть, как на сорняк!

Кямилов насупился и почернел, как уголь.

— Ну что за авторитет у органов власти в этом районе? — оказал он, по привычке своей закачавшись на стуле. — Что это за власть, когда решения ее каждый день будут браться под сомнение? Что же это такое?

Вахидов решил положить конец спору:

— Ладно, товарищ Атамогланов сам все выяснит. Выяснит и поступит по закону…

— Я уже выяснил, товарищ Вахидов, — твердо сказал Мехман, не желая отступать ни на шаг. — Я все выяснил и настаиваю на своем…

Вахидов вытер белоснежным платком пот со лба:

— Может быть, стоит вам еще несколько дней подумать над этим вопросом, тщательно изучить материал, проверить…

— Ни одной лишней минуты нельзя держать невинного человека в тюрьме!

Мехман попрощался, взял свои бумаги и вышел.

Кямилов, уставившись в окно, с ненавистью проводил взглядом Мехмана, стремительной, энергичной походкой проходившего по двору, и семенившего рядом с ним старенького, оборванного человека в калошах.

— Ну как, убедился, товарищ секретарь? — спросил он с возмущением. — Я старый коммунист. Но куда бы я ни шел, где бы я ни был, мой храм всегда здесь, в райкоме. А этот «оглан» всего несколько дней как работает здесь, в нашем районе, а уже не только со мной — это бы еще полбеды, — но и с вами, с секретарем райкома, не хочет по-человечески объясниться. Видите ли, он даже не говорит: «Хорошо, я посмотрю, я подумаю, товарищ Вахидов». Нет, куда там. «Кероглы умрет, но не свернет с пути». — Кямилов окинул взглядом кабинет и добавил:

— Наверное, у него где-то наверху дядька имеется. Иначе этот мальчик так смело не говорил бы. — Кямилов гневно посмотрел на неплотно закрытую дверь. — Я его раздавил, растоптал бы, но скажут: как тебе не стыдно, старик, с ребенком связываться. А вы, товарищ Вахидов, — тут никого нет, я вам в глаза скажу — вы слишком распускаете юное поколение. Думаете, они понимают, что это за лозунг такой «демократия»? Нам надо договориться и идти с вами в ногу. Иначе, если будет так продолжаться, нам трудно станет работать в этом районе.

Вахидов посмотрел прямо в глаза Кямилову и неторопливо сказал:

— Ни под каким предлогом нельзя защищать неправильное решение. Лучше, если райисполком сам его отменит…

— В таком случае я должен сдать печать и ключи от несгораемого шкафа и из Кямилова сделаться Камаловым или Джамаловым! — проворчал председатель райисполкома и вышел.

18

Кладовщик Мамедхан сидел у окна с железной решеткой в забитом товарами складе. Перед ним на столе были аккуратно разложены документы. В районе повсеместно началась серьезная ревизия, и Мамедхан на всякий случай спешил привести дела в полный порядок, просматривал и проверял свои записи и акты. До сих пор еще он не мог повидаться с Муртузовым, и это ужасно его беспокоило. Уже несколько раз Мамедхан заходил к Явер, жене следователя, но толку добиться не мог. Явер твердила, что Муртузов очень занят на работе: Мамедхан в отчаянии хватался за голову и, раздираемый тревогой, возвращался на склад. Но по улице он шел бодрой походкой, ничем не выдавая своего дурного настроения.

Узнав о том, что Мамедхан очень встревожен, Муртузов все же урвал время и сам явился на склад. Вид мешков с сахаром, бочек с маслом, толстых кусков сукна и ситца опьянил Муртузова. Напустив на себя строгость, следователь долго осматривал и проверял товары и вернулся к маленькому столу у окна весь в пыли.

— Знаешь что, дружок, дела твои незавидные, — сказал он официальным тоном, медленно произнося слова. — Очень даже незавидные, как говорится, подмоченные… А я ведь еще не интересовался, что написано на бумажках, разложенных на этом столе, понятно? Верные ли в них цифры? Но и без всяких цифр стоит только посмотреть внимательно, как сразу бросается в глаза, что на этом складе орудуют крысы. — Муртузов так надулся от важности, что даже морщины на его лице разгладились. — Всему есть предел, дружок, надо знать меру. И обязательно днем с огнем нас разыскиваешь, бегаешь по всему городу, спрашиваешь. А какого спасения ты от меня ждешь? Не знаешь разве, что я ненавижу кривду?

Мамедхан, не особенно испугавшись, сгреб счета и накладные в кучу и придавил их сверху прессом.

— А ты разве не знаешь, что мне нечего бояться? Честный человек неустрашим. Уже несколько раз на складе была ревизия, но, к счастью нашему, из всех ревизий я вышел чистым и светлым, как солнце. Кусочек честно заработанного хлеба для меня дороже любых сокровищ. Но мне хотелось узнать: откуда грянул гром? Почему вдруг эта внезапная ревизия? Почему эти ревизии, как болезнь, охватили весь район?.. И еще у меня был вопрос к тебе, Муртузов, у меня на душе горе… — Мамедхан заговорил шепотом, доверительно, как близкому человеку: — Я хотел посоветоваться с тобой, Муртуз, ты мудрый человек, ты сказал. — Мамедхан поднял тяжелые припухшие веки, смахнул для чего-то крошки табака со стола, взял кусочек бумаги, залитый чернилами, c стал скручивать шарик. — Жена не ладит со мной. Сам-знаешь… Вообще мне не везет с этим проклятым женским племенем… Женишься, бросаешь, снова женишься. Думаешь: может быть, эта будет порядочной, окажется человекам. Нет, куда там! Не всякому суждено счастье. Каждому в чем-нибудь да не везет. Мне вот в отношении жен определенно не везет. Не знаю даже, чем все это кончится?..

Только теперь Муртузов, развалившийся на стуле, перестал блуждать взглядом по полкам с мануфактурой.

— Что же такое случилось? — опросил он. — Неужели ты и с Балыш не ладишь?

— Чтобы аллах свалил камень на ее голову, разве она балыш?[4] — Мамедхан глубоко вздохнул. — Клянусь твоей головой, которая для меня дороже золота, эта женщина пристала ко мне, как пиявка, преследует меня, не отстает ни на шаг, как тень. Позавчера чуть не заставила меня пролить кровь…

— Кровь? — Муртузов насторожился и с любопытством спросил: — Какая кровь, послушай? Ты что, взбесился, что ли?

— Было от чего и взбеситься. Пришел ночью домой, вижу, нет ее. Сел, жду. Где это видно, чтобы муж ждал свою жену?

— Почему не видно, почему не ждать? Разве женщины не равноправны теперь?

Мамедхан гневно сжал меж пальцами бумажный шарик.

— Это верно, что они равноправны. Но есть же предел? Эта женщина выводит меня из терпения. Я ждал, ждал и решил: только вернись, я зарежу тебя, как ягненка, и пойду прямо в тюрьму.

— Ты что, одурел? Я сам бы без жалости пристрелил тебя, соверши ты такое безобразие.

— Тебе легко говорить… — Мамедхан беспомощно опустил руки и пожал плечами, как человек, который ничего не скрывает перед своим близким. Хорошо, что бессовестная пришла после того, как я немного успокоился.

— Надо было хладнокровно, спокойно спросить: где ты была, Балыш, дорогая?

— Спросил, клянусь твоей умной головой. И что же? Она стала нагло врать мне в глаза, будто она меня искала. Я говорю: зачем меня искать, мужчина я или нет?.. Сидела бы дома, ждала меня. Она подняла крик. Жизнью твоей клянусь, товарищ Муртузов. — Мамедхан с заговорщическим выражением на лице внезапно высунулся из окна, проверил, не слушает ли их кто-нибудь посторонний, и снова стал крутить бумажные шарики. — Ты хорошо знаешь, что мы близкие, преданные друзья. У нас только жены, прости меня, отдельные… Разве от того, что ты следователь, дружба наша тускнеет?

Муртузов медленно постукивал рукой по столу.

— Я официально предупреждаю тебя, — сказал он. — Дружба дружбой, а служба службой. Когда я выступал на женском собрании и говорил о правах, мне задали вопрос: кто такой Мамедхан — кладовщик кооператива или маклер по купле и продаже женщин?

— Я? Маклер? Головой твоей, товарищ Муртузов, твоей собственной головой клянусь, что несчастная семейная жизнь сжигает и испепеляет меня, я горю без дыма и огня.

Мамедхан облизал свои пересохшие губы. Муртузов положил руку ему на плечо:

— Кто может упрекнуть тебя за это?

Мамедхан почуял, что у него есть еще в жизни опора, что Муртузов пока что не отступился от него, и самодовольная улыбка пробежала по его лицу.

— Ладно, ладно, — сказал смягчившийся Муртузов, не замечая этой улыбки. — Кто вкусил сладость дружбы, тот должен разделить и ее горечь. А иначе, на кой чорт нужен человеку друг? Не беспокойся. Скажу правду, что я ответил этим женщинам, я сказал: советский человек свободен в своем выборе, — ведь он никого не принуждает, женится и разводится по закону. Но, Мамедхан, между нами говоря, ты перешел уже все границы в этом деле. Если ты разведешься и с этой Балыш, против тебя поднимется бабий бунт. Да и сам я тогда схвачу тебя за уши…

— Как же мне не ссориться с ней? Упрекает меня, будто я бездельничаю. Почему, говорит, ты подарил буфетчице Нарыт мои часы? Я, говорит, видела свои часы на ее руке… Клянусь твоей головой, которая для меня дороже алмазов, часы эти у меня. Я хотел отдать их часовщику в починку, а Балыш бегает из дома в дом, суетится, разносит слухи, будто Мамедхан играет в кошки-мышки с этой буфетчицей Нарыт. Да разве так можно? Это все равно, что выносить из дому семейную тайну, бросить ее на волю ветра, пусть разносят по всему свету…

— Почему же у нее возникли подозрения?

— Все из-за часов! Из-за этих проклятых часов. Вот они здесь, у меня… — Мамедхан достал из ящика стола золотые часики. — Вот эта крохотная вещичка в устах болтливой Балыш стала огромным жерновом, который может размолоть мое благополучие…

— Ну, так не носи их с собой, оставь дома, пускай она убедится, что ты их никому не дарил, — посоветовал Муртузов, памятуя, что Мамедхан просил у него, как у аксакала, доброго совета.

— Легко сказать — оставь дома. Она надевает их на руку и уходит прямо в клуб. — Мамедхан надулся и покраснел. — А там жены ответработников района перешептываются — откуда это у жены такого маленького чело века, как кладовщик, золотые часы.

— Это тоже верно, ты должен, конечно, опасаться пересудов.

— Я и говорю, не делай этого, не показывай все, что у тебя есть, не подводи мужа.

— Что же она отвечает?

Она поднимается на меня, как гюрза, кричит: не посягай на моя права! Я свободная женщина.

— Не посягай на мои права? Свободная женщина? Вот как? — Муртузов уставился на носок своего ботинка. — Тут шутки плохи, раз она уже ссылается на закон.

— Да, такой она стала активисткой! В тот день, я вижу, она поднялась на сцену клуба — репетицию делает. Какой-то негодяйчик с кудрявым чубом звенит на таре, она, строя ему глазки, кокетничая, танцует. А когда ей запрещаешь, говоришь: «Клуб не место для тебя, не лезь, куда тебе не следует», она кричит: «Не отнимай мои права». Огнем стала, пламенем. Жжет меня, губит. Когда ни погляжу, стоит перед зеркалом, мажется, красится, бровями поводит. Что это ты делаешь, беспутница? Видишь ли, она готовится к своей роли. Тьфу! Просто мечтает о других мужчинах и вся сияет при этих мыслях…

Не могу сдержать себя при виде этой мерзости, руки чешутся…

— В таком случае дай развод, — посоветовал Муртузов. — Зуб болит вырви, избавься от него. Сосед плохой попался — переселись в другое место, жена плохая дай развод и дыши себе спокойно…

— Не могу, — гневно прошипел Мамедхан. — Хотел бы, не могу. Вздумай, говорит, только заикнуться о разводе, завтра же разоблачу тебя, посажу в тюрьму…

— За что же это? Какие твои преступления она разоблачит? Разве так просто посадить человека в тюрьму?

Мамедхан в отчаянии хлопнул руками по коленям.

— Разве ты не слыхал, что крепость, которую не может сокрушить аллах, способна разрушить женщина? Что стоит Балыш оклеветать меня? Кричит, будто я расхищаю склад и обеспечиваю своих друзей всем, даже водой в бане…

Муртузов многозначительно поднял кверху указательный палец и причмокнул:

— Какое ей дело до твоих друзей? Нет, с такой женщиной жить под одной крышей опасно. Слушай, Мамедхан, как-нибудь уладь это дело, тихо разведись, и все. Иначе могут быть большие неприятности…

— Не хочет… Не уходит, не отстает, прилипла, как смола…

— Тогда не ссорься. Не следует гнать коня по камням, ибо, если конь споткнется, ты можешь свернуть себе шею. Понятно? — Муртузов взглянул на свои часы и деловито прибавил: — А-а, все это как-нибудь уладится. Вот что. Приготовь немного продуктов за наличный расчет, у меня будут гости…

Мамедхан мгновенно забыл про свои переживания. Гнев его утих. Он живо заинтересовался: кого же это пригласил Муртузов.

— Разве мне нельзя знать, кто твои гости? — с любопытством спросил он. — Явер-баджи уже велела мне кое-что собрать, приготовить. Она и меня пригласила к столу.

Муртузов ударил Мамедхана по плечу:

— Что за свадьба, если нет там Мамедхана? Но имей в виду — все должно быть прилично, все должно быть законно оформлено. За наличный расчет! Понял? Я терпеть не могу брать что-нибудь бесплатно.

— Конечно, конечно…

Мамедхан был неплохим актером. Он сразу же вошел в свою новую роль и начал поддакивать следователю:

— Разве я могу отпустить кому-нибудь бесплатно? Я же не миллионер, чтобы спокойно смотреть, как ветер уносит мои денежки. Что вы! Ни одного грамма я не отпущу из кооператива, пока не подсчитаю все до рубля. Пусть это будет даже для племянника самого аллаха.

— Что значит рубль? Копейку, и ту надо учитывать. — Муртузов с глубоким вздохом добавил: — Правда, приходится иногда брать взаймы. Этих проклятых денег никогда не хватает. Но даром брать — на это я ни за что не пойду, даже под угрозой смерти.

Муртузов недолго постоял в задумчивости, посопел и вдруг, наклонившись к самому уху Мамедхана, быстро прошептал:

— Приводи свои дела в порядок. Понял? Может быть, внезапно нагрянем к тебе с ревизией.

От слова «ревизия» у Мамедхана даже в глазах потемнело. Он сразу поник и растерялся.

— Пожалуйста, — забормотал он и без всякой нужды замахал рукой. — Я чист, как солнце. Готов, принять вас в любой день и в любую ночь. За каждую щепку, за каждую копейку, за каждый грамм я своей честью отвечаю… Мне нечего опасаться… Сто ревизий уже было, пусть будет еще и сто первая. Пожалуйста. Пускай сам аллах со всеми святыми нагрянет с неба ко мне на ревизию! — Мамедхан немного приободрился и заговорил смелее: — Я чист, как свежераспустившийся бутон, как нежный цветок, омытый утренней росой.

Мамедхан открыл по одному все ящики стола, достал кипу документов и с шумом закрыл ящики обратно.

— Вот, я готов к ревизии.

— В складе-то у тебя все в порядке, я знаю. А вне склада?

— Пожалуйста, пускай проверяют вне склада. Документы все на месте, прозрачны, как капли росы. Э, лишь бы я перед своей совестью был чист, а там, пожалуйста, мне ничего не страшно. Препятствий я не боюсь. Как захочу, так и поведу коня своего. — Он сжал кулаки. — Я знаю их, этих ревизоров. Им нужны две вещи: документы и подписи. Хоть самого хитрого ревизора мира сюда пригласите, хоть дракона, пожирающего огонь, я не боюсь…

— Надо все же проверить продуктовые нормы, особенно для учителей…

Мамедхан уже совсем расхрабрился:

— Я уже сказал, Муртуз-дадаш, всегда готов, как пионер!

Муртузов передразнил Мамедхана:

— Как пионер… Муртуз-дадаш… Сам не слышишь, что говоришь… Ревизия — это безбожная, неумолимая вещь. Она никого не признает: ни дадаша, ни кардаша. Или надо на весь мир трубить и барабанить, чтобы ты смекнул это?.. Кого ты хочешь обмануть? Меня? Да не успела еще ревизия свой нос сюда на склад показать, как ты уже стал бредить, как в лихорадке, сам не понимаешь, о чем говоришь, даже слово «йолдаш» забываешь…

— Что же я лишнего сказал? — Мамедхан со страхом и сомнением посмотрел в лицо друга. — Я только сказал: всегда готов, товарищ следователь.

В это время от двери упала на пол чья-то кривая широкая тень.

— Кто тут?

Муртузов и Мамедхан побледнели и вздрогнули. Они напряженно стали всматриваться в проем двери и в один голос с притворной любезностью спросили:

— Эй, Калош, это ты? Заходи…

Вошел человек в калошах. Он остановился у порога и стал оглядываться по сторонам, ничего не говоря. Мамедхан нарушил молчание первым:

— Калош, что это зимбиль у тебя залатанный? — спросил он. — Ты не боишься, что из него все вывалится?

Человек в калошах ничего не ответил. Лицо его было непроницаемо.

Он медленно достал из кармана несколько десятирублевок:

— Вот эти деньги его мать дрожащими руками достала со своей груди, чтобы я сходил для них на базар. А что можно достать за эти гроши? Что купить? За эти деньги не дадут и тухлого яйца, не то что мясо для обеда прокурору. Неужели эти бакинские люди сами не понимают? Но что можно ждать от человека, если он всего только сын бедной вдовы? Откуда ему знать, как надо жить…

Муртузов, все еще сердитый на человека в калошах, так испугавшего его своей тенью, желчно бросил:

— Не болтай глупости.

— Почему это я глупости болтаю, — сказал человек в калошах и, сморщив свое безобразное лицо, захныкал:

— Что же делать бедному Калошу?

— Хоть сдохни. Мне что до этого?

— Ну, а дальше? Какая тебе польза, Муртузов, если я сдохну? Ты, что ли, накормишь прокурора обедом?

— Можно подумать, что ты новорожденный. Как будто не ты уже лет пятьдесят поддерживаешь огонь под котлом в аду…

— Но там, где нет ни дров, ни щепок, даже костер невозможно развести, на то что печь, Муртуз-дадаш! — Узенькие глазки человека в калошах буравили Муртузова повелительным взглядом.

И под этим взглядом Муртузов переменил свой насмешливый тон и деловито стал наставлять человека в калошах:

— Забудь свою горячность, успокойся. Он ведь новый человек, придет пятнадцатое число, и у него будут деньги. А пока приобрети что-нибудь здесь, у Мамедхана. Пусть живет за свои, за честные, за заработанные… — Муртуз Муртузав обвел глазами штабели мешков с сахаром и развешанные на крючьях бараньи туши. — Калош, смотри, ты можешь по глупости взять на имя прокурора кое-что из фонда заготовок. Так не смей этого делать — бедный парень не успеет опомниться, как его запачкают…

— А кто его может запачкать? Я полагаюсь на нашего Мамедхана, отозвался человек в калошах. — Если во всем районе у нас имеется один мужественный человек, которому можно доверять, так это он, мой племянник.

Мамедхан просиял:

— Это верно. Золотые слова. Мне можно доверять. Пожалуйста, бери, что надо. Ну что ж, сегодня нет денег, будут завтра. Прокурор не такой человек, чтобы взять и не заплатить…

19

Вахидову молодой прокурор понравился. Он любил с ним разговаривать и, когда выдавался свободный часок, уходил с Мехманом побродить за город.

О чем они только не говорили, о чем не спорили! Вахидов любил потолковать о международной политике, о литературе. Мехман расспрашивал секретаря райкома о жизни района, о его людях. Он буквально засыпал Вахидова вопросами. Непримиримость Мехмана к недостаткам, юношеская горячность и принципиальность пришлись Вахидову по душе.

Сближение прокурора с секретарем райкома, их совместные прогулки очень беспокоили Кямилова. «Молокосос, только вчера явился к нам в район и уже завел дружбу с секретарем райкома, у которого голова совсем белая. Что может быть между ними общего?» — размышлял Кямилов. Чем чаще он видел их вместе, тем больше думал об этом, и тем более странной казалась Кямилову эта близость. Он поручил своему секретарю Саррафзаде и следователю Муртузову приглядывать за друзьями. О чем они так долго разговаривают? Разве в районе не найдется более достойного собеседника для Вахидова?

Саррафзаде взялся за исполнение поручения Кямилова с большим усердием. Через свою старшую сестру Зарринтач он собирал всякие сплетни и пересуды и передавал это все Кямилову. Муртузов тоже не ленился и в свою очередь сообщал Кямилову обо всех мельчайших делах прокуратуры.

— Я этим интересуюсь не из простого любопытства. Я ведь не женщина. Но я бдительный человек, — сказал как-то Кямилов, стараясь объяснить свое беспокойство. Он вылез из кресла и начал прохаживаться по кабинету. — О чем это можно столько говорить? Для чего это надо часами ходить пешком? Это несолидно, если хотите знать. Было бы неплохо разузнать, что там у них…

— Пускай ваше сердце будет совершенно спокойно, отозвался Муртузов. Можете положиться на меня. Я не пожалею ничего для председателя. Мы тоже не маленькие, можем понять, что к чему. И потом, как бы не длинна была подпруга, все равно, чтобы затянуть, ее нужно продернуть через петлю.

— Нельзя полагаться, как говорят, на милость аллаха и ждать, пока подпруга сама пройдет через петлю, — недовольно покачал головой Кямилов. Мало ли что! А если подпруга все же не пролезет через петлю?

Муртузов неустанно наушничал Кямилову, стараясь сохранить его доверие, в то же время стремился сойтись поближе с Мехманом. — «Мехману буду передавать про Кямилова, Кямилову — про Мехмана, и оба будут у меня в руках», — так решил про себя Муртузов. Но все же был очень осторожен, опасаясь проницательности Мехмана.

Муртузов крепко держался за Кямилова. Хоть председатель райисполкома ругал его и обвинял во всех смертных грехах, хоть он и отобрал у него лошадь, Муртузов знал, что он всегда может рассчитывать на Кямилова, тот не даст в обиду «своего человека». Как паук искусно ткет паутину, так и Муртузов опутывал Кямилова своей лестью.

Он не упускал случая напомнить Кямилову про давность их дружбы, клялся, что не забудет всех его благодеяний. «Каждым куском хлеба я обязан вам», твердил он Кямилову, хотя за глаза нередко бормотал: «Чтобы вы сдохли оба! Артист отдыхает после спектакля, а я должен представлять всегда. Артист повторяет чужие слова. А я должен придумывать свои». Муртузов яростно листал дела, бумага шуршала под его нетерпеливыми пальцами, он вскакивал, ударял ладонью по столу и тоскливо смотрел из окна на улицу. «Я нахожусь между двух огней, — думал он. — Я погибну, если не буду дипломатом. Да, только тонкая дипломатия может спасти меня. — Он рассуждал: — На кого я могу опереться в моем положении? Надо лавировать. Оттолкнет от себя один, прижмусь к другому… Вторая сторона оттолкнет, буду искать защиты у первой… На божьем свете все имеет лицо и изнанку: или черная ночь, или яркое утро…»

Муртуз Муртузов давно уже придумал для себя эту «формулу жизни» и неукоснительно ее придерживался. Но никогда еще он не наталкивался на такие трудности, как сейчас. «Не могу же я собственную голову ни с того ни с сего бросить в воду, чтобы ее унесло потоком. Я хочу жить…» В голубоватом стекле окна Муртузов видел свое отражение — его морщинистые щеки сжимались, как меха гармошки. «Нет, голова мне нужна. Ибо мир держится не на бычьей башке, как некоторые думают, а на мудрой человеческой голове! Слава аллаху, у меня на плечах не тыква».

И Муртузов, напрягая свою сообразительность, старался служить обеим сторонам. К обстоятельствам он приспосабливался очень ловко, маску менял легко, мгновенно преображался.

— Я настолько старше вас, что имею право в глаза говорить то, что думаю. Мне хочется служить вам, как маленькие, простые люди служат мудрецам… — Муртузов делал вид, что не замечает недоумения, которое вызывала в Мехмане эта грубая лесть. — Мудрость ведь зависит не от возраста. Я всегда восхищался, слушая вас. А я на своем веку уже перевидел много прокуроров. Мне уже яснее ясного: рано или поздно мы будем как одна семья… Меня беспокоит одно: как бы вас не забрали в центр. Человек с такими способностями недолго задержится в районе. Я вас очень прошу, если будете переезжать, не забудьте вашего седого брата. Вчера я вашей матери сказал: «Хатун, вы должны осчастливить своим посещением мою скромную лачугу, увидеть, как живет ваш бедный сын…» — Вид у Муртузова был жалкий, угодливый. — А Хатун мне ответила: «Это зависит от Мехмана, как он скажет!». Смотрю я на нее и будто свою родную мать вижу. И к Зулейхе-ханум я обратился с этой просьбой, она тоже обещала, мол, как-нибудь выберемся…

Муртузов как будто не замечал, что Мехман исподлобья, гневно смотрит на него: «Прилип, как летом овод к коню». — Вы знаете, товарищ прокурор, завел снова Муртузов, вытягивая шею. — Корни — нашей родословной уходят в деревню… А деревня — вот эта черная земля — это изобилие, благодать. Правда, мой покойный отец был горожанином, он был кожевником, но все дяди крестьяне. И потому, издавна еще, мы одной ногой стоим в городе, а другой в деревне — Поэтому у жены моей и сейчас имеются куры, цыплята, корова, два козленка, Если бы не жена моя, мы бы давно подохли в этом городке, где у каждого свое хозяйство. Моя Явар тоже собирается зайти к вам, говорит, я должна пойти, повидать свою сестру, то есть вашу мать. Ей-богу, мы дома только о вашей семье и говорим.

— Дружба должна скрепляться только честной совместной работой, ответил Мехман, не переставая писать. — А мы совсем недавно начали работать вместе. Вы меня еще не знаете…

— Дружба скрепляется только совместной работой, — быстро записал в свой блокнот Муртузов. — Это очень верно, это очень правильно — Но не надо забывать, что сколько будет существовать земной шар, столько будет держаться и личная дружба, — добавил он — Для чего, спрашивается, жить на свете, если ты не можешь завоевать хотя бы кусочек человеческого сердца! В чем сущность, в чем смысл нашего мира, нашей жизни, если не в вере, преданности и любви. Когда Муртузов улыбался, резкие морщины на его лице смягчались, но зато показывались острые желтые зубы. — Особенно в наше время, в такое золотое время, когда социализм побеждает, когда мы на основе сплошной коллективизации уничтожаем кулачество как класс, когда мы разбиваем в пух и прах наших врагов!.. Честное слово, иногда остановишься перед зеркалом, внимательно посмотришь на себя и невольно спросишь: достоин ли ты своей эпохи? — Ведь ты бедняк из бедняков, ты должен с ног до головы быть олицетворением настоящей преданности!.. Не делать никаких ошибок в работе…

Муртузов очень хотел, чтобы Мехман считал его прямым, искренним человеком. Еще несколько раз повторил он это слово «преданность», чтобы оно получше запало в память молодому прокурору.

Но Мехман даже не поднял головы от бумаг.

Как бы намекая на свою тактичность, верность «сердечным друзьям», Муртузов вышел. В своем кабинете он долго сидел, задумавшись, и, наконец, решившись на что-то, пошел домой.

Дома он поманил пальцем жену Явер и негромко объяснил ей, что завтра с утра она должна пойти к жене прокурора и приготовить там вкусный плов с шафраном и со всеми приправами. Полная Явер даже глаза закрыла от удивления.

— Угощать человека в его собственном доме? Где это видно, Муртуз? Это неслыханное дело! Пусть лучше придут к нам. Как это так? Войти в чужой дом, засучить рукава и начать готовить плов?

Муртузоз сказал строго:

— Делай то, что тебе велят. Не рассуждай. Придешь-скажешь: в нашей местности обычай такой, так мы понимаем дружбу и доверие…

— При чем здесь доверие, Муртуз?

— Раскинь мозгами, чучело ты толстое. Ты думаешь, так это просто пригласить начальство к себе на обед?

— Я понимаю, что не просто.

— Тогда слушайся, — Муртузов оглянулся по сторонам, схватил Явер за руку и повел ее в угол комнаты, боясь, чтобы соседи через стенку не услыхали их разговора. — В клуб ты ходишь часто, а ничему не научилась. Даже не умеешь поговорить с людьми… Для чего же ты теряешь время в клубе, если ни черта не смыслишь в этих разговорах о «совести, идее, верности»? — Муртузов увидел грозный блеск в глазах у жены и поспешил переме нитьтон: — Моя милая, хорошая Явер. — Он схватил обеими руками жену за руки и потряс: — Понятно или нет?

— Поняла, Муртуз, но…

— Никаких «но». Никаких рассуждений. Вызубри то, что я тебе велел, как урок, не то срежешься на экзамене.

— Ей-богу, моя голова не вместит все это, Муртуз…

— Голова должна быть умнее туловища, иначе туловищу плохо придется, если голова не будет о нем думать.

— Я просто поражена, не знаю даже, что сказать об этом плове с шафраном, — никак не могла успокоиться Явер. — Может быть, мне просто приготовить, отнести., пускай что хотят, то и делают, а?.. А то в чужом доме приготовлять плов!

— Я жалею труды этого завклубом, — с сожалением сказал Муртузов — Для чего он читает все свои лекции? Он ничему не смог научить тебя. Даже тактичности…

— Тактичности? О какой тактичности ты говоришь?

— Для каждого дела нужна голова. — Вдруг Муртузов, исчерпав все свои доводы, обнял Явер и крепко поцеловал ее — Деточка ты моя, валлах, ты золото! Смекни, о чем тебе говорят…

Ласка размягчила Явер, и она обещала выполнить все, о чем просил муж. На следующий день она все приготовила, вычистила котел, сложила в корзину провизию и пошла на квартиру к прокурору. Запыхавшись, она с трудом поднялась по ступенькам лестницы и протиснулась в дверь, Хатун внимательно посмотрела на гостью и удивленно опросила:

— Что это, милая? Что это ты принесла?

— Ничего особенного, клянусь верностью, ничего, — затараторила Явер и потащила котел и корзину в кухню. — Клянусь жизнью. Ничего особенного…

— Как ничего особенного? Что это за груз у тебя? — недоумевала старуха.

— Я пришла… — пробормотала Явер. Она вытерла пот со лба и поспешно стала распаковывать корзину, стараясь не дать хозяйке дома опомниться. — Вот котел… чудо, а не котел… здесь у нас рис, зерно в зерно… А мясо? Разве в городе — вы видите такое мясо? Я пришла приготовить вам хороший плов, клянусь идеями, которым нас учат в клубе, мы умеем ценить людей…

— Ой, что ты, миленькая, что скажут люди? — решительно возразила Хатун, — Нет, нет, так не годится — У нас в Баку смеются над такими поступками. Да еще как смеются! Хохочут, в ладоши бьют!

Явер, несколько растерянная, терла краем платка с красной каймой румяное лицо.

— Клянусь совестью, у нас в районе так принято, — повторяла она, как заученный урок. — Обычай у нас такой, наши угощают гостей в их доме… И потом, разве мы посмеем побеспокоить таких дорогих гостей, как вы, клянусь верностью? Заставить вас идти к нам в халупу?! Вы еще, наверно, не отдохнули с дороги. А мы простые люди, бесхитростные. Отцы наши делали, и мы… — При этом Явер довольно бесцеремонно хватала с полок кастрюли и миски и выкладывала принесенные припасы.

Хатун старалась ей помешать.

На шум выглянула из комнаты Зулейха. Она посмотрела на мешочек с рисом, на глиняный кувшинчик с маслом, сушеный кизил, лук, кишмиш, мясо и пожала плечами.

— Что это такое, Явер-ханум?

— Ей-богу, Муртуз сказал, что надо приготовить у брата Мехмана плов по-нашему. Надо собраться вместе, одной семьей, и покушать. Человек на этом свете больше всего нуждается в верности и преданности друзей, клянусь небом… Вот как сказал мой муж, — слово в слово…

Потому что Муртуз изучил жизнь, как собственную ладонь.

— Разве так можно делать? Ай-ай… — мягко упрекнула Зулейха. — Мы бы сами с удовольствием угостили вас. Это же неприятно, приходить со своим угощением…

— Ну, Зулейха-баджи, какая разница: у вас или у нас? — ловко вывернулась Явер. — Мы же свои люди…

Муртуз только о вас и говорит дома. Он все время толкует, мы должны быть как одна семья. Разве сестра не может делать в доме сестры все, что ей хочется?.. А братья? Разве Муртуз и ваш муж не братья? Никто не должен мешать их близости. Разве может вместиться что-нибудь между мясом и ногтем на пальце? — Для наглядности Явер прижала пальцем кусочек мяса. — Мы теперь не чужие друг другу, мы близкие люди, у нас одно сердце, одно тело и одна душа…

Зулейха смущенно ответила:

— Как бы мы ни были близки, но все же это странно… это неудобно…

— Ничего здесь неудобного нет, клянусь, Зулейха-ханум, — возразила Явер, засучивая рукава. — Я приготовлю, вы увидите как… вы увидите, какой чудесный плов с шафраном приготовит ваша сестра. Его аромат наполнит не только этот дом, но и весь город. Не спорьте со мной, уступите.

— Нет, так не годится, — еще раз повторила Хатун. — Плохо, очень плохо все это получается.

— Ну что здесь, собственно говоря, особенного, — беспечно заметила Зулейха. — И потом, ты смотри, в такую жару женщина побеспокоилась, натащила всего, а теперь нести обратно… Как-то даже некрасиво… Неловко, а?

— Конечно, неловко, — радостно воскликнула Явер, почувствовав расположение Зулейхи. — Тогда я брошу все здесь и уйду…

— Нет, почему бросать? Что вы? Раз уж здесь такой обычай… мама, пусть Явер-ханум приготовит свой плов с шафраном. Посмотрим, где лучше готовят, здесь или в Баку? А в другой раз мы приготовим по-бакински…

— Еще не родилась на свете хозяйка, которая готовит такой плов, как я, — воскликнула Явер. — И не родится… Я так приготовлю, что вы пальчики оближете, узнаете вкус жизни.

Зулейхе смешно стало от похвальбы.

— Мама, пусть она приготовит, посмотрим…

— Нет, милая, нельзя… Не годится, — не согласилась Хатун.

Но Зулейхе надоел этот шум, поднятый, как ей казалось, из-за пустяка:

— Готовь, готовь, Явер, — разрешила она. — Раз уж пришла, что-же делать? Попробуем твой плов с шафраном… Но только, чтоб больше это не повторялось…

Обрадованная Явер рьяно взялась за работу. Хатун не хотелось делать невестке замечание при посторонней женщине. Она только молча вздохнула.

Немного погодя явился человек в калошах. Он сразу же взялся помогать Явер.

Явер старалась вовсю, выбивалась из сил, обливалась потом, — она резала, строгала, крошила, подбрасывала топливо в огонь, подливала масло. Огонь пылал, шипел жар, стучали ножи.

Язык Явер тоже не знал передышки: «Калош, сюда, Калош, туда».

Зулейха заливалась звонким смехом. Калош тоже глухо посмеивался, а у Явер от хохота прыгали щеки, подбородок, грудь.

Одна Хатун молчала. И от ее молчания Явер становилось не по себе. «От кислых взглядов этой старухи еда может потерять вкус», — с досадой подумала она, поглядывая на большой котел с пловом. Она старалась вспомнить, какие еще сладкие слова муж велел говорить этим приезжим гордячкам, и не могла вспомнить. «Да ну, к чорту!» — решила она и, не обращая больше внимания на угрюмый вид Хатун, перемыла посуду, вытерла, прибрала все и стала накрывать на стол. Через окно она увидела, как по двору идут Мехман и Муртуз.

Муртузов вышел из прокуратуры вместе с Мехманом и, не отставая ни на шаг, просеменил вслед за ним до лестницы. Мехман прошел в комнату, а Муртузов повернул в кухню. Он раздул ноздри, вдыхая аромат готового плова, причмокнул и стал хвалить жену.

— Ты — мать моя, сестра моя умелая, — сказал он в восторге, — валлах, Явер!

— Ой, Муртуз, — кокетничая, протянула Явер, — хорошо, что ты пришел… За хлопотами забыла все, чему ты научил меня.

— Напрасно, очень напрасно.

Явер засмеялась:

— Снова напомнишь, не беда…

— Каждый день будешь у меня ходить в клуб… С самого утра — в клуб, прямо в клуб. Не открывать же мне дома специальные курсы для тебя. Муртузов с довольным выражением лица поощрительно похлопал жену по плечу. Если во всем мире найдется человек, имеющий такую стройную серну, как ты, пускай он выступит вперед…

Явер, слегка подмигнув Зулейхе, негромко сказала мужу:

— Если бы не Зулейха-ханум, бабушка выгнала бы меня отсюда…

— Почему, Явер? — удивился муж.

— У, она очень сердитая женщина. Но зато у Зулейхи-ханум сердце мягкое, просто бархатное.

— Тогда спасибо, Зулейха-ханум.

— Я подумала, что просто неудобно заставлять Явер-ханум нести обратно такую тяжесть…

— Конечно, конечно, — подтвердил Муртуз и, поправляя пояс, добавил: Наш долг служить приезжим.

Мы… — он не договорил, прислушиваясь к голосам, доносившимся через раскрытую дверь.

Мехман, должно быть, услышал аромат шафрана — Явер часто снимала крышку с котла с пловом, — и сомнение закралось ему в сердце.

— Что у вас происходит, мама? Что творится в кухне?

Мехман появился на пороге. Следом за ним шла расстроенная Хатун.

— Это, сынок, жена Муртузова. Так просила, уговаривала, пришлось уступить, чтобы не обидеть. — Хатун украдкой бросила сердитый взгляд на Зулейху. — Ничего, сынок, что случилось — то случилось, ты не сердись. Нельзя смотреть на гостей хмуро. Они же у тебя дома… Подойди, скажи, добро пожаловать.

— Мама…

— Ладна, сынок, успокойся.

— Как ты могла такое допустить?

— Сыночек…

Увидев слезы в глазах матери. Мехман смутился. Он только спросил:

— Где же была Зулейха?

— Зулейха, сынок, еще очень молода… Разве она могла знать, что ты будешь недоволен…

Зулейха покраснела. Явер вопросительно посмотрела на мужа, но Муртузов, ничуть не смутившись, продолжал изливать потоки своего красноречия. У них в районе живут просто, по старым обычаям. Городских тонкостей они не знают. Человек в калошах присоединился к нему. Явер кое-что прибавила от себя, и от их болтовни в квартире поднялся невероятный гомон.

Мехман едва сдерживал раздражение.

Муртузов нарочно вышел на застекленную галерею, выходившую на улицу, стараясь, чтобы его увидели прохожие. Откуда-то появился Мамедхан, он притащил полный зимбиль. Муртузов взял зимбиль из его рук, торопясь узнать поскорее, что там лежит.

— Что тут у тебя, красавец?

— Ничего особенного. Пустяки… Так, кое-что…

Муртузов стал бесцеремонно рыться в свертках.

— Ого, сок жизни тут. Люблю тебя за чуткость. Умница! — похвалил он.

И крикнул через всю квартиру жене, хлопотавшей на кухне:

— Явер, Явер, неси скорее рюмки…

Некоторое время Мехман стоял молча и кусал губы. Положение, в которое он попал, казалось ему невыносимым. И вдруг он решительно двинулся к телефону.

— Товарища Вахидова! — Он долго ждал, пока ему не ответили, что секретарь райкома уехал в село на строительство новой школы. Мехман медленно повесил трубку.

Мать, встревоженная, следила за каждым его движением. Она видела, что сын очень разгневан. Широкие его брови сдвинулись на переносице.

— Мама! Ты понимаешь, что происходит в нашем доме?

— Сынок, не шуми. Помни, мы на чужбине, нельзя ссориться с людьми… Они не знают правил приличия…

— Они все знают.

Мехман взял шапку и твердыми быстрыми шагами вышел. Зулейха всплеснула руками. Хатун заплакала. Муртузова и всю его компанию словно ошпарили кипятком…

20

Мехман решил было направиться в прокуратуру, но тут же раздумал. Прибежит Муртузов, начнет извиняться, приставать со своими улыбочками, ужимками. Противно!.. И Мехман, повернув влево, зашагал по улице, ведущей к окраине города. Не доходя до находившегося на этой улице районного отделения милиции, он повстречался с начальником милиции Джабировым. Тот жил неподалеку и направлялся домой.

— Ба, товарищ прокурор! — воскликнул Джабиров. — Вот кстати встреча. Милости прошу ко мне, пообедаем вместе. Только что от жены точные данные получил — обед готов.

— Спасибо, я сыт, — отвечал Мехман. — Не хочется вас задерживать, но я желал бы взглянуть, как содержатся у вас заключенные, посмотреть, кто находится под стражей.

— Пожалуйста, товарищ прокурор. Против государственного надзора возражать не могу. Но только, может, пообедаем лучше, а арестованными займемся завтра с утра? Этим молодчикам ведь все равно торопиться некуда…

— А все-таки лучше сейчас, — настойчиво сказал Мехман. — Вы уж простите, что отрываю вас от отдыха.

— Ну что вы, что вы, — воскликнул Джабиров. — Какой может быть отдых! Служба есть служба. — Джабиров решительно повернул обратно, и они зашагали к отделению милиции, продолжая беседу.

— Так и службу можно понимать по-разному, дорогой товарищ Джабиров, говорил Мехман. — Среди этих, как вы их назвали, молодчиков могут оказаться и честные, ни в чем не повинные люди, жертвы чьего-либо самодурства, произвола, клеветы или наших с вами ошибок. Да вот, далеко за примером ходить не нужно. Познакомился я с делом, колхозного бригадира Саламатова. Честнейший, по моему глубокому убеждению, человек. Вызвал я его к себе на допрос, спрашиваю: — В чем же вы провинились на старости лет? — А он отвечает: «Вины за собой перед своей родной Советской властью не знаю, а об остальном не беспокоюсь. Защитники у меня надежные, не дадут старика в обиду». — Кто же ваши защитники? — спрашиваю. А он отвечает: «Мой честный труд и моя Советская власть!»

— Кстати, — резко прервал свой рассказ Мехман, — вы получили мое постановление об освобождении Саламатова из-под стражи?

— Да, днем ваш посыльный принес. Завтра с утра думал его освободить.

— Завтра? А почему не сегодня?

— Дорогой товарищ Атамогланов, — и Джабиров доверительно взял Мехмана под руку. — Я звонил вам, но не застал. Мне хотелось вас предупредить…

— О чем? — насторожился Мехман.

— Об аресте Саламатова принял постановление райисполком. Сам Кямилов был у них в колхозе, разобрался в этом деле, потом вернулся, продиктовал постановление на двух страницах и скрепил его круглой печатью…

— Знаю, — нетерпеливо перебил Мехман. — Ну и что же?..

— У товарища Кямилова очень крутой характер. И конфликт с ним…

— И вы испугались, что Кямилов…

— Товарищ прокурор!.. — кровь прилила к лицу Джабирова. — Меня упрекать в трусости! Я не о себе беспокоился… Вы новый человек в районе. А Кямилов…

— Ни Кямилову, ни кому другому законов нарушать не дано, — перебил Мехман Джабирова, — а насчет конфликтов, так двух, только двух конфликтов должны мы с вами бояться, товарищ Джабиров, — с советским законом и с собственной совестью!.. Саламатов должен быть освобожден немедленно!

Они подошли к калитке, ведшей во двор, где высилось небольшое одноэтажное строение с узкими окнами, заделанными металлическими решетками.

— Вот наш дом предварительного заключения, заметил Джабиров.

— Что, ремонтировать собираетесь? — спросил Мехман, заметив у стены груду кирпича и бочку с цементным раствором.

— Пробоину в стене заделываю, — ответил Джабиров, указывая на белевшее на стене пятно.

— Пробоину? — удивился Мехман.

— Да. Сидит здесь у нас один кулацкий сынок. Зверь, а не человек, и по обличью зверь, весь шерстью, как мохом, оброс. Много с ним пришлось повозиться, пока мы его поймала Следствие по его делу до вашего приезда было закончено, суда ждет. Знает, что его песенка спета, и вот, разобрал стену, пытался бежать. Не убежит! Стену я собственноручно заделал, вспомнил нашу старую семейную профессию. Отец у меня ведь каменщиком был. И я до двадцатого года у него в подручных ходил, пока на работу в милицию не перешел.

— Вы так давно работаете — в органах?

— Да, с двадцатого, с рядового милиционера начинал. Всяких врагов успел наглядеться, но такого, как этот Аскерханов… Впрочем, вы его сейчас сами увидите, товарищ прокурор.

Они поднялись по ступенькам, вышли в узенький коридор, и надзиратель открыл перед ними дверь в общую камеру.

С нар вскочил юркий подросток и тут же спрятался за спину какого-то человека в синем галифе и сером кургузом пиджачке, с глубоко посаженными бегающими глазками и хрящеватым носом, под которым топорщились черные усики. Стоявший в углу седобородый старик не сдвинулся с места и только низко опустил голову, молчаливо приветствуя вошедших.

— Это наш районный прокурор, — счел необходимым пояснить арестованным Джабиров.

— Товарищ прокурор, — слезливо загнусавил человек в галифе. — За что меня сюда…

— Повремените, гражданин, — сухо перебил его Мехман. — Я еще с вами буду иметь не одну беседу…

Это был снабженец, систематически расхищавший учительские пайки. Разобравшись, по поручению секретаря райкома Вахидова, в этом деле, Мехман счел необходимым в ходе следствия взять этого субъекта под стражу.

Отстранив его жестом в сторону, Мехман подошел к седобородому старику и протянул ему руку:

— Здравствуйте, товарищ Саламатов! И с вами у меня еще предстоит разговор, но не здесь, а у вас на месте, в колхозе. Думаю, что вы и в будущем спуску расхитителям колхозного добра не дадите.

— Не дам, товарищ прокурор. Черное белым не назову. Даже вот это, — он обвел рукой камеру, — меня не заставит…

— Ну, с этим покончено, — сказал Мехман. — Вы свободны. Можете собираться домой.

— Уже, сейчас? — спросил старик, не трогаясь с места, и из глаз его, суровых и спокойных, выкатились вдруг крупные слезы и побежали по морщинистым щекам вниз, к бороде.

Мехман перевел взгляд на Джабирова, а тот обратился к старику:

— Собирай свой узелок и иди. Доброго тебе пути. Агалар, — крикнул он своему помощнику, стоявшему с надзирателем в коридоре у дверей камеры. Сейчас товарищ Саламатов выйдет вместе с тобой. Дашь ему расписаться на постановлении об освобождении.

Мехман дружески кивнул старику, и они с Джабировым вышли. Надзиратель, повинуясь жесту Джабирова, открыл перед ними дверь следующей камеры.

— Здравствуйте, — произнес входя, Мехман.

В ответ послышалось: «Ну?». Человек, странно заросший волосами, — они торчали у него из ушей, подле глаз, оставляя открытыми только нос и узкую полоску лба, — лениво, нехотя приподнялся с нары и тут же опустился обратно.

— Аскерханов, — кратко представил его Джабиров.

— Ты хорошо запомнил мое имя, сын каменщика, ощерился в язвительной усмешке волосатый. — А стены класть тебе больше к лицу, начальник. Потрудился… Пришел посмотреть, не разбираю ли я снова стену! Успокойся, второй раз не побегу. Надоело! Из презрения и ненависти ко всем вам не убегу… Я свое сделал. Будете помнить Аскерханова…

— За что сидите, на что жалуетесь? — кратко спросил Мехман.

— А ты кто?

— Прокурор.

— Я тебе заявлений и жалоб не писал. Я свое дело сделал, а ты делай свое…

— Какое же «дело» сделали вы, Аскерханов?

Волосатый снова скривил свое лицо в злобной усмешке:

— Любопытствуешь? Ну что же, послушай, прокурор! Это было осенью прошлого года, черной осенней ночью… Я превратил ее в день — так ярко горели десять тысяч снопов… Я стоял вон там, на тропинке у Черной скалы, он махнул рукой куда-то в сторону, и глаза его засверкали, как угли, — и смотрел, как горит хлеб, как съедают его красные и зеленые языки огня. И я радовался, веселился и кричал во тьму: «Смотри, мой отец, какой курбан, какую жертву принес тебе сын! Спи спокойно на небе!» А сам в ту же ночь впервые спокойно заснул здесь на земле…

— Радовался, смеялся! — выкрикнул вне себя Мехман. — Сжег хлеб, который выращивали в поте лица своего сотни людей, сжег урожай, которого ждали женщины, старики, дети… и заснул спокойно…

— А они, — волосатый ткнул кулаком в сторону Джабирова, — они ведь тоже спали спокойно, когда у нас, детей Аскерханова, отняли землю, богатство, имущество, доставшиеся нам от предков. Но я не плакал, не клянчил милости… Я ждал и считал дни. Вот окончилась жатва, и люди вязали на полях снопы, на моих собственных полях! Я ждал. Вот свезли снопы, уложили в скирды, заметали сено в стога. И тогда я решил — время!

— И ни один человек не преградил ему дорогу, — повернулся Мехман к Джабирову, — никто не охранял урожая?..

Волосатый не дал ответить Джабирову.

— Охрана? Была охрана. Он позаботился, сын каменщика. У меня тоже были люди. Но нет, я поклялся памятью отца, что все сделаю своими руками… Я расколол задремавшему охраннику череп прикладом винтовки и закрыл ему навеки рот землей, землей моего отца… А затем — запылал хлеб, и мы ушли в горы. Он погнался за нами, этот сын каменщика, и уложил двух моих лучших людей… Но ничего, я сквитал этот счет…

— Троих наших ребят убили эти бешеные волки. Полгода гонялись мы за ними по горным тропинкам и скалам. Взяли!..

— Не всех! — усмехнулся волосатый. — Я ненавижу ваши колхозы, все ваше племя, пощады у вас не прошу и не жду. Я разговаривал с тобой огнем и оружием, сын каменщика. Я слишком ненавидел вас всех, чтобы таиться и ждать. Но есть еще люди, наши люди, они терпеливей, чем Аскерханов. У них — сладкие языки, гибкие спины, они живут среди вас и тоже вас ненавидят — Они еще посмеются над тобой, сын каменщика, они припомнят тебе Аскерхана.

— Врагам пощады не будет, — сказал. Мехман. — Найдем! Всех найдем, в каких бы закоулках ни прятались эти гнусные черви, что хотят пожирать плоды, взращенные народом. Народ найдет… народ!

И было в этом слове, повторенном дважды, столько могучей, неотвратимой силы, что волосатый скрипнул зубами, сжался и сник, как высохший бурьян на ветру.

21

Рано утром уходил Мехман из дому, а возвращался почти всегда на исходе дня. Часто уходил вечером. Зулейха скучала, нервничала. С тоскою вспоминала она веселые прогулки по морскому берегу, катанье на лодках, вечеринки, все беспечные развлечения, которым она так недавно предавалась, живя у матери. Подолгу простаивала она теперь у окна, с тоскою глядела на горы, поросшие лесом. Ей тесно было здесь, в этой комнатушке с выцветшими обоями. «Я вроде птицы в клетке, — с досадой думала молодая женщина. — Оборвался мой свободный полет…»

Ей казалось, что Мехман изменился, охладел к ней. В голову лезли скверные мысли. «Ему не дорого наше гнездо, он мог бы жить в прокуратуре и ночевать на письменном столе, — без одеяла, без подушки… Работа для него все… А может быть, есть еще что-нибудь, чего я не знаю? Может, зря я считаю его тихоней, увлекся он какой-нибудь фасонистой крестьянской девушкой и тайно встречается с ней?..»

У нее иной раз не хватало терпения ждать, пока он вернется, и она звонила по вечерам в прокуратуру. Иногда телефон молчал, никто к нему не подходил, или отзывался Муртузов и отвечал, что прокурор отлучился: то он был в райкоме, то уезжал в колхоз…

Зулейха была вне себя от отчаяния. Ей не с кем было посоветоваться, поделиться, — не могла же она жаловаться свекрови на Мехмана. И Зулейха сделала своей наперсницей заведующую детским садом Зарринтач Саррафзаде. Детский сад находился поблизости, и женщины познакомились.

— Слушай, сестрица, тут можно погибнуть от скуки, — жаловалась Зулейха. — Сердце мое сжимается, будто его сдавили меж двух камней. Муж всегда на работе, я одна…

Жалобы доверчивой Зулейхи были для Зарринтач как золотое яблоко, внезапно упавшее с неба. Она все делала для того, чтобы расположить к себе Зулейху: осыпала ее ласками, заманивала к себе домой, угощала. Зулейха скучала и потому все чаще наведывалась к Зарринтач. Та угощала жену прокурора чаем, сладостями, вилась вокруг нее.

— Эй, Зулейха-ханум, ты пропадешь здесь, если не найдешь хорошей подружки, с которой можно свободно поболтать, отвести душу, многозначительно говорила она. — Думаешь, у Зарринтач нет сердца? Нет глаз? Я давно заметила, что твоя свекровь — капризная старуха. Она следит за каждым твоим шагом. О, у меня тоже была такая свекровь, она тоже зорко следила за мной. После долгих споров и скандалов я открыто сказала ее сыну: или я останусь в доме, или она! Она не пожелала изменить характер, продолжала пожирать все глазами, в конце концов, сын указал ей дорогу, и ей пришлось уйти к своей дочери. Ах, эти свекрови готовы сами выйти замуж за своих сыновей, так они ревнуют. Свекровь хуже, чем вторая жена или любовница у мужа. Тьфу! Горечь, кислятина! А взгляд ее, пронизывающий тебя насквозь, а согнутая спина! Как же ей перенести, когда она видит в зеркале свои морщины, а потом переводит взгляд на свежие, как яблочко, щеки своей невестки. Поневоле старуха начнет беситься или, как здешние крестьяне говорят, все упрямые козлы собираются в одной ее голове. Она начинает брыкаться, как мул, эта старуха. Невозможно терпеть, нельзя спокойно глядеть на ее желтую сморщенную морду, глотать ее слова, каждое по пуду весом…

Зулейха сначала выслушивала эти сочувственные излияния Зарринтач с возмущением, с недоумением, потом привыкла, и, в конце концов, собственная свекровь, старая Хатун, стала ей уже казаться тем источником зла, которое портило ее молодую жизнь…

Возвращаясь домой от Зарринтач, она косо смотрела на Хатун, ни за что ни про что обижалась, сетовала на свою судьбу, плакала.

Мехман замечал что-то неладное в поведении жены, но объяснял это тем, что она скучает без своей матери. Но, впрочем, глубоко в домашние дела не вникал, целиком отдавшись работе.

Он постепенно накапливал опыт, все глубже и глубже входил в дела. Приходилось ему выезжать в дальние села, иногда оставаться там ночевать.

Хатун подолгу не спала, дожидаясь сына. Сердце ее тревожно билось. Когда ветер стучал в дверь, она вскакивала с постели и спрашивала, дрожа:

— Это ты, сыночек?

Но на дворе бушевал только ветер. Старуха подолгу стояла у порога, наконец возвращалась, продрогшая. Просыпалась Зулейха, тяжело ворочалась, бормотала про себя: «Эта старуха и спать не дает, честное слово. Вечно суетится: Мехман не пришел, что-то с ним случилось в пути». — «А вдруг и в самом деле! — и на миг у Зулейхи сжималось в тревоге сердце. — А может быть, ему совсем сейчас не скучно? Ведь в каждом крестьянском доме есть и дочери и ласковые невестки?..»

Мысли постепенно путались, и Зулейха засыпала, а Хатун устремляла взгляд на окно, все ждала, ждала, пока не наступало утро.

Зулейха больше уже не ласкалась к свекрови, на все отвечала «да», «нет», «у меня голова болит».

Она все чаще ходила к Зарринтач. Та показывала ей свои бриллиантовые серьги, красивые кольца, золотые часы. Зулейха дивилась всей этой роскоши и, нечего греха таить, даже завидовала ей. Она очень любила блестящие побрякушки, сказывалось воспитание Шехла-ханум.

— Милая, как ты накопила столько ценностей? Откуда?

— А за что же столько лет изнуряю себя, работая в детсадах? Это же пытка, а не работа. Ты хотела, чтобы я даже эти камешки не могла собрать? говорила Зарринтач оскорбленно. И вдруг начинала хохотать. — Даже перед врагами в трудное время не надо склонять голову. Помни, ни молодость, ни красота не вечны…

— Неужели все это ты сама купила на свою зарплату? Все? Это же сокровища шаха Аббаса, милая моя.

— Конечно, зачем мне это скрывать от тебя? Некоторые из этих прекрасных вещей достались мне в подарок от первого мужа. Он тоже был, как и твой, прокурором. Ну и другие дарили мне… Родственники, знакомые. В общем накопила…

— А почему ты разошлась с мужем?

— Почему? Он допрашивал женщин по ночам…

— Ну и что же? Может быть, это были обвиняемые или свидетельницы? Зулейха старалась держать себя гордо и скрывала от подруги свою ревность, которая все росла в ней под влиянием рассказов Зарринтач.

— Если бы у него не было умысла, он допрашивал бы по ночам мужчин, а женщин днем, — отвечала Зарринтач, покачиваясь на стуле и закинув за голову свои полные руки.

— Где же сейчас твой муж?

— Не знаю. Говорят, запутался в своих романах и совсем погиб, несчастный. Я не знаю другого такого влюбчивого мужчину, как он. А на вид был такой серьезный. Из-за него вся моя жизнь сломалась. Помни, милая, мой совет, — говорила Зарринтач, все более возбуждаясь от собственных речей. Никогда не оставляй мужа без надзора. Не давай ему покоя, мучай. Едва глаза откроет утром, напоминай ему о себе. Следи за собой, шикарно одевайся, купи себе драгоценности, чтобы ты вся сверкала, чтобы он рядом с тобой казался простым пастухом. Пускай у него слюни текут, когда он взглянет на тебя. Если только начнешь его уважать, считаться с ним, он сейчас же решит: э, она боится меня. А ты наряжайся, ухаживай за собой, гори, сияй, как солнце, чтобы в глазах его рябило от твоего блеска. Знай, ничего на свете просто так не дают человеку. Все надо взять, вырвать из чужих зубов…

— Откуда взять, что вырвать? — с горечью отозвалась Зулейха. — Старая Хатун остерегает нас даже от хлеба сухого, боится, чтобы мы не объелись. «Сынок, невестка, жадность убивает человека». И стоит над нами, как курица. Не успеет Мехман поставить последнюю букву в подписи на ведомости, как вся зарплата уже у нее…

— Фи, старая она дура, — злобно проговорила Зарринтач и взмахнула руками, как будто сталкивала, убирала с пути Хатун. И с еще большей горячностью продолжала наставлять Зулейху: — Не жди от других, бери сама. Люди покоряются тому, кто берет. А кто плачет и ноет, для того вся жизнь сплошное горе и траур. Ты о себе подумай, позаботься о себе, бедненькая. Красота ведь твоя — не речка, которая пополняется во время дождя. Она иссякнет со временем. Увянет. Что же останется тебе на память о днях твоей молодости? Хоть драгоценности пускай будут у тебя, чтобы украшаться ими и прикрывать свои морщины…

Зулейха слушала эти речи, и они отравляли ее, как медленный яд.

22

Дорога была трудная, конь спотыкался о камни. Мехман только на рассвете добрался до районного центра. Человек в калошах еще издали заметил его, бросился навстречу, схватил коня за узду.

— Наконец-то приехал, наконец-то дождались мы радости, — щеря гнилые зубы в улыбке, бормотал он. — Добро пожаловать!.. Сколько дней не был, уже все беспокоились…

Хатун вышла на галерею встречать сына. Зулейха рванулась было к дверям, но пересилила себя, обиженно поджала губки и снова скрылась.

— Что случилось, мама? — спросил Мехман, взяв мать за руку и заглядывая в ее заплаканные, покрасневшие, лучившиеся лаской глаза.

— Ничего особенного не случилось, сынок, — ответила Хатун и сквозь слезы улыбнулась. — Наверно, Зулейха обиделась немножко. Ведь десять дней тебя не было. Как же ей не обижаться? Собрался на два-три дня, а что вышло? Ведь мы здесь одни… Сколько бессонных ночей провела без тебя. Дороги здесь опасные; одни горы да скалы, поскользнется конь, типун мне на язык, да полетит в бездонную пропасть… Зачем же ты так поступаешь? Разве хорошо это? Сам ты к коню не привык, с горами этими не знаком…

— Дел много, мама, — сказал Мехман, пытливо посмотрел в ту сторону, где пряталась Зулейха. — Я ведь не для своего удовольствия ездил, дело было… и чтобы прекратить этот разговор, попросил: — Дай мне воды умыться…

Зулейха и теперь не поднялась с места.

— Я понимаю, что у тебя много дел, но мы, видишь, как беспокоимся, ответила Хатун я проворно принесла воду, мыло и полотенце. Человек в калошах отнял у Хатун кувшин с водой и с улыбкой стал поливать прокурору.

Мехман умылся. Мать подала чай и, желая дать возможность молодым помириться, вышла с человеком в калошах на кухню.

— Что с тобой, моя обидчивая принцесса? — спросил Мехман шутливо. — Чем ты недовольна?

Зулейха заплакала.

— Ты все шутишь, — упрекнула она. — А я не могу больше так жить…

— Как это так?

— Как? — повторила Зулейха. И в свою очередь спросила: — Сколько месяцев уже мы здесь, на чужбине?

— Почему же на чужбине? Разве наш район не в Советском Союзе? — спросил шутливо Мехман.

Но Зулейха не слушала его. Она твердила:

— Никуда не ходим, ничем не развлекаемся. Томимся в ущелье между двумя горами, даже неба не видим… Я… я… я даже не знаю, где ты ездишь, где бываешь.

— Работать, Зулейха, много, очень много мне работать надо. И ведь ты это знаешь, должна знать.

— Работать, работать… — возразила Зулейха. — А для чего? Мацони… Черствый хлеб… Пустой стол. Пустой чай… Пустые дни…

— Так, значит, война разгорелась из-за хлеба? — все еще силился поддержать шутливый тон Мехман.

— Хорошо, не будем говорить о хлебе. Но хоть вдоволь смеяться, разговаривать, быть друг с другом можно нам или этого тоже нельзя?.. Ты меня не любишь. Несчастная я…

Человек в калошах тем временем отвел лошадь в конюшню и, вернувшись, снова поднялся на галерею, где стояла встревоженная Хатун. Прислушавшись к голосам, доносившимся из комнаты, он сказал сочувственно:

— Сколько прокуроров я видел на своем веку, провожал из района и встречал. Но сейчас я удивляюсь, глядя на Мехмана. Таких, как он, я даже не видел. Святой какой-то.

— Народ у нас скандальный. Для нашего народа все на одно лицо — и тот, кто обжирается доотвалу, и тот, кто никогда не съест лакомого куска, у них называются расхитителями. Проглотил ли ты весь мир или ни к чему чужому не притронулся — у народа одно название — расхититель. Так стоит ли с этим считаться? Стоит ли на это обращать внимание? Пускай говорят. А ваш сын даже норму продуктов, законом положенную для ответственных работников, не разрешает взять из кооперативного склада. Что за странный человек? Не пойму. Пророком нашего века хочет быть, что ли? Его устраивает кусок черного хлеба без соли да чашка холодной воды. Разве так можно? Не знаю, как он думает содержать семью, чем будут кормиться его дети? В собственном доме у него готовят плов с шафраном — не где-нибудь, а в собственном доме. И что же? Хлопает дверью, уходит…

Хатун строго, с укором посмотрела на человека в калошах.

— Кому нужны разговоры, что у прокурора собираются собутыльники? сказала она.

— И вы, Хатун-баджи, считаете, что я неправ? — как бы удивляясь, спросил человек в калошах.

— Да, неправ, человек должен беречь честь свою. Не обязательно набивать свой живот жирным пловом.

И Хатун с таким презрением сжала свои бледные губы, что человек в калошах замолчал.

Через раскрытое окно слышно было, как в комнате плакала и жаловалась Зулейха:

— Другие утопают в роскоши… а я — замужняя женщина, называется. Что у меня есть? Обручальное кольцо? Даже часов не имею.

— Значит, ты затеяла со мной это сражение из-за серег и браслетов, Зулейха-ханум? Моя мама — умная женщина. Она всегда говорит: «Награди меня не для желудка, а ради достоинства моего».

— Разве молодость моя не стоит какого-нибудь хорошего подарка, хоть одной безделушки? Ведь дело не в драгоценности, а в твоем внимании, пойми, Мехман!

— Надо протягивать ножки по одежке, Зулейха, дорогая моя. Я возьму для тебя в библиотеке книгу народных поговорок, в ней ты прочтешь: «Ножки по одежке».

— Я прочитала больше романов, чем есть томов во всей здешней библиотеке, — рассердилась Зулейха, переставая плакать. — Ни в одной книге не говорится о том, что девушка не должна одеваться и наряжаться, не должна быть красивой. Ни одна героиня романа не влюбляется в оборвыша, в неряху, в голодранца. Влюбляются в интересных мужчин и красавцев, которые способны оценить женское чувство…

— Плохие, вредные книги ты читала, Зулейха. Бульварные романы, — все более резко отвечал Мехман, возмущенный упреком жены.

— Может быть, ты найдешь какую-нибудь статью в кодексе и упечешь меня в тюрьму за это? Конечно, я тебе мешаю…

— Кто тебя подучивает, Зулейха? Опомнись…

— Почему это подучивает? Не такая уж я дура. И не немая.

— Нельзя так, нельзя…

Зулейха снова зарыдала.

Человек в калошах не выдержал.

— Видишь? — сказал он, обращаясь к Хатун. — Невестка, по-твоему, тоже не права, а? Слышишь, как она упорствует?

— Не твое это дело|! — грозно ответила Хатун. — Не лезь, куда не просят…

Человек в калошах опомнился. Он съежился и втянул голову в плечи.

— А что? Что я говорю? Какое мне дело? Я бедный сторож, дворник, курьер. Я не лезу туда, куда мне не полагается совать нос.

— Тогда не болтай лишнее…

— Разве я болтун? Я простой дворник, сестра, но у меня душа болит. Зачем доводить молодую жену до такого состояния? Я их обоих полюбил, как своих родных детей. — Он ударил себя ладонью в грудь, спустился со ступенек и начал собирать бумажки и щепки под стеной, чтобы подольше послушать, что происходит в доме у прокурора.

Хатун понимала это и знала, какие сплетни и разговоры поползут теперь по городу. Хоть ей и не хотелось перечить невестке, но она все же решилась. И вошла в комнату.

— Послушай меня, Зулейха. — сказала она мягко. — Лучше быть честным пастухом, чем бесчестным султаном. До сих пор я еще ни разу не стыдилась за своего сына, и это мое большое счастье. Помни, доченька, помни, что человек с клеймом хуже заклейменного животного…

— Уй, мама, где ты, мама моя… — завопила Зулейха и зарыдала еще громче. — Все! Все в этом доме обрушились на меня, несчастную, уй, мама…

23

Человек в калошах подобрал, наконец, ключик, который долго искал. Он нащупал больное место, понял, какой конфликт может разрушить единство семьи Мехмана. Зулейха хотела хорошо жить, ей нравились драгоценности. «Вот откуда надо начинать, вот где ключ», — радовался он.

Человек в калошах обдумал план действий. Все у него закружилось, завертелось, все пришло в ход. Он побежал на склад. Мамедхан проверял счета и сшивал толстой ниткой дела, когда длинная тень из окна упала на документы, разбросанные по столу…

Мамедхан заметил эту уродливую тень и поднял голову.

— Зачем опять, Калош? А?

— Есть дело, — сказал человек в калошах и, обогнув здание, вошел. — С просьбой пришел.

— Когда же мы хоть раз придем к тебе с просьбой?

Человек в калошах оскалил зубы.

— Собака спит в тени скалы в воображает, что это ее собственная тень.

Мамедхан смутился, отодвинул счета в сторону, проворно встал.

— Калош, я всегда раб твой. Твой покорный раб, связанный по рукам и ногам.

Калош тронул пальцем лежавшие на столе бумаги.

— Я не раз спасал твою голову от петли… Помнишь?

— Хорошо помню.

— Кто знает, откуда, из-за какой решетки блестели бы сейчас твои глаза? Но недаром говорят: «Подмажь сельского старосту и тогда громи хоть все село».

— Что все это означает? Не можешь ли ты говорить попроще, Калош?

— Это означает, что мне нужны часы.

— Разве я часовщик, Калош?

— Не слышу… Нужны золотые часы.

— Откуда в этой глуши найдешь золото? Еще серебряные как-нибудь достал бы, Калош-джан, но золотые…

— Не скупись. Это нужно для дела.

Мамедхан задумался. Человек в калошах настаивал:

— Расходы твои не пропадут зря. Помни мудрое изречение отцов: «Сто дней корчуй, трудись, в один прекрасный день пригодятся тебе плоды твоего труда».

Мамедхан, поразмыслив, открыл ящик стола, достал из коробочки золотые часы на золотой браслетке и показал собеседнику.

— Подойдет? — спросил он. — Они такие же желтенькие, как те монетки, что ты собираешь. Но твой кругляшки немые, а эти тикают, говорят.

Калош взял часы, открыл ногтем крышку, осмотрел механизм, прищуриваясь, прочитал, на скольких они камнях.

— Сколько будет стоить?

Мамедхан рассмеялся и развел руками.

— Назови цену сам.

— Друзья должны торговать открыто, чтобы не ссориться. Скажи цену.

— Для кого ты это берешь?

Человек в калошах лукаво, улыбнулся.

— Как будто не догадываешься, хитрец. Для кого бы я мог приобрести такие часы?

— Ей-богу, не догадываюсь. Клянусь святым Аббасом, не знаю. Откуда я могу знать, сидя в этом душном, темном складе, что у тебя в душе?

Человек в калошах легонько потряхивал часы на ладони, любуясь ими.

— Без цены ничего не бывает. Назови сумму.

— Даром даю, бери в подарок, Калош.

— Правда? Это твое слово?

— Клянусь жизнью единственного моего дяди.

Калош недоверчиво усмехнулся.

— Я и не знал, что у меня такой любящий племянник. Ну что ж… Человек в калошах потрепал своей костлявой рукой Мамедхана по плечу. — За мной не пропадет.

Он обернул часы ватой, бережно положил в карман и вышел из склада. За ним двинулась, переползая по горячей земле, неуклюжая мрачная его тень. Человек в калошах торопился.

Мехман был на работе. Хатун готовила в кухне обед. Зулейха, как обычно, стояла в галерее и задумчиво смотрела на пустынную улицу. Человек в калошах торопливо, с горделивым видом, твердо уверенный в том, что сможет ее сейчас развеселить, заковылял по ступенькам наверх.

— Здравствуй, доченька, — сказал он, оглядевшись на всякий случай, нет ли поблизости Хатун, — Здравствуй, родная моя…

Зулейха небрежно кивнула. Но человек в калошах не смутился, не обиделся. Он подошел совсем близко к Зулейхе.

— Дядя твой немало видел на своем веку. Ты мне как родная, дочурка моя. Сама узнаешь, убедишься сама, какой я человек, как я желаю тебе добра, красавице такой. Трудно, милая, мириться с плохой жизнью тому, кто привык жить на широкую ногу. Разве я не вижу?.. — Он метнулся ближе к двери, ведущей внутрь квартиры, и позвал: — Будь добра, доченька, зайди сюда.

Зулейха, заинтересовавшись, пошла за ним.

— Вам нужны часы? — спросил человек в калошах., Зулейха даже вздрогнула от неожиданности.

— Часы? Какие часы?

— Золотые.

— Нет, ни золотые, ни серебряные нам не нужны. — Голос молодой женщины звучал печально.

— Почему? — спросил человек в калошах.

— Потому что не нужны.

— Часы всем нужны. — Маленькие глазки Калоша недоверчиво, смотрели из-под гноящихся морщинистых век. — Кто поверит, что вам они не нужны? — Он достал часы, повертел в руке, протянул ей: — Красивые, хорошие часы…

Зулейха, как будто ослепленная желтым блеском, не могла оторвать глаз от часов. Все же она сказала:

— Большое спасибо. Мне не надо…

— Нет, берите. Возьмите, не пожалеете…

Женщина, наконец, призналась:

— У нас нет таких денег…

— Потом отдадите. Расплатитесь по частям. В рассрочку…

— В рассрочку? Нет, нет… А какая им цена? — будто так, из любопытства спросила Зулейха.

— Сколько наберете, столько и дадите, — старик добродушно рассмеялся. Дядя поможет вам. Постепенно соберем. Мою зарплату добавим к вашим сбережениям, незаметно соберем всю сумму.

Зулейха испуганно глядела на него.

— Ой, что вы говорите! Мехман поднимет такой скандал, мир дрогнет, — со вздохом сказала она. — Да он, он выселит нас отсюда, — невесело рассмеялась она собственной шутке.

— Ничего он тебе не сделает, доченька.

— Да он голову мне отрубит.

— Такую красивую голову никто не решится отрубить. Бери, не бойся. Ты знаешь, что скажешь? Что это часы Зарринтач, и ты их взяла просто так, поносить. Вы же с ней, как сестры. Две души в одном сердце, как говорят.

— Ну, сказать, что мы сестры, все же нельзя…

— Э, женщине всегда нужна близкая подруга, с которой можно посекретничать. Ну, а Зарринтач — она опытная, я бы даже сказал, мудрая, так хорошо она знает тайны жизни, что лучшей советчицы не найти.

— Я не знаю, как это будет. Неловко, — все еще не сдавалась Зулейха.

Не слушая возражений Зулейхи, человек в калошах убежал, оставив часы на столе.

24

Зулейха не находила себе места. Она в волнении металась по комнате, не зная, что делать: то надевала часы на руку и любовалась их красотой, то прислушивалась к их ходу, то снова клала на стол, то прятала в ящик комода…

Наконец, выбрав удобный момент, когда Хатун вышла куда-то, она побежала к Зарринтач.

— Салам алейкум, милая.

— Здравствуй, здравствуй, дорогая. Ты что так запыхалась, гнались за тобой, что ли? — удивилась Зарринтач, внимательно посмотрев на Зулейху Сядь, отдохни, сказала она. И, обиженно надув губы, ласково спросила: — Что это за манера у жен больших людей — обязательно фасонят перед маленькими служащими. Где ты пропадала столько времени? Почему не приходила? Я истомилась без тебя…

— Ей-богу, и я скучала, — ответила Зулейха, переводя дух. — Но как-то нехорошо, я и так часто хожу… Мне неудобно.

— Почему неудобно? Ты что мне — чужая? — спросила Зарринтач с притворной нежностью. — Я и брату своему сказала, Кемалу, он секретарь исполкома, — да, я сказала ему, что мы сестры навеки, ну прямо родные сестры… Какие могут быть между нами счеты? Я сама бы к тебе ходила по два раза в день, если б не твоя свекровь.

Зулейха кое-как отдышалась. Поговорив немного о том, о сем, Зулейха, заметно смущенная, красная, взяла свою сумочку и медленно, как будто это требовало усилий, открыла ее.

— Послушай, Зарринтач, — сказала она, дрожащими пальцами доставая часы, завернутые в ватку. — Нравятся часы? — И, хотя часы шли, добавила: — Сколько сейчас точно времени? Я их заведу. Тут так живешь, что даже не интересуешься временем…

Зарринтач с жадностью посмотрела на красивую вещь. Все тело ее напряглось. Она в этот миг удивительно походила на ловкую кошку, которая видит заманчивый кусок мяса, хочет его утащить, но никак не может дотянуться.

— Прекрасные… — Зарринтач даже слюну проглотила. — Поздравляю, ми-ллая. Носи на здоровье. За сколько ты их покупаешь?

— Я, я не покупаю… Это мои собственные часы, — неожиданно для самой себя ответила Зулейха.

— А почему ты их до сих пор ни разу не надевала?

— Где тут носить их? Для чего?

Зулейха и сама не ожидала, что так ловко выпутается. Это придало ей бодрости, и она немного успокоилась.

Зарринтач взяла часы в руки, долго и внимательно смотрела на них.

— Я видела такие же у одной… — начала она, но быстро спохватилась. Наверно, просто похожи… — «ж», вырвавшееся сквозь ее мясистые пухлые губы, прозвучало, как шипение — «ш-ш-ш»…

— Что? Как у одной?.. — Зулейха побледнела, почуяв что-то недоброе в этом странном шипении. — Что ты сказала?

— Ничего. — Подкрашенные брови Зарринтач поднялись, как две дуги. — Что я могла сказать? Клянусь сестрой. Интересно, подойдет ли браслетка к моей руке? — Под этим предлогом Зарринтач снова стала примерять часы на свою руку, стараясь получше их разглядеть. Как она ни старалась, золотая цепочка не сошлась на ее полном запястье. — Застегивается, но с трудом, — сказала Зарринтач и с силой схватила Зулейху за плечо — Как бы не сглазить тебя. Ты тоже не уступишь мне, у тебя тело крепкое, как свинец. Если хочешь, мы можем поменяться часами…

Зарринтач проворно открыла шкатулку. Ей хотелось показать, что сама она пресыщена роскошью я поэтому равнодушна к ней. Она достала хорошенькие ручные часики. Зулейха чуть не вскрикнула от восторга. Как ни сдерживалась она, но в глазах ее промелькнул жадный блеск.

— Ах, какие красивые! Значит, у тебя не одни часы?

— Да, надо иметь по две штуки, — небрежно отвечала Зарринтач. — Вдруг сломаются или потеряешь, — что тогда?.. Вообще — один или одна бесполезны на свете… — У некоторых работников в селе даже и теперь бывает по две жены… Ха-ха-ха… Ну, конечно, некультурные люди, они живут по-старому… Зарринтач хлопнула руками и искусственно засмеялась. — А вообще, уже без шуток, надо быть запасливой. — Она расправила шелковую юбку на круглых своих коленях. — Иначе не проживешь.

Это уже закон такой: все, что не пополняется, обязательно уменьшается…

— Ой, Зарринтач, как мне приятно с тобой поболтать, — воскликнула Зулейха, — а наша мать такая женщина, что потоками своих поучений способна высушить все, что растет вокруг… Она ко всему придирается, во всем видит плохое. Мне кажется, она могла бы просуществовать, съедая в сутки одно яйцо всмятку…

— Да-да! — подтвердила Зарринтач, сочувственно округляя глаза.

— Этот Калош такое говорил о ней, что ой-ой… — Зарринтач покачала головой. Ей очень хотелось раздуть недовольство Зулейхи свекровью, посеять в семье раздор. Но и знакомство с прокурором она считала для себя очень полезным, хотела втереться в его доверие, стать своим человеком в его доме.

Зулейха, разумеется, не могла ей в этом помешать, но мать… Хатун такая женщина, что пуще всего оберегает честь сына.

Поэтому Зарринтач так старалась рассорить свекровь и невестку. О чем бы ни беседовали подруги, Зарринтач незаметно переводила разговор на свекровь.

— Я сама тоже обратила внимание. Она именно такая женщина… Ей ничем не угодишь… Этот Калош иногда приходит к нам, закусит немного, бедняга, или пообедает когда. Не вредный старик, не злой, слова плохого ни о ком не скажет. Но даже он буквально вопит от характера твоей вечно мрачной мамаши. Она ехидная, все время следит за тобой, за каждым твоим движением. Несколько раз я чуть было не сказала ей: «Хала, так ведь не годится». Но пришлось сдержать себя. Вдруг она ответит: «А тебе какое дело?» Все свекрови такие, не дают, невесткам поднять глаза. О своей я уже тебе рассказывала. Горький перец, а не женщина. Все они одинаково вредные, как кайма на одном и том же куске бяэи. Все. «Туда не ходи, сюда нельзя, так не стой…». Дом они превращают в тюрьму, а сами с оружием в руках стоят у двери и сторожат… Зарринтач громко вздохнула и продолжала: — И бывают же счастливые невестки, которые в жизни не видели лица своей свекрови.

Уже всей душой сочувствуя тому, о чем говорила Зарринтач, Зулейха тем не менее хотела смягчить ее суждение.

— Нет, — возразила она, — моя свекровь меня не обижает. Просто она всегда жила в бедности и не знает, что такое хорошая жизнь…

— Ну что ты говоришь, дурочка, что ты ее защищаешь?.. Я же сама наблюдала, она переходит все границы. — Зарринтач Саррафзаде ясно представила себе, как оскаливает зубы Кямилов при воспоминании о семье нового прокурора, и это прибавило ей красноречия. — У меня, милочка, глаза зоркие, я как посмотрела, сразу раскусила ее… Вообще, ничто не скроется от глаз моих, ничто… Бедная сестренка моя, говорила я мысленно, какая же горькая судьба у тебя. Невестка, которая живет вместе со свекровью, не может съесть куска, не может сделать глотка, не приправленного кровью… — И, внезапно переменив тон, зашептала: — Ты добивайся своего. Постарайся, чтобы твой муж, пока есть возможность, побольше доставал для тебя таких вещей, как эти часы. Наряжайся так, чтобы слюнки у мужа текли, чтобы ты всегда была сладкой, как конфетка. — Зарринтач даже закачалась от упоения. — Только разве свекровь позволит? Они не терпят, когда невестка, нарядная, красивая, как пава, весело проводит время со своими сверстницами. Да они ни за что не дадут, чтобы человек, которого ты называешь своим мужем, любил тебя без ума. Они всегда становятся на пути… Я сама пережила это, горе мое было так велико, как будто на плечи мне навалилась вся земля, весь земной шар. Ты еще молода, сама все узнаешь. Но берись за дело, пока не поздно. Утихомирь, запугай старуху с первых же дней!.. — Зарринтач внимательно смотрела на молодую подружку, желая узнать, как подействовали ее слова. — А эти часики, это совсем не плохо для начала, это как первый камень в фундаменте, деточка. Дай бог, чтобы больше у тебя было таких драгоценностей. Купи еще. Одни будешь носить, другие полежат, — механизм дольше продержится. Мои, например, никогда еще не бывали у часовщика. Совсем новенькие. Как будто сегодня из магазина.

Зулейха снова завернула часы и положила в сумочку.

— Надела бы. Зачем прячешь? — возмутилась Зарринтач. — Укрась руку свою…

— Дома надену… Вот увидишь, надену. Все равно надену.

— Ух и боишься же ты свекрови!.. Я понимаю, все понимаю. — Зарринтач захохотала. — А по мне, если всего пять дней суждено жить на свете, все равно надо жить вовсю, ничего не жалеть и не бояться…

Зарринтач потянулась, мизинцем распушила свои длинные черные ресницы, оправила волосы, одернула яркое, цветастое платье, погладила пышные бока. В этот миг вошел ее брат — секретарь райисполкома Кемал. Зарринтач познакомила его с Зулейхой.

— Мой брат Кемал. Секретарь товарища Кямилова, нашего исполкома, самого нашего большого начальника…

Кемал Саррафзаде, щуря свои маслянистые глазки, подошел к Зулейхе и протянул ей руку.

— Моя сестренка, — сказала Зарринтач, обнимая подругу за плечи. Зулейха-ханум, жена нашего прокурора. Посмотри, Кемал, разве она не в тысячу раз красивее Зулейхи из «Юсифа и Зулейхи»?

Кемал одобрительно посмотрел на Зулейху, и его женственно красивое, румяное лицо стало еще румянее. Он улыбнулся, показывая свои ослепительные, как у шустрой сестры, зубы.

— В тысячу? В десять тысяч раз… Мы счастливы видеть вас у себя, Зулейха-ханум… У нас бывают люди, достойные уважения. Сам товарищ Кямилов заходит к нам, как в свой дом…

Зарринтач сердито посмотрела на брата, который слишком быстро растаял перед хорошенькой женщиной.

— Товарищ Кямилов приходит иногда выпить стаканчик чаю. У нас всегда горячий ароматный чай, — сказала она, выпятив грудь, обтянутую платьем. — Ну что-же? На то и создан человек, чтобы заходить к другому человеку. Что в этом плохого? Но в нашем маленьком городишке столько недоброжелателей, завистников — ужас!..

Откровенные комплименты Кемала и особенно его фраза о том, что Кямилов бывает в этом доме, расстроили Зулейху, она изменилась в лице, перестала улыбаться и, быстро собравшись, в очень плохом настроений вернулась домой. Хатун встретила невестку упреком.

— Зачем ты ходишь к этой женщине, дочь моя?

— Ну что ж, мама? Что тут плохого? К кому мне еще ходить?

— Напрасно ходишь, — ответила Хатун дрожащим от негодования голосом. Я заметила, я точно знаю, что к ним, как только стемнеет, заходит какой-то громадный мужчина. Это же позор, милая. Разве она для тебя подруга? В чужом, незнакомом месте прежде, чем сделать шаг, надо зорко посмотреть, что под ногами — яма ли, пропасть ли, канава ли?

Зулейха совсем растерялась, попав врасплох, и не знала, что ответить. Она что-то невнятно пробормотала, но Хатун не стала слушать ее, вернулась в кухню, посолила обед и, взяв ведро, направилась за водой к роднику. То, что свекровь, отчитав ее, как маленькую, не стала слушать объяснений, разозлило Зулейху. Семена, посеянные Зарринтач, уже дали всходы. Добрая и ласковая Хатун стала в ее глазах превращаться в злодейку, в мучительницу…

— Эта надзирательница не дает мне голову поднять. Довольно! Что она, в самом деле, хочет быть моей повелительницей, эта старуха в шлепанцах? — И Зулейха, полная злобы, бросила две горсти соли в варившийся бозбаш. — Вот тебе за это… Вот…

Хатун принесла воду. Немного погодя вернулся с работы и Мехман. Он умылся и сел за стол.

— Сегодня я здорово проголодался. И спешу обратно на работу.

— Опять? — не выдержав, спросила Зулейха.

— Ничего не поделаешь, женушка, опять! — ответил Мехман.

Хатун подала полное блюдце нарезанного лука, поставила на стол две тарелки бозбаша — сыну и невестке. Сама она всегда обедала позднее. Мехман поднес ложку ко рту и удивился — Суп как огнем обжег его губы и язык.

— Что сынок?

— Соли там нет больше?

Хатун подала солонку.

Мехман бросил ложку в тарелку, расхохотался и, обняв мать, поцеловал ее в седую растрепанную голову.

— Забыла, наверное, мама, и посолила несколько раз, да?

Удивленная Хатун взяла ложку Мехмана и попробовала.

— Да… — подтвердила она расстроенно. — Может быть, сынок, может быть… Глупая стала. Старая… Ничего не поделаешь.

— Наверно, каждый раз, — продолжал смеяться Мехман, — открывая кастрюлю, ты всыпала горсть соли, да? — Он еще раз обнял расстроенную мать. — Из этого бозбаша можно добывать соль, как из озера. Ничего, дня три будешь готовить без соли, и все сравняется…

Хатун с укором, исподлобья посмотрела на Зулейху. Нехорошая, недобрая улыбка на розовых губах невестки многое сказала ей.

С этого мгновения Хатун начала искать подходящего случая, чтобы как-нибудь вернуться домой, в Баку. Одна она боялась ехать, нужен был спутник. Случайно она встретила соседа Балагардаша, приехавшего сюда в командировку. Хатун крепко ухватилась руками за его большой портфель и не выпускала, пока не договорилась с Балагардашем о часе отъезда. Когда она сказала сыну о своем намерении, Мехман стал возражать. Мать настаивала.

— Нет, сынок, поеду, посмотрю на дом, узнаю, все ли в порядке.

— А что мы оставили дома? О чем ты беспокоишься?

— Ничего мы не оставили, сынок, ты прав. Но там аромат твоего детства, твое дыхание… А здесь…

Хатун не договорила. Сперва она обняла и поцеловала невестку, потом припала к сыну. Слезы душили ее. Она взяла свой узелок, согнувшись, спустилась вниз и решительно зашагала от дома. Мехман был ошеломлен. Зулейха убежала в другую комнату. Оттуда донесся ее плач я крик:

— Не пускай ее, верни маму, Мехман.

Мехман, опомнившись, сбежал с лестницы, догнал на улица мать, протянул руку к ее узелку.

— Вернись, мама. Поедем вместе. Меня должны скоро вызвать в Баку.

— Не держи меня, люди смотрят, неудобно сынок, — сказала Хатун и с укоризной посмотрела на сына. — Пусти, Мехман, пусти меня… Я все равно не останусь.

25

Как-то вечером Зулейха, напившись горячего чаю с малиновым вареньем, вся потная вышла на галерею. Ночью она почувствовала себя плохо, к утру начался сильный озноб. Мехман, вернувшись из района, застал ее в тяжелом состоянии. Он вызвал по телефону врача и, растерянный, взволнованный, ходил без толку с места на место, чувствуя свою беспомощность. Пришел врач. «Она не умрет? Это не опасно?» — без конца спрашивал Мехман. Врач развел руками. Он измерил температуру больной, у нее было свыше 39 градусов, молча сел за стол и написал рецепты.

Человек в калошах поспешил в аптеку. — «Я подниму на ноги самого заведующего и вернусь через полчаса с готовыми лекарствами. Не беспокойтесь, я скажу ему, кто заболел…» — заявил он, убегая.

Мехман только рукой махнул. Он был подавлен и напуган.

Когда Зулейха открыла глаза и посмотрела на пузырьки с лекарствами, она застонала: «Маму хочу, к маме».

На лице ее было выражение тяжелого страдания. «Пусть моя мама приедет, вылечит меня, спасет» — Изнемогая от жара, Зулейха шептала: «Пусть Хатун больше не возвращается в этот дом. Я умру, если она вернется. Она довела меня до болезни, Мехман, обещай мне, обещай…»

Человек в калошах по дороге в аптеку успел оповестить городок о болезни Зулейхи, о том, что она бредит, проклинает свекровь и зовет родную мать. Явер Муртузова и Зарринтач поспешили к больной. Всю ночь они судачили у ее постели. Зулейха иногда раскрывала глаза, облизывала языком пересохшие губы и все звала и звала: «Мама… мама…»

Женщины многозначительно переглядывались и вздыхали, стараясь, чтобы их слышал Мехман: «Бедняжка. Еще совсем ребенок».

Наступило утро. Человека в калошах послали на базар за курицей. Он побежал прямо к Мамедхану и сказал, что на всем базаре, который он якобы четырежды обошел, нет ни одной курицы. «Я найду», — успокоил его Мамедхан, обрадовавшись возможности услужить прокурору. «Я сам принесу. Иди». И действительно, немного погодя он принес две курицы. Еще у дверей он заметил человека в калошах, кашлянул и спросил глазами: «Дома?» Человек в калошах утвердительно кивнул головой. Тогда Мамедхан потряс куриц, чтобы они погромче закудахтали, и с шумом бросил их на пол у порога. Явер Муртузова выглянула с галереи.

— Кто это здесь? — спросила она.

Отозвался Мамедхан:

— Говорят, заболела ханум. Сварите ей куриный бульон… — Мамедхан просунул голову в дверь, угодливо поклонился Мехману и, заметив, что тот недоволен, тотчас ушел. На лестнице он столкнулся с Муртузовым.

— Откуда это ты, дружок?

— Принес курицу для больной…

— Очень хорошо сделал. В тот день — помнишь? — этот человек от смущения ушел из дому, — сказал Муртузов, намекнув на свое неудавшееся угощение. Зулейха-ханум так потом извинялась за него. Говорит, Мехман очень стеснительный. Ты хорошо поступил, очень хорошо. Только человечность, доброта имеют истинную ценность… Посмотри у себя там, может, еще что-нибудь найдешь, годное для больной, неси не стесняйся. Услуги твои не пропадут, понял? Храни оружие сто дней, однажды оно пригодится, ясно? В один из этих ста дней…

Муртузов посмотрел прямо в лицо Мамедхану. Мамедхан вежливо прикрыл правый глаз рукой.

— Все ясно.

— Говорят, что арык надо закрывать со стороны источника, его питающего. Наш арык такой, что каждый человек может нуждаться в нем.

— Если даже и не придется припасть устами к воде этого арыка, — все равно — наш долг уважать приезжего.

— Тебя, я вижу, не придется обучать азбуке. Ты уже кое-что усвоил…

— Как может ничего не усвоить тот, чьим учителем был брат Муртузов?

Человек в калошах, стоя наверху, заметил:

— Кто может упрекнуть нас за проявление человечности? Это же все по-человечески делается.

Муртузов хитро улыбнулся и многозначительно прибавил:

— Все надо сеять в свое время и в свое время пожинать. Нельзя косить зеленые колосья.

Муртузов потрогал правой рукой кисть левой руки и спросил:

— Ну, а тикающие как? Служат? Действуют?

Мамедхан уклонился от прямого ответа:

— Разве я часовщик? Почему ты спрашиваешь у меня? — и, избегая дальнейших разговоров на эту тему, удалился.

Муртузов вызвал Явер на галерею и кивнул ей на кур. Она быстро принялась за стряпаю, приготовила куриный бульон. Зарринтач налила дымящийся бульон в тарелку и подала больной. Но та отстранила рукой тарелку в простонала, не раскрывая глаз: «Вызовите маму… маму…»

Немного погодя пришел Кемал Саррафзаде с врачом. Он спросил у сестры о состоянии больной. Зарринтач печально махнула рукой. Врач опять внимательно осмотрел больную и сказал, что, пожалуй, надо бы выполнить ее желание — Это может успокоить ее нервы. Состояние больной тяжелое, лечение скорее даст желанный результат, если больная будет спокойна…

— Надо все сделать для ее спасения, — заметила Зарринтач. — Она столько перенесла.

— Дитя истосковалось по родной матери, по ласке, — поддакнула Явер Муртузова.

И она, и все собравшиеся — Зарринтач, ее брат Кемал, Муртузов, человек в калошах — стали уговариватъ опешившего Мехмана сейчас же отправить телеграмму матери Зулейхи.

Когда врач увидел, как все ухватились за его совет, он сказал еще более весомо и строго:

— Да, да, лучше сделать заранее, чтоб потом не раскаиваться. Последствия могут быть очень серьезны. Раньше всего нужно, вернуть больной покой, ослабить нервное напряжение… Если ей так уж хочется увидеть мать, пусть мать приедет…

И снова все в один голос поддержали его. Муртузов выступил вперед.

— Товарищ прокурор, — сказал он, стоя в позе человека, готового выполнить любой приказ — ринуться в огонь и в воду. — Я сам лично поеду ее встретить.

Явер Муртузова так расчувствовалась, что кинулась целовать больную.

— О, лучше бы я, старшая сестра твоя, заболела вместо тебя, — сказала она. — Одно ваше слово, Мехман, и мы пешком пойдем за мамой…

— Смотрите, аллаха ради, она как серна красива, — воскликнула Зарринтач, приглаживая черные растрепанные волосы Зулейхи. И добавила: У-у, какой-то злой человек сглазил ее. У-у, чтобы огненная стрела пронзила его глаза, чтоб язык его высох во рту!

Мехман все еще колебался, состояние больной не казалось ему таким серьезным, как об этом вопили все вокруг, а ему меньше всего хотелось приезда Шехла-ханум.

Но Зарринтач не отставала от Мехмана, просила. Явер всхлипывала. Муртузов принес карандаш и бумагу. Скрепя сердце он, наконец, решился и написал телеграмму. Человек в калошах схватил бумажку и побежал на почту.

Муртузов крикнул ему вдогонку:

— Эй, найди ты начальника, скажи: Муртуз говорил, что это «молния».

Все сразу же смекнули, что приезд Шехла-ханум, горячее желание Зулейхи видеть ее в своем доме означает окончательное исчезновение старухи Хатун, так ревниво оберегавшей Мехмана. И хотя они вслух об этом не говорили, но все прекрасно поняли друг друга. Кроме простодушной Явер Муртузовой, искренно жалевшей больную, все думали только о своих собственных интересах. Во взгляде каждого можно было прочесть, что было у него на уме. Да, все надеялись на одно: меч прокурора, — так горячо взявшегося за дело, скоро притупится. Откровеннее всего радовался человек в калошах. Выбегая с телеграммой, он обвел всех ехидным взглядом своих маленьких глаз и проговорил: «Да-а!» С тем же веселым выражением лица вошел он в кабинет начальника почты.

— «Молния», родненький.

— Куда это, Калош? — спросил тог.

— Не видишь, что ли? Теще прокурора…

— Говорят, его мать уехала отсюда, обидевшись на что-то. Чем-то она недовольна…

— Такой женщине, как она, никто не угодит.

— Почему это, Калош? — продолжал расспрашивать начальник почты.

— Невестка ей не понравилась…

— Наверно, прокурор сам ее отправил, правда? Не по своей же воле она уехала от сына…

— В общем, не стоит пролезать между мясом и ногтем. Какое нам дело? Ты пошли «молнию», начальник… Пусть выезжает…

Начальник почты просмотрел телеграмму, внимательно прочел слово «Шехла» и повторил:

— Шехла Мамаевой… Интересно, что это за женщина, что она из себя представляет?

— Судя по имени и нарядам дочери, можно догадаться, что она не из бедных, — предположил человек в калошах, собирая свой рот не то в улыбку, не то в гримасу.

Он долго стоял, наблюдая, как передают телеграмму, и только после этого успокоился. «Дочь по веткам легко подымается на верхушку дерева, по стволу которого с таким трудом карабкалась ее мать», — вспомнил он пословицу. «Если это та самая Шехла-ханум, которую я знал когда-то, то аппетит у нее не малый. За кусочек золота она продаст душу». Течение событий очень радовало Калоша. Он наслаждался, думая о золотых часах, которые притащил в дом прокурора. «Этот чернокудрый парень не подозревает, что я держу его на своей ладони. Но он почувствует это, если я сожму кулак…» Тихонько насвистывая, он приковылял обратно и сообщил:

— «Молния» пошла. Может, мать и успеет приехать…

— Очень хорошо. Молодец, Калош, — отозвалась Зарринтач. Она вела уже себя в этом доме, как свой человек, как член семьи. Она даже чуть-чуть подмигнула. — Этот Калош стоит сотни пар сапог. Он такой исполнительный…

— Да, да, — подхватил Муртузов, потирая по своему обыкновению руки. Очень хорошо, очень.

Мехман не отрывал глаз от пылающего лица Зулейхи. Он не знал, чем ей помочь, и сейчас почувствовал, как она ему дорога. Среди всех этих шумных людей, так бесцеремонно ворвавшихся в его семейную жизнь, он чувствовал себе сбитым с толку, одиноким. Что им надо от него? Когда они успели так полюбить его Зулейху? С подозрением посмотрел он на всех, и в душу его закралось сомнение…

26

Была уже полночь. Шехла-ханум сладко спала, разметав руки на мягкой постели. Раздался долгий звонок. Она шевельнулась, зевнула, прислушалась. Звонок не стихал. Шехла встала, накинула свой роскошный халат и осторожно пошла к двери.

— Кто там?

— Телеграмма- «Молния». Откроите!

— Откуда? — испуганно спросила Шехла, и ее желтая, как шафран, кожа на помятом лице побледнела под синим светом, пробивавшимся через застекленную наверху дверь.

— Откройте, телеграмма Мамаевой.

Озноб охватил тело женщины, она плотнее укуталась в халат и открыла дверь. Прочитав телеграмму о болезни дочери, она не могла больше уснуть от беспокойства. Рано утром она подняла на ноги работницу и велела приготовить все, что надо, в дорогу. Сестра ее — секретарь института достала ей билет на первый поезд. В тот же день Шехла-ханум выехала в район.

На вокзале ее встретил Муртузов.

— Если не ошибаюсь, вы — теща Мехмана? — спросил он осторожно.

— Да, да. Я. А что?

Муртузов назвал себя и взял чемодан. Шехла-ханум неохотно выпустила из рук чемодан. Но Муртузов льстиво улыбнулся.

— Не беспокойтесь… Я донесу…

— Как состояние моей дочери? Вы не знаете? — стала расспрашивать Шехла-ханум по пути.

— Ей лучше… Немного тосковала. Мы попросили прокурора подать вам телеграмму.

— Почему же «молния»? Притом ночью, так поздно. У меня чуть-чуть не было разрыва сердца… Ночью получить «молнию»!

— А это для того, чтобы ускорить ваш приезд. Я лично поручил нашему курьеру отправить «молнию». ВВдите ли, я заместитель Мехмана. Мы вообще живем, как одна семья. Я и моя жена Явер с утра до ночи не отходили от постели Зулейхи-ханум. И вообще, откровенно говоря, она соскучилась по вас. И мы хотели повидать вас, познакомиться…

Но Шехла-ханум твердила свое:

— Эти волнения отражаются на сердце. Вдруг поздней ночью услышать за дверью голос почтальона…

— Зулейха-ханум рыдала. Она кричала «мама». Так хотелось порадовать ее, бедняжку…

— Она у меня выросла очень избалованной, очень.

— Кому же побаловать ребенка, если не родной матери.

— Да, если тебя не ценят, то и на капризы твои не обратят внимания. Шехла-ханум громко вздохнула.

— Это верно, — подтвердил Муртузов, поняв Шехла-ханум с полуслова. Какое уж тут баловство? Свекровь у нее любит ворчать…

— Что можно ждать от такой простой женщины? Шаркает, небось, своими чувяками, и все…

— Уже больше месяца как она уехала в Баку…

— Вот об этом-то я хотела сказать! Мы, наивные, послали ее с детьми в район, чтобы она следила за их здоровьем. А она? Вместо того, чтобы подправить бровь, выколола, как говорится, глаз.

— Конечно, старуха немного отсталая, необразованная, — попытался заметить Муртузов. Шехла-ханум бойко подхватила:

— Если бы она не была отсталой, если бы она знала да видела жизнь, которой живут интеллигентные люди, то поставила бы мою Зулейху вместо зажженной свечи на середине стола и кружилась около нее мотыльком.

— Валлах, мы все точно так и делаем, как вы говорите, днем и ночью кружимся подле Зулейхи-ханум, как мотыльки. — Муртузов заискивающе улыбнулся. — Горим, пылаем, но не отходим от нее. На каждый стон Зулейхи-ханум жена моя Явер пять раз отзывается: джан, я жизнь свою в жертву принесу тебе.

— Спасибо вам за это.

Воодушевленный этой беседой и одобрением Шехлы Муртузов без труда дотащил чемодан к машине. К вечеру они прибыли в районный центр, и Муртузов отвел приезжую на квартиру прокурора. Они поднялись по лестнице. Шехла-ханум при виде дочери, лежащей в постели, зарыдала, начала ломать руки. Зулейха прижалась к матери и тоже расплакалась. «Ничего, моя девочка, при мне тебя никто не обидит», — стала успокаивать ее мать.

Вскоре обе утерли слезы и довольно весело стали болтать. Шехла-ханум выложила все бакинские новости, все сплетни про общих знакомых.

Пришел врач, измерил температуру больной.

— Ровно тридцать семь, — с удовлетворением сообщил он. — Посмотрите, какие чудеса! Нервная система успокоилась, и температура упала.

— Большое спасибо вам, доктор, — поблагодарила Шехла-ханум. — Вы спасли моего ребенка. У Зулейхи всегда были слабые нервы.

— Да, нервы, лечение всегда надо начинать с укрепления нервной системы…

— Может быть, я ее избаловала. Но я, — Шехла-ханум сделала ударение на этом слове: — я для нее ничего не жалела.

— Я догадывался. Именно поэтому, чтобы успокоить нервы больной ханум, я посоветовал вызвать ее мать. Вы должны быть всегда с нею, нельзя ее оставлять…

— Да, да, скажите маме, доктор, чтобы она меня не покидала. Я буду вам так благодарна. — Зулейха признательно улыбнулась доктору.

Тот расправил свои пышные усы.

— О, как воины стоят на страже, так мы должны оберегать нервы человека.

С этого дня в доме стало шумно и весело. Шехла-ханум болтала с дочерью. Явер Муртузова усердно ухаживала за гостьей, восхищалась ее платьями, всплескивала руками, бегала взад и вперед по лестнице, выполняя различные поручения. Зарринтач совсем забросила свой детский сад, уверяя, что ни минуты не может пробыть без Зулейхи. Зулейха после нескольких месяцев скромной жизни чувствовала себя, как в раю. Еще несколько дней провалялась она в постели и встала.

Шехла-ханум начала хозяйничать. Она попросила Явер убрать вторую комнату, которая да того была заперта. Все ей не нравилось, все было не по ней. Она дала человеку в калошах длинный список и послала его на базар за покупками. Явер ежедневно готовила разные дорогие блюда. Плов с шафраном Шехла-ханум весьма одобрила.

Муртузов каждый день справлялся о здоровье Зулейхи и иногда оставался обедать. Заходил Мамедхан спросить, не нужно ли чего-нибудь уважаемой Шехла-ханум.

Даже Кямилов обратил на нее внимание. Он удивился, заметив полную, но стройную женщину в черном крепдешиновом платье, расхаживающую с важным видом около дома. Председатель райисполкома поманил к себе Муртузова, пришедшего с очередным «докладом», и спросил:

— Слушай, лысый друг, это что за новинка? Я сегодня видел, что ты вертелся около нее. Вообще, что за веселая компания у вас там образовалась? Неужели у вас теперь с новым начальником общий счет и общая касса?

— Какой же он новый? Сколько месяцев уже работает у нас. Он уже не новый…

— А эта важная особа кто?

Муртузов наивно спросил:

— О ком это вы, товарищ Кямилов?

— Разве я по-арабски спрашиваю, что ли ты меня не понимаешь? Недогадливый какой. — О ней говорю… вон она крутится во дворе. Уф-ф, что может быть лучше полной женщины? Это же сахарная гора, а не женщина… Эх, Муртуз, Муртуз, устраиваешь там с ними пиры, а нас не приглашаешь.

Муртузов чуть не подпрыгнул от радости.

— Значит, миритесь с нами? Значит, не имеете больше на нас зла?

— Какое там зло? Ступай забери лошадь обратно. Она твоя. Твоя вместе с седлом, с подпругой, с уздечкой.

Муртузов все еще не верил.

— А «саламатовская» история? А «основание»? А непримиримая вражда между вами и прокуратурой?

— Эх ты, чудак, какая может быть вражда там, где речь идет о родственных отношениях? Мне эта женщина нравится… Да тут не только вражда угаснет, но и пламя…

— Я знаю, тут и кровь остановится, — сказал Муртузов и, близко наклонившись, спросил про Зарринтач: — Которая же из двух ханум лучше?

— Дурак, каждый фрукт имеет свой вкус.

Один лишь миг они постояли плечом к плечу и посмеялись, как люди, обладающие равными правами. Потом Муртузов, опомнившись, поднес руку к глазам.

— Только придется вам немного потерпеть, — оказал он. — Терпение, терпение. Задача сложная. Но я постараюсь найти средство против вашей неизлечимой болезни, товарищ Кямилов…

— Таким путем мы сбросим этого надменного Мехмана с коня, из седла вышибем…

— Именно для этого, товарищ Кямилов. мы и трудимся, клянусь вашей головой! Влезть руками внутрь, пошарить в его кишках, распороть, разорвать все его нутро…

— Легкие его вырвать, вытащить из груди? — ухмыльнулся Кямилов. Благодушное выражение лица его сменилось свирепым. Он сжал кулаки. — Все разговоры идут из-за этого «основания». Подожди, Мехман Мурад оглы Атамогланов узнает, что значит пугать верблюда поклажей…

27

Зулейха рассказала матери историю с золотыми часами. Та настояла, чтобы она достала спрятанные часы и надела их. Когда Мехман вернулся с работы, Зулейха спросила, показывая руку:

— Как, по-твоему, Мехман, сколько стоят эти часики?

— Эти часики? — недоуменно спросил Мехман. — Не знаю. Я ведь не часовой мастер. А откуда они у тебя?

— Подарили.

— Кто подарил?

— Я не подсудимая, Мехман, пожалуйста, не допрашивай меня…

— Нет, серьезно, Зулейха. Откуда эти часы?

— Я хочу купить их…

Мехман показал рукой на дверь.

— Зулейха, мне кажется, что эти часы должны вернуться обратно тем же путем, которым они сюда пришли.

— О, разве часы имеют ноги? — пыталась сохранить шутливый тон Зулейха.

— Верни их, — серьезно, не принимая шутки, сказал Мехман.

— Мама, мама, — воскликнула Зулейха, — ты видишь, что это за изверг!

— Что ты говоришь, доченька, — откликнулась Шехла-ханум, — кто это изверг? Это она про тебя, Мехман?

— Видишь, мама, как он обижает меня.

— За что, сынок мой, ты обижаешь ее?

— Я говорю, что она должна вернуть обратно эту вещь…

— Какую?

Мехман молча указал на руку Зулейхи, и Шехла-ханум воззрилась на часы. Зулейха рассмеялась.

— Ты что, постарела или плохо видишь? Не узнаешь собственный подарок?

— Ах да, да. — деланно рассмеялась Шехла-ханум. — Ну что же, сынок, разве ты против того, чтобы твоя жена наряжалась, носила украшения? Разве тебе это не нравится?

— Мне Зулейха и так нравится, без всяких украшений…

— Нет, так нельзя. Женщина должна носить украшения. В мое время говорили, что женщина без золота, без алмазов — просто кусок мяса.

— Я не против украшений. Но я говорю об этих, именно об этих часах. Они какого-то сомнительного происхождения.

Но Шехла-ханум нелегко было смутить.

— Чем эти часы хуже других? Золотая браслетка очень изящная. Зеленый куст тоже красив, но он вдвое красивее, когда на нем цветы. Так и женщина. Кольца, браслеты, ожерелья — это ее цветы… Они как лепестки розы, распустившейся на кусте…

— Все это внешнее, показное. — перебил Мехман излияния Шехла-ханум. — А для человека важно здоровое нутро, честное сердце. Если совесть нечиста, то любые украшения — это сверкающая змеиная кожа. Она тоже очень красива.

— К сожалению, сынок, внешность ценится больше, чем внутренние качества. Наряди падишаха в нищие лохмотья, на что он будет похож? Кто согнется перед ним, кто станет преклоняться?

— Забудьте о падишахах, Шехла-ханум. Все это давно ушло в прошлое… Мы советские люди и говорим о советских людях…

— О падишахе я сказала только для примера. Ты, конечно, прав, Мехман, но не все думают так, как ты… Кто может проникнуть другому в глубину сердца? Многие судят по наружности, по одежде…

— И все-таки мне эти часы не нравятся. Не хотел бы я их видеть на твоей руке, Зулейха! — сказал, обращаясь к жене, Мехман.

Зулейха покраснела и пыталась, судя по ее виду, резко возразить Мехману, но Шехла-ханум, зная вспыльчивый характер своей дочери, решила переменить тему разговора. То, чего не сумеет добиться дочь, сумеет добиться она сама. С ее умом, с ее опытом… Она сможет постоять за свою дочь. Но только не надо ссориться. К чему? Особенно здесь, в чужом городе, среди незнакомых людей… Она начала исподволь.

— Знаешь, Мехман, — главное в семье это доверие. Нужно верить, доверять…

— Кому? — спросил Мехман.

— Семье, жене.

— Мужчина должен оберегать честь своей семьи.

— Если он чует измену, сынок…

Мехман подсказал:

— Или обман…

— Если бы родник имел голос, он и то заявил бы, что не хочет видеть себя замутненным, сынок.

— А если черная рука взбаламутит прозрачную воду…

— Мы ведь немало видели на своем веку, — сказала задумчиво Шехла-ханум, склонив голову. — Правда, сейчас другие времена, сейчас у власти пролетарии, бедняки. Но мы и теперь, благодаря аллаху, сыты. Мы никогда не жадничали и не брали чужого… А что касается этих часов, сынок, то я сама привезла их. О чем же ты споришь?

— Но к чему же тогда вся эта комедия? — удивился Мехман.

— Мы условились с мамой испытать тебя, — сказала Зулейха. — Захочешь ли ты сделать мне подарок…

Она уже уловила намерения матери и резко изменила тон.

— Почему же ты так волновалась, Зулейха, краснела, бледнела?

— Потому… потому… что моя любовь к тебе разбивается вдребезги о стену твоего равнодушия. У меня сердце разрывается…

Мехман опустился на стул и провел рукой по лбу, как будто отгоняя дурное видение.

— Если это так… Если это только так, Зулейха!..

— А что же еще может быть? — голос жены звучал так невинно, так нежно…

— Ты не обижайся на меня, Зулейха, но я подумал, что часы…

— У меня один сын и одна дочь, — сказала Шехлаханум, выступив вперед. Я одинаково люблю вас обоих…

Но Мехмая перебил ее и продолжал, обращаясь к жене:

— Меня расстроило, что ты, как мне показалось, слишком жадно смотришь на эту золотую вещицу, что она заняла слишком много места в твоем воображения. И потом я подумал… Ну не будем больше об этом говорить. Ты ведь знаешь, Зулейха, я хочу, чтобы мы были чисты во всех наших делах и помыслах. Ты ведь знаешь мои желания, мои планы.

— Мы тоже никогда не согласимся, чтобы желания твои и надежды потерпели крушение, — почти пропела Шехла-ханум.

— Конечно! Никогда! — поддержала ее Зулейха. И вдруг ощутила мучительную боль в сердце. Ни в мечтах Мехмана, ни в его планах она не видела места для себя, не видела желания сделать ее жизнь более удобной, более богатой и приятной. Не в силах сдерживаться больше, Зулейха зарыдала.

— Что с тобой дочка? Почему ты плачешь?

— Я, несчастная, мама… Я так несчастна…

— По всему видно, что кто-то посеял здесь ядовитые семена, — сказала Шехла-ханум. — Кому-то моя дочь стала поперек пути.

Шехла-ханум не надо было учить. Она знала, чего хотела добиться от молодоженов, и уверенно вела свою хитрую игру.

28

Мамедхан, стоя у двери, протирал заспанные глаза, когда к нему подошел милиционер, проживающий по соседству.

— Что это случилось с твоей Балыш? — спросил он. — Я что-то не вижу ее уже несколько дней…

— К отцу ушла… — ответил Мамедхан.

Милиционер недоверчиво посмотрел на него, но ничего не сказал больше и отошел. Мамедхан тут же побежал к Муртузову домой и, уединившись с ним, стал горько жаловаться:

— Видишь, что эта шлюха Балыш натворила со мной? Она погубила меня, угробила…

— А что такое? — спросил Муртузов. — Плохое что-нибудь?

— Хуже не может быть… Я думал, что она ушла к отцу…

— Куда же она ушла, если не к отцу?

— Она повесилась!

— Что? — воскликнул, вскочив с места Муртузов, но тут же овладел собой. — Повесилась? Почему, Мамедхан?

— Из-за ревности, в пылу гнева, чтобы досадить мне. Или из-за своих грязных проделок в клубе, которыми она мучила и терзала меня…

— Она еще висит? — деловито осведомился Мурту зов, наморщив лоб. — Или ты снял ее?

— Разве я дотронусь до повесившейся? Ни за что. Пусть все увидят, что эта бесчестная натворила, какой стыд обрушила на мою голову.

— Придется начинать следствие, Мамедхан! — сочувственно заметил Муртузов.

— Конечно. Ты сам должен установить, где правда и где кривда.

Муртузов задумался и важно произнес:

— Надо оповестить врача и объяснить ему, чтобы он… — И посмотрел прямо в глаза Мамедхану. — Понимаешь? Чтобы он составил правильный акт. Понял? Следствие будет в основном зависеть от медицинского заключения. Подобно зданию, стоящему на фундаменте, следствие должно опираться на эту бумажку — акт.

— Вчера я как раз встретил доктора. Он как будто был приветлив со мной, любезен…

— Когда ты узнал о ее смерти?

— Час тому назад. Вошел в комнату и вдруг вижу: подставила под ноги бочку и…

Мамедхан скривил лицо.

Муртузов пошел с Мамедханом прямо к Мехману.

— Товарищ прокурор, на плечи этого несчастного свалилось большое горе.

— Какое горе?

— Трудно даже сказать. Язык не поворачивается.

— Что случилось? Разве он тоже замешан в расхищении промтоваров для учителей?

— Нет, товарищ прокурор. Сколько раз за эти годы его проверяли, из всех ревизий он выходил чистым, как цветок. Беда в том, что жена несчастного повесилась. Как только он узнал об этом, прибежал сообщить.

— Повесилась? — отрубил Мехман, испытующе глядя на Мамедхаиа.

— Товарищ прокурор, эта женщина немножко… — Муртузов, стараясь выгородить своего друга, наклонился к Мехману и сказал вполголоса: — Она была немного легкого поведения…

Мехман с удивлением посмотрел на Муртузова. Тот опомнился.

— Конечно, все выяснится во время следствия. Но…

Как ни старался следователь сохранить беспристрастный вид, Мехман уловил все же, что Муртузов с самого начала пытался создать невыгодное впечатление о Балыш.

— Надо пойти на место происшествия, — сказал он лаконично. — Вызовите врача и начальника милиции.

Джабиров явился немедленно.

— А где врач?

— В больнице нет телефона, — ответил Муртузов, желая выиграть время. Придется послать человека.

— Пошлите скорее. Немедленно.

Муртузов вышел во двор поискать человека в калошах. Он коротко рассказал ему обо всем.

— Влип наш Мамедхан… — огорчился Калош.

Но Муртузов заметил строго:

— Беги за врачом. Все теперь зависит от его заключения. Понятно? Надо срочно доставить врача сюда.

— Понял, понял, вызвать врача. — Человек в калошах, сгорбившись, ушел, а Муртузов вернулся в кабинет прокурора.

— За врачом пошел Калош, — сказал он.

Мамедхан обрадовался. Его синеватые небритые щеки даже порозовели. «Калош хитер, находчив», — подумал он с облегчением. И в ту же минуту почувствовал на себе взгляд Мехмана. Мамедхан схватился за голову и закачался из стороны в сторону, показывая всем видом, как жестоко он страдает, как тяжело переживает смерть Балыш.

Наконец пришел врач.

— Вы конечно, знаете, доктор, зачем вас побеепокоили? — спросил Мехман.

— Нет, совершенно ничего не знаю. Может быть, в деревне что-нибудь случилось? В колхозе? К сожалению, я чувствую себя так плохо, что поехать мне будет трудно. Но если надо, то я…

Человек в калошах, прижавшийся к косяку двери, чуть подмигнул. «Браво, доктор!» — подумал он.

— Такое дело, доктор… — снова обратился Мехман к доктору.

— Пожалуйста, я вас слушаю.

— Сейчас мы пойдем в одно место…

— Я уже сказал вам, что очень нездоров… Когда я лечил Зулейху-ханум, мне было легче. Теперь не то, теперь я серьезно болем сам…

— Но это очень близко, доктор.

— Ну, тогда другой вопрос — тогда можно…

Все вышли из прокуратуры и пошли за Мамедханом. Трясущимися руками Мамедхан достал ключ, отпер дверь. Стены и пол большой комнаты были убраны дорогими коврами. Яркие радужно-пестрые краски узоров, казалось, цвели по всей комнате. Муртузов очень внимательно, глазами ценителя, словно впервые видя эту комнату, посмотрел на ковры и сглотнул слюну. «Сам шах не откажется от таких ковров», — подумал он.

— Здесь только вы один живете? Это ваша квартира? — спросил Мехман.

— Да, наша, лучше бы стены развалились раньше, чем мы сюда въехали…

— Где повесилась ваша жена?

— Тут у нас есть кладовка. Там она повесилась, погубила меня… оставила одного… — Мамедхан подошел к маленькой двери… — Меня не было дома, когда она это сделала. Ой, Балыш, Балыш, ты меня погубила…

— Что вы увидели, когда вернулись домой?

— Ничего не увидел, ей-богу.

— И даже не задумались, где жена?

— У соседей, наверно, я считал. Жду, жду, жду — не приходит. Тогда я решил, может, она ушла в деревню к отцу. Или с бригадой клуба выехала в колхозы на концерты… Эта Балыш никогда не беспокоилась о муже, не раз я ел свой ужин в одиночестве…

— А наружная дверь?

— Она была открыта.

— Как же она оставила дверь открытой?

— Соседи у нас такие люди… Очень хорошие люди, честные. И потом я подумал, поторопилась, забыла. У нее же ветер был в голове… Только песни и танцы…

— Разве она говорила вам об этом?

— О чем? — притворился непонимающим Мамедхан.

— О том, что она уедет к отцу или в колхоз на концерт?

— Говорила. Да.

— И вы согласились?

Начальнику милиции не терпелось. Он встал и направился к темной кладовой.

— Загляну на минуточку, товарищ прокурор.

Мехман остановил его.

— Не торопитесь, — сказал он и снова обратился к Мамедхану: — Вы согласились, чтобы она пошла к отцу или уехала в колхоз на концерт?

— А-а, понимаю, для чего вы спрашиваете…

— Я спрашиваю, давали ли вы свое согласие?

— Я понимаю, понимаю…

Муртузов жестом остановил Мамедхана.

— Вот человек, ей-богу. Ты выслушай вопрос до конца, прежде чем отвечать. Куда ты торопишься?

— Товарищ Муртузов, займитесь своим делом, не мешайте мне… — сурово сказал Мехман.

Муртузов наклонил голову.

— Извиняюсь, — сказал он. — Подчиняюсь… вашему указанию… я только. — и видя, что прокурор не слушает его объяснений, замолчал.

Мехман снова опросил:

— Как вас зовут?

— Мамедхан. Вы же знаете. — В голосе его звучала тревога, хотя он всячески пытался ее скрыть.

— Сколько дней прошло, как вы повесили свою жену?

Мамедхан пошатнулся, точно на голову ему свалился тяжелый камень.

— Как? Как вы оказали?

— Вы что оглохли? Я спрашиваю: сколько дней прошло с тех пор, как вы ее повесили?

Мамедхан бросил взгляд на Муртузова, ища у него помощи. Он тщетно пытался взять себя в руки, сдержать свое волнение.

— Десять дней я ждал ее, думал, она уехала к отцу или на концерт в колхоз.

— Почему же за десять дней вы не спрашивали, где она, не попытались узнать…

— Думал, сама вернется. Ждал.

— Как же она могла вернуться, если вы послали ее туда, откуда никто не возвращался?

— Она погубила себя, наложила на себя руки — при чем тут я? В чем я виноват?

— В убийстве! — крикнул Мехман. — Понятно? В убийстве! Вы хотели, чтобы женщина была рабой, как когда-то… Вы задушили ее, чтобы задушить новое!..

Мамедхан съежился и побледнел.

— Вешайте тогда и меня, если я виноват.

Мехман взял себя в руки и ответил спокойно, не горячась:

— Суд установит, какую меру наказания вы понесете. Не сомневаюсь только в том, что она будет тяжела…

29

Явер готовила на кухне обед. Шехла-ханум давала ей указания. А Зулейха, давно уже забывшая про свою болезнь и тяжелые переживания, прихорашивалась в комнате перед зеркалом, любовалась собой.

Человек в калошах увидел, что она одна, и смело переступил порог. Зулейха вздрогнула, повернулась.

— Ой, это вы? А я подумала…

— Да, это я, доченька моя, — прошептал человек в калошах и умолк с горестным видом, опустив голову. Он так и стоял с опущенной головой, пока Зулейха не спросила:

— Вы хотите что-нибудь сказать мне, да? Говорите же.

— Одно словечко, всего одно словечко, дочь моя…

— Так говорите, что же вы смущаетесь? Мы ведь не смотрим на вас, как на чужого…

— А разве близкому человеку все скажешь? Иногда стесняешься его больше, чем чужого. Еще подумают: дали Калошу материю, так он еще и подкладку хочет получить. Оказали старику уважение, а он сел на голову. Вот так получается, Зулейха-ханум. Человек не всегда может раскрыть свою душу даже родному ребенку…

Зулейха нетерпеливо передернула плечами.

— Что это вы изъясняетесь по поговорке: «Стрелу выпускаешь, а лук скрываешь». Говорите открыто.

Человек в калошах, оглядываясь по сторонам и смешно приседая при каждом шаге, подошел ближе и тронул ее руку, на которой красовались золотые часы.

— К несчастью, этот мой племянник…

— Кто? — спросила Зулейха удивленно.

— Мамедхан.

— Какой Мамедхан! — не сразу вспомнила Зулейха.

— Тот, который носил вам кур во время болезни. Добрый, услужливый человек… Мухи не обидит. У него повесилась жена. Она это сделала нарочно, чтобы погубить его. Слыхала, наверно, дочь моя? Да? Ну так вот, Мамедхан ее муж… Муж этой самой Балыш. Его отец и я были ближе родных братьев, я его считаю своим племянником. Какой это щедрый, великодушный человек. Тогда я прямо сказал ему, что мне вот эта вещь очень нужна. — И человек в калошах довольно грубо сжал запястье молодой женщины. — Он не отказал. За друга он голову отдаст, не то что часы. И теперь должен погибнуть из-за сумасшедшей бабы…

Зулейха побледнела и резким движением высвободила свою руку из цепких пальцев Калоша. Она начала отстегивать браслетку.

— Верните, верните ему эти часы, — сказала она. От волнения она никак не могла оправиться с неподатливым замком.

Калош сокрушенно покачал головой.

— Как вернешь? Он, бедняга, в тюрьме.

— Все равно. Надо вернуть. Вы можете пойти к нему в тюрьму, проведать его…

Человек в калошах прижал руку к обросшему волосами подбородку.

— У меня же есть совесть. Разве я не человек? — Он потряс полами рваного архалука, потопал ногами в старых калошах. — Как же это так? Я дал тебе часы и теперь возьму их обратно? Как можно?

Зулейха готова была заплакать, так велик был ее испуг.

— Мехман убьет меня, когда узнает…

Старик прищурился.

— А разве он не знает?

— Кто, Мехман? Конечно нет.

Старик стоял теперь выпрямившись, насмешливо и нагло глядел на Зулейху, как охотник смотрит на птицу, попавшую в расставленные тенета.

— Как он может не знать? Как может муж не знать, откуда взялись у жены золотые часы?

Зулейха вся дрожала.

— Он думает, что эти часы привезла мне мама. Из Баку.

— Не смейся надо мной, дочь моя, не обманывай меня. Конечно, Мехман знает. — Он прошелся по комнате, пачкая запыленными калошами ковер. — Если он и молчит, то это не значит, что он не догадался…

— Я лучше во всем признаюсь Мехману, — ломая руки, сказала Зулейха. — Я ему объясню. Скажу, от куда я могла знать, что эти часы Мамедхана и что его жена повесится! О боже, что я наделала. Я позову маму… Надо что-нибудь продать, достать денег…

— Не надо так волноваться, милая. Ничего страшного не произошло… Зачем пугать Шехла-ханум?..

— Нет, пусть она знает, может, она что-нибудь придумает. Ой, господи! Зулейха вся дрожала. — Что я скажу Мехману! Ведь он поверил мне, поверил… Вы его не знаете. Он никогда не простит мне этого обмана. Ой, мама! Нет, нет. Зачем впутывать маму? Возьмите, ради аллаха, эту отраву. — Она чуть не падала в ноги человеку в калошах. — Возьмите! Зачем они мне? Возьмите, выбросьте их на улицу, делайте с ними, что хотите…

Человек в калошах снова схватил ее за руку, но теперь уже держал крепко и не выпускал.

— Дочь моя, чего ты так испугалась? Калош еще жив, дышит, не умрет! Зулейха затрепетала под его властным взглядом. — Я тоже имею свое «я»! Слушайся меня, никому ни слова. Не надо, понимаешь? При чем тут мама? Поднимется шум, люди услышат, весь мир узнает. Потом не вылезешь из этой беды.

— Но у меня нет секретов от мамы. Она знает, что я купила эти часы в долг. Вы принесли, мне понравились, и я их взяла. Я не знала, что дело дойдет до тюрьмы.

— Даже слово «тюрьма» тебе не надо произносить, дочь моя, — старался успокоить Зулейху Калош. — Чего ты так испугалась?

— Нет, нет, Калош, возьми, унеси их…..

Зулейха сорвала с руки часы и протянула Калошу. Он нетерпеливо взял их и положил на стол, перед зеркалом. Зулейха невольно обернулась и увидела в зеркале свое лицо — такое бледное, что по сравнению с его цветом блеск золота казался огненным.

— Другие присваивают целые караваны верблюдов с погонщиками, и ничего. А эта маленькая вещь превратилась почему-то в огонь и жжет тебя, как раскаленный уголь, — бормотал человек в калошах. — Десять лет пусть валяются. Я их не возьму…

— Тогда я их отдам Мехману. Упаду перед ним на колени, все открою, стану умолять о прошении.

— Ай-ай-ай, такая красавица и будет умолять на коленях. Что ты преступница? — Калош прямо-таки готов был заплакать от обиды на Зулейху. — И разве ты не знаешь упрямства Мехмана, его суровости? Поставишь его в такое положение, что он вынужден будет что-либо сотворить… Ты его опозоришь, начальство узнает. Оба будете раскаиваться, да поздно… Все пропадет!.. Не надо портить отношений, между вами и людьми должна быть грань — занавес приличия, пусть никто туда не заглядывает. Если ты сама не откроешься, Мехман, даже узнав обо всем, не подаст вида. Он же не глупый человек… Нет, дитя мое, поменьше болтай…

— Но для чего мне прятаться за занавесом, ами-джан? Разве я что плохое сделала? Я же хотела заплатить. — Слезы потекли по щекам Зулейхи. — Ой, как же мне избавиться от этого запутанного дела? Где же выход?

— Выход в том, что надо все скрыть. Проглотить и молчать, вессалам.

— Как проглотить это? Как скрыть? — машинально повторила слова старика Зулейха.

— Видно, твой Мехман еще не попробовал вкуса горького и соленого… Очень уж он гордый…

— Мехман честный, чистый человек, — воскликнула она порывисто.

— А-а, просто вызубрил несколько слов из книги Закона и думает, что весь мир такой, как о нем пишут. Книга одно, жизнь другое. Ни один сочинитель книг не жил так, как учил других. Молла, например, как поступал? В святой мечети он говорил одно, а дома жил совсем по-другому. Ты ребенок еще, дочь моя, и муж твой — тоже еще дитя… — Человек в калошах крепко сжал кулак, словно держал что-то в ладони. — Жизнь еще научит вас ценить занавес. Научит скрываться от людских глаз. Ты думаешь, твоя подруга Зарринтач показывает всем клад, которым владеет? Надо быть умнее, надо иметь кое-что про запас… Подобно тому, как за каждым утром следует ночь, так счастливый день приближает черный день несчастья… Пускай Мехман знает то, что знает, этого вполне достаточно.

— Но ведь он ни о чем не подозревает…

— Ни слова ему… — Человек в калошах даже рот прикрыл рукой. — У меня только одна-единственная просьба: пусть Мехман поступит справедливо и не разрушит очаг Мамедхана… Отец его был достойным мужчиной. А сам Мамедхан? Пусть он оказался немного легкомысленным, ветреным, не поладил с первой женой. Что из того? Разве это преступление? Во второй раз он женился на глупенькой крестьянке. А городскому человеку, сами знаете, трудно ужиться с крестьянкой. Не соблюдала приличий, дерзко вела себя, болталась ежедневно за кулисами в клубе, как будто у нее нет ни мужа, ни дома. То с одним шепчется, то с другим… и в конце концов наложила на себя руки…

— Ну, а при чем тут я? — недоуменно спросила Зулейха. — Чем я могу помочь Мамедхану?

— Я хочу только правосудия, только справедливости.

— Как я могу вмешиваться в дела Мехмана, если бы даже захотела? Что я в этом понимаю.

— А почему ты не понимаешь, ханум? Ты же целые вечера напролет читаешь книги.

— Я ведь не законы читаю. У меня все романы…

— Какая же книга не говорит о справедливости, о правосудии?

— О, значит, вы тоже читали книги?

— Когда-то, знал немножко грамоту.

— А теперь не читаете? Почему?

Человек в калошах снова согнулся, скривил лицо.

— Теперь я совсем неграмотный. Все позабыл. Разве что-нибудь осталось от того, каким я прежде был? Да будь я грамотным, не подметал бы этот двор. Скажи лучше, дочь моя, когда-нибудь ты протягивала руку падающему? Или в теперешних книгах нет такого закона?

— Почему нет? В романах много говорится о великодушии. — Зулейха отвлеклась и понемногу начала приходить в себя. Слезы на ее щеках высохли.

— Почему же тебе не заступиться за правду, за справедливость?

— За правду бы я заступилась, но вмешиваться в такой скандал? Извините, Калош, но этого я не могу…

— Без шума никого не защитишь. Но разве я прошу тебя поднимать шум? Человек в калошах укоризненно покачал головой и настойчиво стал поучать: Наоборот, надо тихо, ласково, действуя заодно с Шехла-ханум, когда придет Мехман, внушать ему, что он не видит, где правда. Справедливость — вот чего я жажду. Ты не смотри на мои лохмотья, — когда-то я знал лучшие дни. Я вижу, что и твоя мать, и ты тоже носите благородную фамилию. Я знал твою родню. Может быть, мы даже не раз делили с отцом твоим хлеб и соль. Твой муж — еще дитя, он многого не понимает. Даже у верблюда на спине бывает горб, а ему мир представляется гладким и ровным. Увы, это не так. Еще многому ему надо научиться — нашему Мехману. Чего стоил один вид этой бедняжки, его матери. Когда она выходила на улицу люди смеялись. Чему эта несчастная могла научить своего сына? Надо начинать с ним с азбуки житейской. Шехла-ханум сама должна учить его, как надо жить на свете. Ты хорошо сделала, дочь моя, что избавилась от этой мужички. Разве она могла быть вашей наставницей?.. Наставницей прокурора!

Дерзкие речи человека в калошах, которого она привыкла считать чудаковатым, выжившим из ума стариком, ошеломили Зулейху. Она стояла растерянная.

— Вы- настоящий фокусник, — наконец пролепетала оиа, — прячетесь за ширмой и творите чудеса…

— О, я еще сотворю чудо с твоим Мехманом… Золотом засыплет он тебя, кольцами унижет твои пальцы. Рано или поздно это сбудется. Нужно терпеливо ждать.

Вытирая руки о фартук, Явер Муртузова вышла из кухни на балкон.

— Это ты, Калош?

— Я.

Человек в калошах не находил нужным быть красноречивым и угодливым с Явер. После беседы с Зулейхой он чувствовал себе более уверенно. Он сказал жене Муртузова, чтобы она немедленно отправлялась в дом прокурора и настраивала женщин — Зулейху и Шехла-ханум в пользу Мамедхана.

— Смолой прилипни к ним и не отставай, — настойчиво внушал он, смолой… Они будут отказываться, барахтаться, вертеться, как мыши, попавшие хвостом в капкан…

— Как это хвостом в капкан? А разве за ними что-нибудь есть? переспросила Явер, загоревшись любопытством.

Но человек в калошах не собирался посвящать ее в свои замыслы и ответил туманно:

— То есть, я хочу сказать, что их руки лежат под нашим камнем, захотим — раздавим, в крошево превратим. Но это тебя не касается, говори лишь то, что я велел…

— Ладно, ладно, — согласилась Явер. И поспешила в дом Мехмана.

Как всегда, она принялась помогать по хозяйству Шехла-ханум, — та не любила пачкать свои белые руки.

Явер старалась скорее закончить всю работу и приступить к разговору. Она пылала от нетерпения… Явер боялась забыть и перепутать все, что ей наказывал Калош.

— И правда, Шехла-ханум, — сказала она, печально вздохнув, — этот несчастный Мамедхан, если рассудить, ни в чем не виноват…

Человек в калошах уже был тут как тут. Он давно поджидал за дверью и сразу на цыпочках вошел, чтобы в нужную минуту помочь Явер. Та, приводя свои доказательства, не отрывала глаз от старика, ища поддержки.

— Ведь он наш земляк, мы знаем его очень хорошо, этого Мамедхана…

Калош закивал, подтверждая, и подал украдкой знак Явер продолжать в том же духе.

— Да, эта Балыш была непорядочной женщиной. — Глаза Явер так и бегали: то она смотрела на Зулейху с матерью, то поглядывала на Калоша.

— Верно, верно, это так, — подтверждал Калош, мимикой выражая отвращение к Балыш…

— Да, она бесстыдно танцевала в клубе, пела разные песни… завлекала…

— Тьфу! — сплюнул Калош.

— А теперь враги Мамедхана говорят обратное. Распускают слухи, будто Балыш знала о каких-то грязных проделках мужа… — Явер запнулась. Так ли она говорит? Поймав одобрительный взгляд Калоша, она успокоилась и заговорила быстрее: — Да, да. Враги Мамедхана, которым он отказывался выдавать продукты со склада, чернят его на всех перекрестках и кричат, будто он боялся, что Балыш раскроет какие-то нехорошие махинации…

— Вот как, — понимающе произнесла Шехла-ханум.

— Да, я тоже слышала, — вмешалась Зулейха. — Как будто Мамедхан потому и задушил Балыш…

Задушил, а потом повесил.

Явер даже руками замахала от негодования.

— Да разве это мыслимо? Разве муж задушит свою жену? Если даже весь земной шар разрушится, Муртузов не схватит меня за горло. А Мамедхан? Он, бедняжка, без памяти любил эту презренную Балыш…

Человек в калошах даже сморщил нос от удовольствия. Ну и мастерица чесать язычком эта Явер Муртузова. Так и сыплет, так и сыплет… Маленькие, глубоко посаженные глазки человека в калошах поблескивали подобно светлячкам во мгле.

А Явер так и разливалась соловьем.

— И есть же такие негодяи! Им бы только сплетни распространять, пачкать человека… Вы сами скажите, ради бога, можно ли заткнуть рты болтунам и сплетникам ватой? Тогда надо приостановить работу на всех текстильных фабриках и выпускать только ватные затычки… — Язык у нее был, как у змеи, у этой Балыш. — Я слыхала, что он ревновал ее, следом ходил за ней и поймал, когда она занималась плохими делами с другим мужчиной. И что же? Она вместо того, чтобы устыдиться, ослепнуть, онеметь, стала угрожать Мамедхану. И теперь пошел слух, будто это он занимался в кооперативе аферами. Ну, кто этому поверит? Он скорее руки отрубит себе, чем возьмет чужое. Да разве он это может сделать, скажите ради бога? Он отпускает товар, получает деньги. Какие тут могут быть проделки, а? Есть же квитанции. Надо же доказать все это, а потом обвинять. Ведь он и так убит горем. Разве можно распространять такие сказки? Если я, например, повешусь, то при чем здесь Муртуз? Почему он должен быть повинен в этом? — Полные руки Явер так в летали в воздухе, в глазах пестрело от широких рукавов ее кофты. Она пожала плечами. — Говорят! Так уж заведено: о человеке много чего говорят. Говорят даже о людях, приехавших недавно, чистых и ясных, как солнце, как луна…

Тут уж человек в калошах испугался, боясь, что Явер перейдет все границы. Он метнул на нее сердитый взгляд. Высокая грудь Явер всколыхнулась и опустилась. При всем желании она не могла остановиться, прервать извергающийся поток слов.

Но человек в калошах не слишком церемонился. Он больно наступил толстухе на ногу. Явер так и отпрянула.

— Ой-ой! — воскликнула она. — Ты отдавил мне ногу…

— Послушай, но ты…

— Да что ты наступаешь мне на ногу? — рассердилась Явер, скорчившись от боли. — Я не желаю молчать. Ты что, тоже на государственной службе? Тоже ответственный работник? Что ты важничаешь? Враги хотят угробить Мамедхана, а ты стоишь и смотришь себе спокойно, как будто не знаешь, что он за человек. — Явер уже спохватилась и теперь пыталась изменить направление разговора. Взгляды Калоша пронзили ее, как молния.

— Разве можно сначала облить дерево кровью и потом вопить, что оно мокрое? Чтобы все мои боли переселились в сердце Балыш. Муртузов говорит, что акт врача совершенно не пачкает Мамедхана. Шехла-ханум, вы для нас, как родная… — Явер умоляющим взором уставилась на Шехла-ханум, которая молча, с надменным видом слушала ее. — Мы живем как одна семья. Мехман мне, как брат родной… Ради аллаха скажите, почему он так упорно твердит, что молоко черное, а не белое? Бедный Мамедхан душой болел за вашу семью, за этот дом, был рад всегда помочь вам в чем-нибудь. Ради уважения к Зулейхе этот несчастный отдал бы все… Он нужный, полезный парень.

Человек в калошах снова рассердился. Опять эта Явер понесла, как табун лошадей, и не дает Шехла-ханум слова вымолвить в ответ.

— Перестань, женщина. Умолкни. Как будто ты травы объелась, не можешь придержать свой язык…

— Остановишься тут, когда вся душа горит от возмущения.! Тут не только травы наешься, камни станешь грызть.

Но человеку в калошах не терпелось услышать, что ответит Шехла-ханум. Ради этого в конце концов и разыгрывалась вся комедия. Он лицемерно усмехнулся.

— Ради аллаха, не надоедай Шехла-ханум. Ты сыплешь без конца слова, как сухие зерна. Дай и другому бросить одну-другую горсть…

Но Шехла-ханум тоже была хитра. О, она была опытнее простоватой болтливой Явер. Ее не так легко провести.

— На самом деле, Явер, обед сбежит или керосинки начнут коптить. Загляни лучше в кухню… — сказала она.

Явер поспешно удалилась. В присутствии этих двоих — Калоша с его бормотаньем и суровым взглядом и этой важной городской дамы Шехла-ханум она становилась совсем беспомощной. Как будто она не расслышала, какие слова старик бросил ей вслед: «Голова, как пустая тыква, — „а“ и „б“ не может заучить».

Как только Явер вышла, Калош сказал негромко:

— Два таких мудреца, как эта жена Муртуза, и мир погибнет… Как говорится, для чего нам враги, когда есть глупые друзья? — И уже совсем тихо стал просить Шехла-ханум вмешаться в дело Мамедхана. Что-то в голосе его было такое, что заставляло Шехла-ханум разговаривать с ним, как с равным.

Она успокоила старика и обещала поговорить с Мехманом, как только тот придет домой. Калош покорно склонил голову перед Шехла-ханум.

— Мы тоже, ханум, люди с соображением. Не останемся в долгу, — сказал он, уходя.

Шехла-ханум задумалась: «Где я встречала его? Откуда я его знаю?» Но вспомнить никак не могла. Она вошла в кухню и велела Явер мыть посуду. Обескураженная тем, что не сумела как следует выполнить поручение Калоша, Явер так и кинулась к Шехла-ханум. — Поверьте мне, я не понимаю, что с Мехманом, почему он так разгневался. У этого несчастного Мамедхана столько ковров, столько чудных вещей, только стой и любуйся… Из тюрьмы, бедняга, передал: не жалейте ничего из моих вещей, только вырвите меня отсюда. Говорят, несчастный очень тоскует, очень переживает, прямо стены грызет. Ой, Шехла-ханум, такого кладовщика мир еще не видел, ей-богу. Эти жены ответработников, как только бывало разнюхают, что из Баку получен товар, прибегут к нему. Одна говорит — дай из этого куска, другая просит — отрежь от того. Ну, сами понимаете, — зачем я буду морочить вам голову загадками? Каждая хочет одеться. Делили, спорили, все готовы были захватить себе. Но Мамедхан имел совесть, он не забывал простых людей, таких, как мы. Если бы не Мамедхан, я вас уверяю, никому из нас ничего никогда не досталось бы. Честью клянусь, Шехла-ханум, он чуткий был, этот Мамедхан, любил веселиться, кушать, пить, ничего не жалел для друзей. Сжальтесь над ним. И вы, и Зулейха вместе поговорите с Мехманом, подействуйте на него, избавьте несчастного от этой беды. Между нами, Муртузов говорит, в деле нет ни одного доказательства. Ради бога, скажите: разве можно посадить в тюрьму достойного человека только из-за того, что клубная вертихвостка наложила на себя руки?

Шехла-ханум слушала ее рассеянно. Мысли ее были заняты другим.

— Ты этого старика. Ну этого, в калошах, хорошо знаешь? — вдруг спросила она.

— Да вот уже десять лет, как он приехал в наше захолустье из большого города. Вначале следил за порядком на базаре, подметал площадь. И уже шесть-семь лет, как работает дворником в прокуратуре.

— А-а… Ну, ладно. Быстрее мой посуду. Сейчас придет Мехман…

— Муртузов мой тоже, наверно, зайдет. Я предупредила его: Муртуз, я пойду к ним, то есть к вам. Помогу. Он сказал: иди, что тут такого, это не чужой дом. Помогай…

— Ну вот. Быстренько вымой посуду…

Явер гремела ложками и вилками, продолжая тараторить без умолку:

— Все двенадцать месяцев в году я готова мыть у вас посуду, чистить ложки, что хотите, лишь бы вы чем-нибудь помогли бедному Мамедхану. За такого парня жизнь не жалко отдать. Если Мехман передаст дело Муртузову, все будет в порядке. Все-таки Мехман у нас новый человек, ему трудно разобраться. Каждый свидетель говорит разные нелепости, путают так, что ужас. Один сочиняет, выдумывает, другой из кожи вон лезет, чтобы получше соврать. Бедняга сказал, — это я о Мамедхане говорю, — он сказал: тот, кто вырвет меня отсюда, получит все мое достояние, всю обстановку.

А у него квартира разукрашена, как невеста. У него есть два ковра во всю стену, смотришь, переливаются, сияют, как небесные звезды. Так сверкают, как будто кусок неба оторвался и упал на землю. А тонкие какие? Развернешь целую стену закроет, свернешь — как будто платочек. Ах, бедняга. Двери склада теперь закрыты. Народ прямо-таки осиротел. Да еще сургучом опечатали дверь, ревизия, говорят, будет — следствие. Товары все, всякий ситец-митец, пылятся и гниют, а люди ждут. Ради аллаха, помогите! Пускай Мехман хотя бы на поруки отпустит несчастного.

Явер Муртузовой хотелось не просто найти опору в Шехла-ханум, она старалась во что бы то ни стало завоевать ее сочувствие, заставить ее от души пожалеть Мамедхана.

— Вы не чужие мне, не буду от вас скрывать. Я на днях тайком послала ему обед. И что же! Говорят, он даже не дотронулся. Слушайте, я его любила больше всей своей родни. Вы не чужие мне, от глубины сердца говорю, чтобы вы знали, что за человек Мамедхан… Дай бог, чтобы он вышел на волю. Пусть он после этого хоть месяц поработает на складе, и вы увидите, как благородные люди ценят добро… Все они — завмаги и другие снабженцы ничего из себя не представляют, — они как гнилые пустые орешки. Такой человечности и благородства, как у этого Мамедхана, я еще не встречала.

Шехла-ханум отстранила от себя Явер. К чему ей все эти разглагольствования, когда у нее перед глазами уже стояли чудесные ковры Мамедхана? Шехла-ханум пришла к дочери. Глаза Зулейхи опухли и покраснели от слез.

— Что с тобой? — встревожилась мать.

— Ничего.

— Может быть, ты ревнуешь Мехмана? Кстати, ты могла бы назвать его Мишей. Мехман это слишком просто…

Но Зулейхе было не до этого. Плача, она призналась матери во всем, рассказала, что требует от нее человек в калошах.

— Вот в какую неприятную историю я попала, мама, мне никогда теперь не распутать этот узел, — Зулейха с отчаянием посмотрела на мать. — Он оставил эти часы, будь они прокляты, и ушел. Говорит, будто они делили с отцом хлеб и соль… Неужели это правда?

Шехла-ханум приложила палец к губам.

— Тсс. — Очень может быть. — прошептала она. — Он и мне намекнул на это. Кажется, я тоже узнаю его. Это был очень богатый купец… Ты родилась позже, значительно позже… Если не ошибаюсь, этот самый как-то-приезжал к нам из Карабаха, потом они с отцом уехали в Варшаву, — там у них были торговые дела. — Шехла-ханум задумалась и даже вздохнула. — Вот что делает жизнь. Такого богача-великана в дырявые калоши засунула. Но, в общем, лучше делать вид, что не знакомы. Пускай не смущается, пускай рубит свои дрова и разносит пакеты. Только бы нас не трогал.

Зулейха снова зарыдала. Шехла-ханум никак не могла ее успокоить. Ни уговоры, ни брань не помогали.

Чем больше Зулейха думала о случившемся, тем больше терзалась.

— Я должна все рассказать Мехману, мама. Я должна упасть перед ним на колени и открыть ему все…

— Что открыть, дурочка? В чем ты виновата? Эти часы привезла я — и все.

— Нет, надо открыть ему всю правду, мама. Сказать ему вот об этой желтой змее, извивающейся на столе. Смотри, эта цепочка свернулась, точно змея.

— Ой, натворишь ты беду, Зулейха… Зачем воскрешать то, что давно умерло? Это дело давно забылось…

— Но до каких пор этот тяжелый камень будет лежать на моем сердце?

— Какой камень? Что за глупости!

— Нет, я не могу смотреть Мехману в глаза. Меня мучает совесть…

— Настоящая девочка! Ребенок! В случае чего скажешь: подарок мамы, и все. Пусть весь мир вопит: нет, это не так. Что тебе до этого? Нет ни свидетелей, ни доказательств. Подумаешь, такая красавица, как ты, могла бы иметь пять пар таких вот золотых часов. Посмотри на Зарринтач-ханум…

— Я не хочу равняться с нею, мама, — крикнула Зулейха, — тетушка Хатун, оказывается, правду говорила: если бы я знала, что о Зарринтач ходят такие слухи, я бы и дверь ей не открыла. Это она, она одурманила своими разговорами. Зачем мне эти часы…

— Да замолчи ты, ради бога, — уже рассердилась Шехла-ханум. — Тайна должна остаться тайной… Большое дело: часы! — Шехла-ханум презрительно фыркнула. — А впрочем, чего можно ожидать от невестки этой нищенки Хатун?

— Нет, все очень запуталось, мама. Я не хочу, чтобы наше чистое имя стало черным, как уголь. Ты знаешь, как Мехман дорожит честью — Он рассказал мне о заветах нашей учительницы Мелике-ханум… Ведь я тоже обещала ей…

— Обещала, обещала, — передразнила Шехла-ханум.

— Кому ты поклялась, девочка? Покойнице?

— Если Мехман узнает, он… он…

— Ничего он тебе не сделает. — Шехла-ханум все еще думала о коврах Мамедхана, и они казались ей вполне достойными. Не станет же Явер врать. А Явер говорит, что краски играют и сверкают на них, как звезды на небе.

— Свали все на меня. И кончено. С этой несчастной копеечной зарплатой он не станет шахом Аббасом — не бойся. Надо же подумать и о завтрашнем дне. У тебя будут дети. — И снова Шехла-ханум презрительно фыркнула. — Привезла с собой три тысячи, думала, вернусь в Баку с медом, с маслом. Вот тебе и мед. Все растратила до копейки. Ты думаешь, я веду хозяйство на ваши гроши? А уеду, что будете делать? Камни грызть?

Слова матери заставили Зулейху призадуматься. Но она не могла успокоиться:

— Мне кажется, что на этих часах есть следы крови. Может быть, этот Мамедхан заранее готовил почву. Он давно собирался задушить бедняжку…

— Недостает только, чтобы ты сказала — я виновата в самоубийстве этой плясуньи из клуба. Глупая.

— Если вдуматься, так оно и получается, — печально сказала Зулейха. Может быть, он задушил и повесил ее, надеясь именно на эти часы? С чего вдруг он дал их Калошу без денег? Но тогда мы превращаемся в соучастников этого преступления.

— Молчи, ради неба, молчи. Достаточно мне глупостей Явер, этой дуры с вороньими мозгами. А тут еще ты… Ты уже тут набралась ума у таких, как она. Замолчи, болтунья. Язык вырву. Не знаю, что ты съела такое, что никак не можешь переварить. Замолчи, слышишь. Ты уже уподобилась своей свекрови Хатун…

— Нет, я все скажу Мехману, не то сердце разорвется, мама!

— Может быть, ты в Верховный суд заявишь, а? Ты понимаешь, что хочешь натворить, какую беду накликать на нашу голову? Хочешь, чтобы Мехмана сняли с работы? Надо уметь скрывать свои тайны. И без того жизнь стала тяжела, как свинец.

— На сердце у меня еще тяжелее.

— Тяжелее? Надо учиться привыкать. Есть люди, которые заглатывают целыми кусками. А ты дрожишь из-за кусочка тикающего металла.

— Тогда храни их caмa. He то они сожгут меня, как огонь.

— Может быть, ты хочешь попасть в сумасшедший дом?

Не придавая значения выкрикам дочери, Шехла-ханум преспокойно взяла часы, лежавшие около зеркала, попыталась надеть их на свою толстую руку.

— Если бы браслет сходился, я бы сама носила их. Почему нет? — сказала она, усмехнувшись. И не без сожаления положила часы обратно на стол.

— Пусть лежат здесь. И не возражай, пожалуйста.

Открылась дверь, и показалась Явер Муртузова. Она опять, по привычке, вытирала руки о фартук.

— Все сделала. И посуду вымыла, Шехла-ханум.

Разговор матери с дочерью оборвался. Но красноречия Явер с избытком хватало на двоих. Она опять принялась за свое. Только и слышно было: «Мамедхан, Мамедхан!». Так продолжалось, пока не пришел Мехман. Он вернулся с работы мрачный. Явер ждала, что вслед за прокурором войдет и ее муженек, но того все не было. Явер стало обидно. Неужели он так и не попробует всего, что она приготовила. Из-за чего же она так трудилась, так старалась? Не попрощавшись ни с кем, красная, огорченная, она ушла.

Муртузов поджидал ее дома. Вид у него был обиженный, надутый.

— Ну, где была, ханум? Ты уже даже не встречаешь мужа?

— Сам велел мне утром пойти туда. — Явер уперлась кулаками в крутые бока, — У начальника твоего была. Где я могла еще быть?

— А почему такая злая?

— Очень просто, потому что ты превратил меня в служанку. Ходи к ним, говоришь, делай, что тебе велят. Заводишь меня, как граммофон. Говори — вот так, ной — вот так. Ты меня превратил в попугая.

— Ладно, ладно. Говори… пой… попугай… Что, честь твою задевает это, что ли?

— Конечно, задевает. Чем я хуже других жен? Почему я должна им прислуживать.

— Так надо, говорю. Ты думаешь, одна у меня забота беречь твою квартиру. Не умрешь за пять-десять дней. Но не в этом дело. Ты меня не проведешь. Наболтала, наверное, лишнее, потом догадалась, что много наболтала, и злишься. Ты же не говоришь, а выплескиваешь, рассыпаешь слова по полу, как маковые зернышки рассыпают, их потом не соберешь, не сметешь в кучку…

Явер обиделась и оттопырила губы.

— Можно подумать, что я тринадцатилетняя девочка.

— Тринадцатилетний ребёнок — и тот имеет сознание — жестоко заметил Муртузов.

— Это ты делаешь из меня дуру. Все соседки уважают меня, считаются с моим мнением, клянутся моей головой!

— Они думают, что внутри твоей тыквы имеется одно семечко… Не знают, что там пусто… Ха-ха.

— Не своди меня с ума, Муртуз, не омрачай мой разум… — Явер залилась слезами. — Не превращай меня в домашнюю работницу, Муртуз… Своими руками я приготовила плов, а едят его другие, не мой муж, не я.

31

Шехла-ханум. всегда старалась показать, что относится к зятю с большим уважением. А сегодня она встретила его еще ласковее, чем обычно.

Едва он пообедал, как она завела речь о Мамедхане и принялась просить Мехмана повнимательнее отнестись к делу этого бедняги, не допуская, пока не кончится следствие, никаких лишних разговоров. «Многие стараются оклеветать этого человека. Будь насторожен, Мехман». Но Мехман сердито и бесцеремонно заявил, что ни мать, ни дочь не должны вмешиваться — он просит это запомнить раз и навсегда — в дела прокуратуры. Шехла-ханум обиделась.

— Разве мать не может дать своему сыну совет? Что у меня есть в жизни, кроме единственной дочери, света моих очей, и ее мужа?

— И Зулейха, и вы найдете себе достаточно занятий, кроме прокуратуры, ответил Мехман решительно. — Не пытайтесь вмешиваться — в мои дела, ничего не выйдет… Не вздумайте ходатайствовать за кого-нибудь или кого-нибудь защищать…

Зулейха невольно посмотрела на часы, тусклый блеск которых отражался в зеркале. Она вздрогнула и побледнела, но мать грозно взглянула на нее и произнесла, стараясь скрыть причину, взволновавшую Зулейху.

— Ты посмотри, Мехман, твои слова, как кинжалом, ранят нашу девочку… Недаром говорят: кого больше любят, на того больше обижаются. Каждое твое жела ние для нее закон.

Зулейха только грустно посмотрела на мать. Что-то тяготило ее, что-то было ей неприятно… Мехман перехватил этот многозначительный взгляд. Ему стало жаль жену, хотелось приласкать ее, загладить свою резкость. Но в это мгновение вошел человек в калошах. Он долго пыхтел, не в силах проронить ни звука, и только размахивал телеграммой.

— Откуда это? — полюбопытствовала теща.

— Из Баку…

Мехман заметил, что телеграмма пришла с большим опозданием. Почему же ее задержали на почте, не сразу доставили? Мехман поднял трубку и попросил к телефону начальника почты. Он спросил, по какой причине так задержалась доставка срочной телеграммы. Тот что-то долго объяснял.

— Не обижайтесь и не сердитесь, — ответил Мехман — Надо добросовестно относиться к работе — Тем, что вы меняете телефонные трубки ответственным работникам, вы не наладите связь…

Зулейха с нетерпением ждала окончания разговора. Ей хотелось узнать, что в телеграмме.

Наконец, Мехман повесил трубку и сказал, что его срочно вызывают в Баку, к прокурору республики с докладом.

— Ты уезжаешь? — переспросила Зулейха.

— Да, нужно уехать, — ответил Мехман. — Ты поможешь мне собраться, Зулейха?

Опять, как притянутая магнитом, Зулейха посмотрела на то место, где лежали часы. Туда же были устремлены глазки человека в калошах. Он с шумом вобрал в легкие воздух, как будто проглотил что-то. И облизнулся.

Зулейха побледнела, сделала шаг к мужу, потом остановилась…

Может быть, она и решилась бы, но Мехман сразу ушел.

Ему надо было готовиться к отъезду. В прокуратуре уже ждал его Муртузов. Он встретил Мехмана, как встречают друга, по которому давно истосковались и которого не видели много лет. Заискивающая улыбка не сходила с его лица.

А когда Мехман передал ему среди прочих дел и расследование убийства Балыш, — рот Муртузова растянулся чуть ли не до ушей. О, он добился своего Муртузов. Этот «птенчик», этот прокурор «с принципами» ему вполне доверяет. Но тут же, чтобы не выдать себя, следователь принял серьезный вид, нахмурился.

— Очень сложное следствие, очень. Хотелось бы, чтобы вы провели его сами. Но ждать нельзя. Надо идти по свежим, еще не остывшим следам, озабоченно говорил следователь. — Дело связано со смертью… Идти надо по горячим следам… иначе они затеряются…

— Но мы должны распутать этот узел. Обязательно, — задумчиво произнес Мехман. — Убийца должен понести кару по закону. Он погубил женщину, этот подлец, потому что она стремилась к свободе…

Муртузов почесал затылок.

— Хоть и трудновато придется, но не сомневайтесь, товарищ прокурор, я постараюсь оправдать ваше доверие…

— Как только я вернусь, сразу же займусь этим делом сам…

— Я пока распутаю все нити и, как только вы вернетесь, отчитаюсь перед вами… Хотя вы, наверное, не будете очень спешить с возвращением. Погуляете немного в Баку, а?

Муртузову очень хотелось установить с Мехманом интимные, дружеские отношения. Но это никак не удавалось. Мехман держался хотя и просто, но холодно. И сейчас он как будто не заметил, как подмигнул следователь.

— Да, результаты следствия внесут полную ясность. Я вас прошу, Муртузов, отнестись с полной добросовестностью…

— С добросовестностью? Да чистая совесть для меня выше всех благ в мире, — стал уверять Муртузов. — Спросите любого ребенка, любого старика, и те знают, как я справедлив. Если мне не хватает чего, так это образования… Но что касается совести… Особенно, когда вы выразили мне доверие, когда вы не допускаете никаких сомнений по отношению ко мне, — это для меня ценнее всего в жизни. Ибо земные блага мы оставляем здесь, а человек уносит с собой лишь доброе имя.

Напыщенные речи следователя не убедили Мехмана в его искренности, но тем не менее приходилось поручать Муртузову следствие по делу о смерти Балыш. «Но ничего, — решил Мехман, — все тщательно сам проверю».

Покончив с делами, собрав необходимые документы для отчета, Мехман пошел в районный комитет партии попрощаться с Вахидовым. Секретарь райкома сразу же заговорил о таинственной гибели Балыш, о необходимости раскрыть подлинные причины происшествия.

— Боюсь, что здесь кроется трагедия. Почему бы вдруг молодая, веселая женщина, активистка, покончила жизнь самоубийством? Должен ведь быть повод… причина… — в раздумье произнес Вахидов.

— У меня на этот счет твердое мнение, — ответил Мехман. — Убийца выступил против свободы, против участия Балыш в общественной работе…

— Да, это, конечно, не ревность, а именно месть. Я согласен с тобой, Мехман. И именно поэтому надо политически правильно раскрыть подлинную сущность этого убийства. Чтобы все было видно, как в зеркале. Корни, корни этого преступления надо найти…

— Муртузов все это должен сделать еще до моего возвращения…

— Хм, ты поручил ведение этого дела Муртузову?

— Да, товарищ Вахидов, пусть поработает… Я хочу проверить его, изучить взаимоотношения некоторых людей здесь….

— А-а, — понимающе кивнул Вахидов. — Ну что ж, — Он пожал Мехману руку. — Счастливого пути…

Рано утром за Мехманом пришла машина, присланная Вахидовым, и он уехал. Узнав об этом, Кямилов сильно забеспокоился.

— Смотри, — сказал он Саррафзаде. — Его уже вызывают в центр… Не наделал бы он нам беды… Этот человек, который так много говорит о законности, вместо того, чтобы изучать инструкции и постановления, читать кодексы, всюду ковыряет, всюду сует свой нос. С какой целью? И обрати внимание, он поехал на райкомовском газике. Нет, это не годится; тут уже не просто совместная работа с Вахидовым, а какая-то дружба или семейственность… — Кямилов позвонил, но Муртузова нигде не нашел.

— Куда он исчез, даже к телефону не подходит… Срочно разыщи его.

Саррафзаде поспешно выбежал из кабинета председателя. Если Кямилов сердился, надо было выполнять его распоряжения незамедлительно. Но когда Муртузов явился, Кямилов уже сидел с безразличным видом, развалясь в кресле. Зевая, он спросил:

— Муртузов, почему вы не ставите в известность местные власти, когда выезжаете куда-нибудь, хотя бы в Баку?

Муртузоз только пожал плечами, показывая, что он и сам поражен поведением прокурора.

— Почему же так? — Кямилов снова широко зевнул. — Вы не признаете райисполком…

— Я сам удивлен, товарищ Кямилов.

— Чем ты удивлен?

— Этим самоволием…

— А ты сам?

— Что я? Меня засунули в ореховую скорлупу. Дышать не могу.

— Перед каким-то мальчишкой ты держишь себя, как беспомощный цыпленок…

— Увы, аллах сам закрыл передо мной все выходы.

— Почему ты стал беспомощным, как ягненок, потерявший свою мать?

— Да разве можно достать рукой до человека, который ездит на автомобиле Вахидова, — со вздохом сказал Муртузов, как никто умевший читать мысли Кямилова. И, не дожидаясь приглашения, сел. — Вы подарили мне никуда не годную клячу, и то каждый день упрекаете…

— Да, да. Еще бы. Если газик на крыльях уносит Мехмана Мурад оглы в столицу, тебе остается только развалиться на стуле.

Муртузов понял намек.

— А что я моту сделать? Воевать с ним?

— Воевать? Ты? Залезть в свою скорлупу, съежиться, превратиться в комок. Да, да, в клубок мягких ниток, который страшнее колючего ежа. В клубок, в мягкий клубок, смотанный старухой вдовой из остатков негодной шерсти. Воевать будут другие, те, кто посильнее тебя…

Кямилов нервозно провел рукой по своим седеющим волосам. Он помрачнел и насупился. Потом велел Саррафзаде взять лист бумаги и продиктовал текст телеграммы. Кямилов жаловался на самовольные действия Мехмана, на развал работы в прокуратуре, на то, что молодой прокурор совершенно не справляется со своими обязанностями, не стоит на страже социалистической собственности. От имени райисполкома Кямилов требовал авторитетной комиссии из центра для проверки фактов на месте.

— Так или нет? — спросил он, искоса поглядывая на Муртузова и делая такую мину, точно проглотил кислое. — Пускай приедут, увидят на месте, какой вы представляете из себя клубок — колючий или не колючий… А то вы своими напыщенными речами только затуманиваете наши головы…

Муртузов низко опустил лысую голову, изображая смирение…

— Истинная правда. Ничего не скажешь.

— Он и тебе не дает работать, — продолжал Кями лов, поднимаясь во весь рост. — Ты старый, опытный следователь, а тебя на самом деле, как ты говоришь, впихнули в ореховую скорлупу. Нитки он вьет из тебя, делает из тебя детскую игрушку…

— Верно, ой, верно, — подтвердил Муртузов. — На самом деле, я стал игрушкой в его руках. У меня есть совесть, я это признаю. Вы же знаете, перед тем, кто изрекает истину, шея моя тонка, как волосок, — рубите.

— О, я вижу, что он и тебе надоел.

Муртузов провел ребром ладони по горлу.

— Клянусь, иногда я тоже хочу покончить с собой, как эта презренная Балыш.

— Кстати, а как с делом Мамедхана?

Муртузов опустил глаза.

— Он поручил это дело мне. Взвалил еще одну тяжесть на мои плечи…

— Как это он уступил тебе такой жирный кусок?

Муртузов самодовольно засмеялся. Он сморщил нос, как будто нюхал что-то скверно пахнущее.

— Там, где отдает кровью, он беспомощен, этот молокосос. Опыта нет. Барахтается, как дитя в пеленках. Вначале кичился, поднял шум-гам, хотел создать сенсацию, открыть Америку, потом запутался и, уезжая, поручил мне.

Тут Кямилов вспомнил историю с часами, которую рассказала ему Зарринтач. Он обратился к Саррафзаде:

— Скажи сестре, чтобы она еще раз как следует расспросила, — сказал он. — Понял? Пускай она задушевно побеседует с ней, выяснит все, понял?

— Зарринтач сделает, будьте спокойны.

— Надо ковать железо, пока оно горячо, — глубокомысленно произнес Кямилов и вытянутым пальцем указал на дверь.

Саррафзаде стрелой вылетел из комнаты и побежал к сестре. Он еще раз объяснил, какое значение придает Кямилов истории с часами.

— Ах вот что, теперь мне все ясно, — кивнула Зарринтач… — А я все думала, думала, с чего бы это начальник милиции зачастил ко мне в детсад!.. Ну да, конечно, Мехман испугался собственной тени и велел Джабирову уличить меня в чем-нибудь. Ну, если так… Хотя Зулейха-ханум, эта гордячка, теперь стала очень осторожна, ко мне не ходит и у себя принимает меня очень неохотно, все же постараемся как-нибудь поймать ее в капкан. Но ты знаешь, начальник милиции уже сколько дней не отстает, прямо сил нет…

Кемал Саррафзаде очень встревожился. Испуг отразился в его выпуклых девичьих глазах. Он спросил взволнованно:

— Ну и что? Что же он говорит — Джабиров?

— Проверяет… Все интересуется, разнюхивает, допрашивает тайком моих людей: не знаете ли вы, откуда эта норма поступает, да куда идет?.. Почему эти продукты куплены на базаре, с рук? Почему эта печать поставлена неясно? Откуда пятна на солнце? И тысяча тому подобных вопросов…

Но Кемалу было не до шуток.

— Сколько дней идет ревизия?

— Три дня уже.

— Чего же ты мне ни слова не говорила?

— Я говорила тебе вчера, но ты просто не в своем уме был, пришел выпивший. Красный был, как кумач…

— Не поставить ли в известность товарища Кямилова об этом?

— Нет…

— Почему?

— Есть причина.

— Какая?

— Тайна.

Кемал очень заинтересовался этой странной тайной сестры, но Зарринтач ни за что не хотела говорить. Она не могла довериться болтливому Кемалу. Пусть подождет. Когда она зарегистрируется в загсе, сделается официальной женой Кямилова, тогда и он узнает.

32

В приемной прокурора республики Мехман встретил товарищей, с которыми недавно учился. Некоторых он знал с детства, еще по школе.

Как ни старались молодые прокуроры держаться солидно, — ничего не выходило. Каждому хотелось поскорее узнать, как устроились остальные, и главное, самому поделиться впечатлениями о первых месяцах самостоятельной работы.

Все они, собравшись вместе, почувствовали себя снова студентами, особенно когда из кабинета с папкой подмышкой вышла та самая тетя-секретарша, которая раньше работала в деканате. С месяц назад ее перевелли из института в прокуратуру республики. Но она уже не называла их запросто по именам. Голос ее прозвучал торжественно и официально:

— Товарищи прокуроры, прошу вас, подойдите. Я отмечу ваши командировочные.

Молодые люди гурьбой подошли к ней. Мехману тетя многозначительно улыбнулась, но справляться о здоровье сестры и племянницы пока что не стала. «Поговорим позже», — шепнула она и, обратившись ко всем, заявила:

— Товарищи, прокурор республики сегодня занят на совещании в Совете Народных Комиссаров. Ваши доклады он заслушает завтра в двенадцать часов. Но я попрошу вас явиться гораздо раньше, — не позже одиннадцати. Я должна предварительно зарегистрировать явившихся, доложить о каждом из вас прокурору, сделать все как следует. — Она зажгла папиросу и задымила Прокурор лично просил меня создать железную дисциплину. Для этого меня и перевели сюда — в республиканский аппарат.

— О да, мы это чувствуем, — заговорил один из районных прокуроров, чуть подмигивая товарищам. — По всему видно…

— Без шуток — вы уже заметили? — спросила секретарша и громко, самодовольно засмеялась. — Да, я люблю порядок. Я умею его создать… Если вы понимаете, то в вашем росте на юридическом факультете я тоже приняла небольшое участие.

— О, вы сыграли не малую роль, а большую роль…

— Очень большую…

— В общем, кое-какую роль сыграла. — Тетя-секретарша раскатисто расхохоталась. — Все, все здесь мои дети, вернее, мои питомцы… Приятно видеть вас уже на самостоятельной государственной работе. Не так ли, ребята? Почему мне не радоваться за вас? Я ведь не совершила какого-либо преступления, чтобы бояться вас — грозных прокуроров, а? — И она снова пустила дым к потолку. — Только не опаздывайте завтра, приходите во-время, ровно в одиннадцать часов. Чтобы мы не потеряли ни одной минуты.

Бывшие студенты достаточно хорошо знали нрав тети-секретарши, они не стали слушать ее болтовню, договорились с Мехманом встретиться вечером и разошлись. Теперь тетя-секретарша могла вдоволь поговорить о сестре и племяннице. Она была очень обижена, что Зулейха даже не написала ей письма. «Вышла замуж и забыла свою тетю. Это ты, Мехман, виноват. Наверное, целые дни целуетесь…» — Она вынула из своей сумочки ключ.

— Это ключ от квартиры Шехла-ханум. Я переселилась к ней, чтобы присмотреть за вещами… Иди, Мехман, отдыхай, я вернусь рано… — Она вела себя, как заботливая родственница. — Приду с работы пораньше, ты подробно расскажешь мне о вашем житье-бытье.

Мехман пошутил.

— Разве можно, работая в прокуратуре, нарушать закон?

Тетя засмеялась. Разгоняя рукой табачный дым, она сказала:

— Ты такой же сухарь, каким был. Вернее, ты еще совсем младенец. Впрочем… — Она стала подетально разглядывать Мехмана. — Нет, какие-то перемены в твоем лице есть… Ты возмужал… Да и пора уже… Подумать только — прокурор! Женатый мужчина! Ну, бери ключ, не стесняйся. Ты же хозяин там… Подумать только, Шехла любит тебя не меньше, чем Зулейху… Я тоже к тебе неравнодушна… Я ведь обожаю Зулейху. Ну, иди, иди… Тетя скоро придет, хорошенько угостит тебя, а вечером вместе пойдем в театр. Или ты считаешь, что я уже старуха? Тебе не пара? Ничего, вечером в своем новом платье, в телесных чулках твоя тетя не уступит многим прелестным девушкам…

Мехману трудно было скрывать, что этот разговор его тяготит. Он продолжал шутить, но недовольная гримаса на лице выдавала его истинные чувства.

— Заниматься посторонними разговорами во время работы, — ой-ой-ой!..

— Ох, прокурор! — тетя кокетливо усмехнулась. — Не старайся прикидываться серьезным передо мной. Твоя тетя привыкла иметь дело с большими работниками…

Мехман протянул руку к своему чемоданчику.

— Ну, я пошел. Пока…

— Куда это? — встревожилась тетя и снова подвинула ключ к Мехману. Неужели ты променяешь чисто убранную квартиру на эту захудалую гостиницу «Шарк», где все остановились? Фу!

— При чем тут гостиница? Я пойду к матери. Для каждой птицы ее гнездо теплее других.

— Ах, ты имеешь в виду Хатун, — наконец-то догадалась тетя и кивнула завитой головой — Я слышала, что она вернулась. Недавно я даже зашла к ней сама, справилась о ее здоровье, но она сделала такую кислую мину… Ну, ничего, женщина она старая, неграмотная, ей можно простить. Не бойся, я не обижаюсь. Загляни к ней, только поскорее возвращайся. Работа работой, а отдых, развлечения тоже нужны человеку… Что скажут дома, если ты даже не развлечешься в Баку?

В это время задребезжал звонок. Секретарша растерянно вскочила.

— Одну мянуту, Мехман, подожди меня, — быстренько сказала она. Очевидно, прокурор вошел в свой кабинет через другую дверь.

Она швырнула в пепельницу окурок, испачканный помадой, и метнулась к кабинету. Мехман поскорее взял чемодан и вышел, не дожидаясь ее возвращения.

Матери дома не оказалось, на двери висел замок. Мехман разыскал дворника.

— Где это моя мама разгуливает? — весело спросил он. — В гости ушла, что ли?

Ответ дворянка огорошил его. Оказалось, что старуха Хатун поступила работать на швейную фабрику. Мехман оставил свой чемодан и вышел на улицу.

— Вот тебе и сын! — сказал дворник, обращаясь к жене. — Несчастная Хатун всю жизнь свою отдала ему, вырастила, сделала человеком, и на старости лет ей пришлось снова идти на фабрику. «Где мама?» Не стыдно ему спрашивать, взрослому мужчине: «Где мама?» А наш сын, чем он лучше этого? Он поступил точно так же: мы учили его, инженером сделали, а он нашел себе барышню с кудряшками, женился. А я как держал метлу в руках, так и теперь держу…

— Лучше самому, своим трудом зарабатывать себе на хлеб, — дипломатично ответила жена дворника. — Ты еще, слава аллаху, не калека, не нуждаешься в чужом хлебе… Пусть лучше он с женой приходит к нам на обед в праздник, чем мы к нему…

— Не о том я говорю. Нурийя, я говорю о благодарности детей… Разве я отказываюсь от своего отцовского долга? Душа моя всегда с ним. Свою маленькую зарплату, и то я не могу спокойно тратить, я и кушать спокойно не могу — кусок застревает в горле. Все думаю, может быть, сын мой нуждается в чем-нибудь… А он, разве беспокоится он так обо мне?..

Вдруг Мехман, так поспешно удалившийся, неожиданно вернулся.

— Дядя, вы не сказали, на какой фабрике работает мама?

Вид у Мехмана был удрученный, он не шутил больше, не смеялся.

Медлительный Нуру оперся о метлу и задумался.

— «Али Байрамов», кажется, говорила она. Так, жена, или я ошибаюсь?

— Ей-богу, Нуру, я в жизни не ходила в такие места, — с достоинством ответила Нурийя, желая уязвить Мехмана. — Базар и вот эта квартира на первом этаже — вот все что я видела на своем веку…

— Да, Али Байрамов, Али Байрамов, — уже твердо сказал Нуру, почесывая свою бороду. — Спасибо Советской власти! Она надежнее вас всех, сынок. Когда мы стареем, она дает нам пенсию или какую-нибудь легкую работу — вроде охранника, чтобы мы не скучали.

Мехман искоса посмотрел на дворника.

— Но ты не один такой. Возьми друга твоего, инженера Наримана, моего сына. Мы с покойным Мурадом, отцом твоим, даже имена подобрали схожие. Ты вот тут родился в этой квартире, а он — вон там. Всего два дня разницы между вами… Оба мы радовались, что судьба, подарила нам сыновей, опору на старости лет…

Мехман едва не сгорел от стыда. Он молчал, считав себя не вправе отвечать на полные укора слова Нуру. Старик посмотрел вслед уходящему Мехману и пожал плечами.

— Нариман рассказывал, что Мехман славится своим умением хорошо говорить — чуть ли не оратор. Но где его пламенный язык? Он нем, как рыба…

— Наверно, твои слова смутили его, Нуру. Он готов был провалиться сквозь землю…

— Этого мало, старуха.

— Что же ему еще делать, старик? На самом деле провалиться сквозь землю?

— Он ведь юрист, пускай защищается, пускай правдой ответит на правдивое слово.

— Невестка, невестка, невестка! Она вырывает сына из рук матери. Нурийя разволновалась и готова была прослезиться.

— А только что ты заступалась за сына. Говорила, он ни в чем не виноват…

— Таков уж удел матери. Она должна сына отдать другой…

— А дочь? А если бы у тебя была дочь? Тогда как?

— Дочь всегда ближе.

33

Мехман добрался до фабрики. Его направили к главному инженеру. Мехман постучал, осторожно приоткрыл дверь.

— Можно?

— Можно, — ответила молодая девушка в тюбетейке, сидевшая за столом.

— Простите, мне нужно видеть главного инженера.

— Входите. Прошу.

— А он скоро будет? — спросил Мехман.

— Кто?

— Главный инженер.

— Главный инженер — это я. — Девушка чуть усмехнулась. — В чем дело?

— Я хочу повидаться со своей матерью, Хатун Агададаш кызы. Приехал сегодня из района и не застал дома. Говорят, она работает на вашей фабрике.

Девушка взглянула на часы.

— Вам придется двадцать пять минут подождать.

— Но я очень спешу. Именно поэтому я и зашел к вам…

— К сожалению, я не имею права нарушать трудовую дисциплину. Ведь у нас производство. Ваша мать работает на конвейере. Через двадцать пять минут будет перерыв.

— Как я смогу ее найти?

— Ну, мы вызовем ее сюда… — Девушка заглянула в какой-то список. — Ей передадут, что вы здесь.

— Я подожду… — Мехман встал, собираясь выйти.

— Можете посидеть здесь. Вы мне не помешаете. — И девушка углубилась в свою работу.

Шум и грохот машин сотрясали здание. И где-то в шуме и грохоте, думал Мехман, была его старая мать, женщина, которой он был всем обязан и которую ничем не отблагодарил. Мехман томился. Каждая минута казалась ему часом. Наконец раздался гудок. Работницы высыпали из цехов на обеденный перерыв. Вскоре взволнованная Хатун вошла в кабинет. Она не заметила сына.

— Вы меня вызывали, Дильгуше? — с тревогой спросила она. — Может, плохие вести?

— Плохие вести? — девушка ласково улыбнулась. — Хорошие вести, отличные. Сын ваш приехал. Вот он…

Хатун обернулась, увидела Мехмана и схватила его за руки, точно боясь, что он сейчас исчезнет.

— Почему ты не написала, мама? — с упреком спросил Мехман. — Ведь ты обещала вернуться. Почему ты здесь? Да, я плохой сын, но не такой плохой, как ты думаешь…

Глаза у Хатун стали влажными.

— Что ты, что ты, сынок? Я не хотела мешать вам. Пусть у тебя будет свой дом, своя семья, дети.

Дильгуше деликатно вмешалась.

— Вашей матери у нас хорошо. Мы ее любим. Молодые работницы учатся у нее… — Она пошутила. — Мы не позволим обижать нашу Хатун…

— Вот видишь, Мехман, — не утерпела мать, — здесь я нужна.

— А мне разве ты не нужна? Разве я обидел тебя чем-нибудь? — Мехман снова взглянул на Дильгуше, как бы ожидая ее помощи.

Та поняла это.

— Очевидно, обидели. Иначе наша Хатун говорила бы иначе.

У Мехмана опустились руки.

— Конечно, я во многом виноват.

— Но если человек искренне признает свою вину, его прощают, не так, Хатун? — Дильгуше ласково положила руку на плечо старухи.

Мехман стал просить Дильгуше освободить его старую мать от работы.

— Не хочется отпускать такую работницу. Трудно.

— Но я прошу, товарищ инженер. Я хочу взять ее к себе.

— Нет, Мехман! — Хатун многозначительно посмотрела на сына. — Нет!

Дильгуше вдруг спросила:

— Простите, где вы учились?

— Я окончил юридический факультет.

— Вы, наверное, тот Мехман, о котором часто вспоминает мой отец.

— Ваш отец?

— Профессор Меликзаде.

— Профессор? Я очень хотел бы повидаться с ним, если можно.

— Отец болен. Он так слаб… — На карих глазах девушки выступили слезы. — Как хорошо, что вы приехали. Откровенно говоря, я даже хотела написать вам. Просить вас навестить его…

— Я рад, очень рад познакомиться с вами. Я очень многим обязан вашему отцу.

Раздался гудок… Хатун достала из кармана ключ и отдала Мехману.

— Смотри же, ночевать приходи домой…

— А куда же еще? Где еще я могу ночевать, если не дома.

Хатун вышла, и сразу же маленькая ее фигура затерялась среди женщин, входивших в цех.

34

Снова зашумели колеса машин, сотрясая все здание.

На улицах уже зажгли фонари, когда Мехман подошел к дому профессора… Ему открыла женщина с добрым утомленным лицом.

— Я хотел бы видеть профессора.

— Он болен, — нерешительно ответила женщина. — Я не знаю… я…

Через полуотворенную дверь донесся знакомый Мехману голос. Но какой слабый, какой хриплый!

— Кто это? — профессор закашлялся. — Пусть войдет… впустите…

Мехман переступил порог.

На тахте, на высоко взбитых подушках полулежал, полусидел профессор. На его изможденном бледном лице играла слабая улыбка.

— Это ты, друг мой? — произнес он и пожал своей горячей рукой руку Мехмана. — Как я рад.

Он попытался подняться.

— Лежи, лежи. Умоляю тебя… — стала просить жена. Но профессор не слушал ее.

— Жестоко с твоей стороны, Мехман, жестоко. Я ждал от тебя письма, подробных писем, но ты предпочел молчать…

— Профессор, простите. — смутился Мехман. — Я не думал, что вам будет интересно. Время так незаметно прошло. Очень много работы.

— А что тебе я говорил? — Только теперь профессор вспомнил: Зивер-ханум, познакомься. Это Мехман, которого я люблю, как сына. Но он оказался непокорным сыном.

— О, так это вы? — обрадовалась Зивер-ханум — Я слышала о вас. Мелик вспоминает вас очень часто… Так вот вы какой…

— Зачем скрывать, вспоминаю, — подтвердил профессор. — Я старый человек, моту признаться, хоть и не приятно. Когда-то я хотел познакомить вас с нашей дочерью. Что ж, думал я, у нас одна дочь, пусть будет и сын. Потом я узнал у нашей секретарши… Словом, поздравляю вас, будьте счастливы. Счастливы! Ничего большего и лучшего нельзя пожелать… — Больной закашлялся. Кашель сотрясал его худое тело. Зивер-ханум поспешно подала ему стакан с питьем.

И все же на Мехмана смотрели живые, горящие энергией глаза.

— Но ни ты, ни моя дочь Дильгуше не послушались меня. Девочка вообще не хотела учиться юридическим наукам, а ты не остался верным этой науке, не стал научным работником, ученым… Я не противник практической работы… Отнюдь. Но у тебя такие способности! Я от души желаю тебе сделаться исследователем… Моя Дильгуше выше всего ставит повседневную работу на производстве. Но служить теории — это значит озарять практическую работу, освещать ее путь факелом.

— Я хотел бы связать, сочетать и практику и научную теорию. Это лучше всего, ведь верно, профессор? — спросил Мехман.

— Если тебе это удастся. Но врядли. У Дильгуше совершенно не остается времени. Так она связала себя с производством, такое получает наслаждение от работы, что с трудом успевает перелистать книгу.

— Сегодня я познакомился с вашей дочерью на фабрике.

— Девочка пропадает там целые дни. В такие годы стать главным инженером — подумайте только! — всплеснула Зивер-ханум руками.

Мать долго говорила бы о дочери, но профессор прервал ее.

— Зивер-ханум! Ты позабыла про чай. А ведь в гости к нам пришел молодой прокурор. Неужели ты не напоишь его хорошим чаем?

Зивер-ханум, виновато улыбнувшись, вышла. Подмигнув Мехману, профессор шепнул:

— А теперь мы поговорим по душам. Рассказывай.

С интересом слушал больной рассказ Мехмана о жизни в районе, о судебной практике, о трудностях, с которыми тому пришлось столкнуться.

— Раньше ты был очень застенчивым. А теперь, видно, стал смелее.

Он долго еще слушал Мехмана, расспрашивал. Все его интересовало — и характер преступлений, и соблюдение процессуальных норм, и, главное, новое. Что нового увидел Мехман, что заметил.

— Задумывайся, наблюдай, осмысливай факты. Это — главное. Анализируй явления. Систематически, каждый день читай. Помни, друг мой, правовая наука занимает особое место среди других наук. Она тесно связана с экономикой, с политикой, с историей. На практической работе юрист должен осуществлять политику партии, быть особенно чистым, свято чистым… Потому что ты стоишь на страже законных прав граждан! — Профессор умолк. Он облизнул пересохшие губы, передохнул испросил: — Значит, завтра твой отчет?

— Да, профессор, мы должны отчитаться о проделанной работе…

— Из других выпускников кто-нибудь еще приехал?

— О, собралось много народу. Все наши ребята.

— Да? Я постараюсь обязательно прийти, послушать ваши отчеты. Посмотрим, как студенты оправдали себя на практике. — Профессор пытливо посмотрел на Мехмана. — Защищать права советского гражданина — что может быть почетнее, я бы сказал, священнее этого дела?

— Да, закон священен, и его надо твердо блюсти.

— Да, сын мой, точно так, — сказал профессор, любуясь выразительным лицом Мехмана. — Стоять на позициях советской правовой науки — значит стоять на позициях настоящего гуманизма. А истинный гуманизм в том и состоит, чтобы отстаивать крепкой рукой интересы большинства от врагов, от негодяев, от воров. Да, рука прокурора должна быть твердой… Я хочу присутствовать на вашем совещании у прокурора республика.

— Было бы очень хорошо, профессор.

— Или, может, вы, молодые, давно уже считаете своего учителя ни на что не годным стариком?

— Что вы, профессор, мы вас так уважаем! Человек становится старым не тогда, когда голова седеет, а когда мысли его застывают…

— Да, косность, консерватизм, вызванные старостью, нельзя прощать даже своему учителю.

Мехман усмехнулся. Меликзаде захохотал.

— О, Мехман, улыбка выдала тебя. Ты, наверное, подумал, что профессор хоть немного, да заражен старческим брюзжанием, не так ли? Я сам это чувствую иногда. Немножко консерватизма у меня уже есть. — Профессор попытался приподняться. — Может быть, я слишком погружен в теорию. Конечно и практическая работа нужна, чтобы не быть односторонним. Решено — каково бы ни было мое состояние, я завтра обязательно приду. Я… — Меликзаде осекся. На пороге стояла жена.

— Разве доктор разрешил тебе встать? — воскликнула она.

Профессор подмигнул Мехману и бодро возразил:

— В конституции не сказано, что разрешение доктора обязательно. Мы можем свободно не слушаться его, жена. Нельзя же приковать человека к постели, когда он совершенно здоров.

Приступ кашля снова потряс тщедушное тело профессора. Он упал на подушки. Мехман произнес взволнованно:

— Профессор, Зивер-ханум права… Вам нельзя подниматься.

— Видишь, жена, что значит прокурор? Придется повиноваться…

Меликзаде заметил, с какой жадностью оглядывает Мехман книжные полки и письменный стол, заваленный книгами и рукописями.

Он сказал задумчиво:

— Конечно, книга нужна каждому. Я свято чту книги, написанные во имя трудящегося человечества, во имя справедливости. Я изучаю их, непрестанно изучаю… — Профессор выпростал из-под одеяла руку и взял с тумбочки новенький томик. — Мой последний труд. Дарю тебе.

— Чудесный подарок! Спасибо! — с чувством сказал Мехман.

— Это результат многолетних размышлений. Разве можно писать, не учась, не изучая, не наблюдая, не вкладывая душу, не проводя бессонных ночей, не отдав, так сказать, света очей своих за науку? Нельзя, никак нельзя! — И снова простодушная веселая улыбка тронула бескроеные губы профессора. — А ты? Когда ты приступишь к своему труду? Или вы, товарищ прокурор, не хотите расстаться с брюками галифе и со своим званием? Нет, Мехман, ты должен сдержать слово. Поработай немного, потом вернись — подыши воздухом библиотек и книгохранилищ, приступай к научной работе. Практика даст тебе жизненную пищу для твоей научно-исследовательской работы. Я тоже хочу пересмотреть некоторые свои взгляды и высказывания, многое, наверное, придется исправить, как говорят, — помолодеть, стать пионером… Или ты думаешь, перо старого солдата юридической науки стало уже дрожать в его руке?

— Можно только завидовать седому ученому, который хочет быть всегда молодым и идти в ногу с жизнью.

Запавшие глаза Меликзаде засияли, словно озаренные мечтой.

— Конечно, будущее принадлежит вам — молодежи. Но не забывайте, что тот, кто сегодня молод, — с годами тоже поседеет.

— Головы, седеющие в борьбе за благородные цели, достойны преклонения и почета, учитель.

— А головы, седеющие бесполезно? — голос профессора звучал требовательно, будто он экзаменовал своего студента.

— Такая седина напоминает пустой колос.

Профессор порывисто приподнялся, притянул к себе Мехмана, поцеловал его, потрепал черный кудрявый чуб.

— Иметь право гордиться своей честностью, поседеть, не зная за собой никакого греха, отдать все силы сердца народу — это, конечно, великое счастье. Горе тому, кто заклеймил себя преступлением!..

Зивер-ханум придвинула круглый столик к тахте, принесла стаканы с чаем, различное печенье.

Раздался звонок. В передней послышался голос Дильгуще.

— Дочурка пришла. — Лицо профессора просветлело.

Вошла Дильгуше. На ней был скромный синий костюм, белая блузка с бантом. Вдоль спины лежали две тяжелые косы.

Она кивнула Мехману, как знакомому.

— Это я сказала ему, что ты, папа, болен.

— Ты думаешь, иначе он бы не зашел? — Профессор укоризненно покачал головой. — Значит, он явился поневоле, послушавшись тебя. Так ли ты хочешь сказать, доченька?

Мехман горячо возразил:

— Нет. Разве я мог бы уехать, не повидав вас? Это все равно, что не повидать родную мать…

Дильгуше заметила, что при упоминании о матери Мехман слегка смутился. Она деликатно пришла ему на помощь.

— У Мехмана замечательная мать. Она работает у нас на фабрике.

— Почему ты не пригласила и ее?

— О, я обязательно приглашу к нам почтенную Хатун. Я ее очень уважаю. Она прекрасная работница…

— Ваша мать еще работает? — спросил профессор. — Очень хорошо. Если бы мы не трудились — мир превратился бы в руины, в гнездо сов. Человек без работы никуда не годится. Все, что вы видите на свете благоустроенным, красивым, — все это плоды созидательного труда. Если ваша мать здорова, не изнурена, пускай работает, не мешайте ей…

Мехман взглядом попросил Дильгуше не продолжать этот разговор. Его самого удивляло и то, как хорошо девушка понимает его, и то, что он смело обращается к ней, как к старой знакомой.

— А что сказал врач? Ведь температура у папы упорно держится, не падает. Что он сказал? — настойчиво спрашивала она.

Профессор развел руками.

— Что поделаешь, девочка? Когда человек стар, медицина оказывается бессильной…

— Надо созвать консилиум, мама.

— Думаешь, консилиум что-нибудь даст? — отозвался отец. — Все это от старости. — Профессор крепче облокотился на подушку. — Никакие консилиумы, никакие высшие меры медицинской науки не в силах прекратить путь смерти. Молодость — ее враг, а старость — ее пленник. Дует ветерок, пригревает солнышко, потом наступают холода… Старость, как магнит, притягивает к себе болезни, человеческий организм не имеет уже ни силы, ни мужества, чтобы сопротивляться ей… А молодость смело подымает свой мятежный меч против любой болезни и гонит ее прочь.

Сколько бы ни бились, ни старались люди, как бы они ни продлевали жизнь человеческую — на век или на полтора, или на два века, — все равно когда-нибудь эта злая старуха-смерть накинет на плечи человеку белый саван свой. — Профессор старался шутить, но в голосе его невольно звучала печаль. — Все на свете закономерно. Одни рождаются, другие умирают. Смех и слезы, печаль и радость постоянно сменяют друг друга, как день и ночь… Ничего тут не поделаешь… Но развитие не прекращается. Движение вперед ни на миг не останавливается. Солнце всходит и заходит, звезды сияют, природа сохраняет свою гармонию, и человек, не считаясь со смертью, не убавляя шаг, подымается на высокие горные вершины. Вчера он ездил на скрипучей арбе, сегодня он стремительно летит навстречу солнцу, рассекая крыльями самолета тучи, оставив далеко позади чудо прошлого столетня — паровоз… Да, процесс материального развития, могучая сила человеческого разума уводит человека из пещер, где он прятался от диких зверей, в мир все новых и новых чудес… Многоэтажные каменные здания, электричество, кинематограф, машины приводят всех в восхищение. Жизнь не останавливается, дети мои, и хотя человек осужден на старость, он — пока молод, его кровь горяча и сердце отважно сражается со смертью во имя жизни. Поэтому надо быть в жизни полезным человеком, творить для наших будущих поколений, чтобы память о нас не угасала…

— Ты очень много говоришь о старости, папа. Настраиваешь себя на печальный лад, — ласково сказала Дильгуше.

— Старость, девочка, это печальная книга.

— Такому жизнестойкому человеку, как ты, не к лицу пессимизм…

— Жизнь, девочка, именно теперь стала такой интересной, такой хорошей, что горько думать о конце… Так много хотелось еще сделать. А сделано мало. Нельзя отрицать истину, ссылаясь на годы…

— Такие горькие мысли надо отгонять от себя, папа. Ты только что написал книгу, ты в расцвете сил.

Выздоровеешь и снова будешь работать. Гони эти мысли, гони прочь!..

— Надо, обязательно надо. — Профессор усмехнулся. — Никакого сомнения не может быть в том, что жизнь побеждает смерть. Вы счастливое поколение, дети мои. Живите и здравствуйте… Но пусть каждый, помните, что говорил вам старый брюзга Меликзаде, совершает полезные дела для блага советских людей, пусть каждый уйдет из этого мира с чистым сердцем со спокойной совестью…

— Мы говорим о жизни, а не об уходе из жизни, — возразила Дильгуше.

— Как бы ни было горько, девочка, мы должны смело смотреть в глазе правде. Кто встретит трагедийный финал пляской?

— Герои бесстрашно, не моргнув глазом, встречают смерть.

— Во имя жизни они идут на смерть, дочь моя! Но на смерть они идут с мечом в руке — этим завоевывают право на бессмертие, на то, чтобы жить вечно в дастанах. Герои любят жизнь сильнее, чем кто-либо другой. Страсть к жизни кипит, бурлит у поэтов, ученых, художников, у героев труда, — они все силы отдают борьбе со смертью, создают, поднимаются со ступеньки на ступеньку по пути к познанию и мудрости, и дела их продолжают служить грядущим поколениям, а имена живут в воспоминаниях… Да, они идут, пробивая себе дорогу подвигами и творениями… Конечно, это тоже своего рода бунт, восстание против смерти…

— Папа, какая польза от этой пессимистической философии. Пей чай, он совсем остыл… — Дильгуше старалась отвлечь отца.

Меликзаде взял в руки свой стакан.

— Пусть вынесет свой приговор молодой юрист, — сказал он. — Или, может быть, наш прокурор мысленно перелистывает страницы кодексов в поисках подходящей статьи, по которой меня можно привлечь к ответственности за болтовню, за то, что я устроил около своей постели занятия по куцей домашней философии?.

— Нет, профессор, что вы! — Мехман ласково смотрел на учителя.

— Пора, пора вынести приговор лихорадочному бреду старика, перешагнувшего за семьдесят…

— Вы, профессор еще долгие годы будете нашей гордостью.

— Я не вложу добровольно в ножны свой меч, я хочу жить. Но как бы коварная старуха не нанесла мне удар в спину…

Мехман не знал, как отвлечь больного от разговоров о смерти.

— Раньше вы не увлекались такими рассуждениями:

— Да, рассуждения о начале и конце… Нужны ясность сознания, хорошая логика, чтобы до последнего дыхания беззаветно служить нашему гуманному строю. — И снова профессор как будто разговаривал сам с собой, как будто подводил итоги прожитому. Улыбка освещала его бледное лицо, словно под снегом теплились красные уголья потухающего костра. — Молодость безразлична к смерти. Но старость всегда вопрошает: — А начало человеческой жизни?.. А конец? Разве этот вопрос не занимал всегда умы мыслителей?

Дильгуше обвила руками шею отца.

— Ты для меня самый молодой, самый лучший…

Профессор прижался колючей щекой к щеке дочери.

— Стараясь помолодеть, я пишу обвинительный приговор старости.

— Вот так, папа, — воскликнула Дильгуше, ласкаясь к отцу. — Вот так уж лучше. Ты совсем расстроил меня своими разговорами. Нагнал тоску. — Она смахнула с длинных ресниц слезы. — Ты будешь жить до ста лет, папа. Слышишь? Обязательно!

Зивер-ханум то выходила на кухню, то возвращалась обратно. Она заметила расстроенное лицо дочери и растерянность гостя. Стараясь рассеять печаль овладевшую всеми, она, усевшись на край тахты, бодро заговорила:

— Наш Мелик очень мнительный, вздрагивает от любого шороха. Когда мы были в Шувелянах, он прислушивался к шелесту веток и спрашивал испуганно: «Что это такое?»

Профессор покачал седой головой.

— Стоит ли искать своего врага вдали, когда он находится здесь, поблизости, живет с тобой. Дети подумают, что я трус.

Зивер-ханум посмотрела на Мехмана и, ласково улыбаясь, пояснила:

— То есть я хочу сказать, что как только у нашего Мелика заболит голова, он начинает составлять завещание.

— Часто менять завещание — признак слабоволия, жена. — Меликзаде немного рассердился, и это придало ему энергии. Он сел, опираясь на подушки, — Если тайну человека не узнает жена, сам бог не раскроет ее.

Но Зивер-ханум даже слушать не хотела эти насмешливые упреки.

— Это, наверно, сотое завещание нашего Мелика…

— Нет, тысячное, — почти крикнул профессор. — Будь ты хоть семи пядей во лбу, жена считает тебя несмышленым младенцем…

Мехман встал, накинул на плечи старика тонкое шелковое одеяло. Профессор признательно сжал его пальцы.

— Наша хозяйка не даст человеку даже поболтать спокойно.

Зивер-ханум поправила свои пышные седые волосы и сказала:

— Вообще, я не люблю слез, не люблю завещаний, Мелик.

— Выходит, надо быть немым и умалчивать о неминуемом?

— Можно не молчать. Но к чему поднимать шум…

— Ты поверишь, друг мой, вот такой упрямой и строптивой она была всю жизнь, с первого дня свадьбы, — пошутил профессор.

— А, по-моему, Зивер-ханум очень любит нашего учителя. — Мехман почтительно склонил голову перед старой женщиной. — Разве без любви она могла бы пройти такой долгий путь рядом с вами?

— Да, они как Лейли и Меджнун, — сказала Дильгуше.

— Ну, Лейли никогда так не мучила Меджнуна, как моя жена мучит меня. Ох, сколько месяцев я из-за нее терзался.

— Почему, мама, ты его так долго мучила? — спросила Дильгуше с любопытством. — Разве он тебе не нравился?

— Потому что отец мой не соглашался выдать меня за этого Мелика. До самой кончины своей его тревожила страсть Мелика к книгам.

— Кто же тогда двинул вперед свои войска, чтобы силой отнять Лейли у эмира? — спросила Дильгуше, веселея.

И мать ответила уже совсем весело:

— Я сама отозвалась на тяжелые страдания черно кудрого Меджнуна, носившего тогда пояс с медной бляхой.

— Сколько же лет прошло с тех пор, жена? — оживился Меликзаде.

— Прошел ровно сорок один год, Мелик.

Дильгуше посмотрела на Мехмана.

— Мама любит переводить разговор на воспоминания.

— А почему наша Зивер любит больше воспоминания, чем нынешнее? спросил профессор у Мехмана и сам же ответил: — Потому что она всегда читала увлекательные сказки и дастаны о любви.

— Да, слава аллаху, я не перелистывала никогда ни одну из тех книг, ответила Зивер-ханум и открыла дверь в соседнюю комнату. Все четыре стены уставлены были книжными шкафами. Видели вы когда-нибудь подобный океан книг? И все про законы…

— Жизнь без законов была бы сплошным хаосом. — Профессор неожиданно для всех встал и хотел подойти к книжной полке. Но Зивер-ханум схватила больного за руку и удержала.

Разговор стал более спокойным. Дильгуше рассказывала о фабрике, Мехман о районе. Зивер-ханум подала еще по стакану чая. Она заботливо положила в стакан больного варенье и помешала ложечкой. Он проследил глазами за ее движениями и снова вспомнил.

— Всему виной старость, Зивер… Когда-то я носил форму гимназиста. Пояс с медной бляхой. Разве тогда я заводил речи о смерти?

— Но и тогда тебя нельзя было оторвать от книги, Мелик.

— Разве я был тебе. недостаточно предан, Зивер… Разве можно было оторвать меня от тебя? Но теперь уже резко дует ветер старости.

— «Ветер Старости»! — повторила Дильгуше. Она старалась казаться веселой. — Папа определенно хочет стать поэтом…

Профессор не позволил себя сбить.

— Девочка, как бы мы ни старались забыть этот не преложный закон смерти, он неизменим. Зивер-ханум обидела меня. Я никогда ни в Шувелянах, ни в каком-либо другом месте не вздрагивал от шума и шороха кустарника. Напротив, я шел туда, откуда доносился этот шорох.

— Если не пугался, то зачем ходил, Мелик? — возразила жена.

— За виноградники я боялся, Зивер, за виноградные лозы. Хотел сберечь плоды труда своих рук. Если человек долгие дни, босой, неутомимо трудится на горячем песке, взращивая лозы, он не может спокойно спать, когда в саду раздается шорох.

Мехман взглянул на старинные стенные часы и стал прощаться.

— Я совсем заговорил тебя? — спросил профессор. — Но разве можно быть без спора, без обмена мнениями. Мысль человека неутомима, она рождает тысячи вопросов.

— Да, ваши слова мудры и поучительны… — ответил Мехман. Он видел, как слаб профессор, и хотел поскорее уйти, чтобы дать больному отдохнуть. Но в глазах у того снова вспыхнули веселые искорки.

— Нет уж, не до такой степени… Нельзя принимать мои слова за абсолютную истину, за догму…

— Я пойду, профессор, уже поздно…

— Но папа так рад вам, — вмешалась Дильгуше, — Не уходите…

— Мама вернется с работы, будет меня ждать, — стал объяснять Мехман, словно извиняясь. — Мне пора.

Он с уважением пожал руку учителю. Дильгуше накинула на плечи платок и проводила его до ворот.

— Заходите почаще, пока вы здесь, — сказала Дильгуше, слегка покраснев. — Папа все эти годы так много говорил нам о вас, что…

— Я приду обязательно… Конечно, я приду…

Он вышел уже ив ворот, когда из темной глубины двора снова долетел до него голос:

— Мы будем ждать вас, Мехман.

35

Всю дорогу Мехману вспоминалось внимательное, ласковое обхождение Дильгуше. Он невольно ставил ее рядом с Зулейхой, сравнивал. И все яснее становилось ему, что Дильгуше стоит выше. Какой привлекательной и достойной уважения выглядела эта девушка-инженер с открытым добрым взглядом и славным лицом. «Интересно, любит ли Дильгуше кого-нибудь?.. С кем она намерена соединить свою жизнь?» Мехман представлял себе, каким счастливым будет тот, кто свяжет свою судьбу с нею. «Да любовь и счастье…. Женитьба… Как сложно, оказывается, создать настоящую семью!» Так думал Мехман, пробиваясь сквозь тесную веселую толпу, наводнявшую улицу. Он с отвращением вспомнил Шехла-ханум, такую искусственную, неискреннюю, хитрую, все это представление, которое они с Зулейхой затеяли из-за золотых часов. Ну Шехла-ханум — это еще понятно, но почему и Зулейха, его Зулейха, тоже смотрела с жадностью на эти злосчастные часы, чего-то не договаривала… Мехман ничего не подозревал — не было оснований, но интуитивно чувствовал, что за этой историей с часами кроется какая-то ложь.

И он не мог думать ни о чем другом. Как будто выползла из-за камней ядовитая змея и с шипением стала поднимать все выше свою маленькую желтую голову. Все ближе, ближе жало. Миг — и укусит. Некуда спрятаться, некуда убежать.

Да, Мехман искал искренности, правдивости в людях, а Шехла-ханум была олицетворением притворства. Какое-то тяжелое сомнение непрестанно, неотступно беспокоило его, точило сердце… Как говорил сегодня профессор Меликзаде, слушая рассказ об убийстве Балыш, внутренние противоречия возникали в семье, сталкивалось старое и новое. Так и у них с Зулейхой. Да, Зулейха стройна, красива, черные волосы ее вьются, а если она смеется, сверкает ряд чудесных белоснежных зубов. Ее большие карие глаза пылают страстью, когда она целует, шепчет ласковые слова. Мехман не может остаться равнодушным, холодным., когда жена кладет ему на плечо руку или треплет волосы. Любит ли он свою Зулейху? Да, любит. Но почему она так беспрекословно повинуется матери, почему во всем согласна с ней? Стоит ему вспомнить об этом, как все в нем содрогается и возмущается. Какое бедствие принесет их семье эта покорность Зулейхи своей матери!..

Обуреваемый тяжелыми мыслями, Мехман вышел на сравнительно безлюдную улицу, свернул в переулок, подошел к дому и открыл знакомую дверь. Щелкнул выключатель. Свет небольшой электрической лампочки озарил родной очаг.

Мехман снова сидел за столиком, за которым сиживал школьником, а позднее студентом. Как много узнал он за этим столом, как далеко, в какие далекие страны уносила его фантазия, когда он готовил уроки…

Но мысли о Зулейхе не оставляли его. Он начал перелистывать книгу, подаренную ему профессором, но не мог усидеть на месте и долго прохаживался в раздумье по комнате. Наконец пришла Хатун. Лицо ее вспыхнуло от радости. Какая мать не забудет об усталости, увидев родное дитя, с которым так давно рассталась?..

Хатун как будто ожила. Бодро и охотно хлопотала она по хозяйству, подогревала обед, приготовленный с утра.

Мехман смотрел на натруженные руки и согнутую спину матери и с каждой секундой чувствовал себя все более виноватым перед ней.

Как могло получиться, что он разлучился с ней, позволил ей уехать? Хатун уехала, а вместо нее появилась важная Шехла-ханум.

Голос матери вывел его из задумчивости:

— Садись к столу, сынок…

Он подошел к рукомойнику, вымыл руки.

Хатун села напротив сына, но не дотрагивалась до еды. С любовью смотрела она, как Мехман ест суп. Мрачные складки на его лбу разгладились.

— А ты, мама? — Он вдруг заметил, что мать даже не дотронулась до ложки. — Замечательный суп… Никто не умеет так готовить, как ты…

«Даже та, городская?» — как будто взглядом спросила мать. Но тотчас же опустила голову.

— Ты кушай, сынок, кушай, пока не остыло. Мне что-то не хочется.

Хатун налила из погнутого жестяного чайника, гревшегося на керосинке, горячего чаю. Мехман пошутил:

— Мама, когда хозяйка дома не ест, у гостя кусок застревает в горле…

— Ты ведь не гость, сынок. Пей…

Мехман не нашелся, что ответить. Он наслаждался покоем, уютом, тишиной. Родные стены, родной дом!..

Хатун не сводила глаз с возмужалого лица сына. Какой он красивый! Но почему он так задумчив, чем встревожен? Болеет душой о чем-нибудь? Скучает о молодой жене? А может, просто устал с дороги?

В голосе Хатун звучала тоска. Аллах ведает, когда еще ей удастся увидеть сына, когда еще он сядет с ней за один стол. Птенец оперился и вылетел из гнезда.

Она согрела воду, вымыла ему голову, причесала, завязала волосы белым платком. Мехман, как маленький, покорно подчинялся. Она достала из его чемодана чистую сорочку, заштопала дырочку в носке, неодобрительно покачав головой. Наконец Хатун постелила сыну на кровати покойного Мурад киши. Мехман разделся, лег. Хатун потушила свет и тоже легла. Но оба они не спали И мать, и сын думали о своем, но мысли их вернулись к минувшим дням. Мехман вспомнил годы юности. В этом доме, в этой комнате мечтал он о будущем, выбирал профессию. На эту кровать он взбирался, когда был совсем маленьким, и она казалась ему такой высокой, такой широкой. А когда он болел, мать клала ему на лоб свою руку… Она покупала ему халву, леденцы, орехи. «Отчего детство бывает так сладко?.. Отчего только в детстве человек согревается дыханием матери? Потом приходят заботы, вытесняют из памяти мать… Это несправедливо…»

А Хатун вспоминала, как Мехман ползал по полу, а потом, шатаясь, сделал первый шаг по комнате, как он впервые пролепетал слово «мама». Он обнимал ее колени и слушал сказки. С какими большими надеждами она растила сына, мечтала о светлом его будущем.

Отчего же так редко исполняются наши желания? Почему судьба дает человеку совсем не то, к чему он стремится, о чем мечтает? Я надеялась: вот Мехман вырастет, станет мужчиной, я буду окрылена его счастьем. Теперь его матерью стала Шехла-ханум. Наверно, Мехман сто раз в день говорит этой толстухе «мама». И снова, со всеми подробностями, вставали перед ее взором детские годы Мехмана. Вот он улыбается в люльке. Вот он ползает по полу, встает и падает, переступает ножонками, хватаясь за стулья, за стены. Вот уже он ходит в школу с сумкой в руке. Вот он возвращается смеющийся, довольный. Хатун встречает его у порога, прижимает к груди со всей бурной силой материнской любви, целует, забирает у него сумку, которая волочится чуть не по земле, гладит его черную кудрявую головку.

— Сыночек мой, как ты сегодня отвечал на уроке? Что сказала тебе учительница, довольна ли она тобой? — спрашивала она.

Мехман всегда возвращался из школы голодным, как собачонка, хватал побыстрее ломоть хлеба и, торопливо жуя, отвечал на все вопросы матери. Да, ей не приходилось бранить мальчика, он, слава аллаху, учился не плохо.

А дни, когда он приносил похвальные грамоты? Матери казалось, что все богатства мира он дарит ей. Как не любоваться мальчиком, не выполнять все его желания, не целовать его смуглые щеки, сладкие, как персик… Где же минувшие дни, те счастливые часы, минуты?.. Куда ушли, куда исчезли они все? Почему же должно быть так? Виновна ли Хатун в этом сама или она напрасно терзается?.. Нет, не она обидела Мехмана, уехав от него. Она даже не представила себе, что можно хоть один день провести в разлуке с сыном. Кто-то другой ранил, сокрушил, разбил ее сердце. Но кто? Слишком тяжело было задавать этот вопрос — кто? Будущая жизнь Мехмана связана теперь с Шехла-ханум. Зулейха по натуре не плохая, но она полностью во власти матери. Каждая женщина воспитывает ребенка по-своему.

Как бы ни любила Хатун сына, она должна считаться с характером и привычками Зулейхи.

А Зулейха уже показала свою воинственную силу, свой угрожающе поднятый кулачок.

Эти противоречия не примирить, не сгладить. Чем больше думала Хатун, тем сильнее, быстрее билось ее сердце. Где же правда? Мысленно она блуждала чуть ли не по всему свету, ступала по неровным тропинкам, поросшим колючками, переживала тяжелые муки, убегая от себя самой. Но снова материнская любовь приводила ее к Мехману: твой долг быть с ним.

Хатун слышала, что и Мехман не спит, ворочается с боку на бок.

— Почему ты не спишь, сынок? Может взбить подушку?

Хатун не хотела, чтобы сын догадался о ее беспокойстве. Она не могла видеть его задумчивым, печальным…

— Мама, а ты почему ке спишь?

— Не спится, сынок.

— Но ведь ты устала, мама?

— Сон не поможет мне.

Мехман встал, пододвинул свою кровать к кровати матери и лег так близко к ней, что почувствовал ее дыхание близ своей щеки.

— Почему так, мама?

— Причина глубока, — сказала Хатун и ласково дотронулась до Мехмана.

— Сыну своему тоже нельзя сказать об этом, мама?

— Но если сын ничем не может помочь?

— Мама, ради тебя я готов на все. Помни, ничто меня не остановит…

— Я и этого не хочу.

— Мама, добрая ты моя, ласковая, ни на кого я не променяю тебя. Слышишь? Ни за что на свете!

— Правда? — и, как будто уверовав в искренность сына, Хатун горячо зашептала: — Берегись! Оберегая себя, сынок, оберегай от опасной жадности Шехла-ханум. Будь честен перед самим собой, перед народом. Мурад, отец твой, жизни своей не пожалел за народное дело. Он работал на фабрике, за городом. Враги ненавидели его, тяжело ранили. Умирая, он взял мою руку, сказал: «Хатун, не выходи замуж, расти младенца. Когда Мехман будет взрослым, скажи ему, что это мы создали Советскую власть, не пожалев отдать за нее жизнь свою… — Пускай и они — дети наши — крепко берегут народную власть…» Я боюсь… Я боюсь, как бы не получилось так, что из-за женщин единственный сын Мурада Атамоглан оглы будет с поникшей головой стоять перед теми, за кого его отец отдал жизнь.

— Ты плачешь, мама, не плачь…

Мехман приник лицом к лицу матери и почувствовал на щеке ее слезы.

— Сын мой, не обижайся на меня, я очень боюсь за твое будущее. Зулейха стала дружить с Зарринтач. Эта дружба может стать причиной большой беды…

— Я не допущу этого, мама.

— Следи зорко, сынок. Я боюсь, что они погубят тебя своей алчностью. Остерегайся Калоша, Муртуза, даже Явер. Все они жадные, нечестные, грязные люди. И они могут запачкать тебя, — сказала Хатун и прижала голову сына к груди с такой силой, как будто хотела защитить его от жадных и хитрых людей.

Волнуясь, переговаривались мать и сын почти до рассвета. Наконец голова Мехмана прижалась к иссохшей груди матери. Он заснул. Хатун сняла платок с его головы, вдохнула запах кудрявых волос. Родной, знакомый запах. Ровное и теплое дыхание Мехмана стало согревать грудь матери. Она сидела на своей кровати, не шевелясь, боясь разбудить сына. Тяжелые мысли не оставляли ее.

— Только бы моего ягненка не обожгли волчьи глаза! — шепнула она.

36

С самого утра тетя-секретарша начала приводить в порядок зал заседаний прокуратуры республики. Она распорядилась наполнить графины свежей водой, сменить помятый чехол на кресле, проверила, вставлены ли в ручки новые перья, отточила карандаши, разложила на столах стопки белой бумаги. Она вертелась, как юла, давала указания уборщицам и завхозу, во все вмешивалась, всеми командовала. Когда, на ее взгляд, все было сделано как полагается, она, успокоенная, вернулась в приемную и начала обзванивать всех вызванных на совещание. Это тоже совершалось по заведенному ритуалу: сперва она справлялась о здоровье, потом просила прийти ровно в назначенное время и обязательно до заседания или после подойти лично к ней.

— Да, есть очень важное дело. Не уходите, не поговорив со мной. Не пожалеете…

Таким образом секретарша на каждом шагу подчеркивала свое значение в прокуратуре. О, она была незаменима в должности секретаря. Работа эта доставляла ей прямо-таки наслаждение, радость и гордость ее ни с чем нельзя было сравнить. А сегодня ей особенно хотелось показать себя перед заносчивым родственником. Пусть посмотрит этот неотесанный мужлан, как заискивают перед ней другие… Да, в дни таких широких совещаний тетя-секретарша чувствовала себя, как рыба в чистом, прозрачном озере, плыла и вдаль и вглубь, не зная усталости. Она записывала, отмечала что-то в списке присутствующих, подносила прокурору на подпись бумаги, уходила, возвращалась, гордо окидывала зал заседаний, кого-то подзывала, кому-то что-то шептала на ухо.

Совещание длилось два дня. Меликзаде, не посчитавшись с запретом врачей, все-таки пришел. Когда прения уже подходили к концу, он попросил слова, поднялся на трибуну и начал медленно, тихо говорить. Его слушали внимательно. Особенно придирчиво отнесся он к отчетам своих бывших студентов, раскритиковал даже своего любимца Мехмана, но зато дал молодежи много ценных советов.

Молодые прокуроры записывали его выступление, как лекцию в институте. Задумавшись, профессор выпил воды и сказал:

— Не вздумайте только считать себя опытными прокурорами. Вам надо еще учиться и учиться… Зазнайство, дорогие мои, скверная вещь. Особенно в наши дни — чудесные и трудные дни тридцатых годов двадцатого века. Я думал над этим, слушая ваши отчеты. Вы не должны успокаиваться. Не должны этого делать и мы. Каждый ваш недостаток, упущение надо заметить во-время и во-время раскрыть, чтобы они — эти упущения не превращались в гнойник, не разбухали… Нельзя зазнаваться, удовлетворяться достигнутым. Нельзя на ходу спать, теряя бесцельно дни и ночи… Добился малого? Сделал недостаточно? Так двигайся, действуй, работай больше, вникай глубже. Следствие, за которое ты взялся, веди тщательно, ревностно, не создавай волокиту, не откладывай со дня на день. Не так ли? — Профессор обвел взглядом присутствующих, как бы желая понять, доходят ли до них его советы, не наскучил ли он слушателям. Он чуть усмехнулся. — Да, товарищи, горькие слова напоминают лекарство, а сладкие, приятные слова — мед. Но не забывайте, что туда подмешан и яд. Я хочу вас видеть здоровыми. Не сердитесь, что я отнимаю у вас так много времени, но я хотел бы еще кое-что вам сказать…

— Пожалуйста, учитель, говорите… Просим… — раздались голоса.

Профессор снова задумался. Он смотрел то на одного прокурора, то на другого. Они сидели перед ним возмужавшие, посуровевшие. Кое-кто курил, кое-кто рылся в своем новом, набитом бумагами портфеле, — работники, самостоятельные люди. А он все еще видел в них вчерашних студентов. Как внимательно слушают его «мальчики»! Это доставляло радость профессору, и успокаивало его больное сердце. Он чувствовал себя сегодня крепче, здоровее. Может быть, болезнь настроила профессора на сентиментальный лад, что он все воспринимал сегодня очень обостренно. Впервые, кажется, с такой отчетливостью он понял, что жизнь прожита не зря, она была полезна для общества, для людей. Как седой садовник любуется выращенными им плодами, так любовался старый профессор этими молодыми людьми, заполнившими огромную комнату. Как ярко и выразительно горят их глаза, как внимательно они слушают. И Меликзаде заговорил так, будто давая последние наставления любимому сыну. Опершись руками о стол, он стоял бледный, изможденный болезнью и торопливо, боясь упустить что-либо, делился своими мыслями и наблюдениями.

— Лучше совсем не знать, чем знать наполовину. Нет ничего хуже половинчатости. А мне известно, что некоторые молодые юристы ни разу не раскрывали на местах те книги, которые закрыли здесь, окончив юрфак. Оправдываются они почти одними и теми же словами: «Столько дел, что просто утопаю в них». Я беседовал с одним товарищем. Он мне сказал: «Нет времени даже письмо написать».

Мехман смущенно опустил голову. Он восторгался учителем, его силой воли, требовательностью, энергией. Вчера этот человек казался ему приговоренным, сегодня он верил в то, что профессор выздоровеет и много еще хорошего, полезного сделает…

Профессор с горячностью говорил:

— Государственная работа требует основательных знаний, мудрой головы. Чем можно обогатить свои знания? Я утверждаю — чтением, книгой! — Профессор говорил все энергичнее и все энергичнее взмахивал своей маленькой рукой Кто бы ты ни был, а без книги, без знаний голова твоя будет пустой, как тыква. Можно ли представить себе что-либо более страшное на свете, чем необоснованный приговор, вынесенный пустым, неумным человеком? Так обстоит дело, мои дорогие. Вы простите меня за резкость. Но я бывший ваш учитель и говорю открыто. Да и к лицу ли вам, прокурорам, блюстителям революционной законности, интересоваться комплиментами? Нет, суровая правда, правда и еще раз правда… Подобно тому, как мы ежедневно наполняем желудок, так же нам следует питать и голову умственной пищей. Как известно, — профессор сделал такое движение, как будто слова его предназначались только для его учеников. Он подался всем своим туловищем к слушателям: — от того, что желудок чрезмерно набит, голова не умнеет. Напротив, избитый желудок иногда мешает думать. И тогда, тогда мы видим тупую, пустую голову, венчающую собой огромную тушу…

Профессор вдруг искоса посмотрел на Абдулкадыра, заместителя главного прокурора республики, толстый живот которого, перетянутый широким ремнем, как гора, высился над столом президиума.

— Но чем должна питаться голова? Героическими дастанами науки, умными толковыми книгами, созданными и оставленными нам мудрыми историками, теоретиками. Книга — это бессмертное духовное богатство гениев человечества, человеческого ума вообще. Что, пройдя сквозь бури долгих веков, доходит до нас, как живое? Шедевры искусства, бессмертные научные трактаты, полные глубокого смысла. Читайте побольше, любите книги, друзья мои… — И профессор опустил седую голову. Но молчание его было так же красноречиво, как его слова. И прокуроры с любовью приветствовали своего старого, больного учителя бурными рукоплесканиями.

— Простите меня, друзья, за многословие, — сказал Меликзаде, сошел, опираясь на трость, с трибуны и медленной походкой направился к выходу.

Прокурор республики вышел, чтобы проводить его.

— Старик прочел нам свое завещание, так я это понял, — негромко сказал Абдулкадыр, наклоняясь к сидевшим неподалеку от него сотрудникам прокуратуры. Огромный живот его всколыхнулся. — Но я не очень-то люблю слушать завещания, по которым мне ничего, кроме воздуха, не может остаться…

Он затрясся от смеха. Кровь прихлынула к полному лицу, оно стало еще краснее.

37

С каждым из молодых юристов прокурор республики побеседовал отдельно, каждого принял и выслушал. При разговоре присутствовали и его заместителя. Они тоже задавали вопросы, делали замечания по работе. Но Мехмана, когда до него дошла очередь, больше всех заинтересовал прокурор республики, с которым он познакомился, когда получал направление в район. Живой, веселый, он держался с молодыми работниками как равный, а не как «высокое начальство». Все интересовало, все ему хотелось узнать — и какие кадры в районе, и обеспечен ли Мехман жильем, и во-время ли доходят до него инструкции и указания из центра.

Когда беседа подходила к концу, прокурор республики сказал задумчиво:

— Вашей работой мы не очень довольны… Знаете, недостатков еще много. Но не надо бояться критики. Я считаю замечания Меликзаде верными. Старик правильно говорил, хотя и очень нервничал. Ну, это естественно, он совсем болен… Для меня каждое его слово особенно дорого… Он немного ворчун, обидчивый очень, но совесть его чиста, как кристалл. — Он стал вдруг искать глазами в списке, лежавшем на столе под стеклом, какой-то нужный ему номер телефона. И, видимо, не найдя, нажал кнопку. В дверь вскочила секретарша, она не успела вынуть папироску изо рта и теперь старалась спрятать ее за спиной.

— Мне нужен домашний телефон Меликзаде.

Тетя-секретарша щегольнула своей памятью.

— Телефон Меликзаде? Пожалуйста. Я столько лет с ним работала. — И она назвала номер. — Вас соединить?

— Спасибо, я сам… — сухо ответил прокурор республики и поднял трубку.

— Это жена профессора, да? Зивер-ханум? Здравствуйте, Зивер-ханум. Как здоровье профессора? После совещания поднялась температура? Вам не следовало его выпускать вчера. Ничего не могли сделать? Да? Нет, Зивер-ханум, нам он тоже не подчиняется, — ведь мы его бывшие ученики. Врач был? Хорошо, я пришлю врача, не беспокойтесь. Я еще позвоню…

Прокурор положил трубку.

— Я был еще мальчиком, когда начал учиться у Меликзаде… — Он показал рукой, каким он был тогда маленьким. — Меликзаде был тогда рядовым учителем. Жилось ему тяжело. Но он всегда был таким кристаллически чистым, как теперь. Это и дает ему право требовать много от учеников. Он не был революционером-подпольщиком, но он вел ярую борьбу против бакинских капиталистов, выступал в тогдашних прогрессивных газетах, защищая права бедного населения, отстаивая азербайджанскую культуру. С первого же дня революции он бесповоротно стал на сторону Советской власти… Нет, он никогда не берег себя, не жалел своих сил. Можно смело сказать, что именно он обучил и воспитал кадры юстиции в нашей республике. Он и остался таким, каким был, — влюбленным в науку, простодушным, как ребенок, откровенным, добрым. К собственным недостаткам он непримирим так же, как и к чужим…

Абдулкадыр погладил свою бритую голову, блестящую, как биллиардный шар, и сказал, ухмыльнувшись:

— Любит много говорить… Тянет этот Меликзаде. Ворочает своим языком без устали, как будто это главное занятие в жизни.

Мехман вспыхнул. И, не сдержавшись, гневно возразил:

— Совершенно не так. Это удивительный человек. Он никогда не жалел себя ради дела, ради работы. Он встал с постели, чтобы прийти сюда. Он всем готов пожертвовать ради общего дела…

Прокурор республики недовольно посмотрел на Абдулкадыра, на его толстую с отвислыми складками шею.

— Седой ученый. Эх, вы. — сказал он с упреком.

— Мы его седины не трогаем, говорим о его языке… Оригинальный старик! — пробурчал Абдулкадыр.

— По-видимому, слова профессора о людях с ненасытной утробой чем-то задели вас, — бросил прокурор республики, насмешливо посмотрев на громадного, толстопузого Абдулкадыра. Ему вспомнилось письмо, поступившее два дня назад и сигнализирующее о нечистоплотности этого человека. Впрочем, перейдем к делу. — И он повернулся к Мехману.

Мехман открыл свою папку.

— Я хотел бы разрешить с вами два вопроса. Первый касается следователя Муртузова. Я не доверяю ему. Правда, я вынужден был поручить ему ведение нескольких дел, но быть спокойным за него, не проверять каждый его шаг, каждое действие я не могу. А работать, вечно подозревая, сомневаясь в каждом его слове и поступке, — дело невозможное. Документы, обнаруженные мною, подтверждают, что он слишком часто преступал закон…

— Что же вы предлагаете?

— Надо раз и навсегда отстранить его от работы в органах юстиции.

Абдулкадыр всей грудью навалился на стол и засопел. Редкие брови его насупились.

— Я как-то был там, в вашем районе, проверял его работу. Я удивляюсь… Он очень опытный и очень неплохой следователь…

— Но нечестный, нечистоплотный. Даже с виду он напоминает мясника, раздумывающего, какой кусок мяса выбрать для шашлыка…

Мехман произнес эти слова твердо. Абдулкадыр побледнел. Он взмахнул рукой, как будто отгонял от себя видение, — Муртузов, протягивающий ему банки с медом и маслом.

— Нет, это не так. Совсем не так…

— Точно так. Именно так, — решительно ответил Мехман, выпрямившись, и ему на мгновение показалось, будто он снова спорит с Кямиловым.

Абдулкадыр решил действовать осторожнее. Он заговорил мягко, прикрывая глаза, и от этого его сходство с Кямиловым, когда тот принимал вид доброжелателя, еще больше усилилось.

— На этом вот совещании, — заметил он, — мы много толковали о кадрах. Товарищ прокурор республики лично подробно остановился на этом вопросе. Людей надо воспитывать. Я говорю именно в том смысле, что Муртуза Муртузова нужно оставить на работе, нужно перевоспитать его.

— Нет, гниль всегда надо беспощадно вырезать, оставлять только здоровые ветки и листья! — горячо ответил Мехман. — Иначе все дерево, весь организм может заболеть.

Абдулкадыр недовольно мотнул головой.

— Это записано в вашу тетрадку под диктовку Меликзаде. — Он заворочался в кресле. — Вы, юноши, просто зазубрили эти слова и повторяете их, как попугаи. Этот Меликзаде.

Прокурор республики рассердился:

— Не примешивайте к вашему спору больного Меликзаде. Он здесь не при чем…

— Как же не при чем? — Абдулкадыр показал мясистой рукой на Мехмана. Он хочет учить нас словом, продиктованным этим болтливым профессором…

— Я не учу вас, я правду говорю…

— Вот вы сами подтверждаете, что это точно слова Меликзаде, а не ваши собственные. Ха!

— Абдулкадыр! — грозно посмотрел на него прокурор республики. Возьмите себя в руки, товарищ Абдулкадыр.

Абдулкадыр мрачно засопел.

Мехман еще раз повторил свои доводы: Муртузова нужно от работы отстранить. Он просит верить, что это не личные счеты, не предвзятое отношение.

— Я верю вам, — задумчиво произнес прокурор республики. — Я верю потому, что вы — лучший студент профессора Меликзаде.

Смущенный и довольный похвалой, Мехман спросил:

— Как же быть с Муртузовым?

— Как только у вас будет достаточное основание, отстраните его от следствия и телеграфируйте лично мне.

Абдулкадыр не мог больше терпеть. Казалось, от ярости он раздулся, как шар.

— Я решительно возражаю, — сказал он. И вскочил с места. — Нельзя так, сквозь пальцы, смотреть на судьбу опытного следователя, который посвятил всю жизнь работе на пользу государства, имеет большие заслуги и завоевал уважение местного исполнительного комитета. Это было бы по меньшей мере несправедливостью.

Абдулкадыр вынужден был защищать Муртузова, рискуя навлечь на себя недовольство прокурора республики. Его знакомство со следователем было гораздо более близким, чем он хотел показать, когда говорил, будто видел его когда-то, будучи в командировке в районе. Всякий раз, приезжая в Баку, Муртузов являлся на квартиру к Абдулкадыру. Он не только привозил деревенские гостинцы. Ну кого удивишь рисом или мешочком изюма? Муртузов, садясь обедать вместе с Абдулкадыром и его женой, такой же толстой, как и муж, дамой в роскошном халате, держал себя как близкий человек. На спор он ломал с Гюльбута-ханум куриную косточку, так называемую «дужку», и, конечно, проигрывал. Проигрыш бывал немалый — отрез на дорогое платье, туфли, хрустальная ваза. Абдулкадыр только посмеивался над «неловкостью» Муртузова. Но он хорошо понимал, что тот проигрывает нарочно.

Теперь он очень боялся, как бы нити клубка, размотавшись, не дотянулись из глухого горного района до его квартиры в Баку. Он уже знал, что какое-то письмо поступило на днях в прокуратуру. После этого прокурор республики стал косо смотреть на своего заместителя. Абдулкадыр это заметил. Конечно, он принял меры. Он постарается скрыть, замять дело, но все равно, как говорят, хвост петуха уже виден… И какие темные силы принесли сюда этого мальчишку-прокурора с жалобами на Муртузова? Абдулкадыр то бледнел, то краснел, но все же твердо стоял на своем — нельзя увольнять следователя.

— Меня удивляет ваша горячность, — сказал прокурор республики. — Ведь он не будет уволен без достаточных оснований…

— У меня тоже может быть свое мнение, — Абдулкадыр старался казаться беспристрастным. Но это ему плохо удавалось. В замешательстве он ерошил свои редкие волосы.

— Трудно считать желание во что бы то ни стало выгородить Муртузова принципиальным мнением. Я призываю вас к порядку, Абдулкадыр…

Они гневно посмотрели друг на друга. Другие заместители поддержали прокурора республики и обрушились на Абдулкадыра. Даже лысина его стала красной. Он пробормотал что-то насчет склоки и подсиживания, заявил, что в республике есть еще люди, которые помнят Абдулкадыра, и вышел из кабинета.

— Да, рыба начинает протухать с головы, — сказал прокурор республики не громко, но так, что все услышали его слова. — Ничего, мы займемся этим делом. Разоблачить негодяев, не считаясь с их положением, их раздутыми заслугами.

Мехман чувствовал себе немного неловко. Он положил перед прокурором свою докладную записку и копии постановлений райисполкома, подписанные Кямиловым.

— Кямилов? — прокурор республики как будто припомнил что-то, открыл кожаную папку, вынул телеграмму, пробежал ее глазами и положил на место Потом он внимательно прочитал документы, представленные Мехманом, и показал их присутствующим.

— Да, нарушение закона налицо, — сказал один ив заместителей.

Второй подтвердил:

— Чистое самодурство.

— Самодурство? Ну, я квалифицировал бы это более точно, — отозвался прокурор республики.

— Надо написать в Центральный Комитет и в Совнарком, приложив к письму вот эти выписки…

— Других вопросов у меня нет, — сказал Мехман, убирая со стола свой блокнот и завязывая папку с материалами. — В районе убили женщину, клубную активистку. По всему видно, что это преступление имеет политическую подкладку.

— Заканчивайте следствие, — сказал прокурор республики. — Если ваши предположения подтвердятся, в район прибудет выездная коллегия Верховного суда и проведет показательный процесс.

— Следствие пока ведет Муртузов, но я выеду в район ближайшим поездом. Я не буду задерживаться…

— Смотрите, как бы он не попытался притушить это дело, — сказал один из заместителей. — Ну, может, не он сам, а кто-нибудь из его покровителей. Таких надо будет наказать со всей строгостью.

— Мы должны действовать, как хирурги. Никакой гнили в наших рядах! энергично заметил прокурор республики. — Никакой пощады взяточникам!..

— Вот именно! — откликнулся Мехман.

— Тогда надо быть бдительным! — Прокурор республики говорил совсем тихо, как будто думал вслух. — Нет, нельзя быть милосердным к врагам, к убийцам, к взяточникам и всяким прочим преступникам. Нигде — будь то самый отдаленный колхоз или маленький магазин кооператива. Нигде нельзя допускать злоупотреблений, воровства. А для этого первейшим условием, одним из главных условий является идейность, честность самого работника юстиции. Как может говорить о священности нашего закона работник юстиции, совесть которого нечиста?

— Такой не посмеет! — с волнением ответил Мехман.

— Каким мылом ваш Муртузов или наш толстяк Абдулкадыр смогут смыть пятна со своих душ, когда они запачканы до мозга костей и давно уже стали черными, как вороны? Пятна на одежде не особенно трудно вывести, но смыть пятно с души — дело невозможное. — Прокурор республики спросил у своих заместителей: — Сколько кусков мыла надо истратить чтобы смыть всю грязь с души этого Абдулкадыра?.. Так как вы намерены поступить? — обратился он снова к Мехману.

— Расследовать дело объективно, до конца, доказать, посадить на скамью подсудимых виновника. Я не вижу другого пути, товарищ прокурор.

Тот пожал руку Мехману.

— Вот так, неуклонно, неустанно отстаивайте линию нашей партии, нашего государства. Всегда оставайтесь честным и принципиальным…

Мехман почтительно склонил голову.

Выйдя из прокуратуры, Мехман сразу же пошел к профессору. У кровати больного сидела заплаканная дочь. Бледная Зивер-ханум клала ему на лоб холодные компрессы. Лицо Меликзаде пылало от высокой температуры, он был так слаб, что не мог вымолвить ни слова. Но взгляд его был выразителен и нежен, — профессор как будто напоминал ученику о своих заветах. С глубокой печалью простился Мехман с женой и дочерью Меликзаде. Он шел домой, с волнением спрашивая себя:

— Неужели взгляд профессора был прощальным? Неужели мне не суждено его больше увидеть?

38

Был выходной день. Хатун сидела дома. Она очень огорчилась, узнав о том, что Мехман сегодня уезжает.

— А ты не можешь еще на денек задержаться, сынок? — спросил Хатун. Хоть на один денек…

— Разве я тебе не надоел, мама? — пошутил Мехман, ласково глядя на Хатун.

— Нет, мне показалось, что вернулись прежние времена…

За эти несколько дней Хатун снова привыкла к тому, что сын с ней дома. Она не хотела больше расставаться с ним, не хотела отпускать его. Чем больше она думала, тем сильнее терзали ее сомнения. Она не хотела отдать сына во власть Шехла-ханум, — она презирала эту женщину. А что, если Мехман попадет в беду, пострадает из-за жадности и корыстности тещи? Разве это невозможно? Очень даже возможно. Ведь он так молод… Хатун не вынесет, если с Мехманом случится какое-нибудь горе… Мать страдала все сильнее. Мехман почувствовал это.

— Хочешь, поедем к нам? — сказал Мехман, обняв мать. — Вместе поедем, мама?

— Об этом и говорить не стоит, — ответила Хатун, печально глядя на сына. — Как бы я ни старалась, хоть бы в одном котле с Шехла-ханум варилась, — все равно мы останемся чужими.

— Почему, мама?

— Потому что, сынок, мы созданы по-разному, из разного теста сделаны.

Мехман задумался: «Мы сделаны из разного теста!» Ну, а они с Зулейхой из какого теста сделаны? Из одного? Вместе они будут бороться с влиянием Шехла-ханум или только он один?

Да, мать права. Сложное положение создалось в его семье после приезда тещи. Очень сложное. Ведь она не перестает лицемерить, не перестает лгать. Она на черное скажет белое и на белое — черное, она, не задумываясь, поклянется в чем угодно. А Зулейха? Ее никак не оторвешь от матери. Если он станет настаивать на отъезде тещи, она опять будет стонать, плакать, пугать его. А потом эта дружба с Зарринтач. Правда, следуя его настояниям, Зулейха перестала с ней общаться, но если она останется совсем одна, эта дружба может возобновиться.

Думал Мехман о Зулейхе, а возник перед ним образ Дильгуше Меликзаде, ее полные грации жесты, приветливость, скромность, ясность суждений. А ее работа? Ведь она инженер! Как счастлива семья, где людей соединили разум, общность взглядов и интересов, взаимное уважение, проверенная, испытанная любовь. А их с Зулейхой связало только увлечение. Правда, Зулейха его давно любит, со школьной скамьи. Как она плакала тогда, на скамейке в парке. У Мехмана при этом воспоминании заныло сердце, и ему очень захотелось прижать сейчас ее головку к своей груди.

— Но Шехла-ханум! Ох, Зулейха, Зулейха, если бы ты знала, какую пропасть роет между нами твоя мать с ее вечным притворством, ложью. Как вода подтачивает камень, так и эта ржавчина разрушает мое доброе к тебе отношение, разъедает мою душу.

Пока Хатун собирала сына в дорогу, Мехман ходил взад и вперед по комнате, все думал и думал о своей жизни.

Ведь если ему не удастся оторвать Зулейху от матери, вырвать ее из-под влияния Шехла-ханум и ей подобных, он не примирится, не сможет жить с Зулейхой. Что же тогда, развод? Но ведь он любит Зулейху, любит по-своему, сурово, требовательно, но любит. Ну, допустим, они расстались… а что, если родится ребенок? Его ребенок! Ведь отец не может не полюбить своего ребенка. Оставить его у жены, платить алименты! Но кто ответит за судьбу, за счастье малыша, за душу его, если он вырастет покинутым, не будет знать своего отца, если другие дети насмешками и колкостями заставят его маленькое сердце сжиматься от обиды? Кто будет виновен в искалеченной жизни этого маленького человека?

Мехману предстояло в районе много серьезных и трудных дел. Ему хотелось отдаться им целиком, со всем присущим ему пылом, хотелось заранее многое обдумать, наметить. Но мысли о личном не оставляли его в покое. Как, каким путем, какими средствами и способами обуздать аппетиты Шехла-ханум? Что сделать, как поступить, если Зулейха не изменится, а все больше и больше — и склонностями, и характером — будет походить на свою мать? Нельзя загонять язвы внутрь, их надо вылечивать до конца. Иначе рана загноится, и страшный дух разложения отравит всю семью. Как сложна жизнь, как серьезны противоречия, с которыми он столкнулся! Только одно он знал твердо — нужна незапятнанная совесть, внутренняя чистота, чтобы быть смелым, решительным, чтобы иметь право заниматься тем делом, которому он посвятил себя на всю жизнь.

Каждый поступок его должен быть безупречен, — да, весь он должен быть, как дом на холме, освещаемый солнцем, видимый отовсюду. Значит, нельзя идти ни на какие сделки с совестью. Ни на какие сделки! — забывшись, воскликнул вслух Мехман, продолжая быстро шагать по комнате.

— Я вижу, сынок, мои слова очень задели тебя, да? — спросила Хатун. Она готовила сыну в дорогу провизию. Тонкие стебельки тархуна задрожали в ее руке.

Мехман круто остановился.

— Допустим, что так. Скажи тогда, мама, как мне теперь быть?

— Сто раз отмерь, один раз отрежь, — вот так говорят, сынок.

— Допустим, я совершил ошибку. Как ее исправить?

— Я никакого ответа не могу дать тебе.

— У кого же мне просить совета?

Хатун тронула указательным пальцем грудь Мехмайа.

— Что подсказывает твое сердце?

— Оно мечется в поисках выхода, хочет найти верный путь, ищет доброго совета.

— Ой, сынок, ты задал мне очень трудный, страшно трудный вопрос…

— Кто может быть для человека ближе матери?

— Никто.

— Как же мне поступить?.. Я уезжаю. Там, дома, мне не с кем поговорить откровенно. Зулейха? Она меня не всегда понимает. И к тому же ее мать…

Хатун подняла глаза, посмотрела прямо в глаза сыну.

— С малых лет, когда я только начала лепетать, я говорила правду, сынок. Твой отец Мурад и я часто нуждались в куске хлеба. В тяжелые дни нашей жизни мы потеряли двух твоих сестер, — они были старше тебя, — и твоего брата. Но ни отец, ни я никогда даже в мыслях не совершили бесчестного поступка, а язык наш не был осквернен ложью.

— Я ведь твой сын, мама.

— Ты мое последнее дитя, мой младший, утеха моя, — сказала Хатун и, притянув к себе голову Мехмана, поцеловала его в лоб. Она вытерла слезы. — И я тебе скажу то, что у меня на душе. В огонь ты полез, Мехман, в огонь.

— И ты советуешь мне покориться судьбе и гореть до конца, мама?

— Лучше погибель, чем бесчестие…

«Почему мама так говорит? Что она знает! В чем она обвиняет меня?» Волнение Мехмана все усиливалось, сомнения росли. Снова на ум пришли эти проклятые золотые часы, которым, сам не зная почему, он придавал такое значение. «Но ведь часы привезла Шехла-ханум, — пытался он успокоить себя… — Но почему же она сама не узнала их на руке у Зулейхи? И вообще, что это была за странная шутка, почему так растерялась Зулейха?» Все смешалось в голове у Мехмана, он нервно теребил прядь своих черных волос, накручивал ее на палец.

Мать пристально следила за ним. Она положила небольшой сверток в его чемодан.

— В дороге раскроешь, сынок. Покушаешь…

Мехман вздрогнул, как бы очнувшись.

— Для чего ты это делаешь, мама? Зачем беспокоишься?

— Сядешь в вагон, спокойненько покушаешь.

— Спокойненько… — с горечью повторил Мехман. — А там?

Материнское сердце сжалось от боли. Мехман посмотрел на часы.

— Ну, мне пора, — сказал он. — До поезда осталось полчаса.

Хатун посмотрела через окно во двор.

— Солнце уже садится.

Мехман встал.

— Я пойду, мама.

— Успеешь, рано еще… — Хатун накинула шаль и стала искать ключи, чтобы запереть дверь снаружи.

— Не провожай меня. Тебе тяжело будет возвращаться одной.

— Зато мы еще побудем вместе…

— Тогда, мама, может быть, поедем?

— Я же работаю, Мехман.

— Можно написать Дильгуше-ханум, она все уладит.

— Дильгуше-ханум. Какая это Дильгуше-ханум?

— Главный инженер. Она дочь моего профессора…

— Стыдись, Мехман, при чем здесь дочь твоего профессора? Я ведь не лично у нее служу… Может быть, она и разрешит мне уйти с фабрики. Но разве я сама захочу этого? Покойный Мурад говорил, что хлеб, который ешь со спокойной совестью, который ты заработал собственным трудом, — слаще меда.

— А разве мы с тобой чужие? Разве мой хлеб — не твой?

— Я уже сказала свое слово, сынок.

— Ты упорствуешь, мама. Ты обиделась из-за горста соли. Из-за щепотки соли.

— А как, по-твоему, надо было допустить, чтобы щепотка соли превратилась в целую соляную гору?

Мехман понял, что мать тверда и непреклонна. Она никогда не примирится с Зулейхой. Через это препятствие не перешагнешь. Он чувствовал себе таким беспомощным.

— Пойдем, сынок, не то опоздаешь на поезд…

Молча сели они в трамвай, молча приехали на вокзал. Хатун вспомнился первый отъезд сына. Тогда они ехали втроем. Она посмотрела на место под фонарем, где стояла разряженная Шехла-ханум. Какие улыбки Шехла тогда расточала, какие торты принесла на вокзал, как умоляла ее «смотреть за детьми» — О, эта жен щина умеет набить себе цену.

Мехман поцеловал мать. Седые волосы ее развевались, колеблемые ветерком. Она не замечала этого. Все ее худенькое тело дрожало. Мехман едва успел войти в тамбур, как поезд двинулся. Мехман высунул голову в окно. Провожающие махали платками. Только Хатун стояла неподвижно! Слезы застлали ей глаза, и она, как сквозь туман, видела поплывший вдаль поезд, голову сына, его машущую руку… Когда она утерла краем черного платка слезы, поезд был уже далеко-далеко. Хатун медленно повернулась, прошла сквозь толпу и спустилась по каменным ступенькам перрона вниз.

39

Мехман приехал в районный центр. С тяжелым сердцем поднялся он по лесенке на галерею. У него не было ощущения, что он вернулся домой. Дом остался там, в Баку, где жила мать. Тяжелая сцена прощания все еще не изгладилась из его памяти. Только когда Зулейха, вскрикнув от радости, повисла у него на шее, Мехман смягчился, почувствовал себя не таким одиноким.

Шехла-ханум встретила зятя очень любезно. Человек в калошах из сил выбивался, стараясь показать, как он рад. Сразу же появились Муртузов с женой. Мехман отвечал на вопросы холодно и неохотно, но никого это не смущало, все объясняли его молчаливость усталостью с дороги. Вскоре гости разошлись. Хозяйки не удерживали их. Как только захлопнулась дверь, Шехла-ханум бросилась к маленькому чемодану, с которым зять уезжал в командировку, открыла крышку и под предлогом, что надо разобрать вещи, принялась искать подарки. Она обшарила все углы и, наконец, наткнулась на флакон.

— Зулейха, смотри духи…

Радость Шехла-ханум была недолгой. Мгновение — и она сообразила, что это тот самый флакон дешевого цветочного одеколона, которым Мехман вытирался после бритья.

Как будто пуля пронзила сердце женщины. И это все? Все, что Мехман привез? А подарки?

Зардевшись от негодования, брезгливо поджав губы, она сказала:

— Стоило тащить из Баку эту бутылку… Зачем она нам? Этим одеколоном только руки мыть… микробов уничтожать…

Мехман промолчал.

Разбирая носки и рубашки, теща продолжала:

— Навестил бы хоть перед отъездом тетю. Если бы ты сказал ей, что уезжаешь, она…

— Мы каждый день встречались в прокуратуре, — недовольно отозвался Мехман. — Не мог же я проводить с ней все время.

— Неужели она ничего не послала племяннице? Не поверю.

— А Зулейха разве посылала ей? С какой стати она должна дарить племяннице?

Шехла-ханум ловко извернулась:

— Просто ей в голову не пришло, что ты возвращаешься с пустыми руками. Ведь это неприятно. Сын приезжал к себе домой, а его мать даже не передала невестке что-нибудь на память, — удивительно! — Шехла-ханум стала в воинственную позу, словно наносила удар по далекой тени Хатун. О, она уверена была, что Мехман снова попал под влияние Хатун. — Бедная девочка ночи не спала, поджидала тебя. Но, увы!.. И есть же такие свекрови-мучительницы, ни за что не позволят сыну создать семью.

Мехман стиснул зубы, чтобы не отвечать. Он прилег на тахту, пытаясь уснуть, но не мог и вскоре ушел в прокуратуру. Немного спустя он позвонил Джабирову и попросил его зайти. «Есть», — по-военному кратко ответил тот и, на ходу поправляя ремень, быстро направился в прокуратуру. Справившись о здоровье прокурора, поздравив его с приездом, он сразу сообщил о хищениях в детском саду.

— Много грязных дел раскрывается, товарищ прокурор, — сказал Джабиров. — Эта Зарринтач не очень-то считалась с тем, где государственное добро, а где ее личное. Но, к сожалению, есть большая помеха.

— Какая может быть помеха? Разве дело так запутано? — спросил Мехман. Надо тщательно проверить, расследовать и, если она действительно виновата, привлечь к ответственности.

— Я не то имею в виду, что трудно расследовать, нет, — сказал начальник милиции и придвинул свой стул поближе, — Зарринтач два дня назад справила свадьбу, вышла замуж за Кямилова.

— За Кямилова? Разве у него нет семьи?

— Говорят, он давно разошелся с женой. Она у него старая была.

— А дети? Неужели у него не было детей?

— Он говорит, сын его давно женился, дочери тоже вышли замуж, а жена уже несколько лет как умерла. Она жила у младшей дочери. Его даже не было рядом, чтобы закрыть ей глаза. И детей он тоже давно не видел.

— Вот так отец… Нехорошо…

— Да, у них так. В семье несплоченной, недружной все, что хотите, может быть.

— Это верно, — подтвердил Мехман. Подумав, он спросил: — А может быть, Кямилов ничего не знает о проделках Зарринтач?

— Как? — удивился начальник милиции. Глаза его широко раскрылись. — Она его давняя любовница. И ее, и брата ее он пригласил сюда из другого города и устроил их на работу. Брата он сделал секретарем, хоть тот совсем малограмотный, а сестру назначил в детсад. Дни и ночи он проводил у них на квартире, ел, пил, отдыхал в свое удовольствие. Как мне поверить, что он не знал, сколько получает заведующая детсадом?

— Ах, вот как… Что же, по-вашему, для жены председателя райисполкома никакие законы не писаны?

— Выходит так, товарищ прокурор. Ничего не поделаешь. Нехорошо получается, очень нехорошо. Муж на таком посту, а жена будет сидеть в тюрьме. Это же скандал!

— Скрыть преступление — это еще больший скандал, товарищ Джабиров. Я за правду, только за правду.

— Да, только истина, истина — и ничто другое! — согласился начальник милиции. — Но, сказать откровенно, просто голову теряешь.

— Для того, чтобы чувствовать себя крепким в борьбе, надо быть уверенным в своей правоте. Под какой бы маской ни скрывался преступник, надо сорвать с него маску.

— Трудно будет, — сказал начальник милиции, покачивая головой. Он даже притопнул ногой, обутой в огромный сапог. — Очень трудно будет. Сорвать такую плотную, такую громадную, отлитую из чугуна маску…

— А если в ближайшие дни маска станет полегче, тогда что?

Начальник милиции вскочил с места и пригнулся ухом к губам Мехмана.

— Умоляю вас, товарищ прокурор, скажите: как, каким образом. Хоть шепотом, хотя бы намеком! Произвол этого самодура и мне надоел.

Мехман засмеялся.

— Шепотом немногого добьешься, товарищ начальник. Зачем я буду говорить еле слышно, ведь я не охрип. И вот тебе доказательство, — если б я только шептался да секретничал, бедняга Саламатов до сих пор сидел бы в тюрьме. Нет, если нарушен закон, надо говорить об этом громким голосом.

— Эх, молод ты еще, молод! На все смотришь сквозь увеличительное стекло. Для чего так делаешь? — Джабиров даже нахмурился от обиды. Послушай, пятнадцать лет я колю дрова, поддерживаю огонь в аду, ты не доверяешь мне. Всякую новость превращаешь в тайну. Откровенно говоря, я большой любитель новостей, товарищ прокурор.

— Государственную тайну надо беречь, товарищ начальник.

Джабиров вздохнул.

— Не обижайтесь, товарищ прокурор, но у вас тяжелый характер. Честное слово, тяжелый. Ну что за секрет может быть от меня, от Джабирова, сына каменщика, который как в двадцатом году взял оружие в руки, так и теперь, в тридцатые годы, его не выпускает.

— Не поверяй тайну другу, ведь он тоже имеет друга своего. Слыхал ли ты такую поговорку, товарищ Джабиров? Или, может быть, встречал в какой-нибудь книге, а, начальник?

— Нет, книги я читаю с трудом. — Джабиров покачал головой. — Клянусь вам. Поймать преступника мне и то легче, чем читать книги. Очень уж скучно пишут, товарищ прокурор, пишут как-то непонятно, урывками… И потом, скажу открыто, терпения у меня нет. А откуда ему быть у меня? Один такой злодей, пойманный мною бандит, обросший мохом, может истрепать все нервы… Вы же сами видели. Нагло говорит тебе в лицо, что не только поджег десять тысяч снопов, но еще любовался их пламенем, стоя у Черной скалы. А сколько таких мерзавцев трепали мои нервы за пятнадцать лет? Сколько огней, сколько пожаров видел я? Клянусь вам, товарищ прокурор, когда я перелистываю эти книги, похожие на сказки, когда я читаю эти отрывистые слова и фразы, гнев охватывает меня. Зачем? К чему? О чем? Газеты — другое дело, их хоть легче читать. Там все конкретно, строки такие короткие, связные.

— Значит, художественную литературу вы не читаете?

— Какую, какую литературу, товарищ прокурор?

— Ну, романы, повести, стихи…

Начальник милиции всплеснул руками.

— Помилуйте, это же занятие для влюбленных девушек, — воскликнул он и захохотал. — Разве подобает мне читать «Лейли и Меджнун»? Но ничего… — Он поправил на боку свой револьвер в деревянной кобуре. — Я не трусливее тех, кто наизусть учит такие книги. Извините меня, но мне встречались люди, которые кичатся тем, что знают все стихи и песни, а когда встретится им лающая собака, дрожат от страха… На мой взгляд, без стихов и песен можно прожить. Другое дело — поговорки.

Попадаются такие мудрые. Я сам их немало знаю. «Не вступай на мост, перекинутый плохим человеком, пусть лучше поток унесет тебя». «Лучше пусть тебя съедят львы, чем искать защиты у лисицы».

— Вот это хорошая пословица, начальник. Не ищи защиты у лисицы.

— Да… «Друг-то друг, а сел на голову вдруг!» Или: «Халиф я — владыка этих мест, и лишь в Багдаде такой еще есть».

— Верно, хорошо ты поговорки знаешь, товарищ Джабиров. «Халиф я владыка этих мест». Эта пословица очень подходит к Кямилову. Я тебе верю, человек ты честный. Ho о книгах ты рассуждал очень неправильно — И вдруг спросил: — А кодекс знаешь?

— Наизусть знаю с начала до конца, — ответил начальник и погрозил пальцем. — На этом вы меня не поймаете. Не раз посылали меня на милицейские курсы. Ведь я на этом посту с двадцатого года, с времен ревкома. Был просто милиционером, потом сделался старшим и вот вырос до начальника. — Джабиров добавил, смеясь: — А любовные книги превращают человека в бабу. Нет, что вы, товарищ прокурор, я не могу отрастить себе кудри да зубрить разные стишки. Вот смотри, с первых дней Советов я не расстаюсь с этим именным маузером. С того дня, когда еще веревкой мерили да делили землю, и до настоящего времени.

Начальник милиции хотел было достать револьвер, чтобы показать дощечку с надписью, но Мехман жестом остановил его.

— Я знаю… Я читал…

— Вот так, мое дело скакать на коне. Нет, товарищ прокурор, дорогой, не припирайте меня к стене этим Лейли-Меджнуном… Этот роман про любовь лучше поручите проработать заведующему загсом, потому что его дела женить да разводить… — Джабиров громко, простодушно захохотал. Даже слезы на глазах у него выступили. — Вот, ей-богу, поэтом вздумали меня сделать. У каждого свое призвание. Ты говори со мной о таком бандите с волосатыми ушами. Говори о том, как их ловить, этих гадов. Говори о том, как надо сдирать шкуру с подбитого козла. Говори о том, как надо беречь социалистическое имущество. Говори о том, как надо железной рукой хватать кулака, чтобы он взвыл, как волк. Говори о том, как скачут на коне, рубя врагов налево и направо.

Мехман, улыбнувшись, сказал:

— И еще о Зарринтач говори.

— Нет, о ней пускай говорит Кямилов. Потому что по мановению его руки загс явился прямо к нему домой и там все оформил.

Мехман взял материалы — копии счетов детского сада, акты о списании денег, истертые ведомости, которые принес Джабиров, и, задумчиво потирая рукой лоб, стал их просматривать.

Начальник милиции спросил:

— Мне можно уйти?

— Пожалуйста. Я сам теперь разберусь. И поговорю с Кямиловым.

— Нет, нет, товарищ прокурор, — задержался Джабиров. — Не думайте, что я испугался. Я тот самый Джабиров, который сражался с бандитами. Я не из трусливых.

— Я знаю это, — просто ответил Мехман.

Джабиров все еще стоял на пороге.

— Конечно, лучше вам самому вести это дело… Но я буду помогать во всем. — И он с неожиданной горячностью добавил: — За вас, товарищ прокурор, я в огонь брошусь. Клянусь жизнью! И глазом не моргну.

40

Кямилова очень беспокоило, что, несмотря на телеграмму, посланную в прокуратуру республики, Мехман вернулся обратно очень уверенный в себе и сразу же энергично взялся за работу. «Как это может быть, что не приняли во внимание телеграмму такого человека, как я? Я ведь не прыщик какой-нибудь, не мелюзга, а, можно сказать, — гора, авторитетное лицо!» Кямилоз метался, не находил себе места. Он перекладывал бумаги, лежавшие перед ним на столе, но за какую ни брался, ничего не понимал, сердился и отбрасывал от себя все эти прошения, заявления, протоколы. Такая, ярость овладела им, что он готов был чуть ли не камни грызть. «Что происходит на свете, я даже разобрать не могу», — подумал он, вылез из кресла и начал прохаживаться по кабинету.

Нервным, резким движением Кямилов открыл окно, но все равно ему не хватало воздуха. Так до конца рабочего дня он метался по кабинету и, наконец, вернувшись домой, пожаловался молодой жене, нарядившейся к его приходу, на головную боль. Зарринтач очень испугалась и хотела срочно вызвать врача, но Кямилов не согласился. Он только рукой махнул: «Пустяки… Пройдет.» Ему не хотелось признаваться в истинной причине, вызвавшей головную боль, показывать свою беспомощность.

Ведь Зарринтач привыкла считать Кямилова очень высокой, недосягаемой персоной, вот именно как гора, — а теперь открыться перед ней и показать, что он вовсе не гора, а всего-навсего лишь низкий холмик? Бугорок? Нет, этого он не мог перенести!.. Никогда Кямилов не смирится, не унизит себя до такой степени, не изменит своей гордой натуре. Даже не поймешь: откуда взялся этот молодой парень, эта пародия на прокурора, который стал рыться среди всяких бумаг и портить Кямилову настроение? Не поймешь, почему это Вахидов так крепко держится за прокурора и во всем его поддерживает. Смотрите только, какая неразлучная парочка — секретарь райкома Мардан Вахидов и районный прокурор Мехман Атамогланов! Секретарь сам посылает за прокурором машину, чтобы отвезти его к поезду. Кямиловым, старым работником, человеком, имеющим вес в республике, секретарь — пренебрегает, а связывается с каким-то молокососом. Да!.. Авторитет Кямилова явно рушится… Как же это так?.. Почему так получилось?.. Уходит, колеблется под ногами почва, позиция перестает быть твердой. Как спастись от землетрясения?.. Он не хотел поддаваться таким чувствам и мыслям, не хотел терять надежду и падать духом. Но чем больше размышлял Кямилов, тем страшнее ему становилось. Конечно, он так легко не сдастся, не так уж он бессилен и беспомощен… А может быть, он и не так силен? Крики и шум, угрозы по адресу подчиненных — ничто не могло вернуть ему бодрое настроение. Он не мог больше коротать свои дни, крича и угрожая. Он старался внушить себе, что Кямилов непобедим, что его, как богатыря Рустама Зала, нельзя свалить, — но и это не помогло. А разве он мог признать, что запутался? Могло ли это быть, возможно ли это? Кямилов томился, поворачивался с боку на бок. Под его огромной тушей дрожала никелированная кровать. Ему никак не удалось забыться крепким сном. Лучше встать, дойти до райисполкома, войти в свой кабинет, взять телефонную трубку и начать звонить в разные учреждения, разным лицам, говорить о делах… Лучше уж шуметь и греметь, пусть каждый слышит мощный и оглушительный голос своего председателя. Нет, никак нельзя скрываться дома, запираться у себя в спальне. В последние дни Кямилов любил свой кабинет больше, чем когда-либо прежде. Он не хотел ни на минуту покидать его. Этот кабинет, который раньше не так уж и привлекал его, не особенно нравился, сейчас с каждым часом становился в его глазах лучше, уютнее, красивее… Вот стенные часы, ряды стульев, столы, покрытые красным сукном, мягкий диван, несгораемый шкаф, олицетворяющий силу и права своего хозяина, телефон на столе. Даже горы и скалы, виднеющиеся из окна, — все это нагромождение камней, — все мило, дорого сейчас Кямилову… Но почему? Почему? Ведь до сих пор было совсем не так, вот этот самый кабинет не казался ему таким красивым. И отчего Кямилов так тревожится, когда пока что ничего особенного не случилось? Он сам не мог понять этого. «Почему мое сердце отяжелело, как свинец?» Очевидно все это из-за Мехмана, из-за того, что он роется в груде постановлений о таких вот негодяях, как Саламатов.

Кямилову и в голову не приходило думать о своих ошибках, о своей грубости. Обо всем, что могло умалить его гордость, его величие, он и знать не хотел. Нет, скорее вернуться в кабинет, ухватиться за трубку обеими руками, накричать на телефонисток, испытать свою силу.

Кямилов проворно встал, пыхтя и сопя оделся и, ничего не объясняя сонной Зарринтач, вышел. Запыхавшись, влетел он в свой кабинет, зажег лампу, внимательно осмотрелся. Все было на месте — стулья, несгораемый шкаф. Он уселся и стал беспрерывно звонить, поднимать людей с постели, будить, действительно, создал шум. Отовсюду ему отвечали вежливо, с уважением. Так в чем же дело, откуда эти страхи, что вселились в его сердце? Он поднялся, тихо свистнул и, немного успокоившись, стал гулять по кабинету. Наконец он позвонил: Муртузову.

— Муртуз, загляни ко мне, деточка.

Кямилов даже не дождался «баш-усте» Муртузова, положил трубку на рычаг, засунул руки в карман своих наутюженных галифе, обтягивающих толстые, как бревна, ноги и уставился на носки сапог.

Так дела, в общем, не так уж плохи…

В приоткрытую дверь просунулась голова Муртузова.

— Салам, — поздоровался Муртузов и осторожно спросил: — Можно войти?

— Пожалуйста, Муртуз.

— Стоит вам приказать, мы всегда к вашим услугам.

— Что нового, Муртуз?

— Все по-старому, лишь здоровья хочу вам еще раз пожелать, товарищ Кямилов.

— Почему ты так запыхался? А?

— Шел быстро.

— И очень хорошо сделал, Муртуз. — Кямилов достал из пестро размалеванного портсигара папиросу и зажег. — И хорошо сделал, что торопился, Муртуз. Я не люблю ждать. — И сразу же спросил, яростно сжимая папиросу в зубах: — С какими новостями вернулся прокурор? Как его настроение? Такой же самодовольный, как и был?

— Настроение у моего начальника блестящее.

— В каком это смысле блестящее? — Кямилов стряхнул пепел. — По каким это признакам его настроение кажется хорошим?

— Повидимому, работу его одобрили, сказали ему «яхши».

Кямилов не хотел даже слышать слово «яхши» применительно к Мехману.

— Гм! «Яхши», говоришь? Он вылетит отсюда с таким звоном, что сорок лет у него будет звенеть в ушах. — Кямилов, позабыв, что на краю пепельницы дымится положенная им папироса, достал из портсигара другую и стал нервно постукивать ею о крышку. — Итак, что же ты скажешь?

— Впечатление такое, товарищ Кямилов, что земной шар, прокуратура, комсомол — все это стало существовать только со дня рождения этого Мехмана…

— Как это так?

— Он с таким видом роется в делах, так старается во все вникнуть и во все вмешиваться, как будто земля перестанет вращаться, если не он…

— Ну, а ты плывешь по поверхности и, главное, боишься навлечь его гнев?

— Чем я заслужил такое недоверие? Э, товарищ Кямилов, даже длинный летний день кончается и начинается новый день.

— Не для того ли ты провожал из районов столько прокуроров, чтобы стать прислужником у этого мальчишки?

Муртузов хихикнул, покачал лысой головой и помял в руках свою кепку с выцветшим козырьком, лежащую на коленях.

— Скорее вы их провожали, чем я, товарищ Кямилоз.

— Ты намекаешь на Рустам Заде? — Настроение Кямилова как будто сразу немного улучшилось. — На него? Того богатыря? Того тигра в брюках галифе? Да, я его выпроводил…

— И большинство из них пострадало из-за Зарринтач-ханум, — подсказал Муртузов, желая ободрить и Кямилова, и самого себя. — Рустам Заде стал жертвой вашей ханум. Не выдержал напора богатырь и свалился спиной наземь.

— Ну при чем тут Зарринтач? Не такой уж я ревнивый… Этот Рустам Заде сам вырыл себе могилу… Разве ты не слыхал, говорят же ведь, что тот, кто роет яму другому, сам первый попадает в нее.

— Ну, конечно, тут сыграла роль ваша всесильная рука.

— Разве что-нибудь может свершиться без руки сильной или бессильной, все равно? — Кямилов потянулся всем телом. — Он хотел нанести нам удар. Так как же ты считаешь? Мы не должны были дотронуться до него даже своим мизинцем, если он занес над нашей головой топор?

— Ваш мизинец страшнее самого большого топора на свете…

— Когда козел ищет своей гибели, он начинает тереться головой о дубину пастуха…

Словно почувствовав прилив сил, Кямилов стал снова разгуливать по кабинету. Муртузов окинул его внимательным взглядом.

— Но этот прокурор бьет по очень чувствительному месту, ухватился за очень тонкий предлог, — сказал он. — За очень тонкую нитку он ухватился.

— Ничего не бойся. Тесто, которое он замешивает, впитает еще много водички.

Кямилов снова начал горячиться. Муртузов хотел успокоить его.

— Откровенно говоря, этот Атамогланов очень мне не нравится, — сказал он и поднялся.

Кямилов положил руку ему на плечо и придавил его своей ладонью.

— Ты боишься его, признавайся? Фамилия, что ли, его напугала тебя? Атам-оглан-ов!

— Почему фамилия? — Муртузов постарался высвободить плечо. — Меня пугает то, что он рыщет везде и всюду, меня пугает то, что он всюду сует свой нос. Я скажу открыто: он близок не только с Вахидовым, но и с секретарем комсомола Ахмедовым. А ведь вы знаете, как непочтительно относится к вам этот Ахмедов, готов рубить мечом даже вашу тень. В последнее время он всюду нападает на вас, позорит, говорит, что коммунхоз работает неудовлетворительно. Так вот с этим Ахмедовым Мехман вместе посещает клуб. Потом он дружит с заведующим земотделом агрономом Джаббарзаде, который формально считается вашим заместителем, а на деле днем и ночью только о том и думает, как бы сесть в ваше кресло. Из-за этого я и тревожусь, меня даже знобит от страха, мурашки бегают по спине…

— Да вы же с этим Мехманом живете как одна семья? — спросил потрясенный Кямилов и даже плечами передернул, как будто ему стало холодно. Но тут же он засмеялся, чтобы не выдать себя, и между побледневшими губами сверкнули зубы. — Вы же как одна душа, одно тело с ним…

— С тех пор как он вернулся из Баку, моя нога не переступила его порога.

— Почему же ты перестал ходить к ним? Разве мы не говорили с тобой о том, что надо резать на куски его кишки-мишки изнутри? Стоит чихнуть на тебя, как ты от страха, как карлик, вылетаешь вон.

— Потому что Мехман сблизился с другими людьми и повернулся спиной ко мне. Он стал открыто выражать свою неприязнь. Если хотите знать, он так и сказал: мой дом, моя квартира не постоялый двор. И ты, и твоя почтенная жена Явер можете найти другое место для развлечений.

— Неужели он, неблагодарный, так быстро забывает чужие хлеб-соль? Ты же носил ему и рис и баранину.

— Да, он такой. Насколько мягкое сердце у тещи, настолько суров и резок ее зять.

— Может быть, он ревнует свою пышнотелую тещу к тебе? — спросил Кямилов. — Может, ты пялил на нее глаза? Этого не может быть, а?

— Нет, совсем не то. — Муртузов заерзал на месте, в растерянности он даже протянул руку к разрисованному портсигару, желая взять папиросу, хотя никогда не курил, однако во-время опомнился. — Да, изменился наш Мехман Мурадоглы с тех пор, как вернулся из Баку.

— Может быть, ты не осведомлен, а там уж есть какие-нибудь новости или перемены? — спросил Кямилов, подняв указательный палец. — Там, наверху.

— Какие могут быть перемены, когда там сидит Абдулкадыр — наш человек? — Муртузов пожал плечами.

— Наш человек — это верно, — вздохнул Кямилов. — Но друг наш слишком разжирел.

— Да, да, он стал похож на мясника, питающегося курдюком жирного барана, — живо подхватил Муртузов. Он не мог простить Абдулкадыру того, что его не утвердили в должности прокурора. — Только одно и знает: наслаждаться едой… Почему не наслаждаться? Разве она ему дорого стоит? Находятся дураки, вроде меня, и посылают.

— На самом деле, этот Абдулкадыр большой охотник до жареных бараньих внутренностей.

— Не вставая с места, он уничтожает пять фунтов чурека и целый таз жареных внутренностей и все не говорит «наелся».

— Жена его Гюльбута жрет не меньше его самого.

— Прошлый раз, когда я был в Баку, он пригласил меня к себе домой, начал рассказывать Кямилов. — Нас было трое, и мы съели внутренности трех баранов. Я уже с трудом дышал. Абдулкадыр говорит мне: «Эй, приятель, это еще что? Ты уже наелся? Разве ты ребенок?» Я увидел, что этот сын гяура не отстает от меня, встал и убежал. Куда там! На лестничной площадке он буквально преградил мне путь. Выскочил на лестницу, держа в руке луковицу величиной с блюдце. «Куда ты опешишь? Кушать надо…» Я выбежал на улицу и, оглянувшись, только увидел, как его лысая голова сверкает в подворотне…

— Повидимому, счастливая звезда Абдулкадыра уже угасает…

— Почему это угасает?

— Потому что прокурор республики ненавидит его.

— Выходит, что и мы из светил превратимся в маленькие звездочки? — Эти слова вырвались у Кямилова невольно и, спохватившись, он добавил: — Ну, ничего, цыплят по осени считают, деточка!

— Я специально написал Абдулкадыру письмо о Мехмане. Я открыто написал: выручай, брат! Даже Гюльбута-ханум я послал письмо, полное намеков.

— А ответ? Абдулкадыр ответил тебе?

— Оба письма словно сгинули.

Кямилов взмахнул руками, как человек, внезапно упавший в холодную воду.

— По всему видно, что у Абдулкадыра плохие дела.

— Я так понимаю, что дела у Абдулкадыра мокры в подлинном смысле этого слова.

— Мокры? — Кямилов затопал ногами. — Дурачок. Нельзя укутываться в саван, будучи еще живым, Муртузик мой.

— При чем тут смерть, товарищ Кямилов? Сейчас всюду можно найти кусочек хлеба. Работы хватает.

— Нельзя бежать с поля брани, Муртуз.

— Ради вас я готов идти на смертный бой, товарищ Кямилов.

— Да, мы дадим ему бой, Муртуз! Крепись, деточка. Держись за этого человека в калошах, которому дьявол придал обличье маленького человечка, а на самом деле он гигант и немало кораблей бросил на подводные камни. Пусть этот человек в калошах толкнет на черную скалу и корабль Мехмана, так дерзко плывущего на гребне волны.

— Я надеюсь только на него.

— Я уже намекнул об этом Калошу.

— Что же, он обещал? Что он сказал?

— Он приложил свою правую руку к левому глазу.

— О, ему можно верить, и я так понимаю, что он держит в своих руках какие-то тайны из личной жизни Мехмана. Но пока Калош твердит только одно: «Терпение… И молчание». Говорит: удар надо наносить сзади.

— А ты не отвечаешь ему: не хитри, сукин сын, — камень, который кидают сзади, попадает не в сердце, а в пятку.

— Он говорит: я не ребенок, не учите меня.

— Нет, Муртуз, — сказал Кямилов и доверительно положил руку на его плечо. — Если мы не уберем отсюда Мехмана Атамогланова, он уберет нас. Взгляд Кямилова уперся в лысую голову Муртузова, желтевшую в свете лампы. И в первую очередь он снесет вот эту твою плешивую, голую, как горох, голову.

41

Всю ночь Вахидов был в пути и только утром он добрался до райкома, слез с коня. Сторож повел гнедого в конюшню, а Вахидов поспешил домой. Он тихонько открыл ключом дверь, снял шинель и побелевшую под солнцем папаху и осторожно, стараясь не шуметь, повесил свою одежду на вешалку — Но Селима сразу же появилась на пороге.

— Где ты пропадал, Мардан? — с ласковым упреком спросила она, с беспокойством посмотрев на мужа. — Даже не звонил два дня…

— Я был в нагорных колхозах, Селима, — ответил Вахидов.

Поправляя растрепавшиеся длинные косы, венцом уложенные вокруг головы, Селима все еще внимательно смотрела на мужа. Как он устал! Черты лица обострились, черные волосы как будто запылились и потускнели, щеки небриты, усы отросли.

Десять дней назад он уехал из дому. Тридцать районных активистов по решению бюро райкома партии были мобилизованы и направлены в колхозы для проверки готовности к весеннему севу. Оставив в райкоме своего заместителя Джалилова, Вахидов отправился в самые дальние нагорные селения. Он любил все делать обстоятельно, проверил, как идет подготовка к весеннему севу, как организуются пасеки, ознакомился с работой первичных партийных и комсомольских организаций, много и подробно беседовал с коммунистами и комсомольцами. И в школах он побывал, — сидел на уроках, просматривал ученические тетради, разговаривал с учителями, узнавал их нужды. Многое удавалось решить тут же на месте.

За эти десять дней Вахидов почти не вспоминал об отдыхе. Селима невольно глядела на изнуренное, обросшее лицо мужа.

— Почему ты так внимательно смотришь на меня, Селима? — спросил Вахидов, улыбнувшись. — Не находишь ли ты, что я похорошел? Или помолодел?

— Тебе очень идет борода, Мардан, — подхватила шутку Селима и, взяв мужа за руку, ввела его в комнату.

— Ну как, йолдаш Вахидов, ты уже отвык, наверное, от своего дома?

— А где наши дети? Неужели Наджиба и Рафиля уже ушли в школу? — с разочарованием глядя на пустые кровати, спросил отец. — А я надеялся их еще застать…

— Обе чуть не проспали сегодня. Они поздно легли вчера, все поджидали тебя.

— Писем от Салмана нет?

— Вчера получила письмо.

— Давай скорее.

Селима подошла к письменному столу, за которым девочки обычно готовили уроки, и взяла раскрытый конверт. Вахидов нетерпеливым движением достал письмо. На четырех страницах Салман подробно описывал жизнь в институте, свои занятия. Он всем был доволен и только сожалел, что любимец студентов профессор Меликзаде тяжело болен. Пожалуй, больше не удастся послушать его лекции…

Вахидов внимательно прочел письмо и положил обратно в конверт.

— А как наш маленький?

— Весь дом переворачивает этот твой сын-богатырь!

— Он спит?

— Спит.

Вахидов открыл дверь в спальню.

Эльхан сладко спал в своей маленькой кроватке, раскинув пухлые ручки. На ковре, около кровати, валялись деревянный мяч и картонный щит.

— Он будет смелым, настоящим героем, этот вояка, — счастливо улыбаясь, прошептал отец. — Твой Эльхан будет джигитом, Селима.

— Ничего не скажешь — он умеет рубить мечом. Если бы он только не разбивал стекла…

Отец погладил кудрявые волосы сына, нагнулся и поцеловал его в лоб. Ребенок вздрогнул от прикосновения щетинистой бороды, сжал кулачки и обеими руками потер нос. Отец и мать на цыпочках отошли от него, боясь разбудить.

— Что еще нового, Селима? — ведь меня не было целых десять дней, спросил Вахидов, когда они вернулись в столовую.

— Прокурор спрашивал тебя, — стала припоминать Селима… — И потом в последние дни Кямилов непрерывно звонит.

— Ясно. — Вахидов почесал подбородок. — Еще какие новости?

— Из Баку звонили. Ночью. Три раза…

— Откуда?

— Сказали из Центрального Комитета.

— Что же ты ответила?

— Я ответила: Вахидов в нагорных колхозах. Его заменяет Джалилов.

— А второй заместитель у меня дома, — сказал Вахидов и крепко, с благодарностью сжал руку Селимы. — Ты не только заместитель, ты сестра милосердия, — продолжал он и, поднеся ее руку к губам, поцеловал. милосердная сестра моя…

— Не знаю, сестра милосердия или милосердная сестра, только из-за твоего Эльхана она едва-едва успевает работать на полставки.

— Эльхан не возражает, если ты вообще будешь сидеть дома.

— Ну, это мне только платят за полдня, но на самом деле я работаю гораздо больше… — Селима подсела ближе к мужу.

— Значит, ты воюешь из-за зарплаты! — сказал Вахидов и, достав из кармана расческу, начал причесывать взъерошенные волосы. — Драка идет из-за одеяла. Хочешь спать на кровати вдвоем, а укрываться одна?

— Вовсе нет, но я просто ненавижу эти слова «полставки», «пол-единицы», противно даже произносить. Как будто я не человек, а половинка…

— Устроишь Эльхана в детсад, станешь «целой единицей», Селима.

— Разве можно отдать Эльхана туда, где хозяйничает Зарринтач Саррафзаде? Как я могу доверить ей этой стрекозе — свое дитя?

— Да, да, надо основательно заняться детсадом, — сказал Вахидов, вздохнув, и сразу посерьезнел. — Должно быть, Джабиров уже начал проверку.

— Проверка идет, комиссия уже работает, — так все говорят. — И Селима стала передавать мужу все, что слышала. — Зарринтач распространяет всюду слух, что, мол, Селима-ханум мечтает занять ее место, но Кямилов этого не допустит.

— Надеюсь, ты не ввязалась с ней в спор? — спросил Вахидов, строгим взглядом окинув Селиму. — Ведь я просил тебя ни во что не вмешиваться.

— Ах, если бы не твой запрет, Мардан, я бы не утерпела, пошла к Джалилову и пожаловалась ему, как кандидат партии. Я не понимаю, почему, на каком основании эта Зарринтач старается запачкать меня?

А с тех пор, как начали проверять ее детсад, она болтает все, что вздумается, эта неугомонная крикливая баба.

— Во всем виноват Кямилов, — коротко заметил Вахидов и направился к зеркалу, собираясь бриться.

Селима бросилась подавать ему бритвенный прибор.

— А почему ты не видишь своей вины, Мардан? — просила она.

— Да, и я виноват, я, конечно, виноват, — согласился Вахидов. — Прежде всего виноват я сам.

— Ах, эта Зарринтач! — продолжала возмущенная Селима. Она никак не могла успокоиться. — И ты знаешь, она просто стала вроде сестры жене прокурора. С кем бы ни сидела, с кем бы ни стала заводить речь о Зулейхе, о ее матери Шехла-ханум, — жестикулирует, шепчется в разных углах, пугает людей: «Разожму руку — прокурор на моей ладони, сожму руку — прокурор у меня в кулаке…»

— Мехман очень честный человек, Селима.

— Может быть, но теща его страшно необузданная, вздорная женщина. Пока зять был в Баку, до самого его возвращения только и разгуливала, расфуфыренная, с дочерью по улице, со всеми болтала, сплетничала чуть ли не со звездами…

— У Мехмана совесть чиста, Селима. Он принципиальный и честный человек. Таким и должен быть прокурор.

— Хорошо бы ему самому заняться детсадом.

— Комиссия все проверит, все выяснит.

Вахидов побрился, подстриг усы. Он наскоро позавтракал, отдохнул немного и только собрался пойти в райком, как зазвонил телефон.

— Да, здравствуйте, приехал. Слыхал ли про возвращение прокурора? Да, слыхал. Хотите зайти в райком? Немного погодя. Скоро я буду.

Вахидов положил трубку.

— Наверно, Кямилов? — предположила Селима.

— Он самый.

— Зачем ты ему так срочно понадобился? Что это он так волнуется? заметила Селима. — Это же очень нехорошо, что вертушка Зарринтач врывается в дом человека, который мог бы ей быть отцом. А вместо этого она становится чуть ли не его опекуншей, крутит и вертит им. Ты понимаешь, ведь это и для тебя нехорошо: не хочется, чтобы люди плохо отзывались о председателе райисполкома — о человеке, стоящем рядом с секретарем райкома. Глупые, бестактные поступки подрывают авторитет человека, разве не так?

— Верно, Селима, надо оберегать свой авторитет, свое имя.

— Верблюд прячет голову в кусты хлопчатника думает, что никто его не видит. Так же поступает в эта гора мяса, Кямилов. Почему он не думает о своих детях, о своих внуках? А вдруг они приедут сюда на лето?

Почему этот Кямилов не дорожит мнением людей? Мардан, почему ты не поговоришь с ним как товарищ и как секретарь райкома обо всем этом?

— Так вот ты какая! Оказывается, о многом ты успела подумать за это время, что меня не было, — произнес Вахидов, остановившись у двери.

— Много у меня накопилось на душе, но ты все твердишь мне — не вмешивайся. И я не вмешиваюсь, Мардан.

— Да, Селима, будет лучше, если ты займешься своими делами в больнице…

— Полставки, пол-единицы, полчеловека?

— Нет, будь полной единицей, но на своем месте, на своем поприще, дорогая медсестра. — Мардан нахмурил брови. Вряд ли стоит путать свои служебные дела с делами домашними, особенно людям, которым доверена руководящая работа. Иначе трудно будет понять, например, кто является заведующим роно и кто назначает в школу преподавателя. Он или его жена…

— Это надо сказать самому заведующему роно.

— Говорили уже, Селима.

— Что же ответил заведующий?

— Признал ошибки.

— Если бы можно было искупить вину только просьбами об извинении, извиняющихся было бы слишком много… Я бы тоже делала, что хотела, потом говорила: «Ах, Мардан, виновата, я уже договорилась о полной ставке».

— Нет, Селима, так поступать не надо. — Взгляд Вахидова стал суровым, улыбка исчезла с лица. — На счет полной ставки не может быть разговора. Надо быть скромной, поняла?

— Да, Мардан… Поняла… Ясно, товарищ Вахидов! Наша двадцатилетняя совместная жизнь ясна, как солнце.

— Такой она должна быть всегда! — Вахидов уже открыл дверь и, стоя на пороге, повторил: — Всегда!

Нельзя путать домашние и служебные дела.

— Можно подумать, Мардан, что я…

— Я ничего не думаю, милая моя медсестра, я только помню, что работаю в районном комитете партии, сказал Вахидов.

Селима не успела ответить, муж был уже на лестнице. В замешательстве она провела рукой по своим черным шелковистым волосам. Она сожалела, что завела этот разговор. Муж и так утомлен.

— В нашей жизни всегда все было ясно, — тихо прошептала она. — И всегда будет такая ясность, Мардан! Будь спокоен, не сомневайся в своей Селиме…

42

Вахидов просмотрел записи в блокнотах, сделанные во время последнего объезда селений. Он тут же выписал на отдельный лист самые срочные дела и отметил, кому что следует поручить. Многое ему удалось проделать во время поездки, но предстояло осуществить гораздо больше.

Вахидов хмурился. Не работа мучила его, нет. Надо, наконец, решить, как быть с Кямиловым. Даже там, в горах, среди множества забот он не переставал думать о Кямилове и его поступках: Секретарь райкома должен открыто показать свое отношение к конфликту, возникшему между прокурором и председателем райисполкома. Время для этого уже наступило…

«Кто из них прав?» — неоднократно спрашивал сам себя Вахидов и взвешивал факты, боясь допустить ошибку. В этих поисках истины Вахидов не раз думал о Мехмане. Вахидову казалось, что он видит в нем любимого сына… «Сейчас повсюду идет борьба, глубокая, острая и напряженная. Новая жизнь пробивает себе дорогу, идет вперед, преодолевает сопротивление, разрушает сети и западни, расставляемые классовыми врагами, побеждает их в рукопашном бою. Разве мы сможем когда-нибудь забыть эти тридцатые годы!

Стоит, внимательно всмотреться, как сразу заметишь — ростки нового крепнут. Колхозы стали куда слаженнее, по сравнению с прошлыми годами, повысилась урожайность. Увеличивается число школ, клубов, больниц. Новая жизнь бьет, как родник… Но разве старое, отживающее не мешает нашему развитию? Ой, как мешает. Вот, например, такие, как Кямилов, отстают от жизни и волей-неволей попадают в плен предрассудков.

Сколько раз я сам говорил ему: Кямилов, обуздай свои страсти, измени свой образ жизни. Ведь если тебе доверено государственное дело, это не значит, что ты можешь перегибать закон налево и направо, по своему желанию!..

Эгоизм, как болезнь, отравляет твое сознание, проникает до мозга костей. Что это за „ячество“ такое? Почему такой человек, как Муртузов, стал твоей тенью? Чем все это объяснить, Кямилов, что с тобой происходит?» Вахидов чувствовал, что Мехман вернулся из Баку, полный решимости. Он не отступит, будет воевать с Кямиловым. Но Кямилов старый работник, старый коммунист, — этого тоже забывать нельзя.

Вахидов напряженно искал правильное решение.

«Все заслуги Кямилова в прошлом… Незаменимых нет. На должность председателя райисполкома можно было бы смело выдвинуть Джаббарзаде! Он агроном с высшим образованием, член бюро райкома, имеет опыт работы, почему ему не быть председателем?.. Джаббарзаде вежлив, тактичен, всей душой отдается работе… С утра до вечера занят делом. Или Джалилов — мой заместитель, — разве он был бы плохим председателем? Джалилов уже достаточно подготовлен для самостоятельной работы. Окончил партийную школу. Не справится? Справится, прекрасно справится! — Вахидов мысленно перебирал районных активистов. — Разве мало у нас людей, способных заменить Кямилова? Да они во сто крат лучше его! Какие замечательные кадры выросли за эти годы! Но как все-таки быть с Кямиловым? Куда девать его?.. Неужели он конченый человек, не способный больше подняться? Да, трудно ему будет, привыкшему бить себя в грудь, неподвижно сидеть на своем бешеном коне, грызущем удила… Но ничего не поделаешь… По-видимому, Кямияов разложился. Значит, равнодушно констатировать этот факт и успокоиться на этом? А может, стоит помочь ему? Надо наказать, если он виноват, но если есть хоть маленькая возможность исправить его, надо за нее уцепиться. Может, послать его на низовую работу?.. — Вахидов встал, медленно прошелся по кабинету. — Другого пути нет! — И снова перед его глазами возникла сцена первой встречи Мехмана с Кямиловым, их горячий спор. — Да, борьба между ними не затихает, а с каждым днем обостряется, возрастает… Значит, надо решительно разрубить этот узел! Итак, кого же рекомендовать на пост председателя райисполкома?.. Джаббарзаде или Джалилова! Надо посоветоваться с членами бюро, — кого сочтут более достойным, того и будем рекомендовать. А, может быть, предложить другого кандидата? Пусть будет так!.. Во всяком случае, надо положить конец этому конфликту, надо стать на защиту законных и справедливых действий молодого прокурора!.. — Вахидов поднял указательный палец и, говоря с самим собой, продолжал медленно прохаживаться по комнате. — Да, такова жизнь: кто слишком разбухает, не вмещается в седло, падает. Тот, кто не надувается, не пыжится, видит, что у него под ногами, кто хорошо работает, требователен к себе, тот еще крепче держится в седле и удостаивается всеобщего уважения… Что поделаешь, если Кямилов так раздулся?.. Очевидно, его болезнь началась давно…» Вахидову, только что вернувшемуся из селений, хотелось подумать о многих вопросах жизни района, поразмыслить, обобщить свои впечатления, а вместо этого приходилось заниматься судьбой Кямилова. Нетерпимые поступки председателя райисполкома вызывали резкое возмущение секретаря райкома. Знакомясь с работой отдельных горных колхозов, он еще раз увидел, как мало райисполком занимается дальними селениями. Надо прийти к твердому решению. Если Мехман, как он предполагал, поставил в центре вопрос о незаконных действиях Кямилова, надо поддержать его… «Невозможно дальше терпеть сумасбродства Кямилова! Работы — непочатый край! Надо проложить дороги, надо строить, надо укреплять колхозы — сколько еще впереди дела!.. Всем этим надо руководить вместе, рука об руку, надо мобилизовать все силы районного актива, а такой человек, как Кямилов, тормозит, вредит, задерживает…»

Вахидов ходил все быстрее, шаги его становились все решительнее и энергичнее.

«Если мы не уберем это бревно, лежащее на пути, ничего не удастся добиться!.. Может быть, вопрос о Кямилове надо было решать гораздо раньше. Не медлить, не ждать. Конечно, надо было поступить именно так, давно надо было решиться!.. Мы все надеялись, что его можно исправить, но всякому терпению есть предел!.. Тут уж не до перевоспитания, пора сделать организационные выводы… Есть ли другой путь? Как бы Кямилов ни прикрывался легендой о своем высоком авторитете, процесс гниения скрыть невозможно. Какой-нибудь сильный толчок — и эта туша развалится».

Вахидов горько усмехнулся, вспомнив широкоствольный вековой дуб, свалившийся наземь под напором сильного ветра. Вахидов увидел это дерево во время последней поездки в горы. Он сошел с коня, нагнулся и долго, внимательно смотрел на погибшее дерево. Дуб сгнил внутри, иначе разве он свалился бы? Падая, он причинил немало вреда молодым деревьям, растущим вблизи, — обломил ветки, содрал свежую кору. Но молодняк живет, растет, шелестит листвой, а гнилой дуб и не поднимается. Может быть, зеленая поросль даже рождена из семян погибшего великана… Но почему сейчас Вахидов невольно сравнивает положение Кямилова с судьбой этого дуба? Может быть, потому, что и Кямилов сгнил внутри. А ведь когда-то и он был могучим, как дуб…

В это время открылась дверь и вошел секретарь райкома комсомола Ахмедов с папкой подмышкой, туго набитой бумагами.

— Можно войти? Сколько дней мы ждали вашего возвращения. Накопилось много вопросов…

— А Джалилов? Разве нельзя было решить вопросы с ним? — спросил Вахидов и сел за стол.

Секретарь райкома комсомола уселся напротив и поспешно раскрыл свою папку.

— Джалилов ознакомился с нашим планом, но советовал показать его и вам.

— Потому что при распределении обязанностей это выпало на мою долю, не так ли?

— Да, — очевидно так, — сказал Ахмедов, поправляя гладко зачесанные волосы.

Вахидов взял план, внимательно прочел, сделал красным карандашом на полях заметки.

— Вы не возражаете против критики, товарищ секретарь райкома комсомола? — спросил Вахидов.

— Напротив, полезные советы нам очень нужны! — ответил Ахмедов. — И даже очень приятны.

— Вот вам добавление! — сказал Вахидов и дописал: «Провести районное совещание директоров школ и секретарей первичных комсомольских организаций…» Причем приурочить это совещание ко времени, когда подводятся итоги учебного года.

— Верно, мы этот вопрос упустили из виду.

— Про школу и просвещение надо помнить! В нашей повседневной работе мы всегда должны особо заботиться о просвещении широких масс, о культуре, особенно о воспитании молодого поколения.

Вахидов не успел договорить, как дверь с шумом открылась и в кабинет ворвался Кямилов.

— Салам, товарищ секретарь! — сказал он, протягивая обе руки.

— Алейкум-салам, — ответил Вахидов, продолжая писать.

— Что вы пишите? — спросил Кямилов, впиваясь глазами в листы бумаги, лежавшей перед Вахидовым.

— Для нашего комсомола, — ответил Вахидов.

— Молодежь, несмотря на свою кипучую энергию, заставляет стариков работать за нее, — сказал Кямилов, удобно устраиваясь в мягком кресле.

— Для нашего будущего, — ответил Вахидов. — Потому, что молодежь — наше будущее. Верно я говорю, Ахмедов?

— По-моему, молодежь с энтузиазмом выполняет все задания, я не знаю, за что вы на нас обижаетесь, товарищ Кямилов? — сказал Ахмедов, заметив крайне недовольное выражение лица председателя исполкома. — Плохо мы вам починили шлюз на плотине?..

Вахидов перебил его:

— Вот еще один вопрос… А пионеры?

— Конечно, конечно, мы должны больше внимания уделять детям, — Ахмедов сокрушенно покачал головой и, взяв план работы, начал делать на полях пометки.

— Вот так, товарищ комсомол, — сказал Вахидов. — Надо писать ясно, конкретно, указывать месяц, число, исполнителей, потому что всякая работа требует прежде всего не записи, а исполнения.

— Приходится брать его за руку и учить писать «а», на что это похоже? Кямилов постарался изобразить на лице крайнее негодование. — Поймите, товарищ Ахмедов, надо уважать секретаря райкома! Товарищ Вахидов не обязан превращаться для вас в поводыря. Он и без того перегружен. Не хватало еще, чтобы он занимался пионерскими вопросами!

— Ну, это не совсем верно, секретарь райкома партии должен заниматься и пионерами, — возразил Вахидов.

— Но комсомол — этот Ахмедов — должен чем-нибудь заниматься сам или нет?

Кямилов по своему обыкновению хотел замутить воду, показать, что он стоит на посту ответственном, решающем, поставить на место этого мальчишку, позволяющего себе критиковать действия председателя райисполкома.

— Комсомольцы тоже не мало трудятся, — отозвался Вахидов.

На пороге показался помощник Вахидова.

— Вас хочет видеть товарищ Атамогланов.

— Пусть войдет! — обрадовался секретарь райкома и отложил карандаш в сторону.

Вошел Мехман. Он крепко пожал руку Вахидову. Тот радушно пригласил его сесть. Эта задушевная встреча потрясла Кямилова. Он побелел. Воспоминание о том, что Мехман, уезжая в командировку, воспользовался машиной Вахидова, чтобы добраться до железной дороги, подействовало на него, так, словно ногтями раздирали его незаживающую рану. Неохотно сунул он кончики своих дрожащих пальцев в ту сторону, где сидел Мехман. Прокурор снова почувствовал на своей ладони нечто вроде мягкого, мокрого теста.

— Салам, — буркнул Кямилов, и в этом слове не было ни приветливости, ни доброты. Оно вывалилось из уст Кямилова, словно какая-нибудь ненужная вещь. Мехман почувствовал это. Совсем по-иному поздоровался с ним секретарь райкома комсомола. Ахмедов с силой встряхнул его руку, радостно сверкнул глазами, но тотчас же принял серьезный вид.

— Мы учтем все ваши замечания, — сказал Ахмедов, укладывая в папку просмотренный и исправленный Вахидовым план. Он заглянул в свой блокнот и нашел запись, жирно подчеркнутую карандашом.

— Последняя наша просьба, товарищ Вахидов, заключается вот в чем: наши теоретически подготовленные коммунисты должны больше внимания уделить политическому образованию комсомольцев.

— Что же ты конкретно предлагаешь?

— Наше предложение, то есть наша просьба такова, товарищ Вахидов. Руководящие работники должны чаще выступать с лекциями и докладами на комсомольских собраниях.

— Правильно, — согласился Вахидов. — Надо уделить побольше внимания воспитанию молодежи вообще, молодежи, ещё не состоящей в рядах комсомола. Я, кстати, отметил это в вашем плане работы…

Ахмедов вновь просмотрел пометки Вахидова на плане и провел пальцами по дважды подчеркнутой записи: «Особенно — образование девушек».

— Агитпроп нужен тут, агитпроп, — снова вмешался в разговор Кямилов, решив, должно быть, еще раз показать себя. — Но что, например, может сказать этот завотделом пропаганды, как его, этот наш Джалалзаде?.. Прежде чем произнести что-нибудь, он девять раз кашлянет, разжевывая свои слова, как саккыз[5].

— Верно, Джалалзаде не очень красноречив, но он знающий парень! возразил Ахмедов. — Он говорит медленно, спокойно, но очень уверенно и прекрасно разъясняет все самые сложные вопросы. Кому нужны кичливость и болтливость, к примеру, заведующего коммунхозом? Сам ничего не знает, а шумит, берется все разъяснять…

Кямилов совсем не желал, чтобы сейчас возник разговор о работе коммунхоза. Он обошел молчанием замечание Ахмедова и продолжал нападать на Джалалзаде, которого считал другом секретаря райкома комсомола.

— Агитатор должен иметь особый язык, — сказал он. — Пламенный язык, я бы сказал, сынок!

— Джалалзаде — очень опытный агитатор, — заметил Вахидов. — Он не любит лишнего шума, не криклив, а что язык у него не так ловко подвешен, как у других людей, так в этом особой беды не вижу.

Кямилов почувствовал убийственный намек в словах Вахидова.

А секретарь райкома добавил:

— Впрочем, о недостатках Джалалзаде лучше поговорить, когда он будет сидеть здесь с нами, — это и нам к лицу, и ему больше пользы принесет.

— Правильно, — горячо поддержал Ахмедов. — Большевики, должны открыто говорить о любом недостатке в глаза человеку…

Вахидов бросил взгляд на Кямилова, встал, придвинул стул к столу и, опираясь на спину, сказал:

— Воспитательная работа должна быть делом не одного Джалалзаде, а всего партийного актива.

Он медленными шагами подошел к стене, на которой висела карта района.

— Ни эту электрическую станцию, что мы строим на реке, ни эти школьные здания в селениях, ни дороги, что проводим на горных склонах, ни геологические изыскания среди этих обрывистых скал нельзя считать чем-то оторванным от нашей повседневной агитационно-пропагандистской работы. Вахидов смотрел на карту района, испещренную условными знаками, отметками, флажками. — Теоретические знания должны, словно свет, озарять все, что мы делаем в деревнях междугорья. Надо сделать пропагандистами наших достижений не только одних партийных работников, но всех учителей, врачей, агрономов Всю передовую сельскую интеллигенцию.

— Вот это верно! — подхватил Ахмедов, с восхищением глядя на карту. Ведь во всех селениях района молодежь стремится к науке, к знаниям. В прошлом году девятнадцать человек из горных селений мы послали в Баку получить высшее образование. И среди них пять девушек. Это впервые в истории нашего района… Девушки поехали учиться!

Вахидов вернулся к столу и снова, пригнувшись, оперся грудью на спинку стула. — В этом учебном году мы должны направить в вузы вдвое больше учащихся.

— Только бы эти птички вернулись в свое гнездо… — сопя, сказал Кямилов. — А то все они остаются в городе, застревают на набережной в Баку! Все они хотят быть аспирантами.

— И Баку наш, и Нуха нам не чужая, — Вахидов подошел к другой огромной карте. — Вот Москва, Россия… Каждый угол, каждый город… Каждое село этой великой страны принадлежит нам! Если молодой человек остается в большом городе, ведет научно-исследовательскую работу, значит он тем самым служит и нашим окраинам!

— Да, это так! — подтвердил Мехман, до сих пор молча слушавший разговор. — Нельзя оторвать научную работу от жизни и жизнь от науки!

— Смычка между городом и деревней становится все теснее, — заметил Вахидов. — Город уже не является для деревни чем-то чужим, далеким, отчимом, а не отцом. Крестьяне уже не кажутся горожанам темными мужиками. Сейчас нету такого, как бывало раньше, когда купцы издевались над крестьянами, крича на них: «Вот петух, держи петуха!» Сейчас город дает деревне машины, электричество, которое украшает наши села! Вот какими фактами наши лекторы и пропагандисты должны воспользоваться. Они должны воспользоваться этими материальными наглядными пособиями, чтобы показать каждому нашу советскую правду, которая светла, как солнце!

Взгляд у Вахидова стал мягче.

— Конечно, и после нашей окончательной победы над классовым врагом останутся пережитки, которые будут мешать нам, будут тормозить наше движение. Пережитки старого живут в сознании некоторых людей. Поэтому надо усилить агитационно-пропагандистскую работу. Это задача не только Джалалзаде, это повседневная задача, стоящая перед всеми нами, в том числе и перед вами, Мехман.

И Вахидов положил руку на плечо прокурору.

Кямилов смотрел, чуть раздвинув в вымученной улыбке губы. Но и он сам обратился к Мехману.

— Я самому Джалилову открыто скажу о его недостатках! Я всегда говорю открыто. Это верно, что пропаганда наше дело, но скажите, пожалуйста: каждый из нас расписывается в ведомости за свою работу. Я не только в лицо, прямо в глаза, в самые зрачки его глядя, скажу, что в нашем районе пропагандистская работа целиком и полностью развалена! Или правду говорить не следует, а?

— Не горячись, Кямилов, не забывай что выплеснулось через край, того уже не соберешь… — В голосе Вахидова зазвучали металлические нотки. — Ты любишь превращать труд других людей в тухлые яйца и разбивать их о стенку, в то время когда ты сам, Кямилов, по чести говоря, ни черта не делаешь! Ты словно Дон Кихот воюешь с мельницами!

— Я не знаю, что вы подразумеваете под мельницами, товарищ Мардан? То, что я всегда говорю правду?

— А я не знаю, что ты подразумеваешь под правдой. Злопыхательство? Ты только стараешься опутать других, запачкать их, подрезать им язык, затмить глаза — лишь бы поддержать свой дутый авторитет.

Кямилов готов был метать громы и молнии. Он вышел из себя.

— Я не боюсь ни мельниц, ни колес, ни моторов! Мне нечего бояться… я… я…

— Не горячись, Кямилов, вскипишь, перельешься через край.

— Если говорить правду, значит, по-вашему, бороться с мельницами и кипеть, как вода в котле, то…

— Нет, это значит преграждать путь новому, душить его.

— Так, значит, я совсем обессилен, совсем отстал? Оказывается, мы, то есть я пачкал людей, а себя лудил, как казан для плова, натирал до блеска. Хо, значит, у меня на плечах казан, а не голова.

— Мысли ваши устарели, голова перестала работать, и отсюда пошло моральное загнивание, разложение. Именно от головы.

— Мысли, прошивший мозг или не знаю, что вы там еще назвали… Разных новых людей вы катаете на машине. И чтобы я молчал, терпел, как вы хотите!

— Никто не жалел для вас райкомовской машины, Кямилов.

— С тех пор как моя сломалась, никто даже не намекнул мне об этом, и я трясся на лошади, как какой-нибудь инструктор. Я, который…

— Не горячись, не кипятись, перельешься через край, — снова напомнил Вахидов.

— Вы не угрожайте мне, товарищ Вахидов, я не кипяток и не каша в котле! Я тот самый Кямилов, человек, выступавший в бой с полицейскими, с жандармами, с войсками Николая Второго.

— Мы знакомы с вашей биографией.

— Почему же в таком случае вы бросаете заслуженного человека в мельничную пыль, Мардан?

— Вельможе надо показать его место! — прямо сказал Вахидов.

— Я не вельможа, Мардан! Брось шутки…

— Вы хуже вельможи, Кямилов, вы разложились! Вы женились на Зарринтач, которая по возрасту подходит вам в дочери. Ради нее вы несколько лет назад разрушили семью, прогнали жену…

— Я не понимаю, какое это имеет отношение к нашему спору? Жена — это мое личное дело…

Кямилов, багровый от гнева, достал свой разрисованный портсигар, вынул папиросу, нервно помял ее и взял в рот. Выпустив дым, облаком поплывший по комнате, он круто повернулся к Мехману, сидевшему рядом с Ахмедовым, и предупредил:

— Ты лучше не вмешивайся, детка. Знай, что слона никогда не поймать в капкан.

Вахидов только рукой махнул.

— Когда верблюд пляшет, начинает падать снег…

Кямилов понял, что Вахидов смеется над его неуклюжей попыткой запугать молодых людей. Пословица про пляшущего верблюда смутила его, он растерялся и ничего не ответил.

— Впрочем, мы отвлеклись. Обо всем этом разговор впереди, — заметил Вахидов. — Давайте-ка, товарищ Ахмедов, подумаем о темах лекций для молодежи. Мне кажется, хорошо в ближайшие дни провести доклад о моральном облике советского человека. И что бы ты сказал, — обратился он к Мехману, если бы мы поручили тебе выступить с этим докладом?

— Что же, я не против, — ответил Мехман. — Думаю, что недели за две я сумею подготовиться. Ахмедов запротестовал:

— Через две недели? Ну что вы? Я прошу чтобы товарищ Мехман выступил на собрании через три дня, в субботу.

— Пускай будет две недели, — решил Вахидов. — Лишь бы доклад был ярким, содержательным. Когда я говорю о новом, советском человеке, я имею в виду в первую очередь нашу молодежь. Я прошу вас, Мехман, подробно сказать о воспитании, об основах советской морали.

— А я обещаю вам собрать не меньше пятисот комсомольцев, — сказал Ахмедов. — Со всего района, из всех селений соберу народ.

— Не только комсомольцев, всю молодежь, — поправил Вахидов.

— Очень хорошо. Всех соберем.

Кямилов молчал, пыхтел от ярости, пускал под самый потолок кольца дыма, но не уходил, не хотел оставлять Вахидова наедине со своими врагами. Злобным взглядом проводил он до дверей Ахмедова. Ушел, наконец. Ну, а Мехман? Сидит, как будто его гвоздями прибили к столу. Вахидов глаз с него не сводит, точно это его родной брат…

43

Снова и снова доставал Кямилов из разрисованного портсигара папиросы в закуривал. Вахидов и Мехман почти не обращали на него внимания.

«Так, так, значит секретарь райкома вступил в конфликт с председателем райисполкома? Когда Кямилов пытается вымолвить слово, то даже голос его раздражает, нервирует Вахидова. Почему? Отчего? Даже мальчишки Ахмедов и Атамогланов смотрят на него косо. Ох, недаром сжимается его сердце, словно предчувствует что-то недоброе. Неужели он, действительно, оторвался от кипучей жизни, от боевого движения, а может быть, даже противопоставил себя этому движению, считая себя выше всех, связавшись с таким человеком, как Саррафзаде, превратив Муртузова в своего покорного слугу, высказывая сочувствие человеку в калошах! — Кямилов, который до сих пор жил, как самовлюбленный эгоист, и не хотел обращать внимания на людей, его окружающих, вдруг почувствовал себя совершенно одиноким. — Как же — он сделал замечание Ахмедову. Вахидов осадил его, он напал на заведующего отделом пропаганды Джалалзаде, Вахидов рассердился. А эти последние минуты бурною разговора, когда Вахидов, осуждая его за женитьбу на Зарринтач, сказал: „Когда верблюд начинает плясать, поднимается пурга“. Или как это когда верблюд пляшет… Что за верблюд, что за пурга, что за снег? Как будто за шиворот мне валится этот холодный леденящий снег. — Его трясло от озноба, по телу поползли мурашки. — Но в чем дело? Ведь Кямилов немало пережил за свой век, немало испытаний перенес. Что ж, так вдруг и разоружиться?..»

Кямилов заерзал на месте. Ахмедов был свидетелем их спора с Вахидовым. Не распространит ли он слухи об этой истории? Он может даже по телефону передать в села. Кто знает, какой оборот примет этот спор в устах трех тысяч комсомольцев района… До каких далеких селений докатится молва об этой размолвке! Что только будут там говорить…

Кямилов терзался, ища ответа на свой вопрос. «По-видимому, все произошло только из-за того, что кудрявый безмозглый прокурор стал рыться в постановлениях о таких, как Саламатов, и выпустил на волю кого не следует. Напрасно говорят, что „слона нельзя поймать в капкан“. Оказывается, можно. Но я ведь не слон, я Кямилов, — зачем мне лезть в ловушку? Нет, никогда, ни в коем случае!..» Серый и густой, как туман, табачный дым висел над его головой. Он чувствовал, что задыхается в этом тумане, но все же продолжал сидеть, точно прирос к месту, и курил. Раньше ему казалось, что никто не посмеет шевельнуть языком, вымолвить недоброе слово по адресу Кямилова… А до чего дошло сейчас! Его высмеивают, его критикуют, его осуждают…

Ему бросилась в глаза карта района, висевшая над головой Вахидова, он уставился в эту карту, только бы не видеть сурово сдвинутых бровей секретаря райкома, — и вдруг задал себе вопрос: «Чем же я занимался все эти годы здесь, в этом районе?» Со стороны взглянул он на себя и ничего не увидел. Каждый что-то делал! А он все время только и знал, что кричал, распекал, угрожал, но почему-то воображал, что работает больше всех. Сейчас, когда перед ним возникла угроза оказаться выброшенным за борт, он спохватился. Холодная дрожь охватила все его огромное тело. Теперь он видел, что оторвался от людей, кипящих энергией, творящих, созидающих, строящих. Когда он в последний раз ходил пешком, когда брал в руки ветку хлопчатника? Не помнит. Но разве Кямилов не ездил на тройке, туда, где люди работали, творили? Ездил, и нередко. Но что он делал там? Никого не выслушав, он только ворчал и ругался, поднимал шум и крик, возвращался оттуда в гневе и ярости и принимался писать постановления.

Кямилов представил себе свою собственную фигуру, свой живот, жирную шею, и ему казалось, что он впервые видит себя таким, каким он стал на самом деле. Ему сделалось страшно. Казалось, что горькая истина, впервые открывшаяся Кямилову, давит, сжимает горло железными тисками. Неужели люди даже не хотят выслушать его, понять?

«Как же получилось, что сам я ничего не делал? Нет, не может быть, чтобы я ничего не делал. Никак не может быть! Это сплетни, пустые разговоры, злословие завистников, недоброжелателей. Они хотят подорвать во мне веру в себя. „Заведующая детсадом Зарринтач Саррафзаде по возрасту годится тебе в дочери!“ — кричит Мардан. Но разве мало мужчин женятся на таких молоденьких? Почему нет? На старости лет не скачут на коне?.. Кто хочет скакать, пусть скачет. Кому это мешает? Чье сердце разъедает зависть?.. Хо! Если каждому, кто женится на молодой, заявить: „Когда пляшет верблюд, метель поднимается“, тогда даже в самые жаркие дни лета не перестанет идти снег!»

И тут же Кямилов стал возражать самому себе: «А мой внучки с бантами в волосах? Через несколько месяцев, когда они опять приедут сюда на дачу, что они скажут мне? Разве они не спросят у меня: „Дедушка, что это за новости? Разве эта молодая женщина наша бабушка?“ А мои дочери? Как они будут смотреть на Зарринтач? Не спросят ли они: „Папа, что это такое?“ Но как бы они ни смотрели, как бы ни осуждали, лишь бы им не пришлось сказать — наш отец остался одиноким, все его покинули… И потом, во всем виновата их ворчливая мать, которая разрушила семью и сама собственной злостью сократила себе жизнь, ушла в могилу…»

Кямилов устремил глаза на раскрытую книгу «Хоп-хоп намэ», лежавшую на столе Вахидова.

«На голове у него — папаха, словно труба, Он совсем старик, в деды годится мне».

«Какое отношение имеют эти слова ко мне? Почему эта я гожусь ей в деды? Нет, эта Зарринтач не малютка, вчера только отнятая от груди матери, о которой пишет Мирза Алекпер. В этой Зарринтач шесть пудов весу. Напрасно Мардан, разгорячившись, протянул руку к этой книге, желая прочесть оттуда отрывок. Все они раздувают!.. Какое может иметь отношение это стихотворение к моему семейному положению? — „Ты устарел, отстал…“ — Почему это я отстал, скажите, пожалуйста? Почему не ты, а именно я отстал?»

Кямилов злобно посмотрел на Вахидова и Мехмана, которые, словно забыв о его присутствии, погрузились в чтение бумаг.

«Неужели эта писанина состряпана против меня? Как сделать, чтобы хоть издали заглянуть, увидеть, что они там написали, избавиться от сомнений? Определенно, они готовят эти документы против меня! Иначе зачем бы им шушукаться, склоняться один к другому? Могли бы читать вслух. Нет, это подозрительные бумаги!.. Хорошо, допустим, меня не будет, кто может заменить меня здесь? Никто. Кто может стать председателем?.. Кто сможет вести заседания президиума? Никто! Но если. Если, все таки… если они меня осилят, то кто заменит меня? Джаббарзаде? Джалилов? Если их обоих соединить вместе, эти щупленькие мужчины не сравняются оба со мною одним. — Он презрительно улыбнулся. — Им всего по двадцать восемь — тридцать лет. Следовательно, когда была установлена Советская власть, сколько тогда лет было каждому из них? Да они, наверное, тогда даже в комсомоле не состояли. И они заменят меня? Но тогда мой меч разил без промаха. Говорят: „Он не читает книг, не пишет конспектов“. Ложь! Кто просматривает все директивы, поступающие из вышестоящих организаций? Кто пишет красным карандашом резолюции? Да если бы не мои мысли, не мои идеи, разве сумел бы женоподобный Кемал состряпать хоть одну докладную записку? Я же диктую ему…»

«А книги? — будто чей-то голос опросил. — А книги ты читал?» «Но какое все это имеет отношение к сегодняшнему спору? Что с того, что я не читал? Кому какое дело? Выходит, что даже такого сильного человека, как я, могут среди бела дня напугать черные призраки. Вот что значит истрепать себе нервы на работе. Вздор! Неужели я так легко покину поле битвы? Нет. Мои недоброжелатели так много сплетничали обо мне, распространяли столько небылиц, что в конце концов капля за каплей они подточили мою уверенность и заронили сомнение даже в мою душу!».

— Вы сами отстали, — пробормотал Кямилов.

Вахидов исподлобья посмотрел на него. Он почувствовал, какое душевное смятение переживает Кямилов. Может быть, он раскаивается в своих поступках?..

Мехман тоже поглядывал на Кямилова. Иногда их взгляды скрещивались, и тогда они поспешно отворачивались. Но в последний раз, когда они посмотрели друг на друга, Кямилов будто сказал ему: «Все это натворил ты, молокосос! Ты натворил!»

Мехман смело выдержал взгляд.

Кямилов сильно затянулся, пропустил дым сквозь зубы. «Нет, нельзя так просто сдаться, растянуться на земле». Он встал и, словно испытывая себя, проверяя свои силы, начал двигаться тяжелыми шагами по комнате. Он топал, разминал плечи, отдувался, пока не подошел совсем близко к карте. «Да, Вахидов велел составить эту карту именно для того, чтобы все работы в районе отнести за счет своей энергии, своего руководства!.. Завтра я вызову этого самого инженера с портфелем и велю ему составить карту, больше этой в три раза. Вессалам! Сперва я сам начерчу план на белом листе бумаги, потом скажу: сними копию!.. Люди могут совать всем в глаза свои достижения, а я нет? Зачем ждать, пока тебя спросят — что ты сделал, какие ты имеешь заслуги? Надо самому сказать: о, чего я только не видел, каких только заслуг у меня нет! Сомневаетесь! Но если все эти годы я сидел праздно, кто в таком случае двинул вперед все дела?» — Кямилов любовно посмотрел на свои руки, зевнув, открыл рот, как широкий мешок. Его мощная грудь поднялась и опустилась. Он хотел что-то произнести, но в это время в комнату вошел помощник Вахидова.

Как-то странно посмотрев на Кямилова, он подошел совсем близко к секретарю райкома и что-то тихо сказал. Вахидов прочитал телеграмму. Из центра сообщали, что Кямилов отстраняется от работы и вызывается в распоряжение республиканских организаций, и указывалось, что на его место следует выдвинуть кого-нибудь из районного актива. «Кого же рекомендовать? подумал Вахидов. — Джаббарзаде или Джалилова? Ну, этот вопрос решит пленум. Кого бы из них ни выбрали, они оба лучше этого вельможи», и он молча придвинул Кямилову телеграмму.

Тот величественно взял телеграмму, полагая, что Вахидов все же хочет с ним посоветоваться по вопросу, который не может решить сам. Он несколько раз внимательно прочитал текст. Испарина покрыла его тело. Не веря глазам своим, он еще раз приблизил к себе бланк, но буквы сливались в одно туманное пятно, и, не различая ни слова, он опустил листок на стол.

— Ну что ж… Ничего… — пробормотал он. — Мы еще скажем свое слово.

Вахидов спросил у Мехмана:

— Мы, пожалуй, закончили с вами? У вас все? А что за дело, вот то — в толстой папке?

— Это материалы ревизии детсада. Дело Зарринтач Саррафзаде.

— Разве Джабиров передал акт обследования в прокуратуру?

— Да, есть основания для привлечения ее к ответственности.

Вахидов почти с сожалением посмотрел на Кямилова.

— Но ведь они… недавно справили свадьбу. Вот ведь как нехорошо получается.

Мехман искренно сказал:

— Я бы тоже не желал этого, но, к великому моему сожалению…

— Вы уверены в своей правоте, товарищ прокурор?

— Уверен.

— Вы уже до того дошли, что отнимаете у нас наших жен? — Рука Кямилова, державшая смятый платок, задрожала.

Вахидов повторил пословицу, которую уже вспоминал сегодня:

— Когда верблюд пляшет, начинает валить снег. — И добавил: — Каждый выбирает себе пару по вкусу.

— Может быть, вы и меня привлечете к ответственности? Может быть, я украл в детском саду простынку или чайную ложку?

— Если такое обнаружилось бы, вы отвечали бы так же, как и любой другой гражданин. Думаю, что злоупотребления в детском саду более серьезны, чем пропажа простынки или чайной ложки…

— Ну что ж, пускай… пусть будет по-вашему! — язык Кямилова заплетался. — Вы хотите оклеветать меня? Если после стольких лет работы в этом районе я ухожу с такими обвинениями, посмотрим, с какими обвинениями уйдете вы через годик.

Он встал, оперся руками о стол и крикнул хриплым голосом:

— Мы тоже немало боролись, воевали за эту жизнь, за этот строй! Немало здоровья отдали! — Кямилов сверлил, испепелял Мехмана своим взглядом. — Ты, парень, только цыпленок, недавно вылупившийся из яйца, а надуваешься, хочешь разбухнуть, чтобы стать в моих глазах драконом. Разве так можно? Разве так делают? Не вызвали, не поговорили один на один, а просто росчерком пера отозвали человека, который долгие годы, как Фархад, долбил скалы киркой!

— Долгие годы вы забавлялись, играя законом, как мячиком. Не легко вам теперь будет выйти из этой игры! — запальчиво сказал Мехман.

— А что я делал плохого, скажи, пожалуйста? — воскликнул Кямилов. Грабил на большой дороге или почту похитил?

— Вы слишком часто действовали не по закону! И это стало, наконец, известно вышестоящим органам.

— Но почему эти органы не спросили у меня, так ли было дело?

— Когда документы не вызывают сомнений, — не к чему спрашивать.

— Так, значит, это твоя работа? Кто же это повлиял на тебя? Кто научил тебя вырыть яму, чтобы свалить старика. По возрасту я гожусь тебе в отцы!

— Никто меня не учил, и я никому не рыл яму! Я только выполнил свой долг, ни больше, ни меньше!

— А товарищ Вахидов? Согласен ли он с тобой? Он же серьезный руководитель, мужчина, — залепетал Кямилов. Он готов был молить о помощи, просить Вахидова простить все грубые выходки. Страх, растерянность овладели этим, еще недавно самоуверенным, человеком. — Райком партии — это штаб! Может быть, штаб меня помилует. Есть же коллегиальность. Пусть я старый человек, но я, не забывайте об этом, работник этого штаба… Товарищ Вахидов, что же это такое? Мардан!

Я прошу извинения, если я не так говорю… — Кямилов почти простонал Воды! Стакан воды!

Вахидов налил из графина воды и протянул стакан Кямилову. Тот жадно выпил.

— Еще стакан. Прошу…

Вахидов налил еще. Кямилов осушил и этот стакан и опять повернулся к Мехману.

— Когда речь идет о таких, как вы, прокурорах, я могу и вас, и подобных вам растоптать! Что для верблюда легкий укол иголкой!

— Но вам не придется ни топтать нас, ни терпеть уколы иголкой. Вы будете отвечать за искажение советских законов.

— Видите, товарищ Вахидов, слышите? — воскликнул Кямилов. — Смотрите, как этот парень беспощадно кидается на старика, годного ему в отцы…

Вахидов решил пресечь все попытки Кямилова найти лазейку.

— Я считаю, что товарищ Мехман прав, — твердо сказал он.

— А мы? Мы, дробившие, как Фархады, мозолистыми руками горы и скалы, неправы?

— Я не узнаю вас, Кямилов!

— Но если я признаю свои ошибки и собственной рукой изменю свои ошибочные решения. Что тогда?

Вахидов сказал с горечью:

— Я долго надеялся на это, Кямилов. Но, как видно, горбатого могила исправит…

— А если я совершенно сдамся, целиком, руки подниму вверх, тогда как? Ведь я, Мардан, все-таки не горбатый.

— Мы не можем простить расхищение десятков тысяч рублей!

— А в чем мое преступление? Какое я отношение имею к детсаду?

— Вместе с Заррнитач вы развеяли по ветру сто тысяч рублей государственных денег! Веселые пиршества стоят денег…

— Какое же гигантское предприятие этот детсад, что я проглотил из его кассы сто тысяч рублей, а?

— Ровно сто тысяч рублей в течение трех лет. А пятьдесят тысяч вы незаконным путем перевели детсаду из бюджета райисполкома.

— Значит, вы и это довели до сведения вышестоящих органов?

— Нет, я довел до их сведения только ваши незаконные решения о Саламатове и других.

— Я даже не знаю, как пятьдесят тысяч рублей перепрыгнули из исполкома в детский сад, — растерянно произнес Кямилов.

— Об этом мы особо спросим у гражданина Кямилова.

— Выходит, я злостный преступник?! Дожил… — Странно захохотав, Кямилов направился к двери. — Бейте лежачего, стукните его топором… Но я тоже, хоть в последний час, хоть испуская последнее дыхание, отомщу за себя…

44

Клуб был переполнен молодежью — девушками и парнями. Ахмедов постарался — активисты ездили в самые дальние селения приглашать молодежь на лекцию. Теперь он горделиво окидывал взором зал — все в сборе, все идет, как надо.

На столе президиума — красная скатерть, графин с водой, звонок.

— Товарищи, друзья! — сказал Ахмедов и широко улыбнулся. — Салам! — Он провел рукой по черным как смоль волосам, зачесанным назад. — Сегодня мы с вами послушаем лекцию о моральном облике советского человека. Пользуясь тем, что мы собрались здесь, я хочу сказать вам несколько слов. В виде предисловия. Районный комитет комсомола в последнее время по мере сил своих проявляет инициативу и в дальнейшем думает поступать так же, — комсомольцы выступили инициаторами хороших, благородных начинаний — Голос у Ахмедова окреп, он налил из графина воды, но не выпил, а только держал стакан в руке. — Молодежь пришла на помощь нашему коммунхозу. Четыреста семьдесят человек на протяжении десяти дней с утра до вечера работали на ремонте электростанции, привели в порядок шлюз главного арыка, сокрушили высокую отвесную скалу, которая всем нам намозолила глаза, провели постоянный, выложенный камнем канал, и теперь вода течет по этому каналу! Вы ведь все хорошо знаете, что каждую весну вода реки, протекающей мимо нашего города, подымалась, приносила с гор вырванные с корнем деревья, разрушала, сносила шлюз… А теперь, если даже все потоки с кавказских гор сольются воедино и устремятся сюда, они не повредят нашего шлюза! Почему? Потому, что наша комсомольская армия трудилась, не жалея сил. Потому, что мы сказали: пусть ночью в нашем городе будет так же светло, как днем!

— Правильно! Верно — кричали из разных концов, и радостные возгласы волнами прокатывались по залу.

Ахмедов еще больше воодушевился.

— Так обстоит дело, товарищи комсомольцы! — сказал он. — Мы решили, что ночь в нашем городе должна быть красивой, нарядной, что над нами всегда должны сверкать звезды…

В первом ряду зашептались комсомольцы:

— Ахмедов говорит, как поэт!

— Он и есть поэт! Как он сказал про звезды…

— Я слышала, он очень много читает…

Шопот этот долетел до Ахмедова, хотя он не мог разобрать слов. На всякий случай он принял строгий вид.

— Тише, девушки! Вопрос серьезный… Так вот, товарищи, мы хотим продолжить ценную инициативу. Мы хотим использовать потоки горных вод для строительства электростанции в районе. Пусть лампочки Ильича зажгутся в домах горных селений. Пусть эти лампочки скажут: «Мы пришли к вам, как звезды счастья, чтобы навечно озарить ваши родные очаги!..» Конечно, это сделается не за один год.

Мехман, сидевший в президиуме, с удивлением слушал Ахмедова. Он не подозревал, что комсомольский секретарь такой романтик.

Мехману не терпелось поскорее начать свой доклад, он немного волновался, но пылкая речь Ахмедова отвлекла его от заметок, которые он то и дело просматривал.

Ахмедов продолжал:

— Товарищи комсомольцы, мы должны добиться, чтобы свет из города озарял далекие села. Как может быть иначе? Почему мы полезли в ледяную воду, когда ремонт шлюза — дело коммунхоза? Мы хотели, чтобы до весеннего паводка шлюз наш был готов! Вы знаете, сколько времени горожане сидели без электрического света. Шлюз был разрушен во время осеннего половодья. А что делал коммунхоз? Сегодня он кое-как ремонтировал арык, назавтра опять все разрушалось. Почему? Потому что неполноценная работа дает плохие результаты. Надо болеть душой за работу, трудиться от всей души! Именно поэтому сегодня мы поставили доклад о новых качествах наших советских людей, нашей советской молодежи. Доклад сделает новый прокурор Мехман Атамогланов…

Услышав свое имя, Мехман поднял глаза. Он глубоко задумался о вступительном слове Ахмедова, таком необычном по форме, пылком и увлекающем. Да, не только Кямилов и Муртузов живут в этом городе…

Жизнь в районе кипит, бурлит, бьет родником, новые силы присоединяются к могучему движению, строят, созидают, смело выходят навстречу сокрушительным весенним паводкам, пробивают путь новой жизни сквозь скалы. Да, новое победит, старое потерпит поражение.

Ахмедов все еще говорил о шлюзе.

— Многие комсомольцы, находящиеся здесь, могут подтвердить, что канал, пробитый сквозь синюю скалу, будет действовать десятки лет…

— Больше, дольше! Сто лет!

— Может быть, и сто!.. — воскликнул Ахмедов. — Может быть, и через сто лет люди будущего похвалят нас за хорошую инициативу, благородный почин… Но разве мы на этом остановимся? Вторая наша задача это дамба на реке Дашкын-чай… Вы сами знаете, что во время наводнения эта коварная Дашкын-чай уносила иногда и людей. Вспомните, сколько людей мы, комсомольцы, каждый год спасаем из мутных волн Дашкын-чая! Нужна дамба! Хороший это почин или нет?

— Полезное — дело…

— Нужное…

— И на других речках нужно построить мосты.

— Я хочу отметить уже проделанную работу, — сказал Ахмедов и громко спросил: — В скольких селениях наши комсомольцы капали арыки?

— В шести.

— Разве эти арыки, вода, текущая в них, не принесут жизнь на колхозные поля, в колхозные дворы и сады?

— Принесут!.. Верно!.. Без воды нет жизни!

— Но это еще не все… В настоящее время мы готовимся к строительству моста через Галаджа-чай.

— Нельзя все сразу, товарищи.

— Почему сразу? Ведь дамба уже сделана…

— Если бы ты жил на том берегу, то поторопился бы…

— Товарищи, спокойствие! — Ахмедов старался утихомирить комсомольцев. Мы не должны забывать и о проселочных дорогах. Их надо привести в порядок. Мы взяли шефство над клубами, избами-читальнями. А комсомольские посты на охране урожая! Я могу сказать, что не только комсомольцы, но и пионеры приняли немалое участие в разоблачении людей, посягающих на колхозное добро. Так или нет, товарищ Мехман?

Ахмедов повернулся к залу.

— Но, товарищи, отмечая достижения комсомола, мы не должны закрывать глаза на свои недостатки. Товарищ Вахидов ознакомился недавно с планом работы нашей организации. Райком партии дал нам очень много указаний и советов. Если наша молодежь захочет, мы ликвидируем все недостатки.

И Ахмедов предоставил Мехману слово для доклада.

Мехман вышел вперед. Его встретили аплодисментами.

Начал Мехман свой доклад с Конституции Советского Союза, с великих прав советского гражданина, законодательно закрепленных в Основном Законе нашего социалистического государства. Вековые мечты трудового человечества, — от древнего рабовладельческого и феодального строя до современного капиталистического общества с его лживыми «свободами», — мечты о праве на труд, на отдых, на образование, на подлинно свободную, счастливую жизнь сбылись в нашей великой стране. Наше новое общество формирует нового человека, — говорил Мехман, — смелого, честного, дерзновенного, окрыленного великой целью, ради которой он живет и борется!..

Молодой юрист говорил с пафосом, но без излишней красивости, речь его была понятна и доходчива, потому что подкреплялась она яркими, запоминающимися примерами. Комсомольцы внимательно слушали.

— Наши люди должны быть воспитаны на основе высоких норм новой морали, они должны быть неуязвимы для всех пережитков прошлого, — продолжал Мехман. — Трусость, подхалимство, скупость, зависть, коварство, лицемерие все эти мерзкие качества остались нам в наследство от старого общества. Мы должны их изживать, преодолевать…

Мехман заговорил о понятиях морали в классовом обществе, о том, как на протяжении всей истории незначительное меньшинство, подобно пиявкам, высасывало кровь трудящегося большинства. Он подчеркнул, что благодаря великим завоеваниям Октября на одной шестой части земного шара ликвидирована эксплуатация человека человеком.

— Высокая идейность, преданность своему народу, беспощадность к врагам, безупречная честность, дружба, уважение к женщине, мужество — вот те качества, которые обогащают душу. Мы должны вести непримиримую борьбу против тех, кто создает препятствия на нашем пути, тормозит развитие. Пусть даже у такого человека будет дутый авторитет и высокая должность — все равно!.. Мы уберем с дороги любые препятствия!

Мехман посмотрел в зал, в президиум, на Ахмедова. Тот кивнул докладчику головой: мол, хорошо, хорошо, интересно, народ тебя слушает со вниманием, продолжай!

— Все это, товарищи, требует от нас внутренней душевной чистоты. Внешний блеск, красивые наряды, внешняя культура, если они не связаны с богатым духовным миром, чистой совестью, щедрым сердцем, — всего только мыльный пузырь. Как бы ни наряден был человек, но если он будет совершать скверные поступки, одежда не спасет его, не спрячет. Все равно он будет напоминать раскрашенный домик из картона, построенный на сыпучем песке!

— Верно, верно! — подтвердили с места. — Хороша сказано. Вот именно картонный домик…

— Да, товарищи, если совесть нечиста, если она запятнана, никакое красноречие не поможет, сердце этого человека будет, биться неспокойно. С такого человека все равно спадет маска, она обнаружит свое истинное «я» при первом же испытании, при первой опасности… Помните, каждый наш подвиг это новый камень, заложенный в здание нового мира! Если человек случайно потеряет руку или ногу, даже лишится зрения, он может жить и творить! Но если человек потеряет совесть, опозорит себя, то хоть физически он и существует, но кто скажет, что такой духовно искалеченный человек может по-настоящему жить и творить? Если совесть не чиста, откуда возьмется смелость стать лицом к лицу с честным человеком, откуда возьмется мужество? Духовный мир комсомольцев, нашей молодежи, одним словом, нового поколения очень богат, моральные нормы очень высоки. Это нормы новой, коммунистической морали. Мы должны бережно растить в своих сердцах эти новые качества. И тогда сердца наши будут биться ровно и смело, без перебоев. В школе у меня была седовласая учительница — Мелике-ханум. Когда я оканчивал десятилетку, она мне говорила: «Овладевай какой хочешь специальностью, но живи и работай так, чтобы совесть твоя была незапятнана».

Вдруг тишину в зале нарушил звон разбитого стекла. Все оглянулись. Из зияющей щели в разбитом окне рядом со сценой высунулась голова человека в калошах. Он никак не мог войти в переполненный зал. Взглядом, полным иронии, человек в калошах впился в Мехмана. Губы его беспрерывно шептали: «Красноречие? Чистота?! Пятно?!» Человек в калошах повторял эти слова тихо, почти шопотом.

Он прибежал сюда после очередной встречи с Кямиловым и Муртузовым. Медлить нельзя было, он решил действовать немедленно: начинать вытягивать на берег глубоко заброшенные им же самим сети.

Вид человека в калошах, его гримасы, шепот произвели странное впечатление на Мехмана. Какую тайну хочет открыть перед многолюдным собранием этот уродливый человек? Да, его взгляд — циничный, полный насмешки, его бескровные губы, шепчущие какие-то слова, смутили Мехмана, мысли его стали путаться. Почему этот Калош, подобострастный, низко кланяющийся, осторожно подбирающий с пола обрывки бумажек, сегодня ведет себя так дерзко?

Непонятная тревога с новой силой охватила Мехмана. И вдруг, неизвестно почему, ему пришли в память так отчетливо, точно он их видит перед собой, золотые часики, блеск их, отражающийся в зеркале, бегающие глаза жены…

Он машинально повторил: «Моя седовласая учительница говорила…», потерял нить мысли и умолк. Председательствующий заметил замешательство докладчика.

— В чем дело, товарищи, свет обрушился, что ли? Ну, разбилось стекло, завтра вставим новое, и все! — Он позвонил, призывая зал к спокойствию, и обернулся к Мехману:

— Продолжайте, пожалуйста.

Мехман провел рукой по высокому лбу.

— Да, так я говорил о запятнанной совести. Надо быть начеку! Везде и всегда надо быть бдительным!

Мехману много еще о чем хотелось сказать молодежи, но он сократил свой доклад и с трудом довел до конца.

Вслед за молодежью, повалившей из клуба, он вышел на улицу. Вокруг него шумно переговаривались, спорили, обсуждали, хвалили докладчика. Но у Мехмана было, он сам не мог объяснить почему, подавленное настроение, и, чтобы ни с кем не вступать в разговор, он вскоре свернул в сторону и пошел один.

Вдруг его догнал человек в калошах.

— Красиво, паренек, ты говорил, — сказал Калош фамильярно. — Ой, как хорошо говорил о чистоте!.. Но так ли это на самом деле, точно ли так бывает в жизни, как говорит прокурор?

Мехману показалось, что старик пьян, так необычно было его поведение. Он нетерпеливо повел локтем, как бы желая отстранить от себя человека в калошах, отодвинуть его от себя. Но тот ни на шаг не отставал. Резиновые калоши шаркали и шлепали по земле, он забегал то справа, то слева.

— Слушай меня, прокурор! — вдруг резко произнес старик, стараясь поспеть в ногу с Мехманом и почти вплотную прижимаясь к нему. — Если ты не сделаешь так, как говорим тебе мы, пеняй на себя! Наплевать на то, что случилось с Балыш! Не ходила бы в клуб, не плясала так, не болталась бы потом в петле… Зарринтач надо спасти!.. Отбрось в сторону все камни, которые заготовил, чтобы нанести удар Кямилову! Будешь поступать так, как скажет Муртузов!.. Не то я, — старик перешел на свистящий шопот, — раскрою тайну «желтых», сверкающих на руке Зулейхи-ханум. Это подарочек Мамедхана, красивый, дорогой подарок! — и старик противно захихикал: — Опозоришься, прокурор, на весь район! На всю республику!

— Что? — выкрикнул сквозь зубы одно только слово Мехман, но вид его был таков, что Калош съежился, качнулся в сторону и умолк.

45

Мехман шел быстро. Калош отстал от него. Но, может быть, он уже все сказал. Его шепот, его полные насмешки и угрозы слова еще звучали в ушах Мехмана. Сердце его билось с перебоями, учащенно, как будто в груди ухал молот. «Почему, как только в окне появилась голова Калоша, я смешался? Чего я испугался? Что заподозрил?»

Густой, ночной мрак, казалось, со страшной тяжестью навалился на плечи Мехмана. Он уже с трудом передвигал тяжелые, как свинец, ноги, не знал, куда и зачем бредет… В голове путались отрывки мыслей. «Седовласая учительница… Седовласый больной профессор… Измученная печальная мать. Прокурор республики поддержал требование молодого прокурора, с уважением слушал его, взял его сторону в споре с разжиревшим Абдулкадыром. Всего шестнадцать дней назад Вахидов горячо, уверенно защищал его в районном комитете партии от нападок Кямилова… Сегодня почти пятьсот человек молодежи, юноши, девушки с пытливыми сверкающими глазами слушали его доклад! А он… Но что, что он сделал, в чем провинился?» Мехман смотрел на покрытое черными тучами небо, в густой непроницаемый мрак ночи. И из мрака будто смотрели на него с удивлением и укоризной и учительница, профессор… «Совесть твоя всегда будет чиста…»

«Что это со мной случилось? — прошептал он, держась рукой за сердце. Откуда все это?» Сердце его бешено колотилось, как будто рвалось куда-то. Он покачнулся, прислонился к глиняной глухой стене. Тихий ветерок, несущий прохладу с высоких, покрытых снегом гор, коснулся его лица… Но что это за шум? Он прислушался. Что это за тиканье?.. Медленно двигается крохотная стрелка, часы тикают, стучат торопливо, назойливо. Блеск этих золотых часов, отражающихся в зеркале, становится все нестерпимее. Мехман закрыл глаза, только бы не видеть их, избавиться от тяжелой невыносимой головной боли… Но, странно, эти часы стучали уже в самом сердце Мехмана, огромные часы, с тяжелым, как молот, маятником… Как будто горы сокрушались вокруг, падали и падали обломки скал…

«Предательство в семье… Черное пятно… Отравленным кинжалом они нанесли мне удар в спину!..

Так вот почему поднялся такой шум в зале, когда показалась мерзкая рожа Калоша! Шум шел из сердца, на которое легло маленькое, крохотное, как родинка, пятно. Вот откуда этот шум: тик-так, тик-так.

Что же это такое? Как появилось пятно в моем сердце? Как угнездилась эта желтая змея, как заползла она так глубоко, пригрелась, притаилась? Как мог я не заметить ее? Теперь она высунула язык и дразнит меня, смеется, смотрит на меня маленькими глазками».

Никогда в жизни не испытывал Мехман подобной пытки. Что с того, что во всей этой истории нет его личной вины? Все равно он не может не мучиться, не сгибаться под бременем позора. Гора навалилась на его плечи, он не может выпрямиться. «Неужели нет выхода? Неужели подлая рука закрыла перед ним все двери? Но ведь это рука Шехла-ханум! А Зулейха? Разве она не любит меня? Почему же, почему она не открылась мне, не доверилась? Она выпустила стрелу, а лук спрятала от меня. Почему?»

Мехман явственно увидел, как чья-то сильная рука закрывает полураскрытые в нерешительности уста Зулейхи, пытается заставить ее замолчать. «Да, да, верно, когда Зулейха хотела все открыть, рассказать мужу, Шехла-ханум своими мясистыми пальцами в перстнях закрыла рот дочери. Значит, вот в чем было дело… Можно ли было ждать другого от Шехла-ханум, она привыкла поддаваться соблазнам, во всем искать корысть. Она убеждена, что семейная жизнь должна протекать именно так, что жена должна действовать втайне от мужа, приберегать на „черный день“. Потому что, как бы ни старалась Шехла-ханум казаться приличной и доброй женщиной, она всегда была лицемерной, всегда хитрила. Об этом рассказывала Мехману ее сестра, рассказывала, не осуждая, а, наоборот, расхваливая ее ум и практичность. Шехла-ханум всегда действовала скрытно от своего мужа, вымогала деньги и превращала их в драгоценные камни, легкие по весу и тяжелые по цене». Об этом сестра, конечно, не говорила. Мехман догадался сам. «Благодаря умению жить Шехла так хорошо воспитала Зулейху», — вот как говорила тетя-секретарша.

«Хорошо воспитала!» — Мехман презрительно и горько усмехнулся. «Как могла Зулейха? Как она могла?»

Мехман не мог этого понять. Да и как ему было понять это?!

Шехла-ханум прививала дочери свои взгляды и вкусы незаметно. И Зулейха волей-неволей воспринимала их…

— Что такое случилось? Чего ты терзаешься? — упрекала Шехла-ханум дочь, когда Мехман был в командировке. — Как будто большая беда свалилась на вашу голову! Как будто кровь полилась с неба. Какие-то маленькие часы, как огонь, сжигают эту девчонку… Что тут особенного, что ты так мучишь себя? Ты уж и подурнела…

— Пойми, мама, я не могу успокоиться, даже спать не могу, — попыталась объяснить Зулейха.

Мать рассердилась.

— Дура, посмотри на меня! Если бы мы не заботились о себе, то остались бы на улице. Совсем не обязательно с первого дня замужества выкладывать все начистоту, чтоб муж видел твои мысли, как на ладони. Ты думаешь, мужчина мерит все на твой аршин? Кто из мужей рассказывает жене о каждом своем поступке? А разве твой муж говорит тебе обо всем? Почему ты должна говорить? Муж твой скрывает кое-что от тебя, почему ты не должна скрывать?

— Мама, пойми, трудно скрывать…

— Трудно. Привыкнешь, научишься.

— Я не хочу учиться этому. Не губи меня, не делай меня несчастной. Я хочу все открыть Мехману, сорвать с человека в калошах маску, пусть Мехман увидит его волчью морду. Я должна успокоить свое сердце.

— Успокоить свое сердце, — передразнила Шехла-ханум.

— Ты же знаешь, как я люблю Мехмана.

— Люблю, не люблю — мне это безразлично, эти слова не доходят до меня. Это не тот человек, за которого мы его принимали. Это кремень, а не человек. Пойми, что уже сейчас, с самого начала, ты должна позаботиться о себе, о своем будущем, — я не дам тебе больше ни копейки из своих сбережений.

— Я ничего не прошу у тебя.

— Пустые слова. Когда ты останешься голодной, кто о тебе позаботится? Мать! Но и у нее не бездонный сундук. Если богатство не возрастает, значит оно убавляется.

— Мама, я никогда… я виновата перед ним, очень виновата.

— Молчи, ради бога!.. Или ты хочешь окончательно опозорить себя? Другие проглатывают целый караван верблюдов вместе с погонщиками, а эта дрожит из-за кусочка золота величиной с яичный желток.

— Мама, мне очень трудно, я не могу смотреть в глаза Мехману.

— Привыкнешь, взглянешь.

— Но ведь мы так погибнем!

— Ничего не будет. Проглоти этот желток, как лекарство, и все!

— Но ведь Мехман никогда не простит мне. Ты знаешь, как он честен, как бережет свое, наше имя в чистоте…

— Мехман вызубрил из разных книг несколько громких слов о чести и совести и без конца твердит их. Когда народятся дети, когда они набросятся на вас, раскроют рты, как галчата, и скажут: «Дай кушать» земной шар покажется вам тесным, словно ушко иголки.

— Мама, но ведь честность превыше всего, Мехман всегда так говорит, и это правда, правда!..

Складки на жирной шее Шехла-ханум затряслись, лицо покраснело, она стала похожей на индюка.

— Молчи, негодная девчонка! Или ты хочешь, чтобы над нами потешались в этом чужом городишке, рассказывали анекдоты про нас…

— Я ни анекдотов, ни сплетен не боюсь. Я страшусь последствий…

— Не надо бояться последствий, лучше спрячь эта часы подальше. Если бы твой Мехман был мужчиной, вы за два года накопили бы здесь на целых двадцать лет.

— Зачем нам это? У Мехмана, при его знаниях, всегда будет работа. Его все уважают…

— А если Мехман завтра ляжет да умрет, тогда что?

— Тогда я сама буду работать. Я же не без рук…

— А что ты будешь делать? Двор подметать, как этот Калош? — резко крикнула Шехла-ханум. — Ты же ничего не умеешь. Забудь про эти часы! Иначе ты погубишь, пойми, выдашь всех, в том числе и своего любимчика Мехмана.

«Да, да, молчать, проглотить, а в случае чего отрицать», — советовала Шехла-ханум, и Зулейха е страхе сдалась. Она плакала, грубила матеря, но мужу ни чем не призналась. Но она чувствовала, что Мехман подозревает что-то недоброе, он иногда так странно и холодно смотрит на нее. И это стало источником ее нового горя.

Зулейха не ошиблась.

Мехман давно начал подозревать что-то недоброе.

А сегодня сомнения Мехмана исчезли. Все стало ясно. Человек в калошах сказал все. Вползли, как змеи, в дом. Опутали легковерную Зулейху. А теперь — шантаж. Что же делать? Пойти у них на поводу, замазать преступления, только чтобы грязь не вышла наружу. Нет, этого вы от Мехмана не дождетесь. Не этому его учили в школе, в институте, не этому учили его мать и память погибшего отца. Запутался в грязном деле. Эх, Зулейха, Зулейха! Но может быть она не попала бы в расставленные сети, если бы он уделял ей больше внимания, если бы сам проявил больше жизненного опыта, больше чуткости, понял бы, что творится, помог ей раскрыть сердце. Но что делать теперь, что делать? — в сотый раз спрашивал себя Мехман, пытаясь сосредоточиться, привести мысли в порядок. «Что делать? Ведь я не только муж, я… я прокурор! Значит действовать, действовать правильно, как велит совесть, без всяких скидок!» — так решил Мехман.

Он вошел во двор, поднялся по ступенькам, властно открыл дверь.

Шехла-ханум кинулась ему навстречу.

— Наверно, устал, да, сынок? — спросила она, быстро окинув нахмуренное лицо Мехмана. — Кошмар, как ты много работаешь!

Мехман ничего не ответил. Зулейха вздрогнула. Суровое молчание мужа привело ее в замешательство.

— Как прошел твой доклад, Мехман? — спросила она несмело.

— Очень плохо, Зулейха.

— Почему плохо? — Зулейха оперлась о спинку стула. Ноги у нее дрожали- Ведь ты так готовился…

— Потому что люди с грязной совестью не могут говорить о морали, Зулейха…

Зулейха почуяла в этом ответе какой-то грозный намек, но все еще пыталась продолжать разговор о докладе.

— Разве эти комсомольцы могут понять такой доклад? Они любят только примитивное. Вот почему, учась в школе, я ни разу даже не открыла дверь комсомольской ячейки…

— Комсомол ничего не потерял от этого, — бросил Мехман.

— И я тоже ничего не потеряла… — ответила Зулейха, поглядывая на мать.

Шехла-ханум подмигнула ей: «Тише! Молчи!» и сказала:

— Садись пить чай, Мехман. Зулейха ждала тебя.

— Откуда ты достала те часы? — вдруг спросил Мехман, как бы не замечая тещи. — Те самые золотые часы!

— Я же сказала тебе… Я же сказала, что мама привезла мне.

На лице Зулейхи был написан ужас.

— Признавайся: откуда ты достала их, Зулейха-ханум, мечтательная девушка, со слезами говорившая о любовной лирике Физули! — страшным голосом крикнул Мехман. Жилы на его шее вздулись. — Где вы добыли эти часы, господа Мамаевы?

Шехла-ханум с удивительным спокойствием налила из графина стакан воды.

— Выпей, успокойся, мой сын, — сказала она. — Скоро год, как Зулейха не Мамаева, а Атамогланова.

Мехман схватил стакан и с силой швырнул его об стенку.

— Правду говори: от кого получила часы, Зулейха Мамаева. — Шехла-ханум испугалась, что голос Мехмана услышат на улице. Она поспешно закрыла окно.

— Сынок, неудобно, — уговаривала она. — Твой крик слышен за окнами… Мы ведь приличные люди… Неудобно… Культурные люди никогда не позволят себе так шуметь…

— Сейчас же скажите вы, культурные люди, откуда взялись эти часы?

Шехла-ханум с сердитым видом выскочила в другую комнату. «Ну и мужа нашла себе, — проворчала она. — Какой тактичности можно ожидать от сына Хатун?!»

— Кто дал тебе часы, Зулейха? — упорно повторял Мехман. Лицо его было искажено гневом и яростью. — Правду говори! Эти часы вот где у меня… — он показал на сердце.

— Мехман…

— Снимай, я приказываю! Предательница!

— Мехман…

— Они, как змея, обвились вокруг твоей руки. Дышать с тобой одним воздухом, спать с тобой рядом, слышать биение лживого сердца — это ужаснее, чем упасть в пропасть, кишащую ядовитыми змеями…

Шехла-ханум, подслушивавшая за дверью, побледнела, как бумага. Зулейха без чувств упала на ковер. Мехман наклонился и снял часы с ее руки. Шехла-ханум открыла дверь. Увидев эту картину, она перестала кривляться и завыла.

— Надо врача… Пожалей будущего ребенка своего, только начавшего шевелиться в утробе матери. Ведь она любят тебя, она без ума от тебя…

— Вы довели ее до пропасти, — выкрикнул Мехман. — Вы, Шехла-ханум Мамаева. Это вы вонзили мне в спину кинжал! Вы!

И, с силой рванув дверь, он выбежал из комнаты.

Не оглядываясь, шел он, почти бежал в прокуратуру. Человек в калошах, как тень, семенил за ним по пятам. Мехман не заметил его, — он вошел в помещение, порылся в кармане, достал ключ, открыл несгораемый шкаф, поднес маленькие часы к уху, с ужасом прислушался, бросил их в шумно захлопнул дверцу.

«Пятно! — воскликнул он. — Золотое пятно… — И вдруг заплакал от боли, от стыда, от обиды… — Ты права, мама, — мысленно говорил он, — твоя предсказания оправдались. Из другой закваски тесто, мы разные люди, Шехла-ханум…»

Но как стереть теперь это пятно? Как смотреть в глаза учителям, друзьям, всем знакомым и незнакомым людям. Он стоял, прислушиваясь к тишине, словно обвиняемый. Сейчас судья спросит: «Как мог ты допустить это?» И снова начали медленно тикать часы. «Где они тикают? Ведь они в несгораемом шкафу, за толстой дверцей. Откуда же тогда эти звуки? Почему они не умолкают?.» Мехману казалось, что звук этот будет теперь преследовать его всю жизнь, как погребальный звон. Он смело вышел на поле сражения, не оглядываясь, ринулся в борьбу и не заметил, как сзади занесли над ним нож… Его вложили в руку Зулейхи, женщины, которая, казалось, так его любила… Коварство, обман, надругательство. Озноб сотрясал все тело Мехмана, тупо болела голова… Почему он так мало интересовался жизнью Зулейхи? Почему подавил свои сомнения? Ведь он сомневался, сомневался…

«Часы привезла мне мама. Я пошутила, что купила их…» — «Да разве у меня одни часы, дорогой зять? Я подарила их дочурке…» — «Так кто же подарил, Шехла-ханум? Кто подарил их тебе, Зулейха?» Надо было тогда спросить, так спросить, чтобы ответили правду. Не Шехла-ханум — эта не скажет, — Зулейху! Не как прокурор, как муж спросить… И вдруг Мехмана будто обожгли: «Пожалел бы хоть ребенка своего, только начинающего шевелиться в утробе матери!»

Значит, Зулейха беременна… Он не знал того. Как она была бледна, когда упала на пол… Как бледна. Он не пожалел ее, ушел. Но в утробе ее билось и дрожало маленькое хрупкое тельце… Может быть, ему — этому созданию — не хватало воздуха. А он ушел, не помог.

Кто это — мальчик с черными кудрявыми волосами или красивая с высоким лбом девочка? Снова в глазах Мехмана засверкали слезы. Отец не пожалел свое дитя, своего первенца…

Волосы зашевелились на голове у Мехмана. В стекле, лежавшем на письменном столе, он увидел свое отражение — тонкие белые нити появились в его волосах.

Так же рано поседела Хатун, когда узнала о смерти мужа.

Мехман печально покачал головой.

«И все-таки, несмотря ни на что, — надо сохранить совесть в чистоте. Не стоять, опустив руки, разбитым, растерянным, а двигаться, действовать!

Распутать эти сети, разорвать любой ценой. Ты хорошо сыграл свою роль придурковатого старика, Калош. О, ты совсем не дурак. Ты ловко вел игру. Как же цепко хватается старое за новое, как мертвое не хочет оторваться от живого! Но все равно — живое, новое победит!»

— Действовать по закону! — произнес Мехман вслух. — Только по закону.

Сжимая голову, он мучительно думал. «А если пострадает дитя, кто тогда будет его убийцей? Я? Нет, ты — жалкое отребье проклятого старого мира, ты, Шехла-ханум. Пусть будет так! Я напишу обо всем прокурору республики, пусть он решит. О, как развяжутся завтра языки у врагов, как обрадуется Кямилов! Хоть он и отстранен от должности и на его месте уже сидит Джаббарзаде, Кямилов не уезжает из района. Завтра он начнет вопить, посылать в центр телеграмму за телеграммой, поднимет шум. Золотые часики как вещественное доказательство будут приобщены к делу. Позор, позор!»

— Что же делать? — повторил опять Мехман. Но он не колебался больше, решение его было твердо: — Действовать по всей строгости закона. Начать следствие.

За стенкой раздались шаги.

— Муртузов!

— Да, товарищ прокурор, — встревоженно ответил тот. — Я здесь… хотел немного поработать…

— Несите сюда дело Мамедхана.

Муртузов обнял короткими реками толстое, разбухшее дело, торопливо принес и положил на стол прокурора. Он овладел собой и, словно ничего не утаивая, не чувствуя за собой никаких грехов, стоял перед Мехманом, наивно мигая ресницами.

— Сядьте, Муртуз Муртузов.

Следователь сел на краешек стула.

— Ну, куда привело вас следствие об этом убийстве, Муртузов?

— Вы изволите спрашивать о деле Мамедхана?

— Да, следствие по делу об убийстве Балыш.

Муртузов высоко поднял брови и вздохнул, развел руками, стараясь выразить своей жестикуляцией, каких трудов, стоило ему это дело.

— По правде говоря, весь ход следствия показывает, что бедного Мамедхана мы засадили напрасно… Эта Балыш была большой бездельницей, привыкшей к скверным вещам. Тут есть показания… характеристики. Эта женщина поняла, что в конце концов все равно опозорится, и, испугавшись общественного мнения, совершила покушение на свою жизнь, то есть сама повесилась…

Муртузов хлопнул по папке, вид у него был самодовольный. Испуг его уже прошел, он начинал верить, что Мехман примет условия Калоша. Да, они крепко держат теперь в руках все нити судьбы этого заносчивого прокурора.

Следователь говорил теперь непринужденно, свободно, даже чуть покровительственно.

— Нужно сказать, что это было очень сложное дело, товарищ Мехман… Муртузов поднял редкие брови. — Но, к счастью нашему и во имя справедливости вообще, удалось раскрыть… Клянусь своей головой, товарищ прокурор, жизненный опыт — очень большое дело! — Муртузов выпрямился и принял горделивую позу. — За эти годы мы тоже кое-чему научились, кое-что усвоили. Нападаешь на след преступления, видишь — так все закручено, как будто рыбацкая сеть после бури… тысячи узлов переплелись, смешались… Стараешься, трудишься, из кожи вон лезешь, припираешь людей к стене, ловишь с поличным, устраиваешь очные ставки… Боишься, как бы преступник не выскользнул из рук… И снова возникают тысячи новых узлов… — Муртузов вдруг вскинул глаза на Мехмана, стараясь разгадать, что делается у того на душе. Окончательно ли он смирился, окончательно ли он сдался? От такого упрямца, как молодой прокурор, всего можно было ждать… На всякий случай он старался произвести выгодное впечатление.

— Смотришь и видишь: вот нитка зацепилась за нитку, потом узелок соединился с другими узелками, и весь мир уже опутан… Засучиваешь потихоньку рукава, берешься за ручку и — скрип-скрип пером, начинаешь поиски этой правды, пропавшей среди бесчисленных узлов. Идешь направо, идешь налево, иногда по нескольку месяцев днем и ночью с фонарем в руке блуждаешь в хаосе, перепрыгиваешь с волны на волну, с гребня на гребень, пробиваешься сквозь густую пену, наконец где-то на самом неожиданном месте — ты даже вообразить не мог этого, — иногда даже на очень неглубоком месте вдруг прибираешь к рукам конец нитки и начинаешь постепенно-постепенно разматывать… Наконец все становится ясным. Наконец-то и нити, в узлы в твоих руках… И как только ослабнет узел с одного конца, смотришь, на другом конце тоже начинают развязываться, как будто сами собой, остальные узлы — один за другим, и все становится ясным, как в зеркале… Вот это вы должны понять и усвоить… — Муртузов увлекся своим красноречием, упивался собственными рассуждениями. Наконец-то он утолил свое желание поучать Мехмана, направлять его. И следователь говорил, говорил без конца.

Мехман, занятый своими мыслями, не останавливал его. Кто знает, может быть, многого он вообще не расслышал: слова Муртузова только кружились над ним, как назойливые вороны, — каркали, летели, пропадали… Муртузов как будто разбухал от радости. Казалось, он скоро перестанет вмещаться в собственную кожу. Он изрекал словеса с таким видом, будто ронял изо рта драгоценные камни. Нагнись, подними их — и ты богач. Муртузову казалось, что он уже держит Мехмана в своем кулаке. Он возомнил себя всесильным, почти таким же могущественным, как когда-то Кямилов.

Яркая электрическая лампочка освещала лицо Мехмана. Оно менялось с каждой минутой, — то становилось совсем белым, то краснело. Каким гордым был еще недавно этот Мехман, и в каком тяжелом положении он очутился. Все-таки удалось повергнуть его ниц! Муртузов был в этом уверен. Однако Мехман, переживая мучительные минуты, думал не о себе, не о своем положении, а о том, какими путями выйти ему из трудного положения, как разорвать все тенета, расставленные на его пути, и не дать нечистоплотным людям, преступникам уйти от заслуженного ими возмездия. Только не горячиться, не раскрывать преждевременно карт. Излишняя горячность будет только вредна. Пусть смеется тот, кто смеется последним.

Муртузов не догадывался, о чем думает прокурор. С того момента, когда в клубе раздался звон разбитого стекла, ему стало очень весело. В большом зале, вмещающем пятьсот человек, Калош нанес Мехману сокрушительный удар. Тот не смог даже подняться, как ни пытался он это сделать, опираясь локтями о пол. В чаду сладостного опьянения Муртузов даже не обдумывал своих слов. Он говорил все, что взбредало на ум, как будто хотел вознаградить себя за долгое молчание.

— Да, дорогой Мехман, сначала крепко-крепко хватаешь за шиворот виновного и не даешь ему шевельнуться, а потом бросаешь его, как рыбу, на берег, на песок. Он начинает, как рыба, извиваться, бить хвостом, а ты сидишь вот так, напротив, лицом к лицу, и глядишь на него, любуешься, переводишь дыхание, отдыхаешь немного. — Муртузов засмеялся. Ему уже казалось, что и Мехман лежит перед ним, задыхаясь, на песке. — Я сам в детстве не раз ходил с рыбаками на реку. И по опыту знаю, что как только ты схватил рыбу и бросил вот так на сушу — все, конец ей! Так и преступник. Пусть он бьется, сколько хочет, в конце концов упадет мертвым перед тобой… Потому что рыба вне воды уже не рыба… А ты смотришь, отдыхаешь, и веселью твоему нет предела… Почему? Потому что истину открыл! Правду! Эту правду ты говоришь ему в лицо смело и открыто. Откровенно говоря, в этом отношении вы еще настоящий ребенок… Говорить об истине — одно, это нетрудно, но найти ее вот так, в таком порядке, как я говорил, вам еще не под силу… Вы любите действовать в лоб, прямо, а так нельзя… Если бы правда лежала на поверхности, всегда открытой, никто бы тогда не называл ее правдой. Муртузов странно хихикнул. — Правда, конечно, существует на этом свете, но она скрывается, как я уже сказал, в пучине волн, в таких вот запутанных сетях. Бывают люди, которые на глазах у всех совершают преступления и в то же время бъют себя в грудь, шумят и кричат: «Я за честь, я за справедливость!» Попробуй разоблачи этого преступника, этого злодея, прикрывающегося правдой! — Муртузов с нескрываемой иронией оглядел Мехмана. — У себя дома мужчина — герой, праведник, и вдруг он ни с того ни с сего становится жертвой клеветы. И клевета эта превращает его жизнь в сплошное черное пятно. Попробуй теперь стать водолазом, нырнуть в океан, найти и достать оттуда жемчужину правды… Кто может это сделать? Кому это под силу? Оклеветанный уже готов покончить с собой, так ему тяжко… Из всех преступлений самое страшное — клевета. Вот тут-то и надо уметь выяснить истину.

Мехман уже ясно различал насмешку в словах Муртузова, видел, как он оскаливает зубы. Значит, Муртуз Муртузов уже решил, что ему можно перестать быть шутом, можно снять маску. Не рано ли?

Мехман изо всех сил старался овладеть собой, теперь он зорко следил за мимикой Муртузова, а тот, не сомневался, что при помощи человека в калошах поймал Мехмана в капкан, откуда ему уже никогда не вырваться, открыто ликовал. Муртуз Муртузов воображал себя в эти минуты пехлеваном в железном шлеме, с огромным копьем, которым он пригвоздил Мехмаиа к земле. Намеки его становились все откровеннее.

— Нет такого дела, которого я не раскрыл бы. Как раз сейчас я работаю над одним… Можно сказать, что я его уже раскрыл… Громкое дело. Молчание Мехмана воодушевляло Муртузова, он решил, что все его намеки попадают в цель, как метко выпущенные стрелы. И вновь обходными путями возвращается к одному и тому же.

— Если я скажу, что в этом деле тысяча узлов, смело поправьте меня — в нем две тысячи, а может быть, и больше! Конечно, вы проходили теорию, не спорю, но, мне кажется, вы ее очень торопливо прошли… И потом, что делать бедной теории, какими должны быть поля книги, чтобы на них уместить эти бесчисленные, разнообразные узлы? Опыт, практика — только они все показывают. Кривду кривдой, а правду правдой! — Муртузов указал на свою лысую голову. — Приобретая практику, я потерял все свои волосы. Я…

Как ни был Муртузов упоен своим успехом, но вдруг он заметил, что Мехман, сидевший перед ним, уже не так бледен и уныл. Ои выпрямился; приобрел свой прежний вид. «Что, если он поднимется для удара? Что, если палка окажется о двух концах? Вдруг получится не так, а этак? Вдруг острие кинжала повернется в нашу сторону?» Муртузов из предосторожности решил увильнуть, ввести Мехмана в заблуждение разговорами на другое темы. В одно мгновение его веселое настроение исчезло, как песчинка, сдунутая сильным порывом ветра. Глаза его чуть не вылезли из орбит. «Богатырь», который минуту назад сокрушал Мехмана своим копьем, сдал, отступил, выронил копье из рук. И вот уже Муртузов снова льстил, снова изображал из себя жалкое, беспомощное существо.

— «Следствие — это судьба человека», — вот ваши слова. Вы сказали, и я записал их в свою тетрадь, подчеркнул. В теоретическом отношении за эти несколько месяцев я немало подковался благодаря вам. Не знаю, товарищ прокурор, обратили ли вы на это внимание, или нет. Я каждый раз буквально глотаю ваши замечания. Этот доклад, что вы сделали сегодня вечером, доставил мне огромное наслаждение… Жаль, что я подоспел только к концу… А потом звон разбитого стекла помешал вам говорить… — Муртузов ждал, что Мехман отзовется, скажет что-нибудь, выдаст свои намерения. Но тот молчал. Повидимому, начало доклада было еще более интересным… Плохо, когда сбивают с мысли… Как будто мелочь, но это все равно, как найти в молоке мертвую муху, — тошнит! Каких только случаев не бывает: идешь по улице, вдруг стекло со звоном летит сверху, с пятого этажа, на голову человека. Минуту назад он смеялся, шутил, и вот не успеешь мигнуть, как его нет. Я сам видел, как в ветреный день в Баку с таким звоном и треском разбилось стекло… Да-да… облизывая пересохшие губы, произнес он и льстиво улыбнулся вымученной улыбкой. — Этим летом кирпич чуть не упал на голову Абдулкадыра. Он тоже лысый, как я. Но он, не успевает лето показать свой нос, наряжается в белый костюм, ходит с открытой головой. Я ношу шапку даже в самые жаркие летние дни. Почему? Потому что у меня нет волос…

Невозмутимое молчание прокурора совсем сбило с толку Муртузова. Он угодливо хихикнул:

— Да, так бывает, ты совсем не ждешь, а судьба валит на тебя сверху целую застекленную раму! Кое-кто из болтунов уже начинает шептать: почему это стекло так звенело? Рассчитываешь на одно, а судьба дарит совсем другое. Вечером Сардар еще властвовал, а утром его голова валялась под ногами прохожих.

— Я спрашивал у вас не о голове Сардара, а о следствии по делу Балыш, вдруг резко сказал Мехмая. — Это переливание из пустого в порожнее мне надоело…

— Я к примеру сказал, товарищ прокурор.

— Меня интересует следствие, а не шутовство, не сказки детские. Отвечайте на вопрос. Понятно? Как идет следствие по данному делу?

— Я как раз хотел говорить о следствии, об этой Балыш…

И как хорошо смазанная телега катится по камням, так и Муртузов, хоть и трепеща от недоумения, опять покатил по новой дорожке:

— Данное следствие, товарищ прокурор, шло по очень трудному, исключительно трудному пути. Если каждый покончивший самоубийствам потащит за собой на тот свет еще одного человека, никого не останется на этом свете. Очень интересно раскрывается дело страница за страницей… Женщина, покончившая самоубийством, сама оказывается виноватой… Жаль, что никакого приговора умершей нельзя выносить…

— Мы вынесем приговор, — сказал Мехман. — Мы найдем живого преступника, как бы он ни маскировался, какие бы интриги ни плел, к какому бы шутовству, как вы, например, ни прибегал, и пригвоздим его к позорному столбу…

— Может быть, это нечто новое в теории? — промолвил Муртузов, стараясь казаться простодушным. — Откровенно говоря, не хочется отставать от жизни, от нового… Интересно: какая же это статья, какой пункт? Наказывать мертвеца!

— Есть соответствующий пункт против тех, кто вместо объективного следствия расставляет сети…

— Конечно, не сети расставлять надо, а правильно вести дело! — не растерялся тот. — Иначе я бы тоже, как прокуроры, вылетевшие за эти годы из района, был выброшен за борт… Конечно, надо вести следствие правильно. Что касается этого толстого дела, в нем нет даже места каким-либо сомнениям в правильности следствия…

— Нет нужды сомневаться там, где все — от начала до конца сомнительно.

Мехман сжатым кулаком ударил по папкам.

— К каким бы аферам вы ни прибегали, Муртуз Муртузов, как бы ни жульничали, как бы ни маскировались, это дело станет обвинительным актом против вас. Кровь невинной Балыш — ждет возмездия. Вы сами повесили на свою шею тяжелый камень…

Муртузов опустил голову.

— Шея моя — тоньше волоока. Воля ваша — рубите.

— Преступник не спасет себя покорностью.

Муртузов попытался поднять голову, но что-то мешало ему, как будто на шее на самом деле висели пудовые камни. По ночам, когда он вел следствие, ему казалось иногда, что Балыш тихо, бесшумно подходит к дверям, стоит на пороге, глядя на него… Муртузов отворачивается от этого видения, думая о ценных коврах Мамедхана, не желая обидеть Явер, жаждавшую скорее получить эти дары… Ковры, расцвеченные, как весенний луг, даже во сне не давали покоя Муртузову. Мысленно он снимал со стены свои грубые полинявшие паласы, стелил их на пол под ноги, а на их место развешивал чудесные ковры Мамедхана. И сколько бы ни стояла на пороге печальная Балыш, Муртузову весь свет был нипочем, он отворачивался и весело посвистывал. Но теперь Муртузов чувствовал, что все его хитросплетения, все сети, расставленные с таким трудом, рассыпаются, рвутся, превращаются в ничто, и он сам уже, как рыба, выброшенная из воды, барахтается на берегу.

Он пустил в ход последний козырь.

— Я тоже тогда все раскрою, докажу, — крикнул он. И все лицо его искривилось. Он громко крикнул: — Эй, народ! Эй, люди! Сюда!

Человек в калошах, стоивший за дверью, прошептал:

— Ну, теперь даже течение Аракса не унесет Муртузова…

А Муртузов в злобном страхе предостерегающе крикнул:

— Не топи меня, Мехман Мурад оглы!

— Ты утонешь в омуте собственных преступлений! воскликнул Мехман. Свалишься в яму, которую рыл для других!

— Посмотрим… Это еще не все…

Бледный Муртузов хотел уйти, но Мехман остановил его:

— Вы далеко не уйдете, Муртуз Муртузов!

— На рассвете я должен выехать в села…

— Отныне я не могу доверить вам ни одного следственного дела.

Муртузов чувствовал себя соломинкой, уносимой бурным течением.

— Я не раб! — истерически крикнул он. — Вы еще ползали на четвереньках, когда я уже раскрывал преступления. Привязали на шею «собачью радость», пугаете людей юридической теорией и думаете, что все ослепли от вашего блеска.

— Я сам буду обвинителем на процессе вашей группы «рыбаков».

— Посмотрим, кто на чьем процессе будет обвинителем, — ответил Муртузов, кривя в усмешке рот. — Посмотрим, какой рыбак раньше сядет на скамью под судимых…

— Посмотрим!

— Я тоже немало знаю о вашей семейке. Когда развяжутся все узлы и всплывет на поверхность история с «желтыми» часами, посмотрим, кто кого схватит за руку.

— Утопающие хватаются за соломинку, — сказал Мехман с презрением. Именем закона вы отстраняетесь от работы.

Муртузов бросился к телефону. Он хотел позвонить Кямилову.

— Никуда никому вам не надо звонить, гражданин Муртузов. Вопрос решен. Я получил санкцию в прокура туре республики.

Муртузов с шумом втянул воздух, ему трудно было дышать.

— Знают ли в прокуратуре республики про золотые часы? — спросил он. Нельзя подходить к вопросу односторонне.

— Часы эти в надежном месте, — ответил Мехман и, распахнув несгораемый шкаф, достал часы. — Чистую совесть никаким золотом не купишь!

И он с омерзением бросил часы обратно в шкаф, как отбрасывают гнилой орех.

…Всю ночь Мехман работал, склонясь над столом, читал дело. Несколько раз звонил телефон. Мехман брал трубку, но, услышав голос Шехла-ханум, клал ее обратно на рычаг. Темная ночь казалась бесконечной. Совсем изнурившись, он прилег на диван и немного вздремнул.

Занялась заря. Медленно поднималось над горизонтом солнце.

Человек в калошах, тоже всю ночь бродивший по двору и следивший через окно за прокурором, собрал бумажные клочки и окурки, подмел двор. Солнце осветило комнату, озарив усталое, бледное лицо Мехмана. Человек в калошах открыл дверь, вошел в кабинет. Мехман очнулся, сел, протер глаза. Кривая тень человека в калошах, словно темное пятно, лежала на крашеном полу. Не говоря Калошу ни слова, Мехман поднялся, позвонил начальнику милиции Джабирову.

— Джабиров, будь добр направить ко мне милиционера. — И на расспросы Джабирова ответил кратко: — Пошли милиционера. Прошу…

Человек в калошах ринулся к двери, но прокурор повелительным жестом остановил его.

— Постойте!

— Раскрыть тайну своей семьи — это все равно, что броситься в бездонное море, — дерзко заявил Калош, пожимая плечами.

— Пускай даже в океан.

Мехман сел и начал писать постановление о мере пресечения. Пришел милиционер.

— Явился по приказанию начальника!

Мехман подписался, поставил точку.

— Отведите этого гражданина в тюрьму.

— Кого? — удивленно опросил милиционер, словно не веря глазам своим, и оглянулся по сторонам.

— Вот этого преступника.

— Подумайте еще раз… пожалейте жену… — пробормотал Калош.

— Уведите арестованного! — твердым голосом приказал Мехман. — Он ответит по закону.

Человек в калошах оторопело, с удивлением смотрел на прокурора, так изменившегося за одну ночь, ставшего суровым, грозным. Калош как будто врос в землю, колени его затряслись.

— Парень, одумайся, смотри: близкие тебе люди будут стоять перед судом! Ты и так уже седой…

— Каждый, кто виноват, понесет заслуженное наказание.

— Ну-ну! — сказал милиционер и слегка подтолкнул человека в калошах. Ступай!

Тот обернулся, искоса посмотрел на Мехмана и, с трудом передвигая ноги, вышел. Солнце стерло с половиц, его уродливую тень.

Мехман посмотрел вслед.

«Это только предисловие к сложной книге борьбы, — подумал он. Клянусь, что рука моя никогда не дрогнет. Я буду беспощадно карать зло!»

И всей своей грудью Мехман вдохнул приятную утреннюю свежесть, струившуюся в раскрытое окно с гор.

Примечания

1

Игра слов: «джебр» означает алгебру и насилие.

(обратно)

2

Игра слов: «мехман» означает гость.

(обратно)

3

Оглан — по-русски мальчик.

(обратно)

4

Балыш — подушка.

(обратно)

5

Саккыз — жевательная резинка

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg