«Год жизни »

Год жизни (fb2) - Год жизни 1817K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вячеслав Васильевич Тычинин

Сибирь во многом определяет тематику произведений Вячеслава Тычинина. Место действия его романа «Год жизни» — один из сибирских золотых приисков, время действия — первые после военные годы. Роман свидетельствует о чуткости писателя к явлениям реальной действительности, о его гражданском темпераменте,о хорошем знании производственных и бытовых условий, характерных для наших золотодобывающих приисков.

В. Тычинин тонко чувствует народную речь. Это придает языку его романа ясность, выразительность, живость.

Художник Давид Шимилис

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НА НОВОМ МЕСТЕ

1

Старый ворон, умудренный долгой жизнью, сидел на заснеженной ветке высокой лиственницы и неотрывно следил за двумя черными фигурками. Два человека медленно пересекали огромную поляну. Невысокое октябрьское солнце косо освещало сугробы. От них тянулись длинные синеватые тени. К ночи мороз забирал круче.

Убедившись, что поживы не будет, иссиня-черная птица грустно каркнула и, тяжело взмахнув крыльями, полетела, низко стелясь над землей. С потревоженной ветки посыпались мелкие снежинки и долго опускались вниз, крутясь и поблескивая в вечерних лучах солнца.

Рослый лыжник, шедший впереди, с размаху вогнал палки в снег и остановился. Его черная борода и усы обледенели. Маленькие глаза совсем спрятались под заиндевевшими бровями. Второй лыжник, легко скользя по проложенному следу, догнал старика, круто свернул и стал рядом с ним.

— Скидайте лыжи, Алексей Степаныч,— сказал старик,— довольно ноги потрудились, теперь маленько на курьерском прокатимся.

Алексей Шатров ничего не понял, но послушно снял лыжи, вещевой мешок и со вздохом облегчения присел на корточки. Утомленные долгой ходьбой, ныли ноги. Сильно зудела шея, до красноты натертая грубой фуфайкой.

Старик связал вместе обе пары лыж, закрепил на них вещевые мешки и, проваливаясь по колено в рыхлом снегу, пошел вперед. Следя за ним, Алексей заметил, что впереди поляна словно бы растворялась в воздухе. Где-то очень далеко темнела редкая тайга, но спуска к ней не было.

Пройдя еще несколько шагов, старик остановился, разжал руки, и лыжи исчезли. Шатров недоумевающе вытянул шею:

— Никита Савельич, что за фокусы вы показываете?

— А вот идите сюда и увидите. Только осторожно!

Алексей подошел и невольно отшатнулся: у самых его

ног равнина обрывалась. Вниз уходил обледенелый, страшной крутизны, почти отвесный склон. Глубоко внизу чернели деревца, похожие с этой высоты на игрушечных солдатиков, одетых в плащ-палатки.

— Заворачивайтесь покрепче в полушубок, садитесь и — вниз! — наставительно сказал Никита Савельевич.— Только не вздумайте за что-нибудь хвататься или, скажем, ногами тормозить. Пойдете кувырком — сразу дух вон; один мешок с костями останется. А так — разлюбезное дело: все места скорые, мягкие и бесплатные. Ну, поехали!

Никита Савельевич плотно запахнул полушубок и смело шагнул к ледяному желобу. Взвихрилось облачко снега,и старик исчез.

Несколько секунд темное пятнышко далеко внизу оставалось неподвижным. Но вот оно зашевелилось. Крошечный человечек стоял на ногах и призывно махал руками.

Надо было решаться. Преодолев минутную слабость, Шатров сел на край желоба и легонько оттолкнулся. В уши рванулся разбойный дикий посвист. Рот залепило вязким воздухом. Сердце остановилось. Мимо ломано неслись белые, бурые полосы. И прежде чем Шатров успел опомниться, он с маху въехал в сугроб, перекатился на бок и замер. Потом с трудом сел, выплюнул снег. «Ну и ну! Жив?» Сам себе ответил: «Жив». Ощупал ноги и вслух добавил:

— И цел, кажется.

Задрал голову к небу, глянул на высоченный обрыв. «Почище слалома!»

Никита Савельевич уже затягивал ремни лыж. Через несколько минут оба лыжника ходко шли дальше.

— Можно и другой тропой на наш прииск правиться,— рассказывал старик,— в обход, по речке Кедровке. Там, как лед окрепнет, машины пойдут. Но туда шибко далеко. А тут прямиком за милую душу. Только штанам убыток.

— А много еще до прииска осталось? — поинтересовался Шатров. Он уже прихрамывал — валенок натер ногу. Мороз выбелил широкие прямые брови, почти сросшиеся на переносице, разрумянил лицо Алексея.

— Самую малость. Таким ходом часу не будет. В ясный-то день прииск с обрыва — как на ладошке. Ну, только не зря говорится: близко видно, а ногам обидно. Смотреть — вот он, перед глазами, а пока доберешься — пот таки прошибет.

До прииска добрались уже в темноте. Небо очистилось. Высыпали крупные звезды. Толстенький серп месяца повис над тайгой, осветил голубоватым сиянием сугробы. На снегу резко проступили глубокие зверушечьи следы. Видно, ночами звери подходили к самому жилью.

— Вот и дотопали,— сказал, останавливаясь, старик. Он налег грудью на палки, заправил под шапку слипшиеся волосы. От дыхания лыжников в морозном воздухе появлялись и сейчас же исчезали легкие облачка пара.— Это, что на бугре направо, длинное здание— контора прииска. Там у нас все начальство сидит. А мне — прямо... А то, может, вместе пойдем, Алексей Степанович? Побалуемся чайком с дороги, моя старуха ушицы сварит. И заночуете в тепле, а утречком — в контору. Складнее будет. Где сейчас, ночью, определяться на квартиру? Пошли, право слово, пошли!

На мгновение Шатров заколебался. Потом вздохнул:

— Нет, Никита Савельич, не могу. Спасибо большое, но порядок прежде всего. Явлюсь к начальнику прииска, получу назначение, тогда можно и об отдыхе подумать.

— Это тоже правильно. Ну-к что ж, тогда до свиданьица. Еще не раз встретимся.

Сняв лыжи, Шатров устало поднялся на бугор, стараясь не наступать на растертую пятку. Хотелось есть, согреться в тепле, а главное — дать отдых натруженным ногам.

Окна конторы прииска ярко светились, но в коридоре, куда вошел Шатров, стояла тьма. Он пошарил по стенам, нащупал ручку какой-то двери и нажал на нее. В большой комнате, заставленной столами, сидело много служащих. Все головы повернулись к двери.

— Я извиняюсь... Скажите, где найти начальника прииска?

Из-за стола, над которым висела самая большая лампа, поднялся человек с залысинами, щеточкой седеющих усов. Приветливая улыбка обнажила мелкие желтые зубы, раздвинула морщины вокруг рта.

— Пойдемте, я вас провожу. Лыжи и рюкзак можно оставить тут, в уголке. Вы, видно, к нам на работу?

2

Игнат Петрович Крутов, начальник прииска «Крайний», был сильно раздражен. Глубоко засунув руки в карманы, он шагал по кабинету, натыкаясь на стулья. Длинные полы желтого кожаного пальто, подбитого мехом, разлетались на поворотах. По стенам тревожно метались тени. В углу, на краешке стула, приютился начальник первого участка Мефодий Лукьянович Лаврухин, низкорослый, с заметным брюшком. На его лице безраздельно владычествовал нос. Казалось, все лицо устремилось вслед за носом —- толстым, мясистым, с горбинкой посредине. Фигура Лаврухина явственно изображала собою полное непротивление судьбе-злодейке. Только воспаленные выпученные глаза опасливо следили за всеми движениями Крутова.

— Опять завалил план, шляпа! — гремел начальник прииска.— До каких пор нянчиться с тобой? Это же курам на смех такое руководство! Тепляк не построил, лотошников распустил, экскаватор простаивает!

— Виноват, Игнат Петрович,— покаянно отозвался Лаврухин.

— Виноватых бьют! И я тебе, Мефодий, всыплю по первое число. Довольно! Вправлю мозги. Не сегодня

завтра пришлют из округа инженера. Сдашь ему участок, а сам пойдешь на восьмую шахту.

— Как же так, Игнат Петрович,— взмолился Лаврухин,— за что? Тепляк завтра начнем строить, экскаватор перегоним на ключ Желанный, лотошников приструню. Наверстаю план...

— «Наверстаю»! — передразнил Крутов. Он остановился посреди комнаты, ростом под потолок, плечистый, сердито глядя на загнанного в угол Лаврухина.— Который раз ты языком треплешься, а дело — ни ну ни тпру! Давно надо было тебя взашей...

Стук в дверь прервал гневную тираду Крутова.

— Мы не помешаем, Игнат Петрович?

В дверь просунулись щетинистые усы.

— Кого там черт... А, это ты, Леонид Фомич! Заходи. Да ты не один? Кто это с тобой?

Алексей вышел вперед, сощурился от яркого света пятисотваттной лампы.

— Горный инженер Шатров. Прибыл из округа в ваше распоряжение на должность начальника участка. Вот пакет.

Алексей рванул зацепившийся за подкладку кармана пакет, подал его начальнику прииска, отступил на шаг, соединив каблуки.

— Легок на помине. Я только что о тебе говорил.

Пока Крутов с треском разрывал пакет и пробегал

глазами бумаги, Шатров успел осмотреть весь кабинет. В глубине его, за однотумбовым столом, покрытым черным дерматином, стояло кресло кустарной работы. В углу приютилась этажерка, заваленная пыльными книгами. Трехтомник Сталина, инструкции по горным работам, геологический атлас. Десяток стульев, продавленный диван, обитый пестрым барраканом, и железная печка довершали непритязательную обстановку кабинета.

— Как добрался? — спросил Крутов, опускаясь в кресло.— Машины ведь еще не ходят: лед ненадежен.

— Меня ваш экскаваторщик надоумил. Он в округе на совещании был.

— Черепахин?

— Да. Никита Савельич. А то б я еще неделю прождал, не меньше. До Глухариной заимки по тракту нас попутная машина довезла, а оттуда — на лыжах. В два перехода дошли. Один раз у костра переночевали.

— Значит, ты ходок не из последних. По лыжной тропе от Глухариной мы полтораста километров считаем, не меньше. Да и Никита такой старик, что иного молодого на лыжах загонит. За ним тянуться не просто. Молодец, молодец. На фронте, наверное, был?

— На Первом Белорусском.

— Чувствуется военная косточка. А мне вот не довелось, брат. Кем служил?

— Артиллеристом.

— Награды имеешь?

— Орден Ленина.

— Толково! За что?

— За форсирование Вислы. Удержали плацдарм.

— Откуда родом?

— Из Минусинска.

— Ага, наш брат, сибиряк. Женат, ребята есть?

— Жена в округе осталась, приедет, как дорога установится. Детей нет.

— Это хорошо, а то у нас с жильем туго.

Шатрова начинал коробить разговор. Ему не нравилось присутствие еще двух незнакомых людей, бесцеремонный тон начальника прииска. Кроме того, Алексей чувствовал себя стесненно: Крутов сидел, а он стоял перед ним по стойке «смирно». Вдобавок ко всему Шатрова разморило в тепле и теперь неудержимо тянуло ко сну.

— Устал с дороги? — заметил наконец Крутов.— Ничего, солдат, сейчас я тебя отпущу. А завтра с утра начнешь принимать участок у этого болтуна.

Лаврухин совсем съежился в своем углу.

Человек со щетинистыми усами, который привел Шатрова в кабинет Крутова и до сих пор молчал, откашлялся в кулак.

— Простите, товарищ Шатров, у меня к вам один вопрос. Вы партийный?

Алексей не успел ответить.

— Да,— вмешался начальник прииска,— забыл тебя познакомить: это наш начальник планового отдела, он же секретарь парторганизации,— Норкин. Все под ним ходим. Так, Леонид Фомич?

Секретарь принужденно улыбнулся.

— Я кандидат в члены партии,—сказал Шатров.

— Открепительный талон, конечно, с собой? А партвзносы за сентябрь уплачены? — спросил Норкин.

— Нет еще. В дороге долго пробыл.

— Значит, придется с вас за два месяца взыскать. Что же, завтра заходите, оформлю ваше прибытие, поставлю на учет.

— Выходит, познакомились,— заключил Крутов.— Теперь, Шатров, иди отдыхай, а утром к тебе зайдет начальник механического парка Арсланидзе. Он будет участвовать в сдаче-приемке участка как представитель прииска. Что неясно будет, заходи прямо ко мне, помогу. Я человек простой: хорошо сделал — похвалю, нет — отругаю.

Шатров встал, замялся.

— Я еще с расположением прииска незнаком, товарищ Крутов. Куда мне идти ночевать? Здесь есть какой-нибудь дом приезжих?

Начальник прииска раскатисто рассмеялся:

— Верно. Черт, позабыл. Сейчас я черкну записку к коменданту, он тебя на ночь устроит. А насчет квартиры завтра сообразим. Дома приезжих у нас и в помине нет. Тут много-много, если за год человек пяток из округа побывает. Начальство к нам не любит заглядывать: далеко.

3

Коменданта в его каморке в конце коридора не оказалось. Пришлось послать на поиски рассыльного. Алексей зашел в плановый отдел, потом выбрался на воздух, чтоб стряхнуть дремоту, и остановился, очарованный.

В темно-синем небе ослепительным холодным светом разгорелись звезды. Они казались дырочками в темном шатре, покрывающем землю. Отовсюду с пологих сопок спускалась тайга, молчаливая, таинственная. Высоко над головой, около луны, уснуло круглое облачко.

Шатров нашел созвездие Большой Медведицы, привычно отсчитал от края ее ковшика пять равных отрезков и увидел Полярную звезду. Повернувшись к ней лицом, Алексей сориентировался по давней фронтовой привычке, определил, куда идут извивы Кедровки.

Прибежал запыхавшийся комендант. В низеньком бревенчатом домике он растопил железную печку, принес большую охапку дров и, пожелав спокойной ночи, ушел. Алексей остался один. Но, как это часто бывает, теперь, когда он добрался наконец до постели, сон отлетел. Погасив свет, слушая, как гудит в трубе пламя, наблюдая за крохотными раскаленными угольками, которые выскакивали из поддувала на пол, Шатров лежал в постели, жевал окаменевшую колбасу и вспоминал события последних дней.

Вспомнилось, как он подпрыгивал на бочках с бензином в кузове попутного грузовика, по дороге к Глухариной заимке. Жгучий ветер забирался под полушубок, в рукава, пронизывал даже кожаную меховую шапку, сжимая обручем голову. В ватных брюках, словно голые, коченели колени.

Около часа Алексей все же вытерпел, ерзая на нестерпимо холодной железной бочке. Потом отчаялся. Проехали едва сорок километров. Оставалось вшестеро больше.

Услышав барабанный стук по крыше кабины, шофер остановил машину. Шатров долго пытался разлепить смерзшиеся губы, объяснить, что больше вынести не в силах. В глазах застыли слезы. Но объяснять ничего не пришлось. Махнув рукой на все правила, шофер без спроса посадил Алексея в кабину четвертым.

— Мысленное ли дело ехать в мороз наверху без тулупа! Так и загнуться недолго.

Шатров сел на колени Черепахину. Рядом бочком втиснулась какая-то деваха в телогрейке. Зажатый в углу, шофер с трудом ворочал рулем, переключал рычаг скоростей под ногами пассажиров.

В кабине инженер оттаял. Не хотелось вылезать снова на мороз. Но от Глухариной заимки пришлось идти с Черепахиным на лыжах. Старик шел легко, свободным размашистым шагом, сильно отталкиваясь палками, молча, без передышек. Только в полдень, когда Алексей готов был повалиться в изнеможении на снег, Никита Савельич скомандовал привал.

Вечером лыжники остановились в защищенном от ветра распадке, густо заросшем молодыми лиственнич-ками. Шатров подивился тому, как ловко старик нарубил веток, устроил из них постель, разжег костер. Путники натаяли снегу, вскипятили чай. Кажется, никогда еще Шатров не пил такого вкусного, пахнущего снегом и дымком чан.

Потом Шатрову вспомнился просторный, светлый кабинет начальника горного округа. Разумовский подвел

Алексея к стене, отдернул штору. Открылась огромная, от пола до потолка, географическая карта района деятельности треста «Севзолото».

— Вот нащ поселок Атарен— центр Восточного горного округа. Как видите, он на правом берегу реки Северной. Километров на пятьсот вниз по реке идет тракт. Прокладываем его дальше. В будущем, сорок восьмом году дотянем до самого устья. Но вам надо проехать по тракту только триста километров до Глухариной заимки. Вот она — при впадении слева Кедровки. Отсюда постоянной автодороги на запад, к прииску «Крайний», нет. Сообщение с ним летом — катерами, вверх по Кедровке, зимой — по автозимнику, по льду. В обоих случаях от заимки еще километров двести. Итого от Атарена — пятьсот. Добавьте к этому, что весной и осенью связь с прииском прерывается, пока Кедровка не очистится ото льда или, наоборот, замерзнет. По болотам не пройдешь. Тогда остается только радио...

Неожиданно в воображении Алексея возникла Зоя, такая, какую он оставил в гостинице Атарена: тоненькая, гибкая. Узкие темные брови и зачерненные ресницы делали глаза неестественно большими, нарисованными. Положив руки на плечи мужа, Зоя напутствовала его:

— Как только доберешься, Алеша, сразу же проси себе семейную квартиру. Не соглашайся на холостяцкую. Я приеду, когда на «Крайний» пойдут машины. Береги себя, не отморозь ноги.

— Ты тоже себя береги, не форси в туфлях. Ходи в валенках. Тут не Кавказ.

— Очень нужно! Что я, старуха? Еще не хватало — срамиться в валенках!

— Здоровье дороже красоты.

— Да? А я и не знала... С каких это пор ты стал так заботиться о моем здоровье? Скажи лучше — капроновых чулок жалко. Ты вообще, я вижу, рад бы меня в стеганку да подшитые валенки наряжать. Дешевле.

— Что ты говоришь, Зоя? Опомнись! Когда я для тебя жалел что-нибудь?

Вспомнив об этой необъяснимой вспышке жены, Алексей поморщился. Все-таки не надо было раздражать Зою, да еще перед самым отъездом. Что стоило уступить? Подумать только, из-за этих проклятых валенок она даже не попрощалась с ним толком. Правда, ничего обидного он жене не говорил, но все же можно было погасить вспышку в самом начале. Мужчина должен иметь больше выдержки, чем женщина.

Алексей вздохнул, закинул руки за голову, уставился на потолок, где дрожали слабые отсветы огня, пылавшего в печке. Звучно треснуло бревно в стене. Мороз отступил. Только в дальнем углу комнаты внизу все еще белел иней.

В самом деле, почему Зоя стала вспыхивать из-за каждого пустяка, придираться к его словам? Откуда это? Ребенок — вот что ей, обоим им нужно! Но что поделаешь — Зоя и слышать о нем не хочет. «Пеленки, соски, корыто...» А как хорошо было б иметь парнишку; на худой конец пусть даже девчонку. Материнство сразу наполнило бы глубоким смыслом всю жизнь Зои. И все пошло бы опять как в первый год их совместной жизни. Как тогда было чудесно! Удивительно, сколько счастья может дать женщина, жена, милая подруга.

Алексей заворочался в постели, заулыбался в темноте. Разве забудется когда-нибудь тот вечер! Шелест кленов над головой. Медленная мелодия вальса. Тихий шорох подошв танцующих на бетонной площадке. Волнующий девичий смех. И нежная белая рука, доверчиво лежащая на твоем плече. Тоненькая талия, послушная малейшему движению пальцев. Большие блестящие глаза, заглядывающие в самую душу.

Когда позже, над речкой, Зоя первая поцеловала Алексея и он почувствовал ее мягкие слабые губы, сердце словно овеяло ветром. Закружилась голова. Конечно же это была она — единственная из всех девушек, чудесных, непонятных существ, наивных, чистых, непобедимо сильных своей слабостью.

Потом — Черноморье... Зеленоватая вода мирно колышет их. Голова Зои покоится на его груди. Ее веки опущены, но Алексею кажется, что и сквозь них он видит милые лукавые искорки в карих глазах жены. Неподалеку с шумом выскакивает, свивается в кольцо и снова уходит в воду дельфин. Зоя вздрагивает, открывает глаза. Они плывут к берегу, ложатся рядом на горячий песок. Алексей выпускает из ладоней струйку золотистого песка, следит, как она растекается по бронзовой коже Зои, потом целует ее губы, щеки, мокрые, еще пахнущие морем волосы. Набегающие волны щекочут подошвы. Зеленые кипарисы стоят, вытянувшись на часах, охраняя любовь...

Алексей провел рукой по лицу, словно стирая воспоминания, сел на кровати. Надо спать. Завтра предстоит трудный день. Как-то пойдут дела на участке... Какие люди на нем? Помогут ли хоть на первых порах начальник прииска и секретарь парторганизации, как было на Урале? Крутов груб, но, кажется, действительно человек прямой. И энергичный. А вот Норкин при нем явно робеет. Парторгу это не к лицу. Ладно, поживем — увидим.

4

Чтоб опередить Шатрова, подготовиться к сдаче участка, Лаврухин вышел из дома до рассвета. К предстоящей сдаче дел новому начальнику, понижению в должности Лаврухин относился с истинно философским спокойствием по ряду причин. Он столько раз подвергался этой операции, что привык не принимать близко к сердцу опалу. Кроме того, участок Лаврухина давно уже не выполнял плана добычи золота, подготовки открытых полигонов и выдачи из шахт золотоносных песков. Все гово-> рило за то, что долго у кормила правления не продержаться. Наконец, честолюбие никогда не было отличительной чертой характера Лаврухина. Он всегда предпочитал оставаться в тени.

Конечно, обидно было лишаться высокой ставки, но что делать? Рискнуть вступить в открытую борьбу с новым начальником участка — коммунистом, орденоносцем, горным инженером? И кому—ему, полуграмотному практику? Боже упаси! За тридцать с лишним лет своей жизни Лаврухин выработал несколько афоризмов, которых и придерживался во всех случаях. Один из них гласил: «Не лезь на рожон, не критикуй начальство».

Было еще одно обстоятельство, сильно способствовавшее скромности Мефодия Лукьяновича. Он всегда воздерживался от покушений на социалистическую собственность, но однажды, задолго до войны, создалась обстановка, при которой просто грешно казалось не проявить коммерческую инициативу. Лаврухин проявил ее, и все сошло чинно и гладко. Но через год совершенно неожиданно он получил повестку из одного авторитетного учреждения. Лаврухину предлагали явиться для дачи некоторых объяснений. Но его отвращение ко всяким объяснениям на эту тему было так велико, что в тот же день, без подъемных и командировочных, он убыл в энском направлении, позабыв в спешке захватить горячо любимую супругу.

Через пять суток дальневосточный экспресс оставил на перроне маленькой таежной станции носатого человека в смятом желтом галстуке, с двумя огромными фибровыми чемоданами. Сгибаясь под их тяжестью, Лаврухин (это был он) проследовал к камере хранения и назавтра выехал в глубь тайги. След горного мастера из Подмосковного угольного бассейна затерялся в сибирских просторах.

Восемь тысяч километров, одиннадцать лет легли между Мефодием Лукьяновичем и любознательным прокурором, однако и по сию пору Лаврухин видел иногда по ночам дурные сны и больше всего на свете остерегался упоминания своей фамилии в печати.

За долгие годы растаяла наличность, исчезли фибровые чемоданы вместе с их содержимым. Взамен Мефодий Лукьянович приобрел нечто иное. О характере этого приобретения красноречиво свидетельствовал цвет его носа...

Сейчас Лаврухин шагал к участку, соображая, как бы представить рабочим в выгодном свете свое перемещение.

Рассвело. Взобравшись на увал, Лаврухин окинул взглядом участок. Как петух в поисках зерна, экскаватор опустил свою железную шею с клювом-ковшом на конце. На длинной эстакаде летнего промывочного прибора, наполовину растащенного на дрова, лежал снег. Рядом валялся сброшенный еще осенью скруббер — железная бочка для промывки породы. Все безжизненно, неподвижно. Одна лишь веселая струйка дыма, столбом поднимавшаяся из трубы избушки на берегу Кедровки, оживляла пейзаж.

— Опять в конторку все сбились греться,— с досадой сказал Лаврухин. Со злорадной усмешкой добавил: — Ладно, пусть теперь Шатров с ними воюет. Небось живо обломает себе рога!

В избушке действительно собрались чуть ли не все лотошники участка. Побросав в угол свои лотки — деревянные корытца для промывки золота,— рабочие густо дымили самокрутками, окружив раскаленную докрасна железную бочку, заменявшую печь. При появлении Лав-рухина некоторые лотошники встали, но большинство осталось сидеть.

— Здорово, ребятки! — бодро сказал Лаврухин, тоже примащиваясь к печке и протягивая над ней руки.— Что, морозно?

— Да под носом не тает,— насмешливо отозвался один из лотошников, одноглазый старик с личиком, сморщенным в кулачок, и реденькой бородкой. Венчик белых, нежных как пух волос обрамлял его желтую лысину. При каждом движении головы волосы разлетались, обнажая глубокий старый шрам.

Лаврухин промолчал. Он терпеть не мог, но и побаивался этого злоязыкого лотошника с редкой фамилией—Лисичка. Старик ни в грош не ставил не только Лаврухина , но и самого Крутова. Редкостный мастер лотошной промывки, ветеран «Крайнего», Лисичка держал в памяти все заброшенные шахты, шурфы, богатые золотом старые выработки прииска, на котором он пробивал еще с геологами первый шурф, закладывал первую шахту. Начальники прииска менялись, а Лисичка — живая летопись «Крайнего» — оставался. И во всех случаях, когда надо было решить, куда ставить лотошников, почтительно советовались с Лисичкой. Но своенравный старик делился своими секретами скупо, да и то только при умелом подходе.

— С сегодняшнего дня другой над вами будет начальник,— снова заговорил Лаврухин,— сейчас должен прийти. Откомандовался я, братцы, прибыла наконец замена. Пять рапортов подал, пока прислали человека. Участок большой, тяжелый, охотников на него не вдруг найдешь.

Мефодий Лукьянович украдкой, но зорко оглядел все лица, отыскивая признаки сочувствия. Но рабочие по-прежнему равнодушно дымили цигарками. Никто ни о чем не спрашивал.

— Конечно, были и у меня недостатки, не без того,— раздосадованный, продолжал Лаврухин.— Но я всегда держался вместе с коллективом...

— Держалась кобыла за оглобли, да упала! — вполголоса, но так, что услышали все, вставил Лисичка, обращаясь к печке.

— ...Потакал вам,— дрогнул голос у начальника участка,—даже в ущерб дисциплине. Наверно, новый начальник и начнет с подтягивания дисциплины...

— Похоже! — раздался неожиданный голос от двери.— Похоже, с этого и придется начинать. Только подтянуться надо не одним рабочим, а и командирам производства.

Все головы повернулись к входной двери. Заслонив ее широкими плечами, в избушке стоял незнакомый горнякам мужчина. Из-за его спины выглядывало худощавое смуглое лицо начальника механического парка Арсланидзе .

5

Шатров вышел на середину избушки, всмотрелся в хмурые, безразличные лица рабочих.

— Здравствуйте, товарищи!

Ответили недружно, вяло. Шатрова неприятно кольнуло то, что появление нового начальника участка не вызвало интереса. Видимо, от него не ждали никаких перемен к лучшему. А между тем дела на участке обстояли из рук вон плохо. Об этом Шатрову успел рассказать по пути Арсланидзе.

Начальник механического парка поднялся очень рано и думал застать приезжего инженера спящим, но Алексей уже был на ногах. Они познакомились.

Выйдя из дома, Шатров и Арсланидзе заглянули на ближайшую шахту. Из ствола доносились приглушенные голоса, но начальник шахты еще не пришел из поселка. Так сказал откатчик, мерзнувший на поверхности без дела. Не оказалось на месте и начальника второй шахты. Единственный на участке экскаватор «Воткинец», видный издалека, стоял. А теперь в довершение всего в конторке участка Шатров застал в сборе почти всех лотошников.

«Тяжелое наследство,— размышлял Алексей,— не знаешь, за что и браться...» Шатров понимал, что сейчас не время упрекать рабочих. Да и они ли виноваты в безделье? Вряд ли. Расхлябанность на участке бьет по карману прежде всего горняков.

Алексей достал папиросу.

— У кого огонек есть прикурить?

Лисичка подал хитро устроенную в виде женской туфельки зажигалку, ощерил в злой улыбке корешки обкуренных зубов.

— Насчет плана будешь толковать, молодой человек? Извиняюсь, не знаю, как тебя по имени, по батюшке...

— Фамилия моя Шатров. Зовут Алексей Степанович. А насчет плана что же толковать... И так видно. Да и цифры я вчера в плановом отделе посмотрел. Незавидно живете.

— А чем незавидно? — медовым голоском спросил Лисичка. Все заулыбались.— Живем, не тужим, семеро одной телогрейкой одеваемся. Начальник у нас редкостный, самородковый. Поворотлив, что гиря. Одна беда — маленько умом пообносился. Да вот еще, пожалуй, нехорошо— у него под горлом дыра. Не пьет, а с посудой глотает. А так, чтобы лишнего выпить, этого у него нет. Редко когда поперек глазу палец не видит.

Лотошники грохнули. Лаврухин побагровел, сорвался на визгливый крик:

— Ты, Лисичка, ври, да не завирайся! За такое оскорбление личности я тебя знаешь что могу? К суду привлечь!

Шатров переждал шум, негромко, без улыбки, сказал:

— Валить все грехи на прежнего начальника не годится. Есть вина руководства участка, это верно, но и вы не без греха, сознайтесь. Вот скажите, почему никого в забоях нет, все тут собрались?

Лисичка согнал с лица улыбку, колюче взглянул исподлобья. Видно было, что он привык говорить от имени всех лотошников.

— Я отвечу... Перво-наперво: нужен нам тепляк — работать в тепле, не на холоду?

— Обязательно,— подтвердил Шатров.

— Второе: вода требуется для промывки?

— Непременно.

— Третье: дровец нужно? Разложить пожоги, оттаять грунт?

— Конечно.

— Вот. А у нас ничего этого нет,— Лисичка разжал узловатые пальцы.— Как же тут работать с лотком? С морозом шутки плохи. Враз штаны отморозишь, а то и сам в деревянный тулуп начисто сыграешь. У меня на что уж напарник Егорка — медведь, не человек, а и тот

Всем телом нездоров, ознобился третьего дни. И у самого под сердце подкатывает.

Лисичка победоносно взглянул на нового начальника выцветшим глазом. Лотошники одобрительно зашумели:

— Верно, дед!

— Старый ворон мимо не каркнет.

Шатров нагнулся к Лаврухину, спросил вполголоса:

— Это правда?

— Тепляк не успели построить, Алексей Степаныч, холода рано ударили. Я как раз сегодня хотел команду дать — приступить,— торопливым шепотом сообщил Лаврухин.— А дровишек и сами могут нарубить — тайга рядом. И воды натаять. Невелики господа!

Шатров густо покраснел от гнева, но сдержался.

— Хорошо, товарищи, сегодня же создадим вам условия. А теперь пойдемте, Мефодий Лукьянович, на полигон к экскаватору. Надо заканчивать осмотр участка и оформлять приемку. Дело не ждет.

От избушки Шатров сразу двинулся упругим гимнастическим шагом. Арсланидзе торопливо шагал рядом. Лаврухин петушком забежал сбоку, заглянул в глаза новому начальнику:

— Прошу прощенья, но, ей-богу, зря вы, Алексей Степаныч, помянули при рабочих насчет руководства участка. Это знаете какой народ? Им только дай чего-нибудь в зубы, так и пойдут трепать везде. Никакого авторитета не останется.

Шатров замедлил шаг, насмешливо посмотрел на Лаврухина:

— А вы полагаете, Мефодий Лукьянович, что горняки слепые? Могу вас уверить — они прекрасно видят недостатки своих руководителей. И никого вы не обманете, если будете прятаться от рабочих. Так авторитет не спасают. А вот если прийти к ним и честно признать свои промахи, ошибки, тогда можно и от рабочих всего требовать полным голосом.

— Это вы справедливо заметили,— подобострастно сказал Лаврухин,— рабочие очень хитрые, от них ничего не скроешь. Они только прикидываются дурачками.

Арсланидзе захохотал. Под черными усиками блеснули крепкие белые зубы.

— Называется — понял человек. Попал пальцем в середину неба. Эх ты, Мефодя!

Около «Воткинца» копошилась экскаваторная бригада. Крупный старик с разводным ключом в руках лежал между ржавыми гусеницами — подтягивал гайки. Чумазый кочегар подбрасывал в топку огромные поленья. Из трубы экскаватора еле заметно струился дымок. Вокруг -на снегу лежали комья мерзлой земли.

Увидя подходивших людей, старик выбрался из-под машины.

— Никита Савельич, вы? — радостно воскликнул Шатров.

Он был очень обрадован этой встречей: за несколько дней путешествия к прииску вдвоем Алексей успел сблизиться со старым экскаваторщиком, оценить его житейский опыт, прямодушие.

— Я самый, Алексей Степаныч,— отозвался машинист, ласково глядя на молодого инженера из-под мохнатых бровей.— Уж не вы ли к нам назначены начальником участка?

— Я. Сегодня принимаю дела. Будем с вами вместе работать.

— Вот это славно! А я услыхал, на наш участок нового начальника дают, так сразу и подумал: не вас ли? Славно, славно! Но только не взыщите, я к вам сразу с жалобой.

— Говорите, Никита Савельич,— оживился Шатров,— все говорите. Я вас только об этом и прошу. Что надо сделать, чем помочь, обо всем говорите.

— Обижаюсь я на них! — показал Черепахин на Лаврухина. Из деликатности машинист говорил о своем бывшем начальнике в третьем лице.— Крепко обижаюсь. Уехал в округ на совещание стахановцев, вернулся, а в бригаде полный застой. За неделю три тысячи кубов грунта выбросили. Это на «Воткинце»-то! Начал допытываться— узнаю: грунта взорванного не хватало, воду подвозили с перебоями, дрова тоже. Вот уж истинно — пошла Настя по напастям. Больше машину на подогреве держали, чем торфа вскрывали. При мне тоже случалось, не все ладно бывало, но кой-как выкручивались, а тут вовсе вразлад дело пошло. Что же это за порядок? — с обидой в голосе договорил бригадир, поворачиваясь к Лаврухину.

— Транспорт нас подводит, дед,— бойко ответил Лаврухин,— на прииске машин мало. Вот в чем беда. А насчет шурфовки сам понимать должен: на участке всего двадцать шурфовщиков. Где ж им поспеть за твоим паровозом?

— Лжешь! — выпалил неожиданно Арсланидзе. Его и без того смуглое лицо совсем потемнело. Короткие черные усы хищно приподнялись.— Лжешь, Лаврухин. Одна, а то и две машины тебе ежедневно выделялись. Можно в гараже путевки поднять. Хватило б на подвозку дров. Но разгрузка! Шоферы по часу бегают, людей ищут. А подъезды? Вчера автоцистерна едва не завалилась, пока добиралась к «Воткинцу»! Насчет шурфовки — сам виноват, нечего плакаться в жилетку. Почему бурильный станок валяется? На ручном паре выезжаешь? Эх, ты-ы! Мякинная голова.

6

Выписка из приказа о назначении начальником участка, акт приемки лежали в кармане Шатрова. Все формальности были закончены. Но знакомство с участком только начиналось. Алексей хорошо понимал это.

Для начала он направился к самому большому общежитию участка. Арсланидзе рассказал, что там живут лотошники, шурфовщики и взрывники.

Под ногами Алексея скрипел снег. Где-то далеко пыхтел экскаватор. Ровно гудели дизели приисковой электростанции. Из их выхлопных труб в темное небо выскакивали языки огня. Натужно рокотал трактор, поднимавшийся от Кедровки. За ним тащились двое огромных саней, нагруженных бревнами. И в эти производственные шумы странно вплетался домашний, с детства знакомый лай собаки.

Длинное приземистое здание общежития казалось еще ниже из-за окружающих его сугробов. Неподалеку от двери стоял муторный ящик, заполненный доверху. Вокруг него валялось множество пустых консервных банок. Блестели замерзшие помои. Из маленьких окошечек пробивался тусклый свет.

Появление начальника участка осталось незамеченным. В огромной продолговатой комнате, углы которой тонули во мраке, было шумно. В центре, изо всей силы хлопая костяшками по колченогому столу, несколько рабочих играли в домино. Ближе к выходу, сидя на кроватях, четыре горняка азартно резались в карты. Судя по стиснутым губам, тревожному блеску глаз, игра велась серьезная, на деньги. Поодаль молодой скуластый парень в накинутой на плечи телогрейке сидел, скрестив ноги, на деревянном топчане и читал толстую книгу. Иногда игроки в домино заслоняли от него свет. Парень поднимал голову, обводил невидящим взглядом ряды кроватей и снова погружался в чтение. Многие уже спали, с головой закутавшись в одеяла.

Махорочный дым синеватыми слоями плавал в спертом воздухе. На стенах были приклеены вырезанные из Журналов цветные фотографии девушек, летчиков, видов Москвы. У самой двери висела аляповато нарисованная на куске полотна картина. Вытянув шею, лебедь плыл по ядовито-синему пруду к голым женщинам с могучими шарообразными бедрами.

Постояв у двери, Шатров подошел к столу. На лицо начальника участка упал свет. Мгновенно исчезли карты. Прекратился стук костяшек. Алексей увидел вокруг любопытствующие, насмешливые, настороженные лица, уловил обрывки фраз:

— Гляди, какой дотошный, в барак заявился...

— Чудно! Сроду к нам начальство...

— Митя, сейчас накачка начнется.

— Ага. Дескать, родина требует... план... любой ценой...

Шатров нахмурился: «Далеко дело зашло!»

Неизвестно откуда прямо перед Шатровым появилась знакомая щупленькая фигурка Лисички. И сейчас же рядом с ним на скамью грузно опустился бородач, которого Алексей заприметил еще в конторке участка. Давний неразлучный дружок Лисички, тоже лотошник, Егор Чугунов всегда держался возле него. Правда, дружба эта носила несколько односторонний характер: хотя Чугунов и Лисичка были почти однолетками, Лисичка деспотически распоряжался Егором. Он выбирал ему забой, посылал за дровами для костров, которыми лотошники оттаивают мерзлый грунт. Зато никаких секретов от Чугунова у Лисички не существовало.

В противоположность своему острому на язык другу, Егор Чугунов был немногословен до крайности. В тех случаях, когда сказать что-нибудь было совершенно необходимо, широкое рябое лицо Егора, от самых глаз заросшее бородой, выражало настоящее страдание. Но работник он был превосходный. Втиснув свою громадную фигуру в узкий забой, согнувшись вдвое, Чугунов целыми днями без устали встряхивал лоток. Добычу друзья всегда сдавали вместе. Так же вместе выходили на работу и возвращались домой, в общежитие, где у них была отгорожена небольшая каморочка.

Сейчас Лисичка деловито набивал трубку махоркой, видимо готовясь к обстоятельному разговору.

— Скучно у вас, товарищи,— тихо сказал Алексей, присаживаясь на свободную табуретку,— очень скучно. Неужели каждый вечер вот так? — инженер кивнул на засаленные карты, прикрытые подушкой.— С тоски умереть можно,— искренне вырвалось у него.

Горняки озадаченно молчали. Они ожидали чего угодно: упреков, разноса, брани, даже угроз, но только не этих слов. Новый начальник участка не ругал их за невыполнение норм, не называл лодырями, как Лаврухин, не угрожал взысканиями!

Приглушенный ропот пробежал среди рабочих и смолк. Они придвинулись ближе, разглядывая инженера.

— Грязь, холод...— с гневом и болью продолжал Алексей.— Почему так? Заходят к вам руководители прииска? Знают они об этом?

— Хо! «Знают»... Как не знать! На каждом собрании толкуем, а толку чуть. Да шибко-то и говорить боязно. Вон Никифоров расшумелся однова на собрании, а на другой день Игнат Петрович ему перо вставил. Так и уехал парень с прииска. Плетью обуха не перешибешь, а беду наживешь. Долго ль к нашему брату статью подобрать? Пришьют агитацию — и концы!

— Это точно. Да Крутову и говорить бесполезно: сами, мол, во всем виноваты; а из округа никого не дождешься.

— А хоть и приедет кто, так начальнику прииска всегда веры больше, чем работягам. У нас же половина — из заключения.

— Погодите, товарищи, вот в этом общежитии у вас бывал когда-нибудь Лаврухин? — допытывался Шатров.

— Это Нос-то? Сроду не был.

— А начальник хозяйственной части?

— Был один раз, еще весной...

— Ну и что?

— У того одна речь: «Не дают, нет средств, нет фондов».

— Или: «Я бы всей душой, братцы, да не с чего...»

— А партийная организация? .

— Что туда ходить? Норкин Крутову в рот глядит. При таком секретаре...

Шум нарастал. Лисичка властно поднял руку.

— Тиш-ше! Не галдеть! Ты, Алексей Степаныч, любопытствуешь, отчего у нас такое неустройство? — заговорил старик, обращаясь к Шатрову. Инженер встрепенулся. Лотошник говорил холодно, сухо, но без обычной насмешливости.— Дело простое: заботы нет о человеке. Насчет золота все заботятся, а про человека забыли. Так у нас на прииске и повелось — если что для производства нужно: транспорт, лес, деньги,— все найдется, а как для рабочих — извнни-подвинься. Да что тут толковать, сам видишь!

Лисичка порывисто встал, задрал плоский матрац на ближайшей кровати, сбросил одеяло и показал серую простыню Шатрову:

— Вот, полюбуйся, на чем спят люди. Гольная грязь! Матрацы — блин блином. Одеяла рваные. Половина лотошников спит на топчанах. Пол по неделям не моется.

Глаз Лисички сердито сверкал. Горняки снова зашумели. Отовсюду посыпалось:

— Дров не хватает, а бараки — как решето.

— Посуды нет, в банках щи варим.

— Газет, журналов в глаза по месяцу не видим.

— Танцев не бывает...— откуда-то из угла, пискливо.

— Танцуй с моей Жучкой! — густой бас.— Молчал бы, коли бог разума не дал.

— Я вчера в хлебе таракана нашел.

— Эка невидаль! — веселый голос.— Хороший пекарь и блоху запечет. Другое скажи-—иной раз такой сырец испекут, только окна замазывать.

— Да будет вам, ребята! Как не совестно! Начальник о деле спрашивает, а вы сцепились...

Шатров сидел, оглушенный шумом. Теперь в общежитии не осталось равнодушных. Проснулись все. Рабочие сидели на кроватях в одном белье, босые. Многие, сунув ноги в валенки, столпились вокруг стола, жестикулируя, стараясь перекричать друг друга.

Лисичка дотронулся до руки Шатрова, пригнулся к его уху:

— Разошлись ребятки! Душу отводят... Это ты хорошо надумал, складно—в барак зайти, с народом потолковать. Но только навряд что сделаешь. Изверились мы. Рыба-то с головы гниет... Тут надо сверху ломать.

Шатров встал, поднял обе руки в знак того, что хочет говорить. Все замолчали. Слышно стало, как звонко капает вода в углу, в рукомойнике.

— Правильно вы тут говорили, товарищи! Правильно. Надо требовать от руководства улучшения вашего быта. Так оставлять нельзя. И как хотите, а я не верю, чтобы Крутов, партийная организация не отозвались сами и не взяли в шоры вашего завхоза. Но есть у меня и вопрос к вам. Вы не дети. А что получается? Вон дружок лежит на постели прямо в валенках...

Головы рабочих, как по команде, повернулись туда, куда указывал Шатров. Парень в валенках, смущенный общим вниманием, суетливо вскочил с кровати, оправил одеяло.

— Может быть, и правда, уборщица неряха, сменить ее надо,— продолжал Шатров.— Но ведь если вы сами не будете за чистотой следить, тут и батальон уборщиц не справится. Матрацы... Летом вокруг прииска море травы. Почему ж вы дядю ждали, не набили себе матрацы? О дровах я не говорю. Для них транспорт нужен. На себе из тайги, хоть и близко, не принесешь. И кастрюли сам не сделаешь. И хлеб не выпечешь. Но вот, к примеру, кое-где щели можно было б осенью самим замазать, верно? Как видно, немножечко и вы виноваты. Так давайте и условимся — будем сообща быт налаживать. А к начальству я, само собой, пойду.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПЕРВЫЕ ШАГИ

1

В управлении Восточного горного округа и райкоме партии издавна сложилось хорошее мнение о начальнике прииска «Крайний». Считалось общепризнанным, что хотя Игнат Петрович Крутов не инженер, а практик, звезд с неба не хватает, грубоват, тем не менее вполне соответствует своей должности. В Атарене не забыли военных лет, когда «Крайний» не раз выручал весь округ сдачей сверхпланового золота. Отлично было известно руководителям округа и то, с какими трудностями сталкивается часто Крутов, когда на отдаленный прииск не успевают завезти до распутицы нужное количество взрывчатки, горючего, горного оборудования, автомобильных шин, троса и многого другого, необходимого для жизни прииска.

Известен был и нелегкий путь, пройденный Игнатом Петровичем. Сын артельной стряпухи и алданского старателя, потомственный золотоискатель, он в молодости, до революции, хлебнул горького до слез. Саночником в шахте, лотошником на безымянных таежных ключах, притоках Алдана, Витима, Олекмы, шурфовщиком в Забайкалье— кем только не был Игнашка Крутов!

Случалось ему ползти, задыхаясь, по каменистому штреку шахты. Брезентовые лямки санок в лохмотья раздирали кожу на плечах, узлом скручивались мускулы. Не раз погружал он свой лоток в быстрые горные ручьи. Таежный гнус столбом стоял над головой, лез в уши, глаза, остервенело жалил потную спину, доводил до исступления. Не слаще приходилось в глубоких шурфах. Ноги по колено уходили в ледяную грязь. Вверху кружочком голубело небо. Но не для шурфовщика грело солнце, веял теплый живительный ветерок. Как слепой крот, как одержимый, шурфовщик ожесточенно долбил землю, уходя в нее все глубже и глубже...

Зато мало насчитывалось во всем округе начальников приисков, которые могли бы потягаться с Крутовым в знании тонкостей горного дела. Лотошники, шурфовщики, начальники шахт и промывочных приборов даже нс пытались хитрить с Крутовым.

В этом году «Крайний» лихорадило. Кривая выполнения плана металась вверх и вниз. Но кто же на прииске и в округе не знал, что лучшие, самые богатые золотом шахты и полигоны «Крайнего» были отработаны в годы войны! Потускнели надежды на случай, «фарт», «бешеный сундучок». Все больше приходилось опираться на технику: экскаваторы, бульдозеры, бурильные станки, вести счет на тысячи кубометров перевернутой земли.

Об этом и размышлял Крутов, шагая вместе с Арсла-нидзе по дороге, накатанной до синевы приисковыми автомобилями. Недавний мороз исчез. Пушистые хлопья снега лениво сеялись на землю, затягивая окрестности дрожащей сеткой. Серое пухлое небо устало опустилось на щетинистые сопки. Белые куропатки большой стаей перепархивали неподалеку, совершенно сливаясь со снегом. Только лапки да темные бисеринки глаз выдавали птиц.

— Эх, ружьишко не захватил. Пальнуть бы сейчас по ним! — завистливо вздохнул Крутов.— Никак не выберусь на охоту. Замотался как пес... Так кого поставим на рекорд?

— Опять рекорд? — свел брови Арсланидзе.— К чему он?

— Вот это здорово живешь! — изумился Крутов.— «К чему?» А к тому. На носу праздник, годовщина Октября. Добрые люди уже в Атарен рапортовали о рекордах, а мы здесь всё в затылке чешем, примеряемся.

— Да ведь сила-то не в рекордах,— возразил Арсланидзе.— Лучше к празднику всем прииском выполнить октябрьский план, а мы его заваливаем.

— По-твоему, выходит, если прииск отстает, то незачем ему и передовиков иметь? Так, что ли? А на кого тогда людям равняться? У кого учиться?

Арсланидзе хотел что-то еще возразить, но раздумал и махнул рукой.

— Лучше Черепахина для этого не найти. Пойдемте к нему, Игнат Петрович.

На отвале Крутов и Арсланидзе постояли, любуясь работой Черепахина.

Стальной ковш «Воткинца» стремглав несся вниз, но у самой земли замедлял падение и без толчка ложился на нее. Сейчас же струнами натягивались тросы, зубья ковша вонзались в грунт, и ковш с неодолимой силой полз к экскаватору, доверху заполняясь песком и камнями. Экскаватор трубно пыхтел, как рассерженный слон. Не успевал полный ковш взлететь вверх, как с неожиданной легкостью поворачивался весь железный домик на гусеницах— кабина экскаватора — и длинная стрела плавно несла ковш к отвалу. Лязгали цепи, ковш опрокидывался. К подножию отвала еще катились глыбы земли и камни, а ковш в это время уже снова падал вниз. Ни секунды задержки, ни одной заминки. Вверх — влево, вправо — вниз! Арсланидзе положил на ладонь карманные часы, засек время.

— Двадцать две секунды, Игнат Петрович. Каково? Полный цикл экскавации за двадцать две секунды!

— Старого закала мастер! — одобрительно отозвался Крутов.— Хоть вы, молодые, ни в грош нас не ставите, но мы, старая гвардия, еще послужим! Пошли к машине.

Черепахин спрыгнул на землю, расстегнул черный полушубок, поднял уши меховой шапки. Весь еще переполненный энергией могучего ритмичного движения экскаватора, машинист не мог оставаться неподвижным: он притрагивался к шапке, переступал с ноги на ногу, шевелил плечами.

— Чего топчешься, Никита, как стоялый конь? — добродушно засмеялся Крутов, с симпатией разглядывая худощавое оживленное лицо старого машиниста.— Ходу просишь?

Маленькие глаза Черепахина весело и доверчиво взглянули на Крутова.

— Да вот немного сдвинулись, Игнат Петрович, а то заели нас было простои, начисто заели. То дров нет, то воды, то взорванного грунта, то трос лопнет... Ну просто сил никаких не стало! Верьте слову, Игнат Петрович, у всей бригады руки чешутся поработать. Дайте только разворот настоящий, чтоб от людей совестно не было.

— Погодите, погодите, Никита Савельич,— вмешался Арсланидзе,— у вас эти дни всего вдоволь. Я ваши рапортички хорошо помню.

— Дня три — точно, грех жаловаться. А до этого? Да и сейчас запаса дров у машины нет. Живем с подвоза, хватаем всё прямо с колес. Так не годится. Одна нервность. Основания нет. Долго ли сорваться?

— Не сорвешься, старик!—твердо сказал Крутов хрипловатым басом. Он стоял в своей любимой позе — широко расставив ноги, пригнув лобастую голову, по локоть засунув руки в карманы кожаного пальто.— Не сорвешься. Всё дадим, всем обеспечим. Начальнику парка велю лично контролировать снабжение твоей машины. Слыхал, Арсланидзе?

— Есть, Игнат Петрович,— ответил Арсланидзе,— будет выполнено.

— Еще бы ты не выполнил! — недобро усмехнулся Крутов,— Вот так, Никита. А взамен чем меня отблагодаришь? Праздник близко. Встретить надо. Сам знаешь, не маленький. Я к тебе за этим и шел. Станешь на рекорд? В честь Октября?

— На рекорд? — раздумчиво протянул Черепахин. И сейчас же просиял.— Раз такая подмога будет, почему же не взяться? С дорогой душой. Чай, наша бригада не обсевок в поле. И нам лестно такой праздник подарком встретить.

— Значит, договорились. Давай руку!

Крутов сильно хлопнул по меховой рукавице Черепахина, собираясь уходить. Машинист полушутя-полусерьезно погрозил рукой начальнику прииска:

— Только не забудьте свое обещание, Игнат Петрович. Уговор дороже денег.

— Сказано тебе! Да,—спохватился Крутов,— а сколько кубов дашь? Ты, брат, на начальство жмешь, а о главном помалкиваешь.

— Дадим подходяще, не сомневайтесь.

— А все же?

— Наперед надо с бригадой потолковать. Сообща работать-то, вместе и решать надо. Завтра скажу.

— Ну-ну, потолкуй. Как новый начальник? Лучше Лаврухина?

Черепахин даже засмеялся. Черные усы весело запрыгали.

— И скажете такое, Игнат Петрович! Да с Лаврухиным говорить — легче мыла наесться. Нет у человека горняцкой жилки. А этот молодой, но башковитый. Он мне сразу показался, еще когда мы из Атарена вдвоем добирались. Три дня на участке, а уже перемены есть.

— Какие же перемены? — поинтересовался Арсланидзе .

— Да взять хотя нашу бригаду — почему по-другому заработали? Подмогу почуяли, заботу. Насчет грунта, скажем, еще слабовато, а воды и дров хотя на сутки, но есть. Или взять, обратно, лотошников — намывают ведь люди золото! Не бьют баклуши, как раньше. Вы мимо конторки участка шли? Нет? Ну, тогда смотрите. Видите, рядом с конторкой палаточка чернеет? Нет, не там, повыше. Вот. В ней сейчас все конторщики участка сидят, а конторку Алексей Степаныч временно под тепляк приспособил. Новый уже строится, но и лотошники время пока не теряют. Конишку своего отдал — дрова для пожогов подвозить. Сам по участку пешочком ходит. А вы говорите — Лаврухин!

Крутов и Арсланидзе отошли уже далеко от «Воткин-ца», но все еще продолжали разговор о Шатрове.

— Дельный инженер,— убежденно говорил Арсланидзе.— Знаете, почему «Воткинец» эти три дня дрова и воду начал получать полностью?

— Почему?

— Шатров упорядочил разгрузку дров. Теперь водители не бродят по участку, не ищут грузчиков. Второе: прогнал бульдозер по проездам, чтоб заровнять выбоины. Раньше водителей не затянешь на первый участок, особенно на водовозках, а теперь едут охотно — дорога приличная, простоев нет. И вообще, Игнат Петрович, видно, что человек берется за дело с душой, не растерялся. А ведь лаврухинское наследство — не мед.

— Смотри не перехвали Шатрова. Новая метла всегда чисто метет.

— Я не договорил. Дело не в одном Шатрове, конечно. Дело в том, что к нему люди тянутся. А это уже — сила.

2

Лаврухин сидел на перевернутой дырявой тачке и мрачно шмыгал большим простуженным носом. В шахте только недавно закончилось проветривание после отпалки, и в воздухе еще держался тошнотворный запах аммонала. В штреке, слабо освещенном редкими электрическими лампочками, стоял полумрак. Сверху, от ствола шахты, тянуло пронизывающим холодом. Забойщики катали по узким деревянным доскам тачки, доверху наполненные грунтом. Все было знакомо до одури, надоело за долгие годы работы на Севере.

Последнее время, после смещения Лаврухина с должности начальника участка, хандра начала чаще посещать его. Изменяло даже обычное философское спокойствие. Черт! Разве это жизнь? Хитришь, льстишь Крутову, и хоть бы тебе капля толку! Вот, пожалуйста, подвернулся какой-то инженеришка-молокосос, и его, Лаврухина, тотчас же снимают. Конечно, все это временно. Не первый снег на голову. Еще позовут: «Мефодий Лукьянович, хотим тебя назначить... Ты это дело потянешь...», но обидно, черт возьми, обидно! Разве что бросить всю эту канитель, плюнуть да закатиться куда-нибудь в Крым, на Кавказ, в Молдавию? Нет, в самом деле: солнце, воздух и вода — наши лучшие друзья. Море, фрукты, вино... Да, и вино, дешевое, ведрами. Это не сто граммов здешнего спирта из бензиновой бочки! Днем — на море, вечером — в ресторанчик. Перемигнуться там с какой-нибудь трясогузоч-кой порельефней, с бюстиком, крашеными губками... Что, в самом деле, тридцать четыре года — это пустяки. До старости далеко. Он еще так сумеет... Ого-го! А сейчас, говорят, девчонок после войны — навалом! Сами на шею виснут. Ха, заманчиво. И главное, ничем не связан, свободен ото всех брачных уз, черт бы их побрал. Его-то благоверная дура давно уж, наверное, замуж выскочила, смоталась куда-нибудь. И этот... прокурор... тоже далеко. .Смешно даже, чего бояться — столько лет прошло, война прокатилась...

Лаврухин оживленно задвигался на своей тачке, но сейчас же снова потух, ссутулился.

Мечты, мечты... А где деньги? Здесь, в этой богом проклятой дыре, хоть куш подходящий срываешь. А там что можно заработать? Сейчас, после войны, изо всех вузов лезут дипломированные специалисты. Куда тут практику соваться без инженерного образования! Приткнут горным мастером, на шестьсот монет, и будь здоров. И опять пойдет: соцсоревнование, почин, зачин, новаторство... Господи! Дня не дадут спокойно прожить. Лезут и лезут со своими проектами, рацпредложениями... Никуда от них не скрыться, куда ни поезжай. А ведь есть идиоты, вроде этого Шатрова, их хлебом не корми, только дай какой-нибудь почин. И таким дуракам везет. Возьмется за что-нибудь, думаешь, ну вот, сейчас дров наломает. Нет, глядишь, вылез. Да еще тебя, подлец, теребит: почему, дескать, отстаешь от общего движения к коммунизму! Тот же Шатров: на участке без году неделя, а уже всех тормошит. И хотя бы из приличия с бывшим начальником советовался. Нет, все с работягами якшается. А тем и любо —начальник у них, лопоухих, совета просит. Нет, выиграть бы сто тысяч, вот это да! Сразу бы работу побоку, радио выключить, газеты с глаз долой — и блаженствуй дома, как на необитаемом острове. Утром — стакан коньяку, нет, лучше зубровки, перед обедом поллитровку «Особой московской», и сиди как князь. Никаких дел, совещаний, отчетов...

Лаврухин углубился в сладостные размышления о том, как он употребил бы выигранные по займу сто тысяч рублей и на сколько времени можно было бы погрузиться в ничегонеделание. От этих приятных мыслей начальника шахты оторвал требовательный голос забойщика:

— Товарищ начальник, тачку надо сменить, совсем доломалась.

Лаврухин несколько секунд тупо смотрел на ломаную тачку, которую подкатил забойщик, все еще не в силах очнуться от сладких грез, потом сразу озлился:

— А ты что ж государственное добро не бережешь? На таких, как ты, не напасешься новых тачек. Не дорожишь советским рублем.

Лаврухин еще долго разглагольствовал на эту тему. Забойщик вздыхал, переминался с ноги на ногу, конфузливо оправдывался:

— Да ведь она, тачка-то, доброго слова не стоит, товарищ начальник. Одно название, что тачка. Ручки в двух местах склепаны, дно пробито, борта чиненые. Ее бы давно на слом.

— Как же, на слом! Ишь ты, какой щедрый! — нудно пилил забойщика Лаврухин.— И где я тебе сейчас новую возьму?

— Да вы хоть эту дайте, на которой сидите.

— Эту? — пожевал толстыми губами начальник шахты.— Ладно, эту бери. Заложишь дыру куском доски.

Обрадованный рабочий почти выдернул тачку из-под Лаврухина.

— Ничего, товарищ начальник,— весело сказал он,— недолго и нам и вам с этим барахлом возиться. Скоро отмучаемся.

— Что так? — насторожился Лаврухин.

— Да как же, Алексей Степаныч, начальник участка, сказывал: будут нашу шахту механизировать. Скрепер поставят или конвейер — пески к стволу подавать из лавы. Другая музыка заиграет! Неуж не слыхали?

Лаврухин озадаченно опустился на сломанную тачку, крепко поскреб в затылке.

То и дело оступаясь в снег, по тропинке гуськом шли комсомольцы. Луна еще не взошла, и в неверном свете звезд узкая тропинка сливалась с сугробами. Мороз иголочками колол уши, нос, студил щеки. Где-то далеко, на сопке Лысой, шел трактор. Стеклянно-чистый выхлоп мотора временами так усиливался, что казалось, вот сейчас трактор вынырнет из сугробов.

Впереди шел секретарь комсомольской организации прииска бульдозерист Иннокентий Смоленский. Одна мысль занимала его — как получше провести ночной рейд, начатый комсомольцами по просьбе Шатрова. Раньше, при Лаврухине, никто не обращался с такой просьбой к комсомольцам, и поэтому особенно хотелось, чтобы этот первый рейд прошел удачно. «Для начала посмотрим, как с подвозкой воды экскаваторам. Потом на шахтах копнем»,— деловито размышлял Смоленский.

Перед тем как отправиться в рейд, Смоленский забежал к Лисичке посоветоваться. В каморке, отгороженной в общем бараке широкими тесинами, было темно. Смоленский нащупал спинку кровати.

— Дядя Максим, вы не спите?

— Никак Кеша? — обрадованно откликнулся старик.— Погоди, я сейчас. Егор ушел, так я один сумерничаю.

Кровать заскрипела. Вспыхнула голая лампочка на шнуре, засиженном мухами. Суетливо подтягивая полосатые кальсоны, Лисичка ослепленно моргал, не попадая босыми ногами в валенки.

— Я сейчас... Чаю хочешь? Заварка свежая, духовитая.

— В другой раз, дядя Максим. Я только на минутку, спросить вас...

— Всегда норовишь на минутку. Совсем отбился. Нет уж, без чаю я тебя не выпущу. Садись! — ворчливо-ласково приказал Лисичка.

Смоленский сбросил полушубок. Глядя, как топчется старик в тесной каморке, всовывая короткие полешки в квадратный зев печурки, старательно вытирая полотенцем эмалированные кружки, Кеша почувствовал легкое раскаяние. Редко он навещает старика! А ведь когда-то дядя Максим отца ему заменил...

Лисичка поучал:

— В каждую дыру не суйтесь. Хозяйство большое, всего вам не углядеть. Много-много, если на первый раз с экскаваторами разберетесь. Стоят они ночами, прах их возьми, больше, чем работают. А одними нашими лотками золото на плане не намоешь.

— Мы еще в шахты хотели спуститься.

— Навряд ли успеете. А надо бы. Разговор есть — пустой породы много на-гора гонят. Геологи, маркшейдеры наши ушами хлопают. Но это особь статья.

— Все-таки постараемся успеть.

— Постарайтесь,—согласился Лисичка.— Вы народ молодой, проворный. А теперь скажи — как мать? Пишет чего ай нет?

— Нет, не пишет,— помрачнел Смоленский,—Я уж два раза писал— ни ответа, ни привета. Забыла она меня. С год уж писем нет.

— А ты в третий раз напиши,— сердито сказал Лисичка.— Чай, помоложе, должен уважить матери. Больно вы легко от Матерей отступаетесь. Эх, Кешка, Кешка! Хоть ты и комсомольский секретарь, а ума-то у тебя не густо. Давай кружку, еще налью.

В отличие от комсорга, бурильщика Тараса Неделю беспокоили не рейд и связанные с ним заботы, а совсем иное. Мерно ступая след в след за Смоленским, Неделя с горечью вспоминал последний субботний вечер в клубе. Клава Черепахина не захотела сесть рядом и смотрела кинокомедию «Волга-Волга» вместе с подружками. Весь зал грохотал при появлении на экране Бывалова, и звонче всех хохотала Клава. Один Тарас сидел насупленный, скомкав в потном кулаке два билета, с таким трудом добытых па лучший, десятый ряд.

После кино начались танцы. Неделя не умел танцевать и, мучаясь, беспомощно смотрел, как бесцеремонно кружит в вальсе его подружку Витька Сиротка, шофер приискового гаража. Девушка раскраснелась, запыхалась. Раза два она даже споткнулась, и ревнивый взгляд Недели отметил, как крепко и смело подхватил Клаву шофер.

Белая косынка девушки касалась на поворотах Витькиного лица. Клава смеялась, что-то быстро-быстро говорила партнеру. А Тарас с мрачным наслаждением растравлял свою душевную рану: «Смеется... Конечно, ей веселее с Витькой! Ловкач, не мне чета — и сплясать, и па гитаре брякнуть, и языком потрепаться. Ишь как ухватил Клаву! Так бы и сунул в морду! Не лезь, не отбивай девушку! Тебе с ней так, хахоньки, а у меня...»

Чтобы не видеть свою любовь в объятиях Сиротки, Тарас опускал глаза на свои могучие руки, непроизвольно сжимавшиеся в кулаки. Не было на прииске человека, которого Неделя не мог бы завязать узлом этими руками. Но даже они оказывались бессильными сейчас, когда так хотелось удержать возле себя своенравную девушку.

Только в самом конце вечера, далеко за полночь, когда Тарас решился наконец уйти, чтоб не казниться, и уже поднялся с места, Клава вдруг, словно кто ее толкнул, выскочила из круга танцующих, легко перебежала фойе, дробно постукивая каблучками. Любовно, чуть насмешливо девушка перехватила снизу тоскливо потупленный взор Недели, на мгновение прижалась к нему высокой грудью. «Сядь, не дури! На номерок, возьмешь мое пальто».

И сразу пропала решимость парня. Куда девались его обида, злость. Не в силах отвести глаз от милого веснушчатого лица с коротким вздернутым носиком, смеющимся маленьким ртом, тонко очерченным подбородком, Тарас стоял большим ребенком.

По дороге домой, придерживаясь за руку дружка, не поспевая за его саженным шагом, Клава выговаривала Тарасу:

— И чего ты злишься? Нужен мне Витька, как же! Но не могу я весь вечер как привязанная вертеться вокруг тебя, людям на смех! Вот поженимся, тогда...

— Да когда ж мы поженимся? — задыхаясь, шептал Неделя.

Впереди и позади шли горняки, расходившиеся из клуба. Обгоняя Тараса и Клаву, с визгом бежали девушки. Никак не удавалось остановиться, выяснить самое главное, от чего сердце исходило щемящей, но сладкой тревогой. Кончилось, как и всегда: Клава взбежала на крыльцо своего дома, забарабанила в дверь. «Спокойной ночи, Тарас. До завтра». А назавтра Неделя угодил в комсомольскую рейдовую бригаду вместе с Виктором Сироткой, тем самым, что так нахально кружился с Клавой в клубе. Тарасу был неприятен даже скрип снега под валенками шофера, шагавшего сейчас позади, но что поделаешь!

А Сиротка и не подозревал о сложных переживаниях Недели. Весь еще под обаянием только что прочитанной повести Диковского «Патриоты», впечатлительный шофер представлял себя отважным пограничником Коржом. Он зорко оглядывался по сторонам, рисуя в своем воображении захватывающие картины. Одетые в белые маскировочные халаты, со всех сторон на него ползли по снегу диверсанты. Под рукой дыбом вставала шерсть верной овчарки, готовой к прыжку, только ожидавшей команды «фас!». Щеку холодил не ветер, а приклад автомата. Впереди чернело не скромное здание приисковой пекарни, а тайное убежище контрабандистов.

Очарование разрушили два длинных свистка экскаватора.

— Слышите? — обернулся Смоленский.— Экскаватор воду просит!

— А вон у пекарни автоцистерна стоит,— сурово отозвался Неделя.— Нехай мне очи заплюют, если она не воду сливает. Пошли туда, проверим.

Около машины никого не оказалось. По толстому подрагивающему брезентовому шлангу, вставленному в окошечко пекарни, журчала вода. Смоленский толкнул тугую дверь пекарни. Она не поддалась. Тогда Тарас ударил кулаком и дверь распахнулась. Они вошли. Сиротка, проваливаясь по колено в снег, обошел машину, хотя в этом не было никакой нужды, и вскочил на подножку. «Смелый пограничник одним прыжком взлетел на огромный валун, за которым залег свирепый диверсант»,— с удовольствием подумал о себе Виктор.

В пекарне оказалось так светло, что Смоленский и Неделя на минуту зажмурились. Шофер автоцистерны, .кудрявый как барашек, беззаботно болтал ногами, сидя на лавке и уплетая румяную булку. Два пекаря в белых колпаках возились у печи, вытаскивая формы. Вкусно пахло свежим хлебом. Все трое удивленно воззрились на вошедших.

Смоленский хотел начать разговор издалека, чтоб дипломатично выведать у шофера: давно ли его машина стоит тут, почему он сливает воду пекарне, вместо того чтобы ехать к экскаваторам. Но хитроумный план был сразу же нарушен прямолинейным натиском Недели.

— Булочки, гад, лопаешь? Греешься? — с ненавистью сказал Тарас. Не имея возможности сорвать зло на Сиротке, он вымещал свой гнев на этом подвернувшемся под руку представителе шоферского племени.— А того не чуешь, что экскаватор воду просит?

— А позвольте узнать, какое ваше телячье дело до автотранспорта? — хладнокровно осведомился барашек.— Или вы, извиняюсь, уже не бурильщик, а начальник автоинспекции?

Неделя широко повел плечами, как будто ему вдруг стало тесно. Смоленский крепко схватил Тараса за руки:

— Только без этого! Не горячись, Тарас. А ты, друг, отвечай толком. Мы проводим ночной рейд по участку. Почему сливаешь воду пекарне? Сюда лошадьми возят, в бочках.

— Послали, вот и сливаю,— невозмутимо сказал барашек, но булочку есть перестал и невольно привстал со скамьи.

— Покажи путевку! — потребовал Смоленский.

Шофер нарочито медленно полез в шапку, долго копался там в подкладке.

— Нету, выронил где-то...

— Кеша, ну что ты его слухаешь? Брешет он все, наглядно брешет! — волновался Тарас.

— И машина у меня неисправна,— подумав, сообщил шофер, оставляя без внимания новый выпад Недели.— Мотор глохнет. Не знаю, как до гаража дотяну. Спасибо, пекаря разрешили воду слить.

Один из пекарей прыснул. Другой, скрывая улыбку, отер рукавом потное лицо, зачерпнул ковшиком воды и начал жадно пить, роняя на пол крупные капли. В ковшике нежно зазвенели льдинки.

— А ну, пойдем к машине! — властно сказал Смоленский.

Шофер нехотя повиновался.

— Виктор, заведи мотор,— приоткрыв дверцу кабины, сказал Смоленский,— а то нам тут с Неделей хотят очки втереть: путевки нет, мотор глохнет...

Увидев Сиротку, кудрявый шофер сразу скис. Зато Виктор шумно обрадовался:

— Привет, Юра! Моторчик сдох? Ай-я-яй, какая жалость! То-то я смотрю, ты до экскаваторов не дотянул. Ид-ка ручку, крутни разок, авось все же заведется... Ах, не надо, стартер берет? Чудненько,— ласково тараторил Сиротка.— Я и то думаю: не может быть, чтоб у такого выдающегося водителя стартер не работал... Ага, толково завелась, с полоборота! На малых чистенько работает, ничего не скажешь. А как обороты принимает? Ого, как зверь! Колечки недавно сменил? Вот и я чувствую. И резина у тебя новехонькая, протектор на шинах цел. Нет, знаешь, Юра, на таком инструменте поработать можно. Газануть еще? Не надо? Ну, как хочешь, дело хозяйское. И давно тебя к пекарне прикрепили? — сочувственно осведомился Сиротка.

— Пошел к черту, Витька! — не выдержал посрамленный шофер.—Ты еще тут будешь насмешки надо мной строить! Вылезай из кабины, поеду к водокачке.

— Погоди, друг,— вмешался Смоленский, кладя руку на штурвал.— Запомни, что я тебе скажу. Адрес пекарни забудь, не отсиживайся в тепле. Работай честно. О сегодняшнем случае мы начальнику участка доложим, иначе нельзя, но попросим его Арсланидзе пока ничего не говорить. Будешь впредь обеспечивать экскаваторы водой — порядок. Так этот случай и умрет. Но если еще раз у пекарни поймаем — пощады не жди. Понял?

— Понял! — буркнул шофер.

— Кеша, разреши, я ему прическу поправлю,—умоляюще сказал Неделя.— Называется комсомолец. Темнота несознательная.

Шофер испуганно прыгнул в кабину.

Сиротка беззвучно трясся от смеха.

— Нельзя, Тарас. Что завтра Шатров скажет? Вместо комсомольского рейда побоище устроили. Езжай! — повелительно закончил Смоленский, захлопывая дверцу кабины.

Шофер не заставил себя просить. Машина грузно покатилась. Свет фар запрыгал по сугробам.

— А теперь, ребята, куда? На шахту? — спросил комсорг.— Двинулись.

4

— Ну, давай, давай выкладывай, какие у тебя там дела,— небрежно сказал Крутов. Он сидел в массивном кресле. Широкий письменный стол отделял начальника прииска от Шатрова. На столе лежала сводка о работе

прииска за вчерашний день. Игнат Петрович просматривал ее, делая пометки красным карандашом.— Ты не .гляди, что я сводку листаю, я все слышу,—добавил Крутов, не поднимая головы.

Шатров промолчал. Он пришел в кабинет начальника прииска, чтобы поговорить о своих затруднениях, рассказать о памятной беседе с горняками в общежитии, их требованиях, и в ожидании, пока Крутов освободится, разглядывал его толстые волосатые пальцы, перебиравшие листки сводки. Ноготь на большом пальце правой руки Крутова был изуродован и покрыт желтым налетом никотина. Почему-то этот ноготь всецело овладел вниманием Алексея. «Где он повредил его?» Синие вены вздулись под сухой кожей больших рук. В кабинете сильно пахло застоявшимся табачным дымом и сыростью, несмотря на жарко топившуюся железную печку.

Накануне Шатров разговаривал с начальником хозяйственной части прииска Галганом. Высокий, на голову выше инженера, Галган сверху смотрел на него, как показалось Шатрову, насмешливо, но говорил очень вежливо, почти сочувственно:

— Вы совершенно правы. Но это от нас не зависит. Свои фонды мы выбираем полностью, иногда даже с излишком, и все же не удовлетворяем потребности прииска. Ничего не поделаешь — временные трудности роста. Опять-таки транспорт: даль страшная, а машин раз — два и обчелся. Учтите и то, что я работаю как-никак под руководством Игната Петровича, а он требует каждое бревно, доску, килограмм бензина использовать для производства. Общественный сектор! Частные интересы должны быть на втором плане, позади государственных.

— Неудачное сравнение,— нахмурился Шатров.— Советские рабочие — не частный сектор, а хозяева страны. О диктатуре слыхали?

— Ну, в политике я не силен,— со смешком сказал Галган,— спорить с вами не берусь. Но факт остается фактом.

С парторгом разговор вышел еще короче. Норкин несколько раз снял и снова надел очки в явном замешательстве.

— Партийная организация не может подменять хозяйственников,— отводя глаза в сторону, сказал Норкин.— А в порядке контроля администрации мы уже слу-

шали доклад Игната Петровича о жилищном строительстве и снабжении. Неполадки есть, но не зависящие от руководства.

...Закончив наконец чтение сводки, Крутов откинулся в кресле, так, что затрещала спинка, щелкнул замочком золотого портсигара с монограммой и пододвинул его к Алексею:

— Кури!

Шатров глубоко затянулся, вкусно пыхнул колечком синеватого душистого дыма. Крутов плотно обнял папиросу толстыми губами, остро, с прищуром взглянул на инженера мутноватыми голубыми глазами.

— Ознакомился с участком? Почему вчера не выполнил суточное задание по вскрыше торфов?

— Вот я насчет этого как раз и пришел, Игнат Петрович.— Шатров немного помолчал, собираясь с мыслями.— Экскаваторы еще кой-как тянут, а вот бульдозеры все время ломаются.

— Причина?

— Грунт тяжелый, каменистый. Валуны, местами вечная мерзлота. Экскаваторам, хоть с горем пополам, грунт готовим: шурфуем, взрываем, а бульдозеры — те целину скребут. Вот у них и летят штанги, отвалы, звенья гусениц.

— Знаю. У всех так, не у тебя одного. Арсланидзе мне каждый день в жилетку плачется, да я слезам не верю. План — закон. Кровь из носу — а план давай.

Голубые глаза Крутова отвердели. Резче обозначились морщины на обветренном, загорелом лице.

— Так. Но у меня мысль есть, как можно и полигоны к промывке подготовить, и бульдозеры сберечь. Они ведь нам весной как воздух нужны будут.

— Хм! Интересно. И овцы целы, и волки сыты,—недоверчиво сказал Крутов.— Это каким же манером?

— Я уже с Арсланидзе говорил. Он одобряет. Советовался с машинистами. Теперь за вами дело — нужно от вас разрешение.

— Какое? — насторожился Крутов.

— Прекратить вскрышу бульдозерами, поставить их на ремонт. Вести вскрышу одними экскаваторами. Объем перевалки торфов не уменьшится,— торопился досказать свою мысль Шатров, видя, как хмурится Крутов.— Я уже прикинул — в управление округа будут идти прежние цифры: мы ведь сможем все силы бросить на рыхление торфов экскаваторам, обеспечим их сполна взорванным грунтом. Бурильный станок у меня завтра выходит из ремонта. Три шурфовочных бригады сколочены. Будем шурфовать днем н ночью. А бульдозеры сохраним, приведем в порядок и, чуть только с весны земля оттает, двинем их на зачистку полигонов. Голову даю на отрез — в три дня бульдозеры зачистят полигоны, и начнем промывку пес» ков. Нам ведь что главное — лишь бы экскаваторы за зиму убрали с полигонов основную массу торфов, верно?

Крутов долго молчал, барабаня пальцами по столу. Предложение Шатрова казалось очень заманчивым. Слов нет, оно сулило большой выигрыш. Но поставить на прикол мощную технику, выделенную прииску, отойти от узаконенных канонов горняцкого дела...

— С Арсланидзе говорил, с машинистами, а ко мне в последнюю очередь пришел? — ревниво сказал Крутов.

— Как же я могу прийти к руководителю прииска, не обсудив свое предложение на участке? — резонно возразил Шатров.

— Арсланидзе что... Тому хоть всю технику останови, еще и лучше: хлопот меньше,— вслух подумал начальник прииска.— А кто будет план выполнять?

— Нет, Игнат Петрович,—вступился за начальника парка Шатров,— Арсланидзе тоже беспокоится за судьбу плана.

Крутов встал, подошел к окну, дохнул на затянутое морозной пленкой стекло. В голубое высокое небо врезались вершины лиственниц, спускавшихся с сопки Ягодной. Дальше складками медвежьей шубы уходили в туманную дымку покрытые тайгой распадки и увалы. Под окнами здания конторы — извивы Кедровки,'на восемь месяцев закованной в алмазную броню. И всюду снег: на прошлогодних отвалах промытой гальки, на свежих конусах шахтных песков, на крышах разбросанных по склону бревенчатых, потемневших от времени и непогоды приисковых домиков. Сибирская зима... С детства знакомый вид.

— Так как, Игнат Петрович? — настойчиво допытывался Шатров.

— Попробовать интересно,— неопределенно сказал Крутов, отошел от окна, потер щеки.— Но если завалишь вскрышу торфов...— начальник прииска сжал кулак, выразительно поднял его над головой,— места живого на тебе не оставлю!

— Согласен! — повеселел Шатров.— Я своим машинистам верю, не подведут участок.

— Так. Еще что у тебя ко мне?

Шатров рассказал о комсомольском рейде.

— Много безобразий ребята обнаружили. Есть просто анекдоты. Во второй шахте лента транспортера оборвалась. Ее бы сшить, если гнилая — заменить, а они на тачки перешли. Третий день вручную пески катают.

— К чему ты все это расписываешь? — холодно спросил Крутов.— Хочешь доказать, что Лаврухин развалил участок? Так это я и без тебя знаю. За то и выгнал его. А теперь ты за все в ответе.

— Я и не думаю за чужую спину прятаться,— оскорбленно ответил Шатров. Широкие брови сдвинулись. На лбу обозначилась тугая вертикальная морщинка.— Сам могу за все ответить. А о неполадках на участке считаю себя обязанным доложить начальнику прииска. Так меня в армии учили.

— Здесь не армия,— отмахнулся Крутов.— Еще какие дела есть?

— Есть. Побывал я в одном горняцком общежитии...

По мере того как Шатров рассказывал, лицо Крутова

все больше темнело.

— Нет элементарной заботы о людях,—убежденно закончил Шатров.— Разве можно в таких условиях жить рабочим: в холоде, грязи, бескультурье! А Галган и Норкин смирились с безобразиями.

— Та-ак...— медленно протянул Крутов. Его полное, гладко выбритое лицо задрожало.— Значит, ты уже в плакальщики записался? Быстро! Прямо не командир участка, а сердобольная бабка. Ходишь и слезы в сумочку собираешь, ахаешь вместе с лодырями: ах, дрова, ах, посуда, журналы... А ты знаешь, как раньше горняки жили?— взорвался неожиданно Крутов, отбрасывая как перышко тяжелое кресло.— Нет? Так и не берись судить о том, в чем не смыслишь. Я сам горняк. Не княжеский сын, не дворянский кровосос. Отец — старатель, мать — стряпуха. И самому довелось до революции вкалывать, не дай бог никому, вот этими самыми руками.— Крутов потряс перед лицом Шатрова волосатыми руками.

— Так что же вы сравниваете, Игнат Петрович,— защищался Шатров,— старое время с нашим! Тридцать с лишком лет советской власти, Великая Отечественная война... Да за эти годы все изменилось!

— Знаю. Ты меня политграмоте не учи, молод еще. Я к чему старое время помянул? Пойди по нашим общежитиям: у каждого своя кровать, на худой конец топчан, подушка, одеяло, простыня... А раньше? Не хочешь — трехэтажные нары во весь барак, впокат триста мужиков и баб тут же с ребятишками на голых досках. Под головой телогрейка или ватные штаны. Вонь — нутро выворачивает. Ветер во все щели. Ты спишь, а тебя сверху — толк в морду грязной портянкой: «Вставай, мужик, на работу!» Таракан в хлебе попался! А на нас они дождем с потолка сыпались вперемешку с клопами да вшами. Газетки по общежитиям не разносят, звук плохой! Да разве мы смели раньше мечтать о таком клубе, как у нас на «Крайнем»? Кино в два аппарата, читальня, фойе для танцев...

— А дрова, посуда? — не сдавался Шатров.

— Бывают перебои, не без того.' Так надо же понимать наше положение. Полтысячи километров от Атарена, от базовых складов! Бездорожье. Что раньше везти — буровую сталь или кастрюли? Взрывчатку или чайные сервизы? Не разорваться же автотранспорту! А дров не столько по общежитиям расходится, сколько на пожоги сами растаскивают.

— Выходит, план важнее людей? — повысил голос Шатров. Его лицо пламенело гневным румянцем, под левым глазом неудержимо дергался живчик. Алексей стоял, нервно теребя в руках ушанку.— Правду говорили рабочие: для производства — всё, для них — ничего.

— Хватит! — топнул ногой Крутов.— Будет возможность— сделаем, без твоей подсказки. У нас каждый сознательный горняк понимает, что производство прежде всего, выше всего! Мы коммунизм строим! Не дадим золото государству — гнать нас всех отсюда поганой метлой.

— А для кого коммунизм строится? Не для людей?

— Тебя послушать, начальнику прииска надо не о шахтах, не о вскрыше торфов думать, а чтоб у каждого лотошника пуховая постель была да сдобные булки с изюмом. Товарищ Сталин учит нас преодолевать трудности роста, не бояться, железной рукой ломать их, а ты тянешь к обывательской перине, размагничиваешь людей, сплетни собираешь, как худая баба. Обыватель ты, Шатров, вот кто!

— Н-ну, зна-а-аете, если я об-быватель, тогда мне с в-вами...

Губы Алексея мелко дрожали. В минуты крайнего возбуждения он начинал заикаться. Давала себя знать фронтовая контузия. Шатрову хотелось сказать многое: что он не заслужил позорной клички обывателя, ничего не просит для себя лично, что он говорит о нуждах горняков участка, тех самых людей, что дают государству золото, что их интересы — это интересы и государства, что при настоящем желании и заботе о людях можно сделать немало даже при отдаленности «Крайнего»... Очень многое хотел сказать Алексей, но, не в силах выговорить ни слова, ничего не различая перед собой, он выбежал из кабинета, так хлопнув дверью, что около косяка отвалился кусок штукатурки. Прогремел и стих в коридоре топот ног бегушего человека.

Крутов был тоже сильно возбужден. Хлопая себя по карманам, он долго искал спички, хотя коробка лежала на столе рядом с портсигаром. Нащупав что-то твердое во внутреннем кармане, Крутов вытащил из него партийный билет в красной обложке с тиснением золотом «ВКП(б)» и сразу успокоился. Слова Шатрова о жалобах горняков на бытовые неурядицы показались ничтожными. Крутов даже пожал плечами. Что он так распалился? На мальчишку, пустобреха... Разве Шатров знает условия Севера? Что он понимает в задачах, которые партия поставила перед руководителем прииска?

Машинально перелистывая партийный билет, Крутов заметил, что взносы за прошлый месяц еще не уплачены. Игнат Петрович нажал кнопку звонка.

— Вот тебе, Анна Ниловна, мой партбилет и деньги,— сказал Крутов вошедшей секретарше,— зайди к Норкину, пусть примет партвзносы.

Через десять минут секретарша вернулась. Вместе с ней пришел Норкин.

— У меня к вам просьба, Игнат Петрович,— несмело сказал Норкин, зябко потирая красные ладони.

— Какая? — отрывисто спросил Крутов.

— Если вы ничего не имеете против, я поставлю свой стол у вас в кабинете. Конечно, временно, пока морозы жмут. В моей комнате чернила застывают, холод адский. Зайдет коммунист поговорить, а я целый день в отделе спасаюсь. Там все-таки теплее, народу полно.

Крутов в раздумье почесал ногтем мизинца бровь.

— А как в смысле партийной демократии? Не будет нарушения? Все-таки ты — партийный руководитель, а я хозяйственник, администратор. Не будет меня народ стесняться?

— Какое же стеснение, Игнат Петрович, помилуйте! Вы член партийного бюро, по положению должны быть в курсе. Даже удобнее: пришел человек с просьбой, я сразу на месте согласую все с вами и дам ответ без волокиты.

— Ну, гляди, дело твое. Перетаскивайся... Да, как там Шатров? Встал на учет? Впрягается в партработу?

— Я с ним не беседовал еще,— сконфузился Норкин,—и политучебой не охватил. Он-то говорит, Ленина читает. Ну это еще проверить надо. На учет поставил, взносы получил, а побеседовать не пришлось. Работы выше головы.

— Что так?

— Как же, Игнат Петрович, посудите сами. О планировании уже не говорю. По партийной линии зарез. Голова кругом идет,— тонкие губы Норкина недовольно покривились под щеточкой седеющих усов. Секретарь провел рукой ио горлу.— Одних директив из райкома... И всё срочно. А взносы, а семинары пропагандистов, агитаторов, наглядная агитация... А! — безнадежно махнул рукой Норкин.—Умереть некогда. И все один. Людей нет. Не на кого опереться. Члены партбюро вечно отговариваются...

— Это ты и в мой огород? — свел брови Крутов.

— Что вы! — испуганно спохватился Норкин. За стеклами стареньких очков широко раскрылись круглые по-воробьиному глаза.— Я о других членах партбюро. Вы-то помогаете. Да у вас и своих дел полно.

— А то давай меняться, товарищ парторг,— иронически сказал Крутов, перекатывая папиросу в угол рта.— Уж больно у тебя работа тяжелая, как я погляжу.

— Вам все шутки, Игнат Петрович,— сказал Нор-кип. С ожесточением дернул узкий серый галстук; но рассердиться не осмелился, поправился:—Конечно, у вас и сила другая, и характер твердый.

5

Зимой на Севере смеркается рано. К половине восьмого, когда Шатров закончил обход шахт и полигонов своего участка, густая тьма давно уже окутала прииск. Стащив меховую рукавицу, Алексей пригляделся к циферблату часов. Натертые фосфором стрелки отчетливо виднелись в темноте. Пора идти к Черепахину на встречу.

Накануне старый экскаваторщик изловил начальника участка в забое.

— Покалякать бы мне с вами требуется, Алексей Степаныч. Только не тут, на морозе. Уважьте старика, зайдите завтра вечерком. Как раз суббота — под выходной, посидим, старуха нас чайком напоит, а я вам все свои дела выложу. Как?

— Завтра? Что ж, пожалуй, можно. Планерки не будет, собраний тоже. Вечер свободен. Давайте так и условимся—в восемь я к вам приду прямо из конторы участка, не заходя домой. Хорошо?

— Куда лучше. Не задержитесь на участке?

— Нет. Я опаздывать не люблю. Буду в восемь ноль-ноль. В армии приучили к точности.

Пока Шатров шел по гребню высокого отвала, насыпанного в прошлые годы экскаваторами, тропинку освещали редкие звезды, мерцавшие в просветах между тучами, затянувшими небо. Внизу, у берега Кедровки, стало совсем темно. Алексей подвигался вперед медленно, осторожно ставя ноги. Он знал — в этом месте нависал обрыв с вдавленными в него, словно изюм в тесто, большими валунами. Северо-восточный ветер посвистывал наверху, сея мелкую снежную пыль. То ли от этого унылого свиста, то ли от неизбежных хозяйственных тревог истекшего дня, постоянных дум о задержавшейся в Атарене Зое Шатрова потянуло к свету, теплу, людям. Алексей ускорил шаг.

Возле дома Черепахина он приостановился, перевел дыхание. Из одного окна сквозь щели в ставне скупо сочился свет. Прочная ограда из горбыля, присыпанная снегом длинная поленница мелко колотых дровишек (березняк— самая жаркая порода!), чисто разметенный двор — все обличало домовитость и хозяйственность экскаваторщика.

Шатров поднялся на крыльцо, постучал.

—. Проходите, Алексей Степаныч, проходите! Да не обметайте валенки, ковров нет, не натопчете,— приветливо сказал Черепахин, пропуская гостя вперед в узких сенях.

— Нельзя, Никита Савельич, надо уважать труд хозяек.

— Слышишь, мать? О тебе забота.

— Слышу. Такие слова каждой женщине по сердцу. Сразу видно — Алексей Степаныч ценит жену, жалеет.

В комнате, щурясь от света, чувствуя, как у него горят с мороза щеки, Шатров поздоровался с Черепахиным.

— Моя хозяйка! — представил жену Никита Савельевич.

— Евдокия Ильинична,— протянула теплую руку полная женщина со следами угасающей красоты.

Особенно хороши были у нее пушистые дугообразные брови и яркие черные глаза. Они освещали все лицо, скрадывали морщины. Даже седые пряди, пробившиеся в волосах, свернутых тугим жгутом, из-за этих молодых блестящих глаз не старили лицо.

Необычно молодо выглядел сегодня и Черепахин в черном костюме тонкого сукна, застегнутый на все пуговицы, с расчесанной бородой. Алексей почувствовал себя неловко. На нем был рабочий костюм, порядком поношенный, потертый на сгибах.

— Тащи, мать, самовар, готовь закуску, погреем гостя с мороза,— распорядился Никита Савельевич.

— Не учи, старый, давно все готово,— отозвалась Евдокия Ильинична.

За чаем Алексей осмотрелся. Сквозь стекла буфета белеют стопки тарелок. Ножная швейная машина покрыта вышитой салфеткой. Ни пылинки на желтой полированной крышке радиолы. Простенькие, но все-таки тюлевые шторы на окнах. Добела выскобленный пол устлан пестрыми дорожками. На высокой кровати гора подушек мал мала меньше. На самом верху совсем крохотная «думочка».

— Кладите варенья, Алексей Степаныч,— сказала Евдокия Ильинична,— вот это хорошее, голубичное. Сами голубику собирали.

— Спасибо. Не откажусь. Это вся ваша семья, Евдокия Ильинична, ребят нет? Или выросли да разъехались?

— Как не быть. Дочка Клава в клубе, на вечере-те. Поварихой в столовой работает. Старший сын Анатолий женился, увез свою учителку на Кубань. Механиком там в МТС работает. Летом у них уже и сынок нашелся — Валерик. Карточку прислали. Такой славный парнишка-та. Поедем со стариком в отпуск, поглядим внучонка. Были еще две дочки, старше Клавы, да господь их прибрал к себе.

После чая, не дожидаясь, пока жена уберет посуду, Никита Савельевич широким жестом нетерпеливо сдвинул чашки на край стола, положил перед собой лист чистой бумаги и заговорил о главном.

— Практика у меня есть, не буду прибедняться,— с затаенной ноткой гордости сказал экскаваторщик,— на каких только марках не работал! А вот с грамотешкой плохо. Есть одна мысль, и вроде подходящая, а точно обмозговать не могу. Поговорил с Арсланидзе. Георгий Асланович в момент подсчитал мне вес ковша с нагрузкой, все усилия, размер барабана, но этого мало. Тут нужно слово горняка.

Черепахин остановился. Шатров с интересом ждал продолжения.

— Думаю я заменить свой ковш, поставить другой, побольше. Есть такой ковш, и всего на сотню килограммов потяжельше моего, около механической мастерской ржавеет. А грунта он возьмет на четверть куба больше. Представляете?

— Представляю.

— Дальше. От машины можно взять еще больше. Как? Я придумал — обшить барабан деревянными планками. Тогда поперечник его увеличится, ковш пойдет быстрей. Это мне Георгий Асланович прикинул. Он же говорит, что запас прочности у «Воткинца» есть, бояться, мол, нечего.

— Хорошо. Но зачем тогда я нужен? — с удивлением спросил Шатров.— У вас все ясно, продумано, подсчитано вместе с инженером.

Черепахин укоризненно посмотрел на Шатрова, пропустил сквозь пальцы мягкую бороду.

— Не в одном ковше загвоздка. Праздник близко, Алексей Степаныч. Хочется его по-доброму встретить, от души отметить. Вы ведь знаете —наша бригада на рекорд стала. Вот. Значит, нажимать надо по силе возможности. Многое ковш новый даст, а еще я хочу иначе грунт брать. Как мы сейчас берем? Скребем по всей площади. Так? Так. А что, ежели выбрать сначала траншею...— Черепахин провел по бумаге две параллельные линии, пририсовал сбоку квадратик — экскаватор, приделал к нему шею— стрелу,— а потом брать грунт с одной стороны траншеи, вроде бы на расширение. Сопротивление-то меньше, ковш одной стороной гребет! А грунт будет сам обрушиваться. Верно? Но тут загадка — под каким углом ставить экскаватор? Ежели под тридцать градусов...

Теперь и Шатров склонился над бумагой. Выхватывая друг у друга карандаш, они набрасывали штрихи, тут же стирали их резинкой и наносили снова.

Через час эскиз был готов. Расположение экскаватора в забое, система шурфовки и взрывания, место для отвала, угол поворота стрелы — все было обсуждено и выяснено.

Евдокия Ильинична поставила на стол ужин, а в центре— граненый графинчик. Алексей не любил водку. Ему нравились только виноградные вина. Но отказываться от рюмки водки он не стал, чтоб не заставлять себя упрашивать. Хозяйка только пригубила.

Когда Алексей и Никита Савельевич выпили по второй и начали закусывать грибами, тоже приготовленными Евдокией Ильиничной, хлопнула входная дверь. В комнату влетела девушка.

— Мама, ты знаешь...

Увидев чужого, девушка запнулась, чинно поздоровалась с Алексеем, потом о чем-то зашепталась с матерью, лукаво косясь на гостя. У Клавы были такие же черные глаза, как у Евдокии Ильиничны, только еще горячее и больше. Тонкие знатоки женской красоты нашли бы ее, пожалуй, дурнушкой, но Алексей оценил круглые линии маленького подбородка, белизну кожи, словно точеные уши, а главное — чудесную свежесть молодости, той молодости, утрату которой не могут возместить никакие ухищрения косметики.

«Скорей бы приезжала Зоя»,— с уже привычной грустью подумал Алексей. Вид Клавы напомнил ему о жене.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ЗОЯ

1

Лес начинался у самого берега Кедровки. Одни лиственницы только накренились над обрывом, другие уже испуганно хватали обнаженными корнями воздух,— вешние воды подмыли отвесные берега. Там и сям валялись вывороченные с корнем деревья, полузасыпанные снегом. Березки жались подальше табунками под защитой рослых тополей.

Временами еле заметная рубчатая автомобильная колея приближалась к берегу, и тогда среди сугробов проступали черные пятна земли. Только здесь, в обрывах, и можно было увидеть ее. На тысячи верст вокруг до весны прочно лег снег.

Даже солнце, видимо, отчаялось разбудить этот суровый край и в сердцах задернуло небо пологом, таким же толстым и белым, как тот, что лежал на земле. Иногда внезапно начинал сеяться мелкий снежок, но скоро переставал, и опять открывалась однообразная картина замерзшей реки, извивавшейся среди сопок.

Сиротка шестнадцать часов не вылезал из-за руля, да и накануне спал вполглаза, то и дело выходя во двор к машине. Теперь шофер начал дремать на ходу. Его голова все чаще и чаще кивала в такт покачиваниям грузовика. На ухабах, когда автомобиль сильно встряхивало, Сиротка приходил в себя, таращил глаза, плотнее сжимал баранку и выпрямлялся, но ненадолго. Сон мягкой лапой снова проводил по лицу и опять смыкал глаза. Голова бессильно свешивалась на грудь, а нога инстинктивно уменьшала нажим на педаль газа, и автомобиль замедлял свой бег.

Если бы Сиротка ехал один, он, может быть, и сумел бы побороть свой сон. Но рядом, положив голову ему на

плечо, безмятежно спала Зоя Шатрова. Она добиралась к мужу из Атарена. А известно, как заразительно действует на шофера вид спящего пассажира.

Отыскивая в Атарене попутный грузовик на прииск «Крайний», Зоя наткнулась на Сиротку в то время, как он безуспешно пытался завести мотор своего автомобиля. Шоферы, в волчьих дохах до пят, зубоскалили, посмеиваясь над Сироткой, который усердно крутил ручку.

— Не шепчет?

— Не горюй, браток, на днях заведется.

— Или позже. Ай, машина, за сутки с глаз скрывается!

Шоферы давно стояли со своими машинами в ожидании погрузки, порядком иззябли, исчерпали все темы для разговоров и теперь радовались случаю почесать языки.

— Ты — головой об радиатор. Что крепче? А нет, по фарам ее, шельму, заводной ручкой!

— Я лучше тебя ручкой тресну по башке так, чтоб волосы задребезжали! — огрызнулся выведенный из терпения Сиротка.

Шоферы загоготали, придвинулись ближе.

— Отозвалась, чума холерская!

— Сколько тебя в земле сидит? Сверху-то немного видно.

— Породил вас, дураков, господь, да и сам небось заплакал! — окончательно озлился Сиротка.

Но где ему было одному отбиться от горластых шоферов, не лазивших в карман за словом! На Сиротку посыпался новый град насмешек. В это-то время и подошла Зоя.

— Товарищи, кто-нибудь из вас едет на прииск «Крайний»? — спросила она, с недоумением оглядывая возбужденные лица.

Появление молодой женщины произвело большое впечатление. Зою обступили со всех сторон. Шоферы бесцеремонно разглядывали ее румяное кареглазое лицо, обрамленное меховой шапочкой.

— Вы, случаем, не обознались адресом, гражданочка? Вам не на «Медвежий»? — сладким голосом спросил один шофер.

— Поди ты к божьей маме! Такая симпатичная девушка поедет к вам, медвежатникам? У вас и клуба-то настоящего нет. Стоит изба небом крыта, на углу дыра прибита... Вот у нас, на «Южном», это да! Дворец культуры— мечта, сказка! А веселье, а молодежь! Лучший в округе прииск, слово даю,— вмешался другой шофер.

— Скажи: лучший в Сибири воздух, бесплатный вид на тайгу, снег и центральную баню... Пенек! Хватает совести сватать человека на пустырь! Какое может быть сравнение со «Щедрым»? Прииск-гигант. Поедемте к нам, а? — льстиво заглянул Зое в глаза толстенький шофер в необъятных валенках.

— Какие вы все смешные! — расхохоталась Зоя.— Зачем мне ваши прииски? Что я там буду делать?

В это время капризный мотор грузовика Сиротки наконец завелся. Шофер швырнул заводную ручку в кабину, сел за руль.

— Я еду на «Крайний». Вам туда передать что или сами едете?

— Сама еду к мужу. Вы меня захватите? Вот спасибо! Только сначала придется в гостиницу заехать, за вещами. Ничего?

— Садитесь.

Сиротка галантно распахнул дверцу кабины, насмешливо высунул язык расступившимся шоферам и дал газ.

В пути Зоя болтала без умолку. Через час Сиротка уже знал, как весело она жила дома, в Майкопе: ездила летом с подружками в горы, в Гузерипльский заповедник, купалась в быстрой и холодной Белой; как вышла замуж за Шатрова, когда он студентом приехал в Майкоп на практику. Узнал шофер и о том, что муж Зои зачитывается книгами, очень любит ее.

Сиротка слушал и млел от удовольствия, что благосклонная судьба послала' ему такую приятную попутчицу.

Из всех прелестей жизни молодой шофер испытывал наибольшее тяготение к «женскому элементу», как он называл представительниц прекрасного пола. Несмотря на свою молодость, Сиротка имел уже солидный любовный опыт. Случалось, что на этой почве его бивали ревнивые мужья или менее удачливые соперники. Однажды очередное любовное приключение шофера разбиралось даже на комсомольском собрании. Кеша Смоленский произнес блестящую речь, и Сиротка едва не был исключен из комсомола. Но и это не образумило его.

Много раз Сиротка давал себе слово остепениться, вырвать с корнем несчастную слабость из сердца. Но стоило появиться новому смазливому личику, как все клятвы летели к черту и с фатальной неизбежностью шофер катился все к тому же бесславному концу.

Девичий смех, юбка, невзначай приподнятая над полной ножкой, развеянные ветром кудряшки имели неодолимую силу над Сироткой. Он влюблялся мгновенно и бесповоротно, со всем пылом двадцатидвухлетнего горячего сердца. Немедленно шли в ход все средства из арсенала любви: звенящий перебор послушной гитары, нежный шепоток в зардевшееся ушко, страстные взгляды... Но странное дело: вскоре после того, как Сиротка достигал цели, он начинал охладевать к своему кумиру. Смех казался неестественным, движения — грубыми, аромат духов и пудры — неприятным.

Наступал разрыв.

Сейчас, сидя рядом с Зоей, Сиротка забыл об этом многократном печальном опыте. Ему казалось, что он никогда еще не видал таких блестящих карих глаз, таких жемчужных зубов, охотно и часто выглядывавших из-за подкрашенных губок.

Не отъехала машина и пятидесяти километров от Атарена, как Зоя пожаловалась, что у нее мерзнут ноги. Сиротка немедленно остановил грузовик, снял черные валенки с Зоиных ног, самолично растер в сильных ладонях ее маленькие ступни и в довершение всего, стащив с себя меховые чулки, надел их, еще теплые, мягкие, на стройные крепкие ноги пассажирки.

Этот рыцарский акт и мелкие услуги, оказанные шофером в дороге своей спутнице, привели к тому, что на исходе первого же дня пути они чувствовали себя старыми друзьями.

Сиротка спел весь свой репертуар, рассказал десятка два анекдотов, из которых некоторые были настолько рискованными, что Зоя закрывала ярко-красной варежкой рот шофера, и в туманных выражениях дал понять, что очарован ее красотой. Зоя в ответ только хохотала, сияя жемчужными зубами.

К Глухариной заимке подъехали глубокой ночью. В избушке никого не оказалось, но большая поленница колотых дров лежала под навесом. Сиротка внес вещи в избушку, закрыл ватным капотом мотор, отрегулировал его на малые обороты и занялся хозяйством.

Через полчаса железная печка ярко пылала. На сковороде шипели мясные консервы. Зоя, в пестром фартуке с широкой оборкой, мыла сушеный картофель. По стенам бегали веселые зайчики. В воздухе совсем по-домашнему аппетитно пахло жареным.

После ужина начали устраиваться на ночлег. В избушке стоял только один узенький топчан с соломенным матрацем. Сиротка сбросил его для себя на пол, а Зое постелил на топчане свой полушубок.

2

Сильный удар подбросил Сиротку. Он больно ударился головой о крышу кабины. Зоя вскрикнула и ухватилась за его плечо. Мотор заглох. Грузовик остановился. Из радиатора густо повалил пар.

Проклиная свою сонливость, Сиротка распахнул дверцу. Пробуждение оказалось печальным. Неуправляемая машина с ходу въехала передними колесами в глубокую канаву, образовавшуюся вдоль берега в тех местах, где вода ушла и лед обломился.

Шофер тщательно осмотрел машину. Грузовик лежал на брюхе. Передние колеса болтались в воздухе. Но еще хуже было то, что лопнул резиновый шланг и вся вода вытекла из мотора. Он быстро остывал.

Когда Сиротка закончил осмотр и вылез из-под машины, Зоя вопросительно посмотрела на него. На лице шофера играла широкая уверенная улыбка.

— К ночи будем дома, Зоя Васильевна. Не горюй — сегодня увидишь своего муженька.

Зоя повеселела. Она не знала, что Сиротка и сам еще толком не представлял, как он выручит машину.

Виктор вытащил из кузова топор, взобрался на берег и принялся рубить ближайшую сухую лиственницу. На снег полетела ядреная щепа. Высокое дерево затрепетало, раз-другой дрогнуло, потом нехотя накренилось и, прочертив верхушкой в воздухе дугу, с треском рухнуло на лед. Ствол переломился.

Прежде всего Сиротка разложил костер из сухих сучьев, подтащил к нему большой брезент и заботливо пригласил Зою к огню. Затем принялся за машину: вырубил во льду круглую лунку, налил в нее бензина и поджег. Пламя начало растапливать лед. Надо было добыть воды, чтобы залить ее в мотор, пока он не замерз. Нечего было даже пытаться сделать прорубь л зачерпнуть речной воды: сейчас она сохранилась лишь в отдельных яминах, на километры разбросанных друг от друга. Повсюду сплошной толщей лежал лед. Сиротка хорошо знал это и не стал терять дорогое время на бесплодные поиски воды.

Пока в лунке накапливалась талая вода, шофер не сидел сложа руки. Из ствола поваленного дерева он сделал длинную вагу, вырубил толстый чурбак и подкатил его к передку машины, потом натесал несколько плах — подкладывать под колеса.

Через три часа усердной работы с помощью Зои, которая таскала плахи, наваливалась вместе с Сироткой на вагу, машину удалось поднять. Она стояла на прочном льду, весело пофыркивая, готовая к бегу.

...Огни прииска показались неожиданно, когда Зоя снова начала дремать. Машина чертом пронеслась по безлюдным улицам поселка, взлетела на какой-то бугор, нырнула вниз, круто свернула и, взвизгнув тормозами, остановилась у крытого крыльца.

Шатров был дома. Заслышав скрип тормозов под окнами, без шапки, раздетый, он выскочил на крыльцо и, не успела Зоя спрыгнуть с подножки, схватил жену в охапку вместе с тулупом, баульчиком и понес на руках, наступая на полы тулупа, спотыкаясь, осыпая на ходу поцелуями нахолодавшее на морозе родное лицо с большими глазами.

— Зоенька! Ласточка моя! Приехала... Наконец-то...

— Пусти, Алешка! Сумасшедший! Ты меня уронишь, я ведь тяжелая.

Зоя барахталась, порывалась встать на ноги, но Алексей только тогда разжал руки, когда внес жену в комнату. Со счастливой доброй улыбкой он, словно в изумлении, не веря глазам, то любовался Зоей и несвязно начинал что-то рассказывать ей, то, смеясь, опять принимался целовать щеки, глаза, губы, подбородок жены.

Зоя хохотала, запрокинув голову. Ее мелкие ровные зубы влажно блестели. Меховая шапочка сбилась на затылок, мягкие волосы рассыпались по плечам.

Сиротка внес два больших чемодана, потом ящик с книгами и скромно остановился у двери. Шатровы не замечали его. Шофер громко откашлялся.

— Алеша, это — Виктор. Чудесный парень. А, ты уже знаешь его? Он меня одним духом домчал из Атарена. Всю дорогу песни пел. Раз только в яму ввалил.

Сиротка страдальчески сморщился. Зоя засмеялась:

— Ах, извини, Виктор, я твой секрет выдала. Нет, без шуток, шикарно доехала, как в сказке. Быстро и тепло. Он ведь мне свои меховые чулки отдал. Разве не джентльмен? Кстати,— Зоя села на табуретку и заболтала ногами,— сними с меня, Алеша, чулки, надо отдать их Виктору.

— Можете оставить их себе,— великодушно сказал Сиротка. При муже он невольно перешел с Зоей на «вы».— Они вам еще не раз пригодятся, а у меня другие в запасе есть.

— Да? Ну и чудесно. Спасибо. Тогда, Виктор, тащи сюда остальные вещи, а я пока займусь ужином. Алеша, ты помоги Виктору, только скажи мне, где у тебя что лежит.

Пока Зоя вскрывала объемистую банку печеночного паштета и разогревала его на плите, Шатров и Сиротка перенесли весь багаж в комнату, откупорили один из ящиков и достали оттуда патефон с пластинками. Под звуки «Зимнего вальса» в фартуке, с недочищенной селедкой в руке, Зоя делала два-три круга с мужем или с Виктором и опять стремглав бежала к плите, где все шипело, бурлило и трещало.

Наконец ужин поспел. Одной табуретки не хватило. В ход пошел ящик. Сиротка лихо раскупорил две бутылки вермута и для крепости добавил в него спирта. Зоя храбро выпила целый стакан, чтобы не отставать от мужчин. Через полчаса, раскрасневшаяся, она болтала без умолку, беспричинно смеялась и, не слушая никого, в третий раз пыталась рассказать какой-то анекдот. Сиротка очень недурно спел «Летят перелетные птицы», энергически двигая бровями на высоких нотах. Он пил много, но не пьянел и только вытирал обильный пот со лба. Алексей отхлебывал вино по глотку, как чай, и плохо замечал, что делалось вокруг него. Он по-прежнему не сводил глаз с жены.

— Что ж не расскажешь, почему так долго не ехала? Я тут все глаза проглядел, изныл совсем. Говорила, приедешь первыми машинами, а сама... Уж праздник на носу.

— Прости, Алешенька,—приласкалась к мужу Зоя,— не ругай меня. Виновата, согласна. Но ты же знаешь меня, тряпичницу! Заказала в ателье костюм чехословацкого бостона. В Москве днем с огнем не найдешь! Дымчатосерый, не мнется, тонкий как шелк. Вот и просидела. Тут-то ведь и блузку негде сшить. Да и побаивалась сразу ехать, ждала, пока лед окрепнет.

Сиротка дважды выбегал прогреть мотор и уехал, лишь когда время перевалило за полночь. Шатровы остались одни. Алексей нетерпеливо подошел к жене, положил ей на плечо горячую ладонь и осторожно привлек к себе.

— Зоя!..

Тихонько улыбаясь, Зоя неуверенной рукой расстегнула блузку, потянулась всем телом.

— Алешенька-а, я совсем пьяна! Это все,— Зоя беспечно повела рукой вокруг, показывая на багаж и стол с остатками еды,— завтра. А сейчас — баиньки.

3

Сытый саврасый конек бежал хорошо, весело встряхивая коротко остриженной гривой. Комья снега, отлетая от подков, барабанили в передок щегольских санок с медвежьей полостью. Отворачиваясь от морозного ветра, Крутов сам правил лошадью. Рядом сидел начальник хозяйственной части Галган.

День выдался на редкость. Небо распахнулось так широко, что от света ломило глаза. Лишь в зените на невероятной высоте белыми перышками слоилось несколько облачков. Густая синева неба, казалось, звенела над тайгой. Запах снега, озона и мерзлой лиственницы струился в воздухе. Над крышами приисковых домов недвижно застыли в раздумье пухлые комочки дымков. Переплеты промывочных приборов, отдельные деревья, стрелы экскаваторов выступали так отчетливо, так резко, что казались выгравированными из черного железа. На западе открылась грозная горная цепь, отделенная от «Крайнего» сотней километров, почти всегда затянутая дымкой.

Стало видно, как велик прииск. Ни снегопад, ни морозный туман не закрывали сейчас самые дальние копры шахт, выросшие у кромки тайги. В разных направлениях по тропинкам в снегу брели черные цепочки людей. Там и сям бежали машины. Ослепительно сверкали выкрашенные алюминиевой краской тонкие мачты радиостанции. На одной из них вяло повис красный флаг.

— Денек-то сегодня, Игнат Петрович, а? — сказал Галган.— Аж дух играет. На что Васька, и тот, подлец, радуется. Ишь как ногами перебирает. Жмет не хуже «Победы».

— А на легковой тут и не разгонишься.

— Это вы верно подметили. Ехать некуда, бездорожье. А то б управление вам непременно «Победу» занарядило. В Атарен три штуки пришли: начальнику округа, секретарю райкома и главному геологу. И еще две на днях получают.

— Шут с ними. Я на лошадке куда надо доеду. Я человек не гордый. Мне бы... Ах, черт!

Занятый разговором, Крутов отвлекся от наблюдения за дорогой и только в последний момент заметил под самой мордой лошади женскую фигурку. Игнат Петрович едва успел рвануть вожжи. Санки круто свернули и, накренясь, промчались мимо женщины, обдав ее снегом. Женщина испуганно отскочила в сугроб. На мгновение мелькнуло ее негодующее лицо: сердитый излом тонких бровей, раздутые ноздри хорошо выточенного носа, блеск карих глаз.

— Чья такая? — озадаченно спросил Крутов, ослабляя вожжи.— Откуда? Не знаешь? Я ее ни разу не видал.

— Жена Шатрова. Третьего дня приехала на- прииск,— пояснил Галган.— Ее Сиротка из Атарена привез, когда ездил за буровой сталью. Ничего бабенка, с огоньком.

Крутов никак не реагировал на это определение и молчал до тех пор, пока санки не остановились у ворог подсобного хозяйства прииска. Сейчас же подбежал конюх. Выгрузив свое большое тело из санок, Игнат Петрович пошел к длинному свинарнику, до половины вросшему в снег.

Скрипнула низенькая дверь. В лицо Крутову пахнуло теплом и тяжелым, устоявшимся запахом навоза. За деревянными выбеленными решетками по обе стороны прохода стояли, лежали и почесывались розовые свиньи.

Чувствовалось, что их тела налиты жиром. Свиньи дружелюбно хрюкали, вопросительно поднимая подвижные пятачки, провожая людей внимательным взглядом маленьких глазок. В узкие грязные оконца слабо просачивался свет. Только в конце свинарника играл солнечный зайчик. Он то скользил по белым стенам, то перескакивал на свиные туши, и казалось, сейчас иэггцетина задымится под этим огненным зрачком.

В уголке дремала свинарка.

— Сколько свиней к празднику можем забить? — не оборачиваясь, спросил Крутов.

— Да парочку можно,— помедлив, отозвался Галган.

— Что-о? Десять!

— Помилуйте, Игнат Петрович,— вкрадчиво зашелестел Галган. Такой же высокий, как Крутов, но поуже в плечах, он шел сзади так близко, что его голова, казалось, покоилась на плече начальника прииска. Дыхание Галгана обдавало теплом ухо Игната Петровича,—А что управление скажет? Вам-то еще с полгоря, а меня за такое дело могут и по шапке.

— А плевал я на то, что управление скажет! Я здесь хозяин, я за все и в ответе. Такой праздник, а мы людей по губам помажем? Надо, чтоб в каждом доме ночь напролет песни пели, гуляли напропалую!

Закончив обход подсобного хозяйства, Крутов распорядился увеличить выдачу овса лошадям, утеплить дополнительно коровник, застеклить вторые рамы в птичнике и снова сел в санки. Рядом с ним, плотно запахнув свою зеленую бекешу на лисьем меху, по-прежнему бочком пристроился Галган.

Отъехав больше километра от подсобного хозяйства, вне всякой связи с предыдущим разговором Крутов вдруг

спросил:

— Так, говоришь, с огоньком бабенка?

— С огонько-ом, веселая,— оживился Галган.— Мне Сиротка рассказывал: такая, говорит, славная, приветливая. Как довез — не отпустила домой, напоила, накормила. И сама выпила, не стала чваниться. Хохочет, танцует... Конечно, Шатров ей не пара...

— Чем же это?

— Да что, Игнат Петрович, разве я не знаю? Такой молоденькой бабенке что надо? Приодеться, в гости сходить, знакомства завести... А Шатров хороших, самостоятельных людей избегает, лазает по баракам. Не успел приехать — то ему не так, то не этак. Всё не по нем! А в последнее время совсем обнаглел.

— А именно? — насторожился Крутов.

— Да вам, думается, многие уже об этом говорили... Нет еще? Ну скажут...— Галган отворотил полу бекеши, достал спички, долго безуспешно пытался закурить на ветру, наконец затянулся.— Человек дешевый авторитет зарабатывает. Как иначе понимать? Ходит, бродит, всех ругает: начальство, мол, заботы о горняках не проявляет. Это вы-то не проявляете! — с горькой усмешкой воскликнул Галган.— Ну, а отсюда вывод ясный, понять нетрудно: был бы я вашим начальником, иначе б дело повернул— голубую жизнь создал. Конечно, умный человек послушает и отойдет: мели, Емеля, а дурачок и в самом деле поверит. Нехорошо получается, Игнат Петрович, нехорошо... Главное, за вас обидно. Мальчишка — и такие слова! А фактически? Фактически клуб при вас открылся—раз! Подсобное хозяйство вы заложили — два! Общежитие бульдозеристов какое на пустыре за три месяца отгрохали — три! Про мелочи уж не говорю. Не-ет, если на нашем прииске горнякам не созданы условия, значит, во всем управлении их нет. Можете мне поверить. Я в Атарене часто бываю, встречаюсь с людьми, знаю обстановку на других приисках.

— Хватит, брось распинаться,— грубо оборвал Гал-гана Игнат Петрович.— Нашел о чем толковать: Шатров болтает... Беда какая! Да мне его разговоры — тьфу! Плюнуть да растереть. Я сам знаю — сделали немало, а недостатки есть. Придет время, устраним. Пустяки! Не такие трудности преодолевали, не хныкали.

Крутов демонстративно отвернулся, засвистел какой-то мотивчик с преувеличенно безразличным видом. Однако Галган заметил, как насупился начальник прииска.

Игнат Петрович чувствовал, что Галган льстит ему, но хотелось думать — человек говорит от чистого сердца. В тоне Галгана звучало такое искреннее возмущение! В глубине души Крутов сознавал, что Галган говорит неправду. Клуб работал и раньше, при Крутове только достроили фойе. Подсобное хозяйство действительно было создано им. Но вот уже три года, как оно топчется на месте, не давая ни прироста поголовья скота, ни увеличения сбора овощей, принося прииску большие убытки.

Давно бы надо разобраться в этом непонятном деле, да все руки не доходят... Общежитие построили сами бульдозеристы в неурочное время под руководством Арсла-нидзе. Крутов всего лишь выделил транспорт для перевозки заготовленного леса. Тем не менее приятно было думать, что все построено им, по его инициативе. А этот молокосос, оказывается, вопит на всех перекрестках о нечуткости руководства! Галган прав — это верх наглости. Раз Шатров не унимается, придется его крепко одернуть, поставить на свое место. Знай, сверчок, свой шесток! Подумаешь, ходатай народный нашелся!

До самого поселка Крутов не проронил ни слова. Галган тоже молчал, спрятав большой вислый нос в воротник бекеши. Только саврасый конек бежал все так же весело, звучно пофыркивая, высоко неся голову, картинно выбрасывая передние ноги.

4

У Арсланидзе имелось одно уязвимое место. Давнее, но неотвязное воспоминание не давало ему покоя.

В роковой день двадцать второго июня 1941 года, слушая радио, он одновременно торопливо одевался. Туго затянув широкий кожаный ремень, плотно заправив под него старенькую гимнастерку, Арсланидзе сбежал с крыльца и, держась теневой стороны, быстрым шагом направился в военкомат.

Нещадно палило южное солнце. Слабо шевелилась запыленная листва. На асфальтированных тротуарах лежала ее тень. Отовсюду к военкомату шли мужчины с суровыми потемневшими лицами. Многие несли в руках дорожные чемоданчики, полевые сумки, брезентовые плащи...

В военкомате Арсланидзе постигло тяжелое разочарование. Седоватый грузный военком Ьежливо, но непреклонно отверг его требование немедленно направить на фронт в действующую армию.

— Ждите. Вызовем. Не вносите анархию,— астматически прохрипел военком, значительно выкатывая глаза и вытирая платком потную толстую шею.

Глаза, голос, губы — все показалось Арсланидзе у военкома неприятным, почти отталкивающим. «Как он не понимает...» Но Арсланидзе сдержался. Четко, как на военном плацу, он молча сделал поворот кругом и вышел. «Дисциплина прежде всего. Эмоции потом».

Только через неделю, когда молодой инженер-механик совсем истомился ожиданием, пришла повестка. Три дня спустя Арсланидзе уже был за Ростовом и ехал дальше.

Однако и на этот раз инженер не попал на фронт. Ему приказали демонтировать станки и вывозить оборудование одного из крупных украинских машиностроительных заводов.

Здесь-то и открылось впервые Арсланидзе, что может сделать человек...

Три недели спустя, уже на Урале, вспоминая это время, неразрывно слитое в памяти с черно-багровой мглой, повисшей над землей, и томительно-нетерпеливым далеким погромыхиванием, словно кто-то огромный злобно молол железными челюстями там, за горизонтом, Арсланидзе ужаснулся сделанному. Нельзя было поверить, что этот застывший прибой из металла, вздыбившийся на многие километры вдоль насыпи железнодорожной ветки, состоявший из сотен массивных станков,— дело рук небольшой группы людей. За несколько суток они сняли эти станки с фундаментов, погрузили в эшелоны, доставили сюда и теперь готовились дать им новую жизнь на новом месте.

Потянулись долгие месяцы войны. Арсланидзе казалось, что все вокруг, особенно женщины, осуждающе смотрят на него, молодого, здорового мужчину-тыловика. Когда же на завод приезжали за боевыми машинами фронтовики, увешанные орденами и медалями, Арсланидзе готов был бросить все и дезертировать на фронт. Только сознание того, что он коммунист, не позволило ему покинуть завод. Оставалось одно — работать! И молодой инженер сутки проводил в цехах без сна, без отдыха.

Так прошли годы. День Победы Арсланидзе встретил все в том же уральском городе, на прежнем заводе.

Со временем острота переживаний сгладилась, но до сих пор, несмотря на все доводы рассудка, Арсланидзе стыдился того, что всю войну провел в тылу, и втайне завидовал тем, кто был на фронте. Завидовал он и Шатрову. Но это не помешало их дружбе. Оба все чаще искали встреч, и, как всегда бывает в "таких случаях, поводы для них находились.

Так и сейчас по дороге на участок Шатров зашел в механический парк, чтоб договориться с Арсланидзе о передвижке экскаваторов на новые полигоны.

Маленький, узкоплечий, смуглый до черноты, одетый в замасленный меховой комбинезон, Арсланидзе стоял на гусенице бульдозера и сверху вниз смотрел на Шатрова.

— Так сделаешь, Георгий? — спрашивал Шатров, трогая голой рукой обжигающе холодную сталь гусеничного башмака.

— Угу I

— Что «угу»? Ты толком скажи. Черепахин всех разжег на участке, все из кожи лезут. Надо парням помочь. Мы ведь план вскрыши торфов одними экскаваторами даем. Не забыл? Все бульдозеры к тебе пригнали на ремонт. Чувствуешь?

— Чувствую, Алексей. Чувствую и ценю. Если б остальные начальники участков перестали трусить и поставили бульдозеры на ремонт, «Крайний» совсем иначе встретил бы весну.

— Тут дело не только в них. Не забудь о Крутове.

— Да, Игнат Петрович ужасно упрям. Его сдвинуть с места...

— Георгий Асланович! — перебил инженера подошедший Смоленский.— Извините, Алексей Степаныч, я вам помешал... Георгий Асланович, послушайте мотор.— Сильное энергичное лицо Кеши Смоленского было сейчас растерянно.— Не пойму, что стучит. И на малых оборотах пробовал, и на больших. На пальцы непохоже, на клапана — тоже.

— Пойдем, Алексей, посмотрим,— Арсланидзе легко спрыгнул на землю.

Со стетоскопом в руках начальник парка внимательно выслушал дизель со всех сторон. Трубочка стетоскопа придавала Арсланидзе вид врача. Недоставало только белого халата.

— Дай газку! — коротко командовал инженер бульдозеристу, передвигая стетоскоп.— Еще! Так... Сбрось газ. Выключи форсунку третьего цилиндра. Видал? Вот тебе и разгадка. Разбери третью форсунку, очисти распылитель и посмотри пружину плунжера. Наверняка загвоздка в ней.

Арсланидзе взял Шатрова под руку и пошел с ним к зданию механической мастерской. Смоленский проводил инженера влюбленным взглядом.

Среди механизаторов прииска ходили настоящие легенды об Арсланидзе. В самых трудных случаях, когда становились в тупик многоопытные бригадиры и регулировщики, Арсланидзе в десять минут ставил безошибочный диагноз.

Секрет его редкостного знания двигателей и механизмов объяснялся просто. Арсланидзе рос в рабочей семье потомственного слесаря. Начиная с отца и кончая семилетним братишкой, все возились с шестеренками, втулками, подшипниками. В доме постоянно пахло карбидом, шипела паяльная лампа. Георгию не было еще и двенадцати лет, а все соседи уже приглашали смышленого парнишку починить швейную машину, велосипед, патефон. В шестнадцать лет юный механик начал прирабатывать на ремонте автомобильных моторов в гараже Союзтранса. Ему повезло. Он попал в руки седоусого мастера, который собаку съел в своем деле. Он-то и вложил в душу Арсланидзе чудесное понимание моторов.

В мастерской Арсланидзе обвел довольным взглядом станочников. Отовсюду к нему поднимался бодрый шум живой работы. В воздухе пахло машинным маслом и горячим железом.

— Вот,— широко повел рукой Арсланидзе,— всё вам, горнякам,готовим.

— Благодарствуем тебе, Георгий свет Асланович,— стаскивая шапку с головы, сказал Шатров.

Глаза Алексея ласково смеялись. Сегодня с утра, весь этот ясный, не по-зимнему светлый день его подмывало желание шутить. Зоя наконец приехала. С собой она привезла долгожданную домашнюю библиотеку. Дела на участке шли хорошо. Все ладилось, все радовало Шатрова и обещало еще большую радость впереди.

— Ты что сияешь сегодня, словно из капремонта вышел?— спросил Арсланидзе, морща губы от внутреннего, удерживаемого смеха.— Именинник? Или рупь-целковый нашел? Смотри, брат, старые бабки говорят, если человек очень радуется, непременно с ним вскоре какая-нибудь пакость случится.

— Например? — задорно спросил Шатров.— Ничего и никого не боюсь!

— Даже Крутова? — притворно испугался Арсланидзе .

— Даже Крутова,— подтвердил Шатров.— Что мне его бояться, Георгий? — тихо добавил Алексей, помолчав, заметно потускнев.— Правда, он за последнее время сильно изменился. За что-то злится на меня, чувствуется. А за что, не пойму. Неужели все еще за тот разговор? Ну и пусть его. Пустяки. Не во мне дело. В каких условиях работают люди! А разве теперь, после такой войны, они не заслужили вдвойне заботу, внимание к себе? Кое-что я сделал: наладил подвоз дров, стирку постельного белья, вырвал у Галгана немного посуды... Но ведь всего этого так мало! А чего я еще могу добиться помимо начальника прииска? Знаешь, что меня больше всего бесит? Сознание своего бессилия. Стыдно смотреть в глаза рабочим. Они же дают стране золото! А как с ними обращаются? Иной раз страшно становится своих собственных мыслей, когда думаешь об этом...

Арсланидзе долго молчал. Его черные глаза сощурились, как у человека, вглядывающегося в даль.

— Я тоже много думаю об этом,— признался Арсланидзе и быстро огляделся вокруг, понизил голос.— И не только о быте. Я стремлюсь понять, почему Крутов, потомственный горняк, как он сам любит называть себя, не заботится о рабочих, из среды которых сам вышел. Да что там «не заботится». Он плюет на нужды рабочих! Плюет, как... как управляющий какой-нибудь концессии! И знаешь, что мне кажется? Его испортила война. Да, да, война! Миллионы людей прошли через нее и стали лучше, чище, а Крутов — наоборот. В годы войны наши люди не считались ни с чем, чтобы больше дать стране, фронту. Надрывались, падали у станков, гибли, а работали как одержимые. Над всей страной гремело: «Все для фронта, все для победы!» И здесь, на «Крайнем», горняки не щадили себя. Ты знаешь, я не был на фронте, всю войну просидел на Урале, но представляю, как работали тут горняки. Золото — это же пушки, танки, самолеты от союзников! А Крутов понемногу вообразил, что это он, это его твердое умелое руководство — основа всех успехов. Люди же — только рабочие руки, рабсила, нужная для выполнения плана. Вот как нужны, например, бульдозеры, инструмент, взрывчатка. Так незаметно появились зазнайство, пренебрежение к людям, начался отрыв от коллектива. Больше — противопоставление себя коллективу.

— В чем-то ты прав,— тихо отозвался Шатров.— Меня тоже поражает его пренебрежение к людям. Ну был бы он князь, фабрикант в прошлом... Но неужели...

— Погоди,— торопился досказать свою мысль Арсланидзе .— Я не знаю, где у Крутова кончается личное «я» и начинается забота об интересах государства. Во имя чего он борется за план? Во имя коммунизма, лучшей жизни для людей или во имя престижа, сохранения высокого поста, оклада, возможности командовать сотнями людей? Для него, по-моему, план превратился в самоцель. Выполнить план — вот задача. Остаться на волне. А каким путем — неважно. План существует для народа, а по Крутову выходит, что народ, люди существуют для выполнения плана. Для него план — фетиш, идол, некое божество!

— Нет, по-моему, этого не может быть,— неуверенно сказал Шатров.— Ты преувеличиваешь. Оторвался, заболел зазнайством,— согласен. Но неужели он настолько переродился...

— Не знаю. Я сам еще не знаю. Хорошо, если я ошибаюсь. Но вот возьми такой штрих: сейчас Крутов опекает Черепахина. Ему нужен рекорд, звонкий рапорт: Но ведь один Черепахин, хоть он и чудесный старик... Смотри,— перебил себя Арсланидзе,— легок на помине. Не к нам ли бежит?

Действительно, по проходу между станками торопливо пробирался старый экскаваторщик. Длинные уши пыжиковой шапки мотались по его плечам, словно косы. Завидев инженеров, Черепахин еще ускорил шаг.

— Алексей Степаныч, беда! —еще не доходя до Шатрова, крикнул Черепахин.

— Ну, кажется, накаркал я,— с досадой сказал Арслан идзе.

— Что случилось, Никита Савельич? — встревожился Шатров.

— Потом — хоть голову рубите,— тяжело отдуваясь, выставив бороду, отчаянно сказал Черепахин,— а сейчас прошу: выручайте! Вылетело сразу два зуба главной шестерни. Каюсь, сам виноват, моя вина — не надо было рывком брать. Так ведь все думаешь лучше сделать, поскорей, а оно... Георгий Асланович, может, вы чего при-думаєте? Праздник-то вот он! Не сдержим слово, как нить дать, опозоримся на весь прииск.

— Погодите, Никита Савельич, не волнуйтесь,— сказал Арсланидзе, ласково притрагиваясь к плечу экскаваторщика.— В каком месте поломка? Зубья по всей длине выкрошились или только сверху? Обломки нашли? Так...— Инженер несколько секунд напряженно думал.— Вот что: ты, Алексей, звони к себе на участок, срочно вызывай лошадку, а я пошел за автогеном. У меня, на счастье, несколько килограммов карбида уцелело. Придется пожертвовать на такое дело. А вы, Никита Савельич, возвращайтесь к машине, приготовьте все к сварке. Мы подъедем минут через сорок. Ясно?

— Георгий Асланович! — в приливе чувств вскричал Черепахин, хватая обеими руками худую руку Арсланидзе и прижимая ее к своей груди.— Душечка! Да за это я... Эх!

Не находя слов, старик потоптался на месте, махнул рукой и побежал по проходу к двери.

5

Шатров видел, что отношение к нему Крутова внезапно ухудшилось, но не подозревал, что это результат навета Галгана. К тому же другое волновало его, занимало мысли куда больше. Как утеплить бараки участка? Не встретив поддержки у Игната Петровича, Шатров понял, что надо полагаться только на свои силы. Засыпать завалинку? Земля окостенела от морозов, ломом не продолбить. Оштукатурить? Об этом до весны и думать нечего. Что же делать? Не сидеть же сложа руки? Конечно, можно было бы обшить бараки досками, но для этого понадобились бы десятки килограммов гвоздей и многие кубометры досок. Галган категорически отказал Шатрову в этих материалах. Теперь он разговаривал совсем иначе, чем в первый раз, откровенно издевательски:

— Бросьте вы свои затеи! С кем спорить вздумали — с Игнатом Петровичем.

У Шатрова вся кровь бросилась в лицо.

— Достаточно проявить немного элементарной заботы о людях, и все изменится,— резко сказал он.

— Ничего не изменится. Было так и будет,— убежденно изрек Галган и ушел, не желая продолжать разговор.

Выход из тупика подсказал Лисичка. Многоопытный лотошник, с которым однажды посоветовался инженер, подал ценную мысль:

— У нас через то главнее всего барак выстужается, что тамбура нет. Как дверь открыл, так со двора весь мороз прямо в барак — хлынь! Поверху еще куда ни шло, а понизу вовсе зябко. Зимой с жильем что поделаешь? А тамбур пристроить для обогрева можно. И матерьялу пойдет с гулькин нос. Почитай, одни жерди. Голь, она, Степаныч, дотошлива, из блохи голенище выкроит.

— А и верно,— загорелся Шатров.— Ведь это идея. Построить жердевые тамбуры с двойными стенками, засыпать промежутки опилками, поставить в тамбуре печку — и дело в шляпе!

— Завалинки тож слепить можно,— продолжал развивать свою мысль Лисичка, приминая желтым узловатым пальцем махорку в неизменной трубке. Единственный глаз старого лотошника доброжелательно глядел на инженера.— Только не земляные. Нарубить стланику, сплести подобие плетня, а засыпать опилками. Их около циркулярной пилы до шута.

В первый же выходной день Шатров вместе с целой бригадой отправился в тайгу. Уговорить удалось только молодежь. Старики, несмотря на все настояния Лисички, уперлись: «Ни фига не сделаем, только кости растревожим». Лисичка в сердцах всячески изругал их, посулил самых страшных болезней, но все-таки отступился.

Тайга встретила людей тишиной, обилием снега. Куржак изукрасил ветви деревьев, превратил их в драгоценные перламутровые подвески. Пушистые хлопья согнули мохнатые лапы елок. Чтоб найти стланик, пришлось разгребать снег лопатами.

Через неделю первый барак опоясался толстой завалинкой. Она подступила под самые окошки. С торца вырос тамбур. Горняки не удовольствовались этим. Нашлись среди них плотники, из обрезков досок сколотили в бараке перегородку. Получились две большие комнаты. Сразу стало теплей и уютней. Много помог Сиротка. По вечерам, перед тем как возвращаться в гараж, он грузил в тайге на свою машину срубленные жерди и вывозил их к бараку.

В отепленный барак началось настоящее паломничество со всего участка. Горняки осматривали входную дверь — из нее не валили больше клубы морозного тумана,— добела вымытый пол, ровные ряды кроватей, на которых блаженствовали босые, в одном белье лотошники и шурфовщики.

6

Зоя сидела перед зеркалом на высоком стульчике и старательно расчесывала свои густые волосы. Широкий гребень застревал в них, вырывал волосы, и на подвижном лице Зои выражалось страдание. Из-под кружевных волн распахнутого шелкового капота выглядывала маленькая ножка. Круглое колено и узкая ступня были плотно облиты прозрачным чулком. Везде: на подоконниках, на столе, на радиоприемнике — стояли баночки с кремом, коробки пудры, флакончики разных форм и цветов, безделушки. В комнате пахло хорошими духами.

На спинке кровати висел тщательно выглаженный дымчато-серый бостоновый костюм Зои, рядом — черный пиджак. Алексея. Шатров, которому жена не позволяла садиться, чтоб он не смял разутюженные брюки, в новых коричневых ботинках на толстой, в палец, микропористой подошве, в полосатой рубашке из шелкового полотна расхаживал по комнате. Тесный воротник рубашки давил шею, и Алексей вертел головой, стараясь избавиться от неприятного ощущения. Сегодня он рано вернулся с работы, чтобы успеть собраться с женой на торжественный вечер.

Пока Зоя причесывалась, Алексей подошел к этажерке с книгами, которые он разобрал в первый же день после приезда жены. Любовно ощупывая разноцветные корешки, .Алексей снимал книги с полок, перелистывал, иногда подносил к лицу и с наслаждением вдыхал запах бумаги и типографской краски.

— Ты поцелуйся с ними,— добродушно подтрунила Зоя. Она наблюдала в зеркало за мужем.— Я иногда думаю, книги тебе дороже жены.

— Смейся, смейся,— живо подхватил Алексей,— а книги — наши лучшие друзья. Они никогда не отказываются поговорить с тобой, никогда не важничают, всегда готовы перенести тебя куда угодно. Что может увидеть, объездить средний человек за свою короткую жизнь? А с книгой ты побываешь и на развалинах Карфагена, и в Антарктиде, и в пустынях Марса, и на дне океана в батисфере — всюду!

— Я тоже читаю,— возразила Зоя,— только не умираю над книгами, как ты. И не признаю романов без любви, разлуки, ревности.

— Без любви, разлуки? А вот,-сейчас же отозвался Алексей и вынул томик стихов Симонова в голубоватой обложке,— разве это не чудесно? Слушай.

Томик привычно раскрылся в нужном месте, и Алексей с подъемом продекламировал:

...Да, пускай улыбнется! Она через силу должна,

Чтоб надолго запомнить лицо ее очень спокойным...

Как охранная грамота, эта улыбка нужна

Всем, кто хочет привыкнуть к далеким дорогам и войнам.

...И, домой возвращаясь, считая все вздохи колес,

Чтоб с ума не сойти, сдав соседям себя на поруки,

Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез.

Эту самую трудную маску спокойной разлуки.

На обратном пути будем приступом брать телеграф.

Сыпать молнии на Ярославский вокзал, в управленье.

У этого поезда плакать не принято. Штраф.

Мы вернулись! Пусть плачут. Снимите свое объявление.

— Двенадцать строк, а какая выражена сила нежной любви, выдержки в разлуке, глубокого счастья при встрече! «Помнить это лицо без кровинки, зато и без слез...» — медленно на память повторил Алексей.— Как это хорошо сказано поэтом! Тебя трогает?

— Очень. Скажи, мне пойдет к костюму эта блузка?

Алексей со вздохом захлопнул томик стихов, сунул

его на полку.

Над входом в клуб, освещенное гроздьями электрических лампочек, ярко пламенело красное полотнище. Во всех окнах приветливо светились огни. Из горластых рупоров радиодинамиков разносилась бодрая музыка. Откуда-то послышался перебор гармоники. Заглушая ее, взвилась песня. В хор грубых мужских голосов серебряной ниткой вплелся высокий девичий голос.

Когда Шатровы разделись в гардеробной и вошли в фойе, танцы были в разгаре. К Зое сейчас же подлетел, расшаркался перед ней завклубом—долговязый блондин с бачками,— и она унеслась с ним. Шатров пошел

Вдоль стены, увертываясь от танцующих, отыскивая зна-комых. Искать пришлось недолго.

— Алексей, дружище, иди сюда! — услышал Шатров обрадованный голос Арсланидзе.

Рядом с ним сидела его жена Тамара, геолог прииска. Алексей несколько раз встречался с ней на полигонах и у шахт. Поодаль Шатров увидел улыбающиеся лица Никиты Савельевича и Евдокии Ильиничны. Клава тоже была тут. Она о чем-то пересмеивалась с Неделей, прячась за его широкую спину. Как видно, уже основательно хлебнув водочки ради праздника, красный, Лисичка восседал на одном стуле вместе с неразлучным Чугуновым.

Шатров обошел всех, здороваясь, поздравляя с праздником, потом подсел к Арсланидзе.

— А где же Зоя Васильевна? — поинтересовалась Тамара.

— Вон она,— с плохо скрытой досадой махнул в сторону танцующих Шатров.— Подметки протирает.

— Подметки? Вы слишком строги к ней, Алексей Степаныч ,— возразила Тамара. Длинные ресницы приподнялись. Полные губы тронула легкая усмешка.— Зоя Васильевна молода, ей хочется потанцевать, повеселиться. Пойдут дети, тогда уж не до танцев будет.

— Видал, Алексей,— смешливо сказал Арсланидзе.— Каков адвокат? Женщины — это, брат, такой народ... Горой одна за другую!

— Вы меня не поняли, Тамара... Михайловна. Так, кажется? — поспешил оправдаться Шатров.— Я не путаю ваше имя-отчество?

— Зовите меня просто Тамарой.

— С удовольствием. Вы меня не поняли, Тамара. Я не против того, чтобы Зоя потанцевала. Я и сам танцую, хоть и плохо. Но все хорошо в меру. А Зоя без ума от танцев.

— Так воспитывайте жену! Это ваш долг. Вы, мужчины, очень странные, на каждом шагу твердите, что надо терпеливо воспитывать кадры, учить людей, а о самом близком человеке, о жене, не заботитесь. Или она не «кадр»?

— Сдаюсь,— шутливо поднял обе руки Шатров.

— Извините, что я так бесцеремонно читаю вам нотацию.— Тамара ласково положила свою узкую теплую ладонь на руку Алексея.— Да еще в такой вечер. Я неисправимая резонерка. Мне всегда попадает за это от Георгия. Но сейчас я говорю на правах нашей будущей дружбы. Надеюсь, мы подружимся с вами?

— Обязательно!—убежденно подхватил Шатров.

Он хотел сказать еще что-то, но в это время зазвенел

звонок. Танцующие пары смешались. Обмахиваясь платком, Зоя подошла к мужу. Алексей представил ее Георгию и Тамаре. Женщины обменялись улыбками, незаметно, но внимательно осмотрели друг дружку.

— Вы еще никуда не приглашены? Отлично. Супруги Арсланидзе имеют честь пригласить чету Шатровых к себе на встречу праздника,— церемонно сказал Георгий, с трудом сохраняя чопорный вид.

— Чета Шатровых с благодарностью принимает столь лестное приглашение,— в тон ему ответил за обоих Шатров.

Маленькая компания весело расхохоталась.

Раздался второй звонок. Теснясь, перекидываясь шутками, из фойе все повалили в зал.

Обрамленный алыми знаменами, в глубине сцены стоял большой белый бюст Сталина. У самой рампы поместились длинный стол президиума, накрытый кумачом, простенькая трибуна, обшитая фанерой, задрапированная бордовым плюшем. Сцену освежали большие лапы зеленого стланика.

Оглядывая гудящий зал, Шатров везде видел знакомые лица. В первом ряду удобно устроился с какой-то бойкой девицей Сиротка. Девица поминутно давилась смехом, не обращая внимания на любопытствующие взгляды соседей. Половину ряда заняла семья Черепахиных. Неделя сидел вместе с Клавой такой откровенно счастливый, что на него нельзя было смотреть без улыбки. В уголке приткнулся Лаврухин. Он что-то рассказывал Галгану, ожесточенно жестикулируя. Кончик большого носа Лаврухина ярко пламенел.

По проходу торопливо шел Кеша Смоленский, с красной повязкой распорядителя на рукаве, озабоченный, застегнутый на все пуговицы. Накануне Кеша почти не ложился спать. Заболел баянист. Мыши изгрызли декорации. В последний момент выяснилось, что у Карася пропала вышитая рубаха, а с ней и украинские шаровары— и Одарка наотрез отказалась играть с Карасем, наряженным в узкие штаны производства «Ленодежды»... Прищ-лось уговаривать строптивых, самому красить декорации, искать нового баяниста.

За столом президиума появились Крутов, Норкин, Ар-сланидзе, несколько рабочих. Игнат Петрович привычнохозяйским жестом отодвинул стул, сел в центре и сейчас же начал писать, заслоняя глаза рукой. Норкин скромно примостился на крайнем стуле возле трибуны, держа в руках наготове папку с текстом доклада.

Шум утих. Музыка оборвалась.

Норкин не умел выступать. Он монотонно читал, не делая пауз, не отрывая глаз от страницы.

Горняки терпеливо ожидали окончания длинного доклада. Все знали, что под конец, после рассказа о революции, гражданской и Отечественной войнах, периоде восстановления народного хозяйства, докладчик скажет о работе участков, шахт, бригад. Ожидания не были обмануты. Последние пять минут Норкин отвел не проискам Антанты и взятию Берлина, а приисковым делам.

— Бригада «Воткинца» товарища Черепахина с честью выполнила свое обязательство,— без интонаций читал Норкин,— дав в канун Октября, на основе широко развернутого социалистического соревнования, триста восемьдесят процентов суточного задания, выбросив за контур полигона...

Горняки захлопали, задвигались, выражая свое одобрение. Разрезая шум, зал бритвой полоснул тонкий восторженный голос на неимоверно высокой ноте:

— Никита, скажи слово!

— Слово, Никита Савельич, скажи слово! — обрадованно подхватил зал.

Норкин растерянно опустил листки доклада. Крутов требовательно звонил в колокольчик. Но горняки не желали ничего признавать.

— Дать слово Черепахину! — властно шумел зал.

Крутов поднялся, сердито махнул рукой Черепахину.

Никита Савельевич послушно встал среди рядов, комкая полу пиджака. Шум мгновенно стих.

— Мне, конечно, очень приятно,— покашливая, не- громко сказал экскаваторщик,— что товарищи горняки одобряют работу нашей бригады. Мы старались встретить праздник не с пустыми руками... Это точно.— Черепахин перевел дыхание. В задней комнатке, за сценой, несмело пиликнула настраиваемая скрипка.— Но надо не тая сказать собранию, что, ежели б не помощь товарища Шатрова и вот товарища Арсланидзе, нам бы такую тяжесть нипочем не поднять. Очень правильное у них отношение к рабочему человеку!

Зал опять вскипел одобрительным криком, топотом ног. Норкин блеснул очками, перегнулся к Крутову. Никита Савельевич поднял руку:

— Еще я запамятовал сказать: и товарищ Крутов нам помогал, и опять-таки интересовался нашими показателями парторг товарищ Норкин...

По лицу Крутова пошли красные пятна. Он нагнул голову. Горняки откровенно захохотали. Норкин сдвинул на лоб очки, близоруко, недоумевающе посмотрел в зал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПАЛКИ В КОЛЕСА

1

Сизый табачный дым пластами плавал в воздухе, поднимался к потолку и застывал там недвижимо. Горняки заполнили весь кабинет. Те, кому не хватило места, стояли в простенках, у окон, возле гудящей железной печки. Шатров и Арсланидзе успели занять местечко на продавленном диване. Между ними втиснулась Тамара. Из угла торчал красный принюхивающийся нос Лаврухина. Позади всех, за спинами горняков, сидел Галган, прямой как шест. Он, казалось, дремал. Рыхлые веки опустились на выпуклые глаза.

Крутов, с прилипшей папиросой в опущенном углу рта, сидел за своим массивным столом, недовольно глядя на дверь, в которую протискивались запоздавшие. Близ стола пристроился Норкин. Он задумчиво скреб ногтем лысеющую макушку, просматривая листки, веером разложенные на высоко поднятых коленях.

Предстояло оперативное совещание — планерка, как его называли на прииске. Крутов проводил такие совещания ежедневно. Предполагалось, что на них должны коротко подводиться итоги и намечаться первоочередные задачи на завтра. Но часто эти совещания затягивались допоздна.

Шатров каждый раз страдал от планерок. От табачного дыма и спертого воздуха болела голова. Вся одежда так пропитывалась никотином, что Зоя сердилась и выбрасывала ее в сени. А главное, жаль было потерянного времени.

Сейчас Шатров устало откинулся на спинку дивана. В памяти проходили события минувшего трудного дня. Утром, по недосмотру Лаврухина, в шахте обрушился закол— отставшая от кровли глыба породы. К счастью, никто не пострадал. В лаве находился один взрывник, да и тот далеко от места падения закола. Днем пришлось выдержать неприятный разговор с Галганом. Он наотрез отказался выдать дополнительно аммонал, ссылаясь на распоряжение начальника прииска. Пришлось снять с шурфовки одну бригаду, чтоб не оставить без взрывчатки шахты. А вечером, перед самой планеркой, Шатрову сообщили, что трактор, посланный в тайгу, заглох, брошен трактористом и поэтому раньше утра крепежный лес ожидать нечего. Между тем следовало безотлагательно закрепить ствол новой шахты, которую начали проходить на участке. Вспомнив об этом, Шатров сжал руку Арсланидзе и наклонился к нему:

— Георгий, когда выручишь трактор с крепежником? Погибаю как собака. Рискую ствол десятой завалить.

— Уже послал нарочного на санях,— так же вполголоса ответил Арсланидзе,— с новым магнето, запальными свечами и пускачом. Не лягу спать, пока трактор не вернется на прииск.

Крутов с шумом отодвинул тяжелое кресло, сунул руки под широкий желтый ремень, сдерживавший пухлый живот. Как многие из тех, кто никогда не бывал в армии, Игнат Петрович любил носить полувоенную одежду. Только на ногах вместо сапог были белые фетровые валенки.

— Все, что ли, собрались? — сердито спросил Крутов.— Тащатся поодиночке. Каждый раз планерку с опозданием начинаем.

Конечно, не маленькая задержка сердила Крутова. Прииск провалил октябрьский план, а сейчас под ударом оказался ноябрьский. Из управления пришли две радиограммы с весьма недвусмысленным предупреждением. Начальнику прииска давали понять, что не собираются больше терпеть хронического отставания «Крайнего». Назревали оргвыводы.

Игнат Петрович постучал карандашом по толстому стеклу, которое лежало на столе.

— Тихо! Докладывает первый участок.

Шатров коротко, но обстоятельно рассказал об итогах дневной работы. Хотел упомянуть о заколе, но удержался. «Еще подумают, что хочу Лаврухина подвести под удар».

— Почему не выполнил суточное задание по шурфовке? — резко спросил Крутов.

— Одну бригаду пришлось с шурфовки снять — не хватило взрывчатки. Галган не выдал аммонал.

— И правильно сделал! Подметаем последние крохи аммонала. А шахты без взрывчатки не оставишь. Надо беречь ее как зеницу ока, не транжирить направо и налево.

Горняки удивленно переглянулись. Без аммонала в вечной мерзлоте шурф не пробьешь. Это знали все, но промолчали, за исключением Тамары. Не вставая с места, она негромко сказала:

— Для шурфовки аммонал необходим.

Крутов сердито черкнул взглядом по лицу женщины, но сдержался.

— На участке нет перерасхода взрывчатки,— без вызова, но твердо сказал Шатров. Вся его невысокая, но коренастая, упрямо сбычившаяся фигура говорила о готовности отстаивать свою правоту.— Мы расходуем аммонал только на важнейшие работы.

Не удостаивая Шатрова ответом, Крутов задал новый вопрос:

— Ноябрьский план выполните по всем показателям?

— Если наладится материально-техническое снабжение участка...— начал Шатров, но Крутов не дал ему договорить:

— Без всяких «если»! Выполнишь месячный план или завалишь? Я ставлю вопрос прямо. Государству нужно золото,а не отговорки!

— Я отвечаю так же прямо,— медленно проговорил Шатров, делая большое усилие, чтобы сохранить выдержку, не начать заикаться.— Если участок будет снабжаться нормально, план выполним по всем показателям. Если нет — добыча песков и вскрыша торфов сорвутся.

— Что-о? — вскипел Крутов. Он оперся пальцами о стол, наклонился вперед.— Да ты понимаешь, что говоришь? Здесь, на совещании всех командиров производства, заявлять о нереальности выполнения государственного плана?! Да у тебя что — две головы на плечах?

—- Игнат Петрович,— внешне спокойно выговорил Шатров, только мелкая дрожь пальцев выдавала его волнение,— я обязан дать вам, как начальнику прииска, точную картину положения дел, возможностей участка. Я не могу убаюкивать руководство обещаниями и заверениями. Если вам нужно мое мнение, я его высказал. Если же вы ждете от меня дешевых деклараций, то их не будет!

Неожиданно с дивана рывком поднялся Арсланидзе. Смуглая кожа обтянулась на скулах. Черные глаза жестко блестели.

— Шатров прав! Как коммунист, начальник участка, он не может давать пустых обещаний. И нужно ставить вопрос шире: нельзя дальше держать наши горные участки на голодном пайке. Надо создать на них хотя бы минимальный резерв взрывчатки, крепежного леса, инструмента.

К общему удивлению, Крутов не взорвался, лишь нетерпеливо махнул рукой:

— Сядь, Арсланидзе, твой черед еще подойдет. Второй участок! Только Америку нам не открывай, как Арсланидзе, что к каше хорошо иметь масло.

Начальник второго участка Охапкин приподнялся со стула, но Лаврухин опередил его:

— Игнат Петрович, разрешите доложить? Товарищ Шатров, видимо, не хотел меня подводить, не сказал о происшествии в шахте. У меня сегодня закол обвалился.

Шатров удивленно уставился на Лаврухина: «В чем дело? Всегда трусил, ловчил... Совесть заговорила? Непохоже. Скорее какой-то хитрый ход».

Так и вышло. Крутов оставил без внимания факт небрежного отношения Лаврухина к технике безопасности и сосредоточил огонь на начальнике участка.

— Вот она, правдивость Шатрова,— язвительно говорил Крутов.— Скрывать от руководства происшествия, подвергать опасности людей... А в другое время послушать Шатрова, как он распинается, подумаешь — такого защитника рабочих днем с огнем не сыщешь!

Проклиная свое мягкосердечие, Шатров сидел молча, опустив голову. Кончики его ушей ярко пламенели. Что он мог возразить? Конечно же начальник участка обязан докладывать обо всех происшествиях, не скрывая виновников. Какое дело Крутову до его побуждений! Не надо было молчать об этом злополучном заколе, избавлять негодяя Лаврухина от заслуженного наказания.

Отчет Охапкина сошел благополучно, но когда начал докладывать начальник третьего участка, отличавшийся неимоверно зычным голосом, Крутов сразу же прервал его:

— Погоди, не кричи. Скажи главное: когда посадите шестнадцатую шахту на пески?

— Дней через пять-шесть...

— Это не ответ. «Пять-шесть». А может быть, семь-восемь? Точно скажи, чтоб я мог записать и проверить. Сколько метров ствола осталось проходить до песков?

— Двенадцать, Игнат Петрович.

— Ой ли? А не четырнадцать? Тамара, дай-ка мне геологический разрез.

Крутов развернул кальку и торжествующе ткнул в нее пальцем:

— Что я говорил? Еще спорить будешь?

Довольный тем, что уличил начальника участка в

ошибке и лишний раз доказал всем свое действительно редкостное знание хода дел на прииске, Крутов заметно подобрел. Арсланидзе отчитался без помех. Даже трактор, застрявший с крепежным лесом, сверх ожиданий не послужил поводом для едких замечаний.

Выслушав всех, Крутов взял из рук Норкина сводку. Узкий белый листок бумаги перегнулся пополам.

— Плохо стараемся! Плохо! — Игнат Петрович обвел всех строгим взглядом.— Вроде мы с вами не на родину работаем, а на Тит Титыча. По золоту отстаем, вскрышей торфов, проходкой новых шахт тоже похвалиться нельзя...— Постепенно накаливаясь, Крутов повысил тон: — А за план драться надо! Зубами грызть землю, но добыть из нее золото государству!

Когда совещание закончилось и, шумно топоча, облегченно переговариваясь, горняки начали выходить, Арсланидзе огорченно посмотрел на свои ручные часы-секундомер.

— Четверть первого... А мне еще надо проверить, пришел ли трактор из тайги. Ох уж эти мне ночные бдения! Алексей, ты проводишь Тамару? Вот спасибо. Тогда я прямо в парк побегу.

На улице, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух, Тамара подняла голову к звездному небу. На ее лицо легли неясные тени.

— Смотрите, Алексей, как повернулась ручка ковша Большой Медведицы. Вы умеете определять время по звездам? Но это же так просто! Вот слушайте...

Только возле своего дома, когда подошла серая овчарка Рекс и дружелюбно обнюхала обоих, Тамара, теребя жесткую шерсть собаки, заговорила о главном:

— Крутов был к вам сегодня несправедлив. Но в одном он прав. Вы знаете, о чем я говорю... Думаете, я не догадалась, почему вы промолчали о Лаврухине, поделикатничали?

2

Жалея Зою, Алексей не будил ее по утрам и сам приготовлял нехитрый завтрак. В это утро, как обычно, он так же подбросил сухих дров в печку, где всю ночь тлели угли, открыл баночку консервированной говядины с фасолью, выковырял содержимое на сковородку и заодно поставил подогреться кофейник со вчерашним кофе, оставшимся от ужина.

Зоя крепко спала, уткнувшись лицом в подушку. Из-под ватного одеяла виднелся только ее затылок с пушистыми завитками волос. Делая приседания, с шумом выдыхая воздух, Алексей косился на них. Он очень любил целовать это место — шелковистую кожу шеи, завитки волос, тонко пахнущие особым, одной Зое присущим ароматом, состоящим из запаха молодого здорового женского тела и хороших духов. Окончив утреннюю зарядку, Алексей не утерпел и наклонился над кроватью, протягивая губы, но потерял равновесие и толкнул Зою. Она зашевелилась, сладко зевнула и перевернулась на спину.

-Уже уходишь?

— Пора. Сейчас пожую и — на участок.

Зоя накинула пестрый капот, достала из кухонного шкафа пакетик с сухим яичным порошком. Пока Алексей плескался у рукомойника, довольно крякая, растирал докрасна мокрую кожу мохнатым полотенцем, завтрак поспел. Зоя постелила белую скатерть, поставила сковородку с омлетом, тарелку с мясом, налила дымящегося кофе в фарфоровую чашку с золотым ободком и нарезала аккуратными ломтиками хлеб.

— Ай, умница,— восхитился Алексей, усаживаясь за стол,— давно я так не пировал.

Несмотря на ранний час, Алексей ел с аппетитом. Зоя сидела напротив, положив локти на стол.

— Что у тебя новенького? Когда переговоришь с Крутовым насчет работы для меня? — спросила Зоя, зябко поджимая ноги в домашних меховых туфлях с ярко-оранжевой опушкой. С пола тянуло холодом. В углах комнаты серебрился иней.

— К нему теперь вовсе не подступишься,— махнул рукой Алексей,— окончательно рассвирепел. Вчера на планерке так меня возмутил... Я едва сдержался, чтоб не наговорить ему грубостей. Приходится терпеть — дисциплина обязывает. Он — старший начальник. А то бы... Вообрази, его любимчик, этот сукин сын Галган, не дал мне взрывчатки, и меня же Крутов обругал за то, что я не выполнил суточное задание по шурфовке! Как тебе покажется? А чем, спрашивается, проходить? Пальцем, что ли, ковырять? И добро бы человек ие знал горного дела, а то ведь собаку на нем съел! Этого у него не отнимешь. Спасибо, хоть Георгий да Тамара меня немного поддержали.

— Послушай, Алексей, почему у тебя вечно нелады с начальством? — сердито спросила Зоя, поставив подбородок на сжатые кулачки.— У тебя невозможный характер! Нельзя же так. Надо уметь применяться к людям.

—То есть подлаживаться? Не умею и не хочу. Если я вижу непорядки, я говорю о них не за углами, а прямо тому, кто в них виноват, и требую, чтобы они были исправлены.

— Вот-вот. «Требую». Тебе всегда больше всех нужно. Ты всех умнее, всех критикуешь... Поэтому тебя и не любят.

— Ошибаешься, рабочие ко мне очень хорошо относятся. Если б ты знала, Зоя, как они благодарны даже за ту малость, что мне удалось для них сделать! Это просто трогает...

— Ха, рабочие хорошо относятся... Утешил, называется. Да неужели ты не понимаешь, что на прииске один хозяин — Крутов? Все от него зависит. А ты с ним цапаешься — и дождешься беды. Дождешься, Алексей, попомни мое слово. Не тебе с ним бороться, силенки мало. У него все по струнке ходят. Он не тратит слов на уговоры, на рассуждения. Сказал — и точка. Люблю таких мужчин — волевых, сильных, с характером.

— Нашла характер! Если хочешь знать, он просто самодур и упрямый бык. Да еще демагог в придачу.

— Да? Скажи лучше — завидуешь Крутову, его уменью жить, его размаху. Он — человек страсти, огня, настоящий русак, не из тех, кто сто раз прикидывает да примеривает: ах, как бы чего не вышло! Рубанет сплеча, а там — поди разбирайся, кто прав, кто виноват! Я его мало видела — раза два на собраниях да как-то в контору заходила, но чувствуется человек!

— Рубать легче всего. Для этого не требуется изобилия мозговых извилин. Я предпочитаю анализ. И вот, если бы Крутов проанализировал обстановку на прииске, он бы понял, что выход из прорыва, залог выполнения плана — в улучшении быта-рабочих. Да за заботу о них горняки сторицей отплатят! Беда Крутова в том, что он смотрит себе под ноги, а не вдаль.

— Вот и хорошо — по крайней мере не споткнется. А ты дерешь нос, пока не полетишь вверх тормашками.

— Знаешь что, Зоя,— сдерживаясь, сказал Алексей,— оставим этот разговор.

— Ага, не любишь критику! Так знай, что ее никто не любит. А Крутов вдвойне. Все громкие фразы о критике, все эти призывы к ней существуют только для употребления в печати и с трибуны. А на деле каждый озабочен тем, как прожить тихо, мирно, не обостряя отношений с начальством и сослуживцами. Только дурачки вроде тебя, вместо того чтобы помалкивать, критикуют всех, лезут напролом и сворачивают себе шеи.

Алексей остановил на полпути вилку с куском мяса, перестал жевать, медленно отодвинул сковородку, не отрывая глаз от жены.

— Чего ты на меня уставился?

— Что ты говоришь, Зоя? Ты отдаешь себе отчет в своих словах? Какая дикость! Да я буду ничтожеством, ползучим приспособленцем, а не коммунистом, если стану молчать о безобразиях из опасения за свою драгоцен-

ную персону! Заткнуть себе рот, превратиться в молчальника? Ну уж, извини. Для этого нужно быть не человеком, а тряпкой!

— Вот-вот. Ты всегда думаешь только о себе, лишь бы все шло по-твоему. А о жене тебе и горюшка мало. Эгоист!

Алексей часто задышал. Упрек оскорбил его вдвойне: своей незаслуженностью — о Зое он всегда заботился больше, чем о себе,— и тем, что от него требовали насиловать свои убеждения.

— Подличать я не намерен. И запрещаю тебе говорить на эту тему.

— Подумаешь! «Запрещаю». Ужасно я испугалась твоего запрета. Нет, буду говорить, буду! Карась-идеалист!

— Замолчи! — Алексей вскочил, сжимая кулаки.— Или я тебя...

— Что? — вызывающе сощурилась Зоя.— Ударишь? Бить будешь? Ну, бей, бей! Ты же сильнее меня!

Зоя тоже вскочила, подбоченилась и стала посреди комнаты. Краска гнева покрыла ее поднятое красивое лицо, и вся она стала неузнаваемой, чужой, непохожей на ту Зою, которую всегда знал и любил Алексей.

Шатров бросился к вешалке, сорвал с нее свой полушубок, шапку и, не попадая в рукава, выскочил на крыльцо.

Идя скорыми шагами на участок, Алексей мысленно повторял все сказанное женой и поражался. Нет, это не слепая запальчивость, не беспричинная раздражительность бездетной женщины! Это система взглядов на жизнь! Впервые Зоя высказалась так откровенно, до конца. Но ведь о многом подобном она говорила и раньше! Только он старался не вдумываться в ее слова, отмахивался от ее выводов.

Споткнувшись о вмерзший камень, Шатров зашипел от боли, поджал в валенке ушибленные пальцы, пошел медленнее.

Ну, а сам он? Хорош, нечего сказать... За десять минут до того, как вскочить со сжатыми кулаками, он целовал и ласкал Зою. Положим, он никогда не ударил бы ее, слабую женщину. Это так же подло, как ударить ребенка. Но ведь он близок был к тому, чтобы наброситься на Зою, жену, самого родного и близкого человека! Выходит, в

нем самом сидит бешеный зверь? И он не владеет собой? Какое же тогда право он имеет судить Зою? И так ли еще она виновата? Ну сорвалась, ну наговорила глупостей, разожгла в запале и себя и его. Чего не наговорит человек в азарте? А теперь, может быть, уже сидит и плачет, раскаивается в своих словах...

Разобраться — что он ей дал в жизни? Никогда они не жили в большом городе; никогда Зоя не могла одеться, как ей хочется, вволю походить по театрам, танцевальным залам, в гости, наконец. А ведь она еще совсем молода! И теперь завез ее в глушь, на край света. Вдобавок у него хоть живое дело в руках, интересная работа, а ей чем заняться? Поневоле начнешь беситься, вымещать на муже досаду, хоть и чувствуешь — несправедливо, сама виновата во многом.

Шатров еще замедлил шаг. В памяти всплыло воспоминание из далекого прошлого. У калитки, устало опустив натруженные руки, стоит его мать. Она зовет сына, просит не уезжать сегодня, погостить у нее еще хоть неделю, хотя бы три дня! Неужто нельзя отложить отъезд?

Голос матери дрожит и прерывается. Рыдания теснят сердце и у Алексея. Но, сдерживая слезы, ничего не видя перед собой, он медленно уходит все дальше. Ему хочется бегом вернуться к матери, упасть перед ней в пыль, покрыть поцелуями ее родные руки... Но какое-то злое, мучительное упрямство толкает его все дальше. И вот уже не слышен слабый тоскующий голос матери, скрывается за поворотом ее бесконечно дорогая, согбенная горем фигурка...

Сколько лет прошло с тех пор! Давно закрылись навек добрые глаза матери, похолодели теплые ласковые руки. Но всегда с прежней силой Алексей чувствует нестерпимую боль, которую он причинил тогда сердцу матери. И ничем не исправить, не вернуть сделанного. Поздно! Что, если эту боль испытывает сейчас Зоя? Уж не вернуться ли, не помириться ли с ней?..

3

Дымный факел то разгорался, озаряя кровавым светом слоистые стенки забоя с вкрапленными в них окатанными голышами, то начинал гаснуть. Тьма подступала вплотную, обволакивала бурильщика.

Лаврухин сидел неподалеку, пригорюнясь, на большой глыбе мерзлой породы. Накануне он проиграл в карты больше двухсот рублей. Денег не хватило. Пришлось расплачиваться электрическими лампочками — ходовой валютой на прииске. Потом Лаврухин выпил свою «нормочку» — пятьсот граммов водки — и теперь чувствовал себя прескверно. Чертовски трещала голова. Болело все тело. Остро покалывало в боку. С завистью следил начальник шахты за бурильщиком: без всякого видимого усилия, словно играя, Неделя вскидывал пудовый перфоратор, и бур входил в мерзлоту, как в сливочное масло.

«Везет же людям,— горестно размышлял Лаврухин.— Бугаиное здоровье, сила — как у слона. Страви такому литр водки — его и не качнет. А тут и выпил всего ничего, а голову совсем разломило. Хоть обручи нагоняй. Нет, надо бросать пить. А то подохнешь так безо времени. Но как не выпить на дурничку, если подносят? Галган-то душа человек! Не успеешь хлопнуть стакан, бац — второй наливает. С ним дружбу водить есть расчет».

Внезапно толстый шланг, по которому шел сжатый воздух, затрепетал и вяло повис. Оборвался грохот перфоратора. Неделя обернул раздосадованное лицо к Лаврухину, обмахнулся пыльным рукавом.

— Воздуху нет, товарищ начальник. Компрессор остановили, не иначе. Надо вам подняться на-гора, посмотреть, в чем дело. Смеются они там, что ли? Через полчаса взрывник придет.

— Чудак ты, Неделя,— назидательно возразил Лаврухин, устраиваясь поудобнее на глыбе,— ну чего я пойду? Стоять над душой у человека? Компрессорщик и сам знает, что воздух нужен. А раз остановил, значит, какая-то поломка. Наладит машину и пустит. Надо иметь выдержку.

Железная логика начальника участка не произвела ожидаемого впечатления. Бурильщик поднялся, со вздохом стряхнул каменную пыль со складок брезентовой куртки.

— Разве вас дождешься... Придется самому топать.

— Но-но, не дерзи руководству!

— Ат, с таким руководством...

Неделя добавил несколько таких популярных слов, что у Лаврухина мгновенно прекратилось колотье в боку. Он выпрямился во весь свой маленький рост, чтобы как следует отчитать дерзкого, но тот был уже далеко. С недовольным ворчанием Неделя протискивал свое большое тело в узком проходе между покрытой инеем стенкой штрека и недавно установленным конвейером. Аккумуляторная лампочка на меховой шапке бурильщика бросала вперед слабый кружок света. В этом прыгающем кружке из темноты выступали толстые стальные рычаги, желоба конвейера. Мигнул огонек в соседней лаве. Там тоже было тихо — перфоратор умолк.

Подниматься по деревянным лестницам Неделе приходилось осторожно. Тесный вертикальный ходок не был рассчитан на его плечи. Особенно доставалось Неделе на переходах с одной лестницы на другую. Он с облегчением перевел дух, когда увидел над собой квадратик пасмурного зимнего неба. Пахнуло свежим морозным воздухом.

Компрессор действительно стоял. Машинист безмятежно покуривал, обхватив колени.

— У тебя совесть есть? Ты ж всю цикличность гробишь!

Машинист неторопливо затянулся, бросил окурок, тщательно затоптал его и тогда только ответил:

— У меня-то есть, а вот у наших электриков на месте совести хвост вырос. Виляют им и туда и сюда, ничего толком не добьешься...

Выяснилось, что электростанция прииска отключила весь участок. Остановился один генератор. Когда дадут ток — неизвестно. «Ищем замыкание. Найдем — подключим вас».

Неделя недоверчиво выслушал машиниста и потянулся к трубке телефона, чтобы позвонить начальнику участка, но не успел. Низенькая дверь с визгом отворилась, и в клубах морозного тумана появился Шатров.

— Алексей Степаныч,— обрадовался Неделя,— вот кстати-то! Мы ведь стоим. Воздуху черт мае.

— Знаю,— озабоченно сказал Шатров и, обращаясь к машинисту, приказал: — Заводите аварийный движок. Быстро. Ждать у моря погоды нечего. На станции могут с генератором весь день провозиться, а мы смену сорвем. Идите в шахту, Тарас Прокофьевич, сейчас воздух будет. Надо людей предупредить, чтоб зря не поднимались на-гора. А где начальник шахты?

— Там сидит,— неопределенно показал себе под ноги Неделя.— Да что с него проку? Хиба это начальник? Ни рыба ни мясо. Пустое место. И что вы его держите, Алексей Степаныч?

— Не я держу, он сам держится,— невесело пошутил Шатров.

Алексей спустился вниз и остановился, неприятно пораженный.

— Почему темно, Тарас Прокофьевич? Что у вас со светом? — И тут же спохватился: — Тьфу ты, вот голова стала... Шахта-то отключена!

— Нет, Алексей Степаныч. Сейчас, правда, току нет. Но у нас и лампочек не осталось. Я в забое с факелом бурил.

— Быть не может! — вскрикнул Шатров.— Так в темноте и работаете? А куда же лампочки подевались? Я только вчера пять штук выписал Лаврухину. Ведь они у нас на вес золота. Каждую с кровью вырываешь.

Шатров включил свой сильный электрический фонарь и пошел впереди. Невесело было на душе у Алексея. Тяжелым камнем лежала ссора с Зоей. Не радовали дела на участке. Только Черепахин с его паровым экскаватором не нуждался в электроэнергии. Лотошники работали вручную, но без света стало темно в тепляке. Полностью остановились обе шахты. Прекратились бурение, выдача золотоносной породы на-гора. Обозначился срыв суточного графика. А вечером на планерке Крутов все равно обрушится на Шатрова. Это ясно. Опала начальника прииска давала себя чувствовать. Недаром, когда Алексей позвонил на электростанцию, электрик сказал ему, хотя Шатров ни о чем не спрашивал, кроме причины неполадки: «Два-то других участка работают, Алексей Степаныч. Только ваш отключен. Так Игнат Петрович распорядился». В голосе электрика прозвучало явное сочувствие. Он подождал, дыша в трубку, ожидая, что ответит Шатров. Но Алексей промолчал. Он понимал, что его участок стал пасынком. Теперь при нехватке на прииске электроэнергии, взрывчатки, крепежного леса Крутов будет сажать на голодный паек прежде всего участок Шатрова. И не придерешься: генератор остановился, надо какой-то участок отключить. Почему же второй, третий, а не его, первый?

Лаврухин сидя спал, привалившись к стенке забоя.

сладко всхрапывая. Шапка сползла с головы, и косматые волосы закрыли лицо. Даже свет фонаря не заставил его проснуться. Неделя приподнял за волосы голову Лаврухина, и тот испуганно вскочил, обалдело моргая, ослепленный ярким лучом света, направленным в упор.

— Почему вы не побеспокоились, Мефодий Лукьянович, обеспечить подачу сжатого воздуха?

— Я как раз собирался идти наверх, на минутку только присел.

Наглая ложь взорвала Шатрова.

— Вы спали мертвецким сном! И никуда вы не собирались. Да вдобавок от вас несет, как от самогонного аппарата!

— Зубы дьявольски болели, Алексей Степаныч. С вечера просто криком кричал. Хоть на стену лезь. Пришлось водкой пополоскать. Только этим и спасся.

— Врете вы всё,— с отвращением сказал Шатров.— А почему в шахте лампочек нет? Куда вы их девали? Люди в темноте сидят.

— Перегорели, сволочи, до одной.

Лаврухин ухмыльнулся с развязным и вместе трусливым видом. Вся его фигура, казалось, говорила: «Ну чего ты ерепенишься, ты, опальный начальник участка? Ну пропил я твои лампочки, ну проиграл. А дальше что? Ничего ты со мной не сделаешь. По морде и то не съездишь». Видя отношение Крутова к Шатрову, Лаврухин быстро смекнул, что новый начальник участка недолго усидит в седле. А раз так, нечего и осторожничать.

Шатров отлично понял эту невысказанную мысль Лаврухина. До сих пор Шатров держался с ним сухо, официально, не умея да и не желая скрывать свою неприязнь. Но события этого тяжелого дня взвинтили до предела нервы Алексея. Он бессознательно искал разрядки и теперь почувствовал знакомое противное сердцебиение— предвестник поднимающегося бешеного гнева.

— Смирно! Кру-угом! — голосом, налитым хмельной яростью, крикнул Алексей.— Вон из шахты, мерзавец!

Лаврухин машинально вытянул руки по швам, но сейчас же спохватился.

— Вы не имеете права меня оскорблять. Я пожалуюсь Крутову. Ты слышал, Неделя? Будешь свидетелем.

Бурильщик злорадно захохотал:

— Ничего я не чув.

Лаврухин хотел еще что-то сказать, но при взгляде на лицо Шатрова округлил в страхе глаза, втянул голову в плечи и заспешил к выходу, поминутно оглядываясь.

— И в шахте мне не попадайся,— крикнул вдогонку Шатров. Он весь еще кипел.— Иди, жалуйся Крутову, что я тебя выгнал!

— Давно бы так,— удовлетворенно сказал Неделя.— Его не то что гнать, на тачке вывезти следовало. Сукин сын! Третьего дня...

Неделя не договорил. Шланг выпрямился, из него с шумом хлестнул сжатый воздух. Бурильщик схватил перфоратор.

Шатров присел на глыбу породы. Он уже остывал и досадовал на себя. Держать Лаврухина и дальше в шахте нельзя. А нападок Крутова все равно не избежать. Семь бед — один ответ. Досадно другое: уж очень все получилось по-мальчишески, наивно. Накричал, нашумел... Конечно, Лаврухин пропил или продал лампочки, оставив шахту без света, в этом сомнений нет. Но где доказательства? Поди докажи, что они не перегорели. Надо было подобрать материалы, наложить на Лаврухина взыскание, другое, а уж потом отстранять его от работы и писать рапорт Крутову. Все эта проклятая горячность. И когда он от нее избавится, научится держать себя в руках?

Но понемногу мрачные мысли рассеялись. Мерно грохотал перфоратор Недели. Одна за другой в груди забоя возникали круглые черные дыры шпуров. Из штрека тянуло сквозняком. Низко над головой нависала каменистая кровля. В темноту ровными рядами уходили стойки крепления. В воздухе слышался слабый запах сгоревшего аммонала. Все было такое привычное, понятное.

Почти всегда, приходя на участок, Шатров испытывал особое чувство успокоения. Тут он был нужен всем. Его окружали простые люди. Каждый из них занимался полезным делом.

Из шахты Алексей поднялся по исшарканным деревянным ступенькам лестниц только после того, как убедился, что дело пошло на лад. В компрессорной ровно постукивал движок. Масляные капли размеренно падали в подставленную жестянку. Машинист со вкусом схлебывал чай со щербатого блюдечка, с трудом удерживая его б черных негнущихся пальцах. Алексей вспомнил, что он еще не обедал. «Схожу в столовку. Не пойду домой».

Но на полпути встретилась Тамара. Шатров не раз удивлялся тому, как легко она, южанка, переносит суровые морозы Сибири. И сейчас Тамара шла в коротком полушубке с отложенным барашковым воротником, в пуховом платке вместо меховой шапки.

— Дофорситесь когда-нибудь до воспаления легких,— с упреком сказал Алексей, здороваясь.

— Сухой мороз без ветра не страшен,— оправдываясь, ответила Тамара.— Я предпочитаю сорок градусов здешнего мороза, чем промозглую, сырую южную оттепель. Вы заметили, что на нашем прииске очень мало больных? Сибирский климат укрепляет организм человека.

— Возможно,— улыбнулся Шатров, чувствуя, как у него немеют губы и бритый подбородок,— но для разговора я все же предпочитаю конторку участка.

— Идемте,— согласилась Тамара,— но мы и по дороге успеем переговорить. У меня к вам сегодня немного. Я только что из третьей шахты, Алексей. Там превысили выемочную мощность, выдают излишнюю породу...

Разговаривая, Шатров и Тамара поравнялись с группой горняков. Рабочие поднимали столб для новой электролинии. Алексей увидел, как столб стал почти вертикально у подготовленной для него ямы, но вдруг заколебался на вытянутых руках. Рабочие изо всех сил толкали его, стараясь сохранить равновесие, но тяжелый столб одолевал их. Еще минута, и он обрушится...

— Надо зачистить подошву штрека, а потом... Куда вы, Алексей?..

Но Шатров уже мчался по сугробам. Он успел добежать вовремя. Уперся плечом в столб, согнулся упругой дугой, нетерпеливо закричал:

— Давай, нажми! Ну, разом! Взя-а-али! Ага-а!

С легким шорохом, увлекая за собой комья земли, упрямый столб скользнул нижним концом в яму. Рабочие облегченно перевели дух.

-— Тяжелый, дьявол его задави!

— Еще б маленько, так бы и сыграл наземь.

— У меня уже и ноги затряслись.

— Не говори. Спасибо, Алексей Степаныч подоспел!

В голубой мерцающей излучине Кедровки, где широкими залысинами раскинулись полигоны «Крайнего», где выросли бревенчатые копры шахт, приземистые жилые дома прииска, когда-то грозно шумела вековечная сибирская тайга. Медведи безбоязненно спускались к водопою. Белки, соболи, горностаи, глухари во множестве плодились в лесу. На сто верст вокруг не было никакого жилья, даже охотничьей заимки. Привольно жилось тут зверью и птице в костоломной чащобе из трухлявых пней, огромных заломов, поросших чертополохом, папоротником, увитых крушиной.

Потом пришел человек. Когда — неизвестно. Никто не вел летописи прииска. Сохранилась только легенда, что наткнулся здесь на богатейшее золото старатель Федька Куцый. Нагреб золота, короткое время дико роскошествовал: носился в губернском городе на тройке каурых с бубенцами, в обнимку с гулящими бабами, осыпал пряниками и конфетами народ в селах, рвал на портянки китайский шелк с расписными драконами — а потом сгинул. Не то сгорел от вина, не то убили дружки, во множестве объявившиеся у Федьки.

Фартовый старатель сгинул, но слух о его находке разошелся далеко. Потянулся сюда разный народ. Кто надеялся найти поживу, кто хоронился подальше от немилостивых властей. Пришлые люди в большинстве надолго не оседали. Срубит человек избенку, перезимует, а через год — дальше, в погоню за неуловимым фартом.

Но иные приживались прочно.

Так попал на прииск и старатель Ефрем Смоленский. Перед революцией женился, обзавелся детьми, поставил свою избу. Далеко загадывал мужик, но однажды зазевался на валке леса, уже в Отечественную войну, и оставил после себя вдову с тремя ребятами. Через год нашелся новый муж (на Севере баба — дороже золота), увез вдовицу с двумя сыновьями. Младший — Иннокентий — не захотел привыкать к отчиму, отказался бросить прииск. Крепко любил шестнадцатилетний парнишка отца, не мог простить матери такой короткой памяти! Да и не боязно было оставаться: тут родился, тут Максим Лисичка — давнишний друг Ефрема Смоленского. Старик сразу сказал матери, увязывавшей

пожитки в узлы: «О Кешке не тревожься. Будет мне за сына».

И верно. Не каждая мать ухаживает так за своим сыном, как заботился о Кешке Максим Лисичка. Никогда не обращавший внимания на свою одежду, старик следил за тем,, чтобы паренек был всегда опрятно одет.

— Ты молодой, на тебя девки глядят,— внушал Лисичка юноше.— Вдруг скажут: «Кешка неряха, нечего с ним водиться». Стыд-то какой!

Набеги на грибы и ягоды, блуждание по тайге зимой и летом в любую погоду, рыбная ловля и охота, к которым рано пристрастился паренек,— все это развило в нем самостоятельность, решительность, закалило волю. Но Лисичку Кеша слушался беспрекословно.

После окончания семилетки Кеша начал лотошничать с дядей Максимом. Многое узнал о хитром горняцком деле Кеша от своего наставника. Не каждый опытный старатель умел так подсечь жилу, по ничтожному знаку нащупать золото в пустой породе, как наловчился делать это Кеша.

Жили в отдельной каморке. Третьим был Егор Чугунов. Выходили на работу все вместе. Осенью сырые желтые листья устилали всю тропку. Пахло свежестью. Зимой под валенками вкусно хрустел снег. Щипало нос и уши. Летом босые ноги Кеши тонули в мягкой теплой пыли. Но всегда под мышкой у него был зажат лоток.

Однако лотошничал Кеха недолго. В тот день, когда на «Крайнем» появился трактор, Кеша первым прибежал к нему из забоя. Взволнованно щупал трубочки, оглаживал каменно-неподвижные гусеницы, жадно вдыхал резкий луковичный запах бензина.

— Что, хороша лошадка? — посмеиваясь, лукаво спросил тракторист.

— Хороша! — не сказал, влюбленно выдохнул Кеша.

— Хочешь прокатиться? — предложил тракторист.

Кеша только молча взглянул на соблазнителя. «Шутит дядя!»

— Садись,— похлопал тракторист рядом с собой по промасленной брезентовой подушке.— Так и быть, прокачу.

Польщенный восторженным видом юноши, чтобы окончательно доконать его, тракторист направил свою грузную машину на небольшую лиственницу. Трактор равнодушно, не замедляя хода, подмял дерево тупым лбом, измолол гусеницами и выхаркнул позади.

— Эх ты-и! — прошептал Кеша.— Вот это силища!

Этот день решил судьбу паренька. Лотошный промысел потерял в его глазах всякий интерес. Смешно было возиться с лотком, когда трактор ворочал целые горы золотоносной породы.

— Ты что, притка тебя задави,—ворчал Лисичка, гневно сверкая одиноким глазом,— с ума спятил? Опять к трактору бегал, кобылка востропятая?

— Не буду я с лотком валандаться, дядя Максим. Все равно на трактор уйду,— упрямо твердил Кеша.— Вот скоро курсы откроются, пойду на них.

Первое неповиновение Кеши поразило Лисичку. Сначала он надеялся, что пыл его воспитанника скоро пройдет. Но дни шли, а Кеша и не думал возвращаться в забой.

Тогда Максим Матвеевич сам замолвил слово перед руководителем курсов за своего приемного сына.

— Видно, и правда другая дорога парню выпала,— сказал старик.

Снова Кеша засел за учебу. Вечерами он раскладывал на столе книги и тетради. Над головой его нависал темный киот. Изможденные лики святых сурово смотрели на чертежи заднего моста, никак не отзываясь на фамильярное подмигиванье Кеши. Лисичка сладко всхрапывал во сне. Чугунов что-то бормотал, лежа навзничь.

К весне Кеша уже сам ворочал рычаги трактора. Молодому трактористу дали место в общежитии. Встречаясь со своим питомцем, Лисичка провожал его одобрительным взглядом. Из парня будет толк! Как вытянулся за одну зиму, как повзрослел!

Этой же весной Кешу приняли в комсомол. Принимали дружно, весело: парень весь на виду — прямой, честный, работящий. В комсомоле Кеша неожиданно развернулся, удивил всех. То был просто хороший малый, а тут вдруг оказалось — еще и выдумщик, организатор. Но особенно расположил к себе комсомольцев Иннокентий принципиальностью. Даже недоброжелатели Смоленского признавали, что никто не заставит его покривить душой. Прошел положенный срок, и Иннокентий стал комсомольским секретарем.

Узнав об этом, Лисичка спросил своего питомца:

— Этак ты, Кеха, и до секретаря Цека дойдешь?

— А что? И дойдет! — ответили за Иннокентия стоявшие рядом комсомольцы.

5

В кабинете начальника прииска стояла тишина. В печке потрескивали дрова. Шелестели страницы. Норкин перелистывал документы, подшитые в желтом скоросшивателе, готовясь к заседанию партийного бюро. Крутов задумчиво пощипывал свои густые кустистые брови, смотря в окно отсутствующим взглядом. Сегодня секретарша ушла в декретный отпуск, а замену ей все еще не подыскали. Надо было найти такую же исполнительную женщину, которая помнила бы обо всем, сама редактировала приказы, бегло печатала на машинке. Игнат Петрович перебрал в памяти всех известных ему на прииске женщин, но ни одна не подходила на роль секретарши.

В дверь тихонько стукнули.

— Давай заходи! — крикнул Крутов.

В кабинет вошел и застенчиво приклеился спиной к двери высокий, но такой худой, что телогрейка болталась на нем как на вешалке, обросший медной щетиной горняк. Запинаясь, он начал рассказывать Норкину, что шурфовщикам не выдают наряды, а в конце месяца нормировщик проставляет чохом, как ему вздумается, выполнение норм.

— Ты что там бубнишь? — громко окликнул шурфовщика Крутов.

Горняк совсем сконфузился.

— Я в другой раз зайду, как Игната Петровича не будет,—шепнул шурфовщик парторгу и попятился задом.

В дверях он чуть не столкнулся с Лисичкой. С лотком под мышкой старик бесцеремонно ввалился в кабинет, пачкая ковровую дорожку подшитыми валенками.

— Заседаем, штаны трем? — еще от двери насмешливо приветствовал Лисичка начальство.— Что ж это, Игнат Петрович, или мы рылом не вышли? Кому пироги да пышки, а нам желваки да шишки?

— В чем дело? — спокойно спросил Крутов. Лисичке прощалось многое. Никто на «Крайнем» не осмелился бы разговаривать так с начальником прииска.

— А все в том же. Почему наш участок отключили? В лотошном тепляке хоть глаз коли. Шахты стали. А план с нас небось спросишь все равно?

— Обязательно.

— Туда к черту. Видал? Хоть ялова, да телись. Току нет, а золото подавай.

— Ничего, нагонишь. Ишь, сиротскую слезу пустил. А у самого наверняка в баночке граммов тридцать — сорок тарахтят, на черный день отложены. Или позабыл, где на прииске богатые борта, где шурфы бить? Поучить, может?

— Поучи щуку плавать! — огрызнулся Лисичка.— Я не за себя одного толкую, а за весь участок.

— А, так вы делегат, Максим Матвеич? — иронически сказал Крутов.— Тогда проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Кто же вас уполномочил? Шатров, наверное?

— Я сам себя уполномочил. И ты надо мной хахоньки не строй,— сердито сверкнул единственным глазом Лисичка.— А насчет Шатрова... Эх, Игнат Петрович,— с неожиданной горечью сказал старый лотошник,—Игнат Петрович... Зря ты на парня взъелся. Ты сам когда-то рабочим был, да, видно, позабывать стал. А Алексей Степаныч наш рабочий человек, трудящий. Погляди, как он душой за людей болеет. И что ты его невзлюбил, ума не приложу. А знаешь, как надо? Не все таской, ино и лаской. Так-то оно складнее будет.

— С чего ты взял, старый, что я вашего Шатрова невзлюбил? У меня свояков да любимчиков нет. По мне, кто план дает, тот и хорош.

— Ну да,— подхватил Лисичка,— по тебе, будь хоть пес, абы яйца нес. А нам-то не все равно, кто над нами начальником поставлен. Вот был Лаврухин... Одно звание— начальник участка. Сказано — дурак, на него и мухи садятся. Видать, еще в щенках заморён. А Шатров старательный человек, да ты ему запятую ставишь. Нас-то, Игнат Петрович, на кривой не объедешь, даром что мы на твоих планерках не сидим. Слухом земля полнится.

— Да ты что ко мне сегодня прицепился, точно репей? — не на шутку рассердился Крутов.

— Дай энергию на участок, я и уйду. Больно мне нужно с тобой время терять.

— Исправят генератор — дадим.

— Опять двадцать пять. Да когда его исправят? Когда рак свистнет? Золотишко-то сейчас мыть надо.

— Сказано: пустят генератор—дадим. Или тебе совсем разум отшибло? Дать ток Шатрову — надо Охапки-на отключить. Какая прииску разница? Что в лоб, что по лбу. Так и так убыток.

— Э, с тобой, я вижу, толковать, что у кукиша мякиш выторговывать,— с досадой сказал Лисичка, поворачиваясь к выходу.

— Иди, иди, старый хрен,— напутствовал его вдогонку Крутов,— не ругайся. Привык в забое лаяться...

Когда за Лисичкой закрылась дверь, Норкин возмущенно сказал, сдвигая на лоб очки:

— Как вы терпите такое обращение, Игнат Петрович? Лисичка окончательно распоясался, ни во что не ставит ваш авторитет.

— Пускай языком потреплется,— посмеиваясь, отозвался Крутов,— невелика потеря. А яд мужик, Леонид Фомич, а?

— На язык-то остер...

— Нет, у него и руки не хуже подвешены. Тебя на «Крайнем» еще не было, это в сорок втором, помнится, выковырял он где-то здоровущий самородок. Вот такой! — Крутов показал руками, какой был самородок.— Никому его не доверил. Сам повез в округ, сдал и потребовал, чтоб на этот самородок построили танк «Сибиряк» и послали на Западный фронт. Там у него два сына сражались.

Крутова прервал негромкий стук в дверь.

— Можно к вам, товарищ Крутов? — послышался приятный женский голос.

Игнат Петрович торопливо смахнул со стола табачный пепел, застегнул ворот гимнастерки.

— Пожалуйста.

После недавней ссоры с мужем Зоя решила сама зайти к Крутову и попросить у него какую-нибудь работу. Ожидая в приемной, она услышала обрывки разговора Лисички с начальником прииска, поймала несколько раз упомянутое имя Алексея. Зоя насторожилась. Мелькнула мысль — отложить визит до другого времени. Но когда лотошник вышел, молодая женщина, словно кто ее подтолкнул, все же постучалась.

Крутов, у которого была превосходная память на лица, сейчас же вспомнил женщину, которую он едва не сшиб санками, когда ехал с Галганом в подсобное хозяй-ство. Игнат Петрович впервые видел так близко Зою и теперь с любопытством разглядывал ее.

Собираясь в контору прииска, Зоя оделась особенно тщательно. На ней была коричневая цигейковая шубка и такая же шапочка. С наступлением морозов пришлось расстаться с туфлями, но черные валенки не портили внешний вид. Всегда румяное, сейчас лицо Зои, прошедшей по морозу и немножко смущенной пристальным взглядом Крутова, ярко пламенело. Краснели даже маленькие уши.

Игнат Петрович вышел из-за стола, радушно протянул Зое руку:

— Если не ошибаюсь, товарищ Шатрова?

— Да...

— Чем могу служить? Присаживайтесь. Простите, ваше имя-отчество?

— Зоя Васильевна.

— Слушаю вас, Зоя Васильевна.

Перелистывая для виду бумажки, Норкин с удивлением поглядывал на Крутова. Его словно подменили. Доброжелательная улыбка, предупредительность, задушевные нотки в голосе...

— Я бы хотела, товарищ Крутов, поступить на работу. Конечно, на такую, которая мне была бы по силам. Детей у меня нет, сидеть дома нет смысла. Да и трудно прожить на одну зарплату мужа.

— Чудесно! А я как раз ломаю голову — где взять секретаря. Проработаете пару месяцев, пока Анна Ниловна в декрете, а там видно будет. Вы на машинке печатаете? Секретарем работали?

— Не очень быстро, но печатаю. Чуть-чуть знаю стенографию. Секретарем не работала, но думаю, что справлюсь.

— И я так думаю. Оклад, правда, по штатному расписанию маленький, но мы что-нибудь за ненормированный рабочий день придумаем.

— А какой оклад?

— Семьсот пятьдесят.

— Что ж, все-таки деньги...

— Конечно. Так, если не возражаете, Зоя Васильевна, завтра же и приступайте. Я вызову Анну Ниловну, она вам сдаст все дела, ознакомит с ними и — с богом!

— Хорошо. Спасибо вам, товарищ Крутов.

— Пожалуйста, пожалуйста. Это я вам должен быть благодарен: вы меня выручили.

Прощаясь, Крутов долго жал руку Зое, проводил ее к выходу и распахнул перед ней дверь. Норкин озадаченно крякнул.

6

Сиротка готовил свою машину к далекому рейсу: предстояла поездка в Атарен за новым горным оборудованием и запасными частями.

В щели больших замасленных ворот, обитых по краям войлоком, лез мороз. Опушка из крупного инея все увеличивалась. Две железные печки, пышущие жаром, не успевали нагреть гараж. В углах, где грудой лежали старые диски колес, рессоры, картеры маховиков, намерзли стеклянные сосульки. Зарешеченные обледенелые окна почти не пропускали света. Под самым потолком тускло краснела лампа в проволочном колпаке.

Опытный шофер, Сиротка не жалел времени на осмотр машины в гараже. Кто-кто, а уж он-то хорошо знал, чем кончаются иногда поломки в пути. В прошлом году у его сменщика отняли обмороженную кисть руки во избежание гангрены, и теперь Степка слесарил в гараже, ловко поддерживая култышкой гаечные ключи.

Этот печальный случай, а также прочитанная когда-то книга о снаряжении самолетов произвели на Сиротку такое впечатление, что он решил дублировать на своей машине самые уязвимые приборы зажигания и питания горючим. Много дней шофер терпеливо добывал нужные детали. Зато теперь под капотом стоял запасной бачок с горючим, второй аккумулятор, а на подножке красовался прожектор.

Незаметно подкрался вечер. Когда Сиротка выехал из гаража, студеное небо на западе позеленело. Багровели снизу высокие недвижные облака. Потемнели голые лиственницы. Наст на склоне Лысой сопки отсвечивал серебром. Из труб приисковых домишек, потонувших в снегах, лениво вырастали столбики, распадались вверху и таяли.

Сиротка подкатил к дому Галгана, круто осадил машину на тормозах и дал сигнал. Сейчас же за высоким плотным забором, обнесенным поверху колючей проволокой, дико заскакал, захрипел волкодав. Загремело по проволоке кольцо.

Забавляясь, Сиротка время от времени нажимал кнопку сигнала, и пока хлопнула дверь, заскрипело крыльцо, кобель успел надсадиться от злобного лая.

— Цыц, Сатана! — прикрикнул на собаку Галгаи.

Начальник хозяйственной части тепло оделся в дорогу. На нем была прежняя зеленая бекеша, подбитая лисьим мехом, но к ней добавились кожаный шлем, какой носят летчики полярной авиации, мягкие якутские торбасы, красиво расшитые у колена разноцветными мелкими бусинками. Снаряжение Галгана довершали огромные волчьего меха рукавицы с раструбами, длиной по локоть.

— Ого! — завистливо сказал Сиротка.— Толково ты снарядился, Тимофей Яковлич.

— Иначе нельзя, кровь уже не греет.

Волкодав перестал беситься, лишь когда машина тронулась.

— Ну и живешь ты, чисто князь в крепости,— посмеиваясь, сказал Сиротка.— Такому кобелю попадешься в зубы — пиши сразу отходную.

— Не дай бог,— отозвался Галган,— я сам-то к нему подхожу с опаской. Рванет зубом — и лапти кверху.

— И на что тебе такой зверь?

— А как же! Я целый день на работе, баба по соседкам шляется. Долго ли до греха? Залезет ворье, все подчистит, оставит в чем мать родила. А кое-какое барахлишко-то нажито.

Сиротке нравилось ездить с Галганом. Он никогда не дремал в кабине, помогал накачивать шины, не придирался, если в путевке был преувеличен пробег машины или тоннаж. Кроме того, Сиротку всегда привлекали сильные люди, а Галган физически был очень силен. Своими длинными, как у гориллы, руками он без труда брал трехпудовое запасное колесо и с легкостью бросал его в кузов через борт. Главное же, Галгана никак нельзя было назвать скупым. Приезжая в Атарен, он щедро угощал в ресторане шофера, а когда тот лез в карман за кошельком, всегда удерживал его руку:

— Брось, не фасонь. Я плачу за обоих. Не зря же я хозяйственником работаю: как-нибудь отчитаюсь.

Дом Галгана стоял на отшибе, у реки, и через несколько минут грузовик уже спустился на лед Кедровки. Под колеса понеслась зеркально гладкая дорога. Сиротка нажал на акселератор. Мотор усилил свое гудение, обдал приятным теплом. В кабине запахло бензином и маслом. Затрепыхался угол ватного капота.

За ветровым стеклом проплывал зимний сибирский пейзаж. Крутые сугробы с завитым гребнем. Каменистая осыпь, присыпанная снегом. Голые мрачные лиственницы с растопыренными пальцами-ветками. А поверх всего — вечернее небо с зажигающимися первыми бледными звездами.

— Самое поганое время,— сетовал Сиротка,— без фар не видно, а фары включать еще рано — не стемнело.

Но ночь спустилась быстро. Белый электрический свет упал на припорошенную рыхлую колею, сделал хорошо заметными все рытвины.

К Глухариной заимке подъехали на исходе второго дня. Решили поспать пару часов, чтоб перебить сон, и ехать дальше.

Сиротка заснул мгновенно, как в воду упал, но через час по привычке очнулся. Надо было проверить машину. Выходить из зимовья на мороз шофер поленился: подошел к заиндевевшей двери и сквозь нее послушал успокоительно ровное бормотание мотора. Укладываясь опять на топчан, рядом с Галганом, Сиротка подивился тому, как он спит. Галган лежал на спине, запрокинув голову. Глаза были полуоткрыты и неприятно стекленели под веками, будто следили исподтишка за шофером. Ни храпа, ни дыхания. Даже грудь не шевелилась при вздохе, словно Галган был мертв.

К вечеру третьих суток пути показался Атарен.

Рабочий день в управлении горного округа уже кончился. Пришлось заночевать в домике, где жил постоянный представитель «Крайнего». Весь следующий день Сиротка возил Галгана по поселку. Только к вечеру бензин, горное оборудование и запасные части к автомобилям были выписаны, получены и погружены на машину. Сиротка торопился изо всех сил, чтобы засветло проскочить подальше: помогал грузить детали, бегал с фактурами иа подпись, сам увязывал груз. Но когда все было готово, Галган распорядился подъехать к одноэтажному бревенчатому домишку заведующего нефтескладом, стоявшему на юру, недалеко от радиостанции управления.

Сиротка успел задремать, навалясь грудыо на руль,-проснуться от мороза, заползшего в кабину, а Галган все еще не показывался. Закрытые плотными ставнями окна слепо глядели на улицу. «Жрать он там сел, что ли?»— подумал шофер. Он посигналил, прислушался, но вокруг стояла прежняя тишина. Тогда Сиротка решительно вылез из кабины и направился к домику. В сенях было темно, но шофер нащупал ручку двери, обитой войлоком, потянул ее на себя. Дверь не поддалась. Думая, что она примерзла, Сиротка сильно рванул и тогда только понял свою оплошность: вырванный «с мясом», в петле болтался проволочный крючок. «Вот же зараза!»

Несколько сконфуженный таким оборотом дела, Сиротка замялся, но в комнате никого не оказалось, и, осмелев, он шагнул дальше. Картина, которая открылась Сиротке в соседней комнатушке, заставила его остановиться.

За тесовым столом, красные, потные, сидели Галган и заведующий нефтяным складом и пересчитывали деньги в толстых пачках. При появлении Сиротки заведующий складом выпучил на него глаза и непроизвольным движением подгреб к себе деньги. Галган вскочил, смахнул деньги локтем со стола и вытеснил ошеломленного шофера в первую комнату.

— Ты что, Виктор? — бессвязно заговорил Галган.— Где машина?

— У крыльца, где ей еще быть,— грубовато ответил Сиротка, сбитый с толку растерянностью Галгана.— Ехать надо, Тимофей Яковлич, мотор стынет. И ночь на дворе.

— Да, да, ехать... Сейчас, Витя. Ты, может, поужинаешь, а?— Галган овладел собой.— Мы тут задержались с выверкой расчетов за горючее.

Сиротка подумал, что прииск всегда платит за горючее через банк по безналичному расчету, но смолчал. Черт их знает, эти сальдо-бульдо...

— Нет, ужинать я не хочу. Поехали, Тимофей Яковлич.

— Через пять минут, как в аптеке. Заводи мотор.

Недоумевая, Сиротка спустился с крыльца, приложил

ладонь к шершавому радиатору. Теплый еще. И чего Тимоха так всполошился? Чудно! Из-за лохматой сопки уже высунулся желтый диск луны, в высоком небе ярко загорелись звезды, перемигиваясь между собой. Ровно через пять минут на крыльце действительно появился Галган. Он игриво ткнул шофера кулаком в бок так, что Сиротка охнул.

— Замерз? На, тяпни для обогрева.

Галган вытащил из кармана бекеши четвертинку с водкой, но Сиротка с достоинством отклонил заманчивое предложение:

— За рулем не употребляю. Вот доедем, тогда, перед сном,другое дело.

— Тебе видней. Поехали, Витя. Жми на всю железку.

Сиротка терпеть не мог, когда его подгоняли, и едва

сдержался, чтоб не съязвить. А Галган все шутил. Он был необыкновенно весел, разговорчив, смеялся, острил, даже затянул «Бродяга к Байкалу подходит», но на высокой ноте сорвался и долго мелко кашлял, как овца. Сиротка только дивился в душе. «Что с ним сегодня? Не иначе, много дефицитных деталей добыл»,— подумал шофер и не утерпел:

— Мы что везем, Тимофей Яковлич? Автолампочки добыли?

— Нет, брат, лампочек нет.

— А вентиляторных ремней, колечек, поршней, свечей, рессор?

— Ничего из этого добра нет.

— Тьфу, пропасть. А из горного оборудования что добыл?

— Хрен да луковицу, крест да пуговицу.

— Нет, правда?

Галган перечислил. Почти весь груз состоял из бензина и крупных деталей к электрическим экскаваторам, которых еще не было на прииске. Только в одном ящике были упакованы ходовые запасные части к автомобилям и бульдозерам.

Сиротка разочарованно свистнул:

— Вот это отхватили! От жилетки рукава. Ведь у нас все экскаваторы паровые.

— А ты думаешь, Витя, как приеду, так тут все сразу и забегают: «Пожалуйте, Тимофей Яковлич, выбирайте, Тимофей Яковлич!» Черта лысого! Сначала чуть не в ногах наваляешься, а потом выпишут чего ни попадя и на закраску добавят горстку того, что действительно нужно. А будешь упираться — вовсе порожнем поедешь... Не горюй, электрические экскаваторы у нас через год появятся. Вот тут-то эти части и пригодятся. Надо перспективу иметь.

Грузовик шел с предельной скоростью по широкой, до лоска накатанной дороге, огражденной слева полосатыми надолбами в тех местах, где тракт прижимался к Северной. Река дымила снизу наледями. Справа нависали готовые обрушиться слоистые снежные карнизы.

То и дело попадались встречные машины. Сиротке поминутно приходилось выключать свет, сбавлять скорость и принимать вправо.

Резко изменилась дорога, когда после ночевки машина повернула от Глухариной заимки вверх по Кедровке. Сразу исчез накат. Местами, там, где снег сдуло, совсем пропадала слабо обозначенная колея. Зато на галечных отмелях машина по брюхо проваливалась в разбитую колею, прыгала на ухабах. Почти перестали попадаться встречные грузовики. Лишь изредка из-за поворота степенно выползал лесовоз с прицепом. Могучие кряжи, схваченные цепями, медленно скользили мимо, словно многоствольное орудие.

Узкий распадок, прозванный Чертовым горлом, благополучно проскочили засветло. Здесь в любое время суток при всякой погоде с такой силой и постоянством дули ветры, что земля всегда была голой. Ураганный ветер начисто сносил снег, песок, выдувал изо всех углублений даже крупный гравий. Держалось только каменистое полотно дороги.

Сиротка невольно поежился, когда въехал в Чертово горло. Сумасшедший ветер свистел, неистово трепал ватный капот, силясь сорвать его с машины, щелкал в стекла кабины гравием. Машину заметно сносило. Казалось, она шла боком, наподобие бегущей собаки. Нечего было и думать исправить тут поломку, если бы мотор заглох. Ветер не дал бы даже открыть капот.

Сиротка облегченно перевел дыхание, когда снова углубился в тайгу и страшное «горло» осталось позади.

— Последнюю сотню километров разменяли,— довольным тоном сказал Галган, который часто ездил в Атарен и не хуже шоферов знал дорогу.— Порядок. Сегодня дома будем.

Сиротка и сам рассчитывал к полуночи добраться до прииска. Но вышло иначе.

Откуда-то повеял южный ветерок. Беззвучная поземка белой крупкой потянулась по дороге, обгоняя машину. В кабине стало теплее. Здесь, в долине Кедровки, поземка была неопасна. Но впереди предстояло подняться на крутой перевал. Автозимник спрямлял там большую петлю, образованную рекой.

Шофер прибавил ходу, напряженно всматриваясь сквозь ветровое стекло в дорогу. Машина качалась, ныряла по ухабам, железные бочки громыхали в кузове.

До перевала доехали быстро. Но уже оказалось поздно: глубокую и длинную выемку на перевале почти сплошь затянуло плотным снегом. Машина забуксовала и стала. Сиротка вылез, ковырнул лопатой снег и крепко выругался.

— Шабаш. Приехали.

Галган прошел до конца выемки, похожий в своей распахнутой бекеше на диковинную хищную птицу, попробовал каблуком снег. Он лежал, спрессованный ветром,— хоть кирпичи режь. Что делать?

— Выход один,— сказал Галган.— Я пойду пешком вперед. Тут километрах в десяти живут лесорубы. Соберу людей, утром приду с ними на выручку. Вдвоем нам здесь копать до весны. А ты ночуй в кабине, прогревай мотор. Лады?

— Видно, так.

Галган поднялся на перевал и исчез.

Через полчаса Сиротка начал думать, что он сделал большую глупость, оставшись в машине, а еще через полчаса понял, что надо уходить. Мороз крепчал с каждой минутой. В железной кабине стало нестерпимо холодно. Не помогал даже обогрев от мотора.

Шофер чиркнул спичкой, посмотрел на ручные часы и не поверил глазам — стрелки показывали девять часов вечера. Вся ночь была еще впереди.

Сиротка выпустил воду из мотора, перекрыл бензин, надежно завязал тесемки капота и тронулся в путь.

Некоторое время грузовик выделялся па снегу непо-

ДВИЖНЫМ ПЯТНОМ, ПОТОМ скрылся ИЗ виду. Шофер остался один.

Полная луна усердно освещала дорогу. От деревьев ложились черные тени. Сиротка спустился с перевала, согрелся ходьбой и успокоился. В конце концов, ничего страшного. Пройти до жилья десять километров — пустяки. Только бы не пропустить тропинку к зимовью лесорубов. Сиротка не знал, где оно стоит — на самом берегу Кедровки или поодаль.

Позади остались две излучины реки. Сиротка обогнул третью и внезапно увидел медведя.

Зверь сидел на правом берегу, положив одну лапу на пень. Острая морда была устремлена к человеку. Видимо, медведь заметил его раньше и теперь с любопытством разглядывал.

Сиротка врос в землю. По всему телу выступил холодный пот.

«Бежать обратно к машине? Догонит. На дерево? Нету близко. И там достанет. Упасть, притвориться мертвым... поздно. Уже заметил. Что делать?»

Секунды текли, а Сиротка ничего не мог придумать. Он вспомнил, что у него нет даже перочинного ножа. Спичечную коробку и ту выбросил. А сейчас запах серных спичек, огонек могли бы спасти его, отпугнуть зверя. Боясь шелохнуться, шофер столбом стоял на месте.

Так прошла добрая минута. Страх перед затаившимся, готовым прыгнуть зверем все больше овладевал шофером. Нервы напряглись до предела. Больше не выдержать. Будь что будет!

Сиротка ступил шаг... Медведь — ничего. Только узкая морда словно бы шевельнулась. Еще шаг, еще... Скосив глаза, Сиротка видел, что медведь по-прежнему сидит неподвижно, но открыл пасть — морда раздвоилась. С мужеством отчаяния Сиротка продолжал идти, не отрывая глаз от зверя, и вдруг остановился, яростно сплюнул. Луна вышла из-за тучки и осветила на месте зверя выворотень с причудливо сплетенными корнями.

Через час Сиротка уже был далеко. В длинной тяжелой дохе идти было жарко, но как только шофер ненадолго сбрасывал ее с плеч, мороз пронизывал ознобом потное тело. Усталость чувствовалась все сильнее. Непривычка к долгой ходьбе, утомительный рейс, почти бессонные последние ночи, пережитое потрясение давали себя знать. В довершение всего, надеясь на скорое возвращение домой, Сиротка поел в Глухариной заимке кое-как, и теперь голод терзал пустой желудок.

Прошло еще два часа. По всем расчетам, зимовье давно должно было показаться, но вокруг, залитые беспощадно ярким лунным светом, по-прежнему высились крутые берега реки. Много раз справа или слева открывалось что-то темное. Шофер собирался с силами, ускорял шаг, сворачивал с дороги и неизменно разочаровывался. Вместо избушки, приютившейся под берегом, он оказывался перед отвесным обрывом. Черные пласты земли, посеребренные инеем, мертво лежали под толстым снежным карнизом.

Постепенно шофером начала овладевать апатия. Он шел с трудом, часто зевая. Глаза скользили по дороге, ноги автоматически сгибались в коленях и поочередно выбрасывались вперед, но сознание все чаще затуманивалось. Все чаще Сиротке казалось, что этот безмолвный лес, озаренный равнодушной луной, присыпанные снегом тальниковые заросли, волнистый покров замерзшей реки снятся ему. Их нет. Он спит и видит все во сне. Временами откуда-то со стороны он видел и себя, бредущего по льду. Маленький человек идет, спотыкается, но остается на одном месте...

В этом полубессознательном состоянии Сиротка зацепился ногой за льдину и упал. Хотел подняться, но тяжелая доха придавила обессилевшее тело. Медленно потянулись обрывки мыслей: «Хорошо... тепло... ноги гудят как... спать буду...» Шофер глубоко, до боли в челюстях, зевнул. «Замерзну... ничего... не страшно...» На минуту Сиротка ясно увидел себя, лежащего на спине, в дохе. Лицо спокойно. Глаза закрыты. На лоб, веки, подбородок медленно опускается мелкий снежок. Он не тает. Вокруг столпились люди без шапок. Они молча, печально смотрят вниз. Смотрят на него, мертвого...

Сиротке казалось, что он долго спал на снегу. На самом деле он лежал не больше минуты. Комочек снега попал за воротник комбинезона, растаял, и струйка холодной воды потекла по спине. Шофер очнулся, испуганно, рывком сел.

— Так и замерзнуть недолго! — вслух сказал Сиротка.

Усилием воли он отогнал сонливость, приказал себе встать. Сознание прояснилось.

— Зимовье я прошел. Это факт,— разговаривая сам с собой, сказал Сиротка.— Вернуться назад? Нельзя. Опять пропущу тропинку, потеряю последние силы и замерзну. Пойду вперед. Теперь до наших углежогов не больше восьми километров. А может, и меньше. Их барак я знаю, не пропущу. Буду считать шаги. Тысяча двести шагов — километр.

Теперь шофер держал себя в руках. Отсчитывая шаги, Сиротка упрямо двигался вперед. Несколько раз он в изнеможении падал, но сейчас же становился на четвереньки, потом поднимался вместе со стопудовой дохой и брел дальше.

Казалось, конца не будет этому пути. Все так же бежала вперед автомобильная колея. Так же однообразны были берега реки. Новые и новые ее повороты открывались перед Сироткой, а барак все не показывался.

Стиснув зубы, качаясь, шофер тащился вперед. Больше он не верил черным пятнам, не сворачивал к ним.

Не поверил он своим глазам и тогда, когда увидел барак, сложенный из обугленных бревен. Только когда из железной трубы вырвалось пламя и на снег упали красноватые блики, а под своими ладонями шофер ощутил рубленый угол барака, он понял, что спасен. Смерть отступила.

Соленый ком подступил к горлу Сиротки. Здесь некого было стыдиться. Он стоял, привалясь плечом к срубу, и слезы облегчения скатывались по лицу, похудевшему за одну ночь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ВЫЗОВ БРОШЕН

1

Крутов не любил сидеть в своем неуютном прокуренном кабинете. Покончив с неотложными делами, он с утра обычно отправлялся в обход по прииску. С виду неспешным, но ходким шагом колесил по участкам, спускался в шахты, забирался на самые дальние экскаваторные полигоны.

В это декабрьское утро, распахнув желтый нагольный полушубок, подняв уши серой каракулевой шапки, Крутов с удовольствием вышагивал по накатанной водовозками дороге, полной грудью вдыхая холодный воздух. Приятно было ощущать свое немолодое, но еще сильное, послушное тело. Радовала картина погожего зимнего утра. Ночной белесый туман отступил к подножиям сопок, а вверху над ними голубело чистое небо, не запятнанное ни одним облачком. Мороз, как это иногда бывает среди зимы даже на Севере, неожиданно спал, и потепление обманчиво дразнило далекой весной.

Сзади послушно поспешал Норкин в тяжелом зимнем пальто, застегнутый на все пуговицы. Крутов безжалостно вытащил его из тепла: «Давай, давай топай со мной, парторг, а то совсем оторвешься от масс, закопаешься в бумагах».

Норкин избегал ходить по участкам. Грубая, шумная приисковая жизнь оскорбляла его зрение и слух. В кабинете он имел дело с безмолвными аккуратными колонками цифр, официальными документами, снабженными номерами и датами. Деловые бумаги подчинялись раз навсегда установленному порядку, мягко шурша, покорно укладывались в папки. А на участках всюду хаотически громоздились горы перевернутой земли, нелепо дыбились обломки летних промывочных приборов, лязгали железом экскаваторы и бульдозеры, громко перекликались рабочие. Все здесь было запутано, непонятно, все топорщилось острыми углами, торопливо бежало куда-то с оглушающим грохотом, поминутно норовя зацепить, смять, заставляя внутренне ежиться.

И сейчас, зябко пряча нос в меховой воротник пальто, с трудом поспевая за Крутовым, Норкин с неудовольствием думал о том, что декадная сводка осталась незаконченной, не перебелен протокол последнего заседания партбюро. Опять придется вечером подгонять работу. Ах, как не вовремя Крутов затеял поход по прииску! И главное, все ведь без толку!

Вот хотя бы сегодня: Норкин попытался выяснить, почему третий участок не выполнил вчера суточное задание по добыче песков. Кажется, простой вопрос. А что получилось? Начальник третьего участка в запальчивости сорвал шапку с головы, так что его ярко-рыжие волосы встали клоками, и обрушился на Арсланидзе: «Ты сорвал подачу тракторов для вывозки крепежного леса шахтам!» Но Арсланидзе показал суточную рапортичку, заверенную участком. Там черным по белому было написано, что три трактора вовремя вышли на лесоучасток, но вернулись порожняком — не оказалось готового леса. Начальник же лесоучастка с документами в руках доказал, что отдел снабжения не обеспечил лесорубов инструментом и на двух рабочих приходится по одному топору. Мудрено ли, что поваленного леса не хватает? Галган, который оказался тут же, подтвердил, что он не привез инструмент из Атарена. Но произошло это не по его вине: прииск сидит на просрочке, нечем заплатить за инструмент, банк не дает ни гроша, а самый большой перерасход средств именно у третьего участка. Тогда начальник участка сцепился с Галганом, и Норкин поторопился отойти, болезненно морщась от их оглушительного крика, с неприятным сознанием того, что круг замкнулся и не удается ухватить нить, которая позволила бы размотать клубок...

Зато Крутов, к которому обратился за помощью Норкин, без труда разрубил этот гордиев узел:

— Тебе, чтоб научился лес пилить,— прогон трех тракторов порожняком в начет. Тебе, за срыв добычи песков,— выговор. Завтра получишь приказ. Я тебя, друг, возьму за вымя, чтоб доился золотом. Галгану,— безапелляционно приказал Игнат Петрович,— на месяц снижаю оклад на двести рублей. Запиши, Леонид Фомич. В другой раз порасторопнее будет, пораскинет мозгами. А то видишь ты: не мог из банка пару тысчонок урвать.

Начальники заворчали было, но Крутов решительно пресек недовольство:

— Недосуг мне с вами разбираться, кто прав, кто виноват. Дал всем сестрам по серьгам — и порядок. Злей будете.

На участке Охапкина, с удивительной легкостью втискивая свое располневшее туловище в узкие шурфы, Крутов самолично проверил, как готовятся минные камеры, обнаружил хитро замаскированный брак и распушил бригадира шурфовщиков. Досталось на орехи и Охапкину. Малорослый начальник участка снизу вверх виновато смотрел на Крутова, часто моргая белесыми ресницами.

Красное лицо Охапкина совсем побагровело. Углы рта опустились, как будто он собрался заплакать, на лбу вздулась большая синяя жила.

На экскаваторный полигон попали во второй половине дня. Норкин видел машину, которая беспрерывно черпала ковшом грунт и относила его в сторону. Уж здесь-то все, по-видимому, было в порядке. Но Крутов оказался другого мнения. Остро прищурив глаза, он несколько минут наблюдал за работой экскаватора, потом сердито повернулся к Охапкину:

— Почему не полностью используете вылет стрелы? Ведь лишняя перевалка грунта будет!

— Согласно схеме экскавации,— робко сказал Охапкин.

— Схема схемой, а своя голова на плечах должна быть,— возразил Крутов.— Техник может ошибиться, а ты видишь на месте просчет, обязан исправить. Иначе за что я тебе оклад начальника участка плачу? Начальнички! Трем свиньям помои не разольете...

От Охапкина Крутов направился на первый участок, к Шатрову, все так же легко шагая по отвалам. Норкин обреченно ковылял сзади. У него болело ушибленное в шахте колено, мутило от газов аммонала, давно хотелось есть, но Игнат Петрович не отпускал его от себя.

В компрессорной шахте, около теплого резервуара со сжатым воздухом, сидел Лаврухин. Начальник шахты увлеченно резался в «три листика» с машинистом и не услышал скрипа двери, но компрессорщик, сидевший лицом к входу и державшийся настороже, успел незаметно смахнуть карты под стол. Крутов поманил пальцем Лаврухина:

— Ты чего здесь околачиваешься? Места своего не знаешь?

Лаврухин сообразил, что его час настал. Удобней момента пожаловаться на Шатрова не придумать. Распустив лицо и жалостно шмыгнув носом, Лаврухин сказал:

— Мне еще жизнь не надоела, Игнат Петрович.

Крутов с изумлением воззрился на начальника шахты:

— Ты что, очумел? Или белены объелся? При чем тут твоя жизнь?

Сухое изложение фактов было не в натуре Лаврухина. Он счел необходимым расцветить прозаическую канву рассказа о своем изгнании художественным вымыслом. И Крутов узнал, что Шатров ни с того ни с сего, видимо взбешенный перерывом подачи воздуха, схватил Лаврухина за волосы, в то время как тот, ничего не подозревая, осматривал перфоратор, протащил Лаврухина, отвратительно ругаясь, в таком жалком виде по всей лаве, а когда он, Лаврухин, вырвался, погнался за ним по штреку, запустил вдогонку чем-то тяжелым (очевидно, буром) и громовым голосом прокричал: «В другой раз поймаю в шахте — шею сверну, как цыпленку!» Спасло Лаврухина только то, что он, не переводя дыхания, легче серны взлетел по стволу шахты наверх. С тех пор вот уже неделя, как Лаврухин, исключительно движимый чувством долга и личной преданности Игнату Петровичу, является на шахту, но спускаться вниз не рискует, осуществляя общее руководство путем дачи директивных указаний шахтерам, появляющимся на поверхности.

Этот красочный рассказ, сопровожденный соответствующей жестикуляцией, должен был свидетельствовать, с одной стороны, о несгибаемом служении Лаврухина производственному долгу, а с другой —о его беззащитности перед лицом каннибальски настроенного начальника участка. Сверх ожиданий, рассказ не произвел никакого впечатления на Крутова. Его реакция оказалась противоположной той, на которую рассчитывал Лаврухин.

— Шатров у себя на участке хозяин. Я от него требую план, а он — от своих подчиненных,— изрек Крутов.— Отстранил тебя от работы,— значит, поделом.

— Но, Игнат Петрович,— не выдержал Норкин, в волнении протирая очки,— ведь действия Шатрова являются противозаконными. Больше того — уголовными. Рукоприкладство, погоня, угрозы...

— Нашел кому верить,— перебил Крутов парторга,— он тебе наврет семь верст до небес и все лесом. Бьюсь об заклад — Шатров на него только прицыкнул как полагается или, от силы, за воротник тряхнул, а у Лаврухина со страху заворот кишок сделался.

...Крутов и Норкин давно уже ушли, машинист полез в шахту проверить воздушную магистраль, а Лаврухин все еще стоял посреди компрессорной, стучал кулаком по лбу и ругал себя последними словами.

После ужина Клава исчезает. «Я на полчасика, мама, только к Марусе сбегаю. У нее новая выкройка есть». Никита Савельевич раскрывает «Правду». Он пробегает заголовки, далека отставив газету, щуря дальнозоркие глаза, но не начинает чтения, терпеливо поглядывая на жену. Убрав посуду,- Евдокия Ильинична подсаживается к мужу со спицами в руках. Черепахин сам сделал для этой цели жене удобную скамеечку.

Начинается семейный «политчас».

Уже давно Никита Савельевич решил, что поскольку его учат, посылают на разные слеты, то ему необходимо, в свою очередь, заботиться о политическом воспитании жены. «А то, глядишь, выучили иного дурака, вывели в люди, а он и нос кверху — мне надо жену другую, эта отсталая».

Так как газеты приходят на «Крайний» пачками, очень нерегулярно, и прочесть их целиком невозможно, то Никита Савельевич делает самостоятельный обзор внешнеполитических событий.

Делаются эти обзоры до крайности своеобразно. Некоторые иностранные политические деятели пользуются симпатией Никиты Савельевича, других он терпеть не может. В соответствии с этим и комментируются газетные новости.

— Ачесон вылетел в Европу... Для такого поганца тратят бензин, гоняют самолет... Эх, люди, люди! Ага, вот это важное сообщение. Видишь, мать, пишут: кончилась в Америке избирательная кампания. Только ты не думай, что это как у нас: праздник, веселье, флаги. Ничего подобного. Какая сласть рабочему человеку на этих выборах? От силы один из трех зайдет, бросит бюллетень и — ходу. Какая разница, кто будет президентом? Не в лоб, так по лбу... Но верней всего, засядет в Белом доме Трумэн. Это я тебе точно говорю. Помнишь, я еще тебе портрет его показывал: тощий, глаза сонные...

Никита Савельевич подробно рассказывает жене биографию Гарри Трумэна, не забывая упомянуть о бакалейной лавчонке и боссе Пендергасте.

«Политчас» длится долго. Евдокия Ильинична уже устала, ей хочется спать, но жаль обидеть мужа, и она

внимательно слушает, прикрывая вязаньем рот, когда одолевает зевота.

Никита Савельевич готовится всесторонне осветить вопрос о репарациях, но в это время с треском распахивается дверь, в комнату влетает Клава и бросается к Евдокии Ильиничне. Девушка прижимается к матери, дрожит и плачет. В сенях виден Неделя. Он смущенно топчется на месте. Сначала ничего нельзя понять. Но понемногу Клава успокаивается, усаживает Тараса и начинает связно говорить о том, что с ней случилось.

А произошло вот что.

Возвращаясь от подруги, чтобы сократить путь, Клава свернула на глухую тропку, пролегавшую в стороне от домиков поселка.

Девушка прошла уже полдороги, когда заметила впереди три неясные фигуры. Луна ныряла в быстро бегущих лохматых тучах, слабо освещая снежную равнину. Вокруг было пустынно и мрачно. Клива остановилась, стараясь рассмотреть людей. Тревожное предчувствие кольнуло сердце.

В это время ветер дунул в ее сторону и донес циничную ругань. Навстречу шли трое пьяных. Конечно, благоразумнее всего было бы не встречаться с ними. Но для этого надо было повернуть назад и бежать на дорогу. Какое-то смешанное чувство гордости и внезапно вспыхнувшей отваги не позволило Клаве отступить. Она подняла голову, решительно пошла вперед.

Через минуту девушка оказалась лицом к лицу с тремя мужчинами. Они основательно подвыпили, но твердо держались на ногах, загородив собой проход. Клава шагнула вбок и увязла по колено. Снег засыпался в валенок, холодя ногу. Сейчас же один из мужчин рванул девушку обратно.

Трое молча стояли перед Клавой, жадно разглядывая ее. Смутно белели плоские безглазые лица. Девушка оглянулась вокруг. Ни души!

Средний обхватил Клаву, обдав ее вонючим запахом спирта, табака и грязного, пропитанного потом белья.

— К кому, курочка, бежала на свидание? Поиграй лучше с нами. Мы тоже неплохие петухи. Га, братцы?

Компания ответила хриплым гоготом. Кольцо вокруг сомкнулось. Чьи-то наглые руки залезли под пальто, начали воровски шарить по телу. Мокрогубый рот слюнявил щеки. Клава рванулась изо всех сил, но ее держали крепко. Зверея от водки, сопротивления и острого желания, трое возбужденно бормотали:

— Заламывай ей руки, стерве!

— Вали на снег...

— Кусаться, сволочь!..

Клава боролась отчаянно, но что могла сделать двадцатилетняя девушка с тремя здоровыми мужчинами? .Чувствуя, как силы оставляют ее, уже падая на снег, в смертной тоске Клава закричала:

— Тарас! Тара-суш-ка-а!

И Тарас услышал эту мольбу о спасении своей бесценной подружки.

Неделя возвращался домой из шахты. Он был еще далеко, когда ветер донес до него отчаянный вопль девушки.

...Много дней спустя, уже в приисковой больнице, где ему наложили шесть швов на лопнувшую кожу, один из хулиганов в десятый раз изумленно рассказывал соседу по палате о происшествии:

— Кэ-эк он меня звезданул по черепушке, так я и лег мертвый! Веришь — будто крыша рухнула на голову!

Что произошло, Клава не поняла. Ни она, ни трое хулиганов, увлеченных борьбой, не заметили бегущего Неделю. Клава почувствовала только, как внезапно разжались руки, которые вдавливали ее в снег. А в следующий миг она увидела: в воздухе летит человек, делая судорожные движения руками и ногами.

В несколько секунд все было кончено. Два неподвижных пятна темнели на снегу. Третий хулиган, мгновенно протрезвившийся, стлался над самой землей, спасаясь бегством.

Клава плакала, осыпая поцелуями лицо своего верного друга. Он не дал ей дотронуться до земли. Так, на руках, Неделя и донес свою любовь до отцовского дома. Только здесь Клава выпустила из объятий твердую как столб шею Тараса, спрыгнула на крыльцо.

3

Зоя быстро привыкла к новому распорядку дня. Теперь она не нежилась по утрам в нагретой постели. Как только Алексей вставал и растоплял печку, Зоя накидывала капот и начинала готовить завтрак. Ели молча, изредка перекидываясь короткими фразами:

— Налей мне еще, Зоя. Спасибо.

— Ты сегодня поздно вернешься с участка?

— Не знаю. Возьми в кармане пиджака деньги. У нас получка была.

Алексей хотел, но не мог преодолеть отчужденности. Слова жены неотступно стояли в памяти. Как можно примириться с такими взглядами? Зоя тоже молчала. Лишь однажды она сделала попытку объясниться. Сделав над собой усилие, положив руку на плечо мужа, Зоя придвинулась к нему:

— Слушай, Алексей, я пытаюсь понять тебя. Постарайся же и ты понять меня. Зачем ты говоришь цитатами? Почему каждый раз фыркаешь, злишься? Ты несправедлив ко мне, неласков. Неужели у тебя не осталось для меня теплых, ласковых слов? И так скоро! Вспомни — Черное море, наши надежды тогда... Ведь ты меня любил!

На глазах Зои навернулись слезы, но она сдержалась. Поглаживая жесткую шевелюру Алексея, она прижалась нежной щекой к его лицу.

— Ведь я молодая. Мне хочется одеться, повеселиться. Ну что в этом плохого? Ведь годы идут. Не успеешь оглянуться, как подкрадется старость. Тогда ни к чему наряды, твои заработки. И о чем я тебя прошу? О самой малости. Чтоб не связывался с Крутовым, не портил себе карьеру. Я уверена: если ты перестанешь его критиковать, он тебя быстро продвинет по службе. Как инженера он тебя очень ценит. Ты станешь главным инженером прииска, будешь получать вдвое-втрое больше, чем сейчас. И мы снова поедем с тобой на Черное море, снова будем дружны. Разве тебе не хочется этого? Ведь ты все-таки любишь меня, злюка, я знаю, что любишь, только не хочешь показать это, гордость мешает. А я вот не гордая.

Зоя потеребила мужа за волосы, потом мягко, но настойчиво обвила рукой его шею.

— Алеша, я прошу тебя, послушайся меня. И все будет хорошо. Я не прошу тебя унижаться, заискивать. Не надо. Ты у меня не такой — умный, смелый, добрый. Ты только не выступай против Крутова, вот и все. Ну что тебе дался этот прииск? Всех не обогреешь, ты не солнышко. Через три-четыре года мы уедем, и все пойдет тут по-старому. И те же рабочие, за которых ты сейчас так распинаешься, даже не вспомнят тебя добрым словом. Нельзя же быть таким непрактичным!

— Куда удобнее стать подхалимом, правда?

— Никто не требует этого от тебя. А ведь как хорошо, дружно мы можем жить с тобой,— продолжала Зоя свое.— И всё в твоих руках. Одно твое слово, и все будет иначе. Обещаешь мне? Скажи «да»!

Зоя гладила руками лицо Алексея, целовала его в губы, чувствуя, как слабеет сопротивление мужа, как неудержимо тянет его примириться с женой.

— Но ведь я все отдаю тебе, Зоя,— отчаянно защищался Алексей,— почти ничего не трачу на себя. Надо жить по средствам. И не такой уж у меня маленький оклад. Да твоя зарплата теперь... Ну хочешь, я возьмусь еще за преподавание на курсах? Арсланидзе говорил, через месяц-другой они непременно откроются.

— Что нам дадут эти курсы? Триста — четыреста рублей? Это значит все равно тянуться от получки до получки, отказывать себе во многом. А перед тобой открыта широкая дорога. Только не сворачивай с нее, не будь донкихотом. На что ты меняешь все радости жизни?

— На что? На правду, на чистую, незапятнанную совесть! Разве это не самая большая радость в жизни — быть честным перед своим народом?

4

Секретарем Зоя оказалась хорошим. Она в три дня запомнила в лицо и по фамилиям всех начальников, привела в идеальный порядок папки, изучила привычки Крутова. С утра он всегда находил в кабинете пачку остро зачиненных карандашей, отпечатанные на машинке деловые бумаги на подпись, заполненный суточный график выполнения плана.

Прямо сидя на высоком круглом стульчике, Зоя бойко стрекотала на своей «Олимпии» и командовала:

— Игнат Петрович занят. Никаких минуточек. Подождите. Как освободится, я вас пущу. Товарищ Охапкин, а вы почему опаздываете? Игнат Петрович вызывал вас к часу дня, а сейчас уже третий. Тише, тише, мне ваши объяснения не нужны. Будете оправдываться перед начальником прииска.

В один из дней Крутов дал Зое срочную радиограмму. Рассыльной не оказалось, и Зоя решила сама прогуляться на радиостанцию.

Здесь она еще не была ни разу. Высоко в морозное, искрящееся небо улетали серебристые мачты, на которых реяла закуржавевшая антенна. От мачт отходило множество тонких растяжек, и вся эта сложная, воздушно-легкая система проводов казалась каким-то струнным инструментом для великанов.

В большой комнате стояла радиоаппаратура, слышалось мягкое гудение. Вспыхивали разноцветные глазки: зеленые, красные, оранжевые. За решетчатыми перегородками ярко светились лампы накаливания. И по всем стенам — провода, бронированные кабели, включатели.

За длинным столом боком к Зое сидела черноволосая женщина. Ее смуглая рука с синеватыми жилками нервно трепетала на ключе. В комнате было прохладно, и радистка набросила на плечи пуховый оренбургский платок.

Выждав окончание передачи, Зоя шагнула вперед. Радистка вопросительно взглянула на нее, сняла наушники.

— Здравствуйте. Я — секретарь Игната Петровича. Шатрова. Нужно срочно передать в управление эту радиограмму.

— Поздно. Наше время уже вышло. Сейчас Атарен начал работать с «Медвежьим». Оставьте, передам в вечерний сеанс.

Зоя заколебалась.

— Нет уж, лучше я вечером еще раз зайду. У вас тут очень интересно.

— Как хотите,— приветливо блеснула золотым зубом радистка.

Вечером Зоя поздоровалась с ней, как со знакомой. Царикова уже посылала в эфир однообразные позывные: «Я — РВ-17. Я — РВ-17. Вызываю ХБЦ-6. Вызываю ХБЦ-6». В ожидании Зоя присела около перфорированного щита, излучавшего приятное тепло. Устало облокотившись головой на руку, радистка нажимала ключ, изредка с улыбкой поворачиваясь к Зое, давая ей понять, что не забыла о ее присутствии.

От нечего делать Зоя рассматривала Царикову. Черные волосы женщины были закручены узлом. В смуглом продолговатом лице проскальзывало что-то цыганское. Ярко накрашенные тонкие губы очень маленького рта резко выделялись на лице, невольно притягивали к себе взгляд. Мелкие беличьи зубы легко обнажались в улыбке, но она не передавалась глазам. Чуть удлиненные черные глаза оставались серьезными и тогда, когда радистка улыбалась.

Наконец тонко запищали ответные радиосигналы. Ца-рикова встрепенулась.

После передачи радиограммы Царикова пригласила Зою к себе, она жила тут же, при радиостанции. В маленькой комнатке стояла узкая железная кровать, покрытая желтым плюшевым одеялом, к ее спинкам были привязаны большие розовые банты. На стене — красивый ковер с изображением охоты на оленей, на полу — меховой коврик. Над столом висел поясной фотопортрет мужчины в военной форме. Безукоризненный пробор, коротко подстриженные усики.

— Кто это, Ирина Леонтьевна? — полюбопытствовала Зоя.

— Ах, это моя вечно кровоточащая рана. Муж. Майор. Пал смертью храбрых на Ленинградском фронте.— Царикова сделала скорбное лицо, приложила к глазам платок. Она говорила, слегка грассируя, даже здесь, наедине с женщиной, немного манерничая.— Если бы вы знали, как мы с ним жили! Душа в душу! Он чудно обеспечивал меня и в материальном и в моральном отношениях. Такой заботливый, чуткий! Потом эта ужасная, трагическая смерть. Но беда не ходит одна. Наша московская квартира попала под бомбежку. Вещи погибли. А что и уцелело — растащили соседушки. Я в это время работала в эвакуации, на Волге. Вернулась, разыскала только эти жалкие остатки.— Царикова кивнула на ковер и одеяло.— И в довершение всего после мужа не осталось никаких документов. Ни аттестата, ничего! Я осталась без всяких средств к существованию, одна на всем свете. Это еще счастье, что в девичьи годы я работала радисткой. Чисто случайно узнаю — идет вербовка на Север. И вот я здесь.

— Бедная Ирина Леонтьевна,— с искренним участием отозвалась Зоя,— сколько вам пришлось пережить!

А я-то девчонкой прыгала, играла, потом выскочила замуж. Вот и все. Мы тоже, правда, эвакуировались из Майкопа, но недалеко, к тетке в Тквибули... Но сколько же вам лет? — с удивлением добавила Зоя.

— А сколько вы дадите? — кокетливо подбоченилась Царикова.

— Лет двадцать шесть — двадцать семь... Так?

— Тридцать, милочка! — торжествующе сказала Царикова.— Тридцать. Весь секрет в том, что я слежу за собой, не опускаюсь.

Ирина Леонтьевна напоила гостью чаем, дала ей рисунок для вышивания салфеток, и женщины расстались друзьями. На крыльце они долго прощались.

— Заходите к нам, Ирина Леонтьевна, непременно заходите. Мы с мужем будем очень рады. Без церемоний.

— Спасибо,— жала руку Зое Царикова,— и вы заглядывайте в мою келью.

— О, я вам еще надоем. Здесь так скучно. Да бегите же домой, вы в одном платке. Еще простудитесь.

5

Крутов заметно благоволил к своему исполнительному секретарю. Он дважды выписал Зое свежего мяса наравне с начальниками участков, сам предложил взамен прежней двухкомнатную квартиру поближе к конторе прииска. В один из вечеров Шатровы перебрались в новое жилье.

Два дня у Зои заняло устройство на новом месте. Она несколько раз заново переставила всю мебель, повесила на дверь вышитые портьеры из асты кремового цвета, на окна —тюлевые шторы. В углу на высоком треножнике поместился радиоприемник. Лампу закрыл бледно-желтый шелковый абажур с кистями. Большой ковер азербайджанской работы украсил бревенчатую стену в спальне над кроватью. Даже Алексей, который терпеливо помогал жене: вбивал гвозди, двигал мебель, вешал карнизы,— нашел, что квартира недурна.

Совместная работа, необходимость советоваться между собой сгладили отчужденность. К тому же измазанная, босая, с высоко закатанными рукавами серенькой блузки, с волосами, перехваченными синей ленточкой, Зоя напомнила Алексею те дни, когда они только что познакомились. Зоя белила известкой домик родителей в Майкопе, стоя босиком на стремянке, а он смотрел на нее из-за забора, обвитого хмелем. Гибкие руки девушки размеренно водили кистью, бронзовые стройные ноги напрягались, когда она не доставала до верха стены, так что мускулы явственно выделялись на икрах. А южное солнце щедро заливало светом и белый домик с зелеными жалюзи на окнах, и грациозную фигуру девушки, и цветочные клумбы, разбитые во дворе...

— Знаешь, надо пригласить Арсланидзе,— подала мысль Зоя,— и новоселье отметим, и возвратим хоть один визит. Мы у них после праздника несколько раз были, а у себя никогда не принимали. Как ты?

— Мысль хорошая,— согласился Алексей.

Арсланидзе пришли в воскресенье вместе с сынишкой

Вовкой. Вслед за Георгием появился Рекс. Овчарка с независимым видом поместилась на половичке у двери и застучала хвостом.

На этот раз Зоя чувствовала себя совсем иначе, чем во время Октябрьского праздника в гостях у Арсланидзе. Мало того, что она была хозяйкой дома. Теперь она работала, знала обо всех приисковых делах, могла поддерживать любой разговор, к тому же успела близко познакомиться с Тамарой и Георгием. Редкий день они не встречались втроем в конторе прииска.

Все вместе, хозяева и гости, осмотрели квартиру и нашли, что она очень уютна. После обеда мужчины сели за шахматы, а женщины перешли в спальню и здесь принялись вышивать. Вова, худенький, болезненный мальчик, застенчиво пристроился у ног матери и погрузился в разглядыванье картинок какой-то приключенческой детской книжки.

— Скучно мы живем,— вполголоса пожаловалась Зоя.— На работу и домой. Раз в неделю в клуб: в кино или на танцы. И так день за днем. Ничего нового. От конторы до печки и обратно. Ужасно хочется встряхнуться. Поехать куда-нибудь, переменить обстановку, условия жизни, увидеть новых, интересных людей... Есть же счастливые люди: ходят в театры, на выставки, встречаются с делегациями, видят разных знаменитостей...

— А я никогда и нигде не скучаю,— со спокойной улыбкой призналась Тамара. Смешно морща нос, она откусила нитку крепкими белыми зубами, поправила мягкий ворох материи на коленях.— Даже здесь, в такой глуши. Да и как скучать, когда вокруг столько дел, и на работе и дома. И это хорошо! Дела подхлестывают тебя, заставляют торопиться, напряженно жить, не вразвалку. На участках не успеешь оглянуться — день прошел. Дома заберешь Вовку от соседки, приготовишь ужин, сваришь обед на завтра — уже десять часов. А почитать, послушать радио, просмотреть технические журналы? Ведь в геологии столько нового! А починить одежду своим мужчинам? А постирать? Куда там скучать! Дохнуть некогда. Счастье, что хоть на планерки меня не часто таскают.

— Так ведь эта толкотня и заедает. Мужикам не жизнь, одно удовольствие. Работают себе, и горюшка мало. А с нас, женщин, никогда домашняя работа не снимается. Хоть ты шестнадцать часов на производстве будь, а пришла домой — становись к плите, берись за белье. Иной раз даже переодеться некогда. Так все надоело. А от этого и злая становишься. Вон опять с Алексеем поцапались...

— Зачем же цапаться? — с искренним удивлением спросила Тамара.— Сядьте, поговорите спокойно, выясните, в чем причина раздора. Мы с Георгием тоже иногда спорим. «Ах, ты ничего не понимаешь в жизни». А поговорим толком, не горячась, и все улаживается. Иногда и уступить нужно. Убедилась — не права, нечего упрямиться, играть в самолюбие. Иначе любой пустяк можно раздуть до ссоры. Видала я семьи: заговорят о кино — идти или не стоит, а через пять минут уже клянут жизнь, друг друга; жена чуть не в истерике, муж готов волосы на себе рвать; оба давно забыли, с чего и разговор-то начался, почему ссора вспыхнула... Я уверена: мы с Георгием никогда этого не допустим.

— У тебя все так просто, понятно,— вздохнула Зоя.— Жизнь катится по рельсам. А у нас...

— Не к чему искусственно осложнять себе жизнь,— пожала плечами Тамара.— Она и без того достаточно сложна, трудна. Человек — разумное существо, а не раб порыва.

— Вы и поженились, наверное, так... по плану,— зло сказала Зоя. Покраснела, поспешила поправиться: — Извини, Тамара, я не хотела тебя обидеть. Я в том смысле, что ты так рассудительна...

Тамара оставила вышивание, внимательно взглянула на Зою, помолчала.

— Нет, не по плану. Мы познакомились, когда Георгий был уже на третьем курсе института, а я еще только на первом. Решили пожениться, когда он окончит институт, получит назначение. И не удержались!

Тамара вдруг улыбнулась такой милой, застенчивой улыбкой, совсем неожиданной на ее строгом лице, что Зоя не утерпела: обняла и поцеловала подругу, совершенно примиренная с ней.

— Погоди, я не так сходил! Вот дай мне ферзя,— донесся из столовой голос Алексея.— Смотри, твой конь стоял вот здесь...

— Что вы там шумите? — спросила Тамара.— Идите к нам.

— Опять я партию продул,— объявил Алексей, появляясь в дверях.— Бутылка шампанского за мной. Разорит меня Георгий.

Арсланидзе подсел к жене, посадил на колени Вову. Завязался общий разговор.

— Игнат Петрович сегодня стекло разбил на своем столе,— сообщила Зоя.— Придется у Георгия новое просить. У него в гараже есть толстые автомобильные стекла. Правда?

— Поищем — найдем. А как его угораздило? — спросил Георгий.

— Кулаком пристукнул. Охапкина разносил за срыв суточного задания.

— Да,— горько сказала Тамара,— за добычу песков он с любого голову снимет, потребует, обеспечит. А вот что геологическая разведка срывается, ему наплевать. Вчера как просила дать хоть пятерых рабочих на шурфовку — отказал! А ведь мы едва наскребем разведанных площадей на план будущего года. Одного года! А что дальше? Чем будет жить прииск?

— Неужели у нас так мало разведанных площадей? — встревожился Алексей.

— Да. Прииск не имеет никакой перспективы. Так можно докатиться до его полного закрытия. А все мои доводы как об стенку горох. Ладно, пошли, Георгий,— со вздохом поднялась Тамара.— Хватит перемывать косточки Крутову. Да и поздно уже. Вове спать пора.

Пока Арсланидзе одевались, Зоя наблюдала за ними.

По тому, как заботливо Георгий застегнул верхнюю пуговицу на шубе жены, а Тамара ответила ему благодарным взглядом, по многим другим мелким признакам Зоя поняла, что Арсланидзе любят друг друга ровной, крепкой любовью. И ей стало грустно. Как они дружны между собою, как Тамара уверена в своем будущем! Зоя отошла к зеркалу. На нее глянуло чуть утомленное, но красивое кареглазое лицо. Ведь вот она и красивее и моложе Тамары, а завидует ей. Почему?

Алексей вышел на крыльцо проводить гостей. Георгий взял сына на руки. Тамара шла позади. А сбоку, твердо вонзая когти в плотный снег, охраняя семью, шел Рекс.

6

Большой генератор на электростанции, который давно уже капризничал, совсем вышел из строя. Надо было везти новый из Атарена. Но управление сообщило, что сейчас таких генераторов на складах нет. Лишь через полмесяца должны прибыть из Ленинграда новые электромашины.

Чтобы выйти из положения, Крутов приказал отключить поселок и давать энергию только шахтам, механическим мастерским, лотошным теплякам и радиостанции. В поселке остался свет лишь в конторе, телефонном узле да в доме Крутова — он был на одной линии с радиостанцией.

Прииск погрузился в темноту.

Раньше россыпь электрических огней «Крайнего» виднелась издалека. Она заполняла долину Кедровки, взбиралась по склону сопки Лысой, окаймляла подножие сопки Пологой. Радостно становилось на сердце у каждого путника, подъезжавшего к прииску. После однообразных распадков, едва озаренных луной, темной тайги, угрюмо придвинувшейся к дороге, вдруг из-за поворота показывалась живая, переливающаяся сетка огней. Она говорила о тепле, отдыхе, людях.

Теперь погасли веселые огоньки, приветливо сверкавшие в многочисленных окнах. В урочный час луна поднималась на небосклон, но в ее холодном сиянии безжизненно лежали распластанные на снегу приисковые домишки. Поселок казался вымершим.

Свет нужен человеку. Здесь же, на далеком Севере, без него нельзя было жить. С четырех часов дня невидимое солнце, с усилием приподнявшееся над линией горизонта и так и не пробившее пухлых облаков, вновь обессиленно скатывалось за горизонт. Короткий серый рассвет сменялся темнотой. Морозный туман с новой силой наваливался на людей. Он горбил спины, вселял безотчетную тревогу. Становилось тяжело дышать. Хотелось выпрямиться, набрать полную грудь воздуха, крикнуть, чтобы заставить отпрянуть эту молчаливую враждебную силу, которая душила человека.

В морозном черном тумане, который обволакивал все, за пять шагов не видны были дома. Стало опасно сходить в сторону с дорог и тропинок, пробитых в снегу. Люди брели медленно, опустив головы, вглядываясь в неясные очертания тропинок у себя под ногами. Ходить в одиночку избегали. Одинокому человеку все вокруг начинало казаться смутным, нереальным. Он один существовал в черном тумане. Ни огонька, ни силуэта дерева, ни порыва ветра, ни шороха... Ничего! Как будто ослеп-нув, человек разводил руки в стороны, желая ощутить вблизи себя хоть что-нибудь, кроме этого проклятого тумана.

Квартира Шатровых пустовала. Зоя почти каждый вечер уходила к Цариковой. «Там хоть свет есть, дышится легче». Алексей, если не было планерки, тоже уходил. Иногда он шел к Арсланидзе, но чаще в общежития рабочих своего участка. Надо было поддерживать дух горняков. Свирепые морозы, темнота угнетали людей, ослабляли сопротивляемость организма. Уже обнаружились заболевания цингой.

В эти тяжелые дни Шатров еще больше сблизился с горняками участка. Как только он появлялся в дверях, его встречали дружескими улыбками, приглашали к столу, где горела керосиновая лампа, а то и просто фитилек в желтом кружке растительного масла.

Шатров снимал полушубок, шапку и подсаживался к огоньку. К Алексею тянулись руки с кисетами махорки, пачками папирос. В полумраке виднелись лица только тех горняков, которые сидели вблизи на койках. Дальше все тонуло в темноте, но Шатров знал, что и там не спят, прислушиваются.

Начиналась неторопливая беседа. Как отличалась она от насмешливо-горького разговора, что сам собой возник в день первого прихода Шатрова на участок! Бурильщики интересовались, чем закончился день на участке, сколько кубометров песков выдали на-гора. Лотошники допытывались, подвезут ли завтра еще машину дров для пожогов. Все понимали, как трудно приходится в этом морозном тумане на таком холоде шоферам прииска. Восхищались Сироткой. Для смелого шофера не существовало невозможного. Он ухитрялся доставлять дрова с самых дальних лесосек днем и ночью. Непременно кто-нибудь вздыхал, думая вслух о том, что угнетало всех:

— Эх, кабы свет включили. Муторно на душе.

— Или хотя бы подфартило, Алексей Степаныч, напасть на кучное золотишко. Все легче. Бывает же людям счастье, сам слыхал.

— Счастье не кляп, в руки не возьмешь,— резонно замечал Лисичка. Он всегда устраивался поблизости, со свистом посасывая трубку. Чугунов сидел рядом, молчал и теребил бороду.

— Тебе все смешки, старый,— раздавался недовольный голос.

— Рад бы заплакать, да смех одолел,— хладнокровно пожимал плечами Лисичка.—Болтаешь невесть что, уши вянут. Не знаешь, где богатые борта, так сроду на золотишко не нападешь. Тайга-матушка велика, всю не перекопаешь.

— Да-а, тебе-то хорошо толковать, старому колдуну, а я насилушки вчера норму вытянул,— завистливо продолжал тот же голос.

— А вы знаете, что это такое — выполнить норму? — вмешивался Шатров.— Это немалое дело. Сколько примерно пар сапог может сшить за день сапожник?

— Какие сапоги,— недоумевая, к чему клонится разговор, отвечал из темноты лотошник.— Ежели хромовые, так, думается, больше пары не осилит.

— Так. А лотошник за день по норме намывает у нас больше золота, чем стоят пять пар хромовых сапог. Пять пар! Целиком: с работой, с материалом. И токарь и слесарь — все они дают в смену государству меньше, чем вы, лотошники. Мало найдется на белом свете профессий, чтоб могли с вами потягаться.

— А ведь верно,— оживлялись польщенные лотошники,— ей-богу, так.

Слабый огонек приходил в движение, грозил вот-вот оторваться от фитилька и погаснуть. Лисичка защищал его заскорузлой ладонью.

— Тише вы, балалаечники! Обрадовались.

— А со временем из нашего золота уборные строить будут,— окатывал холодной водой лотошников Иннокентий Смоленский. Мерцающий огонек освещал снизу красивое, сильное лицо комсорга с насмешливо раздутыми ноздрями. Волнистая прядь волос затеняла высокий лоб.—Ленин сказал.

— Как так? — волновались рабочие.— Быть не может. Зачем тогда стараемся?

— Не возмущайтесь,— успокаивал рабочих Шатров.— Ленин писал немножко в другом смысле, символически. Он имел в виду власть денег, наживы в капиталистическом мире, которая концентрируется так выразительно в золоте и должна быть посрамлена сооружением подобной уборной. А вообще-то хотя золото не идет ни в какое сравнение по своей полезности- как металл с железом или, скажем, с медью, но и ему всегда найдется ценное применение. Так что наше с вами дело, на много лет,— давать стране золота как можно больше. Это — валюта, машины, товары.

•— А я лично мечтаю о том времени, когда золото станет побрякушкой, пойдет на разные покрытия, химическую посуду,— упрямо продолжал Смоленский.— Конечно, будет это только при всеобщей народной власти. Вот тогда пойдет жизнь! На всей планете —ни границ, ни армий, ни войн... Устал, захотел отдохнуть, сейчас прикинешь, куда поехать,— с наслаждением, жмурясь, говорил комсомолец,— на Гавайские острова, или в Арктику, или на Средиземное море.

— А на второй участок, к Охапкину, не хочешь? — пытался кто-то съязвить.

Но никто не смеялся. Все сочувственно глядели на комсорга.

— И вот прихожу я в свой местком,— продолжал фантазировать Смоленский,— дают мне путевку на острова Курия-Мурия...

— Это где же такая кура-мура? Выдумываешь, парень?

— В Аравийском море. Посмотри по карте. Сажусь я, значит, на океанский пароход, плыву. Пароход — что твой город! Пальмы, бассейны, кино. Разные нации на нем. Но друг дружку все понимают. Язык такой общий выработан, вот, скажем, как эсперанто. Одним словом — мировой язык. Ладно. Приплываем на острова, там всякие развлечения: кто на морском прибое катается, кто' летает на самолете, а кто картину пишет...

— Эх, красивая жизнь! — увлеченно, с восхищением говорил густой бас с дальней койки.— Только будет ли она?

— Будет! — решительно отвечал Смоленский.— Все в наших рабочих руках. Только голову не вешать. А то свет выключили, вы уже и приуныли. Дайте-ка мне кто-нибудь балалайку.

Для начала Кеша играл «Светит месяц», потом, разойдясь, виртуозно, веером, всеми пальцами сек по струнам, выбивал дробь по деке суставами и разжигал горняков «барыней», подмигивая, подмаргивая, приплясывая всем телом на табуретке. И вот уж кто-то не выдерживал, сыпал из угла скороговоркой:

А барыня под забором

Ночевала с перебором.

Потом молодежь с треском сдвигала топчаны в сторону, и на расчищенном местечке начиналась пляска. Стук каблуков, хохот, свист. Мутный туман по-прежнему прилипал к окошкам, но о нем забывали. Все-таки человек сильнее всего!

После пляски наступала тишина. Кто укладывался спать, кто подсаживался с книжкой к самому огоньку, почитать в зыбком свете фитилька. Кеша отправлялся вместе с Лисичкой и Чугуновым в их каморку, запускал руку в глубокий карман своего полушубка и извлекал оттуда гостинцы старикам.

— Это вам, дядя Максим. Классный табак. Витька в Атарене достал. Хвалился — настоящий турецкий. Не врет? А это вам, Егор Денисович. Вы ведь любитель мятных конфет.

Чугунов удовлетворенно ворчал. Лисичка нюхал душистый табак, растирал на ладони нежные былки твердым пальцем.

— Спасибо, Кеха, уважил старика. Вижу — не забываешь старую хлеб-соль.

Потом все трое долго чаевничали. В железной печурке уютно потрескивали дрова. Чуть слышно позванивала под напором пара крышка жестяного чайника. Звучно схлебывая обжигающе горячий чай с блюдечка, Лисичка допытывался у своего воспитанника:

— Так как, Кеха, скоро будем свадьбу играть? Есть кто на примете?

— У нас на прииске девчат мало, дядя Максим,— отшучивался Смоленский,— вот поищу на стороне,— может, и найдется.

— Дурной ты, Кешка,— укорял старик комсомольца.—Для такого дела одна-единственная девушка требуется. И будь их хоть миллион, а лучше ее, одной, не сыщешь. Так-то. А чем на стороне шастать, ты тут глаза разинь. Вон Дуся Охапкина. Чем плоха девка? Смотри, как эту зиму заневестилась. Или Клаша Черепахина. Ну та, положим, уже Неделей занята...

— Вот видите, дядя Максимовы и сами говорите — Клава занята. А Дуся больно вертлявая. Я таких не люблю.

— Так что, на них двоих свет клином сошелся?

— Не сошелся, понятно, а только я еще холостяком похожу,— упирался Кеша.

— Жалко,— откровенно вздыхал Лисичка.— Парень ты толковый, видный. Подобрал бы себе дружечку, и я около вас по-стариковски век скоротал. Сыны мои полегли на фронте, один ты у меня остался заместо сына. Вот и хочется мне твоих ребятишек, словно бы внучат своих, дождаться...

7

Ходить на собрания горняки «Крайнего» не любили. Были они не часты, но все на один манер, и большого толку от них не замечалось. Разговоры оставались разговорами, а жизнь текла на прииске по-прежнему. Предложения рабочих хоронились в пыльных протоколах.

Нехотя собирались и на это производственное совещание. Ветер трепал на двери клуба обрывки объявления, силился сорвать красный флаг, гремел жестяной вывеской. У входа в клуб курила небольшая кучка горняков. Подняв воротники, они повернулись спиной к ветру и перекидывались ленивыми замечаниями:

— Опять говорильня часа на три, язви ее!..

— Не меньше.

— Зато хоть при свете посидим.

— Это верно. Худо стало без света. И когда только динаму привезут?

— Так что, будет совещание ай нет? Народу-то не густо. Или и нам разбегаться? Начало-то объявила в семь,, а сейчас близко к восьми.

Как будто в ответ, из дверей выскочил заведующий клубом, без шапки, в легком пиджачке, заплясал, завертелся на морозном ветру.

— Заходите, товарищи. Совещание начинается.

— Пошли, что ли, Семен?

— Пойдем, братка, пострадаем.

Как всегда, о работе прииска докладывал Крутов. Твердый воротник кителя подпирал его тугие толстые щеки. Подернутый пеплом ежик волос упрямо щетинился, когда Игнат Петрович приглаживал его рукой.

— До каких пор будем в обозе плестись? Или разучились сибирскую землицу ковырять? — закончил риторическим вопросом Крутов.— Называемся внекатегорийным прииском, а даем торфов и песков меньше «Медвежьего»! Стыдно на радиоперекличке отзываться!

Горняки угрюмо молчали. Крутов обвел всех прицельным взглядом. Из-под морщинистых век выглянули голубые глаза.

— Пусть не думают командиры производства, что Крутову покажут кузькину мать, загонят куда Макар телят не гонял, а они будут беленькими ходить. И с них стружку снимут. За план мы все в ответе.

После доклада Норкин, который вел совещание, долго безрезультатно взывал:

— Кто хочет выступить? Товарищи, кому дать слово?

Пока длился доклад, подошло еще много горняков.

Зал наполнился. Но все отмалчивались, пряча глаза, избегая встретиться взглядом с Норкиным. Крутову надоело молчание.

— Охапкин!

— Я! — поспешно вскочил начальник второго участка.

— Иди расскажи людям,— властно бросил Крутов,— почему план по пескам заваливаешь.

Спотыкаясь о протянутые ноги, Охапкин выбрался к трибуне.

— Товарищи горняки, Игнат Петрович обрисовал нам положение. Положение трудное. Но я считаю, надо смело подходить к трудностям. Равносильно добыча песков...

Охапкин начал сумбурно и длинно рассказывать о том, что ночью конвейеры в шахтах подолгу стоят, потому что сменные мастера спят, потом перескочил на вскрышу торфов и заговорил о каком-то болте, который никак не удосужатся выточить механические мастерские. Крутов досадливо махнул рукой. Приняв это за сигнал, Охапкин с готовностью оставил трибуну. Стало тихо. Норкин пошарил глазами по рядам и обрадованно объявил:

— Слово имеет товарищ Шатров!

Алексей давно готовился к этому совещанию. Обдумывая снова и снова свой памятный разговор с начальником прииска, он натолкнулся однажды на мысль, которая поразила его своей простотой. Ну хорошо, он не встретил поддержки, больше того — получил отпор. Но разве можно из-за этого опускать руки? Кто мешает ему не с глазу на глаз, а во всеуслышание на ближайшем же собрании изложить свои взгляды? Почем знать, может быть, его поддержат и он не будет Аникой-воином, единоборствующим с Крутовым. Наконец, есть еще партийная организация. Правда, Арсланидзе убежден, что на партийном собрании Крутов провалит предложения Шатрова. И в самом деле — Норкин на поводу у Крутова. Он постарается повести собрание так, как это нужно Крутову. Ясно. Но еще вопрос, что скажут коммунисты. Они могут решить по-своему, поддержать Шатрова.

Укрепившись в этой мысли, Шатров исподволь начал готовиться к совещанию. Раздобыл в плановом отделе сведения о работе автотранспорта, экскаваторного парка. Обошел общежития на других участках. Попросил Смоленского обследовать силами комсомольцев пекарню, столовую, магазины. Записал предложения и жалобы рабочих.

К началу производственного совещания Шатров опоздал. В пустом фойе клуба к нему подошел Лаврухин:

— Можно вас на минуточку, Алексей Степаныч?

С того дня, как Шатров выгнал Лаврухина из шахты, тот избегал попадаться на глаза начальнику участка. Удивленный Шатров недовольно приостановился.

— Говорите, только скореє. Я и так опоздал на совещание.

— Алексей Степаныч, я... словом, я был не прав,— удрученно сказал Лаврухин, опуская красные глаза.— Выпивши был, погорячился, надерзил вам. Больше этого не повторится. Я свою ошибку осознал. Постараюсь ее загладить. Простите меня!

Лаврухин вытащил платок, трубно высморкался и остался стоять с поникшей головой. «Клюнет или нет? Он через свою бабу опять в силу входит. Как бы не шугнул меня начисто».

Шатров зорко глянул на Лаврухина, плотно сжал губы.

— Посмотрю, как вы будете работать... А заверений мне не нужно.

Сейчас, поднимаясь на сцену, Шатров чувствовал внутренний холодок. Неприятно защемило сердце, выползла мысль: «Что-то будет? Еще не поздно отказаться от выступления. Это — прямой вызов...» Усилием воли Алексей отогнал малодушную мысль, выше поднял голову.

Зоя, которая вела протокол совещания, обеспокоенно смотрела на мужа. Крутов сидел спокойно, расставив ноги, благодушно поглядывая вполоборота на Шатрова. Инженер разглаживал листик бумаги с записями. Последнее время, после поступления Зои на работу, Игнат Петрович заметно изменил свое отношение к Шатрову. Часто за всю планерку он не делал ему ни одного замечания, а раз даже поставил в пример другим начальникам участков.

— Я новый человек на прииске,— заговорил Шатров,— кое в чем могу ошибиться. Товарищи меня поправят. Но свое мнение о причинах глубокого прорыва, в котором находится наш «Крайний», считаю необходимым высказать.

Шатров видел перед собой поднятые к нему внимательные лица горняков; он поискал глазами, но не нашел Арсланидзе и с огорчением вспомнил, что Георгий уехал на два дня в тайгу, на лесоучасток, где работали тракторы. Как кстати было бы сейчас его выступление! Алексей глубоко вздохнул, как перед прыжком в холодную воду.

— Главную причину прорыва я вижу в неправильной политической линии, которой придерживается начальник прииска,— твердо выговорил он и боковым зрением заметил, как Крутов внезапно повернулся на стуле, словно от щелчка. Зоя бросила карандаш. Лица горняков словно бы приблизились.— На чем основывается мое убеждение? Почему я выдвигаю такое тяжелое обвинение по адресу руководителя прииска? Вот факты. Можете сами сделать по ним выводы. В прошлом месяце в Атарен машины сделали восемнадцать рейсов. Но только три, повторяю — три машины доставили продовольственные и промышленные товары. Остальные машины привезли необходимые прииску горючее, взрывчатку, стальной трос и прочее. Но вместе с ними доставлено несколько тонн железного лома. Как иначе назвать детали к механизмам, которых еще нет на прииске? При всех условиях эти детали рациональнее было бы завезти летом, по воде. Причем заметьте, все это делается в условиях, когда надо дорожить буквально каждым килограммом грузоподъемности автомашин, когда на прииске нет ни мешка белой муки, хотя бы детям, и пекарня выпекает один черный хлеб. Не говорю уже об ассортименте продовольствия в нашем магазине. Вы его знаете лучше меня: перловка, ячневая сечка, гороховые консервы да камса. Еще хуже с промтоварами. Если кому что нужно купить, заказывают шоферам, едущим в Атарен.

—- Точно,— подтвердил с места Сиротка.

— Так обстоит дело со снабжением рабочих,— продолжал Шатров.— Посмотрим дальше. Общежития не благоустроены. Давно пора бы установить в них водяное отопление. Но нет: у нас всюду железные печки, поглощающие уйму дров. Их не успевают подвозить. За зиму выпускается через трубу больше леса, чем ушло на сооружение самого общежития. И так каждый год! Плюс к тому — общежития срублены из жиденького накатника, наспех оштукатурены, словно мы живем не на Севере, а в благодатном Крыму. И люди мерзнут, простуживаются. Комсомольцы провели рейд и обнаружили, что баня топится по-настоящему только по пятницам, когда туда ходит товарищ Крутов. Подсобное хозяйство превратилось в кормушку для узкого круга избранных. Рабочие, многие инженерно-технические работники получают оттуда свежие продукты не чаще двух-трех раз в год, по большим праздникам. Вот вам лицо хозяйственной части!

— Демагогия! — крикнул из рядов Галган.— Я протестую против такого передергивания фактов!

Он привстал, чтобы крикнуть еще что-то, но внезапно согнулся в три погибели. Это Неделя, оказавшийся сзади, положил свою пудовую ладонь на плечо Галгана.

— Погоди, Тимофей Яковлич,— ласково посоветовал Неделя,—пускай Алексей Степаныч скажет.

— Хочется задать законный вопрос,— повысив голос, продолжал Шатров.— Кто вы и что вы, товарищ Галган? Руководитель, болеющий сердцем за благоустроенную жизнь сотен рабочих, или человек, далекий от нашего общего дела?

Норкин позвонил в колокольчик.

—• Без личностей, товарищ Шатров!

— Но беда не только в неустроенном быте,— не обращая внимания на звонок, продолжал говорить Шатров.— Нечем похвалиться прииску и в области культуры. Есть хороший клуб. Но ведь это же рабочий клуб, а его превратили в киношку. Читальня вечно на замке. О лекциях забыли и думать. Художественная самодеятельность работает только потому, что Смоленский делает чудеса, стараясь вдохнуть в нее жизнь. Ему никто не помогает. Комсомольцы имеют деньги на спортивный инвентарь, но тот же Галган никак не удосужится привезти его из Атарена. Агитколлектив распался. Социалистического соревнования нет, товарищ Норкин. Нельзя же назвать соревнованием ваши сводки, кто сколько дал процентов! Или это тоже переход на личности?

Зал сочувственно засмеялся.

— Почему же все это происходит? — задал вопрос Шатров и сам себе ответил: — Вот тут я и подхол^у к тому, с чего начал. Потому, что начальник прииска занял политически неверную позицию. Политически! Я знаю, что говорю, и готов отвечать за свои слова. Можете внести их в протокол. Товарищ Крутов озабочен только выполнением плана добычи золота...

— А это что — преступление? — бросил реплику Крутов.

— ...и не хочет понять, что, пока он не будет заботиться о людях, прислушиваться к ним, коллектив не поддержит его. А без коллектива тот же план не выполнишь, не вылезешь из прорыва! — рубанул рукой воздух Шатров. Как ни старался он сдерживать волнение, оно все больше охватывало его.— У нас действует знаменитое «давай, давай!». Давай золото, а там — хоть трава не расти. Победителя, мол, не судят. Дадим золото, так за все остальное, за быт, не взыщут. Неверно! План — это и золото, и быт, и культура!

Разгорячась, Шатров говорил все громче и громче. Теперь он не различал отдельных лиц, но какое-то подсознательное чувство подсказывало ему, что зал с ним. Казалось, оттуда поднимались незримые волны симпатии и ободрения.

— Наш поселок погружен в темноту. А можно сделать иначе: рабочие подсказывают, что если перевести шахты на сдвинутый график, чтобы уничтожить пиковые нагрузки при бурении, то хватит энергии и на освещение домов. Но такой график требует перестройки, его надо очень жестко соблюдать. Это трудно. И товарищ Крутов держит людей в темноте. Наши планерки давно стали притчей во языцех. Этими ночными бдениями недовольны все руководители участков, служб, шахт, цехов. Но и сегодня мы прямо из клуба пойдем на планерку и будем с больной головой заседать там до часу ночи. Так хочет товарищ Крутов. Раздаются трезвые голоса, что Крутов тешится отдельными рекордами Черепахина, а экскаваторно-бульдозерный парк не используется и на половину своей мощности. Говорят об отставании геологоразведки, о том, что, запуская ее, мы рубим сук, на котором сидит весь прииск, но критика наших недостатков бьется как рыба об лед, не находит применения, потому что ее самовластно зажимает начальник прииска!

— Верно-о! Правильно-о! — взметнулись дружные голоса. Горняки яростно аплодировали.

Выступление Шатрова словно прорвало какие-то шлюзы. Все вдруг захотели говорить.

— Прошлый рейс чуть не обморозился,— запальчиво кричал с трибуны Сиротка.— И было б за что. А то железа привез, точно как Алексей Степаиыч говорил.

— Я хотя и ставил рекорды, но ведь не мной сказано: один в поле не воин,— сказал Черепахин.— А нашим экскаваторщикам ходу нет. Надо Игнату Петровичу маленько поправиться. Пора всем народом подымать план.

— Черт стриг свинью— визгу много, а шерстц нет,—• хрипел с трибуны Лисичка, тараща глаз. Накануне он жесточайше простудился, едва говорил, но тоже не утерпел.— Жмет на нас начальник прииска, кричат прочие начальнички, помельче, а золотишка-то не прибыват! Старики говорят — зайца на барабан не выманишь. А мы не дурней зайца. Ты не кричи, а окажи народу уважение. И он тебя уважит.

На президиум и звон колокольчика давно уже никто не обращал внимания. Какой-то грозный подъем духа ощутили люди. Собранные вместе, они почувствовали свою силу.

8

Синий абажур поглощал свет. Только на стол падал яркий круг. Углы просторной комнаты тонули в полумраке. Большие поленья уютно трещали в камине. Домовито пел свою нескончаемую песенку самовар.

В глубоком кожаном кресле перед камином полулежал Игнат Петрович, вытянув ноги, обутые в валенки, подставив подошвы живительному огню. Его голова свесилась на грудь. Глаза были закрыты. Казалось, Игнат Петрович дремлет.

Но Крутов не спал: он напряженно думал о вчерашнем совещании. «Сбил людей с панталыку, сукин сын, мальчишка. Окончательно сбил. Аплодисменты, выкрики... И что они тянутся к нему? На прииске без году неделя, а уже лезет учить меня, путается под ногами. Придумал: вынь да положь коттеджи с центральным отоплением. Ха! Был я рабочим — жил в бараке, стал руководителем— занимаю отдельный дом. А как же иначе? Дур-рак!»

Крутов сердито пошевелился в кресле, еще глубже ушел в него. _

«А может, и не дура\> — мелькнула догадка.— Может, карьерист, ловчила? Подкопаться под меня задумал, на мое место метит?.. Непохоже. Карьерист так глупо, в лоб, бить не будет. Тот бы анонимку в управление состряпал, обыграл невыполнение плана, тихой сапой слушок пустил. А этот долбит с трибуны как дятел, кипятится. «Политическая линия неправильная»,— обожгло воспоминание.— Каково? Галган правильно сказал: демагогия. Спекулирует на наших трудностях, натравливает на меня рабочих. А те не разберутся, где право, где лево, рады глотку драть».

Крутов открыл глаза, взял кочергу и пошевелил поленья. С треском взлетели искры. Огонь взметнулся вверх.

«Начальник прииска зажимает критику, не хочет никого слушать». Было б кого слушать, а то я больше забыл, чем ты знаешь, советчик. Тоже мне, учитель, вождь нашелся. На губах еще материно молоко не обсохло, а туда же, критиковать суется!»

Крутов даже засопел от прилива злости, такой же острой, как тогда, на совещании. Но злость сковывала мысли, мешала думать, и Крутов постарался опять сосредоточиться.

Он ни разу не подумал, выполнимы ли практически предложения Шатрова, нельзя ли и в самом деле улучшить бытовые условия горняков. Для Крутова этот вопрос был решен раз и навсегда, и больше к нему он не возвращался. Его волновало другое: почему Шатров так упорно, во вред себе, выступает против него, где разгадка? Самое простое и естественное объяснение, что Шатров думает так же, как говорит, даже не пришло в голову Игнату Петровичу. Он был убежден: упорство Шатрова имеет под собой какую-то тайную подоплеку, не разгаданную им. Что-то тут не так. У Шатрова есть хорошо замаскированная личная причина, ею он и руководствуется, выдвигая свои явно невозможные требования. Уж он ли, Крутов, не знает, что можно сделать на прииске!

Такой ход мыслей Игната Петровича объяснялся всем его сложившимся характером.

Год за годом он постепенно поднимался вверх по ступеням служебной лестницы. Люди, окружавшие его, всячески помогали Крутову своим советом, трудом, приказом, примером. И Крутов рос Многие горняки, бывшие когда-то вместе с ним простыми лотошниками, шурфов-щиками, так и остались ими. Они жили в прежних тесных домишках, просто одевались, с трудом сводили концы с концами.

Иначе сложилась жизнь Игната Петровича.

Каждый год в международном вагоне он отправлялся на курорт. Помешивая ложечкой ароматный чай с лимоном, поглядывал в окно на пассажиров, бестолково

мечущихся по перрону с узлами, деревянными сундучками, плачущими ребятишками. Царственно недоступные проводники вагонов посылали их то в хвост, то к голове поезда, словно забавляясь своей властью. Там, за окном, текла своя трудная, неустроенная, уже мало понятная жизнь. Здесь, в вагоне, всегда стояла ровная приятная температура. Блестели двери красного дерева. Сверкали зеркала. Мягко укачивали пружины сидений. Безукоризненно вежливы были хорошо вышколенные проводники, те самые, что так властно покрикивали на бедно одетых пассажиров с деревянными сундучками и узлами. В вагоне-ресторане к услугам Игната Петровича имелись вина и всякая вкусная снедь.

На курорте Крутов проводил время в обществе таких же солидных людей, крупных хозяйственников. Почесывая заросшую шерстью грудь, распахнув полосатую пижаму, он играл в преферанс или шел на пляж. Для него синело это ласковое море, перед ним тянулись в струнку высокие тополя. Обратно Крутов летел самолетом. Агент приносил ему в номер билет, легковая машина ожидала под окном. Проездом в Москве Игнат Петрович накупал целый ворох вещей, уверенный, что денег хватит на все.

Теперь Игнату Петровичу не приходилось думать о том, что надо наколоть дров, принести воды, подшить валенки, достать отрез на костюм и ордер на его пошивку, прописаться в милиции. Все эти мелкие бытовые дела делались как-то сами собой. Для них всегда находились под рукой услужливые люди. Игнат Петрович не увольнялся, не искал работу. Он стал номенклатурным работником. Его переводили, назначали. К его приезду всегда были подготовлены отдельный дом, кабинет с телефоном.

Распоряжения Крутова послушно выполняли сотни людей, они же могли только просить его о чем-нибудь. И они просили: лишнюю карточку, килограмм помидоров, отрез шевиота,— а Игнат Петрович небрежно, размашисто накладывал косую резолюцию цветным карандашом: «выдать», «отпустить».

Так понемногу Крутов уверовал в свою исключительность. Не один раз ему приходилось распоряжаться людьми, которые, несомненно, были умнее, гораздо образованнее, чем он. Игнат Петрович чувствовал это. И, однако, он был начальником над ними, а они почтительно слушали его приказания. Значит, есть в нем что-то исключительное!

Иногда Игната Петровича втайне даже забавляло такое положение. Черти драповые, и что они ему в рот глядят, мужику сиволапому? Толку-то с их учености... Ну так пусть и пляшут по его указке.

Привыкнув со временем к мысли, что он и в самом деле наделен выдающимися способностями, особыми качествами, которые ставят его выше обычных, простых людей, Крутов, естественно, начал пренебрегать их мнением. Что могли подсказать они ему, такому знающему, опытному, проницательному руководителю? Они видели только то, что стояло у них перед глазами, а он не боялся трудностей, ломал их твердой рукой. Они погрязали в мелочах быта, а он не заботился о них, думал только о выполнении государственного плана, мыслил широко, масштабно.

И вдруг эти петушиные наскоки Шатрова, возомнившего себя народным трибуном, способным поучать самого Крутова!

— А ну-ка, Норкина пощупаю. Как он,— отвечая своим мыслям, вслух сказал Крутов и потянулся к телефону.— Алло! Заснула, что ли?.. Мой кабинет дай. Леонид Фомич? Крутов говорит. Все корпишь там? Ну, ну... Дела, говоришь? Знаешь что, оторвись-ка от дел, приходи ко мне поговорить. У меня что-то поясница ноет, спасу нет. Дома сижу. Чаем тебя напою.

Норкин явился через пять минут. Игнат Петрович даже усмехнулся внутренне: «Запыхался, бедолага. Бежал, наверное». На лице Норкина так и написано было любопытство, смешанное с тревогой. Зачем это он понадобился так поздно начальнику прииска?

— Садись, гостем будешь,— кивнул Крутов на стул.— Наливай себе чаю. Вон сахар, печенье. Пепел-то с пиджака сбрось.

Норкин конфузливо отряхнулся, налил чаю, забыв положить сахару, начал пить, обжигаясь.

Леонид Фомич выпил уже три чашки, а Игнат Петрович все говорил о разном: как отстал в прошлом году от поезда и догонял его самолетом, как вывихнул ногу на охоте за гусями, какой альбом ему прислали из Ата-рена.

— Да, чуть не забыл,— небрежно уронил Крутов,— я Галгану дал команду, чтоб твоей Марфе Никаноровне отобрал двух поросят покрупнее. Завтра посылай за ними на подсобное хозяйство.

— Вот спасибо, Игнат Петрович,— вспыхнул от радости Норкин.— Это такое большое дело! К весне будем со свежим мясом.

— Опять нас с тобой Шатров покроет,— посмеиваясь, сказал Крутов,— ну да ладно, как-нибудь переживем. Ты вот что скажи: как тебе его выступление показалось?

— Вообще, конечно, кое-что дельное он сказал, а в целом...— замялся Норкин, пытаясь угадать мнение Крутова.— Вот насчет агитколлектива правильно. Да и соревнование у нас хромает.

— Ну, агитация, соревнование, всякие там стенгазеты, доски показателей — твое дело,— пренебрежительно сказал Крутов,— на то ты и парторг. А вот насчет моей политической линии?

— Да, уж это он действительно замахнулся. Такими словами не швыряются. Можно бы в другой форме...

— Какая тут, к черту, форма? Ведь ежели политическая линия неправильная, так надо меня с треском снимать! Тебя, как партийного руководителя, тоже —почему проморгал? Да что там — снимать! Тут уже органами пахнет, лагерем!

— А и верно! — помертвел Норкин.

— Вот. И где все это говорится? Не на закрытом партийном собрании, а на производственном совещании, перед всеми рабочими. Чувствуешь, куда Шатров гнет? На руководство рабочих натравливает, на партию, нездоровые, обывательские настроения раздувает. Вместо деталей к экскаваторам — вози колбасу. Вместо шахт — подавай энергию в бараки. Сидеть на планерках скучно, лучше романы читать.

— Молодой ои еще, глупый,— рискнул вставить Норкин,— многого недопонимает по линии производства.

— Что?

— Я говорю, недопонимает еще многого Шатров.

— Недопонимает! Так спроси, поучись у опытных людей, не выскакивай петрушкой на трибуну. Всех критикует, а у себя под носом не видит. План заваливает.

— Сейчас у Шатрова, кажется, неплохо с планом,— осторожно вставил Норкин.— С добычей золота, песков, вскрышей торфов он в этой декаде ничего идет, лучше Охапкина.

— Я говорю о подготовке полигонов к промывке,— разъяснил Крутов.— Ведь у него ни метра нет зачищенных полигонов, таких, чтоб торфяная рубашка была не толще тридцати — сорока сантиметров.

— А-а... Это меняет положение.

— Он хочет по весне зачистить все полигоны сразу бульдозерами. Ну так ведь это еще бабушка надвое сказала— как удастся. Надо бы ему, по-настоящему, строгача влепить, но сейчас нескладно получится. Не ко времени. Он, брат, хитро выступил. Вроде застраховался. Тронь его сейчас—каждый скажет: «Крутов за критику отыгрался». Он меня и так зажимщиком ославил.

Норкин отвел глаза в сторону и кашлянул. Потом снял очки, протер их зачем-то носовым платком.

— А если его в газете разделать? Печать, Игнат Петрович, самое сильное оружие...

— В газете? А что, это идея! — оживился Крутов.— Это ты здорово придумал. Ты парторг, не имеешь права пройти мимо нездоровых высказываний коммуниста.

— Вот только почта от нас редко ходит, пролежит статья...

— А я завтра Галгана в Атарен отправлю. Накажу, чтоб прямо в редакцию письмо сдал.

— Тогда все в порядке, Игнат Петрович. Сейчас же засяду писать.

— Не торопись только,— предостерег Игнат Петрович.— Обмозгуй хорошенько, приведи побольше фактов. Политическую окраску подпусти. Можешь потом мне показать. Я еще статейку подкорректирую. Машину задержу, без письма не уйдет. Ого! — взглянул на часы Игнат Петрович.— Времени-то сколько. Заболтался я с тобой. Пора и на боковую. Я тебя до крыльца провожу, а то в сенцах света нет.

Крутов постоял на крыльце, несмотря на мороз, пока шаги Норкина не стихли в отдалении. Потом, отвечая своим мыслям, сказал, будто поставил точку:

— Вот так-то!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

СИЛА КОЛЛЕКТИВА

1

Телефон зазвонил тревожно и длинно. Шатров мучительно сморщился, потянул подушку на голову, но сейчас же очнулся и сел на кровати. Потряс головой, на ощупь, не разлепляя глаз, нашел трубку.

Далекий, захлебывающийся голос сыпал скороговоркой, словно боясь, что связь оборвется. Алексей слушал внимательно, не перебивая. Наконец голос выжидательно замолк.

—- Всё? — спросил Алексей и дунул в трубку.— Что вас учили делать в таких случаях в техникуме? Правильно. Так вы и поступайте. Ну какая ж вам еще санкция нужна! Без меня, ночью, вы, как начальник смены, полный хозяин на участке. Разве я не говорю вам это каждый раз? Смелее, больше веры в свои силы, больше самостоятельности!

Шатров положил трубку, зажег керосиновую лампу, отрегулировал плоский язычок огня. Взглянул на часы и вздохнул. Скоро вставать, нет смысла ложиться. Посмотрел на жену и еще раз вздохнул, глубже.

Зоя спала на боку, по-детски подложив под щеку кулачок. Даже звонок телефона не разбудил ее. Легкое дыхание шевелило кружево ночной рубашки на груди. Губы полураскрылись, узкие прямые брови изредка вздрагивали, по лицу бродили неясные отсветы снов. Алексею послышался слабый стон. Он ласково положил руку на плечо жены: «Что ты, Зоя?» Она сейчас же удовлетворенно причмокнула, перевернулась на спину, задышала ровно и облегченно. Тревожное сновидение отлетело.

Всматриваясь в свежее лицо жены, ее плотно сомкнутые черные ресницы, красивый изгиб губ, Алексей почувствовал прилив давно не испытываемой нежности. Зоенька-заинька! Все же он слишком строг с ней. Так нельзя. Ведь Зоя еще полуребенок, несмотря на свое замужество. Что она видела в жизни, что испытала? Сначала под крылом любящей матери, потом под опекой мужа... Мудрено ли, что она привыкла легко смотреть на жизнь, ни разу не задумалась над ней глубоко, по-настоящему. Ее надо воспитывать — терпеливо, настойчиво. Тамара права. Как она тогда сказала в клубе: «Ваш долг — воспитывать жену». В самом деле, он старше Зои, прошел фронт, многое пережил. Но почему же ему не удается повлиять на Зою, приблизить к себе?

В памяти всплыла бурная ссора, которая разразилась, как только Шатровы вернулись домой с производственного совещания и остались наедине. Такой ссоры между ними никогда еще не случалось. Даже сейчас Алексей передернул плечами, вспомнив искаженное ненавистью, залитое слезами лицо Зои, ее неистовый крик: «Мало тебе было, да? Скажи, мало? Еще захотел?» Именно ненависть была написана на ее лице. Вот что страшнее всего! Откуда она в ней, когда-то такой ласковой и нежной?

Вчера Тамара нашла Алексея в пустом лотошном тепляке.

— Алексей, что с Зоей? — встревоженно спросила Тамара, перебирая в пальцах длинные мягкие уши меховой шапки.

— Что именно? — притворился непонимающим Алексей.— Дуется?

— Не шути. Зоя сильно изменилась. Почти перестала бывать у нас. Как-то замкнулась в себе. Сдружилась с радисткой Цариковой. А это нехорошая женщина. Она дурно влияет на Зою.

Темные глаза Тамары требовательно смотрели на Алексея снизу вверх. Она ждала ответа. А что может он ответить?

— Мне не до шуток, Тамара,— медленно произнес Алексей.— Ты права. Зоя сильно переменилась. Я чувствую это сам, но ничего не могу сделать.

...В ожидании, пока разогреется завтрак, Шатров раскрыл томик стихов Виктора Гюго.

Любовь, о девушка,— как зеркало сперва,—

Куда глядишься ты, задорна и резва,

Порою — с думою во взоре.

Потом любовь уже — стремительный поток...

Чтоб молодой душой не овладел порок,

Она ее омоет вскоре..

Но если лишний шаг ты сделаешь — беда!

Нога твоя скользит, и скоро без следа Водоворот тебя схоронит...

Страшись любви! Она опасности таит.

Так в озеро дитя сначала лишь глядит,

Потом купается... и тонет.

Алексей прочел еще несколько стихотворений, не выбирая, и в раздумье опустил книгу на колени. «Но если лишний шаг ты сделаешь — беда!..» А что, если Зоя так и будет отдаляться от него, пока не охладеет совсем? Что тогда? Алексей поставил книгу на полку, растерянно погладил пальцами ее корешок.

— Ты уже встал? — окликнула мужа Зоя. Она проснулась и сладко потягивалась всем телом, отбросив одеяло.—И завтрак разогрел? Очень мило. Сейчас вместе позавтракаем и выйдем.

Сидя за столом, Зоя подкладывала лучшие куски Алексею, даже провела рукой по его щеке, заросшей синей щетиной, и приказала сегодня же побриться. Со времени дикой ссоры после злополучного совещания они ни разу еще не завтракали вместе и так дружно. Алексей решил воспользоваться хорошим настроением жены.

— Сходим сегодня вечерком к Арсланидзе? — предложил он.— Споем, потанцуем... Мы у них давно не были вдвоем. Сегодня планерки нет, Крутов уехал на лесоучасток.

— Я знаю. Но у меня вечер занят. Я буду сегодня халат кроить.

— Одна? Дома?

— Нет, со знакомой женщиной.

— С Цариковой?

— Да. Ты ведь ее не знаешь?

— Нет. А ты, кажется, подружилась с ней за последнее время... Она тебе нравится?

— На мой взгляд, неглупая женщина,— уклончиво ответила Зоя.

— А я слышал о ней обратные отзывы. Нехорошая, развращенная.

— Это кто же тебя так информировал? — насмешливо спросила Зоя.— Уж не Тамара ли?

— Почему ты думаешь, что Тамара? — смутился Алексей.

— Потому что она вчера битый час втолковывала мне о вредном влиянии среды, выборе знакомств, супружеской дружбе и еще о куче разных скучных вещей. У меня заболела голова, и я ушла. Терпеть не могу, когда мне читают нотации. Хватит, не маленькая. Могу своим умом жить.

— Иногда очень полезно прислушаться и к совету со стороны. Тем более к совету такого человека, как Тамара. Она умная, сердечная женщина и от души желает нам обоим только добра.

— Ну, раз она такая умная да добрая, а я бессердечная дура, так и иди целуйся с ней! — отрезала Зоя.

Разговора по душам не вышло. Конец завтрака был испорчен. Алексей молча оделся и ушел на участок. Зоя направилась в контору, но недолго оставалась в ней. К полудню молодая женщина была уже на радиостанции.

Знакомство с Цариковой быстро упрочилось. У обеих женщин оказалось много общих вкусов, взглядов, желаний. В короткое время они очень сблизились. Все свободное время Зоя проводила теперь на радиостанции. Снисходительно посмеиваясь над неопытностью Зои, Ирина Леонтьевна рассказывала ей о своих прошлых любовных встречах, наставляла, как надо обращаться с мужем, чтобы не давать ему над собой власти, показывала модные танцы. У Цариковой оказался большой запас патефонных пластинок, хотя и сильно заигранных. Под мяуканье саксофона женщины часто кружились вдвоем в просторной аппаратной.

Сегодня Царикова была явно не в духе. Зоя сразу заметила это.

— Тебя кто-нибудь расстроил, Ирина? — участливо осведомилась она.

— Ах, не говори, Зоечка! Ужас, что за люди! Сплошное хамье. Никакого уважения к женщине. Представь — прихожу в хлебный. Народу — масса. Ну не могу же я стоять битый час в очереди. Вполне понятно, проталкиваюсь вперед. Наконец добираюсь до прилавка, протягиваю деньги. И что ты думаешь? Какой-то мужлан хватает меня за руку: «Не лезьте без очереди!» Я ему говорю русским языком, что на работе, не могу стоять. А он свое: «Мы все на работе». Тут, признаюсь, я немножко схитрила: «У меня дома тесто поставлено!» А этот бурбон: «У нас у всех дома тесто». Шум, крик... Знаешь, я не люблю скандалов, но тут уж не стерпела, потребовала жалобную книгу.

— И чем все кончилось?

— Кончилось тем, что продавщица взвесила мне булку хлеба: «Нате, гражданка, и уходите». Чудачка, как будто я буду стоять в магазине с хлебом в руках. А бурбон остался все же с носом!

— Ты настойчивая. Я бы так не смогла.

Зоя расстелила на полу принесенную с собой материю и начала выкраивать халат. С клеенчатым сантиметром на шее, она ползала на коленях, делая пометки мелом. Царикова наблюдала за работой и изредка вставляла свои замечания:

— Спинку надо пустить пошире. Не слишком ли свободны получатся проймы?

Но скоро Царикова, по обыкновению, увлеклась воспоминаниями:

— Боже мой, как я жила прежде! Помню, собиралась как-то в Большой театр. Открыла шифоньер — не знаю, что надеть. Глаза разбегаются. Выбирала, выбирала, остановилась на вечернем платье из креп-сатина с накидкой из плюша. Отделка — рюш. Лиф отделан цветами. Такими, знаешь, вроде ромашек со стебельками. Чудо что за прелесть! Вошла в фойе, слышу: шу-шу-шу — женщины шепчутся между собой, показывают на меня глазами. А я — ноль внимания, будто и не замечаю. А однажды муж прислал, уже в войну, посылку. Вынимаю— туалет: крепдешиновая блузка отделана аппликацией из панбархата; юбка из синего панбархата с разрезом. В этой же посылке платье. Теперь мне таких не носить. Талия и цветок отделаны мишурой. Два пальто, отрез шелка... Бедный Сергей, он как будто чувствовал, в эту последнюю посылку вложил все, что достал. Если б не угодил под трибунал, я была бы сейчас одета, как кинозвезда.

— Под трибунал? — удивилась Зоя.— Ты ж мне, помнится, рассказывала, он погиб, кажется, на Ленинградском фронте?

Царикова смешалась, но только на минуту.

— Разве я тебе потом не сказала? — спросила она с принужденным смешком.— Знаешь, Зоечка, при первом знакомстве с человеком не хочется афишировать такой печальный момент. Теперь другое дело —мы подруги. Сергей что-то не довез или взял, не знаю точно, откуда мне знать, я — женщина. И его, бедняжку, шлепнули. Так они выражались там, на фронте. Кошмар! Не понимаю, как я пережила этот удар. Поддержал врач один. Представь, ночи просиживал у моей постели, утешал, ободрял, паек свой приносил, предлагал даже оформить брак. Чудак! Насилу растолковала ему: зачем мне такой муж — трое детей, жена, костлявая фурия. Подумаешь, счастье — всюду будет тащить за собой алиментный хвост. Половина зарплаты — к черту! Муж должен обеспечивать жену. А иначе зачем морочить голову женщине? Правду я говорю? Вот если б у меня получилось что-нибудь с Крутовым, это было бы чудесно. Игнат Петрович еще видный мужчина и в состоянии обеспечить женщине комфорт. Но он не обращает на меня никакого внимания. И ты знаешь почему.

— Я? — изумилась Зоя.— Знаю? Понятия не имею!

— Ну, ну! — шутливо погрозила пальцем Ирина Леонтьевна.— Притворяшка. Потому что ему нравишься ты. Скажешь еще, нет?

Теперь смутилась Зоя. Нежный румянец залил ее щеки. Порозовели даже маленькие уши.

— Какие глупости ты сегодня болтаешь, Ирина,— запинаясь выговорила Зоя.

Она смутилась так потому, что догадка Цариковой показалась ей не лишенной оснований. Зоя сама заметила, что Крутов, здороваясь с нею, задерживает ее руку, каким-то особенным взглядом пристально смотрит в лицо. Зоя вспомнила, что Крутов ни разу не прикрикнул на свою секретаршу, хотя не церемонился ни с кем. Обращался он к ней не иначе как «Зоечка, дай-ка мне, пожалуйста, ту папку» или «Зоечка, будь добра, вызови мне...». Вскоре после поступления на работу Зоя даже сказала мужу: «По твоим рассказам я представляла себе Крутова грубияном, каким-то самодуром. А он, оказывается, неплохо воспитанный, очень добрый человек». Шатров только иронически хмыкнул.

— Это святая правда,— с жаром продолжала Царикова,— клянусь своим счастьем. О, уж кто-кто, а я-то знаю мужчин! Слава богу, насмотрелась на них. Если мужчина при встрече смотрит тебе не в глаза, а в вырез блузки, наблюдает за тобой из уголка, воображая, что никто этого не замечает, попадается тебе везде, куда бы ты ни пришла, начинает острить, дурачиться при твоем появлении, ясно как дважды два —он втрескался в тебя по уши. Для меня довольно было один раз увидеть, как Крутов смотрит на своего секретаря! Уверяю тебя, душенька, он меньше всего думал в этот момент о добыче песков или лотошной промывке. Ха-ха-ха! Но я не завистлива — владей, Зоечка, Крутовым. Дарю его тебе, все равно он мной не интересуется. А я возьму на абордаж кого-нибудь другого.

Царикова болтала еще долго. Она затягивалась сигаретой, морщась от дыма, оживленно поблескивая золотым зубом, осторожно стряхивала пепел в фарфоровый лапоть. Не зная, как прекратить этот щекотливый разговор, Зоя свернула халат.

— Надоело ползать по полу. Давай послушаем музыку.

Патефон зашипел. Низкий женский голос рыдающе запел:

О-он уе-екал... сле-о-озы лью-ются из о-о-очей...

2

В то время как Зоя и Ирина Леонтьевна слушали музыку, Шатров сидел глубоко под землей, в шахте, окруженный рабочими. Поодаль пристроился Лаврухин. Здесь было просторно, не очень холодно и светло от электрических ламп.

Только что Шатров пересказал горнякам цифры задания, установленного их шахте, и теперь пытливо оглядывал всех.

Шахтеры молчали. Задание явно превышало возможности шахты. Участок тоже получил непосильное задание. Знакомясь с ним в плановом отделе, Шатров не поверил своим глазам.

—- Что ж вы делаете, Леонид Фомич? На участке не прибавилось ни одного человека, ни одного механизма, а вы устанавливаете задание на вторую половину декабря в полтора раза больше!

— Ничего не могу поделать. Указание лично Игната Петровича — установить задание из расчета перевыполнения норм. Прииск отстает. Надо его выручать. А приказ подписан и обсуждению не подлежит,— назидательно поднял палец Норкин.

Шатров и сам знал, что спорить бесполезно. «План — закон!» — любил говорить Крутов. И это так. После утверждения задание переставало быть бумажкой, составленной Норкиным. Оно приобретало силу закона.

6 В. Тычинин

Оставалось его выполнять. «Вот она — реакция на мое выступление...» — горько подумал Шатров.

Оставалось одно: пойти к рабочим, вместе с ними обсудить, что можно сделать для увеличения добычи золота и песков, вскрыши торфов.

Первым нарушил молчание Тарас Неделя. Бурильщик сидел по-турецки, подогнув под себя ноги, положив на колени бурильный молоток. Тень от его фигуры переломилась пополам, загнулась на кровлю лавы, в которой собрались шахтеры.

— Такое дело, Алексей Степаныч... Работаю я вполсилы. Покрутился в шахте шесть часов — и до дому, до хаты. Зараз так не пойдет. Дайте мне вторую шахту, обеспечу бурение. Лишь бы воздух давали.

— Спасибо за помощь, Тарас Прокофьевич,— с чувством сказал Шатров.— Будет сделано. С завтрашнего дня сможете бурить и в этой и пятой шахте.

— Неудобно мне отставать от Тараса,— раздумчиво, словно отвечая своим мыслям, гортанно произнес взрывник Гусейн Ага Жафаров. Неистребимый южный акцент придавал его словам своеобразную окраску.— Все шпуры, что он пробурит в двух шахтах, я обязуюсь взорвать.

Один из старожилов «Крайнего», член партийного бюро, Жафаров пользовался уважением всего прииска. Никто не умел добиваться такого высокого выхода породы на метр шпура, как этот немногословный взрывник. Никто не помнил случая, чтобы он испортил забой или опоздал на работу.

Во время войны Жафаров пережил тяжелое потрясение. Его сын сгорел в заклинившейся башне танка. А через месяц, не в силах пережить смерть своего мальчика, умерла на прииске жена. Под Ягодной сопкой на приисковом кладбище вырос небольшой свежий холмик, обнесенный скромной оградой. Летом на холмике всегда лежали полевые цветы. Ждали, что Жафаров уедет из этих мест, где все напоминало ему невозвратимую утрату. Но он остался. Только еще глубже запали черные глаза, резче обрисовались сухие морщинки вокруг маленького упрямого рта.

— Трудно вам будет,— мягко сказал Шатров. Он уже знал историю жизни этого скромного трудолюбивого человека и не сомневался в твердости его слова. Одно обстоятельство смущало Алексея.— Мы ведь в руднике не скоро еще кончим разработки. Там тоже придется каждый день вести взрывание...

Жафаров молча наклонил голову в знак того, что он помнит свои обязанности и не забыл о рудных разработках.

Совсем неожиданно разрешился вопрос, который больше всего мучил Шатрова.

На шахте предстояло установить второй компрессор. Бетонировка фундамента под него заканчивалась. Но на схватывание бетона требовалось пять суток. Вибрация от преждевременного запуска компрессора могла расшатать шпильки, залитые бетоном. Что делать? Упустить пять суток? Тогда все пропало.

Выход подсказал машинист:

— Давайте, Лексей Степаныч, обманем науку. Опустим станину компрессора на шпильки тихонько, как дите в люльку. Я уже и таль припас. А потом начнем сборку. Пока все сделаем, и бетон окрепнет. Аккурат в один час и фундамент поспеет, и машина. Работать на слабом бетоне нельзя — дрожание получится, а соби-рать-то можно! Вот пятидневку и выгадаем.

— Молодец! — невольно просиял Шатров.— Правильный маневр.

Машинист скромно отодвинулся в тень.

На поверхность Шатров поднялся веселым. Похоже, шахта справится с небывалым заданием. Лаврухин провожал своего начальника до компрессорной избушки.

— Видали, Мефодий Лукьяныч? — не удержался Шатров.— Вот она — сила коллектива: один подскажет, другой, третий... Глядишь, и налаживается дело!

— Истинная правда,— поддакнул Лаврухин,—Я у вас, Алексей Степаныч, давно учусь руководству массами.

От шахты Шатров направился к лотошному тепляку. Туман исчез. В разрывах облаков на черном безлунном небе ярко разгорелись звезды. Острый рог луны медленно вспарывал лесистую сопку, вылезая из нее. Мороз жгуче дохнул в лицо, посеребрил края шапки. Шатров шел, защищая нос рукавицей. Пройдя полдороги, остановился, стащил рукавицу, крепко растер щеки и немеющий подбородок. Сейчас же замерзли пальцы.

Вокруг лежало белое поле. Ни один звук не нарушал безмолвия. Ни лая собаки, ни скрипа колодезного жу-

равля, ни звяканья ведра — ничего! Казалось, прииск вымер. Шатров постоял, прислушиваясь. Неприятное чувство овладело им. По спине пробежала безотчетная дрожь. Он стоял один-одинешенек под этим черным небом. Не верилось, что всего несколько минут назад он сидел в шумном кругу шахтеров, закуривал вместе с ними.

Мрачное очарование исчезло, как только Шатров открыл дверь тепляка. На него пахнуло теплом, паром, дымом. Глаза резануло ярким светом. Лотошники обернулись на скрип двери, приостановили работу.

— А-а, Алексей Степаныч! — приветствовал Шатрова Лисичка. Оголенными по локоть мокрыми жилистыми руками он держал на животе лоток, наполненный распаренным золотоносным грунтом, готовясь опустить его в железную бочку с водой.— Что поздно пожаловал? Ай не спится?

— Не спится, Максим Матвеич, все боюсь —норму не вытянете,— пошутил Шатров, обходя кучи заготовленного грунта.

— Но-но, ты мне таких слов не говори! — сердито отозвался старый лотошник.— Я свою норму из-под земли выну, под деревом отыщу. А попросишь хорошенько, и три дам.

— Вот об этом-то я и пришел вас попросить,— пой-мал на слове Лисичку инженер.

Лотошники засмеялись:

— Попался, дед?

— Хвалил, старина, свою плешь, теперь давай выкручивайся.

Шатров рассказал о задании участку.

— Дело за вами, товарищи. Больше надеяться не на кого, сами понимаете. По золоту весь план в ваших руках. Ясно, что с дровами, водой задержки не будет. Это уж моя забота.

И снова, как в шахте, воцарилось молчание. Стало, слышно потрескивание дров, глухое бульканье воды.

Лисичка обвел всех лотошников насмешливым взглядом.

— Сошлись кой об чем помолчать? Так, что ли? Дед молчит, так вам и сказать нечего?

Лотошники, присмирев, вразнобой откликнулись:

— Как ты, Максим Матвеич...

— Надо, конечное дело, а как?

— Навряд ли осилим.

Шатров с волнением ожидал, что скажет Лисичка. Старый лотошник не только был признанным вожаком. Он один знал, где можно сейчас добыть богатые золотом пески. Но Лисичка медлил с ответом. Он даже забился в угол, как будто обиделся на начальника участка за шутку.

Молчание затянулось. Приходилось идти на маленькую хитрость.

— Разговаривал я вчера с Крутовым, Максим Матвеич. Тот прямо сказал: «Иди к Лисичке. Если он не выручит твой участок, больше некому».

Маневр удался. Польщенный, Лисичка вылез из своего угла, сердито нахмурился, скрывая самодовольную улыбку.

— Знает, старый черт, кто ему золотишко дает! Эх, Алексей Степаныч, расстроил ты мои планы. Есть у меня на примете местечко— цены нет! Берег я его к весне, но, раз такое дело, придется, видно, откупорить. Дам золото, не сомневайся!

Шатров крепко пожал узловатую руку рабочего.

— Другого ответа я от вас и не ожидал, Максим Матвеич. Благодарю. Не я — весь коллектив участка благодарит за защиту рабочей чести лотошников!

3

На следующий день Шатров отправился к Черепахину.

Журавлиная шея экскаватора поднялась высоко вверх, надменно застыла на месте. Недвижно висел на толстых цепях ковш. Из трубы слабо курился дымок. Стоя на широкой гусенице, Арсланидзе копался в полуразобранной машине. Никита Савельевич подавал ему то ключ, то молоток, то деталь, заглядывал через плечо инженера внутрь.

Шатров подождал, пока Арсланидзе перестанет стучать молотком.

— Надолго ремонт? Здравствуй, Георгий. Добрый день, Никита Савельич.

— Это не ремонт, Алексей. Мы тут с Черепахиным еще одну маленькую реконструкцию затеяли.

— Да? А я думал с бригадой поговорить. Попозже придется. В какое время, Никита Савельич?

— Как вам сходней. А может, не здесь, у меня соберемся? Георгий Асланович тоже будет.

Вечером Шатров застал в доме Черепахина целое общество. Сам хозяин вместе с Арсланидзе делал какой-то набросок на бумаге. Помощник машиниста и оба кочегара сидели за самоваром. Судя по красным блаженным лицам, они уже выпили не одну чашку горячего чая, которым их радушно угощала Евдокия Ильинична. Клава тоже была дома. Она держала на коленях коробку с патефонными пластинками. Их только что привез из Атарена Сиротка. Шофер расположился на скамеечке у ног девушки и перебирал пластинки, объясняя их достоинства. Поодаль со скучным видом приткнулся на табуретке Тарас Неделя.

Говорить долго Шатрову не пришлось.

— Не миновать сделать,— просто сказал Черепахин.— Тем более — надежда есть.

— Мы сейчас анализируем выполнение цикла,— пояснил Арсланидзе.— Хронометражист засек каждую операцию. А мы соображаем, как их сократить. Уже ускорили подтягивание ковша. Нащупывается нечто на повороте стрелы. Сумеем сэкономить пять секунд на цикле, считай, твой план в кармане.

— Вот еще закавыка — свету нет,— покашливая, оглядываясь на кочегаров за одобрением, вмешался помощник машиниста.— В ночную смену, почитай, на ощупь работаем, с факелами.

— С этим ничего не поделаешь,— вздохнул Черепахин.— Будь бы электрический экскаватор, другое дело.

— У меня старенькая динамка есть,— неожиданно откликнулся Сиротка, отрываясь от приятного разговора с Клавой.— Могу принести, уважить. Только для вас, Никита Савельич.

Клава ласково поглядела на шофера. Никита Савельевич заметно обрадовался, но поблагодарил сдержанно.

Поговорили еще о подвозе дров, воды, рыхлении грунта для экскаваторов. После деловых разговоров Евдокия Ильинична пригласила гостей за стол. Кочегары и помощник машиниста, до краев налитые чаем, ушли. Клава выпроводила Сиротку. Пять минут спустя, все та-кой же скучный, засобирался Неделя. Перед уходом он тихонько сказал Шатрову:

— Вы не подумайте чего, Алексей Степаныч, что я здесь сижу. Я в обеих шахтах все шпуры пробурил.

За чаем внимание Арсланидзе привлекла одна из фотографий на стене. Черепахин, в длинной до пят шинели, еще без бороды и усов, стоял на фоне какого-то большого белого дома. Арсланидзе и Шатрову показался странно знакомым этот дом, как будто они где-то уже видели его.

— Самая дорогая память,— ответил на вопрос Шатрова Никита Савельевич. Лицо его стало ласковым, чуточку грустным. Веки прикрыли глаза. Натруженные пальцы тяжелых рук сплелись вместе, словно ища взаимной поддержки.— Интересуетесь? Могу рассказать.— Черепахин вздохнул.— Стояла тогда наша дивизия в лагерях под Москвой. И в один день повезли нас, красноармейцев, в Горки Ленинские, где Ильич умер.

Клава тихо подошла ближе. Она не раз слышала этот рассказ отца, но всегда находила в нем для себя новые подробности.

— Осмотрели, конечное дело, парк. Там одно дерево Ильич приказал подлечить, чтоб жило и радовалось. Так оно и растет, зеленое, веселое, а Ильича нет... Показали нам машины, на которых Ильич в Москву ездил. Одна остроносая, как лодка, другая на гусеницах, на резиновой ленте. Это ему рабочие сделали: снегу в ту зиму много было, колесный автомобиль буксовал. Посмотрели лавочку над кручей. Он на ней любил отдыхать. Далеко-о видно оттуда! И село под горой видать. Частенько туда Ильич к мужикам хаживал. И они к нему ходили с ребятишками— кино посмотреть. Потом пошли в дом. Само собой, надели мягкие шлепанцы, чтоб не топать, не греметь. Там в одной комнате — шкаф, огромный такой, во всю стену. На разных языках книги, множество книг. Ученый человек, ему без книг нельзя было. С народом советовался, ну, а с книгами — тоже. Прочитали документы, надписи всякие под стеклом. Одну я списал, для памяти. Клаша, подай мне шкатулку материну!

Из глубины резной деревянной шкатулки, обитой изнутри красным бархатом, Черепахин бережно извлек коричневую книжечку, тщательно завернутую в пергамент.

Лиловые чернила от времени выцвели, но буквы еще различались хорошо.

— Вот. «Телеграмма бойцов Первой армии. Сентябрь 1918 года. Дорогой Владимир Ильич! Взятие Вашего родного города — это ответ на Вашу одну рану, а за вторую— будет Самара!» — прочитал Черепахин и бережно уложил обратно книжечку.— Им Ильич вскорости ответил, что, дескать, взятие его родного города — самая лучшая повязка на раны. Благодарил за жертвы. И еще я видел одежду Ильича.

Черепахин умолк, словно собираясь с мыслями, медленно пригладил волосы.

— Не знаю почему, не выходит она у меня из памяти. Щемит сердце. Ведь глава правительства, а костюм темный, качеством ну вот как на моей хозяйке. Ботинки простой кожи, черные, с круглыми носами. Как это понять? Мои дети, рабочего, живут в достатке, а тот, кто им жизнь открыл... за них свою положил...

Черепахин нахмурился, прикрыл ладонью глаза.

Все молчали.

4

Ровно в шесть Норкин сложил папки аккуратной стопочкой, подровнял, засунул их в ящик стола, запер на ключ и еще постоял, соображая, не забыл ли чего. Плексигласовый человечек, сидевший на земном шаре, наполненном чернилами, внимательно смотрел на Норкина.

Крутов лазил где-то по шахтам. Зоя уже ушла домой. Через тонкие перегородки слышно было, как, шумно переговариваясь, уходят из конторы служащие.

— Я сегодня в перерыв тесто поставила.

— Мой, наверное, уже печку затопил.

— Иван Кириллыч, трахнем вечерком по маленькой?

— Эх и сосну же я! Весь выходной буду спать.

По дороге домой Норкин зашел постричься. В парикмахерской горели рядышком две большие керосиновые лампы с закопченными стеклами. В воздухе стоял густой запах дешевого одеколона, туалетного мыла и табачного дыма. На полу валялись клочья волос. Обрюзгший парикмахер со склеротическим румянцем на щеках лениво водил блестящей машинкой по круглому затылку клиента. В тусклом зеркале Норкин увидел его отражение. Эта был Сиротка.

— Леониду Фомичу сорок одно с кисточкой! Приветствую вас,— радушно сказал шофер, глядя в зеркало.— Присаживайтесь. Я сейчас выскакиваю. С выходным вас. Какая бы ни работа, а сегодня суббота.

— Нагни голову. Шею подбрею,— прервал излияния шофера парикмахер. Он уже вооружился бритвой.

— Я тут рассказывал Спиридонычу, как ребятки лихо бьются,— радостно продолжал свое Сиротка. Норкин не ответил на его приветствие, но шофера ничуть не интересовало настроение парторга, ему нужны были сейчас не собеседники, а слушатели. Сиротка только что плотно поужинал, выпил пива и был в обычном для него превосходном настроении. Его распирало желание поговорить. Немалое значение имело и то, что шоферу удалось подработать в последнем рейсе. На обратном пути из Атарена он подвез до Глухариной заимки семью какого-то горного инженера, и теперь две сотенные бумажки заманчиво хрустели во внутреннем кармане комбинезона.— Вчера еду из Атарена, смотрю — полуприцеп на боку. Не рассчитал скорость на повороте и перекинулся. Только с километр отъехал — лесовозка на дороге. Ударила сзади в самосвал. Вдрызг разбилась. Мотор в кабину ушел. А кузов с самосвала в тайгу улетел. Во удар! Остановился, покурил с ребятами, спрашиваю, как получилось. Занятно все-таки. Оказывается, самосвал стоял на дороге — водитель залез под него, кардан посмотреть. И в это время полным ходом дует сзади, из-за поворота, груженая лесовозка. Как ахнула — аллюр три креста,— так самосвал пополам, а лесовозка вдребезги. Но самое чудное — шофера не тронуло. Он как лежал вдоль дороги, так обе машины над ним и проскочили: своя, от удара, и чужая.

— Не может этого быть, врешь ты все,— угрюмо сказал парикмахер, намыливая ухо шофера.

— Чтоб у меня баллон лопнул, если вру! — горячо запротестовал Сиротка. Он даже заерзал на стуле.

— Сиди смирно! — прикрикнул парикмахер.— А то так и смахну ухо. Вертишься, как на шиле...

— Я давно приметил,— убежденно сказал Сиротка,— что шоферам ничего не делается. Уж как только машины не бьются! Бывает, под откос летит вверх тормашками, кабина всмятку, руль крышу проткнет, а шофер жив. Почему так?

— Наверное, земля вас не принимает, анчуток,— высказал свое убеждение парикмахер.— Всё! Освежить? Компресс? Пудру? Не хочешь, ходи так. Три рубля.

Норкин уселся в кресло.

— Бокс желаете? Или ежик, полечку, Леонид Фомич? — галантно спросил мастер. Спросил для проформы. Он отлично знал, что Норкин всегда стрижется под польку. Закутывая клиента в простыню, парикмахер вежливо поинтересовался: — Что новенького?

— Да так, ничего особенного,— неопределенно ответил Норкин, соединяя руки на животе, рассматривая в зеркале свое отражение. Маленькие зрачки смотрели из-за стекол очков равнодушно и непроницаемо. Под глазами повисли дряблые мешки.

Сиротка закурил, поправил прическу и приготовился рассказать, как однажды ночью вывез из тайги за шестьсот километров к хирургу на срочную операцию своего директора. Но при взгляде на замкнутое, безразличное лицо Норкина передумал и вышел.

— Несамостоятельный человек,— неодобрительно заметил парикмахер.

Движением бровей Норкин подтвердил эту характеристику.

Парикмахеры нередко отличаются несколько философским складом ума. Замечено, что многие из них склонны обсуждать с клиентами коренные вопросы человеческого бытия, проникать в сущность явлений. Приисковый мастер тоже любил такие темы. Но особенно привлекали его зловещие новости, повергавшие в трепет слушателей.

— Говорят, под Новый год ожидается шестьдесят два градуса,— злорадно сообщил парикмахер.— И такой мороз продержится декаду. Все машины станут. А дров на прииске на три дня. Повымерзнем, как тараканы.

Норкин не слышал по радио долгосрочного прогноза погоды, однако не захотел выказать свою неосведомленность.

— Вообще будут низкие температуры,— солидно подтвердил парторг.— Но насчет шестидесяти двух я лично сомневаюсь.

— И еще толкуют,— продолжал мастер,— будто к нам циклон идет с Тихого океана. Деревья с корнем выворачивает, крыши рвет. Что будем делать? Вот погибель-то!

На это Норкин затруднился ответить и предпочел промолчать. Упираясь в его плечо пухлым животом, парикмахер усердно трудился. Машинка стрекотала. Срезанные волосы падали на простыню. Закончив стрижку, мастер взбил мыльную пену в стаканчике и вмиг покрыл белыми хлопьями лицо Норкина. Оттягивая кожу, до глянца выбрил Норкина, но поправить щеточку усов не успел. Прибежал запыхавшийся посыльный:

— Иди в контору, Игнат Петрович требует. Побреешь его.

Мастер заколебался было с бритвой в руке. Но Норкин сам поторопил его:

— Ладно, обойдусь пока. Иди, не задерживайся.

Мастер привычно уложил инструмент в чемоданчик

и вышел. Следом за ним, недовольно ворча, потянулись горняки. Человек пять-шесть успело набиться в парикмахерскую. Очередь растаяла: все знали, что Крутов бреется подолгу.

Жил Норкин недалеко от конторы. Поднявшись на крылечко своего дома, он потянул тугую набухшую дверь. В прихожей было темно, и Норкин ударился обо что-то коленом, зашипел от боли. Марфа Никаноровна была дома.

— Куда лезешь в своих копытах? — прикрикнула она на мужа.— Снимай сейчас же, надевай тапочки.

— Сию минуту, Марочка,— пролепетал Норкин, послушно стаскивая валенки.

Накрывая на стол, жена подозрительно потянула носом воздух.

— В честь чего надушился? Или заглянул к какой-нибудь? — насмешливо спросила Марфа Никаноровна.

— Что ты! Это я в парикмахерскую зашел побриться. Меня Спиридоныч освежил. Смотри, и затылок подстрижен, и виски,— трусливо ответил Леонид Фомич.

Взгляд строгой супруги смягчился. Доказательства правдивости мужа были налицо.

У Марфы Никаноровны имелась одна странность. Она ревновала мужа с первого дня замужества до сих пор. Это было тем более необъяснимо, что Норкин никогда не подавал никаких поводов к ревности, ранее, видимо, из-за неспособности к амурным проказам, теперь тем более, по причине солидного возраста.

Раз только, лет восемь тому назад, Леонид Фомич возвратился с курорта необыкновенно загорелым, что изобличало частое пребывание на пляже, в пестром канареечном галстуке, и все время порывался исполнить один и тот же куплет, прищелкивая пальцами. Но дальше «Ласки их любим мы... туру-ля-ля-ляля, но изменя-а-аю сам раньше я!» дело не пошло за полным отсутствием вокальных данных. Тем не менее и это легкомысленное пение повлекло за собой самые пагубные последствия. Марфа Никаноровна отлучила новоявленного герцога от супружеского ложа. Целую декаду до конца годового отчета Леонид Фомич спал в конторе на столе. Лишь по истечении этого времени примерным поведением и кротостью он снискал себе прощение...

Ужин прошел в молчании. Норкин сосредоточенно жевал, двигая нижней челюстью несколько вбок. Марфа Никаноровна подкладывала на тарелку:

— Ешь.

— Я уже сыт, спасибо.

— Ешь! Кому говорю? Чтоб ночью не шарил у меня по кастрюлям!

Леонид Фомич со вздохом принялся за третий кусок пирога с рыбой, которую терпеть не мог.

После ужина Марфа Никаноровна начала мыть посуду, а Леонид Фомич придвинул к себе лист бумаги и погрузился в какие-то вычисления. В полной тишине перо громко скрипело по бумаге. Неяркий свет керосиновой лампы-молнии озарял комнату. Светлые блики играли на никелированных дугах кровати, зеркале, врезанном в шифоньер кустарной работы, на граненом подстаканнике с пучком разноцветного ковыля. Черный квадрат окна был украшен ледяной лилией.

— Знаешь, сколько мне осталось до пенсии? — оторвался Норкин от своих вычислений.— Год, три месяца и шестнадцать дней. Получу пенсию, и сразу же уедем.

— У тебя только деньги на уме,— иронически отозвалась Марфа Никаноровна.— А я никуда не хочу уезжать, обжилась тут. Да и то сказать, сколько за эти три года нашими женщинами сделано! Если б не жен-совет, разве вы с Крутовым построили б больницу? А библиотека? Кто ее собрал, как не мы? Вы вон с Крутовым жильем никак не займетесь. Морозите народ в бараках. Нас, что ли, ждете? Ладно, хоть Шатров тормошить вас стал, а то б вы совсем закисли.

— Ну, Шатров, Шатров...— недовольно пробурчал Леонид Фомич,— бузотер он, Шатров.

— Сами вы бузотеры,— неожиданно вспыхнула Марфа Никаноровна,— болтаете только на собраниях, клянетесь, а Шатров, тот дело делает. «Мобилизовать людей... Поднять горняков на безусловное выполнение государственного плана... Потребовать от каждого... Выполнить приказ начальника прииска...» — очень похоже передразнила мужа Марфа Никаноровна, продолжая возить сальной мочалкой по тарелке.— «Приказ...» Тебя и так уже в народе зовут «крутовский винтик». А ведь ты парторг прииска, люди от тебя совета ждут, помощи, а иногда и защиты. Ох, Леонид, провалят тебя коммунисты на первых же выборах. Попомни мое слово, провалят. А выберут того же Шатрова.

— Шатров кандидат,— огрызнулся Леонид Фомич.—По Уставу партии не положено.

— Разве что кандидат, нельзя по Уставу. Тогда Арсланидзе выберут. Только не тебя. Это ж надо додуматься— в кабинет к начальнику прииска перебраться! Да разве человек пойдет туда наедине поговорить, по душам, мыслями поделиться, может быть, на того же Крутова пожаловаться! Он ведь у многих в печенках сидит...

— Кому не терпится, могут в райком на Крутова жалобы писать. Никому не заказано. А что я тут буду кляузы разбирать? Парторг-то я парторг, а по должности всего-навсего начальник планового отдела. Не велика шишка. Меня самого Крутов может так защемить, что небо с овчинку покажется. Знаешь, у него в Атарене связи какие!

Норкин так разволновался, что смял в комок бумагу со своими выкладками и швырнул ее в угол.

— Не бесись. За свою шкуру трясешься? За двух поросят готов пятки лизать? А ведь молодым хорохорился, сладко пел: «Не пожалею сил для блага родины». Не пожалел... Больно скоро увял. Ведь до Цека высоко, до райкома далеко. Здесь надо Крутова выпрямлять, на месте, своей парторганизацией. А ты к нему в масть прилаживаешься.

— Да будет тебе, Марочка! — взмолился Леонид Фомич.— Что ты за меня сегодня взялась?

Марфа Никаноровна безнадежно махнула рукой и ничего не ответила. Убрав посуду в кухонный шкафчик, она взяла старую рубашку мужа — залатать воротничок. Леонид Фомич походил по комнате, потом взял журнал. Предстояло подготовить политическую информацию о милитаризации Западной Германии.

Откусывая нитку еще крепкими зубами, Марфа Никаноровна высоко поднимала черные сросшиеся брови, и все ее одутловатое, тронутое желтизной лицо принимало удивленное выражение. Просторное коричневое платье скрадывало формы крупного тела, но не могло скрыть мужской размах плеч. Рядом с женой Леонид Фомич выглядел особенно щуплым.

— На, горе мое... Завтра наденешь.— Марфа Никаноровна протянула мужу починенную рубашку.— Будешь спать ложиться, не забудь дров подбросить. Мороз. К утру все выстудит.

— А ты куда, Марочка?

— У меня сегодня заседание женсовета. Вернусь поздно. Не жди.

5

Закатное солнце, прочертив дугу над горизонтом, наткнулось на заостренную верхушку черной лиственницы, повисло на ней, мягкое, сплющенное, как яичный желток, и, проколотое, истекло кровью, которая залила небосклон. Подрумяненные снизу облачные громады тихо приплыли отовсюду, столпились у заката, словно греясь в его последнем накале. Зеленовато-синее от стужи небо поднялось выше, распахнулось просторнее.

В скучном безмолвии нахохлились худые деревья по склонам распадка. Зарозовели укутанные снегом крыши приисковых домиков и сугробы на улицах поселка. Сверкнули багрянцем стекла окон.

В этот вечерний час к крыльцу конторы и подкатил автомобиль. Из-под пробки радиатора заструился парок, мотор умолк. Сиротка оторвал руки от баранки, поднял вверх, до хруста в суставах потянулся, выгнулся всем занемевшим от долгой езды телом. Галган вылез из кабины, осторожно принял с сиденья большой картонный ящик.

— Езжай разгружайся.

Около электростанции Сиротка затормозил, дал сигнал. Но никто не вышел. Шофер ругнулся, сполз с сиденья.

— Эй вы, черти сиреневые! Живо сюда на полусогнутых. Игрушку вам привез.

В дверях показался плечистый машинист, непонимающе сощурился, вытирая масленой паклей руки.

— Чего орешь? Шарики за ролики зашли?

Сиротка, скрестив ножницами ноги, фертом изогнувшись набок, насмешливо кинул руку к шапке, отрапортовал:

— Товарищ командующий амперметрами! Докладывает шофер прииска «Крайний» Виктор Сиротка. Механизированная часть прорвалась в расположение штаба противника и возвратилась с богатыми трофеями. Захвачен ротор в статоре. Потерь нет, кроме одной лопнувшей камеры.

— Вольно, сам таким дураком был,— снисходительно бросил машинист, заглянул в кузов и тогда только понял.— Это ты генератор... Ребята-а, сюда! Генератор привезли!

Машинист по-медвежьи облапил шофера, закружил его, повалил в сугроб. Сиротка задрыгал ногами. Набежали рабочие, смеясь подняли его на ноги, отряхнули от снега. Помогал счищать снег и машинист, больно поколачивал по бокам, приговаривая:

— Ах, молодчик! Весь прииск утешил. К Новому году народ со светом будет.

Сиротка насилу вырвался из дружеских, но чувствительных объятий, поправил съехавшую на глаза шапку.

— Дьяволы, морально дефективные! Чуть не задушили. Тут, что ли, сгружать будете?

— Давай, сынок, под таль. Надо аккуратно снять, как яичко.

А в это время Галган сидел в кабинете Крутова. Выпуклые глаза с ласковой бараньей преданностью смотрели на Игната Петровича. Хрящеватые уши оживленно двигались. За дверью трещала пишущая машинка Зои.

— Съездили удачно,— рассказывал Галган,— за всю дорогу один баллон накачали. Привез генератор на две-

сти киловатт. А то мне уже напевать стали: «Темная ночь...» Для клуба — пианино. А это — вам...

Крутов с любопытством открыл картонную крышку, провел ладонью по гладкой коричневой стенке, удивленно спросил:

— Радиоприемник?

— Лучше. Радиола. «Урал». Штука первый сорт. И радио ловить, и пластинки проигрывать.

— Погоди, погоди. Я ж тебе денег не давал.

— А они и не нужны. Я клубу выписал за безналичный расчет как культинвентарь. Разве в свободной продаже такие вещи бывают? Только по организациям, по разнарядке общеприискома. Всего сорок штук пришло. Вмиг расхватали.

— Значит, это клубу радиола, за профсоюзные деньги куплена? Что ж ты мне казенную вещь суешь? — сухо спросил Крутов.

— Игнат Петрович,— проникновенно сказал Галган, прикладывая ладони к груди,— разве можно такую прелесть в клуб отдать? Ведь на неделю, не больше. Ручки свернут, сожгут лампы. Я же знаю. Там Кешка Смоленский со своими комсомольцами хозяйничает. А у вас года будет вещь стоять, глаз радовать.— Преданность во взоре Галгана достигла высшего накала.— Вы день и ночь работаете. Неужели такую малость не можете себе позволить? Ну, жили б вы в городе, тогда какой разговор— пошли, купили. А к нам когда их завезут? Меня просто совесть убила. Сам хоть плохонький да имею приемник, а мой начальник до сих пор без радио. Одна тарелка в доме, на стене. Слушай, чего местный радиоузел бубнит... Разве это порядок?

— Мда-а! — неопределенно сказал Игнат Петрович. Он выдвинул зачем-то ящик стола, заглянул в него и снова задвинул.— М-да-а... Конечно, это мелочь. В крайнем случае я могу и стоимость радиолы внести. Но, понимаешь, есть у нас еще вздорные людишки. Рады из-за каждого пустяка шум поднять. А я не люблю таких разговорчиков.

— Помилуйте, Игнат Петрович, какие могут быть разговоры? Вот вам фактура на радиолу. Я за нее в Ата-рене расписался, деньги перечислил. Чего ж еще? Надоест вам или привезут когда на прииск приемники, вы эту радиолу вместе с фактурой отдадите клубу, и вся недолга.

— Ну-ка, поставь ее, братец, на стол,— сказал, уже явно колеблясь, Игнат Петрович.— У-у, какая красавица! Действительно, жалко такую красоту в клуб отдавать, чтоб все ее лапали. Ладно,— решительно заключил Игнат Петрович,— занесешь вечерком ко мне на квартиру, попозже. Чтоб лишней болтовни...

Резкий звонок телефона, соединенного с радиостанцией, прервал Крутова. Он взял трубку, жестом приказал Галгану вложить радиолу обратно в ящик. Обрывки комариных голосов, морзянку, периодически наплывавший шум прорезал далекий баритон. Говорил Атарен.

— Крутов слушает. А, привет, привет! Да так, помаленьку прыгаем, вашими молитвами. Что? Такая, видно, судьба. Ваше дело критиковать, наше — стоять по стойке «смирно», руки по швам... Статья? Чья? Минуточку...— Крутов плотно зажал ладонью мембрану, вполголоса скомандовал Галгану: — Скажи Зое, чтоб пошла сейчас в маркшейдерский отдел, принесла мне замеры по шахтам за сороковой год. Иди!— Игнат Петрович продул трубку, подождал, пока смолкнет пишущая машинка, и заговорил снова: — Есть такой грех. Скрывать не стану. Автор, по-моему, авторитетный. Почему псевдоним? А это во избежание личных оскорблений. Подтверждаю. По основным пунктам автор у меня консультировался, как у хозяйственного руководителя. Я считаю, можно печатать, ошибки нет. Договорились. А мы тут обсудим как сигнал печати, примем меры, дадим ответ, все честь честью. Всего наилучшего. Пока!

Крутов медленно положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно, не отнимая от нее руки, нахмурив брови, глядя прямо перед собой.

Вошла Зоя, подала папку с замерами.

— Насилу нашла, Игцат Петрович. Всю полку перерыла. Пыли наглоталась.

— Спасибо, Зоечка.

Даже не взглянув на папку, Игнат Петрович небрежно бросил ее в ящик стола. Зоя удивленно выгнула бровь, но ничего не сказала, вышла, плотно притворила за собой дверь. Игнат Петрович проводил Зою долгим задумчивым взглядом.

в

Черепахин работал.

Не было машины и человека. Было одно исполинское существо, наделенное разумом и неслыханной силой. Оно вытягивало свою стальную руку, вонзало когти в неподатливую мерзлую землю и дробило, рушило, рвало ее. А зачерпнув полную железную пригоршню, подымало ее высоко, горделиво показывая небу добычу, и, широко, щедро размахнувшись, разжимало ладонь. И долго сыпались к подножию земляного кряжа большие и малые глыбы, опережая друг друга в стремительном беге.

Черепахин не знал, сколько — час ли, пять ли часов — прошло с начала смены. Он находился в том наивысшем состоянии духа, которое зовется вдохновением и знакомо не только писателю, артисту, изобретателю, ученому, но и каждому рабочему человеку, влюбленному в свой труд.

Руки и ноги делали свое дело, управляя рычагами и педалями. Вращался вал подъемной машины, до звона натягивались цепи ковша, каруселью вертелся весь легкий домик на чугунных лапах-гусеницах. Но это не ковш, а сказочно удлинившаяся рука Черепахина хватала землю и отбрасывала ее прочь. И когда ковш замедлял свое движение, глубоко зарывшись зубьями в грунт, а редкое натруженное дыхание пара из трубы становилось прерывистым, Никита Савельевич подавался всем телом вперед, словно помогая машине, не сводя глаз с ковша — ну же, ну! еще немного!

Шипел пар. Гремели массивные шестерни. Словно палуба, дрожал и зыбился под ногами железный пол кабины. Земля бежала волчком перед глазами, как при штопоре самолета. И с каждой минутой углублялся котлован перед экскаватором, а длинный хребет рос в высоту, раздавался вширь.

Неизвестно почему, в забое появился замерщик. Распустил рулетку, зашагал по комьям грунта. Никита Савельевич только тогда понял, что его смена кончилась, когда увидел у гусеницы поднятое кверху, улыбающееся лицо сменщика.

Черепахин отлепил ладони от рычагов, развернул плечи. Потом выбрался на гусеницу и спрыгнул. Но земля предательски закачалась, ушла из-под ног, и Никита Савельевич упал бы, если б его не поддержал сменщик.

Откуда-то возник Арсланидзе. Черепахин хотел что-то сказать ему, но только отчаянно махнул рукой и крепко обнял начальника парка.

От котлована шел замерщик. Стальная лента вилась за ним, скручиваясь кольцами, как живая.

— Ты знаешь, что наделал, Савельич? Три тысячи кубов выбросил за контур!

Да, старый экскаваторщик знал, что он сделал для участка, для прииска...

Ночью разыгралась непогода. Тяжелый плотный ветер, перемешанный со снегом, несся с юга. Глухо гудела тайга. Басовитый неумолчный шум ее стоял над прииском, сжимал тревогой сердца. Утром рабочие едва добрались до участка. Все потонуло в белесой мгле. Снег закупоривал уши, слепил глаза, не давал дышать. Яростные порывы ветра сбивали с ног. Люди шагали с трудом, высоко поднимая ноги, взявшись за руки. Везде протянулись сугробы.

Шурфовщики тесно набились в тракторную будку на краю полигона. Курили, держа цигарку в кулаке, присев на корточки. Опасливо поглядывали на потолок, когда освирепевшая пурга обрушивала на крышу будки снежную лавину. Жиденькое строеньице скрипело под могучим натиском ветра, шаталось, жалобно стонало. Неторопливо перебрасывались невеселыми фразами:

— Ну, разошлась погодка, мать честная...

— Не говори. Не дай бог сейчас в дороге оказаться.

— Пропал день. Ни фига не сделаем.

— Какая работа! На ногах не удержишься.

— То-то я давеча видел, собака по снегу каталась. И точно — к пурге.

В это время, неясный, смягченный ревом ветра, выбухнул взрыв. Шурфовщики замерли, изумленно прислушиваясь, вытянув шеи. Померещилось? Нет. Снова, на этот раз сдвоенно, громче, ударили взрывы.

— Слышь, Серега?

— Мама родная, шурфует!

— Да кто ж это, братцы?

— Григорий? Нет, он болеет. Николай? Он. Ребята, Николы нет!

— О, дьявол щербатый, на какую штуку поднялся!

Рабочие вывалились из будки, прикрываясь рукави-цами, полезли в снег. Вскоре впереди что-то зачернело. Легкая дощатая перегородка стояла наклонно, обложен» ная снизу, для поддержки, снегом. Под ее защитой в неглубоком шурфе копался человек. Когда рабочие окружили шурф, человек поднял голову, оскалил в задорной усмешке щербатые зубы.

— Приволоклись, работнички? Кто за вас план выполнять будет? Тетя Мотя?

— Никола, это ты, друг ситный? Обманул пургу?

Через час по всему полигону разбрелись шурфовщики.

Отгородись от пурги кто чем, они долбили мерзлую землю, закладывали в шпуры аммонал. Черные земляные султанчики взлетали кверху и исчезали, разметанные пургой.

...Лисичка стоял на краю обрыва, посасывал свою неизменную трубку и командирским взглядом изучал рельеф местности. Позади почтительно переминались лотошники.

— Здесь! — уверенно сказал Лисичка.— Тут она, голубушка.— Не оборачиваясь, только растопырив пальцы, лотошник добавил: — Кирку!

Сейчас же протянулось несколько услужливых рук с остро отточенными кирками. Лисичка сошел вниз, нанес несколько ударов по звенящей от мороза кромке обрыва. По каким-то одному ему известным признакам определил, где искать золото,— передвинулся влево. Рубанул киркой сплеча. Отошел еще на несколько шагов, припоминая, как выглядело это место летом. Потом вернулся, взял еще левей и тут обрушил кромку обрыва. Окончательно утвердившись в своем предположении, топнул ногой:

— Раскладывайте пожог здесь.

Лотошники засуетились, подтаскивая дрова. Скоро запылало несколько больших костров. Прозрачный дрожащий дым то растекался понизу, то, свиваясь, взметывался кверху. Шипели сырые поленья. Ширились черные пятна вокруг костров, цепочкой протянувшихся вдоль борта старой горной выработки.

Сидя на валуне, Лисичка распоряжался:

— Добавь дровишек. Да не туда! Недавно ослеп, а уже ни зги не видишь? Суетлив больно, паря. Вот теперь хорошо, довольно.

Когда костры прогорели, лотошники накрыли раскаленные угли листами жести. Понемногу промерзший грунт отошел. Кирками и лопатами надолбили талого грунта, насыпали в мешки, сложили их на подводу. Старый меринок влег в хомут, направляясь к недалекому тепляку.

Вечером, обходя участок, Шатров зашел в лотошный тепляк. Пригнулся, перешагнул высокий порог и остановился, отыскивая в клубах пара Лисичку. Старик сам подошел к нему, удрученно почесал восковую лысину.

— Худо дело, Алексей Степаныч, обмишурился я...

— Да что вы! — испугался Шатров.— Как же так, Максим Матвеич? Ведь я на вас как на каменную гору...

Кто-то потянул Шатрова за рукав. Рядом стоял Чугунов, морщил губы улыбкой.

— Пятьсот!

— Что пятьсот? — не понял Шатров.

— Пятьсот процентов дали,— выговорил Чугунов.

Лисичка торжествующе засмеялся. За ним облегченно засмеялся Шатров. Во всех углах задвигались, зашумели лотошники, довольные, что шутка удалась, что твердое рабочее слово сдержано. Свет падал на улыбающиеся лица, забрызганные, но счастливые. Ласково блестели глаза.

Кривая, вычерченная мелом на старенькой, обветренной непогодами доске показателей участка, лезла вверх. Все пришло в движение. Общежития заполнялись только поздним вечером. Наскоро поужинав, усталые рабочие засыпали мгновенно.

В один из дней на участок пришел Крутов. Шатров доложил обстановку. Игнат Петрович слушал, нагнув голову, глядя на Шатрова вполоборота, исподлобья. От его толстой шеи, выдвинутого подбородка, презрительно оттопыренной нижней губы, ото всей массивной фигуры так и излучалась непонятная властность. Шатров невольно подтянулся, как перед командиром полка в былые времена.

— Люди работают с небывалым подъемом! — закончил Алексей.— Уже видно, задание перевыполним.

— Значит, заниженное задание участку дали,— уронил Крутов. И ушел.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ТУЧ И СГУЩАЮТСЯ

1

— Гляди, ребята, гляди! — крикнул Лисичка.

Старик указал пальцем на потолок барака. Горняки

встревоженно подняли головы. Нить электрической лампы, о которой успели совсем позабыть, краснела на глазах, Вот из вишневой она стала оранжевой, потом желтой и, наконец, ослепительно белой. Стыдливо заморгал бледный язычок керосиновой лампы на столе. Кто-то фукнул в стекло, и язычок погас. Запахло горелым фитилем.

— Шабаш, отмучились!

— Дождались праздничка!

— Ай, электрики. Качнуть бы их за такое дело...

— Пошли на улицу, поглядим на прииск.

Горняки выбежали из барака, набросив на плечи полушубки, всунув босые ноги в валенки. Во всех окнах горел свет. Хлопали двери, скрипел под ногами снег, слышались радостные восклицания. Прииск казался небывало нарядным.

Ярче всех светились большие окна клуба. Там заканчивались последние приготовления к новогоднему маскараду. Разговоры о нем шли на прииске уже неделю, но многие не верили, что он состоится. Монтаж нового генератора затянулся, а без электрического света какой же маскарад! Правда, Крутов пообещал, что в новогоднюю ночь, поскольку шахты будут стоять, он даст энергию в клуб, но Игнату Петровичу верить...

Все же энтузиасты готовили костюмы. В обстановке страшной секретности шились простенькие платьица и сложные портняжные сооружения, мастерились клыкастые маски и ангельски расписанные личики.

Зоя и Ирина Леонтьевна в последние три дня совершенно сбились с ног. Им хотелось затмить всех и выиграть первый приз. Крутов отпускал Зою с работы в четыре часа. Царикова передавала только срочные радиограммы. Все свободное время женщин поглощало конструирование маскарадных костюмов.

Теперь, закутанные с головы до пят, Зоя и Ирина Леонтьевна сидели в задней комнатке вместе со всеми костюмированными участниками маскарада, ожидая начала танцев. Зоя нервно смеялась, стесненно оглядываясь вокруг себя. Как она любила милую суматоху таких вечеров! Молодая женщина не узнавала никого. Там серая волчья морда любезно склонялась к стоявшему торчком заячьему уху; там рыжая лисица задумчиво играла своим пушистым хвостом; там некто с гибкой фигурой, затянутой во все черное, в бархатной полумаске на лице мрачно блестел глазами из-под мексиканского сомбреро, поминутно хватаясь за кинжал на боку. Ярко-красные пасти от уха до уха, деревянно застывшие гримасы смеха, огромные картонные крашеные носы, широкополые шляпы, островерхие колпаки — все смешалось в одну пеструю картину.

Сказочно преобразилось фойе. В центре его упиралась вершиной в потолок мохнатая елка. Бесчисленные разноцветные китайские фонарики, стеклянные украшения, хлопья золотистых и серебряных блесток прятались в ее ветвях. Дед Мороз с белоснежной бородой, подпоясанный красным кушаком, хлопотал около елки, укрывая ее подножие ватой. От дерева исходил сильный аромат смолы, снега и свежести. Со всего потолка на нитях спускались сотни ватных шариков, и казалось, хлопьями идет снег. Только Кеша Смоленский и комсомольцы-активисты знали, сколько трудов было вложено в убранство фойе.

А у закрытых до поры дверей клуба быстро росла празднично настроенная толпа горняков. Кто-то, не утерпев, уже пустился в пляс под гармонику. Взявшись за руки, став в кружок, высокими голосами пели девушки. При свете луны все они казались красивыми. Словно натертые помидорным соком, румянились щеки. Лукаво блестели за длинными ресницами глубокие глаза. Полные губы так и манили поцеловать их.

Нетвердо шагая, к девушкам подошел изрядно выпивший шурфовщик. Он постоял немного, качаясь на тонких ногах, потом расставил руки, неожиданно воскликнул:

— Девушки, милые, полюбите меня, сироту! Поцелуйте хоть разок.

— Иди к своей Насте целуйся! задорно крикнула одна, пухленькая, востроносая.

— Давай, давай, брат, проезжай мимо,— со смехом посоветовал шурфовщику Охапкин. Начальник участка сам был красен от выпитого вина и мороза, но держался прочно.— Не по себе товар выбрал. Устарел. Твое дело теперь под лавкой валяться.

Шурфовщик протестующе махнул рукой, но спорить не стал, побрел дальше, что-то бормоча себе под нос. В это время открылись двери клуба, и все с шумом повалили в них, теснясь, с трудом протискиваясь в узком проходе.

Шатров подошел к клубу одновременно с Черепахиными. Как всегда, Клаву сопровождал Неделя. Он осторожно поддерживал ее под руку, заботливо обходя скользкие места. Пока Шатров, Неделя и Черепахин стояли у крыльца, чтобы не лезть в толпу, подошел Арсланидзе .

— А ты чего один? — спросил Шатров, здороваясь с другом,—Где Тамара? Моя-то нарядилась для маскарада, уже давно в клубе...

— Вова заболел, она сидит с ним,— озабоченно сказал Арсланидзе.— Горит малец. Горло заложило. Вызвали врача. Я и сам бы не пошел: какое уж тут веселье! — да жена прогнала: «Уходи, не вздыхай над душой!» А главное, я в составе жюри. Неудобно товарищей подводить.

В фойе было тесно. Неделя смахнул двух парней со стульев, усадил Евдокию Ильиничну и Клаву.

Вокруг красавицы елки толпились взрослые и подростки. Сиротка с красным распорядительским бантом на рукаве, важничая, громогласно рассказывал окружающим:

— Думаете, кто ее в тайге разыскал, срубил и привез? Виктор Афанасьевич Сиротка, собственной персоной. Кеша вызывает: «Так и так, вот тебе комсомольское поручение — привезти елку. Сумеешь?» Это я-то чтоб не сумел! Говорю: «Будь покоен». И добыл. Вот. Такое дело кому зря не поручат. Сиротка дело туго знает.

После короткого скетча начались танцы. Раздвинулся занавес, и со сцены посыпались ряженые. Поднялся хохот, крики, сумятица. Все старались протиснуться поближе, чтобы лучше рассмотреть костюмы, попытаться распознать кого-нибудь из участников маскарада. Но мудрено было узнать знакомых геологов, экскаваторщиков, чертежниц, домашних хозяек под этими беззвучно оскаленными в застывшей улыбке лисьими, волчьими мордами, под фантастическими платьями.

Когда наконец установился порядок, зрители были оттеснены к стенам и пары понеслись вокруг елки, Лисичка не утерпел. Старик ухватил Деда Мороза, картинно отставил ногу в подшитом валенке, но не успел сделать ни одного па, Чугунов сгреб своего напарника и вытащил его из круга.

Ровно в полночь ударил гонг. Радиоприемник умолк. На сцену вышел Норкин. Леонид Фомич поздравил участников вечера с Новым годом. Взлетели вверх серпантин и конфетти. Норкин еще говорил, опутанный леи-точками серпантина, вытряхивая из волос разноцветные кружочки, а танцы уже возобновились.

Общее внимание привлекали три маски. Одна из них изображала «голубя мира». Было что-то трогательно чистое в тоненькой девичьей фигурке с белыми крыльями. Две другие маски танцевали вместе. «Арктика» изображалась при помощи нашитых на темно-синее платье силуэтов льдин и белых медведей. На голове маски красовался склеенный из бумаги айсберг. Партнерша «Арктики» была окутана широкими многоцветными полосами материи, напоминавшими собою северное сияние.

Во втором часу ночи началось присуждение призов. Все маски выстроились в шеренгу. Жюри важно восседало на сцене. Читать решение жюри поручили Кеше Смоленскому.

— Первый приз — патефон с набором пластинок,— громогласно читал Смоленский, высоко держа листочек, и добавил от себя, вызвав смех,— и заводной ручкой присуждается...— Кеша сделал паузу, обвел всех взглядом, наслаждаясь наступившей тишиной, всеобщим жадным вниманием, и еще раз повторил: — Присуждается... Вот что-то не разберу тут...

По шеренге масок пробежала легкая зыбь. Зал застонал от жгучего нетерпения:

— Ох, да не томи же!

— Вот пила поперечная, не человек.

Норкин потянулся к листочку:

— Дай я прочитаю.

— Ага, разобрал,— смешливо сказал Смоленский, отводя руку Норкина,—присужда-ается... маске «Голубь мира». Музыка —туш! Прошу шаг вперед. Снимите масочку.

Девушка заколебалась, но ее вытолкнули из шеренги. Пришлось подчиниться. Шнурки маски затянулись и не развязывались. Сиротка подскочил, помог девушке. Маска упала, и все увидели смущенное зардевшееся лицо, тонко и мягко очерченное. Большие серые глаза смотрели наивно и сердито.

Смоленский нагнулся, вручил девушке приз, и сейчас же из рупора динамика грянул туш. Под аплодисменты девушка перебежала зал и уткнулась лицом в пиджак Черепахина. Шатров стоял рядом и удивленно покосился на нее.

— Моя племянница,— пояснил Черепахин. Он перехватил взгляд инженера.— Третьего дня прислали к нам на работу. Нежданно-негаданно. Врач, только из мединститута. Ну что ты, Ниночка, застеснялась,— ласково сказал Никита Савельевич, гладя густые каштановые с золотистым отливом волосы девушки.— У нас люди все простые, хорошие. Познакомься вот с Алексеем Степановичем.

Шатров поздоровался с Ниной, отметив яро себя ее крепкое рукопожатие, манеру смотреть открыто, прямо в глаза, чуть склонив голову набок. Коротковатый нос, несимметричные широкие брови, одна из которых лежала выше другой, плоские скулы девушки не понравились Алексею. Зато глаза были хороши: широко раскрытые, чистые, внимательные.

Между тем жюри продолжало свою работу.

— Второй приз — никелированный будильник с тремя стрелками, заводом на двое суток,— издевательски тянул Смоленский,—круглой формы, застекленный, допускающий регулировку, присуждается... виноват, уточняю— разделили между собою маски «Арктика» и «Северное сияние». Разрешите на вас взглянуть!

Из-под бумажного айсберга показалось раздосадованное смуглое лицо Ирины Леонтьевны. «Северным сиянием» наряжена была Зоя. Она отказалась от приза, и Царикова выхватила будильник из рук Смоленского, возмущенная тем, что первый приз достался не ей. Проходя мимо Нины, Ирина Леонтьевна бросила на нее испепеляющий взгляд и одновременно мило улыбнулась Шатрову.

— Третий приз...— снова затянул, как на аукционе, Смоленский, но не успел закончить.

Хлопнула дверь. Вбежал дежурный из конторы прииска.

— Игнат Петрович, беда! Жафаров в блоке подорвался!

Мгновение оцепенелого молчания, и сразу — вихрь тревожных голосов, чей-то надрывный вскрик...

2

Как всегда, собираясь на работу, Жафаров задержался перед портретом в траурной рамке. С ласковой укоризной Анаит смотрела на мужа. Рано поседевшие волосы завязаны узлом. Морщины избороздили лоб.

— Знаю, Ана, что скажешь. Не уберегли мы с тобой мальчика. Я, старый, хожу по земле, а его нет. Что ж делать— война... Он погиб не зря, унес с собой врага. А зачем ты ушла от меня, оставила одного? Эх, Ана, Ана...

Глаза Жафарова затуманились. Пора бы уж привыкнуть к своему горю. Да нет! Видно, старое сердце медленно раскаляется, но зато и не гаснет.

За полчаса неспешной походкой пожилого, утомленного человека Жафаров поднялся к штольне.

Добравшись до восстающего — вертикального колодца, уходившего вверх на много метров, взрывник получше закрепил на спине сумку с пыжами и аммонитом и полез по растрелам — коротким бревнам, вбитым между стенками восстающего.

Поднимаясь все выше, Жафаров совсем не думал о пропасти, которая подстерегала каждое его неосторожное движение. Он размышлял о предстоящей работе, о жизни. Хорошо ли пробурил Неделя шпуры? Молодой человек —мог заторопиться, чтобы не опоздать встретить свою девушку. Разве он сам не был когда-то так же Молод, не считал часы до встречи с Анаит? Так устроена жизнь. Каждый проходит свой круг. Вот через несколько часов наступит Новый год. Кто скажет, сколько лет ему, Старику, предстоит еще прожить?

Временами Жафаров останавливался, чтобы перевести дыхание, равнодушно смотрел вниз. Под ногами чернела бездонная пропасть. Лампочка освещала только два-три ближайших растрела. Могильная тишина окружала взрывника. На земле такой тишины не бывает. Там то ветер прошумит в листве, то сонно крикнет какая-нибудь ночная птица, то где-то далеко зашумит мотор. А здесь, под землей, никаких звуков.

Жафаров отдыхал три раза, пока добрался до блока. Последние метры пришлось ползти на животе через тесную дыру. В забое чернело множество аккуратных круглых отверстий. Они делали грудь забоя похожей на пчелиные соты. Нет, шпуры пробурены на совесть!

Разложив материал, взрывник принялся за дело. Заполнив часть шпура аммонитом, вставив взрыватель, Жафаров вкладывал в шпур сырую глиняную колбаску — пыж и осторожно трамбовал его. Так были заряжены все шпуры. Оставалось поджечь запалы.

Небольшим факелом Жафаров поджег свисавшие концы бикфордова шнура. Они воспламенились со свистом, огонь быстро пошел внутрь. «Вот так. Теперь пора уходить». Взрывник убедился, что горят все запалы, и побежал к выходу.

Вот и отверстие, через которое он пролез в блок. Жафаров лег на живот и похолодел: дыры не было, ее плотно заклинила большая глыба породы. «Обвал. Попал в западню»,— обожгла отчаянная мысль. Чувствуя, как у него слабеют ноги, взрывник беспомощно, словно подбитый заяц, завертелся на месте. Что делать. Вот она, смерть!

Первая мысль была — вытолкнуть глыбу. Обламывая ногти, напрягая все силы, Жафаров схватился за нее. Тщетно! Глыба даже не шелохнулась. Теряя от ужаса самообладание, взрывник кинулся к горящим шнурам. Обрезать их! Не допустить огонь к зарядам! Поздно! Огонь шел уже в толще породы, подбираясь к аммониту.

Тогда, потеряв надежду на спасение, следуя инстинкту самосохранения, несчастный вжался всем телом в небольшую расщелину. Лампочка покатилась по земле и погасла. Мрак окутал человека. И в этой кромешной, адовой тьме грянул первый взрыв. Красноватые молнии пучком вырвались из шпура. Осколки породы с визгом полетели во все стороны, дробясь о несокрушимые стены каменной пещеры. Один осколок зацепил спину человека, стоявшего в расщелине, и вырвал из нее кусок мяса. Человек дернулся, но не упал, еще плотнее втиснулся в расщелину, заполняя своим мягким телом, страстно жаждущим жизни, каждое крохотное углубление в безжалостном камне.

Напрасно! Один за другим ударили еще два взрыва. Еще и еще! Кремнистые осколки острыми гранями рвали, кромсали, превращали в кровавые лохмотья спину человека. А понизу, колыхаясь и раскачивая плоскими змеиными головами, пополз изжелта-зеленый ядовитый газ. Змеи доползли до ног человека, обвили их, и он упал в щебень, широко раскинув руки. Пальцы скрючились, разжались и опять, уже медленно, начали сжиматься, захватывая щебень. Что-то ослепительное вспыхнуло в мозгу человека, завертелось, разбрасывая искры, и погасло. Ядовитый газ заполнил его открытый в предсмертном крике рот.

3

Сиротка давно увивался вокруг Клавы. А с некоторых пор визиты его еще участились. Неделя видел это и молча страдал. Конечно, для него не составило бы никакого труда положить конец ухаживаниям шофера. Достаточно было бы один раз поговорить с ним по-свойски. После этого Сиротка наверняка обходил бы девушку за версту, не то чтоб волочиться за нею. Но Клава сказала: «Если изобьешь Виктора, между нами все кончено». Тарас попытался переубедить Клаву: «Что я, лиходей какой? Не до смерти ж я его убью. Поучу маленько и отпущу с богом». Но Клава была непреклонна: «Я еще не жена твоя, а ты уж ко мне никого не подпускаешь. А замуж выйду, тогда что? И поговорить ни с кем не дашь?» Пришлось покориться.

А проклятый шофер словно пронюхал про этот запрет. Чуть не каждый вечер, как только Клава кончала свою работу в столовой, Виктор являлся к Черепахиным, безбоязненно усаживался возле девушки (при Тарасе!) и начинал свои россказни. Да ведь как рассказывал! Заслушаешься! Тарас сам не раз ловил себя на том, что с интересом следит за повествованием Сиротки. Как тут дивчине не смотреть в рот такому хлопцу!

Но особенно угнетали Тараса ученые беседы, которые Клава любила заводить с Виктором. Вдруг заспорят, есть ли живые существа на Марсе. И пошло-поехало: «каналы», «полюса», «атмосфера»... Будто на земле дела мало, еще на небо лезть. А нет, так примутся толковать о гипнозе — есть гипноз или это так, одни балачки. И опять: «кора головного мозга», «рефлекс», «сознание»... А, батюшки! Откуда только такие слова берутся!

Больше всего изумляла Неделю осведомленность Сиротки. Ну ладно Клава. Девушка умная, окончила восемь классов, чуть не среднее образование имеет. А Виктор? Простой шофер, кончил сельскую четырехлетку, как и Тарас, а поди возьми его голой рукой! О чем ни заговорит Клава, он может разговор поддержать, свое слово вставить. И когда он так поднаторел в книжных делах?

Неделя вспоминал свое детство. Родители увезли его трехлетним мальчишкой из родной Полтавщины. Отца Тарас почти не помнил, но мать пережила мужа на десять лет и любила рассказывать подросшему сыну о тихих криницах, белых гусях на ставках, ясном мисяченьке над их хаткой, крытой камышом, расписанной синей краской. Потом умерла и мать. Тарас оставил школу, пошел работать, благо по росту и силе он выглядел гораздо старше своих лет. Возвращаться на Украину Тарас не захотел. Не к кому. Здесь, в Сибири, прошла вся его молодость. И сибирские просторы, тайга, знатные морозы, сметливый и щедрый сибирский народ пришлись по сердцу парню, приковали его навечно к этим краям.

Теперь, слушая разговоры Клавы с Виктором, Тарас остро ощущал недостаток знаний. Он начал даже подумывать, что, пожалуй, Кеша Смоленский все-таки прав — надо идти в вечернюю школу. Дважды комсорг при встрече с бурильщиком укоризненно говорил ему: «Удивляюсь я тебе, Тарас. Вот придет новая техника, тогда как? Если грамоте не подучишься, как разряд повысишь? Ведь и физику надо знать, и математику». Кеша предлагал даже свои учебники, но Тарас отказался. И сейчас жалел об этом. Но тут же приходила мысль, что, если по вечерам он будет сидеть в школе, Сиротка совсем заполонит Клаву. Оставалось одно — дежурить возле Клавы, выполнять все ее желания и ожидать, когда Виктор надоест ей.

Если бы Неделя лучше разбирался в Клавином сердце, он понял бы, что Клава принадлежала к тому довольно распространенному типу девушек, которые не любят настойчивых ухаживаний, постоянных знаков внимания. Кроме того, Клава была слишком уверена в своей власти над Тарасом. Если бы он сделал вид, что охладел к ней, она, вероятно, встревожилась бы, немедленно постаралась укрепить его привязанность. Но простой, прямодушной натуре Тараса было чуждо всякое притворство. Он не умел лицемерить и ходил по пятам за Клавой, надоедая ей своими вздохами.

Иначе вел себя Сиротка. Он не испытывал особо нежных чувств к Клаве. Подумаешь! Обыкновенная девушка. В меру полненькая, симпатичная — и только. Что Тарас так за ней увивается? Кроме того, хитрый шофер быстро раскусил характер Клавы. И ему ничего не стоило держаться с ней дружеского, даже чуть покровительственного тона. Правда, Сиротка приходил очень часто, но и уходил когда вздумается, не оставался, даже если Клава пыталась удержать его вечером подольше. Ни разу шофер не заикнулся о том, что девушка нравится ему. Он подшучивал над ней, а то так и сердил. В такие минуты Тарасу стоило огромного труда усидеть на месте. Он сжимал кулаки до того, что белели косточки пальцев. Сиротка подвергался смертельному риску. Как этот наглец смеет сердить Клаву? Где же после этого на свете справедливость?

Сиротку забавляло создавшееся положение. Тарас восхищал его своей физической силой, прямодушием. Шофер искренне желал ему добра. Но тщеславие перевешивало. Самолюбие приятно щекотало внимание избранницы знаменитого на весь прииск бурильщика-силача, а главное, вид самого укрощенного Недели, беспомощно сидевшего в углу, пока Виктор соловьем разливался перед девушкой. Приятно было также бравировать опасностью. Сиротка чувствовал, что играет с огнем. Если бы не запрет, наложенный Клавой, Тарас измолотил бы шофера в первый же вечер. Сиротка не знал об этом запрете, который один охранял его, но догадывался, что Тарас бездействует по желанию Клавы. Имелось еще одно обстоятельство, заставлявшее Сиротку волочиться за Клавой: ему очень льстили разговоры товарищей по гаражу: «Ну и Виктор, какую девку завлек! И скажи, у кого — у самого Недели ухажерку отбивает. Да как у тебя духу хватает на глаза ему показываться? Он же тебя с валенками съест!» Сиротка скромно отмалчивался, так как никогда не болтал о своих любовных делах, но все же ходил по гаражу гоголем.

Гораздо сложнее были переживания Клавы. В ее душе происходила тяжелая борьба. То девушка упрекала себя в черной неблагодарности, вспоминая, как с первого дня знакомства Тарас был нежен с ней, трогательно заботлив, то начинала досадовать: «Только и знает — ходит за мной да вздыхает. Нет чтобы посидеть, поговорить, как Виктор». Но сейчас же сама собой возникала невыгодная для шофера параллель: «Виктор, случись с ним такое, на весь прииск бы раззвонил, что спас меня. Д Тарас—хоть бы полсловечушка кому». Клава не ошиблась. Тарас никому не обмолвился о своей схватке с хулиганами, если можно было назвать схваткой такое одностороннее побоище. Он боялся за доброе имя Клавы. В свою очередь, и пострадавшие, не заинтересованные в разглашении тайны, тоже помалкивали. Так случилось, что о нападении на Клаву не знал даже Виктор. Думая об этом, девушка чувствовала, как крепнет в ее душе привязанность к Тарасу. Но назавтра приходил блестящий, остроумный, веселый шофер и оттеснял на задний план скромного, неяркого бурильщика.

Вот и сейчас, пока Тарас, хмурый, невеселый, сидел на табуретке, опустив широкие плечи, Сиротка рассказывал без умолку, бойко размахивая руками. На его подвижном лице по ходу рассказа мгновенно сменялись то испуг, то радость.

— И вот, значит, стою я со своей машиной под окнами клуба, подремываю, ничего не знаю. А там уже — полная паника. Семен Андрианыч вышел на трибуну, только начал говорить, и вдруг видят люди: закачался, схватился рукой за сердце и — упал. Что такое? Народ вскочил. В президиуме переполох. На счастье, нашелся в зале врач. Сейчас его за бока, к Семену Андрианычу. Приговор: дышит еще, но жизнь на волоске. Срочно нужна операция. Иначе — каюк! А на прииске ни одного хирурга! Везти надо в Мысовое, за шестьсот километров. Что делать? Дорога хотя и гладкая, но поворотов, подъемов! Числа нет! Все же не Москва — Минск.

Ревнивый взгляд Тараса отметил, что шофер положил свою руку на Клавино колено. Увлеченная рассказом, девушка ничего не почувствовала, поторопила Сиротку:

— Ну, ну, что дальше?

— А дальше выносят Семена Андрианыча из клуба ногами вперед, словно покойника. Так меня холодом и обдало! Подскакивает к машине его секретарь: «Витя! —А у самого голос рвется, на глазах слезы.— Витя, от тебя все зависит: если через десять часов не доставишь к хирургу в Мысовое — конец!» Я так и взвился. Главное дело — я с Семеном Андриановичем весь край объездил. Где только нас не носило! И вдруг такому человеку конец? Думаю себе: «Если ты действительно комсомолец, не последняя поганка,— сделаешь!» Уложили мы его в машине поудобнее, секретарь голову поддерживает. Врач на откидном сиденье примостился. Команда мне: «Давай, Витя!» Н-н-ну я и дал!..

Сиротка даже зажмурился, потряс головой, словно ужасаясь сделанному некогда. Клава слушала, наклонясь вперед, не сводя горячих темных глаз с шофера.

— Как включил фары, как лег на руль, так, веришь, и не разогнулся до самого Мысового. По селектору приказ дали: остановить всякое движение, очистить тракт, идет машина с больным Семеном Андриановичем. И ты скажи — все машины встали! До единой. Если проезд узкий, так шофер свою машину в кювет, в снег затолкает, а дорогу очистит. Крепко все уважали директора. Так я и летел по тракту. Веришь, Клава,— вдохновенно говорил Сиротка,— только крыльев мне в ту пору и не хватало. Сам не пойму — как в ту ночь не разбился. На вираже— шестьдесят, на прямой — сто! Благо, зима, снег укатался, что твой асфальт. Глаза — метров на триста вперед, нога на акселераторе. Только на вираже сбавлю газ, чтоб не перевернуться, и опять на всю железку, сколько у мотора духу хватает. А мотор-то чертячий — «ЗИС-101»,— тогда сильнее машины и не было. Случись в то время на тракте пробка, останься на дороге раззява какая — в куски б разбился. С такого ходу тормозить— километр надо.

— Небось не разбился,— некстати вставил Неделя, мучимый ревностью. И сейчас же стыдливо потупился — Клава бросила на него недоумевающий, отчужденный взгляд.

— Короче говоря,— продолжал Сиротка, не обращая внимания на Тараса,— еще солнце не взошло, а мы уже подлетели к Мысовому. За девять часов домчал! Сейчас же в больницу, к хирургу на стол — и пошло дело. Через месяц Семен Андрианыч опять гонял на машине по всему краю почище прежнего. А Виктору Афанасьевичу— грамота от главка и две тысячи премии,— рисуясь, не утерпел похвастаться шофер.

— Да-а,— раздумчиво протянула Клава, сожалея, что интересный рассказ уже закончился. Заметив вольность шофера, негодующе сбросила его руку со своего колена. «Обнаглел Витька!»

4

Зоя открыла дверь продовольственного магазина и нерешительно остановилась на пороге. Длинная очередь в три ряда выстроилась вдоль прилавка. Зоя хотела уже повернуть обратно, но вспомнила, что хлеба не хватит даже на обед. Пришлось пристраиваться в хвост очереди.

— Вы крайний? Я за вами,— произнесла Зоя неизбежную формулу-заклинание.

Но простояла Зоя недолго. Ее зеленую вязаную шапочку с помпоном заметила заведующая магазином. Полное, бело-розовое лицо женщины расплылось в любезной, приторной улыбке. Узкие щелочки глаз совсем исчезли, двойной подбородок заколыхался.

— Зоя Васильевна, идите сюда, я вам сама отпущу, что нужно.

Удивленная Зоя неуверенно подошла к концу прилавка. С чего бы такая предупредительность? Зоя боялась, что сейчас очередь запротестует, но, сверх ожиданий, все молчали.

— Вам чего? Хлеба? Вот эта булочка хорошо пропеченная, румяная,— говорила между тем заведующая, бросая гири на чашку весов.— Два четыреста. Еще чего? Сливочного масла возьмете? — Заведующая магазином наклонилась к Зое. Шепотом, чтоб не услышали в очереди:— Вчера получили немножко копченой грудинки. Прелесть. Пальчики оближете. Килограммчик могу устроить...

— Спасибо, но у меня денег не хватит,— стесняясь, тихо сказала Зоя,— я не захватила с собой.

— Ну что за счеты, милочка, потом занесете. Мы ведь не в городе живем,— ласково возразила заведующая, проворно отрезая под прилавком большой кусок грудинки и заворачивая его в бумагу.

Через несколько минут хозяйственная сумка Зои доверху заполнилась аккуратными свертками, банками и пакетами. Пододвигая сумку Зое, заведующая прошептала ей с заговорщицким видом:

— Вы, Зоя Васильевна, как вам что-нибудь понадобится , без стеснений заходите прямо через заднюю дверь. Тут, сами понимаете, неудобно,— народ... А там я вам все отпущу. Вот скоро сушеный чернослив получим, изюм, шоколад...

Выходя, Зоя услышала, как за ее спиной чей-то женский голос приглушенно произнес:

— Крутовская секретарша.

В голосе звучали почтительность и зависть.

— Секретарша? — переспросил ехидный, с хрипотцой мужской голос.— Или...

Окончания фразы Зоя не расслышала — в очереди засмеялись. О чем они там?

По улице Зоя шла в глубоком раздумье.

Последнее время она не раз с удивлением замечала, что к ней стали относиться совершенно иначе, чем раньше. Вот хоть бы и этот магазин,— сколько раз она бывала в нем прежде, и никто не обращал на нее внимания. Она терпеливо выстаивала в очередях по часу и больше и уходила с килограммом сечки да консервами, как все покупатели. А с некоторых пор продавщицы начали приветливо улыбаться ей, отбирать товар получше. И вот сегодня сама заведующая снизошла до нее, самолично отпустила продукты, да еще какие! Кое-кто из мужчин, которые раньше едва замечали Зою, теперь при встрече первыми здоровались, долго трясли руку.

Заискивают? Думают, что теперь, когда она стала секретарем Крутова, она может влиять на его решения? До сегодняшнего дня Зое так и казалось. Но обрывок фразы в магазине мучил, заставлял доискиваться до скрытого в нем тайного смысла. Почему засмеялись в очереди? Над чем?

Внезапно Зоя остановилась. Лицо вспыхнуло. Стало жарко. А что, если ее имя связывают с Крутовым? Если ее зачислили в любовницы всемогущего начальника прииска? Могли же заметить ласковые взгляды Игната Петровича, его необычную обходительность со своим секретарем? Могли и сделали из этого свои выводы!

Надо на всякий случай заручиться расположением фаворитки Крутова. Для нее он сделает все, чтобы угодить, не постесняется употребить власть... Так, наверное, думают эти подхалимы, а прежде всего Лаврухин. Как он расшаркивается перед ней! И она ни о чем не догадывалась!..

«Какой стыд!» Зоя шла все быстрее, не замечая, что идет не домой, а к радиостанции. Ноги сами несли к поверенной всех ее дум и печалей — Ирине Леонтьевне.

От Цариковой не укрылось возбужденное состояние Зои. Не успела она раздеться и повесить свою шубку, как Ирина Леонтьевна подошла к Зое, крепко сжала ее маленькие руки и вкрадчиво заглянула в глаза:

— Мы чем-то взволнованы?

Сбивчиво, бессвязно Зоя пересказала Цариковой эпизод в магазине и свое подозрение, ожидая от подруги сочувствия, негодования. Но, к большому удивлению Зои, Ирина Леонтьевна отнеслась очень хладнокровно к происшествию.

— Киска моя, чем же ты так возмущена? Не понимаю. Я бы на твоем месте только гордилась. Конечно, бабы завидуют тебе. Тут и гадать не о чем. Все они мечтают об интрижке с таким человеком, как Игнат Петрович, да не удается. Помани он их пальцем — любая побежит. Но его выбор пал на тебя, помнишь, я тебе тогда еще говорила... А между вами в самом деле ничего еще не было? — деловито осведомилась Царикова.

— Как ты можешь так говорить, Ирина!

— Хм! А я думала, ты его давно прибрала к рукам, ла скрытничаешь, не хочешь мне признаться. Ну, знаешь, Зоечка, раз уж все равно слушок о тебе пополз, я бы так сделала, чтоб не зря говорили. По крайней мере не обидно будет слушать.

— Ирина!!

— Я тридцать лет Ирина,— невозмутимо отозвалась Парикова. Ее глаза засмеялись.— Глу-упенькая! — вытянула она губы.— Какая ты еще девочка. Совсем несмышленыш. Не воображаешь ли ты, что Алексей женился на тебе невинным отроком?

— Мало ли что у него могло быть прежде! Я этого не знаю и знать не хочу. А после женитьбы он никогда мне не изменял!

— Ой ли? Ты уверена? Я бы так горячо не ручалась,— прищурилась Царикова.

— Он не такой,— уже слабее возразила Зоя.

— Один черт!—энергически отрезала Царикова.— Можешь мне поверить. Только концы умело прятал. Терпеть не могу мужского лицемерия. Йм все можно, а нам — ничего. Чепуха на постном масле. Все эти проповеди— для дурочек. Один раз живем на свете.

Царикова говорила еще долго. Зоя слушала ее, не соглашаясь, но и не протестуя вслух. В конце концов, многое из того, что говорила Царикова, поразительно совпадало с ее собственными мыслями.

— Ты сейчас в контору идешь, Зоечка? — закончила Царикова.— Попроси, золотце, у Галгана ниток мулине разных цветов. Тебе он не откажет. Я достала потрясающий рисунок для вышивки: купающаяся нимфа и подглядывающий сатир. Мы с тобой целую картину вышьем!

Зое повезло. В коридоре конторы она столкнулась с Галганом.

— Тимофей Яковлевич, у меня к вам большая просьба.

— Пожалуйста, Зоя Васильевна, чем могу служить? Если в моих силах — расшибусь, а сделаю.

— Я думаю, расшибаться не придется. Мне нужно ниток мулине разных цветов. Не сможете ли вы достать их?

Галган наморщил лоб, долго соображал что-то. Зоя с надеждой смотрела на хозяйственника.

— Не знаю, что и сказать вам, Зоя Васильевна. Мудреная задача. Мулине и в Атарене редко бывает. Нарасхват идет. Буду иметь в виду, но обещать не обещаю.

Разочарованная Зоя села за свою машинку. А Галган через час появился снова и прямо прошел в кабинет Крутова.

— Я вчера у себя копался, Игнат Петрович,— осторожно начал Галган,— и вот нашел...— он положил на стол мягкий сверток. Из бумаги в разные стороны топорщились пучки желтых, красных, зеленых, синих ниток мулине.

Крутов, выпучив глаза, в неподдельном изумлении смотрел на Галгана.

— Слушай, Тимофей, ты, часом, не того? — Игнат Петрович сделал красноречивое круговое движение пальцем у лба.— Не рехнулся? Зачем мне мулине? Черепахину вместо троса на экскаватор отдать?

— У нас в магазине мулине никогда не бывает,— пояснил Галган.— А женщины из-за него прямо бесятся. Я и занес вам. Захотите кого из работниц прииска, служащих конторы поощрить за отличную работу,— готовая премия под рукой.

Легкая краска покрыла обветренное лицо Крутова. Он исподлобья взглянул на Галгана. Но Тимофей Яковлевич безразлично смотрел в сторону, на этажерку с запыленными книгами. «Заметил, подлец!» — пронеслось в голове Крутова. А вслух небрежно сказал, пожимая плечами:

— На кой мне твое мулине! Ну да ладно, раз уж принес, брось вон туда, пусть лежит.

Вечером, когда Зоя собралась уходить домой, Игнат Петрович позвал ее в кабинет.

— Я, Зоечка, полез сегодня в нижний ящик стола, смотрю, а там этот сверток лежит. Совсем из головы вон! Я когда-то давно привез из Атарена ниток, бросил их сюда, да и забыл. А сейчас наткнулся, подумал: может, они тебе пригодятся? Возьми, пожалуйста, чтоб место не занимали.

— Ох, Игнат Петрович,— всплеснула руками Зоя в полном восторге,— если бы вы знали, как я их ищу! Чем я только вас отблагодарю?

— Ну-ну, пустяки,— забормотал Игнат Петрович,— было б за что благодарить, за такую дрянь.

Уходя, Зоя бросила внимательный взгляд на Крутова. Впервые она посмотрела на него таким оценивающим взглядом. Недавнее открытие, горячая проповедь Цариковой пробудили в ней совсем непривычные мысли. «Какой он заботливый! И вовсе еще не старый. Ему даже идет эта седина на висках, придает мужественность, строгость. А в хорошем костюме, на заказ, в светлом пальто, модных туфлях он будет выглядеть совсем молодцом. Никому не уступит. Одежда очень красит человека...»

Недоумение Шатрова росло с каждой новой встречей. Только что ему попался возле гаража начальник участка Охапкин. Добродушный, разговорчивый Охапкин всегда любил поболтать с Шатровым, выкурить с ним папиросу-другую. Заранее улыбаясь, Шатров остановился, готовясь окликнуть Охапкина. Но, завидев Шатрова, тот неожиданно вильнул в сторону, скрылся за углом гаража.

Потом встретился Смоленский. Комсорг, наоборот, долго жал руку Алексея, посматривая на него с грустным, немного виноватым видом, с каким смотрят обычно на больного, лежащего в постели, здоровые люди, стесняющиеся своего здоровья, силы, громкого голоса. У Шатрова чуть не сорвалось с языка: «Ты что, Кеша, не хоронить ли меня собрался? Что глядишь так?»

Размышляя о странном поведении Охапкина и Смоленского, Шатров подошел к конторе и увидел кучку рабочих, столпившихся у газетной витрины. Один читал вслух, водя корявым пальцем по стеклу, остальные слушали, сбившись головами вместе. Шатрову показалось, что чтец упомянул его фамилию. Алексей подошел ближе, силясь рассмотреть газету через головы горняков. В это время один из них обернулся и со значительным выражением в голосе сказал:

— Отойди, ребята. Алексей Степаныч...

Рабочие тотчас расступились, и Шатров увидел заголовок жирным шрифтом: «Порочное руководство». Статья занимала три больших столбца. Еще не прочитав из нее ни строки, интуитивно Алексей понял — статья о нем.

Глаза Шатрова быстро бежали сверху вниз, схватывая существо абзацев. «Вместо полного использования мощной техники Шатров самовольно поставил все бульдозеры на прикол... На участке до сих пор нет ни метра полностью подготовленных к промывке полигонов... Антипартийное поведение... используя трудности снабжения, подогревая нездоровые настроения отдельных отсталых элементов, пытается настроить рабочих против... Барство Шатрова... запрещает звонить ему ночью

на квартиру... Груб с подчиненными. Например, начальника шахты Лаврухина... Необходимы решительные меры... оздоровления обстановки...»

— Да что же это, товарищи?! — каким-то стоном вырвалось у Шатрова. Буквы зарябили перед глазами.

Рабочие угрюмо молчали, только чей-то одинокий голос крепко выругался.

Оправившись, Алексей прочитал снова, на этот раз подряд, всю статью. Внизу стояла подпись: «П. Александров». «Александров, Александров, кто же это? А, псевдоним, конечно,— догадался Шатров.— Наглый лжец, трусливо спрятался за псевдонимом. Ну как можно писать такое? Где только совесть у человека? Какая злобная клевета!»

Шатров сделал несколько бесцельных шагов. Внутри у него все кипело, жгло. «К секретарю,— всплыла одна мысль, поглотила все остальные,— в партийную организацию».

В приемной Зоя окликнула мужа, но он, не замечая ее, почти вбежал в кабинет. Крутова не было. Норкин сидел за своим столом, с увлечением писал что-то каллиграфически четко, с нажимом. При внезапном появлении Шатрова Леонид Фомич испуганно откинулся на спинку стула. Ручка покатилась по бумаге, и большая клякса расплылась на ней, обезобразив аккуратные строчки. Кровь отхлынула от лица Норкина. Щеки, иссеченные мелкими красными жилками, побледнели.

Взволнованный Шатров ничего не заметил. В эту минуту он забыл все, что думал и говорил раньше о Норкине. Сейчас он видел в нем только секретаря партийной организации, партийного вожака, облеченного высоким доверием коммунистов, человека, который справедливо и нелицеприятно разберется во всем и не даст в обиду невинного.

— Леонид Фомич,— задыхаясь, сказал Алексей, наваливаясь грудью на стол,— Леонид Фомич, я пришел к вам за защитой... нет, за справедливостью! Вы читали газету? Там обо мне напечатана статья. Это ложь! Гнусная, подлая ложь!

Алексей едва владел собой. Норкин схватил графин, налил воды в стакан. Расплескивая воду, Шатров жадно выпил ее.

— Успокойтесь, Алексей Степаныч! Что с вами?

Кое-как, отрывочно, перескакивая с одного на другое, Шатров рассказал о газетной статье. Норкин уже успокоился, принял свой обычный солидный вид. Недослушав Шатрова до конца, перебил его:

— Конкретно, Алексей Степаныч, что вы хотите от меня конкретно?

— Я? — изумился Шатров.— Разве я не сказал вам? Вы знаете, что это клевета. Пошлите в редакцию опровержение. Ее обманул этот негодяй «П. Александров». Ведь с начала до конца...

— Алексей Степаныч, дорогой мой,— улыбнулся с видом превосходства Норкин,— я не уполномочен опровергать выступления большевистской печати. Это делается иначе: на партийном собрании мы обсудим вас, вашу работу в свете этой статьи, и коммунисты вынесут свое решение. Его-то мы и пошлем в редакцию. А как же иначе?

— Вы хотите статью или меня обсуждать на партийном собрании? — раздельно спросил Шатров, приближая свое лицо к Норкину.

Воробьиные глаза Норкина заметались за стеклами очков, он заерзал в кресле.

— Вас, Алексей Степаныч... Я обязан это сделать,— прикладывая руку к груди, убедительно сказал Норкин.

Несколько мгновений Шатров неподвижно смотрел в глаза Норкину, словно изучая его. Какая-то морщинка непереносимого отвращения, гадливости задрожала около губ Алексея. Он круто повернулся на каблуках и вышел. Но в приемной его перехватила Зоя:

— Что случилось, Алексей?

— Обо мне в газете появилась статья. Антипартийное поведение. Порочное руководство. Зазнайство. Будут обсуждать на партсобрании.

— Достукался! — прошептала Зоя.

На лице жены Алексей увидел не сочувствие, не жалость, а только страх и враждебность. Видеть это было так тяжко, что Шатров зажмурился и вышел.

На распутье у клуба, где во все концы разбегались дорожки, приостановился. «Куда ж теперь? К кому?.. К Георгию!» И торопливо зашагал к механическому парку. .

Глубоко запустив пальцы в растрепанные волосы, Лаврухин покачивался из стороны в сторону. Временами начальник шахты испускал невнятное глухое мычание, словно от зубной боли.

Самочувствие Лаврухина было отвратительным. Страшно болела голова со вчерашнего перепоя. Но еще больше мучило сожаление об исходе последней азартной игры. Он уже держал в руках больше тысячи рублей, поставил их все ва-банк и сорвал крупный куш. Тут-то и надо было, идиоту, остановиться, проявить характер. Так нет же! Черт толкнул под руку рискнуть еще раз, поставить на девятку. И все пошло прахом, развеялось дымом, да еще вышло пятьсот рублей с гаком долга. Лаврухин вывернул все карманы, высыпал даже серебро, но наскреб всего триста с небольшим. Партнеры дали сроку три дня. Сегодня этот срок истекал, и за душой по-прежнему не имелось ни полушки. До получки оставалось больше недели. Явно назревала угроза лупцовки. А как беспощадно бьют картежники, Лаврухин уже знал. Где занять денег? На любых условиях, под любые проценты? Этот неотвязный вопрос вот уже третий день терзал душу Лаврухина.

Поглощенный своими переживаниями, он не заметил появления в комнате Галгана и вздрогнул, услышав над собой насмешливый резкий голос:

— Что сидишь, качаясь, бедная Мефодя? Опять небось продулся в карты?

Появление Галгана обрадовало Лаврухина. Этих двух людей объединяла если не дружба — такое выражение было неприменимо к их отношениям, ибо Лаврухин всегда безотчетно побаивался Галгана, чуя в нем сильную натуру,— то, во всяком случае, взаимная симпатия. Тимофей Яковлевич был единственным человеком на прииске, правильно понимавшим жизнь. С ним можно было толковать не о политике, не о том, что сказал Черчилль и куда поехал Ачесон, а о самых интересных жизненных делах: о том, как можно ловко зашибить деньгу, по скольку лет выдерживаются вина, как добиться своего и отвязаться потом от любой бабы.

Много значило и то, что Тимофей Яковлевич изредка ссужал приятеля деньгами. Правда, при этом он каж-

дый раз заставлял Лаврухина подписать фактуру на лишние пятьсот — шестьсот килограммов бензина, но — долг платежом красен. И сейчас у Лаврухина мелькнула слабая надежда, хотя фактуры подписывал уже не он, а Шатров.

— Так продулся, говорю? — повторил Галган, останавливаясь перед Лаврухиным и глядя на него с высоты своего роста.

Как всегда, Галган был одет, в противоположность своему приятелю, опрятно, даже с некоторой претензией на щегольство. Серого каракуля шапка с желтым кожаным верхом, неизменная зеленая бекеша, белые бурки, с носками и задниками, обшитыми красной кожей.

— Ох, не говори, Тимофей Яковлич,— с жалобным стоном отозвался Лаврухин.— Все двадцать два несчастья свалились. И задолжал, и голова гудит как трактор, и Шатров пристал с ножом к горлу — выполняй суточный график. Все одно к одному. А главное — продулся. И ведь как я их сначала подсидел, любо-дорого!

— Крапленая колода? — деловито осведомился Галган.

— Ни боже мой. Просто подфартило. Я первый раз зашел с девятки червей, потом сунул ведьму и...

— Короче, денег нет?

— Ни грамма! Если сегодня не отдам сто восемьдесят монет, набьют морду. Может, ты выручишь, Тимофей Яковлич, а? Выручи, голуба! Последний раз прошу!

— А это ты не видел? — Галган сложил известную комбинацию из трех пальцев, именуемую в просторечии «дулей», и для лучшего обозрения поднес ее к самому лицу Лаврухина. Тот только шмыгнул носом и повернул голову в сторону.— Воротишь рыло? А кто мне второй месяц тысячу двести должен? Давай деньги, мне на костюм надо! Не прежнее время — фактурками отделываться.

— Голубчик, Тимофей Яковлич, да где ж мне сейчас денег взять? Потерпи малость, в получку отдам,— униженно взмолился Лаврухин, чуть не плача.— Заимей совесть. Мало я тебе фактур подмахнул?

— Ага! Еще месяц ждать? Все жданки кончились. Продай что-нибудь из барахла, а мне гони монету.

— Да что ж я продам? Смотри сам, у меня ничего нет!

Галган обвел взглядом комнату и невольно присвистнул.

Действительно, продать при всем желании было нечего. В углу стояло сооружение из пустых ящиков наподобие кровати. В головах на плоском соломенном матраце лежала старая телогрейка. Рваный кожух заменял одеяло. Две расшатанные табуретки, колченогий стол да печка, сделанная из железной бочки, довершали меблировку комнаты. Пол усеян окурками. Ни занавесок на окнах, ни коврика на стене, ни хотя бы половика— ничего, говорящего о том, что это комната, в которой живет, отдыхает, проводит свободное от работы время человек.

— Н-да, богато ты живешь! — весело сказал Галган.— Прошлый раз я был, так у тебя из мебели еще ведро стояло. Неужели тоже пропил?

— Уборщица унесла,— грустно ответил Лаврухин,— все равно, говорит, пропьешь, а мне сгодится.

— Ловко. И белья я что-то не вижу. Где его-то хранишь?

— А что его хранить? — ответил вопросом Лаврухин.— Одна смена на мне, другая у прачки. Пойду в баню, сменюсь.

— Ах, молодец! — восхищенно покрутил головой Галган.— Чистейшей воды пролетарьят. Девяносто восьмой пробы. Что я говорю! На тебе пробу негде ставить! — Галган внезапно сменил тон.— А ведь ты и впрямь так сопьешься с кругу, Мефодий Лукьянович. И я знаю, что тебя мутит.

— Что?

— Был ты начальником участка, уважаемым человеком. Соответственно деньга текла. Фактурки, то-се... Была возможность выпить с друзьями, в картишки по маленькой переброситься. А теперь прислали этого типа... Шатрова, и ты слетел с нашеста. Разве не обидно? И добро б, ты дело не знал, а то ведь ему сто очков фору дашь!

— Это верно,— Лаврухин повесил голову.

— А то нет? Святая правда... И жаль мне тебя. Все-таки я тебя люблю, Мефодий. Ей-богу! Черт тебя знает, мужик ты какой-то славный, компанейский. Одно слово, душа человек. Ладно, так и быть, выручу еще раз, не пропадать же тебе в самом деле! Сколько там за тобой? Тысяча двести? На еще триста для ровного счета. Будет полторы. Отдашь в конце месяца.

— Тимофей Яковлич, друг ты мой! — возопил Лав-рухин с каким-то визгом в голосе, ошеломленный столь неожиданны!« оборотом событий.— Да я тебе... да за это я твой раб по гроб жизни!

— Ладно, ладно, чего там... При случае отблагодаришь. Небось трещит башка? — осведомился Галган после короткой паузы, в продолжение которой Лаврухин топтался на месте, не зная, чем выразить свою признательность благодетелю.

— Не трещит, на куски разламывается,— скорбно отозвался Лаврухин.

— Не горюй. Я как знал, захватил с собой поллитровку на похмел души. Давай чашку.

Из недр бекеши появилась бутылка с драгоценной влагой. Такое проявление неслыханной доброты окончательно доконало Лаврухина. Он вскочил с табуретки и раскрыл объятья, намереваясь облобызать Галгана.

— Ну-ну, я целоваться не люблю! — брезгливо сморщился Тимофей Яковлевич.— С бабами-то не лижусь, а уж с тобой...

— Нет чашки. Да на кой она ляд,— завертелся Лаврухин. У него даже руки затряслись.— Я из горлышка!

— Валяй,— согласился Галган.

Лаврухин закинул голову, и водка забулькала. Галган следил за ее понижавшимся уровнем. Когда половина содержимого бутылки перешла в бездонный желудок Лаврухина, Галган отнял у него бутылку, зажал ее в коленях.

— Закуси чем-нибудь, а то окосеешь.

Лаврухин отправился к столу и нашел там сухую корку.

— Дай еще глотнуть, Тимофей Яковлич,— просительно сказал он.

Галган отрицательно мотнул головой:

— Нельзя. Слабый ты человек.

— Это я-то слабый? — вознегодовал Лаврухин.— Да мне пол-литра хлопнуть — что комара на шее убить.

— Я не в том смысле. У тебя и у трезвого-то характер мягкий, а у пьяного и подавно. Злости в тебе нет, самолюбия. Ведь другой на твоем месте давно бы сковырнул Шатрова. И правь обратно участком.

— Как же, сковырнешь его! Крепче чирия сидит. Я разок ковырнул... Заикнулся Крутову насчет Шатрова, так и сам же не рад был. Игнат Петрович так меня срезал!

— Чудак! Когда это было? Сейчас Игнату Петровичу самому этот выскочка поперек горла встал. Не видишь? А статья в газете? Не миновать Шатрову с участком проститься. И это еще не все.

— А что же? — спросил Лаврухин. Он немного осовел, но привычка к спиртному помогала владеть собой.

Галган подошел вплотную. Его ястребиные выпуклые глаза, подернутые какой-то пленкой, гипнотизировали захмелевшего Лаврухина.

— А вот что. Жафаров-то на чьем участке погиб?

— Ну Шатрова.

— Не «ну». В этом все дело. Член партбюро, лучший стахановец, заслуженный человек и вдруг — погибает. Почему? Обвал? А почему он эту глыбу не вытолкнул, не разбил? — Галган вперил свой взгляд в глаза Лаврухина, заговорил раздельно, чеканя каждое слово, будто вгоняя его в сознание начальника шахты: — Пе-ре-у-том-ле-ние! Понял? Ведь это Шатров разрешил: отладил на шахте — иди в рудник. Нарушение правил техники безопасности. Смекаешь? За такие художества наше государство премий не выдает. Дошло? Сейчас довольно одного маленького заявленьица, и Шатров весь вышел. А тогда кого сажать начальником участка? Тебя!

7

Последнее время Зоя находилась в приподнятом состоянии духа. Крутов повысил ей оклад до тысячи двухсот рублей. С этой целью по его приказу главный бухгалтер провел Зою по совместительству инженером по технической учебе. Никаких курсов, стахановских школ, хотя бы индивидуального ученичества на «Крайнем» пока не существовало. Обязанности Зои ничуть не увеличились. Зато прибавка к зарплате оказалась весьма весомой.

Радовала Зою также ласковая покорность Игната Петровича. Ради нее он изгонял из своего лексикона крепкие выражения при проведении планерок. Грозный начальник прииска шутил, смеялся, а то и советовался с Зоей. Редкой женщине не льстит внимание мужчины, даже если она не питает к нему никаких чувств. Зоя не составляла исключения из этого правила. Ей нравилось замечать, как светлеют глаза Игната Петровича при ее появлении, как разглаживаются морщины на его лбу, глубокая складка у переносицы. Раз десять за день, не меньше, Крутов вызывал Зою к себе в кабинет, изобретая для этого всевозможные предлоги. Часто при этом он садился рядом так близко, что Зоя чувствовала прикосновение его сильного, твердого плеча. Иногда же Игнат Петрович диктовал деловую бумагу, расхаживая по кабинету, заложив руки назад. Зоя записывала предложение, потом снова ожидала, разглядывая в паузах профиль Крутова. Седеющий короткий ежик отступал назад от покатого лба. Нижняя губа большого рта немного выдавалась вперед, придавая профилю надменность. И весь абрис волевого лица, отчеканенный на фоне окна, завершался упрямым, жестким подбородком. Невольно Зоя восстанавливала в памяти лицо Алексея, сравнивала этих двух мужчин. Сравнение было не в пользу Алексея. «Какой он все-таки сильный, Игнат Петрович! Недюжинная, мощная натура. Этот ни перед чем не остановится, сразу видно. Сомнет, раздавит, а сделает по-своему. Недаром он стал начальником прииска. Ему на роду написано командовать людьми. Талант! А у моего Алексея в лице что-то женственное. И что топорщится, наскакивает на Крутова! Никогда ему не шагать по жизни так, как Игнату Петровичу!»

Зоя инстинктивно тянулась к сильной натуре. Не отдавая себе в этом отчета, она искала возможности опереться на человека, который руководил бы ею во всем, подчинил ее волю своей.

Игнат Петрович был именно таким человеком. По мере того как Зоя узнавала его ближе, ее восхищение Крутовым все росло. О, Игнат Петрович далеко пойдет! Он не засидится на «Крайнем». Почем знать, не суждено ли ему заменить Разумовского на посту начальника горного округа? А там, может быть...

Понемногу Зоя освоилась с мыслью, что Игнат Петрович влюбился в нее или, по крайней мере, она очень нравится ему. Сознание это волновало, будоражило молодую женщину. Близость к Крутову означала многое:

почет в обществе, жизненный комфорт, доступность недосягаемых ранее удовольствий и развлечений.

Даже здесь, в глухом таежном углу, благоволение Крутова скрашивало жизнь, облегчало прозу будней. Прошло время, когда Зоя радовалась килограмму свежего мяса, полученному с подсобного хозяйства. Теперь достаточно было сказать Галгану, и назавтра он вручал ей увесистый пакет с первосортной свининой. Когда в магазин прибывали новые товары, заведующая сама звонила Зое, и она приходила, рылась при закрытых дверях в материалах, готовой одежде, обуви, выбирая вещи по своему вкусу. Как непохоже было все это на недавнее время, когда она терпеливо выстаивала в очереди долгие часы, чтобы застать в продаже шерсть, модельные туфли, фетровые ботики!

Шатров, как подавляющее большинство мужчин в подобных случаях, не замечал перемен в семейном быту. Он с аппетитом съедал вкусное жаркое, не обращая внимания на то, что ест свежее мясо, а не консервы. Глубоко равнодушный к нарядам, он не замечал пополнения Зоиного гардероба. Лишь однажды новая блузка совершенно сверхъестественной окраски привлекла на минуту его внимание. Он подбросил ее на руке, подивился пестрой окраске ткани и тут же забыл о блузке.

Было еще одно, что занимало все мысли Шатрова, лишало его всякой наблюдательности. Алексей на все лады обдумывал гибель Жафарова, и наедине с собой в самых тайниках души у него часто шевелилась мысль, что он мог явиться косвенной причиной смерти этого молчаливого, скромного рабочего. Зачем он принял предложение Жафарова взрывать шпуры в шахтах и в руднике! Что, если Жафаров устал, почувствовал себя плохо, потерял силы около выхода из блока и именно это сыграло роковую роль в ту новогоднюю ночь? Ведь завал был невелик!

Снова и снова в памяти Шатрова вставала тяжелая картина похорон Жафарова. Открытый гроб с г телом покойного несли Крутов, Норкин, Галган и Шатров. Падал редкий снежок. Позади молча шли горняки. Острое ребро гроба резало плечо, и Алексей облегченно вздохнул, когда впереди показалась могила, окруженная комьями черной земли. Чтобы вырыть ее в промерзшей, заледеневшей земле, взрывники, товарищи покойного, заложили заряд аммонита. Как прощальный салют Жа-фарову над его последним прибежищем встал дымный столб взрыва. Высоко вверх прянули камни. И долго отражалось гулкое эхо от угрюмых пологих сопок.

Глубокая прямоугольная яма чернела рядом с невысоким холмиком. И после смерти Жафаров не хотел разлучиться со своей Анаит. Судьба соединила их снова, на этот раз навсегда.

Короткую речь над гробом сказал Крутов. В словах Игната Петровича слышалась неподдельная скорбь, а когда он заговорил о том, что до последнего дня погибший честно работал для родины, что он умер, как солдат, на своем посту, голос Игната Петровича задрожал. Предательская слезинка быстро скатилась по его щеке. И многое простили горняки, с непокрытыми головами окружившие кольцом свежую могилу товарища, начальнику прииска за эту слезу над гробом рабочего!

8

Занятый своими мыслями о последних событиях, Шатров совершенно позабыл о дне рождения жены. Зое пришлось самой напомнить о нем мужу. Собираясь в контору, подкрашивая перед зеркалом губы, она сказала:

— Кстати, ты знаешь, какой завтра день?

— Пятница, кажется. Да, пятница. А что?

Алексей подошел к календарю.

— Там ничего не найдешь. Так я и знала. Это называется любящий муж. Мой день рождения! Вспомнил? Слава богу. Завтра мне стукнет двадцать четыре года. Почти старуха, а вспомнить в жизни нечего.

Когда Зоя ушла на работу, Алексей захлопотал. Он побежал в промтоварный магазин, пересмотрел все, что лежало там на полках, но не нашел ничего мало-мальски подходящего для подарка. Мучительно краснея, Шатров подозвал продавщицу, бойкую комсомолочку в синем платочке, и объяснил ей свое затруднение. Девушка улыбнулась молодому человеку, который с такой наивной надеждой смотрел на нее. Из-под прилавка была извлечена пара женских туфель. На толстой подошве, с аляповатым каблуком, они все же выглядели гораздо лучше своих близнецов-уродцев, заполнявших полки.

— Сейчас лучше ничего нет,— сказала продавщица и лукаво добавила: — Вы для Зои Васильевны ведь? Она у нас третьего дня купила хорошенькие танкетки, не чета этим колодкам.

Но обрадованный Шатров пропустил мимо ушей замечание, со своим приобретением под мышкой побежал домой.

На следующее утро подарок был торжественно вручен Зое. Весь вид Алексея без слов говорил о том, что он ожидает от нее проявлений восторга и горячей благодарности. При взгляде на массивные толстоносые туфли с крашеной пряжкой на боку, которые равнодушно лежали на ладони Алексея, Зое стало смешно и жалко мужа.

— Спасибо, Алеша. Очень миленькие туфли.— Зоя чмокнула мужа в лоб.— Я их буду беречь,— пообещала Зоя,— чтоб они не истрепались.

— Ничего,— великодушно разрешил Шатров,— носи хоть каждый день. Может быть, к лету еще привезут, почище этих.

— Хорошо бы... Теперь вот что, Алеша. Игнат Петрович так любезен, что отпустил меня на весь день справлять свои именины. Только вечером я должна сходить в контору на пару часиков. И знаешь, что мне захотелось? Пригласить к нам Ирину. Посидим втроем, поболтаем, выпьем по рюмочке. Верно? Она давно хочет с тобой познакомиться. И ты ее посмотришь, оценишь. А то просто неудобно — я у нее днюю и ночую, а к себе— ни ногой. Не возражаешь, надеюсь?

— Как же можно возражать новорожденной?

Алексей не хотел обижать Зою отказом в такой день.

По рассказам Зои Царикова составила себе довольно

точное представление об Алексее, его привычках и вкусах. Будучи и в самом деле неглупой женщиной, как ее аттестовала мужу Зоя, Ирина Леонтьевна с первого шага повела себя правильно. Едва войдя в комнату, она ахнула с видом самого искреннего изумления, всплеснула руками и подошла к книжной этажерке.

— Боже мой,— восклицала, грассируя меньше обычного, Ирина Леонтьевна,— боже мой! Стендаль, Уитмен, Теккерей! Что я вижу, у вас есть даже Вольтер! А это уж не Апулей ли? Конечно, он — «Золотой осел». И какие издания... иллюстрации... Нет, вы просто волшебник, Алексей Степаныч! Здесь, в нашей норе, иметь такую чудесную библиотеку... Я просто глазам своим не верю. Это сон,— не останавливаясь, говорила Ирина Леонтьевна, перелистывая книги, ощупывая корешки.

Шатров сиял. Ничем нельзя было так расположить его к себе, как похвалив библиотеку. Ведь он столько сил и времени положил на подбор этих книг, так охотился за каждой из них по магазинам, букинистическим ларькам, книжным развалам! Алексей и не подозревал, что Царикова в жизни не читала ни одной из книг, которыми так восхищалась сейчас. Цепкая память хитрой женщины сохранила десятка три названий ценных книг, классиков мировой литературы, и теперь она с большим эффектом мобилизовала свои скудные познания.

— Ах, шалун, у вас и «Декамерон» Боккаччо припрятан,— погрозила Царикова пальцем Шатрову, продолжая свой осмотр.— Зоечке вредно его читать. Я — другое дело. Я уже старуха. Дадите мне его на недельку, насладиться еще раз?

— Разумеется, Ирина Леонтьевна,— с готовностью отозвался Алексей. Нет, положительно Царикова была совсем не такой, какой она ему рисовалась со слов Тамары. «Уж не ошиблась ли Томочка?»

За чаем игра продолжалась. Царикова не ломалась, не кокетничала, говорила мало. Раза два вставила замечания, которые удивили Шатрова своей глубиной и меткостью.

День промелькнул незаметно. Выпили две бутылки вина, поговорили, потанцевали под патефон, спели «Меж крутых бережков», «Уральскую рябинушку». У Цариковой оказался хороший музыкальный слух, гибкий, хотя и небольшой голос. Многих слов она не знала, но мелодию вела уверенно. Прощаясь, Шатров крепко пожал ей руку и пригласил бывать почаще.

— Погоди, Ирина, я с тобой,— спохватилась Зоя, выглядывая в окно. На дворе окончательно стемнело.— Мне давно пора в контору. Там какая-то срочная работа. Игнат Петрович велел прийти к шести, а я с вами заболталась. Будет мне теперь на орехи.

—Обойдется,— уверенно ответила Царикова.

Сверх ожиданий, кабинет Крутова оказался пустым. У Зои екнуло сердце: неужели не дождался, ушел? Вот скандал-то... Но дежурный по конторе сказал!

— Игнат Петрович не приходил вечером. Велел вам позвонить ему на квартиру.

С чувством большого облегчения Зоя подняла трубку.

— Зоечка? — В знакомый властный бас вплелись вкрадчивые интонации, такие неожиданные в голосе Крутова.— Ты меня извини. Горло заложило, боюсь выходить на мороз. Захвати папку с годовым отчетом и приходи ко мне. Я тебя долго не задержу.

— Хорошо,— пролепетала Зоя и осторожно положила трубку, растерянно глядя на Царикову.— Ирина, Игнат Петрович зовет меня к себе... Ночью, на квартиру... Как быть? Но ведь с папкой!

В глазах Цариковой зажглись бесовские огоньки. Тонкие губы расползлись в понимающей усмешке.

— Иди! И не трусь. Не будь дурой.

На развилке Царикова свернула к радиостанции и молча подтолкнула Зою в спину.

Окна в доме Крутова были завешены. Только в одном пробивался сквозь шторы слабый свет. Зоя привстала на цыпочки, заглянула в окно, но ничего не увидела и постучалась. Почти сейчас же, как будто Крутов стоял за входной дверью, она распахнулась. Игнат Петрович сам встретил Зою на крыльце, неестественно высоким голосом, суетясь, оживленно заговорил:

— Пришла? Вот молодец. Люблю дисциплину. Нет, не сюда. В эту дверь.

Зоя переступила порог и остановилась в изумлении. Большая люстра затопляла светом комнату. В камине бойко трещали дрова. Круглый стол был сплошь заставлен бутылками с ликером, коньяком, настойками, мелкими и глубокими тарелками с закуской: черной икрой, астраханским заломом, копченой грудинкой, ветчиной. В двух розовых вазах лежали печенье, шоколад и мандарины.

— Ой, у вас гости? — испуганно обернулась Зоя.

— Никак нет. Только одна гостья,— отозвался Игнат Петрович, выходя вперед и беря Зою под руку,— ты, Зоечка. Неужели в такой день, день твоего рождения, я могу эксплуатировать тебя на работе? Что я, капиталист?

— А как же... годовой отчет? — запинаясь, смущенно спросила Зоя.

— А с годовым отчетом мы так,— улыбнулся Крутов, засматривая Зое в лицо. Он взял из ее рук папку и швырнул на диван.— Раздевайся, грейся. Посидим немножко, выпьем за твое здоровье. Дай-ка я за тобой поухаживаю, не все же мне командовать.

Зоя хотела сказать, что она не останется, что это неприлично, что лучше она завтра пригласит Крутова к себе отметить свой день рождения, но Игнат Петрович уже расстегнул и снял с Зои шубку, усадил молодую женщин у к огню. Потом вышел в соседнюю комнату и сейчас же вернулся, прежде чем Зоя успела собраться с духом и подняться с кресла. Внезапно она ощутила щекочущее прикосновение к своим плечам. Зоя подняла руку, и ее пальцы утонули в пушистом скользком мехе великолепной серебристо-черной лисицы.

Пораженная, Зоя молча смотрела расширенными глазами на Крутова. Довольный произведенным эффектом, Игнат Петрович победоносно улыбался.

— Это тебе от меня подарок в честь дня рождения. Специально гонял Галгана в Атарен за покупкой,— самодовольно пояснил Крутов.— Велел с дрянью не возвращаться. Галган тем хорош, что из-под земли добудет, если надо.

Зоя обрела наконец дар речи, покраснела, стремительно вскочила. Лисица мягко скользнула на пол.

— Игнат Петрович! Что значит этот подарок? Такой дорогой! Я не могу...

Но Крутов нетерпеливо замахал рукой: «После, после!», налил два больших бокала коньяку и подал один из них Зое.

— За твой день рождения!

Чтобы не уронить бокал, Зоя вынуждена была подхватить его. Она не успевала ничего сказать, собраться с мыслями. Все шло так быстро! Напор Крутова заставил ее растеряться, совершенно ошеломил. А Игнат Петрович уже чокался. Бокалы звякнули. Зоя залпом выпила коньяк и задохнулась. Огненная жидкость ожгла горло. Торопливо схватив с тарелки ломтик ветчины, Зоя проглотила его и закашлялась. Игнат Петрович сейчас же налил рюмку ликера.

— Запей вот этим, полегче.

Через час Зоя сидела в мягком кресле, болтала ногами и непрерывно смеялась. Все кружилось перед ее глазами и то отодвигалось вдаль, то приближалось, дробясь. Вместо одной, как раньше, с потолка почему-то спускались две люстры. Опьянение было тем сильнее, что прежний хмель еще не успел выйти из головы Зои, когда она явилась к Крутову.

Игнат Петрович сидел на ковре около своей гостьи и целовал ее колени, обтянутые прозрачными чулками, прижимался к ним лицом. Зоя не видела в этом ничего странного. Смеясь, она ерошила седеющий ежик Игната Петровича.

— Вы мой паж. Правда?

— Правда, правда, Зоечка,— бормотал заплетающимся языком тоже изрядно охмелевший Крутов.— Поедешь со мной летом в отпуск? Одену как царицу! Из Москвы такси найму, провезу тебя на машине по всему Черноморью. В Сочи на глиссере покатаю. Эх! Для тебя ничего не пожалею! Ты не думай, я не так, мы зале... за-ре-ги-стрируемся.

— Ха-ха-ха! А Шатрова куда денем? — смеялась Зоя.— У-у! Он у меня такой строгий, принципиальный, ужас!

— Я его скоро в бараний рог согну. Ты не обижаешься, что я про твоего мужа так говорю?

— Конечно, нет. Пусть сам не лезет в драку. Вот дождался, что в газете про него написали, да еще, чего доброго, на собрании вкатят!

— Вер-рно! Ах, умница, как все верно понимаешь. Дай я тебя за это поцелую.

Игнат Петрович поднялся с ковра и обнял Зою. Близко-близко перед ее лицом возникли его мутные голубые глаза. Горячие губы нашли Зоин рот и прижались к нему. Зоя попыталась отвернуть лицо, вырваться.

— Пустите, Игнат Петрович! Я закричу...

Но голова кружилась, ноги подкашивались. Крутов все крепче притягивал к себе ее тело. На секунду стало страшно. Сквозь волны хмеля мелькнула мысль, что сейчас случится непоправимое. Но уже не осталось ни воли, ни сил. И, уступая нетерпеливому напору Крутова, обвисая всей тяжестью на его твердых руках, Зоя прошептала, закрывая глаза:

— Свет...

ГЛАЗА ВОСЬМАЯ

УДАР

I

У ворот механического парка Шатров наткнулся на Арсланидзе.

— Вот кстати, Георгий,— обрадовался Алексей.— Хочу Володю проведать. Он ведь до сих пор болеет?

— Да,— сразу помрачнел Георгий.— Пойдем. Тамару хоть немного развеешь.

Рекс встретил Шатрова, как старого знакомого, приветственным стуком хвоста об пол. Мужчины прошли в спальню, слабо освещенную синей лампочкой. Резкий запах лекарств пропитал всю комнату. В детской кровати, высоко поднятый на подушки, лежал Володя. Он трудно, с хрипом дышал. У Алексея сжалось сердце. Даже при этом слабом свете видно было, как заострился нос больного ребенка, ввалились щеки. Рядом, положив голову на скрещенные руки, сидела на низенькой скамеечке Тамара. Она не пошевелилась при входе мужчин.

— Задремала, — шепнул Арсланидзе. — Которую ночь без сна! А меня гонит прочь. Не дает дежурить возле Вовки.

— Я не сплю,— ровным, каким-то безжизненным голосом, растягивая слова, тихо произнесла Тамара, не поднимая головы.— Это ты, Алексей? Здравствуй. Идите в столовую, сейчас выйду к вам.

В ожидании Тамары мужчины присели на диван. Она вошла, и Алексей едва сдержал возглас изумления. Полно, да Тамара ли это? Ничего не осталось в ее лице от прежней молодой, веселой женщины. Бессонные ночи около больного ребенка, постоянная мучительная тревога обескровили щеки, заставили потухнуть и ввалиться глаза.

— Что смотришь? Старухой стала? — с надломленной усмешкой спросила Тамара.—Горе сушит, а не красит, Алеша.

Наступило неловкое молчание. Алексей не мог отделаться от странной, нелепой мысли, что перед ним незнакомая женщина, а вовсе не Тамара. Так изменила ее болезнь сына.

— Как Володя, что врач говорит? — спросил наконец принужденно Шатров.

— Ах,— устало махнула рукой Тамара,— что эти врачи! Я теперь никому не верю. Да и как ее винить, Нину Черепахину? Милая, славная, но еще девочка, только с институтской скамьи. Откуда ей было опыта набраться? Иногда по часу и больше проводит около Володи, видно, что сама страшно переживает, но помочь ничем не может. И то сказать — не бог же она! Вчера предсказала кризис, а его нет. Болезнь все развивается. Иачалось с простого воспаления легких. Пока я была на работе, он тут раздетый бегал по морозу, соседка недосмотрела. Потом перешло в двустороннее крупозное воспаление. Теперь добавилось воспаление на уши. Мальчик тает изо дня на день, как свечка. Он у нас и без того слабенький... Не знаю, что будет, не знаю...

Пальцы Тамары скомкали скатерть. Несколько секунд она еще крепилась, потом горько заплакала, запрокинув голову. Волосы растрепались, по лицу, еще больше постаревшему, полились слезы. Георгий захлопотал около жены, прижал ее голову к своей груди, стараясь успокоить.

Овладев собой, Тамара отстранила мужа. Все еще судорожно, коротко всхлипывая, как всхлипывают обиженные дети, она вытерла лицо платком, привела в порядок волосы.

— Прости меня, Алеша. У тебя свои неприятности с этой газетой, ты собрания ждешь, а тут я еще тоску нагоняю. Садитесь к столу, я вас хоть чаем напою.

За чаем Тамара сидела все так же сторожко, чутко прислушиваясь, не застонет ли сын. Чтобы хоть на время отвлечь ее мысли от болезни ребенка, Алексей начал рассказывать:

— Не у одной тебя горе. С ребятами часто слезы. А бывают и смех, и слезы, все сразу. Помню, возвращался я как-то в свою часть из госпиталя. Сидим на станции, ждем поезда: я, еще один молоденький лейтенант Вася и солдат человек пять. Потом подсела к нам женщина с мальчиком, жена моряка-подводника, добиралась к мужу. И бабушка с ней. Старая, а такая живая, резвая —на удивление. Вася где-то раздобыл домино, и вот мы засели сражаться. Только и слышно: «баян», «мыльце», «двойка»... «Баян» — это шестерка, «мыльце» — пустая костяшка. Вот сидим, хлопаем костяшками. Ну конечно, парнишка заинтересовался, сполз с рук матери и —к нам. Такой хорошенький, румяный, одет морячком: в тельняшке, бескозырке. Года два ему или поменьше. Но шустрый, весь в бабушку. То одну, то другую костяшку схватит и тянет в рот. Бабушка отнимет, а он опять за свое. И вдруг заплакал. Да так горько плачет! Его и мать, и бабушка, и мы под конец спрашиваем: «Что с тобой, чего плачешь?» А он не может объяснить. Плачет, и все. Тут бабушку осенило: «Это он ваше мыльце сглонул, не иначе!» Стали собирать домино, пересчитывать, в самом деле — все костяшки есть, а пустышки нет. Даже удивительно, как верно бабушка сказала. Все перевернули, обыскали — нет, да и только. Мать подхватывает своего морячка на руки и ну бежать— в санчасть. Тут как раз подоспел наш поезд. Мы с Васей сели и поехали. И что ж ты думаешь? Вечером стали укладываться спать, раздеваться, бац! — это «мыльце» у Васи выскакивает из портянки! Как оно за голенище ему попало, не понимаю. Ну, казалось бы, на этом и конец. Случай-то пустяковый. Так нет, засело в памяти. Сколько раз потом лежим, бывало, где-нибудь с Васей в кустах, к пристрелке готовимся — и вдруг: «А помнишь, как морячок мыльце сглонул?» И такой нас смех разберет! Как в народе говорят: «дурачий смех».

Тамара вдруг наклонилась, погладила руку Шатрова.

— Утешаешь, Алеша? Ничего, выхожу я своего морячка.

Чаепитие еще продолжалось, когда пришла Нина Черепахина с визитом к больному. В белом халате она показалась Шатрову выше и взрослей, чем тогда, в клубе, на маскараде. И держалась Нина иначе, чем в клубе: уверенно и вместе с тем просто. Она не отказалась от чашки чая, которую предложила Тамара, потом распорядилась приготовить для нее горячей воды, полотенце и позвала хозяйку дома с собой к больному ребенку.

Когда женщины скрылись в детской, Георгий плотно притворил дверь за ними, несколько раз прошелся по комнате, ероша волосы, в явном затруднении.

— Садись сюда, Алексей, мне надо с тобой серьезно поговорить,— сказал наконец Арсланидзе, усаживаясь на диван, показывая на место рядом с собой.— Скажи, ты не находишь, что я поступаю нехорошо: сочувствую тебе, но почти ничем не помогаю в борьбе с Крутовым?

Арсланидзе слегка покраснел. Он хотел услышать искренний ответ и в то же время не знал, каким он будет.

Шатров немного подумал.

— Нет, не нахожу. Ни я, ни мы с тобой вдвоем не заставим Крутова уступить, особенно сейчас, после газетной статьи. Переубедить его нельзя, я в этом удостоверился. Подействовать на него может только приказ сверху, из управления. Помнишь, мы как-то уже толковали с тобой о Крутове? — Арсланидзе утвердительно кивнул.— Так вот, думается мне, ты был прав тогда, Георгий. Переродился Игнат Петрович. Окончательно переродился. Народ для него теперь так — пустое место, пшик, тема для спекуляций с трибуны. Вот приказ сверху— это другое дело, это он понимает! Смешно, но мне за него временами становится обидно: самородок же, черт бы его драл! В других условиях мог бы стать работником крупного масштаба, выдающимся руководителем. А выродился в восточного деспота. И что страшнее всего: в нем деспотизм уродливо сочетается с яростной демагогией. Прячем он сам верит в свою демагогию, гипнотизирует ею других!

Шатров помолчал, растирая на зубах чаинку, ощущая языком терпкий вкус теина.

— А может, и не один лишь приказ сверху, может быть, приисковая партийная организация в силах еще обуздать его. Но для этого . надо, чтобы большинство коммунистов поняло неправоту Крутова. Придется постепенно завоевывать это большинство. Первый бой я хочу дать на ближайшем партийном собрании, когда Норкин вытащит вопрос о моей работе и статье. Буду наступать.

— Не думаю.

— Не думаешь? — Шатров удивленно взглянул на Арсланидзе.

— Тебе придется защищаться, и очень крепко,— пояснил Арсланидзе,— а не наступать. Обстановка складывается не в твою пользу. Я вчера зашел к Норкину, смотрю — на столе бумажка лежит. Рука Лаврухина. Я его почерк хорошо знаю: буквы такие острые, налезают одна на другую. И только я подошел, Норкин хвать эту бумажку и — в ящик. «Что такое?» — думаю. А потом догадался.

— Догадался? О чем?

— Я уверен — это заявление на тебя от Лаврухина. Ты ведь когда-то выгнал его — и поделом — из шахты. Крутов собирает материал. Определенно. Хочет ударить по партийной линии. Статья в газете, заявление Лаврухина, гибель Жафарова, злополучные бульдозеры, пятое-десятое... Крутов все соберет вместе, чтобы тебя допечь. Думаешь, статья случайно появилась в газете? Как бы не так! Голову даю на отсечение — работа Крутова.

— Неужели он сам ее написал?

— Вряд ли. Но кого-то науськал наверняка. Видишь, как все складывается? И я недаром с тобой обо всем этом заговорил. Будь наготове, продумай все пункты возможного обвинения. Дело разгорится жаркое. Ну, обо мне говорить нечего. Я с тобой — до конца...

2

Марфа Никаноровна терпеливо стояла в очереди за продуктами в тесном, переполненном магазине. Пользуясь случаем, женщины изливали председателю женсовета свои домашние огорчения. Только через час Марфа Никаноровна продвинулась к весам, поставила на прилавок свою изрядно потрепанную хозяйственную сумку.

— Машенька! Килограмм сливочного масла. Пару кило сахару. Тушенка есть? Баночку заверни... Нет, лучше две. Так, ну, что еще? Сухофрукты привезли? Чернослив или смесь? Взвесь полкило, только без камней, как тот раз...

Марфа Никаноровна хотела еще спросить насчет сгущенного молока, но запнулась на полуслове. Машенька внезапно расцвела, приветливо улыбнулась кому-то за спиной Марфы Никаноровны, потом обернулась к двери, которая вела во внутренние помещения магазина:

— Марина Егоровна! Зоя Васильевна пришли.

Из дверей немедленно выплыла заведующая магазином. На ее обычно сонной физиономии теперь играла медоточивая улыбка и готовность услужить.

— Здравствуйте, Зоя Васильевна! Проходите сюда, сейчас я вас обслужу. Что-то вы нас совсем забыли, красавица вы наша,—пропела заведующая, умильно щуря маленькие глазки,— и не заглядываете. Мы все прямо соскучились за вами. Ей-богу! Что новенького, Зоя Васильевна? Из управления ничего не слышно — будут у нас строить универмаг?

Не переставая разговаривать, заведующая проворно заворачивала какие-то кульки, кулечки, свертки. Ее полные белые руки так и мельтешили над прилавком. Хрустела бумага, трещал шпагат. В пять минут все было взвешено, упаковано и уложено в авоську именитой покупательницы.

Норкина давно не встречалась с Зоей и сейчас была удивлена переменой, которая произошла в молодой женщине. Переменой и внутренней и внешней. На Зое было надето отлично сшитое новое темно-синее пальто, выгодно подчеркивавшее ее стройную фигуру. Серебристочерная лисица на плечах красиво оттеняла белизну лица молодой женщины. Манеры Зои, ее голос приобрели уверенность, почти властность, которой у нее раньше не замечалось. Но вместе с тем в лице Зои проглядывало беспокойство. Казалось, она все время держится настороже, готовая к отпору, и эта тревога, нервозность странно противоречили солидности и плавности движений молодой женщины.

Едва Зоя вышла из магазина, женщины окружили Норкину.

— Видали, Марфа Никаноровна?

— Что видала? — сердито отозвалась Норкина.

— Зойка-то... Расфуфырилась почище барыни. Ни дать ни взять — начальница. Небось связалась с Крутовым и обдирает старого дурака. А важничает-то!

— Будет вам, бабоньки, языки чесать! Ну приоделась Шатрова, ну форсит маленько... Эка беда-то. Дело молодое. А вы уж сразу: «связалась с Крутовым». Зачем он ей? У нее свой муж, молодой, умница, из себя видный и зарабатывает неплохо.

Все же из магазина Норкина вышла с тяжестью на сердце. Не верится, а в то же время... Конечно, Зоя пустенькая, хохотушка, беззаботница... Но решиться на такой шаг... И зачем, что ее могло толкнуть? Все ли ладно у нее с мужем?

Мысли Норкиной перешли к Шатрову. Толковый инженер, начитанный человек, авторитетный. Отовсюду о

нем только хорошее слышишь. И на лицо приятный мужчина... А каков в семье? Перебирая в памяти все связанное с Шатровым, Марфа Никаноровна тут только сообразила, что почти никогда она не видела его вместе с женой. Нехорошо это, ах как нехорошо! Верней всего— старая история: муж вечно занят на работе, голова забита производством, а у жены появляются свои интересы, свои знакомства. С этого и начинается.

Марфа Никаноровна погрузилась в воспоминания. Сколько таких молодых семей прошло у нее перед глазами. Внешне прекрасная семья. А на самом деле внутри уже зреет червоточинка. И потом сразу полной неожиданностью для окружающих — распад семьи. Если нет общих интересов, мужу и жене нечего делать вместе.

Шатров поднимался в гору своим легким гимнастическим шагом, по военной привычке четко работая руками в одной плоскости. Он направлялся в клуб. Сегодня, в выходной день, в клубе был назначен вечер танцев. Шатрову было не до них, особенно после тревожного разговора с Арсланидзе, но Зоя настояла на своем. «Ты со мной никуда не показываешься. Долго я буду ходить одна, как разведенная жена?» Зоя считала полезным показаться на людях в обществе мужа, чтобы приглушить возможные разговоры по своему адресу. Она начинала побаиваться, что они дойдут до ушей Алексея.

До клуба Шатров не дошел. На пути ему встретилась Норкина, нагруженная хозяйственной сумкой.

— На ловца и зверь бежит! А я-то как раз думаю: хоть бы кто помог сумку домой поднести,— приветливо сказала Марфа Никаноровна.— Здравствуй, Алексей Степаныч. Не шибко торопишься? Поможешь старухе? Вот спасибо, батюшка. А то силы-то нету, все руки оттянула, проклятущая.

Шатров легко подхватил сумку, пошел рядом с Норкиной, приноравливаясь к ее мелкому шагу. Марфа Никаноровна поговорила о погоде, о болезни сынишки Арсланидзе, потом незаметно перевела разговор на Зою.

— Чтой-то я вас вместе не вижу, Степаныч. Совсем ты свою дружечку забросил. Что так?

— Да ведь дела всё, Марфа Никаноровна,— улыбаясь, ответил Алексей. Добродушная старуха всегда была симпатична ему.— Оба работаем...

— Дела делами, а про жену забывать не след. Она у тебя бабенка молодая, видная. А знаешь, как в народе говорится: в чужую жену черт ложку меду вложил. Не боишься, что отобьют?

— Боюсь. Вот побрился, иду на танцы,— пошутил Алексей.— Буду жену завлекать, чтоб не бросила.

Марфа Никаноровна слегка нахмурилась:

— Я без шуток говорю, Алексей Степаныч. В жизни всяко бывает. Сегодня врозь, завтра врозь, а там, глядишь, и охлаждение получилось...

Шатров с удивлением взглянул на Норкину. В ее голосе звучало явное волнение.

— Что это вы, Марфа Никаноровна, про Зою заговорили? Уж не пожаловалась ли она вам на меня? Может, па женсовет меня потянете?

— Полно тебе, батюшка! Какой женсовет... Просто характер у меня такой: каждой дыре гвоздь. Вот я и толкую. Худо ли, когда за работой и жену не забываешь, в кино, а нет, на танцы сводишь? А хоть бы и дома посидеть, поговорить, книжку вместе почитать — тоже польза. А то ты в шахте, она в конторе, вот и отвыкаете друг от дружки. Верно ведь? А вот мы и дошли за разговором. Извиняй, что задержала, Алексей Степаныч.

Мимолетный, казалось бы, разговор с Норкиной пробудил в душе Шатрова тяжелые подозрения. Что-то кроется под этим разговором, о чем-то Норкина умалчивает. Видимо, и ей бросилась в глаза большая перемена в Зое. Чем она вызвана?

К клубу Шатров подошел в глубоком раздумье. Танцы уже начались. В первой паре с заведующим клубом шла Зоя. Взгляды всех горняков, находившихся в фойе, не отрывались от них. И было что посмотреть!

Зоя танцевала какой-то новый, мудреный, ни разу еще не виданный Алексеем танец. Касаясь одними кончиками пальцев поднятой руки партнера, она то вилась вкруг него, то отступала, быстро-быстро перебирая стройными крепкими ногами, обутыми для такого случая в капроновые чулки и туфли на высоком каблуке. А заведующий клубом, сам, как видно, превосходный танцор, легко, без усилий летел вперед и настигал Зою, сохраняя на лице снисходительное выражение, говорившее: «Танцуете вы, Зоечка, неплохо, но до меня вам еще далеко». Высокая фигура заведующего красиво изгибалась з талии. Заметно было, что всеобщее внимание зрителей воодушевляет его. Действовало это внимание и на Зою. Она явно была, что называется, в ударе и танцевала с особенным изяществом. Зоя то округляла руки, обнаженные до локтей, то грациозно наклоняла голову, то изгибалась всем своим тонким телом. Даже платье и то словно бы участвовало в танце. Никогда еще Зоя не казалась Алексею такой привлекательной, как теперь, когда он вглядывался в нее, мучаясь неожиданно возникшими сомнениями.

Через полчаса подошел Крутов. Он пересек весь зал по диагонали, предоставляя танцующим увертываться от столкновения с ним — массивным, рослым, самоуверенным. Игнат Петрович сел на услужливо поданный ему стул, далеко протянул ноги и начал разглядывать .танцоров. Шатров с ненавистью смотрел на него из своего угла. Мимо пронеслась, вальсируя, Клава, приветливо кивнула Шатрову. Он не заметил ее.

Музыка умолкла, пары распались. Крутов подозвал Зою, и она сейчас же подбежала к нему, склонилась над Игнатом Петровичем, опершись рукой на спинку стула, на котором он продолжал сидеть. Внешне ничего не произошло. Крутов мог заговорить с любой женщиной, подозвать ее к себе. Но Алексей хорошо видел ярко освещенное лицо жены с выражением готовности исполнить каждое желание Крутова. И это выражение готовности, какой-то жалкой зависимости вдруг потрясло Алексея. С неописуемой ясностью он понял: Зоя физически близка с Крутовым, она его любовница. Сомнений не может быть!

Алексей почти выбежал из клуба. Он чувствовал необходимость собрать воедино скачущие мысли, разобраться в них, глубоко обдумать открытие, новым нежданным грузом свалившееся ему на плечи.

Меря быстрыми шагами наискосок небольшую комнату, рывком останавливаясь в углах и поворачиваясь на месте, Алексей думал, думал, думал...

Растирая кулаком лоб, отбрасывая назад волосы, он то анатомировал каждую улыбку, звук голоса, движение Зои за последние дни, все, что память поднимала из своих глубин к сознанию, то пытался хладнокровно сопоставить известные ему факты, то целиком отдавался смешанному чувству ненависти и жалости. Ненависти к

Крутову и жалости к Зое, которая пала так низко, осквернила себя, которая никогда уже не сможет стать, даже в его воспоминаниях, прежней веселой, чистой, кудрявой девочкой. Теперь что-то растленное, мерзкое коснулось ее лица, злорадно мазнуло по сияющим глазам, доверчиво полуоткрытым губам и перечеркнуло всю прошлую Зоину жизнь — беспечальную, легкомысленную, с постоянной жаждой своего маленького счастьица.

Потом вдруг, без всякого перехода, Алексея обжигала надежда, что все создано им самим, его воображением. В самом деле, что реально случилось? Марфа Никаноровна неожиданно заговорила с ним о жене, о том, что нужно уделять ей больше внимания и времени. Потом он увидел Зою разговаривающей в клубе с Крутовым. Вот и все!

Но здесь всплывало выражение лица Зои в тот момент, когда она подошла к Игнату Петровичу, склонилась над ним, и все начиналось сначала. Как всегда в таких случаях, больше всего мучила Алексея неизвестность. Кажется, удостоверься он сейчас каким-то непреложным способом в измене Зои, ему было бы легче. И Шатров то внушал себе, что Зоя держалась так с Крутовым потому, что он ее начальник, она находится в некоторой зависимости от него, то насмехался над собой за этот самообман.

Когда же на крыльце, послышались шаги Зои, потом шуршание веника, которым она обметала боты, все мысли разом исчезли из головы Шатрова, и он только жадно уставился на дверь. Зоя вошла, и как будто камень свалился с души Алексея. Нет, не могли лгать эти карие глаза, так невинно и прямо смотревшие ему в лицо! Не могли шептать чужому нежные слова любви, целовать его эти детски припухлые губы!

— Ты еще не спишь? — удивилась Зоя. Что-то странное в лице мужа заставило ее насторожиться.— А почему ж в клуб не пришел?

— На работе задержался.

— А! Помоги мне разуться.—Зоя села на табуретку, протянула мужу ноги.

Алексей стащил боты, извлек из них туфли. Зоя поболтала ногами, с наслаждением двигая онемевшими пальцами.

— Зоя, мне нужно поговорить с тобой,— неуверенно сказал Алексей. «Она ни в чем не виновата, но все-таки пусть скажет сама».

— Поговорить? О чем? Сейчас поздно, я спать хочу.— Голос Зои звучал естественно и ровно. Она не подняла головы, продолжая растирать ладонями ступни ног.

— Откуда у тебя столько обновок? — не зная, с чего начать, спросил Алексей. Только сейчас он заметил, что все еще держит в руках женины ботики, и поставил их на припечек.

— А именно каких? — все так же не разгибаясь, спокойно спросила Зоя.

— Ну... чернобурка, новое пальто, платья, туфли... Это все дорогие вещи. Я не зарабатываю столько, чтобы ты могла одеваться подобным образом.

— Значит... Что ж ты не договариваешь? Значит, кто-то купил их мне?

— Может быть. Зоя, я видел твое лицо, когда ты разговаривала в клубе с Крутовым. Я хочу знать правду! — Шатров уже сомневался снова.

— Какую правду? Верна ли я тебе? — Зоя наконец-таки подняла голову. Ее щеки пламенели («Конечно, от незаслуженной обиды»,— мгновенно опомнился Алексей). Губы дрожали («От гнева на меня, так легко бросившего страшное обвинение!»).— Почему ты спрашиваешь об этом? Разве неверная жена признается когда-нибудь мужу? Однако я отвечу: неужели пусть не всегда дружно прожитых вместе двух лет тебе не хватило, чтобы понять, что я не способна к двуличности? Я могу быть невыдержанной, злой, вспыльчивой — да, но лицемерной— никогда! Эту злополучную лису мне привезли шоферы из Атарена. Деньги на нее я копила уже давно. На пальто заняла денег у Цариковой. Или я не могу купить, что мне хочется? Учти, у меня появились враги на прииске. Им досадно, что Крутов хорошо относится ко мне. И они могут распускать обо мне разные слухи. Неужели ты унизишься до того, что станешь верить сплетням о своей жене?

Пристыженный Шатров слушал горячие слова жены и чувствовал, как у него теплеет от них в груди. Алексей не знал, что в эти минуты Зоя как бы раздвоилась. Сначала, когда муж заговорил с ней о покупках, она совершенно потерялась, еще не зная, что ему известно. Потерялась до такой степени, что не могла выговорить ни слова. Но страх придал ей силы. И с этой секунды одна Зоя замерла, съежилась, как будто со стороны с изумлением наблюдая, как та, другая, искусно владеет голосом, как правдоподобно, с хорошо наигранным возмущением говорит мужу слова, пропитанные горечью, чувством внутренней правоты. Потом, теряя самообладание, Зоя обмолвилась о сплетнях, хотя Алексей ни словом не упоминал ни о каких пересудах по ее адресу. Этот грубый промах заставил ее заплакать. Ничего лучшего она не могла бы придумать. Алексей не выносил ее слез. Гладя жену по спине большой сильной ладонью, раскаиваясь, он принялся утешать ее, ругать себя вслух.

А Зоя плакала все сильнее. На мгновение у нее мелькнула мысль — упасть мужу на грудь, прижаться к нему, хорошему, доброму, обхватить руками за шею и рассказать все-все. Но сейчас же Зоя отогнала эту мысль. И теперь плакала от тоски, сознания того, что отныне для нее кончилась честная, открытая жизнь и началась двойная, исполненная притворства и лжи.

Закончился разговор уже в постели. Закончился, как уже не однажды после ссор, исступленными ласками, взаимными объятиями, поцелуями и уверениями в любви. В подобные минуты у Алексея наступали какие-то провалы в сознании. Оставалось одно гибкое, невыразимо желанное тело, податливое и послушное. Оно, и только оно, было важнее всего в целом свете! Лишь потом помраченный рассудок снова получал способность мыслить, и Алексею становилось стыдно. Он готов был презирать себя за такую постыдную слабость, за отступничество от собственных намерений и взглядов.

3

Шатров ожидал, что после такого решающего объяснения с женой в их отношениях многое переменится. Но на другой же день жизнь потекла по-прежнему. Зоя допоздна сидела в конторе или у Цариковой. Придя домой, в те вечера, когда не было планерок, Алексей одиноко ужинал, затем погружался в чтение или шел к Арсланидзе , а еще чаще — к Черепахиным. Володя уже выздоравливал, но был еще очень слаб, и Алексею казалось, что Тамаре не до его визитов.

Простая же рабочая семья Черепахиных все больше привлекала к себе молодого инженера. Здесь даже дышалось легче, чем дома. В низеньких комнатах, блестевших чистотой, было тепло и уютно. По-домашнему пел самовар, всегда стоявший наготове. Лохматый сибирский кот Шустрик умывал рыльце, сидя на лежанке. Клава слушала радиолу или, если около нее не толклись Неделя и Сиротка, помогала матери по хозяйству. Никита Савельевич, не оставляя свою газету, умел поддержать общий разговор. Видно было, что Алексей никого здесь не стесняет и его приходу искренне рады.

В этот вечер Шатрову не читалось. Заложив ленточкой «Суламифь» Куприна, он оделся и вышел. Во всех окнах дома Черепахиных горел свет.

— Я опять к вам, Никита Савельевич, на огонек,— сказал Шатров, переступая порог.— Не надоел еще?

— Будет вам шутить, Алексей Степаныч! Милости просим,— радушно отозвался Черепахин.— Всегда рады.

— А мы вас сегодня поджидали!—ласково улыбнулась Клава, принимая пальто от Алексея.— Видите, Шустрик гостей намывает.

— Я думаю, Шустрик еще кого-то ждет,— лукаво ответил Алексей.— Что-то он с моим приходом и не собирается кончать свой туалет.

Клава мило зарумянилась.

— Хорошо, что заглянули,— вставила свое слово Евдокия Ильинична.— Я как раз блинков испекла. Грех хозяйке хвалиться, да уж больно удались: румяные, пышные, на славу блинки!

Евдокия Ильинична поставила на белую скатерть тарелку с высокой стопой аппетитных блинов, щедро облитых маслом.

— Говорят, первый блин комом,— пошутил Никита Савельевич,— вот мы его хозяйке и положим. Пусть ест, сама пекла.

— А второй — гостю,— подхватила Клава.

— Правильно, доченька,— одобрила Евдокия Ильинична,— поухаживай за Алексеем Степанычем.

— Какой я гость,— возразил Шатров,— больше у вас сижу, чем дома. А от таких блинков не откажусь.

— Ешьте на здоровье, Алексей Степаныч,— сказал Никита Савельевич и сам показал пример: свернул трубкой желтый, с коричневыми прожилками блин, обмакнул его в сметану и отправил в рот,— да только от Клаши не отставайте. Она у нас с детства сладкоежка. Не зря к столовке приспособилась. Помню, бывало...

— Папа! — негодующе крикнула Клава и пристукнула вилкой.

— Ничего, дочка, Алексей Степаныч человек свой, ему можно рассказать, — посмеиваясь в усы, продолжал Никита Савельевич,— пока твоих ухажеров нет. Помню, говорю, маленькой, бывало, соберется из дому и пойдет по соседям. Влезет на крыльцо, стучится — честь по чести. Ну, хозяева, конечное дело, отворяют. «А, Клаша пришла. Что скажешь?» — «Я голодненькая».— «Что же тебя отец с матерью, такие-сякие, не кормят?» — «Не кормят».— «Бедная ты девочка. Хлеба хочешь?» — «Нет».— «А картох?» — «Нет».— «Так чего ж тебе,— может, каши дать?» — «Не хочу».— «Ну, тогда мы и не знаем, чем тебя кормить. Скажи сама».— «Касетками». Это значит — конфетками. Набьет за щеки конфет, как бурундук орехов, и тем же порядком обратно домой.

Все посмеялись. Под конец не выдержала, прыснула в рукав даже Клава, пунцовая от смущения.

Стопа блинов почти растаяла, когда под окнами с громким плачем пробежала какая-то женщина. Минуту спустя следом пробухали тяжелые мужские шаги.

— Сосед колобродит,— определил Никита Савельевич.— Никола-шурфовщик. И до чего же чудной мужик! Трезвый мухи не обидит. Стахановец, соображение имеет, бригадиром стал. Помните, тогда, в пургу? Это ж он придумал, как от ветра ущититься. А выпьет — и почнет буянить: вынь да положь ему сына. Это он за женой, Настёнкой, погнался. Та тоже хороша бабочка. Знает слабость мужа, а не кается — нет-нет да и поднесет ему. А тут еще Лаврухин много влияет, сбивает человека на пьянку. Одно им остается — уехать с прииска на новое место, переменить житье, знакомства.

— Поможет ли? — усомнился Шатров.

— Поможет! — уверенно возразил Никита Савельевич.— Я таким манером на своем веку две семьи наладил. После письма мне писали, благодарили за совет.

— А вам, я думаю, Никита Савельевич, есть что в жизни вспомнить? — спросил Шатров.

— Как не быть,—задумчиво отозвался старик,— жизнь прожить — не поле перейти.

Черепахин и в самом деле прожил большую жизнь,

Детство его прошло в глухой уссурийской деревушке. С двенадцати лет он начал бродить по тайге. Закинув за плечо старенькую берданку, в кожаных постолах, накомарнике, юный охотник бесшумно пробирался в зарослях ильма, кедра, пихтача. Высмотрев дичь, поднимал ружье. Гремел выстрел, дерево окутывалось пороховым дымом, и с ветки падал вместе с листьями зверек. Лапки царапали землю, бусинки глаз медленно тускнели. Сначала Никита промышлял белок, даурских бекасов, рябчиков. Потом, повзрослев, сделался заправским охотником. Теперь ему не в диковинку было подвалить кабаргу, кабана, изюбра, а однажды под его жакановской пулей свился живым мускулистым кольцом сам «амба» — великолепный уссурийский тигр. Несколько лет после этого желтая шкура с широкими черными полосами висела над кроватью Никиты.

Шли годы. Пасмурным днем, когда Никита, как обычно, возвращался из тайги с охоты, у околицы деревни мимо него промчался наметом кавалерийский отряд. Правофланговой скакала в невиданной островерхой шапке с красной звездой, опоясанная крест-накрест пулеметной лентой стройная девушка. Так и летели по ветру ее длинные темные косы! Долго не мог забыть девушку молодой охотник. С того дня и вошла в его сознание революция в образе черноволосой девушки на коне, устремленной вперед.

Жизнь переломилась круто. Снайперский глаз таежного охотника пригодился партизанскому отряду, куда вскоре ушел Никита. Сначала больше из-за тайной надежды встретить черноглазку, потом уже как красный партизан он совершал с отрядом длинные переходы, колесил по распадкам, перебирался через Сихотэ-Алин-ский хребет. Не раз брал на мушку беляков, японцев, всех, кто топтал его край, не хотел уходить из него подобру-поздорову. Не однажды сам попадал под равнодушный черный глаз вражеской винтовки. Но судьба, как видно, хранила молодого партизана.

Так дожил Никита до мирных дней, да вдруг и затосковал. Немилы стали родная изба, крестьянство, охота. Потянуло за старшим братом в город. А тут еще чуть не в один день померли старики родители. Лопнула последняя нить, которая связывала еще Никиту с деревней. Заколотил он окна избы досками и тронулся в путь.

До города Никита не добрался. Зацепился за леспромхоз. Занятно показалось, как маленькая «кукушка», тонко попискивая, тащит за собой целый хвост платформ, высоко груженных лесными кряжами метровой толщины.

За три года Никита стал кочегаром, потом машинистом, женился. Но в должности машиниста удержался недолго. Ему все хотелось испытать предел машинной силы, и он нещадно гнал паровозик по зыбким рельсам. В приказе записали: «Уволен по причине скорости».

Вместо леспромхоза Черепахин оказался на строительстве крупного металлургического завода в Западной Сибири. На этот раз не случайно, а осознанно Никита потянулся к экскаваторам. Ему повезло. Он попал на выучку к самому Еленину. Семен Еленин гремел в те годы. Он насыпал железнодорожное полотно к новым городам Сибири, что возникали в урманной тайге, копал котлованы на добром десятке уральских номерных заводов.

У своего учителя Никита Черепахин перенял высший класс экскавации и, неразлучный отныне с могучими машинами, поехал по Советскому Союзу.

Сколько земли перекинул на своем веку Черепахин, этого он не мог сказать, но чувствовал, что много. Очень много. Пожалуй, довольно, чтоб насыпать сопки, окружавшие «Крайний».

4

Два автомобиля стояли нос к носу. Казалось, они обнюхиваются, собираясь бодаться. Пронзительный ветерок прометал ледяную крупку между шинами, трепал ватные капоты. Два шофера пытались завести мотор грузовика, вышедшего из ремонта. Насадив трубу на заводную ручку, они до изнеможения тянули ее вверх, но коленчатый вал не поворачивался.

— Э, черт ее заведет! Давай, Витя, подгоняй свою машину. Дернем с буксира.

— Погоди, Юра,— уговаривал нетерпеливого товарища Сиротка.— Попробуем еще разок. Нам ведь только с места сорвать, а там пойдет прокручиваться.

Приятели попробовали еще раз и еще, но с прежним успехом.

— Хватит! — запротестовал Юрий.— Мороз, а у меня вся спина в мыле. Вот затянули подшипники слесаря, чтоб их самих нечистая сила так затягивала!

— Стой!—внезапно прервал излияния товарища Сиротка.— Вон Неделя идет.

— А что нам Неделя?

—Сейчас я его сосватаю. Он твой мотор раскрутит, как шарманку.

Юрий недоверчиво улыбнулся:

— Мы трубой вдвоем не могли вал с места сорвать. А что ж он сделает?

— Что? А вот увидишь. Тарас, поди-ка к нам на минутку!

Неделя подошел. Несмотря на морозный ветер, он небрежно распахнул на выпуклой груди полушубок. Тяжелый бурильный молоток был засунут у него под мышкой. Так носят деревянную лопату. Обветренное лицо Тараса от прилива крови казалось бурым.

— Чего тебе? — неприветливо спросил Тарас.

— Да вот тужимся вдвоем, не можем мотор завести. Может, втроем сдернем? Или один попробуешь?

Неделя отстранил шоферов, снисходительно хмыкнул:

— Мараться еще с вами!..

Сбросив трубу, силач зажал заводную ручку в жесткой ладони. Но вал не поддавался, как будто мотор заклинило намертво.

— Хе-хе, ты тоже, оказывается, слабосилка! — съязвил Сиротка.

Вскипев, Тарас так рванул рукоятку, что весь передок машины подпрыгнул на рессорах и, уже не останавливаясь, не давая коленчатому валу засесть в подшипниках, завертел рукоятку. Мотор чихнул раз-другой, выбросил клуб дыма и завелся.

— Ай, молодец, Тарас. Спасибо! — восхищенно поблагодарил Сиротка. Видя, что Неделя собирается уходить, шофер добавил: — Куда сейчас? Домой?

— Нет. То есть зараз домой зайду,— замялся Неделя,— инструмент занести, переодеться, а потом схожу в одно место.

— К Клаве? — счастливо сияя белозубой улыбкой, без труда догадался Сиротка. И утешил: — Я тоже. Вот только загоним Юркину машину в гараж.

Неделя, не отвечая, сплюнул.

Сиротка подоспел к концу ужина. Неделя уже сидел за столом между Шатровым и Клавой, доливал шестой стакан чаю. Шофер воспитанно шаркнул ножкой, далеко отнес руку с шапкой в сторону и театрально раскланялся:

— Всему обществу от имени автомобильных масс пламенный привет! Приятного аппетита!

— Спасибо. Садись с нами,— хмуро пригласил гостя Черепахин.

До времени Никита Савельевич воздерживался от вмешательства в сердечные дела дочери, но явно недолюбливал Сиротку, отдавая предпочтение Неделе. Клава не раз замечала косые взгляды, которые бросал ее отец на говорливого шофера. Чтобы сгладить впечатление от холодного тона Никиты Савельевича, девушка сама придвинула стул Сиротке.

После ужина все разбрелись. Евдокия Ильинична загремела посудой. Никита Савельевич развернул «Правду». Клава вместе с Тарасом уселась на диване. Сейчас же Сиротка присоединился к ним. И через минуту на диване началась возня. Сиротка и Клава прыгали вокруг Недели, тщетно пытаясь разжать его кулак. Тарас со счастливой улыбкой смотрел на девушку. Наконец-то он доказал ей свое превосходство над шофером!

— Алексей Степаныч! Папа! Идите нам помогать,— требовательно крикнула Клава. Она уже запыхалась, раскраснелась. У Сиротки от напряжения побелели пальцы. А Тарас только посмеивался.

— Устарел я для такой забавы,— махнул рукой Никита Савельевич.— Идите вы, Алексей Степаныч, к молодежи.

Шатров присоединился к атакующим. Но и ему ничего не удалось сделать. Кулак Тараса казался отлитым из стали. С таким же успехом можно было попытаться согнуть рельс. Пришлось всем отступиться. Но Тарасу понравилась забава. Он захотел продлить свое торжество, окончательно посрамить Сиротку.

— Куда вам кулак разжать,—сказал Неделя, подходя к столу,— вы палец-то мой не подымете!

Тарас плотно положил указательный палец на край стола и взглядом пригласил всех желающих испробовать свою силу. Клава обеими руками ухватилась за кисть Тараса. К девушке присоединился Алексей. Сиротка, изнемогая от смеха, уперся плечом в руку буриль

щика. Мешая друг другу, все трое дергали, толкали, нажимали на руку Тараса. Напрасно! Палец, как приваренный электросваркой, неподвижно лежал на столе. А Неделя еще и насмехался:

— Ну, еще разок! Раз-два, взя-али! Виктор, дюжче упирайся!

Борьба продолжалась долго. Алексей, Клава и Виктор только тогда оставили в покое Неделю, когда выбились из сил, вспотели и изверились в возможности одолеть его.

— А где же Никита Савельевич? — удивился Шатров. Он и не заметил исчезновения хозяина дома во время веселой кутерьмы.

— В стайку пошел, корову напоить,— сказала Евдокия Ильинична.

— Пора и мне идти,— заторопился Шатров.— Вы уж простите меня, Евдокия Ильинична. Время позднее, вам отдыхать пора, а мы тут возню затеяли как маленькие.

— Ничего. Я и сама радуюсь, на вас, молодых, глядя,— просто сказала хозяйка. Сложив руки на груди, она ласково смотрела на Алексея.— Приходите завтра. Я шанежек напеку да свежего хариуса обжарю. Право! — закончила Евдокия Ильинична, подавая шапку инженеру.

Евдокия Ильинична давно удостоверилась, что их дом привлекает Шатрова. «Не сидится у себя. По всему видать, недружно живут. И с чего бы? Такой человек славный».

Уже на крыльце, куда хозяйка вышла проводить Шатрова, у него неожиданно вырвалось с жалобной ноткой в голосе:

— Хорошо у вас, уходить не хочется.

Евдокия Ильинична молча ласково положила свою сухонькую руку на плечо молодому инженеру.

5

За ночь погода переменилась. Сник мороз. Дохнуло нежданным теплом. Прилетел ветер с юга, принес неясные, волнующие запахи весны: моря, клейкого тополевого листа, талого чернозема, ласково поиграл опущенными ветками хмурых лиственниц, взъерошил на них бледные иголочки, развеял дым из труб приисковых домов, потрепал лозунг на клубе, но не смог сорвать и унесся дальше на север, сообщить людям в тайге, что весна близко, идет, торопится на смертный бой с зимой.

Стоя возле пустого лотошного тепляка, Шатров жадно ловил теплый ветер, подставляя ему лицо. Все в природе идет своим чередом! Скоро конец зиме. Всему на свете приходит конец. Почем знать, может быть, настанет время-, когда забудутся его горести или покажутся маленькими, не стоящими страдания... Нет, никогда, сколько бы он ни прожил, не позабыть ему вчерашний день...

Накануне заседало партийное бюро. Докладывал Норкин. Бюро решило рекомендовать партийному собранию исключить Шатрова из кандидатов в члены В КП (б) как обывателя, примазавшегося к партии. Против голосовал и яростно отстаивал Шатрова только Арсланидзе. Так как взамен погибшего Жафарова в состав бюро еще никто не был избран, голосовали за исключение трое против одного.

Ночью после заседания бюро Шатров не сомкнул глаз ни на минуту, и сейчас у него кружилась голова. Слегка лихорадило. Сказывалась не только бессонница и нервное напряжение. Днем Алексей помогал выручать водовозку. Машина неожиданно рванулась вперед и окатила Шатрова ледяной водой, хлынувшей из горловины автоцистерны. Надо было бы сразу пойти домой переодеться в сухое, но Алексей пожалел времени и проходил весь день в сырой одежде.

Ветер подхватил сороку, изломал ее длинный хвост, понес боком на мачты радиостанции. Не сразу птица справилась. Потом взмахнула крыльями и весело взмыла вверх. Шатров проводил ее тоскующим взглядом. Эх, птица, птица! Неведомы тебе человеческие горести! Насбирала ты за день зерен, сыта, согрелась и беспечно скачешь по веткам, летаешь, не помышляя о завтрашнем дне, не думая, что много еще впереди суровых морозных дней. И не понять тебе человека. Одет он в теплую одежду, здоров, не голоден, есть у него работа, семья, дом... Чего бы еще, кажется? А человек томится духом, тяжело вздыхает, вынимает из кармана красную книжечку и долго-долго глядит на нее...

Превозмогая себя, Шатров устало пошел прочь от лотошного тепляка. Хотелось найти Лисичку, посидеть вместе со стариком, поговорить с ним. Только не оставаться одному со своими мыслями! Вяло передвигая ноги, Шатров брел вдоль берега Кедровки, высматривая в забоях лотошников.

Лед на реке замерз неровно. К застругам намело снегу, потом он оледенел, и вся поверхность реки теперь рябила вытянутыми буграми. «На лыжах не пройти»,— машинально отметил Шатров. Он безучастно скользил взглядом по вырубленному склону сопки Лысой, ломаной линии тайги на горизонте, грязно-серым больным облакам, брюхато провисшим в небе. Недолгое оживление, навеянное порывом южного ветра, уже спало.

Лисичка отыскался в самом дальнем забое. Старик сидел на корточках один-одинешенек и раскладывал костер для оттаивания грунта, умело складывая клеткой мелко колотые дровишки. Дымные языки огня изгибались, проскальзывали между полешками, скручивались вместе и уносились вверх. Шатров молча опустился на снег рядом со старым лотошником. Лисичка не удивился, ничего не спросил, только зорко глянул своим единственным глазом в осунувшееся лицо инженера.

Посидели, помолчали...

— Чо затужил, Алексей Степаныч? — участливо спросил Лисичка, набивая трубку, прижимая узловатым пальцем махорку.— Не горюй. Все перемелется. Закури вот со мной, стариком, махорочки, коли не брезгуешь ею.

— Нет, Максим Матвеич, не перемелется. Обсуждать меня решили на партийном собрании,— медленно сказал Шатров.

— Ив этом беды нет,— спокойно возразил Лисичка.— Чай, свои, не чужие, коммунисты обсуждать будут. Не один Крутов. Разберутся. А ежели и смутит он людей, подобьет на неладное дело, тогда мы свое слово скажем. А рабочее слово ой тяжелое! Не робей, в обиду не дадим. Найдем правду! Силен Игнат Петрович, да есть и на него укорот!

Простые слова лотошника приободрили Шатрова. Даже не столько сами слова, сколько глубокая убежденность, которой они дышали.

— Ты не думай, Алексей Степаныч, мы не вовсе глупые,— продолжал свою мысль Лисичка. Он говорил с

расстановкой, не глядя на Шатрова, поправляя костер, как будто размышляя вслух.— Не об том речь, набьют нам тюфяки ай нет, привезут масло к каше ай сухую слопаем. Мы понимаем! Крутов за золото стоит, а ты — за человека. Вот за что борьба идет — кто дороже. А раз ты за человека, то и народ за тебя. Это уж ты мне поверь, друг милый.

Шатров внезапно обнял старика, приник своей щекой к его — сухой, морщинистой. Волнение сдавило спазмой горло Алексея. Он не мог говорить. Глупец! Считал себя одиноким в борьбе с Крутовым, а вот что думают об этом рабочие!

Смущенный неожиданным проявлением чувств инженера, Лисичка конфузливо покашлял, но ничего не сказал. Только втянул в себя воздух с такой силой, что трубка захрипела.

Обратно Шатров шел легко, не горбясь. Широко раз- -вернул плечи, полной грудью вдыхал чистый воздух. Только голова продолжала кружиться. Но около конторы вдруг остановился с ходу, как от удара. На двери висело объявление. Черные буквы немо и угрожающе смотрели с него. «Сегодня... закрытое партийное собрание... разбор персонального дела...» Ах, как торопятся Крутов с Норкиным!

6

Шатров плохо помнил, как он дошел до своего дома.

Кто-то сначала провожал, кажется Арсланидзе. Утешал: «Не отчаивайся. Крутов обманул коммунистов, подтасовал факты. Партколлегия не утвердит исключение». Потом отстал или куда-то свернул. На крыльцо Алексей поднялся один. В окнах было темно. Ключ, как всегда, лежал за притолокой входной двери. Шатров вошел в комнату, постоял, нащупал в темноте выключатель. Безжалостный свет упал на разбросанные всюду вещи. Черный костюм Алексея криво висел на спинке стула. Темно-синее касторовое пальто сползло с кровати и комом лежало около нее на меховом коврике. На столе стоял раскрытый чемодан, из него торчали наспех брошенные наволочки, простыни и еще что-то белое. В печке бойко потрескивали дрова.

Шатров обвел комнату взглядом. Сознание работало замедленно. «Почему такой разгром? Воры?.. Нет. Ко-

стюм, пальто целы. Где Зоя?» Около чемодана заметил бумажку, взял ее. На белом листке теснились крупные стремительные, словно летящие буквы. Не удивляясь, как о постороннем, прочел: «Алексей! Больше жить так я не могу. Не хочу лгать. Я была тебе неверна. Ухожу к Крутову, так честнее. Не пытайся меня вернуть. Если можешь — прости! Зоя». Все. Три строчки. Три пули, одна в одну.

Алексей тяжело опустился на стул. Мысли путались. Глухой жар подымался к голове, охватывал все тело. «Значит, лгала — губами, глазами. И тут ложь. Всюду. Раздавленный червяк. Исключен. Заболел». Очнулся перед диваном. На стене заманчиво и холодно блестела сталь ружья. «Вставить в рот, нажать курок — и ничего нет. Мрак. Тишина. Не стыдно, не больно. Все пройдет, как с белых яблонь дым...» На секунду показалось, что гладкая сталь уже холодит зубы, входит глубже...

Долго стоял перед раскрытым шифоньером, тщетно силясь удержать разбегавшиеся обрывки мыслей. На плечо его пиджака доверчиво прилегла голубенькая воздушно-легкая блузка Зои, забытая второпях. Медленно протянул руку, двумя пальцами снял блузку, но не бросил. Поискал глазами, куда положить.

Опять провал в сознании. Почувствовал в руке граненый стакан. Тупо смотрел на него. Потом налил до краев из бутылки, залпом выпил. Еще стакан. Запахло спиртом. Остро обожгло глотку, по всему телу выступил обильный пот. Вытер лоб. Сейчас же ладонь стала мокрой. Ноги исчезли. Щека ощутила прикосновение мягкого мехового коврика. Стало покойно и хорошо. Но откуда-то появились два шара, начали сближаться. Они были из стали, но шерстистые на ощупь. Если они соприкоснутся друг с другом — смерть. Нельзя дать им сойтись. «Прочь! Не пущу!..»

В горячечном бреду Алексей хрипел, скорчась на полу около кровати, слабо отмахиваясь руками от кошмара. Из поддувала выскочил веселый яркий уголек, откатился далеко, к самой кровати. Задымилось дорогое касторовое пальто. Выглянул язычок огня, спрятался и снова выглянул, деловито взбираясь выше —по кружевному покрывалу. Прозрачный дымок бережно окутал лежащего в беспамятстве человека.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

БУДНИ ПРИИСКА

1

Длинна зима на Севере! Как выпадет снег в начале октября, как зачугунеет под ним намертво земля, так и держат, не спуская, неделями лютые пятидесятиградусные морозы до самого марта. В феврале радио доносит весточку о том, что в Таджикистане вышли в поле тракторы, засеяли первые гектары яровых. Значит, где-то на краю огромной Советской страны припекает солнце, переливается парным молоком нагретый воздух над колхозными полями, люди идут босиком, ощущая подошвами приятную свежесть почвы. А здесь стынут пальцы в валенках, белеют пятнами отмороженные щеки, человек дышит на морозе шумно, как запаленная лошадь. Светлым февральским днем, будто вконец осатанев, стужа с удвоенной силой гнетет человека, осыпает серебром тайгу и сопки. Это не тот бодрящий морозец среднерусской полосы, что румянит щеки, быстрее гонит кровь в жилах, подмывает стать на лыжи и пуститься взапуски или затеять игру в снежки. Здесь властвует холод, от которого твердеет ртуть, стынет кровь, стынет самая воля робкого человека.

Но вот наступает март. День становится все длиннее. Солнце прилежно карабкается по небу выше и выше, но вокруг видит все тот же снег. Синий столбик спиртового термометра стойко держится на двадцати градусах. Однако мороза перестают бояться даже ребятишки. Распахнув шубки, они катаются с горок на санках, носятся на коньках.

Ночью и по утрам мороз торопится укрепиться. Но уже к полудню сугробы становятся зернистыми, в распадках блестит наст, а в воздухе текут тревожные и зовущие запахи нагретой коры, хвои и снега.

Хорошо в эту пору подняться на сопку! Кое-где снег уже истлел, обнажив мускулистые шершавые ветви стланика, гладкие кожаные листья прошлогодней брусники, мягкий ковер из осыпавшейся желтой хвои. Терпкий аромат пробуждающейся земли бодрит человека и заставляет его безотчетно ускорить шаги. Воздух так кристально прозрачен, как никогда не бывает в городах. В бледно-голубом небе недвижимы кипенно-белые мазки облаков. Застывшим прибоем теснятся сопки, уходя к горизонту. Проседью кажутся в тайге белоствольные березки. И насколько хватает глаз, везде лежит окрест суровая, но прекрасная русская земля.

И чье русское сердце не забьется сильнее при взгляде на эту необъятную ширь, не наполнится горделивым чувством при мысли, что лишь у синих вод Ледовитого океана обрывается эта просторная земля! Сама собой рвется из уст громкая песня, такая же вольная, как всё вокруг, и несется она дальше и выше, оглашая тайгу. Слушают песню медноствольные лиственницы, хмурые ели. Безмолвный, слушает высокий тополь. А убранная в девичью фату березка растроганно роняет капли-слезы, медленно катящиеся по ее стволу.

Наступили такие же чудесные мартовские дни и на «Крайнем». Щедро лился свет на прииск с безоблачного неба. Потемнели крыши домов. Стали заметны обтаявшие с южной стороны конусообразные- отвалы песков, добытых за зиму из шахт. Осели сугробы, наметенные около строений. Явственно обозначились тропинки, сплошной сеткой покрывшие прииск.

Весеннему настроению поддался даже Лаврухин. Он неторопливо шествовал по гребню длинного отвала, насвистывая «чижика», благодушно обозревая окрестности.

Хорошее настроение Мефодия Лукьяновича было легко объяснимо. Не прошло еще и полмесяца с того дня, как начальник прииска вызвал его к себе. Разговор протекал совершенно в таком плане, как и мечталось Лав-рухину:

— Хоть ты и пьяница, Мефодий...

— Игнат Петрович, верьте совести...

— Погоди, не перебивай! Не люблю. Хоть ты и пьяница, но мужик послушный, преданный. Хочу тебя обратно на первый участок поставить. Потянешь?

— Да я... Вот плюньте мне тогда в глаза, Игнат Петрович! Из кожи вылезу, а план буду давать. Как из пушки!

— Ну гляди. Учти, это тебе последняя проба. Завалишь снова участок — в порошок сотру!

Крутов сжал волосатый кулак и наглядно показал, как именно будет стирать Лаврухина в порошок.

Так сбылось предсказание Галгана. Мефодий Лукьянович опять стал начальником участка. На радостях он даже пить стал с меньшим усердием, хотя руководство участком не требовало от него не только выле-зания из кожи, но даже затраты чрезмерной энергии. Порядок, наведенный ранее Шатровым, продолжал действовать по инерции. Суточные задания выполнялись с лихвой.

Правда, в первый же день пришлось выдержать стычку с рабочими, недовольными возвращением Лаврухина. Когда он вошел в лотошный тепляк, поболтал зачем-то мутную воду в бочке, подгреб ногой дрова, Лисичка демонстративно отвернулся к стенке, показывая всем своим видом, что не желает разговаривать. Мефодия Лукьяновича задело такое явное пренебрежение к его персоне. Он спросил начальственным тоном:

— Где сейчас грунт берешь, Лисичка?

Старик пробурчал что-то невнятное себе под нос.

— Тебя начальник участка спрашивает. Понятно?— раздраженно повысил голос Лаврухин.— Отвечай! Или я, может, не начальник для тебя?

— Начальник, Мефодий Лукьянович, начальник. Если ты не начальник, так и свинья не красавица,— обернулся наконец Лисичка.

Никто не засмеялся. Лотошники стояли тесной кучкой, угрюмые, неподвижные. Лаврухина затрясло от злости.

— Я тебя, дед, уйму! Ты у меня еще попрыгаешь за свой язык. По лагерю соскучился?

Лотошники придвинулись ближе, заговорили вразнобой:

— А ты шибко-то не грози.

— Как бы сам туда допрежь не угодил!

— Уйди лучше от греха.

Лаврухин попятился, зацепился валенком за дрова и чуть не упал. Лотошники разом захохотали. Напряжение прорвалось. Обступив маленького испуганного Лаврухина, горняки откровенно смеялись над ним.

Уже выскочив за дверь тепляка, Лаврухин услышал брошенное кем-то:

— Опять, значит, горе мыкать с этим пьянчугой?

Сказать, что, в отличие от лотошников, Лаврухин

встретил радушный прием у шахтеров и экскаваторщиков, было бы отступлением от истины. Горняки очень недвусмысленно показали, что они думают о возвращении своего бывшего руководителя. Даже такой мягкий по характеру человек, как Черепахин, и тот, едва завидев на краю отвала фигуру Лаврухина, с головой влез под капот двигателя, делая вид, что по горло занят ремонтом.

Шахтеры поступили и того невежественней: в ответ на заигрывания Лаврухина включали бурильные молотки, оглушая грохотом Мефодия Лукьяновича.

Все это несколько обескуражило его, но не настолько, чтобы он потерял присутствие духа.

— Шатровские корешочки,— шипел Мефодий Лукьянович, направляясь вечером домой и заново переживая проявления оппозиции,— ничего, я их быстренько повыдергаю.

Теперь, после двух недель, на участке установилось что-то вроде вооруженного перемирия. Надо было как-то жить и работать. Даже под началом Лаврухина.

Галган просунул руку в щель забора, нащупал в потайном месте согнутую крючком толстую проволоку и, действуя ею, отодвинул заложенный изнутри засов. Снаружи калитка, такая же высокая, как и весь забор, не имела ни скобы, ни кольца.

Настороженно глядя на хозяина, Сатана неподвижно стоял у крыльца. Он не вилял хвостом, не припадал на передние лапы, не изгибался своим могучим телом. Все эти проявления собачьей преданности и любви к хозяину ему были неведомы. Помесь овчарки и прирученного волка, Сатана изо всех людей признавал лишь Феклу — жену Галгана. Это она выходила молоком хилого когда-то щеночка, превратившегося теперь в огромного свирепого пса с густой черной шерстью, белым пятном на широкой груди. Сатана любил, играя, класть лапы на плечи Фекле. Тогда его клыкастая морда оказывалась выше головы рослой женщины, пошатывавшейся под тяжестью пса.

Галгана же Сатана только терпел, никогда не допуская в обращении с собой никакой фамильярности.

Поощрительно похлопав себя по бедру, Тимофей Яковлевич прошел к крыльцу, на всякий случай держась подальше от Сатаны.

Входная дверь, как всегда, тоже была на внутреннем запоре. Галган не стал стучать, нашарил в кармане связку ключей и отпер дверь.

В комнате со двора казалось темно. Одно подслеповатое оконце пропускало слишком мало света. Пахло кислой шерстью, мылом, мышами и какой-то застарелой плесенью, как бывает обычно в плохо проветриваемых помещениях. Бормоча себе под нос проклятия, Галган разделся, повесил бекешу на вешалку и пригладил волосы обеими руками. За это время его глаза уже привыкли к сумраку, который постоянно стоял в комнате, и начали различать очертания предметов.

Фекла, которая спала до того на сундуке, уже сползла с него и теперь стояла перед мужем, зевай во весь рот. На неподвижном пухлом лице дородной женщины отпечатались красные рубцы.

— Дрыхнешь все, чертова кукла! — приветствовал жену Тимофей Яковлевич.

Женщина раскрыла рот, но не заговорила. Лишь невнятное мычание вырвалось из ее горла. Фекла быстро замахала руками перед своим лицом, прищелкивая, гримасничая. Она спрашивала — будет ли сейчас Галган ужинать.

Несчастная женщина родилась глухонемой. С первого дня своей жизни девочка очутилась в мире, лишенном всяких звуков. Она жила словно под водой. Неслышно склонялась над люлькой дочери мать: ребенок не знал материнского голоса. Бесшумно бегали вокруг Феньки ее сверстники — девочки и мальчики. Беззвучно, как рыбы, разевали рты люди, разговаривая с Феней-девушкой. Подражая им, она тоже иногда шевелила языком и губами. Но ни одно слово не выходило из ее уст.

Радостное щебетание птиц росистым утром, громкая песня, нежная мелодия скрипки, бодрый рокот трактора — ничего этого не существовало для Феклы. Даже кино, которое она очень любила, не приносило ей полного удовлетворения. На экране двигались люди, о чем-то говорили, спорили, целовались. Фекла могла лишь догадываться о смысле происходившего на экране. Кино было звуковым. Впрочем, Фекла не смогла бы прочитать и надписи, если бы они появились на полотне: она осталась неграмотной.

Из всех горняков прииска только Лисичка и Чугунов помнили мать Феклы — уборщицу в рабочих общежитиях. Отца не знал никто. Когда девочка подросла, она начала помогать матери: мыла полы, топила печи, стирала белье холостякам. Потом мать умерла, и Фекла продолжала делать привычную работу одна.

Желающих жениться на ней не нашлось, и понемногу Фекла опустилась. Такой и застал ее новый начальник хозяйственной части по приезде на прииск. Некоторое время Галган присматривался к ней, а потом вдруг, в один день, взял да и перевез Феклу-уборщицу в свой дом-крепость, построенный на отлете и обнесенный по его желанию забором.

Многие подивились странному поступку солидного, по всем признакам неглупого начальника. Любители вникать в чужие дела посудачили на эту тему,— дескать, такой человек мог бы выбрать себе даже девушку: хоть и не молод и не красив, да зато, видно по всему, при деньгах, занимает хлебное место. С лица же, как известно, не воду пить. Другие, большинство, отнеслись к новости равнодушно. В конце концов, каждый устраивается как ему удобнее. Впрочем, через неделю перестали на эту тему говорить даже самые любопытные. Расспрашивать Галгана не с руки, а добиться чего-нибудь от Феклы... Поди попробуй разговорись с ней!

Так и начала сожительствовать эта пара. Сначала Фекла скучала без людей, без работы, томилась, иногда плакала, но вскоре привыкла. С течением времени она даже начала находить свое положение завидным и по-своему привязалась к Тимофею Яковлевичу.

Правда, он никогда не ласкал ее, случалось, бил, но зато сделал ее из общественной поломойки хозяйкой дома, щедро выдавал деньги на расходы. Фекла вкусно ела, вдоволь спала, одевалась лучше многих жеи-началь-ниц на прииске. Какого еще рожна бабе нужно? Так рассуждали многие.

Домашнюю работу крепкая, здоровая, с детства приученная к труду Фекла делала шутя. Потом она сидела у окна, кормила Сатану или вышивала. Жизнь текла дремотно и однообразно.

Сейчас в ответ на жестикуляцию и мычание Феклы Галган отрицательно потряс головой:

— Не хочу ужинать. После. Да прибери свои патлы. Не понимаешь? Э, черт, вот, вот!

Галган дотронулся до своих волос, потом, выбрав из связки еще один ключ, большой, со сложной зубчатой бородкой, открыл дверь в свою комнату. Сюда Фекла допускалась лишь для уборки.

Не в пример Феклиной половине, здесь было светло. Закатное солнце бросало красный свет в два больших окна. Тимофей Яковлевич накинул дверной крючок, закрыл внутренние ставни, обитые толстым войлоком, и с наслаждением опустился в мягкое кресло. Рука привычно нашла выключатель великолепного двенадцатилампового суперрадиоприемника. Мигнул зеленый глазок. Зашумели обрывки мелодии, разноязычных голосов, грозовых разрядов. Уверенно вращая рифленую головку, Тимофей Яковлевич быстро поймал «Голос Америки», отстроился от помех и развалился в кресле. Деревянный голос с иностранным акцентом ворвался в комнату.

Знакомство с трудовой книжкой Виктора Сиротки давало основание утверждать, что ее владелец закоренелый летун. Записи и штампы, отметки и печати заполняли все ее страницы. Чуйский тракт и легковой гараж обкома партии Татарии, кубанская МТС и леспромхоз <' под Пинегой — где только не носило молодого шофера! Вместо «страна должна знать своих героев» он любил повторять: «Шофер должен знать свою страну». Путешествия в законных рамках месячного отпуска не удовлетворяли Сиротку. Он торопился жить.

Ему хотелось подняться на Цейский ледник, увидеть Мавзолей Ленина, побывать на Горьковском автозаводе, прыгнуть с парашютом, выучить английский язык, проплыть на подводной лодке,.. Да мало ли чего хочется в двадцать два года!

Дольше нескольких месяцев Сиротка не задерживался нигде. То он поступал на автозавод перегонщиком новых автомобилей, то увязывался с экспедицией археологов на Волгу, то забирался по тракту в глубь Саянских гор. Лишь на «Крайнем» Сиротка работал уже почти год. ^о летом шофер собирался непременно двинуться дальше, на Дальний Восток, в надежде досконально обследовать Сахалин, увидеть спрутов и кашалотов, напиться воды из Амура. Предметом особой гордости Сиротки являлось то, что он пил воду из множества рек Советского Союза: из Волги, Камы, Катуни, Северной Двины, Кубани и еще нескольких десятков других — больших и малых.

Однако, при всем непостоянстве Сиротки, его отличала верность своей профессии. Он был убежден, что она — лучшая в мире. Когда на крутых поворотах машина кренилась на рессорах, в открытое окно кабины дул свежий ветер, Сиротка с наслаждением подставлял ему лицо и грудь. Ветер путешествий! Забывались все мелкие огорчения: перегоревшая лампочка, течь бензинового краника, лопнувшая серьга. Оставалось главное— упоительное ощущение быстрой езды, послушного руля. С жалостью думалось о людях, всю жизнь корпящих над конторским столом, никогда не изведавших на своем веку невыразимой сладости этого стремительного бега вперед и вперед. Несчастные! Они сидели за

своими столами с флюсами, зубной болью, геморроем; кутали горло теплой фланелью, выходя в дождь и слякоть на улицу. А у Сиротки танцевали все мускулы. Он не знал простуд, головной боли. Прокаленное солнцем и стужей, продутое всеми ветрами молодое тело жаждало одного — движения.

Привлекательность шоферской профессии заключалась для Сиротки еще и в том, что она давала ему возможность много читать и потом фантазировать по поводу прочитанного. Правда, Сиротка не придерживался никакой системы, но существенные пробелы в своем образовании восполнял с избытком апломбом. Он так уверенно разглагольствовал с Клавой о всевозможных материях, что не только простодушный Неделя, но и девушка уверовала в обширные познания Сиротки.

Вот и вчера он поразил воображение Клавы, рассказав ей о злоключениях многострадального Одиссея. Время летело незаметно. С греческой мифологии съехали на похороны в летаргическом сне, вурдалаков, лунатиков, оборотней и договорились до того, что, когда в первом часу ночи собрались расходиться, Клава не рискнула выйти даже в сени, чтоб закрыть крючок.

Сиротка и сам чувствовал себя не в своей тарелке. Его ободряло только присутствие Недели, который шагал сзади, хмурый, молчаливый, но не доступный никаким страхам. Войдя в свою тесную комнатушку, шофер тотчас кувыркнулся под одеяло и натянул его на голову.

И вот Сиротке снится сон. Он снова с археологами. Студентка Ира сидит на корточках в яме с желтым глинистым дном, гладким, как мазаный пол в украинской хатке, и ковыряет широким ножом черные земляные пятна. Потом она откладывает нож и берет в руки большую мохнатую кисть. Земля отметается в стороны. Из глины выступает череп. Постепенно обнажается весь скелет. Словно впаянный в глину, лежит остов человека, ходившего по земле много веков тому назад. Он лежит в неудобной позе, подтянув колени к груди. Иры уже нет. Пустые глазницы печально смотрят на Сиротку. Он вглядывается в череп и замечает, что тот хитро подмигивает ему. В страхе Сиротка начинает забрасывать яму землей, стоя на четвереньках, по-собачьи. Но чем больше земли сыплется в яму, тем выше всплывает на ней,

словно пухнет, скрюченный скелет. Сиротка наваливает сверху огромный валун, и скелет исчезает. Но вместо него появляется стол, накрытый белой простыней. Посредине она начинает медленно выпучиваться. Сиротка знает, что это подымается под ней голова мертвеца. Надо бежать, спасаться. Но страх приковал ноги к земле. Сиротка не может ни двинуться с места, ни оторвать глаз от вздувшейся простыни. Вот сейчас она лопнет и мертвец встанет на ноги, чтоб схватить Сиротку! И простыня лопается, но на столе оказывается Неделя. Вместо лица у него хобот. Неделя вытягивает хобот, хватает им Сиротку и трясет его: «Вставай, я за тобой пришел!»

Шофер отчаянно вскрикнул и открыл глаза. У него в ногах сидел на кровати Кеша Смоленский в щегольской меховой курточке с застежкой-молнией. В пыльном луче солнечного света мирно летала ожившая муха. Когда она пересекала солнечный луч, крохотные крылья на миг вспыхивали серебром.

— Ты что орешь как зарезанный? Вставай. Я за тобой,— сказал комсорг.— Пошли в гараж. Время уже.

— Ф-фу-у! — облегченно потянулся Сиротка.— Если б ты знал, Кеша, какая мне сейчас чертовщина снилась!

Верный своей привычке, Сиротка быстро, но тщательно почистил зубы, умылся ледяной водой, потом застелил кровать, сделав аккуратную складку посреди толстого байкового одеяла. В холостяцкой комнатушке шофера ничто не говорило о его профессии. Скорее можно было предположить, что тут живет девушка. Голубой бант на спинке железной кровати. Овчинный коврик, обшитый по краям красной полоской, на полу. На единственном окне — белая шторка. Несколько книг, патефонных пластинок и флаконов с одеколоном в величайшем порядке лежали и стояли на полках этажерки, застланных бумажными салфетками с мелкими зубчиками. Электрическая лампочка спускалась с потолка не голая, а в самодельном абажуре из проволочного каркаса и куска шелка. Рабочая телогрейка, валенки, замасленный комбинезон хранились в фанерном шкафу.

По пути в гараж Виктор и Кеша забежали в столовую. Дежурила Клава. Друзья получили по глубокой тарелке гречневой каши, по стакану кофе.

— Клянусь дубиной Геркулеса,— сказал Сиротка, ударяя себя кулаком по животу,— я надулся, как турецкий барабан.

Уходя, Сиротка не преминул всунуть голову в квадратное окошечко. Раскрасневшаяся Клава хлопотала около плиты. Из огромных кастрюль валил пар. На широком противне рядами лежали сырые котлеты.

— Да благословят тебя всевышние боги, Клавочка,—• льстиво сказал Сиротка, часто моргая ресницами.— Такой чудной кашей меня и в детстве не кормили. Чуть не лопнул. Оставить — жалко. Есть — тары не хватает.

— Ты еще насмехаться? Сейчас половником тресну!

Сиротка не стал дожидаться, когда Клава приведет

свою угрозу в исполнение, поспешно вытащил голову из окошечка.

Арсланидзе нашелся в крохотной гаражной конторке, за изрезанным столом, замасленным до черноты. Вода и масло, пропитавшие земляной пол гаража, не позволяли ходить по нему в валенках, и с началом потепления Арсланидзе влез в свои любимые брезентовые сапоги. Легкие, удобные, разношенные по ноге, они были достаточно теплы и не боялись сырости.

— Мне куда сегодня, Георгий Асланович?

Арсланидзе оглядел Сиротку, стоявшего в освещенном прямоугольнике дверей. Смоленский сел на лавку.

— Сначала дверь за собой закрой. Вот так. До мая еще далеко. Ты вчера куда ездил? Сегодня тебе новое задание. Зимник на Волчихинскую заимку знаешь? Будешь оттуда дрова возить. Погоди, куда бежишь? Сядь. Возьми с собой лопату, топор, цепи. Дорога плохая, можешь засесть. Ясно?

— Ясно! — ответил Сиротка и сорвался со скамейки.

— Сядь. Прямо удивляюсь я тебе, Виктор, что у тебя— шило в мягком месте? Зальешь бензином оба бака, чтоб хватило без заправки на четыре рейса. Грузить на заимке будут лесорубы. Здесь разгружаться будешь у экскаваторов, без заезда на дровяной склад. Машинисты помогут сбросить дрова. Понял?

— Понял,— ответил Сиротка и заерзал на месте, не решаясь бежать.

— Бери путевку, осмотри машину. Первым рейсом захватишь из конторы Норкина. Он на заимку собирался. Вот теперь все. Можешь идти.

Когда Сиротка скрылся за дверью, Смоленский приступил к цели своего прихода:

— Георгий Асланович, как Виктор работает?

— Хорошо. Болтун он изрядный, но не в ущерб делу. Быстрей его никто из Атарена не оборачивается. И за машиной следит. На техосмотре пятерку получил. А что, Кеша?

— Мы в мае новые автомашины получаем?

— Был такой слух. Управление обещало десяток «ЗИСов» подбросить.

— Виктора пересадите на новую машину?

Арсланидзе прищурился с хитрецой, растянул рот в

улыбке.

— Вон ты куда клонишь? Военная тайна, товарищ комсорг.

— Нет, правда?

— Ну что ж, тебе, как комсомольскому вожаку, пожалуй, сказать можно, хоть это для шоферов и тайна. Пересажу. Только, Кеша, пока никому ни гугу!

— Понимаю. Я вот к чему веду разговор. Что, если на эти десять новых автомобилей подобрать комсомольцев, лучших молодых шоферов и создать у нас на прииске первую комсомольско-молодежную бригаду? Каждый за себя, все — за бригаду! Да еще вызвать на соревнование такую же бригаду с «Медвежьего». Там она уже есть. Представляете, как здорово получится? Всех ребят расшевелим!

— Хорошая мысль. Завтра же переговорю с Крутовым и Норкиным. Оформим на партбюро. И чтоб каждый обязался дать по сто тысяч километров без капремонта. А кого бригадиром назначим? Может, Сиротка и потянет? Как думаешь?

Тем временем Сиротка был уже далеко. Ворочая рулем, он трещал без умолку. Норкин, привалясь к дверце, от нечего делать слушал.

— Меня сегодня на дрова бросили, Леонид Фомич. Такая наша шоферская доля. То на дрова, то на бензин бросают. Эх, закачусь я когда-нибудь в Абхазию! Честью клянусь. Тут не дождешься, чтоб на апельсины бросили.

Сиротка в самых ярких красках живописал Норкину преимущества Сухуми по сравнению с «Крайним», потом сделал популярный очерк размещения бахчевых культур на Кубани. К тому времени, когда шофер перешел к археологическим раскопкам в районе средней Волги, Норкин уже спал, несмотря на частые толчки. Заметив это, Сиротка умолк, и очень кстати. Дорога свернула со льда Кедровки в тайгу, и от шофера потребовалось все внимание. Приходилось лавировать между пнями, объезжать опасные места. Перед одним из них Сиротка остановил машину. Впереди чернела глубокая яма. По бокам густо торчали пни.

— Что стал? — недовольно спросил проснувшийся Норкин.— Поезжай.

— Тут как в сказке,— весело отозвался шофер.— Прямо поедешь — машину засадишь. Направо-налево — тоже не мед: либо задний мост пополам, либо карданный вал вдребезги.

— Давай, давай,— нетерпеливо сказал Норкин.— Проскочим с ходу, только газу прибавь.

Сиротке хотелось вылезти обследовать яму, набросать туда, если надо, веток, как он всегда делал, если ехал один, но ему показалось неудобным задерживать Норкина. Все-таки человек едет по партийным делам, торопится. И шофер решился. Осторожно спустив передние колеса машины в яму, он нажал на педаль газа, и автомобиль рванулся вперед. Но выскочить не удалось. На секунду машина повисла, круто задрав нос, зацепившись передком за край ямы, потом сползла вниз. Взвыл мотор, противно зашлепали беспомощные шины.

— Готово! Сели на дифер,— отчетливо сказал Сиротка, распахивая дверцу кабины.

— Сам виноват,— сердито отозвался Норкин, вылезая на другую подножку,— я говорил, давай газу. Или уж надо было в объезд ехать, а не лезть прямо.

Сиротка засмеялся:

— Сколько лет езжу, и всегда пассажиры так. Если прямо ехал: «Почему в объезд не взял?» А если объезжал: «Надо было прямо ехать». Кругом шофер виноват.

— Ладно, нечего ухмыляться. Давай выручай машину.

Сиротка нарубил веток, напихал их под колеса и опять сел за руль. Но машина сидела крепко. Норкин бегал вокруг и распоряжался. Потом не утерпел, сам полез запихивать ветки. В награду за усердие машина немедленно обдала его с ног до головы мокрым снегом, смешанным с землей. Отплевываясь, ожесточенно ругаясь, Норкин отскочил в сторону. При взгляде на облепленного грязью пассажира Сиротка так и залился смехом.

— Что за смех? Идиот, завязил машину! — плачущим голосом закричал Норкин, счищая комки земли с пальто.

В конце концов пришлось брать домкрат и забираться с ним под машину. Сиротка никогда не насиловал мотор, не рвал сцепление, оберегая машину. Он предпочитал, не жалея труда, надежно вымащивать землю под колесами и выбираться на самом легоньком газку.

Лишь после часа работы злополучная яма осталась позади. Грязный, злой, Норкин сидел в машине нахохлившись, подняв воротник пальто. Сиротку такое обычнейшее дорожное приключение не могло вывести из равновесия. Его физиономия продолжала сиять по-прежнему.

Лесорубов в избушке не оказалось. Они работали где-то на делянах. Даже стук топоров не доносился ниоткуда. Сиротка открыл задний борт и сам набросал из штабеля полный кузов дров. Норкин покрутился вокруг штабеля, попробовал пройти по просеке в глубь леса, но ’сейчас же провалился в рыхлый снег и вернулся, боясь промочить ноги. Солнце грело не на шутку. Снег стал крупитчатым, похожим на серую соль, смоченную водой.

На обратном пути Сиротка не стал рисковать. Он срубил несколько молодых деревцев, замостил ими памятную яму и легко проехал ее. Норкин сидел высокомерный, презрительно опустив веки. От запаха бензина у него разболелась голова. Солнце слепило глаза. Холодный ветер задувал в окно кабины. Машина прыгала но ухабам, трясла, не давала собраться с мыслями. Как отличалась вся эта обстановка от его тихого, теплого кабинета!

Тонкие растяжки мачт радиостанции, позлащенные солнцем, печально звенели под порывами ветра. Подгоняемые им, быстро бежали облака, но казалось, что они неподвижны, а клонятся вниз, падая, верхушки радиомачт. У южной завалинки здания обнажилась черная земля. Зато с северной стороны крутой сугроб лежал нетронутым. Полуотворенная ставня лениво хлопала на ветру, касаясь сугроба.

Царикова проворно работала ключом аппарата. Перед ней лежала целая стопка радиограмм. Накануне радистка плохо чувствовала себя, и почти все вчерашние радиограммы остались неотправленными. Раньше Париковой никогда не приходилось выпивать в одиночку. Но вызванное весной неопределенное томление духа, беспричинная досада потребовали разрядки.

Судорожно позевывая, с отвращением измеряя глазами медленно убывавшую стопку бланков, Царикова работала почти механически, без участия мысли. Хотелось не то съесть что-нибудь необыкновенно острое, не то уехать отсюда в большой шумный город, не то выиграть крупную сумму.

Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались легкие шаги. Царикова насторожилась: «Похоже, Зоя».

Радистка не ошиблась. Вошла Зоя, румяная, веселая, вкусно пахнущая свежим воздухом. Подруги расцеловались.

— Ты все стучишь?

— Не говори. Сплошной мрак. Как у них руки не отсохнут писать по стольку бумажек? Бюрократы несчастные.

— А я пришла за тобой. Крутов уехал на три дня, я ночую одна. Решила гульнуть: наварила картофельного супу, поджарила бифштекс из свежего мяса с луком, а на третье приготовила яблочный компот. Ну, само собой, бутылочку хереса разопьем. Пошли поболтаем?

— Бифштекс, да еще с зеленым луком? — в восторге всплеснула руками Царикова, бросив ключ.— Всё. Идем. Пусть они синим огнем сгорят, эти телеграммы.

— Ты бы хоть последнюю кончила передавать,— смеясь, упрекнула подругу Зоя.

— А! Завтра сообщу — энергию отключили.

Царикова выключила питание, всунула ноги в резиновые боты и набросила на голову пуховый платок.

Идти пришлось недалеко. Зоя жила теперь в маленьком бревенчатом домике на полпути между радиостанцией и домом Крутова. С крыши, покрытой финской стружкой, свисали острые сосульки. Квадратные оконца бойко глядели из синих наличников.

— А ты недурно устроилась,— сказала Царикова, осматриваясь в комнате Зои,—Трюмо, кровать на панцирной сетке, оттоманка, зеркальный шифоньер... Нет-нет, чудненькое гнездышко. Ну, и как тебе воркуется тут с твоим ловеласом?

— Какой же он ловелас? Я сама к нему пришла.

— Хорошо Игнат Петрович придумал,— продолжала Царикова, не обращая внимания на слова Зои.— К чему дразнить пчел. Он член партии. Могут поставить вопрос на собрании. А так комар носу не подточит, живете врозь, ничего не докажешь.

Вдвоем женщины быстро накрыли на стол, откупорили бутылку вина. Разрывая мелкими, но крепкими зубами мясо, Царикова разглагольствовала с набитым ртом, не дожидаясь ответов Зои:

— Адская скучища. Работаешь, ешь и спишь. И так день за днем. Как белка в колесе. С ума сойти! Если не выйду этим летом замуж — хоть пулю в лоб. А ты не скучаешь? Впрочем, что я! У тебя ведь медовый месяц. Ха-ха-ха! Это Крутов тебе прислал свежего мяса и луку или Галган? Конечно, Галган. Псих, связался с глухонемой дурищей.

После хереса обе женщины раскраснелись. Не слушая друг друга, они болтали каждая о своем.

— Ты себе представить не можешь, какой у нас был стол при Сергее,— закатывала глаза Царикова.— Вообрази. Садимся обедать. Вот так — супница с бульоном из дичи. Здесь — судок с шашлыком по-карски. Отдельно к нему соус «южный». Паровые цыплята или цыплята табака. Ореховый пудинг. Желе из апельсинов... Ах, ах! А иногда, в воскресенье, домработницу побоку, и я сама становлюсь к плите. Ну, тут уж просто... Сергей, бывало, просит: «Прусик, приготовь муссик». И я нарезаю, растираю, взбиваю венчиком... Распарюсь, устану, зато приготовлю — ум отъесть можно! — целовала кончики пальцев Ирина Леонтьевна.

— Крутов говорит: «Поедем в отпуск, проведем два месяца в Сочи». Как думаешь, отпустят его в августе, до конца промывки?

— А закуски к вину! — с жаром отвечала Царикова.— Салат из свежих огурцов в сметане, анчоусы с картофелем, жупановская сельдь, заливной судак... О-о!

После сытного ужина Ирина Леонтьевна окончательно отяжелела.

— Я у тебя лягу спать, Зоенька. Ладно?

Зоя постелила подруге на оттоманке снежно-белую хрустящую простыню, дала ей тугую подушку и плюшевое одеяло, выключила свет. Но Ирина Леонтьевна все еще не хотела угомониться.

— А как твой донжуан, ничего? Есть еще порох в пороховнице?

Царикова начала задавать такие бесстыдные вопросы, что у Зои даже в темноте вспыхивали щеки.

— Спи, бессовестная! Бог знает что говоришь.

— А чего стесняться? Природа...

5

Косые синеватые полотнища света падали из широких окон, расположенных высоко под самой крышей тракторного цеха, на разобранные бульдозеры, нагромождения гусениц, козлы, противни с керосином. Около ворот на выложенной из бревен клетке стоял остов экскаватора без стрелы. Тускло блестели крупные зубья его огромной поворотной шестерни. Массивные детали, стальные рычаги, толстые витые пружины — все говорило о могучей силе, скрытой в машине.

В просторном цехе раздавались лязг и звон металла, голоса рабочих. В воздухе остро пахло керосином и соляровым маслом.

Кеша Смоленский стоял за верстаком, обитым листовым железом, и шлифовал поршневые кольца. Время от времени он протирал тряпкой кольцо и примерял его к поршневой канавке. Толстые пальцы с потрескавшейся от керосина кожей осторожно катили кольцо. Оно не входило в канавку, и бульдозерист возобновлял шлифовку. Плавными кругообразными движениями он притирал кольцо к плите, покрытой наждачной пастой.

Подогнав наконец кольца, Смоленский надел их на поршень, смыл в керосине наждак и снял с себя резиновый фартук. «Пока Арсланидзе тут, переговорить с ним...»

Начальник парка разговаривал по телефону. Выждав, пока Арсланидзе положит трубку на рычаг, Смоленский начал:

— Хотелось с вами посоветоваться об одном деле, да не знаю... уж очень оно...

Арсланидзе внимательно посмотрел на комсорга, обошел стол и усадил Смоленского, положив ему руку на плечо.

— Говори, Кеша.

— Прямо не знаю, с чего начать... Главное, Георгий Асланович, дело очень щекотливое, можно сказать семейное, и к вам никак не относится. Конечно, если б насчет ремонта или машин... Ну ладно,— комсорг крепко потер руки, зажатые в коленях.— Вы Клаву Черепахину знаете? Как она вам кажется? И я так думаю — хорошая девушка. Надо вам сказать, за ней давно один бурильщик ухаживает, Тарас Неделя. Мы, комсомольцы, так и привыкли их считать женихом и невестой. Тем более пара— лучше некуда. Но тут закавыка. С некоторых пор начал к Клаве подъезжать Витька Сиротка. А у него же, сами знаете, ветер еще в голове. Настоящей... (Кеша хотел сказать «любви», но постеснялся) дружбы, вот как у Тараса, у него с Клавой не может получиться. А смутить девушку, отбить ее — на это Витька мастак первой руки. И вот не знаю я, как быть. Поговорить с Клавой как комсоргу? А если она мне отрежет: «Ты что, сваха? Я сама себе мужа выберу». Тогда что? Как вы считаете, что делать?

Арсланидзе долго молчал, глядя в окно, постукивая пальцами по столу. Потом взъерошил волосы и сел, опершись острыми локтями на настольное стекло.

— Говорят: «Сердцу не прикажешь». Это верно, конечно, но только отчасти. Пока пожар не разгорелся, его потушить можно. Если у Клавы еще нет серьезного чувства к Сиротке, если оно лишь в зародыше, ее можно, я думаю, убедить, отговорить. Но нужно ли это, Кеша? Ты уверен, что она будет счастлива с Неделей, а не с Сироткой? Понимаешь, как хорошо надо взвесить все, прежде чем решить такой ответственный вопрос? Для тебя он ясен? Смотри, дело действительно очень и очень щекотливое. Есть вещи, которых не должен касаться никто, кроме двоих. Но если ты совершенно убежден, тогда поговори с Клавой. И может быть, не один раз. Не смущайся, если она сначала оттолкнет тебя. Комсомольцы не могут безучастно относиться к тому, как сложится судьба девушки или юноши. Ты вправе заговорить об этом с Клавой. Но прежде всего, разумеется, поговори с Сироткой. Поговори прямо, откровенно, по-комсомольски!

Объяснение с Сироткой Кеша откладывать не стал. В тот же день поймал его в гараже и зажал в углу за автомобилем. Шофер облокотился на зеленое крыло, поставил ногу на подножку.

— Чего тебе, Кеша?

— Виктор, ты все еще ходишь к Черепахиным?

— А почему б мне не ходить? — ответил вопросом на вопрос Сиротка.

— Потому, что тебе там делать нечего,— отрезал комсорг.

Шофер искусно изобразил на своей подвижной физиономии крайнюю степень изумления:

— Ты так думаешь?

— Да. Клава, считай, невеста Тараса, и третьему между ними соваться незачем,— пояснил Смоленский.

— А, вон оно что-о... Ну знаешь, Кеша, это — давление на свободную личность,— запротестовал Сиротка, позвякивая серебром в кармане полушубка, улыбчато щуря хитрые глаза.— Может, я без ума от Клавы. Жить без нее не могу. Пусть она сама выбирает. Да и Тарас не такой парень, чтоб защитников себе искать.

— «Свободная личность»... Ты не личность, а свинья! Вот скажу Тарасу, он тебя быстро отвадит от Клавы!

— Пож-жалуйста! Только без оскорблений.

Видя, что угроза не помогает, Смоленский сменил тон:

— Давай-ка, Виктор, сядем в кабину.

В наглухо закрытой кабине с поднятыми стеклами пахло бензином и резиной. На щитке в круглых окошечках застыли стрелки приборов. Кеша сел за руль, посадил Сиротку рядом с собой.

— Скажи, Виктор, ты слыхал такое слово — честь? Хорошее слово! Разве может парень так бесчестно относиться к девушке? — сказал Смоленский.— Ты думаешь о себе, о своем удовольствии. А ты подумал хоть раз о Клаве? У нее вся жизнь может сложиться неудачно только потому, что ты мешаешь сейчас Тарасу, смущаешь Клаву. Витя, я тебя никогда ни о чем не просил, а сейчас прошу, по-товарищески, как комсомольца,— уйди, не тревожь Клаву.

— Да что ты, Кеша,— со смехом сказал Сиротка, в глубине души взволнованный и польщенный просьбой комсорга,— неужто ты и в самом деле беспокоишься? Я только так, поиграть, подразнить Тараса.

Смоленский смерил взглядом шофера.

— С этим не играют! Запомни, Виктор, мы "все не простим тебе, если разобьешь Клавино счастье.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

I

Над головой — небо. Только оно какое-то странное — бесцветное и плоское. А посредине, рассекая его пополам, идет прямая темная линия. Шатров устало смежил веки. Не хватало сил даже думать. Лишь отдельные обрывки несвязных мыслей проплывали в мозгу. «Голова болит. Холодно... Пить». Не скоро снова появилось желание открыть глаза. Веки затрепетали, начали медленно подниматься, и сейчас же небо стремительно ринулось вниз, нависло над головой и вдруг застыло в трех метрах. Широко раскрытыми глазами Алексей смотрел на беленый потолок с черным электрическим шнуром посредине.

Скосив глаза, Алексей увидел полосатое одеяло и на нем руки с худыми пальцами восковой желтизны. Неужели это его руки? Алексей шевельнул пальцами. Да, его. Взгляд скользнул дальше по ряду железных кроватей, тумбочкам, большим светлым окнам, выкрашенным белилами. Больница... Он — в больнице.

— Доктор! Нина Александровна, идите скорей! Больной очнулся, — раздался около Шатрова старушечий голос.

Заглушаемые мягкой дорожкой, послышались торопливые шаги. В поле зрения Шатрова появилась девушка в белой шапочке и в таком же халате. Она радостно улыбнулась, и тотчас на обеих щеках образовались ямочки. Опушенные ресницами большие серые глаза ласково засияли. Шатров сделал над собой усилие и вспомнил: «Нина Черепахина. Племянница Никиты Савельича. Врач».

— Наконец-то! Ну можно ли так болеть? — с дружеским упреком сказала девушка, подходя к кровати и кладя теплую руку на лоб Шатрова.— Который день в бреду! Как вы себя чувствуете сейчас?

— Пить!

Шатрову показалось, что он крикнул это слово. На самом деле — еле слышно прошелестел губами. Врач не услышала, а догадалась, чего хочет больной. Она поддержала его голову, напоила брусничным соком, заботливо подоткнула одеяло. Шатров в изнеможении опустил голову на подушку. На лбу выступил пот, рот открылся в судорожной зевоте. Все тошнотно поплыло перед глазами, и опять сознание покинуло Шатрова.

В следующий раз он очнулся ночью с ощущением голода. Сиделка дремала рядом на табуретке, уронив вязанье на колени. Какой-то больной глухо бормотал во сне. Где-то звонко капала вода. Далеко-далеко пискнул экскаватор. Синяя лампочка под потолком окрашивала все в темные тона.

— Мамаша,— тихонько позвал Шатров.

Старушка встрепенулась. Клубок мягко упал на пол,

покатился под кровать.

— Охти мне! Задремала, старая. Очнулся, касатик?

— Мамаша, поесть бы чего-нибудь...

— Сейчас, милый, сейчас. Это хорошо, что тебя на еду потянуло. Значитца, на поправку пойдешь.

Сиделка принесла глиняный кувшинчик с топленым молоком. Шатров жадно припал к нему, глотая вкусное густое молоко. Не в силах оторваться от кувшинчика, Алексей пил, пока не опорожнил его до дна.

— Я все выпил,— растерянно сообщил он.

— И на здоровье, батюшка. Завтра Ильинична еще принесет.

— Какая Ильинична?

— А женка Черепахина, тетка Нины Александровны. Она почитан каждый день тебя проведывала. А нет, так и с Клавой придет. Посидят, повздыхают—и домой.

— Кто ж меня в больницу привез? — спросил Шатров. Последнее, что он помнил,— отвратительное жжение в горле, запах спирта и дыма.

— А чернявый такой, вот что над машинистами заведующий.

— Арсланидзе?

— Он, батюшка. Он тебя поопасился одного оставить, следком с собрания шел. И как, значитца, это у тебя все в квартире загорелось...

— Загорелось? У меня пожар был? — изумился Шатров. И вдруг поднялся на локте.— И весь дом сгорел?!

— Нету, голубчик! Что ты. Арсланидзе этот самый все затушил. Пальто, правда, твое повредилось. Жалость такая. Материал-то уж больно славный. Теперь небось такого материала и не делают. И покрывало дочиста сгорело. Ну да уж покрывало, бог с ним, еще наживешь.

— А еще кто-нибудь... приходил? — запинаясь спросил Шатров.— Кроме Евдокии Ильиничны и Клавы? Женщина — молодая, в цигейковой шубке...

— Народу много приходило, не упомнишь всех. Кто его знает,— простодушно ответила сиделка, не догадываясь о волнении Алексея.— Тут чисто проходной двор устроили. Все половики затоптали. И начальники и рабочие. Уж Нина Александровна под конец не стала пускать. «Идите, говорит, потом придете, как немножко поправится». Ты ведь сильно плохой был. И-и, плохой! Если б не Нина Александровна... Твое дело теперь ей ножки мыть и ту воду пить. Право! Я тебе верно сказываю. Вот молодая, а какое терпение имеет. Дай бог ей здоровья, голубушке. Заботница она, душевный человек.

2

Царикова с сомнением покрутила в руках радиограмму, перечитала ее еще раз и сжала губы.

— Не знаю, как мне и быть, Георгий Асланович.

— А именно? — поинтересовался Арсланидзе.— Что вас смущает?

— Да как же! Смотрите, что вы тут понаписали: «Атарен. Секретарю райкома Проценко. Крутов зажимает критику, травит молодого специалиста Шатрова, добивается его исключения из партии. Секретарь парторганизации Норкин целиком попал влияние Крутова. Прииске создалась сложная обстановка. Бытовые условия рабочих крайне неудовлетворительны. Необходим ваш приезд, Арсланидзе».

— Ну и что ж? — возразил инженер.— Ведь вы не отвечаете за содержание телеграммы. За него моя голова в ответе. А ваше дело отстучать телеграмму —и конец.

— Вы что, Игната Петровича не знаете? — ужаснулась радистка.— Да он и меня за такую телеграмму с прииска сживет. Как хотите, хоть обижайтесь, хоть нет, я сначала должна спросить разрешения у Игната Петровича. Зайдите через часок. Я с ним переговорю.

— Нет уж, увольте, пожалуйста,— сердито сказал Арсланидзе. У него обтянулись и побелели худые смуглые скулы.— Раз так — звоните при мне Крутову. Я хочу знать его ответ. Но имейте в виду, Ирина Леонтьевна, вы самоуправничаете, грубо нарушаете свободу переписки.

Не отвечая, Царикова вызвала кабинет Крутова. Слышимость оказалась такой хорошей, что Арсланидзе отчетливо разбирал все, что говорил Крутов.

— Не принимать! К чертовой бабушке! — гневно клокотала трубка.— То один кляузы разводил, теперь другой выискался. У нас рация ведомственная, а не Министерства связи. Что он там настрочил-то?

Радистка вопросительно взглянула на Арсланидзе.

— Читайте,— глухо сказал инженер, сузив глаза и недобро улыбнувшись.— Я в прятки не играю.

Крутов примолк, слушая радиограмму, потом вскипел снова:

— Сплошная сплетня!.. Склоку затевать... тоже мне, прокурор нашелся!.. Не выйдет...— рвалось из трубки так громко, что Царикова сморщилась и отодвинула ее от уха.

Арсланидзе плотно взял трубку, не церемонясь вынул ее из рук Цариковой. Крутов еще говорил, думая, что его слушает радистка.

— Игнат Петрович,— перебил поток слов Арсланидзе,— я требую отправить мою радиограмму.

На секунду стало тихо. Как видно озадаченный, Крутов собирался с мыслями.

— Нет. Придет почта, тогда пиши сколько влезет, если не одумаешься,— донеслось после паузы.— А пользоваться ведомственной рацией я запрещаю.

— Сейчас распутица. Почты не будет еще месяц, если не больше. Это произвол,— отвечал Арсланидзе. Спокойствие плохо удавалось ему. Голос звенел все больше.

— Дискуссию разводить нечего,— стоял на своем Крутов.— Я сказал — и точка.

— Тогда я требую разрешить мне выезд в Атарен с первым катером.

— Нельзя. Промывка на носу. Я что, с французского короля буду за бульдозеры спрашивать?

В трубке щелкнуло, и она умолкла.

Царикова попыталась утешить инженера, примирительно сверкнула золотым зубом.

— Плюньте вы на всю эту историю. Охота вам, Георгий Асланович, ссориться с Крутовым. В крайнем случае, откроется навигация, напишете письмо. Ничего за месяц не изменится.

Молча, не попрощавшись, Арсланидзе повернулся и вышел.

3

Однажды одолев болезнь, молодое тело быстро наливалось силой. Уже на третий день Шатров спустил ноги на пол, сунул их в шлепанцы и, придерживаясь за спинку кровати, обросший волосами, худой, в длиннополом сером халате, сделал несколько шагов, но поторопился сесть, чувствуя, как дрожат и подгибаются ноги. Голова закружилась.

— Хорош! — послышался сзади звучный голос. Радостно улыбаясь, протянув вперед обе руки, от двери шел Арсланидзе, смуглолицый, жизнерадостный, завидно пышущий здоровьем. Сахарно-белые зубы так и сверкали под черными усиками,—Хорош. Оброс, как козел. Ну да это пустяки. Главное — одолел костлявую. А всю сбрую, бритвенный прибор я тебе сегодня же доставлю. Здравствуй, Алеша, дорогой!

Друзья обнялись и расцеловались.

— Приказано тебя не волновать,— оживленно про-

должал Арсланидзе,— так ты уж сделай милость, дружище, лежи, молчи, а я буду за двоих ораторствовать. В первых строках: апартаменты твои в полном порядке. Шефствует над ними Марфа Никаноровна, женщина серьезная, положительная, не нам с тобой чета. Приходит, протапливает печку, уборочку делает. Словом — ажур. На участке все твоим здоровьем интересуются, впору ежедневный бюллетень вывешивать. Целое паломничество открылось — ходоки косяками идут. Что еще? Весна, брат, близко. Рукой подать. Скоро начнем пахать на бульдозерах. И тебе один промывочный прибор строится. Верховая вода по льду пошла. Сиротка последним рейсом из Атарена приплыл, почту привез. Вода — до подножек. Теперь — всё. Пока Кедровка не вскроется, будем сидеть, как зайцы деда Мазая, на своем острове. С почтой и нам по письмишку пришло. Держи.

Весело рассказывая, посмеиваясь, Арсланидзе в тоже время пытливо вглядывался в выражение лица Шатрова. Под прикрытием напряженно-игривого тона таилась тревога— несмотря на запрет врача, Георгий сообщил главное для Алексея: квартира пуста, Зоя не вернулась; Алексей будет отныне начальником не участка, а промывочного прибора. Но Шатров то ли не понял значения этих событий, то ли хорошо владел собой. На его лице не отразилось волнения. Он повертел в руках конверт. Знакомые аккуратно выписанные буквы низались красивой цепочкой.

— Это от отца. Я вечером прочту,— сказал Шатров, пряча письмо под подушку.— Попрошу тебя, Георгий, отправь ему телеграфом пятьсот рублей из моей зарплаты. Я не успел за прошлый месяц перевести. А тебе кто пишет?

— Мой однокашник по институту—Голосков. Механик по профессии, юморист по призванию. Вот слушай,-^ продолжал Арсланидзе, вытаскивая смятое письмо.— «Спешу уведомить тебя, дорогой друг, что после твоего отъезда из нашего населенного пункта в нем, по данным статистики, не осталось ни одного бездельника, а содержание озона в атмосфере значительно повысилось. Судя по твоим последним письмам, ты продолжаешь подвизаться в области бульдозероведения, хотя никогда не мог отличить болт от гайки. Я не виню тебя, а просто констатирую факт, ибо знаю, что пределом твоих возможностей служения обществу является добросовестное пропускание кислорода через свой организм с последующим выдыханием углекислоты. Однако я не могу не поражаться недальновидности твоего начальства, доверяющего тебе материальные ценности, превышающие по стоимости трехразовое питание в нашей институтской столовой. Твое прошлое не дает оснований для подобной доверчивости. Преступной, я бы сказал, доверчивости. Достаточно сказать, что ты до сих пор не погасил свою задолженность в размере сорока копеек, занятых у меня на бритье под честное слово еще на первом курсе. Впрочем, твое поведение легко объяснимо, если вспомнить, что даже среди наиболее безнадежных питомцев нашей общей альма матер, щедро одаренных от природы всеми мыслимыми гнусными пороками, ты уже тогда выделялся своей черной неблагодарностью». Нет, каков злодей, а? — засмеялся Арсланидзе, щелкнув по письму.— Как он меня пушит! Но слушай дальше. «Если выяснится, что у тебя полностью отсутствуют мозговые функции, разрешаю тебе сослаться на знакомство со мной как единственное доказательство того, что тебя еще преждевременно водворять в приют для шизофреников. Но довольно о тебе. Два слова обо мне. Вчера я убыл в длительную командировку. Пишу в вагоне. На вокзале меня провожало все население нашего города без изъятия. Жители обоего пола без различия возраста, социального положения и профсоюзной принадлежности дружно скандировали, осыпая вагон использованными перронными билетами: «Возвращайтесь поскорее, наш любимый Голосков!» Ну, дальше тут насчет дизелей... Как тебе его сочинение?

Шатров принужденно улыбнулся. Он почти не слушал. В голове настойчиво билось одно: «Значит, Зои нет, ушла окончательно. Снят с работы. Крутов одолел». На подвижном лице Арсланидзе улыбка тоже погасла. Он чутко уловил перемену настроения своего друга. Шатров нуждался не в шутках, а в серьезном разговоре.

— Не хотелось мне сегодня об этом говорить,— сказал Арсланидзе, придвигаясь со своей табуреткой ближе к кровати,— ты еще на ногах не стоишь, но нужно. Борьба продолжается. Пока ты хворал, я попытался отправить радиограмму райкому о наших последних событиях, о Крутове и Норкине. Но Кругов запретил Цариковой

передавать радиограмму. И в Атарен не отпускает. Придется с первым катером обо всем написать. А ты не горюй, голову выше! Борьба продолжается. Решение партсобрания — это, Алеша, еще не все.

— Какая там борьба! — горько сказал Шатров. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Широкие брови, ставшие особенно заметными на побледневшем лице, сошлись вместе.— Неужели ты не понимаешь, Георгий, что теперь любые мои слова будут истолкованы как проявление ревности неудачника, у которого отбили жену. Крутов без труда сведет все к личной мести ему. И попробуй докажи, что он не прав!

Арсланидзе не нашелся сразу что возразить. Получилась тяжелая пауза. Нарушилась она топотом многих ног, шарканьем о половик при входе. В дверях показались Смоленский и Сиротка. За ними возвышалась атлетическая фигура Тараса Недели.

4

Прошла еще неделя, и Нина Черепахина выписала Шатрова из больницы. Он был еще очень слаб, большую часть дня проводил в постели, но уже мог ходить по палате, не держась за спинки кроватей. У старушки сиделки Алексей попросил зеркальце, долго рассматривал себя в нем, поворачиваясь во все стороны. «Острижен под машинку, желтый как лимон, худой... Вон как скулы выперло! И щеки ввалились... Да, если б не Нина,— чего доброго, отдал бы концы...»

Прощаясь с врачом, Алексей взял ее руку в свои ладони и с глубоким чувством тихо сказал:

— Ваш вечный, неоплатный должник, Нина Александровна! Вы вернули меня к жизни. Мечтаю когда-нибудь сделать для вас хоть сотую долю того хорошего, что сделали для меня вы.

Склонив голову набок, Нина внимательно выслушала Шатрова. Серые большие глаза в длинных ресницах серьезно смотрели на него. Белая шапочка-пирожок, на- С детая набекрень, косо перечеркивала высокий лоб девушки, закрывая одну бровь. Тонкие золотистые волосы волнами спадали на плечи.

— Очень рада, что помогла вам,— просто ответила Нина.

С помощью Арсланидзе Шатров вышел на крыльцо, у которого стояли сани с лошадью, и, пораженный, замер на месте. Все звуки, запахи, краски бушующей весны разом опрокинулись на него. Колебался над темной тайгой воздух. Необъятно раздвинулся синий полог неба без единого облачка. Море света слепило глаза. Запахи оттаявшей земли, снеговой воды, горьковатого дыма с силой ударили в нос. Необыкновенно ясно доносились отовсюду рычание моторов, перестук топоров, свистки экскаваторов. У Шатрова закружилась голова, он крепче оперся на плечо Арсланидзе.

Дома Шатрова встретила Марфа Никаноровна. Не обращая внимания на его протесты, уложила инженера в постель, напоила чаем с мятой и по самую шею укутала ватным одеялом. Арсланидзе только посмеивался, делая вид, будто не замечает умоляющих знаков, которые подавал ему Шатров.

— Вот. А теперь слушай мой отчет. Молчи! — прикрикнула Марфа Никаноровна на Шатрова, хотя он уже смирился и лишь безмолвно выглядывал из-под одеяла.— За квартиру все уплачено. Белье в стирке. Топить печку и приносить еду из столовой, пока не поправишься окончательно, будет Клава Черепахина. Я с ней договорилась. А мне пора. Но я еще буду заходить. И смотри у меня, не вздумай на работу сбежать, пока врач не разрешит.

Для Шатрова потянулись дни вынужденного безделья.

Ничегонеделание претило, но пришлось подчиниться врачу. Нина не перестала заботиться о своем пациенте. На другой же день после того, как он переехал домой, она пришла к нему, деловито осмотрела комнату, велела прикрыть настежь распахнутое окно и сама растерла грудь больному какой-то зеленоватой мазью. Алексей конфузливо оправил рубашку, натянул на себя одеяло. Он уже отрешился от безразличия, свойственного тяжелобольным. Но Нина не замечала смущения инженера. Она старалась сделать все, чему ее научили в институте, не позабыв ничего, что могло бы ускорить выздоровление. Шатров понимал это и с теплым чувством благодарности следил взглядом за врачом. Это чувство удвоилось, когда, закончив все процедуры, Нина присела у кровати Алексея и сказала:

— Смоленский просил меня помочь комсомольской организации провести обследование санитарно-бытовых условий, в которых живут горняки. Я считаю, Алексей Степаныч, что вы правы в своих требованиях к Крутову. Он очень невнимателен к людям. Мы проведем обследование и напишем докладную в управление.

Шатров так просиял, что Нина невольно улыбнулась. Знакомые уже Алексею ямочки образовались на ее щеках, сделали лицо девушки необыкновенно милым и добрым. На этот раз Шатров заметил, что доброта вообще сквозила в каждой черточке ее лица, в каждом движении, определяла весь облик девушки.

— Ох, Нина Александровна, вот это новость! У меня сразу сил прибавилось!

— Не фантазируйте. Я еще долго буду мучить вас лекарствами. Лежите, выздоравливайте окончательно. Теперь я приду только через три дня.

Нина ушла, но Алексею не пришлось скучать. В посетителях недостатка не было.

Утром в комнату первым вваливался, распространяя острый запах бензина, неизменно веселый Сиротка. Шатров не мог удержаться от улыбки при одном взгляде на его круглое лицо с крепкими щеками, приплюснутым носом и черными плутовскими глазами. Лихо заломленная кепка с пуговкой и крошечным козырьком чудом держалась на густых волосах шофера. Синий комбинезон, туго перехваченный желтым ремнем, ловко облегал его широкие плечи. С приходом Сиротки в комнате сразу становилось тесно и шумно.

— Еду вчера с лесосеки,— горланил Сиротка,— глядь, стланик выпрямился. Взял на два румба с дороги, лег в дрейф, вылезаю на подножку. А дух смоляной, аж душа играет! Нарвал веток, дай, думаю, привезу вам. Прошу, Алексей Степаныч,— галантным жестом вытаскивал из-за спины Сиротка огромный веник из лап стланика.— А вам не пора поднимать якорь? Что-то вы плотно пришвартовались к койке. Скоро будет команда свистать всех наверх: промывка на носу. Не будь я шофером, непременно б в моряки закатился! Вот жизнь! Штормяги, пассаты, необитаемые острова...

Заканчивал Сиротка неизменной просьбой дать ему еще книжку, самую интересную.

— Вот как вы мне тот раз давали — «Остров сокровищ». Про пиратов. А толковый парнишка был этот Джим Гокинс, правда? И капитан Смолетт неплохой моряк. А сквайр Трелони — болтун похлеще меня. Отплывает за сокровищами и трезвонит на весь порт об экспедиции.

Сиротка водружал стланик в ведро с водой и уходил, но в дверях сталкивался с Лисичкой.

— А-а, извозчик! — приветствовал шофера старый лотошник.— Сколь возьмешь на сажень кверху?

— Тьфу! — отплевывался Сиротка.

Лисичка закатывался мелким дребезжащим смехом, довольный, что поддел шофера. Вслед за Лисичкой переступал порог Чугунов и садился на корточки у стены рядом со стулом. Молчальник ни разу не заговорил с Шатровым, но приходил вместе со своим дружком аккуратно. Лисичка разматывал чистое полотенце и ставил на тумбочку около кровати банку с брусникой.

— Принес тебе, Степаныч, кило витаминов.

— Куда мне столько, Максим Матвеич,— слабо отнекивался Шатров, сам очень довольный гостинцем.

— Не говори так. Гриб да огурец в животе не жилец. Одна вода. А брусничка — ягодка полезная. И с чаем, и так, просто сказать, с сахаром. Ты не думай, у меня ее еще целый туес стоит. Тот год в Золотой пади насбирал. Ее там осенью дивно.

Поговорив немного, Лисичка тоже просил для себя книжку, выбирал ее, потоньше, и уходил, сопровождаемый Чугуновым. Алексей сильно подозревал, что Лисичка и не раскрывал книги, которые брал у него, а просил их только для того, чтобы сделать инженеру приятное. Дел на участке, словно по уговору, не касались ни лотошник, ни Шатров.

Алексей оставался один, но ненадолго. В полдень крыльцо скрипело под быстрыми шагами. За дверью слышался девичий голос: «К вам можно, Алексей Степаныч?» — и в комнате появлялась Клава Черепахина. Она проворно стлала скатерть, расставляла на столе тарелки, снимала с принесенных судков крышки, и аппетитный возбуждающий запах борща со сметаной доносился до Шатрова. Пока он обедал, Клава успевала переменить простыни на постели, наволочки, смахнуть пыль с книг, вымыть грязные тарелки, и все это легко, словно играючи, не переставая говорить:

— Папа с мамой передают вам привет. Спрашивают, не испечь ли шанежек с творогом. Или чего другого хотите скушать? У нас сегодня в столовой кисель славный.

Клава исчезала так же мгновенно, как и появлялась, и Шатров брал в руки томик Лескова. Но ни леди Макбет Мценского уезда, ни Левша не могли завладеть его мыслями. В памяти вставало партийное собрание. Снова и снова Алексей переживал трагические минуты голосования, одиночества в разоренной квартире. Книга выпадала из рук, и он вытягивался в постели, судорожно сцепив пальцы, лихорадочно блестя сухими глазами...

Много разных противоречивых чувств теснилось в эти горькие мгновения в раненом сердце Алексея. Невыносимая, удушающая тоска, тоска, вопреки всему происшедшему, по Зое. Страдающая мужская гордость. Пылающая ненависть к торжествующему врагу. Унизительное сознание полной беспомощности... Алексей набрасывал на лицо подушку, впивался в нее зубами, и полотно сырело от тяжелых мужских слез.

Не много найдется на свете мук, равных по силе мукам ревности! Алексей знал мельчайшие привычки Зои, помнил каждое родимое пятнышко на ее теле, и ему непереносимо было представлять себе, как ее гибкие руки с синеватыми жилками, острыми ноготками на белых пальцах обвиваются вокруг морщинистой коричневой шеи Крутова, красиво обведенные нежные губы прикасаются к чужим дряблым губам.

Невольно вспоминались милые шалости Зои. Неужели и с ним она играет так же? Защищаясь от мучительных картин, непроизвольно возникавших перед ним, Алексей метался в постели, бил кулаком в бревенчатую стену, чтобы хоть болью остудить воспаленный мозг.

Потом приходили другие мысли. Его обманули, нагло, бессердечно. Плевок в распахнутую душу! Пусть он во многом ошибался, в чем-то был неправ, но разве глубокая искренность, горячее желание добра, только добра своей подруге не искупают эти ошибки? С какой наивной нежностью он думал всегда о Зое. А чем ответила она? Можно ли после этого расслаблять себя сентиментальными воспоминаниями? Прочь! Прочь из сердца, из памяти прежнее чувство. Он не поддастся слабости, он вырвет Зою из своего сердца, выкорчует самые следы прошлой любви!

Но не успевал Алексей укрепиться в этой мысли, как перед ним явственно вставал образ Зои, грустной, побледневшей. Разве ей легко сейчас? Может быть, она, так же как он, мечется, не находит себе места, сомневается в сделанном выборе. Что, если это был только безумный порыв, минута ослепления, и теперь Зоя раскаивается, но не решается вернуться к нему, не зная, как он ее встретит, опозоренную изменой? Глупец, тряпка! А ее хладнокровная измена, ловкие запирательства, увертки?

Изнемогая от бесконечной вереницы мыслей, Алексей прижимался лбом к холодной стене, жадно пил воду.

Под вечер являлся Арсланидзе, каждый раз с какой-нибудь новостью.

— Сегодня прочел о Василии Сергеевиче Тишкине,— возбужденно начинал Арсланидзе еще с порога.— Потрясающе. Ты читал?

— О ком?

— Дао Тишкине ж!

— Понятия не имею! А кто он такой, этот Тишкин, что за знаменитость? — устало спрашивал Алексей.

— Знаменитость, да еще какая! Представь себе, живет на Ставрополыцине, работает бондарем, колхозник.

— Послушай, Георгий, что ты мне голову морочишь?— начинал сердиться Шатров.— Ну мало ли у нас в стране колхозников, не только бондарей, а даже краснодеревцев, художников, наконец!

— Так ведь штука-то не в ремесле.

— А в чем?

— Знаешь, сколько ему лет?

— Сколько? Сто?

— Сто сорок шесть! — выпаливал Арсланидзе, наслаждаясь произведенным эффектом.

— Ну да! — недоверчиво говорил Шатров.— Хотя, кажется...

— Нет, ты только представь себе,— в полном восторге говорил Арсланидзе,— какая жизнь! Когда Наполеон со своими двенадцатью языками вступал в Россию, Вася Тишкин уже драл раков в речке, свободно плавал на спинке, пас гусей. В год восстания декабристов парня взяли в николаевскую армию. К Крымской войне он успел отбарабанить двадцать пять лет в армии, жениться, обзавестись ребятишками. Кончилось крепостное право, начал Василий Сергеевич вместе с внуками пытать счастье на своей полоске. В Польше произошло восстание, народники двинулись в деревню, Халтурин начал копить динамит, убили Александра Второго, свергли Ни-колашку, наступил Октябрь, а наш Василий Сергеевич все пахал да сеял пшеничку и ржицу. А теперь вступил в колхоз, здравствует, зарабатывает трудодни, да еще и молодежь, чего доброго, вызывает на соцсоревнование! Ну не чудо ли?

— Действительно, случай исключительный,— соглашался Шатров.

— Конечно, исключительный. Но сейчас, для нашего времени. А при коммунизме, я уверен, человек будет в среднем жить лет полтораста — двести. Обидно же! Какой-нибудь, извиняюсь за выражение, царь птиц, орел и тот, говорят, живет до двухсот лет; крокодил, слон — немногим меньше. А человек, венец мироздания, сгусток разума, подвергающий анализу все, даже собственный мозг, через шесть-семь десятков лет становится добычей могильных червей.

— При коммунизме — возможно. Но когда он будет?— задумчиво говорил Шатров, переворачиваясь на спину и подкладывая руки под голову.

— Когда? Скоро. Помнишь? «Наш паровоз летит вперед, в коммуне остановка...» — пел Арсланидзе.

— Не шути, Георгий,— строго останавливал друга Алексей. И, уже раздражаясь, продолжал: — Знаешь, меня просто злит, когда я читаю роман, в котором выводится очередной старичок-бодрячок, похлопывающий себя по пыльным голенищам и залихватски восклицающий: «А я еще в этих сапогах рассчитываю в коммунизм войти». Черт знает что такое! Какая-то нестерпимая профанация великого дела, Всемирной Надежды, за которую бьются миллионы людей на всей земле, а лучшие из них не колеблясь жертвуют жизнью.

— Ты слишком уж строг, Алеша, к писателям.

— Нет. Нельзя же, находясь в здравом уме и твердой памяти, представлять себе дело так, что в один прекрасный день жители города Энска просыпаются и узнают—• трамвай пошел бесплатно. А на стенах расклеено постановление Совета Министров СССР, что с сего числа начался коммунизм.

— У-у! Какой ты злой стал!

— Поневоле будешь зол, когда раскрываешь свежую книжку журнала, находишь в нем статью какого-нибудь маститого ученого мужа о приметах коммунизма и в сотый раз читаешь об исчезновении противоречия между городом и деревней, о стирании граней между умственным и физическим трудом и так далее. Все правильно, но ни одной своей, новой, пусть спорной мысли! Десяток цитат и апробированные рассуждения, запрессованные между ними. А по мне: нечего тебе сказать — не садись, не пиши.

— Нет, с тобой сегодня невозможно говорить,— отвечал Арсланидзе, придвигая к кровати столик с шахматами.— Это у тебя после болезни. Давай лучше сыграем. Даю тебе фору ферзя, чтоб уравнять шансы на выигрыш. Мои черные.

5

Клава сидела у окна, уронив руки на колени, уставившись невидящими глазами в книгу. Время от времени девушка смигивала набегавшие крупные слезы, и они падали на страницы, расплываясь большими пятнами. Никита Савельевич еще не вернулся с работы. Евдокия Ильинична пошла доить корову. Одна, наедине с собой, Клава переживала события вчерашнего дня.

Накануне отец пришел хмурый, долго гремел умывальником в углу, тщательно расчесывая бороду. После ужина, как только мать пошла собирать белье, Никита Савельевич подсел к дочери, пощекотал ей пальцами затылок, и Клава вдруг почувствовала себя маленькой-ма-ленькой. Она пересела к отцу на колени, ласково прильнула нежной щекой к его колючей щеке. От Никиты Савельевича шел родной, отцовский, с детства знакомый запах табака, машинного масла и железа.

— Ну, дочка, что будем делать?

— С чем, папа? — притворилась непонимающей Клава, а у самой упало сердце. Она давно догадывалась, что отец хочет объясниться с нею.

— Неладно получается,— раздумчиво сказал Никита Савельевич, словно размышляя вслух. Погладил усы, зорко глядя на дочь, добавил: — Тарас ходит, надеется в зятья поступить. И этот... балабон тоже тут крутится. Решать надо, дочка. Негоже играть с парнями. Но решать серьезно, на всю жизнь, вот как мы с твоей матерью решали.

Клава молча опустила голову, пряча лицо. Что она могла ответить отцу? Что любит обоих? Но так не бывает. Не может выбрать? Именно на выборе и настаивает сейчас отец. Он-то уж давно сделал его для себя, но не хочет неволить дочь, надеется на нее.

— Чем плох Тараска? — мягко заговорил снова старик, тихонько поглаживая Клаву по голове жесткой ладонью.— Добрый, работящий, простой человек. А как любит тебя, доченька! На руках готов носить. Не все время у меня сила будет. И мать стареет. Хочется свой век дожить, утешаясь на вас глядя.

— Правда, папа,— горячо вырвалось у девушки,— хороший Тарас! Тихий, душевный, скромный. Люблю я его, всем сердцем люблю. И пока нет Виктора, ни на кого бы, кажется, на свете не променяла. А придет Виктор... Он ведь тоже добрый, папа, и веселый. С ним никогда скучно не бывает. Где он только не побывал! Полсвета объездил.

— Эх, детка моя! Народ говорит: «Жизнь прожить — не поле перейти». Сегодня веселый, завтра веселый, а потом что, как горе случится? Человек в беде узнается, не в веселье. Да и надолго ли хватит этого веселья? Хорошо парню с девушкой шутить, а жена ждет от мужа не шуточек — совета, поддержки, разумного слова. Я давно, доченька, землю топчу. Хочешь меня, старика, отца своего, послушать? Тарас —верный человек. Не ошибешься в нем, не покаешься. А Виктор... Не знаю, может, и славный он парень, но, сдается, пустоват. И горько будет нам, твоим родителям, если придешь когда-нибудь обратно в слезах. Трудно такие дела поправляются!

И тут Клава не выдержала. Обвив шею отца руками, уткнув лицо .в его старенький пиджак, она зарыдала, отчаянно шепча:

— Ничего я не знаю, папа!

Когда Царикова появилась в комнате Шатрова, у него от изумления широко раскрылись глаза. Возможно ли? Ирина Леонтьевна... Алексею всегда казалось, что лучшая подруга Зои должна неприязненно относиться к нему.

Как видно, Алексей ошибся. Ирина Леонтьевна приветливо поздоровалась с ним и сейчас же принялась наводить порядок. Не довольствуясь уборкой, она заново расставила мебель, повесила на окнах чистые шторы, сменила перегоревший предохранитель у радиоприемника, и тот ожил. Давно не слышанная нежная спокойная мелодия зазвучала в комнате. Сразу стало уютнее.

Шатров следил за нежданной гостьей со смешанным чувством удовольствия и досады. Приятно было участие еще одного человека, умелая женская забота о нем, так нуждавшемся в самых простых проявлениях человеческой ласки и внимания. А вместе с тем раздражал один вид человека, который, может быть, склонял Зою к разрыву с мужем, к измене ему. Правда, Ирина Леонтьевна оставила самое лучшее впечатление после своего первого визита, в день именин Зои. Ничто не подтверждало слов Тамары о дурном влиянии Цариковой на Зою. И все же Алексей не мог отделаться от чувства некоторой неприязни к Ирине Леонтьевне.

А она между тем уже покончила с хозяйственными хлопотами, вытащила из-под подушки Шекспира, раскрыла книгу на странице, заложенной ленточкой, и выразила желание почитать вслух, чтобы больной не утомлялся и вместе с тем не скучал.

Клава вошла в ту минуту, когда Царикова с пафосом читала слова Отелло, обращенные к Дездемоне:

Молись скорее. Я не помешаю.

Я рядом подожду. Изба ви бог

Убить тебя, души не подготовив.

При виде девушки, остановившейся в дверях, Царикова вскочила, проворно выхватила судки из ее рук и во мгновение ока накрыла на стол.

— Все, Клава. Можешь идти. Большое спасибо. Алексей Степаныч, садитесь обедать.

Клава, оторопев, продолжала стоять в дверях. Шатров смущенно крякнул.

Обед прошел почти в полном молчании. Алексей чувствовал себя неловко. Ирина Леонтьевна тоже была немногословна, но совсем по другой причине. Все ее внимание поглощала забота о подопечном. Не успевал Алексей съесть кусок хлеба, как Ирина Леонтьевна подкладывала ему второй; только протягивал руку за солонкой, как она предупредительно придвигала ее к самой тарелке. Пообедать вместе Царикова отказалась: «Благодарю, Алексей Степаныч, сыта».

«Еще не хватало, чтоб она о Зое заговорила,— почти со страхом подумал Алексей.— Неужели окажется такой бестактной?»

Но опасения Шатрова не подтвердились. Ирина Леонтьевна ни словом не обмолвилась о Зое.

На следующий день Ирина Леонтьевна явилась в то же время, едва закончив дежурство на радиостанции.

— Я думаю, вам приятно будет услышать новость,— еще в дверях сообщила она,—ничего не слыхали? Так вот, только что передавали по радио: Ажаеву за роман «Далеко от Москвы» присуждена первая Сталинская премия — сто тысяч рублей. Симонову — тоже, за сборник стихотворений «Друзья и враги». Здорово?

Ирина Леонтьевна высыпала целый ворох новостей, выловленных ею в эфире, снова навела чистоту в комнате, сама сходила за обедом в столовую, накормила Алексея, несмотря на его протесты, и ушла лишь под вечер.

С того дня, как Царикова сама начала забирать обеды в столовой для Шатрова, Клава перестала приходить к нему. Реже, чем в первое время, навещали его и друзья. От чтения разболелась голова. Ходить по комнате надоело. В зеркале каждый раз назойливо мелькала фигура худого человека в полосатой спальной пижаме. День тянулся томительно долго. Хотелось на воздух, к людям. И, увидев в окне Царикову, которая шла по тропинке в абрикосовом жакете, бойко размахивая руками, Алексей, неожиданно для себя, почти обрадовался. Все-таки конец дня будет заполнен, не придется скучать в одиночестве.

— А вот и я!

В прямоугольнике открытой двери Ирина Леонтьевна казалась яркой пестрой картиной, вставленной в строгую раму. Абрикосовый берет, под цвет жакету, очень идущий к черным блестящим волосам женщины, молодил ее. Смуглые щеки от быстрой ходьбы окрасились румянцем. Ярко-красный рот слегка приоткрылся, обнажая в улыбке беличьи зубы.

Остаток дня пролетел незаметно. Царикова болтала о разных пустяках, но с такой милой непосредственностью, что Шатров невольно улыбался; читала вслух, приготовила ужин. Кончилось тем, что, взглянув в окно, Ирина Леонтьевна ахнула. На дворе стояла темная безлунная ночь.

— Боже мой! Как же я доберусь домой? Ни зги не видно.

— Я бы проводил вас, Ирина Леонтьевна,— в смятении сказал Шатров,— но еще не надеюсь на свои силы.

— Нет, нет, что вы, Алексей Степаныч,— запротестовала Царикова,— ни в коем случае! Это совершенно исключено. Еще не хватало, чтобы вы из-за меня простудились да опять слегли. Мне ваше здоровье...— Женщина оборвала себя и осмотрелась вокруг.— Вот разве... Неудобно... А впрочем, что тут такого... Разве на этом диване прикорнуть, а чуть свет — на рацию? Не стесню я вас?

Шатров вконец смутился. Он никак не ожидал такого смелого предложения. Остаться ночью наедине с молодой женщиной... Утром могут увидеть Царикову выходящей из его квартиры. По прииску поползет сплетня. Ирина Леонтьевна будет скомпрометирована...

— Стеснить вы меня, конечно, не стесните, но... Лучше я все же провожу вас,— заторопился Шатров, пряча глаза.—Диван очень жесткий, там пружина лопнула, вы не отдохнете как следует... А я... я сегодня уже прилично себя чувствую.

Царикова не отвечала, и Шатров поднял на нее глаза. На щеках женщины пылали два красных кружка, ноздри раздулись, тонкие губы скривились.

— Не утруждайте себя, товарищ Шатров. Как-нибудь доберусь и сама,— дрожащим от скрытой ярости голосом сказала Царикова.— Вам надо беречь свое здоровье. Прощайте!

Прежде чем Шатров успел остановить женщину, она выскочила за дверь. Алексей остался посреди комнаты, вконец сконфуженный.

А Царикова в это время бежала по тропинке, спотыкаясь, заливаясь горючими слезами. Как все тонко было задумано, как она надеялась на успех, на то, что Шатров будет принадлежать ей! И вот все рухнуло в одну минуту! Словно озаренное молнией, перед женщиной пронеслось видение: тесная комнатка на радиостанции, одинокая постылая жизнь... Царикова застонала. Боже мой, когда же этому будет конец? Неужели она навсегда обречена на одиночество?

7

Марфа Никаноровна и Тамара стояли на высоком отвале. Холодный ветер трепал платья, взвихривая пыль. Неподалеку трубно пыхтел экскаватор. Там и сям на высоких голенастых ногах вставали новые, только что построенные промывочные приборы.

Близился промывочный сезон, и между Тамарой и председателем женсовета прииска шел самый насущный разговор: многие женщины рвутся на производство, рабочие руки до зарезу нужны прииску, но матерям некуда девать детей. Не обойтись без детских яслей. А Игнат Петрович только отшучивается.

— Да, ясли вот как нужны! — озабоченно подтвердила Норкина. И тут же схватила Тамару за плечо: — Стой, дева, вон он, легок на помине. А ну-ка, айда со мной. Нам край его залобанить!

Игнат Петрович встретил женщин весело. Приближение промывочного сезона, к которому горняки готовились всю бесконечную сибирскую зиму, хоть и холодный, с ветерком, а все ж весенний денек радовали сердце начальника прииска. Неплохо подвигалось строительство промывочных приборов. Арсланидзе уже доложил о полной готовности бульдозерного парка. Все предвещало удачу сезона.

— А, бабочки-касаточки! — раскрыл объятия Игнат Петрович навстречу женщинам, сбегавшим с крутого отвала.

Вместо пыжиковой шапки на Крутове была уже форменная фуражка. Фетровые валенки сменились кирзовыми сапогами.

Слушая Тамару, Игнат Петрович похохатывал, щелкал пальцами. Голубые глаза лукаво щурились на полном обветренном лице. И непонятно было, то ли начальник прииска соглашается с ней, то ли иронизирует. Тогда в дело вступила Марфа Никаноровна.

— Ты, Игнат Петрович, зубы-то не скаль,— сурово сказала она.— У женсовета к тебе серьезный разговор. На прииске близко ста ребят, а детяслей нет. Бабы сидят по домам. А могли б мужикам помочь, государству пользу дать. Небось сам рыщешь, где б рабочих подзанять на промывку!

Крутов распрямился, отставил ногу и засунул руки под ремень. Глаза сузились в хитренькие щелочки.

— Рыскаю,— согласился Игнат Петрович.— Рыскаю и потому и не строю ясли. Деньги на них отпущены, в план этого года ясли включены, а рабсилы не хватает. Хотите вести серьезный разговор? Согласен. Тогда вот вам мой сказ: лесоучасток насилу справляется с заготовкой дров экскаваторам и круглого леса на строительство промывочных приборов. Больше из него я ничего не выжму. Хоть тресни! А вот организуйте своих женщин на воскресник, заготовьте сами лес, тогда другой коленкор. Хотите договор: вы мне двести кубов леса, я вам — ясли? Честно, без обмана. К июню срубим. Ну, по рукам, что ли?

— Ох ты, чертушка! — восхищенно сказала Марфа Никаноровна, открыто глядя на Игната Петровича. Не выдержала, засмеялась, вытерла кончиком платка губы.— Как, Тамара? Продадимся купцу в кабалу?

Тамара недоверчиво смотрела на Крутова. Не обманет ли? Не отдаст ли весь заготовленный лес на постройку промывочных приборов? С него станется. К тому же — согласятся ли женщины ехать в тайгу валить лес?

— Решайте скорей, пока я добрый,— поторопил женщин Крутов.

— Давай живей думай,— сказала Марфа Никаноровна.— Я — за. Видать, другого выхода нет. Без яслей пропадем.— Угадывая сомнения Тамары, добавила: — Подымем баб, не бойся. А ежели он попробует потом финтить — из души лес вынем!

Так состоялся неписаный договор начальника прииска с женсоветом.

Арсланидзе долго смеялся, когда Тамара рассказала ему о предложении Крутова.

— Прижал вас Игнат Петрович, молодец. Учел обстановку. Значит, двести кубов на бочку — получайте ясли? А знаешь, в чем-то он прав. Прав, черт возьми. Не все ж с него требовать, надо и помочь. Только в одном вы промахнулись. Вдруг он сполитикует? Надо было договор написать по всей форме, поторжественней, скажем: «Пакт о взаимной экономической помощи и наибольшем благоприятствовании. Обе высокие договаривающиеся стороны...»— и прочее, как там полагается на дипломатическом языке. И в рамку его для солидности.

— Ну тебя. Ты всегда смеешься,— сердилась Тамара.— Посоветуй лучше, как женщин привлечь к воскреснику. Вдруг осрамимся?

Но опасения Тамары оказались напрасными. Уговаривать почти никого не пришлось. Первой сама пришла, узнав о предстоящей заготовке леса на строительство яслей, Евдокия Ильинична.

— Хоть сколь, а помогу.

— Господи, ну конечно же! — просто сказала Нина Черепахина, едва Норкина заговорила с ней о воскреснике.— Как я могу не поехать? Прииск задыхается без детских яслей.

Согласилась ехать и Зоя, к которой сходила Тамара. Между Зоей и Тамарой давно уже не существовало прежней дружбы. Зоя не могла избавиться от ощущения какой-то вины перед Арсланидзе, злилась на себя за это и нарочно держалась с ними подчеркнуто сухо. Однако внешне отношения оставались корректными. Без расспросов Зоя внесла свою фамилию в список женщин, собиравшихся на воскресник, хотя ей очень не хотелось очутиться под их перекрестными взглядами. Подтолкнул разговор с Крутовым. Он дал понять Зое, что ей неудобно остаться в стороне. Скажут: начальник прииска требует помощи от чужих жен, а на свою не дает ветру дунуть.

Зато уперлась бездетная жена бригадира шурфовщиков Настя — разбитная, крепкая бабенка с кирпичным румянцем во всю щеку.

— На кой ляд я поеду? По мне, хоть будут ясли, хоть нет — все едино. Мне в них своих детей не таскать. Пущай хлопочут, которые с кузовом ходят, а меня не невольте. А нет, пущай Крутов строит. Ему-то, старому кобелю, с молодой женой ясли пригодятся.

— Гляди, Настя,— сдержанно ответила Марфа Никаноровна,— мы никого силком не заставляем. Но учти, Игнат Петрович распорядился к Первому мая продавать тюль только тем, кто участвовал в лесозаготовках.

Такого распоряжения Крутов не отдавал. Марфа Ни-каноровна немного покривила душой.

Желтые глаза Насти испытующе остановились на лице председателя женсовета. Тюль!.. Это в корне меняло обстановку. Следовало поразмыслить.

— А как там... пилить или топором махать?

— Всякая работа. Есть и сучки сбивать.

— Ладно, пиши, однако,— сдалась Настя.— Только чур — мне сучки обрубать. Я женщина сырая, мне тяжелая работа вредит.

Труднее всего оказалось добраться до Феклы. Марфа Никаноровна долго ходила вдоль высокого забора, за которым стоял дом Галгана, и отплевывалась в сердцах:

— Ну, язвило б тебя, варнака! Ниоткуда не доберешься. Хотя б в окно постучать, и то нельзя.

Калитка не открывалась. На крыльце никто не показывался. Только Сатана выходил из себя, рвался с цепи, свирепо рычал, чуя человека за забором. Норкина хотела уж повернуть назад, несолоно хлебавши, но, на ее счастье, Галган оказался дома. Обеспокоенный непрекращавщим-ся рычанием собаки, он вышел во двор и открыл калитку.

— Марфа Никаноровна! Какими судьбами? — сладко пропел Галган, сделав обрадованное лицо, но войти не предложил.

Впрочем, Марфа Никаноровна и сама не торопилась перешагнуть порог калитки. У крыльца вставал на дыб-ки, в исступлении грыз железную цепь, роняя клочья пены, страховитый зверь.

— Чтой-то ты, Тимофей Яковлевич, отгородился от народа? Стучи — не достучишься, зови — не дозовешься.

— Да плотники перемудрили, Марфа Никаноровна, переусердствовали с забором. Я всего-то...

— Ладно, недосуг мне тут с тобой калякать. Я ведь . не к тебе пришла, а к Фекле.

Норкина рассказала о цели своего прихода.

— Право, не знаю,— с сомнением покачал головой Галган,— поедет ли она. Прихварывает эти дни, все больше в постели. Конечно, для общественного дела душа винтом, а все же... Пойду спрошу у нее.

Но в эту минуту Фекла сама появилась на крыльце. Марфа Никаноровна поманила ее пальцем и знаками объяснила свою просьбу: несколько раз замахнулась воображаемым топором, потом показала на тайгу, ткнула

себя и Феклу в грудь и, наконец, сделала вид, что укачивает ребеночка. Лицо глухонемой просияло. Она быстро закивала головой, замычала в знак согласия. Потом игриво толкнула Марфу Никаноровну локтем и хвастливо подняла рукав своей кофточки. Мощный бицепс, впору мужскому, перекатывался под кожей.

К Клаве Марфа Никаноровна зашла в столовую. Девушка вытерла руки фартуком, расписалась и несмело спросила:

— А ребятам никому нельзя на воскресник?

— Почему же? Пожалуйста. Чем больше людей, тем лучше.

Одна лишь Царикова наотрез отказалась принять участие в воскреснике. Злая на весь свет, даже на себя, она безвыходно засела на радиостанции.

8

Настало воскресенье. К семи часам утра у конторы собрались почти все женщины прииска. Торопливо подходили задержавшиеся, отмечались в списке у Норкиной.

— Ты мне птичку поставила? А мне, Марфа Никаноровна?

В брюках, сапогах, одетые в мужские телогрейки, женщины выглядели необычно. Смущенные многолюдством, они растекались на отдельные стайки. Почти все захватили узелки, сумочки с провизией. Некоторые пришли со своими топорами и пилами. Звонкая сталь сверкала и пела на солнце.

Клава привела с собой Тараса, который эту неделю работал в ночь. Его появление вызвало общий восторг.

— К нам, Тарас, к нам! Нет, в нашу бригаду, у них и так бабы ядреные! — наперерыв кричали женщины. Все знали, что на валке леса Неделя заменит десятерых.

Гордая за своего дружка, Клава стояла подбоченясь.

Пришел помочь женщинам Кеша Смоленский. За комсоргом потянулось еще несколько ребят, втайне прельщенных перспективой потолкаться целый день среди девушек и поозоровать. Сейчас же послышались смех и шутки.

— Мы работы не боимся, был бы харч!

— И погуще.

— Маша, захватила четушку? Всем колхозом разопьем.

— Повзводно-поротно-о станови-и-ись!

Лихо подлетели грузовики, развернулись у конторы и стали как вкопанные. Сиротка влез на кабину, сложил руки рупором и закричал:

— Внимание! Объявляется посадка на автомашины. В голове колонны следует дважды краснознаменный и трижды орденоносный автомобиль будущего лауреата Виктора Сиротки.

Несколько минут в воздухе мелькали сапоги, платки, шапки, пилы, узелки. Женщины штурмовали машины сразу со всех сторон. Кузова заполнились до отказа. Водители едва закрыли задние борта. Визг, хохот.,.

— Вот набились, как сельди в бочку!

— Ольга, ты сумочку не забыла?

— Ой, мамочка, кто меня давит?

— Нюра, садись ко мне на коленки.

Клава ожидала, что Сиротка пригласит ее к себе в кабину, и приготовилась отказаться, но на подножку дерзко вскочила Дуська Охапкина — дочь начальника участка. Зеленоглазая Дуська махнула подолом, ожгла шофера взглядом, и Сиротка послушно открыл перед ней дверцу кабины. Тогда оскорбленная Клава нарочно пошла к самой задней машине, где уже сидел Неделя, и устроилась рядом с ним.

Грузовики тронулись, и сейчас же с передней машины раздалась бойкая скороговорка:

Есть на Севере хороший городок,

Он в лесах суровых северных залег...

Задние задорно грянули:

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге...

Под звуки разноголосых песен машины с шумом помчались по главной улице поселка, разбрызгивая грязь, распугивая кур и гусей. Сиротка ехал впереди, держась настороже. Он хорошо знал нравы всех представителей местной фауны и терпеть не мог кур. Какая-нибудь пеструшка, в полной безопасности спокойно промышлявшая червяков у самого забора, едва завидев машину, ошалело неслась наперерез ей через всю улицу, вытянув шею, ничего не видя в безумном ужасе. И как бы ни маневрировал Сиротка, курица безошибочно влетала под колеса, и долго потом на землю опускался пух пернатой самоубийцы.

Зато гуси пользовались большим уважением шофера. Презрительно шуря бисеринки глаз, они стояли неподвижно, если машина шла мимо. Если же грузовик направлялся прямо на них, гуси сначала пытались испугать его злобным гоготом, а затем, мгновенно и точно определив направление и скорость машины, убегали прочь, помогая себе крыльями. В критические же моменты гуси разгонялись, взлетали, громко хлопая крыльями, и, пролетев немного, опускались на землю, оживленно разговаривая на своем гусином языке, явно гордые тем, что еще не утратили чудесной способности летать. Нет, гуси заслуживали всяческого уважения! Умница птица.

Около подсобного хозяйства Сиротка сбавил ход. Выпущенные на воздух телята, любопытно вытянув свои мордочки с черными влажными носами, до того увлеченно дивились на грохочущее железное чудище, бежавшее на них, что спохватывались слишком поздно. Приходилось притормаживать. Гораздо более подвижные поросята короткое время всматривались в машину, потом с явно преувеличенным испугом делали несколько невообразимых прыжков и пускались в бегство.

Сразу же за поселком дорога круто пошла на подъем, втягиваясь в лесистый распадок. Завыли моторы. Чаще начало подбрасывать на ухабах. Песни умолкли. Приходилось держаться за борта, чтобы не вылететь из кузова.

Охраняя Клаву, Тарас обнял девушку за талию. Его приятно волновала доверчивость, с какой Клава отдавалась под защиту своего друга. Давно уже Тарас не был так счастлив.

Зоя оказалась напротив Нины. В ушанке, ватнике, завязанная крест-накрест шарфом, врач оказалась хорошеньким мальчиком-подростком. Зое очень хотелось расспросить Нину о том, как болел Алексей, что говорил о ней, но вокруг сидели женщины. Фекла с блаженной улыбкой смотрела на проносившуюся мимо тайгу, жадно дышала свежим весенним воздухом. После долгого сидения дома она чувствовала себя узником, внезапно выпущенным из тюрьмы.

. А в это время Сиротка энергично крутил руль, сбив кепку на самый затылок. Шофер имел обычный для него независимый вид человека, знающего себе цену, но в глубине души был озадачен и даже несколько сбит с толку. Подумать только, как изменилась Дуська Охапкина! Еще прошлым летом она лазила на деревья, бегала наперегонки с мальчишками, боролась с ними. Прошла одна зима — и поди ж ты! Настоящая барышня! Откуда только у этих девчонок берутся такие манеры?

Пока доехали до лесной делянки, солнце поднялось высоко. Женщины, разбившись на пары, принялись за дело. Застучали топоры. Вжикая, выплевывая на обе стороны желтые опилки, проворно заходили пилы. Там и сям с глухим шумом, все ускоряя падение, повалились первые деревья.

Лес стоял тихий, торжественный, чуточку печальный, как будто понимающий свою обреченность. Солнечные лучи, прорываясь между прямых стволов, расходились веером. Оживший стланик торопливо тянулся вверх зелеными плетями. Земля, казалось, устало дышала, приходя в себя.после прокаливших ее насквозь морозов. Понизу полз белый дымок разожженного кем-то костра.

Тамара неумело таскала пилу. Марфа Никаноровна сердилась и покрикивала на нее. Неподалеку Кеша Смоленский терпеливо объяснял женщинам, как надо подрубать дерево, чтоб оно повалилось в нужную сторону. Настя лениво махала топором, сшибая сучки. Фекла, поплевав на руки, так рубила лиственницы, что только щепа разлеталась вокруг. Сиротка вертелся возле Дуси, предлагая свои услуги девушке. Тарас ходил по лесу, как хозяин тайги, покачивая могучими плечами, валил деревья направо и налево несколькими взмахами топора. Клава не успевала обрубать за ним сучья.

Зоя нарочно выбрала себе напарником Нину, чтобы разузнать об Алексее, и отошла с ней подальше. Вскоре Зоя с удивлением увидела, что хрупкая, такая слабенькая с виду девушка работает легко, без передышки переходя от одного дерева к другому.

— Ох, не могу больше,— взмолилась наконец Зоя, после того как пила несколько раз застряла в разрезе.— Давайте отдохнем.

Женщины присели рядом на поваленное дерево. Обламывая веточки, не глядя на Нину, Зоя сказала:

— А вы сильная, Нина Александровна. Вот никогда бы не подумала!

— Я сибирячка,— просто пояснила Нина,— с детства привыкла к физическому труду. У нас в семье все работали по дому. И в институте много занималась гимнастикой.

Зоя помолчала, тщательно очистила веточку от коры и сунула ее в рот.

— Нина Александровна, как болел Алексей... Шатров? — сейчас же поправилась Зоя.

Нина рассказала коротко и точно, не прибегая к медицинским терминам.

— А... что он говорил обо мне? — спросила запинаясь Зоя. Ее смущала привычка Нины смотреть прямо в глаза собеседнику.

— Ничего.

— Как... ничего?

— Он ни разу не говорил о вас,— жестковато пояснила Нина.

Зоя медленно покраснела. В самом деле, с чего она вообразила, будто Алексей делился своими мыслями с посторонним человеком, хотя бы и с врачом?

— Шатров никогда не говорил о разрыве с вами,— продолжала Нина,— но переживал его очень тяжело. Это осложнило весь ход болезни.— Нина запнулась, но только на секунду.— Если вас интересует мое мнение об этом, я могу его сказать.

— Да? — вопросительно подняла брови Зоя. Она уже жалела, что затеяла разговор об Алексее.

— Вы поступили нехорошо,— беспощадно сказала Нина.— Нехорошо для Шатрова,— а особенно для себя. Думаю, со временем вы раскаетесь в своем поступке.

Зоя ничего не ответила, выплюнула веточку, оказавшуюся очень горькой, нагнулась и подобрала пилу. Гибкая сталь тихонько прозвенела.

Продолжая валить лес, Нина и Зоя работали молча, обмениваясь только короткими деловыми замечаниями.

В полдень приехал вместе с Галваном Крутов, обошел всю делянку, громко похваливая женщин, подзадоривая их:

— А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, выручайте «Крайний»!

Игната Петровича удивило, как много леса заготовили женщины.

— Кубов пятьдесят будет,— на глаз определил Крутов.— Этак вы до вечера сотню кубов заготовите. Два воскресника — и лес на ясли обеспечен. Вот что,— обратился Игнат Петрович к Галгану.— Мотай сейчас живым духом на прииск: вези сюда бочонок пива и буфет организуй.

Галган пытался возражать, ссылаясь на близость Первомайского праздника, отсутствие запаса и транспортного сообщения с Атареном, но Крутов не стал ничего слушать.

Вдвоем с Неделей Игнат Петрович помог женщинам уложить в штабеля заготовленный лес, сам срубил пару деревьев, пообедал вместе с женщинами и уехал домой, окончательно обворожив их.

— В следующий раз проведем не воскресник, а субботник. В помощь вам выгоню в лес всю контору,— пообещал на прощанье Крутов.— Меньше бумаги испортят, бездельники.

Возвращались на прииск уже с зажженными фарами. У всех ныли руки, ноги, болели спины. Все сидели примолкшие, но на душе каждой женщины было светло и радостно. Великое дело — коллективный дружный труд! Приобщившись к нему, собравшись вместе, женщины словно стряхнули с себя бремя будничных забот, распрямились, выше подняли головы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ВЕСЕЛЫЙ МЕСЯЦ МАЙ

1

Изредка, если верить старым людям, Год выстраивает перед собой всех своих двенадцать сыновей и любуется ими. Красив румянолицый, подпоясанный белым кушаком Январь — разбитной зачинщик всяких дел, ветрогон и проказник, любящий сковать льдом быстрые воды, осыпать леса и поля хлопьями снега. Радует взгляд тучный, пышущий жаром, добродушный толстяк Август. Его щеки, напоминающие цветом спелый персик, вот-вот лопнут, так они надуты. За пазухой у Августа все дары природы: сочные, с кровавой мякотью арбузы, медвяные дыни, прозрачные яблоки, черноглазый виноград. Но лучше всех братьев-месяцев веселый Май. Стройный, гибкий сынок Весны с ясными глазками, изумленно озирающими зеленый мир, открытый перед ним, как он дивно хорош! Ускользнув от докучливой опеки старухи Зимы, он готовится скакнуть вперед и смеется, и рукоплещет, и поет в одно время. Глядя на него, приветливо склоняется зеленокудрая березка, громче заливается в небесной голубизне невидимый с земли жаворонок.

Май неразлучен с Любовью. Они издавна обручены между собою. Вот почему в мае любовь разлита в воздухе, проникает в сердца, придает влажный блеск очам. В мае из тенистых уголков теплой ночью всюду слышится замирающий девичий шепот и звук поцелуя. В мае тоскует гармоника за околицей села. В мае не спится даже тому, кто уже лишь в мечтах видит себя снова молодым, вспоминает невозвратимые, навеки минувшие беспечальные дни своей молодости.

Сиротка был молод. И пожар любви охватил его с такой яростной силой, с какой вспыхивает и горит на ветру сухая береста. Отлились кошке мышкины слезки! Впервые Сиротка, привыкший к легким победам, не помышлявший о том, каково приходилось оставленным им девушкам, на себе испытывал мученья неразделенной любви. Он вставал и ложился с мыслью о Дусе Охапкиной. Вместо извилистой дороги, окаймленной по сторонам стлаником, шофер видел теперь перед собой только изменчивые зеленые глаза девушки, ее улыбчивый рот, проворную, гибкую, как у соболя, фигурку.

Сиротка даже похудел, побледнел, потерял часть своей природной жизнерадостности и самоуверенности, хотя и не сдавался, изобретая каждый раз новые уловки для того, чтоб покорить строптивую.

Вечером, едва проклюнутся первые слабые звездочки, вооружившись гитарой, юноша уже располагался у ног Дуси где-нибудь на отлогом берегу Кедровки в укромном зеленом местечке и, пока девушка плела себе венок из распустившихся фиолетовым цветом гибких веточек багульника, трогал струны. Тихонько аккомпанируя себе на гитаре, Виктор пробовал разные мелодии, потом, остановившись на одной, страстно запевал:

Мне с тобой хорошо в море грозном,

Мы одни в этом мире подзвездном,

Мы одни, с нами только гитара,

Что умеет лишь петь о любви...

Отвечая настроению юноши, верная гитара выразительно тосковала под его пальцами, договаривая то, чего не было в песне. С тихим плеском бежали волны. Молодой месяц всходил над зубцами тайги. Становилось прохладно. Накинув свой пиджак на плечи девушке, Виктор продолжал петь:

Если хочешь в любви мне признаться...

— Не хочу! — Дуся внезапно вскакивала и с хохотом убегала, унося пиджак. Сиротка оставался один.

В другой раз Виктор затевал игру в «капустку». Он подставлял огрубевшие ладони, и девушка клала на них свои мягкие руки. Но как ни ловок был шофер, считавшийся виртуозом в этой игре, как он ни старался, ему никак не удавалось хлопнуть Дусю по рукам. От смеха она валилась прямо в объятия Виктора, так что оставалось только протянуть руки, чтоб схватить ее. Разумеется, Виктор так и делал, но неизменно хватал воздух. Дуся уже была на ногах и показывала Виктору язык.

Она была неистощима в своих насмешках: кружилась вокруг юноши, дразнила его, теребила, щекотала за воротником колючей веткой стланика, заставляла до изнеможения гоняться за собой в кустах, строила гримасы, юлила, не даваясь в руки, всегда успевая спастись бегством. При этом ее крепкие стройные ноги, обутые в сандалии, так и мелькали в воздухе. Нет, положительно, сам бес сидел в этой девчонке!

Язык у Дунюшки, как звал свою милую Виктор, был такой же проворный, как и ее ноги. Не один раз под веселый перебор гитары, собрав остатки былого мужества, Виктор запевал возле приискового клуба залихватски насмешливо:

Мне, шоферу молодому,

Нет нигде спасенья:

Липнут девки, как на мед,

В будни и в воскресение!

Дуся не медлила с ответом. Расхаживая в обнимку с подружками, она тотчас же откликалась на недосягаемо высокой ноте:

Ох, шофер мой дорогой,

Голова с заплатою,

Жить тебе с косой женой.

Хромой, немой, горбатою!

Сиротка не смущался. Забегая вперед, пятясь перед девушками, он ударял себя по бедрам, приседал, выбивал чечетку:

Девочки-голубочки,

Не красьте ваши губочки.

Кто с вами поцелуется —

Враз волдырь надуется!

Сейчас же следовало:

Говорят, я боевая,

В девках не остануся.

Ну и горе ж тому будет.

Кому я достануся!

Сколько бы времени ни длилось это соревнование, последнее слово неизменно оставалось за Дусей. Она была просто начинена частушками.

Товарищи подшучивали над влюбленным шофером, давали ему советы. Сиротка и сам понимал, как невыгодно выглядит со стороны его безуспешная погоня за постоянно ускользающей Дусей, злился на себя, но ничего не мог поделать. Невидимая цепь уже приковала его к своенравной девушке.

В эти дни произошла встреча Сиротки с Неделей. В полосатой зефировой рубашке, надушенный, Тарас шел к Клаве и неожиданно наткнулся на Сиротку недалеко от дома Черепахиных. Бурильщик взял шофера за плечо, привлек к себе и сказал с плохо скрытым ликованием в голосе:

— Клава не хочет тебя видеть. Так что, Виктор, теряй ее адрес. Бегай за всеми девками на прииске зараз, но если забредешь еще к Клаве, кишки из тебя выдавлю. Понял?

Забывшись, Тарас слегка сжал свои клещеподобные пальцы, и Сиротка зашипел по-гусиному, танцуя от боли, становясь на цыпочки. Ему очень хотелось сказать: «Нужна мне твоя Клава как рыбе зонтик. Целуйся с ней хоть до потерн сознания», но он остерегся и поспешно закивал головой в знак согласия. Тарас еще мгновение подержал Виктора, словно соображая, не подвергнуть ли его немедленной экзекуции авансом, но потом с сожалением выпустил.

Дома Сиротка обследовал плечо и увидел пять лиловых подтеков. Лишь через два дня боль в плече утихла и рука снова начала двигаться свободно. А ведь Тарас только взял его за плечо!

2

Кончилось многодневное сидение дома! Шатров даже засмеялся от удовольствия при мысли о том, что сегодня он идет наконец на работу. Вскочить с постели, убрать ее, выпить кружку холодного молока с ржаным хлебом — дело недолгое. И вот инженер уже на крыльце.

К югу и востоку сине-зеленой дымной волной уходит весенняя тайга. Над ней неторопливо плывут тугие важные облака, плывут одно за другим, как плыли некогда парусники по океану туда, к атоллам, рифам, сказочным островам Полинезии, овеянным юношеской романтикой. Ослепительно рябит живая вода Кедровки. Она радуется освобождению от плена. Речка огибает прииск и скрываете за выступом Ягодной сопки.

Спускаясь к Кедровке, чтобы вдоль ее берега пройти на участок, Шатров невольно замедлил шаг, любуясь открывшейся ему сценкой. На низенькой завалинке приземистого домишки сидела молодая мать и играла с ребенком, подбрасывая его. Младенец взлетал высоко вверх, смеясь беззубым ротиком, всплескивая пухлыми толстыми ручками,и сейчас же падал обратно в ласковые руки матери. Заметив взгляд незнакомого человека, женщина застеснялась и ушла в дом.

Подходя к промывочному прибору, на котором ему предстояло теперь работать, Шатров увидел кучку горняков. Окружив кольцом что-то лежавшее на земле, они с любопытством разглядывали его, трогали лопатами, оживленно обменивались замечаниями. Среди горняков Шатров узнал Лисичку и Чугунова. Неподалеку стоял Лаврухин. Он начальственно хмурился, но любопытство одолевало и его. Вытягивая шею, Мефодий Лукьянович силился разглядеть нечто возбудившее интерес всех горняков.

— Алексей Степаныч! — громко нараспев воскликнул

один из горняков, первым заметивший инженера.— Это радость! Поправились, значит? — И сейчас же похвалился: — Смотрите, какое я чудо-юдо выкопал!

На свежей ярко-желтой глине, только что выброшенной из глубокого шурфа, среди мерзлых комков лежало и едва заметно шевелило лапками какое-то странное пресмыкающееся. По виду оно напоминало ящерицу. Шатров опустился на колени, чтобы лучше рассмотреть диковину. Без сомнения перед ним лежал тритон, вышедший под лучами солнца из состояния анабиоза.

— Копаю я это, братцы, шурф,—размахивая руками, рассказывал между тем горняк,— ни о чем не думаю. И вдруг попадается мне на лопату этот антихрист. Конечно, я бы его не приметил — глина и глина, но вылез из шурфа, глядь — мать честная, а оно корячится на отвале!

— Это тритон,— уверенно сказал инженер, поднимаясь на ноги и счищая глину с колен.— Он пролежал тысячи лет в вечной мерзлоте в полном оцепенении, а теперь отогрелся на солнце и ожил. Вот сила жизни! Для науки это ценная находка. Надо положить тритона в банку и сохранить его. Попробуем бросить ему листьев, травы, хлеба,— может быть, он будет есть. А как пойдут катера, отправим тритона в Атарен, в музей. Погодите, я сейчас запишу, на какой глубине, в каких породах он был найден.

Втайне уязвленный тем, что не сумел объяснить рабочим смысл находки, Лаврухин покровительственным тоном сказал горнякам:

— Ну, вы, давайте пошевеливайтесь. Нечего с ящерками возиться. Ваше дело шурфы долбать.

—Что вы, Мефодий Лукьяныч,— возразили рабочие,— это для науки требуется. Слыхали ж, Алексей Сте-паныч объяснил?

Не отвечая, Лаврухин тем же тоном распорядился:

— А вы, товарищ Шатров, начинайте работу на приборе. Промывка уже идет.

У Лаврухина вертелось на кончике языка: «Довольно баклуши бить», но укоренившаяся осторожность одержала верх. Опасно дразнить пчел. Конечно, Шатров исключен из партии, находится в опале, смещен с должности; по всей видимости, Крутов окончательно сживет его с прииска («Вон уже и бабу отбил, ловкач!»), а все-таки зарываться не след. Еще будет время потешиться.

— Сначала мне надо принять прибор,— спокойно ответил Шатров, игнорируя тон Лаврухина. Однако сердце неприятно сжалось.

Лишь теперь, разглядывая вблизи неправдоподобно большой, как у арлекина, нос Лаврухина, его помятое с синими прожилками лицо, Шатров как будто впервые отчетливо понял, что с сегодняшнего дня им будет командовать этот ничтожный, глупый, вечно полупьяный человек. Подчиняться такому ничтожеству!..

Промывочный прибор понравился инженеру. Добротно срубленный, с новехонькой прорезиненной лентой транспортера, вместительным бункером для приема золотоносных песков прибор высоко поднимался над ближайшими отвалами. Еще приятнее было узнать, что бульдозеристом к нему прикреплен Кеша Смоленский. Шатров не знал, что на этом настоял Арсланидзе. Но самое главное — полигон был зачищен, как когда-то предлагал Шатров, не зимой, а только что, едва оттаял грунт. Идея оказалась верной.

В тот же день новый начальник прибора провел его опробование вхолостую. Все механизмы работали безупречно«: Оставалось начинать промывку.

На обратном пути домой Шатрову повстречались Норкин и Охапкин. Увидев инженера, Охапкин, который до этого говорил что-то вполголоса парторгу, внезапно замолчал, поздоровался с необычной сердечностью и проводил Шатрова сочувственным взглядом.

— Переживает человек,— вздохнул Охапкин.— Ишь, какой желтый да тощий стал. Крепко мы его тогда все же шарахнули на собрании, ровно дубиной по голове — трах! Конечно, может, он чего лишнего и высказал, так ведь от души это, за рабочих! Как вы полагаете, Леонид Фомич, не отменит райком наше решение?

Норкин буркнул в ответ что-то неразборчивое.

Охапкин не знал, что всего два дня назад парторг выдержал очень неприятное объяснение с Арсланидзе.

— Что, Леонид Фомич, не думаешь пересмотреть дело Шатрова? — строго спросил Арсланидзе. Начальник механического парка поймал парторга возле своих владений и затащил его в цех.

— То есть как это «пересмотреть»? — удивился Норкин.— Об чем ты, Георгий Асланович? Бюро рекомендовало— хоть ты и возражал,— партийное собрание реши-

ло, не сегодня завтра придет подтверждение из райкома партии, а ты — «пересмотреть»! Пошутить захотел? Так и скажи.

— Какие шутки! «Собрание решило...» Ошибается человек, может ошибиться и коллектив. Надеешься, райком проштампует решение нашего собрания? А не выйдет наоборот? Тогда что? Как ты с Крутовым будешь выглядеть? Ведь факты-то за Шатрова!

— Да какие факты-то? — нетерпеливо спросил Норкин, порываясь уйти.— Некогда мне, Георгий Асланович, в другой раз поговорим.

— А ты не спеши.

— Ах, боже мой! Ну хорошо. Вот ты говоришь о фактах. Но это же факт, что против художеств Шатрова даже наша большевистская печать выступила. Орган райкома партии. Не стеннушка какая-нибудь.

— Эк тебя, Леонид Фомич, громкие слова пугают,— презрительно сказал Арсланидзе.— Печать-то большевистская, да пишут в нее разные люди. Нашелся мерзавец (Норкина передернуло), ввел редакцию в заблуждение, благо к нам не скоро доберешься,— вот и появилась статья. Но мы-то знаем положение!

— А зачистка полигонов? А омертвление техники? Нам государство выделяет технику, чтобы мы...

— Чтобы мы с умом, по-хозяйски, бережно эксплуатировали ее,— резко перебил Арсланидзе.— Можешь мне, механику, поверить: Шатров сделал большое дело. Его премировать надо, передать опыт на другие прииски! Я только сегодня смотрел — там, где бульдозерист неделю б мучился, всех родителей помянул и машину калечил, он сейчас за пару часов полигон зачищает. Это что-то значит, наконец?

— А нездоровые разговорчики Шатрова в общежитиях, подыгрывание отсталым элементам, это как? Он ведь чуть не на всех перекрестках распинался, что руководство прииска чуть ли не морит голодом советских рабочих;!

— Этого он, положим, никогда не говорил, а нашу проклятую неповоротливость, равнодушие, верно, критиковал. А как же иначе? Приходит свежий человек, чистый, честный, видит навоз, к которому мы уже притерпелись, хочет его убрать, а мы его в награду—из партии вон!

— В общем, я пошел,— уклоняясь от ответа, сказал Норкин.— Ни к чему этот разговор.

— Да, пожалуй, ни к чему,— согласился Арсланндзе, давая Норкину дорогу.— Сейчас. Но вернуться к нему придется.

3

Как обычно, радио принесло на «Крайний» известие о выпуске нового займа чуть свет.

— Говорит Москва! —звучным всплеском упали в тишине два весомых слова.— В Совете Министров СССР...

И все, у кого в этот час были включены репродукторы, перестали двигаться, говорить, превратились в слух.

В помещении бухгалтерии, здесь же, под стареньким репродуктором «Рекорд», из которого продолжал раздаваться сочный густой голос московского диктора, началась подписка. Поминутно хлопала входная дверь. Словно поднятые по тревоге, горняки шли в контору, пристраиваясь в хвост очереди, образовавшейся у стола.

Норкин разгладил подписной лист, обмакнул ручку в чернильницу и поднял глаза на Черепахина:

— На сколько вас писать, Никита Савельевич? Двухнедельный, месячный?

— Э нет, я сам! — запротестовал экскаваторщик.

Крупно, с нажимом, Черепахин вывел в графе тройку,

потом приписал к ней справа три жирных нуля, похожих на рожицы, которые изображают дети, и, наконец, расписался с лихой закорючкой.

— Ого! Это что же, больше месячного? — с уважением сказал Норкин. И шутливо добавил: — А вот кляксу вы зря посадили.

Лисичка проложил себе путь за спиной Чугунова. Оба дружка подписались на заем, потом Лисичка вынул изо рта трубку, помахал ею в воздухе. Стало тихо.

— Желаю говорить. Тут все знают, тот год я выиграл по займу тысячу рублей. У меня, старика, расход на девок небольшой, на махорку и то больше, так я отдал те деньги комсомолу — Кеше Смоленскому на футбольную команду. Верно, Кеша? Где ты там?

— Верно, верно, дядя Максим,— поспешил подтвердить комсорг.— Мы тогда же спортивную форму купили.

— Вот. А нынче, по плану, я должен выиграть много больше. Обещаю, при свидетелях, отдать весь выигрыш, сколь ни будет, библиотеке на покупку книг. Пущай наша молодежь не одними ногами, а и головой работает.

— Ты сначала убей бобра, а потом дели шкуру,—раздался чей-то иронический, с ноткой зависти голос,— Расщедрился, богач!

— Каков есть. Я с камня лыко не деру, как ты,— тот час нашелся Лисичка.

Пробился к столу Галган, громко объявил:

— Пиши. Подписываюсь на двухмесячный оклад. Пусть мои трудовые рубли пойдут на благо родины!

Норкин нацелил ладонь в ладонь, громко захлопал. Раздалось еще два-три жиденьких хлопка, но аплодис* ментов не получилось. Поправляя очки, Леонид Фомич назидательно сказал:

— Товарищ Галган проявил себя подлинным патриотом.

Надо думать, Норкин был бы сильно озадачен, если бы последовал за Галганом на улицу и услышал его разговор с подошедшим Лаврухиным. Насмешливо щуря свои выпуклые глаза, похлопывая прутиком по сапогу, Галган спрашивал Лаврухнна:

— Что, тоже пришел, чтоб шерстку подстригли? Ну, валяй. Сегодня всем приказано сделать добровольное пожертвование.

— Ты все шутишь, Тимофей Яковлич,— с некоторым недоумением сказал Лаврухин,— а знаешь, какой у нас народ на прииске? Не подпишись, проходу не дадут. Засмеют. В стеннушке протянут, на собрании пропесочат. Жизни не будешь рад.

— Н-да-а,— неопределенно протянул Галган, пропуская Лаврухина в дверь.— Это так.

В этот же день произошло второе крупное событие. На неделю позже прошлогоднего снизу пришел первый катер по Кедровке, очистившейся ото льда. Катер привел на буксире две плоскодонные баржи с продуктами и новой техникой. Сообщение с Атареном восстановилось.

Зачаленный тросом за толстый пень, катер уперся носом в желтый глинистый обрыв и тихонько покачивался на воде. С борта на берег был переброшен дощатый узкий трап. Мурлыча песенку, рябой моторист в тельняшке осматривал мотор, протирал его концами, подтягивал ключом гайки. На первой барже топтались грузчики, во* рочая ящики, бочки и тюки. Нагретая солнцем широкая палуба пахла смолой и рыбой.

Сиротка подогнал свою машину задом к самому обрыву, открыл борт и торопил грузчиков, подзуживая их:

— Эй вы, сеньоры! Кровь из зубов, а чтоб через пятнадцать минут машина была погружена. Мне тут с вами растабарывать некогда. Обо мне вся пресса гремит.

Грузчики беззлобно отругивались:

— Горячий больно, охолонь малость. Хрипишь уже, как пес.

— Это он чаю попил без шубы и простудился.

Пока грузили его автомобиль, Сиротка не утерпел,

сбегал посмотреть на новые машины, которые доставил катер. Шофер заглянул под капоты, погладил теплые рубчатые шины, пахнущие резиной, постоял на подножке, пытаясь рассмотреть оборудование щитка сквозь стекла кабины.

В полдень началась разгрузка второй баржи. На двух бульдозерах приехали Арсланидзе и Смоленский. Плотники расчистили в густых прибрежных тальниковых зарослях широкий проход, потом срубили прочный помост и перекинули его с обрыва на баржу.

Стальной трос натянулся рывком, стронул с места первый автомобиль, и он плавно сошел с палубы на помост, потом скатился на землю и остановился. Работая рычагами, Арсланидзе и Смоленский разворачивали бульдозеры на месте и выводили на берег все новые и новые машины. Вскоре восемь грузовиков, сияющих свежей зеленой краской, стеклами кабин и фар, выстроились в один ряд.

Труднее досталось стащить на берег новые бульдозеры. Пришлось работать сцепом. Но, даже спаренные вместе, бульдозеры Смоленского и Арсланидзе рыли гусеницами землю, тяжело всхрапывали от натуги.

Вечером одетый по-дорожному Галган стоял у катера, готовый отплыть в Атарен. Щегольское кожаное пальто коричневого цвета ловко охватывало его высокую фигуру. Хромовые сапоги, кожаный шлем, кожаные шоферские перчатки... Весь в кожаном, Галган казался огромным скользким червем.

С обрыва посыпались камешки. Галган поднял голову. Поскальзываясь на сырой глине, придерживаясь за ветки тальника, сверху спускался Арсланидзе.

Потерпев неудачу на радиостанции, удостоверясь в упорстве Норкина, Арсланидзе написал обстоятельное письмо на имя секретаря райкома партии Проценко, изложив в нем все события последнего времени.

Не обращая внимания на Галгана, Арсланидзе поднялся по трапу на катер, тронул за плечо моториста;

— Вот, дорогой, письмо в райком партии, Проценко. Очень важное. Будь добр, передай лично, пожалуйста. Сделаешь?

Моторист недовольно сморщил рябое безбровое лицо.

— В райком?.. Эва куда тащиться... Это от пристани через весь поселок киселя хлебать. А ежели на почту? Почта-то рядом.

— Не хотелось бы,— нерешительно сказал Арсланидзе.—Ну ладно,— сдаваясь, заторопился он, видя, что моторист морщится еще сильнее.— Только не забудь!

— Будь покоен. На почту отдам, руки не отвалятся. Ежели бы в райком, тогда, конечно... А на почту почему не отдать?

Арсланидзе успел спуститься по трапу, а моторист все еще рассуждал сам с собой:

— На почту — это можно...

Через полчаса катер отошел. Порожние баржи поднялись и легко колыхались на волнах, увлекаемые стальным тросом. Ровный стрекот дизельного мотора катера отражался от крутых берегов речки и многократно усиливался в вечерней тишине. Без малого половина населения «Крайнего» высыпала проводить первый катер. В толпе стоял и Арсланидзе.

Когда прииск скрылся из виду, Галган, который до того сидел на палубе, спустился в рубку к мотористу.

— Куришь, браток?

Галган раскрыл коробку дорогих папирос, щедрым движением поднес ее к лицу моториста. В воздухе повеяло тонким душистым ароматом отборного табака.

— Такие да не курить? — возликовал моторист и даже облизнулся.— Шутишь!

Черными, в мазуте, ногтями он выкатил из ряда одну толстую папиросу, бережно вставил ее в рот.

— Бери еще, у меня этого добра на неделю,— поощрил моториста Галган.

— О-о! Тогда еще угощусь. Спасибо, братка.

Вскоре Галган и моторист болтали как давнишние приятели. Коробка папирос целиком перекочевала в карман моториста.

— Как доберемся до Атарена,— рассказывал Галган,— первым долгом в райком пойду. Мне туда кучу писем надавали.

— Ну да? — оживился моторист.— И мне одно сунули. Слушай, сделай милость, захвати его с собой. Будешь в райкоме, отдашь Проценке.

— Портфель далеко заложил... Хотя ладно, давай, вот я его сюда, в бумажник...

На палубе Галган повертел письмо в руках, полюбовался на адрес, потом хладнокровно вскрыл конверт и погрузился в чтение. Дочитав последний листок, аккуратно сложил все листки вместе, тщательно подровнял. Плотная бумага сначала не поддавалась, потом с треском лопнула. Галган разорвал каждую половину листка еще начетверо, опустил руку за борт и разжал пальцы. Некоторое время клочки бумаги плыли по воде за катером, потом намокли и исчезли.

• Галган не знал, что за час до отхода катера к рулевому прибегала Нина Черепахина и теперь под синим кителем речника во внутреннем кармане хранился толстый пакет с актом обследования жилищно-бытовых условий горняков «Крайнего». Адресовался пакет начальнику санитарной службы управления.

4

— Клава, выдь на минуточку!

Смоленский просунул голову в окошечко кухни и нетерпеливо манил к себе Клаву.

Девушка сдвинула с огня огромную кастрюлю, в которой бурлил борщ, вытерла руки, о фартук и вышла в зал столовой. Кеша потащил Клаву за собой к двери.

— Куда ты меня тянешь?

— Идем, идем. Там еще ваш старшой подслушает.

На крыльце Смоленский остановился. В замасленном

комбинезоне, клетчатой кепке, уже утерявшей свой первоначальный цвет, он, как видно, пришел прямо с работы. На щеке свежий порез от бритвы, заклеенный бумажкой. В загнутых уголках большого рта, как всегда, насмешливая, улыбка. Но глаза светятся лаской.

— Тебе не надоело кастрюли ворочать?

— А что?

— Пришли новые бульдозеры. А машинистов нехватка. Хочешь научиться работать на бульдозере?

— Я? Ты с ума сошел, Кеша!

— Почему? У тебя отец экскаваторщик, а ты будешь на бульдозере. Семья механизаторов. Чем плохо? И Тарас одобряет.

— Что мне Тарас? — вспыхнула Клава.— У меня своя голова есть. Но как ты это, Кеша, вдруг... А потом, разве я смогу на бульдозере управиться? Машина большая, тяжелая. Закапризничает, что я с ней сделаю? А тут — знакомое дело.

— Ну да: ромштекс, бифштекс... А я думал, ты боевая. Чего трусишь? Отец поможет, я — на первое время. И ведь гордость — первая девушка на бульдозере во всем округе.

— Вот видишь, сам же говоришь — ни одна девушка на такой машине не работает.

— Ну и что? Кому-то надо начинать? Ты и начни.

— Кла-ава! — скрипучий голос из столовой.

— Шеф зовет! — заторопилась Клава.— Наверное, борщ на плиту сбежал.

— Шеф кухонной индустрии,— съязвил Смоленский.— За что цепляешься? А там — сила, уважение. Пойми, Клава,— про-из-вод-ство!

— Я тоже не в конторе сижу. «Кухонная индустрия»,— неожиданно рассердилась Клава.— А кто вас кормит? Небось все сюда лопать бежите!

— Кла-а-а-ва! — еще раз, раздраженно, октавой выше.

— Иду, иду! Нет, Кеша, не сгожусь я на бульдозер. Интересно, но боюсь.

Налетел порыв свежего ветра, закрутил солому во дворе, швырнул в сторону курицу. Платье облепило фигуру Клавы, затрепетало на ней. Девушка запахнула его на груди,повернулась к двери.

— 'Подумай еще, Клава!—донесся вдогонку голос комсорга.

Весь остаток дня, стоя у жаркой плиты в синих клубах чада, Клава размышляла о том, что так неожиданно сказал ей Кеша.

Еще учась в финансово-экономическом институте, Норкин снискал репутацию серьезного человека, аккуратного до педантичности, положительного до сухости, не подверженного обычным слабостям. Он не пил, даже «по маленькой», даже по пролетарским праздникам; не курил, казался равнодушным к женским прелестям.

Время было трудное. Шли годы нэпа. В стране у бирж труда сидел миллион безработных. Мелкими предприятиями заправляли хозяйчики с солидными брюшками, золотыми перстнями на пальцах, в котелках, черных костюмах, выдержанных в деловом стиле. Крупные предприятия, из тех, что дымили, не давали дохода. Сорок миллионов десятин земли гуляло под парами, еще столько же — под выгонами и болотами. Единоличники царапали сухую землю на сивках-бурках и уповали на трехполку. Бабы продавали на базаре веники по миллиону рублей за штуку. Совзнаки стремительно летели вниз в преддверии финансовой реформы.

Ленин болел. В стране возились и посильно гадили советской власти троцкисты. Лорд Керзон замахивался на страну ультиматумом. В ответ на него повсюду шли сборы средств на постройку авиаэскадрильи. В Швейцарии убили полпреда Воровского. На границах явственно пахло порохом'.

Однако и в это трудное время молодежь развлекалась со всем пылом юности. Студенты пропускали лекции, потом зубрили к концу семестров, ловчили на экзаменах. Норкин не одобрял такого поведения, учился усердно и систематически. Зато при выпуске из института он оказался в числе первых, получил кроме диплома похвальную грамоту.

Печатью все той же аккуратности, приверженности к порядку были отмечены и первые самостоятельные шаги Норкина, к тому времени уже не Лешки, а Леонида Фомича, сменившего косоворотку на пиджак и галстук, приобретшего шелковистую бородку и подстриженные усы, которые скрадывали молодость их владельца.

На маленьком приволжском заводике печных приборов, куда попал вначале молодой плановик, он поселился в семье мастера литейного цеха, сводил в кино на «Месс-Менд» и «Крест и маузер» его черноглазую дочку и со-

вершенно неожиданно для знакомых, а еще больше для себя, оказался ее мужем. Как это вышло при отсутствии всякой прыти у Леонида Фомича, трудно сказать, однако факт говорил сам за себя. Возможно, первой проявила инициативу Марфуша, которой уже стукнуло двадцать четыре года, что по местным понятиям являлось критическим возрастом.

Молодые недолго прожили в уютном домике тестя, с геранью на окнах, непременной канарейкой в клетке и зингеровской ножной швейной машиной на чугунном станке. Норкин получил новое назначение в Уфу, потом в Барнаул, затем на Алдан. Во всех этих переездах ему сопутствовала сначала одна Марфа Никаноровна, а позже и дочь Настенька, которая училась теперь в техникуме. Из Алдана судьба занесла Норкина на «Крайний».

Больше двадцати лет тому назад, еще на Урале, Норкин вступил в партию. Рекомендовали его охотно. Леонид Фомич был знающим, дисциплинированным работником, не имел в быту никаких прегрешений, не заглядывал в бутылку, читал политическую литературу. Коммунисты отметили лишь при приеме Норкина, что ему следует быть посмелее, поактивнее. Но и тут сошлись на том, что не каждый родится полководцем. Кому-то надо быть и солдатом.

Шли годы. Вряд ли кто-нибудь из коммунистов аккуратней платил взносы, посещал собрания, выполнял партийные поручения, чем Норкин. Но этим и ограничивалась его причастность к Коммунистической партии. Чуждый ее духу, он лишь состоял в ней.

Не злой, но и не добрый, нелюбопытный к людям, мягкотелый, попав на «Крайний», Норкин вскоре же во всем подчинился начальнику прииска. Не Норкину было противостоять сильной натуре Крутова! Через три месяца Леонид Фомич на все смотрел глазами Крутова, каждое дело вершил с оглядкой на него.

Когда подошло время выбирать новое партийное бюро, Крутов умело обставил дело так, что коммунисты избрали своим секретарем Норкина. Одни голосовали за него потому, что видели желание Крутова, другие, большинство, прикидывали — человек двадцать лет в партии, никогда не имел взысканий, с высшим образованием. Даже по части соревнования и то складно получалось. У кого все цифры о выполнении плана? У Норкина.

Правда, за время работы на «Крайнем» Норкин не проявил качеств партийного вожака, но объяснение напрашивалось само собой: одна статья — начальник пла-. нового отдела, другая — секретарь партбюро. И права не те, и спрос не тот.

Так в минувшем году Норкин стал парторгом прииска.

Сейчас, сидя в своем кабинетике, куда он возвратился после окончания морозов, Леонид Фомич с тревогой размышлял об исключении Шатрова. Пора бы партколлегии прислать свое утверждение или вызвать Шатрова в Атарен для объяснения. Распутица? Но вот и первый катер пришел, доставил всю почту, скопившуюся в Атарене, а от партколлегии ни слуху ни духу. Что, если вмешался и изучает протоколы сам Проценко? Норкин зябко поежился при этой мысли. В горном округе ходили многочисленные рассказы о его беспощадности к людям, неискренним с партией, обманщикам и трусам, о его крутых решениях. А Леонид Фомич чувствовал свою позицию очень непрочной. Чего чище — на собрании исключение Шатрова решилось большинством в два голоса! Тут было над чем призадуматься. Леонид Фомич уже раскаивался, что поддался нажиму Крутова. Втравил его Игнат Петрович, втравил! А сам, в случае чего, в сторонке отстоится. Но выхода из создавшегося положения уже не оставалось. Приходилось идти напролом до конца. Пятиться поздно. К тому же реальных оснований для тревоги и не имелось. Задержка решения партколлегии могла объясняться десятком разных причин.

Размышления Норкина прервала молоденькая девушка-экономист. Ей понадобилось узнать, как правильно подсчитать декадные задания участкам. Леонид Фомич кратко и точно объяснил. Отпуская девушку, он невольно . обратил внимание на ее красные глаза, слегка подпухший носик.

— Вы что, не отдыхали ночью?

— Нет,— сконфузилась девушка.— Я читала... «Гранатовый браслет»...— Подбородок девушки внезапно дрогнул.— И я так плакала... Как он любил Веру! Как он мучился от любви к ней...

— Чепуха! — снисходительно сказал Норкин, чувствуя свое превосходство над этой глупенькой сентиментальной девушкой.— Разве вы не знаете, что писатели

просто придумывают свои рассказы? Ничего этого на самом деле не было.

— Понимаю,— тихонько отозвалась девушка,—

только...

Ей хотелось объяснить Норкину, что, должно быть, трудно и нерадостно жить на свете, если ни разу не заплакать над жаркой любовью, описанной в книге, ни разу не ощутить в сердце прилива светлого восторга при легком касании к щеке пушистых барашков распустившейся по весне вербы, не потискать в руках теплое голенькое тельце ребенка...

Но, взглянув на сухое морщинистое лицо Норкина, воробьиные глаза за стеклами очков, девушка ничего не сказала, молча отошла от стола парторга.

6

Питатель размеренно двигал своими железными челюстями и выплевывал на бесконечную резиновую ленту транспортера все новые порции золотоносных песков. На поскрипывающих деревянных роликах широкая лента поднималась вверх, унося с собой пески. Там, на верхушке промывочного прибора, пески попадали в чрево железной вращающейся бочки, утыканной внутри штырями, обильно поливались водой, и тяжелое золото оседало в колоде. Коричневый водопад грязной воды, которая сделала свое дело, с шумом падал с колоды на землю и растекался по ней тысячью мельчайших ручейков.

Шатров сидел в сторонке на большой железной трубе, содрогавшейся от водяного потока, проносившегося внутри, и наблюдал за работой прибора. Без малого месяц, как на «Крайнем» полным ходом шла промывка золота. Настало время, ради которого шахтеры бурили и взрывали вечную мерзлоту глубоко под землей, экскаваторщики снимали многометровые навалы, надежно укрывавшие, словно в блиндаже, золотоносные слои песков.

Снова, в который раз, Шатров с невольным восхищением подумал об изобретательности человека, который находит рассеянные в земле крупинки золота, извлекает их на свет, собирает воедино и обращает себе на службу.

Потом мысли перешли на другое. Вспомнились первые дни после перенесенной болезни. Во взглядах, голосе, в каждом обращении рабочих прибора к своему начальнику Шатров улавливал бережное стремление избежать всего, что могло задеть больное место. Словно сговорившись между собой, горняки ни единым словом не напоминали о Зое, ее уходе к Крутову.

Постепенно горечь, тоска, гнев, которые с такой силой теснили прежде сердце, смягчились. Сначала казалось— все в жизни рухнуло. Но постепенно время, лучший исцелитель, начало затягивать рану.

Оставаясь один вечерами, Алексей неизменно возвращался мыслями к разрыву с Зоей. Но теперь он получил способность размышлять. В конце концов, что произошло? Они с Зоей с самого начала были разными людьми: с разными взглядами на жизнь, разными вкусами. Что объединяло их, кроме чувственной страсти, ненасытной жажды обладания? Если говорить честно, много ли у них было общих точек соприкосновения? А в таких условиях разрыв неизбежен. Может быть, это счастье, что он произошел так рано, еще до появления ребенка?

.Углубляясь в воспоминания, Алексей по-новому, иначе оценивал многое, что происходило в их короткой жизни вдвоем. Яд сомнений разъедал даже то, что всегда казалось простым и понятным.

Вспомнилось, как хлопотала Зоя, когда они уехали из Майкопа от ее родителей и впервые самостоятельно принимали под Новый год гостей. В ход пошла не только вся месячная зарплата. Зоя заставила Алексея взять денег в кассе взаимопомощи, специально к новогоднему столу купила шесть дорогих хрустальных бокалов, мельхиоровые кольца для салфеток, графин розового стекла. И это в то время, как у них не было еще второй подушки, галош- к осени.

Тогда Алексей умилялся этой наивной озабоченности Зои, ее страстному желанию хорошо встретить гостей. Теперь казалось, что Зоей руководило только мелочное, мещанское тщеславие, стремление сделать все «как у людей», не хуже, чем у сварливой и толстой жены директора завода, занимавшей квартиру напротив и всегда вызывавшей раздражение у Алексея своим затрапезным видом в обычное время. В линялом халате с безвкусными разводами, из-под которого выглядывала нижняя юбкй, с черными усиками на сальной верхней губе, шлепанцах на узловатых синих ногах, соседка преображалась по

праздникам, когда сходились гости. «Вот и Зоя так готовилась к Новому году: напоказ, чтобы пыль в глаза пустить».

В другой раз неожиданно больно укалывало воспоминание о давно, казалось бы, позабытой покупке политехнического словаря. Алексей упорно искал этот словарь всюду: в книжных магазинах, у букинистов, даже на толкучках. Но найти не удавалось. Зоя знала об этом. И вдруг повезло: в маленькой палатке среди примусов и мясорубок нашелся именно такой словарь, какой был нужен. Алексей взвесил его на руке, бегло перелистал. Чудо, не словарь! Но Зоя капризно надула «губки, просяще взглянула на мужа: «А как же с моими босоножками? Не хватит ведь денег...»

Словарь остался лежать на прилавке. К лакированным туфлям Зои добавились красные босоножки. «Как же мало дорожила она моими интересами, если лишила такой нужной вещи ради лишней пары туфель!»

Стараясь уверить себя, что все эти поступки изобличают Зою в себялюбии, тщеславии, Алексей в то же время терзался сомнениями: «Нет, не так все было, проще, искренней. Я клевещу на Зою. В ее душе жило много и хорошего, доброго. А я только читал ей наставления, всегда обращался к рассудку, а не к чувству. Моралист!»

Слушая терпеливые увещания Арсланидзе, Шатров понемногу осваивался с мыслью, что, может быть, и в самом деле не все еще кончено с его партийностью. Разве партколлегия непременно должна согласиться с решением партийного собрания? А Проценко? О нем говорят столько хорошего! Неужели он не вызовет его в Атарен, чтобы самому разобраться во всем, не полагаться слепо на протоколы? Наконец, есть же на свете ЦК...

Не утерпев, Алексей заговорил об этом с Арсланидзе. Но Георгий отрицательно помотал головой:

— В ЦК писать не следует.

— То есть как это «не следует»? ЦК ничем не поможет коммунисту в беде?

— Не придирайся и не говори глупостей. Я раз видел: трактористу недодали в аванс сто рублей. И он сразу же сел писать жалобу в ЦК.

— Что за дикое сравнение! — возмутился Алексей.— Там сотня рублей, а здесь — судьба человека.

— Опять не понимаешь? Я хочу этим сказать, что есть люди, которые по пустякам строчат письма в ЦК, в Совет Министров, во все концы страны. И таких людей набирается немало. А одновременно с их цидульками приходят в ЦК и письма, написанные кровью сердца. Но из Москвы не все видно, письмо — еще бумага. Как отличить, где жалоба сутяги, а где вопль жертвы беззакония? Попытайся взглянуть на свое дело со стороны. Где-то на краю света, у черта на куличках, преследуют за критику коммуниста. Таких сигналов — тысячи. Что прикажешь делать? Высылать специальным самолетом партийного следователя? Невозможно. Его ждут сотни других, еще более вопиющих дел.

Шатров несколько раз порывался перебить Арсланидзе , но тот жестом останавливал друга:

— Не кипятись. Поразмысли хладнокровно. Разве я не прав?

— Нет! Тысячу раз нет! Тебя послушать, в ЦК вообще бесполезно обращаться.

— Неправда. Этого я не говорил. Когда исчерпал все возможности на месте, не нашел справедливости ни в райкоме, ни в обкоме партии, вот тогда пиши в ЦК- Но не раньше.

Не переубежденный, но поколебленный в своих намерениях; Алексей погрузился в раздумье.

Однажды, без надежды на успех, Шатров заикнулся Крутову о поездке в Атарен, но получил категорический отказ. Поездка отняла бы не меньше двух недель. И это в разгар промывки! Шатров и сам понимал, что Крутов прав. Оставалось одно — терпеливо ждать вызова. Не дезертировать же с прииска.

Легкий шорох за спиной заставил Шатрова обернуться. К промывочному прибору подходил Лисичка. Несмотря на теплый день, старик был одет в синюю ватную телогрейку, шитую белыми нитками, и такие же брюки. Только голая как глобус голова с белым венчиком реденьких волос была открыта солнцу. Позади, шаг в шаг, словно привязанный, шел Чугунов. У обоих под мышкой виднелись лотки.

— Здравствуй, Степаныч! — приветствовал Лисичка Шатрова.— Как золотишко, идет? Или вхолостую шарманка крутится?

Лотошник не мог простить равнодушным машинам, что они добывали золота в сотни раз больше его, всю жизнь отдавшего горному делу.

Шатров и Лисичка перекинулись несколькими замечаниями, как люди, соединенные узами взаимной дружбы, отлично понимающие друг друга с полуслова. Потом старик сказал:

— Я думаю бригаду поставить на те борта, что насупротив подсобного хозяйства. Как полагаешь, Алексей Степаныч?

— Считаю, правильно. Там машина ничего не сделает, только лотками можно золото взять. Но почему вы меня, Максим Матвеич, спрашиваете? — спохватился Шатров.— Ведь я не начальник участка.

— А с кем же мне посоветоваться? С той чуркой, что ли, прости господи? Его уж совсем с уха на ухо перекосило от спирта,— зло сказал Лисичка и даже сплюнул в сердцах.

Шатров ничего не возразил. Не один раз он сам видел Лаврухина на участке в нетрезвом виде. Стараясь держаться прямо, преувеличенно твердо ставя ноги, как делают охмелевшие люди, Мефодий Лукьянович инспектировал участок, остерегаясь одного — встречи с Крутовым.

Лисичка еще посидел немного возле Шатрова, посасывая трубку, задумчиво глядя, как бульдозер подает пески к бункеру. Отъехав задним ходом в конец полигона, Смоленский опускал отвал бульдозера, и могучая машина начинала двигаться к прибору, толкая своей широкой грудью песок, глину, гальку, все, что попадалось на пути. Земляная волна росла все выше, вздымалась, грозя захлестнуть бульдозер и человека на нем, но в последний момент оказывалась над бункером и с глухим всплеском обрушивалась в его прожорливое горло. Бульдозер пятился назад, а земля в бункере понемногу оседала, проваливалась, и он снова пустел. Тогда все повторялось сначала.

— Эка силища! — завистливо сказал Лисичка.— Кабы еще ученые такой лоток придумали, чтоб не по горсти, а сразу по кубометру грунта промывать. Ну, мы пошли.

Но лотошники не успели подняться с трубы. Из-за эстакады промывочного прибора неожиданно вывернулся Лаврухин. На этот раз он был почти трезв.

— Чего здесь околачиваешься? — подозрительно

спросил Лисичку Лаврухин. У него слегка шевелился кончик большого сизого носа, и он смахивал на ищейку, обнюхивающую кусты в поисках дичи.

— Да вот пришел посоветоваться к товарищу Шатрову, а он сам ничего не знает,— смиренно сказал Лисичка. Он стоял перед Лаврухиным с видом крайнего почтения, почти подобострастия. Это обмануло Мефодия Лукьяновича. Только Шатров перехватил мгновенный мстительный взгляд, брошенный Лисичкой на красную физиономию своего начальника.— На счастье, вы подошли. Вы-то, наверное, знаете.

— А в чем дело? Чего ты не знаешь? — подобрев, снисходительно спросил Лаврухин.

— Как бутылку раскрутить, чтоб водка винтом в горло шла?

Лаврухин весь затрясся, выпучил глаза и зашипел, не в силах произнести ни слова от душившей его злобы.

— Пш-ш-ш! — удовлетворенно сказал Лисичка.— Пошли, Егор. Он теперь полчаса шипеть будет, слюной изойдет, уж тогда заговорит.

И лотошники ушли.

— Вы подрываете мой авторитет! — визгливо обрушился Лаврухин на Шатрова, получив наконец дар слова, размахивая руками.— Думаете, я не вижу, кто всех на участке мутит, настраивает их против руководства? Но вам этот номер даром не пройдет. Я сегодня же доложу Крутову, я...

— Вы давно пропили свой авторитет,— негромко, но с таким презрением сказал Шатров, что Лаврухин невольно осекся.— И потрудитесь не кричать. Предупреждаю, я этого не люблю. Понятно? — грозно блеснул глазами инженер.

Лаврухин сразу остыл. Воинственный задор слетел с

него быстрей, чем с драчливого петуха, неожиданно облитого водой.

7

Первый силач прииска был кумиром всех ребятишек «Крайнего». Куда только не заносились они мысленно вместе с Тарасом! То, во главе с ним, мальчишки путешествовали по тайге, отыскивая таинственное, полулегендарное озеро Трех Лососей; то Неделя крушил прикладом на границе целый отряд диверсантов, пока ребята скакали на заставу за подмогой; то богатырь выходил у них на глазах победителем из единоборства с медведем... В какие только опасные положения не ставили в мечтах и разговорах своего кумира ребята прииска!

От смышленых мальчишек не укрылось соперничество между Неделей и Сироткой, и негодованию их не было предела. Как, променять силача, красавца, героя Тараса на Витьку-шофера! Ребята поражались слепоте Клавы, на все лады обсуждали положение. И каким ликованием наполнились их маленькие сердчишки, когда Сиротка, впервые был замечен с Дусей Охапкиной! С тех пор каждый шаг Сиротки прослеживался вездесущими, неутомимыми и бескорыстными следопытами. А итоги разведки через соседского мальчишку ежедневно сообщались Клаве. С самым невинным видом парнишка докладывал о коварном шофере:

— Вчера мы за радиостанцией гуляли, смотрим, Виктор с Дуськой идут. Он ее хотел за руку взять, а Дуська не далась, убежала.

— Над речкой с гитарой сидели. Все про любовь ей поет. Смехота!

— Давеча говорит ей: «Дунюшка, сердце мое, жить без тебя не могу!» А она: «Ну так утопись».

Слушая мальчишку, Клава удивлялась себе. Давно ли она терзалась сомнениями, давно ли ей казалось, что она никак не может сделать выбор, любит обоих сразу. А теперь, узнав о вероломстве Виктора, она испытывала только чувство облегчения. Положен конец мучительной раздвоенности. Все стало ясным. Короткое увлечение исчезло. Пелена спала с глаз девушки, как слетают листья с деревьев в пору осеннего листопада. Любовь к верному, терпеливому Тарасу безраздельно заполнила сердце Клавы. В нем почти не осталось места даже для оскорбленной женской гордости.

Неделя не лгал, когда сказал Сиротке о том, что Клава не желает его видеть. Девушка и в самом деле попросила своего дружка избавить ее от посещений шофера, и Тарас с успехом исполнил поручение. Сиротка, который и не пылал никогда любовью к Клаве, теперь за версту обходил дом Черепахиных. Ему вовсе не улыбалась перспектива вторично очутиться в руках подозрительно настроенного Тараса.

У Сиротки были свои переживания. Дуся продолжала оставаться неумолимой. Ни нежные серенады, которые распевал Виктор под ее окном вечерами, ни рассказы, в которых он был так силен, ни ласковые слова и уверения в любви не могли завоевать хотя бы расположения своенравной девушки.

Сиротка вконец потерял голову и совершал промах за промахом. Он не мог ни одного дня провести без Дуси. Страдая от сознания собственной слабости, малодушия, Сиротка послушно тащился всюду по пятам за Дунюшкой, сносил все насмешки и проказы своей зеленоглазой любушки.

Сегодня был выходной день, и Сиротка одевался особенно тщательно. Укрепив на столе осколок зеркала, Сиротка примерял уже третий галстук, стараясь не замечать иронических взглядов Кеши Смоленского, лежавшего на кровати. Набросив на плечи пиджак, перевернувшись перед зеркальцем на одной ножке, Виктор решил, что он готов: смоляной чуб красиво свешивался над загорелым лбом, глаза сияли в радостном предвкушении встречи.

— Всё! — насмешливо сказал Кеша.— Пропала Дуся. Где ж ей устоять перед таким франтом!

— Ладно, не смейся,— добродушно отозвался Виктор.— Пошли. Вечером встретимся с тобой в кино.

А в это время Дуся тоже готовилась к свиданию. Нет, она была далеко не равнодушна к красивому, остроумному шоферу. Но непреодолимое желание помучить жертву, поиграть ею вдоволь заставляло девушку тщательно скрывать свою все возраставшую симпатию к Сиротке. И сейчас она с улыбкой думала о том, как он подойдет к ней, поздоровается за руку, будет засматривать в глаза, потом пойдет всюду, куда она пожелает, покорный как ребенок.

Охапкин наблюдал за сборами дочери, не решаясь спросить, куда она идет и надолго ли. Смерть унесла его жену, когда Дусе было всего восемь лет. С тех пор Охапкин остался вдовцом, и девочка росла на руках отца. Первое время приходящая женщина готовила обед, убирала комнату, стирала белье. Но вскоре Дуся взяла на себя все несложные хозяйственные хлопоты по дому, за исключением стирки. Маленькая хозяйка вставала рано, кормила отца, поила чаем, и он отправлялся на работу,

а девочка — в школу. В обеденную пору оба снова ненадолго встречались за столом. Вечер уходил на приготовление уроков и обеда на завтра. Так как Дуся занималась тем и другим не очень усердно, то оставалось еще время побегать с ребятишками.

Девочки не слишком жаловали свою шуструю товарку, зато мальчишки были от нее в диком восторге. В мгновение ока взобраться на макушку высокого дерева да еще покачаться там на гибкой ветке, дрыгая ногами, принять участие в драке на кулачках, спуститься в глубокий шурф — все это Дуся проделывала не задумываясь. Зимой были свои забавы: испытание крепости молодого ледка на Кедровке, катание на санках с обрыва, снежки.

Ранняя самостоятельность, слабохарактерность отца привели к тому, что верховодить в доме начала Дуся. По-своему она очень любила отца, но это не мешало ей обращаться с ним пренебрежительно, дерзить и даже покрикивать на него. Сначала Охапкин негодовал, пытался приструнить дочь, но со временем совершенно смирился и предоставил все естественному течению. С тех пор взаимоотношения между отцом и дочерью установились окончательно.

— Ты далеко, Дуся? — не вытерпел все же Охапкин.— Когда вернешься?

— Не знаю, папа,— улыбаясь своим мыслям, ответила девушка.— Захочешь обедать—.меня не жди. Борщ— в духовке, кашу ешь с молоком.

— Но ведь мы собирались с тобой в лес! — жалобно сказал Охапкин.

— Я передумала. В лесу еще сыро. Ты можешь простудиться. Сиди дома.

Последнюю фразу Дуся договорила уже на пороге. Охапкин не успел открыть рта, как дверь захлопнулась и под окном промелькнула гибкая фигурка девушки.

Сиротка с обожанием смотрел на приближавшуюся к нему Дусю. Ну почему так устроено на этом свете, что полюбится тебе девушка и сразу лучше ее никого нет! Все в ней мило сердцу до того, что оно дрожит и замирает, переполненное горячим чувством. Вот так и схватил бы ее на руки, обнял, прижал к себе и закружил в воздухе! Но попробуй сделать это! Дуся тотчас убежит, и останешься один.

В лесу было тихо. Юноша и девушка медленно поднимались вверх по склону сопки, и внизу, под ними, все шире развертывалась панорама прииска. Отсюда, с высоты, правильные прямоугольники полигонов, конуса шахтных отвалов, серебристые извивы Кедровки казались топографическим планом.

Толстые шершавые стволы уходили к солнцу прямыми колоннами. Понизу, нежась в теплоте, распустил свои мохнатые лапы с бомбочками шишек кедровый стланик. Ноги скользили по прошлогодней осыпавшейся хвое. Воздух, настоянный на смоле, мягко овевал лица.

В одном месте, на крутом обрыве, Виктор помог Дусе взобраться вверх. Она протянула ему руку, приподняла белое платье, перехваченное в тонкой- талии пояском, обнажив загорелые ноги, и легко вскочила на обрыв. Девушка не сделала попытки высвободиться, и дальше они пошли, держась за руки, тихонько раскачивая ими. Юноша заботливо отводил ветки, чтобы ни одна из них не уколола девушку, выбирал дорогу в обход каменных глыб, поросших сизым мохом. Полосатый бурундук пробежал по стволу поваленного дерева, юркнул в кусты, прошуршал листьями и исчез. Где-то протрещала сорока, несколько раз звучно ударил дятел, и опять все смолкло, замерло. Только прозрачные комары беззвучно толклись на свету, еле видимые в воздухе.

Через час Виктор и Дуся перевалили за гребень сопки и начали спускаться. Прииск скрылся из виду. Лес стал гуще и глуше. Поверху пробежал порыв ветра, и верхушки деревьев тревожно зашумели. Дуся слегка прижалась плечом к Виктору.

— А вдруг сейчас из кустов медведь шасть — и прямо на нас! Что б ты сделал?

— Побежал бы писать заявление в Союз охотников.

— Нет, правда?

— Подсадил бы тебя на дерево, а сам погиб смертью храбрых.

— Ладно уж, живи,— разрешила Дуся.

На середине спуска Виктор раздвинул плети стланика и остановился в восхищении. Остановилась и Дуся. Перед ними открылась крохотная полянка, со всех сторон заплетенная кедрачом, устланная изумрудной травой. Нагретый неподвижный воздух так и ударил в нос густым запахом хвои. Золотая муха затрепетала кры-

лышками на одном месте, потом, спугнутая, унеслась прочь.

— Отдохнем здесь, я устала,— сказала Дуся.

Виктор сбросил с себя пиджак, расстелил его на теплой земле, и Дуся опустилась на него, похожая в своем белом платье на одуванчик. Непонятная истома разливалась по телу девушки, чуть-чуть кружилась голова, сладкая дрема смыкала глаза. Дуся прилегла на бок, свернулась клубочком, чувствуя локтем юношу возле себя.

Не надо, ах не надо было забираться в этот колдовской лес! Нет сил ни подняться, ни сбросить руку, что так вкрадчиво легла на плечо. Кто это ласково и невнятно шепчет на ухо — лес или Витя? Бедный, он столько страдал, терпеливо ждал и надеялся... Почему он целует щеку? Вот мои губы, они сухие от ветра и солнца. Целуй их, милый, це...

Ветер стих. Солнце спряталось за тучку. Бабочка на ветке сложила свои пестрые крылышки. Муравей остановился, опустил на землю ношу. В волшебной тишине умерли все звуки, остановилось время. Деревья распростерли над заветной полянкой свои ветви, охраняя великое таинство любви.

8

Хлопоты с приготовлением пищи быстро надоели Шатрову. Конечно, можно было питаться в столовой, но там кормили довольно-таки однообразно. Главное же, никогда не удавалось вовремя отлучиться с промывочного прибора. Несколько раз Клава впускала Шатрова в столовую во внеурочное время, но потом перешла в ночную смену, и эта возможность отпала. Наконец после того, как Шатров два дня подряд остался без обеда и пожаловался на свою беду Клаве, она надоумила его поговорить с Евдокией Ильиничной.

Старушка охотно согласилась принять столовщика. Она часто думала об Алексее, о его судьбе и, незаметно для себя, всей душой привязалась к инженеру.

Прошла неделя. Шатров ежедневно бывал в доме Черепахиных, и Евдокия Ильинична окончательно перестала отличать его от членов своего семейства. Такому сближению содействовал и сам Шатров. После болезни он отдал свою просторную квартиру, поселился неподалеку от Черепахиных в одной комнатке и часто проводил у них не только обеденное время, но и вечера.

Обложившись со всех сторон газетами, Никита Савельевич шуршал ими, пробегал глазами столбцы, задерживаясь на телеграммах из-за границы. Евдокия Ильинична хлопотала по хозяйству. Клава вышивала или гуляла где-то с Тарасом. Примостившись поближе к свету, Алексей не торопясь перечитывал «Листья травы» Уолта Уитмена, смакуя каждую строчку. Изредка Никита Савельевич опускал газету на колени и просил Алексея объяснить непонятное иностранное слово. Евдокия Ильинична с материнской гордостью смотрела на инженера, восхищенная его ученостью.

В один из вечеров семья Черепахиных куда-то разбрелась, и Шатров остался наедине с Евдокией Ильиничной. Размеренно и звонко капала вода из рукомойника. Тикали стенные часы. Шатров читал. Евдокия Ильинична вязала. Блестящие спицы быстро мелькали в ее сухих коричневых пальцах. Кот трогал мягкой лапкой клубок шерсти, катал его вокруг ножки стула.

Взглядывая временами на Шатрова, старушка заметила, что он давно уже смотрит поверх книги неподвижными зрачками. Перестали шелестеть страницы.

— Об чем задумался, Алеша?—ласково спросила Евдокия Ильинична.

Шатров встрепенулся, провел рукой по лбу.

— Так... Ни о чем... Глаза устали.

— А ты отложи книжку-те. И так умный.

— Умный...— Помолчал, добавил с кривой усмешкой: — От умного б жена не ушла.

— Вон ты об чем... Это дело ума не касаемое,— заметила старушка, продолжая шевелить спицами.— Тут другое.

Еще минута протекла в молчании.

— Главное, не могу понять, с чего началось...

— А ты расскажи, как у вас вышло,— тихо попросила Евдокия Ильинична.

Такой вопрос в устах любой другой женщины показался бы Шатрову назойливой бабьей попыткой коснуться его интимной жизни. Но он уже достаточно знал Евдокию Ильиничну, чтобы понять — ее просьба вызвана не праздным любопытством, а сердечным, почти материнским участием.

— Трудно об этом рассказывать,— все еще колеблясь, сказал Шатров.

Его томило давнее желание поделиться с кем-нибудь своими мыслями, горестным недоумением, облегчить в разговоре душу. Но с кем? Георгий — друг, но с ним об этом не поговоришь. Тамара славная, умная женщина, а вот поди ж ты, не поворачивается язык заговорить с ней о Зое. Сейчас это едва осознанное желание превратилось в жгучую потребность. Показалось вдруг, что Евдокия Ильинична очень напоминает его покойную мать. То же выражение доброты, разлитое во всех чертах лица, те же неутомимые, всегда занятые пальцы. Да, да! Вот и седые волосы завязаны таким же крутым пучком... Ей можно сказать.

— ...Вот так все оно и получилось,— глухо закончил Алексей, не поднимая головы. Он смотрел, опершись локтями на колени, в открытое поддувало печки, где затягивались сизым налетом живые трепетные угольки.— Умерла любовь!

Евдокия Ильинична долго молчала. Все так же тикали часы, слышалась та же звонкая капель.

— Это не любовь! — решительно произнесла наконец старушка.

— Как... как не любовь? — изумленно переспросил Алексей.— Помилуйте, Евдокия Ильинична, а что же это тогда, по-вашему?

— Так... угар... кипенье крови-те. Больно скоро перегорело все.

— Какой угар? Что вы говорите, Евдокия Ильинична! — оскорбленно воскликнул Алексей. Он выпрямился, уставился в спокойное лицо старушки.

— Дело говорю, батюшка. Нетто любовь такая бывает? Любовь — это... Вот вы оба на одном прииске живете, хоть издаля видаетесь даже — и ничего! Коли б ты на колени перед Зоей пал, умолял: «Жизни мне без тебя нету» — или бы силой умыкнул ее, выкрал от Крутова да бежал, тогда б я поверила,— строго сказала Евдокия Ильинична.

— Но я же всячески убеждал ее, объяснял ей...

— Не на митингу-ту! Здесь не ярить жену, другие слова надобны, тихие, душевные, но такие, чтоб огнем на сердце пали, все в нем повернули. Недостало на них твоей любви, Алеша, сам виноват. Я с Зои вины не слагаю. Нечестно она обошлась с тобой. Но и ты повинен. Ты б за свою большую правду стоял, не отступался, а в малом выказал бы жене ласку, уважение. Да исподволь, да помалу-те ее на свой лад поворачивал, не ломал. На что дуб крепок, а и тот до поры терпит. Так-то, голубь мой. Ученый ты человек — куда мне, старухе! — но и я кой-чему в жизни научилась, хоть в грамоте не сильна.

— Нет, не могу я с вами согласиться, Евдокия Ильинична!

— Придет время, согласишься, батюшка. Настоящая твоя любовь еще впереди, Алеша. А уж придет, тогда держись за нее обеими руками, не упусти. Худо будет, коли упустишь. Не по-теперешнему худо!

На этот раз Алексей ничего не ответил. Что-то в словах душевной, умной старушки смутило его. Голос Евдокии Ильиничны звучал убежденно, предостерегающе, почти пророчески.

9

Часто к Черепахиным заходила Нина. Она занимала комнату при больнице, но знакомых не имела и тянулась к родственникам.

— Забежала на огонек, проведать вас,— объясняла Нина, останавливаясь в дверях, держась руками за скрещенные концы платка. Ее большие светлые глаза ласково глядели на всех. Алексей тоже ощущал на себе этот взгляд и смущался. Хотя Нина в своем легком цветастом платье ничем не напоминала прежнего строгого врача в белом халате, Алексей не мог забыть, что много дней был ее пациентом.

— Да ты входи, Ниночка,— приглашала племянницу Евдокия Ильинична.— Что стала в дверях, ровно гостья? Чай, своя, не чужая.

— Нет-нет, я на минуточку.

Но Никита Савельевич уже шел к девушке, обнимал ее за талию и усаживал на стул.

— Будешь ужинать с нами,— притворно сердито ворчал старик.— И никаких возражений. Не пущу, и баста!

— Правильно, отец,— одобрительно говорила Евдокия Ильинична.— А ты что ж, Алеша, не кличешь Нину-те?

— Она его горькими порошками пичкала, вот он и осерчал,— шутил Никита Савельевич.

— Оставайтесь, Нина Александровна,— присоединялся к общей просьбе Шатров.

И Нина оставалась.

Она с аппетитом ела пельмени, которые мастерски лепила Евдокия Ильинична, рассказывала о больничных новостях, расспрашивала Шатрова о приисковых делах, обнаруживая в них изрядную осведомленность. Во всяком случае, гораздо большую, чем можно было ожидать от врача.

Часто разговор сбивался на литературу. Алексей скоро убедился, что Нина такая же страстная любительница чтения, как и он сам. В несколько дней она проглатывала книги, которые приносил ей из своей библиотечки Шатров, и просила еще и еще.

О литературе Шатров мог говорить без конца. А здесь он заполучил внимательную слушательницу. И Шатров подолгу рассказывал Нине о том, как Шекспир в первое время своей жизни в Лондоне присматривал за лошадьми джентльменов, приезжавших в театр; как молодой Золя ставил на крыше силки ддя воробьев и жарил свою добычу, нанизав ее на стальной прут от занавески; как умирал от чахотки Достоевский, а Некрасов удивлялся, что паралич не хватил его правую руку в те годы, когда он был редактором «Современника».

— А теперь? — улыбаясь, заканчивал Шатров.— Дома творчества, творческие командировки, премии, звания лауреатов... Союз писателей всячески опекает молодых

. авторов, только пиши. Нет, в большом, неоплатном долгу перед народом наши инженеры человеческих душ!

Нина слушала жадно. О многом она узнавала от Алексея впервые. Раньше ей не приходилось сталкиваться с такими начитанными людьми. О себе рассказывать Нина не любила. Собственная жизнь казалась ей очень обыденной, серенькой. «Ну, жила с папой и мамой в Улан-Удэ, пока не закончила там среднюю школу. Там же вступила в комсомол. Потом — Иркутский мединститут, зачеты, сессии, практика. Выполняла комсомольские поручения: была агитатором, диктором. Закончила институт, попросилась на Север, к дяде. Вот и вся моя жизнь».

Теперь, когда Шатров не участвовал в планерках, у него оставалось много свободного времени, и вечерние встречи в доме Черепахиных затягивались часто допоздна. Тогда Алексей провожал Нину до больницы, прощался у ее крыльца и шел к себе. Наутро — снова работа...

Однажды, как обычно, Шатров стоял на верхней площадке промывочного прибора. Сотрясая все тонконогое сооружение, с хрустом ворочалась железная бочка. Далеко внизу маневрировал на полигоне со своим бульдозером Смоленский.

Алексей любил эти часы дня. Теплый ветер ласково гладил щеки, лениво шевелил волосы, потом, осмелев, забирался под рубашку, скользил по коже. Солнце щедро грело землю, промерзшую за зиму. Далеко, насколько хватал глаз, во все стороны увалами расходилась тайга, скрываясь в дрожащем мареве. В разных местах, похожие на боевые треножники марсиан, виднелись другие промывочные приборы прииска. С них беззвучно падала вода, казавшаяся на таком расстоянии неподвижной.

Под равномерный шум механизмов мысли текли неторопливо и свободно. Здесь, на приволье, не хотелось думать о пережитых бедах. Вспоминались фронтовые эпизоды, студенческие годы, а чаще всего беспечное детство. В памяти оживали песчаные тихие улицы родного Минусинска, протока Енисея, плоты, причаленные к берегу, приплывшие с предгорий Саянского хребта.

...Жарко. Раскаленный песок обжигает даже огрубелые, ко всему притерпевшиеся подошвы ног ребятишек. Скорее к реке. Еще на бегу сброшены рубашонки и штанишки. Бул-тых! У-у! Холодная вода обнимает разгоряченное тело, мягко, но настойчиво увлекает с собой. Быстро проносятся мимо белые домики, окнами на протоку Енисея. Вот и красный деревянный мост на Абакан. Дальше — лодочная станция. Заругают. Надо выбираться на берег. Той же стайкой голышата взапуски несутся вверх по узкой прибрежной полоске. Лешка впереди всех. Теперь — в горячий песок. Вот так. Ах, хорошо!

Весь во власти воспоминаний детства, Алексей тихонько улыбался, не замечая, что внизу давно уже пытается перекричать шум работающего прибора и машет руками Арсланидзе.

Увидев наконец Георгия, Алексей встрепенулся. «Что случилось? Пришло решение из Атарена? Отменили или...» В несколько прыжков Шатров сбежал вниз по эстакаде, придерживаясь за перила.

— Замечтался, чертушка,— добродушно сказал Арсланидзе.— Не слышит, не видит... Я к тебе от Норкина.

— От Норкина?!

— Да. Ты что волнуешься? Нет, Алеша, оттуда еще ничего нет. Я о другом. Парторганизация поручает тебе наладить на прииске местное радиовещание. Пятнадцатиминутные передачи. Как сработали участки, приборы, шахты. О стахановцах, о лодырях. Ну и так далее.

— Парторганизация? Но ведь я...—запинаясь пробормотал Алексей, весь вспыхивая от радостного смущения.

— Что? Исключен? Пока еще неизвестно. Ты остаешься коммунистом,— сурово сказал Арсланидзе.—• А раз так, изволь подчиняться партийной дисциплине.

— Конечно, если так, если парторганизация...—; заторопился Алексей.— Ты меня не понял. Я очень рад. Я...

Не в силах сдержаться, Алексей счастливо засмеялся, ухватил друга за руки и закружился с ним на одном месте, не замечая любопытных взглядов рабочих.

— Погоди! — остановился внезапно Шатров, осененный новой мыслью.— А кто будет читать материалы перед микрофоном?

— Ты. Кто же еще? — убежденно ответил Арсланидзе.

— Стоп! Вспомнил. Врач Нина Черепахина в институте полгода была диктором. Вот пусть она и читает.

— Она — само собой. Я и ее имел в виду,— прилгнул Арсланидзе.— А ты тоже. Будете читать в два голоса. Где это видано, чтоб один человек бубнил по радио без передышки?

Тут же, около промывочного прибора, Арсланидзе рассказал Шатрову, какой материал нужен для местных радиопередач, у кого его собирать, где печатать, как передавать.

— Для начала будешь давать сводочку о выполнении суточного задания по добыче золота,— наставлял Арсланидзе.— То же о добыче песков, вскрыше торфов. Потом две-три живые зарисовочки о стахановцах. В конце хронику дня: клуб, магазины, школа, стадион, подсобное хозяйство. Поставим усилители, проверим во всех общежитиях радиоточки.

Арсланидзе рассказал Шатрову обо всем, кроме того, каких трудов стоило ему уломать Норкина. Тот сначала отверг самую идею организации на прииске местного радиовещания («Есть стенгазета, лозунги, доски показателей. Чего еще надо? Никто от нас радио не требует»), потом уперся, не желая ничего поручать Шатрову. Победило только соображение, что Шатров лучи!е всех справится с подобным поручением, а там, глядишь, и райком похвалит за инициативу.

Как Шатров и надеялся, Нина не заставила себя просить и охотно согласилась стать диктором. Она даже сама вызвалась носить Зое в контору черновики материалов для перепечатки. Девушка хорошо понимала, как тяжелы и неприятны могли быть эти встречи для Алексея.

Через три дня первый радиовыпуск был готов. Шатров' обошел все участки, спустился в несколько шахт, побывал на многих промывочных приборах, экскаваторах, в общежитиях. Норкин дал нужные цифры. Никогда еще со времени болезни Шатров не чувствовал себя так хорошо. Кончилась полоса тягостных раздумий, упадка духа, мучительного ощущения своего одиночества.

Все эти дни Шатров забегал к Черепахиным лишь на полчаса. Наскоро пообедав, он опять уходил на работу, а закончив ее, тотчас отправлялся собирать материал для радиопередач. Алексей испытывал необыкновенный прилив былой энергии. Казалось, с плеч свалилась тяжесть, долгое время пригибавшая его к земле. Некогда стало растравлять себя бесплодными воспоминаниями о пережитом. Не оставалось времени даже для чтения. Шатров ежедневно встречался со множеством людей, расспрашивал их, спорил, доказывал, радовался, сердился. Его тоже спрашивали, убеждали, бранили. Жизнь прииска, которая последнее время проносилась где-то поверху, почти не задевая Шатрова, теперь поминутно трогала его, толкала, увлекала за собой.

Атарен по-прежнему молчал. Но, странное дело, у Шатрова в его нынешнем состоянии духа все больше и больше крепла надежда на благоприятный поворот событии. Он заново обдумывал и осмысливал слова Арсла-нидзе: «Ты прав. А раз так, никакие Крутовы и Норкины тебя не одолеют. Они могут причинить много зла', добиться временного успеха, но все это ненадолго. В нашей стране правое дело всегда побеждает. Встряхнись, Алексей! Возьми себя в руки. Больше мужества, терпения, веры. На мое письмо, что я передал с мотористом, ответа нет. Пусть! Я напишу еще и еще. Не поможет, сам вырвусь любой ценой в Атарен, едва схлынет горячка с промывкой, но доберусь до управления, подниму на ноги райком. Это не все. Перевыборы близко. Я уверен, коммунисты провалят Норкина. Насмотрелись они на него. А тогда на прииске подует свежим ветром, он выметет всю гниль и плесень, что скопились на «Крайнем».

«Да, да, конечно же Георгий прав,— думал Шатров, крупно шагая к радиостанции.— Вот и Лисичка говорит: «Все перемелется. А нет, народ свое слово скажет».

— Алексей Степаныч, побежим? — смешливо крикнула Нина. Она все ускоряла шаги, стараясь не отстать от Шатрова, но тем не менее осталась позади.

Алексей остановился. Увлеченный своими мыслями, он позабыл, что идет не один.

— Виноват, Нина Александровна, простите,— засмеялся Шатров.— Совсем из головы вон...

Нина быстро догнала инженера. Лицо у девушки, задорно поднятое кверху, разрумянилось от движения. Серые глаза улыбались. Губы маленького рта полуоткрылись, обнажив белые полоски зубов. Розовело на свету нежное ухо, смешно сморщился носик. Густые золотисто-каштановые волосы выбились из-под голубого платка, закрыли плечи. И вся она, простенькая, светлая, вдруг показалась Шатрову необычайно близкой.

— Что вы так смотрите на меня? — спросила Нина и взяла Алексея под руку,—Так-то вернее. Не будете убегать вперед. Не возражаете?

В ста метрах от радиостанции Шатров заметил в окне фигуру Цариковой и невольно поморщился. Стараясь не смотреть на окна, Шатров вошел вместе с Ниной, по-прежнему под руку, во двор, поднялся на крыльцо. Ца-рикова что-то невнятно буркнула в ответ на приветствие вошедших и сейчас же начала яростно дергать рычаги, крутить штурвальчики, потом щелкнула каким-то выключателем и вышла.

— Она на нас сердится, да? За что? — шепотом спросила Нина.

Чистые серые глаза смотрели в самую душу, доверчиво ждали ответа.

— Кажется. Не знаю,— тоже шепотом ответил Алексей, заливаясь краской до самых корней волос. Не зная, что предпринять, Шатров взглянул на ручные часы и всполошился: до начала передачи оставалась одна минута.— Товарищ Царикова, можно начинать? — наугад спросил он дверь.— Линия включена?

— Можно... товарищ Шатров,— отозвалась дверь.

Алексей откашлялся, предостерегающе прижал палец

к губам и включил микрофон.

— Внимание! Говорит редакция местного радиовещания прииска «Крайний». Слушайте местные известия,— раздельно, бессознательно подражая московским дикторам, сказал Шатров и сейчас же представил себе, как во всех домах прииска люди замолчали, подошли ближе к репродукторам. Перестал чмокать трубкой Лисичка. Отложила книгу или вышивку Тамара, а Георгий склонил голову набок, прислушиваясь: какова-то окажется первая передача... Уселись рядом и внимательно уставились в черный кружок репродуктора Никита Савельевич, Евдокия Ильинична и Клава. Слушают Зоя, Крутов, Норкин. Слушают все.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

РЕВИЗОР

1

Скалистые берега отвесно вставали над рекой, зажимая ее в каменные тиски. Иногда на повороте казалось, что дальше ходу нет. Тупик. Но катер упрямо подвигался вперед, деловито постукивая дизелем, и ущелье постепенно раздвигалось, нехотя пропуская катер и привязанную к нему стальным тросом баржу. Стиснутая скалами река пенилась, бурлила, силилась отбросить назад дерзкий катерок. Крутые волны омывали борта суденышка и, разрезанные им, неслись дальше к барже, атакуя ее. Но флегматичная, глубоко осевшая под тяжестью груза тупоносая баржа, с раздутыми, словно у коровы, боками, без труда расталкивала волны. Только трос, рывком со шел-каньем внезапно натягиваясь, выскакивал из пены и звенящей струной прочерчивал воздух.

Медленно проплывали высоко над катером, оставаясь позади, залитые солнцем игривые полянки, светлые купы березок, мохнатые узкие распадки, сплошь заросшие лиственницей и стлаником. Кончалось ущелье, и река растекалась вширь, мирно блестела под солнцем, вкрадчиво журчала у бортов, как будто это не она только что бесилась, злобно кидалась на катер и на баржу. Берега понижались, сбегали к воде слоистыми уступами, отражались в ней. Иногда в подмытом песчаном обрыве бельмом выступала линза вечного льда, укрытая сверху толстым слоем земли. Дикое очарование первобытной, не тронутой человеком природы сквозило во всем.

Редко-редко глаз замечал на берегу следы человека: пестрый навигационный знак —трехгранную бревенчатую пирамиду с дощатым размалеванным диском вверху, полуразвалившуюся избушку, бог весть кем, когда и зачем построенную здесь, поленницу дров, от дождей и времени покосившуюся набок. Затем снова на много километров по обе стороны тянулась глухая, настороженно примолкшая тайга.

На палубе катера виднелся только рулевой. Напряженно всматриваясь в поверхность реки, которая меняла свой цвет на перекатах, он время от времени поворачивал руль, отыскивая проход среди отмелей. Тогда матрос на мостике баржи тоже торопливо перехватывал рукоятки огромного штурвального колеса, и баржа катилась к одному из берегов, где проходил фарватер. Трос рыскал по волнам, срезая их верхушки. Изредка в воздухе возникал торопливый пересвист крыльев, и маленькая стайка птиц стремительно проносилась над самой мачтой катера, на которой в полном безветрии уныло свисал флаг. Рулевой поднимал голову и провожал птиц завистливым взглядом. Счастливцы! Они мчались по прямой, не следуя бесчисленным извивам реки, покрывая в час больше километров, чем ка’тер проходил за сутки.

Вот уже третий день он терпеливо тянул за собой баржу, нагруженную в Атарене, а «Крайний» все еще был далеко. Вниз по Северной сплыли быстро, зато подъем вверх по Кедровке давался трудно. Встречное быстрое течение сопротивлялось усилиям дизеля, поглощало большую часть скорости, развиваемой винтом. Когда рулевой

смотрел на воду, обтекавшую нос катера, ему начинало казаться, что суденышко несется вперед с быстротой глиссера. Пенистые хлопья, ветки, пучки травы стремительно скользили вдоль бортов. Но стоило перевести взгляд на берег, и иллюзия исчезала. Деревья, прибрежные валуны отходили назад неторопливо, подолгу маячили за кормой, пока река не делала очередной поворот. Поворотам же этим не было конца. Иной раз катер петлял по часу, как заколдованный, вокруг одного и того же знака. Пирамида знака показывалась то справа, то слева, не удаляясь; река металась в долине, не желая течь прямо ни единого километра.

Час проходил за часом, а однообразие не нарушалось. Все так же усердно постукивал дизель. Синий дымок из выхлопной трубы стлался по воде и рассеивался в воздухе. Все такой же пустынной оставалась река. Только мерцавшие на ней во множестве солнечные блики да непрерывно изменявшиеся виды берегов оживляли картину. Солнце палило тайгу, так долго лишенную тепла. Кучевые облака дремотно нежились в небе.

Стоя на солнцепеке, матрос рассеянно поглядывал с высокого мостика баржи вперед, вяло перебирал рукоятки штурвала. Катер шел небольшим плесом. Нигде не замечалось косичек светлой мелкой ряби, предвестницы перекатов. Мурлыча песенку, матрос сдвинул на глаза бескозырку, с наслаждением поскреб ногтями потный затылок, потом приладил бескозырку на ухо и полез в карман за папиросами. Но на полпути рука остановилась, матрос неожиданно вытянул шею и замолчал. Что-то заинтересовало его. Далеко впереди перед катером в воде показалась черная точка. Она быстро увеличивалась в размерах, не похожая ни на корягу, ни на куст.

— О-эй, Тихон! — закричал матрос.— Гляди лево по борту.

Рулевой катера встрепенулся, тоже всмотрелся в даль.

— Медведь! Ребята-а, медведь!

— Где? Что? Врешь!

В одну минуту палуба катера заполнилась людьми.

Сидор Поликарпович Дубинский лежал на узенькой койке, заложив руки за голову, и скучающе глядел в потолок. Где-то рядом, у самого уха, булькала вода, надоедливо трещала выхлопная труба дизеля. Трехдневное плаванье "порядком утомило инспектора окружкома профсоюза. Даже мысли тянулись какие-то вялые, неинтересные.

В десятый раз вспоминался отъезд из Атарена в командировку. Председатель окружкома вызвал к себе в кабинет Дубинского. «Завтра на «Крайний» выходит катер. Поезжайте туда с ним. Разберитесь на месте толком— оттуда поступил акт, мне его переслали из санитарной службы управления. Вот, ознакомьтесь до отъезда. Обратите особое внимание на жилье, снабжение, работу магазинов, бани, столовой. Поговорите с местным врачом Черепахиной, секретарем комсомольской организации Смоленским. Они подписали акт обследования. Результаты проверки сообщите начальнику прииска, но фамилий ему, конечно, никаких не называйте — кто сигнализировал в Атарен...»

Дубинский перевернулся на бок, чтобы попытаться снова заснуть, даже закрыл глаза, но в это время над головой по палубе затопали, послышались крики. «Тонем!»— похолодел инспектор и пулей вылетел наверх.

То, что он увидел, сразу успокоило его. Катер продолжал идти, а слева от него, в каких-нибудь сорока метрах, впереди из воды торчала голова медведя. Злобно косясь на людей, столпившихся на носу катера, зверь усиленно загребал лапами, чтоб успеть пересечь дорогу судну и выбраться на берег.

— Ага-га-га! Ату его! Куси!

— Давай лодку, спускай!

— Он тебе шкуру спустит...

— Самопал тащи, живо!

Медведь наддал и начал уходить от катера, метя к берегу, но рулевой ловким поворотом штурвала отрезал зверю путь. Видя, что ему не успеть уйти, медведь повернул обратно на середину реки. В это время в руках двух матросов появились ружья. Прогремел первый выстрел.

Как всегда бывает в спешке, стрелки палили не целясь. Вода вокруг медведя вздыбилась фонтанчиками, но зверь продолжал уходить.

— Упустят, ах упустят! Бож-же мой!

— Колька! Черт, дурак! Да ты, никак, дробью палишь? Очумел, идол! Жаканы давай!

Наконец, по-видимому, одна пуля попала в цель. Медведь взревел, на секунду перестал месить лапами воду,

потом снова заработал ими, но медленнее. Течение подносило зверя все ближе к катеру. Рулевой еще повернул штурвал, и так удачно, что медведь^ ударился о борт. Ослабевший от потери крови и отчаянных усилий зверь царапнул когтями доски, глухо рыкнул, но в это время один из матросов выстрелил почти в упор в ухо, а другой накинул веревочную петлю на высунувшуюся из воды лохматую лапу таежного властелина.

Через несколько минут все кончилось. Матросы тащили вверх опутанную веревками тушу. Даже рулевой оставил свой пост и усердно помогал поднимать на палубу убитого медведя. Никем не управляемый катер описал дугу и ходко побежал к берегу.

Увлеченные вылавливанием трофея, люди опомнились, только когда катер с разгона врезался днищем в мель и все повалились от толчка друг на друга. Рулевой, стоявший у самого борта, упал в воду, но не успел испугаться, как почувствовал под ногами дно.

Медвежья туша уплывала вниз вместе с веревками. Катер стоял прочно, как на якоре. Равнодушная ко всему на свете, замерла на воде толстобокая баржа. Из-за лесистого хребта быстро выносились тревожные облака, застилая синеву неба. Ветер зарябил воду, погнал темную полосу по реке. Где-то в отдалении громыхнуло.

Надвигалась гроза.

2

На выразительном лице Смоленского изображались страдание и тревога. Шатров напряженно молчал. Нахмуренный, злой Арсланидзе работал быстро и точно, как знаменитый хирург. Короткие приказания следовали одно за другим:

— Торцевой ключ!

— Вороток.

— Отвертку!

Не глядя, лишь протягивая руку, в которую слесарь тотчас же вкладывал нужный инструмент, Арсланидзе освобождал головку блока. Час назад Кеша Смоленский прибежал в механический парк. Запыхавшийся, потный, не замечая того, что размазывает рукавом по лицу грязь, взволнованно рассказал:

— Только включил скорость, дал газ, слышу, в моторе— крак! Или поршень оборвался, или шатун, не иначе.

Заглушил — и сюда бегом. Что делать, Георгий Асланович? И ведь новый бульдозер!

Арсланидзе вызвал слесаря, распорядился захватить инструмент, и все трое помчались к промывочному прибору, нещадно подгоняя каурую кобылку.

Наконец головка снята. Открылись поршни, тускло мерцавшие нагаром.

Прибор стоял. Остатки воды, журча, стекали с колоды. Умолк деятельный шум электромоторов и транспортера. Рабочие обступили неподвижный бульдозер.

— Проверни мотор... Еще раз... довольно. Табак дело, Иннокентий: лопнул шатун,— отрывисто сказал Арсланидзе, все сильнее хмурясь.— А того хуже — успело задрать зеркало цилиндра. Придется мотор снимать и гиль-зовать. Вины твоей нет — заводской дефект сборки. Но нам от этого не легче.

— Значит...— Шатров вопросительно придвинулся к Георгию. Вместе с ним качнулись на шаг и рабочие.

— Значит, на пять дней, если не больше, прибор стал. Готовых гильз нет. Надо точить. Да еще как удастся запрессовать...

Шатров невольно схватился за голову.

— Георгий, это невозможно! План завалим!

— Ничем не могу помочь, Алеша. Все бульдозеры расписаны по приборам. Будь у меня оборотный мотор в сборе, другое б дело... Ставь рабочих на тачки.

— Да ведь это все равно что ложкой море черпать! Сколько полтора десятка человек наковыряют?

— А что делать?

Арсланидзе ушел распорядиться о доставке аварийного бульдозера в мастерские. Смоленский начал разбирать мотор, чтобы не терять ни минуты. Шатров повернулся к рабочим:

— Все слышали, товарищи? Временно переходим на ручную подачу песков. Другого выхода нет. Все за мной — за трапами и тачками.

На полпути к конторке участка Шатров встретился с Тамарой. В сопровождении рабочего, вооруженного лопатой и лотком, одетая в спортивные шаровары и легкую куртку, она поднималась на гравийный отвал.

— Алексей, ты далеко? И рабочие с тобой... В чем дело? Прибор остановился? А я к вам направлялась, опробовать содержание золота в песках.

ЗЮ

Шатров рассказал о происшествии, со смутной, неопределенной надеждой глядя на Тамару. Тугие косы, уложенные венком на голове, делали лицо женщины продолговатым. Смуглая кожа отливала здоровым румянцем. .Черные глаза участливо смотрели на инженера.

— Вот идем за тачками,— закончил Шатров.

— Да-а, плохо. Вот если... Нет, вряд ли получится, а впрочем... Ладно, попытка не пытка,— решительно тряхнула головой Тамара, отвечая своим мыслям.— Вы давайте тачки, инструмент, а я побегу к Марфе Никаноров-не. Попробуем с ней поднять женщин. Сумели ж мы заготовить лес! Правда, здесь потруднее, а все же...

...После сытного обеда Лаврухина одолевала отрыжка. Солнце слепило глаза. Соленый пот струился по лицу, чесалось сразу в десяти местах. Но Мефодиц Лукьянович упрямо карабкался на сыпучий отвал. Возле мастерских он встретил трактор, тянувший на буксире бульдозер Смоленского, и теперь торопился к промывочному прибору, чтобы покуражиться там, показать себя, а главное — вставить шпильку-другую этому гордецу Шатрову.

Однако, еще не добравшись до прибора, Лаврухин приостановился в изумлении. Отсюда виднелась одна лишь макушка прибора, но Мефодий Лукьянович отчетливо различал воду, падавшукнс колоды, движущуюся транспортерную ленту. «Что за дьявольщина?» Лаврухин преодолел еще один земляной хребет, насыпанный экскаваторами, и затоптался на месте, ошеломленный.

Обширный полигон был усеян женщинами. Красные, серые, черные юбки, блузки, платки пестрели и двигались всюду. В разных направлениях пролегли дощатые трапы. Женщины катили по ним тачки с песком и опрокидывали их над бункером. Лишь кое-где виднелись рабочие. Они совсем терялись в общей массе женщин. Прибор работал.

3

Стальные цепи натянулись, мотор повис в воздухе над . бульдозером и поплыл в сторону.

— Как морковку выдернули,— удовлетворенно заметил механик.

Смоленский ничего не ответил, проводил мотор грустным взглядом. Надо же быть такой беде! Уж он ли не лелеял свою машину, не обхаживал ее, словно это был не

могучий гусеничный трактор, а хрупкая «Победа»,— и на тебе! Проклятый шатун! Не перевелись еще, видно, даже на таких заводах бракоделы.

— На сегодня шабаш,— сказал механик.— Иди отдыхай. Завтра начнешь проверять ходовую часть. Пока-то тебе гильзу выточат...

На глаза Кеши плотно легли чьи-то ладони. Какой это дурак задумал шутить, когда у человека на сердце кошки скребут! Смоленский вскипел, рванулся...

— А, это ты, Виктор!

Перед Смоленским стоял улыбающийся Сиротка. Но улыбка тотчас сбежала с его лица.

— Ты что, Кеша?

— Да вот... Лопнул шатун. Задрало цилиндр.

Опытному шоферу не нужно было пояснять значение

поломки. Сиротка понимающе свистнул.

— На неделю?

— Обещают за три дня загильзовать мотор,— неуверенно ответил Смоленский.

— Брехня! — авторитетно определил Сиротка.— Верная неделя. А ты не убивайся, Кеша. Пойдем ужинать.

В столовой Сиротка налил себе и Кеше по объемистой стеклянной кружке пива.

— Не люблю я его, горькое,— поморщился Смоленский.

— Это спервоначалу,— убежденно сказал Сиротка,— а потом понравится.

Виктор считал своим долгом утешить товарища и поэтому усердно угощал его пивом, сыпал анекдотами. К концу ужина Смоленский и в самом деле немного приободрился. Поломка не казалась уже такой катастрофической. Еще будет время подналечь, когда бульдозер выйдет из ремонта. Самое тепло еще впереди.

После ужина Смоленский хотел идти спать, но Сиротка, верный своему намерению не оставлять сегодня Кешу одного наедине с грустными мыслями, упросил его вместе сходить к Охапкину.

— Мы к нему от силы на полчасика,— горячо говорил Сиротка.— Такой славный старик! Я и не думал. А ты, кстати, все равно сейчас безработный.

— С чего это тебя к. Охапкину вдруг потянуло, Витя?— улыбнулся Кеша,—И кому бы врал! Будто я не знаю, что к Дусе направляешься.

— Клянусь, к старику! — отводя глаза, фальшивым голосом побожился шофер.

У Охапкнных дома оказался один лишь хозяин. Сиротка разочарованно обежал глазами комнату, сунул нос за ширму и приметно завял. Но повернуться и сразу же уйти все-таки постеснялся, затеял разговор о доставке дров на участок. Пока Сиротка разглагольствовал о своей готовности днем и ночью возить дрова участку Охап-кина, хозяин, добродушно посмеиваясь, проворно накрыл на стол.

— Мы только что поужинали, Емельян Иваныч,— попробовал протестовать Смоленский,— не хлопочите.

— Небось от чашки чаю брюхо не лопнет,— возразил Охапкин.— Демьяновой ухой кормить не стану, не бойтесь, но уж раз зашли на огонек, милости прошу к столу.

Смоленский встречался до сих пор с Охапкиным только на участке и теперь с любопытством наблюдал, как меняется человек дома. На участке с лица Охапкина не сходило выражение приниженности, какой-то растерянности. Он как будто поминутно опасался всевозможных бед. Здесь же, дома, одетый в просторный длинный халат, Емельян Иванович казался уверенным в себе, солидным, даже словно бы выше ростом. Ловко, но без спешки передвигающийся по комнате, радушный хозяин, он ничем не напоминал сейчас робкого начальника участка.

За чаем разговор перешел на соревнование.

— Вы ведь скоро догоните наш участок,— с уважением сказал Смоленский.

— Не велика честь,— махнул рукой Охапкин.

— Это почему ж так?—обиделся Кеша.— Сейчас, правда, бульдозер мой подвел, а до этого...

— Я не в том смысле, ребята,— пояснил Охапкин.— Пока Шатров руководил участком, тогда действительно... А теперь, при Лаврухине, вас и пеший обскачет.

— Силен Шатров, а, Емельян Иваныч? — вмешался Сиротка.

— Толковый руководитель.

— И человек хороший,— с гордостью добавил Сиротка.

— И человек славный,— охотно согласился Охапкин.— Душевный к рабочему люду, справедливый. Если б не эта напасть, далеко-о б ему шагать.

— Емельян Иваныч, вы меня, конечно, извините,— неожиданно спросил Кеша.— Когда на партийном собрании вопрос решался насчет Шатрова, вы как голосовали? За или против?

Стало тихо. Отчетливо послышалось тоненькое комариное пение самовара.

Охапкин часто заморгал бесцветными ресницами, вдруг потерял солидность. Лицо его распустилось, сделалось похожим на то, каким всегда бывало на участке.

— Что ж я... Как люди, так и я...— нехотя сказал Охапкин, пряча глаза.

Смоленский прямо и беспощадно продолжал смотреть на старика. Сиротка притих. .

— Значит, против... Как же так, Емельян Иваныч? Сами говорите, что Шатров хороший руководитель, душевный человек, справедливый, что ему б идти вперед,— а сбросили под откос.

— Ничегошеньки-то вы не понимаете, ребята,— жалобно сказал Охапкин, ерзая на стуле.— Молодые еще, горячие. А ведь как оно на собрании-то было? Не нами сказано — плетью обуха не перешибешь. Выступил Арс-ланидзе в защиту, и-и-и, батюшки мои, что поднялось! До трех часов ночи парились. То Крутов слово возьмет, то Норкин в справке добавит. Так в два кнута и хлещут: «Беспринципность... аморальность... политическая слепота...» Только что пятьдесят восьмую статью не паяют. Куда ж тут на рожон соваться? Вылезь ты, и тебе рога сломают. А я старый человек. Куда я пойду с прииска? У меня дочь на руках. Так и проголосовал против души. Да, поди, не я один.

Смоленский все так же неотрывно и молча продолжал смотреть на Охапкина. Лицо Кеши побледнело, губы плотно сжались. Сиротка встревоженно переводил взгляд с Емельяна Ивановича на товарища и обратно.

— Ну ладно, ребятки, что там толковать, дело прошлое,— засуетился Охапкин, нарушая тягостное молчание. Руки старика заметно дрожали.— Я вот вам еще по чашечке...

Смоленский встал, отодвинул свою чашку.

— Не могу. Мне пора, Емельян Иваныч.— И шагнул в дверь.

Сиротка заметался по комнате, не зная, что ему делать: оставаться или идти вслед за Смоленским. Потом выбрал среднее: пожал старику руку, состроил сочувственную гримасу («Бывает, не обижайтесь, Емельян Иваныч, отойдет он») и выскочил на крыльцо.

Охапкин медленно запустил пальцы в седые волосы, закрывая ладонями горящее лицо.

4

Надеть парусиновую юбку покрепче, ситцевую кофтенку да повязать голову платком от пыли — дело недолгое. В пять минут Фекла закончила свои сборы, подхватила узелок с провизией и вышла. Дверь сама туго защелкнулась на английский замок. Не довольствуясь этим, Фекла дважды повернула ключ внутреннего замка и сбежала с крыльца. Но не успела пересечь двор, как калитка отворилась и вошел Галган.

— Что, опять на прибор? — злобно заговорил Тимофей Яковлевич, загородив собой выход.— Третий день туда таскаешься, ведьма глухая. Осточертело. Пошла назад!

Но Фекла не повиновалась беспрекословно, как обычно. Она умоляюще сложила руки на груди и выразительно замычала, прося разрешения уйти. Ей так хотелось на прибор, туда, к людям, которые не насмехались над ней, работали вместе, дружно, ласково подбодряя друг друга и ее, Феклу.

Раздосадованный поведением жены, Галган сорвал с нее платок и сильно ударил по голове. Женщина не сопротивлялась, не сделала даже попытки защититься, но не уходила от калитки. Тогда Галган схватил жену за горло и начал избивать. Сатана бешено запрыгал на проволоке, силясь ее оборвать, грозно рыча.

Сначала Галган наносил удары только по плечам, но скоро остервенился. Беззащитность женщины лишь подхлестывала его. Задыхаясь от лютой злобы, которая все сильнее разгоралась в нем, раздувая ноздри, Галган свалил Феклу на землю и бил по лицу, по голове, по животу, выбирая самые чувствительные места. Вконец озверев, не помня себя, он начал топтать ее ногами. Высоко подняв ногу, негодяй приготовился ударить Феклу каблуком в живот, но в этот момент страшный удар швырнул его самого на землю. Галган перевернулся несколько раз и пополз куда-то на четвереньках. Свет померк в его глазах.

У калитки, которая все время оставалась открытой, стоял Тарас Неделя.

Прошло несколько минут, пока Галган опомнился и сел. На него напала судорожная икота. Из ушей текла кровь. Фекла тоже пришла в себя, с трудом поднялась.

— Женщину бить?! — загремел Тарас, делая шаг вперед.— Ты где живешь, гад, при какой власти?

Неизвестно, что сделал бы разгневанный Тарас с Галганом, но в этот момент события получили новый и совершенно неожиданный поворот. Сатана, который во все время избиения Феклы хрипел в ошейнике от бессильного бешенства и взвивался в воздух, оборвал-таки железную проволоку и устремился к истязателю своей кормилицы, волоча за собой цепь. В три прыжка он пересек двор, и вторично за эти несколько минут Галган оказался опрокинутым на землю. Жарко воняющая псиной, истекающая пеной клыкастая морда собаки ощерилась над лицом Галгана. Он успел только закрыть руками горло и зажмуриться.

Вполне вероятно, что на этом жизнь Галгана оборвалась бы: Сатана метил своими острыми клыками прямо в его горло. Но Фекла с неожиданным проворством и силой кинулась на собаку, сбила ее и охватила руками голову Сатаны. В то же мгновение освобожденный Галган вскочил на ноги и бросился к дому. Отпирать дверь было некогда. Ударом ноги Галган вышиб стекла вместе с рамой и исчез в окне. Сейчас же он показался опять, но на этот раз с ружьем.

Прежде чем Тарас и Фекла успели сообразить, что хочет сделать Галган, Сатана вырвался из рук женщины и понесся навстречу врагу. В мужественном сердце собаки не оставалось места страху. Коротко и сухо щелкнул выстрел. Сраженный пулей на лету, Сатана перекувыркнулся в воздухе и покатился по двору, который он так бдительно охранял долгими ночами. Фекла испустила пронзительный вопль и потрясла сжатыми кулаками, вне себя от горя.

Галган подошел к собаке с дымящимся ружьем. Она еще царапала когтями землю. Зрачки грозили убийце, но быстро тускнели. Язык высунулся наружу. Розовая пена пузырилась на морде, кровяная лужица под правым боком все ширилась. Жизнь оставляла могучее тело.

— Пойдем, Фекла,— сказал Тарас, ласково обнимая

женщину за плечи,— тебе тут делать нечего. _ А с этим типом мы еще рассчитаемся.

Галган не сказал ни слова, не остановил их, но Тарас чувствовал, как его спину жег ненавидящий взгляд смертельного врага.

В тот же день по просьбе Евдокии Ильиничны старушка, уборщица конторы, приютила у себя Феклу. Женщина присела к столу, спрятала лицо, покрытое синяками, в ладонях и горько заплакала.

— Ничего, касатка, не горюй,— утешала Феклу старушка, поглаживая ее крепкую спину, едва прикрытую изорванной в клочья кофтой,— тут тебя никто не обидит. Живи на здоровье. Довольно он над тобой тиранствовал, ирод несытый. Ты баба справная, здоровая, будешь работать и так-то проживешь одна славно!

Фекла не могла слышать слов старушки. Но она видела, что ее жалеют. И этого было достаточно обездоленной женщине. Совладав с собой, она вымыла лицо холодной водой, расчесала волосы и начала готовиться к первому ночлегу на новом месте.

5

Игнат Петрович шумно прихлебывал кофе и одновременно разглядывал фотографии в последнем номере «Огонька». На прииске был заведен и строго поддерживался порядок, по которому все новые журналы, выписанные для клуба, сначала доставлялись Крутову. Он бегло просматривал их, потом через неделю-другую передавал Норкину. Тот, в свою очередь, тоже знакомился с журналами, и лишь после этого, часто через месяц, они попадали в читальню для общего пользования.

Зоя сидела за столом напротив и внимательно следила за тем, как завтракает Игнат Петрович, готовая придвинуть к нему сухарницу, масленку, кувшинчик со сливками.

Покончив с кофе, Крутов надел китель, начал застегивать его и внезапно нахмурился. Сейчас же Зоя, как школьница, привстала со стула.

— Что это значит, Зоя? — раздраженно спросил Игнат Петрович.— Опять пуговица оторвана. Неужели так трудно пришить? Кажется, ты не слишком перегружена работой.

— Я не знала, что ты наденешь китель, не проверила его с вечера,— засуетилась Зоя.— Давай, я сейчас быстро прихвачу пуговицу.

— Теперь поздно. Мне пора на работу,— сухо отрезал Крутов и вышел.

Зоя снова опустилась на стул и печально вздохнула.

Последнее время в жизни молодой женщины произошли большие перемены. По настоянию Крутова она оставила работу и, как только на прииске улеглись толки об ее уходе от Шатрова, открыто поселилась в доме Игната Петровича. Он шутил с Зоей, ласкал ее, отдавал ей много времени. В каждый свой приезд из Атарена Галган доставлял Зое обновки, купленные по поручению Крутова. В магазинах прииска Зоя чувствовала себя, как в домашней кладовке. Казалось, все шло отлично. Никогда еще Зоя не имела такого количества нарядов. Жизнь улыбалась ей. Зою окружала атмосфера долгожданного довольства и материального преуспевания.

Но с некоторых пор все чаще и чаще начали повторяться сценки, подобные только что случившейся. Пустяки, на которые Крутов раньше не обращал никакого внимания, теперь служили поводом для упреков. Нередко завтраки, обеды проходили в полном молчании. Зоя нервничала, всячески старалась угодить Игнату Петровичу, но это мало помогало. Поводы для упреков находились.

Первая мысль, естественно пришедшая в голову Зое, была та, что Игнат Петрович начал увлекаться другой женщиной. Но такое предположение пришлось вскоре же отбросить: оно ничем не подтверждалось. Крутов целые дни проводил на полигонах и в шахтах, а если и задерживался допоздна, то только на своих планерках. Оставалось думать, что он скучает в ее обществе и это служит причиной охлаждения. Тогда Зоя попыталась втягивать Игната Петровича в разговор, когда они оказывались вместе, но сейчас же удостоверилась в своей полной беспомощности. Она просто не находила, о чем с ним говорить. Горное дело, неудачи и заботы прииска, занимавшие все мысли Крутова, о чем он мог бы рассуждать с живым интересом, для Зои являлись совершенно неизведанной областью. Наоборот, наряды, моды, приобретения— все, что служило главным содержанием жизни Зои, никак не затрагивало Игната Петровича. Он придавал одежде не больше значения, чем Шатров. Отвлеченных тем — литературы, музыки, живописи — Зоя самане

рисковала касаться. Еще меньше расположен был затрагивать их Игнат Петрович.

Эта разность интересов, отсутствие общего, что могло бы объединить супругов, сказывалась все сильнее. У Крутова за плечами была трудная, долгая жизнь. Зоя только вступала в нее, и ее поверхностные, легкомысленные взгляды на жизнь часто раздражали Крутова.

Была и еще одна причина охлаждения. С Крутовым произошло то, что бывает нередко в подобных случаях. Когда первое страстное увлечение Зоей схлынуло и Игнат Петрович получил способность трезво обдумать события последнего времени, он убедился, что смешон в глазах всего прииска со своей запоздалой страстью. Слишком велика была разница в возрасте. Невольно вспоминались прочитанные басни и фельетоны. «Бобром стал на старости лет»,— сердито думал о себе Крутов. А тут еще примешивалась обидная для самолюбия мысль, что Зоя сошлась с ним только из-за материального расчета, без всякого чувства. Подозрение это и самому Крутову казалось несправедливым,— он хорошо видел, что Зоя была искренна в своих ласках,— но, раз появившись, оно не исчезало, несмотря на все доводы рассудка.

В довершение всего Зоя робела как девочка перед новым мужем. Алексею она дерзила не задумываясь, никогда не заботилась о том, какое впечатление произведут ее слова, не подлаживалась под его настроение — с ним она была ровня. Иное дело Крутов. Зоя много раз давала себе слово покончить со своим нелепым страхом. «Что я, глупая! Ведь он мне муж, а не начальник!» Но едва скрипело крыльцо под тяжелыми шагами Крутова, рывком распахивалась дверь и он вырастал на пороге, головой под притолоку, огромный, меднолицый, как вся решимость Зои мгновенно улетучивалась. Она даже называла его только Игнатом Петровичем. Уменьшительные имена застревали на кончике ее языка, не желали сойти с него. Да и несуразным казалось называть этого сурового, огромного человека «Игнашей»! Те самые качества характера Крутова, которые так притягивали к нему Зою в свое время: властность, резкость суждений, упрямство, пренебрежение к мнению окружающих, широта натуры,— оборачивались теперь против самой Зои. А Крутов, замечая ее робость, сердился: «Трясется, как Охапкин. Какая это, к черту, любовь!..»

Невеселые размышления Зои о ее житье-бытье прервал мягкий стук. Дымчатый лохматый кот сибирской породы соскочил с кушетки, выгнул горбом спину и сладко зевнул, далеко высунув красный лепесток языка. Потом потерся о ножки стула, на котором сидела Зоя, вежливо сказал: «Мр-м!» — что, вероятно, означало на кошачьем наречии: «Можно к вам?», вспрыгнул женщине на колени и сейчас же замурлыкал. Поглаживая шелковистую шерстку животного, Зоя бросила взгляд в окно и оживилась. По двору шла Царикова.

— Угадай, зачем я к тебе? — еще с порога, не здороваясь, спросила радистка.

— За мулине? За полотном? Ну, тогда не знаю,— пожала плечами Зоя.

— Вот за этим серым кавалером. Одолели мыши. Пешком ходят по всей рации. Сегодня утром стала обуваться, сунула ногу в туфель, а там мышь! Я как завизжу! Швырнула туфель, мышь вылетела оттуда и давай носиться по комнате. А я вскочила на стул и ору как сумасшедшая. Представляешь картину? Обхохотаться можно. Но мне-то не до смеху. Дай кота.

— Пожалуйста, бери. Пусть у тебя поживет, пока мышей выведет. Только как ты его донесешь? Разве что в корзинке какой-нибудь?

Зоя накрыла стол, налила Ирине Леонтьевне чаю. Подруги поговорили о последних фасонах платьев, о сюжетах для вышивания, потом перешли на приисковые новости.

— Да,— оживилась Царикова,— Слыхала? У твоего бывшего бульдозер поломался. Марфа к нему всех баб согнала. Но разве машину заменишь? План накрылся. Погорел Шатров. Впрочем, туда ему и дорога, растяпе несчастному.

— Послушай, Ирина,— с неудовольствием сказала Зоя,— придержи, пожалуйста, свой язык. За что ты проклинаешь моего Алексея? — Зоя не заметила даже, как у нее вырвалось «моего».— Что он тебе плохого сделал? Если уж хочешь знать, так он в десять раз умнее и в двадцать раз благороднее нас обеих, вместе взятых.. Да, да! И уж конечно не растяпа. Кто участок поставил на ноги? А каким он принял его от Лаврухина? На что Игнат Петрович, а и тот не отрицает, что Шатров энергичный, знающий инженер. Его беда в том, что он нарвался со своей критикой на Крутова, затеял с ним непосильную борьбу.

— Х-ха! Бла-агородный, знающий инженер,— презрительно фыркнула Царикова.— Почему же это благородного, знающего инженера заменили алкоголиком Лаврухиным? И не тебе бы, милочка, вступаться за своего рогача. Пусть его носит на лбу свои украшения.

Зоя почувствовала себя оскорбленной, повысила голос. Цинизм радистки задел ее за живое.

— Я тебе еще раз говорю, Ирина, прекрати свои неумные насмешки над Алексеем!

— Ну, ты мне не укажешь, что говорить.— Смуглое лицо Ирины Леонтьевны побледнело, остренький подбородок выдался вперед.— Шатров дурак, олух и растяпа. Это я где хочешь скажу.

В душе Зои вдруг поднялось жестокое, темное чувство. Захотелось как можно больней уколоть Царикову, насладиться ее бессильной злобой и стыдом. Не отрывая от зрачков радистки своего взгляда, Зоя мстительно сказала:

— Что, не удалось переночевать у Шатрова — и бесишься? Не клюнул на твою приманку? Ошиблась, дорогая, он в таких не нуждается.

Этого Царикова не могла снести. Она вся сжалась, сделалась меньше и словно бы мгновенно поблекла:

— Ты! Злая девчонка! Как ты смеешь!.. Что ты понимаешь в жизни? Да, я ищу себе мужа. Я не могу больше так. Одна, всегда одна в своем углу... Некому ни приласкать, ни пожалеть, не с кем поделиться заботой. Как хочешь, так и тянись. Разве это жизнь? Котенок и тот ищет человека, ластится к нему, а я человек, женщина! Эх, ты-ы, бессовестная! Нашла кого ударить!

Бледное лицо Ирины Леонтьевны исказилось такой внутренней мукой, что Зоя невольно поднялась со стула, раскаянно протянула к ней руки. Но Царикова уже выскочила из комнаты, пронеслась через двор. Хлопнула калитка. Вся дрожа, Зоя упала на стул.

6

Снова и снова Тамара размышляла о положении, в котором через год неминуемо очутится «Крайний». Если пустить в разработку даже те бедные золотом полигоны,

что лежат на другом берегу Кедровки, то и тогда на план будущего года наберется разведанных промышленных площадей в обрез. А что дальше? Будет ли «Крайний» развиваться, или придется сворачивать горные работы? Возникнут ли тут новые дома, промывочные приборы, шахты, или люди уйдут отсюда и через десяток-другой лет ненасытная тайга снова поглотит этот обжитый ими распадок, прикроет зеленью израненную землю, навсегда сотрет все следы пребывания здесь человека? Никто, кроме геологов, кроме нее, не ответит на этот вопрос.

Но как ответить? Надо срочно, не теряя ни одного летнего дня, разворачивать разведку новых золотоносных участков. А Крутов, увлеченный добычей золота, выполнением текущего плана, отмахивается от ее требований. Он не хочет понять, что надвигается катастрофа!

Тамара перебирала в уме разные способы воздействия на Крутова и отвергала их один за другим. Поставить вопрос о геологической разведке перед партийным бюро? Но тот же Крутов с помощью Норкина провалит любые ее предложения. Написать в Атарен? Вон Георгий сообщил самому секретарю райкома о травле Шатрова. И что же? Ни Проценко, ни инструктора райкома, ни хотя бы какого-нибудь решения из райкома по-прежнему нет как нет! Этак в переписке с управлением и у нее пройдет все лето, а зимой какая же разведка...

Тамара пробовала советоваться с мужем, с Шатровым, но никто из них не смог предложить ей выхода из тупика. Перебирая в памяти всех, кого она знала на прииске, Тамара вспомнила о Лисичке. Надо поговорить с ним! Не подскажет ли ей что-нибудь полезное этот давний хранитель приисковых секретов?

Чтобы расположить к себе старика, Тамара начала с того, что похвалила его за сверхплановую сдачу золота, потом искусно польстила самолюбию лотошника, заявив, что никто не сравнится с Лисичкой в лотошной промывке. Но, сверх ожиданий, старик нахмурился, сердито засвистел своей трубкой.

— Ты эти пустые присказки брось, Тамара Михайловна,— решительно сказал Лисичка.— Говори о деле. Чую я, не зря ты меня эвон где разыскала.

Лотошник и геолог сидели на борту дальнего старого разреза у самой опушки леса. Жарко пекло солнце. Темные снизу, белые сбоку, в небе неподвижно стояли округ-

лые облака. Между камней и гальки вылезла молодая трава. Лисичка с видимым удовольствием подставил солнцу голый череп. Тамара выщипывала траву вокруг себя, украдкой поглядывая на лотошника. При последних его словах геолог покраснела, потом засмеялась.

— И правда, Максим Матвеич, к чему я хитрю!

Подробно, не пропуская ни одной мелочи, Тамара

рассказала Лисичке о своих опасениях, об угрозе, которая нависла над прииском.

— А Игнат Петрович ни в какую,— закончила Тамара,— одно твердит: «Нечего паниковать, успеем. Кончим промывку, сразу тебе сотню рабочих дам». А что толку? Промывку-то кончат перед самыми морозами, как и в прошлом году.

Лисичка долго молчал. Трубка умолкла. Единственный глаз полузакрылся. Казалось, лотошник вовсе позабыл о том, что он не один и от него ждут ответа.

— Мудреную ты мне загадку заганула,— вздохнул наконец Лисичка.— Как Игната Петровича уломать, дело твое, про то я ничего не знаю, а вот насчет золотишка кое-чего скажу.— Лисичка плотно набил трубку свежим табаком, поднес к ней спичку и сильно потянул в себя воздух. Впалые щеки совсем ввалились. Только после того, как трубка задымила, лотошник заговорил снова: — С миру по нитке — голому рубашка. Есть такое присловье. Ну, однако, по нитке собирать — не скоро прииск в рубашку оденешь. Тут мельчить не приходится, надо фартовое место искать.— Лисичка опять помолчал, будто собираясь с мыслями.— Годов десять тому назад ходил я в верховья Кедровки, в Глухую падь. Теперь там и вправду глушь, а тогда... Все чисто кругом изрыто! И сказывал мне один старик, видимое золото нашли.

Лисичка умолк, усиленно зачмокал губами, разжигая трубку.

— А потом? Что потом случилось?—.нетерпеливо спросила Тамара.

— Потом — война... Заглохло это дело. Шибко далеко, катера не доходят — мелководье, а вьюком не больно навозишься. Брали, где полегче, поближе. А может статься— планы в управлении затерялись. Всяко бывает.

— Значит, Максим Матвеич, надо в Глухую падь ехать, там разведку провести, да? — придвинулась Тамара к старику.

— Стал быть, так,— подтвердил Лисичка.

— А вы поедете со мной показать старые разработки?— затаила дыхание Тамара.

— Да уж не миновать! — Глаз лотошника юмористически сощурился, рот растянулся в снисходительной усмешке.— Доведу за ручку, как дите малое.

Тамара не обиделась. Она вся была переполнена горячей благодарностью к замечательному старику.

Разыскивая Крутова на полигонах «Крайнего», Тамара внезапно разрешила и вторую часть проблемы. Ее осенила мысль обмануть Крутова. «Цель оправдывает средства. Скажу, что в геологоразведке допущен просчет».

Все разыгралось как по нотам. Узнав от Тамары, что содержание золота на двух полигонах будущего года, по данным дополнительной разведки, оказалось непромышленным, Игнат Петрович взъярился:

— Как так? Да я тебя... Ну знаешь, Тамара Михайловна... Ты ж сама толковала, что для будущего года площади есть! Так или не так? Говорила?

— Правильно, Игнат Петрович,— с убитым видом отозвалась Тамара,— моя ошибка. Провела летнюю проверку и убедилась — просчитались мы при опробовании. Ни в одном шурфе нет планового содержания! Видно, тогда осенью или зимой кое-как разведали.

— Выговор тебе обеспечен! — бешено поиграл желваками Игнат Петрович. Он весь покраснел от прилива крови. Расстегнул ворот белого кителя, впился мутноватыми голубыми глазами в геолога.— А теперь что делать будем? Ну?

Услыхав, что есть надежда на Глухую падь и Тамара просит сейчас дать ей только Лисичку, Шатрова да пятерых рабочих, Игнат Петрович с облегчением перевел дух:

— Уф! Отлегло от сердца! Сегодня же выезжай. Бери Лисичку, Шатрова, кого хочешь, бери десять рабочих, только дай золото! Привезешь — выговор отменю, премию дам!

Шатров удивился, завидев Игната Петровича спускающимся с отвала к прибору. Со времени памятного партийного собрания Крутов ни разу не вызывал к себе в кабинет Шатрова и не заглядывал к нему на полигон. Что означал этот неожиданный визит?

— Здравствуй, Шатров! — отрывисто сказал Крутов. Хотел протянуть большую руку, но вовремя воздержался, заметив, что инженер не расположен пожать ее, можно нарваться на неприятность.

Алексей холодно кивнул в ответ. Его замкнутое лицо осталось неподвижным.

— Как с подачей песков? Бульдозер скоро придет? — спросил Крутов.

— Перешли на тачки. Женщины-общественницы выручают,— сдержанным жестом показал Шатров на полигон. Он мог бы и не показывать. Крутов и сам видел, что полигон весь пестрит многоцветными женскими платьями.— Даем половину плана. Бульдозер обещают через три дня.

Крутов влез под бункер, взял с ленты транспортера комок грунта и растер его в пальцах.

— Хуже золото пошло? — осведомился Игнат Петрович.

— Да,— помедлив мгновение, удивленно ответил Шатров.— А что?

— Прибавь воды и оборотов бочке,— распорядился Крутов. И пояснил: — Пески пошли с глинистой примазкой, отмываются трудно. Часть золота уходит в хвосты.

— Понятно. Сейчас прибавим,— чуточку теплее отозвался Шатров. «До чего же дошлый, старый пес! Сквозь землю видит».

Игнат Петрович еще походил по полигону, перекинулся парой шуток с женщинами, потом уселся на краю эстакады и поманил к себе Шатрова. Седеющий ежик волос начальника прииска серебрился на солнце. Морщинистое лицо уже успело покрыться густо-коричневым загаром.

— Вот что, Шатров: эти дни, пока бульдозера не будет, тебе на приборе делать нечего. .Он вполсилы работает. Поставим бригадиром Норкину, и ладно. Много золота не упустит. Лаврухина в помощь ей закреплю. А ты поступишь пока в распоряжение Тамары Михайловны. Сядешь на коня. Поедешь с ней вверх по Кедровке до Глухой пади. Слыхал про такую? Неважно. Лисичка доведет. Там опробуете породы в старых шурфах. Старик их укажет. Есть слух, когда-то, еще до войны, в тех местах напали на кучное золотишко. А потом не то начальник партии погиб, не то схема не сохранилась, словом, так это дело и замялось. Возьмешь ружьишко, съездишь за милую душу. А я тут бульдозер потороплю.

— Хорошо,—коротко ответил Шатров.—Когда выезжать?

— Сегодня,— последовал ответ,— Соберешься, зайдешь в контору, я тебе дам топографическую карту, позвоню, чтоб подали заседланных лошадей. Продукты захватите в торбах.

Два часа спустя маленькая кавалькада протрусила по главной улице прииска и углубилась в тайгу.

По узкой лесной тропе лошади пошли шагом, позвякивая удилами, отмахиваясь от оводов. Кровожадные насекомые хищно носились в воздухе, с разлету пикировали, немилосердно жалили потные конские крупы.

Впереди ехал Лисичка. За ним — Тамара Арсланидзе в комбинезоне, сидя в седле по-мужски, уверенно и свободно. Рабочие'держались вместе тесной кучкой. Позади всех, чуть приотстав, опустив поводья, ехал Шатров.

Алексей глубоко задумался. Перед отъездом он попрощался с Евдокией Ильиничной, предупредил ее, что неделю-полторы не будет приходить обедать, потом зашел в больницу к Нине. Легкое облачко скользнуло по лицу девушки, когда она узнала, что Алексей уезжает в Глухую падь.

— А как же наши радиопередачи? — жалобно спросила Нина.

— Непременно продолжайте! Одной вам трудно, поэтому я договорился с Кешей Смоленским: он будет помогать собирать материал. Ему-то комсомольцы отовсюду нанесут информации. Хорошо бы каждый день давать передачу, как и раньше,— горняки к ним уже привыкли. Но если не получится, давайте через день. Или лучше сократите время передачи, но все равно — ежевечерне.

Алексей впервые попал в комнату Нины и, разговаривая, невольно осматривался. Скромно, но чистенько. Большой стол со стопками книг на нем. Микроскоп. Будильник. Белый халат, переброшенный через спинку стула. Узкая девичья кровать, застланная голубым плюшевым одеялом в сияющем крахмальной белизной конвертике пододеяльника.

— А это — вам,— сказал Алексей, выкладывая на стол несколько книг в ярких обложках.— Чтобы не скучали без чтения, пока я в отъезде,— пояснил он.

Нина зарумянилась от удовольствия, благодарно подняла на Алексея свои ясные серые глаза. И этот взгляд сказал гораздо больше, чем обычные слова:

— Вот спасибо, что не забыли обо мне.

Ласковая улыбка тронула губы Алексея при этом воспоминании. Как все же приятно, что остался на прииске хоть один человек, думающий о нем тепло и сочувственно, вспоминающий о его делах и планах.

— Алексей, ты что отстал?

Громкий голос Тамары заставил инженера очнуться. Он выпрямился в седле, дернул поводья. Лошадь перешла на рысь.

7

Катер ткнулся носом в песок и замер. В последний раз всхлипнул дизель. Радужные масляные пятна поплыли по воде от выхлопной трубы.

Дубинский подхватил чемоданчик, перекинул через руку габардиновый плащ и поднялся по трапу на обрывистый берег. В отдалении стайка ребятишек во весь дух неслась к реке. У самого обрыва стоял грузовик. Дубинский направился к нему.

Двух минут, пока инспектор шел к автомобилю, Галгану, который сидел в кабине рядом с шофером в ожидании катера, хватило для целого ряда важных умозаключений. Из Атарена прибыл пассажир. Одежда, манеры говорят, что это не рабочий. Да завербованные рабочие и не ездят на «Крайний» поодиночке, их привозят только группами. Инженер, техник? Нет, из управления не было радиограммы о новых назначениях. Галган первым знал бы, что кто-то едет работать на «Крайний»,— надо подготовить квартиру. Значит?.. Значит, это какой-то контролер, газетный корреспондент, куратор. Может быть, насчет выполнения плана, а может быть, и по его, Галгана, части. Во всяком случае, надо быть настороже, не дать застигнуть себя врасплох. А для этого лучше всего действовать первому.

Галган распахнул дверцу, спрыгнул на землю, пошел навстречу незнакомцу с протянутой рукой:

— Здравствуйте. Прошу садиться. Вы ведь, если не ошибаюсь...

— Дубинский — инспектор окружкома профсоюза,— отрекомендовался приезжий.— А что, разве меня ожидали?

— С самого утра. Дали знать из Атарена — с катером приезжает руководящий товарищ. Просили подать машину. В дороге задержались? Как добрались?

— Разумеется, комфорта немного. Но и то сказать: катер — не океанский лайнер. Зато приключений хоть отбавляйте. Матросы затеяли настоящую баталию, убили в реке медведя. И пока шла стрельба, рулевой, болван, посадил катер на мель. А тут гроза, ветер... Человек, менее привычный к путешествиям, струхнул бы основательно. Ну, я, конечно... Словом, запоздали на десять часов. Думали утром добраться, а вот уже дело к вечеру. Значит, можно садиться?

— Милости прошу. В кабине грязно, так мы лучше, если не возражаете, наверх сядем,— хлопотал Галган.— Не обзавелись еще «Победой», не разбогатели. Юра! Давай к комнате приезжих.

Машина тронулась, и разговор возобновился.

— Надолго к нам? — продолжал прощупывание Галган.— Если не секрет — по какому вопросу?

— Так, с небольшой ревизией... Жилищно-бытовые вопросы... Дня на три. Пока баржу разгрузят. Отставать от катера нельзя. От вас ведь других оказий не бывает?

— Нет, нет. Как кто замешкался, отстал, так потом полмесяца на берегу весла сушит.

— Вот видите! А кстати, я не поинтересовался, вы начальник гаража?

— Нет, в другом роде... А вот мы и приехали. Давайте ваш чемоданчик.

Когда Дубинский расположился в комнате приезжих, Галган убедил его, что сегодня уже поздно что-нибудь предпринимать. С дороги надо отдохнуть, поужинать, а уж завтра идти в контору прииска.

— Утро вечера мудренее, Сидор Поликарпович. Сейчас кого вы в конторе найдете? Весь народ в разброде. Да и куда торопиться? Меньше четырех суток катер не простоит. Уж я-то знаю. А вы за два дня весь прииск обойдете.

Дубинский сдался. После долгого пути, лежания на жесткой койке болели бока, тянуло в постель. А она стояла рядом — мягкая, чистая, с пуховыми подушками. Дубинский был первым посетителем новооткрытого дома приезжих. «Крайний» только что обогатился этим полезным заведением, и все в нем блистало отменной чистотой.

— Вы пока ложитесь отдыхать, а я насчет ужина распоряжусь.

— Не стоит беспокоиться,— слабо возразил обрадованный Дубинский. Ему изрядно хотелось есть.— Я могу и в столовую сходить.

— Нет, нет, что вы! Вы — наш гость!

Галган отсутствовал целый час. Дубинский успел даже вздремнуть. Зато ужин оказался великолепным.

— Прошу к столу!—любезно пригласил гостя Тимофей Яковлевич.

— О-о, я вижу, вы тут питаетесь отнюдь не одними акридами и диким медом,— с вожделением сказал Дубинский, обходя стол и рассматривая с видом гурмана блюда и вина.

Галган беспечно опрокидывал рюмку за рюмкой в свой большой рот, оставаясь трезвым и усердно потчуя гостя. Дубинский старался не отставать, и его длинное бесцветное лицо с бакенбардами бледнело все больше. Вскоре хмель одолел его. Заметив это, Галган начал незаметно отставлять свой стакан, продолжая накачивать Дубинского. Тимофей Яковлевич вполне вошел в свою роль хлебосольного хозяина. Он наливал гостю вино, подкладывал ему лучшие куски и смеялся всем шуткам Сидора Поликарповича.

— Я всегда на ревизии езжу, Тимофей Яковлевич,— заплетающимся языком вяло говорил Дубинский, расслабленно тыча вилкой мимо тарелки.— И сейчас приехал по жалобе. Завтра обойду магазины, столовую, пекарню, общежития. Я тут кой-кого выведу на чистую воду! Но — пока никому ни слова! — строго поднял вилку инспектор.— Это я только вам, сугубо кон... конфиденциально.

— Понимаю, понимаю, Сидор Поликарпович. Могила и черный гроб! А кто жалобу написал?

— Секрет. Председатель так и сказал: «Об авторах ни гугу».

— Да оно мне и ни к чему,— заверил инспектора Галган.— Я так только поинтересовался.

— Правильно. Я вижу, вы интеллигентный человек. И я тоже. Я фило... философию изучал. Черт, я феноменально пьян! Давайте лучше споем.

Тут философ неожиданно пустил такую руладу, что

Галган вздрогнул. Выпучив от напряжения маленькие глаза, широко открыв рот, Сндор Поликарпович надсаживался:

И беспрерывно гром гре-ме-е-ег/,

И ветры буйно бушева-а-а-али...

— Сидор Поликарпович, вы надорветесь! — пытался остановить солиста Галган.

На диком бреге Иртыша-а-а...—

неслось в ответ с удвоенной силой.

— Дозрел! — с удовлетворением сказал Галган.

Время перевалило за полночь, а Сидор Поликарпович

все не унимался. Ему представилось, что он опять находится на катере. Волны хлещут через борт, грозят захлестнуть суденышко. Но и это не могло смутить героя.

Капитан, капитан, улыбнитесь...—

мужественно распевал Дубинский, стоя на палубе, уходившей из-под ног, и придерживаясь за мачту, которую с успехом заменяла жилистая шея Галгана.

Потом катер затонул, и Сидор Поликарпович поплыл к берегу стилем баттерфляй, лежа животом на полу, нимало не заботясь о своих разутюженных брюках. Галган катался по дивану, изнемогая от хохота.

На берегу, в зеркале, Сидор Поликарпович увидел странно знакомое, но словно бы размытое, мутное лицо с перекошенными бакенбардами и строго сказал:

— Кто такой? Напился, м-мерзавец? Завтра же сообщу рапортом!

Только к двум часам ночи после неудавшейся попытки достать электрическую лампочку, чтобы испечь на ней блинов, Сидор Поликарпович сдернул со стола скатерть вместе со всей посудой и бутылками, завернулся в нее, лег на пол и затих.

— Ну, уморил, вконец уморил! — вытирая слезы, сказал Галган.

Потом сразу стал серьезен. Раздел Дубинского, уложил его в постель, просмотрел бумаги в портфеле, нашел акт обследования, подписанный Смоленским и Ниной Черепахиной, и внимательно прочел его. Дочитав до конца, Галган убрал осколки, привел комнату и одежду Дубинского в порядок и торопливо вышел.

Разбудила Дубинского назойливая муха. Инспектор сел на кровати и несколько минут ошалело осматривался по сторонам, силясь припомнить вчерашнее. Голова трещала. Все тело ныло.

В комнате не было ни души. Возле кровати на спинке стула, аккуратно сложенный, висел костюм. В простенке между окон хлопотливо постукивали ходики с гирькой, привязанной к чугунной шишке. Двенадцать часов! Дубинский вскочил как ужаленный, быстро оделся, огорченно рассматривая пиджак и брюки, покрытые пятнами. «Проклятие! Весь изгваздался!»

Портфель лежал на стуле. На столе стоял обильный завтрак с бутылкой вина. Инспектор позавтракал в одиночестве, опохмелился и тогда только заметил записку у телефонного аппарата: «Сидор Поликарпович! Как покушаете, позвоните мне. Галган».’Инспектор с недоумением повертел в руках записку. «Кто такой Галган? А, это же начальник хозяйственной части прииска. Он и упоминается в акте. Нет, как раз ему-то звонить незачем. Сначала надо провести обследование».

Дубинский подошел к двери, но она, сверх ожиданий, оказалась запертой. Недоумение инспектора все увеличивалось. Что произошло вчера? Он пил с каким-то человеком, кажется, пел песни... А дальше? Все как в тумане...

Пришлось позвонить.

— Алло! Станция? Дайте Галгана...

— Я слушаю,— сейчас же бодро откликнулась трубка.

— Товарищ Галган? — хрипло спросил Дубинский, стараясь придать голосу начальственную окраску.— С вами говорит инспектор окружкома профсоюза Дубинский. Я нахожусь в комнате приезжих. Проснулся — дверь на запоре. Видимо, комендант куда-то отлучился. На телефоне— записка, с просьбой позвонить вам. В чем дело?

— Одну минутку,— сладко пропела трубка.— Сейчас буду у вас.

В сильном смущении Дубинский отошел от телефона. Черрт! Чепуха какая-то на постном масле! Никогда еще его ревизии не начинались так странно.

Через минуту, не больше, дверь действительно рас-

пахнулась. На пороге стоял вчерашний сотрапезник Дубинского. Сидор Поликарпович широко раскрыл глаза:

— Тимофей Яковлевич... Виноват, товарищ Галган? Так вы и есть...

— Он самый,— спокойно ответил Галган.— Тимофей Яковлевич Галган, начальник хозяйственной части. Я ж вам вчера еще представился. Запамятовали, Сидор Поликарпович?— сочувственно осведомился Галган.

— Забыл,— смущенно потер лоб Дубинский,— представьте, абсолютно забыл. Совершенно из головы вон.

— А дверь я замкнул, чтобы ночью никто не забрался. Мы ведь поздно разошлись, а уборщица тут не ночует, приходящая,— пояснил Галган.

— Понятно, понятно. Спасибо!

Дубинский все еще не вполне овладел собой. Мучила досада. Распоясался, напился до потери сознания... И с кем? Как раз с человеком, работу которого предстоит обследовать. Сидор Поликарпович подозрительно взглянул на Галгана. «О чем я с ним говорил вчера? Может быть, разоткровенничался некстати? Хоть убей, ничего не помню!».

Лицо Галгана оставалось спокойным. Он доброжелательно, с оттенком почтительности смотрел на инспектора, и это несколько ободрило Дубинского.

— Я прибыл с довольно деликатной миссией,— сказал Сидор Поликарпович, значительно поднимая белые брови,— обследовать санитарно-бытовые условия горняков прииска. Крайне сожалею, что проспал до полудня, но, впрочем, в этом и вы виноваты.

— Так ведь с дороги, Сидор Поликарпович, вполне понятно. А если насчет ужина, так мы с вами вчера немного выпили,— самым простодушным тоном сказал Галган.

«Немного»! Хорошенькое дело. До сих пор не опомнюсь. Ишь, бестия. Какая же у тебя глотка, если это для тебя немного?» — подумал Дубинский, а вслух сказал:

— Да. Возможно. Но теперь надо начинать. Проводите меня к начальнику прииска предъявить свои полномочия, посоветоваться насчет плана ревизии.

— Игнат Петрович уехал на лесоучасток. Будет только завтра к вечеру.

Дубинский на минуту затруднился.

— А где мне найти врача Черепахину? В больнице?

— Она с Крутовым уехала. Мне с лесоучастка сообщили, там кто-то заболел, и я попросил ее съездить.

— Досадно! — вырвалось у Дубинского.— А инженер Шатров на работе, надеюсь?

— Его Крутов послал третьего дня на полмесяца в Глухую падь на разведку золота. Это верст за сто отсюда, верхами.

— Что за пропасть! Вот неудача! — Неуверенно, уже без надежды на успех, Сидор Поликарпович осведомился: — И Смоленского нет, секретаря комсомольской организации?

— Нет. У него бульдозер на ремонт стал, он и поехал по комсомольским делам к углежогам. Кабы знать, что он вам понадобится! А то я ему сам утром машину дал.

Дубинский развел руками и склонил голову с видом человека, окончательно убитого роком. Галган увидел тонкий, в нитку, безукоризненный пробор инспектора и его волосы, смазанные бриолином, густо усыпанные перхотью.

— Ну, признаюсь, Тимофей Яковлевич, афронт! Жесточайший афронт! Просто ума не приложу, что же теперь делать? Все в разъезде, не с кем говорить!

— Почему же, Сидор Поликарпович, не с кем? Норкин на месте, парторг прииска. Самый для вас ценный человек. Лаврухин — начальник крупнейшего участка прииска. Вы что-то насчет быта сказали? Или санитарии? Ну что ж, пойдемте со мной, сами посмотрите, своими глазами, баню, пекарню, магазины... Вскроете наши недостатки, а потом можно и в партбюро заглянуть, дать указания.

Ничего другого, как внять предложению Галгана, Сидору Поликарповичу не оставалось, и он последовал за гостеприимным начальником хозяйственной части.

Дубинский представлял любопытную в своем роде разновидность человеческой породы. Русский, уроженец Вятской губернии, за всю свою жизнь не приближавшийся и на тысячу километров к границам Советского Союза, в глаза не видавший ни одного иностранца, он, неизвестно почему, с юношеских лет проникся непомерным благоговением перед всем иностранным. Любая вещь с заграничным ярлыком или клеймом была в его глазах верхом совершенства. Дубинский всеми правдами и неправдами добывал журнал «Америка» и жадно читал его, принимая за чистую монету все, что там печаталось, упивался книжонками дореволюционных изданий с описанием роскошных пиров, которые устраивались пресыщенными тунеядцами, аристократических туалетов, фешенебельных курортов и разных увеселительных заведений. С течением времени Дубинский привык одеваться на западный лад, отпустил бакенбарды, начал пересыпать свою речь иностранными словечками кстати и некстати. Недалекий, аполитичный, легко увлекающийся блестящей мишурой, он даже начал стыдиться своего тривиального, какой теперь считал, имени.

Крайне обижало и раздражало Дубинского, что сослуживцы не понимали его увлечений.

Не находил он поддержки и дома. Жена, крашеная сварливая блондинка весом девяносто килограммов, поминутно сбивалась с возвышенного Симон на плебейское Сидор. Сын, долговязый жердеобразный юноша, упорно уклонялся от роли, которую навязывал ему отец. В ответ на длительные наставления Сидора Поликарповича о правилах хорошего тона неблагодарный отпрыск тут же хладнокровно облегчал нос без помощи рук или артистически плевал на добрых пять метров, с изумительной точностью накрывая намеченный объект. Сидор Поликарпович воздевал руки горе и говорил трагическим голосом: «Бедлам, форменный бедлам! Какого кретина мы воспитали! Нет-нет, завтра же я приму радикальные меры. Нельзя дальше манкировать родительскими обязанностями. Котя ты еще ребенок, но пойдешь работать. Я вижу— в вузе тебе не быть». «Ребенок» оживлялся и ломким баском неожиданно отвечал: «А я уже с Сашкой договорился. Он меня берет в малярную бригаду». Дубинский пугался: «Мой сын — маляр?! Этого еще недоставало!» Разговор кончался тем, что, сорвав куртаж в виде пятерки на кино, великовозрастное дитя милостиво соглашалось отступиться от своего проекта.

Совершенно неумышленно Галган задел именно это больное место Дубинского.

— Женаты, конечно, Сидор Поликарпович? И детки есть?

— Один сын.

— Учится где или работает?

— Кончил десятилетку, готовится в вуз. В прошлом году не прошел по конкурсу. Прочил я его по своей линии— не хочет. Впрочем, родители и дети часто бывают антиподами,— поспешил уйти от неприятной темы Дубинский .— Что, если мы пойдем медленнее? Благодарю. Помню, читал я как-то: в американской прессе наделали в свое время много шуму разрыв с отцом — автомобильным заводчиком — и вступление в компартию США некоего Джона Бэнкса. Америка вообще — страна контрастов,— оживляясь, оседлал своего любимого конька Дубинский ,— страна нищих и миллиардеров. Как-то один из наших управленцев ездил в Америку и привез с собой журнал «Кольере». Там я смотрел фотографию: на коленях миллионерши Анни Кристлайт сидит болонка. На ней — не на миллионерше, а на собачонке — бриллиантовое колье стоимостью в три миллиона долларов. Забавно, правда?

— Очень,— с увлечением подтвердил Галган. Оба шагали по сырой дороге. С утра прошел дождь, а сейчас снова выглянуло солнце и все засияло. Омытая влагой, ярче зазеленела тайга. Блестели мокрые бревна промывочных приборов. В лужицах отражались синее небо и пушистые комочки облаков. Дышалось особенно легко, как всегда после дождя, озонирующего воздух.— Какие вы интересные истории знаете!

Польщенный столь редким вниманием слушателя, Дубинский рассказал Галгану еще несколько соблазнительных эпизодов из жизни американских герлс. Тимофей Яковлевич слушал с неподдельным интересом. Повествование прервалось только тогда, когда они подошли к магазину.

В магазине Дубинский увидел полки, сплошь заставленные коробками, банками, пакетами, чистую витрину со множеством образцов в мешочках. За прилавком стояли и приветливо улыбались высокому гостю розовые девушки в белоснежных халатах и чепчиках. От свежевымытого пола веяло приятной прохладой и запахом можжевельника. Инспектор выразил свое одобрение и вышел. Ему и в голову не пришло, что половина этих коробок и банок пусты, а большинство продуктов в симпатичных мешочках представлено только на витрине.

В промтоварном магазине у прилавка стояло много женщин. Они разглядывали дюжину очень приличных детских и женских демисезонных пальто, отрезы шевиота, модные туфли, но покупали почему-то только ситчик с красным трактором на фоне желтых колосьев и тапочки на автомобильной резине. Дубинский несколько подивился такому странному вкусу.

— Набрались, вот и не покупают,— пояснил Галгаи инспектору, когда они вышли из магазина.— У нас ведь снабжение хорошее, даром что возим все за тридевять земель.

Как вознегодовал бы Сидор Поликарпович, если бы узнал, что многоопытный в житейских передрягах начальник хозяйственной части беззастенчиво водит его за ревизорский нос! Каждой новой покупательнице, вошедшей в магазин и обрадованно устремлявшейся к прилавку при виде долгожданных товаров, продавщицы терпеливо отвечали: «Нет цен. Наведайтесь днями».

Настроение инспектора слегка омрачила Клава Черепахина. Пока Дубинский пробовал в столовой отменный, совсем домашний борщ с укропом, сметаной, чесноком, девушка сказала незнакомому человеку, не стесняясь присутствия Галгана:

— Вы, товарищ начальник, извиняюсь, не из управления? А, вон что! Тогда скажите там, в окружкоме профсоюза, чтоб нас лучше снабжали продуктами. Перед горняками совестно. Они в шахтах вон как ворочают, а мы чем их кормим? От этого ведь,— показала Клава на Галгана,— снега зимой не выпросишь. Сегодня только что-то расщедрился. Наверное, из-за вас.

Когда Клава отошла, Галган снисходительно сказал, собирая кожу на лбу складками:

— Девчонка еще, что с нее взять? Где ей в калькуляции разобраться. Ведь не каждый продукт заложишь в меню. Попробуй'удорожить питание — сразу рабочие завопят.

Образцовый порядок обнаружил инспектор и в бане, и в пекарне.

— Знаете,— сказал Дубинский,— у меня складывается впечатление, что акт, который нам прислали с прииска, явно тенденциозен. Интерпретация фактов в нем извращена. Я не вижу и десятой доли того, что в нем расписано.

— Точно, точно, Сидор Поликарпович,— обрадованно подхватил Галган.— Бессовестный народ, плетут что вздумается, авось, мол, поверят. Ну да ведь на ревизию такого не пошлют, чтоб уши развесил и всем поддакивал. Вы сразу все насквозь видите.

— Кое-какой опыт имею, отрицать не хочу,— скромно отозвался Дубинский.— Теперь пойдемте в рабочее общежитие, Тимофей Яковлевич.

Общежитие Галган выбрал для показа то, в котором жил Лисичка. Своими силами горняки сделали тут многое. Но все же визит в барак не прошел так гладко, как посещения магазинов, пекарни и бани. Едва Дубинский назвал себя, как немногие рабочие ночной смены обступили его. Сидор Поликарпович увидел вокруг решительные, нахмуренные лица. Поднялся шум. Дубинский вытащил книжечку с золотым обрезом, начал делать пометки, но вскоре сбился, оглушенный шумом, и заспешил к выходу, торопливо приговаривая:

— Хорошо, хорошо, я проинформирую окружком.

Некоторое время инспектор шел молча, сердито наморщив нос. Галган заглянул ему в лицо, вкрадчиво сказал:

— У нас народ патриотичный, сознательный, воспитан Коммунистической партией, понимает, что горючее дизелям важнее, чем кровати на панцирной сетке, что некоторые временные трудности при нашем отдалении неизбежны. Но есть и горлохваты. Им бы с государства лишний рубль урвать. Вот этот высокий, рябой, что больше всех надрывался, вы еще в книжечку его записали, бывший власовец, неделя как из лагеря вышел...

Дубинский торопливо вычеркнул несколько строк в своей книжечке.

— В этом вы правы. Разумеется, интересы производства, государства превыше всего,— важно согласился Сидор Поликарпович.— Я полагаю, вы часто стоите перед альтернативой: либо выполнение плана, либо улучшение быта.

— А как же! — обрадованно подхватил Галган. Он долго развивал свою мысль, потом сказал: — Ну что, теперь в партбюро заглянем?

Норкин сообщил Дубинскому, что хозяйственное руководство и партийная организация прииска делают все возможное для улучшения санитарно-бытовых условий горняков «Крайнего», но специфика прииска, его удаленность от центров снабжения, малая насыщенность транспортом, бездорожье препятствуют устранению некоторых недостатков. Трудности имеются. Временные. Но они изживаются.

Норкин говорил долго округленными длинными периодами, гипнотизируя своего собеседника блеском очков.

Слова парторга целиком подтвердил начальник участка Лаврухин. Галган отлучился на минутку к телефону и вызвал его для подкрепления. На этот раз Мефодий Лукьянович был трезв, выбрит и даже причесан. Лишь сизо-багровый кончик его огромного носа предательски выдавал несчастную страсть Лаврухина. Вытянувшись на стуле, подобострастно выкатив красные воспаленные глаза, он доложил инспектору о полном благополучии на прииске.

На обратном пути из конторы Дубинский приотстал от Галгана и наткнулся на небольшую сценку. Пожилой рабочий тузил растрепанную женщину. Сидор Поликар-пович счел своим долгом вмешаться.

— Послушайте, э-э-э... гражданин,— назидательно сказал он,— за нанесение побоев вы рискуете подвергнуться изоляции от общества!

Эффект от этого вмешательства получился совершенно неожиданный. Настя (это была она) вырвалась из рук пьяненького мужа и пошла высокой грудью на инспектора.

— А тебе что здесь надо, бабий угодник? — угрожающе затараторила она, оглядываясь на мужа за одобрением.— Чего привязываешься? Меня муж за дело учит. Была б я детная жена, он бы пальцем не тронул. А я никак дитё ему не рожу. Или ты пришел пособить мне в этом деле? Мастак по чужим бабам? Так я не какая-нибудь прости-господи!

Сидор Поликарпович сначала пятился от распаленной Насти, стараясь сохранить обычный солидный вид, потом не выдержал' и пустился мелкой рысцой. Настя задорно кричала ему вслед:

— Шуруй отсюда, расстрелить твои глаза...

Это, по-видимому незначительное, происшествие сильно расстроило Дубинского, и он охотно принял преддб-жение Галгана посвятить остаток дня обеду.

Обед не уступал по своему качеству вчерашнему ужину. Однако от чрезмерных возлияний Сидор Поликарпович на этот раз воздержался.

— Мне надо завтра в профкоме побывать, организовать общее собрание рабочих прииска, еще кое с кем встретиться. Может быть, и Крутов с Черепахиной подъедут.

Благим намерениям инспектора осуществиться не пришлось.

Рано утром в дверь постучались. На пороге возникла коренастая фигура рулевого катера.

— Ну, вы как — с нами обратно или тут останетесь?— грубовато спросил матрос.— Через час отходим.

Дубинский подскочил на постели словно ужаленный.

— Как! Уже? Вы ж мне говорили — не меньше трех дней...

— Быстро, дьяволы, разгрузили,— объяснил матрос.— И ночью работали.

— Но как же так... Я ведь не закончил ревизию...— растерянно лепетал Дубинский, нащупывая на стуле принадлежности своего туалета.

За плечами рулевого возникла фигура Галгана. Он легонько отстранил матроса:

— Иди, браток, не расстраивай человека. Доброго утра, Сидор Поликарпович! А чего вы огорчаетесь? Весь прииск обошли, самолично все осмотрели, с народом потолковали, в партбюро консультировались... Что еще нужно? А Крутов может и три дня в лесу просидеть, кто же его знает. Да он вам и ни к чему. Составите в Атарене акт, вышлете нам. Право!

Кончилось тем, что через час Дубинский прощался на берегу все с тем же заботливым и радушным начальником хозяйственной части прииска.

— Значит, так: добавите рукомойников в общежитиях, бачков с кипяченой водой...

— Сделаем,— бодро пообещал Галган.

— В пекарне проведите дезинфекцию от тараканов...

— Завтра же! — заверил Галган.

— Теперь — сколько я вам должен за питание, за ночлег?

— Пустяки,— отмахнулся Галган.— Об чем разговор? Вы — наш гость.

— Ну, как же так? Помилуйте, это несколько...—• застеснялся Сидор Поликарпович.

— С гостя не берут,— убежденно заявил Галган.—■ Если б я, к примеру, в Атарене к вам на часок заглянул,

неужто вы б с меня за чашку чая стали деньги получать?

— Но мы ведь с вами не чашку чая...— промямлил Дубинский.

— Все равно. Лучше держите супруге гостинчик.— Тимофей Яковлевич протянул инспектору хрюкающий мешок.— Нет-нет, и не думайте отказываться. Кровно обидите. Я ведь от чистого сердца. У нас сверхплановый приплод поросят, так он вроде лишний...

Дизель катера запыхтел. Винт забурлил воду. Катер с баржей на буксире описал плавный полукруг и, все ускоряя ход, понесся вниз по течению.

Галган торжествующе потер руки, коротко засмеялся. Потом сплюнул в воду и зашагал к прииску.

ГЛАВА ПЯТАЯ

СВЕЖИЙ ВЕТЕР

I

Солнце прикоснулось к неосторожному облачку, раскалило его докрасна, потом прожгло насквозь и вывалилось, утонув за линией горизонта. Время близилось к полуночи, но северная ночь была так светла, что Шатров ясно различал домики и безлюдные улицы прииска, к которому он подъезжал вместе с Лисичкой. Позади ехали Тамара Арсланидзе и рабочие.

Старик устал. Он мешковато сидел в седле, клонился вперед, поминутно опуская отяжелевшую голову на грудь. Возле своей квартиры Шатров слез с лошади, подвел ее к Лисичке, неловко наступая на затекшие ноги, передал поводья старику и распрощался с ним. Немного погодя вручила свою лошадь Лисичке и Тамара.

Заранее улыбаясь, предвкушая удовольствие встречи с мужем и сыном, Тамара крепко постучала согнутым пальцем в дверь, обитую желтой клеенкой. Местами из-под нее уже вылезли клочья пакли. «Надо будет сказать Георгию, чтобы починил».

Никто не отозвался, и Тамара постучала снова, на этот раз кулаком. За дверью послышался шорох, потом приближающееся шлепанье босых ног. Заспанный детский голос недовольно спросил в замочную скважину:

— Кто там?

— Вовочка, это я, милый! Открой.

— Ой, мамочка приехала! Мама, а папа еще не пришел с работы. И ключ у него. Дверь запертая.

Тамара остановилась в нерешительности. Досада какая! Влезть в окно не удастся — слишком высоко. Тащиться пешком в механический парк? А вдруг Георгия и там нет, он на каком-нибудь участке?

Из затруднения Тамару вывели легкие быстрые шаги. Первым на лестницу взбежал Рекс, запрыгал, заскакал вокруг, ластясь к хозяйке. Следом появился и Георгий.

— Что я вижу! Тома! Ур-ра! А я думал, ты только завтра-послезавтра приедешь. Ну, здравствуй!

— Здравствуй. Ты опять до полуночи в парке пропадаешь?— целуя мужа, попеняла немножко Тамара.

— Зато Алексею бульдозер отремонтировали. Уже работал сегодня.

Едва войдя в комнату, Георгий остановился перед женой, положил ей руки на плечи.

— Прежде всего: результат экспедиции. Нашли запасы?

— Еще какие! — ликуя ответила Тамара.— Грандио-зус! Колоссаль!

— Значит, «Крайний» будет жить! — с облегчением перевел дух Георгий.

Пока Тамара снимала с себя верхнюю одежду, переодевалась, Георгий рассказывал о последних новостях:

— Приезжал инспектор из окружкома профсоюза с заданием проверить бытовые условия на прииске. Но Галган так быстро его спровадил, что ни мне, ни Кеше Смоленскому не удалось с ним встретиться. Мы уж узнали задним числом. Алексей тоже вернулся? Вот кому надо было повидаться с этим инспектором! Надо же — такая незадача...

Тамара обошла квартиру, внимательно осматриваясь.

— Как вы тут без меня жили, мужички? Не иначе грязью обросли..:

— Что ты! Принимай вахту. Смотри: полы вымыл, вытряс все ковры, перемыл кастрюли... Чудо, а не муж,— хвастался Георгий, следуя за женой.

— А цветы поливал?

— Утром и вечером.

— Вову хорошо кормил?

— До отказа. Обед — экстра-класс — из трех блюд: суп, каша, компот.

— Хорошо, мамочка,— подтвердил Володя. В длинной ночной рубашке, шлепая туфлями, он тоже ходил по пятам за матерью.

— Денег много извели?

— Сущие пустяки. Двести рублей.

— Правда? — подозрительно спросила Тамара.— .Что-то не верится.

Она вернулась в кухню, открыла дверцу кладовки и невольно всплеснула руками.

— Все сухофрукты съели! Ах, обжоры! Да ведь их там на месяц лежало. И сахар! И консервы! Ну, друзья, теперь я понимаю, почему у вас мало денег ушло.

Второе разочарование постигло Тамару, когда она подняла накидку на патефоне. Густая пыль нетронуто лежала на крышке.

— Видишь ли, Тома,— торопливо пояснил Георгий,— за последнее время в земной атмосфере наблюдалась необычайно высокая концентрация пыли, как в год извержения Кракатау...

— А концентрация грязи в атмосфере не отмечалась?— Тамара подняла ножонку Володи и показала мужу черную ступню ребенка.— И с такими ногами он у тебя ложился в постель?

— Увы! Вот она, благодарность жен,— сокрушенно поднял кверху глаза Георгий, неумело изображая на своем лице скорбь.— Вместо признательных поцелуев — мелкие придирки к образцово-показательному мужу.

— Ладно уж, иди, поцелую своего образцово-показательного,— засмеялась Тамара, раскрывая объятия.— Только накорми! Голодна как волк. А ты, Вова, спи.

За ужином Тамара подробно рассказала о своей поездке в Глухую падь, расспросила мужа о появлении ревизора.

— И как ты мог упустить такую возможность, Георгий!— с упреком сказала Тамара.— Ведь обстановка на прииске накалена до предела. Лисичка рассказывал мне: рабочие возмущены плохими бытовыми условиями на прииске, произволом Крутова. Многие собираются увольняться. Люди потеряли всякую надежду на перемену, к лучшему. А наша партийная организация молчит! Долго вы еще будете терпеть Норкина?

— В этом месяце отчетно-выборное собрание. Я убежден — Норкина на нем забаллотируют. У многих коммунистов такое мнение. И уж во всяком случае я сделаю для этого все, что смогу.

— Ох, скорее бы! Стыдно за партийную организа* цию, за коммунистов. Все на поводу у начальника прииска! Это ли не позор?

Тамара разволновалась. Ее голос дрожал от негодования, руки комкали холщовую салфетку. Георгий молчал. Что возразить жене? Она права.

2

Утром Шатров дважды пытался приподняться и снова валился на кровать, не в силах одолеть крепкий сон. Каждая косточка, каждый мускул тела молили об отдыхе. Но надо было вставать. Шатров условился с Тамарой, что в десять часов они оба явятся к Крутову для отчета о поездке в Глухую падь. А до этого хотелось еще побывать на своем приборе.

По пути к промывочному прибору Шатров свернул к больнице. Нина выскочила на крылечко как была — в белом халате, пропахшем лекарствами, тапочках на босу ногу. Что-то затрепетало в сердце Алексея, когда он увидел, какой радостью осветилось милое лицо девушки, как она вспыхнула, потом внезапно смутилась и застенчиво протянула руку, не в силах погасить неудержимую улыбку, притушить блеск серых глаз. Не выпуская руки Нины, Алексей рассказал о своей поездке в Глухую падь, чувствуя, что и у него вздрагивают губы, пылает обветренное лицо. У Шатрова было такое ощущение, как будто он давно-давно не видел Нину и вот теперь вернулся к ней из далекого опасного путешествия. Ощущение это усиливалось переменами, которые произошли в облике девушки. А может быть, никаких перемен и нет, а просто у него впервые по-настоящему открылись глаза? Не могла же Нина в самом деле так измениться за эти немногие дни? Но откуда в ней появилось столько милой женственности в каждом движении, жесте, улыбке? Откуда эти грудные нотки в голосе, какая-то особая доверительная интонация в словах?

— Кеша помог вам, как обещал?

— Очень. Сама я ни за что не справилась бы. Он все время собирал заметки из комсомольской жизни, о работе шахт, участков, читал у микрофона. У него очень приятный, звучный голос. Мы ведь с ним все радиопередачи провели,— с гордостью сказала Нина,—Кроме одной. Срочно сообщили с лесоучастка — опасно заболел человек. А приехала туда, вместе с Крутовым — все здоровы. И знаете, Алексей Степаныч, сначала я думала, недоразумение какое-то, ошибка. А теперь уверена: это все козни Галгана. Да, да! Он мне сообщил о больном, он же дал машину, даже торопил с выездом. А вернулась я — узнаю: на прииск приезжал ревизор из окружкома профсоюза! И как нарочно, никого на месте не оказалось: ни вас, ни меня, ни даже Кеши... Не представляю, с кем мог тут этот ревизор встретиться? Ведь он по нашему акту приезжал, не иначе. Помните, я вам рассказывала?

— Еще бы не помнить!— горячо откликнулся Алексей.— Этот акт — еще один удар по Крутову. И надо наносить такие удары со всех сторон, взять его в кольцо, держать под огнем общественного мнения!

— А я скажу больше: надо очистить прииск от крутовщины! — Серые глаза Нины потемнели, в голосе прорвались совершенно несвойственные ей жесткие нотки.— Я в этот раз насмотрелась на него вблизи. Как он обращается с рабочими! И это — сам бывший рабочий, бедняк! Боже мой, что же у нас делается? Ведь Крутов единолично назначает людей на работу, дает квартиры, машины для поездок, свежие овощи с подсобного хозяйства... Даже лампочки и те распределяет лично Крутов! Без него шагу никто ступить не может. Всюду Крутов, Крутов, Крутов... У нас только для проформы существуют партбюро, профсоюзный комитет, собрания. А фактически всем верховодит один человек. Как он скажет, как захочет, так все и будет. Какая-то крутовская диктатура вместо советской власти! Да разве можно так жить дальше? Одна личность попирает права целого коллектива!

Лицо Нины пламенело гневным румянцем, на серых глазах дрожали слезы обиды и горечи. Алексей взял ее руки в свои, тронутый порывом девушки, привлек ее к себе.

— Не плачьте. Не стоит он ваших слез, Нина Александровна! И поверьте моему слову: недолго ему княжить!

Нина справилась с волнением, глубоко, прерывисто вздохнула, осушила глаза платочком.

— Ну, мне пора. Сейчас начинается прием,—^извиняющимся голосом сказала она, поправила волосы, еще раз пожала руку Алексею и исчезла в дверях.

Шатров не сразу отошел от опустевшего крыльца.

На промывочном приборе, наверстывая упущенное, Кеша Смоленский обрушивал своим бульдозером тонны песков в бункер. Лента транспортера шла, загруженная до самого верха во всю ширину желтой глиной, песком, галькой. Натужно скрипели ролики.

Шатров обошел всех рабочих, здороваясь, взволнованный общей искренней радостью. Загорелые до черноты, в синих, красных майках, многие голые по пояс, горняки сияли белозубыми улыбками.

— Вернулись, Алексей Степаныч? Славно. Ну как там, нашли золотишко?

— Вы не сомневайтесь, мы тут на все педали жали, чтобы план нагнать.

Инженер осмотрел прибор, отрегулировал подачу воды и ровно в десять часов утра уже был у конторы прииска. Тамара поджидала его.

Крутов внимательно, не перебивая, выслушал подробный отчет геолога. Шатрову осталось добавить немногое. Инженер говорил сухо, точными фразами, глядя куда-то поверх головы Крутова, все еще находясь под влиянием страстной речи Нины.

— Нужна, на мой взгляд, детальная геологическая разведка, закончил Шатров,— но даже проведенное нами выборочное опробование позволяет утверждать — месторождение богатейшее. На его базе смело можно разворачивать самостоятельный высокомеханизированный участок. Залегание неглубокое. Вода — рядом. Леса для строительства приборов сколько угодно. Подвоз техники, продуктов, материалов катерами и баржами невозможен, но и тут есть выход — плоты за моторками пройдут. Я измерял глубины в фарватере.

— Порядок! — удовлетворенно сказал Крутов и плотно положил на стол свою большую волосатую руку.—Придется вашу троицу представить в Атарен на премирование.

Шатров помолчал немного.

— Премировать нас не за что. Мы не первооткрыватели,— тихо сказал Алексей,- впервые за все время разговора глядя прямо в глаза Игнату Петровичу,— а уж если хотите отблагодарить Лисичку, так улучшите быт рабочих.

— Опять за рыбу деньги! — досадливо поморщился Крутов.— Я думал, у тебя эта блажь выветрилась. Ан нет.

— Забота о людях — блажь? — не вытерпела Тамара.— Эх, Игнат Петрович, да как у вас язык поворачивается? Послушать, вроде вы сами никогда и рабочим-то

не были.

— Был! Ты, Тамара Михайловна, говори, да знай меру,— предостерегающе сказал Крутов.— Вы оба еще под стол пешком ходили, а я уж золото лотком намывал, лямку тянул. Яйца курицу не учат. Умны больно стали, как погляжу, с Шатровым вместе! — Застарелая, умолкшая было злоба снова поднялась в груди Крутова.— Всё мне мораль читаете!

— Нет, не мораль,— продолжала Тамара, не обращая внимания на раздражение Крутова.— Вы жестоко заблуждаетесь! Алексей Степаныч не интриган, не злостный критикан, а человек, стремящийся помочь рабочим, а значит, и вам, потому что в хороших бытовых условиях горняки дадут больше золота, прииск начнет выполнять план. Вы тешите себя надеждой, что теперь, когда Шатров выбит из седла, некому протестовать, требовать, тормошить вас. Напрасно! А коммунисты? Не все же таковы, как ваш Норкин. А сами рабочие? Или вы думаете, они будут без конца терпеть ваше пренебрежение к их потребностям? И почему вы упорствуете? Думаете, невозможно улучшить быт людей? Нет транспорта, резервов? Что ж, попробуем переубедить вас!

3

Крутов взял разграфленный листок бумаги, опустился. в кресло. По мере чтения брови Игната Петровича поднимались все выше. Лоб собрался крупными морщинами. Лицо омрачилось.

— Цифры верны? — строго спросил он. Глаза смотрели зорко и умно.

— Головой ручаюсь,— ответил Шатров.— Брал данные в бухгалтерии по фактурам.

— А я проверил по документам центрального материального склада,— добавил Арсланидзе.

Инженеры выжидательно смотрели на Крутова, но тот, казалось, забыл об их присутствии. Опустив голову, он целиком отдался размышлениям.

— Четыреста тонн ненужного железа за год! — бормотал Крутов.

— Да, четыреста тонн запасных частей, оборудования, которое понадобится прииску только в будущем году,— безжалостно подтвердил Арсланидзе.— Вот где зарыт транспорт на вывозку леса, продовольствия, промтоваров, мебели! Сказано: заставь дурака богу молиться... Так и Галган.

— Хорошо,— сказал наконец Крутов,— идите, товарищи. А эту справку оставьте мне. Я ею займусь.

Инженеры вышли, но не успела закрыться за ними дверь, как в кабинете появился Тарас Неделя.

— Як вам, Игнат Петрович,— начал бурильщик,— с жалобой на Галгана. Дюже поганое дело.

Неделя рассказал о зверском избиении Феклы, об убийстве Сатаны.

— А ты, случаем, не приукрашиваешь, хлопец? — усомнился Крутов.— Может, он просто надавал Фекле тумаков, а?

На открытом простодушном лице Тараса изобразилась такая обида, что Игнат Петрович поторопился успокоить его:

— Ну верю, верю. Скажи секретарше, пусть разыщет по телефону Галгана, пришлет ко мне.

Когда Галган явился, Игнат Петрович внимательно осмотрел его с ног до головы, словно увидел впервые.

Физиономия Галгана, как всегда при встрече с Крутовым, носила выражение вкрадчивости, смешанной с готовностью ринуться по первому знаку начальника прииска выполнять любое приказание. Оттопыренные уши, вислый нос портили внешность Галгана, но во всем его облике угадывалась спрятанная, всегда готовая развернуться сила. Крутову почему-то вспомнился уссурийский тигр, виденный им однажды в хабаровском зверинце. Огромная полосатая кошка бесшумно ступала на подушечки лап, полупрыжком поворачивалась гибким те-лом в тесной клетке, и не верилось, что удар этой мягкой лапы сворачивает шею быку.

Галган сел на краешек стула, положил кепку на колени. Выпуклые глаза смотрели преданно, но напряженно.

— За что Феклу избил? — без предисловий, в упор спросил Крутов.

Галган потупился, сокрушенно вздохнул, завертел кепку.

— Не отрицаю, Игнат Петрович, погорячился немного.

— Немного?

— Ну да. Раза два приурезал по затылку. Да ей это ништо, кондовая баба. Она мне тоже добрую плюху приварила. Семейное дело. С кем греха не случается.

— Ногами бить — это что, семейное дело? — побагровел Крутов.— Ах, сукин сын!

— Что вы? — ужаснулся Галган.— «Ногами»... или я душегуб какой? Вам, наверное, Неделя наплел. Он нас разнял.

— Из-за чего драка получилась?

— Как же, Игнат Петрович, это, хоть на кого доведись, обидно. Тут ангел не стерпит. Сами посудите: прихожу домой, она среди бела дня в кровати дрыхнет (ночи ей мало!), а на столе утюг с углями. Как гладила костюм, так и оставила утюг на нем. Начисто погорел. Одни дырья остались. А костюм-то бостоновый, выходной. С кровью достался. Теперь мне такого не справить. Я ведь на двухмесячный оклад по займу подписался. В нитку вытянулся с деньгами. А тут такое разоренье! Вот я сгоряча и ухватил ее за волосное управление...

— «За волосное управление»... Живодер ты, Галган,'вот что! — убежденно сказал Крутов.

Галган ничуть не обиделся, только кротко поднял глаза к потолку с таким видом, который ясно говорил, что он терпит напраслину.

— Фекла где сейчас?

— К соседке ушла, ночует там. Обиделась.

— Пса зачем пристрелил?

— Пришлось, Игнат Петрович. Первостатейный кобель, но с сумасшедшинкой. А давеча сорвался с цепи, чуть меня не загрыз, бешеный дьявол, вынудил положить его из ружья.

— Крутишь ты что-то,— с сомнением проговорил Крутов.— Ну, это ладно: выясню, разберусь. А теперь вот что скажи, главное: на кой дьявол четыреста тонн ненужных запчастей, железа завез? У нас электрических экскаваторов и в помине нет.

— Все в дело пойдет, Игнат Петрович, до грамма,— горячо сказал Галган. Даже кепку прижал к груди.— Когда новая техника прибудет, тогда уж поздно запчасти к ней добывать. И то сказать, какой порядок в Ата-рене? Приедешь, так сначала десять пачек папирос стравишь, чуть не в ножки каждому поклонишься, пока выпишут, что нужно. И обязательно неликвидов насуют, склады очищают. А отказаться нельзя — вовсе порожнем домой поедешь.

— Так надо же во всем меру знать,— досадливо пристукнул кулаком по столу Игнат Петрович.— А то вот и тебя, дурака, ругают и меня... критикуют. К чему зря народ булгачить?

4

На следующий день после сладостной прогулки с Дусей в лес Сиротка сидел на завалинке дома Охапкиных и ожидал появления девушки. Шофер сиял. Крошечная кепка с пуговкой посередине, сдвинутая до отказа назад, держалась на голове вопреки всем законам физики. Неудержимая улыбка то и дело растягивала губы, морщила нос. Глаза лучились радостью. Сиротка игриво насвистывал, прищелкивал пальцами, чертил прутиком по пыли, нетерпеливо поглядывая на окна.

Наконец скрипнула дверь.

— Дунюшка!

Сиротка отбросил прутик, смело обхватил девушку и запечатлел на ее щеке звучный поцелуй, но сейчас же едва не полетел на землю. Дуся оттолкнула его и сама отпрыгнула в сторону, изогнулась, выставила вперед растопыренные пальцы, готовая к отпору.

— Что хватаешь? Ишь, распустил свои грабли!

— Дунюшка, золотце, да ведь мы...

— Я что тебе — жена?

— А как же!

— Это с какой стати?

— Да ведь мы с тобой вчера на полянке...

— Ну?

— ...поженились,— с опаской договорил Сиротка.

— Как не так! Это на меня солнце повлияло. Голова закружилась, разомлела, а ты и рад, бессовестный!

Дуся повернулась, собираясь уходить.

Сиротка опешил.

— Дуся, Дунюшка, погоди! — отчаянно возопил он.— А как же я теперь? Что мне делать?

— Женись по-настоящему, 'без обмана, не так, чтоб обвел вокруг кустика — и жена. А иначе прощай! — непреклонно отрезала Дуся и скрылась в своем доме.

Три дня Сиротка крепился. Днем он издали наблюдал за Дусей, которая все так же беспечно скакала, носилась с подружками по прииску, купалась, словно ничего и не произошло в тот незабываемый день на «Ду-синой полянке» как тогда же окрестил про себя Сиротка ласковый уголок леса, опьянивший девушку. Ночью молодой шофер ворочался с боку на бок, томился без сна. Он вновь ощущал на своих губах прикосновение теплых девичьих губ, вдыхал тонкий аромат опаленной зноем травы, смешанной с милым запахом Дусиных духов, обнимал послушное гибкое тело...

На четвертый день Сиротка решился. Он выбрился до синевы, надел свой лучший костюм и, прихватив в магазине по пути бутылку коньяку, вечером отправился к Арсланидзе на квартиру.

Начальник парка сильно удивился появлению шофера у.себя дома, да еще в такой неурочный час, но встретил Сиротку радушно:

— Проходи, Виктор, проходи. У, какой ты франт сегодня! У меня, понимаешь, Тамара прихворнула, так мы сейчас сами чаек соорудим. Верно?

Сиротка отрицательно замотал головой, поставил бутылку на стол.

— Чаек не нужен, Георгий Асланович, а вот если солененький огурчик отыщется, так это бы не вредно.

— С чего ты меня угощать вдруг вздумал? — подозрительно спросил Арсланидзе, разглядывая этикетку бутылки.— Четыре звездочки... Или набедокурил? Не рессору ли сломал? Так заводских нет, и не проси.

— Нет, не рессору...— вздохнул шофер.

После второй рюмки коньяку Сиротка открылся.

— Думал я, думал, Георгий Асланович, и выходит— пришло мне время поломать свою холостяцкую жизнь. Присушила меня Дуся Охапкина. («Ага, вот кто тебя пригвоздил наконец!» — усмехнулся про себя Арсланид-зе.) Просто жизни мне без нее нет. «Любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны...» Вот Александр Сер-геич Пушкин, он эти дела здорово понимал! Приходится покоряться. Хотелось мне еще погулять на свободе, но не получается. Как-то пусто все стало без Дуси. Одна она и ночыо в глазах стоит.

— Так за чем остановка? Или Дуся тебя не любит? Так тут начальник парка...

— Нет, она согласна. Я и пришел вас просить быть моим сватом.

Арсланидзе засмеялся. Пук черных смоляных волос упал на лоб.

— Ну уж и не знаю, что тебе, Виктор, ответить.

В сватах я еще сроду не ходил. Стажа у меня, прямо надо сказать, в этой профессии нет. Там ведь как, полотенце нужно с петухами, хлеб-соль и все такое прочее?

— Да нет, Георгий Асланович, мы без всякого якова, по-простому. Но самому идти вроде бы неловко. Порядок требуется. Это не на посиделках. Тут нужно с отцом говорить.

Положили — в ближайшее воскресенье утром идти вместе к Охапкиным просить руки Дуси.

Сиротка едва дотерпел до назначенного дня. Чтобы заглушить любовное томление, он почти не вылезал из-за руля, нарочно доводил себя до такого состояния, что пластом падал на постель и забывался в каменном сне без сновидений.

В воскресенье в пять часов утра Сиротка уже был на ногах и прибежал к Арсланидзе.

— Тю, Виктор! Ты, я вижу, вконец одурел,— запротестовал полусонный Арсланидзе.— Куда в такую рань идти? Людей смешить? Они спят еще.

Кое-как досидели за картами до восьми. Больше удерживать Сиротку Арсланидзе не рискнул, видя сжигавшее его нетерпение.

Приближение жениха и свата, одетых с иголочки, не осталось незамеченным. Дуся, только что поднявшаяся с постели, отпрянула от окна, заметалась по комнате в полном смятении, потом кинулась к отцу, затормошила его:

— Папа, папа! Вставай же! К нам идут...

і

Пока Охапкин протирал глаза, потом скакал на одной ноге, попадая другой в брюки, Дуся молниеносно смахнула грязную посуду со стола, накинула одеяло на смятую отцовскую постель, поправила подушки на оттоманке и исчезла за ширмой, где стояла ее узкая железная кровать.

— Ну, не нечистый ли ты дух, спрашивается? Зачем старика отца подняла? — сердито брюзжал Охапкин, отодвигая засов двери.— Эка невидаль — начальник парка идет да Витька! Да я с ними на день, может, тыщу раз встречаюсь.

Гости чинно поздоровались с хозяином, уселись рядышком на оттоманке. Охапкин остановился напротив, удивленно помаргивая белыми ресницами, потирая красную, опухшую со сна щеку.

— Что пожаловал, Георгий Асланович? Машин нет моему участку? Всегда ты меня обижаешь.

— Машины есть. Мы по другому делу к тебе, Емельян Иваныч. А где дочка-то?

— Здесь она,— махнул в сторону ширмы Охапкин и простодушно пояснил: — Одевается. Только глаза продрала. Она вас заметила и всполошилась, ровно сватов увидела. Давай меня будить, в комнате прибираться.

Из-за ширмы донесся сдержанный стон.

— А ведь она угадала,— весело сказал Арсланидзе Он решил пренебречь дипломатическим ритуалом и сразу брать быка за рога.— Я и есть сват.

У Охапкина отвисла нижняя челюсть. Он переводил глаза с одного на другого, стараясь понять, шутит Арсланидзе или говорит серьезно.

— А вот и жених,— добавил Георгий.

Сиротка приосанился, поправил галстук и запустил косой взгляд в зеркало, чтоб удостовериться в своей неотразимости.

Охапкин понял, что с ним не шутят, засуетился.

— Да что ж мы сидим так? Проходите к столу, Георгий Асланович! Виктор! Дуся, слышишь? Принимай гостей.

Невеста покинула свое убежище, церемонно поздоровалась с Арсланидзе и Сироткой. Виктор изумленно хлопал глазами: Дусю словно подменили. Потупленный взор, поджатые губы, застенчивые движения. Тем вре-

менем сват, окончательно вошедший в свою роль, разливался соловьем:

— Любят они друг друга. Вот что главное, Емельян Иванович. Дуся хороша, и Виктор парень славный. Работник не из последних. Чего еще надо?

— Не знаю я, право, как-то это все вдруг,— мялся Охапкин.— И молода она больно, как есть девчонка.

— Зачем молода? Девятнадцать лет. Самое время,— возражал сват.— Я на Тамаре в таком же возрасте женился. Что Дусе в девках сидеть?

— Оно-то так. Я и не против. Конечно, раз парень по сердцу...— сдавался Охапки».— Смотри сама, доченька. Хочешь идти за Виктора?

— Как ты, папа,— кротко отозвалась Дуся.— Как скажешь, так и будет. Я из твоей воли не выйду.

Это благонравное заявление сильно противоречило смелому взгляду, который Дуся, не утерпев, бросила на своего суженого. Она с трудом выдерживала избранную ею роль воспитанной, примерной девушки.

— Ну, если так...— не договорил в сильном волнении Охапкин.— Подайте, дети, руки друг другу и поцелуйтесь.

Сиротка не заставил себя просить. Но Дуся быстро вздернула голову, и поцелуй пришелся в девичий подбородок.

— Об одном прошу, дочушка,— продолжал Охапкин,— не оставляй меня одного. Живите здесь. И я буду, глядя на вас... глядя на вас...— бедный старик заплакал.

Настроение Дуси мгновенно переменилось. Она бросилась на шею к отцу, прижалась к нему, осыпала его горячими поцелуями.

— Папа, папочка, мы никогда с тобой не расстанемся!

Что-то повернулось в груди и у Сиротки. Он взял старика за руку, торжественно произнес:

— Вы для меня, Емельян Иваныч, с этого дня — отец. Мы с Дусей будем вас теперь вдвоем беречь и любить!

— Спасибо, сынок,— растроганно сказал Охапкин.

— Ну, а теперь, генацвале, по чарке вина! — вставил свое слово Арсланидзе.— За молодую любовь, за дружбу, за долгую и хорошую жизнь!

Менее чем в две секунды стол покрылся тарелками с закусками и бутылками. Арсланидзе и Сиротка присоединили к ним свои запасы вина, извлеченные из карманов пиджаков.

Дуся, как и подобало молодой хозяйке, не садилась, Виктор поминутно вскакивал, чтобы помочь ей убрать тарелки, открыть коробку консервов, нарезать хлеба, но помощь эта была далеко не бескорыстной. Каждый раз предприимчивый жених ухитрялся, незаметно от старших, влепить поцелуй своей невесте. В ответ на эти нежности Дуся пребольно толкала Виктора локтем, но, кажется, этот отпор являлся скорее соблюдением приличий, чем выражением действительного негодования.

Зато Охапкин и Арсланидзе выпивали и закусывали по-настоящему, не теряя времени понапрасну. Емельян Иванович нацепил на вилку зеленый помидор и рассказывал свату:

— Замучились мы, Георгий Асланович, давеча с четвертым прибором. То лента лопнет, то бункер засорится, то насос откажет. Просто беда! Начисто с ног сбились. А знаем, что скоро на участок Игнат Петрович придет. Наконец вроде наладились. Тронулся я на шахту. Там ведь тоже глаз да глаз нужен. Только завернул за отвал, слышу — замолчал прибор. Ах, пропасти на тебя нет! Повернул обратно, так и есть — транспортер стоит. Не дошел до него метров сто, смотрю — идет, черти б его взяли!

— Кто? Транспортер?

— Да нет! Крутов! И давай нас гонять в хвост и в гриву. Я, грешным делом, начальника прибора ему вытолкнул на растерзание, а сам боком-боком — в кусты. Полчаса время являюсь обратно, думаю, пролетела гроза. Глядь, а он стоит!

•— Игнат Петрович?

— Ах, боже мой! Транспортер стоит!

У Сиротки с Дусей шел свой разговор:

— Когда свадьбу сыграем, Дунюшка?

— Заводи машину, вези хоть завтра в Атарен. Как зарегистрируемся, так и свадьбу сыграем.

— Что ты, Дунюшка,— испугался Сиротка,— лето же! Дороги нет. Нужно до зимы ждать проезда.

— Тогда катером поплывем. Без загса я, Виктор, не согласна.

Через неделю после сговора Сиротка взял отпуск и вместе с Дусей отправился в Атарен. Оттуда молодожены вернулись только через полмесяца. В тот же день Виктор перебрался в дом Охапкиных. Брать свой грузовик для переезда Сиротке не понадобилось. Он взял чемодан и подушку, Дуся — сапожную щетку, будильник и гитару мужа. Другого имущества молодой шофер нажить еще не успел.

5

Палящим июльским днем, работая у большой раскаленной плиты в столовой, Клава Черепахина несколько раз напилась ледяной воды, постояла на сквозняке, чтобы остудить разгоряченное, потное тело, к которому так неприятно липло платье, и простудилась. К вечеру температура поднялась до сорока. Больная никого не узнавала, бредила, металась в жару и все порывалась вынуть пирожки, пригоравшие в духовке.

Нина перевезла двоюродную сестру в больницу. Лучшей сиделкой оказался Тарас Неделя. Окончив смену, он купался в Кедровке, переодевался и тотчас же шел в больницу. Здесь Тарас брал в свои ладони маленькую руку девушки или клал ей твердую прохладную ладонь на лоб, и Клава затихала, переставала метаться, как будто его сила и здоровье незримо перетекали к ней через это прикосновение. А Тарас с тоской всматривался в дорогое ему лицо. И столько любви, невысказанной нежности и тревоги было в его взгляде, что Нина чувствовала комок в горле и торопливо отходила от кровати, боясь разрыдаться.

К счастью, здоровый организм девушки быстро справился с болезнью. На пятый день наступил кризис, вслед за ним началось выздоровление. Но Тарас приходил в больницу по-прежнему. Клава уверяла, что, когда она держит его за руку, у нее прибывают силы.

— Вот, все люди болеют,— суеверно говорил Тарас Клаве,—зараз ни одной свободной койки в больнице нет, хоть не ищи, а я сроду не болел. Хоть бы насморк когда прикинулся, и того нет! Не к добру это. Как-нибудь схватит хвороба — сразу помру.

Несколько раз наведывался Шатров. Он приносил Клаве большой букет ярких северных цветов, плитку шоколада или коробку конфет и ласково подшучивал над девушкой:

— Что вы это, Клава, оплошали? Решили ролями поменяться? То я лежал, вы меня кормили-поили, а теперь сами слегли?

Клава смущенно улыбалась, поглаживая жесткое зеленое одеяло прозрачными пальцами.

Из палаты Шатров переходил в маленький кабинетик Нины. На стене бодро тикали ходики. За стеклянной дверцей шкафа во множестве стояли пузырьки и бутылки. Пахло лекарствами. Нина сидела в своем обычном белом халате и такой же шапочке пирожком. Ее лицо тонуло в полумраке комнаты. Лишь иногда, при повороте головы, внезапно вспыхивали золотом завитки волос.

— У нас папа рано умер, и мама осталась одна с тремя детьми на руках,— тихонько рассказывала Нина,— сразу стало трудно. И вот никогда не забуду, как я полезла раз за краюшкой хлеба на полку, а там стояла большая бутыль с подсолнечным маслом. Мама целое лето покупала его понемножку, стаканами, копила к зиме. И вот, не знаю, как получилось, но я чем-то зацепила бутыль, толкнула. Качнулась она, стала на ребро и... Странно, лет пятнадцать прошло с того дня, а я как сейчас вижу: стоит бутыль на ребре, словно раздумывает, упасть или нет. Мне бы кинуться поддержать, схватить, а я просто окаменела. И на моих глазах бутыль бух об пол! Разлетелась на мелкие кусочки, ни ложечки масла не осталось. Мама вбежала, а я и плакать не могу. Если б она меня побила, мне бы легче было, а то мама только вскрикнула и сама заплакала... Пустяки какие я вам рассказываю, правда? Вам, наверное, смешно?

— Нет, Нина Александровна, не смешно,— отвечал Алексей, не отрывая задумчивого взгляда от неясно белевшего лица девушки.— Расскажите еще что-нибудь о себе.

— Да ведь у меня ничего интересного в жизни не случалось! Ни приключений, ни подвигов. Какие там подвиги! Мне уже шестнадцать лет исполнилось, а я все боялась вечером через кладбище ходить. Трусиха!

Нина ловила себя на мысли, что рассказывает Алексею такие подробности своего детства и юности, какими не всегда делилась даже с одноклассницами. Как с ним свободно говорится, как хорошо он умеет слушать!

— Я знавал людей и постарше вас, причем мужчин, которые тоже побаивались кладбищ, темноты, покойников,— мягко замечал Алексей.— А бывает и так, что человек— настоящий храбрец, а без содроганья не может видеть змею или мышь.

— Брр,— передергивала плечами Нина.— Я змей тоже до ужаса боюсь. Не могу вообразить себе, что переживал человек, которого в прошлые времена бросали на съеденье в яму, где клубятся гады. Лучше живым в огне сгореть!

— Всякая смерть не красна, Нина Александровна...

— А мне кажется, в бою умереть очень легко. Только бы с пользой. Вы были на фронте, Алексей Степаныч так много пережили, знаете... Я иногда чувствую себя перед вами просто девчонкой.

— Ну что вы, Нина Александровна! — смущался Алексей.

— Расскажите мне что-нибудь о пережитом на фронте. Вам отступать тоже пришлось?

— К сожалению. Под Смоленском.

Уходя от Нины, Шатров тоже дивился своей разговорчивости, полной откровенности перед этой молоденькой девушкой, еще так недавно едва знакомой ему.

...Через две недели Клава вернулась в столовую. На ее месте уже орудовала шустрая востроносенькая девушка. Шеф-повар не выразил особой радости по поводу возвращения Клавы, равнодушно осведомился, чем она болела, и сказал, что завтра она может снова приступать к работе. Востроносая с сердцем швырнула тарелки на стол и заявила, что уходит немедленно. Вся эта сцена произвела на Клаву очень неприятное впечатление. Не то чтобы она считала себя незаменимой поварихой, вовсе нет, но все же ее больно кольнуло явное безразличие шеф-повара. Было очевидно, что в его глазах и Клава и только что принятая девушка почти равноценны.

Вечером Клава рассказала обо всем Тарасу. У нее уже появилась привычка делиться с ним каждым своим огорчением и радостью. Неделя долго молчал, понурив голову, а потом заговорил о том, что ему давно хотелось посоветовать Клаве переменить профессию, но он не решался, боясь ее обидеть, что стряпать может любая девушка, а вот бурить или управлять бульдозером или экскаватором— только одна из тысячи, такая, как Клава; что он, конечно, понимает, все его желания — глупости, это не женская работа, и пусть она не обращает на него внимания, но он говорит от чистого сердца и так далее и так далее. Под конец Неделя окончательно запутался, смутился, закрутил головой, и Клава увидела его глаза, такие грустные и просящие, что не выдержала и расцеловала своего жениха.

На другой же день Клава круто повернула свою жизнь. В столовой был взят расчет, а в ремонтной мастерской добавился еще один слесарь. В переделанном стареньком отцовском комбинезоне, залатанном на локтях, повязанная платочком, чтоб не рассыпались волосы, Клава с утра уходила в мастерскую. На диво умелыми и ловкими оказались эти девичьи руки, державшие теперь вместо половника напильник, а вместо кастрюли — тяжелое гусеничное звено.

Как всегда, на первых порах нашлись зубоскалы. Но Клава сумела быстро оборвать шутников. А ее неслыханная старательность и жажда знаний прочно завоевали симпатии слесарей. Вдобавок за спиной Клавы незримо, но неотступно маячила грозная тень Тараса Недели. Самые завзятые шутники задумчиво почесывались, вспоминая о нем. Ох, как солоно придется тому, кто посмеет обидеть его подружку!

Горой стоял за девушку и Кеша Смоленский. Он больше всех радовался тому, что Клава решилась-таки променять кухню на бульдозерный парк, последовала его совету.

Вечерами Клава запоем читала толстенную обтрепанную книгу со множеством рисунков и чертежей. Даже за ужином она не выпускала ее из рук. Евдокия Ильинична сердито ворчала, шумно передвигая кастрюли на плите: «И надоумил же тебя Тарас! И отец туда же, ни в чем не перечит, старый греховодник». Никита Савельевич только улыбался в усы. Никогда еще не вел он с дочерью таких интересных разговоров. «Папа, это как понимать— степень сжатия?» Старый экскаваторщик охотно объяснял, добавляя: «Молодец, доченька. Большая будет гордость для нашей фамилии, если сядешь на бульдозер. В войну и то на приисках ни одной бульдозеристи не было. А там, глядишь, еще за тобой потянутся»,— «Варя уже записалась»,— радостно сообщала Клава.

Через две недели началась тренировка на полигоне. Клава не отрывалась от машины. Раз только, по просьбе

Марфы Никаноровны, девушка пропустила занятие, чтобы помочь женщинам. В центре поселка выросло просторное здание детских яслей. Вокруг еще валялись крупные щепки, несколько неубранных ошкуренных бревен, но во всех рамах блестели стекла, желтела на солнце свежая тесовая крыша. Женщины мыли полы, протирали окна, расставляли мебель. Вместе с ними работала и Клава.

Шлепая босыми ногами по мокрому полу, в высоко подоткнутых юбках, женщины весело переговаривались между собой. Говорили о том, что теперь многие из них смогут пойти на производство — есть куда определить малышей. Зашла речь о профессиях. Выяснилось, что почти все домохозяйки без специальности, но хотят работать не в конторе, а на добыче золота. И тогда-то само собой всплыло предложение организовать целиком из женщин горную бригаду, построить для нее промывочный прибор поменьше, на котором они могли бы приобрести практические навыки.

Наиболее горячие головы договорились до того, что со временем можно будет даже выпросить у Крутова бульдозер с прибора, первым закончившего промывку песков. Впрочем, большинство решило, что это фантазия и вполне можно обойтись подачей песков на тачках. Иначе рассудила Марфа Никаноровна. «Женсовет непременно добьется и постройки прибора и выделения бульдозера. Разве комсомольцы бульдозерного парка не помогут женщинам?» При этих словах Клава бросила тряпку, приникла к уху Марфы Никаноровны и, вытянув трубочкой губы, быстро зашептала о чем-то своем, секретном. Марфа Никаноровна обняла девушку, ласково погладила ее по нежной щеке, покрытой золотистым пушком, любуясь этим юным счастливым лицом, горячими черными глазами, светившимися умом и энергией.

6

Крутов шумно задвинул ящик стола и поднялся с кресла, собираясь в обычный обход прииска, но в кабинет без стука вошел Лисичка. Был он во всегдашней своей синей косоворотке с расстегнутым воротом, испачканных глиной черных брюках, заправленных в стоптанные сапоги, но так непривычно тих, степенен и даже словно бы торжествен, что Игнат Петрович невольно осведомился:

— Ты не заболел, часом, Максим Матвеич?

— Здоров я,— протяжно ответил старый лотошник,— Погоди маленько, Игнат Петрович, не уходи. Нужда мне приспела с тобой поговорить.

— А, ну тогда садись. Только недолго: некогда мне.

— Садись и ты, Игнат Петрович,— все так же неторопливо, сдержанно сказал Лисичка, не обращая внимания на нетерпение начальника прииска.— Неладно стоя-то говорить.

Крутов хотел возразить, но вместо этого послушно сел в кресло, не то заинтересованный, не то настороженный необычным тоном и поведением старика.

Лисичка положил одну жилистую узловатую руку на другую, трудно вздохнул, приготовляясь к разговору. Морщинистое лицо лотошника было сурово и важно. На месте вытекшего глаза темнела впадина. Венчик реденьких белоснежных волос был расчесан так, что прикрывал шрам. Во всей сухонькой фигурке чувствовалась твердая решимость.

— Спрашивает тебя народ, Игнат Петрович, как думаешь дальше жить? — заговорил Лисичка, вперяя единственный глаз в лицо Крутова.— Ежели по партийной правде, то начинай строить новое жилье, гони от себя Лаврухина, Галгана, верни нам Шатрова. Спасибо ему, подтолкнул нас, устыдил. Теперь — шабаш! Рабочий класс —хозяин. А ты нам один весь свет застишь, и мы терпели.

— Так. А если не будет по-вашему, тогда что? — спросил Крутов. Он весь напрягся, плотно обхватил волосатыми пальцами ручки кресла.

— Тогда? Тогда прощай, Игнат Петрович! — Лисичка, сидя, низко поклонился Крутову. Белые волосы упали вперед, закрыли лицо старика.— Разойдутся наши пути-дороги.

— Что же, с работы меня снимете или как? — Крутов сделал над собой большое усилие, чтобы не сорваться на крик.

— Надо — и с работы сымедо,— ровно ответил Лисичка,— худого приказчика хозяин держать не станет;

— В партии-то хоть оставите или исключите? — задыхаясь, продолжал допытываться Крутов.

— Все может статься, и из партии исключим,— тем же голосом, ровным, но с особым значением, сказал Лисичка.— И не смейся, Игнат Петрович. Как народ укажет, так и сделается. Пустынник ты. Ровно в пустыне работаешь, народ не видишь, не слушаешь.

— Все сказал, старик? — Крутов выпрямился в кресле, обдал Лисичку презрительным и злобным взглядом.— Теперь я скажу. Вашим бредням не бывать. Знай сверчок свой шесток. Заруби себе на носу и тем передай, кто за тобой тянется. А сейчас — марш на работу! И не трепли языком по углам, иначе я тебя узлом завяжу.

Впервые за все время разговора Лисичка показал корешки обкуренных зубов в остренькой усмешечке:

— Благодарствую на добром слове, Игнат Петрович, только сделать мне ничего нельзя.

— Это почему же? — насмешливо спросил Крутов.

— Нет у меня ни на столько чина, чтоб его отнять,— пояснил лотошник, показывая кончик ногтя.— Некуда меня в должности понизить. Ну куда ты лотошника разжалуешь? В водовозы? Так водовозу и то техника положена: конь да бочка. А еще то ты смекни, Игнат Петрович, что недолго мне осталось промеж людей ходить. Так мне ли перед смертью душой кривить, бояться? Другой тебе правду не скажет. Вдруг ты его обидишь? Ведь не каждый человек может, как, к примеру, Шатров. А я, старик, правду любому скажу. Вот ты, в креслице-то сидючи, и пораздумай над этими моими словами!

Лисичка с достоинством поднялся и вышел. Крутов стал у окна, сцепив пальцы за спиной, похрустывая ими, стараясь привести в порядок взбудораженные мысли. Даже самому себе он не хотел признаться, как взволновал его этот разговор. С ума сойти! Сначала Шатров, потом Арсланидзе, муж и жена, теперь Лисичка...

Игнат Петрович ни на минуту не усомнился в том, что Лисичка действительно передал ему требования рабочих, народа. А глас народа... Что же это? Кто прав? Пли все вокруг него ничего не понимают в реальной обстановке, не отдают себе отчета в том, что важнее всего план добычи золота, или у него самого на глазах шоры и он лезет напролом, по-бугаиному? Но тут Крутов вспоминал ультиматум Лисички, и его снова начинало трясти от злобы. Указывать! П кому? Ему, начальнику прииска!

Между тем Лисичка дошагал до участка, разыскал Лаврухина и объявил ему:

— С первым катером плыву в Атарен. Дело есть.

— А если я не разрешу? — неуверенно предположил Лаврухин. Ему и досадить хотелось злоязычному лотошнику, и избавиться от него хоть на время.

— Еще чего! — насмешливо фыркнул Лисичка, отвергая такое нелепое предположение.— Сказано — дело есть.— Он набил трубку, почмокал губами, добавил снисходительно: — Не бойся, за мной государству долгов не бывает. Спервоначалу сдам две месячных нормы, тогда уеду.

— Так бы и сказал с самого начала,— оживился Лаврухин, удовлетворенно потирая руки. Потом спохватился, важничая, пригрозил: — А пока золота не сдашь, и думать не смей о поездке.

...Раннее утро. Воздушно-легкие кучевые облака нежатся в синеве неба. Нежаркое еще солнце освещает приисковый поселок, каменистые склоны Ягодной сопки, хаотические отвалы прежних лет. Перешагивая через ручейки, лениво стекающие от промывочных приборов к Кедровке, обходя низенькие копры шахт, конусы песков под ними, Лисичка пробирается вперед. Под мышкой у него лоток, в руке скребок. Кепка сдвинута далеко на затылок, обнажая лысину костяной желтизны. Позади редко, но крупно шагает Чугунов.

Испытующим взором Лисичка скользит по обнажениям бортов, задерживается взглядом на темнеющих углублениях и неутомимо идет дальше.

Но вот что-то привлекло его внимание, он подходит к нависшему борту заброшенной траншеи, пытливо вглядывается в серую слоистую массу песка, суглинка и гальки. Кажется, стоит попробовать!

Быстро и ловко орудуя скребком. Лисичка наполняет лоток грунтом, погружает его в воду ручейка и перемешивает грунт. Чугунов садится в сторонке, сворачивает козью ножку неимоверной толщины, чуть не в оглоблю, и с наслаждением затягивается махорочным дымком. Понемногу вода уносит глину. Показывается черная обмытая галька. Лотошник нетерпеливо отбрасывает ее в сторону.

Теперь он действует осторожнее. Лоток, как утка, плавает на воде, погружается в нее, переваливается с

боку на бок. И с каждой секундой вода уносит грунт. Вот в лотке остается только тонкая пленка мелкого песка. Еще движение, еще... Обнажается деревянное дно лотка...

— Ничего!

Лисичка исследует дно лотка, подносит его к самому глазу, смотрит — не блеснет ли на дне в какой-нибудь царапине крупинка золота. Тщетно! Никаких следов.

Лотошник терпелив. Он снова наполняет лоток грунтом, но на этот раз берет его правее. Снова промывает грунт, и снова неудача. Чугунов озабоченно крякает и сворачивает вторую козью ножку, едва ли не толще первой. Лисичка хмурится. Он наполняет лоток левее, ниже, выше облюбованного места, отходит на несколько шагов дальше. И вдруг на дне лотка при очередной пробе оказывается даже не крупинка, нет, а еле видимая глазом чешуйка — знак.

Хмурое лицо Лисички проясняется. Чугунов затаптывает недокуренную самокрутку и тоже принимается за работу. С каждым лотком добыча все обильнее. Тускло желтеют круглые ноздреватые частицы драгоценного металла. Кепки давно отброшены в сторону. К полудню за ними следуют рубахи. Солнце припекает загорелые тела: большое, мускулистое — у Чугунова, жилистое, ребристое— у Лисички.

От электростанции доносится приглушенный вой сирены. Солнце склоняется к западу. Но лотошники глухи ко всему на свете. Они напали на богатое местечко. А какой же настоящий лотошник оторвется от такого гнезда!

Часы бегут. Подходит к концу даже бесконечный северный день. Спускаются сиреневые сумерки. Уже почти не видно золотых крупинок. Со вздохом сожаления Лисичка отрывается от работы, с трудом расправляет ноющую спину. Чугунов тоже кряхтит, растирает поясницу. Он чувствует волчий голод. Но тут его взгляд падает на баночку из-под консервов, стоящую рядом, и счастливая улыбка растягивает потрескавшиеся губы. Баночка заполнена чуть не на треть!

— Славно! — возбужденно говорит Лисичка, прикидывая на руке вес баночки.— На полмесяца вперед рванули... У меня аж сразу подколенки зачесались — дорогу чуют.

В поселке загораются огни. Шагая на отдых, Лисичка не перестает разговаривать. Его ничуть не смущает привычное молчание друга.

— Небось есть-то хочется, Егор? Брюхо, оно, злодей, старого добра не помнит. А мы еще и без обеда остались. Да это плевать. Обед не нужен, был бы ужин. А без ужина и подушка в головах вертится. Верно я говорю?

Чугунов пропускает сквозь зубы какой-то неопределенный звук, означающий, по-видимому, согласие, и прибавляет шаг. Действительно, есть очень хочется.

Через неделю бешеной работы лотошники появились в золотоприемной кассе. По мере того, как, колыхаясь, поднималась вверх чашка весов с гирьками, изумленно ползли вверх и брови кассира.

— Вот это улов!

Квитанцию Лисичка сдал Лаврухину. И вовремя — на следующий день подошел катер. Уже стоя на его палубе, с дорожной котомкой за плечами, в новом черном костюме, Лисичка наставлял Чугунова:

— По всему видать, месячишко я в Атарене проболтаюсь. Тот начальник в командировке, к другому не вдруг пробьешься... А мне с пустыми руками назад ходу нет. Так что ты меня скоро не жди. Ковыряй золотишко сам, но шибко не выказывайся. Вернусь, мы еще энто местечко пососем. Так-то, Егорушка. Ну, а теперь давай, брат, присядем, по русскому обычаю, перед дорогой...

7

В то время как катер, уносивший Лисичку в Атарен, огибал Ягодную сопку и последние домики «Крайнего» скрывались из виду, Норкин разбирал корреспонденцию, доставленную этим же катером из управления. Отодвинув в сторону пачку писем планового отдела, Леонид Фомич распечатал большой конверт с сургучной печатью и штампом партийной коллегии. Заметно было, что парторг прииска волнуется. Вопреки своей всегдашней аккуратности, на этот раз Норкин не прибег к помощи ножниц, а надорвал с краю конверт.

В бланке стояло всего несколько строк, отпечатанных к тому же на машинке, однако Леонид Фомич очень долго держал его перед собой. На лице Норкина сильней обозначились красные жилки. Партийная коллегия извещала, что исключение Шатрова из партии ею отменено как необоснованное, и предлагала пересмотреть его персональное дело.

Долгое раздумье Норкина, как и следовало ожидать, разрешилось визитом к Крутову. Игнат Петрович неожиданно вспылил:

— Что ты ко мне с Шатровым пристал? Ты секретарь, ты и решай, что делать.

Норкин, смятенно пощипывая подстриженные усы, невнятно промямлил, что, конечно, поскольку имеется указание вышестоящей партийной инстанции, придется срочно пересмотреть персональное дело Шатрова, но на носу отчетно-выборное партийное собрание и как бы этот пересмотр не отразился на результатах выборов. Крутов согласился с опасениями Норкина и угрюмо посоветовал задержать разбор персонального дела. Это было все, что они могли сделать.

Через неделю наступил день отчетно-выборного собрания. Коммунисты сходились дружно, тесно рассаживались на лоснящихся скамейках, заранее доставленных в кабинет Крутова. Шатров стесненно приютился у самой двери. Глаза его погасли, под ними полукружьями легла синева. Как ни бодрился Алексей, камень лежал на его сердце. Что, если это последнее партийное собрание, на котором он присутствует? Шатров не подозревал, что в сейфе Норкина лежит квадрат плотной глянцевой бумаги со штампом, предрешавший его судьбу.

Последними вошли Крутов и Норкин. Игнат Петрович шумно отодвинул стул, сел на него верхом у самого стола, но сбоку, давая этим понять, что сегодня не он хозяин в кабинете. Леонид Фомич прошел за стол, обмахнул его носовым платком и разложил бумаги. Что-то не нравилось ему в сегодняшнем собрании, вселяло смутную тревогу. Никто не перешептывался беспечно с соседом, не улыбался, не курил по-мальчишечьи в рукав. Лица коммунистов были необычно сосредоточенны. Внезапно Норкин физически ощутил на себе спокойный, но внимательный взгляд многих глаз и невольно поежился. Но тут же распрямился. Чепуха! Мало ли он провел на своем веку таких собраний!

— Разрешите, товарищи... Для ведения собрания...— заученно произнес Норкин, не поднимая головы от бумаг.

Леонид Фомич всегда гордился своей организован-костью и педантичностью. И на этот раз он подготовил все, что полагалось. Не успели отзвучать его последние слова, как со скамьи, словно вышколенный ученик, уже поднялся Охапкин:

— Предлагаю в состав президиума трех человек... Персонально — товарищей Крутова, Норкина и...

Но в этом месте хорошо смазанный механизм собрания дал первую осечку.

— Арсланидзе в президиум!

Кто это? А, понятно: дружки-механизаторы.

— Товарищи, мы ведь уже решили — выбираем троих! — сказал Норкин.

— Вот и отлично,— насмешливые голоса механизаторов.— Пусть и будут трое.

Норкину пришлось уступить. Арсланидзе сел в президиум.

Сверх ожидания, когда Норкин попросил для доклада полтора часа, никто не запротестовал, не зашумел.

— Дать. Пусть говорит.

Монотонно читая отпечатанный на машинке доклад, не вдумываясь в смысл слов, Норкин продолжал чувствовать все ту же неопределенную тревогу, как будто разлитую сегодня в воздухе. Так бывает перед собирающейся грозой. Но что, собственно, случилось? Все идет как надо. Нервы, нервы... Подлечиться пора.

Доклад закончился в полной тишине. Ни одного хлопка. Крутов сложил ладони чашечками, готовясь аплодировать, но, озадаченный тишиной, опустил руки, начал поглаживать колени.

После перерыва — новая неожиданность. Норкин приготовился, как всегда, долго взывать: «Кто просит слова? Пожалуйста. Ну? Что же вы, товарищи? Давайте без раскачки, так мы до утра просидим. Ну, кто хочет выступить? Первому дадим без регламента. Василий Иванович, ты что-то хотел сказать? Вы, Игнат Петрович, не желаете выступить?..»

На этот раз не успели все коммунисты войти в кабинет из коридора, полного густого табачного дыма, как сразу же поднялись две руки.

Есть нечто сходное в том, как зреет человеческая мысль и напитывается весенней влагой зернистый снег. До поры до времени вешние воды скрыто совершают свою неторопливую извечную работу, незаметно изнутри подтачивая снег. Кажется, все так же несокрушимы сугробы, так же уверенно белеют они в полях, но настает день, и вдруг оказывается — обманчивой была их нетронутость. Жалкими плешинками лежит снег на черной, сытой, дымящейся земле. Куда ни посмотришь, всюду она, за одни сутки освобожденная от зимних оков.

Задолго до отчетного партийного собрания многие коммунисты начали всерьез задумываться над положением дел на прииске. Что же, так оно и дальше все будет? Вот переизберут они бюро, и пойдет снова Крутов командовать. И некому осадить его: Норкин — игрушка в руках Игната Петровича.

Крутов не первый год хозяйничал, на «Крайнем». Не первый год работал парторгом Норкин. Но лишь теперь созрела до конца решимость коммунистов. Все, что исподволь накапливалось за долгие месяцы, ожило в памяти, требовало действий.

Подготовленную резолюцию собрание отвергло. Приняли новую, признали работу бюро неудовлетворительной. Составленный для голосования список кандидатов забраковали, назвали новых.

И здесь Норкин обманулся.

— Товарищ Крутов. Оставим в списке для тайного голосования? — спросил Арсланидзе коммунистов, держа в руке свежеисписанный листок с фамилиями новых кандидатов.

— Оставим! — дружно откликнулось собрание.

— Товарищ Норкин. Оставим?

— Оставим! — еще дружнее.

Норкин перевел дух, с трудом погасил удовлетворенную улыбку. Ну вот. Пошумят, пошумят, отведут душу, а кончат тем же. Большие дети.

Пока работала счетная комиссия, Норкин озабоченно прикинул в уме, с чего начинать новому партийному бюро. Придется быстренько развязаться с делом Шатрова. Ограничиться строгачом. Рассмотреть баланс подсобного хозяйства. Уж больно много шуму вокруг него. Еще что? Ну, дальше видно будет...

Счетная комиссия вернулась в кабинет. Истомленные долгим ожиданием коммунисты побросали папиросы, приготовились слушать.

— ...За товарища Крутова семнадцать человек; против— шестнадцать. За товарища Норкина два голоса, против — тридцать один. Таким образом, в состав партийного бюро...

Норкин сидел оглушенный, с красными пятнами на лице, не чувствуя, что его губы растянуты непроизвольной кривой усмешкой. Он все еще не мог осмыслить того, что произошло. Так дружно включили в список для тайного голосования, а сами... Зачем же тогда? Поиздеваться? Краем глаза Норкин заметил насмешливые взгляды, которыми обменялись между собою коммунисты. Еще бы! Кому не ясно, чьи эти два голоса, поданные за Норкина!

Немногим лучше было самочувствие Крутова. Он, начальник прииска, глава коллектива, его вождь, прошел в состав нового бюро. Но как? Ползком. Спас один голос. Позор! Крупный пот оросил лицо Игната Петровича. Взмокрели даже ладони.

Во главе приисковой партийной организации оказался Арсланидзе. В тот же день новый парторг ознакомился с партийным хозяйством, которое в величайшем порядке сдал ему Норкин, и наткнулся на письмо из Атарена.

Крутов только черкнул взглядом по знакомой уже бумажке, утомленно сказал Арсланидзе:

— Опять на бюро? Что ж, давай...— И вдруг жалобно, дрогнувшим голосом, так непохоже на себя, добавил:— Заваливаем план, сидим без денег, а тут, изволь радоваться, опять мусоль дело Шатрова. И никто не хочет вникнуть в производство, помочь начальнику прииска!

Крутов сидел в кресле обмякший, постаревший, подперев голову рукой. Кирпичное от загара лицо все в мелких морщинках.

— Я еще не договорил, Игнат Петрович,— весело сказал Арсланидзе.— На этом же заседании бюро разработаем программу борьбы за план. Будем вытягивать наш «Крайний».

Перемену в своем положении Арсланидзе почувствовал сразу. И раньше к нему, как к члену партийного бюро, обращались многие, но теперь чуть не половину своего времени он вынужден был отдавать секретарским обязанностям. Приходил Кеша Смоленский:

— Георгий Асланович, скоро спортивный праздник. Комсомольская организация месяц к нему готовилась.

А Крутов не дает двести метров провода — наладить радиорепортаж со стадиона.

И Арсланидзе договаривался с Игнатом Петровичем о проводе.

К самым окнам конторы механического парка подъезжал на новой машине бригадир комсомольско-молодежной бригады Виктор Сиротка.

— Привет, Георгий Асланович. Я к вам. Гляньте на рессору. Видите? Вчера поставили, а сегодня уже лопнула. И так во всей бригаде. Половину времени стоим в ремонте. Это на новых-то машинах! Машины — мечта, сказка! Но дороги — черт их в ступе толок! Нельзя ли будет на партбюро поставить вопрос о ремонте дорог?

Являлась жена шурфовщика Настя, молча садилась в уголок, плевалась кедровыми орешками.

— Ты что, Настя?

— Всё пишете, товарищ парторг? А что муж жену до смерти убивает, это вас не касается?

— Опять буянит? Под суд его надо!

— Что вы! — пугалась Настя.— Поговорите с ним, он и опамятуется.

Это — мелочи текущей жизни. Ждали своего разрешения коренные вопросы: как вывести из прорыва прииск, построить к зиме первые благоустроенные общежития с центральным отоплением, создать к осеннему бездорожью запас продовольствия и взрывчатки.

В эти же дни разрешилось и дело Шатрова.

Ко времени партийного собрания настроение коммунистов определилось с такой ясностью, что даже Игнат Петрович не пытался изменить ход событий. Вдобавок ко всему, укором каждому звучало решение партийной коллегии. «Не разобрались, поспешили» — так думали теперь даже те, кто убежденно голосовал раньше за исключение Шатрова.

Снова Алексей сидел у двери, но на этот раз окрыленный надеждой.

Когда коммунисты подняли руки, Игнат Петрович обвел всех тяжелым взглядом, остановил его на Охапкине. Но Емельян Иванович не только не опустил руку под взглядом Крутова, а даже поднял ее выше. «Уж если этот заяц...» — с горечью подумал Игнат Петрович.

Проголосовав, все шумно поднялись, отодвигая стулья. Алексей почувствовал, что не выдержит. Выско-

чил из комнаты, побежал в темноте, не разбирая дороги, не зная, куда бежит, весь охваченный счастьем и потребностью движения, разрядки. Недалеко от дома Черепахиных Алексей налетел на какую-то девушку, узнал Нину, схватил за руки, закружил, неожиданно для самого себя ткнулся губами в щеку.

— Нина, Ниночка! Я.— в партии!

— Ох, какой же вы еще мальчик,— засмеялась девушка.— Что случилось? Вы с собрания?

Но Алексей уже был далеко.

— Я бегу к Евдокии Ильиничне, к Никите Савельевичу,— донесся издали его голос. Алексей не то кричал, не то пел.

Нина приложила руку к щеке, где еще горел внезапный поцелуй.

8

Накануне весь день лил дождь. Не тот веселый, бодрый ливень, что горохом простучит по крышам, пустит по улицам мутные ручьи, в которых так любо бегать ребятишкам, и тут же выставит разноцветную дугу-радугу, как флаг капитуляции перед солнцем, а обложной нудный дождь, от которого вздуваются реки, а люди становятся раздражительными и вялыми.

Голой и неприветливой стала тайга. Почернели крыши домов. На полигонах зарябили озерца. А из лохматых серых туч все лилось и лилось, и было непонятно, как удерживалась в воздухе такая масса воды.

Но за ночь погода переменилась. Воскресное утро заблистало светом и свежестью. К вымытому голубому небу приклеились перистые облачка. Ярче прежнего зазеленели лиственницы. Отовсюду к .стадиону потянулись горняки. Шли поодиночке, парочками, семьями. Сегодня предстоял большой спортивный праздник.

Нина Черепахина принесла микрофон, чтоб вести репортаж с футбольного поля. Электрики натянули провода. На двух столбах, как гигантские уши, повисли радиодинамики.

На старт вышли мужчины. Смоленскому досталось бежать в паре с Сироткой. Кеша прикоснулся коленом к влажной земле, напрягся.

— Арш!

Сильным толчком Кеша послал тело вперед, падая, едва успевая переставлять ноги, помчался по узкой дорожке, всей кожей чувствуя позади близкое прерывистое дыхание Сиротки. Крики, мелькающие руки над пестрой толпой зрителей — и вот она, ленточка! Левым плечом Кеша бросился на нее, оборвал и тотчас замедлил шаг, успокаивая дыхание.

Многократно усиленный голос Нины разнесся над стадионом:

— В беге на сто метров лучший результат показал Иннокентий Смоленский. Его время — двенадцать и Шесть десятых секунды.

Потом бежали женщины. Кеша сменил Нину у микрофона. Но ни ей, ни другим девушкам не удалось обогнать Дусю: быстрая как сайгак, Дуся вихрем пронеслась к финишу и исчезла в толпе.

После забегов на разные дистанции началось перетягивание каната. На поле вышел Тарас Неделя. Трижды Смоленский вызывал по радио желающих помериться силой с Неделей, но безуспешно. Поднялся смех. Время шло, никто не являлся. Пришлось разрешить выступить против Тараса одновременно двоим. Тогда на поле неожиданно вышли под аплодисменты зрителей Крутов и Галган. Один момент казалось, что им удастся сдвинуть Неделю с места, но бурильщик перехватился руками поудобнее и легко потащил к себе обоих. Раззадоренные, из толпы выскочили им на помощь Арсланидзе, Шатров, Сиротка... Скоро без малого десяток человек усердно тянули канат, другой конец которого удерживал Тарас. Сила одолела силу! Медленно, по одному шагу, Тарас начал уступать. Поднялся шум. Но внезапно Тарас повернулся, перекинул канат через плечо, выгнулся как тугой лук и поволок за собой противников под восторженный хохот, рев и свист горняков.

Волнение улеглось, только когда на поле выбежали футболисты, высоко вверх взлетел звонкий упругий.мяч и над стадионом зазвучал голос Смоленского, явно подражавшего радиокомментаторам.

Матч закончился, и сейчас же толпа горняков прихлынула к футболистам, окружила их, заполнив стадион. Потный, взлохмаченный, растирая подолом синей майки грязь на счастливом лице, обнажив мускулистый коричневый живот, Сиротка подошел к грузовику, у которого стояли Шатров, Нина и Дуся.

— Классно мы им вкатили! Знай наших. А теперь — купаться. А? Пошли

— Правда, идемте. Ой, как хорошо! — захлопала в ладоши Нина.— Надо только и Клаву с Тарасом позвать.

На речку отправились целой компанией. Долго выбирали место, где побольше песку. Дуся, Нина и Клава зашли в кусты, разделись, боязливо погрузились в воду по пояс, одним табунком, нервно смеясь, поеживаясь от холода. Шатров и Сиротка без всплеска нырнули в воду, поплыли экономным кролем. Неделя шарахнулся с разгона, поднял кучу брызг и пошел вымахивать саженками, наполовину выскакивая из воды, наподобие дельфина. Доплыл до середины реки, начал кувыркаться, бурлить воду, ухать, не зная, куда девать распиравшую его силу и радость.

Девушки аккуратно поплавали у бережка, выбрались на золотистый горячий песок и легли вместе, жмурясь от солнца. На реке играли ослепительные блики. В кустах возилась какая-то пичуга. Пролетела стрекоза, трепеща слюдяными крылышками.

Мужчины затеяли в реке борьбу, долго ныряли, плескались, фыркали. Потом угомонились, приплыли к берегу, повалились на песок рядом с девушками, холодные, осыпанные водяными брызгами.

— Айда в лес? — предложила Дуся.— На ту сторону.

Той же веселой компанией переплыли Кедровку,

Мужчины плыли на спине, держа в руках свертки с одеждой. На берегу обсушились, начали одеваться. Пока Неделя натягивал брюки, Шатров с восхищением любовался им. Плотные шары мускулов мягко катались под гладкой кожей бурильщика. Когда он поднимал руки, на плечах и спине мгновенно возникало сложное бугристое сплетение эластичных мышц. Им было тесно под кожей. Они вздувались на лопатках, на груди, сбегали к животу, деля его на каменные клетки. Великолепное, без единой родинки тело богатыря казалось ожившей античной статуей древнегреческого атлета. Алексей согнул руку, с иронической усмешкой ощупал свой бицепс.

— Эх и силища же у вас, Тарас Прокофьевич! — не утерпел инженер.— Неудивительно, что вы всех перетянули.

— На Тарасе можно изучать строение человеческих мышц,— поддержала Алексея Нина.

Неделя только смущенно улыбнулся. За него ответил словоохотливый Сиротка:

— Какой артист для Госцирка пропадает И что ему бурение это далось? В цирке он бы деньгу лопатой загребал! Дурной еще, своей пользы не понимает.

У подножия Ягодной сопки дорогу молодежи преградил глубокий ручей. Тарас взял под мышки Клаву и Дусю и смело шагнул с ними в воду. Девушки завизжали, но не успели испугаться, как снова очутились на земле. Алексей застенчиво взглянул на Нину:

— Можно вас перенести?

Нина обвила своей рукою шею Алексея. Подхватив легкое тело девушки под коленки, Шатров поднял ее. Их волосы смешались. У самых своих губ Алексей ощутил свежее дыхание Нины. Бережно переступая по каменистому дну ручья, он нес ее на руках, испытывая сладостный прилив нежности к девушке, которая с такой милой доверчивостью полагалась на него. Дальше со смехом, с шутками все полезли через бурелом.

На склоне Ягодной сопки нашлась красивая полянка, сплошь усыпанная голубикой. Мелкие сизые шарики висели на тоненьких бурых стебельках, манили к себе. Насытясь ягодами, молодые люди затеяли игры. Бегали взапуски, играли в «капустку», водили хоровод. Алексей резвился больше всех. Ему хотелось показать Нине свою силу и ловкость.

— Ребята, знаете что? Давайте сыграем в пятнашки! — закричала Дуся, прыгая на месте.

— Ишь ты, хитрая,— отозвалась Клава.— Кто ж тебя догонит?

Все-таки игра состоялась. Когда очередь ловить дошла до Алексея, он, не обращая внимания на других, помчался за Ниной. Несколько минут расстояние между ними не уменьшалось. Белый сарафан девушки мелькал в кустах, между деревьями, не приближаясь. Но вскоре Нина устала. Метнувшись в сторону, она обхватила руками ствол березы и прижалась к нему, смеясь, едва переводя дыхание.

— Чур меня, чур!

Алексей, торжествующий, налетел с разгона, обнял и девушку и березу, на мгновение коснувшись горячей щекой лица Нины.

Есть!

— Пустите, Алексей Степаныч. Устала я. Голова кружится.

Алексей послушно разжал руки, помог Нине сесть на траву и сам опустился рядом.

— Ау-у-у! — донеслось с полянки.

— Это нас зовут,— встрепенулась Нина.

— Пусть зовут. А мы спрячемся. Бежим! — вскочил Алексей.

Держась за руки, они побежали в глубь леса, беспричинно смеясь.

— Ау-у-у! — послышалось еще раз, но уже глуше.

— Не нужно, Алексей Степаныч,— замедлила бег Нина.— Они будут беспокоиться. Вернемся.

И опять Алексей тотчас же подчинился Нине. Эта радостная готовность исполнять каждое желание девушки удивила самого Шатрова. Никогда раньше он не испытывал с такой силой подобного чувства. Казалось, его воля целиком растворилась в воле Нины. И это не только не было досадно, но, наоборот, создавало ощущение особой близости к Нине, как будто Алексей добровольно принял ее руководство над собой и этим стал в новые отношения к девушке, отличные от тех, которые связывали ее всеми остальными людьми.

Внезапно Нина остановилась, присела на корточки и осторожно раздвинула траву.

— Смотрите, Алексей Степаныч, какая прелесть!

Под кустиком голубики, в густом разнотравье, спряталось хрупкое гнездо из листьев, мха и мелких веточек. Три пушистых комочка копошились в гнезде. Алексей шагнул вперед, и сейчас же Нина предостерегающе подняла руку. Трепетные пятна теней скользнули по загорелой коже ее плеч.

— Не трогайте, а то родители оставят гнездо. Ах вы, мои маленькие!

С ласковой, доброй улыбкой Нина рассматривала крохотные существа, такие трогательные в. своей полной беспомощности, а Алексей стоял сбоку, в свою очередь любуясь девушкой, выражением необыкновенной доброты по всей ее фигурке, в гибких руках и особенно в лице, исполненном нежности.

Налюбовавшись на птенцов, снова пошли к полянке. Но еще дважды Нина останавливалась. В первый раз ее внимание привлекло облако необыкновенной, ни с чем не сравнимой белизны. Насквозь пропитанное солнечным светом, оно стояло в небе округлое, девственно чистое. В другой раз Нина задержалась, чтобы получше рассмотреть причудливо изогнутую молодую березку. Придавленная упавшей на нее лиственницей, березка все-таки выжила, обогнула замшелый ствол лиственницы и поднялась кверху, распустив зеленые кудри. «Как она тонко понимает красоту природы, как чутка к ней!» — подивился про себя Алексей. Он сознавал, что, не обрати Нина его внимание на облако, березку, он наверняка прошел бы по лесу, не заметив их красоты.

И еще одним удивила в этот день Нина своего спутника. Там, где он видел просто траву, она различала десятки знакомых ей цветов и злаков, называла их по именам, объясняла Алексею особенности и ценные качества лекарственных растений.

— Вон крушина, видите? Как Пышно разрослась! А это иван-чай. Сколько его тут!

— Откуда у вас, Нина Александровна, такое знание ботаники? — не выдержал Алексей.— Вы же в общем городская жительница, врач, а знаете столько растений, что мне просто стыдно за свое невежество.

— Ну что вы! — застеснялась Нина.— Шутите? А цветы я всегда любила. И начала с изучения лекарственных растений по ботаническому атласу,— мне же как врачу это просто необходимо! — а потом так заинтересовалась флорой, что стала все подряд запоминать. Смотрите, какая прелесть! — перебила себя Нина, показывая Алексею на гроздья каких-то темно-фиолетовых колокольчиков.

На полянке, когда Алексей и Нина выбрались на нее, оказались только Виктор и Дуся. Сиротка раскинулся в небрежной позе на траве, положив голову на колени молодой жены. Дуся перебирала густые пряди волос мужа и хлопала его по носу своей косынкой. Смуглое тело Виктора, палевое платье Дуси красиво выделялись на зеленом фоне леса.

— А где Тарас с Клавой? — удивилась Нина.

— Там! — неопределенно махнула Дуся.— Наверное, целуются. А как вы, не теряли время даром? — дерзко добавила она.

Нина густо покраснела. Алексей тоже смутился, укоризненно покачал головой.

Дуся ошибалась. Между Тарасом и Клавой шел

серьезный- разговор. Плетя венок из ярко-оранжевых жаркое, Клава допытывалась:

— Ты вправду любишь меня, Тарас?

— Люблю! — только и ответил Тарас, сидевший напротив на низеньком пеньке. Ему хотелось сказать очень многое о своей любви, но он не знаЛ слов, которыми можно было бы описать все, что творилось в его душе.

— А за что ты меня полюбил? — продолжала спрашивать Клава.

— Разве это можно объяснить, за что? — в затруднении пошевелил пальцами Тарас.— Ты — хорошая, красивая. Лучше всех на свете. Как же тебя не полюбить? — искренне удивился Тарас.

— Но ведь есть девушки куда красивее меня,—настаивала Клава.

— Н-ну, не знаю... Не видал таких. Все равно ты лучше всех,— убежденно повторил Тарас.— Я ведь без тебя жить уже не могу! — вырвалось у него.

Обратно тронулись только к вечеру, когда начали сильно донимать комары. Алексей и Нина все время разговаривали между собой, но впоследствии Алексей никогда не мог вспомнить, о чем они говорили. Слова не имели для них почти никакого значения. Гораздо больше значили взгляды, легкие касания рук, внезапный румянец на щеках.

Клава в венке из жарков и Тарас, держась позади, шли молча.

Пробираясь через бурелом, Алексей оцарапал ногу. Ранка оказалась пустячной, но Нина разорвала свой кружевной платочек и сделала перевязку.

В эту ночь Алексей долго не мог заснуть. Он распахнул окно, сбросил на пол жаркое одеяло. А в другом доме широко раскрытыми глазами смотрела в темноту Нина, пытаясь понять, что происходит с ней.

9

Шатров лежал на животе в густой траве и перетирал крепкими зубами сухую былинку. Рядом улегся Черепахин. Подперев руками подбородок, он любовался сердитым шмелем, который ползал по цветку молочая в поисках нектара. Оба ожидали массового взрыва, который

должен был выбросить за контур нового полигона толстый слой земли и открыть доступ к золотоносным пескам. Крутов обещал женсовету построить на новом полигоне промывочный прибор и отдать его в безраздельное пользование женщинам.

Разговор то замирал, то снова возобновлялся, неторопливый, прерывающийся, как огонек в тлеющем костре. Говорили о прошедшем спортивном празднике, о предстоящем взрыве, о богатствах сибирской земли.

— Да, богата наша Сибирь! — с чувством произнес Шатров.— Сказочно богата. И под землей и на земле — всюду сокровища.— Невидящими глазами он уставился вдаль, помолчал и после паузы задумчиво добавил:— Как подумаешь о Сибири, ей-богу, хочется, Никита Савельич, шапку снять перед землепроходцами. Герои! Кто открыл для России весь этот огромный край? Василий Поярков, Ерофей Хабаров, Тимофей Ермак, сотник Дежнев...

—Алексей Степаныч,— поинтересовался Черепа

хин,— а как же они пробирались, эти землепроходцы? Сами по себе или их казна посылала?

— Всяко, Никита Савельич. Были такие, что попросту скрывались, уходили подальше от царского глаза. А многих посылало московское правительство, снабжало оружием, грамотами-, инструкциями. «И буде река, то смотреть, каковы у тое реки берега, и есть ли на них какие выметы, и есть ли какие угожие места и лес...» На кочах, на лодчонках, верхом, пешком пробирались вперед, искали новые землицы, замерзали, помирали голодной смертью, погибали в боях, но не отступали, несли свою дальнюю службишку, помня о родине. А ведь какое время было тогда, Никита Савельич! Ни самолетов, ни аэросаней, ни радио, ни карт, ни современного оружия, ни питательных концентратов, ничего! Ружьишко за плечами да собачья упряжка или лодка — вот и все снаряжение. А что впереди? Может быть, люди с песьими головами? Звери невиданные? Пропасти, непроходимые горные хребты, водопады? Вот представьте себе: идут год, идут второй, наступает третья зима. Цинга, боеприпасы на исходе, хлеба давно ни корки, половина отряда в земле. Слетел лист, повалил снег, ударил мороз... Где жить, как спастись? Позади — тысячи верст тайги, рек, гор. Впереди — незнаемое. Нет, только русскому человеку по плечу такой подвиг! Ведь поверить трудно — вся Сибирь была освоена за шестьдесят, семьдесят лет. А от Москвы до Охотска, например, ездили в те времена больше трех лет!

Черепахин хотел еще о чем-то спросить Шатрова, но в это время трижды пронзительно заверещал свисток. Взрывники, подпалив бикфордовы шнуры, побежали врассыпную.

— Ну, сейчас она, матушка, ахнет,— пробормотал Черепахин.

Потянулось напряженное ожидание взрыва.

...Нина рано освободилась от дежурства в больнице и решила прогуляться по лесу. Вылазка оказалась удачной. Девушка нарвала красивый букет цветов, сплела венок на голову, выкупалась в прохладной воде маленького лесного озерца, а потом целый час просидела возле муравейника, увлеченная наблюдением за рыжими муравьями. Больше всего насмешило Нину «доение» тлей. Едва удерживая смех, она смотрела, как, подбежав к тле, муравей ощупывает ее усиками, потом гладит и похлопывает по спинке, заставляя тлю выделить на кончике брюшка капельку жидкости. Слизнув ее, муравей отправляется к соседней тле. Нагляделась Нина и на то, как, встретив голодного муравья, его сытый собрат отрыгивает капельку пищи, чтобы накормить встреченного.

За всеми этими развлечениями время протекло незаметно. Взглянув на часики, Нина заторопилась. Обойдя густые заросли кедрового стланика, она спустилась с сопки и, чтобы сократить путь, пошла к поселку не по дороге, а прямиком через полигоны.

На опушке леса девушка заметила красные флажки, но не поняла их значения. Не остановил ее и сторож, поставленный у границы оцепления. Уверенный, что здесь, вдали от дороги, появиться некому, он пригрелся на солнце и незаметно для себя задремал.

Весело напевая, Нина быстро шла вперед. Внезапно где-то далеко в стороне раздался приглушенный свисток. За ним второй, третий... Неясная тревога овладела девушкой. Сама не зная почему, она смолкла, пугливо оглянулась. Знойная тишина, пустынность полигона вдруг показались ей зловещими, полными какого-то особого грозного предзнаменования. И в этот момент Нина увидела, как впереди из травы выскочили два человека,

замахали ей руками Девушка остановилась, обернулась назад. Далеко, у самой кромки оставленного ею леса, тоже стояли люди, отчаянно махали руками, красными флажками и что-то кричали.

— На-а-а...а-ад! Бе-е...и-и-и! — донеслось до Нины.

Тогда, окончательно уверившись, что ей грозит какая-то беда, вдвойне страшная своей неизвестностью, девушка побежала, но не назад, а вперед, к тем двоим, что были ближе к ней, спотыкаясь о комья земли и не чувствуя боли.

С того времени, как прозвучал свисток, и до той секунды, когда Шатров увидел человека среди минных камер,прошло около минуты. Шатров знал, что длина бикфордовых шнуров была рассчитана на четырехминутное горение. До взрыва оставалось меньше трех минут. Не добежать человеку. Конец. Но кто же это? Женщина!

Не глаза — вдруг остановившееся сердце сказало Алексею, кто бежит к нему из последних сил, кто обречен на смерть в дымном грохоте, который сейчас потрясет землю. И тотчас же сила, более могучая, чем древний инстинкт самосохранения, властно толкнула его вперед.

— Куда? Назад! Вернись! — кричал Черепахин.

Но Алексей, не помня себя, летел навстречу Нине. Только ее он видел перед собой. Он не услышал взрыва, лишь почувствовал, как тяжко вздохнула под его ногами земля, и в ту же секунду перед ним метнулись огромные, расширенные ужасом глаза Нины. Сбив ее с ног, Алексей упал сверху, всем своим телом прикрывая девушку. А разметанные взрывом валуны и пудовые камни поднялись ввысь, в поднебесье, остановились там на мгновение и устремились книзу, все ускоряя падение, метя в оказавшийся на полигоне крохотный живой комочек...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВОЗМЕЗДИЕ

1

Все лето Лаврухин не купался. Он питал отвращение ' к воде, плавать не умел и мылся только в бане, да и то в исключительных случаях, когда на него начинали коситься окружающие,— дурной запах давал себя чувствовать. Но однажды, возвращаясь с участка, насквозь пропыленный и потный, понаблюдав, с каким наслаждением ребятишки плещутся, кувыркаются, ныряют в воде, он вдруг ощутил нестерпимый зуд во всем теле и решился.

Выбрав мелкое местечко, Лаврухин разделся, смочил водой неприятно белую впалую грудь, на которой треугольным лоскутом отпечатался загар, осторожно окунулся, заткнув предварительно уши, и вылез. Длинные волосы повисли на шее, прилипли к щекам и придали Лаврухину самый разнесчастный вид. Немногим лучше было и его самочувствие. Наступил август, ночи стали длинные, прохладные, и вода несколько остыла. Лаврухину же с непривычки она показалась ледяной. .

Опасаясь простуды, он выпил дома целый стакан не-разведенного спирта, но даже это испытанное средство не помогло. Через три дня в самом секретном месте вскочил чирей. Не успел он прорваться, как появился второй. Лаврухин выходил из себя, страшно ругался, бегал к бабке, мазался ихтиолкой, но ничто не помогало. Чирьи высыпали дружно, как грибы после теплого моросящего дождика. То в одном, то в другом месте Мефодий Лукьянович обнаруживал подозрительную красноту кожи. Вскоре появлялся прыщик. Он нахально разрастался и быстро превращался в полноценный чирей.

Понемногу напасть миновала, но и теперь, идя по участку, Лаврухин держал голову косо, как будто подсматривал за кем-то. Один чирей все еще гнездился на шее, у самого ворота. Толстые губы недовольно выпячивались вслед за носом, и казалось, Лаврухин собирается хрюкнуть.

Невеселые мысли одолевали начальника участка. Терпение Крутова лопалось. «Сроку тебе — неделя. Если ты, мякинная голова, не дашь декадный план, загоню в шахту простым рабочим. Лопатой будешь руководить!»— заявил Игнат Петрович на последней планерке. Было над чем призадуматься! Лаврухин знал характер Крутова. Игнат Петрович не бросал слов на ветер.

«Дать декадный план». Легко сказать! А как это сделать? Мефодий Лукьянович перебрал немало разных способов, но ни один не годился. Галган посоветовал приписывать понемногу добычу в ежедневной рапортичке, но и этот вариант сразу же отпал. Золото — не пески, которые всю зиму сваливают у шахты. Поди узнай, сколько кубометров вчера добавилось в отвале! А с золотом так: сколько сдал сегодня в кассу, на столько и документ получи.

В довершение всего на прииске иссяк запас взрывчатки. Нечем стало взрывать готовые шурфы. Вечная мерзлота в них оттаивала, они начинали обваливаться. Под угрозой оказался целый полигон. Экскаваторщики забили тревогу.

Недалеко от промывочного прибора Шатрова Лавру-хин остановился посмотреть шурфы. Оттаивание продолжалось. Глубокие земляные колодцы потеряли правильную круглую форму. На дне их кучами громоздилась земля. То там, то здесь с глухим шорохом осыпались камни, песок. Один раз оторвалась и упала большая глыба. Еще неделя-две — й все шурфы обрушатся.

Злой, наэлектризованный, отыскивая повод пошуметь, Лаврухин подошел к прибору. Но здесь не к чему было придраться. Ровно и мощно падал с колоды коричневый пенный поток воды. Ни на минуту не обнажалась лента транспортера. Шатров копался в механизме питателя, о чем-то весело шутил с рабочими.

По общему мнению, Алексей и Нина чудом уцелели во время массового взрыва. Весь полигон был усеян камнями и глыбами. Но факт оставался фактом. Нина отделалась испугом, Шатров — легким повреждением ноги. Небольшой осколок камня рассек-таки правую икру, не затронув берцовые кости. Теперь рана затянулась, остался только шрам, но Алексей все еще слегка прихрамывал.

Оставаясь незамеченным, Лаврухин прилег на землю, наблюдая за Шатровым. Инженер возбуждал сильное любопытство у Мефодия Лукьяновича, оставаясь для него неразрешимой загадкой. Лаврухин не мог понять мотивов поведения Шатрова, образа его жизни. Инженер, человек с высшим образованием. Заслуженный офицер, орденоносец. Приехал на хорошую должность с приличным окладом. Горное дело знает, толковать нечего. Чего бы еще? Нет, взялся воевать с Крутовым. А что ему в этих работягах? Сегодня он здесь, на следующий год — на другом прииске. Чудно! Жена ушла, сам заболел, чуть из партии не вылетел — не кается. Слышно, опять что-то с Арсла-нидзе затевает. Ходит по баракам, книжки читает. Вон он, пересмеивается с чумазым слесарем. Нашел себе товарища... И они-то, грязные черти, его любят! Попробуй затронь Шатрова, все за него горой. Или взять последний случай — кинулся как ошалелый девчонку спасать. Свободно же мог угробиться. А за что? Если б ему сто тысяч деньгами посулили или бы орден хотя б предвиделся за геройство... А то так, за спасибо. Партиец? Так есть люди, и в партии состоят, и все у них по-человечески. Вот хоть бы Норкин: заколачивает деньгу на книжку, дотягивает до пенсии, на рожон де лезет, слушается Крутова. Все ясно, понятно.

Никакого вмешательства Лаврухина не требовалось, но, чтобы засвидетельствовать свое появление, он все же подошел к транспортеру, осмотрел ролики. Шатров выбрался из-под бункера, нахмурясь пошел навстречу Лав-рухину. Сейчас же Мефодий Лукьянович загадал: если Шатров поздоровается с ним, Крутов оставит его, Лаврухина, начальником участка. Инженер не поздоровался.

— Мефодий Лукьянович, Чугунов посоветовал, как спасти шурфы от обрушения.

— Да? Как? — так и кинулся к Шатрову Лаврухин. Кинулся и даже рот приоткрыл, словно готовясь прихлопнуть им на лету известие.

— Надо нарубить веток стланика и плотно прикрыть ими шурфы. Тогда они не будут оттаивать. Солнце не достанет. Чугунов говорит, они с Лисичкой всегда так делали.

«Шут возьми, как просто! А мне в башку и не втемяшилось»,— подумал Лаврухин, вслух же небрежно сказал:

— Старо. Возни много. Я думал, он что-нибудь получше придумал. А в общем ладно. Пошлю рабочих стланик рубить. «Что, съел? — мстительно подумал Лаврухин.— Думал, благодарить тебя буду?»

Но инженер, по-видимому, и не ожидал от Лаврухина никаких изъявлений благодарности. Он уже отошел от него, занялся насосом. Шатров плохо переносил даже короткое общение с Лаврухиным. При всякой встрече с ним Алексей испытывал чувство гадливости, смешанной с недоумением. Как могли жить в Советской стране такие люди, без высокой ясной цели в жизни, без любви и увлечения своим трудом? Каждый раз, сталкиваясь с людьми, подобными Лаврухину, Алексей вскоре же начинал тяготиться разговором с ними. Его тянуло прочь от них, на свежий воздух.

— Вставай, лежебок! В контору пора.

Марфа Никаноровна стащила с мужа ватное одеяло. Он забурчал, но взглянул на часы и заторопился: сунул ноги в домашние шлепанцы на войлочной подошве, подошел к рукомойнику, взлохмаченный, тонконогий в трикотажном сиреневом белье.

Марфа Никаноровна встала уже давно. Она приготовила завтрак, вымыла пол, накормила поросят и наносила воды в кадушку на завтра. Домашнюю работу теперь приходилось делать урывками, по утрам и вечерам. Женщины добились своего: на новом полигоне возвышался промывочный прибор, начальником его единогласно была избрана Норкина.

Доверием, оказанным ей женщинами, Марфа Никаноровна очень гордилась. Несколько раз она даже заметила, не без ехидства, мужу: «Так-то, Леня. Меня начальником выбрали, а тебя из парторгов на вороных прокатили. Что я говорила? И правильно. Какой из тебя парторг? Куда Крутов с копытом, туда и ты с клешней. Ни сознательности, ни твердости».

Позавтракали молча. У конторы разошлись. Норкин направился в свой кабинет, Марфа Никаноровна — к прибору. Сегодня предстоял большой день. Освободился один бульдозер. Крутов обещал отдать его женщинам. Это означало — долой тачки, трапы, лопаты. Большинство женщин, кто захочет, можно будет перевести на рытье шурфов. Тяжеленько, зато там заработок повыше.

По дороге Марфа Никаноровна зашла за Феклой.

Никто не работал с большим усердием, чем глухонемая. Любо было смотреть, как, проворно действуя лопатой, она насыпает тачку — гора горой, бегом катит ее по узким трапам-доскам, нигде не оступаясь, и ловко опрокидывает над бункером. Прошлая жизнь с Галганом представлялась Фекле безобразным сном. Казалось, долгое время она плыла в мрачном туннеле. Ее тащило, било об осклиздые стенки и вдруг вынесло на простор голубой ласковой реки с зелеными берегами, залитыми солнцем. Фекла изменилась даже внешне—-загорела, приобрела уверенную осанку, выступала плавно и важно. Теперь она первая хохотала над нечаянно перевернув-

шейся тачкой, вечными проделками Дуси, которая тоже работала на приборе.

В полдень у прибора появился Неделя, прямо из шахты,— в брезентовой куртке и широкополой шляпе, осыпанной каменной пылью. Под мышкой, как тросточка у щеголя,— бурильный молоток. Женщины приветливо заулыбались, глядя на Тараса. Все любили его той бескорыстной любовью, какой русские люди .награждают силачей. Дуся потащила Тараса за рукав к себе. Он послушно следовал за шустрой проказницей добродушно ухмыляющийся, смущенный общим вниманием. Дуся заставила Тараса насыпать грунт в тачку, сама вскочила сверху, и Тарас быстро покатил ее по доскам под смех женщин. Над бункером он резким движением перевернул тачку, но Дуся успела-таки соскочить с нее и залилась хохотом, приплясывая, показывая Неделе розовый язык.

Тарас не сделал даже попытки поймать насмешницу— он прекрасно знал, что это ему никогда не удастся, и поднялся на эстакаду по скрипучим доскам. Рядом бежала пустая резиновая лента транспортера. Лишь редкие кучки грунта виднелись на ней. Тарас пренебрежительно хмыкнул. «То ли дело бульдозерный прибор».

На верхней площадке бурильщик остановился. Солнце светило усердно, но грело уже не с прежней силой. Порывами налетал холодный ветер. Внизу, в складках полигона, двигались женщины. Тарас внимательно поискал глазами, но нигде не нашел Клавы. «Зачем она велела прийти?»

Протекло полчаса. Внимание Тараса привлек далекий лязг гусениц. Где-то шел трактор. Лязг приближался. Тарас лениво повел взглядом и увидел: на крутой отвал взбирается бульдозер. Могучая машина лезет почти вертикально. А за ее рычагами маленькая фигурка. Капелькой крови алеет косынка. Клава?

Саженными скачками Тарас сбежал с эстакады, пустился навстречу бульдозеру. Гремящая машина, выпятив вперед панцирную грудь, быстро надвигалась на него, все увеличиваясь в размерах. Сверху на Тараса смотрело счастливое и гордое лицо Клавы. Вольный ветер трепал и рвал с головы красную косынку. Девичьи руки уверенно сжимали стальные рычаги. С грохотом упал тяжелый нож, врезался в землю, вздыбил ее и погнал перед собой к бункеру прибора живую земляную волну.

В бесчисленных книгах поэзией и прозой воспета любовь. И никогда, покуда жив род человеческий, не перестанет звучать гимн любви, началу всего сущего.

Алексей полюбил Нину. Это любовь послала его навстречу взрыву на полигоне. Это любовь окрашивала теперь собою всю жизнь Алексея. Что бы он ни делал, Нина входила радостью в его мысли. Сколько раз среди дня молодой инженер отрывался от работы, прислушивался к какому-то неясному, но сладостному приливу внутри: «Что случилось? Да, Нина...»

Теперь для Алексея не существовало предела его физических сил. Он мог двое суток не спать, оставаясь свежим и бодрым, мог без устали часами ворочать вместе с рабочими тяжелую ленту транспортера, очищать бункер прибора: Иногда Алексею казалось, что он способен на чудо: прыгнуть с высокого обрыва и полететь в воздухе над тайгой, как в детских снах, взмахивая руками. И это чудо сделала с ним она, Нина!

После того, что произошло на полигоне, Алексей и Нина, не договариваясь, как-то само собой, перешли на «ты». Ни одного слова о любви между ними еще не было сказано. Оба боялись заговорить о ней, коснуться того чудесного, что пело в их душах. Но и молчать Алексею становилось все труднее.

В этот вечер, сидя дома, подперев голову рукой, Алексей в раздумье чертил пером профиль Нины, вслух произносил имя любимой, наслаждаясь его звучанием. Очнуться его заставил звучный бой стенных часов в желтом деревянном футляре. Десять часов! Пора ужинать. Евдокия Ильинична не любит кормить поодиночке.

У Черепахиных было шумно. Тарас стоял посреди комнаты, руки в боки, и заливался хохотом. Глядя на него, смеялись Клава и Нина. Никита Савельевич пытался остановить их, но и у него щурились глаза, прыгала борода.

— Ой, не могу,— стонал Тарас.— Уронила меня бид-на маты с шестнадцатого этажа.

— Что тут у вас, аттракцион смеха? — в недоумении спросил Шатров, невольно задерживаясь взглядом на смеющемся лице Нины с ямочками на щеках, поддаваясь общему веселому настроению.

— Это все Тарас,— махнул сложенной газетой Никита Савельевич в сторону Недели.— Эк его разбирает! Смешинка в рот попала. Вон, вон, того гляди, лопнет. Да будет тебе, Тарас! Где в нем столько смеху помещается? — с беспокойством продолжал Черепахин, обращаясь к Шатрову.— И главное, Алексей Степаныч, ничего смешного! Американский министр обороны Форрестол прыгнул из окна шестнадцатого этажа морского госпиталя в Вашингтоне. Пишут, выскочил как был — в больничном халате...

Но Тарас не дал говорить Черепахину.

— В белом халате... летел, как ангел... и мотузочки сзади тюлюпались, навроде крылышков,— с новой силой грохнул Тарас,— а вдарился как черт!

Евдокия Ильинична, вошедшая с подойником в руках, застала очень живописную картину. Прошло немало времени, пока все успокоились и Клава начала накрывать на стол.

— Вот ты заливаешься, Тарас,— мягко выговаривала она своему жениху,— а гляди, чтоб на экзамене плакать не пришлось. Скоро в вечернюю школу. Ты мне что обещал? Я твое желание выполнила, перешла на бульдозер. И ты должен учиться.

— Буду, мое серденько,—ласково отвечал Тарас, не сводя обожающего взгляда с лица Клавы.— Всю физику повторил уже. Через год буду ученый, как академик.

— Ох уж, академик! — шутливо дернула Тараса за ухо девушка.— Скажи, хоть бы семилетку одолел!

Шатрова волновало интимно-дружеское обращение Клавы с Тарасом.

Он мысленно ставил себя на его место, а Нину — на место Клавы и краснел от своих мыслей. Но у Тараса и Клавы все было решено. В сентябре они едут в Атарен , а возвратясь, празднуют свадьбу. А у него...

— Скоро, мать, кормить нас будешь? Кишка кишке кукиш кажет,— сказал Никита Савельевич, втягивая живот.— Вот, погляди, вконец отощал.

— Не я тебя, ты меня тридцать лет кормишь,— отшутилась Евдокия Ильинична, ловко нарезая аппетитными ломтями поджаристый хлеб домашней выпечки.— А за что — не знаю.

За стол уселись все сразу. Рядом с Ниной — Шатров. Но ему не суждено было в этот вечер поужинать. Едва он взялся за ложку, как в дверь постучали. Вошел рабочий с прибора Шатрова, мокрый, запыхавшийся.

— Алексей Степаныч, колодец прорвало! Вода от насоса уходит. Прибор стал.

Шатров выскочил из-за стола.

— Да поешь, Алеша, успеется,— всполошилась Евдокия Ильинична,— не пожар-те, за минуту ничего не подеется.

— Нет, нет, Евдокия Ильинична. Провороним воду, и план уплывет.

Старушка взяла два ломтя хлеба, проложила их ноздреватой пластинкой сыра и сунула в карман инженеру.

— Хоть там, голубчик, закусишь.

Уходя, Шатров не утерпел, попрощался с Ниной отдельно.

Открыв дверь, инженер на секунду отступил назад, поежился. В темноте ночи шумел проливной дождь. Блестели налитые водой колеи. Подтянув повыше голенища сапог, Алексей шагнул вперед.

После ужина, чтоб не идти под дождем, Нина легла спать вместе с Клавой. Евдокия Ильинична убрала посуду, подсела к мужу.

— Ты ничего, отец, не примечаешь?

— А что?

— Сдается мне, Алеша к Ниночке тянется. Не так чтобы явственно, а все же таки... То на лицо зарумянится, то глаза отведет, будто и не глядит, а самого так и подмывает, сердешного...

Никита Савельевич с добродушной усмешкой обнял жену за плечи.

— Поздно же ты, мать, разглядела! Давно промеж них любовь. Думаешь, с чего он тогда кинулся под взрыв?

— Дай-то бог,— перекрестилась Евдокия Ильинична.— А я бы никого другого и не пожелала Ниночке. Такой Алеша добрый и славный. Ведь не кто, он ее спас. В глазах смерть стояла.

4

Погода испортилась. Третий день шли злые непрерывные дожди. Зоя сидела в огромной пустой квартире и уныло смотрела в окно. По стеклу, точно слезы, катились крупные капли. Монотонно барабанило по крыше. У крыльца слабо шелестел глянцевыми листьями молоденький тополь. Сквозь дождевую дымку редко-редко мелькали фигуры прохожих в островерхих капюшонах. Тоска!

Приступы хандры у Зои стали не редкостью. Дружба с Цариковой распалась. После ссоры они не встречались ни разу. Женщины сторонились Зои. Никто не приглашал ее к себе в гости, никто не навещал ее. Зоя осталась совсем одна.

Что-то не ладилось в ее жизни. Не было радости, но почему — Зоя не могла понять. Часто она открывала дверцу дорогого шифоньера из светлой карельской березы, равнодушно перебирала свои платья. Их висело много — разных цветов и фасонов. Внизу длинным рядом стояли туфли. В сундуке хранились пальто, отрезы. Крутов не скупился на подарки молодой жене. Но прикосновение мягкой струящейся ткани, яркие краски не приносили былого наслаждения. Наряжаться здесь, на прииске, где все заняты работой? Ходить пестрой павой на посмешище людям? Вдобавок — ни парка, ни асфальтированных тротуаров. Пыль, грязь... Переехать в город? Крутову нечего там делать. Да и не поможет. В глубине души гнездилось холодное сознание: всюду потащится за ней эта тоска. Не для кого наряжаться, не перед кем. Кому она нужна, красивая, нарядная? Кто ее любит?

Снова и снова Зоя восстанавливала в памяти события прошедших месяцев, пытаясь найти разгадку, почему ей не дается в руки маленькое скромное счастьице. Ведь ей нужно так немного — любимый человек, обеспеченное существование, возможность чуточку повеселиться... А вместо этого — одиночество, зеленая тоска. Нет, не того она ждала, оставляя Алексея! И не странно ли: он никогда не заботился о своем счастье, наоборот, навлек на свою голову все беды — и что же? Алексей по-прежнему в партии, доволен своей работой, он нужен людям, его хвалят. Даже всесильный Крутов ничего не смог ему сделать. А теперь, говорят, Шатрова часто видят вместе с Ниной Черепахиной. Он счастлив! А она? Такая молодая, хорошая... Подумать только —жизнь проходит мимо нее!

Зоя упала головой на руки и заплакала бессильными тоскливыми слезами. Лохматый кот потерся об ее ноги, обиженный невниманием, отошел, принялся умывать мордочку, зазывая гостей. И почти тотчас же раздался стук в дверь.

Зоя испуганно вскинулась, насухо вытерла глаза. Вошла Марфа Никаноровна. Брезентовый дождевик стоял на ней колом. Сейчас же с него натекло на пол. От резиновых сапог поплыла жидкая глина. Седеющие волосы намокли, выбились из-под капюшона. Лицо тоже мокрое, но довольное, с хитринкой.

— Натопчу я тебе, однако. Ну да ладно, домработница подотрет. Или сама? Не записалась еще в барыни?

— Какая я барыня! — весело отозвалась Зоя. Хандра вдруг уступила место бодрости. Лукавое лицо Марфы Никаноровны, возможность поговорить с живым человеком, запах дождя и свежего воздуха, исходивший от дождевика,— все это живительно подействовало на Зою.

— Вот и хорошо. Не пишись. А то я только было в барыни полезла, бац! — а моего Сеньку по шапке! — затряслась в неслышном смехе Марфа Никаноровна. От глаз лучиками побежали добрые морщинки.

Глядя на нее, засмеялась и Зоя.

Между тем глаза Марфы Никаноровны быстро обежали всю комнату и опять остановились на лице Зои, зоркие, сверлящие как буравчики.

— Почто одна сидишь, скучаешь? Да ты, никак, плакала?

— Что вы! Просто лук к обеду резала, вот и...— вспыхнула Зоя.

— А. Бывает. Лук — он такой, едучий.

Норкина поговорила еще немного, потом перешла к цели своего посещения:

— Я к тебе. Затеял наш женсовет новое дело. Хотим своими силами отремонтировать к зиме одно общежитие, сделать его образцовым. Кеша с ребятами обещали помочь. Снег-то, он вон он, близко, а твой князь и не чешется, пес его заешь. И эта дубина стоеросовая, прости господи, Галган, не думает, как будут рабочие зимовать. Опять, как в ту зиму, в кулаки свистеть? Штукатурка пообвалилась, тамбуры не утеплены, печки плохие... Партбюро приняло решение о подготовке к зиме, а Крутов тянет. Так, может, хоть глядя на нас, женщин, постыдится? Но мороки с ремонтом много. И с прибора всех не снимешь. Это еще ладно, Клавдюня такая девка верткая. Ровно бы она век на бульдозере ездила.

Женщины говорили долго. Обрадованная приходом Норкиной, тем, что женсовет вспомнил о ней, Зоя напоила гостью чаем с малиновым вареньем и бисквитным печеньем. Условились: завтра же Зоя включается в ремонтную бригаду женщин.

— Я вон какая дыня репчатая,— шутила, прощаясь, Марфа.Никаноровна,— и то мазать взялась. А ты молодая, ловкая. Да,— приостановилась она уже на пороге, как будто лишь сейчас вспомнила,— ты у своего тесу не выпросишь кубометра два? Там кое-где крыша худая. Менять тесины придется.

— Н-не знаю,— замялась Зоя.— Попробую. Только вряд ли он меня послушает...

5

В то время как в доме Крутова шло приятное чаепитие, Игнат Петрович выдерживал бурный натиск Тамары Арсланидзе.

— Да поймите же, Игнат Петрович, упрямый вы человек,— наступала Тамара, прижав кулачки к груди,— что это дико, чудовищно, если хотите! Перекладывать золото из одного кармана в другой! Грабить себя, обманывать государство!

Час тому назад Чугунов привел Тамару к одной из шахт первого участка. Геолог спустилась в шахту и обнаружила в ней добрый десяток лотошников. Рассыпавшись по лавам, они без зазрения совести выдалбливали к себе в лотки из спаев — золотоносных прожилок — самые богатые включения золота. Шахту грабили. Наверх в коробах шли обедненные пески.

Потрясенная Тамара выгнала из шахты всех лотошников и нашла Лаврухина, чтобы уличить его в вопиющем недосмотре. К изумлению геолога, Лаврухин не только не попытался отпереться, но сам заявил:

— Это я .распорядился.— И, помедлив мгновение, чтобы насладиться эффектом своих слов, добавил: — По приказанию Игната Петровича.

Тогда-то Тамара и пустилась на розыски Крутова, отыскала его в кабинете.

— Мы рубим сук, на котором сидим! Представьте себе — бульдозеры будут подавать, а приборы промывать наполовину пустую породу,— продолжала Тамара с выражением гнева, обиды и недоумения на смуглом красивом лице. Ее удлиненные миндалевидные глаза блестели.— Работа людей, машин, горючее, деньги — все на ветер! Ведь это золото, что растаскивают лотошники, мы все равно снимем с приборов, только на неделю позже.

Игнат Петрович, который каменно сидел в кресле и, казалось, дремал под бурную речь геолога, пошевельнулся при последних словах и открыл глаза.

— Нет, не бессмыслица, Тамара Михайловна. Посмотри на календарь. Какое сегодня число? То-то. До конца августа — пять дней. Июнь и июль мы провалили. Если «Крайний» не даст плана и в августе, можешь смело считать, что я — бывший начальник прииска. Перерасходовать тридцать — сорок тысяч рублей не страшно. А вот сорвать промывочный сезон... Или лотошники надерут нам золота, чтоб закрыть августовский план, или пиши пропало. А в сентябре план маленький, впереди будет целый месяц для маневра.

— Или для новых махинаций! — возмущенно отпарировала Тамара.— Партбюро разработало систему мероприятий для увеличения добычи золота. И вы голосовали за нее. А делаете по-своему. Как хотите, Игнат Петрович, но я, геолог прииска, молчать не могу. Прямо от вас иду в партбюро. Не поможет, буду радировать в Атарен.

Крутов только устало махнул рукой в ответ и снова закрыл глаза. У него сильно болела голова. Накануне он надышался газа в шахте. Когда же Игнат Петрович снова открыл глаза, перед ним стоял Чугунов.

— Чего тебе?

Лотошник молча положил на стол четвертушку разлинованного листа из ученической тетради. Огромные корявые буквы косо взбирались вверх.

— Уволиться задумал?

Чугунов утвердительно кивнул головой.

— Что так? Работал, работал — и на тебе! Почему уходишь?

Казалось, на этот раз избежать ответа невозможно. Но молчальник лишь выразительно пожал плечами: «Понимай сам, как хочешь».

— Думаешь, на другом прииске лучше будет?

Чугунов опять кивнул, не утруждая себя произнесением слов.

— Ну, брат, с тобой не разболтаешься. Да, погоди,— осененный внезапной мыслью, сказал Крутов,— а Лисичка? Как же ты со своим дружком разлучишься?

На этот раз Чугунов не только пожал плечами, но и тоскливо вздохнул. Мол, что ж делать? А только и дальше покоряться судьбе невозможно. Надо уезжать с прииска.

— Гляди, дело твое,— помолчав, предостерег Крутов лотошника,— но чур — потом не пятиться. Обратно не приму."

Игнат Петрович потянул к себе бумажку и на .углу наискосок размашисто вывел красным карандашом: «Уволить».

Выходя, Чугунов оставил дверь открытой, и сейчас же в кабинет вошла целая гурьба горняков. Игнат Петрович нахмурился: рабочие не вытерли грязных сапог, никто не остался у двери. Передний, черноволосый парень в клетчатой ковбойке, даже привалился к столу, дерзко глядя прямо в глаза Крутову.

— Расчет давай, начальник!

— Сперва брюхо убери со стола,—медленно багровея, ответил Крутов.

— Уж не ты ли со своим Галганом брюхо мне отрастил?— окрысился рабочий в ковбойке, но все же отодвинулся от стола.— На твоих харчах не забрюхатеешь. Пихают одними консервами, мать их бог любил...

— Хлеб на уголь сожгут, либо — тесто тестом.

— А главнее всего — жилья путного нет.

Рабочие разом примолкли. Высказано было основное, что привело их сюда.

— Зима, Игнат Петрович, не за горами. А в наших бараках, однако, только волков морозить,— рассудительно сказал седенький горняк, подслеповато щуря зеленые глаза.— Боязно оставаться. И не хотелось бы уходить, а ничего не попишешь. Приходится расчет просить. Рыба ищет где глубже... Нет интересу еще одну зиму маяться.

— Это кому же расчет? Тебе, что ли, дед? — недовольно спросил Крутов.— Да этому ковбою?

— Зачем! Всем,— опять зашумели горняки.— Видно, от быка молока, а от тебя порядку не дождешься.

— Кеша, ты не очень торопишься?

Смоленский оглянулся. На крылечке больницы стояла Нина. Ветер раздувал полы ее белого халата, играл пестрой косынкой. Девушка придерживала халат обеими руками, но он снова и снова вырывался. На подвижном лице Нины выражалось негодование против шаловливого ветра и озабоченность тем, что Иннокентий уйдет, не выслушав ее.

— Нет. А что?

— Зайди на минутку. Тут ветрено очень, пойдем в палаты.

В больнице Нина подвела Иннокентия к крайней постели. Опираясь спиной на высокую подушку, в постели полусидел мужчина с забинтованной крест-накрест головой, такой огненно-рыжей, что она просвечивала даже сквозь марлю.

— Зосим Васильич, вы бы хотели чаю выпить с брусникой?

— А есть брусничка? — встрепенулся больной.— Нина Александровна, голубушка, дайте! Давеча посолонцевал малость, а кисленького ничегошеньки во рту больше месяца не держал. Задушили консервы.

— Слышишь? — значительно посмотрела Нина на комсорга.— И это тебе каждый больной скажет. Кормим всех теми же консервами, что и здоровых. У нас очень плохо с витаминами. Нет ягод, зелени, фруктов. А ведь зимой были случаи заболевания цингой. Не исключена возможность рецидивов.

— За этим ты меня и позвала? — недоумевающе спросил Смоленский.— Чем же я-то помогу? Надо требовать от Крутова, от Галгана.

— Ах, ты меня не понимаешь,— нетерпеливо сказала Нина.— Неужели ты думаешь, я не требовала от них? И потом, говоря по совести, нельзя же все только требовать от Крутова. В таком деле надо и самим шевелиться. Фруктов мы, понятно, не достанем. Но ягоды вокруг прииска много. У меня мысль — втянуть комсомольскую организацию, всю молодежь прииска в сбор ягод для больных. Тридцати — сорока ведер хватит на всю зиму, если экономно расходовать.

— Вон оно что-о...— протянул Смоленский. С минуту он. размышлял вслух: — Работы у комсомольцев по горло: разгар сезона, стадион надо после дождей привести в порядок, женсовету помочь общежитие отремонтировать. Но и это дело нужное. А главное, кроме нас, никто его не сделает.

— Никто,— подтвердила Нина.

— Ладно, посоветуюсь с ребятами,— решил Иннокентий.

В тот же день он разыскал Тараса.

— Комитет решил организовать сбор ягод для больницы. Но'вслепую шарить не годится. Тайга большая. Надо сразу людей на богатые ягодники вести. Дядя Максим советует на Золотую падь сходить. Я раньше много ягоды вверх по ключу Болотному брал. Но год на год не приходится. Пойдем в разведку, Тарас? Особо брусника нужна. Эта всю зиму, до тепла, замороженная в кадушках простоит.

Неделя внимательно слушал, поощрительно кивая головой.

Хорошо Нина Александровна придумала! Ласковая у нее к людям душа.

Рано утром, не ложась спать после ночной смены, Тарас и Кеша вышли в поход. Смоленский вооружился складным ножом — в тайге всякое бывает; Неделя удовольствовался узловатой дубиной. В его руках она была грозным оружием. Взяли заплечные сумки с хлебом и колбасой. Не забыли и накомарники.

На лодке переправились через Кедровку, обогнули мыс Ягодной сопки и вышли к ключу Болотному. Здесь комсомольцы остановились.

— Я пойду вверх по ключу на старые места, а ты, Тарас, обследуй Золотую падь. Договорились?

Тарас не стал облегчать себе подъем и двинулся вверх на Ягодную сопку прямо в лоб. Сапоги Недели топтали высокую траву. Всюду на крутосклоне ярко пламенели оранжевые жарки, местами скромно выглядывали малиновые пионы. «Обратно пойду, соберу знатный букет,—мелькнула мысль у Тараса,— порадую свою коханочку».

На вершине сопки Неделя приостановился перевести дух, вытер взмокревший лоб. Извилистый острый гребень Ягодной сливался на юге с другими сопками, а к северу круто спадал к Кедровке. Тарас поискал глазами клуб, от него перевел взгляд к еле различимому отсюда дому Черепахиных. Что-то делает сейчас Клава? Спит еще, голубочка, или уже на работу пошла?

— Клава-а-а! — во всю ширь могучих легких заорал Тарас, радуясь погожему утру, простору, тому, что у него есть любимая девушка.

Тотчас на краю поляны за низкорослыми соснами что-то ухнуло, затрещало и, удаляясь, смолкло. Тарас озорно засмеялся:

— Оробел, миша? Выходи, не трону, не бойся. В тайге нам с тобой места хватит. Куда сбежал?

Из любопытства Тарас обследовал то место, где послышался хруст. На солнцепеке среди листьев брусники он нашел свежие медвежьи орешки. Сомнений не оставалось — своим криком он спугнул медведя, лакомившегося ягодой.

— Чем удирать, лучше б ты мне место указал, где ягоды богато,— серьезно сказал Тарас.— Ты же кругом гуляешь.

Спуск кончился быстро, и вскоре Неделя поднимался на новую сопку, за которой начиналась уже Золотая падь. Опираясь на дубинку, Тарас бодро шагал вперед, отводя от лица мохнатые лапы стланика, отмахиваясь от надоедливых комаров. Надевать душный накомарник не хотелось.

Золотая падь не обманула ожиданий Недели. На старом горелище, где змеились черные корневища и только кое-где одиноко стояли молодые сосенки, все вокруг, насколько хватал глаз, было усеяно побуревшими листиками брусники. Тарас остановился, удовлетворенно оглядываясь вокруг, потом лег на землю и начал пригоршнями обирать спелую ягоду, отправлял ее в рот, выплевывая листья.

В то время как Неделя лакомился брусникой, Смоленский стоял на высоком увале и любовался могучей панорамой, которая открывалась его взору.

Никто на прииске и не подозревал, что Иннокентий до самозабвения увлекается живописью и поэзией. Кеша тщательно скрывал свою страсть, считая ее недостойной комсорга. Только наедине, запершись или забравшись в тайгу, он рисовал карандашом и красками, слагал стихи. В глубине души Кеша надеялся стать со временем знаменитым художником или поэтом, а может быть, и тем и другим вместе, чтобы тогда в поэмах, в ярких полотнах воспеть милую его сердцу Сибирь.

Сейчас с бьющимся сердцем, позабыв даже о том, что ягод тут не оказалось, Кеша влюбленно разглядывал во всех деталях необъятную картину родного края. Слева на переднем плане высился ярко-желтый обрыв. От ног юноши полого спускался травянистый склон, многоцветно изукрашенный полевыми сибирскими цветами— медуницей, чиной, лилиями. Справа островком стояла группа молодых сосенок. Своими поднятыми кверху мохнатыми лапками они словно бы ощупывали небо. Плавными извилинами вниз уходила долина ключа. Там и сям тускло мерцали в ней болотца. А дальше, насколько хватал глаз, к синеющему горизонту уходили перекаты, сплошь одетые тайгой. И уж в самой дальней дали — туманные зубцы горного кряжа. Ни конца ни края! Высоко в бледно-голубом, будто вылинявшем небе широкими кругами медлительно плавал коршун, опираясь неподвижными крыльями на невидимые воздушные потоки. Он смотрел вдесятеро дальше Иннокентия, но и его зоркий взор видел все ту же нескончаемую как море тайгу.

Иннокентий знал и любил ее во всех видах. И летом, зеленую, залитую веселым солнцем, как сейчас. И весной, когда грозовые клубящиеся облака бросают мрачную тень на десятки верст вокруг, ослепительным блеском сверкают ломаные молнии. И зимой, когда невестой, убранной под венец, наряженная во все белое, стоит, не шелохнется тайга. Нежной опушкой из искристого инея припудрена каждая веточка — ни одна не забыта. Заботливо прикрыта сугробами до весны потрескавшаяся земля. Светлой стружечкой шаловливо ныряет в облаках месяц-полуночник...

Не отрываясь, взволнованный Иннокентий жадно смотрел на разметнувшийся перед ним простор, глядел и не мог наглядеться. Да разве есть еще на свете подобный край, где столько приволья человеку!

...Через неделю после разведки в первый же выходной день с прииска выступила в поход за ягодами вся молодежь «Крайнего». Гремящие ведра, бидоны, плетеные корзинки увязавшихся за взрослыми ребятишек переправили на лодках. Молодежь пустилась через речку вплавь, даром что вода обжигала крапивой. На правом берегу во главе колонны проводниками встали Неделя и Смоленский.

Скоро начался лес. Повеяло прохладой. Запахло грибами, ягодами, смолью, прелью- всем тем сложным и приятным ароматом, который всегда свойствен лесу. Деревья стояли убранные в сочную, густую зелень, но среди нее много уже желтело увядших, готовых опасть листьев.

Пока добрались до Золотой пади, солнце поднялось высоко. В густой тени подкрепились едой, напоили ребятишек и принялись за дело. Всюду на горелище белыми, красными, черными пятнышками закопошились парни и девчата. Взрослые ссыпали бруснику в посуду, ребятишки выбирали ягодки получше и отправляли их в рот. Горелище огласилось лязгом ведер, смехом, звонкими криками:

— Эй, ко мне! Тут пропасть сколько ягоды! Да крупная!

— У меня еще больше, как картошка!

— Лена, я ногу поколола-а!

— У кого моя кружка?

К полудню все сошлись вместе, хвастаясь добычей. У одних ягода только закрывала дно посуды—таких встречали добродушными насмешками, у других ведра были чуть не полными. Всех удивила Дуся Охапкина. Она напала в прошлогодней вырубке на крупную сочную ягоду, притаилась там и успела доверху наполнить свое ведро.

— Качать Дусю!

Подхваченная десятком дружеских рук, Дуся взлетела в воздух.

После обеда сбор ягод пошел медленнее. Сказалась усталость. Многие ребятишки повалились спать, другие бродили меж кустов, пресытясь ягодой.

Неделя, Сиротка и Смоленский устроились отдохнуть у кривой дуплистой березы. Тарас лег навзничь, заложив руки под голову, чтобы лучше видеть округлые задумчивые облака в синей пустоте неба. Кеша и Виктор привольно развалились рядом, рассматривая на траве муравьев и божьих коровок.

Сначала разговор не вязался. Виктор, по старой памяти, попробовал подтрунить над Тарасом, сказав, что собирается снова приударить за Клавой, но Неделя только добродушно засмеялся и махнул рукой с таким видом, который ясно говорил: «Бреши, хлопче, бреши!» После того как Сиротка женился на Дусе, а Клава обручилась с Тарасом, к Неделе вернулось его обычное душевное равновесие. Потом Кеша заговорил о планировке стадиона, но и этой темы хватило ненадолго. Помолчали.

— А что, братва, молодец ведь врачиха,— сказал Виктор.— Гляди, как всех растравить сумела.

— Еще бы не молодец,— отозвался Кеша.— Если бы из таких парней да девушек вся наша организация состояла, мы бы горы ворочали.

— А мы и так ворочаем,— возразил Виктор.— Скажешь, нет? А спортивный праздник, а ремонт общежития? И сегодня вся комсомолия тут.

— Ты б еще рейд присчитал, что прошлой зимой

провели,— усмехнулся Кеша.— Разве нам такие дела полагаются? Но руководство...

—Самокритикой занимаешься? — подал голос Тарас.

—Какой там самокритикой,— досадливо поморщился Кеша.— Разве я руководитель? Надо кому-то комсоргом быть, ну выбрали меня, бульдозериста. Я о Норкине, о Крутове говорю. Придешь с каким делом к Игнату Петровичу, а он все шуточкой норовит отбояриться. Вроде мы так, комики, несерьезный народ. А Норкину, тому вообще одно надо было: галочку в графе проставить,— мол, проведено мероприятие.

Кеша неожиданно длинно и забористо выругался, с ожесточением сплюнул и выдернул пук травы. Обнаженные тоненькие корешки беззащитно забелели в комьях влажной черной земли.

— Видеть его до сих пор, попа бездушного, не могу! — яростно сказал Кеша.— Я же знаю: мы вот ягоду собираем, думаем, как бы побольше набрать, чтоб на всех больных хватило, беспокоимся, как уберечь до морозов. А ему это — мероприятие. Хоть бы вся ягода сгнила через месяц, ему наплевать. Мероприятие проведено, в отчет райкому пошло, чего ж еще? Хорошо, хоть скинули его. Георгий Асланович иначе берется. Толк будет. Это сразу можно...

— Смотри-ка, вроде Галган пришел! — неожиданно воскликнул Сиротка.

Смоленский вгляделся.

— Ты что, Виктор! Заманишь сюда Галгана, как же, держи карман шире. Нужно ему! Он живет в свое удовольствие.

— Как его, паразита, земля -терпит? — откликнулся Неделя.

— Ну почему, не такой уж он гад,— неуверенно возразил Сиротка.— С ним ездить можно. Мужик не жадный. Оно и понятно, денег у него куры не клюют.

— Ездить! презрительно фыркнул Неделя.— С ним сидеть-то рядом тошно. А что денежный, ясно — вор!

— Вообще-то на его зарплату так жить не будешь,— согласился Сиротка.— Что-то он комбинирует, факт. Помнишь, как я его еще зимой застал — кучу денег делил с заведующим нефтескладом в Атарене? Но — не пойман, не вор.

— Погоди, какую кучу? — удивился Тарас.— Когда?

— Разве я тебе не рассказывал? Ну да! Тогда слушайте...

...Уж очень он смутился. Как сейчас помню — прямо с лица переменился,— закончил Сиротка.— А с чего бы? Если это правда казенные деньги были, чего ему? Точно? А тут заторопился, вскочил. И зав этот словно очумел. Что-то тут не чисто. Мне так думается.

— Ворюга он и бандит! — убежденно отрезал Неделя.— Тут и думать нечего. Как он тогда Феклу смертным боем бил! Вот чую, что не наш он человек, не советский, а доказать не могу.

— А на чем он может мошенничать? — спросил Смоленский. Рассказ Сиротки сильно заинтересовал его.

— Я так полагаю — на бензине. Скорей всего,— после некоторого раздумья ответил шофер.— На чем еще? Трос,-нефть, взрывчатка никому не нужны. Магазинный товар весь идет штучно и с веса. А бензин легко утаить. И купцы, главное, на него есть. В Атарене знаете сколь индивидуалов развелось? Заправки нет, бензин все у шоферов покупают. Я и то там разок одного с моторки... выручил,— с усилием договорил Сиротка.— Конечно, задаром... Опять-таки деньги Галган считал не с кем-нибудь, а с заведующим нефтескладом.

— Пожалуй, ты прав, Виктор,— озабоченно сдвинул брови Смоленский.— Механика тут простая. Галган, скажем, выписывает три тонны бензина, а увозит две. Тонна остается заву для продажи в Атарене налево. Ну, а тут, на прииске, Галгану отчитаться легко. На участках всяких движков полно. Тот же Лаврухин за литр водки любую фактуру подмахнет. Да и другие найдутся, уважат начальника хозчасти...

— Накрыть нам надо Галгана, вот что я вам, хлопцы, скажу,— ударил кулаком по земле Неделя.— Иначе какие мы, к бесу, комсомольцы?

— Накрыть обязательно,— загорелся Смоленский,— Только надо все умненько провести, чтоб не спугнуть Галгана. И как ты мог столько времени молчать, Виктор? — с упреком добавил Кеша.

— Понимаешь, вылетело из головы. Я как раз в том рейсе чуть не пропал. Да и значения как-то этому случаю не придал,— с виноватым видом ответил Сиротка.

— Ладно. Зато вот тебе задание: как поедешь опять с Галганом за горючкой, последи, сколько бензина ему выпишут и сколько с весов на машину погрузят. Понял? А мы тут сразу комиссию создадим, взвесим прямо на машине, до сдачи на склад, и — в акт это дело. А там дадим знать в Атарен, чтоб за тем ворюгой проследили.

— Все сделаю, Кеша, будь спокоен,— заверил Сиротка комсорга. Самолюбию Виктора сильно польстило ответственное поручение. Кто-кто, а уж он-то сумеет проследить за Галганом!

К концу дня собрался маленький дождик, но не промочил, а только попугал и тут же перестал. Однако все заторопились домой. После целого дня усердного сбора ягод шли, едва переставляя ноги. Самых маленьких пришлось взять на руки. Тарас посадил к себе на широкие плечи двух девочек, и они ехали на нем, восторженно щебеча между собой. Бурильщик крепко держал загорелые маленькие ножонки и улыбался. Ему было приятно слушать милый девчоночий лепет, ощущать тяжесть детей на плечах. Когда-нибудь Клава родит ему такую дочурку или сынишку.

Довольнее всех была Инна. Не меньше сорока ведер брусники несли юноши и девушки «Крайнего».

Из больничного двора молодежь разошлась по домам. Неделя, как и все, ссыпал бруснику в объемистую бочку и тоже направился к своему общежитию. Но едва

поворотил в узкий переулок, как нос к носу столкнулся с Галганом.

Одетый в светло-серый двубортный костюм, Галган смерил потного, запыленного бурильщика презрительным взглядом и подчеркнуто брезгливо посторонился, показывая всем своим видом, что боится запачкаться об него. Тарас вспыхнул, но сдержался. Тогда, на свою беду, Тимофей Яковлевич решил уязвить Неделю:

— И в выходной трудишься? Много на ягоде зашибил? — с притворным сочувствием спросил Галган.

Тарас бешено сузил глаза, заиграл желваками на скулах.

— Мне и зарплаты хватает. Бензин воровать не приходится. А посмеешься после, когда я тебя вместе с завнефтескладом посажу!

Сказал — и прошел мимо остолбеневшего Галгана, уже досадуя на себя за неосторожно вырвавшееся слово. «Теперь насторожится, гад!»

Нечистая совесть всегда неспокойна. Во всем ей чудится близкая расплата. «Бензин... Вместе с завнефте-складом посажу». Все раскопал, проклятый, все! Еще кто знает или он один? И кто мог продать? Лавруха? Ни в коем случае! Сиротка? Но то когда еще дело было, зимой. Полгода тихо прошло. Кто же, кто?»

Ночь прошла без сна, а наутро у Галгана созрело твердое решение убрать Неделю. Забить ему рот, расквитаться за все разом. Другого выхода нет. Иначе — опять в лагерь. Но тихо убрать, чтоб концов не оставить, не засыпаться.

7

Бурильный молоток грохотал длинными очередями.

В слабом пыльном свете мелькали то широкая спина бурильщика, то толстый резиновый шланг, по которому подавался сжатый воздух. Одно кольцо из шланга свисало вниз и терялось в темноте гезенка — бездонного каменного колодца, у края которого работал бурильщик.

Именно здесь, в этом забое, погиб взрывник Жафа-ров. Но печальные воспоминания меньше всего занимали сейчас Тараса. Иное поглощало все его мысли: оставалось меньше двух недель до поездки с Клавой в Ата-рен.

Пока сильные руки делали свое привычное дело, Тарас с наслаждением рисовал в уме картины предстоящей поездки. Вот вдвоем с Клавой они стоят на палубе катера. Быстро убегают назад живописные берега Кедровки. Пахнет рекой, травами, соснами. Клава, в его любимом синем полосатом платье, облокотилась на низенький борт. Легкий ветерок выдувает ее волосы из-под платка. Он поправляет их. Клава с улыбкой поворачивает к нему лицо, и их губы встречаются...

Тарас даже зажмурился, настолько ясно представилась ему эта сценка. Потом в приливе восторга так нажал на молоток, что тот поперхнулся и замолк. Руки ослабили давление, и молоток заработал снова, а Тарас опять унесся мыслями в счастливое будущее.

Теперь ему представились первые дни после свадьбы. Он помогает Клаве украсить их комнату, потом, пока она моет пол, идет в магазин и покупает кучу всяких продуктов. Ребята спрашивают его: «Куда ты набираешь?» А он небрежно отвечает: «Жинка велела. Нас же теперь двое». Жена. Его жена. Слово-то какое особенное! Наконец он возвращается домой, и Клава тихонько ахает: «Ой, глупенький, зачем нам столько, Тара-сушка!» При этом у нее так забавно оттопыриваются губы, что Тарас не выдерживает и целует их. И Клава уже не отбивается, не убегает, потому что она — его жена! «Голубонька ты моя ясная,— с умилением прошептал Тарас,— да я для тебя все куплю, все сделаю; сколько захочешь, столько и зароблю грошей. Надо — эту сопку насквозь пробурю!» Радость искала выхода, и Тарас запел:

Вижу чудное приволье...

Он забыл половину слов, перевирал мотив, но что за беда? Здесь, под землей, рядом с ним никого нет. А если и был бы, так ничего не расслышал бы за грохотом молотка. Не выпуская его из рук, Тарас широко выводил:

Это русское раздолье, это русская земля!

Неделя не закончил песню и оборвал ее на полуслове. У него возникло ощущение, что за его спиной кто-то есть. Тарас обернулся и насупился: к забою подходил Галган.

В появлении начальника хозяйственной части на руднике не было ничего необычного. По долгу своей службы он бывал и ходил всюду. Но Тараса удивило, как Галган сумел добраться сюда. Нужна была немалая сноровка, чтобы подняться на такую высоту по растрелам — коротким бревнам, упертым в стенки вертикального ходка. Как видно, длинные руки Галгана обладали нужной силой и цепкостью.

Тарас выключил молоток, положил около себя. Стало тихо. Только сжатый воздух с легким шипением выходил из неплотного стыка. Галган вежливо поздоровался. Тарас промолчал. Словно не замечая его настроения, Галган закурил пахучую толстую папиросу, расспросил, как идет работа, достаточное ли давление воздуха, не нужно ли сменить молоток. Пришлось отвечать. Осмотрев забой, Галган подошел к краю гезенка и заглянул вниз.

— Что это? Откуда там огонь? — обернулся вдруг Тимофей Яковлевич с выражением изумления на лице.

Тарас тоже изумился. Он знал, что внизу гезенк не имеет никаких соединений. Когда-то давно его пробили сквозь всю толщу пород. На сотню с лишком метров этот гигантский колодец прорезал вертикально гнейсы и гранит, из которых состояла сопка Лысая. Предполагалось, что впоследствии от гезенка пойдут ответвления. Но позже схема ведения горных работ изменилась, и к гезенку не подошла ни одна штольня. В нем не могло быть ни людей, ни огня!

Заинтересованный, недоумевающий Тарас нагнулся над пропастью. В лицо ему дохнуло могильным холодом. А Галган отступил на шаг назад и изо всей силы толкнул бурильщика. Тарас взмахнул руками, весь выгнулся в отчаянной попытке удержаться на краю бездны, но сорвался и без крика рухнул вниз, во мрак, в вечное небытие. Вслед ему посыпались щебень и каменная пыль...

8

Разно складываются судьбы людей. У одного— прямая, простая дорога. Прохладные классы семилетки в родном районном городке. Изрезанная парта. Тихие пыльные улицы. Футбол. Душистые акации, свешивающие свои белые гроздья через палисадник родительского дома. Токарный цех завода. Комсомол. Семья. Рыбная ловля с приятелями. Пенсия. Уважаемая старость в кругу родных и близких.

У другого биография смелым взлетом напоминает стремительный старт самолета. Средняя школа. Университет. Партия. Дипломатическая работа. Чемоданы с разноцветными наклейками (львы, месяцы, звезды, лучи) Лондона, Стамбула, Оттавы, Рима, Буэнос-Айреса. Представительство на международных конференциях. Фотографии в газетах.

Но есть биографии иного склада.

...На бревенчатом домишке одной из улиц пристанционного поселка на Орловщине, раскачиваемая ветром, красовалась ржавая вывеска с изображением сапога и туфли. Здесь, в семье Якова Галгана, среди кучи братьев и сестер, вырос первенец — Тимошка. К десяти годам он вытянулся в крепкого длиннорукого мальчишку, признанного коновода всей уличной ватаги.

Божеством в семье Галгана был рубль. Ему поклонялись. Перед ним благоговели. О чем бы ни говорил Яков Галган детям, грозя им кривым, черным от вара пальцем, он всегда заканчивал одним нравоучением: «Деньги — первеющая сила на свете! Только на рубль надейтесь. С ним не пропадете, чертенята».

Тимошка рано внял отцовской морали и сделал из нее практические выводы. Никто проворней его не умел накрасть угля с железнодорожных платформ, металлического лома с заводского двора, обобрать огород. Доходы от реализации добычи шли на невинные развлечения: мороженое, семечки, папиросы. Позже к ним добавились карты.

Вскоре Тимошка нашел еще один вид заработка. Ему начали поручать топить щенят и котят. Погрузив щеночка в воду, он с любопытством наблюдал, как в его руке извивается и беззвучно разевает ротик в предсмертной муке маленькое живое существо.

Домой Тимошку загоняли только ночь и голод. Отец измочалил об него не один ремень, но безуспешно. Тимошка визжал, клялся, что больше не будет, целовал жилистые руки, но уже назавтра все шло по-прежнему. С утра до ночи он слонялся по базару, втягивал в себя разнообразные запахи — гниющего мяса, конского пота, квашеной капусты; протискивался между овчинными полушубками, промасленными телогрейками, бабьими салопами, густо сдобренными нафталином. Это был его мир.

Шли годы. Яков Галган умер. Его отпрыски разбрелись кто куда. Вывеска с сапогом исчезла.

Вышел на самостоятельную дорогу и Тимофей. Он устроился кладовщиком в артели инвалидов, занятой пошивом телогреек, ватных брюк и шапок. Оклад кладовщика был мизерным, но Тимофей не смущался этим. «Одни дураки на зарплату живут».

Молодая Советская страна мужала, широко расправляла крылья перед огромным полетом. По ковыльным Степям Казахстана пошел черный паровоз Турксиба. распугивая сторожкие конские косяки и караваны верблюдов. В амурской тайге пролегли дощатые тротуары города юности. С конвейеров автомобильных и тракторных заводов двинулись лавинами умные машины. Под самое небо поднялись гигантские трубы химических, металлургических и прочих заводов, что густо покрывали обновленную землю. Двести тысяч колхозов собирали в свои закрома тугое зерно.

Народ рос. А Галган угрюмо и недоверчиво, исподлобья приглядывался к потоку жизни, который бурлил вокруг него. Он считал себя несправедливо обиженным. Его обнесли за большим советским столом! Разворачивая газеты, он читал о людях, которые получают от государства премии, ордена, едут в Кремль, за границу. В журналах он видел фотографии этих людей. «Вранье!»— злобно усмехался Галган, чтоб смягчить остроту обиды. Но самоутешение помогало слабо. Знакомая доярка Фроська из пригородного колхоза «Вперед» садилась в президиумы с Золотой Звездой Героя Социалистического Труда на розовой кофточке. Мастер доменного цеха с соседней улицы Луначарского купил себе легковую «Татру». Преподавательница иностранных языков из пединститута в последнем тираже займа на сторублевую облигацию Третьего решающего выиграла двадцать пять тысяч рублей... Кругом людям везло! Им прямо с неба сваливалось счастье, само лезло в руки. Одного лишь Галгана счастье упорно обходило стороной. Приходилось тащить из артели по мелочи.

Жизнь текла серая, скучная. А где-то на роскошных женщинах сверкали драгоценности, шумел на океанских пляжах прибой, под южным солнцем скользили яхты, могучие черные «роллс-ройсы» и «кадиллаки» несли своих владельцев в ночные дансинги, бесчисленными огнями рекламы пылали улицы огромных городов... И все чаще Галганом овладевало желание мстить людям. Людям вообще, всему советскому обществу, где ему не удавалось урвать жирный кус. Тогда кладовщик исчезал на ночь из дому. Наутро жители обнаруживали сломанные фруктовые деревца в своих садиках, вымазанные дегтем ворота, сорванные номерные знаки.

Не изменился Галган и после женитьбы. С первого же дня он объявил жене Ксении, молоденькой ткачихе, что его заработок ее не касается. На плечи женщины легла двойная ноша: работа на фабрике и домашнее хозяйство. Через год родилась девочка. Потом появился мальчик. Дети росли здоровенькие, крепкие. Ксения не могла нарадоваться на них. Галган по-прежнему гулял где хотел, иногда возвращался домой под утро, не давал жене ни копейки, но она и не требовала от него ничего. Ксения довольствовалась тем, что Галган не бил детей. Отстоять их от побоев ей удалось после того, как однажды она, тихая, покорная, ни в чем не перечившая мужу, едва не выцарапала ему глаза, отнимая сынишку. Галган решил не связываться с бешеной бабой и перестал замечать детей.

Ксения учила детей любви ко всему живому, ласкала их, холила, отдавала им каждую свободную минуту. Но недолго длилось их детство. Полоская белье в проруби, Ксения простудилась, слегла в постель, и через неделю на городском кладбище добавился еще один безымянный холмик без ограды, без цветов.

Худое пошло житье детям! Три дня за ними присматривала сердобольная соседка, а на четвертый Галган привел в свой дом мачеху. Вертлявая, крашеная Васса сразу же возненавидела детей, которые дичились, забивались от нее в углы. Даже Галган не додумывался до таких изощренных мучительств, которым подвергала сироток мачеха. Заметив, что мальчик страшно боится темноты, она за всякую невинную шалость запирала его на ночь в чулан. Обмирая от ужаса, малыш кричал голосом, который растопил бы заросшее шерстью сердце дикого зверя, хватался за стены, за стулья, пока его волокли в чулан, потом, в изнеможении, захлебываясь от рыданий, только шептал отчаянно: «Я боюсь... я умру

там... лучше убейте меня, тетечка!» Страшно было слышать такие слова из уст малыша! Но ничему не внимала сожительница Галгана. Она бросала мальчика на пыльные мешки и уходила. Вокруг пищали мыши. Что-то холодное, скользкое касалось руки ребенка.

Кто знает, что совершалось в душе ребенка за бесконечную ночь, в продолжение которой он ни на минуту не смыкал глаз, тысячу раз умирал от страха и не мог умереть... Наутро мачеха выпускала его из чулана полубесчувственного, повзрослевшего за одну ночь. Сестра не смела даже приласкать и утешить братца. Только на кладбище, у могилы матери, они становились снова детьми, звали к себе мать, просились к ней и плакали.

Но разгульная, веселая жизнь, которую вел теперь Галган с новой женой, требовала денег. Приходилось добывать их все больше и больше, идти на риск. Васса издевалась над осторожностью мужа, и он решился. Ночью вспыхнул артельный склад, предварительно наполовину очищенный Галганом.

Уловка не помогла. Преступление раскрылось. Когда суд объявил приговор: десять лет лишения свободы,— Васса, сидевшая в зале, спокойно поднялась и вышла. Больше ее в городе не видели. Детей пришлось устроить в детский дом.

Только через восемь лет, нераскаявшийся, по-прежнему до краев налитый злобой ко всему советскому, но научившийся обуздывать свой нрав, Галган вышел за ворота исправительно-трудового лагеря. Куда делись Васса и его дети, он даже не поинтересовался.

Никто не попрекал его прошлым. Перед Галганом открылись все пути к честному труду. Но он презирал тех, кто привык тяжелой, упорной работой добывать каждый рубль. Галган сумел выкрасть незаполненную трудовую книжку, скрыл свое прошлое, и вскоре прииск «Крайний» обогатился новым начальником хозяйственной части. Должность эта привлекла Галгана своими возможностями: всюду бывая, пропуская через свои руки деньги, продовольствие, разные материалы, легко кое-что прибрать к месту. Так оно и вышло.

Понравился Галгану также и Крутов. Неглупый от природы, Галган быстро смекнул, что, пока начальник прииска будет им доволен, его будущее обеспечено. С этого дня Галган положил себе за правило: ни в чем

не перечить Крутову, всячески угождать ему, исполнять каждую прихоть.

Устоявшуюся обеспеченную жизнь нарушила угроза Недели. Приходилось рисковать, чтобы убрать опасного врага.

9

Падая, Тарас попал одной рукой в кольцо резинового шланга, которое свешивалось над пропастью. Громадная сила позволила бурильщику удержаться, и он повис на шланге, пролетев несколько метров.

Галган заметил, как дернулся и вдруг натянулся шланг. Он бросился на землю, осторожно подполз к краю гезенка и опешил: слегка раскачиваясь на шланге, над пропастью висел Тарас. Их глаза встретились.

До сих пор никто из них не проронил ни звука. Галган молчал, Тарас — тоже. Толчок, падение, неожиданное спасение — все совершилось так быстро, что Тарас опомнился, лишь увидев над собой голову Галгана. В ту же секунду Неделя испустил гневный крик и полез вверх, помогая себе ногами.

Но Галган уже оправился от минутной растерянности. Его голова исчезла и тотчас показалась снова вместе с рукой, в которой торчал острый нож. Он приставил его к шлангу и с неописуемой улыбкой взглянул на свою жертву.

Тарас замер, не сводя глаз с блестящего ножа. Удерживаясь одной рукой над пропастью, безоружный, силач все равно вступил бы в бой с Галганом, вооруженным ножом. И почем знать, чем закончился бы этот поединок мужества с вероломством! Но здесь не могла помочь даже необыкновенная сила Тараса. Один взмах ножа — и нить спасения, на которой он удерживался над бездной, будет перерезана. Всем своим телом Неделя ощутил холод смерти, которая жадно подстерегала его внизу, ждала, когда он грянется с огромной высоты на острые камни, изорвет в кровавые клочья свои мускулы.

Снова стало тихо. Так тихо, что Тарас услышал легкое шипение сжатого воздуха там, вверху, где он только что работал и пел. Слабый свет аккумуляторной лампочки мерцал на выступах каменного свода, под которым разыгрывалась трагедия. Полно, да не сон ли все это? Тарас чувствовал себя во власти затянувшегося кошмара, страшного своим правдоподобием. Казалось, надо только сделать над собой усилие и проснуться. Но кошмар длился.

В первое мгновение Галган не знал, что делать. Он никак не ожидал такого исхода покушения. Дело осложнялось. Перерезанный шланг.— явная улика. Изобразить все как несчастный случай уже не удастся. Теперь надо, чтобы никто не знал о его посещении рудника. Иначе — тюрьма. Но все равно отступать поздно. А пока что жертва по-прежнему в его власти, и можно даже позабавиться, продлить ее агонию. Обычная осторожность оставила Галгана. Натешиться напоследок над врагом!

— Тебе не холодно там, Тарас? Осторожней, не сорвись. Клава за другого выйдет.

Довольный своим остроумием, Галган ухмыльнулся.

Тарас не отвечал. Он дышал трудно, прерывисто. В гезенке веяло ледяным сквозняком, но пот заливал глаза рабочего.

Тяжело расставаться с жизнью в двадцать два года, когда впервые полюбил и тебя любят, когда столько еще предстоит свершить, увидеть, узнать, когда весь огромный добрый мир ждет тебя впереди!

Горько расставаться с жизнью даже на поле брани, когда уносишь с собой жизнь врага, когда ты не одинок и знаешь — не бесцельна жертва — и добрым словом помянут тебя потомки. Но стократ горше умирать безвестно от руки коварного и подлого убийцы! Умирать и знать, что останешься неотомщенным, а он будет по-прежнему наслаждаться жизнью.

— А, проклятый! — говорил между тем Галган, скрипя зубами.— Пялишь зенки? Несладко? Думал меня угробить? Нет, не на того напал. Сам подыхай! Считаю до трех. Потом полосну шланг, пойдешь на дно. Р-раз...

На губах Галгана выступила пена. Длинное лицо исказилось судорогой. Галган задыхался, в горле у него хрипело. Он упивался своей местью.

Тарас был бледен, но молчал. Он продолжал колыхаться над бездной, прижимаясь к шлангу. Когда Галган начал свой счет, Тарас не закрыл глаза. Он перехватился покрепче руками, готовясь к отчаянному рывку вверх. Лучше прыгнуть навстречу смерти, чем ждать, пока она подползет. При этом движении Тарас почувствовал что-то твердое у себя в кармане. Зеркальце Клавы!

— Два-а-а...

Галган бережно вел ножом по шлангу. Резина расходилась, обнажая крепкие нити ткани. Любуясь этим, Галган не заметил, как Неделя мгновенно сунул руку в карман и с силой метнул квадратное зеркальце. Острый угол ударил в бровь и рассек ее. Галган ахнул, невольно схватился руками за лицо, выпустил нож. Серебряная смертельная рыбка проблеснула мимо Тараса...

Нож еще летел на дно гезенка, а Тарас взбирался наверх, перехватывая сразу по метру. Галган изо всей силы рванул шланг. Напрасно! Он был едва надрезан. Камнем! Галган схватил острый камень. У Тараса потемнело в глазах от удара, но он продолжал лезть. Галган пошарил вокруг, пытаясь найти еще камень. Поздно! Тарас уже ухватился за край гезенка.

Галган даже не попытался сбросить Тараса. Он знал, с кем имеет дело. Втянув голову в плечи, убийца кинулся бежать. Позади услышал тяжелые скачки. Захолонуло внутри. Закричал, протяжно и дико. Животный ужас рвался наружу:

— А-а-а!..

Потом Галган бежал молча. А в голове стремительно, клочками: «Господи, только б спастись... только б жить... никогда...» Позади неумолимо, тяжко — туп, туп, туп! И опять: «Только б добежать... жить... жить!..»

В узком лазе, на животе, змеей, Галган немного опередил Тараса. Богатырю мешали широкие плечи. Но едва Галган поскакал вниз по растрелам, как снова услышал над головой неотвратимое: туп, туп, туп...

Лампочку не успели подобрать ни Галган, ни Тарас. Вокруг стоял мрак. Но ужас придал крылья Галгану. В темноте он перелетал с бревна на бревно, в кровь разбивая колени, обдирая руки. И, не отставая ни на шаг, следом прыгал Тарас, наизусть знавший весь этот ходок.

Внизу посветлело. Блеснула электрическая лампочка. Медлить нельзя! Тарас прыгнул на Галгана. Сорвались вниз, покатились по щебню. Безумным усилием, от которого что-то оборвалось внутри, Галган выскользнул из-под Недели. Хромая, побежал. И здесь Тарас нагнал его.

Всю силу ненависти вложил Тарас в свой страшный удар, метя в голову. Как яичная скорлупа разлетелся бы череп Галгана, но Тарас споткнулся, и удар пришелся по плечу. Переломились ключица и лопатка. Выломленная рука обвисла плетью на сухожилиях. Галган дико взвыл, завертелся на месте волчком и упал.

Тарас размахнулся вторично, но немыслимым усилием воли сдержал себя, заскрипел зубами. Взять гадюку живьем!

10

В поисках Крутова Царикова исколесила половину прииска. В конторе ей сказали: «Подписал бумаги и пошел на участок Охапкина». На участке рабочие посочувствовали радистке: «Самую малость не захватила, девушка. Был Игнат Петрович, да весь вышел. Сказал — пойду в бригаду Черепахина». Никита Савельевич высунул бороду из окна кабины экскаватора, приложил ладонь к уху, силясь разобрать, что кричит ему эта пестро одетая женщина, боязливо остановившаяся поодаль от его могучей машины. Поняв, обрадованно закивал головой, показал в сторону конторки участка. Но и здесь Крутова не оказалось. Лаврухин засуетился, изобразил сожаление всеми морщинами опухшего лица и шмыгнул багрово-сизым носом. «Пораньше бы, Ирина Леонтьевна. В контору к себе пошел». Радистка вздохнула, вытерла капельки пота на смуглом лице и направилась обратно к конторе прииска.

А в это время Крутов сидел в своем кресле, прикрываясь рукой от солнца, и внимательно слушал. На усталом, небритом лице особенно заметно проступили морщины. Временами при повороте головы седеющий ежик волос вспыхивал под лучом солнца чистым серебром.

Напротив Игната Петровича сидел Арсланидзе.

— Наш бриз бездействует,— говорил парторг прииска.— Черепахин подал два важных предложения, но ни одно из них не рассмотрено. Даже не рассмотрено, не говоря уже о внедрении! Чертежи нового промывочного устройства...

Шум за окном прервал беседу. Игнат Петрович с кряхтением повернулся в кресле.

— Что это? Неделя идет, тащит кого-то,— с недоумением проговорил он.— А народищу за ним! Сюда идут...

Топот многочисленных ног по коридору. Возбужденные голоса. Ближе, ближе...

— Куда они лезут? Я же сказал — никого пока не пускать! — сердито крикнул Крутов секретарше.

Но толпа горняков уже ввалилась в приемную. В запертую дверь кабинета нетерпеливо забарабанили.

— Игнат Петрович, откройте!

Крутов повернул ключ в замке и отступил назад.

У его ног на полу, неловко подвернув под себя выломанную руку, лежал Галган. На меловом лице бисеринками выступил холодный пот. Глаза закатились. Сквозь разодранную в клочья рубашку на крашеные доски сочилась кровь. Тарас не очень заботился об удобствах для своего врага, пока волок его к конторе, и тот потерял сознание.

Минута молчания — и сразу взрыв голосов. Весь еще во власти пережитого, Тарас начал рассказывать. Никто не заметил, как в кабинете появилась Царикова. Она протиснулась к Галгану.

— Что с ним? Кровь... Боже мой! Тимофей Яковлевич! Он разбился? Да поднимите же его с пола! Что вы стоите? Надо вызвать врача!

— Не врача, а милицию! — гневно возразил Тарас.— Чуть не отправил меня на тот свет, бандюга!

Веки Галгана затрепетали. Открылись мутные глаза, скользнули безучастно по лицам рабочих, по лицу Цариковой и вдруг расширились, округлились, наткнувшись на атлетическую фигуру Недели.

Царикова замолчала, попятилась. Игнат Петрович увидел у нее в руке бумажку, почти машинально взял и развернул. Вверху стояло: «Секретарю райкома партии Проценко».

Несколько раз Игнат Петрович перечитал эту строчку, не понимая ее смысла. «Проценко. Какому Проценко? Секретарю райкома партии... Но почему сюда? Он же... Ошибка? Ах!..»

— Эй! Рассыльный! Секретарь! Кто там есть? — закричал Игнат Петрович через головы горняков.— Сейчас же узнать, не пришел катер из Атарена?

Словно в ответ, с реки отчетливо донеслось татаканье подходившего катера.

— Ну!..— только и сказал Крутов, хватаясь за голову.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

РАЗВЯЗКА

1

Третий день секретарь Восточного райкома партии Евгений Федорович Проценко жил на «Крайнем».

Если бы в двадцатых годах кто-нибудь сказал Женьке Проценко, что он будет партийным работником, он бы только засмеялся в ответ: «А может, министром?»

Кочегар волжского парохода «Сыз_ранец» Федор Лукич Проценко в самых смелых своих мечтах видел сына Женьку машинистом. Об этом же мечтал и Евгений. С детских лет он плавал вместе с отцом по Волге, ел и спал в трюме, иногда сутками не поднимаясь на палубу. В пятнадцать лет Евгений уже умел не хуже иного заправского кочегара равномерным слоем забросать топку углем, очистить колосники от шлака, поднять пар в котлах. Цепко держа широкую совковую лопату в худых по-мальчишечьи руках, Евгений ловко, веером, посылал уголь в дальние углы топки, отворачиваясь от ее знойного дыхания.

Мать рано умерла от тифа, который свирепствовал тогда по всему Поволжью, и между отцом и сыном установились те свободные, не по возрасту равноправные отношения, которые так обычны в подобных простых рабочих семьях. Грамоты Федор Лукич не знал. Он и подписывался-то в ведомостях на зарплату с трудом, придерживая бумагу заскорузлым пальцем с навечно въевшейся в него мелкой угольной пылью. Тем сильнее хотелось кочегару видеть своего единственного сына грамотным человеком. Да и намеченная в будущем профессия машиниста требовала кое-каких теоретических знаний. Продолжать ходить в школу при постоянных плаваньях по Волге Евгений не мог. Оставить его в каком-нибудь городе, у чужих людей, отец не решался. И Евгений проходил науку у помощника капитана, принявшего живое участие в судьбе паренька.

Ученик из Евгения вышел на диво. Он с полуслова запоминал все, что ему говорил наставник, а усидчивостью поражал всех на пароходе. Свежая, нетронутая память, рвение к науке делали свое дело. Несмотря на множество помех, Евгений не отставал от школы. Отец не мог нарадоваться на сына и проникался к нему все большим уважением. Часто вечером, отстояв вахту, Федор Лукич подсаживался к Евгению и наблюдал за тем, что он пишет в своих тетрадках.

— Это что ж за загогулина такая, сынок?

— Квадратный корень из икса.

— Ишь ты,— усмехался отец и окутывался клубами табачного дыма.— А для чего он, этот самый корень?

— Как тебе сказать, тятя,— затруднялся Евгений,—• для алгебраических вычислений.

— А, ну тогда понятно.

Федор Лукич начал советоваться с сыном даже по таким делам, где особой учености-то уж и не требовалось.

— Начисто моя рубаха истлела,— раздумчиво говорил кочегар.— Давеча еще подол спалил, туды его в капель... Не миновать новую покупать. Какую возьмем — сатиновую либо ситцевую?

— Сатиновая-то вроде получше, тятя.

— Знамо, лучше, да где ее сейчас купишь?

— Тогда — ситцевую.

— Вот и я думаю, надо ситцевую пошарить.

Экзамен за семилетку Евгений выдержал экстерном

блестяще и вскоре поступил на курсы пароходных машинистов. Мечта близилась к своему осуществлению.

Пришлось на время расстаться с отцом. На прощанье Евгений купил ему новую трубку, а помощнику капитана, своему наставнику,— мельхиоровый портсигар с надписью славянской вязью: «Лучшему другу». Для того чтобы купить две эти безделушки, молодому курсанту пришлось неделю подставлять крепкие плечи под кули с мукой на пристанском складе,

На курсах Евгений учился так же старательно и без всякого усилия, в короткий срок заслужил авторитет у своих сверстников. Сказалось и то, что по годам он был едва ли не самым старшим среди них.

Все шло хорошо, но накануне окончания курсов случилось несчастье: взрывом котла на месте был убит Федор Лукич. Оплошал старый кочегар, не довелось ему увидеть сына машинистом. Евгений остался один-одинешенек на всем белом свете. Вздумалось ему разыскать своего старого наставника, но оказалось, что и тот уже умер. Грустно стало молодому машинисту. Не думал он, что так обернется его вступление в новую жизнь...

Но жизнь продолжалась. Евгений Федорович получил назначение на Енисей и выехал в Красноярск. Однако работать на могучей сибирской реке-красавице пришлось недолго. Проценко призвали в армию, послали в пограничные войска.

В стране давно закончилась гражданская война. Бурные события тех лет начали помаленьку сглаживаться в памяти людей. А здесь война продолжалась. Только она приняла другие формы: затаилась перед прыжком в густом кустарнике, залегла в болоте, заползла в горную расщелину. Вместо тысячного топота конских ног — одинокий крик неизвестной птицы в ночи. Вместо камуфлированных английских танков — полосатый, как бок тигра, бешмет басмача. Овчарки, секреты, заставы.

Граница.

Постепенно Проценко начал забывать о всякой иной жизни. Остался на сверхсрочную, женился, вступил в партию. Ездить было не к кому и незачем. Подернулись дымкой в памяти многоэтажные кварталы городов, оживленные людские толпы. Где-то горели мириады электрических огней, грохотали поезда. Здесь — обманчивая тишина, безлюдье.

Казалось, так и пройдет вся жизнь на границе. Но партия распорядилась по-своему. Пришел вызов в Москву, на учебу. Проценко окончил Горную академию, получил назначение начальником прииска. И вот Атарен. Невысокие сопки. Бурливая, полноводная Северная. Тайга. Морозы.

Через год коммунисты района выбрали начальника прииска «Заветный» Евгения Федоровича Проценко первым секретарем райкома партии. От прошлого осталось немного: любимая зеленая фуражка, особая щеголеватость в одежде да еще нестерпимый в гневе взгляд серых, словно бы дымящихся глаз.

Годы перевалили на пятый десяток, но Проценко и не думал стареть. От каждого поворота его большой бритой головы, крепко посаженной на короткой борцовской шее, от крутых плеч веяло скрытой физической и душевной силой. Особенно заметна была она, когда Проценко ходил по комнате и размышлял о чем-либо. На могучей лобной кости двигалась складкой кожа; зажатая в излу-

чине губ, каменела улыбка. Впечатление не портили даже ]»уки с неожиданно тонкими, белыми, словно у женщины, пальцами. У Проценко была привычка, отмечая свои мысли или фразы, коротко ударять сжатым кулаком правой руки по ладони левой, как будто ставя точку.

Тотчас по приезде Проценко Крутов предложил ему свою квартиру. Проценко отклонил предложение и поселился в маленькой комнатке, которую до женитьбы занимал Сиротка. В ней секретарь райкома и проводил короткие ночные часы. Все остальное время он без устали обходил общежития, шахты, мастерские, полигоны.

Игнат Петрович попытался сопровождать Проценко, но тот попросил его заниматься своим делом, а в провожатые выбрал Лисичку, вместе с которым приплыл из Атарена. Выбор был сделан как нельзя лучше: старый лотошник знал на прииске каждый уголок. Еще важнее было то, что Проценко умел слушать. Внимательно, не перебивая ни единым словом, он выслушивал шахтеров, продавцов, лотошников, счетоводов и нормировщиков. Люди договаривали все до конца. Даже'те, кто не собирался сначала делать этого. Постепенно открывалась полная картина.

Перед сном, в постели, Проценко подолгу размышлял о прииске, о людях, с которыми столкнулся в эти дни. Мало он знал о «Крайнем»! Спасибо Лисичке: приехал, рассказал. А ведь тут жилье разваливается, геологоразведка запущена, Крутов окружил себя мерзавцами и подхалимами, набил руку в победных рапортах... Шатров молод, горяч, не довел борьбу с ним до конца, но подхватили другие: Арсланидзе, Черепахина, Смоленский, Лисичка... Трудно им пришлось, а все ж выстояли.

Вечером третьего дня Проценко пришел к Крутову. Приемная пустовала. Игнат Петрович сидел в кабинете один, ссутулившись в кресле, положив подбородок на сжатые кулаки, и задумчиво смотрел на мошкару, которая вилась вкруг лампочки. Верхний плафон был выключен, и в мягком свете настольной лампы виднелись только лицо Крутова и пепельный ежик волос.

За эти три дня Игнат Петрович сильно похудел. Глубокие морщины прорезали лоб, избороздили щеки. В глазах застыло вопросительное тоскливое выражение. Часто теперь, не закончив распоряжения, Игнат Петрович вдруг поворачивался и уходил, махнув рукой, шаркая по земле ногами.

Крутов чувствовал: внутри у него что-то надломилось. Он теперь был тенью самого себя — прежнего.

Услышав шаги Проценко, Крутов вздрогнул, заслонил глаза от света ладонью. Хотел улыбнуться, но улыбка не вышла.

Проценко молча опустился рядом на стул, закурил, потом так же молча поднялся, заходил по комнате.

— Никогда себе не прощу! — донеслось внезапно до Крутова. Проценко ударил кулаком по-ладони, оседлал стул и впился взглядом в лицо Крутова: — Кто ты, Игнат Петрович?

— Вы же знаете, Евгений Федорович,— принужденно улыбнулся Крутов. Кривая боязливая улыбка застряла в уголках губ, никак не сползала с лица, нелепая, неуместная.

— Да, да,— отвечая своим мыслям, быстро проговорил Проценко, продолжая рассматривать Крутова.— Как же: потомственный золотоискатель, крепкий руководитель. Положились. Оставили без контроля. Как будто человек не меняется, навечно заспиртован в банке.— И без перехода: — Кто писал статью о Шатрове?

Крутов хотел пожать плечами: «Не знаю», но внезапно почувствовал отвращение к самому себе.

— Норкин.

— Сам? Или под твоим нажимом?

— Я одобрил...— выдавил Крутов после долгой паузы, опуская глаза. Нельзя было выносить этот дымящийся взгляд серо-стальных глаз, проникавший в самый мозг, парализовавший волю.

Проценко опять заходил по комнате. Остановился против Крутова.

— Игнат Петрович, народ тебя выкормил, вывел на дорогу, поставил у власти. А чем ты отплатил ему?

Крутов рванул ворот гимнастерки, оборвал крючки. Спазмы сжимали его горло, мешали дышать. Лоб покрылся испариной.

— Всё для человека! — продолжал Проценко, не отрывая взгляда от Крутова.— Всё ему, строителю новой жизни. Большое счастье служить своему народу. А ты? Где твоя партийная совесть? Предал ты ее, Игнат Петрович!

— Но не один же я виноват! — глухо сказал Крутов, запуская пальцы в волосы, не смея поднять голову.

— Один! Отвечать будет и Норкин. За клевету в печати, за бесхребетность, за многое. Но тебе за его спиной не спрятаться, нет! Он — твое орудие. Не больше. А с тебя спрос будет полной мерой, без скидки. Жди, что решат коммунисты.

2

Прииск остался далеко внизу, деревья тесней и тесней обступали Крутова, а он все ломился через кустарник вперед, не останавливаясь, будто за ним гнались.

Прохладное, по-осеннему яркое утро вступило в свои права. Бледно-голубое небо, выцветшее за жаркое лето, высоко и просторно поднялось над тайгой. Далеко в распадке еще не истаял, но уже истончился до прозрачности белесый язык ночного тумана. Листья на березках еще держались, но насквозь прозолотились, чуткие, готовые к полету. Сырая после затяжных дождей земля издавала терпкий винный запах.

Прошумел в лежалой бледной хвое бурундук. Верткий, причудливо раскрашенный полосатый зверек затаился под корневищем вывороченной лиственницы, пронзил бисеринками глаз идущего человека и, взмахнув роскошным хвостом, нырнул вглубь. Проскакала по веткам белка. Запасливая обитательница тайги торопилась пополнить свои кладовые кедровыми орехами и семенами лиственницы. Где-то в стороне залопотал глухарь.

Лес жил своей обычной устоявшейся жизнью. Но до сознания Игната Петровича не доходили лесные шумы и запахи. Большой любитель охоты, на этот раз он не заметил даже, как почти из-под ног выпорхнула молодая куропатка.

Вчера на партийном собрании решилась судьба Крутова и Норкина.

Ох, как трудно было идти на собрание! Стопудовый груз вгонял в землю, не давал поднять ногу. Дверь и ту открыл не рывком, наотмашь, как прежде, а потянул на себя робким просителем. Прошелестел и смолк шепоток. Все глядели серьезно, осуждающе. Норкин сидел рядом, поминутно обдергивая кургузый москвошвеевский пиджачок, без нужды протирая стекла очков. Слинявшее лицо бывшего парторга то розовело, то опять бледнело.

Даже сейчас, вспомнив об этих минутах, Крутов часто задышал и прикрыл глаза. Незамеченная плеть стланика метнулась под ноги, и он едва не упал. Заныла ушибленная ступня. Игнат Петрович осмотрелся. Тайга сомкнулась. Прииск исчез из виду. Некому нарушить раздумье, помешать. А вон, кстати, подходящий пенек.

Игнат Петрович тяжело опустился на пень, и немедля мысли прихлынули сосущими пиявками. Выступления коммунистов. Одно. Другое. Третье. «Зажим критики... гонения... зазнайство... бездушное отношение к рабочим...» И приговор, каждый раз один и тот же, но с новой силой дробящий остатки воли к сопротивлению: «Исключить!»

Холодное отчаянье подступало все выше, затекало в горло. На лице Проценко — тень. Взгляд серых глаз притушен опущенными веками. Не понять, что думает. А понять надо. Есди и он бросит камень на весы...

И вдруг в обреченность, в густеющую мглу, как доска погибающему в трясине: «Стыдно так, товарищи! Зачеркнуть сорок лет труда, и какого! Да, виноват. Снять с поста, наказать. Но из партии — нет! Где были секретарь, парторганизация, мы с вами, коммунисты? Не сумели переломить?» Это — Шатров. Тот самый, которого так долго нещадно гнал, преследовал. Проценко уже глядит не отрываясь. Поднимается Арсланидзе: «Шатров прав!» И вот в протоколе: «Крутову Игнату Петровичу... строгий выговор с занесением...»

Упасть бы в ноги, закричать от радости! Пусть лотошником, бурильщиком, пусть! Но — в партии!

Игнат Петрович пошевелился на пеньке, незряче повел вокруг глазами. Последним коротким воспоминанием— слова председателя собрания: «Норкина... исключить». Как будто вынули позвоночник — так мертво сложился пополам, сполз набок Леонид Фомич.

3

Поединок под землей сделал Тараса Неделю героем прииска. По десять раз в день его заставляли рассказывать обо всех подробностях покушения. Тарас сердился, отнекивался, но вынужден был уступать просьбам. Запирательство не помогло Галгану. Подрезанный шланг, выуженный со дна пропасти нож послужили неопровержимыми уликами. Выяснилось прошлое Галгана. Всплыла подделка трудовой книжки. Открылись и махинации с фактурами, участие в них Лаврухина.

Больше всех досаждали Неделе ребятишки. Они всегда боготворили силача, а теперь буквально не давали ему прохода. Едва Тарас показывался на улице, как вокруг него немедленно собиралась стайка ребятишек. Почетный эскорт сопровождал парня до самого крыльца дома, куда бы он ни направлялся. Такая популярность сильно стесняла Тараса. Он куда охотнее обходился бы без ореола героя.

Впрочем, до отъезда в Атарен оставался один день, и это утешало Тараса. Он уже взял отпуск, Евдокия Ильинична не ложилась спать допоздна, торопясь сшить дочери новое платье. Клава немного побаивалась,— на этом же катере в Атарен отправляли под конвоем Галгана, но Тарас успокоил девушку: «Мы будем на катере, а он — в трюме баржи. И разве кто пальцем тронет тебя, моя ясочка, когда я с тобой?»

Собирались в путь и Норкины.

В отличие от мужа, Марфа Никаноровна бодро перенесла удар. Оба поросенка, которые успели превратиться в недурных кабанчиков, пошли за полцены. Без сожаления рассталась Марфа Никаноровна и с мебелью. Она не любила возиться в дороге с громоздким багажом.

Иначе вел себя Леонид Фомич. Сначала он впал в состояние полной прострации и безучастно взирал на хлопоты жены, потом внезапно очнулся и развил бурную деятельность. Стоило Марфе Никаноровне зазеваться хоть на минуту, как Леонид Фомич всовывал в ящики, приготовленные к отправке, кочережки, совки, старый зонтик, подшитые валенки и прочий скарб, которым обычно обрастают семьи, долго живущие на одном месте.

— Выкинь ты эту пакость,— сердилась Марфа Ника.норовна,— только сейчас и избавляться от дерьма, пока переезжаем.

— Помилуй, Марочка,— кротко возражал супруг, пытаясь незаметно втиснуть свою контрабанду в ящик,— ведь на новом месте это же находка. Приедем, а у тебя все есть, веник и тот покупать не нужно. Сколько денег сбережем!

— Мелочный ты человек, Леня,— укоризненно качала головой Марфа Никаноровна,— всю жизнь мимо рубля за копейкой ходишь. Хоть ты мне и муж, а не пойму я тебя. Такое горе — из партии исключили, а у тебя пустяки на уме.

— В партии восстановят! Я чужих жен не сманивал, водку не пил, статейку и ту написал под нажимом, а Крутову всего-навсего выговор, а мне — исключение! Разве это справедливость? Ты другое скажи, Марочка, пропала моя пенсия. Вот и надо деньги беречь,— горестно вздыхал Леонид Фомич.

— Опять чепуху городишь,— закипала уже не на шутку Марфа Никаноровна, окидывая негодующим взглядом согнутую фигуру мужа.— Что ты, инвалид? Работать не можешь? Руки-ноги есть, чего еще надо? А мало будет, и я пойду работать. И пенсию получишь, только как все, не северную.

Норкин умолкал и принимался заколачивать ящик.

В день отъезда утро выдалось погожее, но холодное. За ночь лужицы подернулись по краям тонкой пленкой льда. Откуда-то с дальних подступов уже дохнула зима. Кончилось короткое сибирское лето.

Щеголяя своим искусством, Сиротка круто развернул машину у самого обрыва и осадил ее на тормозах. Внизу стрелял и дымил дизель катера. Моторист разогревал его, готовясь к отплытию.

Норкин нащупал ногой баллон, осторожно спустился на землю. Тарас перемахнул через борт, принял от Клавы чемодан и как перышко подхватил девушку. Сиротка помог выбраться из кузова Марфе Никаноровне. Евдокия Ильинична приехала в кабине.

Пока Неделя и Сиротка перетаскивали на катер багаж Норкиных, на берегу шло прощание. Обнимая Евдокию Ильиничну, Марфа Никаноровна не выдержала, заплакала. Как ни крепилась Евдокия Ильинична, но и у нее сверкнула слезинка. Женщины троекратно, крест-накрест, расцеловались, еще постояли, не разнимая объятий, и снова поцеловались. Леонид Фомич одиноко стоял в сторонке. Его никто не провожал. Потом Евдокия Ильинична мелко покрестила дочь и Тараса. Он конфузился, отворачивался, но терпел, не желая обижать старушку.

Дизель зафыркал сильнее. Катер задрожал. Все заторопились. Евдокия Ильинична привлекла к себе Клаву, пальцем любовно разгладила морщинки на ее лбу и крепко поцеловала в губы, потом подала руку Тарасу.

Сиротка нетерпеливо ожидал своей очереди, чтобы попрощаться с товарищем, которому он столько раз (дело прошлое) досаждал своими визитами к Клаве.

Внезапно издали донеслись крики. Размахивая руками, к берегу спешила большая группа женщин. Они приблизились, и Марфа Никаноровна различила знакомые лица Зои, Тамары, Нины, Феклы... Женщины добежали, окружили Марфу Никаноровну, заговорили все сразу:

— Вы что ж это? И не сказали, что сегодня едете!

— Марфа Никаноровна, вот вам на дорогу пирожков.

— Не забудете нас? А то — с глаз долой, из сердца вон...

Фекла тоже что-то настойчиво совала в руку Марфе Никаноровне, ласково мычала. Норкина развернула сверток. Из него выпало голубое полотняное полотенце, расшитое красными петушками.

— Ах ты милая моя,— обняла Феклу Марфа Никаноровна,— да что ж ты мне свое последнее полотенце даришь! Ну спасибо, родная, спасибо!

Видя вокруг себя взволнованные, участливые лица женщин, переходя из объятий в объятия, Марфа Никаноровна снова заплакала:

— Спасибо, бабоньки, вам всем за привет, за ласку! А я-то, дура старая, никому не сказалась, думала — кому я нужна? Сяду да уеду с прииска тишком...

Катер отвалил от берега, и сейчас же, как прощальный салют, надрывно завыла сирена на электростанции. Сидя на вещах, Марфа Никаноровна утирала слезы.

А с берега неслось:

— Как доедете, сразу же пишите, Марфа Никаноровна.

— Доченька, скорей возвращайся!

Катер уже скрылся за поворотом, а провожающие все еще смотрели ему вслед.

На обратном пути Сиротка фыркнул, показал Евдокии Ильиничне на парочку. Бережно поддерживая Настю под руку, шурфовщик вел жену по дороге, заботливо обходя камни и лужицы.

— А ты, Витя, не смейся,— сказала Евдокия Ильинична.— Забеременела Настя, вот Николай и не дает ветру на нее дунуть. У них все нелады через то и получались, что Николаю страсть как ребеночка хотелось, а Настя все порожнём ходила. Теперь наладилась семья. Он и пить бросил.

Около гаража Сиротку уже поджидало несколько шоферов.

— Витька, у тебя сегодня профилактика? Значит, порядок. Загоняй машину на яму, и пошли. Обмоем новорожденного. Юрке сегодня двадцать стукнуло. Все ребята в сборе, тебя только и не хватало.

В предвкушении веселой гулянки Сиротка поставил грузовик на смотровую яму, сдал его механику и тронулся вслед за шоферами.

Но друзья не сделали и десяти шагов, как позади раздался резкий женский голос:

— Виктор, ты куда? Иди сюда, поможешь мне белье на речку отнести.

Сиротка тихо ахнул и остановился как вкопанный. Потом, не оборачиваясь, скользнул взглядом по лицам товарищей.

— Ребята, кажется, меня Дуся зовет?

— Вроде так.

— Тогда вы идите, а я ей помогу и через часик прибегу,— неуверенно сказал Сиротка.

— Знаем мы твой часик,— насмешливо заговорили шоферы.— Она тебя весь день теперь не отпустит, как в тот раз. Бамбук! Право, бамбук. Прилип к бабьей юбке.

— Нельзя, ребята. Надо Дусе помочь,— уныло сказал Сиротка, сильно огорченный тем, что рушилось такое заманчивое предприятие.

— Ну иди, шляпа, шут с тобой, целуйся со своей Дусей!

Осыпаемый насмешками шоферов, Сиротка поплелся туда, где стояла подбоченясь Дуся.

— Пропал Витька,— глубокомысленно изрекли шоферы вслед приятелю,— пропал ни за грош. Угодил под каблук. А ведь какой парень был!

4

На «Крайний» приехал новый начальник прииска Ярополов. Крутов с утра до ночи ходил с ним по шахтам, приборам и мастерским, знакомя с обширным хозяйством. Сдача дел подвигалась быстро: опытный гор-

няк, Ярополов не придирался к мелочам. Близилось подписание акта приемки.

Но неизвестность продолжала мучить Крутова. Куда, кем его пошлют?

Игнат Петрович чувствовал себя совершенно разбитым. Пережиты волнения, борьба, страсти. 'Позади целая полоса жизни. Скоро начнется новая жизнь. Какая? Пока неизвестно. Но одно несомненно — непохожая на старую. После минут, пережитых на партийном собрании, Игнат Петрович перестал быть прежним властолюбивым начальником. Круг замкнулся. Может быть, и в самом деле придется вернуться к лотку, перфоратору?

Давно ли заботы со всех сторон обступали Игната Петровича! Провалился августовский план. Нет взрывчатки. Застучал дизель на электростанции. Издохла лучшая свиноматка. И вот внезапно большие и малые хозяйственные дела, такие неотложные, срочные, с ужасающей быстротой покатились куда-то в сторону, съежились до микроскопических размеров. Теперь Ярополов возьмет на свои плечи все заботы. Как странно! Пыжился, мнил себя властелином прииска, командовал, а один день — и нет его...

Пока, до приезда семьи, Ярополов поселился в конторе. Он поставил в бывшем крутовском, отныне своем кабинете раскладную кровать, а обедать ходил в столовую, что не замедлило сказаться на качестве пищи.

Все окна в кабинете, которые раз навсегда были плотно обклеены для тепла толстой синей бумагой, Ярополов распахнул настежь, и вскоре застарелый запах сырости и табачного дыма, которым, казалось, пропитались самые стены кабинета, выветрился бесследно. Его заменил смолистый аромат молодой лиственнички, которую новый начальник велел поставить в кадке с землей у самого стола и самолично поливал каждое утро.

Не дожидаясь формального вступления в должность, Ярополов уже начал распоряжаться на прииске. С двух бульдозеров он приказал Арсланидзе снять отвалы и послать машины в тайгу, на трелевку леса, пояснив:

— У вас четыре промывочных прибора стоят по соседству. Заплатим парням побольше, и один расторопный бульдозерист будет подавать пески в два бункера. А нам нужно за три месяца построить десять домов.

Потом начальник прииска вызвал к себе Сиротку и объявил, что, если его бригада шоферов вывезет десять срубов на прииск за трое суток, он премирует каждого шофера месячным окладом. Если нет — расформирует бригаду как недостойную носить звание комсомольско-молодежной, а новые машины передаст другим шоферам.

К концу третьих суток все срубы лежали на прииске.

Всех руководителей Ярополов обязал представить ему личные планы работы на месяц. Написать мало показалось всем неудобным. Планы получились обширные, а заполучив их в руки, Яроцолов потребовал выполнения каждого пункта. «Сами же наметили!» Многих удивляло, что он не бегает по прииску, не лезет в каждую шахту, в беседах с людьми интересуется не столько кубометрами, сколько их мыслями, настроением, планами на будущее. Но в одном сходились все — у нового начальника дело пойдет. Чувствуется настоящая хватка!

Игнат Петрович и Зоя по-прежнему занимали свой большой дом неподалеку от конторы. В его комнатах, как и прежде, стояла мебель, висели ковры, но все изобличало временность жильцов. Там окно вместо тюлевой шторы, снятой для стирки; закрывала простенькая ситцевая занавеска; там посреди комнаты стоял пустой чемодан, и никто не задвигал его под кровать; там валялись обрывки веревок, рогожи.

Зоя готовилась к отъезду: стирала, укладывала обувь, посуду, летнюю одежду. В хлопотах время проходило незаметно. Скучать стало некогда. Зато часто, опустив руки на колени, Зоя задумывалась, невидящими глазами глядя вдаль. Игнат Петрович возвращался поздно, хмурый, усталый, молча ужинал и тотчас ложился спать. Зоя избегала расспрашивать его, чтоб не вызвать ссоры. Но однажды Игнат Петрович вернулся со своего обхода прииска раньше обычного, долго плескался в ванной и вышел гладко выбритый, посвежевший. Зое показалось, что сегодня он в хорошем настроении.

— Игнат Петрович, а куда мы поедем? Ты получил назначение? Кем теперь будешь работать?

Невозможно было задать более неудачный вопрос. Не подозревая того, Зоя уколола мужа в самое больное место. Игнат Петрович передернулся, швырнул на пол кота, который успел взобраться ему на колени.

— Куда, куда... На кудыкину гору! Куда повезу, туда и поедешь.

Зоя медленно поднялась со стула, приложила руку к горлу. Огромные карие глаза, обрисованные тонкими дужками бровей, неотступно смотрели в лицо Крутову.

— Куда повезешь... Разве я твоя вещь? — трудно прошептала Зоя.

Вдруг прорвалось все, что накапливалось долгие месяцы, что исподволь зрело в душе женщины. Даже не столько сами слова, сколько тон голоса, презрительнонасмешливый взгляд, которым Крутов облил Зою, переполнили чашу ее терпения. Вся гордость оскорбленной женщины разом вспыхнула в ней.

— Тебе нужна была игрушка. Ты позабавился ею, а теперь она надоела. Так? — тем же трудным шепотом продолжала Зоя.

Игнат Петрович почувствовал, что хватил слишком далеко. Но он уже закусил удила:

— Пожалуйста, не закатывай мне сцену! Этого еще не хватало. Нигде покоя нет, даже в собственном доме!

По-прежнему не отрываясь взглядом от смугло-красного лица Крутова, Зоя нащупала рукой висевший на спинке соседнего стула пуховый платок, накинула его на плечи и пошла к двери неверным шагом, как лунатик.

Она была в том состоянии духа, когда человек может встать и шагнуть в ночь, в слякоть, не оглядываясь назад, разом и навсегда отрывая от сердца все, чем он жил двадцать — тридцать лет: домашний уют, привычную работу, родной город, детей...

Слепая от слез, Зоя шла в темноте, не разбирая дороги. Накрапывал дождь. Рогатый месяц стремительно нырял в лохматых тучах. Холодный ветер трепал платок, бросал в лицо водяные брызги.

В густом мраке недобро подмигнул красный огонек на мачте радиостанции. Порыв ветра тонко пропел в ее растяжках. Откуда-то сверху прилетел мокрый лист, с размаху припечатался к шее Зои.

Царикова отперла дверь, изумленно попятилась назад и подняла руку, как бы преграждая Зое путь, но тут полоса света из комнаты упала на Зоино лицо, и радистка тотчас посторонилась.

— Входи. Что случилось?

Зоя крепилась изо всех сил, но, едва она переступила порог, плечи ее опустились, она зарыдала и бросилась на грудь к Ирине Леонтьевне.

Зоя задыхалась. Ирина Леонтьевна уложила ее на свою постель, расстегнула платье, потом сама села рядом, ласково поглаживая ее голову, словно Зоя была маленькой девочкой.

— Ну будет, будет, Зоечка! Нельзя так переживать, старить себя. Ну бросил, подлец, ну что же теперь сделаешь? Все они такие. Ты молодая, красивая, без детей, найдешь себе мужа.

— Он... не бросил...— всхлипывая, прерывисто сказала Зоя.— Я... сама ушла.

Прижимаясь к Ирине Леонтьевне, обхватив ее руками, Зоя излила свое горе. И каким это было облегчением— рассказать подруге обо всем, что накипело на сердце!

Обнявшись, вволю наплакавшись, женщины так и уснули вместе на одной кровати.

Но под утро в ставень тихонько постучали. Раз, другой...

— Кто там? — Царикова встревоженно приподнялась на локте.

— Откройте!—'глухо донесся сквозь двойные рамы мужской голос.

— Игнат Петрович! — всполошилась Царикова.

Она включила ночник, торопливо накинула на плечи халат, загремела засовом. Зоя села на кровати, прикрывая грудь одеялом, чувствуя, как всю ее начинает бить озноб.

Крутов отстранил Царикову, тяжело шагнул к кровати и остановился, беспомощно опустив сильные руки. Шапки нет. На лбу вздулась синяя жила.

— Прости, Зоюшка! Прости! Все от меня отступились. Если и ты еще бросишь...

Голос Игната Петровича дрожал и пресекался. Крутов неуклюже топтался на месте, не сводя умоляющего взгляда с жены, не замечая изумления Цариковой, ничего не видя вокруг. Отчаяние исказило его суровое лицо.

— Что ты, Игнат? Мы же не одни!

— А, все равно теперь! — странно высоким голосом вскрикнул Крутов.

Спазмы душили его. Он глотал слезы, делая невероятные усилия, чтобы не разрыдаться на глазах у женщин.

Острая, непереносимая жалость пронзила сердце Зои. Он ее муж. И он пришел к ней. Отыскал ночью,-не дожидаясь утра. Пришел в беде, покинутый, одинокий, страдающий. Такой сильный, он нуждается сейчас в ее защите и поддержке. Оттолкнуть его? Никогда! Она уже однажды предала Алексея. Больше так не повторится.

— Игнат! Игната! — Зоя отбросила одеяло, обняла теплыми руками большую взлохмаченную голову мужа, привлекла ее к себе.— Никогда я от тебя не уйду! Вместе будем. До конца!

5

Свежевыбритый, в темно-зеленом кителе с белоснежным подворотничком, красиво оттенявшим загар полной сильной шеи, Проценко по-хозяйски расположился в кресле начальника прииска. На лице строгость с оттенком торжественности. Лишь в самой глубине зрачков — лукавая искорка.

— Как только Ярополов подпишет акт, выезжай в Атарен. Там получишь назначение.

— А какое? — дрогнувшим голосом спросил Крутов.

— Отстоял тебя начальник управления. Поедешь на «Медвежий» начальником участка. Участок молодой, только организован. Пустое место. Тайга, бездорожье. Будешь лес ломать и свой характер. Это тебе последнее испытание. Не переменишься к людям — пощады не жди.

Проценко отвел руку, дальнозорко скользнул взглядом по циферблату золотых часов, и сейчас же под окном раздался автомобильный гудок.

—Точность военная!—довольно улыбнулся Проценко, набрасывая на плечи светло-серую шинель без погон.

Требовательный автомобильный гудок заставил охотников сойти с дороги, пропустить машину. На миг за стеклом кабины мелькнул строгий профиль Проценко.

— К катеру поехал Евгений Федорович,— определил Арсланидзе,— рассчитался с «Крайним».

Черепахин и Шатров ничего не ответили, молча проводили взглядом грузовик Сиротки. Ружья, патронташи, ягдташи придавали им вид заправских охотников. Впервые за осень Алексей и Никита Савельевич собрались на давно задуманную охоту на глухарей.

С неба донеслось далекое гоготание. Черепахин перевел взгляд с дороги на облака. Высоко-высоко гуськом летели крупные птицы.

— Гусь пошел. Гуменник,— сказал Никита Савельевич.— Теперь скоро белолобый тронется. Потянулись на юг, к теплу. Почуяли зиму.

На окраине поселка охотникам повстречались Чугунов и Лисичка. Чугунов никуда не уехал с «Крайнего». Ярополов сразу приглянулся ему. Неразлучные друзья шли рядышком, направляясь в лес. У каждого на руке висело по ведерку. Дальше пошли одной компанией.

Лисичка немного приотстал, придержал Шатрова за рукав:

— Ну, Алексей Степаныч, что я тебе толковал насчет народа? Нашли ведь правду? Сделали Игнату уко-рот?

Шатров вместо ответа крепко пожал руку лотошнику.

На опушке леса охотники и сборщики ягод разошлись. Но, отойдя шагов двадцать, Лисичка вдруг окликнул Черепахина:

— Эй, Савельич!

Черепахин обернулся.

— Проверь тираж. Газетки с таблицей пришли. Я в самую точку угодил. И серия и номер совпали.

— Ну! И сколько выиграл?

— Пять тыщ! — хвастливо сказал Лисичка.

— Да что ты! — вскрикнул Черепахин.— Вот теперь небось загуляешь!

— Нет. Мое слово твердо. Как обещал — на покупку книг. Пущай молодежь пользуется.

6

Алексей и Нина сидели перед микрофоном. Маленькая лампочка, прикрытая абажуром, бросала свет лишь на пульт управления и страницы с текстом радиопередачи. В углах стоял полумрак. По настоянию Шатрова студию обили войлоком, и теперь ни один звук извне не доносился в нее.

На пульте вспыхнуло красное зернышко — сигнал,

что линия включена. Алексей сверился с часами и щелкнул кнопкой микрофона.

В тишине слышались только шелест страниц и попеременно мужской и женский голоса дикторов. Пока читала Нина, Алексей смотрел на ее лицо. Шевелились губы, старательно выговаривавшие слова. Мерцали длинные ресницы. Просвечивала прядка волос. Под тонкой кожей на шее часто пульсировала голубая жилка. На сгибе загорелой руки золотился нежный пушок. Кончив читать, Нина каждый раз поднимала на Алексея ясные серые глаза, словно приглашая его начинать. Он наклонялся вперед, ближе к микрофону, и читал, чувствуя у самой своей щеки пушистые волосы Нины. Кровь жарко бросалась к лицу Алексея, сердце учащенно билось.

После местной передачи радист, заменивший Царикову, уехавшую с «Крайнего», включил Москву. Алексей и Нина постояли в аппаратной. Знаменитый негритянский певец пел о кротком черном бэби. На непостижимо низких нотах сдержанно перекатывался громоподобный, бархатно-мягкий бас.

На улицу вышли притихшие, молчаливые. В небе затеплились первые звездочки. В лицо.пахнуло холодом. Вокруг мирно светились окна домов. В неподвижном воздухе ни шума приборов, ни лязганья бульдозеров. Тишина. Промывка уже свернулась.

Алексей заботливо взял Нину под руку. В сумраке ее глаза казались темными и грустными.

— Тебе не холодно? — почему-то шепотом спросил Алексей.

— Нет,— также шепотом ответила Нина.

Концерт продолжался. Теперь звучный тенор выводил слова протяжной русской песни:

Ах ты, душечка, красна де-е-ви-и-ца-а-а...

Звуки песни плыли над умолкшим прииском, и казалось, все молчит, слушая ее.

Мы пойде-е-ем с то-о-обо-ой...—

широко продолжал тенор, и Алексей ощущал, как Нина замедляет шаг, следуя ритму песни. Волнение все больше охватывало Алексея. Этот душевный трепет передавался и Нине. Они шли мимо домов, и из каждого звучала одна и та же мелодия, словно песня бережно передавала идущих из рук в руки.

На краю обрыва — двое. Они молчат. Когда сердца так полны, слов не нужно. Девушка, отдыхая, положила голову на грудь мужчине. Он стоит, нежно полуобняв свою подругу.

Вдали, глубоко внизу, распластался прииск. С этой захватывающей высоты отчетливо видны темные конусы шахтных отвалов, голенастые промывочные приборы, умолкшие до будущей весны, стеклянная крыша электростанции. В черной излучине реки белеет цепочка срубов новых домов. Дальше до самого горизонта огромным амфитеатром развертываются лесистые сопки.

Сибирь!

День пасмурный, тихий. Облака так напитались снегом, что уже не в силах двигаться, тяжело провисают до самых сопок. Нигде ни проблеска солнца. Не понять — утро или вечер. Но в память двоих, стоящих на обрыве, этот серенький денек войдет майским полднем, сияющим зеленью молодых трав и голубизной ясного неба.

— Год назад я стоял здесь с Никитой Савельичем, готовясь к спуску,— тихонько говорит Алексей, касаясь своей щекой холодной щеки Нины.— Что я видел? Таежный распадок, каких тысячи в Сибири. А теперь... Под этими крышами — родные мне люди. Здесь я встретил тебя. Один год, а как много пережито и горестей и радостей...

Нина протягивает руку. На ладонь ей падает снежинка. Не простая, а снежинка-красавица, первая вестница пушистого снега, катания на санках и лыжах, огневого румянца на лицах людей. С дальней лиственницы поднимается ворон. Широко машут сильные крылья. Выше и выше забирает черная птица.

Снежинки падают все чаще. Начинается снегопад. Исчезает из виду прииск. Вот уже не видна и Ягодная сопка. Все гуще идет снег.

Белые хлопья беззвучно оседают на землю, на суровую тайгу, на плечи двоих, все еще стоящих на краю обрыва. Вот уже не видно и их. На всем белом свете снег, снег, снег...

Любовь и счастье вам, родные мои!

Прощайте!

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg