«Антымавле — торговый человек»

Антымавле — торговый человек (fb2) - Антымавле — торговый человек 2928K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владилен Вячеславович Леонтьев

Владилен Леонтьев Антымавле — торговый человек

Владилен Леонтьев и его книги

Мы провели детство вместе, в Уэлене, учились в одной школе, у одних и тех же учителей. Первым нашим преподавателем, научившим нас читать и писать, был Татро, пожалуй один из первых чукотских учителей. Он вел обучение на чукотском языке по букварю, где часто встречалось его имя и имена его сверстников: эту книгу составляли русские учителя, проработавшие несколько лет в Уэлене, те самые, у которых началам грамоты сам учился наш первый учитель Татро.

Владик — так мы звали будущего ученого и писателя — рос вместе с нами и в ту пору, наверное, русский свой родной язык знал хуже чукотского.

Отец его, Вячеслав Михайлович, организовывал первые кооперативы и товарищества на Чукотке, а затем много лет был директором знаменитой Уэленской косторезной мастерской.

У Владика, как и у его сверстников, была своя упряжка, своя мелкокалиберная винтовка, чтобы стрелять нерп, и лучшие эплыкытэт — бола для ловли летящих птиц. Эплыкытэт делал ему искуснейший мастер Рычып. Из кожаной пращи Владик мог попасть в летящего баклана, словом, он был как настоящий чукча, и мы его не отличали от себя.

В длинные зимние вечера мы собирались у старого Рычыпа, и он рассказывал нам бесконечные предания о храбрости и самоотверженности древних воинов, волшебные сказки, где птицы и звери очеловечивались и наделялись чертами близких и хорошо знакомых нам людей. И ситуации часто напоминали нам недавно увиденное или услышанное. Только сейчас я понимаю, что Рычып был своеобразным художником-импровизатором, большим мастером типизации. Может быть, что-то перешло и от него к Владилену Леонтьеву.

В ясные зимние дни мы ездили к замерзшему водопаду под черные скалы: там был хороший лед и вода из него получалась вкуснейшая. Обратно ехали медленно, любуясь отблесками морских льдин при низком зимнем солнце.

В конце тридцатых годов на Чукотке происходила решительная ломка жизни, новое широким потоком хлынуло на нашу землю. Мучительно трудно, иной раз трагически, проходило восприятие нового. Впервые чукчи избирались на высокие государственные должности, становились за прилавок новых советских магазинов, вставали возле школьных досок учителями. Словом, чукотский народ, как и другие народы этого далекого края — эскимосы и эвены начал чувствовать себя подлинным хозяином жизни.

Когда мы уезжали учиться в большие города, Чукотка уже вся была устремлена в будущее.

За долгие годы учебы мы не порывали связей с родиной, а оттуда шли отрадные вести: люди покидали яранги и переселялись в благоустроенные дома. Строились на Чукотке промышленные предприятия, прииски, порты, автомобильные дороги, аэродромы.

После окончания педагогического института Владилен Леонтьев был назначен директором школы, где он начал учиться — в Уэлене.

Еще будучи студентом института Владилен Леонтьев перевел на чукотский язык несколько книг русских и советских писателей, принимал участие в составлении учебников. Превосходное знание языка позволило ему перевести на ставший ему родным чукотский язык стихи Маяковского.

В Уэлене у Владилена Леонтьева оформилось окончательно решение попробовать себя в литературном творчестве. Сначала это были очерки, приближающиеся по своему жанру к краеведческим зарисовкам картин природы, повадок зверей, описанию охоты на кита, на моржа, зимнего промысла нерпу… Все эти произведения отличала точность деталей, скрупулезность в достоверном описании обстановки, научная добросовестность.

Но впечатления детства, наиболее сильные у человека, многолетние наблюдения над удивительными процессами, которые проходили на его глазах, принудили Владилена Леонтьева обратиться к более емкому, всеобъемлющему жанру, как роман, как художественное повествование. Люди, которых встретил на своем жизненном пути Владилен Леонтьев, оставили у него незабываемое впечатление.

Этим добрым общением, обретенным богатством ему хотелось поделиться с другими людьми, с широким читателем.

И Владилен Леонтьев берется за роман «Антымавле — торговый человек». Сама фигура главного героя романа — реальная. Действительно, был такой человек — Антымавле, научившийся удивительному делу — торговле.

Здесь надо пояснить, что вообще торговый человек в сознании чукчей и эскимосов отождествлялся с человеком из другого мира. Американские торговцы и русские купцы сами всячески подчеркивали то, что только они способны постигнуть великое и таинственное дело обращения одного товара в другой, только им дано понимать тонкости эквивалентности бумажных денег пушнине, шкурам белых медведей, вышитым тапочкам, оленьим пыжикам, с одной стороны, и плиткам чая, связкам табака, винчестерам, стальным лезвиям, деревянным вельботам, с другой.

Поэтому становление Антымавле как торгового человека — это огромная победа революции в маленьком чукотском обществе, еще в то время ограниченном сложившимися представлениями и твердыми взглядами на жизнь, почерпнутыми из давнего многовекового опыта.

Книга писалась долго. Ведь в это время В. Леонтьев, уже кандидат исторических наук, ведет большую исследовательскую работу в Магаданском комплексном НИИ. И повесть эта — не просто прозаическое произведение, но и в то же время и научное исследование, ибо, верный своим принципам, Владилен Леонтьев выверяет каждую строку, каждый даже малозначительный, на первый взгляд, факт.

Книга придет в Уэлен. Ее откроет наш первый учитель Татро, его товарищи, наши сверстники по уэленской школе, наши дети, и многие узнают в описанных в романе людях себя, своих близких, хороших знакомых.

И волшебство печатного слова, которое мы почувствовали, когда Татро впервые прочитал нам слова, начертанные в букваре, откроет читателям знакомый мир, полный удивительных откровений, мыслей, мир, обращенный к самым лучшим чертам человеческой натуры, точно так же, какими были устные повествования другого нашего учителя — старого Рычыпа.

Юрий Рытхэу

Бухта Провидения, 1973 г.

Повести

Антымавле — торговый человек

Етылин к нам вернулся

На пологом склоне горы, у берега приютилось пять яранг — стойбище Валькатлян. Яранги наполовину врыты в землю, обложены дерном. В темноте они напоминают каменные глыбы, кажутся мертвыми, и только в одной сквозь щелки входа пробивается слабый свет.

В чоттагине — холодной части яранги — тускло светит жировая плошка. За ярангой метет поземка, ветер забирается под наружную шкуру — репальгин и похлопывает ею об остов жилища. У тлеющего костра, поджав под себя ноги, сидят двое: старуха и молодой мужчина с небольшим бубном на коленях. Они прислушиваются к каждому звуку, доносящемуся из полога. Но стонов не слышно, да их и не должно быть: иначе услышат злые духи — келет.

В пологе сумрак, чад. Слабый язычок пламени жирника едва освещает его. У стены, на новых оленьих шкурах, кто-то шевелится, скрипит зубами.

— Аа-аа-аа! — раздается в пологе.

— Бум-бум-бум! — гремит в чоттагине бубен, заглушая крик.

Мужчина наклоняется к старухе.

— Аттау! Пора!

Старуха шевелит губами, чуть слышно произносит заклинание, вскакивает и скрывается в пологе.

— Ии-и-кы-ка! — не может удержаться от стона женщина.

— Бум-бум-бум! — гремит в чоттагине.

— Оо, тише, молчи, злые келет услышат.

— Ии, где мой мешок?

— Вот он.

Роженица протягивает ослабевшую руку, находит в мешке каменный скребок, заранее ею приготовленный, перепиливает пуповину и откидывается назад. На лбу и кончике носа поблескивают капельки пота, женщина тяжело дышит.

Рано утром, когда Гывагыргин собирался на охоту, Кейнеу, хлопотавшая у жирника, вдруг схватилась за живот, вскрикнула и повалилась на шкуры:

— Начинается!

Голая старуха, сидевшая в углу, поспешно натянула керкер — меховой комбинезон, сунула ноги в торбаса и выбралась наружу.

— Гость чужой к нам просится, — оповещала она соседей, обегая одну ярангу за другой.

Гывагыргин не пошел на охоту, хотя погода была благоприятная. В такой день никто из родственников не должен заниматься делом. А так как в стойбище было всего несколько яранг и в них жили родные, двоюродные братья и сестры, то все стойбище отдыхало, дожидаясь появления на свет нового человека.

Чтобы не навлечь злых духов на маленькую, слабую душу, все называли надвигающееся событие неопределенно:

— Скоро начнется…

Кейнеу готовила детское приданое тайно от людей и называла его «покрышка живота». В ее личном вещевом мешке появились мягкие пыжиковые шкурки, небольшой кусочек сплетенной оленьей жилки, меховой комбинезон с закрывающимся клапаном и отростками для рук и ног, каменный скребок. А старуха мать, с нетерпением ждавшая внука или внучку (конечно, ей больше хотелось иметь внука), усердно шила кукулек из старых оленьих шкур для прогулок малыша на улице. Она тоже не называла свою работу настоящим именем: никто не должен знать, что на свет вот-вот появится новый человек…

Все обошлось благополучно, и Гывагыргин мысленно благодарил духов за их доброту.

Пять дней все держалось в тайне. Люди стойбища говорили загадочными фразами, намеками. А Гывагыргин, возвращаясь с охоты, сначала заходил к соседям, рассказывал охотничьи новости, оставлял там злых духов, которые по пятам следуют за каждым охотником, и только после этого шел в свою ярангу. Лицо его было серьезным: нельзя открыто выражать свою радость.

Кейнеу быстро поправлялась. Как и положено здоровой, работящей женщине, стала хлопотать по хозяйству.

Как-то старуха, с любовью поглядывая на невестку, сказала:

— Надо бы снять ремень с бедер, кости-то уже на место встали.

Кейнеу улыбнулась, сделала вид, что не слышала слов старухи, но незаметным движением развязала узелок и сняла врезавшийся в тело плоский ремешок из лахтачьей кожи.

— Сегодня сон видела я, — загадочно начала она, поправляя костяной иглой фитиль в жирнике. — Будто к нам в стойбище приехал отец Гывагыргина Етылин и говорит моему отцу: «У меня есть сын, у тебя дочь… Может, станем родственниками…»

— Етылин, Етылин! — перебила старуха. — Етылин к нам вернулся!..

Это было первое упоминание о ребенке. Да и пора уже было раскрывать тайну. Малыш часто подавал голос и мог привлечь внимание злых духов.

В чоттагине послышались шаги, похлопывание выбивалки.

— Кто там? — окликнула старуха.

— Гым, Гывагыргин я.

— Етылин. К нам в гости Етылин пришел. — И старуха рассказала отцу ребенка сон, который был хорошим предзнаменованием.

На следующий день все стойбище узнало о возвращении Етылина. Душа умершего вселилась в маленького человека, и все радовались этому.

В тот год, когда родился Етылин, счастье сопутствовало людям стойбища Валькатлян. Если желудок набит вкусным мясом, а от жирника исходит приятное тепло, все горести забываются быстро.

Старый седой Гиулькут, сумевший предсказать удачу, приобрел славу сильного шамана. Ни один важный вопрос не решался без него. Не зря Гиулькут предугадал, что руководителем летней охоты должен быть его сын, хозяин байдары Имлытегин.

И действительно Имлытегин первым привез удачу, добыв двух моржей и накормив всех людей душистым, жирным мясом. Ему была оказана честь отнести голову первого моржа на скалу Равыквын. На этом священном месте их было уже более сотни. По головам можно было определить начало поселения людей в стойбище Валькатлян.

Гиулькут, потомок первых пришельцев, по праву считался «хозяином» земли.

— Всезнающий, — говорили о нем с уважением валькатлянцы.

Каждый день, если позволяла погода, длинная низкая байдара уходила в море, а к вечеру возвращалась с богатой добычей. В море встречались небольшие стада моржей, их били копьями. Были и винчестеры, но ими не пользовались, чтобы не распугать животных, да и патроны жалели.

Оживление и жизнерадостность царили в стойбище. Мясные ямы — уверат, обложенные дерном, круглыми валунами и прикрытые китовыми лопатками, наполнялись кусками моржового мяса. По берегу бродили ожиревшие собаки и лениво обгрызали кости, которые в беспорядке валялись на гальке.

На стойках из челюстей кита, вкопанных в гальку, были растянуты для просушки ремни, вырезанные из шкур молодых моржей, передергивались и дрожали от легкого ветерка прозрачные моржовые кишки, которые пойдут на шитье непромокаемых легких дождевиков. На зеленой травке сушились растянутые колышками моржовые шкуры. Некоторые из них прямо сырыми пошли на покрытие яранг и, словно заплаты, выделялись своей желтизной среди старых шкур.

Желтела такая заплата и на яранге Гывагыргина. Гывагыргин целыми днями пропадал в море, а Кейнеу хватало домашних забот: вместе со всеми она расщепляла моржовую шкуру, чистила и развешивала кишки, растягивала шкуры для просушки. Маленький Етылин целыми днями сидел на плечах у старухи, для которой тоже находилось дело: гонять собак, чтобы не обгрызали шкур и ремней. Когда Етылин начинал плакать, она совала ему в рот соску из моржовой кишки, набитой салом и вареным мясом.

Иногда задувал северо-западный ветер, сбивал в кучу лед и, прижимал его к берегу, закрывая выход в море. Мужчины поневоле оставались в стойбище. Но они не теряли времени даром.

— Ок! Ок! Ок! — громко призывал Имлытегин, направляясь в конец стойбища. — Нельзя давать мускулам застаиваться! Сильным нужно быть! — Он спускался к косе у подножья скалы, выбегал на утоптанную тропинку гечеватына — площадку для веселья.

Сбегались охотники, дети, спешили старики и старухи. Мужчины хватали камни лежавшие у края тропинки, и выжимали, показывая свою силу.

— То-о-ок! — вскрикнул Гывагыргин, легко поднимая тяжелый круглый камень.

— Какой сильный! Какой сильный! — восхищались в толпе.

Но скоро внимание болельщиков было отвлечено более интересным зрелищем.

— Гок! Кто первый? — Гывагыргин, голый по пояс, стоял в середине круга и вызывал на борьбу, похлопывая себя по груди, разминая мускулы.

— Ну-ка, я! — вышел молодой охотник.

Два тела слились воедино. Гывагыргин обхватил противника и незаметным ловким ударом сбил с ног.

— Ка-а-комэй! — вскрикнули в толпе.

Боролись взрослые. Не отставали и мальчишки. Все мужское население занялось борьбой.

Слышались шлепки по голому телу, возгласы «Ок! Ок!», восторженное цоканье женщин. Они сидели на корточках около камней и не спускали глаз с борющихся.

Кейнеу с маленьким Етылином на руках с гордостью следила за своим Гывагыргином. Гывагыргин уже положил на лопатки третьего. Но вот вышел на середину круга Имлытегин, самый ловкий и сильный человек стойбища — эрмечин.

Гывагыргин устал. Тело заблестело от пота. Имлытегин легко положил Гывагыргина на землю. Он выжидал, когда Гывагыргин выдохнется. Да и Гывагыргин не хотел еще побеждать Имлытегина, рано ему выходить в эрмечины: молод.

— Ок! Ок! — снова призвал Имлытегин и легко, словно он и не боролся, побежал по кругу.

За ним устремились все мужчины. Начался заключительный бег по кругу — на выносливость. По самому большому кругу бежали молодые охотники, рядом с ними, по меньшему кругу — пожилые, а в центре с визгом и хохотом мчались подростки и малыши. Бег будет продолжаться, пока хватит сил. Победителем останется тот, кто последним сойдет с круга.

— Смотрите-ка, еще молод Имлытегин, — говорили в толпе.

— А как бежит Гывагыргин! Как молодой олень!

— А Каанто от жиру еле ноги волочит.

— Ок! Ок! Ок! — Имлытегин ускорил бег, резко вырвался вперед и сошел с круга, уступая первенство молодым.

Кончилось веселье, женщины разошлись. Только ребятишки продолжали возню. Мужчины столпились у яранги Имлытегина, обсуждая достоинства борцов и поглядывая на море.

На шее у Гывагыргина удобно пристроился Етылин. Его ручонки ерошат жесткие волосы отца, с краснощекого лица не сходит улыбка.

— Сердцу радостно, когда ребенок веселый, — мимоходом заметил Имлытегин.

Пока люди стойбища развлекались, старый Гиулькут был занят делом. Ему удалось вызвать духа ветра Керальгина, и старик пытался загнать его в рукавицу: дух же маленький, не больше пальца. Несколько раз старик заманивал его в рукавицу, но пока завязывал, дух успевал выскочить. А если не запереть Керальгина, он все время будет посылать неугодный ветер. Измучился Гиулькут, устал не меньше мужчин, которые боролись…

Наконец Керальгин внял просьбам людей: ветер стих и успокоился. Охотники отправились в море. Далеко на этот раз забралась байдара. Неслышно подкралась она к льдине, на которой лежали моржи. Охотники закололи двух моржей и стали разделывать туши. Вдруг Имлытегин насторожился, привстал на корме:

— Тише, тише!

Люди замерли. Издалека, с моря, донесся выстрел, другой, потом залп. Имлытегин вздрогнул, отбросил в сторону рулевое весло, перемахнул на лед и бросился на верхушку тороса. За ним — остальные охотники.

— Усатая лодка, — прошептал Имлытегин.

На горизонте, где льды сливались в единую белую цепочку, виднелся большой трехмачтовый корабль с подобранными парусами.

Валькатлянцы видели такие большие лодки и прежде. С одной из них, как вспоминают старики, сходили на берег белые люди. Расспрашивали стариков и старух, слушали сказки, собирали всякую негодную траву, выпрашивали гарпуны, стрелы и делали много дел, недостойных настоящего мужчины…

А потом люди стойбища Валькатлян узнали от своих соседей о появлении и других усатых лодок — шхун, которые приходили из страны кыгмилинов, что на той стороне моря. Белые люди с этих лодок спускали деревянные байдары и длинными копьями с ружьями на концах били неповоротливых йитивов — китов. Убитых китов они почему-то не забирали, их туши выбрасывало штормом на берег. От них шел сильный запах, и мясо совсем нельзя было есть.

Затем белые охотники обнаружили лежбища моржей.

Морж на лежбище — что олень в стаде. Луораветланы — местные люди — осенью, когда звери лежат так плотно, что негде упасть камню, закалывали столько моржей, сколько нужно для всего стойбища. И всегда после охоты убирали нечистоты с лежбища: кости выбрасывали в море, смывали кровь. И моржи никогда не покидали лежбищ. Людям было удобно жить около них.

Когда появились шхуны, не таясь, рассказывали про лежбища. Разве жалко моржей, когда их много? Пусть бьют, если им не хватает мяса на своей земле…

Но белые охотились совсем не так, как подобает настоящим людям. На деревянных байдарах они подходили к лежбищу, расстреливали неповоротливых моржей, отрезали им головы. На берегу оставались обезглавленные туши, много подранков гибло в море. На лежбище пировали чайки, ветер разносил тяжелый трупный запах, моржи уже никогда не возвращались туда.

Покидали стойбища и люди, лишившись постоянного источника жизни…

Беда — не песец, в тундре ее не увидишь. Она всегда приходит нежданно-негаданно.

Охотники молча стояли на торосе и смотрели в море. Выстрелы раздавались все ближе. Наконец, люди увидели между льдин узенькую, едва заметную черточку вельбота.

Стадо моржей, лежавшее на соседней льдине, вдруг всполошилось и бросилось в воду.

Охотники поспешно погрузились в байдару и направились к берегу.

Не успели они вытащить байдару и убрать снасти, как из-за скалы Равыквын показалась шхуна. Она неслась на всех парусах, разрезая тупым носом воду, и напоминала старика с седыми отвислыми усами. Ветер усилился. Сзади шхуну поджимал старый многолетний лед. Она бежала от него, словно кит от косатки. Шхуна пронеслась мимо стойбища, завернула за низкую косу, где можно было укрыться от ветра и льда.

Из стойбища хорошо были видны высокие мачты с убранными парусами. Люди хотели было отправиться к шхуне в надежде выменять что-либо ценное, но гости пришли сами.

Сначала преподнесли подарки Гиулькуту, как самому уважаемому человеку в стойбище, и Имлытегину, как самому сильному. А потом все пошло так, будто люди лишились разума.

Целый день и всю ночь веселилось стойбище, а когда люди стали приходить в себя, ни гостей, ни шхуны не оказалось. Остались только слабость в теле, головная боль да ничтожные, ничего не стоящие подарки. Весь клык, лежавший кучами в чоттагинах, подобран, из кладовых исчезли связки китового уса. Танныт — пришельцы не побоялись даже срезать прочные моржовые и лахтачьи ремни с костяных стоек.

Нежилой казалась яранга Гывагыргина. Не хлопотала по хозяйству Кейнеу, не горел очаг в чоттагине. Сырая моржовая шкура, обтягивающая торчком вкопанную в землю моржовую лопатку, так и осталась, нерасщепленной. Около нее сгрудились собаки и лежа грызли края.

Но в пологе было живое существо маленький Етылин. Он напоминал о себе, закатываясь в плаче. Кейнеу в одной набедренной повязке, с растрепанными косами, сидела, вытянув ноги, и качала на руках сына. Гывагыргин лежал рядом, ворочался с боку на бок и стонал. Старухи уже второй день не было дома, она собирала съедобные корешки в тундре.

Гывагыргин силился вспомнить случившееся. Он с двумя белыми — один высокий и здоровый, второй маленький, щупленький, как худая гагара, — вошел в чоттагин. Те еще на берегу показали, подставив пальцы к носу, что хотят приобрести клыки и китовый ус. Сначала мена пошла хорошо. Танныт смеялись, добродушно похлопывали его по плечу, выкладывали патроны, чай и другие ценные вещи. Гывагыргин был доволен и решил, что танныт не такие уж страшные, как рассказывали. Из полога выглянула Кейнеу и напомнила об иголках. В это время танныт достали толстое, как надувшийся спящий морж на воде, вместилище из железа, отпили по глотку и предложили Гывагыргину.

После первого глотка Гывагыргин долго отплевывался, но белые друзья просили еще выпить, и он набрался храбрости, зажмурился и приложил горлышко ко рту. Нельзя же отказывать в желании другу. В голове зашумело, стало весело, язык болтался, как плеть на собачьем кнутике. Незаметно все оказались в пологе. Длинный гость никак не мог разместиться и улегся поперек, из угла в угол. Гывагыргин смеялся. Кейнеу забилась в угол, но белые дали и ей выпить, и она тоже засмеялась. Етылин заплакал. Гывагыргин сказал:

— Пусть тоже станет веселым, — и влил несколько капель в рот ребенка.

Етылин захлебнулся, заплакал еще сильнее, но Кейнеу его быстро успокоила. Гывагыргин допил остатки и погрузился в темноту.

Стонал и охал в своей яранге Гиулькут.

— Ка-а-комэй! Голова, что бубен. Стучит, не дает ни о чем думать. Ок-кой! Ии-и!

Но все же и приятные воспоминания возникали в голове. Как хорошо пьется экимыль — огненная вода! Сначала во рту горько, потом тепло идет по всему телу. Голова становится легкой и непослушной, зато с духами хорошо разговаривать. Язык так и бросает в них скверные слова.

— Ии-и-ии-ии! — хватается старик за голову и валится со стоном на шкуры. — Наверно, завидуют духи, потому и вселились в мою голову…

В чоттагине курил трубку Имлытегин. У него тоже трещала голова, а тут еще нехорошие мысли сверлили ее. Кладовая, расположенная за пологом, оказалась пуста. Сорок связок китового уса, по двадцать штук каждая, исчезли. Ус принадлежал всем охотникам стойбища, его берегли для обмена на вельбот, который пообещал кавралин — береговой торговец Кувар с Большого Носа. Но уса нет, не будет и вельбота. Взамен остались пять пачек патронов, две плитки чая, да у женщин какие-то безделушки…

Болело все стойбище. И лишь старик Эмлылькот с сыном да несколько старух, которые уходили в тундру, остались трезвыми.

Эмлылькот еще до выхода на берег белых сказал, что огненная вода не для настоящих людей. Когда выпьешь, теряешь рассудок, становишься как ребенок.

— Как голодные собаки, набросились на огненную воду, — упрекнул Эмлылькот Гиулькута.

— Тебе завидно, тебе меняться нечем! — закричал, брызгая слюной, Гиулькут.

Имлытегин вытолкал Эмлылькота из яранги. Этого он ни за что бы не сделал в другом состоянии. Никогда в жизни еще не терпел такой обиды старый Эмлылькот и твердо решил уйти к верхним людям.

Никто в стойбище не винил друг друга. Люди вздыхали, сожалели, боялись смотреть в глаза друг другу, проклинали духов, вселившихся в них, и наконец смирились.

Жизнь стойбища пошла своим чередом, и только старый Эмлылькот сдержал свое слово и ушел к верхним людям.

Но тут, как снег в середине лета, свалилось новое несчастье, сковавшее стойбище ужасом и тревогой. Имлытегин не поверил своим глазам, когда взобрался на скалу Равыквын. Священное место было осквернено. Головы моржей, аккуратно складывавшиеся полукругом в течение столетий, раскиданы, разбиты, из многих вырублены клыки.

— Какомэй! — Лицо Имлытегина исказилось от ужаса. Звенел бубен в яранге Гемалькота, умолял своих защитников Каанто, шептали заклинания старухи, обращался к всемогущему духу моря Кереткуну Гиулькут. Молчали женщины, сидели притихшие и напуганные дети. Обращались к духу моржа, кита, нерпы, просили помощи у всесильной косатки, чтоб подогнала она к берегу морских зверей и спасла людей.

Тихо стало в яранге Гывагыргина. Печаль одолела молодую семью. Маленький Етылин лежал без движения, не заливался здоровым голосистым плачем, как раньше. Его посиневшее тельце вздрагивало. Кейнеу насильно засовывала сосок ему в рот, сцеживала молоко, но Етылин тут же все срыгивал обратно.

— И кто водит чужих людей в дом, когда есть маленький ребенок, — ворчала на Гывагыргина старуха. — Злые духи пришельцев вселились в Етылина… Ты, ничтожный человек, отдал вместе с вещами здоровье ребенка…

Слова старухи, как иглы, вонзались в сердце Гывагыргина. Он сидел рядом с Етылином и передергивался при каждом слове матери.

— Иди, отведи духов болезни, — приказала старуха. — Я все приготовила. Только ты, отец, можешь спасти сына.

Гывагыргин покорно вылез из полога. В чоттагине горел небольшой костер. По бокам стояли два деревянных блюда. Выползли из полога старуха с бубном и Кейнеу, державшая на руках ребенка, завернутого в пыжиковую шкурку. Все в полном отчаянии уселись у столба, поддерживающего остов яранги.

Гывагыргин взял из рук старухи бубен, тихим охрипшим голосом запел:

— Ая-аа-яа-аа-яя-а! Валвыйнын, всемогущий ворон, ты летаешь с древних времен над вселенной, далеко летаешь, все видишь, все знаешь… Аа-а-я-аа!.. Я хочу, чтобы ты помог мне. Разбей лед, растопи лед! Выгони злого духа из маленького человечка. Помоги мне!..

— Гок! Гок! — вторили хором сидящие. — Помоги нам! Помоги нам!

Гывагыргин бросил бубен и взял на руки Етылина.

— Ты не на этой земле живешь, — обратился он к ребенку и перешагнул через блюдо с мясом. — Ветер не коснется тебя, старый морской лед не раздавит тебя. Ты там, в глубоком море, находишься. Море толстыми льдинами закрыто. Ты там, в бездне, находишься. — Гывагыргин попятился назад.

Старуха вскочила и быстро повесила на шею ребенка кожаное ожерелье с красным камушком, которое должно сделать ребенка счастливым.

Гывагыргин снова перешагнул через блюдо.

— Гок! Гок! Ху! Нет Етылина, нет Етылина! — громко закричал он. — Ушел Етылин. Совсем ушел!..

Через открытую дверь яранги Гывагыргин заметил человека, спускавшегося к берегу моря. Он вдруг, словно нашел что-то неожиданное, радостно воскликнул:

— Рытегрев! Спускающийся к нам пришел!..

— Рытегрев! Рытегрев! — хором повторяли сидящие.

Выступил пот на лбу у Гывагыргина, осторожно передал он сына матери и бросил горсточки мяса в четыре направления света.

— И ты, наш очаг, охранитель семейного счастья, будь добрым! Вай-вай, на, ешь и ты! — наклонился над костром Гывагыргин и положил в него кусочки мяса.

Старуха проворно встала и раздала остатки еды присутствующим.

Так не стало Етылина, пропал Етылин, его унесли злые духи пришельцев. А в стойбище появился новый человек, по имени Рытегрев.

Старуха выбежала из яранги Гывагыргина и понесла эту весть по стойбищу. Надо предупредить всех, чтобы кто-либо случайно не назвал имени Етылин…

Душно. Слабенькое пламя жирника еле теплится. Запасы истощились, и жир расходуется очень экономно.

На верхней балке висит одежда, над жирником — вывернутые наизнанку торбаса, чижи и детская обувь. Стенки полога и потолок почернели от копоти.

Накрытые легкими оленьими шкурами, лежат Кейнеу, Рытегрев и Гывагыргин. Рытегреву пошел седьмой год. Правда, точного счета лет не вели, но приход усатой лодки в год рождения Рытегрева запомнился на всю жизнь.

Кейнеу потянулась к жирнику, иглой подправила фитиль, собрала в кучу нагар. Пламя поднялось яркой ровной полоской.

Зашевелился Гывагыргин.

— Рассветает? — сонным голосом спросил он и поднялся с постели.

Рытегрев беззаботно похрапывал. Во сне он чему-то улыбнулся, почесал шею, перевернулся на другой бок и высунул ноги из-под шкуры.

Гывагыргин шлепнул Рытегрева рукой по голым пяткам.

— А-а! — вскрикнул Рытегрев и вскочил, испуганно ворочая черными глазенками.

— Нельзя спать вытянувшись: тело напрягается, — наставительно заметил отец. — Пусть оно отдыхает свободно.

Рытегрев привык к шуткам отца, но его каждый раз пугал неожиданный удар по пяткам.

— Ну-ка, посмотри, как там, — кивнул в сторону выхода Гывагыргин.

Рытегрев надел кухлянку на голое тельце, сунул ноги в торбаса и выскользнул в чоттагин, впустив в полог струю свежего воздуха. Пламя в жирнике вспыхнуло и засветилось ярче.

— Рассветает! — крикнул он с улицы.

— Откуда ветер дует?

В пологе был слышен скрип снега. Это Рытегрев обежал вокруг яранги.

— С запада!

— Какое небо над морем?

— Светлое.

— Над Заячьей горой есть облака?

— Нет, — продолжал бегать вокруг яранги Рытегрев, щелкая зубами.

— А звезды часто мигают?

— Ии, да!

— Ну, хватит, — приказал отец, мысленно представив погоду на улице.

С клубами морозного воздуха вкатился в полог посиневший Рытегрев.

— Нымелькин, хорошо! — похвалил Гывагыргин и коснулся щекой холодного тела сынишки.

Такая процедура совершалась каждое утро. Разве что сильная пурга сдерживала отца, и тогда он не выгонял малыша на улицу. Постепенно Рытегрев сам научился сообщать сведения о погоде, охватывая взглядом небо, горизонт, льды и далекие сопки.

…Стоял морозный чачанлергин — месяц вымерзания вымени дикого оленя. Припай торосистый и широкий. Чтобы добраться до кромки к рассвету, нужно выезжать на собаках в середине ночи. Но ехать туда бесполезно. Ветер и течение гонят старый лед. У такого льда нерпа не держится.

Нерп ловили на припае, с трудом выискивая лунки. Охотникам в день удавалось поймать одну-две нерпы. Их тут же разделывали умелые руки хозяек яранг, куски мяса и жира разносили по всем семействам. Добытчику оставалась почти такая же небольшая доля, какая раздавалась соседям.

Собаки бродили тощие, скучные и большей частью отлеживались в чоттагинах, у входа в полог.

А тут еще сорвался свирепый Керальгин и задул с такой силой, с какой только может дуть полярный северо-западный ветер. Керальгин выхватил еще не слежавшийся снег из торосов, ущелий, глубоких ложбин и оврагов и понес его над ледяным безмолвием моря и пустынной тундрой.

Тоскливо в стойбище. Не слышно веселых криков детей, не созывает людей своим призывом «Ок-ок!» Имлытегин на очередное состязание. По ночам уныло воют голодные собаки. Имлытегин с Гемалькотом собрали самых крепких собак в стойбище и выехали в тундру в надежде найти оленевода Амчо, с которым поддерживали меновые связи. Но Амчо почуял беду и, беспокоясь за свое стадо, убрался подальше в горы. Амчо боялся, что по своей слабости и мягкосердечию не сдержится, раздаст всех оленей бедствующим людям. И тогда его тоже постигнет такая же участь.

Десять дней рыскали по тундре Имлытегин с Гемалькотом, потеряли половину собак, которые на ходу валились с ног, обморозились сами и ни с чем вернулись в стойбище. Голод на всем побережье — узнали они от жителей соседних стойбищ. Съедены остатки мяса, догорают последние капли жира.

В каждой яранге под вой ветра раздавались звуки бубнов и молящие призывы к духам, но ни один добрый дух не откликался на просьбы людей, ни один злой дух не хотел уступить. Ели старые нерпичьи и лахтачьи ремни, снимали с яранг почерневший, высохший репальгин. Все, что можно разжевать, съедалось.

Через день-два проходила по ярангам весть о смерти того или иного жителя стойбища. И не успевали унести одного человека на место захоронения, как уже покидал стойбище другой. Умирали старики, умирали дети.

Рытегрев уже не выбегал голышом на улицу, как раньше, за сведениями о погоде. Он ослаб и лежал в углу полога, почти не двигаясь. Тяжело двигала челюстями Кейнеу, пережевывая старую моржовую шкуру, и вталкивала жвачку в рот Рытегреву. Гывагыргин постукивал в бубен и тянул полную мольбы песню. Лишь бы не смотреть на ослабевшего сына, иссохшую Кейнеу.

День и ночь боролся с духами Гиулькут. И что только он не делал: грозил, умолял, угощал, уговаривал, дрался, проклинал. Наконец, решился на последнее — изгнать духов общими силами, выждав для этого подходящий случай.

И вот он пришел.

Как-то утром, когда восток слегка посветлел, старик заметил маленький просвет в облаках на западе, ощутил на лице теплое дуновение ветра.

«Создатель хочет помочь, но сил у него, наверно, мало», — подумал он и объявил элгут — облаву на духов.

— Гэк, гэк, гэк! — затрусил Гиулькут от яранги к яранге, хрипло взывая к людям. — Мужчины! Выходите! Керальгин хочет успокоиться, но ему мешают! Гэк, гэк, гэк! Надо помочь!

Выбегали ослабевшие мужчины, подростки. Радостная весть подбодрила людей, влила свежие силы. В руках у каждого был бубен или кожаный мешок из моржовой шкуры, твердый, как камень, палки и моржовые ребра.

Мужчины побежали за Гиулькутом, сделали несколько кругов вокруг стойбища, спустились к морю и растянулись цепочкой в торосах.

— Гок! Гок! Гок! Аттау, пора! — скомандовал Гиулькут.

Заглушая ветер, люди застучали в бубны, загремели палками и моржовыми ребрами о кожаные мешки и двинулись к стойбищу.

— Ху-ху-кыч! — наклонялся над каждым бугорком и кочкой Каанто, выгоняя духов.

— Хух-хук! — обходил камни у мясной ямы Гывагыргин.

— Ху-ху-ху-кыч! — кричал, обегая ярангу, Имлытегин.

Люди переворачивали камни, тыкали палками в углы и щели, вбегали в чоттагины, шумели покрышками яранг, пристукивали каменными отвесами у стен и отовсюду выгоняли злых духов, скопившихся в несметных количествах.

— Что они делают? — испуганно спрашивал Рытегрев.

— Тише, тише! Нельзя разговаривать, — зажимала сыну рот рукой Кейнеу. — Духов выгоняют, злых, нехороших духов, — шептала она, поеживаясь от холода. — Их много, очень много. Вот прогонят всех, хорошая погода станет. Мясо будет, жир будет, тепло будет. Тише!

— Гук! Эк-эк-эк! — надрывался Гиулькут.

Люди выгнали духов из всех закоулков стойбища и гнали их в тундру по ветру, чтоб не могли они вернутся назад.

— Унпенер! Очисти все небо, разгони тучи, пошли нам зверя! А-а-а! — молил Гиулькут Полярную звезду. — Уйми духов, — еле выговорил он и повалился, обессиленный, в снег.

К вечеру стихло, потеплело. Прояснилось, и яркие звезды приветливо замигали на небе.

Гиулькут был опытный, знающий старик. Он правильно определил, когда нужна помощь духам — желателям добра.

Медленно бредет Гывагыргин по ровным полям льда, перебирается через торосы, поднимается на высокие глыбы, осматривается по сторонам, прислушивается.

Покинула эти места нерпа.

Гывагыргин подошел к краю небольшого ледяного поля. Казалось, что лед здесь тоньше, чем на других полях. Гывагыргин остановился и долго вглядывался в беспорядочное нагромождение ледяных глыб. Чутье опытного охотника подсказало, что здесь должна быть нерпа. Вот где-то тут приютились подледные жилища нерп. Зачем им лунки на открытых местах, где обдувает морозный, жгучий ветер? То ли дело в торосах. Лунка загорожена толстыми льдами и совсем не покрывается ледком, тепло и уютно. Должна быть нерпа. Море не может быть мертвым. Место удобное… Торосы, а рядом молодой лед.

Гывагыргин подошел к торосам, снял с плеч снасти, винчестер, присел на край льдины, прислушался.

Небо быстро темнело. Наступала долгая полярная ночь. Ярко замигали звезды. Узкой полоской всходил молодой месяц, Гывагыргин сидел неподвижно. Его серая камлейка из ровдуги ничем не отличалась ото льда.

Издалека доносился еле слышимый шум сжимающихся льдов, временами раздавался треск, словно где-то лопались льдины. И вдруг сердце Гывагыргина радостно забилось: он услышал знакомые шорохи. Есть нерпа, есть! Гуляет под ровным полем льда.

Тяжело Гывагыргину, но мысль, что зверь близко и надо его добыть, вливает силу. Почти без передышки Гывагыргин долбил лед, пока в лунках не забурлила, радуя слух, вода. Он облегченно вздохнув и вытер потное лицо рукавом камлейки.

Лунки продолблены друг от друга в четыре полных размаха рук. Гывагыргин достал из мешка моток ремня, несколько каменных грузил и сетку для лова нерпы, сплетенную из тонких ремешков. Вырубил льдинку, чтобы она свободно проходила в лунку, сделал на ней засечку и привязал к ремню. Затем пешней погрузил ее в воду и, как только она вышла за толщину льда, сильным движением толкнул ее по направлению к другой лунке. Льдинка ушла в глубину, описала полукруг и всплыла в другой лунке. Гывагыргин крючком охотничьей палки подцепил конец ремня, отвязал льдинку и грузило. Теперь ремень протянут от лунки к лунке, и охотник без труда поставил сетку подо льдом.

Еле отдышался Гывагыргин. «Совсем испортился, — подумал он. — После двух каких-то маленьких лунок выбился из сил». Он прикрыл лунки льдинками, воткнул между ними пешню, отошел в сторону и присел в торосах.

Ждать нужно долго, нерпа может застрять в сетке только к утру, и Гывагыргин решил не терять времени даром и идти дальше. Домой без добычи возвращаться нельзя. Там ждут еды. Перед уходом Кейнеу насильно заставила его выпить бульон из высохшей моржовой шкуры, чуть приправленный старым прогорклым жиром, и хотела дать ему еще кусочек репальгина в дорогу, но Гывагыргин рассердился: еду надо нести в дом, а не из дома. Кейнеу виновато оправдывалась за вмешательство в мужские дела.

Уходя, Гывагыргин приказал, если совсем плохо будет, заколоть Вутельгина — своего передовика.

Вутельгин, исхудавший, с впавшими боками, ласково прижимался к ногам хозяина, словно просил пощады. Жалко было Гывагыргину Вутельгина, но что делать, если смерть ходит совсем рядом, а добрый дух собаки может спасти людей…

Поскрипывал снег под ногами, постукивали об лед короткие охотничьи лыжи. Гывагыргин временами останавливался, наклонялся и по очертаниям торосов определял легкопроходимые места.

«Счастье сопутствует мне», — подумал Гывагыргин, преодолев беспорядочное нагромождение глыб — вестника кромки припая — и оказавшись на высокой ледяной горе.

На востоке всходила яркая красная звезда, хвост Большой Медведицы спустился к самому горизонту, звезды перед рассветом побледнели, замигали чаще.

Гывагыргин отдыхал. Когда посветлело, он бесшумно спустился с тороса и направился к темнеющей полынье. Под ногами молодой, но крепкий и ровный лед. Охотник пересек недавно замерзшее широкое разводье. Лед выгибался, но человека выдерживал свободно. Гывагыргин уверенно, не проверяя крепости льда ударом охотничьей палки, шел к полынье. Он не чувствовал голода и усталости. Он видел нерпу, нерпу, которая может принести спасение семье и всему стойбищу.

Клочья густых испарений скрывали противоположный край полыньи, но круглая голова нерпы казалась в тумане особенно большой. Руки дрожали, на глаза набегали слезы, и Гывагыргин никак не мог поймать зверя на мушку. Слишком большая радость была даже от одного вида зверя. Голова нерпы с чуть слышным всплеском скрылась под водой.

«Нет, так нельзя. Нужно успокоиться. А вдруг уйдет совсем? Как ребенок радуюсь встрече с нерпой…» — Гывагыргин поправил лыжи, уселся на них поудобнее и подставил для упора под винчестер кусок льдины.

Долго ждать не пришлось. С правой стороны бесшумно всплыла нерпа. Она легко и плавно поплыла вдоль кромки, вскидывая голову и внимательно всматриваясь своими круглыми глазами в низкие забереги полыньи, опрокидывалась на спину, оставляя над водой только курносый носик.

Гывагыргин не спускал зверя с мушки. Нерпа, насладившись вволю, высунулась повыше и хотела было погрузиться в воду, но раздался выстрел, и она медленно повалилась набок. Вода вокруг нее потемнела от крови и покрылась жирными пятнами.

Гывагыргин стремглав бросился к кромке, на ходу развязал акын — закидушку и метнул. Рывок — и он почувствовал в руках приятную тяжесть: острые крючья акына впились в нерпу. И только сейчас, когда добыча была в руках, он ощутил, что силы покидают его. Вот большое, жирное тело нерпы перевалилось через край полыньи, оставив темно-красный след на льду. Гывагыргин присел, помутневшими глазами уставился на нерпу и невольно приложился сухими, обветренными губами к ране. Теплая, живительная кровь разливалась по телу, вселяя силы, а человек все пил и пил…

«Что я делаю?.. — ужаснулся Гывагыргин. — Там ждут, а я насыщаюсь и думаю о своем желудке».

Дрожащими руками он привязал к нерпе ремень, оттащил ее подальше от кромки, закопал в пушистый снег у торосов и снова стал ждать, не спуская глаз с полыньи. Вдруг он почувствовал, что вздрогнул лед. Полынья стала сужаться. Началось сжатие. Но Гывагыргин успел убить еще одну нерпу, связал и поволок их к припаю. Скорее, скорее домой! Гывагыргин спешил. Радость удачи дала ему силы, за спиной волочились две нерпы — жизнь Рытегрева, жизнь всего стойбища.

Впереди было замерзшее разводье. Молодой лед еще не успел покрыться инеем и темнел, словно это была чистая вода. Под силой сжатия лед на разводье прогибался, образуя глубокие провалы, бугры, похожие на морские волны. По такому льду идти опасно, но огибать разводье далеко, тяжело волочить нерп по торосам и ропакам.

Гывагыргин выжидал. Сжатие прекратилось, лед трещал где-то в стороне. Тогда он рванулся с места и быстро, почти бегом пошел по льду. Снова раздался грохот. Ледяной бугор неподалеку вдруг провалился, заблестела вода, края излома поползли друг на друга. Рядом выпер другой ледяной вал.

Гывагыргин почувствовал, что его приподнимает, рванулся в сторону, но лед проломился, и охотник, словно свалившийся в воду камень, скрылся под ним. Изломанные края льдины поползли друг на друга, толкая перед собой нерп, как острой бритвой, срезали ремень и поволокли их дальше.

Стойбище ожило. Приволок нерпу Гемалькот. Среди ночи вернулся Имлытегин. Ему с трудом удалось выдолбить двух оледеневших нерп, наполовину объеденных морскими креветками. Благо, что на нерпах не было открытых ран, а то от них вообще ничего бы не осталось, кроме печени, которую креветки не едят.

Скудную добычу разделили поровну между оставшимися в живых. Принесли небольшой кусок мяса с жиром и в ярангу Гывагыргина.

Кейнеу совсем не притрагивалась к еде, все отдавала Рытегреву. Она боялась, что снова вернется голод и нечем будет кормить сына.

Рытегрев оживал, набирался сил, но Кейнеу с болью смотрела, как быстро уменьшается кусок мяса, тает жир в лампе. Она старалась расходовать мясо экономно, подбавляла в бульон кусочки моржовой шкуры.

Рытегрев уже поправлялся, начинал двигаться по пологу, а когда мать кормила его, совал ей в рот кусочки мяса. Кейнеу делала вид, что старательно пережевывает, улыбалась и незаметно совала кусочки снова ему.

Выздоровление сына радовало Кейнеу, но какая-то щемящая боль ныла в груди, нехорошие предчувствия вкрадывались в душу. Третий день нет Гывагыргина. Она знала, что Гывагыргин упрям и пустой не вернется.

Мужчины снова ушли в море. Ночью Кейнеу услышала скрип снега, гулко отдававшийся на твердом насте в безмолвной тишине. К яранге подходил человек. Сердце радостно забилось. Кейнеу быстро влезла в керкер — меховой женский комбинезон и выскочила наружу. У входа стоял человек, но это был не тот, кого она ждала. Сгорбившаяся фигура Имлытегина бросала уродливую тень на сугроб. Сзади виднелись, словно толстое бревно, две нерпичьи туши.

— Душа Гывагыргина побеспокоилась о вас и послала двух нерп, — дрожащим голосом промолвил Имлытегин. — Он поступил как настоящий человек — ушел, но свою добычу оставил на льду…

Кейнеу остекленевшими глазами смотрела на нерп. Она даже забыла, что нужен ковш с водой, чтобы напоить их перед вносом в помещение. Слова Имлытегина не доходили до сознания. Руки сжимали край моржовой шкуры, свисавшей над дверями яранги. Она не кричала, не рвала на себе волосы. Слишком много было тяжелых минут. Вся душа, казалось, давно вышла из тела, а из глаз вытекли все слезы. Она не чувствовала, как обледенелая шкура обжигала щеку, как мороз мертвой хваткой сковал ее пальцы.

Имлытегин нерешительно топтался на месте, не зная, что предпринять. Наконец он отвязал нерп и медленно побрел к своей яранге.

— Эргынаут! — крикнул он в темноту чоттагина жене. — Иди ночевать к Кейнеу. Гывагыргин уже никогда не вернется к нам. Так захотел великий Кереткун… А Кейнеу будет мне второй женой, — закончил он, считая принятое решение своей обязанностью, долгом перед осиротевшей семьей.

Зачадила плошка в чоттагине, постепенно разгоравшееся пламя кидалось из стороны в сторону. Эргынаут, покорно выползла наружу и вместе с мужем направилась к яранге Гывагыргина. Кейнеу стояла в прежней позе. Эргынаут осторожно разжала ее пальцы, втащила Кейнеу в полог и усадила рядом с беззаботно спавшим Рытегревом. Затем набрала воды в сшитую из моржовой шкуры кружку, окропила водой морды нерп, втащила их в чоттагин.

Всю ночь просидела Эргынаут рядом с Кейнеу, поправляя ярко горевший жирник. Кейнеу так и не изменила своей позы, а к утру неожиданно вскрикнула и повалилась на бок.

Не бывать Анкалину оленеводом, как не ходить киту по тундре

Счастье покинуло жителей маленького стойбища Валькатлян. Из пяти яранг осталось две: Имлытегина и Гемалькота. Погиб в море толстый Каанто, ушел к верхним людям своей смертью старик Гиулькут. Не стало в Валькатляне великого предсказателя. Сын старого Эмлылькота со всей семьей пошел бродить по приморским стойбищам анкалинов в надежде найти лучшее пристанище. До Валькатляна доходили слухи, будто в Увэлене, большом стойбище на конце земли, хороший промысел, люди меньше голодают. «Может, там жить легче?» — думали валькатлянцы, но уходить из родных мест не решались. Все-таки надеялись на удачу.

Имлытегин сдержал слово и взял на воспитание сироту Рытегрева.

Мало осталось людей в стойбище, мало. Некому выходить в море на байдаре.

Одиноко стоят на пологом склоне две яранги. Как осиротевшие брат и сестра, прижались они друг к другу и от ветхости словно вросли в землю. О былом напоминают развалившиеся куски дерна и камни возле мясных ям, торчащие из земли изогнутые челюсти китов, полусгнившие каркасы байдар да поросшие травой места старых жилищ.

Долгими зимними вечерами, когда за ярангой завывала пурга и ветер сотрясал остов жилища, люди под звуки бубнов воскрешали в памяти давно минувшие дни, казавшиеся им такими счастливыми, вспоминали подвиги знаменитых охотников. Воспоминания украшали жизнь, отгоняли голод, вселяли надежду и веру в будущее.

Узнал о своем отце Рытегрев. Однажды Имлытегин поднялся вместе с ним на скалу Равыквын. Он показал на плоский камень высотой в полроста человека, поставленный торчком в топкий мох на ровной площадке.

— В тот год, когда погиб твой отец, мы поставили этот камень. Смотри, много их здесь… Это погибли в море наши охотники…

Около камней остатки гарпунов, луков, копий, старых винчестеров, частей байдар.

Рытегрев с любопытством рассматривал могильник погибших.

— Копье твоего отца, — коснулся ногой Имлытегин побелевшего, потрескавшегося черенка с костяным узким наконечником. — Ловким, как горностай, был твой отец, сильным, как умка. Насквозь прокалывал самого большого моржа…

Лет восемь прошло, как Рытегрев остался сиротой. Но он не чувствовал себя одиноким и обездоленным. Эргынаут, жена Имлытегина, стала для него второй матерью, относилась так же, как к своим детям. Года три тому назад посетил стойбище злой дух заразы Ивметун и унес с собой двух старших сыновей Имлытегина. Сильно горевали Имлытегин и Эргынаут, но молчком перенесли свое горе: плакать и причитать по покойнику нельзя, иначе будут преследовать людей души умерших.

Имлытегин желал морской удачи Рытегреву и передавал ему весь свой охотничий опыт. Добр и ласков Имлытегин дома, но в море был безжалостным, не давал передышки.

— Отдыхать только дома можно, — коротко бросал Имлытегин Рытегреву, ведя его за собой между торосов. А после случилось так, что Рытегреву дали другое имя. Его стали называть Антымавле.

Целыми днями, когда не было работы дома, Рытегрев играл со сверстниками. Нельзя молодежи сидеть без дела. Нет работы — набирай силы: прыгай, бегай, борись, таскай камни, бросай чаут — аркан. Хладнокровен и спокоен был в борьбе Рытегрев. Если он терпел поражение, что бывало очень редко, то никогда не выходил из себя, не показывал обиды и гнева. Потому и стали взрослые называть его Антымавле, что значит спокойный. И это имя стало повторяться все чаще и чаще. А однажды новое имя окончательно закрепилось за ним.

Дул с моря ветер, к берегу поджало паковый лед. Имлытегин со скалы Равыквын заметил на льдине лахтаков. Перепрыгивая с льдины на льдину, подкрались они с Рытегревом к животным и меткими выстрелами убили двух. Разделали, срезали мясо с костей, зашили все в шкуры и стали пробираться к берегу. Имлытегин волок большого лахтака, Рытегрев — молодого, полегче. Спешит Имлытегин, отстает Рытегрев. Расходится лед, ширятся разводья. Далеко вперед ушел Имлытегин. Идет, не оглядывается.

«Пусть сам выбирается. Море смелых и сильных любит», — думает он.

Тяжело Рытегреву. Имлытегин уже на берегу сидит, отдыхает. Подтянет поближе к себе добычу Рытегрев, отпустит подлиннее конец ремня и перепрыгивает на другую льдину. И так шаг за шагом все ближе к берегу подбирается. А на берегу рядом с Имлытегином и Гемалькот за Рытегревом наблюдает. Зорко следят за каждым движением юноши старые зверобои.

— Смотри, смотри, как умело льдины выбирает, — восторгается Гемалькот.

Имлытегин молчит: рад за приемного сына, но ничем не показывает своей радости.

Рытегрев спокоен. Он знает, что на помощь надеяться нечего — самому нужно уметь бороться с опасностью. Бросить лахтака — тут же на берегу? Но тогда стыда не оберешься, насмехаться станут. «Себя домой привел, а добычу бросил. Что же есть охотник должен?» — будут упрекать люди. Не допустит худой славы о себе Рытегрев, спокойно выбирает льдины. Перепрыгивает — лахтака за собой подтягивает. А в одном месте пришлось через полынью на маленькой льдинке переправляться. Хорошо, что жир и мясо лахтака без костей легче стали, в воде не тонут.

Добрался до берега Рытегрев, вытирает рукавом кухлянки потное лицо, ни слова не говорит, как трудно и страшно было.

— Ка-а-ко, одно спокойствие! — протяжно воскликнул Гемалькот, радуясь вместе с Имлытегином. — Еще один настоящий охотник в стойбище появился.

И закрепилось с тех пор прозвище Антымавле за Рытегревом. А его прежнее имя забыли совсем…

Чавкает под ногами оленей болото, щелкают копыта, тянется муулин — караван по тундре. Двадцать пять нарт, груженных домашним скарбом, растянулись, словно гигантский червь. Олени впряжены по одному в каждую нарту. Впереди, ведя за длинную уздечку оленя, идет женщина. Одета она в меховой, засаленный, облезший на коленях и локтях летний керкер. Правое плечо голое, широкий рукав опущен и заткнут за пояс, чтобы не болтался и не мешал во время ходьбы. Тяжело идут нарты по тундре, оставляют глубокий след в кочках. Женщина выбирает места поболотистее — все же легче оленям тянуть нарты по сырому.

Двинулся к берегу оленевод Амчо. Трудно кочевать летом по тундре, но заставила нужда: запоздал по последнему снегу к берегу выйти, вот и пришлось летом перекочевку делать.

Ездовых оленей ведут одни женщины, сам Амчо остался со стадом, которое, не торопясь, будет подгонять к стоянке. Решил встать на прежнее место, недалеко от Валькатляна. Жир нерпичий на зиму нужен, подошвы лахтачьи нужны, ремни нужны. Может, и самому удастся добыть что-нибудь в море, а вернее всего — обеспечат его жиром и шкурами валькатлянцы. Не раз выручал он валькатлянцев, но самого в этом году постигла неудача: много оленей в гололед потерял, волки потравили. Да еще и другая мысль была на уме у Амчо…

Рады валькатлянцы, что Амчо недалеко свое стойбище разбил. С почетом и уважением встречают его.

Разносится запах оленины из кипящих котлов по всему стойбищу, вялятся нежные ребрышки годовалых телят на вешалах, коптятся над очагами в чоттагинах тонкие вкусные кишки оленей.

Сидит Амчо в яранге Имлытегина, Гемалькот рядом. Рассказывает чаучу-оленевод о своей печали.

— Стар стал я. Нет силы, слышу плохо, вижу плохо, не могу оленя догнать. Трудно мне, о-о, как трудно! Мужчин в стойбище нет. Одни девки, шесть их. Есть мужчина, но мал еще. Он, кажется, — Амчо морщит лоб и с трудом вспоминает, — всего четвертую зиму живет. Внук мой. Ох, как трудно! — вздыхает старик. — Девки работящие, хорошие, но не могут они иметь оленного счастья… Оно мужчине принадлежит…

Слушают Имлытегин с Гемалькотом старика и догадываются, на что тот намекает. Антымавле молод еще, в разговор не вмешивается.

— А Етынкеу, муж Этинеут, куда делся? — спрашивает Гемалькот.

— Ленив он, только к еде и ко сну расположен. А когда сказал — работать надо, обиделся, ушел. Этинеут бросил. Может, вернется, может, нет… — задумался старик и снова начал:

— Жалко, стадо пропадает. А девкам муж нужен. Потом часть стада к мужу перейдет. Пусть поживет у меня Антымавле. Понравятся ему мои девки — выберет одну, женится. Настоящим чаучу станет. Помогать вам будет. Все. Кончил я. — Амчо потянулся к костру, разжег кусочек мха, поднес его к своей трубке и задымил.

Озадачен Имлытегин, озабочен Гемалькот. Молчит Антымавле, не его дело решать этот вопрос. О тревогой посматривает на Имлытегина Эргынаут. Жалко Имлытегину Антымавле, замечает он тревожные взгляды жены, но что же делать, если человек помощи просит.

— Двадцати телятам еще метки не сделал. Придет Антымавле — его метку поставлю…

Амчо хитрил немного. Не очень-то ему хотелось брать в помощники берегового: не знает он тундры, стада не знает. Но парень молодой, сильный, может, быстро усвоит науку чаучу. А главное — мужа еще одной дочери найти. Ни одна девка без мужа не проживет. Если сам не найдешь, так сбежит, и хуже будет.

— Вам в море ходить надо, зверя искать, а у меня еда рядом ходит… — убеждал Амчо. — Вы, как олени в гололед, мрете, плохая ваша жизнь…

Обидно стало Имлытегину, но промолчал. Не мог он отказать в просьбе: не в обычае настоящих людей отказывать в помощи, да и юношу жалко. Растет Антымавле, сил набирается, а для этого еда настоящая нужна. Пусть идет к Амчо.

Антымавле не мог ослушаться старших. Тяжело ему покидать Валькатлян. Полюбил море, опасную охоту, но люди в помощи нуждаются. Согласился.

Задумалась у костра Эргынаут, сидит на корточках и не замечает, что в котле вода бурлит, через край выплескивается.

— Давай чай! — прервал ее раздумья Имлытегин.

До первого снега простоял Амчо у стойбища Валькатлян. Охота в море была бедной. Все время лед держался. Но нерп били понемногу. Шесть нерпичьих мешков жира получил Амчо от валькатлянцев. Маловато на две яранги, нужно бы десять, но что поделаешь, если зверь в море перевелся. Поделились валькатлянцы и шкурами лахтака, нерпичьими ремнями. Будет обувь всем жителям стойбища Амчо. Получили валькатлянцы и от Амчо около десятка туш оленей, шкурки годовалых телят на одежду, камус на торбаса, жилы.

Сдержал свое слово Амчо, расщедрился и поставил на десяти телятах метку Антымавле.

— Потом на других поставлю, — сказал он новому работнику Антымавле, а сам подумал: «Пусть Етынкеу позлится. Вернется, как узнает, что я другого нашел. Может, работать лучше станет жену бросающий», — мысленно обругал он Етынкеу.

А как взошло солнце, осветило тундру, начались сборы к перекочевке. Разобрали яранги, свернули пологи, нагрузили нарты, составили их в круг, загнали в него все стадо, выловили ездовых оленей. Тронулся муулин по подмерзшей тундре.

Далеко в тундру откочевал Амчо со стадом. Спешил, перекочевки делал через два-три дня, решил зазимовать в лесной зоне. Не хватало нарт в хозяйстве, для полозьев дерево нужно, а оно только у горы Вельвыней есть.

Стоят две яранги в распадке между гор, вьется дымок от очагов над лесом, бродят ездовики-олени около яранг, а невдалеке, среди редкого леса, разбрелось стадо.

Большое хозяйство у Этинеут — старшей дочери Амчо. Когда умерла мать, все заботы легли на ее плечи. Амчо все время у стада, две младшие дочери, Инрынэ и Ыттынэ, помогают отцу, пастушат. Четвертая дочь — Вулькинэ, бойкая хохотунья — радует Этинеут, хорошей хозяйкой будет, никогда не обидится на нее будущий муж. Не ждет Вулькинэ, когда ей скажут, что надо делать: сама торбаса отцовские просушит, расправит, латки наложит. С утра вместе с Этинеут снимут полог, на снегу тщательно палками выбьют, на деревьях развесят. Если не следить за пологом, не вымораживать и не выбивать его, быстро он сгниет, и тогда лишние расходы — забивать оленей. А Наргынаут, пятая дочь, целыми днями нянчится с сестренкой Наволь да с маленьким племянником Эгтинки.

Эгтинки — некрасивый — самый младший мужчина в стойбище. Живет он всего пятую зиму. Когда родился Эгтинки, дед с бабкой специально выбрали нехорошее имя, чтобы не привлекать внимания злых келет. И пока жива была старуха, ни разу не назвала она внука ласкательным словом, а, наоборот, выбирала самые никудышные слова.

Ходит Эгтинки медвежонком по стойбищу, смешно переваливается с боку на бок, но вид у него настоящего чаучу: тяжелые штаны из серого камуса, легкая двойная кухляночка с пришитыми на спине хвостиками евражки, следом всегда чаут-аркан волочится, и ноги на снег ставит, как взрослый, пятками внутрь. Мороз никакой ему не страшен. Как развесят на деревьях полог, так и бродит целый день на улице с непокрытой головой.

Эгтинки уже и оленьи повадки знает. Когда загоняют ездовых быков в кораль, они с шестилетней Наволь угадывают чуть заметные движения оленей и умело гонят куда нужно. Перед перекочевкой всем работы хватает. Рад маленькому Эгтинки старик Амчо, как со взрослым считается и даже советуется.

Тяжело Антымавле. Ох, как тяжело! Но не труд его пугает, от иного душа болит. Ревнив к оленям Амчо, страшно ревнив. Боится пустить в стадо Антымавле: как бы не проглядел оленей, не завел в плохое место, не разгневал всесильного духа тундры карлика Пичгучина. Боится старик, что нет у берегового чукчи-анкалина оленного счастья — вот и держит его на разных домашних работах. Перед перекочевкой Антымавле яранги разбирает, нарты грузит, муулин-караван вместе с Этинеут ведет, дрова заготовляет. Хорошо, что сейчас в лесу стоят, а в тундре надо из-под снега кустарник выкорчевывать. Совсем как женщина стал Антымавле. Дочери Амчо даже насмехаются над ним. Лишь хохотушка Вулькинэ не смеется, даже заигрывает с юношей.

Антымавле скоро понял, как трудно овладеть оленным счастьем. Старик все же иногда брал его с собой в стадо.

Как-то раз обходили они стадо. Разбрелась олени среди редкого низкорослого леса. Серые, пестрые, белые копают снег копытами, мох щиплют.

— Вот она, наша еда, ходит, — с гордостью сказал Амчо.

Каждого оленя помнит Амчо и называет по масти. Новые слова слышит Антымавле — у каждой масти свое название. Белый олень с одним пятнышком на шее одно название имеет, с двумя пятнышками — по-другому называется, серые олени почти одинакового цвета, но один чуть темнее, второй посветлее — и те зовутся по-разному. Хорошая у Антымавле память, но трудно сразу все запомнить.

Амчо сам точно не знал, сколько голов у него в стаде. Откладывал на пальцах ног и рук двадцать двадцаток, а дальше со счета сбивался. Но как только пропадал какой-нибудь олень, сразу говорил, что рэвитын — белый с пятнышками потерялся.

Остается глубокий след в рыхлом снегу от лыж-ракеток, волочатся длинные чауты за оленеводами. Легко несет свое тело Амчо на тонких выгнутых ногах. Вдруг остановился:

— Зачем такой кал? — Нагнулся над следом и стал щупать руками. — Живот болит, мох целиком обратно выкидывает. Помрет олень скоро. Вон тот, — показал он. — Дух его болезни к другим оленям перейдет. Заколоть надо.

«Как это старик сразу оленя угадал? — удивляется Антымавле. — Следы его с другими перемешались, отличить трудно. А олень здоровый, производитель. Правда, живот у него немного больше, чем у других…»

Жалко старику производителя, не хватает их в стаде, но что поделаешь. Олень с такой болезнью все равно сдохнет. Переступает бесшумно старик по снегу, к оленю подходит. Взмахнул чаутом, просвистел тот стрелой в воздухе, рассыпались олени в разные стороны, а больной остался. Брыкается, освободиться хочет, уперся всеми ногами в снег, рога вниз опустил, глаза красные выкатил. Держит Антымавле за конец чаута, не дает вырваться оленю, а старик по чауту к нему подбирается. Схватился за рога Амчо, наклонил оленя, нож в левый бок всадил. Олень раной кверху упал — к счастью.

Доволен Амчо. Есть еще сила. Рука не дрогнула, прямо в сердце нож направила.

«Не зря старуха перед смертью две полоски мне вытатуировала на носу, — думает старик. — Долго жить буду».

Бежит к стаду Инрынэ. Легко, как мужчина, бежит девушка.

Взлетают в разные стороны широкие концы рукавов керкера, нож у пояса болтается. Женское дело — свежевать оленя.

— Потроха в снег поглубже закопай, а сердце оставь, — приказал ей Амчо.

Отошли в сторону Амчо с Антымавле, сели в снег, наблюдают. Закурить хочется Амчо, да табаку нет. Кончился давно. На большую лесную реку надо ехать, там торговец живет. Но с кем стадо оставить? С девками, что ли. Антымавле старик даже и в расчет не берет: ненадежен, хотя ест быстро, работящий — глаз радует. Да ехать не с чем. Есть две шкурки песцов-беляков, в тайнике за пологом на черный день припрятаны! Кабы мужчин побольше, время для охоты было бы. А как стадо бросишь? Девки хорошо работают, но следить за ними надо. Не заметь он сейчас больного оленя, другие бы заболели… Худые мысли у старика.

Задумчив и Антымавле. Хоть и сытая жизнь у Амчо, мяса он не жалеет, ешь сколько угодно, да не по душе. Не учит, а требует: сам все замечай, сам смотри. В гневе с дочерьми своими сравнивает. Нет сильнее оскорбления для юноши.

— Когда-то один мог весь аймак — тушу оленя нести, а сейчас не могу, — намекнул старик. — Стар стал, слаб стал…

Идут к стойбищу оба. Антымавле на плечах тушу оленя тащит. Ноги в снегу вязнут, лыжи заплетаются. Напрягается изо всех сил Антымавле, виду не подает, что тяжело ему. А старик идет впереди и словно забыл о нем.

Подошли к стойбищу — Амчо глазам своим не поверил. Кто-то приехал. Повизгивают собаки. Этинеут и Вулькинэ приезжему помогают: распрягают собак, корм готовят.

«Узнали мои мысли помощники, желание выполнили», — подумал Амчо и ласково погладил на поясе своих охранителей-помощников: деревянный сучок с тремя отростками да лоскуток красной кожи с большими бусинками на конце.

Но как подошли поближе, нахмурился Амчо. Узнал в приезжем торговца Пьёта, выдернул руку из-за пояса, словно об угли горячие обжегся.

— Еттык! Да у тебя, Амчо, новый работник появился, — приветствовал его на чистом чукотском языке Пьёт.

— Мытьет — пришли! — ответил на приветствие Амчо. — Заходи.

— Хороший хозяин сначала собак кормит, потом уже в тепло идет, — ответил Пьёт и остался на улице.

— Как хочешь, — согласился Амчо и заставил себя улыбнуться.

На улице Эгтинки и Наволь жмутся к Пьёту, а он их прижал к себе и по головкам гладит, жесткие волосы ворошит. Какие-то желтые кусочки, словно льдинки из болотного озера, дал детям. Показал, что в рот класть надо, и сам причмокнул губами.

Смеется Эгтинки, улыбается, вытащил изо рта льдинку, показывает сестренке:

— Как ягода.

Всей тундре известен Пьёт. Не приспособлен язык чукчей выговаривать его трудное имя Петр. Удобнее и проще Пьёт, совсем по-чукотски получается.

А торговец не в обиде, даже сам себя так называет. Пусть хоть чертом назовут, лишь бы шкурки давали.

Давно Пьёт по тундре ездит, как свой дом ее знает. Сам управляет собаками. Собаки у него сильные, большие перегоны делать могут. И уж если у кого побывал Пьёт, ни одной шкурки не оставит, все подберет, все выманит. Говорят, будто шаман он, своих сильных духов имеет, помогают они ему.

Антымавле рядом стоит, на торговца смотрит. Второй раз в жизни он видит белого человека. В стороне от дороги стойбище Валькатлян, не посещали его торговцы, да и брать в нем нечего. Все время валькатлянцам нерпу бить надо, с голодом бороться, песцов ловить людям некогда. Раза два приезжал торговец Коноп в Валькатлян, да и то непогода его заставила завернуть в бедное стойбище.

Смотрит с любопытством на Пьёта Антымавле, удивляется. Почему это у него волосы рыжие, как оторочка из росомахи на керкере Инрынэ, усы пушистые такого же цвета. Почему-то думал Антымавле, что у всех людей волосы черные должны быть. Оказывается, и красные, как лисий мех бывают.

Одет Пьёт как чаучу: торбаса короткие из белого камуса, штаны из шкуры годовалого телёнка и даже лымгыл — капюшон, как чукча, носит. Ничего страшного в нем нет, только глаза часто моргают да голова, как у старика Гиулькута, когда тот шаманил, трясется. Улыбается. И Антымавле в подарок сладкую льдинку дал.

Эгтинки задрал голову, глаз не сводит с высокого танныта. Разговаривает с ним Пьёт, хохочет.

— Что это? — спрашивает, трогая чаут.

Молчит Эгтинки, застеснялся.

— Вот так бросать надо. — Взял в руки детский чаут Пьёт. Взметнул — и на рог оленя, валявшийся рядом, накинул. Смеется Эгтинки, улыбается Наволь, смеется Антымавле: танныт, а чаут ловко бросает.

— Да и ты настоящим чаучу будешь, — хлопает по плечу Эгтинки Пьёт. — А песцов ловить умеешь?

— Не-е… — хохочет Эгтинки.

— А Амчо много поймал?

— Два элгара — беляка, — беззаботно ответил мальчишка. — Там, за пологом, в нерпичьем мешке.

— Кэйвэ, — подтвердила Наволь.

Наигрался вдоволь Пьёт, зовут его в ярангу. Собаки накормлены, нарты прибраны, теперь и людям перекусить надо. Все, что было самое лучшее, выставили хозяева: на деревянном блюде посреди полога мороженая оленина: измельченное в крошку каменным молотком мясо с листьями чевальгина в нерпичьем жиру, оленье сало, мозг мороженый, миска с жиром. А в чоттагине мясо свежего убоя варится.

Амчо торбаса тщательно выбил, снял две кухлянки, остался в меховых штанах, которые кое-как на бедрах держатся, в полог забрался. Снял верхнюю одежду и Пьёт, но в рубашке остался. Посмотрел Амчо на Пьёте, пощупал рубашку и сказал:

— Мымлыквын — вошеловка. Хорошо такую носить, всех вшей выловит.

Улыбнулся Пьёт, головой потряс, глазами замигал чаще, но ничего не ответил.

Антымавле тоже голый по пояс в пологе сидит. Девки в чоттагине возятся, одна лишь Этинеут за мужчинами ухаживает да Эгтинки и Наволь рядом с Пьётом уселись.

Взял Амчо щепоткой мороженое мясо, прихватил зелени, обмакнул в жир и в рот кладет. Потянулся и Пьёт за едой, но вдруг что-то вспомнил:

— Ев-ев — обожди! — сунул руку в карман меховых штанов и ледяное вместилище вытащил.

Переливается в нем светлая вода, как на перекате в речке Энмывээм, соблазняет Амчо. Нельзя, рассудок потеряешь, глупым станешь, но экимыль — огненная вода, как след зверя, притягивает. Отодвинул Амчо от себя деревянное блюдо и решился:

— Ладно, пусть немного выпью.

Налили в кружки, выпили.

Пьёт предложил и Антымавле попробовать, но Амчо не разрешил:

— Нельзя молодому пить, — и придвинулся ближе к Пьёту. — Пусть к девкам в чоттагин идет.

Ест Пьёт словно волк голодный. Мясо в жир окунает. А Амчо к еде больше не притрагивается, не хочет перебивать жгучего ощущения огненной воды. Зачем приятное едой портить? Пусть веселит экимыль, сердце радует. Глуп Пьёт, не понимает, что лишает себя радости. Ну ладно, пускай ест.

— Вареное, — приказал Амчо Этинеут, даже не глядя на нее.

Внесли дымящиеся куски оленины. Пьёт налил еще раз, потом еще, и незаметно бутылка оказалась пустой.

В уголке Этинеут с укоризной на старика посматривает. Но разве скажешь ему, все равно не послушает. Раз ты женщина, то молчи. А у Амчо язык развязался, хвастаться начал:

— Оленей у меня во, — перебрал пальцы на руках и ногах, — двадцать двадцаток и больше, наверное, два раза двадцать по двадцать. Хочешь тонкой шкуры, твои штаны протерлись? Этинеут, шкуру? — приказал он.

Этинеут покорно встала, выползла из полога и через некоторое время, приподняв входную шкуру, бросила неблюй — шкурку годовалого теленка.

— Еще! — крикнул старик и обратился к Пьёту. — Глупая, не понимает, что на штаны две шкуры нужно.

В полог влетела вторая шкура.

— Такие шкуры только у меня можно достать. Пусть тебе подарок, — говорил заплетающимся языком Амчо.

— У хорошего хозяина и шкуры хорошие, и оленей много, — поддакнул Пьёт.

— Бери, не жалко! Надо помогать людям, — расщедрился старик и приказал принести пыжиков.

— Долго ехал я. Оленей в тундре, что нерп в море, много, — начал Пьёт. — А песцы вот стадами не ходят. Шкур оленьих я могу и у анкалинов достать, мне элгар нужен.

Протрезвел Амчо, о песцах услышав:

— Стар я, слаб стал. Одни девки остались, мужчин нет. Стадо оберегать некому, все сам делаю. Охотиться некогда, песцов нет, а что есть — не жалко мне. Вот смотри, положил тебе.

— Первый раз луораветлана обманщика вижу, — с едкой улыбкой сказал Пьёт и затряс головой.

— Это я-то обманывающий! — вспылил старик. — Осмотри кругом, найдешь что, твое будет. А так не говори.

— Искать не буду, а вот духи мои всю правду скажут, — и крикнул в чоттагин: — Поклажу мою внесите!

Совсем протрезвел старик. Неужели правда, что танныт своих духов имеет?

Внесли в полог вместительный мешок из нерпы. Развязал Пьёт, порылся и вытащил бубен. Не похож на чукотский: маленький, обруч широкий и покрыт мандаркой — выбеленной нерпичьей шкурой.

Испугался Амчо чужих духов, схватил свой пояс с охранителями-помощниками, приказал Этинеут вынести детей в другую ярангу, чтоб не навели порчу на них духи иноземца.

— Свет погаси, не хочу своих духов тебе показывать, — таинственно прошептал Пьёт.

Темно в пологе. Раздались глухие удары бубна. Чувствует в темноте Амчо, что встал на колени Пьёт.

— Ая-я-а-аа-яя, — затянул приезжий и перешел на русский язык. — Дол-го-о-оо по тундре шлялся я-аа! Устал, измотался.

Много честных людей видел, а вот здесь с обманывающим встретился… Дух мой, помоги мне проучить этого неуча! Аа-я-аа-аа-я-аа!

Страх вселился в Амчо. Не может понять слов, да и должно быть так: с духами надо разговаривать только одному шаману известным языком.

— Ая-а-а! — тянул хриплым голосом Пьёт. — Скажи, скажи мне правду, — снова перешел он на чукотский язык. — Скажи, скажи!.. Ая-а-аа! Что?.. Где?.. — Резко оборвались звуки, наступила тишина. Тяжело дышал Амчо, чуть слышно перешептывались в чоттагине Антымавле с девушками.

— Встань! — приказал шепотом Пьёт Амчо. — Выйди!

Старик с бьющимся сердцем выполз из полога.

— Зайди за полог!

Старик послушно пошел за полог. Он не ощущал холода, страх притупил все чувства.

— Дальше! Еще дальше! — командовал Пьёт. — Возьми нерпичий инэн — мешок. Он у тебя там, над пологом, висит. Нашел?!

Дрожат у старика руки, но невольно к мешку тянутся.

— Достань, что в нем лежит! Неси в полог!

«Сильные духи у танныт, далеко видят. И, как это они могли узнать, что здесь у меня, тайное лежит?» — размышлял старик, вползая в полог.

— Зажги свет, — Пьёт протянул Амчо спички.

Долго разгорался жирник, не сразу светло стало.

Старик, глаза зажмурил, не хотел смотреть на Пьёта, а когда открыл, то уже шкурок песцов своих не увидел, только из мешка танныта кусочек белого меха торчал.

— Теперь я знаю, что ты обманывающий, — окончательно убил старика Пьёт. — Ну ладно, от моих духов никто тайны не сохранит. Давай еще выпьем.

Молчит Амчо, сказать ничего не может, но выпил, что поднес ему Пьёт. Затуманило опять голову, легче стало, страх прошел.

А Пьёт лег у другой стенки полога, ноги под себя подобрал, так как не хватало для него ширины полога, захрапел, будто ничего не случилось.

Всю ночь просидел Амчо, покачиваясь, глаза зажмурив. Еще темно было, когда Пьёт проснулся. Чаю напился, ехать собрался.

— Хоть и обманщик ты, но я все же оставлю тебе плитку чая да связку табаку-папуши, — сжалился он, сложил в свой мешок неблюй и пыжики и выполз наружу.

Быстро собрался Пьёт, собак запряг.

Эгтинки с Наволь на улицу выбежали провожать веселого танныта. Но не тот уже Пьёт, внимания на ребятишек не обращает, играть не хочет, сладкими льдинками не угощает.

— Хак-хак! — крикнул Пьёт на собак, и упряжка рванула с места.

Проводил печальными глазами упряжку Амчо. Смотрел вслед, пока не скрылась она среди редких деревьев в сумраке утра. Отошел от яранги в сторону, снял с пояса амулеты.

— Плохопомогающие вы! — сказал гневно и швырнул своих помощников в чащу кустарника. — Я других, посильнее вас, найду.

Вернулся в ярангу Амчо, забрался в полог и проболел целый день…

Идет по тундре Антымавле. Небольшой мешок за плечами, а в нем лишь запасные торбаса, две пары чижей да тяжелая ровдужная камлейка. В руках посох с колечком, нож на поясе.

Ночи светлые, чувствуется весна. Почернели вершины холмов, снег с них стаял, и только северные склоны кажутся совсем не тронутыми весенним солнцем. Пойдут скоро реки, пробьют глубокие русла в толстом снегу, затопят тундру, полное бездорожье настанет.

Спешит Антымавле.

— Ко-ко-ко! — вспорхнула из-под ног с черной проталинки куропатка, поднялась вверх и круто опустилась, пропев свое свадебное «ко-ко-ко!».

— Ко-ко-ко! — вытянув шею, сиплым голосом передразнил ее Антымавле. — Как я, наверное, чаю долго не пила, горло высохло, потому и хрипишь.

Третий день идет по тундре Антымавле. Покинул он Амчо. Со стариком ничего, сжился, но как вернулся Етынкеу, муж Этинеут, так житья ему не стало. Горд Етынкеу, с презрением и ненавистью относится к береговому.

— Нерпоед! Надоело вонючее мясо есть, так сюда перебрался, — упрекал он Антымавле и страшно скрипел зубами.

Жил Етынкеу так, словно не было больше мужчин в стойбище, кроме Амчо и маленького Эгтинки. А как-то раз, в тундре, процедил сквозь зубы:

— Ты что, бездельник, стадо оленей хочешь получить от Амчо? Забыл, постарше тебя хозяин есть.

Опешил Антымавле, растерялся, слов не нашел для ответа завистнику.

— Не бывать анкалину оленеводом, как киту не ходить по тундре… — добавил Етынкеу.

Промолчал Антымавле, затаил страшную обиду. Будь он постарше в посильнее, наказал бы обидчика за такие слова.

«И чем гордится Етынкеу? — размышлял Антымавле. — Какой он чаучу, если оленей своих не имеет. Хоть бы работящим был…»

Молчаливым, неразговорчивым после встречи в тундре с Етынкеу стал Антымавле. Амчо понять не мог, что случилось с юношей, но когда Антымавле, сообщил, что уходит, насильно удерживать не стал.

— Человек сам себе хозяин, делай как хочешь, — сказал Амчо.

В тот же день ушел из стойбища Антымавле, благо Амчо к берегу подкочевал, на старые места отела вышел со стадами.

Далековато до Валькатляна, но что значит пятидневный переход для сильного юноши. Шагает Антымавле по тундре, постукивают вельвыегыты — короткие лыжи о твердый, подмерзший за ночь наст.

— Ко-ко-ко! — вспорхнула опять куропатка.

— Ты что дразнишься, хрипящая? Тебе весело, тебе везде еда сейчас есть. Ко-ко-ко!.. — От этих слов развеселился Антымавле.

Нет перед глазами широкого лица Етынкеу с узенькими злыми глазами, не маячит в тундре его тяжелая медвежья фигура, не слышит он больше оскорбительных упреков. Об одном лишь сожалел он — с Вулькинэ жалко расставаться было. Привязался к ней Антымавле: веселая, работящая, всегда ему лучший кусок мяса припрятывала. А в последние дни как вернулась из тундры, так новый керкер из шкуры пестрого оленя надела.

— Ты куда это нарядилась? К кому в гости собралась? Как будто и стойбищ рядом нет, — промолвил как-то Амчо, будто ни о чем не догадываясь.

Покраснела девушка, лицо рукавом закрыла, выбежала из чоттагина и всю ночь в тундре пропадала.

…Взгрустнулось Антымавле, и вдруг опять куропатку увидел. Куропатка вытянула шею, встрепенулась и между кочек побежала. Семенит лапками, подергивает шеей. И снова рассмеялся Антымавле:

«Как Пьёт, шеей дергает, моргает красными глазами. Не шаман он. Эгтинки по глупости все рассказал, а старик и поверил в духов танныта…»

Все выше подымается, солнце, все сильнее припекает.

Жарко Антымавле, от усталости ко сну клонит, а идти еще далеко.

«Почему бы не поспать?» — подумал Антымавле. Выбрал на сухой проталинке кочку побольше, подложил мешок под голову, поджал ноги и заснул крепким сном.

Разбудила его опять куропатка.

— Какой глупый я, — расхохотался Антымавле. — Ведь она мне друг, помочь хочет. Ко-ко-ко! Показывает, что ягоды и почки можно есть.

Пошарил по кочкам, пособирал прошлогодней брусники, посрывал почечки с тоненьких стелющихся веточек.

— Как будто лучше. — И, затянув ремень потуже, зашагал по тундре дальше, пока не увидел внизу Валькатлян, раскинувшийся между сопками.

Тымнелявыль — ничего не имеющий

Стоит на скале Равыквын Антымавле и не узнает Валькатляна. Одна яранга осталась. Снегом ее занесло, но видно, что живут в ней люди: дымок над ней вьется, пробивается из открытых дверей, тропинка уходит к морю в торосы. Узнал ярангу Гемалькота, а яранги Имлытегина нет, и место занесено так, что следов никаких не видно. Встревожился, бросился бегом вниз…

Гемалькот рассказал Антымавле, как было.

— Когда ты ушел, сначала хорошо жили. Нерпы много били. Потом патроны кончились. Сетками ловить стали. Пришел месяц темных ночей, не стало нерпы. Лед толстый. На умку охотились. Но плохо, патронов нет. Все же двух убили копьем. Умка ногу мне поломал. Болел долго. Имлытегин один охотился. Сын мой помогал ему. Потом умка ушел совсем. Голодно стало…

Сидит на корточках возле костра Номнаут, каждую щепочку переворачивает, угольки в кучу сгребает, чтобы все сгорело. Постарела женщина, не узнает ее Антымавле. Лицо осунулось, морщинок — как рек в тундре, кожа почернела, татуировка — две полоски на носу и пять на подбородке — с кожей сливается. Молчит Номнаут, щепочку тщательно осмотрит и в очаг аккуратно положит, глаз с пламени не сводит. Бурлит вода в котле, варится мясо нерпы. Слушает Антымавле Гемалькота.

…— Может, хорошо было бы, но Пьёт обманул. Приехал с севера обмороженный, еле живой, собаки голодные, корм просит. У самих мало, однако поделились. Взамен табаку дал столько, что несколько раз понюхать хватило. Шкуры медвежьи забрал. Обещал долг вернуть. Весна уже, дороги скоро не будет, а долга Пьёт все еще не везет.

Потом совсем плохо стало. Собак ели, шкуры ели, мололи кости и со шкурой варили. Приезжал племянник Имлытегина, немного мяса, жира привез. Но говорил, что и у них плохо. Еще рассказал, что в Увэлене торговый дом есть. Там можно дешевле взять, чем у Пьёта и Конопа.

А как сейчас проживешь? Чаю нет, табаку нет, патронов нет. Привыкли настоящие люди к этим вещам, без них прожить не могут. Племянник уехал. Имлытегин решил туда пойти. Меня звал. А как же я родное место покину? Остался. Когда я поправился, Имлытегин собрал свои вещи, ребятишек на нарты посадил, Эргынаут больную и сам, как собака, потащил их.

Говорил ему — не иди, пусть жена поправится. Не послушался, ушел.

Говорят, в Рыркайпии он сейчас. Думает еще дальше идти. Все…

Задумался Антымавле. Грустно, тяжело. Не было для него ближе человека, чем Имлытегин, — все равно, что родной отец.

— Догонять буду, — твердо решил он.

— Как хочешь, — неопределенно ответил Гемалькот. — Давай есть будем. Сейчас лучше. Нерпу сетками ловим. Вчера две попалось.

Мелькает в руках Номнаут пекуль — полукруглый женский нож, падают ровными ломтиками на деревянный поднос кусочки мяса. Следят молча за руками женщины мужчины.

Ловко режет Номнаут, не допустит, чтобы нож о поднос стукнулся, нельзя: услышат келет, что достаток в доме, плохо будет.

Жуют люди мясо, не разговаривают, каждый свое думает.

— А может, останешься? Нам поможешь, — предложил Гемалькот. — Скоро реки тронутся, не пройдешь.

— Имлытегин отца заменил мне, Эргынаут — мать. Догонять буду, — упорствовал Антымавле. — Им тоже помощь нужна. Может, догоню?..

— Как хочешь. — Старик достал винчестер. — Вот Имлытегин винчестер оставил. Твоего отца он. Вдруг патроны достанешь, легче жить будет.

Покинул Валькатлян Антымавле, бросил родное место и пошел от стойбища к стойбищу в надежде догнать Имлытегина.

«Тымнелявыль — праздный человек, ничего не имеющий», — называли его люди в стойбищах. А стойбищ бесчисленное множество по всему побережью до самого Большого Носа. Стойбища маленькие, по одной, по две-три яранги стоят недалеко друг от друга. В стойбищах поближе к Валькатляну Антымавле находил сочувствие и радушный прием: его знали как сына смелого охотника Гывагыргина, но чем дальше уходил от родных мест, все чаще слышал обидное: Тымнелявыль. Не хотелось ему быть таким, но что поделаешь, если действительно у него ничего нет, кроме худой одежды на теле, запасных торбасов, чижей да старого винчестера без патронов за плечами. Успел до разлива рек к Энмыкаю дойти, и здесь застало бездорожье.

Не очень-то радостно встретили празднохода жители маленького Энмыкая, но все же приютили Антымавле у себя. Сами впроголодь живут, а тут еще лишний едок появился. Хорошо, что весна, промоин много на льду образовалось, нерпа на солнышке греется, чаще зверя добывать стали.

Живет Антымавле в Энмыкае, то в одной яранге ночует, то в другой. Не говорят люди — уходи: сам догадается. Понимал Антымавле, что в тягость им, но как быть, если дороги нет. Помогал, как мог: охотился, байдару чинил вместе со всеми, плавник собирал, а за это кормили его. По-другому о нем люди говорить стали: «Праздноход, а работящий. Не похож на тех, которые только бродяжничеством живут». А кое-кто из маломощных стариков уже был не прочь навсегда оставить у себя Антымавле: мужская сила в доме никогда лишней не будет. Но как только отошел лед, дорога открылась, собрались энмыкайцы в Рыркайпий на байдаре, и Антымавле с ними.

Далеко до Рыркайпия, но энмыкайцев тоже нужда гнала: патроны нужны, чай — радость сердца — нужен, табак, а летом туда усатые лодки приходят. Все достать можно.

Первый раз увидел Антымавле такое большое стойбище, такое множество людей. Яранг в стойбище больше, чем пальцев на руках и ногах. Стоят, как кочки в тундре, недалеко друг от друга, а между ними таннытские жилища.

— Ка-а-комэй! — удивился Антымавле. — Откуда это они столько дерева достали? Наверное, у них на родине дерева больше, чем на Лесной реке.

Боялся подходить близко, рассматривал издали. Крыши на таннытских жилищах железом волнистым покрыты, дырки в стенах с нетающим льдом. А на море усатая лодка появилась, подошла к берегу и за косой встала. До этого знал он о шхунах лишь по рассказам Имлытегина и Гемалькота, а здесь своими глазами увидел. Увидел, и страшно стало: настоящий остров и тоже весь из дерева.

Много танныт сошло на берег. Вещей много выгрузили, как яранги возвышаются, в куче лежат. Ходят танныт по стойбищу, а среди них один высокий, худой, на нерпу-крылатку похожий. Около него другие танныт. Откуда-то Пьёт появился. Опять добрым стал, улыбается высокому танныту, за руку берет, трясет головой. И Коноп радом с высоким таннытом ходит.

Рассказывали энмыкайцы Антымавле, что самый высокий танныт — это главный торговец Ысвенсон, а Пьёт и Коноп его помощники. И все эти вещи Ысвенсона. Оказывается, и танныт разные есть. Одних американами называют, других русилинами.

Приехали и чукчи из других стойбищ. Много байдар на берегу стоит, под ними временные жилища разбиты, костры горят. И чего только не привезли люди: клыки моржовые, шкурки песцов, лисиц, китовый ус. Достали веселящей воды, радостно всем. А дня через три разъезжаться стали.

В любую байдару мог сесть Антымавле — гребцы везде нужны. Но встретился со стариком Рэнтыгыргином из стойбища Вельвун, что за Ванкаремом, и услышал:

— Со мной поедем. Патроны для винчестера дам. Одежду другую тебе надо, твоя старая…

Старик маленького роста, щупленький, глаза бегают, на человека прямо смотреть не могут. Рэнтыгыргин давно приметил юношу-празднохода и решил взять его гребцом к себе в байдару.

Согласился Антымавле. Одежда действительно износилась, и патроны хорошо приобрести. Сел в байдару Рэнтыгыргина, а байдар у старика три, и все таннытскими товарами загружены.

«Разве может чукча иметь столько товаров? — удивился Антымавле. — Наверно, для всех везет».

Бойко и быстро бегал по Рыркайпию Рэнтыгыргин, но как сел в байдару — заболел сразу. Посадил вместо себя на руль другого старика, сделал небольшой навес-палаточку у кормы, заохал и лег на оленьи шкуры… Пожалел его Антымавле.

Идут байдары вдоль берега, опускаются три пары длинных весел в воду, вытирают рукавами кухлянок потные лица гребцы. Спешит Рэнтыгыргин домой, сам стонет, а гребцов подгоняет. С утра до вечера гребут люди и совсем бы из сил выбились, но не пропускает ни одного стойбища Рэнтыгыргин: везде чаю попьет, табаком людей угостит, а те рады. Пока старик новости расскажет, последние вести услышит — отдыхают гребцы.

Идут байдары по морю, льдины обходят. Ровно весла в воду опускаются. А как прошли устье реки Омваам, ветер с северо-запада подул в корму.

— Парус! — приказал Рэнтыгыргин.— Спешить надо, худо, если дорогу льдом закроет.

Журчит у носа байдары вода, волны в стороны расходятся. Отдыхают люди. Сидит Антымавле на носу, а рядом носовой стоит, вперед смотрит.

— Правее! — кричит он.

— Прямо, прямо!

Не видно моря с кормы из-за паруса, а льда много. И как скажет носовой, байдара так и поворачивается, льдины осторожно обходит.

— А я и не знал, что байдара голоса слушаться может, — сказал Антымавле соседу.

Рассмеялся тот:

— Да ты что, первый раз, что ли, в море? — и дал очередную команду, заметив небольшую льдинку прямо на носу. — Там же человек сидит — рулевой.

«И как это не догадался я? — смутился Антымавле. — Теперь смеяться будут».

Стих ветер. Опять опустились в воду весла. Лежит Рэнтыгыргин, стонет:

— Скорее гребите. Тело болит, плохая погода будет.

Натягиваются ременные уключины под веслом Антымавле, трется весло о костяную планочку на борту, поскрипывает. Старается Антымавле, на других смотрит:

— Ох! Ох! Как скрип мешает! — вздыхает старик. — Я думал, что праздноход грести умеет.

Не может догадаться Антымавле, на что намекает старик. Сильнее рывки делает, весло от тяжести гнется, того и гляди, сломается.

— Ох-ох! Как скрип мешает!

— Полей водой уключину, — шепнул сосед.

Перестало скрипеть весло, скользит легко по костяной накладке. Прошли Ванкарем мимо. Не стал останавливаться Рэнтыгыргин, домой торопится, на гребцов злой чайкой шипит:

— Скорее, скорее! Совсем мало осталось. Как опустится солнце к морю, так дома будем.

А солнце прошло над краем моря, чуть-чуть над водой поднялось и в спины охотников греет. И чем выше поднимается солнце, тем сильнее припекает. Жарко, кухлянки намокли, пот глаза заливает. Гребут люди, из сил выбиваются. А как пристали к стойбищу, еще сильнее застонал Рэнтыгыргин:

— Ох-ох! Поясница болит, — согнулся, как ребро моржовое, и заковылял к себе в дом.

Не похож на обычные стойбища Вельвун: у Рэнтыгыргина таннытский дом стоит и яранга рядом, между домом и ярангой высокое бревно вкопано, а дальше по галечной прибрежной полосе — яранги остальных жителей стойбища растянулись до самого мыса Онман.

Столпился народ на берегу, сбежались женщины, дети. Гулко хлопают весла о днища байдар, выбивают люди гальку из-под шпангоутов. Доносится дружное: то-о-гок! Подымают на плечи байдары, на стойки несут… Опустилось солнце к самому морю и снова подниматься стало — только тогда народ по ярангам разошелся.

Пошел Антымавле ночевать к соседу по байдаре, задумался:

«И почему такую силу Рэнтыгыргин имеет? Совсем на чукчей не похож. На корме хозяин байдары должен сидеть — не сидит, работать со всеми вместе должен — не работает. Может, верно, больной и жалеют его люди?»

Антымавле задержался в Вельвуне: износилась одежда, обувь, идти дальше не в чем. Дал Рэнтыгыргин, выручил. Получил и винчестер. К своему патронов не нашлось, не привозят больше таких торговцы. Но нехорошо уйти, не отблагодарив за это. Остался…

Чуть плещутся волны у берега, перекатывают ласково гальку, играют камушками. Покачиваются редкие льдины в море. Солнце висит над самой водой. Тишина. Воздух легок и прозрачен, не чувствуется ни малейшего ветерка. Каждый случайный звук разносится по берегу.

Спит стойбище Вельвун. Лишь один человек бодрствует, сидит в наблюдательной бочке на высокой мачте, вкопанной в землю, и смотрит в море.

Кругом льды, льды. У берега они редкие, а дальше, где море сходится с небом, сливаются в одно поле.

В каждом приморском стойбище есть места, откуда круглосуточно, когда стоят светлые ночи, наблюдают за морем — вдруг моржи или киты появятся. Но в Вельвуне нет высокой скалы, а мыс Онман далеко, не услышат оттуда люди крика, поэтому приспособил Рэнтыгыргин мачту с разбитой шхуны.

Гырголь, у которого жил Антымавле, рассказал ему, что три года назад раздавило во льдах усатую лодку охотников на китов. Остатки выбросило волной у мыса Онман. Самое лучшее забрал себе Рэнтыгыргин, потому что он «хозяин» земли здешней. Его предки с давних пор живут на этом месте. Остальные люди с других мест, пришедшие. Среди обломков шхуны уцелела мачта с наблюдательной бочкой. В днище узкий проход, внутри пристроено удобное сиденье, под ним какой-то ящик. Люди хотели распилить мачту на полозья для нарт, но Рэнтыгыргин запретил, сказав:

— Эх, плоходумающие вы. Ее на берегу поставить можно, и будет хороший ёпыткын.

Рэнтыгыргин все знает. Несколько зим, кажется семь или восемь, плавал он на усатых лодках, побывал в больших таннытских стойбищах, дома каменные, как скалы, видел.

На байдаре прибуксировали мачту к стойбищу, на берег вытащили. Рэнтыгыргин позвал двух стариков и заставив их вырубить теслами засечки на мачте через каждые полтора локтя. Привязал на засечках моржовые ребра, лестница получилась. Сам Рэнтыгыргин не работал, только показывал и все время говорил:

— Так капитан Петерсон делает.

Даже какие-то непонятные слова называл, когда сердился.

Кое-как всем стойбищем вкопали мачту в гальку, закрепили, как на усатой лодке. И с того времени каждое лето там сидит наблюдатель, за морем смотрит.

Рэнтыгыргин достал у охотников на китов смотрелку — бинокль…

— Хотя людям и даны глаза, чтобы видеть, но таннытский глаз сильнее — не пропускает ни одного моржа, — говорил Рэнтыгыргин.

Верно, в таннытский глаз лучше видно…

— Эге-ге-ээ! — нарушил тишину крик наблюдателя. — Рыркат! Рыркат! — эхом разнеслось пр всему берегу.

— Вставай, вставай! — толкал спящего Антымавле Гырголь. — Моржей увидели.

Все наготове у Рэнтыгыргина, каждый знает, где что лежит. Бегут гребцы к байдарам, бежит и Антымавле, а когда собрались все, вышел Рэнтыгыргин с винчестером, сел в спущенную на воду байдару и приказал:

— Тагам!

Гребут бесшумно в две пары длинными веслами люди, в носу два стрелка лицами вперед сидят, на руле — опытный старик. А Рэнтыгыргин подложил под себя спальную оленью шкуру и полулежит на ней.

Подходит байдара к льдине. Моржи сбились в кучу, дремлют на солнышке, ничего не слышат. Равнодушен Рэнтыгыргин, но с моржей глаз не сводит, приподнялся, защитный козырек синего цвета на лбу поправляет, чтобы не било в глаза солнце. Перестали грести, сушат весла, стрелки взяли на мушку моржей.

— С хорошей шкурой бейте, — доносится шепот, — на ярангу, на ремни…

Но вдруг словно обжегся Рэнтыгыргин, вскочил, бесшумно переметнулся в нос байдары. Не всколыхнулась байдара, не качнулась — будто и не делал Рэнтыгыргин резкого движения — так ловко и легко перемахнул он по банкам. Оттолкнул грубо стрелков, прицелился, сделал подряд три выстрела и уложил на месте трех моржей с огромными бивнями. Метко бьет Рэнтыгыргин, за что и ценят его охотники на китов. И куда только болезнь делась. Ропщут охотники, но никто вслух сказать не хочет — боятся.

— А теперь на шкуру бейте, — сжалился старик.

Но кого бить, когда все моржи в воду ушли и далеко в стороне вынырнули. Попробуй, догони среди льдин.

Много раз выходил в море Антымавле с охотниками, и всегда так получалось. Набьет моржей-шишкарей Рэнтыгыргин с негодной ни на что шкурой, срежет с них головы с бивнями, лучшие куски мяса на копальгин пустит, а остальное, что быстро портится, гребцам раздает, выделяет лишь стрелков и рулевого.

— Хорошим охотником он был раньше. Всегда кусок мяса давал в каждую дверь, — объяснил как-то Гырголь. — Таким стал, когда с усатой лодки вернулся.

Забыл все чукотские обычаи Рэнтыгыргин, не считается с нуждами людей. Надо бы всем поровну мясо и копальгин делить, по очередности забивать моржей с хорошей шкурой. В каждой семье нужда своя: крыша прохудилась, менять шкуры надо, ремня нет, а копальгин на зиму всем нужен.

А Рэнтыгыргин разгонит ближних моржей, а после дает байдару гребцам. По двое-трое суток ищут зверя в море люди. Иногда удачно, а чаще впустую потеряют время. А если задержатся в море, то ворчать начинает Рэнтыгыргин, упрекает охотников.

— Моржи близко были, а вы где-то в море лазили, — скрипящим голосом бросит он.

Рэнтыгыргин никогда не кричит громко, но всегда скажет так, что не находят слов для ответа обидчику.

Недовольны люди, злы на Рэнтыгыргина, но что поделаешь, если по обычаю за использованную вещь добычей делиться надо. Взял винчестер, убьешь нерпу — половину отдай, взял капканы, поймал двух песцов — одного отдай. А у Рэнтыгыргина все есть, дружбу с танныт водит, к чаучу ездит, своих помощников силачей из ближайшей родни держит. Не отдашь — силой возьмет да еще и обидное скажет:

— Моей вещью пользовался, а делиться не хочешь!

И жить Рэнтыгыргин по-таннытски хочет. Летом, пока тепло, живет в деревянном жилище, зимой — в чукотской яранге. Рубашку носит. А однажды услышали жалобу вельвунцы, что рубашка у него от пота и грязи сломалась. Шипел на жен своих, зашить заставлял, но, как ни пытались, ничего не вышло, даже оленьи жилы не держали. Расползлась рубашка, как прогнивший репальгин — моржовая шкура. Не мог успокоиться Рэнтыгыргин, пока не достал себе новую рубашку в Рыркайпии.

— Теперь этой опять на три года хватит, — хвастался он.

Раньше в стойбище Вельвун много людей жило, яранги до самого мыса Онман стояли, а сейчас лишь следы от былых жилищ виднеются. Кто по берегу с семьей счастья пошел искать, кто в тундру к чаучу перебрался. Остались только те, кому деваться некуда…

— Го-о-ок! — командует Рэнтыгыргин и взмахивает коротким рулевым веслом, направляя байдару влево. — То-о-ок! — И снова опускаются в воду шесть длинных весел в ременных уключинах-растяжках.

Крут и обрывист мыс Онман. Никогда не бывает спокойным море у подножия его отвесных скал. Если с берега ветер дует, то вихри брызг подымает, с моря — и тогда не поймешь, как надо держать байдару. Бросает ее и по килю и с борта на борт кладет. Бьется рулевой с широким коротким веслом, высоко вскидывают гребцы весла, помогает рулевому своим веслом носовой, идет байдара среди пенистых волн. У рулевого одна забота — не падала бы байдара с крутой волны днищем на воду: ударит всей тяжестью — лопнет шкура или киль треснет.

Не доверился старик рулевому, сам за руль сел, держит байдару наискосок волне. И откуда только сила берется?!

Скрипят шпангоуты, изгибается на волне корпус байдары, режет носом волну. Крепкие байдары у Рэнтыгыргина, любой шторм выдержат.

Знает море Рэнтыгыргин, бесстрашен он в море. Говорят, счастье морское ему дано.

— Тише! Тише! — кричит он и даже привстал, увидев впереди большой вал.

Замедляет ход байдара, качается на волнах, переваливается с борта на борт, сушатся весла.

— Го-ок! — рванулся Рэнтыгыргин, и шесть весел дружно опустились в воду. Взлетела байдара, перевалилась через волну.

Обогнули мыс Онман, поджались к низменному берегу, а тут и Нутепынмын — конец земли. Сходят на нет отроги дальних сопок, ложатся длинными косами, а по косе Нутепынмын расположились мелкие стойбища.

Передохнули люди немного, обсушились, узнали, что приходил посыльный от чаучу, с вестью о подходе оленьих стад, и двинулись байдары дальше вдоль косы. Но уже не четыре байдары идут, а пять друг за другом тянутся. У горловины Куннупильгин еще одна байдара присоединилась.

Тронулись анкалины — приморские жители к оленеводам на великий праздник убоя тонкошерстного молодого оленя. Всех трех жен своих взял Рэнтыгыргин, и гребцы с женами едут. Чего только нет в байдарах: огромные витки моржового, лахтачьего ремня, нерпичьи шкуры, куски копальгина, лахтачьи подошвы, таннытские товары. У каждого что-то припасено к большому празднику, нет лишь ничего у празднохода Антымавле.

Хороший гребец получился из Антымавле, выносливый. На глазах изменился, возмужал. Жил в Вельвуне у кого придется, ночевал там, где застанет ночь, Сыт бывал редко, больше подкармливал его Рэнтыгыргин, чтоб не терялась сила у гребца. Одежду свою чинил сам. Редко бывало, что сжалится над сиротой какая-нибудь хозяйка и сошьет ему новые торбаса. Кухлянка на нем — что шкура на плешивой собаке, ветер в нее, как в решето дует.

Но не горевал Антымавле, не задумывался над жизнью, шутил и смеялся: молодость.

Байдары вошли в узкую горловину Кувлючинской губы, поджались к берегу. Кувлючинская губа — что море. Если выехать с солнцем, то к следующему солнцу до другого берега доберешься.

Сердита Кувлючинская губа, полна злых духов. С каждой байдары угостили люди духов кусочками мяса, и защитили себя заклинаниями.

Огибают косу за косой байдары. С одной стороны — глубина, с другой — мелководье. Можно бы напрямую срезать, но ветер не дает оторваться от берега. Последняя коса позади осталась, а дальше глубокий залив Камака.

Хорошие пастбища у залива Камака. Со всей чукотской тундры подкочевывают сюда чаучу, а в пору созревания ягод подгоняют несметные стада оленей. Съезжаются анкалины со всего побережья: нунямские, науканские, уэленские, энурминские, инрылинские, ванкаремские и даже кыгминцы — аляскинские эскимосы — прибывают на своих длинных вместительных байдарах.

Ставят на ребро байдары анкалины, подпирают их длинными веслами, устраивают временные жилища под ними. От устья реки и до самой косы уставлен берег байдарами. А чуть дальше в тундру, на вершинах пологих холмов, там, где ветер обдувает жилища, отгоняет комаров, разбивают свои стойбища чаучу. И каждое стойбище со своим переднедомным хозяином отдельно друг от друга стоит.

Огласится веселыми криками людей тундра, оживет дней на двадцать, а затем снова затихнет. Пожелтеют холмы, опадут листья с низкорослого кустарника, покроется все снегом.

Не пугает людей и страшное название залива Камака — смерть. Говорят, что это случилось давным-давно. Шли с богатой поклажей после удачного обмена четыре энурминские байдары. Обходят косу, а на глубоком месте восемь косаток резвятся. Притихли люди, стараются как можно скорее мимо пройти.

«Наверно, тоже удача у них, потому и радуются. Пусть порезвятся, пока в воде им тепло, а как покроется море льдом — превратятся косатки в волков и уйдут в тундру, тогда голодно им будет», — решили энурминцы, а в самих страх вселился.

Повернуть бы обратно, но нельзя после удачи. Идут мимо. Разговор ведут о другом. Но что-то привлекло страшных оборотней. То одна косатка у самой байдары нырнет. Так разыгрались косатки, что все байдары перевернули. Погибли энурминцы.

Говорят, что пожадничали энурминцы, не задобрили косаток, потому и обозлились они. С тех пор и стали люди называть эту бухту бухтой смерти…

— То-ооо-гок! — вскрикивает Рэнтыгыргин и с силой загребает воду веслом.

Гребцы дружно опускают весла в воду, байдара резко прибавляет ход, вырывается вперед и мчится к берегу. Хочет показать себя перед народом Рэнтыгыргин. Пусть говорят люди, что быстроездящий прибыл.

Много народу уже собралось, половина берега байдарами заставлена. Дымят костры на песке, суетятся около них женщины.

Убрали байдару гребцы, вытащили ее на берег, пристанище строят.

Никогда еще не видел Антымавле такого сборища людей, даже с Рыркайпием сравнить нельзя. Непонятный язык слышится. Рэнтыгыргин, как старый знакомый, каждому подходящему на приветствие отвечает, новости рассказывает.

— Рай-рай! Каанталит! — разносится по всему берегу.

Засуетились люди на берегу, к стоянкам чаучу бегут. Оленеводы и анкалины с почетом и уважением встретили пришедшего с вестью, угощают его в каждой яранге как самого дорогого гостя. И хотя уже все знают, где стада находятся, но все равно переспрашивают.

— Гору Чевтынэй прошли, завтра здесь будут! — отвечает каждому пришедший с вестью.

Но это не все, это только стада Пылёка — самого могущественного обладателя оленного счастья подходят. Засуетился народ в стойбище Пылёка, разбирают яранги, на новое место переносят. Нельзя на обжитом месте встречать стада.

Исчезают яранги и тут же в нескольких метрах подымаются снова. И в каждой яранге, там, где сходятся жерди остова, пучки сухой травы висят.

Знают анкалины, что завтра Пылёк первым оленя забьет. Утром отправился сам Пылёк с первой женой в тундру за кустарником, чтоб было на чем варить мясо, сладких корешков — попокельгина пособирать. Поработали для вида, а остальное пастухи доделали. Положено, чтоб на празднике сам хозяин начинал заготовку кустарника.

Прибежал с хорошей вестью посыльный оленевода Лёлётке — стадо близко, через день будет. Лёлётке, двоюродный брат Пылёка, не уступает ему в оленном счастье. Правда, оленей у него меньше, но тоже столько, что никто из людей не может сосчитать. У Пылёка три стада, три стойбища, у Лёлётке — два стада, два стойбища. Не все стада подогнали Пылёк и Лёлётке, выбрали самые лучшие.

Переносят яранги и в стойбище Лёлётке, готовятся к забою. Лёлётке вторым оленя забьет.

Рэнтыгыргин — старый друг Пылёка и Лёлётке. Как только пристали к берегу, сразу же к Пылёку с женами ушел, товары свои унес. Захватил и веселящей воды. Не принято, правда, чтобы гости подарки преподносили, но все же каждый береговой считает неприличным приехать с пустыми руками: хоть кусочек ремешка поднести надо.

Опустилось за морем солнце, затихла тундра. Спят чаучу в стойбищах, спят анкалины на берегу залива Камака. И лишь далеко в тундре обегают стада пастухи, гонят их к берегу. Большие стада у Пылёка и Лёлётке, сильные ноги нужны. Тяжело пастухам, но не чувствуют они усталости. Налегке, в одних кухлянках, штанах шерстью внутрь и кожаных тапочках на босу ногу бегут они по тундре, высоко вскидывают ноги над кочками.

Все лето вдалеке от стойбищ кочевали, спешат с родными встретиться.

Глухо шумит под ногами оленей тундра, стукаются рогами жирные быки, сдирают шкуру с рогов. Жмутся к важенкам телята, беспокоятся. Пробует вожак в сторону стадо свернуть — просвистит над головой чаут, вздрогнет бык и обратно ринется. Качаются рога, как кустарник при сильном ветре, колышется серая масса, движется, стадо. Где прошли олени, черный след остается, ямки от копыт, мох перевернут. Далеко-далеко широкая оленья тропа видна.

Опустился предутренний туман в ложбины, покрыл росой тундру. Но вот взошло из-за моря солнце, бросило лучи на землю, согрело. Рассеялся туман над тундрой. Услышали люди приближение стада, выбежали из яранг, раскладывают костры.

Все ближе стадо к стойбищу Пылёка подходит. Встали люди в ряд, с оленей глаз не сводят. Дети луки с обожженными стрелами наготове держат, взрослые — винчестеры, копья.

— Хо, хок, хок! — кричат все на оленей, пускают стрелы, из винчестеров над стадом стреляют. Женщины кидают горящие угли.

Потрясает старым дедовским копьем Пылёк.

— Хо, хок, хок! — надрывается он. — Всемогущий, очисти стадо от злых келет!

Вот-вот полетит копье в стадо, но каждый раз удерживает его Пылёк.

— Сильнее, сильнее кричите! Стреляйте из луков и ружей! Олень беспомощен, беззащитен. Надо помочь! Хо-хок-хок!

С трудом сдерживают обезумевшее стадо пастухи. В помощь им другие подбегают, гости тоже. Окружают стадо в кольцо, не дают ни одному оленю вырваться.

— Хо-хок-хо! — разносится над тундрой.

Задабривает духов Пылёк, разбрасывает на все четыре стороны кусочки оленьего мяса, сала, а последнюю пригоршню в стадо бросил.

Выхватили чаутом пастухи огромного быка из стада, к яранге переднедомного подтаскивают. Упирается бык, вырывается, но чаут из лахтачьего ремня крепко держит оленя.

Подошел Пылёк с копьем, выжидает. Не успели заметить, как ударил, а олень уже упал на правый бок. Теперь можно начинать.

Мужчины оленей бьют, женщины свежуют туши. Больше телят-бычков забивают. Бережет важенок Пылёк, без них приплода не получишь, стада не умножишь. Тут же ребятишки крутятся. Кто постарше и посильнее — помогает как может. И Антымавле пригодился. Не зря одну зиму прожил у Амчо. Среди пастухов бегает, так же, как и они, ловко чаутом оленей из стада выхватывает.

Всех гостей хочет одарить Пылёк, ни один приезжий не должен остаться в обиде. Женщинам на радость дарил шкуры телят темной масти с белыми, как пятна снега, пестрянками.

— Йыккайым! — восхищались женщины. — Щедр Пылёк. — И, причмокивая губами, шепотом желают удачи Пылёку. Нет большего счастья для женщины, как получить нарядную пеструю шкурку на керкер.

Правда, один праздноход, подобный Антымавле, возмутился, закричал на всю тундру, когда Пылёк дал ему тушу без шкуры:

— Разве может олень без шкуры ходить? Пусть Пылёк попробует прожить без кухлянки.

Смутился Пылёк, побледнел:

— Зачем кричишь худое, можно сказать прямо. — И дал ему шкуру теленка…

На другой, день начал забой Лёлётке. И опять каждый приезжий получил подарок. Расщедрились обладатели оленного счастья, забили столько, что всем хватило.

Досталась одна шкура и Антымавле: маловато, надо бы еще три на новую кухлянку, но не хватило смелости просить еще.

Радостно в заливе Камака. Ходят гости из яранги в ярангу, угощаются. Начинают с лакомств: головного мозга, хрящей, глаз, а пока пробуют это, варится свежая оленина. Угостятся у одного хозяина, переходят к другому. И так до тех пор, пока всех не обойдут. Никого не обидят хозяева, каждый приезжий должен быть доволен, а иначе нашлет, чего доброго, злых духов, и не будет удачи.

И только Рыно с Омрылькотом, у которых оленей не больше, чем пальцев на руках, забили всего по одному теленку для угощения гостей.

Всем приятно поесть свежей оленины. Не пробовали ее все лето чаучу, а анкалины даже вкус позабыли. Большое удовольствие испытывают гости, так и тают во рту сочные кусочки с розоватой сырцой внутри.

Давно не испытывал такого счастья Антымавле: в любой яранге — ешь сколько хочешь. После сытной еды и кухлянка теплой стала, не чувствуется усталости, тело расположено ко сну и лени. Да и можно сейчас поспать, сил набраться: первый забой сделан, оленей отогнали на свежие пастбища. А Пылёк с Лёлётке о бегах объявили.

— Гок-гок-гок! — раздался ранним утром призывный, крик Пылёка.

Выставил Пылёк ценные призы. Воткнуты недалеко от переднего шатра ветки кустарника, а на каждой ветке приз: на одной шкура тонкошерстного оленя покачивается, на другой — связка лахтачьего ремня, на третьей — пучок табака-папуши, плитки чая и чего только нет. Разбегаются глаза у мужчин, каждый хочет принять участие.

Разгорелся костер у входа в ярангу, летят кусочки оленьего сала в разные стороны, последняя пригоршня — в огонь.

— Го-ок! Тагам! — вскрикнул Пылёк и с легким посохом в руке выбежал вперед.

Потянулась вереница мужчин за Пылёком. Много желающих нашлось. Не стар еще Пылёк, силу чувствует, да хозяину и нельзя в стороне быть. Среди бегунов и Антымавле. Тоже решил счастья попытать.

Скрылись бегуны за склоном холма, не спеша бегут, берегут силы на обратный путь, не скоро появятся.

А болельщики тоже времени даром не теряют. Дети с рогами играют, визжат, хохочут. Немного в стороне на ровной полянке, собрались молодые девушки в круг, покачиваются с боку на бок, поют.

Колышутся складки праздничных керкеров, чуть сгибаются ноги в коленях.

— Хр-хр-хр! — вздыхают девушки и все быстрее в быстрее качаются с боку на бок.

Сидит рядом старик, зажмурил глаза, молодость вспомнил.

«Бегут олени по тундре, раздвоенные копыта ритмично пощелкивают, олени свободно дышат…»

— Кыр-кыр-хр-хр, — хрипло вздыхают девушки.

«Свежи и бодры еще олени, легко бегут. Но путь далекий. Задыхаться стали…»

— Хыр-хр, хыр-хр! — всхрапывают тяжелее девушки.

«Замедляют бег, чаще дышат, копыта реже пощелкивают…»

— Хр-хр… хр-хр… хр-хр! — задыхаются девушки.

«Выбиваются из сил, шагом идут…»

— Хррр-хррр! — выдохнули девушки и замерли на месте.

«Встали олени, пар из ноздрей валит, бока вздымаются».

— Рай-рай! Бегут, бегут! — раздался крик подростков.

Вздрогнул старик, глаза открыл, будто проснулся.

Исчезло видение, а вдалеке на склоне холма бегуны показались.

— Эретенер впереди! Эретенер! — шумят люди.

— Смотрите, какой-то незнакомец с ним рядом!

— Антымавле! Антымавле! — узнали в толпе.

Ускоряют бег соревнующиеся. Вырвался вперед Антымавле, но и Эретенер отстать не хочет. Третьим Пылёк бежит.

— Рай-рай! Экылпе! Скорее, скорее! Эретенер!

Легко бежит Антымавле, редкими и большими прыжками.

Старается ступить как можно дальше вытянутым носком. Закидывает далеко вперед посох.

Вот уже и призы рядом. Выхватит сейчас тонкошерстную шкуру Антымавле. Но из толпы вырывается женщина, жена Эретенера, схватывает шкуру — самый лучший приз. К другому метнулся Антымавле, и этот из-под рук выхватили. Не допустят жены, чтобы мужья без приза остались. Ничего сказать Антымавле не может. Будь у него жена, она то же самое сделала бы. Ни с чем остался юноша.

Не успели мужчины отдышаться, как сорвались с места женщины и беспорядочной толпой бросились вперед. Бегут по тундре, широко руками размахивают, взлетают в разные стороны широкие рукава керкеров, болтается оторочка из темного меха на спине. Жарко в керкере, на бегу вытаскивают руки, обнажают плечи и грудь.

— Ка-ка! — восторгаются мужчины.

— Йыккайым! Груди-то, груди подвязать бы надо: бегать мешают.

— Пусть болтаются. Молока для ребенка больше будет.

Приближаются женщины к призам, а теперь уже мужья их выручают, перехватывают призы.

— Ок-ок-ок! — кричит Рэнтыгыргин, на бегу привлекая внимание людей. — Теперь вот мое отнимите! — и выставил свои призы, все таннытское, дорогостоящее: табак, чай, патроны, наперстки, иголки…

Хлынули люди к берегу. Спускают байдары на воду. Садятся в них по шесть гребцов, седьмой рулевой. Понеслись по заливу.

Думал Рэнтыгыргин, что здесь-то покажет свое искусство, но просчитался — вторым после науканцев пришел.

Долго продолжались игры на берегу. Науканцы и кыгминцы моржовую сырую шкуру вытащили, встали в круг, ухватились за края, руками колышут. А на скользкой шкуре человек стоит, вверх взлетает и ловко на ноги падает. Охают оленеводы, изумляются:

— Ка-а-ко! Будто чайка вверх взлетает.

А вечером заклинатели свое искусство показывать стали. Шумят бубны в стойбищах, шаманы с духами советуются, судьбу предсказывают…

Если собака слабость покажет, ее загрызут

Сидит в чоттагине, поджав под себя ноги, старик, не сводит слезящихся глаз с ножа, которым режет шкуру молодого лахтака. Напротив Антымавле, рукава кухлянки засучены, руки быстро перебирают сырое кольцо шкуры.

— Быстрее, быстрее! — поторапливает старик. — Шкура высохнет, трудно будет резать.

Старик держит нож торчком, направляет лезвие по краю шкуры и рассекает ее, как байдара воду. Сырой ремень падает на пол, в открытую дверь влезли собаки, сгрудились вокруг, помахивают хвостами, не сводят глаз с рук старика: вдруг промахнется, и кусочек шкуры достанется им. Вспотел Антымавле, а старик велит все быстрее и быстрее перебирать шкуру.

Делает молодому зятю старик Тымнеквын ремень для акына. Охотник в море без акына — что человек без рук. Скоро дожди пойдут, а это как раз подходящее время для выделки ремня, который в воде будет часто. Не каждый может сделать хороший акын — трудное это дело. Растянет старик ремень на стойках. Подсушит его солнце, дождь смочит. Вытянет его до предела Тымнеквын и опять натянет. И так до тех нор, пока не перестанет вытягиваться ремень, Обстругает его потом ножом, сделает круглым, как стебель травы, — и готов акын. И если уж зацепит Антымавле моржа или лахтака, то хоть как тяни — не лопнет.

Искусен Тымнеквын, почти у всех инрылинских охотников ремни им сделаны.

Прошло уже две зимы, с тех пор как поселился Антымавле в Инрылине.

Кончился праздник тонкошерстного оленя в заливе Камака, сел Антымавле в байдару к инрылинцам (они первыми собрались) и уехал с ними. Через людей слышал, что упрекал его Рэнтыгыргин в неблагодарности, винчестер вспоминал. «Так настоящий человек не делает», — передавали ему слова Рэнтыгыргина. Переживал сначала Антымавле сильно, думал, что действительно неправильно поступил, обидел старика, но возвращаться к нему не хотел, тянуло к своим, к Имлытегину. Имлытегин, как рассказывали люди, давно уже в Инчувине был, ярангу свою поставил и будто неплохо живет. Хотел к нему добраться Антымавле, но случилось так, что навсегда остался в Инрылине.

Невелико стойбище Инрылин. Расположилось оно на песчаном берегу между двумя пологими холмами, потому и называют его холмистым. Холмы двумя мысками вдаются в море и образуют небольшой залив. В стойбище всего пять яранг. В первой яранге живет старый Ринтылин с сыном Рэнто, во второй — высокий, худой, похожий на баклана Эвыч, в третьей — Эттытегин, дальше — Рыно, а в самой последней — старик Тымнеквын со старухой и взрослой дочерью Имлинэ.

Приехали инрылинцы с праздника, встретили их с радостью домочадцы. Никто не позвал к себе Антымавле: у него ничего не было, и только один Тымнеквын сказал:

— Иди к нам.

Бедно жил Тымнеквын. Дети, став взрослыми, перебрались в другие стойбища. Танке, старший сын, в тундру ушел, женился и жил в Нешкане. Дочерей замуж взяли. Но старик не хотел сниматься с родного места и остался в Инрылине.

Прошли мимо на байдарах энмынцы — не поехал с ними Антымавле, следом появились байдары инчувицев — тоже не поехал. Все байдары пропустил юноша. Удивляются Тымнеквын со старухой, что же это он не едет, чего ждет. Но не вправе они предложить гостю ехать дальше, сам гость знает, что делать нужно.

— Кыгите — смотри, энмынцы едут. Наверное, сегодня дальше тронутся, — тактично напоминает старик Антымавле.

— Возможно, — отвечает юноша, не давая даже намека, что думает ехать.

«Что ж, пусть живет», — решил Тымнеквын.

Помогает в хозяйстве Антымавле старику, самые тяжелые работы выполняет. Привел в порядок ярангу, притащил и повесил потяжелее отвесы-камни, чтобы крепче они прижимали ремнями покрышку яранги, чтобы не сдуло ее сильным южным ветром. На охоту ходил и всю добычу, как в родной дом, нес к Тымнеквыну.

«Стоящий», — дал характеристику юноше старик.

Но Антымавле больше всего около девушки находился. Напоминала она ему чем-то Вулькинэ, понравилась. Целыми днями иногда сидит в чоттагине, смотрит, как ловко маленькие руки Имлинэ со всеми делами управляются. Мелькает пекуль, падают пласты сала с нерпичьей шкуры, ни одного пореза на шкурке не остается.

Еще не испорчены тяжелым женским трудом руки девушки, не загрязнены ногти, не сгорбилась спина, пряма и легка походка. Две тяжелые косы падают на меховой воротник керкера, ямочки на пухлых щеках — словно след горностая на пушистом снегу, густые брови над большими черными глазами.

Посмотрит Антымавле ей в лицо — покраснеет девушка, рукавом рот закроет, отвернется и будто не видит парня. Только она хочет щепочку в костер бросить, как Антымавле, угадав движение, подает ей в руки; только она хочет мусор вынести, как Антымавле подхватит и сам вынесет. Расправляет на деревянной раме нерпичью шкуру Имлинэ, ремнем к краю подтягивает, Антымавле с другого конца помогать начинает. Коснется руки девушки — девушка руку отдернет, словно на иглу наколется. А потом перестала отдергивать. Как нет никого в чоттагине, сидят рядом, рука в руку, следят за костром. Молчат, ни о чем не говорят. Но чувствует Антымавле, что девушка желает его, не отталкивает, не гонит.

— Что это ты женскими работами занимаешься? — спросил один раз Тымнеквын. Смутился Антымавле, будто его в чем-то уличил старик, промолчал и вышел на улицу.

Догадывается обо всем старик. Уже то, что юноша женскую работу делает, — намек на женитьбу.

— Эпэй! — обратился Тымнеквын к старухе. — Дочь-то женщиной становится.

— Верно, мужа надо, — согласилась старуха. — Но кто ее возьмет?

— Глаза твои ничего не видят, — упрекнул Тымнеквын. — У нас еще один помощник по женским работам появился.

— Праздноход он, ничего нет. Даже родственников не имеет…

— Разве забыла, как весной приходил Имлытегин, отцом считающийся?

— Такой же неимеющий, — вздохнула старуха.

— Было бы тело сильным.

Старуха не возражала. Нужен хороший хозяин в семье. Сама маломощной стала, мало пользы в хозяйстве от нее. Правда, Антымавле неимущий, но не беда — удачливый он. Ни разу с моря пустым не приходил. Как поселился Антымавле у них, тепло и светло в пологе стало, мясо всегда есть, а чего больше желать старухе.

— Пусть как хотят, — согласилась старуха.

Долго ухаживал Антымавле за девушкой. Осмелился, стал с ней заговаривать. А однажды сидят они рядом в чоттагине, держатся за руки. Наклонилась Имлинэ к костру, коснулась щека носа Антымавле да так и застыла.

Касается носом лица девушки юноша, какое-то непонятно приятное чувство овладело телом. Прижался к ней плотнее, вдыхает девичий запах.

— Тебя желаю, — осмелел Антымавле.

— Я тоже, — прошептала девушка и опустила глаза.

— Старикам сказать?

— Ии, — согласилась она и еще плотнее прижалась к Антымавле.

Набрался храбрости Антымавле, высказал Тымнеквыну:

— Я чувствую, что у меня уже тело взрослое.

Понял все старик, возражать не стал, ждал этого.

— Верно, нельзя сносно жить, не имея жены, заботящейся о тебе. Живите.

Нашел свое счастье Антымавле. Одно лишь омрачало душу: с первого дня столкнулся он с Рэнто, заносчивым и самоуверенным.

Стояли как-то инрылинцы у яранги Эвыча, вспоминали поездку на праздник тонкошерстного оленя. Подошел и Антымавле.

— Кто это?

— Не стоящий внимания, праздноход. Даже воткнутое не мог взять, и ноги ему не помогли, — объяснили любопытствующему и перестали обращать внимание.

Антымавле в разговор не вмешивается, с ноги на ногу переминается. Вдруг кто-то сильным ударом по ноге сбить попробовал. Антымавле перекувырнулся, чуть коснувшись руками земли, на ноги встал.

— Ка-акомэй! — воскликнули все в один голос.

Не смотрит назад Антымавле, словно ничего не случилось, но напружинил тело, приготовился: знает, что опять такая шутка повторится. Любопытно молодым инрылинцам: какая сила у пришельца, что он из себя представляет? Еще раз ножку подставили и на этот раз удержался на ногах Антымавле. Обернулся — перед ним широкое скуластое лицо Рэнто цвета моржовой шкуры. Лицо, как камень, ни один мускул не дрогнет. Лоб низкий, широкий. Глаза прямые, черные, смотрят с удивлением и любопытством, а где-то в глубине таится что-то жестокое, злое.

— Давай! — и Рэнто схватил за ремень Антымавле.

— Кита, кита! — подзадорил Этытегин.

— Ну что ж, — согласился Антымавле и скинул кухлянку.

Обступили их инрылинцы. Сцепились два борца, за руки дергают, один другого обхватить пробуют.

— Ого! Да он еще побороть пытается, — доносится из толпы. — Ну-ка, Рэнто!

Не сравнишь песца с волком, также нельзя сравнить Антымавле с Рэнто. Высок ростом противник, широкоплеч, ноги что стойки из китовых челюстей — никаким ударом не собьешь.

Меньше ростом Антымавле, худ, ребра торчат. Но в плечах — ничуть не уже Рэнто. Ноги тоньше, но тело крепко держат. Чувствует в себе силу Антымавле, цепкую хватку. И только одна мысль сверлит голову: «Нужно побороть, нужно побороть». Другого выхода нет: победит Рэнто — житья не станет Антымавле.

— Смотреть не на что, — заметил Эвыч и равнодушно отвернулся. От Инрылина до Энмына не найти человека, который поборол бы Рэнто. Все преклоняются перед его силой, а с праздноходом он быстро справится.

Держит Рэнто за руку Антымавле, выжидает… А то вдруг так дернет, что заломит кости у Антымавле. Чувствует боль Антымавле, но терпит, сжал челюсти, зубами скрипит. Бросил свои шутки Рэнто, пытается взять так, чтобы кинуть, как кусок копальгина, в сторону — пусть люди посмеются. Но вдруг случилось неожиданное. Руки Антымавле оказались за поясницей, сзади за штаны крепко ухватились, голова уперлась в подбородок, сильный удар под ногу — и перед глазами промелькнуло море, удивленные лица инрылинцев. Лежит Рэнто на гальке, а над ним лицо празднохода с виноватой улыбкой.

Передернулись мускулы на каменном лице Рэнто, будто два ледяных поля сдвинулись.

— Ну-ка еще! Еще! — вывернулся из-под Антымавле Рэнто и обхватил его за поясницу.

— Како! — удивились инрылинцы.

И снова Рэнто оказался на земле. Рассвирепел Рэнто, еще и еще раз бросается на Антымавле. Теряет силы Антымавле, еще немного — и не выдержит. Но вдруг сам Рэнто помог.

— Давай прыгать! — распалился он.

Прыжки не борьба, ловкость нужна, а ее у Антымавле хватает. И опять Рэнто побежденным оказался.

По-разному отнеслись инрылинцы к победе Антымавле. Эвыч удивленно посмотрел на пришельца, но проникся уважением. Эттытегин, преклонявшийся перед силой Рэнто, зашел в тупик и не знал, кому оказать предпочтение. Тымнеквын, хотя и не сказал ничего вслух, но в душе обрадовался. И только Ринтылин, отец Рэнто, прошипел вслед Антымавле:

— Стой, стой! Ты считаешь нашу семью слабой и плохой? Ты думаешь, что нет у нас родных и двоюродных братьев? Что нет силы у Рэнто?

— Когда собаку укусят, она огрызается, а если слабость покажет, ее загрызут.

Первый раз в жизни осмелился Антымавле сказать такие слова старому человеку. Даже сам испугался, виновато улыбнулся и пошел в ярангу Тымнеквына.

— И ты, ничего не имеющий, осмеливаешься произносить это?! — прорычал Ринтылин вдогонку…

В стойбище Инрылин все были родственниками, и старшим считался Ринтылин. Судьба не дала ему большой силы, но зато наградила умом и хитростью. Еще в юношеском возрасте люди заметили странный взгляд Ринтылина, а после того как стойбище посетил страшный дух болезни Ивметун, у людей укрепилось мнение, что Ринтылин обладает чудодейственной силой. Много народу умерло, многие остались калеками, переболели все, и только Ринтылина не коснулась болезнь, хотя в тот год он потерял отца, мать и двух старших братьев. Люди говорили, что Ринтылин подружился с сильным духом, который победил Ивметуна. Но так как он был тогда еще молод, то не сумел оградить от болезни остальных жителей. Ринтылин жил как обыкновенный человек. Женился, пошли дети. Но счастье не сопутствовало ему в жизни. В охоте не было удачи, дети росли слабыми, болезненными. Старые люди говорили, что духи, помогавшие Ринтылину в детстве, отвернулись от него. Нужно было заново вступить с ними в дружбу.

После смерти старшего сына Ринтылин сумел увидеть духа. Дух был худой, черный, не больше рукавицы. Ринтылин наконец, согласился стать ею другом. И с тех пор жить ему стало легче. Дух подсказал, что счастье Ринтылину может принести другой человек, только бы он сильным был. В это время у Ринтылина родился третий сын. Ринтылин делал все, чтобы он был здоровым. Духи вняли его просьбам и передали младшему сыну все нужные качества. Ринтылину приятно было видеть, как расправляется Рэнто со своими сверстниками. И вдруг какой-то пришелец, ничего не имеющий за спиной, набрался наглости и победил Рэнто. Как теперь было жить Ринтылину, в чью силу верить?

В Инрылине это событие обсуждалось в каждой яранге. У одних зародилась зависть к пришельцу, другие были в душе рады, что Антымавле сбил спесь и самоуверенность с Рэнто, а Тымнеквын, придя домой, сказал:

— Берегись, плохо тебе будет.

Не мог примириться со случившимся Рэнто.

Он сидел напротив входа в ярангу, и его массивная фигура загораживала свет. Лицо застыло в неподвижной гримасе, потрескавшиеся, обветренные губы были крепко сжаты, глаза смотрели в одну точку.

«Что теперь подумают люди, — размышлял он. — Если раньше они боялись, то теперь начнут насмехаться…»

— Послушай, что я расскажу, — промолвил Ринтылин глухим, голосом. — Это было, давным-давно. Жил в одном приморском стойбище сирота Ейвелькай с одинокой старухой. Еды у них не было, вечно голодали. Убили однажды охотники моржа. Старуха сказала сироте:

— Пойди, попроси у них мяса.

Идет Ейвелькай навстречу людям, все куски мяса несут.

— Что тебе? — спрашивают они.

— Бабушка сказала: попроси кусочек мясца.

— Ну-ну, проси у задних.

Пошел Ейвелькай дальше.

— Чего тебе надо? — спрашивают опять.

— Бабушка сказала: попроси кусочек мясца.

— Самим мало, — ответили охотники и наградили сироту тумаками.

Чесоточный был Ейвелькай, грязный, некрасивый. Идет он и плачет. Сжалился Энантомгын, послал духа вместо последнего охотника, и тот дал сироте моржовый позвонок с обрезками мяса.

— Положи в уверат, — сказала старуха.

Ейвелькай положил позвонок в мясную яму, и она вдруг наполнилась моржовым мясом до самой крышки. Обрадовались они. Но только поставили котел варить мясо, как соседи заметили дым, запах вареного учуяли.

— О, что делает старуха! Она варит мясо!

Бросились люди, вынули из котла куски, вытащили мясо из ямы и все к себе унесли.

Но Энантомгын снова решил помочь сироте. Старуха всегда, как бы голодно ни было, делилась с ним едой. Наполнилась опять мясная яма. Теперь уж тайком от всех варили, ели тайно.

Вырос Ейвелькай на хорошей еде сильным, удачливым стал. Тогда все, кто плохо с ним обращался, пришли к нему и говорят:

— Ты мой брат.

— Ты мой племянник.

— Ты мой дядя.

Всех прогнал Ейвелькай и понял, что сила дала ему счастье. Еще сильнее решил стать.

Ворочает по ночам камни, прыгает, бегает, копье бросает. Самым сильным человеком стал. Энантомгына никогда не забывал — всегда угощал его.

Идет как-то охотник с моря. Сидит Ейвелькай в землянке и слышит скрип снега.

— О-о, опять кто-то с добычей идет. Надо посмотреть. — Выскочил из землянки, отобрал нерпу у охотника, сказал: — Потом приди, косточки возьми. И в костях жир есть. Хватит тебе.

И так у каждого человека отбирал добычу. Носом чуял, когда мясо варили, ушами слышал, когда с моря люди шли.

Но трудно одному стало следить за всеми, взял себе помощников — выёлинов. Выёлины объедками питаются, рады этому, следят бдительно, чтобы мимо добычу не пронесли люди. Называть его уже стали не Ейвелькаем, а Эрмечином.

Обозлились люди, решили убить Эрмечина. Стали в него стрелять из луков, метать копья. Но ловок Эрмечин, высоко, быстро прыгает. Ни одна стрела, ни одно копье не поразит его. На лету стрелы и копья ловит, ломает их. Смеется над людьми, издевается:

— Силы у вас нет, малоедящие, ловкости нет.

Всех мог побить Эрмечин, но кто кормить его тогда будет? Не тронул людей. И снова каждый день в ловкости стал упражняться…

Умолк Ринтылин, не рассмотреть его в углу чоттагина. И Рэнто казалось, что не голос Ринтылина он слышал, а кто-то другой, невидимый, рассказал ему сказку.

— Разве я не ловкий, — разжал губы Рэнто. — Смотри.

Он прикоснулся носками торбасов к котлу, покрытому толстым слоем сажи, отступил в сторону, чтобы не мешали стойки чоттагина, присел и вдруг прыгнул.

Не успел Ринтылин понять, что собирается делать Рэнто, как тот уже стоял перед ним и показывал на лоб, где четко отпечатались следы сажи с носков торбасов.

— Ка-ааа-комэй! — невольно вырвалось у Ринтылина.

Рэнто сел на прежнее место. Маленький щенок поскуливал, пытаясь перебраться через порожек открытой двери. Наконец ему это удалось, и он стал вертеться у ног Рэнто. Тот обернулся и неожиданно пнул его ногой в живот. Щенок отлетел в сторону, стукнулся о камень очага и завизжал.

— Щенок не Антымавле… Иди, походи по стойбищам, уйми свой гнев! — велел Ринтылин.

Ночью, когда все спали, Рэнто с винчестером за плечами и посохом в руках скрылся за вершиной холма.

Антымавле не был злопамятным и старался забыть случившееся. Инрылинцы стали относиться к нему с уважением. Только Ринтылин сторонился его. Но и по отношению к нему Антымавле старался быть таким же, как и ко всем. Если он приходил с охоты с добычей, Имлинэ считала своим долгом отнести положенный кусок мяса с жиром и семье Рэнто.

Наступила зима с длинными ночами и бедами. Задули частые ветры с моря. Лед у берега сжало, скомкало. Образовались сплошные высокие гряды торосов. Люди все дальше и дальше уходили в море на поиски зверя. Трудное время крепче сдружило инрылинцев.

Судьба стойбища Инрылин ничем не отличалась от Валькатляна. Тымнеквын рассказывал, что, когда он был слабоходящим и свободно прятался от своих сверстников под нартой, жилища в Инрылине стояли от одного мыска до другого. А там, где сейчас яранги, была середина стойбища. За вторым мысом, что в сторону Гуйгуна, совсем рядом было лежбище моржей. Потом его не стало.

Жители Инрылина повымирали, а часть ушла в другие места, где лучше промысел.

Голодно было в этот год в Инрылине. Любая добыча делилась между всеми. Рэнто где-то бродил по стойбищам, но странно, в его семье был достаток, хотя Ринтылин и жаловался перед всеми, что нет еды. Он часто куда-то отлучался на собаках. Ходили слухи, будто он ездит к Рэнтыгыргину, своему дальнему родственнику по жене, привозит от него съестное. Но люди знали, что тогда Ринтылин должен был бы поделиться со всеми. Раз он этого не делал — значит говорили зря.

В яранге Тымнеквына ждали прихода еще одного человека. Старуха радовалась счастью дочери. И часто ночью, когда тускнел в пологе свет, перебиралась к лежанке молодых, ложилась рядом и с трепетом прикладывала руку к большому животу Имлинэ, ощущая, как бьется маленькое тельце человечка.

— Клявылькай! Мужичонка будет! — шептала она.

Но радость старухи омрачилась, когда пришел голод. Похудел Антымавле, целыми днями пропадал в море, но еды от этого не стало больше. Хорошая еда нужна, но где ее взять? Когда совсем нечего стало есть, обратилась старуха к Тымнеквыну:

— Я давно уже приготовила себе все необходимое, чтобы освободить место будущему пришельцу. Так хотят мои советчики — келет. Это они посоветовали мне во сне.

Нахмурился Тымнеквын, слушает старуху, но перебить не смеет: нельзя отвергать то, что посоветовали помощники.

— Там, за пологом, есть припрятанная мною еда, пусть она поможет Имлинэ. Я стара и беспомощна, а ты еще можешь быть полезным. Тебе нельзя следовать за мной. Но сделай так, чтобы мне не было больно…

— Когда? — чуть слышно переспросил Тымнеквын и опустил глаза.

— Завтра, — твердо решила старуха, и это решение уже никто не в силах был отменить, даже если бы раздумала и она сама.

Выполнил ее просьбу Тымнеквын. Сделал так, что не почувствовала боли старая. Нашел пыжиковую шкурку, обмотал вокруг шеи, смочил ремень и осторожно, но сильно стянул вокруг горла. Вздрогнули ноги, перестала дышать старуха. С почестями и уважением унесли тело старухи в тундру инрылинцы. Ее любимые вещи оставили на могиле, чтобы не чувствовала она нужды в верхнем мире.

— Так должны делать настоящие люди, — сказал Ринтылин. — Нужно следовать советам помощников.

Сильно горевал Тымнеквын, но не мог осудить жену за такое решение.

То, что оставила старуха, не могло спасти семью, и Антымавле собрался на охоту.

— Что ты делаешь?! — ужаснулся Тымнеквын, — Нельзя, — пока душа умершего не уйдет вверх. Ринтылин скажет…

Потоптался в нерешительности Антымавле, снял нехотя с плеч снасти, остался.

И пошел слух по Инрылину, что суждено несчастье Тымнеквыну: нарушил Антымавле запрет.

И верно, родился ребенок мертвым…

Ударяется о края бубна тонкая гибкая палочка, касается оболочки, разносится дребезжащий звук.

— Аа-аа-ия-аа-ааа! — запел осипшим голосом Тымнеквын, но что-то не так, не нравится ему.

Прервал песню, перестал бить в бубен, взял кружку воды, смочил ладонь, стал растирать натянутый моржовый пузырь. Давно не пользовался бубном, звук не тот, оболочка высохла.

Светится ярким пламенем жирник у задней стенки. Два других не горят — берегут люди жир.

Тымнеквын потер ладонью пузырь, побарабанил пальцами по обручу, прислушался.

— Еще плохо… — и отложил бубен в сторону.

Склонилась у жирника Имлинэ, сучит оленьи жилки. От нечего делать старик стал разглядывать вспухшие синие жилы на своих ногах, торчащих из-под шкуры, скрюченные ревматизмом пальцы ног.

— Совсем как ветки кустарника, — вздохнул он и снова взял бубен в руки. Теперь, наверно, хорош…

Звенит бубен, льется жалобная песня:

Ая-аия-ааа! Что думает сильный Ынэнан[1], Когда он, желанный, придет? Льды бы угнал он на север, Йя-аа-ия-аа! Аа-иия-а-аа-ия-я! Что в мыслях у ветра Ныкэена[2], Когда он поможет в беде? Подул бы теплым порывом, Коснулся б дыханием льдов! Йя-аа-ия-аа!

Тяжелая шкура полога приподнялась, всколыхнулось пламя жирника, показалась голова Антымавле. Старик пел, зажмурив глаза, не обращая внимания на пришедшего:

Могучие, добрые ветры! Достаточно силы у вас, С северным ветром сразитесь, Сделайте дело для нас! Ая-аа-ия-аа! А что в моих собственных мыслях, Когда я блуждаю по льду? В них то, что в море живет, Моржа в своих мыслях ношу я! Аиа-ия, аа-а-ия-ааа!

Не раз слышал Антымавле, как пел вечерами Тымнеквын. Его песни были не похожи на шаманские напевы, вселяющие страх. Песни Тымнеквына затрагивали душу, их приятно было слушать, хотя часто они бывали грустными.

Антымавле была понятна тревога старика. Прошла тяжелая зима. Проходит лето, а удачи нет. Держится лед у берега, не уходит в море. Бьют инрылинцы нерпу, изредка лахтака, ловят рыбу, но этого не запасешь на зиму — нужна крупная добыча. А моржа нет и нет. Держится морж на кромке льдов, туда не проберешься на байдаре. Пешком можно, когда дует северный ветер, но много ли унесет человек на плечах по качающемся льдинам?

Тревожно в Инрылине, не лучше в Гуйгуне, Энмыне — по всему побережью.

— Нельзя больше ждать, — решил Тымнеквын. — Лед догонять надо.

Непонятно Антымавле, как это догонять лед. Разве его догонишь? Да и зачем, когда он у берега рядом, даже по льдинам перепрыгивать можно. Постеснялся Антымавле, не стал расспрашивать Тымнеквына. Ведь везде есть свои особенности. Будь он в Валькатляне, ему было бы все понятно, а инрылинские места он знал еще плохо.

На следующий день ушел с утра Тымнеквын и только поздно ночью вернулся домой.

— Расспрашивал я, не ответила. Ринтылин взял голову — разговорилась, сказала: «Не будет моржей у берега, далеко в море они», — объяснил он Антымавле.

В Инрылине, как и в Валькатляне, было кладбище моржовых голов на северном мыске, недалеко от бывшего лежбища. Туда-то и ходили старики узнать судьбу. Один из них брал за клыки череп моржа и разговаривал с ним, как с живым существом, обращаясь к матери моржей Рырканав.

— Ринтылин с Рырканав разговаривал, обещал помочь. Но сам не поедет. Заболел. Поедут Эвыч, Этытегин и нас двое. Мало гребцов. Долго лед догонять будем…

Приготовления к погоне за льдом были более тщательными, чем к обычному выходу в море. Инрылин напоминал стойбище чаучу перед перекочевкой на другое место. Снимались покрышки яранг, скатывались в плотные тюки пологи, и все это складывалось на высоких стойках, где обычно лежали байдара и нарты. Женщины складывали в нерпичьи мешки запасную одежду и всякую домашнюю утварь. Жили во временных жилищах и ждали случая, когда можно будет выйти в море. По всем приметам вот-вот должен был задуть южак: вода в море убыла, течение повернуло с юга на север.

«Будто на другое место перекочевываем, — думал Антымавле, глядя на голые каркасы яранг, — совсем как у чаучу».

— Гэ-гэ-гэээ! — раздался однажды утром крик Тымнеквына.

Над далекими вершинами тундровых сопок висели темные облака. Лед в море разошелся, появились широкие просветы воды, с берега тянул слабый ветер.

— Скорее, скорее! — торопил совершенно забывший про старость Тымнеквын. — Нужно успеть, пока ветер слабый. Льдину долго искать будем.

Но людей не нужно было торопить, они сами с нетерпением ждали этого дня. Быстро сложили в байдару пыгпыги, гарпуны, ремни, весла, домашнюю утварь.

Хозяином байдары считался Ринтылин, хотя делали ее все люди стойбища. Ринтылин нашел на берегу хорошее корневище, выброшенное морем. Оно годилось на носовой и кормовой штевни. Хорошее дерево найти нелегко, да Ринтылин и еще некоторые части дал из того, что досталось ему по наследству. Поэтому все инрылинцы считали, что байдара принадлежит Ринтылину. На самом почетном месте, на корме байдары, должен всегда сидеть ее хозяин, но у Ринтылина не было удачи в море, поэтому его заменял Тымнеквын. А Ринтылин помогал в другом, более важном деле: заклинаниями ограждал людей от несчастий.

Байдара инрылинцев была длинной и вместительной, специально предназначенной для дальних выходов в море. Уселись люди, и не видно, что байдара загружена, еще столько же могла бы вместить. Посмотрел на людей Тымнеквын и пожалел: мужчин мало. В носу сидят Эвыч с Антымавле, на веслах две женщины — Имлинэ и жена Эвыча, дальше Эттытегин с женой да двое маленьких ребятишек, которых не с кем оставить дома. Четверо мужчин, три женщины, двое детей, и все.

Тымнеквын дал команду трогаться.

Ушел вдаль низменный инрылинский берег, байдара пробирается среди льдин в открытом море. Издали стойбище нежилым кажется. Каркасы яранг — словно скелеты моржей, на стойках тюки домашнего скарба, покрытые моржовыми шкурами, и лишь далеко впереди стоит яранга Ринтылина да в конце стойбища — яранга Рыно, который не мог поехать: болел сильно.

Скрылось стойбище из виду, все дальше и дальше идет байдара, обходя льдины. Тымнеквын торопит гребцов:

— Быстрее! Сильнее гребите. На льду отдыхать будем.

Гребут мужчины, гребут женщины. Женщины не первый раз в море выходят. Имлинэ еще маленькой часто бывала с отцом в море.

Исчез берег, лишь справа чуть синеет высокий мыс Энмына, а за ним, еще дальше, выглядывает горбатый Сешанский нос.

Встретили двух лахтаков на льдине — прошли мимо, нерпы попадались — тоже мимо. Как можно дальше надо забраться в море. Сходится по носу байдары лед, будто нет никакого просвета впереди, но подойдет байдара ближе — находится лазейка. Большие льдины, что скалы, обступили байдару со всех сторон. Взобрался на вершину одной льдины Тымнеквын, долго вглядывался в море.

— Еще дальше можно, — сообщил он людям, спустившись вниз.

Крепчает южак, рябит воду, но волны нет: лед мешает. Байдара шла в море до тех пор, пока путь не преградил сплошной лед. Долго выбирал льдину Тымнеквын. Одна тонка и ненадежна, на второй — высокой глыбы нет, наблюдать за морем неоткуда, у третьей — подводная часть размыта. Устали люди, дети расплакались, но никто слова не скажет.

— Вот будто хорошая, — объявил наконец Тымнеквын.

Сошли люди на лед. Тымнеквын сразу же на вершину глыбы забрался. Сгрузили имущество, вытащили байдару на льдину, и через некоторое время появилось маленькое подобие яранги. У входа запылал костер, разведенный в каменной плошке. Весело пляшет огонек, шипит мох в нерпичьем жиру, стелется черный дым над льдиной. Обжили люди льдину, словно всегда на ней маленькое стойбище было. Мужчины своим делом заняты, женщины еду готовят.

Обходит Антымавле льдину по кромке. Винчестер за плечами, пешня и акын в руках. Пока сгружались, лед сошелся плотно, даже просветов не оставил. Вместо воды каша между льдинами. Надел короткие лыжи — вороньи лапки, на другую льдину перебрался. Осмотрелся и недалеко черное пятнышко заметил. Подошел поближе: молоденькая нерпушка. Заметила человека, неуклюже запрыгала по льду, мордой к охотнику повернулась, смотрит большими круглыми глазами.

«Не стоит она патрона — так поймаю», — решил Антымавле и спрятался за торос.

Торосы ровной грядой протянулись, решил за ними обойти нерпушку. За торосами не видно человека, но слышит нерпа, как поскрипывает под ногами лед. Выглянул осторожно Антымавле, а нерпушка уже опять на него черные глаза таращит.

«Какая хитрая, но я все же обману тебя…»

Шкурка на нерпушке обсохла. Тепло ей на льдине, в воду лезть не хочется, но глаз с охотника не сводит. Ходит Антымавле за торосами, то с одной стороны, то с другой выглянет — и все время нерпушку мордой к себе видит.

«Какомэй!» — удивился Антымавле и пошел на хитрость.

Скрылся за торосами, шумно побежал, остановился и осторожно вернулся обратно. Выскочил из-за торосов, а нерпа в другую сторону смотрит. Не успела в лазейку юркнуть, как схватил ее Антымавле за задние ласты…

Приятно поесть вареного мяса молодой нерпы. Давно не пробовали его люди. Ловкие руки женщин разделали нерпу по суставам, бросили лучшие куски в медный котел. В ожидании, когда сварится мясо, люди съели теплую сырую печенку, прибавляя к ней желтоватые кусочки свежего нерпичьего сала.

Вскоре пресная вода, добытая из луж на льдине, закипела. Запах густого навара приятно щекотал ноздри.

Женщины положили куски мяса на деревянное блюдо, присели в сторонке. Каждый мужчина потянулся за куском. Самое лакомое досталось детям.

Четырехлетний сынишка Эвыча проковырял в нерпичьем глазу небольшое отверстие и высасывал из него вкусную жидкость. Над вторым глазом трудилась семилетняя Энмына.

За едой Тымнеквын сообщал:

— Завтра будем, наверно, против носа Утэн. Видно будет и Ынчувинский нос. Вода в этом месте еще тяготеет на восток. Однако у пролива снова понесет на север, это хорошо.

Маленький Эвыч, покончив с глазом, соблазнился огромным куском и потянулся к нему ручонками.

— Ки-ки, это тебе нельзя, — ласково, но строго сказал мальчонке Тымнеквын. — Вот твой кусок. — И взял с подноса жирную грудинку нерпы.

Мальчик обиделся, вытянул губы и готов был разреветься, но, увидев, что другой кусок ничуть не меньше, да еще с вкусными кусочками сала, быстро успокоился и принялся за него. Старик помог ему, сделав несколько надрезов ножом.

— Мальчику нельзя есть мясо с плечевой кости. Плечевая кость у нерпы короткая, будет короток в броске гарпуна и охотник, если с детства ест плечевую кость. Всегда гарпун будет падать ниже цели, — объяснил старик Эвычу.

Насытились мужчины, запили мясным бульоном и отошли в сторону. Настало время трапезы и для женщин.

— Южак сильный будет, — вглядывался в едва видневшийся берег Эвыч.

— Нымелькин! Это хорошо! — успокоил его старик.

Кругом, насколько хватало глаз, был лед. Льдины плотно обступили стоянку людей, торошились, наползая друг на друга. Но это не вызывало тревоги.

Сытная еда располагала к лени, торопиться было некуда, и дневной труд все же давал себя знать.

Люди заснули, только Тымнеквын бродил по стоянке, наблюдая за морем.

На следующий день проплыли мимо Утэна, потом показался Инчувинский мыс, из-за которого выглядывал увэленский Сенлюн, а левее над темной полосой облаков, гонимых южным ветром, поднимались вершины острова Имелин. Недалеко от пролива льдину стало покачивать. Приподымется одним краем и снова опустится, трется со скрипом о другую, словно весло в уключине, всплескивает вода между льдинами.

Прочную льдину выбрал Тымнеквын. Обломало лишь слабые, подмытые водой края, срезало наросты.

— Чистая вода близко, — сказал старик. — Хорошо, завтра на север понесет.

Первый раз так плавал Антымавле. Жутковато. Как к берегу выбираться будут? Да и будут ли когда-нибудь на берегу? Но спокойствие, с каким держались инрылинцы, передалось и ему. «Они здешние, знают», — уверял он себя.

Наутро следующего дня берега скрылись из виду. Старик сидел на верхушке глыбы и всматривался в море. Кое-где появились просветы воды.

— Посреди моря находимся, — осведомил он охотников. — Дальше лед еще реже станет. На байдаре можно будет искать моржей.

Настоящей охоты пока не было, но мужчины бродили по ближайшим льдинам и нет-нет да и приволакивали нерпу и лахтака. Недостатка в еде и топливе не было.

Люди северных стойбищ, начиная от Энмына и дальше, совершали такие плавания в трудные годы. Часто они проходили удачно, и люди возвращались с богатой добычей. Но случалось и так, что люди пропадали без вести, а на берегу оставались гнить каркасы яранг, ожидая своих хозяев, которые уже никогда не возвращались обратно. Люди предпочитали опасность голодной смерти, но Тымнеквына не беспокоили страшные мысли. Все приметы говорили о благополучном исходе плавания, тем более что это подтвердили и его защитники, висевшие на поясе.

Тымнеквын славился как удачливый охотник, знающий тайны моря, и хотел передать морское счастье своему зятю. Сидя на глыбе, он всматривался слезящимися глазами в море и тихо, чтобы никто не слышал, рассказывал Антымавле:

— Ты все запоминающий, и я хочу, чтобы ты был удачливым, чтобы всегда мог найти зверя. Море наша жизнь, с ним надо быть добрым и не бояться его. Если бы у меня были сильные мускулы и крепкие ноги, я нашел бы в море зверя и спас старуху и ребенка. Но я стар…

…Посмотри на эту льдину. Она тверда, как камень, никакой шторм, никакое сжатие не разрушат ее. Эта льдина стара, как я, но крепка, как ты. Она не смерзлась из отдельных глыб, которые могут развалиться при сжатии, а целое поле. Дно у нее ровное, везде одинаковая толщина.

…Бойся льдины, у которой под водой далеко в сторону тянутся ледяные языки. Даже при небольшом ударе о кромку они могут обломиться, всплыть и перевернуть байдару.

…Нельзя проходить близко у высокого плавающего тороса. Дно у него бывает слабое, и от маленькой волны или шума он может перевернуться и накрыть байдару…

Не считают дней люди, да это и не так важно. Льдина, что стойбище зимой. Тропинки во все стороны протоптаны: к луже с пресной водой, к высокой глыбе и по кромке льдины… Ребятишки как дома себя чувствуют, визжат, хохочут, забот не знают. Тепло и сытно им. Маленький Эвыч, как взрослый, с акыном бродит. Старик Тымнеквын настоящий ему сделал. Пусть кидать учится, хорошим охотником станет. А мальчишке так понравилась игрушка, что даже во сне с ней не расстается.

Смотрит Антымавле на веселого мальчишку, и грустно становится: свой бы уже, наверно, таким был.

Имлинэ будто виноватой себя считает, когда видит Антымавле с мальчиком.

Были дни — лед расходился и льдина, как остров, плавала в море, но потом лед опять окружал льдину. А однажды вдалеке, там, где прячется на ночь солнце, показались синеватые сопки, а чуть правее — Одинокая скала.

— Умкилир — Медвежий остров, — определил Тымнеквын. — Отсюда умки по всему морю расходятся.

Высоко в небе висит солнце, греет, будто хочет растопить льды. Хорошо! Редко бывает такое тепло в конце лета. Небо чистое, и только с одной стороны, где родной берег, тянутся сплошной стеной облака.

Моржи стали встречаться чаще. Чем ближе к острову, тем их больше. Но может случиться, что течение изменится и льдину раньше отнесет в другую сторону. Упускать удобного случая нельзя, и люди начали охоту.

Спустили на воду байдару, бесшумно подходят к большой льдине. На краю — стадо моржей.

— Можно винчестером, — прошептал Тымнеквын. — Пусть убьем, сколько успеем.

Подошла байдара к льдине, соскочили Антымавле с Эвычем на лед и тихо, скрываясь за ропаками, стали подкрадываться к моржам.

Моржи, спят крепко, во сне тыкают друг друга клыками. В стаде и старики и молодняк — выбор большой, но одни самцы. Самки с детенышами отдельно где-то плавают. С краю лежит здоровый старый шишкарь. Он один старается бодрствовать, изредка подымет голову с огромными клычищами, пошевелит усами, фыркнет и снова уткнется клыками в лед. Разносится над водой сладкое посвистывание, фырканье…

Подкрались охотники, но вдруг моржи зашевелились, раздалось рыканье. Отпрянули охотники, притаились в торосах.

— Другой плывет, — догадался Эвыч и показал рукой. На льдине появился новый гость — молодой морж-двухлетка. Поднял старый самец голову, приветствовал пришельца ласковым ударом в спину. Гость стал потихоньку пробираться в общую кучу. Светло-коричневая масса зашевелилась, но постепенно моржи успокоились.

Раздались выстрелы, громкое эхо покатилось над морем. В стаде поднялась суматоха. Моржи задрали тупые морды кверху, стараясь рассмотреть виновников шума, затем один, за другим метнулись к воде. Один лишь, шишкарь, подняв голову, с любопытством смотрел на людей, выбежавших из-за торосов.

— Ты, как льдина стоящая, пошел в воду! Ху-ху! — кричал, как на собаку, Антымавле, стараясь согнать шишкаря.

Долго еще вокруг кипела вода. Моржи яростно обламывали, кромку льдины, наполняли воздух неистовым ревом. Особенно бесновался пришелец. Он постоянно возвращался назад, цеплялся клычками за край льдины, фыркал и ревел. Можно было бы убить его выстрелом тут же и загарпунить, но разве возьмет столько мяса байдара. Пусть живет.

— Смотри, как большой сердится, — шутил Антымавле и осторожно прикладом винчестера сталкивал его в воду.

Маленькие клычки не выдерживали, пришелец скатывался с льдины. В конце концов моржи исчезли, и охотники, взобравшись на высокий ропак, дали знать, что все кончено.

Работы хватало всем. Мужчины в дождевиках — укенчи, с засученными выше локтей рукавами свежевали туши, женщины возились с потрохами. Много возни было с кишками — большой ценностью в чукотском хозяйстве. Найдя конец, женщины ловко перебирали кишки в руках и выжимали на лед их содержимое. Затем складывали в три полосы и сплетали, как женские косы.

Не сидели без дела и ребятишки. Маленький Эвыч, правда, больше занимался лакомствами: то черпал ладошкой свежую, еще горячую моржовую кровь, то просил срезать с позвонков и ребер хрящи и с наслаждением грыз их, то тщательно жевал болонь сердца.

Лед кругом был запятнан кровью, валялись розоватые кости, лежали в сторонке головы пяти моржей, а рядом — свежие куски копальгина, скатанные шкуры.

К вечеру следующего дня не стало видно острова, зато четко вырисовывался берег. Погода изменилась. Правда, на море по-прежнему было тихо, но вдалеке виднелись кучи облаков. И когда повисли клочки туч над береговыми вершинами, Тымнеквын уведомил людей, что скоро подует северяк, а течение уже сейчас помогает им вернуться домой, несет льдину куда нужно.

Только вчера льдина была напротив Рыркайпия, а сегодня ее уже проносило у мыса Онман. Когда она поравнялась с большой горловиной Кувлючинской губы и лед снова стал отходить в море, люди спустили байдару и на веслах пошли вдоль берега к Инрылину. Ветер и течение помогали им. А потом северяк стал свежеть, и Тымнеквын предложил поставить парус.

Бежит байдара по воде, огибает льдины, журчит вода у бортов. Режет нос волну, взлетают брызги, летят в байдару. Хоть волна и мелкая, но беспокоит Тымнеквына: капля по капле — и наберется вода. Байдара перегружена, всего на ладонь борта над водой возвышаются.

— Кишки! — приказал Тымнеквын.

Зашевелились люди, вытащили связки сырых кишок. Распустил их Антымавле, связал несколько полос посредине ремнем и к носу прикрепил, а кишки по воде вдоль бортов спустил. Тянутся они у бортов, сбивают брызги, ни одной капли в байдару не попадает. Успокоился старик.

Ветер крепчает, быстрее идет байдара, все ближе к Инрылину подходит. Прошли Гуйгун, осталось за последний мысок завернуть. А волны все сильнее и сильнее. Будь байдара порожней — не страшно это, а сейчас худо. Стали волны сзади накатывать. Отчерпывают воду женщины, поглядывают с тревогой на берег. Виднеется уже яранга Рыно, показываются из-за мыска другие. Направил Тымнеквын байдару к берегу. А море словно отомстить решило людям: все яростнее в корму хлещет, все больше воды бросает.

Еще издалека заметил Ринтылин байдару, пожелал удачно пристать к берегу, а потом побежал к стойбищу.

— Идут, идут! Полные! — закричал он.

Всполошились все, кто оставался дома, бегут встречать удачников.

Врезалась байдара в берег, нос приподнялся, корма ниже опустилась. Заливают волны байдару. Соскочили люди на берег, торопятся, сгружают. Появился и Рэнто. Видно, вернулся из тундры. Вместе с Рыно людям помогает.

— Беда! Скорее! — кричит Тымнеквын, а сам не сходит с кормы. Гребет веслом, чтоб не развернуло байдару.

Но не успевают люди, на глазах погружается байдара в воду. Схватил Рэнто два надутых пыгпыга, связал их ремнем, вскочил в байдару, к корме бросился.

— Что делаешь, сумасшедший, — вырвалось у Ринтылина. Не слышит Рэнто, оттолкнул Тымнеквына, будто на корме перышко было. Засучил рукава, свесился с кормы и стал вжимать в воду пыгпыги.

Большую силу надо иметь, чтобы погрузить надутый пыгпыг. Хорошо бы один, а то два толкает в воду Рэнто. Один пыгпыг большого моржа на воде удерживает, два пыгпыга — детеныша кита. Посинело лицо Рэнто, выпрямились ноги, уперлись в заднюю банку сиденья, вздулись жилы на руках. Жмет Рэнто в воду пыгпыги, старается под киль связанными концами подвести. Поняли люди, замерли, переживают. Приседают, тужатся, будто вместе с Рэнто погружают пыгпыги.

— То-ооо-ок! То-ооо!.. Еще! — кряхтят старики.

Антымавле бросился на помощь Рэнто, но тот глянул на него, словно разъяренный умка, один остался.

Собрал Рэнто все силы, подвел пыгпыги под киль. Тяжело дыша, стал на корме. Еще бы! Почти китенка целого удержал на воде. Перешагнул по байдаре не спеша. А чтобы показать, что не устал, прихватил одной рукой кусок копальгина и швырнул его на берег. Самодовольно посмотрел на Антымавле, будто, кроме него, и не было никого на берегу.

Поднялась на воде байдара, и волны ей не страшны.

Добычу между всеми поровну разделили. Дали и Рыно и Рэнто, хотя они и не были в плавании. Все равно они члены байдарной артели. Не обидели и Ринтылина. Он еще при подходе объявил, что все время с плохими келет боролся, уводил их в сторону, удачи просил у Кереткуна. Ринтылин считал свою долю законной, да и никто в этом не сомневался. Хозяин байдары он.

Идут вести из стойбища Инрылин, идут вести в стойбище Инрылин

Пыныль — весть — не вызывают как хорошего духа для беседы и откровений. Она сама какими-то неизвестными путями вселяется в людей и тревожит умы.

Вести облетают тундру, словно у них есть крылья и быстрые ноги, не знающие преград и бездорожья.

Пыныль может быть маленькой, как только что родившийся мышонок. Взбудоражит людей на день-два и юркнет в норку, забудется. Может быть очень большой, как умка, и тогда годами держится в стойбищах, забываясь на некоторое время и снова возвращаясь.

Пыныль бывает хорошей и худой. Хорошая пыныль радует человека. А худая пыныль вселяет страх и тревогу, сжигает, как пламя горящей тундры, все, что осталось от хорошей пыныль.

Есть открытые и тайные пыныль. Открытая пыныль — родня хорошей, тайная — с злыми духами дружбу водит, передается из уст в уста шепотом. Ее не положено знать всем людям, но какой бы тайной ни обладала она, ее все равно знают все.

Встретится два человека в тундре, сообщат друг другу новости, и летят вести в разные стороны, расходятся, как волны по кругу от брошенного в воду камня.

Идут вести из стойбища Инрылин, идут вести в стойбище Инрылин.

Узнали далеко на востоке в Увэлене, узнали далеко на западе, в Рыркайпии, что победил в борьбе ничего не стоящий Антымавле силача-эрмечина Рэнто.

— Так и надо, не будет издеваться над слабыми, — говорили люди.

А потом узнали о подвиге Рэнто.

— Ка-а-комэй! — воскликнули люди. Погрузить два надутых пыгпыга в воду — это все равно, что байдару груженую поднять. Силен Рэнто!

Убили кита в Инчувине, а в Инрылине причмокивают губами, языками щелкают, словно у самих во рту побывал лакомый кусочек китовой шкурки.

— Ик-кай-ым! Какая сладость!

Доходили вести до Инрылина и от Амчо. Передавал старик, что совсем беспомощным стал. Звал Антымавле к себе. Говорил, что уже много оленей у Антымавле стало, хорошо жить будет, своя еда рядом. Етынкеу плохой хозяин. Задумывался Антымавле, но Тымнеквын с Имлинэ и слушать даже не хотели.

— Без моря с тоски умру, — отвечал Тымнеквын.

— Отца не брошу, — вторила ему Имлинэ, — слаб он.

«Лучше здесь останусь», — решил Антымавле.

Еще одна пыныль пошла из Инрылина. Она была непонятной и загадочной и быстро облетела все стойбища.

Проезжал как-то один русский человек. Долго пурговал в Инрылине, по-чукотски умел говорить немного, рассказывал:

— Скоро торвагыргин — новая жизнь будет. Уберут самого главного начальника — царя, от которого все несчастья идут.

«Как это один человек может делать всех людей несчастными? — думали инрылинцы. — Был, например, в Гуйгуне вор и обманщик Кэквыргин, всем мешал жить, так его выгнали из стойбища, и он заколол себя ножом. Не может человек жить без людей».

— Выгнать Тиркэрмечина — солнечного силача, и он сам себя убьет, — советовали инрылинцы и удивлялись, почему это русилин не может понять такой простой вещи.

— Нет, этого не выгонишь, у него много сильных помощников, поэтому нужно собраться всем людям вместе и прогнать…

— Зачем столько народу собирать? С Тиркэрмечином один человек справится, а помощники сами разбегутся, — недоумевали инрылинцы. — Может быть, он большой и сильный, как великан Лёлгылын, про которого в сказках рассказывают?

— Нет-нет, он маленький, как простой человек…

«Странно у русилинов жизнь построена — один человек над всеми командует…»

А потом, когда вез его Антымавле на собаках дальше на север, русилин, увидев на бугре старое захоронение, соскочил с нарты и лег на снег, притворившись мертвым.

— Вот так умрет Тиркэрмечин, — сказал он. — Вот в такой могиле будет лежать самый главный начальник.

— Что ты, что ты, зачем так делаешь? — испугался Антымавле. — Плохой дух увидит, что ты смерти хочешь, и поможет тебе.

— Да нет никаких духов, — засмеялся русилин. — Это же не на себя я показываю, на царя.

— Каждая вещь имеет своего хозяина, духа — убеждал его Антымавле. — Вот тот камень тоже своего келет имеет. Келет может не понять, что ты смерти желал другому, и направит всю силу на тебя…

— Чепуха!

Не понял последнего слова Антымавле, но как-то не по себе стало, что посмеялся русилин над его советом. Ведь он только хотел предостеречь его от плохого. Обиделся, долго не разговаривали, молча ехали.

Потом русилин опять разговорился, и Антымавле узнал интересные вещи. Оказывается, не все русские хорошо живут, бедные и богатые есть. Но что-то не верилось Антымавле, еще ни одного бедного русского не видел он.

— Вот у вас тоже есть богатые, — убеждал незнакомец.

— Да, Рэнтыгыргин богатый. Но у него есть морское счастье, а кто имеет счастье, тот живет хорошо. Пылёк обладает оленным счастьем.

— Вот у Тымнеквына тоже есть морское счастье. Но вы разве хорошо живете?..

«И верно — все говорят, что у Тымнеквына есть морское счастье. Но почему он живет не так, как Рэнтыгыргин?» — впервые задумался Антымавле.

Пока довез Антымавле русилина до Нутепынмына, понимать немного стал, о чем говорил приезжий. Рассказал все инрылинцам.

Услышали через некоторое время инрылинцы, что убили на севере веселого русилина другие танныт.

«Зачем убивать веселого человека?.. Никому плохого не сделал, не обманул никого. Интересные вести рассказывал…» — недоумевали люди.

— Смеялся он над келет — злыми духами, вот и наказали они его, — заявил шаман Ринтылин.

А однажды пришла в Инрылин тревожная весть.

Две зимы тому назад построили танныт в Увэлене большую, как скала Сенлюквин, деревянную ярангу. Никто не жил в ней, и поэтому сделалась она пристанищем духов. Сейчас танныт хотят собрать туда детей, чтобы научились они понимать чужеземные откровения. Боялись отцы и матери, что вселятся таннытские духи в детей, испортят их. Потом старики додумались: яранга-то построена здесь, и вселились в нее, конечно, чукотские духи. «А со своими духами как-нибудь разделаемся», — решили старики. И самые смелые стали посылать детей в деревянную ярангу, но давали им лакомства, чтобы дети перед тем как входить, могли задобрить духов.

Но вот маленький сын Тутая, самого лучшего бегуна в Увэлене, забыл про духов и съел все лакомства. Ужас! Ринтылин сказал, что его скоро возьмет к себе дух самой страшной болезни Ивметун.

— Одна жалость! — сокрушенно вздыхали женщины, жалея маленького Тутая.

Потом эта весть исчезла, как исчезает песец в тундре перед глазами плохого охотника, и пришла через две зимы новая весть.

Появился в Увэлене человек высокого роста, даже выше Эвыча, в шапке, похожей на скалу Пыркапыр с острой вершиной, с красной, как оленья кровь, звездой на лбу и красными полосами на груди. И зовут этого человека Пыськов[3]. Говорят, что приехал он новую власть делать. А какая новая власть?

Ринтылин объяснил людям, что власть может иметь тот, у кого товары есть, а у Пыськова ничего нет. Вот, например, американ Чаре имеет много товаров, и его все люди слушаются.

Но после люди были озадачены другой вестью. Пыськов оказался сильнее Чаре и заставил его платить за два песца винчестер. Это было неслыханно. Раньше добрый Чаре брал за винчестер шесть шкурок песцов и еще в придачу шкуру белого медведя, а за наперсток с парой иголок, которые так нужны женщинам, — олений выпороток. Все понимали, что товары дорогостоящие, и никто никогда не возражал. Как смог победить Пыськов Чаре, было непонятно. Ринтылин вынужден был уединиться, чтобы выяснить все у келет.

Более просто объяснил все Рэнто, сказав, что Пыськов, наверно, самый большой силач, и даже высказал желание побороться с ним.

Но вскоре произошли такие события, что люди по-другому стали говорить о новой власти.

По всему северному побережью, от Увэлена до Рыркайпия, ожидался голод: все лето от берега не отходил лед, моржовых лежбищ не было, и люди не смогли сделать запасов на зиму. И когда уже совсем не осталось надежды на лучшее, счастье вернулось к людям, и они даже не ожидали, что оно может быть таким большим. Давно не появлялись у берегов киты-йитивы, но в месяц сокращения дней люди услышали в море тяжелые выдохи, пыхтение: с севера шло большое стадо китов. Киты выныривали в узких трещинах, взламывали тонкий лед в разводьях и долго держались на поверхности, чтобы набрать воздуха и свободно преодолеть под водой широкое поле льда. И люди воспользовались этим. С легкими гарпунными пушками за плечами, похожими на древние длинные копья, смельчаки шли по льду, вставали у узких трещин и ожидали китов.

Убил кита увэленский Гальмо, убил кита науканский Ненны, убил кита инчувинский Пены, а потом люди потеряли им счет. Киты тут же шли ко дну, но через некоторое время всплывали, взламывая молодой лед. И там где всплывал кит, собирались собачьи упряжки, пешие люди. Резали длинные полосы светлого чистого жира со шкурой-иттилгын, снимали китовый ус, вырезали огромные куски мяса. И люди словно ожили. Но море стало особенно щедрым в тот год. Не успевали срезать мясо и жир увэленцы, как лед трогался и относил тушу убитого кита к Чегтуну. Чегтунцы не теряли время даром и пока лед медленно несло дальше на север, они успевали снять столько мяса и жира, что хватало на всю зиму. А море как будто говорило: «Хватит вам, другим оставить надо», — и несло тушу дальше. Льды сжимались, двигались, грохотали, переворачивали тушу на другой бок, спрятав во льду срезанную часть, и чистой неразделанной стороной подносили к Энмыну, Нешкану, Инрылину. Море всех снабдило пищей и теплом на долгую зиму.

— Это все так, потому что новая власть пришла, — говорили в стойбищах знающие.

Не было у Пыськова с помощником столько товаров, сколько у Чаре, но все о них стали говорить с уважением: хорошие они мысли высказывали, никаких торговцев не боялись и даже заставили их торговать правильно. Через одну зиму Пыськов с помощником проехали по всем стойбищам. Приятные, радостные вести рассказывали они. Но вдруг о Пыськове не слышно стало. Может, убили, может, уехал. Толком никто не знал.

Но время шло. Взбудоражили, всколыхнули людей вести о новой жизни, передавались из уст рассказы Пыськова, а жить легче не стало.

Каждое лето встречали инрылинцы в море усатые лодки находили на льдинах обезглавленные туши моржей. Хорошо, что моржи не успевали протухнуть и их подбирали.

Не раз встречались охотники в море и со старым знакомым капитаном Каттелем. Как свой родной дом, знал море Каттель. Ни тумана, ни льда, ни шторма не боялся. Шхуна у него была крепкая, команда из старых матросов-китобоев. Но странно, к берегу Каттель теперь всегда старался подойти, когда в море стоял большой туман, словно боялся кого-то.

И торговцев еще больше стало. Наверно, так надо. Живет в стойбище Пыркатагин старый знакомый Антымавле трясучка Пьёт. В Кувлючинской губе на мысе Анаян, что напротив залива Камака, пристроился Коноп, а в Энмыне — Соколоп, всегда сердитый и страшный, который говорил:

— Раз новая власть и жизнь новая, то и торговать надо по-новому, справедливо. Я вот торгую так, чтобы все видел покупающий. Кладу на весы плитку чая и пачку патронов, а ты кладешь на другую сторону шкурки песцов. Как только весы выправится — бери все, что лежит на моей чашке. Справедливо?..

— Ии, — уныло соглашался человек, видя, как исчезают в мешке пушистые шкурки.

И приходилось людям брать то, что предлагал Соколоп. В факториях дешевле продают товары, но до Кенискунской фактории пятнадцать дней пути, и до Рыркайпийской также. А не возьмет товар чаучу, раздумывать начнет, так разругается торговец, что от страха деваться некуда. Не любят люди, когда сильно кричат на них, теряются и становятся послушными, как маленькие дети.

Каких только торговцев не видели инрылинцы! Встречались с большими, как у морского топорка — паннатьек, носами, попадались такие, лица которых немного похожи на лица оленных людей, правда, глаза уже, и от носа один кончик на улицу выглядывает. И разговор у всех разный. Одни говорят, как вороны каркают, другие все равно что гуси-итуит во время полета разговаривают, третьи, как утки крякают. Одни предлагали табак в красивой обертке, странно пахнущий, другие — просто в связках; подобно связкам соломы на стельки для торбасов. У одних кусочек сахару положишь в чай и не чувствуешь, что сладкий, а у других кое-как отколешь тупой стороной ножа, и на две кружки хватает.

Ездили торговцы зимой на собаках, не страшась ни ветров, ни пург, летом — на шхунах, вельботах, байдарах и даже пешком, как праздноходящие из стойбища в стойбище переходили.

— И откуда их столько появилось? — удивлялись инрылинцы. — Наверно, на родине у танныт земля перевернулась…

Были и свои кавралины — объезжающие землю. Но они не торговали, их даже не называли торговцами. Они просто предлагали свои услуги, чтобы избавить людей от дальних поездок. Брали у анкалинов лахтачьи, нерпичьи шкуры, ремни, жир и везли это к чаучу, обменивая на камус, пыжик, короткошерстные шкуры оленей. Чаучу, в свою очередь, доверяли им свои вещи и просили обменять на нужное у анкалинов. Так и ездили кавралины, помогая и тем и этим. А потом кавралины стали обменивать вещи и в факториях. «Ведь мы же не танныт, делаем как настоящие люди, — говорили они. — Мы просто помогаем». Анкалины и чаучу доверяли им ценные вещи, но потом кавралины напоминали, что они много корма затратили, ехали долго, полозья у нарт тонкими стали, вот-вот сломаются, и человек, сочувствуя горю кавралина, отдавал часть выменянного. Кавралины пробирались в такие места, в которых даже и не мечтал побывать самый отчаянный таннытский торговец. Так и жили инрылинцы, пользуясь услугами торговцев и кавралинов.

Но однажды осенью, когда к берегу подошел лед и стал смерзаться, пришла с севера весть. Зажало льдами недалеко от стойбища Валькар усатые лодки Ысвенсона. Говорили, товаров много на них, а в стойбищах патронов нет, винчестеров нет. Голодно.

Зимой, как установилась санная дорога, прошло через Инрылин много собачьих упряжек на север. Собак у приезжих столько, что не смогли инрылинцы накормить всех, но поделились последним. Танныт в остроконечных шапках со звездами, совсем тонкие, как Пыськов. Наверно, его братья. И едут на север, чтобы забрать со шхун Ысвенсона товары и дать всем людям.

Уехали дальше люди с добрыми вестями, а Ринтылин тут же разъяснил, что не могут они забрать чужие вещи, так же, как не может один человек снять кухлянку с другого.

Правильные слова сказал Ринтылин, умные, но сомневались люди — эти танныт совсем не такие, каких раньше встречали…

Узнали после, что товары не забрали, но заставили торговать так, как заставил торговать в свое время Пыськов Чаре.

Стойбище Инрылин стояло в стороне от больших дорог, никаких больших событий в нем не происходило, только вестей стало так много, что люди не успевали все осмыслить. И пока доходила до сознания одна весть, появлялась другая…

Дошли слухи до инрылинцев, что выбирают в стойбищах главных начальников. Все хорошо знали энмынского Рагтыгыргина, а теперь ему дали новое трудное имя — Пыретсетатель.

Приезжал один человек в Инрылин, говорил, нужно выбрать одного председателя на несколько стойбищ, так как маленькие они, хватит одного на всех. И помощников к нему.

А потом, когда удлинились дни, приехал из Увэлена один чукча. Интересным словом себя называл — Рикылин, говорил, что он новая власть, советская.

— Какая ты власть? — рассмеялся Ринтылин. — Такой же, как и мы.

Не обратил внимания на насмешку приезжий, сообщил, что собирается Большое собрание[4], от каждого стойбища посыльного надо выбирать. Должен поехать человек и от Инрылина.

Долго думали инрылинцы, стоит ли ехать на Большое собрание? Сомневались. И уже было решили не ехать, как случилось такое, что все перевернулось в головах инрылинцев. Забрали торговца Соколопа из Энмына, хотя он тоже был русилин, и увезли куда-то. Исчез из Анаяна Пьёт. А в Увэлене кооперат — новый торговый дом открылся. Говорят, откроют и в Энмыне. После приезжающие подтвердили слухи.

— Что же, можно съездить, — сказал свое слово Ринтылин. — Можно послушать. От этого, конечно, сыт не будешь, но интересно все же…

И выбрали инрылинцы от себя своего односельчанина Эвыча.

— Ладно, пусть послушаю, — согласился Эвыч.

Рассчитали инрылинцы: семь дней туда, семь обратно, четыре дня в Увэлене. Следовательно, надо ждать Эвыча, когда солнце начнет заходить за гору Пырканай.

Дождались наконец.

Ходит Эвыч из яранги в ярангу, рассказывает, о чем на Большом собрании говорили. Интересные вести. Следуют инрылинцы за Эвычем, еще и еще раз хотят послушать.

— Самый большой пыретсетатель много говорил, даже все люди вспотели. Надо, говорит, пыретсетатель во всех стойбищах выбрать. У чаучу тоже пыретсетатель должен быть. Будут пыретсетатели с помощниками — легче жизнь новую строить…

— Верно ли? — сомневаются инрылинцы.

— Коо? — сомневается Эвыч и рассказывает дальше. — правильно говорил, голодают в стойбищах часто. Надо большие увераты делать, мяса больше запасать…

— Кэйвэ! Кэйвэ! — поддакивали люди.

— Кооператы будут везде открывать. Пыретсетатель говорил, чтобы все в кооператы вступали. Три нерпы в долг отдать надо. Можно не сразу. Покупать в кооперате дешевле можно.

— Врут танныт, — заметил Ринтылин. — Кооперат хорошо, это не пыретсетатель, у которого никаких товаров нет. Но как верить? Все танныт такие. Вот было же так в Янракынноте. Тымнеквын помнит. Торговал сначала Ысвенсон, потом другой америкалин пришел, дешевле продавать стал. Янракыннотцы у второго все покупали, ему сдавали шкурки. Тогда Ысвенсон снова вернулся, сказал: «Я хочу хорошо сделать, берите как даром». Янракыннотцам лучше стало, почти все даром. Экимыль был — весело. Первый америкалин ушел, прогнал его Ысвенсон и опять по-старому стал торговать. Обманул америкалин. Так и сейчас. Одни танныт прогнали других, а потом все по-старому будет…

— Ка-а-ко! — воскликнули люди и согласились с Ринтылином.

Смутился Эвыч, умолк.

— Ладно, дальше сказки рассказывай, — подбодрил Ринтылин. — Сказку всегда приятно слушать.

— Охотиться всем вместе надо, то-ва-ри-че-ты-ва организовать, — с трудом выговорил новое слово Эвыч. — Что убьем — всем поровну делить…

Антымавле не вмешивался в разговор. Человек имеет право высказываться тогда, когда он уже станет настоящим хозяином. «А может, верно, так лучше будет? — размышлял он. — Кооперат свой, товары дешевле…» — и робко попросил Эвыча рассказывать дальше. Остальным тоже было любопытно.

— Где товаричетыва будут, вельботы дадут. Долг отдавать за вельбот не сразу — за двадцать лет…

— Вельбот? — встрепенулся молчавший до этого Тымнеквын. — Это хорошо, но как долг платить будем? У нас ничего нет. Лучше не брать.

— Я тоже так думаю, — согласился Эвыч.

Много говорили люди. И вдруг кто-то вспомнил:

— А сын Тугая жив?

— Ии, живой еще. Даже охотником настоящим стал.

— Говорили, что его Ивметун заберет.

— Келет не сразу забирают душу. — вмешался Тымнеквын. — Кто знает, может, еще что и случится.

— Летом на таннытскую землю поедет, чтобы еще лучше разбираться в чужеземных откровениях. Там его Ивметун не тронет. Далеко. Не любят наши духи чужих земель…

Долго обсуждались вести, привезенные Эвычем. Люди и верили и не верили, сомневались и колебались.

Решили выждать немного.

Весной открылось в Энмыне отделение Увэленского кооператива, нарт много пришло с товарами из Увэлена. А перед самым бездорожьем, когда вот-вот должны были тронуться реки, приехал в Инрылин на трех нартах начальник Энмынского кооператива Глебов. Говорил, что по всем стойбищам проедет, узнает, какие товары людям нужны, предлагал вступать в кооператив. Но боялись, инрылинцы, не верили.

— Нарт только много надо, чтобы можно было возить товары по стойбищам, — пожаловался Глебов Тымнеквыну и предложил Антымавле стать каюром.

— Коо, — неопределенно ответил Антымавле.

Антымавле — торговый человек

Бежит по снегу шестерка собак. Покачивается нарта на застругах. Доволен собаками Антымавле. Хорошо их выращивает Имлинэ. Не перекармливает, но держит всегда сытыми. Не допустит, чтобы собаки на ночь на улице оставались, заведет их в чоттагин. У нерадивых хозяев собаки пакостят: ремни едят, края шкуры у яранг обгрызают, постромки жуют. Нельзя таких собак без присмотра оставить, а за своих Антымавле не беспокоится.

Остановил упряжку недалеко от места, где капкан должен быть, пошел пешком. Еще издали заметил, что в капкане зверек.

— Что такое? — удивился Антымавле, высвобождая зверька. Морда и голова его были желтыми от жира.

Второй капкан оказался пустым. Третий стоял на месте настороженным, был умело накрыт сверху пластинкой плотного снега, но рядом ясно виднелись следы лыж-ракеток. Человек ступал, широко расставляя носки, волоча и закидывая ноги. Но следы еще не улика: взял человек песца или нет — не скажешь. И если бы не черточки от когтей зверька и пластинка снега, положенная чужой рукой, трудно было бы определить, что в капкане был песец.

«Следы Рэнто, — догадался Антымавле. — Только он так ходит».

После приезда Эвыча с Большого собрания серьезных изменении в стойбище не произошло. Правда, изредка инрылинцы наведывались в Энмын, брали кое-что в кооперативе, но вступать в него не хотели.

Прошло лето, наступила осень, потом — зима. Охота в море была удачной, в ярангах были мясо и жир.

Антымавле, как только выпал настоящий снег и шкурки песцов стали совсем белыми, выставил капканы. Если море дает еду, то песец даст то, чем можно добыть ее, а также те вещи, без которых уже не обойтись чукче. Тымнеквын тяжело страдал, когда в доме не было чая и табака.

Антымавле оказался умелым не только в море, но и в тундре. Этой зимой ему особенно везло. Еще летом нашел Тымнеквын два песцовых выводка. Хотя и слаб был старик, но на месте усидеть не мог, все время пропадал в тундре или в море. Он сумел подкормить выводки, и до самого снега молодняк задержался на месте. Тымнеквын даже точно знал, сколько молодых песцов появилось в каждой норе, и строго предупредил Антымавле, чтобы вылавливал не всех, иначе на следующий год песца на этом месте не будет.

Второй раз проверял капканы Антымавле. В первый раз он принес двух и сейчас вез домой одного зверька. Но его беспокоило, что морда песца в жиру. Значит, нашли они другую приманку, могут стронуться с места.

Все рассказал Антымавле Тымнеквыну, только о пропаже умолчал.

— Завтра еще съезди, по следам пойди, — посоветовал Тымнеквын. — Где-то падаль море выбросило.

Еще затемно выехал Антымавле. Стояла тишина, было пасмурно и тепло. Тундра и небо сливались в одно целое, и трудно было определить край земли.

Следы песца вели к большой горловине Кувлючинской губы.

Антымавле проехал далеко стороной и спустился с пологого холма на песчаный берег. Следы вошли в тропку, которая повела вдоль ледяного выступа, намытого волной еще осенью. Видно было, что не один песец ходит в ту сторону.

Проехав дальше, Антымавле увидел у противоположной стороны косы что-то огромное, черное. Послышалось предупреждающее тявканье песцов, несколько теней прошмыгнуло в сторону — и собаки, сбившись в кучу, резко остановились перед черной громадой. Это был кит, выброшенный на берег южным ветром из губы.

Черная туша наполовину вмерзла в лед. Снег кругом был истоптан следами песцов и ворон. Попалось несколько свежих следов и белых медведей. Песцы, видимо, давно уже обнаружили эту кормежку и прогрызли в ките целые норы.

«Какая удача!» — обрадовался Антымавле и пожалел, что у него всего три капкана.

— Это хорошо, — сказал Тымнеквын, когда Антымавле рассказал про выброшенного морем кита. — Не уйдет песец в море, до самой весны у кита держаться будет.

Через несколько дней встретился Антымавле с Рэнто.

— Зачем песца из капкана взял? — постеснялся сказать Антымавле позорное слово «украл».

— Разве ты видел?

— Следы твои, только ты так ходишь. А на левой лыже косточка-заплатка продавливается в снег.

— Следы не лицо, которое ты видишь, а лыжи могут быть чужими. — Рэнто нагло уставился в глаза Антымавле.

— Издеваешься…

— Тебе счастье, почему мне нет? Я хочу, чтобы одинаково было, потому оставил тебе одного, — сознался Рэнто и переступил с ноги на ногу, готовясь разрешить спор по-другому. Антымавле подумал, что сейчас, пожалуй, не одолеет Рэнто, повернулся и молча пошел в сторону, а Рэнто проводил его удовлетворенным взглядом…

— Ну-ка, посмотри, — сказал Тымнеквын Имлинэ, показав глазами на две песцовые шкурки, натянутые на правилках. — Может, готовы?..

Имлинэ отложила в сторону лахтачьи подошвы для весенних торбасов Антымавле, у которых аккуратно прокусывала рант, сняла с балки подсыхающие шкурки, пощупала.

— Уже высохли. Жир соскоблить надо. — И принялась счищать маленьким пекулем жир.

— Может, отвезти? — обратился старик к Антымавле.

Старику уже давно хотелось побывать в Энмыне и узнать, что это за новый кооператив, о котором так много говорят люди. Он чувствовал себя лучше, да и пешком не идти — довезут собаки. Почему же не поехать? Тем более, что в доме нет чая, табака. Нужны капканы, патроны к винчестеру.

Антымавле ни разу не продавал свою добычу торговцам. Всегда этим занимался старик: он был более опытным в обменных делах, лучше знал нужды хозяйства и привозил самое необходимое.

— Ну что же, поезжай, — согласился Антымавле.

Дней через пять старик вернулся. Вид у него был бодрый, веселый.

— Я сначала принес одного песца — посмотреть, что даст Клепов, — рассказывал Тымнеквын, по-своему выговаривая имя Глебова. — Думал, если плохо, то пусть поеду в Кенискун в факторию. Клепов долго смотрел песца, дул на шерсть, дергал рукой шкуру. Он, оказывается, амыныкачкен — однорукий. Потом сказал: «Хороший песец. Давай еще». Я ответил: «У меня нет». Он говорит: «Смотри, бери что хочешь. Еще бы один песец такой же — новый винчестер можно взять». Дешево товар отдавал. Я долго смотрел и попросил, две плитки чая, мешочек сахару, две пачки патронов. Клепов засмеялся и добавил мне еще кусок красивого материала. Я подумал: хорошая камлейка Имлинэ. Возьму. «А может, ты ошибся?» — спросил я. «Нет». Тогда я принес второго песца. Опять засмеялся Клепов. «Не бойся, — говорит. — Новая власть не обманывает, торгует честно». — «А ты разве власть?» — спросил я. «Нет, — говорит. — Я только продаю то, что дает мне новая власть». — И Тымнеквын стал выкладывать из нерпичьей сумки одно за другим. — Смотрите, сколько привез…

— Кыкэ! — радостно воскликнула Имлинэ, увидев нарядный ситец, пощупала руками, примерила и тут же выбежала на улицу, чтобы разнести подарки соседям.

— Потом Клепов про кооперат говорил. Если будешь в кооперате, можно в долг брать. Я сказал: «В долг брать не хочу. Лучше сразу привозить буду». Много говорил про кооперат, я не понял. Но, наверно, все же кооперат хорошо…

К весне, когда шкурки стали плохими и песцов уже нельзя было ловить, Тымнеквын напомнил Антымавле:

— Теперь ты съезди в Энмын, песцов сдай. Может, поможешь Клепову. Ему много нарт надо, товары по стойбищам возить.

И Антымавле уехал в Энмын.

Трудно было Антымавле объясняться, с Глебовым: один не знал русского языка, другой — чукотского. Глебова очень интересовали люди, и всегда перед выездом в стойбище он расспрашивал Антымавле, используя небогатый запас чукотских слов, мимику, жесты.

— Эттырультин нымельхин? — смешно выговаривал Глебов.

— Вот такой… — Антымавле делал страшное лицо, произносил короткие, отрывочные фразы, резко размахивал руками.

— А Эмлынто?

— Такой… — На лице Антымавле появлялась глупая улыбка, голос становился тихим, заискивающим.

Чтобы нагляднее было, Антымавле соскакивал с нарты, смешно вывертывал ноги и ковылял, доказывая походку человека. Глебов порою не выдерживал, хохотал, хватаясь за живот.

Первый раз Антымавле с Глебовым проехали по всем береговым стойбищам до самого Нутепынмына. Везде Глебов говорил о Советской власти, которая хочет помочь людям, о кооперации. Люди стали кое-что понимать, вступали в кооператив, но многие колебались. Переводчики, плохо знавшие русский язык, не могли правильно перевести слово «пай» и прибегали к старому «ачын» — долг. Это отпугивало людей. Некоторые прямо говорили, что не хотят кооператива, не хотят Советской власти. Но товары у Глебова брали охотно. Их дешевизна действовала более убедительно, чем слова.

Антымавле нравился «однорукий», как называл Глебова Тымнеквын. Он оказался совсем не похожим на тех танныт, с которыми приходилось встречаться раньше. Глебов чем-то напоминал того проезжего, который показал, как умрет Тиркэрмечин.

Антымавле страшно переживал, что люди не понимают Глебова, но сам, тоже не сознавая, что значит кооператив, вступил в него.

Когда вернулись из поездки по стойбищам, Глебов сказал, что ему причитается плата. Он может взять ее товарами или деньгами.

— Разве я тебе сдавал пушнину? — недоумевая, спросил Антымавле.

— Нет. Но ты работал, а за каждую работу положено платить.

— Мне ничего не надо. Я просто помог тебе, — робко возражал Антымавле.

— Бери, бери, — настаивал Глебов.

— Ну, раз ты хочешь, пусть, возьму.

Однажды Глебов пожаловался, что не может все время развозить товары, так как и на месте хватает работы, и предложил Антымавле:

— Попробуй один, сам.

— Разве я умею понимать русские черточки, разве я смогу отпускать товар? — испугался Антымавле.

Но Глебов решил пойти на риск. Еще в первую поездку он обратил внимание, что Антымавле точно запомнил весь ассортимент товаров. Он свободно перечислял по памяти, сколько и кому они отпустили плиток чая, сколько должно быть плиток сейчас у них, называл имена людей, которым отпускался товар. Глебов был поражен памятью Антымавле.

— Ничего запомнишь. Я дам тебе штучный товар.

Антымавле не умел отказываться, когда его просили, и согласился.

На складе Глебов отложил товары и стал объяснять ему стоимость каждой вещи. Люди деньгам не доверяли, больше брали в обмен натурой. Глебов клал нерпичью шкуру — и рядом две пачки патронов, винчестер — двух песцов. Это была цена. Так они перебрали все товары.

— Зачем так много? — спросил Антымавле, окидывая взглядом груду товаров. — Первый раз кит-кит — чуть-чуть надо.

— Ничего, ничего, — успокоил Глебов. — Надо объехать всех членов кооператива, принять других. С тобой еще поедет энмынский каюр Како.

Како был самым лучшим каюром на побережье. Антымавле хорошо его знал и был рад предложению Глебова. Антымавле критически осмотрел товары и кое-что отложил в сторону.

— Ноткэн этки — это плохо. Широкоствольное ружье сейчас никто не возьмет. — И осторожно отложил пару дробовиков. — Весной нужно будет, когда утки полетят. Брезент всегда нужен, патроны, чай тоже…

— Вот, а ты боялся, — похвалил Глебов. — Ты же лучше меня знаешь, в чем нуждаются люди.

Несколько недель провел Антымавле в поездке. Собаки свои, корм дал кооператив.

Он сумел проехать по самым отдаленным стойбищам, где не приходилось бывать Глебову. По тундре и побережью быстро пронеслась весть: «Антымавле торговым человеком стал».

— Чукча не будет русилином, — утверждали одни.

— Праздноход, а человеком становится, — говорили другие.

— Счастье у него есть, — завидовали третьи, думая, что Антымавле стал обладателем дорогих вещей.

Разные слухи ходили об Антымавле, но как только он появлялся в стойбище, у многих менялось мнение. После долгих разговоров и колебаний люди вступали в кооператив. Вступил пильгинский Наргыно и сразу внес паевой взнос. Долго думал, но потом решился гуйгунский Илгыту, внес часть взноса нешканский Кымчек.

Везде находили Антымавле и Како приют и ночлег, но не везде относились к ним одинаково. Побывали они и в стойбище Рэнтыгыргина. Остановился Антымавле в Вельвуне у старого знакомого Гырголя.

Не успели они с Како распрячь, накормить собак и обменяться новостями, как заявился сам Рэнтыгыргин.

— Нехорошо передний дом проезжать, — упрекнул он Антымавле и как хозяин бесцеремонно прошел в чоттагин яранги.

— Мне тут лучше, — возразил Антымавле, удивляясь приветливости старика.

Рэнтыгыргин чуть-чуть, сгорбился, но лицо осталось прежним, и по фигуре не чувствовалось, чтобы он стал слаб и немощен.

Антымавле рассказал последние новости.

— Может, мне вступить в кооперат? — с легкой иронией произнес старик.

Он сделал вид, что слышит впервые эти новости, прикинулся непонимающим, однако был хорошо осведомлен о всех делах, происходящих на побережье.

— Чем торгуешь? — спросил Рэнтыгыргин.

— Чай, сахар, патроны…

— Посмотрим… Может, кто и захочет приобрести.

В чоттагине Антымавле показал свой товар. Его окружили охотники, заглядывали в открытые двери любопытствующие женщины.

— Разве это чайник? — Рэнтыгыргин постучал пальцами по алюминию. — Торгуют русилит, а товар все американский.

— Этки, плохой чайник. Два раза только повесить над очагом, — дал оценку кто-то из толпы.

Рэнтыгыргин отложил в сторону чайник и взял плитку чая. Длинным изогнутым ногтем отколупнул кусочек и положил на язык.

— Разве тут есть вкус? Этот чай не даст приятного отдыха, все равно что сгнивший мох. Мэй, — обратился он к одному из стоявших за спиной, — сходи-ка в тундру, набери мху. Ох, я и забыл, что сейчас зима и мох лежит под снегом. Наверно, русилит мох вместо чая берут. Летом его много можно набрать.

По толпе прокатился смешок и возгласы удивления.

Антымавле растерялся. Люди посмеивались над ним.

— Винчестер старый, патроны старые, — убивал Рэнтыгыргин. — Торговый человек, дали тебе русилит старый товар, да еще американский. У них-то своего нет.

Толпа понемногу стала таять. Люди, потеряв интерес к приезжим, потихоньку расходились.

— Ну кто захочет взять такой товар? — Рэнтыгыргин, медленно повернувшись, шагнул к выходу, но вдруг, словно что-то вспомнив, снова обратился к Антымавле: — Ты больше не приезжай. Не надо, чтобы люди над тобой смеялись. А если Клепов хочет кооперат, то пусть я буду им. — И вышел из яранги.

А через некоторое время, когда Антымавле с Како, раздевшись, сидели в теплом пологе Гырголя, раздалось притоптывание ног в чоттагине.

— Кто там? — окликнул Гырголь.

— Рэнтыгыргин прислал пачку чая, — ответил голос. — Говорит, пусть хоть здесь попробуют настоящий чай, а то у Клепова нет такого. — Под входную шкуру просунулась рука и положила большую плитку чая.

Утром, еще затемно, собрались Антымавле с Како в дорогу. Гырголь провожал их.

— Может, оставишь пачку патронов? Я видел у тебя, они как раз к моему винчестеру подходят, — робко попросил Гырголь. — У меня есть нерпичья шкура…

Но Глебов остался доволен поездкой Антымавле. Двадцать пять человек вступили в кооператив. Антымавле сумел отчитаться, подробно рассказал, кто и какой сделал взнос, кто что взял.

— Молодец! — похвалил Глебов.

Антымавле не понял слова, но догадался, что Глебов доволен им, покачал головой.

— Этки — плохо. Рэнтыгыргин плохой. Говорит, русский товар этки. — Антымавле подробно рассказал, что случилось в Вельвуне.

— Да, бедноваты мы сейчас, но подожди, Антымавле, скоро наш, советский, товар пойдет.

Тымнеквын был рад за Антымавле и, несмотря на сильную слабость, старался быть полезным в семье. Когда Антымавле возвращался из поездки, он тщательно осматривал нарту, подтягивал ремни, проверял упряжь. Антымавле делился с ним своими мыслями.

— Рэнтыгыргин, наверно, все еще дружит с Каттелем. Откуда же он мог достать вельбот? Боятся его люди, потому что знающий, все у него есть, — сказал старик, когда Антымавле рассказал ему, как встретил их Рэнтыгыргин.

Имлинэ гордилась своим мужем. В семье появился достаток, чай и табак были почти каждый день.

Вырос авторитет Антымавле и в глазах инрылинцев. К нему стали обращаться за советами и помощью.

А Рыно с Этытегином поговаривали о вступлении в кооператив, но никак не могли решиться. Настороже держался Ринтылин, и его влияние сильно сказывалось на инрылинцах. Он был недоволен дружбой Антымавле с Глебовым и предсказывал несчастье семье Антымавле, напоминал про судьбу знаменитого уныйского торговца-эскимоса Кувара. Кувар тоже захотел стать таким, как танныт, и добился этого, но потом духи жестоко отомстили ему, забрав всех детей и оставив под старость одиноким. И все это потому, что человек захотел того, что ему не положено. Не поэтому ли нет больше детей у Антымавле? А Рэнто, словно дополняя слова Ринтылина, едко говорил при встрече:

— Может, тебе помочь? Видно, ты плохой мужчина.

От таких слов сильно болело сердце у Антымавле, но молчал, не хотел выдавать себя.

Как-то раз Антымавле сидел в конторе и пристально смотрел, как щелкает Глебов косточками на счетах, перебирает бумажки. Давно привлекали его внимание счеты. Он понимал, что Глебов считает на них, но как это делать, стеснялся спросить. Вдруг Глебов всмотрелся в какую-то бумажку и сердито обратился к сидевшему рядом Рагтыгыргину, председателю сельсовета.

— Где, где мне взять грамотных людей? Вот предлагают организовать отделения кооператива. Ну что, что я могу сделать?

— Ии, ничего не сделаешь, — соглашался с ним Рагтыгыргин. — Люди просят, чтобы в стойбищах у них были отделения. Тогда они вступят в кооператив. Но где взять грамотных людей, я тоже не знаю. Я просил на Большом собрании, чтобы у нас в Энмыне была школа. Хочу сам учиться, дети будут учиться, другие тоже хотят. Мне сказали, пока учителя нет, но пришлют…

Антымавле стало жалко Глебова. Какая-то бумажка заставила гневаться его начальника. Он сочувствовал Глебову и мысленно ругал тех, кто послал эту бумажку. Но Рагтыгыргин объяснил ему, чем обеспокоен Глебов.

— Кэйве, надо иметь отделения. Хотя бы в Нешкане. Людям не надо будет далеко ездить, больше охотиться будут, в кооперат вступят. Плохо, нет умеющих…

Антымавле задумался вместе со всеми.

Глебов молчал, постукивал пальцами по столу. Губы были крепко сжаты, на подбородке резко выделялся шрам — совсем как маленькая губа.

Антымавле не сводил глаз с Глебова. Маленькая губа на подбородке привлекала его внимание. «Наверно, ножом порезал, когда ел мясо. Но русилит не едят, как чукчи. Откуда это у него?..» Но расспрашивать было неприлично, и он решил, что придет время, когда Глебов расскажет сам. Вдруг Глебов повернулся в его сторону.

— Рагтыгыргин, а что, если он откроет отделение кооператива?

И не успел еще что-либо сказать Рагтыгыргин, как вскочил Антымавле, словно его кто-то сильно кольнул сзади ножом. Он понял, что Глебов сказал о нем.

— Разве я могу быть таким, как русилин? — постарался говорить спокойно Антымавле. — Я знаю, что чукче никогда не стать таким. Мне это все говорят…

Рагтыгыргин не переводил, было и так все понятно.

— Что ты, Антымавле? Смотри, разве у тебя голова меньше моей? — Глебов встал из-за стола, подошел к Антымавле и прислонил свою голову к его голове.

Антымавле стало смешно, что Глебов примеряет свою голову. Расхохотался и Рагтыгыргин.

— Его голова даже меньше твоей, — сказал он. — Сейчас новая власть говорит, что у всех людей головы одинаковые, а торговать научишься…

Антымавле пытался возражать, но в конце концов согласился.

Через людей Антымавле передал в Инрылин, что задерживается, но не сказал, зачем и почему.

Торговлю за прилавком он усвоил быстро, тем более что в Энмыне продавцом работал свой чукча Аймет, который мог все объяснить. Счетному делу учил сам Глебов. И до этого мог Антымавле часами наблюдать, как работает Глебов на счетах, а теперь они попали в его руки. Он быстро и легко запомнил расположение косточек, обозначавших единицы, сотни, и даже подражал Глебову, перекладывая косточки слева направо.

— Да у меня же нет правой руки, — рассмеялся Глебов. — Нужно справа налево перекладывать.

— Эгей, — исправился Антымавле и стал делать так, как сказал Глебов.

В каждую свободную минуту Антымавле с удовольствием перебирал косточки на железках, а их было значительно больше, чем пальцев на руках и ногах. И если раньше он никогда не задумывался над счетом свыше двадцати двадцаток, то сейчас мог вычислять большие числа. Особенно нравилась ему сложение и вычитание на счетах. Глебов только раз показал ему, и он уже не нуждался в подсказках, даже переход, через десяток, когда надо откладывать косточку повыше, не затруднил его.

Антымавле пересчитал жителей всех стойбищ, начиная от Энмына до Инрылина.

— Нэтэкэничвын, — называл он стойбище и откладывал одну косточку на нижней проволоке, — одна яранга. Затем пересчитывал жителей.

— Рочгылин — хозяин — одна косточка. Етгеут — его жена, Ынпык — отец, еще две косточки, Гиукей — племянник, Омрына — дочь, Нуват — старший сын, Омрылькот — средний сын, Уйвинэ — младшая дочь и Пананто — еще не ходящий. Отложилось всего восемь косточек. Одно стойбище — восемь человек.

Нетен, девять яранг, получилось тридцать три человека. Натэнмытагин — откладывалась еще одна косточка. Ымылён, Мэмипильгин, Мэмин, Тэпкэн, Палётан, Нескен, Вэлькыльтунуп, Нэскекей, Иргынуп, Инрылин. — Там, где Антымавле обкладывал яранги, получилось пятьдесят восемь, а там, где людей, — две косточки на первой проволоке, две — на второй и четыре на третьей.

— Колёмэй! — воскликнул он. — Как много людей в стойбищах! Если посчитать до самого Рыркайпия, то получится еще больше. Что бы еще такое посчитать, чтобы большое множество было?

— А сколько у них собак? — Антымавле принялся щелкать косточками. Оказалось, что собак, больше, чем людей, и мяса они поедают больше. Что поделаешь? Без собак чукча не проживет.

Потом он сложил вместе и людей и собак. Получилось интересное число, которое он даже затруднялся назвать: на первой проволочке — пять, на второй, — семь, на третьей — восемь и на четвертой — одна.

— Десять раз по пять двадцаток и еще шесть раз по пять двадцаток и еще четыре двадцатки и пять, — единым духом выговорил Антымавле.

Трудно выговаривать на чукотском языке такое большое число, но Антымавле быстро запомнил русские названия чисел. Если по-чукотски надо говорить «пять раз по пять двадцаток», то по-русски выходило, одним словом «пятьсот». А слово «тысяча» намного легче чукотского «десять раз по пять двадцаток». А больше тысячи число назвать очень трудно, хотя и возможно.

С этих пор счеты стали необходимой вещью Антымавле. Он так же не расставался с ними, как с рукавицами зимой. И очень любил пощелкать косточками перед своими неграмотными друзьями, ошеломляя их сложной фразой:

— Ытысяса сыто сьемдесять пьять — вот сколько нужно заготовить нерпичьих шкур кооперативу!

Запомнил Антымавле также месяцы и их порядковый номер. Русские месяцы почти совпадали с чукотскими. Ынпылеленйылгын — старый месяц — с январем, чачанлёргын — холодное вымя — с февралем. Научился писать арабские и римские цифры. Римские цифры запомнились даже быстрее так как их обозначение было намного понятнее и проще.

Но складывание русских черточек-букв, чтобы из них получились слова, никак не давалось. Сколько ни прилагал усилий Глебов, так ничего и не вышло. Антымавле запомнил все буквы, называл а, о, м, но как только надо было слить м и а в слог, чтобы получилось слово «мама», очень близкое к чукотскому ымэмы, наступало большое затруднение. На лбу у Антымавле собирались морщинки, на носу выступали капельки пота.

— Не получится, — вздыхал он.

— Ладно, получай товары и открывай торговую точку, — прекратил обучение Глебов, положившись на память Антымавле.

Долго не могли решить, где же лучше открыть отделение кооператива. От Энмына до Гуйгуна все стойбища мелкие, по две-три яранги. Выделялись среди них лишь более крупные: Нэскен, Гуйгун и Инрылин. В конце концов решили, что Антымавле обоснуется у себя в Инрылине.

В месяц удлинения дней на склоне холма показались три собачьих упряжки. Для инрылинцев это было большой неожиданностью. Нарты были так загружены, что каюры, сидя на поклаже, едва касались ногами полозьев. Но еще больше удивило всех, когда Антымавле объявил, что у них, в Инрылине, будет свое отделение кооператива и что торговать будет он, Антымавле.

Эта весть, как ветер, пронеслась по всем стойбищам. Собачьи упряжки потянулись в Инрылин одна за другой. Никогда еще не было такого оживления в маленьком стойбище. Каждый день у яранги Антымавле собиралось по восемь–десять упряжек. Тут были нешканцы, иргынупынцы, гуйгунцы и даже со стойбища Кувлючин приехали люди. Разве можно пропустить такое интересное событие!

— Не зря на Большом собрании много говорили, — слышались голоса.

— Теперь хорошо. Утром выехал и утром уже здесь, — хвастался иргынупынец, яранга которого была рядом с Инрылином.

Многие прибыли просто ради любопытства, заходили к Антымавле, осматривали товары, щупали их руками, охали, вздыхали, интересовались ценами. Антымавле со счетами в руках подробно объяснял… Любопытствующие, хотя и не все было понятно, увидев, как ловко Антымавле перебирает косточки на счетах, отходили в сторону, удовлетворенные ответом. Люди охотно вступали в кооператив, тут же вносили взносы. Все инрылинцы тоже вступили в кооператив. А Ринтылин забыл о судьбе, которую предсказывал Антымавле, и стал принимать самое активное участие в организации отделения, хотя ни он, ни Рэнто еще не числились членами кооператива.

До весны Антымавле торговал в своей яранге, отгородив небольшой уголок в чоттагине. А летом подвернулся случай, и он пристроил к яранге небольшую палаточку с входом из чоттагина.

Как-то рано утром, когда с моря дул сильный ветер и гнал большие валы на берег, Ринтылин обнаружил у мыска выброшенную прибоем таннытскую лодку. Ринтылин осмотрел ее со всех сторон и положил на край борта камушек, который обозначал, что эта вещь найдена и никто не имеет права претендовать на нее: она уже имеет хозяина.

Утром Ринтылин зашел к Антымавле.

— Тебе надо торговый дом сделать, как у всех, — начал он. — Вон в Энмыне есть такой дом, пусть в Инрылине тоже будет.

— Верно, надо. Но дерева нет. Глебов дал брезент, говорит — сам делай.

— Я могу помочь.

Антымавле был удивлен. После того как он стал торговым человеком, Ринтылин совсем изменился. Раньше он никогда не выражал сочувствия и не принимал участия в делах Антымавле.

«Может быть, Ринтылин видит, что Тымнеквын плох, не может помочь, и хочет заменить его?» — додумал Антымавле.

— Долгоспящие не видят, что им посылает море, — вкрадчиво произнес Ринтылин. — Сегодня выбросило деревянную лодку. Она разбита, но дерева много. Можно сделать настоящий торговый дом.

Все инрылинцы участвовали в разборке лодки. Трудно было отдирать доски, прихваченные большими железными гвоздями. Но Тымнеквын, стоявший рядом, предложил вырубить дерево вокруг гвоздей теслами. Потом дырки заделать, а гвозди пригодятся для постройки. И через некоторое время у яранги Антымавле выросла небольшая пристройка: стены наполовину обшиты досками, а верх покрыт брезентом. Для удобства Антымавле сделал два входа: один из чоттагина, второй с улицы.

— Какое вместилище! — удивлялись сами инрылинцы.

— Ка-акомэй! — восхищались приезжие.

И действительно, небольшая пристройка отличалась от яранг, наполовину обложенных дерном и покрытых моржовыми шкурами.

В пристройке Антымавле сделал прилавки, какие видел в Энмыне у Аймета, и разложил товары.

— Но как ты будешь продавать муку, сахар, крупу? — задал вопрос Ринтылин.

Антымавле задумался. Кажется, он все предусмотрел, а весов у него нет. Сначала он отпускал только штучные товары, но появилась необходимость и в сыпучих продуктах.

— Почему у тебя нет белого съедобного порошка? — не раз спрашивали покупатели.

Чукчи любили брать муку. Они перемешивали ее с водой и кусочки теста опускали в кипящий нерпичий жир. Когда было мало мяса, эта еда очень выручала и даже стала считаться лакомством.

И опять из трудного положения выход нашел Ринтылин. Он отыскал у себя старое подобие американских пружинных весов и предложил их Антымавле:

— Может, это поможет. И чашка есть.

Антымавле долго разглядывал старые весы. Потом тщательно очистил их от ржавчины керосином, потер железным напильником и наждачной бумагой. Все эти инструменты были у Тымнеквына, так как старик часто делал из кости гарпуны, наконечники посохов, накладки для байдар.

Затем Антымавле сделал подставку и подвесил весы над прилавком. Получилось неплохо.

Но деления на весах обозначали американские фунты, а считать надо было русскими килограммами.

У входа в чоттагин сидела Имлинэ, Она любила наблюдать, как муж работает, и иногда помогала каким-нибудь советом. Но сейчас она не могла понять, над чем задумался Антымавле.

Вдруг он взял с полки килограммовую плитку старинного русского чая и положил на чашку весов. Стрелка отклонилась в сторону, и он аккуратно нанес химическим карандашом черточку. Так на весах оказалось десять плиток чая, а на щитке десять равных делений, обозначавших килограммы. Можно было бы нанести еще деления, но чашка весов больше не вмещала плиток.

— Ничего. Больше десяти килограммов у меня никто не берет, — успокоился Антымавле.

Но вдруг вмещалась Имлинэ:

— А если нужно только маленький кусочек чая?

Антымавле задумался. Потом снял все плитки чая с весов, долго примеривался и, наконец, нанес половинки между делениями. Они должны были обозначать полкилограмма. Для точности Антымавле разрезал пополам плитку чая и проверил, взвесив сначала одну половинку, затем другую. Все совпадало с его делениями, и он остался доволен.

…Однажды, вернувшись из Энмына с товарами, Антымавле был удивлен, увидев около яранги нарту и чужих собак в чоттагине.

«Кто это приехал?» — подумал он.

Собаки, съежившись, крепко спали, копылья и полозья нарты были забиты снегом.

«Издалека приехал…»

Имлинэ помогала Антымавле распрягать собак.

— Кто там? — кивнул в сторону полога Антымавле.

— Гырголь из Вельвуна.

— Чаем напоила?

— Ии, — ответила Имлинэ и добавила: — Нутэпынмынский чаучу приезжал. Торопился. Я не хотела давать, но жалко стало. Двух песцов оставил, взял чаю, патронов… Больше не стал брать. Говорит: «Пусть лучше мне долг будет. Весной приеду».

— А кто?

— Коплянто.

— Нымелькин. Хороший.

— Рэнто приходил, — продолжала Имлинэ. — Я сказала — ничего не дам. Тогда он обрезал ножом ремень на запоре и зашел в лавку. Взял сахар, даже на весы не клал. Я спросила: «Зачем ты это сделал?» Он говорит: «Мне захотелось сахару, потому и взял».

Сжались губы у Антымавле, задумался.

— Ты заходи, Гырголь ждет, — виновато сказала Имлинэ. — Я сама тут.

Встрепенулся Антымавле, занес ящики в палатку, скинул кухлянку и забрался в полог.

Прошлой зимой видел Гырголя Антымавле. Сильно изменился он: похудел, осунулся. Антымавле постарался сделать все, чтобы гость себя чувствовал как дома:

— Я слышала, ты совсем торговым человеком стал, — начал Гырголь. — Как русилин хочешь быть?

Антымавле даже вздрогнул от неожиданного вопроса.

— Я всегда чукча. Почему так говоришь? Чем я тебя обидел? Может, ты злобу затаил, что я тебе в прошлую зиму мало оставил? А ты знаешь, что эти товары кооперата?

— Я не сержусь на тебя. Только люди так говорят… У меня сын умер во время темных ночей, жена болеет часто.

— Тяжело тебе…

— Это верно. Тяжело. Три зимы тому назад взял пять капканов у Рэнтыгыргина. Хорошо ловил. Старик и сейчас все напоминает. Раз нельзя шкурку песца пополам резать, то второго отдавать надо. Наверно, уже, — Гырголь задумался, посмотрел на пальцы, — восемнадцать отдал…

— Хорошо думающий ли ты? — перебил Антымавле.

— Ты уехал, — будто не слышал Гырголь, — чай остался. Два шкурки нерпы просил Рэнтыгыргин. Говорит, что к Пылёку надо ему ехать…

— Я тебе говорил — уходи. Я же ушел.

— Верно, уходи. Не чукча Рэнтыгыргин, — поддакнул Тымнеквын.

— Тогда Антымавле один был. Ему все равно. Жена моя говорит, Рэнтыгыргин все дает. Если уйдем, как жить будем?

Притихли все трое. Из чоттагина доносилось нетерпеливое повизгивание собак, щелканье зубов. Имлинэ готовила корм собакам, резала талый копальгин.

— Собак Гырголя накорми, — высунулся из полога Антымавле.

— Будто не знаю, — обиделась Имлинэ.

— В кооперат вступай — лучше будет. Вельбот обещали нам, новые ружья…

— Хорошо бы, но Рэнтыгыргин говорит — кооператы еще только думают вельботы брать, а у меня уже есть, и даже самодвигающие достал. Грести не будете. Свое то-ва-ри… — не смог выговорить Гырголь, — будет.

— Откуда взял он вельбот? — спросил Тымнеквын.

— У Каттеля. Он в тумане у Онмана приставал. Рэнтыгыргин один ездил к нему. Нас не брал…

Долго разговаривали Антымавле и Гырголь и решили, что уйдет Гырголь от Рэнтыгыргина: все равно хуже не будет.

Летом, когда стали байдары ходить по морю, приехал Гырголь с нутепынмынскими. Еще одна яранга появилась в Инрылине.

Качается на сугробах нарта, валится невольно из стороны в сторону Рэнто. Во внутреннем кармане кухлянки лежит радость — бутылка веселящей воды. Приятно касается она тела.

Как замерзли реки, покрылись лагуны льдом, снег настоящий выпал, пошел бродить по стойбищам Рэнто, но не пешком — на собаках поехал. Побывал у Рэнтыгыргина. Хорошо встретил его старик, предлагал остаться. Но надо Ринтылина спросить.

Выехал Рэнто утром, а сейчас уже ночь.

«И где это достает Рэнтыгыргин веселящей воды? — удивлялся Рэнто. — Спрашивал — не говорит. А товаров сколько! Как у американа Чаре. Говорит, что американский товар дороже, потому берет с людей больше».

Вползла нарта на сугроб, откинулся на спину Рэнто. Бутылка к груди прижалась — приятно, поясница солидной поклажи коснулась — тоже приятно.

«И зачем людям надо к Антымавле ездить? У Рэнтыгыргина все есть. Глупые. Рэнтыгыргин и кормит и товары дает. Байдару дает, когда охотиться надо. Вельбот достал, без весел ездить будет. Почему к Антымавле идут?»

Приподнялся Рэнто на нарте, сделал движение, будто бороться с Антымавле собирается. Ремень расстегнул, кухлянку начал снимать и сказал громко:

— Ну давай. Я твою морду в снег воткну.

«А вдруг прольется?» — Натянул кухлянку снова, пощупал руками бутылку.

Ничего особенного не сказал Рэнтыгыргин. Только вздыхал и жаловался, что люди стали возить шкурки к Антымавле, а тут еще Гырголь, самый лучший стрелок, ушел, другие уйти хотят. А потом Рэнтыгыргин достал веселящей воды, и разговор пошел веселее. И как-то получилось, что стали они ругать Антымавле и хвалить друг друга.

— Жадный Антымавле. Я взял чуть-чуть сахару, а у него три мешка стоит…

— Сильные люди всегда хорошо должны жить, — окидывал взглядом Рэнтыгыргин могучее тело Рэнто.

— Ринтылин тоже говорит так, — согласился Рэнто.

— За обиду всегда мщение должно быть, — мимоходом сказал Рэнтыгыргин. — Не верил я, будто Антымавле тебя поборол…

Рэнто хорошо понял намек Рэнтыгыргина, но ничего не сказал, отвел глаза в сторону.

— Ладно, домой поеду.

На прощание Рэнтыгыргин дал Рэнто бутылку в дорогу, чтобы угостил Ринтылина, положил в мешок кусок хорошего таннытского материала и еще что-то, Рэнто не помнил.

Поскрипывает нарта полозьями, потряхивают хвостами собаки, покачивается Рэнто. Остановит Рэнто собак, вытащит из-за пазухи бутылку, отхлебнет глоток-два и едет дальше, А потом решил совсем не оставлять отцу, потому что Рэнтыгыргин дал хороший совет, как делать самому веселящую воду из муки и сахара.

— Аяа-аа-ияа-а-яа! — затянул Рэнто. — Гек! Вутельгин, — закричал он для порядка на собаку из второй пары, — опять плохо тянешь, Гыч!

Полетел остол, скользнул по спине собаки, ткнулся в снег. Рэнто на ходу оттянул нарту, перебросил ноги на другую сторону, нагнулся и ловко подхватил его.

«Эрмечин всегда должен ловким быть», — подумал, о себе довольный Рэнто.

И чтобы убедиться в своей сноровке, он, не выпуская из рук дуги нарты, приподнялся на руках и легко перебросил ноги на другую сторону.

Показался Инрылинский мыс, темные пятнышки яранг. «А, все равно», — подумал Рэнто, вытащил из-за пазухи бутылку и одним махом допил остатки.

Бегут собаки, покачивается Рэнто, не может поднять отяжелевшую голову. Вдруг яранги слились в одно пятно, собак что-то стало много.

— Ха… — попробовал прикрикнуть на них Рэнто, но голова тяжело ткнулась в дугу.

— Ну подожди, — злобно шептал Рэнто.

Антымавле не слышал угроз Рэнто. Он сидел в пологе у светильника и решал трудную задачу, которую задал ему Глебов. Он сказал, что теперь его отделение будет самостоятельным и товары надо получать в Увэлене. А в конце каждого третьего месяца Антымавле должен писать отчет.

Антымавле мучился уже второй день. До этого он тоже пытался вести записи и делал в тетради пометки-значки, разобраться в которых мог только сам. Но сейчас нужно сделать так, чтобы понял любой человек. Он взял листок бумаги из тетради, но остановился.

«До Увэлена далеко ехать — это не Энмын. За пазухой бумага изомнется, истреплется, в портфеле — промокнет, если пурга будет…» Его взгляд остановился на торбасах, висевших над жирником. Они были только что сшиты, и надевал их Антымавле один раз. Белые завязки из мандарки (выквашенной и выбеленной на морозе нерпичьей шкуры) резко выделялись на темных торбасах.

«А может, лучше на мандарке отчет написать?» — подумал он и стал будить Имлинэ.

— Что?

— У тебя есть, наверно, мандарка?

— Всю израсходовала.

— А на улице которая висит?

— Верно, уже готова.

Имлинэ быстро оделась и вышла на улицу. На стойках было растянуто несколько нерпичьих шкур.

Мандарка необходима в чукотском хозяйстве. Она идет на завязки к торбасам, на обшивку края, куда вставляется ремешок, чтобы стянуть торбаса на ногах, на голенища женских праздничных торбасов. Работы с мандаркой много. Сырая нерпичья шкура закладывается в ведро или кастрюлю и оставляется в теплом месте. Простоит несколько дней, прокиснет, шерсть слезет. Подходит время, когда начинает солнце выше подниматься, но не греет, морозы сильные стоят. Вывешивают выквашенные шкуры на мороз. От солнца и ветра они становятся белыми как снег. У Имлинэ мандарка самой лучшей получалась.

Сняла она одну шкурку, внесла в полог.

С левой стороны кожи аккуратно вывел смоченным карандашом контур мешка с двумя ушками — мука. Поставил цифру «86». Было сто двадцать килограммов в двух мешках. Чашку весов муки отпустил Эттытегину — десять килограммов, полчашки — нешканскому Етылину. Перечислил всех, кто брал муку, сложил все вместе, потом отнял, и остаток вышел точно — восемьдесят шесть килограммов.

Сахар Антымавле обозначил тоже контуром мешка, но с завязкой посередине. Как же крупу обозначить? Она тоже в мешках. Долго думал. Потом вывел контур мешка и приделал справа одно ушко. Остальные товары легче было изобразить. Чай рисовал квадратиком, патроны — как настоящий патрон. Легко удалось и с заготовками. Песца обозначил контуром зверька со всеми четырьмя лапками, лисицу — с тремя, голубого песца — с одной передней и одной задней. Шкуры медведя и горностая изобразил точными рисунками этих зверей.

Все записал Антымавле: слева получились товары и заготовки, а справа — три колонки цифр, обозначавших количество, стоимость и сумму.

Внизу подвел итог. Это не стоило ему большого труда: счеты хорошо считают, не ошибаются. Посмотрел на свою работу, еще подумал и написал вверху правого уголка число: «15–III–1930». Он видел, как ставил число Глебов на своих бумагах.

«Еще нужно, чтобы знали, от кого отчет». — И вывел внизу крупными печатными буквами, как учил Глебов, свою подпись: АНТЫМАВЛЕ.

Если сила у человека злая — нет ему места среди людей

Антымавле был озабочен. Отчет, над которым он так долго трудился и который похвалил Глебов, оказался не таким уж трудным делом. Забота пришла, откуда не ждал.

Антымавле быстро сдружился с энмынским Како. Охотником Како был неважным. Правда, ему удавалось убивать и нерп, и лахтаков, но все же собаки в его жизни занимали первое место. И получилось так, что Како стал словно бы постоянным каюром Антымавле. Лишь только он узнавал, что Антымавле нуждается в каких-либо товарах, как тут же предлагал свои услуги. Платы он не требовал, но брал из привозимого, что нравилось — как свое собственное.

— Я возьму это, — говорил Како, развязывая поклажу и откладывая в сторону мешок американской муки стоимостью в семь рублей.

— Ну что же, бери, — не решался возразить Антымавле.

А после мучился над неразрешимой задачей. Антымавле не мог видеть людей, которые бедствуют и живут плохо. Ему очень хотелось, чтобы все люди жили хорошо. А как это сделать?..

Инрылинцы сначала были ошеломлены, а потом несказанно обрадовались, когда в их стойбище открылась лавка. Каждый думал, что теперь ему будет хорошо, раз кооператив свой, да и продавец тоже свой, односельчанин. Охотники всегда делились своей добычей с Антымавле. «Ведь он же теперь кооперат. Ему охотиться некогда, а северный человек не может жить без мяса и жира». Но взамен каждый брал, что хотел. Таков закон: каждый делится тем, что имеет.

К Антымавле приходили мужчины, к Имлинэ — женщины.

— Жалко детей Рэнто, — вздыхала она. — Голодают.

— Там, кажется, есть у нас еще мясо? Отнеси Рэнто, — обычно не выдерживал Антымавле.

А чаще было так. Придет соседка, посидит, посудачит, расскажет последние новости, какие только знает, и вскользь позавидует:

— Как хорошо, что у вас чай есть. А у нас горло высохло…

Антымавле ничего не оставалось, как дать ей пачку чая.

Люди потом забывали, что они взяли в кооперативе. Они просто считали, что это дал им Антымавле. Раз у Антымавле достаток во всем, то должен выручать своих близких.

Антымавле понимал, что все это могло кончиться плохо. Ведь всех родственников и односельчан не обеспечить товарами.

— Минкри вай? Как же быть? — вздыхал Антымавле и наконец решил съездить в Энмын, посоветоваться с Глебовым.

Но Глебова в Энмыне он не застал: несколько дней назад его перевели в Увэлен и назначили начальником районного кооператива. Вместо Глебова Антымавле встретил Зильберг.

— О-о, Антымавле! — улыбнулся он вошедшему, словно давно был знаком с ним. — Слышал о тебе очень много! Рад познакомиться.

Долго разговаривал Зильберг с Антымавле, советовал, как и что лучше сделать. Хороший человек Зильберг, но высказать ему то, что лежало на сердце, Антымавле постеснялся. Так и уехал, не получив совета, как же быть дальше. А Зильберг, словно догадываясь о чем-то, на прощанье намекнул, что учет надо вести аккуратно.

Еще больше задумался Антымавле, но все-таки нашел выход. Совсем не поделиться и не помочь соседу нельзя — ведь и ему люди помогают, но можно делать это за свой счет.

— Гырголь, — объяснял он своему другу, — если так дальше будет, то со мной может случиться беда. Сегодня утром приходил Эттытегин. Сказал: «Дай три патрона. Только три». Я дал. Пришел Рыно, тоже попросил три патрона. Людей много, если каждый возьмет по два-три патрона, то что у меня останется? Товары не мои, кооператива, но отказать трудно.

— Что делать будем? — задумался Гырголь.

— Может, так сделаем. Я работаю, мне платят девяносто рублей. Вот я и буду давать людям столько, сколько можно купить на эти деньги. А больше нельзя.

— Кэйве, — согласился Гырголь.

Большинство инрылинцев согласились с Антымавле, только Ринтылин ничего не хотел понимать.

Он частенько заходил в лавку, любил сидеть в уголке и наблюдать, как работает Антымавле. А когда народ разъезжался, вздыхал и заискивающим голосом говорил:

— Какое мы вместилище построили! Хорошую лодку я нашел. У тебя совсем, как в настоящей фактории.

— Да, ты мне сильно помог, — соглашался Антымавле.

— Верно, верно, — радовался Ринтылин и с завистью смотрел на новый ящик с неизвестным и таинственным содержимым. — Что-то у тебя новое появилось?

Антымавле вздыхал и отвешивал ему килограмм конфет.

В конце концов и у Антымавле не хватило терпения.

— Кунгас мог найти и другой, — сказал он старику.

— Нет-нет, что ты! Тогда мне помощники еще ночью подсказали: «Встань пораньше, Ринтылин. Там тебя неведомое ждет. Иди, не бойся темноты». Так мне сказали добрые келет. Они и к тебе стали теперь благосклонными…

На следующий день Ринтылин опять сидел в лавке Антымавле:

— Много я дал американу за весы. Кажется, пять пластин китового уса. Длинные пластины. Американ обрадовался. — И окинул просящим взглядом товары.

Пробовал ему Антымавле объяснить, что не может так часто и много давать: нужно сдавать шкуры, жир, пушнину. Но Ринтылин не хотел этого понимать. Он считал, что многим помог Антымавле и тот теперь обязан ему на всю жизнь.

Ринтылин выслушивал Антымавле, кивал головой и шепотом говорил:

— Ты правду сказал, но ты тайком давай, пусть люди не видят… Стариков жалеть надо. Ноги плохо меня носят. Не могу в тундру ходить. Но я попрошу своих помощников — пусть тебе помогают.

Антымавле, как и все инрылинцы, побаивался келет. Может быть, они есть, а может, нет, но во всяком случае дразнить их не стоит. И продолжал давать товары Ринтылину. Но всему бывает конец. И мышь может огрызаться, когда ее загонят в тупик.

— Твои помощники не сдают мне пушнины, и я не могу им давать просто так, — отрезал как-то Антымавле.

Опешил старик, выронил из рук банку консервов, хотел что-то сказать, но не смог и, пятясь, вышел из палатки Антымавле.

Сначала Антымавле испугался своих слов, но, потом вспомнил. Ведь Амчо выбросил своих помощников, и после с ним ничего не случилось. Сын Тугая в Увэлене пошел учиться, и ему тоже ничего не было.

«Пусть так будет», — твердо решил он.

Вскоре прошла по стойбищу весть, что сегодня Ринтылин будет с помощниками своими советоваться. Самый главный его помощник — деревянное огниво, похожее на веретено. Редко к нему старик обращается — большая у него сила.

И вот вечером, когда уже совсем стемнело, из яранги Ринтылина понеслись удары бубна, вопли, безумные вскрики и страшный скрип огнива. В страхе прислушивались люди к этим звукам. Большую силу имеет Ринтылин: не каждый может вызвать древнее огниво.

На следующий день никто не пришел к Антымавле. Даже утром не зашли попить чаю. В конце дня появился Гырголь, долго нерешительно топтался в чоттагине, и только потом вполз в полог:

— Плохо. Ринтылин все проклятья вчера на тебя наслал.

Имлинэ съежилась, оцепенела и прикрыла, ладонью рот: нет ничего страшнее, когда человеку желают плохого.

— Пусть, — сжал губы Антымавле.

Имлинэ тайком навещала семью Рэнто, приносила подарки. И пыталась как-то умилостивить старика, но Ринтылин не хотел прощать обиды. Из стойбища в стойбище поползли злые вести. Люди говорили, что келет разгневались на Антымавле и обязательно отомстят ему. Еще говорили, что Антымавле нарушил закон — обидел своих близких. Как верить такому?

Плохо стало на душе у Антымавле, тяжело. А тайные вести, как духи, которых никто не видел, проникали во все уголки. Дошли они и до Энмына. Приехал Зильберг, сделал проверку — все оказалось в порядке. Но Антымавле от этого не стало легче. И совсем бы плохо стало, если бы не одно маленькое событие.

Как-то вечером, когда уже совсем стемнело, приехал из Энмына Како, а с ним смешной маленький русилин.

— Торкин Иван, — назвал его Како, сделав ударение на «и» в слове «Иван». — У вас в Инрылине будет жить, детям, показывать станет, как надо разбираться в русилинских черточках.

— Мне сказали, что на первом съезде Советов инрылинцы просили учителя. Вот я и приехал, — улыбаясь, добавил Торкин.

Антымавле понравился маленький русилин. Сначала он жил у Антымавле, а потом перебрался к Гырголю. Антымавле стало легче. Маленький русилин не боялся никаких духов, ругался на них и говорил непонятное слово «чепуха», как сказал когда-то тот первый русилин, которого вез Антымавле на север.

Инрылинцев смешило поведение Торкина. Он, как маленький ребенок, играл с детьми, сам сделал из веревки чаут и научился его бросать. А потом захотел научить ребятишек веселой игре. Сказал, что они мыши, а он — кошка. Но ребята только переглядывались — никто не знал, какая эта самая кошка… Тымнеквын сказал, пусть будет песец, его все знают, а игра хорошая. Она тоже делает человека сильным, ничего, что она русилинская. Торкин улыбнулся и согласился.

Но вскоре выяснилось, что учитель умел не только играть с детьми. Он перепаял все чайники в стойбище, подремонтировал винчестеры, а женщин попытался научить печь кавкав — хлеб на жирнике, но это у них никак не получалось.

— Ничего, научимся, — подбодрял Торкин женщин.

А когда Торкин объявил, что пора учить детей грамоте, никто из инрылинцев не стал возражать. Только Рэнто не пустил своего сына к Торкину.

— Зачем мне учить сына каким-то непонятным черточкам, — объяснил он Торкину. — Мой отец больше тебя знает, пусть сын у него учится…

Заколебался Эвыч и тоже решил пока не пускать своего сына в школу, хотя на Большом собрании он сам высказывался вместе со всеми, чтобы прислали к ним учителя. «Пусть, посмотрю немного», — решил он.

Антымавле сразу преобразился, к нему вернулась прежняя жизнерадостность. Еще бы, ведь теперь был рядом человек, который ничего и никого не боялся, и с ним можно было говорить о разных вещах, даже о самых страшных. И вообще жизнь в Инрылине стала оживленнее. Когда Торкин сказал, Что от инрылинцев надо избрать человека в Совет, то Антымавле первым согласился с ним и тут же предложил Гырголя.

— Он работящий и честный. Хороший пыретсетатель будет.

Правда, на общем собрании не обошлось без споров. «Почему надо выбирать пыретсетателем чужака-пришельца? Разве нет у нас достойных инрылинцев?» — говорили друзья Рэнто. Но Торкин сумел убедить всех. Тут же на собрании Торкин предложил учиться всем взрослым.

— Надо ли? — высказывал сомнение один.

— Стары мы уже.

— Не обязательно знать русилинские черточки, чтобы убить нерпу. Нерпа не понимает их, и бумажку с черточками ей не покажешь, — съязвил другой.

— Ничего, скоро будут и чукотские черточки.

Но это никого не убедило, и согласились учиться только трое: Антымавле, Рыно и Гырголь, которому теперь как члену нацсовета надо было уметь читать и составлять бумаги.

А вот с организацией товарищества оказалось сложнее. Байдара принадлежала Ринтылину, а тот ни в какую не хотел отдавать ее товариществу.

— Зачем нам товарищество? Мы и так охотимся вместе, — повторял он. — А если уж так хочется всем товарищество, то пусть старшим будет Рэнто. Пусть он будет ытвермечином — хозяином байдары. Я согласен.

Инрылинцы побаивались Рэнто. Хорошо, если человек силен, плохо, если сила у него злая. Рэнто необычайно силен и зол. Никто так не кидает гарпуна, как он. Ни один морж не уйдет из-под руки Рэнто, ни одна нерпа не избежит его пули. Но не жалеет Рэнто людей, никогда не поможет слабому.

Тщеславен Рэнто. Хотя и были уже винчестеры, но Рэнто часто ради славы и подвига ходил на белого медведя с копьем.

Увидит Рэнто умку где-нибудь в торосах и бежит за ним день, а иногда больше. Сначала умка старается уйти от человека, а потом начинает сердиться. Рэнто это и нужно. Встанет на ровном поле льда и ждет, когда умка с ним столкнется. Медведь выкидывает вперед лапы, голову прижимает, прикрывает грудь. Рэнто сделает упор, для правой ноги, копье выставит. «Шею сейчас проткну тебе», — скажет Рэнто. Близко умка, подкинет Рэнто перед носом зверя шапку, прыгнет умка, пытаясь ее поймать, но не успеет он еще опуститься на лапы, как ему в шею между ключиц вонзается копье.

Обычно все охотники снимают шкуру с медведя, берут внутренности, немного мяса, сшивают все это мешком в шкуре и так волокут домой по льду. А Рэнто так не делает. Зачем добро оставлять? Зачем еще раз приходить? Пришьет передние лапы к животу нерпичьим ремешком, привяжет к голове толстый ремень и целиком тушу медведя волокёт по снегу домой.

Однажды увидели инрылинцы в торосах медведя, бросились за ним в погоню. Рэнто остановил их.

— Смотрите! — крикнул ой, выбежал вперед и нацелился стрелой из лука. Взвилась стрела, проткнула медведя насквозь.

Люди удивлялись подвигам Рэнто и пугались. Боялись его нечеловеческой силы, и никто не хотел с ним связываться, когда он был в гневе, а гнев у него наступал внезапно. Необуздан, жесток Рэнто. Даже детей своих не жалеет. Не так давно поехал он в Нешкан, взял с собой старшего сына Кымыкая, которому всего лет десять было, — но на нарту не посадил, а привязал ремнем к поясу и заставил бежать за нартой следом. А ехать до Нешкана полдня. Но сын выдержал, и Рэнто остался доволен.

И почему бы не жить хорошо семье Рэнто? Сила у него есть, ловкость есть, сноровка есть. Но часто голодно в семье Рэнто. Никогда он не думал о запасах впрок, а после встречи с Рэнтыгыргином увлекся одним делом. Научился Рэнто делать веселящую воду и вовсе забыл о семье.

Капает жидкость в бутылку — глядишь, и к вечеру полная бутылка наберется. Попробует на язык Рэнто — хороша, отцу даст — тот тоже похвалит.

«Какой знающий Рэнтыгыргин, — думает Рэнто. — Этот вот настоящий человек, ничего не жалеет, рассказал, как веселящую воду надо делать».

А чтобы не портить себе приятное, Рэнто, как только увидит, что закапало, перестает есть и пить чай. На голодный желудок веселящая вода лучше действует. Выпьешь немного, а в голове уже шумит, в глотке приятно жжет. Разные мысли в голову приходят. Веселиться хочется. Запряжет собак и едет от яранги к яранге по стойбищу, будто они далеко стоят. Зайдет в чоттагин, собак ногой раскидает. Хвастает своей силой.

Хозяин молчит, слушает пустую болтовню Рэнто, но не может его выгнать, не хочет ссоры и гнева.

Однажды вспомнил Рэнто старую обиду, схватил копье и направился к яранге Антымавле.

— Мэй, тымнелявыль! Ты совсем бороться перестал, давай на копьях попробуем, — закричал в чоттагине, наступая на лапы собакам.

— Я не медведь, чтобы со мной, копьем драться, — ответил Антымавле.

— Все бродяги трусливы, — удовлетворился. Рэнто и без спросу забрался в подог.

— Им-мм-ли-нэ, Им-мм-линэ, — заплетающимся языком назвал Рэнто, — мы же родня? Верно? Почему он жадничает? Будто его кто проверяет, сколько он дает сахару. Почему он мало дает?..

— Коо, — неопределенно ответила женщина. — Наверно, так надо.

— А зачем он старика обидел?

— Коо, не знаю.

В левом углу полога спал Тымнеквын. Рэнто, не мог говорить тихо, да и какое ему было дело до всех. Старик проснулся. Рэнто побаивался его: умен был старик, с Ринтылином мог спорить. Тымнеквын откинул шкуру.

— Не сумасшедший ли ты?.. Зачем насильничаешь, как древние эрмечины? Почему тебе только веселящая вода нужна? — сквозь кашель ронял Тымнеквын. — Разве нам хуже стало от того, что Антымавле кооператом стал? Разве кого он обманывает? Слабый ты человек, слабый!..

— Как так?

— Веселящая вода тебя поборола. Плохие она мысли тебе дает. Зачем над людьми издеваешься? Зачем? — закричал тонким голоском Тымнеквын и встал голый во весь рост, словно собрался бороться с Рэнто. — Ну, на, обижай слабого, коли копьем! Коли!..

Рэнто посмотрел на старика с тупым удивлением. «Сбесился старик», — решил он и тихо скрылся, опустив входную шкуру.

Инрылинцы никак не могли понять, откуда достает Рэнто веселящую воду. Антымавле ее в своей лавке не имел, а Рэнто почти каждый день веселый… Наконец от кого-то пошел слух, что Рэнто сам умеет делать веселящую воду из сахара и муки.

— Зачем веселящую воду варишь? — сказал однажды Гырголь, как член нацсовета. — Новый закон запрещает это.

— Не знаю я новых законов! Нет их! — процедил сквозь зубы Рэнто, хватаясь за нож.

Торкин по-прежнему занимался странными вещами. Инрылинцы посмеивались над ним. «Совсем ребенок, решили они. — Разве так учат детей?» А Торкин уже немного начал говорить по-чукотски. Правда, у него это получалось смешно, но детишки ему помогали. Часто видели люди учителя где-нибудь в стороне от яранг, на чистом месте в кругу детей. Он что-то рисовал выбивалкой на снегу. Дети смеялись и тоже рисовали на снегу.

— Медведь, — говорил Торкин и выводил на снегу контур белого медведя. — Мед-ведь.

И дети повторяли за ним:

— Мет-вет.

— Мед-ведь, медведь — умка. Белый медведь.

И снова ученики вторили Торкину:

— Пел-лий мет-мвет.

А потом Торкин рисовал на снегу оленя и говорил:

— Олень.

Дети повторяли:

— Ольень.

— Олень, олень — кораны, — пытался поправить Торкин.

И опять говорили:

— Оль-ень.

«По-русилински учит говорить, — догадывались инрылинцы. — Пусть учит».

Самым способным оказался сын Гырголя Ыттувги. Он легко и быстро запоминал русские слова и очень старательно выговаривал их. А вот у толстого, краснощекого малыша Тыневги никак не получалось. Доходило даже до того, что на морозе от частого повторения слова «ольень» у него на носу выступали капельки пота.

Когда дети уставали, учитель садился на снег и рассказывал детям что-то интересное, с трудом выговаривая чукотские слова. Ребятишки удивлялись, смеялись, охали. Взрослых тоже заражал смех детей, они подходили послушать и тоже смеялись вместе с детьми.

Любопытно стало и Ринтылину, подошел послушать.

— Наша земля — нутенут, круглая, как этот мяч, — показывал Торкин на расшитый ровными квадратами чукотский мяч, набитый шерстью, которым только что играли дети.

— Ка-ко! — удивлялись они. — Разве?

— А кто видел? — вдруг вмешался Ринтылин.

— Никто не видел, умом люди додумались.

— Вранье. Если бы земля была круглая, то из моря вся вода вылилась бы, — авторитетно заявил Ринтылин.

— Иг-гыгы! — рассмеялись дети.

— Не надо смеяться, потом все поймете, — пытался успокоить детей Торкин.

Хотя и поколебался авторитет учителя, но дети все равно продолжали приходить к нему: с ним было весело.

— Надо детей учить писать и читать, — сказал как-то Торкин Гырголю. — Место надо. На улице нельзя писать. Пурга, ветер. Сидеть холодно. Руки мерзнут. В тепле учить детей надо.

Тот покачал головой: дом строить долго, не умеем…

— Пока и в яранге можно…

— Ну что ж, пусть в моей яранге учатся, — согласился Гырголь. — Так ведь и писать не на чем…

— Пошли к Антымавле, — предложил Торкин.

Долго обсуждали серьезный вопрос. Тетрадей не было, бумаги тоже.

— А что если писать на белой нерпичьей шкуре-мандарке, как я отчеты пишу? — нашел выход Антымавле.

Все согласились. Но совсем по-другому это предложение встретили женщины.

— Если мы отдадим мандарку на писание, то, из чего будем шить торбаса? — спрашивали они Гырголя.

И опять верно. Мандарки мало. Делать ее трудно, а без торбасов на охоту не пойдешь. Ладно уж, на мужские торбаса мандарка только на завязки идет, а вот женщины совсем разутыми останутся: на пару женских торбасов целая шкура нужна.

В конце концов вобрали более подходящие клочки оберточной бумаги в лавке Антымавле и стали учиться писать на ней. После Антымавле привез из Увэлена, куда ездил с отчетом, пятьдесят штук тетрадей и пачку новых, настоящих чертилок-карандашей.

Гырголь, когда был свободен, любил наблюдать, как учит детей Торкин. Если ему удавалось запомнить букву, он подсказывал глуповатому Тыневги.

— Не надо, — просил его Торкин, — сам научится.

Гырголя радовал сын Ыттувги. Он уже запомнил почти все значки очень хорошо, совсем как русилин выговаривал слова и даже произносил их из книги без подсказки учителя. Прислушивалась к занятиям и жена Гырголя, прикрикивала, если кто баловался, а когда в пологе никого не оставалось, она тоже пыталась повторять незнакомые русские слова.

Все шло хорошо. Дети ходили в ярангу Гырголя, занимались днем, а вечерами, когда было свободное время и люди успевали вернуться с охоты еще засветло, собирались взрослые. Учился и Антымавле, но он часто бывал в разъездах: то возил товары по стойбищам, то выезжал в Энмын за очередной партией товаров, иногда надолго уезжал в Увэлен с отчетом. Из-за этого с грамотой у него дело шло плохо. Да и сам он считал чтение и письмо совсем не таким важным делом как счет. Приставал к Торкину, чтобы тот ему объяснил, что значит проценты. Ведь в районе часто спрашивали сводки, а Антымавле ответить не мог, не знал, на сколько процентов у них выполнили план добычи пушнины…

Школа работала, но маленькому Кымыкаю, сыну Рэнто, делалось все скучнее: даже побороться не с кем.

Все его сверстники были на уроках или же играли на улице.

Он издали наблюдал за ними, подкарауливал их за ярангой, и когда дети весело смеялись над очередной шуткой Торкина, он в стороне от других смеялся вместе со всеми. Иногда он подкрадывался к яранге Гырголя, прикладывал ухо к стенке и слушал. А однажды не вытерпел и, когда Рэнто не было в Икрылине тайком убежал в ярангу Гырголя. Торкин дал ему карандаш и попросил что-нибудь нарисовать. Рисовал Кымыкай долго, старательно. Ему было приятно оттого, что чертилка оставляет след на бумаге, как горностай на снегу. Правда, рисунки у него получились аляповатыми, но это нисколько не смущало его. Он чертил и чертил лист за листом.

— Ээ, так плохо, — заметил Торкин. — Ты умку нарисуй.

Кымыкай снова взялся за карандаш.

Дети писали, читали по слогам. В углу занималась шитьем женщина, иногда она отрывалась от дела, поправляла пламя в жирниках и снова садилась на место.

И вдруг входная шкура быстро поднялась, холодный воздух ворвался в полог — показалась громадная фигура Рэнто. Лицо черное, обветренное, губы потрескались, в глазах злоба. Дети сжались, притихли. Торкин с улыбкой посмотрел на Рэнто и хотел было рассказать об успехах Кымыкая, как тот перебил его, обратившись к сыну:

— Кынто! Пошел вон!

Кымыкай съежился, молча проскользнул сбоку и выскочил на улицу.

— Кто тебя просил учить моего сына? — И, не дав ответить Торкину, Рэнто схватил его за грудь и выволок на улицу.

Дети с визгом разбежались в разные стороны, даже не успев одеться. Жена Гырголя в страхе забилась в угол полога, она слышала скрип снега под ногами, гулкие удары и злобные выкрики Рэнто.

— Собака, чужак! — приговаривал Рэнто и наносил Торкину удар за ударом.

Рядом с великаном Рэнто Торкин казался ребенком, Рэнто рукояткой ножа бил его в спину, в живот, в грудь и голову. От него несло перегаром браги.

Ыттувги ворвался в лавку Антымавле:

— Этки, там Рэнто!

— Что делает?!

— Э-э-этки! — не мог ничего выговорить Ыттувги. — Дерется!

Антымавле выскочил из палатки и бросился к яранге Гырголя. За ним следом поспешно заковылял Тымнеквын. Торкин лежал на снегу, кругом алели сгустки крови. Рэнто, озверев, топтал его ногами. Антымавле набросился на него сзади, сбил ногой и повалил на снег.

— Ты тоже… ты тоже, — захрипел Рэнто, пытаясь вырваться из объятий Антымавле. Ловко перевернулся на спину, прижал Антымавле, резким движением выдернул руку, потом вторую.

— Тебя, как нерпу, прибью. — Одна рука Рэнто подобралась под спину, другая жала голову вниз. Он использовал тот прием, которым надламывают охотники позвоночник нерпам, попавшимся в сетку.

Тымнеквын пробовал оттянуть Рэнто за ногу, но скоро понял, что у него не хватит сил. Тогда старик схватил винчестер и нацелился в голову Рэнто:

— Убью!

Рэнто словно опомнился, отпустил Антымавле. Подбежали женщины и с воплями стали растаскивать обоих в разные стороны, упрашивая старика не стрелять.

— Пусть уходит. — Тымнеквын отступил на несколько шагов.

Рэнто встал, повернулся и, молча, пошатываясь, пошел в свою ярангу.

— Совсем уходи от нас! — крикнул ему вдогонку Тымнеквын.

Антымавле пришел в себя. Болела шея. Кое-как встал на ноги. Торкин лежал без движения, рот открыт, уши побелели от мороза, но видно было, что жив. Грудь высоко вздымалась, из горла вылетали клокочущие звуки.

— Отнесем к нам. — И Антымавле, сам корчась от боли, бережно поднял легкое тело учителя.

Поздно вечером с охоты вернулся Гырголь.

— Пусть уходит Рэнто, — сказал и он, узнав подробности случившегося. — Нам не нужны насильники.

И Рэнто в тот же вечер исчез. Никто не знал куда.

…Антымавле спешил в Энмын. На нарте окутанный шкурами стонал Торкин. Он еще не пришел в сознание и все время бормотал что-то по-русски…

— Ев-ев, Иван! Скоро! — пробовал успокоить его Антымавле. — Не надо кричать. Не надо…

Иногда Антымавле останавливал нарту, поправлял скатывающееся тело Торкина и снова трогался в путь. Он почти всю дорогу бежал рядом, боясь присесть, чтоб не сделать больно учителю. Утром он был в Энмыне.

Фельдшер, сделав перевязку, сказала, что надо везти на культбазу в Катрыткино. Там больница, там хорошие врачи.

— Плохо, что так получилось, Антымавле, — сказал слабым голосом Торкин. — Ыттувги пошлите на культбазу, пусть учится, он способный. Ведь вам нужны грамотные люди… Пошлите…

В тот же день Како на нарте с кибиткой повез Торкина прямым путем через горы на культбазу…

Через несколько дней, когда ночью за ярангой завывала, пурга и крыша гулко содрогалась от порывов ветра, Имлинэ разбудила Антымавле.

— Цай-цай! Собаки лают. Кажется, кто-то приехал, — прошептала она.

Антымавле прислушался:

— Верно. Кто-то приехал. Зажги свет. — И стал натягивать нерпичьи штаны.

«Странно… Очень тихо подъехали, словно враги подкрались», — размышлял Антымавле.

Проснулся Тымнеквын. Закашлялся. Рядом с ним спал Ыттувги. Парнишка часто ночевал у Антымавле, полюбили его здесь. Сам Ыттувги, как увезли учителя, целыми днями пропадал в лавке у Антымавле и с удовольствием следил за его работой. Особенно ему нравилось наблюдать, когда приезжали, люди из других стойбищ. Они всегда привозили что-нибудь интересное. Ыттувги не сводил влюбленных глаз с рук Антымавле, когда тот ловко щелкая косточками на счетах. Мало проучился Ыттувги, но читать уже мог. Остались книги Торкина. Он их аккуратно завернул в нерпичью шкурку и хранил у себя дома. Летом Ыттувги должен был уехать в Катрыткино.

Снаружи дернулась дверь. Собаки залаяли. В чоттагине горела плошка с жиром. Антымавле в одной кухлянке, надетой на голое тело, выбрался в чоттагин.

— Кто там? — окликнул он, стараясь не стоять против двери.

— Мури, увэленские мы. Это я, Тегрынкеу.

Антымавле узнал голос, успокоился и впустил приезжих. Их оказалось двое. Оба были в белых камлейках, запорошенных снегом.

— Плохо, пурга. Думал не доеду, — сказал Тегрынкеу.

— Имлинэ, гости, — позвал Антымавле.

Хозяйка уже сама догадалась, повесила над жирником чайник и выбралась наружу. Через некоторое время высунулся из полога и Ыттувги. Гости тщательно обивали снег с одежды и обуви. Тегрынкеу с Антымавле распрягли собак и посадили их на цепь в чоттагине.

Тегрынкеу, высокого роста, широкий в плечах, был знаком Антымавле. Впервые он встретился с ним, когда на север проехали нарты, чтобы задержать шхуны с товарами. Сейчас чукчи называли его «рикылин», то есть член райисполкома. Про него говорили, что он хорошо разговаривает и по-американски и по-русски.

— А это кто? — спросил Антымавле.

— Начальник милиции. А Рэнто здесь?

— Ушел.

— Куда?..

— Коо, никто не знает.

— Плохо.

— Пусть гость заходит, а мы тут сами все сделаем, — предложил Антымавле.

— Верно, — согласился Тегрынкеу и помог спутнику залезть в полог.

Покончив с делами, забрались в тепло и остальные. Закипел чайник. Гости с удовольствием прихлебывали чай из блюдечек.

— Как все произошло? — спросил Тегрынкеу.

Антымавле рассказал.

— Кымыкай сам в школу пришел. Торкин даже не звал его, — вмешался Ыттувги. — Рэнто рассердился…

— Посмелее вам надо быть, — упрекнул Антымавле Тегрынкеу. — С Рэнто не смогли справиться. Советский закон наказывает таких…

Второй гость, начальник милиции, молчал. Он совсем не знал чукотского языка, лишь изредка Тегрынкеу, переводил ему что нужно.

— В тундре искать Рэнто, все равно что ночью по следам идти, — пояснил Тегрынкеу спутнику. — Да и пурга все занесла.

Приезжий задремал. Имлинэ внесла свежую, пахнущую морозом шкуру и постелила гостю. Тот прилег и сразу же заснул.

— Тебе тоже спать надо…

— И то верно, — согласился Тегрынкеу.

На следующий день гости недолго пробыли в Инрылине. Поговорили с Гырголем, с людьми, обещали дать товары, каких не было у Антымавле. Строго предупредили, что советский закон запрещает варить брагу. К вечеру уехали в Энмын…

Весна пришла рано. Песчаные косы оголились, почернели верхушки холмов. Зашумели ручьи, стекай в море. Лед быстро взламывало, и кромка становилась все ближе и ближе. Инрылинцы били нерпу и лахтака на льду, ставили сети в размытых трещинах. В стойбище пришел достаток. К мясу морского зверя прибавились и свежие утки. Инрылинцы готовили байдару к промыслу. Ринтылин с Эвычем вытащили покрышку и, продолбив во льду лунку, опустили ее замачивать! Каждое утро Ринтылин шел к берегу и проверял на ощупь, насколько смягчилась шкура. Инрылинцы недоумевали: «Почему это Ринтылин не просит помощи? Ведь один он охотиться не будет?»

Ринтылин вообще последнее время отошел от людей, мало разговаривал с ними и обращался за помощью только к Эвычу, мужу своей дочери. Чем и как семья Рэнто жила, люди не знали, но Ринтылин часто ездил к Рэнтыгыргину, не раз бывал у Пылёка. Ходили слухи, что Рэнто сначала жил у Рэнтыгыргина, а потом, когда узнал, что его ищут, перебрался к Пылёку, в тундру.

Близилось время выхода в море. Антымавле заранее просил у Зильберга патроны. Но с патронами и ружьями было плохо. У всех винчестеры разных калибров. Люди требовали, просили, но что мог сделать Антымавле, если патронов нет. Многие тайком ездили к Рэнтыгыргину и брали у него в долг. Но Рэнтыгыргин, узнав, что приехавший — член кооператива, отказывал и направлял к Антымавле.

— Зачем ко мне идете? У вас же свой кооперат. Вот там и просите…

Некоторые отправлялись за сотни километров в фактории Кенискуна или Рыркайпия.

«Советская власть, а патронов нет, винтовок тоже нет», — ползли злые вести по стойбищам.

Ринтылин все же не смог обойтись без посторонней помощи. Когда он определил руками, что шкура размокла и пора ее натягивать на каркас байдары, он через Эвыча позвал людей. На сухом ровном месте растянули, покрышку, поставили каркас байдары. Приготовили заранее ремни, тоже размоченные, моржовые ребра, которыми затягивают ремень.

Тымнеквын крепко привязал носовую часть покрышки к штевню, перешел на корму и взялся за край репальгина. Четверо мужчин уселись на землю и крепко ухватились за прорези покрышки, остальные — и мужчины, и женщины, и дети — за борта каркаса, уперлись в землю ногами и ждали команды. Тымнеквын попробовал было поднять край шкуры, но не смог, не хватало сил, и попросил помочь Антымавле. Ринтылин отошел в сторону, все приготовились.

— То-о-гок! — скомандовал он, и люди резким рывком дернули остов байдары вперед. Покрышка растянулась, как резина, и Антымавле свободно накинул край репальгина на кормовой штевень. Главное сделано, а уж закрепить шкуру просто. Люди быстро просовывали ремни в перекладины, стягивали их моржовыми ребрами, и через некоторое время байдара была обтянута. Ринтылин что-то прошептал про себя, пожелал ей удачи, раскидал в разные стороны крошки сухого оленьего мяса с маслом. Байдару поставили на стойки просыхать.

Как-то вечером Имлинэ тихонько сказала Антымавле:

— Человек жить начинает. Положи руку. — И показала на живот.

Вечером Тымнеквын под легкие удары бубна пел, желая всего хорошего будущему наследнику, но при этом ни разу не упомянул, кому именно он желал счастья. Но тот, кому надо, понял старика прекрасно. В семью Антымавле пришла долгожданная радость.

К весне, под теплыми лучами солнца, Тымнеквын ожил, ему стало лучше. Старик целыми днями сидел на камне у яранги, мастерил самострел или пращу для Ыттувги и следил за морем.

— Против вчерашнего намного ближе кромка стала, — громко сообщал он через стенку Антымавле, пристально вглядываясь в море.

Охотники целыми днями пропадали у кромки. Старик завидовал им.

— Припай совсем близко, — сказал однажды утром Антымавле.

Старик встрепенулся, поспешно натянул одежду и выбрался на улицу. Кромка была рядом, ее было видно простым глазом… Старик с наслаждением вдыхал запах морской воды. У кромки проносились стаи гаг, между льдинами шмыгали кайры, ныряли топорки. На верхушках торосов примостились бакланы, издали похожие на бутылки с узким горлышком. У кромки сидели охотники. Нет-нет да и показывалась нерпа.

— Дай-ка схожу, посижу у кромки, — сказал Тымнеквын Антымавле и взял малокалиберку и акын.

— Сможешь ли?

— Совсем близко. — И медленно стал спускаться к морю.

Было еще утро, но солнце уже припекало изрядно. Тымнеквын выбрал небольшой торосик у кромки и сел. Антымавле не спускал глаз со старика: вдруг он действительно убьет нерпу — надо помочь достать.

Антымавле приводил в порядок товары в лавке, развешивал и просушивал заготовки. Имлинэ подняла входную шкуру и проветривала полог. Жирники были погашены, в чоттагине прохладно и сумрачно. Собаки, спущенные с цепей, дремали на улице, расположившись на пригретых солнцем местах. Для них наступил отдых.

— Имлинэ, бинокль, — попросил Антымавле, увидев, что напротив старика совсем рядом вынырнула нерпа.

«Почему не стреляет?» — подумал он про себя.

Старик сидел, поджав под себя ноги. Но тело сгорбилось и наклонилось вперед, голова упала на грудь.

У Антымавле руки невольно опустились.

— Что он делает? — спросила Имлинэ.

Антымавле, не отвечая, бегом бросился вниз по склону.

Тело уже остыло. Антымавле бережно поднял старика и тихо понес к яранге. Он молчал, молчала и жена, идя следом и неся винтовку и акын.

Весь день они по очереди сидели в пологе у голого тела Тымнеквына, а ночью — вместе, чтобы умерший не смог что-либо сделать с ними. Ринтылин, как двоюродный брат, боролся против злой силы мертвеца. Охота и все дела в Инрылине прекратились. Из стойбища нельзя было выходить, пока покойник не уйдет. Пришли двое из Гуйгуна и тоже остались в Инрылине, хотя спешили обратно.

Старик, видно, давно чувствовал приближение смерти и еще в прошлом году попросил дочь сшить себе похоронную одежду из белых оленьих шкур. Его осторожно облачили во все новое. Ринтылин подвесил над покойником охотничий посох.

— Куда ты желаешь пойти? — глухо спросил он. — Может, тебя проводить на самый высокий сухой холм?

Посох не колебался. Ринтылин не сводил с него глаз и, помолчав, снова спросил, обращаясь к трупу:

— Может, ты хочешь пойти на мыс, у которого раньше было моржовое лежбище? Ты же великий охотник!

Посох слегка качнулся.

— Он желает идти на мыс, — громко объявил всем Ринтылин.

Там, где Инрылинский мыс вдавался в море, люди выбрали самое высокое сухое место, обложили, по размеру тела, камнями И положили, не закапывая, труп старика, а рядом — его охотничье снаряжение.

Еще много дней нельзя было выходить на охоту, шить иглой, заниматься каким-нибудь другим делом. Антымавле не торговал. Гуйгунцы тоже ждали. А когда кончился траур, всех поразила весть: Ринтылин с Эвычем уходят в другое место. Утром их яранги уже были разобраны и имущество сложено в байдару.

— Я не хочу жить с теми, кто не помогает ближним, — упрекнул Ринтылин Антымавле. — Потому вас и покинул Тымнеквын, что ты не чукча.

Эвыч ушел с Ринтылином как ближайший родственник.

Закон предков — нерушимый закон

Снялся Ринтылин с места, уехал на своей байдаре. Как будто не было в этом ничего особенного: просто ушел искать другое место неуживчивый старик. Но инрылинцы этот уход почувствовали сразу.

На косе, где у подножья холма стояли яранги Ринтылина и Эвыча, остались лишь остатки дерна от мясных ям, круглые большие камни да одинокие, побелевшие от времени стойки из китовых челюстей, на которых всегда лежала байдара. Ее-то и не хватало инрылинцам.

Не слышится больше по утрам звонкоголосый призыв Ринтылина; не идет байдара вдоль берега собирать охотников из каждой яранги; не доносятся гулкие выстрелы с моря, предвещающие удачу и сладость первого весеннего моржа; не совершают обряд туманоизгнания дети и женщины, чтобы не заблудились отцы и мужья по дороге домой.

А как там хорошо сейчас, в море!

Лед редкий. Ночи светлые, как день. Тишина. Море гладкое, не шелохнется. Гырголь часто по утрам слышал вдалеке возбужденное хрипение моржей и представлял, как лежащие на льду моржи приветствуют ударами клыков новых пришельцев. Но он только тяжело вздыхал и направлялся пешком вдоль берега к скалистому мысу, у которого часто выныривали лахтаки и нерпы.

— И надо было тебе ссориться со стариком, — злобно упрекал Эттытегин Антымавле. — Это ты беду нам принес!

Молчал Антымавле. Если и Эттытегин уйдет, то совсем плохо будет: всего три хозяйства останется.

У Гырголя была маленькая одноместная байдарка, но на ней не уйдешь туда, где держатся моржи, не привезешь даже и двух кусков мяса.

Все это сильно заботило инрылинцев. Они понимали, что если упустят сейчас промысел, то на всю зиму останутся голодными. Рыно с Эттытегином уходили в Гуйгун и охотились с теми, у кого были байдары. И тоже стали поговаривать о переселении в Гуйгун.

Антымавле понимал все.

— Может, в Увэлен съездить? — советовался он с Гырголем.

— Верно, поезжай. Спроси, как нам быть, — согласился Гырголь.

— Ыттувги с собой возьму.

— Тогда у нас мужчин совсем мало останется, — возразил Гырголь. — Может, подождать, говорят, в Энмыне скоро школа будет. Туда пошлем. У Како жить будет. Здесь близко. Скучно станет — всегда, съездить можно. Без детей нет радости…

— Кэйве, — согласился Антымавле, и самому стало жалко увозить любознательного Ыттувги, словно это был его сын.

Как-то проходили мимо ванкаремцы на байдарах, поехал с ними и Антымавле в Энмын, а оттуда — в Увэлен. Прихватил с собой отчет и все заготовки. Хорошо, что ванкаремцы почти порожними шли, согласились взять Антымавле с грузом. Долго добирались до Увэлена. Задержались из-за погоды в Энмыне. Зильберг посоветовал просить в Увэлене вельбот и мотор. Сидели три дня в Сешане, штормовали пять дней в Инчувине. И здесь Антымавле встретился со своим приемным отцом Имлытегином.

Поседел Имлытегин, но волосы еще сохранились. Душа крепкая, на жизнь не жалуется. Своим жильем уже обзавелся. Дети-подростки хорошими охотниками растут. Эргынаут, хотя и кашляет часто кровью, но весела и жизнерадостна.

— Если бы раньше так жили, то, может, и не болела бы, — говорила она.

— Кооператив мне помог много, — рассказывал Имлытегин. — В долг дал винчестер, патроны. Сейчас я уже за все заплатил и ничего не должен. Винчестер моим стал. Товарищество у нас хорошее. Элып, наш пыретсетатель, никого не обижает, о всех одинаково заботится. Мне первому в прошлой году шкуры моржей на ярангу дали. Я как у себя в Валькатляне живу, все близкие.

«Инчувинцев много, им легче», — подумал Антымавле и в душе был рад за Имлытегина. Поделился и своими заботами.

— Рэнто горькая вода портит. Бойся этого человека, Нехороший он, — сказал Антымавле Имлытегину.

— Слышала я, что человека ждут в вашем доме, — намекнула Эргынаут.

— Дочь пришла к нам, Тымнекели, — ответил с гордостью Антымавле.

Зашипел чайник над жирником. И только сейчас Антымавле обратил внимание, что не на костре в чоттагине чай кипятят, а на жирнике. Нигде так летом не делают, жир экономят.

— Ветер сменился, дым несет в море. Моржей спугнуть может, — объяснил Имлытегин. — Потому и не зажигаем костров. У нас в Инчувине хорошо: моржовое лежбище есть. Ныгчек хозяином лежбища считается. Хорошо следит за ним. В прошлом году приезжал на вельботе с мотором увэленский Таай. Инчувинцы отобрали у него штуку, от которой искры в моторе получаются. Кажется, магнет называют. А Ныгчек сказал, что нельзя у лежбища на моторе ездить: запах бензина и шум мотора всех моржей разгонят. Таай ответил, что он далеко стороной объехал лежбище и в море ни одного моржа не видел. Ныгчек тогда сказал ему, что моржи еще далеко слышат мотор и уходят. Но Таай хитрее оказался. Отошел на веслах от берега и вдруг мотор завел. Всполошились инчувинцы, хотели догнать, но не успели. У Таая, оказывается, запасной магнет был…

— Вот, попробуй свежатинки, — И Эргынаут пододвинула к мужчинам деревянное большое блюдо с мелко нарезанным моржовым мясом, ломтиками прозрачного китового сала и кучкой морской капусты.

— Тебе тоже надо далеко лежбище объезжать: покойник у вас был, — наставлял Имлытегин. — Но, пожалуй, сейчас можно, пока еще моржей нет. Спросить у знающих надо. Наше лежбище все побережье кормит. Когда на севере голодно, от нас мясо везут. Поэтому мы просим всех приезжих соблюдать наши запреты.

Антымавле опешил: «А может, верно, я могу спугнуть лежбище? — и даже перестал жевать мясо. — Как же тогда быть? Ведь в Инрылине ждут». Но на следующий день Имлытегин передал слова Ныгчека, что моржи еще далеко и можно проезжать даже тем, у кого был покойник…

Успокоилось море, уменьшился накат волн на берег. Тронулись ванкаремцы в Увэлен. Они и вчера могли бы спустить на воду легкие байдары, но побоялись подмочить пушнину Антымавле. Тяжело на веслах идти, но до Увэлена близко, за один день добрались.

Увэлен — самое большое поселение на северном побережье. Хоть и не первый раз приезжал в него Антымавле, но его по-прежнему путало множество народа. Яранги стоят плотно друг к другу, между ними деревянные дома. А в конце поселка «экыч» построилась: два самых больших дома в поселке после школы. Не могут увэленцы выговорить слово «экспедиция», потому и называют полярную станцию «экыч». Высокие мачты около «экыч» стоят, на них железные веревки натянуты. Люди сказали, что через эти веревки русилит могут разговаривать друг с другом так далеко, что глазом не увидишь. Антымавле любопытно стало. Пошел. Долго смотрел на мачты, все думал, как это по железным веревкам говорить можно, и никак не мог себе представить. А больше всего он завидовал байдарам и вельботам, которые с мотором ходили. Грести не надо: сиди и отдыхай, как в яранге, высматривай моржей в море. Правда, кое-кто высказывал беспокойство, что моторами скоро всех моржей и китов распугают.

Глебова Антымавле не нашел. Сказали, что уехал. Пришел к Тарасову — заведующему райинтегралсоюзом. Рассказал подробно о делах в отделении, высказал беспокойство о судьбе инрылинцев.

— Маленькое ваше стойбище, очень маленькое, — задумался Тарасов. — Всего четыре хозяйства.

— Но если поможет кооперат, то люди придут. Нам вельбот надо, мотор, — несмело настаивал Антымавле, — а то товарищества не будет.

— Хорошо. Поможем, — согласился Тарасов. — Скоро пароход придет, вельботы будут. Дадим вельбот с мотором. Только агитируйте, чтобы в ваше товарищество больше народу шло.

Антымавле обрадовался, что так быстро и легко решился вопрос. На следующий день на трех нартах с железными подполозками отправился по голой тундре в Дежнев — Кенискун, где была фактория и куда надо было сдавать заготовки. Отчет его приняли, все было в порядке, требовалось только рассчитаться с факторией и снова взять товары в кредит. Пушнину и заготовки Антымавле принимал по примерной цене, и расчеты с членами кооператива он производил после сдачи продукции в факторию. Антымавле не сдавал все оптом. Он вытаскивал из мешка три песцовые шкурки, потом долго копался в другом мешке, находил две связки нерпичьих шкурок, моток лахтачьего ремня и выкладывал все это на прилавок.

— Потом все вместе подсчитаем, — говорил он заведующему факторией, — а сейчас, мне надо точно знать, кто сколько мне сдал и сколько кому я должен. Я же людям примерно товары отпускал…

Заведующий факторией соглашался с ним, пересчитывал выложенное на прилавке вместе с Антымавле и называл ему общую сумму.

— Гывагыргин мне ничего не должен. Должен ему кооператив, — говорил Антымавле и ставил у себя в тетради против крестика сумму сто двадцать пять рублей… Затем Антымавле снова долго копался в мешках, и наконец выкладывал на прилавок следующую пачку заготовок.

— Рыно должен мне остался. — И ставил черточку напротив кружка. — Болел много, охотился мало.

Так он перебрал все заготовки. В общей сложности у него задолженности не оказалось, наоборот, он получил много денег. После Антымавле целых два дня ходил по складу и отбирал товары. Товаров набралось много, но не все то, что нужно было охотникам. Дефицитные товары фактория отпускала с ограничением. А люди просили брезент, толь, котлы, чайники, ситец.

— Как я их увезу в Инрылин? — пожалел он.

— Завтра вместе поедем в Увэлен и договоримся насчет шхуны, — предложил заведующий. — А тебе еще можно выбрать товаров…

В Увэлене согласились послать шхуну на север. Трудно было назвать так это крохотное суденышко, но увэленцам до того хотелось, чтобы у них была именно шхуна, что никто не стал возражать. Шхуна называлась, грозно «Косатка».

Команда «Косатки» состояла из трех человек. Старшина — старый знакомый Антымавле, смелый и решительный Тегрынкеу, моторист — вечно улыбающийся, с пятнами сажи на лице курносый Келевги и матрос — смуглый, скуластый Ненек.

«Косатка», выждав устойчивую погоду, вышла из лагуны в море, зашла в Дежнев, а оттуда, погрузив все товары Антымавле, без остановок пошла на север.

Приятно и радостно было на душе у Антымавле. Хорошие вести он вез в Инрылин. Дорогой все время стоял рядом с Тегрынкеу у штурвала, иногда он подменял его, но больше всего сидел рядом с Келевги и не сводил глаз с мотора. Мотор равномерно дрожал, шевелился, пыхтел, щелкал. Казалось, он совсем как живой. Келевги пытался объяснить Антымавле, как работает мотор: не зря же учился он на курсах мотористов, да и раньше приходилось плавать матросом на китобойных шхунах, бороздивших воды Чукотского моря.

— Мотор как человек, только головы у него нет. Смотри, — показывал Келевги, — вот мынгыт — руки, — касался он картера, где были расположены шатуны, — руки работают так. — Келевги сжимал руки в кулаки и махал ими перед собой. — Руки толкают пувтыт — кружки, которые вот здесь, — показывал он на цилиндры. — Тут дым образуется, дым толкает кружки, кружки двигают руки. А там дальше ноги, — подошел к валу Келевги, — только ноги не как у человека, не шагают, а крутятся. Вай ыннин, вот так!

— Ии, понял, — согласился Антымавле. — Только как же руки у мотора работают?

— Ничего не понял, — разочаровался Келевги и тут же спохватился. — Я же главного не сказал. У мотора есть голова, только не как у человека. Она искры дает, магнет называется. От магнет загорается моторный жир, получается дым, и он толкает кружки-руки, а руки — ноги…

— Ии, теперь понял, — поддакнул Антымавле, чтобы не обидеть Келевги.

«Большеголовый Келевги, как русилин управляет движущим, — размышлял Антымавле. — А старики говорят, что не может чукча заниматься такой же работой, какой занимаются танныт. Врут они».

«Косатка», переваливаясь с борта на борт, вспахивала тупым носом волны и держала курс на Инрылинский мыс, показавшийся вдалеке.

Инрылин ожил. Антымавле послал Гырголя в Гуйгун созвать всех членов кооператива. Надо отчитаться, да и товары распределить правильно. Люди из стойбищ по Нешканской косе видели, как прошла шхуна, явились сами.

Собрались на улице у лавки Антымавле. Несколько в сторонке сгрудились кучкой женщины. Многие вместе с мужьями пришли из Гуйгуна, Иргинупа, Нешкана. Они в разговор не вмешивались, но слушали внимательно.

Сначала Антымавле поделился новостями, а затем перешел к делу.

— Гывагыргин мне сдал пять элгаров-беляков, десять нерпичьих шкур, две связки ремня…

— Верно, — поддакнул гуйгунский Гывагыргин.

— Я давал ему пять пачек чая, патрон четыре пачки, муки двадцать килограмм… и я остался должен ему еще сто двадцать пять рублей, — и отложил косточки на счетах. — Может брать деньгами или товарами.

— Подумаю, — ответил Гывагыргин. — Пусть пока у тебя будут.

— Рыно мне должен остался. — И Антымавле подробно перечислил, что и сколько он брал.

— Болел он сильно, а детей много, — вмешался Гырголь. — Помочь надо.

— Тебе тоже кооператив должен остался, — обернулся к нему Антымавле.

— Пусть от меня возьмет, — предложил Гывагыргин.

— И от меня, — добавил Гырголь. — Ты подсчитай, сколько надо, чтобы погасить долг.

— И от меня можно взять, — раздался еще голос.

Все, у кого были излишки, предлагали свои услуги.

— Рэнто мне должен остался, — продолжал Антымавле. — Много должен.

— Этот пусть сам рассчитывается, — бросил Гырголь. — Охотиться может, сила есть, здоровье есть.

— А дети как же? — робко намекнула Имлинэ.

Гывагыргин метнул на нее осуждающий взгляд:

— Женщинам молчать положено.

Имлинэ покраснела и прикусила губу.

Но ведь верно: дети не виноваты. Все задумались, ища выход из трудного положения.

— Потом об этом поговорим, — предложил Гывагыргин.

Антымавле подробно перечислил все товары, какие привез.

В кооперативе в основном держалась беднота. Одни из них были исконными морскими охотниками, другие потеряли в гололед оленей и перешли жить на берег. И те и другие жили маленькими стойбищами в одной-двух ярангах, влачили жалкое существование, каждой весной переживая тяжелые голодовки. Они не имели ни собак, ни оленей, ни больших байдар, на которых можно было бы разъезжать по тундре и побережью, чтобы выпросить подачку у зажиточных анкалинов или же у гордых чаучу. Таким кооператив был кстати, он рядом, да и в трудное время всегда можно было приобрести боеприпасы и взять кое-что из еды. А мысль об организации товарищества пришлась им по душе.

Люди разъехались, задержались лишь члены правления кооператива: гуйгунский Гывагыргин да нешканский Етынкеу.

— Как поедешь в следующий раз, то проси железо для нарт, — напомнил Гывагыргин Антымавле. — Полозья подбивать нечем…

— Дерево для нарт тоже нужно, — добавил Етынкеу. — Полозьев березовых нет, дуг нет, копыльев тоже…

После случая с Торкиным Рэнто долго скрывался в тундре. Он знал, что новые власти не оставят его в покое. В разных стойбищах находил себе приют Рэнто. Его встречали недоброжелательно, но сказать «уходи» не смели, так как человек сам должен понять, что он другим в тягость. Лучше всех его встречали в стойбищах Пылёка. Многооленному была кстати необыкновенная сила Рэнто.

Весной, когда вот-вот должны были тронуться реки, Рэнто узнал, что его перестали искать, и перебрался на берег к Рэнтыгыргину. Рэнтыгыргин с радостью принял меткого гарпунера и стрелка. Гнев его и злость он всегда успокаивал «веселящей водой». Рэнто обещал ему за это крепкую дружбу и готов был служить в чем угодно. Рэнтыгыргин использовал это.

Как-то ранним утром, когда только что отошел от берега лед, Рэнтыгыргин сказал Рэнто:

— Погода будет, поедем на мыс Онман. Там временно жить будем. Это тайна. Никто не должен знать.

Рэнто не был болтливым, и это устраивало Рэнтыгыргина. В последнее время он стал не доверять даже своим ближайшим помощникам.

— Аттау, давай! — разбудил однажды ночью Рэнтыгыргин Рэнто. — Одевайся, запасную одежду бери с собой.

Жилище Рэнтыгыргина по-прежнему стояло на самом краю стойбища Вельвун. Он никому не разрешал поселяться рядом.

Ночь была тихая. Море окутал густой туман. Волны тихо плескались о края плавучих льдин, а у самого берега осталась небольшая кромка.

— Снеси это, — приказал Рэнтыгыргин и показал на шестиместную легкую байдарку.

Рэнто без труда и помощи старика легко взвалил на плечи байдарку, донес ее до кромки и сам же, осторожно опустив, поставил на киль. Потом Рэнто перенес несколько больших брезентовых мешков.

— Большие, а легкие, — удивился он.

Вдвоем перенесли весла, палатку и все, что было необходимо для временного жилья.

— Мэй, Эттынеут! — бросил Рэнтыгыргин оставшейся жене. — Будут спрашивать, скажи, уехал к чаучу.

Байдарка легко скользила по воде. Рэнто плавно опускал в воду весла, делал рывок, и тогда нос байдары подымался, корма погружалась, и Рэнтыгыргин невольно откидывался назад. Старик сидел на корме и направлял байдарку широким рулевым веслом.

Ехали молча. Из тумана выплывали причудливой формы льдины, торопливо шлепая крыльями по воде, убегали из-под носа кайры, ныряли топорки. Шли вдоль берега; его не было видно, но чернота тумана подсказывала, что он рядом, близко.

Рэнтыгыргин направил байдарку ближе к берегу. Показались расплывчатые очертания скал мыса Онман. У воды еще виднелись остатки льда, но волны неутомимо делали свое дело. Они упорно и настойчиво лизали подошвы скал, подтачивали лед. Иногда раздавался грохот — обрушивалась ледяная глыба.

— Скоро, — вполголоса сказал Рэнтыгыргин и продолжал вести байдарку вдоль скал.

Обогнули первый мысок, потом второй, Рэнтыгыргин еще ближе подвел байдарку к берегу. Под скалами появилась узкая галечная полоска, берег здесь образовывал небольшую бухточку.

— Здесь, — сказал Рэнтыгыргин, и байдарка ткнулась носом в прибрежную гальку.

Кругом отвесные скалы, человеку по ним не забраться. Лишь в середине бухточки виднелся небольшой распадок, по которому стекал маленький ручеек, но и отсюда невозможно было подняться вверх. Несколько выше ручеек маленьким водопадом срывался с высоты скал. Выбраться из этой бухточки можно было только на байдарке. Летом никто не посещал это место, а зимой дорога проходила далеко в стороне.

— Палатку здесь поставим, — указал на распадок Рэнтыгыргин.

Рэнто перетаскал все тяжести, стал устанавливать палатку. Рэнтыгыргин отошел в сторону, сел на камень и долго сидел неподвижно, прислушиваясь к шуму моря.

— Кончил, — подошел через некоторое время Рэнто.

— Чай свари.

— Дров нет.

— Шипящее разведи, — недовольно пробурчал Рэнтыгыргин, продолжая слушать.

Рэнто замялся на месте.

— Тагам, вари чай!

— Только не знаю, как шипящее разводить.

— Какомэй! — с досадой выплюнул табачную жвачку Рэнтыгыргин и неохотно встал с камня.

Рэнто видел примусы, но как с ними обращаться, не знал. Он молча следил за Рэнтыгыргином. Старик оградил примус куском сухой моржовой шкуры, установил его прочно и стал качать насосом. Потом чиркнул спичку, и пламя высоко вскинулось вверх. Оно колебалось, кидалось из стороны в сторону, постепенно становилось короче, и наконец примус зашипел.

— Поставь чайник, я слушать пойду, — встал Рэнтыгыргин и пошел на прежнее место. — Потушить надо, поверни там, где керосин наливают, — добавил он.

Рэнто ни разу не спросил Рэнтыгыргина, зачем они тут сейчас и кого ждут. Его даже устраивало, что никто сейчас не знает, где он. Рэнтыгыргин все время сидел на камне и прислушивался, а когда уставал, то сажал Рэнто и просил сейчас же разбудить его, если услышит шум мотора или звон колокольчика, какой бывает на шхунах. А когда на море не было тумана и было видно далеко-далеко, Рэнтыгыргин забирался на высокий уступ скалы и часами сидел, не выпуская из рук бинокля.

Прошло несколько дней. Те, кого ждал Рэнтыгыргин, не появлялись. Он стал злиться и придираться по всякому поводу к Рэнто.

— С тобой поехал не для того, чтобы ты кидал в меня сердитыми словами, — предупредил он Рэнтыгыргина.

— Ладно, хватит, — успокаивал его старик. — Наверно, лед мешает. Но те, кого мы ждем, хорошо знают море. Приедут. — И шел снова на скалу наблюдать за морем.

Однажды ночью, когда Рэнто спал крепким сном, Рэнтыгыргин разбудил его.

— Рай, рай — приехали. Вставай, вставай, — тормошил его Рэнтыгыргин.

Рэнто долго не мог прийти в себя.

— Тагам, скорее! — не терпелось Рэнтыгыргину.

Скалы, берег и море были окутаны густым туманом.

Тишину нарушал только плеск волн, накатывающихся на полоску гальки, сонные жалобные крики чаек, настороженный трепет крыльев птиц, пролетающих где-то в тумане. Через ровные промежутки времени с моря доносился бой склянок. Рэнтыгыргин ожил. Он резво забегал по берегу. Пока Рэнто спускал на воду байдарку, он успел подтащить мешки, весла. Как тени, скользили в тумане фигуры людей. Они казались огромными. Даже маленький Рэнтыгыргин и тот выглядел внушительно.

— Вон там, — показывал рукой Рэнтыгыргин направление и помогал рулевым веслом.

Байдарка бесшумно нырнула в туман. Люди не обращали внимания на выныривающих рядом нерп. Звери, видимо, чувствовали, что людям некогда, и смело поглядывали на байдарку.

— Ну-ка, подожди! — Рэнтыгыргин прислушался. — Тинь-тинь-тинь! — вдруг раздалось где-то впереди.

— Вон там, — взмахнул рукой Рэнтыгыргин.

Шхуна показалась неожиданно. Байдарка тихо коснулась борта. Людей на палубе не было видно, но из кубрика слышались голоса. Рэнтыгыргин встал и ловко вскочил на борт.

— Хау ду ю ду! — приветствовал его неожиданно появившийся человек.

— Како, Каттель! Ол райт! — обрадовался Рэнтыгыргин.

Капитан Каттель — старый морской волк. Он хорошо знал Чукотское море. После того как у него отобрали настоящую большую шхуну, он не отказался от путешествий на Чукотку и для удобства приобрел маленькую плавучку, что-то среднее между вельботом и шхуной. Команда его состояла из трех человек. Сам он был четвертым. И скоро Каттель пришел к выводу, что его маленькое суденышко выгоднее и удобнее в эти новые неспокойные времена. Ранней весной большие суда еще только готовятся к выходу на север, а он уже тут как тут. Бьет моржей на льду, срубает клыки, подходит к условленным местам и держит крепкую связь со старыми друзьями. Каттель успевал сделать все свои дела задолго до прихода советского военного сторожевого судна, которое недавно появилось в Чукотских водах.

— Как дела?

— Этки — плохо, русские часто приезжать стали…

— Ничего, брат, Советская власть ненадежна. Скоро прилетят наши. Видел, как летают по воздуху. Ррр-рр! — имитировал самолет Каттель. — Сбросят сверху «пуф!». Ничего не останется от русских. Настоящая власть будет…

«Наверное, как куски льда, полетят русские», — подумал Рэнтыгыргин, с наслаждением жуя американскую душистую резинку, которую сунул ему в рот Каттель. В памяти возникли летящие в разные стороны куски льда, фонтаны брызг. Он не раз видел, как высвобождали китобои из плена льдов свои шхуны.

— О кэй! Давай быстрее, гоу аут! — спохватился Каттель. — Такой туман редко бывает, нельзя чтобы с берега видели нас. Давай!

На борту оказались брезентовые мешки. Из трюма двое матросов вытаскивали длинный тяжелый ящик.

— Выдержит твоя моржовая шкура?

— Ии, ес, ес, вери гуд, — бойко ответил Рэнтыгыргин.

Высокий костлявый Каттель в синей робе, прошитой белыми нитками, деловито и быстро распоряжался на шхуне. Привезенное с берега он считать не стал, лишь попробовал на вес:

— Две сотни есть?

— Ии, — согласно закивал головой Рэнтыгыргин.

— Ну! Гуд бай! — И бесцеремонно подтолкнул Рэнтыгыргина к борту. — Тут все есть, — показал он на ящики и мешки. — Американцы не как русские, знают, что северным людям надо. Через год здесь же. Давай отваливай!

И не успел еще Рэнтыгыргин устроиться на байдарке, как сердито чихнул мотор, обдав байдарку неприятным запахом черного дыма, потом ровно заработал, байдарка отошла, мотор шхуны затарахтел в полную силу, и она растаяла в тумане, словно ее и не было никогда. На волнах спокойно покачивалась байдарка, загруженная под самые борта, в ней сидели довольный Рэнтыгыргин и ничего не понявший Рэнто.

До осени прожил Рэнто у Рэнтыгыргина, прожил неплохо, ел до отвала, а когда давал хозяин, то и пил сколько мог. А после забоя короткошерстного оленя снова ушел в тундру с новеньким винчестером за плечами.

Не суждено было сбыться мечте инрылинцев: не привела на буксире вельбот «Косатка». Говорили, что большой пароход пришел в Увэлен, много товаров привез, сгрузил вельботы, моторы. Инрылинцы и сами бы съездили с попутчиками в Увэлен, но во второй половине лета обрушилось на все северное побережье ненастье.

В период первых темных ночей надолго задул Керальгин, пригнал лед. Потом Керальгин сменился северным ветром. Северяк плотно сжал льды у берега, не оставил даже маленьких разводий, заморосил мелким, надоедливым дождем, который пробивал даже двойные дождевики — уккенчи. Северяк опять сменился северо-западным ветром. Пошел липкий мокрый снег, а потом неожиданно ударил мороз и накрепко сковал лед.

Все это случилось как раз тогда, когда морж должен был собираться на лежку. Не смогли съездить инрылинцы и к чаучу на осенний забой. Зима ожидалась голодная. Даже в стойбищах, где были байдары, не сумели заготовить мяса впрок. А раз не будет еды дома, значит и в тундру на песца не пойдешь: все время надо будет пропадать в море, искать нерпу.

Правда, инрылинцам удалось сделать небольшой запас. Шторм загнал под лед нерп и лахтаков. Они спасались подо льдом от могучих накатов волн. Но и подо льдом было плохо: большие льдины колыхались на волнах и касались подводной частью морского дна. Того и гляди, придавит какая-нибудь льдина нерпу или лахтака. Спасаясь, звери пробивали шугу между льдин и выбирались на лед. А после шуга смерзалась, и они больше не могли уйти в воду. Этим и пользовались инрылинцы. Без страха перепрыгивая по качающимся льдинам, они подбирались к «оставшимся без крова» — как называют таких животных охотники — и брали их почти голыми руками. Позже, когда мороз сковал весь лед, охотники находили на льду замерзших нерп и лахтаков.

Бездорожье кругом. Тундра не покрылась снегом, реки не встали. Но для вестей нет преград.

Узнали в северных стойбищах, что в Инчувине все же успели набить моржей у лежбища, заготовить мяса на зиму. Была бы дорога, за свежатиной съездили бы. А в Нуукане шесть китов убили.

— Какое счастье! — завидовали люди. — А жир-то китовый, что чистая вода из ручья…

В Увэлене, Нуукане и Уныне колхозы организовались. Им в первую очередь дали вельботы, моторы и новые винтовки. Председателями в колхозах свои люди: в Увэлене — Вамче, в Нуукане — Аёек, в Уныне — Матлю.

Как ни трудно, но налаживалась жизнь, и вдруг, как весенняя пурга, сорвавшаяся с ясного неба, пронеслась весть: отобрали у инчувинского оленевода Рольтена оленей и передали их товариществу из бедняков. А какой Рольтен богач?! Всего оленей у него десять двадцаток. Разве это очень много? Собираются отобрать оленей и у мечигменского чаучу Гыргольтагина. Говорят, будут клеймить всех оленей на одно ухо и у Пылёка, и у Лёлётке…

Поползли слухи, что и капканы, и собаки, и ружья, и яранги тоже теперь должны стать общими. А как может быть ружье общим? Ведь ему свой хозяин нужен, да и собака вряд ли к другому человеку привыкнет. А насчет яранг совсем смешно. Если яранги будут общими, то и хозяек надо тоже делать общими. Тогда все родственники станут, как невтумгыт — друзья по женам. Хорошо беднякам будет.

— Что же дальше будет? — спрашивали люди друг друга.

— Голодно у нас потому, что русские поставили столбы на косе, — объяснил людям Ринтылин. — Столбы-знаки высоко торчат над косой и отпугивают зверей в море.

И тут же снесли люди гидрографические знаки, поставленные летом экспедицией.

Дошли слухи до Инрылина, что хулиган и задира Атчитагин из стойбища Чульхен убил двух русских военных людей, а науканский шаман Нунеглинян отобрал у красноармейца ружье и избил его страшно…

Зимой приехали люди из райисполкома. Говорили, что сами бедняки должны объединяться в товарищества, колхозы; что капканы и ружья никто отбирать не собирается, яранги обобществлять тоже не будут. А оленей надо объединять в одно большое стадо и вместе выпасать. У Рольтена никто не отбирал оленей — это все вранье. Он сам вошел в товарищество, к нему присоединились другие малооленные. Это первое товарищество оленеводов. Общим должно быть только то, что покупает кооператив, товарищество. И еще сказали, что нужно новые власти выбирать в стойбищах, чтобы они правильно решали все дела.

В Инрылине опять избрали членом Гуйгунского нацсовета Гырголя, остальные члены — из других мелких стойбищ. А в Нешкане свой, отдельный нацсовет был избран. Все поднимали за новых членов нацсовета руки, только стойбище Ымылён, где теперь жили Ринтылин, Эвыч и Рэнто, не голосовало. Ринтылин прямо сказал, что не хочет он такой власти, которая оленей отбирает, капканы и ружья делает общими.

Не пустили райисполкомовцев в свои стойбища Пылёк, Лёлётке и Гиутегин, не стали выбирать нацсоветы.

— Мы и без этого оленей пасти можем, — ответили они райисполкомовцам и тут же снялись с места и тронулись в глубь тундры, подальше от новой жизни.

А зимой, когда уже начал немного удлиняться день, голодно стало в северных стойбищах. Пришел голод и в Инрылин. Антымавле не раз ездил в Энмын. Привозил таннытскую еду: муку, сахар, мясо в железных банках. Но разве этим насытится северный человек? Мясо нужно настоящее: моржовое, нерпичье, оленье. Оно сытность и тепло дает телу. А таннытская еда — лакомство. В пологах жирники гаснут — жира нет. Весь на еду пошел. Холодно. Помогать как-то надо людям. Антымавле решил съездить в Увэлен.

Эттытегин уже упрекать стал.

— Советская власть, а есть нечего. Что толку от ваших товаров? Охотиться тоже не с чем, — зло выговаривал он Гырголю. — Уйду к Ринтылину.

— Не может новая власть человека оставить в беде. Раз она думает о людях, то и о нас должна думать. Поможет, — уверял Гырголь. — На охоту надо чаще ходить. Если в море нет ничего, в тундру иди…

— Когда в животе легко, то ходить тяжело, — съязвил Эттытегин. — Ноги не держат.

А через две недели на косе показалась вереница нарт. Впереди Антымавле, а за ним увэленские, инчувинские и кенискунские каюры. Привезли моржовое мясо — копальгин, жир нерпичий. Во все стойбища, где голодно было, завезли мясо.

Приехал и Имлытегин — приемный отец Антымавле. Он сразу почувствовал себя у Антымавле как дома, вспомнилось родное далекое стойбище Валькатлян. Приятно у родных погостить. Он был рад, что Антымавле хорошим человеком стал. Теперь его уже никто не называет «тымнелявыль» — ничего не имеющий. Понравилась ему и Имлинэ — хозяйка хорошая. Старик целыми днями с внучкой возился. По хозяйству помог Антымавле: всю упряжь его починил, нарту подправил, заменил старые копылья новыми.

— Ты, как мой отец Тымнеквын, — сказала как-то Имлинэ. — Оставайся у нас.

— Хорошо у вас, но Инчувин не покину. Там родной дом нашел. Туда поеду, — ответил Имлытегин. — Лучше к нам гостить приезжайте.

Антымавле между тем все новости рассказал инрылинцам:

— Скверные люди слухи нехорошие пускают. Из всего, что мы слышали, вранья много. Вельбот наш на берегу лежит. Хороший вельбот, новый. И мотор руками щупал. Тоже новый. Как только море откроется, приведет его на буксире «Косатка». Можно и самим поехать. А в колхозах люди хорошо живут. Охотник каждую пятую нерпу в колхоз отдает, а колхоз на это ружья, сетки, капканы, вельботы покупает…

Пошли нарты с севера обратно, запряг своих собак Имлытегин и тоже уехал. А с ним Антымавле свой отчет за первый квартал отправил и поставил на нем число: «30/III – 1932».

Пришел месяц рождения — конец апреля.

Держатся стада важенок в ущельях, распадках гор, куда не может забраться холодный, пронизывающий ветер. Появляются на свет в тундре телята, скачут по едва оголенным проталинкам, бодаются друг с другом, будто рога у них настоящие, а на том месте, где рога должны быть, лишь мягкие бугорки торчат.

Появляются на свет в море, на льду, маленькие лахтачки и нерпушки.

Греется самка лахтака на солнце, поворачивается с боку на бок, вскидывает изредка голову — принюхивается. Опасности нет, но самке неспокойно, словно изнутри что-то ее тревожит. Подползает к краю лунки, всей тяжестью тела ко льду жмется и медленно, головой вниз, погружается в воду. Всколыхнется вода в лунке, мелькнут задние ласты, а на льду — маленький лахтачонок остается. Мокрый, словно сам только что из воды выбрался, серовато-темного цвета, перебирает слабенькими ластами и вот-вот в воду свалится. А мать уж тут как тут, показалась в лунке и широкой тупой мордой отталкивает его, не дает упасть в воду. А потом и сама выберется на лед. Обогреется на солнышке лахтачок, шкурка пушистой, темно-коричневой станет.

А в глубине моря поет лахтак-самец весеннюю песню, песню рождения жизни. Всплывет где-нибудь в разводье, наберет полные легкие воздуху. Потом погружается отвесно в глубину моря, спускает воздух и передним ластом по губам водит. И несется из глубины северных вод лахтачья песня:

— Юр-юр-юр-юр!..

И чем дальше погружается лахтак, тем песня тише и тише слышится, но не исчезает совсем. Пошел лахтак кверху, и песня все громче и громче звучит.

Смотрит своими широкими глазенками на свет лахтачок, удивляется: до чего ж хорошо и приятно начинать жизнь на свете!

Вынесет в теплый солнечный день Антымавле свою дочь в меховом кукуле на улицу и говорит ей, будто она все понимает:

— Кыгите, смотри, смотри, это солнышко сиротка Укуми создал, чтобы не ходили люди в темноте, чтоб тепло и радостно всем было, — вспоминает он слова из сказки.

Улыбается ребенок беззубым ртом, щурится на солнышко из глубины меховой оторочки и тоже радуется теплу и жизни.

— Кыгите, смотри, смотри! — повторяет Антымавле и напевает дочке веселую песенку без слов, покачивая бедрами и притоптывая ногами в такт песенке.

Рождается жизнь и в тундре. Пробивается на обтаявших сторонах кочек едва заметная травка, встают из-под снега веточки ползучих кустарников, каждой почкой к теплу тянутся. Щебечут по утрам пуночки, квохчут куропатки, парят над разводьями первые белоснежные чайки…

Но в месяц весенних вод срывается северяк и со страшной силой гонит по тундре снег, завывает в ущельях, распадках гор, свистит в торосах…

Прикрывает своим телом олененка важенка, прячет в торосах лахтачонка самка, лежит в кочках куропатка, сидят в камнях пуночки, успокаивает дочку Имлинэ. И только лахтак поет наперекор ветру:

— Юр-юр-юр-юр!..

Северяк треплет покрышки трех яранг стойбища Нутетегин, что совсем рядом с Катрыткинской культбазой стоит. Бьются камни-отвесы о яранги, дрожат стены культбазовских домов, погромыхивают железные крыши, завывает ветер в трубах.

— Акы-ка! Ванэ вай! — шепчут дети от страха и сбиваются в кучу в одной комнате. — Это келет, келет дерутся! Ванэ вай!

— Нет никаких келет, — успокаивает детей учитель. — Нет их, это ветер воет…

Хлопает покров яранги об остов, вздрагивают стойки от порывов ветра. Глухо стучит бубен, сливается с шумом ветра и ненастья.

В пологе потушены жирники, люди набились в него битком, а кому не хватило места, просунули головы под входную шкуру, а тело снаружи осталось.

Гремит бубен, звенит обруч, дребезжат отголоски. Льется хрипловатая песня. И видят люди в темноте яркие и блестящие глаза широкоплечего шамана Тамне. И уж это одно наводит страх на людей: не у каждого человека могут блестеть глаза в темноте.

— Ааа-ия-ана-ия-ааа! — хрипит голос.

Ударяется о края обруча тонкая гибкая палочка, касается своим изгибом оболочки, звенит бубен.

— Ааа-а-га-га! У всех народов есть свои законы! Ок! — притоптывает ногой Тамне.

— Это верно, это верно! — шепчет инрылинский Ринтылин, не побоявшийся поехать в такую даль на большое шаманское собрание.

— Это так, это так! — поддакивает Пылёк.

— Это верно, это верно! — громко вторит инчувинский Имрынеут, носящий женское имя.

— Бум-бум-бум! Ага-га! У чукчей тоже есть свои законы!

— Это верно, это верно! — вторят голоса хором.

— Нам предки дали эти законы! Закон предка — нерушимый закон!

— Это верно! Это верно!

Затихает бубен, дребезжащий голос громче звучит в темноте:

— Новый закон — не наш закон! Разве чукотский закон позволит ставить метку на одно ухо на оленях Рольтена, будто они общие?! Ааа!

— Не позволит! Не позволит!

— Кто помогает новый закон установить — наш враг!

— Верно!

— Ильмоч русилином хочет стать!

— Верно! — кричит лоринский Теуль.

— Антымавле русилином хочет стать!

— Верно! — кричит Ринтылин.

— Элып русилином хочет стать!

— Это верно! — кричит инчувинский Имрынеут.

— Они забыли законы предков! Зачем вам новый закон? — приподнялся на носках Тамне.

Вздрагивает в темноте тщедушная фигура Рэнтыгыргина.

— Это верно! Это верно! — зло подтверждают голоса.

— Ага-га! Ветер запах дыма несет!.. Это там наших детей русилинами делают! — взмахнул бубном в сторону культбазы Тамне.

— Ого-го! — вздохнули люди.

— Американы не навязывали нам своих законов. — И, понизив голос, продолжает: — Но они скоро прилетят. Прилетят, как птицы, — таинственно шепчет Тамне и отступает к самой стенке полога. — Слышите, люди! Шумит!

Завывает ветер, гудит. Сидящие в яранге чувствуют, как все сильнее вздрагивает крыша яранги. И слышат люди гул, похожий на шум моторов. Вот он громче и громче слышится, потом слегка удаляется, когда усиливаются порывы ветра. Но люди ясно слышат шум. Откуда?.. Жутко, непонятно…

— Они летят! Летят, как вороны! Кр-кр! А-га-га-а! Они сбросят на русских громкое, взрывающееся! Ближе… еще ближе… совсем рядом! Бросают! — И Тамне падает на пол, как подкошенный.

Яранга содрогнулась. Раздался гром, подобный выстрелу дробового ружья. Люди оцепенели от ужаса, все затихло, лишь северяк продолжал неистовствовать.

— Будто живой? — испуганно спросил себя Тамне… Он завозился на месте и стал медленно вставать.

Из десяток глоток вырвался дружный облегченный вздох. Люди зашевелились.

— Рядом упало, мимо прошло… Наш помощник-северяк помог, отнес в сторону взрывающееся. В культбазу хотел попасть…

Ринтылин был поражен уменьем Тамне. Он слышал об этом человеке давно. Сам он умел вызывать только своих помощников, чукотских. Как Тамне мог вызвать американов? А ведь они же совсем рядом были! Ринтылин верил своим ушам, они ясно слушали шум мотора, а взрыв чуть не испортил уши.

Люди расходились, наклоняясь навстречу ветру. Человек, живший в самой последней яранге, долго пережидал у задней стенки, когда стихнут порывы ветра.

И вдруг он услышал, как что-то загремело над головой. Глянул вверх — на самой верхушке яранги какая-то непонятная вещь чернеется, — днем там ничего не было. Напрасно попытался человек разглядеть, что это такое. Снег забивал глаза. Ушел. А утром вспомнил, хотел посмотреть, но на верхушке яранги ничего не было.

«Может, показалось мне это от страха, — подумал он. — Наверно, показалось…»

Разнес северяк по всему побережью злые вести, и стали они вползать в каждое стойбище, в каждую ярангу, тревожа умы и вселяя страх, и никто не знал, откуда они появились…

Дней через пять забрали янранайцы своих детей из школы культбазы, не стали ждать, когда кончат учиться…

Убили в Инчувине летом, председателя тузсовета Инайго, изгнали из Чегтуна кооператора Эйгука, стреляли в тундре в председателя Лоринского товарищества Ильмоча. Нависла беда и над Антымавле, но он и не догадывался о ней — жизнь несла только радость.

Сдержал свое слово Келевги: как только разошелся лед, освободились берега, вдалеке появилась «Косатка» с вельботом на буксире. Приезжали люди из соседних стойбищ, охали, вздыхали, завидуя, щупали руками вельбот, гладили ласково мотор. Гырголь ходил довольный и радостный.

— То-о-гок! — скомандовал Антымавле, и люди — мужчины и женщины — дружно подхватили вельбот и вытащили его на берег.

Вельбот весь белый. Совсем как чайка — какытек. Как у той черные кончики крыльев, так и у вельбота черные ободки вдоль бортов.

— Аа-а-аа! Тише, осторожно! — завопил Гырголь, увидев, что вельбот может резко стукнуться носом о доску, подложенную под киль.

— А-а-аа! — закричали люди, бережно опуская нос вельбота.

Встал вельбот на берегу, и сразу вид стойбища изменился: появилась жизнь. Только одно удручало Гырголя с Антымавле: людей маловато. Человек семь надо бы.

— Пусть я у вас в товариществе буду, — не вытерпел иргынупец, яранга которого стояла совсем недалеко от Инрылина.

— Ладно, — с радостью согласился Гырголь.

— Кто же мотором будет управлять? — спросил Антымавле.

— А вот он. — И Келевги показал на иргынупца, ходившего вокруг мотора и щупавшего руками его части. — Я задержусь немного, мне разрешили. Научу его мотором управлять, все покажу. А зимой на курсы мотористов пошлете. У нас есть знающие механики. Только бы «Косатку» куда-нибудь в безопасное место поставить. Здесь море открытое, вдруг северяк подует…

— Да что мы думаем? — воскликнул Антымавле. — В лагуну через пильгин завести, а там за косой, как в яранге, будет стоять.

Зашевелились люди. Столпились у вельбота и снова стали спускать его на воду. Пошла «Косатка» к горловине, вельбот на буксире, в нем полно людей.

— Хорошо идет!

— Легкий!

— Теперь инрылинцы вечно в долгу будут, — раздался чей-то негромкий голос.

Но инрылинцы так были увлечены вельботом, что не обратили на это внимания.

Поставили «Косатку» в лагуне. Тегрынкеу и Ненек на ней остались, а вельбот на веслах вернулся обратно: мотор ставить еще было некуда.

Инрылинцам не терпелось выйти в море, но Келевги деловито похаживал у вельбота и с их помощью устраивал ящик для мотора. На корме мотор ставить — в шторм плохо идти, винты оголяются. Поэтому Келевги прорезал днище между двумя шпангоутами с левой стороны киля, поближе к корме, поставил ящик конусом вниз, зашпаклевал все суриком, прокладки из брезента вложил.

— Какой умеющий! — восторгались инрылинцы.

— Еще надо днище досками обшить, — отсрочил время спуска Келевги. — А то мясо и жир в шпангоутах оставаться будут, дерево гнить начнет.

Все предусмотрел Келевги. Привез с собой некоторые запасные части к мотору, прихватил тонкие доски, зная, что едва ли они найдутся в Инрылине. Антымавле достал инструменты Тымнеквына:

— Тымнеквын нам поможет. Он хотел вельбот. — И подал слегка поржавевший металлический фуганок, которым так дорожил старик.

— Через два дня попробуем, — наконец объявил Келевги. — Пусть краска высохнет.

Настал торжественный день. Люди ближних стойбищ хорошо знали, что делается с вельботом, и каждая мелочь передавалась тут же:

— Келевги ящик для мотора поставил, — сообщали в Гуйгуне.

— Дно досками сейчас обшивает, — говорил кто-то на следующий день.

— Завтра спускать на воду будут, — пришла последняя весть.

И люди снова потянулись в Инрылин. Пригласили инрылинцы старика, чтобы послал он удачу вельботу. За день до спуска уселись люди вокруг вельбота. Старик долго шептал, раскидывал в разные стороны мелкие жертвоприношения, помазал нос вельбота кровью моржа и оставил кусочки мяса. Угостил остатками собравшихся. Вечером Антымавле взял в руки бубен, напев Тымнеквына вспомнил, просил удачи, Наутро ничего не осталось в носу вельбота: значит, приняли жертву духи, будет удача инрылинцам.

Бережно спустили на воду вельбот, мотор поставили в ящик. Иргынупец волновался: а вдруг он не заведется? Попросил мысленно помощи, обмотал маховик пусковым шнуром, приготовился. Келевги рядом сидит, не вмешивается, но тоже волнуется: «Должен завестись», — успокаивает он себя.

— Давай, — скомандовал Гырголь, развернув вельбот в море.

Дернул шнур иргынупец. Чихнул мотор, прокашлялся, как старик, и заработал.

Покачивается на волнах вельбот, рассекает белым носом волны, идет в море. Весело на сердце у инрылинцев.

Перебрался в Инрылин иргынупец, перенес свое жилище. Перекочевал из Вельвуна бывший сосед Гырголя, неимущий Кинты. И стало в Инрылине шесть яранг, шесть хозяйств. Есть кому ходить в море, Антымавле с Гырголем только радовались.

Терыкы идут с моря

Летом Рэнто опять жил у Рэнтыгыргина. Но на этот раз Каттель не появился. Что с ним случилось, Рэнтыгыргин так и не узнал. Скоро ему в тягость стало присутствие Рэнто. Однажды он намекнул:

— У каждого свой дом есть…

Рэнто понял и тайком пробирался от стойбища к стойбищу, к дому в Ымылён, где теперь жил Ринтылин. Как встретился с отцом — вспомнилось старое. Обида на Антымавле не прошла. Тем более что Тамне на большом собрании высказал мысли всех: те, кто хочет стать русилинами, не нужны северным людям. Если он, Рэнто, отомстит Антымавле, никто не осудит его.

Во время первых темных ночей, когда небо сливалось с землею, Рэнто пришел в Инрылин. Он побоялся заходить к первому попавшемуся и, взбудоражив собак, заставил выйти на улицу Эттытегина. Тот сильно испугался, когда кто-то схватил в темноте его за руку.

— Это я, Рэнто, — услышал он приглушенный шепот.

— Ка! — только и смог сказать Эттытегин.

— Никто не должен знать, что я здесь. Ночевать буду в твоей мясной яме. Принеси мяса. Голоден я. Быстрее!

— Что там? — спросила жена Эттытегина, обеспокоенная долгим отсутствием мужа.

— Собака чужая появилась, прогоню сейчас, — как мог спокойно ответил Эттытегин. — Иди, все сделаю, — прошептал он Рэнто.

На следующий день инрылинцы вышли в море и вернулись уже в сумерках. Охота была удачной, и все от мала до велика собрались на берегу: делили добытое.

Антымавле, как только вельбот ткнулся в берег, поспешил домой. Он был мокрый с головы до ног. Пробиваясь во льдах на вельботе, он случайно окунулся в воду и сейчас спешил переодеться.

Он не подозревал, что за каждым его движением следила пара пристальных глаз из-под приподнятой китовой лопатки в мясной яме. Не успел Антымавле скрыться в яранге, как из ямы бесшумно выскочил Рэнто. Уже сумерки, и никто не видел с берега, что делалось наверху, у яранг.

Рэнто заскочил в ярангу Эттытегина, схватил копье, которым колют моржей, и широкими легкими прыжками помчался к яранге Антымавле. Послушав у стенки, что происходит внутри, он незаметно прошмыгнул в чоттагин. Собаки зарычали, и Рэнто, боясь, что его обнаружат, поспешно, с силой ткнул копьем сквозь входную шкуру в полог. Он ожидал крика, стона, но все было тихо — только слышалось какое-то шуршание. Тогда он со злостью, зная, в каком месте должен быть человек, ткнул подряд несколько раз. Копье дрожало в руках. Послышались голоса, шли люди. Выругавшись шепотом, Рэнто незаметно выскочил на улицу и скрылся в темноте.

— Отзовись, Антымавле! Что так долго! — громко сказал Гырголь и положил на пол чоттагина кусок большого моржового мяса. — Очень темно, хотя бы свет зажгла, — сказал он вошедшей следом за ним Имлинэ.

— Сейчас, я быстро, — заторопилась женщина и сунулась в полог за спичками. — Гырголь! — взвизгнула она.

Антымавле никак не мог прийти в себя. Все произошло так неожиданно. Ничего не подозревая, он стоял в пологе и снимал с балок запасную одежду. Зарычали собаки в чоттагине, и вдруг между ног проскользнуло что-то холодное, длинное и тонкое. Не рассуждая, он приподнялся на руках и повис на тонких балках, которые прогнулись под тяжестью тела, но выдержали. Он не видел, что происходило дальше, мешала одежда, слышал, как шуршало копье, отыскивая свою жертву. Если бы он сидел на полу, то наверняка копье проткнуло бы его. Так, повисшим на балках, и застала его Имлинэ.

— Что случилось? — просунул голову Гырголь.

— Этки, плохо! — Антымавле дрожащей рукой обтер холодный пот, выступивший на лице. — Смотри, — Антымавле показал прорезанную штанину и отверстия в шкуре полога. Их было шесть.

— Какомэй! — испуганно удивился Гырголь.

— Как терыкы. Я никого, ничего не видел, — прошептал Антымавле. — Копье только.

И странная история осталась загадкой. Только Эттытегин не нашел ночью Рэнто в мясной яме, а жена обнаружила срезы на кусках копальгина.

— Тер-рр-ыкы! — в ужасе прошептала она и стрелой выскочила из мясной ямы…

Страшное существо терыкы. Говорят, оно совсем как человек, только тело покрыто длинными черными волосами. Едят терыкы такую же еду, как люди, носят такую же одежду, но говорить не умеют: свистят, вытянув губы. Терыкы бегают так быстро, что могут догнать дикого оленя. По ночам, когда все люди крепко спят, они пробираются в стойбища, воруют в чоттагинах одежду, забираются в мясные ямы и тащат жир и мясо. И если увидит хозяин у себя в мясной яме утром на куске копальгина четыре крупных царапины, то значит здесь был терыкы.

Терыкы всегда приходят только с моря. Поселяются в пещерах береговых скал. И если появятся терыкы в окрестностях или же кто-нибудь только увидит его приметы: голые человеческие следы на песке или снегу, царапины на копальгине, то всех людей охватывает страх. Терыкы — враг, он злой дух.

По всему побережью пролетела весть, что в Инрылин приходил терыкы. Тревожно стало людям. Терыкы появился — жди беды…

«Распароходилось в этом году», — говорили люди по всему северному побережью.

И действительно, лед, державшийся все лето у берегов, к осени стал плотнее и задержал суда.

У стойбища Рыркайпий, что за Ванкаремом, зажало льдами три парохода. Говорили, в припай вмерзли, не выбраться им уже из льдов, зимовать, наверно, будут. Стояли без движения, окруженные торосистыми льдами два парохода напротив Инрылина. Инрылинцы сначала не могли понять, что это суда, но потом Гырголь разглядел в бинокль красный флаг на корме, а раз красный флаг, то пароходы наши, советские. И однажды, набравшись храбрости, они вдвоем с Антымавле подошли к пароходу, стоявшему ближе к берегу, и с любопытством стали разглядывать вблизи железную обледеневшую громаду.

— Как остров, — сказал Гырголь, облокотившийся на охотничий посох.

— Сколько железа, а не тонет, — поддержал его Антымавле.

— Большеголовые танныт! Как это они такое делают? — удивлялся Гырголь, не в силах даже представить себе, как строится пароход.

— Смотри, дымится. Наверно, печки топят?

— Эй! — заметили с парохода охотников. — Чего боитесь, идите в гости!

— Нас зовут! Пошли? — предложил Гырголь.

Антымавле не стал возражать, и охотники, пробежав на лыжах зыбкую шугу, перепрыгнув через две трещины, подошли к самому борту.

— Давай сюда! Сюда давай! — приветливо замахал рукой один русилин в шапке с ушами, торчащими, как у новорожденного теленка, и сбросил с борта штормтрап.

— Все равно уж. — Гырголь смело полез вверх.

Люди с парохода были рады неожиданно появившимся гостям, жали руки, похлопывали по плечу. В кают-компании Гырголь с Антымавле, окруженные веселыми, улыбающимися людьми, пили горячий крепкий чай. Им было жарко, по смуглым обветренным лицам градом катился пот, но снять кухлянки стеснялись.

— Как ты думаешь, отпустит нас лед? — наполовину знаками, наполовину словами спрашивали у Гырголя.

Трудно было, но Гырголь кое-как объяснил, что лед еще непостоянный, ходит туда-сюда, может оторваться от берега. А если так будет, то «парокот» понесет вместе со льдом туда. И Гырголь махнул рукой в сторону мыса Дежнева. Там может встретиться большая вода. А если лед не отпустит, то далеко в море унесет, к острову, где много белых медведей. Вода в нашем море крутится, как в лунке, когда весной вода со льда стекает…

— Но кто знает, какие мысли у моря? — засомневался Гырголь и заторопился: — Вынэ, мури аттау! Надо дом идти, ярангу. Темно скоро, плёко. — И поднял с полу шапку и рукавицы. Его примеру последовал и Антымавле.

— Наш пароход «Свердловск», — сказали им на прощание русилиты, и каждый пожимал руки.

— Сывертыловскы, — повторял Гырголь, стараясь запомнить название. — Ии, Свертыловскы!

— А дальше «Лейтенант Шмидт».

Но это название Гырголь уже выговорить не мог, просто закивал головой, что понял, и заторопился к выходу.

— Мури аттау! Тасвитания! — махал он рукой.

Сдружились инрылинцы с пароходными людьми и, когда было возможно, навещали их. Рассказали о своих нуждах, похвастались новым вельботом.

— Советский власть хорошо, вельбот дал! Но все равно байдару нам делать надо. Когда лед в море, на байдаре хорошо, на вельботе плохо.

А один здоровенный русилит по имени Боцман перед уходом наделил их тремя большими банками краски.

— На, бери! Пригодится. Вельбот красить будете.

Гырголь был несказанно рад дорогому подарку: такой краски не достанешь ни в одной фактории.

— Надо бы тоже им какой-нибудь подарок дать, — посоветовал Антымавле.

— Это верно. Только что мы можем?

— Оленины разве привезти, — предложил Рыно и потянулся к поясу за кисетом. — Двухлетку-бычка можно забить. Мне все равно, что девять, что десять оленей останется.

— Верно, — согласились все.

На следующий день рано утром Рыно отправился в стойбище Аннелё, у которого находились на выпасе его олени. Своих собак было мало, но трех штук подпряг Гырголь и одну Антымавле.

Пароходы «Свердловск» и «Лейтенант Шмидт» полями льда то поджимало к острову Илитлен, то снова относило к мысу Инрылин. А дальше в море лед быстро несло на восток, но суда никак не могли пробиться к дрейфующему льду.

Через несколько дней, когда Рыно еще не вернулся из тундры, люди, проезжавшие с севера, сообщили, что напротив стойбища Нутепынмын, чуть правее острова Кувлючин, застоял во льдах еще, один пароход и, говорят, тоже советский, с красным флагом.

— Колё! Как много! Уже шестой, — подсчитывали, удивляясь, люди.

Нутепынмынские охотники пытались подойти к пароходу, но лед в этом месте был еще неустойчив, и пробраться по льдам к судну не удалось. Но дней через двадцать все же нашлись смельчаки и пробрались к пароходу. Когда они вернулись в Нутепынмын, то с ними было двое русских: один высокий с большой черной бородой, а второй, как ни странно, умел разговаривать по-чукотски. Бородатый оказался совсем не страшным человеком. Он объяснил людям, что пароход называется «Челюскин» и идет издалека, с запада, дорогу ищет, чтобы можно было быстрее и лучше завозить товары на Чукотку, что это большая «экыч» — экспедиция…

Потом прошли четыре нарты через Инрылин, по два пассажира на каждой. Каюры рассказывали, что русские больны и большебородый попросил их отвезти в Увэлен, где стоит еще один пароход.

И не успели еще скрыться из виду нутепынмынские нарты, как с севера приехал человек и сообщил, что вчера «Челюскин» вдруг задымил и неожиданно пошел на восток.

— Как морской охотник на лыжах, по льду пошел, — удивлялся привезший весть.

— Возможно, его сегодня утром видел я, — добавил Гырголь, только что вернувшийся с моря. — Один дым было видно.

Последние события стали основным предметом разговоров в стойбищах.

— Вчерашний-то у Энмына стоит, — сообщал человек, ехавший с юга.

— Не видно «Челюскина» стало…

Через шесть дней вернулись нутепынмынские нарты, а за ними следом поползла весть: «Плохо будет тем, кто привез людей с моря. Они должны сойти на берег там, откуда ушли в море. Здесь им не должно быть пристанища…» И каюры сразу почувствовали неприязненное отношение к себе, слышались жалостливые возгласы женщин, словно их уже считали погибшими.

Потом, когда прошел новый праздник, о котором чукчи северных стойбищ только слышали — в этот день шестнадцать лет тому назад русские сделали Советскую власть, — у Инрылина неожиданно появился третий пароход. Но он был зажат льдами намного дальше первых двух.

— Может, «Челюскин» это? — предполагали инрылинцы.

Вернулся Рыно. Сдержал свое слово, привез тушу оленя. Очень жирный, сало на задке в три пальца. Хороший подарок будет друзьям. Но не пришлось инрылинцам отблагодарить пароходных людей. Неожиданно лед пришел в движение, суда понесло к острову Илитлен. Там образовалась широкая полынья, и пароходы, пустив клубы дыма и дав прощальные протяжные гудки, быстро пошли на восток, к Увэлену. А третий пароход пронесло льдами к Гуйгуну, а потом он совсем скрылся из виду.

Из Ымылёна, где жил Ринтылин, суда хорошо было видно.

— Дымом да гудками всех нерп и лахтаков распугают, — зло напутствовал он уходящие суда. — И так нерпы мало стало. Не жди добра от множества пароходов.

Стоял месяц длинных ночей. Время, когда в середине дня чуть посветлеет и тут же наступают сумерки, но уже чувствуется, что день побеждает.

Дул северо-западный ветер. Подморозило. Мела поземка. У лавки Антымавле, до крыши занесенной снегом, сгрудились собачьи упряжки. Собак запорошило снегом. Они, уткнув носы в теплые животы и прикрыв их хвостами, дремали, свернувшись клубочком. Из яранги вышла Имлинэ, ветер заиграл широкими рукавами керкера. Она выплеснула из кожаного моржового горшка грязную воду и хотела было пойти обратно. Но женщина никогда не удержится, чтобы не окинуть взглядом окружающее.

— Упряжка, — мимоходом сообщила она находящимся в лавке. — На косе, уже близко, — пояснила женщина и занялась своими делами.

— Кто же это? — вслух подумал Антымавле и вместе с покупателями вышел из лавки.

По-над берегом, где начинался припай, быстро шла собачья упряжка. Порывы ветра, подняв вихри снега, то и дело скрывали ее из виду, но зоркие глаза охотников сразу определили хозяина упряжки.

— Како, — сказал кто-то из толпы.

— Верно, — согласились с ним.

На этот раз Како приехал порожняком. Опушка на меховом капюшоне обындевела, сразу видно было, что он спешил — даже сбить сосульки с подбородка было некогда. Люди поняли, что Како приехал с каким-то важным делом. Для приличия Како сообщил все новости, какие только знал, Антымавле было взялся распрягать собак, но Како остановил его:

— Ночевать не буду. Зильберг сказал, чтобы ты сегодня же поехал в Энмын.

Ночь — не препятствие, поземка — не пурга, и Како с Антымавле к утру уже были в Энмыне.

Выпив кружку чая у Како, Антымавле отправился к Зильбергу. Как всегда, заведующего он застал в складе. Зильберг прекратил отпуск товаров сешанскому продавцу и сразу же приступил к делу.

— Большая работа нам предстоит, — сказал он Антымавле. — Вчера приехал учитель из Увэлена и передал, что с «Челюскиным» плохо. Возможно, будут спасать людей. Люди поедут с севера. Тебе нужно сделать так, чтобы у тебя в лавке были большие запасы продуктов, одежды и корма для собак.

Разговор был коротким. Между Инрылином и Энмыном зачастили собачьи упряжки, укатывая дорогу…

Прошел новый праздник Октября. Вскоре после него приехал знаменитый Тамне. Тундрой проехал, напрямую, чтоб не видели его в береговых стойбищах. Твердой походкой ходит Тамне по стойбищу Нутепынмын. Одет нарядно: в красной кухлянке шерстью внутрь. На спине разнообразные кисточки из хвостиков горностая, ремешки с бусинками; на подоле — дорогая черная росомашья опушка. Штаны белые, торбаса белые, но длинные до колен, не как у всех чукчей. Шапка белая, рукавицы белые. Узор ромбиковый на торбасах, а между ним по нижнему краю тоже меховые кисточки. Идет по стойбищу Тамне, треплет ветерок кисточки, колышет мягко опушку. Мало говорит Тамне, молчит больше, лишь под угловатыми скулами желваки перебегают. Давно уже посыльные разъехались, вот-вот знающие должны подъехать. Большое собрание начнется: собрание настоящих людей.

Долго ждать не пришлось. Приехал с Ымылёна Ритылин, не один приехал — с Рэнто. Через день и Теуль из Лурена прибыл, Гатле — с Увэлена. Пылёк с самой молодой женой на двух быстрых оленьих упряжках из тундры примчался. Из Вельвуна Рэнтыгыргин прибыл. Все знающие собрались в Нутепынмыне.

Сидит в пологе, у задней стенки, как хозяин, полуголый Тамне, штаны выше паха ремешком стянуты.

Ярко горят четыре светильника. Широкое деревянное блюдо стоит посреди полога, на нем груды приятно пахнущего оленьего мяса. Вокруг полуголые люди сидят. Молча жуют аппетитную еду, прихватывают пятерней съедобную траву — чепальгин, обмакивают в нерпичий жир. Женщины едва успевают подносить еду, быстро мясо в желудках людей исчезает.

Кончилась трапеза. Все котелки и корыта вынесены в чоттагин. Лоринский Теуль подал бубен Тамне. Новый бубен, хороший. Сам для Тамне сделал. Посчастливилось Теулю этим летом: нашел на берегу тяжелое дерево. Долго оно в море плавало, воду в себя впитало, утонуло, потом его волной на берег выбросило. Дерево черным стало, крепким, звенит хорошо, как сосулька, падающая весной с тороса. Ни у кого нет такого ободка на бубне.

Погасли светильники. Вздрогнула в руках Тамне гибкая длинная палочка, коснулась ободка бубна, раздался звонкий дребезжащий звук.

— Высохла, смочить надо, — чуть слышно промолвил Тамне.

Невидимая рука протянула кружку с водой. Молчат люди, даже дыхания не слышно.

— Гэк! — слегка вскрикнул Тамне и запел свою новую песню. — Ааа-ия-аа!

Присутствующие хорошо знали все напевы Тамне, а в этой песне было что-то тревожное, возбуждающее! Голос сливается с рокотом бубна, словно волна на берег катится. Громче звучит голос, сильнее рокочет бубен — прибой начинается. Подымается медленно Тамне.

— Ага-га-га! — резко вскочил он на ноги.

Гремит бубен. Штормит, бушует море.

— Бум-бум! Бр-ррр! — разбиваются могучие волны о скалы.

И вдруг откуда-то издалека сквозь удары бубна и напев раздался чужой незнакомый голос:

— Где большие стойбища настоящих людей, что раньше по всему берегу были?!

— Нет их, — слышатся голос Тамне.

Ударилась волна о скалу, брызги высоко вверх взлетели.

— Где несметные стада моржей, что под скалами лежали?!

— Нет их, — слышится голос Тамне.

— Куда делись жирные киты-йитивы?

— Нет их.

— Кто все несчастья принес настоящим людям?!

— Танныт! Танныт! Танныт!.. — неожиданно загремел голос Тамне. — Танныт, что пришли с моря, прогнали моржей с лежбищ, уничтожили китов! Ага-га!

Ударилась волна о подмытую скалу, обрушились камни в воду. Вздрогнули люди, словно их самих холодной волной обдало.

— Бум-бум! Бр-ррр! Бум-бум! Смотрите! Смотрите! — заблестели в темноте глаза Тамне. — Видите, лодки железные? Их много! Очень много! Они дымом и взрывами пугают зверей! Последних зверей! Голод будет, — перешел на шепот Тамне. — Настоящий человек без еды останется.

— Это верно, — раздался робкий голое в темноте.

— Ага-га! Там, в море, несчастье наше!

— Несчастье наше! Несчастье наше! — вторят хриплые голоса.

— Люди с моря не должны быть среди живых! Ага-га! Гок!

— Не должны! Не должны!

— Они, как терыкы! Вот такие терыкы! — И Тамне засвистел, вытянув губы, захрипел, словно в горле у него кусок мяса застрял.

— Окомэй! Тер-ррры-кы! — пронесся испуганный возглас среди людей.

— Терыкы! Это терыкы!

— Бум! Бум! Бум! — гремит бубен. — Духи гневаются! В гневе келет! В страшном гневе! Они накажут!

— Они накажут! Они накажут!

— Кто привез людей с моря, тот пропал! Ая-га-га!

— Это верно! Это верно! — слились голоса людей с голосом Тамне.

Устал Тамне. Тише звучит бубен, слабее становится голос. Вот-вот упадет на пол, но вдруг снова ожил, словно влились в него свежие силы:

— Разговор с духами — тайна! Наша тайна!

— Это тайна! Это тайна!

— Никто не должен знать советы наших помощников!

— Никто! Никто!..

Однако тайные вести с большого шаманского собрания с удивительной быстротой распространялись по стойбищам.

— Унесло в море Анкау из стойбища Икычурен.

— И с другими так же будет, кто вез людей с моря.

— Уже указали духи Анкау, взяло его к себе море, — говорили в стойбищах.

— А верно, что нутепынмынскому Клиттегину плохо будет? — несмело спросила как-то Имлинэ у Антымавле.

— Почему?

— Знающие говорят — всех, кто вез людей моря, возьмут духи. — И закрыла ладонью рот, испугавшись, что упомянула духа.

— Откуда ты все это знаешь?

— Вчера Эттыне говорила.

— Мечынкы. Довольно, — не выдержал Антымавле, впервые в жизни грубо оборвал жену. — Про меня тоже много говорили… — и, не закончив, умолк.

Антымавле старался не верить слухам, но они невольно тревожили его. «Такие же люди, как мы, — размышлял он. — Все умеют делать. Никого не боятся, не пристают духи к ним. Разговаривают через железные веревки… Дорогу ищут… северным людям помочь хотят… Вранье все…» — И пытался взять себя в руки, но на душе было неспокойно от злых вестей.

Антымавле бодро и уверенно чувствовал себя, когда рядом был человек сильной воли. Такой, с которым можно было смело разговаривать о самых страшных вещах, не боясь, что тебе будет плохо. В тяжелые минуты раздумий он не раз вспоминал маленького Торкина. Перед глазами возникало веселое, улыбающееся лицо, подвижная фигура, в неумело надетой кухлянке…

Осенью приезжал к ним учитель из Увэлена. Но трусливым оказался, ничего не сумел возразить, когда Ринтылин, как раз проезжавший тогда мимо, сказал: «Вот если бы в новую грамоту наши откровения вставили, чукотское учение, вот тогда бы еще можно было всему этому учить чукчей, А зачем нам русское учение? От него только вред, и в охоте никакой пользы…»

А тут еще разговоры пошли, что Рэнто где-то поблизости скрывается. Испугался учитель, заболел неожиданно и уехал обратно в Увэлен.

«Как поеду с отчетом, буду просить, чтобы Торкина опять к нам прислали», — решил Антымавле.

Утром в лавку зашел Гырголь. Обменялись новостями. Хоть Гырголь и не подавал виду, что обеспокоен, но Антымавле понимал, что и его друга тревожат недобрые вести.

— Наверно, слышал, собрание знающих в Нутепынмыне было. Плохое про русилит говорили… Разве на «Сывертыловске» плохие люди были?

— Сепуха, — попытался Антымавле успокоить Гырголя и самого себя, вспомнил торкинское слово и, помолчав, тихо добавил: — Я думаю, осенью не терыкы хотел меня убить, а настоящий человек…

— Ка! — удивился Гырголь.

— Я следы на песке видел: носки в стороны, пятки внутрь, нога глубоко в песок вдавливается… Тяжелый человек бежал. А кто у нас самый тяжелый?

Гырголь шепотом предположил:

— Наверно, Рэнто?

— Ии, тоже так думаю.

— Боится он нас, потому и делает все тайно…

— Кэйве — верно, — согласился Антымавле.

Утром Имлинэ усердно сбивала снег с крыши яранги. Хлопки выбивалки гулко разносились в морозной тишине.

— Етти! — приветствовала она подошедшую Эттыну, продолжая хлопать по крыше.

— Ии, пришла я. — И Эттыне присела на корточки рядом, выпростав руки из широких рукавов и сложив их на животе под керкером.

— Ты, наверно, слышала последнюю новость?

— Какую? — перестала стучать по крыше Имлинэ.

— Нутепынмынский-то Клиттегин задушился…

— Кыке! — охнула она и чуть не упала от неожиданности.

— Говорят, утром проснулся Клиттегин. Рассказал, что сонной дорогой видел, как унесло его в море. Южак сильный был, потом Керальгин задул. Видел сначала Энмынский нос, потом — Сешанский, показался Инчувинский, Увэюн, и вынесло его в пролив. А там тургич — тонкий лед. Ветер. Сбивает с ног. Идти трудно. Кругом трещины. Провалился. Страшно стало. Все равно смерть. Ножом горло порезал, умер… И тут Клиттегин проснулся, — вздохнула Эттыне.

— Кыке вай! — взвыла Имлинэ и выронила из рук выбивалку.

— Ринтылин у них ночевал. Как услышал, что рассказал Клиттегин, сказал: «Тебя там зовут», а сам ушел, уехал. А потом жена Клиттегина сообщила, что хозяин последовал зову, горло ремнем стянул… — умолкла Эттыне. — Гуйгунский Ринтынэт ночевал у нас, все это рассказал.

— Видно, правильно говорили знающие…

Женщины не заметили, как подъехала собачья упряжка.

— Вай-вай! — испугались они и разбежались в разные стороны.

Приезжий удивился, приколол нарту и зашел в лавку.

— Ох, и нарт в Энмыне собралось! — сообщил он последнюю новость.

— Надо и нам ехать, — сказал Антымавле. — Говорили же, помогать надо пароходным людям…

В Инрылине набралось всего три упряжки. Эттытегин, муж Эттыны, сослался на неизвестно откуда появившуюся болезнь ног и заявил:

— Если будет лучше, то поеду. Но болезнь едва ли пройдет. Пусть лучше другой кто-нибудь едет.

Жилища Энмына раскинулись поодиночке километра на четыре по берегу неглубокого, открытого с моря залива. Ближе к скалам мыса Энмын стояли три постройки европейского типа, около них густо лепились яранги. Другая кучка яранг стояла на другом конце у мыса Нетен. Отдельные яранги, словно цепочкой, соединяли оба конца стойбища. Жителям было далековато ходить с одного края на другой, и поэтому они больше передвигались по поселку на собаках; из Энмына ездили в Нетен, из Нетена — в Энмын, заезжая по пути на чаек то в одну, то в другую ярангу.

Но такое в Энмыне было впервые. Собачьи упряжки черными нитями тянулись из одного конца в другой.

У каждой яранги стояло по две-три упряжки. В чоттагинах уже не хватало места для собак приезжих. Рядом с ярангами выросли снежные стены, охранявшие собак от жгучего морозного ветра. Иные нерадивые хозяева распускали собак, и псы стаями бродили по стойбищу, учиняя драки и вырывая клочья шерсти друг у друга.

А сверху со склона, где, как сторожа-великаны, выстроились каменные кекуры, по-прежнему продолжали спускаться вереницы нарт.

Людей собрала последняя большая весть, пришедшая из Увэлена: раздавило льдами пароход «Челюскин», и люди остались на льду далеко в море.

Глухо топоры стучат, рубится мерзлый копальгин для собак. Люди возбужденно делятся новостями, с тревогой говорят о тех, кто остался в море, ходят из яранги в ярангу. Из каких только стойбищ не прибыли нарты: из Увэлена, из Кенискуна, из Инчувина, из Нуукана, из Туныклина. Увэленские говорят короткими отрывочными фразами. Энмынские отвечают не спеша, протяжно, словно песню поют. Нууканские сильнее всех искажают слова, но все прекрасно понимают друг друга.

— Дорога, как речной лед, твердая, гладкая, — сообщила последняя партия каюров, прибывшая из Чеггуна.

— Еще бы, сколько нарт прошло! — соглашались с ними.

— Можно по два человека сажать на нарту, — вмешался увэленский молодой паренек, со странным именем — Комсомолылин, хотя все знали, что настоящее его имя Рермен.

— Хорошо, у тебя нарта крепкая! — проворчал какой-то старик.

— Ты же знал, зачем едешь. Почему крепкую нарту не взял? — упрекнул старика юноша. — У тебя есть другая.

— Наглость недостойна юноши, — ответил сердито старик и пошел прочь.

О чем только не разговаривали люди, но больше всего говорили о тех, кто сейчас находился далеко в море.

— Хорошо, если «Челюскин» у припая раздавило, тогда люди на твердом льду будут, — высказал предположение один.

— Только вот течение что-то сильно тянет на восток. Сжатие большое может быть, тогда и старый лед не выдержит, — говорил другой, вспомнив, как однажды он сам едва спасся от надвигавшейся гряды торосов.

— Энмынский нос шапку надел, — сообщал охотник, увидевший над скалистым мысом облако. — Северяк будет.

— Верно, — соглашались с ним.

— Говорят, в море поедем?

— Коо! — неопределенно отвечали люди.

— Человека с увэленской «экыч» ждут. Он скажет, — добавил кто-то.

И люди ждали. Многим уже не сиделось на месте.

— Пока мы здесь весь собачий корм изведем. Разве прокормит столько упряжек Энмын?..

Гаснет пламя жирника, едва трепещет огонек, вот-вот вспрыгнет и потухнет, но стоит только хозяйке чуть приподнять тонкой костяной иглой моховый фитилек, как снова вспыхнет ровным пламенем светильник, разгорится. Совсем было исчезли тревожные вести, и вдруг поползли коварные слухи по Энмыну, разгорелись, как пламя жирника:

«Это не люди на льду, это терыкы, самые настоящие терыкы…»

«Взят морем икычуренский Анкау… Последовал зову нутепынмынский Клиттегин: они людей с моря везли…»

«Люди с моря принесли все несчастья, им нет места среди живых…»

Народу сошлось много. Собирались по привычке у лавки кооператива. Места в лавке не хватило, решили провести собрание на улице. У входа в лавку намело высокий крутой сугроб. На нем, свесив ноги, уселась молодежь, внизу расположились остальные. Ветер запорошивал снегом одежду, подхватывал и тут же уносил клубы табачного дыма. Смуглые, обветренные лица были суровы. Все сосредоточенно ждали.

На крыльцо поднялся человек с увэленской «экыч», Зильберг, которого хорошо знали жители северных стойбищ, молодой учитель, совсем недавно прибывший в Энмын, переводчик Этылен и еще какие-то люди из РИКа.

— Товарищи! — начал полярник. — Тринадцатого февраля был раздавлен льдами пароход «Челюскин». Люди высадились на лед. Весь советский народ обеспокоен судьбой челюскинцев, правительство принимает все меры, чтобы спасти людей. В Москве создана комиссия по спасению челюскинцев. Руководит комиссией товарищ Куйбышев…

Внимание людей было неожиданно отвлечено. В конце поселка показалась собачья упряжка, она быстро мчалась к месту собрания. Собаки кидались на подвернувшихся щенят, но властный окрик каюра сдерживал их. Головы невольно повернулись к приехавшему. Собаки тяжело дышали, терли морды о снег, сбивали лапами намерзшие ледяшки. С нарты легко соскочил Антымавле и подошел к Зильбергу.

— Не опоздал? — спросил Антымавле.

— Нет. Хорошо, что приехал. Что-то люди колеблются.

— На Чукотке тоже создана специальная тройка для организации работ по спасению челюскинцев, — продолжал полярник. — Здесь в Энмыне у нас руководит этими работами учитель Зорин. «Челюскин» утонул примерно в ста двадцати — ста пятидесяти километрах от берега. Люди на льду. Есть женщины, дети…

Этылен кое-как успевал переводить. В нескольких шагах от него сидел Ринтылин. Лицо старика было серьезным и мрачным: нельзя было определить, что он думает… Но когда старик услышал, что надо спасать людей, то согласно кивнул головой говорящему, словно подбадривал его, даже попробовал улыбнуться.

Из толпы поднялся пожилой увэленский каюр:

— В море плохо. Далеко ехать нельзя. Торосы, трещины. Нарты поломаем, сами пропадем. Все. — И тут же сел на снег.

Старики молчали, вертели в руках выбивалки. Иногда кто-нибудь из них подымал руку и стряхивал с груди кухлянки снежную порошу.

— Нам корма не хватит для собак, — громко сказал энмынский Омкы. — В Ванкареме голодно, в Нутепынмыне голодно. Людям самим есть нечего…

— Корм есть. Отсюда увезем. А ты поедешь? — обратился Зильберг к кенискунскому Эттувги.

— Если все поедут, и я поеду, — ответил Эттувги, встретившись со взглядом Ринтылина.

— А ты? — спрашивал следующих Зильберг.

Ринтылин смотрел на того, кого спрашивали.

— Как все… — слышалось в ответ.

— Кто же все-таки поедет?! — возмутился человек, приехавший от Увэленского РИКа.

— Я! — соскочил с сугроба Рермен. — И я знаю, почему не хотят ехать. Знаю!

— Ты еще молод, — раздался злой шепот из толпы, — у тебя нет настоящих размышлений.

— Ну и пусть молод! — выкрикнул Туккай. — Хватит говорить, собираться надо! — И встал рядом с Рерменом.

— Я только теперь понял, зачем к нам пришли русилит, новые русилит, не такие, как раньше были, — спокойно начал Антымавле. — Я понял, что они приехали учить нас, как строить нашу жизнь. Они хотят, чтобы мы жили так же, как они на своей земле. — Перед глазами Антымавле встало, как живое, лицо Торкина. — Я знаю, что в море ехать опасно, но там же люди! И пусть так будет! — повысил он голос, пристально посмотрел в глаза Ринтылину. — Там такие русилит, которые помочь нам хотят. А разве можно помощников оставлять в беде? Разве это чукотский закон? — И он обвел взглядом толпу.

Толпа молчала. Тяжело дышали старики, они боялись смотреть в глаза тем, кто стоял у входа в лавку.

— Я поеду, Гырголь тоже поедет, — нарушил молчание Антымавле и показал рукой на только что подъехавшего Гырголя.

— Я тоже поеду, — несмело заявил Како.

— Раз эти поедут, и я поеду, — решился кенискунский Эттувги.

— И я.

— Я тоже.

Но это «я» так редко звучало в толпе, что казалось маленькими островками в безбрежном океане.

— Главная база будет у мыса Ойман. Оттуда ближе к челюскинцам, — продолжал человек из Увэлена. — Возьмем необходимый груз, копальгин для собак, продукты для людей.

В тот же вечер в Увэлен на рацию был послан посыльный с сообщением, что к мысу Онман выходят собачьи упряжки.

Ночь. Тихо стало в Энмыне. Иногда только тишину нарушал вой собак, далекий гул моря. Но тишина была лишь на улице, в ярангах по-прежнему продолжали обсуждать события последних дней.

Ринтылин тоже не спал и переходил из яранги в ярангу. Он советовался с духами, и они ему сказали, что людей в море ждет гибель.

И неожиданно среди ночи проснулся Энмын. Завизжали собаки у одной яранги, подняли лай у другой. Слабо засветились приоткрытые двери. Послышался легкий стук остола по нарте: кто-то сбивал снег с копыльев, готовил нарту к поездке. Заскрипели полозья, по снегу, упряжки одна, за другой потянулись к Энмынскому перевалу. Ни Зильберг, ни учитель не слышали, как прошли нарты. И к утру очень многих не стало в Энмыне.

Уполномоченный по спасению челюскинцев был озадачен: в Энмыне осталось всего двенадцать нарт. Пришел безрукий худощавый норвежец Волл. Еще в молодости занесла его судьба на Чукотку. Сначала он работал в компании Свенсона простым рабочим, искал золото, потом стал заниматься мелкой торговлишкой. Прижился на Чукотке, обзавелся семьей да так и остался. Чукчи уважали его, как человека решительного, смелого и отзывчивого, жившего так же, как чукчи, но, в то же время слегка не доверяли ему, как и всем торговцам.

— Я вчера не стал выступать при людях, — сказал Волл. — Новая власть по-прежнему относится ко мне с недоверием, меня могли понять неправильно. Но сейчас я хочу высказать вам свое мнение по поводу посылки нарт в море. Я хорошо знаю Чукотку и, к сожалению, вынужден прямо сказать вам, что посылка нарт в море — безрассудное дело. Будут лишние жертвы, да и не дойдут они до места гибели…

— Мистер Волл, — сухо подчеркнул метеоролог, — когда надо, так они и на Аляску по льду перебираются. Саботируют! — повысил он голос. — А вы им потворствуете.

— Это не так, — спокойно возразил Волл. — На Аляску через пролив по льду редко кто переходит. Находились лишь отдельные смельчаки. Все это выдумки. Чукчи не безучастны к судьбе челюскинцев. Правда, среди них находятся недоброжелатели, но основная масса хочет помочь челюскинцам. Двери моей яранги всегда открыты, и можете на меня положиться, но, как видите, я не могу принять полноценного участия в спасательной экспедиции, — Волл показал обрубки обеих рук.

Доводы были убедительными. Все задумались. Вдруг распахнулась дверь, на пороге встал Антымавле.

— Почему нарты уехали? — спросил его Зильберг.

— Плохо в море. Боятся. Старики пугают. Но которые остались, ждут, спрашивают, что делать…

— Что делать? Ехать, — тихо сказал метеоролог. Чувствовалось, что и он уже стал колебаться в своей правоте.

— Поверьте мне, но вы поступаете неразумно, — Волл тяжело встал и медленно направился к дверям. — Доберетесь до мыса Онман, подумайте еще раз, осмотритесь, — бросил на прощанье и тихо закрыл за собой дверь.

Часа через два из Энмына на север к мысу Онман вышли двенадцать нарт. На первой нарте, облаченный в тяжелую меховую одежду, как каменное изваяние, сидел сердитый и угрюмый метеоролог полярной станции из Увэлена…

Не успели добраться до своих мест беглецы из Энмына, как в Увэлене было получено сообщение из Рыркайпия от чрезвычайной тройки, что посылать нарты в море не надо, нужно только завезти продукты и бензин на главную базу в Ванкарем.

И снова разъехались по всем стойбищам уполномоченные РИКа. Они объясняли людям, что вся надежда на самолеты, которые скоро должны прилететь. Но от всех жителей требуется большая помощь. Надо завезти на север бензин, продукты, корм для собак, мясо для людей. На севере голодно. Нужно обеспечить продуктами не только челюскинцев, но и самих жителей.

— Врут танныт, — нашептывали недоброжелатели, как только уполномоченный уезжал из стойбища. — Разве есть у русилит самолеты? Если у них товаров мало, то самолетов совсем нет. Разве америкалит могут прилететь.

А дней через пять, в тихий морозный день, люди услышали гул мотора. Со стороны Увэлена показалась точка, она быстро росла и приближалась.

— Чей же?

Проревели моторы над стойбищем, присели от страха люди, пронеслась железная птица.

— Наш, советский, — вздохнули все, разглядев на крыльях яркие красные звезды.

— Еще самолеты летят. Много летит, — передавали по стойбищам весть, полученную по железным веревкам…

И потянулись караваны нарт из южных стойбищ к Увэлену, из Увэлена в Энмын, из Энмына в Ванкарем. Ожило, зашевелилось все побережье. Скрипят нарты под тяжестью двухсоткилограммовых бочек с бензином, покрикивают каюры на собак, остается глубокий след на снегу. Едет в тундру ванкаремский Ярак с учителем Костаренко, чтобы забить оленей для челюскинцев. Перебирается от стойбища к стойбищу Антымавле, везет оленье мясо в Энмын Аймет. Ни пурга, ни туман не сдерживают людей, только самолетам плохо: нельзя лететь, сопок не видно. Но прошла пурга, стихло, солнышко выглянуло, снова загудели самолеты над побережьем.

Никогда такого не было на Чукотке.

День уже становился долгим, скоро и вовсе не будет темноты. А раз ночь стала короткой, то и спать людям приходилось мало: укладывались с заходом солнца, вставали с рассветом. Дел и забот было столько, что инрылинцам некогда было отдыхать.

В сумерках Антымавле с Рыно сидели в пологе и с наслаждением пили горячий чай. Они только что кончили рубить копальгин. Каждый день проходило шесть-семь упряжек, а в каждой упряжке по десять-двенадцать собак. Собак надо кормить, а это не простое дело. Собаке нельзя давать мерзлый копальгин большим куском, приходилось рубить каждый кусочек на мелкие дольки, да еще делать надрубы, чтобы его легче было глотать.

— Наверно, Гырголь уже в Ванкареме, — отхлебнул чай с блюдца Рыно.

— Видимо, — неопределенно ответил Антымавле, — если, конечно, нарта выдержала. Бочка с моторным жиром тяжелая, полозья тонкие…

— Не сломается. Гырголь умелый, — заверил Рыно и отодвинул кружку с блюдцем. — Вынэ аттау! Пойду я.

— Как хочешь.

Рыно бесшумно выполз из полога, долго возился в чоттагине, надевая кухлянку. Наконец вышел на улицу, вдохнул полной грудью свежий воздух и застыл на месте, вглядываясь в темноту серой ночи.

— Мэй! — окликнул он вдруг Антымавле. — Будто кто едет? Послушай!

Антымавле налегке выбрался наружу. Было тихо и темно. Друзья долго прислушивались. Издалека доносился скрип нарт, понукания собак, голоса людей.

— Другие пешком идут, — определил по слуху Рыно.

— Тяжело…

— Нарт мало. Все заняты.

— Имлинэ! — негромко окликнул Антымавле жену. — Рай-рай, гости там.

Тявкнула собака, за ней другая, и вскоре залились все собаки в Инрылине. Из полумрака вынырнула первая упряжка с большой поклажей и двумя пассажирами, следом за ней вторая, и скоро собачьи упряжки окружили лавку Антымавле. Люди приветствовали друг друга, обменивались новостями. Подошли пешие. Они с трудом подымали ноги. Дорога, видимо, была дальней.

— Еттык! — приветствовали всех челюскинцы, узнавшие за время перехода несколько чукотских слов.

— Како, еттык, — радостно ответил Антымавле и протянул каждому руку.

Инрылинцы, словно и спать не ложились, быстро окружили приезжих, которых оказалось чуть меньше, чем самих инрылинцев вместе с женами и детьми.

— Что же в стороне от дороги базу сделали? — спросил высокий челюскинец, которого Антымавле принял за начальника.

— Тут маказин есть, уверат — мясная яма общая. Здесь мясо складываем вместе, продукты есть.

— А, вот оно что, — понял челюскинец.

— Давай в ярангу скорее, отдыхать, — торопил Антымавле.

Люди оживленно переговаривались на смешанном чукотско-русском языке. Чукчи пытались говорить по-русски, — челюскинцы — по-чукотски. Получалось смешно, смеялись и те и другие, но все понимали друг друга.

Первым делом надо было устроить всех на ночлег.

— Пьять яранг, — показывал пять пальцев Антымавле высокому русскому. — Говори, кто куда пойдет спать.

Челюскинцев было пятнадцать человек. Они быстро разбились на группы, и Антымавле тут же повел их по ярангам.

— Эти у вас будут, — говорил он хозяйке, входя в чоттагин. — Пока спать будут, одежду просушить надо, обувь починить, — наказывал он, будто хозяева сами не знали, как нужно с гостями обращаться. — Маказин есть, можно сахар, галеты, консервы… — объяснял он челюскинцам.

— Спасибо, спасибо, — отвечали челюскинцы. — Отдохнем, придем в магазин.

— Зачем ходить. Скажи, сам принесу, — предлагал услуги Антымавле и вел остальных к следующей яранге.

— А как же каюры?

— О-о, найдут у кого ночевать. Места хватит.

Пока Антымавле распределял гостей по ярангам, инрылинцы распрягли и накормили собак приезжих и сейчас обсуждали подробности гибели «Челюскина». Антымавле прихватил с собой еще двух человек и забрался в полог.

— Все, — сообщил он высокому и умолк, увидев, что один из челюскинцев, ловко орудуя карандашом, рисует его дочку. Девочка сидела среди шкур в углу полога и удивленными черными глазами пристально смотрела на приезжих. Антымавле забыл обо всем. Сначала он видел лишь слабые наброски карандаша. Но вот челюскинец усилил линии, заштриховал с одной стороны, с другой, подправил внизу — и вдруг с бумаги на Антымавле глянуло удивленное лицо его дочери.

— Ка-а-ко-мей! — протяжно воскликнул он и с восхищением посмотрел на художника.

— Федор, — представился тот и пожал руку Антымавле. — На память рисую. Приеду в Москву, посмотрю, Чукотку вспомню… — Блокнот пошел по рукам. Люди внимательно разглядывали, охали, восторгались и удивлялись мастерству Федора.

В пологе ярко горели три жирника. Людей набилось битком. Гости не могли сидеть по-чукотски и вытянулись лежа, облокотившись на руки. Каюры и хозяин сидели полуголые. Имлинэ в одних трусиках бесшумно передвигалась в пологе, не испытывая никакого смущения. Когда она наклонялась над столиком, тугие черные косы скатывались с плеч, падали на полные упругие груди.

Федор ниже склонился над блокнотом, высокий смущенно отвел взгляд в сторону и стал внимательно изучать устройство жирника. На столике появились чашки, блюдца.

— Неудобно так женщине ходить, — шепнул высокий на ухо Антымавле. — Надо платье купить, красивое платье.

— Ии, верно, — согласился Антымавле. — Как будет, подарок жене сделаю. — И, отвернувшись, сказал что-то Имлинэ.

Имлинэ пробралась в уголок полога, стянула с балки нарядную камлейку и прикрыла наготу.

За ужином челюскинцы подробно рассказывали, что произошло в море, показывали фотографии.

— Какомей! — не переставали удивляться люди.

Говорил больше высокий, а Федор успевал есть и рисовать. Рисовал он все. На одном листке появился чайник, висящий над жирником, на другом — люди, усевшиеся в кружок.

«Какой неугомонный», — подумал Антымавле, не переставая восхищаться рисунками.

— Всех людей в Ванкарем на самолетах вывезли, — рассказывал высокий.

— Ка! — воскликнул Антымавле и с жаром стал делиться своими мыслями, кое-как подбирая русские слова. — Хотели отправить к вам на помощь собачьи упряжки, старики говорили, нельзя это делать. С моря приходят терыкы, а ты совсем не похож на терыкы, настоящий человек, как я, как он, как они, — переходил порою на чукотский язык Антымавле. — Трудно: много еще глупых людей, всего боятся, келет боятся. Говорили, у русских нет самолетов, нет хороших товаров. Все это неверно…

— Ну, а как же подействовало наше спасение на людей?

— О-о, это сильно помогло! Когда люди увидели множество самолетов, потом парахоты, тогда сказали, что Советская власть сильная, и перестали слушать знающих.

— Ии-кун, кэйве, кэйве, — поддакивали каюры, прихлебывая чай, обтирая потные лица.

Имлинэ развесила на балке одежду челюскинцев, расправила торбаса Федора: они у него за время пути совсем стоптались и съехали набок, как у ребенка, впервые надевшего настоящую обувь. «Не привык еще носить чукотские торбаса», — подумала она, повесила их над жирником и стала внимательно слушать, хотя ничего из разговора не понимала.

— Вынэ!.. Хватит, гостям спать надо. Отдыхать, — спохватился Антымавле, увидев, как слипаются веки и невольно клонится голова у высокого.

— Это правильно, — согласился он и стал укладываться, пытаясь вытянуть ноги, — Федор, давай спать. Кончай, все равно всех и все не перерисуешь.

Скоро в пологе послышался храп. В уголочке, съежившись, обняв дочку, пристроилась Имлинэ, головами к выходу спали гости, рядом с ними расположились каюры. Антымавле не спалось, перед глазами вставали палатки на льду, он слышал грохот льдов, гул самолетов…

Антымавле тихо выбрался на улицу, впустив в полог струю свежего воздуха.

На улице уже рассвело. Собаки спали, свернувшись клубочком, в стороне стояли неразобранные нарты, готовые в дорогу. Над торосистым краем ледяных полей появилось алое зарево: вот-вот должно было взойти солнце. Антымавле постоял, посмотрел вокруг и, словно решившись на что-то, вернулся в чоттагин и стал копаться в вещах Тымнеквына. Он нашел наполовину обработанный моржовый клык, завернутый в нерпичью шкурку: старик что-то хотел гравировать на нем, но не успел. Тымнеквын любил наносить красивые узоры даже на простых будничных вещах: ему всегда казалось, что эти узоры приносят удачу. Потом Антымавле достал старую замасленную тряпочку, в которой хранился резец-коготь, сделанный из куска напильника, и плоская стамеска с отшлифованными боковыми гранями. В лавке Антымавле взял карандаш, согнал собачонку, пристроившуюся у китового позвонка, и сел у открытых дверей.

Чуть слышно заскрипел металлический коготок по кости. Солнце брызнуло первыми лучами в открытую дверь, и кость забелела, как снег, ровная, гладкая. Лишь в тех местах, где прошел коготок, остались едва заметные штрихи-царапинки. Антымавле смочил слегка поверхность кости, зачернил штрихи карандашом, а потом стер влажной ладонью — и на клыке появился четкий контур уходящего носом в глубину моря «Челюскина», сбитая льдами передняя мачта, винт, руль, глыбы льдин. В памяти возникла фотография, показанная высоким челюскинцем, и он подрисовал перекладины на мачтах. Скрипел резец, шуршал карандаш — и вскоре весь клык был испещрен мелкими четкими рисунками. Рядом с тонущим «Челюскиным» появились палатки в торосах, люди, несущие на плечах ящики и мешки, самолеты, делающие круги над лагерем, вышка с красным флагом. Но раз люди были далеко в море, где-то у Медвежьего острова, то они обязательно должны были увидеть умку. Об этом не говорил высокий, но умки там должны быть обязательно. Антымавле добавил пропущенное: нарисовал убитого умку, а над ним челюскинцев с ружьями. Оставалось еще свободное место, и все, что возникало в памяти у Антымавле — и виденное им самим и слышанное от людей, — уместилось на клыке. Он даже воспроизвел на самом кончике клыка сценку встречи у него в яранге: на переднем плане двое челюскинцев, у одного на коленях блокнот, второй сидит спиной и что-то рассказывает, чуть дальше у стенки каюры и он сам, Имлинэ наклонилась и наливает в кружки чай.

— Ытреч — все, — вздохнул он.

— Как погода? — вдруг спросил из полога проснувшийся каюр.

— Нымелькин — хорошо, — и тут только заметил, что уже давно наступил день.

Гости спали долго. Апрельское солнце поднялось высоко и попыталось пригреть тундру, но задул легкий западный ветер, потянуло жгучим морозцем. Первым проснулся высокий и тут же забеспокоился: нужно ехать. Антымавле предлагал остаться еще на один день, чтобы отдохнули люди и собаки. Но высокий никак не соглашался и просил подымать всех. Проснулся художник. Антымавле долго не решался заговорить с ним, размял и подал торбаса, снял его одежду и наконец робко промолвил:

— Ты Москва поедешь, посмотришь рисунок, нас вспомнишь. Вот мою память возьми, — и подал клык, завернутый в нерпичью шкурку. — Тут тебя нарисовал, его нарисовал, — показывал на каждого пальцем Антымавле, — ее нарисовал, всех нарисовал…

— Как же ты сумел?! — оторопел Федор, рассматривая клык. — Здорово!

Антымавле был доволен, с лица не сходила улыбка.

— Тебе память есть, мне тоже память надо. — И он показал на карандаши, блокнот.

— Что же тебе нарисовать? Возьми, что нравится, — предложил Федор.

— Нет, не надо. Я видел в русских домах большие картинки, портыреты, кажется, называется, там Ленин. У меня есть Ленин, но маленький, а мне хочется, чтобы у меня большой был Ленин и чтобы я мог смотреть на него всегда.

— Это можно. — И Федор взялся за карандаш.

— Йыккайым! — обрадовался Антымавле и выбежал из яранги.

…Скрылись вдалеке нарты, а Антымавле еще долго стоял и смотрел им вслед. В руках его был листок твердой бумаги с портретом Ильича, ветер колыхал полы кухлянки, топорщил волосы, но Антымавле не чувствовал холода: ему было тепло. А вечером он долго и старательно выстругивал палочки для рамки, чтобы повесить портрет так же, как вешают русские у себя в домах. Рядом возилась девочка.

— Атэ, атэ! — звала она отца и пыталась утащить обструганную палочку.

— Ки-ки — нельзя, нельзя, — ласково говорил Антымавле и показал на листок. — Кыгите, смотри — Ленин.

Старый знакомый, как родной брат

Смотрит Теркынто на луну, а луна яркая, в зеленом кругу. Думает: «Примета верная, хорошая погода будет. Можно бы на охоту пойти. А вот в тундру поехал. Глебов просил. Такому человеку отказать нельзя. А как хорошо сейчас в море! Тургич — молодой лед к припаю прижало, нерпы много…»

Нарта резко остановилась: собаки второй пары присели и справили большую нужду. Пассажир, сидевший спиной к Теркынто, от неожиданного толчка привалился к каюру. Мысли Теркынто оборвались:

— Хак-хак! — прикрикнул он на собак.

Две собачьи упряжки, по двенадцати собак каждая, бодро бежали у отвесных скал по морскому льду. Санный путь установился давно, дорога укатана, наст твердый, даже морской рассол не проступает. Широкие приземистые нарты поскрипывают копыльями, прогибаются полозьями на каждой неровности и легко скользят по снегу.

Нарты тяжело загружены. На первой ехали двое: молодой туныклинский каюр Теркынто и Глебов. Два года не было Глебова в Увэлене. Говорили, совсем уехал, а нет — вернулся, учился где-то. Как родного, встретили его увэленцы, потому Теркынто и не сумел отказать Глебову в поездке. На север ехать — большое дело, людям помочь надо. Согласился Теркынто, поехал.

А дело действительно было важным…

— Ваша задача, — напутствовал Глебова секретарь райкома Бондаренко, — не только проверить наши торговые точки и дела кооперации, но и провести работу по укрупнению стойбищ. Все эти северные промысловые объединения настолько маломощны, что трудно решать дальнейшие хозяйственные вопросы. Правда, это будет тебе лишняя нагрузка, — перешел на «ты» Бондаренко, — но сам понимаешь. Аппарат райкома — раз-два и обчелся, поездки длятся по пять-шесть месяцев, район огромный.

— Да это и не затруднит меня. — Глебов уселся поудобнее.

— Одно время мы тут перегнули немного в вопросах коллективизации. Потом исправились, но отголоски нет-нет да и проявляются. Кто-то здорово работает… Американофильство, суеверия, приметы — все это используется очень умело, — вводил в курс событий Бондаренко. — Нацсовет, допустим, скажет: «Надо сделать общую яму дли мяса». — «Ии-ии, кейве!» — дружно соглашаются люди. Как будто все в порядке, люди поддержали наше мероприятие, но как только уедет наш представитель, это «ии» сразу же забывается: «Не будем рыть землю, выйдет злой дух, и народ заболеет». Мне кажется, что не в духах дело… Дух этот живой и действует ловко… — Бондаренко замолк и стал, набивать трубку. — Вот познакомьтесь с делами прошлых лет. — Он открыл сейф и достал несколько папок с документами. — Словно какая-то организация действует, использует наши промахи и отсталые взгляды людей. Посмотри сам, а я покурю.

Глебов медленно листал страницы дел:

«Шаманская деятельность Тамне началась с мая 1932 года и была направлена против кооперации, школ обучения на национальном языке, против местной интеллигенции и, в частности, против организатора Мечигменского оленеводческого товарищества т. Ильмоча, которого обвинили в предательстве по отношению к своим сородичам…»

«В перевыборную кампанию в нацсоветы 1931–1932 годов стойбища Пылёка, Лёлётке, Гиутегина отказались участвовать в голосовании…»

— Кое-что нам удалось раскрыть, — продолжая Бондаренко. — И знаешь, кто это сделал? Комсомольцы культбазы. Анкатагин увидел однажды ночью на верхушке яранги Тамне большую фанерную модель самолета с вертушкой и обрезом дробовика. Во время камлания он дергал за ниточки, раздавался выстрел, и люди падали на пол от страха.

— Ох, и фокусники, — рассмеялся Глебов.

— Да, отличнейшие фокусники… Но поколебать авторитет Тамне, даже раскрыв обман, нам не удалось. К нему часто наезжает известный богатый чаучу Пылёк, бывает у него кувлючинский Рэнтыгыргин, едут к нему за советом, как к учителю, гуйгунский шаман Ринтылин, инчувинский Имрынеут. Чем живет Тамне непонятно: песцов не промышляет, на охоту в море ходит изредка, живет одиноко своей ярангой, но у него все есть и главное — американские товары…

— Может, контрабанда? — высказал догадку Глебов.

— Слухи есть, но фактов нет.

Глебов задумался. Бондаренко сосредоточенно ходил между столов. Кабинета отдельного не было, весь аппарат райкома размещался в одной комнатушке.

— Возьмите с собой самое лучшее из товаров, какие у нас есть. Самое лучшее, — еще раз подчеркнул Бондаренко. — И попытайтесь оказать влияние на Пылёка. Если даже вы просто завяжете с ним торговые дела, это уже большой шаг. Этот чаучу держит в руках всю Кувлючинскую тундру, оказывает давление на мелких оленеводов, препятствует организации коллективных хозяйств и всячески избегает встреч с представителями райкома. Его влияние огромно, авторитет непоколебим, поэтому действовать надо крайне осторожно. Прощупайте заодно и Рэнтыгыргина.

— Об этом чаучу я слышал и раньше, — заметил Глебов.

Бондаренко словно не слышал Глебова:

— Помните, никакого насилия. Нам нужно, чтобы люди сами поняли сущность наших мероприятий и поддерживали нас. Да что я тебе все пережевываю, ты сам лучше разберешься в этих делах…

Разошлись уже поздно ночью. Увэлен спал.

— Ну, счастливого пути, — пожал руку Бондаренко…

Короткий декабрьский день угасал. Нарты прошли косу, растянувшуюся километров на шестьдесят, и поднялись на пологую горку мыска, вдающегося в море.

— Вон Инрылин! — показал Теркынто.

Собаки почуяли жилье и пошли бодрее. От долгого сидения на нарте у Глебова отекли ноги, заныла спина, хотелось встать во весь рост и вытянуться. Впереди показалась песчаная коса, а немного в стороне на пригорке — пять яранг. К одной из них, выгодно отличавшейся от других, была пристроена маленькая палаточка, занесенная снегом.

— Ра-ра-ра-рай-рай! Ярат! Яранги, яранги! Антымавле близко! — подбадривал собак Теркынто.

Собаки рванулись, из-под остола мощной струей забил снег. Теркынто еле сдерживал их. Разгоряченные псы подскочили к крайней яранге. Откуда-то выскочил лохматый пестрый щенок, взвизгнул и пронесся перед носами передовиков. Рывок — нарта дернулась, Глебов не удержался и растянулся на твердом заструге.

Из маленькой палаточки выскочил человек, с маху хлестнул ремнем по мордам собак, спасая щенка, и сердито прикрикнул:

— Гэ, гэ! — Но тут же воскликнул: — Ка-а-а-ко! Теркынто!

— Мури, приехали мы! — И Теркынто с силой нажал на остол.

— А это кто на снегу отдыхает?

— Глебов!

— Как? — Антымавле опешил.— Он же, говорили, совсем уехал… — И направился к Глебову.

— Дорово, — он протянул руку Глебову и помог встать.

— Етти! — поздоровался он.

— Имлинэ, Клепов приехал! — закричал Антымавле в ярангу.

Из дверей выглянуло радостное лицо женщины и тут же скрылось обратно. Из соседней яранги прибежал Гырголь. Приезд гостей был радостным событием для Инрылина.

Глебов держал руку Антымавле, крепко сжимая ее, и пристально вглядывался в знакомое лицо. На него смотрели живые, веселые глаза. С лица не сходила улыбка. На Антымавле была опрятная новая кухляночка, сшитая из неблюя, украшенная у подола узором из белых и темных квадратиков. Ростом, казалось, он стал несколько ниже. На ногах нарядные, расшитые оленьей шерстью торбаса из белого камуса.

— А ты нисколько не изменился, — похлопывал его по плечу Глебов. — Даже морщин нет…

Вокруг прибывших собрались соседи, помогли распрячь собак. Теркынто только указывал, что надо делать.

— Иам, зачем тут стоять будем? Пошли в ярангу, — предложил Антымавле. — Устал?.. Тут все сделают. — И потянул Глебова за пустой рукав.

У входа в ярангу он крикнул:

— Имлинэ, выбивалку!

Из дверей чоттагина рука протянула косок распиленного пополам оленьего рога.

— Нужно снег выбивать хорошо. Кухлянка лучше просохнет, дольше сохранится, — приговаривал по-чукотски Антымавле, прохаживаясь выбивалкой по спине Глебова.

— Теперь можно и в полог.

Глебов нагнулся, приподнял край широкой оленьей шкуры, служившей завесой, и неуклюже протиснулся в полог. В глаза ударил яркий свет жирников, стоявших по одному у каждой стены. Полог квадратный, широкий и просторный. Пол покрыт новым репальгином. Репальгин тщательно выскоблен и поблескивает желтизной. По стенам и потолку протянуты широкие гладкие рейки, образуя ровные квадраты, в промежутках которых вставлены цветные картинки из старых журналов, яркие обертки от консервных банок.

В небольшой рамочке висел портрет Ильича, выполненный карандашом. Рядом, несколько ниже, были подвязаны часы-ходики. Стрелки показывали час дня. Время, конечно, не соответствовало истине, но свериться было не у кого. Хозяева, видимо, просто подтягивали гирьки, чтобы ходики шли. У задней стенки, под самым потолком, проходили две круглые тонкие балки, на которых сушилась одежда и обувь. В правом углу стоял небольшой фанерный ящик из-под вермишели, на нем потрепанный портфель, набитый до отказа бумагами, и рядом — счеты, рамка которых была скреплена костяными уголочками.

«Внешне Антымавле тот же, а жизнь его изменилась», — подумал Глебов.

В нос бил запах от жирников, хотя те и горели ровным, как у керосинки, пламенем. Над одним жирником висел, посапывая, большой чайник, над другим — солидный американский котел с кусками обтаявшего сверху льда. Глебову понравилась аккуратность и чистота — все это располагало к отдыху. Тепло приятно расходилось по телу. Хозяев не было, лишь глухо доносился с улицы скрип снега, веселый оживленный говор. Глебов растянулся прямо на чистом полу. Сказывалась утомительная езда на нарте, глаза слипались, клонило ко сну.

Вдруг приподнялась входная шкура и кто-то протолкнул под нее маленький меховой комочек:

— Нутку кытвай! Будь здесь! — напутствовал женский голос.

Глебов всмотрелся и обнаружил, что это девочка. Как он ее не заметил на улице? Девочка сидела в той позе, как ее посадили. Черные глазенки недоуменно посмотрели на приезжего. Голова была накрыта цветистой косынкой, из-под которой торчали черные тугие косички.

— Что же ты? Иди ко мне…

Незнакомый голос испугал девочку. Губы вытянулись, лицо скривилось.

— Ымымэй! — потянулась она к выходу.

Клубы пара ввалились в полог.

— Вот теперь можно новости послушать, — обратился Антымавле к Глебову.

— Почему ты думал, что я уехал? — спросил Глебов.

— Многие русилит так делают. Поработают три года и уезжают к себе домой…

— Да разве я брошу Чукотку, Антымавле? Пробовал, да не вышло. Теперь до конца жизни быть мне здесь.

— Нымелькин! — одобрил Антымавле и взял на руки дочку. — Не бойся, он совсем не страшный. — И показал пальцем на Глебова.

В чоттагине усиленно выбивали снежную пыль из одежды. В полог, кроме приезжих, вползли и соседи. Каждому интересно было узнать, что скажет однорукий.

Имлинэ, в неумело надетом ситцевом платье, поставила посредине полога столик на коротких ножках, расставила чашки с блюдечками. Некоторые из них потрескались и были старательно перетянуты у донышка и верхнего края оленьими жилками.

Глебов подтянул к себе вещевой мешок, занесенный Теркынто, и стал вытаскивать сухари, галеты, печенье.

Утром, как только рассвело, Глебов приступил к ревизии. Снаружи палатка-пристройка занесена снегом почти до самой крыши. На крыше натянут серый, уже выветрившийся брезент. Чтобы не обвалилась крыша и снег не продавил хрупкие стены, вокруг пристройки прорыта до самой земли траншея. В самой торговой палатке, обитой внутри пестренькой светлой бязью, было чисто. Товар аккуратно и со вкусом размещен на полках. Мешки с крупой, сахаром и мукой стояли на специальных подставках, в углу были аккуратно разложены всякие скобяные изделия, а у прилавка стояли знакомые Глебову пружинные весы. Под самой крышей палатки по коньку висело около двадцати дорогих коверкотовых костюмов большого размера.

— Давно они у тебя? — показал рукой Глебов.

— О-о, теленьеп — давно, очень давно, два года.

— Кто-нибудь покупает?

— Ваневан — нет. Кому они нужны?..

— Так ты отправь их обратно. Разве это трудно?

— Нет, но не берут. Говорят, заставляй покупать, пусть чукчи в костюмах ходят, а капканов нет — песцов ловить нечем, патронов тоже, ружей хороших нет…

— Ладно. Подумаем.

Для костюмов Антымавле сделал специальные плечики и на ремешках подвесил их к коньку палатки. У крайнего пиджака был сильно раздут рукав, и костюм висел косо, так же с одинаковым наклоном висели и другие.

— Что это такое? — Глебов пощупал рукав пиджака, кое-как дотянувшись до него. — Солома, что ли?..

— Нет, бруки, бруки… штаны… — перебирал слова Антымавле, думая, что Глебов не понимает.

Как-то Антымавле был в Увэлене. Видел, как раскладывались и расставлялись товары в новом магазине, и заметил, что пиджаки вешают на специальные плечики, но так и не узнал, как вешаются брюки. Антымавле сам сделал плечики для своих костюмов, но долго думал, куда же приспособить брюки. Пробовал класть их сверху пиджаков, но они скатывались и падали. И наконец догадался — туго свернул брюки трубочкой и втиснул их в рукава пиджаков. Получилось хорошо, Антымавле остался доволен. Он не понимал, почему улыбается Глебов. Тот раскрыл секрет хранения брюк.

— Ка-а-комей! И как это я не заметил, — ударил себя рукой по голове Антымавле. — Ведь видел же, что у плечиков висит еще одна палочка, но никак не мог догадаться, для чего это, — он тут же рванулся и снял один костюм. — Смотри, кыгите, смотри, — тормошил он Глебова.

Действительно, плечики были скопированы точно, только вместо крючков из проволоки, которой не оказалось под руками, Антымавле подвязал нерпичьи ремешки. Антымавле тут же поснимал все пиджаки, повытаскивал измятые брюки и развесил костюмы как полагается.

«И какой дурак додумался послать сюда эти костюмы?» — возмущался про себя Глебов.

Торговлю Антымавле вел по записи, но это нужно было больше для формальности: он всегда помнил, кому и что дал. Обыкновенную ученическую тетрадь он разлиновывал на три графы и записывал дату римскими цифрами, рубли и копейки. Если строчки не хватало на одного человека, он занимал вторую.

Товары не записывал, а указывал лишь дату, розничную цену и общую сумму. Иногда в тетради встречались перерывы в записях по два-три дня, а часто и до десяти дней.

— Почему не торговал в эти дни?

— В Энмын за товарами ездили.

Глебов ткнул карандашом в дату от 5/V – 1934 года.

— Кто это у тебя покупал?

Антымавле вгляделся в запись, задумался:

— Это приезжал ванкаремский чавчыв Вальгыргин. Три песца привез… Взял две плитки чая, пять килограммов сахару, десять метров материала. Вот такого, — показал продавец на отрез. — Десять пачек патронов к винчестеру «30 на 40», муки… — перечислял Антымавле.

Глебов незаметно взял счеты и стал откладывать косточки: он хорошо знал цены товаров. И когда Антымавле кончил перечислять, то сумма, отложенная на счетах, точно совпала с записью в тетради.

— У тебя в голове, Антымавле, вторая такая тетрадь, даже лучше. Тетрадь может потеряться, а голову никогда не потеряешь.

Антымавле было приятно, но он не подал виду.

Недостачи не оказалось, но откуда-то выплыли излишки около одного килограмма сухофруктов, а из заготовок не хватало одной пары торбасов.

Антымавле хорошо усвоил русские слова, связанные с торговлей, ему было понятно, что такое «излишки», «недостача», поэтому он удивился и даже немного испугался. «Откуда у меня могло оказаться лишнее? Компот никто не брал, он сухой и невкусный. А куда могли деться торбаса? Надо еще раз проверить», — решил он.

Антымавле снова перевесил компот, находившийся в ящике и в мешке, — и опять оказалось лишнее. Он стал вспоминать подробности последней поездки: «В Пильгине я принял пять нерпичьих шкур, — шептали губы, — в Кувлючине… Какумей!» — вспомнил он, бросился в угол и снова схватил мешок, который только что взвешивал:

— Вот нутку, здесь! Потеряться не может!

В мешке вместе с фруктами лежали новые нерпичьи торбаса. Взвесили остатки — все совпало.

— Этки, плохо, Антымавле, держать вместе с сухофруктами торбаса. В торбасах ходят, а сухофрукты едят. Портятся от этого продукты, — сказал Глебов.

— Торбаса новые, никто не ходил. А наши все равно не покупают компот.

— Но от этого же портится товар. Пусть у тебя не берут — увезем в другое место, и там возьмут. Учет ты ведешь хорошо, но нужно учиться дальше, — объяснил Глебов, усевшись на китовом позвонке рядом с прилавком. — Вот, например, ты торгуешь прямо в кухлянке. Хотя она у тебя и чистая, но все равно, когда ты отпускаешь муку, сахар или крупу, то шерсть попадает на продукты, покупатель недоволен: «Почему товар грязный?»

— Наши никогда не ругаются, — авторитетно заявил Антымавле.

— Все равно это плохо. Сейчас не ругаются, но скоро начнут.

— Кэйве, правта,— закивал головой Антымавле.

— При торговле халат надо.

— Какой халат?

— Халат белый, как камлейка. Я пришлю тебе обязательно. А сейчас надо сшить чистую белую камлейку и торговать в ней. Валем — понял?

— Ии.

— Ох, и холодище же у тебя, — передернулся всем телом Глебов. — Пошли в ярангу, там поговорим подробнее.

Вышли наружным ходом. На улице весело играли ребятишки. Мальчишка лет шести бегом проволок мимо Глебова обломок оленьего рога. Что-то промелькнуло перед глазами, и рог повис на аркане. Мальчишка постарше уперся ногами в снег и, как настоящий пастух, волочил пойманного «оленя». «Олень» взбивал обломком рога снег, упрямился, но подошвы торбасов заскользили, и «олень» повалился на бок.

— Поймал, поймал! — орали дети.

— В оленей играют. А вон мой постоянный помощник, тоже хочет стать продавцом, — показал Антымавле на рослого парнишку. — Ыттувги, сын Гырголя. Все равно что мой сын. Он читать умеет.

В пологе было тепло. Посапывал чайник над жирником. Имлинэ, придвинувшись поближе к свету, тщательно зашивала дырку на дорожных торбасах Глебова. Он не просил об этом, но хозяйка не может допустить, чтобы гость поехал дальше в рваных торбасах.

Рядом с матерью копошилась совершенно голенькая девочка, вчерашняя знакомая Глебова. Она нет-нет да и ухватывалась цепкими ручонками за завязку торбасов.

— Ки-ки! — тихо говорила Имлинэ и осторожно разжимала кулачок ребенка.

Антымавле, скрестив ноги, сидел посреди полога с другой стороны и прихлебывал чай из блюдечка. Глебов полулежал. Как ни старался он приспособиться сидеть по-чукотски — ничего не выходило. Рядом с Глебовым сидел Теркынто. Его специально пригласили для разъяснения непонятного: Теркынто лучше Антымавле владел русским языком. Если в магазине Глебов и Антымавле как-то могли понимать друг друга, то для серьезного разговора слов у обоих не хватало.

— А ты тоже ре-ви-ззз-ор? — неожиданно спросил Антымавле, кое-как выговорив трудное слово.

— Нет, но раз я поехал, то должен посмотреть работу всех торговых точек.

— Ааа, — согласился Антымавле и задумался.

Ему все больше и больше нравился Глебов. Он остался таким же, как и два года назад. Глебов к нему относился, как к равному, не смеялся над его изобретениями в торговле и все время давал хорошие советы. А главное, Глебов не брезговал ничем чукотским, а если что ему было неприятно, он прямо говорил, что русский человек не привык к этому, и никто на него не обижался. Утром Антымавле дал наказ жене приготовить настоящий русский суп из оленины с макаронами, объяснив ей, что гость может есть не все, что едят чукчи.

— А где же Тымнеквын? — вдруг спросил Глебов. — Никогда не забуду первую встречу со стариком. Как он тогда удивился дешевизне товаров, — улыбнулся Глебов, — а я же знал, что у него в заначке еще шкурка есть.

— Умер Тымнеквын, — с грустью в голосе произнес Антымавле. — Три зимы прошло. Старик сильно болел, плохо видел. Просил меня освободить его от жизни. Я не мог. Говорил ему, что я кооператор, мне нельзя этого делать. Гырголь тоже так говорил старику. Правда, старик прямо об этом не говорил, но мы понимали, что он хочет себе смерти…

Имлинэ стиснула в руках торбаса Глебова и не сводила остановившихся глаз с пламени жирника. Девочка ухватилась ручонками за подошву и тянула ее в рот, пытаясь прикусить подошву, как прикусывала ее мама, Теркынто, вытянув ноги, закинув их одну на другую, оперся локтями на колени и смотрел в пол.

— На море умер старик. На охоте…

Молчание нарушил топот ног в чоттагине.

— Кто там? — тихо спросила Имлинэ.

— Это я, Гырголь.

Бесшумно приподнялась входная шкура, и в полог просунулась голова Гырголя.

Антымавле, словно ничего не слышал и не видел, сидел задумавшись.

— Море сильно любил, на море и умер.

— Жалко, — нарушил молчание Глебов.

— Тебя часто вспоминал…

— Чай пить будешь? — обратилась Имлинэ к Гырголю.

— Ии, — кивнул тот и влез в полог по пояс.

— Вот тоже, как Тымнеквын, — кивнул головой на Гырголя Антымавле. — Море хорошо знает, удачливый. Наша Советская власть он.

— Плохо только у нас, — перешел сразу к делу Гырголь. — Патронов мало, ружей нет. Мотор сломался. Капканы негодные. Их только на умку ставить. Как попал песец, так перебивает лапу и на трех ногах уходит в тундру.

Гырголь отодвинул в сторону пустую кружку…

— Я как член нацсовета каждый день хожу, говорю: если погода хорошая, надо идти в тундру песца ловить, план выполнять, а если северный ветер, то говорю: в море идти надо. Сети ставить…

— Что же вы молчите? Почему Зильбергу… в Увэлен не сообщаете?..

— Там тоже капканов нет, патронов нет…

— Вот что, пусть завтра же Гырголь возьмет мотор, соберет все капканы большого размера и едет в Увэлен, — сказал Глебов. — Там сейчас работает слесарная кооперативная мастерская. Свои мастера Келевги, Тымнетагин все умеют делать. Отремонтируют мотор, из больших капканов сделают маленькие. Я напишу записку, чтобы вам все быстро сделали…

— Верно, пусть помогут, — обрадовался Гырголь. — Только собак мало, — обратился он к Антымавле.

— Может, у Рыно двух возьмешь. У него Четлё хороший, Кочатко сильный. Верно, он любит на снегу вверх лапами кататься, как умка, но работает хорошо. Молодые щенки уже большие стали. Потом у Эттытегина можно взять, — советовал Антымавле.

— Ии, — не стал возражать Гырголь. — Собак найдем.

В полог вползли второй каюр Глебова и Рыно. Имлинэ, не спрашивая, налила им по кружке чая и пододвинула столик.

— Сейчас лучше будет. В этом году пароход пришел, с нашими советскими товарами. Больше американских товаров не будет.

— Хорошо бы ружья настоящие привезли, — вмешался Рыно. — А то карабином стреляешь, стреляешь, только зад умке щекочешь. Карабин большой, тяжелый. Я два дня с него лишнее дерево срубал теслом.

— Вот пертанка хорошая, — заметил Теркынто.

— Берданка, — поправил Глебов.

— Хотя и длинный ствол, но бьет метко и далеко. Винчестер тридцать на сорок хороший, но патронов нет. У карабина патрон большой, как палец, а пороху с ноготь. Из пуль свинцовых хорошо дробь делать, свинец мягкий, ножом легко режется…

— Ничего, будут и у нас хорошие карабины, — заверил Глебов и обратился к Антымавле. — Торговать нам по-другому надо. Нельзя только береговых обслуживать, надо и в тундру ездить, с оленеводами торговать. Наша кооперация называется интегральной. Как бы это вам объяснить?.. — задумался Глебов, поправляя кожаный мешочек на правой культе. — В общем, мы должны покупать у охотников не только пушнину, но и шкуры нерп, лахтаков, моржей, ремни, мясо, жир… Можем давать в кредит, в долг и главное — обеспечить все население нужными товарами, — Глебов потянулся левой рукой в карман за папиросой.

— Это я понимаю, но товаров мало. Того, что просят, не хватает. Нужен брезент, толь, железо для нарт, капканы, винтовки, веревки, — возразил Антымавле.

— Завтра в Гуйгун съездим, поговорим с людьми…

Гуйгун близко. Если сесть в Инрылине на нарту, то не успеешь даже устать, как будешь уже в Гуйгуне.

Раньше здесь не было жилья, всего одна яранга стояла. Но как только исчезли моржовые лежбища у острова Кувлючин и у мыса Инрылин, люди обосновались здесь. В этом месте встречалось больше нерпы, лахтака, в озерах водилась рыба. Самый старый житель Гывагыргин считался хозяином гуйгунской земли.

Жили гуйгунцы в полуземлянках, в полуярангах, наполовину врытых в землю. Стойки стен из челюстей кита обложены дерном, а крыши покрыты старыми моржовыми шкурами и прижаты толстыми ремнями с кожаными отвесами. Внутри холодный чоттагин и теплый полог. Кое у кого сохранились пологи из медвежьих шкур. Этим и отличались жилища гуйгунцев от обычных чукотских жилищ.

Жилища гуйгунцев прилепились у края невысокого обрыва, в два ряда вытянувшись по пригорку. Мела легкая поземка, скрывая, чернеющие входы яранг.

Идет между яранг чукча Ринтынет, пожилой, но крепкий. Полощет ветер засаленные полы старенькой кухлянки. С рождения не повезло этому человеку. Может быть, оттого, что его назвали Ринтынетом — Брошенным. Пожалуй, никто так не голодал, как семья Ринтынета. Хорошо хоть соседи добрые — подкармливали часто. Но, как ни странно, никогда не унывал Брошенный, всегда был весел и жизнерадостен и не терял надежды, что счастье придет. Куча ребятишек — подрастут, окрепнут, семья сильной станет. Шутил, смеялся Ринтынет, словно для него не существовало никаких невзгод, и был в курсе всех событий: очень он любил первым узнать новости и сообщить их людям.

Еще не встали с нарт только что подъехавшие Глебов и Антымавле, как Ринтынет уже был тут как тут.

— Надо бы сразу людей собрать, — обратился Глебов к Антымавле. — Сегодня поговорить, а завтра дальше поедем.

— Можно. — И Антымавле попросил Ринтынета оповестить всех гуйгунцев.

— Эгей! — обрадовался поручению Ринтынет и легко затрусил от яранги к яранге.

— Мэй, игыр сопыраний, — кричал он в открытую дверь. — Клепов приехал! — И бежал дальше.

Из одной яранги выглянула женщина, увидела Ринтынета, направлявшегося к ним, и сказала сидящим в чоттагине:

— Опять Сапыр идет. Какие-то вести несет…

Ринтынет любил всякого рода собрания. Правда, он не мог выговорить правильно слова «собрание», у него всегда получалось «сапырани». И люди быстро присвоили ему кличку «Сапыр». Сам он не возражал: может, новое имя принесет счастье?

Сапыра люди любили, он был мастером на все руки, за это ему прощали излишнюю болтливость. Нарты у Сапыра получались лучше всех, чисто и аккуратно вырубал и отделывал он деревянные чукотские подносы.

Народ собрался в просторном чоттагине у Гывагыргина — его яранга была самой большой в Гуйгуне.

Глебов с Антымавле расположились у входа в полог на толстой балке, покрытой оленьей шкурой и служившей подушкой во время сна. Сапыр протиснулся в самую середину и смотрел прямо в рот Глебову, стараясь не проронить ни слова. В чоттагине было сумрачно и морозно, почти как на улице. Временами погромыхивала покрышка яранги под порывами ветра, на потемневших от дыма балках и перекладинах быстро оседал иней от дыхания многих людей.

— Много новостей есть хороших, — начал Глебов, поднявшись с места. — В этом году у нас будут только советские товары, американских не будет…

— Ка-а! — вырвался вздох удивления.

— Наконец-то хоть чайники хорошие будут! — не сдержался Сапыр. — Американский товар лежалый, плохой. Муки мало, сахару мало. Всем известно, что в большом селении Москве много товаров, муку лопатами насыпают. Сами на картинках видели…

— Нужно сначала послушать новости, а потом говорить самим, — перебил Сапыра Гывагыргин. — Тагам, говори, — обратился он к Глебову.

— Летом во Владивостоке Большое собрание было. Ваши делегаты приезжали. Туккай из Увэлена и другие. На собрании говорили, как лучше сделать, чтобы на Чукотке все было…

Теркынто тут же переводил слова Глебова. Временами люди издавали восхищенное «Ка!» и «Какомэй!» и продолжали внимательно слушать.

— Меняется жизнь в селах, — продолжал Глебов, — организуются артели, колхозы. В Увэлене, в Нуукане, Чаплина уже есть, этим летом организовали и в Энмыне. В Уреликах работает моторно-зверобойная станция. Она будет давать колхозам катера, вельботы, моторы, ружья…

— Йыккайым! Здорово!

— Там-то здорово, а у вас плохо. Пока я ехал от Энмына до Гуйгуна, насчитал тринадцать стойбищ. Все они маленькие, по две-три яранги. Трудно жить такими маленькими стойбищами…

— Это верно, — согласились люди.

— Вот смотрите, — и Глебов показал пальцы левой руки, — смогу я одним пальцем поднять ведро с водой?

— Кырым! — дружно запротестовали люди.

— А если я возьму все пять пальцев, всю руку и попробую поднять ведро. Подыму?

— Ии! — согласились все. Логика Глебова убедила людей.

— Один человек — все равно что один палец, много людей — рука, а еще больше людей — как две руки. И чем больше хозяйств мы соберем вместе, тем легче будет нам строить новую жизнь. — Глебов стал подробно, подбирая самые простые слова, рассказывать о преимуществах колхозной жизни, знакомить с уставом сельхозартели.

— Мы понимаем, что Советская власть много думает о нас, и мы видим это, — не вставая с места, заговорил глуховатым голосом Гывагыргин. — Я, как председатель нацсовета, все время говорю: «Давайте жить вместе!» — но люди не хотят, говорят, так труднее будет. У нас нет моржового лежбища, китов бить мы не умеем, и каждый думает, что одному легче прожить. Поэтому не хотят люди идти в колхоз. Как быть?

— Вот две зимы тому назад один такой же, как ты, только у него две руки было, — встал с места молодой охотник Тымко, — много говорил. Сказал мне: «В кооперат надо, в артель». Я ответил: «Подумаю». Он не дал подумать, в полог забрался, говорит: «Сколько у тебя манет — денег?» Я не могу неправду сказать, показываю, сколько у меня есть. Он выбрал самые длинные бумажки и говорит: «Вот это пай, а это тебе — ты теперь кооперат, артель». Я не хотел в артель, он все равно заставил. А люди, которое из РИКа, говорили нам, что в артель вступают те, кто захочет. И теперь я не знаю, кто я: кооперат или артель…

Глебов задумался. Он где-то встречал фамилию Тымко, она хорошо запомнилась.

— У меня три короткошерстных шкуры было, — раздался визгливый голос Сапыра. — Штаны худые, смотри, хотел шить. Он забрал, говорит: «Артелью зато будешь». А зачем мне артель, если штанов нет. Где я теперь достану шкуры? Где?!. — Действительно, штаны у Сапыра доживали последние дни, шерсть на коленях и в местах изгиба протерлась, сквозь дыры поблескивала и лоснилась голая кожа. Я кемэны — деревянный поднос сделал чаучу, хороший кемэны. Он в подарок мне дал эти шкуры — вертелся перед Глебовым Сапыр, брызгая слюной.

«У него даже нижних меховых штанов нет», — подумал Глебов и вдруг вспомнил.

Глебов еще в Увэлене решил по всем пунктам разобраться с паевыми взносами, с работой вновь созданных промысловых артелей. Да и Бондаренко напомнил об этом перед отъездом. В бухгалтерии райинтегралсоюза числилось двадцать тысяч рублей паевых взносов, неизвестно кому принадлежащих. Весь архив куда-то исчез. Когда он перешел в квартиру работника, уехавшего в этом году на Большую землю, то обнаружил, что вся комната оклеена накладными, ведомостями и квитанциями паевых взносов. Рядом с кроватью как раз и была наклеена квитанция с фамилией Тымко. На лбу у Глебова собрались складки, заскрипели зубы.

А люди, заметив, что их слова действуют на Глебова, еще больше разоткровенничались и наносили удар за ударом, вспоминая все обиды и несправедливости.

— Наверно, правильно говорили на большом собрании знающих, что русилит забирают себе паевые взносы? — осмелел Тымко. — Хорошо, Антымавле всех знает, все помнит, а то совсем, бы плохо нам было…

— Говорят, целые дороги железные есть, а у нас даже полозья у нарты подбить нечем, — вспомнили снова о нехватках.

— У русилит язык не там, где надо, — со злостью сказал грузный Пильгыкау, — болтают много, — а дела нет. Вот такой же, как ты, хорошо говорил, правильно говорил. Винчестеры обещал. Лето прошло, зима прошла, опять лето прошло, снова зима, а винчестеров нет…

— У русских-то язык на месте, а вот где он у тебя, я не знаю, — не сдержался Глебов. — Видимо, голова твоя думает одно, а язык говорит другое.

— Китакун! — оскорбился Пильгыкау, резко встал и, расталкивая людей, двинулся к Глебову. Тот невольно расставил пошире ноги и сжал кулак, прижав культю правой руки к груди.

Антымавле, до этого сидевший спокойно, встал во весь рост перед Пильгыкау. Гывагыргин не выдержал:

— Хватит вам! Дракой мы ничего не решим. — И резко дернул Пильгыкау за полу кухлянки. Тот потеряв в тесноте опору и повалился на людей. Раздался дружный смех, и обстановка сразу разрядилась. Лишь Пильгыкау долго не мог еще успокоиться и бурчал себе под нос: «Все они болтливые…»

— Он как спичка — милгымил, чуть заденешь — сразу загорится. Сейчас успокоится, — объяснил Глебову Гывагыргин.

— Ты зря вспомнил большое собрание знающих, — повернулся к Тымко Антымавле. — То, что там говорили, — ложь. Анкатагин видел: на яранге самолет из фанеры сделан. В него дробовик с обрезанным стволом вставлен… Америкалинами пугал, чтобы мы с русскими в ссоре были.

— Кыке! — впервые охнули женщины.

— А в колхозах люди лучше живут, я сам видел. У них вельботы есть. Нам тоже в колхоз всем надо, легче будет…

Люди внимательно слушали взволнованную речь Антымавле. К его мнению прислушивались, его уважали.

— Я не могу вам много обещать сейчас, но одно скажу твердо: человек, который проводил у вас кооперирование, не советский человек, и мы, большевики, его накажем и найдем даже там, на большой земле, — заверил людей Глебов. — А самое главное — давайте решать сейчас: как же нам быть дальше, что мы сделаем общим, артельным?

Люди насторожились, притихли.

— А что надо делать общим? — робко спросил кто-то.

— Общим должны быть вельботы, байдары, моторы, олени, если они у кого есть, — перечислял Глебов, — склады для хранения артельного имущества, вещей, мастерские…

— Глебов говорит правильно, — снова взял слово Гывагыргин, — когда люди живут вместе, то легче. У нас в Гуйгуне всего две байдары, моя байдара пусть будет общей. Все равно я один с сыном охотиться не могу…

— Моя байдара чуть меньше, чем у Гывагыргина, — встал второй хозяин байдары, — пусть тоже будет артельной. — И тут же сел на место.

— Вот у Ялыча большая, настоящая байдара, — обратился к Глебову Гывагыргин, — но его тут нет, и он живет отдельно от всех. С ним говорить много надо. Вот если бы вельбот нам дали, мотор, тогда люди сами придут.

— У нас есть вельбот, — перебил его Антымавле, — вельбот кооператив дал. В Инрылине мало сильных охотников, всего пять. Трудно охотиться, когда мало людей. Весной кругом лед, вельбот пять человек вытащить на лед или берег не могут, трудно. Считайте, что вельбот и мотор артельные. Инрылинцы согласны перейти жить и Гуйгун…

— Если мы даже все это объединим, и то уже будет вам легче, — воспрянул духом Глебов. — Будет настоящая артель, мы поможем и выделим вам вельботы, ружья, моторы — столько, сколько нужно…

— Ии, это верно. Только нужно хорошо поговорить с людьми из других стойбищ, — поддержал его Гывагыргин. — Если объединяться, то, я думаю, будет лучше, если люди перейдут сюда, в Гуйгун. Здесь место удобнее.

Женщины молча выслушивали всех, и казалось, что их совершенно не интересовало то, о чем бурно спорили мужчины, но это было не так. Просто они еще по старой привычке старались молчать. И лишь когда к ним обратился Глебов, одна из них набралась храбрости и сказала:

— Женщины тоже могут пойти в колхоз, если будут тонкие иголки…

Брови Глебова поднялись, и он недоуменно посмотрел на женщину. «При чем здесь иголки?» — подумал он.

— Ии, — поддакнули все женщины.

— Делать женщине в колхозе нечего, если нет тонких иголок, — продолжала первая, разговорившись. — У Антымавле в кооперате только толстые, большие иголки. Такими иголками шить нельзя. Обувь, сшитая толстой иглой, пропускает воду. Женщина не ходит на охоту в море, она умеет только снимать шкуру и жир со зверя. А будут иголки, можно пойти в колхоз, будем на всех шить обувь и одежду.

Глебов все понял.

— Надо еще, чтобы в кооперате были платья хорошие, — вставила другая женщина. — Раз сейчас мужчина и женщина равны, то и одеваться мы должны одинаково. Почему мужчина может ходить в рубашке, а женщина ходит по-прежнему в пологе в одних трусиках. У них есть русские рубахи, а мы хотим красивые платья…

Женщин уже трудно было остановить:

— Надо, чтобы больше привозили гребней частых. Мы волосы будем причесывать…

— Хорошо, если бы машинки швейные были, мы сами платья стали бы шить, мужьям камлейки для охоты бы шили…

— Почему у нас школы нет? Когда я жила в Нешкане, — выступила вперед молодая вдова, перебравшаяся в Гуйгун к родственникам, — учитель говорил нам, как жить. У меня мужа нет, но я сейчас умываюсь водой. И детей своих умываю…

— Объединяться надо, вот тогда и школу легче построить будет, магазин хороший построим… — подвел итог Глебов.

Люди не заметили, как наступила темнота. В чоттагине пришлось зажечь пару плошек. Яранга напоминала Глебову ледяной грот: серебрился иней. На балках он светился разными цветами от колыхавшегося в плошках пламени.

— Может, хватит? — предложил Глебов.

— Ну что ж, — согласились люди и стали выбираться наружу.

Еще долго горели жирники в пологе у Гывагыргина, долго продолжался деловой разговор, и Антымавле с Гывагыргином разоткровенничались.

— Вот всегда так, — рассуждал вслух Антымавле, — приедет кто-нибудь из РИКа, хорошо говорит, правильно. Люди говорят: «Ии, кэйвэ, верно», соглашаешься сам. А как уедет, опять все по-старому, начинают сомневаться. Мне очень трудно было. Приехал Торкин, я словно заново родился, хорошо стало. Уехал Торкин, опять много думать стал… Кругом слышишь: закон предков — нерушимый закон, танныт — не люди… терыкы… Ты помоги, пусть к нам пришлют хорошего человека…

— Сделаю, — твердо обещал Глебов, потом спросил: — А все же почему люди не хотят переселиться в одно место? Мне это непонятно.

Гывагыргин поднял голову:

— Я думаю, потому, что люди разные. Давно-давно в Инрылине, Кувлючине, Алятыне большие стойбища были. Моржей много водилось, китов умели убивать. Но моржа или кита один человек не убьет, трудно, поэтому люди, жили вместе. Мы потомки этих людей, анкалит. Мы тоже привыкли все делать вместе. Но потом моржей стало мало, исчезли киты, а нерпу одному человеку добывать легче. В больших стойбищах от голода много людей умерло, а кто в живых остался, стали жить маленькими стойбищами там, где было больше зверя. Мой отец сюда перешел, потом другие анкалит к нам пришли. Меня считают хозяином здешней земли, потому что я лучше всех знаю эти места…

В пологе спали. Гывагыргин передвинулся ближе к жирнику и, продолжая свой рассказ, поправил иглой пламя. Стало светлее.

—  Колхоз, артель — это хорошо. Анкалит могут жить дружно. Но сейчас на берегу разные люди живут. Некоторые недавно на берег перешли: оленей потеряли, у других оленей мало осталось. Чтобы сохранить их, они тоже перешли на берег. Таких людей мы называем, «навсегда поставившие яранги». Они не умеют хорошо охотиться, не знают моря и все время надеются, что у них умножится стадо оленей и тогда они снова уйдут в тундру…

— А много у них оленей? — стал входить в курс дела Глебов.

— Нет, немного. У Гамно пять двадцаток и десять…

— Ысто десять, — уточнил Антымавле.

— У Пенеуги шесть двадцаток и десять, живет совсем отдельно. У Тыно шесть двадцаток, десять и пять, тоже живет отдельно… Они не захотят жить с нами, потому что считают нас нищими, хотя сами живут очень плохо…

— Эти люди в кооператив не хотят вступать, — вмешался Антымавле, — но я им все равно отпускаю товар и даже в кредит даю. Они честные, берут очень мало…

— А кто же их оленей выпасает?

— Чаучу в тундре. Они помогают тем, кто выпасает их оленей.

Глебов задумался и вдруг его осенило:

— А что, если мы поможем этим людям купить оленей? Ведь дали же мы денег Гунонскому товариществу, и сейчас у них уже большое стадо оленей. Все равно, как ты говоришь, морских охотников из них не получится, но оленеводы они хорошие, будут своим делом заниматься…

Гывагыргин серьезно посмотрел в глаза Глебову, словно хотел убедиться в правдивости его слов, и вдруг улыбнулся:

— Амын кэйвэ! Это здорово!

— Вот так и рассказывайте этим людям. Объединим оленей в одно стадо, сами выпасать будут, ссуду дадим, пусть еще оленей закупят. Колхоз им жиром, мясом, шкурами помогать будет…

— Ии, — не успевали поддакивать Антымавле с Гывагыргином.

— Но сначала нужно точно переписать, у кого какое хозяйство, что есть, что еще нужно. Я Зильбергу письмо напишу, поможет тебе. И пока мы будем в тундре, надо эту работу провести.

— Ии, — произнес Гывагыргин и вдруг неожиданно шлепнул по пяткам сынишку, вытянувшего ноги. Тот вскочил, испуганно посмотрел вокруг.

— Иди посмотри, — показал головой на выход Гывагыргин. — Наверно, рассветает уже.

И Антымавле вспомнил о себе. Вот так же его отец, тоже Гывагыргин, когда-то шлепал по пяткам, так же выпроваживал на улицу смотреть погоду. И вдруг ему стало радостно от воспоминаний детства, от того, что этот Гывагыргин чем-то походил на его отца.

— Холодно. Зачем он почти раздетым посылает ребенка на улицу? — недоумевал Глебов.

— Учит, — ответил Антымавле, — меня тоже так учили.

Глебов пожал плечами.

А часа через два, когда гости заснули, Гывагыргин тихо собрался и уехал проверять капканы.

Не каждому дано оленное счастье

Когда произошло разделение чукчей на оленеводов — чаучу и морских охотников — анкалинов, никто не знает, но, видимо, не так давно. Язык у них один, и поклоняются они одним и тем же духам. Но кочевая жизнь чаучу и оседлая анкалинов наложили свой отпечаток и породили различия.

Чаучу не верит в способности анкалинов и никогда не доверит им стадо. Чаучу держится с достоинством обеспеченного человека. Олень — не нерпа, он всегда рядом. Иди, забивай любого. Надо на шкуру — бей молодого бычка, надо на мясо — бей важенку, постель нужна — забей старого оленя. Любое желание удовлетворит рядом пасущееся стадо. И чаучу поклоняется оленю. Чаучу никогда не ищет другой еды, кроме оленя. Летят весной гуси и утки, летом полощутся в реках и озерах линные птицы рядом со стойбищем. Бери их хоть руками. Но никогда не сделает этого чаучу, не считает он за еду такое мясо. Птицы летают. Если сварить дичь в котле, в котором варилась оленина, то и олени, как птицы, улетят. Да и зачем, когда еда рядом бродит? Лишь изредка заманит дикого оленя чаучу или снимет меткой пулей со скалы горного барана. Эти звери подобны оленю: они по земле ходят, и их мясо можно есть.

Анкалин везде еду себе ищет. Бьет и нерпу, и лахтака, и моржа, и кита, ловит летящих и линяющих птиц, ставит сетки на рыбу. Анкалин, как свой родной дом, знает море и не боится его.

Если настигала беда чаучу, терял он оленей, нужда гнала его к морю. Тогда он влачил жалкое существование среди анкалинов, так же, как анкалин, попавший по нужде к оленеводам. Редко случалось, что чаучу становился удачливым морским охотником, а анкалин — оленеводом. И только одно сближало этих людей: зависимость друг от друга. Чаучу были нужны крепкие лахтачьи и моржовые шкуры на подошвы, ремни для вязки нарт и плетения чаута — аркана, жир для тепла и приправы к еде, а анкалину — шкуры оленя для теплого полога, одежды и обуви, жилы для шитья и нежное оленье мясо…

Боялся ехать в тундру Антымавле, остерегался Пылёка и самой тундры. Никогда он не бывал в этих местах. Ехать надо было по реке Юнивейм, в горы, к озеру Иони. Там всегда дуют сильные ветры, врываются в Кувлючинскую губу, а губа коварна не только летом, но и зимой.

Антымавле не раз ездил к ближним чаучу с товарами, бывал с инрылинцами на забое короткошерстного оленя в заливе Камака. С первой встречи не понравилось Антымавле самодовольство Пылёка. Но Глебов просил съездить к чаучу Пылёка, узнать, как живут и что думают его пастухи, его друзья по стойбищу, завязать с ними торговые дела, постараться скупить пушнину, какая есть у них. «Людей жалко, которые верят в оленное счастье Пылёка», — говорил Глебов. Надо было ехать. Антымавле согласился.

А вечером Глебов долго рассказывал, как русские люди делали новую власть, рассказывал о себе. Антымавле давно хотел узнать, почему это у Глебова шрам, как маленькая нижняя губа. И вот узнал, что это Глебов не мясо ел, как все чукчи, надрезая его у самых губ, а в бою с врагами новой власти его ранили длинным ножом, которым, как топором, разрубают человека. Подбородок потом зажил, но шрам остался. А родился Глебов с двумя руками, но лет двенадцать тому назад, когда дрались с теми, кто не хотел Советской власти, его ранили в руку из винтовки.

Необъятны просторы Кувлючинской губы. Летом на ее берегах хорошие равнинные пастбища. Свежий ветерок с моря продувает стада, отгоняет комаров и оводов.

А когда поспевают черные ягоды, утоляющие жажду, бродят по холмам и распадкам стада обладателей оленного счастья — братьев Пылёка и Лёлётке. И чем чернее и сочнее становятся ягоды, тем ближе и ближе к воде проходят тучные стада: к соли, к морской прохладе тянет животных.

Стоят недалеко от берега стойбища Пылёка и Лёлётке. Проходят мимо стада. Пастухи встречаются с родными и близкими. Всю весну и лето вдалеке от своих жили, окарауливали стада, берегли телят и важенок. Радостно у людей на сердце. Бегут посыльные по кочковатой сырой тундре в далекие береговые стойбища, передают из уст в уста, что подошли стада к морю, настало время забоя короткошерстного оленя.

Белеют паруса байдар вдалеке над водой, серебрятся на солнце брызги под дружными ударами весел, рокочут моторы: тянутся байдары и вельботы анкалинов к заливу Камака. Оглашается тундра людским говором, шелестом оленьих рогов, щелканьем копыт. Стелются над просторами дымки от костров, разносится аппетитный запах свежего оленьего мяса. Бегут юноши и сильные люди, закидывают вперед палки. Борются ловкие, раздевшись по пояс, гордятся победители, таят гнев побежденные. Танцуют девушки в пестрых керкерах. Льются песни, гремят бубны. Одаривают друг друга люди. Добры и щедры Пылёк и Лёлётке: велико их оленное счастье. Пусть и больше дадут — неважно, только бы люди восторгались их удачей, не говорили бы о них плохо.

Скрываются вдалеке паруса байдар, удаляется рокот моторов, отходят в тундру стада чаучу, затихает залив Камака. Пошел кочевать по долине реки Юнивейм Пылёк, а Лёлётке Улювеймской впадины держится. Подмерзла тундра, снег выпал, реки встали. Задули холодные ветры с севера, метут снега. А Пылёк все дальше и дальше по долине реки уходит. Три больших стада у него. Сколько оленей в каждом, сам не знает. Чужие олени в стадах есть, но своих больше. Если посчитать по пальцам, то чужие олени все равно что пятый палец на руке.

Пылёк с самым большим стадом кочует. Пять яранг в его стойбище, две жены с ним, а еще две в других стадах. Одна в первой яранге живет, другая — во второй.

Счастье Пылёку, видимо, от роду досталось. Еще при жизни выделил отец старшему наследнику Пылёку целое стадо, а сам с Лёлётке остался жить: мал он еще был.

Удачлив Пылёк. Умножилось быстро стадо — разделил. «Раз одно стадо у меня, мне нужна одна яранга и одна жена, а если второе стадо появилось, я должен иметь два хозяйства и по женщине в каждом», — рассуждал Пылёк и взял себе вторую жену, хозяйкой второго стойбища сделал. Но и первую жену не бросишь. Стара стала, кто ее теперь возьмет? Пусть живет, хозяйка хорошая, знающая. Счастье не покидало Пылёка, быстро умножились оба стада, опять трудно выпасать стало. Сыновьям выделять еще рано. Множество оленей — сердцу радость. Опять взял в жены молодую девушку, дочь бродяги, ничего не имеющего Номо. Хозяйкой третьего стойбища сделал. Свой глаз в стойбище вернее всего.

Большие стада у Пылёка, много пастбищ им надо. Вытесняют крупные стада мелкие, хорошие пастбища объедают. А куда хозяину мелкого стада деться? Не будешь же на голых камнях пасти оленей. Вот и объединяется хозяин мелкого стада с Пылёком, становится «другом по стойбищу». Так случилось с чаучу Коравге…

— Размножатся у меня твои десять важенок, настоящим чаучу станешь, — успокаивал его Пылёк.

Коравге верил и не терял надежды возродить свое счастье.

Пылёку было выгодно, что Коравге присоединился к нему: два взрослых сына у него, пастухи хорошие, помощники. Сам Коравге хорошо знает оленное дело. На еду Пылёк своих оленей бьет, коравгинских не трогает. Потом присоединился к Пылёку и Етыкай со своим стадом, в котором всего-то было оленей чуть больше, чем пальцев на руках и ногах у двух человек. Сын у Етыкая сильный, здоровый. Первым пастухом у себя в стаде сделал его Пылёк.

Во втором стаде, где хозяйничала Кэйныне, такие же малооленные собрались. И в третьем стаде также. Преданы люди Пылёку. Кормятся у него, свои стада умножить мечтают. Но не только в стойбищах у Пылёка свои люди, есть и на берегу. Живут одной-двумя ярангами на косе, что между большой горловиной Кувлючинской губы и стойбищем Гуйгун, «навсегда перенесшие яранги на берег». Их олени, которых у каждого едва ли больше двух двадцаток, в стадах Пылёка выпасаются. Даст им Пылёк немного свежатинки, шкур на одежду, расщедрится — важенку подарит, а те везут ему жир и шкуры нерпичьи. Выручит в голодное время, а те уже всю жизнь помнить будут. Так и живет Пылёк, всюду ему хорошо.

Только одно беспокоит Пылёка: соседство чаучу Аннелё. Сам малооленный вокруг себя тоже малооленных собрал. Знающий Аннелё. Пробовал увести от него Пылёк работящего Кыема — ничего не вышло.

— Мы дружно живем. Аннелё как брат мне, с ним хорошо можно жить. О всех думает, Аннелё, потому что сам такой же, как и мы, — ответил Кыем.

— Ну что ж, — не стал настаивать Пылёк. — Мы не знаем, что думают келет, судьбе мы не подвластны…

С годами Пылёк раздражительным стал. Все ему кажется, что много съедают у него пастухи-помощники со своими семьями. Жадничать начал. Пастухи недовольны: на одежду только им шкуры дает, а как же отцы, жены, дети? Где для них шкуры взять? Стали грозиться уйти к Аннелё. Удержать их Пылёк не волен, но затаил на Аннелё злобу. Собрал как-то своих сыновей, долго говорил с ними, потом с братом Лёлётке посоветовался. А к весне заняли два пылёковских стада самые лучшие отельные места Аннелё, не пустили его.

— Тут нет знаков, что это твои места, — ответили нагловатые пастухи Пылёка растерявшемуся Аннелё. — Сами олени пришли сюда. А олень не человек, ему не скажешь.

Не стал ссориться Аннелё, поговорил со своими и увел стадо в другое место. Но пока добрались до хороших мест, отощали важенки, разбивку стада поздно сделали. Приплод слабый был. А тут еще, когда появились телята, южак задул. После пастухи подбирали в распадках заледеневшие тела замерзших телят.

— Потерял удачу Аннелё, — сказали пылёковские пастухи и еще больше поверили в счастье Пылёка.

— Если трудно будет, помогу, — успокоил как-то Пылёк Аннелё, встретив его в тундре. — Настоящие люди всегда выручают друг друга из беды.

Посмотрел Аннелё на Пылёка, ничего не ответил, ткнул кенкелем левого оленя и помчался по тундре. А Пылёк с довольной улыбкой поехал в третье стадо к самой молодой жене. «Давно там не был, от молодой жены и мое тело молодым станет», — предвкушал старик радость встречи.

Все знал Пылёк. Его быстроногие посыльные обегали всю тундру. Сначала он ничего не имел против новой власти и даже согласился, когда предложили выбрать его председателем лагеркома: от этого ничего не менялось. Но Пылёка сильно встревожили и напугали последние события, когда стали клеймить оленей на одно ухо, делать стада общими и заново выбирать новые власти. К нему приехал человек из РИКа, предложил новым председателем выбрать бедняка Етыкая. Не понравилось это Пылёку.

— Какой Етыкай начальник! — зло рассмеялся Пылёк, а каюру приезжего как бы мимоходом намекнул: — Русскому легко в тундре замерзнуть. Тундра большая, ветры сильные. Занесет замерзшего снегом, и никто не узнает, как погиб человек.

Каюр знал Пылёка. Если старик сказал недоброе — хорошего не жди: его намеки всегда исполняются. Уговорил человека из РИКа, уехали.

А однажды примчался из самого отдаленного стада посыльный на быстроногих оленях, сообщил, что появился с ними рядом еще один чаучу Котгыргин. Вспомнил Пылёк, как встречался с ним когда-то на Большой реке, там, где деревья высокие. У Котгыргина тоже оленное счастье было, с Пылёком мог соперничать, а сейчас, передал посыльный, почти безоленным стал: все отобрали русилит. Задумался Пылёк. В другой раз узнал Пылёк, что едут к нему увэленские каюры, а с ними русские. Опять хотят новую власть выбирать.

— Меркычгыргыт! — выругался Пылёк. — Не бывать им здесь!

Ловко обвели пастухи Пылёка береговых. Потаскали их по тундре, а стойбищ и не показали. В пургу попали, собак кормить нечем стало. Пылёк хорошо знал, где находились едущие к нему, советовал бросить их в тундре, но пастухам жалко людей стало, вывели их к стойбищу Нутепынмын. Пылёку сказали, что едущие к ним сами дорогу обратно нашли.

Узнал Пылёк о собрании знающих в Нуттегине. Поехал. Правильно говорил Тамне, как настоящий чукча. Ставшие русилинами хуже, чем сами русилит: они жизнь чукотскую знают. Большую силу Тамне имеет. В знак дружбы поставил Пылёк метку Тамне на десяти самых лучших важенках. Звал к себе в стойбища Тамне, просил духовным помощником стать, но не дал согласия Тамне, сказал, что помогать и издалека можно.

От всех бед угнал Пылёк стада в горы, ушел подальше в глубь тундры, к озеру Иони.

Здесь и настигла его весть, что едет к нему Антымавле, с ним однорукий русский. «Что им от меня нужно?» — задумался Пылёк. Собрал всех пастухов.

— Етыкай, разве твое стадо не умножилось? Разве нет в твоей семье каждый день куска мяса и шкуры на одежду?

— Стадо мое умножилось в два раза, каждый день есть кусок мяса, одежда у меня хорошая, — ответил бойко Етыкай и тихо добавил: — Только дети большие стали, пора мужскую одежду носить…

— Гек амын — еще нет от них проку. Детей много, все равно что телят в стаде, на каждого даже по шкуре не хватит, — отвернулся от Етыкая Пылёк и обратился к другому пастуху: — А у тебя, Коравге?.. Чего у тебя нет? Разве твои сыновья нуждаются, ставши взрослыми?

— Нет…

— Нужно, чтобы не нашел нас Антымавле с одноруким. Пусть замерзнут в тундре!

Яранга Етувги стояла у самой горловины Кувлючинской губы, на галечной косе у отрогов Инрылинских холмов. В прошлом Етувги был чаучу, свое небольшое стадо имел. В один тяжелый год всех оленей потерял, осталось чуть больше двадцатки. Оставил их у Пылёка, а сам с сыновьями перебрался на берег.

Етувги хорошо встретил гостя, держался приветливо, тем более что у Антымавле было чем порадовать хозяина: не всегда бывали чай, сахар, табак в его яранге.

— Будь попутчиком мне, — предложил Антымавле за чаем.

— Куда?

— Туда, в тундру, — махнул рукой Антымавле, — к Пылёку.

— Только далеко, Пылёк, — сразу сник Етувги.

— Я один поехал бы, но этих мест не знаю. Мне товарищ по дороге нужен, груза много, тяжело, — настаивал Антымавле.

— Говорили, будто с одноруким едешь?

— Клепов прямо проехал, в Нутепынмын, в Ванкарем. К Пылёку не поедет.

Етувги задумался. Как же быть? Ведь двое должны были ехать, а приехал один Антымавле. Может, ничего, если я попутчиком стану… Согласился. Он хорошо знал, где находятся стойбища Пылёка.

Выехать решили поутру на следующий день. Антымавле с Етувги весь день готовили корм собакам. Рубили на широкие ломти копальгин, клали их на чурбачки и дробили на мелкие дольки. Копальгин был с легким душком, по краям между толстыми слоями сала розовело мясо.

Етувги наколол на кончик ножа тонкий кусочек копальгина и отправил себе в рот.

— Йыккайым! — не сдержался он. — Очень вкусно!

— Инчувинский кооператив заготовляет. Каждый может взять, — пояснил Антымавле и тоже попробовал копальгина.

— Слушай, Етувги, переезжай к нам в Инрылин или в Гуйгун. Одному тяжело жить. У нас артель будет, вельботы дадут, все вместе охотиться станем…

Етувги перестал жевать, пристально посмотрел на Антымавле.

— Чаучу я был, чаучу и останусь, — и, не дожевав копальгина, бросил его собакам.

Антымавле проснулся, когда еще было совсем темно, приподнял входную шкуру полога и высунул голову. Собака дохнула ему прямо в лицо.

— Ху-ху! — ткнул ее кулаком Антымавле.

Пес лениво поднял голову, потянулся и нехотя встал, уступив место человеку.

На улице было тихо. Сквозь щелку покрышки Антымавле увидел гаснущие звезды, они светили ровно: значит, не будет сильного ветра.

— Мэй, Етувги, может, собираться будем?

— Ну что ж, — отозвался он и тоже высунул голову в чоттагин. — Хорошая погода будет.

Хозяйка встала с постели, полусогнувшись обошла спящих детей, хотя можно было просто перешагнуть через них. Она знала, что делать этого нельзя: ноги у детей вырастут короткими, не будут они хорошими бегунами. Присела на корточках у единственного жирника. Пламя чуть теплилось.

Женщина долго и старательно сгребала в кучку нагар костяной иглой, прибила и снова приподняла моховой фитилек. Наконец огонек, словно набравшись сил, вспыхнул и через несколько секунд уже горел ровным ярким пламенем, слегка касаясь закоптелого чайника.

К отъезду все было готово, но люди никогда не поедут, не напившись чаю, а чай на жирнике кипит долго. И путники терпеливо ждали.

…Дорога оказалась нелегкой. Пока пересекали Кувлючинскую губу, было еще сравнительно хорошо, но как только нарты пошли по тундре и долинам рек и речушек, стало невмоготу. Груженые нарты вязли в снегу. Антымавле приходилось вставать и, проваливаясь в снегу, брести рядом с нартой.

— Далеко так не уедем. Тяжело, — бросил Етувги, ехавший первым.

— Хоть бы до Аннелё доехать.

— Это близко. Вечером будем, — заверил Етувги.

К вечеру на вершине пологой сопочки показались яранги. Место, открытое всем ветрам. Чаучу всегда предпочитают ставить яранги на возвышенных местах: зимой меньше заносов, летом ветер относит комаров и оводов, да и местность хорошо просматривается с высоты.

Из стойбища давно заметили нарты. Маленькие фигурки людей забегали от яранги к яранге, сообщая новость, и, наконец, все столпились у самой передней. Собаки почуяли жилье, взбодрились и легко втащили нарты в гору.

— Гэеттури! Прибыли вы! — приветствовали люди приезжих.

— Ии, прибыли мы! — И Антымавле, приколов нарту остолом, подошел к людям.

Жилища чаучу расположились цепочкой, и все стойбище выглядело временным. Покрышки на ярангах накинуты небрежно, наспех, внизу прижаты камнями и глыбами снега. К ярангам прислонены легкие нарты. Несколько в стороне, словно брошенные, наполовину занесенные снегом, стояли неуклюжие грузовые нарты с различным скарбом. Не было привычных для взгляда берегового чукчи мясных ям, стоек для нарт и байдар.

Хозяина стойбища Аннелё не было. Он находился в стаде, которое паслось где-то недалеко в распадке.

Аннелё пришел, когда приезжие уже сидели в пологе и наслаждались горячим чаем, он долго хлопал в чоттагине, выбивая одежду, и наконец втиснулся в полог.

— Приехал ты! — радушно приветствовал он Антымавле.

— Ии.

Лицо у Аннелё приветливое, несколько скуластое, темные глаза глубоко спрятаны за веками. Жесткие черные волосы подстрижены в кружок, верхушка головы выбрита ножом. Он не спеша разделся. Хозяйка молча взяла одежду и развесила на балке. И только после всего этого Аннелё приступил к разговору. Он обрадовался, когда узнал, что Антымавле приехал с товарами и что теперь он все время будет ездить к ним.

В полог вполз пастух Кыем, а через некоторое время собрались почти все мужчины стойбища.

— Аннелё у нас самый знающий, — говорил о своем друге Кыем, — поэтому мы считаем его главным.

И люди, оживившись, стали рассказывать о делах в стойбище.

— Каждый год по-разному бывает, — рассказывал Аннелё. — В прошлом году было плохо. Месяц рождения мы всегда проводим в долине Молодых Побегов. Пришли, а там уже стадо Пылёка. Куда нам деться? Пошли к Заячьей горе. Там место тоже хорошее, но Керальгин все время дул. Снегу много. Плохо. Погибли телята…

— Ведь Пылёк знает, что мы там всегда месяц рождения проводим, — перебил Кыем. — Наверно, завидует, что мы живем дружно, нарочно мешает нам.

Давно сдружились Аннелё с Кыемом. Эта дружба началась в тяжелое время, когда Аннелё чуть было совсем не остался без оленей. Отца Аннелё два раза постигала неудача: одни раз был сильный гололед, много оленей пало, второй — долго дула снежная весенняя пурга. Телята слабенькие, — замерзло много. Вышли к берегу. Хорошо, что лето было. Стояли у Алятына. Люди говорили, что это место нехорошее, духи заразных болезней здесь живут, уходите отсюда. Не поверили. И вдруг неожиданно осенью умер отец Аннелё. Прокляли оленеводы это место, ушли снова в тундру. Зимой совсем тяжело стало. Оленей чуть больше трех двадцаток, они все время норовят убежать к другому стаду. Не может маленькое стадо отдельно держаться. Производителей мало: всего два. Вот тут-то и выручил Кыем. У Кыема тоже тяжело было, но у него тыркылинов — быков больше, упряжные олени есть, зато важенок мало. Посоветовались и решили всех оленей в одно стадо объединить, и стало легче. Потом к ним пришел Етын, у которого оленей всего две двадцатки. Успокоилось общее стадо, вожаки свои появились…

Вести, что у Рольтена оленей отобрали, отпугнули Аннелё с Кыемом, и они ушли в тундру.

Встревожились чаучу. А тут еще Пылёк вдруг в гости приехал и того страшнее новости рассказал. Всех оленей скоро заберут. Анкалит помогают русилинам, потому что сами всегда голодные. И бездельники неимущие, такие как Ильмоч, помогают русилинам. Уходить надо и к себе в стойбище никого не пускать.

Поверили Аннелё с Кыемом этим разговорам, отогнали свои стада подальше в тундру. Всю зиму кочевали со стадом по незнакомым местам, оленей много потеряли, решили обратно на старые родные места выйти.

— Напрасно боитесь: новые русилит совсем другие, они помочь хотят, — словно угадал мысли чаучу Антымавле. — Вот если бы товарищество организовали, то РИК сразу, бы за вами все пастбища закрепил. РИК помогает бедным хорошую жизнь делать, и Советская власть не разрешит Пылёку на чужие пастбища выходить…

— Каа! — удивился Аннелё.

— РИК поможет, даст деньги, оленей еще купите…

— А что такое товарищество? — переспросил Кыем.

Антымавле стал рассказывать все, что сам узнал от Глебова.

— Мы тоже как в товариществе живем. А если РИК закрепит за нами пастбища — еще лучше будет. Может, сделаем у себя товарищество? — задумался Аннелё. — Как другие думают?

— Я, как ты, — посмотрел на Аннелё Кыем.

— Пылёку есть чего бояться — у него три больших стада, — снова заговорил Антымавле. — Даже самое маленькое больше вашего в два раза.

— У Пылёка оленное счастье, — вдруг тихо сказал Етувги. — Удачлив он…

— Коо, — неопределенно ответил Антымавле. — У таких, как вы, никто отбирать оленей не будет. Просто мы говорим: живите вместе, хорошо живите.

— Я тоже, как Аннелё и Кыем. Если они согласны, я тоже согласен, — высказал свое мнение Етын.

Долго еще длился разговор. Антымавле рассказал все, что знал и слышал о Большой Земле от Глебова, сказал, что у русилит тоже были бедные и богатые. Сейчас власть у бедных, и они хотят правдивую жизнь сделать.

— Каа! — восклицали иногда люди.

А потом Аннелё вспоминал:

— Так вот, появился в месяц рождения теленок, он был маленький, глупый. Прыгал по кочкам, бодаться к большим оленям лез. Подкрался незаметно волк, впился в шею важенки. Убил. А теленок рядом крутится.

— Сейчас я тебя съем, — сказал волк.

— Зачем меня есть, — теленок отвечал, — я еще маленький. Много ли на мне мяса? Ты пока важенку ешь. Только вот груди с молоком оставь. Я побегаю, побегаю и пососу. Глядишь — и большим стану.

«Маленький, а говорит правильно, — подумал волк. — Ведь верно. Какой, с него сейчас прок? Пусть подрастет».

Прыгает по кочкам теленок, растет, радуется теплу и солнцу. Снова пришел волк и говорит:

— Теперь тебя съем.

— Зачем? Ты пока важенку доешь. Только груди оставь. — И теленок запрыгал по кочкам.

Лето настало, тепло. Пришел волк снова.

— Хватит. Давай тебя есть буду.

— Большой, а глупый, — отвечает теленок. — Разве не видишь, сколько травки и зелени, мха мягкого. Есть буду все это, жирным стану, тебе тогда сытнее будет.

Согласился волк. Пришел опять уже осенью. Смотрит, бегает уже не олененок, а настоящий олень. «Вот сейчас я наемся», — размечтался волк.

— Догони попробуй! — И помчался олень по тундре.

А волк бежал, бежал. Язык на спину закинул. Не выдержал и сдох.

— Йыккайым! — понравилась сказка людям.

— Вот соберется вас больше, и вы тоже из теленка в бычка превратитесь, — заключил Антымавле.

Утром веселье было. Боролись, бегали, ловкость показывали. А вечером важенку-нетель забили: Кыем в стадо сходил…

Снег бил в глаза, в рот, захватывал дыхание, и трудно было понять, откуда дует ветер. Казалось, что все злые духи ветров собрались в узком ущелье гор, куда забрались собачьи упряжки.

— Этки, — плохо, Етувги! — старался перекричать ветер Антымавле.

Собаки остановились и тут же стали вкапываться в снег. Антымавле кое-как добрался до Етувги.

— Давай здесь переждем!

— Чымче, близко! — кричал в ответ Етувги.

— Собакам плохо, не едут, не слушаются!

— Как хочешь, — согласился Етувги, а про себя подумал: «Позор для чаучу у самых яранг ночевать. Совсем близко. Ладно, раз хочет, то пусть переждем».

Три дня бесполезной езды с короткими перерывами отдыха, давали себя знать. Одежда Антымавле вся промокла, сменить и обсушиться было некогда: хотелось скорее добраться до Пылёка. Етувги довил Антымавле до первого стойбища, но Пылёка там не застали, не было и самой хозяйки. Пастухи держались настороженно, словно Антымавле попал к людям, которые говорят на другом языке. Пастухи отвечали лишь тогда, когда их Антымавле спрашивал, новостями делились неохотно. По предположению Етувги, второе стойбище было недалеко и Пылёк должен находиться там. Решили ехать дальше. Только на вторые сутки к вечеру после долгих блужданий выехали к трем ярангам, стоявшим на пригорке. И опять в стойбище никого из хозяев не застали. Антымавле все же узнал от пастухов, что Пылёк был здесь перед самым их приездом. Забрав с собой жену, он уехал дальше.

Етувги замкнулся в себя, стал неразговорчивым и все время настаивая на возвращении. Антымавле стала злить вся эта хитрая игра, но он во что бы то ни стало решил найти Пылёка и тут же, не дав отдохнуть собакам, покинул второе стойбище.

Скрылись нарты Антымавле за гребнем холма. Пастух с чаутом в руках и легкой гоночной нартой отошел от яранг и направился вверх по ложбине оврага к стаду. Через некоторое время оттуда, где скрылся пастух, вынеслась оленья упряжка и повернула в противоположную сторону. К вечеру Пылёк уже знал, что едет один Антымавле. Однорукого с ним нет, и, пожалуй, бояться нечего.

Антымавле с Етувги легли у нарты, поставленной на ребро, защищаясь от ветра, закрылись шкурами. Их тут же занесло снегом, получилось небольшое жилье. Спали крепко, лишь Антымавле иногда шевелил ногами, чтобы согреться: чижи были влажные, и ноги стыли. К утру пурга немного стихла. Стряхнув со шкуры снег, Антымавле выбрался наружу. Там, где стояла нарта, намело сугроб, собак не было видно. Прояснилось, виднелись тусклые предрассветные звезды. Временами порывы ветра стихали, становилось виднее.

«Будто яранги?» — вгляделся в снежную мглу Антымавле.

В эту минуту ветер взвыл и клубы снега скрыли все из виду. Потом снова прояснилось.

«А ведь верно, яранги». — И Антымавле стал трясти Етувги.

— Ярат чымче! Яранги близко!

— Я же говорил, — раздался из снежного логова спокойный голос.

Развиднелось. На краю склона люди ясно увидели большую ярангу, за ней виднелась верхушка второй.

Выкопали нарты из-под снега. Антымавле, дернув за потяг, вытянул из сугроба собак. Собаки отдохнули, они прогибали спины и катались по снегу. Гавкнула одна, взвыла другая, и вскоре собаки заголосили хором, натягивали постромки и рвались к жилью.

Ветер дул в сторону стойбища. Там, видимо, услышали. Через некоторое время возле первой яранги появился человек.

Он был невысок.

Чувствовалось, что в этом сухощавом упругом теле таится большая сила и ловкость. Пестрая широкая кухлянка, не подтянутая поясом, полоскалась на ветру. Лицо было сосредоточенное и злое. Над верхней губой пробивались редкие черные усики. Глаза смотрели откуда-то из глубины узких щелочек.

— Зачем приехал? — холодно спросил Пылёк, не глядя на Етувги.

— Я знаю, что по чукотскому закону сначала говорят: «Амын еттык. Приехали вы!» — распрягают собак, кормят их, а гостя зовут в ярангу, — спокойно ответил Антымавле и за дугу стянул с заструга груженую нарту, чтобы не сломать полозья.

Пылёк попробовал улыбнуться, но улыбки не получилось: передернулись скулы, у края губ образовались две морщинки. Подошли люди из других яранг и плотной стеной стали позади Пылёка.

— Мы тоже соблюдаем чукотские законы. Пусть ночевавшие в тундре сначала обогреются, а то у них язык не будет шевелиться. — Пылёк быстро глянул на нарту Антымавле и повернулся к пастухам. — Помогите! Етувги найдет место в последней яранге, а ты заходи! — бросил он Антымавле.

Антымавле долго отряхивал одежду в чоттагине, тщательно выбивал снег.

— Вай-вай, пусть гостем будет тот, который воткнутое[5] в заливе Камака не мог взять. Сейчас и тымнелявыли имущими стали, — ехидничал Пылёк.

— Верно люди говорят, что Пылёк многодумающий, сейчас многие тымнелявыли имущими стали, — решил до конца быть твердым Антымавле и смело вполз в полог Пылёка.

Полог просторный, широкий. Редко такой встретишь в кочевых ярангах. Антымавле сел у входа с правой стороны, напротив него расположился Пылёк, а за ним все три младшие жены. Старшая жила в отдельной яранге, стоявшей сразу же за ярангой Пылёка, и пользовалась большими правами, чем младшие жены. Женщины были молоды. Они тихо переговаривались между собой за спиной Пылёка, поглядывая на Антымавле. Одна из них, видимо самая младшая, вызывающе весело улыбнулась Антымавле, выползла в чоттагин. Пылёк перехватил ее взгляд, но сделал вид, что ничего не заметил. Через некоторое время женщина подала в полог деревянный поднос с толченым мороженым мясом. Другая хозяйка поставила рядом кастрюлю с нерпичьим жиром и квашеным чепальгином.

Угощались молча. Антымавле с наслаждением уплетал вкусную еду, стараясь насытиться за все три полуголодных дня. Пылёк внимательно разглядывал Антымавле. Он ни о чем не расспрашивал гостя, лишь несколько раз грубо и властно поторопил женщин. В пологе Антымавле хорошо разглядел Пылёка. Лицо у него было темного, почти коричневого цвета. Черные волосы ровной полоской опоясывали угловатую голову. В оттопыренных ушах на тонком нерпичьем ремешке болтались серьги из крупных бусинок. Ел Пылёк сосредоточенно, протягивал руку, хватал щепоткой мелкое мясо, обмакивал в жир, прихватывал кучу зелени, клал в рот и долго старательно пережевывал. По губам стекал жир.

— Гытэв — вытиралку! — бросал он женщинам и пучком сухой травы обтирал губы.

Антымавле наелся. Стало тепло и приятно. Клонило ко сну.

— Теперь вы! — произнес Пылёк, когда увидел, что гость перестал есть.

Женщины тут же подхватили поднос и поставили в свой угол.

— Вот теперь можно говорить, — улыбнулся Антымавле и отодвинул пустую кружку.

— Зачем приехал? — повторил свой вопрос Пылёк.

— У каждого человека есть глаза, и он видит, что лежит на нарте, даже если оно под шкурами.

— Ты далеко забрался в тундру, тут всякое может случиться, — с угрозой в голосе заговорил Пылёк. — Мои глаза видели твою поклажу, но она была скрыта.

Антымавле спохватился, что допустил оплошность, и решил перейти на мирный тон.

— С товарами я приехал, торговать с тобой хотим.

— Кто это хочет?

— Кооператив, а торговать буду я.

— Ты что, товарами обзавелся?

— Нет, товары не мои, но я торгую.

Пылёк подумал и решил посмотреть, что предложит Антымавле.

— Мои люди не нуждаются ни в чем, но, чтобы ты ездил не зря, можно посмотреть и твое, — равнодушно сказал Пылёк.

— Ну что ж, можно и посмотреть. — И Антымавле выполз в чоттагин.

— А что же однорукий с тобой не поехал? — как бы невзначай бросил Пылёк вслед Антымавле.

— У него дел много, на север поехал. Вот, милгыт — спички есть, — достал Антымавле коробку спичек с маркой «г. Благовещенск. Ф-ка «Искра»: 69 шт. 1933 год». — Наверно, у твоих пастухов нет спичек?

Пылёк придвинулся ближе и взял в руки коробок. Он долго и пристально разглядывал этикетку: нарисовано было что-то непонятное. Потом открыл коробочку и чиркнул спичку. Спичка зашипела, пустила клубок едкого дыма и не зажглась. Пылёк, не глядя на Антымавле, повернул коробок другим боком и снова чиркнул — снова то же самое.

«В пургу отсырели спички, — подумал Антымавле, не спуская глаз с рук Пылёка. — Хоть бы следующая зажглась».

Пылёк бросил невспыхнувшую спичку на пол и достал третью. Все это он делал молча, сосредоточенно. Не зажглась третья, четвертая, десятая, двадцать вторая… На полу росла груда обгоревших палочек… Не зажглась и шестидесятая.

— Мэй! — окликнул Пылёк женщин. — Приберите это, в костер пойдут. — И смахнул рукой спички в сторону. — Разве только как дрова их взять у тебя?..

Антымавле растерялся.

— Я так возьму, чтобы тебе легче было обратно ехать. Подарок дам, не плату — подарок, — уточнил Пылёк. — А нам вот такие спички надо. И вытащил из-под рейки толстую спичку с красной головкой и белым кончиком. — Эта всегда загорится.

Пылёк потер спичку о волосы и чиркнул. Спичка тут же вспыхнула большим ярким пламенем. Потом он достал вторую, подвернул под себя ступню ноги и чиркнул о подошву — спичка вспыхнула. Ничего не сказав, достал третью и чиркнул ее о моржовую шкуру пола. Спички весело вспыхивали большим пламенем. Достал Пылёк и четвертую, чиркнул ее об кусок льда — спичка вспыхнула.

— А когда не обо что чиркнуть, можно вот так, — Пылёк заскорузлым ногтем сорвал белую головку — и спичка вспыхнула. — Вот такие нам надо спички.

«Где он их достал? Американские товары уже не продаются, — дивился притихший Антымавле. — А ведь, верно, спички хорошие».

— Еще что есть у тебя?

— Чай есть, — Антымавле выложил несколько пачек байхового чая.

— Разве это чай? Трава, как мох — ватап, — насмешливо произнес Пылёк и бросил женщинам: — Ну-ка, внесите. Весь ящик.

Женщины покорно и быстро выбрались в чоттагин. Через минуту шкура поднялась, и они, кряхтя, втиснули в полог большой оцинкованный ящик. Антымавле была хорошо знакома упаковка, пачка такого чая служила ему вместо гири на весах.

— Вот такой чай самый лучший. Когда его пьешь, он дает радость. — Пылёк достал килограммовую плитку прессованного чая с выдавленным рисунком лося и тайги, с подписью внизу «Для Крайнего Севера».

— И тот и этот русилинский чай. Мы маленькими плитками продаем, чтобы каждый мог взять. Ведь не всегда можно купить большую плитку чая?..

— Нет, — не хотел сдаваться Пылёк, — этот лучше, — и выкладывал на пол одну плитку за другой. — У меня много, хватит мне и моим людям. Ты торговый человек, я тоже. Хочешь, могу тебе дать? Бедные русилит, даже товара хорошего не имеют. — И впервые Пылёк рассмеялся по-настоящему, довольный своим превосходством, не спуская пристального взгляда с Антымавле.

«Рано еще радуешься, посмотрим», — подумал Антымавле, глядя на самодовольное лицо Пылёка.

— Ружья новые есть.

Пылёк долго вертел в руках охотничий карабин, передергивал затвор, заглядывал на свет в ствол, приподнял и опустил прицельную планку.

— Таким ружьем только волков пугать. Волки боятся выстрела, а так ничего им не убьешь. Пойдем, покажу тебе, какие ружья надо, — и, не дожидаясь Антымавле, выполз из полога.

Антымавле последовал за ним. За пологом, в чоттагине, располагалась кладовая, где чаучу обычно хранят мясо и другие продукты. Антымавле увидел кучу оцинкованных ящиков с патронами и штук восемь винчестеров, совершенно новых, еще не бывших в употреблении.

— Видишь?

Антымавле молча повертел в руках винчестер, поставил его обратно, вытер сальные руки о сухую траву и вышел на улицу.

Яранга Пылёка стояла на краю у крутого спуска. Погода установилась, было тихо и ясно. Лишь временами с гор срывался ветер и нес вниз крутящиеся вихри снега, но до подножия они не доходили, таяли в воздухе. На грузовой нарте, стоявшей немного в стороне, Антымавле увидел стальное копье и вспомнил, как Пылёк забивал им первого оленя в заливе Камака. Копье было не новым. Видно, что оно точилось не одним поколением чаучу.

— «Жаль, надо было людей позвать, — наслаждался победой Пылёк, — пусть увидели бы позор торгового человека». — И подошел к Антымавле.

— Больше показать нечего? — вкрадчиво спросил он.

— Есть, — спокойно ответил Антымавле, — пусть люди тоже видят.

— Что же, — не стал возражать Пылёк. — Пусть все видят позор анкалина. — Мэй! — закричал он в сторону яранг.

Антымавле стал быстро развязывать нарту.

— Это что? — пощупал рукой Пылёк мешок.

— Сахар. Только русилинский сахар, — подчеркнул слово Антымавле и подал кусок сахару.

Пылёк попробовал его на зуб.

— Такого у меня нет, — сказал он с завистью.

Рядом столпились молчаливые жители стойбища. Немного в стороне стояли женщины. Вышла из яранги Ыттынеут, старшая жена Пылёка, она присела на корточки и стала наблюдать за происходящим.

— А такое у тебя есть? — спросил Антымавле и развернул перед глазами яркий цветистый ситец.

— Кыке! — восхищенно ахнули женщины.

Привстала и Ыттынеут.

Пылёк словно и не слышал их, но видно было, что это подействовало на него. Он щупал руками ситец, разглядывал его горячими от восхищения глазами, но наконец спохватился, что показал слабость перед какой-то пестрой тряпкой.

— Мне камлейка будет хорошая, — и зло посмотрел на женщин, давая понять, что их восклицания ничто. «И зачем я позвал людей?» — ругал себя за оплошность Пылёк.

Понравились Пылёку и примусы, брезент мог пригодиться для летней покрышки яранги, привлекли внимание тонкие иголки, о каких не раз вспоминали женщины.

Пылёка словно подменили, он ласково повел Антымавле опять в ярангу:

— Надо там разговор вести, пусть другие не слышат.

Антымавле теперь знал, как надо себя держать. В пологе снова пили чай. На этот раз Пылёк разговорился:

— Я весь сахар у тебя возьму, материал, сколько есть, тоже давай. Три шипящих печки давай. Иголки тоже. Если хочешь, пусть возьму у тебя карабин, табак-папушку — возьму, спички можно. Наверно, если их подсушить, то будут загораться…

Тихий, заискивающий голос напомнил Антымавле Ринтылина. Страх исчез совсем.

— Только мне еще далеко ехать. Чаучу в тундре много, им тоже приятно будет ценный товар взять, — возразил Антымавле.

— Разве у меня нечем купить? — прищурил глаза Пылёк. — Ну-ка, принесите, — сказал он женщинам.

В полог внесли связку песцовых шкурок.

— С тобой можно торговые дела вести, — стал открыто заискивать Пылёк. — Сколько дашь за это?

Антымавле пересел ближе к свету и стал не спеша, со знанием дела перебирать шкурки: встряхивал, дул на мех, приглаживал снова рукой и каждую просмотренную откладывал и сторону. Когда из первой связки шкурок осталось две, Пылёк заставил женщин принести еще. На полу росла белоснежная груда.

Пылёк внимательно следил за движением рук Антымавле, за выражением лица, но понять ничего не мог. Лицо не выражало ни радости, ни скрытой жадности, как бывало у старых торговцев.

— Мои женщины умеют хорошо снять шкурку, — не выдержал Пылёк.

— Это верно, — согласился Антымавле и вдруг отложил в сторону одну, потом вторую. — Третий сорт, — пояснил он.

— Разве плохие? — привстал Пылёк, с беспокойством и тревогой глядя на шкурки.

— Нет, купить можно, но они хуже этих, — показал рукой Антымавле на основную кучу. — Все?

— Ты свое рядом положи, а там посмотрим.

Антымавле был озадачен. Он знал, что у Пылёка осталась в тайнике еще, пожалуй, такая же груда шкурок, если не больше. Чаучу хитрил и не хотел выкладывать все, он выжидал. Но даже на то, что лежало в пологе, у Антымавле не хватало товаров. Если он все отдаст, то не с чем будет ехать дальше. Глебов сказал, чтобы обязательно завести торговые дела с Пылёком. Пылёк согласен торговать. Еще Глебов сказал: скупить всю пушнину, какая будет у Пылёка. Как же быть?.. Он решился.

— Пусть вносят, все что лежит на моей нарте.

— Тагам! Быстрее! — почти крикнул Пылёк женщинам и с удовлетворением посмотрел на Антымавле.

Скоро вещи, привезенные Антымавле, и пушнина заняли весь полог. Антымавле отложил в сторону кусок ситца и стал выбирать по одной шкурке. Рядом с ним лежали портфель и счеты, которые он всегда брал с собой. Можно было бы продать Пылёку дороже, но нельзя, новый закон не велит. За ситец он отобрал пять шкурок.

— Вай, на. Это купил я. — И придвинул Пылёку кусок ситца.

Пылёк оторопел. Он не верил, что такая дорогая материя стоит всего пять шкурок. Хотел было высказаться вслух, но сдержался.

За все, что было внесено в полог, Антымавле отобрал двадцать пять шкурок. Оставалось еще штук пятнадцать.

— Давай я это в долг, в кредит возьму, — предложил Антымавле.

Пылёк быстро сообразил, что к чему:

— Нет, кырым, — лучше еще раз приезжай. Привози больше товаров. У чаучу есть на что купить.

Пока длился торг, прошел короткий день. На улице стемнело. Антымавле часто зевал: ему сильно хотелось спать.

— Пойду освежусь, — сказал Антымавле и стал складывать пушнину в мешки.

— Мэй, — обратился Пылёк к женщинам. — Приготовьте постель Антымавле в яранге Ыттынеут. Она будет здесь ночевать, а ты, — показал он на младшую жену, — пойдешь ночевать туда. — И повернулся к Антымавле. — Ты напрасно сказал, что я не соблюдаю чукотские законы. С человеком, говорящим на одном языке, всегда можно договориться.

Женщина, как и в первый раз, улыбнулась Антымавле. Ее миловидное лицо нисколько не портили полоски, проведенные по носу и подбородку, и, словно соблазняя Антымавле голым упругим телом, она долго и не спеша надевала керкер.

— Экылпэ, скорее! — поторопил ее Пылёк. — Гость ждет.

— Эгей! — воскликнула она и бойко выскочила в чоттагин.

Антымавле ничего не ответил, собрал пушнину в мешок и выбрался на улицу.

В дверях соседней яранги, такой же как у Пылёка, светился огонек плошки. Две женщины вносили в полог свежие спальные шкуры. Антымавле подошел к нарте. Мимо него покорно прошла старая Ыттынеут и скрылась в яранге Пылёка. На небе ярко мигали звезды, чернели вдали темные вершины гор. Как же быть? Антымавле машинально увязывал мешок на нарте. Если он не пойдет ночевать во вторую ярангу, то Пылёк обидится и потом трудно будет снова с ним разговаривать о делах. А если пойти, то на всю жизнь будешь связанным с Пылёком, станешь родственником. В помощи родственнику трудно отказать. Сделаешь что не так, опять пойдут нехорошие разговоры. Минкыри вай? Как же быть?

— Тагам, иди! — окликнул его Пылёк, стоявший в дверях своей яранги. — Там все готово.

— Ии, — будто согласился Антымавле, — сначала нарту рядом с собаками поставлю, — и тихо направился к самой последней яранге Етыкая, где сидели на привязи его собаки.

Антымавле, перекинув через плечо потяг, медленно волок нарту, потом вдруг ускорил шаги и уверенно пошел к яранге Етыкая.

«Там буду ночевать», — твердо решил он.

Етыкай приветливо встретил Антымавле и удивился, что тот не остался ночевать в просторном пологе. Но раз уж человек хочет ночевать у него, то пусть ночует. Плохо только, что Антымавле вызовет гнев переднедомного.

После случившегося Антымавле долго не мог заснуть, но разговор с Етыкаем отвлек его мысли. Он узнал, что каждый раз в месяц рождений к Пылёку приезжает Рэнтыгыргин, приезжает с тяжело груженной нартой. В последний раз Пылёк остался недоволен Рэнтыгыргином. Что произошло между ними, никто не знает. Скоро Рэнтыгыргин должен опять приехать к Пылёку.

— Правильно я сделал, — вслух сказал Антымавле.

— Наверно, — неопределенно согласился Етыкай.

— А ты не отдавай больше песцов Пылёку, — вдруг предложил Антымавле Етыкаю. — Сдавай мне сам.

— Как же? — оторопел Етыкай. — Он же нас кормит, помогает стадо умножить…

Ночь прошла тревожно. Все время кто-то бродил у яранги, поскрипывая снегом. Антымавле часто просыпался и был готов ко всему. Успокаивало то, что он внес в полог мешок с пушниной.

И собаки могут отомстить, если с ними плохо обращаться

Слух о возвращении Рэнто быстро пронесся по стойбищам. Дошел он и до РИКа. Дело Торкина еще не было забыто, и в стойбище Ымылён, как только установилась санная дорога, вслед за Глебовым вышли две нарты. Но не успели они пройти и полпути, как Рэнто уже исчез из дому, и, сколько ни пытались узнать риковцы, где никто не мог сказать ничего вразумительного. Спрашивали и Ринтылина.

— Я не знаю, что думает голова другого, и не могу сказать, где Рэнто, — отвечал он, словно ничего не знал.

Рэнто появлялся в Ымылёне, когда не было никого из райисполкомовцев или каких-либо других начальников. Жители стойбища побаивались его, а председателю нацсовета он пригрозил, что пуля может неожиданно попасть в его голову.

Неспокойно стало в Ымылёне и соседних стойбищах.

Был только один человек, которого Рэнто не то что боялся, а просто не знал, как с ним поступить. Будь он хотя бы мужчиной, а то женщина. Маленькая, молодая, почти девочка, с волосами, как стебельки сухой желтой травы. Когда стала работать школа в Ымылёне, она смело зашла к Рэнто, не спросила его, хочет он или нет, чтобы его Кымыкай учился, взяла за руку и увела с собой.

— Ты что?! — догнал ее Рэнто.

— Ну-ну, нечего пугать, — оттолкнула его учительница, даже не посмотрев на него.

Рэнто был ошеломлен. Ему стоит только прижать ее рукой, и от нее останется мокрое место. Но странно, рука не подымалась.

— А, пусть! — махнул рукой Рэнто.

Но Кымыкай так и не кончил школы. Не выдержал он непосильных физических упражнений, которыми заставлял заниматься Рэнто. Умер.

«Сила дает власть, страх заставляет подчиняться», — говорил Ринтылин, и Рэнто строго следовал его завету. Но поступки Рэнто последних дней взбудоражили не только ымылёнцев, но и жителей других поселков. РИК решил принять серьезные меры…

Скрылись яранги поселка Инчувин за громадой Дырявой скалы. Нарта легко скользит по укатанной дороге, подпрыгивает на торосах, раскатывается на пологих сугробах. Глебова невольно валит то в одну, то в другую сторону, глаза напряженно смотрят вперед и с нетерпением ждут, когда из-за следующего мыска покажется полоска косы, а еще дальше, в синеющей дали, — Увэленская сопка, подрезанная легким дымком, нависшим над поселком, которого еще не видно. Там Увэлен, там настоящий дом — чистый, уютный. Правда, стены этого дома промерзают за ночь и к утру украшаются красивой серебристой изморозью, а вода в ведрах покрывается толстым слоем льда. Но даже и такому жилью бываешь рад после скитаний по стойбищам.

Сначала покажется полоска косы. Нарта пойдет по ее гребню. Потом на склоне Увэленской сопки появится черный бугорок. В любое время года виден этот бугорок на склоне горы. Зимой его не заносит снегом — обдувает ветрами, летом он не зарастает травой, потому что там камни, весной раньше всех на нем стаивает снег, а осенью ветры сдувают с него все, оставляя голую кучку черных камней. И если путник идет или едет с юга, с запада или из тундры, откуда ведут дороги к Увэлен, то перед его взором возникает в первую очередь это черное пятнышко маленькой землицы, чернеющей зимой среди яркой белизны снега. По этому месту и назван поселок: ув — черный, элен — земля.

Глебов выехал на север в конце 1934 года, а подъезжал к дому в тридцать пятом…

Пять месяцев езды на вечно покачивающейся нарте, ходьбы следом за ней пешком, подъемов в гору, бешеных спусков с крутых каменистых склонов. Пурга. Ночевка в снегу, в тесных и душных пологах чаучу. Страшная усталость.

В памяти Глебова возникали боевые походы по якутской тайге в красногвардейском отряде Родзинского в восемнадцатом, камера смертников в белогвардейской тюрьме, знаменитые переходы в пятидесятиградусный мороз с отрядом легендарного Каландарашвили в двадцатом, ликвидация пепеляевско-коробейниковской банды, ранение, госпиталь, ампутация правой руки, работа в ЧК… и много-много тяжелых и трудных минут. И эта поездка, пожалуй, не легче, чем пережитое раньше.

Усталость валила на бок, но глаза ждали. Глебов находился в таком же состоянии, как страстный охотник, когда, еле волоча ноги, возвращается усталый домой и дает себе зарок никогда больше не ходить на охоту. Но проходит день-два, и охотника снова тянет на простор тайги, хотя в памяти еще свежи воспоминания последних мытарств. Вернутся силы, и Глебова снова потянет к этим людям.

Казалось бы, что надо гуйгунскому Ринтынету под новой кличкой Сапыр, которой он очень доволен? В семье голодно, холод, нищета. Есть ли кусок мяса, нет ли — все равно смеется и делает людям добро. За добро и ему платят добром. Он готов служить всем, нисколько не думая о себе. Но люди добры, помогают: ведь Сапыру выпало самое большое счастье — дети. Как удивился Сапыр, когда Глебов предложил ему заниматься только резьбой по кости и отправлять свои изделия в Увэлен, в кооператив.

— Разве на это можно жить? — недоуменно спросил он Глебова.

— Да, можно.

Новый человек может не заметить, какие изменения произошли в жизни Антымавле, он их не увидит. А Глебова радовала его чистая рубашка, сразу бросившаяся в глаза при первой встрече, платье, неумело надетое на его жене, обстановка в пологе, наивная изобретательность и желание узнать все до мельчайших подробностей. А главное — решимость, которая появилась у Антымавле. Глебов остался доволен поездкой Антымавле к чаучу. Правильно сделал Антымавле, что решился скупить у него всю пушнину. «Нужно забрать у Пылёка оставшиеся песцовые шкурки, пока не приехал Рэнтыгыргин, — предложил Антымавле Глебов после того, как выслушал его рассказ. И добавил: — Потом мы ограничим Пылёка в торговле, лишим его возможности накапливать товары. Но все надо делать осторожно, чтобы снова не отпугнуть чаучу, чтобы люди в стойбищах поняли, чего хочет Советская власть».

Глебов кое-что узнал о связях Рэнтыгыргина со старыми торговцами и заверил Антымавле, что они пошлют в стойбище Вельвун своего человека. Но все равно надо опередить Рэнтыгыргина: кто знает, какую каверзу они с Пылёком еще могут придумать?

Как обманчиво первое впечатление! Сначала Глебову показалось, что гуйгунский Гывагыргин мешает организации колхоза, но потом, когда начался откровенный разговор, он понял, что этот человек стремится к хорошему, но очень осторожен и ко всему относится с недоверием, пока не убедится в полезности любого дела. Вероятно, сказывалась давняя подозрительность к словам и делам русских. Но люди о нем говорят с большим уважением и теплотой.

Глебов теперь хорошо, знал о положении дел на северном побережье.

— Вон уже Увэлен видно! — перебил мысли Глебова Теркынто. — Скоро дом!

Показалась полоска косы, вдалеке — Увэленская горбатая сопка, а справа из-за пологого отрога Инчувинской горы неторопливо надвигались синие Туныклинские вершины…

…Пока Глебов с Теркынто подъезжали к Увэлену, на севере жизнь шла своим чередом. Антымавле с первым же попутчиком передал в Энмын, чтобы приехал Како. Надо было отправить в Увэлен товары, которые не берут покупатели. И Како, всегда готовый оказать услугу, приехал.

— Теперь я колхозником стал, — с гордостью объявил он Антымавле. — Мне сказали, что теперь я только на собаках ездить буду. Колхоз корм будет давать, охотиться не надо. А какой из меня охотник? На собаках мне ездить лучше.

— Верно, — согласился Антымавле и, напоив его чаем, направился в лавку.

— Этот груз легкий, — показал на ровно висящие костюмы Антымавле. — Может, найдутся в Увэлене люди, которые нуждаются в такой одежде. Все же их тоже делали люди, нельзя, чтобы вещь пропадала.

Како согласно кивал головой:

— Верно. В Увэлене много высоких людей. Гемалькот тоже высокий. Конечно, эта одежда подошла, бы нашему Эвычу, но зачем она ему? Разве что жену повеселить? На охоту в ней не пойдешь. — И стал вместе с Антымавле складывать костюмы в пустые мешки.

Все костюмы свободно уложились в два мешка.

— Легко. Везти нечего, — приподнял мешок Како.

— Тогда еще эти железки возьми, — показал Антымавле на грубые волчьи капканы с двумя пружинами.

— Может, оставить? — спросил Како.

— Зачем?

— Из пружины нож хороший можно сделать, — вздохнул Како. — Из одного капкана четыре ножа получится.

— Нет, нельзя. Пусть из капкана капкан будет. В Увэлене научились их переделывать.

Како согласился, попробовал на вес товар и сказал, что достаточно.

— Это, Ринтынетом сделанное, передай Глебову. Пусть цену на бумажке напишет. Я Ринтынету примерно дал, — и Антымавле подал Како небольшой ящичек с костяными изделиями.

Вечером Антымавле подробно напутствовал Како:

— Обязательно весы привези. Посмотри, чтобы они правильные были. Толи попроси два куска. На ремонт лавки хватит. Если сам не сможешь привезти, проси еще нарту. Пушнину сам привезу. Просушить ее надо, почистить. Сейчас в тундру поеду. Скоро месяц рождения, чаучу некогда ездить, работы много…

Утром Како был готов к отъезду.

— Можно не спешить. Только бы тебя весеннее бездорожье не застало, — давал последние напутствия Антымавле.

— Успею, — заверил Како и вполголоса дал команду собакам. — Тагам!

Собаки давно ждали этой команды, вскочили и сдернули нарту.

Упряжка Како не спеша выезжала из Инрылина. Како никогда не допускал, чтобы его собаки рвали с места и мчались первое время во всю прыть. Они сначала шли словно с ленцой, часто останавливались, готовясь к серьезному бегу, и через некоторое время набирали ровный широкий шаг. И тогда уже ни одна упряжка не могла соперничать с упряжкой Како.

Како уже составил себе примерный маршрут езды: переночевать в Энмыне, рано утром выехать и добраться до Сешана. Там родня есть, можно дня два погостить. Потом Чегтун, там тоже можно погостить. Не мешает задержаться в Миткулино. Ведь таннытская одежда не человек, ей спешить некуда. Зачем торопиться? И если уж поехал, то надо навестить всех дальних и близких родственников. В Сешане его дочь замужем, в Чегтуне — хорошие друзья, в Миткулино — дальние родственники, в Инчувине — приемный отец Антымавле Имлытегин, который, конечно, будет интересоваться всеми подробностями жизни в Инрылине. И одного дня, пожалуй, не хватит, чтобы рассказать все новости. Еще мечтал Како заехать к оленеводу Рольтену, который кочует в тундре между Инчувином и Увэленом. Еще в прошлом году Како поделился с ним мешком нерпичьего жира, дал пару связок лахтачьего ремня, и теперь не мешало заехать за обещанным: парой короткошерстных оленьих шкур на кухлянку. Конечно, Рольтен мог переслать с кем-нибудь, он не забудет этого, но зачем, когда сам едешь. А приехать в Увэлен на день-два позже — это уж небольшой грех.

Молодой пестрый пес второй пары запутался в постромках, поводок от алыка попал между ног и мешал бежать. Временами он дрыгал ногой, подпрыгивал и пытался высвободить ногу, но все усилия его были напрасны. Иногда он поворачивал голову и с укоризной посматривал на хозяина, словно просил остановить упряжку и поправить алык. Хозяин размечтался и не замечал просящего взгляда собаки, но в конце концов подергивания нарты прервали размышления Како.

— Вутельгин! — обратился к псу Како, не думая останавливать упряжку. — Ты, как мой самый младший сын, еще ничего не смыслишь. Но сын не работает, а ты уже второй год ходишь в упряжи. Должен все уметь.

Вутельгин прижал уши и перестал оглядываться.

— Разве не знаешь, как надо на ходу распутываться? — ласковым спокойным голосом, как человека, уговаривал Како пса. — Не знаешь? Тогда я скажу. Подкинь зад, вытяни ногу — и поводок освободит тебя. Не буду же я останавливать всю упряжку, сам должен распутаться. Остановлю собак, им тяжело будет снова набирать шаг. Гек, Вутельгин! Подпрыгни, подпрыгни!

Вутельгин пошевелил прижатыми ушами, бросил жалостливый взгляд на хозяина, оттянул постромок, подпрыгнул — и поводок освободил ногу.

— Вот так! Сам умеешь все делать, — удовлетворился Како.

Како никогда в жизни не кричал на собак, всегда старался говорить почти шепотом, ласково. Собака — друг, ее надо любить. Когда умрешь, то, может, попадешь в подземный мир умерших. Не всем же идти вверх к верхним людям, которые любят резвиться зимой в морозную ночь, превращаясь в зеленые, красные, белые полосы. Говорят, что это мертвецы играют в мяч. Может, я не попаду к верхним людям, вдруг судьба меня направит в подземный мир. А прежде чем попасть туда, я должен пройти через собак. И собаки могут отомстить, если с ними будут плохо обращаться. Да и какая жизнь без собак! Когда их нет в яранге, то яранга все равно что пустая.

Како подъезжал к Натэмытагину. Коса кончалась, впереди был пологий подъем, дальше дорога шла по склону, там перевал и Энмын. Вдруг размышления Како прервал резкий свист, и тут же он услышал звук выстрела. Обожгло щеку. Како приложил руку к щеке и обернулся: никого. Ужас, охватил Како, он не мог понять, откуда стреляли. Еще немного, и пуля пробила бы голову. Како впервые в жизни гакнул на собак, те даже вздрогнули от неожиданности и рванули. Нарта резко запрыгала на застругах. Снова просвистело над головой. Како пригнулся и глянул назад. Еще свист. Свист резкий, неприятный. Он определил, что стреляли со стороны моря, где над торосами взвивались дымки.

— Гак! Гак! — торопил собак Како. — Экылпе! Скорее! Скорее!

Како плашмя растянулся на нарте, а потом почти совсем свесился на другую сторону: поклажа защищала его от пуль. Наконец нарта нырнула в ложбину, море скрылось из виду. Како снова сел и как никогда стал погонять собак, резко пощелкивая кнутиком в воздухе. Собаки мчались.

«Кто мог стрелять? — лихорадочно думал Како, не переставая оглядываться назад. — Мстить мне некому. Я никого не обидел».

В Энмыне удивились, когда по поселку промчалась упряжка Како. Людям ничего не удалось узнать от него…

Вместо одного дня Како пробыл в Энмыне три. Тревога в душе и страх улеглись не сразу. Все время уши слышали смертоносный свист пуль. Щека горела, как обожженная. Теперь его пугал каждый случайный звук, резко раздававшийся вблизи. Все эти дни он молчал, ходил подавленный и ехать дальше не решался.

«Пусть успокоюсь немного, — решил он. — Страх выйдет — легче станет».

Домашним тоже показалось странным поведение Како. «Что могло с ним случиться? — гадала жена. — Не наслал ли кто порчу на мужа?»

А потом в Энмыне узнали, что Рэнто ограбил гуйгунского охотника, отобрал у него мешок нерпичьего жира, за которым тот приезжал в Энмын. И Како догадался, кто в него стрелял.

— Над слабыми насильничать стал Рэнто, — говорили с осуждением энмынцы.

И с этого времени люди стали далеко стороной объезжать стойбище Ымылён. Стало так тревожно на побережье, словно вновь появились терыкы…

Гырголь удачно съездил в Увэлен и успел вернуться с хорошими вестями. Он приехал на несколько дней позже Антымавле. Его тут же окружили инрылинцы. На нарте Гырголя обложенный шкурами лежал мотор.

— Оживили, — не сдержался Гырголь и стал развязывать поклажу, — как новый. Умелые увэленцы! Очень умелые!

Работы с мотором, оказалось не так-то много, как думали инрылинцы. Увэленский Келевги пошутил и сказал, что железо связывать нерпичьими ремнями не годится: железо надо крепить железом, тогда все крепко будет. И тут же на глазах Гырголя срезал ножом ремешки, которыми были подтянуты медные трубки подачи горючего и охлаждения, заменил зажимные гайки со свернутой резьбой, поставил между цилиндрами, и картером новые прокладки, отрегулировал магнето.

— Келевги сказал, плохо наш моторист смотрит за мотором, — повернулся он к иргынупцу. — Сильно зажимаешь вертящиеся гвозди.

— Ваневан — нет, крутить их нечем, — виновато оправдывался моторист. — Сейчас осторожно буду, — испугался он, что ему теперь не доверят мотора.

— Тагам, заноси к себе, — откинул Гырголь шкуру.

— Какомей! — вырвался у всех вздох удивления.

Мотор был совсем как новенький, точно такой же, как три года назад.

— Даже бензиновое вместилище покрасили!

— И ноги новые поставили, — коснулся рукой винта Антымавле.

— Тагам, заноси!

Иргынупец бережно взвалил на плечо мотор и понес к себе в ярангу, где у него в чоттагине стояла деревянная подставка.

— Только без воды заводить не надо, — крикнул вдогонку Гырголь. — За один день сделал мотор Келевги! — не мог нарадоваться Гырголь.

Вечером Антымавле с Гырголем делились новостями.

— В РИКе долго со мной говорили, — рассказывал Гырголь, — показали, что есть уже в Увэленском колхозе. Нам тоже так надо сделать.

— Это верно, — согласился Антымавле. — В Гуйгуне все согласны, в Инрылине тоже, только вот Эттытегин говорит: подожду.

— Мачынан, пусть ждет, а нам надо перейти в Гуйгун, — решительно и смело заявил Гырголь.

— «Будто ему силу дали», — подумал Антымавле, радуясь решимости Гырголя, и сказал:

— Только никак не хотят жить вместе на берег перешедшие чаучу. Они, как вельбот на якоре, стоят. Трудно с ними разговаривать. Етувги как только я ему сказал, чтобы к нам перебирался, сразу разговаривать перестал. Хоть бы жили хорошо, а то ведь охотиться по-настоящему не умеют, голодно у них, — вздохнул Антымавле.

— Опять Рэнто насильничать начал, слабых обижает, — перевел вдруг разговор на другое Гырголь. — Как нам поступить с ним?..

На следующий день в Инрылине появился Эрыч. Приехал он на пяти собачках, заходил к Антымавле, Гырголю. Пил чай, но все время молчал, словно что-то давило его. Инрылинцам жалко было Эвыча: хороший охотник, работящий, неугомонный, всегда другу поможет. Но вот будто испортили его. Так и уехал Эвыч, не сказав ничего вразумительного…

Прошел страх, спокойнее стало, и Како тронулся дальше. Дни стояли длинные, и ночью почти не было темноты. Како выехал рано утром, когда вот-вот должно было взойти солнце. К грузу на нарте прибавился еще и винчестер, который висел сбоку в белом новом чехле из мандарки.

— Кто знает, может, еще насильники встретятся, — вооружился на всякий случай Како.

Путевой разговор с собаками, встречи с родными и друзьями вернули прежнее настроение. Погода ему сопутствовала, и он нигде не задерживался. В поселках и стойбищах он гостил столько, сколько ему надо было, чтобы обойти всех друзей и знакомых, узнать последние новости.

В Инчувине Имлытегин долго расспрашивал Како об Антымавле и радовался, как маленький ребенок, детским проделкам маленькой Тымнекели.

— На обратном пути подарочек от нас отвези, — попросила жена Имлытегина.

— Дорога через Инчувин проходят, мимо не проеду, — согласился Како. — Где сейчас Рольтен кочует?

— Говорят, у Китовой горы стоит. Долина там хорошая, — Имлытегин потягивал дым из длинной трубки.

Далековато, но Како не смутило расстояние. «Потом прямо в Увэлен проеду», — решил он.

С Рольтеном встретились, как старые друзья. Давно не виделись. Последний раз был у него Како, когда вез Торкина. Может быть, проехал бы и тогда мимо, но началась пурга, замела холодная поземка, учителю могло стать плохо: больной холода не чувствует. Люди стойбища были сильно возмущены поступком Рэнто.

— Будто у него сила есть, — говорили они, кивая головой на Торкина. — Сильному надо с сильным бороться.

На этот раз Како ни словом не обмолвился о причине приезда. Хозяева сами обо всем помнили. А когда Како стал уезжать на следующий день, ему положили на нарту пару хороших шкур и связку камусов. Рольтен стоял тут же, давал последние советы и словно не замечал, что дарили гостю хозяйки.

— Наверно, южак будет? — рассуждал вслух Рольтен, оглядывая окрестности. — Тепло что-то стало, вон облака на север идут.

— Еще погода хорошая. Успею, — увязывал ремнями поклажу Како.

— Ии, успеешь, — соглашался Рольтен, подхватывая ремень из-под копыла. — Сейчас этим распадком проедешь, потом перевалишь через сопки и спустишься в долину реки Коленваам. А там прямо по реке до самой Увэленской лагуны.

Како последовал совету Рольтена. Чаучу лучше знают эти места, им каждый камень знаком. А Рольтен плохого не пожелает…

Нарта шла распадком между гор… Вдруг из груды камней выскочил заяц и понесся вверх по склону. Собаки было рванулись за ним, но их тут же остановил голос Како. Како не выхватил остола, не стал сдерживать собак, он просто доказывал им, что от погони за зайцами проку мало. Сами устанут, а зайца не поймают. Какая сейчас из зайца еда: худой и костлявый, как кустарник. Незачем гнаться за ним. И собаки послушно, умерив свой пыл, последовали совету каюра.

Упряжка собак быстро двигалась долиной реки. Наст был твердым, слегка влажным, железные подполозки свободно скользили по снегу. Настроение у Како было веселое, он шутил с собаками, иногда обращался к какому-нибудь камню или застругу и разговаривал с ним, словно с живым существом. Показались Увэленские сопки. По их отрогам карабкались вверх темные облака, южную сторону горизонта заволокло совсем. Како почувствовал дуновение ветра. Начиналась весенняя пурга.

Но Како это нисколько не тревожило: оставалось полдня езды. Подъемов и спусков на пути не будет, дорога пойдет сначала маленькой лагуной, потом выйдет на другую лагуну, а там уже совсем недалеко.

Ветер становился сильнее. Облака уже сплошной стеной надвигались с юга. Вскоре скрылись из виду и сопки. Како знал, что чем ближе будет подъезжать к Увэлену, тем сильнее будет ветер. Так оно и было.

Южак набирал силу. Пошел сырой, липкий снег, замело. Ветер задувал под шерсть собакам, набивал их шубы снегом. В упряжке было два лохматых пса. Како стал беспокоиться. Если так будет мести, то собаки отяжелеют от набившегося под шерсть снега. «В случае чего отпрягу их, потом сами доберутся по следу», — решил он и плотнее затянул капюшон камлейки на лице, тщательно прикрыв обожженную щеку.

Скрылось из виду все, не стало видно передовых собак. Порывы ветра задували сзади, сбоку, бросались охапками снега в лицо. Всякие ориентиры исчезли. Како сидел согнувшись, не глядя на собак, и с напряжением следил за наклонами нарты, лишь изредка направлял собак окриком.

«Последний ветер долго дул с северо-запада, — вспоминал он. — Старые заструги твердые. Нарту должно качать слева направо с наклоном вперед так, как покачивает байдару, когда дует боковой ветер с кормы по левому борту». — И Како следил за наклонами своего тела, держа его свободно. Направлению ветра он не доверял: крутит со всех сторон и может обмануть.

Стали попадаться свежие наносы. Како на ходу нарты чувствовал, она сразу шла тяжелее, словно наезжала на камень, и невольно наклонял тело вперед. На ровных местах, где еще сохранялся старый обледеневший снег, ветер порывом подхватывал нарту и боком заносил ее вперед собак. Како приходилось притормаживать остолом и придерживать нарту ногами. Но Како уверенно ехал вперед, лишь внимательно следил, чтобы собаки не повернули по ветру, тогда он может проехать поселок, перевалить незаметно низкую косу и свалиться с припая в море. А сейчас наверняка лед сорвало и вода плещется у самого берега.

Вдруг Како почувствовал: что-то сдерживает собак, не все тянут ровно.

— Тэ-э! — остановил он их окриком, закрепил нарту остолом, чтобы ее не сорвало ветром, и, еле удерживаясь на ногах, стал по порядку осматривать собак, ощупывая их руками.

Морды собак забило снегом, над глазами образовались сосульки, и когда собаки мигали, то ресницы смерзались. Собаки лапами пытались сбить намерзший снег, терли морды о наст. Како снял рукавицы и, приседая у каждой собаки, теплой рукой помогал им освободиться от ледяных наростов. Собаки ласково тыкали морды в теплые руки человека.

«Этой совсем плохо, — ощупал руками Како лохматую собаку. — Погибнуть может».

Собака сплошь покрылась ледяной броней, мокрый снег плотно набился под самую шерсть. Како попробовал сбить лед ножом, но это ему не удалось.

«Отпустить надо, сами дойдут», — решил Како и отстегнул лохматых собак.

Добравшись до передовиков, Како самому пришлось счищать сосульки со своего лица. Снег намерз на коротких усиках и жиденькой бороденке, налип на бровях и ресницах. Все это Како делал не спеша, терпеливо перенося неприятный холод ледяшек, попадавших за ворот.

Собаки пошли легче, лучше стали слушать команду. Выпряженные псы тяжело бежали следом за нартой, позвякивая ледяшками. Како начал сомневаться. По времени он должен быть в Увэлене. «Как бы не прозевать косу», — забеспокоился он. Стал чаще останавливать нарту, разгребать снег и, убедившись, что под снегом лед (значит, он еще на лагуне), трогал собак дальше. Так он делал через ровные промежутки времени. Вдруг Како ощутил подъем заструга и, пока размышлял, что это может, быть, услышал резкий визг подполозка о гальку.

«Наконец-то тепкен — коса», — обрадовался Како.

Собаки пошли было бодрее и вдруг остановились. Како встал с нарты. Ветер чуть не свалил с ног, но он успел ухватиться за дугу нарты и, переждав порыв, стал прибираться к передовикам. В вихре снега он увидел что-то темное. Пройдя несколько шагов, уперся в деревянную стенку. Сверху свисали края моржовой шкуры, покачивались на ремнях каменные отвесы. Собаки повизгивали, махали хвостами, радостно терли морды о снег, сдирая сосульки. Како, держась за стенку, обходил ярангу, добираясь до дверей. Дверь плотно была закрыта. Како дернул ее.

— Ху-х! — раздался изнутри голос, видимо принявший Како за собак, царапавшихся в дверь.

— Это я, Како.

— Кыке! — удивился женский голос. — Откудашний Како?

— Энмынский.

Дверь открылась.

— Вай-вай! Пуржливый гость пришел! — крикнула женщина сидящим в пологе.

— Какомей! — удивился хозяин яранги, высунувшись по пояс из полога. — Разве кто в такую пургу ездит?!

— Ии, ездит, — скромно ответил Како.

Остаток дня и всю ночь свирепствовала пурга, только к вечеру стало стихать.

— Ладно, завтра пойду к Глебову, — вслух сказал Како. — Пусть одежда хорошо просохнет, — и пощупал рукой кухлянку и штаны, висевшие над головой на балке.

Утром Како, сопровождаемый сворой собак, шел по Увэлену. Светло-серые пушистые штаны, свободно надетая легкая пестрая кухлянка без пояса, короткие торбаса из камуса несколько отличали его от увэленцев. Видно было, что человек приезжий. Собаки держались плотной кучкой и вертелись у ног хозяина. Ощетинив шерсть и рыча, подергивая закрученными хвостами, они знакомились с поселковым собачьим миром.

— Ии, — не успевал отвечать на приветствия каждого встречного Како.

Увэлен был занят делом. Южак оставил заметные следы. Вот на таннытском доме сорван угол крыши. Двое людей выравнивали куски железа и прибивали их гвоздями.

— Приехал! — приветствовали его сверху.

— Ии, — и Како шел дальше.

На берегу группа чукчей лопатами обкладывала снегом байдару, чтобы она не пересохла под весенним солнцем и шкура не перекосила каркас байдары. Рядом освобождали из-под снега вельбот, готовя его к ремонту. И опять оттуда кричали ему:

— Етти!

Како не спешил. Два года он не был в Увэлене. Заходил в каждую ярангу, осведомлял людей о последних событиях на севере, умалчивая свою историю, выпивал кружку чаю и шел дальше разыскивать Глебова.

«Как-то непонятно… — размышлял Како, переходя в следующую ярангу. — Увэленцы живут и как русилит и как чукчи. Чоттагин, потом дверь — и совсем русское жилище. Печка, окна со стеклом. И даже кровать поставили, как будто на полу им спать неудобно. Конечно, таннытское жилище лучше: не надо каждый год менять репальгин, обновлять оленьими шкурами полог, но чукче неудобно в нем жить. Вот Печетегин правильно делает. Он только стены яранги из досок сделал, крышу толью покрыл, толь лучше репальгина. Полог оставил. Что это?» — Како услышал лязг железа, удары молотков о металл, скрежещущий визг железного точильника. Звуки шли из низенького домика, занесенного под крышу последним южаком. Доносилась чукотская речь. Како стало любопытно, и он, набравшись смелости, решил заглянуть.

— А-а, Како! Етти! — приветствовал его курносый улыбающийся Келевги. — Когда приехал? — говорил он, отбивая полосу железа на наковальне.

— Тыетык, приехал я. — И Како уселся на корточки у порога. — Два дня как приехал, — задымил трубкой Како.

— В пуржищу-то?

— Ии, — скромно поддакнул Како.

Он с интересом оглядывал железоделательную мастерскую. У двух окон стояли верстаки с большими тисками, были навалены груды разобранных волчьих капканов, к стенке прислонено несколько моторов. У крайнего верстака в тисках осторожно гнул медную трубку паренек. Он весело кивнул головой Како и, взяв большой плоский напильник, стал зачищать край трубки.

«Кто же такой?» — вспоминал Како. Он знал всех увэленцев, но этого никак не мог вспомнить.

— Чей это? — кивнул на него головой Како.

— Тутая сын я, — ответил сам паренек. — Тымнетагин.

— Э-э, тот, что съел лакомство келет, — вспомнил Како. — Разве заметишь, как молодежь растет.

— Работы много, — не отрываясь от дела, объяснял Келевги. — Капканы переделываем, моторы ремонтируем. Увэленского кооперата эта мастерская. Со всех поселков моторы нам везут…

— Я тоже тебе железки привез, — перебил Како. — Ну, я пойду, — он стряхнул пепел с подола кухлянки и встал.

— Как хочешь…

Како, окруженный собаками, шествовал дальше. Не миновал он и маленького домика, в котором размещалась косторезная мастерская. Лысый старичок Айе, с клочками седых волос, посмотрел поверх очков и первый сказал ему:

— Етти!

— Ии. — Како снова уселся у порога.

В мастерской работало человек пять стариков. Всех их хорошо знал Како.

— В Гуйгуне тоже есть мастер — Ринтынет. Его костяшки привез я, — поделился с Айе Како.

Словно в другой мир попал Како: все было интересно, все было удивительно.

Только в половине дня Како добрался до конторы райинтегралсоюза и нашел Глебова. Он мог бы решить свой вопрос и с другим человеком в конторе, но ведь Антымавле наказывал передать все только Глебову. Потому он не хотел ни с кем разговаривать и бесцеремонно прошел в комнатку, где находился Глебов.

— А-а, Како! — Обрадовался старому знакомому Глебов и протянул руку.

Како подал руку, как полагается, это очень польстило ему, и тут же сел на предложенный стул. В русском жилище и сидеть надо по-русски.

— Товары привез. Непокупные товары. Антымавле сказал, тебе передать…

— Ев-ев, подожди, — перебил Глебов и, ловко орудуя левой рукой, дописал последние строки докладной.

— Ну, я слушаю, — поставил точку Глебов.

— Товары привез я. Непокупные, — повторил Како.

— Хорошо, — похвалил Глебов. — Вовремя приехал. Патроны, ружья надо отвезти к Антымавле.

Нам не нужен шаманский напев

Гырголь, пристроившись на широком китовом позвонке, сидел в яранге Антымавле. Он внимательно осматривал новую винтовку, и радость, бушевавшая в его груди, вот-вот готова была вырваться наружу. Еще бы! Теперь в их товариществе есть настоящее оружие, которое никогда не подведет, да и патронов к нему года на два хватит.

Глебов сдержал свое слово. На обратном пути он обнаружил пять новых винтовок на складе у Зильберга. Они предназначались в премию лучшим охотникам-пушникам. Но Глебов понял, что именно сейчас хоть чем-то надо поддержать инрылинцев и гуйгунцев, в предложил Зильбергу немедленно передать их отделению Антымавле, а кому дать — это уж они сами решат. Одна из винтовок досталась Гырголю, две решили отдать гуйгунцам, и две Антымавле оставил для чаучу.

Покупателей не было, и Антымавле без помехи наблюдал, с каким восторгом Гырголь изучал новую винтовку. Такие винтовки чукчи видели впервые. Ствол у нее немного длиннее винчестера: значит, далеко может бить, затвор очень прост. Гырголь без труда разобрал его и протер тряпочкой.

Не сводил восторженных глаз с оружия и Ыттувги. Мальчишка за последний год вытянулся, повзрослел и уже охотился со всеми, как взрослый. Антымавле, уезжая, поручал ему торговлю в лавке, и Ыттувги справлялся с этим. Вот и сейчас он помогал Антымавле подобрать товары, которые необходимо было взять в тундру. А так как Ыттувги теперь уже принимал постоянное участие в труде товарищества, то Антымавле, как со взрослым, во всем советовался с ним и прислушивался к его мнению. Ыттувги лучше всех умел читать и писать. Все инструкции и указания, которые приходили из Увэлена на имя Гырголя и Антымавле, прочитывал и переводил Ыттувги.

— Йыккайым! — не выдержал Гырголь.

— Ии-кун, — поддакнул Антымавле, и самому тоже стало радостно.

— Только подправить немного надо.

— Ты же стрелять будешь, делай что хочешь!

— Эгей! — обрадовался Гырголь. — Тогда дай мне железный точильник!

Антымавле долго копался в ящике-хранилище и наконец вытащил старый тымнеквынский трехгранный напильник.

— Этот?

— Ии.

Оставив Гырголя одного, Антымавле с Ыттувги ушли готовиться к завтрашнему отъезду.

Гырголь занялся переделкой винтовки. Ведь разные люди есть, и надо винтовку сделать очень удобной для того, кто из нее стрелять будет. Сначала Гырголь слегка подрубил теслом ложе и снял лишнее дерево. Затем подправил приклад и приложил винтовку к плечу. Получилось удобно. Он тщательно, зачистил ножом и рубанком срубленные места, они резко выделялись белизной и свежестью дерева против мест, покрытых лаком.

«Разве с таким прицелом поймаешь на мушку нерпу на волне?» — вслух рассуждал Гырголь, и целился из дверей яранги в поржавевшую банку.

Опять завизжал в руках Гырголя напильник, спиливая прицельную планку. Прорезь очень широка, пока подведешь мушку по центру до уровня, и лахтак в воде скроется. Сточил совсем прорезь Гырголь и нанес посередине еле видимую глазом черточку. Снял с мушки защитный хомутик (плохо, в чехле цепляется), подточил и мушку. Глаз у Гырголя хороший, едва поймает кончик сточенной мушки в прорезь так спускай курок. У каждого человека глаз разный, потому и не любит охотник пользоваться чужим ружьем.

— Будто хорошо, — примерил на глаз прицельное устройство Гырголь. — Надо попробовать. Хотя и жалко тратить патроны, но лучше выстрелить несколько штук здесь, чем потом сожалеть и вздыхать, когда зверь уйдет из-под носа. А часто бывает, что нерпа только раз за день покажется: промахнешься и без добычи вернешься.

Вышел из чоттагина Гырголь, прислонил винтовку к стенке, взял баночку, в которую целился, и шагах в ста на чистом снегу поставил донышком к выстрелу.

Сначала Гырголь долго наводил прицел, подправлял мушку и прорезь и лишь под конец заложил обойму.

— Ну-ка, возьми девочку! — крикнул он женщине и стал прицеливаться.

Первая пуля черканула по снегу, оставив борозду чуть ниже и правее. Гырголь легким ударом молоточка сбил слегка мушку вправо и еще подточил ее. Снова выстрел.

— Опять вправо, — вышел из лавки Антымавле. — По уровню как раз.

Гырголь снова подбил мушку. Выстрелил — взвихрился снег, и на банке показалась дыра, но она опять была справа у самого ободка. Гырголь верил своему глазу и знал, что причина в прицеле. Он снова долго и тщательно подбивая легкими ударами мушку, подтачивал ее. Выстрелил — и банка оказалась пробитой точно по центру.

— Ну-ка, я, — не вытерпел Антымавле.

— Чехол новый сшить надо, старый короткий. — И Гырголь, покончив с винтовкой, принялся помогать Антымавле. Он подошел к мясной яме, открыл ее и длинным железным крючком вытащил круглый промерзший кусок копальгина.

Рано утром Антымавле на тяжелой груженой нарте выехал из Инрылина в развозторг.

На этот раз Антымавле не стал заезжать в Гуйгун, а направил упряжку прямо в тундру. Теперь он не боялся: ему стоило только раз проехать, чтобы навсегда запомнить местность. Он знал, где должен был проводить месяц рождения Аннелё, где должны были стоять стойбища Пылёка. Яркое солнце слепило глаза. Антымавле старался не смотреть вдаль и сидел согнувшись, глядя на передок нарты. Перед глазами мелькал снег.

«Сначала к Аннелё заеду, — думал он, покачиваясь на нарте. — Ох и обрадую их! Наверно, никогда не видели они таких винтовок!» — И самому становилось радостно.

В последнее время вообще настроение у Антымавле было всегда хорошее. Гырголь с Зильбергом и Гывагыргином проехали по всем стойбищам и отдельным ярангам, входящим в Гуйгунский нацсовет, переписали все имущество в хозяйствах. А дня три тому назад люди снова собрались в Гуйгуне. Инрылинцы и гуйгунцы твердо решили объединиться этим летом. И даже Яныч — хозяин, пожалуй, самой лучшей байдары — не стал возражать против объединения. Плохо только, что перешедшие на берег никак не хотели покидать своих мест. «Ничего, потом сами поймут», — успокаивал себя Антымавле.

Волновало лишь одно: как теперь его встретит Пылёк? Отказаться от самой лучшей жены — значит нанести личную обиду хозяину. Не каждый может быть таким избранником, тем более, хорошо было заметно, что женщина желает его. Ее не пришлось уговаривать. Сейчас Пылёк может даже не пустить его в стойбище. Но ничего, хороший товар сделает свое дело. Только бы успеть, пока не забрал песцов Пылёк у пастухов, пока не приехал к нему Рэнтыгыргин. Етыкая можно уговорить, сдаст, а с другими, наверно, будет трудно. Пылёк совсем как Рэнтыгыргин. Думает, раз дал что-нибудь, то теперь человек всю жизнь ему обязан.

— Ко-ко-ко! — отвлекла от размышлений Антымавле куропатка, вспорхнувшая под самым носом передовика.

Собаки рванулись за ней.

— Гэ-гэ! Поть-поть! — притормозил остолом Антымавле.

Большой, пестрый передовик послушно натянул поводок и свернул всю упряжку в ложбину реки, по которой шла нарта.

Куропатка взмыла вверх и, квокоча, снова опустилась где-то за холмом. Она напомнила Антымавле те годы, когда он бродяжничал по тундре и береговым стойбищам.

Стало немного грустно. Глупый тогда был, не понимал многого. Наверно, всегда таким бы остался, но вот счастье пришло… Тымнеквын человеком признал, Имлинэ нашел. Глебов помог. Жалко только Торкина. Где он? Говорят, совсем уехал к себе домой. Только почему Ринтылин такой? Я же ему ничего плохого не сделал, да и от новой власти ему худого не было. Что ему надо? Зачем обо мне плохое говорит?.. О колхозах Глебов здорово говорил. Если бы так было! Обратно берегом поеду, с людьми говорить буду…

Долгой дорогой разные мысли лезли в голову Антымавле. Можно было на просторе о многом подумать. Собаки дружно бежали по подмерзшему снегу, встряхивали хвостами, нарта покачивалась и скрипела полозьями.

Забот в стойбище Аннелё было много. Кончилось зимнее спокойствие. Стадо разделили надвое: в одном оставили только важенок, которые уже грузно и тяжело ходили по тундре, в другом — всех остальных оленей. С плодовым стадом пошел кочевать сам Аннелё со своими сыновьями и помощниками, с другим остался Кыем. И так будет, пока не окрепнут и не подрастут телята, а потом они выберут где-нибудь около моря стоянку, оставят там женщин и детей, а все сильные и здоровые мужчины целое лето будут налегке оберегать стадо, чтобы к осени олени тучными и крепкими стали.

Месяц рождения для чаучу то же, что для береговых хороший промысел. Телят сбережешь, стадо умножишь, удачлив будешь.

Рассыпались важенки по долине Молодых Побегов, взбивают копытами чуть подтаявший за день снег, мох щиплют. Долина Молодых Побегов — хорошее место для отела: кругом горы, хребты, лишь с юго-запада она открыта, но зимой не было ветров с той стороны, снегу меньше, раньше стали оголяться склоны.

Аннелё целый день в стаде, не спускает глаз с важенок, даже о еде стал забывать — по два-три дня ничего в рот не берет, одежду сменить некогда. Как бы не просмотреть. Есть важенки, которые, как только почувствуют внутреннее беспокойство, так и стараются оторваться от стада, умчаться, закинув голову, подальше в горы и там родить теленка. За ними смотри и смотри.

Антымавле, не найдя Аннелё в стойбище, сам пришел к стаду.

— Волков боюсь, — высказал беспокойство Аннелё. — Их дом тут близко. Вон там, за холмом. Тоже к рождению готовятся.

— Я ружья новые привез. Два. За волка мы хорошие товары — премию даем, убивать надо.

— Волка обидишь — плохо будет, — ответил Аннелё, в полную грудь затягиваясь привезенной Антымавле крепкой махоркой. — Пусть живут. Скоро море откроется, волк косаткой станет, не видно будет его в тундре.

— Знаю я это. Раньше человек всего боялся, теперь нет. Волк оленей грызет. Я думаю, убивать надо, — высказал свое мнение Антымавле.

— Однако, не смею я, — откровенно признался Аннелё. — Я мысленно предохранил наше стадо от волка и оградил его в воздухе крепким ремнем…

— Пошли в стойбище, — предложил Антымавле.

— Верно, — согласился Аннелё. — Голоден я, обувь порвалась, сменить надо.

Приезд Антымавле был кстати. Теперь все лето с табаком и чаем будут люди, да и другой еды достаточно. Если раньше сахар как лакомство был, то сейчас его хватит надолго, и можно каждый день пить сладкий чай. Несказанно рады были люди новым винтовкам. Решили одну у Аннелё оставить, другую — у Кыема.

— Глебов говорил, колхозы надо делать, — делился своими мыслями Антымавле. — Я тоже думаю, что вся кочующая беднота тоже должна объединиться и жить где-нибудь в одном месте, тогда лучше будет. Больше народу в стойбище, легче работать. Учить детей и взрослых можно будет…

Правильно говорил Антымавле. Люди задумались.

Пылёк тоже подготовился к месяцу рождения. Из трех стад сделал шесть. Прожженная на костре кость правой лопатки оленя точно показала, где лучше проводить отел. Трещина пошла прямо к основанию лопатки и разделилась на три веточки, показав направление трех стад — это значит, что все идущее от моря является хорошим предзнаменованием. Встревожило другое: очень уж быстро обуглилась вся кость. Ыттынеут, старшая жена Пылёка, объяснила, что надвигаются какие-то большие и недобрые события. Надо быть настороже. Беспокоила и нехватка людей. «Хоть сам в стадо иди», — ругался Пылёк. Но сам он в стадо не пошел, отвык уже. Послал всех женщин, передал Етувги, чтобы тот бросил пока жилье на берегу, напомнил через посыльных перешедшим на берег, что в эту весну все сопутствует удаче, стада могут множиться, но нужны люди. Разные есть важенки, некоторые часто уходят в горы и теряют телят. За такими глаз нужен. Главное стойбище Пылёк перенес ближе к заливу Камака, решил, простоять там до самой осени. Оттуда ближе было ездить по своим делам к Рэнтыгыргину.

Только кочевать собрался, приехал Антымавле. Пылёк все еще не мог забыть прошлую встречу. Ведь от самого лучшего, что может предложить, отказался Антымавле. Раньше анкалины считали это за большую честь, и каждый стремился стать родственником с многооленным чаучу.

— У меня ревнивое сердце, я не смогу тебя оставить одного с Имлинэ, если ты приедешь ко мне в гости, — спокойно и прямо ответил Антымавле, зная, что больше всего беспокоит Пылёка.

«Что-то уж слишком смелым стал этот тымнелявыль, — сверкнул глазами на Антымавле Пылёк. — О таком никогда прямо не говорят настоящие люди». Но все же, поборов неприязнь, он купил все, что предложил Антымавле. На этот раз Антымавле привез такое, чего не было у Пылёка.

— Хороший товар ценен и из рук нерпоеда, — говорил Пылёк своим ближайшим помощникам. — Пусть все у нас будет…

Антымавле был доволен, что все так обошлось. А Пылёк открыто льстил Антымавле и даже незаметно велел положить на нарту в подарок две хорошие белые шкуры.

— Чье это? — удивился Антымавле и снял с нарты шкуры.

— Пусть твое будет, — и Пылёк снова сам положил шкуры на нарту. — На берегу всегда нужны хорошие шкуры, — а про себя подумал: «Белые шкуры для покойника. Придет время, и тебя хоронить придется».

«Хорошо, хоть всю пушнину скупил», — радовался Антымавле.

И все было бы хорошо, если бы не случай на обратном пути. По дороге Антымавле заехал в стадо Пылёка, где жила младшая жена многооленного и старшим пастухом был сын Етыкая.

— Мой муж никогда не отдавал меня обыкновенным людям, только самым лучшим, — с гордостью и обидой бросила женщина Антымавле, когда тот подъехал к первой яранге стойбища. Она не сводила просящего взгляда с Антымавле и не теряла надежды.

— У Пылёка и так много родственников, а я буду лишним, — ответил он и направил упряжку к яранге Етыкая. Вслед он услышал, как что-то недовольное процокала женщина.

— Переднедомному хорошо, — позавидовал Етыкай. — Он на месте, у него все есть, а мы летом даже без чая бываем, в табак заячий кал добавляем. Пылёк говорит: «Чай пить пастухам нельзя, бегать плохо будут».

— У тебя же своя голова, ты волен делать, что захочешь, — упрекнул его Антымавле. — Тебя, как собаку на цепи, держит Пылёк.

— Мачинан, пусть! — решился Етыкай и вынес из тайника пару песцовых шкурок.

У Антымавле осталось кое-что, и он выложил все это на нарте перед Етыкаем:

— Все это можешь забрать, и я еще должен тебе останусь.

— Какомей! — только и смог сказать удивленный Етыкай.

Антымавле уехал довольный и не знал, что накликал на себя беду.

Уши и глаза Пылёка все слышат и все видят. Узнал он, что Етыкай обменял двух элгаров — беляков. Гнев охватил старика, не сдержался.

— Упряжку! — бросил он весть привезшему. — Самых быстрых запрягите!

Через час Пылёк был у Етыкая. Он даже не привязал оленей за кочку, соскочил с нарты и подбежал к Етыкаю.

— Ты что?! — Он изо всех сил хлестнул Етыкая по лицу косточкой кенкеля. Палочка не выдержала и, сломавшись, отлетела в сторону. — Кто тебя человеком сделал? Кто умножил твое стадо? — не давал опомниться Пылёк.

Жители стойбища опешили, столпились у первой яранги и со страхом наблюдали за происходящим.

— Ты почему кричишь? Почему приказываешь?!

— Хозяин я! — придвинулся к самому лицу Етыкая Пылёк.

— Постой, постой, увидим, как выйдет! — не отступил Етыкай и потянулся к ножу. — Ко мне тоже приходит гнев!

Пылёк был сильнее и ловчее Етыкая, но он знал, что в гневе и слабый становится сильным. А такое со своими пастухами он видел впервые и понял, что надо укротить свой гнев.

— Ладно, давай по-хорошему говорить. — Не сводя глаз с Етыкая, Пылёк отбросил обломок кенкеля.

По щеке Етыкая текла кровь. Он хотел вытереть ее рукавом и еще больше размазал по всему лицу.

— Ты разве забыл, как умирал с голода? — спросил Пылёк. — Я сказал тогда: «Иди ко мне». Твоих оленей не трогал, еду, одежду свою давал. Теперь у тебя скоро будет две двадцатки важенок и тогда ты настоящим чаучу будешь. Разве я тебе не помог?..

Етыкай не двигался с места и молчал. Разница лет давала старику право так говорить, но он же не выёлин — ближайший помощник, который вообще ничего не имеет, кроме названия «чаучу», и которому ничего не остается, как служить своему хозяину и безропотно подчиняться ему. Он настоящий чаучу, хотя и малооленный.

— Зачем ты отдал беляков Антымавле? Таннытские товары я держу у себя для того, чтобы вам легче было кочевать. Много вещей, тяжесть лишняя. А разве есть такие товары у Клепова в кооперате, как у нас? Ты знаешь, как я их достаю?! — брызгал в лицо слюною Пылёк.

— Хватит тебе, — прошептал Етыкай, медленно повернулся и, шатаясь, пошел к стаду.

— Ты забыл чукотские законы! — кричал вслед ему Пылёк. — Любая вещь требует отдачи. Ты поймал элгаров моими капканами!..

Но Етыкай шел, словно ничего не слыша.

— Что так стоите! — вдруг закричал Пылёк на столпившихся возле яранг. — Оленей поймайте!

Люди покорно бросились врассыпную.

Затаил обиду Етыкай. На следующий день разобрал свою ярангу, выловил упряжных оленей и двинулся к Аннелё. Правда, разговор в семье неприятный был.

— Тут останусь, — решительно заявил старший сын, с осуждением глядя на отца.

— Мачгынан, оставайся, бездомным, ешь объедки Пылёка, — зло ответил Етыкай сыну. — Может, выёлином станешь?!

— Лучше здесь, чем голодать у нищих, — попыталась робко возразить жена.

— А ты собирайся! Экылпе, быстрее!

— Кыке! — охнула она, подхватила маленькую дочку, взяла за руку пятилетнего сына и покорно побежала к нартам.

Долго ничего не мог сказать сын и вдруг решился:

— Ладно, не буду с семьей ссориться.

Скрылся аргиш Етыкая из пяти нарт за холмами, а от стойбища уже неслась легкая оленья упряжка с выёлином к Пылёку.

— Ушел Етыкай, с сыном ушел, — сообщил пастух. — Совсем ушел, но сказал, оленей осенью заберет.

Заскрипел зубами Пылёк, ничего не ответил, а к вечеру на самых быстрых оленях мчался Пылёк по тундре к берегу.

Никто не знал, куда поехал Пылёк, лишь наказал, чтоб не пускали больше Антымавле в его стойбища.

Увэлен готовился к празднику. На каждой яранге висел красный флаг, а на больших домах длинные полосы красного материала с белыми буквами. Готовился к позднику и Како. Он твердо решил принять участие в собачьих гонках. Посадил на цепь шесть самых лучших собак и кормил их сдержанно, впроголодь. Легкую нарту ему обещал дать Перго.

В день праздника хозяева яранги, в которой остановился Како, проснулись рано. В предчувствии приятных увеселений начался оживленный разговор.

— Новый праздник будем встречать по-новому. Сначала все люди соберутся у магазина, подождут остальных, потом пойдут на экыч — полярную станцию, оттуда вернутся обратно, — объяснил Перго, прихлебывая чай из блюдечка.

— Может, мне тоже пойти на хождение? — спросил Како.

— Как же, обязательно.

— А состязания когда начнутся?

Како больше всего интересовали гонки на собаках. Люди говорили, что самый лучший приз оставили на собачьи гонки. И Како твердо решил взять его.

— Вот как вернутся все с экыч, поговорят немного, и тогда…

— Эгэй, — понял Како.

На улицу Како вышел вместе с Перго. Како остался в своей пестрой кухлянке. Перго надел поверх новую белую камлейку. Людям преклонного возраста не положено носить камлейку такого цвета: это одежда молодого охотника, но в день Первого мая Перго тоже хотел быть молодым.

Люди сходились к месту, где должно было начаться хождение. Шли женщины в нарядных цветистых камлейках с широкой оборкой внизу, прошитой красной или зеленой лентой. Капюшон на голове у женщин заострен уголком, что отличает их от мужчин. Молодежь вырядилась в белые камлейки, новые нерпичьи штаны и в коротенькие праздничные торбаса, какие лучше всего шьют в Нуукане и в Увэлене. Старики тоже оделись в новое — в темные кухлянки и синего или коричневого цвета камлейки.

Погода словно сочувствовала праздничному настроению людей. На небе ни облачка. Солнце уже поднялось высоко и изрядно припекало. Яркая белизна снега резала глаза. Люди обменивались новостями, рассказывали смешные истории. Молодежь несколько в сторонке затеяла шутливую предварительную борьбу. Их постепенно окружили со всех сторон болельщики.

— Скоро первая утка пойдет, — говорил Келевги, вглядываясь в сторону Инчувинских сопок.

И как бы в подтверждение его слов донесся протяжный и радостный крик;

— Сто-ро-ной! Эг-эг-эг!

С другой стороны лагуны от почерневших бугров на холмах отделилась черная цепочка и медленно потянулась к косе. Летела первая стая уток-гаг, которые ежегодно, сокращая путь, пролетают низиной между Дежневским мысом и Туныклинскими сопками и вылетают на Увэленскую косу. И в это же время от школы отделилась колонна школьников и с песней двинулась к магазину.

Како не верил своим глазам. Неужели это дети чукчей? «Новой дорогой идем мы, нам не нужен шаманский напев…» — повторял он шепотом слова понравившейся песни.

К трибуне подошли риковские работники. Колхозники выстроились в колонну, и вся процессия направилась на полярную станцию. Рядом с Перго шел Како. Люди несли красные флаги и пели.

— У моей Итей, наверно, самый лучший голос, — хвастался Унпын своей дочкой.

— Да, ее сильнее всех слышно, — поддакивал ему сосед. — Но мой Тымко поет не хуже. Смотри, как он здорово раскрывает рот.

И каждому было приятно за своих детей, никто не хотел согласиться, что один ребенок лучше другого. Наконец кто-то сказал, что хороши все, и спор сразу же прекратился.

Колонна вышла за поселок. В километре от него стояли дома полярной станции. Полярники давно уже собрались и ждали.

— Да здравствует Первое мая! Ура!

— Ура! Ура!

Колонны встретились так радостно, словно люди давным-давно не виделись. Полярники присоединились к пришедшим, и снова процессия двинулась в поселок к магазину, где стояла трибуна, обшитая красным материалом.

Потом люди долго и громко говорили с трибуны. Выступал самый главный начальник, секретарь райкома партии, как объяснили Како. Говорила дочь Унпына Итей. Она пожелала от имени всех школьников хороших успехов колхозникам и обещала, что они будут хорошо учиться. Како понял, что этот праздник отмечают все люди мира, что это самый большой праздник. В заключение объявили о соревнованиях и предложили всем приготовиться. Народ хлынул на лагуну, а Како заспешил к Перго.

Когда Како подъехал, на своей шестерке собак, состязания были в полном разгаре. Прямо на снегу были поставлены столы и накрыты красным материалом. На них грудой наложены свертки — призы. Что в них было, никто не знал, и это еще больше привлекало соревнующихся. За столом с серьезными лицами сидели старики — судьи, рядом с ними Глебов и молодой комсомолец Туккай. По утоптанной тропинке крута бежали мужчины, несколько в стороне боролись полуголые борцы. Бегуны и борцы вскрикивали:

— Гэк, гэк! Тоогок!

Съезжались упряжки.

— Давай, Како, покажи, как энмынские ездят, — крикнул ему Туккай.

— Попробую, — весело ответил Како.

— Последним не приедет, — заверил Перго, занявший место одного из судей.

Упряжка Како, не в пример другим, подошла спокойно, собаки вели себя сдержанно. Требования были жесткие: нужно проехать к другой стороне лагуны, обогнуть холм Чичерин и вернуться обратно. Упряжек собралось более двадцати. В каждой по шесть собак, нарты легкие, приземистые. Собаки азартно лаяли, повизгивали и настойчиво натягивали поводки.

— Тагам! — подал команду старик судья.

Собаки взвизгнули и сорвались. Запорошил снег из-под полозьев. Упряжки помчались кучей и, казалось, в полном беспорядке, но постепенно одни вырывались вперед, другие отходили в сторону. Понукания, вскрики, возгласы. Самой последней шла упряжка Како. У него не было кнутика, он не кричал и лишь тихо приговаривал:

— Не надо торопиться. Не надо, — и причмокивал губами.

Собаки шли словно с неохотой. Уже скрывались из виду первые упряжки, а Како все не торопился.

«Пусть, — думал он. — Я свое возьму».

Собаки скрылись за холмом и через некоторое время должны были показаться снова.

— Вай-вай! Ининигет! Вон-вон, показались! — закричали в один голос болельщики.

У некоторых были бинокли.

— Кенискунский Эттывекет первым идет! — сказал старый Такак.

За Эттывекетом показалась вторая нарта, третья, и скоро на склоне холма вытянулась узкая черная цепочка.

— Ра-ра-рай! — кричали во все горло болельщики.

— Че-че-че! — подзывали родные своих собак.

— Где же Како?

— Уйне! Нет.

— Вай-вай, вон и Како показался, — забрался на судейский стол Такак.

На склоне холма в хвосте всех нарт показалась черная точка. Трудно было узнать, что это Како, но людям помогали бинокли и хорошее зрение охотников. На виду у всех упряжка Како быстро обогнала, одну, вторую, третью. Лишь видно было, как бьет из-под нарты струйками снежок. Собаки вытянулись, Како лежал плашмя на нарте.

— Белошеий, скорее, скорее! Еще немного! — шептал Како.

Твердые куски снега летели в лицо Како из-под лап собак, запорашивало снегом открытую голову, но Како не замечал этого.

— Ра-ра-рай-рай! — шептал он.

Како несся стороной. Быстро отставали упряжки. Уже близко финиш. Эттывекет нахлестывал кнутом собак, резко пощелкивал им и все время оглядывался. Како был рядом.

— Хак-хак! — надрывался Эттывекет.

Быстро мчалась упряжка Эттывекета, но даже и на такой скорости Како сразу оставил позади Эттывекета.

— Како! Како! — кричали болельщики.

Уже близко. Видны веселые, азартные лица. Еще немного — и перед упряжкой Како раздвинулась толпа, собаки сбавили несколько бег, и Како направил их к яранге Перго.

— Там тебя ждут, — подошел через некоторое время Перго и стал помогать распрягать собак. — Тебе первый приз дали.

Како сидел в первом ряду, подогнув под себя ноги. Рядом с ним Перго. Народу набилось так много, что всем желающим не хватало места. Два крайних класса школы разгородили, сняв временную стенку. Один класс служил залом, а во втором был настлан несколько выше первого еще пол — это была сцена. В Увэлене не было клуба, поэтому для больших собраний собирались в школе. Уже исчезли прежние суеверия, и редко кто вспоминал, что здесь когда-то жили свирепые келет.

Сначала выступали школьники. Они пели хором.

Потом на сцену вынесли низенькие длинные скамеечки. На них степенно уселись известные увэленские певцы с бубнами в руках.

— Гэк, аттау! Пора! — прекратил шум пожилой Ытук.

В зале притихли. Поднялись в руках бубны, закрыли лица певцов. Коснулись тонкие палочки краев обручей, зазвенели нежно покрышки.

— А-а-я-нэ!.. А-я-нэ-я! — начал Ытук приятным звучным голосом.

— Эн-мэн вай-ым! — дружно подхватил хор.

Крепчают голоса. Захватывает слушателей песня.

Многие начинают подпевать с места. А через несколько минут поет весь зал. Все звонче удары бубнов, но вдруг песня резко обрывается.

— Вай-вай! На! — Ытук передает бубен, встает, надевает замшевые расшитые перчатки и полуголый выходит на середину сцены. Покачивается с ноги на ногу, разминку делает. Старость словно рукой сняло, как юноша выглядит Ытук.

Снова ударили бубны, зазвучали голоса:

— Я-нэ-ээ! А-я-нааа!

Плавно взмахивает руками Ытук, изгибается тело.

И вот уже над морским простором летит чайка. Величаво летит, легко. Играют мускулы на смуглом теле Ытука. Вздрагивает чайка, увидев рыбу в волне, камнем падает, окунается в воду и снова взмывает вверх. Но не всегда бывает спокойным море. Раздались громкие удары бубнов. Шторм начался, волны о скалы бьются. Летит баклан, часто крыльями машет, к берегу, к скалам торопится. А чайка легко скользит по ветру. Ей не страшен шторм, не страшна буря. Ловка и сильна белая чайка.

— Ка-ка-ка! А-я-нэ-эээ! Ка-ка-ка! — вторит хор.

Тяжело взмахивает крыльями красивая гага. Не хватает сил, садится на воду, не может с ветром справиться. А белая чайка взмыла над ней и летит против ветра, против бури.

Како как зачарованный слушал песни, пробовал подпевать сам, стараясь запомнить красивые увэленские напевы.

Вот выстроились на сцене в ряд девушки, разодетые в самые лучшие камлейки. Взмахивают плавно руками женщины, кивают в такт напеву, покачиваются на полусогнутых ногах, рассказывают о новой колхозной жизни.

Потом вышел, на середину Рыппель. Молодой, сильный. Притоптывает, резко взмахивает руками. Точно и метко вонзает копье в моржа. Такой никогда не промахнется.

— А теперь о людях разных мы споем! — выкрикнул неутомимый Ытук.

Ударили бубны. Грянул хор.

И видит Како, как идет по тундре нарта. Сначала легко и быстро мчатся собаки, потом тише, уставать начали. Зайца увидели, бросились, забыв об усталости. Не смогли догнать, снова устало поплелись по тундре. Сидит каюр на нарте, седок рядом, спиной к нему. Не чукча, не похож, но что-то знакомое в седоке видит Како. Собаки подымаются в гору. Встал седок, идет рядом с нартой: снег глубокий. Второй руки словно нет. «Так это же однорукий!» — узнал Како.

— Пусть все такими будут!

Звенят бубны. Поет хор.

— А есть другие люди! — Ытук пригнулся и, озираясь, крадучись, пошел по сцене.

Притихли бубны, в напеве появилась таинственность.

И сидящие в зале увидели, как идет поздно вечером завскладом. Озирается по сторонам. Увидел идущего навстречу, спрятался за углом, притаился. Потом снова, крадучись, к складу стал пробираться. Открыл дрожащими руками замок, вошел в склад, поспешно сунул в карман что-то и побежал, не оглядываясь, на «экыч». У народа везде глаза есть, он все видит.

— Не нужен нам, кто тайно торгует! Анэ-яаа-ааа!

Не выдержал позора завскладом, кое-как пробился к выходу, домой ушел.

Празднество продолжалось всю ночь. Пели все и старые и молодые, пел и Како. Впервые в жизни переживал он такое.

Раз ты с родственниками в ссоре, то верни жену

Ринтылин не ожидал такого почетного гостя. Пылёк не любил ездить к береговым. Какая в том нужда? Но на этот раз события сломили гордость чаучу и заставили его поехать к Ринтылину за советом.

Лежит Пылёк на мягких шкурах, тело прикрыто пыжиковым одеялом. Варится над жирником свежая оленина, аппетитный запах щекочет носы хозяев.

— Если еще раз приедет Антымавле, я совсем без людей останусь, — не выдержал Пылёк. — Етыкай ушел, сын его тоже. Сразу на двух пастухов меньше стало. Коравье наглым становится…

Ринтылин молча слушал Пылёка, часто поддакивал. Рэнто передернулся всем телом при упоминаний имени Антымавле, вздрогнул, но не проронил ни слова.

Пылёк высказывал то, над чем часто задумывался последнее время сам Ринтылин. Старик рассчитывал, что с его уходом из Инрылина уйдут и люди. Как же они без байдары обойдутся? Оно бы так и вышло, но в Инрылине появился вельбот, товары в кооперате умножились. Авторитет знающих совсем пропал. Даже здесь, в Ымылёне, тревожные разговоры. И все это Антымавле и Гырголь делают. Свои, а во всем с русилит соглашаются, следуют их советам.

— Так дальше будет, олени разбегутся, — будоражил мысли Ринтылина Пылёк. — Твои важенки тучные, хороших телят принесут. Но кто смотреть за ними будет?

— Надо с помощниками посоветоваться, — предложил Ринтылин. — Они все знают, подскажут. Твоя беда — моя беда. Ну-ка, огниво попробую вызвать. Оно хороший советчик.

Вздрогнул в руках Ринтылина бубен, и даже без удара палочкой зазвенела покрышка. Сам он запел глухим тихим голосом:

— Ах-ха-ия-ааа!

Медленно гаснут светильники. Крепчает голос, сильнее дрожит бубен в руках.

— Эми! Где ты? — резким голосом спрашивает Ринтылин.

— Оо-оо! Далеко я, — отвечает чужой незнакомый голос.

И вдруг все явственно слышат визг огнива где-то далеко-далеко.

Пылёку хорошо знаком был этот звук, и сейчас ему показалось, что это он сам, Пылёк, разводит огонь на новой стоянке потомственным огнивом.

Взвизгивает огниво, словно его только что взяли в руки. Ринтылин перестал петь:

— Слушайте! Слушайте!

Сильнее визжит огниво, еще сильнее. Уши режет. Люди не шевелятся. Потом визг стал стихать, вырвался вздох облегчения, и вдруг все исчезло из груди Ринтылина.

— Ытреч! Все!

— Но почему же не слышно было, как ты советовался с огнивом? — спросил Пылёк.

— Огниво навеяло мне мысли и дало советы, — объяснил Ринтылин.

Вновь разгорелись светильники. Ринтылин медленно поднял голову, уставился неподвижном взглядом в угол и начал:

— Два полоза у нарты. Когда один сломается, никуда не уедешь, так же и два человека — основа семьи — муж и жена не могут жить друг без друга. Один умрет, умрет второй. Пусть так будет. Пусть разум у него помутится от страшной тоски и одиночества. Страшно, когда человек одинок. Акы-ка-ка! — передернулся всем телом Ринтылин. — А когда одиноким станет, пусть и его друзья — русилит — несчастным посчитают, потеряют в него веру. Как страшно будет!.. — Ринтылин умолк и сидел, покачиваясь, опустив голову.

Тихо стало в пологе. Молчал Пылёк, глубоко дышал Рэнто.

— Большой канаёлгин — морской бычок всегда проглатывает маленького. Ты — канаёлгин, большой канаёлгин… Сильный, — повернулся к Пылёку Ринтылин. — Лето теплое скоро будет. Оленю тяжело в тундре. Ох, как тяжело! К морю его тянет, к спокойствию. Сблизятся стада. Будут два стада рядом, и большое проглотит маленькое, как канаёлгин глотает маленького бычка. Ха-ха! — со злорадством рассмеялся Ринтылин. — И тогда вернется к тебе Етыкай послушным, как теленок!

Пылёк понял. Ведь верно, летом третье стадо, совсем рядом со стадом Аннелё. Смешать… Переставить свою метку на оленей Аннелё… Попробуй потом разберись… Верно советует Ринтылин. Верно!

— Гок! Устал! — выдохнул Ринтылин.

…В открытую дверь лавки заглянуло утреннее солнце и осветило прилавок. Большая куча белых пушистых шкурок засеребрилась, словно только что выпавший снег. Антымавле брал каждую шкурку, подкидывал на руках, встряхивал во всю длину, потом нежно проводил рукой по меху и внимательно разглядывал его.

— Первый сорт, — вслух произносил он, привязывал фанерную бирку, и вешал шкурку в прохладном углу лавки.

В тетради, лежавшей тут же на прилавке, он химическим карандашом сделал запись. На чистом листе в левом углу стояла дата: «25/IV–35», ниже один под другим нарисованы три изображения зверей. Против каждой фигурки он ставил римские цифры I, II, III, что означало сортность.

Антымавле перебрал все шкурки и только две отложил в сторону. В записи получилось больше римских цифр I.

— Имлинэ, — негромко окликнул он.

— Гой! — откликнулась та и тихо показалась в дверях чоттагина.

— Два убиты винтовками, дырки в шкурках есть. Зашить надо.

— Сейчас, — просто сказала она.

Золотые руки были у Имлинэ. Она могла так тонко и незаметно стянуть дырочку на шкурке, что после невозможно было найти изъян. А часто Имлинэ не только зашивала дыры в шкурках, но и счищала лишний жир с мездры и даже иногда поправляла Антымавле, говоря, что, пожалуй, этот песец лучше того и нужно повесить его в кучку, где висят самые лучшие шкурки. Антымавле снова внимательно просматривал шкурку и соглашался с женой. И всегда пушнина, собранная Антымавле, отличалась чистотой и аккуратностью и получала самую лучшую оценку в факториях.

— Это работа Имлинэ, моей жены, — с гордостью говорил он приемщику. — Она даже жир с меха снимать умеет.

Антымавле гордился своей женой, но никогда не высказывал своего восхищения ей вслух: так уж принято у северных людей. Только один раз за все время он повысил голос на жену, упрекнув ее за сплетни. Но Имлинэ, как и все женщины, любила посудачить — ведь без этого жить было бы скучно.

— Рай-рай, Тымнекели проснулась, — оторвал ее от дела. Антымавле.

— Кончила я, — Имлинэ положила на прилавок шкурку и скрылась в чоттагине.

Закончив дела в лавке, Антымавле вышел на улицу. Долго стоял, вглядываясь в морскую даль. Солнце уже поднялось высоко, было тепло, снег слегка подтаял и стал мягким.

Конец апреля, а кругом еще снег и снег. Только чуть-чуть почернели бугорки холмов да на вершинах торосов повисли сосульки. Весна выдалась поздняя. «Пусть постоит хорошая погода. Рождающимся в тундре хорошо будет», — пожелал Антымавле удачи чаучу.

В Инрылине было тихо. Мужчины в море пропадают, нерпу на льду бьют. Только один Эттытегин собрался рано утром и на шести собаках поехал куда-то по косе в сторону Нешкана.

— Йыккайым! — вздохнул Антымавле. Его тоже тянуло в море. Человека, родившегося охотником, всегда тянет в море, на свободу. «Ладно, чаю попью и тоже в море», — решил Антымавле.

— Атэй! — потянулась к нему Тымнекели. — Смотри! — И показала маленькую куколку, сшитую из обрезков шкур. — Кыгите, моя. Моя девочка. — Тымнекели забралась на колени Антымавле.

Антымавле отодвинул косичку девочки, щекотавшую щеку, и прижался к нежному телу дочери. Тымнекели была совсем как мать. Косы еще, правда, не такие, как у Имлинэ, — они пока еще тоненькие и непокорные, торчат, как палочки, в разные стороны. Но на пухлых щечках такие же ямочки, как у матери. И одевает свою дочь Имлинэ по-новому: яркое, красное платьице, чулочки детские, голубые ленточки в косичках. И кажется отцу с матерью, что их дочь самая красивая в Инрылине. Действительно, девочка всегда ходила нарядной и аккуратно одетой.

Имлинэ поставила столик на коротких ножках, чашки с блюдцами, положила сахар.

— Вай-вай! На! — поднес дочери кусочек сахару Антымавле.

Тымнекели что-то лепетала, грызла сахар и все время наряжала лоскутками свою куклу.

Антымавле сидел, не двигаясь, чтобы не потревожить так удобно устроившуюся на ногах дочь.

— Мэй, на улицу надо, — пощекотал он ее под мышками. — Сходи, посмотри, что сделал Укуми.

— Кто Укуми? — спросила Тымнекели, продолжая наряжать куколку. — Ты всегда говоришь: Укуми, Укуми. Я не знаю Укуми. — обиделась девочка.

— Ну, что ж, слушай.

Давно-давно в темноте люди жили. Не было месяца, не было солнца, ничего не было. Ощупью жили, — Антымавле зажмурил глаза и вытянул руки. — И жил тогда в Увэлене сиротка с бабушкой. Маленький он был, чуть больше тебя. И вот однажды вышел он в темноте на улицу. Пошел в тундру к большой снежной горе. Долго шел. И вдруг увидел яркий огонечек. Подходит ближе, огонечек больше становится, ярче светится. Забрался на гору, а там большое подземное жилище — клегран. Свет оттуда идет. Вход в клегран из-под земли. Когда люди заходят, то, как нерпа, выныривают из норы. Высунулся сиротка, посмотрел снизу вверх. А там мячище большой висит, огромный мячище, а рядом маленький. Старушка в жилище сидит, и девочка по жилищу ходит, маленькая девочка, как ты…

Имлинэ не раз слышала эту сказку, но все равно, позабыв о всех делах, застыла на корточках и слушала не двигаясь. Очень уж хорошо рассказывал Антымавле.

— Сказал про себя сиротка девочке: «Вот тот мячик выпроси. Выпроси мячик!»

Повиновалась девочка:

— Мячик дайте. Пока играть буду!

Старушка встала, маленький мячик отвязала, дала. Опять мысленно сказал Укуми: «Ах, вон тот, большой выпроси!» Бросила девочка маленький мячик.

— Теперь тот, большой дайте!

Старик на нарах сидел, вдруг сказал:

— Ки-ки! Нельзя, нельзя!

Девочка расплакалась. А сиротка опять мысленно говорит: «Плачь сильнее, выпрашивай!» Ох, и плачет девочка! Не выдержал старик, сказал:

— Отвяжите мяч, дайте.

Сняли мячище, дали. Взяла мячище девочка, играть стала. Успокоились люди. «Поближе, вот здесь играй!» — приказывает Укуми.

Села поближе, играет в мяч. Вдруг уронила во входное отверстие. Схватил мячик сиротка и побежал. Сильно побежал! За ним погнались!

У Укуми рукавички из собачьих лапок. Нагонять его стали. Бросил рукавички — собачий лай позади себя слышит. Обернулся, видит — рукавички в собак превратились, погоню сдерживают. Дальше бежит. Бежит и мяч разорвать пытается. Оторвал кое-как кисточки пушистые, бросил вверх — вдруг луна появилась. Оторвал еще кисточки, бросил вверх — солнышко вышло. Поднатужился сиротка, разорвал мяч, швырнул вверх его содержимое, шерсть оленью, — скопления звезд образовались. Остатки мяча бросил — светло, как днем, кругом стало.

— Врут, наверно, — вдруг вмешалась Имлинэ.

— Не знаю, так люди рассказывают.

— А Укуми, Укуми что дальше сделал? — дергала за рукав Тымнекели.

— Пришел домой. Бабушку разбудил:

— Бабуся, бабуся! Ну-ка, проснись, высунься из полога!

Показалась бабушка, зажмурилась от яркого света. Обрадовалась, оделась поспешно и к соседям с вестью побежала.

— Ну-ка, просыпайтесь, люди! Просыпайтесь! Мой Укуми солнце сделал!

Все выходили и чуть не слепли, впервые увидев такой яркий свет, но потом долго радовались.

— Ымымей, — затормошила мать Тымнекели. — Мне тоже мяч сделай!

— Сделаю, сделаю, потом только.

— Нет, сейчас сделай! — И Тымнекели разревелась.

— Что ж, сшей ей мячик, — сказал Антымавле и только собрался выходить из полога, как услышал топот.

— Кто там?

— Это я, Гырголь.

— Заходи!

Гырголь забрался в полог, попросил чаю и стал рассказывать охотничьи новости.

— Новым ружьем лахтака убил я. Молодой лахтак, прошлогодний. Шкуру кольцами снял на ремни. Сейчас жена вам должное принесет. Свежатинки попробуете. Ыттувги пару нерп убил, еще идет. Охотник будет, как я.

— Нет, пожалуй, продавец, — возразил Антымавле.

— Потом видно будет. Приятно родителям, что работящий.

— Сегодня подсчитал я: товаров много продал, больше, чем в прошлом году. Хорошо бы в Увэлен съездить, отчет отвезти, пушнину…

— Рай, слышишь, как будто нарта прошла, — перебил Гырголь.

— Выйдем.

В Инрылин прибыли две нарты, на первой Эттытегин, на второй Ринтылин. Антымавле удивился, но встречать их не пошел и занялся своими делами в лавке. Через некоторое время в дверях появилась тощая фигура Ринтылина. Одет он был бедно, засаленная камлейка, под ней старенькая потертая кухлянка. «Будто носить нечего», — подумал Антымавле и холодно сказал:

— Етти.

— Ии, — ответил Ринтылин и присел у порога.

Ринтылин пристально осматривал лавку. Его взгляд дольше всего задержался на связках пушнины, лотом обошел все полки:

— Торгуешь?

— Ии.

— У тебя, кажется, товаров больше стало?

— Что нужно, все есть.

Ринтылин сел на китовый позвонок.

— А ты знаешь, что Тымнеквын мой брат? — неожиданно задал вопрос Ринтылин.

— Знаю.

— А ты знаешь, что Имлинэ моя племянница?

— Знаю.

— Это хорошо, что ты не забыл, кто твои родственники. Только вот родственники не хотят, чтобы Имлинэ с тобой жила.

— Как? — опешил Антымавле. Всего ожидал он от Ринтылина, но не этого. — Она живет сама по себе и вам не подвластна.

— Но мы родственники и вправе требовать, чтобы она вернулась к своим родным. Я приехал за ней.

— Спроси-ка у нее, — дрогнувшим голосом ответил Антымавле, и сердце его похолодело, в ногах появилась слабость.

В глубине глаз Ринтылина мелькнуло удовлетворение. Он молча встал, еще раз окинул взглядом полки, вышел с достоинством правого наружным входом и прошел в чоттагин. Антымавле уже был там и стоял, опершись о косяк «служебного» входа.

— Ки-ки, нельзя, нельзя! Я сама, — слышалось из полога. — Пальцы обрежешь. Ки-ки.

В пологе шили мяч для Тымнекели. Имлинэ маленьким пекулем на широкой плоской доске делала выкройки из черной нерпичьей шкуры. Как только она клала пекуль, чтобы наложить одну выкройку на другую, девочка хватала его и пробовала подражать матери.

— Ки-ки! Вертунья, — уже не первый раз повторяла Имлинэ.

— Имлинэ, выгляни! — повелительно сказал Ринтылин.

— Кыке! — ахнула Имлинэ, увидев Ринтылина. Она никак не ожидала встретить его у себя в яранге.

— Имлинэ! Кто твой отец?

— Отца я знаю, Тымнеквын, — ничего не понимая, ответила она.

— А я, Ринтылин, брат Тымнеквына. Он умер, поэтому почти твоим отцом считаюсь я.

— Но я…

— Я не хочу, чтобы ты жила с этим! — оборвал он ее и резким жестом показал на Антымавле. — Не хотят этого и все родственники. Собирайся, поедем!

— Куда?!

— К нам. — И Ринтылин вплотную приблизился к Имлинэ.

— Я не хочу…

— Тагам! — прошипел зло Ринтылин и схватил за руку Имлинэ. — Это древний закон, и ты поедешь! Так должно быть!

У Антымавле словно помутился разум. Он не помнил, как выхватил нож и бросился на Ринтылина.

— Я покажу вам, издевающимся! Древний закон! Нет такого закона! — кричал он.

Ринтылин не ожидал этого и, позабыв, что он стар и дряхл, выскочил с ловкостью молодого на улицу. В чоттагине остался его посох.

— Вай-вай! На! — подхватил его Антымавле и со всей силой швырнул за двери.

Мысли путались. Борьба с Рэнто, бой на копьях, заискивание Ринтылина, сплетни, ложь и это… Почему молчит она? Может, хочет уйти к ним, к насильникам, живущим старым законом. И в это время Антымавле почувствовал, что Имлинэ рядом. Родная и близкая. Сомнения исчезли, все было понятно без слов.

— Разве я уйду от тебя? Лучше смерть, — прошептала Имлинэ.

Антымавле прижался к ней.

— Без тебя мне тоже смерть.

И, может быть, долго они так и сидели бы вместе, переживая случившееся, но тут раздался плач. Тымнекели все же порезала себе палец пекулем…

А вечером, полураздетый и запыхавшийся от быстрого бега, ворвался к Антымавле Гырголь.

— Этки, плохо, — спешил он рассказать страшную историю. — Ыттувги пустой пришел. Я видел, две нерпы убил. Шел сзади. Вдруг без ничего. Спрашиваю: «Где нерпы?» Молчит. Потом рассказал. Только с моря к косе подошел, вдруг пуля над ухом. Испугался Ыттувги. Снова пуля над головой. Смотрит, человек к нему бежит. Оказывается Рэнто. Отобрал нерп у слабого.

У Антымавле сжались губы.

— Мщение нужно!

— Мы как будто живем в старое время, — возразил Гырголь. — Если мы это сделаем, нас накажут. Я думаю, надо съездить в Энмын и по железным проволокам сообщить в Увэлен РИКу.

— Пожалуй, верно, — согласился Антымавле.

— Я сам поеду, с оружием поеду. Меня не тронет Рэнто, а пуля моя никогда не пролетит мимо цели.

Если упал один олень, стадо продолжает идти

С Катрыткинской культбазы вышла упряжка в двенадцать собак с двумя седоками. Люди были вооружены, тепло и хорошо одеты. Каюр — уполномоченный окружной милиции, здоровый и сильный Аймет, пассажир — начальник районной милиции Гой.

Как только упряжка скрылась из виду, Аймет свернул с укатанной дороги и, избегая жилых мест и встреч с людьми, пошел целиной, через перевалы на север, к стойбищу Ымылён.

…Рэнто был зол. Как это он допустил такую оплошность? Обычно он по слуху определял, свои или чужие люди подходили к его жилью, а на этот раз прозевал. Правда, ему удалось всадить нож в грудь Гою, но рядом оказался Аймет, который неожиданно заломил руки за спину, а раненый Гой так ударил в живот, что он потерял сознание. Когда пришел в себя, то руки и ноги были уже связаны. Так его и привезли в Увэлен.

— Мэркычгыргыт! — бормотал самое ругательное слово Рэнто, ворочаясь на лежанке из шкур оленей.

Третий день сидел Рэнто в кладовой слесарной мастерской. Охранник Иммой не спускал глаз с Рэнто и держал наготове наган. Он знал, что от Рэнто можно ожидать любой каверзы. Курок на всякий случай был взведен. Еще утром Рэнто сказал, что он видел во сне отца, который звал его домой.

— Раз, два, три… — подсчитал по пальцам Рэнто. — Через три ночи я должен быть дома.

Это насторожило охранников. Они стали чаще сменяться.

Было уже далеко за полночь. Рэнто притих, успокоился и дышал ровно и спокойно. Иммой, сидя у самых дверей, еле сдерживался: глаза невольно слипались и голова падала на грудь. Иммой не знал, что Рэнто следит за каждым его движением и выжидает, словно медведь, приготовившийся к прыжку на моржа.

Иммою казалось, что он и глаз не закрывал, но когда глянул на место, где лежал Рэнто, там было пусто, а в открытую дверь тянуло холодком наступившего утра.

— Амын вай! — испугался Иммой и с наганом в руках выскочил на улицу.

Увэлен был окутан густым туманом. Смутно выступали из него ближайшие яранги. Куда мог скрыться Рэнто? На снегу от тумана выступил пушистый иней. Иммой увидел след ноги Рэнто, потом другой. След вел к первой яранге, затем направился в сторону лагуны. Иммой побежал к Гою.

Рэнто благодарил Ринтылина за помощь: вовремя послал густой туман. В первой попавшейся яранге он схватил охотничий нож, прихватил охотничью палку, лыжи-ракетки, на ходу перевязал ремни, надел на ноги и легко понесся на ту сторону лагуны.

Увэлен скрылся в тумане. Рэнто не чувствовал усталости, ноги легко несли его вдоль черных проталин, где снег был тверже. Мелькнула коса Куулин, за ней Большой нос. Напротив горловины Рэнто перебежал на косу и по ней направился к Тункену, но, немного не добегая, свернул в море, к кромке припая. Он перепрыгивал с тороса на торос, нисколько не замедляя бега. И едва ли кто мог сейчас с ним соперничать. Рэнто бегал, как дикий олень, а оленя догнать невозможно.

Лед стал торосистее. Кромка была рядом. Несколько прыжков — и Рэнто у кромки.

Течение быстро несло лед на север. Временами его прижимало к припаю, отдельные глыбы льдин топорщились, подымались и с шумом обрушивались на кромку. Рэнто немного переждал, и, когда с ним поравнялось большое поле льда, он, не задумываясь, запрыгал по льдинам. Они уходили вглубь под тяжестью Рэнто, но он успевал перешагнуть на следующие. На твердом поле он остановился, обтер рукавом потное лицо и посмотрел в сторону припая.

— Как на вельботе домой приеду, — удовлетворенно вздохнул он. — Рэнто нелегко убить.

Лед несло со скоростью бега человека. Вскоре в тумане скрылась кромка припая, образовалась полынья. Но Рэнто был спокоен. Он знал, что эта полынья тянется от Инчувина до Утена, а дальше у скал лед снова поджимает к берегу. Там можно будет сойти на берег.

Рэнто, тяжело дыша, присел на небольшую глыбу льда, довольный собой, своей хитростью…

Како возвращался обратно. Теперь он уже не задерживался у родных и знакомых, а спешил в Инрылин. Даже у себя дома, в Энмыне, он только переночевал, а утром двинулся дальше. Опасаться было некого. По дороге он встретил нарты, и на одной из них сидел со связанными руками угрюмый Рэнто.

Стоял месяц весенних вод, когда вода в реках выходит из берегов, но пока разлива еще не было. Лишь на ровных полях морского льда скопились большие лужи, да кое-где вода начала просасывать промоины. Солнце поднялось высоко и изрядно припекало. Ледок в лужицах, образовавшийся за ночь, растаял, и Како направлял упряжку прямо по воде, не опасаясь, что собаки порежут лапы.

— Анэ-аа-нэ-аа! — напевал Како запомнившийся напев увэленской песни. Он все еще был под впечатлениями пережитого в Увэлене.

— Ох, и повеселю Антымавле, — вслух рассуждал Како, решив удивить его патефоном, который оказался первым призом на собачьих гонках. — Сначала эту песню сыграю. Она веселая. — И Како попытался пропеть мотив «Катюши». — Потом ту, под которую плясал русский танец сын вдовы Панай… Пусть порадуется Антымавле.

Слева показалось стойбище Ымылён. Яранги сиротливо раскинулись по косе. И не знал Како, что в предпоследней яранге уже давно сидит Рэнто и с жадностью насыщается кусками холодного нерпичьего мяса.

— Ты тем же должен ответить, раз с тобой так поступают, — советовал Ринтылин. — Начни с ближайших.

— Я уже решил — начну с Антымавле. Мне все равно не дадут жить!

Женщина, молча подававшая еду, не выдержала и чуть слышно сказала:

— Мы скоро сдохнем с голоду. Детей пожалейте!

— С каких это пор женщины стали вмешиваться в мужские дела? — повернулся к ней Рэнто.

Женщина в страхе отпрянула назад и забилась в угол. Она хорошо знала силу кулаков мужа.

Како не слышал этого разговора. Вечером он уже был в Инрылине.

— Вот, привез, — сказал довольный Како и показал весы.

С помощью инрылинцев с трудом втащили их в лавку, и Како, как знающий, показал, как их надо собрать. Весы заняли почти треть лавки, но зато теперь можно было взвешивать любую тяжесть.

— Совсем забыл — Зильберг приедет скоро, если бездорожье его не остановит.

Антымавле задумался и не слышал, что рассказывал Како. Он знал, что каждый год Зильберг в это время приезжает за отчетом. Антымавле нечего было бояться, но на этот раз он чувствовал себя неспокойно. В бочке, в которую он складывал нерпичий жир, принимая его у охотников, оказались камни. Они лежали на слое жира, сверху были покрыты мхом, а потом еще слоем жира. По весу камни составляли половину принятого жира. Антымавле не мог даже представить себе, что Зильберг может обвинить его в растрате. Его волновало другое: кто мог это сделать?

Во всяком случае, это сделали после возвращения Антымавле из тундры. Но кто? Сдавал жир гуйгунский Пильгыкау, сдавал Гывагыргин, Эттытегин, Рыно. Антымавле перебрал всех по памяти, Гывагыргин и Рыно не могли этого сделать, в этом Антымавле был уверен. Может, Эттытегин? Пильгыкау?

Како торжественно внес в полог патефон и осторожно, поставил его на маленький столик.

— Тагам, пошли, игралку послушаем, — потянул он Антымавле.

Собрались все инрылинцы. Како достал первую пластинку (у него всего их было три) и завел:

Летят утки, летят утки И два гуся…

— Йыккайым! — не выдержали слушатели. — Умеющие петь!

— Откуда же голос выходит?

— Наверно, там человечки сидят, — не мог объяснить по-другому Како. — Иначе как же железка станет петь? — показывал он мембрану.

Люди забыли о всех делах, отвлекся от своих мыслей и Антымавле.

— Я первый взял это поставленное, — хвастался Како. — На собаках первым пришел. Вот другую поставлю, веселую. — Како заводил пружину и ставил следующую пластинку.

Неслась бойкая, веселая музыка, заливалась гармошка:

Вдоль деревни от избы и до избы. Побежали торопливые столбы…

— Говорят, про свет новый поют, про новый свет, — показывал свою осведомленность Како.

Прослушали все пластинки сначала один раз, потом второй, а в перерывах Како с восторгом рассказывал об Увэлене:

— Новый праздник тоже можно весело проводить.

Не стал задерживаться Како, утром уехал в Энмын.

— Чем встревожен ты? — спросил Гырголь, обеспокоенный странным поведением Антымавле. — Разве нехорошие вести привез Како? Колхоз нужен и у нас, как в Увэлене будет.

— Кэйве, это верно. Только мне в Гуйгун надо съездить. Завтра вернусь, — ничего не объясняя, ответил Антымавле.

В Инрылине случилось страшное.

В полночь Гырголь возвращался с охоты. Лахтак, волочившийся сзади, радовал его и прибавлял силы. Новая винтовка оказалась удачливой, она ни разу не сделала промаха.

Было светло, как днем, лишь низко по земле густо стлался туман. Стояла предрассветная тишина. Уже было недалеко от стойбища, когда Гырголь вдруг услышал плач ребенка.

Он остановился встревоженно.

Плач доносился из Инрылина.

«Что такое?» — не мог ничего сообразить Гырголь.

— Эээ-ааа! Ааа-аа! — неслось с берега.

«Будто Тымнекели?» — определил по голосу Гырголь и рванулся к берегу!

— Эээ-ааа! Ааа-аа! — раздавался в ночной тишине голос. Он был похож на крик чайки, когда та в середине ночи, вдруг не выдержав одиночества, жалобно и тоскливо кричит на всю тундру.

Гырголь дрожащими руками торопливо расстегнул лямки, бросил добычу и бегом взбежал на пригорок. Плакали в яранге Антымавле. Силы покинули Гырголя, он медленно, через силу приблизился к яранге. Дверь косо висела на одной нижней петле. Яранга казалась мертвой. Гырголь остановился в нерешительности. И вдруг снова раздалось горькое детское «Ааа!».

— Мэй! — крикнул Гырголь в открытую дверь.

— Ааа-эээ!

— Мэй! — повторил он, вглядываясь в сумрак жилья. Страх сковал Гырголя.

— Имлинэ!.. Имлинэ!.. — почти шепотом окликнул он.

— Аа-а-а-а! — всхлипывал голос.

Гырголь перешагнул порог. Руки дрожали, коленки подгибались. Он остановился в нерешительности. Глаза постепенно привыкли к сумраку. Входная шкура полога была закинута наверх. Вглядевшись, он увидел посередине Тымнекели и рядом какую-то темную груду. Он пригнулся и бросился к девочке. Руки коснулись скользкого, холодного. Он схватил девочку и, не помня себя, бросился к выходу. Гырголь понял: произошло самое страшное, его руки были в крови.

— Мэнин? Кто, кто? — лихорадочно спрашивал он девочку.

— Аа-аа-аа! — всхлипывала та и ничего не могла сказать.

В яранге Гырголя проснулись все. Тымнекели продолжала всхлипывать, и от нее не могли добиться ничего вразумительного. Под утро она затихла и заснула на коленях Ыттувги, к которому была привязана больше всех. Но и во сне она продолжала всхлипывать и временами плакала.

В месяц весенних вод по ночам над тундрой и морем всегда висит туман, и только когда солнышко пригреет землю, он нехотя расходится. Сначала показываются склоны тундровых сопок, потом туман отходит в море и незаметно тает вдалеке. А к полудню становится так жарко, что порою путник, едущий на собаках, снимает верхнюю кухлянку.

Снял кухлянку и Антымавле, хотя от Гуйгуна до Инрылина ехать было совсем недалеко. Ничего не узнал в Гуйгуне Антымавле, а когда спросил Пильгыкау, то тот грубо и сердито ответил:

— Я могу подраться, могу быть недовольным и злым, но никогда не обману человека.

Антымавле верил в искренность Пильгыкау. И действительно, Пильгыкау был горячим и вспыльчивым, мог ввязаться в драку, но никто бы не мог сказать, что он не честен. Значит, это Эттытегин подсунул камни в бочку с жиром. Но когда он успел это сделать? Антымавле стал вспоминать все до мельчайших подробностей.

— Хак-хак! — прикрикнул он на собак, которые замешкались, учуяв что-то на дороге.

В последнее время Эттытегин был частым посетителем лавки. То он вдруг приносил шкуру нерпы и сдавал, хотя Антымавле знал, что эту шкуру жена Эттытегина берегла на черный день. Что заставило сдать ее? Потом Эттытегин принес нерпичий мешок с жиром. Антымавле взвесил его и предложил самому Эттытегину сложить жир в бочку. Эттытегин очень долго складывал жир. Наверно, он и подсунул камни… Но зачем?

Нарта поднялась на пригорок, достигла вершины холма, и внизу показались яранги. Антымавле вглядывался в родное стойбище. Но что это? Почему так смело заходит собака в его дом? Где же Имлинэ? Почему она не прогонит ее? Опять, наверно, с соседкой судачит. Однако как странно висит дверь, словно ее кто-то сорвал… И почему-то в Инрылине тихо, словно все вымерли. Лишь один человек стоит у яранги Гырголя. Антымавле почувствовал недоброе, сердце сжалось, сдавило грудь.

Собаки рванули и через некоторое время сгрудились у входа в ярангу. Нарта невольно скатилась и уперлась передней дугой в порог. Антымавле не мог встать с нарты. Мертвым было родное жилье. Молча подошел Гырголь и встал рядом с Антымавле.

— Посмотрим, — чуть слышно произнес Гырголь и шагнул в чоттагин.

Антымавле напряг все силы, встал с нарты, но пошатнулся. Кое-как перешагнул порожек.

Солнце заглянуло в дверь и осветило чоттагин. Входная шкура полога была заброшена наверх. Жирники тоже опрокинуты, посреди полога валялись разбитые часы-ходики, обратной стороной лежал портрет Ильича, продавленный тяжелой ногой. Все разбросано, раскидано. У левой стенки полога лежала, лицом вниз, Имлинэ. Край спальной шкуры прикрывал голые ноги, платье разорвано. На голом теле виднелись ножевые раны. Их было много.

Антымавле машинально опустился на пол, закрыл глаза, обхватил голову руками. На улице собрались инрылинцы. Рыно молча ножом обрезал постромки и распустил собак, оттащил в сторону нарту.

Антымавле ничего не видел и не слышал. Голова не в состоянии была о чем-либо думать. Рядом молча ходили люди. Женщины осторожно опустили шкуру полога, подтерли кровь с пола, раздели и уложили на шкуры холодное тело Имлинэ. Разожгли жирники, Гырголь, осторожно поднял Антымавле и втащил в полог. Оставлять его одного было опасно: Гырголь остался с Антымавле.

Вечером Антымавле пришел в себя.

— Помоги — мне уйти вместе с ней, — произнес он еле слышным голосом. — У меня нет родных, ты мой друг и ты должен выполнить мою просьбу.

Гырголь ждал такого решения. Трудно человеку перенести большое горе, он теряет власть над собой. Нет у Антымавле родных, не стало самого близкого человека.

— Я знал, что ты так скажешь, — с тревогой в голосе начал Гырголь, — но я этого не сделаю. Новый закон не разрешает, а я новая власть.

— Почему я должен жить? У меня была радость жизни, теперь ее нет. Зачем жить?

— Но у тебя есть маленькая жизнь, Тымнекели, — разубеждал Гырголь. — У тебя есть друзья.

— Но друзья мои слабее тех, кто сделал это. Я знаю, кто это сделал. Хорошо бы Ыттувги позвать.

— Сейчас, — заторопился Гырголь. В чоттагине он осторожно разрядил малокалиберку, убрал дробовик и тихо вышел на улицу.

Ыттувги робко жался к стенке полога. Ему было страшно.

— Ыттувги, может, я говорю последний раз. Мне тяжело, я не смогу побороть внутреннюю силу. Мне уже нет радости в жизни. Там в лавке все в сохранности. Я работал семь лет, честно работал. Ты молодой, тебе будет легче. Ты знаешь грамоту. Вот обманули меня. Эттытегин обманул. Не хватает пятьдесят пять килограммов жиру. Ты скажи об этом Зильбергу. Передайте Глебову, что он хороший человек, он смелый… Я знаю, кто это сделал. Это мог сделать только Рэнто, — Антымавле умолк и опустил голову. — Помоги мне, Гырголь. Я не могу! — вдруг закричал он страшным голосом и помутившимися глазами посмотрел на него. — Этки! — заскрипел он зубами и повалился на пол.

— Приди в себя, успокойся, и твой разум снова станет светлым, — тихо сказал Гырголь. Антымавле будто не слышал его.

— Ринтылин тоже такой же! Пылёк тоже!.. Помни, Ыттувги, это плохие люди, остерегайся их! Ох, худо мне!

Всю ночь бредил Антымавле, только к утру немного притих, сидел, покачиваясь на месте, низко опустив голову. Гырголь не спускал с него глаз. Он боялся, что Антымавле сдержит свое слово. Но третья бессонная ночь давала себя знать, и он невольно заснул.

— Запрягите собак, — разбудил Гырголя глухой голос Антымавле.

— Зачем? — испугался Гырголь.

— Запрягите!..

Рэнто был удовлетворен. Жалел только, что Антымавле не было. Имлинэ не успела даже слова сказать, как он сильным ударом в висок повалил ее на пол, а потом с жестокостью бешеной собаки стал наносить удары ножом.

— Мне за тебя ничего не будет, — зло приговаривал он. — С тобой как с родной поступаю я.

Тымнекели закричала, Рэнто грубо схватил ее и посадил посередине полога, чтобы она видела все. Пусть навсегда вселится в нее страх перед сильным. И Рэнто отвел душу, бил Имлинэ так, словно перед ним был сам Антымавле…

Жена шарахнулась в сторону, когда Рэнто с кровавыми руками, тяжело дыша, ввалился в полог своей яранги. Закричали дети, вздрогнул даже Ринтылин.

— Разум Антымавле перевернул я, — с трудом выдохнул Рэнто и потянулся к эмалированному ведру, стоявшему рядом с жирником. Рэнто схватил ковш, зачерпнул браги и одним духом выпил содержимое. Ему показалось мало, тогда он с силой рванул ведро к себе и с жадностью стал пить прямо через край.

— Уходи в тундру, — прошептал Ринтылин. — Ты отомстил. Душа твоя удовлетворена. Уходи, скорее уходи! Экылпе! — задыхался старик.

Голова у Рэнто закружилась от выпитой браги. Он не слышал слов Ринтылина, ему еще хотелось мщения. Рэнто сидел на скрещенных ногах и покачивался. Все домашние забились по углам и боялись проронить слово.

— Пошамань! — процедил сквозь зубы Рэнто. — Пусть душа успокоится в беседе с духами.

Весь день Ринтылин постукивал в бубен, спрашивая совета у помощников. К вечеру он охрип и затих совсем, заснув на месте.

— Пойду поиграю, — вдруг бросил Рэнто и, задев ведро с водой, шатаясь, выполз наружу.

— А-а-а! — вздрогнул Ринтылин.

Солнце резко ударило в глаза. Утренний туман давно разошелся, и кругом было ослепительно ярко: белизна снега, черные проталины, обнаженные вершины сопок, бугорки холмов. Теплый воздух колыхался над самой землей, и коса, протянувшаяся вдаль, казалась разорванной, неровной. И было только три цвета в природе: резкий белый, колеблющийся черный и вверху бесконечно синий. Природа притихла и словно чего-то ждала. Снег оседал, впитывал влагу: копились невидимые мощные, силы, которые должны были вот-вот прорваться наружу.

Рэнто прислонился к стойке двери. Мутно посмотрел вдаль, потом перевел взгляд на яранги. Они стояли редко и далеко друг от друга. Изредка от одной яранги к другой передвигалась изуродованная колебанием воздуха фигура человека, перебегали собаки. А чуть дальше, где размещалась школа, у яранги собралась кучка детей. Они что-то весело кричали, размахивали руками и перебегали с места на место.

— Страх сделаю ей, — прошептал Рэнто, увидев маленькую фигурку учительницы, и медленно вошел в чоттагин. Через некоторое время он появился на улице снова. В руках был новенький винчестер и пачка патронов. Выходя, он споткнулся о порожек и чуть не упал лицом в снег, но все же устоял на ногах.

— Пусть знают, что Рэнто вернулся, — уселся он на снегу. — Посмотрим, как… — и приложил винчестер к плечу.

В ста метрах стояла яранга Эвыча. Рэнто не слышал разговора, который происходил там, и не видел упряжки собак, скрытой за ярангой. Эвыч молчал, узнав от Антымавле о случившемся.

— Рэнто не мне мстит, — говорил незнакомым голосом Антымавле. — Он не хочет новой жизни, он завидует нам. Ринтылин, Пылёк, Рэнтыгыргин — все они, как Рэнто…

Антымавле не договорил. Раздался выстрел, и пуля просвистела в воздухе. Донесся испуганный визг людей с улицы.

— Опять? — прошептал Антымавле и решительно встал.

— Ну-ка, сейчас увидишь. — И Рэнто прицелился в человека, показавшегося из-за дальней яранги. — Вот так, — злорадствовал Рэнто, глядя как человек, спотыкаясь, торопится укрыться в яранге. — Всех заставлю бояться.

Никого не стало видно в стойбище. Собаки и те куда-то исчезли, почуяв недоброе. И вдруг из ближайшей яранги вышли два человека, у одного из них был в руках винчестер.

— Смотри, Антымавле?! — удивился Рэнто. Тот самый Антымавле, с которым он так жаждал встречи. — И Эвыч, Эвыч с ним!

Эвыч был высок и долговяз. Кухлянка без пояса, надетая наспех, подчеркивала худобу его фигуры, он казался намного выше коренастого Антымавле. Из яранги выскочила женщина, схватила Эвыча за полу и пыталась втащить его обратно в ярангу, но тот грубо оттолкнул ее прикладом винчестера и еще ближе встал рядом с Антымавле.

— Опять насильничаешь! — закричал Антымавле Рэнто. — Уйми свой гнев!

— Мой гнев не подвластен тебе!

— Ты всех людей ненавидишь! Хватит! — вновь крикнул Антымавле и решительно шагнул к Рэнто.

Он заметил, что из нескольких яранг бежали к ним люди. Рядом шел Эвыч.

— Цекыцинитык! Что вы делаете! Зачем связываетесь! — испуганно цокала женщина, хватая за полы кухлянок то одного, то другого.

— А како! — не выдержал Эвыч.

— Пуля сейчас продырявит вас, как иголка шкуру, — хрипел Рэнто.

— Пусть попробует!— шептал Антымавле.— Нас много.— И опять закричал Рэнто: — Я не боюсь тебя, ты худой человек! От тебя только зло!

И в эту минуту грохнул выстрел. Пуля ткнулась в грудь Антымавле, он пошатнулся, но удержался на ногах.

— Мерзкой смертью умрешь ты! — попытался прокричать Антымавле, но из горла вылетел только клекот.

Вторая пуля задела ногу. Прогремело два выстрела подряд. Эвыч приложил к плечу винчестер.

— Скверный человек — мучение для других. — прохрипел Антымавле. — Дай я, я сам! — умоляюще просил он Эвыча.

Антымавле собрал все силы и нажал курок. Раздался выстрел, и он от толчка приклада упал на спину. Пуля пробила квадратный лоб Рэнто. Тот, сидя, ткнулся головой в колени и медленно повалился на бок.

Антымавле лежал на спине. Над ним все выше и выше уходило весеннее яркое небо. Раскрытый рот ловил воздух, но для него уже не хватило бы всего воздуха тундры. Руки продолжали судорожно сжимать винчестер. Кругом столпились люди.

— Подымите меня, дайте посмотреть, — чуть слышно прошептал Антымавле. Но его услышали: Эвыч приподнял Антымавле.

— Надо было сделать это раньше, — чуть заметно шевельнулись губы.

— Хак-хак! — изредка покрикивал на собак Теркынто.

Установилась санная дорога, и Глебов снова двинулся на север. Какие слухи только не доходили до Увэлена, но была распутица и невозможно, было проехать. Летом выезжали риковцы, но не смогли ни в чем разобраться и сделали вывод, что убийства были совершены на почве хулиганских побуждений.

Глебов никак не мог поверить, что Антымавле нет уже в живых. Но это было так. И странные вещи произошли на севере за одно только лето. Не стало стойбища Ымылён, люди из Мемина переселились в Нешкан, опустел Инрылин.

— Вон там, — показал рукой Теркынто на чуть видневшуюся вдалеке противоположную сторону лагуны, — живет Ринтылин. Один живет. Не хотят с ним люди жить. Чтобы одному было не скучно, сделал себе из дерева чучело жены. Кормит ее, как живую, разговаривает с ней.

— Отбросок жизни, — Глебов повернулся на другую сторону нарты. — Ему недолго осталось жить. — Он жалел, что нет против Ринтылина прямых улик.

Взошла луна. Поблескивали две колеи от полозьев нарт, убегали, исчезали в темноте. Кончилась коса, начинались инрылинские холмы. Дорога вдруг круто свернула вправо и напрямик повела в Гуйгун.

— Давай в Инрылин заедем, — попросил Глебов.

— Но туда нет дороги. Там никого нет.

— Все равно поехали.

И Теркынто пришлось несколько раз прикрикнуть на собак, чтобы свернуть их на целину.

Глебов пристально вглядывался вперед. Показался низкий мысок, склон холма. Мертвым запустением веяло от этих мест. Там, где стояла яранга Антымавле, остались кучи дерна, занесенные снегом, наклонившиеся стойки стен, полузасыпанная мясная яма. Глебов встал с нарты и снял шапку. Легкий ветерок колыхал темные вьющиеся волосы.

— Сними шапку, Теркынто. Так русские почитают память погибших.

Теркынто молча стянул с головы пушистый малахай.

— Враги убили Антымавле. Убили те, кто не хотел новой жизни.

У Теркынто, привыкшего к морозу, стали мерзнуть уши, а Глебов все стоял и стоял с непокрытой головой, ветер пошевеливал волосы.

— Тагам, — прошептал Теркынто, — замерзнешь.

Утром, когда уже совсем рассвело, подъехали к Гуйгуну. Поселок вытянулся по всему пригорку, яранг стало больше.

— К Гырголю поедем?

— Ии, — согласился Глебов.

И точно так же, как у яранги Антымавле, к яранге Гырголя была пристроена палаточка, но только навстречу вышел не Антымавле, а Ыттувги.

— Еттык, — приветствовал он прибывших.

Не всегда прямой путь близок

I

Весна в тот год пришла на Чукотку как обычно, но почему-то всем казалось очень рано. Может быть, это потому, что после холодных пуржливых дней сразу стало тепло. Быстро и неожиданно почернели вершины холмов в тундре, южные склоны сопок, оголились гребни галечных кос, снег уплотнился, осел, впитал в себя влагу и должен был вот-вот хлынуть веселыми звонкими ручьями. Не зря чукчи называют это время Имлырылин — месяц весенних вод. В тундре, бродя по проталинам, закурлыкали журавли, высоко в небе потянулись большие стаи белоснежных канадских гусей, держа свой путь на север к гнездовьям. Солнце круглые сутки висело в небе и лишь «ночью» слегка касалось своим краем горизонта и снова начинало подыматься.

В чукотском поселке, расположившемся на узкой косе, неожиданно раздавался протяжный звонкий крик:

— Нен-ке-тег-эг-эг! Там! Там! Ле-е-тят!

И далеко-далеко, в конце лагуны, от гребней почерневших холмов отрывалась узенькая извилистая полоска. Вот она показывалась над ровной белой равниной ледяного покрова лагуны и медленно тянулась к косе. Над гребнем косы полоска неожиданно превращалась в кучку, затем снова выравнивалась над льдами моря и исчезала вдали. Это начали свой весенний утренний перелет нарядные утки-гаги. И потянулись по косе вереницы нарт, а у кого не было собак, шли пешком с дробовиками за плечами. Весенняя утка самая вкусная, сочная и после однообразной зимней еды она особенно приятна. Пусть даже кое-кто придет без добычи, но все равно и из их котла будет исходить аппетитный запах дичи: соседи обязательно поделятся.

В середине мая вдруг подул резкий береговой ветер Ынэнан, оторвал от берега лед, оставив лишь небольшую полоску припая, которую сдерживали большие массивные глыбы торосов. Кромка припая угловатая, извилистая. На ней-то и встали в ряд, забелев среди подтаявших потемневших торосов, свежевыкрашенные колхозные вельботы с черными ободками бортов. Вельботы, с крутыми загнутыми носами, были похожи на чаек, которые присели передохнуть на льдины, сложив крылья с черными кончиками. Передохнут и вспорхнут, улетят в море. И однажды утром нарушил морскую тишину рокот моторов — вельботы, как чайки, понеслись в море.

II

Льда в море еще было много, далеко выходить рискованно, и правление колхоза обязало бригадиров держаться парами. Но разве удержишься рядом, когда гонишь зверя?! Невольно вельботы теряли в море из виду друг друга и отдалялись.

Оторвалась от своего напарника и бригада Тэюнкеу. Старый Оо предостерегал бригадира и советовал не забираться в гущу льдов, но тот, увлеченный, с сердцем ответил:

— Пока вы, старики, думаете да прикидываете, и зверь в море уйдет.

Это была неслыханная дерзость, и Оо, обидевшись, перестал вмешиваться в дела. «Пусть делает как хочет», — решил он и стал безучастным взглядом осматривать проплывавшие рядом льдины.

Их было семеро.

Самое почетное и важное место на корме вельбота занимал Тэюнкеу. Он был молод, смел и решителен — даже чересчур. Часто, не рассуждая и не задумываясь, он принимал смелые решения и проходил на вельботе во льдах там, где казалось вообще невозможно пройти. Ему везло.

Первый выход в море, да еще такой удачный (его бригада за каких-то шесть часов добыла трех моржей), укрепил самоуверенность бригадира. Поспешно сгрузив на припай мясо моржей, он тут же заторопился снова в море. Правда, кое-кто пытался возразить, что хорошо бы перекусить, попить чайку дома, а потом снова в море… Но Тэюнкеу сказал, что все это можно сделать на ходу, в вельботе. Примус есть, мясо свежее есть, чай, сахар, хлеб тоже есть, что еще нам надо. Пока ищем зверя, молодежь сварит еду в носу вельбота, и перекусим, не теряя времени, а кто хочет спать — пусть поспит.

Рядом с Тэюнкеу, на самой последней кормовой банке, сидел, ссутулившись, старый Оо. На задубленном обветренном лице не было видно морщин, и если бы не седые клочки под скобку остриженных волос, никто не сказал бы, что Оо стар. Он еще был крепким и бодрым стариком и считался удачливым охотником. Правда, сюда он переехал года два тому назад, когда кенискунский колхоз объединился с увэленским. Оо неохотно пошел в бригаду Тэюнкеу, лучше бы охотиться со своими, кенискунскими, но в правлении твердо решили, что в каждой бригаде должны быть старые опытные охотники. Это польстило Оо, и он согласился.

Дальше, где у предпоследней банки был вделан в дно вельбота ящик для мотора, держась за рычажок карбюратора, сидел на борту моторист Эрмен. От весеннего солнца и ветра лицо его стало темно-коричневым, потрескавшиеся губы припухли, широкая улыбка на скуластом лице оголяла ровный ряд белых зубов. Весельчак и балагур Эрмен всегда был в настроении, даже на серьезные вопросы он отвечал шуткой.

Эрмен был влюблен в свой «Penta», который миролюбиво рокотал в удобном ящике и легко гнал вельбот по спокойной глади моря. Тринадцать лет тому назад Эрмена взяли учеником на полярную станцию, где он три года проработал в механической мастерской. Никак не мог привыкнуть Эрмен к восьмичасовому рабочему дню, к постоянным одним и тем же обязанностям и порою удивлялся, как это хватает терпения у русских заниматься одним и тем же делом все время, каждый день и даже всю жизнь. Скучно. Как ни нравилось Эрмену работать с дизелями, но все равно каждую весну с тоской провожал он взглядом вельботы, уходившие в море. Море! Там всегда встретишь что-нибудь новое. Порою оно бывает бурным, сердитым, но не страшным. Нет, не страшным, если ты его хорошо знаешь. Не выдержал Эрмен, сбежал из мастерской и вернулся в колхоз. И вот уже десять лет плавает на вельботах бессменным мотористом.

Напротив Эрмена, вытянув ноги, привалился к правому борту вельбота пожилой Гиункеу в камлейке защитного цвета, надетой поверх меховой добротной кухлянки, с натянутым на голову капюшоном. Он прел в этой одежде, хотя солнце припекало изрядно и сильно прогревало сквозь меховую одежду. Гиункеу часто залезал за пазуху, кряхтя вытаскивал оттуда длинную медную трубку с навинченной широкой гайкой и костяным мундштуком на другом конце, не спеша набивал ее моршанской махоркой и жадно затягивался.

— Запчасть вытащил, — съязвил Эрмен, обратившись, к Тэюнкеу.

Гиункеу будто не слышал шутки. Думы одолевали его. Да и было над чем задуматься. Коренной, увэленский: его предки первые поселились на этом месте. Из поколения в поколение они были авынралинами — хозяевами в поселении. Авынралином был и Гиункеу. Раньше с ним считались, даже побаивались, а сейчас все пошло наоборот. Вместо него назначили бригадиром Тэюнкеу, включили в бригаду чужака-пришельца Оо. Что ж, пусть командуют. Они больше знают. И Гиункеу старался не смотреть назад: его передергивало, когда он видел на почетном наследственном месте выскочку.

— Ну как? — прокричал Эрмен, обращаясь к подросткам Ако и Рультыну, варившим на носу вельбота свежее моржовое мясо на примусе.

— Еп кит-кит! Еще немного! — обернулся Ако, стирая рукавом телогрейки пот со лба.

Хотя и не совсем приятно заниматься варкой еды, но Ако был рад и доволен, что ему все же удалось обмануть директора школы и в самый последний момент вскочить в вельбот Тэюнкеу. Все равно до экзамена по русскому языку оставалось три дня, он успеет подготовиться, для этого он прихватил с собой учебники, и, конечно, закончит седьмой класс. Разве мыслимо пропустить такое время, когда по косе летят утки, а вельботы первый раз выходят в море. И кто это придумал сдавать экзамены весной. И всегда у Ако из-за пристрастия к охоте возникали недоразумения. Он не раз бывал в кабинете директора, где терпеливо выслушивал выговоры за частые пропуски уроков. Ако было стыдно смотреть в глаза директору, и он тщательно изучал отклеившийся кусочек обоев в верхнем углу кабинета.

— Ну как же, — пытался оправдаться Ако, переводя взгляд на знакомую трещинку на полу, но его тут же перебивал директор.

— Знаю, знаю… Отца нет, ты в семье старший, маленьких братьев много. Это хорошо, что помогаешь дома, но лучше, если закончишь седьмой класс…

Директора провести было нелегко. Он прекрасно знал, что это очередная постоянная отговорка у Ако. В действительности семья Ако никогда не терпела недостатка. Близкие родственники не оставляли без внимания овдовевшую женщину, делились свежим мясом, ремонтировали жилье, а сама мать Ако имела приличный, заработок, работая уборщицей в клубе и занимаясь шитьем.

Беседа заканчивалась очередной клятвой Ако. Но как-то так получалось, что всегда страсть побеждала данную клятву, и Ако снова оказывался в кабинете директора. Вот и на этот раз. Он думал сходить в море один раз, но не удержался и пошел с бригадой во второй выход. «Прошел только один день, осталось два. Успею», — решил Ако и приподнял крышку над кастрюлей.

— Сварилось, туши примус, — обратился он к Рультыну.

Рультын был года на два старше Ако, но он не был таким страстным охотником. Может быть, это потому, что он в детстве часто болел, отец остерегался брать его с собой на охоту, да и как-то сложилось у людей мнение, что из Рультына не будет настоящего охотника. Высокий, худой, он отличался от всех медлительностью, но исполнял порученное дело аккуратно. Может быть, Рультын и сидел бы сейчас в конторе правления колхоза и щелкал бы косточками на счетах, но общее возбуждение подействовало на него, и он тоже решил поохотиться несколько дней. К тому же на правлении колхоза старики настояли, чтобы все бригады, укрупнили, так как льда в море много, а пять человек с вельботом не справятся, если его прижмет где-либо льдами. Вот и предложили Рультыну пойти в бригаду Тэюнкеу.

— Смотрите, лахтак на льду, — оторвал от глаз бинокль носовой Вакат и повернулся к Тэюнкеу.

Тэюнкеу привстал на корме, всмотрелся, махнул рукой и дал понять, что не стоит задерживаться из-за одного зверя.

Вакат был опытным стрелком и гарпунером. Если бы не он, то, пожалуй, бригада не имела бы такого успеха. Все же в первый раз они из трех моржей двух взяли на воде, а на воде взять моржа не так просто, как на льду. Оплошай гарпунер, и морж тут же пойдет ко дну. Тогда позор всей бригаде…

III

Оо сидел на вершине тороса и в бинокль просматривал море. Льдину плотно обступил мелко битый лед, и лишь там, где был причален вельбот, оставалась чистая полоска воды. Моржи, которые лежали на этой льдине, были вспугнуты неосторожным ударом весла о борт вельбота, и охотники остались ни с чем. Никто не ругал Рультына за неуклюжесть, но сам он чувствовал себя неловко.

Тишина, яркое солнце, поблескивающая гладь моря там, за льдинами, застывшие на месте неподвижные с виду льдины — все это придавало хорошее настроение людям, а тем более после сытной еды. Вдруг Оо опустил бинокль, передал его сидевшему рядом Эрмену и стал осторожно, по-стариковски спускаться с тороса. Он увидел, что вельбот поджало льдинкой, она покачивалась на еле заметных колыханиях волны и терлась о борт вельбота, обдирала краску, процарапывала тонкие доски.

«Так и вельбот испортить можно», — подумал он и оттолкнул веслом льдинку.

Он все еще не мог прийти в себя после сказанного Тэюнкеу. Раньше молодежь никогда не смела так дерзить старикам, а Тэюнкеу всего несколько дней бригадирствует и мнит себя уже всезнающим.

— Кыгите, смотри! И здесь лед стал расходиться, — бросил вслед старику Тэюнкеу, не заметив даже, как тот оттолкнул льдинку. — Всего вы, старые, боитесь…

— Хватит тебе обижать старика, — не сдержался Эрмен.

— Боитесь, боитесь, — не оборачиваясь, проворчал Оо. — Вот ты лучше посмотри, посмотри хорошо кругом. Почему другие вельботы повернули к берегу? Что там видно на краю моря?

— Кэйвэ — верно, верно, — поддакнул Гиункеу, — молодежь учить надо, неразумная она еще.

Тэюнкеу не придал особого значения последним словам Оо, посчитал их очередной старческой придиркой, но все же направил бинокль в море. Вдалеке, у самого горизонта, виднелась узенькая черточка вельбота. Вот он вышел из льдов на чистую воду в стал кружиться на месте. Потом вельбот остановился. Тэюнкеу заинтересовался и не сводил глаз с вельбота. Вдруг с другой стороны показался второй вельбот и, поравнявшись с первым, замедлил ход, вдруг оба вместе полным ходом пошли к берегу, осторожно лавируя среди льдов. Это не было похожим на погоню за моржом. И Тэюнкеу был окончательно сбит с толку, когда увидел, что вельботы резко развернулись и пошли в открытое море.

— Чего это они? — вслух высказал свое недоумение Тэюнкеу.

— Наверно, туман будет? — предположил Эрмен. — Напрасно старика обижаешь, — ему не понравилась перепалка, возникшая между бригадиром и Оо.

— Верно, туман идет, — показал рукой Вакат на полоску темных облаков над горизонтом.

— Чего вам бояться? — упорствовал бригадир. — Разве мы далеко в море? Берег-то вот, рядом!.

— А-а, хватит тебе, — безнадежно махнул рукой Эрмен. — Тагам! Трогаемся! — и спрыгнул с тороса.

Охотники будто ждали этой команды и вскочили в вельбот. Тэюнкеу ничего не оставалось, как последовать за всеми.

Погода стала быстро меняться. Полоска облаков росла, ширилась и быстро приближалась. Пока охотники выбирались на веслах из льда, туман накрыл вельбот, скрыл берега, обволок льдины. От воды сразу же потянуло холодом, промозглой сыростью. Капельки тумана стали оседать на банках, пыгпыгах — надувных нерпичьих поплавках, веслах, гарпунах. Все стало скользким, мокрым, неприятным. Глухо заработал мотор. Тэюнкеу выдвинул из-под кормовой банки морской компас в ящике и взял курс вдоль берега.

«Надо бы в море, — подумал Оо, — да разве он послушается», — и тяжело вздохнул.

В тумане все казалось таким огромным, что маленького крохотного морского петушка, величиной с кулак, с боевым хохолком на голове можно было принять за крупную гагару, а мелкая льдиночка казалась громадным торосом. Ако сидел на носу вельбота и по-детски беспечно бросал камнями, набранными еще на берегу, в нырявших рядом птиц, стрелял из малокалиберной винтовки, если подвертывалась нерпа. И ему даже нравилось, что в тумане все показывается рядом с вельботом. Тут же стоял Вакат и взмахом руки направлял вельбот в нужную сторону. Опасен был даже маленький кусочек льда, попав под киль вельбота, он мог повредить лопасти винта, легко пробить углом борт вельбота. Шли осторожно, крадучись.

Неожиданно из тумана выплыло большое поле старого льда, Тэюнкеу положил руль налево, вельбот круто развернулся и пошел у кромки. Тэюнкеу уже давно перестал следить за компасом, так как из-за частых обходов, поворотов невозможно было придерживаться курса. Вдруг перед самым носом показалась голова, любопытной нерпы, и не успела она скрыться в воде, как была убита удачным выстрелом Ако. Вельбот развернулся. Пока подбирали одну нерпу, как винтовочным выстрелом убил вторую Вакат.

— Кажется, нерпы много. Может, поохотимся? — спросил Тэюнкеу.

Все согласились. Как упустить счастливый случай. Один Оо опять пытался было возразить, Но его никто не стал слушать, а Гиункеу сидел с безразличным видом, будто ему было все равно.

В тумане хорошо охотиться: нерпы выныривали совсем рядом. Раздавались выстрелы винтовок, хлопали малокалиберки. Нерпы было много. Она любит держаться весной у старых многолетних льдин, где находит себе богатый корм и хорошее убежище от хищников: моржа-кеглючина, косатки. Даже Оо не выдержал и выстрелил в нерпу, вынырнувшую рядом с вельботом.

«А может, и не зря остановились здесь, — стал сомневаться Оо. — Все хоть с чем-то да вернемся. Нерпа тоже добыча». Но беспокойство не покидало старика, не было уверенности, что все кончится хорошо. Льды как-то странно перемещались, плотный густой туман не давал возможности ориентироваться. И компас сейчас не поможет. Если бы чистая вода была, тогда нечего было бы беспокоиться, но во льдах прямым курсом не пройдешь.

А в это время лед обычно прижимает к берегу и его надо обходить мористее. Не зря те вельботы прямо в море ушли, в обход льдов.

«Наверно, Тэюнкеу думает, что я не хочу выполнить план, не хочу опередить другие бригады? Поэтому и не слушает меня, — и старик злился на беспечность бригадира. — Будто рыбу в закрытой лагуне ловит, где нет никакой опасности».

Непонятным казалось Оо и поведение старого Гиункеу. Он хорошо знал его. Это опытный старик, мудрый, осторожный. Гиункеу знает, как рискованно забираться в такое время во льды. Почему же он молчит?

От всех дум Оо как-то ссутулился, сделался совсем маленьким и был почти незаметен в вельботе.

Гиункеу на этот раз тоже вылез из вельбота и сел у кромки льдины в стороне от других. На коленях лежала малокалиберка. Стрелял он метко, хорошо. Две тушки нерп, лежащие рядом, радовали его. Но грустные размышления никак не шли из головы. Рано начали охотиться: из Нунегнина еще не было вестей. Раньше никогда не начинали охотиться, пока в Нунегнине не был убит первый морж, пока не была принесена в жертву голова моржа на скале Уйэн. Рушатся старые законы, забывают своих предков. До боли обидно, что лишили его руля на вельботе. Сказали ленив, не старается. Тэюнкеу еще на свете не было, когда Гиункеу уже держал руль в руках и считался удачливым охотником. Хоть и придумали новое слово «бригадир», но все равно все называют «ытвермечин» — хозяин байдары. А разве может быть «ытвермечиным» «аачек» — юноша? Нет. «Ытвермечин» тот, кто имеет много родственников, тот, кто самый знающий. У кого сейчас больше всех родных? У меня. Пять братьев, три зятя да человек двадцать взрослых племянников с женами, а внуков даже не упомнишь. Вот и здесь, Ако и Рультын племянники, прадед Эрмена брат моего деда, Вакат сын жены брата. А Тэюнкеу кто? Сирота. Раньше хорошо было. Все родные, если и отругаешь кого, то все равно никуда не уйдет, а добыча в общую яму складывалась. Кому нужно дашь, а кого и заставишь на охоту пойти. А Оо пусть уж охотился бы со своими. И все это новый председатель. Вельботов много стало, бригад надо больше, людей мало; по пять человек в бригаде оставили…

На льду росла горка убитых нерп. Приволок молодого лахтака и Ако.

— Удачливый он, — улыбнулся Эрмен, кивнув на Ако. — Только про книги свои забыл, скоро они совсем размокнут.

Ако спохватился, запрыгнул в вельбот и стал засовывать учебники в нерпичий мешок.

— Эгей! — закричал Тэюнкеу. — Тагам, пора!

IV

Вельбот долго вслепую шел во льдах, а через некоторое время вырвался на чистую воду. Туман слегка приподнялся, потянул ветерок, ровная спокойная гладь воды покрылась пестрой рябью, и вскоре без того темное море стало еще темнее. Но берегов не было видно.

Сколько прошло времени, никто не знал, но Оо отметил, что Эрмен уже третий раз наполняет бачок мотора бензином, а бачка хватает как раз от Нунегнина до Увэлена. Это значит они уже давно должны быть дома, тем более что они были на полпути к дому. Оо не смотрел на компас — Тэюнкеу это не нравилось. Может быть, Оо и проявил бы решительность и настоял бы идти так, как он считал нужным, но он еще сам не был уверен в своей правоте…

— Ныракав, четвертый раз заправляю мотор, — прокричал Эрмен бригадиру, — а берега все нет… Наверно, не туда идем!

У Тэюнкеу даже бровь не дрогнула, только слегка заиграли скулы да сузились глаза. Он продолжал вести вельбот тем же курсом.

Ветер слегка разогнал туман, приподнял его выше, стало виднее. Впереди показались изломанные края большого ровного поля льда. Но оно казалось каким-то странным, словно покрытым местами сверху слоем свежего пушистого снега. Никто из охотников не мог определить, что же это такое. Белое покрывало колыхалось и шевелилось. Оно было живым.

— Ренут? Что это? — испуганно вскрикнул Рультын.

Вакат вскинул к глазам бинокль:

— Лыппетти! Гуси!

Поле льда оказалось огромным и широким. На нем сидели большие стаи канадских гусей. Оо хотя и решил ничему не удивляться, ни во что не вмешиваться, но сейчас он даже привстал от неожиданности.

Охотники впервые видели такое скопление гусей и тем более на льду, в море. Ако схватился было за винтовку, но Оо не сдержался и грубо остановил его:

— Веным гынан! Хватит тебе!

Вельбот шел вдоль кромки. Эрмен приглушил мотор, и он теперь работал почти вхолостую. Гуси гоготали, большими стаями подымались друг за другом с льдины и тут же скрывались в тумане. Все напряженно следили за их направлением: гуси могли лететь только в одну сторону — к мысу Дежнева, а там — вдоль берега к острову Врангеля на свои гнездовья.

Оо сразу сориентировался и испугался, догадавшись, где они находятся, хотя в тумане определить направление полета птиц было нелегко. Холодные капельки пота выступили на лбу, дрожь пробежала по всему телу:

— Ка-а-комей!.. — вырвалось у него с испугом. — Мы заблудились. Да, заблудились в проливе, а это плохое место, страшное. Гуси всегда летят с мыса Кыгмин на Ченлюн… — Оо решительно встал и повернулся к Тэюнкеу.

— Уходи! Тагам! — в гневе закричал старик.

— Как? Я же бригадир, — побледнев, пытался оправдаться Тэюнкеу. Он понял, что старик прав.

— Уходи! — взвизгнул от злости Оо. — Руль должен быть в надежных руках! Это тебе не просто вертеть его туда и сюда! Отдай руль Гиункеу!

Гиункеу сидел неподвижно и словно ничего не слышал. Но хмурое лицо на мгновенье озарилось улыбкой и довольством и тут же приняло прежнее выражение.

— Уходи! — наступал Оо. — Нам сказали: смотрите. А ты делаешь неправильно, мы боимся за тебя, не верим тебе, ты не знаешь моря, — сыпал одну фразу за другой Оо. — Парторг сказал, правление… просили нас… поэтому мы тоже думаем о них, — показал он на притихших охотников, — это люди!..

— Тагам! Гиункеу, тебе вести вельбот!

Гиункеу готов был вскочить с места, так ему хотелось занять место на корме, но это же предлагал Оо, а все, другие почему-то молчали.

— Делайте, как хотите, — не мог справиться со своим самолюбием Гиункеу.

Мотор заглох. И слышно было, как глухо бились волны о кромку льда, плеск у бортов. Тэюнкеу виновато оглядел всех, машинально отпустил румпель руля и, пошатываясь, стал пробираться в нос вельбота.

Гиункеу ждал, что скажут охотники.

— Пусть Оо ведет вельбот, — решительно произнес Вакат.

— Верно, — согласился Эрмен.

Гиункеу вздрогнул, сжал губы и отвернулся к воде.

Тэюнкеу не стал садиться в нос вельбота, а сердито оттолкнул Рультына к правому борту и уселся рядом.

— Тагам, заводи! — скомандовал Оо и стал внимательно разглядывать компас.

Вельбот развернулся и пошел в другую сторону.

«Почему гуси отдыхали на льду? — размышлял старик. — Этого они никогда не делают и всегда стараются перелететь через пролив. Наверно, там наверху сильный ветер? Шторм чувствуют, — и Оо посмотрел вверх. Действительно, облака быстро неслись с севера на юг. — Этки — плохо».

Но с бригадой Оо делиться своими мыслями не стал. Зачем пугать раньше времени, когда они и так уже напуганы.

Но люди и сами как-то сразу сникли. Притих даже Ако и забыл про камни и малокалиберку. Гиункеу твердым, заскорузлым ногтем ковырял рукоятку весла и сердился. Только Эрмен и Вакат успокоились, когда руль перешел в руки Оо. Они очень хорошо поняли серьезность положения и то, что теперь все зависело от опытности старика.

Вдруг Оо увидел у кромки ледяного поля лежащего лахтака, и он показался ему каким-то странным. Он дал знак Эрмену заглушить мотор. Осторожно на веслах подошли к одиноко лежавшему лахтаку. Вот он медленно поднял голову, посмотрел по сторонам и, не заметив опасности, снова опустил ее. Вакат взял на мушку зверя. Прицелился Ако. Но вдруг рука у Ваката дрогнула, винтовка невольно дернулась. И все хорошо увидели, как лахтак устремил на охотников свой взгляд, не выражавший ни тревоги, ни испуга. Глаза его были широко раскрыты, веки и губы отвисли, и вся морда чем-то напоминала старческое, изможденное лицо человека. Кожа лахтака — как старая изношенная подошва от торбасов — гладка, без единой шерстинки; туловище вытянутое, длинное, с торчащими углами лопаток.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — в панике, закричал Гиункеу.

Но было уже поздно, Ако нажал на спусковой крючок, лахтак ткнулся головой в лед.

— Ка-а-ко-мэй! — выдохнул из груди Гиункеу. — Этки, к несчастью, к несчастью, — испуганно забормотал он, — гиркычавылин — это водяной человек. Этки! Плохо нам!

Оо, не выпуская из рук руля, поспешно привстал и наклонился над ухом Гиункеу, сидевшего рядом.

— Что говоришь? Зачем людей пугаешь? — зло прошептал он и громко обратился к остальным. — Кырымен, нет, не гиркычавылин. Просто обыкновенный лахтак, только старый очень. У него шерсть вся вылезла, плохо, холодно ему в воде, вот и не ушел от нас, — лихорадочно с дрожью в голосе объяснил Оо. — Наверно, еще и больной… — пытался убедить он сам себя. — Я видел и нерп, таких, без шерсти, со шкурой, похожей на мандарку[6]. Не будем его свежевать… Ракылкыль, ну его! — успокоился Оо и махнул Эрмену, чтобы запускал мотор.

Но плохо стало на душе у людей. Неловко чувствовал себя Ако, испуган был Рультын, ругал себя, как только мог, Тэюнкеу. А Вакат все еще наблюдал в бинокль за убитым зверем, от которого быстро удалялся вельбот. Все были поглощены своими мыслями. Гиункеу сидел с опущенной головой. Его плечи вздрагивали, губы что-то шептали. Не в себе был и Оо: все сильна была еще вера в водяного человека, много ходило о нем страшных легенд.

По рассказам очевидцев, гиркычавылина заставали лежащим на льду вместе с нерпами или лахтаками, но всегда немного в стороне. Или же видели, как он выныривал в разводье, высунувшись по плечи из воды с пристальным взглядом, направленным прямо на охотника.

В него стрелять не решались. Обычно охотник бросал ружье, обезумев от страха, убегал без оглядки.

Оо тоже был подвержен суевериям, но все-таки время от времени раздумывал он над непонятными явлениями и иногда, случалось, находил разумные объяснения.

«Этот-то, этот-то совсем голый, без рук, без ног… — мучительно размышлял старик. — Но почему его морда так похож на лицо человека?..»

Вельбот шел вдоль кромки злополучного поля. Резкий порывистый ветер дул по носу с левого борта. Стало подкидывать на волнах, перехлестывать через борт.

С левой стороны поставили брезентовый набортник, но брызги все равно залетали в лодку. Охотники натянули дождевики — уккенчи, сшитые из моржовых кишок. Хороший ход вельбота, чистая вода немного успокоили Оо.

— Земля! Земля! — закричал Эрмен, сидевший лицом к корме.

Оо оглянулся. Между линией горизонта и облаками, быстро мчавшимися по небу, показался скалистый берег, верхний край которого был закрыт тучами. Оо поднес к глазам бинокль и вгляделся. Ему достаточно было уцепиться хотя бы за какой-нибудь камушек или скалу, чтобы точно определить место.

— Имелин, остров Ратманова, — сказал он, обращаясь к людям. — Правильно идет. Скоро у Нунегнина будем.

V

Вельбот несколько раз пересекал узкие вытянувшиеся по ветру полосы ледяной каши, оставляя после себя широкий след, который тут же быстро заполнялся той же шугой.

— Опять лед, — указал вперед Тэюнкеу, который пересел к Вакату и в бинокль следил за морем. Обида прошла, он уже несколько смирился со своим положением и вошел в роль рядового охотника.

Льда становилось все больше и больше. Стали попадаться крупные льдины. Вельбот снова запетлял среди них. В одном месте он сбавил ход и сделал несколько кругов, как бы раздумывая, в какую сторону направиться. Дальше лед становился плотнее и казался совершенно непроходимым, но Оо знал, что это только так кажется — в каждом месте есть лазейка. Вдруг прямо по носу показался берег — скалистый, черный мыс с грядой острых камней, похожих на зубья пилы. Мыс круто обрывался к морю. Он был так хорошо знаком охотникам, что все стало ясным: это мыс Пээк, а рядом эскимосский поселок Нунегнин.

— Чымче, близко уже! — обрадованно сообщил Вакат.

— Может, попробуем прямо, — посоветовался Оо.

— Ии, конечно, прямо! — в один голос ответили охотники.

Сначала вельбот шел тихим ходом, а затем пришлось совсем заглушить мотор и приподнять его, чтобы льды не срезали ходовую часть.

Надежда дала силы. Охотники отталкивались от льдин короткими веслами и упорно продвигались вперед.

Когда особенно приходилось туго, Тэюнкеу и Вакат соскакивали на льдины, упирались в них ногами и, напрягаясь изо всех сил, протискивали вельбот.

Оо, чтобы не прорезать тонкие, сантиметровые доски вельбота об острые края льдин, предложил подвести под нос кусок старой почерневшей моржовой шкуры.

«Я бы никогда не догадался этого сделать», — подумал Тэюнкеу и невольно проникся уважением к Оо.

— То-оо-гок! — командовал Вакат, и охотники дружным рывков продвигали на один-два метра вельбот.

Тэюнкеу видел, как острые углы льдин впивались в шкуру-пластырь, старались продрать ее, но легко соскальзывали, оставляя небольшие полоски вмятин, похожие на след пальцев, проведенных по закопченному на костре чайнику.

Измученные и уставшие, охотники вывели вельбот на чистую воду, где тот же ветер гнал небольшие, но бойкие и крутые волны, хлестал брызгами через борт. Но волны не страшны вельботу. Он легко, словно пушинка, отыгрывался на них, подымался и падал в образовавшиеся крутые пропасти.

Уже никто не думал о доме — до него далеко, но всем хотелось скорее почувствовать под ногами твердую землю, будь она галькой, песком или скалами.

«Выспаться бы», — думал каждый…

На третьи сутки беспокойного, напряженного труда и переживаний почти все, за исключением Оо и Эрмена, дремали, положив головы на надутые пыгпыги — нерпичьи мешки. Дрожит от мотора корпус вельбота. Если положить голову прямо на борт, то в носу появляется назойливая зудь и не дает спать. А на пыгпыгах хорошо.

Спокойно рокочет мотор. За все время он ни разу не чихнул, не остановился и в послушных руках Эрмена исправно работал на всех скоростях. Эрмен любовно прикрыл его плащ-палаткой, защищая от случайных брызг, и сам приткнулся рядом, обогреваясь у глушителя.

«И кто это придумал ставить мотор не на корму, а в специальный ящик-колодец, — размышлял Эрмен. — Будь сейчас мотор на корме, мы не смогли бы идти: винты мотора все время оголялись бы, повисали в воздухе, и он работал бы наполовину вхолостую и от неравномерной нагрузки мог бы быстро выйти из строя. Ловко придумано».

Оо, как впаянный, сидел на корме вельбота, крепко сжимал рукой румпель и пристально всматривался вперед. Брызги стекали по лицу. Ветер ожесточенно рвал уккенчи — дождевик, порывисто полоскал красное полотнище флажка, укрепленного на руле. Уже отчетливо стали вырисовываться очертания береговых скал, в распадках и глубоких ущельях виднелись полосы не растаявшего еще снега.

— Но что это?..

Оо резко встал. Впереди показалась полоса льда, тянувшаяся по всей линии горизонта и уходившая под самый берег.

Старик, не выпуская из рук руля, взял весло и тихо толкнул Эрмена.

— Смотри, — показал он рукой вперед.

Эрмен откинул плащ-палатку и встал. Лицо его морщилось от случайных брызг, после дремоты у теплого глушителя капли казались холодными, жгучими, но постепенно лицо привыкло, и он перестал отворачиваться.

— Этки! Плохо! — вздохнул он.

— Сколько у нас бензина?

— Второй бачок начали. Если идти прямо, то хватит…

— Коо, — усомнился Оо, — хватит-то, хватит, но вот лед опять…

Вельбот вошел в полосу шуги. Волны стали плавнее. Оо уже не присаживался и стоял во весь рост. Стали попадаться небольшие льдинки, а затем пошел паковый лед. Пришлось поднять всех: одному Оо стало трудно следить за льдами.

VI

Километрах в двух от мыса Пээк, на скалах которого прилепился небольшой эскимосский поселок Нунегнин, вельбот снова попал в клещи.

Уже виднелись простым глазом домики и яранги поселка, белые пятнышки вельботов у подножия горы, но пробиться к берегу не давал лед. Он сплошной массой плотно прижимался к скалам и под напором ветра и течения несся в открытое море.

Не было возможности обойти и мыс, чтобы укрыться у скал с заветренной стороны. Лед несло двумя широкими потоками — один поток прижимался к берегу, где льды торошились, наползали друг на друга, другой уходил в море, и льдины расходились. Между ними образовалась неширокая полоса чистой воды, которая клином уходила на север. По этой-то полынье и шел вельбот, все время держась на траверзе мыса Пээк. Мотор еле справлялся с силой ветра и течения.

Чтобы уменьшить парусность, сняли набортники.

Мелкие забористые волны хлестали в вельбот. Гиункеу, не покладая рук, откачивал деревянной помпой воду.

В одном месте охотники встретили более разреженный лед и сумели проскочить километров на пять вперед. Они уже было завернули за второй мыс, как снова столкнулись с непроходимой стеной льдов. Льды скрежетали, напирали друг на друга и готовы были уничтожить все, что встречалось на пути. И здесь люди чуть было не допустили роковую ошибку, согласившись с мнением Гиункеу.

Гиункеу предложил покинуть вельбот и пешком по льдинам добираться до берега. Для чукотских зверобоев такое передвижение по льдам не представляет большой трудности и не считается опасным. Все было согласились, но Оо так раскричался, что даже не похоже было на него.

— Кэйве тенчимгуркин?! Правильно ли ты думаешь?! Мы кое-как успеваем идти на моторе, а ты хочешь пешком. Не пройдем и полпути, как нас вынесет в море… в открытое море… Кырым — нет! Вельбот бросать нельзя! Нельзя, понял! Это тебе не байдара, которую можно тащить за собой! Вельбот — наш помощник, спасение! — убеждал Оо.

Крик был властным, все притихли: стала ясной нелепость предложения Гиункеу. Но Гиункеу все же не сдавался.

— Настоящий охотник должен дойти до берега. Только сильный должен жить! Это закон жизни! — упорствовал Гиункеу.

— Ты все по-старому думаешь, — обрезал его Оо.

— Пусть, я один пойду, — и Гиункеу решительно встал.

Все опешили от неожиданности и растерялись. Гиункеу вытащил из-под брезентового набортника охотничью палку с железным наконечником и хотел было перешагнуть через борт…

И не известно, чем бы все это кончилось, если бы не новая опасность. На вельбот быстро надвигалась огромная торосистая льдина.

— Вай-вай! Вот-вот! — уперся длинным веслом Тэюнкеу.

Но уже было поздно. Высокий карниз льдины навис над охотниками, заслонив небо. Он заставил пригнуться Гиункеу и тот невольно сел на место. Вдруг весло Тэюнкеу не выдержало, треснуло и сломалось. Все застыли в оцепенении, ссутулились, вобрав в себя головы, и ждали, что вот-вот ледяная гора обрушится на них. Сколько это длилось — никто не помнил, но всем казалось, что это было утомительно долго. Карниз словно застыл в неподвижности над ними, И тут Оо увидел, что льдина своей подводной частью уперлась в другую, что она больше не движется.

— Мэрынрэкэй, потихоньку, — прошептал Оо, словно боялся, что от громкого крика все может рухнуть, и первый стал осторожно отталкиваться длинным веслом.

Вельбот сдвинулся с места. Под ним виднелась изъеденная водой синяя глыба льда, но глубина была достаточной для вельбота. Осторожно, кто веслами, кто просто руками, стали выталкивать вельбот из ловушки. И только, оказавшись на свободе, все облегченно вздохнули.

— Вот это да! — выдавил из себя Эрмен, встав во весь рост в вельботе.

VII

Несколько раз вельбот делал попытку пробиться к берегу. Охотники соскакивали на отдельные льдины, упирались в них ногами, отталкивали и кое-как протискивали вельбот между ними.

Ако и Тэюнкеу, забыв о пережитом, с отчаянной решимостью перепрыгивали с льдины на льдину, которые сразу же погружались под их тяжестью. Они умудрялись заходить метров на двадцать вперед и расталкивали льдины пешнями, рискуя каждую секунду оказаться в воде. Но все было напрасно: не успевали они растолкать льдины, как они тут же снова смыкались, словно их стягивало магнитом.

Работа была адской. Разгоряченные, потные, мокрые, они не теряли надежду. Вельботу иногда удавалось пройти с полкилометра к берегу, но встречным течением и ветром его относило обратно. И снова надо было начинать ту же рискованную работу, чтобы теперь уже выбраться на чистую воду.

Льды крепко держали в плену вельбот.

С берега видели их. Иногда вверх взлетали красные ракеты. Но охотникам было невдомек, что пробейся они через полосу льда вовсе не к берегу, а в сторону, то без труда бы выбрались на галечную косу у скал, обойдя скопление льдов мористее. Горизонт для них был низок, им не было видно, что творилось за этой небольшой полосой льдов, и они не могли понять сигналов с берега…

VIII

Бессонные, тревожные ночи…

Люди быстро изматывались, слабели, теряли силы. Они уже давно перестали делать безуспешные попытки пробиться к берегу, проходили лишь на моторе вперед по чистой воде докуда было можно, входили во льды и плыли вместе с ними, пока их не подносило к мысу Пээк.

— Аттау, тумгыкэй! Выручай, дружок! — обращался Эрмен как к живому существу к мотору и дергал за пусковой шнур.

И снова вельбот, вырвавшись на чистую воду, вздымая носом брызги, несся против ветра и течения. Но на этот раз не прошел он и километра, как встретил большие цельные поля льда. И как ни изворачивался Оо, как ни пытались охотники выбраться из ловушки, вельбот, пронесло мимо мыса и вынесло в открытое море.

Скрылся за поворотом поселок — надежда охотников, быстро удалялся знакомый каменистый берег. А впереди, куда несло охотников, был безбрежный просторный Тихий океан. Случилось то, чего больше всего боялся Оо…

Вначале льды шли сплошным широким потоком, крепко зажав вельбот, затем стали расходиться, образуя узкие проходы.

Вельбот удачно проскочил на другую сторону ледяной полосы. Но пока он выбирался, его так далеко отнесло, что между берегом и вельботом оказалось открытое море, по которому неслись мелкие, но крутые и быстрые волны. Охотники выбросили за борт лишний груз — почти всю свою добычу, закрепили набортники и сунулись было в открытое море, надеясь на устойчивость вельбота. Но ветер дул так сильно, что грозил перевернуть вельбот, хлестал волнами через борта, подымал в воздухе вихри водяной пыли и обрушивал их на людей. Как ни ухитрялся Оо лавировать в волнах, вельбот быстро заливало, отчаянно кидало, и люди кое-как удерживались на местах.

Чтобы избежать встречи с крутыми гребнями волн, возникавшими исподтишка и неожиданно, Оо пытался замедлять и ускорять ход вельбота. Как только проходил последний, самый большой вал и суденышко на минуту попадало в затишье, Оо давал полный ход. Вельбот, подобно рыбе, вырвавшейся из сети, стремительно бросался вперед на несколько десятков метров. Затем снова замедлял ход, вздымался на вершины валов и падал в бездну, удачно избегая встречи с шумно катящимися по вершинам волк гребнями.

Прием удался бы и хитрость победила бы, если бы не хаотическая толчея волн на стыке двух течений, непостоянство в изменчивость ветра, который вблизи скалистого берега то крутил воду, как смерч, то задувал с кормы, то рывком ударял в борт вельбота с такой силой, что укладывал его набок и разворачивал вовсе не туда, куда надо.

Эрмен накрыл мотор плащ-палаткой и оставил лишь узенькую щелку, чтобы видеть рулевого.

Охотники по очереди откачивали деревянной помпой воду. Все промокли насквозь, прозрачные дождевики-уккенчи размокли, стали длинными скользкими, полы путались в коленях, рукава мешали работать. Тэюнкеу не выдержал и со злостью сорвал с себя уккенчи, взявшись усердно и с ожесточением откачивать воду.

Каждому было жутко, но никто не выдавал своего страха: все надеялись на Оо и Эрмена, от которых зависела судьба всех.

Неожиданно с левого борта на вельбот налетел новый сильный порыв ветра. Вельбот завалило так резко и неожиданно, что люди скатились к правому борту. Мотор взревел и заработал вхолостую. Набортник зачерпнул воды. Вельбот сразу же отяжелел и стал непослушным. Оо каким-то чудом, удержался на месте, но не сумел вырулить вельбот и невольно развернул его по ветру.

Хотя и близко был берег, но снова развернуться в этой беспорядочной толчее волн было немыслимо, и Оо направил вельбот на этот раз в спасительные льды.

Полоса льда, к которой подошел вельбот, была сравнительно широка, в ней было много надежных льдин, и здесь было почти спокойно. Впрочем, какое к черту спокойно!..

Оо направил было вельбот к краю льдины, но этот край показался ему ненадежным, и он зашел с другой стороны. Льдина казалась на вид большой и прочной, ее края были свежими и неровными. Видно, она совсем недавно откололась от целого поля льда, и волны не успели облизать ее.

Тэюнкеу с пешней в руках соскочил на кромку, подрубил кусок тороса, торчавшего рядом, и закрепил носовой конец. Соскочили на лед и остальные охотники. В вельботе остались Оо, Эрмен и Гиункеу.

Вид у людей жалкий. Они были похожи на птенцов кайры, только что слетевших со скалы в море и сразу же попавших в шторм. Вода струйками стекала с одежды, лица побелели от проступившей на них морской соли, губы потемнели, обветрились и опухли, глаза ввалились.

— Ка-а-ко-мэй! Вот так дело! — выдохнул из себя полной грудью Эрмен, вывертывая из цилиндров свечи. — Первый раз попадаю в такую переделку…

Поднялся в вельботе и Гиункеу. Он стал пристально вглядываться в море. Глаза сужены, лицо словно окаменело, рот был крепко сжат. Вдруг Гиункеу вздрогнул, быстро оглянулся назад и с необычайной ловкостью переметнулся на нос вельбота. Громадный высокий торос, каким-то чудом уцелевший среди льдов, не выдержал, наклонился и с грохотом рухнул в воду, высоко взметнув каскады брызг. Он тут же вынырнул снова и поднял за собой огромную массу воды, которая шумным потоком низвергалась вниз. И долго еще стоял гул всплывающих льдин, которые расходились в разные стороны и сталкивались с другими обломками.

К счастью, беда случилась на порядочном расстоянии от вельбота, но все же одна льдина стукнулась в корму, угодив под руль. Оо тут же свесился с кормы и внимательно осмотрел крепление руля. Все было в порядке.

— Когда надо, так он ловкий, — мотнул в сторону Гиункеу Эрмен.

Гиункеу услышал, сердито посмотрел на Эрмена и, чтобы как-то оправдать свой испуг, перебрался поближе к носу вельбота, взял длинное весло и уперся им в кромку, сдерживая вельбот от лишних ударов.

Люди приходили в себя после, минутного оцепенения, и лишь Рультын, усевшись прямо на льду, тупо смотрел перед собой и словно ничего не слышал и не видел: страх притупился в нем.

— Хорошо бы чайку вскипятить, — громко выразил свое желание Эрмен.

— Верно, чайку бы, — поддержали Вакат и Тэюнкеу.

— Ако, Рультын, море глазами не успокоите, а вот чай всех обрадует. Тагам!

Вскоре на носу вельбота зашумел примус. Ако и Рультын, соорудив подобие палатки из паруса, жадно протягивали руки к теплу и грелись.

Наступило утро четвертого дня. Круглые сутки было светло, и ночь отличалась от дня, тем, что становилось сумрачнее, и прохладнее.

Не дождавшись, когда закипит вода в чайнике, люди наливали ее в кружки, ели холодные куски вареного нерпичьего мяса и с наслаждением запивали теплой водой. Ели молча, говорить было не о чем.

Передышка была недолгой. Волны и ветер делали свою разрушительную работу. Полоса на глазах быстро уменьшалась. Вдруг льдина, у которой стоял вельбот, от сильного удара о другую раскололась на три части…

IX

Лед ломался, дробился, крошился, исчезал. Громадные валы подкрадывались все ближе и ближе.

С каждой новой волной держаться вельботу приходилось все труднее и труднее. Вновь надвинувшаяся опасность сбросила с людей усталость, прогнала сон. Охотники с напряжением следили за льдинами.

Но уследить за ними было невозможно. Оттолкнешь одну, мгновенно всплывает другая и устремляется к вельботу. Оттолкнешь эту — появляется третья… И так без конца… Наконец вельбот так стиснуло льдами, что послышался треск шпангоутов и началась течь. Гиункеу методически и немножко нервно откачивал воду. Эрмен обмотал маховик пусковым шнуром и готов был запустить мотор в любую минуту, если люди не выдержат и вельбот начнет выносить из льдов.

Рассказы, новеллы

Припай, тылягыргин и дрейфующий лед

Зима на Чукотку приходит в разное время и всегда как-то неожиданно. Осень почти незаметна. Северные ветры, моросящие дожди, шторм, и вдруг — снег и мороз. На северном побережье Чукотки зима считается вступившей в свои права, когда замерзнут лагуны, озера и реки, а море забьется крепким торосистым льдом.

Конец сентября. Кое-где уже выпал снег. Лужицы и мелкие озера покрылись тонким льдом. Сырая тундра подмерзла, и по ней стало хорошо ходить пешком и ездить на собаках. Море кажется темным, суровым и неприветливым. В затишье оно устало катит свои волны к берегу. На галечных берегах и скалах растет налет грязно-желтого льда. Накаты волн становятся длиннее, так как вода уже катится не по гальке, а по обледенелому берегу, нигде не задерживаясь. Течение все настойчивее рвется на юг. Появляется предвестник пакового льда — шуга с небольшими, обсосанными волнами льдинками, которая тянется узкой полосой вдоль берега, постепенно расширяясь к северу. Шуга колышется, шелестит и выплескивается на берег волной, которая оставляет на гальке одну-две льдинки, веточки морской капусты, а иногда и рыбешку-векын.

Хотя и есть дела у людей, но как-то скучно, тоскливо становится в чукотском береговом поселке. Оживит иногда пролетевшая над косой стая уток-гаг, раздастся несколько выстрелов, и снова наступит тишина. Но все равно люди следят за морем, не спускают с него глаз.

И вдруг:

— Пуврек! Белуха, белуха! — торопливо передается из дома в дом. Бегут к берегу оживленные люди с кожаными мешками, ведрами, баночками.

И там, где кончается шуга и начинается чистая вода, появляются белые пятнышки. Но они не как льдинки, они покажутся на мгновенье, взовьются над ними маленькие фонтанчики и тут же исчезнут. И выскакивают снова уже в другом месте. Это белухи гонят косяки сайки — мелкой рыбешки. Сайка мечется, жмется к берегу, а тут ее подхватывает волна и пачками выбрасывает на берег. Бойко трепещется на берегу рыбка, потом тише и постепенно застывает на морозе с растопыренными плавничками.

Но не везде успевают подобрать рыбу люди. Остается она на берегу, куда редко заглядывает человек, целыми грудами, и хватает ее на долгую зиму песцам, воронам и собакам.

Пройдет белуха, уйдет сайка — остается та же шуга. На берегу уже не тонкий налет льда, а целый ледяной выступ. Волны бьются о край выступа, хлюпают и забрасывают наверх льдинки и все выше и выше наращивают его. С каждым днем полоса шуги становится шире и наконец скрывается за горизонтом. С шугой плывут уже крупные льдины, которые течением и ветром несет в Берингов пролив. Часто на них можно видеть в бинокль черные точки. Это небольшие группы моржей начали свое путешествие.

Появляются сплошные поля льда. Иногда большие ледяные глыбы, зацепившись на мелководье за дно, застревают у берега. Вода между ними забивается мелкобитым льдом и шугой, и все это крепко смерзается.

Лед неподвижен только у берега, и еще трудно определить его край. Казалось, уже скрепленные морозом льдины встали намертво, но вдруг они начинают скрежетать, подвигаться рывками, наползать на берег, крошить друг друга.

Охотники делают первые вылазки. Они ловко прыгают по мелким льдинам, добираются до глыб и ледяных полей, засевших на мели, где еще сохраняются свободные ото льда небольшие пространства воды. Около этих разводий бьют охотники первую осеннюю нерпу и молодого лахтака.

Крепчает мороз. Настойчивее и дольше дует холодный северо-западный ветер, все плотнее прижимает течение лед к берегу. Охотники уходят дальше и дальше в море, где по-прежнему движется лед. Если охота на нерпу сначала была лучше на косе, там, где более мелкое дно и застрявшие льдины, то теперь лучше охотиться у скал, где море глубже и разводья ближе.

Но этот лед, вставший у берега, еще не прочен. Бывает, что при первом же сильном ветре с берега его срывает и относит в море. И тогда, насколько хватает глаз, снова простирается чистая вода, и лишь у берега остается небольшая полоска льда с неровными рваными краями. Или же бывает наоборот. Задует сильный северный ветер с моря — начинается сжатие. Слышится грохот, скрежет, удары падающих льдин. А ветер и течение, как бы сговорившись, в один прием выравнивают край прижатого к берегу льда и громоздят высокие, труднопроходимые торосы, которые издали похожи на большой горный хребет.

Чукчи-охотники говорят:

— Этки, плохо!

Этот лед, неровный и торосистый, неподвижен. Он словно прирос, припаялся к берегу, поэтому и называют его припай-туквен.

Но вот пошел снег, ветер подхватил его, и задула пурга. Ветер усердно трудится: выравнивает поверхность льда, забивает щели в торосах снегом, наметает сугробы, уплотняет наст.

— Нымелькин, хорошо. Пусть дует. Дорога ровная, — говорят охотники.

Этот припай уже крепок и простоит теперь до самой весны. Он намертво прирос к берегу и слился с ним, словно стал частью суши.

Припай быстро обживается: вдоль берега прокладываются нартовые дороги, пробиваются в торосах тропы к кромке. В некоторых местах припай широк и далеко отходит от берега, и лишь у крутых скалистых мысов кромка его проходит совсем рядом. У кромки с каждым новым сжатием появляются все новые гряды торосов, а за ними по-прежнему движется лед. Это место, где кончается припай и начинается дрейфующий подвижный лед, называется по-чукотски «тылягыргин» — путь, движение.

Теперь все разговоры морских охотников сводятся к припаю, кромке, тылягыргину и дрейфующему льду. Какой тылягыргин? Движется ли лед? Как на кромке? Да и понятно: с этого времени охота начинается там, за припаем, на дрейфующем льду, где от постоянной подвижки ледяных полей образуются трещины и разводья.

На припае зверя нет. Разве что найдет иногда охотник нерпичью лунку, выловит около нее две-три нерпы — и все. Этим делом занимаются старики, которым тяжело ходить далеко в море. А молодые добывают зверя на дрейфующем льду. Чтобы попасть на него, надо пройти коварный тылягыргин.

У кромки

Легка и удобна одежда морского охотника. Мягкие нерпичьи штаны, короткие торбаса, туго стянутые ремешком; короткая двойная кухлянка из шкур молодых оленей, сверху белая камлейка — балахон. Кухлянка в поясе туго перетянута ремнем, на котором с правой стороны нож в чехле, кожаный мешочек для патронов, кисет для махорки и табака-папуши. В такой одежде никакой мороз, ветер и пурга не страшны охотнику.

Просты и снасти охотника. Акын — закидушка, аккуратно обструганная деревяшка грушевидной формы с тремя острыми крючьями на утолщенной части. К другому концу акына крепится длинный, хорошо обработанный лахтачий ремень. Ремень ровно смотан в круг. В любой трещине, полынье достанет охотник нерпу, лахтака, ловко метнув акын. Идти в море без акына — все равно что заранее прийти без добычи. Не выходит охотник в море и без ракетных лыж — вельвыегыт. Вельвыегыты коротки, их след на снегу похож на вороний, поэтому они и называются вороньими лапками. Обод вельвыегытов делается из толстых сучьев. Тупой носок круто загнут. Чтобы обод не сужался, вставлены короткие распорки, и все искусно переплетено ремнем. Вельвыегыты не скользят, но хорошо удерживают охотника на снегу, густом, кашеобразном льду. Чтобы ходить на вельвыегытах, нужна сноровка и привычка.

Передвигаясь по льду, охотник всегда пробует лед длинной палкой с острым железным наконечником на одном конце и крючком на другом. Крючком охотник достает нерпу из разводья. Есть у охотника и другие нужные вещи: легкий посох с колечком из китового уса, лямка из толстого моржового ремня для волока по льду нерпы, разные связки запасных ремешков, игла из стальной проволоки с расплющенным острым кончиком для сшивания шкуры медведя, лахтака или же куска моржового мяса. Все эти снасти крепятся в одну легкую связку и закидываются за плечи. Винтовка в чехле сверху. У охотника нет ничего лишнего — все необходимо. Снасти не только для того, чтобы достать зверя из воды и доволочить его до дому, они еще выручают из беды.

Было еще темно, когда Кагье вышел на улицу. На небе ярко мигали звездочки. Справа чернели темные контуры сопок. Было морозно. С моря, со стороны кромки, шума не слышалось. В домиках и ярангах, растянувшихся по косе, чуть светились ночные огоньки. Открытых дверей, по которым можно судить, что хозяева проснулись, не было видно. После домашнего тепла в одежде, накинутой на голое тело, было холодновато. Кагье поежился, но продолжал внимательно вглядываться в звезды, в контуры сопок. Все было спокойно, погода хорошая.

«Пойду схожу», — решил Кагье.

Кагье не мог сидеть без дела, хотя возраст уже был не тот и часто ломило старые кости. Вот и сейчас побаливала поясница, ныли суставы ног. «Вроде и погода хорошая, а все болит… Все равно пойду. Может, от ходьбы легче станет», — Кагье еще раз окинул взглядом небо, сопки и зашел в дом.

Старик долго и не спеша пил чай из блюдечка. Жена молча разминала чижи — меховые носки, расправляла короткие нерпичьи торбаса. Кончив, она вышла в холодный коридор и внесла кухлянку, чтобы она нагрелась в тепле.

— Вынэ аттау! Пора! — отодвинул в сторону блюдце Кагье.

На кромке Кагье долго стоял и с высокого тороса наблюдал за морем. Лед как будто не двигался, но иногда поскрипывал и нехотя рывками напирал на припай. Дул слабый северо-западный ветер. Было уже светло, и Кагье хорошо видел, как невдалеке парились разводья. Он надел на ноги вельвыегыты, перешел через притихший тылягыргин и двинулся в море. Временами он приостанавливался, взбирался на ближайший торос и внимательно оглядывался по сторонам, следил за берегом.

Кагье был один. Ни на дрейфующем льду, ни на припае никого не было видно.

У первого разводья он убил двух нерп. Доставая акыном, Кагье заметил, что чуть, видневшиеся на воде тушки нерп сносит течением против ветра. «Како! Течение сильнее стало, — забеспокоился старик. — Как бы чего не случилось на припае». Чтобы лед оторвало, не всегда нужен сильный штормовой ветер. Часто бывает, что сменившееся течение тихо, незаметно срывает лед и уносит в море.

Зимний короткий день кончался. Наступали сумерки. Кагье поднялся на ледяную вершину и сверху высмотрел себе путь в торосах. Вдоль кромки припая, как дымок, рваной неровной полоской подымался пар, а парить может там, где появилась чистая вода. «Все же оторвало», — и Кагье поспешно спустился вниз.

Вот и припай. Между дрейфующим льдом и кромкой припая простиралась широкая полоса воды. По воде редкими белыми пятнышками плыли мелкие льдинки. Все было тихо, спокойно, но это спокойствие обманчивое. Любой человек на месте Кагье растерялся бы, но ему, привыкшему с малых лет бродить по льдам и не раз плававшему в море, все это не могло внушить страха. Спешить нельзя, надо все хорошенько обдумать. Кагье подложил под себя вельвыегыты, присел на льдинку и стал внимательно следить за водой, льдинками, кромкой. Льдинки спокойно плыли по ровной глади, припай медленно двигался перед глазами охотника, временами заволакивался густым паром. Казалось, что не Кагье плывет по льду, а несет припай.

Вдруг Кагье решительно встал и пошел по кромке льда у самой воды против течения, волоча за собой нерп и тщательно разглядывая каждую льдинку. Льдинки все мелкие, неустойчивые, в светлой воде хорошо видно их подводную часть. Наконец он нашел сравнительно крупную льдинку, остановился, снял с себя снасти, отвязал акын. Прицелившись, он раскрутил акын над головой и ловко метнул его. Крючья крепко засели в льдине. Кагье не спеша стал подтягивать ее к кромке.

Переправа есть. Но как переплыть без весел, и акын до припая не докинешь: очень широко стало. Но и тут не растерялся Кагье. Он снял вельвыегыты и стал их накрепко привязывать к концам охотничьей палки (пригодились и запасные ремешки). Получилось двухлопастное весло. Он опустил в воду сначала одну лыжу, затем другую. Окунул их еще несколько раз, пока сетки на лыжах не покрылись тонкой ледяной пленкой. Весла есть.

Для большей устойчивости льдинки Кагье опустил в воду нерп и прочно привязал их сбоку, опутав ремнями льдинку. Нерпы в это время года хорошо держатся на воде. Кагье осторожно ступил на льдинку, она закачалась, осела, но выдержала. Присев на корточки, он оттолкнулся и стал медленно выплывать на середину полыньи. Движения охотника были плавные, осторожные, но спокойные.

Пока Кагье готовил переправу, лед отошел еще дальше, расстояние до припая увеличилось, и его почти не было видно.

Сгущались сумерки. Если бы кто-нибудь увидел переправляющегося через полынью охотника, то подумал, что тот сидит прямо на воде и гребет веслом, — настолько низка и мала была льдинка. Подплыв ближе к припаю, он осторожно, чтобы не перевернуться, бросил акын — деревяшка застряла в торосах — и стал подтягиваться. Льдинка тихо ударилась о кромку, и Кагье соскочил на твердый лед. Теперь он был в безопасности и мог, спокойно перекурив, направиться к дому. А лед медленно относило все дальше и дальше.

Когда уже засветились огоньки поселка, Кагье почувствовал дуновение теплого берегового ветра со снегом. Начиналась пурга.

Старый Таай

Мы сидели с Тааем на высоком торосе у кромки. Лед по ту сторону припая стаял. Трещины и разводья покрылись тонким черноватым ледком, и лишь в некоторых из них поблескивали пятна воды. Обширные поля молодого льда были загромождены кое-где небольшими грядками ропаков. Таай временами подносил к глазам бинокль и всматривался вдаль.

— Нерпа вынырнула… Играет… Даже две… — сопровождал он свои наблюдения короткими фразами. — Хорошая была трещина, но замерзла…

Мне не терпелось.

— Тагам, пошли в море! — который уже раз предлагал я Тааю.

Меня раздражала медлительность старика и его, как мне казалось, излишняя осторожность — все было так тихо и спокойно. Но своим строгим «ев-ев» — подожди он каждый раз останавливал меня. Я уважал старого Таая и не мог ослушаться, тем более, что я еще слыл неопытным охотником.

— Вот все вы, молодые, такие, — сказал Таай, — торопитесь, спешите. А зачем?

— Но сейчас же тихо, ветра нет, — пробовал возражать я.

— Ок, како! Хоть и удачливый ты, а все равно у тебя еще в голове мало, — уничтожающе ответил Таай и с досады сплюнул на лед.

Стояла тишина. Изредка она нарушалась далеким карканьем ворон. Лед не подавал никаких признаков движения. Старик, задумавшись, сосредоточенно жевал щепотку махорки и не сводил прищуренных глаз с ледяных полей. Опушка мехового шлема, надетого поверх легкой шапки, обындевела, на редких черных усиках намерзли сосульки. Вдруг Таай решительно встал, тщательно сбил изморозь с опушки у подбородка, накинул на плечи снасти и шагнул на поле молодого ровного, льда, упершегося углом в кромку припая.

— Пошли! Ты же хочешь?

Я двинулся следом. Таай шел, не проверяя крепость льда охотничьей палкой с железным наконечником, словно под ним был не морской лед, а твердая почва. Я побаивался и осторожно ступал сзади. Не прошл мы и пятидесяти шагов, как старик остановился и стал осторожно продалбливать маленькую лунку. Лед был тонким, и он быстро прорубил отверстие. После долго и старательно выплескивал кончиком ножа кашицу мелкого льда, пока вода в лунке не стала прозрачной. Затем он завернул полу камлейки, отвязал с пояса мешочек из моржовой кишки с небольшим запасом еды, вынул кусочек оленьего сала с тонкой прослойкой мяса, бросил его в лунку и лег на лед. Старик долго смотрел в глубину моря.

Я ничего не мог понять, но мне стало любопытно, что за обряд совершает старый Таай.

— Не топчись на льду, — предупредил старик.

Я замер.

— Посмотри сам, — Таай встал и протянул мне кусочек белого сала.

Брошенный кусочек сала медленно погружался в воду. В глубине он был похож на стрелку, компаса, покрытую фосфором и светящуюся в темноте ночи. Сначала кусочек опускался прямо, потом его стало заносить вправо, и, чем глубже, он все быстрее и быстрее уходил в сторону, пока не скрылся из виду.

— Зачем это?

Таай не ответил и пошел дальше. Метров через сто он опять проделал то же самое, но на льду лежал дольше, чем первый раз.

— Этки, плохо, — сказал он. — Нельзя далеко уходить, — и повернул обратно к припаю.

— Почему? — спросил я.

— Эчын-сало показало мне, как движется вода. Наверху, под самым льдом, она стоит, а внизу начинает быстро двигаться в сторону Сенлюкви. Течение усиливается, и лед отойдет от припая. Да и мыс Увеюн, посмотри, накрылся облаком, шапкой, — и показал на зубчатый скалистый мыс. — Нельзя уходить в море.

Мы вернулись на прежнее место. Вдруг я ощутил легкий толчок.

— Аныкун, кыгите! Вон смотри! Что я говорил? — с удовлетворением сказал Таай.

Чуть левее нас появилась узкая черная трещинка, уходившая прямо в море. Лед стал вздрагивать, трещинка быстро расширялась и бежала в нашу сторону. Все это было так похоже на стекло, когда его режешь тупым стеклорезом и оно лопается не так, как нужно. Трещинка уперлась в припай, вдруг под резким углом свернула вдоль кромки и подобралась к нам под торос.

— Давай-ка уйдем отсюда, — предложил Таай, — а то торос обрушится, а вместе с ним и мы окажемся в воде.

Будь я один, и не подумал бы уходить: надежной и крепкой казалась мне громада смерзшихся льдин.

На новом месте Таай вынул из чехла нож, отколол несколько кусков льда и сложил их перед собой, соорудив укрытие. Трещина расширилась. Теперь могла показаться нерпа, она любит свежие, вновь открывшиеся полыньи.

— Таай, расскажи что-нибудь о себе?

Я хорошо знал Таая, но на охоте был с ним впервые. Всегда суетливый и беспокойный, Таай уже давно работал в косторезной мастерской. В его умелых руках из обрезков моржовой кости оживали большеглазые и почему-то всегда симпатичные нерпушки. Если живой, настоящий морж кажется увальнем, громоздким и неповоротливым, то, сделанный рукой Таая, он становился привлекательным. Он умел передать кости все тонкости повадок морских животных и никогда не делал оленей, потому что считал, что он плохо знает тундру.

— Отец мой нездешний, из Янраная. Одинокий был: ни братьев, ни сестер не было. В Янранае не смог жить: отец и мать умерли, а бабушка так состарилась, что не могла уже помочь внуку. Бедно, голодно жили. Решил мой отец сюда, в Увэлен, переехать, говорил: родных тут много было. На одной упряжке сюда с бабушкой переехал. Никто не помог. Земляночку в Увэлене отец поставил.

Пока ездил в Янранай за вещичками, умерла бабушка. Здешние думали, что от заразной болезни она умерла. Быстро увезли ее в тундру, там бросили, а землянку сожгли. Вернулся отец, жилища уже нет, бабушки тоже нет. Сел на нарту около пепелища, долго думал. Звали его соседи — не пошел. Уехал в тундру, там родственница жила. Но легче ему не стало, не мог он жить без моря. В Кенискун перебрался. Женился. Родился мой старший брат Тегрынкеу, потом еще братья я сестры были. Я младший. В живых нас только двое осталось. Еще маленьким был, как умер отец.

Брат меня воспитывал. Тяжело ему было, охотился, у американских торговцев работал за одежду и кусок мяса. Но все же немного легче стало, хозяйство свое появилось. Мать наша снова замуж вышла. Отчим заботился о нас. Меня охотится научил. Старался, чтобы я хорошим охотником был. Потом новая власть пришла…

Вдруг Таай умолк, приложился к малокалиберной винтовке и выстрелил. Раздался хлопок, и на воде, покачиваясь, всплыл темный бугорок, вода окрасилась, кровью.

Старик не шелохнулся, спокойно положил в рот щепотку махорки и даже не сделал попытки встать, чтобы зацепить акыном убитую им нерпу. Он знал, что это мое дело.

Только на третий раз мне удалось зацепить нерпу и вытащить ее на лед. Когда я ее подволок, старик снова достал из-под камлейки кусочек сала, нагнулся к нерпе, выдернул один ус и вместе с салом бросил в воду…

— Пусть нам будет удача.

— Я не верю приметам, Таай, — И я высказал свое мнение, что не приметы дают удачу в охоте, а знание моря, смекалка, сила и ловкость человека.

— Да я и сам этому не верю, но очень уж трудно отказаться от старых привычек. Говорят, если так не сделаешь, то перестанешь убивать нерпу: море надо задабривать. А чтобы нерпа всегда была в доме, надо перед тем как вносить, обязательно напоить ее — полить мордочку водой. Вынэ, — спохватился Таай, — охотиться надо. Вон хорошее место, там может, нерпа вынырнуть. Иди.

Возвращались в сумерках. Я волок три нерпы — одну свою и две старика. Таай тащил одну. Всходила яркая луна, от береговых скал падали на лед длинные угловатые тени.

Тропка, протоптанная охотниками, удачно петляла среди ледяных глыб, избегая тяжелых подъемов и крутых спусков. Идти было легко и приятно. Я все думал о судьбе старого Таая.

— Кагье прокладывал дорогу, — перебил мои мысли Таай. — Только он умеет выбирать дорогу в торосах.

На всякий случай

Белый медведь-умка избегает встреч с человеком, всегда старается уйти от него, и с виду он кажется добродушным. Но все же умка не такой уж безобидный зверь. Не нравится умке, когда выносит его вместе со льдом через пролив в Берингово море. При первой же возможности он переплывает широкие разводья, выходит на берег и долинами рек, через перевалы сопок, идет тундрой, пересекая Чукотский полуостров, в свой родной Ледовитый океан. У медведей даже есть свои установившиеся тропы. Такой умка страшен. Он голоден, разгоняет оленьи стада, раскапывает, если учует, берлогу бурого медведя и вступает с ним в бой.

Опасен умка и тогда, когда в море в пургу произойдет сжатие, закроются все разводья, взгромоздятся большие торосы, исчезнут нерпичьи лунки. Тогда вынужден умка пробираться к берегу, искать выброшенную осенью морем падаль, хозяйничать в мясных ямах около поселков и стойбищ, а при случае вылавливать зазевавшихся собак. Да и вообще нравится умке в пасмурную погоду бродить вблизи берега у скал.

Опытный охотник хорошо знает повадки умки и никогда не попадает впросак. Карауля нерпу у разводья, он всегда старается сесть так, чтобы все было видно кругом. А если идет по льду, то, пройдя ровное поле льда, обязательно взберется на высокий торос и внимательно осмотрится кругом. Иногда случается, что он из трех медведей убьет одного, тогда охотник оттаскивает убитого зверя со следа и разделывает его где-нибудь в сторонке: оставшиеся в живых медведи обязательно вернутся обратно. А вот в тундре и на севере, где припай отходит от берега на двадцать–тридцать километров, охотники принимают другие меры защиты от умки…

Была уже ночь, когда ванкаремский охотник Рилютегин возвращался с моря. Позади, связанные одна за другой, на ремне волочились по льду три нерпы. Тяжелая добыча давала себя знать. Лямки оттягивали плечи и было больно, усталые ноги кое-как подымали вельвыегыты и часто спотыкались о льдинки. От пота отсырела нижняя кухлянка, кончики волос, торчавшие из-под опушки меховой шапки, и брови обледенели. Луна, так ярко светившая сверху, вдруг скрылась за облаками. Стало совсем темно. А тут еще усилился ветер, замела поземка, стало забивать глаза. То и дело Рилютегин на ходу снимал рукавицу и теплой рукой оттаивал и срывал ледяшки с бровей и ресниц.

«Все равно что без глаз иду», — снова протирал глаза через некоторое время Рилютегин.

До поселка еще было далеко, но он упорно шел вперед, нигде не отдыхая. Отдыхать нельзя: отдохнешь — силу потеряешь.

— Вынэ! — вдруг, словно что-то вспомнив, спохватился Рилютегин и резко остановился.

Он снял с плеч охотничьи снасти, которые висели поверх лямок, вынул из чехла винтовку и распустил по снегу длинный ремень акына, привязав деревяшку к лямкам на спине.

«Пусть на всякий случай так будет», — подумал он пошел дальше.

Идти стало тяжелее. Мешала винтовка, которую он теперь нес на груди, полоскалась на ветру камлейка. Иногда полы камлейки подымало ветром, и они запутывались в винтовке. Рилютегин шел вслепую, но ногами чувствовал тропку, проложенную им же в прошлый раз. Позади, по следу, извиваясь, волочился длинный ремень акына. Было уже недалеко, когда Рилютегин почувствовал, что кто-то легонько дернул его за ремень акына. Не успел он обернуться, как сильный рывок чуть не свалил его с ног…

Долго бродил умка по льду, но как назло ему ничего не попадалось. Пробовал поймать песца, но тот, ловко петляя в торосах, убегал от него. После этого его спутники-песцы стали держаться подальше. Их тоже мучил голод, и они страстно желали, чтобы медведю что-нибудь попалось. Тогда он станет добрее и песцам обязательно кое-что перепадет.

Было уже темно. Умка бесшумно, как тень, поднялся на торос и стал водить носом против ветра. Долго стоял умка, подняв голову и мотая ею из стороны в сторону. Вдруг голова застыла без движения, ноздри широко раздулись: он уловил запах свежей нерпичьей крови. Запах щекотал нос, возбуждал аппетит.

Умка спустился с тороса и осторожно, пошел против ветра на запах. Черный нос его уже не вертелся из стороны в сторону, он вел медведя к цели. Неожиданно путь преградило узкое разводье. Запах слышался с той стороны. Не хотелось купаться умке, обошел он разводье кругом и побрел у самой воды по другой стороне, стараясь снова уловить аппетитный запах. На этот раз он держал свой нос низко, почти касаясь снега. Вдруг нос уткнулся в свежий кровавый след, который черной полосой выходил из воды и вел в сторону от разводья.

(Это охотник вытаскивал нерп из воды.) Медведь с жадностью стал хватать куски снега с кровью, но это только раздразнило его, и он легко затрусил по следу. Вблизи разводья он обнаружил в рыхлом снегу три небольшие ямки. Здесь охотник закапывал нерп в снег, чтобы они не промерзли. Отсюда следы сходились и шли широкой полосой к берегу.

Задул ветер. Замела поземка, занося следы. Умка, хватая на ходу кровавые куски снега, легко и бесшумно пошел по следу. След оборвался у широкой полосы воды. Умка бросился в воду и поплыл. Но на припае следов не оказалось: ветром отнесло лед. Инстинктивно умка двинулся против течения по краю припая. Вот и след. Медведь направился в сторону берега. Ветер дул сбоку. Нос умки больше не отрывался от снега. След петлял среди торосов, изредка пробегал по ровным полям льда. Теперь уже умку ничто не могло сбить со следа. Он все быстрее и быстрее бесшумно мчался вперед. Вдруг он услышал впереди постукивание, скрип снега. Умка насторожился и пошел крадучись. Неожиданно нос коснулся незнакомого длинного предмета, в котором вместе с необычными, неприятными запахами чувствовался слабый запах лахтака. Умка придавил его передней лапой и, тут же схватил зубами, пытаясь разорвать ремень в клочья. В темноте послышался шум. Умка, едва касаясь лапами торосов, ринулся вперед. Он увидел темный контур человека, еще ниже опустил голову и приготовился к прыжку… Вдруг что-то яркое ослепило глаза, больно обожгло шею и грудь, и он повалился на бок…

Рилютегин вовремя успел отскочить в сторону.

Казалось бы, зачем пастуху-чукче волочить за собой аркан-чаут. Ведь удобнее держать его всегда наготове смотанным, чтобы можно было в любую минуту метнуть его в оленя. Нет, пусть лучше на всякий случай чаут охраняет его…

Секрет удачи

Тынетегин полз, подкрадываясь к нерпе. Тонкий лед, покрывавший небольшую лужу, под ним проломился с треском, и локти оказались в воде.

— Ок, како! — выругался молодой охотник. — Опять неудача!

Треск ломающегося льда спугнул нерпу. Мелькнув задними ластами, она бултыхнулась в лунку.

Холодная вода забралась в рукава, кухлянка на животе стала мокрой. Тынетегин встал.

Оказывается, не так просто убить нерпу на льду. Сколько ни пытался Тынетегин подкрасться к греющимся на солнце нерпам, ничего не выходило. Спугивал нерпу то треск льда, то шорох, а иногда и неловко шевельнувшаяся фигура самого охотника. Расстроенный и промокший, уселся Тынетегин на торосе у кромки припая. Была весна. С гор хлынули потоки воды. На прибрежном морском льду образовались многочисленные мелководные озера. Пресная вода промывала лед и сходила в море. Хрупкий припай пестрел протаявшими черными пятнами. От кромки понемногу отрывались большие льдины. Их уносило в море. Было жарко. Яркое солнце слепило глаза, нагревало меховую одежду, которая быстро просыхала.

Над морем, залетая на припай, плавно парили белоснежные чайки. Они казались особенно белыми, чистыми, как будто где-то там, в теплых странах, специально обмылись перед возвращением на родину. На освободившихся от снега скалах копошились первые кайры и полярные чистики, устраивая свои гнезда. Порою они отвесно срывались вниз, над самым льдом выравнивались и, посвистывая крылышками, летели в море на кормежку. На скалах и плавучих льдинах дудели долговязые, длинношеие бакланы. У самой кромки извивающейся цепочкой тянулись на север стаи нарядных гаг.

«Пойду-ка лучше искать разводья», — решил Тынетегин.

Но опять не повезло ему. Вот уже третья убитая им нерпа скрылась в воде, оставляя на поверхности красное пятно. Он даже не успевал взмахнуть акыном, как она шла ко дну.

«Наверно, худыми стали. Жира мало, потому и тонут», — решил он.

Недовольный и злой, Тынетегин медленно подымался к поселку, расположенному на склоне горы. У входа в ярангу сидел отец и в бинокль наблюдал за морем.

— Ымто? Ну как? — бросил он сыну.

— Этки, плохо, тонет нерпа, — уныло ответил Тынетегин, устало снимая с себя снаряжение.

Отец сделал вид, что ему безразлично, но в душе росла обида на сына: «Нерпу даже убить не может…»

Мать молча внесла в чоттагин — холодную часть яранги — столик на коротких ножках и расставила на нем чашки.

— Кое-кто несет еду в дом, — намекнул отец.

Тынетегин чувствовал себя неловко. Чай пили молча.

Старик старался скрыть свое недовольство. Вдруг он не сдержался и резко отодвинул чашку в сторону и сказал:

— Собирайся!.. Пошли!..

— Куда?

— Туда, где ты охотился, — ответил отец и стал вытаскивать из-под крыши яранги длинный шест. — Возьми на всякий случай железный акын.

— Чаю сначала попейте, — робко вмешалась мать.

— Потом!

Отец с сыном молча брели по льду. Тынетегин нес тонкий длинный шест с большим железным крючком на конце. Наступила белая ночь. Большое красное солнце висело над краем моря, и скалы, сопки, холмы, торосы бросали длинные угловатые тени. Лужицы покрылись тонким узорчатым ледком. Вот и разводье, где охотился Тынетегин.

Ветра не было. По краям разводья намерз тонкий ледок. Старик с шестом в руке не спеша шел по краю разводья, пробуя прочность льда железным наконечником. Тынетегин шел за ним и никак не мог понять, что собирается делать отец.

— Смотри! — сказал старик.

У самой кромки вода, окрашенная в темно-красный цвет, была похожа на расплывшееся облако, над которым плавало сальное пятно. На небольшой глубине, головой к поверхности повисла убитая нерпа. Старик осторожно опустил в воду шест, подвел его к нерпе и с силой дернул. Крючок впился в шкуру.

— Видишь, и на воде всегда остается след, надо только все замечать и запоминать, — поучал старик сына, внимательно разглядывая нерпу. В голове, где зияла рваная рана от винтовочной пули, копошилась куча морских креветок. Попав на воздух, они извивались, прыгали и падали на лед.

— Еще день — и от твоей нерпы остались бы шкура и голые кости. Видишь, как они быстро объедают мясо. Мне рассказывали, что этими креветками питается кит-йитив. Опустится кит на дно у берега, высунет язык, а язык у него что чоттагин в нашей яранге, и ждет, когда его креветки облепят. Как наберется их много, кит заглатывает их…

Дальше Тынетегин пошел один. Он обнаружил и вторую нерпу. Поиски третьей оказались безуспешными: она, видимо, действительно оказалась тощей и ушла на дно или, раненая, заплыла под лед.

— Почему же так получается? — недоуменно спросил Тынетегин.

— Посмотри кругом, — объяснял старик. — Сколько на сопках в тундре лежит снегу?

— Много, — все еще не понимая, ответил Тынетегин.

— А куда бежит вода, когда тает снег?

— В море.

— А эта вода такая же, как в море?

— Нет, наверно, но она такая же, только несоленая.

— Вот то-то. Несоленая, бежит в море… Вся эта пресная вода скапливается на льду у берегов, потом уходит под лед. Пресная вода смешивается с морской не сразу, для этого нужны ветер и течение. А нерпа тонет только в пресной воде и останавливается, когда достигает соленой воды. А здесь, где ты охотился, небольшая бухточка, течения нет, ветра не было, вода стоит, потому-то и не утонули твои нерпы до самого дна…

Старик присел на льдину, достал медную трубочку с длинным мундштуком, выбил ее о подошву торбаса, закурил и задумался. Вспомнилась молодость. Он тоже не сразу стал хорошим охотником…

Кто хитрее?

Многие считают нерпу глупым животным. Однако нерпа любопытна, но не глупа.

Наступила весна. Снег стаял, на льду скопилась вода, которая еще не нашла выхода в море. Но вода свое дело знает, она упорно ищет трещинки и лунки, размывает их и уходит под лед. На ровных ледяных полях так же, как и в тундре, образуются ручейки. Они с журчанием тянутся к промоинам. Через такие промоины выбирается весной нерпа на лед понежиться на солнышке.

Вынырнет из промоины, приподымется повыше, повертит головой в разные стороны, посмотрит внимательно кругом и снова скроется в морской глубине. Так она делает несколько раз, пока не убедится, что опасности нет, что все льдинки и торосы на своих местах. Потом выберется на лед, уляжется поудобней и сладко задремлет.

Лежит нерпа на солнышке, греется, изредка приподымет лениво сонную голову, посмотрит по сторонам, принюхается и снова опустит. Надоест лежать на брюхе — повернется на бок, надоест на боку — повернется на спинку. Со всех сторон обогреется на солнышке да еще почешется в свое удовольствие задними ластами. Вот и шкурка ее, светло-серенькая с черными пятнышками, уже обсохла, стала пушистой и мягкой.

Заметил Тынеет издалека нерпу, пошел к ней. Но как подойти незаметно: место ровное, спрятаться негде. Пойти прямо — нерпа заметит и бултыхнется в воду, только ласты задние мелькнут в воздухе.

Притаился Тынеет в торосах, задумался. Вдруг он обратил внимание на маленькое глубокое русло ручейка. Тянется ручеек к той промоине, где лежит нерпа. Снял Тынеет свою меховую шапку, свернул ее лодочкой и пустил по ручейку. Понесло течением шапку. Доплыла шапка до промоины и стала крутиться в водовороте.

Вскинула голову нерпа. Что такое? Прямо перед глазами что-то черное крутится в воде, да еще и пахнет неприятно.

Первый раз такого «зверя» видит нерпа. Испугалась, отпрянула.

А Тынеет встал во весь рост и, не таясь, к ней направился. Нерпа увидела человека, к промоине бросилась, а там все тот же «зверь» кружится. Так и заметалась между промоиной и охотником. Попалась нерпа. Подцепил охотник крючком шапку и поволок нерпу домой.

Ничего, что шапка промокла — высохнет. Зато с добычей.

Умка-охотник

Между торосов размеренно покачивая головой, не спеша бредет умка. Иногда приостановится, перевернет лапой льдинку, обнюхает ее и идет дальше.

Вот и застывшее разводье. Лед еще тонкий. Умка понюхал воздух. Пахнет нерпой — значит, близко лунки. А лунки у нерп маленькие, только нос высунуть, чтобы подышать.

Поводил белый медведь мордой около одной лунки — старая лунка. Поплелся дальше. Стал обнюхивать другую. О, эта свежая! Вода в ней не успела ледком покрыться, нерпа только что была здесь. Поскреб умка лед крепкими когтями вокруг лунки, улегся, уткнул нос в самую воду и прикрыл морду лапами. Приподымет изредка голову, сделает несколько бесшумных вдохов и выдохов в сторону, чтобы не было медвежьего запаха над водой и снова уткнется носом в лунку. А тут иждивенцы: песцы да вороны.

Медведи едят нерпу по-разному: один головы любит, другой только жир снимает. После умки много объедков остается. Так и кормятся зимой песцы около медведя, когда в тундре нет мышей. После песцов остатки медвежьей трапезы вороны зачищают.

Песцы в сторонке бегают, а вороны на торосах сидят и не каркают, чтобы не помешать умке в промысле. Знают, что и им кое-что останется.

Поднялась и опустилась вода в лунке, показался носик нерпы. Рановато, пусть еще разок дохнет. Снова черный носик из воды выглянул. Нерпа даже присвистнула, втягивая воздух. Теперь бы и уходить ей вглубь, но не тут-то было: обеими лапами ухватил умка круглую нерпичью голову и втащил нерпу на лед. Кусается нерпа, пробует вырваться, но медведь прижал ее легонько, и она навсегда успокоилась. Схватил ее умка зубами и осторожно поволок в сторону, где снежок помягче.

Песцы облизываются, следят за умкой голодными глазами, но нельзя его во время еды тревожить. Вороны, каркая, с тороса на торос все ближе к месту медвежьей трапезы пересаживаются.

Был медведь голоден — стал медведь сыт: весна!..

Но случаются и неудачи.

Вот лежат две нерпы у промоины, греются на солнышке, дремлют. Зашел умка против ветра и стал подкрадываться. За торосами хорошо: не видно охотника.

Старается умка. Распластался на льду, крадется. Глядит нерпа — перед ней желтая льдинка, а на льдинке три черные точки. Льдинка все ближе и ближе. Да какая же это льдинка? Медвежья голова!

Бултых в воду! И нет ее.

Остался умка ни с чем и печальный побрел дальше… Опять нерпа. Закрыл умка морду лапой, чтобы черные глаза и нос снова не выдали, и пополз. Попалась нерпа медведю в лапы.

Погрелся умка на солнышке, погулял по торосам, повалялся на льду да в воде покупался. Снова есть захотелось.

Лахтак — морской заяц нежится у промоины. А лахтак хитрее нерпы, осторожнее, умнее. Поэтому и охотиться на него надо по-другому. Медведь нырнул в соседнее разводье. Лахтак греется, ничего не слышит, а медведь подо льдом плывет. Глянул лахтак в лунку, а оттуда мокрая медвежья голова с черными глазами да носом. Сграбастал медведь лахтака и потащил в торосы.

Несколько дней не отходил умка от лахтака. Сам ел и новых иждивенцев — чаек, которые уже давно с теплых мест прилетели, — подкармливал.

Теперь моржатины бы попробовать. Пошел по льду, а лед уже отдельными льдинами плавает. Видит умка, на льдине морж лежит. Переплыл разводье, взобрался на льдину. К моржу надо только сзади подкрадываться, клыки у моржа острые. Прижался умка ко льду, изловчился и вскочил на спину. Не ожидал морж нападения, сдался.

Вот так и хозяйничает умка в Чукотском море. Дружбу с песцами водит: они его об опасности предупреждают. Крикливых ворон ненавидит: всегда своим карканьем охотникам выдадут, а на чаек внимания не обращает.

Три человека — три Элыпа

Пожилой, уже с сединками в волосах, высокий и худощавый, Элып считался самым лучшим охотником на побережье Чукотки по ловле нерпы сетями. Только он один умел в любое время года выбрать удачное место. То он ставил сетки на поле ровного льда, продалбливая пешней две лунки, то использовал старые, покинутые нерпами. А иногда, на удивление всем, ставил сети у самых торосов. И не было случая, чтобы Элып возвратился домой без добычи.

— Счастье морское у тебя, — завидовали многие.

— Не счастье, а знать надо, — не скрывал своего секрета Элып и делился с каждым. — Думаете, под припаем нет нерпы. Есть. Ведь там, под водой, лед неровный, особенно где торосы. Нерпе не обязательна лунка, она подо льдом свой дом имеет. Когда выбираю место, то хожу ночью и слушаю. Долго слушаю. Нерпа тоже без шума плавать не может и всегда выдаст себя…

Но однажды Элыпу пришлось встретиться со зверем покрупнее нерпы, и тут он не растерялся.

Как всегда, рано утром, когда еще было сумрачно, Элып проверял в море сети. Они стояли подо льдом на поле ровного льда совсем рядом с торосами. Увлекшись, Элып не заметил, как на высокой глыбе льда неожиданно появилась громадная фигура белого медведя-умки. Умка, видимо, и сам не ожидал встретить в такой близости человека и навалился на него сверху.

Элып растерялся, оказавшись под медведем, но что-то оттолкнуло зверя от человека: возможно, запах табачного дыма (Элып был курящим) или еще что-либо другое. Но во всяком случае медведь зарычал и отскочил в сторону. Охотник тут же схватил винтовку и несколькими выстрелами убил медведя.

— На тебе, на тебе, не пугай человека, — приговаривал после каждого выстрела Элып, перепугавшись не на шутку.

— Тоже сетки проверять пришел, — шутил он дома, рассказывая про убитого медведя.

На следующий день Элып снова вышел в море. Страх прошлой встречи с медведем прошел. «Ведь не каждый же раз встречаются умки», — успокаивал он себя дорогой.

Дул жгучий морозный ветер, мела поземка. До места, где стояли сети, было недалеко. Но на этот раз он все же предварительно осмотрелся и вдруг опять вдалеке увидел медведя.

— Нэмэ, опять! — рассердился Элып.

Боясь, чтобы гость не пожаловал снова, а охотиться на белых медведей запрещено, Элып решил прибегнуть к маленькой хитрости. Он снял с себя камлейку, воткнул в снег охотничью палку с крючком на конце и надел на нее камлейку.

— Вот еще Элып. Теперь два Элыпа, — проговорил он.

Затем воткнул, в снег свой охотничий посох с колечком из китового уса, снял с себя широкий меховой капюшон и надел его на посох.

— Вот третий Элып. Три Элыпа, три человека. Умка увидит столько людей, испугается и убежит, — решил он и спокойно занялся проверкой сеток.

На снегу стояли два человеческих чучела. Ветер пошевеливал рукава камлейки, трепал полы, раздувал опушку и широкие завязки капюшона, а рядом копошился живой, настоящий человек.

Умка вышел из-за торосов, на этот раз с другой стороны, постоял на верхушке льдины, поводил черным носом по сторонам и нехотя направился в море, подальше от берега и странных существ.

С тех пор медведи больше не проверяли сеток Элыпа.

Оставшиеся без крова

Давно покинула мать лахтачонка, предоставив самому себе. Размером он был почти со взрослого лахтака, и лишь короткое тело да туповатая морда говорили, что он молодой. Лахтак старался держаться на мелководье, где было больше моллюсков и мелкой рыбешки. Всего удобнее было плавать у берега между льдин, где под ними в кутках всегда можно было найти пугливую стайку сайки. Схватит несколько рыбешек, проглотит их тут же и наверх — подышать воздухом. На воде еще держится не как взрослый лахтак, а по-нерпичьи: высунет голову, осмотрит все кругом большими круглыми, несколько выпуклыми глазами, надышится и опять в воду, в глубину.

Все было бы хорошо, но…

Была поздняя осень Лед у берега начал было смерзаться, но неожиданно сорвавшимся сильным ветром с моря его вздыбило и прижало к берегу. Крупные льдины ударялись друг о друга, дробились, крошились. Вся эта ледяная масса превращалась в кашу и с каждым часом становилась толще и все плотнее прижималась к берегу. А в море, за краем ледяной шуги, стали подыматься гигантские валы с большими белыми гребешками на вершинах. Сильные, резкие порывы ветра подхватывали пенящиеся гребни волн и несли миллиарды брызг, как будто ветер хотел поднять в воздух воды океана.

Все живое старалось скрыться от урагана в глубоких бухтах, за скалистыми мысами с подветренной стороны, некоторые искали себе убежища подо льдом или уходили подальше в море. Но в море могли бороться с волнами и ветром, сильные животные: киты, моржи, белухи, косатки, а мелкие ластоногие искали убежища у берега.

Лахтака вначале нисколько не обеспокоило, что льдины пришли в движение. Это даже помогало промышлять моллюсков. Коснется какая-нибудь льдина дна, пропашет его; всковырнет ил с водорослями — и, пожалуйста, хватай без труда длинных плоских червей. А они вкуснее сайки. Сначала это было забавно, но вскоре пришлось туго. Того и гляди, придавит какой-нибудь льдиной. Не до червей стало. До самого дна вдруг взбунтовалось море. Выныривать стало труднее. Кое-как пробился в последний раз лахтак через шугу, да так и остался на поверхности, где было все же спокойнее.

Отдыхает, сил набирается. Лахтаку не время осенью на льду лежать, да необходимость заставила. Морозом шерсть прихватило, шкура покрылась тонким ледком. Опять плохо, холодно. Ползет лахтак по льду, уткнувшись головой в лед, словно буравит его, а как подходит время подышать — подымает голову, будто из воды выныривает. Ползет лахтак, трещину упорно ищет, но все плотно забито льдом. Пытался сквозь шугу снова в воду уйти, но разве разгребешь короткими ластами смерзшийся лед. Все ласты разодрал до крови, когти сорвал, шкуру крепкую об лед изранил. Слабеть стал.

Еле ползет лахтак, упорно к воде ползет…

Стих шторм. Лед накрепко сковало, лишь прогибается на пологих волнах плавно. Вышли охотники в море. Тынеет еще издалека увидел в бинокль лахтака.

— Наргынтэтлян. Без крова оставшийся, — вслух сказал он и направился к нему.

Шторм не прошел бесследно. То тут, то там виднелись на льду замерзшие туши нерп, лахтаков, и даже один молодой морж погиб.

Подошел Тынеет к лахтаку. Тот словно не замечает человека, ползет к кромке, воду чует. Жалко стало лахтака Тынеету. «Пусть живет. Сильный шторм переборол», — решил он.

Долго смотрел вслед лахтаку Тынеет. И вдруг природа словно сжалилась над ним, сделала узкую трещинку. Лахтак, не останавливаясь, скользнул в воду и, как бы прощаясь, медленно взмахнул задними ластами.

Чевальгин

Богато Чукотское море птицами. И каждая живет по-своему. Почти все осенью улетают в теплые края, а весной, когда еще у берега стоит лед, возвращаются обратно, оглашая прибрежные скалы радостными криками.

Но однажды мне удалось встретить интересную птицу, и не летом, а зимой, когда море было сплошь закрыто льдами. Чукчи называют ее чевальгин — полярный чистик.

Стояли сильные морозы. Ветра не было. Над разводьями поднимался густой пар.

Я сидел у кромки и терпеливо караулил нерпу, щелкая зубами от холода.

Вдруг совсем рядом раздался писк:

— Пи-ии-пиить! Пи-пи-пиить!

«Что же это может быть?» — подумал я и вдруг увидел недалеко в разводье маленькую серенькую птичку с острым клювиком, тонкой шейкой. Кончики крылышек у нее были черные. Птичка весело выплывала на середину разводья подергивая, как куличок, головкой.

Но вот, взмахнув крылышками, она скрылась в воде и вынырнула в противоположном конце разводья.

В клювике она что-то держала: то ли креветку, то ли рыбешку. И странно было видеть в безмолвной ледяной пустыне это веселое существо.

Вернувшись домой, я спросил у старого Рычыпа:

— Рычып, что это за птичка плавает в разводьях и не боится мороза?

— А-а, это чевальгин. Эплекке валин, без обуви живущая. Ты видел летом черную небольшую птичку с белыми пятнами по бокам, красным клювом и красными лапками? Это ее птенец. О них можно рассказать много интересного.

Птенцы чевальгина не улетают на юг. Первую зиму они проводят в море и только на второй год вместе со всеми трогаются в путь. Зимой птенцы плавают в разводьях и трещинах, питаются креветками и мелкими рачками. А когда нет разводий, трещин, держатся в лунках нерпы, пробивая тонкий ледок острым клювом. Нерпа птицу не обижает.

Чевальгин очень хорошо ныряет и долго может быть под водой. А ночует она подо льдом. Во льду, под водой есть хорошие воздушные убежища, особенно там, где много торосов. Птице в таком убежище не страшна ни пурга, ни мороз.

— А почему ты сказал, что она без обуви живет?

— Потому что у молодого чевальгина лапки серенькие, а у взрослого красные. Вот когда у нее покраснеют лапки, новую черную одежду наденет, вот тогда она и трогается в путь вместе со взрослыми. Потому-то и говорят у нас: «Чевальгин торбаса ждет».

Ворон и гага

В этом году зима на Чукотку пришла как-то необычно, Стоял конец октября, но льда в море еще не было. Лагуна покрылась было льдом, но неожиданно сорвавшийся южный ветер взломал его и наворотил на берегу лагуны груды льда. Южак быстро стих, его сменил резкий северный ветер со снегом.

Штормило. Море обрушивало свои громадные валы на низкую галечную косу, и казалось, вот-вот смоет приютившийся на ней небольшой поселок.

С севера вдоль берега тянулись стаи гаг — полярных уток, которые летели в более теплые места. Ветром птиц прижимало к берегу. Они невольно перелетали через узкую косу на лагуну, где было спокойнее, садились на воду, делали передышку и снова спешили дальше. Лагуна упиралась в горы, и стаи гаг сворачивали к морю, пролетали над поселком, ловко облетая провода и мачты антенн. Здесь их встречали целой канонадой выстрелов. Растерявшиеся утки рассыпались и с трудом поодиночке пробивались сквозь охотничью блокаду к бушующему морю. Сбитые выстрелами утки камнем падали на землю, раненые успевали свернуть, кое-как по ветру дотягивали до лагуны и садились на воду. Подранков с каждым днем становилось все больше. Они уплывали подальше от поселка к противоположному берегу, выбирались на гальку, обсушивались и снова спускались на воду, достойно перенося холодный ветер и снегопад.

А северяк все дул и дул. Временами сыпал мокрый, липкий снег, скрывающий противоположные берега лагуны и окружающие сопки. Снег беспрерывно падал на воду, превращаясь в шугу, которая, несмотря на ветер, смерзалась, быстро заполняя все пространство лагуны. Вот уже и у Подветренного берега осталась небольшая полоска воды. На ней скопилось множество подранков, которые отважно боролись с непогодой. Но спасительная полоска воды суживалась с каждым часом. Ночью ветер неожиданно стих, и вода покрылась тонким ледком. Подранки группками и в одиночку сидели на льду, подальше от берега. Некоторые из них, оправившись на воле и набрав силы, перелетали в бушующее море.

Я шел по гребню косы. Снова подул северный ветер со снегом. Справа грохотало море, соленые брызги били в лицо. Иногда передо мной, над самой землей перелетали в море одинокие утки. Я повернулся спиной к ветру и присел на выброшенную волной корягу.

Противоположный берег лагуны, был скрыт пеленой снегопада. На льду резко выделились небольшие стайки уток. Вот от одной стайки оторвалась гага и, тяжело взмахивая крыльями, направилась к морю. Кончик крыла у нее был перебит, перья торчали в разные стороны, как растопыренные пальцы. Пролетев метров пятьдесят, она села на лед. До моря еще было далеко, но спасение было только там. Даже с громадными волнами бороться легче, чем со льдом, который не пробьешь клювом, чтобы нырнуть и поймать маленького бычка, наважку или нахватать наспех креветок.

Гага передохнула, отдышалась и взлетела снова, но перебитый кончик крыла парусил на ветру и мешал лететь. Взмахи крыльев становились все медленнее, птица выбивалась из сил. Порывы ветра прижимали ее к земле. Вот она снова опустилась на косу, недалеко от меня, распласталась на снегу, вытянув шею и раскрыв клюв.

— Кр!!! Кр-р!!! — зловеще раздалось над моей головой.

Два ворона, свободно паря против ветра, сильные и здоровые, летели над косой. Они вертели головами, высматривая на земле добычу. Вдруг один из них снизился и направился к обессилевшей гаге, которую хорошо было, видно на снегу. Сделав над ней несколько кругов, ворон каркнул и сел рядом. Гага не шевелилась. Ворон подскакал ближе, вытянул шею и уставился на нее, наклоняя голову то вправо, то влево. Гага забеспокоилась, привстала, пригнула к земле шею и, взмахивая крыльями, попыталась взлететь. Ворон легко поднялся, догнал ее и, паря над ней, заставил шлепнуться ее на снег. И сам присел рядом. Гага неловко повернулась, пытаясь защититься своим клювом. Но ворона это нисколько не обеспокоило, Он деловито, с чувством превосходства и силы, обскакал гагу кругом, зашел сзади и, улучив момент, ловко клюнул ее в спину, стараясь попасть в позвоночник.

Гага снова попыталась повернуться к нему. Ворон спокойно прыгал рядом и все время занимал удобную позицию. Вот он метнул головой, клюнул гагу в затылок, но неудачно. Гага привстала на лапках, расправила крылья и поднялась в воздух. Сильный встречный ветер прижимал ее к земле. Она уже чувствовала родной запах моря, соленые брызги долетали до ее клюва. Но ворон, не желая бросать своей жертвы, летел над гагой, почти касаясь ее растопыренными когтями и даже на лету пытаясь клюнуть ее в спину. Наконец ему его удалось.

Гага кувыркнулась в воздухе и камнем упала на снег. Она лежала на снегу, распустив крылья, вытянув шею, тяжело раскрывая клюв. Она сдалась. Сильный ворон, каркая, безжалостно наносил ей удар за ударом в спину, метя в одно и то же место…

Я не выдержал и бросился к гаге на выручку.

— Пошел вон!.. — в бешенстве закричал я.

Ворон глянул на меня, как на что-то несущественное, и продолжал свое дело, И только в метрах пяти он взмахнул крыльями, закаркал, сделал надо мной несколько кругов и улетел.

Гага даже и не попыталась убежать от меня. Я взял ее в руки и бережно понес к будочке, стоявшей на косе. Моя пленница тяжело заковыляла и скрылась в темном углу под лавкой, а я в окошечко наблюдал за лагуной.

Целая стайка подранков, четко выделяясь на белом снегу, шла пешком, переваливаясь с боку на бок, через косу в море. Над ними кружились вороны и чайки…

Проделки горностая

Горностай — сухопутный зверек, ловкий и хитрый. Маленький, беленький, с желтоватым брюшком. Глаза, нос и кончик хвоста черные. Он тоже имеет отношение к Чукотскому морю.

Скалы почти отвесно обрываются к воде. Море уже чисто ото льда, и лишь у самых скал держится припай. На маленьких, еле заметных уступчиках стаял снег, и их заселили пернатые, недавно прилетевшие с юга. Внизу расположились неуклюжие жирные кайры, чуть повыше — долговязые, черные как смоль бакланы. Между кайрами и бакланами суетливо копошатся чистики, а на вершине скалы сидят солидные белые чайки.

Солнце светит круглые сутки. Над скалами стоит неумолкаемый птичий крик.

Я уже давно наблюдаю за группой бакланов, расположившихся на самых отдаленных уступах скалы. Они чем-то обеспокоены, дудят и предостерегающе повизгивают, вытягивая длинные шеи с тонкими крючковатыми острыми клювами. Вдруг один из бакланов сорвался вниз и, неестественно тяжело взмахивая крыльями, полетел к морю. Я успел заметить на его спине белую полоску, тянувшуюся от шеи к хвосту. Баклан старался подняться выше, усиленно и часто махал крыльями, широко растопыривая хвост, но какая-то тяжесть давила сверху и заставляла его опускаться все ниже и ниже. Вот он уже летит над самыми макушками торосов, делает резкие движения в разные стороны, будто пытается что-то сбросить с себя. Еще немного, и баклан будет над водой. Но совсем неожиданно он камнем падает на лед у самой кромки…

Я подбежал к нему. Баклан был мертв, на его шее сквозь черные перья выступили алые капельки крови. Белой полоски, которую я успел заметить в воздухе, на баклане не оказалось. «Вот так загадка?» — подумал я.

В поселке я рассказал охотникам о случившемся.

— Да это горностай, задушил баклана, прокусив ему шею, — ответил мне Тынереттегин. — Белая полоска, которую ты видел, и была горностаем. А когда ты стал подходить, горностай испугался и скрылся в торосах. Горностай хитрый, выбирает птицу покрупнее. Кайра или чистик его в воздухе не удержат, упадут, а с ними разобьется и горностай. Вот он и запрыгивает на баклана. Да и шею надкусывает ему только тогда, когда тот уже летит низко над самым льдом.

На моржовой лежке

Конец августа, а уже чувствуется дыхание зимы… Временами солнце не в силах пробить сплошную завесу черных облаков. Все кажется серым, однотонным и унылым. Спешат в теплые края журавлиные стаи, тянутся треугольником, курлычут высоко в небе. Сильный боковой ветер мчит тучи облаков, сбивает журавлиную стаю в море, вытягивает в длину треугольник. Море штормит. Стоят на берегу колхозные вельботы, отстаиваются в бухтах катера и сейнеры. И лишь моржи не чувствуют холода и непогоды.

Облюбовали себе уютное место моржи: сверху — крутые скалы, внизу — узкая полоска гальки, а дальше безбрежное темное море с белыми барашками на гребнях волн. Лежат так плотно, что камню упасть некуда. Те, которые у скал, крепко спят на согретой под собой гальке и похрапывают во сне, как люди. Другие качаются на волнах и тоже спят. Спят и не тонут, потому что держит их на воде воздушный мешок, надутый на шее, и если бы не торчащие клыки, то не отличить бы вобранную голову от туловища. Спят моржи, но не все: лезут на берег все новые и новые пришельцы, переставляют тяжело ласты, неповоротливые на суше и ловкие в воде, плывут группками с моря, словно семьями.

Вот здоровенный моржище с бугристой и мощной шеей ползет по спинам своих друзей.

— Гы-гы-гы! — рыкает потревоженный морж и всаживает острые клыки в пришельца.

Не обращает внимания пришелец на теплые приветствия, ползет дальше. Выбрался наконец на свободное место, улегся, опустил голову, ввязли клыки в гальку по самый рот, захрапел — заснул.

Иногда не могут поделить места два моржа, и тогда слышатся звонкие удары клыков. А таких пар много, поэтому стоит все время над лежбищем костяной звон.

И как только не укладывается на лежке морж?!

Один, лежа на спине и ерзая на гальке, ловко почесывает во сне задним ластом шею. И кажется, раздерет он в клочья свою крепкую шкуру, но ничего — не зря же в древности чукчи из нее боевые щиты делали. Другой, как на подушку, положил клыкастую голову на скалу и не жалуется, что ему жестко. А то вдруг набросятся чайки на только что вылезшего из воды моржа, и не может он от них отбиться, хотя и выставляет им навстречу острые бивни. Глупый. Не понимает, что чайки ему добро делают: моллюсков, присосавшихся к шкуре, склевывают. Ведь все равно же придется ему долго о скалы тереться, чтобы раздавить их на своем теле.

Стоит у края лежки небольшая отвесная скала с плоской наклонной верхушкой, и, казалось бы, человеку невозможно забраться на нее, но один ловкач-морж все же ухитрился и залез на вершину. Со стороны вместе со скалой он похож на шляпку гриба с толстой ножкой. Лежит, никто его не тревожит, не беспокоит. Иногда ударится волна о скалу, окатит брызгами, словно душем сполоснет. «Гы-гы-гы!» — пробурчит сквозь сон довольный морж.

Вот и несчастливец. Не повезло ему в моржовой жизни, без клыков остался. Трудно узнать, где и когда он потерял клыки. Может быть, вспахивал дно, выбирая ракушки, может быть, обломал их об лед, забираясь на льдину, или же родился таким уродом, не похожим на своих собратьев. Тяжело ему в море. Не может он один еду себе добыть: нечем сорвать морские водоросли, нечем расчистить дно, всковырнуть ил, чтобы подхватить толстых и вкусных морских червей. Потому он и держится все время у стада. Но на лежбище нелегко ему. Удары сыплются беспощадно, а защититься нечем. Шкура уже привыкла к ударам, одубела, не чувствует боли, но все же морж пытается лечь где-нибудь в сторонке. Кто знает, какая мысль придет спящему рядом другу?

Никогда и не подумаешь, что неповоротливые и громоздкие моржи, похожие на здоровенный кусок мяса в мешке, могут кричать на разные голоса. Рыканье, поросячье хрюканье, мычание, фырканье, а то вдруг раздается тонкий нежный присвист, словно свистит щегол. Говорят охотники, что морж-свистун — вожак, хозяин лежбища. Может быть…

А какой-то чудак, надув на воде на шее свой воздушный мешок, начинает издавать звуки, подобные коротким отрывистым гудкам маневрового паровоза, когда слышишь их издали.

Вспомнил я, как один старый охотник подманивал моржа, и попробовал.

— Гы-гы-гы! — стал подражать я им.

И вдруг крайний морж, так удобно положивший голову на камень, зашевелился, повернулся ко мне, переставил передние ласты, подтянул зад, снова передвинулся и направился в мою сторону. Но неожиданно солнце пробило облако, и под лучом блеснул объектив фотоаппарата. Морж встревожился и нехотя пополз обратно. Но камень был уже занят. Он грубо двинул двумя ударами клыков нахала и бесцеремонно положил голову ему на шею.

А с моря плывут все новые и новые группы моржей. Покупаются у берега, покачаются на гребнях волн, а потом уже выбираются на сухое, обогретое место и засыпают крепким сном. Отдыхают.

Но моржи не беспечны. Свалится с грохотом со скалы камень, появится что-либо живое, учуют незнакомый запах, услышат далекий гул мотора, мелькнут в темноте сигнальные огни проходящего судна — и как по команде шарахаются, бросаются к спасительной воде, в суматохе беспощадно давя друг друга.

Паника моржей не проходит бесследно — остаются жертвы. Долго еще волны перекатывают у берега туши задавленных моржей, бьют их об острые скалы, несут вдоль берега и где-нибудь выбрасывают на низкую береговую, полосу или же закинут в расщелину между скал.

И долго, встревоженные и обеспокоенные, моржи держатся на воде у берега, коричневая шевелящаяся полоса клином тянется в море на несколько километров. Пройдет страх, исчезнет испуг, и снова узкая полоска гальки обживается моржами, эхом отдается в скалах звон скрещивающихся клыков, рыканье и храп успокоившихся.

И ни ветер, ни дождь, ни снег, ни пурга не пугают моржей, и будут они лежать, пока к берегу не подойдет морской крепкий лед и не сгонит их в море. Тогда моржи небольшими стадами переселяются на ледяные поля и начинают свое путешествие на юг…

Поединок

Эрмен давно заметил маленькую черную точку на льду. Обходя разводья, перепрыгивая через трещины, он пробирался к ней. Ветер резкими порывами бил в лицо, трепал рукава и полы белой камлейки. Накаты волн с моря легко подымали массивные льдины, прогибали, как тонкую кожу, широкие ледяные поля.

До открытой воды было недалеко. Угрожающе хлюпала вода, ударяясь о подмытые края льдин, раздавался треск, зловеще скрипел лед, но Эрмена не пугала ни близость кромки, ни неустойчивость льда под ногами. Он упорно пробирался к цели.

На краю небольшого поля, чудом уцелевшего так недалеко от кромки и не взломанного волной, у изгиба, который образовывал узкую треугольную полынью, еще не забитую мелким льдом, лежал крупный морж. Иногда льдина, где находился Эрмен, и глыбы, у которой лежала темная туша моржа, приподымались волнами одновременно, и тогда Эрмену хорошо было видно зверя.

Эрмен осторожно подкрадывался к моржу. Вблизи разводья он остановился, взобрался на небольшой торос и не обнаруживая себя, стал в бинокль осматриваться кругом.

«Нымелькин, хорошо, — размышлял он. — Пройду тем краем разводья, за торосом морж не заметит».

Эрмен навел бинокль и стал разглядывать моржа.

Это был крупный, сильный самец. Шкура темно-коричневого цвета с красноватыми оттенками на шее и большими сморщенными шишками. Концы мощных клыков выгнуты во внешнюю сторону, что редко бывает у моржей. Морж лежал головой к воде. Задние ласты подобраны, при первой опасности они готовы упереться в лед и бросить тяжелое тело в воду. Голова моржа часто вскидывалась, передние, широко расставленные ласты приподымали тяжелую грудь, шея вытягивалась, как будто он хотел оглядеться с высоты и уловить подозрительные запахи. Иногда он резко поворачивал голову назад, и тогда маленькие глазки настороженно и подозрительно смотрели на торос. Он его беспокоил.

«Осторожный, а глупый, — подумал Эрмен. — Не мог выбрать себе места на ровном льду, подальше от торосов. Плохо только, что мясо до берега не донесешь. Не буду стрелять, пусть живет».

Эрмен хотел было тронуться с места и повернуть обратно к берегу, но настороженность моржа передалась и ему.

Морж не мог чуять человека, не могли его тревожить и привычные звуки булькающей воды, треск и шум ломающихся льдов. Тут было что-то другое, и Эрмен решил подождать. Он притаился и стал еще тщательнее осматривать в бинокль каждую льдинку.

Вот угол полыньи. В бинокль он кажется совсем рядом. О кромку поля терлась перевернутая вверх дном загрязненная и обсосанная волнами большая льдина. Льды от трения крошились, и угол разводья постепенно заполнялся шугой. Дальше шли бесконечные и хаотические нагромождения ледяных глыб. Виднелись льдины совершенно прозрачные, с синим отливом, и желтые, грязные, образовавшиеся из морской воды. Вдруг внимание Эрмена остановилось на желтом пятнышке, которое почти сливалось с окружающим массивом, неясно выделяясь лишь на фоне белых и синевато-зеленых льдин. Пятнышко двигалось, исчезая в торосах и вновь появляясь на ровном поле льда.

«А ведь это умка — медведь», — догадался Эрмен, и сердце учащенно забилось.

Но вот желтое пятнышко исчезло, умка где-то затаился и выжидал.

Эрмен долго не мог поймать в окуляры бинокля медведя, он словно исчез под водой или слился со льдами.

Уже не надеясь его увидеть, Эрмен собрался было опустить бинокль, как неожиданно умка снова появился на ледяном поле. Чуть выждав, он быстрыми бесшумными прыжками достиг тороса и притаился, слившись с глыбой льда. Казалось, умка застыл, оледенел, но чуть заметными движениями лап он стремился вперед, выбирая удобную позицию и готовясь к прыжку.

Морж как будто успокоился, опустил голову так, что клыки врезались в лед, и казалось, задремал. А медведь подбирал задние лапы, шерсть на загривке взъерошилась, весь он слегка дрожал и вот-вот готов был сорваться с места.

Морж вдруг пошевелил задними ластами, лениво поднял голову и медленно повернул ее к ветру, расширив ноздри. Это и нужно было умке. Прыжок — и он оказался на спине моржа. Хотя не первой добычей был для него морж, но с таким он встретился впервые. Но ластоногий напряг мускулы и отвердел, словно глыба льда.

Ненадолго звери замерли. Медведь напрягал силы, чтобы закинуть моржу голову, а морж выгибал спину. Не успел Эрмен предугадать событие, как морж резко выпрямился, умка перелетел через голову, задние ласты свободно толкнули туловище моржа, и оба зверя, подняв столб брызг, скрылись в морской глубине. Медведь попал в тиски, его лапы были крепко прижаты клыками к груди моржа.

«Камака умка, погиб медведь», — решил Эрмен.

Эрмен поднялся на льдину, возвышавшуюся над морем, и пытался снова увидеть следы битвы. Звери не исчезли бесследно. На том месте, где они только что скрылись, всплывали и лопались пузырьки, подымались небольшие волны, временами бурлила вода. Что происходило в воде, охотник не видел, но знал, что поединок еще не кончился. Вот пузырчатая дорожка на воде вышла на середину разводья, вдруг резко повернула назад и скрылась под кромкой льда. С шумом всплыла небольшая льдинка, видимо, задетая животными. На воде опять появился след. Мелькнули задние ласты моржа, показалась и скрылась голова медведя. И снова все исчезло в глубине. Не стало видно ни всплесков, ни пузырьков.

«Где же они?»

Вдруг в самом углу разводья вода всколыхнулась, и всплыл умка. Кое-как он подплыл к кромке, с трудом выбрался на лед.

Второго противника не было видно. Но через некоторое время показался и он. Движения его были медлительны, спина то показывалась над водой, то скрывалась. Из ноздрей, как две струйки фонтана, выходил воздух. Морж вдруг застыл на месте, выставил голову, уставил злые глазки на неподвижно лежавшего умку и, гордый, показав свою мощную спину, на которой остались следы зубов умки, медленно погрузился в воду. Он победил.

Медведь долго плашмя лежал на льдине. Бока его вздувались, он тяжело дышал. Через некоторое время он встал и, пошатываясь, побрел по льдине.

Эрмен смотрел вслед умке.

«Не знал, наверно, что это морж-кеглючин», — почему-то стало жалко Эрмену медведя, который никогда не знал себе равных среди полярных льдов.

Морж-кеглючин

Лед медленно несло на север.

Перед глазами вдоль кромки припая простиралась широкая полоса воды. Над ней курился на морозе плотный сизый пар, сквозь который временами показывалась противоположная сторона разводья. В торосах слева и справа виднелись маленькие черные точки — охотники.

Я с самого утра сидел у кромки, но не стрелял. Не стреляли и другие охотники. Нерпы, лахтака не было, хотя по всем признакам (широкая полоса воды, течение с юга) охота должна быть хорошей. Темнело. Пора возвращаться. Вдруг по ту сторону полыньи в просветах сизого пара, среди мелкобитого льда, вынырнул морж. Движения его были необычны. Он то подымал, то опускал темную спину, иногда чуть-чуть высовывал голову, и тогда над носом взвивались две струйки воздуха.

«Странно. Воды много, а вынырнул среди льда», — подумал я.

До моржа было далековато, но, не удержавшись от соблазна, я прицелился и спустил курок. Над морем прокатилось эхо. Морж вздрогнул. Пуля, видимо, попала в цель. Передернув затвор, я выстрелил второй раз. Зверь скрылся в воде, но тут же показался снова.

Я успел выстрелить еще два раза.

Морж, вскинувшись над водой, камнем пошел на дно. Я встал. По воде расходились круги волн, колыхались льдинки.

— Амын нымелькин! Очень хорошо! — услышал я неожиданную похвалу.

Ко мне подходил старый охотник Кагье.

— Кеглючина ты убил. Вот посмотришь, дня через два будет много нерпы. Может быть, и моржа достанем.

Домой шли вместе. Я все время думал, откуда взялось название моржа «кеглючин» и почему меня похвалил Кагье, хотя хвалить было не за что. Ведь я убил моржа без смысла и цели, я не взял его. Просто убил, уничтожил. И вот что мне рассказал дорогой Кагье…

Далеко в море, на льдине лежит моржиха с моржонком. Моржонок прижался к теплому животу матери, уткнулся тупой мордочкой под ласт и не чувствует, что лежит у самого края льдины и волны нет-нет да и подкатываются под него. Передним ластом моржиха легонько придерживает моржонка и не дает ему скатиться в воду.

Море спокойно, льдина плавно покачивается на волнах, припекает весеннее солнышко. Хорошо! Изредка во сне моржиха похлопывает себя от удовольствия ластом или почесывает подсохшую шкуру задней конечностью. Далеко над водой разносится громкий моржовый храп, который временами переходит в тонкий, нежный присвист.

Ничего не тревожит моржиху. Льдина далеко от берега, кругом пустынно. Но опасность приходит, когда ее меньше всего ждут. Так было и на этот раз. Огромный белый медведь вдруг навалился на моржиху сзади, словно упал с неба. Моржиха резким движением столкнула моржонка в воду, попробовала подняться на передних дзетах, но было уже поздно: мертвая хватка медведя сковала движения…

Холодная жгучая волна охватила моржонка, он, как отпаренный, снова вынырнул на поверхность, но шум и возня на льдине отпугнули его, и он опять погрузился в воду и от страха уходил все глубже и глубже, зная, что мать не бросит его, она обязательно подберет. И тогда он прижмется своими нежными ластишками к ней и будет крепко держаться на животе или где-нибудь сбоку. И как бы быстро ни плыла моржиха, моржонок не оторвется от нее, пока сам не опустит своих ластов. Ласты у моржонка, как присоски. Пришлепнет их к шкуре матери, сведет суставы, образуется пустота, которая, как вакуум-насос, крепко держит моржонка. Но мать не подобрала его, так и не услышал моржонок ее призывный клич.

Долго метался моржонок между льдин. Несколько раз возвращался обратно, но огромный белый медведь около неподвижного тела матери каждый раз отпугивал его. Осиротел малыш, но не теряет надежды, мать ждет. Но тщетно. Увидел на одной льдине моржа. Подплыл, хотел было на лед взобраться. Вдруг морж зашевелился, неуклюже повернулся, поднял голову с длинными клыками и страшно рыкнул на моржонка. Тот со страху так и ушел в воду. Сколько ни пытался моржонок присоединиться к другим моржам, никто не приютил его: у всех свои детеныши. Матери ревниво оберегают их, не подпускают чужих. Так и стал моржонок один по Чукотскому морю скитаться… Не умел он еще, да и не знал, как надо из-под водорослей моллюсков и рачков вылавливать. Проголодался. Попробовал морской капусты, но голода не утолил. Отощал, ослаб. К счастью, недалеко от берега нашел на дне труп лахтака, который со всех сторон креветками — «кенерит» был облеплен. Стал их слизывать. Еда сытнее оказалась. А потом и мяса с жирком попробовал. Так и прожил несколько дней около лахтака, пока всего его не обглодал. С тех пор и стал он всякой падалью питаться.

А сколько страху натерпелся за это время! Всего сначала боялся. Уставится на него своими черными глазищами нерпа — и моржонок что есть мочи работает всеми четырьмя ластами, уйти от нее спешит. А однажды, когда в море уже не было льда, появились какие-то громадные черные чудовища с большими острыми горбами — косатки. От них все звери к берегу помчались, туда, где море помельче. Кое-как и моржонок успел от них скрыться, хорошо, что у берега был.

Через год у него появились небольшие клычки. Теперь ему легче стало защищаться от врагов. Но от моржей он по-прежнему в стороне держится. Они его чужим считают: запах от него какой-то неморжовый идет. Привык моржонок к животной пище. Кровь свежая да мясо — еда сытная. Научился зазевавшихся нерпушек ловить, птиц плавающих хватать.

…Прошло несколько лет. Вырос морж. Клыки длинные, на конце чуть желтоватые и сильно избитые. На шее бугры и большие складки. В сравнении с обычными моржами он больше, мощнее, страшным зверем стал.

Постоянное одиночество и опасность сделали моржа ловким, сильным и свирепым. Укроется морж где-нибудь в складках льда под водой у отдушины и выжидает, когда нерпа или лахтак появятся. Выжидает долго, терпеливо. Мелькнет силуэт нерпы, а морж уже тут как тут. Схватит ее, зажмет добычу между клыками и грудью и душит, давит ее так, что кости трещат. Затем вытащит на льдину, прижмет ластом и клыками кромсает ее на куски. От жира и желтеют у него кончики клыков.

Осенью заплывет под тонкий лед, уйдет поглубже и высматривает очередную жертву. Лед тонкий, просвечивает, и из воды на свет все хорошо видно. Как появится темное пятно, взломает морж лед своим крепким лбом и хватает добычу, которой может быть и нерпа, и лахтак, и медведь, и даже человек. Нет предела его коварству и жадности. Нападает и на больших моржей и побеждает их. Никого и ничего не боится такой морж, и чукчи называют его «кеглючин» — морж-одиночка.

Кеглючин — страшный и опасный хищник. Он опасен даже для охотников. Когда голоден, набрасывается на байдары, подкарауливает у разводий или в морской шуге охотников, а в поединке побеждает и белого медведя-умку.

Зимой кеглючин обосновывается под припаем в каком-нибудь одном месте и живет там до самой весны или до тех пор, пока не уничтожит в окрестностях всех нерп и лахтаков…

Коварство Куйменской губы

Все лето на северном побережье Чукотки у берегов держался тяжелый лед. Северным ветром его прижимало к берегу, южным — сбивало в кучу и отгоняло в море. Но ненадолго. Стихал порывистый южак, и лед, словно магнитом, снова притягивало к берегу. Удачи в промысле не было. Охотникам удавалось добыть только нерпу и лахтака, державшихся на мелководье у берегов. Выйти в море на зверя покрупнее не позволял лед и неустойчивая погода.

Но, как всегда, ничто не бывает вечным. Неожиданно стихло, и море снова ожило, как будто и не было штормовых ветров. Лед отошел от берега, появились широкие пространства чистой воды. Над спокойной гладью моря потянулись цепочкой стаи гаг. Они ровно, не разбивая строя, облетали льдины. Сбивались в кучу, пересекая далеко вдающиеся в море галечные косы, и спешили к югу. У скал и под кромками льдин плавали ожиревшие за лето кайры, мелькали красными лапками, скрываясь в глубине моря, желтоносные топорки, на верхушках льдин чернели продолговатые точечки бакланов. То тут, то там показывались любопытные морды большеглазых нерп.

С моря шло к берегу большое стадо китов. Из-за льдин взвивались двойные струи фонтанов, среди плеска волн слышались хриповатые выдохи китов. Стадо медленно двигалось вдоль берега, часто и подолгу задерживаясь на одном месте. Над вздымающимися в воздухе фонтанами с гамом и криком кружились чайки. Киты наслаждались временным затишьем, шумно всплывали на поверхность, выпуская по три-четыре фонтана, переворачивались своим неуклюжим массивным телом и погружались в воду, взметая громадными хвостами тучи брызг. Вконец обнаглевшие чайки, улучив момент, садились на спины животных и пытались склюнуть присосавшихся к шкуре маленьких рачков, но как только они касались тела, киты вздрагивали, нервно ударяли хвостами и с шумом скрывались в воде.

Ожила природа, ожили люди. Среди многообразного шума моря слышался отдаленный рокот рульмоторов, эхом отдавались в скалах выстрелы. Охотники удачно промышляли зверя. Били нерп, лахтаков, моржей. Китов не трогали: в стаде держались самки с детенышами, а самку, да еще с маленьким сосунком, лучше не задевать. Свирепа самка, когда за ней следует малыш.

Но что-то тревожное чувствовалось в установившейся тишине. Льды скапливались кучками, медленно кружились на месте. Над далекими сопками повисли, как бы зацепившись краем за вершины гор, клочки облаков. Неожиданно порывы ветра зарябили воду. Мелкие, бойкие волны заплескались о кромки льдин. Все живое в предчувствии чего-то страшного мгновенно исчезла, словно его и не было. И лишь стадо китов торопливо, уже нигде не задерживаясь, спешило в море навстречу шторму и льдам.

Над темной водой подымались косые фонтаны, сбиваемые ветром, показывались и тут же исчезали в воде лоснящиеся черные спины китов. Обычно чуткие к шуму животные на этот раз не обращали никакого внимания на гул моторов, проходивших мимо вельботов. Они выныривали у самых бортов, обдавали охотников неприятным запахом выдыхаемого воздуха. Киты опасались быть прижатыми к берегу льдами и торопились уйти в море, в безопасное место. Но уже некоторым из них приходилось туго, льды преграждали путь.

Темнело. На одном из островков у горловины Куйменской губы замигал красным светом маяк-мигалка. Вода под напором ветра и течения хлынула в залив и быстро прибывала. Льдины снимало с мели, несло в губу и снова сажало на отмель.

Утро наступило хмурое, холодное. По небу мчались тяжелые черные тучи. Море, насколько хватало глаз, было забито льдом, и даже у берега не виднелось полоски воды. Крайние льдины вылезли на берег и взгромоздили перед собой высокие груды гальки, песка и ила. Вдруг вдалеке взметнулся фонтан, рядом с ним второй, поменьше, затем показались две черные спины животных. Киты были в самой горловине и плыли навстречу льдам.

Но китам не суждено было пробиться в море.

Всю ночь самка старалась преодолеть ледяную преграду. Она даже не заметила, как отбилась от стада, и осталась одна со своим семиметровым малышом. Иногда ей приходилось выныривать среди плотного льда, раздвигать своим телом шугу и льдины. Но с каждым разом делать продухи становилось все труднее, с каждым разом все дольше и больше приходилось задерживаться под водой в поисках полыньи или хотя бы разреженного льда.

Детеныш не выдерживал утомительных погружений, задыхался, быстро слабел. Малыш уже еле двигал плавниками. В одном месте обессиленная китиха с разгону пробила головой лед, подтолкнула малыша, и животные, тяжело дыша, запасались воздухом и отдыхали. Но плававшая льдина с высокой громоздкой надводной частью, задетая самкой, не выдержала равновесия и с грохотом обрушилась на ее спину. Оглушенная, она погрузилась в воду, увлекла с собой детеныша и, потеряв надежду выйти в открытое море, направилась к берегу, где у входа в губу, еще оставалась свободная ото льда вода. Там и застало китов хмурое, ничего хорошего не предвещавшее утро.

Куйменская губа на несколько десятков километров вдается в сушу, десятки больших и малых рек впадают в ее воды. Ближе к выходу она сравнительно глубока, но дальше в глубь земли испещрена многочисленными фарватерами, отмелями, длинными косами. Следуя лабиринтом подводных русл, киты нашли себе временное убежище. Малыш все время вертелся неподалеку от матери, выпускал короткие фонтаны. Иногда он тыкался тупой, необычайно большой для своего тела мордочкой в бок матери, отыскивал сосок, ловко свертывал свой язычок трубочкой и с наслаждением потягивал жирное густое молоко.

Самка была голодна: не было для нее в этих местах подходящей еды. Впрочем, без еды она могла продержаться около месяца за счет подкожного жира.

Но лед все больше и больше забивал губу. Все меньше становилось чистой воды. В одном месте они нашли глубокое, свободное ото льда русло фарватера. Самка двинулась этим руслом, бок о бок с нею шел китенок. Киты плыли почти не погружаясь в воду, выпуская чистые короткие фонтаны. Вдруг путь преградила отмель. Развернуться не позволяла ширина фарватера. Обезумевшая самка ринулась вперед и, преодолев несколько десятков метров, крепко застряла на отмели. Она уже не приподымала над водой голову и спину, а, наполовину возвышаясь над поверхностью, упорно ползла вперед, беспомощно била сильным хвостом, взбурливала воду передними плавниками и делала попытку отогнать малыша. Она чувствовала свою гибель, но что-то подсказывало ей, что детеныш еще может спастись, уйдя вперед. Но малыш тыкался мордой в бока матери, когда та затихала в бессилии, прижимался к ее телу. Вдруг самка повалилась на бок, в воздухе судорожно замелькал обнажившийся передний плавник. Тяжесть тела сдавила грудную клетку, дыхание остановилось.

Сосунок обходил мать со всех сторон, пытался просунуть свой язычок в складки живота, где были спрятаны соски… Несколько дней взвивались маленькие фонтанчики около черной громады, но вот и их не стало видно. Голодная смерть застала китенка плотно прижатым к боку самки.

Дух кита

— Ка-ко! Ка-ко! Какой китище! Какой красавец! А ластищи-то, ласты! — восторгался Келеуги, сидя на корме вельбота.

— Хороший кит, большой кит! — вторили бригадиру с серьезным видом его охотники.

И лишь Ако, впервые принявший участие в настоящей охоте ничего не мог понять. Он пристально вглядывался в море и пытался рассмотреть предмет восторга охотников. Но сколько он ни напрягал зрение, так ничего и не видел. И только что-то черное, маленькое мелькнуло несколько раз над водой, взметнув струю брызг, и скрылось в глубине.

— Что это? — спросил он шепотом соседа.

— Келерев[7]. Дух кита.

Но Ако не понял, что это за дух кита…

Однажды Ако сидел на вершине одного из каменных братьев у мыса Сенлюкви. На коленях лежала винтовка, в руках был бинокль. Временами он подносил его к глазам и вглядывался в море. Внизу у подножия скалы покачивался на волнах вельбот. На корме дремал старый бригадир, остальные охотники сидели в вельботе курили и обсуждали последние охотничьи новости. Вдруг Ако прямо перед собой увидел какое-то маленькое черное животное. Не задумываясь, он вскинул винтовку, приложился и выстрелил. Животное закружилось на месте, а вода вокруг него окрасилась кровью.

— Скорее, скорее! — закричал Ако сверху. — Скорее загарпуньте!

Охотники мгновенно схватились за весла, бригадир широкими взмахами рулевого весла развернул вельбот и направил его к животному. Но вдруг поспешно привстал и вгляделся.

— Вынэ этки, этки! Плохо, плохо! — зашептал он и лихорадочно заработал веслом, разворачивая вельбот в другую сторону. — Нельзя, нельзя убивать Келерева. Не будет нам удачи.

Носовой опустил гарпун. Ако видел с высоты, как странное животное, похожее на маленького кита, безжизненно перевернулось вверх брюхом и медленно пошло ко дну.

«И что в нем страшного? В тот раз хвалили, как настоящего кита, а сейчас испугались, словно это действительно живой дух кита», — думал Ако.

Всю дорогу Ако был погружен в свои мысли. Дома он набрался смелости и спросил деда:

— Ытук, почему нельзя убивать Келерева?

Старый Ытук перестал обстругивать ножом сухой ремень и серьезно посмотрел на внука.

— Келерев, — задумчиво произнес старик, — келет удачи, добрый дух кита. О нем нельзя говорить плохо, нельзя в него стрелять и кидать гарпун. Келерев достоин большого поклонения.

Ако присел рядом на китовый позвоночник. Он хотел было похвастаться, что убил Келерева, но услыхав, с какой серьезностью говорит о нем дед, решил промолчать.

— Я расскажу тебе одну историю, — продолжал Ытук, — и ты узнаешь, какую силу имеет Келерев.

Это случилось, когда я был совсем маленький и носил меховой комбинезон с клапаном сзади. Я не умел еще думать, как взрослый, и, может быть, не запомнил бы этого случая, но мой отец часто его мне рассказывал, и этот случай сохранился в моей памяти. Тогда мы сильно верили в духов, задабривали плохих и хороших, чтобы удача сопутствовала нам в промысле.

И вот однажды молодой охотник, как и ты, еще не умудренный жизнью, загарпунил, как он думал, детеныша белухи. Ведь детеныш белухи не белый — почти черного цвета. Доволен удачей юноша, радостно ему на сердце, буксирует добычу на одиночной байдарке. Еще с моря закричал людям:

— Эг-гэ-гэй! Смотрите, что я убил!

Когда он пристал к берегу, старики так и ахнули от удивления и страха: они узнали в убитом маленького духа кита. Страшно стало всем жителям Эмрепена.

Старики молчали и долго, долго думали: «Что же делать?.. Убит добрый дух кита, спутник счастья и удачи. Теперь разгневаются все киты. Что же делать? Не наказывать же юношу за неосведомленность…»

Вдруг самый старый охотник шепотом произнес:

— Надо обмануть их, — обвел он рукой небо, горы и море. — Пусть знают духи-келет, что мы настоящего кита-йитива убили, — и закричал в сторону яранг:

— Эгэ-гэ-гэ! Ремень толстый тащите! Крепкий ремень! Разве вы не видите, что перед вами кит лежит! Большой кит, настоящий кит! Смотрите, смотрите, сколько на нем жиру! А шкура какая!.. Одно объедение! — хвалил старик Келерева, причмокивая губами. — Тащите ремни, несите ножи! Что же вы медлите?! Сегодня праздник настоящего кита!

Сбежались мужики с длинными ножами, спустились с крутого склона с большими котомками из моржовых шкур женщины, прибежали дети.

«Ка-а-комей! Мудр старик, мудр, — восхищаются люди. — Здорово он придумал».

Подвели люди под Келерева, как под настоящего громадного кита, толстый и прочный ремень, ухватились за него всем селом и под команду «То-о-гок!» стали тянуть.

— Хорош кит, тяжел кит! — хвалил старик, а сам все смотрел, не допустит ли кто оплошности.

Тяжело тащить кита, дрожат от напряжения ноги, вязнут в зыбкой гальке, вытирают люди рукавами потные лица.

Вытащили «кита» на берег. Обступили со всех сторон и режут на маленькие квадратики, величиной со спичечную коробку. Раскладывают куски мяса на берегу. Кряхтят. Двое здоровенных мужчин, подымая очередной кусок «китятины» на плечи третьему. Сгибаются ноги под тяжестью ноши. Сбрасываются куски в мясные ямы…

Ако еле сдерживается, чтобы не рассмеяться, а Ытук не замечает, для образности объясняет мимикой и жестами:

— Как настоящего кита разделывали Келерева, всю ночь и весь день работали люди. Устали. А после три дня веселились эмрепенцы, не охотились и ели вкусную китовую шкуру — итхильхин.

И сопутствовала удача эмрепенцам все лето. Ловко обвел духов старик. Мудрый он был, мудрый, — закончил Ытук и рассмеялся сам. — Глупые тогда люди были, всего боялись…

— А сейчас что бы ты сделал, если бы встретил Келерева? — спросил Ако.

— Коо, не знаю. Но убивать бы не стал. Пусть живет. Какой от него прок…

Примечания

1

Ынэнан — сильный южный ветер. На северном побережье обычно дует с берега и уносит лед в море.

(обратно)

2

Ныкэен — теплый восточный ветер, разгоняет лед.

(обратно)

3

Пыськов — Бычков, уполномоченный Камчатского облнарревкома, прибыл в Уэлен в 1920 году с секретарем Рудых.

(обратно)

4

Первый районный съезд туземных Советов, состоявшийся 12 марта 1928 года в Уэлене.

(обратно)

5

Воткнутое — приз. Устроитель состязаний, как правило развешивал призы на палочках, воткнутых в снег.

(обратно)

6

Мандарка — так называют выквашенную в специальном растворе нерпичью шкуру, с которой сползла шерсть, и выбеленную на морозе.

(обратно)

7

Келерев — мелкая порода дельфина, который изредка в самое теплое время лета забирается в воды Берингова пролива.

(обратно)

Оглавление

Владилен Леонтьев и его книги

Повести

  Антымавле — торговый человек

    Етылин к нам вернулся

    Не бывать Анкалину оленеводом, как не ходить киту по тундре

    Тымнелявыль — ничего не имеющий

    Если собака слабость покажет, ее загрызут

    Идут вести из стойбища Инрылин, идут вести в стойбище Инрылин

    Антымавле — торговый человек

    Если сила у человека злая — нет ему места среди людей

    Закон предков — нерушимый закон

    Терыкы идут с моря

    Старый знакомый, как родной брат

    Не каждому дано оленное счастье

    И собаки могут отомстить, если с ними плохо обращаться

    Нам не нужен шаманский напев

    Раз ты с родственниками в ссоре, то верни жену

    Если упал один олень, стадо продолжает идти

  Не всегда прямой путь близок

    I

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

    VIII

    IX

Рассказы, новеллы

  Припай, тылягыргин и дрейфующий лед

  У кромки

  Старый Таай

  На всякий случай

  Секрет удачи

  Кто хитрее?

  Умка-охотник

  Три человека — три Элыпа

  Оставшиеся без крова

  Чевальгин

  Ворон и гага

  Проделки горностая

  На моржовой лежке

  Поединок

  Морж-кеглючин

  Коварство Куйменской губы

  Дух кита Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg