«Дадай»

А. Кожевников Шпана: Из жизни беспризорных Дадай

Дадай Еремка, Чугунок и дедушка Агап шли по Тверской улице к Охотному ряду. Все были голодны и думали об одном — как бы достать еды.

Чугунок, который зарабатывал пением на трамвайных остановках, рассказывал:

— Я откашлялся, понатужился и запел.

Хорошо по морозу, звонко.

Не докончил, милиционер меня за рукав потянул и говорит: «Севодни нельзя на улицах петь, видишь в черных оборках флаги…».

— Вижу, — говорю, — а я есть хочу и пою, а флаги сами по себе в оборках. «Нет, — говорит, — нельзя; девятое января сегодня, тра… тра… у…» — слово непонятное сказал.

— Траур, — поправил Чугунка Еремка Дадай, — рабочих в этот день царь стрелял, давно уж, веселиться в этот день нельзя, потому убитых много было… понятно?

— Так и сказал бы милиционер, а то траур да траур: я с утра не пою, со вчерашнего дня во рту, кроме воды, шиш один был, и ругаю милиционера, что жить мешает.

— А мне милиция не мешает, даже лучше с милицией. Негде ночевать, — к ним в отделение, не выгонят, хоть в коридорчике да переночуешь; а не будь милиции — замерзай… Сегодня где спать будем? — У Дадая был свой взгляд на милицию.

Каждый из троих зарабатывал и доставал хлеб по–своему.

Чугунок пел. Дадай Еремка целыми днями дежурил около Гавриковских лесных и дровяных складов, собирал потерянные возчиками дрова, часто у зазевавшихся прямо из воза выдергивал поленья. В чайной–столовой «Нарпит» у знакомого дворника колол Дадай поленья и продавал мелкие полешки на Каланчовской площади.

Дедушка Агап, которого прозвали дедушкой за длинные волосы, за кривые ноги и за горб на спине, заработка определенного не имел. Когда была поденная работа, от нее не отказывался, в дни голода воровством не брезговал. Нахален в воровстве не был, на хлеб только брал.

— Дурак ты, Агапка. тянуть умеешь тонко, первый номер, а как следует, по–крупной, не стянешь… Не прогрыз твое брюхо сухой–то хлеб? — говорили вокзальные ребята.

— Не прогрыз, — ухмылялся Агап.

— Чего ухмыляешься?

— Сам знаю, вы не знаете. Я на одном хлебе, а вы и колбасу, и табак, и самогон имеете, а кто лучше живет? Ну–ка, угадай!

Молчали ребята, никогда не видали они Агапку злым или перепуганным. Всегда веселый, никого не боится, не прячется.

— Кто лучше Агапки живет? — никого не находилось. — Вот Чугунок лучше моего: песни поет, веселье, а не жизнь у парня…

Знали ребята, и Чугунок сам знал, что Агап это для утешения ему говорит, голод от Чугунка отогнать хочет.

Каждый из троих по–своему себе хлеб добывал, а в свободное время и на ночевки вместе собирались. Чугунок песни хорошие и душевные пел, Еремка Дадай сказки рассказывал, а Агап больше молчал, а только молчал весело: в глазах у него смех, в широком лице нет страха.

Вот и подошли ребята один к другому, как доски друг к дружке, фуганком приструганные; живут вместе, дружат…

Ветер колыхал красные полотна в черных оборках; в окнах магазинов стояли портреты Ленина, Калинина, Маркса, отделанные в материю и в электрический свет.

— Как живые… — говорит Чугунок.

— Ленина я видел, — заявляет Дадай.

— Итого самого? Похож?

— Этого, — похож, точь–в–точь. В Петрограде, в семнадцатом году, власть когда брали. На фабрику

он приезжал, я с мамкой на митинг ходил. Показал на меня Ленин и говорит: «Когда советская власть будет — все они в школу пойдут, всем хватит места»…

— И взяли? — спросил Агап.

— Взяли. Зиму целую учился; одежда, хлеб, — все готовое, и ребята, как я, — все фабричные… Потом голодно стало, нас всей школой в Самарскую губернию отправили.

— И еще раз видел я Ленина. — Дадай начал с гордостью рассказывать о том, как Ленин говорил с балкона, а он стоял на улице и слушал…

Со всей улицы стекались прохожие к витринам кооперативного магазина «Коммунар». И ребята туда же.

— Ленин? — спросил Агап.

— Он, — подтвердил Дадай Еремка.

Все трое смотрели на ленинский портрет в траурном шелку. Народ тихо шептался.

— Траур, почему?

— Умер… — тихо, тихо говорили кругом; шелестел шопот, как листья древесные при тихом ветре.

Люди только догадывались, а газетчики не кричали «Умер Ленин». Молчала вся улица.

— Умер Ленин? — спросил Агап.

— Не знаю, молчат, — отвечал Дадай.

На балконе Моссовета расхаживали двое и руками размеряли белую стену между двух окон. На площади у Совета стояла длинная пожарная лестница.

Стояли ребята, а мысль связывала портрет Ленина в витрине, двух людей на балконе Моссовета и лестницу в одно: «Умер Ленин».

В Охотном ряду не торговали.

— Не достать хлеба, до завтрева голодом, — сокрушался Чугунок.

— Народ там, идем.

Потянул Дадай к «Рабочей газете», где на улице собралась толпа.

— Товарищи, чего это? — спросил Дадай.

— Читай в окнах, — ответили ему,

Дадай впереди, за ним Чугунок, а сзади Агап пробирались к окнам через живую заставу, работали локтями и лбом.

— «Умер товарищ Ленин!» — читал Дадай, Агап через него: «21 января в 6 ч. 50 м. в Горках».

— Не вижу, покажи, Агап…

Агап поднял Чугунка.

— Ленин… он это? — спросил Чугунок.

— Его портрет, умер, написано…

— Пошли! — и Дадай вывел всех троих из толпы.

— Кончено! — сказал он и махнул рукой.

— Ты это про Ленина, Дадай?

— Про себя. Кончено! Теперь газетку достать надо, прочитать. На меня Ленин показал и говорит: «Все они в школах будут — хватит места».

У газетного киоска, на углу Метрополя, людская очередь легла длинной вожжей и выписала большую цифру.

За газетой про Ленина.

В стороне от очереди стояли ребята, у каждого своя мысль…

«Ленин умер». Чего так Дадай беспокоится, и народ присмирел? И не понимал Чугунок, что значит: «Умер Ленин». Ему бы петь, с голоду ноги ослабели, п. веревочка, что он приладил вместо пояса, на животе болтается. За один день похудел Чугунок.

— Ленин умер, первый, самый большой человек!

Знал это Агап и тут же думал про себя:

— Ну, а что же мне теперь делать, какое мое место?

— Кончено! Довольно шляться. На фабрику, али в школу надо. Довольно на улице. Раздавят меня… и…и …

Даже страшно и обидно стало Дадаю, что раздавят его, и никто не пожалеет, глазом не моргнет.

Он вспомнил, как про него сказал один возчик:

— Чужой ты совсем, уличный, щенок приблудный.

«Прав возчик, щенок я, раздавят, и никто не моргнет глазом» — думает Дадай и до слез горько ему и зло берег на себя, что щенок он.

Ветер играл флагами.

— Гражданин, дай мне газету, в ней про Ленина? — попросил Дадай.

— Про него… купи… вот очередь.

— Денег нету…

— Денег нету? Плохо! А мне газета самому нужна, — домой ее несу. — И гражданин ушел.

У другого попросил Дадай. тот повернулся и сказал сердито:

— Отстань!..

Маленький Чугунок пристал к очереди и просил:

— Дяденька, дай газетку про Ленина…

— Про Ленина узнать хочешь? — понравилось гражданину.

— Хочу… ребятам расскажу, купи, дяденька, — настойчиво клянчил Чугунок.

Дяденька купил две газеты.

— Получай, — и потрепал Чугунка по плечу.

Под уличным фонарем развернули правительственное сообщение о смерти Ленина и рассматривали его портрет.

— Худой стал, — заметил дедушка Агап.

— Не шутка всей жизнью править, — откликнулся Дадай Еремка.

— Экстренный выпуск «Известия», «Правда», — умер товарищ Ленин! — закричали газетчики.

Над полутемной в снежной пороше Москвой, над Москвой, запруженной людьми, но молчаливой и тихой, голоса газетчиков казались неправдой.

— Умер товарищ Ленин! — билось в дома, в траурные флаги, в ветер, в провода, в трамваи, в прохожих.

Почти целый час читали газету. И Агапка и Дадай плохо владели грамотой, про непонятные слова спрашивали друг у друга и все–таки не понимали. Чугунок тянулся и глядел в незнакомые ему буквы. Снегом запушило всех, набило его в дырявые пальтишки и в потрепанные шапки. Голые руки замерзли, трудно было держать газету…

— Все… Умер, хоронить будут!

Дадай сложил газету и сунул за пазуху.

— Поесть бы, со вчерашнего дня голоден, — заскулил Чугунок.

— Ладно, Чугунок, я достану. Вы идите на ночевку в Армянский, а я пойду промышлять…

Агап свернул в Неглинный проезд.

Неглинным и Софийкой Агап вышел на Лубянку. На пути не было удачного случая достать еды. У Лубянской стены стояли торговки с корзинками и выкрикивали:

— Булки горячие, бутерброды!

Гражданин платил торговке. Ветер вырывал деньги, и оба были озабочены, как удержать, не потерять их.

— Почем? — спросил Агап.

— Двести, — ответила торговка.

— Дорого…

Агап длинными руками, широкими и крючковатыми, взял булки и шмыгнул за толпу, через дорогу.

— Ограбил! Лови! — закричала торговка.

— Не ограбил, всего только четыре взял и то для Чугунка, со вчерашнего дня он не ел, — проворчал Агап.

А ветер вырывал деньги из рук торговки и гражданина, и за Агапкой никто не погнался. Потерпевшая торговка ругалась.

— Какой–то чорт, горбун, подошел. Я думала купить, а он убежал… Я б ему… убыток будет.

— Накинь двадцатку — советовали торговки.

— Кто–то купит, когда у вас двести?

— И мы накинем…

Вечером 9 января, в день смерти Ленина, у Лубянской стены торговали булками по 220 рублей за штуку.

Уж несколько ночей ребята ночевали в доме № 7 по Армянскому переулку. Лестницы дома отапливались, и ребята спали на площадках у труб парового отопления. Сегодня они пошли туда же.

Агап нашел своих товарищей на площадке.

Дадай спросил:

— Принес?

— Четыре булки. Чугунок спит?

— Уснул, во сне все говорит о хлебе, прозяб мальчишка, кашляет, в трубы пар пустили — заснул.

Маленький Чугунок обнял теплую трубу, прижался к ней и спал.

— Будить его?

— Проснется сам, спрячь две булки ему, по одной съедим…

— Украл, Агап? — спросил Еремка.

— Где же больше, — огрызнулся Агапка, — даром не дают.

— Прикончить это надо, довольно… пойду на фабрику, аль в школу, как Ленин сказал…

Все трое обняли трубы и лежали. Дом затихал…

— Ты, Агап, как думаешь? — начал Дадай.

— Насчет чего?

— Насчет себя, жизни своей.

— В школе смеялись надо мной, за горб все не любили. На фабрику я не гожусь, силы мало, и спина болит. Изредка ишшо можно, а каждый день — нет…

— Чугунка надо убрать с улицы, пропадет здесь парень. Велик ли мальчонка, а второй год один, без матери живет. Воровать научился, бить будут, жалко… тебя, Агап, били?

— Один раз… яблоко взял из коробки, поймали.

— Больно?

— По спине больно, болючий у меня горб… от рождения он у меня, говорят. Мамка, когда со мной ходила, работала не под силу. Нужда все, пятым я у мамки был.

— У меня отец в войну гражданскую потерялся, а мамка в Казани прислугой.

— Отца я не помню, не видал… Тише, Чугунок проснется, разбудим.

И зашептались тише, как быть. Дадай все говорил, что надо покончить с воровством, взяться за честное дело, чтобы стать человеком, как все, а не быть приблудным щенком.

— А мне, знать, на улице придется попрошайкой, али вором, — вздыхал Агап и ворочался, не знал как лечь, чтобы не беспокоить свой болючий горб.

Мертвый Ленин лежал в Доме Союзов. Вся Москва шла посмотреть в последний раз на дорогого человека. Театральная площадь. Охотами ряд, Большая Дмитровка, площадь Революции были заполнены народом. По всем улицам текли процессии к телу вождя.

Красно–траурные знамена большими крыльями бились над процессиями. Огни костров, разложенных на улицах и площадях, колыхались красными полотнищами. Стоял небывалый за всю зиму мороз. Дадай, Агап и Чугунок стояли на улице в очереди. Мороз пробирал их в плохой одежонке, и ребята по очереди бегали к кострам греться. Чугунок попал в холодный ветер и отморозил нос.

— Аи, нос щиплет… Аганка! — закричал он.

— Побелел твой нос, сейчас мы его приведем в порядок. Ну–ко, Дадай, оттирай снегом.

Вдвоем натирали снегом отмороженные места у Чугунка.

— Кожу сдерете, тише вы…

— Молчи, если с носом хочешь быть.

Отошли мерзлые места, раскраснелся Чугунок…

— Теперь айда греться, а то опять замерзнешь. Ушли к костру, а Дадая оставили держать очередь.

Медленно подвигались, читали знамена: «Умер Ильич, но дело его никогда не умрет».

Милиционер пропустил в Дом Союзов.

— Беспризорные? — спросил он.

— Да…

— Я видал Ленина, — сказал Дадай.

— Вон ты какой!

В большом зале среди пальм, в ослепительно ярком электрическом свете, лежал мертвый Ленин. Духовой оркестр играл «Похоронный марш». В полном молчании проходили мимо гроба. Женщины впереди плакали. Чугунок не мог оторвать глаз.

— Ленин! Это Ленин!.. — он видел его в первый раз.

— Похоронят его, закопают, — прошептал Дадай. — Жалко. Мамку не так жалко было.

Но Агап не понял Еремкиных слов, ему, Агапу, свою мамку, которая родила его уродом, все–таки жалко больше всех.

Вышли, а в ушах все еще звучал «Похоронный марш».

Ты умер, Ильич. Над могилой твсей

склоняем мы наши знамена…\

Чугунок прислушивался, запоминал слова, пел на тот мотив, который играли у гроба Ленина.

В день похорон Агап ушел искать работу, все эти дни он жил полуголодом и сегодня не выдержал.

— Пойду петь, — сказал Чугунок и тоже ушел.

— А на похороны не пойдете? — спросил Дадай.

— Голодно, Дадай, замерзну я…

Дадай один пробирался на Красную площадь. Приставал он к организациям, за одной из них прошел мимо гроба и во время этого пути решил твердо бросить уличную жизнь и выбиться…

— Выбьюсь, чужой я, щенок. Скоро пойду под флагом, своим стану, не вытолкают из рядов… Теперь мешаюсь только.

Холодно было и голодно; от голода, еще сильней морозило. Дадай вернулся в Армянский и заснул там, обнявшись с трубой.

У него от голода кружилась голова, он просыпался и стонал.

Агапка говорил Дадаю:

— Чего голодаешь? Умрешь. Иди и укради на хлеб; на хлеб можно.

— Нет, не пойду, слово дал не воровать… — И Дадай, больной от голода, метался во сне и кричал…

Вернулся Чугунок.

— Ешь, бери, Дадай, — предлагал он булки.

— Где взял, не украл?

— За песни. Милиционер говорит мне, — нельзя петь, траур, Ленин умер, а я ему новую песню про Ленина и спел… Можно, — весь вечер ее и пел. Ешь, Дадай, не ворованы…

На следующее утро Дадай пришел в милицию, где ему случалось ночевать в дни полного отсутствия пристанища. Дежурный милиционер не мог договориться с ним и направил к начальнику.

— Не могу поладить, чудное парень говорит.

— Что тебе надо? — спросил начальник.

— Не хочу я больше воровать, воровством жить. Cлово дал вчера Ленину; в фабрику меня определите, что бы и учение там было. Хочу под красным флагом ходить как свой, а не чужой. Ленин на меня прямо показал и говорит: «Все учены будут, всем места хватит».

— Когда это Ленин говорил и на тебя показывал?

Дадай вспомнил 17‑й год.

— Ленин сказал, хватит, — я слово дал и не буду. На фабрику, отец фабричный и мамка тоже. А я щенок блудной

Начальник милиции позвонил по телефону и кого–то убеждал.

— Обязательно, необходимо устроить, такой случай…Тесно? Он в претензии не будет…

— Чугунок, парнишка меньше меня, на улицах поет, его взять тоже надо, а то собьется. Агап, вот не знаю как, смеяться бы не стали, горбун он, а то и его, — говорил начальнику Дадай: — А Чугунка беспременно, поколь не свихнулся, он тоже у Ленина был и нос отморозил.

Оглавление