«Сезоны»

Женя Голиков взял карабин под мышку и ушел.

— Джек прав, — сказал Громов, когда остался одни. — Ноябрь на дворе, а я второй день не топлю. И время-то уже, должно быть, послерабочее. Черт, забыл часы сверить! А на хрена, спрашивается? И без того видно, что темно. Почти ночь… Почти ночь…

Громов толкнул дверь, обитую снаружи списанными спальными мешками, вернее, полосатыми лоскутами, что остаются после топора, порубившего списанное, вышел в коридор-пристройку, где остро пахло сырой корой и где справа у глухой стены лежали жидкие остатки некогда громадной поленницы. Оставались еще уродливые поленья каменной березы, из тех, которые он колол, колол, да не доколол за отсутствием терпенья, еще серые, шероховатые, как старые обглоданные кости, палки кедрача и куча рубленых веток ольхового стланика. В пристройке горела лампочка на сорок ватт. При ее тоскливом свете Громов нарубил дров, воткнул топор в массивную лиственничную, рождающую мимолетное видение лобного места плаху, сдвинул плаху в угол, сидя на корточках, уложил на руку дрова и вернулся в балок.

Прямоточная железная печурка свирепо загудела, унося самый жар через трубу на улицу.

Ох россияне мы, россияне! Сколько раз Громов клялся и жене, и себе, что в следующую-то субботу он займется и сделает нормальную плиту и, вынь из него ребро, в воскресенье плита будет готова. И кирпичи для этого дела были припасены. Но суббота шла за субботой, проходили месяцы за месяцами, миновало почти два года… Вспоминать тошно! Лучше не вспоминать, а дождаться следующей субботы, до которой всего-то два дня осталось. И тогда посмотрим, какой он, Громов, трепач!

Воздух в балке быстро нагревался. И если Громов, одетый лишь в домашней вязки белый свитер с серыми оленями на груди, какими в изобилии торгуют на кабардино-балкарских базарчиках, раньше не ощущал холода, как теленок, выращенный по методу холодного воспитания, то сейчас в тепле он поеживался из-за того, что холод волнами покидал его тело.

— Надо бы чай поставить, — сказал вслух Громов, но продолжал сидеть перед открытой дверцей печки на поваленной табуретке, и тревожные мысли не уходили от него.