«Степь зовет»

Степь зовет (fb2) - Степь зовет (пер. Рива Рувимовна Рубина,Т Лурье-Грибова) (Степь зовет - 1) 1303K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Нотэ Лурье

Нотэ Лурье Степь зовет

Москва

«Художественная литература»

1977

Первый большой роман молодого писателя, давший ему путевку в советскую литературу, посвящен теме коллективизации в еврейской деревне (такие существовали в родном писателю Гуляй-Польском районе Запорожской области). Роман многократно переиздавался на идише, русском и украинском языках, автора называли «еврейским Шолоховым», он был принят в Союз Советских Писателей и принимал участие в Первом Съезде ССП.

Часть первая

Перевод Т. Лурье-Грибовой

1

Шефтл Кобылец, яростно щелкая в воздухе кнутом, погонял своих буланых. Телега с грохотом неслась мимо веселокутского баштана, поднимая густую теплую пыль с разбитой за день колесами и скотом дороги.

Над буйно зеленевшим баштаном, тянувшимся до самых гуляйпольских могилок, уже садилось, разливаясь оранжевым заревом, раскаленное солнце. Вдоль дороги, мерно покачиваясь, вздыхали, перешептывались длинные, заостренные листья кукурузы и желтые венцы подсолнухов, широким кольцом опоясавшие баштан.

Шефтл Кобылец, широко расставив ноги, сидел на жидкой охапке соломы, подскакивая на каждой кочке вместе с тележной осью.

Искоса поглядывая на баштан черными, как смородина, глазами, он то и дело шмыгал носом и огорченно сплевывал сквозь зубы.

— Везет же людям! Какие подсолнухи вымахали!.. Но-о!..

Он все оглядывался на ряды подсолнухов и щурил левый глаз, точно подсчитывал, сколько же это семечек чистым весом соберет со своих десятин Веселокутский колхоз.

— А, на что оно мне сдалось! Все равно не мое… Куды, курносые!

Шефтл возвращался из Веселого Кута. Он изъездил село вдоль и поперек, думал нанять одного двух подручных на время уборки. Пришлось уехать ни с чем, и сейчас он срывал сердце на лошадях за то, что гонял их без толку.

— Айда! — кричал он, нахлестывая вожжами лошадиные шеи. — Куды?! Чтоб им сгореть вместе с их подсолнухами, из-за них и работника не наймешь… Но-о, курносые! Но-о!..

С тучей пыли он влетел на плотину и пустил лошадей мелкой рысью.

Внизу мутной зыбью подрагивал ставок, чуть дальше чернели в огненном небе редкие купы камышей. Возле них, склонившись над водой, стояла девушка. Шефтл повернул туда свое скуластое небритое лицо, разглядел, что девушка не здешняя, не бурьяновская, и натянул вожжи.

Лошади пошли шагом.

Девушка стояла по щиколотки в воде и стирала кофточку. Ее зеленая юбка с захлестнутым за пояс подолом обтягивала крутые бедра и обнажала полные ноги с крепкими, круглыми икрами.

Она шлепала по воде мокрой кофточкой, ставок вокруг нее ходил ходуном, и к плотине бежали маленькие красноватые волны.

Шефтлу вдруг почудился тонкий, пряный запах зеленого луга.

За плотиной он соскочил с телеги, здоровым тумаком завернул лошадей и, подобрав вожжи, погнал их в мутную, глинистую воду. Телега передними колесами въехала в ставок. Шефтл стоял с вожжами в руках и посвистывал.

Кобылы осторожно коснулись храпами прохладной поверхности пруда, шумно выдохнули воздух из ноздрей, точно сдувая с воды невидимую пыль, и не спеша стали тянуть сквозь зубы сумрачно розовевшую воду.

А их хозяин привалился плотно сбитым плечом к грядке телеги и все посматривал прищуренным глазом в ту сторону, на камыши, где девушка полоскала кофточку. Над его низким упрямым лбом топорщилась шапка черных волос.

«Ну и девка, что тебе твой подсолнух!.. Кто она?» Он сплюнул сквозь зубы и посвистал буланым:

— Фью-у… Хлещите! Куда вас несет? — Ему хотелось подольше задержать лошадей на водопое.

Девушка разогнула спину и слегка повернула свою светловолосую голову к Шефтлу.

Теперь Шефтл открыто смотрел на нее. Девушка выпрямилась во весь рост, ее обнаженные ноги белели над водой.

«Красивая девка!»

— Пр-рр, курносые!..

«Ядреный подсолнух… Такую хоть поперек реки клади заместо гати весной…»

— Но-о, черти! Годи! — крикнул он буланым. — Годи! Передние, меньшие колеса резко взяли в сторону, вода между ними завилась водоворотом и всколыхнула вокруг мелкие волны, которые с плеском покатились к камышам, к девушке. Заметив, что она снова посмотрела на него, Шефтл торопливо расправил вожжи, на ходу лихо вскочил на телегу и с оглушительным грохотом отъехал от ставка. Он уже свернул на улицу, а ему все казалось, что девушка стоит и смотрит ему вслед.

Шефтл Кобылец уже давно подумывал о том, чтобы взять жену в дом. Помощницу. У себя на хозяйстве он был считай что один и никогда не управлялся в срок. Вечно он опаздывал сеять, потом косить, убирать хлеб с поля и молотить.

Весь вечер он слонялся по двору и ворчал на больную, сухонькую мать, которая, сгорбившись, сидела на рядне около завалинки и тихо бормотала молитву.

— Говори, что хочешь, — одному в степи не справиться. Земле нужны руки — и все тебе тут. Руки и пот нужны земле. По такой жаре зря только гонял лошадей, никто не идет. В коллективы полезли, лентяи…

— Ну, зачем ты это мне говоришь? Что с меня возьмешь? — вздохнула в ответ старуха, прервав молитву.

Шефтл присел рядом с ней на завалинку и тяжко засопел.

— Один я ничего не сделаю, хоть бы не знаю как жилился. Хоть разорвись, одному с ней не сладить, с землей.

Сегодня больше, чем когда бы то ни было, ему хотелось жаловаться, бранить мать, которая сидит у него на шее, больная, безрукая. Помощи от нее нет, так хоть выговорить ей за все — за несжатое поле, за неполадки в хозяйстве, за себя.

— Несчастная я! — плакалась старуха. — Доля моя горькая! Выходила этакого бугая, поперек себя шире, — и ни для кого у него сердца нет, все о себе…

— Да уймись ты! — Шефтл встал с завалинки и вышел за ворота.

Хутор под бледным вечерним небом лежал тихий, притаившись в темноте. Только в красном уголке слабо светились оба окошка да во дворе комнезама мелькали фигуры хуторян.

«Опять, видно, насчет коллектива, — подумал Шефтл. — Работники тоже, лентяи задрипанные! Делать им нечего, новенького захотелось».

Он сплюнул и вернулся во двор.

— Ты бы хоть переоделся, на субботу глядя. Я уже с час как свечи зажгла, — ворчала старуха. — Хоть раз в неделю помолился бы, чтоб отец-покойник не мучился в могиле… Нет, толчется, как соседский бугай, прости меня бог. Вырастила, выходила… — Старуха горько кривила запавшие губы. — Проклятье мое, почему ты не женишься? Силы, что ли, нет? Я уж отработала свое, мою каплю пота степь уже высосала. Чего тебе от меня надо? Найди себе жену — она и в поле поможет, и во дворе станет веселее…

Шефтл ничего не ответил. Ушел в глубь двора, залез в телегу и растянулся на охапке соломы.

Девушка, которую он видел под вечер у ставка, все не шла у него из головы.

«Вот такую бы в жены, — думал он. — Она права, старуха, с такой чего бы только…»

Лежа с закрытыми глазами, он стал представлять себе, что было бы, если б девушка вошла к нему в дом. Вот она в конюшне, сгребла большими вилами навоз, замешала сечку кобылам и тащит его, Шефтла, в клуню, на солому…

«К кому она приехала?» — подумал он, вылез из телеги и пошел к ставку.

Над хутором плыло голубовато-пепельное небо. На широкой извилистой улице, одной-единственной в хуторе, было тихо, пустынно. Там и сям в празднично вымытых окнах мерцали продолговатые огоньки свечей, которые набожные хуторянки зажгли в начищенных медных подсвечниках, как только на небе показались первые три звезды.

А Шефтл шел к плотине и думал о девушке и о своем хозяйстве.

«Нету рук — тогда и худоба ломаного гроша не стоит. Земле нужны руки, а в горячую пору жена тоже помощница, еще какая!»

Он снова представил себе девушку и почувствовал, как что-то в нем заклокотало, закипело, словно откуда-то изнутри пробился свежий родник, и струится, и щекочет, и радует сердце.

У плотины было тоже пустынно, сумрачно. Вечер низко стлался над ставком, вода неподвижно синела. Только в камышах нет-нет что-то булькнет и плеснется.

Девушки около камышей не было. Шефтл потоптался на берегу, зачем-то поднялся к пустому загону, потом, словно спохватившись, пошел к красному уголку при комнезаме.

Проходя мимо палисадника красного уголка, он наткнулся на Якова Оксмана.

Оксман схватил его за конец выбившейся из штанов рубахи и потащил в сторону.

— Слыхал? К нам уже прилезли… — Он испуганно оглянулся. — Опять они там со своим коллективом, а? Думают, Бурьяновка — это им Веселый Кут… Конец, богачей у нас не осталось, одни голодранцы. — Его облезлая бороденка тряслась. — Одни голодранцы… Хватит, меня и так уже ограбили, четыре подводы пшеницы вывезли, хватит… Можешь не беспокоиться, теперь возьмутся и за тебя, последнюю шкуру сдерут. Я уже кое-что слышал насчет этого. — Он закашлялся и снова опасливо оглянулся. — Потолковал бы ты с Калменом Зоготом, зашли бы с ним ко мне…

В эту минуту огонь в окнах красного уголка погас. Из хаты вышли несколько человек и, разговаривая, повернули к улице.

— Хутор не пойдет, — пришепетывая, убеждал кого-то кооператор Матус. — Бурьяновка не Ковалевск, здешних вы с места не сдвинете.

— С этим все, товарищ Матус, мы ведь уже решили. Посмотрите лучше, какая ночь, — ответил высокий девичий голос. — Ну, будьте здоровы, живите богато, а мы еще погуляем.

У Шефтла екнуло сердце. Он узнал приезжую девушку.

«Ну-ка я еще разок погляжу на нее, — подумал он и двинулся навстречу. — С кем это она идет? Похоже, что с Коплдунером. Так и есть».

Девушка была уже совсем близко. Вдруг она остановилась и пристально посмотрела на него.

— Где я тебя видела? На курсах трактористов, что ли?… А! — вспомнила она и широко улыбнулась. — Я тебя видела сегодня у ставка. — Она подошла ближе, все еще улыбаясь. — Вот у кого хорошие кони, — бросила она, полуобернувшись к Коплдунеру, и снова перевела взгляд на Шефтла. Что-то ей нравилось в этом парне. Как он тогда вскочил на телегу… Силища! Такого только расшевели — и тогда ему все нипочем… Она искоса все посматривала на его загорелое, мужественное лицо, на упрямую складку рта.

Шефтлу было приятно, что она похвалила его буланых. Незаметным движением он поправил тесноватые штаны.

— У порядочного хозяина и кони хорошие, не то что у него. — Шефтл кивнул на Коплдунера. — Постромки у у него коротки, вот что…

Шефтл снова почувствовал на себе ее взгляд.

— Пойдем. Чего ты остановилась? Пойдем, Элька! — Коплдунер настойчиво тянул девушку за руку. — Не видишь, что ли, с кем разговариваешь?

Он с досадой отвернулся и пошел тропинкой вверх по улице. Девушка, звонко рассмеявшись, догнала его. Шефтл подбежал к Якову Оксману.

— Кто это, а? — показал он вслед девушке. — Вы не знаете, кто она?

Яков Оксман махнул рукой.

— Кто? Стерва, вот кто, — бормотал он, тряся бороденкой. — Ковалевского бондаря отродье… Прислали из партии порядки наводить. Только ее не хватало!.. Слава богу, прожили жизнь без них и без ихних порядков…

Коплдунер с девушкой уже скрылись за холмиком на окраине хутора. Вскоре вдали послышалась песня.

Шефтл пустился за ними. Пройдя несколько десятков шагов, он вдруг увидел прямо перед собой свою одинокую черную тень, выругался и круто повернул к себе во двор.

— Черт ее знает, чего она таскается с ним! Тоже компанию нашла себе, голоштанного пастуха! — ворчал он, залезая в свою высокую телегу.

Долго ему не спалось этой ночью. Все что-то сосало под ложечкой, и тянуло на улицу, к камышам, к ставку…

2

Поздним вечером Настя, оксмановская батрачка, напоила у колодца лошадей и погнала их за старый общинный сад — в ночное. Выехав на луговину, она соскочила с коня, проворно стреножила всех шестерых и пустила в густой пырей.

Шесть лошадиных крупов темнели над высокой травой. Настя посмотрела по сторонам. Под кофту пробрался прохладный ветерок, холодил ложбинку меж грудей. Она накинула на плечи овчинный полушубок и поежилась.

— Будет ветер, — сказала она лошадям. — Ветер с дождем. Ну и дух же от земли… родимая ты моя…

Вокруг колыхался и шумел пырей, смешанный с желтым катраном и сладкой бабкой, тысячи зеленых и дымчатых трав цвели и благоухали, и их запах разносился над ночной степью.

— Ух ты… пахнет-то как… Мед — хоть ложкой черпай и пей… — Настя щелкнула в воздухе кнутом, сгоняя коней, и выругала хозяина: — Дохнуть не даст, чтоб ему покоя не знать… Кось-кось-кось, — подзывала она коней и смотрела на небо.

«Хмарит. Не иначе, к дождю». И опять зябко поежилась.

Поодаль, за травянистой дорожкой, окутанной синим сумраком, стоял сад, единственный яблоневый сад в Бурьяновке.

Настя сощурила узкие зеленоватые глаза и протяжно свистнула не то лошадям, не то кому-то в саду, словно ожидая, что оттуда отзовутся и выйдут к ней.

Но никто не отзывался. «Куда это Коплдунер пропал?» — с досадой подумала Настя и снова свистнула. Потом подобрала подол и пошла в сад.

Теплая светлая июльская ночь струилась над старыми, раскидистыми деревьями, колебала тяжелые лапы яблонь, гнула их к земле. В зеленом свете месяца, поблескивая свежей росой, круглились крупные яблоки, налитые густым соком бархатистые абрикосы.

Пригнувшись, Настя стала осторожно пробираться среди ветвей. Влажные яблоки ударяли ее по голове, падали и подкатывались к босым ногам. Она подняла одно, побольше, положила его за пазуху и, выпрямившись, остановилась у яблони.

Над садом всходила зеленая луна, кругом покачивались осыпанные плодами деревья. Около сторожки что-то стукнуло, — наверно, упало спелое яблоко.

Настя встрепенулась, точно ее окликнули, и, часто перебирая босыми ногами, побежала к соломенному шалашу.

— Коплдунер! Коплдунер! — звала она.

… Коплдунер появился на свет невдалеке от хутора, в Ковалевской балке.

Длинная Гинда — так прозвали его мать за длинные ноги — к тому времени уже не один год пасла деревенское стадо. Отца, Давида-хромоножку, за две недели до рождения сына насмерть зашиб конь в оксмановской конюшне. Косматый вороной жеребец лягнул его копытом в грудь, пробил ребра и положил на месте. Длинная Гинда, поддерживая рукой огромный живот, по-прежнему гонялась за коровами, вместе со своим помощником — кудлатым барбосом — сторожила стадо.

В тот день сильно парило, а к вечеру набежали тучи. Черно-серыми валами понеслись они над потемневшей степью, вмиг заволокли небо. Гинда бегом спустилась в балку, торопясь загнать стадо. Поднялся резкий, колючий ветер, свалял в клубки и понес по степи клочья сухого бурьяна и ковыля. Низко-низко нависли тучи, клубились, сталкивались, наползали друг на друга — тень ложилась на тень.

Внезапно степь полоснуло широкой красной молнией, небо треснуло, и по балке из конца в конец прокатился неистовый грохот.

Гинда упала возле стада. Она вытянулась на земле и, стиснув зубы, застонала, завыла на всю степь.

А над Ковалевской балкой, над степью, над полями хлынул частый летний ливень и пошел хлестать по пшеничным колосьям, по дну балки и по распростертой женщине. Точно бычка, родила в степи Гинда своего сына.

У Коплдунера были от рождения застужены уши, и слух у него на всю жизнь остался плохим. Говорил он оглушительно громко, словно все кругом были глухие.

— Коплдунер! — кричали ему односельчане. — Будет тебе орать! Ну и глотка, прости господи, точь-в-точь как у матери…

Длинная Гинда как родила, так и вскормила сына на выпасе, и вырастила здорового, крепкого мальчишку. Потом она умерла, оставив сыну в наследство кудлатого пса и веревочный кнут. Перешла к нему также должность деревенского пастуха, и года два он в дождь и вёдро стерег стадо в Ковалевской балке.

Нынешней весной Яков Оксман нанял его сторожить общинный сад. Сделал он это не без задней мысли.

Сад этот издавна числился при синагоге, где Яков Оксман многие годы был старостой. По должности и по доброй воле он занимался разными делами еврейской общины: пекся о том, чтобы кладбище за хутором обнесли кое-какой оградой, чтобы в синагоге не переводились свечи, чтобы на пасху добрые евреи не оставались без мацы, и надзирал за садом, из доходов которого брал он деньги на общинные нужды, неизменно жалуясь, что сад этот вконец его разоряет — столько с ним возни, столько хлопот со сторожами и всяких издержек…

Уже около года дверь в синагогу была забита. Провалилась крыша, и никто не заботился о том, чтоб ее починить. Но в саду по-старому хозяйничал Оксман: считал, что община осталась перед ним в неоплатном долгу, и решил взыскать этот долг всеми урожаями будущих лет.

Он долго раздумывал, кого бы поставить сторожем: пожалуй, лучше Коплдунера ему никого не найти. Сын его бывшего батрака, к тому же комсомолец. Так оно будет надежнее.

«Сад вернет вдесятеро. Ничего, они скоро привыкнут, и быть Якову Оксману здесь хозяином. А собаку Коплдунера надо прибрать к рукам. Пусть живет в сторожке».

Коплдунер вначале не знал, как ему быть. Вроде бы получается, что он идет в батраки к богатею, да и при синагоге, хоть и заколоченной, комсомольцу как-то не пристало работать. Но, с другой стороны, кому не надоест из ночи в ночь валяться по чужим хатам, кормиться то с одного, то с другого стола! Тут в саду сторожка, все-таки пристанище на все лето… К тому же Оксман посулил и заплатить больше, чем Коплдунер получал в пастухах.

— Я тебе худого не желаю, — уговаривал он парня. — И отца твоего, покойника, не обижал, и о тебе позабочусь. Что бы ни понадобилось — муки там, молока кринку, картошки… Яблоки, конечно, не в счет. Ну, и за лишним рублем не постою, ты меня знаешь. Словом, в обиде не останешься.

Столковавшись с Коплдунером, Оксман, очень довольный собой, говорил своей рано постаревшей жене:

— Ничего, я и с хуторянами полажу, пока еще, слава богу, они во мне нуждаются. Коплдунера я уже взял к себе: всегда лучше держать собаку при доме — не станет лаять на хозяина. Ничего, он у меня и мешки на ветряк будет таскать. Здоров, как бык, глухая дубина… Ты подбрось ему каких-нибудь обносков, для такого дела не жалко.

Яков Оксман уже не раз прикидывал, сколько будут весить яблоки нынешнего урожая и сколько он сможет за них выручить.

«Полный чердак яблок, под самую крышу… А зимой, в морозы, каждое яблоко, слава богу, на вес золота… — Он подумал о пшенице, зарытой в амбаре, и решил: — Яблоки, если их пересыпать мякиной, не погниют…»

Настя торопливо пробралась в глубь сада, с ходу заглянула в сторожку и остановилась как вкопанная, с злыми глазами.

Коплдунера не было.

С минуту она постояла, потом залезла в шалаш и легла на солому, подтянув под голые ноги подол платья. Сквозь низко свисавшие, осыпанные яблоками ветки она видела на лугу темневших в траве лошадей, но думала не о них.

«Куда же это он запропастился?»

А Коплдунер стоял с Элькой у хаты Хомы Траскуна, где она поселилась, и никак не мог уйти от нее.

Девушка говорила, немного подавшись вперед. Ее светлые волосы чуть не задевали его по лицу, они пахли свежим сеном.

— Не только Хонця виноват, ты сам виноват не меньше его. Слышал, что Матус говорил? Давно он в партии, не знаешь? — Элька взяла Коплдунера за руку. — Ваш комнезам бездельничает, а кулаки исподтишка действуют. Прошлогодние хлебозаготовки сорвали? Сорвали. А что у тебя самого получается? Нанялся в холопы к Оксману, в то время как надо строить социалистическое хозяйство. Можешь ты понять, что это значит? А потом вы взваливаете всю вину на Хонцю, и он ходит как в воду опущенный. Вместе вы давно бы уже весь хутор перепахали.

— Как же, перепашешь… — пробормотал Коплдунер. — Говорить легко, а попробуй сама навались на лемех.

На окраине хутора дружно залаяли собаки. Потом снова стало тихо.

— Сегодня ночью наши уже вышли убирать пшеницу, — вздохнула Элька и бросила взгляд в сторону Ковалевска.

«Хороша она», — подумалось Коплдунеру.

В этот вечер у него было такое чувство, словно их, его и Эльку, забросило в дикую степь, в глухую, далекую пустошь, где один колючий чертополох, без конца и без края. И они должны убрать всю сорную траву, выкорчевать ее, очистить землю…

Когда Элька скрылась во дворе, Коплдунер еще постоял немного, глядя ей вслед, потом вспомнил о саде и торопливо зашагал по улице. Не хватало только, чтобы Оксман его тут увидел!

Двором давно бездействовавшей синагоги он осторожно пробрался в сад. Кругом было тихо. Коплдунер улегся под зелеными кустами смородины и закрыл глаза. Но ему не спалось.

В самом деле-какой, к черту, из него комсомолец, если Яков Оксман над ним хозяин! Да, Оксман его хозяин, и, что бы он ни сказал, Коплдунер должен выполнять, работать на него, как работал прежде отец, чтоб этому Оксману ни жизни, ни радости!

Со стороны Ковалевской балки донесся рокот и перестук вышедших в ночную степь тракторов и жаток.

Коплдунер смотрел туда, в сторону Ковалевска, где гудели тракторы соседнего украинского колхоза.

Лежа на траве, среди кустов, он стал размышлять о том, что рассказала ему Элька: о коллективе, который они тут построят, о тракторе, который она должна достать. «Славная девушка. Сколько она тут пробудет?… Ничего, теперь мы ему покажем, Оксману, теперь мы его прижмем!»

Из степи все сильнее тянуло резким запахом бензина, заглушавшим пьянящие ароматы сада.

Старые, раскидистые деревья, усыпанные росистыми яблоками и абрикосами, колыхались в зеленоватом свете луны, тихо шелестя листвой.

Ночью ветер усилился. Деревья раскачивались из стороны в сторону. На соломенную крышу шалаша упал крупный ранет.

Настя проснулась, вышла из сторожки и поглядела кругом. Сердито выхватила из-за пазухи яблоко, посмотрела на него с досадой, словно спрашивая, зачем она согревала его, этот винно-душистый плод, у своей груди.

— Куда он ушел? — жалобно спросила Настя и впилась зубами в яблоко.

Винный сок оросил ее горячие, полные губы; она вздрогнула и посмотрела на небо.

«Ветер переменился… Не будет дождя… Ишь ты, жатки стрекочут, точно тебе кузнечики!»

Все небо было в белых пушистых облачках, ветер быстро проносил их над садом.

Настя отшвырнула надкусанное яблоко и, раскидывая босыми ногами мокрую траву, пошла к лошадям.

А отягченные плодами деревья склонялись к черной, жирной земле, а ветки сплетались, а листва шумела, шумела…

3

Хонце, председателю Бурьяновского комнезама, тоже не спалось этой ночью. Он все ворочался с боку на бок на охапке соломы у своей мазанки и кривым концом кнутовища драл жесткую черную щетину, которой обросло у него все лицо и даже сильно выдавшийся кадык.

Вечером, вернувшись из красного уголка, Хонця увидел возле своего дома Патлаха с Черного хутора. Старый пьянчуга долго вертелся около Хонциной убогой землянки, потом наконец сказал:

— Хонця, а Хонця, слышишь, как собака воет? Это, Хонця, не к добру. Мой тебе совет — поменьше путайся в эти дела, Хонця, а то худо будет. Я знаю, что говорю.

Патлах был сильно навеселе. От него так и несло сивушным перегаром. Хонця не захотел с ним разговаривать.

А теперь ему стало не по себе.

Сам бы этот пьяница сюда не притащился, не иначе как его подговорили.

Но долго он над этим не раздумывал. Его больше тревожило другое.

«Для чего они прислали сюда эту Руднер? — От обиды у него задергалось веко над вытекшим левым глазом. — Думают, сам не справлюсь? Вот так оно и получается: маешься-маешься, а потом приходит этакая деваха и морочит тебе голову — почему да отчего, да провалил хлебозаготовки, да у хуторян плохо с хлебом, а у Оксмана, мол… Ну что ж, пускай сама попробует, я и совсем могу уйти, провались оно все…»

Он метался на своей жидкой подстилке и до боли расчесывал заросшие щеки концом кнутовища.

В хуторе было тихо, пасмурно. Вдруг из-за Ковалевской балки донесся в ночной тишине тревожный гул тракторов, тот самый гул, который услышал Коплдунер в старом саду.

Хонця порывисто сел.

От ярких круглых фар ложились полосы бледного света, тянулись сюда, в хутор. Внезапно, перескочив через несколько хат, светлые полосы прильнули к Хонциной землянке.

Хонця поднялся с подстилки и словно впервые увидел свою лачужку. Подпертая с трех сторон толстыми кольями, она по самые окна вросла в землю, вот-вот провалится совсем; стены в трещинах и заплатах, в обоих крошечных оконцах не хватает стекол, из дыр торчит почернелая солома, а осевшая земляная крыша вся поросла полынью.

Вот оно, его добро, вот оно, все богатство, которое нажили четыре поколения Зеленовкеров! Стоит, как стояла полтора с лишним века, еще с екатерининских времен. Решил Довид-Бер, балаголэ из маленького местечка Балты, что под Одессой, бросить ненадежный извозный промысел, обеспечить себя и детей своих верным куском хлеба и переехал вместе с другими евреями переселенцами в таврическую степь. Трудились они не покладая рук, поднимали целину, поставили здесь свои землянки, раскорчевали заросшую густым бурьяном степь — потому и назвали свое поселение Бурьяновкой. Пахали, мотыжили, бороновали из рода в род, из поколения в поколение, и вот он, Хонця Зеленовкер, как его прадед Довид-Бер, балаголэ, живет в той же землянке и так же бедствует.

Быть может, сильнее, чем когда бы то ни было, представилась ему сейчас бесконечная нищета, в которой жили бурьяновские крестьяне, их отцы, деды и прадеды, все те, кто до последнего пота трудился на этой земле. И это здесь, в черноземных заднепровских степях, где так щедро греет солнце, так обильно поливают пашню теплые, грозовые дожди и земля так жирна, полна живительных соков — щедрый, плодородный украинский чернозем.

«На что пошел наш труд? — с горечью спрашивал себя Хонця. — На Оксманов, на Деревянко, на Березиных. Только такие и встали на ноги, нажились на чужой беде, на чужих слезах».

До революции хуторяне вечно были в долгу у казны- за хаты, за клуни, за колодцы, за пруд, за самые наделы. Долг этот переходил от дедов к отцам, от отцов к сыновьям. Сколько раз, бывало, наезжал в Бурьяновку урядник и вместе с Оксманом, со старостой, ходил по дворам, требуя уплаты недоимок. Продавали за четверть цены урожай и приплод от скота, и все равно подать оставалась невыплаченной. Тогда пристав, урядник и староста забирали в счет долга последнее, угоняли коров, разоряли жилища.

Потом пришла революция. Отменили подати и недоимки, прибавилось земли — бедняки вздохнули свободнее. Наконец-то начнется другая жизнь! Но не тут-то было. Пришли в хутора вильгельмовские солдаты, и по Мариупольскому шляху потянулись к Азовскому морю обозы с украинским хлебом и гурты скота, которые оккупанты отправляли на неметчину. Началась гражданская война, белогвардейщина, махновщина, пожары, погромы, грабежи. А потом, в двадцать первом и двадцать втором, — голод. Старый Рахмиэл еще по сей день не расплатился с Оксманом за горькую льняную макуху, которую тот доставлял в Бурьяновку из Мариуполя, — единственную пищу большинства хуторян в те годы. Для скота берегли каждый клочок соломы, повыдергали почти все стрехи, и все равно скоро в хуторе осталось всего три-четыре коровы — у того же Оксмана да у Березина.

Как был с кнутовищем в руках, Хонця вышел за калитку. Ему было невмоготу оставаться одному в своем тесном, заросшем дворе. «Заглянуть, что ли, к Хоме Траскуну. Может, еще не спит…» — подумал Хонця и пошел вверх по улице. Вот Элька его сегодня бранила, упрекала в бездеятельности. Но что мог он сделать, когда их тут всего два коммуниста на всю Бурьяновку, он да Хома, — оправдывался перед собой Хонця. Хутор только оправился после голода, советская власть помогла семенами, ссудами, во дворах замычали коровы, закудахтали куры, — вот хуторянин и держится за свое хозяйство, трясется над своим добром.

Бурьяновка лежала у подножия пологого песчаного холма. Широченная деревенская улица вилась сперва низом, потом вскидывалась на поросший чабрецом бугор на краю хутора и спускалась к выгону. Хонця шел стежкой вдоль палисадников. Ветер поддувал рубаху, подол завернулся, обнажив худое тело.

Около засохшей шелковицы напротив двора Хомы Траскуна он остановился. Здесь, подле этой шелковицы — тогда еще ее ветви были покрыты зеленой листвой — они с Хомой расстреляли махновца, который повесил брата Хомы.

В хате у Траскунов окна не светились. Хонця помедлил, окинул взглядом беленую траскуновскую мазанку, редкий заборчик вокруг двора и побрел к выгону, туда, где глухо ворочались тракторы и мелькали вспышки фар.

«Хома жалуется, что у него нет ребят. Посмотрел бы я на его хату, кабы у него была куча ребятишек, как у других! Только потому чисто и живет. А забор у него плохой, на честном слове держится. И то сказать — что ему этим забором загораживать? Не то что Оксману. У того ограда — так ограда! Доски все крашеные, подогнаны одна к другой. Ему есть что охранять от чужого глаза. Да… Один сорняк — помещиков да махновцев — выпололи, на его месте другой полез, цепкий, колючий…

Три пары лошадей стоят у Оксмана в конюшне, клуня чуть ли не больше общественного амбара, хата крыта черепицей… И ветряк у него. Трое их, три брата в округе, и у каждого по мельнице… И что же, своим трудом они все это нажили? Чужим потом. Кабы не батрацкие руки, и у них тоже ветер гулял бы под крышей. Мало сам я положил сил на оксмановскую землю? Хромоногий Давидка всю жизнь надрывался у старого козла на мельнице, а сейчас тот и сына себе приспособил, Коплдунера. Призрел сироту… Хуторяне бьются из-за куска хлеба, вот Оксман и держит их на коротком поводке…»

Хонця уже перевалил поросший чабрецом бугор на краю хутора и вышел к околице. В стороне, за оградой из сухих кизяков и кукурузных будыльев, притаился дом Юдла Пискуна. Кособокая, наполовину обмазанная глиной хибарка одним узеньким окошком смотрела на хутор, туда, где был красный уголок.

— Принесло еще и это дерьмо сюда! — пробормотал Хонця, покосившись на ограду.

На утоптанной земле выгона Хонця снова остановился. Он все поглядывал единственным глазом в сторону украинского колхоза, откуда доносился рокот машин.

«Уже работают… А наши когда еще выйдут в поле! Расползутся по степи, как муравьи, каждый к своей меже, будут рыться в земле руками, а что толку?»

На днях приезжал сюда секретарь райкома, Микола Степанович Иващенко, с которым они когда-то вместе батрачили в Ковалевске у Филиппа Деревянко, тамошнего богатея. Микола Степанович долго сидел в комнезаме, толковал с ним, а он, Хонця, отвечал ему точь-в-точь как этот бездельник Матус: «Бурьяновка не Ковалевск и не Веселый Кут. Бурьяновке мил ее бурьян, как свинье лужа, она боится нового, как летучая мышь — дневного света. Из кого мне сколотить коллектив? Из горсти старых партизан? Так ведь нет у них ни клячи, ни даже хомута исправного во дворе, хоть бери и впрягайся сам…»

«Эх, Хонця, Хонця! Постарел ты, что ли, ослаб твой революционный огонь? — с горечью выговаривал он себе. — Ведь, бывало, выводил коней из кулацких и помещичьих конюшен, раздавал беднякам, делил землю, умел драться с оружием в руках. Люди слушали тебя, доверяли. А теперь споткнулся. Обижайся не обижайся, а Микола Степанович и Элька Руднер правы: ты действительно опустил руки. Считай, что тут фронт, — и кончено. Или мы, комнезамовцы, или они, кулаки. Пора нам взяться всем вместе, да так, чтобы земля загудела!» И Хонця всем сердцем услышал голос партии, которая призывала перепахивать межи, корчевать древнюю, дикую, заглушённую бурьяном степь.

4

Юдл Пискун всего года два как осел в Бурьяновке.

Прежде он жил в Керменчуке — дальнем греческом селе, держал бакалейную лавку — и барышничал на окрестных украинских и немецких базарах.

Во время революции, когда в селах и на хуторах начались волнения, Юдл Пискун, наскоро распродав все свое добро, однажды ночью скрылся из села, оставив голый, ободранный двор на произвол судьбы. Вместе с беременной женой своей Добой он уехал к ее родителям, в далекое пограничное местечко на западе Украины.

А года два назад, осенью, когда с полей уже свезли пшеницу и овес, ссыпали в затхлые амбары и клети остатки подсолнечных семечек и сложили на чердаки желтые, огромные тыквы, Юдл Пискун и жена его Доба поздней ночью приехали с ближайшего полустанка Просяное сюда, в глухую Бурьяновку.

Поселился он на краю хутора, на склоне поросшего чабрецом бугра. Поставил себе низкую хибарку с крытым двором для скота и постепенно обнес свой двор забором из сухих будыльев и кизяка.

Первое время он всем и каждому показывал бумажку с предписанием выделить ему участок из бурьяновских земель, вместе со всеми работал в степи и заискивающе улыбался встречному и поперечному, беспокойно подмаргивая левым глазом.

— Ничего, советская власть, — повторял он, — советская власть… она всякого на ноги поставит, она знает, что делает.

Потом он почувствовал себя увереннее, чаще стал заглядывать в комнезам, в поле же показывался редко и все больше разъезжал по окрестным хуторам.

— Что мне земля! — объяснял он жене, толстой, расплывшейся Добе. — Работай да работай… это не для меня. Раньше спину не гнул, сам был хозяином, и теперь тоже найдется занятие неприбыльнее. Не дожить им…

Несколько дней назад он побывал в Блюментале — большой немецкой колонии — и приобрел там молодую гнедую кобылку. По пути из Блюменталя он завернул в районный центр Гуляйполе, где застраховал лошадь на триста рублей. Всю дорогу Юдл похлопывал кобылу по сильной шее и игриво толкал ее то носком, то каблуком. Он был в хорошем настроении, что, вообще говоря, случалось с ним не часто.

«Пятая страховка, — подсчитал он. — Тыщонка с лишком, можно сказать, в кармане. Жди, пока они напашут на тысячу! — Он глумливо осклабился. — Ничего, у меня они больше взяли, чтоб им жизни не видать».

Он пнул лошадь носком в живот и пустил ее вскачь.

«Веселей! Две с половиной сотни чистой прибыли на дороге не валяются!»

Ночью, улегшись на широкую деревянную кровать, Юдл хлопнул жену по спине и тоненько захихикал, шевеля черными усиками.

— Справляемся понемножку, а? Придвинься-ка поближе… Нет, паши с ними землю, хи-хи…

Чуть рассвело, Юдл верхом на купленной кобыле погнал в Святодуховку, на воскресный базар.

Продав гнедую за три сотни бывалому барышнику, он на том же базаре за сорок рублей купил дряхлую клячу той же масти.

В Бурьяновку он возвращался уже под вечер. На костлявой спине старой клячи было жестко сидеть, трясло, Юдл в кровь стер себе зад.

— Околела бы тут, на дороге, так нет… — выходил он из себя. — У-у, шкура!.. Больше пяти дней ты у меня не протянешь, будь ты проклята! — И коротким обрезанным сапожком злобно ткнул ее под селезенку.

Гнедая коротко заржала.

Кругом в поволоке летних сумерек колыхались поля созревающей пшеницы, мигали синие глазки васильков, шелестел пырей, далеко-далеко простиралась степь с ее колосьями, цветами и травами, за которыми не видать было ни межей, ни дорог.

Гнедая рысила по пыльному шляху, раздувала ноздри и время от времени тихо ржала, отзываясь на голоса далекого табуна, на запах конского щавеля и на пинки седока.

Подскакивая на остром лошадином хребте, Юдл погрузился в невеселое раздумье.

«Коллектив… Все Хонця мутит, чтоб ему провалиться. Э, ничего они со мной не сделают…»

Он снова саданул кобылу в живот, и она пошла спотыкающимся галопом.

Этой ночью, когда Хонця стоял на выгоне, гнедая, страшно отощавшая, ковыляла среди перевернутых пустых яслей. Она часто опускала большую, мосластую голову, тыкалась мордой в сухой кизяк, в котором копошились черные жучки, обнюхивала его дрожащими, липкими ноздрями и, прихрамывая, переходила на другое место.

Еле перебирая ногами, она доплелась до пустого корыта. Ее желтые зубы бессильно стучали по сухому дереву, черная нижняя губа моталась, как тряпка. Так она стояла довольно долго, пока не задремала.

Вдали, в полувысохшем заболоченном ставке, заквакали лягушки; их унылые голоса тоскливо отдавались во всех закоулках ночного хутора. Гнедая тяжело тряхнула костлявой головой и пустила сквозь зубы вязкую струйку слюны.

Кваканье лягушек, должно быть, напомнило ей о зеленых ночах, о запахе чабреца на травянистом лугу, о ячменной соломе и отрубях. Она шумно вздохнула, понюхала вокруг, но не нашла ни травинки, ни соломинки.

И вдруг до ее слуха донесся странный рокот и стук. Гнедая вздрогнула всем телом, шарахнулась от корыта и наставила уши.

Вместе с тарахтением жаток из ночной степи несся аромат скошенных колосьев и свежей травы. По черной губе кобылы потекла слюна, живот еще больше запал. Острый запах сжатых колосьев и конского щавеля сводил ее с ума.

Гнедая тяжело мотнула головой и пустилась вскачь по конюшне. Она металась среди пустых яслей, била задними копытами глиняные стены и отчаянно, жалобно ржала.

Лежа на своей широкой деревянной кровати, Юдл Пискун услышал грохот в конюшне. Он поспешно сунул голые ноги в сапоги с низкими, широкими голенищами и без штанов, в одних полосатых подштанниках, накинув на плечи бурку, вышел в сени. Там он зажег жестяной фонарь и отворил дверь в конюшню.

Гнедая повернула голову, избоченилась и с коротким приветственным ржанием побрела к Юдлу. Дрожащими голодными ноздрями она обнюхала полы его бурки, словно надеялась найти там горстку овса, клочок свежей травы или хотя бы сухого бурьяна, влажным языком лизнула хозяину руку и снова тихо, сдавленно заржала.

Юдл, в бурке и полосатых подштанниках, исподлобья, прищуренным глазом, смотрел на кобылу.

— Все еще не окочурилась? Будь ты проклята! — Он сплюнул, прикусил нижними зубами кончик тонкого уса и ткнул гнедую кулаком под морду. — Холера сопатая! — прошипел он.

Гнедая слегка отодвинулась, глаза ее помутнели и наполнились слезами. Потом она опять шагнула к Юдлу, шумно задышала. Вытянув шею и шаря по земле передним копытом, она пыталась достать хозяина языком.

Юдл Пискун неторопливо отошел в сторону, поднял с земли увесистый кол, служивший засовом, и, примерившись, с размаху саданул кобылу по животу.

— Куды, стерва, куды прешь, провалиться тебе! Кожа да кости, а никак не околеет, душу выматывает…

Все эти дни у него было неспокойно на сердце. Он не находил себе ни места, ни дела, все наведывался в конюшню с надеждой, что кляча уже околела. Мало ли что может случиться, а она, падаль этакая, все жива да жива, прямо хоть плачь… Он ее придушил бы, но у прежней, у пегой, остался след, и он чуть не попался. Юдл закусил ус, пригнувшись, метнулся за гнедой и опять ударил ее колом по брюху, по самому чувствительному месту.

Кобыла судорожно затряслась, нелепо брыкнула задними ногами и упала на бок, вытянув худую шею.

— Сил моих нет… — тяжело сопел Юдл, подтягивая подштанники, сползавшие с худого, волосатого живота. — Вставай, ты! — Он ткнул носком в лошадиный бок. — Подымайся, падло!

Гнедая с жалобным стоном задрала голову. Прямо над ней свешивались со стропил свежие лошадиные кожи с отрезанными хвостами…

Хонця в последний раз посмотрел на степь и, сжимая в руке кнутовище, медленно повернул к хутору. Тракторы ушли в лощину, вся степь погрузилась во тьму. Сухо шуршали колосья, набегая на бурьяновские взгорки.

У ограды, со всех сторон окружавшей двор Юдла Пискуна, Хонця внезапно остановился. Оттуда доносился странный шум.

Хонця с минуту стоял, прислушиваясь, потом вошел во двор. Он обогнул низенькую мазанку, которая смотрела на улицу одним-единственным узеньким окошком, пряча остальные на задворках. Двор кругом зарос кустиками горькой полыни, цеплявшейся за Хонцины голые ноги.

Шум доносился из конюшни, пристроенной впритык к дому.

Хонця подошел к запертой двери и приложил ухо к щелке между досками.

В конюшне кто-то глухо храпел и бился.

Под самой стрехой было узкое оконце — глазок. Ухватившись за скобу, Хонця подтянулся и заглянул внутрь.

Посреди конюшни с здоровенным колом в руках метался Юдл. Он был похож на большого черного петуха. Вдруг, не выпуская из рук дубинки, он повернулся к наружной двери, точно почувствовал на себе чужой взгляд. В конюшне тотчас стало темно.

Хонця соскочил на землю и постучал. Никто не откликнулся. Через минуту из мазанки показался Юдл. Став на высокий порог, он оперся затылком о притолоку.

— Ты что, заблудился или ко мне таки завернул? — спросил Юдл, беспокойно косясь на Хонцю.

— Что это у тебя там? — Хонця показал кнутовищем на конюшню.

— А, гори она огнем! — неожиданно раскричался Юдл. — Целую ночь стучит и стучит. Я вхожу, а кобыла лежит вся мокрая. Ласка ее донимает. Повадилась ласка в сарай! Замучила кобылу… Я уж тут ее гонял, гонял…

Напав на эту выдумку, Юдл приободрился, подошел к Хонце и взялся за кнутовище.

— Ну? Холодновато, а, Хонця? — спросил он вкрадчиво, поежившись. — Заходи, согреешься, пропустим по капельке, а? — Он доверительно подался к Хонце. — Нет? Вашему брату нельзя? Ну, на нет и суда нет. Ты мне только скажи: будет коллектив или нет? Смотри же, меня в первую голову… Что это я хотел сказать… Оксман захапал сад, а мы молчим? Возьмись за это, Хонця, возьмись как следует. — И он подмигнул левым глазом.

Ничего не ответив, Хонця выдернул из его рук кнутовище и ушел.

«Не нравится мне этот тип. Всегда у него все на запоре, окна занавешены, — размышлял он, идя по улице. — Хитрая душонка! Что-то больно часто меняет он лошадей. Думает, это прежнее время, когда он мухлевал на конских ярмарках. Врешь! Может, кто и не знает, но я — то помню… Мне ты зубы не заговаривай… Посадили тебя на землю — работай, сукин сын! Работай, как все, и не валяй дурака… Ласка к нему повадилась… Надо все-таки наведаться сюда ночью, так это, без стука в дверь, да посмотреть, что там за ласка у него в конюшне…»

Когда Хонця ушел, Юдл еще потоптался по двору, потом выглянул в огород. Со стороны Ковалевска слышался далекий гул.

Юдл вернулся во двор.

«Чего он приплелся? Ночью и то лезут…»

Юдла внезапно охватил панический страх. Зачем он его отпустил, Хонцю? Нельзя было отпускать, надо было затащить в дом… Куда он сейчас пошел? Куда?…

Кругом стояла глубокая тьма, какая бывает перед рассветом. На низком, тусклом небе одна за другой меркли звезды, закрывались, как чашечки цветов перед дождем…

5

Элька поднялась рано, только выгнали стадо на пастбище. Жена Хомы Траскуна Катерина была сильно не в духе, проходила мимо, не поднимая глаз, молчала. Нарочито мешкая, развела она огонь, замешала болтушку, ни разу не оглянувшись на Эльку, будто той и не было здесь. Элька, словно не замечая, помогла прибрать во дворе, подмела перед порогом, у завалинки. Ночь она провела неспокойно. Ей все представлялась запруда и тот черноглазый парень, который поил у ставка лошадей, а потом повстречался ей у красного уголка.

«Что он тогда сказал?» — пыталась она вспомнить и не могла.

Катерина подошла к ней и молча поставила на завалинку глиняную чашку с болтушкой. Элька вымыла у колодца руки, наспех поела и, забежав на минуту к Хонце, отправилась в Санжаровку, в сельсовет. На хуторе перекликались поздние петухи. Свежий ветер шаловливо ерошил волосы, ласкал щеки, шею, бодрил кровь. Широким, гибким шагом Элька поднималась вверх по холмистой дороге.

По склону холма протянулись ряды молодой кукурузы. Узенькие кукурузные полосы и затравеневшие межи кругом исчертили степь. На ходу Элька сорвала длинную метелку кукурузы и отмахивалась ею от степных оводов, садившихся на загорелые плечи. Внизу, у подножия холма, сидел на корточках хуторянин и старательно выдергивал сорняки, глушившие молодые побеги.

«Ковыряется в земле руками, — подумала Элька, — ногтями роет ее. Кажется, это Шия Кукуй?»

Она откинула назад светлые волосы и легко сбежала по откосу.

— С добрым утром! — громко поздоровалась она. — Работаем?

Кукуй, худой пожилой мужик, посмотрел снизу вверх на Эльку и, кряхтя, распрямил спину.

— Э-эх! Работаем-то работаем, а что толку? Кусок хлеба да фунт лиха, а по правде — одно только лихо и есть. Вот так, как видите, от зари до зари…

Он поднялся с корточек, и стало видно его изможденное лицо, обросшее рыжей клочковатой бородой, с впалыми щеками, будто этот человек никогда в жизни не наедался досыта.

— И сколько же вы успеваете за день? — спросила Элька.

— Кто его знает… День на день не приходится. — Шия поскреб затылок черными от земли пальцами и окинул взглядом узкую полоску кукурузы. — Рядов девять можно выполоть, только бы сил в руках хватило.

— То-то, в руках… А машины на что?

— А-а! Что машины! — лениво ответил Шия. — Нам наших рук не жалко. И опять-таки где ее взять, эту машину?

— Где взять? — быстро переспросила Элька. — А Ковалевск? А Веселый Кут? До каких же пор вы так и будете копаться — каждый сам по себе? Ведь одной машиной можно всю эту кукурузу, и вашу и всю, за два дня…

— Так разве я один? — словно оправдывался тот. — Весь хутор так…

Он вытащил из-за пояса тощий мешочек с махоркой и закурил.

Элька подошла ближе.

— Сегодня у нас собрание насчет коллектива, — сказала она. — И о машинах разговор будет… Приходите!

— Придем, послушаем. Мы уж тут с Микитой толковали. — Он снова присел на корточки и ухватился за бодяк, бормоча: — Пока что надо работать. Попотели на чужого дядю, чтоб ему…

По всему склону холма растет бурьяновская кукуруза. Одна полоса отделена от другой затравеневшей межой. Ранней весной, как только отсеялись, Шия Кукуй поставил у своей полосы суковатый колышек, чтобы не спутать с соседней.

Несколько недель спустя Шия Кукуй с больной женой и тремя дочерьми — все, как одна, огненно-рыжие, щеки в крупных веснушках — вышли с зарею в поле полоть кукурузу. Отыскали свою полосу, отмеченную колышком, и вся семья рассыпалась между рядами.

Кукуруза густо заросла крапивой, лебедой и черным пасленом.

Кончили полоть только поздно вечером, еле управились.

— Ну, теперь можно ждать доброго урожая, — говорил Шия Кукуй жене и дочерям, улыбаясь запекшимися губами.

И вот два дня назад Шия с женой наведались в степь посмотреть на свою кукурузу.

— Что это?! — закричал он вдруг не своим голосом. — Вся кукуруза пошла в ствол! Бодяками заглушило!

— Ой, господи боже ты мой! — причитала жена, разгребая трясущимися руками сорняки. — Все как есть заглушило, пшонки совсем никудышные, горе ты мое…

Шия Кукуй, растерянный, подавленный, продирался сквозь заросли чертополоха и не мог понять, откуда его столько взялось.

— Мы пололи не нашу кукурузу! — воскликнула жена, оглядевшись. — Не на этом месте мы пололи, горе ты мое, на чужой полосе работали!

Шия Кукуй растерянно топтался на меже.

— Тише, не галди! Вот же наш колышек, не видишь, что ли? Наша это. Мало ли что заросло, на то она и трава, чтоб расти!

— Мозги у тебя заросли! Ты погляди вон на те початки, — показала жена на соседние полосы. — Там где-то мы работали, на чужих, подавиться бы им этой кукурузой.

Скоро Шия Кукуй и сам убедился, что кто-то снял колышек с его межи и поставил на свою, а потом, когда они очистили поле, переставил обратно на его, Кукуеву, межу.

Под вечер, валясь с ног от усталости, хотя выполоть удалось лишь небольшую часть сорняков, Шия Кукуй поплелся домой. По пути он увидел Шефтла Кобыльца, который копался на своем участке по другую сторону дороги.

Шия подошел к нему.

— Дай закурить, — попросил он. — Уморился. Дергаешь, дергаешь, трудишь руки, черт бы побрал такую работу… Может, и правду она говорит, чтоб машинами… Да… Дай, говорю, на цигарку, ну!..

— Какие машины? Кто говорит? — спросил Шефтл, не поднимая головы.

— Погоди, дай сперва закурить. — Шия нетерпеливо перебирал пальцами, точно уже свертывал цигарку.

Шефтл хотел было сделать вид, что не слышит, но, поняв, что тот не отстанет, сунул руку в карман штанов. Пальцы его ощупали тугой мешочек с махоркой.

— Нету… ей-богу, нету. Позабыл взять. А ты раскроши калачиков — ей-богу, не хуже махорки… Так что ты там говорил насчет машин, а?

— Брешешь, — сказал Шия Кукуй, похлопав его по оттопыренному карману. — Брешешь. Дай, не томи, сердце заходится, ну…

Шефтл отвел его руку и недовольно сплюнул сквозь зубы.

— Да нету же, чудила! Неужели бы я тебе щепоточку махорки пожалел? Давай нарвем калачиков, меня тоже потянуло.

Хоть Шия Кукуй был старше лет на восемнадцать — двадцать, Шефтл говорил ему «ты», как почти всем односельчанам.

Оба сорвали на обочине дороги по горстке сухих листочков, растерли между пальцами и свернули по толстой цигарке.

— Глотку дерет, — сказал Шия, закашлявшись.

— Ничего, оно здоровее… Ну, давай досказывай, что ты там хотел.

— Да так… Это она тут… Ну, та, что из Ковалевска… И собою ничего, бойкая девка, худого не скажешь. Проходила тут спозаранок, на Санжаровку, видно. Она и говорила, чтоб машинами, дескать…

Он вздохнул, закашлялся еще сильнее и пошел своей дорогой.

— Ты ее видел? В Санжаровку шла, говоришь? — кричал Шефтл вслед.

Шия не отзывался.

С минуту Шефтл смотрел ему в спину, потом повернул на свою полосу.

«Время терпит, — подумал он. — Можно еще пополоть, успеется».

Он так бодро взялся за работу, точно только-только вышел в поле. Между тем солнце уже почти село. Над тускнеющей степью трещали кузнечики.

Элька поднималась в гору. На участке Шии Кукуя уже никого не было. Дорога перед ней была пуста, — видимо, хуторяне кончили работу. Элька ускорила шаг.

Внезапно мимо нее со свистом пролетел камень. Элька вздрогнула и остановилась. Из кукурузы выбежал запыхавшийся Шефтл, громко тюкая вслед улепетывавшему суслику.

У дороги суслик немного помедлил, вытянув мягкую шею и уставившись на Эльку живыми глазками, потом проворно юркнул в сторону.

— Куды, стервец? Чтоб тебя задавило.

Увидев девушку, Шефтл осекся. Он сразу узнал Эльку.

— Что случилось? — спросила Элька, глядя на него немного насмешливо и как будто обрадовавшись.

— Суслики… зараза на них… хлеб травят… — отвечал он, тяжело дыша.

— А я было подумала, что ты это в меня, — сказала девушка, чуть-чуть улыбаясь.

Шефтл смутился, отвел глаза в сторону.

— Суслики… — повторил он, разводя руками. — Расплодились — и делай что хочешь. Гоняю их, гоняю, а им хоть бы что!

— Ну конечно, — с мягким упреком заметила девушка, — кто же так травит сусликов? Ты их только вспугиваешь и перегоняешь со своего поля на чужое.

— Лучше, что ли, гнать их с чужого поля на свое? — неуклюже пошутил Шефтл. Оттого, что она обращалась к нему на «ты», он почувствовал себя немного увереннее.

— Да это ведь одно и то же. Если травить — так сразу, по всей степи, сообща.

— Ну, не знаю… С какой это радости стану я хлопотать о других? Обо мне ни у кого голова не болит… Вы не в хутор? — спросил он, совсем осмелев. — Я вас сейчас догоню, только сапку возьму.

Отойдя шагов на десять, Элька вынула маленький зеленый гребешок и поспешно причесала разлетевшиеся светлые волосы.

Шефтл скоро догнал ее и, с сапкой в руке, молча пошел рядом. Он и рад был бы завести разговор, но как-то ничего не приходило в голову.

Элька тоже некоторое время молчала, ждала, чтобы заговорил парень. Потом не вытерпела и начала первая:

— Так вот, надо взяться за это дело всем вместе.

— Э… вместе… — нехотя буркнул Шефтл.

— Как раз сегодня у нас собрание, мы организуем колхоз, получим машины — тебе такие и не снились…

— Кто их знает, эти ваши колхозы… Темное дело. — И Шефтл решительно взмахнул в воздухе сапкой, словно говоря: «Довольно об этом».

Но Элька только пуще разгорячилась.

— Вот-вот, оттого-то и расплодились у нас суслики! Ты их сам и расплодил. Они губят твой хлеб, и знаешь ли ты, что ты больше работаешь на них, чем на себя? Да, да, запомни мои слова! Я тебе плохого не желаю… ведь правда? Один ты от них не избавишься. Вывести их можно только всем хутором, так, чтобы были и машины и химия… Ты что на меня уставился? — спросила она задорно, откидывая со лба волосы. — Скажешь, не так?

Шефтл пожал плечами.

— Откуда мне знать!

— Так и только так. Один ты все равно не добьешься толку. Послушай… Выбрал бы ты время и съездил в Ковалевский колхоз, посмотрел бы…

Они уже перешли вершину бугра и спускались мягкой, пыльной дорогой по косогору. Элька все говорила, поминутно оглядываясь на Шефтла. Девушка сама не могла понять, почему она столько говорит, почему ей так хочется привлечь на свою сторону этого черноволосого, черноглазого парня, который смирно идет рядом, но, видно, не торопится соглашаться с нею. А Шефтл молча думал о своем и не смел поднять глаз на Эльку.

«Ах ты, подсолнух ты золотой…» Ему вспомнился ставок, их первая встреча у плотины, и он невольно заулыбался.

— Ты что смеешься? — спросила Элька, внимательно посмотрев на него умными, ясными глазами.

— Да ничего… Как бы нас стадо не нагнало, пойдем скорее, — уклонился Шефтл от ответа, и они торопливо зашагали вниз по косогору.

6

Красный уголок — небольшая комната с низким бревенчатым потолком — был переполнен хуторянами. Сидели на длинных дубовых скамьях, на подоконниках, дымили в распахнутые окна и вполголоса переговаривались друг с другом.

За сколоченным из досок голым столом сидела Элька и, разговаривая с Коплдунером, в то же время внимательно прислушивалась к людскому гомону.

«Пора, — решила она. — Языки развязались, можно ехать дальше».

Она поднялась. Гомон тотчас стал глуше.

— Ч-шш! Будет тебе! — буркнул Шия Кукуй, толкнув Микиту Друяна, который сидел рядом и показывал пальцем на Эльку.

Микита притих, смущенно поглаживая густые усы.

Элька с минуту постояла молча, ждала, пока не перестанет браниться с соседом «Баламут» — так прозвали в хуторе Риклиса, который всюду совал свой нос, — потом обратилась к Онуфрию Омельченко:

— Так сколько пудов снимаете вы с десятины?

Все посмотрели в угол, где сидел Онуфрий. Он всегда держался в стороне, был не из говорливых. Подняв на Эльку кроткие голубые глаза, он тихо ответил:

— Мабуть, пудов з двадцять…

— А вы? — спросила Элька Шию Кукуя. Тот почесал затылок и хрипло закашлялся.

— Примерно столько же, а может, и меньше будет. Все ждали, что вот-вот она спросит еще кого-нибудь, и каждый думал, что обратится именно к нему.

— Вот видите! — воскликнула Элька, резким движением откидывая докучливую прядь. — А знаете вы, сколько снимают в Ковалевске или в Санжаровке? Как раз сегодня я там была… — Она сделала паузу, потом добавила не то с удовольствием, не то с укоризной: — Девяносто пудов с десятины, девяносто пудов!

По комнате пронесся сдержанный шум, словно листья зашуршали под ветром.

— Девяносто пудов? Быть не может!

— Да нет, верно, я точно знаю…

— Ну, а хоть бы и так, — угрюмо проворчал Шефтл, стоявший у двери. — Хоть бы и девяносто, так не мои ведь. Лучше уж девятнадцать, да свои…

— Девяносто пудов…

— И чего нас равнять? — поднявшись со скамьи, сказал Шия Кукуй. — Мало ли что. Есть и такие, что похуже моего живут. У одного каша с маслом, а у другого кукиш с маком. Мало ли что…

— Я и не равняю, — быстро ответила Элька. — В чем вас равнять? У них хлеб, у вас лебеда, что правда, то правда. Но давайте подумаем вместе… Почему это им положено больше, чем вам? Почему ковалевские получают девяносто пудов с десятины, а Шия Кукуй или Онуфрий Омельченко — двадцать? Дожди прошли и тут и там. Земля та же самая. Тот же чернозем, ну и солнце как будто и у вас и у них одинаковое, и те же ветры дуют — ведь оттуда сюда рукой подать. Почему же все-таки им положено больше? Они будут сыты весь нынешний год, будут есть белый хлеб, школу выстроят для ребят, мельницу. Овец вон заводят, электричество собираются провести. А у вас? У вас хлеба не хватает до нового года, ячменные лепешки едите да мамалыгу. Так давайте подумаем, хуторяне! Может, все-таки и вам положено жить по-другому?

Хуторяне поднимались с лавок, теснились все ближе к Эльке, жарко дышали.

— Давайте возьмем Онуфрия Омельченко. Нынешний урожай, говорит он, даст ему по двадцать с десятины. Работал он на совесть, верно? Если не так, возьмем другого…

— Да нет, ни к чему!..

— Старательный мужик!

— Днюет и ночует в поле…

Онуфрий сидел с опущенной головой и медленно расчесывал пятерней густую седоватую бороду. Ему очень понравилось, что Элька начала разговор с него.

— Вот и скажите: может Онуфрий Омельченко сам-один добиться лучшей жизни? Я считаю — нет. Хотя бы потому, что нет у него ничего, хотя бы потому, что он в кабале у кулака, у того же Якова Оксмана. А Шия Кукуй? То же самое. Роется в земле голыми руками, а много ли наживешь такой работой? Верно, товарищ Кукуй?

— Что ж, это верно, работать нечем, — задумчиво ответил Шия. — Машин у меня нету, не то что у тех…

— Я думаю, что Шия Кукуй правильно сказал, товарищи. — Эльке самой понравилось, как складно все это у нее получается. Она выпустила фитиль в лампе, и садившееся пламя ярко засияло. — В Ковалевске, — продолжала она, — в колхозе «Нове життя», работают машины, а у Шия Кукуя одни голые руки. Там и пар подняли в срок, в срок посеяли, вот уже и хлеб убирают, а мы хотим, чтобы Шия Кукуй, или Онуфрий Омельченко, или… — она запнулась, позабыв, как зовут хуторянина, которого хотела назвать, — или вот он, — показала она на Калмена Зогота, — чтобы они, работая в одиночку, тоже получили по девяносто пудов с десятины? Нет, таких чудес не бывает. Правильно я говорю?

— Верно! — кивали головой хуторяне.

— Правильно!

— Что это она все Кукуй да Кукуй? У меня не лучше.

— А у меня? Одно горе…

— Тогда что же остается делать?… Прошу, перестаньте вы курить! — неожиданно резко крикнула Элька, повернувшись к окнам, но тотчас овладела собой. — Перед нами, товарищи мои дорогие, одна дорога, — продолжала она ровным голосом. — Прямая, широкая, та, про которую говорил нам Ленин. Та самая, что у ваших соседей, в Ковалевске…

В комнате опять зашумели. Элька села и наклонилась к Хонце.

— Который здесь Оксман?

— Его нет. Что ему тут делать?

— И Березина нет? — Нету.

— А кто вон тот? — Элька показала краешком глаза на мелкорослого хуторянина с черными усиками над заячьей губой, который сидел на передней скамье и угодливо смотрел ей в рот.

— Юдл Пискун, — прошептал Хонця, поморщившись. — Смотри, каким беднячком прикидывается… Я тебе про него говорил, про кобылу, не помнишь?

Элька с минуту присматривалась к Юдлу, словно хотела получше его запомнить.

«С чего это она? — подумал Юдл, беспокойно заерзав на лавке. — О чем она спросила Хонцю? — Он дернул зубами тонкий ус. — Ишь ты, буркалы вылепила… Черт меня дернул сесть прямо против нее, чтоб ей ослепнуть…»

От двери, расталкивая хуторян, пробирался вперед Шефтл Кобылец. На нем была чисто выстиранная ситцевая рубаха, его смородиново-черные глаза улыбались озорно и немного смущенно.

— Я тут хотел… Я хочу спросить… — проговорил он, запинаясь, но глядя прямо в глаза девушке.

— Тише, товарищи! — Элька постучала по столу, потом быстро пригладила волосы. — Тише! Шефтл Кобылец… так, кажется? Просим сюда, поближе.

Шефтл подошел и оперся ладонью о стол.

— Я вот что хотел… Ну хорошо, там у них, в Ковалевске, в колхозе, машины и все такое… а что толку, раз это не ихнее? Люди говорят — все равно заберут. Я и спрашиваю: на кой… к чему нам эта канитель? Дали бы нам машины, а работали бы мы, как раньше, на себя — это я понимаю, это дело. Тогда бы… ого! — И он рубанул воздух ладонью, как тогда, на дороге, сапкой.

У Эльки упало сердце, ей уже показалось, что все собрание стало на сторону Шефтла. Но тут к столу подскочил Димитриос Триандалис, единственный грек на этом хуторе.

— Для себя! Брать, хватать — это ты умеешь, больше ты ничего не умеешь! — Смуглое лицо его налилось кровью. — А наша партия не об одном только Кобыльце заботится.

— Смотри-ка, и он туда же — «наша партия». Ты будто пока не партийный? — бросил кто-то ехидно.

— Все равно скажу — наша партия: я партизаном был! — крикнул Триандалис, стукнув кулаком по столу. — Партия думает о нас, о бедняках, а Шефтл Кобылец думает об одном себе. А мы тут что? Последние люди, грязь под ногами?

— Хотел бы я знать, что ты с машиной будешь делать? Тискать ее по ночам заместо бабы?

— Я тебе потискаю! — огрызнулся Триандалис.

— Ша! — поднялся с места Калмен Зогот. — Машины всем нужны.

— Никакого «всем»! — вспыхнул Триандалис. — Одним комнезамовцам — и баста.

— Комнезамовцам!

— Тише, вы!

— Тише! Хватит!

Элька отошла немного в сторону и смотрела на разгорячившихся хуторян. «Славно! — думала она. — Значит, взяло за живое».

Наконец она подняла руку.

Стало тихо.

— Товарищи хуторяне, — начала она спокойно и решительно, — я вижу, большинство за коллектив, за то, чтобы работать сообща. Мы организуем коллектив, и он будет не хуже, чем в других деревнях. Но теперь такой вопрос: если Оксман или Березин захотят вступить в коллектив…

— Еще чего!

— К черту!

— На погосте им место!

— Поцарствовали!

— Кланялись им, хватит!

Элька весело хлопнула ладонью по столу.

— Значит, ни Оксмана и ни Березина мы в коллектив не пустим? Правильно, товарищи, правильно! А теперь пусть останутся те, кто за коллектив, — сейчас мы начнем первое собрание.

Элька тотчас почувствовала, что поторопилась, что-то упустила. Хуторяне поднимались с мест и, не оглядываясь на Эльку, словно надеясь, что так их не заметят, один за другим пробирались к выходу. Несколько человек остановились было у порога. Казалось, они колеблются: выйти ли, остаться ли, туда или сюда? Почему-то Эльке вспомнились камыши у пруда. Только тронь их, легонечко потяни — и они качнутся к тебе. Она хотела что-то сказать, но было поздно. Уже вышел Шефтл Кобылец, за ним Калмен Зогот, а следом почти все хуторяне.

— Поживем — увидим, не горит, — донесся из-за окна голос Калмена Зогота.

В красном уголке на опустевших, раздвинутых скамьях остались сидеть бывшие партизаны — Хонця, Хома Траскун, Димитриос Триандалис. В стороне стояли Шия Кукуй и Онуфрий Омельченко.

Коплдунер говорил что-то Эльке, но она не слушала.

«Провалилась! — думала она. — И сама виновата, сама виновата. Надо было сразу же ответить Шефтлу Кобыльцу, а я… Растерялась, упустила минуту… Обрадовалась, что Триандалис бросился на выручку… Хороший мужик, но тоже загибает…»

— Ну что ж, — она задумчиво посмотрела на Коплдунера и спустила фитиль в лампе. Стекло сильно закоптилось. — Начнем, пожалуй?

Наутро весь хутор знал, что в Бурьяновке организован колхоз из пяти хозяйств и что председателем выбрали Хонцю.

7

Третий день над Ковалевскими и веселокутскими полями разносился рокот тракторов и наводил тоску и тревогу на бурьяновцев.

Как всегда в эту пору, хуторяне плакались друг другу, что нечем убирать хлеб. Жаток на весь хутор раз-два — и обчелся, хоть убирай пшеницу по всей степи вручную или опять отдавай треть урожая Оксману. А пшеница уже осыпается под ветром.

С самого утра палило солнце, жгло и сушило пыльно-желтую степь; глиняные стены мазанок трескались от жары, как корка каравая у нерадивой хозяйки.

К вечеру край неба занялся огнем, солнце сквозь густую завесу рыжей пыли, поднятой на косогоре табуном, казалось багровым. Вдалеке, за Ковалевской рощей, разливалось алое озеро, верхушки деревьев купались в пламени, а стволы в просветах были угольно-черные, — казалось, роща горит. Потом зарево побледнело, словно подернулось пеплом, — над хутором опускался теплый летний вечер.

На улицу выбежали собаки и с визгом и тявканьем пустились навстречу пылящему табуну. Следом за собаками вышли из дворов хозяева. Они шагали не спеша, каждый держал в руках вытертые веревочные путы, концы которых были заброшены за плечо или шею.

Додя Бурлак шел стороной, по травянистой обочине. Миновало два дня с того вечера, как созвали сход, и все это время Додя томился и грыз себя.

«Терять мне нечего, — повторял он себе, должно быть, в десятый раз. — Ну с чем, с чем я выйду в поле? Бог с ними, пускай уж сообща, лишь бы убрали и твою горстку хлеба. Может, она и права, вместе так вместе…»

Тут он вспомнил о том, что рассказывал Симха Березин, — будто в коллективах черт знает что вытворяют над бабами… «А как же, заодно и жену сдавай им в аренду, — говорил Березин, с усмешкой разглаживая волнистую, сытую бороду. — Они ее живо приспособят, порожняком ходить не будет. Хорошее дело коллектив, одно удовольствие, если кто понимает… Там у них уже полным-полно байстрюков».

Додя Бурлак и верил и не верил. И все-таки ни на минуту не переставал думать о «них», о коллективе. Некуда деваться, некуда. Один он не вытянет, и опять придется идти на поклон к Оксману или к Березину — занимать косу, каток или хомут вместе с кобылой…

Около загона было людно. Хуторяне с веревками и руках медленно прогуливались вдоль изгороди, присаживались на перекладины и неторопливо, со смаком сворачивали толстенные махорочные цигарки.

Босой, в короткой красной безрукавке, быстрым шагом подошел к загону Димитриос Триандалис.

— Люди, колос шумит… По всей степи шумит…

Он тяжело дышал и вытирал вспотевшее лицо.

Хуторяне нехотя слезли с перекладин и окружили Димитриоса.

Чуть поодаль, на большом белом камне возле общественного амбара, сидел Симха Березин. Тут же Риклис рассказывал что-то про Шию Кукуя и его жену трем пожилым хуторянам, которые покатывались со смеху.

Симха Березин задумчиво смотрел на амбар.

«Странное дело, — думал он, — давно уже отправили письмо — и как в воду кануло. Куда Оксман смотрит? Если не уберут Хонцю, Оксмана же первого и прижмут. Я что… Про меня они и не думают», — успокаивал себя Симха.

Он посмотрел на амбар, и на лице его появилась довольная усмешка.

Вместительное деревянное строение, выкрашенное красной краской, местами уже облупившейся, стояло на больших белых камнях. Из года в год хутор ссыпал сюда семенную пшеницу и ячмень. Прежде тут хозяйничал Оксман, он был старостой и ключи хранил у себя. Яков Оксман знал в амбаре каждый закоулок, каждый сучок на дощатых стенах. Когда-то он велел прорубить в переднем сусеке изрядную дыру в полу, чтобы время от времени освежать воздух. Обычно же она была заткнута хорошо пригнанным кляпом.

Теперь ключи от амбара были у председателя ком-незама, у Хонци. В прошлом году, когда пришло время ссыпать семенную пшеницу в закрома, Оксман молча перетаскал свои мешки с подводы в амбар и высыпал зерно тут же, за дверью, в первый сусек, где был забит кляп. Вслед за Оксманом в тот же угол стали ссыпать зерно и другие хуторяне.

Тогда Яков Оксман ни о чем худом не думал. Но как-то, некоторое время спустя, он вспомнил про отдушину в полу. Его даже в жар бросило, когда он подумал об этом. Теперь эти пуды пшеницы были у него в руках… Сам он, однако, никогда в жизни не решился бы что-либо предпринять и однажды, так, мимоходом, обиняками, рассказал об этой дыре Симхе.

Через несколько дней, темной ночью, Симха Березин осторожно подлез под амбар. Улица была пустынна. Симха долго пыхтел, лежа на боку и нащупывая место, где должна была быть отдушина. Наконец он его отыскал, кое-как вытолкнул затычку и почувствовал, как по его лицу, застревая в густой бороде, запрыгали, заскользили зерна. Должно быть, кляп стал в дыре боком, так что образовалась узкая щель, сквозь которую понемногу, но безостановочно просачивалось зерно.

Наутро Симха загнал под амбар, благо он был через Дорогу, своих кур и уток, и они, приохотившись к зерну, которое текло да текло себе потихоньку, паслись там целыми днями.

Куры жирели, прибавляли в весе, и Симха Березин понимал, что зерно у Хонци в амбаре все убывает и убывает.

Время от времени, проходя мимо, Симха останавливался у загона, присаживался на камень и, будто бы выковыривая из ноги занозу, с довольной усмешкой поглядывал, как куры клюют зерно.

«Ничего, пускай отъедаются, не чужая это пшеничка, есть там и моя доля, — говорил он себе. — А зерна утекло уже порядочно. Пожалуй, хватит…»

Выждав еще немного, Симха рассказал Оксману, что вот, дескать, ходил он к загону, искал свою пеструю несушку и нашел ее вовсе под амбаром.

— А под амбаром, — говорил он, сокрушенно качая головой, — сыплется в углу зерно, сыплется и сыплется… Должно быть, пудов пятьдесят ушло. — И Симха испуганно округлил глаза и губы. — Нет, вы только подумайте, сколько это времени зерно все течет, и куры его клюют…

Оксман подумал, что, должно быть, не только куры клюют эту пшеницу, и на миг подосадовал:

— Пятьдесят пудов… не больше, Симха? Ай-ай-ай! Ну что ж, если заметят нехватку… если заметят нехватку… ключи-то у Хонци!

— Может статься, он сам выдернул затычку, — задумчиво произнес Симха.

— И таскает зерно, — подхватил Оксман.

— Да, это наверняка его работа. Еще бы, известный ворюга!

— Ворюга, бандит с большой дороги, — поддакивал Оксман. — Нельзя об этом молчать… А что, если мы сейчас заткнем дыру, — помолчав, предложил он, — заткнем и потребуем перевесить зерно? При мне, бывало, и фунта не пропадет. Да, тут мы их прижмем.

Письмо в районный комитет партии Симха Березин и Яков Оксман составили вместе. Начиналось оно так:

«Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер, наш бурьяновский председатель, ворует зерно, поскольку у него имеются ключи от общественного амбара. При Оксмане был порядок, а при Хонце порядок такой, что он ворует общественное зерно и продает на базаре…»

И в конце подписались: «Комнезамовцы».

«Пора бы, давно пора быть ответу из райкома, а там молчат, и Хонця уже наступает на пятки», — вот о чем думал Симха Березин, сидя на камне у амбара.

Димитриос Триандалис все еще кричал, размахивая руками.

Симха встал и подошел поближе.

— Чего ему надо? Опять на бедность просит?

— Ах ты дурноед! — взвился Триандалис. — А кто на твое пузо работал, собака? — кричал он, брызгая слюной и наступая на Березина.

— Дай ему, Димитриос, дай ему! По зубам его! — хохотали хуторяне.

— Так его, сучье племя! По рылу съезди, по рылу!

— Под вздох, Триандалис, под вздох двинь! — все громче кричали хуторяне, словно давно дожидались случая намять Березину бока.

Триандалис стоял против Березина, пригнув голову и тяжело сопя. Наконец он плюнул и отвернулся.

— Смердит, падло!

Хуторяне оглушительно захохотали.

— Годи! Расходился тоже, — сердито проговорил Шефтл Кобылец, подходя. — Симха твой хлеб не жрет, на твоих конях не пашет…

— Не лезь, Шефтл, — отозвался Микита Друян, соскакивая с изгороди. — Дай ему березинских коней, тогда и говори «годи».

— И так обобрали, дочиста ограбили, — проворчал Симха Березин.

— Он свое добро сам наживал, — не уступал Шефтл, — чужого не брал. Что его, то его, трудом нажито.

— Трудом! — насмешливо повторил Микита. — Я труда положил побольше, чем он, — Микита махнул веревкой на Березина, — побольше, чем он с Оксманом вместе, а у меня и вил порядочных нет.

— Чего ты ко мне привязался? Что вы все тявкаете на меня, как собаки? — бормотал Березин, растерянно мигая. — Ваше за мной не пропадало, наоборот…

— Еще и наоборот? К чертовой матери! Нажил я у тебя хоть ржавый шкворень, а? — крикнул Триандалис.

Жеребята в загоне терлись боками об огрызенные мшистые бревна загородки, кусали друг друга и ржали, точно просясь наружу, на улицу, в вольную степь.

Одна сторона загона была загорожена длинной съемной жердью. Подошел Юдл Пискун и присел на конец перекладины.

— Работал я или нет? — все еще кипятился Триандалис. — Пахал у Оксмана или нет, дышло ему в бок? А есть у меня хоть своя коса?…

Березин плюнул ему под ноги.

— Тьфу! И не надоест им слушать этого грека!

— А если грек, так и слушать его нечего? — неодобрительно промолвил Калмен Зогот.

— Ну и идите, идите к нему в коллектив! — огрызнулся Симха Березин. — На него идите работать! А я уж кое-как справлюсь. Обойдется без вашей милости.

— А куда же еще? В коллектив и пойдут! — вызывающе крикнул Триандалис. — А, братцы? Чего же это вы? Скажите!

Хуторяне сразу стихли и, будто не слыша, молча свертывали цигарки.

— Слухайте, хозяин, — поманил Симху к себе Друян. Симха Березин разгладил густую, волнистую бороду

и не торопясь подошел к Миките.

— Ты меня?

Микита глубоко затянулся, потом выдохнул прямо Березину в лицо.

— Сколько вам лет, а, Симха?

— Хе-хе! Пятьдесят пятый пошел… А что?

— Пятьдесят пятый? Ай-ай-ай! А говорят, будто индюки до таких лет не доживают…

Хуторяне покатились со смеху.

— Подожди, ты и до этих лет не доживешь… — злобно отозвался Березин.

Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту увидел, что к загону приближается Хонця, и отошел в сторону.

«Тут как тут, одноглазый пес! С ним лучше не связываться».

Риклис тоже заметил Хонцю и выскочил вперед.

— Э-эй! Здорово, председатель!

— Сейчас с ним не шути: голова! — заметил кто-то.

— Еще бы, целых два мужичка под началом! — ехидно усмехнулся Риклис.

Хонця слегка сдвинул брови, но ничего не ответил, оперся спиной на изгородь и стал аккуратно свертывать козью ножку.

— Ты побольше, побольше махорки сыпь, небось колхозное куришь, не свое, — не унимался Риклис.

__ Ну чего пристал к человеку? — с досадой промолвил Микита Друян и, отодвинув Риклиса плечом, подошел к Хонце. — Что скажешь, председатель?

— А то скажу, что зерно сыплется. — Хонця затянулся и выпустил изо рта целое облако дыма. — Не расходитесь, разговор будет.

Хуторяне глухо загудели, точно стадо быков перед грозой. Озабоченно нахмурились бородатые лица, заскорузлые пальцы потянулись к затылкам; кто-то гулко закашлялся, поперхнувшись дымом.

— Опять сход? — раздался пронзительный голос Риклиса.

— Сход, — сдержанно подтвердил Хонця. — Сейчас и начнем… Ага, вон и она идет, наша уполномоченная…

Элька была уже около загона. Она быстро шла, чуть наклонив голову и приглаживая на ходу растрепавшиеся волосы. Увидев ее, Шефтл сделал несколько шагов вперед, потом остановился и так и остался стоять, глядя на Эльку влажными горячими глазами, безотчетно теребя ворот распахнувшейся рубахи. Элька перехватила его взгляд и чуть усмехнулась. «Так, так, голубчик! Ну, подожди, сейчас я тебе задам! Прямо с тебя таки и начну…»

Она подошла к Хонце, взялась рукой за изгородь. Толпа выжидающе смолкла.

— Тут у вас собрался весь хутор, вижу я, — свободно сказала Элька, словно не замечая настороженного молчания. — Вот и хорошо, сейчас и потолкуем на воле. А то давеча вы как сорвались, я уж подумала, не от лампы ли угорели…

В толпе прокатился смущенный хохоток.

— Так вот, товарищи мои дорогие, послушайте-ка, что я вам скажу. Позавчера Шефтл Кобылец, — я его, кажется, тут видела, — сказал: дайте нам, дескать, машины, а работать хотим по-старому. Ну, и как же это он себе представляет? Надеется купить трактор и утюжить им свои три полоски в трех концах степи? Да он и молотилки не осилит. Сами подумайте: кому попали бы тракторы? Кулакам, конечно. Дай волю такому Оксману — он и впрямь купил бы трактор и окончательно задавил того же Кобыльца или Калмена Зогота… О чем вы думаете?

Элька с минуту замолчала, перевела дыхание. Сгрудившиеся вокруг нее хуторяне ответили ей дружным вздохом.

Юдл Пискун воровски оглянулся и пересел поближе к жерди, которая запирала выход из загона.

«Вот тебе и на! Что за народ! — Он со злостью покусывал кончик уса. — Дурачье, безмозглая скотина! Уже разинули рты, уставились, как на солнце, чтобы им ослепнуть…»

Элька снова говорила, а хуторяне внимательно слушали.

— Ну хорошо, у тебя есть пара добрых коней, и сам черт тебе не брат. — Элька искоса глянула на Шефтла, тот ответил взглядом в упор, сердитым и обиженным. — А что, если завтра у тебя пала лошадь? — продолжала Элька, хотя в душе ей было неприятно указывать на него пальцем. — Или неурожай? Тогда ты конченый человек. Разве вы не видели, как хороший, крепкий хозяин за один неурожайный год прогорал дотла и должен был идти батрачить на другого, на кулака? Вот и выходит, с какой стороны ни возьми, надо работать сообща. Выгоднее! В коллективе человеку не дадут упасть, государство не даст… Поэтому я вас призываю, хуторяне, бедняки и середняки…

— Черта с два ты тут будешь командовать! Сперва я тебе глотку перерву! — с остервенением прошептал Юдл и, скрипнув зубами, толкнул перекладину.

Как только перекладина упала, жеребята метнулись в открывшийся выход. Высоко подбрасывая задние ноги, они с радостным ржанием поскакали по хутору. Вслед за жеребятами, толкая друг друга и отчаянно крича, кинулись хуторяне.

— Куды? Куды, проклятые?! — кричали они, разбегаясь по хутору с путами в руках.

В одну минуту площадка около загона опустела. Элька стояла, полуоткрыв рот, растерянно опустив руки. Возле нее остался один Хонця.

Сбычив голову, к ним подошел Юдл Пискун, поковырял носком короткого сапожка засохший кизяк.

— Вы бы с ними по-другому. С ними не так надо разговаривать. Сами видите.

Элька не ответила.

«Кто мог выпустить жеребят?» — думал Хонця, искоса посмотрев на Юдла. Почему-то вспомнилось, как он черным петухом прыгал ночью в конюшне.

— Пойдем, — упавшим голосом позвала его Элька. — Я зайду за Матусом и Хомой, а ты сходи за Коплдунером. Надо собрать коммунистов.

Над хутором стлалось пасмурное небо. Во всех концах раздавался заливистый собачий лай: чертыхаясь на чем свет стоит, хуторяне гонялись за жеребятами.

8

Юдл перескочил канаву и торопливо зашагал по тропинке у самых палисадников. Время от времени он больно прикусывал кончик уса, свисавший над раздвоенной губой.

«Как же, дам я ей в руки вожжи и кнут! Пока жив, на мне она ездить не будет!» И злобно щерил мелкие белые зубы, снова и снова представляя себе, как растерянно смотрела Элька вслед убегавшим хуторянам.

На полдороге он перестал усмехаться и пошел еще быстрее. Ему вспомнилось, что уже несколько дней он не осматривал свой заветный стог, бог знает, что там творится… И какого черта его угораздило сунуть этакую прорву денег в пшеницу! Закопал в землю целый капитал, а кто его знает, как оно еще обернется… Он снова прихватил зубами волосок и больно дернул его…

Свернув в свой двор, он обогнул конюшню, где томилась взаперти издыхающая от голода кляча, и вышел на задворки. Там, у клуни, стоял стог ячменной соломы. Он повертелся около стога, обнюхал его вокруг, по-звериному втягивая воздух ноздрями, — не несет ли от соломы прелью? — потом пошел в хату.

В низкой, полутемной комнате стоял крепкий запах навоза и кислого теста. В углу, на соломе, громко сопя и бормоча что-то, возился девятилетний Иоська, единственный сын Пискунов. Заслышав на пороге шаги отца, он вздрогнул всем телом и затих. На разъехавшейся деревянной кровати, задвинутой за перегородку, сонно поднялась Доба в широком полурасстегнутом платье, надетом на голое тело. Бросив взгляд на мужа, она снова опустилась на кровать.

— Юдл, это ты?

Юдл вытащил из-под грузного тела жены старую бурку, которую он привез еще с польской границы, и стал завешивать узкое оконце, выходившее на хутор, к красному уголку.

Как раз в эту минуту из обоих окон красного уголка брызнул яркий свет, и Юдлу показалось, будто оттуда кто-то заглянул к нему в полузанавешенное оконце. Он поспешно опустил бурку и соскочил с табурета. Немного постоял в темноте, потом зажег семилинейную лампу и тяжелым железным ломом задвинул изнутри дверь во двор.

Доба ворочалась на постели. Запах кизяка и всходившей опары щекотал ей ноздри, она то и дело посматривала на мужа.

— Ну, долго ты там? Иоська, а ну-ка, выскочи на минуту в сени… Иди, иди…

Юдл присел на край кровати и, задрав ногу, стал стаскивать сапог.

— Где это ты ходил целый день? — Доба придвинулась к мужу, прилегла к его спине.

Юдл посмотрел в окно. Сквозь щель в бурке пробивалась узкая полоса света. Он сидел, полураздетый, и смотрел. Каждый вечер они собираются там и говорят, говорят — о хуторских делах, о племенном быке и о том, что будет дальше… И он туда заходит, орет и бранится вместе со всеми… Чего ему трусить? На лбу у него ничего не написано. Мужик как мужик, не хуже других, может, еще и получше. Кто его тут знает, кто помнит о старых его делишках? С бурьяновскимн он никогда дел не имел, Керменчук далеко… Один Оксман, — так тот небось сам рад хоть под воду спрятаться. А ему, Юдлу, бояться нечего, у него переселенческий ордер, все честь по чести. Сама власть дала, чего уж тут…

Но стоит ему уйти из красного уголка, как эти огоньки в окнах жгут его сердце. Ему чудится, что, когда он уходит, свет за окнами становится ярче и только сейчас начинается главное. Не о быках они уже толкуют, а о нем, о Юдле…

«Кой черт дернул меня сдвинуть перекладину! — Теперь он уже бранил себя. — Взялся на свою голову! Эта девка и так уж что-то косо на меня посматривает… Не Хонця ли ей накапал, чтоб им сгореть всем вместе, жить не дают…»

За спиной нетерпеливо задвигалась Доба.

__ Ну, что ты там? — сонно пробормотала она.

Она не замечала ни полосы света в окне, ни страха в глазах у Юдла, голос ее звучал мягко, расслабленно.

— Иосенька, что ж ты не выйдешь в сени? Иосенька…

— Не пойду, — хлипая носом, отозвался Иоська. — Все равно не пойду! Пускай он мне даст гнедую…

Три дня назад пионерский отряд решил взять шефство над лошадьми. Каждый пионер обещал хорошенько выходить своего коня к уборке.

В тот вечер, вернувшись домой, Иоська долго толкался около запертой конюшни, потом подбежал к отцу.

— Тато, я выгоню кобылу в ночное, — объявил он. — Сегодня все пионеры выгонят коней в балку, я тоже хочу.

— Пошел ты знаешь куда! — прошипел Юдл. — Нечего в конюхи наниматься!

Немного погодя он подозвал его, усадил рядом с собой на завалинке и сказал, гладя мальчика по нечесаной голове:

— Нельзя. Ты сам посуди — она у нас больная, парша у нее. Ну-ка, покажи руки… Не смей даже и близко подходить к конюшне!

— Все пионеры выгоняют, все будут пасти, — бубнил Иоська. — Я тогда и вовсе в отряд не пойду, если без кобылы…

— Пойдешь, пойдешь!

— А вот и не пойду… И все равно…

— Что?

Иоська отодвинулся.

— Она пить хочет, — умоляюще сказал он. — Я бы ее хоть напоил… Дай ключ, я ее только на ставок сведу… И та кобыла, пегая, тоже у нас издохла, и тоже ты меня не пускал…

Юдл тогда не выдержал и дал мальчишке затрещину.

С тех пор Иоська ходил надутый и не переставал строить планы, как бы это, назло отцу, выпустить гнедую в балку.

Час назад мимо их хаты проскакали пионеры к Ковалевской балке. Иоська прижался носом к окну, смотрел, как взвиваются из-под копыт и стелются по земле барашки пыли…

— Все равно я скажу в отряде… Выпущу ее — и все… Пусть знает… — обиженно твердил он матери.

Вконец расстроенный, он слонялся по комнате, расшвырял по полу солому, ворчал и думал про себя: «Почему у всех кони здоровые, а у нас, сколько он ни приводил, все подыхают? Он злой, — подумал мальчик об отце, — злой и жадный, жалеет горстку овса, потому они у нас и подыхают. Даже к конюшне не подпускает, такой жадный…» Поглощенный своими мыслями, он даже не слышал толком, о чем говорит ему мать.

Юдл поднялся и тяжелым шагом подошел к сыну.

— Иди, иди, погуляй, — сказал он тихо. — Нечего киснуть дома. Ну-ка, на одной ноге, живо! Забеги в красный уголок, узнай, что там слышно…

Иоська не отвечал.

— Я с кем говорю? Живо сбегай. Сбегай в комнезам, послушай, что говорят… Ну!

Иоська прижался к стене.

— Не пойду… Все пионеры в балке, а я… Все равно расскажу…

Юдл прикусил тонкую бахромку усов, глаза колюче блеснули…

— Иоська!

На задворках, за тыльным окном, послышались осторожные шаги. Кто-то крался к двери. Юдл отскочил от сына, бросился к кровати.

— Доба!

Доба, одернув широкое помятое платье, неохотно встала, подошла к окну и приподняла уголок занавески.

— Смотри-ка, Яков Оксман… Юдл, я тебя прошу, поговори ты с ним по-людски. Я тебя прошу… Бросьте вы ваши свары, слышишь, Юдл?

Шумно дыша, она пошла к кровати.

9

Юдл Пискун и Яков Оксман издавна были не в ладах.

Началось это из-за ведра рыбы, еще в те времена, когда Яков Оксман гуртами закупал коров на окрестных базарах и перепродавал их в Мариуполе.

Однажды, уже к концу торгового дня, Яков Оксман повстречал на мариупольском базаре Юдла Пискуна. Юдл к тому времени тоже распродал десятка два коров и собирался в обратный путь, в Керменчук, где они с женой тогда жили. Яков Оксман решил ехать через Керменчук: хоть и лишних две-три версты, зато вдвоем веселее…

Они выехали уже за полдень. Оба сидели, развалясь в своих высоких телегах, пощелкивали бичами. У того и другого были засунуты за голенища толстые пачки ассигнаций, барыш ударял им в голову, как хмель, и они дружно подбадривали коней, точно стараясь обогнать друг друга.

Телеги были нагружены тяжелой кладью, обвязанной мокрыми рогожами, которые пахли рыбой. Хозяева везли с базара свежих лещей и судаков.

К вечеру, когда впереди показался Блюменталь, кони начали уставать. Телеги медленно сползли в блюментальскую балку и свернули к полузаваленному колодцу.

Вверх по склону тянулись блюментальские баштаны; среди густой листвы и змеистых плетей холодно поблескивали твердокожие полосатые арбузы, откуда-то сверху пахло спелыми дынями.

Выше по склону, посреди баштана, стоял соломенный шалаш.

Юдл Пискун и Яков Оксман замешали, каждый в своем корытце, сечку лошадям, спутали им передние ноги, а сами поднялись в шалаш, где решили переночевать.

Среди ночи Юдл вдруг проснулся, точно его кто-то толкнул, и, стараясь унять дрожь в коленях, выскользнул из шалаша.

Кругом темной водой стояла теплая безлунная августовская ночь. Юдл щурил глаза, вытягивал шею, но ничего не видел. Было только слышно, как на баштане сухо шелестят листья и арбузные плети да где-то внизу лошади похрустывают сеном и взмахивают хвостами.

Крадучись в темноте, Юдл спустился по канаве к лошадям. С минуту он стоял в нерешительности. Неподалеку чернели обе телеги, выставив вперед длинные дышла. Юдл нашарил рукой ведро, присел на корточки и оглянулся на шалаш.

На баштане было тихо.

В темноте трудно было распознать, которая телега его, которая Оксмана.

«Вон тот, должно быть, Оксманов воз…»

На карачках он подобрался к телеге, торопливо нагреб из-под рогожи полное ведро рыбы и высыпал в другую телегу. Дрожащими руками подоткнул рогожи, потом на цыпочках, поминутно пригибаясь к земле и оглядываясь, точно за ним кто-то гнался, пошел обратно на баштан.

«Ничего, Оксман от этого не обеднеет», — бормотал он про себя.

С рассветом проснулся Яков Оксман. На Юдла снова напал страх. А вдруг Оксман ночью не спал, вдруг догадался, что Юдл стащил у него ведро рыбы? Но Оксман ничего не говорил.

«Провались он! Не надо было связываться с этакой гнидой. Стоило из-за такой малости руки марать! — грыз себя Юдл, спускаясь вместе с Оксманом к лошадям. — Ведь наверняка углядит, черт глазастый».

Над балкой поднимался молочно-белый туман, оставляя на траве росистый след.

Стали запрягать лошадей. Юдл осмотрел сбрую, потом полез под рогожу за кнутом. Внезапно он подскочил, как ошпаренный. Рыбы в телеге убавилось.

Юдл кинулся к возу Оксмана, заглянул под рогожу, и глаза у него налились кровью.

«Так, — сказал он себе, сжимая в руках кнутовище. — Так. Он, стало быть, решил меня перехитрить. Я у него — одно ведро, а он у меня — два, подавиться ему не сходя с места».

Не говоря ни слова, он подскочил к Оксману, который, стоя к нему спиной, хлопотал возле своей упряжки, и изо всех сил вытянул его кнутом по веснушчатой потылице.

Через Керменчук Яков Оксман уже не поехал и вернулся в Бурьяновку сильно удрученный и озадаченный: он никак не мог понять, кто это мог подбросить ведро рыбы к нему в телегу…

С тех пор Яков Оксман и Юдл Пискун были сильно не в ладах. Но в последнее время, когда все пошло вверх дном, Яков Оксман не раз подумывал, что пора бы им с Юдлом кое о чем потолковать.

«Плут, мошенник, но, что ни говори, хозяин. Все-таки не чета этим голоштанникам».

… У порога Оксман замешкался, в комнату вошел мелкими шажками, точно ступал по льду и боялся поскользнуться.

— Я первый к тебе пришел, — сказал старик, зябко поводя плечами и щуря влажные глаза, так что трудно было понять, то ли он улыбается, то ли вот-вот заплачет.

«Черт тебя сюда принес, — подумал Юдл, бросив взгляд на окно. — Оксмана мне еще не хватало!»

Он молча передвинул скамью от стола к задней стене. Оксман сел и лиловыми пальцами погладил себя по острым коленям.

— Никто не видел, как вы сюда шли? — угрюмо спросил Юдл.

— Боишься? — Оксман горько усмехнулся. — Никто, Юдка. Никто не видел, как Яков Оксман шел к тебе… Эх-эх-эх! Был Оксман старостой в Бурьяновке, а теперь он в Бурьяновке волком стал. Всех кормил, все жрали его хлеб, а теперь Оксман сорная трава в поле… — Его тощая седая бороденка жалко затряслась. — Хонця, Хонця пьет мою кровь! Все они разбойники… — Он устало покачал головой, — Никто, Юдка, никто не видал… Только, Юдка, оба мы построились на льду, а лед уже трещит… Сам знаешь, что тут говорить, что говорить…

Юдл его не слушал. Он с беспокойством поглядывал на Иоську.

Иоська лежал животом на столе и жидкой зеленой краской выводил буквы на длинной мятой бумажной полосе. Конец бумаги, весь в зеленых потеках, свисал чуть не до пола.

«Только коллективным трудом бедняки и середняки победят нужду и…»

Юдл бережно поднял бумагу.

— Гляди, все измарал! Сел бы как человек…

С Санжаровских холмов неожиданно налетел ветер, хлестнул пылью по окнам.

— Ветер… Опять ветер… — Оксман застегнул потертый пиджак, подошел к окошку. — Не иначе, кара господня. Гневается всевышний, — качал он головой. — Слышишь? А ты его пускаешь к ним! — показал он на Иоську.

Юдл бросил взгляд на бурку, и ему снова почудилось, что огни в красном уголке загорелись ярче.

— Завесь получше окна! — крикнул он Добе. — Разлеглась как корова! Возьми мешок или одеялом завесь…

— Слыхал? — Оксман поманил его к себе. — Там у них сейчас это… как его, партийное… Что делать? Что я один могу? Да и стар я стал, Юдл, а надо сейчас, сейчас… Ну и ветер!.. А они все сидят. — Он махнул рукой в сторону красного уголка.

Юдл подмигнул Оксману. Они вышли в темную боковушку возле сеней — там тоже сильно пахло кислым тестом.

— Юдка, что делать с ветряком, скажи? Прямо ума не приложу…

— Плохо, реб Янкл, погано! Плакал ваш ветряк.

— Так как же?

— А так. Просто-напросто: стоп — и готово. Жилы на шее у Оксмана вздулись и еще больше посинели.

— Стоп, говоришь?… Отцовская мельница… И он тоже, значит, ставил дом на льду, и его добро тоже в яму? Все перевернулось, все прахом идет… Ты думаешь, это надолго?

За стеной выл ветер, налетал, бился об окна так, что стекла дребезжали.

— Нет, это ненадолго, — пробормотал Оксман. — Чем чернее туча, тем скорее проходит…

Но про себя он думал по-другому.

Яков Оксман зорко приглядывался к тому, что творится кругом. Он видел, что фундамент подрыт со всех сторон, что уже одна за другой рушатся стены, и, тоскуя всей душой по старой, крепкой, хозяйской жизни, чувствовал, что, должно быть, ее уже не вернуть. А расставаться с ней не хотелось, ох как не хотелось…

Новый порыв ветра заставил его прийти в себя. Он потер лоб рукой, точно припоминая что-то.

— Забыл поставить подпорки в саду… Такой ветер, а ветки не подвязаны. Что делать с садом, а, Юдка?

— Стрясти! — с неожиданным азартом прошептал Юдл. — Чего вы ждете? Стрясите яблоки. Слышите? Половину перетащите ко мне в клуню, у меня будет цело…

Оксман пристально посмотрел на него.

— Скажи мне, Юдл, ты таки совсем не боишься?

— Я? Чего мне бояться?

— Ой, Юдл, Юдл! Смотри! Если будет коллектив, хлебнешь и ты горя…

— Я?! — Юдл вскочил. — Скорее они у меня заплачут…

Он беспокойно повертелся по клетушке, потом вдруг вытащил из коробка спичку, зажег и наклонился к Оксману.

— Вот так…

— Ты что?

— Да ничего… — И крутнул спичку пальцами, погасил. — Ничего… Огонек — хорошее дело. Вот в успеновском коллективе, к примеру, помните?

Оксман теребил жидкую бородку. Он и хотел что-то сказать и боялся чего-то — того ли, что в нем самом шевелилось, другого ли… Сейчас больше всего хотелось Оксману убраться отсюда. Он наскоро попрощался и пошел к двери.

— В Успеновке? — бормотал он уже на ходу. — Постой! Кто это из Успеновки работал у меня прошлым летом?

Второпях он запнулся о порог, ушиб ногу, но быстро засеменил дальше, стараясь не оглядываться на Юдла. — Вы огородами, реб Янкл, огородами… Так оно спокойнее.

Проводив Оксмана, Юдл заложил дверь ломом и вошел в комнату. В лампе выгорел керосин, и обуглившийся фитиль коптил так, что стекло стало черным.

Иоська уже спал. Бумага, на которой он писал лозунг, свалилась на пол. Юдл поднял ее, прочел и аккуратно разложил на столе, чтобы не маралась.

Загасив лампу, он улегся рядом с женой.

— Мы еще посмотрим, слышишь, Добця? Ну-ка, придвинься! Мы еще посмотрим, как оно обернется…

10

Хутор спал, а в красном уголке все еще светились окна.

Собственно, обо всем уже договорились, и Хонця готовился идти в Ковалевск просить, чтобы колхоз «Нове життя» передал на время трактор бурьяновскому коллективу. Но напоследок снова разгорелся спор о жеребятах. Матус, заведующий кооперативной лавкой, присланный в Бурьяновку год назад, шагал из угла в угол и раздраженно говорил:

— По-вашему, если польет дождь, тоже кулаки будут виноваты, так, что ли?

Глупости! — сердито отозвалась Элька. — При чем тут дождь? А жеребята сами из загона не выскочили, их кто-то нарочно выпустил, чтобы сорвать собрание.

— Только так, — поддержал ее Хонця.

— Так это или не так, мы все равно не узнаем. «А главное — вот я вам что скажу, ну, провели бы этот сход, ну, и что? Вы думаете, народ так и повалил бы в колхоз? Тоже мне колхоз, курам на смех! Что у вас есть, какая база?

— Вот же Хонця идет за трактором.

— Еще вопрос, получит ли он его, — это раз. А второе: опять-таки, что из того, если даже будет трактор? Все равно такой мужик, как, к примеру, Калмен Зогот, не пойдет к вам в колхоз. Простой расчет: у него пара коней, лобогрейка, охота была делиться с голодранцем вроде Коплдунера…

— Ну, ты полегче! — заметил Хома Траскун.

— Я ему не в обиду, а для примера. Сами видите, не то что Калмен Зогот, — даже Микита Друян, Додя Бурлак и те не идут, потому что хоть паршивенькое хозяйство, да свое, и дарить его никому не интересно. Другое дело, будь у нас колхоз как в Ковалевске. В такой бы каждый с милой душой. А тут… Когда даже у самого председателя хата разваливается… Кто с ним будет считаться, с таким председателем? Курам на смех!

— Послушай, — Хонцина колючая бородка угрожающе встопорщилась, — шел бы ты лучше в свою лавку, подмокшими спичками да прелой махоркой торговать… Интересно, зачем ты в партию вступил?

— Не зря к нему Симха Березин подлаживается, — вставил Хома, зевнув в кулак.

Матус вспыхнул, как охапка сухой соломы.

— Я за Перекоп воевал! Я докажу, у меня документы есть! Нечего пороть горячку, никто не знает нашего мужика лучше, чем я. Мужик любит…

Коплдунер сидел бок о бок с Элькой. Вид у него был горделивый. Шутка ли, его, комсомольца, позвали наравне с коммунистами решать важные вопросы. В памяти вставал тот вечер, когда Элька появилась здесь в первый раз и он до поздней ночи гулял с ней по улице, и чувствовал, что в хуторе стало веселее… Но с той минуты, как Матус назвал его голодранцем, Коплдунер помрачнел, все искал случая похлеще ему ответить — и не решался. Наконец он не выдержал.

— Я хочу сказать… — Элька ободряюще кивнула ему головой. — Может, Матус и воевал за Перекоп, я не знаю. Но Хонця правильно про него сказал, я согласен. Пускай я голодранец…

— Обиделся!

— Подождите, Матус, вы уж тут много наговорили…

— Пускай я голодранец, но руки у меня есть? Руки у меня есть, я спрашиваю? На кулака я работал? Так почему я не могу работать на колхоз?

Элька встала и с улыбкой тронула его за плечо.

— Тише, Коплдунер, стекла вылетят. Вот видите, — она повернулась к Магусу, — в два раза моложе, а сознательности у него больше, чем у вас. У нас есть руки и у нас есть головы, дорогой товарищ. И наше пролетарское государство нам поможет. Наконец, я не понимаю: вы против постановления райкома? Чего вы хотите?

— Да ничего я не хочу! Ты меня не пугай, я тоже знаю постановления райкома.

— Ну и нечего переливать из пустого в порожнее!

— Я то же самое говорю.

— Тьфу! — Хонця махнул рукой и пошел к двери. Хома встал.

— Годи. Побалакали. Хонця, ни пуха тебе, ни пера! Айда до хаты, Элька, не ту песню поет наш кооператор!

Элька осталась ночевать в красном уголке. Надо было еще сегодня ознакомиться с планом бурьяновских земель, к тому же не очень хотелось идти к Траскунам. Она чувствовала, что Катерина ей не рада, косится на нее.

Когда все разошлись, Элька вынула из ящика помятый лист бумаги и стала его разглядывать. План был старый, вытертый на сгибах, усталые глаза с трудом разбирали бледные линии, крестики, точки. Девушку начало клонить ко сну.

Она отложила план и погасила лампу. В темноте стал особенно слышен вой ветра над хутором. Элька зябко повела плечами и прислонилась к окну.

„Он уже, наверно, за балкой, скоро будет в Ковалевске, — подумала она о Хонце. — Тучи… Хоть бы дождя не было…“

Всего неделя, как она оттуда, а ей кажется, что Ковалевск бог весть где, за горами, за долами, за сотни километров.

Внизу за картофельными огородами, хором заквакали лягушки, и тотчас где-то близко-близко, в кустах у самого плетня, отозвались кузнечики.

В Ковалевске уже не слышно лягушек. У плотины гудит мельница, которую колхоз поставил в нынешнем году. Шумно у плотины, где уж там услышишь лягушек…

Через улицу, как раз против красного уголка, стоит хибарка Шин Кукуя. Сбоку ее подпирает широкий корявый горбыль, чтобы осевшая глиняная стена совсем не завалилась. Сквозь черные ребра стропил сереет облачное небо.

Глаза Эльки затуманились слезами. О, с какой силой слышала она сейчас голос бурьяновской нищеты, вой стародавней глуши, несущийся над размежеванными полями! Каким жалким выглядит все это перед тем, что видится ей впереди! И словно весенний ветер врывался в ее грудь. Ах, если б сейчас собрать хуторян, она бы им показала, она бы даже Матусу показала, что можно сделать в бурьяновской степи…

„По всему Советскому Союзу, — она читала это сегодня в „Правде“, — в Киргизии и в Полесье, в Якутии, в Крыму и в Белоруссии — повсюду партия перепахивает межи…“

Вот он лежит перед Элькой, весь хутор, — куча соломы да глины… Ленин сказал, что крестьянин никогда не избавится от нищеты, если будет держаться за свой клочок земли. А Шефтл Кобылец не хочет этого понять…

С запада, со стороны Санжаровских холмов, все дул и дул ветер, посвистывая почти по-осеннему, мел песок по дороге и катил вниз, к загону, клубки сухого бурьяна.

… Сегодня под вечер, у загона, он стоял совсем рядом. Чудной он все-таки, Шефтл. Она его бранит, а он на нее смотрит во все глаза. Красивые у него глаза, черные, как паслен, и волосы тоже черные, падают на лоб. Сильный, а что-то в нем ребяческое есть…

Элька распахнула окно. Из влажного темного сада, с полускошенных лугов, из степи повеяло таким хмельным, таким томительным ароматом, что у нее перехватило дыхание.

Расстегнуть, что ли, кофточку? Как-то тесно стало груди… Кто там ходит за плетнем? Да, кто-то и впрямь идет… Но почему это обязательно должен быть Шефтл? Она о нем и не думает. Врос, как пень, в свой клочок земли, кроме своего двора ничего знать не хочет… Да и откуда бы ему взяться? Элька высунулась в окно, прислушалась. В палисаднике было тихо, ни живой души. Почему-то ей вдруг стало непривычно тоскливо.

Сирота, с малых лет без отца, без матери, Элька с детства привыкла к самостоятельности.

Во время махновщины отец ее, Хоне-Лейб, бондарь из Ковалевска, вступил в партизанский отряд Иващенко. Там были и Хонця, и Хома Траскун, и Димитриос Триандалис — все они были вместе с ее отцом. До поздней ночи отряд отстреливался, засев в Ковалевской дубраве. Под конец разъяренные махновцы прорвались…

Они настигли Хоне-Лейба среди густых деревьев, выволокли его на пыльный шлях и убили. На опушке леса они повесили его на кривом суку, уже мертвого.

Вскоре умерла внезапно мать. Шмерл, младший и единственный брат Эльки, убежал тогда из Ковалевска, бродил по хуторам, пока его не приютила какая-то красноармейская часть.

Много воды утекло с тех пор. Дерево с кривым, засохшим суком и всю опушку рощи хуторяне срубили на дрова. Могильные насыпи за нечаевскими рвами, где похоронили Хоне-Лейба и других павших партизан, заросли высокой травой. От брата Элька за все время получила только одно письмо — он служил в Красной Армии где-то под Хабаровском.

С одиннадцати лет Элька молотила хлеб на чужих токах, в шестнадцать поступила на кирпичный завод, с кирпичного завода на маслобойню. Сначала работала кочегаром, потом Евдоким Казаченко, отцовский товарищ, взял ее к себе помощником машиниста. Два года назад вернулся в Гуляй-Поле Микола Степанович Иващенко и стал секретарем районного партийного комитета. На маслобойном заводе в Воскресеновке он увидел Эльку, сказал, что разыскивал ее, и вскоре направил в родное село Ковалевск трактористкой.

В Ковалевск она вернулась крепкой, стройной девушкой, полной молодой, веселой силы. Колхозные дела захватили ее с головой, и она знать не знала, что это за зверь такой — тоска.

А теперь, слушая вой степного ветра, она вдруг почувствовала себя совсем одинокой на свете. Тянуло куда-то бежать, прижаться к кому-то. Куда, к кому — она и сама не знала.

У плетня громче зашелестела полынь, кто-то торопливо шаркал по ней ногами. Элька схватилась за оконную ручку.

За окошком показался Шефтл Кобылец. Он бежал, не разбирая дороги, тяжело дыша. Девушка увидела, как он свернул к огородам и исчез.

Сердце у Эльки забилось сильнее обычного. Ей что-то совсем расхотелось спать. Она притворила окно, снова зажгла лампу и села за стол.

11

Над ночной степью стлались сумрачные, дождевые тучи. Прямиком, через заросли полыни и курая, Шефтл Кобылец пробрался к ячменному полю на косогоре, к клину Якова Оксмана. Он был вне себя. Его рябая телушка вечером не вернулась во двор, и он бегал ее искать по всей степи.

— Безмозглая скотина! — ворчал он сердито. — Пора на нее приспела, что ли? Не устерег…

Здесь, на поле Якова Оксмана, он ее наконец нашел. Телка паслась в самой гуще еще зеленых колосьев, неторопливо отмахиваясь хвостом от степных оводов.

— А, чтоб ты жива была! Гулена ты моя. — Он ласково похлопал ее по загривку. — Не ярись, сосватаем тебе Оксманова черного бугая, будешь с прибылью…

Телушка отошла на несколько шагов. Ячмень был кругом вытоптан, загажен пометом и объеден. Вниз по косогору, пригибая колосья, тянул влажный ветерок.

Воровато оглянувшись, Шефтл загнал телушку еще глубже в ячмень, туда, где колосья были выше, чтобы ее совсем не видно было, а сам растянулся рядом.

Он лежал на животе и с наслаждением следил, как пасется его телка. Вот она вытягивает шею, захватывает полный рот колосьев и жует, жует… Шефтл будто видит, как свежая, сочная жвачка соскальзывает в ее желудок, как полнеют и округляются бока у его телушки. Нынче уж не придется замешивать сечки на ночь, и сена подкидывать тоже не надо, пускай себе пасется.

Скоро она обгуляется, тогда еще одна корова будет стоять у него в скотном дворе, каждый день лишнее ведро молока, а там опять жди теленочка… Эх, еще бы ее, Эльку, залучить к себе во двор, вот жизнь была бы! Она доила бы коров и сбивала масло — сколько добра у него пропадает зря, — а он уж как бы ее любил, кажется, ничего для нее не пожалел бы… Он вспомнил загон и досадливо поморщился. Ей-богу, дурит девка…

Шефтл плотнее запахнул на себе ватную стеганку. От земли тянуло влажным теплом, по-осеннему шумел ветер среди колосьев. Кругом тихо, тихо… „Что может быть лучше, — думал Шефтл, — чем лежать ночью в степи, пасти свою телку в чужом ячмене и слушать, как трещат кузнечики и квакают лягушки в пруду… Эх, была бы еще она рядом со мной“.

Снизу, с чернохуторского проселка, послышался скрип немазаной тележной оси. Шефтл испуганно вскочил на ноги и высунул голову из колосьев. Потом тихонько вывел телушку из ячменя и погнал ее луговиной в хутор.

Ветер понемногу стихал. Скрип телеги под горой слышался все дальше и глуше.

— Чтоб у тебя дышло лопнуло! — пожелал Шефтл неизвестному возчику. — Носит вас тут…

Он уже досадовал, что поторопился выгнать телку из ячменя — могла бы еще попастись.

Телушка, разомлевшая, сытая, плелась прямо к хутору, точно сто раз ходила этой дорогой; ее круглое, плотно набитое брюхо слегка колыхалось. Шефтл, босой, в распахнутой стеганке, шел следом и не сводил оценивающего взгляда с ее хвоста.

— До самой травы… Молочный хвост! Хорошая будет корова!

Он довольно хмыкнул. Ему вспомнилось, что на прошлой неделе у Риклиса пала корова — запуталась шеей в петле.

Что греха таить, Шефтл Кобылец не очень-то горевал, когда слышал, что у соседа пала лошадь или корова повредила ногу, что у кого-то посев не взошел или сгорел урожай. У соседа убыток — значит, он, Шефтл, вроде бы богаче его.

„Тоже хозяин называется, — думал Шефтл о Риклисе. — Недаром баламутом прозвали. Не то что корову, портки толком не подвяжет. Побежал по хатам лясы точить, а корову так прикрутил к яслям, что та задохнулась!“

Он презрительно плюнул.

На хуторской улице было пусто и тихо. Только где-то за пригорком, около дома Юдла Пискуна, подвывал пес да чуть ли не у самой земли светились окна в красном уголке, выхватывая из темноты травянистую обочину канавы.

Шефтла словно толкнуло что-то. Он подошел к окнам и прижался лицом к стеклу. За столом, лицом к нему, стояла Элька и сосредоточенно перебирала какие-то бумаги. Волосы у нее растрепались и упали на лоб; ему видно было сквозь стекло, как отсвечивают мягкие золотистые прядки. Шефтл стоял затаив дыхание. Нет, что хочешь говори, а такой красивой, крепкой девушки он не видел ни на одном хуторе.

Элька, видимо, почувствовала, что за окном кто-то стоит, — она вдруг подняла голову и схватилась за выдвинутый ящик стола. Шефтл смутился, отошел было, но она его уже узнала и распахнула окно.

— Шефтл… Откуда ты приплелся? — Она высунула голову наружу. — У, какие тучи! Должно быть, дождя не миновать, как ты думаешь? — озабоченно говорила она и смотрела на Шефтла.

Он подошел ближе, все еще не чуя ног под собой.

— Да, хмарит, — сказал он хрипловато. — Все небо обложило, от самой Санжаровки. Целый день парило, и коровы вот с опущенными рогами из степи шли. Да, похоже, дождь будет…

— А ведь и твой хлеб не убран, хоть и пара коней у тебя.

Шефтлу понравилось, что она заботится о нем.

— Завтра думал… Никак человека не найду, хоть разбейся. Да будто никто еще и не выходил из наших, из бурьяновских. Все равно я их обгоню.

— А Веселый Кут уже кончает, по-моему, — поддразнила его Элька.

— Пускай… Какое их там счастье ждет, еще не известно, а я пока что, до сегодняшнего дня, с белым хлебом.

Она присела на край подоконника и долго молчала, не сводя задумчивого взгляда с Шефтла.

— Значит, в колхоз ты не хочешь, а, Шефтл? — спросила она тихо. — Ну, как знаешь, твое дело. Но ты хоть осмотрелся бы вокруг, узнал бы, как люди живут. Какая у тебя радость? И ветер твой хлеб сушит, и дождь вот-вот хлынет, а в Ковалевске уже молотят зерно…

— Да что мне до них? Мне свое мило. Зачем я буду хлопотать о других? Кто обо мне-то заботится? Кто — скажи? Кабы…

Он вдруг осекся, словно побоявшись сказать лишнее.

— Шел вот, — как бы оправдываясь, добавил он, —

шел мимо… Я тут целый вечер пробегал, телку свою искал. А сейчас иду, вижу — огонь, я и подошел…

— А ты присаживайся. Что ты стоишь? — Элька подвинулась. — Посиди немного. Скучно что-то. Такая тоска у вас…

Шефтл продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

— Тоска? У нас? Мы этого не знаем. Тишина, одно удовольствие, ложись у любой канавы и спи. Все кругом твое.

— Да ты садись, все равно не спится. Я тут смотрю земельные планы: так напутано, не разберешь…

Шефтл прыжком сел на подоконник и при этом нечаянно прижался к Элькиной руке.

Она почувствовала, как по всему ее телу пробегает медленная дрожь, сладостная, томительная. Никогда еще с ней не бывало такого, никогда…

— Кто у тебя на хуторе? — тихо спросила она.

Из-под густого, спутанного чуба на нее смотрели черные, горящие, немного растерянные глаза. Шефтл точно не совсем понимал, о чем его спрашивают.

— Есть у меня мои буланые, ну, и скотина… Чего мне больше надо? Один… И годи…

— А мать?

Шефтл махнул рукой:

— Совсем уже никуда. Разве что в хате приберет, и то… А вы… а ты… ты коммунистка?

— Почему спрашиваешь?

— Тогда-то я думал — ты просто в гости к кому-нибудь приехала.

— Когда?

— Когда первый раз увидел, у ставка. Вот когда. — Элька вдруг улыбнулась и шаловливо тряхнула головой, откидывая свесившуюся прядь.

— Ну, а если не в гости, так что?

— Тебя послали или ты сама? — Он смотрел на нее вопросительно и как бы в раздумье.

— А что? — снова улыбнулась она.

— Ну, у тебя как — хозяйство есть или…

— А-а… — Элька громко рассмеялась. — Нет, Шефтл, нету. Что на мне — видишь? — вот все мое хозяйство. Но будет! — сказала она задорно, и в глазах ее запрыгали насмешливые искорки, — Будет, Шефтл, будет! У нас тут еще такие богатые невесты заведутся — всем хуторянам на зависть. Ох и пожалеешь же ты, Шефтл, попомни мои слова!

— Гм… Исправный хозяин и небогатой обойдется… А вот тебе… зря рассчитываешь. Скопом никогда толку не добьешься. У каждого человека рука-то загребает к себе, к своему пузу.

— Да что это ты, в самом деле?! — вспыхнула Элька. — Не Оксман же ты, а Шефтл Кобылец! Оксману впору так говорить, но такой, как ты… Да на твоем месте я первая записалась бы в колхоз.

— Оксман мне ни сват, ни брат, — защищался Шефтл. — Пропади он пропадом, мне его не жалко. Мало он на мне наживался? Но насчет колхоза… Ну, на что он тебе, скажи! — горячо заговорил он, подвигаясь к Эльке. — И мне он ни к чему. Пока кони стоят у меня в конюшне, они мои, и землю мою я сам хочу пахать, уж как-нибудь… Вот только жену бы мне… Без жены и худоба ни к чему, да…

Помолчав, он вытащил из кармана горсть подсолнухов и протянул Эльке.

— Не хочу.

— Щелкай, не брезгуй, свои.

— Да не хочу я! — Она с досадой отвела его руку. — Свои… Тянет тебя к своему, как волка в лес. Выйди за балку, на людей посмотри!

— Не надо мне их! — упрямо повторял Шефтл. — Сперва пусть Коплдунер наживет таких коней, как мои, и такой двор, и такую жатку — и то я еще подумаю… На что мне колхоз, когда мне и одному хорошо: сам себе хозяин, чего еще надо?

— Ничего? — Элька легонько потянула его за спутанный чуб.

— Ну, жену, — ответил он ей широкой, доброй улыбкой.

— А нету еще?

Он притянул ее к себе и неуверенно прошептал:

— А ты?

— Пусти…

Снова ее охватило это томительное чувство. Вдруг она испугалась. Что с ней делается? Почему ее так тянет к этому парню? На мгновение она замерла, точно прислушиваясь, потом собралась с силами и оттолкнула его.

— Пусти… Пусти, Шефтл…

— Пойдем к нам, — вкрадчиво уговаривал он, взяв ее за руку. — Пойдем, ляжешь в комнате. Мать тебе постелет. Ты, наверно, и голодная, поешь…

Шефтл незаметно пересел поближе. Ему прямо не верилось. Как это могло случиться? Вот он и вот Элька, сидят рядом на подоконнике, и он держит ее руку. Еще сегодня у загона она показалась ему такой сердитой, чужой, а сейчас… Эх! Он стремительно повернулся к ней и попытался обнять, но девушка опять оттолкнула его.

— Ей-богу, я рассержусь, Шефтл, — проговорила она отворачиваясь.

Вдруг ей показалось, что кто-то перебежал улицу и, крадучись вдоль канавы, идет сюда.

С минуту она сидела не шевелясь, потом решительно спрыгнула с подоконника.

— Уходи, Шефтл, пора! Я закрою окно. Шефтл тоже посматривал на улицу.

— Постой! Будто бы сюда кто-то… — Ну и пускай. — Она тряхнула головой. — Иди, иди! Поздно уже. Мне завтра чуть свет вставать.

— Шла бы к нам, а? Мать тебе постелет… Что ты тут будешь валяться одна? — Он помолчал, выжидая, потом прибавил: — С месяц назад одного из ваших насмерть уложили на выпасе…

Элька усмехнулась.

— Бывает… Ничего, я умею стрелять. Спокойной ночи, Шефтл! — И она тихо затворила окно.

Шефтл, словно охмелевший, в каком-то смятенье, весь растревоженный, побрел к своему дому.

Элька погасила лампу и снова подошла к окну, вглядываясь в синеватую мглу.

„Что я в нем нашла? — спрашивала она себя. — Почему меня так тянет к этому упрямому парню? Ведь до утра бы с ним просидела, проговорила бы всю ночь напролет…“

Упрямый… Может, потому он ей и нравится, что так упорно стоит на своем, а может, потому, что за его упорством ей слышится и одиночество, и беспомощность, и ребяческая простота. „Вот его бы переубедить, на нем испробовать своп силы! — подумалось Эльке. — Из такого парня может со временем выйти дельный председатель колхоза, толковый хозяин…“ А наверно, думалось и о другом, о сердечном, смутно и тревожно, как думается каждой молодой девушке. Ей, выросшей здесь, в степи, были по душе его мужиковатая сила, гулкий топот его босых ног, его крепкие, натруженные руки…

Она стояла у окна довольно долго, чувствуя каждой жилкой, каждым мускулом, как по телу разливается блаженная усталость. Сейчас у нее было очень хорошо на сердце, очень, очень хорошо. Наконец она ушла в сени, повалилась на соломенную подстилку и мгновенно уснула.

Сквозь сон ей послышался сильный шум. В самом деле кто-то громко стучался в наружную дверь и кричал.

Элька вскочила на ноги и отворила дверь. В сени вихрем влетела Рая, Хонцина жена.

— Где он?! А ну-ка, где он, мой Хонця, чтобы ему провалиться?

— Что, что случилось? — испуганно спросила Элька, схватив ее за руки.

— Пусти, сука! Снюхалась, паршивка, мужиков приехала отбивать! У-у, стерва…

Элька отступила к стене и несколько секунд стояла, словно окаменев. Потом сказала дрожащим от обиды голосом:

— Гражданка, Хонця в Ковалевске, он ушел за трактором. Перестаньте кричать!

— В Ковалевске? А зачем это люди ко мне в окошко стучали? Ах, проклятый!.. Постучали и рассказали про хорошие дела! Срам перед детьми…

Элька подошла к женщине совсем близко.

— Я вас очень прошу, не кричите. — Она изо всех сил старалась говорить спокойно. — Хонця еще с вечера ушел в Ковалевск. Можете поехать туда хоть сейчас и там на него кричать.

— Сука! — всхлипнула женщина, и Эльке вдруг стало даже как-то жалко ее. — Паршивка ты! Мы тебе покажем…

Еще долго после этого на хуторе лаяли растревоженные собаки, и Эльке так больше и не удалось уснуть в эту ночь.

12

На рассвете хлынул дождь. Он затопил траву во дворах, прибил к земле кустики полыни, стегал по низким вишенникам и по грязно-желтым мазанкам. Еще немного и, казалось, жалкие домишки размокнут, глинистые стены развалятся на куски и рухнут в грязь. По сумрачной, пустынной улице с шумом струились ручьи; булькая и пузырясь в заросших травою канавах, они несли теплую дождевую воду к ставку.

Под застрехами собирались заспанные хуторяне. Они озабоченно поглядывали из-под накинутых на головы мешков на улицу, на степь, уныло переговаривались.

— Зарядило, видать, надолго…

— Весь хлеб погниет…

Додя Бурлак свернул покореженными пальцами толстую козью ножку, провел по бумаге языком и сплюнул.

— Будь она проклята такая жизнь!

Со стрех сбегали струйки воды, падали в лужи. На лужах вздувались большие мутные пузыри. К окнам, скучно жужжа, лепились мухи.

— Дай, Додя, и мне на цигарку, — сказал Микита Друян, закручивая книзу усы. Он всегда так делал, чтобы было похоже на Буденного. — Когда не надо, хлещет, как назло… И ведь, сколько я помню, всегда так: не одно, так другое, и сколько бы ты ни трудился, все псу под хвост… Нет, как ни крути, в Веселом Куте все же по-другому, вот я вам что скажу. Все же не руками, а машиной… — И Микита вопросительно глянул на Калмена Зогота, ожидая, что тот скажет.

Они с малых лет жили бок о бок, и Микита Друян знал Калмена Зогота за исправного хозяина и вообще толкового, совестливого человека. Если б Калмен Зогот пошел в колхоз, он, Микита, сделал бы то же самое, даже не задумываясь. Но раз Зогот не торопится, значит, и ему лучше подождать. Должно быть, Зогот что-то знает…

— Хуже не будет, — заметил старый Рахмиэл, присаживаясь рядом с Зоготом на завалинку.

— Кому как, — в раздумье отозвался Калмен Зогот. — Не знаю, в другой колхоз, может, и стоит, если бы, как вот она вчера говорила, с трактором… Но пока У них не то что трактора, ломаной подковы в хозяйстве не найдется. Что же за расчет?

— А в Веселом Куте какое счастье? — ядовито буркнул Риклис.

Додя Бурлак вытащил из кармана красный мешочек с махоркой и протянул Миките.

— Зря ты, Риклис! Погляди вон за балку — у них уже вся без малого пшеница убрана.

— Что ж ты не записываешься?

— И запишусь, у тебя не спрошу.

— Видно, она таки заморочила тебе голову!

— Ага, и его, значит, к молодой потянуло, — подхватил Риклис и плюнул в лужу.

— Да-а, девка во! К такой потянет.

— Огонь-девка! В отца пошла!

— Да, бондарь умел не только бочки набивать…

— И чего брехать? Закурили бы лучше, — унимал хуторян Додя Бурлак и, взяв у Микиты мешочек с махоркой, стал всех угощать: — Берите! Самосад хороший, крепкий. Вот Микита скажет. Верно, Микита? Ну, кому еще. налетай!

Он оглядывался с довольным видом и каждому совал свой мешочек. Додя любил угощать, было бы только чем. Бывало, он говорил: „Меня, верно, в детстве бабка ушибла. Не так люблю брать, как давать“.

Дождь постепенно переставал. Вода с соломенных стрех падала редкими крупными светлыми каплями. За ветряком послышалось щелканье кнута.

— Уже гонят стадо, — спохватились хуторяне.

Закатав штаны, они поспешно разошлись по дворам. Щелканье кнута слышалось все ближе и ближе.

Шефтл Кобылец, тоже в засученных штанах и распоясанной рубахе, выгнал в стадо свою корову и рябую телку. Шлепая по щиколотку в теплой грязи, он с каким-то неясным чувством думал о том, что было ночью. Молча, сберегая в груди теплоту, он вернулся с выпаса прямо к себе во двор. Там он насыпал проса голубям, потом ушел в клуню. Из-под кучи прошлогодней соломы вытащил лобогрейку, бережно вывернул из нее гайки и тщательно смазал колеса дегтем.

— Чем гуще, тем лучше, — приговаривал он. — Легче на ходу и не заржавеет, будет у меня как новая.

Возле конюшни старуха разводила огонь и мыла в чугунке нечищеную картошку. Она ворчливо звала Шефтла, чтобы он помог ей достать ведро воды из колодца, но Шефтл не отзывался. Он сидел в прохладной клуне на куче соломенной трухи и любовался стоявшей поодаль жаткой.

„Есть ли на хуторе другой такой старательный хозяин, как я?“ — думал Шефтл. Удалось-таки урвать копейку и приобрести. Жатка, правда, старая, а все же машина. Поскорее бы подсохло, тогда он запряжет своих буланых и выедет в степь. И проедет на своей жатке через весь хутор, пусть она увидит…

Вон в том дальнем углу, где суше всего, он сложит кукурузу, напротив по самые стропила насыплет мякину, а тут, сбоку, будет лежать сено. Кто еще в хуторе сможет похвастаться такой клуней, как у него?

Босой, в рубахе распояской, он бродил из одного угла клуни в другой, ворошил лежалую солому, вдыхал ее душноватый запах.

На душе у него было хорошо. Все утро, что бы он ни делал, его согревали воспоминания о вчерашнем вечере. Тянуло туда, под окна красного уголка. Поскорее бы снова наступил вечер и чтоб снова застать ее одну… Никогда еще хутор не был ему так мил, как сейчас.

Шефтл запер клуню на замок, окинул взглядом двор и пошел в конюшню. Подойдя к столбу, он растолкал плечами лошадей и, причмокивая языком, стал скрести сытые лошадиные спины. Он чистил кобыл и вспоминал, — который уж раз! — как спустился в тот день с гуляйпольского шляха к плотине и встретил ее. Словно сквозь зыбкий камыш видятся ему крупы лошадей, стоящих в ставке, и рядом он сам… Они пьют, а он посвистывает, только свищет он не им, не буланым, а ей, той, что стоит у камышей и полощет кофточку…

Пополудни Шефтл вышел на улицу и направился к красному уголку. Он шагал чуть враскачку, широко ступая, плотно впечатывая ноги в подсыхающую землю. Его скуластое загорелое лицо было старательно выбрито, все в царапинах, точно он скреб его стеклом.

„Она там“, — думал, поглядывая с улицы на окна, и ему хотелось войти и просто посидеть, полюбоваться на нее. Но она могла быть не одна. Вдруг там Коплдунер или еще кто-нибудь? Шефтл с минуту потоптался в нерешительности, потом нарочито медленными шагами прошел мимо окон красного уголка, надеясь, что Элька увидит его и выйдет сама.

Вместо Эльки из двора вышел Триандалис в красной безрукавке нараспашку, с хомутом на плече.

— Здорово, Кобылец! — кивнул он Шефтлу. — Слушай, ты уполномоченную не видел?

— Кого? — будто не понял Шефтл, багровея, как мальчишка, пойманный в чужом саду.

— Ну, Эльку, кого же еще!

— А… разве она не там? — Шефтл показал на красный уголок. А он-то думал, что Элька сидит и ждет его…

— В том-то и дело, что нет, — озабоченно ответил Триандалис. — С утра ищу. И куда только она делась? Эх, девки, девки!.. Слыхал, что случилось ночью? Может, из-за этого… А может, она в сельсовет ушла? Тьфу! — рассердился он вдруг неизвестно на что и, свернув на стежку, торопливо зашагал прочь.

Шефтл постоял, глядя ему вслед, пожал плечами и медленно пошел за хутор. Шел не спеша, щелкал подсолнухи и сплевывал шелуху, стараясь плюнуть подальше. Выйдя за огороды, он некоторое время пристально вглядывался в даль, втайне надеясь, что вот-вот на дороге покажется Элька. Но сколько он ни смотрел, никого не было. Жгло солнце. Тут он вспомнил, что в чулане у него стоит кринка с ряженкой. Жалко, может перекиснуть. И Шефтл повернул домой.

В полутемной хате было прохладно. Шефтл вынул из чугунка на очаге несколько теплых картофелин, достал из чулана ряженку и, присев на угол длинного кованого сундука, стал подкрепляться.

На улице скрипнула калитка. Сквозь редкую занавеску Шефтл увидел, что во двор, шаркая старческими, худыми ногами, идет мать, а за ней сухопарая дочка Симхи Березина. Он проворно поставил кринку назад, в чулан, сунул недоеденные картофелины на подоконник и вытер рукой следы кисляка на губах. Через минуту лязгнула щеколда наружной двери, и в сенях послышался голос матери. Шефтл выжидающе смотрел на дверь. Мать не раз обиняками наводила разговор на Симхину дочку, и Шефтл, случалось, сам подумывал, что неплохо бы заполучить в тестья такого хозяина, как Березин. Жаль, невеста была старовата и уж больно неказиста собой. Сейчас, глянув на ее длинное рябое лицо, залившееся сизым румянцем, он только брезгливо шмыгнул носом, сравнив ее в мыслях с Элькой.

Оказалось, что Березин прислал дочку звать Шефтла к нему. Шефтл молча кивнул и вышел, хотя мать, суетившаяся в хате, делала исподтишка многозначительные знаки: посиди, дескать, с девушкой, поговори… По пути наведался к буланым, похлопал их по спинам, по храпам, подкинул в ясли свежего сена и направился к Симхе, не понимая, зачем он мог ему понадобиться. „Симха вчера ездил на хутора, — думал Шефтл, — пожалуй, проведал, где можно нанять человека на уборку“.

Но, войдя во двор, он увидел за длинной желтой березинской хатой несколько хуторян, расположившихся вокруг треснутого жернова около конюшни. Среди них были Яков Оксман и сам хозяин. В сторонке, подогнув под себя ногу, сидел Юдл Пискун.

„Нет, это, видно, не насчет работника“, — подумал Шефтл с досадой.

Он раздвинул кружок хуторян и сел на подсохшую теплую землю, опершись широкой спиной о стену конюшни. Все курили. Шефтл тоже насыпал в бумажку махорки и стал скручивать козью ножку.

— Ну, что скажешь? Слыхал, что случилось нынче ночью? — обратился к нему Березин, поглаживая густую, волнистую бороду. — Много она себе позволяет, эта… ихняя. Такие порядки заводит, что не дай бог, а хутор молчит. Слыханное ли дело!

— Да, ягодка, ничего не скажешь, — поддакнул Оксман, по-старушечьи поджимая губы. — Он уже все знает? — кивнул Оксман на Шефтла.

У Шефтла екнуло сердце. Слегка покраснев, он мял в пальцах полусвернутую цигарку и выжидающе смотрел на Березина.

Тот усмехнулся в бороду.

— Ночью ее поймали за хорошим делом. Там-таки, у них в комнезаме. И ее и его. Не слыхал? Весь хутор гудит. Думает, это ей комсомол. Да только за такие штучки можно и попросить…

Махорка сыпалась из распавшейся цигарки, но Шефтл не замечал.

— Что-то мутите вы! — сердито пробормотал он.

— Кто мутит? Накрыли ведь! С этим, с самим председателем, с Хонцей. Там же, у них в комнезаме. Как это ты не слышал? Хонцина жена их на месте накрыла.

— Ну-ну, годи брехать! — Шефтл махнул рукой. — Хонця еще с вечера ушел в Ковалевск. Нечего вам дурака валять!

— А мы что? — вмешался Юдл, пощипывая тонкий ус над заячьей губой. — Наше дело — сторона. Сами не видели, а там… Ну, прибавится на хуторе байстрючонок — так что? Тоже не наша забота, а? — хихикал Юдл.

— Да видели же, бабы видели, как он ночью лез к ней в окно! Там такое творилось… Как же это ты не слыхал? Хонця еле ноги унес, до сих пор его нет, боится своей тощей жужелицы. Пасть у нее, не дай бог… И орала же она, ай-ай-ай! — ухмыльнулся Симха.

— Увидите, эта девка еще натворит дел! — пробормотал Яков Оксман.

— Одного ей мало, ей весь хутор подавай, — подхватил Симха.

— Ну и ягодка! — Оксман горестно тряс реденькой бородкой.

Шефтл молчал, только тяжело ворочал помутневшими белками и дергал ворот рубахи, словно ему давило шею. Что они тут плетут, козлы бородатые?! Какой Хонця? Он, он сам сидел с ней ночью на окошке! Но поди расскажи им! Ах, черт…

Симха приглядывался к нему с усмешкой.

— Ты, видно, и сам бы не прочь, а, Шефтл? — подмигнул он ему. — Подумай только: на дворе дождь, а они там на соломе вдвоем…

— Что и говорить, тут всякого завидки возьмут. Девка хоть куда. Верно, Кобылец? — Юдл снова хихикнул.

— Да отвяжитесь вы! — бешено крикнул Шефтл. — Плевать ей на Хонцю и на всех вас вместе!

— И на Коплдунера тоже, да? С Коплдунером, скажешь, она не валяется в саду, не шляется черт знает где целыми ночами?

— Вы видели? — буркнул Шефтл угрюмо. — Ну и годи!

— И так все знают. У них это — раз плюнуть. Гуляй, не горюй!

— Коллективисты, — тряс Оксман облезлой седой бороденкой. — Коллективисты… Хорошее дело…

С ковалевских земель, откуда-то из-за Жорницкой горки, донесся глухой рокот тракторов.

Хуторяне зашевелились. Старый Рахмиэл поставил руку козырьком, всматриваясь в даль.

— Опять шпарят!

— Работают, дай бог…,

— Днем и ночью…

— Кому ненастье, а им счастье. Должно быть, туча их только краем прихватила, — с досадой сказал Оксман.

— Уже на Жорницком клине работают… Яков Оксман тяжело вздохнул.

Там, под Жорницкой горкой, лежит под паром и его клин. Золото, а не земля. Он с этого клина в свой амбар немало зерна свез.

Оксман долго смотрел из-под выцветших, редких бровей в сторону Жорницкой горки, чувствуя, что опасность все ближе и ближе: уже давно истек срок аренды на этот клин, — что, если бурьяновские коллективисты спохватятся и займут его?

„А если бы, — мелькнула у него мысль, — если бы в самом деле отдать этот клин в коллектив? В маленький коллектив, который я, Оксман, сам и сколочу… Ведь все равно отберут…“

Сначала он все же решил посоветоваться об этом с Симхой.

Тот тем временем толковал хуторянам:

— Нашли кому завидовать! Не знаете, что ли, какие там порядки!.. Коммуна… Друг у друга куски воруют, а что не успели своровать, забирают, все как есть, под метелку. Иначе зачем они и нужны?

— Тогда чему же эти дурни рады? — насмешливо спросил Антон Слободян. — А они, вишь, довольны, хвалят.

— Еще бы не радоваться! — пожимая плечами, подхватил Юдл, и было непонятно, всерьез он говорит или нет. — Для голоштанников и то счастье. Нам, беднякам, терять нечего.

Яков Оксман все еще сидел как пришибленный, уныло поглядывая на Жорницкую горку.

Прожил жизнь спокойно, в почете, как положено порядочному хозяину, а теперь жди, вот-вот придут и разорят его двор, его гнездо… Сколько таких дворов уже разорили по хуторам… Видано ли, слыхано ли?…

— Вчера вот проезжал тут один, — несмело вмешался старый Рахмиэл, — тоже из этих, из коллективных… Так вот, проезжал он и остановился у нашего колодца коней напоить. Так это… будто бы ничего, говорил он, хорошо живут в коллективах… Вчера проезжал…

Симха встал и не спеша подошел к старику.

— Хорошо, говоришь, живут? Нет, старый дурак, не бывает так, чтобы всем жилось хорошо. Каждому, понимаешь, хорошо только для себя.

— А как же, а как же! — кивал Оксман. — Спокон веку так ведется. Для всех одинаково быть не может.

— Сейчас, скажем, ты на коне, ты у нас барин без порток, а ну-ка завтра опять реб Янкл верх возьмет? — с прежней усмешкой вставил Юдл.

Шефтл молчал. Его цигарка давно погасла. Он развернул бумажку и хотел высыпать остатки придымленной махорки в карман, но бросил наземь.

— Все же вам и сейчас чуть получше, чем нам, живется, — едко заметил Антон Слободян.

— Так кто ж вам не дает? — чуть не пропел в ответ Симха. — Кто мешает? Трудиться надо! Трудитесь, как мы, и наживете.

— Пустые слова! Без рабочих рук ни черта не наживешь, — угрюмо сказал Шефтл, вставая. — Своими двумя много не сделаешь!

— Ну и шел бы к ним, — Симха показал в сторону Ковалевска. — Иди, иди! К Хонце, к ней… что ж ты не идешь? У них-то рук много…

— Хе-хе! Есть кому таскать!

— Мне руки для себя нужны.

Юдл смотрел на Шефтла вприщурочку.

— Это ты забудь. Сейчас ты уже работников не заведешь. — Тонкие усы над его рассеченной губой подрагивали от беззвучного смеха. — А ты, я вижу, скоро совсем у нас кулаком заделаешься. Смотри, как бы мы тебя не прижали. Слыхал, что на других хуторах? Не бойся, скоро она возьмется и за таких, как ты. — И Юдл ткнул Шефтла в бок.

— Хе-хе-хе! — испуганно хихикнул Оксман. — Что говорить, что говорить… — Глаза его бегали. — Там-таки настоящие кулаки, богачи, как прежде помещики были. А у нас разве разберешь, кто богаче, кто беднее, кругом бедность…

Сквозь редкий кустарник у забора они увидели на улице Коплдунера с Хомой Траскуном. Юдл отпрянул к самой стене, вжался в нее, точно нетопырь, почуявший луч солнца.

— Уже и Коплдунер важная птица. Не хочется его мать-покойницу обижать… Давно ли он по чужим конюшням навоз сгребал?

— А красавица наша где? — Симха подошел к забору и тотчас вернулся. — Что-то не показывается… Ну, после такой ночки не грех и отдохнуть. Зайдемте в дом, соседи, закусим, пока есть чем… Найдется и бутылочка ради субботнего вечера… Пойдемте, пойдемте, на всех хватит.

Шефтл махнул рукой и пошел прочь.

На улице он вспомнил, что кобылы еще не поены, и торопливо направился к себе во двор.

„А к ней уж вечером, когда стадо пригонят… Пускай, вечером лучше…“

13

Хонця возвращался из Ковалевска уже за полдень. Он шел пешком. Высоко над степью стояло добела раскаленное солнце. С баштанов налетал суховей и раскачивал вершины деревьев негустой Ковалевской дубравы.

Войдя в рощу, Хонця остановился, чтобы выломать себе палку. От большого дуба на тропинку падала широкая, сплошная тень. Тут было чуть прохладнее. Хонця вздохнул, вытер разгоряченное лицо и оглянулся вокруг.

… Где-то здесь, среди этих дубов, они лежали с заряженными винтовками в руках, настороженно следя за дорогой. Дубрава была тогда гуще. Партизанский отряд подстерегал белогвардейскую карательную экспедицию, которая вот-вот должна была нагрянуть на ближние хутора. В карательном отряде был и сын первого малостояновского богача Эля Оксман, которому удалось вырваться из рук партизан и убежать к белым.

Словно туча саранчи, несся отряд белогвардейцев по гуляйпольским деревням и хуторам, оставляя за собой кровь и дым пожарищ.

Хонця тогда целую ночь просидел на вершине дуба у опушки и ввалившимися глазами тревожно следил за дорогой.

На рассвете, едва первые солнечные лучи озарили край неба, Хонця увидел на ближнем пригорке конный отряд. Всадники неторопливо рысили по пшенице. На минуту они приостановились, словно совещаясь о чем-то, потом свернули на ковалевский проселок, к роще.

Хонця проворно соскользнул с дуба и со всех ног пустился к партизанам.

На узкой тропе, прорезавшей лесистый склон от проселка до Ковалевских полей, хлопотали Хома Траскун и Димитриос Триандалис. Они подпилили высокий дуб и, перехватив ствол веревкой, прикручивали ее к соседнему дереву, чтобы тяжелая крона не рухнула на узкую тропу раньше времени.

Всадники были уже совсем близко. Партизаны затаили дыхание.

Оставив за собой длинную полосу пыли, отряд врезался в рощу. В тишине громко раздался стук копыт. Вот они уже у сторожевого поста. Хонця размахнулся саблей и одним ударом рассек веревки. Дуб, крякнув, переломился и, треща ветвями и сучьями, лег поперек тропы

Из-за деревьев грянули выстрелы, и с криками „ура“ со всех сторон выбежали партизаны.

Часть карательного отряда успела повернуть, част;, прорвалась вниз, в Ковалевскую балку, но многие остались лежать на узкой лесной дороге. Потом их всех свалили в глинистый ров за рощей. Среди них был и лихой сын малостояновского богача.

Дня через два, когда Хонця, прокравшись хлебами входил в свой двор за картошкой для партизан, на околице хутора показались верховые. Несколько всадников проскакали мимо ветряка к двору Якова Оксмана. Сверху, с поросшего чабрецом бугра, и снизу, со стороны ставка, бешеным галопом мчались другие. Через минуту Хонця увидел, как от двора Якова Оксмана всадники повернули к его землянке. Хонця кинулся в пристроенный к дому курятник. „Нет, не годится, — сообразил он, — кроме партизан, им нужны еще и куры“. Выскочил из курятника, обежал кругом дома и зарылся в невысокий стог соломы. Бандиты были уже во дворе. Он слышал, как они ворвались в хату, шныряли в курятнике. Потом кто-то из них залез на стог и стал тыкать в него вилами.

Хонця лежал навзничь. Тяжелые, кованые сапоги вминались в солому возле самой его головы. Он хотел было отвернуть лицо, но тут железный зубец с визгом проколол солому и вонзился в правый глаз…

… Он уже давно был за рощей и сейчас спускался со Щавельной горки. Вдали виднелась Бурьяновка. Глядя на беспорядочно разбросанные соломенные крыши, Хонця вдруг почувствовал, как заныл у него вытекший глаз.

„Эх, язви их в душу… Позабыли уже, кто тут кровь за них проливал…“

В эту минуту в нем словно проснулся былой партизанский задор. Шагая по степи, он громко говорил сам с собой:

— Погоди, завтра и у нас загудит трактор, через весь хутор мы его прокатим, у Оксмана тут же язык отнимется. Эх, и прокатим же мы, земля дыбом!

Он прибавил шагу, ему не терпелось рассказать товарищам, что Ковалевск дает трактор.

Кругом по взгоркам и лощинам плавно колыхались хлеба. Рядом с сизой зеленью овсов узкими желтыми ручейками струилась пшеница, голубели островки льна, гряды картофеля перемежались с полосками ячменя, напоминая о том, что тут каждая полоса, каждый клин принадлежит другому хозяину.

„Бурьяновские поля, сразу видать, — плюнул Хонця. — Что это за пшеница! Сплошной горчак. И как это мы тут трактор поведем? Полторы десятины Траскуна в Вороньей балке, у Кукуя — за толокой, у Триандалиса — возле самого колодца, у Омельченко… Вся земля, как назло, раскидана шматками. Тьфу ты, черт! К осени будем пахать по сплошному клину, но как теперь убирать? Проклятые межи!..“

Не останавливаясь, он оглянулся назад. Большая часть ковалевских полей была уже убрана, по желтой щетине стерни были сложены высокие копны.

„Она права, — подумал Хонця про Эльку, — правильно она меня ругала. Недаром ковалевские в ней души не чают. Вся в отца, в Хоне-Лейба, упорная. Такую с толку не собьешь“.

В стороне, из-за Жорницкой горки, время от времени показывались тракторы и слышалось приглушенное стрекотанье жаток.

„Должно быть, сегодня кончают… — Хонця поскреб свою жесткую щетину. — Постой-ка, — сообразил он вдруг, — а ведь там, под Жорницкой горкой, лежит Оксманов незасеянный клин…“

Подогретый новой мыслью, он пошел еще быстрее. Хорошим подспорьем для колхоза будет этот клин!

Чем ближе к Бурьяновке, тем земля становилась влажнее, в канавах стояла вода, и на дороге кое-где попадались лужи, не высохшие после предутреннего дождя.

Хонця оглядел свои ноги, облепленные глиной, и решил забежать домой — помыться и перекусить.

Не прошло и нескольких минут, как он выскочил из хаты, ругаясь и размахивая руками, — вслед ему из сеней несся пронзительный голос жены. Хонця обернулся, погрозил кулаком и, как был, грязный, голодный, пустился к красному уголку.

В красном уголке было сильно накурено. Тут уже Добрый час сидели Хома Траскун, Триандалис и Шия Кукуй, посасывая толстенные цигарки и пуская из ноздрей густой махорочный дым.

— Что-то долго он, Хонця, — сказал Хома, выглянув в окно.

— И ее, видишь, нет… В сельсовете она, что ли?

— Да, заварила кашу Хонцина баба… Нашла тоже, за кого бояться. К такому мерину и старая кобыла в стойло не заглянет. Гм…

Они смолкли. Мимо окна быстрыми шагами прошла Элька. Войдя в комнату, она сухо поздоровалась, положила в ящик стола какую-то бумажку и отвернулась к окну.

Хома проглотил словечко, вертевшееся у него на языке. Он приготовился было встретить Эльку шуткой, но, увидев ее опухшие глаза, осекся. Все молчали. Эльке тоже не хотелось говорить.

С утра она действительно отправилась в Санжаровский сельсовет — без особой надобности, просто так, лишь бы уйти из хутора, — и потом полдня бродила одна в степи, поверяя ветру свою девичью обиду.

Шумно распахнулась дверь, и вошел Хонця. Тяжело дыша, он быстро окинул взглядом собравшихся, увидел Эльку и улыбнулся во весь рот.

— Кажется, все живы?

— Хонця! Ну?

— Есть, есть!

— Не может быть! — вскочил Триандалис.

— Честное слово! — И Хонця с необычной для него лихостью хлопнул Триандалиса по плечу.

— Так где же он? — закричали все в один голос.

— Говорю — есть, значит есть. — Хонця сдвинул кепку на затылок. — Я их там взял в оборот: как-никак свои ребята. Я им говорю: „Вместе кровь проливали, старост и бандитов колошматили, а теперь, говорю, вам, черт бы вас подрал, хорошо, а на нашем горбу все еще кулак сидит, Оксман, говорю…“

— Ты не томи. Где трактор? — взмолился Шия Кукуй.

— Погоди, дай досказать… „Так вот, говорю, погонять его у нас будет пока что она, Элька…“ Ну, тут они все заорали: „Верните Эльку!“ — „Нет! — говорю. — Что нет, то нет…“ — Хонця искоса поглядел на Эльку, заметил ее осунувшееся лицо и чуть нахмурился. — Ну, словом, трактор есть. Они уже согласовали с МТС. Завтра же и отправляйся за ним, Элька, ладно? — Последние слова он выговорил мягко, просительно, боясь, как бы Элька не подумала, что он распоряжается ею.

— Теперь дело пойдет! — Хома Траскун довольно потирал руки.

— Мы с которого поля начнем, а? — хрипло спросил Шия Кукуй.

Хонця усмехнулся.

— Небось со своего хотел бы?

— Да я ничего, я так спросил, — оправдывался Шия. — Просто, думаю, надо знать…

Хома с шумом встал со скамьи.

— Вот что! По такому случаю и стаканчик опрокинуть не грех. Пошли ко мне!

Все поднялись.

— Значит, Хонця, можно приниматься за дело? — спросил Триандалис.

— Не можно, а нужно, — ответил Хонця. — Сегодня же надо собрать инвентарь.

Когда все, кроме Хонци, ушли, Элька села за стол, достала из ящика бумажку и протянула Хонце.

— Это тебе. В Санжаровке получила. Хонця несколько раз перечитал бумажку.

— Вызывают в райком… Гм… И надо же, именно теперь! Что это им приспичило в такое время?

— Не знаешь, зачем? — спросила Элька.

— Не знаю, не знаю… — Хонця задумчиво тер кулаком колючий подбородок. Вдруг он оживился: — Послушай, что я надумал. Под Жорницкой горкой пустует клин, Оксман его в аренду брал…

— Да, я уж и сама думала, когда смотрела план. Давай возьмем этот клин под озимые.

Элька отвечала деловитым тоном, но чувствовалось, что она не в своей тарелке. Будто не замечая этого, Хонця продолжал:

— И второе дело. Как ты решила с Пискуном? Может, сегодня ночью? Жаль, меня не будет. Кого ты думаешь взять с собой?

— Ну? Кого?

— По-моему, Коплдунера. Боевой парень. И знаешь что, возьми Матуса. Пускай он посмотрит своими глазами… Да ну, держи нос выше! — сказал он вдруг с ворчливой лаской.

Элька подняла на него глаза.

— Так ты слыхал? — тихо спросила она. Хонця сердито кивнул головой.

— Как это она могла?… Да нет, наверно, она не сама, ее кто-нибудь надоумил. Надо узнать… И я тебя очень прошу, чтобы больше такого не было. Сам понимаешь, как это девушке…

— А, чепуха! От сплетни бабой не станешь! Плюнь! Вот откуда оно идет, это-то надо, это да… Не беспокойся, дознаемся… Ну, я пошел, а то поздно. Думаю, завтра вернусь. Ты слышишь меня?

— Хорошо, — ответила Элька, продолжая думать о чем-то своем.

14

Перевод Т. Лурье-Грибовой

По Бурьяновке пронеслась весть, будто Хонця вернулся из Ковалевска с трактором.

Симха Березин, пробираясь задворками, ходил из хаты в хату и втихомолку рассказывал хуторянам о бумаге, которая пришла из райкома. Каждого он уверял, что рассказывает только ему одному, упаси бог передать еще кому-нибудь.

— Поймали-таки вора за руку, — ухмылялся он в бороду. — Надо же, такая уйма хлеба пропала из амбара! Вот оно как, живешь и не знаешь, что у тебя под носом делается. Ведь ворьё, сплошное ворьё! Да, весело будет…

На самом деле Симхе было совсем не весело. Он прямо позеленел, когда услышал о тракторе. Никак он этого не ждал. С чего бы это украинскому колхозу разоряться ради Бурьяновки?… А тут еще весь хутор узнал, что Хонця ночью был в Ковалевске и напрасно его жена накинулась на Эльку.

— Ну, и что? — отвечал он, выщипывая волоски из своей волнистой, окладистой бороды. — Не с Хонцей, так с другим. Ей лишь бы мужик, видно птицу по полету…

Но про себя он люто досадовал. Бегая по дворам, он лихорадочно обдумывал, что бы сейчас предпринять. Надо что-то делать, пока не поздно. Как назло, Оксман куда-то подевался. Где это его носит?

Триандалис с грохотом и скрипом тащил со своего двора старую жатку, опоясавшись веревочными шлеями, тянул, чуть не припадая грудью к земле.

— Запряги жеребца!

— Поднатужься, Димитриос, назад легче будет! — поддразнивали соседи.

Старенькая жатка немилосердно скрипела заржавевшими колесами, все ее разболтанные части дребезжали.

Янис, сын Димитриоса, член совета пионерского отряда, толкал мотовило. Позади, у горбыля, подпиравшего осевшую степу, стояла заплаканная жена.

— Ой, и попадет ему от нее! — злорадствовали женщины.

— Она в него вчера бураком запустила. Ей-богу, сама видела…

По всему хутору стоял шум, ржали кони, лаяли во дворах собаки. Из двора Хомы Траскуна пионеры выволокли несколько колес и с криком покатили их к красному уголку.

Солнце уже почти село. На дорогу упали длинные тени деревьев, чуть слышно шелестела листва.

По тенистой тропинке, держа в руке косынку, шла к красному уголку Элька. Зеленое платье, плотно облегавшее ее ладное тело, сбивалось на ходу, мелькали крепкие, круглые колени.

Шефтл увидел ее из-за плетня и нерешительно направился к калитке.

Но Элька прошла мимо, даже не оглянулась. Может, она его не заметила, а может, притворилась, что не замечает.

Шефтл растерянно смотрел ей вслед, стоял и ждал, не оглянется ли. Элька шла, помахивая косынкой: видно было, как играет под платьем ее тело. Шефтл не сводил загоревшегося взгляда с ее крепких обнаженных ног.

„Силой Двойре не уступит…“ Ему вспомнилась девушка из соседнего хутора, которая прошлым летом всю жатву батрачила у Симхи Березина. Она часто наведывалась к нему в клуню, и ему было с ней хорошо, но, когда она уходила, он забывал о ней. А вот к Эльке у него совсем другое. Он бы сам не подумал, что так может быть.

„И на что ей понадобилось чужими делами заниматься? — злился Шефтл. — Обо всех печалится… Не для девушки это. Ее дело простое…“ Он сердился и в то же время чувствовал, что его еще сильнее тянет к ней.

Навстречу Эльке бежали пионеры.

— Товарищ Элька, мы поедем сегодня в ночное!

— Коней уже привели…

— Смотрите, вон Кукуев мерин, — показывала Зелдка, красивая, высокая девушка лет шестнадцати.

Элька повернула голову. В комнезамовском дворе, среди трех засохших деревьев, стояли две понурые кобылы и чалый мерин с бельмом на глазу.

Ничего себе тягло! Элька усмехнулась и весело спросила:

— А кто из вас, ребята, хочет трактором управлять?

— Я! — выскочил вперед Иоська Пискун.

— Нет! Нет! — зашумели дети. — Он даже своих коней никогда не пасет.

Элька подняла обе руки. Дети стихли.

— Давайте так, ребята: первое звено будет готовить грабли, второе — вилы, третье пусть приведет в порядок кнуты… Или нет… Третье звено, чего вы хотите?

— Пасти коней!

— Ладно, сегодня третье звено пасет коней.

Она потерла рукой лоб, точно что-то припоминая.

— А четвертое звено обойдет хутор и напомнит женщинам о сегодняшнем собрании.

Прыгая, как жеребята, впервые выпущенные на волю, дети бросились в разные стороны. Третье звено побежало в комнезамовский двор.

Вова, сын Калмена Зогота, кричал оттуда:

— Иоська! Где Иоська?

Иоськи не было. Он еще раньше незаметно отошел от ребят и, огорченный, обиженный, убежал домой.

15

С выгона возвращалось стадо. Солнце уже скрылось за курганами. Смеркалось.

Хома Траскун вылез из-под сваленной набок жатки.

— Ну, шабаш! Стадо вон идет.

Колхозники оглянулись. Никто не чувствовал усталости. Они знали, что сейчас на них смотрит весь хутор, и готовы были трудиться до поздней ночи.

— На сегодня хватит, кончаем, — повторил Хома.

Во дворах хозяйки доили коров, пахло парным молоком. Элька забежала к Хоме, выпила стакан молока и пошла искать Коплдунера.

Среди густых, осыпанных плодами ветвей стоял винный яблочный дух. Снизу пахло повядшим сеном, разбросанным по земле вокруг старых, корявых стволов.

Элька глубоко вздохнула, чувствуя, как с каждым вздохом ей становится легче и спокойнее. „Отсталый хуторок, — думала она. — Ну и что же! Районный комитет послал меня сюда, значит, доверяют, значит, верят, что справлюсь. И справлюсь! Первый узелок завязан, есть уже маленький коллектив, есть трактор. А там…“ Она зажмурила глаза, и перед ней, точно наяву, встали новые добротные дома, коровники и конюшни, заколыхалось бескрайнее поле пшеницы и заходили по всей степи могучие комбайны. Она даже услышала их гул. Ах, только бы поскорее это было!..

Она быстро прошла по саду, отклоняя руками свисавшие книзу тяжелые ветви яблонь. Одна ветка зацепилась за плечо, и с дерева упало несколько спелых яблок.

Тотчас кто-то выбежал из соломенной сторожки, видневшейся невдалеке. Элька остановилась. Из-за деревьев показалась Настя в цветастом платье с высоко поддернутым подолом. Глаза, зеленые, как молодая крапива, колюче поблескивали.

— А, Настя! — обрадовалась Элька.

Она подняла с земли яблоко, впилась зубами в румяный бочок и с полным ртом спросила:

— Коплдунер тут?

Настя ответила не сразу, стояла, погасив зеленые огоньки ресницами.

— Не знаю, — сказала она, не поднимая глаз. — Нет его… никого нету. Он тут не сторожит… совсем ушел…

— Как же так? Где ж его искать?

Настя ухватилась за яблоневую ветку, подалась к Эльке. Она часто дышала, высокая грудь вздрагивала.

— Нету… сама видишь…

— Где же его искать?… Послушай, Настя, мы ведь машину получаем, трактор, в двадцать лошадиных сил. Знаешь ты об этом? Завтра мы его привезем… Почему ты не вступаешь в колхоз? Были бы вместе, подружкой мне была бы… Охота тебе ломать спину на Оксмана! Сколько ты получаешь?

— Не знаю… Ничего не знаю… Нечего тут. Никого тут нету… — Голос у Насти срывался, грудь под кофтой ходила ходуном.

Элька посмотрела на нее встревожено.

— Что с тобой, Настя? Обидели тебя или что? Скажи! Слушай, пойдем сейчас со мной в красный уголок, пойдем, а, Настя? Поговорим до собрания. Может, тебе что-нибудь надо?

— Ничего мне не надо! — В глазах полыхнул крапивный огонек, губы сжались узелком.

Элька помедлила с минуту, потом пожала плечами и пошла прочь. У последних яблонь она обернулась.

— Если он придет, скажи ему… Слышишь, Настя, скажи Коплдунеру, чтобы шел в комнезам, я его там буду ждать…

В ответ Настя изо всех сил дернула ветку и сдавленно крикнула:

— Шлюха! — И еще раз: — Шлюха поганая! — И, мелко перебирая босыми ногами, побежала к шалашу.

Ноги сами вынесли Эльку за ограду сада. „И эта… За что?“ — щемило сердце. Что она ей сделала?… „Нет! Не надо было соглашаться, не надо было идти в этот дикий хутор. Кто может с ними сладить? Нет, вернуться в Ковалевск. Сегодня же…“

Но тут же она рассердилась на себя:

„Не будь дурой, Элька! Не обижаться на них надо, не бежать от них, а доводить до разума. Не поддаваться, а перевоспитывать“.

Эти слова сказал ей прошлой весной Микола Степанович. Ковалевск выделил тогда трактор в помощь колхозу, организованному на одном из старых здешних хуторов, и Элька на только что отремонтированном „Интернационале“ распахивала там целину. Кулаки натравили женщин. Бабы напали на нее в степи, разорвали на ней платье, забросали камнями. В тот же день прискакал верхом Микола Степанович, провел на хуторе несколько дней, пока не наладил работу, а ее, Эльку, заставил остаться. „Только не отступать, — говорил он ей. — Запомни это, девушка, на всю жизнь. Тот, кто отступил один раз, может и второй раз не выдержать. Если ты уверена в своей правоте, дерись до последнего“.

„Глупости! Подумаешь, двум бабам не понравилась! — ругала себя Элька. — Мало ли что кому в голову взбредет… Важно самой быть человеком“.

У голубоватой комнезамовской хатки стоял Матус и по обыкновению ковырял в зубах.

— Ты одна? — спросил он насмешливо, увидев Эльку.

— Добрый вечер, — сдержанно ответила она. — Что, никто не пришел?

— И не придут. Давно уже с мужиками спят в обнимку…

— Может, еще соберутся… — Элька растерянно оглядывала пустынную улицу.

— Да что ты, в самом деле? Ночь на дворе, чего ждать? Ей-богу, прошлись бы лучше, прогулялись бы, а?

Элька гневно посмотрела на него.

— Больше вам ничего не хочется?

— А чем я хуже того же Коплдунера? У Эльки слезы выступили на глазах.

— Почему вы со мной так разговариваете? — спросила она дрожащим голосом.

— Ну-ну, уж и пошутить нельзя! — Матус увидел, что девушка не на шутку расстроилась. „Черт ее знает, уполномоченная все же“. — Ты ничего не знаешь о Хонце? — поспешил он переменить разговор. — Зачем это его вызвали в райком? В райком зря не вызывают…

— Вы что, слыхали что-нибудь? — быстро спросила Элька.

Матус снова сунул спичку в рот.

— Всякое говорят… А ты разве… Не может быть, чтоб ты не знала.

— Да откуда? — с сердцем сказала Элька. — Вы знаете, так скажите.

— Нет, нет! Мало ли что брешут… Не мое это дело. Элька с минуту испытующе смотрела на него. Он,

видимо, что-то от нее скрывал. Потом, тряхнув головой, откинула волосы со лба, точно решила больше не думать об этом.

— Так… Ну ладно. Где Коплдунер?

— Да вон, около ветряка я его видел.

— Ага… Значит, попозже мы за вами зайдем. Насчет того дела. Насчет Пискуна… — И, не слушая, что Матус ей еще скажет, Элька быстро пошла к ветряку.

На песчаном взгорке за хутором ветряк сонно махал в сумеречном небе заплатанными крыльями, шумел жерновами.

Около ветряка стояла чья-то подвода, Коплдунер помогал таскать мешки с мукой.

Запыленный возчик, сопя и отдуваясь, говорил:

— В Малостояновке что было, слыхал? Там вчера всех кулаков выгнали. Сендера Оксмана тоже раскулачили, черт бы его побрал с братцем! — Он оглянулся. — А братец-то все еще с вас шкуру дерет! Шесть с половиной с пуда, чтоб ему с голоду пухнуть…

Верхом на буланой — вторая на поводу — проскакал мимо ветряка Шефтл.

Он подстегивал кобылу, свистел, гикал, точно ему хотелось, чтобы весь хутор смотрел на него. Увидев Эльку с Коплдунером, он пнул лошадь ногой и во весь опор пустился к двору.

16

Юдл Пискун пришел вечером домой в большой тревоге. Только что, пробегая задами мимо красного уголка, он увидел Эльку и Матуса, которые будто спорили о чем-то, и Элька назвала его имя. Нет, он не ослышался, она ясно сказала: „Насчет Пискуна“. Он притаился за плетнем, хотел подслушать еще что-нибудь, но они тут же разошлись в разные стороны. Чертова сука, что она пронюхала, чего ей надо, чтоб ей утром глаз не открыть? Юдл был вне себя. Он с порога заорал на жену, почему опять не завесила окна, пнул попавшуюся под ноги табуретку так, что она кувырком полетела к стене, и побежал в конюшню.

Сквозь щели в кровле конюшни слабо брезжило ночное небо. В углу, на куче прелой соломы, чуть дыша, лежала гнедая. Ее густо облепили мухи, ползали по ней, копошились в ноздрях, в углах глаз, точно на падали.

Юдл подошел, приподнял носком лошадиную морду и с отвращением сплюнул.

— Хоть сдирай с нее шкуру живьем, ничего ее не берет.

Он быстро вскарабкался по стоявшей у стены стремянке и, держась за стропила, по одной сбросил на землю высохшие лошадиные шкуры. Двором он перетащил их в клуню и засунул под кучу прошлогодней мякины. Перебегая обратно двор, он увидел Оксмана, который огородами шел к его хате.

Юдл повел Оксмана за соломенную скирду, где их никто не мог увидеть.

— Плохо, Юдка, совсем плохо, — говорил Оксман, усаживаясь под скирдой. — Они достали трактор. — Синие жилы на руках вздулись, руки тряслись. — Куда деваться? Что делать? Что делать? Ты тогда говорил на счет Успеновки что-то… Так, может… Надо спасаться, они нас за горло берут…

Юдл не отвечал.

— Ты что молчишь, Юдка? — Оксман смотрел на него с испугом.

— Они его не получат, — проговорил Юдл, пощипывая ус.

— То есть как это? Откуда ты взял?

— Они его не получат, говорю. Скажите слово и… Поняли?

— Ага, ага, — поддакивал Оксман неуверенно, словно не совсем понимая, к чему тот клонит.

— Догадались? — прошептал тот.

— Опасное дело… Риск…

— Ну и что? Последнее поставить на кон, говорю я. Чего вы ждете?

— Так я же… Я все, что могу… А что я могу один? Что?

Юдл помолчал, что-то обдумывая.

— Как Симха? — спросил он наконец.

— Он у меня будет сегодня. — Оксман оглянулся. — Попозже, уговорились мы. Может, и Шефтла Кобыльца позвать? — Он был явно растерян.

— Для чего? Он нам не нужен. Кроме как о себе, ни о чем не думает. Плюньте на него, еще подведет. Вы бы лучше об этом бабском собрании позаботились, чтобы его не было… Мне-то, положим, что, а вот вам…

— Позаботился, позаботился! Моя Нехама сегодня с ног сбилась, бедняжка… Что она о себе думает, эта потаскуха? Она будет с мужиками путаться, а бабы — в рот ей смотреть? — Оксман жалко подмигнул. — Никакого собрания она не получит… А скажи…

Он замолчал, словно не решаясь продолжать, потом придвинулся к Юдлу вплотную.

— Ты думаешь, они не знают про тебя?

— Что?

— Я слышал, будто… Тьфу, будь они прокляты!

— Что вы слышали?

— Поговаривают насчет… насчет твоей кобылы. И… и еще… — Он опять оглянулся и глазами показал на скирду, за которой они прятались.

На самом деле Оксман ничего насчет скирды не слышал, но он знал, что осенью Юдл купил изрядный запасец пшеницы и, конечно, нигде, кроме как под скирдой, спрятать ее не мог.

Юдл крепко прикусил тонкий ус. Он боялся выдать свою тревогу, хотел промолчать, ответить шуткой, но не совладал с собой.

— Кто это брешет? Кто? Кобыла… Какая кобыла? Горло мне хотят перерезать… Я им покажу… Она у меня больше ни пить, ни есть не захочет, коммунистка эта! Я им подпущу-таки красного петуха.

— Ш-ш-ш…

— Что „ш-ш“? Вечно вы всего боитесь! В Успеновке — было? И до сего дня не дознались, кто…

Оксман заерзал. Ну зачем так прямо говорить? Нет, он опасный человек, этот Юдл.

— Что вы ерзаете, точно на крапиву уселись? Хотите или нет? А хотите, так надо смазать. — Юдл пощелкал себя по ладони. — Трактора им тогда не видать, как своих ушей. Только не тяните… Я уже там побывал, — добавил он, показав в сторону Черного хутора.

— У него? — оживился Оксман.

— У него, у Патлаха. Он сделает, все будет чисто. — А если…

— Его дело. Надо только смочить дорожку, так оно будет надежнее.

— Ну, а все-таки, не дай бог…

— Да вам-то что? Жалеете его, что ли? Старый пьянчуга, все знают.

У Оксмана на шее мелко билась синяя жилка. Перед его глазами вспыхивало пламя спички, которую Юдл зажег тогда в темной боковушке, и у него мурашки пробежали по телу. Но он все-таки кивнул головой. Он согласен на все. Только бы спастись…

Они еще пошептались, стоя за скирдой, потом Оксман покорно вытащил кошелек, отсчитал Юдлу несколько бумажек и засеменил к себе домой.

А Юдл Пискун, пригибаясь в густом пырее, лисой крался через луговину к Черному хутору.

Иоська вернулся домой поздно.

Весь вечер он пролежал в густой полыни на задворках, всхлипывая от огорчения. Ему было обидно, что ребята осрамили его перед Элькой. А все отец. Разве Иоська не хочет пасти свою лошадь?… Ладно, он им еще покажет…

В хате было темно и тихо. Отец, как видно, куда-то ушел. Мать по обыкновению спала.

Иоська бесшумно подобрался к двери, которая вела в конюшню, и попробовал ее открыть.

— Все равно я ее выпущу! Пусть только попробует меня тронуть — сбегу от него совсем! — бормотал он.

Дверь была заперта на замок.

Иоська повертелся по комнате, ища ключи. На гвозде висел отцовский пиджак. Ключи были в кармане. Иоська отпер дверь, на цыпочках прокрался в конюшню, сдвинул засов па наружной двери и распахнул ее.

Стало немного светлее. В углу, свесив голову к пустым яслям, стояла гнедая. Иоська выбежал во двор, набрал охапку свежего сена и принес кобыле. Потом он еще притащил ведро сыворотки и напоил ее.

Внезапно у забора тявкнула собака. Иоська испугался. Он бросился через внутреннюю дверь в сени, быстро навесил замок, положил ключи в карман отцовского пиджака, лег на свою подстилку в углу и притворился спящим.

„Пусть он знает, пусть! Сена ему жалко… Все равно я ее угоню в ночное. Пусть только попробует тронуть, я тогда все расскажу в отряде… Будет знать…“

Мысли у него стали путаться, и вскоре мальчик крепко заснул, позабыв, что наружная дверь конюшни осталась открытой.

Поздно ночью проснулась Доба. Она пошарила ногой по кровати. Пусто. Юдл еще не вернулся. У нее заныло сердце. Зачем только она его отпустила? Мало она горя вынесла из-за его темных делишек, мало страдала?

Но разве он когда-нибудь ее слушает? Не может жить, как все люди…

В углу на подстилке громко храпел Иоська.

„Как бы он не простудился“, — встревожилась Доба, слезла с кровати и укрыла сына кожухом.

17

Было уже за полночь, когда Элька стукнула в низкое оконце матусовской хаты.

— Матус…

В хате проснулись. Женский голос брюзгливо отозвался:

— О господи, покоя не дают! И что там опять? Стучат среди ночи, надо же такую наглость иметь…

Элька постучала еще раз.

Женский голос взвился на октаву выше. Элька отошла от окна. На траве у канавы сидел Коплдунер и дремал, опершись локтями на согнутые колени и свесив голову.

— А! Идет? — встрепенулся он.

Парень очень устал. Каждую субботу Яков Оксман посылал его на ветряк. Сегодня он работал на мельнице последний раз. И сад он тоже больше не будет у него сторожить.

В дверях показался Матус. Вид у него был заспанный и недовольный.

— Охота вам таскаться ночью! — зевнул он во весь рот. — Чего мы там не видали? Сломанной подковы от дохлого коня? Тебе только бы лишние заботы выискивать!

— Почему вы за него заступаетесь? Вы что, с люльки его знаете? Бывший спекулянт, лавочник, говорил Хонця.

— Ну, а если бывший лавочник, так что? А сейчас он хлебороб. Получил переселенческий ордер, советская власть ему дала, не спросила у Хонця. Партия нам велит перевоспитывать таких, а ты…

— Ну ладно… Сначала посмотрим, тогда и будем перевоспитывать. — Элька слегка подобрала платье, чтобы не зацепиться за кусты. — Аида быстрее…

— Вечером я тут видел Оксмана. По-моему, он к нему ходил, к Юдлу, — заговорил Коплдунер, до сих пор молча шагавший рядом с Элькой.

— Мало ли что… — Матус зевнул.

— На ветряке он сегодня даже не появлялся. Это с ним первый раз. А жена его по всему хутору бегала.

— Ну и что из того? — Матус пожал плечами.

— А то, что они сорвали женское собрание. Вы же сами видели, никто не пришел…

За оградой пискуновского двора не было слышно ни звука. Они вошли во двор, и Элька негромко постучала в маленькое оконце, глядевшее на улицу. Вскоре на пороге хаты показалась Доба в помятом широком платье.

— Нам нужен Юдл Пискун, — сказала Элька.

— Юдл?… Нет его, только-только ушел… К соседу за чем-то пошел…

— К кому, говорите, он пошел? — сухо спросила Элька.

— Да зачем это он вам понадобился в такое время? Завтра он сам к вам придет, я ему скажу. Придет, придет рано утром.

— Он нам сейчас нужен, а не утром, — вмешался Коплдунер. — Знаем мы его — сегодня он тут, а завтра ускакал торговать новую кобылу… — Коплдунер терпеть не мог Юдла и теперь по-мальчишески радовался, что может прищемить ему хвост.

— Да что это вы? Где это видано! — лепетала Доба, трясясь всем телом. — Юдл пока что ничего у вас не украл… Не убежит он от вас… Виданное ли дело? Ночью стучаться в чужие окна! Да что это вы? Идите своей дорогой…

Элька отошла от двери.

— Хорошо. Вы ему передайте, чтобы он пришел к нам завтра, а сейчас, будьте добреньки, отоприте конюшню.

Добу с головы до ног прошиб холодный пот. Перед глазами у нее замелькали лошадиные шкуры на стропилах и заморенная кляча…

— С чего это вдруг, зачем вам наша конюшня?… У меня и ключей нет… Идите поищите мужа, с ним разговаривайте… Куда? — крикнула она отчаянно, видя, что Коплдунер направляется к конюшне. — Вы что, ломать вздумали?

— Зачем ломать? — послышался густой бас Коплдунера. — Элька, ну-ка, иди сюда! — Голос его звучал растерянно.

Подойдя ближе, Элька удивленно взглянула на Коплдунера. Дверь в конюшню была открыта настежь. Коплдунер зажег спичку.

— Где же лошадь? — Элька огляделась кругом.

Ясли полны сена, а лошади нет. У Добы, то ли от холода, то ли от испуга, зуб на зуб не попадал. Она сама не знала, куда делась гнедая и кто открыл наружную Дверь.

— Кобыла… так она ведь на выпасе, Юдл ее в балку угнал… Совсем позабыла, о господи боже ты мой…

Матус был доволен. Говорил он, что нечего идти, или нет? Обидели человека зазря. Только бы устраивать неприятности, мутить народ. Элька обескуражено молчала. В самом деле… Подняли шум, напугали женщину. Что ж это Хонця?… Нехорошо получилось!

Когда они ушли, Доба тщательно заперла дверь и улеглась под одеяло. Ее бил озноб.

Напротив, на соломенной подстилке, спал Иоська и бормотал во сне. Быть может, ему снилось, что вместе с пионерами он пасет в балке лошадей.

А гнедая была совсем рядом. Она сама вышла из конюшни и паслась тут же, за хатой.

— Таскаемся по ночам, будим людей, — ворчал Матус на обратном пути. — Не говорил ли я вам? Все ваш Хонця!

Элька не отвечала. Она была так утомлена, что еле сдерживала желание повалиться на землю и заснуть в первом попавшемся палисаднике.

Они брели по темной улице почти на ощупь. Где-то глухо тарахтела далекая подвода.

— Все-таки с Хонцей дело не просто, — не унимался Матус. — Райком зря вызывать не станет. Я уже давно говорил, что, пока Хонця командует, хорошего не жди.

— Что ты так за него переживаешь? Боишься, что тебя вместо него назначат? — насмешливо отозвался Коплдунер.

— А ты чего суешься? — огрызнулся Матус. Втайне он считал, что ему вовсе не место в захудалой бурьяновской лавчонке. Но быть председателем колхоза? Спасибо, очень ему нужно тащить этот воз!

Он зевнул и пошел к своему двору.

Элька и Коплдунер свернули на тропинку возле канавы.

— Пустой он человек, правда? — сказала Элька.

— Пустобрех, — согласился Коплдунер. — Ты устала? Может, пройдем еще немного? — спросил он, когда они были против двора Хомы Траскуна.

— Нет, уже поздно. Ступай.

— Я хотел тебе сказать… Я ведь тоже слышал.

— О чем?

— Да о нем, о Хонце.

— Что ты слышал и от кого?

— Да вот насчет амбара… Что будто бы он хлеб оттуда брал. Ключи-то у него… Весь хутор гудит.

— Что? Ну и люди у вас! — с сердцем сказала девушка. — Лишь бы языком молоть. И ты туда же!

— Так разве я верю? Я только тебе… Надо же знать, что люди говорят…

— Говорят, говорят… А обо мне не болтают?

Коплдунер замялся:

— Так видели же…

Элька посмотрела на него с изумлением…

— Что видели? Что ты несешь?

— А… Шефтл Кобылец?

— Он говорил? — воскликнула девушка.

— Да не он. С ним… с ним, говорю, видели.

— С Шефтлом? — вдруг заулыбалась Элька. — Эх, дурачина! — И она легонько дернула Коплдунера за выгоревший добела вихор.

То, что они говорили сейчас о Шефтле, было ей необыкновенно приятно. Но Коплдунер угрюмо глядел в сторону.

— Если хочешь знать, ты ему нужна, как кобыле кнут.

— Почему это? — тихо спросила Элька.

— Почему? Потому, что ты за коллектив, а ему коллективов не надо, ему и одному хорошо.

— И что из этого?

— А то, что нечего лезть к нему, и не один я так думаю.

— Дурак!.. Поверь мне, — добавила она спокойнее, — он еще будет работать в колхозе не хуже других. Надо его переупрямить.

— Как же, надейся! Переупрямишь его! Да и знаешь что, как-нибудь обойдемся без него. Что ты в нем нашла?

— Ну, хватит. — Элька нахмурилась. — Хватит, наговорились.

Она повернулась и быстро убежала во двор. Коплдунер постоял, подумал и пошел в сад, к Насте.

18

По ставку пробегала утренняя прохладная рябь. Из прибрежных камышей поднимался густой туман и белесыми полосами тянулся к гуляйпольским курганам.

Только что встало солнце, алым арбузным кругом повисло над баштанами, и на крылья ветряка легли розовые пятна.

На краю хутора, где стоял ветряк, было непривычно тихо. Не слышалось шума жерновов. Яков Оксман, жалкий, босой, с волочащимися по земле белыми тесемками подштанников, топтался на деревянных ступеньках, горестно бормоча:

— Сколько лет она мне служила! А теперь конец… нету мельницы… конец…

На солнечном песчаном пригорке собрались хуторяне, задрав головы, глазели на дрожащие крылья и почесывались со сна.

— Только собрался было немного ячменя смолоть…

— Развалюха. Как она еще держалась…

— И надо же было ему, старому дурню, положиться на чужого человека! — причитала Нехама. — Оставил его одного на мельнице. Ох, боже ты мой…

— Не кричи, — жалобно просил Оксман. — Теперь уже все равно. Пропало, ничего не поделаешь. Он не виноват, не кричи, прошу тебя! Хоть с мельницей, хоть без мельницы, все разно, слава богу, бедняки…

— Подайте на бедность! — насмешливо бросил кто-то в толпе.

— Пусть бы он выкопал пшеницу, которую припрятал…

— Жди, как же…

Оксман все топтался на ступеньках, а Нехама кричала и бранила его.

На выпасе за огородами показался Юдл Пискун. Он шел густой луговиной, как видно, со стороны Черного хутора. Вдруг он остановился, посмотрел на толпу у песчаного пригорка и юркнул в сторону.

„Угораздило его вылезти среди бела дня! — Яков Оксман был вне себя. — Не мог притащиться ночью, воровское отродье! Зачем было с ним связываться? Ведь под петлю подведет, разбойник“.

Он поднял голову и, выставив худой кадык, смотрел на истрепанные крылья ветряка, с которых, чуть подрагивая, свисали лохмотья мешковины.

„Пусть теперь забирают. Пускай поездят в Блюменталь с мешками, чтоб им пусто было! Ничего, еще придут ко мне на поклон! Дожили! Собственное добро приходится ломать. Своими руками свою же мельницу… — злобно дернул он себя за жидкую седую бородку. — Я им своего нажитого, я им своего кровного не отдам“.

Он схватился за грудь и закашлялся.

„Куда там! Не та сила… Нет, нет, не то время… Не тот хутор“.

Он устало сел на стоптанные ступеньки бездействующего ветряка и опустил голову на худые, дрожащие колени.

Кто знает, может, он в последний раз сидит у этой мельницы, где хозяйничали его отец и дед… Кто знает, что ждет его завтра… Его брата, Сендера Оксмана, уже выгнали из собственного дома…

Он поднял глаза на лесенку, которая вела внутрь ветряка.

Когда-то на этих ступеньках сидел, развалясь и важно поглядывая сверху вниз, реб Завл, его отец. Каждый вечер вокруг него собирались все почтенные хозяева и степенно беседовали о делах общины, о ценах на зерно.

Целые вечера просиживали они, бывало, на ступеньках оксмановской мельницы, единственной мельницы в хуторе, и слушали, как шумят на ветру крылья, как стучат жернова и суетится хромоногий Давидка, который прослужил Оксманам не один десяток лет… И все это ушло навек, никогда не вернется, все растоптано… Но он, Яков Оксман, не позволит себя растоптать!

„Сегодня же схожу к Березину поговорить о нашем коллективе“, — решил Оксман.

19

Уже мычали у дворов коровы, когда Шефтл Кобылец вернулся с поля. Он вкатил жатку в клуню, а сам ускакал к ставку — поить своих буланых. В меркнущем зареве заката горели лучинками прибрежные камыши, отбрасывая красноватые тени на воду, и казалось, там, под водой, тоже дотлевает огромный костер.

Шефтл сбросил с себя одежду и, нагой, верхом на лошади, ворвался в зеленовато-красную воду.

Буланые плыли бок о бок, прядая ушами, а Шефтл обмывал рукой их пыльные спины. Вокруг летели брызги, вода бурлила, и по ставку перекатывались маленькие волны. Шефтл бросил быстрый взгляд на камыши, словно ожидал, что снова увидит, как девушка, наклонившись, полощет в пруду кофточку. Он уже несколько дней не видел Эльки, и каждый день казался ему годом.

Назад, в хутор, он тоже скакал галопом, хотя дорога шла в гору. Загнав лошадей в конюшню, Шефтл свернул самокрутку и вышел на улицу.

Около двора Онуфрия Омельченко он увидел Эльку. Она шагала навстречу, словно поджидала его.

На минуту у Шефтла пресеклось дыхание, земля рванулась из-под ног, точно его корова подняла на рога. С трудом глотнув воздух, он неуверенно направился к Эльке.

„Не могу без нее, — подумал он. — Тянет — и все тебе тут. Как подсолнух за солнцем, так и я за ней“.

Всю прошлую ночь Шефтл валялся без сна в высокой телеге, что стояла у него в глубине двора, лежал, зарывшись головой в сено, и до одури, до сладостной боли в сердце думал, какое хозяйство они подняли бы вдвоем! Что ему коллективы, провались они со всеми тракторами вместе! То ли дело — он да она, ладная была бы пара…

Он тешился этой мыслью, как крестьянин удачным урожаем. Зарывшись в сухое, душистое сено и жмуря в полудреме глаза, он видел…

Зима. Шефтл, закутавшись в старый полушубок, охапками таскает в сени бурьян. Бурьян сухой, смешанный со свежей пшеничной соломой. Во дворе, над хутором, по всей степи бушует метель, хлещет снегом в замерзшие окна, завывает в трубе. Снег валит и валит; замело все дороги, занесло гуляйпольские могилки и деревенские мазанки. А он, Шефтл, сбросил в сенях полушубок и облепленные снегом валенки и, босой, улегся рядом с Элькой на разостланной возле печи соломе. Он подкидывает в топку бурьян, сухой бурьян вспыхивает ярким пламенем, трещит и брызжет жарким теплом. И теплый розовый отсвет огня падает на Эльку, на ее разметавшееся тело…

От соломы пахнет степью. Элька вздыхает, придвигается к Шефтлу… Из скотного двора слышится мычание коровы и ржание буланых, а под добротной кровлей на чердаке воркуют его голуби. В хате тепло. Элька подсушивает полную сковородку подсолнухов, и они лежат на соломе и щелкают семечки, а за окнами свищет вьюга, заметает снегом канавы и замерзшие стога, заносит дороги, хлещет в незащищенные кровли соседних хибарок.

Но что до этого Шефтлу Кобыльцу! Его двор огорожен со всех сторон, сто хата хорошо обмазана коровяком с глиной, и он сам, его скотина и птица обеспечены кормом на всю зиму. Чего ему еще желать?» Чего еще желать Шефтлу Кобыльцу? Разве только чтоб жена придвинулась поближе…

— Что это тебя не видно? — спросила Элька. — Я хотела… Мне бы надо с тобой потолковать.

Шефтл стоял и смотрел на нее потерянными глазами. Пыльные патлы упали на низкий лоб. в углу рта погасла самокрутка, а он все сосет ее. Элька улыбнулась.

Они прошли заросшим двором па огород. Придерживая рукой платье, Элька опустилась на траву.

— Садись, — сказала она. — Что ж ты стоишь? Он сел. Оба молчали.

Вдруг Элька весело хлопнула его по руке.

— Брось жевать, папироса давно погасла!

Слегка покраснев, Шефтл выплюнул самокрутку и тут же пожалел — можно было еще разок-другой потянуть.

Элька чуть придвинулась к Шефтлу.

— Я вот что хочу тебе сказать… Понимаешь, Шефтл, я вот все думаю о тебе… Всю ночь думала… Ничего ты один не добьешься… Скажи по совести: неужели тебя не тянет к нам, в колхоз?

Не этого он ждал, не это от нее хотел услышать.

— Чтобы мои буланые на Коплдунера работали? Не дождаться ему! Он моих коней пока не выхаживал…

Элька схватила его за руку.

— Да не кричи… Не кричи, никто тебя силой не тащит…

Теплота ее ладони пронзила его до костей.

— Ну что ты от меня хочешь? — проговорил он с горечью. — Сама посуди: неровня он мне, Коплдунер! Не буду я за него работать!

Неожиданно девушка обняла его за шею и шаловливо спросила:

— А кто тебе ровня?

Пристально глядя ей в глаза, он ответил словно во сне:

— Ты…

— Я? — смеялась она. — Я?

— С тобой бы мы… Один я не управлюсь, это верно, земля труда требует, а у меня одна пара рук. Вдвоем бы — вот это да…

От волнения у него пересохло во рту.

— Так две пары рук лучше, говоришь, чем одна? — все улыбалась Элька.

Он обхватил ее за плечи и притянул к себе.

— Ты… Ну, ты сама посуди… Вдвоем знаешь какой двор поставим… Две пары рук… ого!

— А десять? А двадцать? А сто пар рук?

— Двадцать? Сто? Э! Ни к чему это! Не надо мне хозяев над собой, я сам себе хозяин. Для моей земли мне нужны руки, мои и твои.

Шефтл глубоко вздохнул и замолчал. Нежданно-негаданно высказал он ей все, о чем день и ночь думал с тех пор, как увидел ее у ставка, и сейчас у него стало легче на душе.

Элька почувствовала, что он снова придвигается к ней, вот-вот коснется плечом, и сама не знала, хочет она этого или нет. Она и досадовала и жалела его. Уперся, как дитя неразумное, ничего не хочет слушать… И от этой жалости ее еще сильнее тянуло к нему.

— Ну, как хочешь. Завтра мы пригоним трактор, сам посмотришь. Как возьмемся в сто рук — земля дыбом!

— Опять двадцать пять! Ну на что мне твой трактор, скажи? Чем мои буланые нехороши? У кого еще такие кони, как у меня? Только бы меня не трогали…

Элька смотрела на него с состраданием.

— На своих конях ты далеко не уедешь, Шефтл. Хутор прежним не останется. Еще год, еще два… Сам увидишь.

— Ну, не знаю… Что там потом будет, я не знаю, а сейчас не пойду. На кой черт мне все это, и скотина и все, коли не мое оно… Не хочу — и конец. Сто хозяев, один котел — это не по мне. Еще мой дед, бывало, говорил: «Одна голова не бедна, а и бедна — так одна». Пусть хоть кучка кизяка, да моя. Свою межу я распахивать не дам, хоть убей.

— О, каким голосом ты запел…

Шефтл сидел, нагнув голову, тяжело дыша. Как тут быть? Не могут они столковаться, не понимают друг друга. Он ей свое, она ему свое.

Сколько он себя помнит, у него была одна мечта, одна-единственная: свой двор с высоким забором, пара добрых коней, породистые коровы, куры, утки и своя хозяйка… Ради этого он трудился, не жалея рук, вот уже сколько лет, ради этого он, как муравей, тащит, что ни попадется на пути, в свой двор. И труды его не пропадают даром — понемножку прибавляется скота во дворе, а в клуне хлеба.

Знает ли Элька, как тепло и светло в его мазанке, когда вокруг зазывает метель? Как у него сухо и чисто, когда над крышами льют дожди… Пускай бы зашла посмотреть. Что это за жизнь для девушки! Не дело для нее валяться по чужим дворам, трепать языком на собраниях… Что им от него нужно? Как смеют они зариться на его землю! Разве она не знает, что это его жизнь, его душа, его кровь?

— Не пойду, хоть убей, — повторил он угрюмо. — На меже лягу, режь меня с нею заодно. Свою землю никому не отдам.

— Все равно пойдешь, не сейчас, так потом, — усмехнулась Элька. — Вот, значит, как? А я думала, ты свой парень.

Почувствовав на себе его руку, она резко повела плечом, точно стряхивая гусеницу, потом крепко обняла колени и так сидела, задумавшись.

— Ты еще меня вспомнишь, Шефтл, — тихо сказала она. — Ну что ж…

Неожиданно в сердце ударила тревога. По всему хутору выли собаки. Элька проворно вскочила на ноги и выбежала на улицу.

— Шефтл! Шефтл!

По темному небу за Ковалевской дубравой стлался дымно-красный отсвет.

— Шефтл! Ковалевск горит! Шефтл!

Пожар, видимо, разгорался не на шутку, красный отсвет над рощей становился глубже и ярче.

У загона Эльку нагнал Коплдунер. Он скакал верхом на одной из колхозных кобыл, держа на поводу вторую. Элька одним прыжком вскочила на лошадь.

Из мазанок, подпоясываясь на ходу, выбегали хуторяне, тревожно оглядывались, не их ли это дворы горят, потом, задрав головы, смотрели из своих палисадников на небо.

Шефтл тоже метнулся к своему двору. Успокоенно вздохнув, он вернулся на улицу.

— Ух ты, как полыхает! — бормотал он. — И она там… Поскакала как очумелая…

По дороге загромыхала телега. Хома Траскун и Матус, раздобыв пару лошадей и поставив на телегу кадки с водой, гнали в Ковалевск.

Во всех концах хутора слышались тревожные крики. Вслед за Траскуном и Матусом помчалась вторая телега, с Триандалисом, Калменом Зоготом и Омельченко. Во дворах отчаянно лаяли собаки, через улицу перекликались женские голоса. Только во дворе Якова Оксмана было тихо. Окна были, как всегда, занавешены, никто не показывался из дома.

— Жалко. Надо бы разбудить, вот бы им радость была! — бросил кто-то.

— Не бойся, не спят…

А пламя становилось все выше, и все ближе к Бурьяновке занималось красным небо.

Симха Березин тоже смотрел на пожар, охал вместе со всеми и качал головой, а про себя думал:

«Горят, окаянные! Сам господь с ними рассчитывается. Может, и поджег кто? — мелькнула мысль. — И то неплохо… Пусть хоть до завтра горит…»

Запыхавшись, весь встрепанный, подбежал к загону Юдл.

— Люди, что вы стоите? — кричал он. — Беритесь за дело, надо спасать!.. Что это? Огонь будто больше стал? Больше, а?

В темной степи слышалось торопливое движение, скрипели колеса, ржали кони. Из окрестных украинских сел, из ближних хуторов и колонии народ спешил в Ковалевск.

Шефтл стоял возле своей канавы. За свой двор он спокоен, его хата, слава богу, цела. Но что-то, словно искорка далекого пожара, тлело в глубине души, жгло, жалило. В какую-то минуту подумалось было: не взнуздать ли и ему коня и…

— Э! Ни к чему! Далеко… — пробормотал он, словно оправдываясь перед собой. — Далеко, — повторил он и, махнув рукой, ушел во двор.

А небо все багровело. В какой-то из деревень тревожно звонили колокола. Со стороны Ковалевска, чернея в дымно-красном небе, неслись тучи ласточек.

20

В узком и длинном коридоре райкома то и дело хлопали недавно выкрашенные двери. Хонця подошел к кабинету секретаря и неуверенно приоткрыл дверь. Он и сам не понимал, почему, собственно, волнуется. Из хутора вышел как будто спокойный, но, подходя к Гуляй-полю, стал нервничать, и сейчас у пего было по-глупому тревожно па душе.

Миколы Степановича Иващенко не было, он поздним вечером выехал в район. Должен был утром вернуться, но задержался в только что организованной Успеновской МТС. Ему еще очень хотелось побывать в Ковалевске, в родном селе, но туда был порядочный конец, и так как на утренние часы в райком были вызваны люди, Иващенко велел шоферу ехать прямо в Гуляйполе.

… Иващенко жили на нижней окраине Ковалевска, у глиняных ям. Там, на узкой улочке, среди покосившихся батрацких землянок, стояла хатенка, в которой родился и вырос Микола. Отец его, Степан, первый силач на селе, работал у здешнего богатея и сельского старосты Пилипа Деревянко. Едва Миколе исполнилось одиннадцать лет, он тоже пошел к нему батрачить.

Чуть свет, когда ночная роса еще жгла босые ноги, Микола в заплатанных штанах отправлялся в поле и полол хозяйский картофель, морковь, бураки и кукурузу.

В жатву он, еле удерживая в руках тяжелые грабли и кровавя ноги колючей стерней, подгребал колосья за тарахтевшей лобогрейкой. В холодные осенние дни, в дождь и ветер пас старостовых свиней.

Зато зимой Микола мог вдоволь насидеться в землянке. Разутый, стоял он у окошка и, продышав пятачок в замерзшем кусочке стекла, выглядывал на улицу, где хозяйские дети в теплых кожушках и валенках с визгом проносились на санках с горы или бежали в школу. У Миколы щемило сердце от обиды и зависти. Однажды вечером он не вытерпел. Как был, босой, прокрался палисадниками к школе, подтянулся, держась за наличник, и с замиранием сердца прильнул к окну. Он увидел строгие ряды парт, блестящую черную доску и разноцветные картинки на стенах.

Кулацкие сынки заметили Миколу и с криком: «Вор! вор!» — начали закидывать снежками. Разъяренный, он соскочил с окна и бросился на мальчишек. Одного сунул головой в сугроб, другому поставил фонарь под глазом, третьему расквасил нос, но и сам вернулся домой весь в синяках. Мать Миколы, которая уже год не поднималась с постели, тихо сказала сыну:

— Микола, прошу тебя, сынок, не ходи туда больше. Не про тебя эта школа…

— Что я, хуже других? — озлобленно спросил мальчик.

— Такая уж твоя доля…

«Доля… Что оно такое — доля?» — думал Микола, и с тех пор эта мысль не давала ему покоя. Почему одним счастье, а другим горе? Почему старосте живется сытно, весело, вольготно, а они часто сидят без хлеба? Вот сейчас он пробегал мимо старостовой хаты. Там играл граммофон, в больших окнах светло горел огонь, а за столом, уставленным пирогами, среди гостей сидел разряженный Тимошка и запихивал в рот огромный ломоть.

За что Тимошке такое счастье? У него и сапожки хромовые, и в школу он ходит; все потому, что хозяйский сын. А он, Микола, на их земле надрывается. Земли у них, может, сто десятин и полный двор худобы, а у Миколиного отца даже дворняжки нет, потому что нечем ее кормить. Шесть с лишком лет проработал Микола у Деревянно, в степи, на конюшне, на кирпичном заводе. Но однажды, когда Пилип при расчете обидел его закадычного дружка Хонцю Зеленовкера с хутора Бурьяновки, Микола среди бела дня выбил стекла в светлых старостовых окнах и убежал из села. Скитался по хуторам, работал у немецких колонистов, пока не настала война, а там его взяли в солдаты.

Года через три в волость дошли слухи, будто Микола Иващенко убит, но в начале зимы 1918 года он нежданно-негаданно возвратился в Ковалевск, худой, бледный, в длинной простреленной солдатской шинели. Он добрался сюда из далекого Петрограда, где полгода пролежал в госпитале. От него крестьяне впервые услышали про Ленина, про ленинский Декрет о земле. Собрав вокруг себя солдат, вернувшихся с фронта, батраков и бедных крестьян, Микола Иващенко организовал в Ковалевске революционный комитет, который сбросил урядника, старосту, создал в окрестных селах комнезамы и разделил всю землю между крестьянами.

А когда на Гуляйпольщине стали орудовать банды батьки Махно, Микола Степанович Иващенко сколотил партизанский отряд. Верхом на горячем коне Микола носился по пыльным дорогам, был первым в боях, и пуля его не брала. Но однажды ночью Миколу подстерег в Успеновской дубраве Тимофей Деревянко и разрядил свой обрез ему прямо в бок. Тяжело раненного, его отвезли в святодуховскую больницу. Потом, когда Гуляйпольщину занял на время Деникин, в Ковалевск прискакал с белогвардейским карательным отрядом Тимофей, согнал семью Иващенко к глиняным ямам и своей рукой расстрелял всех…

«Вот эта дубрава», — чуть ли не вслух произнес Микола Степанович, когда машина стала огибать лесок. Почему-то сегодня так отчетливо встали в памяти далекие годы детства и юности. Может быть, потому, что ему предстоял неприятный разговор с Хонцей, с тем самым Хонцей, который по первому его зову вступил в партизанский отряд?…

Тем временем Хонця сидел в неуютной приемной райкома, примостившись на краешке скамьи в углу. У стола напротив сидели и стояли несколько крестьян и слушали молодого инструктора, который вполголоса быстро говорил им что-то.

«Болезнь это у меня, что ли? — думал Хонця, наблюдая за инструктором. — Как говорить, так у меня язык заплетается. Ну с чего это на меня такое беспокойство напало? — пытался он себя ободрить. — Микола Степанович свой человек, из одной миски ели, в одном отряде воевали, в одной партии состоим. Непонятное дело: когда он у нас в хуторе, мы с ним словно на одну арбу колос подаем, а тут как-то совсем по-другому…»

Двери поминутно хлопали. Торопливо входили потные, запыленные мужики, заглядывали в одну комнату, в другую и, недолго побыв, с громыханьем разъезжались на своих телегах, кто в какую сторону.

Наконец во входных дверях показалась высокая сутулая фигура секретаря райкома. У порога он задержался, стряхнул с себя пыль, вытер лицо платком. Тотчас его окружил наехавший народ. Стало шумно. Иващенко оживленно здоровался то с одним, то с другим.

Те, кого Иващенко на сегодня вызвал, стояли в стороне у окна и молчали. Шумели прибывшие по своему почину.

— Степаныч, нехай райком выделит мне другого уполномоченного! — покрывая общий гам зычным баритоном, кричал худой, смуглый, как цыган, мужик, председатель малостояновского сельсовета.

— А чем тебе Таратута не показался?

— Это я ему не показался, видно, моя борода глаза ему мозолит. Одну ночку переспал и укатил, даже с народом не повидался.

— Как так? — нахмурился Иващенко.

— А очень просто. Глушь у нас, видишь ли. И потом подавай ему масло, сметану, жареных курей… А раз нет, значит, ноги на плечи — и айда. Условия неподходящие.

— Мы ему создадим условия… — проворчал секретарь райкома, и тон у него был такой, что малостояновский председатель не позавидовал сбежавшему Таратуте.

— Ну, а ты чего принесся за тридцать верст, Максим Павлович? — обратился Иващенко к коренастому мужику с густой, круглой бородой.

— Меня спрашиваешь? — отозвался тот, хитровато играя черными глазами. — Я, Микола Степанович, к тебе только с одним вопросом: чем мой колхоз хуже Санжаровского? Чем? Вот это ты мне разъясни, и я уеду с богом.

— Кто говорит, что вы хуже? — усмехнулся Иващенко, догадываясь, к чему клонит председатель Святодуховского колхоза. — Мы считаем твой колхоз одним из лучших в районе, а может быть, и самым лучшим.

— Лучшим? Почему ж тогда МТС Санжаровке дала трактор, а мне нет? Чем я это заслужил, а?

— Да ты никак слезу готов пустить? Постыдись, Максим Павлович! У тебя же лучшие кони в районе.

— А им кто не дает? Хай санжаровцы заботятся о своей худобе, как я, тогда у них тоже будет. Я своих коней не от МТС получил.

— А сколько в МТС тракторов, ты знаешь? Хорошо, если десяток. А колхозов в районе? Тридцать семь. Ничего не попишешь, Максим Павлович.

— Ишь какие умные! — ворчал святодуховский председатель. — С трактором каждый выйдет на первое место. Конечно…

Иващенко развел руками в знак того, что разговор окончен, и повернулся в другую сторону. На глаза ему попался уполномоченный Блюментальского колхоза, который, искательно склонив набок оплывшее бабье лицо, пробивался ближе к секретарю.

— Школьников, что вы тут делаете? Почему вы снова приехали?

Тот вытирал платком потный, в жирных складках лоб.

— Согласовать надо, Микола Степанович. Тут у меня важный вопросик, — ответил он очень серьезно.

— Опять согласовать? Мы же вчера все согласовали. Что ни день, он тут как тут. Вот несчастье…

— Ну а как же? — изумился Школьников. — Как можно без этого?

— Скажи: а когда ты к своей бабе лезешь, тоже сначала согласовываешь? — полюбопытствовал щуплый мужичонка, стоявший сбоку.

Грохнул хохот. Иващенко с усмешкой покачал головой и, раздвинув сгрудившихся вокруг него людей, подошел к Хонце.

— Давно ждешь? — спросил он, крепко пожимая Хонце руку. — Ну, идем, идем… Сначала я приму тех, кого вызвал, — бросил он Школьникову и знаком пригласил Хонцю пройти в кабинет.

В кабинете, светлой продолговатой комнате, он первым делом скинул с себя запыленный брезентовый плащ, затем быстро подошел к широкому столу у окна, в которое заглядывали ветки акации, и уселся в жесткое кресло.

— Голова трещит, — сказал он, потирая седоватые виски. — Всю ночь трясся в своей таратайке. Ну, рассказывай… Да ты что стоишь, как непрошеный гость? — поморщился Иващенко, заметив, что Хонця нерешительно остановился неподалеку от двери. — Так что у вас слышно? Прежде всего как с колхозом? Наладили?

— Что тебе сказать… — вздохнул Хонця. — Коллектив наш пока что слабенький. Пять дворов, три коня да ржавая лобогрейка — вот и все мое хозяйство… Меня ведь председателем выбрали, — слабо усмехнулся он. — Хорошо еще, заполучил в Ковалевске трактор… — И Хонця стал рассказывать, каких трудов стоило добиться в МТС разрешения, чтобы Ковалевск передал трактор Бурьяновке.

— Значит, трактор у вас есть, говоришь? — перебил его Иващенко. — Это уже наверняка?

— Есть, есть! Что за вопрос! Наверно, уже гудит, — ответил Хонця и чуть смутился.

— А кто у вас в коллективе? — спрашивал Иващенко, знавший почти всех бурьяновских в лицо.

— Ну, кто… Хома, Триандалис, Коплдунер, Омельченко еще и Кукуй… Беднота.

— Да, мало, очень мало. А как Зогот? Кобылец?

— Да так… Они умные, на готовенькое хотят. Не идут, а другие на них смотрят. Может, и я виноват, не умею уговаривать…

— Ну, а Элька Руднер как? Разве не помогает?

— Помогает ли? Старается… Трактор я вот достал… Да нет, она ничего, только что она может? Девушка…

Иващенко насмешливо сощурил покрасневшие глаза.

— Ой, Хонця, что-то, мне кажется, ты того… Обиделся? Мол, обойдемся и без вашей уполномоченной? Ты это, брат, напрасно!

— Да нет, я не против. Язык у нее неплохо подвешен, — проворчал Хонця.

Брови у Иващенко сдвинулись, он перестал улыбаться.

— Напрасно, напрасно! — сухо повторил он. — Элька работник молодой, но мы тоже думали, когда ее выдвигали. Хорошо подвешен язык, говоришь? Ну и что? Коммунист должен уметь разговаривать с народом, а ты в этом пункте слабоват, учти. Но она не только говорить умеет, у нее и голова и руки золотые. Отцовский характер. Кто-кто, а мы с тобой, Хонця, не должны забывать, что она дочь нашего боевого товарища, верно?… То-то же! Надо ей помогать. Да, брат, помогать надо, понял?… Ну ладно, ты, брат, поменьше переживай, — добавил Микола Степанович гораздо мягче, заметив, как подергивается у Хонци вытекший глаз, и вспомнив, что еще предстоит неприятный разговор. — Беритесь дружно за дело, и все будет хорошо. Зогота, Зогота убедите вступить в колхоз, он мужик основательный, на него многие оглядываются. Значит, трактор у вас есть, говоришь? Ну, добре! Не то мы бы вам подбросили. Завтра-послезавтра я у вас побываю. Послушаем, как у вас там гудит… Вот, так-то… А теперь второе дело…

Микола Степанович замялся. Он встал, несколько раз прошелся из утла в угол, потом сел на стул рядом с Хонцей, который молча ждал, что он скажет.

— Знаешь, проезжал я сегодня успеновским леском, — начал он задумчиво, — и вспомнилось старое. До сих пор перед глазами стоит. Как мы отстреливались, как ты меня раненого подобрал… И так потянуло в Ковалевск, прямо сказать не могу. Подумай, ведь где я только не был, всю страну объездил — в Курске, в Ашхабаде, во Владивостоке в армии служил… Год в Харькове на партийных курсах. Красивый город, чудный город, но вот что хочешь говори, нет для меня милее наших мест…

Дверь осторожно скрипнула, и в щелке мелькнула чья-то всклокоченная борода.

Иващенко замолчал, глянул на Хонцю. Хонця чуть покачивал головой, словно в такт его речи, бледное, болезненное лицо его посветлело. «Не может быть», — подумал Иващенко, отвечая себе на какой-то тревожный вопрос, и положил руку Хонце на плечо. Хонця встрепенулся.

— Заболтались мы с тобой, а меня ждут… Сейчас я тебя отпущу. Ты мне только скажи: что у тебя там с амбаром?

— Амбар? А что с ним может быть? — рассеянно ответил Хонця. — Стоит на своем месте. Все в порядке.

— Ты уверен в этом? — Иващенко отошел к столу и стал рыться в какой-то папке.

Хонця беспокойно шевельнулся на стуле. Вопрос секретаря об амбаре он пропустил мимо ушей, но сейчас, когда Микола Степанович снова заговорил о бурьяновских делах, он подумал, что напрасно так уверенно сказал ему о тракторе: «Уже гудит». А кто знает, не подведет ли МТС, получат ли они еще этот трактор? На всякий случай надо было заручиться поддержкой райкома, а не хвастаться, как мальчишке.

— Я вот что хотел… — начал он нерешительно.

— Прости, не расслышал? — Микола Степанович поднял голову.

— Я насчет трактора…

— Это я уже знаю. — Тон секретаря райкома был необычно резким, и Хонця смешался. — Вот что, брат, — Иващенко нахмурился, — давай-ка я лучше напрямик. Из ваших хуторов пришло письмо, жалоба на тебя. Расскажи мне, как коммунист коммунисту, что у вас там за история с амбаром. Куда пропали сто пудов хлеба?

— Какие сто пудов? — Хонця подскочил, словно его хлестнули кнутом по лицу. — Да ты что?

— Не горячись. Чего ты кричишь? Разве я тебя обвиняю? Просто спрашиваю. Поступила жалоба, надо разобраться. Случись это со мной, я первый потребовал бы выяснения. Надо выяснить и посмотреть, что это за комнезамовцы…

… Хонця ушел из райкома совершенно расстроенный. Он даже не стал искать попутной подводы и отправился в Бурьяновку пешком.

— Пускай назначают ревизию! — возмущенно говорил он сам себе, шагая по степи. — Сто пудов хлеба… С ума сошли… Кто возьмет, когда ключи у меня, у меня одного, даже носа в амбар не сунешь! Пускай назначат ревизию, пускай отбирают ключи, сам отдам… нате!

Он шел, забыв, что с утра ничего не ел; в голове у него шумело. Кажется, ничто на свете не могло его больше обидеть, чем то, что он услышал сегодня.

Наступила ночь. В темноте на верхушках скирд перекликались молодые аисты.

Хонця пошел быстрее.

21

Хуторяне с нетерпением ждали новостей о пожаре. Еще не выгнали стадо на пастбище, когда вокруг вернувшихся из Ковалевска бурьяновцев стал собираться народ. Юдл Пискун в одной исподней рубахе толкался среди людей и без умолку говорил:

— Как это люди не остерегаются огня… Ай-я-яй, какая беда, какое несчастье!

— Значит, верно? Трактор сгорел? Так-таки взорвался? — раз десять переспрашивал Симха Березин. Ему прямо не верилось, чтобы вышла такая удача.

— Мы еще посмотрим, — возбужденно кричал Триандалис, — мы еще увидим, что следствие покажет!

— Да, сама собой скирда сена не загорается…

— А вы бы поосторожнее! — вскинулся Симха Березин. — Такими словами бросаться нечего. Мало ли отчего бывает пожар. Огонь — вор. Бросил окурок, думаешь, погасил его, а потом вот вам — люди крыши над головой лишились.

Шия Кукуй почесывал затылок.

— Ну, значит, трактора нет… Нечего, значит, и голову себе дурить. Без трактора нам колхоз ни к чему…

— Уже назад потянуло? — сердито глянул на него Хома Траскун. — Выходи, никто тебя не держит.

— Я и говорю… Возьму своего коня…

Коплдунер, позже всех вернувшийся из Ковалевска с обеими кобылами, грязный, с запавшими, блестящими глазами, лихорадочно рассказывал:

— Первой занялась скирда сена, та, что ближе к дубраве… Все говорят… А потом ветром, что ли, занесло огонь в бензин… И пошло, и пошло… Эх, взяли бы мы вчера трактор, хоть он уцелел бы…

— Как себе хотите, а это неспроста, — вмешался Триандалис. — Не иначе, поджог это. Ковалевск давно кое-кому глаза колет…

— Ч-ш-ш! Дай послушать! — зашумели на него со всех сторон. — Пусть он скажет, пусть Коплдунер… Как там, напали на след или что?

— Разное говорят. Только кто его знает… Посмотрели бы вы, что там творилось! Все бегут, тащат ведра, все село — старый и малый. Из других сел прискакали и тоже давай тушить. Хорошо хоть, что так дружно взялись, не то прости-прощай, одна глина осталась бы.

Яков Оксман беспокойно выглядывал из-за своего высокого забора. «С одной стороны, — думал он, — опасность стала будто бы меньше. Трактора, значит, они не получат… А без него им придется затихнуть, коллектива без трактора не будет… Но что, если, не дай бог, дознаются? Что тогда?»

А какое ему, Оксману, до этого дело? — успокаивал он себя, семеня взад и вперед вдоль забора. Мало ли отчего бывают пожары? С Юдлом, с этим мошенником, — больше никаких дел. А Патлах… да он его знать не знает, этого пьяницу, ни он у Патлаха не бывал, ни Патлах у него, слава богу. Так чего же ему бояться?

Но он боялся, руки и ноги у него холодели от страха. Кто ему велел связываться с этим разбойником, с этим хорьком вонючим! Он же первый и побежит показывать, он первый!

Куда ни кинь, все клин. Надо покуда что вывезти в Мариуполь хоть мешков двадцать пшеницы… Нет, все, все надо вывезти, все, что есть…

На Ковалевском проселке показалась Элька. Колхозники, стоявшие у красного уголка, поспешили к ней навстречу. Элька устало опустилась на траву возле канавы, поджала под себя ноги и с минуту сидела молча.

— Хонци еще нет? — спросила она охрипшим голосом.

— Нету, — ответил Хома Траскун.

— Ну, что люди говорят? — Элька кивнула головой в сторону Ковалевска.

— Да всякое…

— А вы что скажете?

— Кто мы?

— Коллектив. С трактором-то у нас пока что лопнуло…

Хома Траскун пожал плечами.

— По-моему, о чем тут спрашивать? Коллектив есть коллектив. Куда нам от него…

— Значит, завтра выходим убирать пшеницу, а, товарищи колхозники?

— А я… Я не согласен… — заикаясь, произнес Шия Кукуй. — Вы мне отдайте моего коня…

Элька порывисто повернулась к нему.

— Уже на попятный?

— Так ведь это… какой расчет без трактора? Я отдаю своего коня, а вы все что? Ничего…

— От вас я этого не ожидала, — огорченно сказала Элька.

— Да что я, обязан, что ли? — храбрясь, повысил голос Шия Кукуй. — Никто ничего не дает, а я дели с ними своего коня…

— Пока что мы еще ничего не делим. Пока что надо спасать пшеницу…

От соседнего палисадника шел Матус.

— Ну как? Есть новости? — спросил он, подходя к Эльке.

— Какие новости! — неохотно ответила Элька. — Вы мне лучше скажите, что у вас на складе. Бензин заготовили?

— Так ведь трактор сгорел!

— Вы этим не отговаривайтесь. Бензин должен быть. Трактор мы достанем.

— Бензин-то будет, а вот трактор будет ли… И как это случилось? Я просто места себе не нахожу… Столько добра сгорело…

— Сгорит, раз подожгли, — бросила Элька.

— Подожгли? Что ты говоришь? Кто?

— О, кабы знали, кто! — сочувственно усмехнулся Юдл Пискун. — Живым бы, я думаю, он не ушел… А что, есть след или как? Убить его мало, злодея.

— Я бы его не убил, — мрачно проговорил Триандалис. — Я бы ему руки отрубил, вот так, — показал он, — и пустил бы: «Иди!»

— Ну-ну! — Элька поднялась с земли. — Поговорили, хватит! Пошли, товарищи, пора браться за дело. Ничего, мы и трактор получим, а пока что надо запрягать лошадей, пшеница не ждет.

На середине улицы ее догнал Юдл Пискун.

— Товарищ уполномоченная, — он подобострастно изогнулся, заглядывая ей в лицо, — я насчет коллектива… Что-то вы меня обходите… Сами же были у меня, видели, как я живу… С Матусом я уже говорил… Запишите меня. Я же всей душой…

Элька в раздумье закусила нижнюю губу. Пожалуй, не стоит ему отказывать. Хонця тут, видно, перегибает. А может, тогда и Шия Кукуй… Она вопросительно посмотрела на Хому Траскуна, на Онуфрия Омельченко и поняла, что они согласны.

— Ну что ж… Какой-нибудь инвентарь у вас есть?

— Есть жатка, сейчас она будет тут, я уже за ней бегу. Только вот кобыла у меня никудышная, того и гляди, ноги протянет, ну что ты будешь делать… А жатку я сейчас, в одну минуту…

— Давайте, давайте! — торопливо кивнула ему Элька. Все-таки он был ей противен. — А насчет вашей лошади, насчет лошади… ну что ж, надо лечить.

Когда Элька с горсткой колхозников вошли во двор комнезама, кукуевского коня там уже не было.

Мимо комнезама, понукая лошадей, проехал на лобогрейке Шефтл Кобылец. Он сидел развалясь, ворот рубахи расстегнут, свалявшийся чуб до бровей. На заднем сиденье, съежившись в комок, тряслась его мать.

Среди дня вернулся из райцентра Хонця. О пожаре в Ковалевске он уже знал, услыхал в Веселом Куте.

«Надо же быть такому несчастью! — Хонця до боли скреб свой колючий подбородок. — Надо же! А я брякнул, что трактор уже есть… Тьфу, пропади оно пропадом!..»

Во дворе комнезама он застал одну Эльку. Она возилась с пискуновской жаткой. Колхозники уже были в поле.

— Ну что там? Рассказывай! Наши новости ты уже знаешь? Ну, рассказывай скорее! — торопила Элька.

Хонця долго вытирал потное лицо.

— Нечего рассказывать, — проговорил он угрюмо. — Кругом погано, будь оно проклято…

Элька смотрела на него с испугом.

— Случилось что-нибудь?

— Ничего. Можешь пойти в райком и сказать, что Хонця обманщик. Сам себя обманул и вас тоже. Я ему сказал, Миколе, что трактор у нас уже есть… Иди знай, что в Ковалевске будет пожар! Выходит, он давал, а я не взял…

— Чего ты не взял?

— Трактор. Иващенко нам трактор хотел дать. У них как раз есть. Иди знай, что тут такая беда!

Он поминутно утирался ладонью и рукавом.

— Как же ты так сплошал? — не выдержала Элька. — Эх… Слушай, может, мне сегодня же поехать? — прибавила она, помолчав. — Подводы туда нет, не знаешь?

— В жатву?… Верхом разве…

— Нет, нет! Лошади нам в поле нужны. Ничего, я как-нибудь… А зачем тебя вызывали?

Хонця махнул рукой, повернулся и пошел. Элька догнала его, мягко положила руку на плечо.

— Ну, скажи, зачем тебя вызывали, а? Или нельзя?

— Так ты не знаешь? Я же их тут обокрал, — ответил Хонця с горечью. — Амбар я обокрал. Написали в райком письмо, будто я взял из амбара сто пудов хлеба. Сто болячек им в бок! Провокаторы паршивые! Я им покажу, я весь хлеб до зернышка взвешу! Я этого так не оставлю, я докопаюсь, какой это пес гадит, я его пополам разорву! И еще подписались: «Комнезамовцы».

— Постой, не кипятись, — успокаивала его Элька. — Я точно так же, как ты, уверена, что это провокация. Но пока мы не перевесим весь хлеб и не докажем, что недостачи нет, мы никого ни в чем не убедим. Главное — спокойствие. Поди поешь, отдохни… Иди, иди, я сама сбегаю к нашим.

Она улыбнулась, помахала рукой и быстрым шагом пошла по дороге в поле, где бурьяновцы в первый раз сообща убирали пшеницу.

22

Шелковицы на вершине бугра запылали костром. За Черным хутором разливалось пламя заката.

Элька уже миновала гуляйпольские могилки. Она торопилась. Надо до ночи добраться до Успеновки. Там она переночует у своей подруги Маруси Казаченко, с которой они вместе работали на маслобойке, а завтра утром уже будет в райцентре.

За курганом послышался стук колес.

«Хорошо бы на Гуляйполе… Может, подвезут», — с надеждой подумала Элька.

Она обернулась. Телега была уже видна. Она быстро катилась по дороге, поднимая невысокую пыль.

Элька свернула с дороги на травянистую стежку, тянувшуюся вдоль кукурузного поля. Скоро телега нагнала ее и замедлила ход. Элька узнала возчика.

— Шефтл! — радостно вскрикнула она. — Куда это ты? Воз был набит пышным, свежим, пахучим сеном.

Шефтл сидел в нем по пояс и смотрел на Эльку черными, как смородина, смеющимися глазами.

— Пр-р-р, курносые! Лошади стали.

— Ты на Гуляйполе? — Шефтл перекинул ногу за грядку телеги. — Давай полезай, денег я с тебя не возьму… Пр-р-р! На колесо становись.

Чуть приподняв юбку, Элька ловко взобралась на задок.

— Трогай! — Она прыгнула в сено. — Так куда ты едешь и зачем? Стой, не гони! — воскликнула она, растягиваясь на теплом от солнца сене. — Куда ты так торопишься?

Привстав на коленях и размахивая в воздухе кнутом, Шефтл свистел и гикал на лошадей:

— Гей! Айда!

На минуту отступили все заботы — неубранный хлеб, мать, которая слегла после первого же выезда в поле.

Под вечер, когда Шефтл вернулся из Вороньей балки, так и не дожав своей полосы, он узнал, что Элька недавно ушла в Гуляйполе. Шефтл вдруг вспомнил, что собирался в Успеновку за грохотом. Он мигом перепряг лошадей и погнал следом за Элькой, больше всего боясь, что ее перехватит какая-нибудь подвода…

Элька устраивалась поудобнее за его спиной.

— Куда гонишь сломя голову? — стукнула она его кулаком по плечу.

— Ш-ш-ш, курносые! — Шефтл натянул вожжи. — В Успеновку еду, дело есть. Садись сюда, — он показал ей место возле себя, — там тряско. А ты куда?

Он посмотрел на нее с укором, точно говоря: «Ты-то едешь по чужим делам, знаю. И на что это тебе? Разве не могла бы ты жить по-другому? Вот она, твоя доля, вот он я, перед тобой. Чего тебе еще надо?»

Он подсунул кнут под сено и все посматривал на девушку.

В вечернем сумраке гулко отдавался стук колес. Телега уже миновала бугор с шелковицей, кукурузные поля остались позади.

— А правда, будто ты думаешь уходить от нас? — нерешительно спросил Шефтл.

— Кто тебе сказал?

— Люди говорят. Не получается у вас, всем видно. Не для Бурьяновки это…

— Тебе что, хочется, чтоб я ушла? — Ресницы у Эльки шаловливо сощурились, в глазах задрожал теплый огонек.

Сейчас она выглядела еще милее, чем всегда, — может быть, оттого, что новая голубенькая кофточка так шла к ее светлым волосам, так плотно облегала ее полные плечи и крепкую грудь. Красивая кофточка, глаз не отведешь…

— Я и сам не знаю, — печально отозвался Шефтл. — И зачем только ты сюда приехала? Чего мне раньше не хватало? А сейчас сам не знаю, что со мной делается. Обидно мне за тебя, Элька, очень обидно! А как подумаю, что тебя не будет, тоска берет…

Элька живо повернулась к нему, голубая кофточка на миг прильнула к его рукаву.

— Тоска, говоришь?

Телега, мерно покачиваясь, катила мимо веселокутских полей. Он долго смотрел на них, потом показал рукой:

— Вот… даже глядеть скучно. Не та стала степь. Все пшеница да пшеница… Тоска… Прошлым летом степь еще была совсем другая. Благодать! Там тебе пшеница, а там овес, там полоска ячменя, там рядок подсолнухов, глаз не нарадуется. И желтое, и зелененькое, и голубое… А сейчас одна желть… Но-о!

На минуту он скосил глаза на Элькины загорелые ноги и хлестнул лошадей вожжами.

«Такая девка славная, а таскается по чужим делам, — не мог он успокоиться. — Ну к чему это?» И он дурак, ну к чему он гонит сейчас лошадей, ведь не к спеху, еще когда веять придется… А она, чего доброго, еще и смеется над ним…

— Ты что так смотришь? — сухо спросил он.

— Да так… Подумала, что если б пришлось уйти отсюда, тоже бы заскучала. Но пока что я никуда не ухожу.

— Правда? — вдруг обрадовался Шефтл. — Все равно останешься, хоть бы ничего у вас и не вышло?

Элька задумчиво покусывала сухой стебелек.

— Ты не молчи, говори. — Шефтл придвинулся к ней.

— Я-то говорю, ты вот меня не слушаешь, — усмехнулась Элька. — Держишься за свою земельку и не хочешь понять, что не ты хозяин, земля над тобой хозяин. Надрываешься, жилы из себя тянешь, а живешь бедно, вот ты что пойми. А мы это хотим переменить. На тебя вот пшеница тоску наводит, а я сплю и вижу, как она колышется по всей степи. Для тебя же, чудак, чтобы легче было… Как ты не понимаешь! — горячилась Элька, сердясь на себя, что не находит нужных слов, и на него, что таких простых вещей не понимает.

— Пока что мы еще никакой легкости не видали, — угрюмо отозвался Шефтл. — Но-о!

— На готовое хочешь? Я вот пешком пошла в Гуляй-поле за трактором, они мучаются там на трех клячах, а ты…

— Пускай мучаются, не моя забота.

— Дикий ты, Шефтл, совсем дикий! Пойми: время сейчас такое, что… Ну вот Ленин, ты знаешь, что он про тебя сказал?

— Про меня? — У Шефтла рот растянулся до ушей. Махнув рукой, он повторил: — Про меня. Выдумаешь тоже…

— Да, да, про тебя! Что пока такой крестьянин, как ты, будет копаться на своем клочке земли… Эх, Шефтл! Крапивой зарастешь!

— Это мы еще посмотрим! — И, неожиданно расхрабрившись, он положил ей руку на плечо.

— А ну-ка, убери лапы! — с непривычной суровостью сказала Элька.

Он молча примотал вожжи к облучку и снова попытался ее обнять.

— Не лезь, говорю! — сердито крикнула Элька. — Отодвинься, слышишь?

— С моего воза ты меня не спихнешь, — ухмыльнулся Шефтл.

— А я сама сойду. Пусти, добром прошу, Шефтл… На ходу спрыгну…

Он гикнул на лошадей, и они понеслись вскачь. Телега громыхала на ухабах, ее бросало из стороны в сторону, а Шефтл, зарываясь с девушкой в сено, шептал ей на ухо:

— Ну, спрыгни, попробуй, спрыгни… — И все теснее прижимал ее к себе.

— Уйди, пусти же… — Элька дышала тяжело и часто. — Ну, ты…

На повороте она вырвалась, соскочила с телеги и, не оглядываясь, быстро пошла по дороге в Гуляйполе.

23

Прошло несколько дней, а Элька все не возвращалась. По хутору поползли всякие слухи…

На рассвете, едва солнце выставило из-за горы свою красную макушку, бурьяновцы вышли в поле.

Вокруг по всему степному простору стояли вразброс возы и арбы. Издали они казались совсем маленькими.

Большинство хуторян вышли с косами. Додя Бурлак, вцепившись руками в скользкий держак, тяжко сопя, шагал по жнивью. Коса с тонким свистом врезалась в жиденькие колосья, потом отлетала кверху. Струйки грязного йота стекали по шее, и он чувствовал, что еще немного — и он бросит косу и сам ляжет рядом с ней. Особенно устала правая рука, локоть точно клещами сдавило.

Он остановился, вытер лицо рукавом и, зажав коленями косовище, стал точить затупившееся лезвие. Невдалеке, за третьей межой, он увидел Калмена Зогота. Тот, трясясь на старой, дребезжащей лобогрейке, погонял коней. Жена сбрасывала колосья. Жатка медленно въедалась в ниву, махая крыльями и шумно лязгая ножом.

Додя Бурлак завистливо причмокнул. Нечего говорить, Калмен Зогот справится раньше его. Будь у него, у Доди, лобогрейка — другое дело. А так — маши косой, как твой прадед махал…

Он засунул брусок за пояс и снова зашагал по полю.

Между тем Калмен Зогот на своей развалюхе еле-еле тащился. Лошади то и дело приставали. Он добрался до полосы Никиты Друяна и там остановил их.

Сивые клячи шумно дохнули и опустили головы к колосьям.

— Жарко, — послышался голос Микиты, вылезавшего из-под арбы. — Жарко, — повторил он. — Парит… — И подошел к Зоготу.

Калмен Зогот отер пот с лица.

— Тьфу! — плюнул он. — Горе, не работа! Еле тащатся. Пр-р-р! — Он подбежал к лошадям и отцепил постромок.

Микита Друян присматривался к лобогрейке.

— Берет?

— Э… Столько жизни нашим врагам, сколько она берет! А ты как? Косой?

— Косой. Тяжко. Или годы это? Бывало, до самого вечера машешь, и коса как по воздуху ходит, поет. А теперь… Сил не стало, и коса не берет. Не то что машина. Машина не потеет. — Микита умолк и выжидающе смотрел на Калмена Зогота. Тот не отзывался.

— А знаешь, Калмен, что я тебе скажу? — не вытерпел Микита. — Мне так думается, может, в коллективе и полегче было бы и повыгоднее, а?

— Может, и так. — Калмен Зогот в раздумье поскреб потную бороду. — Но для этого что надо? Чтобы дали машины.

— Так дадут ведь. За тем она и в район пошла, Элька.

— Пойти-то она пошла, а с чем вернется, я еще не знаю. Ну, задумались! Айда! — прикрикнул он на лошадей, щелкнув в воздухе кнутом.

Лошади тяжело потянули жатку, она заскрипела и опять пошла тарахтеть.

— Что это твой хлопец тебе не помогает? — крикнул вслед Микита.

Зогот не ответил. Он был в большой обиде на своего Вовку. Убежал бог знает куда с пионерским отрядом. Родное дитя, уже большой парень, а бросил отца в самую горячую пору, ушел чужим людям помогать!

Чем дольше он думал об этом, тем сильнее закипало в нем сердце.

— Калмен, я не поспеваю, — кричала ему жена с заднего сиденья, — не гони так!

Микита стоял, глядя вслед пылившей жатке, пока она не свернула в сторону, потом вытащил из-под арбы косу, поплевал на ладони и широким, мерным шагом пошел по полосе.

Коса позванивала, подсекая под корень низкорослые колосья и сорняки, а в голове у Микиты все яснее складывалась мысль. Сколько лет он нянчится с этой полоской- и что она ему дала? Что нажил он за это время? Ломоту в костях.

Дойдя до вершины бугра, он увидел Додю Бурлака. Тот поднимался ему навстречу. Слышно было, как он дышит.

— Бог в помощь! — Микита выпрямил спину и приставил руку ко лбу. — Должно, не рано уже… Сопишь, а? Ты сколько рядов прошел?

Додя взялся за брусок.

— Не коса, а бревно. Кто его знает… — Он посмотрел назад. — Я не считал.

— А у меня, брат, вот какая думка. — Микита поставил косу и оперся на обушок. — Нечего нам глядеть на Зогота, у него как-никак своя жатка. Но мы-то с тобой, что мы-то теряем, вот ты мне что скажи.

На разбросанных по степи полосках там и сям вспыхивали на солнце одинокие косы. На взгорке выделялся клин Хомы Траскуна, где работали первые бурьяновские колхозники.

Додя Бурлак со свистом оторвал брусок от косы.

— К ним думаешь?

— Так ведь…

— А я прямо не знаю, как быть. Один одно говорит, другой — другое… Толкуют, будто у них весь хлеб отберут, у коллектива, значит, как есть подчистую.

— Кто это сказал?

— Ну, какая тебе разница… Люди говорят.

Яков Оксман тщательно запер за собой калитку и пошел тропинкой вверх по улице.

Что-то Юдл крутит, хитрит. Не надо было с ним связываться. Кто его просил, этого выродка, заводить дела с пьяным Патлахом? Бог знает, что тот может выкинуть. А теперь полез к ним, в коллектив этот подлюга полез…

Возле кооперативной лавчонки он увидел Юдла. Легок на помине! Оксман сделал ему знак, а сам ушел за амбар.

Тотчас явился и Юдл.

— Ты вот что, — дрожащим голосом зашептал Оксман, оглядываясь по сторонам, — ты меня в свои дела не путай. Я против хутора не пойду. Моя хата с краю. Пускай будет коллектив. Мне что! Меня никто не трогает, и я никого не трогаю… Сделайте милость… Раз они тебя приняли, так меня и подавно примут.

— Полегче, полегче! — Юдл искоса бросил на Оксмана острый взгляд. — Смотрите, как бы потом не плакать!

— О чем плакать, сам знаешь. В том деле, с Ковалевском, я человек посторонний. Никого я не видел и знать ничего не хочу. И этого, Патлаха, ты ко мне не подсылай, так и запомни…

Юдл что-то ответил, повысив голос, и Оксман перепугался до смерти, как бы кто-нибудь не услышал, и проклинал себя, что начал этот разговор.

Колхозники работали на склоне балки, па клине Омельченко.

Лошади резво тянули жатку, охлестывали бока хвостами, отгоняя докучливых мух. Жатка тарахтела, мотовило крутилось, сзади по жнивью стлалось пыльное облако.

Впереди, погонщиком, сидел Хома Траскун, а Димитриос Триандалис, торопливо взмахивая вилами, сбрасывал колосья.

За машиной, обгоняя друг друга, шли Коплдунер и Онуфрий Омельченко. Они складывали колос в копны. Последним шел Хонця с большими граблями в руках; он прочесывал жнивье и подгребал разбросанные колосья.

Работа шла споро, весело. Может быть, потому что у каждого в глубине души теплилась надежда — нет-нет то один, то другой бросит взгляд на Гуляйпольский шлях: не идет ли там Элька с хорошими новостями?

Получалось так, что каждый спешил догнать другого, а всех вместе заставляла поторапливаться жатка.

Коплдунер с размаху поддевал вилами кучу колосьев и, держа на весу, на присогнутых ногах бежал к копне.

Прежде, бывало, работая в степи, он через силу двигал руками, чуть не валился с ног, и ему всегда хотелось только одного — залезть под копну и проспать до вечера. А сейчас Коплдунера точно спрыснули живой водой, руки сами летают, не руки, а крылья! Сердце полнилось незнакомой радостью, он так и кипел задором. Ну-ка, сколько копен он уже сложил?

— Сейчас догоним жатку… Сейчас догоним, — повторял он, то и дело поднимая глаза на уходящий хвост пыли.

Но Хома Траскун понукал коней, лобогрейка тарахтела все громче и все дальше уползала вниз по склону.

Димитриос Триандалис насквозь просолил потом свою красную куртку. Тяжело ворочая вилами, он ревниво посматривал на Хому Траскуна, который частенько огревал кнутом его кобылу.

— Перестань, — буркнул он наконец.

Но Хома не слышал и все погонял лошадей. Триандалис соскочил с жатки, глаза у него налились кровью.

— Годи, говорю! — гаркнул он и замахнулся вилами. — Не стегай! Не стегай, говорю, не то кишки из тебя выпущу!

Сверху донесся шум. По заросшей зеленой стежке, перекликаясь и обгоняя друг друга, сбегали пионеры.

Вовка Зогот первый подбежал к Хонце.

— Мы из отряда, третье звено, — запыхавшись, еле выговорил он. — Дайте нам вилы, мы будем сгребать! Дайте нам грабли!..

— Лучше вилы, вилы! — кричали ребята.

— Я хочу вилы, не надо граблей…

— Мне тоже вилы, — попросила Иринка Друян, — мне и Зелдке!

Третье звено рассыпалось по полю, сгребая скошенную пшеницу.

— Вот и подмога, — пробормотал Хонця и, как всегда, нельзя было понять, рад он или нет.

Пионеры работали быстро; ладные копенки росли одна за другой.

Быстрее всех ворочала вилами светловолосая девушка, время от времени весело покрикивавшая на ребят.

— Молодцы, — похвалил их Коплдунер. — Ишь как управляются, прямо тебе заправские косцы! А красивая девчонка их вожатая. Вон та, Зелдка. Правда?

Хонця кивнул на молчаливого Омельченко.

— Ему спасибо, вырастил сироту… Однако что ж мы стоим?

— Да… Будь вторая упряжка…

— Может, пока что с косами пройдем? — предложил Омельченко.

— Это правильно! — живо откликнулся Коплдунер. — Мы им покажем, раньше всех справимся. Утрем Кобыльцу нос!

— Вот же я и говорю. Работать так работать. Айда!

Коплдунер и Омельченко ушли на клин Триандалиса, Хонця остался с пионерами копнить хлеб.

Среди ребят он заметил Иоську Пискуна, который волочил за собой грабли с ворохом колосьев.

— Поди-ка сюда, — подозвал его Хонця.

Иоська вздрогнул, бросил грабли и подбежал к Хонце.

— Отец твой где? Опять на базар поскакал? Иоська опустил глаза.

— Он больной. Он велел сказать, что заболел…

— Так. — Хонця смотрел сердито. — А кто за него работать будет?

— Я… Я буду…

— Ты? Гм… А он, значит, как в поле, так и разболелся? Легкой жизни ищет твой батька… Что ж это за болезнь у него такая?

Мальчик молча шмыгал носом и заливался краской. Хонця покачал головой и, слегка усмехнувшись, хлопнул его по плечу.

— Ну, беги, берись за грабли. Валяй, валяй! Ты молодец!

«Сегодня уж она должна прийти, — подумал он об Эльке. — Столько дней… Неужели и вправду достанет трактор?»

Почему-то эта мысль его не очень порадовала. Он никому этого не сказал бы, даже самому себе, но где-то в потаенном уголке души надеялся, что, может, и она трактора не достанет. Пусть пока идет как идет, как-нибудь справимся… А там он сам насядет и уж к пахоте обязательно добудет трактор.

Задумавшись, Хонця незаметно для себя изрядно отстал от пионеров. Жатка уже поднималась по соседнему склону, к Черному хутору. На гребне балки, среди высокой травы, показался человек, Хонця приставил руку к глазам. Человек начал спускаться в балку.

Это был Патлах. Ноги у него заплетались, испитое, мокрое о г. пота лицо было искривлено злобой.

«Сволочь Юдка! — бормотал он про себя. — Возьму и выложу все, как было… Будет знать, как голову морочить, паскуда… Обмана я не признаю… Дал слово — держи,»

Мысль о том, чтобы пойти и рассказать о пожаре все, как было, уже не раз тревожила его пьяную голову.

Он, Патлах, не виноват. Выпил — и все… Он без водки не может, каждому известно, а с пьяного какой спрос? Юдка его напоил, вот… А потом надул, сволочь… Обещал от Оксмана пять мешков муки, а дал только полмешка… Нет, с ним, с Патлахом, это не пройдет. Не на такого напали. Он, Патлах, не признает обмана. Дал слово — держи, хоть в лепешку разбейся…

Час назад жена выгнала его из дома, и он, кипя от злости, решил идти в Ковалевск.

Пропадай все на свете, пусть с него хоть кожу сдерут, но с Юдкой он рассчитается. И с этим старым козлом тоже. Он все расскажет, все, как есть…

Издали он увидел, что внизу, в балке, стоит Хонця. Патлах потоптался с минуту на месте, потом повернул в ту сторону.

«Дай-ка я с ним сперва потолкую. Пусть скажет, что мне будет за это. Он меня напоил, Юдка…»

Но на полпути его осенила новая мысль:

«Пожалуй, лучше сперва зайти к Юдке, — может, прибавит еще полмешка. А промочить глотку наверняка даст…»

Он остановился, вытер потное, бледное лицо и повернул в другую сторону.

— Патлах!

Он оглянулся. Хонця махал ему вилами, подзывал к себе. Патлах озадаченно почесал затылок и опять повернул к Хонце.

— Бог в помощь! — прохрипел он, подходя. — Ты что это надрываешься в такую жару?

Хонця опустил вилы и оперся на держак.

— А ты куда тащишься в такую жару? Тот расслабленно махнул рукой.

— Туда. В Ковалевск иду…

— В Ковалевск? А правду говорят, будто там поджигателя поймали, не слыхал?

Испитое лицо пьянчужки еще больше побледнело и покрылось зернистым потом.

— Поймали, говоришь? — Он подозрительно глянул на Хонцю. — Вон как, значит, поймали, за руку схватили… — пробормотал он.

На минуту снова мелькнула мысль выложить Хонце все, как было. Ведь если и впрямь поймают, хуже будет… Постой, а может, это Хонця его выпытывает, нарочно старается заманить в ловушку?

— Чего ты пристал? — хрипло заорал он. — Что тебе от меня надо? — И, шатаясь, побрел прочь.

— Постой! — кричал ему Хонця. — Ты ж не в Ковалевск пошел, а в Бурьяновку!

Но Патлах, не оборачиваясь, плелся своей дорогой.

Немного погодя, когда Хонця с пионерами были уже на середине балки, сзади, на скошенном склоне, послышался чей-то пронзительный голос. Среди копен замелькала женская юбка, и вскоре показалась Зоготиха, Вовкина мать.

Запыхавшись и размахивая руками, она сбежала вниз и напустилась на сына:

— Уходи отсюда, негодник! Сейчас же! Что это за напасть такая! Отец, несчастный, один надрывается в поле, а он тут на чужих дядек работает, чтоб им пусто было! Спросите его: для чего, зачем? Платят ему, дураку, что ли, за это? Да ты меня слышишь или нет? Отец там из сил выбивается, иди к отцу, говорю!

Вовка стоял, упершись глазами в землю, красный, как свекла. Жатка была уже далеко. По всему жнивью беспорядочными кучками лежали колосья. Ребята бросили работу, собрались вокруг Вовки. Из-за него стоит все дело. Он хотел тихо объяснить это матери, чтобы ребята не услышали, но она размахивала руками и кричала свое:

— Иди сейчас же к отцу! К отцу иди, говорю, не то голову тебе оторву!

— Зачем вы так кричите? — строго сказала Зелдка.

— Смотрите на нее! — вскипела Зоготиха. — Батрака себе нашла… О господи! Дома пальцем о палец не ударит, ведро воды ему лень принести, а тут на чужих спину гнет… Подожди, я тебе это попомню!

— Ну и пусть! — в свою очередь вспыхнул Вовка. — Тут все звено, и я никуда не пойду!

— Нет, пойдешь, пойдешь, как миленький, на карачках поползешь! — выходила из себя Зоготиха. — Что вы смотрите? — бросилась она к Хонце. — Зачем детей мучаете? Скажите ему, чтобы шел домой! Гоните его отсюда!

Хонця еле сдержал улыбку.

— Зоготиха, вы же умная женщина, не надо так кричать. Никто его не заставлял, он сам сюда пришел. С пионерским отрядом. Я ничего не могу сделать.

— Как это вы не можете? Гоните его! Отец из сил выбивается, я еле на ногах держусь…

— Все равно он не уйдет, все равно не уйдет! — прыгая на одной ножке, пропела Иринка.

— Не уйдет! Не уйдет! — хором заголосили ребята. Вовка был готов сквозь землю провалиться. Знай он раньше, что так получится, вовсе не пошел бы. Вот ведь тоже, всюду надо ей лезть… Ладно, дождется она у него…

— Не уйду! — прокричал он. — Я совсем домой не приду, так и знай! — И, глотая слезы, он стал подгребать колосья к копне.

Зоготиха отошла в сторону и, сложив руки на груди, страдальческими глазами смотрела на пионеров, хлопотавших у чужой пшеницы, и на собственного сына, который ее вгоняет в могилу…

Жатка делала новый круг. На месте Хомы сидел теперь Триандалис; его белая, подстриженная борода ярко выделялась на дочерна загоревшем лице. Хома сбрасывал сзади колосья.

Пионеры с шумом и песнями сгребали скошенную пшеницу. Один Вовка хмуро помалкивал. Теперь уже ему было жалко мать, над которой смеялись ребята.

Когда через некоторое время Вовка обернулся, матери уже не было. Он увидел ее далеко-далеко, возле клина Димитриоса Триандалиса. Над клином раз за разом вспыхивали на солнце две косы.

24

Ранним утром Юдл совсем было собрался выйти в поле — работать, не работать, там видно будет, но идти надо, чтобы Хонця не брехал. Но в последнюю минуту он передумал. То, что Элька неожиданно уехала в район,

пугало его. На всякий случай он решил перепрятать какие есть деньжонки из комода в более надежное место. И от клячи надо наконец избавиться, больше ни дня нельзя ее держать.

Он снова улегся в постель, разбудил Иоську и, покряхтев для виду, сказал, что болен, кости у него ломит. Пускай он, Иоська, передаст Хонце, что так, мол, и так, отец занемог и в поле сегодня не выйдет.

Как только Иоська убежал, Юдл вытащил из комода старую, облезлую шапку, в которой он хранил деньги, и перепрятал в боковушку у сеней. Потом смежной дверью проскользнул в конюшню.

— Вот баран! — в сердцах помянул он Иоську. — Давно бы я уже и думать забыл об этой дохлятине, если б не он. Родного сына приходится бояться.

Гнедая лежала неподвижно, вытянув худые ноги. На ней кишмя кишели мухи.

— Слава господу богу! — плюнул Юдл. — Избавился наконец!

Он толкнул ее сапогом — кляча не шелохнулась.

— Теперь с этим делом будет похуже. Не дают жить, дышать не дают…

Вчера ему пришлось насыпать Патлаху полмешка ячменя. Оксман думает отделаться пятью мешками? Черта с два! Дураков нет. Патлах тоже знает, где Оксман живет.

Он запер дверь и ушел в хату.

Надо получить в сельсовете бумажку, что кобыла околела. Попросить разве Матуса? Матус ничего, с ним хоть можно разговаривать. После той ночи сам подошел к нему и вроде бы оправдывался: мол, дело с конюшней было Хонциной затеей, а он, Матус, не верил, отговаривал. Умная голова! Вот его бы нам в председатели, при нем можно бы жить… Рискнуть, что ли, и прощупать его насчет чертовой девки? Чего она поперла в район? Не понесла ли чего на хвосте? Могла что-то проведать. Недаром они молчат о пожаре, чтоб ей сгореть…

За обедом Доба подсела к нему:

— Юдл, я тебя прошу, обдери ты эту клячу — и все. Чует мое сердце, что добром это не кончится. Дай бог, чтоб я неправду говорила. И не связывайся ты с Патлахом, я тебя прошу. Ну скажи сам: к чему это тебе?

Юдл злобно хмурился и молчал.

На окраине хутора Настя заворачивала к оксмановскому двору высокую, доверху груженную арбу. Оксман, босой, в распахнутом сюртуке, вышел на улицу — посмотреть, не сыплется ли с арбы пшеница.

С поля, усталый и запыленный, возвращался Хонця. Проходя мимо, он бросил взгляд на арбу и подумал о Насте:

«Мается у него девка. Надо с ней потолковать».

Оксманиха увидела из двора Хонцю и подбежала к забору.

— Янкл, вот он идет, подойди к нему! Поскорее, а то он уходит… Только не мямли…

— Хонця! — не очень уверенно позвал Оксман и, опасливо оглянувшись, подошел ближе. — У меня к тебе дельце…

Хонця посмотрел на него своим единственным глазом и сухо ответил:

— Приходите в правление, там поговорим.

— Одну минуточку! Я тебя… Я вас не задержу…

Он взял Хонцю за рукав и отвел немного в сторону, к забору.

— Мы с вами оба не мальчики, реб Хонця. Скажите сами: разве я когда-нибудь желал вам зла? Наоборот… Так я хотел сказать… Ты мне скажи… — Оксман путался, сбивался, никак не мог приступить к делу. — Если… словом, чтоб ты знал, Хонця: пока я у себя хозяин, так что бы ни понадобилось… Сам понимаешь… Может, тебе сейчас надо? — И он сунул руку за кошельком.

— Катись ты к чертовой матери! — сквозь зубы сказал Хонця и перешел на другую сторону улицы.

Возле тесного, заросшего травой дворика его встретили дочери, две долговязые, худые девочки, которые волочили по обочине канавы дерюгу с кизяком.

Жена молча отвернулась, когда он вошел в их низкую, душную комнатушку.

— Дай поесть, — тихо попросил Хонця, опускаясь на скамью.

Жена не ответила.

— Дай поесть, говорю…

Она притворно отшатнулась, точно он бог весть как напугал ее, и швырнула на стол ячменную лепешку.

— На, жри! Председатель…

Хонця здоровым глазом сбоку посмотрел на жену и вдруг ударил кулаком по столу.

— Не могла похлебку сварить? Что я тебе, собака, что ли?

Жена ядовито поджала губы.

— К ней иди, пусть она тебе готовит… Похлебки ему! — взорвалась она. — А из чего ее готовить? Нет ведь ничего!

— Нету, нету… Сколько живем, никогда у тебя ничего нет, — сердито проворчал Хонця. — А о ней чтоб ты мне больше слова не смела сказать, слышишь?… Испеки хоть картошки, там еще должна быть… Ну и жизнь!

За горячей картошкой он немного успокоился. Вспомнил, как он обрезал Оксмана, вспомнил, как дружно сегодня работали колхозники, и неожиданно замурлыкал под нос какую-то песню.

Дети, услышав, что отец поет, с изумлением уставились на него и дружно прыснули со смеху. В доме стало веселее.

25

Яков Оксман не мог себе простить, что так опозорился перед Хонцей.

— Смотрите, какой барин стал, целый помещик! Шантрапа голопузая, давно ли он у меня землю пахал! — захлебывался он яростью. — Давно ли мой хлеб ел! В жизни у него своего куска не было. С голоду бы все они пухли, если б не я…

Он ходил взад и вперед по двору, злясь на жену, которая заставила его так унижаться перед Хонцей.

Уже смеркалось. В палисаднике скрипнула калитка, и во двор вошел старый Рахмиэл.

— Добрый вечер!

Подойдя к дому, он медленно вытащил из кармана штанов щербатую люльку, набил в нее махорки и закурил.

— Добрый вечер, добрый вечер! — Оксман шел к нему навстречу и качал головой. — Люди, называется. Готовенькое им подавай! Наживал всю жизнь, а теперь им отдай… Попотели бы с мое… Вот вы, Рахмиэл, вы человек старый, вы честный человек, скажите: кому я делал зло, а?

— Упаси бог, реб Янкл! Кто говорит…

— Сколько раз вы ко мне приходили с нуждой, разве я когда-нибудь отказывал? Чего от меня еще хотят? Кто, как не я, выручал вас из беды? Кто, как не я?

Старик виновато молчал. Помявшись немного, он тихо проговорил:

— Реб Янкл, я и сейчас не просто так зашел, хотел спросить… не выручите ли вы меня?

Оксман наставил ухо, оживился.

— Чем могу, Рахмиэл, чем могу! — ответил он, приосанясь. — Слава богу, не первый раз.

— Я хотел… Обод у меня лопнул на заднем колесе. Нет ли, думаю, у вас лишнего? Может, завалялся?…

— Обод, обод… — рассеянно бормотал Оксман. — Посмотрим, может, найдется и обод. Денег я с вас не возьму. Потолковать вот с вами надо, так, по-соседски… Чтоб осталось между нами.

Он увел Рахмиэла на задний двор и, оглянувшись, спросил:

— О Хонце слыхали? Старичок пожал плечами.

— Ничего не слыхали? А об амбаре? — Плетут что-то, а я и не слушаю. Своих забот хватает.

— Так теперь я вам расскажу, только — ша… Рахмиэл покивал седой головой.

— Он утащил из амбара двести пудов хлеба!

— Двести пудов?! — ужаснулся Рахмиэл.

— Ш-ш!.. Я вам ничего не говорил, понятно?… Как вы думаете, почему ее нет? И где она сейчас? Там же, где и Хонця будет… Одна компания…

— Двести пудов! Хонця… Ай-яй-яй! Кто бы поверил? — не мог успокоиться старик.

— Об этом и речь. Его, само собой, попросят куда следует, а нам, честным хозяевам, пора о себе подумать…

У старого Рахмиэла все это как-то не укладывалось в голове, но постепенно ему начало казаться, что в последнее время и он замечал кое-что неладное. Несколько раз он видел, как Хонця поздно ночью вертелся около амбара…

Немного погодя, провожая старика со двора, Оксман весело говорил:

— В нашем коллективе вас не обидят, не то что у них. Сами видите, что у них творится. Так вы приходите поскорее. Только — ша…

Когда старый Рахмиэл ушел, около двора показался Антон Слободян. С минуту он постоял у калитки, точно раздумывая, потом повернул назад.

Оксман чуть было не побежал за ним, но Слободян сам остановился и повернул к калитке. Оксман сел на завалинку, сделав вид, что ничего не заметил.

Антон устало, словно нехотя, подошел к чисто побеленной завалинке и, кряхтя, присел рядом.

— Эхе-хе-хе!..

В блеклых глазах Якова Оксмана появилась довольная усмешка. На минуту он почувствовал себя, как бывало, первым хозяином на деревне. Ничего, нужда прищемила, так вспомнили, пришли… Можно не сомневаться, коллектив он уж как-нибудь сколотит…

— Я, это, — проговорил Слободян, поднимаясь, — пришел спросить, не дадите ли мне вилы.

— Нехама! — окликнул Оксман жену и показал ей глазами на Настю. — В сад ее пошли, чего она тут крутится? — сказал он вполголоса и повернулся к Слободяну. — Вилы, говоришь?

Когда ушел Слободян, унося на плече вилы, Яков Оксман с довольной усмешкой окинул взглядом двор и потер руки. Коллектив он сколотит, нечего и сомневаться. Сейчас самое время, пока этой девки нет… Он одернул сюртук, застегнул его и направился в клуню.

На задворках уже слышались тихие шаги.

Около шести вечера Элька забежала на минуту в райком проститься с Миколой Степановичем, потом села наконец на трактор.

Сейчас было уже десять. Скоро Бурьяновка. Трактор бодро гудел и попыхивал. Элька обеими руками налегла на руль. Ее огорчало, что уже позднее время. Люди лягут спать, и никто не увидит, как она будет спускаться с горы. Она ничего не замечала вокруг и думала только об одном — сегодня вечером бурьяновские поля получат первый трактор. И как же ей хотелось, чтобы хутор не спал…

Уже остались позади гуляйпольские могилки, и внизу Элька увидела желтые маленькие огоньки хутора. С бьющимся сердцем она переключила скорость и стала спускаться к плотине.

Под вечер Коплдунер прямо с поля пошел в сад, к Насте. Настя лежала в соломенно?! сторожке, молчала, отворачивалась.

Он присел возле нее на солому, стал рассказывать, как работали сегодня в поле, а она сердито посматривала на него узкими зелеными глазами и не отвечала.

Коплдунер наклонился, взял ее горячую руку в свои.

— Что ты молчишь, Настя, слова мне не скажешь?

— Пусть она тебе скажет.

— Это кто же?

— Сам знаешь. Таскаешься с ней…

— Глупая! Ей Шефтл нравится, сто раз тебе говорил… Его буланые ей понравились.

Увидев, что Настя повеселела, Коплдунер схватил ее за обе руки и рывком поднял с земли.

— Пойдем отсюда, а, Настя? Он обнял ее.

— Постой! — Настя наклонилась, подобрала несколько яблок и сунула ему в карман.

— Ну, пойдем, — просил Коплдунер.

— Куда? В красный уголок?

— Ну… ладно тебе…

Они медленно вышли на дорогу. Настя потянула Коплдунера за рукав.

— Туда… — показала она на степь.

— А в красный уголок? — усмехнулся Коплдунер. Он заметил огоньки в узких зеленых глазах и прижал девушку к себе.

— Настя…

Девушка громко рассмеялась, вырвала руку и пустилась бегом вверх по склону, к овсам. Вдруг она остановилась, прислушалась и встревоженно посмотрела на Коплдунера.

Вдалеке, у плотины, раздавалось низкое, прерывистое гудение.

Симха Березин прошел задворками прямо к Оксману в клуню. Там уже было несколько хуторян. В полутьме он увидел Калмена Зогота и старого Рахмиэла, на земле, возле веялки, лениво растянулся Риклис. Шефтл Кобылец в темном кургузом пиджаке беспокойно прохаживался по клуне, искоса, наметанным глазом оценивая оксмановское добро.

С того вечера, как Элька соскочила с его телеги, он не мог себе места найти. Его тревожило, что ее все нет, и днем, молотя во дворе хлеб, он не раз поглядывал на Гуляйпольский шлях.

Он и не слышал, о чем говорят. Перед глазами стоял тот вечер, воз с сеном, он и Элька в синеватой степи. Что-то его томило, не давало покоя.

Оксман то и дело выбегал из клуни и каждый раз возвращался все в большем страхе. Он ждал Антона Слободяна, а Антон не приходил.

— Плут, негодяй! — волновался он. — Кто его знает, что он задумал, еще приведет сюда кого-нибудь из этих… Послушайте-ка, — обратился он к Симхе, — давайте лучше перейдем к вам… Какая разница? Сами понимаете…

Тот поморщился, но промолчал. Поодиночке прошли задами во двор Симхи Березина.

По пути Шефтл отстал, свернул к себе и, как был, в пиджаке, повалился на кучу свежего сена за конюшней.

У Симхи в клуне, со всех сторон обставленной прошлогодними стогами, хуторяне забрались на мякину и расселись вокруг Оксмана. Яков Оксман немного ожил, снова почувствовал себя первым хозяином на деревне и другим дал это почувствовать.

— Двести пудов, вы подумайте, двести пудов! — повторял он без конца. — И такого бессовестного выбрали председателем! Сами знаете, был ли я ему врагом? Наоборот. От кого еще он видел столько добра, как от меня? Но когда человек весь хутор ограбил… Как тут молчать, а, Калмен?

Калмен Зогот не ответил. Никому и никогда он не делал плохого, не хотел вмешиваться и в Хонцины дела.

— Сейчас самое время, не надо откладывать… Симха, скажите вы или вы, Калмен, мы же с вами уже толковали… Почему бы нам, честным хозяевам, не собраться и не сколотить свой коллектив?

— Так какой же коллектив без машин? — отозвался Зогот.

— Почему без машин? — подскочил Оксман. — Я дам. Вы знаете, что у меня есть. То же самое и Симха. А там посмотрим.

— А трактор?

— Обойдемся пока и без трактора, — подал голос Симха Березин. — У них что? У них коней нет. А у нас слава богу. С трактором тоже не так просто: то он идет, то стал — и ни с места. А конь, был бы кнут, всегда потянет…

Внезапно снаружи, со стороны плотины, донесся глухой шум.

Хуторяне насторожились и стали подниматься.

— Куда вы? Подождите, давайте решим! — взмолился Оксман.

Шум все усиливался.

Оттолкнув Оксмана, Риклис первый выбежал на улицу, за ним остальные.

В темноте что-то рокотало то тише, то громче и бросало на хутор два светлых зыбких луча.

На улице сразу стало людно. Возбужденно перекликаясь, хуторяне собирались у загона. Рокот слышался все ближе, светлые полосы становились все короче, все ярче.

Собаки заливались неистовым лаем, с визгом рвались из дворов, точно чуя поблизости волка.

— Это трактор!

— Сюда идет!

— Элька!..

Хома Траскун бросился навстречу трактору.

— Сюда! Сюда! Правее забирай!

Трактор уже гудел на улице, и пронизанные пылью полосы света, колыхаясь, потянулись к красному уголку.

Элька, запыленная с ног до головы, радостно оглядываясь, то и дело регулировала скорость, хотя никакой надобности в этом не было.

У красного уголка она остановила трактор и ловко соскочила на землю.

Трактор сердито клокотал, садил дымом и мелко подрагивал.

Вокруг собрался весь хутор.

— Да отгоните вы собак, ни одного слова не слышно! — кричал Триандалис, кидая комками сухой земли в бесившихся дворняжек.

Элька обвела глазами хуторян и смахнула со лба седую от пыли прядь.

— Ну, теперь дело пойдет, — проговорила она.

Яков Оксман бессильно прислонился к косяку. Все! Поехал на ярмарку за большими барышами по укатанному льду, но лед треснул, и он тонет, тонет, и нет ему спасения… На руках у него вздрагивали синие жилы.

— Почему мы раньше молчали? Чего мы тянули?. Симха Березин выдавливал на губах улыбку. Пусть

Оксман не думает, что он, Симха, тоже испугался.

— Ай, плохо, ай, погано, реб Симха! Они все против нас злобу затаили, дай бог, чтоб я неправду говорил…

Они вышли за ворота. На другом конце улицы, в красном уголке, ярко вспыхнули окна.

«Все эта проклятая девка!» — думал Оксман.

Что-то темное шевельнулось в нем, и его потянуло к Юдлу. Ему стало жутко от собственных мыслей, он искоса бросил испытующий взгляд на Симху, не заметил ли тот чего-нибудь, и ушел.

— Конец… — бормотал он, пробираясь заросшей пасленом канавой. — Конец всей жизни… Надо забрать, что только можно, и поскорее уносить ноги.

«Первым делом вывезти пшеницу… Нет, пшеницу всю сразу нельзя, по частям… И поскорей рассовать коров… Белолобую свести к Насте — пусть пока доит, — а других… Других продать в Юзовке на базаре… Все равно прежней жизни уже не вернешь…»

Он вбежал в сад, заглянул в сторожку. Насти не было.

«Мало я им давал, мало меня объедали, мало кровь мою пили…»

Он забрался в глубь сада и, ухватившись за ветки, стал трясти изо всех сил. По земле застучали крупные влажные яблоки.

Тяжелые ветки, раскачиваясь, цеплялись одна за другую. Деревья шумели листвой, скрипели в темноте. Яблоки сыпались градом, били Оксмана по голове, по спине, по трясущимся ногам. А он бегал от дерева к дереву и тряс и дергал унизанные плодами ветки.

Суком зацепило сюртук, вырвало клок полы, в кровь исцарапало пальцы, но он даже не заметил. Ловя ртом воздух, он побежал в хату за мешками.

На рассвете, проводив Коплдунера на Санжаровский Шлях, Настя вернулась в сад. Она сразу заметила, что в саду как-то необычно светло, стало много неба между ветками.

— Стрясли яблоки! — охнула Настя. — Черт его вчера принес, — злилась она на Коплдунера, — все яблоки стрясли!

Ну что она скажет хозяину? Как на глаза ему покажется?

— В колхоз уйду, вот что! — гневно стукнула она кулаком по стволу. — Буду я на него задаром работать, на козла бородатого! Пускай трясут, от каждого не убережешь, сам пускай сторожит… Обещались юбку дать — так и не дали… Уйду — и все! Тоже буду на тракторе работать…

26

Рано утром Коплдунер и молодой тракторист Грицко пригнали из Санжаровки две новые жатки.

У комнезама никого из колхозников не было. Все столпились у двора Димитриоса Триандалиса. Коплдунер пошел туда.

По огороду, среди заботливо ухоженных гряд, Триандалис гонялся за Риклисом и раз за разом огревал его лопатой.

— Чтоб у тебя глаза повылазили, баламут проклятый! Я тебе покажу, как огороды травить! — сопел он.

Подошел Юдл Пискун, повертел ногой в низко обрезанном сапожке.

— Ай-ай! Такой почтенный человек, а носится, как живодер за бродячей собакой…

Среди хуторян прокатился смешок. Триандалис ничего не ответил, только с сердцем всадил лопату в землю.

Риклис, размахивая длинными лоскутьями рукавов, крикнул издалека:

— Ты меня еще попомнишь! Я тебе не Яков Оксман! — И, волоча подбитую ногу, потащился к запруде.

Ночью Риклис выпустил теленка из загона и загнал к Триандалису в огород попастись на свежих соседских кабачках. Думал через час-другой забрать, но, на свое горе, проспал.

— Травить соседский огород! — не мог успокоиться Калмен Зогот. — Ночью подняться с теплой постели, оставить жену и пасти телушку на чужом огороде!.. Хозяин! Живи с такими людьми…

— А я что говорю? — подскочил к нему Юдл Пискун. — Я бы на его месте, — он показал на Триандалиса, — я бы ему голову оторвал. Вы только посмотрите, как он тут нашкодил! Ай ай! Ни тебе кабачков, ни перца…

Между тем Элька завела во дворе комнезама трактор. Мотор заклокотал. Тотчас вокруг собрались люди.

— Ничего себе жеребец! — хихикнула полная, смазливая бабенка.

— Приставьте его к своей кобыле, — отшутился Хома Траскун.

— А ты верхом на него, верхом! — кричали ему.

— Вы что, трактора не видели? — Коплдунер сердито расталкивал людей. — Сбежались, как на пожар. Трактор им в диковинку. Мы вот комбайн скоро привезем…

Тракторист Грицко сел за руль, нажал на рычаги. Мотор хрипло загудел, саданул дымом, но трактор не тронулся с места.

— Он еще может и не пойти, — словно в утешение себе сказал Шия Кукуй.

Хома Траскун влез на одну из прицепленных к трактору жаток и с вилами в жилистых сильных руках развалился барином, гордый, как никогда в жизни.

— Ну-ка, взяли! — крикнул он Грицко.

Трактор все пыхтел и дышал дымом, но по-прежнему стоял.

— Подкормить его не мешает!

— Овса ему подсыпьте!

— А не захромал он у вас часом на одну ногу? — раздались смешки.

Внезапно трактор рванулся, вгрызся в землю блестящими зубьями и, подрагивая, пошел вперед.

— Взял? — Калмен Зогот даже рот разинул. — А-а… Колхозники на ходу вскакивали на жатки, и каждый

из них чувствовал себя сейчас королем или, по крайней мере, самым важным лицом в хуторе.

Юдл Пискун догнал трактор уже у амбара и ловко вспрыгнул на среднюю жатку.

Элька осталась у комнезама. У нее страшно болела голова. После нескольких ночей почти без сна захотелось в чистую домовитую хату и чтоб пахло чабрецом и сеном… Растянуться на свежей, мягкой постели и заснуть, ни о чем не думая…

В облаке пыли Элька увидела на дороге Шефтла Кобыльца. Он сидел на своей жатке как влитой и погонял буланых. Элька быстро отвернулась и ушла в красный уголок.

Матус встал поздно. Вчера зашел к нему Симха Березин и засиделся чуть не до ночи. Зачем он приходил, Матус так и не понял. Ему неприятно было, что Симха у него сидит, — мало ли что могут подумать, — но тот словно прирос к скамье, никак нельзя было от него отделаться. Потом всю ночь Матуса точили неприятные мысли. О ней ли, об этой дерзкой девчонке, которая с таким шумом въехала в хутор на тракторе, достала две жатки и, смотри-ка, сколотила-таки коллектив, о себе ли…

И все-таки, хоть убей, не верит он, чтоб из этого что-нибудь вышло. Нет, не для Бурьяновки эти дела… Годы должны пройти, а она хочет перевернуть всю степь за одну неделю… Да разве ей дело важно? Хочет показаться. Выскочка, и больше ничего. Еще грозится поставить о нем вопрос в райкоме. Пусть ставит, пусть попробует! Он ей не Коплдунер и не Хонця, его она на поводке не потащит… И вообще через месяц-другой его, Матуса, тут не будет. Не пропадать же ему в этой дыре!

Из окна он увидел, как дорога вдали поднялась пылью.

К красному уголку подкатил новый «фордик». Из машины вылез Микола Степанович, и через несколько минут они вместе с Элькой умчались в степь.

Матус с досадой задернул занавеску и снова лег на неприбранную постель.

27

Трактор и жатки работали от зари до зари. Уборка близилась к концу. Элька все время проводила в поле. Она видела, как на соседних полосках мужики, шагая с косами, то и дело оглядываются на трактор и шумливые жатки.

«Ждать больше нечего, — решила она, — Микола Степанович прав, сейчас они сами пойдут».

Вечером, когда она возвращалась в хутор, небо обложили тучи, глухо ворчал гром, но дождя не было. Элька разослала пионеров по дворам звать хуторян на собрание, а сама забежала к Траскунам поесть.

У двора комнезама, где было собрано все колхозное хозяйство, к суку старой акации повесили продырявленный таганок. Зелдка ударяла в железо подсолнуховым будылем, и негромкий сухой звук разносился по полутемной улице.

Вскоре красный уголок был полон. На передней скамье сидели Хома Траскун, Димитриос Триандалис и Коплдунер. Онуфрий Омельченко скромно держался у двери. Задвинувшись в дальний угол, Симха Березин перешептывался о чем-то с Калменом Зоготом… А за порогом, опершись локтем на косяк, стоял Шефтл Кобылец и не сводил глаз с Эльки. Снова она казалась ему далекой и чужой, точно между ними никогда и слова не было сказано.

Элька отошла от окна, на котором примостился Хонця, и, договорив что-то на ходу, решительно направилась к столу. Желтоватый свет керосиновой лампы упал на ее осунувшееся лицо и зажег ярким огнем ее живые, синие глаза.

— Ш-ш-ш… — пронеслось по комнате. Гул голосов притих.

— Как будто бы все пришли на наше сегодняшнее собрание? — Элька со светлой улыбкой пробежала глазами по рядам. — Ну что ж, давайте начнем, товарищи, если вы не против. — Она старалась говорить громко, размеренно. — Я думаю, нам надо выбрать председателя. Согласны? Есть предложение выбрать Калмена Зогота!

Элька бросила быстрый взгляд па Симху Березина, тот с рассеянным видом уставился в потолок.

— Зогота. Правильно, — поддержал Микита Друян.

— Зогота… Иди, иди, Калмен, бери вожжи в руки!

Хуторяне, гремя скамьями, поднимались с мест, оглядывались на Зогота. Кто-то крикнул:

— И вас тоже!

— Товарища Эльку!

— Нашу уполномоченную! Товарищ Руднер! — громче всех надрывался Юдл Пискун, вскочив на лавку.

— Зогота! Зогота!

Калмен Зогот смущенно улыбнулся в бороду. Первый раз в жизни на него смотрело столько глаз. Он с трудом протолкался к столу. Место возле Симхи Березина осталось пустым, и Симха ежился, как карась на сковородке. Ему совсем не хотелось быть на виду. Хуторяне все еще шумели, требовали, чтобы Элька тоже была в президиуме. А Элька унимала их движением руки и радостно думала:

«Наша возьмет! Надо сегодня же вечером выяснить с Оксманом».

Яков Оксман осторожно вкатил телегу в клуню и притворил за собой ворота. Огня он не засветил — на ощупь знал, где что у него лежит. Нехаму он оставил во дворе, приказав не спускать глаз с красного уголка.

В потемках он нашарил вилы и начал разметывать солому в углу. У него словно прибавилось сил. Тяжелые вилы быстро ходили в старческих, сухих руках, отбрасывая один за другим пласты слегшейся, прошлогодней соломы. Скоро Оксман нащупал глину. Он отставил вилы и вышел к Нехаме.

В отдалении, наискосок улицы, светились окна красного уголка. Время от времени на окна ложились тени — видно, кто-то проходил перед лампой.

— Бог знает, что там делается, — проговорила Нехама. — Поскорее бы ты не мог?

Оксман знаком велел ей замолчать и прислушался. Ему почудился шорох в палисаднике. — Где эта… Настя?

— Я ее в сад отослала.

— Если что, не кричи, кашляни — я услышу.

Он вернулся в клуню, взял лопату и принялся разрывать глинистую землю.

Собрание началось не так, как рассчитывала Элька. Только Калмен Зогот уселся рядом с нею за стол, с задних лавок послышались выкрики:

— Давайте о Хонце говорить!

— Думаете, никто не знает?

— Куда делся хлеб из амбара? — буркнул Симха из-за чьей-то спины.

— Тут наш хлеб воруют, а мы молчим! — надрывался Риклис. — Давайте ключи!

Становилось шумно. Кричали уже не только на задних скамьях, все собрание вспыхнуло, как стог сухой соломы.

— Наш хлеб сожрал, чтоб ему подавиться! — визжала Кукуиха.

— Двести пудов прикарманил — и шито-крыто…

— Постыдился бы хоть людям в глаза смотреть! Правда, Шия? — И Симха Березин потянул Кукуя за рукав.

— Пойдем к амбару!

— Ключи давай! Клади их на стол!

У Эльки стоял звон в ушах, словно она сидела на тряском возу и обезумевшие кони сломя голову несли ее под откос. «Только не растеряться!» — повторяла себе Элька, вцепившись руками в край стола. Она откинула назад волосы и поднялась.

Но прежде, чем она успела слово сказать, к столу протолкался Хонця. На нем лица не было. Веко над вытекшим глазом судорожно подергивалось.

— Кто… кто обворовал амбар? — выдавил он с хрипом.

— Ты! — крикнул Риклис. — Смотри-ка на него — он еще и несмышленыша из себя корчит!

— Я? Я?… — Хонця хотел еще что-то сказать, но не мог.

— Хонця, тебе пока слова не давали, — вмешалась Элька. — Товарищ Зогот, попросите его сесть. Тише, товарищи! Мы этот вопрос обсудим, хотя он и не включен в повестку. Мы обсудим его тут же. Слово имеет… Кто хочет слово? Кто поднял вопрос?

Мгновенно воцарилась тишина. Хуторяне переглядывались, кое-кто стал оборачиваться к Березину. Тот сидел тише воды, ниже травы.

— Кто просит слово? — повторила Элька. — Кажется, Симха Березин хотел что-то сказать? Я думаю, мы выслушаем его?

— Правильно!

— Реб Симхе, ну!

На лбу у Симхи густо выступил пот. Он бросил тоскливый взгляд на дверь, но там стоял Онуфрий Омельченко.

— Нам, товарищи, вопрос ясен, — продолжала Элька, не спуская глаз с Березина, — кто-то тут постарался, поработал языком. И не одного Хонцю хотят опорочить… Но об этом потом потолкуем, а сейчас дадим слово Березину. Просим, Березин! Подойдите сюда, к столу.

Симха Березин привстал было и опять сел.

— Почему вы меня спрашиваете? Ничего я такого не говорил, ничего не знаю…

— Значит, по-вашему, на Хонцю напраслину возвели? — перебила его Элька. — Так вас понимать или нет?

— Ничего я такого не знаю… Это меня…

— Значит, вы тут ни при чем? Значит, кто-то другой тут воду мутит? Сейчас мы это узнаем, сейчас узнаем…

— Он самый и говорил, — крикнул кто-то, — а теперь, видишь, на попятный полез!

— На нас хочет свалить!

— Ах ты старый пес! Сам брехал, а сейчас… — Он это, он!

Элька села. «Теперь мы на верной дороге. Теперь пусть кони мчат».

Оксман вырыл уже порядочную яму, когда услышал кашель Нехамы. Лопата выпала у него из рук.

— Что? — испуганно спросил он, на цыпочках выбегая к ней.

— Ничего… Запершило в горле. Это я колос жевала… Иди, иди! Что-то они больно орут. — Она показала на красный уголок. — Пока ты прособираешься, они еще, не дай бог…

Она не договорила.

Оксман вернулся в клуню и в потемках спустился в яму. Вскоре он уже нащупал мешки.

«Такую пшеницу жалко везти, зимой ей цены не будет. Но что поделаешь, когда крыша над головой горит?» Он нагнулся, кряхтя выбросил из ямы мешок с зерном, потом ухватился за другой. «Эх-хе-хе! — вздохнул он. — Собственную пшеничку приходится воровать. Ну и жизнь…»

Все так же впотьмах он уложил мешки в телегу, со всех сторон укрыл соломой.

— Идем. Надо покормить коней, — еле слышно позвал он жену. — Дожили, а?… Не забыть бы цепь снять на ветряке, напомнишь мне…

Осторожно, стараясь не скрипеть, он приотворил ворота в конюшню и проскользнул внутрь. Тяжело вздохнув, Нехама пошла за ним.

У Эльки сверкали глаза, горели щеки. Ее словно несла какая-то могучая и радостная сила, слова сами срывались с языка.

— Назад нам пути нет! — звенел ее высокий, чистый голос. — Вспомните, как жили ваши отцы и деды, как сами вы жили до этого времени! Поглядите на Хому Траскуна — какая жизнь у него была, что он нажил?

— Лодырь, — не удержался Симха Березин. Он тут же пожалел, но было поздно.

— Лодырь? — повторила Элька с такой ненавистью, что Симха вздрогнул. — Хома Траскун, значит, лодырь? А Калмен Зогот? У него какое богатство? Он тоже лодырь? И Триандалис лодырь, и Омельченко, и Додя Бурлак, и этот вот… и он… и он — все вы лодыри? Так хочет Симха Березин. Худобы у вас нету, в клунях у вас пусто — вот вы и лодыри, один Симха Березин хозяин. У него со стола не сходит белый хлеб, у него полон двор скотины и клуня ломится от зерна. Богато живет, ничего не скажешь! И он и Яков Оксман… Но, может, вы вспомните, хуторяне, кто из вас работал на них? Может, вспомните? Или не было этого?

Глухой рокот наполнил душную, накуренную комнату.

— Хуторяне! — Элька подалась вперед. — Товарищи! Пришло время положить конец! Хватит Оксманам и березиным жить за ваш счет, покончим с кулацкой эксплуатацией раз и навсегда! Для чего вы держитесь за свою бедность? До каких же это пор? Что нам говорит наша власть и наша партия? Очень просто: «Объединяйтесь — и мы дадим вам машины». Вот вам МТС… Вот вам тракторы, льготы разные… Работайте сообща и живите как люди…

— Ну, а я вам вот что скажу, — поднялся неожиданно Калмен Зогот. — Пусть Симха считает нас лодырями, как-нибудь переживем… Товарищ Руднер, запишите меня.

— Калмен! — охнула его жена в задних рядах. — Горе мне! Что ты делаешь, Калмен?

— Товарищи, — Элька летела как на крыльях, — Калмен Зогот с нами! Калмен Зогот человек понимающий… Мы тут с вами такую жизнь построим, какая никому и не снилась…

— И меня пишите! — крикнул Микита Друян.

— И меня, Додю Бурлака…

— Запишите меня, Антона Слободяна.

— А я что, последний человек на хуторе?

— Меня почему не записываете?

— Меня!

— Товарищи, — продолжала Элька, — под Жорницкой горкой лежит оксмановский клин. Он его взял в аренду. У кого, спрашивается? У вас же! Этим летом он его не засеял, земля пустует. Хлебозаготовки он сорвал…

— Ну, это вы зря! — крикнул кто-то.

— Я тоже так считаю, — вмешался вдруг Калмен Зогот. — Хлеб Яков Оксман сдал полностью, честь по чести. Все знают.

— Верно, Калмен! — поддержал его тот же голос.

Элька почувствовала, как ее воз, уже почти достигший вершины, вдруг застрял и медленно покатился назад. Мелкая испарина выступила у нее на лбу.

Вдруг в тишине раздался визгливый голос Риклиса;

— Люди, айда резать Оксмана! Мы же его хлеб жрали! И долги не надо будет отдавать!

Риклис еще что-то кричал, но голос его утонул в невообразимом шуме. Хуторяне с криками и бранью вскакивали с мест и чуть не с кулаками подступали к Риклису. Застарелая боль, ненависть, обида за годы нищеты, за тяжкий труд на чужой земле вырвались наружу.

— Заступник кулацкий, баламут! Еще над нами издеваешься?

— За сколько Оксман тебя купил?

— Восемь лет я у него спину ломал…

— Он — восемь, а я — все шестнадцать…

— Кровь наша у них в амбарах лежит!

— Надо раскулачивать Оксмана! Без всяких!

— Правильно!

— Товарищи! — взметнулся высокий голос Эльки. — Об Оксмане мы сегодня же примем решение. А теперь, кто хочет войти в колхоз, подымите руки.

В тесной комнате вырос лес рук, натруженных, покореженных рук с въевшейся в кожу и ногти черной, жирной землей. Шум перешел в тихий гомон и замолк совсем.

— Значит, все? — Элька обвела собрание почти растерянным взглядом. — Все… Кроме… Кто это там?

Шефтл Кобылец, стоявший у двери, угрюмо вертел в руках цигарку. Что-то оборвалось у Эльки в груди, и она с трудом выговорила:

— Кроме одного… Кроме Шефтла Кобыльца… Она тряхнула головой и торопливо продолжала, словно боясь, чтоб ее не перебили:

— Теперь, товарищи, вот что — есть предложение раскулачить Оксмана и Березина. Кто за то, чтоб раскулачить Оксмана?

Собрание ответило единым возгласом одобрения.

— А Березина?

— Раскулачить!

Темные, как земля, тяжелые, узловатые кулаки дрожали в воздухе.

— Товарищи! — зычно крикнул Коплдунер. — Предлагаю спеть «Интернационал»!

Коплдунер запел оглушительным басом, собрание подхватило. Элька медленно пригасила огонь в лампе. Хуторяне гурьбой повалили из красного уголка.

Яков Оксман ввел в клуню вороного жеребца и притворил дверь. Нехама вышла за ворота.

— Спасать, что только можно, — шептал Оксман трясущимися губами. — Дожил, нечего сказать… Последним старостой был на хуторе, а теперь, видно, последним хозяином буду…

«Что он там возится без конца? — думала Нехама. — Сказать ему, чтоб купил ситца и тюля на занавески или нет?» Она перевела взгляд с вишенника на смутно белевшую в темноте дорогу.

Ей показалось, что гул стал слышнее, даже будто бы поют. Внезапно окна в красном уголке погасли. А через минуту она увидела, как вверх по улице, прямо к их дому, двигается беспорядочная темная масса.

— Ой, горе мне! — простонала она и, роняя на бегу платок с плеч, кинулась к клуне.

28

Просторный оксмановский двор был полон хуторян.

Распахнули настежь ворота и скопом повалили в клуню.

Хонця зажег спичку. Около телеги, доверху груженной мешками с зерном, ошалелый, метался Оксман. У дышла стоял вороной и обнюхивал кучу мякины.

Коплдунер снял с коня упряжь и шлепком выгнал его из клуни.

— Нынче, брат, ты никуда не поедешь…

Хонця зажег вторую спичку. У колес телеги чернела широкая яма, а в ней круглились набитые мешки.

— Тридцать мешков! — не могла прийти в себя Кукуиха. — Яма с хлебом… Самого бы его в яму!

— Хлеб гниет, чтоб ему пусто было!

— Наши слезы…

— Чтоб ему слезами обливаться!

— О господи, за что вы его так клянете? — заступилась какая-то старуха. — Сами же все забираете…

— Столько ему ночей не спать, сколько у него еще хлеба зарыто!

— Преет, гниет, лишь бы людям не дать!

— Хонця!

— Коплдунер, сюда!

Хуторяне рассыпались по всему двору, обыскивали клуню, конюшню, стога. Триандалис влез на чердак и оттуда крикнул:

— Люди, тут полный чердак яблок!

— Кожи! Куча кож!

Нехама бегала по двору, плакала и голосила, но никто ее не слушал, да навряд ли она и сама себя слышала.

Оксман как сел у телеги на дышло, так и сидел, неподвижно глядя перед собой.

Из-под вороха прелой соломы Элька выволокла деревянный сундук. Когда оторвали крышку, Додя Бурлак подскочил как ошпаренный.

— Мой инструмент! Мои рубанки… Новенькие…

— Господи боже! — охнула старая Рахмиэлиха, видя, как Элька вытаскивает из сундука полушубок. — Наш полушубок…

— Пустите меня! — с криком проталкивалась к сундуку молодая женщина. — Там мои подсвечники… Ищите, я их у него заложила год назад, чтоб ему света не видать!

Люди теснились вокруг сундука; каждому не терпелось посмотреть, нет ли там какой-нибудь его вещи.

Поодаль стоял Калмен Зогот.

«Нет, кто бы мог подумать, — оправдывался он перед самим собой, — такой набожный… Иди знай!»

Покончив с оксмановским двором, всей толпой двинулись к Березину. Впереди шла Элька, Коплдунер и Триандалис, за ними Хома Траскун с Симхой, которого он не отпускал от себя ни на шаг. Сзади возбужденно гомоня, валил весь хутор.

Дойдя до березинского двора, Элька остановилась.

— Товарищи! — сказала она, повернувшись к хуторянам. — Со мной в дом пойдут Триандалис и Коплдунер. Где Березин? Ага… Айда и ты, Хома. — И, откинув назад волосы, она толкнула калитку.

В сенях, схватившись за голову, стояла рябая дочка Симхи. Отец исподлобья посмотрел на нее, и она без слова скрылась в боковушке возле кухни. Через минуту из-за двери послышались два тихих женских голоса, — видимо, там была и мать.

Березин распахнул дверь напротив, которая вела в просторную чистую горницу, и зажег лампу. У него дрожали руки, но он говорил без умолку:

— Зачем мне прятать? Мне нечего прятать, ищите себе на здоровье… И к вам я ничего не имею. Ваше дело такое… Должно быть, вам велели. Я не против, но только видит бог…

— А ну как найдем? — усмехнулся Коплдунер.

— Клянусь богом, не вру. Зачем мне врать? Я не Оксман. Он таки эксплуатировал, вот пусть хоть Хома скажет, а я… Я не против, ищите, по всей хате ищите. Найдете — пожалуйста, сам отдам… Но клянусь богом…

В хате ничего не нашли. Триандалис полез на чердак и сейчас же вернулся.

— Там пусто. Хоть раз в жизни правду сказал… А вот что в клуне?

Симха как будто повеселел, даже заулыбался.

— Милости просим в клуню, милости просим! Ищите сколько хотите, я хлеба не гною. Я и за деньги такого не сделаю, хоть убейте… Идемте в клуню, я вас очень прошу! Ищите и увидите своими глазами. Тогда узнаете, Кто Оксман и кто я…

Коплдунер смотрел куда-то вбок. Вдруг он поднялся и пошел к двери. Симха с лампой поспешил за ним. У двери стоял ветхий, потемневший от времени шкаф. Коплдунер кивком показал Эльке на пол.

Под шкафом, вровень с земляным полом, были настланы доски.

Симха беспокойно топтался у двери и быстро говорил:

— Вы мне не верите? Я, по-вашему, хлеб в клуне зарыл? Раз так, я даже требую, чтоб вы шли и проверили. Нет, нет, идите, обыскивайте! Раз вы могли мне такое сказать, так вот вам ключи, идемте со мной…

— Пойдете, когда мы вас позовем, — холодно ответила Элька, усаживаясь на табурет. — Потерпите, вы же у себя дома. Так хлеба, значит, у вас нет? Жаль! Государству хлеб сейчас вот как нужен. А теперь будьте добреньки, отодвиньте этот шкаф.

Березин не трогался с места.

Коплдунер и Хома нажали плечами на широкую стенку шкафа и сдвинули его в сторону.

— Зачем шкаф ломаете? — раскричался вдруг Симха. — Что вам нужно? Откройте его, он не заперт, откройте и смотрите, сколько влезет…

Доски, настланные под шкафом, затрещали. Коплдунер отшвырнул их в сторону Под досками лежала в несколько слоев мешковина, а под ней темнела рыхлая земля…

— Коплдунер, принеси лопату, — негромко сказала Элька, бросая взгляд на хозяина.

Он был желт, как тыква, рыжеватая борода его потемнела от пота.

— Лопату принеси, — повторила она. — И давай сюда еще несколько человек.

Глубокая яма под шкафом была полна пшеницы. Из ямы разило плесенью, — видимо, засыпали ее давно…

Была глубокая ночь, когда хуторяне вышли на улицу. Симха Березин выбежал вслед и, остановившись у канавы, хрипло закричал:

— Меня обобрали, а к нему почему не пошли? Лиса проклятая, он еще с ними шляется… У него почему не берете? — В ярости тряс он кулаком, издали показывая на Юдла Пискуна, который шел в толпе колхозников. — У него посмотрите, пошарьте под скирдами! Вор, злодей, он меня еще пришел грабить… Спекулянт, живодер!..

Юдл, сбычившись, шагал в толпе, боясь повернуть голову.

— Чтоб у тебя язык отсох, красномордая сволочь! — шипел он, дергая зубами колючий ус. — Онемеет он когда-нибудь или нет?…

Не поворачивая головы, он искал глазами Эльку. Внезапно у него похолодели ноги. Элька стояла в нескольких шагах от него и, показывая рукой в сторону канавы, говорила что-то Хоме Траскуну.

«Слышала… Чтоб ей сквозь землю провалиться вместе с этим горлодером! Что теперь делать? Что делать?»

Юдл затравленно оглядывался. Симха Березин все еще выкрикивал что-то, но слова его тонули в ночной тьме и шуме. Мимо сада, скрипя осями, медленно двигались тяжело груженные подводы. Через хутор шел обоз с хлебом.

— Э-эй! Видкиля? — крикнул Хома Траскун.

— Из Ковалевска…

Головная подвода с трепыхавшимся по ветру полотнищем остановилась. За ней другие.

На первой телеге кто-то выбросил ноги за грядку, оглядывался.

— Що це у вас? Подошла Элька.

— Да вот раскулачиваем… Макар! Ты? — обрадовалась она, узнав возницу. — Как живешь? Как вы там после пожара, а?

— Помаленьку. Сама видишь, хлеб сдаем. Работаем, как сто чертей. Пожар наделал нам шкоды. Но ничего, ковалевские народ крепкий. Если что, можем и вас взять на буксир.

— Подожди с буксиром. Ты мне другое скажи: было следствие?

— Да, приезжали из района… — Возница наклонился к Эльке и понизил голос: — Патлаха знаешь?

— Какого Патлаха?

— Пьянчуга один, с Черного хутора. Есть слух — не без него это. Сболтнул он что-то такое…

— Ну?

— Спьяну, известно. Пробовали допытаться — он глаза таращит, будто не понимает, что говорят. Может, и зря…

— По-моему, Макар, надо сказать следователю.

— Я и сам уже думал. Скажу. Нехай поинтересуется. Ну, а ты тут как? Молодцом, а? Наши по тебе соскучились, Алка. Или уже забыла о нас?

— Сами отпустили, надоела, значит, — засмеялась Элька.

— Попробуй не отпусти, когда Микола просит… А сейчас пора бы и до дому, дивчина.

— Ой, Макарушка, тут еще дела и дела…

Они еще потолковали, потом Макар тронул лошадей, и обоз, покряхтывая, пополз дальше.

Оттого ли, что Макар так тепло поговорил с нею, или от вида и скрипа этих подвод, кряхтевших под мешками зерна, Эльке стало и радостно и как-то чуть грустно. Она постояла, провожая глазами тающие во тьме очертания подвод, и слегка вздохнула.

«Они уже везут… А мы еще где… Завтра же надо будет так наладить работу, чтобы не остаться в хвосте. Теперь нас много… Теперь мы горы переворотим!»

Улица уже опустела, хуторяне разбрелись по домам.

«А что, если бы сейчас зайти к Шефтлу Кобыльцу? — вдруг мелькнула шальная мысль. — Не дождаться ему! Уперся, как пень…»

Элька по-мальчишески повернулась на пятке и побежала в траскуновский двор. Забравшись в постель, она мгновенно уснула.

Где-то заорал первый петух.

29

На окраине хутора, в бывшем оксмановском дворе, уже несколько дней гудел трактор и на длинном черном приводе двигал молотилку.

Во дворе было шумно и пыльно. Кони, все в мякинной трухе, оттаскивали перехваченные проволокой кучи соломы далеко за клуню. То и дело подъезжали полные колосьев арбы, и возница нетерпеливым свистом давал знать, что уже ждет своей очереди у пыльной, стрекочущей молотилки.

Тихо и пусто было во всех закоулках хутора. Кто работал в степи, на уборке или на пару, кто на колхозном току.

Шефтл Кобылец возвращался с поля. Покачиваясь на высокой арбе, он засмотрелся на опустевший хутор. Словно и не его это хутор — таким он ему казался сейчас тоскливым и неуютным.

То ли дело прошлым летом! Хорошо было в хуторе, весело. К каждому двору пролегала наезженная, мягкая от пыли дорога, и по каждой дороге, покачиваясь и роняя колосья, ползла полная, с верхом, арба. На каждом дворе шла молотьба, вокруг молотильного катка трусили лошади и суетились люди. А сейчас во дворах не слышно ни стука, ни скрипа, ни веселой ругани. На глазах зарастают колеи на дорожках, ведущих к усадьбам хуторян, и все шире раздается дорога к колхозному току.

Там-то людно день и ночь, тарахтит молотилка, гам, свист, пыль столбом. Там он и Эльку часто видит. Снует среди людей, смеется, о нем, видно, и не думает… Как же хорошо было прошлым летом, когда он ее не знал! А сейчас она растревожила ему сердце, всю жизнь нарушила, будь оно неладно…

Словно нехотя повернулся он лицом к колхозному току и долго смотрел. Он увидел, как Элька взобралась на молотилку, и резко щелкнул в воздухе кнутом, торопя лошадей.

Кто-то показал вслед рукой, проворчал:

— Заядлый…

— Ничего, еще одумается.

Шефтл уже проезжал мимо бывшего березинского двора. Глядя на исшмыганную траву около добротно крытой хаты, он подумал:

«Жил человек, не знал горя, а теперь они клуб тут устроили…»

Осторожно обогнув канаву, он въехал в свой двор.

Шефтл сбросил слежавшиеся колосья на плотно убитую землю тока и перепряг лошадей в каток. Бредя за булаными по кругу, он вскоре поймал себя на том, что и тут каждую минуту поворачивается в сторону колхозного двора, точно надеясь кого-то высмотреть.

— Но, айда! — свирепо заорал он на лошадей и свистнул кнутом. — Куды, дармоеды?… И чего я сохну по ней? Ни худобы у нее, ни земли… Но-о, курносые! — погонял он буланых и чувствовал, что, сколько бы ни бесился, все равно его тянет к ней, к Эльке…

Уже померк закат, осела пыль на дорогах, в закуте конюшни сонно мычала корова, а Шефтл все молотил. Буланые устали. Изредка то одна, то другая слегка выгибала шею и косилась на хозяина черным выпуклым глазом, точно спрашивала: «Ты что же это, брат, заморить нас взялся?» Наконец Шефтл опомнился. Он выпряг кобыл из катка, отвел в конюшню, вытер их взмокшие бока, кинул в ясли свежего сена. Потом вернулся на ток и Чисто прибрал его, подметая к вороху каждое зернышко. Был поздний час, не меньше одиннадцати. Шефтл еле Разогнул спину. За весь долгий летний день ему только и довелось отдохнуть, когда трясся на арбе с поля. Волоча тяжелые ноги, поплелся он к своей высокой телеге, залез в нее, зарылся лицом в сено. Но заснуть не мог. В голове глухо стучала кровь, метались обрывки тревожных мыслей — об Эльке, о земле, о том, как теперь быть… Он долго ворочался с боку на бок, наконец вылез из телеги и, босой, с сеном в растрепанных волосах, вышел за калитку.

Хутор спал. Ни одно окошко не светилось, нигде не слышно было ни звука. Даже дворняжки молчали, устав от дневного зноя. С минуту Шефтл смотрел на черневшие во мраке горбы хат, потом круто повернулся и заросшей пасленом боковой стежкой стал спускаться к плотине. Он шел в Дикую балку.

Там, в Дикой балке, были у него две десятинки славного чернозема, который он пустил под пар. Они достались ему от отца, а отцу от деда, николаевского солдата, и Шефтл особенно любил этот свой надел. Но возделать его как следует он в нынешнем году не успел. Один только раз и прошел по нему с плугом недели четыре назад. Что поделаешь, когда тут тебе надо молотить пшеницу, а там уже ячмень осыпается в степи, тут огород надо полоть, а тут пахать… Хоть надвое разорвись, и то не поможет.

Поднялся ветер, нанес тучи. Они смутно выделялись в темном ночном небе. В разрывах между тучами выглядывал молодой, чистый месяц, серебрил стерню на опустевших полях. Там и сям качались на ветру растрепанные тени подсолнечников.

Шефтл долго шел, пока добрался до своего клина. Он узнал его сразу, хотя было темно. Он узнал бы его и с завязанными глазами — по запаху, по рыхлости узнал бы он его… Как макуха она жирна, его земля…

Шефтл стоял не шевелясь, сливая свое дыхание с дыханием земли, и сердце у него билось, как бесперый птенец, внезапно запертый в клетку.

Неужто она права, Элька? Неужто будет так, как она говорила, и он, Шефтл, сам отдаст хутору свою собственную землю?

Его земля, его надел! Тысячу раз исходил он эту землю вдоль и поперек. Она для Шефтла как самый близкий, родной человек, без которого, кажется, и дня не проживешь. А сейчас Шефтл чувствует, что вот-вот потеряет ее, и хочется, как человека, обхватить ее руками, прильнуть и не отпускать…

В степи выл ветер, в лицо летела сухая трава, но Шефтл этого не замечал. Тяжелым, мерным шагом обходил он свой клин, словно хотел увериться, что все цело, что никто ничего не нарушил, не захватил колесом трактора его межу. Потом он вышел на середину участка и остановился в задумчивости. Облака неслись чуть не над самой головой, тьма все сгущалась. Но и сквозь кромешную тьму он ее видел, слышал ее, свою землю. Вот она лежит под его ногами, стелется вокруг. Это он ее выходил, как добрую скотинку, угождал ей, чем только мог. Пахал, бороновал, снова пахал, отдавал ей весь навоз из-под лошадей и коровы, даже на кирпич, на топливо себе не оставил, а уж золу из печки берег пуще золота, каждую щепоть собирал в мешок и, взвалив его на спину, тоже тащил сюда, земле. Ничего ему для нее не трудно, ничего не жалко, лишь бы она была довольна, лишь бы не иссыхало ее плодоносное чрево…

Шефтл опускается на колени и разрыхляет пальцами пашню, чтобы посмотреть, достаточно ли в ней влаги. Он глубоко погружает в нее руки, потом берет горсть земли, давит и мнет ее, растирает кончиками пальцев, пробует языком, нюхает, и ноздри его жадно вздрагивают.

Его труд в этой пашне, и она его кормилица. Она принадлежит ему, он над ней хозяин, он и больше никто. На этой земле будет расти лишь то, что ему, Шефтлу, по душе. Захочет — и посеет здесь озимую пшеницу, и лучшей пшеницы не будет во всем хуторе. А захочет — здесь раскинется баштан, и земля родит ему горы гладких, глянцевитых, прохладных арбузов, ароматных желтоватых дынь, зеленых пупырчатых огурцов. Можно пустить весь клин под овес и ячмень, можно под кукурузу или подсолнухи. А по краям посадить всякую огородину — баклажаны, бурак и фасоль, укроп для засолки огурцов, кабачки, морковь, капусту… Можно бы и колодец выкопать, а пожалуй, и поставить сторожку и жить все лето в степи… Эх, ее бы сюда, Эльку! С ней вдвоем чего бы только они тут не посеяли, не посадили. А она не хочет. С ними ей лучше… Нет! Его это пашня, и он ее никому не отдаст. Она — его доля, его царство, его место в этом мире. И все, что тут растет, все, что бегает и ползает по ней, что скрыто в ее недрах, — все это принадлежит ему. Подземные воды, которые питают ее изнутри, и птица, которая щебечет в траве, и суслик, притаившийся в своей норке. И ветерок, несущий над ней облака, и сами облака, и светлая звезда — вот она мерцает как раз над его головой и смотрит сюда сквозь тучи…

И как она этого не понимает, Элька!..

Шефтл ложится на землю ничком, прижимается к ней, припадает грудью, словно отдавая ей боль растревоженного сердца. Ему кажется, что пашня колышется под ним, набухает, всходит, как опара, густо и влажно дышит ему в лицо.

— Родимая моя… — шепчет он, раскидывая руки.

Он вспоминает, как в детстве бегал по стерне за отцовской арбой, и сейчас ему кажется, что на земле до сих пор сохранились колеи, проложенные той арбой. Сколько раз перепахивал он эти две десятины, а следы колес остались, вросли в его сердце…

Заморосил мелкий дождь. «Пора домой, уже поздно, а с утра надо снова впрягаться», — думал Шефтл и не уходил. Он сидел среди поля, опершись на колени, и слушал, как шуршит трава. А небо сеяло влажную пыль на его склоненную голову и на раскинувшуюся кругом степь.

Он поднялся только тогда, когда начало светать. Дождик уже перестал. Отсыревшая рубаха липла к телу. Шефтл окинул взглядом свое поле и лишь тут заметил, что оно сильно заросло сорняками. Это особенно бросалось в глаза потому, что окрестные поля, принадлежавшие молодому бурьяновскому коллективу, были уже перепаханы и ровно чернели под туманным утренним небом.

— Ах, дождем бы их размыло! — выругался Шефтл. — Уже успели пар поднять…

С тяжелым сердцем он побрел к дороге, злобно приминая ногами густые, крепкие сорняки. Но как только он проходил, лебеда и репей победоносно выпрямлялись и, шурша, обступали со всех сторон. Они царапали ему ноги, цеплялись за штаны, за подол рубахи…

Шефтл страдал так, точно репей не в ноги ему впивался, а в самое сердце. Он не мог себе простить, что не перепахал пар, он знал, что виноват перед своей землей.

— А что я мог сделать, что? — ворчал он, — Разве поспеешь всюду, когда у тебя одна пара рук?… — И снова с горечью вспоминал об Эльке.

30

Два дня перевешивали зерно в общественном амбаре. Хома проворно насыпал зерно в мешки, швырком ставил их один за другим на весы и затем передавал мешки Коплдунеру. Чем меньше оставалось зерна в закромах, тем больше волновался Хома.

— Ничего, брат Хонця, не робей, зерна хватит, должно хватить! — бодро кричал он, подтаскивая мешки к весам. — Мы им заткнем глотки, брехунам проклятым!

Весы не дотянули сорока пудов.

Хонцю как обухом по голове хватило. Подкосились ноги, он тяжело опустился на первый попавшийся мешок.

Элька молча ходила взад и вперед по амбару.

«Может, ошибка? Да нет… Может…» Но она не знала, что придумать. Хонцю ее молчание окончательно вывело из себя. Не говоря ни слова, он бросил ей под ноги ключи и выбежал вон.

Элька подошла к весам, где стояли, смущенно переглядываясь, Хома и Коплдунер.

— Давайте пока не болтать об этом, друзья… Тут еще надо разобраться, — взволнованно сказала им Элька.

Оба дружно кивнули.

Но к концу дня весь хутор знал, что в амбаре недостает сорока пудов хлеба. Сам Хонця первый рассказал об этом.

Около дворов, у колодца и у загона стали собираться хуторяне. Слышались возбужденные голоса баб, мужики угрюмо ворчали. Элька поняла, что надо сегодня же созвать собрание и представить отчет ревизионной комиссии.

После отчета Хонце предложили выступить. Хонця отказался. Что он мог сказать? Что не брал? Кто ему поверит?

Собрание постановило снять Хонцю с предколхоза и взыскать с него в рассрочку недостающие сорок пудов.

Временным председателем избрали Эльку.

Когда голосовали оба решения, Элька несколько раз украдкой поглядывала на Хонцю. Он сидел с опушенной головой, непрерывно курил, веко вытекшего глаза сильно дергалось. Эльке стало мучительно жаль его и как-то неловко за себя, точно она была перед ним виновата. До этой минуты она деловито вела собрание, давала слово, сама что-то говорила, но сейчас, глядя на Хонцю, почувствовала, что больше не может вытерпеть.

Она без всякой надобности поправила волосы и обвела собрание нерешительным взглядом.

Колхозники, видимо, заметили ее замешательство. Стало тихо. Слышно было, как похрипывают ходики, висевшие за ее спиной.

— Вот что, товарищи, — начала Элька, покусывая нижнюю губу. — Только что мы с вами голосовали. Сняли Хонцю… Ну что ж… Ничего не поделаешь. Не хватает хлеба… Я, товарищи, тоже поднимала руку. — Элька с трудом перевела дыхание, словно ей не хватало воздуха. — Но я не верю! — вдруг выкрикнула она. — Что хотите говорите, но я не верю! Не такой Хонця человек. Вы все хорошо его знаете. Знаете, как он живет. Беднее всех на хуторе… И чтоб он… Он кровь за нас проливал! За нас всех! А мы… а мы…

Элька на минуту остановилась. «И зачем я это говорю? — мелькнуло у нее в голове. — Ведь уже проголосовали…» Но колхозники слушали с молчаливым вниманием. Хома, сидевший напротив, смотрел на нее блестящими глазами и одобрительно кивал головой.

— Я это к тому говорю, товарищи: не мог же хлеб пропасть сам по себе. Раз Хонця его не брал, — а я голову даю на отрез, что это так, — значит, кто его взял? Наверно, тот, кто писал. И мы выясним, кто это, мы докопаемся. Мы раскроем эту провокацию… Тут чья-то рука… Может быть, та самая рука, которая и скирду в Ковалевске подожгла. Скирда тоже не сама собой загорелась… И надо смотреть в оба, как бы не случилось еще чего. Кулаков мы выслали, но кто-то остался… Я вот узнала, что Патлах… — Элька запнулась. — Словом, как только выяснится, я вам все расскажу, — торопливо закончила она, чувствуя, что сказала лишнее.

Ведь толком еще ничего не установлено… А если правда, что этот тип поджег? Ему еще передадут и… Нет, на этом собрание заканчивать нельзя…

— Еще одну минуту, товарищи! — Элька подняла руку. — После собрания я еду в Ковалевск. Есть такая мысль: давайте вызовем на соревнование Ковалевск. Они предлагают взять нас на буксир, а мы…

Юдл, сидевший в задних рядах, больше уже ничего не слышал. Его била дрожь, в ушах шумело. «Патлах… Патлах, сказала она… Проговорился, проклятый…»

— У них был пожар, а они еще и помощь предлагают, — донесся до Юдла голос Эльки.

«О, чтоб ты сгорела! Где она могла его видеть? Что он успел ей выболтать?» Съежившись за чьей-то спиной,

Юдл сверлил глазами Эльку, и ему показалось, что она тоже посмотрела на него.

— Но, товарищи, соревноваться с Ковалевском — это не борщ хлебать…

«Заговаривает зубы… Что делать? От Патлаха избавиться нетрудно. Утонет, сломает себе шею в канаве — тоже никто не заплачет… Но она…»

— Надо взяться так, чтоб колеса трещали! И тогда увидите, какой станет Бурьяновка через два-три года…

«Ты у меня уже ничего не увидишь…» — почти вслух проговорил Юдл и, вздрогнув, оглянулся. От страха, что его могли услышать, он вспотел, как мышь. Но никто не обращал на него внимания.

После собрания Элька задержала членов правления. На час ночи было назначено бюро партийной ячейки в Ковалевске, и она хотела кое о чем посоветоваться. Юдл Пискун прислонился к окну, сделав вид, будто что-то рассматривает.

Элька его заметила и сухо попросила удалиться.

— Собрание уже кончилось, — громко сказала она. — У вас, я думаю, есть свои дела…

Юдл, осклабившись, вышел из комнаты. Постоял во дворе, потом бросился назад и припал ухом к двери.

Сперва он услышал высокий голос Эльки, которая несколько раз назвала Хонцю, потом загудели мужские басы. Разговор пошел о соревновании. Говорили о молотилке, называли какие-то цифры. Кто-то, кажется Коплдунер, вызвался проводить Эльку.

— Что ты вдруг забеспокоился? Сама дойду, — раздался голос Эльки у самой двери.

Юдл кошкой метнулся во двор.

«Ты у меня дальше балки не уйдешь». И он крепко прикусил свой тонкий ус.

Через минуту Элька вышла из правления.

На небе собирались тучи. Из-за бугра налетал прохладный ветерок, свежо, чуть горько пахло полынью. Элька поднималась по травянистой тропинке. Проходя мимо двора Шефтла Кобыльца, она замедлила шаг. Ей Показалось, что за невысокой изгородью прошел Шефтл, один-одинешенек, и ее вдруг потянуло туда. На сегодняшнем собрании она его не видела. Он, единственный из всех хуторян, не пришел. Надо же вразумить его, поговорить так, чтобы он наконец понял…

Шефтла во дворе не было. На завалинке покряхтывала старуха, ей ломило спину. К дождю…

— Добрый вечер! — негромко сказала Элька. — Что это вы тут одна, в темноте? Шефтла нет?

— Еще с вечера уехал… На Нечаевский хутор понесло его. Хотел на день-другой человека нанять. Дождь собирается, ворох стоит открытый, а он мечется, прости господи, как ошалелый.

Элька присела. Ничего, она немного подождет. Может, вернется Шефтл, а тем временем она накроет ворох.

Девушка поднялась, взяла вилы и проворно стала накидывать солому на кучу непровеянной пшеницы. Вилы быстро ходили в ее сильных, умелых руках.

— Не надо! Зачем вам беспокоиться! — благодарно вздыхала старуха. — Спасибо вам… Мне уж не под силу… Эх-хе-хе, старость не радость…

Вокруг было так сумрачно и глухо, таким заброшенным выглядел этот двор и эта одинокая, охающая старуха… Эльку охватило странное чувство. На минуту ей представилось, что именно так должен выглядеть двор последнего во всей стране единоличника.

Элька кончила накрывать ворох. Быстро стряхнула приставшие к платью соломинки и подошла к старухе.

— Скажите своему сыну, что я заходила, — тихо сказала она, — что я хотела его видеть, ждала…

Элька сделала несколько шагов и остановилась.

— Вы ему передайте, что я еще зайду… завтра.

Она ушла.

Тьма все сгущалась. В стороне, во дворе Юдла Пискуна, мигнул и погас огонек.

Элька была уже за хутором. Впереди лежала ночная степь, на небе черными пластами громоздились тучи.

Навстречу порывами задувал резкий ветер, завивал платье вокруг ног. На ходу Элька потуже обвязала голову клетчатым платком, чтобы ветром не трепало волосы. Она пыталась собраться с мыслями. На бюро надо поставить вопрос о помощи, которую Ковалевск обещал бурьяновскому колхозу. Это раз. О соцсоревновании — это два… И надо поговорить о Хонце… Как тут быть? И, непрошеная, приплеталась мысль о старухе, которую она оставила одну, в темном дворе, и о нем, о Шефтле…

Там и сям в черной степи глаз смутно различал бугорки копенок.

Начал накрапывать дождь.

«Хотела бы я посмотреть, какой она станет через несколько лет, наша степь…» — подумала Элька.

Внезапно за ближней копенкой что-то зашуршало, и раздался короткий сухой треск. Элька сделала было шаг к копне, но упала. Черное небо прорезала молния, коротко пророкотал гром. Или это ей показалось?…

Элька попробовала подняться. Словно в тумане увидела она маленькую тень, скользнувшую по гребню балки. У нее звонко застучало в голове, острая боль пронзила то ли правую руку, то ли бок, и она вытянулась на земле. Ей послышалось громыханье колес на горе. Или это гром гремит и ветер свищет в ушах?…

Ветер свистел по степи и стегал землю крупным, холодным дождем.

Далеко окрест дышали желанной влагой массивы колхозных паров. А вниз по горе, погоняя буланых, несся Шефтл Кобылец. Он свистел лошадям: «Фью-у, айда!» — и на всю степь клял свою мужицкую долю.

Часть вторая

Перевод Р. Рубиной

1

Калмен Зогот, весь в пыли, с застрявшей в бороде соломенной трухой, торопливо шел с тока к своему заросшему травой двору. Уже подоспело время обеда, и у него сосало под ложечкой. Во дворе, около колодца, жена доила рябую корову. Не выпуская из рук влажного, теплого вымени, Геня-Рива живо обернулась к мужу и с волнением крикнула:

— Шлойме-Калмен! Шлойме-Калмен! Какое-то письмо пришло! На кухне лежит, на подоконнике. Под синей кастрюлей…

— Письмо? — недоверчиво переспросил Калмен. — Что за письмо такое?

С тех пор как в гражданскую войну убили Хаима, его сына-красноармейца, Калмен Зогот не получал писем. Ему никто не писал, и он никому не писал.

— От кого бы это, а? — недоумевал Калмен.

Он подтянул штаны и вытряхнул из своей густой черной бороды полову, словно дома его ожидал почтенный гость.

В тесной кухоньке пахло свежими огурцами. Калмен подошел к оконцу, осторожно приподнял синюю кастрюлю и увидел на подоконнике большой желтоватый конверт.

— В самом деле письмо! — удивленно пробормотал он, с опаской коснувшись конверта огрубелыми пальцами. — И кто бы это мог послать, а? Не случилась ли беда какая?…

Он несколько раз перечитал про себя адрес. А вдруг, даст бог, это ошибка и письмо вовсе не ему? Но на конверте крупными русскими буквами были выведены его имя и фамилия. Медленными шагами направился Калмен к двери и, сдунув пыль, уселся на пороге. Он посмотрел конверт на свет, осторожно вскрыл его, вытянул сложенный вчетверо лист пожелтевшей плотной бумаги, похожей на засаленную страницу старого молитвенника.

Калмен сгреб в кулак свою густую бороду, чтоб она ему не мешала, и, с трудом разбирая слова, начал медленно читать:

«Досточтимому, прославленному своими добродетелями, реб Шлойме-Калмену Зоготу. Пусть Вас не удивляет, что я к Вам обращаюсь с письмом. Надеюсь, Вы остались таким же добропорядочным человеком, как и прежде, хотя времена настали тяжелые и одному богу известно, как трудно нынче сохранить честность. Я долго думал, пока решился написать Вам и попросить о том, о чем прошу. Вам представляется возможность совершить богоугодное дело — оказать человеку услугу, равную спасению утопающего или призрению погорельца; только не проговоритесь перед кем-нибудь, упаси бог, ибо люди теперь хуже зверей в лесу. А Ваш труд даром не пропадет, Вы меня хорошо знаете. Мир еще не погиб, настанут более радостные времена, и мы тогда послужим друг другу. Уповаю на всевышнего и надеюсь, что совсем скоро мы возвратимся на наши насиженные места… Помяните мои слова: близок час, когда мы снова станем хозяевами нашего добра, добытого в поте лица, нашей земли, наших теплых гнезд, и тогда я Вас, конечно, не забуду. Надеюсь, что и Вы не забыли, как я, рискуя собственной жизнью и жизнью моих близких, укрыл Вас в своем доме, под своей крышей, от белых. Поэтому я не теряю надежды, что Вы войдете в мое положение и поможете в беде. Об одном только прошу, реб Шлойме-Калмен, чтобы никто, упаси бог, ни сейчас, ни позже не узнал о том, что я пишу…»

Калмену Зоготу все еще было невдомек, от кого письмо и чего, собственно, от него хотят. Наконец он догадался взглянуть на последнюю страницу. «Яков Оксман». «Вот как… — оторопел Калмен. — Яков Оксман… Так он, значит, жив… А то придумали, будто он где-то там, в холодных губерниях, умер прямо на станции. Чего только здесь не рассказывали о нем! Значит, жив…»

В своем длинном послании Оксман просил Калмена Зогота достать в его доме замурованную в печь синюю сахарницу. Калмену нужно только вынуть в горнице из печи два нижних кирпича в самом углу, около окна, выходящего во двор, в том месте, где стоит топчан, и выгрести немного песка, только осторожно, чтобы не разбить сахарницу. В этой сахарнице лежит все его, Оксмана, достояние, сколоченное тяжким трудом, — немного золота и серебра. Пусть Зогот часть возьмет себе — Оксман полагается на его совесть, — а остальное запрячет в буханку черного хлеба и с полустанка Просяное вышлет по указанному адресу, под Харьков, где Оксман служит сторожем на деревообделочной фабрике.

— Значит, жив… — все бормотал про себя Калмен Зогот. — И она, Нехама, с ним… А людям только бы языком трепать…

Калмен даже порадовался. Ведь он никому зла не желает.

«Под Харьковом, значит? Сторожем служит… Постой-ка, сколько же это времени прошло с тех пор, как его выслали? Год уже… Да, год…» — повторил он и начал перечитывать письмо.

Он читал долго, останавливаясь на каждой строчке. Только теперь он понял, чего от него хочет Оксман. «Золото… В печи замуровано…» Калмен испуганно оглянулся и быстрыми шагами, словно убегая от кого-то, прошел через смежную дверь в конюшню.

В просторной конюшне было прохладно и пусто. Между стойлами копошились в прошлогодней соломе несколько хохлаток.

Калмен нетерпеливо зашагал взад-вперед. «Ну и времечко! Всего год прошел, а кажется, что это было бог весть когда…» Перед его глазами ожила осенняя ночь, когда бурьяновцы, взволнованные, двинулись всем народом к Якову Оксману. И впереди шла та девушка, Элька Руднер…

Калмен, правда, не вошел тогда вместе со всеми в дом, остался во дворе. Как-никак они с Оксманом не один десяток лет молились в одной синагоге. И кто знал, что синагогальный староста способен на такое злодейство — гноить в яме хлеб, божий дар… Калмен так и сказал назавтра уполномоченной, когда она ему напомнила, что он заступался за Оксмана. А хорошая была девушка, уважала его, Калмена. Где она теперь? Такая славная, такая умница… Не то что новый председатель, Волкинд этот! Никогда и не посоветуется с народом, с настоящими землеробами. Этого плута Юдла сделал главным советчиком, а тот пшеницы от овса не может отличить! Вот возятся с молотьбой, а о ней впору бы уже и забыть. Спросил бы Волкинд его, Калмена, он бы нашел, что посоветовать. Но раз для председателя Калмен последняя травинка в степи, то остается только молчать. Пусть делает, что его душе угодно. Калмен не станет вмешиваться…

Во дворе залаяла собака. Калмен даже вздрогнул. Он стал торопливо перечитывать письмо. Почему это Оксман именно ему написал? Совсем чужой человек, ни сват, ни брат. Калмен Оксману зла не желает, пусть себе живет на здоровье. Но путаться в его дела он не будет. В конце концов дом Оксмана перешел к колхозу, пусть колхоз и разбирается. Да, надо отнести письмо в правление… Но все-таки… Ведь, как ни крути, Оксман спас ему жизнь. Даже удивительно, как это Калмену Удалось удрать из хаты, когда деникинцы ворвались? И не спрячь его тогда Оксман, староста, богатей, был бы Калмену конец. Отца красноармейца белые не пощадили бы.

Зогот быстро подошел к маленькому оконцу, встал на носки и засунул письмо в щель за косяком.

Так оно вернее будет. А там посмотрим. Может, и отошлет золото. Ведь это его добро, Оксмана. И Калмен прошел в хату. Следом за ним вошла Геня-Рива с полным ведром молока.

— Куда это ты запропастился? — Геня-Рива поставила ведро на широкую лавку. — От кого письмо, Шлойме-Калмен?

Зогот совсем запамятовал, что жена знает о письме. Он окончательно растерялся и не знал, что ответить. Он не умел врать. Уже двадцать семь лет они женаты, и Калмен ни разу не сказал жене неправды. Сделав вид, что не расслышал, Калмен пошел к двери.

— Куда это ты? От кого письмо, я тебя спрашиваю? Чего ты молчишь? — Геня-Рива заметила, что мужу не по себе, и запричитала: — Ой, горе мне! Что случилось, говори!

— Ничего, — рассердился Калмен, — ничего не случилось!

— А письмо? — не отступала Геня-Рива. — Я ведь держала его в руках. Что это за письмо?

— Ну и баба! Пристала, как банный лист… Это ошибка. Письмо не ко мне, а в колхоз.

Калмен быстро вышел во двор. Он обрадовался своей выдумке и сам был готов в нее поверить. Дом-то ведь колхозный. Пусть делают что хотят. Захватив с собой вилы, которые стояли у стены хаты, он, уже повеселевший, отправился к току.

— Куда ты побежал? Куда? — кричала ему вдогонку жена. — Ты ведь голодный. Хоть бы поел чего-нибудь!.. Что это с ним стряслось, лихо мне?…

Калмен даже не оглянулся. За хутором, на Жорницкой горке, где раскинулся ток, клубилась пыль. Видно, там снова приступили к молотьбе.

2

Ток был уставлен арбами и телегами. У молотилки, на скирде, запыленные с головы до ног колхозники ворошили вилами и граблями солому. У женщин и у девушек лица были повязаны платками, одни глаза виднелись. Едва перевалило за полдень, солнце стояло высоко, почти над самой головой, пекло без жалости, слепило глаза.

Среди арб в расстегнутом, помятом пиджачишке суетился Юдл Пискун, время от времени хрипло покрикивая на Коплдунера, который стоял на молотилке без рубашки, черный от загара и пыли, и подавал колосья к барабану:

— Быстрей пошевеливайся!

Коплдунер его не слышал, а то бы он, конечно, огрызнулся, как уже бывало не раз. Барабан с глухим гудением подхватывал колосья, стучали решета, поднимая вокруг себя пыль, и молотилка так дрожала, что казалось, вот-вот развалится. Коплдунер стоял, широко расставив ноги, ловким движением подавая одну охапку колосьев за другой, и хмуро поглядывал вниз, где в балке зеленела кукуруза.

Почему бы ей не работать рядом с ним? Вон сколько девушек вершат скирду… Наверно, не зря ее тянет туда. Он зорко глядел вдаль, но около кукурузы никого не увидел. Спуститься бы сейчас в балку… Только бы увериться, что там с Настей никого нет, больше Коплдунеру ничего не надо. Но он этого не сделает, он даже после работы не подойдет к ней. А вечером заглянет к Зелде, пусть Настя знает…

— Ну и жара! Пекло! — заскрипел над самым ухом взобравшийся на молотилку Юдл Пискун.

«Принесла его нелегкая! — подумал Коплдунер. — Председательский холуй…» А тот продолжал дудеть:

— Побольше набирай, побольше! Дай-ка мне вилы! И куда это девался Калмен? Вот и работай с ними, с этими лодырями! Каждого за загривок надо на работу тащить. Хоть разорвись!

Он выхватил из рук Коплдунера вилы и начал подавать к барабану. Пусть все видят, как он работает! Подал несколько раз, поскользнулся, чуть не слетел с молотилки. Наконец он увидел внизу Калмена Зогота и тотчас отдал вилы Коплдунеру.

— Пожаловал… Своей молодухой никак не может натешиться! Где это ты пропадал? — крикнул со злостью Юдл, когда Калмен поднялся на молотилку. — Коплдунер из сил выбился, один работает. У меня куча всяких дел, а я должен тут торчать. Ночи тебе не хватает, старый хрен?

«Чего он на меня кричит? — рассердился Калмен. — Нашел себе батрака». Другому Калмен Зогот не спустил бы, но поди свяжись с Пискуном… Не стоит руки марать. Такое дерьмо прилипнет — ввек не отмоешь…

Не говоря ни слова, Калмен взял пилы и начал подавать к барабану — на току становилось все шумнее. Со скрипом подъезжали тяжелые арбы с пшеницей, колхозники понукали лошадей и громко переговаривались между собой. Голос Юдла, который доносился уже снизу, все сильнее раздражал Калмена. Теперь Калмен был доволен, что еще никому не рассказал о письме. Чем попасть к Пискуну в руки, пусть уж лучше золото останется там, где оно есть. А может быть, Калмен еще и отошлет его Оксману…

Из накаленной степи налетел ветер и вихрем завертел легкую полову по току.

— Это к дождю! — крикнул Коплдунеру Калмен Зогот.

С трудом удерживаясь на молотилке, он смотрел на небо. С Санжаровских холмов плыли, обгоняя друг друга, черные тучи.

В степи становилось все темнее. С протяжным карканьем беспомощно метались в воздухе вороны, хлопали крыльями, а затем, роняя перья, понеслись куда-то вместе с разбушевавшимся ветром.

— Смотрите, что делается! — закричал Калмен Зогот. — Остановите молотилку!

Люди уже спрыгивали со скирды, с арб, с молотилки, смотрели с тревогой на потемневшую степь, на черное, взбаламученное небо.

— Чего вы стоите? — крикнул Коплдунер. — Хлеб надо спасать!

— Скорей, скорей! — засуетился Пискун. — Ливень будет!

Ветер свистел все сильнее. Низко нависшее, темное небо прорезывали со всех сторон яркие вспышки молний. Гром покатился по степи, по холмам и балкам. Над хутором протянулись густые синие полосы. Где-то там уже шел дождь.

— Ишь хлещет! — испуганно пробормотал старый Рахмиэл. — Ой, утята мои утонут, они же в канаве пасутся… Уточки мои утонут! — Набросив на голову мешок, он пустился бежать.

— А у меня стреха открытая, — вспомнил Слобо-дян, — того гляди, весь дом зальет.

— Боже мой, дождевая вода зря пропадает! — спохватилась и жена Шии Кукуя. — Надо корыто подставить.

В страхе за свое добро колхозники один за другим, покрыв головы мешками, с криками побежали домой.

— Куда? — кричал Коплдунер. — Куда вас черт несет? Ведь хлеб пропадает…

— Уплывет, хлеб уплывет! — подал свой голос и Юдл Пискун. — Вот какие тучи! Ай-ай…

— Вернитесь! — надрывался Коплдунер. Ветер унес его соломенную шляпу и покатил по степи. — Скорей, скорей! Тащите мешки! Мешки сюда, скорее!

Черная, запорошенная соломой борода Калмена Зогота развевалась по ветру. Он таскал мешки к пшенице, забыв не только о письме, но даже и о самом Якове Оксмане. Теперь он знал одно — во что бы то ни стало нужно спасти хлеб.

Коплдунер деревянной лопатой ссыпал пшеницу в мешки. Рядом сгребали зерно Хома Траскун и Додя Бурлак. Другие колхозники торопливо перетаскивали мешки к навесу.

— Смотри, какая темень! — вопил Юдл Пискун. — Потоп будет! Потоп!

В воздухе повеяло прохладой. Хлынул проливной дождь.

Свистел ветер, косой дождь все сильнее хлестал по молотилке, по арбам, по людям, которые суетились около непокрытой пшеницы.

— Брезент! — кричал Калмен Зогот. — Тащите брезент!

— Нет брезента, — огрызнулся Юдл Пискун. — Соломой укроем. Ну-ка, арбу сюда! Живо!

Микита Друян с Коплдунером и Хомой Траскуном впряглись в арбу с колосьями. Юдл Пискун, покрикивая, легонько подталкивал арбу сзади. Около пшеницы Зогот и Триандалис подперли арбу плечами, и она накренилась. Колосья с шелестом посыпались по спущенной драбине вниз.

— Чтоб им трижды кишки скрутило! — выругался Юдл Пискун, застегнул мокрый пиджак и полез на колосья. — Утоптать нужно! Утоптать!

Калмен Зогот промок насквозь и уже собирался было укрыться под навесом, когда заметил, что несущиеся по горке ручейки, бурля и пенясь, заворачивают к пшенице. Калмен схватил лопату и стал быстро отводить воду в сторону.

— Разбежались, будто мыши, чтоб им сгореть! — ворчал Юдл, глядя на Онуфрия Омельченко, Коплдунера и Хому Траскуна, которые таскали солому и со всех сторон укутывали ею зерно. — Работай на них, надрывайся!

А за обмолоченной скирдой лежал Риклис, глубоко засунув худые ноги в нагретую солнцем солому, и лениво следил за косыми полосами дождя, за бегущими ручейками.

«Пусть хлещет. Могу себе позволить и отдохнуть немного. Надо мной не каплет. Не мое тут пропадает».

Вскоре ветер утих. Дождь стал спокойным, равномерным и редким. Сильнее зашумели несущиеся с холма ручейки. Ток опустел. Один только Юдл Пискун, укрыв голову мешком, отводил лопатой воду. Он промок насквозь, но, чувствуя, что из-под навеса за ним следят много глаз, не уходил. Вдруг он услышал свист. По узкой дорожке неслась к току бедарка. Юдл стал еще проворнее орудовать лопатой. «Хорошо, что я не ушел с тока», — подумал он.

3

На заляпанной грязью бедарке мчался председатель колхоза Меер Волкинд. Он сидел, закутанный в коричневый брезентовый плащ с поднятым капюшоном, и, чмокая, поторапливал кобылу. Дождь хлестал его по широкой спине. По обе стороны дороги бежали ручейки, унося с собой полову и солому. Сливаясь, они поворачивали к поросшим буркуном канавам, с ожесточением шумели и пузырились под дождем.

«Кто знает, что там делается. — Из-под низко надвинутого капюшона Волкинд тревожно глядел на степь и все поторапливал лошадь. — Вот беда, пшеница, наверно, промокла. Хома Траскун еще позавчера говорил, что надо свезти хлеб с тока. А на чем? Лошади-то на молотьбе. А теперь от Хомы упреков не оберешься. Как будто можно было ожидать, что ни с того ни с сего хлынет дождь…»

Поежившись в тяжелом, намокшем плаще, Волкинд вспомнил о своей мазанке. Она все еще стоит такой, какой Матус, уезжая, оставил ее, — с худой крышей, с обнаженными стропилами. Волкинд уже около десяти месяцев, с тех пор как приехал сюда, собирается перекрыть мазанку соломой или камышом, да вот все руки не доходят.

«Наверно, здорово течет. Вот беда! И дернул же меня черт привезти сюда Маню!»

Ток был уже близко. Дождь как будто утихал. На току хлопотал один только Юдл Пискун, он все еще отводил деревянной лопатой воду к канаве и делал вид, будто, поглощенный работой, не замечает председателя.

«Укрыл-таки пшеницу! — с облегчением вздохнул Волкинд. — Хозяин, ничего не скажешь. И Хонця еще ворчит… Если бы все работали, как Юдл!» Хорошо, что ему, Волкинду, удалось провести Юдла в правление, хотя кое-кто и был против.

Когда председатель подъехал к току, дождь уже совсем прошел. Посветлело. Небо над омытой степью стало словно выше. Колхозники в подвернутых штанах осторожно ступали босыми ногами по холодной грязи, полной грудью вдыхая свежий послегрозовой воздух.

Степь, куда ни бросишь взгляд, казалась теперь необычайно широкой. Далеко-далеко, на пригорке около Нечаевского хутора, вертел крыльями ветряк. На самом горизонте ясно обозначались уже обмолоченные скирды соседних колхозов.

Меер Волкинд, большой, нескладный, грузно топал в высоких юфтовых сапогах вокруг кучи пшеницы, лез руками под солому, щупал зерно и сокрушенно бормотал:

— Как это я не догадался приготовить брезент? Сколько пшеницы промокло… Попробуй высуши ее теперь…

— При чем тут вы? — подскочил к председателю Юдл Пискун. — Налетело нежданно-негаданно… Кто мог думать… Да и беда не велика. Пусть только покажется солнце — переворошим копны, и пшеница у меня будет сухонькой. Что ты скажешь, Калмен? — вдруг обратился он к стоявшему неподалеку Зоготу, как бы призывая его в свидетели.

Меер Волкинд угрюмо шагал в своем отяжелевшем плаще по мокрому току и клял себя за то, что не вывез обмолоченный хлеб, что затянул с молотьбой.

— Ничего не поделаешь, надо будет опять переворошить копны, — повторил он слова Юдла. — Боюсь только, как бы дождь не зарядил надолго…

У навеса, где столпились колхозники, Коплдунер мыл в луже ноги.

«Сейчас эта глухая тетеря съязвит на мой счет, — подумал, досадливо морщась, Волкинд. — И чего ему надо? Всегда всем недоволен, такой же, как Хонця… „Ему бы хомуты чинить, а не колхозом управлять“, — так, кажется, Коплдунер сказал Юдлу про меня? Ну и правление подобралось — на одного Юдла можно положиться. Настоящий труженик…»

Между тем Коплдунеру было сейчас совсем не до Волкинда. Ему важно было знать, почему Настя все возится у кукурузы, когда все остальные уже с полчаса как ушли оттуда. Вдруг у него екнуло сердце. Не Настя ли там идет, размахивает руками? Она… Коплдунер проворно скрылся за молотилкой.

Босая, в промокшем тонком платье, которое облепило ее плотное, ладное тело, слегка разрумянившаяся, Настя остановилась возле навеса, кого-то ища глазами.

— Что потеряла? — подмигнул ей Юдл.

— Дождь, который прошел, — нарочито громко ответила Настя и повернула к арбам.

Коплдунер за молотилкой ладил грабли. Поскользнувшись в луже, девушка подбежала к нему с протянутыми руками.

Парень даже не оглянулся, молча наколачивал грабли на держак.

— Что с тобой? — удивленно спросила Настя.

— Со мной ничего, — ответил холодно Коплдунер. Девушка смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Коплдунер, какая муха тебя укусила? — Она вдруг звонко рассмеялась.

Он не мог удержаться и все-таки взглянул на нее. Никогда она не казалась ему такой привлекательной. Крепче, чем когда-либо, прижал бы он ее сейчас к себе. Но обида от этого нисколько не уменьшилась.

— Чего ты так смотришь? — спросила Настя. — Или разонравилась?

Парень насупился, молчал.

— Ну что с тобой? Заговоришь ты наконец?

— Можешь возвращаться к своей кукурузе. — Коплдунер отвернулся и пошел к навесу.

— Постой! — воскликнула Настя.

— Ну, что еще? — Он задержал шаг.

— Подожди…

— Мне нечего ждать…

— Послушай, что я тебе скажу.

— Слыхали…

— А может быть, я скажу такое, чего ты не слышал?

— А мне все равно. — И пошел быстрее к навесу. Меер Волкинд стоял у навеса и ругал колхозников за разбросанную упряжь. Те лениво отругивались. Недовольный, председатель вернулся к своей бедарке, взнуздал лошадь и, бросив взгляд на Юдла, спросил:

— Ну, кто со мной? Поздно уже.

Юдл Пискун, не мешкая, взобрался на бедарку и уселся рядом с Волкиндом. Неожиданно с другой стороны двуколки вырос Риклис, длинный, худой, с колючими, завистливыми глазами, и поставил ногу на подножку.

— Куда? — возмутился Юдл. — Куда ты лезешь? Не видишь, какая грязь! Лошадь не потянет.

— Грязь? Вот ты и иди пешком! — вскипел Риклис. — И так все время разъезжаешь, хватит! Слезай, слезай, нечего раздумывать! Вываливайся.

— Но-о! — Юдл со злостью стегнул лошадь. Бедарка рванулась с места и, разбрасывая комья грязи, покатилась вниз по току.

— Новый хозяин на нашу голову! — орал вслед Риклис. — Катается по целым дням, а ты работай на него, надрывайся, чтоб его разорвало… А председатель сидит, как истукан, хоть бы слово сказал… Я им поработаю, они меня запомнят…

Над освеженной степью воцарился покой. Только дождевая вода бурлила в заросших канавах и с шумом неслась вниз, к взорванной плотине.

Уже через несколько минут Юдл пожалел о своей ссоре с Риклисом. «Надо было пустить его в бедарку, и дело с концом. Опасный тип. И язык у него вонючий. Кто его знает, что он может придумать». Юдл был теперь почти уверен, что Риклис подсмотрел, как он позавчера отвез с тока телегу с пшеницей к себе во двор. Потому-то он так нахально и разговаривал. «Чтоб его гром поразил. Как бы не ляпнул чего-нибудь…» Юдл ерзал на сиденье, то и дело оглядываясь, хотя ток давно уже скрылся из виду. Черт его дернул сесть на эту бедарку! Пешком надо было идти, вместе со всеми. Сколько раз он давал себе слово никогда не отделяться от колхозников.

— Придется завтра убрать пшеницу с тока. — Волкинд озабоченно посмотрел на Юдла. — Может, выдать пока кое-что колхозникам? Что вы скажете?

— Как хотите… Выдать легче всего. Да вот с коровником как тогда будет?

Волкинд давно носился с мыслью поставить на лугу, около ставка, молочную ферму. Район уже отпустил кредит на помещение для сорока коров. Но Юдл внушил председателю, что если уж строить, то по меньшей мере на сто голов, как в Веселом Куте, чтоб не стыдно было показаться на глаза соседям. А средства можно изыскать. Волкинду план Юдла пришелся по нраву: вот это размах!

— Насчет строительного материала вы уже поинтересовались? — спросил Волкинд.

— А как вы думали! Из-под земли достану. Вы не сомневайтесь, будет и лесоматериал, и кирпич, и гвозди. Главное — это средства. Не мешает оставить побольше хлеба. Что и говорить! Окупится.

— Еще бы! Давайте сегодня же решим этот вопрос на правлении, и начинайте в добрый час!

Юдл ликовал.

«Пусть только начнет строить, — думал он, — тогда мне и на трудодни наплевать…»

Лошадь фыркнула, разбрасывая копытами грязь. По обочине дороги, подобрав юбку, быстро шагала Настя.

— Почему одна? — Юдл ехидно заулыбался. — Иди сюда, прыгай, председатель тебя подвезет…

Настя на ходу оглянулась и ничего не ответила.

— Ну, прыгай, скорей!

— Ничего, и пешком дойду, — ответила она сердито.

— Куда ей с нами, со стариками! — Юдл хихикнул. «И эта почему-то дуется, — подумал Волкинд и снова вспомнил о Коплдунере. — Чего ему нужно? Видно, прав Юдл, в завхозы метит, а может, и выше…» Волкинд хлестнул лошадь и повернул мимо сада.

Посреди улицы, неподалеку от красного деревянного амбара, виднелся знакомый «фордик» секретаря райкома.

4

Коплдунер не заметил, как Настя ушла. Стоя под навесом вместе с колхозниками, делал вид, что его очень занимают россказни Риклиса о жене Волкинда.

— Она в него три раза в день бросает свои туфельки на высоких каблучках. Наш председатель так наловчился, что ловит их на лету.

Коплдунер смеялся громче всех — Настя ведь слыщит! — и заставлял себя не смотреть в сторону молотилки. «Ничего, пусть помучается. Мне тоже не сладко. На кукурузу потянуло? — Он теперь все понял: Грицко на тракторе работает неподалеку. Сказал доброе словечко, а она уж и рот разинула. Все девки одинаковы, настоящие телки! Покажи им клок сена — они и готовы». Коплдунер нарочно выбирал выражения погрубее, чтобы выдержать характер. Он знал, что его ненадолго хватит, все равно первый к ней подойдет.

— Ты что, парень, зеваешь? — Риклис вдруг ткнул Коплдунера в бок. — Твоя краля от тебя улепетывает.

И в самом деле Настя быстрыми шагами спускалась с горки.

Сердце у Коплдунера словно оборвалось. Все-таки ушла, не дождалась его… Он кинулся к молотилке, снял с нее ремни и, бросив их на ходу под навес, в один миг спустился вниз. Но Насти уже не было видно. И чего он, Коплдунер, взъелся на нее? Он вспомнил, как она подбежала к нему, усталая, промокшая. К нему ведь она пришла, к Коплдунеру, чтобы вместе идти долгой…

В степи все больше темнело. Из-за балки доносилось мычание стада, возвращавшегося с пастбища. Это протяжное, грустное мычание и хлопанье бичей напомнили ему, как совсем недавно они с Настей пасли чужой скот, как они с утра до ночи спины гнули на земле Оксмана. Трудно даже поверить: какой-нибудь год назад они с Настей еще батрачили… Как здесь все изменилось — и люди и сама степь… Настя тоже изменилась. Он ее порой не узнает. Гордая, самостоятельная стала.

«Но ведь это хорошо, — подосадовал на себя Коплдунер. — Девушка должка быть гордой. И она правильно поступила, что ушла». Еще умнее она поступит, если теперь и разговаривать с ним не захочет. Так ему и надо.

Неподалеку от картофельных огородов он нагнал нескольких колхозников.

— Коплдунер, куда это тебя несет? — спросил его Микита Друян.

— Не трогай его, пусть бежит, — подмигнул Калмен Зогот. — Даже солнце вечером скрывается. А где? Должно быть, у девушки.

Колхозники рассмеялись. Они пошли прямо по дороге, мимо сада, Коплдунер зашагал огородами.

В бывшем доме Симхи Березина, где теперь жила Настя, ее не было. Видно, даже не заходила к себе.

Коплдунер постоял во дворе, вглядываясь в темноту. За палисадником послышались голоса. Кажется, Настя! Никогда еще он так не радовался ей. Он обошел палисадник и хотел обнять Настю сзади, как вдруг увидел, что это вовсе не она, а Зелда. Держа в каждой руке по кувшину, она что-то кричала Шефтлу, который стоял на другой стороне канавы, у своего огороженного двора. Увидев Коплдунера, Зелда смутилась и, не оглядываясь больше на Шефтла, пошла дорожкой вверх.

«Славная девушка. Но что у нее за дела с Шефтлом, с этим подкулачником?»

Коплдунер не первый раз видел их вместе. Зачем это она?…

— Зелда! — позвал Коплдунер.

— Что? — Девушка обернулась.

— Ничего… Я думал… Настю не встречала?

— Настю? Я ее только что видела у Зоготихи.

— У Зоготихи? — переспросил он. — А с кем ты здесь стояла?

— А что?

— Ничего… а только… тебе подумать надо…

— О чем? — Зелда смущенно засмеялась и, размахивая кувшинами, побежала к себе.

У двора Зоготов Геня-Рива сгоняла утят, плававших в канаве.

— Не видел моего Шлойме-Калмена? — крикнула она через всю улицу. — Где это он запропастился? Не обедал даже. Дернула меня нелегкая сказать ему о письме…

Коплдунер подошел к ней.

— О каком письме вы говорите? — Да сегодня пришло.

— Что за письмо?

— Откуда я знаю, что за письмо? Для колхоза, сказал. А что, он вам не показывал?

— Нет, ничего не показывал.

— А был он на току? — с тревогой спросила Геня-Рива.

— Конечно, был.

— Ой, лихо мне! Боюсь, здесь что-то неладно… Недаром он и обедать не захотел. Куда это он пропал?

— Не волнуйтесь, вот он идет… Настя была у вас?

— Была. Пошла в правление… Где это ты пропадал? — напустилась Геня-Рива на мужа. — Не ел, не пил… Ой, горе, вся кровь во мне перекипела!

— Да тише ты, не галди! — И Калмен Зогот пошел к дому.

— С вас магарыч, Калмен, — шутливо сказал Коплдунер. — Видно, большим человеком стали, письма получаете?

— А кто сказал, что я получаю письма?

— Да ваша Геня-Рива говорит.

— Много она знает… Ты ее больше слушай…

— Как это так? Я ведь сама держала его в руках, это письмо! — раскричалась Геня-Рива.

— Ну и что же? Я ведь говорю, письмо от знакомого… от моего знакомого.

— Ты же сказал, что это не тебе письмо, а в колхоз!

— Не путайся не в свое дело. Иди лучше приготовь мне поесть.

— Почему это не мое дело? Человек раз в жизни получил письмо и боится показать его жене! Что у тебя за секреты появились на старости лет?

— Ну, хватит! Надоело! Но Геня-Рива не унималась:

— Зачем ты обманул меня, сказал, будто письмо не тебе, а в колхоз?

— Ну, и в самом деле в колхоз. Отстань! — сердито оборвал ее Калмен.

— Если в колхоз, так почему ты его никому не показал?

— Покажу еще, успею.

— Ну, расскажите наконец, Калмен, что у вас тут стряслось?

— Баба остается бабой, — с досадой ответил Зогот. — Ну что тут рассказывать? Письмо получил. — Он отвел Коплдунера в сторону. — С тобой я могу поделиться… Видишь ли, никогда в жизни я не был доносчиком…

— Ну и что же? Ничего не понимаю. — Коплдунер с любопытством смотрел на него.

— А тут и понимать нечего. Как-нибудь в другой раз… — Калмен вдруг осекся. — Письмо получил от знакомого. Да зачем говорить женщине? Не хочу, чтобы она знала…

— От какого знакомого?

— А тебе какое дело? Ты его все равно не знаешь…

Ну ладно, иди в правление, я, может, приду. — Тяжелыми шагами Калмен Зогот пошел к хате.

«Скрывает что-то старик».

Коплдунер с минуту еще постоял, глядя ему вслед, а затем пошел вверх по улице, к колхозному двору.

5

Микола Степанович стоял с Хонцей у мокрого загона и нетерпеливо поглядывал на шофера, который хлопотал у машины. Ему надо было непременно поспеть на партийное собрание в МТС.

— Что ни говори, а на мне все еще пятно! Вот уже год прошел, а я не могу от него избавиться! — горячился Хонця.

— Ну чего ты волнуешься? — пытался успокоить его Иващенко. — Ты ведь больной человек, доведешь себя до нового припадка. Может, тебе лучше перейти на работу в МТС? Там легче будет.

— Нет, я отсюда никуда не уйду. Я не успокоюсь, пока не смою с себя пятно. Я все раскопаю… Юдл стал здесь хозяином. Юдл Пискун…

И Миколе Степановичу Пискун был не по душе, хотя ничего плохого он не мог бы о нем сказать. Может, лицо Пискуна с его бегающими глазками внушало ему антипатию, может, душа подхалима, которая угадывалась в его постоянной готовности услужить, в его благоговейном внимании к каждому слову начальства. Микола Степанович спросил как-то Волкинда о нем. «Лучшего завхоза и пожелать нельзя, — ответил Волкинд. — Горит на работе. Ни дня ни ночи не знает… Конечно, человека без недостатков на всем свете не сыщешь. Суетлив немного, покрикивать любит, есть такой грех. За это его и недолюбливают у нас. Зато я на него всегда могу положиться. Этот не подведет. Если обещал что-нибудь сделать, так уж сделает, хоть бы весь мир перевернулся»,

— А что ты можешь сказать о Пискуне?

— Был торгашом, им и остался, — резко ответил Миколе Степановичу Хонця. — Не наш он, и я это докажу… Ну, я тебе, наверно, надоел своим нытьем? — Хонця махнул рукой, резко повернулся и пошел вверх по улице.

Иващенко задумчиво посмотрел ему вслед. «Психует мужик. Надо что-нибудь придумать. Может, послать его лечиться?»

От подернутых синевой вишневых палисадников, от огородов, от сырой степи веяло прохладой.

Мимо фруктового сада пронеслась бедарка и повернула на середину улицы. Волкинд в своих огромных сапогах неловко прыгнул через колесо, поправил сбрую на лошади и с кнутом в руке пошел прямо к секретарю райкома.

— Ну, чем порадуешь? — встретил его Иващенко. — Говорят, ты уже рассчитался с колхозниками?

Волкинд достал из кармана промокшего брезентового плаща кисет с махоркой и начал медленно скручивать цигарку.

— Если бы пшеница росла в мешках, я давно рассчитался бы, — наконец отозвался он.

— Расти у тебя пшеница в мешках, ты тоже не рассчитался бы, не смог бы уберечь ее от дождя. — Иващенко помрачнел. — Почему ты до сих пор ничего не дал колхозникам? Это ведь первый урожай, который они снимают сообща, первый колхозный урожай. Ты понимаешь, что это значит? В Веселом Куте уже получили аванс.

— За Веселым Кутом нам не угнаться. Старый колхоз. Они еще три года назад построили конюшню на сто голов, а я только начинаю… Через несколько дней мы тоже выдадим хлеб колхозникам, но, конечно, поменьше, чем в Веселом Куте. Куда нам! Мы еще с МТС не рассчитались.

— Что же ты тянешь с молотьбой? Ой, Волкинд, боюсь, придется поставить о тебе вопрос на бюро. Скрипишь ты как несмазанная телега. Дай мне лошадь. Пока приведут в порядок машину, съезжу-ка я на ток, посмотрю.

Юдл Пискун вертелся у машины и украдкой бросал тревожные взгляды на секретаря. Чего этот Иващенко заявился сюда в такую скверную погоду? Не из-за него ли это, из-за Юдла? Пискун не раз замечал, что секретарь смотрит на него с недоверием. Может, что-то пронюхал?…

— Эй, Юдл! — крикнул Волкинд. Пискун подбежал к нему.

— Оседлай буланого, — хмуро распорядился Волкинд. — Микола Степанович хочет съездить на ток.

— Буланого? — торопливо переспросил Юдл. — Для товарища Иващенко? Сейчас, сию минуту… Вы со мной пойдете или подождете здесь, пока я приведу лошадь? Хотите — можете подождать. Я быстро… Одну минуточку…

— Нет, я лучше пройдусь.

Иващенко медленно шел вдоль канавы. Юдл семенил следом. Он уже позабыл о своих страхах. Шутка ли — люди видят, как он идет рядышком с секретарем райкома!

— Ну, расскажите, как у вас идет работа, когда кончите молотить…

— Не знаю, что и сказать, — робко начал Юдл, силясь угадать, какой ответ желателен секретарю райкома. — Сами видите… Трудно, очень трудно, товарищ секретарь! Что я могу один сделать, спрашиваю я вас, — вдруг разошелся он, — если каждый только о себе заботится? Разве колхоз их интересует? Попробуйте скажите одно слово — и наживете себе сто врагов на всю жизнь. С ног до головы оговорят. Нет, порядочного человека не любят…

Микола Степанович достал из кармана пачку папирос и протянул ее Юдлу. Тот никогда в жизни в рот не брал цигарки, но от секретарской папиросы, конечно, не отказался и проворно поднес Иващенко горящую спичку. Он окончательно осмелел: ведь сам секретарь райкома дал ему закурить.

— Чувствую, вы нас ругать будете, — оживленно говорил он. — И пожалуй, поделом…

— Ругать — этого мало, — затянувшись папиросой, сказал Иващенко.

Юдлу сразу стало жарко. Может, Иващенко его имеет в виду? Дрожащей рукой он подергал ус.

— Почему до сих пор колхозникам хлеба не выдали, хотя бы аванс?

— Что и говорить… — Юдл Пискун весь извивался. — Конечно… Все время твержу председателю… Вот я тоже сижу уже который месяц без муки, Спросите людей… — Сколько можно…

Они зашли на колхозный двор. Около конюшни и у колодца валялись грабли, вилы, сбруя.

— Ну вот, видите, что делается! — Юдл на ходу подбирал инвентарь. — Сколько ни внушай, как ни убеждай, а они свое. Как будто не на себя работают.

Быстро оседлав буланого, Юдл хотел было подсадить Иващенко, но тот увернулся и сам ловко вскочил на лошадь, которая нетерпеливо била копытами.

— Ток у вас, кажется, на Жорницкой горке?

Выехав со двора, он пустил лошадь рысью.

И тут Юдл Пискун вспомнил, что сегодня на току дежурит Хома Траскун. Нельзя было Иващенко одного отпускать туда. Как это он не подумал! Бог знает, что Хома сбрешет…

Были уже густые сумерки, когда Иващенко выехал из хутора. Он молча погонял лошадь.

По обе стороны дороги тянулись поля, на которых темнели копны. Спрыгнув с лошади, Иващенко подошел к одной из них и вытянул из глубины пучок колосьев. Зерно насквозь промокло.

«Хозяева! — подумал он с болью. — У колхозников туго с хлебом, а зерно валяется в степи, гибнет».

Степь окутал серый туман. Лошадь и всадник слились с окружающей темнотой.

6

Волкинд сбросил с себя тяжелый брезентовый плащ и зажег лампу.

На кушетке лежала молодая женщина. Голова у нее была слегка запрокинута, русые волосы рассыпались по подушке.

— Маня! — тихо позвал Волкинд. Она не ответила.

«Опять сердится», — растерянно подумал он. Маня вдруг приподнялась и злобно посмотрела на него.

— Куда ты лезешь в своих сапожищах? Смотри, скатерть сдвинул. Как в конюшню входит…

Волкинд молча подошел к столу, оправил синюю клетчатую скатерть.

— Дай чего-нибудь поесть. Маня снова улеглась на кушетке.

— Маня, ну, вставай же! — помолчав, сказал Волкинд. — Я не понимаю, чего ты злишься…

— А ты что думал, на шею тебе брошусь? — ответила Маня и повернулась лицом к стене. — Спасибо еще, что тебе есть захотелось…

— Ладно, я уже не хочу есть. Ничего не хочу. Пусть только будет тихо.

Волкинд стоял посреди комнаты, не зная, куда деваться. Есть и в самом деле уже не хотелось. Черт возьми! Что за день сегодня выпал! Утром с тракторами не ладилось, потом дождь, а сейчас…

— Что ты стоишь? Опять, может, уходить собираешься? Еще бы, ведь тебя золотые россыпи ждут…

— Ну, чего тебе надо? — Волкинд заставлял себя говорить спокойно. Он знал, что, если только выйдет из себя, ссоре конца не будет. — Ты же видишь, я устал…

— Погляди-ка на себя: какая образина… Весь оброс, как медведь… Хоть бы побрился или переоделся когда-нибудь ради жены… Но что ему жена! Он о колхозниках печется!

— Не знаю, чего ты хочешь от меня. — Волкинд пожал плечами.

— Ах, так? Ты, бедняжка, не знаешь? Ну конечно, тебе и горя мало, оставляешь меня одну в этой дыре! Здесь можно удавиться с тоски… Фитиль приверни! — вдруг завопила она. — Не видишь, что коптит?

Волкинд молча привернул фитиль и устало сел за стол.

— Долго ты будешь так сидеть? — снова заговорила Маня. — Смотри, как наследил!

— Прошу тебя, пусть будет тихо… Дай отдохнуть. Мне скоро уходить надо.

— Что? Опять уходить? — Она села на кушетке.

— У меня правление.

Маня вскочила с кушетки и, подойдя к столу, процедила:

— Ты не пойдешь. Волкинд молчал.

— Слышал? Сегодня ты больше никуда не пойдешь. Я здесь одна не останусь.

— Я ведь тебе сказал, что у меня правление, — понимаешь ты это или нет? Пойдем со мной, если тебе скучно.

— Мне там нечего делать.

— Тогда не иди.

— Ты тоже не пойдешь.

— Перестань же наконец! Надоело…

Зеленые глаза женщины потемнели.

— Ах, вот как? Тебе надоело? А мне, думаешь, не надоело? Затащил меня в глушь, в болото, и радуйся…

— Можешь работать, тогда некогда тебе будет скучать. И не вечно здесь будет глушь. Мы еще такое понастроим…

— Не хочу больше этого слышать! «Понастроим… Понастроим»… Пока вы здесь понастроите, на меня никто и смотреть не захочет. Подумаешь, счастье какое!.. Я хочу жить сейчас, пока молода. Памятника мне все равно не поставят, а если тебе и поставят, тоже радости мало…

— Что тебе нужно, не пойму…

— Что мне нужно? Ты на себя посмотрел бы. Торчишь с утра до вечера в поле, за всех работаешь, только до собственной жены тебе дела нет. Другой на твоем месте не так бы жил…

У Мани комок подступил к горлу. Кто мог знать, что так сложится у нее жизнь! Чего ей не хватало у отца-парикмахера? Жили в центре города, в хорошей квартире на первом этаже. В доме всегда было полно знакомых клиентов. Каждую неделю устраивались вечеринки, а в субботу и в воскресенье Маня по вечерам ходила в городской сад на танцплощадку. Мать не давала ей пальцем о палец ударить, ее делом были только наряды и развлечения. Сколько молодых людей ходило за ней по пятам! Но отцу вздумалось выдать ее непременно за партийца. А тут к ним в парикмахерскую стал захаживать Волкинд, председатель шорной артели, — он учился тогда на курсах.

Особой симпатии к Волкинду Маня не питала, но жизнь с ним представлялась ей в радужных красках: он, конечно, добьется высокого положения, получит богатую квартиру, обзаведется машиной… Оказалось, однако, не так. Волкинд окончил курсы, и его забросили сюда, в глушь.

— Помни: как бы тебе не пришлось раскаяться. — Маня вышла в сени.

Через несколько минут она вернулась и поставила на стол миску холодного щавеля.

— На, ешь… У нас все не как у людей, никогда не пообедаем вместе. Разве тебя дождешься?

Волкинд молча придвинул к себе миску и начал есть. Маня постояла минуту, посмотрела на мужа, который торопливо хлебал зеленый борщ, и с брезгливой гримасой села на кушетку, заложив ногу на ногу.

— Понесло его сюда… Чтоб все дыры им затыкали… Ничтожество какое-то, недотепа…

Нет, Волкинд больше не хотел терпеть. Он вскочил с места и ударил кулаком по столу так, что огонь в лампе подпрыгнул.

— Замолчи наконец! Пусть будет тихо. Поняла?

В сенях послышались шаги. Кто-то шарил рукой в темноте, — видно, не находил щеколды.

— Наверно, опрокинули борщ, — проворчала Маня. — Прут прямо в дом. Хоть бы постучались. Хорошо ты поставил себя здесь, нечего сказать!

Со скрипом отворилась дверь, и в комнату вошел Риклис. Волкинд смутился. Риклис, наверно, слышал, как он только что кричал.

Риклис прошел через всю комнату, наследив своими грязными сапогами.

— Я за тобой, — сказал он. — Там уже народ собирается. Юдка меня послал. Риклиса всегда посылают. Нашли дурака…

— Ладно… Сейчас иду. — Волкинд теперь уже был рад, что за ним пришли: по крайней мере, кончится ссора. — Иващенко уехал?

— Уехал, уехал… Нет ли у тебя арбуза? В горле пересохло. — Риклис оглянулся, поискал, где бы ему присесть, но единственный табурет в комнате стоял около кушетки, и Маня держала на нем ноги.

Волкинд вспыхнул.

— Ты же видишь, человек стоит, — сказал он резко жене, — хоть бы табуретку подвинула!

Волкинд вышел в сени, принес арбуз и положил его на тарелку. Риклис стоя разрезал арбуз — по синей клетчатой скатерти побежал розовый сок, рассыпались плоские черные семечки.

— Смотри, скатерть испачкаешь, — заметил Волкинд.

— Ничего, — ответил Риклис, с упоением вгрызаясь в огромный красный ломоть, — ничего, у тебя есть жена, выстирает…

— Ну подверни же скатерть, — тихо, чтобы не услышала Маня, пробормотал Волкинд.

Маня вскочила с кушетки, набросила на голову платок и быстрыми шагами вышла, стукнув дверью.

7

Поздним вечером Валерьян Синяков, недавно назначенный старшим агрономом Успеновской МТС, тащился на бричке болотистым Санжаровским шляхом. Агроном С любопытством оглядывался по сторонам, но, кроме белых крупов лошадей, тяжело двигавшихся по размытой дороге, ничего не мог разглядеть. Степь лежала перед ним совершенно черная, будто ее только что вспахали. Со всех сторон веяло сырой прохладой поднятой целины, запах прелого сена смешивался с ароматом поздних осенних трав.

«Эх, и дышит степь! — Как живую он ощущал ее, родную с детства. — Да, степь… Своя, кровная и… чужая, далекая…»

Где-то раздался протяжный свист. Синяков сдержал лошадей и поднялся в бричке, вглядываясь в темноту. Он нащупал в кармане браунинг, а потом тоже громко свистнул. Тотчас же последовал ответ. Натянув вожжи, Синяков быстро повернул в ту сторону. Вскоре он различил ток. Здесь, на пригорке, сильнее ощущался ветер. Из темноты навстречу Синякову вышел высокий человек в бурке с увесистой палкой в руках.

— Кто такой? Кто едет?

— Ну-ну! Не пужай! — Синяков въехал на ток. — Это я, старший агроном МТС Синяков.

— А, товарищ Синяков! Слыхал о вас. Да-а… А я думал: кто это тащится в такую темень?… Вы к нам, в Бурьяновку? Это хорошо. Закурить у вас не найдется?

Синяков достал из широкого кармана жестяную коробку с махоркой и стал расспрашивать Траскуна о колхозе, о том, как идет молотьба. Узнал, что находится у самого хутора. Осталось только спуститься с Жорницкой горки — и тут же будет Бурьяновка.

— Садись со мной, — предложил Синяков, — подвезу. Никто не полезет сюда в такую ночь.

— Нет, спасибо. — Хома искоса, с тайной завистью посмотрел на темневшую перед ним фигуру агронома. Вот приедет сейчас этот человек в хутор, там светло, тепло, ему же, Хоме, придется мерзнуть здесь до утра. Он постукивал сапогом о сапог и зябко кутался в бурку. — Езжайте сами, не задерживайтесь. А я утром пешочком пройдусь.

— Молодец! Вот это, я понимаю, колхозник! Правильно… Раз поставлен стеречь ток, — стереги, ни шагу от него, если даже небо взорвется над твоей головой.

«Странный человек этот агроном. Испытать, что ли, решил?» И Хоме стало чуть обидно.

«Стерегут, — думал тем временем Синяков. — Колхоз стал для мужика кровным делом». Он свистнул кнутом, и лошади дружно помчались вниз, к хутору.

Почти во всех хатах были потушены огни. В темноте через палисадники пятнами проступали землянки и низенькие хаты. Во дворах залаяли собаки.

Разбрасывая далеко вокруг грязь, бричка мчалась вверх по улице. Вдруг лошади метнулись в сторону и чуть не опрокинули бричку. Послышался испуганный женский голос.

Синяков остановил лошадей и спрыгнул на землю.

— Хто це там? — крикнул он. Чиркнув спичкой, он подошел поближе.

— Маня?

— Валерьян! Откуда вы взялись? — Женщина еле переводила дыхание. — Вы меня чуть не задавили.

— Ну что вы! Такую хорошенькую женщину задавить… — Синяков улыбнулся. — А вы как попали сюда? Вот так встреча!

— Моего мужа послали сюда на работу…

— Мужа? Значит, вы уже дама?… Вот так так! Кому же выпало такое счастье?

— Председателю колхоза, кому же еще! Оба рассмеялись.

— И давно вы здесь? — спросил Синяков.

— Почти год. А вы где работаете?

— В МТС. Старшим агрономом.

— Да что вы! Почему же вы к нам ни разу не приезжали?

— Я работаю в МТС всего несколько недель. Если бы я знал, что вы здесь…

— Ну-ну! — Маня погрозила Синякову пальцем. — Куда же это вы едете так поздно?

— А откуда вы идете так поздно?

— Видимо, я предчувствовала, что вы приедете, вот и вышла…

Синякова эта встреча развлекла. В окружном городе он довольно часто встречался с Маней у знакомых и слегка ухаживал за ней.

— Что же мы стоим? — сказала Маня. — Идемте, вы у нас переночуете.

— Удобно ли? Так поздно… Муж, наверное, дома.

— Ну и что ж? — Ее, видно, немного задели его слова. И, помолчав, добавила: — Нет, мужа как раз нет… Ах, какая здесь тоска! Если бы вы знали, как я соскучилась по живому человеку!

— А где ваш муж?

— Там, — она показала в конец хутора, где светилось окно, — на правлении, и с самого вечера. А я с ума схожу одна, — жаловалась Маня. — Так, значит, вы здесь работаете в МТС? Какая глупость! Не могли в городе остаться?

— О чем правление? — спросил Синяков вместо ответа.

— Не знаю. Здесь что ни день, то собрание!

— Я, пожалуй, тоже загляну туда.

— А к нам когда же? Вы не хотите посмотреть, как я живу?

Синяков взял ее за руку.

— Я к вам загляну завтра, хорошо? Не прогоните?

— Это мы завтра увидим. — Маня, слегка обиженная, пошла к себе.

Синяков повернул лошадей и отправился прямо на колхозный двор.

Заседание правления только что закончилось, но в накуренной комнате стоял еще страшный шум. Все говорили разом, стараясь перекричать друг друга. Один только Калмен Зогот сидел в стороне, смотрел на спорящих и молчал.

— Я понимаю не меньше Коплдунера! — горячился Волкинд. — Тоже светлая голова нашлась! Учить меня вздумал! Сами ученые…

— Ну конечно, тебя Пискун учит, куда нам! — прервал его Хонця. — Скоро заместо клячи будет тебя запрягать.

Раздался смех. Волкинд, как ошпаренный, вскочил с места и тут увидел около двери Синякова, которого уже встречал в МТС.

— Вот, кстати, и агроном! Жаль, что так поздно приехали.

В конторе стало тихо.

— Лучше поздно, чем никогда, — улыбнулся Синяков, показывая крупные белые зубы.

Он стал обходить колхозников, приветствовал каждого в отдельности, крепко пожимал руки. — Вижу, весело у вас.

— Не шибко… — Волкинд нахмурился.

— Кому весело, а кому грустно! — затараторил Юдл, протягивая руку Синякову. — Досталось сегодня нашему председателю. И за что? Человек болеет за дело, а кроме ругани ничего не слышит.

Юдл встретился глазами с Синяковым, и у него мороз пошел по телу.

«Да это же Жербицкий! Как он сюда попал?»

… Юдл Пискун жил неподалеку от польской границы, в местечке Сатанове, у своего тестя, торговца шкурами, и сам торговал, чем только можно было, — червонцами, сахарином, самогоном, иголками. В петлюровском штабе, который некоторое время стоял в лесу, неподалеку от Сатанова, он скупал вещи, которые штабные награбили в украинских деревнях и еврейских местечках. Когда красные части разбили петлюровские банды и окончательно установилась советская власть, Юдл Пискун остался без дела. Все старые занятия он оставил, а новых не находил. Но это длилось недолго. Юдл приобрел хорошего рысака и легкую тележку и каждую неделю, по субботам, перебирался через границу, перебрасывая всякую всячину туда и обратно.

Однажды, в дождливую осеннюю ночь, к нему постучался человек. Юдл Пискун сразу узнал его — это был Жербицкий, один из петлюровских штабных. Жербицкий удрал из плена, от красных, несколько дней прятался в лесу, а потом ему удалось пробраться в местечко. Он выложил перед Юдлом все, что имел, и просил перебросить его через границу. Сразу выехать было невозможно — лил проливной дождь. Юдл спрятал Жербицкого на чердаке, а в следующую ночь отправился с ним лесом. Было очень темно. Легкий возок понесся быстро. Уже у самой границы навстречу им выскочил красноармеец.

Юдл не успел оглянуться, как Жербицкий выстрелил. Красноармеец упал. Петлюровец, соскочив с возка, захватил документы красноармейца. Где-то в лесу раздавались выстрелы. Юдл несколько раз стегнул лошадь по ушам, и они успели перемахнуть через границу…

8

Босой, в подвернутых штанах и в запыленной рубахе навыпуск, Шефтл Кобылец шагал за шестигранным катком. Лошади лениво плелись, устало покачивая головами.

— Но, айда, — взмахнул Шефтл кнутом, — айда!

Буланые вздрогнули, пробежали несколько шагов, позвякивая удилами, и снова пошли медленно, еле передвигая ноги.

Шефтл поднял несколько колосьев и растер их между ладонями. Колосья были пустые.

«Пусть еще разок пробегут, — он продолжал понукать лошадей, — может, остался еще какой-нибудь недомолоченный колос».

Шефтл забрался на нагретый ворох, продолжая посвистывать в воздухе длинным кнутом.

— Но, айда! Ну, еще немножко! Еще чуточку! — упрашивал он буланых. — Мы ведь еще и одной десятины не обмолотили. Но, айда!.. Весь хлеб лежит еще у меня в степи, хоть разорвись, что ты будешь делать с этими проклятыми дождями!

С высокого вороха ему хорошо была видна Жорницкая горка. Там снова запустили молотилку, и притихший хутор наполнился веселым гудением. Или, может, это показалось Шефтлу, а на самом деле он слышит только шум осеннего ветра, который набегает время от времени на его словно отгороженный от всего мира двор, на низко осевшую конюшню, на старую клуню, покосившуюся от времени, на залатанные окна его хибарки? Шефтл стоял на своем ворохе, босоногий, в потертых штанах, и все смотрел вдаль, туда, на колхозный ток. То и дело поднимались над Жорницкой горкой вилы, много вил, их зубья сверкали на солнце. Шефтл щурил глаза, словно и его обдавало клубящейся пылью от молотилки. «Подумаешь! С молотилкой и дурак справится… Ничего, эти молотилки им боком выйдут, — утешал он себя, — мы еще посмотрим, чем это кончится…»

С тех пор как стали привозить в колхоз машины, Шефтл не мог избавиться от точившей его тревоги. Ему казалось, что каждый день он что-то теряет.

И сколько он ни говорил себе, что это неспроста, что даром ничего не дают, тревога не проходила.

Лошади вдруг стали сворачивать в сторону, — Куды, лодыри! Черт бы вас побрал! — со злостью размахивал он кнутом. — Но, погибель на вас! — Шефтл спустился с вороха, не переставая браниться.

«Еще не кончили молотить, а уже пашут, — он посмотрел на степь, откуда доносился глухой шум тракторов, — землю хотят перехитрить… А мне-то как управиться? Пар надо перебороновать, а у меня еще хлеб в степи преет под дождем, хоть разорвись на части. Чтоб оно сгорело! А тут еще лошади еле плетутся…»

Из хаты вышла мать и остановилась у высокого порога.

— Ой, горюшко! — Старуха всплеснула худыми руками. — Они ведь жрут хлеб… Чтоб они подавились, чтоб им поперек горла стало…

За арбой, среди рассыпанного зерна, копошились чубатые куры — пестрые, белые, серые.

Шефтл на мгновение оцепенел, потом схватил вилы, с криком бросился на них.

— Погибель на вас! Чтоб вас всех передушило! — И он швырнул в них вилы.

Куры взлетели, с кудахтаньем и криком носились над арбой, над обмолоченной соломой.

Шефтл гонялся за ними, махал руками, кричал:

— Они там молотят свой хлеб, машинами молотят, а их куры, чтоб они сгорели, пасутся на моем току! Кто знает, сколько пшеницы они уже сожрали. Вот как их раздуло! На моем хлебе, на моем труде они выращивают свою птицу, погибель на них… Они и машины получают, и кур своих на чужом зерне держат. Я их кур сейчас передушу, всех, до единой, головой о землю — и баста!

— Чтоб они сгорели, боже праведный, чтоб они испепелились! — вторила сыну старуха. — Чтоб им заболеть и не подняться, чтобы их смерть взяла, чтоб их десять лет лихорадка трясла…

— Чего ты каркаешь, будто ворона? — Шефтл напустился на мать. — Все взялись за меня! Помогать никто не хочет… Сколько раз я тебе говорил, чтобы здесь, во дворе, я не слышал проклятий… Она мне еще тут накличет… Что ты топчешься здесь без толку? Сходи к Калмену Зоготу — я ведь тебя просил — и возьми у Гени-Ривы шворень, я не могу без него выехать в степь.

— Все равно не даст, — проворчала старуха.

— Почему это не даст? Калмен и его жена не такие люди… Ну, иди, не могу же я разорваться! Я пока приберу ток. Иди же, только поскорей, — может быть, я сегодня еще раз успею выехать в степь.

Старуха, что-то ворча себе под нос, подошла к завалинке, сунула ноги в валявшиеся там опорки и отправилась к Калмену Зоготу.

Она плелась заросшей тропкой, миновала несколько дворов и уже собиралась перейти улицу, как увидела старого Рахмиэла с двумя пустыми ведрами. Старуха тотчас попятилась назад.

«Ах, чтоб он ноги переломал, мои болячки на него! Вечно он здесь со своими ведрами… Не мог выкопать колодец где-нибудь у себя на дворе, перебегает другому дорогу с пустыми ведрами, чтоб ему перебежало! Такой старый лапоть, а все еще таскается, чтоб его на кладбище потащили!»

Она три раза сплюнула через плечо. Нет, нельзя сейчас переходить: не хватает ей еще какого-нибудь несчастья. Старуха ждала, чтобы кто-нибудь другой перешел дорогу, но никто не показывался. Не переставая проклинать про себя Рахмиэла, старуха поплелась домой. Она шла медленно, охала и стонала. Что она скажет Шефтлу? — Он и так весь кипит…

Когда она вошла во двор, Шефтл распрягал лошадей, собираясь гнать их на водопой.

— Ну, достала шворень?

— Шворень… А… Я не застала… Нет дома… Дома их нету…

— Ну конечно, разве она что-нибудь достанет! За смертью только посылай ее! А куда Зоготиха девалась?

— Она в степи… наверно, скоро придет… Так я еще раз схожу. — Старуха не знала, как ей вывернуться.

— В степи… Мало того что им дают машины за машинами, у них еще и бабы работают, — сердито проворчал Шефтл, — а я здесь все один и один. Хоть бы кто-нибудь помог… Ну как я теперь выеду в степь, когда шворень сломался? Иди сгреби хоть немного соломы, — обратился он к матери, — и последи, чтобы куры снова сюда не залезли.

Он задами повел лошадей к ставку.

9

Шефтл пустил лошадей в ставок, а сам с уздечкой в руке тяжело опустился на пригорок.

Уже садилось солнце. Время от времени стрекотал в траве кузнечик.

Такая же тишина была в тот вечер. Вот здесь, около этого самого камыша, она стояла тогда по щиколотку в воде, красивая, крепкая.

Обросший, точно век не брился, в просторной рубахе, он лег ничком и не сводил горящих, черных, как смородина, глаз с камыша. Послышался плеск, — видно, рыбка нырнула.

Сколько воды утекло с тех пор, — Шефтл задумчиво потирал свое заросшее лицо, — жизнь у него совсем взбаламутилась. А тогда… сколько Шефтл помнит себя, он никогда не переживал такого радостного, такого чудесного лета. Как свежи были рассветы, какими голубыми были безоблачные вечера… Он тогда и сам не знал, как ему хорошо. Все выглядело совсем по-другому — утро, степь, плотина, даже вода в ставке. А теперь… Теперь жизнь его со всех сторон перекошена. Элька… Лучше бы она и вовсе сюда не приезжала. Все у него перевернулось: пшеница лежит в степи необмолоченная, ячмень он еще и не жал, наверно, уже осыпается, картошку надо полоть, бурьян глушит ее, а сено у него почти все пропало. Кто мог ожидать такую погоду! Со дня на день ему становится все труднее, а она… Хоть бы какую-нибудь весть подала о себе! Может, забыла о нем? Нет, он никогда не поверит. Ведь вот же он не может ее забыть! Хотел бы, да не может! Он пригнал лошадей к ставку, хотя у него достаточно воды и у себя в колодце. Шефтл прижимается плотнее к земле и в который уже раз перебирает в памяти встречи с ней, с Элькой. И кажется Шефтлу, что это было очень давно, а может, и вовсе ничего не было, может, ему все приснилось. Если бы он знал, где теперь Элька, он ей чего-нибудь послал бы. Поправилась ли она? Если бы попал ему в руки тот злодей, он одним ударом вогнал бы его в землю. Не забыть Шефтлу той ночи, когда он нашел ее, раненную, в Ковалевской балке.

… В степи было темно, хоть глаз выколи. Он отпустил вожжи и лошади сами нащупывали копытами дорогу.

И вот когда они понеслись с горы, он услышал невдалеке крик, который тут же прервался.

Лошади неслись рысью. Но внизу, в Ковалевской балке, они вдруг стали, как будто их кто схватил за узду.

«Хотят отобрать лошадей», — промелькнула у Шефтла мысль. Он спрыгнул с телеги.

У обочины дороги, уткнувшись лицом в землю, лежала Элька.

Шефтл заметался вокруг нее, еще не совсем понимая, что произошло. Он приподнял девушку и вдруг почувствовал, как по руке потекла горячая кровь.

— Элька! Элька! Что случилось? — растерянно спрашивал Шефтл.

Потом взял ее на руки и осторожно уложил на телеге.

— Элька… Ну, скажи хоть слово… Что с тобой? Элька приоткрыла глаза и, еле шевеля губами, прошептала:

— Шефтл…

Она, видно, хотела еще что-то сказать, но не смогла и снова закрыла глаза.

Дождь не переставал. Шефтл сбросил с себя бурку, снял пиджак, хорошенько укутал Эльку и погнал лошадей прямо в Святодуховку, в больницу. Может быть, еще удастся ее спасти. Каждую минуту он наклонялся к ней, прикасался рукой к ее горячему лбу и безжалостно гнал лошадей.

В больницу его не пустили. Но он не уходил. Долго еще стоял под окнами. Потом вышла к нему сестра в белом халате и развела руками: ничего, мол, пока не известно.

А назавтра вечером Эльки в больнице уже не было. На рассвете отправили в город.

Больше он ее не видел.

Только месяца два-три назад Шефтл случайно слышал разговор секретаря райкома с колхозниками. Элька уже совсем здорова, рассказывал он. Шефтлу хотелось расспросить о ней у Иващенко, но он не решился.

Где-то она теперь? Неужели даже и не вспоминает о нем? Но хутор она ведь не могла забыть! Если бы Шефтл знал, где она, он бы ей послал подарок — топленое масло, сырки или же гусиное сало… Ему доставило бы большую радость, если бы Элька поела чего-нибудь из его хозяйства. Тогда она бы, может быть, вспомнила о нем. Эх, ему бы только посмотреть на нее. В самом ли деле она такая, какой осталась у него в памяти?..

Лошади переплыли ставок, вышли на противоположный берег, а Шефтл все еще лежал, вытянувшись, на пригорке. Да, за этот год многое изменилось. И он сам уже не тот Шефтл. Что-то в нем покачнулось. Он теперь уже и не знает, как жить на свете…

Шефтл наконец вспомнил о своих лошадях и вскочил. Буланых не было. Он пробежал несколько шагов и увидел на противоположном берегу Зелду. Она гнала его лошадей из степи сюда, к плотине.

— Шефтл! Шефтл! Твои лошади…

Шефтл, размахивая путами, пустился к плотине.

— Потише, Зелда! — кричал он. — Потише, смотри, не всполоши их!

Зелда что-то крикнула в ответ и рассмеялась. Но он не расслышал. Девушка ловко схватила лошадей под уздцы.

— Кось-кось-кось! — позвал он буланых. — Где ты их увидела, а, Зелда? Ох, и испугался же я! Но-о, айда, айда! — Он пошлепывал лошадей по мордам. — Куда залезли, черти?

Зелда шла рядом, робко смотрела на Шефтла, ждала, что он еще хоть что-нибудь ей скажет. Но он даже ни разу не взглянул на нее.

— Как это ты их недоглядел? — спросила она.

— Кто знает… Эх вы, милые мои! — Он радостно похлопывал лошадей по спинам. Ему все еще не верилось, что его буланые с ним.

Зелда, огорченная, понемногу начала отставать. Миновав плотину, она свернула на боковую дорожку.

— Куда ты? — Шефтл обернулся.

— А что?

Он только теперь увидел, как она выросла за последнее время, какой здоровой стала и красивой.

Зелда поймала на себе взгляд Шефтла. Никто еще никогда так не смотрел на нее.

— Я домой… — смущенно сказала она. — Что ты там будешь делать?

— Не знаю.

— А не поможешь мне убрать ток? — Он подошел к ней поближе.

— Ток? — Она сразу повеселела. — Могу.

— В самом деле? — Он уже не сводил с нее глаз.

— А что? Думаешь, сил не хватит?

— Ну, посмотрим.

— Посмотришь! — Она рассмеялась.

— Только сейчас же.

— Мне все равно делать нечего дома. — Ты не устала? — спросил он.

— Нисколечко.

Повеселевшие, они ускорили шаг. Зелда была так довольна, что встретилась с Шефтлом, ей хотелось разговаривать с ним, но она не знала о чем.

— А новые машины, Шефтл? — вдруг выпалила она. — Ты уже видел новые машины, которые сегодня привезли?

— Что, снова машины? — переспросил Шефтл, сразу помрачнев. — Какие машины?

— Сеялки. Двухрядные.

— Сеялки… Двухрядные… Сегодня, говоришь, привезли? Им все дают и дают. — Он так расстроился, что до самого дома больше не проронил ни слова.

10

Зелда подавала Шефтлу вилами солому. Она была счастлива, совсем не чувствовала усталости, хотя весь день проработала в степи. Все в этом дворе было ей мило.

— Подавай, подавай, Зелда, — добродушно покрикивал Шефтл, утаптывая босыми ногами скирду, — чтоб ты здорова была!

Всякий раз, как он к ней обращался, у нее теплело на душе. Теперь она уже уверилась, что Шефтл не зря задержался у плотины — ее поджидал. Он, наверное, еще издали ее увидел и нарочно упустил лошадей…

Они работали быстро. Уже почти весь ток был убран, когда с улицы донеслась песня. Зелда узнала голос Коплдунера. Он шел по улице с несколькими комсомольцами.

— Шефтл, я пойду… Отец уже, наверно, дома… — Она побоялась, как бы комсомольцы не увидели ее с ним.

Шефтл спустился со скирды. Девушка стояла перед ним с открытым, светлым лицом, вся запорошенная соломой.

— Ну, иди, раз так! — Шефтл добродушно хлопнул ее по спине. — А в другой раз придешь?

— Если позовешь, — бросила она на бегу.

Она вошла в хату, все такая же радостная, подбежала к окну, посмотрелась в темное стекло и показала себе язык. «Да ты, Зелда, и в самом деле красивая». Как он смотрел на нее!..

— Зелда, что ты там делаешь? — тихо позвал Онуфрий.

— Тато, ты уже дома? — Зелда подошли к отцу, ласково обхватила его за шею. — Когда же ты пришел?

Она быстро собрала ужинать отцу, а сама выскочила на кухню. Умывшись холодной водой, надела белую кофточку и выбежала на улицу. Пусть Шефтл увидит ее сейчас! Она знала, что белая кофточка ей к лицу. Где-то в конце деревни, около ветряка, пели девушки, но Зелде к ним не хотелось. Она смотрела туда, где темнел огороженный двор Шефтла, н с бьющимся сердцем ждала, что вот сейчас он появится…

«Может, пойти к нему? — Она сделала несколько шагов. — Нет, не надо. Он не должен ничего знать…»

Зелде вдруг бросились в глаза сильно облупленные, обмытые дождями стены их низенькой землянки. Как это она раньше не заметила? Давно пора побелить…

И Зелда кинулась на кухню — не завалялось ли там немного известки. Но, осмотрев все уголки, известки не нашла.

— Зелдка, что ты там ищешь? — На кухню вышел босой Онуфрий.

— Здесь была известка… Я хочу побелить хату…

— Что это тебе приспичило, донька? — Он смотрел на нее своими добрыми светло-голубыми глазами, чувствуя, что она какая-то не такая, как всегда.

— Да вот стены совсем облупились. Стыдно перед людьми…

— Ну хорошо, донька, побели.

Онуфрий остался стоять в дверях. Может, она сама ему расскажет, что с ней приключилось. А спрашивать он не будет — ведь она не ребенок.

… Уже девятый год пошел, как Зелда живет у Онуфрия. Он взял ее к себе в ту страшную осень 1919 года.

Как-то вечером Онуфрий Омельченко со своей женой Феклой работали на баштане. Вдруг из-за горы, в облаке пыли, появились пьяные махновцы. Они свернули на баштан, соскочили с коней и начали приставать к Фекле.

Онуфрий с мотыгой в руках бросился на махновцев. Но разве мог он один с ними сладить? Их было трое.

Они повалили его на землю и били сапогами до тех пор, пока он не потерял сознание.

Через несколько часов Онуфрий пришел в себя. Махновцы уже скрылись, а во ржи лежала замученная насмерть Фекла.

Вскоре после того, как Онуфрий похоронил за ставком, на заросшем кладбище, Феклу, он узнал, что неподалеку, в деревне Галушки, банда махновцев среди бела дня вырезала семью кузнеца Шлемы. Из девяти человек уцелела одна лишь восьмилетняя девочка. Онуфрий тотчас отправился в Галушки. Молча хлопотал он возле убитых, помогал похоронить их, а потом упросил хуторян, чтобы они отдали ему девочку. Он обещал ходить за ней как за родной. Своего ребенка ведь у него уже никогда не будет. В свой дом, где жила Фекла, он другую женщину не введет. И для девочки будет лучше: пусть растет подальше от того места, где убили ее близких…

Вот так и живет Зелда у Онуфрия. Здесь, в его мазанке, она выросла, и другого имени, как «тато», у нее для Онуфрия не было.

Бывало, прижмется она вечером к Онуфрию и начнет взахлеб рассказывать ему обо всем, что случилось в школе, в отряде. И не было для Онуфрия большей утехи, как слушать ее щебет. Лицо его, обычно такое печальное, светлело, глаза весело улыбались. Но с некоторых пор Онуфрий стал замечать, что девушку словно подменили. Не то чтобы она стала невнимательной к отцу, нет, к его приходу всегда что-нибудь вкусное сготовит, хату приберет… Но потом так и норовит, так и норовит уйти куда-то. Или же бродит по хате, ищет, чем бы руки занять. Вот и сегодня вдруг задумала хату разукрасить, будто скоро праздник.

Не найдя известки, Зелда взялась за двор. Она подмела вокруг хаты и уже решила, что у нее будет садик: вот там, под окном, она посадит розы, а вон там — еще какие-нибудь цветы и мяту.

Приближалась ночь. На хутор спустилась тишина. Только вдалеке куковала кукушка. Зелда вошла в хату, постелила отцу и легла сама. Онуфрий сразу уснул, а она долго металась в постели. Наконец она вынесла свою постель во двор и, полная смутного ожидания, легла спать под открытым небом. Долго еще ворочалась Зелда, уткнувшись лицом в подушку. Звездное небо, тишина, степные запахи будоражили ее, куда-то звали.

… А Шефтл молотил допоздна, пока не стали лошади. Тогда он распряг их, привязал к арбе и подбросил им немного ячменной соломы — пусть жуют. Себе же он не разрешил отдохнуть. Долго еще хлопотал, подготавливая ток к завтрашней молотьбе. Ну как тут справиться! Руки-то ведь одни. Это в колхозе все везут машины, а ему не на кого надеяться. А что будет, если ему отрежут землю у самого края, около веселокутского колодца? Говорил же Риклис… О, Риклис все знает… Ведь это добрых пять верст от дома… Эдак полдня пропадет у Шефтла на дорогу… Тогда уж, пожалуй, лучше совсем перебраться туда.

Эта мысль даже пришлась ему по душе. Там, посреди степи, он поставит мазанку, клуню, выроет колодец и погреб и будет себе жить один-одинешенек на своей собственной земле. Потом женится, пойдут дети, они будут помогать ему в хозяйстве. Заведет уток, кур, гусей. Он никого не будет трогать, и его никто не тронет. Он будет жить тем, что даст ему земля… Но Шефтл чувствовал, что никогда не сможет расстаться со своим двором, с этими акациями под окном.

Он вышел на улицу и стал медленно подниматься по заросшей тропке. Тихо ступая ногами, он шел, оглядываясь по сторонам, боясь, как бы собаки не подняли лай.

В хатах давно уже погасли огни; все спали. Шефтл шел, обуреваемый завистью.

«Отработали день, а теперь отдыхают, и горя им мало». А он не может избавиться от забот. Он в вечном страхе, как бы чего не случилось с лошадьми, с коровой, как бы хлеб не пропал в степи… День и ночь одолевают его заботы.

Возле ветряка он остановился, прислушался, а потом направился палисадниками к колхозному двору. Теперь только он понял, что потянуло его на улицу. В глубине двора стояли только что привезенные сеялки. Даже у помещика он таких сеялок не видал. А теперь их привезли для них, для колхозников…

Тихонько, чтобы никто его не заметил, Шефтл ощупал все сеялки подряд, осмотрел со всех сторон.

«Чего только им не дают! И зачем им столько машин? Дали бы мне хоть одну! А то сыпь по зернышку, чтоб курам поклевать…»

Послышались чьи-то шаги. Шефтл, согнувшись, быстро выбежал с колхозного двора, побрел домой. Всю злость он теперь перенес на Зелду. Черт ее послал рассказать ему о сеялках! Если б не Зелда, он уже давно спокойно спал бы, а не бродил бы неизвестно зачем.

Со двора с громким лаем выскочила собака, и тут же вся улица наполнилась собачьим брёхом. Шефтл поспешил к себе.

… Лай разбудил Зелду. Она села в постели и увидела неподалеку Шефтла. Ее сердце забилось сильнее. «Не позвать ли его?» — подумала она.

«Куда это он ходил так поздно? Может, меня хотел видеть…»

Зелда закуталась в одеяло, зарылась горячей головой в подушку, крепко обняла ее. «Хорошо, что я не позвала его. Так лучше», — подумала она, засыпая.

На хуторе против двора Шефтла все еще скулили собаки.

11

Когда старший агроном МТС Синяков увидел в правлении колхоза человека с заячьей губой, он сразу подумал, что где-то встречался с ним. Но где, когда и при каких обстоятельствах, никак не мог вспомнить. И Синяков забеспокоился. По тому, как побледнел завхоз, как искоса на него поглядывал, он понял, что и тот узнал его. Где же они могли встречаться? Одно было ясно — пока он это не установит, нельзя упускать завхоза из виду.

Громко окликая друг друга, хлопая дверью, колхозники начали расходиться. В большой комнате стало пусто и неуютно. Дым клубился в воздухе не оседая.

Синяков вышел вместе с Волкиндом, который пригласил его к себе ночевать.

На улице было сыро и темно. Синяков шел медленно, раздумывая, как бы ему найти того человека с заячьей губой.

— Осторожно! Смотрите под ноги, — предупреждал Волкинд. — Здесь ямы.

Волкинд был рад, что возвращается домой не один: по крайней мере, Маня постыдится скандалить.

Синяков бойко разговаривал, шутил, но его ни на минуту не оставляла мысль: «Кто он такой? Где я его видел?» В последние годы Синяков побывал во многих местах, встречался со многими людьми, разве всех запомнишь? А может, ему только показалось?…

— А кто ваш завхоз? Партийный? — как бы невзначай спросил Синяков.

— Нет.

— Он здесь давно?

— Кажется, давно… — А как его зовут?

— Юдл Пискун.

Тут Синяков сразу все вспомнил. Местечко Сатаново, граница…

«Как же он попал сюда? Этакая падаль!.. Узнал, конечно… Надо с ним немедленно повидаться».

Невдалеке от хаты Волкинда Синяков остановился:

— Я совсем позабыл — ведь меня в Санжаровке ждет механик. Он утром отправляется в Мариуполь за деталями. Мне необходимо повидаться с ним. Я, пожалуй, поеду…

— Куда это вы потащитесь? Ночью, в такую грязь?

— Агроном ко всему привык.

Попрощавшись с Волкиндом, Синяков вернулся на колхозный двор. Он запряг в бричку лошадей и не спеша поехал по темной улице.

Около амбара раздавался стук трещотки. Синяков повернул туда.

— Кто там? — Из темноты вышел человек.

— Где у вас живет завхоз? — спросил Синяков.

— Завхоз? Юдка Пискун?

— Он самый.

— Вон там, на краю хутора. Держитесь правее. Последний двор.

Юдл еще не спал. Не надо было ему уходить из правления, не надо было оставлять агронома одного с ними. Юдлу хотелось разбудить жену, он не выносил громкого храпа. Ни до чего ей дела нет, корове этой… Храпит — и все. Ничего знать не хочет… А у него кровь стынет. И как этого дьявола принесло сюда, чтоб его несчастье унесло? Он ведь остался там… Может быть, он уже у них, в партии? Кто его разберет?…

Во дворе послышались шаги. Юдл забился в угол.

Постучали в дверь.

— Кто там? — Весь дрожа, Юдл вышел в сени.

— Открой!

Юдл сразу же узнал этот голос.

— Открой!

На пороге стоял агроном. Минуту они молча смотрели друг на друга.

— Почему сразу не открыл? — с усмешкой спросил Синяков.

Юдл молчал.

— Испугался? Агронома испугался, а?

— Нет… я… Почему же…

— То-то… Пугаться нечего, волки здесь не водятся… Понял? Дорогу на Санжаровку знаешь? — И, не дожидаясь ответа, спросил: — Ты давно в этом хуторе?

— Кто? Я? Все время…

— Все время? — тихо переспросил Синяков. — А в восемнадцатом году, — он посмотрел на Юдла в упор, — ты тоже был здесь?

— Ну, да… Был… А как же? — невнятно пробормотал Юдл.

— А ты о таком местечке, Сатанове, не слыхал? Юдл смотрел на агронома как завороженный.

— Чего ты молчишь? — Синяков положил ему руку на плечо. — Меня бояться нечего. Можно зайти? Кто там у тебя?

— Жена. Сынишка…

— Спят?

— Да. У меня еще есть боковушка.

Был уже четвертый час, когда Синяков вышел из темной мазанки Пискуна. Он остановился у порога.

— Ничего, Юдка, они долго не продержатся. Надо только хорошенько нажать на мужика, оставить его без хлеба. Царь-голод — вот кто нам поможет. — У Синякова перекосилось лицо. — И тогда достаточно будет одной спички, чтобы вся Россия вспыхнула пожаром. Вот когда мы и здесь наведем порядок. Снова станешь хозяином, будешь ездить на ярмарки, торговать, держать собственную лавку. А для этого нужно только одно: уничтожить хлеб, чтобы колхознички дорогие ничего не получили.

— Как? Поджечь? — приглушенно спросил Юдл.

— Нет, это устарело, — злобно ответил Синяков. — Мужички тогда становятся еще более ретивыми. Вот как в Ковалевске в прошлом году…

Юдлу показалось, что Синяков сказал это не без умысла.

— У вас ведь еще молотят хлеб, так почему не переставить регулятор в молотилке, — этого и сам дьявол не заметит — и так, чтобы побольше зерна оставалось в соломе… Надеюсь, понял?

— Понял, понял…

— Наше с тобой дело — так организовать работу, чтобы колхозник трудился до седьмого пота и… ничего за это не получал, чтобы он распух от голода. — Синяков сел в бричку и повернул лошадей к хутору. — Еще два-три месяца — и все полетит вверх тормашками. Конечно, если мы не будем зевать… Ну, как будто обо всем договорились?

— О чем толковать? И мне эта жизнь осточертела, я уже говорил вам… Очень мне нужно со всякими голодранцами якшаться!

— Ну, тогда бувайте здоровеньки! До побачення!

Синяков вернулся на колхозный двор, оставил там лошадей, насыпал им овса на всю ночь и, насвистывая, направился к Волкинду. Пожалуй, это удача, что подвернулся Пискун. Он будет здесь очень полезен… Нет худа без добра.

12

Калмен Зогот уже несколько раз видел во сне Якова Оксмана. Бледный, оборванный, тот укорял его: «Как же это ты мог взять письмо и собственными руками отдать в колхоз? Кто мог бы поверить, что Шлойме-Калмен Зогот окажется доносчиком, собственными руками зарежет своего спасителя? Кто мог бы поверить?»

Калмен не знал, что делать, и хуже всего то, что он ни с кем, даже с собственной женой, не мог посоветоваться. Если уж говорить начистоту, ему не жалко Оксмана — немало добра нажил он здесь на чужом горбу. Но, с другой стороны, человек просит, доверяет ему, — как же можно вместо добра причинить зло! — убеждал Зогот самого себя.

Было уже темно, когда Калмен, усталый, вернулся из степи. Он снова достал письмо. Чем больше Калмен в него вчитывался, тем сильнее злился на Оксмана. Вечно этот человек прибедняется. Когда его раскулачили, кричал, что у него забрали все, до последней веревки, а тут, оказывается, золото припрятал. Своим трудом добыл он его, что ли? Нет, надо передать письмо в правление. Но тут же он начинал грызть себя. Нет, не его это дело, не станет он доносить. Если нужно будет отнять у Оксмана его клад, пусть это сделают без него. А он сегодня попытается вытащить золото из-под печи, отправить его и избавиться наконец от этого проклятого дела.

Калмен Зогот вышел во двор. По улице шагал пионерский отряд. Ребята несли ведра. Видно, возвращались из степи, где собирали колосья со сжатых полей. Впереди шел его сын Вовка.

Калмену правилось, что это Возка идет впереди отряда. Он смотрел ребятам вслед, пока они не скрылись, еще постоял, а потом направился вверх по улице, в бывший оксмановскимий дом.

«Теперь там никого нет, — подумал он. — Самое время… И гора с плеч…»

Он уже подходил к колхозному двору, как вдруг неподалеку, за ветряком, увидел несколько телок, которые паслись на колхозном огороде.

«Ну что ты будешь делать! — вскипел Калмен. — Каждый думает только о себе…»

И, забыв о своем деле, Калмен погнался за телками, стал бросать в них комки земли, кричать, пока наконец не прогнал.

— Погибель на них, что они здесь наделали!

В огороде многие грядки были растоптаны и разрыты.

«Где это слыхано, чтобы люди губили собственное добро!» — возмущался он. Если бы он знал, чьи это телки, пошел бы и надавал оплеух — пусть не пускают в потраву…

Калмен долго еще возился на огороде, выравнивал грядки, выпрямлял помятые стебли, потом медленно побрел обратно. Он никак не мог успокоиться.

— Нет, если каждый будет думать только о себе, то, пожалуй, ничего не получится, — разговаривал он сам с собой. — Как это так — выпустили телок топтать огород!..

Напротив колхозного двора, у нового колодца, где обычно поили лошадей, стоял Коплдунер. Увидев во дворе Калмена, он окликнул его. Но Калмен не расслышал и вошел в дом.

«Чем-то расстроен старик, — подумал Коплдунер. — Хороший человек, тихий, не любит быть на виду. И работает, дай бог всем так. Пойду-ка расспрошу его, что с ним стряслось. И что ему понадобилось в правлении, не пойму? Ведь там никого нет».

Между тем Калмен был уже в бывшей оксмановской горнице.

«Вот здесь это спрятано». Он со страхом оглянулся, отсчитал два кирпича от пола и стал дрючком ковырять печь. Один кирпич ему удалось вытащить, а дальше дело не подвигалось. Тогда он через внутреннюю дверь прошел в конюшню, чтобы отыскать какой-нибудь инструмент.

Коплдунер в правлении никого не застал. «Куда это девался Калмен? — недоумевал он. — Я ведь сам видел, как он вошел сюда». Коплдунер поднял табурет, который лежал почему-то вверх ножками, перевернул его и заметил исковерканную печь.

Тут вошел Калмен со шворнем в руках.

— Что это у вас? — удивленно спросил Коплдунер. — Что вы собираетесь делать?

— Ничего… Шворень, — Калмен в растерянности выпустил его из рук, — нашел во дворе… в конюшне… Почему не запирают дом? Почему держат все открытым, чтобы каждый вертелся здесь, а?

— Чего тут запирать? Никто ничего не возьмет. Но посмотрите, что здесь делается! Совсем недавно побелили печь, и уже ее разворошили, сломали. Что за люди, я не понимаю! — Коплдунер взял кирпич и долго возился, пока примостил его обратно на место. — Эх, ведь совсем недавно мне нельзя было заходить сюда, — он оглянулся, — вечно этот Оксман боялся, чтоб у него что-нибудь не стащили. Три года я кишки надрывал у него и даже зимой, в самый лютый мороз, спал на конюшне. Ну и издевался же Оксман над людьми!

Слова Коплдунера вконец расстроили Калмена, ему хотелось поскорее уйти отсюда. Растерянный, он направился к двери.

— Вы уходите? — Коплдунер последовал за ним. — А кого вы искали?

— Я?… Никого… Я думал, Волкинд здесь…

Они вышли вместе.

— Калмен, вы ведь хотели мне что-то рассказать, — напомнил Коплдунер.

— Рассказать? Я?

— Ну, о письме, еще тогда… помните? Что это за письмо вы получили?

— Да так. Подумаешь, дело какое! Глупости…

— Пусть будет глупость, но почему бы вам не рассказать?

— Чего ты пристал ко мне? Я тебя спрашиваю, какие письма ты получаешь? Кому какое дело? Новости какие! Мне и письма нельзя получить, что ли? — Сердитый, Калмен быстрыми шагами направился к дому.

13

На Жорницкой горке все еще молотили пшеницу. Коплдунер подавал вилами колосья к барабану. Сверху, с молотилки, хорошо было видно, как широко-широко распростерлась желтая, а местами еще зеленоватая степь с балками и пригорками, с изъезженными песчаными дорогами, с ветряками, казавшимися на расстоянии голубыми.

Коплдунер словно впервые увидел, как широка степь, почуял долетающий с выгона запах зреющей кукурузы, лежалого сена, чабреца. Вот она, перед ним, их земля, земля Бурьяновского колхоза. И кланяющиеся солнцу желтые подсолнухи, и зеленые арбузы на баштанах, и стройная кукуруза, и высокие золотистые копны пшеницы — все это принадлежит им. А вон там, правее, в Вороньей балке, курится кусок черной, вспаханной земли, подготовленной к севу. Эта пашня тоже своя, колхозная.

Далеко на горизонте виднелось несколько тракторов. Один за другим они медленно спускались вниз. «Боронуют наши, бурьяновские».

Напротив, с высокой скирды, доносились девичьи голоса. Вперемежку звучали песни — украинские, еврейские, русские. На самом верху, обвязанная белым платочком, с граблями в руках, стояла Зелда. Верша вместе с другими девушками скирду, она нет-нет да посматривала вниз, на хутор, на двор Шефтла. «Кружится там с лошадьми по току, — думала она со смешанным чувством досады и жалости. — Трудно ему одному, а со всеми вместе не хочет…»

— Эй, взяли! — донесся крик, и она стала тянуть веревку.

На току, как всегда, суетился Юдл Пискун. Он подбирал вилами солому и все время озирался. У кучи пшеницы стояли Хонця и Слободян. Разговаривая, они то и дело поглядывали на скирду.

«Пронюхали! — Юдл вздрогнул. — У Хонци колосья в руках…»

— Чего ты здесь куришь? — набросился Юдл на Слободяна. — Пожара тебе хочется? А ты, Хонця, молчишь, а? Тебя это не касается? Небось, у себя на току он не курил бы…

— Кто курит? — Слободян показал ему потушенную цигарку.

— Ну-ну, меня ты не обманешь! Чего ты здесь прохлаждаешься? Смотри, куда твои лошади залезли!

— Не кричи на меня, я тебе не батрак! — огрызнулся Слободян и направился к своей арбе.

— Вот поди потолкуй с ним! — пожаловался Юдл. — Что и говорить, если бы я целыми днями не бегал, не смотрел, ток давно сгорел бы. Где это слыхано, чтобы на току курили!.. Ну, Хонця, что ты скажешь? Вот это молотьба, а? Двадцать арб пропустили.

— Что толку! Молотим, молотим, а хлеба не видно. — И Хонця отошел от него.

Юдл крикнул ему вслед:

— И что мы можем сделать? Что? Больше, чем уродилось, не обмолотишь.

Хонця подошел к молотилке и сунул руку в подвешенный мешок. Зерно медленно падало на подставленную ладонь.

«На вид колос не плох, а зерна не видать… Черт его знает, что здесь делается».

Онуфрий Омельченко с самого утра сгребал обмолоченную солому. Ветер бросал пыльную полову с гудящей молотилки прямо ему в лицо, запорашивал глаза, законопачивал ноздри. От жары и от пыли сохло во рту. Сквозь густую пыль Онуфрий словно видел голубоватый прохладный ставок. Вечером он скинет с себя возле плотины пыльную, колючую одежду, бросится в прохладную воду, глубоко нырнет, смоет с себя пот и пыль…

Онуфрий сгреб большую кучу соломы в сетку, затянул над ней веревку и, задрав голову к скирде, где работала Зелда, хрипловатым, усталым голосом крикнул:

— Эй, донька, взяли!

Зелда взмахнула вилами и аукнула Иоське, сидевшему по ту сторону скирды верхом на лошади, которая тянула веревку.

Иоська стегнул сивую кобылу, и скользкая толстая веревка, заброшенная над скирдой, поволокла кучу соломы, скопившейся около молотилки.

Обмолоченная солома тянулась по земле, задевая рассыпанное зерно, и медленно поднималась на все растущую скирду. Сверху доносились визг и смех, — видно, кто-то там шутил с девушками. Зелда, громко смеясь, крикнула:

— Коплдунер, Настя идет!

Онуфрий посмотрел на Зелду. Она стояла на огромной скирде, сильная и красивая, в коротком облегающем платье.

«Замуж ей пора», — подумал Онуфрий.

В это время, перешагнув через веревку, прибежал Юдл Пискун. Он был рад, что именно Онуфрия поставили сгребать солому. «О, с этим неприятностей не будет! Что он понимает? Недотепа безъязыкий!..» Юдл собрался было хлопнуть Омельченко добродушно по спине: «Работаем, а?» — как вдруг тот, подобрав несколько обмолоченных колосьев, выпрямился и стал их внимательно разглядывать.

— Отдыхаем, а? Уже наработались? — набросился на него Юдл. — Что ты копаешься? День-то ведь не стоит на месте. Кто за тебя работать будет?

Онуфрий показал ему пучок колосьев.

— Я дывлюсь, они, кажется, плохо обмолочены.

Юдл выхватил у него из рук колосья.

— Как это плохо обмолочены? Что ты морочишь голову? Ты лучше за собой смотрел бы! — Юдл пнул носком сапога солому. — Ну конечно, смешал обмолоченную с необмолоченной, все в одну кучу сгреб! — Он схватил вилы и начал быстро отбрасывать солому на сетку. — Вот как сгребают! А ты что делаешь? Вздумал каждую-соломинку прощупывать? И так у нас все идет шиворот-навыворот. — Он вернул Онуфрию вилы. — Ну, хватит прохлаждаться! Действуй! А я к молотилке побегу. Здесь нужен глаз да глаз…

«Заметил, недотепа, чтоб ему…» Юдл испуганно оглянулся, потом забрался за молотилку и быстро отрегулировал ее.

Как только Юдл ушел, Онуфрий снова подобрал несколько обмолоченных колосьев. «Чего он мне тут зубы заговаривает?»

Онуфрий потер колосья, и на ладони у него осталось зерно. Тяжело дыша, он подошел к Хонце и Хоме, которые работали поблизости.

— Смотрите, как у нас молотят! Вот куда наш хлеб идет. К черту на рога…

Вокруг Онуфрия столпились колхозники. На шум прибежал Пискун.

— Что тут такое? Опять шумишь? Сам не работаешь и другим не даешь?

— Чего он на меня кричит? — Омельченко вытер пот с лица. — Я говорю, колос плохо обмолочен. Вот, дывись…

— Какой там еще колос? Что он выдумывает?

— Только из-под молотилки. Мы сами видели…

— Ну и что тут такого? Попадается иногда сырой колос… Подумаешь, диковина какая!

— Откуда теперь сырой колос, когда солнце печет? Что ты мелешь? — Хонця зло посмотрел на Юдла.

— Дело здесь не в колосе.

— Холера его знает… Арбы тяжелые, лошади еле тянут, а зерна не видать.

Колхозники стояли суровые, усталые.

— Может быть, молотилка плохо берет?

— Молотилка? Вот это другой разговор. Молотилку надо проверить. Всякое бывает. Пойдемте посмотрим, — предложил Юдл.

Около молотилки уже лежала новая огромная куча соломы.

— Что касается молотилки, это может случиться… Мало ли что… Машина — капризная вещь… Но что говорить, она, кажется, работает у меня исправно. Чего-чего, а за этим я уж слежу…

Колхозники терли в ладонях только что обмолоченные колосья.

— Ну что, есть зерно? — Юдл ухмыльнулся. Колосья были чисто обмолочены, ни единого зернышка.

Хонця и Хома Траскун обменялись недоуменными взглядами.

— Может быть, ты с арбы взял? — Юдл подошел вплотную к Онуфрию. — Ищешь подковы дохлых лошадей? Двух слов, кажется, не может связать, а тут разговорился…

Онуфрий Омельченко стоял, немного сгорбившись, с запыленным, красным лицом.

— Это он там, на пригорке, накосил. — Риклис засмеялся.

— Зачем на пригорке? Здесь, на арбе, ближе.

— Чего он мне морочит голову? Что я, слепой, что ли? — Онуфрий снова начал тереть между ладонями колосья, но они и в самом деле были хорошо обмолочены.

— Ну, как? — Юдл ехидно улыбался. — Можешь запастись хлебом на всю зиму. Тебе и работать не надо, ты побольше ройся в соломе.

Немного погодя, когда колхозники стали каждый на свое место, Юдл подошел к Онуфрию и положил ему руку на плечо.

— Вот видишь? О молотилке есть кому позаботиться. А ты знай свое дело. Хотя что толку? Ты трудишься, из сил, можно сказать, выбиваешься, за каждое зернышко болеешь, а много ты получил хлеба? — Юдл наклонился к нему поближе. — Между нами говоря, если было бы где купить хлеб, я последнюю рубаху отдал бы… А то кто его знает, сколько мы получим на трудодень… Уж очень слаб колос у нас. Хватило бы на семенной фонд, и то хорошо.

14

За облаком пыли, кружившимся над током, уже спускалось солнце. Красные отсветы падали на молотилку, на скирду, на людей. Скоро стемнеет, молотилка замолкнет, колхозники уйдут домой. Черт его знает, что этот Онуфрий будет болтать на хуторе! Нельзя его отпускать с тока.

Когда колхозники стали расходиться, Юдл подозвал Омельченко.

— Онуфрий, ты посмотри, что тут делается! Ай-ай-ай! Плохо, плохо убрал. — Юдл пнул ногой рассыпанную солому. — А ну-ка, пошевеливайся, не ленись! Небось у себя ты все подобрал бы под метелочку.

Омельченко хотел было поспорить: почему это все на него валят? — но молча взял грабли и принялся сгребать рассыпанные колосья.

Пока Онуфрий убрал ток, колхозники уже разошлись. Он сел на землю между пустыми арбами, натяпул на ноги свои разбитые башмаки, обвязал их веревками, потому что подошвы совсем отваливались. Потом с трудом поднялся, стряхнул с себя солому и стал спускаться с горки.

— Куда это ты? Куда? — подскочил к нему Юдл.

— До хаты.

— До хаты, до шматы… Тебе ведь говорили, что ты сегодня останешься сторожить ток?

— Почему я? Никто мне ничего не говорил…

— А кто же, по-твоему, будет стеречь? Я, что ли? Видишь, никого нет! Домой спешишь… Подумаешь, какой у него там дом… Завтра выспишься… Ну, идем, принимай ток, скорей! Уже поздно.

Юдл оставил его и подбежал к молотилке, возле которой лежали мешки с пшеницей. Юдл быстро подсчитал их.

— Тридцать четыре… Тридцать четыре мешка, — повторил он и позвал Омельченко.

«Я этому молчальнику подстрою штуку… Хвороба на него!» — Юдл закусил ус.

— Почему я должен? — ворчал Онуфрий. — Почему непременно я?

— Ты же видишь, больше никого нет, я ведь не оставлю из-за тебя ток без сторожа. Видишь, сколько хлеба здесь! Это тебе не шуточки. Ты его и за деньги теперь не достанешь… Ну, ну, быстренько сосчитай.

Онуфрий, слегка прихрамывая, обходил мешки, путался в счете, и наконец насчитал тридцать четыре мешка.

Тем временем Юдл Пискун подъехал на бедарке.

— Сосчитал? — спросил он, перебирая вожжи. — У тебя здесь тридцать… тридцать два мешка… Ты слышал? Запомни… Тридцать два. Мешок хлеба теперь дороже трех мешков золота…

Онуфрий удивился: ведь столько раз пересчитывал — тридцать четыре мешка, а не тридцать два. Он хотел это сказать Юдлу, но тот не давал ему и слова вставить.

— Как следует стереги ток, слышишь? Что и говорить, я ведь тебя знаю — залезешь под скирду и будешь себе храпеть, — так запомни, что здесь лежит хлеб… Тридцать два мешка — это тебе не шуточки. — Он натянул вожжи. — Что и говорить, дай бог, чтобы они достались нам! Но боюсь, боюсь… Сколько строить нам надо! И с МТС еще не рассчитались. А где ззять? Что и говорить, если бы можно было бы хоть немного себе заготовить, пока не поздно! Кто знает, какая будет зима… В самом деле, ну как быть человеку вроде тебя? Вот ты работаешь на совесть, и дай бог тебе получить хоть немного проса, не то что хлеба. Но что поделаешь! Плохо, очень плохо… Кто может, тащит себе понемножку, с голоду пухнуть никому неохота…

Юдл стегнул гнедую, и бедарка рванулась с места.

Онуфрий смотрел воспаленными глазами вслед удалявшейся повозке и не мог понять, как это получается, что всего тридцать два мешка.

Он несколько раз пересчитал мешки, и с каждым разом у него все сильнее дрожали руки. Все-таки получалось тридцать четыре, а не тридцать два.

«Значит, два мешка лишних…» От одной этой мысли у него, как от угара, кружилась голова.

15

Юдл мчался на подпрыгивающей бедарке, с ожесточением стегал гнедую.

Запомнит его этот Омельченко!..

Невдалеке, на пригорке, синела скирда. Бросив взгляд по сторонам, Юдл стремительно повернул туда лошадь.

Он пересек стерню и остановил бедарку за скирдой, чтобы не было видно, потом вытянул из разных мест скирды по нескольку колосьев и потер их. На ладони у него оказалось довольно много зерна. Вскочив на бедарку, он, задевая колесом скирду, повернул обратно.

— Но-о! — Юдл стегнул гнедую по ушам. — Айда, чтобы холера тебя задушила! Я эту скирду соломы и за две тысячи пудов пшеницы не отдал бы. Ничего, милая, ты у меня тоже подохнешь с голоду…

Если бы он мог обмолотить эту скирду для себя или кому-нибудь продать! Но кому он продаст, когда все принадлежит им? Вот если поверить Синякову, что время переменится… О, тогда другое дело, тогда уж Юдл не растеряется…

Неподалеку от хутора он услышал за собой протяжное гудение. Гнедая вздрогнула, бросилась в сторону, чуть не перевернув бедарку, и понеслась вверх по степи. Юдл еле сдержал лошадь. На дорогу легли белые полосы света.

Машина остановилась. Открылась задняя дверца, и выглянул Синяков.

— Эй! Это Юдл Пискун, — сказал он кому-то в машине. — Вы видите, он все еще в степи. Трудится день и ночь…

Юдл соскочил с бедарки и с кнутом в руке подошел к машине.

— Хорошо, что приехали, вы мне нужны… — Заметив в кабине, рядом с шофером, секретаря райкома, осекся. — Я думаю… Я хотел сказать… Что и говорить…

— Как молотьба? — перебил его Синяков.

— Что и говорить… У нас… — Юдл не знал, к кому обращаться, к Синякову или к секретарю райкома. — Что и говорить, стараемся, молотим…

— Молотилка хорошо работает?

— Что и говорить… Дай бог, чтобы колхозники так работали. Ведь каждый норовит для себя, только для себя… Если бы я не торчал там целыми днями…

— Значит, будете с хлебом? — Иващенко посмотрел на него, слегка прищурившись. Сколько Волкинд и Синяков ни расхваливали Юдла, Микола Степанович по-прежнему его недолюбливал.

— И говорить нечего! Что за вопрос! — Юдл растерянно оглянулся на Синякова, потом снова на Иващенко, боясь попасть впросак. — Вот товарищ Синяков знает… Товарищ Синяков, вы не к нам?

— Нет, спешу в Санжаровку. Миколе Степановичу все равно мимо ехать, вот меня и подвезет. Бричку мою все не починят.

Машина умчалась с протяжным гудением, и Юдл снова уселся на свою бедарку. «Вместе разъезжают… Синяков… Секретарь райкома… — Юдлу показалось, что Иващенко посмотрел на него как-то нехорошо. — Чтоб у них машина перевернулась. — Юдл с ожесточением стегал гнедую. — Чтоб им обоим костей не собрать!»

— Наконец-то! — Доба поднялась с кровати. — Где это ты пропадал? Все уже давно пришли. Иди поешь.

Она наложила у закопченной печи галушек в тарелку, поставила на стол, накрытый залатанной скатертью.

Юдл ничего не ответил. «Эта корова опять не завесила окно». У него задрожали руки от злости.

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты завешивала окно, а? Сколько раз? Отвечай! Ты что, глухая?

— Смотри, как раскричался! Я думала, бог знает что… Чего ты боишься? Никто не завешивает окон.

— Молчи! — Юдл толкнул ногой глиняную макитру, стоявшую у порога, и она разлетелась в куски. — Эта корова еще рассуждает! — Он швырнул на пол кнут. — Сколько раз я тебе говорил, сколько раз! Тухлая ты говядина!

— Смотри-ка на него! Совсем с ума спятил, законченный сумасшедший! Такую макитру разбил! — Она так кричала, что, наверно, было слышно на другом конце хутора. — Вечно он боится. Мне нечего бояться, меня никто не украдет. Подумаешь, окно… Что я, голая расхаживаю, что ли? Прямо ненормальный…

— Тише, тише! Чтоб ты онемела! — зашипел Юдл. — Замолчи, а то я тебе еще и не то разобью…

— Чтоб тебя всего разбило! — Доба подобрала осколки макитры с пола. — Такая макитра! Вечно его трясет лихоманка…

— Чтоб у тебя язык отсох! — Он подскочил к столу и ухватился за край скатерти, на которой стояла тарелка с супом. — Тихо чтоб было!

Ему казалось, что кто-то их подслушивает. А она все не унималась:

— Посмотри-ка на него! Это я, оказывается, виновата, что он спятил…

— Ах ты падаль!

И Юдл потянул скатерть. Галушки разлетелись по полу, испачкав сапоги Юдла.

Из боковушки донесся приглушенный смех, а затем распахнулась дверь и в горницу вошел Иоська с двумя мальчишками. Мальчишки молча прошмыгнули мимо Юдла во двор, а Иоська, прижавшись к двери, глядел испуганно на отца.

За окном раздался, теперь уже звонкий, смех мальчишек.

— Слышишь, что вытворяют твои дружки? — Юдл подскочил к сыну. — Слышишь, собачий хвост? — И он отвесил мальчику такую оплеуху, что тот повалился на пол.

— Ребенка тоже изводит! — Доба подбежала к мальчику. — Изверг проклятый! Мучает всех…

Иоська лежал ничком посреди комнаты и не шевелился. Юдлу показалось, что мальчик не дышит.

— Что ты стоишь? — крикнул он жене. — Принеси мокрое полотенце!

Он только сейчас заметил у себя на ладони кровь и, встревоженный, нагнулся к Иоське.

— А ну, вставай-ка! Вставай, говорю… Иоська не двигался.

— Куда ты пропала? — крикнул Юдл жене. — Скорей полотенце! — Он схватил мальчика за плечи и попытался его поднять.

Лицо Иоськи было залито кровью. Кровь, видно, шла из носа. Щека опухла, но Иоська не плакал. Он прижимался к полу, чтобы отец не мог его поднять.

За что отец его ударил? Что он такого сделал? В первый раз он привел домой свое звено, чтобы составить диаграмму урожая… Почему все мальчишки к себе зовут, а ему нельзя? Чем он виноват, что они засмеялись?

— Ой, чтоб его переломило, гром на его голову! — вскрикнула Доба, увидев опухшее лицо сына. — Ой, он убил ребенка, чтоб его убило! — Она стала прикладывать к лицу мальчика мокрое полотенце, тот яростно ее отталкивал. — Ой, Иосенька! Смотри, что он с тобой сделал! Дай же я холодный компресс приложу. Чем я-то провинилась, Иосенька!

А Иоська руками и ногами отбивался от матери и не подымался с пола.

Юдл совсем растерялся.

— Я же просил тебя, чтобы ты никого не водил сюда, — уже мягко заговорил он. — Сколько раз я тебя просил, а? Ну-ка, вставай, вставай! Слышишь?

Иоська вдруг поднялся и выскочил в сени. Но дверь во двор была заперта. И пока он возился с засовом, Юдл схватил его за руку и потащил в горницу.

— Куда? Куда ты бежал, а?

Иоська ничего не отвечал. С трудом Юдл уложил его на топчан.

— Ах, пусть все пропадет пропадом! Чего вы от меня хотите, спрашиваю я вас? Для кого я тружусь день и ночь, для кого извожу себя?…

А Иоська, не слушая причитаний отца, думал о своем:

«Все равно удеру от него. Пусть знает! Ночью возьму и удеру…» Иоська даже повеселел, представив себе, как он ночью выскользнет в сени, тихонько снимет засов и убежит. Утром они проснутся, а его уже не будет, тогда они узнают…

Мальчик повернулся к стене и через минуту заснул.

Юдл шагал взад и вперед по комнате.

— Ты ведь знала, что они там сидят, что же ты молчала? — Юдл словно оправдывался.

— Детей даже боится! — охала Доба, укладываясь в постель. — Какую макитру разбил! За три рубля не купишь…

Юдл подошел к сыну, притронулся к его щеке, потом поправил подушку и получше укрыл мальчика.

— Завтра ты его никуда не выпускай. — Юдл разделся и лег рядом с Добой. — Слышишь?

— Ладно, ладно! — проворчала Доба и тут же засвистела носом.

Где-то на околице раздался протяжный вой собаки, она будто оплакивала кого-то. Доба проснулась. Она три раза сплюнула, сошла в одной рубашке с кровати, долго что-то искала в темноте, нашла, наконец, старую калошу и перевернула ее.

16

Ветер, налетевший на ток с Санжаровских холмов, пробирал Онуфрия насквозь.

Где-то за пригорком, на Санжаровской дороге, тяжело скрипели колеса, и время от времени вместе с ветром доносились голоса возчиков.

Онуфрий плотнее запахнул свой потертый пиджак и прислушался.

«Хлеб везут, — узнал он по тяжелому стону осей. — Видно, много телег. Все везут и везут… Зачем это столько везут? Вот Юдл говорил, что и здесь все подчистят под метелку. Что тогда будет?»

С детства в душе Онуфрия затаился страх перед голодом.

И теперь, когда он сидел один на току, около набитых пшеницей мешков, перед его глазами возникла на всю жизнь запомнившаяся картина… Впереди священник, а за ним мужики — сильные мужчины и дряхлые старики, женщины и дети. Они бредут с хоругвями и крестами в руках по блеклой степи. Опускаются на колепи среди бесплодного поля, громко произносят слова молитвы, плачут, просят бога, чтобы он сжалился над ними и ниспослал дождь.

Но дождя не было все лето, и поля сгорели под палящим солнцем. И Онуфрий, тогда еще одиннадцатилетний мальчик, понял, что такое хлеб, простой хлеб… Ели пареную крапиву, кору. В течение нескольких месяцев один за другим умерли в их семье шестеро детей, все мальчики, потом и отец скончался. Один Онуфрий остался у матери. Женщина с мальчиком оставили деревню на Херсонщине, где испокон веку жил род Омельченко, и пошли по незнакомым дорогам. Днем они побирались под окнами, ночью рылись в чужих огородах. Так добрались до Гуляй-поля. Потом уже Онуфрий осел в Бурьяновке…

Скрип все удалялся, и вскоре вновь стало тихо.

Лучше бы Юдл не заставлял его пересчитывать мешки, Онуфрий был бы теперь спокоен, ни о чем не думал бы. Сколько мешков ему оставили, столько он и стерег бы. И вдруг такая напасть! Его оставили стеречь тридцать два мешка, а их оказалось тридцать четыре. Два лишних…

С этими двумя мешками он уж как-нибудь перебился бы зиму… И Онуфрий оттащил в сторону два крайних мешка.

Что это он сделал? Надо тотчас же положить мешки на место, тотчас же, потом будет поздно. Но он уже знал, что не сделает этого. В ушах звучали слова Юдла: «Дай бог получить тебе немного проса, не то что хлеба…» Онуфрий взвалил мешок себе на плечо и, согнувшись, отправился вниз, к хутору.

Он почти бежал, то и дело цепляясь разбитыми башмаками за какой-нибудь сорняк. И тогда ему казалось, что его хватают за ноги, и он чуть не падал.

Весь мокрый, запыхавшийся, он еле добрался до своего заросшего дворика, хотел войти в хату, но тут вспомнил про Зелду.

Нет, Зелда ничего не должна знать. Он ни за что не омрачит ее жизни. Ведь для нее же он все это сделал.

Только теперь он понял, в какой трясине увяз. Точно пелена спала с глаз. Он сейчас же отнесет мешок обратно. Сейчас же… Онуфрий повернул назад, доплелся до покосившейся клуни и почувствовал, что больше не в силах сделать ни шагу. Немного передохнув, он двинулся дальше. И вдруг словно земля под ним расступилась. Он поскользнулся, мешок потянул его куда-то вниз, и он провалился в яму. Онуфрий запамятовал, что когда-то выкопал ее здесь, за клуней, для картофеля.

— Лучше бы я уж отсюда живым не вышел, — пробормотал Онуфрий.

С трудом выбравшись из ямы, он стал вытаскивать мешок, но тот словно прирос к земле. Пришлось ему возвращаться назад без мешка.

На току стало еще темнее, как это бывает незадолго до рассвета. Но Онуфрий сразу же увидел лежавший в стороне второй мешок. Что же с ним делать? Куда его деть? Ведь ежели спросят, откуда взялся этот лишний, тридцать третий мешок, по лицу Онуфрия сразу догадаются обо всем. Нет, нельзя его здесь оставлять. И Онуфрий, — откуда только взялись силы! — взвалив мешок на спину, вновь поплелся к себе на огород и, проклиная себя, сбросил свою ненавистную ношу туда же, где лежал первый мешок. Бурьян, который он рвал в темноте, чтобы прикрыть яму, исколол ему пальцы. Но Онуфрий и не почувствовал этого. Он во всю мочь бежал обратно на ток. Свистел ветер, и Онуфрию казалось, что за ним кто-то гонится со свистом и улюлюканьем.

Юдл Пискун лежал без сна на своем супружеском ложе. Скорей бы уж рассвело! Не терпелось узнать, попался ли на крючок этот недотепа. А ловко он, Юдл, придумал. О, не родился еще на свет тот человек, который бы его перехитрил!

С топчана, где спал Иоська, послышался стон. Юдл беспокойно заворочался. Для кого он, собственно, старается, ночи не спит? Для сына ведь. А тот смотрит на него исподлобья, ему эти мальчишки дороже родного отца…

Юдл встал с постели и подошел к окну. Он немного приподнял потрепанное рядно, и в низкую хату процедился предрассветный серый свет. Иоська крепко спал. Юдл осмотрел его лицо, приложил руку ко лбу. Опухоль немного спала, лоб был холодный. «Ничего, я тоже получал оплеухи, да еще не такие». Он снял у мальчика руки с груди, чтоб ему было легче дышать, укрыл потеплее и снова подошел к окну. Со ставка надвигался на хаты и палисадники беловатый туман. Светало.

Видно, уже не удастся уснуть. Юдл оделся, натянул свои сапоги с низкими голенищами и разбудил Добу.

— Вставай, запри за мной дверь. Следи за Иоськой. Пусть он сидит сегодня дома, слышишь?… Куда ты девала кнут?

Утро было прохладное. Там и сям скрипели вороты колодцев, заспанные колхозники поили коров, выпускали их на улицу.

На колхозном дворе Юдл запряг лошадь в бедарку и поехал прямо в степь, на ток.

Вдали, за Ковалевской рощей, небо окрасилось багрянцем, предвещавшим восход солнца.

Доехав до Жорницкой горки, Юдл оставил неподалеку бедарку и крадучись пробрался на ток.

Онуфрии Омельченко притулился к молотилке и, съежившись от холода, уставился застывшими глазами куда-то вдаль. Юдл прежде всего пересчитал мешки. «Все идет как по маслу».

— Эй, Омельченко! — громко позвал Юдл. — Все тут у тебя в порядке?

Онуфрий покачнулся, как от удара по голове. Он хотел было что-то сказать, но язык у него словно прилип к гортани.

— Ну хорошо, — затараторил Юдл. — Лишь бы все мешки были на месте!

«Теперь он у меня в руках, — Юдл зашагал к бедарке, — теперь уж он у меня будет нем как рыба…»

17

Зелда возвращалась домой вечером. Широкая улица хутора была вся запружена стадом коров. Почесывая шеи о стволы акаций и разрушенные плетни, коровы поворачивали головы назад, к степи, и протяжно мычали, как бы прощаясь с полем, балками и пригорками, с живительным ароматом осенних пастбищ.

В тихом вечернем хуторе становилось все шумнее. Во дворах собаки подняли лай, каждая на свой лад, и все вместе бросились навстречу стаду.

Зелда, босая, протискивалась между коровами. Свежий запах теплого молока пьянил ее. Коровы лениво оглядывались на нее, тянулись своими рябыми и белыми мордами к ее обнаженным загорелым рукам, к платью.

Зелда, еле выбравшись из стада, свернула к палисаднику.

Уже несколько дней она собиралась побелить хату, но каждый раз чего-нибудь недоставало — то известки, то синьки, то кисти. Вчера вечером она наконец все раздобыла. И сегодня, в степи, подавая колосья на арбу, Зелда с нетерпением ждала захода солнца. Она представила себе, какой веселой, чистенькой будет выглядеть их хатенка.

Завалинку она покроет желтой глиной, очень желтой и густой, а хату обведет по углам синькой.

За печью, задрав седоватую всклокоченную бороду и раскинув ноги, лежал на соломе Онуфрий Омельченко и тяжело храпел. Рубаха его и толстые потертые брюки были мокры от пота.

«Все еще спит. — Зелда встревожилась. — Никогда с ним такого не было».

— Тато! — тихо позвала девушка. Онуфрий даже не пошевельнулся.

— Тато, вставай! — Зелда нагнулась к нему.

— А? Что такое? — Онуфрий встрепенулся и сел на истертой соломе.

— Ты ведь спишь с самого рассвета, как пришел с тока. Стадо уже воротилось…

Онуфрий сидел на соломе, растерянно оглядывался и бормотал спросонья:

— Что такое, а? Чего ты от меня хочешь?

— Вставай, таточко! Скоро уже снова ложиться… Поешь чего-нибудь, вот возьми на столе, а я пойду хату белить.

Зелда взяла известку и вышла.

Зачем Зелда его разбудила? Как хорошо ему было весь день! Кто ее просил будить его?… Он спал бы и спал, и то, что с ним приключилось, казалось бы сном…

Бывало иногда, целую ночь снится что-нибудь нехорошее, он даже кричит и плачет. Но зато когда просыпается и видит, что это был только сон, сразу становится так легко, как если бы он вдруг излечился от тяжелой болезни. А теперь наоборот, как только проснулся, почувствовал страшную тяжесть на сердце, как будто на него навалили полные мешки пшеницы. Нет, пусть бы еще спал…

Как ему здесь было хорошо с покойницей Феклой, думал Онуфрий, оглядывая свою полутемную горницу.

Немало потрудились они с женой, пока поставили себе хату. Сами месили глину, сами делали кирпичи, клали стены, крыли мазанку соломой… Вместе работали не покладая рук, свое гнездо свивали. Хорошее тогда было время. Землю делили, господские стада… Это Хонця, с которым они вместе батрачили у Пилипа Деревянки, привел его сюда, на хутор, в Бурьяновку. Здесь и встретился Онуфрий с Феклой — она служила у Оксмана. Как и всем батракам, Онуфрию и его молодой жене дали землю. С тех пор хутор с пригорками и балками вокруг, ставок и степь стали ему родными. А теперь Онуфрию даже собственный двор опротивел. Ведь там, в яме за клуней, лежат эти проклятые мешки с пшеницей…

«Если бы Хонця знал, что я сделал…» Он рванул ворот рубахи и повернулся лицом к стене.

Онуфрий долго еще лежал в темной хате, на продавленной соломе. В памяти снова и снова всплывали черная, облачная ночь, ток, яма с мешками… Ему стало невмоготу. Он поднялся и вышел во двор.

Тихая, прозрачная синева окутала хутор. Слышался лай собак, а за огородами, на холме, одиноко грохотала запоздалая арба.

Улица казалась Онуфрию чужой.

Зелда в подвернутой юбке клала на выгоревшую, желтоватую стену хаты белые мазки.

«Чего это ей приспичило? — Его охватила обида на дочь. — Если бы она знала, каково мне!»

Он отвернулся и пошел двором к покосившейся клуне.

Картофельный огород за клуней порос черным пасленом и сухим репьем. Онуфрий осторожно пробирался между густыми зарослями сорняков.

Вокруг было тихо. Арбы на горе уже не было слышно. Легкий ветерок принес со степи запах лежалого хлеба, засохшего пырея и свежей пахоты.

Онуфрий вытянулся плашмя на земле, чтобы его ниоткуда не было видно, и принялся торопливо сгребать траву, словно хотел поскорей увериться, что никаких мешков здесь нет, и все это ему только привиделось.

Но, спустившись в яму, он сразу наткнулся на мешок. Что же ему делать? Пшеница ведь здесь погибнет. Отнести мешки обратно на ток уже невозможно, так зачем же хлебу зря пропадать? Вот ведь Юдл говорит, что все таскают, понемножку, каждый запасается. Так чем он, Онуфрий, хуже других? Пшеница, можно считать, как бы ничья. Разве мало трудился он? Не меньше кого-либо другого… Чем же он хуже? Онуфрий развязал мешок, засунул в него руку и стал набивать карманы пшеницей. Затем он вылез, покрыл яму бурьяном и отправился во двор.

Во дворе было темно. У хаты кто-то разговаривал. Онуфрий, узнав голос Волкинда, прижался к клуне.

«Неужто Волкинд проведал?»

Он хотел было уже высыпать пшеницу из карманов, но тут голоса стали удаляться. Волкинд с Зелдой, видно, ушли куда-то. Тогда Онуфрий быстро пересек двор и вошел в темную хату.

«Куда же ее девать?»

Он не мог больше держать пшеницу в карманах. Увидев возле печи большой глиняный горшок, он стал высыпать в него зерно.

— Что ты там делаешь? — раздался вдруг звонкий голос Зелды.

Она остановилась на пороге, оставив открытой наружную дверь, чтобы впустить в горницу немного свежего воздуха.

У Онуфрия задрожали руки. Зерно с сухим шелестом посыпалось на пол.

— Что у тебя сыплется? — Зелда подошла поближе. Онуфрий ничего не отвечал.

— Пшеница! Где ты ее взял? — Зелда подбежала к двери и с размаху захлопнула ее. — Где ты взял пшеницу? — Девушка испуганно смотрела на отца. — Скажи, где взял? Надо сейчас же отнести обратно.

Но тут же спохватилась: отца могут заметить — и тогда…

Зелда быстро подобрала пшеницу в подол платья и выскочила из дома. Стала посреди двора, раздумывая, куда бы высыпать зерно. Только этого не хватает, чтобы кто-нибудь узнал…

У акаций, посаженных близ канавы, стоял Шефтл.

— Зелда! — проговорил он, ничуть не удивившись, как будто поджидал ее здесь.

Она стояла перед ним, растерянная, с приподнятым подолом.

— Что ты несешь? — Шефтл шагнул ей навстречу.

— Ничего. — Она еще выше подобрала подол, боясь, что он увидит пшеницу. — Я спешу в конюшню…

— А я думал… — начал было он и осекся, — думал, что ты еще в степи.

— А что такое? — смущенно пробормотала Зелда. Ей надо поскорей избавиться от этого зерна, а то еще кто-нибудь может подойти сюда. Но как трудно ей было уйти! Ведь она не видела Шефтла целых два дня… — А что такое? — повторила она, озираясь по сторонам.

— Тебя совсем не видно. Не приходишь. — Он подошел к ней поближе. — Что это у тебя?

Зелда почувствовала, что лицо ее залилось краской, и, прижимая к себе подол, она опрометью бросилась во двор.

Почему она убежала? Ведь он, Шефтл, ничего обидного не сказал.

— Зелда! — крикнул Шефтл.

Девушка даже не оглянулась. Шефтл смотрел ей вслед. Как это он раньше не заметил? Обе, и Зелда и Элька, будто одного роста, только волосы у Зелды потемнее. Шефтл постоял, потом побрел по улице к себе домой. У красного уголка он остановился. В тот вечер небо было такое же голубое. Он увидел тогда в окне ее белокурую голову, склонившуюся над бумагами. Потом Элька отворила окно и — он этого совсем не ожидал — позвала его к себе, велела присесть на подоконник. Она его тогда, кажется, даже потянула за чуб, вот так — и он дотронулся рукой до своих волос. Еще бы хоть раз встретиться с ней!.. Обрадуется ли Элька? Что она ему скажет?

А Зелда, высыпав пшеницу в буйно разросшуюся за хатой полынь, оправила на себе платье и поспешила на улицу. Но Шефтла уже не было. «Может быть, он зашел в дом?» — мелькнула мысль.

В хате было полутемно. Онуфрий сидел у стола, сжимая голову обеими руками. Зелда села на скамеечку, на которой сидела в детстве, и прижалась к отцу.

— Ну, тато, таточко, — шепотом говорила девушка, — все ведь хорошо! Я выбросила это зерно, теперь никто не узнает. А мы… обойдемся…

Онуфрий положил свою шершавую руку на ее плечо.

— Ступай, донька, погуляй, дай мне одному побыть. Зелда прижалась губами к отцовской бороде и тихонько, словно боясь помешать ему, вышла из дома.

Онуфрий еще посидел у стола, потом тяжело поднялся и лег на свою солому, — может, удастся заснуть. «Отнести бы туда эти мешки сегодня ночью…» Как хорошо было ему, Онуфрию, еще вчера! Он даже не понимал, как ему было хорошо.

С улицы донесся голос Калмена Зогота.

«Счастливый человек, — подумал Онуфрий, — отработал свое, а теперь отдыхает. Совесть у него чиста, ему нечего бояться. А Слободян, Коплдунер, Додя Бурлак? Все они счастливые». И Онуфрий, который всегда радовался удаче соседа, теперь испытывал чувство зависти.

18

Меер Волкинд поздно вечером возвращался из сельсовета домой. Тускло светились маленькие оконца землянок, а в его хате было и вовсе темно. Он это заметил еще издали. «Опять валяется на кушетке. Даже лампу ей лень зажечь. — Волкинд невольно замедлил шаги. — Накинется с попреками, с бранью». А он, Волкинд, помнит ее другой — веселой, приветливой. Может, и он в чем-то виноват. Целыми днями Маня одна. Он уходит на рассвете, приходит поздно вечером, раздраженный, усталый, никогда с ней толком не поговорит, да еще огрызается. Кто знает, если бы он хоть раз сдержался, может, и ссоры не было бы. Да, ему надо быть терпеливее…

Волкинд зашагал веселее. Он почти уверился, что с сегодняшнего вечера жизнь у них пойдет по-другому.

Еще с порога ласково позвал:

— Маня! Манечка!

Никто не ответил.

«Наверно, уснула», — подумал он.

Осторожно ступая в темноте, Волкинд отыскал лампу, спички, засветил маленький огонек.

Деревянная кушетка была покрыта простыней.

«Где же она?»

Волкинд поставил лампу на стол и несколько раз прошелся по тесной комнате.

Высоко в голубом небе стояла луна, на земляной пол падал матовый луч.

Под самым окном зазвучали шаги.

«Маня! — обрадовался Волкинд. — Теперь уж она будет молчать. Теперь уж я ее отругаю! Бог знает, когда вернулся домой, было еще, можно сказать, светло, а она…»

Он быстро выкрутил фитиль в лампе и расправил скатерть на столе.

Дверь со скрипом отворилась.

Волкинд бросился навстречу. На пороге, слегка ссутулившись, стоял Юдл Пискун.

— Ты один?

— А что? — Юдл быстро вошел в комнату.

— Маню не видел? — неуверенно спросил Волкинд. как бы опасаясь услышать недобрую весть.

— Маню? — Юдл почесал верхнюю губу, пряча вороватую улыбку. — Видать, поехала в степь.

— В степь? С кем?

— Кажется, со старшим агрономом, с Синяковым. Он был здесь, искал вас.

Волкинд хотел спросить Юдла, кто еще с ними поехал, но побоялся, что Юдл ответит не так, как ему хотелось бы,

— Да-да, вечером еще. Я видел их на плотине…

— Ну что ж, почему бы и нет? Она целыми днями сидит дома, — хмуро проговорил Волкинд, как бы желая самого себя успокоить. — Смотри, как светло, — перевел он разговор, — тракторы могут работать всю ночь.

Он уже был рад Юдлу — все-таки не один.

— Что на току?

Волкинд посмотрел в окно. Сквозь густые ветви акаций глядела круглая белая луна, слегка серебрила голубоватые крыши.

… Позванивала новая эмтээсовская бричка. Маня в белом платье прижалась к спинке, рядом с ней в высоких юфтевых сапогах сидел Валерьян Синяков.

Маня поехала с Синяковым в степь в сумерки — якобы для того, чтобы разыскать Волкинда, хотя она хорошо знала, что муж в Санжаровке, в сельсовете. Синяков это понимал, но, притворяясь друг перед другом, они разговаривали так, будто в самом деле могли найти Волкинда на пару в Вороньей балке.

Они подъехали к шалашу. В котле варился ужин для трактористов. Около шалаша сидел Хонця. Волкинда, оказывается, никто не видел. Маня с деланным удивлением посмотрела на Синякова.

Агроном вышел из брички и пошел с Хонцей по вспаханной земле. Он несколько раз сапогом пробовал глубину пахоты и хлопнул Хонцю по плечу — хороша.

— Ну ладно, — сказал он Хонце, усаживаясь в бричку. — Если Волкинд приедет, передайте, что мы его искали.

— Скорее! — торопила Синякова Маня. — Уже поздно. Мне надо домой.

— В такую ночь ночевать бы в степи, — сказал Синяков, придвигаясь к ней поближе, когда они отъехали за вторую межу.

Она ничего не ответила, прислонилась головой к его плечу.

— Давайте наломаем немного початков. — Он свернул с дороги к кукурузе, серебрившейся на дне балки.

— Зачем?

— Вы их сварите.

— Не надо… Не сворачивайте с дороги…

— А почему? Смотрите, какая кукуруза!

— Валерьян, — она схватила его за руки, — я прошу вас…

Лошади стремительно неслись по сжатой степи, вниз, в балку, врезываясь колесами в стерню. Синяков остановил лошадей возле кукурузы.

— Давайте наломаем. Смотрите, какие свежие початки! — Синяков заглянул ей в глаза.

— Я не пойду…

Он взял ее за руку. Они вошли в высокую, душистую кукурузу. Быстрым движением Синяков отломал несколько початков.

— Ну, а теперь пойдемте, Валерьян!

— Чего вы торопитесь? Кажется, кто-то едет. Подождем. Неудобно. Нас увидят и подумают… — Он улыбнулся и обнял ее. — Маня…

— Что?

— Сядемте. — Он постелил у ее ног кукурузные листья. — Давайте отдохнем здесь немного…

… В хутор возвращались молча. Позвякивали рессоры, лошади раздували ноздри, земля звенела под их копытами. Около плотины Синяков придержал лошадей и въехал в ставок.

Лошади жадно втягивали в себя голубоватую прохладную воду. Ставок пенился.

Потом мокрые колеса брички снова покатили по дороге.

— Дальше не надо, Валерьян. Я сойду здесь.

— Хорошо. А я поеду в Санжаровку… Служба… Маня спустилась с брички. В белом, слегка помятом платье, она медленными, усталыми шагами пошла по высоко насыпанной плотине вниз, к спящему хутору.

Она слышала, как в степи позванивала бричка. Минуту постояла с закрытыми глазами. Потом поднялась вверх по улице и увидела свет в окне своей хаты.

«Значит, вернулся». Маня удивилась: она совсем забыла о муже, будто его и не было на свете.

Волкинд сидел за столом с Юдлом.

— Плохо, что и говорить! Молотим, молотим — и ничего. — Юдл подергал ус.

— Не понимаю: почему мы получаем так мало зерна с десятины? Колос, кажется, не такой уж тощий… Надо посмотреть, — может, решето не в порядке. — Волкинд прикрутил в лампе фитиль.

— Что касается молотилки, то я, кажется, слежу. Разве это только у нас? А в других колхозах, думаете, лучше? Такой год…

— Нет, здесь что-то неладно. — Волкинд потер заросшее лицо. — Почему неделю назад зерно шло гуще? Надо проследить за молотьбой. Завтра вы побудете на пару, а я сам пойду на ток.

Перед тем как уйти, Юдл, чуть улыбаясь, сказал:

— Долго, однако, ваша жена с агрономом катается Чего доброго, еще и заблудятся.

Увидев, как сузились у Волкинда глаза, он мгновенно юркнул за дверь. «Ну, веселье я им обеспечил! Теперь этот дурень перестанет мне на пятки наступать. Не до того ему будет».

Оставшись один, Волкинд прижался горячим лбом к оконному стеклу, расстегнул ворот рубахи. Потом, увидев на кушетке кружевной платочек, со злостью смахнул его и растянулся, не сняв даже сапог.

Уже сквозь сон он услышал шаги и приподнялся. Маня возилась у стола и даже не взглянула в его сторону.

— Где ты была? — тихо спросил Волкинд. Маня не ответила.

Он немного подождал и снова спросил:

— Где ты была?

— Не твое дело! Где надо, там и была. Ездила к трактористу… Ну, доволен?

— К трактористу? — спокойно переспросил Волкинд. — Ты что, пахать ему помогала?

— А что же, сидеть и ждать тебя? Когда человек думает обо всех на свете, но только не о собственной жене… — Она говорила быстро, словно желая что-то заглушить в себе, — Затащил меня сюда, в глушь, в эту халупу с дырявой крышей… Если бы агроном не покатал меня немножко, я совсем извелась бы от скуки…

— Ну вот и хорошо! Катайся и дальше…

— А ты что думал? Вообразил себе, что я буду гнить здесь, у тебя в яме? Да какой ты человек! Мямля, а не мужчина! Ты даже понятия не имеешь, как надо обращаться с женщиной, ухаживать за нею.

— Разве ты калека, что за тобой надо ухаживать? Кто ухаживает за колхозницами?

— Чего ты равняешь меня с ними?

— А что, почему тебя нельзя с ними равнять? — Он чувствовал, что раздражается все больше. Но ссора его теперь уже не пугала. — Чем ты лучше? Что, они меньше твоего пололи, или меньше коров доили, или меньше копен сложили, что ли?

— Сам дои коров! Конюшни ты у них уже чистишь… Растянулся в сапогах на кушетке. Убирай еще за ним!

— Не убирай. Я сам могу…

— Пусть они за тобой убирают! Ты ведь только для них и живешь.

— А для кого ты живешь?

— Я живу только для себя. Для себя… И больше ни для кого…

— Знаешь, кто живет для себя? Корова. И то она молоко дает…

— Так? А ты уверен, что о тебе кто-то позаботится, дурак ты этакий? Пока ты им нужен, они липнут к тебе, а потом и плюнуть на тебя не захотят.

— Чего же ты хочешь? Выкладывай! Сыпь все заодно!

— А у тебя разве есть время выслушать меня? Наверно, опять куда-то уходить надо, осчастливить кого-нибудь? Как же! Зарос, как медведь, смотреть тошно. И с таким я должна жить…

— Не живи.

— В кого это ты втюрился, что хочешь от меня избавиться? — Она стала против него. — Валяется по целым ночам с этими грязными девками и думает, что я ничего не знаю. «Не живи…» Затащил в пустыню, а теперь…

— Знаешь что, говори стенке.

Волкинд схватил куртку и вышел из хаты. Он добежал до ворот и остановился. Куда теперь идти? Ведь уже за полночь.

Вот несчастье! Самый близкий человек, а ведь только и делает, что отравляет ему жизнь. Как же быть? Видимо, не надо было заводить этот разговор. Он стал снова винить себя. А главное — знал, что все равно никуда от нее не уйдет, будет вот так мучиться всю жизнь…

19

Юдл Пискун, выйдя от Волкинда, пересек наискось улицу и направился к хате Онуфрия Омельченко.

Голубоватые облака, наплывавшие с околицы, гасили бледный свет луны. По обеим сторонам улицы шумели акации, из Вороньей балки доносилось гудение тракторов.

Примяв сапогами полынь возле канавы, Юдл вошел во двор Омельченко. Было тихо, только слабый ветер шуршал над низкой крышей. Юдл постучал двумя пальцами в окно, залатанное стекло ответило легким позваниванием.

«Сейчас он будет ползать передо мной на карачках».

Онуфрий вгляделся в темное окно и, увидев лицо Юдла, испуганно вскрикнул.

Снова тихо зазвенело стекло.

В одном белье, босой, вышел Онуфрий на прохладный двор.

— Почему так долго? — проворчал Юдл. — Ты никого не разбудил? Кто там у тебя в хате?

— А? — переспросил Онуфрий, словно внезапно оглох.

— Кто там у тебя, спрашиваю? — повторил Юдл, показывая пальцем на хату.

— Дочь. Зелда…

— Спит?

Онуфрий утвердительно кивнул головой.

— Больше никого нет? — Никого…

— Иди одевайся скорей! — Юдл говорил с Онуфрием так же отрывисто и категорично, как Синяков с ним.

Онуфрий растерянно оглядывался. Никого, кроме Юдла, здесь не было. «Он пригнел за пшеницей… Почему один? Может быть, позволит потихоньку отнести ее обратно? — Онуфрий посмотрел на Юдла посветлевшими глазами. — Вот теперь, ночью, чтобы никто не знал…»

— Ну, чего ты стоишь? Онуфрий торопливо пошел к двери.

— Подожди! — Юдл остановил его. — Смотри не разбуди ее. Слышишь? Ну, иди же, одевайся! Я подожду…

Отыскав ощупью залатанные брюки, Онуфрий натянул их на себя, подпоясался, надвинул на лоб шапку и босой вышел из хаты.

— Идем! — Юдл молча повернул к колхозному двору.

«Там меня поджидают, — Онуфрия прошиб пот, — Юдл для этого и пришел за мной…» А он-то думал… И на глазах его выступили слезы.

У ворот колхозного двора Юдл остановился.

— Тебе не холодно? — спросил он.

— А?

— Запряги в телегу черных кобыл — они там, в конюшне, — и выезжай за фруктовый сад…

«Почему за фруктовый сад? Ведь мешки с пшеницей лежат у меня во дворе, за клуней».

— Ну, иди, иди, запрягай! — Юдл подмигнул ему. — Догонишь меня за садом. — Он снова вышел на улицу.

«Теперь он будет молчать! — Юдл даже хихикнул. — Но где это он закопал пшеницу? В случае чего я его самого так закопаю, что он уже встать не сможет… Я им заткну глотку. — Он прикусил ус. — Плевать мне на них на всех с Волкиндом вместе! Онуфрий-то уж будет молчать, как миленький. На самого себя никто не доносит».

Юдлу вообще в последнее время везло. На прошлой неделе, когда ездил в город за ремнями для молотилки, он очень выгодно сбыл знакомым несколько мешков пшеницы.

Что и говорить, если бы он столько зарабатывал каждый день, хватило бы на надгробные плиты для них всех вместе с Синяковым…

Быстро шагая по темному хутору, Юдл представлял себе, как зимой повезет в город хлеб. «Ничего, хорошая зима идет! Они еще опухнут так, что зубы высыпятся… А мне за мешок пшеницы подавай мешок денег».

— Никого не встретил? — спросил он Онуфрия, когда тот нагнал его на телеге.

Онуфрий растерянно посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но Юдл, ловко прыгнув на телегу, велел гнать вверх, в степь.

— Ты слышал, Онуфрий, о жене Патлаха с Черного хутора? Ну, о жене этого пьяницы, который прошлой осенью утонул? В субботу вечером ее поймали на Ковалевском поле с торбой ячменя, — Юдл причмокнул, — фунтов двенадцать, наверно. Вчера она уже получила бесплатный билет в Соловки… Бабочка ничего. Ты не заглядывался на нее, а? — Юдл подмигнул Онуфрию.

Омельченко совсем сгорбился.

— Ты думаешь, наши лучше? — продолжал Юдл, чувствуя, что теперь он может делать с Онуфрием, что захочет. — О тебе я не говорю, я знаю, ты не возьмешь, на тебя можно положиться, — я скажу это и в глаза и за глаза, ты, если даже на дороге будет валяться, не возьмешь ничего, но поди убереги от них хлеб там, на гармане… Тащат со всех сторон, кто только может. А что, они же понимают, какая зима идет…

Если бы Юдл не говорил о нем такие хорошие слова, у Онуфрия, может быть, хватило бы решимости выложить все, но теперь он и пальцем не мог двинуть, будто его живьем закопали в землю.

— Куда ты смотришь? — повернулся к нему Юдл. — Не видишь, что ли, ток? Поворачивай правее…

Волкинд все крутился возле своих ворот, когда услышал скрип телеги у Жорницкой горки. «Кто-то едет к гарману», — подумал он с беспокойством и двинулся было туда, но как раз в это время в хате погас свет и что-то со стуком упало. Он быстро повернул обратно и вбежал в хату.

Было темно. Минуту он постоял на пороге. «Мало ли какие глупости она может наделать, — подумал Волкинд. — Она же не раз грозилась…»

Маня спокойно лежала на кушетке. Ничего не сказав, он поднял опрокинутый табурет и сел, теперь больше всего боясь, как бы она не заговорила.

Когда она начинает говорить, начинает пилить его, он готов уйти куда глаза глядят, лишь бы больше не видеть ее. Но это не так просто. Что она будет делать одна? Ведь ничего она не умеет. Волкинд иногда даже подумывал, что, если бы Маня полюбила кого-нибудь и захотела уйти, он не стал бы ее удерживать. Конечно, он помучился бы месяца два-три, а потом, наверно, успокоился бы. Но самому оставить ее? Нет, этого он не может. Куда она денется?

— Ты чего сидишь? — Маня поднялась с кушетки. Рубашка соскользнула у нее с плеча, она быстро подхватила ее и прикрыла грудь. — Спать он тоже не дает. — Она снова легла и повернулась лицом к стене.

Волкинд стал стягивать сапоги.

«Не надо было возвращаться, — досадовал он, — надо было уйти в степь на несколько дней, проучить ее».

Где-то за хутором снова тяжело заскрипела телега, и Волкинд почувствовал еще большую тяжесть на душе…

20

Шефтл Кобылец сплел на низкой завалинке и медленно, с толком ел. Прижимая буханку хлеба к груди, он отрезал ломоть за ломтем, макал в тарелку с постным маслом, густо солил. Это был его хлеб, выращенный на его земле, обмолоченный его руками. И ничего на свете не было для Шефтла слаще этого хлеба.

За клуней садилось солнце. Красное, как перед грозой, оно зажигало скирды, верхушки деревьев и крыши. Стекла переливались багрянцем пожара.

Но Шефтл не видел этой красоты. Он ни па секунду не поднимал глаз от низкой глиняной завалинки и надтреснутой тарелки, усердно жевал и думал о пшенице, которая лежит еще у него в степи. «Что это Зелда не приходит?» — вдруг вспомнил Шефтл.

… В последние дни она зачастила к ним. Вот недавно она просидела на завалинке весь вечер с его матерью. Шефтл задержался в степи и приехал поздно. Арба была набита доверху. Шефтл, сидя на колосьях, очищал подсолнух. Только он повернул во двор, Зелда поднялась с завалинки. Но он, не сводя с девушки глаз, загородил ей арбой дорогу.

Она покраснела и, задрав голову так, что волосы рассыпались по спине, крикнула:

— Кинь, Шефтл! Ну, брось мне подсолнух!

— Тебе нужно — иди и сорви.

Шефтл улыбнулся и, медленно повернув своих буланых к току, остановил их. Потом отломил половину круглого подсолнуха с крупными семечками и бросил к босым ногам Зелды.

— Ты бы лучше помогла мне сбросить хлеб с арбы, — буркнул он.

— Могу! — весело ответила Зелда. Она подняла с земли подсолнух и запустила им в Шефтла. — Возьми, раз тебе жалко.

Старуха, сидя на завалинке, следила за Зелдой и Шефтлом и бормотала:

— Лучшей девушки ему не найти. Золотые руки у нее…

Шефтл спустил драбины с обеих сторон арбы, и колосья с шуршанием посыпались Зелде на ноги.

— Осторожнее, — она смеялась, — Шефтл! Осторожнее! Ты меня совсем засыпешь…

— Ничего, вытащу…

Зелда ухватилась за драбину, легко взобралась на арбу.

— Ну, давай!

Она выхватила из его рук вилы и принялась быстро сбрасывать с арбы колосья.

Шефтл не сводил с нее глаз.

Сгибаясь всем телом, она подхватывала вилами пшеницу и ловким движением тонких, девичьих рук сбрасывала колосья на ток.

— Если бы ты почаще приходила… — сказал он.

— А что? Я тебе нужна? — Она подняла вилы и, улыбаясь, смотрела на него.

Он потом часто повторял эти слова, чуть шевеля губами, и испытывал радость, как от приятного сна.

… Шефтл поел вдосталь, хотел было встать, но на дне тарелки желтело еще немного масла. Указательным пальцем Шефтл собрал остаток масла и смазал им лежавшие рядом шлеи, чтобы стали мягче. Он тер шлеи до тех пор, пока на пальце не осталось и следа жира. Потом поднялся и широким шагом направился в хату. Зачерпнув из кадки кружку холодной воды, выпил ее до дна и пошел запрягать лошадей.

— На рассвете колос отсыреет. А ну-ка, милые, давайте привезем сейчас полную арбу! — говорил он буланым. — А утром начнем молотить. Так оно вернее будет. Ладно, курносые?

Арба, позванивая висящими по бокам драбинами, понеслась по улице и завернула к плотине. Неподалеку от загона он увидел Зелду. Она шла посреди дороги, босая, с красным, разгоряченным от солнца лицом, окруженная облаком золотистой пыли. Шефтл обрадовался. В том, что Зелда попалась ему па пути, он увидел хороший знак.

— Куда едешь? — весело окликнула его девушка, когда они поравнялись.

— Не видишь? — Он остановил лошадей. — В степь… Зелда минуту постояла, улыбаясь про себя. Она была

довольна, что пошла домой не с девушками, а одна, будто чувствовала, что встретит его здесь. Девушка посмотрела на парня, па кудри, падавшие ему на лоб. подбежала к арбе и прыгнула на торчащую позади доску.

— Хочешь, я поеду с тобой?

— Поможешь нагрузить арбу — поедешь, — он широко улыбнулся, — даром лошади не везут… Ну, залезай скорей! — Шефтл стегнул буланых, и те, поднимая густую пыль, помчались к плотине.

Миновав плотину, он обернулся. Зелда сидела на самом конце доски, свесив ноги, освещенная лучами заходящего солнца, и смотрела прямо на него. Потом она вдруг встала и, покачиваясь, пошла к нему.

В степи уже гасли золотистые пятна, их сменяла прозрачная синева; со всех сторон доносился запах остро пахнущих полевых цветов, сена и сжатого хлеба. За горой послышалось далекое гудение тракторов, поднимавших пар.

— Садись вот сюда. — Шефтл чуть отодвинулся.

Он натянул вожжи, и арба еще сильнее запрыгала по придорожным ухабам и еще громче зазвенела драбинами.

Лошади теперь шли по стерне. Под колесами зашуршали трава и сухие стебли. Зелда придвинулась к Шефтлу поближе.

— Ты знаешь, о тебе говорили на собрании…

— Обо мне?

— О земле говорили. Тебе хотят отрезать другой участок — в самом конце, за балкой…

— За балкой? — повторил он. — Значит, все-таки решили?

Зелда пожалела, что завела этот разговор. Она хотела сказать ему еще что-то, но тут на самой вершине горы показалась бричка. Она весело позванивала рессорами и быстро мчалась вниз, навстречу арбе. Рядом с Синяковым в бричке сидел кто-то еще, незнакомый.

Бричка быстро пронеслась мимо, но вдруг повернула обратно и догнала арбу.

— Стой! Подожди! — крикнул Синяков. Шефтл сдержал лошадей.

— Зелда, кажется? — Синяков соскочил с брички. Он, как всегда, был в плаще и в высоких сапогах. — Куда это? — Он обращался к Зелде, как будто на арбе больше никого не было.

Она растерялась и одернула юбку на коленях.

— В степь, — наконец ответила девушка, слегка покраснев.

— К трактористам на ужин? — Он улыбнулся. — Я только что оттуда, незачем тебе туда ехать, они уже кончают. Ну-ка, — он потянул ее за руку, — слезай! Мы везем кино. Поедем с нами.

— Кино? — Она оглянулась на Шефтла. — Я потом приду, с подругами…

Синяков осматривал ее с ног до головы.

«Почему я раньше не занялся ею? Какая девка…»

— В колхоз к нам идти не хочешь, — вдруг бросил он со злостью Шефтлу, — а с нашими девушками не прочь…

— В колхоз? Захочу — пойду без указчиков, — проворчал Шефтл. — А сейчас мне некогда с вами лясы точить.

— Ну, — Синяков подмигнул Зелде, — слезай! Ему же некогда. — Он взял ее за руку и потянул к себе. — Пойдем, поможешь нам установить аппарат.

Зелда, растерянная, слезла с арбы.

Синяков посадил ее между собой и механиком, и бричка со звоном понеслась вниз с горы.

Шефтл смотрел вслед удалявшейся бричке. Посередке, между широкими спинами мужчин, синела Зелдина кофточка.

«Чтоб его огнем спалило! А ей я припомню… Пусть только придет ко мне во двор!»

… Бричка быстро неслась, покачиваясь на рессорах. Зелда хотела взглянуть назад, на Шефтла, но не могла даже повернуться. Она чувствовала на себе взгляд Синякова, и ей стало неприятно, как будто он ее раздевал.

«Зачем я поехала с ними? — думала она с досадой. — Не надо было сходить с арбы».

Шефтл задержался в поле допоздна. Сегодня работа у него особенно спорилась. То ли стычка с агрономом распалила кровь, то ли по какой другой причине, но редко когда он трудился с таким остервенением и, пожалуй, удальством. Он захватывал вилами сразу чуть ли не полкопны, приподнимал высоко над головой и рывком бросал поверх драбин. Покончив с одной копной, он влезал на арбу, утаптывал колосья и принимался за следующую.

В степи громко стрекотали кузнечики, а поближе к мигающим огонькам хутора, в ставке, среди камыша, беспокойно квакали лягушки.

Арба медленно двигалась. На самом верху ее торчали вилы, а Шефтл лежал рядом.

«Очень она мне нужна! И что за ней возьмешь? Все, что у них было, отдали колхозу…»

Он ухватился за эту мысль и немного утешился.

Лошади мелкой рысью шли по плотине.

Арба отражалась в ставке. От колхозного двора доносились шум, смех и девичий визг. Шефтл увидел, как стена бывшего дома Якова Оксмана то освещается, то темнеет.

«Она, наверное, уже там». Его снова обожгла обида. Показалось даже, что различил смех Зелды. Стремительно повернув арбу к хутору, Шефтл задел драбиной засохшую ветку акации.

21

Небо затянулось тучами, опустилось на камышовые крыши хат и верхушки деревьев.

Просторный колхозный двор был полон народу. Люди стояли кучками у конюшни, в палисаднике, возле скирды соломы, громко перекликались, смеялись.

Приехавший из Успеновки молодой механик поставил посреди двора скамейку и прикрепил к ней электромотор. Мальчишки окружили киномеханика и с интересом следили за каждым его движением.

По двору в больших юфтевых сапогах расхаживал Меер Волкинд. Он хмуро оглядывал собравшихся колхозников.

«И зачем это агроном притащил кино на мою голову? Нашел время…»

Около колодца он увидел Маню. Она оглядывалась, как бы разыскивая кого-то.

Его обрадовало, что она здесь. Может быть, сегодня обойдется без скандала…

— Маня!.. Вот хорошо, что ты пришла! Интересную картину привезли. Пойдем, я тебя усажу.

Она холодно, как чужая, поглядела на него и отвернулась.

— Тоже мне кино! Сам смотри…

— А чего же ты хочешь? Вот ведь, все пришли. Столько людей…

— Ты опять равняешь меня с ними? — Она презрительно повела плечами.

Волкинд старался сдержать себя. Еще минута — и опять вспыхнет ссора, а он уже так устал от этого.

— Ну чего же ты хочешь, не пойму! Пойдем. — Он взял ее за руку. — Мне еще нужно съездить в степь. Что ты будешь делать дома одна? Пойдем, Маня, я тебя вот туда посажу. — Он показал на кучу соломы, где уже сидел народ.

Маня сердито поглядела на мужа.

— Нет, я туда не пойду. Если хочешь, чтоб я осталась, вынеси мне стул.

— Стул? — Волкинд растерялся. — Все сидят на соломе, смотри, а тебе одной стул? Неудобно, осуждать будут.

— На солому я не сяду, — перебила она. — Придумал тоже!

Волкинду казалось, что колхозники слышат их разговор, и в нем снова вспыхнула неприязнь к Мане. И откуда у нее такая спесь? Чувствуя, что больше не в силах сдерживать себя, он глухо проворчал:

— Как знаешь… Хочешь — сиди, хочешь — стой. — И быстро зашагал по двору.

Дети носились взад и вперед, таская из скирды солому, укладывали ее около стены, заменявшей экран, прыгали, бегали взапуски, дрались.

В глубине двора, между скирдами, собрались парни и девчата. Девушки то и дело взвизгивали и смеялись.

И вдруг наступила тишина. На кривую, низкую стену упала ослепляющая белая полоса.

— Кино! — раздались крики.

— Кино!..

Все бросились вперед, чтобы захватить места получше. Перед самым экраном на разостланной соломе расселись дети, немного подальше устроились взрослые. Пятно на стене становилось то светлее, то темнее — механик налаживал аппарат.

— Ты, Калмен, когда-нибудь видел кино? — крикнул Додя Бурлак.

— Нет, в первый раз.

— И я…

— Иди сюда, Калмен, я тебе занял место.

— Осторожно! Руку!..

Коплдунер увидел Настю и позвал ее.

— Садись, — он чуть приподнялся, — садись, будет теплее…

Она рассмеялась, толкнула его локтем и, подобрав юбку, села рядом с ним на солому.

Маня, нахмурившись, все еще стояла поодаль. Она уже было собралась уйти, но вдруг пятно света на стене стало ярче и она увидела Валерьяна Синякова. Быстрыми шагами она подошла к нему.

— Вы что, остаетесь? — спросила она.

Синяков, чем-то расстроенный, посмотрел на нее отсутствующим взглядом.

— А Волкинд поехал в степь, — продолжала Маня, — только что.

— В степь? — переспросил он, думая о другом.

— В степь… А вы что? Остаетесь здесь? — тихо спросила она. — Как темно… Вы, может быть, проводите меня, Валерьян?

— Я сейчас занят, — ответил он, — я приду позднее. Будешь меня ждать?

— Не вздумайте приходить! — Она выдернула свою руку из его руки. — Лучше не приходите совсем… — Не оглядываясь, она вышла на темную улицу и направилась домой.

«Уж он получит у меня, — кипело в ней раздражение против Волкинда, — он у меня переночует на улице! Этакое ничтожество!»

Стараясь не думать о Синякове, Маня все же обернулась и посмотрела, не догоняет ли он ее, но ничего, кроме дрожащей полосы белого света, не увидела. Механик уже отрегулировал киноаппарат и готовился пускать картину.

— Ну, кто будет крутить мотор? — спросил он громко.

— Я могу. — Риклис оперся ногой о скамейку, к которой был привинчен мотор, и начал крутить ручку.

Мотор загудел, на стене выросло качающееся поле пшеницы с высокими, тяжелыми колосьями.

В пшеницу врезалась широкая песчаная дорога. По дороге неслась телега. Лошади мчались галопом, будто хотели выскочить из ярко освещенного экрана.

— Ой, на нас скачут! — кричали ребятишки.

— Берегись, берегись, раздавят!

— Вот так лошади!

— Как наша гнедая…

— Тпру, тпру! — заливались дети. — Ну и кони!

— Тише! Дайте посмотреть! — кричал Риклис, продолжая крутить ручку мотора. — Кто это едет?

А Шефтл стоял возле своего плетня и посматривал в ту сторону, откуда доносился шум.

«Может, пойти? — Он решительно зашагал вверх по улице. — Просто так, размять ноги… Вовсе не к ней…»

Когда он был уже неподалеку от колхозного двора, полосы света вдруг исчезли. Он пошел быстрее, — может, там уже все кончилось и он не увидит Зелду.

На колхозном дворе было шумно. Все почем зря ругали Риклиса за то, что он бросил крутить мотор.

— Хватит, — ворчал он, — довольно! Я свою порцию открутил. — И растянулся тут же, на соломе.

— Покрути еще немного! — упрашивали его со всех сторон.

— Остановился на самом интересном месте…

— Вот умники нашлись! Я буду им крутить, а они будут смотреть кино… Нет дураков, крутите сами!

— Кто же наконец будет? — Механик рассердился.

— Пусть крутит Додя Бурлак! — горячился Риклис, точно его обманули. — Ничего, он тоже может. Привел сюда всю родню… Посмотри-ка на него: расселся с семью девками и полудюжиной сыновей, да еще бабку с дедом привел. Спасибо, что его прабабушки здесь нет… Ничего с ним не станется, если он даже до утра покрутит.

— Будет тебе горланить! — Додя Бурлак поднялся. Стена снова осветилась.

Шефтл, пробираясь между кустами, прислонился к акации, которая росла у забора.

Его никто не заметил.

Все смотрели на освещенную стену, по которой двигались тракторы. Они тащили за собой плуги, глубоко врезывающиеся в межи с бурьяном.

Шефтл не глядел на стену. Он кого-то искал глазами. Нет, конечно, не Зелду! Не дождется она! Ему только бы узнать, здесь ли агроном.

А на стене крестьянин с обросшим перекосившимся лицом стоял, широко расставив ноги, посреди межи. На него надвигался трактор, а он не трогался с места.

— Ой! Сейчас его раздавит!

— Ой-ой!

Трактор стал обходить его. Тогда крестьянин вытянулся поперек межи, обхватил ее дрожащими руками.

— Смотрите, это же Шефтл! — крикнул кто-то.

— В самом деле Шефтл! — раздался смех.

— Шефтл, он самый!..

Крестьянин лежал на заросшей меже и глазами, полными страха, смотрел на трактор… Но трактор повернул обратно, и по всей стене, захватив даже кусок крыши, заколыхалось широкое поле с налитыми колосьями. Оно покачивалось и шумело, широкое, необъятное, до самого горизонта. А сбоку, на меже, все еще лежал крестьянин, оборванный, лохматый, вцепившись ногтями в землю.

— Совсем как Шефтл! Все его повадки…

— Позвать бы его сюда — пусть посмотрит…

Среди девушек была Зелда. Шефтлу казалось, что она смеется громче всех.

«Пусть. — Шефтл отломил кусок коры. — Послушаем, как они потом заговорят». Он прикусил губу и, никем не замеченный, почти бегом направился вниз по улице.

«Где это видано, чтоб девушка так смеялась…»

В подворотне залаяла собака, и сразу ей начали вторить другие. Они сбегались со всех сторон, оглушая хутор неистовым лаем. Шефтл хватал комья сухой земли и швырял в собак. Казалось, он был доволен, что из-за лая не слышно смеха на колхозном дворе и можно, хоть на несколько минут, забыть о Зелде.

22

«Эта пташка от меня далеко не улетит», — подумал Синяков, с ухмылкой глядя вслед Мане. Молодая женщина теперь не очень-то его занимала. У него была забота поважнее. Из-за этого он и приехал в Бурьяновку. Надо было спешно повидать Юдла.

«Ишь как вертится, прямо юла!» Синяков с насмешкой следил за Юдлом, который, громко крича, суетясь, усаживал людей на солому. Когда сеанс наконец начался и глаза всех устремились к экрану, агроном прошел мимо Юдла, стоявшего около киноаппарата, и, слегка задев его плечом, направился к темному палисаднику. Спустя минуту Юдл догнал его.

— Иващенко здесь не был? — тихо спросил Синяков.

— Нет. Что-нибудь случилось? — У Юдла забегали глазки.

— Пока ничего не случилось… Но смотри поосторожнее с молотилкой! Что-то он пронюхал. Вчера был в Блюментале, молотилку осматривал. Хорошо, что я там оказался. Успел. Еще минута — и было бы поздно… Понял? Идем, идем отсюда, — он тронул Юдла за локоть, — нас могут увидеть.

Тихо разговаривая, брели они по пустой вечерней улице. Около загона Синяков остановился.

— О Волкинде ты не беспокойся, — сказал он, — этого я беру на себя. С ним легче всего. Пусть строит коровник, да побольше. — Синяков зло рассмеялся, — Ты за молотилкой следи, это твое дело. Иващенко в любой момент может заскочить сюда. Понял? Чего ты там бормочешь? Уже испугался, заячья твоя душа?

— Что и говорить… Напротив… Пусть они пугаются. Скорей они подохнут, чем что-нибудь проведают…

— Ну-ну, расхвастался! Ты поменьше языком молол бы и побольше делал. А теперь валяй обратно. — Он указал на колхозный двор. — Скоро и я приду.

Когда Синяков вернулся на колхозный двор, кино уже кончилось, но молодежь не расходилась. Среди девушек Синяков сразу заметил Зелду.

«Недурна… На такую не жаль и несколько вечеров потратить. — Он вспомнил, как прижимался к ней в бричке. — Кажется, с ней нетрудно будет сладить».

— Гулять, гулять! — крикнул Синяков девушкам. — Вечерок-то какой… Берите своих хлопцев — и пошли.

— К выгону пойдем! — Коплдунер потащил за руку Настю.

Парни и девушки, толкая друг друга, веселой гурьбой двинулись к воротам.

Широкая, вольная степь, пряные запахи чабреца и скошенного сена, далекий скрип ворота — как это все близко его сердцу! Синяков сейчас пешком прошел бы прямо по темной, овеянной мягкой осенней прохладой степи туда, в родную деревню на Херсонщине, где среди высоких тополей стоял богатый отцовский двор. Родной дом… Остались от него одни стены. Все отняли, растащили… Но ничего, уже не долго ждать…

Синяков хлопнул Коплдунера по плечу и громко запел:

Завтра рано, в эту пору, к нам товарищи придут, А быть может, в эту пору…

Ребята дружно подхватили.

Зелда в обнимку с подружками шла позади. Голос Синякова выделялся среди других, ей было приятно, что этот человек, которого все уважают, то и дело оглядывается на нее.

— Почему ты не поешь? — Синяков взял Зелду за руку.

Девушка смутилась и ничего не ответила.

— Ты не хочешь со мной разговаривать? Давай петь вместе. Ты запевай, а я буду подтягивать.

Синяков с Зелдой отстали. Ребята были уже далеко, пение доносилось все глуше и глуше.

Синяков, не отпуская руки Зелды, вдруг резко повернул обратно.

— Куда вы? — Зелда остановилась.

— Давай пройдемся к плотине.

— А ребята? — Она попыталась высвободить руку. — Мы отстали от них.

— Пусть. Догонят… Да и к чему они нам? — Он наклонился к девушке.

«Зачем я иду с ним? — думала Зелда. — Ведь я же хочу с ребятами». Но сказать почему-то не решилась.

Они свернули на тропинку и вдоль канавы пошли вниз.

Песни уже не было слышно. Зелда различила двор Шефтла. В ночном сумраке его хата казалась еще ниже и сгорбленнее. «Шефтл, наверно, спит под арбой, раскинулся на соломе», — подумала она.

Ставок тихо плескался о берег.

Синяков нагнулся, поднял ком земли и бросил в камыши. Далеко-далеко хлюпнула вода.

— Уже поздно, — сказала Зелда умоляюще. Пойдемте…

— Ну, пошли туда, в степь.

— Нет, я не хочу. — Зелда снова попыталась высвободить руку.

— Ну, пойдем… немножко… В степи теперь хорошо. Темно, свежо… Чувствуешь, как там пахнет?

— Нет, нет, — просила девушка, — отпустите меня!

— Ну, тогда давай сядем здесь. — Он потянул ее за руку и усадил рядом с собой.

Зелда сидела, опустив голову. Зачем она пошла с ним, с этим чужим человеком? Какие у него липкие руки!

— Ну, мы уже посидели… Хватит!

Синяков не ответил. Он обхватил девушку обеими руками и, крепко стиснув грудь, стал пригибать ее к земле.

— Оставьте, оставьте!

Зелда вырвалась и, громко всхлипывая, побежала вдоль канавы к хутору.

23

Меер Волкинд до позднего вечера все хлопотал у молотилки. Оставив Риклиса сторожить ток, он отправился пешком домой.

Волкинд шел медленно, пересекая наискось сжатые поля, с трудом передвигая ноги в огромных юфтевых сапогах по засохшей стерне и спутавшемуся бурьяну. Не везло ему последнее время. Все шло не так, как ему хотелось, — и с молотьбой не ладилось, и с коровником не получалось. Одно к одному. Да еще и это… пожалуй, самое главное… Нет, о Мане он сейчас и думать не хочет. Всеми силами он старается отогнать мысли о ней. О молотилке, о хлебе он мог разговаривать с колхозниками, покричать, даже крепко выругаться, но о своей беде с Маней он никому не мог рассказать. Сколько раз он внушал себе, что ровно ничего не произошло: мало ли что ему померещилось…

«Ну что тут плохого? Покаталась на бричке, подышала свежим воздухом». Но в душе он знал, что это не так. И все-таки делал вид, что ничего не случилось. Маню он ни разу не попрекнул.

«Чем говорить о таких вещах, — думал он, — лучше уж смолчать…» Только бы не показать ей, что он ее в чем-либо подозревает…

Но сегодня все в его душе перевернулось. Казалось бы, ничего особенного. Один из трактористов сказал, что опасно оставлять молодую жену дома, и все засмеялись. Никто, конечно, не назвал Маню, но Волкинд почувствовал, что о ней речь. И ведь не в первый раз. На следующий день после памятного вечера этот же тракторист спросил Волкинда, отыскала ли его накануне жена. «Всю степь объездила, бедняжка, никак не могла вас найти». Тогда Волкинд почему-то не обратил внимания на слова тракториста, а сегодня ему все представилось по-другому. Ведь Маня знала, что он в сельсовете.

Несмотря на усталость, Волкинд шел быстро. Он даже не заглянул на колхозный двор, а направился прямо домой. Нет, он должен положить этому конец. Конец — и все тут! Он ей прямо скажет: «Я от тебя многое терпел, но обмана не допущу…»

Волкинд решительно повернул на темный двор, к хате.

Через низкое окно на вишневый палисадник падала светлая полоса.

«Она дома. Сейчас же покончу с этим… Только спокойно… Я задам ей лишь один вопрос: зачем она с этим… с агрономом, — он не хотел даже мысленно произносить его имя, — вдруг ночью поехала искать меня в Вороньей балке? Ведь она отлично знала, что я в Санжаровке, в сельсовете».

Войдя в хату, Волкинд сильно хлопнул дверью. Пусть Маня на него набросится, — так легче будет начать разговор. По Мани в комнате не было. На кушетке, заложив ногу на ногу, сидел Синяков. Волкинд остановился у порога.

— О! Вот наконец и председатель! — громко сказал Синяков, как показалось Волкинду, с издевкой в голосе. — Откуда так поздно? Все трудишься, а? Или к какой-нибудь молодке заглянул по дороге?

— А чем я хуже других, — сухо ответил Волкинд, снимая запыленный плащ.

— Ну, рассказывай, как дела. — Синяков забрался поглубже на кушетку и вытянул ноги, словно Волкинд к нему в дом пришел, вынул из кармана большую жестяную коробку с махоркой и с треском открыл ее. — Курить хочешь?

Волкинду не хотелось курить. Он с утра ничего не ел, и у него кружилась голова, но он молча оторвал потрескавшимися пальцами кусок старой газеты и взял щепотку табаку. Скручивая цигарку, он не замечал, как на его большие ссохшиеся сапоги сыпалась махорка.

— Ну, рассказывай, как идет молотьба?

В комнату вбежала Маня, веселая, оживленная. Она, видимо, собиралась рассказать что-то забавное, но, увидев мужа, осеклась.

— Ах, явился наконец? Я говорила, что ты скоро придешь… Где ты пропадал весь день? — Она давно так ласково с ним не обращалась.

Волкинд исподлобья посмотрел на жену. Сейчас она казалась ему еще красивее, чем в те дни, когда была его невестой.

— И тебе не стыдно! Смотри, какие у тебя сапоги! — с мягкой укоризной говорила Маня. — Не мог почистить?

Волкинд ничего не ответил, сел на табуретку у окна.

— Что ты такой мрачный? Все молотьба тебя беспокоит? Мне говорил твой завхоз… — Глаза Синякова нагло улыбались: я, мол, понимаю, что ты меня с удовольствием вышвырнул бы отсюда, но не решаешься…

— Да, с молотьбой у нас неважно получается, — буркнул Волкинд и размял пальцами потухшую цигарку.

— Хватит вам, про молотьбу да про молотьбу! — Маня подошла к Волкинду и взъерошила его запорошенные белокурые волосы. — Сходил бы принес арбуз из погреба. Товарища Синякова угости. Ты ведь хозяин…

Волкинд быстро поднялся. Ему противно было ее притворство. Взяв спички, он вышел из комнаты. В сенях Маня догнала его.

— Он хочет у нас переночевать. — Маня прижалась к нему.

Волкинд отстранился.

— Ты что, не расслышал?

— Скажи наконец, — он угрюмо посмотрел на нее, — чего тебе от меня надо?

— Как чего? А куда я его положу?

— Куда хочешь…

— У нас нет лишней постели, ты ведь знаешь… Разве он не может пойти еще к кому-нибудь переночевать?

— Пусть идет.

— Л может, неудобно? Он к тебе приехал. Ведь он же твой гость…

— Мой? — с усмешкой сказал Волкинд. — Пусть так. А дальше что? — Волкинд изо всех сил старался говорить спокойно.

— Ладно, иди. Разве с тобой сговоришься? — Маня быстрыми шагами вернулась в комнату.

«Что со мной делается! — с горечью подумал Волкинд. — Другой на моем месте разнес бы все в пух и прах, а я вот лезу в погреб за арбузом для него».

Чуть не свалившись с лестницы, он спустился в темный, сырой погреб и, словно боясь опоздать, второпях схватил первый попавшийся арбуз и быстро поднялся.

Синяков сидел на том же месте, на кушетке. Маня, нагнувшись, рылась в сундуке.

Волкинд положил арбуз на стол, вынул из кармана старую газету и, оторвав клочок, стал опять сворачивать цигарку.

— Кажется, снова собирается дождь, будь оно неладно, — сказал он, поглядев на окно.

Маня достала из сундука две простыни и положила их на кушетку возле Синякова.

— Почему ты не разрежешь арбуз? — Она обернулась к мужу. — Чего дуешься?

Волкинд достал из кармана кривой садовый нож и протянул его Синякову.

— На, режь сам.

Агроном не спеша разрезал арбуз.

— Вчера в Воскресеновке, — заговорил Синяков, со смаком откусывая от большого ломтя, — в соломе нашли свыше трехсот пудов хлеба. Председатель, как видно, плохо припрятал… Смотри! — подмигнул он Волкинду.

— К чему ты это мне говоришь? Я такими пакостями не занимаюсь! — Волкинд стукнул кулаком по столу.

Маня, вертевшаяся перед зеркалом, испуганно взглянула на мужа.

— А что обидного я тебе сказал? — Синяков пожал плечами.

— Не желаю я слушать такую чепуху!

— Ну, видно, жена твоя права, ты что-то не в своей тарелке. — И Синяков отрезал себе еще ломоть арбуза.

Волкинд поморщился.

— Уже поздно, пора спать.

— Куда мне вас положить? — Майя развела руками. — Я постелю вам обоим вот здесь, на полу.

— Постели гостю на кушетке, мы с тобой ляжем на полу.

Маня быстро приготовила постели. Волкинд погасил лампу и лег. В темноте он слышал, как раздевался Синяков, как, позванивая подтяжками, стягивал с себя сапоги. Маня еще некоторое время повозилась у стола, потом сбросила платье и улеглась рядом с мужем.

Волкинд тут же повернулся к ней спиной.

— Чего ты толкаешься? — прошептала Маня.

Он промолчал. Глаза слипались, но он перебарывал себя. Ему не хотелось уснуть раньше агронома. С кушетки сразу же донесся храп Синякова. Волкинд зарылся в подушку и тут же уснул.

Маня долго лежала с открытыми глазами. Она слышала, как громко и протяжно храпели мужчины, каждый на свой лад, словно переругивались во сне. И снова она вспомнила тот вечер, когда ездила с Синяковым по степи. И сейчас, лежа рядом с мужем, она не испытывала никакого раскаяния. Перед ее глазами вставала зеленоватая степь, тихо шуршащая кукуруза, высокое звездное небо и лицо Синякова с властной складкой у рта, склонившееся над ней.

За окном загудела машина, остановившаяся, видно, совсем близко от хаты.

Маня вскочила с постели и полуголая подбежала к окну.

Автомобильные фары бросали на дорогу две полосы света. Машина продолжала гудеть.

— К тебе приехали. — Маня стала тормошить мужа. — Машина приехала…

Волкинд перевернулся на другой бок.

— Вот бревно! У такого ничего не стоит из постели жену унести! — И она состроила брезгливую гримасу. — Ну, вставай! Машина приехала…

Волкинд, еще не совсем проснувшись, сел на постели. Услыхав гудок, быстро оделся и босой вышел из дома. В кабине сидели двое. Волкинд сразу же узнал Иващенко и райкомовского шофера.

— Ну и спишь же ты! Я боялся, что весь хутор разбужу.

— Я недавно лег, Микола Степанович… — Волкинд поежился от ночного холода.

— Ступай обуйся. Хочу тебя на машине покатать.

Волкинд вернулся в хату, натянул сапоги, накинул плащ и в раздумье облокотился о стол.

«Пусть он тоже встанет, — подумал Волкинд о Синякове. — Может, и он нужен Иващенко…»

Волкинд подошел к кушетке.

— Что ты там возишься? — Маня приподнялась. — Ночью и то покоя нет!

— Секретарь райкома приехал, — сказал Волкинд нарочито громко.

Синяков продолжал храпеть. Волкинду показалось, что агроном вовсе не спит, притворяется, и он вышел из дома, больше ничего не сказав Мане.

— Ну, залезай быстрее! — Иващенко открыл заднюю дверцу и сел рядом с Волкиндом.

Машина дала газ.

Волкинд рассеянно смотрел в окно. Промелькнула его хата, плетень омельченковского двора, палисадники, тянувшиеся вдоль канавы. Хотел было он сказать Иващенко, что у пего почует старший агроном МТС, но так и не сказал.

— Да, я совсем забыл, вот тебе подарочек, — Иващенко пододвинул к нему ногой мешок с зерном, — стащил на твоем току.

— Вы стащили? — Волкинд смущенно заулыбался и почему-то пощупал мешок.

— Спроси шофера. И, наверно, я не первый. Мы обошли весь твои гарман. Луна светит. Тишина. Ни души. Хорошо! И повсюду мешки с зерном. Бери, кто хочет. Мы и взяли один для председателя. По дружбе…

— Ничего не понимаю! — Волкинд заволновался. — Там ведь сторож должен быть, Риклис…

— Должен быть? Но его нет. Сейчас сам увидишь. Потому я и поднял тебя с постели.

Машина быстро неслась по Жорницкой горке. Вскоре стали вырисовываться залитые лунным светом скирды и молотилка.

Машина ловко повернула, объехала весь ток и, скользнув по обмолоченной блестящей соломе, остановилась.

Иващенко открыл дверцу, но не вышел.

— Ну, где сторож?

Волкинд, высунув голову, искал глазами Риклиса.

Шофер сжал грушу. На протяжный гудок никто не отозвался.

— Кто же у тебя здесь сторожит хлеб? Ветер, что ли? Иващенко вышел из кабины, следом за ним Волкинд.

— Куда он делся? Никогда этого у нас не бывало… Риклис! Эй, Риклис! — Волкинд ходил по гарману и кричал изо всех сил.

Иващенко достал из широкого, отвисшего кармана наган и трижды выстрелил в воздух.

Из-за крайней скирды выбежал Риклис, весь в соломе, и во всю прыть помчался вниз с горки.

— Стой, не беги! Свои! — крикнул Иващенко. Волкинд припустил за незадачливым сторожем. Вскоре Риклис, запыхавшись, подошел к машине.

— Хорошо спалось на свежем воздухе? — спросил его Иващенко.

— Кто спал? Я спал? Чтоб Юдл, эта заячья губа, так спал! Весь хутор дрыхнет, один только я на ногах, охраняю колхозное добро. Чуть не убили меня. Пули так и свистели над головой!

Иващенко рассмеялся.

— Ну ладно! Вы только скажите, под какой скирдой сторожили. Мы три раза объехали ток.

— Под скирдой?… Даже близко не подходил. Я на молотилке все время стоял, во все глаза смотрел. Зря вы, товарищ секретарь, обижаете честного колхозника! Но больше сторожить не буду, нет! Стреляют по ночам… Мне еще жизнь не надоела.

— Я тоже думаю, что больше не стоит вас беспокоить. Ну, а сегодня вы уж посторожите.

Риклис, что-то бормоча, зашагал к молотилке.

— Так-то! — Секретарь обернулся к Волкинду. — Вот какие порядки! А ты еще кричишь, что у тебя колос тощий, хлеба мало…

— Он дежурит впервые, — промямлил Волкинд. — С ним вообще беда, хоть не посылай его ни на какую работу…

«И надо же было именно сегодня поставить Риклиса! Как нарочно!» — досадовал Волкинд.

Они подошли к пшенице, тщательно укрытой соломой.

— Сколько здесь у тебя? Ты взвешивал?

— Взвешивали. Четыреста пудов.

— Ты уверен? А может, здесь уже триста осталось? Володя! — крикнул Иващенко шоферу. — Высыпай пшеницу, которую мы стащили, а то недостача будет! Ну, а теперь, Волкинд, давай поговорим серьезно. Мы тебе план заготовок снизили. Колхоз слабенький, приняли во внимание, верно? Ковалевск за вас отдувается, Санжаровка. А ты до сих пор тянешь резину…

— Вот завтра рассчитаемся совсем, — перебил Волкинд. — Пойдет обоз на элеватор… одиннадцать подвод.

— А с колхозниками ты когда рассчитаешься? У тебя еще хлеб в степи лежит. Смотри, дожди пойдут, плохо будет.

— Что я могу один сделать! Было два коммуниста — Хонця в больнице, а Хома Траскун только вчера вернулся с курсов, остался один толковый человек — Юдл Пискун! Вот и вертимся.

— Не умеешь ты с людьми работать. С Хонцей ведь не ладил, и с Хомой тоже. А теперь плачешь… Ну, поедем в правление, посмотрю твои шпаргалки.

Вскоре машина въехала в хутор, пронеслась мимо хаты Волкинда. Он невольно оглянулся — ему представилась темная комната, Маня на полу и тут же, на кушетке, Синяков.

Машина остановилась у правления.

Около палисадника стояла Маня, закутавшись в белый платок.

— Куда ты удрал? Что случилось? — заговорила она торопливо.

— Ничего не случилось…

— Ничего? Тогда идем домой.

— Иди, иди, — сухо ответил он. — Я скоро приду…

— Может быть, секретарю райкома нужен Синяков? Чего ты оставил меня одну с ним? Я пошлю его к вам.

— Хорошо. Как хочешь. — Волкинд отвернулся от нее и вошел в правление.

В сенях он зажег спичку.

— С кем это ты? — спросил Иващенко.

— Жена… Пришла звать домой. — Он не замечал, как спичка жгла ему пальцы.

24

Иоська пришел на ток первый. Чуть забрезжило, когда он поднялся с топчана и на цыпочках вышел из хаты, чтобы не разбудить отца. А попозже прибежали на ток все пионеры — мальчики и девочки. Пионерский отряд поручил Иоське и Иринке Друян доставить воз пшеницы на элеватор. Целый обоз пойдет. Время тянулось медленно, хотя у Иоськи работы было невпроворот. Вместе с другими ребятами он отгребал зерно из-под веялки, придерживал мешки, подавал шпагат. Только к полудню принялись запрягать лошадей. И тут чуть было все не провалилось.

— Почему здесь дети вертятся? — недовольно спросил Волкинд, который только сейчас пришел на гарман.

— Двое из них поедут с обозом, — ответил Юдл, — пионерский отряд их выделил. Моего сынка и девчонку Друяна. В помощники. Ничего, пусть привыкают. Хлеб ведь все едят.

— Пусть в чем другом помогают. Лошадей им доверять…

— Ну, на моего мальчонку можно положиться, — затараторил Юдл. — А потом они ведь не одни едут…

Юдл уже давно подумывал о том, как бы услать Иось-ку хотя бы на денек. Надо же куда-нибудь хлеб определить… Ничего не поделаешь, собственного ребенка приходится остерегаться. И это Юдл подал мысль вожатому Вовке Зоготу выделить двух пионеров для обоза и замолвил словечко за сына.

— У меня малый хоть куда! — расхваливал он Иоську.

— Ну ладно, пусть едут. — Волкинд махнул рукой и зашагал к веялке.

— Хоть бы скорей запрягли! — сказал Иоська Иринке. Он боялся, как бы Волкинд не раздумал.

И вот наконец одиннадцать возов, доверху нагруженных зерном, тронулись с шумного тока и, тяжело поскрипывая осями, повернули на Санжаровский шлях. Иоська с Иринкой сидели на самом верху. Мальчик, сжимая обеими руками вожжи, понукал лошадей, как заправский возчик. Он знал, что ребята с завистью следят за ним, и старался не ударить лицом в грязь.

— Иринка, смотри, как лошади слушаются меня! И кнута им не надо! — хвастал он. — Лошадь чует хозяина. Когда поедем обратно, я тебе дам немножко подержать вожжи. — Иоська решил утешить Иринку. «А то еще заплачет. Все девчонки плаксы».

Их воз шел в самой середине обоза. Колхозники громко переговаривались, но Иоська не прислушивался к разговорам. Слишком много дел у него было. Надо было проследить, не завернулась ли шлея, не трется ли колесо, не сыплется ли на дорогу пшеница.

Когда обоз выбрался на широкий, объезженный Санжаровский шлях, колхозники привязали вожжи к люшням, разлеглись ничком на зерне и, покачиваясь вместе с возами, дремали. Лошади с веселым ржанием сами шли по знакомой дороге.

В конце обоза, гремя ведром, катился воз Калмена Зогота. Свесив на дышло босые ноги, Калмен смотрел на тщательно убранные веселокутские поля. Правее, на пригорке, девушки снимали спелые корзинки подсолнухов; внизу, в балке, около старого колодца, паслось стадо чуть ли не втрое больше бурьяновского.

«Вот это хозяева! — подумал Калмен. — Какая чистота здесь на полях! И мы могли бы давно убрать хлеб. Но что делать, когда хозяина нет? Вот снова парит — быть дождю…» Ему захотелось с кем-нибудь поговорить, но все лежали на возах, очевидно, спали.

Иоська теперь не выпускал вожжи из рук. Выходило так, что он чуть ли не один бодрствует и охраняет обоз.

«Будет что рассказать в отряде», — думал он, окидывая взглядом рачительного хозяина то колесо, то сбрую.

Возы проехали верст семь-восемь, когда над степью пронесся ветер и небо затянули сероватые тучи. Колхозники проснулись и стали хлестать лошадей.

— Смотрите, какие тучи!

— Ох и дождь будет!

— Хоть бы успеть в Санжаровку…

— Но-о! Айда!

Лошади пошли быстрее. Возы тряслись, грохотали. Стало прохладно. Тучи набросили темные тени на степь, на дорогу, на телеги.

— Но-о-о! — размахивали кнутами колхозники. — Но-о! Айда!

— Но-о-о!

Внизу, в балке, уже виднелась Собачья плотина. В ливень плотину размывало, и потоки воды уносили с собой все, что попадалось на пути. После недавних дождей плотину в нескольких местах прорвало. Но подводы одна за другой благополучно миновали ее, и колхозники вновь стали нахлестывать лошадей.

В степи становилось все темнее. Лошади резво бежали. Но потом, в гору, они пошли медленнее, туго натягивая шлеи. Калмен привязал вожжи к люшне и спрыгнул с воза, чтобы лошадям было легче.

Он шагал рядом с возом и косился на колхозников. «Лошади еле тянут, а им хоть бы что. Своих лошадей пожалели бы. Вот народ…» Он уже собирался крикнуть, чтобы не валялись на телегах, как мешки, но тут они сами начали спрыгивать наземь.

Дорога становилась все круче и круче. Тяжело нагруженные возы, растянувшись змейкой, еле тащились.

Иринка сидела на зерне, а Иоська, как положено возчику, шагал рядом, помахивая кнутом.

— Ты видела когда-нибудь такую гору? — спросил он девочку. — Уж это гора — так гора!

— Подумаешь! Я видела и повыше, — отозвалась девочка, вцепившись рукой в люшню.

На горе колхозники снова забрались на возы.

— Держись крепче, — сказал Иоська Иринке, усаживаясь рядом с ней и показывая на дорогу, спускавшуюся в Санжаровскую балку. — Видишь, какой крутой спуск! Осторожно! Как ты сидишь!

— А ты с лошадьми справишься? — спросила Иринка дрожащим голосом.

— Экая невидаль! — Иоська даже присвистнул. Вдруг, словно кто-то вырвал из рук мальчика вожжи, лошади бешено понеслись, хомуты приподнялись, натянулись нашильники, и воз покатился вниз с горы.

Иоська схватился за люшню. Ему казалось, что вот-вот он грохнется на землю. Он изо всех сил закричал, но вокруг стоял такой шум, что едва ли его услышали.

— Легче! Правее! — закричал Слободян.

Калмен Зогот свернул немного в сторону.

— Иоська! Правее бери! — крикнул он.

Но Иоська только испуганно озирался. Воз, вертясь и подпрыгивая на кочках, стремглав летел вниз. Почти в самой балке послышался треск, воз подбросило вверх, и он сел передними колесами в канаву. Лошади с оборванными постромками отскочили в сторону.

Колхозники остановили лошадей и кинулись к детям.

Иоська стоял у воза, с трудом сдерживая слезы.

— Чем я виноват? — говорил он Калмену Зоготу, всхлипывая. — Я же не виноват, что лошади понесли… Такая гора…

Калмен Зогот с Слободяном осмотрели воз — все было цело, только лошади порвали сбрую.

— Вот вам, — проворчал Слободян, — нашли возчика! Мог загубить лошадей.

— Слава богу, что дети остались целы, — отозвался Калмен Зогот.

— Какой герой! — Риклис усмехнулся. — В отца пошел! Посмотри: штанишки не мокрые?

Иоська побледнел и опустил глаза.

— Ну что теперь делать? — Шия Кукуй почесал затылок.

— Ехать надо, — отозвался Риклис, — пока дождя нет. — А они? — Калмен кивнул на детей.

— Пусть ломают себе голову те, кто послал их! — закричал Риклис. — Поехали, голоштанники!

— А детей бросим? И что ты за человек! — Слободян смерил его сердитым взглядом.

— «Человек, человек»! — огрызнулся Риклис. — Юдлу захотелось, чтобы его сынок прокатился, а мне тут мокнуть под дождем? Вы как хотите, а я поеду. — И Риклис направился к своему возу.

— Ну, вот что, люди, — заговорил Калмен Зогот, — вы езжайте, Иринку посадите на мой воз, ты, Антон, последи за ней. А мы с Иоськой здесь что-нибудь придумаем.

Возы тронулись и скоро исчезли за холмом. Калмен еще раз осмотрел сбрую, погладил в задумчивости свою густую бороду.

— Сынок, а что, если я съезжу за сбруей? Тебе не страшно будет одному здесь? Часа два, может, пройдет…

— А чего бояться? Я ночью один на кладбище ходил.

— Ну, молодец, молодец! — Калмен Зогот погладил Иоську по торчащим в разные стороны вихрам.

Калмен стреножил одну лошадь, велел Иоське следить за ней, а сам сел на другую.

«Куда ехать?» — раздумывал он. В четырех верстах от балки находился болгарский колхоз Новостояновка, но там на пути — Собачья плотина. До Воскресеновки было верст восемь. Он решил поехать к болгарам — все-таки ближе.

… Часа через полтора Калмен Зогот возвращался из Новостояновки с новой сбруей, которую обмотал вокруг себя.

«Слава богу, вроде не будет дождя», — подумал он.

Но только он миновал ветряк, небо вдруг почернело.

Сверкнула молния, прокатился гром, и сразу же хлынул холодный осенний дождь.

«Вот беда! — встревожился Калмен. — Как там Иоська? Малец может растеряться…»

Он мчался по размытой дороге. Крупные, тяжелые капли хлестали его по лицу. Степь заволокло дождевой пылью.

Когда Калмен Зогот умчался на лошади, Иоська долго смотрел ему вслед. Вокруг не было ни живой души. Откуда-то из-за горы доносилось тарахтение подвод.

«Если бы лошади не понесли, я был бы с ними», — подумал Иоська.

В балке, густо заросшей пыреем, что-то зашуршало. Иоська вспомнил, как старый Рахмиэл рассказывал о гадюках, которые водятся в балках. Ему стало так страшно, что он мигом забрался на воз и сжался в комочек.

Неловко прыгая на стреноженных ногах, тревожно ржала лошадь, но Иоська уже не слышал. Он сейчас был далеко отсюда, во дворе отцовского дома.

«Я тебя сейчас, собачий хвост, в колодец брошу!» — кричал своим визгливым голосом отец. А Риклис все твердил: «Так ему и надо, так ему и надо». Иоська хотел бежать, но ноги словно приросли к земле. Отец с Риклисом схватили его, раскачали и с размаху кинули в темную пропасть. Со всех сторон подступала вода. Иоська закричал и открыл глаза. Дождь с шумом бил ему в лицо. Рядом жалобно ржала лошадь.

Иоська вскочил и тут только понял, что спал. Дождь все усиливался. Мальчик оглядел воз — брезент был в одном месте порван. Иоська спрыгнул, нарвал пырея я заткнул дыру в брезенте. А потом, промокший, дрожа от холода, залез под телегу.

«Где же дядя Калмен? Хоть бы скорей вернулся!» В степи все больше темнело, с горы неслись потоки грязной воды. Мальчика трясло, как в лихорадке. «Вдруг затопит балку», — в страхе думал он.

Потом вылез из-под воза, беспокоясь за лошадь. — Кось-кось! — позвал он.

Лошадь стояла неподвижно, низко опустив голову. Мальчик обнял кобылу, погладил ее по шее и подвел ближе к возу.

Где-то совсем рядом послышался лошадиный топот. Иоська выбежал на дорогу. Какой-то верховой стремительно пронесся мимо и пропал в темноте. «Дядя Калмен, наверно, уже сегодня не приедет…» Иоська прижался к лошади, а она подняла торчком уши, словно прислушиваясь к ливню в степи.

… Калмен добрался до Собачьей плотины. С густой бороды стекала вода на куртку. Сбруя натерла ему спину до крови. Плотину разворотило в нескольких местах. Грохот бешено несущейся воды испугал лошадь. Прижав уши, она шарахнулась в сторону.

«Как я проеду? — Калмен задумался. — Не один человек здесь сгинул. Может, переждать?» Но ведь там, в балке, его ждет мальчик, один с возом хлеба… И Калмен стегнул лошадь. Она было бросилась в сторону. Калмен пришпорил ее и натянул до отказа поводья.

Подогнув передние ноги, сопя и фыркая, лошадь ступила на плотину. Казалось, что ливень здесь сильнее, чем в степи. Вода внезапно прорвалась. Лошадь встала на дыбы и соскользнула с плотины. У Калмена похолодело сердце. Подняться на плотину было уже невозможно. Лошадь с трудом плыла. Калмен плыл рядом, не выпуская из рук поводья, и чувствовал, что силы его оставляют. Еще миг — и ноги его опустились. Тут он нащупал твердое дно, выпрямился. Вода доходила ему до бороды. Еле двигая ногами, он выбрался наконец на берег. Кобыла, порывисто дыша, вышла вслед за ним. Калмен вновь сел на лошадь. Вскоре он миновал холм и спустился в балку. Вода была лошади по щиколотку.

«Как бы не затопило воз! — встревожился Калмен. — Эх, не догадался я подтянуть его повыше на горку! Но кто мог знать, что будет такой потоп?…» Сквозь туман Калмен различил маленькую фигурку. Иоська бежал ему навстречу, кричал. Калмен Зогот спешился.

Воз стоял уже по самые оси в воде. Калмен сунул руку под брезент. Пшеница была сухой. Он снял с себя сбрую, быстро запряг лошадей и вывел воз на дорогу.

В степи было уже тихо. Еще блистала молния, но ливень прекратился. Внизу, в балке, пенилась и клокотала вода. Лошади медленно переступали, встряхивая мокрыми гривами.

За возом шел Калмен, держа за руку Иоську.

25

Три дня подряд шел не переставая въедливый осенний дождь. Промокли соломенные и камышовые крыши и поредевшая листва деревьев, вода смывала с глиняных стен мазанок синие обводы, во дворах и палисадниках разлились огромные лужи. Дороги развезло, канавы уже не вмещали воду, и, мутная, холодная, она бежала по колеям, наполняла все ямы и выбоины, а на низменных местах стояла целыми озерами.

На хуторской улице и во дворах не видно было ни живой души. Изредка сквозь шум и плеск дождя слышалось тоскливое мычание коров, которые томились в темных, сырых закутах и просились на волю, на выгон, к ставку.

Зоготиха устало облокотилась на подоконник и старалась разглядеть сквозь мутные, заплаканные стекла, что делается во дворе. По стеклам струились ручейки, серое небо нависло над самыми крышами, и казалось, оно никогда не истощится, это хмурое, печальное небо, и до скончания жизни будет лить этот серый, нудный дождь…

— О господи! — Зоготиха горестно вздохнула, протирая ладонью запотевшее стекло. — Где же это сейчас наш отец? И кто его просил тащиться на элеватор? Нет, вечно суется вперед всех…

— Так он же не один, мама, — успокаивал ее Вова, — с ним еще десять подвод.

— Кому от этого легче? Может, все они завязли бог знает где. А тебе, я вижу, и горя мало. Сын называется!

— Скажешь тоже, ей-богу! — досадливо отозвался Вова, шагая из угла в угол. — Ну что я могу сделать? Что? Охать вместе с тобой?

— Сходи хоть в правление, — может, застанешь кого-нибудь, узнаешь…

Вова накинул на голову мешок и вышел. Он и сам сильно беспокоился об отце и о пионерах, которых отправил с обозом, но не хотел выказать своей тревоги перед матерью.

Был еще день, а казалось, что вечереет. Быстро идти нельзя было, ноги увязали и разъезжались в жидкой, холодной грязи. Вова с трудом добрел до колхозного двора. В правлении он никого не нашел, но около конюшни мелькали человеческие фигуры. Подойдя ближе, мальчик увидел Коплдунера, Настю и Додю Бурлака. Мужчины сгребали лопатами навоз, а Настя, то и дело поскальзываясь на мокрой земле, семенила от канавы с полным ведром, — видно, собиралась поить скотину. Вова выхватил у нее ведро и побежал к коровам.

Домой он вернулся поздно. В хате тускло светилась пятилинейная лампочка. Мать сидела у окна с чулком на коленях, прислонившись к косяку, и дремала.

— Мама, мама! — крикнул Вова, тормоша ее за плечи. — Слышишь? Дождя уже нет! Погляди, какой ветер!

— Слава богу, слава богу! — бормотала Зоготиха, просыпаясь. — Да перестань ты меня трясти! На чулок, положи в комод, только спицы не вырони. — И, вытерев концом фартука слипшиеся глаза, она посмотрела в окно.

Вишневые деревца в палисаднике раскачивались и шумели, по небу неслись темные, рваные облака.

… За ночь небо прояснилось, и к утру выглянуло солнце. Хуторяне высыпали во дворы, собирались кучками у заборов. Кто чинил прохудившуюся крышу, кто складывал мокрый кизяк.

В полдень на бугре у окраины хутора показались подводы. Жены возчиков, подобрав подолы, пустились навстречу обозу.

Первым ступил на хуторскую улицу Риклис. Еле удерживая в длинных худых руках вожжи, в закатанных выше колен штанах, он, пошатываясь, шагал рядом с подводой. Лошади плелись, понурив головы.

— Где председатель? Где он, золото наше? — хрипло закричал Риклис, как только увидел спешивших навстречу людей. — Сам небось не поехал, на это у него хватило ума! Риклиса, дурака, послал. Чуть не утопил меня в балке, вместе с конем и телегой… Пусть только попробует еще раз послать, пусть заикнется — я ему покажу…

Калмен Зогот шел с последней подводой. Против двора Юдла Пискуна он остановил лошадей.

— Ну, Иоська, как будто приехали. В другой раз небось не захочется, а? — Он добродушно усмехнулся, глядя, как мальчик вылезает из телеги.

Добежав до своего двора, Иоська обернулся и крикнул:

— Дядя Калмен, я к вам попозже зайду! Ладно?

— Ладно, Иоська, ладно…

Прежде чем идти домой, Калмен Зогот вместе с женой и сыном распрягли на колхозном дворе лошадей и собрали всю упряжь.

— Слава богу, вернулся живой… Я чуть умом не тронулась, — без умолку говорила Геня-Рива по пути к хате. — Такой дождь, такой ливень… Кто просил тебя ехать, старый дурень? Чего ты суешься? Пускай председатель, пускай Юдл едут, — чего ты для них стараешься? Получил ли ты хоть горстку половы за свои труды? Сообща ему понадобилось… Просила, уговаривала: «Не иди, не иди! Свой хлеб сытнее». Нет, не послушал…

— Да уймись ты, ей-богу! — хмуро отозвался Калмен.

Ему и так было тошно, а тут еще жена зудит. Что ей ответить? Ведь она, кажется, права… Разве гнил бы у него хлеб в копнах, будь он по-прежнему сам себе хозяин? Давно бы уже свез его в клуню и делу конец. А тут хозяева такие, что не приведи господь. Ну что ты с ними поделаешь…

Весь день славно пригревало солнышко, но колхозники в степь не вышли. Каждый хлопотал у себя во дворе, в конюшне, на огороде. Только назавтра, рано утром, на улице показался Юдл Пискун и, бегая от одного двора к другому, орал на весь хутор:

— Эй! Все еще не прочухались? Пора в поле выходить! Поторапливайтесь! Все, все выходите, нынче бар нет! Надо копны ворошить, не то останетесь без хлеба…

— Я уже пять раз эти копны ворошила! — злобно крикнула в ответ Кукуиха. — Только и знают ворошить да складывать, складывать да ворошить! В колосе небось уж ни одного зернышка не осталось. Хорош колхоз, нечего сказать! Год отработали, а что получили? Нашему бы председателю столько радости…

— Не надсаживайся так, Кукуиха, глаза лопнут, — флегматично отозвался через плетень Додя Бурлак. — Охапку соломы получишь по трудодням — и то спасибо.

— У такого председателя и соломой не разживешься, — не унималась Кукуиха. — Больше я в поле не выйду, хоть режьте меня! Дураков нет гнуть спину задарма…

— А я тут при чем? — так же злобно огрызался и Юдл. — И так с ног сбился, дома не вижу. О них же хлопочешь, и они же недовольны!

— Конечно, недовольны, — проговорил старый Рахмиэл, подходя со своей неизменной люлькой во рту. — В Ковалевске еще когда хлеб раздали людям, все знают. А у нас? Мы, выходит, хуже всех…

— Вы бы это ему сказали, председателю! Я сам без хлеба сижу, у меня со вчерашнего вечера и крошки во рту не было. Что я могу сделать? Что? — кипятился Юдл, размахивая руками.

— Как же, мало он хлеба натаскал, болячка ему в бок! — буркнула Кукуиха и ушла в хату.

На шум прибежал Риклис. Торопливо подпоясывая спадающие штаны, он вопил на ходу:

— Опять распоряжаться пришел? Хватит, надоели ваши порядки! Сам, сам бери вилы в руки, командовать я тоже умею!

— Ты у меня покомандуешь. — Закусив ус и прищурившись, Юдл подступил к Риклису. — Прикажут — так пойдешь.

— Видал? — И Риклис с размаху поднес к его лицу кукиш. — На мне ты больше не выедешь, понял? Нашли себе дурака! Кого сторожем на гарман? Риклиса. Кто с обозом тащится? Риклис. Чуть что потруднее — вали на Риклиса. Хватит! — взвизгнул он вдруг, хватаясь за бок. — У меня прострел, чахотку я у вас нажил под этим дождем! У меня, может, сорок градусов, лечите меня! — Он так дернул Юдла за рукав, что тот чуть не упал. — Доктора мне! Сейчас же посылай в Святодуховку за доктором, подводу снаряди… Ох, не могу, ноги не держат, сил моих нет! — слабым голосом простонал Риклис и, вихляясь, точно у него были перебиты все суставы, побрел к себе во двор.

Досмотрев занятное представление, стали расходиться и остальные хуторяне. Юдл стоял посреди улицы и, размахивая кулаком, кричал:

— Колхозники задрипанные! Хлеб пропадает, а они хоть бы хны… Ничего, сами еще прибежите, проситься будете…

… Калмен Зогот, хоть и был измучен поездкой, поднялся, как всегда, с зарей и, напоив корову, отправился на колхозный двор. Там он застал Хому Траскуна, Коплдунера, Настю, Шию Кукуя с одной из его огненно-рыжих дочерей, Микиту Друяна и Додю Бурлака. Чуть погодя подошел Триандалис, недавно вернувшийся с полустанка Просяное, куда отвозил сына к сестре и зятю-сапожнику. Летом у Триандалиса умерла жена, и паренек совсем отбился от рук. Пусть поживет на чужих хлебах, поучится ремеслу. Триандалис молча выбрал вилы потяжелее и вместе со всеми отправился в степь.

У копен колхозников поджидал Волкинд.

— Мало людей! — недовольно проворчал он вместо приветствия. — Надо сегодня переворошить все копны, не то хлеб погниет.

— Кабы вы хотели, чтобы хлеб у нас не гнил, — не выдержал Калмен Зогот, — вы давно велели бы его заскирдовать.

— Скирдовать необмолоченную пшеницу? — Волкинд растерянно на него уставился.

— Да, да, необмолоченную. В скирде колос не намокнет, хоть бы дождь лил месяц подряд.

— Что ж вы до сих пор молчали?

— А вы меня спрашивали? Меня или других пожилых хуторян? Как-никак, мы не первый год на этой земле, тут родились, от нее кормились весь свой век. По базарам да по конским ярмаркам не шлялись, как другие, что сейчас перед председателем хвостом виляют! — Зогота прорвало: этот степенный, неторопливый мужик говорил с необычной для него горячностью. — Какие слова я слышал от вас все это время? «Калмен, сюда» да «Калмен, туда», «Ступай молотить, пахать, веять». Одна песня: «Марш!» А чтоб подойти к старому хуторянину и посоветоваться — это нет, этого мы не видели… Что ж, я вам кланяться не буду: выслушай, мол! Делай как знаешь… На то вы и председатель. Мое дело маленькое. Велят складывать копну — сложу. Велят раскидать — раскидаю. Скоро уж и молотить нечего будет, пустая солома останется…

— Значит, это я во всем виноват? — Волкинд криво усмехнулся. — А правление, по-твоему, где было?

— Правление? — Хома Траскун с размаху всадил вилы в копну. — Мало мы с тобой спорили? С тобой и с твоим… советчиком? Прикидываешься или в самом деле забыл? Предлагали мы тебе, чтобы, кроме молотилки, еще и катками молотить? Предлагали или нет, а? Коплдунер, напомни ему!

— Это ты оставь. Ничего я не забыл, но тогда говорил и теперь скажу — никаких катков я не допущу. Они отжили свой век. Рядом трактор ходит, а мы будем пользоваться устарелым орудием? Чепуха!

— Вот как? А в Ковалевске? У них две молотилки, не одна, как у нас, — и ничего, не испугались этого самого… орудия, — не сдавался Хома. — Молотили катками, и не в одном дворе, а в нескольких. Земли у них под пшеницей в четыре раза больше, чем у нас, а видел тына их полях хоть одну неубранную копну?

— Я отвечаю не за Ковалевск, а за Бурьяновский колхоз. Сказал и повторяю — никаких катков! Не могу я; стоять около каждого тока и сторожить зерно. А без этого его растащат в один день.

— Кто его будет таскать? Уж не мы ли? — Хома бешено глянул на Волкинда и отвернулся. — Что с тобой толковать! Раз ты мне такое в глаза… — Он схватил вилы и с ожесточением стал разбрасывать ближайшую копну.

Калмен Зогот вздохнул, махнул рукой и ушел на другой конец поля.

«Нема хозяина, — думал он тоскливо, разравнивая разбросанные по стерне колосья. — Она, видимо, права, Геня-Рива, никакого толку из этого не выйдет…»

Спустя час-полтора Вова Зогот привел в поле своих пионеров. Среди них был и Иоська. Увидев издали Калмена Зогота, мальчик со всех ног пустился к нему.

— Дядя Калмен, можно, я буду вам помогать? — спросил он, глядя на Зогота просящими, доверчивыми глазами.

— Помогай, помогай, сынок! — приветливо кивнул ему Зогот. Он видел, что после случая в Собачьей балке мальчик к нему привязался, и это его трогало.

Весь день колхозники и пионеры пробыли в поле, разбросали все копны, а вечером, когда они возвращались в хутор, небо снова заволокли тучи, и вскоре над степью стал моросить мелкий дождь.

26

Тот вечер, обернувшийся для Шефтла страшной бедой, начался как нельзя лучше. Он еще утром решил Закончить сегодня молотьбу пораньше, чтобы успеть, перед тем как поехать в степь за пшеницей, закинуть вентерь в ставок, а заодно и выкупать лошадей.

У плотины было тихо, пусто. Шефтл, сев нагишом на лошадь и взяв под уздцы другую, погнал их в воду. Лошади остановились неподалеку от берега, нагнули головы и, раздувая ноздри, потянули прохладную воду. Напившись вдосталь, они подняли мокрые морды и повернули к берегу. Но Шефтл их не пустил, погнал в глубь ставка, сделал несколько кругов и, хорошенько выкупав своих буланых, вернулся с ними на берег. Когда с блестящей шерсти лошадей стекла вода, Шефтл пустил их немножко попастись, а сам, распутав вентерь, направился к высоким, густым камышам, к тем камышам, где впервые увидел Эльку. Держа вентерь высоко над головой, он пробирался сквозь густой камыш, ища места поглубже. Затем он раскинул вентерь и воткнул обе палки в глинистую землю, так чтобы вода их укрыла от чужого глаза. А то, чего доброго, кто-нибудь на рассвете утащит рыбу. На готовое всегда охотник найдется…

Выйдя из воды, он быстро оделся, взял под уздцы лошадей и, не садясь ни на одну из них — они были еще мокрые, — повел домой.

Старуха уже успела подобрать солому на току, как он ей велел. Шефтл прикрыл ворох обмолоченной соломой. Наказав матери следить за хозяйством, он запряг лошадей в арбу и отправился в степь.

Арба, позванивая свисающими драбинами, понеслась по темному хутору. Улица уже опустела. Во дворе Онуфрия промелькнула Зелда. Шефтл натянул вожжи, свистнул кнутом, и арба покатилась еще быстрее.

Ночь выдалась на редкость удачная — темная и сухая. А то в последнее время заладили дожди. Шефтл решил переночевать в степи, чтобы лошади покормились вволю. Чем изводить корм, который он заготовил на зиму, пусть попасутся на чужих полях. Ничего, всем хватит…

Миновав хутор, Шефтл отпустил вожжи, достал из мешочка ломоть хлеба, несколько перезревших желтоватых огурцов и, покачиваясь на подпрыгивающей доске, принялся закусывать.

Над клином его, где-то меж копен, заливалась ночная птаха. «Это к счастью», — подумал Шефтл и вспомнил о вентере, который забросил возле камышей. Наложив полную арбу пшеницы — в копнах она на заре отсыреет, — он распряг лошадей и стреножил их.

Напротив по холму тянулось колхозное поле с еще не сжатым овсом. Посмотрев во все стороны, нет ли кого поблизости, Шефтл погнал туда лошадей.

«Ничего, пусть попасутся, у них все равно пропадает… Тоже хозяева!» Шефтл забрался на арбу и вытянулся на пшенице.

Все еще распевала пташка. Шефтл зарылся поглубже в солому. Давно ему не было так хорошо. Он и сам не понимал почему. То ли оттого, что в ставке расставлен его вентерь и в нем, наверно, уже бьется рыба, то ли что обе его лошади пасутся на добром корме, или же оттого, что певунья свила себе гнездо на его клине…

Лошади, проголодавшиеся за день, объедая овес, забирались все выше и выше на холм. Время от времени откуда-то из балки доносился гул тракторов. Лошади настораживались, пугливо прядали ушами и потом, успокоившись, продолжали пастись.

Шефтл спал, раскинув руки, и, улыбаясь, причмокивал губами.

Глубоко в прозрачной зеленой воде, среди камышей, покачивается его вентерь, а вокруг кружится, плещется много-много рыб — караси с блестящей чешуей и серебристые карпы, маленькие, чуть побольше и совсем крупные. Они выплывают из густого камыша, из поблекших трав, и вот вентерь тяжелеет, рыба бьется в нем, силится утащить с собой.

Шефтл бросается в воду, с трудом вытягивает тяжелый вентерь. Рыба заполняет берег, бьется, подпрыгивает…

Шефтл проснулся, когда уже начало светать. Он в испуге вскочил.

Было прохладно. Стерню покрыла осенняя роса. Босиком, поеживаясь от холода, он пошел искать лошадей.

Буланые лежали в истоптанном овсе и дремали, — видно, хорошо попаслись. Шефтл распутал им ноги и повел к арбе. Громко фыркая, лошади лениво плелись за ним.

Арба медленно покачивалась на заросшей, малообъезженной дороге. Шефтл поглядывал на лошадей и радовался. И как это он до сих пор не догадывался выгонять их на ночь?… Теперь он уж непременно будет выезжать вот так, в ночное; нужно только брать с собой бурку…

В хутор он приехал на рассвете. Над трубами уже клубился густой белый дым, но улица была пуста.

Шефтл заехал к себе во двор, выпряг лошадей и загнал их в конюшню. Мать уже встала, хлопотала за клуней около бураков. Шефтл велел ей напоить лошадей из колодца, а сам, не входя в дом, задами направился к ставку.

«Рыбы должно быть порядочно. В такую тихую ночь она идет…» — думал Шефтл, подходя к ставку. Он вспомнил свой сон, и сердце его забилось сильнее.

Быстро сбросив одежду, Шефтл по шею погрузился в утреннюю холодную воду; в это время к ставку приблизился колхозный табун. Шефтл заторопился.

Он вытащил палки из вязкого дна и потянул вентерь. В нем что-то билось, плескалось, и у Шефтла захватило дух от радостного ожидания. Он склонился над вентерем, распростертым на траве. В нем билась одна мелкая рыбешка и подпрыгивало несколько лягушек.

— Много рыбы наловил, а, Шефтл? — Антон Слободян засмеялся, поглядев на вентерь. — Нам ничего не оставил?

Шефтл не отвечал. Он молча оделся, швырнул в ставок лягушек со вздутыми белыми животами, рыбку сунул в карман и, схватив вентерь, пошел домой.

— Вытащили! — ворчал он. — Разве от них убережешь? Подсмотрели, черти! И как это совести нет у людей?

Шефтл уже подходил к своему плетню, как вдруг увидел мать. Она бежала ему навстречу и что-то кричала.

Шефтл побледнел и ускорил шаги.

— Ой, беда! — Старуха схватилась за голову. — Кобыла наша… Кобыла…

— Что кобыла? — Шефгл выпустил вентерь из рук.

— Скорей!.. Опухла…

Шефтл сломя голову бросился к себе во двор.

Посреди конюшни лежала буланая со вспученным животом. Голова у нее была запрокинута. Кобыла тяжело дышала, поводя боками.

— Ой, она, кажется, объелась! — вскрикнул Шефтл. Он пощупал кобыле вздутый живот, попытался ее приподнять, но кобыла не двигалась с места.

— Он убил ее! — завыла старуха. — Погубил лошадь! Кто его просил ехать на ночь? Боже мой, за что мне такое горе?!

— Тебя только здесь не хватало! — раскричался и Шефтл. — Чего стоишь? Беги! Соли принеси…

С трудом передвигая свои кривые, исхудалые ноги, старуха вышла и скоро вернулась с миской соли. Шефтл выхватил миску у матери. Засучив рукава, он лег наземь рядом с кобылой, впихнул ей в рот полную горсть соли и стал растирать язык. Кобыла лежала неподвижно. Глаза у нее вылезали из орбит, живот вздувался все больше.

— Ой, горе мне с ним! — простонала старуха. — Злодей, смотри, какой у нее живот! Пусти ей кровь.

Она снова выбежала и принесла большой кухонный нож.

— Убирайся отсюда, убирайся, говорю! И чего вы все пристали ко мне!..

Шефтл выхватил у нее нож и дрожащими руками разрезал у кобылы ухо. По рукам у него потекла горячая кровь. Кобыла, тяжело сопя, вдруг задрыгала ногами. Было видно, что она кончается.

— Ой, подыхает. — Старуха заломила руки. — О горе мне! — Она бросилась к кобыле и обняла ее за шею. — Что ты натворил! Своими руками сам себя зарезал… Как ты теперь пахать будешь? Хлеб молотить?… Уж лучше бы мне подохнуть! Ой, все мое здоровье, всю жизнь я положила, пока вырастила ее! Ой, лихо мне!

— Беги позови кого-нибудь, — хриплым шепотом попросил Шефтл.

— Ты беги, у тебя больше сил, чем у меня. Ты ее прикончил! — надрывалась старуха. — И кто ему велел гнать ночью лошадь черт знает куда? Горсть половы пожалел…

Шефтл увидел, что у буланой стекленеют глаза, и опустился рядом с ней.

Кобыла приподняла голову, но тут же снова опустила ее, вздрогнула и вытянула ноги.

— Ой, лихо мне! — Старуха рвала на себе волосы. — Лучше бы меня не стало… только бы она жила…

Прислонившись к стене, Шефтл лежал рядом с кобылой и глухо всхлипывал.

27

После той ночи, когда секретарь райкома увез Волкинда на своей машине и Маня с Синяковым остались в хате одни, прошло всего-навсего дней десять, но Мане казалось, что она не видела Валерьяна целую вечность. Так мучительно долго тянулись эти осенние, дождливые дни! Она просиживала часами у окошка, наблюдая, как пузырятся лужи на улице, и каждого прохожего, промелькнувшего у колхозного двора, принимала за агронома. А когда становилось невтерпеж, ложилась на кушетку и прислушивалась, не донесется ли тарахтение брички. Не то чтобы она тосковала по Синякову, она ведь привыкла встречаться с ним от случая к случаю. Но ей нужно было сказать ему одну очень важную новость. Третьего дня Маня окончательно в этом уверилась, и жизнь ее словно бы уже изменилась. Совсем недавно один вид мужа с его заросшим лицом и скрипучими сапогами вызывал раздражение, и она обрушивалась на него с руганью. А теперь Маня попросту его не замечала. И то, что он с ней почти не разговаривал и стал стелить себе на полу, ее даже радовало. Скоро, скоро она от него совсем избавится: ведь Валерьян увезет ее отсюда, стоит ей только сказать ему… Когда Маня об этом думала, ей казалось, что она счастливейшая женщина в мире.

Ну конечно же, Валерьян обрадуется, когда узнает. Ведь он ее любит. И ребенка будет любить. Ребенок скрепит их союз, и она избавится от своего скучного, опостылевшего мужа. Поначалу они будут жить с Валерьяном в МТС, а потом, может, и в город переедут. Валерьян ей перечить не станет, на все пойдет.

Но Синяков не появлялся. Маня не выдержала и спросила о нем случайно завернувшего на хутор механика МТС. Механик сказал, что Синяков туда редко наведывается. Все время проводит в колхозах.

«Из сил выбивается, бедняга!» — пожалела Маня. Она все же не теряла надежды увидеть Синякова в ближайшие дни у себя. Не может он ее забыть, как бы ни был занят. Она вспоминала в мельчайших подробностях их встречи, ласковые слова, которые он ей говорил.

Меер Волкинд, как обычно, ушел из дому на рассвете. В колхозе все шло не так, как ему бы хотелось. Вернулся он поздно вечером усталый, разбитый. Маня, мрачная, валялась на кушетке. Он молча зажег примус, приготовил себе поесть.

«Что с ней делается?» Волкинд озабоченно покосился на жену. Последнее время ее не узнать. Прежде, бывало, ругалась, когда он поздно возвращался домой, а теперь- ни слова. Лежит и молчит, будто и не видит его. Как ни странно, Волкинд тосковал по тому времени, когда жена кричала на него, искала ссоры. Так или иначе, их тогда что-то связывало, а теперь она словно бы чужая. Она просто истомилась от безделья. Если бы захотела работать в колхозе, в кооперативе, да мало ли где, у нее появились бы свои интересы. Совсем другой стала бы. И дом их посветлел бы. Но что делать, когда всякую работу здесь, в деревне, она считает для себя зазорной. Думай не думай, ничего тут не придумаешь. Ребенок… Вот это было бы счастье. Ребенок поглотил бы ее целиком. Нет у женщины большей радости, чем материнство. Да он сам не может пройти мимо чужого ребенка на улице, чтоб не взять его на руки, приласкать.

Волкинд тихо подошел к кушетке, присел на край.

— Маня, что с тобой? Она не ответила.

— Ну, скажи…

— Ничего! — со злостью отрубила она.

— Отчего ты все грустишь? Может, тебе нездоровится?

— Оставь меня в покое! — Маня повернулась лицом к стене.

Больше он с ней в тот вечер не заговаривал. Утро снова застало его в степи. Он выискивал себе работу, чтоб забыться, чтоб заглушить глодавшую его тоску.

— Вчера собирался заглянуть к тебе вечерком, — сказал Волкинду Хома Траскун, когда они на минуту оказались одни. — Надо бы потолковать кое о чем…

— Так почему же не пришел?

— Да ведь она, наверно, была дома.

— Ну, и что с того? — нахмурился Волкинд.

— Ничего… — Хома помолчал, как бы колеблясь, стоит ли продолжать разговор. Наконец решился: — Не понимаю, как ты можешь ее терпеть.

— Что? Да ты про что толкуешь? — вскинулся Волкинд.

— Неровня она тебе. Ты как хочешь, дело твое, но я бы с такой женой не стал жить.

Волкинд чувствовал себя глубоко уязвленным. С чего это Хома вздумал вмешиваться в его семейную жизнь? И чем ему не угодила Маня? Она не хуже других. Людей без недостатков не бывает. А достоинства… У всякого свои.

Так говорил себе Волкинд, но успокоиться уже не мог. Почему Хома ни с того ни с сего завел речь о Мане? Не знает ли он чего-нибудь… Ведь именно он, Хома, рассказал Волкинду о том, как Маня поехала с агрономом искать его в степи, в то время как он был в сельсовете. В самой этой поездке он ничего плохого не видел. Прокатилась немного, что за беда? Но вот предполагала ли она в самом деле найти мужа в степи или же знала, что он в сельсовете? Волкинд не раз собирался окольным путем расспросить ее об этом, но боялся поймать на лжи. Ложь он был бы не в силах простить. Он гнал от себя эти докучливые мысли и стал даже уделять жене больше внимания: покупал ей в районе подарки, старался приходить пораньше домой, почаще бриться. Но отчуждение все росло.

Прошла неделя после разговора с Хомой. Волкинд уехал на районное совещание председателей колхозов. В это время в Бурьяновку заявился Синяков. Осмотрел ток, наведался в колхозный амбар и к вечеру только зашел к Мане. В комнате было темно. Свернувшись на кушетке калачиком, Маня спала.

Она не слышала ни стука в дверь, ни его шагов. Проснулась, когда он склонился над ней и взял за руку. У нее перехватило дыхание. Она обняла его и долго не могла вымолвить ни слова.

— Валерьян! Наконец-то!

Синяков был даже растроган: она, видно, здорово к нему привязалась.

— А я думала, ты уже забыл меня. — Маня прижалась к нему.

Синяков сел рядом с Маней и оглянулся, точно не был уверен, что в горнице больше никого нет.

— Он уехал. В район… Я так ждала тебя. Мне надо тебе кое-что сказать. Но…

— Что «но»? Говори! — Синяков поцеловал ее в шею.

— Ты обрадуешься, правда?

— Если…

— Скажи только одно слово — да.

— Ну, да. Ежели что-нибудь хорошее… О плохом я не стала бы тебе говорить.

Она схватила его руку и приложила к своей груди.

— Ты чувствуешь? У нас будет ребенок.

— Почему «у нас»? — Синяков поднялся.

— Потому, что он… твой.

— Мой? Вот так новость! В самом деле удивительная… И ты в этом уверена? — Губы его скривились в усмешке.

— Да, Валерьян, я знаю. — Голос Мани слегка дрожал.

— А я ничего не знаю… Запомни это хорошенько. — Он стоял у зеркала, спиной к ней, и почему-то поглаживал подбородок. — Такие вещи, понимаешь ли, установить невозможно. Особенно замужней женщине, которая живет со своим мужем под одной крышей и, если не ошибаюсь, спит в одной постели… Такие новости надо сообщать мужу, только мужу, и больше никому…

Он говорил сухо, отчеканивая каждое слово. Маня прижала руки к груди и с испугом смотрела на него.

— Ну, мне пора. Я же только на минутку заскочил. Дела, дела… — Синяков чмокнул ее в щеку.

— Валерьян, ты меня уже больше не любишь? — Маня и не замечала, что ее голос звучит заискивающе.

— Ну почему же? — Синяков снисходительно улыбнулся, надевая плащ. — Ты ведь знаешь, я только против всяких сантиментов…

— А если я рожу ребенка, ты меня разлюбишь?

— Рожай хоть троих. Это должно заботить только твоего мужа… Ну, прощай! Будь умницей!

Волкинд вернулся из Гуляйполя уже к ночи. По правде говоря, он мог бы вернуться и раньше. Но к чему ему было спешить? Лучше приходить домой, когда она уже спит.

Волкинд осторожно прикрыл дверь, чтобы не разбудить жену. На столе тускло горела лампа. Маня лежала ничком на кушетке, плечи ее вздрагивали.

«Плачет?»

Волкинд снял набрякший от дождя плащ и сел к столу. С кушетки доносились жалобные всхлипывания. Волкинд уже не чувствовал к ней никакой злобы. Маня казалась ему бедным, обиженным ребенком. «И действительно, в чем ее преступление? — стал казнить себя Волкинд. — Ну, пококетничала с этим агрономом, покаталась с ним по степи… Так ведь ей скучно, бедняжке. Я и в самом деле какой-то неотесанный, а она молода, хороша собой, может быть, немного избалована, и ей хочется, чтобы за нею ухаживали…»

Волкинд подошел к жене, обнял ее за плечи.

— Ну, Маня, давай мириться. Я виноват, но ведь и ты…

Маня вскочила и оттолкнула его что было силы.

— Убирайся! Не мучай меня! Что тебе от меня надо? — Она забилась в истерике.

Волкинд растерялся. «Может, позвать кого-нибудь?» Он подал жене кружку с водой. Маня выбила у него из рук кружку, и вода разлилась по полу. Она смотрела на него с ненавистью и осыпала упреками. Это он ей жизнь исковеркал, только он, больше никто. Обманом увез ее в эту дыру, где только и видно что вонючие лужи…

Волкинд не выдержал, выбежал из хаты. «Нет, с ней ладу не будет, она невыносима». Но Волкинд знал: стоит Мане сказать ему хоть одно ласковое слово — и он все ей простит.

На следующий день Маня, глядя куда-то в сторону, сказала ему, что ждет ребенка. Волкинд прижал ее к себе. Ребенок, сын! Ну конечно, она станет другой. Теперь у них все будет хорошо.

— Напрасно ты радуешься. — Она холодно посмотрела на него. — Нет, рожать я не буду. Ни за что!

А через несколько дней, когда мужа не было дома, Маня, забрав свои вещи, уехала. Волкинд вскоре получил от нее письмо. От ребенка она избавилась, а к нему больше не вернется. Она еще молода и хочет жить. И пусть он не вздумает за ней приезжать.

Волкинд разорвал письмо на мелкие клочки.

28

На краю неба плавилось огромное солнце.

Низом Жорницкой горки, кренясь на поворотах, со стуком и треском неслась эмтээсовская бричка.

Валерьян Синяков, мрачный, с перекошенным небритым лицом, дико гикал на лошадей.

Час назад, заехав в Санжаровку, он застал на базарной площади чуть не все село — мужиков, баб, детей. Они собрались по случаю того, что их колхоз выполнил план хлебозаготовок и отправлял на элеватор последний обоз с хлебом.

Мешки с зерном уже были погружены на возы, на головной телеге укрепляли древко с красным флагом. На головах лошадей пестрели разноцветные бумажные цветы. Возчики, покряхтывая, влезали на облучки.

Синяков до боли сжимал в руках вожжи.

«Ведь совсем еще недавно они вилами закололи бы, камнями забросали, ногами затоптали всякого, кто прикоснулся бы к их собственности, к их хлебу, — думал он, кусая губы, — а теперь сами вывозят свой хлеб — и смотри, с каким парадом!»

Наскоро обменявшись несколькими словами с председателем и потребовав у него очередную сводку, Синяков поспешил уехать из села.

Всю дорогу от Санжаровки он не мог успокоиться.

«Вот оно как идет. Сперва обрубили ветви, — со злобой и страхом думал он, — забрали у нас, богатых мужиков, настоящих хозяев, землю, лошадей, скотину, а теперь взялись выкорчевывать корни… Повсюду, не только в Санжаровке. В Воздвиженке, в Святодуховке, в Воскресеновке… Ветви всегда могут отрасти, а вот корни… Мужик становится другим, совсем другим. Скоро его и не узнаешь». Он теперь особенно ясно чувствовал, что вокруг — за пригорками, в балках, у плотин, в селах, на хуторах — происходят большие перемены. Мужик начинает привыкать к новым порядкам. «Как бы не было поздно. — Он вздрогнул. — Легкой жизни им захотелось, электричество им понадобилось, машины…»

Синяков приподнялся и огрел лошадей кнутом по ушам. Бричка стремительно рванулась, съехала на обочину и понеслась по ухабам, подпрыгивая, стуча, скрипя рессорами.

А Синяков все дергал вожжи, так что лошади задирали морды навстречу плывущим облакам, со свистом рассекал кнутом воздух, и ему начало казаться, что он слышит за собой, как когда-то, топот лошадиных копыт.

Он уже видит этот день, день его торжества. Вокруг горят хаты. Он скачет к своему зеленому холмистому селу, где ему нужно кое с кем свести счеты… Он мчится, поднимая пыль, по широкой сельской улице, пересекает аллею стройных тополей. Вот он, их высокий, просторный дом, крытый красной и белой черепицей, с широкой завалинкой и с большими окнами, обведенными синей каймой. Сколько времени он уже не ступал по этой земле!..

Распахнув двери, Синяков влетает внутрь и оглядывается. Дом пуст. Нет широких деревянных кроватей, нет топчана, нет фотографий на стенах. Но Синяков как будто даже рад этому, — пусть сильнее закипает кровь в жилах, пусть кружится голова.

Разграбили, растащили…

В углу Синяков вдруг замечает Федьку, — всю жизнь он проработал у них и первый восстал против хозяев.

«Попался! — шипит Синяков. — Думал, конец? Новые помещики! Ветви вы обломали, но корни не выкорчуете, нет! Эх ты, собака!»

Он взмахивает саблей над головой Федьки, и в лицо ему брызжет кровь…

Синяков вздрогнул и машинально вытер щеку. Он тяжело дышал. Одна мысль о том, что вскоре это, может быть, и в самом деле произойдет, доставляла ему наслаждение. Он еще рассчитается и с Федькой, и с Нестором, и с Олесей, со всеми… Он им покажет, почем фунт лиха, он им ломаной подковы не оставит…

Бричка быстро неслась по дороге. Вокруг расстилалась сумеречная степь с балками и пригорками, поросшими овсюгом.

За горою послышался скрип колес, и вскоре навстречу Синякову выползло несколько пустых телег. Это был обоз из Ковалевска, уже возвращавшийся с элеватора. Синяков свернул с дороги, чтобы избежать встречи с колхозниками, и помчался прямиком, через стерню.

«Везут, чтоб им пусто было! — Он снова хлестнул лошадей. — Не успеваешь в одном месте заложить плотину, как ее прорывает в другом…»

Минуя стерню, он не заметил, как над вечерней степью поднялся ветер, который прогнал последние розовые блики, оставленные на облачном небе ярким закатом. Холмы и курганы сразу стали голубее и ближе…

На сжатой, желтой степи уже никого не было видно. Только со стороны Вороньей балки ветер доносил далекое, прерывистое гуканье.

Синяков натянул вожжи и остановился. Ветер крепчал, трепал лошадиные хвосты. Лошади начали рыть копытами землю, навострили уши и тревожно ржали, чувствуя близившуюся грозу. Небо прорезала молния, и далеко за холмами глухо прогремел гром. Синяков поднялся на ноги. Ветер раздувал его плащ. Стоя в бричке и щуря глаза, он вглядывался туда, откуда доносилось гуканье; он хотел видеть, кто это там такой ретивый, кто вздумал работать так поздно. Может, это и есть его злейший враг?

… На самом дне балки, по черной, свежей пашне, брели две пегие лошаденки. За ними, слегка ссутулившись, шел Онуфрий Омельченко, то и дело приподнимая борону и очищая ее лопатой. Выгоревшая на солнце рубаха болталась поверх широких заплатанных штанов. Он тяжело волочил ноги, по щиколотку облепленные влажной землей, и монотонно понукал лошадей:

— Но! Айда! Но-о…

У Онуфрия сильно ломило спину, ныли руки и ноги. Растянуться бы тут же, на мягкой пашне, и заснуть… Но он пересиливал себя и продолжал брести за бороной. Последнее время Онуфрий всякий день оставался в степи позже всех, работал, не щадя сил, от зари до позднего вечера, словно этим тяжким трудом надеялся облегчить душу, искупить грех. Вот и сейчас, еле держась на ногах от усталости, он неутомимо погонял лошадей и не отрывал глаз от черной земли.

— Но-о! Айда…

Но ничего не помогало. Тоска и страх точили его неустанно. Он не мог себе простить, что тогда, на следующий же день, не отнес обратно проклятые мешки. Что ему помешало? Ведь, кроме него, никто об этих мешках не знал. Да и потом не поздно было, пока их не промочило дождем. Как бы ему тогда было хорошо. А теперь пшеница лежит в яме за развалившейся клуней и гниет. Что делать? Ему опротивели и двор и хата. Дневал бы и ночевал в степи, лишь бы не возвращаться в хутор.

В балке было не так ветрено. Пегие лошаденки плелись нога за ногу, терлись друг о друга боками, лениво опустив головы к черной, сыроватой земле. Онуфрий тяжело ступал за ними и горько проклинал Пискуна и ту ночь, когда он остался сторожить ток. «Нарочно меня там оставил, — с ненавистью подумал он о Пискуне, — нарочно!» Как это он сразу не понял?… Довольно! Больше он не будет молчать!..

В эту минуту Онуфрий увидел, что кто-то едет вниз по склону балки. Он задрал бороду, и в лицо ему пахнул ветер, который с воем несся по хмурой степи.

«Кто это? — пытался рассмотреть Онуфрий, одергивая завернутый ветром подол рубахи. — Кто это сюда едет?»

Не выпуская вожжи из рук, он все стоял и смотрел.

… Проложив колесами брички две глубокие борозды в рыхлой пашне, Синяков подъехал вплотную к Онуфрию.

— Почему работаешь так поздно? — Синяков остановил вспотевших лошадей и медленно сошел с брички, искоса поглядывая на Онуфрия.

Онуфрий узнал старшего агронома МТС. В замешательстве окинул он взглядом своих пегих лошадок, борону, бесконечную полосу чернозема и облизнул засохшие губы. Он хотел что-то сказать, но язык у него не поворачивался.

— Почему еще работаешь, спрашиваю? — повторил Синяков. — На своих конях ты тоже так поздно бороновал? Чьи это лошади?

Онуфрий его не понял.

— Чьи это кони, спрашиваю? Твои?

— Как так мои? — растерянно ответил Онуфрий. — Колхозные. У меня коней не было.

— А сбруя твоя? — ухватился Синяков за узду. Онуфрий молчал.

— А борона? — Синяков пнул ногой борону.

— А земля? — Синяков посмотрел вокруг. — Земля твоя? Скажи: твоя это земля?

Онуфрий не мог понять, чего тот от него хочет.

— Товарищ агроном, — не выпуская из рук вожжи, он сделал несколько неловких шагов к Синякову, ухватил его за полу плаща, — товарищ старший агроном… Пятьдесят три года люди меня знают… Пятьдесят три года… Пусть скажет хутор, пусть любой скажет — чужой соломинки никогда не тронул, чужого подсолнуха не отломал…

Он нерешительно смотрел на Синякова, боясь говорить дальше.

— Ну? — Синяков слегка прищурил правый глаз.

— Посмотрите, в чем я хожу, — показал Онуфрий на свои заплатанные штаны. — Это все, что я нажил. Чужого хлеба никогда не ел, даже хворостинки с чужого дерева не отломил. Спросите Коплдунера, Хому Траскуна, Калмена Зогота. Они хорошие люди, они знают… Весь свой век на кулаков работал, на Оксмана. — Он вдруг ощутил в себе силу: все расскажет, все, и пусть с ним делают, что хотят. Больше он так не может. — На Оксмана я работал… — повторил Онуфрий с тоской, не выпуская агрономова плаща.

— Ну и что же? — сдвинул брови Синяков.

— На кого только я не работал? Кто не купался в моем поту? — не слушая, угрюмо спрашивал Онуфрий. — Пятьдесят три года, Сколько мне еще осталось жить? Чужого кизяка я не присвоил, ничего чужого не брал. Я никогда не воровал! — глухо крикнул он вдруг. — А сейчас… у себя, в колхозе…

Громыхнул гром, в степи потемнело. Ветер с протяжным свистом гнал по небу тучи, разметая у лошадей хвосты и гривы. Словно спасаясь от ветра, они потянули бричку в сторону, беспокойно заржали. Онуфрий все держал Синякова за плащ.

— Кем я был до колхоза? С голода пух. Спросите кого хотите. Никогда у меня не было ни своей клячи, ни собственного клочка земли. Всю жизнь на чужих спину гнул. А дочка моя, Зелдка? Мало она сил потеряла на чужих токах, чтоб им сгореть… Надрывались до седьмого пота, подавиться им. Душу они у нас вымотали. Кабы не вы, — Онуфрий, весь дрожа, еще крепче ухватился за плащ Синякова, — кабы не колхоз… Что хотите делайте, хоть судите меня… Я отработаю, ночи спать не буду… Больше я не могу, он меня вконец запутал…

— Кто? — Синякову передалось волнение Онуфрия, он еле сдерживал дрожь в губах.

— Он, Юдка, — прохрипел Онуфрий.

— Юдка?

— Юдка, Юдл Пискун. Вы его разве не знаете? Наш завхоз, бурьяновский. Он меня с пути сбил. Два мешка пшеницы подсунул, рот мне хотел заткнуть. Сейчас я все понял. Пшеница у нас в солому ушла, вот куда. Перемолотите пшеницу — сами увидите. Молотилка плохо работала… Сейчас-то я понял! — Густой, мутный пот катился у Онуфрия по лицу, по бороде, по обнаженной шее. — Завтра же велите все перемолотить. Только вы сами стойте у молотилки, у барабана. Тогда увидите…

— Перемолотить, говоришь? — словно в раздумье, сквозь зубы проговорил Синяков.

— Половина хлеба в соломе осталась. Зелдке, дочке моей, столько лет жизни… Вы только попробуйте…

— Прежде всего, — прервал Синяков Онуфрия, глядя ему прямо в лицо, — прежде всего мы вас обоих запрячем — и тебя и завхоза вашего.

— Меня? — ошеломленно пробормотал Онуфрий. — За что же меня-то? Он меня обманом взял… Я свое отработаю, все колхозу отдам…

— Колхозу? — Синяков прищурился. — Колхозный хлеб остался в соломе, в полове, чтобы крысы его ели, а ты молчал? Пискун воровал колхозный хлеб, а ты… ты тоже таскал? Эх ты, — руки у него затряслись, — пашешь на чужих конях чужую землю… — Он с трудом перевел дыхание и неожиданно переменил тон: — Не бойся, тебя не тронут… Ты молодец, ты его поймал, Пискуна, теперь ему крышка. Теперь всем кулакам крышка, верно? А тебе… тебе мы все дадим. — Он схватил Онуфрия за плечо. — Мы еще пороемся в селах, потрясем тех, кто остался, мы за них возьмемся, с корнем вырвем! — кричал он. — Мы все перепашем, верно? И всюду посадим батраков, голоштанников, лодырей шелудивых…

Онуфрий смотрел на агронома широко открытыми глазами.

— Все мы здесь переменим! — кричал Синяков. — Небо перекрасим в красный цвет, в кровавый цвет… Теперь ты здесь хозяин. — Он так встряхнул Онуфрия, что тот чуть не упал. — Ты бывший батрак, земли у тебя не было, коней не было, теперь у тебя все есть. Председателем колхоза мы тебя сделаем… Нет, председателем райисполкома, секретарем райкома выберем мы тебя… Ого! Ты бывший батрак!

Лицо у Синякова перекосилось, налилось кровью, над густыми, колючими бровями вздулись голубые жилы.

— Ты теперь всё. Тебе весь почет… Бывший голодранец… В Кремле ты будешь сидеть, — не кричал он уже, а сипел, — в Кремле!

Синяков схватил лежавшую на бороне лопату и занес ее над головой Онуфрия. Прежде чем Онуфрий успел отшатнуться, лопата блеснула перед его глазами и рассекла ему лицо. Он дико вскрикнул, так что лошади отпрянули в сторону, и упал на землю, не выпуская вожжей из рук.

— Уф! — Синяков тяжело перевел дух и бросил лопату на лицо Онуфрия. — Хлеба захотел? Вот тебе хлеб… Легкой жизни? Колхозов? Вот тебе легкая жизнь… Вот тебе… — приговаривал он, всякий раз пиная ногой безгласное тело.

Онуфрий неподвижно лежал навзничь, лишь ветер шевелил лоскут рубахи на его плече.

— Собака!

Синяков плюнул, набрал горсть земли и тщательно вытер руки. Пошатываясь, пошел он к бричке и без оглядки погнал лошадей в гору, к хутору. Над балкой громко свистел ветер. Он гнался за бричкой и быстро-быстро катил за ней чертополох, вплетая его в спицы колес…

29

На пригорке у ставка пылал костер. Осенний ветер, завывая, налетал с окрестных сжатых полей, раздувал огонь. Сухой бурьян потрескивал, и вместе с густым, клубящимся дымом к хмурому, помутневшему небу взвивались красные искры.

Вокруг костра было шумно. Одна за другой подходили девушки в теплых, туго облегающих кофточках. Они громко смеялись, подталкивали друг дружку и задирали парней, которые, устав от работы, сидели вокруг костра, подбрасывая бурьян.

Красное пламя костра отражалось в ставке, разливалось по волнам, подобно отблеску заходящего солнца, выхватывало из темноты купы камыша и прибрежные водоросли.

Костер был затеей Коплдунера.

Вокруг костра собиралось все больше и больше девушек и парней. Из соседнего украинского колхоза «Вiльна праця» пришли наряженные, как на свадьбу, с гармошкой, с полевыми цветами на шапках и в руках комсомольцы, прикрепленные к бурьяновской ячейке.

Шум нарастал. Где-то в вечерней темноте зазвенела песня:

Эй ты, Галя, Галя молодая! Обманули Галю…

Песня и говор, девичий визг и смех разносились далеко-далеко над вечерней степью.

Среди девушек, принаряженная и взволнованная, стояла Зелда.

С полчаса назад, когда она вместе с подружками шла сюда, к костру, у пустого загона им повстречался Шефтл. Угрюмый, небритый, он медленно шагал за своей буланой. Теперь ведь у него только одна лошадь. Видно, он вел ее с водопоя — через плечо у него были переброшены мокрые путы, штаны подвернуты выше колен.

Зелда хотела подойти к нему, спросить, как поживает его мать, — она слышала, что старуха болеет, — но постеснялась подруг.

У самой плотины Зелда не выдержала и оглянулась. Шефтла уже не было. Девушке стало грустно и как-то тревожно. Она поминутно оглядывалась на разбросанные хатки хутора. Шефтлу, наверно, теперь тяжело одному, она могла бы ему что-нибудь сварить, постирать, если нужно…

Над вечерней степью тихо выл ветер, раздувал костер. Уже не рано. Отец, наверно, вернулся с поля. Зелда решила сбегать на минутку домой, посмотреть, как он там. Последнее время он был чем-то подавлен, и это ее беспокоило. Но парни окружили ее и не отпускали.

В кружке парней стоял, расставив ноги, тракторист Грицко и играл на гармошке. Комсомольцы из соседнего колхоза затеяли танцы. Но девушки со смехом прятались одна за другую.

Вдруг вышла Зелда, ладная, статная, в глазах огонь. Красный отблеск костра упал на ее красивую шею, окрасил в медь ее волосы. Слегка запрокинув голову, она пошла в пляс одна, потом танцевала с каждым, кто подвертывался под руку. Ребята били в ладоши, притопывали, свистели, лихо вскрикивали.

Девушки притихли. Они смотрели, как Зелда пляшет, слышали, как парни восхищаются ею, и это их задевало.

— Да уймитесь вы! Хватит! — кричали они парням. — Она и в самом деле подумает…

— Смотри, как расплясалась!

— Как бы потом не плакала…

Зелда ничего не слышала. Она плясала неистово, как бы желая что-то заглушить в себе.

Вдруг неподалеку в темноте раздался скрип колес.

— Едут!

— Кто бы это мог быть?

Все смотрели на дорогу. К пылающему костру подъехала бричка. В бричке сидел Синяков.

Его тотчас окружили возбужденные пляской, веселые парни и девушки.

— Товарищ Синяков приехал!

В первую минуту Синяков машинально схватился за задний карман, где у него лежал браунинг, но тотчас же овладел собой и улыбнулся.

Зелда стояла в стороне и смотрела на Синякова. Теперь он казался ей совсем не таким страшным, как в ту ночь на плотине.

Синяков все время смеялся, переходил с места на место, громко, отрывисто расспрашивал о хуторских новостях, удивлялся, почему это вдруг собрались здесь.

— Ну-ка, кто пойдет со мной плясать? — громко крикнул он. — Где у вас самая красивая девушка?

Заметил Зелду, позвал ее:

— Чего ж ты стоишь? Выходи в круг…

— Выходи, Зелда! Покажи, как наши умеют плясать! — закричали парни.

— Давай, давай! С огоньком!..

Синяков скинул плащ и провел обеими руками по гладко выбритой голове.

Зелда, покраснев, юркнула в толпу. Вместо нее в круг ворвалась девушка из соседнего хутора. Позже, когда танец разгорелся и о Зелде забыли, она тихо ушла.

По дороге в хутор она пыталась отыскать глазами свою хату, но было очень темно, и она ничего не могла различить.

«Спит уже, должно быть, — успокаивала себя Зелда, думая об отце. — Зря задержалась. Надо было хоть приготовить ему поесть. Наверно, лег спать голодный».

Вытащив из пятки репей, она перескочила через заросшую канаву, миновала несколько палисадников и вошла во двор. Тихо отворила перекошенную дверь, проскользнула в хату. Хотела зажечь лампу, ноне нашла спичек. Постелила себе в темноте на скрипучей деревянной кушетке, которая стояла у самого окна, разделась и остановилась в нерешительности.

«Может, разбудить его? Пусть чего-нибудь поест».

Зелда постояла минуту, придерживая рукой длинную рубашку. Потом, шаркая по полу босыми ногами, осторожно подошла к деревянной кровати.

В хате было темно, хоть глаз выколи. Ничто не нарушало тишины. Девушка нагнулась над кроватью и ощупала ее. Кровать была пуста. Тихо ступая, Зелда пошла в угол комнаты, к печке, около которой отец последнее время часто спал. Руки Зелды шарили по набитому соломой мешку.

«Где же он? Может, на печке?»

— Тато! — позвала она.

Никто не отвечал.

— Тато!.. Ты спишь?

За окном гудел ветер, шуршала сухими ветками обнаженная акация. Надтреснутые стекла жалобно звенели.

Затаив дыхание, Зелда стояла в одной рубашке посреди темной комнаты. То ей слышалось на печке похрапывание отца, то снова один только ветер с тонким присвистом завывал за окном.

«Где это он задержался?»

Она опять попыталась разыскать спички, но не нашла. Ей было не по себе. Темнота зловеще смотрела на нее из всех углов пустой хаты. Девушка пробралась к скрипучей кушетке, тихо легла и съежилась под одеялом.

«Не надо было там оставаться так поздно», — досадовала она на себя и все вслушивалась в шорохи, все вглядывалась в темноту. Вдруг ей стало мерещиться, что отец лежит посреди хаты на полу… Нет, он сидит на табурете у стены… Голова у него клонится на грудь, он дремлет… Зелда еле сдержала желание окликнуть его — так ясно он ей представился.

Куда она девала спички?

За окном протяжно выл ветер, донося откуда-то издалека одинокий лай собаки. Зелда зарылась лицом в подушку.

«Постой-ка, что мне сказал Синяков?» — старалась она вспомнить подробности сегодняшней гулянки, лишь бы не смотреть в темноту и унять непонятную, тоскливую дрожь.

30

Была полночь. Ветер не унимался, все гнал и гнал над степью темные, всклокоченные облака. На самом дне Вороньей балки, на черной рыхлой пашне, лицом к темному небу, лежал Онуфрий Омельченко. Ноги, чуть согнутые в коленях, упирались ступнями в сырую землю, будто он хотел подняться. Рассеченный лоб был накрыт лопатой. Седая борода была задрана, полуоткрытый рот, искривившийся от боли, казалось, взывал о помощи. В правой, вытянутой вперед руке он держал вожжи, точно боялся, как бы лошади не убежали.

Встревоженные кобылы топтались вокруг, волоча за собой борону, путались в упряжи и глухо ржали, словно звали Онуфрия домой, на хутор, в теплую хату.

Но Онуфрий не двигался.

Лошади кружили все беспокойнее, стали кидаться друг на друга, кусаться, наконец порвали сбрую и помчались, волоча за собой борону, по балке. Выбрасывая задние ноги, метались они по пашне из стороны в сторону, а борона била их по ногам. Наконец одна лошадь оторвалась и с тревожным ржанием понеслась прямиком через степь.

К утру ветер утих, но небо осталось мутным, полным невыплаканного дождя. Палисадники и хаты окутал белесый туман, который тянулся от прохладного ставка и оседал прозрачными каплями на стеклах окон.

Зелда проснулась внезапно, как будто ее разбудили. Она спрыгнула с постели и сонными еще глазами поискала отца. Онуфрия не было.

К девушке вернулись все ночные страхи. Она наскоро набросила на себя платье и вышла из дома.

«Где же он? Что с ним случилось? — спрашивала она себя. — Может, его задержали?»

Девушка вдруг вспомнила о нескольких горстях пшеницы, которые как-то принес отец.

Сердце у нее учащенно забилось, она быстро побежала по холодной, сырой траве к правлению.

На колхозном дворе уже собирались хуторяне, чистили лошадей, готовили упряжь. Посреди двора, против распахнутого амбара, стояли несколько колхозников. Они смотрели на облачное небо и гадали, каждый по-своему, какая нынче будет погода.

Издали Зелде показалось, что среди этих колхозников стоит и отец. Зелда слегка замедлила шаг. К ее беспокойству примешалось чувство досады.

«Ну, постой, сейчас я ему задам! Что это он себе думает?»

На ходу она одернула платье, привела в порядок волосы.

Один из колхозников что-то рассказывал, остальные громко смеялись.

Присмотревшись внимательнее, Зелда поняла, что ошиблась, — Онуфрия среди хуторян не было.

— А, Зелдка, — с приветливой улыбкой кивнул ей Калмен Зогот. — Что так рано?

— Вместо отца пришла? — спросил Хома Траскун.

— Как это? — Зелда остановилась в испуге.

— Идем, идем с нами! Мы не против.

— С молодой оно всегда веселее, — добродушно шутили хуторяне.

Зелда не слушала, растерянно оглядывалась.

— Где он? — спросила она тихо и с тревогой ждала ответа. — Где же он?

— Ты на кого оглядываешься? Или что потеряла?

— Кого ищешь? — со смехом спрашивали колхозники.

Их смех немного успокоил Зелду.

— Отца. Он со вчерашнего дня домой не приходил…

— Вон оно что! — Додя Бурлак почесал у себя в бороде. — Ну, значит, к девушке завернул.

— К девушке не к девушке, а уж к вдове…

— Сама понимаешь, — развел руками Микита Друян, — мужику без бабы никак нельзя…

— Ай, хватит вам шутки шутить! — в сердцах сказала Зелда и все оглядывалась, искала отца. — Говорю же, как ушел он на рассвете, так и не приходил, дома не ночевал…

— Вот так номер! Она хочет, чтобы он дома ночевал!

Снова грянул хохот.

— Да будет вам! Чего языки распустили? — сердито отозвался Калмен Зогот, складывавший пустые мешки. — Человек о деле спрашивает, а они… Иди сюда. Нечего с ними, сама видишь… Говоришь, Онуфрий не ночевал? Та-ак… Мы с ним вместе бороновали вчера. Он решил еще борозду пройти… И нет его, говоришь? В самом деле чудно… — сказал Калмен, не выпуская из рук старого мешка.

Колхозники перестали смеяться, посматривали то на Калмена, то на Зелду, в раздумье скребли бороды и тихо переговаривались.

— Может, он ток сторожит?

— Я сторожил, — сердито махнул рукой Триандалис. — Только оттуда.

— А может… Где ж ему быть?

— Ты его вечером не видел, Микита? А ну, вспомни!

— Надо спросить Юдла. Может, он его отправил с подводой на станцию.

— Где там! Вчера подводы на станцию не шли.

— Вот так история… Что же с ним случилось? Вдруг около амбара кто-то громко крикнул. Все

обернулись. По заросшему огороду галопом скакала пегая лошадь.

— Стойте-ка! — радостно закричал Калмен Зогот. — Это его кобыла! — И вдруг замолчал.

Кобыла с громким ржанием вбежала во двор и понеслась к колодцу. За ней волочились разорванные постромки и перевернутая борона.

— Ой! — пошатнулась Зелда. — Ой, несчастье случилось! — И пустилась бежать через огород, в степь.

На колхозном дворе поднялся шум. Все всполошились. Люди хватали вилы, грабли и бежали вслед за девушкой.

— Ты видел, что с кобылой делается? — А где же вторая?

— Может, его лошади разнесли?…

— Куда вы? Что тут стряслось? — кричал прибежавший откуда-то Коплдунер.

— Туда, к Вороньей балке.

Колхозники рассыпались по степи, шарили в канавах, в траве.

Калмен Зогот все с тем же мешком в руках пытался догнать Зелду.

— Зелда, подожди-ка… Постой!

Девушка не отвечала. Тяжело дыша, полуоткрыв запекшиеся губы, она бежала, не оглядываясь.

Вот и Воронья балка. Низом, над черной пашней, полз беловатый туман. Земля после ночи была холодной и сырой. Вокруг стояла предрассветная тишина. Никого нигде не видно было.

Калмен Зогот оставил Зелду и повернул в сторону, туда, где они вчера вечером бороновали вместе с Онуфрием. Вдруг он остановился и испуганно отпрянул.

Перед ним, вытянувшись на вспаханном сыром черноземе, лежал Онуфрий Омельченко. С минуту Калмен стоял в оцепенении. Потом осторожно убрал лопату с рассеченного, в запекшейся крови лба, низко склонил голову и дрожащими руками прикрыл лицо убитого мешком.

Когда прибежала Зелда, вокруг уже толпились хуторяне с граблями и вилами. Они пытались ее задержать, но девушка протолкалась вперед и остановилась.

Голова Онуфрия была покрыта мешком, рубаха на плече лопнула, на одном колене выделялась свежая синяя заплата, которую Зелда третьего дня сама пришивала. Еще не совсем понимая, что произошло, девушка подбежала к отцу и с силой сдернула с его головы мешок.

Ее красивое лицо исказилось болью. Схватившись за волосы и закрыв глаза, она, словно в беспамятстве, пробежала несколько шагов, и по затянутой туманом степи разнесся протяжный крик:

— Та-а-то!..

Она повалилась ничком и вытянулась на земле.

Потрясенные случившимся, хуторяне тихо переговаривались, со страхом смотрели туда, где, уже снова накрытый мешком, лежал Онуфрий.

Народу все прибывало. В расстегнутом, помятом пиджаке, то и дело спотыкаясь, потный, красный, прибежал Юдл Пискун и с громкими причитаниями бросился к покойнику:

— Ах, аи, какое несчастье! Аи, какая беда!

Он уже потянулся было к мешку, хотел открыть лицо, но тотчас отдернул руку. Ему стало страшно. Что тут было? За что его убили, Онуфрия, и кто? Не молния же в него ударила… Что-то произошло между ним и кем-то еще? Не сболтнул ли чего-нибудь Онуфрий? А может быть, он и Зелде успел рассказать?…

— Ай, беда! Ай, несчастье! — шепотом повторял Юдл, отступая. — Где она, где Зелда?

Зелда все так же лежала ничком на земле. Ей хотелось плакать, кричать — тогда ей стало бы легче, — но у нее сдавило горло, она задыхалась.

Вокруг стояли женщины, прижимая к себе детей.

— Недаром всю ночь выли собаки…

— Как это раньше не спохватились?

— Гулянка у них была какая-то…

— Может, его еще и спасли бы…

— Такое горе! Нежданно-негаданно…

— Может, его кони убили?

— Какие там кони! Вы разве не видели? Лопатой рассекли голову. Подойдите посмотрите.

— Ой, перестаньте, перестаньте! Я этого не выдержу…

Колхозники молча оглядывали балку, где произошло загадочное убийство, и каждый старался вспомнить, где он был в то время, что делал, не слышал ли крика или еще чего-нибудь подозрительного.

Иные подходили к телу, приподнимали мешок, потом угрюмо отворачивались и садились прямо на сырую, черную пашню.

— Э-эх… Нехорошо, Онуфрий!..

На эмтээсовской бричке с бокового проселка примчались Синяков и Волкинд. Они были на только что присоединенном к Бурьяновскому колхозу участке близ Веселокутского колодца, поэтому им не сразу сообщили страшную весть. Волкинд отозвал Коплдунера и Хому Траскуна, чтобы расспросить о случившемся.

Не говоря ни слова, насупившись, Синяков подошел к телу. Он снял шапку, постоял со склоненной головой. Вдруг ему показалось, что Онуфрий зашевелился под мешком. Синяков отступил, не спуская глаз с убитого. Ему все казалось, что тот шевелится, сейчас поднимет руку, голову, встанет и начнет говорить, как вчера вечером, вот здесь, на этом самом месте…

Как бы решившись в чем-то убедиться, Синяков рывком приподнял мешок, с минуту пристально смотрел Онуфрию в лицо, потом бережно накрыл и отошел, побледнев. Его охватило острое желание, не медля ни минуты, уехать отсюда, и вместе с тем он испытывал какую-то дикую радость, удовлетворение.

— В район уже сообщили? — спросил он, не поднимая глаз и сам удивляясь тому, как хрипло звучит его голос. «Надо взять себя в руки». — Сейчас же пошлите нарочного! — добавил он повелительно. — Как это произошло? Когда узнали об этом? Кто первый его нашел?

Калмен Зогот обстоятельно рассказал агроному, как Зелда пришла рано утром на колхозный двор, как колхозники шутили, как потом с огорода прибежала пегая лошадь, волоча за собой перевернутую борону, как они

тогда догадались, что случилось неладное, и побежали в степь.

Синяков хмурил брови и, сжав губы, кивал головой. Достал жестяную коробку с махоркой, скрутил цигарку, закурил, дал закурить Зоготу, время от времени поглядывая на Юдла, который вертелся в стороне. Агроном не забыл того, что услышал вчера от Онуфрия.

«Распустился! — Он следил за завхозом недобрым взглядом. — Своими комбинациями может провалить все дело. Дурак! Надо ему вправить мозги».

Колхозники толпились вокруг агронома, ждали, что он скажет.

— Как же это так? — тихо, словно с самим собой, говорил Калмен Зогот. — Такой честный человек, кому он мешал? Собаки никогда не обидел. У кого могла подняться рука на него?

— Может, это из-за коней? Хотели увести, а он не давал? — робко предположил кто-то.

Синяков глубоко затянулся, смотрел туда, где лежал Онуфрий, и молчал.

— Нет, — помотал головой Калмен Зогот. — Вот пасутся ночью наши кони, и никто на них не зарится. Кто их тронет? Вокруг одни колхозы.

— Может, это его по ошибке…

— Скажите, а в хуторе он ни с кем не враждовал? — резко спросил вдруг Синяков.

Колхозники недоуменно переглянулись.

— С кем тут было враждовать ему? Никогда никого он не обидел, ни во что не мешался. От него и слово-то, бывало, редко услышишь…

Между тем Юдл Пискун все бегал, хлопотал.

— Люди! — крикнул он. — Чего же вы стоите? Давайте понесем его!

Несколько человек подобрали с земли грабли и вилы и, связав их ремнями, устроили что-то вроде носилок.

Волкинд подошел к Зелде и бережно поднял ее с земли. Девушка не сопротивлялась. Она словно окаменела.

На утоптанной площадке, где лежал Онуфрий, суетились колхозники. Не снимая мешка, они подняли тело и положили на скрещенные грабли и вилы. Постояли немного молча, с опущенными головами, потом взяли носилки на плечи и медленно тронулись в путь.

— Надо нести его не по дороге, — сказал Додя Бурлак, — а Вороньей балкой, которую он бороновал.

— Вороньей балкой. По пару.

— Черноземом…

Минуту потоптались в нерешительности, потом повернули к Вороньей балке и пошли по мягкому, рыхлому чернозему, который еще вчера бороновал Онуфрий.

Со сложенных граблей свисала рваная рубаха, спереди торчали босые ступни.

Позади шел весь хутор. Ступали тяжело, с вилами и граблями на плечах, растерянно смотрели на убитого, который покачивался на носилках, тихо переговаривались:

— Какое несчастье стряслось!

— Еще вчера утром он будил меня на работу…

— Такая добрая душа! Сколько он натерпелся!

— Чужое дитя вырастил, как собственную дочь.

— Она совсем окаменела, Зелда…

— Кто еще работал так, как он?

— До последней минуты не мог забыть свою Феклу…

— Что и говорить, такую жизнь прожил! Мучился, трудился как вол, изводил себя…

— Еще вчера вечером мы с ним вместе бороновали, вчера вечером…

— Да, ему и невдомек было, какое несчастье его ожидает.

— Если бы человек знал, что с ним завтра будет…

— Кто еще так настрадался, как он! Вы меня спросите. Мы с ним вместе в степи выросли, вместе в солдатах служили, в окопах валялись, у Симхи Березина вместе за одну треть работали… — не мог успокоиться Додя Бурлак.

Зелда шла в стороне, одна, никого не подпуская к себе.

С поля повернули вверх по склону, потом спустились к опустевшему хутору.

Кто-то показался у подножия холма. Все замолчали, всматриваясь. Это был Шефтл. Босой, в рубахе навыпуск, обросший и мрачный, он торопливо шел навстречу. Подождал, пока хуторяне поравняются с ним, и молча подставил плечо под носилки, на которых лежал накрытый мешком Онуфрий.

Зелда подняла голову и зарыдала на всю степь.

31

Через неделю после убийства Онуфрия, когда хутор немного успокоился, Шефтл выкатил из своей затхлой клуни телегу, повернул ее искривленным дышлом к улице, к воротам, с которых дожди давно смыли остатки краски, и пошел в конюшню за дегтем, чтобы смазать колеса.

Вдруг откуда ни возьмись налетела стая ворон. С протяжным карканьем, как бы предвещая недоброе, они закружили над хатой, над осевшей крышей конюшни, заросшей пожелтевшими сорняками.

Шефтл схватил ком засохшей земли и запустил им в ворон.

— Куды? Провалиться вам!.. Кыш, проклятые!

Он махал руками и что-то бормотал, следя встревоженным взглядом за зловещими птицами. Они были уже далеко, на огородах, а Шефтл все еще стоял посреди двора с зажатым в кулаке комком земли, босой, в спущенной на штаны рубахе. Тем временем эта ли, другая ли стая снялась с огородов и с тем же карканьем устремилась к хутору. Шефтл с замирающим сердцем напряженно следил за ними: если они снова прилетят к нему во двор, тогда уж наверняка жди несчастья. Вороны, однако, свернули в сторону и стали кружить над соседним двором.

Шефтл вздохнул с облегчением и направился, к конюшне. У самой стены лежали ржавая борона и колесо со сломанными спицами. Проходя мимо своей покосившейся лачуги, Шефтл подумал:

«Надо бы обмазать и побелить хату, а то потом, во время буранов, ее тремя скирдами соломы не отопишь. Где это мать?. — поискал он глазами старуху. — Не может, что ли, понемножку обмазать хату? Хоть разорвись тут один!»

Хмурый, недовольный, он вошел в конюшню. Там пахло свежим навозом и лежалым сеном.

В глубине, у широкого корыта, стояла буланая кобыла. Она то и дело переступала с ноги на ногу, била копытами по сырому полу стойла и беспрерывно охлестывала себя хвостом.

— Вот напасть! — Шефтл звонко шлепнул своей широкой ладонью по лошадиной спине, которую обсели большие синие мухи. — Холера их возьми, не дадут скотине отдохнуть! От дождей расплодились, погибель на них…

Он сердито махал руками, отгоняя мух, а они все назойливее жужжали вокруг буланой и вокруг него самого.

«Надо будет разложить немного сырого бурьяна и выкурить их», — подумал Шефтл.

Он еще долго возился в конюшне, поглядывая на кобылу, которая одиноко стояла у широкого полуразбитого корыта, и у него все больше ныло сердце.

Давно ли в теплом сумраке конюшни, у этого самого корыта, стояли обе его буланые… Кто мог ждать, что случится такое несчастье, кто мог думать, что такая лошадь свалится?! Шефтл снова с тревогой вспоминал о воронах, которые кружили над его хатой. Он подошел к двери и три раза сплюнул через порог: «Тьфу, тьфу, тьфу…» Потом потянулся к маленькому оконцу под самой крышей, достал с перекладины жестяную банку с дегтем и вышел с ней во двор.

Вокруг хаты и конюшни, опоясывая двор со всех сторон, тянулась до самой клуни черная, полусгнившая изгородь из перепрелой соломы и кизяка. Шефтл обвел ее хмурым взглядом.

За клуней, на огороде, он увидел мать. Она хлопотала около бураков.

— Что ты там возишься? — крикнул Шефтл.

Старуха, видно, не расслышала. Заскорузлыми, негибкими пальцами она выдернула вместе с лебедой несколько бурачков и положила в завернутый подол фартука.

— Иди сюда! — позвал Шефтл раздраженно, уже подойдя к телеге. — Оглохла ты, что ли?

От крика старуха вздрогнула, с трудом выпрямила Спину и медленно поплелась к Шефтлу.

— Не ори! — проворчала она. — Чего тебе надо?

— Хоть бы хату обмазала — так нет, все должно у меня идти колесами вверх… А ну, поддержи хоть телегу! — показал он на ось, а сам опустился на колени, Осторожно отвинтил гайку от оси и положил ее в сторону, на постланную рядом солому, чтобы не запачкалась. Потом приподнял телегу и несколько раз так встряхнул, что она зазвенела и колесо стало сползать с оси.

Старуха поддерживала телегу, искоса поглядывая на сына.

С каждым днем она его все меньше узнавала. Он никогда таким не был, — только и злится, только и швыряется, места себе не находит. Женился бы хоть поскорей, пусть жене от него достается… С тех пор как с Онуфрием случилось несчастье, Зелда совсем не показывается…

Шефтл, стоя на коленях, заботливо смазывал ось дегтем. И сколько он ее ни мазал, ему все казалось мало.

— Ничего, лишняя капля дегтя не повредит, — бормотал он про себя. — Ну-ка, еще добавим… Зато меньше сотрется ось, телега пойдет веселее, и лошади будет легче. Отпусти, — сказал он наконец матери, — все равно не держишь. — Он снова надел колесо и завернул гайку.

Так, не спеша, Шефтл смазал обе оси.

Потом он взялся за дышло и толкнул телегу, чтобы посмотреть, как она идет.

Мать стояла рядом, склонив голову набок, бессильно опустив руки.

— Ступай, ступай на огород! — проворчал Шефтл, отводя глаза. — Не видишь, куры забрались на грядки…

Он обвел телегу вокруг треснувшего катка, который лежал посреди двора, врывшись в землю ребрами граней, и пошел в дом за упряжью.

Внутри хата Шефтла стала как будто еще ниже и темнее. Окна были завешены — одно красным рядном, другое мешковиной. На мутных стеклах монотонно жужжали мухи. Под босыми ногами, на холодном глиняном полу, похрустывал сухой чабрец. От него и от коровьего навоза, которым были обмазаны стены, в хате пахло пастбищем. Против двери, на слепой стене, над большим кованым сундуком, висела сбруя, от которой несло острым запахом дегтя.

Шефтл отобрал упряжь, взял кнут и вышел во двор.

Он уже давно собирался съездить в Ковалевск в кузницу, привести в порядок плуг и борону, но из-за молотьбы все не мог улучить свободной минуты. Теперь, когда после дождя все равно нельзя было молотить, Шефтл наконец выбрался.

— Иди тащись в Ковалевск, гони лошадь на край света! — ворчал он, осторожно уложив плуг и борону на телегу, чтобы, чего доброго, не оцарапать доски, и пошел запрягать кобылу.

Раньше эта кобыла, которая была чуть пониже второй, всегда ходила у него с левой стороны дышла. Теперь он запряг ее справа. Левый валек он привязал веревкой к дышлу, чтоб зря не болтался. Жалкий вид имела эта телега с одной кобылой в упряжке — точь-в-точь человек об одной ноге, с подвязанной штаниной.

Стараясь не смотреть на левую сторону дышла, Шефтл с болью думал: «Ведь совсем недавно я выезжал на двух лошадях. Какая дружная упряжка у меня была! А теперь стыдно людям на глаза показаться».

Он пошел в конец двора, чтобы набрать свежего сена. Если в Ковалевске придется ждать, надо будет подкормить кобылу, да и сидеть будет мягче. Уже выйдя на задворки, где в зарослях полыни и репейника высился стог душистого сена, Шефтл остановился в нерешительности, потом вернулся в конюшню. Там он встал на опрокинутое корыто и снял со стропил запыленную косу.

«Зима велика, — подумал Шефтл, обтирая косу, — кто знает, хватит ли корма для скота. А по дороге, пожалуй, можно накосить сенца. Все равно у них пропадает».

Он примостил косу на самое дно телеги и тронул лошадь.

За воротами, однако, он опять остановился. Наказал ли он матери, чтобы следила за хозяйством? Клуня у него на двух замках, но не забыл ли навесить цепь? Не слишком ли слабо задвинул ломом ворота в конюшне? Запер ли кладовую? Шефтл привязал вожжи к люшне, вернулся во двор и проверил двери и замки. Наконец, успокоенный, он вышел за ворота, взял вожжи, вскочил на передок и чмокнул буланой. Телега тронулась с места и, дребезжа рассохшимися досками и отставшими ободьями, повернула с улицы вверх, мимо убранного яблоневого сада, в узкий боковой проселок к Ковалевску.

Обочины размытой дороги густо поросли лебедой, из степи, из истоптанных и изрытых огородов, из сада по правую сторону дороги, где шелестели поредевшей листвой яблони, веяло свежей прохладой. На неяркое осеннее солнце то и дело наплывали облака.

Миновав последние канавы на картофельных огородах, которые тянулись за хутором, Шефтл увидел перед собой низкую, ровную стерню колхозных полей. Тут он вспомнил о своих полутора десятинах ячменя, который уже больше месяца лежал, скошенный, внизу, в балке.

«Придется свернуть, посмотреть, что там делается. Помолоти тут, сгори оно совсем, когда вот уже опять, того и гляди, дождь пойдет…»

Прищурив глаза, он смотрел на Санжаровские холмы, над которыми собирались набухшие, серые тучи. Будет дождь, нечего и думать, а теперь еще придется делать крюк в две-три версты. «Пешком надо было сходить, черт тебя подери!» — бранил он себя, болея душой за кобылу.

Месяц с лишним, с тех пор как он сжал свой ячмень, как назло, поле что ни день полосовали поздние летние дожди, и он выбивался из сил, то складывая, то разбрасывая копны, чтобы колос снова просох на солнце. Но, по правде говоря, Шефтл не столько устал от работы, как его изводила досада. Шутка ли — всякий раз видеть собственными глазами, как пустеет колос, высыпается зерно… К тому же от частых дождей солома почернела, корова даже в морозы не захочет ее жевать.

Еще издали Шефтл увидел в балке свой удлиненный клин, который среди вспаханного коллективного чернозема казался заросшей дорогой.

И вспомнилось ему, как ранней весной, когда только начал таять снег, он в сырости и в холоде пахал здесь свою землю. День и ночь хлопотал под порывистым ветром и под холодным весенним дождем, пахал, бороновал, сеял и снова бороновал, чтобы колос хорошо взошел и дал на зиму хлеб для него, для матери и для скотины.

Телега с одинокой лошадью в упряжке, поворачиваясь дышлом то вправо, то влево, со стуком и звоном неслась вниз по склону балки. Навстречу по обеим сторонам дороги мелькали поздние осенние цветы. Поникшие, блекло-зеленые, они тихо качались на ветру.

Подъехав к своему клину, Шефтл остановил була ную, спрыгнул с воза и, приминая босыми ногами колючую стерню, подошел к ближней копне.

Сверху копна была сухой. Шефтл разгреб верхний слой колосьев, засунул руки поглубже и почувствовал влажный жар, как будто копна тлела изнутри.

— Ах ты, черт! Опять надо ворошить. Вот так оно и идет. Маешься день-деньской, а, кроме соломы, все равно ничего не достается, — ворчал Шефтл, бегая от одной копны к другой. Все они слежались и уже начали чернеть. — Попробуй свезти это на одной лошади! Хоть возьми и сам запрягайся в арбу…

Он пробыл на поле довольно долго, торопливо разбрасывая копны по стерне. Уже отъехав от клина и свернув на наезженную дорогу, которая вела из Санжаровки в Ковалевск, к колхозу «Нове життя», он то и дело удрученно поглядывал на свой ячмень и на тучи над головой. Поди знай, что будет такая погода! А он-то загодя приготовил у себя в хате сухое место для ячменя, который думал собрать со своего клина… С самой весны ходил полный надежд и часто по ночам, лежа на своем высоком возу, мысленно подсчитывал, сколько пудов ячменя он получит, сколько соломы и половы, и эти мысли разгоняли тоску, скрашивали жизнь.

А сейчас, оглядываясь на узкую желтоватую полосу с разворошенными копнами, он чувствовал, как его сердце сжимается, точно по нему молотят катком.

Шефтл уже выехал из Дикой балки и стал спускаться в другую, сухую и широкую, которая отделяла бурьяновские земли от Ковалевских. У самой дороги раскинулся нескошенный луг, принадлежавший, видно, Бурьяновскому колхозу. Луг этот мигом напомнил Шефтлу о косе, которую он захватил с собой.

Он свернул в сторону, остановил лошадь и осмотрелся, нет ли кого поблизости, потом вытащил косу и вышел на луг.

Рыжая степь безмолвно лежала под плывущими тучами, в балке и на окрестных дорогах никого не было видно.

«Все равно пропадает…»

Он широко размахнулся, и под тонко позванивающей косой зашуршала трава. Сделав несколько прокосов, он решил пройтись еще разок, но в это время за горой послышался грохот колес. Поминутно оглядываясь, Шефтл быстро сгреб траву, бросил ее в телегу, спрятал под травой косу, вскочил на передок и покатил по дороге.

Он успел отъехать довольно далеко, когда телега показалась на вершине горы.

«Можно было накосить еще немного сена. Кто знает, сколько придется проторчать в кузнице», — пожалел Шефтл и пустил буланую шагом. Пусть там, на телеге, не думают, что Шефтл от кого-то удирает. Напротив, ему спешить незачем. Он может дать отдохнуть кобыле. На самой вершине холмистой дороги, заросшей с обеих сторон красноватым щавелем, телега с громким тарахтением догнала его.

«Кто это едет?» — Шефтл с любопытством посмотрел на пару белых, хорошо откормленных лошадей и свежепокрашенную зеленую телегу с новыми ободьями.

Он проверил, не видна ли коса. Успокоившись, вытащил из глубокого кармана штанов красный кисет с махоркой и скрутил цигарку, потом привязал вожжи к люшне и, не останавливая лошади, спрыгнул на дорогу. Спички у него были, однако он не закуривал, а подождал у обочины дороги, пока подъедет телега.

— Бог в помощь! Можно прикурить? — спросил он, сделав несколько шагов навстречу, и, не дожидаясь ответа, прыгнул на подножку. — Вот это кони! — Шефтл с завистью разглядывал белых гладких лошадей. — Ваши? — спросил он сидевшего на возу крестьянина.

— А то чьи же! — ответил тот.

Он чиркнул спичкой и протянул ее Шефтлу.

Шефтл прикурил, но с подножки не слез. «Пускай кобыла отдохнет, — подумал он о своей буланой, — мало я ее гоняю?» Стоя одной ногой на подножке — вторая в воздухе, — Шефтл попытался завести разговор.

— И телега ваша? — спросил он.

— И телега. К чему же кони без телеги?

— Вы, значит, не в колхозе?

— Почему? В колхозе, понятное дело. — Крестьянин придержал лошадей, подымавшихся в гору.

— Тогда, значит, и кони колхозные? — растерянно переспросил Шефтл.

— И кони. А то как же!

Шефтл с недоумением посмотрел на крестьянина.

— Вы же говорили, что ваши это кони?

— Наши и есть. Из колхоза «Нове життя», из Ковалевска, — с достоинством ответил крестьянин.

— Из Ковалевска? — Шефтл присмотрелся к нему. — Что-то я вас не знаю.

— А разве вы всех у нас знаете?

— Не всех… Но все-таки соседи. Правда, давненько я у вас не был… Как вас звать?

— Доброхатка Нестор Александрович. Слыхал?

— Слыхал… Как же… Вы откуда едете?

— Из района, из Гуляйполя. Радиоприемник получил, премия моей бригаде.

— За что же премия? — не понял Шефтл

— За работу. За хорошую работу.

— Даром или за деньги?

— Конечно, даром.

У Шефтла это не укладывалось в голове.

«Не может быть», — думал он, глядя на свою собственную обшарпанную телегу, шедшую впереди, довольный тем, что пустил ее порожняком.

Они уже были на Ковалевской земле. Дорога опять поднималась в гору, и лошади шли медленно.

Шефтл все стоял на подножке и, ни о чем больше не спрашивая, слушал Ковалевского колхозника. Тот разговорился, рассказал, что пшеница у них в этом году уродилась на славу и они всю уже успели обмолотить и свезти, что все, кто погорел в прошлом году, уже отстроились после пожара, что у них уже провели электричество. Обо всем он рассказывал с увлечением, будто о собственном хозяйстве. Шефтла это злило: «Чего он хвастает… Его это телега, что ли, его это кони? Только бы языком молоть… Пусть там даже золото с неба падает, что ему до того, раз золото чужое! Да и не может быть, чтобы они уже весь хлеб свезли… Наверно, еще лежит где-нибудь», — упрямо думал Шефтл, как будто это было для него вопросом жизни. Но сколько он ни глядел на степь, нигде не было видно ни одной копны. Вокруг по обе стороны желтели до самого горизонта сжатые поля, местами позелененные какой-то порослью. На стерне пестрело большое стадо, как будто согнанное из нескольких деревень, а немного подальше, в балке, паслись на свежей траве телята.

Шефтл со злостью хлопнул себя по шее, прогоняя докучливых мух. «Ах, погибель на вас!.. Вся степь уже чистая. Когда же это они успели?» И сердце у него заныло, словно вот в эту минуту на этой дороге он что-то потерял. Ему вспомнился ячмень, который преет в Дикой балке. Еще бы! Может ли он, Шефтл, равняться с ними! Им дают тракторы, комбайны — вот они и убрали. Комбайном он тоже давно убрал бы…

Дорога, которая все поднималась в гору, стала прямее и шире. Впереди по обеим сторонам что-то зеленело.

— Что там такое? — хрипло спросил Шефтл.

— Не видишь? Деревья. — Доброхатка легонько подстегнул лошадей, чтобы прибавили шагу.

— Деревья? — с удивлением повторил Шефтл. — Деревья у дороги?

— Это, можно сказать, аллея. Чтобы, видишь, к нам в колхоз не абы как въезжали, а по холодку, значит.

— Ну и ну! — Шефтл с удивлением смотрел вперед. — У дороги — и деревья?

Длинные полосы саженцев виднелись уже совсем недалеко. У Шефтла вдруг пересохло в горле. В самом деле, деревья вдоль всей дороги!..

— Акация? — спросил он, почесывая затылок.

— Почему акация?

— Акация колючая, — объяснил Шефтл, — акацию не будут ломать.

— Вот мы и посадили не акацию, а яблони. — Ковалевский колхозник улыбнулся так довольно, как будто это была его собственная затея.

— Яблони? — опешил Шефтл и даже возмутился: — Да вы что, с ума посходили?! С них же мигом все яблоки оборвут. Каждый, кому не лень, будет рвать…

— Пусть рвут, — спокойно отозвался Доброхатка. — Для того, можно сказать, мы их и посадили. Не понятно? Возьмите, к примеру, колодец. Едете вы, скажем, мимо нашего колхоза, хотите напиться и коней напоить. Разве мы вам пожалеем? Всю воду не вычерпаешь и с собой не заберешь. То же самое и яблоко. Ну, стряхнете несколько яблок, съедите их… Ешьте на здоровье! На возу вы их прятать не станете, не так ли? — с усмешкой посмотрел он на Шефтла. — Съедите несколько яблок, подкрепитесь, можно сказать, а нам не жалко. У нас, кроме этой аллеи, пятьдесят гектаров пущено под яблони и под абрикосы. А эти пусть растут у дороги. Человеку от них веселее — и потом красота… — Он задумчиво оглянулся и вдруг взялся за кнут. — Ну, веселей!

Шефтл соскочил с подножки и побежал к своей телеге.

Вскоре Доброхатка обогнал его и с веселым грохотом понесся по широкому шляху.

Шефтл смотрел вслед удаляющейся ковалевской подводе. Буланая, понурив голову, медленно плелась справой стороны дышла. Телега шла тяжело, и Шефтлу казалось, что это его тоска навалилась на телегу, запуталась в колесах и не дает ей идти.

Мрачный, он въехал в аллею. Да, это в самом деле были яблони. Шефтл не поленился, слез с телеги, подошел к саженцам, щупал их, измерял, разглядывал молодые зеленые листочки, мял пальцами, нюхал…

«Яблони… Смотри, что делается! У дороги… Сотни яблоневых деревьев… Спятили они, что ли?»

Сколько лет он собирался посадить у себя во дворе, за окном, несколько яблонь! Он уже ямы выкопал, но они заросли травой — навалились заботы; и ему было не до того. Даже единственная яблоня за конюшней, что досталась ему в наследство от деда, стала сохнуть.

И все же он каждую ночь по нескольку раз выходил за конюшню, следил, не лезет ли кто через забор, а утром искал в крапиве палые яблоки, — может, сбило ночью ветром или червяк подточил, как бы, чего доброго, кто-нибудь их не подобрал…

Эта единственная яблоня уже обошлась ему в копеечку. Однажды ночью, когда Шефтл спал под окном, ему послышался какой-то шорох в траве за конюшней. Шефтл выскочил в одном белье, схватил вилы и изо всех сил швырнул в ту сторону, где раздавался шорох. Вилы подбили ногу годовалой телке Риклиса, и он долго не мог с ним расплатиться…

Сейчас, когда он шел за телегой меж двух рядов стройных, тоненьких саженцев, у него даже в глазах темнело от досады и боли.

— Придумали тоже! Кто это сажает у дороги? — ворчал он возмущенно, словно эти деревца только для того и посадили, чтобы ему досадить, сделать ему назло.

Он вскочил на телегу и погнал буланую, точно хотел поскорее удрать отсюда.

— Но! — хлестнул он кобылу. — Делать им нечего… Будут у них тут яблоки! Держи карман шире! — утешал он себя. — Мало ли проезжает дорогой! Дурни… Посадили невесть для кого. А если я захочу в одну ночь все стрясти? Разве можно уберечь? У каждого дерева сторожа поставят, что ли?

Все же, прежде чем Шефтл доехал до дубовой рощицы, у самого въезда в Ковалевский колхоз, он успел пересчитать все саженцы и прикинуть в уме, сколько их выпало б на его долю, если бы он вступил в этот колхоз. На минуту он увлекся подсчетом и радовался, как ребенок, точно в самом деле вдруг разбогател.

«Эх, кабы каждый мог свою долю посадить у себя во Дворе…» Задумавшись, проехал он густую рощицу и стал спускаться с горы. Внизу раскинулось большое зеленое село, в несколько улиц, за селом поблескивал ставок. Сквозь кусты в палисадниках, из-за красных заборов белели хаты с обведенными синим и зеленым углами. Село казалось от этого светлым и веселым.

Вдоль заборов, по обе стороны улицы, тянулись Узенькие тротуары, выложенные из желтоватого камня.

Шефтл смотрел на них, не понимая, что это такое, Уж не заблудился ли он? Он свернул на родную улицу.

Вдруг где-то совсем рядом громко заиграло радио. Буланая испуганно шарахнулась в сторону.

— Куды? — Шефтл еле сдержал кобылу. — Что тут делается? — недоуменно оглянулся он. Ковалевск это или не Ковалевск?

Звуки радио доносились из нового каменного двухэтажного здания, перед которым была разбита клумба с белыми и пунцовыми цветами.

Оставив в кузнице плуг и борону, — пока их приведут в порядок, пройдет добрых несколько часов, — Шефтл поехал разыскивать своего старого знакомого Олеся Никифоренко, жившего на окраине села.

«У него и кобылу накормлю. А сено еще пригодится», — подумал он.

Никифоренко не было дома, но дети, игравшие на улице, мигом объяснили Шефтлу, что дед Олесь на колхозном дворе, в конюшне, вон там, на холме, и они сейчас ему покажут, где это. Шефтл не успел оглянуться, как телега наполнилась детьми. Ему очень хотелось их прогнать, но как-то язык не повернулся.

— Туда! Вон туда! — кричали дети.

— Заворачивайте к ставку!

— Вон… Я его, кажется, вижу…

Пока подъехали к колхозному двору, Шефтл прямо вспотел. Наконец дети спрыгнули с телеги и разыскали деда Олеся, — он только что кончил убирать конюшню.

— А, Шефтл! — обрадовался Никифоренко, высокий худой старик. — Вот так гость! Давно мы с тобой не видались, годика три, пожалуй. Спрашивал о тебе, как же… Слышал… Иващенко Микола Степанович вспоминал тебя. Так ты все еще сам по себе? И кобыла, вижу, одна у тебя осталась. Это, брат, не годится, нет! — качал он головой, не то осуждая Шефтла за нежелание идти в колхоз, не то жалея, что лошадь у него одна.

Шефтл слез с телеги и, выждав, пока разойдутся дети, негромко спросил:

— Кобылу можно у вас поставить?

Он бросил быстрый взгляд по сторонам, не видит ли кто, и выпряг буланую. Дед Олесь осмотрел ее, здорова ли, взял под уздцы и повел в конюшню. Он все время лукаво поглядывал на Шефтла, который молча следовал за ним, — видимо, ему не терпелось узнать, какое впечатление производят на гостя сухие и чистые стойла, устланные соломой, хорошо налаженный сток.

— Ну, что ты скажешь? — не удержался старик. — Видел когда-либо такую конюшню? А, Шефтел?

Шефтл не отозвался, только с завистью поглядывал вокруг. Никифоренко завел буланую в отдельное стойло и насыпал ей в корыто овса. Ну что ж, это хорошо, пускай кобыла попасется, а трава, которую он успел накосить, останется впрок.

— А что ты скажешь про наших жеребят? — Проходя мимо, старик шлепнул длинноногого бурого жеребенка. — Ты когда-нибудь видел такую породу?

Шефтл что-то пробормотал, с трудом подавляя досаду. Но старик ничего не замечал. Он был в отличном расположении духа и радушно показывал гостю все новшества, введенные в Ковалевске за последние годы.

— Пойдем, пойдем! — не давал он Шефтлу задерживаться в конюшне. — Я тебе еще и не то покажу. Ты посмотри, какую мы баню поставили. Этим летом…

Шефтл молча спустился за ним к ставку, осмотрел новую баню.

— Баня… Не могу я в ставке помыться, что ли? Перевод денег! — проворчал он.

На этот раз Никифоренко заметил его недовольство, но не подал виду. Он потащил его еще к мельнице, которая работала на электричестве, потом к сыроварне, указывая рукой во все стороны, как будто все эти постройки были делом его рук и его собственностью.

Шефтл покорно шел за ним следом. Так он ничего и не похвалил и вообще не произнес за все время ни слова, как будто потерял дар речи.

Наконец Никифоренко завел Шефтла к себе в дом, и там, как положено добрым приятелям, они распили бутылочку.

— Жалко мне тебя, Шефтел, — говорил старик. — Не пойму, что у тебя на уме…

Уже смеркалось, когда Шефтл на сытой кобыле подъехал к кузнице. Получив свой плуг и борону, он уложил их на подводу и отправился в Бурьяновку. То ли от стаканчика водки, то ли от того, что он здесь видел, у него слегка кружилась голова.

Хмуро уставившись в темнеющую степь, он трясся в своей телеге на охапке свежей травы и как-то даже не рад был тому, что она у него осталась, эта трава. Кажется, в первый раз за всю жизнь ему было не по себе оттого, что он скосил чужой луг. Люди овса для его лошади не пожалели, а он позарился на эту траву. Яблони сажают на дороге и не боятся, что их обворуют. Все у них есть, а у него… Перед его глазами вставала просторная, светлая конюшня, мельница и эти диковинные желтые каменные дорожки у палисадников… Он и рад был бы забыть о них, но не мог.

Домой он вернулся поздно вечером. Сердце у пего защемило, когда он окинул взглядом свой двор. Еще несколько часов тому назад, когда он выезжал отсюда, ему казалось, что все-таки его хозяйство не из последних, все-таки есть чем похвалиться перед людьми, а теперь, после того как он побывал в Ковалевске, каким убогим представился ему свой двор!

Оставив кобылу в упряжке, он тяжелыми шагами пошел в хату. Дверь за ним отскочила с таким треском, что щеколда еще долго звенела.

— Кто там? — испугалась старуха. — А? Это ты?

— Вставай! — крикнул Шефтл с порога. — Распрягай кобылу! Довели вы меня тут…

Старуха заковыляла во двор. Шефтл пошел за матерью, отстранил ее и сам распряг лошадь. Плуг и борону он оставил в телеге. Опершись спиной о грядку, он долго стоял и смотрел в темноту, точно раздумывая, что ему делать; наконец вошел в хату и бросился в угол, на слежавшуюся солому.

— Зачем ты лег на полу? — проворчала старуха. — Ложись на кровать.

— Помолчи! — огрызнулся Шефтл.

— Чего кричишь? Совсем одичал. С жиру бесится…

— С жиру, как же! С голоду, смотри, как бы нам не взбеситься.

— Не греши! Слава богу, живем не хуже людей, еще и лучше…

— Лучше? — вспыхнул Шефтл. — Посмотрела бы, как живут в Ковалевске…

Впервые он по-новому подумал о себе, о своем дворе, о своей земле, о всей своей жизни. «Чем это мне лучше, если у меня коптит каганец, а там горит электричество? Чем это мне лучше, если я вынужден зариться на чужое? Почему Олесь работает на всех, — вспомнил он старого Никифоренко, — и у него все есть, а я тружусь всю жизнь только на себя и не нажил себе пары сапог?»

— Уже который год собираюсь поставить курятник и все не могу, — с горечью бросил он матери, — а они, смотри-ка, уже выстроили себе новые конюшни. Радио у них играет. Молотилки им дали, тракторы… А я не могу нажить себе даже веялки, пропади все пропадом!

— Как там, в Ковалевске, я не знаю, — проворчала старуха, — а у наших пока ничего хорошего не видела. Что колхозники получили? Можно сказать, ничего…

— Здесь дело в хозяине, — с сердцем возразил Шефтл, как будто он не с матерью препирался, а с самим собой. — Что в Бурьяновке, что в Ковалевске — земля одинаковая. Хозяина им тут не хватает, куда он годится, Волкинд! У меня, будь я председателем, были бы другие порядки, ни одно зернышко не пропало бы.

Шефтл лежал на соломе, а перед его глазами качались яблони на дороге. Он долго ворочался с боку на бок, наконец встал и вышел во двор. В темноте ощупал трещины на глиняной стене хаты, потом подошел к пустым ямам под окном, точно надеялся: а вдруг в них выросли яблони за это время… Ямы печально чернели.

Где-то далеко, в степи, крикнул коростель.

— Ах, провались ты все на свете!

Шефтл плюнул и вернулся в хату.

Часть третья

Перевод Р. Рубиной.

1

Снег валил с самого утра, и Гуляй-поле словно утопало в белой пелене.

На широкой площади, куда выходило кирпичное здание райкома, стояло много саней. Распряженные лошади время от времени ржали, взбрыкивая задними ногами. С саней свешивалась слежавшаяся солома.

Элька Руднер вприпрыжку спустилась со ступенек крыльца. Глазам было больно от ослепительно белого снега, и Элька слегка их щурила.

Девушка проворно сновала меж саней, искала, нет ли здесь кого-либо из бурьяновцев. Колхозники провожали ее дружелюбными взглядами. Все в этой девушке было ладно — и запорошенные снегом светлые волосы, выбившиеся из-под белого шерстяного платка, и вся ее крепко сколоченная фигурка, которую обтягивал короткий полушубок.

— Вот так дочка! — Колхозники перемигивались.

— Хороша, ничего не скажешь!

— Вы ищете кого? — спросил Эльку колхозник в огромном тулупе, поправлявший сбрую на лошадях.

Элька остановилась.

— Из Бурьяновки никого здесь нет?

— Никого не видел. А вам туда ехать надо?

— Да.

— Так можем подвезти. Мы из Воскресеновки. Это же по дороге.

Нет, Эльке не хотелось приезжать в Бурьяновку на чужих санях. Она бы не могла, пожалуй, толково объяснить почему. Но много раз за эти полтора года она представляла себе, как приезжает на хутор, и всегда оказывалось, что привозит ее кто-нибудь из бурьяновцев. К тому же еще вчера вечером ей сказали на базе, что из Бурьяновки ранним утром ждут подводу и в тот же день подвода пойдет обратно. Интересно, кто оттуда приедет? Она мысленно перебирала в памяти имена и порадовалась, что многих помнит. После полугодового лежания в больнице ей немало пришлось пережить и хорошего и плохого. Но, видно, никогда не сотрутся в памяти те летние и осенние месяцы, когда она, совсем еще девчонка, убеждала бородатых землеробов начинать новую жизнь. А может быть, не только поэтому так запомнились Эльке эти месяцы на хуторе? Кто знает…

Элька вернулась в райком и стала названивать на базу — оттуда никто не отвечал.

Густой январский снег падал крупными хлопьями. Откуда-то налетел ветер, и белая пелена заходила волнами.

Теперь Элька уже ругала себя, что не поехала с воскресеновским колхозником. Не все ли равно, чьи сани привезут ее на хутор. Такая причуда подстать капризной барышне, а не коммунистке, которой партия поручила важное дело. «Мы на тебя, дочка, надеемся, — сказал ей на прощание Микола Степанович, — ты ведь у нас теперь и бывалая и ученая. Приглядись к Волкинду. Видно, не годится он в председатели. С колхозниками не сдружился. А с хлебом там получилось совсем неладно, что-то он прошляпил. В общем присматривайся, не действуй с кондачка. И постарайся сегодня же выехать».

А она по своей собственной глупости может застрять здесь. Вон какая непогода!

Элька еще раз позвонила на базу. Оказывается, подвода из Бурьяновки здесь и скоро выедет. Надо поторапливаться.

Во дворе базы стояли сани, нагруженные мешками. Запорошенные снегом лошади опустили головы, словно дремали. Какой-то дядька — лица нельзя было разглядеть, — низко нагнувшись, с веревками в руках, хлопотал возле саней.

— Вы из Бурьяновки? — спросила Элька.

Дядька ничего не ответил. То ли не расслышал, то ли считал, что его дело вязагь как следует мешки на санях и нечего к нему приставать с пустыми расспросами.

Элька терпеливо ждала.

— А если бурьяновские, так что? — ответил наконец возчик, не поднимая головы.

— Вы туда сейчас поедете? — кротко спросила Элька.

— Ну, предположим туда, так что? — снова пробурчал он.

— Почему вы такой сердитый? — Элька засмеялась, она узнала Калмена Зогота.

Дядька управился наконец с веревками, обернулся, и глаза его засветились лаской.

— Да это Элька! Товарищ Руднер… Я ведь вас совсем не узнал… Смотри-ка! Откуда ты взялась? Вот так история… Если бы я знал, что это ты…

— А если не я, так надо огрызаться? Я-то вас сразу узнала…

— Да ну? В самом деле? — широко улыбался он, показывая пожелтевшие от табака зубы. — Правда? Подожди! Сколько времени прошло с тех пор?… Все тебя жалели. Ты не знаешь, что тогда творилось у нас! Тебе еще повезло, могло быть хуже. Говорили, что это Патлах. Ну, его уже нет в живых. Бог его покарал, утонул… А как ты? Совсем вылечилась? Здорова?

— Вы же видите… Но болела я долго… Так у вас говорили, что Патлах? — Элька задумалась. — Может быть, и верно. Ну ладно, чего вспоминать плохое! Как на хуторе, что слышно?

— Что там может быть слышно! Хутор стоит все на том же месте. А может быть, ты приедешь к нам и сама посмотришь?

— Если вы меня возьмете с собой.

— В самом деле? Ты хочешь поехать? — Он посмотрел на нее задумчиво. — Видно, родные места тянут к себе. Недаром говорят… — Он оживился. — Как так — возьму ли я тебя? Что ты это говоришь? Ведь я привезу такого дорогого гостя!.. Боюсь только, не замерзнешь ли. Время к ночи.

Калмен еще раз осмотрел сани, проверил, крепки ли веревки, потрогал упряжь, стряхнул рукавом своего черного тулупа снег с мешков и постелил на них немного соломы.

— Ну, залезай, Элька, наверх, но смотри не замерзай. На, надень вот эту бурку.

Элька взобралась на сани. Натянула на полушубок жесткую, сыроватую бурку и уселась на мешках, лицом к лошадям.

Калмен опоясался веревкой, сел впереди, примостившись среди мешков, и перебрал вожжи.

— Садись-ка лучше спиной, а то ветер будет хлестать тебе прямо в лицо.

— Ничего, поборемся и с ветром! — Элька засмеялась.

Калмен взмахнул кнутом, сани заскрипели, сорвались с места и заскользили с горы. Застывшие лошади понеслись рысью, миновали несколько боковых улочек, пересекли замерзшую реку и вышли в степь.

В степи было уже тихо. Снег стал падать реже и скоро совсем прекратился. Калмен рассказывал Эльке обо всем, что случилось на хуторе за то время, что ее не было.

— Как же, я хорошо помню Онуфрия. Его, кажется, прозвали молчуном. Глаза у него всегда были печальными. — Элька задумалась. — И приемную дочку его помню: бойкая, красивая… Да, ужасная история… Кому он мог помешать? И, говоришь, никаких следов?

— Никаких. Приезжали из города несколько раз, разговаривали с людьми… Вот такие дела. — Калмен стряхнул снежинки с бороды. — Ну что мне тебе еще рассказать? О колхозе, наверно, сама знаешь. Могло быть лучше.

— Скажите, только в Бурьяновке не ладится или в других колхозах тоже?

— О других не скажу. Вот в Ковалевске, к примеру, в «Нове життя», все по-другому, а у нас я и сам не знаю, что делается… Тебе придется-таки повозиться…

Он отпустил вожжи, повернулся к Эльке всем корпусом и начал выкладывать ей все, что у него накопилось па душе.

— А почему вы молчали? — спросила Элька. — Где были Коплдунер, Хонця?

— Коплдунер? Он еще молодой, зеленый. Да и укатил от нас месяца два назад.

— Куда же?

— Учиться его послали, на агронома, говорят, в Киев…

Элька порадовалась за Коплдунера, хотя ей было и жалко, что она его не увидит.

— Ну, а Настя?

— Настя тоже.

— Что? Тоже в Киев?

— Нет, она, кажется, в Москву уехала… Да, в Москву. На курсах там учится.

— На каких курсах?

— Вот этого я не знаю… Она уехала с месяц назад, Коплдунер — раньше.

— Вот тебе и на! А я — то думала, что повидаюсь с ней… Так Настя, значит, в Москве? — будто бы с завистью повторила Элька.

Она то и дело перебивала Калмена, вспоминая все новых и новых людей — Хому Траскуна, Шию Кукуя, Антона Слободяна… Очень хотелось узнать ей о Шефтле, где он, что делает, жива ли его мать. Но почему-то не спросила.

— Да, вы мне так ничего и не сказали о Хонце. Он тоже уехал?

— Да нет. Дела у него неважные. — Калмен обернулся к Эльке. — Болеет часто. И сейчас он в больнице. Что-то у него со вторым глазом стряслось. Говорят, какая-то нервная болезнь.

Элька помрачнела.

— Вот беда! Ну, а теперь как с ним?

— Будто получше. Рая к нему ездила недавно вместе с Хомой. — Калмен натянул вожжи. — И все это из-за той истории с амбаром. Точит она его… Н-но! — Калмен почмокал языком и поднял кнут.

— А знаете, дядя Калмен, я уверена, что Хонця ни в чем не виноват.

— Что тут можно сказать? Ключи от амбара были не у меня и не у тебя. Человек он вроде честный. Но… сорок пудов все-таки сгинули.

Сани быстро покатились вниз, скрипя полозьями. Эльке стало жалко Хонцю, и у нее пропала охота продолжать разговор с Зоготом. «Надо будет обязательно зайти к Рае, — может, помощь ей нужна».

Между тем небо вдруг стало темнеть. Калмен встревожился.

— Смотри, что там надвигается из-за горы, — он показал Эльке на почерневшее небо. — Н-но, н-но! Видишь, что делается?

Лошади запрядали ушами, заметались и потом совсем стали, словно почуяв недоброе.

— Н-но, н-но! — Калмен размахивал кнутом. — Вот напасть!

— Сколько еще осталось до Святодуховки? — Элька слегка привстала на санях и наклонилась к Калмену.

— Кто знает… Верст семь-восемь. — Он посмотрел на небо. — В хорошую погоду рукой подать, а в плохую словно она за тридевять земель.

Они проехали еще с полверсты и только успели забраться на вершину холма, как поднялся сильный еетер. Низко нависшее небо совсем почернело. Калмен понукал лошадей, размахивал кнутом, но лошади еле плелись.

Элька несколько раз окликала Калмена, а он ей не отвечал. Наверно, не слышал. Ветер рвал у нее с головы платок, хлестал мокрым снегом прямо в лицо.

Метель все усиливалась, ничего уже нельзя было разглядеть.

Сани вдруг остановились.

Элька потянула Калмена за рукав.

— Что случилось?

— Дорогу замело.

Они еле выбрались из занесенных снегом саней, потоптались в темноте возле лошадей.

— Мы заблудились… — Калмен Зогот дрожал от холода, ветер относил слова куда-то в сторону. — Мы сбились с дороги! — Калмен силился перекричать ветер. — Мы заблудились!

Элька зорко вглядывалась в темноту, не мигнет ли где-нибудь огонек. Но вокруг был такой туман, что даже лошадей с трудом можно было различить.

Холод пробирал до костей. Элька свернула немного в сторону. «Мы же совсем недавно сбились, — думала она. — Дорога где-нибудь поблизости…»

Элька пробиралась через сугробы; ветер валил с ног, огромная бурка давила своей тяжестью. «Главное — не падать духом. — Элька подбадривала себя. — Если мы даже не найдем дороги, ничего страшного. До рассвета осталось не больше десяти — одиннадцати часов. Только бы лошади не замерзли… Мы их распряжем и будем водить вокруг саней».

В памяти вдруг всплыл случай, который произошел у них на хуторе много лет назад, когда она еще была ребенком.

У соседей справляли свадьбу. Пили, гуляли, музыканты играли. Дом ходуном ходил.

После полуночи молодые поехали на санях в Санжаровку, к родителям жениха. По дороге их захватил буран. Лошади сбились с пути. Возница был навеселе и не заметил, что лошади, гонимые ветром, кружат по степи. Сделав круг, они каждый раз возвращались на то же самое место, принимая проложенную ими тропку за объезженный шлях. К утру в санях, на сене, лежали замерзшие трупы молодых и возницы. А лошади все еще волочили сани по объезженному, широкому кругу…

«Почему я вдруг вспомнила об этом? — подумала Элька и, согнувшись, плотнее запахнула на себе бурку. — Неужели не найдем дороги? Неужели Святодуховка осталась где-то в стороне?…» Увидеть бы только огонек, самый слабый, о большем она и не мечтает… Метель усиливалась. Элька еле передвигалась, разбрасывая сапогами снег, чтобы нащупать дорогу. «Здесь где-то должна она быть, — думала Элька. — Ветер дует справа, значит, лошади взяли влево…» Элька повернула немного правее и, наткнувшись на столб, свалилась в сугроб. Это была Святодуховская дорога…

Элька выкарабкалась из сугроба и кликнула Калмена.

В сани Элька больше не садилась. Нагнув голову, она шла навстречу метели, стараясь не терять дорогу.

За ней плелись сани с тяжелой поклажей. Калмен Зогот хриплым голосом понукал лошадей и все упрекал себя:

«Черт меня дернул ехать… Что теперь делать? Так недолго и лошадей погубить. Только этого не хватает…

Поди знай, что поднимется такой буран… Света белого не видно…»

Эльке показалось, что Святодуховка уже близко, и она пошла быстрее. Но вскоре у нее перехватило дыхание, и ома повернулась спиной к ветру, чтобы немного передохнуть. Усталая, продрогшая, Элька поджидала сани.

«Куда же девался Калмен?» Девушка встревоженно всматривалась в беснующуюся белую пелену, кричала, аукала. Калмен не отзывался. Элька повернула обратно.

Вокруг в каком-то неистовстве кружила метель, свистела на разные лады.

2

Тройка молодых лошадей неслась дружной рысью. Поезд на Харьков отправлялся из Гуляйполя ночью, и Синяков, выехавший из Успеновки под вечер, рассчитывал, что приедет даже загодя. К тому же небо как будто прояснилось и ветер, бушевавший весь день, утихал. Закутавшись поплотнее в бурку, он подсчитывал, сколько хлеба осталось в степи под снегом, сколько — в плохо обмолоченных скирдах. Подсчитав, в скольких колхозах в ближайшие дни кончится корм для скота, он совсем повеселел. Да, проделана большая работа, в этом не могло быть сомнения. «Хозяин» его, Синякова, похвалит… И ему уже не терпелось поскорей попасть в Харьков.

Но погода постепенно стала портиться. С земли поднималась снежная пыль. Снег теперь бил прямо в лицо. А когда миновали Святодуховку, завыл ветер. Впереди, в снежном вихре, ничего не было видно. Лошади захрапели, встали на дыбы. Было ясно, что до Гуляйполя сегодня не добраться, и Синяков велел вознице поворачивать обратно к Святодуховке.

Калмен не отзывался. Элька чувствовала, что силы ее иссякают. Вот-вот ветер повалит ее в сугроб, и тогда она уже не выберется. Вдруг где-то совсем рядом послышался человеческий голос. Может, это ей показалось? Но вскоре раздалось ржание лошадей, а потом мимо нее пронеслись сани.

— Стой, стой! — закричала Элька, испугавшись, что сани сейчас скроются.

На санях, видно, услышали ее и повернули обратно.

— Хто це там? — донесся приглушенный голос. — Нас занесло… Лошади стали…

— Чьи лошади? Откуда?

— Из Бурьяновки…

Синяков немного помолчал. «Ну их к черту, — подумал он, — пусть сдохнут здесь, как собаки». Он потуже стянул вокруг шеи башлык и хотел было крикнуть вознице, чтобы погонял, но тут же одумался. Возница все равно разболтает, и тогда не оберешься хлопот.

— Где они стали? — спросил он.

— Где-то здесь, правее, недалеко от дороги. Возница подсадил Эльку в сани и тронул лошадей.

Синяков уже был рад, что ему встретилась эта девушка. Завтра вся округа будет знать, что он спас людей от верной гибели…

Они взяли немного вправо и сразу наткнулись на сани. Тяжело нагруженные сани стояли, скособочившись, лошади до колен увязли в сугробе, и Калмен хлопотал около них.

— Эй, кто здесь? — Синяков спрыгнул в снег.

— Из Бурьяновки, — отозвался Калмен охрипшим голосом.

— Кто такой?

— Колхозник. Зогот.

— А, Зогот! Какого черта ты выехал с грузом в такую погоду? — Голос Синякова был, как всегда, начальственно строг.

Калмен Зогот с возницей перетащили несколько мешков в сани агронома, а потом помогли лошадям выбраться из сугроба. Сани тронулись. Вскоре они уже двигались среди разбросанных, утонувших в снегу хат Святодуховки. Лошади пошли живее, видно почуяв теплую конюшню и свежий овес в корыте.

Время было позднее. Только в некоторых хатках сквозь замерзшие стекла просвечивался скудный свет. На колхозном дворе помогли Калмену распрячь лошадей и устроили их в теплой конюшне.

Калмен шагал по конюшне, бил ногой об ногу, только теперь почувствовав, как окоченел. Конюшня была слабо освещена висячим фонарем.

— Ну, надо где-нибудь устраиваться. — Синяков подошел к Эльке. — А я и не знал, что с нами едет такая молоденькая девушка! — Он улыбнулся. — Я думал… Вы, конечно, замерзли?

— Нет, не особенно, — ответила Элька. — А где, собственно, можно сейчас устроиться?

— Возниц мы оставим здесь — им нужно следить за лошадьми, — а мы с вами можем пойти к председателю.

— Нет, я тоже останусь здесь. Поздно уже…

— Ну, здесь вы не отдохнете. Идемте! Они и без вас справятся.

У Эльки не было никакого желания выходить на мороз, но Синяков настаивал. Да и Калмен тоже стал уговаривать.

У председателя колхоза уже спали. Пришлось сильно стучать, пока отперли. Элька с Синяковым очутились в темных сенях.

— Кто там? — Хозяин зажег спичку.

— Можно будет у тебя переночевать? — Синяков стряхнул с себя снег.

— А, товарищ агроном? Входите, чего стали? Конечно, можно.

Они вошли в жарко натопленную комнату.

— Что, буран застиг? — Хозяин припустил огня в лампе. — Со станции?

— Нет, из Успеновки, — ответил Синяков.

— Так… Сильно метет? Наши поехали сегодня на станцию, хоть бы добрались! — озабоченно сказал он. — Ну, грейтесь. Я сейчас пришлю хозяйку.

Элька сняла с себя бурку, потом полушубок и начала ходить взад и вперед по горнице, чтобы согреться. Лицо ее пылало, руки побагровели; кололо в пальцах, под самыми ногтями.

— Озябли? А вы потрите лицо. — Синяков уже успел заметить, что девушка стройная и хорошенькая.

— Да, только теперь я почувствовала, — сказала Элька, потирая руки и притопывая сапожками.

— Да вы скиньте свои сапожки, — посоветовал Синяков. — Разве можно отправляться в дорогу без валенок!

— Ничего, скоро пройдет…

Синяков следил за каждым ее движением. Да, девушка очень даже недурна.

— Ого, как крутит! — Он подошел к окну. — Непривычному человеку, да еще девушке, в такую метель…

— Для меня это не в новинку, — тихо отозвалась Элька.

— Ах, так? — Он спохватился, что до сих пор не спросил, кто она такая и откуда едет. «Наверно, студентка».

Вошла хозяйка с постелью, положила все на низкий зеленый топчан и остановилась в нерешительности. Потом отозвала Эльку в сторону.

— Вам постелить вместе? Это, наверно, ваш муж?

— Нет, нет… — Элька растерялась.

— А я думала… — виновато сказала старуха. — Ну, тогда вам я постелю на топчане, а ему на лавке.

— Хорошо, хорошо! Я сама все сделаю… Элька помогла хозяйке постелить постели.

— Как метет! Хоть бы наши доехали! — Хозяйка вздрогнула, как будто сама стояла на морозе. Она показала гостям, где лежат спички, и ушла к себе.

Оставшись наедине со своим случайным попутчиком, Элька почувствовала неловкость. Надо было попросить хозяйку, чтобы она устроила ее в каком-либо другом месте. Элька постояла несколько минут в раздумье, потом, словно приняв какое-то решение, села на топчан и стала стягивать с себя сапожки.

— Уже спать? Боюсь, замерзнете, — медленно проговорил Синяков. — У самого окна…

— Ничего, не беспокойтесь, — нехотя ответила она.

— Может быть, мы поменяемся? — предложил он. Тут только Эльке пришло на ум, что и голос и лицо этого человека ей как будто знакомы.

— Погодите, — сказала она, подобрав под себя ноги, — я вас, кажется, где-то видела. — Она не сводила глаз с его чисто выбритого, энергичного лица. — Ну да… Где-то я вас видела.

— Ну что же, возможно. — Он оживился. — Давайте вместе вспоминать.

Он пододвинул табуретку к топчану, уселся на нее верхом и стал полушутливо перечислять города и села, где ему довелось побывать. Агроном был уверен, что девушка попросту искала предлог, чтобы поболтать с ним. Ну что ж, он не прочь. Но, увидев, как она всерьез силится вспомнить, где они встречались, Синяков пришел в замешательство. Черт ее знает, вдруг они с ней земляки, — только этого не хватает! И он уже пожалел, что не оставил ее на колхозном дворе.

— Вспомнила, вспомнила! — Элька даже подскочила. — Вы ведь выступали в прошлом году на совещании агрономов в Харькове. Правда?

Синяков успокоился: «Пронесло!»

— Выступал, верно.

— Ну да. Я даже помню, что вы говорили… Так вы сейчас работаете здесь? Смотрите, какая встреча! — Элька улыбнулась.

Сама собой исчезла отчужденность. Синяков узнал, что Элька едет в Бурьяновку по поручению райкома.

«Девушку прислали, — подумал он. — Это неплохо. Девушке нетрудно вскружить голову, да еще такой…»

Элька радовалась неожиданной встрече. Хорошо, что доведется работать вместе с этим человеком. Его выступление на совещании понравилось ей.

— А где вы тогда работали? — спросил ее Синяков.

— Я училась.

— Вы впервые в нашем районе? Это трудный район. Кого здесь только нет… Украинцы, немцы, русские, греки, болгары, евреи… В общем, Ноев ковчег, и такая темнота, бескультурье! Вам, девушке, будет нелегко.

— Ничего. — Что-то ей не понравилось в его словах, но что именно, она не могла бы сказать.

— Как же я вас тогда не заметил, на совещании? Он пересел на краешек топчана. Это ей тоже не понравилось.

— Не знаю, — сухо ответила Элька. — Ну, наверно, уже поздно. Я вас прошу, немного прикрутите лампу… Он не спеша подошел к лампе, прикрутил фитиль и, повернувшись спиной к Эльке, подождал, пока она разделась и легла, и снова заговорил:

— Вы и в самом деле уже собираетесь спать?

— Угу, — ответила она. — Все равно не уснете.

— Почему это?

— Вы не уснете, потому что вам здесь будет холодно. Возьмите у меня шубу.

— Нет, не надо. — Она натянула на себя одеяло. — Мне не холодно.

— Вы ведь лежите у самого окна. — Он взял свою шубу и направился к Эльке.

— Не надо! — Нахмурившись, она села в постели. — Ну, не надо…

— Разве вы не слышите, как завывает? — Он не сводил с нее глаз. — Позже станет еще холоднее…

— Ну ладно, — сказала она, — давайте сюда. Я сама укроюсь.

Она взяла у него из рук шубу и накинула на одеяло.

На дворе все сильнее кружила метель. Снег хлестал по окнам, будто хотел засыпать хату. В трубе протяжно завывал ветер.

— Слышите? Представляете себе, каково сейчас в степи? Я словно почувствовал, что вы заблудились, — ведь мог повернуть к другому хутору…

Синяков не отходил от топчана.

— Мне кажется, вам тоже пора ложиться…

— Вы не хотите разговаривать со мной? Какая вы неблагодарная! — проговорил он не то в шутку, не то всерьез.

— Я вас еще сумею отблагодарить. Вы ведь приедете к нам в Бурьяновку?… Кстати, вы давно оттуда? — пыталась она перевести разговор.

— Нет, на днях был. — И отошел к столу. Он, видно, обиделся. Эльке стало неприятно.

— Ну, так расскажите, что там.

Синяков достал из кармана жестяную коробку с махоркой и не спеша скрутил цигарку.

— Ну, я жду.

Синяков склеил языком цигарку, подошел к лампе, прибавил в ней огня и закурил.

— Погасить лампу? — спросил он, не оглядываясь.

— Нет, не надо,

Эльке снова вспомнилось совещание агрономов, успех, который тогда имело его выступление. И вот они встретились здесь, случайно… Это ей показалось забавным.

— Почему же вы молчите? Как там дела, в Бурьяновке?

— Вы ведь хотите спать…

— А вы как?

— Я не хочу.

— Ну, так рассказывайте, что там делается?

— В Бурьяновке? — Он задумался. — Дела неважные. Это один из самых отсталых колхозов у нас. Вам будет трудновато. Туда уже посылали девушку, и она провалилась…

— Провалилась? — сдержанно переспросила Элька. — Вы эту девушку знали?

— Нет, я только слышал о ней. Мне рассказывали…

— Что вы слышали о ней? — Элька не могла сдержать улыбки.

Он посмотрел на нее и вдруг догадался, что это она и есть.

Когда Элька подтвердила, Синяков обратил все в шутку:

— Видите, как я вас разыграл? Значит, вместе будем работать?… Теперь вам будет легче, чем тогда.

То, что эта Руднер едет в Бурьяновку, ему совсем не нравилось. Ее там помнят. Видно, она неглупая, а главное — знает дело, сельское хозяйство.

— О, я очень рад! — вслух сказал Синяков. — Это чудесно, что вы туда едете! Там нужен сильный работник. Надеюсь, что мы с вами чего-нибудь добьемся, двинем колхоз вперед. Непременно! Жаль только, что мне нужно на несколько дней съездить в Харьков.

— А я как раз из Харькова. Вы слышали? Там раскрыли вредительство…

— Где? — У Синякова замерло сердце.

— На элеваторе, неподалеку от Харькова.

— Откуда вы знаете? — Синяков старался сохранить спокойствие.

— Я читала в газете.

— Та-ак. — Он минуту помолчал, а потом спокойно заговорил: — Я не понимаю: что они могли там сделать?

— Как что? Они сгноили хлеб, чтобы вызвать недовольство. Десятки тысяч тонн зерна сгнило.

— Как это страшно! — вздрогнул он. — В нашей стране еще есть такие подлецы! Трудно поверить… Какие негодяи!.. Вы сами читали? — Синяков беспокойно заходил по комнате. — Ну и подлецы! Ну и мерзавцы!.. Вот и получается, что народ строит, трудится, не жалея сил, а эти выродки все губят… Змеи подколодные! Задушить их мало!

— А вы думаете, их по головке погладят? Наверно, расстреляют.

— В самом деле расстреляют? — Синяков почувствовал, что у него мурашки забегали по спине…

Они еще немного поговорили, пока Элька не задремала.

Метель бушевала, билась в окно, словно хотела ворваться в эту тепло натопленную комнату. Элька закуталась получше, укрылась шубой и сразу уснула. Синяков стоял у стола и прищуренными глазами смотрел на нее.

«На элеваторе раскрыли… И как это они до всего докапываются? Не провалился ли „Рыжий“? Черт его знает… Что теперь делать — ехать, не ехать?»

Синяков дрожащими пальцами скрутил толстую цигарку.

«Расстреляют, — сказала эта девка». Синяков чиркнул спичкой и несколько раз подряд глубоко затянулся. Он вдруг почувствовал, что ему все опротивело. Он смертельно устал. И от этого ежечасного страха и от бессильной ненависти. Забраться бы куда-нибудь далеко-далеко, где нет ни живой души, выкопать берлогу и укрыться в ней. Он отгородил бы свою берлогу глубоким рвом, завел бы собак — трех, четырех, десяток разных пород, — никто тогда к нему не подступился бы, ни один человек…

Под Элькой скрипнул топчан. Она повернулась на бок. Шуба сползла с нее, упала на пол, обнажив плечи. Губы девушки улыбались во сне.

Синяков вытер лоб, покрытый испариной, и злобно посмотрел на Эльку.

«Рано, рано, товарищ уполномоченная, ты заулыбалась! Я с берлогой еще погожу. А ты в своей Бурьяновке свернешь себе шею. Уж я постараюсь…»

Он вытащил из дорожного мешка поллитровку и, выбив пробку, одним духом опустошил ее.

3

Когда Элька проснулась, метель еще бушевала. За ночь из хаты выдуло все тепло. Хозяйка сидела на корточках и запихивала в топку охапку соломы.

Синякова уже не было. Убрали даже лавки, на которых он спал, — они стояли у стен.

Элька быстро оделась и пошла в правление колхоза, где застала и Калмена и Синякова.

Только после полудня начало проясняться, и Калмен запряг лошадей.

— Надеюсь, скоро увидимся? — Уже сидя в санях, Элька попрощалась с Синяковым. — Когда вернетесь, обязательно загляните к нам…

Сани тронулись. Синяков поехал на своей тройке в Гуляйполе, к станции, а Элька с Калменом свернули на Бурьяновскую дорогу.

До хутора оставалось всего верст двенадцать — тринадцать. В посветлевшей степи высились сугробы. Было очень тихо, как всегда после метели, и отдохнувшие лошади неслись резвой рысью.

— Если бы не агроном, мы живыми не выбрались бы, — все вспоминал Калмен Зогот прошлую ночь.

— Он хороший работник? — спросила Элька.

— Кто его знает… Не нам судить, — уклончиво ответил Калмен.

Сани легко скользили, поскрипывая полозьями. Снег своей белизной слепил глаза. Степь словно замерла.

Не будь здесь этого бородатого Калмена с насупленными, лохматыми бровями, Элька запела бы в полный голос, а может быть, выпрыгнула бы из саней и побежала на перегонки с лошадьми.

— Далеко еще, дядя Калмен? — нетерпеливо крикнула она и все-таки запела, правда, вполголоса.

Но вот позади осталась Веселокутская балка, промелькнули гуляйпольские могилки, и Элька увидела за плотиной первые хаты.

«Бурьяновка? — Элька привстала. — Ну конечно же. Бурьяновка…» Она сразу же, еще издали, узнала ставок, и у нее дрогнуло сердце.

«Вот и Бурьяновка!» Она старалась вспомнить, кто где живет. Это, кажется, хата Траскуна, — ну да, она там не раз ночевала и в горнице, и во дворе. А вот запорошенный фруктовый сад, амбар, пустой загон… Всего несколько месяцев провела она в Бурьяновке, а едет туда словно в родной дом. Здесь, напротив, кажется, двор Шефтла… Элька слегка прищурила глаза, будто надеялась кого-то увидеть. Но на занесенном снегом дворе никого не было, только густой дым валил из трубы.

На ставке с визгом, с криками катались ребятишки — кто на салазках, кто на самодельных коньках. На сани никто из них даже не оглянулся.

— Ну, приехали, — обернулся к ней Калмен и придержал лошадей. — Может, ко мне заедешь?

— Нет, нет, спасибо…

Но где же ей, в самом деле, переночевать? Элька посмотрела вдоль улицы. Рядом была мазанка Хомы Траскуна.

— Остановите здесь, — попросила Элька.

Она слезла с саней, отдала Калмену бурку, поблагодарила его и зашла во двор.

Элька потянула на себя дверь, но та не отворялась. Тогда Элька постучала. Никто не отозвался. Она снова постучала и тут только заметила, что на двери висит замок.

«Где это они могут быть?» Элька вышла на темную, пустынную улицу. Сани уже были далеко. Она немного подождала, не подойдет ли кто-нибудь, и решила пойти в правление.

Элька знала от Калмена Зогота, что правление по-прежнему находится в бывшем оксмановском доме. Она быстрыми шагами прошла длинную хуторскую улицу. Вот он, этот дом… Чуть помедлив, вошла во двор. Сердце почему-то забилось. Кажется, это было недавно — негодующие крики толпы, маленькая фигурка Оксмана с лицом, искаженным страхом и ненавистью, яма, заполненная множеством мешков с хлебом… Из дома доносился шум. Наверное, собрание. Элька отворила скрипучую дверь и вошла в комнату, битком набитую народом. Кто-то обернулся, кто-то крикнул:

— Элька!

— Товарищ Руднер!

Она стояла на пороге в коротком полушубке и белом шерстяном платке, из-под которого выбивались мягкие светлые волосы. Глаза ее тепло улыбались, губы чуть дрожали.

4

Недели через три после того, как похоронили Онуфрия, Шефтл привел Зелду к себе в дом. Свадьбу не справляли, старуха только вынесла свой скарб из горенки, в которой прожила с мужем тридцать с лишним лет, побелила стены, помазала пол и перебралась в кухню на печь. Дело все равно шло к зиме, ее тянуло в тепло.

Зелда принесла с собой тот неуловимый аромат, который приносит в дом молодая женщина, и Шефтл на время забыл обо всех печалях.

Каждое утро Зелда выезжала с ним в степь, помогала пахать узкий клин, что выделили ему на самом краю бурьяновской земли, за веселокутским колодцем. Вечером она вместе с Шефтлом хлопотала во дворе — складывала кизяк для топлива, убирала конюшню, доила корову.

— Он не заслужил такой жены, — бормотала старуха. — У нее золотые руки. Одно удовольствие смотреть, как она месит тесто. А ее зеленый борщ…

Старуха не могла нарадоваться на невестку. Теперь ей не приходилось всю работу по дому делать одной, да и Шефтл повеселел и уже не огрызался, как прежде. Зелда напоминала старухе о той поре, когда она сама, молодая и здоровая, хлопотала в той же самой горенке, которую в свое время тоже уступила ей свекровь.

— Только не балуй его, — тихо говорила она Зелде, когда Шефтла не было дома. — Если жена во всем уступает, муж ей на голову садится. Остерегайся одного — чтобы он тебя, упаси бог, не разлюбил!

Зелда пропускала мимо ушей слова старухи. Она вставала на рассвете — Шефтл, широко раскинувшись на кровати, еще спал, — тихонько убирала комнату, приносила воду, готовила завтрак и радовалась тому, что делает это все для него, для мужа…

Но днем, в степи, радость, переполнявшая душу, вытеснялась иным чувством. Гудение тракторов, песни девушек и парней, доносившиеся с ближнего колхозного поля, — все это напоминало о недавней поре, о колхозе, который она оставила. И когда, намаявшись на пахоте, Зелда с Шефтлом ложились в степи отдыхать, она прижималась своим тугим, горячим телом к мужу, крепко обнимала его, словно силилась заглушить в себе эту притаившуюся в ее душе грусть. Полузакрыв глаза, она гладила чуб Шефтла и старалась представить себе ребенка, еще не существующего, мальчика, конечно, который будет очень похож на Шефтла… Он будет так же крепко сложен и здоров, и волосы у него будут такие же черные и кудрявые.

Это стало самым сильным желанием Зелды. Тогда Шефтл еще больше будет любить ее… С каким волнением ждала она той минуты, когда сможет сообщить Шефтлу радостную весть!

Но время шло, а Зелда все не беременела.

По вечерам старуха шепталась с ней, наказывала пить тертую полынь с сурепкой, носить на шее мешочек с солью, есть яичную скорлупу. Зелда слушалась старуху и тайком, чтобы Шефтл ничего не знал, точно выполняла все ее советы. Напиток из тертой полыни с сурепкой был так горек, что Зелде становилось от него дурно. Но, преодолевая отвращение, она заставляла себя пить, пока не почувствовала, что у нее все внутренности горят. С тех пор Зелда стала прихварывать.

Долгое время она крепилась, старалась скрыть от мужа свое недомогание. По-прежнему вставала на заре, а ложилась спать позже всех, по-прежнему много работала во дворе и в доме. Ее щеки запали и пожелтели, и странно блестели на исхудавшем лице глаза — в них как будто навсегда застыли слезы.

— Что с тобой? Ты больна? — спрашивал иногда Шефтл жену.

— Нет, я здорова, — отвечала Зелда и еще усерднее принималась за работу.

Она видела, как тяжко трудится Шефтл, как он из кожи лезет вон, чтобы не дать окончательно развалиться хозяйству, и ей не хотелось огорчать его. Он и без того был хмур и мало разговаривал с ней. Зелда не знала, отчего он стал такой — оттого ли, что она не родит ему сына, или оттого, что хозяйство идет все хуже. Трудно было управиться, когда всего одна лошадь: в степи остались и погибли под осенними дождями несколько необмолоченных арб ячменя, непрополотую капусту поточили черви, зябь не вспахали потому, что лошадь была занята на молотьбе. Зима только началась, а топлива уже мало, и сено подходит к концу. Кобыла так отощала, что на нее больно смотреть. Ведь мякины они ей не дают — где им взять? Овса нет. Как они весной выедут на ней в степь?…

Теперь, когда Шефтла не бывало дома, старуха изводила Зелду попреками, словно молодая женщина обманула ее. 0на так ждала внука, утехи на старости лет! А для чего еще ей жить на свете? И потом — жена, которая не принесла ребенка, способна принести только несчастье в дом.

И чем больше худела Зелда, тем сильнее распалялась старуха.

— Видали такое? Весь хутор уже, наверно, о нас говорит. А что, разве люди не видят? Новая напасть… В нашем роду бездетных еще не было.

Как-то Шефтл вошел в горницу и увидел, что Зелда плачет. Он улучил минуту, когда Зелда вышла из хаты, и накинулся на мать:

— Что ты ее точишь? Что тебе надо?

— Кто ее трогает! — пробурчала с печи старуха. — Я только говорю, что дом без ребенка как конюшня без кобылы. Лучше бы сырая земля меня прикрыла, чем дожить до такого срама…

— Не твое дело! — разозлился Шефтл. — Забралась на печь и жужжит, жужжит… Сходила бы лучше к Калмену Зоготу, он обещал мне одолжить немного керосину. Пусть она сгорит, такая жизнь…

Они уже второй вечер сидели в темноте, но старуха ни за что не хотела идти к соседу за керосином. Сегодня утром, когда она убирала со стола, у нее из рук выпала солонка и разбилась. Целый день старуха была не в себе. Конечно, и солонку было жалко. Но старуху больше пугала плохая примета — не случиться бы несчастью! Вот почему она решила пролежать весь этот день на печи.

— Ну, слезай же, сходи за керосином! — снова обратился к ней Шефтл.

— Чего ты пристал ко мне? — закричала мать. — Почему ты меня посылаешь? Есть в доме кое-кто и помоложе…

Как раз в эту минуту в дом вошла Зелда, озябшая, бледная. Она с трудом опустила на лавку два ведра воды.

— Что такое? — тихо спросила она Шефтла. — Куда надо идти? Я схожу.

— Никуда… Конюшню заперла?

— Сейчас запру. — Зелда быстро вышла.

— Ну конечно, ее он жалеет… — проворчала старуха.

— Будет когда-нибудь тихо? Сколько раз я тебя просил, чтобы ты к ней не цеплялась…

Зелда услыхала из сеней, как Шефтл ругается из-за нее с матерью. Она вышла обратно во двор, прислонилась к углу хаты, завеянной снегом, и тихо всхлипнула. Ее огорчало ворчание старухи, но главное — она чувствовала, что Шефтл к ней охладел. И некого было ей в этом винить, кроме самой себя…

Дня через три Шефтл с Зелдой пошли на занесенное снегом кладбище, проведать могилу Онуфрия Омельченко. У Шефтла, как всегда, было много работы, но он не хотел отпускать Зелду одну. Месяца четыре прошло с тех пор, как нашли тело Онуфрия в Вороньей балке.

Шефтл расчистил снег и выровнял холмик. Зелда молча стояла, не сводя глаз с дорогой могилы.

Дома она почувствовала себя совсем плохо. Еле добравшись до горенки, она ухватилась за спинку кровати, но не удержалась на ногах и упала.

— Что такое? Зелда…

Шефтл поднял ее и уложил в кровать. Зелда взяла его за руку.

— Мне очень плохо, — она еле шевелила губами, — Шефтл, у меня что-то горит здесь, под сердцем…

— Это пройдет… Это ничего… — Он гладил ее холодный, потный лоб.

— Нет, не пройдет… Шефтл… Я горю…

— Почему это вдруг? — Он смотрел на нее в замешательстве.

— Это не вдруг. Уже давно…

— Как это давно? Я не понимаю… Ведь до сих пор ты не жаловалась?

— Я не хотела говорить, не хотела огорчать тебя. — Она словно просила прощения. — У меня уже давно все горит. Я измучилась. Я больше не могу…

— Зелда, я поеду за доктором.

— Конечно! За доктором он поедет! — заворчала старуха. — Это для него пустяки — гнать лошадь за доктором… Ничего с ней не случится, пройдет…

— Замолчи! Не твое дело! — Шефтл разозлился.

— Ну куда ты поедешь сейчас, среди ночи? Зачем? — Старуха выходила из себя. — Кто это зовет доктора? Подумаешь, кости у нее ломит, мутит немножко! Дай ей выпить кружку огуречного рассола с перцем, пусть она хорошенько пропотеет — и хворь как рукой снимет…

— А, Зелда? — растерянно спросил Шефтл. — Может, в самом деле мать права? — Ему тоже жаль было гнать буланую в такую даль.

— Как хочешь… — Зелда беспомощно пошевелила посиневшими губами.

Когда Зелда выпила полную кружку рассола с перцем, Шефтл укутал ее своим старым кожухом, положил ей на ноги подушку, и она быстро уснула.

Шефтл стоял у широкой деревянной кровати, на которой спали отец с матерью, а может быть и дед с бабкой, смотрел на бледное лицо жены.

«Еще одно несчастье на мою голову! — сокрушался он. — Такая красивая была девка, такая здоровая, арбу накладывала быстрее меня, а как перешла ко мне, будто назло, все болеет и болеет… Вот и живи как хочешь…»

— Пошла отсюда! — Он со злостью пнул ногой ласкавшуюся к нему собаку.

Собака взвизгнула и, поджав хвост, выбежала из горенки.

— Что ты собаку бьешь? — закричала старуха. — Собака, что ли, виновата, что ты взял себе такую жену? Выдумал тоже — за докторами ехать…

— Годи! Годи! Полезай на свою печь!

Старуха, что-то бормоча себе под нос, пошла на кухню.

Шефтл потрогал лоб Зелды — он был весь в испарине. Лицо ее порозовело.

5

Юдл Пискун уже несколько дней не поднимался с постели. Доба прикладывала ему к пояснице грелки и проклинала все на свете:

— Чтоб их скрутило, чтоб их разорвало, чтоб им спину не разогнуть… Он должен за всех отдуваться, таскать на себе мешки! Дня ему мало — так он еще ночью…

— Ночью-шмочью?… Болтает… Язык длинный, как у коровы. — Глаза Юдла испуганно забегали. — Ох, она меня в могилу сведет! — Он схватился за поясницу. Наградил же его господь женой! Орет, дура, во всю глотку. И так уже по хутору всякие слушки о нем пошли. Недаром они собрание на сегодня назначили: знали, что Юдл болен. За глаза оно удобнее.

— Ну что ты копаешься? — Голос его звучал жалобно. — Я же велел тебе пойти туда, послушать…

— Успею. Дай я тебе грелку положу.

— Грелку-шмелку… Кто тебя просит? — Выхватив из рук жены грелку, он швырнул ее на пол.

— Совсем одурел! — Доба достала из-под скамьи грелку и бросила на кровать.

Молча надела она замызганный, куцый кожух, обвязала голову платком и вышла, хлопнув дверью.

Оставшись один, Юдл попытался было встать, но поясницу еще пуще заломило, и он, кряхтя, повалился на измятую, застиранную простыню.

Черт его понес перетаскивать пшеницу в конюшню! Могла бы спокойно лежать где лежала. Никто не пронюхал бы… Юдл приложил грелку к пояснице, но боль не утихала.

— Где Доба? Где она? — бурчал он, не сводя глаз с двери.

Время тянулось нестерпимо медленно. Юдл уже было вздремнул, как услышал скрип снега под окном.

— Ты что, уснул? — В горницу вошла Доба, запыхавшаяся, взволнованная. — Знаешь, кто был на собрании? Если ты соскучился по ней, так она уже опять здесь…

— Кто?

— Ну, та, из Ковалевска, что позапрошлым летом…

— Кто? Говори толком!

— Ну, девка эта, коммунистка… Руднер…

— Руднер? — Юдл похолодел. — Откуда? Когда она приехала? Говори же!

— А я знаю, когда она приехала? Я за ней не посылала.

— Не может быть! — Юдл заерзал на постели. — Что ты там мелешь? Откуда она взялась?

— Посмотрите на него! Боже мой, он весь посинел… Чего ты так испугался? — раскричалась Доба. — Ее ты тоже боишься? Вечно он дрожит, всех боится…

— Я боюсь? Ты с ума сошла! — прошипел он. — Ну, говори скорей: что на собрании?

— Да что там могло быть! Галдели. Дым коромыслом… Утром слегла еще одна лошадь…

— Что ты мне про лошадей рассказываешь!

— О чем же еще? Про лошадей только и говорили. Шумели так, будто бы все кони подохли. И вдруг она вошла, эта королева, да такая здоровая. Никто бы не поверил, что она столько времени в больнице валялась…

— Об этом кто-нибудь вспомнил? — Юдл теперь спрашивал спокойно, только руки его дрожали.

— Я первая вспомнила и Зоготихе сказала. Такая здоровая…

— Прямо ветряк, мелет и мелет… А про меня, про меня никто там не говорил?

— А кому там говорить про тебя?

— Зачем она приехала? — Юдл не удержался и снова заговорил об Эльке.

— Стану я спрашивать! Выздоровеешь — сам узнаешь. Не горит.

— Сходи к Риклису, — помолчав, сказал он.

— Зачем?

— Позови его сюда.

— На кой черт он тебе нужен? Сам он и кружку воды пожалеет, а ты ему жареного быка подавай. И все равно скажет, что его плохо угостили.

— Иди, раз я говорю! — Юдл стукнул кулаком по спинке кровати. — Не учи меня!

Доба схватила кожух и, надевая его на ходу, отправилась к двери.

— Иду, иду! Слова нельзя сказать…

Юдл опять остался один. «Нет, неспроста она сюда приехала, что-то почуяла». Ему стало так страшно, что он чуть было не завыл, как затравленный зверь.

Дверь стремительно отворилась, и в комнату вбежал закутанный в башлык Иоська.

— Ты знаешь, кто приехал? — заговорил он быстро, захлебываясь. — Никогда не угадаешь! Никогда на свете…

— Не ори! Весь день шляешься… Опять у Калмена Зогота пропадал?… Ну, кто приехал?

— Никогда не угадаешь! — Иоська снял башлык. — Товарищ Руднер, Элька Руднер! Она тогда у нас организовала отряд…

— Надолго она приехала? — перебил его Юдл.

— Насовсем. Она уже вылечилась. Дядя Калмен сказал…

В горницу вошла Доба.

— Тебе бы только гонять жену! — Она потирала озябшие руки. — В такую стужу… Сумасброд проклятый!

— Ша-а! — Юдл скосил глаза на Иоську.

— Чего ты боишься? Что я такое сказала? Собственного ребенка он тоже боится…

Юдл сел в постели, бросая яростные взгляды на жену. Иоська ничего не замечал. Он твердил свое:

— Теперь у нас будет весело. — Мальчик прошелся колесом по горнице. — Уж Элька что-нибудь придумает, ого!

— Тише! Нашел чему радоваться! — проворчала Доба. — Кушать она тебе не даст. Даже пары рваных башмаков от нее не получишь…

— А ты знаешь, почему в нее стреляли? — продолжал говорить Иоська взахлеб. — Дядя Калмен рассказывал, потому что она коммунистка, самая настоящая… В нее два раза выстрелили. Одна пуля попала в бок, а другая — в руку. Но Элька совсем не испугалась. Вот она макая! Жаль, я тогда был маленьким, а то я этого паразита нашел бы… Ну, ничего, его обязательно найдут, увидишь!

Иоська схватил со стола краюху хлеба и выбежал из хаты, крикнув на ходу:

— Скоро приду…

Юдл хотел было остановить сына, но тут же раздумал: «Сейчас, пожалуй, лучше, что не болтается в хате. Что он здесь наговорил? Неужто опять начнут копаться?… Поверили ведь, что это Патлах…»

— Ну как, придет Риклис? — спросил Юдл жену.

— Дома его нет. Не знаешь его, что ли! Шляется по хатам, сплетни разносит.

Доба ушла на кухню.

Юдл закутался в одеяло. «А действительно, к черту его! Наврал бы еще что-нибудь. Надо завтра самому…»

Всю ночь Юдл почти не смыкал глаз. А когда сон одолевал его, ему виделась Элька Руднер, которая, указывая на него пальцем, что-то говорила колхозникам. Он силился разобрать ее слова и просыпался.

Как только рассвело, Юдл оделся потеплее и вышел на улицу. Он уже не мог больше лежать. Снег скрипел под ногами. Где-то заскулила собака. «Не к добру», — с тревогой подумал Юдл. Неподалеку от загона он увидел Шефтла, который вел на поводу кобылу к ставку.

— Доброе утро! — поздоровался Юдл, догнав Шефтла. — Как живется-можется?

— Живем — сено жуем…

— Что-то невесел ты?

— Жене нездоровится, — нехотя ответил Шефтл.

— А ее ты уже видел? — Юдл подмигнул глазом.

— Кого?

— Ее… Уполномоченную. Руднер…

— Какую Руднер? — Шефтл боялся поверить.

— Ну, Эльку, Эльку Руднер, которую тогда прислали к нам из Ковалевска. Коммунистку.

— Эльку? — Шефтл выпустил повод из рук. — А что, разве она здесь?

Лошадь подошла к изгороди и стала языком слизывать снег с перекладины.

— Когда она приехала? — Шефтлу все не верилось.

— Ну что ты прикидываешься? Будто не знаешь… — Юдл плюнул и, ковыляя, зашагал к колхозному двору.

Шефтл тут же раздумал идти к ставку, подбежал к лошади, схватил повод и поспешил домой.

«Элька здесь, приехала…» Шефтл все оглядывался, словно надеялся ее увидеть.

Войдя во двор, он напоил лошадь из колодца и, забыв стряхнуть с валенок снег, вошел в горницу.

Зелда лежала на старой кушетке.

— Так скоро, Шефтл? Уже напоил?

— Я не ходил к ставку, — пробормотал он и подошел к низкому оконцу.

«Значит, приехала…» А он даже не знал… Шефтл и хотел этой встречи, и боялся ее.

— Что ты там увидел, Шефтл? — расслабленным голосом спросила Зелда. — Поди сюда. Посиди возле меня.,

Он ничего не ответил.

— Может, принесешь немного соломы, я затоплю. Печь совсем остыла…

Шефтл не обернулся. У Зелды слезы выступили на глазах. Она встала, взяла мешок и, еле волоча ноги, вышла из дома.

Шефтл даже не слышал, как хлопнула дверь. Он прильнул к окну. «Она… Элька… ее походка… Куда же она идет? Может быть, сюда, ко мне? Кто это с ней? Кажется, Хома Траскун и Калмен Зогот…»

Вот Элька поравнялась с его хатой. Ему казалось, что он даже слышит, как скрипит снег под ее ногами.

«Элька…» Он не сводил с нее глаз, все еще не веря, что это она, та Элька, которая тогда, летом, была здесь…

— Шефтл, ты все еще смотришь в окно? Что там такое? — тихо спросила Зелда, бросив у печи охапку соломы.

— Ничего, — глухо отозвался Шефтл.

Он заметил, что Элька чуть замедлила шаг, оглянулась на его двор, а потом пошла быстрее, размахивая руками, и о чем-то оживленно заговорила.

6

Элька вернулась вечером в свою еще не обжитую комнату, которую ей отвели в бывшем доме Симхи Березина, зажгла лампу, висевшую на гвозде, вбитом в закопченную стену, и прилегла на топчане. Уже третий день она на хуторе, говорила со многими колхозниками, а толку пока не добилась. Вот сегодня часа два просидела она в хате Шии Кукуя,

— Зарезал нас председатель, — сокрушался Шия, — силу отнял. По двести граммов на трудом заработанный день преподнес. Вот и живи как хочешь, корми семью…

— Да, на эти граммы далеко не уедешь. — Элька невесело усмехнулась. — Что же у вас стряслось, не пойму. Куда девался хлеб?

— Об этом спроси у него, у нашего председателя, а еще лучше — у Пискуна.

— А вы почему не знаете? Это же ваш колхоз, вы здесь хозяева.

— Хозяева? — Шия Кукуй махнул рукой.

— Мы тебе должны спасибо сказать. — Кукуиха с откровенной злобой посмотрела на Эльку. — Я помню, какую песню ты пела, райскую жизнь сулила. Вот тебе и рай, будь он трижды неладен…

— Ну, ты, помалкивай! — прикрикнул на нее Шия Кукуй. Ему, видно, было неловко перед Элькой. — Это не твое, бабье, дело…

— Как это не мое дело? — Кукуиха накинулась на мужа. — Когда работать — так это мое дело…

— При чем тут она? — Шия кивнул на Эльку. — Давайте нам такого председателя, как в Веселом Куте, и у нас жизнь будет… Да и в Бурьяновке найдутся люди… Возьми Хонцю. У него Юдл не командовал бы…

Элька порадовалась, что и Додя Бурлак, и Трианда-лис, и вот Шия Кукуй так хорошо отзываются о Хонце, Из всех этих разговоров Элька уяснила себе пока только одно: Волкинд, человек, должно быть, честный, не смог сработаться с людьми, и в колхозе бестолковщина. Но все-таки куда девался хлеб, тысячи пудов зерна, которые, по ее подсчетам, должны были получить колхозники?

Микола Степанович предупреждал ее, что в нескольких колхозах очень плохи дела, а в Бурьяновке хуже, чем где-либо. Поэтому райком послал ее сюда. «Ты народ знаешь, и тебя знают. Тебе легче будет все болячки выявить. Хлеб там должен быть… Мы снизили хлебопоставки, чтобы трудодень у них был весомый, с хлебом, а они пробавляются картошкой».

И вот Элька здесь уже несколько дней и пока ничего не добилась. Просмотрела все записи, шпаргалки, обошла колхозное хозяйство, — амбары, конюшни, клуни, толковала и с Волкиндом и с членами правления.

«Может, Волкинд прав, — думала Элька, — и колос действительно здесь был тощий?… Ну, конечно, чего зря голову ломать! — издевалась она над собой. — Остается еще написать в райком докладную и… спокойненько укатить. А колхозники? Как хотят?… Нет, Элька, не этому партия тебя учит».

Она встала с топчана, прикрутила коптивший фитиль, оглядела комнату — надо все-таки привести ее в порядок, побелить стены хотя бы. С каким волнением она ехала в Бурьяновку, в ту самую Бурьяновку, где тогда все бурлило! В комнезаме, у загона, спорили, шумели, шутили. А сейчас все утихло, люди замкнулись в себе, сидят по хатам…

Элька подошла к запорошенному оконцу, дунула на него. На заснеженной улице никого не было видно. Напротив, немного в стороне, светился бледный огонек. Кажется, это его хата, Шефтла. Где же он? Почему он нигде не показывается? Ведь знает, что она здесь. И никто о Шефтле словом не обмолвится, словно его и на хуторе нет.

Элька прижалась лицом к холодному стеклу. Кажется, неподалеку отсюда жил Онуфрий Омельченко… Что-то и Зелды не видно. Может, уехала учиться? Бедняжка, такое страшное несчастье… Но кто, кто мог поднять руку на этого тихого, безобидного человека? И убийца, может, притаился где-то здесь, рядом с нами… А история с Хонцей? Тоже ведь дело нечистое. Кому-то Хонця мешал, и вот ловко подстроили недостачу в амбаре. Письмо то было очень даже подозрительным. Микола Степанович показывал Эльке это письмо, где восхвалялся Оксман… Но она, Элька, тоже хороша, до сих пор не навестила жену Хонци. Со дня на день откладывала. Что-то нужно, видно, преодолеть ей в себе — то ли старую обиду, то ли боязнь, что Рая плохо примет ее.

Девушка стала одеваться и тут же решила, что зайдет по дороге и к Шефтлу. Ведь он спас ей жизнь. Она даже обязана зайти к нему и его матери… Элька сразу повеселела, точно освободилась от чего-то, что угнетало ее.

Занесенный снегом хутор весь серебрился под луной. Было морозно и тихо. Кое-где в мазанках, далеко отстоявших друг от друга, пробивался свет. Элька издали различила двор Шефтла. Там еще тоже светился огонек. Из низкой трубы валил густой дым, — видно, топили сырым бурьяном. Элька замедлила шаг.

Вон в этой хате, где теперь колхозный склад, был комнезам. Она иногда ночевала там, и Шефтл приходил к ее окну. Он приносил ей подсолнухи с собственного огорода. Здесь, около амбара, должен быть загон. Элька вспомнила, как она тут честила Шефтла перед всем народом, а он смотрел на нее своими смородиново-черными глазами, словно большое дитя, которое ни за что ни про что обидели. А вот и фруктовый сад… Все теперь покрыто снегом, все выглядит совсем иначе.

Неподалеку от двора Шефтла Эльку остановил Риклис.

— Что же это вы обижаете меня, товарищ уполномоченная? — Он покачал головой, повязанной поверх заячьей шапки жениным платком. — Ко всем заходите, я знаю, а моей хатой брезгуете. За что, спрашивается? Я свое здоровье тут, в колхозе, потерял, а вы даже не хотите посмотреть, как Риклис живет и вообще живет ли он на свете. Может быть, уже с голоду подох. При таком председателе сам в могилу попросишься…

Элька попыталась было вставить слово, но Риклис пренебрежительно махнул рукой, — не мешайте, мол, — и продолжал свое:

— У этого лодыря Бурлака вы были, даже у Шии Кукуя, что женины нижние юбки стирает, посидели. А что они понимают? Риклиса спросите — он вам скажет, все выложит. Я всю их подноготную знаю. Я вам расскажу про них такое, чего они сами не знают…

Элька рассмеялась.

— Я к вам приду, обязательно приду, товарищ Риклис. Завтра утром.

— А почему не сейчас? Времени нет? Для Риклиса ни у кого времени не находится… Куда вы спешите? — Он кивнул на двор Шефтла. — К нему? К молодожену? Не советую. Он уже дрыхнет со своей молодухой… Вот хитрюга! Сам в колхоз не пошел, да еще Зелду, самую красивую девушку, из колхоза забрал. А свадьбу не устроил. Скорее подавится, чем чаркой угостит… Ну, вы меня тут задержали. Я, кажется, себе ухо отморозил, балакая с вами. А завтра я уж лучше сам к вам приду.

Чайку вместе попьем, дома все одно сахару нет, а у вас небось и варенье найдется.

Переваливаясь с ноги на ногу, Риклис пошел своей дорогой.

Элька потуже завязала платок. Теперь она поняла, почему при ней никто не заговаривал о Шефтле.

Девушка помедлила, потом быстрыми шагами, чуть ли не бегом, миновала двор Шефтла и пошла низом к Хонциной мазанке, чуть видневшейся из-за высоких сугробов.

У порога Элька стряхнула снег с сапожек и постучала в осевшую, низенькую дверь. Никто не откликнулся. Элька постояла в нерешительности — может, пойти домой? Снова постучала.

«Спят, наверно», — подумала она.

Но сквозь замерзшее оконце пробивался свет. Элька легонько толкнула дверь, вошла в тускло освещенную мазанку и споткнулась о кочергу. Как видно, здесь давно не топили — стены заиндевели. На столе стояла миска с картофельными очистками. Из угла донесся слабый стон. Элька быстро подошла к кровати, стоявшей у окна. Хонцина жена Рая лежала с закрытыми глазами.

— Что с вами? — тихо спросила Элька. Рая не ответила.

— Вы заболели? — Элька присела на краешек кровати.

— А? Кто там? — Рая открыла глаза и тут же снова опустила веки, — видно, она не узнала Эльку.

Уже второй день Рая лежала в жару. Обе ее дочки были в Запорожье — поехали навестить отца в больнице. Рая осталась одна.

Элька вышла во двор, нагребла из-под снега несколько охапок соломы, принесла в землянку и затопила плиту. Солома сразу вспыхнула, затрещала, на пол легли веселые отблески огня. Элька развязала платок, сбросила с себя полушубок и принялась наводить порядок в комнате. Нагрев на плите воду, помыла посуду, потом вскипятила чайник. Когда в землянке потеплело, Элька, отодвинув кровать от окна, напоила больную чаем. Рая смотрела на нее воспаленными глазами и молчала.

К утру Рае стало легче. Она узнала Эльку, хлопотавшую у печки, и глаза ее тепло засветились.

7

С того дня, как Шефтл узнал о том, что приехала Элька, и увидел ее из окна, жизнь у него как бы раскололась надвое, и то, что раньше забирало его всего целиком, сейчас словно бы стало второстепенным. Он по-прежнему занимался хозяйством, делал все, что положено рачительному землеробу делать зимой. Конюшня, как всегда, была у него чисто прибрана, лошадь напоена, ухожена, навоз аккуратно сложен в углу двора. Вот только в хате он не мог сидеть. Уже давно собирался починить упряжь, а она все еще валяется в углу горницы. Примется Шефтл ее чинить, поковыряется от силы полчаса, а потом вспомнит, что надо кое-что сделать во дворе, и поспешно выйдет из хаты. Сейчас самое главное для него — не упустить Эльку. Пройдет она мимо его двора или где-нибудь неподалеку, пусть увидит, что он дома, — может, и завернет.

Но вот уже пятый день, как она приехала, подходит к концу, а повидаться все еще не довелось. Шефтл поджидал ее вечерами на улице: вдруг посчастливится и он встретит Эльку одну, без людей… Сколько раз Шефтл приходил к ставку, все надеялся, что ее потянет туда, — ведь здесь они впервые увидели друг друга… Неужели и это Элька позабыла?

Мать с Зелдой видели, что Шефтл сам не свой. Что касается старухи, то ее это мало трогало, — слава богу, хоть перестал к ней придираться. А Зелда, лежа на кушетке — как на грех, все нездоровилось, — лишь молча следила за Шефтлом своими карими с поволокой глазами в те редкие часы, когда муж бывал в хате, и еле сдерживала слезы.

Может, потому Шефтл такой хмурый, что она, Зелда, все болеет? Молодая женщина поднялась с кушетки и подошла к мужу, который только сейчас вернулся со двора и сел чинить упряжь.

— Шефтл! Ты с утра ничего не ел… Я сварила картошку в мундире, ты ведь любишь…

— Мне не хочется есть.

— Что с тобой, Шефтл? Тебе неможется? — Она села рядом с ним.

— С чего ты это взяла? — Шефтл поморщился и изо всех сил загнал шило в постромку.

— Может быть, принесешь воды? — помолчав, тихо сказала Зелда. — Я хочу замесить тесто. Ведь всего полбуханки осталось…

— Куда тебе, ты ведь больна… — угрюмо отозвался он, не отрывая глаз от постромки.

— Ничего, мне лучше… Ну да… Я, кажется, совсем выздоровела.

— Да и муки всего полмешка осталось…

Но он все-таки встал, взял ведра и тяжелыми шагами вышел из хаты.

Зелда поднялась с табуретки. Перед ее глазами все поплыло, и она еле удержалась на ногах. Нет, эта проклятая хворь никогда ее не отпустит. Она нарочно сказала Шефтлу, что чувствует себя лучше. Думала — обрадуется, а он даже не взглянул на нее. Неужели разлюбил?… Ну конечно… Кто это любит больную жену? Но что она может сделать? Если бы поехать к доктору и взять у него лекарство… Тогда бы она, наверно, скоро выздоровела и Шефтл стал бы ее любить, как прежде. Голова снова закружилась, но она решила не поддаваться. Пусть Шефтл увидит, что она вовсе не так больна. Зелда взяла макитру, насыпала в нее муку, осторожно, чтобы ни крупинки не просыпать на пол, — Шефтл этого не выносит. Потом, положив закваску в макитру, поставила ее на табурет. Тяжело дыша, Зелда месила тесто и радовалась, что мужу это, может быть, понравится и он повеселеет.

Шефтл вскоре вернулся с полными ведрами воды. Зелда подняла макитру, хотела переставить ее на лавку, но тяжелая посудина выскользнула у нее из рук, с треском упала на пол и разбилась.

— Ой, горе мне! — выглянула из-за печи старуха. — Она таки разбила макитру, такую дорогую макитру, несчастье мое…

Шефтл, не выпуская из рук ведер с водой, молчал. Прислонившись к стене, Зелда впервые при нем расплакалась.

— Ах, чтоб оно сгорело! — Шефтл с шумом опустил ведра на земляной пол, так что вода расплескалась. — Тебя только здесь не хватало! — напустился он на мать. Он изо всех сил хлопнул дверью и вышел из дома. Долго он шагал по занесенному снегом двору, пока лютый мороз не загнал его обратно в хату.

Зелды в кухне не было.

— Где она? — спросил он лежавшую на печи старуху.

— Там, в горнице… Макитру она ведь уже, слава богу, разбила.

— Ну, годи! — буркнул Шефтл.

Да, все пошло колесами вверх, Элька, кажется, была права… Он-то думал: женится — прибавится пара рук, подымется хозяйство, — а ему уже нечем кормить одну-единственную кобылу… «Не везет тебе, Шефтл, не везет… Ну, а если в колхоз? Но у них тоже не сладко, на картошке сидят. Так чего ради менять шило на швайку? Вот другое дело — Ковалевск…» Шефтл вспомнил дорогу, обсаженную яблонями.

Из горницы донеслось приглушенное всхлипывание.

— Слышишь? — крикнул он матери. — Опять ее грызла, опять ворчала?

— Кто ворчал? Я совсем у вас онемела.

— Ничего себе немая! Жужжит и жужжит, как комар, с утра до ночи, гукает, как сова. Сколько раз я тебя просил, чтобы ты ее не трогала, не приставала к ней!

— Ты чего привязался ко мне? — завопила старуха. — Я виновата, что у него жена хворая…

— Годи! Тише! Хватит тебе! — прошипел Шефтл.

Он приподнял ситцевую занавеску и подсел к Зелде на кровать.

8

Калмен Зогот, пристроившись у окна, чинил валенки. В жарко натопленной горнице пахло жареными семечками и солеными огурцами. Гени-Ривы дома не было, ушла к Бурлакам — к ним приехал из армии на побывку старший сын Шлоймке. Калмен был доволен, что остался один. Его Геня-Рива женщина добрая, заботливая, но уж очень шумливая. А Калмен любит посидеть вот так, в тишине, поразмыслить о том, о сем…

Полгода уже прошло с того злосчастного дня, когда он получил письмо от Оксмана. Так Калмен и не выполнил его просьбу. А теперь куда посылать? Может, Оксмана уже нет под Харьковом? «Допустим, что письмо мне не передали, — вот и все. Зла же я никому не сделал. Значит, не судьба Оксману. Ну и не надо больше думать об этом». Мало ли у Калмена других хлопот и огорчений! Вот не позаботился он о приемной дочке своего приятеля Онуфрия Омельченко. Надо было уговорить Зелду поехать учиться, как сделала Настя. А он, Калмен, взял да и посоветовал ей выйти замуж за Шефтла.

Калмен вчера увидел Зелду — она стояла грустная около палисадника. Он не стал ее расспрашивать — не в его привычке совать свой нос куда не следует. Зелда тоже ничего ему не сказала. Но Калмену и так все стало ясно. Была девушка здоровая, полная, веселая, а сейчас словно кукурузный будыль. Но кто мог знать? Когда Зелда выходила за Шефтла, тот был еще исправный хозяин, а теперь хозяйство его, как старая телега, разваливается. И жалко Шефтла, и зло на него берет. Уперся, как бык…

По правде говоря, и Калмена иногда берет тоска по собственному наделу, по собственным лошадям, по току у себя во дворе. Но все-таки, если бы ему сказали: «Шлойме-Калмен, живи, как жил раньше», — он, пожалуй, не согласился бы.

Конечно, от колхоза пока радости мало, но рядом ведь, в Веселом Куте, жизнь другая… А теперь уже и у Калмена повеселело на душе. Недаром прислали уполномоченную. Кто-нибудь скажет: «Девчонка, что она может?» Но Калмен в людях разбирается. Уж раз она, Элька, взялась — наведет порядок. Эта девушка — ого! — с понятием.

— Дядя Калмен, вам письмо! — закричал Иоська, Мегая в горницу. — Можно, я марку отклею? Я уже отклеил… Дядя Калмен, можно?

Сердце у Калмена екнуло. Накликал, кажется, на свою голову… И чего было вспоминать? Он взял из рук Нальчика письмо, осторожно надорвал конверт. Так и есть, от него, от Оксмана…

— Ну, постреленок, марку забирай, но никому не говори, кто тебе дал, и о письме промолчи, это будет наш с тобой секрет.

— Могила! — ответил Иоська. — Я к вам сегодня еще приду.

Он надвинул большую потрепанную шапку на уши и выбежал вон.

Калмен раза два перечитал письмо. Оксман недоумевал, что такой почтенный еврей, как Зогот, до сих пор не отозвался на его просьбу, и заклинал его во имя бога сейчас же выслать запрятанное добро.

Чего Оксман к нему пристал, как банный лист? Что он, один тут, на хуторе? Но все же Калмену приятно было, что ему одному доверяют. С тех пор, как Калмен живет на свете, он никого ведь не подводил… «Ну, еще одну заплатку, и валенки будут как новые».

С улицы донесся скрип полозьев. Калмен посмотрел в окно. На санях, нагруженных соломой, восседал Риклис. Отощавшие лошади шли медленно и непрестанно мотали головами, — видно, нашильники было плохо подогнаны и натирали им шею. Калмен положил валенки на табурет, накинул на плечи кожух и выбежал на улицу.

— Эй, подожди-ка!

Риклис натянул вожжи и недовольно обернулся к Калмену.

— Что такое?

— На своей лошади ты тоже так ездил? — запальчиво спросил его Калмен. — Погляди, как ты запряг! Поправь нашильники…

— Не морочь мне голову! — огрызнулся Риклис. — Тоже хозяин нашелся!

— А что же, ты хозяин? Кто так запрягает? — Калмен протянул руку к нашильнику.

— Не трогай! — рассвирепел Риклис. — Не твое дело, слышишь?

— Нет, мое.

— Брось! Я нервный, ты меня лучше не раздражай. Буду я еще посреди улицы лошадей перепрягать… Как же!..

— Перепряжешь. А то не поедешь…

— Ну и пусть! — И Риклис во всю длину вытянулся на соломе. — Я с саней не сойду, могу и здесь полежать. А ты… хочешь — перепрягай. Я не возражаю. Только побыстрее!

Калмен посмотрел на Риклиса из-под нахмуренных бровей.

— И что ты за человек, скажи на милость?

— Самый лучший в колхозе. — Риклис смерил Кал-мена взглядом с ног до головы. — Видишь, я первый получил солому. Тебе еще ничего не дали, а я уже получил и еще получу…

Калмен Зогот не сказал больше ни слова. Он молча перепряг лошадей и вернулся к себе во двор.

Риклис, довольный, что утер нос этому бородатому гордецу, натянул вожжи и, весело посвистывая, погнал лошадей вниз по улице.

Калмен Зогот еще долго не мог успокоиться. Руки у него слегка дрожали, и шило плохо слушалось его.

«Вот бесстыжая душа! Ни капли совести! Ну что ты сделаешь с таким…»

— Уже вечерело, пришло время поить лошадей. Калмен оглядел свои валенки, натянул их на ноги и, надев кожух, вышел из хаты.

— Дверь он не стал запирать. У них в доме замка не водилось. Зоготы чужого не возьмут, и у Зоготов никто ничего не утащит.

Во дворе, рядом с кучей навоза, валялись вилы.

«Опять Вовка бросил. Учишь его, учишь…» Калмен поднял вилы, отряхнул их от снега и отнес в конюшню. В закуте, вытянув рябую голову, замычала корова. Калмен погладил ее по гладкой шее, подбросил в корыто немного ячменной соломы и поспешил в колхозную конюшню.

«Новую заботу бог послал, — вспомнил Калмен о письме, — Оксмана выручай!» Он плюнул с досады. Ведь у Оксмана во дворе нашли полную яму сгнившего хлеба… Всякий раз, когда Калмен думал об этом, его брала злоба.

Если бы Оксман тайком продал хлеб, даже втридорога, Калмен Зогот, может быть, не стал бы осуждать его, хотя сам он этого никогда не сделал бы. Но собственными руками погубить зерно… Нет, этого он ему никогда не простит. Больше он об Оксмане и его письме думать не хочет.

Однако, пока Калмен дошел до колхозной конюшни, он не раз вспоминал о просьбе Оксмана. Все-таки Оксман спас его от белых, спрятал в своей хате, на той же самой печи, в которой сейчас замуровано его золото. Никто не упрекнет Калмена Зогота, что тот платит злом за добро. Придется сегодня же достать эту сахарницу и отправить.

Из конюшни Калмен ушел затемно. Медленными шагами брел он по направлению к бывшему оксмановскому Дому. Ему было не по себе. Все-таки, как ни верти, приходится, словно вору, пробираться в чужой дом. Нет, это дело не для него. Калмена опять стали обуревать сомнения. И вот беда — ни с кем не посоветуешься. Он поговорил бы с той же Элькой — девушка она умная. Но рассказать напрямик нельзя… «А что, если обиняками?» Калмен в раздумье повертел рукой.

«Что ж, зайду к ней, спрос не беда».

И, словно обрадовавшись, что дело само собой пока откладывается, весело зашагал мимо засыпанного снегом загона к Эльке Руднер.

Элька была одна, возилась у печки.

— Вы пришли, дядя Калмен, как раз вовремя! Я вас угощу блинами — пальчики оближете. Таких вы отроду не ели.

— От хорошего кто откажется, — добродушно улыбнулся Калмен себе в бороду, по-отечески глядя на Эльку. Он и сам не знал, откуда у него появилось такое чувство к ней, совсем как к родной дочери. Почему бы ему, в самом деле, не поговорить с ней?

— Ну, чем обрадуете? — спросила Элька, переворачивая на сковородке блины.

— Хотел бы обрадовать, да нечем… Вот из конюшни иду. Корм неважный, а гонят лошадей не жалеючи.

— А почему вы разрешаете? — Элька обернулась, лицо ее раскраснелось от огня.

— Я? Я тут самый младший конюх. Меня никто не спрашивает.

Элька почувствовала горечь в его голосе. Она поставила перед Калменом глубокую тарелку с блинами.

— Ешьте, пока горячие. Видите, какие пышные! Калмен поддел на вилку блин, подержал его минутку и положил обратно. — Я хотел у тебя кое-что спросить, — начал он.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Что бы ты сказала, если бы человек, к примеру, попросил тебя об услуге?

— О какой услуге?

— Ну, о маленькой услуге. А для него это очень важно…

Калмен задумчиво почесал свою бороду, колеблясь, говорить дальше или нет.

«О чем он хочет меня попросить?» Элька сразу поняла, что старик пришел не зря. Он не из тех людей, которые просто так заходят.

— Ну, что же вы молчите? Говорите. Я для вас все готова сделать.

— Нет, я не о себе… — Калмен смутился.

— А если о себе, так что ж в этом плохого?

— Нет, это как раз не обо мне.

— О ком же?

— О ком? Вот этого, видишь ли, я не могу тебе сказать. Понимаешь, ну, он… как бы тебя объяснить… ну, он… не колхозник.

— Не колхозник? — переспросила Элька и решила, что речь идет о Шефтле. Да, наверно, по его просьбе пришел к ней Калмен.

— Ну, пусть не колхозник, — тихо сказала она, — кто ж он такой?

Калмен уже раскаивался, что начал этот разговор. Он был готов пойти на попятную.

— Неважно. Какая разница?…

— Я его знаю? Да?

— Допустим, что ты его знаешь…

— Ну, так о какой услуге он просит? — Пожалуй, сейчас она для Шефтла сделала бы больше, чем когдалибо. Только обидно, что он обратился к ней через Калмена. Не мог сам зайти?

— Что же вы молчите? — Она встала и положила ему еще блинов. — Какая услуга?

— Это неважно… Я тебя только спросил, понимаешь… Как бы тебе это объяснить… Ну, скажем, он не совсем… Как это сказать… Ну, не наш… Я говорю тебе, не колхозник… Может, даже против…

Элька огорчилась: плохо здесь люди относятся к Шефтлу.

— Что значит — не наш? А кто же он? Бывший помещик или белый офицер?

— Помещиком, положим, он никогда не был. Белым офицером тоже нет…

— Почему же он не наш? — Элька рассердилась. — Потому, что он не в колхозе? Ничего, он еще в колхоз придет. Что же ему нужно?

— Понимаешь, я тебе, конечно, рассказал бы, но он меня очень просил, чтобы никто не знал об этом. Так зачем же мне рассказывать?

— Правильно, — поддержала его Элька, — если так, я больше и спрашивать не буду. Раз он не хочет, чтобы я знала…

«Разговариваем, как два глухих, — с досадой подумал Зогот. — Я об одном, она о другом. Надо решать самому, как совесть велит… Сегодня уже не выйдет, а на днях отправлю. И конец. Отделаюсь от этой докуки».

Элька вышла вместе с Зоготом. Ей не хотелось оставаться одной. Может, зайдет к Хоме, а может, просто прогуляется.

Когда они миновали Хонцину мазанку, Эльку окликнул знакомый голос. У плетня, в одном платье, стояла Рая.

— Товарищ Элька, прошу вас, зайдите на минуточку к нам… — И шмыгнула во двор.

Элька, встревоженная, наскоро попрощалась с Калменом Зоготом и направилась к Хонциной хате.

— Видите, какой у меня гость! — воскликнула раскрасневшаяся Рая, как только Элька открыла дверь. — Приехал с полчаса назад на эмтээсовской машине.

Хонця, сидевший у стола, вскочил.

— Значит, ты опять у нас? Вот это хорошо! Спасибо, что за женой поухаживала. — Хонця крепко пожал Эльке руку.

— Ну, говори, как здоровье? — нетерпеливо спросила Элька.

— Да вот, вижу тебя, значит, все хорошо. Ну, а ты? Совсем поправилась?

— Ой, я уже думать забыла… Я так рада, что ты здесь! И здоровый… Ты, наверно, знаешь, что у вас с хлебом получилось черт знает что?

Хонця зашагал по комнате.

— Этот хомутник со своим торгашом по ветру колхоз пустят…

— Завтра я буду в Ковалевске и в соседние колхозы заеду, а вечером давай соберемся все вместе — я, ты, Хома и Волкинд. Поговорим начистоту.

Рая достала из кухонного шкафчика посуду. На плитке кипел чайник.

— Ой, я так пить хочу! Весь чайник у вас выдую! Мы с Калменом блины ели, — весело говорила Элька, помогая Рае накрыть на стол.

9

Уже второй час шло совещание бурьяновских коммунистов.

— Нет, не пойму я тебя, Волкинд! — с раздражением говорила Элька. — Ну, хорошо, Веселый Кут, говоришь ты, старый колхоз, Ковалевск тоже. Но вот Зеленополь — колхоз молодой, правда? Я там была сегодня, они собрали пятьдесят с лишним пудов, а в Степановке — все шестьдесят.

— Сейчас объясню! — Волкинд сощурил один глаз, язвительно оскалился. — Двадцать пять возов пшеницы я сам сожрал, сто двадцать пять на самогон пустил, а тридцать загнал. Подсчитай: аккурат по пятьдесят пудов с десятины получится…

— Перестань дурака валять! — Хома рассердился. — Надоело! Разговор серьезный.

— Люди без хлеба сидят, а ты… — Коробок спичек хрустнул у Хонци в руках.

— А как же прикажешь понимать вас? Если мы собрали такой же урожай, как в Веселом Куте, тогда спрашивается: где хлеб?

— Вот я и хочу, чтоб мы сообща это выяснили, — заметила Элька.

Волкинд что-то пробормотал и пересел со своим табуретом к окну.

Седьмой месяц пошел, как Маня ушла от него. Казалось, что он уже примирился с этим. Правда, возвращаясь домой, Волкинд еще издали искал окно своей хаты — не светится ли. Но, видно, это больше по привычке. Ведь он сам, бывало, после очередной ссоры подумывал, что им лучше расстаться — все равно толку не будет. И вот сегодня утром он получил от приятеля письмо, из которого узнал, что Маня вышла замуж и уехала в Хабаровск. Тут только Волкинд понял, что он сам себя обманывал. Где-то в глубине души тлела надежда, что она еще вернется к нему…

— Чего ты насупился? — Элька подошла к Волкинду. — Мы не сомневаемся в твоей честности. — Она говорила мягко, видя, что он очень удручен. — Ну, скажи сам. Ведь мы с тобой вместе подсчитывали. Вот цифры. — Она протянула ему бумажку. — Тут и хлебозаготовки, и семенной фонд, и МТС, и то, что выдали колхозникам. Все, все подсчитали, и больше тридцати пудов с десятины не получается. Где же хлеб? Куда он делся?

— Ты думаешь, я этим не интересовался? Ведь и я был уверен, что пятьдесят пудов с десятины снимем. Вы попрекаете меня, что колхозники сидят без хлеба, точно у меня у самого душа не болит. А что делать? Видно, не взяли мы больше тридцати пудов — и все тут. Ты была в Зеленополе, а я был в Нечаевке — у них еще меньше, чем у нас.

— Правильно. В Нечаевке тоже неладно. И еще в нескольких колхозах. Так ведь и там сейчас разбираются.

— Ну и разбирайтесь, — буркнул Волкинд. — Хоть под суд меня отдавайте!

— Опять не туда заворачиваешь, — неодобрительно заметил Хома.

— А помнишь, Хома… — задумчиво начал Хонця. Все с любопытством посмотрели на него. — Помнишь, как покойный Омельченко…

— Ну? Ну? — торопила Элька.

— Да ничего… Может, и вздор это… Но только… вот как сейчас вижу, подошел Онуфрий и показал нам целую горсть зерна, доброго зерна, полновесного. И откуда? Из вымолоченных колосьев… Помнишь, Хома?

— Точно, Хонця! — У Хомы блеснули глаза. — Было такое, сейчас и я вспомнил. А потом опять пустой колос пошел. Барабан у нас, видно, пошаливал.

— Ну вот! — воскликнула Элька. — Вот и додумались! Барабан был неисправный и…

— Выходит, барабан тысячи пудов недодал, так, что ли? — Волкинд усмехнулся. — Между прочим, молотилку я проверял не раз, и она работала исправно.

— При мне на току все больше распоряжался твой любимчик, — сдержанно заметил Хонця, — а он в молотилке разбирается, как петух в медицине… — Внезапно он поднялся. — А ну, схожу-ка я во двор, сегодня как раз привезли солому.

— Сходи для смеху, — отозвался Хома. Волкинд пожал плечами.

— Чего тебе ноги трудить? Вон у печки солома лежит из той же кучи. Потруси! — Жестом гостеприимного хозяина Волкинд протянул руку: мол, сколько наберешь, все твое.

Не обращая внимания на насмешку, Хонця подошел к охапке соломы, сваленной в углу у печки, наклонился, взял пучок, аккуратно сложил колос к колосу и стал растирать в ладонях. Элька невольно тоже потерла ладонь о ладонь. Она не спускала с него глаз, но не подходила. Хома переводил любопытный взгляд с Хонци на Волкинда, который со скучающим видом водил пальцем по запотевшему стеклу.

Хонця молча подошел к Волкинду и сунул ему под нос раскрытую ладонь. Волкинд отшатнулся. На Хонциной ладони лежало несколько десятков крупных коричневатых зерен. Веко его вытекшего глаза слегка подергивалось.

— Ура! — закричала Элька.

Хома улыбнулся, Волкинд снова пожал плечами.

— Подумаешь! Попалась горстка сырых колосьев…

— А это мы сейчас посмотрим! — И Хонця направился к печке.

Вслед за ним подбежали Элька и Хома, и все втроем они стали усердно мять и трепать колосья. На пол, на сапоги с легким, частым стуком посыпались зерна. Волкинд не выдержал и тоже подошел к печке.

— Ну что же, отдай мне эту кучу, а завтра я тебя галушками угощу, — бросил Хома лукаво.

— Шутки в сторону, товарищи! — решительно произнесла Элька, сжимая в руке колосья. — Надо переобмолачивать скирды.

— Зимой?

— Да, да, зимой. А если колхозники зимой без хлеба сидят?

— Делайте как хотите, но я людей в такой холод зря гонять не стану, — угрюмо отозвался Волкинд.

— А если мы пока вчетвером? — предложил Хонця. — Так, без молотилки? Вроде как разведка…

— Что ж, это резон, — сказал Хома. Элька задумалась.

— Нет, — она покачала головой, — руками мы скирду насквозь не прощупаем. Надо молотить. И завтра же.

Снег падал мягкими хлопьями. Со дворов доносились скрип колодезных воротов да протяжное мычание коров. Кое-где на стекла окон падал отсвет топившихся печей. Из труб валил густой белый дым, стлался над заснеженными стрехами и палисадниками — он нес с собой запах цикория, печеной картошки и жареных семечек. Топили второй раз, на ночь.

Теперь уже ясно, где хлеб. Эльке было немного досадно, что не она первая догадалась. Молодчина Хонця! И вообще, она заметила, в чем-то он изменился, даже внешне. То ли улыбка у него стала другая, чуть насмешливая, то ли еще что-нибудь. А может, всегда так кажется, когда долго не видишь человека?… Так или иначе, Элька чувствовала, что сейчас гораздо больше прислушивается к нему, чем прежде, даже чуть робеет перед ним.

За палисадником в низенькой хате Шефтла вспыхнул огонек. Бледный свет, пробившись сквозь замерзшие стекла, проложил на снегу узенькую дорожку.

Навстречу, прихрамывая, шла старуха. Она сердито бормотала, словно с кем-то ссорилась,

— Добрый вечер! — прошамкала она, поравнявшись с Элькой.

Элька пригляделась. Это была мать Шефтла. Девушка обрадовалась и немного смутилась.

— Добрый вечер… Как поживаете?

— Мы пока что еще узнаем людей, а нас люди, видно, не хотят узнавать, — обиженно сказала старуха. — Как поживаю, спрашиваешь? Слава богу, что держимся на ногах. А ты как? Сколько времени в хуторе, а никак не зайдешь!

— Я давно собираюсь, да вот все не получается…

— Чем мы тебя обидели? — продолжала старуха, не слушая Эльку. — Когда-то ты мной не брезгала, посидишь, бывало, со мной на завалинке. А теперь мы обеднели, вот ты и забыла, где наша хата стоит…

— Ну что вы, что вы, как вам не стыдно! Просто времени не было… Как вам живется? — еще раз спросила Элька, не зная, о чем говорить со старухой.

— Не живется, а плетется. Горе верхом на беде кутается. Кобыла у нас пала, — ты, наверно, ее помнишь? — такая кобыла, такая красавица… Кто мог подумать! Я ее выкормила, сама недоедала, а ей не жалела, и вот такое несчастье. Как управишься при одной лошади? Разве самим запречься, так сил нет. Корова не огулялась, ни капли молока нет, хоть бы сыворотки немного… Не везет нам. С тех пор, как ты уехала, будто злосчастье вошло в наш дом…

Старуха обстоятельно рассказывала о том, как кобыла объелась, как у нее вздулся живот и как она ее оплакивала. И Эльке было приятно стоять вот так на улице с матерью Шефтла и чувствовать, что та разговаривает с ней как со своей, с близкой.

— Такая кобыла, такая кобыла! — все жаловалась старуха. — Когда ты была здесь, она еще в упряжке бегала. Иди знай… А ты ничуть не изменилась, — перебила она себя вдруг и с любопытством уставилась на Эльку. — Замуж еще не вышла?

— Нет. — Элька слабо улыбнулась. «Сейчас она заговорит о Шефтле», — мелькнула мысль. — Ну, я пойду… Дела… — проговорила она извиняющимся тоном.

— Да подожди. Зайдем к нам, близко ведь. Чайку попьешь, согреешься.

— Нет, не могу, — торопливо ответила Элька. — В другой раз. Будьте здоровы… — Она прошла несколько шагов, потом обернулась и тихо проговорила: — Передайте привет Шефтлу… и Зелдке…

Старуха постояла, глядя ей вслед, потом, еле передвигая ноги, повернула к себе во двор.

10

Подсолнечный будыль, охваченный огнем, потрескивал. Элька сидела на полу у печки, ломала сухие будылья и подкладывала в топку. «Прежде чем приняться за молотьбу, надо будет расчистить снег», — подумала она.

В трубе гудело. Мороз, видно, усилился. Что сейчас делает Шефтл? Спит? Или его окно все еще светится? Мать, наверно, рассказала ему о встрече с ней, с Элькой… Вспомнилась та осенняя ночь в Ковалевской балке и испуганное лицо Шефтла, склонившееся над нею. Как давно это было! Шефтл тоже, наверно, изменился… Она повидает его, но потом, позднее, когда совсем свыкнется…

Кто-то вошел в сени. Скрипнула ржавыми петлями дверь, и порог переступил человек в бурке. Лицо его было наполовину закрыто башлыком.

Элька чуть не вскрикнула: «Шефтл!»

— Добрый вечер! — Человек шагнул вперед, сдвинул с лица башлык. — Можно к вам?

— Товарищ Синяков? — Элька смутилась. Она подошла к лампе и вывернула фитиль. — Я вас сразу не узнала. Раздевайтесь…

Синяков развязал башлык, снял бурку, повесил ее у двери и, подойдя к Эльке, крепко пожал ей руку.

— Ну, как поживаете? — Он оглядел чисто прибранную комнату. — О, здесь очень мило! Сколько же это прошло с тех пор, как мы с вами встретились? Помните вьюгу?

— Помню. — Элька откинула со лба волосы. — Такое не забывается…

Она была рада Синякову. Как он кстати приехал! Он ей поможет… Эльке не терпелось поскорее рассказать о зерне, которое обнаружили в соломе.

— Садитесь, — показала она на единственный табурет, стоявший у стола. — Давно из Харькова?

— Несколько дней. — Придвинув табурет, он сел и, не сводя с девушки глаз, продолжал: — Мне все хотелось заехать к вам, да никак не удавалось вырваться. Надо уже готовиться к весне… Я, кажется, занял у вас единственный табурет, — вдруг вскочил он.

— Ничего, сидите, я на кровати… Скажите, — спросила Элька, усаживаясь, — во время молотьбы вы бывали здесь?

— Почему вы об этом спрашиваете? — Синяков не ожидал такого вопроса. — Конечно, бывал…

— Как вы думаете, — она смотрела прямо на него, — здесь хорошо молотили?

Синяков недоуменно развел руками.

— Я не понимаю…

— Да вот мы тут хлеб нашли в соломе.

— Хлеб? — переспросил Синяков. — Как это может быть?

Элька достала из кармана своего полушубка несколько колосьев и протянула их Синякову.

Он потер колосья, и на пол соскользнуло несколько зерен.

— Видите? Видите? Вот где наша пшеница.

— Да, необмолоченные колосья… Где вы их взяли? Вы были у скирд? — отрывисто спрашивал Синяков и мял в руке колосья.

— Нет, пока еще не была. Мы только сегодня вечером это обнаружили. Что вы скажете?

— Странно… — Синяков словно бы задумался. — Не знаю, как это получилось… Может быть, случайно завалялось несколько необмолоченных…

— Нет, нет, здесь что-то не так. Завтра мы выйдем в степь. Вы, конечно, пойдете с нами, поможете нам? Попробуем перемолотить…

— Вы это серьезно? — Он вынул из кармана жестяную коробку с махоркой.

— А вы как думаете?

— Я думаю, — он медленно скручивал цигарку, — я думаю, что хлеб в самом деле где-то есть, но, кажется, не там, где вы его ищете… Понимаете, хлеб здесь молотили не один день, бывали и дожди, колос мог отсыреть… Но ведь сколько его могло остаться?

— Вы думаете, не стоит перемолачивать? — Элька растерялась.

Синяков снисходительно улыбнулся.

— Видите ли, если взять несколько отдельных колосьев, может в самом деле показаться. Но в скирде… В такие морозы вы пошлете колхозников в степь, молотить пустую солому?

— А вдруг? А если мы все-таки найдем хлеб? Вы понимаете, что это значит? Ведь мы сразу поставили бы колхоз на ноги.

Синяков зашагал по комнате. Какую оплошность он допустил, что не приехал сюда, как только вернулся из Харькова! Надо что-то предпринять… Но что? Вдруг он успокоился. Когда молотьба уже подходила к концу, секретарь райкома провел два дня в колхозе, и последнюю скирду хорошо обмолотили. Отлично! Пусть она заставит людей в такой мороз обмолачивать пустую солому! Это даже ему на руку.

— Ну что ж, может быть, стоит попробовать… Хотя не верится.

— Посмотрим, — ответила Элька, уже с задором. — Значит, договорились? Завтра молотим. Да, кстати… Вы знаете Юдла Пискуна?

— Кого? — Синяков сделал вид, что не расслышал.

— Завхоза.

— А… Ну да, знаю.

— Что вы можете сказать о нем?

— Как будто мужик работящий. В хозяйстве разбирается… А почему этот человек вас интересует? — спросил он безразличным тоном.

— Да так… Колхозники его недолюбливают, — медленно ответила Элька.

«Должно быть, неспроста она спрашивает. Неужели этот олух чем-нибудь себя выдал? Надо сегодня же повидаться с ним». Но внезапно мелькнула другая мысль.

— Ну, я пойду. — Синяков вопросительно посмотрел на Эльку. «Чем черт не шутит… Вдруг клюнет». — Я часто вспоминаю нашу встречу в степи. Ведь такую девушку, как вы, не часто встретишь. — И он посмотрел на Эльку многозначительно.

Она покраснела.

— Однако вы умеете говорить комплименты!

— Я серьезно…

— О, я в этом не сомневаюсь! — сказала Элька насмешливо, но не без удовольствия.

Синякову показалось даже, что она ласково посмотрела на него.

— Где вы остановились? — спросила Элька, поправляя волосы.

— Пока нигде. «Рискнуть? Вдруг оставит?»

— Откровенно говоря, мне некуда идти. Уже поздно…

— Постучитесь к Калмену Зоготу, он человек гостеприимный. Хотите, я вас провожу?

— Зачем? Не надо.

Он застегнул бурку и набросил на голову башлык. «Ну что ж, отложим до следующего раза».

— Значит, завтра увидимся? — Она подала ему руку.

— Да, спокойной ночи.

Синяков распахнул дверь. Ветер ударил сухим снегом в лицо. Элька быстро затворила дверь и заперла ее на задвижку. «Кажется, погода портится», — подумала она с тревогой и подошла к окну.

11

Для Юдла Пискуна наступили тяжелые дни. Мало того что он вечно изнывал от страха перед Синяковым, так нежданно-негаданно свалилась сюда эта недостреленная девка, а не успел он опомниться — как на тебе! — еще и Хонця приехал вдобавок, провалиться им всем в одну яму! Теперь эти двое насядут на Волкинда, а если Волкинд слетит, ему, Юдлу, несдобровать. Куда деваться? Что делать?

Юдл выискивал всякие поводы, чтобы быть поближе к Эльке, — то привозил ей будылья для топки, то приносил газеты, то расчищал снег около ее хаты. Для чего это ему нужно было, Юдл и сам толком не знал. Он не раз замечал, что Элька словно недовольна, и пугался до смерти, что вот сейчас она его подзовет и скажет… О чем она скажет? О том, как он стрелял в нее? О припрятанном хлебе? О каких-нибудь более старых делах?… Он умирал от страха и все-таки чувствовал себя спокойнее, когда Элька была на глазах.

Надо было сидеть тихо, но как это сделать? Кто знает, чего потребует Синяков, а ведь сейчас каждый шаг — это верная погибель. Попробуй сделай что-нибудь, когда за тобой следит столько глаз! И попробуй не сделать, когда твоя жизнь в руках у этого изверга! Нашел себе безопасное местечко, нечего сказать! Юдл готов был бросить все и вся — дом, добро, схороненный хлеб — и среди ночи удрать куда глаза глядят. Но как быть с женой и сыном? Они-то ведь ничего не знают… Со всех сторон скверно!

Сегодня утром, когда Юдл пришел на колхозный двор, Волкинд велел ему съездить в Санжаровку — отбить на мельнице отруби для скотины. Юдлу очень не хотелось уезжать, но рядом с Волкиндом стояла Элька, и он не посмел спорить.

Как назло, у санжаровской мельницы собралось много подвод, и Юдл освободился поздно. Мороз усилился. По дороге назад Юдл продрог и осыпал проклятиями лошадей, холод, а главное — ее, Эльку. Почему именно его послали в Санжаровку? Наверно, это не зря…

В дом он вошел усталый и злой, чувствуя потребность на ком-нибудь отыграться. Виновата во всем жена — зачем она позволила ему ехать? Но Добы он не застал. Иоська сидел один, наклонившись над столом, и что-то рисовал. Увидев отца, мальчик бросился к нему навстречу.

— Знаешь, папа…

Юдл остановился посреди комнаты.

— Где мать?

— Она сейчас придет… Ты знаешь…

— Куда она пошла? Помоги снять кожух! — крикнул Юдл.

Иоська быстро стянул с него кожух и валенки. Он чувствовал, что отец сильно не в духе и лучше бы к Нему не приставать, но не мог удержаться и снова начал:

— Ты знаешь, папа…

Юдл стоял в одних портянках и оглядывался, отыскивая сапоги.

— Ну что там такое, выкладывай! — буркнул он.

— Ой, что здесь завтра будет! — захлебываясь от восторга, говорил Иоська. — Что будет… Все поедут в степь с молотилкой… солому молотить…

— Какую солому? Зачем молотить?

— Солому, которая в степи. Скирды…

— Скирды? Какие скирды?… Кто это говорил? Где мама? Куда она ушла? — Юдл всеми силами старался не выдать тревогу. — Что ты молчишь? — крикнул он.

— Я же тебе сказал… Товарищ Руднер, Волкинд и Хонця сегодня нашли колосья в соломе.

— Какие колосья? — кричал Юдл.

— Ну как ты не понимаешь! Хлеб плохо молотили… И теперь будут еще раз молотить…

— Что? Еще раз молотить? Говори толком!

— Так я же говорю… Колосья… Вот я тоже принес охапку, уж пробовал молотить.

Мальчик направился в угол, где лежала утоптанная солома. Пробегая мимо стола, он задел кувшин. Кувшин упал и разлетелся на куски.

Юдл вздрогнул, подскочил к Иоське и схватил его за шиворот.

— Что ты сделал, а?

Иоська испуганно смотрел на отца, стараясь вырваться. Но Юдл крепко держал его.

— Пусти! — закричал Иоська.

— Что? — шипел Юдл. — Что ты сделал, а? — Он занес руку над головой Иоськи.

— Не бей меня! Я нечаянно…

Юдл тряхнул его так, что у мальчика лязгнули зубы.

— Отпусти! — побледневший Иоська рвался из его рук. — Не бей! Я расскажу в отряде.

— Ах ты собачье отродье! — вскинулся Юдл. — В отряде расскажешь? Всю посуду в доме перебьешь, а потом побежишь жаловаться в отряд?… Ах ты щенок паршивый! Пока еще отряд тебя не кормит, пока еще ты жрешь мое мясо, пьешь мою кровь…

Мальчик не переставал кричать. Пальцы Юдла разжались сами собой. Иоська отскочил в сторону и исподлобья следил за отцом, который в бешенстве метался по комнате. Портянки у него размотались и волочились по полу.

— В отряде расскажет… Что ты там расскажешь? Уже и пальцем нельзя его тронуть… Ах, сгорите вы все!.. Вот трудись, отдавай за него жизнь — и не смей ему слова сказать… Ну, что ты стоишь? Подойди сюда…

Иоська не двигался с места.

— Что я тебе сделал? Подойди сюда, — упрашивал Юдл сына. — Где мама? Куда она пропала?

Иоська был сильно обижен. Он так ждал отца, хотел ему первому все рассказать, думал, что отец обрадуется, когда узнает про завтрашнюю молотьбу… Иоська еще никогда не видал, чтобы зимой молотили. Весь хутор завтра выйдет в степь! Он так ждал отца, а тот набрасывается на него, дерется. Из-за кувшина…

Юдл опустился на кованый сундук. Куда же это ушла жена? Может быть, она что-нибудь знает толком… Черт понес его в Санжаровку! А ведь он чувствовал, сердце ему подсказывало, что его нарочно отправляют туда, что здесь заваривается какая-то каша. Что же теперь делать? Может, сходить к кому-нибудь узнать?

— Где мама? Я тебя спрашиваю…

Иоська не отвечал.

С трудом переводя дух, Юдл нагнулся, отыскал сапоги и начал натягивать их на йоги. Портянки разворачивались, путались, сапоги не лезли. Наконец он обулся, надел старый кожух и направился к двери. Иоська молча смотрел ему вслед.

— Запри за мной, — буркнул Юдл и вышел из дома. Перед ним синела заснеженная улица. Где-то вдали, на другом конце хутора, выла собака. В занесенных снегом хатах было темно. Хутор спал. Юдл шагал по улице, хотя уже забыл, зачем и куда идет. Снег скрипел под ногами.

«Приехала… Так и знал, что будет беда… Как это она пронюхала?» — с ненавистью думал он об Эльке. Ведь для правления он привозил солому из хорошо обволоченной скирды, откуда же взялась пшеница? — ломал он себе голову. Как теперь быть, что делать? И за-1Чем только он поехал! Был бы он здесь, не допустил бы… Придумала… Молотить будет… Ну и черт с ней, пусть молотит! При чем тут Юдл? Он ничего не знает. Хозяин — Волкинд. С него и спросят. В случае чего Волкинд голову сложит, а не он… Да, но что скажет Синяков?

Он уже не шел, а бежал по снежной тропинке, испуганно оглядываясь по сторонам. Этой уполномоченной, наверно, уже все известно. Она пока нарочно не трогает его, ей хочется поиграть с ним, как кошке с мышью. Когда Руднер разговаривает с ним. он никогда не знает, что у нее на уме. Это она велела отправить его сегодня в Санжаровку. Ничего! Ей это дорого обойдется… Однажды он уже попотчевал ее — тогда, в балке…, А теперь он приготовит для нее угощение послаще. Теперь уж он не промахнется. Но что пока делать? Может, сбегать в степь, к скирдам?

Юдл сунул руку в карман, нащупывая спички, и в эту минуту заметил в бывшем березинском дворе огонек. Это светилось низкое окно Эльки.

«Не спит еще. Кто-то, наверно, сидит у нее. Кто же? Не затевается ли там что-нибудь?»

Уже подходя к забору, Юдл услышал во дворе скрип сапог. Он отпрянул в сторону.

«Кто это был у нее? Не Хома ли?» Он зорко вглядывался в темноту.

Нет, это был не Хома, а Синяков. Юдл узнал его по бурке и башлыку. «Синяков у Эльки? Сам черт не поймет, что тут делается…» Юдл видел, как Синяков остановился, глядя на скудно освещенное окно, словно колебался, идти ли ему дальше или возвратиться. После минуты раздумья он повернул направо и зашагал вверх по улице.

Юдл вылез из-за сугроба и пошел ему наперерез.

— Пискун, ты? — окликнул его Синяков.

— А? Кто это? — отозвался Юдл, будто бы застигнутый врасплох.

— Откуда?

— А, товарищ Синяков… Я из Санжаровки, с мельницы… Отруби там отбивал… Озяб… А вы откуда?

Синяков не ответил, и Юдл тоже замолчал. Так они шли по темной тропинке вдоль палисадников, не произнося ни слова. Прежде чем заговорить с Юдлом, Синя-кову самому надо было о многом подумать. Он знал одно — нужно во что бы то ни стало помешать переобмолоту пшеницы, убрать ее ко всем чертям, эту активистку… Но как?

Синяков стремительно повернулся к Юдлу.

— Ну, что ты теперь скажешь?

— О чем? — пролепетал Юдл. — Притворяешься, что ли?

— Вы о соломе? — тихо спросил Юдл.

— Да, да, голубчик, о ней самой!

— Что я могу сказать? Я ничего не знаю. Только сейчас приехал из Санжаровки…

— Ну, вот что: умел плохо молотить — надо уметь хорошо скрыть это… Что ты теперь собираешься делать?

— Ума не приложу. А может… — И Юдл привычным движением достал из кармана коробок спичек.

Синяков вырвал у него спички, смял в кулаке коробок и со злобой швырнул его в сторону. — Это нужно было сделать вчера, до того, как она пронюхала… Теперь поздно… — Откуда я мог знать? — пробормотал Юдл. Синяков помолчал минуту.

— Ладно. Кажется, последнюю скирду хорошо молотили? — спросил он.

— Последнюю скирду? Ну да… Иващенко ведь тогда был здесь. Пришлось…

— Так вот. — Синяков резко дернул Юдла за рукав, — эту скирду пусть она и молотит. Туда надо подвести молотилку… Пусть она там хорошенько промерзнет, эта коллективистка, тогда, может, у нее пропадет охота всюду совать свой нос…

— Может, что-нибудь другое придумаем?

— Делай, как я говорю, — коротко отрезал Синяков и, не простившись, пошел один вверх по улице.

12

Назавтра в степь не вышли. Рано утром задул свирепый северо-восточный ветер. Он дул с такой силой, что высокие акации вдоль канав гнулись чуть не до земли. Раскачиваясь во все стороны, они трещали обнаженными заиндевевшими ветвями, словно предупреждая об опасности. Вслед за ветром налетел снежный буран, груды снега носились по земле, кружились в воздухе над поваленными плетнями, над соломенными крышами. Собаки вылезали из конур, с жалобным лаем, поджав хвосты, жались к хатам, дрожа от пронизывающего холода, терлись о запертые, занесенные снегом двери и выли, просясь под крышу.

Разыгралась сильная пурга, обычная в открытых степях Запорожья. В такую погоду, говорят люди, даже бешеной собаки на улице не увидишь. Не могло быть и речи о том, чтобы выйти в степь. Пурга ломала все планы Эльки. «Экая напасть! Теперь сиди и жди, — пока кончится метель»..

Элька отлично знала, что хуторяне относятся к ее затее холодно, не хотят в такую погоду выходить в степь. Но она твердо решила проверить все скирды. Сначала с активом, а уж потом, когда обнаружится пшеница, всех колхозников привлечет. Лишь бы действительно найти эту пшеницу! С каким нетерпением она ждала, что покажет первый выход!

Синяков решил, что ему не к чему оставаться здесь, в Бурьяновке, и уехал на соседний хутор. Пусть Пискун сам изворачивается… Юдл неутомимо суетился на колхозном дворе и по нескольку раз в день, не глядя на вьюгу, под разными предлогами забегал к Эльке. Озабоченно потирая озябшие руки, он все толковал о хлебе, который они добудут из скирд.

— Что и говорить, вы совершенно правы, товарищ уполномоченная, надо перемолотить… Колхозники не верят, что из этого что-нибудь получится, но я голову даю… Что и говорить! Если уж вы взялись, обязательно должно получиться. Как же иначе! — И тут же пользовался случаем бросить тень на Меера Волкинда: — Это он во всем виноват, все беды от него. Разве вы знаете, что это за человек! — Завхоз с опаской оглядывался по сторонам. — Ведь это крот… Только копает… Если бы не я…

Элька избегала его, как могла, старалась от него отделаться. Уж очень он был ей неприятен. Но, может, он в самом деле хороший хозяин, если Синяков его хвалит? Все время бегает, отдыха не знает, обо всем печалится…

Лишь на четвертые сутки утихла метель. Рано утром, когда Элька только поднялась, к ней прибежал Юдл Пискун.

— Ну, товарищ уполномоченная, — он зябко постукивал ногой об ногу, — время на месте не стоит. Идемте, а? Что и говорить?… Я всю ночь не спал. Хочется уж посмотреть, как из молотилки посыплется зерно. Еще как посыплется… И все Волкинд. А теперь он настраивает людей против. Говорит: «Ничего не получится…»

— Может быть, он прав? — Элька испытующе посмотрела на Юдла.

Юдл даже опешил.

— А, что он понимает!.. Раз вы взялись, так и думать нечего!

— Молотилка в порядке?

— Что за вопрос! Ведь вы велели — так о чем может быть разговор! У меня уже давно все в порядке. Ждем только вас…

Элька надела полушубок, повязала голову платком.

— Мороз немного полегче стал? — спросила она.

— Вроде не такой сильный. Ветрено только… Может, вам нужны валенки? Я могу принести…

— Нет, нет, не надо!

Элька шла быстро, Юдл еле поспевал за ней.

— Смотрите, замерзнете. Давайте сбегаю за валенками, а? Я живо…

Элька досадливо поморщилась и ничего не ответила.

На колхозном дворе их уже ждали Хонця, Хома Траскун, Калмен Зогот. В стороне, как чужой, стоял Меер Волкинд.

— Ну, что скажете? Хорош морозец? — нарочито бодро крикнула Элька, подходя.

— Силен! Как ножом режет.

— Ничего, ничего, в степи согреемся, — приговаривал Юдл, подплясывая на месте. — Что скажете, товарищ уполномоченная, а? Пусть только посыплется пшеница — мигом сбросим с себя кожухи…

Грицко запустил мотор, и трактор медленно тронулся, волоча за собой поскрипывающую молотилку.

Услышав гудение трактора, колхозники высыпал на улицу.

— Смотри, они в самом деле выходят в степь. И она тоже, — сказал Риклис, увидев Эльку. — Охота была в такой холод! Лишь бы покрасоваться…

— Вот так девка!

— Ну конечно! Они там намолотят столько да еще столько…

— Ух, и озябнут же!

— Что же ты-то не идешь, первый колхозник?

— Я еще с ума не сошел молотить пустую солому! — со злостью отозвался Риклис. — Пусть мне сперва покажут хотя бы мешок пшеницы, тогда я, может быть, тоже пойду. Найдется кому мерзнуть и без меня…

И в самом деле нашлось еще несколько охотников, которые пошли за молотилкой.

Трактор медленно полз вверх по улице. Юдл, забегая то с одной, то с другой стороны молотилки, кричал Грицко:

— Куда поворачиваешь? Там ведь канава! Осторожно! Еще сломаешь что-нибудь…

«Чего он так шумит?» — с раздражением подумала Элька.

По хутору трактор шел сносно, в открытой же степи сразу стал застревать в сугробах. Приходилось то и дело расчищать снег, прокладывать дорогу. Встречный еетер дул прямо в лицо, обжигая щеки, не давая дышать. Элька чувствовала, что мороз забирается в ее сапожки, щиплет пальцы, икры, хватает за колени. Правду говоря, Элька не думала, что будет так холодно. Помогая убирать снег с дороги, она увязала в сугробах, падала, вставала, но не переставала шутить:

— Хорош морозец, а?

— Ого! Ноги к земле примерзают…

— Попляшите немного, согреетесь…

Меер Волкинд все время держался в стороне, молчал. Он по-прежнему не верил в Элькину затею. Но что поделаешь, если ее поддержали? Ну что ж, пусть сами убедятся, кто прав — он или Элька.

Чем ближе они приближались к скирдам, похожим на две высокие снежные горы, тем сильнее волновался Юдл Пискун. А ну как Грицко поставит молотилку к той скирде, которая плохо обмолочена? Она, правда, была чуть подальше второй, у самого склона балки, но кто знает… Только бы трактор повернул влево, к обмолоченной скирде, хоть возьми и подтолкни его плечом… Юдл наконец не выдержал и обратился к Эльке:

— Куда подъехать? У балки сильно дует. Может быть, сюда? — показал он влево. — А, как вы думаете?

— Да какая разница? Скорее только…

— Эй, Грицко, подавай сюда! — крикнул Юдл, заходя справа. — Сюда, сюда поворачивай!

Грицко на минуту задержал трактор, словно раздумывая.

— Сюда поворачивай! — подбежал к нему Юдл. — Товарищ уполномоченная велела… Не видишь, что ли, ветер с той стороны… Ну, скорей, чего ты мешкаешь!

Грицко повернул налево. Юдл облегченно вздохнул.

«Теперь она может молотить сколько влезет… Ничего, сегодня ей, кажется, будет не до ужина».

По пояс в снегу, колхозники расчистили площадку для молотьбы, установили трактор и натянули на молотилку ремень.

Элька работала вместе со всеми. Возбуждение ее все росло. Она отчетливо представляла себе, как сейчас посыплется пшеница и начнут наполняться мешки. Они привезут в хутор первые сани с хлебом, вдоль всей улицы повезут их, чтобы все видели… Эта мысль так захватила Эльку, что она не замечала, как сползают рукавицы и краснеют озябшие руки.

— Вы, может быть, отдохнете? — подбежал к ней Юдл. — Дайте мне лопату, дайте, я здесь очищу…

— Мешки не забыли? — спросила Элька.

— Что за вопрос? Раз вы сказали… Я все захватил.

— Нужно влезть на скирду. Кто со мной? — спросил Хонця.

— Я, — быстро отозвалась Элька.

— Нет уж, дочка, давай лучше я, — решительно возразил Калмен Зогот. — Тебе будет трудно.

— Ну, тогда я к барабану.

Взобраться на скирду было в самом деле нелегко. Пригнувшись, Хома уперся головой в скирду, Хонця встал к нему на плечи, и Калмен Зогот, кряхтя, полез по их спинам вверх. Ему подали вилы. Он всадил их в солому и подтянулся. Затем с его помощью поднялся и Хонця. Наверху ветер был еще сильнее. Еле удерживаясь на ногах, Калмен и Хонця сбросили снег со скирды и стали подавать солому к барабану.

Начали молотить.

Не прошло и десяти минут, как молотилка остановилась.

— Что случилось? — взволнованно крикнула Элька.

— Ничего… Зря молотим, — ответил Волкинд, словно радуясь. — Зерна и в помине нет.

Элька слезла с молотилки, подбежала к мешку и встряхнула его. Несмотря на мороз, ее даже в пот бросило. Мешок был пуст. На лице у Эльки появилось выражение такой растерянности, что всем стало как-то даже неловко.

— Ничего, — крикнул со скирды Хонця, — это ничего не доказывает! Снаружи солома сырая.

— Ну да, конечно, — поддержал Юдл. — Это ничего. Сейчас как посыплется — мешков не хватит.

Снова пустили машину, но Элька уже не полезла на молотилку, Она стояла возле мешка, настороженная, ждала, не покажется ли зерно. Но обмолотили уже пять-шесть арб, а в мешке набрался от силы килограмм пшеницы.

«Что же это такое? — спрашивала себя Элька. — Неужели действительно ничего нет?»

— Послушайте, — умоляюще посмотрела она на Юдла Пискуна, — солому, которая лежит на колхозном дворе, ведь брали отсюда?

— А как же! Откуда же еще? Вон видите, снизу бок подрыт.

— Что же это значит? Может… может, помолотим еще? — Голос у Эльки дрогнул, казалось, вот-вот она расплачется.

— Черт его знает… — Юдл дул на замерзшие пальцы. — Мы ведь ничего не теряем, давайте еще немного поработаем.

— Да бросьте вы, в самом деле! — раздраженно сказал Волкинд. — Я ведь вам говорил, что никакого зерна мы не найдем!

Хонця и Калмен Зогот не отзывались. Молчали и остальные колхозники. Словно жалея Эльку или в самом деле надеясь выжать из скирды зерно, Хома стал быстрее подавать солому к барабану. Через некоторое время проверили мешок. Зерна не прибавилось. Молотилка остановилась. Колхозники, как по уговору, бросили работу.

— Шабаш! — Микита Друян воткнул вилы в солому. — Нечего зря надрываться!

— Почему зря? — с деланной серьезностью сказал Шия Кукуй. — С полфунта намолотили — и то хлеб.

— Весь колхоз накормим…

— Скажи жене, чтоб скорей замесила сдобные лепешки…

— Тише вы! Хватит шуточки шутить! — крикнул Калмен Зогот, слезая со скирды.

Вслед за ним соскользнул в снег Хонця. У обоих были красные, горящие лица. Вскоре по широкой, проложенной в сугробе дороге трактор потянул молотилку обратно в хутор. За молотилкой гуськом плелись колхозники, усталые, продрогшие, угрюмые.

13

Элька по пути домой незаметно отстала. На душе у нее было тяжело. Она не могла простить себе, что в такой мороз потащила людей в степь. Надо было послушаться Хонцю, выйти сперва в разведку вчетвером, не тащить молотилку, не будоражить хутор. Что теперь будут говорить о ней? В каждой хате уже, наверно, обсуждают ее глупую затею, смеются над ней, ругают. А главное — по заслугам. Когда наконец она научится действовать осмотрительно? Вот и Микола Степанович предупреждал: «Не действуй с кондачка, раньше подумай, посоветуйся с людьми». Нет, она, как всегда, пошла напролом. Ах, как стыдно перед Калменом, перед всеми колхозниками, которые зря намерзлись, и особенно перед Волкиндом! Теперь она видит, что он был прав! Все были правы, только не она. Как ей теперь хотелось облегчить перед кем-нибудь душу!

Вдруг Элька услышала за собой стремительный скрип полозьев. Она оглянулась — по хуторской улице, разбрасывая снег, мчались сани. Элька узнала старшего агронома и бросилась к нему. Синяков остановил лошадей.

— Как хорошо, что вы приехали! Если бы вы знали… Ах, вы уже знаете?…

— Да, слышал. Сейчас вот колхозников повстречал. Жалко, жалко! Но я ведь предупреждал… Послушайте, вы совсем замерзли! — Синяков выскочил из саней и подошел к Эльке.

— Это-то пустяки, — девушка хлопала озябшими руками по задубевшему полушубку, — но люди… Простить себе не могу.

— Ну, конечно, неприятно… Они, разумеется, недовольны. Но не принимайте это так близко к сердцу. И во всяком случае, сейчас надо немедленно идти в хату. Вы простудитесь…

— Мне сейчас все равно.

— Ну что вы, что за настроение! Случаются вещи похуже. — Синяков вдруг поймал Элькины руки и крепко потер их, неодобрительно качая головой.

Девушка на минуту смутилась, потом, благодарно улыбнувшись, высвободила руки.

— Вы куда-нибудь торопитесь? — нерешительно спросила она.

— Как раз хотел напроситься к вам в гости. Посидим, вы согреетесь, а там, может, что-нибудь придумаем вместе…

— Да, да, — быстро проговорила Элька. Ей сейчас было так одиноко и грустно, что, кажется, будь на месте этого симпатичного агронома Юдл Пискун, она и его зазвала бы к себе в хату.

Синяков велел вознице отвести лошадей на колхозный двор, а сам пошел за Элькой.

В маленькой, низкой комнатке было темнее, чем на улице. Красными, набухшими пальцами Элька с трудом развязала платок, сбросила с себя полушубок, потом отыскала на окне лампу, зажгла ее и только тогда заметила, что Синяков все еще стоит у двери.

— Почему вы не входите? — спросила она.

— Боюсь наследить, — любезно ответил Синяков.

— Ничего, уберу. Вы раздевайтесь.

— Ну вот, из-за меня столько хлопот! — Он взял веник и аккуратно смел снег с сапог.

— Ух, как я замерзла! — Элька прижалась к печке, как бы желая обнять ее. — Вы представляете, с самого утра в степи. И впустую… Ведь это была единственная наша надежда… Не знаю, что теперь делать?…

— Что вы можете сделать? Вам-то, во всяком случае, не в чем себя упрекнуть.

— Ах, да разве в этом дело! Вы скажите, как быть с колхозниками… Положение-то ужасное!

— Уверяю вас, положение совсем не такое ужасное, как вам кажется, — осторожно сказал Синяков, усаживаясь на табурет и подвигаясь к печке. «Прежде всего надо ее успокоить». — Вы, видно, плохо знаете эту публику. Вы в самом деле думаете, что у них ничего нет? Наивное дитя! Весь хлеб у них. Мужики народ хитрый. Сами растащили его при молотьбе, а теперь жалуются.

— Вы серьезно?

— А вы попробуйте поройтесь у них в клетушках, на чердаках… — вкрадчиво проговорил Синяков и осекся, заметив, что Элька как-то чересчур пристально смотрит на него.

— Это у кого же рыться? — спросила она сухо. — У Хонци? У Хомы Траскуна?

— Молодец, — широко улыбнулся Синяков, думая про себя: «Нет, с этой девушкой надо ухо держать востро». — Молодец, что так доверяете людям! Конечно, огульно нельзя говорить… Но согласитесь все-таки, — он развел руками, — что есть ведь еще отсталые колхозники. Душа собственника, сами знаете…

— Да, это верно, — задумчиво сказала Элька.

— Вообще в деревне теперь нелегко, — продолжал Синяков, со вздохом доставая из кармана брюк жестяную коробку с махоркой и ставя ее на стол. — Работаешь день и ночь, вечно занят, и не замечаешь, как проходит лучшее время. О себе самом, о личной жизни некогда и подумать…

Элька вопросительно посмотрела на него. — Ну вот, такая девушка, как вы, — Синяков осторожно сгреб в ладонь рассыпавшуюся по столу махорку и смахнул ее в бумажку, — что вы знаете о счастье, о настоящем счастье? — Помолчав, он добавил: — Ведь кроме общественных дел…

— А это разве не счастье? — прервала Элька.

— О, конечно, это большое счастье! Но ведь в жизни должно быть еще что-то. Правда?

— Правда. — Элька слегка улыбнулась.

— Вот видите… Всегда соглашайтесь со мной.

— А вы думаете, что вы всегда правы?

— Непременно!

— Люблю людей, которые верят в себя.

— Это меня радует.

«Теперь самое подходящее время, — подумал Синяков. — Только не уходить отсюда сегодня, во что бы то ни стало остаться!» И тогда… Он из нее веревки будет вить.

— О чем вы задумались? — спросил он.

— Все думаю, что теперь делать.

— Хотите меня послушаться? — спросил Синяков, твердо глядя Эльке в глаза.

— Ну?

— Вы сегодня достаточно потрудились, отдохните, а завтра мы вместе подумаем. Утро вечера мудренее.

— Ну что ж, ничего другого мне не остается. Элька собрала разбросанные будылья и сложила их у печки. С улицы донеслось пение.

— Видите, молодежи и мороз не страшен! — поддразнил ее Синяков.

— Хорошо поют наши девушки, — задумчиво сказала Элька.

— Петь-то они горазды. Но должен сказать правду, что интересной девушки я уже давно не встречал, ну ни одной… кроме… Простите за откровенность, кроме вас, конечно…

— Так-таки ни одной? — Элька улыбнулась.

— Я это серьезно. С первой минуты, как я вас увидел, вы понимаете, с первой минуты… — Он замолчал.

— Что вы на меня так смотрите? — Она слегка отвернулась.

— А что? Даже посмотреть на вас вы мне не разрешаете? Знаете, мне, пожалуй, нужно перестать к вам ходить, — сказал он тихо.

— Почему?

— Так…

— Но почему же?

— А разве вам не все равно, хожу я или нет?

— Может, и не все равно.

— Правда? О, если так… — Он взял ее за руку.

— Если так, я сейчас принесу борщ, и мы пообедаем, — шутливо сказала Элька, отнимая руку.

Она быстро набросила на себя платок и вышла в кухню. Синяков остался один. Довольный, он начал ходить из угла в угол, рассматривая комнату, как будто был уже здесь хозяином.

«Голова у нее уже кружится. Главное — теперь не упустить момент. Она еще будет валяться у меня в ногах».

Элька вскоре вернулась с миской борща. Она поставила столик поближе к кровати, нарезала хлеба.

— Ну, приступим!

Девушка подвинула Синякову табурет и сама села на кровать. Синяков был голоден и с удовольствием ел борщ.

— Кто это так вкусно готовит? — спросил он.

— Я. — Элька важно поклонилась.

— Вы сами? — удивился Синяков. — Оказывается, вы и на этом фронте молодчина!

— Что это вы меня все хвалите?

— Я не против, чтобы и вы меня похвалили.

— Может быть, и похвалю.

— Я чувствую, что мы будем друзьями. — Синяков пересел на кровать.

— Вам здесь будет неудобно.

— Очень удобно… Скажите, откуда у вас такие милые волосы? — Он протянул руку, как бы желая погладить девушку по голове.

— Они у меня давно. Не помню, с каких пор.

— А сколько вам лет?

— Столько же, сколько моим волосам. Пересели бы на табурет, право…

Синяков пропустил ее слова мимо ушей. За окном ветер завывал так сильно, что стекла дрожали.

— Ух, как воет!.. Помните ту ночь, когда мы с вами впервые встретились? Это была судьба! Вам не холодно? — он крепко сжал ей локоть.

Элька стремительно отшатнулась от него. Из волос у нее выпала гребенка. Синяков быстро нагнулся и поднял.

— Давайте сюда!

— А я вас причешу. Вы не хотите, чтобы я вам помог?

— Нет.

Гребенка хрустнула у Синякова в руке. Он внезапно обхватил девушку за плечи и прижал к себе.

— Сейчас же отпустите меня, — негромко проговорила Элька, и в голосе ее послышалось такое отвращение, что Синяков невольно разжал руки.

Элька решительно подошла к стене, сняла с гвоздя бурку, положила на табурет.

— Уходите.

— Ну-ну… Я просто пошутил, — пробормотал Синяков, взяв бурку. — Не сердитесь на меня.

— Я не сержусь. Всего доброго.

Синяков ушел. Элька села на кровать, подперла голову кулаком.

«Так тебе и надо! — ожесточенно бранила она себя. — Дождалась! Тискают, как последнюю… Раскисла, захотелось, чтобы пожалели…» Разве за этим ее сюда послали? Надо было заставить Синякова подумать, как помочь колхозникам с хлебом, выручить людей, а она… Как же сейчас быть? Что делать? С кем посоветоваться? Может быть, поехать в райком, к Миколе Степановичу, с ним поговорить?

От этой мысли у Эльки стало немного легче на душе.

14

Всю ночь в хате горел свет. Вечером Зелде стало так худо, что даже старуха всполошилась.

— Горе ты мое! — ломала она руки. — Шефтл, не стой ты без дела! Может, затопить печь и прикладывать ей горячие кирпичи к ногам?

Шефтл, босой, в холщовой распоясанной рубахе, растерянно топтался по хате, с досадой почесывал давно не бритую щеку.

— О господи, мало мы намучились! — причитала старуха, шаркая опорками по полу. — Так я и знала, что быть беде: недаром кошка всю ночь скреблась под кроватью, чтоб ей удавиться…

Шефтл натаскал соломы, старуха затопила печь и, прикладывая Зелде горячие кирпичи к ногам, без устали ворчала:

— Камень бесчувственный! Палец о палец не ударит, даже не посидит возле хворой жены…

Она видела, как больно это Зелде, и теперь по-бабьи жалела невестку.

— Ну, заболела жена — что из того, не бросать же ее. Ничего, еще выздоровеет…

Рано утром Шефтл запряг кобылу в кособокие сани и повез Зелду в Святодуховку, к доктору. То, что приходится гнать кобылу в такую даль, было ему горше горького. Но что поделаешь! Так уж у него идет одно к одному…

Стоял мягкий морозец. На свежем воздухе Зелде стало полегче, и, пригревшись в старом тулупе, она задремала. Сани еле тащились.

Шефтл сидел на передке. Он сгорбился, словно все его горести разом навалились ему на спину, и печально смотрел на свою отощавшую кобылу. Вот оно, все, что осталось от его хозяйства. Столько лет гнул спину от зари до зари, и в дождь, и в жару, и в метель, работал как вол, жалел съесть лишний кусок хлеба, урезывал себя в чем только мог, сберегал каждую кроху, лишь бы стать хозяином, соседям на зависть. А теперь ему стыдно показаться им на глаза. Все у него пошло вверх колесами и становится все хуже и хуже. Бог знает, как он дотянет до весны… Руки опускаются, и опять же помощи ждать неоткуда. А у них, в колхозе, по-иному, о них заботятся… Он, Шефтл, уж и рад бы ухватиться за колхоз. Если б взяли его, он, ей-богу, пошел бы… Видно, не только с двумя, но и с четырьмя руками одному на своей полосе не управиться. Видно, она была права, Элька, люди работают сообща, государство дает машины, им и легче. И его берет досада на самого себя. Давно ли ему предлагали, просили, уговаривали, а сейчас никому до него дела нет, и ей, Эльке, тоже… Вот же она видела его мать, а о нем даже не спросила. Должно быть, узнала, что он женился, и сердится, подумал Шефтл…

Зелда проснулась, когда сани были уже в Святодуховской балке. Она слышала, как Шефтл ожесточенно понукал кобылу, и чувствовала себя виноватой — причиняет ему столько хлопот. А ведь раньше он был совсем другим, веселым. И любил ее… Она нарочно старается вспомнить все то доброе и веселое, что было в их совместной жизни, но от воспоминаний становится еще тяжелее. Эх, выздороветь бы…

— Шефтл! — окликнула она мужа, приподнявшись на локте.

Он, видно, не услышал.

— Шефтл!

— А? — нехотя отозвался он.

— Знаешь, Шефтл, мне будто легче… Садись сюда, поближе. — Ей так хотелось, чтоб он подсел к ней, обнял, прижал к себе. Сделай он это сейчас, век бы, кажется не забыла.

Но Шефтл не шевелился.

— Шефтл, знаешь, кого я вчера повстречала? — снова начала Зелда. Ей так хотелось поговорить с ним. — Знаешь, кого?

— Откуда мне знать… Но-о!

— Эльку Руднер.

— Эльку? — Он обернулся к ней. — Где ты ее видела?

— Днем, когда ходила к Зоготихе занимать отруби, — торопливо ответила Зелда, радуясь, что Шефтл оживился. — Против амбара.

— Против амбара… — протянул Шефтл, точно ждал другого. — А она… ты с ней говорила?

— Нет, я ее издали видела. Такая стала красивая, еще лучше, чем прежде. Знаешь, с кем она шла? С агрономом.

— С Синяковым?

— С ним. Ладная из них вышла бы пара, верно, Шефтл?

— А я почем знаю! — буркнул он, хлестнув лошадь вожжами. — С кем хочет, с тем пусть и ходит. Ее дело… Не холодно тебе? — спросил он через минуту и поправил на ней тулуп.

Зелда схватила его за руку.

— Не холодно… Сядь около меня. Что ты печалишься, Шефтл? Не надо. Подожди, вот мне доктор пропишет лекарство, и я мигом поправлюсь… Помнишь, Шефтл, как мы летом накладывали арбу, я тогда даже скорее тебя управлялась, ведь правда?

Шефтл понуро смотрел на снежную степь и молчал.

«Вон как! Значит, гуляет с агрономом», — думал, он с обидой.

— Шефтл, — не умолкала Зелда, — а помнишь, как мы целую ночь молотили на току?… Что ты молчишь, Шефтл?

Шефтл не ответил. До самой Святодуховки он так и не вымолвил ни слова.

Утром Элька пошла на колхозный двор — спросить насчет саней. Она решила сегодня же поехать в Гуляй-поле. В глубине двора стояли Хонця и Хома Траскун. Увидев Эльку, они дружно замахали руками.

— Что случилось? — спросила Элька, подходя. — Опять неприятности?

— Хорошо, что пришла, — сказал Хонця. — Мы уже собирались к тебе.

— Посмотри, что тут делается! — Хома встряхнул пучок колосьев. — Смотри! Тоже полно зерна!

— А это разве не та же самая куча?

— Да, но нет ни одного пустого колоса, а куча порядочная. Мы тут ее с Хонцей целый час обмолачивали.

— Странно… В скирде почти ни зернышка, а тут полно. Прямо колдовство какое-то! Может, все-таки эти колосья не из той скирды? — нерешительно проговорила Элька. Ей уже хотелось бежать в степь, ко второй скирде, но, помня вчерашнее, она сдерживала себя.

— Вот-вот! И мы с Хонцей о том же толковали.

— Поговорили, хватит. Пошли в степь. — Хонця молодцевато ударил ладонью о ладонь, ногой подгреб к куче разбросанные колосья.

Элька растроганно смотрела на Хонцю и Хому. Зря, значит, ей казалось, что все на нее сердятся. Надо было вчера же к ним пойти, а она, как дура, просидела весь вечер с агрономом…

Хонця потянул ее за рукав, и они направились к воротам.

Из конюшни вышел Додя Бурлак с кучей навоза на вилах.

— Эй, Додя! — позвал Хома.

Тот оглянулся, кивнул, занес навоз за конюшню, потом, добродушно улыбаясь, подошел.

— Ты меня?

— Тебя, брат, тебя. По-моему, ты привозил эту солому?

— Я. А что?

— Ты ее из какой скирды брал? Из той, что к балке?

— Должно, из той, — растерянно ответил Додя. — А может, и нет?

— Может, и нет… — Додя вспомнил, что Юдл Пискун, когда посылал его третьего дня за соломой, что-то говорил, из которой скирды брать, а он, как на грех, взял и забыл.

— Пошли, пошли! — кричали Хонця и Элька от ворот.

— От него добьешься толку! — проворчал Хома и поспешил за ними.

Додя Бурлак так и не понял, чего Хома от него хотел. Видно, он, Додя, что-то напутал. Куда они пошли? К скирдам? Зачем?… С вилами в руках, полуоткрыв рот, он провожал глазами три темные фигуры, которые вскоре миновали огороды и исчезли в снежной степи.

Вечером, когда Шефтл с Зелдой возвращались из Святодуховки, хутор был необычайно оживлен. На колхозном дворе толпились мужчины, женщины, дети, слышался веселый гомон.

— Что там такое?

Шефтлу было любопытно, но не хотелось, чтоб люди видели, как он плетется на своей отощавшей кляче, поэтому он объехал колхозный двор стороной. Однако ребятишки заметили сани, побежали следом и, навалившись на задок, стали гикать на лошадь. Шефтл накинулся было на них, но дети, захлебываясь и перебивая друг друга, стали рассказывать, что Элька с Хонцей и Хомой Траскуном нашли в скирдах много необмолоченного зерна, что сейчас на колхозном дворе секретарь райкома, что весь день работала молотилка и вот только-только подвезли к амбару полные сани пшеницы.

15

С Жорницкой горки далеко-далеко в морозном воздухе разносилось протяжное гудение. Оно поднималось над буграми, стлалось по балкам и оживляло зимнюю, застывшую степь.

Элька только что вернулась с совещания в Гуляй-поле, созванного райкомом. До этого Иващенко побывал в Назаревиче, в Галушках и убедился, что там тоже чуть ли не половина зерна осталась необмолоченной. Совещание затянулось. Потом еще долго не расходились, но Элька тотчас уехала назад, в Бурьяновку, — не терпелось узнать, как там подвигается дело. На колхозном дворе она никого не застала, все были у молотилки. Элька поставила лошадь в конюшню и, возбужденная, радостная, направилась на зимний ток, откуда неслось гудение. Теперь колхоз станет на ноги, нечего и сомневаться! За несколько дней амбар засыпали почти до половины, а еще осталось молотить и молотить.

Она шла быстро, разрумянилась, весело откидывая носком валенка обледеневший кизяк.

На повороте у засыпанного снегом сада навстречу выехали сани с одной лошадью по правую сторону дышла.

«Кто это? — Элька остановилась, всматриваясь. — Кто там плетется на одной кляче?»

И вдруг у нее часто забилось сердце. Бок о бок с санями, на которых громоздился ворох сухого бурьяна, шагал молодой крестьянин в рваном тулупе нараспашку, в сдвинутом на затылок старом заячьем треухе. Из-под треуха падал на лоб спутанный черный чуб.

«Это же Шефтл, — с каким-то странным чувством подумала Элька. Она видела его и словно не узнавала. — Так это Шефтл…»

Шефтл остановился как вкопанный, чуть вожжи из рук не выпустил.

— Элька… — прошептал он испуганно.

Так это Шефтл… Он был совсем не такой, каким запомнился ей с того лета, пришибленный, растерянный. И от этого казался еще ближе.

Они стояли и молча смотрели друг на друга смущенными, жалобными глазами. Справа белел заснеженный сад, там и тут высовывая из-под сугробов черную, оголенную ветку, а внизу, у плотины, тускло поблескивал оледеневший ставок.

— Так это ты, Шефтл? — наконец мягко проговорила Элька.

Шефтл все молчал, не сводя с Эльки взволнованного взгляда. Вот она опять перед ним, близкая сердцу и такая далекая… Это ее он повстречал там, у запруды; это с ней он ехал на пахнущем свежим сеном возу, среди лучистых подсолнухов; это с нею сидел на окошке в синюю летнюю ночь… За это время она еще больше похорошела. Знала бы она, сколько волнений он пережил из-за нее, сколько ночей не спал!

— Что же ты молчишь, Шефтл? — сказала Элька и, словно стряхнув оцепенение, подошла ближе. — Как поживаешь?

— А вы?… А ты? — хрипло проговорил Шефтл.

— Да так, как видишь… Откуда ты?

— Из степи. Бурьяна вот насобирал, топливо у меня вышло. А ты… Тебя что-то совсем не видно…

— Разве? — Элька слегка усмехнулась и быстро поправила волосы под белым вязаным платком.

— Нет, я… я думал, ты зайдешь, посидишь… — растерянно отвел он глаза.

— Расскажи, как живешь, Шефтл, — повторила Элька, как бы не замечая его растерянности.

— Что рассказывать! Не ладится у меня с тех самых пор, как ты уехала. Помнишь моих буланых? Какие лошади были! Лучшие на хуторе, земля, бывало, дрожит, когда едешь на них, — вспоминал он, темнея от боли. — Так одна пала, еще осенью…

— Я знаю, слыхала.

— А другая, — показал он на худую кобылу, — тоже вот, сглазили ее, что ли, еле волочит ноги. А помнишь, как они нас тогда несли?

Сейчас, слушая Шефтла, глядя на черный чуб, выбившийся из-под вытертой заячьей шапки, Элька словно вновь увидела перед собой то жаркое, бурное лето, вспомнила все, что было между нею и Шефтлом. И вместе с тем оно казалось ей таким далеким-далеким, и стало грустно и жалко. Прошлого?… Себя?… Шефтла?…

— Ты уж, наверно, позабыла, — тихо промолвил он.

— Нет, я помню. Помню, Шефтл.

— А я думал, ты давно все забыла.

— Почему ты так думаешь? — отозвалась она с обидой.

— Значит, помнишь? — оживился Шефтл. — Тогда ты жила вон там, в комнезаме. А теперь в нем колхозный склад.

— Знаю…

— А ставок… Замерз наш ставок. Сейчас я пою кобылу у колодца… Помнишь, как хорошо было? И камыши, и все…

— Помню, Шефтл, все помню.

— Вот видишь, — сказал Шефтл с болью. — А я думал, забыла. Думал, ты на нас рукой махнула и больше никогда не приедешь… Зачем только ты тогда приехала!

Они помолчали.

Лошади, видимо, надоело стоять, и она боком начала отступать от дышла. Элька остановила ее, ласково потрепала по храпу. Кобыла схватила ее черной шершавой губой за рукав.

— Узнала тебя, — сказал Шефтл дрогнувшим голосом. — Видишь, как смотрит, видишь? Ты не думай, лошадь тоже знает тоску. Ого, еще как! Иной раз так заржет, что… Помнишь, тогда, в балке? Под дождем, в Ковалевской балке, когда я нашел тебя? Тогда еще обе мои буланые были у меня… Примчал я тебя в больницу… А на обратном пути они так ржали, кобылы, что у меня прямо сердце разрывалось. Потом ведь я приезжал, хотел проведать, а тебя уже не было.

— Понимаешь, как получилось… Меня сразу забрали, увезли в Запорожье. Я ведь писала Хоме.

— А я не знал. Думал, ты там. Я тебе еды привез, варенья вишневого. Коржиков мать испекла… Ты надолго к нам? — перебил он себя.

— Сама не знаю… Да что это у тебя кожух не застегнут? Так и простудиться недолго. — Она подошла совсем близко и застывшими, непослушными пальцами стала застегивать на нем овчину. — Разве можно так в мороз?

— Я мороза не боюсь. Так на сколько, говоришь, ты приехала?

— Говорю, что сама не знаю.

— Но пока еще побудешь? — словно упрашивал он ее.

— Побуду…

Лошадь, переступая с ноги на ногу, запуталась в постромке и стала бить копытом. Шефтл пустился было к ней, но Элька его опередила. Она проворно приподняла у кобылы ногу и выпростала из сбившейся упряжи. Она заметила, какой старой, собранной из кусочков была эта упряжь, как перекосились от ветхости сани, и вспомнила, что Калмен Зогот говорил ей о Шефтле, о какой-то его будто бы просьбе. Но Шефтл ни о чем таком не заговаривал, а ей очень хотелось помочь ему.

— Скажи, Шефтл, может, тебе что-нибудь нужно?

— Нет, ничего не нужно, — ответил Шефтл рассеянно, думая о чем-то своем.

— Как знаешь. Видно, Калмен Зогот тебе ближе, чем я. Что ж, мне пора…

— Постой, — встрепенулся Шефтл, — постой еще минутку. Когда еще я тебя увижу…

— Да нет, пойду. Мы там молотим, видел? Видел, сколько зерна привезли? А ты все один, а, Шефтл?

— Ты о чем? — растерялся он.

— По правде говоря, я думала, что ты уже в колхозе.

— В колхозе? А, ну да… Знаешь, Элька, сто раз пожалел, что тогда тебя не послушал. А теперь — с чем я туда пойду, в колхоз? Или приняли бы?

— Почему же? Если ты всерьез…

— Правда? — обрадовался Шефтл. — Думаешь, они не будут против? Из-за того, что я раньше не шел?… Ох, Элька! Плохо одному. Точно ты дикая трава в степи, и никому до тебя дела нет… Я все время хотел с тобой потолковать… с тех пор, как ты приехала. Но тебя так трудно застать…

— Ну ладно, Шефтл! Так ты заходи…

— Куда? К тебе домой?

Элька с минуту помедлила, словно колеблясь.

— Лучше, пожалуй, в правление, Шефтл.

— В правление? А, ну что ж.

— Приходи непременно, как только что-нибудь понадобится, — настойчиво повторила она и, простившись, быстро пошла своей дорогой.

Шефтл растерянно стоял возле саней и провожал ее печальными глазами. Сколько он ждал этой встречи, и вот только что Элька была тут, а теперь ушла, и бог весть, когда еще он ее увидит. Почему он отпустил ее? Надо было задержать хоть на минуту, надо было упросить зайти в дом, посидеть, поужинать с ними. Что-что, а своя картошка и соленые огурцы у него найдутся. Ведь ему еще о стольких вещах надо ей рассказать! И тут только он спохватился, что о самом-то главном они и не поговорили.

Элька уже поднялась на бугор. Вдруг она оглянулась и увидела, что Шефтл стоит, как стоял, на том самом повороте у яблоневого сада, где она его оставила. Стоит в своей рваной овчине, возле саней с наваленным на них сухим бурьяном, беспомощно опустил руки и смотрит ей вслед.

Ее потянуло назад, к нему. Подойти, взять за руки, приголубить, как дитя, и сказать, что она тоже все время тосковала по нем, что он и теперь ей мил… Но Элька быстро отвернулась и побежала к гарману.

Молотилка на гармане работала вовсю, около нее стояли сани, полные свежеобмолоченного зерна.

— О, Элька! Уже вернулась?

Хонця и Хома поспешили ей навстречу.

— Ну, выкладывай, что там!

— Есть новости?

— Есть, есть… — устало кивала Элька. Она коротко вздохнула и прижала руки к груди. — Бежала, дух захватило, — объяснила она со слабой улыбкой. — Есть новости. Вечером, на собрании, обо всем поговорим.

16

Был поздний час, а собрание все не кончалось. Уже сняли Юдла Пискуна и Волкинда и сейчас обсуждали предложение Эльки о том, чтобы выбрать на место Волкинда Хонцю. Калмену Зоготу Элькино предложение было сильно не по душе. Как же это? Забыла она, что ли, историю с амбаром? Мало шума было на хуторе? Калмену, положим, тоже не верится, что Хонця взял себе зерно, на него это не похоже, а там кто знает… Да и довольно того, что он его не уберег. Что это за хозяин, у которого сорок пудов как в воду канули, а он даже следов не нашел?! Годится ли такого человека выбирать в председатели? Кто его будет слушать? И как только у нее язык повернулся… Калмен Зогот не мог этого стерпеть. Он встал и тихонько, стараясь не бросаться в глаза, пробрался к выходу.

Темные хатки тонули в снегу. Молодой месяц слабо освещал пухлые снежные шапки на крышах. Чуть-чуть тянуло влажным ветерком. «Слава богу, уже и зима на исходе», — подумал Зогот, глубоко вздохнув.

Он постоял немного около клуба, в котором происходило собрание. Оттуда доносился шум. «Пожалуй, не я один, многие будут против Хонци», — подумал Зогот. На минуту ему стало жалко Хонцю: хороший все-таки человек, работящий, себя не жалеет. Калмен уже и не знал, хочет он или не хочет, чтобы Хонцю выбрали. «Может, вернуться? Нет, все-таки при таком председателе порядка не будет, — решил Калмен. — Пожалуй, сейчас лучше сходить на колхозный двор. Когда еще будет такой случай достать оксмановское добро…»

Ни по пути, ни на самом колхозном дворе Калмену никто не повстречался. Он бесшумно приоткрыл дверь в сени и в потемках, нащупывая дорогу руками, прошел в бывшую оксмановскую горницу.

Все было так, как Оксман указывал. Калмен Зогот изрядно попыхтел, пока, сидя на корточках, вытаскивал из печки кирпичи. Он выгреб песок, и скоро рука нащупала гладкий круглый предмет. Осторожно вынув сахарницу, Зогот снова заложил тайник кирпичами. Сахарница показалась ему очень тяжелой, — может быть, потому, что от волнения у него тряслись руки.

«Какого черта я так дрожу? — досадовал Калмен на себя, быстро шагая к своей хате. — Кажется, ничего, слава богу, не украл».

В хате никого не было. Закрыв на задвижку дверь, он зажег лампу и стал думать, что делать дальше. Сахарница тускло поблескивала на столе синеватыми боками, колола глаза. «Нечего раздумывать, — решил Зогот, — надо сейчас же упрятать ее в буханку хлеба, как Оксман наказывал, а уж завтра-послезавтра с божьей помощью отправить».

Он принес из кухни большой каравай и, срезав горбушку, стал выковыривать ножом мякиш. Потом попробовал засунуть в полый каравай сахарницу, но она не лезла туда. Нажал немного — стала трескаться корка. Зогот озадаченно почесал затылок. Придется, видно, опорожнить сахарницу и класть вещи по одной. По одной они войдут. Пусть уж Оксман обойдется без сахарницы. Калмен открыл ее и вытряхнул. На столе образовалась целая горка завернутых в бумажки мелких предметов.

Тут были пяти- и десятирублевые золотые, старомодные брошки, кольца, серьги, нитки тусклого жемчуга. Калмен Зогот стоял ошеломленный. Столько золота, столько драгоценностей он в жизни своей не видел и не мог себе представить, что все это помещалось в обыкновенной сахарнице.

«Ничего себе капиталец! Сейчас это ему ох как пригодится!» — подумал он об Оксмане.

Укладывая драгоценности в каравай, какую в бумажке, какую так, Зогот вспомнил, что Оксман велел ему взять что-нибудь за услуги, а также на издержки. Нет, ничего он не возьмет, на таком деле он наживаться не станет.

Зогот уже уложил все в каравай, когда заметил на полу смятый листок бумаги, видимо слетевший со стола. Он поднял его и расправил. На листке было что-то написано. «Может, нужное», — подумал Зогот, поднес ближе к свету и прочел: «Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер…» На этом строка обрывалась. Почерк был Якова Оксмана. Не понимая, с какой бы это стати Якову Оксману поминать Хонцю, Зогот недоуменно вертел листок в руках. На обратной стороне, сверху, тем же почерком был выведен адрес гуляйпольского райкома, а ниже шел текст, испещренный помарками. «Видно, важная бумага», — подумал Калмен. С трудом разбирая замусоленные буквы, он читал:

«Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер, наш бурьяновский председатель, ворует зерно, поскольку имеет ключи от общественного амбара. При Оксмане был порядок, а при Хонце порядок такой, что он ворует общественное зерно и продает на базаре. Комнезамовцы».

Калмен Зогот стоял как громом пораженный. Так вот оно что! Это он, Оксман, сам, значит, и писал… Тогда все понятно. Себя, выходит, похвалил, а Хонце яму вырыл… «Ах ты подлец! — не мог он прийти в себя. — Вот это чья работа! Сам же все и подстроил. Хотел, чтобы Хонцю убрали, и не постыдился поклеп на человека возвести. Детей его не пожалел, перед всем народом опозорил. Ах, подлая душа!» Нет, такому злодею он, Зогот, не слуга… И, разломив каравай, Калмен Зогот высыпал золото обратно на стол…

В это время постучали в дверь. Вместе с крошками и бумажками он сгреб всю кучу в сахарницу и пошел отпирать.

— Смотри-ка, его ищут, а он тут! — закричала Геня-Рива, входя в хату. — Тебя в правление выбирают, чего ты убежал?

— Тише! Не ори! Надо было — вот и убежал. Зогот подошел к столу и взял сахарницу. Увидев на столе кучу хлебного мякиша и корок, жена всплеснула руками.

— Господи, что он натворил! Кто это так ест? Ребенку лишний ломоть хлеба жалеем, а он… — Тут она заметила в руках у мужа сахарницу и кинулась к нему. — Что ты несешь?

— Ничего.

— Как это ничего! Не вижу я, что ли… Горе мне, он уже выносит что-то из дому… Дай сюда! Говори, что это, ну?

— Золото это, жена.

Геня-Рива остолбенело вытаращила на него глаза.

— Золото, да. Случалось тебе видеть столько золота, а?

— Какое золото? Где ты его взял? О господи, он уж совсем рехнулся…

— Вот видишь, ты и не знала, какой у тебя муж богач, — невесело усмехнулся Зогот. — На, смотри, — и он открыл сахарницу.

— Ой, горе, ой, несчастье, ой, мне плохо! — Геня-Рива схватилась за голову. — Шлойме-Калмен, скажи, где ты это взял?

— Что ты так испугалась? Дурочка! Я никого не ограбил. Это не мое, не мое, — успокаивал он жену. — Помнишь, летом пришло письмо? Помнишь, а?

И он рассказал ей все, как было, с начала до конца. Геня-Рива растерянно вздыхала.

— Ты подумай… Так это все Якова Оксмана… Надо же… Такое богатство нажил, о господи! И куда ты это несешь?

— Туда, на собрание.

— На собрание? Я что-то не пойму… У тебя ведь отберут, Шлойме-Калмен!

— Затем и несу.

— Подожди, не беги. Может… может, лучше послать ему, Оксману, и взять за услугу?

— Ничего мне не надо, — сердито ответил Зогот. — И ему не пошлю и себе не возьму. Подлюга! Честного человека хотел утопить!

— О господи, нашел себе заботу! Какое тебе дело до Хонци?

— Как какое дело? Человек я или скотина? А чье это дело?

— Шлойме-Калмен! — бросилась к мужу Геня-Рива, видя, что он направляется к двери.

— Уйди! — сдавленным голосом отозвался Калмен.

— Одумайся! Оставь хоть что-нибудь… Никто ведь не узнает…

— Чужого мне не надо, слышишь! — И он гневно хлопнул дверью.

— Постой же, погоди! Что ты бежишь, как очумелый? — с отчаянием крикнула жена и выбежала за ним.

Но Калмен Зогот даже не оглянулся.

Когда Калмен вошел в клуб, он услышал визгливый голос Риклиса, который, видимо, что-то говорил против Хонци.

— Подожди! — еле переводя дух, крикнул Калмен Зогот с порога и, прижимая к себе сахарницу, стал протискиваться к президиуму.

17

Юдл вернулся с собрания в страшном смятении. Он предчувствовал, что снятием с должности завхоза дело не кончится. Сейчас, когда Элька с Хонцей стали полными хозяевами, только и жди несчастья.

Увидев его, жена испугалась.

— Что с тобой, Юдл? На тебе лица нет! Опять что-нибудь стряслось? Говори же! Опять на тебе отыгрываются?

Юдл молча ходил по комнате.

— Ну, не говорила я? Не просила — не лезь, не мешайся ты в их дела… Нет, за всех ему надо надсаживаться, обо всем у него голова болит. А чуть что — ему же и достается. Вот вам: хлеб не так вымолотили — и уже не ест, не спит, света от страха не видит. Врагам моим такую жизнь…

Но не история со скирдами тревожила Юдла. Он и сам не ждал, что все сойдет так гладко. Помогло то, что не только в Бурьяновке, но и в других колхозах обнаружили плохо вымолоченный хлеб, и в райземотделе видели причину этого в беспорядочной смене механиков и частых дождях. Юдла пугал сейчас хлеб, спрятанный в разных местах у него во дворе. Не может быть, чтоб Хонця не унюхал. Недаром он все шушукался с Элькой и поглядывал на него, на Юдла. Это неспроста. Чего доброго, уже сговаривались идти к нему с обыском, мелькнула мысль. Этого еще не хватало! Придут, найдут зарытый хлеб, и тогда он совсем пропал. Надо сегодня же выбрать из ямы хлеб, сегодня же ночью, пока не поздно… Но куда его девать?

Хлеб, зарытый в клуне, был до самых стропил завален сеном, так что вряд ли додумаются там искать. Еще несколько мешков пшеницы лежали у него во дворе, под стогом. Туда тоже сразу не кинутся. Больше всего его тревожила яма с пшеницей в конюшне. Всегда первым делом ищут хлеб, зарытый в ямах. Пшеницы было немного, всего пять-шесть мешков, Юдл решил сегодня же ночью перетащить их к ставку и бросить в прорубь.

Когда Иоська и Доба заснули, он взял лампу и прокрался в конюшню. Корова проводила его из своего угла сонным глазом. Проворно работая лопатой, он снял слой земли в углу, разметал сопревшую солому и уже добрался до мешков, когда на улице послышался собачий лай. Юдл мигом погасил лампу и шмыгнул в дом. Псы заливались все звонче. Он стоял затаив дыхание, только зубы лязгают. Да, кто-то ходит вокруг двора, идет к нему. Сейчас хлопнет дверь, войдут Элька, Хонця, весь хутор ввалится. Что делать? Разбудить Добу? Постепенно лай стихал, переместился в глубь хутора, но Юдлу все еще мерещилось, что кто-то ходит за окнами, около дверей, вокруг конюшни… Так он и не сомкнул глаз всю ночь и лишь на рассвете, выглянув в окно и увидев во дворе чистый, нетронутый снег, немного успокоился. Он опять пошел в конюшню, решив пока засыпать яму. Мало ли что… Но едва он успел прикрыть мешки соломой, как постучала Доба. Хома Траскун, новый завхоз, требовал ключи от амбара. Юдл наскоро запер обе двери в конюшню и пошел с Хомой на колхозный двор.

— Я давно просил: «Освободите меня», — быстро говорил он, еле поспевая за Хомой. — Сколько может человек надрываться? День и ночь… Все колхоз да колхоз, некогда было подумать о себе… Что и говорить! Довольно на мне поездили. Ничего, ничего, теперь ты попробуй, поработай!

… Днем Иоська явился из школы с радостной вестью. Всем школьникам обещали завтра раздать по паре кроликов. Ему, Иоське тоже дадут. Он сам будет их выхаживать, надо только приготовить хорошую конуру.

Выложив все это слушавшей его краем уха матери, Иоська стал искать жилище для кроликов. Дома мать не позволит держать. Лучше всего было бы в конюшне, но Иоська боялся, что оттуда их выбросит отец. Он все-таки толкнулся в смежную дверь. Она была заперта. Иоська со вздохом пошел бродить по двору. Может, устроить их в сене? Он подошел к стогу за конюшней и стал выдергивать внизу сено.

— Что ты там делаешь? — крикнула Доба.

— Норку для кроликов мастерю.

— Какую норку? Переморозишь их в одну минуту.

— Ничего, я их еще тряпками, — отвечал Иоська, обеими руками усердно выдергивая сено из стога.

Вдруг его рука наткнулась на что-то плотное. Иоська замер. Это был мешок с зерном. Он стал лихорадочно разгребать сено вокруг и вскоре увидел еще два мешка.

Кролики мигом вылетели у него из головы. Он вскочил и стремглав побежал со двора. У ворот он увидел отца, который возвращался из правления.

— Папа! Па-па! — Иоська, задыхаясь, кинулся к нему.

— Чего тебе? — Юдл вздрогнул.

— Иди скорее! Посмотри, что я нашел… Скорее! — Мальчик тянул его за бурку.

— Что там такое? — Юдл побледнел.

— Там мешки с хлебом.

— Какой еще хлеб?…

— Ей-богу… честное пионерское. Под стогом… Кто-то у нас спрятал… Иди скорей, посмотри, а я побегу, скажу дяде Калмену… Ой, что будет! — И, путаясь в длиннополом вытертом пальтеце, Иоська устремился к воротам.

— Стой! — крикнул Юдл не своим голосом, хватая его за шиворот. — Ты куда побежал, а? Ты что это за мешки выдумал?

— Я не выдумал, — оправдывался Иоська. — Пойдем, я тебе покажу. Я сам видел мешки.

— Молчи! Заткни глотку, дурак несчастный! — прошипел Юдл и, боясь, как бы не услышали на улице, потащил его в дом.

Иоська упирался изо всех сил. Окончательно выйдя из себя, Юдл отпустил ему оглушительную затрещину.

— За что? — расплакался Иоська. — За что ты меня бьешь? Что я тебе сделал? А, я знаю! — крикнул он, задыхаясь. — Это ты, ты сам спрятал мешки…

— Да замолчишь ты или нет? — взвыл Юдл и с такой силой толкнул его в дверь, что мальчик во весь рост растянулся на полу.

Из кухни прибежала испуганная Доба.

— Что там опять? О господи, что такое?

— А, чтоб его разорвало! — Юдл трясся в бессильной ярости. — Чтоб его громом убило, выродка такого!.. Ради кого я мучаюсь! Ради кого ночи не сплю, голову под нож подставляю? А он доносить на меня побежал… Мешки ему в стогу померещились! Какие мешки? Откуда они там? Ты чего смотрела, корова? Какого черта он повсюду лазит?! Чтоб вы оба пропали! Погубить меня хотите? Не знаю, что и придумать, ну что с ним делать, хоть бери и задуши своими руками! — И Юдл бросился на сына с кулаками.

Иоська вскочил и со всех ног пустился в сени. В дверях он зацепился за гвоздь, распорол пальто и, трепыхая обрывками полы, вылетел во двор.

— Стой! Назад!

Юдл догнал его, Иоська увернулся у него из-под рук. Пригнувшись к земле, он, как заяц, петлял по двору, по палисаднику; наконец ему удалось выскочить за забор, и с отчаянным криком он понесся по улице.

— Ох, он меня погубит… Беги скорее! Догони его! — крикнул Юдл Добе, а сам метался по двору, не знал, куда кинуться раньше — к стогу или в конюшню, прикрывать яму.

«Проклятье на его голову! — скрежетал он зубами. — Кажется, нарочно услал его тогда с обозом, так нет же, все-таки пронюхал…»

А Иоська без оглядки бежал по улице и кричал благим матом, в страхе, что отец вот-вот догонит его и убьет. Издалека он увидел Эльку, стоявшую у колхозного двора, среди хуторян, и что было духу помчался к ней. Элька уже спешила навстречу.

— Иоська, что с тобой? Чего ты кричишь? Бледный, перепуганный мальчик дрожал всем телом и не мог выговорить ни слова.

— Что ты, Иоська?

— Ой, он меня убьет! — Иоська боязливо оглянулся. — Ой, товарищ Элька, он гонится за мной…

— Кто за тобой гонится?

— Он, отец… Он чуть меня не убил… Пускай, я все равно расскажу… Он спрятал хлеб…

— Хлеб?

— В стогу. Много мешков. Хуторяне обступили мальчика.

— Успокойся, Иоська, — говорила Элька, — не бойся. Где этот стог?

По улице, растрепанная, подхватывая на лету концы сползающей с плеч шали, бежала Доба. Иоська прижался к Эльке, ища у нее защиты.

— Где он? Иосенька! Дитятко мое!.. Куда он делся… О господи! — Увидев сына рядом с Элькой, она всплеснула руками. — Иди домой, горе ты мое… Смотри, сколько их посбежалось! Набросились на ребенка и рады… Что он знает, что понимает? Иоська, иди домой! Слышишь? Отец велел…

— Не пойду. Он меня убьет.

— Что ты мелешь! Поди сюда, слышишь, что тебе говорят? Скорее!

— Не хочу! — со слезами на глазах закричал Иоська. — Все равно я уже рассказал… Про стог и про хлеб… Все, все…

— Ой, что он наделал! — Доба схватилась за голову. — Ой, он нас погубил, зарезал!.. Разбойник! — взвизгнула она, бросаясь к Иоське. — К родному отцу у него жалости нет! Изверг!

— И пускай! — отчаянно кричал Иоська. — И пускай! Не надо мне такого отца!

Калмен Зогот похлопал мальчика по плечу.

— Ну-ну! Он толковый паренек. Тогда, в грозу, он нам подводу с хлебом спас. Молодец, не в отца пошел.

— Что вам дался его отец? За вас же маялся, ночей не спал, а вы…

— Не кричите, — остановил ее Хома, — кричать нечего. Давайте пойдем посмотрим. — Он поискал вокруг глазами. — Додя, дедушка Рахмиэл! Пойдете понятыми?

Додя Бурлак и старый Рахмиэл переглянулись и нерешительно двинулись вслед за Хомой и Добой, которая изо всех сил старалась их опередить. Иоська растерянно смотрел ей вслед, точно лишь сейчас понял, что тут произошло. Вдруг он с горьким плачем повалился на снег,

— Иоська, Иоська, не надо! — Элька опустилась рядом, обняла его. — Я на твоем месте точно так же поступила бы. Никто, никто тебя не обидит… Идем ко мне, хочешь?

— Хочу! — всхлипнул мальчик.

— Ну вот, ну и пошли… — Она помогла ему подняться и повела его к себе на квартиру.

Синяков еще на околице хутора узнал, что у Юдла в конюшне и во дворе нашли много спрятанного хлеба и что его отвели в правление.

В первую минуту у Синякова мелькнула мысль повернуть назад. Кто знает, что там Юдл успел наговорить… Но, сообразив, что его все равно уже видели, он решительно направил сани к колхозному двору.

Там было полно людей. Все приветливо здоровались со старшим агрономом, и Синяков сразу почувствовал себя увереннее: Юдл, значит, пока молчит. Подробно разузнав обо всем и наскоро обдумав, как держаться, он твердым, размашистым шагом пошел в правление.

Уже больше часу Элька, Хома Траскун, Хонця и 'Калмен Зогот сидели с Юдлом, допытывались у него, откуда он взял пшеницу. Тот кипятился, проклинал все на свете и кричал одно — он ничего не знает. Не дожить ему, пока сын его вырастет, если он хоть догадывается, что это за пшеница и как она попала к нему. Он и дома-то никогда не бывал, вечно был заморочен колхозными делами, двор у него беспризорный, конюшня открыта. Мало ли кто мог туда залезть и спрятать зерно…

— От кого-кого, товарищ Руднер, а от вас я такого не ждал. Кто-кто, но чтоб вы на меня подумали! Лучше бы мне не дожить, лучше бы трактор меня переехал! — взмокший от пота, без умолку говорил Юдл. — Стоило мне стараться, последние силы отдавать колхозу… Уж кому-кому, но мне не верить?! А что, если б нашли хлеб там, где вы живете? Или у Хонци? Тогда что? Да я бы первому, кто хоть заикнулся бы про вас, плюнул в поганую рожу, ногами бы затоптал! А вы поклепу поверили… Честного человека всякая сволочь рада угробить! А вас, товарищ Руднер, разве не оговаривали? А Хонцю? Мало крови ему это стоило? Все одна шайка-лейка. Не любят меня за то, что я правду в глаза говорю, что колхоз для меня святее святого. Не любят люди правды — правда глаза колет. И мешки нарочно подбросили, чтобы меня очернить. Но я молчать не буду. Я не позволю… Я колхозник… Советская власть…

Юдл осекся, слова застряли у него в горле. В дверях стоял Синяков.

— Хорошие тут у вас дела! — громко произнес агроном.

Не моргнув глазом, он поздоровался с Элькой, кивнул остальным, затем подошел к Юдлу.

— Ах ты пес! — выдохнул он ему прямо в лицо. — Опустил бы хоть свою собачью морду… Не стыдишься смотреть людям в глаза? Ах ты гад! — Синяков сжал кулаки. — Мы тебе доверяли, а ты… Воровать! Прятать хлеб, добытый трудом честных колхозников! Молчи, паразит! — загремел он, хотя тот, оглушенный, лишь как безумный таращил глаза. — Помните, товарищ Руднер, мы как-то с вами говорили об этой твари? Вы оказались правы. Но кто бы подумал, что среди нас могут быть такие сволочи! Зарыть хлеб…

— Я думаю, не только хлеб на его совести, — отозвался Хонця.

— Правильно, вы совершенно правы, — поспешно подхватил Синяков. — Я тоже в этом уверен. А он что? Молчит? Ну, еще бы, здесь он будет молчать! — Агроном пронзительно глянул на Юдла. — Надо свезти его в район, там у него развяжется язык…

Отвезти Юдла взялся сам Синяков. Все равно он едет в Гуляйполе, так уж заодно… Хонця тоже хотел поехать, но в последнюю минуту явились гости из Ковалевска, поэтому решили, что, кроме агронома, Юдла будет сопровождать Хома Траскун.

Уже темнело, когда сани Синякова выехали за хутор.

До Святодуховки, верст двенадцать, ни Синяков, ни Пискун не проронили ни слова. Хома сидел на козлах, за кучера. Уже почти миновали деревню, когда Синяков вдруг тронул Хому за плечо и попросил сходить в какой-нибудь двор раздобыть ведро.

— Забыл напоить лошадей, — сказал он виновато. Хома слез с козел, передал вожжи Синякову и направился к ближней хате.

— А я пока подъеду к колодцу! — крикнул ему вдогонку Синяков, заворачивая лошадей.

Через минуту он оглянулся. Хома исчез во тьме. Агроном бешено дернул вожжи, кони задрали головы, взбрыкнули задними ногами и в мгновение ока вынесли сани из деревни. На перекрестке, за окраиной, чуть не опрокинув сани, Синяков круто повернул на боковой проселок, с ходу пересек замерзшую речку и вылетел в открытую степь.

Сани мчались с сумасшедшей скоростью. Из-под копыт во все стороны летели снежные комья. Свистел еетер. Юдл судорожно вцепился руками в сиденье. Сейчас он ни о чем не думал — ни о доме, ни о жене, ни о сыне. Ему было все равно. Одна мысль билась в его помраченном мозгу: спастись, унести ноги…

Впереди чернела полоса леса…

18

Уже несколько дней на дворе бушевала вьюга. С протяжным свистом и воем наметала сугробы вокруг хатенки Шефтла Кобыльца, гудела под низкой соломенной стрехой, хлестала снегом по замерзшему оконцу.

Шефтл Кобылец, босой, в старых ватных штанах, сидел на полу, подстелив под себя рваный мешок, и опухшими от холода пальцами лущил кукурузу. С беспокойством прислушиваясь к вою вьюги за окном, он думал о Зелде: что-то долго она не идет…

— Ну и буран, — кряхтела на печи старуха. — И зачем тебе понадобилось посылать ее в такую метелицу…

Шефтл молчал. Он и не слышал ее ворчания, ничего не слышал, кроме вьюги, воющей на дворе, и собственных мыслей. Много ли нужно времени, чтобы перебежать улицу и попросить у Калмена Зогота ручную мельницу для кукурузы? Мельница… Не так уж нужна ему мельница, важнее другое: может, Зелда услышит там что-нибудь новое про него, Шефтла.

«Да ничего она, должно быть, и не услышит, — уныло думал Шефтл. — Были бы новости, мигом бы вернулась!» Что ж это за напасть такая! Уже больше трех недель, как он подал свое заявление, а ответа все нет. Не вызывают, даже не заговаривают с ним об этом, Душу выматывают, и годи! Если б еще только Хонця… Ладно. Но Элька? Чем он ее обидел? Неужели она все позабыла? Синие летние вечера… Окно в красном уголке… А теперь? Ее, видно, совсем не трогает, что ему теперь хуже всех на хуторе. Никому до него дела нет, никому он не нужен. Обошлись без него. Без этой его клячи, без его десятинок, без его старой лобогрейки… И ей, Эльке, тоже нет дела ни до него, ни до всех его забот и печалей.

За окном протяжно свистела вьюга, хлестала со всех сторон по стенам, и казалось, хатенка Шефтла Кобыльца стоит где-то на отшибе от жилья, одна-одинешенька в открытой степи.

— Ну и крутит, ну и крутит, — жалобно вздыхала старуха. — Шефтл! Что это тебе приспичило кукурузу лущить на ночь глядя?

Шефтл недовольно отвернулся. Делать старухе нечего, лежит себе на печке и ворчит без конца. Ему захотелось прикрикнуть на мать, сорвать на ней досаду, но тут громко звякнул наружный засов. Шефтл замер. Кто-то топал в сенях, шумно отряхивался. Наконец с визгом распахнулась дверь, и в облаке густого холодного пара ворвалась раскрасневшаяся Зелда.

— Ой, Шефтл… что на улице-то творится! — воскликнула она охрипшим с мороза голосом, сбрасывая с себя короткий тулупчик. — Как я бежала, Шефтл, как бежала… ой, прямо чуть сердце не выскочило… Завтра… Завтра будет собрание… Насчет нас, Шефтл… Завтра после обеда…

Шефтл все сидел на полу, держа в руках вылущенный початок.

— Кто сказал? — спросил он взволнованно, глядя на Зелду горячими черными глазами.

— Как это кто? Калмен Зогот! Только что вернулся с правления… Он сам к тебе собирался, а тут я… Весь хутор, сказал он, будет… Завтра… — захлебываясь, говорила Зелда. — Завтра… Ой, Шефтл! Ну, наконец-то будем и мы с другими наравне.

Она на ходу подкрутила фитиль в жестяной керосиновой лампочке, висевшей на стене, и в комнате посветлело. Зелда проворно начала убирать со стола.

Сейчас, с разгоревшимися от мороза щеками, она выглядела просто красавицей. От нее так и веяло свежестью и здоровьем. После того как Шефтл свозил ее к доктору, она бросила все бабские средства, которыми ее пользовала свекровь, и быстро поправилась. Руки пополнели, округлились бедра, а глаза, ее большие карие глаза, теперь так и сияли от счастья.

— Ой, Шефтл, как я бежала… Ветер в лицо, снег так и лепит, а я бегу… И как раз против двора Траску-нов вдруг как шлепнулась в канаву! — радостно смеялась она.

Шефтл молча поднялся с пола. Свернул толстенную козью ножку, как был, босиком, прошлепал к лампочке и прикурил от нее с такой силой, что язычок пламени вместе с дымом на секунду вырвался из стекла.

— Весь хутор, говоришь? — Он глубоко затянулся и, хмурясь, сел на низкую скамью у стены.

Казалось, новость, которую принесла Зелда, уже перестала радовать его. Что-то его угнетало, мучило, он даже чувствовал тяжесть в груди, словно ее жерновом придавили. Он и сам не мог понять, отчего это. Оттого ли, что завтра — да, уже завтра! — придется расстаться со своей землицей, с буланой кобылой, с собственной упряжью; оттого ли, что опять он почувствовал страх перед новыми, непривычными порядками, которые ждут его в колхозе; а может быть, еще беспокоило то, что на завтрашнее собрание сойдется весь хутор, и всякий, кому не лень, будет болтать о нем что хочет.

На печи охала и кряхтела старуха.

— Чего тебе? — буркнул Шефтл.

— Ничего… Какими ни на есть, а все же хозяевами считались… А теперь, я слышу, и того не будет, прости меня бог…

— Ладно, будет тебе стонать! — остановил ее Шефтл, еле сдерживая раздражение. — Погоди, тебя еще не приняли.

— То есть как это? — удивилась мать, даже голову высунула. — Это что же, они еще могут и не принять?

— А я почем знаю, — огрызнулся Шефтл.

— Ну конечно! — рассмеялась Зелда. — Это он просто так говорит.

Шефтл промолчал. Погруженный в свои мысли, он небрежно оторвал клочок мятой газеты и свернул новую цигарку.

— То есть как это не примут? — не унималась старуха. Она уже сидела на лежанке, свесив вниз худые ноги. — Хорошенькое дело! Мы что, хуже людей? Такие же паны, как и все тут на хуторе. Твоего отца убили белые, оставил меня одну, молодую вдову, всю жизнь маялась, вон иссохла вся прежде времени… А теперь, выходит, мы хуже всех… Да где это слыхано! Нет, раз так, я тоже пойду на этот ваш сход… Мы вроде тут никого не обижали… Да ведь раньше они сами тебя просили! Приставали, ходили за тобой по пятам…

— Хватит! — рявкнул Шефтл, швырнув на пол погасший окурок. Лицо его побагровело, глаза бешено сверкали.

— Ну, Шефтл, ну чего ты, — тихо проговорила Зелда. — Что тебе мать такого сказала?

Она уже раскладывала постель. Заботливо, с усердием молодой жены, взбивала подушки, расправляла все складки на одеяле. Шефтл прошелся взад-вперед по комнате, постоял с хмурым видом, потом задул лампу и, все так же молча, лег. Зелда прилегла к нему и сразу заснула. Но Шефтлу не спалось.

«Раньше надо было… сразу, вместе со всеми», — грыз он себя. И как он этого не понимал? Надо было вступить в колхоз, когда обе кобылы были в упряжке и на хуторе с ним считались, звали его, уговаривали — вот когда! А то, видишь, у всех хватило ума, даже старый Рахмиэл, и тот понял, один он заартачился, как норовистый конь. Хотел быть умнее других, умнее Калмена Зогота, Микиты Друяна, всего света умней — и остался в дураках. Он, он один оплошал, один на всем хуторе…

Шефтлу кажется, что теперь хуторяне только о нем и говорят. О нем и завтрашнем собрании. И ему стыдно перед хуторянами, а больше всего — перед Элькой. Разве она ему не предсказывала, разве не предупреждала, что один в степи он ничего не добьется. Послушай он ее, по-другому, быть может, сложилась вся его жизнь. Взять хоть Коплдунера. Шефтл и за ровню-то его не считал, смеялся над ним. «Постромки коротки!» — так он парню сказал когда-то при Эльке. Шефтл даже покраснел от стыда, от стыда и от обиды на самого себя. Все его обскакали, все! Коплдунер вон учится где-то на курсах, в Киеве, что ли, скоро агрономом станет, начальником… А он, Шефтл, кто? Последний, последний человек на хуторе… А возьмись он в свое время за ум, послушай; он Эльку… Да чем он хуже Коплдунера? Силой, что ли, обижен? Да он мог бы уже бригадиром быть, и в самой лучшей бригаде! Показал бы людям, как надо работать, прогремел бы на весь Гуляйпольский район!

А теперь? Что-то скажет о нем Элька на завтрашнем собрании.

Шефтлу стало жарко. Тихо, стараясь не разбудить Зелду, он слез с постели, подошел к кадке, стоявшей около двери, зачерпнул полный ковшик холодной воды и выпил одним духом, чуть не захлебнувшись. Босиком, в нижнем белье, побродил по темной, тесной комнате, потом снова лег в постель.

Зелда повернулась к нему и теплой, мягкой рукой погладила по небритой щеке.

— Почему ты не спишь, Шефтл?

Шефтл ничего не ответил. Некоторое время он лежал не шевелясь, глядя широко открытыми глазами в темноту.

— Что еще говорил Калмен Зогот? — спросил он наконец.

— Да вот это и говорил, — сонно пробормотала Зелда. — И еще про Пискуна… и про агронома… Никто не знает, что с ними случилось… Как в воду канули…

— Найдутся… — рассеянно бросил Шефтл. Помолчав, он опять спросил: — Ну, а собрание? Где оно будет? В клубе?

— Умгу… Спи, Шефтл…

На дворе по-прежнему бесновалась вьюга, хлопала снегом по стенам, по окнам, и звенели составленные из кусочков стекла, стучала дверь, бренчал железный засов, а в трубе, словно целая волчья стая, выл и выл еетер на разные голоса. Видно, ночью еще пуще разыгралась метель.

Проснулась старуха, окликнула Шефтла. Но Шефтл уже ничего не слышал. Он с громом мчался в телеге по степи, сплошь усеянной красными маками. Обе его кобылы звонко ржут, за спиной весело бренчит плуг. Жара, солнце так и палит. Шефтл свищет в воздухе кнутом, гикает, погоняет своих буланых. Он спешит к своей земле, к своему наделу, скорее, чтобы никто не успел захватить!.. Вот и Дикая балка, здесь должна быть его межа… Но что это? Шефтл растерянно оглядывается — межи не видно. Уже и балки не видно, вся земля, куда ни кинь взгляд, вспахана, сплошной черный массив. Шефтл спрыгивает с телеги, бросает лошадей и с кнутом в руке бежит искать свой надел. Он задевает босыми ногами за черные сырые комья, падает, встает и снова бежит. Вот он взбежал на вершину холма, а кругом все то же черное вспаханное поле, и не видно ему ни конца ни края. Шефтл ищет глазами синие и розовые колокольчики, так пышно разросшиеся на его меже. Нет их, пропали… нет его земли… Словно кто-то подкрался в ночной темноте и унес ее со всеми цветами и травами… Шефтл хочет крикнуть — и не может, что-то душит его. Он бежит, задыхается, но все бежит, бежит… Может, еще увидит, может, найдет… Вон там, у гуляйпольских могилок, — не она ли, не его ли это земля? Да, он узнал ее. И ему так радостно. Вдалеке синеет полоска колокольчиков, он узнал ее, это его межа! Из последних сил Шефтл бросается туда. Но синяя полоска уже исчезла. Вокруг Шефтла до самого горизонта простирается безбрежное желтое поле, все усаженное высокими-высокими подсолнухами. Они качают тяжелыми золотистыми головами, а среди них стоит Элька, в чистой белой кофточке, в руках у нее кушак от его рубахи, и она хохочет, покатывается со смеху…

Шефтл проснулся весь в горячем поту. Он встал, быстро оделся и вышел во двор. Морозный предутренний воздух отрезвил его, но тоскливая боль в сердце осталась. Чтобы заглушить тоску, он принялся за работу. Отправился в хлев, заботливо убрал стойло, вынес на вилах теплый, дышащий паром навоз, натаскал из колодца воды и напоил кобылу, а потом подсыпал ей сечки в узкое и длинное корыто. Сейчас он, может быть, сильнее, чем когда бы то ни было, чувствовал, как трудно ему будет отвыкать от собственной земли, от собственной лошади… а все-таки придется! Придется, теперь он понял, что по-другому не выйдет.

— Ну, чего ты глядишь на меня так сердито, — сказал он буланой, обнимая ее за шею. — Ешь, курносая, ешь…

Широкой рукой он погладил кобылу по холке, по влажному храпу, расчесал ей гриву и озабоченно осмотрел со всех сторон — не стыдно ли привести такую лошадь в колхозную конюшню?

Из хлева он прошел в занесенный снегом овин и из-под слежавшейся прошлогодней соломы вытащил свою жатку. Вытер пыль, смазал дегтем колеса, подвинтил все гайки — чтоб ничего не болталось. Покончив с жаткой, Шефтл выкатил из дальнего угла телегу и долго смотрел на нее.

Вот на этой телеге он тогда ехал с Элькой…

Дома он застал жену за уборкой. Зелда выносила во двор половики и с увлечением выколачивала их на снегу. Потом она повесила на окно вышитую занавеску, надела на подушки свежие розовые наволочки, застлала топчан ковриком собственной вязки. Шефтл снял с крючков упряжь, висевшую за дверью, — постромки, шлеи, нашильники, уздечки — все осмотрел, мелом до блеска начистил медные колечки, ремни смазал жидким дегтем и сложил в одно место, на скамью под окном.

Было уже за полдень, когда Шефтл, с трудом соскоблив со щек щетину, надел свои залатанные валенки, кожух, заячью шапку и вышел.

Метель стихла, но снег все еще кружил в воздухе, сыпал в глаза. По колено увязая в сугробах, Шефтл добрался до калитки и выглянул на улицу.

«Может, там уже собрались», — подумал он с беспокойством и припустил к клубу.

У входа в клуб он замешкался. Потоптался немного, затем, глубоко вздохнув — даже в груди защемило от морозного воздуха, — открыл заиндевевшую дверь.

В клубе никого не было. Ровными рядами стояли скамейки, за ними — стол, накрытый красным полотном, а над столом, на чисто выбеленной стене, висел плакат, на котором большими буквами было написано:

МЕЛКИМ ХОЗЯЙСТВАМ ИЗ НУЖДЫ НЕ ВЫЙТИ.

Ленин

— Ленин, — тихо, одними губами прочитал Шефтл. Слова на плакате показались ему очень знакомыми. Он уже слышал их когда-то… Да, от Эльки. Именно это она и сказала, когда оба они на его телеге ехали мимо подсолнухов, — что Ленин говорил про него, про Шефтла. А он смеялся над ней, не верил…

В соседней комнате послышались шаги. Шефтл быстро повернулся и вышел. Не хотелось, чтобы люди его увидели, скажут: вот, первый явился… По колена в снегу, он перешел улицу и стал среди кустов в своем палисаднике.

Вскоре он увидел Микиту Друяна и старого Рахмиэла. Медленно, не спеша, они шли к клубу, попыхивая на ходу трубками.

На другом конце улицы показался Димитриос Триандалис, высокий, слегка сутулый, с суковатой палкой в руке, за ним Калмен Зогот и Антон Слободян. Все трое шли гуськом вдоль заборов, прокладывая тропинку в высоком снегу. Гурьба мальчишек, обвязанных башлыками, с шумом обогнала их. Мальчишки нарочно валились в снег, зарывались в сугробы, хохоча выбирались оттуда и снова падали. На улице становилось все более людно. Выходили из каждого дома.

В отдалении Шефтл разглядел Додю Бурлака, Грицко, Шию Кукуя. В одиночестве плелся Риклис, обмотанный поверх тулупа жениным платком. Он махал руками и кричал что-то Хонце, который стоял посреди улицы вместе с Элькой и Хомой Траскуном.

Хома бросил какое-то словцо, и Элька громко, очень громко рассмеялась. Вслед за ней захохотали и остальные.

«Уж не надо мной ли?… — вспыхнул вдруг Шефтл, чувствуя, как у него застучало в висках. — Конечно, надо мной! Теперь только надо мной и смеяться…»

Он сделал несколько шагов и остановился.

«Может, не ходить?» — мелькнула мысль.

Не зная, что делать, он растерянно оглянулся и тут сквозь голые ветки заметил санную упряжку, мчавшуюся по Ковалевскому тракту к Бурьяновке. Через какую-нибудь минуту по улице катили легкие райкомовские санки, запряженные парой горячих белых лошадей. В санях на охапке свежего сена сидел, привалившись к спинке, Микола Степанович Иващенко, закутанный в белый тулуп. Секретарь райкома еще издали узнал Шефтла. Поравнявшись с ним, он сдержал лошадей и приподнял цигейковую шапку.

— Здорово, Кобылец! Куда путь держишь? На собрание? Ну, ну, давай подсаживайся, а то неудобно, может, нас дожидаются.

Одно коротенькое слово: «нас» — а как тепло, хорошо стало у Шефтла на сердце. Блеснув на Иващенко черными глазами, он пробормотал:

— Да тут два шага…

— Ничего, ничего, садись!

Шефтл быстро оглянулся на свой двор, на дом, махнул рукой и легко вскочил в сани.

Спустя несколько минут Шефтл Кобылец вслед за Миколой Степановичем Иващенко широким, решительным шагом входил в битком набитый клуб.

19

Широка запорожская степь, есть где разгуляться ветрам. В морозный зимний день взыграет вдруг вьюга, закрутит, взметет сухой снег с земли, помчит по полям, по буграм, по буеракам, накинется на ветряки, хутора и села.

В кольце белых полей жмутся к земле крестьянские хаты, цепенеют в сугробах вишенники и пруды, ждут, когда отпустят морозы и зазвенит весенняя капель.

Ждут не дождутся первых вешних дней пахари. Томится земля по плугу, по трепету первых ростков, по зеленой траве, по шуршанию пшеницы, по золотым шапкам подсолнухов.

Стосковалась степь по летним наезженным дорогам, по громыханью арб и телег, по скрипу осей и рокоту тракторов. В сырых палисадниках трепещут на весеннем ветру акации, ольхи и липы. И яблони ждут, когда их голые ветки опушит бело-розовым цветом.

Тоскует стадо по душистым лугам и табун по степному простору.

И вот уже сошли морозы. Поднялось солнце, тает в степи серый, ноздреватый снег. Потекло со стрех, по колеям, по канавам заструились шумные ручьи, желтой, мутной водой набухает ставок. Все шире чернеет степь и, согретая солнцем, влажно дышит навстречу проясневшему небу.

Чудно хороши первые весенние дни. Дружно брызнули косогоры молодой, ясной зеленью, кружит голову парной запах прогретой земли. Степь-колдунья, волшебница степь, как уйти от тебя!

… Занимается день. Солнце, маково-красное от натуги, уже вылезает из-за гуляйпольских могилок, уже метнуло первые лучи в бледную синеву неба.

Со скрипом распахнулись ворота колхозного двора. На арбах, на телегах, на новых сеялках выехала в поле бригада Калмена Зогота, прогремела колесами по подсохшей, крепкой дороге и мимо ветряка, взмахнувшего крыльями, повернула к жорницкому клину. На другом конце хутора Грицко и Додя Бурлак повели трактор в Воронью балку. В колхозном саду девушки окапывают яблони, задорно перекликаются молодые голоса. Во дворах деловито поскрипывают вороты, звякают ведра у колодцев. Протяжно мычит стадо, отправляясь на выпас, и женщины гонят из ворот важных, бокастых коров.

Хутор наполняется шумом и движением. Вот уже Хонця, новый председатель колхоза, вскочил на коня и поскакал в Ковалевск, откуда тянут электрические провода сюда, в Бурьяновку. Вот Иоська с Вовкой побежали по Санжаровской дороге в школу. А Шефтл Кобылец и Зелда поставили на телегу большую кадку с водой и поехали мимо загона, мимо ставка на колхозное поле…

Элька поднялась с первыми петухами, когда еще у запруды стоял белесый туман и дымкой стлался по хутору.

Она вышла в степь. Навстречу пахнул пьяный степной ветерок, зашумел весенней песней в ушах, на минуту остановил дыхание… Казалось, весь мир шумит, звенит, полнится этой песней.

Позади, в низине, отсвечивал оранжевым ставок, золотились соломенные крыши мазанок, вспыхивали чисто вымытые к весне стекла в окошках. Уже начинало припекать солнце.

Впереди, насколько хватает глаз, тянулись поля в зеленом, пронизанном солнцем пуху. С выгона неслось мычание коров, в балке ржали кони, за бугром, гудя, ворочался трактор, а надо всем звенела весенняя птичья песня ветра.

У гуляйпольских могилок Эльку нагнала телега с большой кадкой. В кадке плескалась и булькала вода, брызгала на колеса. Элька посторонилась. На телеге сидели Зелда и Шефтл Кобылец. Шефтл придержал лошадей и уставился на Эльку своими черными, как смородина, глазами.

— С добрым утром! — негромко поздоровалась Элька.

— Доброго здоровья вам! — откликнулась Зелда с счастливой улыбкой. — Подсаживайтесь, подвезем, если по дороге…

— Нет, спасибо, не надо. — Чуть смутившись, Элька быстро поправила волосы.

Шефтл перевел взгляд на Зелду и незаметно стегнул лошадей. С гулким грохотом телега свернула на откос, вниз, к колхозным полям.

Элька постояла немного, посмотрела вслед.

Ветер трепал ее светлые волосы, шаловливо завивал платье вокруг ног. Она сделала несколько шагов, опять остановилась, оглянулась назад. Внизу золотился ставок, качались камыши. А вдалеке замирало громыханье колес.

СОДЕРЖАНИЕ

Часть первая. Перевод Т. Лурье-Грибовой

Часть вторая. Перевод Р. Рубиной

Часть третья. Главы 1-13. Перевод Р. Рубиной.

Главы 14–18. Перевод Т. Лурье-Грибовой

Оглавление

Нотэ Лурье Степь зовет

Часть первая

Часть вторая

Часть третья Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg