Чужаки (epub) - Чужаки 965K (скачать epub) - Николай Алексеевич Павлов

Николай Алексеевич Павлов Чужаки

Никита Павлов

Чужаки

Роман

Книга первая

Глава первая

Обуви у Алеши так же, как и у многих его сверстников, не было, но как усидишь, когда в окно заглядывает весеннее солнце, а веселая ватага товарищей уже пускает по ручьям наспех сделанные «кораблики», устраивает водяные мельницы. Босоногая команда с криком и гиканьем бегала по улице, перепрыгивая с доски на доску. Увлеченный игрой, Алеша не заметил торчавшего в бревне гвоздя и со всего разбега напоролся на него. Прикусив от боли губу, он отдернул ногу и прямо по воде, по снегу и грязи, оставляя кровавый след, побежал домой. В избу он не зашел, а залез под крыльцо, забился там в угол, крепко зажал рукой рану и так просидел до самого вечера. Только когда стемнело, он осторожно пробрался в избу, лег на печь и, не ужиная, уснул.

На следующий день Алеша не пошел на улицу. Бабушка с тревогой щупала его лоб.

— Жар, ровно огонь…

А еще через два дня подняла утром рубашонку, подозвала мать и показала пальцем на живот.

— Корь.

Мать, ничего не сказала, заплакала и принялась устраивать сыну постель.

Началась борьба со смертью.

Собравшиеся знахарки долго решали вопрос: отчего у больного пухнет нога? Маиха приписывала это неисповедимым путям господа бога. Журавлиха доказывала, что это вывих, и бралась немедленно его выправить. Тетка Аксинья советовала подождать и посмотреть, что будет дальше.

Когда бабушка Елена начала прислушиваться к советам тетки Аксиньи, почти соглашаясь с нею, Журавлиха взбунтовалась, наговорила ей грубостей и, громко хлопнув дверью, ушла.

Так прошло еще несколько дней. Алеша стонал и плакал. Ему казалось, что в его ноге сидит кто-то маленький и сверлит ногу, как дедушка дырки для чекушек. Когда боль становилась совсем нестерпимой, он кричал и просил, чтобы убрали сверло.

Слушая непонятные слова, встревоженная бабушка испуганно шептала:

— Господи, что же это такое, как будто в уме, и вроде рехнулся…

Тетка Аксинья, посмотрев ногу, покачала головой и, стараясь не смотреть на больного, прошептала: — Еленушка, как бы Антонов огонь не был.

На следующий день мать взяла у тетки Аксиньи лошадь и к полудню привезла из больницы фельдшера — Анкудина Анкудиновича Белькейкина.

Высокий, грузный, с клочьями растрепанных бровей, нависших над остекленелыми глазами, с острыми скулами, большим, покривившимся в правую сторону носом, Анкудин Анкудинович пугал своим видом не только детей, но и взрослых.

Когда телега подъехала к дому, бабушка заметалась по комнате, схватила табуретку и то в одно место ее поставит, то в другое, а потом подбежала к венику, стоявшему в углу, и, сама не зная зачем, закинула его на печь. Пятясь К лапке, она шептала:

— Господи Иисусе, шутка-ли — сам! Что-то будет? Господи!

Открывая дверь, мать с низким поклоном приглашала:

— Милости просим, проходи-ка, Акундин Ку-ку…мдиныч.

— Не болтай! — грубо оборвал мать рассердившийся вдруг фельдшер. — Анкудин Анкудинович, проще простого.

— А я-то и говорю, — с трепетом в голосе сказала бабушка, низко поклонившись, — чего же тут мудрить… А…а…Анкудин А…ман…манкинович.

— Тьфу. Одна другой дурней, и говорить с вами тошно, — еще больше рассердился эскулап и, махнув рукой, шагнул к Алеше. — Ну, где тут больной? Покажите…

Алеша застонал.

— Чего орешь? — громовым голосом закричал фельдшер. — Покажи-ка язык.

— Батюшка, у него нога болит, вот глянь сюда, — испугалась бабушка.

— Знаю, без тебя знаю, что нога. Но все равно, главное- язык, — Белькейкин сердито покосился на ногу, — так, так. Неизвестный абсцесс, гм… отнять вот здесь, — чиркнув пальцем ниже колена, неожиданно для себя и для присутствующих заключил он.

— Да что ты, батюшка, такое говоришь, как же ребенок без ноги-то?! Господи! — взмолилась бабушка.

— А вот так и будет, — угрожающе прикрикнул Белькейкин, — иначе совсем плохо, крышка, понимаешь?

К Алеше вплотную пододвинулась мать, ее испуг прошел, глаза загорелись решимостью:

— Не дам!

— Это как же «не дам»?.. А если медицина считает…

— А так и не дам. Мой он! — резко ответила Марья.

— Ишь ты, темнота беспросветная! Да как ты смеешь мне перечить?! — закричал Белькейкин так громко, что жилы, словно веревки, проступили на его длинной и тонкой шее. — Сейчас напишу сопроводительную, и повезешь немедленно мальчишку в больницу; ногу нужно резать. Понимаешь? Резать!..

При слове «резать» мать вся затряслась и полными страха и ненависти глазами впилась в широкий лоб фельдшера. Несколько минут назад она еще смотрела на этого человека, как на спасителя, а сейчас готова была вцепиться ему в горло.

— Не дам, сказала — не дам! И все… А до вашей бумажки мне дела нет! Хоть сто пишите, а к ребенку никого не подпущу, — и она с решительным видом встала между Алешей и фельдшером.

Такого отпора Анкудин Анкудинович, очевидно, не ожидал. Это привело его в замешательство. Он растерянно посмотрел сначала на пол, потом на потолок и строго произнес:

— Эх, слепота! Невежество! Мужичье неотесанное. Что с вами и говорить? — И, не попрощавшись, решительно направился к двери. Но теперь ни матери, ни бабушке, и даже Алеше он не казался таким страшным, как несколько минут назад.

— Слава те, господи, ушел антихрист-то! Царица небесная, матерь божья, заступись за младенца! — горячо молилась бабушка, стоя перед иконами на коленях.

Марья глубоко вздохнула, как будто она сбросила с плеч тяжелую ношу. Сама удивлялась своей смелости. Такое с ней случилось первый раз в жизни. Пойти наперекор такому человеку, которого побаивалась вся волость, мог не каждый, а она пошла, не испугалась. Довольная своим поступком, Марья подошла к постели и, поправляя подушку, сказала:

— Спи, Алеша. Больше я его на пять сажен к тебе не подпущу. Ишь, идол, что надумал. Пусть лучше кривой нос себе отрежет.

Но Алеше было так худо, что, казалось, он и не слышал материнских слов.

Прошло еще несколько дней, и на верхней части ступни появилось большое белое пятно.

Осмотрев нарыв, бабушка облегченно вздохнула. Она напарила льняного семени и привязала его к больной ноге.

После многих бессонных ночей Алеша впервые спал спокойно, а когда проснулся, долго не мог понять, что же случилось? Боли в ноге почти не было, по всему телу разливалась приятная теплынь. Наполненная лучами утреннего солнца, изба казалась совсем не такой мрачной, какой была обычно. Теперь все выглядело светлым и радостным. У печи хлопотала бабушка, она пекла хлеб и заваривала любимое Алешино блюдо — сладкое сусло.

Не веря, что в ноге уже нет нестерпимой сверлящей боли, Алеша тихонько переложил ее на другое место. Больно, однако совсем не так, как прежде.

Недалеко от постели, купаясь в солнечных лучах, на лавке весело мурлыкал Франтик. Отношения Алеши и Франтика за последнее время стали особенно дружескими. Напившись молока и отлежавшись на горячей печи, Франтик спрыгивал на пол и, потягиваясь, мягко шел к Алеше, осторожно залезал под шубу, теплым клубком прижимался к животу больного и заводил одному ему известную песенку. Слушая эту песенку и ощущая у тела теплый живой комок, Алеша успокаивался и засыпал.

Пришло время — и Алеша поднялся с постели, в первый раз ступил на пальцы больной ноги и несмело шагнул к лавке. На лице бабушки мелькнула улыбка. Он подошел к старушке, уткнулся лицом в ее сарафан и заплакал. Заплакала от радости и бабушка. Теперь Алеше не будут резать ногу; он станет здоровым и будет таким же работником, как другие.

Однако радость оказалась преждевременной. Нога продолжала болеть, появившаяся на верхней части ступни большая рана не заживала.

Исцелить Алешу взялась Журавлиха. Осмотрев ногу, она долго гримасничала, произносила непонятные слова, упоминала какой-то Буян-остров, потом напускалась то с угрозами, то с уговорами на домового и наконец многозначительно произнесла:

— Сразу видно, матушка Елена, отчего болезнь-то. С сглазу! Да, да с сглазу…

Журавлиха сделала непроницаемое лицо и, склонив голову набок, торжествующе посмотрела на присутствующих.

— Да что ты, Нефедовна? — испугалась Елена. — Кто же это мог его сглазить-то?

— Известно кто, чтоб ему, окаянному, сквозь землю провалиться, — затараторила Журавлиха. — Да ладно, мы ведь тоже не лыком шиты, перехитрим и его. Вот наговорю я, матушка, на угольке водичку, и кончено; помоешь ею несколько раз ногу — все как рукой снимет.

— Сделай милость, Нефедовна, помоги Алешеньке, а я уж в долгу не останусь.

— Что ты, что ты, матушка! Да ты не сумлевайся, — успокаивала Журавлиха. — Я всю душу вложу, а ему, ироду проклятому, непременно сделаю пусто. Пусть окаянный мне мутить будет, пусть как хочет стращает, а я все равно наговорю, да и не только водичку, а еще и холст!

Вооружившись длинной ниткой, Журавлиха смерила Алешин рост, бросила нитку в задний угол, помахала во все стороны руками и скороговоркой Произнесла:

— Домовой, домовой, на тебя уповаю, к тебе, дружок, прибегаю, играй, веселись, на нас не сердись. Тьфу, тьфу, чтобы твоим врагам ни дна, ни покрышки, а нашему больному ясным соколом летать. Сегодня, Еленушка, — повелительно добавила вслед за этим Журавлиха, — нитку не бери, пусть хозяин с ней балуется, а завтра отмерь два раза по четыре нитки выбеленного холста и пришли мне для наговора.

Смутно догадываясь, что ее обманывают, бабушка весь этот вечер громче обыкновенного вздыхала, часто подходила к постели и гладила Алешины волосы, крестилась, но потом тихонько, как бы украдкой от самой себя, снесла Журавлихе двенадцать аршин холста.

После длительного лечения, ничего не давшего, Журавлиха в один из своих визитов подозвала к себе бабушку и мать и таинственно объявила:

— Посмотрите-ка, родимые, а я то думаю, думаю: с чего бы так? Не заживает! А ведь у него, родимые мои, болезнь-то какая: волосатики!

От этих страшных, никому не понятных слов мать затрепетала и как-то сразу стала меньше. Долго немигающим взглядом смотрела она на Журавлиху, потом тихо повернулась и, шатаясь, пошла к лавке.

— Да как же так, Нефедовна? Ты же говорила нам, что сглаз, а теперь волосатики?.. — изменившись в лице, с тоской спросила бабушка.

— Ах, матушка, матушка, — качая головой, с упреком ответила Журавлиха, — а сейчас-то я что говорю: с сглазу, и есть с сглазу! Да он, ирод, как сглазил-то, не просто ведь, а па полосатики!..

Поджав губы, Журавлиха закрыла глаза, — повертела указательными пальцами один около другого и начала разводить и сближать руки.

— На холст! — выкрикнула она, едва заметно приоткрывая правый глаз. — Пальцы прошли мимо… — На хлеб! — пальцы снова прошли мимо. — На масло! — Пальцы сошлись. — На муку! — Пальцы снова сошлись. — На горох! — И опять пальцы сошлись.

— Вот, милые, теперь-то уже как есть все понятно. Все, все до крошечки. А я-то думала, думала… Ах ты, антихрист, чтоб тебя нелегкая заломала… Ну, погоди же, — погрозила она кому-то большим костлявым кулаком и тут же добавила: — Завтра, Еленушка, принеси-ка мне ведро муки, решето гороха и чашку масла. Да ты не сумлевайся, милая; сама видишь, не для себя прошу, а для наговора.

Кроме прямых взяток. Журавлиха ежедневно приходила попить чайку. Ее угощали, как дорогую гостью, и, прощаясь, совали в карманы пестрой жакетки последний кусочек сахара.

Прошло еще три недели, а рана не заживала, нога болела по-прежнему.

Журавлиха, казалось, была вне себя. В один из «визитов», после долгого кривлянья с повизгиваниями и подвываниями, она упала в «обморок» и с пеною у рта стала кататься по полу. А когда пришла в «чувство», под строгим секретом объявила:

— Вот сейчас, милые, когда я до корня разгадала эту болезнь и узнала, как ее нужно лечить, нечистый так раскуражился, так рассердился, что чуть не замучил меня до смерти.

Теперь ей понадобились живая курица, яйца, картошка и для отвода глаз — ладанка.

Так продолжалось «лечение», пока с сезонных работ не приехал дедушка Иван. Когда ему все рассказали, он гневно взглянул на бабушку, назвал ее простофилей, а появившуюся на пороге Журавлиху выставил вон:

— Опять явилась, вымогательница! Чертова кукла! Убирайся, пока я тебе ребра не поломал!..

— Вот как! — завизжала Журавлиха. — Я вымогательщица? Я чертова кукла? Да знаешь ли ты, балда горелая, что я собственную душеньку черту закладываю чтобы твоего внука на ноги поставить, а ты вместо спасибо еще меня и лаешь? Ну, погоди!

Это окончательно вывело дедушку из себя; он поднял здоровенный кулачище — и тут Журавлиху как ветром сдуло.

— Чтоб вам ни дна, ни покрышки, тартарары! — уже за дверью кричала она. Увидев бабушку, Журавлиха плюнула и запустила в нее ладанкой.

— На, старая карга!..

— Да что ты, Нефедовна, при чем же тут я-то?

— А при том, матушка, — злобно выкрикнула Журавлиха, — коли ты век прожила с таким медведем, неучем, значит, ты дура. И внучек твой, хромоногий, тоже дурак. Дай б, ог, чтобы нога у него поскорее отгнила и отвалилась!

Тут она снова плюнула и, продолжая выкрикивать ругательства, быстро пошла за ворота.

Началось лечение ноги припарками, травами. Рану несколько раз затягивало, но она снова вскрывалась и начинала гноиться.

Когда закончили уборку хлеба, дедушка посадил Алешу с матерью на телегу и повез в город, в больницу.

Глава вторая

Алеша никогда не выезжал из родного села. Все, что он Сейчас видел, возбуждало в нем бурное любопытство. За день они пересекли несколько речек, проехали по захудалым башкирским деревням, с растрепанными соломенными крышами на ветхих, покосившихся избах, с пасущимися у околиц кобылицами, со стаями поджарых, голодных собак и с голыми чумазыми ребятишками на улицах. В деревнях, на земляных завалинках и на лужайках, поджав ноги калачиком, сидели башкиры. Многие из них знали старика Карпова.

— Здравствуй! Здравствуй, Иван, — приветствовали они дедушку, многократно кланяясь.

— Здравствуйте, люди добрые! — приветливо отвечал дедушка, размахивая кнутом, чтобы отбиться от наседавших собак. Но те еще яростнее лаяли, бросаясь па лошадь.

В одной деревне телегу окружила шумная группа башкир. Среди них оказался знакомый дедушки — Хайбулла. С большой сердечностью он радостно повторил знакомое приветствие:

— Здравствуй, Иван!

— Здравствуй, здравствуй! — ответил дедушка.

— Может, земля охота купить? — спросил Хайбулла. — Айда, моя много земля есть. Задатка давай.

— Да нет, какая там земля, — махнул рукой дедушка.

— Тогда моя покос бери, — предложил только что подошедший щупленький старичок.

— Нет. Покос мне тоже не надо. Я ведь в город еду. Внучка вот в больницу везу.

— И-и-и, — огорченно протянуло сразу несколько голосов, сожалея, что не удалось продать или перепродать уже проданную землю.

Бренча монистами на маржинах[1], с ведрами на плечах, по улице прошла пестрая толпа женщин с закрытыми лицами. Ни одна из них не повернула головы в сторону телеги, ни одна не ответила на приветствие Марьи.

— Ну, прощайте, — дедушка приподнял над головой картуз и дернул вожжами.

— Прощай, прощай, знаком, — кивая головами, разом повторяли башкиры, возвращаясь к насиженным местам — кто на завалинку, кто на лужайку.

Так было и в других деревнях, через которые проезжали Карповы. Везде башкиры встречали их дружелюбными приветствиями и предлагали купить покос или землю.

За околицей одной из деревень Алеша схватил дедушку за локоть.

— Дедя! Гляди! Хвост у собаки какой!

Дедушка посмотрел в сторону, куда указывал мальчик.

— И совсем это не собака, Алеша, а лисонька-кумушка. От волка шкуру спасает. Вон, смотри, серый-то увидел нас — и в сторону.

— Дедь! Дедь! А это кто? — спрашивал через минуту Алеша, показывая на разгуливающих по болоту длинноногих журавлей.

В этот день он впервые увидел зайцев и парящих на большой высоте орлов, грохочущих атабаев и стаи рябчиков и услышал от дедушки и матери десятки названий птицы, и мелких зверьков, которых он до этого не видел.

— Мама! Кого же это они ругают вшивым и бритым? — недоумевал Алеша, вслушиваясь в крики летающих над лугом пигалиц и куликов.

— Да кого же, как не тебя, — улыбалась мать, радуясь оживлению сына.

Алеша схватился за затылок — голова у него действительно была острижена. Он смутился и был очень доволен, когда усевшиеся на землю птицы умолкли.

К вечеру они приехали в большую казачью станицу. До города оставалось совсем немного, и время было раннее. Однако дедушка решил заночевать здесь.

В станице царило большое оживление: на площадь со всех концов торопливо шли мужчины и женщины. Знакомый казак, к которому они заехали, помогая дедушке распрягать лошадь, пригласил его на площадь.

— Говорят, беглых поймали. Народ подбивают. Землю будто бы у казаков отбирать хотят.

— Поди ж ты, — удивился дедушка, — и у вас, значит, кураж этот завелся. А у нас намедни помещика подпалили и землю было делить хотели, да полицейские делильщиков-то всех ночью похватали — и в острог!

— Ишь ты, шалят, значит?

— Кто? Мужики-то?

— Ну, да. Кто ж еще у вас там может этим делом заниматься?

— Ясное дело. Кто ж еще? — связывая и подымая оглобли, согласился дедушка. — Болтают, будто бы манифест скоро от царя выйдет; по едокам, говорят, делить землю будут…

Казак недружелюбно посмотрел на дедушку и ехидно улыбнулся:

— Говорят, в Москве кур доят, а мы пошли и титек не нашли. Пойдем на площадь, послушаем; как бы там другой манифест кое-кому не прочитали.

На базарной площади толпились казаки. В стороне, у церковной ограды, стояла толпа женщин. Обожженные солнцем, запыленные лица казаков, только что приехавших с полей, были возбуждены и злобны.

— Земли казачьей захотели! Деды наши, отцы кровь за нее проливали, а теперь — на тебе, делить? — комкая в руках выгоревшую на солнце фуражку, кричал раскрасневшийся пожилой казак. — Как же, держи карман шире, только и ждали, когда мужики за землей к нам приедут.

Насупив густые брови, в круг вошел высокий, прихрамывающий на левую ногу, казак.

— Полно горло-то драть, — услышал Алеша спокойный повелительный голос. — Это ты сам про дележку казачьей земли выдумал. У помещиков брать землю будем, а не у тебя.

— Мне чужого тоже не надо, — загорячился говоривший. — Отцы наши, деды так жили…

— Тише! Атаман… Тише!

На высоком крыльце показалась коренастая фигура атамана. Рядом встали есаул, два подхорунжих и три урядника. Все они были одеты в парадную форму.

Поглядывая на начальство, казаки гадали:

— Мобилизацию, знать, объявлять будут?

— А может, в самом деле, в город поведут рабочих разгонять? Бунтуют, говорят, чумазые.

— Может, и в город. Кто ж его знает?

— Чего там в город? Со своими сначала справиться надо.

Атаман велел казакам подойти ближе и тут же подал знак стоящим рядом урядникам. Те сошли с крыльца, открыли подвал и вывели оттуда трех станичников со связанными руками и двух пришлых, по виду рабочих.

Прыгая на одной ноге, с палкой вместо костыля, Алеша в гурьбе казачат пробрался вперед. Выведенные из подвала сумрачно смотрели на собравшихся. Алеша услышал, как один из них, молодой казак, с синим сабельным рубцом на правой щеке, отвечая рабочему, сказал:

— Самосуд задумали, вот она, штука-то, какая! — И, помолчав, добавил: — И помочь некому. Наших — почти никого. Один Никифор.

Наблюдая за молодым казаком, Алеша увидел, с какой мучительной тоской водил он глазами по площади, и как радостно заблестел его взгляд, когда из переулка вышла группа молодых вооруженных казаков. Алеша оглянулся на атамана; тот тоже обратил внимание на пришедших и, как видно, был недоволен их появлением. Переговорив о чем-то с офицерами, атаман стащил с головы картуз.

— С-станишники! — запнувшись на «с», выкрикнул атаман. — Помогите рассудить, как нам быть вот с этими казаками и их дружками? Нельзя больше терпеть. Позорят они нас. Против царя бунтуют, веру православную хулят.

Нас, казаков, на одну ногу с мужиками хотят поставить.

Так как же, станишники, отвечать им велите? Нехристям продаваться будем или свое слово скажем?

Атаман еще не успел закончить речь, как из толпы вышла вперед группа бородатых казаков. Заложив руки за спину и наклонив головы, они, как рассвирепевшие буйволы, пошли на арестованных. На площади стало так тихо, будто здесь не было и живой души.

В недоумении Алеша уставился на дедушку. Старик с напряжением смотрел в сторону крыльца, потом, испуганно ахнув, судорожно схватил Алешу за руку. От крыльца донесся пронзительный крик:

— Глаза! Глаза! Ой! Глаза!..

Алеша взглянул на арестованных и увидел страшную картину. В воздухе то и дело взлетали плети и, как черные молнии, падали на лица, на головы и на спины людей, выведенных из подвала. Они в отчаянии кидались в разные стороны, но сжавшаяся в кольцо толпа казаков снова вталкивала их в круг.

— Дедя! Я боюсь, боюсь, дедя! — закричал перепуганный мальчик и что было сил запрыгал в сторону. Его чуть не смяли бежавшие навстречу вооруженные казаки.

Нагнав внука, дедушка поднял его трясущимися руками и побежал с площади.

Карповы выезжали уже из ворот, когда домой вернулся хозяин. Бледный, с растрепанными волосами, тяжело дыша, он то и дело повторял:

— Господи! Беда-то какая. Што ж это такое? Господи!

Арестованным двоим атамановы друзья глаза повыбивали, а фронтовики их самих порубали. Вот напасть-то! Господи!

Троих, кажется, совсем жизни лишили. Есаул было вмешался, так и ему руку отрубили. Што ж это такое? Господи! — И, провожая испуганным взглядом отъезжавшую телегу, растерянно добавил: — Вот она земля-то какая! Кровью пахнет.

Когда выехали из станицы, дедушка сказал, обращаясь к Марье:

— Казачишки за землю готовы жилы друг из друга вытянуть, ровно сбесились, ироды.

Алеша, все еще не успокоившийся от увиденного на площади, не вытерпел, спросил:

— Дедя! А почему люди за землю друг дружку убивают! Вон кругом ее сколько, ходи да ходи… Нет, правда, почему?

Дедушка нервно дернул вожжами, взмахнул кнутом.

— Мал ты еще, Алеша, где тебе до этого. Вот подрастешь, тогда узнаешь, — и как бы говоря сам с собой, добавил: — Много, а мы веки вечные по ней стонем. У кого много, а у кого и пяди нет.

На другой день Карповы, наконец, прибыли в больницу. После внимательного осмотра немолодой веселый доктор погладил Алешу по голове и сказал, что мальчику надо будет месяца два ходить на перевязки. На вопрос матери, не придется ли резать ногу, доктор улыбнулся и отрицательно покачал головой.

Тогда дедушка отвез Алешу с матерью к знакомому железнодорожнику Кузьме Прохоровичу Луганскому и, не задерживаясь, уехал домой.

В городе было неспокойно. Шел 1905 год. На улицах то и дело над толпами демонстрантов полыхали красные флаги, звучали песни, часто гремела музыка. С песнями шагали рабочие; солдаты шли с духовыми оркестрами. Они маршировали плотными колоннами, ровно покачивая стальными штыками. Впереди и по бокам солдат, придерживая сабли, двигались настороженные офицеры. Солдат водили по городу для того, чтобы запугать рабочих, которые нередко вступали в драку с полицией. По улицам бешено проносились верховые черкесы, их всегда встречали оживленно. Разодетые дамочки махали платочками, улыбались. Рабочие отворачивались, а молодежь запальчиво кричали:

— Контры! Прихвостни! Трусы! С бабами собрались воевать. Обождите, нарветесь, мы вам покажем…

Нередко в черкесов летели камни.

Кузьма Прохорович возвращался с работы всегда первым, за ним вскоре приходили два его сына: старший Федор — телеграфист и младший Володя — электромонтер. К обеденному времени приходила и Алешина мать, работавшая в нескольких домах прачкой.

За обедом между Луганским и сыновьями происходили непонятные для Алеши споры, произносились слова, которых он дома никогда не слышал: «забастовка», «демонстрация», «комитет», «революция». Особенно нехорошим ему казалось почему-то слово «соглашатель». Не зная, что оно означает, Алеша все же считал его особенно вредным. Такое мнение у него сложилось потому, что всякий раз, когда Володя произносил это слово, он начинал горячиться, оставлял еду, жестикулировал, вскакивая из-за стола и обращаясь к брату, называл его отступником и предателем.

Особенно долго мучил Алешу вопрос: почему Володя, который моложе и ростом поменьше Федора, считается большевиком, а Федор — меньшевиком. Он несколько раз спрашивал об этом у матери, но она не знала. Тогда Алеша обратился за разъяснением к Кузьме Прохоровичу. Удивленный вопросом, он вначале нахмурился, потом рассмеялся:

— Ишь ты, чем интересуется сорванец, к чему тебе это знать-то? Тут и у больших голова кругом идет, и ты туда же. Ну, да ладно, коли уж очень интересуешься, так и быть — расскажу.

— Большевики, брат, это такие люди, — с трудом подбирая слова, начал Кузьма Прохорович, — которые горой стоят за рабочих и за бедняков, вот за таких, как твоя мать. А меньшевики — эти больше болтуны и хозяйские подпевалы. Вон, к примеру, Федька наш, он вроде и за рабочих, и в одночас за буржуев, а в общем дура дурой. А ты думаешь, это так просто? Нет, брат, шалишь. Тут политика. Вот вырастешь большой, тогда и сам все узнаешь…

Из этого объяснения Алеша ровно ничего не понял. Решив по-своему, он стал считать, что все споры между Володей и Федором происходят из-за их отношения к матери и к нему. Алеше казалось, что Володя их любит, а Федор — нет, и, естественно, что симпатии его перешли на сторону Володи.

Как-то Володя не пришел домой ни к обеду, ни к ужину. Явился он только на второй день утром и с некоторой торжественностью сообщил, что на заводе объявлена забастовка.

Первой из-за печи отозвалась хозяйка:

— А что, во время забастовки приходить домой обедать и ужинать не полагается, что ли? Работать забастовали и домой ходить, значит, забастовали? Взять вот ремень…

Володя отмахнулся:

— Ну, ясное дело, ты, мама, все еще меня маленьким считаешь. А рабочие выбрали меня в забастовочный комитет, поручили организовать боевую дружину.

В глазах матери мелькнуло тревожное выражение:

— Смотри-ка ты, герой какой. Обедать не приходит, ужинать не приходит, и я его за это должна еще по головке гладить. Так и знай, — погрозила мать, — не будешь к обеду приходить, не посмотрю, что ты командир!

Володя подошел к матери и, прижимаясь головой к ее плечу, сказал ласково:

— Ну, ладно, мама, не сердись… Я постараюсь приходить и к обеду, и к ужину.

— То-то же, командир, матери положено, когда нужно, и командира ремнем припугнуть.

Было воскресенье. Кузьма Прохорович только что вернулся с базара. Узнав в чем дело, он смерил сына глазами и покачал головой:

— Что это, у вас на заводе постарше человека не нашлось?

Володя насторожился:

— Не знаю, меня выбрали. Никто не возражал. Единогласно…

— Единогласно, говоришь? — Кузьма Прохорович довольно улыбнулся, но тут же сдвинул брови. — Это хорошо, что единогласно. Ну, смотри же не подведи, тогда и мне ведь стыдно будет. С оружием-то как?

Володя нахмурился.

— Пока плохо.

— Гм. Что же думаете делать?

— Сегодня соберется комитет, может, чего и придумаем.

— Ставь вопрос ребром, — предупредил отец. — Вооружение дружины сейчас самое главное. Добром дело-то вряд ли кончится.

— К нам черкесы уже приезжали, — почему-то шепотом сказал Володя, — но мы их не пустили.

— Если оружие не будет, пустите.

— Будет оружие! — упрямо тряхнул головой Володя. — Должно быть! В крайнем случае, начнем сами делать.

— Это правильно, — усаживаясь на лавку, одобрительно сказал Кузьма Прохорович. — Мастера у вас хорошие, лучше не сыщешь. Холодное оружие любое могут сделать. Но этого сейчас мало. Надо гранаты мастерить.

— А где динамит взять? У нас на заводе нет.

— У вас нет, зато у нас есть. Вот только как взять? Володя схватил отца за руку:

— В самом деле? Есть у вас динамит?

— Много нет, а немного найдем, — поднимаясь с лавки и снова собираясь куда-то, задумчиво ответил Кузьма Прохорович.

Забастовщики стали часто собираться на квартире у Луганских. Кроме забастовочного комитета, приходили представители других заводов, железнодорожники, велись горячие споры.

Алеше было очень интересно, лежа на полатях, наблюдать за спорщиками. Один железнодорожник, когда ему предоставили слово, закричал, уставясь на полати, где лежал, свесив вниз голову, Алеша:

— Соглашатель! Предатель! Отца родного постыдись!

Когда он с поднятыми кулаками двинулся вперед, Алеше даже страшно стало, и он шмыгнул в угол.

— Мы круто в гору идем, — гремел железнодорожник, — а вы нам палки в колеса вставляете. Затормозить хотите, остановить. Не позволим! Не выйдет!

Повернувшись к столу, он помолчал, а затем с жаром добавил:

— А на нас, товарищи, можете надеяться. Железнодорожники будут тянуть крепко, не подведут.

Когда один из сторонников Федора начал возражать, железнодорожник вскочил, взмахнул кулаком:

— Сядь, Иуда!

Старший призвал к порядку. Он явно сочувствовал соглашателям:

— Каждый имеет право высказывать свои мысли, — сказал он.

— Какие это мысли? — еще громче зашумел железнодорожник. — Это не мысли, а предательство! Я бы таких умников связывал по рукам и ногам да к черту в омут…

Алеше железнодорожник понравился. Было ясно, что он заодно с Володей и Кузьмой Прохоровичем. Поэтому, когда старший снова стал призывать к порядку, Алеша тихонько, чтобы тот не заметил, показал ему кулак и, как кошка, опять шмыгнул в угол.

Через несколько дней в дом Луганских нагрянула полиция. Перевернули все вверх дном, выломали полы, переворочали дрова, разбросали сено и в заключение арестовали Володю и Алешину мать.

Причиной ареста матери было отсутствие у нее документов, но посадили ее вместе с политическими заключенными:

Глава третья

Когда в полицейском участке Марье объявили об аресте, она так испугалась, что не могла произнести ни одного слова; она даже не спросила, за что и на каком основании с ней так поступают. О тюрьме у Марьи было давно сложившееся представление как о месте, куда сажают одних только воров и разбойников.

«Значит, меня тоже за мошенницу признали, — в растерянности думала женщина. — Но как же это так? Как же я буду там с этими отпетыми?»

Боязливо озираясь, она долго не могла понять, чего хочет от нее распространяющий противный запах чеснока и винного перегара красноносый, с разрубленной губой конвоир, сердито показывающий рукой через ее плечо. Обернувшись в ту сторону, куда показывал конвоир, Марья увидела дверь и поняла, что ей нужно идти.

По дороге она вспомнила о новом платке, купленном на заработанные в городе деньги. Оглядываясь на конвоира, Марья сняла с головы платок, осторожно свернула его в небольшой комочек и стала думать, куда бы лучше спрятать. После долгого раздумья она сунула платок под кофточку и зажала его под мышкой.

Спрятав платок в надежное, как ей казалось, место и убедившись, что конвоир не обратил никакого внимания на его исчезновение, Марья постепенно успокоилась и стала размышлять, как ей вести себя при встрече с заключенными. Она была убеждена, что тюремные встретят ее враждебно. «А что, если мне притвориться разбойницей и сказать, что я и сама людей убиваю?» — подумала Марья. Сначала эта мысль ей понравилась, но потом так испугала, что на лице у нее выступили капли холодного пота.

«Нет, — решила Марья, — это очень страшно. Скажу лучше, что я воровка, что когда я стираю, то ворую у хозяев белье, а потом продаю его на толкучке».

— Стой! Куда прешь? — оборвал ее мысли красноносый. — Не видишь, что ли, дворец свой? — закричал он, показывая на большой серый дом, огороженный высокой стеной.

От близости тюрьмы и окрика стражника у Марьи подкосились ноги. Она присела на корточки и совсем по-детски заплакала.

— Дяденька, — протягивая руки к конвоиру, со слезами просила она, — не веди меня туда, отпусти, ради бога. Век за тебя молиться буду… Отпусти! Убьют они меня…

Остановившись, провожатый с усмешкой посмотрел на плачущую женщину.

— Отпущу я тебя, как же! Против царя-батюшки бунтуешь, революции захотела? А теперь плачешь? Неохота в тюрьму идти? А раньше, когда бунтовать собралась, об этом не подумала! Вставай! — громко рявкнул стражник, и, чтобы больше запугать арестованную, схватился за рукоятку тесака.

Не помня себя от страха, Марья поднялась и, содрогаясь всем телом, едва передвигая ноги, пошла к воротам тюрьмы.

В канцелярии присмиревший и подтянувшийся конвоир подал сидевшему за грязным столом сухопарому человеку какие-то бумаги. Прочитав их, тот что-то долго и старательно записывал, потом задумался:

— Постой, постой, — проговорил он. — А куда же я ее, паря, дену? Политическая ведь женского пола — ее отдельно сажать надо, а свободных камер ни одной. Вот напасть-то какая, и начальства, как на грех, ни души. Что же теперь мне с ней делать прикажете? А… С мужчинами запереть? А вдруг, не ровен час, блюститель какой нагрянет.

Что тогда? «Кто, скажет, тебе разрешил политическую женщину с мужчинами, когда законом запрещено?» Вот и отвечай тогда. — Он сокрушенно покачал головой, но затем, подойдя к шкафу и вытащив оттуда какую-то бумагу, тихо рассмеялся. — Можно вместе с мужчинами. Вот оно, особое руководство. Вспомнил. Для пересыльных тюрем, в случае переполнения, разрешается. Парашу только и угол временной перегородкой отгородить сказано. Дать им, значит, три одеяла и дюжину мелких гвоздочков для этой надобности. Так и запишем, — заключил он, растягивая последние слова, — в три-и-надца-а-а-тую ка-а-а-ме-ру. На этом и то-о-чку поставим.

Шагая за тюремщиком, Марья все крепче прижимала к себе платок. «Вот сейчас они начнут меня обыскивать и отберут все, что есть», — думала она, глядя, как тюремщик открывает дверь камеры с большой черной цифрой.

Ну, заходи! Заходи! Чего еще стоишь? — прикрикнул тюремщик на Марью. — Или особого приглашения ждешь?

Зажмурив глаза, Марья шагнула через порог. От страха закружилась голова. Сделав еще два шага, она остановилась и стала напряженно ждать. Сзади захлопнулась дверь. Наступила тишина. «Будь что будет», — решила Марья и, открыв глаза, снова сделала два шага вперед. С разных сторон на нее смотрели люди, их было несколько человек.

— Сюда проходите, — услышала Марья торопливый, негромкий голос и, подняв глаза, увидела суетившегося в углу человека. Он что-то поспешно убирал, освобождая место.

— Мерзавцы! — отчетливо, прозвучал сердитый голос соседа. — Женщину… тоже сюда…

Вдруг послышались подозрительные, как показалось Марье, вздохи, потом что-то брякнуло, и опять наступила гнетущая тишина.

— Смотрите, что делают, — снова услышала Марья тот же сердитый голос, — да как можно это терпеть? Убить их мало!

Вокруг заговорили, задвигались.

Из всего этого потока слов в ее сознание врезалось только одно слово: убить. Это окончательно подорвало ее силы; вздрогнув всем телом, она рывком потянула в себя воздух и, ткнувшись лицом в угол, зарыдала.

«Что же это такое? За что? — рыдала она. — За какие грехи меня бросили к этим волкам на съедение? Что я сделала?» — спрашивала она себя и, не находя ответа, еще сильнее плакала. Однако ее никто не трогал, и она постепенно успокоилась.

Заключенные тихо разговаривали между собой. Вначале Марья слышала лишь звуки, не улавливая их значения, затем стала понимать отдельные слова, а через некоторое время до ее сознания дошел смысл ведущихся в камере разговоров.

— Напрасно вы так думаете, — говорил мягким голосом сидящий поблизости от Марьи человек. — Пролетариат обязательно должен встать на защиту расстреливаемых и избиваемых крестьян. Ленин так и говорит: «Рабочий класс обязан защищать своего союзника». В этом сейчас весь смысл отношений между рабочими и крестьянами. Как вы это не можете понять?

— Все это не так просто, — с нескрываемой насмешкой отвечал внушительный бас.

Не меняя положения, Марья слушала этот разговор, и ее начало охватывать сомнение. «Уж правильно ли я о них думаю?» — спрашивала она себя. Может быть, это и не разбойники.

— Неправильно, — услышала она вдруг задорный голос молодого человека, до сих пор молчавшего. — Не правильно, — повторил он настойчиво. — Революция только еще начинается, а царский манифест — это обман. Нам не манифест нужен, а революционное правительство! Свобода нам нужна, вот что!

Продолжая слушать эти малопонятные, но совсем не страшные разговоры, Марья все больше и больше убеждалась, что она неправа.

Наконец, не утерпев, она тихонько повернула голову в другую сторону. Сидящий рядом человек поглядел на нее сочувственно и неодобрительно покачал головой:

— Разве можно так убиваться? — и с едва заметным упреком в голосе добавил: — Посмотрите, сколько здесь народу, а ведь никто не плачет.

Хмурое лицо говорившего неожиданно просветлело и стало нежным:

— Дети, наверное, у вас дома остались. Маленькие?..

— Да, сынок у меня там, маленький еще…, Седьмой годок пошел, — обрадовавшись ответила Марья. И, все еще не понимая, с кем она имеет дело, вопросительно посмотрела на говорившего с ней человека.

— Ай-ай, семь лет, воробышек еще! — покачал головой подошедший к ним богатырского роста широкоплечий мужчина, с черными, как смоль, давно не стриженными волнистыми волосами и добродушным, приветливым взглядом. — И ребенка не пожалели, мерзавцы. — Голос у него был густой и сильный, под стать фигуре.

Доброжелательность и теплота, с которой заключенные отнеслись к Марье, совершенно обезоружили ее. «Какие же это разбойники? — думала она. — И глаза у них, и лица точь-в-точь, как у хороших людей. Почему же я их ворами, разбойниками считаю?»

— Ну, что ж, давайте знакомиться, — предложил все еще стоявший около нар великан. — Вас как зовут?

— Марья Карпова, — поворачиваясь к нему лицом и не зная еще, как себя вести, ответила Марья.

— А моя фамилия Шапочкин. Валентин Шапочкин. Прошу любить и жаловать.

— Любите, но остерегайтесь, — засмеялся сидевший рядом с Марьей заключенный. — Особенно побаивайтесь, когда он будет близко проходить… Наступит на ногу, навек калекой оставит.

— Вы ему не очень-то верьте, — улыбнулся Шапочкин. — Я только случайно, по оплошке могу на ногу наступить, а Ершов, вот этот самый, не только ноги, но и руки может оттоптать. — И он по-детски улыбнулся, блеснув крепкими белыми зубами.

Теперь Ершов обратился к Марье:

— Знаете что, Карпова, чем плакать, вы лучше расскажите нам, за что вас сюда упрятали? Порядок у нас такой, новичкам про себя рассказывать.

Марья растерянно посмотрела на Ершова. Сказать, что ее посадили в тюрьму за воровство, она уже не решалась, — А я и не знаю, за что меня посадили, — после недолгого молчания чистосердечно призналась она. — У мальчонки нога болит, ну, мы тут и жили. Я у богатых белье стирала, а он на перевязку каждый день ходил.

— А где жили-то? — спросил Шапочкин.

— Знакомый тут у нас есть один. Железнодорожник. Луганский Кузьма, — начала торопливо рассказывать Марья. — Уж куда, кажется, какие хорошие люди, а вот пришли сегодня жандармы, весь дом перевернули, все вверх дном поставили. А потом сына ихнего Володю и меня с собой забрали и вот сюда отправили.

— Но здесь-то вам объяснили, за что? — с заметным волнением спросил Ершов.

— Нет, — с горечью ответила Марья. — Не сказали.

— Вот-вот. Так и получается. Мертвым свободу, живых под арест! — сердито проговорил Шапочкин. — А Володю Луганского я знаю, хороший паренек. Честный, настойчивый. Жаль, что арестовали. — Он тяжело вздохнул и, махнув рукой, медленно опустился на нары.

— Все равно всех в тюрьму не запереть, — прервав наступившее тягостное молчание, сказал Ершов. — Много нас… И правда на нашей стороне. А у них что? Грубая сила. Обман. Плетьми и судами с народом разговаривают. Тюрьмы полны рабочим людом. Но этим они только приближают развязку.

По тому, как внимательно все слушали Ершова, Марья поняла, что он пользуется здесь особым уважением.

— Ну, расскажите же нам еще о себе, о своей семье, как вы жили на воле, кто у вас дома, — с ободряющей ласковой улыбкой снова обратился к Марье Ершов.

— Муж у меня дома остался, — уже охотно начала рассказывать Марья, — и свекор со свекровью. Алеша сейчас здесь в городе. Семья у нас дружная, — в первый раз улыбнувшись, продолжала она. — Все работящие, а на хлеб не всегда хватает, а про одежду даже и говорить нечего.

Ершов тяжело вздохнул. Во вспыхнувшем взгляде мелькнула ирония.

— Счастья, значит, у нас нет, — сказал он, оглядывая свою собеседницу. — Правители наши все себе забрали, а нам только одно горе и нужду оставили.

— Да, — подтвердила Марья. — Конечно, забрали. Чего же еще? — Сказав это, она только потом поняла, что они значат, и, стремясь изменить смысл сказанного, торопливо добавила: — А скорее всего, так богу надо. Правители, может быть, и рады бы, да выше бога им ведь тоже не быть…

Присутствующие в камере переглянулись. Одни криво улыбнулись, другие неловко кашлянули.

Шапочкин поднялся и снова подошел к Марье.

— Нехорошо так, — склоняя голову и всматриваясь в ее лицо, тихо сказал он. — Нехорошо…

Марья растерянно посмотрела на присутствующих.

«Что же я такое сделала? Почему они все так недовольны?» — с недоумением, готовая заплакать, спрашивала себя Марья, заметив беспокойство на лицах своих собеседников. Опустив голову, она долго смотрела в одну точку, а затем, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Деревенская я. Сами видите. Что я могу знать-то?

Задумавшийся Ершов, будто о чем-то вспомнив, быстро вскочил на йоги и упрямо тряхнул головой:

— Вот, товарищи, где сказывается отсутствие нашей пропаганды. В самом деле, откуда ей понимать, что к чему, когда в деревне полное засилье попов и знахарок. — Подумав, Ершов добавил: — Здесь у нас непочатый край работы. Нет слов, мужики смело поднимаются против помещиков, но им нужна помощь. А кто же эту помощь им должен оказывать, как не мы, рабочие. Значит, сами мы тоже должны знать много. Учиться, стало быть, нужно и нам. Учиться везде, при всех условиях. Если хотите, даже вот здесь, в тюрьме, — учиться, чтобы уметь разобраться в своих друзьях и недругах; мы обязаны открыть людям глаза. Следовательно, учиться и учить других, вот, значит, какова задача. Школы нам здесь, конечно, не организовать. Но обсуждать серьезные вопросы и учиться один у другого мы можем. Если не возражаете, то я завтра же могу рассказать, что я знаю, например, о боге.

— А я, — густо пробасил Шапочкин, — о том, кому нужен царь.

— Опять перебил, — послышался из угла все тот же задорный голос. — И каждый раз вот так. Я только подумаю, а он тут как тут. — Ну ладно. Тогда я расскажу о суде над одним социал-демократом.

— Ну, а вы, товарищ Карпова, о чем с нами будете беседовать? — спросил Ершов.

— Какая же я рассказчица, когда я и грамоте-то только два месяца самоучкой училась? — грустно и серьезно сказала Марья.

— А все же мы будем просить вас, товарищ Карпова, рассказать, как вы живете, и, если можно, о том, как живут ваши соседи? — Ершов снова посмотрел на Марью взглядом, полным теплоты и добродушия.

— Хорошо, — неожиданно для себя согласилась Марья. — Вы будете меня спрашивать, а я буду отвечать.

Ершов утвердительно кивнул.

Глава четвертая

Ершов сидел на скрипучих, почерневших от времени и сырости нарах, подогнув под себя ноги, и, неторопливо подбирая слова, вел беседу.

Не отрываясь, Марья смотрела на Ершова. Высокий, с тонкими чертами смуглого лица, с глубокими складками по сторонам рта. На всем облике Захара Михайловича лежал отпечаток суровости, накладываемый долгими годами напряженной борьбы. На вид Ершову можно дать лет сорок, на самом же деле ему было меньше.

Ершов говорил, что бог это выдумка попов и буржуев, что он им нужен для обмана народа, Марья относилась к его словам с недоверием и даже возразила:

— Бог-то для всех одинаковый, и для бедных, и для богатых. Он един.

— Да нет! — мягко улыбнувшись, ответил Ершов. — Для бедных бог — это пугало. Им заставляют нас все терпеть, все прощать: и грабеж, и обман. А для попов бог — легкая жизнь, деньги. Они плывут к ним из наших карманов, как манна небесная. Лишь для богатых бог помощник и защитник. Разве это не так, Марья? — ласково посмотрев на женщину, спросил Ершов.

Задумавшись, Марья долго не отвечала. «Про попов он, пожалуй, правду говорит, — думала она. — Недаром говорят, что у попа глаза завидущие, а руки загребущие. Так оно и есть. Мы голодаем, а они, как борова, того и гляди лопнут с жиру., Карповой стало страшно от этих мыслей. Она даже закрыла глаза, но голову сверлила неотвязная мысль: — А что же царь небесный смотрит? Где же правда, о которой нам говорят?»

Ершов, не дождавшись ответа Марьи, продолжал:

— Вот я помню, у нас в селе поп Михаил, не переставая твердил, что «легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в царство небесное», а у самого хоромы необъятные, заимка, пять батраков; овец, коров, лошадей — не пересчитаешь сколько. Знающие люди уверяли, что у него в банке больше двадцати тысяч лежало.

— Да это ты про нашего отца Андриана говоришь, — не стерпела Марья. — Только у нашего-то, говорят, не двадцать, а сорок тысяч в банке положено.

— Значит, — разводя руки, спросил Ершов, — он в царство небесное попасть никак не может?

— Выходит, что так, — пожав плечами, согласилась Марья.

— Да он туда и не собирается, — пробасил Шапочкин, — царством-то небесным он только нашего брата обманывает, а сам-то знает, что его нет.

— А вы, Мария, что на это скажете? — спросил Ершов, не сводя с нее взгляда.

— А вот то и скажу, — еще не смело, но по привычке откровенно, ответила Марья:-свекор у меня всегда говорит: «Что поп, то ботало».

— Значит, о боге они нам говорят одно, а сами думают другое? — продолжал спрашивать Ершов.

— Им так, поди-ко, сподручнее оплетать нашего брата, — уже не скрывая неприязни к попам, ответила Марья. — Все они до единого мытари.

Беседа о боге продолжалась два дня. Теперь она уже не боялась вставить и свое словечко или задать вопрос и немало удивляла товарищей по камере своей природной смекалкой.

Когда пришла очередь проводить беседу обладателю молодого задорного голоса — Саше Каурову, на середину камеры выскочил высокий, гибкий, как молодое дерево, белокурый парень лет семнадцати.

Встряхнув волосами, Саша устремил взгляд на товарищей; на его впалых щеках заиграл румянец.

— Несколько лет назад, когда я был еще совсем маленьким, — остановившись среди камеры, начал рассказывать Саша, — к нам на завод приехал из Екатеринбурга слесарь. Вначале ничего особенного за ним не примечалось. А потом, когда приобрел товарищей, он сразу же начал организовывать социал-демократический кружок. Работником слесарь был напористым, трудился не покладая рук. Отработав свою смену, он шел в школу учить грамоте рабочих, читать им книги, вести беседы. Всех поражало, что он половину своего заработка каждый раз раздавал инвалидам, вдовам и сиротам.

Однажды на заводе случилась беда. После сильного ливня хлынувшие с гор потоки размыли дамбу. Прорвавшись из заводского пруда, вода устремилась к новой, еще мало разработанной шахте. В это время, как назло, испортился шахтный подъемник.

Людям, что были под землей, грозила неминуемая гибель. Все бросились к управляющему; а тот, боясь убытков для хозяина, приказал заделывать промоину. Пока отремонтируют промоину, шахту затопит. Что тут делать?

В этот момент и показал себя наш новый слесарь. Прихватив с собой двух рабочих и, ничего никому не говоря, он бросился к старому запальщику шахты, англичанину Барклею.

Барклей с первых слов понял, что от него требуется. Не мешкая, взвалил он на плечи сумку с динамитом, и все четверо побежали к заводской плотине. Когда прошли шлюз и водосливные ворота, старый англичанин остановился и стал готовить взрыв плотины.

«Никогда не работал я с такой энергией, как в этот раз», — рассказывал нам потом Барклей. Он радовался, что ему представилась возможность сделать сразу два добрых дела: во-первых, спасти более ста человек рабочих, а во-вторых, воспользовавшись удобным случаем, нанести хозяевам завода серьезный убыток.

Когда подготовка к взрыву подходила к концу, у плотины появился управляющий с группой полицейских. Он понял намерение Барклея и с руганью побежал на плотину, но в это время запальщик поджег шнур и быстро пошел к берегу.

Растерявшись, управляющий, как помешанный, метался от одного полицейского к другому и, наконец, как видно, решившись, закричал:

— Деньги, много денег, тысячу рублей золотом получит от меня тот, кто оборвет шнур!

Один из полицейских торопливо перекрестился, сбросил с себя мундир и что было сил помчался к месту, где дымился шнур…

Барклей остановился, растерянно глядя то на рабочих, то на бегущего к плотине полицейского.

Расстояние между полицейским и местом взрыва становилось все меньше — и вдруг, расталкивая толпу, выскочил слесарь. Не обращая внимания на крики товарищей, пытавшихся удержать его, он ринулся вслед за полицейским. Еще минута — и вот он уже догнал его возле самого заряда. Удар — и полицейский полетел с плотины. Шнур догорал. До взрыва оставалось каких-нибудь пять секунд. Казалось, что спасения для слесаря уже нет, нов это время с берега донесся отчаянный голос старого Барклея:

— В воду бросайся! В воду!

Это решило дело. Слесарь бросился в поток. А через секунды глыбы камня обрушились как раз на то место, где только что стоял этот человек. Но теперь они были ему уже не страшны.

— Дело этим, разумеется, не кончилось, — помолчав, продолжал Саша. — Через несколько дней слесаря посадили на скамью подсудимых. Его обвинили в нанесении полицейскому побоев. Кроме этого, ему предъявили иск на триста тысяч рублей за причиненные хозяевам убытки, которые они потерпели от взрыва плотины и простоя завода.

— Ты разбойник, — сказал слесарю один из присяжных, возмущенный его независимым видом.

— Нет, я социал-демократ, — улыбаясь, отвечал слесарь.

— Суд заставит тебя ответить за все убытки, — кричал присяжный, взбешенный спокойствием слесаря.

— И ответил бы, если б средства были, — снова засмеялся подсудимый.

— Как же, найдутся средства у такого бездельника! Но только этим себя не спасешь. На каторгу пойдешь, там с тебя взыщут.

— И не избежать бы слесарю каторги, если б за него не встал весь завод. Рабочие вышли на улицу, окружили здание суда и потребовали свободы для товарища, который спас сто человек. Люди стояли, как стена, — нерушимо и грозно. Ну, суд перепугался и оправдал подсудимого.

— Вот человек какой удивительный, — первой отозвалась на рассказ Марья. — И сердечный и бесстрашный.

— А что же потом? — спросил кто-то из слушателей. — Куда же он потом девался?

— Да никуда не девался, — помолчав, ответил Саша, — нашим вожаком стал. Рабочие к каждому его слову прислушивались. Немало мы потом хлопот хозяевам и полицейским наделали, так скоро они нас не забудут.

Саша задорно засмеялся, тряхнул головой и быстро шагнул к нарам.

В течение всего этого рассказа Шапочкин с улыбкой смотрел на Сашу, а когда тот кончил, сказал:

— Молодец, Саша, правильно рассказал!..

— А для чего это нужно было? — недовольно хмурясь, спросил Ершов.

— Да так, пусть знают наших, — вместо Шапочкина ответил Саша.

— Зря расписываете человека. — слесарь за это вас не похвалит.

— А почему нельзя рассказывать о людях правду? — обиделся Саша.

— О других можете рассказывать, а слесаря не троньте, — тоном, не допускающим возражений, повторил Ершов.

Саша вопросительно посмотрел на Шапочкина. Тот развел руками.

— Ладно, — согласился Саша, — не будем. Раз нельзя, значит нельзя.

— А где же этот слесарь теперь? — спросила Марья.

Стоявший за спиной Ершова Шапочкин подмигнул и сверху вниз показал пальцем на голову Ершова.

— Он? — обрадовавшись и в то же время удивленно спросила Марья.

— Он, — качнув головой, тихо, но решительно подтвердил Саша.

Марья рывком поднялась с места, подошла к Ершову и поклонившись в пояс, сказала:

— Спасибо тебе, Захар Михайлович, большое спасибо.

— За что же это, Марья Яковлевна, спасибо-то? — подняв голову, спросил Ершов.

— А за то, — продолжала Марья, — что ты нашего брата — бедноту за настоящих людей считаешь и помогаешь нам. Таких, как ты, немного, — и, помолчав, добавила: — Нет, немного.

В течение последних суток до обитателей тринадцатой камеры несколько раз доносились какие-то крики. Одни говорили, что дерутся уголовные, другие — что это избивают политических.

Крик повторился и этой ночью. Усиливаясь, он приблизился к тринадцатой камере. В открывшуюся дверь тюремщики втолкнули упиравшегося и что есть силы кричавшего мужчину лет тридцати, одетого по-деревенски, во все домотканное.

Очутившись в камере, мужчина, хотя и сбавил тон, но все же продолжал кричать. Всклокоченная курчавая борода, растрепанные волосы, дико блуждающие глаза и заметные в некоторых местах ссадины свидетельствовали о том, что он с кем-то дрался.

Первым вскочил на ноги Шапочкин, за ним последовали другие. Только Ершов продолжал сидеть на нарах, внимательно наблюдая за новичком.

— Какого черта кричите? — недовольно спросил Шапочкин. — Перестаньте.

— Тебя не спросил, вот и кричу, — огрызнулся новичок, стараясь в полумраке камеры рассмотреть заключенных.

— А я вам говорю — перестаньте кричать! — начиная сердиться, снова потребовал Шапочкин. — Здесь не кабак, и ночь на дворе. Люди спать хотят.

— На ногах только лошади спят, а вы ведь не…

Запнувшись на полуслове, пришелец бросился к Марье:

— Маша! Марья Яковлевна! — закричал он, хватая ее за руку. — Ты! Здесь? Как же это так?

Обрадовавшись встрече с односельчанином, Марья с готовностью ответила:

— Очень просто, Данила Иванович. Алешу привезла лечить, нога у него болит, а теперь сюда угодила.

— И как же это все хорошо, — перебивая Марью, выпалил Маркин. — Ну, просто лучше не придумаешь!

Не обращая внимания на присутствующих, он схватил ее за руку и потащил в угол.

— Ты давно здесь? — зашептал он чуть слышно.

— Две недели, — оглядываясь по сторонам, так же тихо ответила Марья.

— Скажи, есть здесь Ершов Захар Михайлович?

— Ершов? Есть. Вон сидит, — указала она в противоположный угол.

— Где? Который? — обрадовался пришелец.

— Да вот этот, — показала Марья на Ершова.

Марьин односельчанин тотчас же подбежал к Ершову и, как видно, желая еще раз убедиться, что это действительно он, взволнованно спросил:

— Значит, ты и есть Ершов Захар Михайлович?

— Да, Ершов, — настороженно ответил Захар Михайлович.

— И учителя Мартынова ты, значит, знаешь?

— Знаю и Мартынова.

— А как его зовут? — недоверчиво спросил пришелец.

— Того, которого я знаю, зовут Нестером Петровичем, — спокойно ответил Ершов.

— Уф! Еж тя заешь, — шлепнулся на табурет пришелец. — А я Маркин. Сосед ваш. Из Тютняр. Так вот, значит, ты какой? Ершов Захар Михайлович! — удивленно продолжал Маркин. — Слыхал я о тебе и раньше, а видеть не доводилось. Ну, вот и свиделись. Вижу. Недаром я из-за тебя сутки целые дрался.

— То есть, как это из-за меня? — не понимая, в чем дело, но с явным интересом спросил Ершов.

Не отвечая, Маркин начал стаскивать с себя сапог. Отодрав стельку, он вытащил из-под нее письмо и небольшой пакетик.

— Это тебе Нестер прислал, — взволнованно заговорил он. — Задание, говорит, тебе от комитета, как хочешь делай, а немедленно передай. Разговаривать нам с ним особенно некогда было, на ходу все делалось, украдкой. Ну, известно, я обещал, а потом смотрю — не так это просто. Привели меня в тюрьму, а она полным-полна политическими. Где Ершов, в какой камере, неизвестно. Ищи, значит, ветра в поле. Да и как искать, когда сам заключенный. Направили меня в седьмую камеру. А что, думаю, еж тя заешь, если повезло и как раз он в этой камере. Потом оказалось, нет там Ершова. Подумал я, подумал и решил посоветоваться со старшим ихним. Паренек там у них старшим, Луганский Володя. Ничего, смекалистый — из молодых, знать, да ранний. Поговорили мы с ним, а он сразу: «В тринадцатой, говорит, Ершов, слышал, там он. Передали нам… Туда тебе пробиваться надо». Легко сказать, пробиваться. А как? Тогда Володя и говорит, что мы, дескать, бить тебя начнем, как провокатора, и будем настаивать, чтобы тебя от нас убрали. Кто знает, а вдруг переведут в тринадцатую? Ну и начали мы. Шум, гам, крик, возня. Бить они меня особенно не били, так только, для видимости. Пришел надзиратель. Покричал, покричал и ушел. А мы пуще прежнего гвалт подняли. Наконец сам начальник тюрьмы явился. Заключенные как один: «Уберите шпиона и провокатора! Убьем… Нам все равно!.». «Куда же, говорит, мне его девать, мерзавца эдакого? Это никакой, говорит, не шпион, а бандит самый настоящий». А Володя посмотрел на начальника и как будто невзначай: «В тринадцатую, говорит, его, к отчаянным элементам отправьте». Ну, а я сейчас же в амбицию: «Не пойду к элементам! Как хотите, не пойду!» Начальник, как видно, дурак, да и пьяный еще был, покосился на меня и сразу надзирателям: «Тащите, кричит, его в тринадцатую, и больше чтоб никто не обращал на него внимания. Убьют и хорошо — одним негодяем меньше будет!»

— Уф! — облегченно вздохнул Маркин. — И вот, значит, я тут как тут. Нашел. Выполнил задание. Слово кузнеца крепко. Сказано-сделано. А теперь поспать бы не мешал всем, кто осмеливается бороться за свободу своего народа. Глотая душившие его слезы, Саша долго стоял с поникшей головой, потом порывисто запел:

Ви-ихри вражде-е-бные ве-е-ют над на-а-ми, Te-e-мные си-и-лы нас зло-о-бно гнетут, В бой ро-о-ковой мы вступии-ли с врага-а-ми… На-а-с еще су-у-дьбы безве-е-стные жду-у-т!

Первый подхватил песню Валентин. Затем влился баритон Маркина, а за ним и остальные.

Не была безучастной и Марья. Она с замиранием сердца слушала эту новую, в первый раз услышанную ею песню.

— «Ведь вот, оказывается, какие есть песни», — думала Марья, незаметно для себя покачивая головой в такт поющим. — Запеть бы ее у нас дома. Вот бы было переполоха…

Через минуту песню подхватили в соседних камерах, и она звонкой рекой разлилась по всей тюрьме.

Напрасно метались надзиратели, кричал, размахивая револьвером, начальник тюрьмы. Никто не обращал на них внимания.

Песня росла, ширилась, подымалась с этажа на этаж, зовя на борьбу с угнетателями.

На бой кровавый, святой и правый, Марш, марш вперед, рабочий народ!

Вскоре возбуждение достигло той степени, когда люди неизбежно переходят к каким-то действиям, чаще всего стихийным, но всегда решительным и сильным.

Так случилось и на этот раз. Где-то звякнуло разбитое стекло, послышался треск ломаемого дерева. Это послужило сигналом. Не переставая петь, заключенные в ярости стали уничтожать все, что только можно было уничтожить.

В тринадцатой камере в это время было сравнительно тихо. Там не звенели стекла и не было слышно треска.

Сжав кулаки и стараясь сдержать себя, Ершов говорил своим товарищам по камере:

— В тюрьме начинается восстание. Это серьезное и очень опасное дело. Боюсь, как бы тут не было провокации.

Мы безоружны, а у черносотенцев есть теперь повод расправиться с нами. Давайте обсудим, как нам быть. Может быть, лучше удержать товарищей от такого выступления.

Мне еще не нравится то, что толчком к этому выступлению послужил суд надо мной.

— При чем тут суд? — отозвался Маркин. — Народ до крайности доведен, вот в чем главная загвоздка, а суд это только искорка, но в такой момент и ее достаточно. Дело тут общее, и нам оставаться в стороне никак нельзя. Оружие на первое время может удастся достать у охраны. А дальше нас рабочие города поддержат. Городской голова собака не последняя, но сейчас он ладит взять уговорами. Вот мы и покажем ему, почем сотня гребешков.

На середину камеры шагнул Шапочкин. Поднял руку.

— Товарищи! Долго рассуждать у нас нет времени.

Думаю, что никто из нас не хочет, чтобы нас назвали трусами или предателями, но мы еще больше не хотим, чтобы нас перебили, как овец. Поэтому я предлагаю: если нам не удастся завладеть необходимой толикой оружия, то будем уговаривать людей прекратить восстание. Руководителем давайте назначим Ершова. Я голосую.

За это предложение все подняли руки. Ершов немедленно приступил к делу.

— Поднажмем, — командовал он, и под дружным напором отрывалась одна за другой доска или перекладина. Наконец дело дошло до поперечного бруса.

— Давайте! — снова распорядился Ершов и первым подставил плечо под брус верхних нар. После общего усилия брус вылез из своих гнезд.

— Таранить вот сюда, — приказал Ершов, указывая на край двери около замка. Шапочкин и Маркин с разбега ударили концом бруса. Дверь глухо ахнула, но не поддалась.

Еще несколько ударов, и между косяками и стеной появилась трещина. Все чаще и сильнее сыпались удары, пока дверь, словно изнемогая от непосильного сопротивления, не вывалилась в коридор.

Выскочив из камеры, Ершов отразил взмахом перекладины удар надзирательского тесака. Целившийся в Ершова начальник тюрьмы был отброшен к стене. Пуля задела волосы и со свистом вонзилась в стенку. Разоружив надзирателей и отобрав у них ключи, восставшие открыли все камеры и через несколько минут полностью завладели тюрьмой.

Но выход из тюрьмы был закрыт. Сбежавшийся караул оцепил тюрьму, ощетинился штыками.

Тогда Ершов приказал забаррикадировать коридор. Нары, доски, табуреты, вытаскиваемые из всех камер, вскоре образовали баррикаду.

— Теперь будем воевать, — решительно сказал Ершов.

Среди заключенных многие знали Ершова лично, некоторые слышали о нем от других. Так или иначе все признавали его авторитет и повиновались ему безоговорочно.

На вооружении восставших оказалось шесть тесаков, четыре нагана и три винтовки. Таким образом, можно было считать, что бойцы первой линии были вооружены сносно. Что касается остальных, то они запаслись выбитыми из стен кирпичами, тащили обломки досок и другие предметы, которые можно было пустить в дело.

Попытка прискакавшего отряда жандармерии взять тюрьму приступом встретила решительное сопротивление восставших.

Ершов один из первых отражал нападение. Потеряв несколько человек ранеными, жандармы прекратили атаки. У восставших было восемь раненых и двое убитых.

Прибывший в тюрьму начальник уездного жандармского управления и городской голова предложили осажденным сообщить условия прекращения бунта и выслать для переговоров своего представителя.

Встреча состоялась на лестничной площадке на виду у обеих сторон. Обозленный событиями в тюрьме и неизбежными неприятностями, начальник жандармерии зверем смотрел на вышедшего на площадку Ершова. Он уже считал, что напрасно согласился на уговоры городского головы и начал переговоры с бунтовщиками.

— Чего хочет эта мразь? — вытянув указательный палец в сторону баррикады, надменно спросил он у Ершова.

Выдержав взгляд противника, Захар Михайлович ответил с достоинством:

— Вы неправильно адресовались, господин жандарм. Мразь не здесь, а там, — указал он на присмиревших жандармов.

— Вы знаете, что это грозит виселицей? — свирепо заорал жандарм.

Ершов сделал несколько шагов вдоль площадки, глаза его потемнели от гнева.

— Нельзя ли прекратить угрозы, господин жандарм? — чеканя слова, медленно спросил Ершов. — Напрасно вы думаете, что нас можно запугать. Имейте в виду, если вы и дальше будете так разговаривать, то я не буду напрасно терять времени, — Правильно! — закричало несколько голосов из-за баррикады. — Возвращайся. Пошел он к черту…

Жандарм сбавил тон:

— Вы вынуждаете меня вторично спрашивать, на каких условиях будут прекращены организованные здесь беспорядки?

— Мы требуем, — поправив висящий на боку тесак, ответил Захар Михайлович, — чтобы сегодня же были освобождены все заключенные, которым в течение двух недель с момента заключения не предъявлено обвинение. Мы категорически протестуем против заочных приговоров и настаиваем на отмене незаконных решений. По тюрьме должно быть отдано распоряжение о постоянном снабжении заключенных книгами и газетами и о разрешении свободных свиданий с родными. Мы настаиваем также на том, чтобы заключенных по-человечески кормили.

Ершов вопросительно посмотрел на товарищей. Оттуда ответили одобрительными возгласами. Тогда, обернувшись к жандарму, он добавил:

— Как видите, мы требуем самое необходимое…

Весть о тюремном восстании в этот же день докатилась до города. На предприятиях начались митинги, объявлялись забастовки.

В железнодорожном депо, несмотря на раннее утро, третий час обсуждался вопрос о помощи восставшим заключенным. Почти каждый вносил свое предложение:

— Письмо надо написать губернатору. Потребовать, чтобы комиссию создали, — предлагал деповцам Федор Луганский. — Пусть разберутся, почему до восстания довели. Да по-мирному, чтобы без крови. Хватит и той, которую уже пролили.

— Разберутся. Держи карман шире! Разбирались волки, почему волы недовольны, многих потом не досчитались, волов-то.

На подмостки поднялся Кузьма Прохорович.

— Нам на себя нужно надеяться, на свои силы. До царя-то далеко, а до бога высоко. Нужны мы им больно! А товарищам нашим в тюрьме, наверное, и есть нечего. Я так думаю: надо на все заводы и в мастерские представителей послать. Общее требование в поддержку тюремным предъявить. Не согласится власть — объявим забастовку.

Через два дня рабочие всех предприятий города прекратили работу. На улицах и около предприятий начались стычки бастующих с полицией.

Опасаясь всеобщего восстания, губернатор вызвал начальника жандармского управления. Остервенело комкая лист бумаги с изложением требований рабочих, он яростно прохрипел:

— Я этим мерзавцам еще отплачу, но сейчас придется согласиться…

При этом он так взглянул на жандарма, что тот затрясся и присел:

— Распустил сукиных детей, унимай теперь…

Глава пятая

Через день после переговоров Шапочкин, Маркин, Марья и другие заключенные были выпущены из тюрьмы. Ершова перевели в одиночку. Четыре шага в длину, три — в ширину. Высоко под потолком — небольшое, с железной решеткой окно. Привинченная к стене койка, табурет — вот и вся обстановка нового жилья Захара Михайловича.

И все же Ершов остался доволен. «Железная решетка на окне поставлена с внутренней стороны. Значит, подтянувшись на руках, можно смотреть в окно». По ободранным стенам было видно, что заключенные по мере сил пользовались этой возможностью.

Поднявшись на табурет, Захар Михайлович ухватился за железные прутья, легко подтянулся до половины окна и стал внимательно осматривать окружающую местность.

На переднем плане видна была часть тюремной стены с будкой часового на углу и заросшая побуревшим бурьяном небольшая полоса двора. За тюремной стеной, не дальше двухсот сажен, на крутом пригорке беспорядочно теснились небольшие деревянные домики с ветхими крышами и зачастую заклеенными окнами. За домиками чернела обширная свалка, а дальше начиналась окраина города.

Через несколько минут руки Ершова настолько устали, что он вынужден был опуститься на пол. Отодвинув табурет в невидимый через глазок угол, он снял ботинок, вынул из-под стельки переданную ему Маркиным ножовку и внимательно осмотрел ее.

— Молодец Нестер, — одобрительно прошептал Захар Михайлович, укладывая ножовку обратно в изношенный до дыр ботинок.

В течение нескольких дней Захар Михайлович, ничего не предпринимая, продолжал ожидать появление обещанного Нестером связного. В камеру заходили только надзиратель, старший надзиратель, и раздатчик пищи. Ожидать, что связным окажется один из них, у Ершова не было никаких оснований. Все трое тюремщиков не скрывали своей неприязни к нему, особенно раздатчик. Каждый раз, войдя в сопровождении старшего надзирателя в камеру, он тотчас начинал ругаться:

— Бунтовщик, каторжник, — ворчал он на Ершова, — и за что вас только царь-батюшка хлебом кормит? Был бы я царем — всех бы вас на горькой осине перевешал и дня держать не стал бы. Социалист… проклятый, чтоб тебе ни дна, ни покрышки.

Пропуская ругань мимо ушей, Ершов впивался глазами то в надзирателя, который, не заходя в камеру, стоял у двери, то в раздатчика. Однако, кроме равнодушия, он ничего не мог обнаружить на их лицах.

Могильная тишина действовала на Ершова угнетающе. Всем существом своим рвался он к деятельности, к свободе, к жизни, полной тревог и волнений.

Иногда осаждали воспоминания. Он видел себя шестнадцатилетним юношей… Едва закончив гимназию, он ушел из родного дома, потому что твердо решил навсегда связать свою судьбу с пролетариатом. Первая задача, которую он себе поставил, — приобрести специальность слесаря, чтобы как можно ближе связаться с рабочими. Ершов не ошибся. До тех пор, пока он, изнеженный юнец, со слабыми неумелыми руками, плохо выполнял работу, рабочие смотрели на него свысока. Изнемогая от появившихся на руках гнойных мозолей, работая по четырнадцать часов в сутки, часто не имея куска хлеба, Ершов продолжал настойчиво изучать слесарное дело, и когда он, наконец, овладел этой специальностью, положение его среди рабочих резко изменилось. Теперь даже потомственные мастеровые относились к нему с уважением, считая его своим человеком.

Между тем на предприятии было неспокойно. Задавленные поборами и штрафами, обозленные издевательским отношением со стороны хозяев, рабочие все больше и больше негодовали. Готовясь к борьбе, они создали союз социал-демократов. В числе его членов был и Ершов. Руководил союзом пожилой рабочий, приехавший на завод из Петербурга.

Теперь все свободное время Ершов отдавал революционной работе. Он был пропагандистом, учителем. Выступал в защиту рабочих. Организовал страховую кассу, налаживал связь социал-демократических групп.

Вскоре, однако, все оборвалось. В очередную получку с рабочих механического цеха по распоряжению приехавшего на завод хозяина были удержаны штрафы, достигшие пятидесяти процентов их месячного заработка. Штрафы были начислены за разные мелкие производственные неполадки, зачастую совершенно не зависящие от рабочих.

Выведенные из терпения люди толпой направились к хозяйскому особняку. Заводчик был дома, но выйти к пришедшим отказался.

— Я не делегат, чтобы ходить к ним с отчетами, — заявил он управляющему, доложившему о приходе рабочих механического цеха. — Скажите им, что здесь нет другого хозяина, кроме меня. Значит, как я скажу, так и будет.

Передавая рабочим ответ хозяина, управляющий добавил:

— Сами виноваты. Работайте лучше, тогда и штрафов не будет.

— Неправду говоришь, никакой вины за нами нет, — пытались возражать металлисты. — Ни за что штраф удержали. Это произвол. Мы требовать будем!..

— Требовать? — не скрывая иронии, переспросил управляющий. — А кто же дал вам право требовать? Это дело полюбовное, хотите работать — работайте, не хотите — уходите. Но требовать вы ничего не можете.

В этот же день рабочие механического цеха по предложению Ершова объявили забастовку. Решив сломить сопротивление рабочих, хозяин приказал немедленно уволить всех забастовщиков и выселить их из заводских бараков.

В ответ на произвол хозяина, по совету социал-демократического союза, на следующий день к забастовщикам присоединилось большинство рабочих завода.

Но и хозяин не дремал. Из города нагрянула полиция. В одну ночь были арестованы почти все члены союза и многие рабочие механического цеха.

Нашлись и предатели. На другой день после арестов они собрали рабочих и стали уговаривать их прекратить забастовку. От имени хозяина выступил управляющий. Охарактеризовав рабочих механического цеха как пьяниц и бракоделов, он настаивал на прекращении забастовки, в противном же случае грозил увольнением.

Тогда из толпы вышел Ершов. Не задумываясь о последствиях, он уверенно, как на свое рабочее место, взошел на крыльцо…

— А ну! Посторонись, — отодвинул он плечом управляющего и пристальным взглядом обвел стоявших плотной стеной рабочих. Он видел: на него с надеждой смотрели сотни знакомых ему глаз.

— Товарищи! — как только мог спокойно произнес Ершов. — Вы знаете меня лучше, чем этот враль, — показывая через плечо на вздрогнувшего управляющего, сказал он презрительно. — Скажите, кто из вас может подтвердить, что я пьяница? Кто из вас может сказать, что я плохо или недобросовестно работаю? А ведь за то, что я из-за отсутствия света не мог выполнить заказ, с меня удержали почти половину месячного заработка.

Рабочие возбужденно задвигались, закричали:

— Знаем! Всех так обирают!

— Грабители! Всю кровь высасывают!

— Сами подлецы, а нас с работы долой, в тюрьмы сажают!

Ершов хотел уже сойти с крыльца, но управляющий схватил его за ворот.

— Я — враль? — брызгая слюной, хрипел он и замахнулся на Ершова кулаком, но тот ловко вывернулся, схватил противника и сбросил с крыльца.

На Ершова бросились полицейские, но в схватку вступили рабочие. Воспользовавшись сутолокой, Ершов смешался с толпой, свернул за угол и через несколько минут был в безопасном месте.

Оставаться на заводе было уже невозможно.

С этих пор и начались его скитания по Уралу и Сибири. Он стал профессиональным революционером.

Вначале ему было трудно. Не было опыта. Люди, с которыми приходилось жить и работать, были отсталыми, неграмотными. Но он не унывал.

На чугунолитейном заводе, где Ершов решил остановиться, ему с большим трудом удалось устроиться в котельную чернорабочим.

Сначала кочегары смотрели на новичка, как на случайного человека, который заботится только о собственном пропитании — не больше.

Но это продолжалось недолго.

Еще до прихода Ершова в котельную один из кочегаров упал с лестницы и сломал руку. Семья осталась без кормильца. Два мальчика и девочка вместе с отцом каждое утро приходили к котельной и оставались здесь до обеда. Кочегар с виноватым видом, кашляя и вздыхая, садился около дверей на камень, а дети копались в мусоре. Сюда же иногда заглядывала высокая, со скорбным лицом, опухшая от голода женщина.

Узнав, в чем дело, Ершов предложил кочегарам вместо отдельных кусочков, которые те давали ребятишкам, кормить семью.

Теперь каждый, не дожидаясь напоминания, ежедневно откладывал часть своей еды для попавшего в беду собрата. Они видели, что эта небольшая помощь спасала больного и его семью от голода.

Но Ершов видел в этом деле еще и другое: возможность сплотить рабочих. Поэтому он решил пойти дальше и в первую же получку вместе с хлебом положил на тряпицу часть своего заработка.

— Уж помогать, так помогать, — сказал он, рубанув по направлению тряпицы ребром ладони. — Чтобы товарищ почувствовал по-настоящему. А то ведь семья-то все еще голодает.

Но к этому поступку Ершова кочегары отнеслись неодобрительно.

— Ишь, богач какой нашелся! — проворчал один из кочегаров.

— Помощи оказать я тоже не супротив, да работать на дядю — дураков нету, — подхватил другой кочегар.

— У него дети, ну и у меня — тоже не кутята. Их кто кормить будет? — спрашивал третий.

Ершов сначала молча слушал, потом сказал:

— Ежели мы друг другу помогать не будем, все подохнем. Сегодня у одного беда на дворе, завтра у другого.

Нам никто не поможет, если мы сами себе не поможем. Над этим нужно серьезно подумать, нечего горячиться.

На следующий день к котельной пришли только дети. Отца с ними не было. Ершов заметил, что рабочие о чем-то шепчутся, поглядывая в его сторону.

Наконец один из кочегаров зло и ехидно сказал:

— Тебе в кабак бы сбегать. Добавь, может, ему не хватит… Эх! Помогатели…

— Утро еще, — плюнув, выругался другой, — а он в стельку… Я, говорит, пораненный только, но у меня башка-то на месте. Мне дали и еще дадут, потому я — протарьят. Имею полное право на помощь.

— По морде сукину сыну надавать — знал бы, как деньги пропивать.

Насмешки и озлобленность товарищей заставили Ершова призадуматься.

Через неделю рука кочегара зажила, и он начал работать.

Стыдясь своего поступка, он старался не смотреть людям в глаза. Когда Ершов снова предложил ему денег, чтобы продержаться до получки, кочегар взять их категорически отказался. В конце концов Ершов с трудом уговорил его взять их взаймы. Он взял и быстро ушел, сгорбившись, втянув голову в плечи.

После первой же получки он принес Ершову половину денег.

— Получи. Остальные в следующую получку отдам, — не глядя на Ершова, говорил кочегар. — Век тебя не забуду, и дети тебя помнить будут. Спаситель наш.

— Эх, бить бы тебя палкой, да, видно, некому, — сказал стоявший рядом кочегар.

— Герой какой, — огрызнулся кочегар. — Жена с голоду умирала, дети тоже, ты что думаешь, шутка это? С горя ж… — потом добавил смущенно: — А за помощь спасибо, иначе бы подох… хорошо бы такую поддержку всем, на кого беда свалится, только женам в руки, в кабак, чтоб не того…

Кочегары заговорили одновременно:

— Так-то оно, конечно, правильно, но вот как это сделать?..

— В трудную минуту очень помощь нужна…

— С миру по нитке — голому кафтан, известно…

Они долго шептались, потом один- за другим стали благодарить Ершова.

Так Захар Михайлович стал известным многим рабочим. К нему приходили за советом и просто, чтобы познакомиться. Когда знакомых стало уже несколько десятков человек, Ершов при помощи своих кочегаров созвал собрание.

Разговор начался с того, как трудно живется рабочему человеку.

— Неграмотные мы, да еще каждый сам по себе, вот в чем беда, — говорил Ершов собравшимся, — ну и душат нас хозяева поодиночке, жмут… а мы молчим. Так-то вот все и идет.

— Может, и оттого, что неграмотны, — робко сказал один из рабочих, — кто его знает. — Да нет, мотри, вряд. Скорее от тихости нашей.

— А тихость отчего? Тоже от необразованности. Скажет хозяин или управляющий, а мы ответить не знаем чего, соглашаемся или молчим.

— Да оно, пожалуй, так… серость наша. Говорят, вон у суседей союз какой-то создали, там будто бы и разбираются, что к чему.

В конце собрания по предложению Ершова было решено создать на заводе марксистский кружок. Кружок был организован немедленно и охватил большое количество рабочих.

Через месяц Ершов был вынужден покинуть завод, но он был твердо уверен, что посеянные им ростки не заглохнут, будут расти и крепнуть день ото дня.

На новом заводе, куда занесла Ершова судьба, вскоре стал он известен среди рабочих как человек прямой, не склоняющий головы перед хозяевами. А когда Ершов вступился за рабочего, о нем заговорил весь завод. Разъяренный мастер, точивший уже несколько дней зубы на Ершова, набросился на него с кулаками:

— Эх ты, сволочь! Ты кто такой? — напирал он на Ершова. — Я тебе всю башку расколочу, мерзавцу.

Увернувшись от удара, Ершов подставил противнику ногу, и тот, потеряв равновесие, полетел в угол.

— Будешь знать, холуй хозяйский, как на человека руку поднимать, — пригрозил Ершов. Потом вместе с другими рабочими связал мастеру руки и выбросил из цеха.

Вечером к Ершову подошел рабочий, за которого он вступился:

— Тебе теперь на видах оставаться Нельзя. Сегодня же сцапают. Идем ко мне, я тебя на чердаке или в бане спрячу.

Высокий усатый кузнец прервал его:

— Нет, к тебе ему никак не сподручно, Ко мне пойдет, у меня и жить пока будет. Если надо, вечером можешь прийти, повидаться.

Вечером на квартиру к кузнецу собрались рабочие. Они обсуждали утреннюю потасовку, удивлялись смелости Ершова, смеялись. Потом разговор перешел на более серьезные вопросы.

Долго прожить здесь Ершову не довелось, пришлось покинуть и этот завод. И вот так, несмотря на постоянное преследование, часто без куска хлеба, ночуя под открытым небом, он настойчиво продолжал вести революционную агитацию среди промышленных рабочих.

В течение нескольких лет скитаний по городам и заводам Ершов создал десятки социал-демократических кружков, групп и союзов. Теперь его знали тысячи рабочих на предприятиях Поволжья, Урала и Сибири.

В Сибири, в селе Шушенском, Ершов встретился с Лениным.

Владимир Ильич долго расспрашивал Ершова о положении на уральских заводах, о настроениях рабочих и о работе созданных Ершовым кружков. Он особенно интересовался литературой и материалами, которыми пользуются революционные рабочие.

В беседе с Захаром Михайловичем. Ленин не только расспрашивал его, но и сам говорил о многом: о том, что нужно сейчас делать революционерам, о чем говорить с рабочими, на какой основе строить пропаганду. Особенно запомнились слова Ленина, когда он заговорил о времени грядущей схватки с капитализмом.

— Теперь уже совсем недалеко то время, Захар Михайлович, когда в России грянет буря. Да, да, — поблескивая глазами, продолжал Ленин. — Настоящая буря. Вспомните, мой друг, пророческие слова бесстрашного революционера Алексеева… Как он сказал?..

На несколько секунд Владимир Ильич задумался и произнес уверенно:

«Подымется мускулистая рука рабочего люда, и ярмо деспотизма рассыплется в прах!» Нас миллионы, Захар Михайлович. Мы владеем самой передовой марксистской наукой. Мы знаем законы развития общества… Значит, у нас есть все для победы. Правда трудового народа возьмет верх.

Ершов рассказал Владимиру Ильичу, как трудно вести подпольную революционную работу при отсутствии организующего марксистского центра, как трудно приобретать и доставлять на заводы и шахты революционную литературу.

Владимир Ильич сделал в записной книжке несколько заметок. Откинув голову и пристально глядя в окно, сказал:

— Да, знаю, что это важнейший вопрос. Мы создадим такой организующий центр. Создадим…

Несколько позже Ершов записал для памяти весь этот разговор. Он не мог бы поручиться, что каждая фраза была им записана слово в слово. Однако самое главное запало в его душу: глубочайшая убежденность Ленина в победе рабочего класса России.

Прошло несколько дней, и случилось то, чего с таким нетерпением ждал Ершов. При очередной раздаче пищи, когда старший надзиратель почему-то задержался в коридоре, раздатчик быстро вошел в камеру и, разливая щи, тихо шепнул:

— Следи по вечерам за домиком с двумя голубятнями.

Понял? — Ершов утвердительно кивнул головой; раздатчик улыбнулся доброй, располагающей улыбкой, потом выражение его лица мгновенно изменилось, и он стал на чем свет ругать заключенного обжорой, дармоедом и каторжником.

Домик с двумя голубятнями хорошо был виден из окошка. Он стоял около свалки; через примыкавшие к нему ворота на углу высился небольшой деревянный навес, а под окном виднелся крошечный палисадник.

Подтянувшись на руках, Ершов подолгу, не отрываясь, смотрел на домик. Но никаких признаков жизни там видно не было. Только под вечер к домику подошел маленький мальчик. Осмотревшись, он перелез через заборчик палисадника и скрылся в кустарнике.

Устав, Ершов отошел от окна и не увидел, как вернулся с работы железнодорожник. Когда он снова подтянулся на прутьях, мальчик уЖе стоял на навесе и, то задирая свою вихрастую голову, то опуская ее, энергично размахивал руками.

Присмотревшись к движениям мальчика, Ершов с трудом подавил радостный крик: мальчик передавал телеграмму по шифру, который Ершов сам разработал и до сих пор хорошо помнил.

«Наблюдайте за нами каждый вечер в это время», — не переставая передавал маленький телеграфист.

Когда мальчик закончил передачу, а в голубятню вернулось несколько десятков голубей, Ершов понял, что именно здесь Нестер организовал пункт связи.

На следующий день с воли передали:

«Торопитесь очищать дорогу, не исключена возможность оказаться в кандалах».

С величайшей осторожностью начал Ершов пилить по ночам оконную решетку. Подтянувшись одной рукой к окну и держа в другой тонкую, впивавшуюся в пальцы ножовку, он работал до тех пор, пока не темнело в глазах и одеревеневшие руки не отказывались его держать.

После трех ночей упорной работы он перепилил два конца из двенадцати и за это время так исхудал, будто целый месяц пролежал в постели.

Почти каждый вечер маленький телеграфист передавал ему новые сведения. Ершов знал, какие он должен делать знаки и как отвечать на ругань раздатчика, чтобы информировать связной пункт о ходе работы. Ему сообщали о нарастании революционных событий, о забастовках и демонстрациях, просили торопиться.

Ершов изнемогал от непосильного напряжения. Опухшими пальцами держал он жгучую, как огонь, ножовку и, стиснув от боли зубы, целыми ночами пилил прутья решетки. Ослабевшие руки отказывались держать подтянутое к окну исхудавшее тело больше двух минут.

Теперь работа шла много медленнее, чем вначале, часто появлялись головокружения. Почти в полубреду трясущимися руками с наступлением ночи он снова и снова хватался за ножовку и нечеловеческой силой воли заставлял себя снова и снова подниматься к окну.

Оставалось перепилить еще четыре самых трудных конца, когда с воли предупредили, что истекают последние часы.

И Ершов поднимался, подтягивался и пилил, пилил…

Через несколько дней, вскоре после обеда, в двери повернулся ключ. В камеру вошел старший надзиратель, в руках у него были кандалы. С ним было три помощника.

Тюремщики, по-видимому, считали, что заключенный будет сопротивляться, но Ершов сел на табурет, закрыл глаза и не сделал ни одного движения, пока на него надевали кандалы и брили одну половину головы.

— Это только ножные. Придет время, и на руки такие же ожерельица наденем, — предупредил надзиратель. — Все, что положено каторжнику, получишь сполна.

Теперь работать стало еще труднее. Кандалы гремели при каждом движении. Остаток дня и всю ночь Ершов, не двигаясь, пролежал на койке. Мучительное чувство беспомощности и упорное желание добиться свободы боролись в нем. Он щупал исхудавшие руки, когда-то упругие мышцы. Ему казалось, что он не сможет больше подняться с койки. Но на следующую ночь он снова повис у окна.

И еще пять ночей продолжал он с неимоверной болью в руках и во всем теле подтягиваться к окну. Один за другим поддавались железные прутья лихорадочным движениям его дрожащих рук, и вот, наконец, работа подошла к концу. Оставался последний прут и кандалы.

Пришедшим в этот день надзирателю и раздатчику Ершов заявил, что в среду объявляет голодовку в знак протеста против плохой пищи. Это должно было означать, что Ершов закончил подготовку к побегу.

На следующий день, прежде чем налить в чашку жидкой бурды, раздатчик опустил на дно что-то на миг блеснувшее в его руках. Когда он скрылся за дверью, Ершов вынул из чашки небольшую ампулу. В ней оказалось зернышко алмаза, кусочек клея и небольшая записка.

«Бежать во второй половине ночи, со вторника на среду, — ; сообщалось в записке, — следите за связным пунктом. Когда синий свет фонаря сменится красным — бегите. Справа от окна — водосточная труба. Спустившись на землю, идите под стеной, влево мимо окон, пятое окно будет открыто. Спускайтесь осторожно, там полуподвал, высота семь аршин. Пересекайте помещение прямо от окна. Небольшая лестница выведет в коридор. Там вас будут ожидать».

Во вторник, после вечерней проверки, Ершов снова принялся за работу. Вот уже сняты кандалы. Одеяла и наволочка тюфяка превращены в жгут. На нем он спустится до первого этажа, а там, если не удастся перебраться на водосточную трубу, можно будет спрыгнуть. Еще через несколько минут вырезано и при помощи клея вынуто стекло. Наконец узник на подоконнике. Безудержно стучит сердце.

Но на связном пункте темно. На небе ни одной звезды. Ершов слышит, как внизу кто-то идет. В голову лезут всевозможные сомнения. «Не ошибка ли? Нет, — решительно отгоняет он эту бросающую в жар мысль, — в записке сказано ясно, со вторника на среду. В чем же дело? Провал?» Но кругом так тихо. Ершов прислушивается. Снова слышатся шаги человека. Его не видно, но Захар Михайлович ясно представляет идущего внизу часового с винтовкой на плече. «Сколько же ему требуется времени, чтобы обойти вокруг тюрьмы? — спрашивает себя Ершов. — Наверное, не больше трех-четырех минут. Значит, он должен спуститься на землю и скрыться в окно за две минуты. А сигнала все еще нет». Ершов смотрит на звезды. Время давно перевалило за полночь. Скоро начнется рассвет. Его начинает знобить. Вздрагивая, он устало закрывает глаза. Озноб усиливается, а по щекам одна за другой ползут горячие капельки. Неужели все, что было сделано, окажется напрасным и ему не миновать каторги? А ведь всего несколько часов назад он был уверен, что скоро вновь возьмется за революционную работу. Тяжело вздыхая, узник открывает глаза и переводит взгляд на маленький домик.

Мгновенная радость охватывает его. Теперь он ясно видит синий огонек. Он мигает, немного качается, но виден так ясно, так хорошо, что, кажется, стоит только протянуть руку и коснешься его. Опять возбужденно стучит сердце. От радостного чувства хочется кричать и смеяться.

Слева — там, где должны быть тюремные ворота, слышится громкий разговор. Кто-то ругает лошадь. Стучат колеса. Потом все стихает. Проходит около часа. На востоке появляется белая полоса. Солнцу нет дела до людских радостей и разочарований. Ему совершенно безразлично, что синий огонек, к которому прикован сейчас взор Ершова, все еще не сменился красным. Оно непоколебимо движется по однажды установленному пути и вот уже готово залить вселенную своим сиянием, таким ненужным сейчас, таким смертоносным для узника…

Оторвавшись от белой полоски, Ершов снова смотрит туда, где только что горел огонек. Но его уже нет. Проходит минута, другая. Что это? Поднялось и, остановившись, закачалось небольшое красное пятнышко. Вот оно, близкое освобождение. Как оно манит. Как притягивает к себе. Ершов привязывает к койке жгут и прислушивается. Вот из-за угла вышел часовой. Вот он проходит под окном. На этот раз шаги слышатся бесконечно долго. Наконец они стихают. Легко перевалившись через подоконник, Ершов осторожно спускается, затем, слегка раскачавшись, без труда перебирается на водосточную трубу.

Вот и окна. Одно, второе, третье, четвертое… Пятое действительно приоткрытое. Ухватившись за низ рамы, Ершов спускается в подвал. Нащупав в темноте лестницу, поднимается наверх и сразу же натыкается на людей. Их двое, и они, как видно, его ждали. Один быстро подошел к Ершову, взял его за руку и, не говоря ни слова, повел за собой. Недалеко оказались три лошади с бочками. Подойдя к средней, ассенизатор отбросил крышку, чуть слышно прошептал:

— Чистая. Вода тоже свежая. Не бойся, лезь.

Крышка закрылась, Ершов услышал, как бочку чем-то сверху облили, потом поехали.

— Фу! Черт, дышать нечем, — послышался сиплый голос в то время, когда они, по-видимому, проезжали ворота. — Давай поскорей.

— Что же делать, у нас служба такая, — ответил кто-то из ассенизаторов. — Остановить, что ли? Смотреть, поди, будешь?

— Ежжай! Ежжай, ну тебя к чертовой матери.

Ершов сидел в бочке по пояс в воде. Колыхаясь, она окачивала его до головы. Было холодно. Но это продолжалось недолго. Через несколько минут повозка съехала с дороги, покатилась по мягкому грунту и вскоре остановилась.

Один за другим жали в темноте руку Ершова Шапочкин, Маркин, Нестер. Его провели в домик с маленьким палисадником, переодели, а через час, когда из-за леса выкатилось солнце, и в тюрьме поднялся переполох, Ершов вместе с Шапочкиным уже пробирались сосновым бором; все дальше и дальше от мечущихся по городу жандармов и полицейских сыщиков.

Прибывшему в тюрьму начальству показывали найденную около тюремной стены веревочную лестницу, нарочно подброшенную туда Нестером, чтобы сбить с толку тюремщиков. Жандармы допрашивали ассенизаторов, но те делали удивленные лица, качали головами и сердито заявляли, что у них есть свое дело и им некогда работать за тюремных бездельников.

Кончилась городская жизнь и у Марьи. Нога у Алеши совсем зажила, делать в городе теперь было нечего. Распрощавшись с семьей Кузьмы Прохоровича и вновь приобретенными друзьями, мать с сыном осенним утром зашагали домой.

Через сутки, когда до дома оставалось тридцать верст, резко изменилась погода. С севера подул холодный ветер, небо покрылось серыми неприветливыми тучами. По земле запрыгали сухие листья осины. Кувыркаясь, покатился курай, глухо по-осеннему зашумел лес.

Мать подняла Алешу на рассвете; тревожно поглядывая в окно, сказала:

— На улице, Алеша, холодно. Но нам все равно задерживаться нельзя. Сегодня во что бы то ни стало надо дойти до дома.

Алеше очень не хотелось выходить на холод, но он ничего не сказал, взял свой узелок и, опираясь на березовую палочку, первым пошел во двор.

Он был еще в таком возрасте, когда дети бедняков обыкновенно ходили разутыми и раздетыми. Натянутые на Алешу две рубахи, две пары штанов и подаренный Володей не по голове большой картуз тепла не сохраняли. Мать была одета не лучше.

Пока шли селом, было еще терпимо, но в поле, где вольно гулял ветер, у Алеши громко застучали зубы. Хорошо еще, что ветер дул в спину, а не в лицо.

Подгоняемые холодными порывами ветра, они постепенно ускоряли шаг, потом побежали. Впереди Алеша, за ним мать. Она старалась защитить сына от ветра своим телом.

Начала падать снежная крупа, она резала босые ноги, секла лицо. Все тело мальчика закоченело. Слезы катились из глаз.

— Вот дойдем, сынок, до Калиновки, там остановимся, пообедаем и отогреемся, — успокаивала мать.

— А до Калиновки, мама, еще далеко? — продолжая плакать, спрашивал Алеша.

— Нет, сынок, недалеко. Скоро дойдем, — стараясь улыбнуться, торопливо отвечала Марья.

Но мальчику пришлось еще не раз спрашивать, далеко ли до Калиновки.

Когда добрались, наконец, до Калиновки, где жил дальний родственник, Алеша ни за что не хотел выходить больше на улицу и на все уговоры матери тоскливо твердил:

— Не хочу! Не пойду! Иди ты сама, а я останусь здесь!

— Да с кем же ты здесь жить будешь? — спрашивала мать.

— Здесь тепло. Буду жить один.

— Ну, а кто тебя кормить будет?

— Меня кормить не надо, я сам буду есть. Здесь тепло, — как мог, защищался Алеша.

После долгих и бесполезных уговоров мать решила вытащить его на улицу силой.

Алеша заплакал, схватил хозяина за рубаху.

— Дяденька! Дяденька, там холодно, я у вас поживу, — вздрагивая всем телом, просил Алеша.

— Обожди, Маша. Парню в самом деле холодно, — не вытерпел хозяин.

— Конечно, холодно, — с робкой надеждой на помощь родственника ответила Марья. — Но что же делать? Надо же как-то добираться до дома.

Хозяин постоял посреди избы, почесал бороду, нерешительно кашлянул и еще более нерешительно ответил:

— Обмундировать бы надо парня, вот что!

— Надо бы, да нечем. Может быть, вы, дядя Митрий, чем поможете, мы бы вернули, — еще более робко попросила Марья.

— Вот я и кумекаю, как это можно сделать. Жалко парня-то, маленький еще, замерзнет. А мне охота на свадьбе погулять.

Посоветовавшись с женой, он полез на чердак.

Через полчаса на ногах у Алеши были опорки от старых валенок, а сам он был обернут в истрепанный армяк. Алеша бодро- вышел на улицу и, неуклюже двигая большими опорками, смело зашагал вперед.

Теперь от холода больше страдала мать. Лицо, руки и ноги ее посинели и опухли. Вздрагивая, Марья стучала зубами и незаметно для Алеши то и дело смахивала с глаз слезы.

Она простудилась и целый месяц болела воспалением легких.

Когда Марья стала поправляться, она с большой охотой рассказала своей свекрови о городской жизни, о тюрьме и ее обитателях, о семье Луганских.

— Это такие люди, такие люди, — с восторгом говорила Марья, — каких у нас с огнем не сыщешь.

— А дядя Федор плохой, — отозвался с печи Алеша. — Дядя Володя хороший, а он плохой.

— Чем же он плохой? — спросила бабушка.

— Дедушка Кузьма говорил мне, что дядя Федор меньшевик, за буржуев, а дядя Володя за нас, — высунув из-за трубы голову, ответил Алеша.

— Ну ладно, сиди там, — махнула рукой Марья, — не пригоже тебе в такие дела соваться, нос еще не дорос, — и обращаясь к свекрови, продолжала. — Не по-нашенски живут, бедному человеку готовы последнюю рубашку отдать, добрые такие все, приветливые. Другие небось нашего брата посторонились бы, погнушались. Недоумки, дескать, и все такое, а они насупротив, обо всем любопытствуют, все разузнают, как да что, и советы тут же дают, зависти у них али скрытности как будто и не бывало вовсе. Обман да мошенничество больше всего не любят, богачей и буржуев кровососами считают. Особенно тюремные. Послушала бы ты, как они царя и господ да попов клянут.

Старуха не вытерпела, укоризненно покачала головой, вздохнула.

— Грех, Маша, царя-то ругать, — сказала она, растягивая каждое слово, — ой, грех. Он помазанник божий. Мы его любить должны, а попы — его верные слуги, наши наставители. Сроду так было, так и останется.

По исхудавшему лицу Марьи пробежала тень. Она рывком сдвинула с груди старый мужнин зипун, как будто бы он больно давил ее и, повернув голову в сторону Елены, с сердцем сказала:

— Любить, говоришь, его надо? Любить, а за что? Над этим ты подумала? Люби, пожалуй, хоть до седьмого пота, а толку что, он-то нас больно любит… Не мы ли живем по его царской милости, как проклятые. Ни дня, ни ночи покоя не знаем, спина от натуги ломится, невмоготу уж, а все нищие. Детишки вот, и те как оборвыши голы-голешеньки, сухой кусок гложат, водичкой прихлебывают, родители, видишь ли, у них недоумки и лентяи, детей своих прокормить не могут. Зато слуги верные день ото дня, как свиньи, жиреют, на дармовщине да на грабеже веки-вечные околачиваются, как пауки сосут нас, и все это по его царской милости делается.

Слушая Марью, старуха, как угорелая, металась по избе, то и дело крестилась, приглушенно стонала. Ей казалось, что в семью пришла непоправимая беда. Наконец она остановилась посреди избы и взволнованно заговорила:

— Полно! Полно, Маша, бога гневить. Зачем ты сама на свою голову беду кличешь. Вот помяни мое слово, не простит он тебе хулу-то эту. Одумайся, пока не поздно. Ты ведь не только себя, но и семью всю погубишь. — Старуха несколько раз перекрестилась, прошептала «Отче наш» и со слезами продолжала. — Не пойму, не пойму, что с тобой, Маша, случилось. После города ты совсем другой стала. Так, не ровен час, и рехнуться можно. — И помолчав, продолжала: Вижу, тяжко тебе. Сходи-ка к батюшке на исповедь, покайся, вот она и полегчает.

На этом разговор прекратился. Марья молча прислушивалась, как, всхлипывая, вздыхала старуха, как лежащий на печи Алеша кому-то вслух доказывал, что Федор Луганский плохой, а Володя хороший, потом спокойно сказала:

— Нет, мать. К попу ты сейчас меня и пряником не заманишь. Вовсе ни к чему мне это. Верила им сослепу, пока добрые люди глаза не открыли, теперь хватит. А говоришь ты правду, отпираться не стану. Теперь я совсем другой стала.

Глава шестая

Наступил июнь. В рощах мелкого березняка и на лесных полянах начала созревать душистая клубника.

Договорившись с вечера, четверо ребят чуть свет собрались идти к поповским заимкам. Там, по рассказам людей, росло особенно много клубники.

Провожая детей в лес, матери решили, что старшим будет Миша Маихин.

Приняв старшинство, Миша одернул для солидности длинную рубаху, деловито махнул рукой и круто повернул в переулок. Хотя пареньку недавно исполнилось двенадцать лет, ростом он был не по годам высок и строен. Из-под беспорядочно свисавших непослушных волос смело глядели голубые озорные глаза. Он очень долго ходил в длинной рубахе, за что злые языки прозвали его «бесштанный».

Впереди, рядом с Мишей, шел Федя Зуев. Тоненький, как стебелек, Федя шел смешным подпрыгивающим шагом, легко и часто переставляя ноги. Он, не переставая, шутил, смеялся, пел песни.

За умение ловко и быстро бегать, за предприимчивость и острый язык, а больше всего за неугомонное веселье его прозвали «вертопрах», хотя бойкость и веселье уживались в нем с рассудительностью и верностью своему слову.

Осенью Федю собирались отдавать в школу, построенную в селе только в прошлом году. Он показывал ребятам диковинные вещи: грифельную доску, на которой можно писать сколько угодно (написал, стер, опять написал), карандаш и книжку с картинками. Многие мальчишки этих вещей никогда не видели, а для Алеши грифельная доска не была новостью. Он ее видел в городе.

Немного позади, рядом с Алешей идет Сеня Шувалов. Ему, как и Алеше, только что исполнилось восемь лет. Он единственный, у кого на ногах чувяки. Сшил отец-овчинник. В дом к ним не каждый отважится зайти: киснущие овчины распространяют тяжелый запах. От мальчика тоже нехорошо пахнет. Не переносящий этого запаха, Федя всякий раз, как Сеня приблизится, заставляет его встать под ветер или отодвинуться. Сеня — большой любитель поболтать. У него и прозвище «трепло». Алешу от этого слова коробит, но Сеня не обижается, а делает вид, что прозвищем доволен. Они рядом живут, и хотя они однолетки, Сеня почему-то считает Алешу маленьким и всегда разговаривает с ним снисходительно.

Сразу за селом остановка. Подолом рубахи Миша сметает сор с высунувшейся из земли большой глыбы белого мрамора. Около камня то и дело шмыгают зеленые ящерицы, но ребятам сейчас не до них. Назначена проверка.

Спрашивает Миша.

— Ну, трепло, показывай, что у тебя?

Сеня выкладывает на камень кусок хлеба, пучок зеленого лука, щепотку соли и одно яйцо.

— А спички? — стараясь придать голосу строгость, спрашивает Миша.

— Спички не взял, — со вздохом говорит Сеня.

— Как так не взял, а уговор? Потупившись, Сеня виновато отвечает:

— Не нашел, не знаю, куда мамка спрятала. Миша обводит всех удивленным взглядом:

— Видали обманщика?

— Я не обманщик, а не нашел, — стараясь оправдаться, отвечает Сеня.

— Ври, ври. Так тебе и поверил. — Глаза Миши становятся злыми. По праву старшего, он выносит безапелляционное решение: по пятнадцати щелчков от каждого. — Подставляй башку, если в ней ума нет.

Приговор приводится в исполнение немедленно. К концу казни на середине лба у Сени появляется шишка.

— Ну, хромоножка, что у тебя? — с важным видом продолжает свой допрос Миша.

Алеша вытаскивает из-за Пазухи натертую солью краюху ржаного хлеба и шкалик топленого молока, потом оттуда же появляется кусок бумаги.

— Да это шпалера, разве ее курят? — презрительно говорит Миша.

Несмотря на самые горячие доказательства, что, из шпалер тоже выходят хорошие цигарки, Миша плюется, бросает бумагу в сторону и присуждает Алеше по десять щелчков от каждого.

У Феди, кроме куска хлеба и двух картофельных лепешек, оказались горсть махорки, три спички и кусочек чиркалки, а у Миши настоящая курительная бумага.

Отсыпая Сене махорки на целую цигарку, Миша спросил:

— А ты когда-нибудь курил?

— Нет еще, не курил, — виновато признается Сеня.

— Кержак ты, и есть кержак.

— Кержаки, разве это народ? — презрительно усмехнувшись, поддержал Федя.

— Все равно: бара бир, вера разна, а царь один, — отшучивается Сеня башкирской пословицей, неточно переведенной на русский язык.

— Давай зажигай!

Алеша уже курил, но только мох, а махорки никогда в рот не брал, однако на вопрос Миши он отвечает гордо и независимо:

— Курил сто раз.

— Ладно, — с ехидством заключает Миша. — Только чтобы весь дым глотать в себя. Посмотрим, что вы за табашники!

После нескольких затяжек крепкой махоркой каменная глыба вдруг сдвигается и идет кругом. Когда выкурили по две цигарки, у Алеши и Сени началась рвота, они не могли подняться на ноги. Все кружилось, болела голова, тошнило.

Миша с Федей тоже чувствовали себя неважно, но храбрились и предлагали идти дальше. Чтобы заставить Сеню и Алешу подняться, Миша пошел на хитрость: собирая провиант, он лукаво подмигнул Феде:

— Ладно, пусть остаются, отдышатся — придут сами.

Мы не казенные ждать такую кислятину, пошли. А не придут, — внушительно пригрозил Миша, — так расскажем матерям, как они ягоды собирали.

Угроза подействовала. Сеня заплакал:

— Я пить хочу.

Алеша тоже заплакал и тоже попросил пить.

— Нате, дуйте. Свяжешься со шпингалетами — одна маята, — ворчал Миша, подавая Сене шкалик с молоком, — только чтоб пополам.

После выпитого молока мальчишкам стало легче.

— Ну, инвалидная команда, шагом марш! — громко скомандовал Миша. Группа лениво поплелась дальше.

Алешу все еще тошнило. Он с трудом передвигал ноги. Хотелось остановиться и снова лечь на землю. Сене тоже было нелегко, он даже позеленел весь, но ему помогла говорливость.

— Алеша, а ты домового видел?

— Я-то? Нет, а что? — с трудом ответил Алеша.

— А я видел, — таинственно сообщил Сеня. — Ночью вчера проснулся, смотрю: в переднем углу под столом стоит, глаза, как огни! Я ближе к бабушке, а он обратился кошкой да как в дверь полыснет. Уж я испугался!

— Большой?

— Домовой-то? Больше кошки, с ягненка.

— А мне бабушка говорила, что он может быть и с корову, и с лошадь.

— Ну, это у кого как, у нас в бане только с мышку, а кричит по ночам как! Ух! Прямо страшно.

— А дедушка мне говорил, — снова, уже с усмешкой, заметил Алеша, — что по ночам это сова кричит.

— Вот уже сказал, — рассердился Сеня, — сова? Сам ты сова! Я вот скажу домовому, как ты его совой ругаешь, тогда…

— Держи! Лови! Бей! — закричали идущие впереди Миша с Федей.

— Хорек курицу украл, лови! Бей!

Но крик ничуть не смутил разбойника. Не обращая внимания на ребят, он пересек дорогу и помчался дальше.

Схватив камни, ребята бросились вдогонку, на ходу швыряя ими в хоря. Когда один из камней упал совсем близко от зверька, он подпрыгнул, остановился, посмотрел на упавший камень, затем бережно положил курицу и с писком бросился на своих преследователей.

Ребята, не чуя под собой ног от страха, что есть силы побежали назад. Хорь гнал их несколько дальше того места, откуда они начали его преследовать, но когда он побежал обратно, ребята снова кинулись за ним и бежали до тех пор, пока хорь не обернулся и снова не погнал их назад.

Так повторялось несколько раз. Однако вскоре хорь, перепрыгнув через попавшийся по пути шурф, упал в яму. Середина шурфа обвалилась, поэтому выпрыгнуть или вылезть из него он не мог, но спрятавшись под нависшим верхом шурфа, хорь был в безопасности. Брошенные камни его не доставали, а спуститься в шурф ребята боялись.

Погиб хорь от злости. Падавшие в шурф камни приводили его в ярость, он все чаще и чаще выскакивал из укрытия, хватал их зубами и бросался на края шурфа.

— Погодите, ребята, — после долгой и неудачной возни закричал Алеша, — я знаю, тут по-другому надо. Мы его сейчас обманем.

Ребята с недоверием посмотрели на него.

— Бери каждый по пять камней, — скомандовал Алеша. — А теперь вставайте поближе к яме и ждите. Я буду его выманивать, а вы убивайте.

Алеша бросил в шурф один за другим три камня. Зверек выскочил на середину шурфа.

— Бей, — закричал Алеша. Ребята начали осыпать врага камнями. Один угодил хорю в голову — и он умолк, волчком завертевшись на дне шурфа. Тут они его и добили.

На кордоне ребят остановил лесообъездчик.

— Куда?

— По ягоды.

— Давай назад, нечего зря траву топтать, она не ваша, господская, — загораживая дорогу, сердито предложил лесообъездчик.

— Дяденька. Вон сколько народу идет. Мы тоже заплатим, — за всех начал просить Федя.

— Ну, тогда другое дело, так бы и сказали, — по пригоршне ягод с каждого. Но смотрите, не вздумайте лисить, тогда пеняйте на себя.

Пригоршня ягод — это немало, наверное, не меньше трети того, что ребята смогут собрать за целый день. Но делать нечего. Лесообъездчик — это цепная собака хозяина. Хозяин живет в Англии, лесничий на заводе, а эти — здесь. Без взятки лесообъездчику нельзя ни рубить дров, ни половить в озерах и реках рыбу. Даже за сбор ягод нужно платить натурой.

— Черта лысого получишь, — ворчал Миша. — Сатана, весь кордон ягодами обложил. Сушит. Люди собирают, а он только сушит. Жадюга! Думаешь, нам места нет пройти стороной? На-ка, выкуси!

Но это был разговор только для собственного успокоения. Кордон стоял на возвышенности, с его вышки местность просматривалась на несколько верст. Быстрый, как ветер, конь у объездчика всегда оседлан. У седла плетка в восемь жил с медным наконечником. Попробуй пройти мимо, будешь не рад и ягодам.

Высказывая свое недовольство кордонщиком, ребята постепенно приблизились к березовой роще.

С раннего утра молодой березняк был полон веселого гомона. Затаившись в ветках деревьев, крошечные соловушки, как бы соревнуясь между собой, наполняли воздух пением. Их заливистые трели заставляли людей остнавливаться и слушать, слушать…

Но не одни соловьи радовались погожему деньку. Веселые синицы-пеструшечки, звонкие скворцы, голосистые жаворонки наперебой пели свои веселые песни, а ласточки переговаривались веселым посвистом с бойкими ястребками.

В траве трещали кузнечики, чуть повыше носились жуки, пчелы и тысячи других насекомых. Все это шумело, звенело, пело, создавая многоязыкую симфонию, в которую вплеталось еще и ауканье сборщиков ягод. Весело было слушать эту музыку, вдыхать чудесный лесной воздух, пронизанный сладкими запахами клубники, дикой смородины и земляники.

Увлекшись сбором ягод, ребята не заметили, как небо заволокло серой тучей с белыми клубящимися краями. Упали первые крупные капли дождя, как будто кто-то бросал их сверху пригоршнями. Упадут — и нет, снова упадут — и опять нет. Между тем туча быстро чернела, а в центре ее появилась белая все расширяющаяся полоса.

Ребятам не хотелось уходить из лесу, но когда молния зигзагами прорезала тучу и грянул грохочущий гром, они испуганно бросились по направлению к кордону.

На землю опускались сумерки. Вспыхивающие молнии резали глаза. Кругом гремело, стреляло, хрустело.

Вместе с другими ребята бежали что было сил. Легко вырывающийся вперед Федя часто останавливался, торопил:

— Скорее, скорее! Если не успеем, пропадем. — Но успеть было уже невозможно: до кордона оставалось больше трех верст. А вверху нарастал жуткий шум. Последняя, хотя и слабая защита — лес — осталась далеко позади. Впереди — изрытое редкими шурфами открытое поле. А до кордона все еще далеко. Вдруг страшный удар потряс землю, глаза сами закрылись от режущего света, по головам, по спинам, по ногам защелкал град. Теперь шумела не только туча, но и земля. Бежать было невозможно. Остановившись, ребята выбросили ягоды, накрыли корзинками головы. Снова сверкнула молния. Рядом с Алешей чернел шурф. Недолго думая, он прыгнул в шурф и полез под нависший край.

— Сюда прыгайте, сюда! Тут хорошо, — закричал Алеша.

Но ребята не слышали его. Тогда, закрывая голову кузовком, он выскочил из укрытия и снова закричал что есть силы:

— Сюда! Сюда! Тут крыша!

Голос его пересилил бурю, и ребята один за другим попрыгали в шурф.

От боли, испуга и холода ребята тряслись, как в лихорадке. Они старались как можно дальше ползти под навес. А град все падал и падал. Многие льдины были величиной с куриное яйцо. Ребята в ужасе все плотнее и плотнее прижимались к нависшему верху, подбирая под себя окоченевшие ноги, а град напирал и напирал.

Что делать? Вылезть — убьет градом, остаться — завалит, задушит. Так и так-смерть. Около Алеши отвалился сверху ком земли. Схватившись руками, он оторвал другой. Сразу стало свободнее.

Значит, надо копать.

— Ребята! — закричал Алеша. — Копать надо! Смотрите, вот так.

Все вцепились в нависшую над головами землю, отрывали, топтали ее под себя, подымались. Работали голыми руками, на пальцах рвалась кожа, ломались ногти, но боли никто не чувствовал: все понимали, что бьются за жизнь. Нависшая, растрескавшаяся, ослабленная земля была отвалена. Дальше шел твердый, проросший корнями дерн. Голые руки его не брали, работа прекратилась, но и положение изменилось. Полил дождь. Град падал реже, под струями дождя он начал таять, оседать.

Ребята с испугом следили, как постепенно, заливая лед, вода вплотную подходит к их ногам.

Алеша высунул руку, ударов не было, значит, град прошел. Он первым вылез из шурфа. За ним последовали остальные и, не обращая внимания на потоки дождя, прямо по перемешанному с водой льду стайкой побежали к кордону.

Сквозь сплошную пелену дождя то здесь, то там виднелись убитые и покалеченные градом люди.

Так вот что наделала буря! Не стыдясь товарищей, Алеша заплакал и начал громко звать мать.

Словно преследуемые зайчата, понеслись они домой, неся жителям села страшную весть о гибели близких людей.

На сельском кладбище выросло несколько свежих могил и почти в каждой из них дети — жертвы неожиданно разбушевавшейся стихии. Градом выбило посевы, уничтожило огороды. Погибло много находящегося на пастбище скота, птицы.

Глава седьмая

На дворе сентябрь. Закончилась уборка хлеба. В Тютнярах престольный праздник и ярмарка. Алеша ждал ярмарку с нетерпением и вот, наконец, дождался. После обеда отец, надев новую косоворотку, сказал матери:

— Ну мы с Алешей пошли. А вы уберетесь, тоже приходите. Там встретимся.

Гул ярмарки слышался за два квартала. Большая базарная площадь не могла вместить всех пришедших и приехавших. Торговали в соседних с площадью дворах, на улицах, в переулках и даже в церковной ограде.

И чего только нет на ярмарке!

Длинные ряды разложенных товаров кружат покупателям голову. Торгаши суетятся. Каждый хочет зазвать к себе как можно больше покупателей, всячески расхваливает свои товары.

А сколько на ярмарке такого, чего Алеша никогда еще не видел. Ведь его первый раз взяли на ярмарку. Вон в центре площади блестит, шумит, кружится карусель. Бегут раскрашенные лошади, верблюды, кареты. Играет гармошка, звенят бубенцы. Мальчишки в несколько рядов окружили карусель, но катаются немногие. Надо платить деньги, а где их взять?

Тут же рядом балаганщики зазывают народ посмотреть, как человек из опилок делает цыплят, как медведь превращается в человека и начинает глотать гвозди, ножи и всякое другое железо, а изо рта вынимает потом бумагу, голубей и даже змей.

Со всех концов зрителям наперебой предлагают поглядеть ученых медведей и обезьян. Как воронье на падаль, на ярмарку налетело множество шулеров, гадальщиков и прочего сброда.

Мальчик растерялся и боится оторваться от отцовской руки. Но проходит немного времени, он смелеет и начинает с жадностью рассматривать разложенные на прилавках конфеты, пряники, чернослив, орехи.

За всю свою жизнь он съел не больше трех конфет и двух пряников, а вкуса изюма, урюка и чернослива не знает совсем.

Сегодня отец обещал купить ему конфету, но не сейчас, а когда пойдут домой.

Не отрываясь, смотрит Алеша на сладости. Особенно прельщают его ржаные пряники. Они грудами лежат на прилавках, полках, в ящиках. От запаха пряников у Алеши кружится голова, он старается не смотреть на них. Но у следующей палатки та же картина. Пряники совсем рядом и так хорошо пахнут. Их целая гора, а ему нужен один, всего только один пряник!

Он оглянулся. Отца рядом нет. Не отдавая себе отчета, Алеша протянул руку, взял пряник и быстро спрятал в карман. В этот момент сзади послышались проворные шаги. От сильного удара в затылок Алеша упал. С перекошенным от злобы лицом торговец схватил его за бока, встряхнул в воздухе и зажал между ног. Выдернув из кармана Алешину руку, он вырвал у него пряник и толчком отшвырнул от палатки.

Все это произошло так быстро и неожиданно, что Алеша не успел опомниться. В ушах звенели страшные слова: «мошенник», «вор».

Когда он вскочил на ноги, проходившая мимо девушка с насмешкой сказала:

— Бесстыдник какой!

А подошедшие с другой стороны два парня оттолкнули его в сторону:

— Ну-ка, шкет, марш с дороги, не задерживайся.

Потом подошло еще много людей, но никто уже не обращал на него внимания.

Потупившись, Алеша стоял, не двигаясь с места. Он был уверен, что стоит ему поднять глаза, как он сейчас же увидит грозное лицо отца. Кровь толчками билась в висках, в глазах расплывались зеленые круги. Сейчас ему хотелось только одного: пусть отец сколько хочет бьет его дома, но не здесь, на базаре. А в ушах непрерывно гудело: «мошенник», «вор». От стыда и обиды сжалось горло.

Когда он снова вошел в торговый ряд с намерением разыскать отца, к его ногам неожиданно упала аккуратно сложенная бумажка. Алеша хотел было ее поднять, но его оттолкнули, и бумажка исчезла в кармане высокого молодого человека.

— Есть и у нас, — возбужденно сказал поднявший листок парень подошедшим к нему людям.

Отец стоял недалеко и разговаривал с двумя незнакомыми мужчинами.

Но вот отец повернулся, скользнул по Алеше взглядом и снова оживленно заговорил, показывая рукой куда-то в сторону. В следующую минуту, убедившись, что Алеша с ним рядом, он стал прощаться с собеседниками.

Потихоньку, краем глаза изучая лицо отца, Алеша убедился, что тот все знает, хотя делает вид, будто ничего не произошло. Алеша со страхом ожидал, что отец вот-вот заговорит с ним об этом позорном случае.

Но тот свернул в переулочек между двумя лавками, сел на камень и закурил. Алеша виновато топтался рядом, боясь сказать слово. Молчал и отец.

Неожиданно подошел Потапыч. Бывший ссыльный, он несколько лет жил по соседству с Карповыми. Поздоровавшись и лукаво подмигнув Алеше, спросил:

— Что вы тут прячетесь? Или на базаре места не хватает?

— Да вот, — почесав за ухом, угрюмо ответил отец, — спрячешься небось с таким сорванцом…

Потапыч, как видно, видел всю историю с пряником и не случайно появился около Карповых. Бывший учитель, он не переставал интересоваться делами ребятишек. Устраивал с ними игры, вел беседы. Когда видел, что это нужно — защищал. Только на днях Михаил присутствовал на одной из таких бесед. На этот раз вместе с другими соседями, к старику зашел церковный староста, местный кожевник Абросим.

Когда Михаил вошел в избу, Потапыч говорил о том, что плохо делают те родители, которые бьют детей.

— Это дурная привычка неумных людей, — не скрывая негодования, говорил Потапыч. — Подумайте сами, когда взрослый человек ударит взрослого, его считают хулиганом, могут посадить в каталажку. А когда мать или отец истязают безвинного и безответного ребенка, в этой дикости многие почему-то не видят ничего плохого. Конечно, махать кулаками куда проще и легче, чем думать и находить к сердцу ребенка разумный подход. Ребенку нужны не кулаки, а ласка, умело подобранные и вовремя сказанные хорошие слова.

Об этом и вспомнил сейчас Михаил, увидев как Потапыч подошел к Алеше, потрепал его щетинистые волосы и сказал:

— Экая невидаль пряник. Ты ведь этого никогда больше не сделаешь? Только скажи правду. Врать в таком деле нельзя.

— Сроду этого не будет, — сквозь слезы ответил Алеша. — Я не помню, как это вышло. Дурак я…

— Ну вот, видишь, — примирительно сказал Потапыч, — обращаясь к Михаилу. — Я уверен, он не обманет и больше никогда такого не сделает.

— А если сделает, если обманет? — строго смотря на Алешу, спросил Михаил. — Тогда что?

— Не обману, не обману, — заплакал Алеша, — если обману — убей меня тогда…

— Ну ладно, — вставая на ноги и протянув руку Потапычу, сказал Михаил. — На первый раз можно и поверить. А тебе, Потапыч, большое спасибо за добрый совет.

Попрощавшись с Потапычем и взявшись за руки, успокоенные отец и сын шли между торговыми рядами, отыскивая деда, бабку и мать. Однако найти кого-либо в этом людском море было не так-то просто, да к тому же мальчика отвлекали всевозможные диковины и аттракционы, мимо которых невозможно было пройти равнодушно.

— Тятя! — кричит Алеша. — Смотри, смотри! Обезьяна-то какая!

На небольшом подмостке грязный худой человек приказывает:

— А теперь покажи, как баба на именинах пьяной напилась. — Обезьяна ложится на спину, брыкает ногами, кривляется, ерзает мордой по настилу.

Толпа визжит, хохочет:

— Здорово! Вот сатана!

— Еще! Еще! Пусть еще покажет!

Человек, не переставая кланяться, протягивает картуз, в него опускаются копейки, семишники, гривны.

А рядом бурый медвежонок проделывает всевозможные акробатические номера так неуклюже и забавно, что окружающий его народ надсаживается от хохота.

— Ай да косолапый, ну и молодец!

— Вот черт, и впрямь ученый!

— Вот каналья, циркач, право циркач.

Вожатый протягивает шапку. И снова стучат медяки.

Платят без всякого принуждения, добровольно за возможность хоть раз в год посмеяться вдосталь и хоть на время забыть беду-кручинушку.

Вдруг пронзительный крик:

— Держите! Держите! Вор! Держите, православные!

В толпе прошмыгнул маленький оборванец с кренделем в зубах.

Вслед за оборванцем пронесся длинный, как жердь, торговец, и сейчас же позади раздался жалобный визг:

— Ой! Ой, дяденька, больно, больно!

Долговязый тащил мальчишку за ухо, почти приподнимая его от земли.

Мальчик отчаянно кричал:

— Пусти, дяденька, больно. Пусти! Ой, больно!

Но торговец не обращал никакого внимания на вопли ребенка. Толпа растерянно и негодующе смотрела на происходящее. Но вот из толпы быстрыми шагами вышел молодой рослый мужчина, с небольшой подстриженной бородкой и черными блестящими глазами; судя по одежде приезжий, Подойдя к долговязому, он рывком схватил его за руку. От боли тот побледнел и выпустил ухо ребенка.

Мальчик перестал кричать и спрятался за спину своего заступника.

— Ну-ка, отойди! Не совестно тебе связываться с ребенком? — отпуская руку, повелительным тоном сказал приезжий.

— Ах, вот как? Воров, грабителей защищаешь? — закричал долговязый. — Сюда, православные, сюда! Вот он, христопродавец, бейте его! Бейте! — захлебываясь, срывающимся голосом визжал торговец.

Со всех сторон на крик прибежали люди.

Толпа начала расти, как снежный ком; вокруг крикуна, косясь и оглядываясь на оставленные товары, плотной стеной встали торговцы.

Но против них, вокруг заступника тоже начали собираться люди. Этих становилось все больше.

Между сторонами завязалась перебранка. Назревала драка.

В руках торговцев замелькали гири, безмены, ножи. Другая сторона запасалась камнями. Некоторые побежали в переулок ломать колья.

Приезжий стоял спокойно, широко расставив ноги. Потом сделал медленный полуоборот и встал лицом прямо к враждебной стороне, а спиной к сочувствующей. Этот же маневр повторил за его спиной мальчик. Тогда приезжий осторожно попятился и оттолкнул мальчика в толпу. Догадавшись, чего от него хотят, тот бросился бежать и через несколько секунд был далеко от этого страшного места.

Между тем толпа росла, шум усиливался, обстановка накалялась все больше. Достаточно было кому-нибудь кинуть камень, чтобы стороны бросились друг на друга.

Незнакомец, из-за которого разгорелась ссора, был Валентин Шапочкин. Он приехал на ярмарку по партийному поручению с группой товарищей. Только что он встретил свою знакомую по тюрьме — Марию Карпову. Когда долговязый стал избивать мальчишку, Шапочкин попросил Марью спрятать оставшиеся у него несколько десятков листовок, уложенных в банку с конфетами и поспешил на выручку. Он сразу понял, что ему представляется хороший случай выступить открыто. У Валентина было два браунинга — настоящий и игрушечный. Вот он медленно опустил руку в карман, вытащил один из них, и в солнечном луче на мгновение блеснула холодная сталь. Вид оружия отрезвляюще подействовал на торговцев. Шум стал постепенно стихать, только долговязый кричал еще громче:

— Дураки, ждете, чтобы эти разбойники нас дочиста ограбили? Ждите. Они только и смотрят, как бы чужим добром поживиться. Нет, не ждать нам, а по морде бить их надо. Дайте мне грабителя! Дайте! — не трогаясь, однако, с места, кричал торговец. Но его не поддержали, все косились на браунинг.

— Послушайте, господа обиралы, — негромко, но внятно сказал Шапочкин. — Этот человек говорит, что его ограбили. Но скажите, сколько стоит крендель? Неужели из-за гроша следует бить ребенка и идти на поножовщину?

Сзади кто-то крикнул:

— Овчинка выделки не стоит…

— Не в деньгах дело, а в справедливости. Тебе чужого, конечно, не жалко, а у нас вот оно где, — показывая на шею, кричал краснолицый с короткими толстыми руками мясник.

— Ничего, выдержит твоя шея.

— А чем дите виновато, что отца в солдаты взяли, на войне убили? А может, оно и вовсе сирота, может, и мамку бог унес, избавил от труда непосильного?.

— Надо, чтобы вот у этого толстопузого так было. Его бы сынку поголодать.

Мясник по-бычьи закрутил головой, стащил с головы фуражку, перекрестился.

— Тьфу! Типун вам на язык, идолы проклятые!

Отодвинув мясника, Шапочкин вышел вперед:

— Товарищи, — широко над толпой разнесся его голос, — товарищи, если вы не хотите, чтобы ваши дети голодали, чтобы им не приходилось красть кусок хлеба, рискуя попасть в руки к таким вот мерзавцам, смыкайтесь с городскими рабочими. Кто ваши враги? Вот эти разжиревшие мироеды! Откуда их богатство? Все нажито на вас, на вашем труде, поте и крови. Их бы на место этого мальчика, тогда бы они узнали, что такое их справедливость и с чем ее едят.

— Правильно! Правильно! Так их, паразитов, так их!

— Агитация, агитация! — завизжал долговязый и быстро исчез в толпе.

— Товарищи! — продолжал оратор. — Я спрашиваю вас, до какой поры мы будем терпеть этот произвол? Скажите, до какой?

Последние слова оратора были почти не слышны. Толпа гудела, кричала.

— Мужики, пора и нам, как рабочим города, всем вместе навалиться на буржуев. Сколько еще будем терпеть?

— Стражники едут! Стражники!

— Разойдись! Разойдись! Кто разрешил вам тут собираться? — загремел начальственный голос.

Двое стражников соскочили на землю, третий остался держать лошадей.

— Я вам покажу, как бунтовать. Кто тут зачинщик, сказывайте? — хватаясь за шашку и изо всех сил стараясь придать себе воинственный вид, кричал щупленький, с жидкими усиками стражник.

В толпе снова появился долговязый. Напирая на Шапочкина, он орал:

— Вот он, вот, ваше благородие. Берите его, христопродавца, вяжите! Народ мутить вздумал, бунтовщик он, у него оружие в кармане.

Жандармы, выхватив шашки из ножен, устремились к Шапочкину.

Валентину легко было скрыться в огромной, дружественно настроенной толпе, окружавшей его плотным кольцом, но он не воспользовался этой возможностью. Он только едва заметно повернулся к Марье, не отходившей от него ни на шаг с момента встречи, затем выпрямился и с выражением полной готовности предстал перед жандармами.

— Стой! Ни с места! Отдавай револьвер!

— Револьвер? — усмехнулся Шапочкин. — У меня нет никакого револьвера. Кто вам сказал такую глупость Есть, правда, игрушечный, который я купил на ярмарке в подарок одному мальчику. Вот этот, пожалуйста, берите.

После безрезультатного обыска, стражники увели Шапочкина и растерявшегося торговца в волостное правление.

Дома мать показала отцу переданный ей Шапочкиным маленький револьвер и стопку аккуратненьких листочков.

Отец долго смотрел на бумажку, хмурился, шевелил губами, читал и снова перечитывал. Он даже перевернул листочек несколько раз на другую сторону, хотя там ничего не было написано.

— Вот что, Миша, — сказал он решительным тоном, — эту штучку нужно в подполье, в землю зарыть. Может быть, хозяин за ней еще зайдет. А листочкам лежать нечего, их вечером нужно по подоконникам разбросать, пусть и другие почитают.

Глава восьмая

Фома только улегся и натянул на себя тулуп, как в окно настойчиво постучали. Вставать не хотелось. Фома притих и притворился спящим. «Пусть Степанида встает, — решил он, — ей с лежанки удобнее, а потом, может, это еще и ветер стучит. Мало ли что бывает».

Но стук повторился, и за окном послышались шаги.

Степанида легко спустилась на пол, зашлепала босыми ногами.

— Кого там нелегкая носит в такую пору? — ворчала она. — А темень-то, темень-то какая, матушки, как в могиле!

Фома не стерпел.

— Не туда смотришь, не в это окно стучали, а в переднее.

— Да что ты, — удивилась Степанида, — а мне послышалось — в дворное.

При случае Фома любил поворчать на супругу.

— Послышалось? Слыхала звон, да не знаешь, где он.

У тебя всегда шиворот-навыворот получается и со сном тоже. Ноги еще ложатся, а голова уже спит. А голова проснулась, уши с глазами спят. Вот и мучайся с тобой веки вечные…

Степанида рывком отпрянула от окна.

— Ой, Фома, погляди-ка! Ну, хватит тебе ворчать, погляди, на завалинке белое что-то лежит, уж не подкидыш ли? Страсти какие, батюшки… Фома! Ну, встань, чего ты, как пень, с места не сдвинешься.

В голосе Степаниды чувствовалась скорее радость, чем испуг. Детей у них не было.

Лениво повернувшись на бок, Фома стал скрести затылок. Это был явный признак его недовольства Степанидой.

— Мели, Емеля, твоя неделя, — ворчал он. — Подкидыш!.. Откуда ему быть-то? Разве только издалека, а близ ко у нас на сносях таких не видно, что подкинуть могли бы.

Он все же встал и, спотыкаясь в темноте, подошел к окну. Приложив козырьком ладонь ко лбу, Фома пристально разглядывал завалинку, потом неопределенно крякнул и хотел уже вернуться в постель, но передумал.

— Ладно, зажги уж лампу, схожу посмотрю, — сказал он, с досадой махнув рукой.

Обнаружив на завалинке прижатый камешком листочек бумаги, Фома удивился: «Что за шут, от кого бы это? И главное ночью. Что это вздумалось почтальону по ночам людей булгачить? И письмо какое-то такое необыкновенное, без конверта».

Фому окликнул сосед:

— Это ты, Фома?

— Я, а что?

— Да так, мне вот кто-то бумажку подсунул.

— Да неужели? И мне тоже подсунули. Вот оказия какая! А я вначале думал — письмо, а это вон, оказывается, что…

— А как ты думаешь, что? — переспросил сосед.

Фома переступил с ноги на ногу, покосился на бумажку, почесал за ухом.

— Уж не заложена ли тут пилюля какая, — размышлял он вслух. — А впрочем, шут его знает, может, и не пилюля, а что хорошее. Давай лучше вместе разберем, что к чему.

Вон Степанида лампу зажгла. Заходи.

Услышав, что на завалинке вместо подкидыша оказалась какая-то бумажка, Степанида разочарованно вздохнула.

— «…Но напрасно торжествует буржуазия, — медлен но читал сосед. — Поражение революции — явление временное, победить народ нельзя. С нами товарищ Ленин, с нами правда, а правду не победишь. Фабрики и заводы все равно будут принадлежать рабочим, а земля — крестьянам. Пусть беснуются царские опричники, их конец неизбежен…»

Слушая эти слова, Фома по-детски подпрыгивал на лавке.

— Ну и режет! Правильно! Землю крестьянам, значит, бесплатно. Без выкупа. Хорошо! Погоди, Федор, а ты посмотри, кто это пишет-то?

— Коми-тет.

— Гм. Фамилия какая-то странная, а так человек, видать, хороший.

Федор с удивлением посмотрел на Фому.

— Ох, Фома, Фома, плохо, я вижу, ты в этих делах разбираешься. Человека от комитета отличить не можешь.

— Малограмотный я, — признался Фома.

— Ну и что, что малограмотный. Дело тут не в этом. Вон кузнец наш Данила Маркин — тоже малограмотный. А послушай его, как начнет буржуев разносить, так камня на камне не оставит. На днях они меня на сходку пригласили, в кружок свой тайный. Послушал я и диву дался. Да, — спохватился Федор Павлович, — соседка наша, Карпова Марья, тоже там бывает. Рассудительная баба, не думал даже. Мужикам, говорит, надо поближе к рабочим приклониться. Рабочие-то, говорит, куда грамотнее. У них и подпольные какие-то свои есть! Всего и не поймешь, что она говорила. Хочешь, в воскресенье вместе на сходку к ним пойдем? — предложил Федор.

Степанида беспокойно завозилась на лежанке:

— Не пущу я его, нечего ему там делать, — заявила она тоном властной хозяйки. — Маркину что? У него ни кола, ни двора. А у нас, хоть и плохонький, а домишко, огород, лошадь, коровенка. Пойдете слушать, как царя ругают, а потом вслед за Маркиным в каталажку. То-то проку от этого. В волости, говорят, станового пристава ждут. Вот посмотрите, опять Данилу с друзьями таскать начнут. Недаром, говорят, что незнайка-то на печке лежит, а знайка — по дороге бежит.

— Так-то оно так, — согласился Федор, — а все-таки обидно. Выходит, что с хорошими людьми и поговорить нельзя. А я вот побывал у них, послушал, и очень мне понравилось. Правильные люди.

Фома посмотрел в окно, задернул занавеску, вплотную пододвинулся к Федору, — Особенно Маркин. В прошлом году его могли и не тронуть. Так он сам пришел к приставу. «Чего, говорит, ты зря людей насажал? Это я помогал Дукличу помещичий дом поджечь, у меня он и прятался, я ему и убежать по мог». Половину мужиков арестованных выручил. А самого долго по тюрьмам потом таскали. Как это у них называется… вот дай бог память. — Фома приставил ко лбу палец. — Да, да, вспомнил… Солидарность! Дружные. За всем следят, всем интересуются. Вот и сегодня, встретил меня на улице, кричит: «Федор! Федор! Ты на базаре был?» Был, говорю, как же. «Про заваруху с кренделями, значит, знаешь?» А сам смеется, доволен. Да говорю, знаю. Чуть было не подрались. «И все из-за одного кренделя?» Да, говорю, из-за пустяка.

Как я это сказал, Данила и смеяться переехал, нахмурился:

— Ты, говорит, Федор Павлович, не понял, это не пустяк. Спор, говорит, был не из-за кренделей, а из-за правды: торговцы свою правду отстаивали — торгашескую. А народ показал, что он знает свою правду, народную, и не только знает, но и готов ее защищать.

Потом схватил меня за руку, трясет, смеется. Ничего, говорит, поживешь, увидишь, поймешь. Хорошее-то все впереди, а это только маленькая искорка. Но без малого, говорит, не бывать и большому!

Глава девятая

Алеше исполнилось двенадцать лет. Утром бабушка испекла пирог с пареной калиной.

К полудню поставили самовар, за столом собралась вся семья. Первым поздравил Алешу дедушка Иван. Разгладив бороду, он привлек к себе внука, ласково потрепал по щеке.

— Ну, внук, расти большой да счастливый!

— Ростом с косую сажень, — добавила бабушка Елена. — Отца с матерью слушайся да старших почитай.

Отец пожелал Алеше скорей выучиться грамоте, а мать, — чтобы был трудолюбив и честен.

Чай был выпит, пирог съеден. На этом именины и закончились.

На другой день дедушка выкатил на середину двора телегу, принес с погребицы «лагушку» с дегтем и позвал только что проснувшегося Алешу:

— Я, Алексей, поведу Серка поить на озеро, а ты давай мажь колеса. Пока бабы хлеб спекут, нам собраться надо. Поедешь с нами в лес. Дрова рубить.

Алеша обрадовался. Мальчик любил ходить по высоким горам, гонять на деревьях белок, разводить громаднейшие костры, жарить на углях и тут же есть вкусные хрустящие грибы. Особенно любил Алеша ставить с дедушкой Иваном на небольших озерах мережи и ботом загонять в них золотистых карасей.

Правда, днем в лесу сильно донимают слепни, а вечером и ночью комары и мошкара. Зато как хорошо купаться в прозрачных родниковых озерах, гоняться за плавающими в воде ужами, а потом лежать на шелковой душистой траве, слушая, как вокруг тебя поют на тысячи голосов веселые звонкие птички.

Припоминая свою жизнь прошлым летом в лесу, Алеша весело засмеялся — нет, не забыть ему, как «поздоровался» он с «Михаилом Топтыгиным». В обеденный отдых пошел он с матерью собирать малину. Увлекшись сбором ягод, Алеша не заметил, как вошел в самую гущу малинника. Он не видел матери, но, слыша неподалеку шорохи, был уверен, что она рядом с ним.

Малинник был высокий, выше головы. Закончив собирать ягоды с одного куста, Алеша протянул руку к другому и неожиданно схватился за протянутую с другой стороны бурую мохнатую лапу. Алеша оторопел и долго не мог сдвинуться с места. Он с ужасом смотрел, как, поднявшись на задние лапы, на него косился большой медвежонок. Лакомка, как видно, в первый раз встретил человека и не мог решить, что ему делать. Подняв кверху ухо и лапу, медвежонок с интересом рассматривал Алешу. Потом это ему, видимо, надоело, он тряхнул бурой головой, тихонько рыкнул и, неуклюже повернувшись, пошел в сторону.

Алеша пришел в себя и что было духу бросился бежать из малинника.

— Чудак! — позже смеялся дедушка. — Михаил Топтыгин с тобой, как с другом, за ручку поздоровался, а ты бежать…

«Очень уж маленький был я», — думал Алеша, подмазывая последнее колесо, когда во дворе без рубахи, в засученных по колено штанах зашел Спиридон Зуев, отец Феди. Осведомившись, куда ушел дедушка, Спиридон подошел к телеге и помог Алеше закончить работу. Затем отнес на место бастрык[2], поправил у оглоблей тяжи и осмотрел приготовленный дедушкой лесорубочный инструмент.

Спиридон любил физический труд, он не мог сидеть без дела. Вот и сейчас он осматривал один предмет за другим, выискивая себе работу. Не найдя в чужом дворе подходящего для себя занятия, Спиридон подошел к Алеше, схватил его за бока и несколько раз высоко подбросил вверх, затем ласково похлопал оторопевшего от неожиданности мальчишку по спине и спросил:

— Берет тебя с собой дедушка или дома на печи будешь лежать?

Алеша ответил степенно, как подобает взрослому человеку:

— Нет, я тоже собираюсь. Работать нужно. На печи далеко не уедешь.

Спиридон улыбнулся.

— А с кем на пару пилить будешь?

— С мамой, наверное, или с дедушкой.

— Это хорошо, — согласился Спиридон, — вот и Федя тоже с матерью на пару пилить едут. Конечно, трудновато вам будет в сырой сосне пилу таскать, но что же поделаешь? Надо привыкать. Работа, брат, это дело такое… вначале тяжело, а потом втянешься и ничего, вроде полегчало. — Он сел на телегу, вынул кисет, закурил. — В работе, браток, только лениться не надо. Уж если начал что делать — делай так, чтобы каждому глядеть на тебя любо было. — Спиридон смерил Алешу взглядом и добавил: — Маловаты, правда, вы еще с Федором-то. Но это не беда. Пусть маленький, да удаленький. Вон Федор Пыхтин с виду будто и неказистый, а посмотри на него, как начнет дрова рубить — точно огнем палит. Любо-дорого. Вот оно, брат, дела-то какие, — заключил Спиридон.

Алеше было приятно слушать Спиридона, разговаривавшего с ним, как с равным, и он веско сказал:

— Ничего, втянемся.

Спиридон дружески улыбнулся.

— Ну, вот что, Лексей, — Спиридон загасил о бок телеги остаток цигарки и подал мальчику руку, — дед, на верное, решил Серка выкупать. Я пойду тогда. Скажи Ивану Александровичу — через часок запрягать надо.

Чтобы по холодку до леса добраться. А то коням тяжело будет. Вон оно, солнышко-то… Еще как следует не поднялось, а палит, что твой огонь.

Глава десятая

Сторож Еремей стоял на скамейке и, вытянув шею, заглядывал через открытое окно в господскую спальную комнату.

Вчера ему было приказано разбудить барина до восхода солнца, но он опоздал.

— И нужно же случиться такому греху, — с досадой ворчал Еремей. — Всю ночь ходил, ходил — ничего, а к утру леший попутал сесть на бревно. Вот и насидел себе беду. Эх-хе-хе, — горько вздыхал он, — старость не радость.

Но Еремей был еще не стар. И не потому сегодня уснул. Одолела усталость. Днем он работал на погрузке руды, а по ночам, вот уже свыше двух недель сторожил господский дом. Как ни крепок был Еремей, а непосильная работа сморила и его.

— И черт его знает, что лучше, а что хуже, — сердился он. — Не знаешь, как и угодить. Управитель, правда, говорил вчера, что, дескать, до солнышка разбудить барина надо. Но сказал он это как-то так, без твердости. Сам, вишь, без причины будить-то не пошел, хоть это его дело. Всяко, видно, плохо: и до солнышка и после солнышка, все равно ругани не миновать.

Теперь, стоя у окна, он с тревогой наблюдал, как из-под одеяла показалась сначала лысая макушка, а затем длинное лицо англичанина. Понимая, что дело плохо, Еремей все же попытался кончить миром.

— Спал бы, барин, ведь рано еще, — настраиваясь на шутливый лад, заговорил он. — Солнышко и то только встает, не успело закатиться и опять наверх полезло — вот, думаю, будь ты неладно, так барину и поспать не удастся.

А барин между тем встав с постели, подходил к окну. «Ударит. Ей-ей ударит. Вот паскуда…» — думал Еремей, глядя на его сжатые кулаки.

— А ну-ка! Марш отсюда! Как мог ты так сделать?

Кто тебе позволил? Говори! — угрожающе наступал заспанный, взлохмаченный англичанин, с большим, угристым, острогорбым носом, — ты почему меня не разбудил в указанное время? Или ты думаешь, что я такая же скотина, как ты?

Прищуренные глаза сторожа заблестели недобрым огнем.

— Ты, барин, не больно-то…

— Что не больно? Я должен беречь свое здоровье, понимаешь ли ты это?

Еремей снял шапку, встряхнул волосами и с ехидством ответил:

— Чего ж тут не понимать? Мы люди с понятием, не то что другие прочие. Вот ты, барин, сердишься на меня, а напрасно. Я ведь тебе же хотел лучше сделать. Пусть, думаю, поспит. Куда ему торопиться? Не на работу. Ну, а если тебе это не по нраву, — продолжал Еремей, — так я завтра и с вечера разбудить могу. Сиди, набирай себе здоровье, или мне жалко?

Еремей непринужденно облокотился на подоконник и начал скручивать цигарку.

— Нет, это настоящий болван! — стараясь не смотреть на Еремея, в позе которого он чувствовал вызов, выругался Джемс Петчер. — Черт знает, до чего распустили этот скот!

Натянув на длинные тонкие ноги широчайшие брюки, англичанин снова устремился к окну. Непринужденный вид Еремея взбесил его.

— Убирайся к дьяволу! Сейчас же! — закричал он, топая ногами. — Ты азиат и прирожденный лентяй, умеешь только спать да жрать! Но знай, — пригрозил Петчер, — я выбью из тебя эту дурь. Я покажу тебе, что такое англичанин!

Еремей с презрением посмотрел на Джемса.

— Ты, барин, не кричи. Я тоже не робкого десятка. На испуг меня не возьмешь. Не хочешь? Ну что ж, и не надо.

Ищи другого, а я тебе не крепостной и твоей ругани тер петь не буду!

С этими словами Еремей нахлобучил шапку и неторопливо пошел к калитке.

— Глядите, какая птица прилетела! Он из меня дурь выбьет. Подумаешь… Благородный!.. — презрительно и сердито ворчал Еремей. — Знаем мы вас не первый день, толь ко и умеете ругаться да чужое добро хапать. Тоже герой, — ноги, как жерди, а рыло? Тьфу, мерзость…

Еремей остановился и, продолжая ругаться, с силой плюнул в сторону господского дома.

Петчер мрачно смотрел вслед уходящему Еремею.

По дороге домой Еремею встретился Карпов, приятель по зимней рыбалке. Он шел с внуком в контору завода.

— Ивану Александровичу мое нижайшее, — снимая шапку, поклонился Еремей. — Знать, спроведать нас вздумал?

— Да надо, что поделаешь! — подавая Еремею руку, ответил дедушка Иван. — В контору по артельным делам вот иду, просить лесорубам аванс.

— Как живешь-то, старина? — дружески спросил Еремей. — Завернул бы ко мне на обратной дороге. Покалякать кое о чем надо. Старуха завтрак тем временем изготовит.

— И то, пожалуй, верно, — согласился дедушка Иван. — Да и завтрак кстати будет, а то у нас со внуком со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было. С полночи со становья вышли, а теперь, сла те господи, утро уж.

— Дед! А ведь нам наказали, чтобы скорей домой, — напомнил Алеша, тихонько тормоша дедушку за руку.

— Погоди, прыток больно, — ласково возразил дедушка Иван. — Не ровен час, в конторе нас еще долго задержат. Все равно чайку попить надо будет на дорогу да и покалякать тоже не мешает.

— А в контору вы зря идете. Не дадут вам задаток, — безнадежно махнув рукой, высказал Еремей свое опасение. — Управитель новый приехал. Англичанин. На людей, как волк, бросается.

— Откуда его черт принес такого? — спросил дедушка Иван.

— Говорю тебе, из Англии. У нас мироедов и своих прорва, а тут еще эти…

* * *

Не успел Джемс Петчер проводить взглядом Еремея, как вошел лакей и доложил о приезде главного горного инженера.

— Почему так рано? — возмутился Петчер. — Я еще не завтракал. Скажите инженеру, чтобы в следующий раз раньше одиннадцати часов меня не беспокоил. Да узнайте, — презрительно улыбнувшись, добавил он, — есть ли у него часы. Говорят здесь время измеряют на глазок, по солнцу. Впрочем, — подумав, добавил англичанин, — это даже не неплохо.

Джемс Петчер приехал на завод только вчера. Наконец-то исполнилась его давнишняя мечта. Сегодня он вступает в управление большим предприятием своего дальнего родственника барона Уркварта. Теперь он стоит у цели, ради покинул Лондон и Петербург.

О Лондоне Петчер не особенно грустил. Там ему жилось не сладко. Собственных средств для приличного существования не было, а дядюшка только и знал, что читал нотации да требовал отчетов. Зато в Петербурге он отвел душу..

Ну и дурак же этот жирный боров Грей, — думал Петчер, вспоминая петербургские кутежи. — Пусть у него и много денег, но зачем же тратить их так безрассудно? Перед Петчером пронеслись картины петербургских похождений. Сколько стоило Грею все это беспробудное пьянство? Да, Грей — настоящий дурак, — после некоторого раздумья решил окончательно Петчер. — Хотя он управляет всеми предприятиями дяди здесь, в России, но все-таки он сумасшедший. Нет, Петчер зря деньгами сорить не будет, и сюда он приехал для другого. Он должен обязательно сделаться богатым человеком. Для этого нужно копить деньги, причем поменьше работать и беречь свое здоровье, — вот что главное… — улыбаясь, думал Петчер, он покажет этим русским простакам, как умеет делать деньги англичанин. Только бы оставить свои старые привычки и вести себя, как задумано. А задумал он неплохо: солнце, например, нужно всегда встречать с сигарой в зубах в садовой беседке, потом зарядка, душ и горячий кофе. Каждый день охота или рыбная ловля. После обеда обязательно отдых, потом прогулка, вечером танцы. А меню… О, мистер Браун составил ему отличное меню на целый год.

После кофе Петчер направился в гостиную. Там его встретил инженер Калашников. Подавая инженеру руку, англичанин криво улыбнулся.

— Очень, очень хорошо, что вы пришли. Я рад видеть главного технического руководителя нашего завода. Надеюсь, что в вашем лице я найду прилежного помощника и добросовестного исполнителя моей воли.

Калашников насторожился. Такая бесцеремонность ему явно не нравилась, однако, сделав неопределенное движение, он продолжал слушать.

Петчер сел на край стола, как бы подчеркивая этим расстояние между собою и инженером.

— Вы пришли, конечно, для того, чтобы выслушать мои указания, господин Калашников, не так ли? — пытливо и вместе с тем насмешливо спросил Петчер. — Пожалуйста, я готов это сделать. Давайте начнем с главного. Вам, наверное, известно, что наше предприятие является самым крупным среди всех русских предприятий моего дядюшки. Понятно поэтому, — переходя на диван, но не приглашая инженера сесть, продолжал Петчер, — что оно должно задавать тон всем другим предприятиям. Однако должен вам сказать, господин Калашников, ни дядя, ни мистер Грей не считают достаточными те дивиденды, которые дает им этот завод.

Зная об огромных прибылях, получаемых Урквартом, Калашников не стерпел:

— Извините, господин Петчер, но это не так. Я работал на многих заводах. Такой прибыли, какую дает это предприятие, я еще не видел.

На лице англичанина появилось подобие улыбки.

— Так и должно быть, — проговорил Петчер. — Скажите, где же еще, господин Калашников, имеются такие неповторимые возможности для накопления сверхприбылей и богатств? Вы инженер и должны это понимать. Я знаю, — вы тоже хотите быть богатым. Это очень хорошо. Да, да.

Русский инженер будет тоже иметь много денег, — неожиданно заторопился Петчер, отчего еще больше зашепелявил. — Конечно, при том условии, если он будет послушен и если прибыли завода возрастут.

Калашников вспыхнул:

— Да, я инженер, русский инженер и должен выполнять распоряжения управляющего, но мне непонятны ваши слова, о деньгах и богатстве. Если вам не трудно, я прошу их уточнить.

Узкий лоб Петчера избороздили морщины. «Этот человек либо глуп, либо притворяется, — подумал он, — во всяком случае, с ним что-то неладно».

— Ваш вопрос, господин Калашников, меня удивляет.

Что же тут непонятного? Я говорю о главной цели нашей жизни — о личном богатстве. Деловые люди понимают это с полуслова, как же вы, инженер, не можете этого понять?

Вот потому, по-видимому, и не понимаю, — хмурясь, неохотно ответил Калашников, — что я русский инженер и целью моей жизни является совсем другое.

Очень плохо, что другое, — насмешливо улыбнулся Петчер. — Но ничего. Подумайте еще раз, потом мы переговорим об этом более подробно, а сейчас вы свободны и можете идти.

Прощаясь с инженером, Петчер слегка наклонил голову и снова принужденно улыбнулся.

У ворот Калашников встретился с лесничим Плаксиным. Заметив тревогу на лице инженера, лесничий вопросительно поднял брови.

— И не говори, не везет нам, — отвечая на немой вопрос, махнул рукой Калашников. — Представь себе: ни одно го делового вопроса, ни одного замечания. Мне кажется, что ничего хорошего нам ждать не следует.

— Неужели ничего не спросил о делах на заводе и на шахтах? — удивился Плаксин.

— Даже словом не обмолвился.

— Вот это здорово! — воскликнул лесничий.

— Боюсь, что при таком управляющем многие будут чувствовать себя неважно.

— Но без нас-то он все-таки не обойдется. Как же так? Неужели я ему буду нужен?

Калашников нахмурился. Лесничий ему не нравился. Всякое дело Плаксин рассматривал с точки зрения собственной выгоды. «Возможно, что новый управляющий как раз и окажется для лесничего подходящим человеком, — подумал Калашников, — и, пожалуй, совсем напрасно было высказывать ему свое мнение об англичанине».

— Без некоторых, может, и не обойдется, — многозначительно ответил Калашников.

Лесничий насторожился. Было непонятно, к кому инженер относит это замечание — к себе как к специалисту или к нему. Однако в обоих случаях он считал эту фразу неуместной.

— Вот всегда вы так, Василий Дмитриевич, — сказал-он с упреком, — намекнете, пошутите. Вам ничего, а другим от ваших шуток делается неловко.

Он ждал от инженера хоть какого-нибудь разъяснения. Но Калашников ничего не сказал, сухо пожал собеседнику руку и быстро пошел к дрожкам. На вопрос кучера, куда его везти, инженер неопределенно махнул рукой. Но так как кучеру все же нужно было сказать, куда ехать, то он с досадой буркнул:

— Сказал же тебе, домой, болен я.

А Плаксин, согнувшись, стоял в кабинете управляющего. Петчер большими шагами ходил по гостиной, поглядывая на лесничего, который напоминал англичанину его бывшего учителя русского языка.

«У этого субъекта такие же бегающие, неопределенного цвета глаза. Такие же бессмысленные ужимки, такая же покорность, которой, однако, нельзя доверять, — думал он. — Черт знает этих русских, — все они так не похожи друг на друга».

Считая, что дальнейшее молчание становится явно неприличным, он подошел к столу, у которого стоял лесничий.

— Послушайте, господин Плакса. Кажется, так ваша фамилия?

— Плаксин, — поправил лесничий.

— Да, Плаксин… Какая это трудная фамилия! Значит, вы ведаете всем лесным хозяйством завода?

— Так, господин управляющий, — покорно ответил Плаксин, — триста пятьдесят тысяч десятин прекрасного строевого леса. Сюда не входят озера, болота, луга и мелколесье. Вот поквартальная карта нашего лесничества, — если хотите, я могу вам ее передать.

— Хорошо, хорошо, — отстраняя рукой сверток, задумчиво сказал Петчер. — Я посмотрю потом, оставьте карту. Триста пятьдесят тысяч десятин? Если по одному рублю, триста пятьдесят тысяч рублей, а если по три? Ведь это больше миллиона! Понимаете ли вы это, господин Плаксин?

— Средняя стоимость древесины на одной десятине даже по нашим дешевым ценам, мистер Петчер, составляет сорок два рубля, — вежливо сообщил лесничий.

— Это меня не интересует, — отмахнулся Петчер. — Вы меня не поняли, господин Плаксин. Я ставлю себе задачей массовую вырубку леса. Я вам заявляю, и вы должны попить, что уголь больше завозиться на завод не будет.

И как бы в подтверждение этого «не будет» Петчер погрозил кому-то кулаком.

— Кроме того, по моему новому плану мы будем продавать лес всем, кто его купит, всем, понимаете вы, всем!

Не догадываясь, куда клонит управляющий, лесничий начал доказывать, что при такой эксплуатации лесного хозяйства в лесничестве через сорок лет совершенно не останется леса.

В пустыне завод окажется, господин управляющий, — робко закончил он свои возражения.

По лицу англичанина поползла презрительная усмешка. «Сорок лет?.. Да он с ума сошел, этот болван! Неужели он думает, что я собираюсь жить здесь сорок лет? Вот она, русская неповоротливость. Сорок лет. Дурак!» Теперь Петчеру было ясно, что его давняя мечта о богатстве становится ощутимой реальностью и, следовательно, нельзя терять времени.

— Я прекрасно понимаю ваши чувства, господин Плаксин, — продолжал развивать свой план Петчер. — Вы говорите, что через сорок лет здесь не будет леса. Но и нас в то время тоже не будет! Скажите, для чего же тогда этот лес? Нет, нам не лес нужен, господин Плаксин, а деньги.

Как можно больше денег! Превратить лес в валюту — вот наша задача! Я уверен, господин Плаксин, вы согласитесь быть в этом деле моим помощником.

Плаксин вспыхнул.

«Неужели этот долговязый серьезно намерен делить со мной добычу?» — спрашивал он себя, чувствуя, как сильно бьется сердце.

Англичанин снова зашагал по гостиной. По выражению лица лесничего он понял, что не ошибся в выборе.

— Завод, шахты и все, что здесь есть, господин Плаксин, принадлежит моему дяде, хозяину. Однако и у нас имеются много возможностей обеспечить себе высокую прибыль. У хозяина мы не можем и не имеем права брать ни одной копейки. Мы должны пойти по другому пути. Он дав но проторен и общепринят. Понимаете ли вы, о чем я говорю, господин Плаксин?

Плаксин покачал головой. Он действительно не мог понять, на что намекает управляющий.

— Нет, господин управляющий, — сморщив лоб и разведя руки, ответил он откровенно.

— Жаль, что вы этого не понимаете, — пожав плечами, сказал Петчер. — А у вас, у русских, говорят, есть пословица: «с миру по нитке, голому кафтан», — смотря на Плаксина прищуренными глазами, продолжал Петчер.

— А! — воскликнул, Плаксин. — Вы хотите разложить это на лесорубов, на возчиков дров и угля, на рабочих? Это очень умно придумано, господин управляющий.

Петчер довольно улыбнулся, подошел ближе к лесничему и, положив ему на плечо руку, продолжал: «Вы, как я вижу, неглупый человек, господин Плаксин. Нужно рассчитать так, чтобы мы получали не менее трех рублей дополнительных доходов с каждой десятины леса».

Петчер в упор посмотрел на своего собеседника. На лбу лесничего выступили крупные капли пота, руки его дрожали.

— Не бойтесь, господин Плаксин, тут ничего страшно го нет, да и делать это вы будете не даром. Десять процентов всех полученных таким образом доходов я отдаю вам, Это немало. Будете стараться — добавлю. Надеюсь, вы согласны?

Прикинув в уме сумму прибыли и стараясь не думать о последствиях сделки, Плаксин утвердительно закивал головой.

Затем Петчер стал расспрашивать Плаксина о лучших местах для охоты и рыбной ловли. Но оказалось, что Плаксин такими вопросами никогда не интересовался и имел об этом смутное представление.

— Семья у меня, — господин управляющий, работа, забота. Когда же мне этими делами заниматься?

Англичанин прочитал лесничему одну из тех нотаций, которые читывал ему некогда дядюшка:

— Рыба и птица, господин Плаксин, тоже имеют ценность и тоже принадлежат хозяину. Вы здесь доверенное лицо и должны нести ответственность за доходы. Потрудитесь все немедленно выяснить. А завтра мы вместе с вами установим места, где мне охотиться и ловить рыбу. Мне, запомните, только мне. Итак, господин Плаксин, — Петчер подал лесничему руку, — больше я вас не задерживаю, мы обо всем договорились. Буду надеяться, что я не ошибся в вас…

В последних словах управляющего слышался хозяйский тон.

Лесничий поднялся со стула и медленно пошел к двери. Охватившее его чувство радости сменилось тревогой. Он понимал, что ему неизбежно придется столкнуться со многими сотнями людей, которые не простят обмеров и обсчетов, и кто знает, чем все это, в конце концов, может кончиться.

«Ясно одно, — с тревогой думал Плаксин, — вся тяжесть дела ложится на меня, а деньги будет получать другой. Это настоящий грабеж. Но что же делать? Отказаться? Нет! Нет! Мне тоже нужны деньги, и я получу их во что бы то ни стало. Я пойду па все, но денег у меня должно быть много! Все может быть, — с лихорадочным блеском в глазах, глядя на дымящиеся трубы завода, думал он. — Возможно, придет и такое время, когда я буду плавить руду… И не на англичан… На себя!»

Глава одиннадцатая

После двух недель тяжелой работы на Собачьей горе лесорубы совсем отощали. Зарабатывая в день по полтине, они трудились за эти гроши весь летний день, с небольшим перерывом на обед. Восход и заход солнца, как правило, встречали стуком топоров и скрежетом пил. Питались очень плохо: утром чай с хлебом, в обед — суп с картошкой н пшенной крупой, грибы. Вечером каша и чай. Мяса или масла ни у кого не было. Хлеб, испеченный еще дома, две недели назад, отдавал плесенью и гнилью. С Алеши стали сползать штанишки, и Марье пришлось к ним пришить лямки.

По вечерам ребята собирались у костра, показывали друг другу кровавые мозоли, мечтали о дне, когда будет выполнен урок и их повезут домой. Многие из ребят, в том числе и Алеша, теперь уже не могли работать целый день. Скопленные за ночь силы к обеду истощались. Пообедав, Алеша неподвижно лежал в балагане, надеясь набраться сил. Но к ужину он уже совсем не мог тянуть пилу. Жалея сынишку, мать шла к дедушке. Старик участливо кивал головой, затем подзывал к себе внука и подавал ему топор.

— Иди-ка, Алексей, к балагану, — с озабоченным видом говорил он, — дров сухих запаси побольше да ужин сготовь-кашу варить поставь, свежих грибов набери. — Дедушка де лал вид, что эти мелкие дела интересуют его больше, чем заработок. У него для Алеши было припасено много разных поручений: принести из ключа холодной водички, сходить посмотреть, как пасется лошадь, выкурить из балагана на бившихся туда за день комаров, разыскать какую-то траву или корень.

Алеша неохотно шел к балагану. Ему было жалко мать. Теперь ей еще труднее. Укоризненно посматривая на свои исхудавшие мозолистые руки и как бы считая их виновными в тяжелой жизни матери, он прятал их под изодранную рубашку и, озираясь по сторонам, сказал, как не раз говорили старшие:

— Эх и жизнь, будь ты проклята, не жизнь, а каторга окаянная. Черту бы лысому такую жизнь.

Лесосека, где работали Карповы, Зуевы и их соседи, проходила по самому хребту Собачьей горы. Отсюда открывался живописный вид на один из озерных районов Урала. Красота природы была здесь настолько захватывающей, что до крайности утомленные лесорубы часто после перекура продолжали еще долго стоять и смотреть вдаль, как завороженные. Любовно оглядывали они слегка дымящуюся тихую гладь озер и разбросанные по ним сказочно-причудливые острова и островочки, высокие горы, заросшие густым вечнозеленым лесом.

На юг от Собачьей горы блестит голубая жемчужина — Увильды. При одном слове — Увильды у знающего эти места человека встает перед глазами неповторимая уральская природа: могучие горы, таящие в себе несметные богатства, дремучий лес, сотни озер, рек и ручейков с холодными и прозрачными, бьющими из-под земли родниками.

Увильды — самое большое, самое красивое и самое коварное на Урале озеро. Сквозь голубую прозрачную воду его можно видеть, как по дну, на многометровой глубине, плавают быстрые окуни, серебристые чебаки, колючие ерши. Сазан, линь, налим, щука и много другой рыбы населяют эту голубую купель.

Берега озера со всех сторон обступил лес: высокие сосны с прямыми, как струны, стволами, с большими шапками тонких игл, стоят, причудливо отраженные в воде, тихо шепчась меж собой. Конусообразные красавицы-ели, крепко вцепившись в каменистую землю, заглядывают в глубину. Более низкие берега непроходимо заросли белыми, как снег, березами, хрупкой ольхой и мягкой липой. Густая зелень рябины, калины, черемухи и чернотала, сплошь переплетенная гирляндами дикого хмеля, плотно охватывает камышовые заводи.

Особенно хороши Увильды перед восходом солнца, когда поднимается туман и все вокруг принимает фантастические размеры. Лодка рыбака превращается в корабль, а небольшой островок в гигантскую гору.

Но страшны Увильды во время бури, когда по двадцатикилометровому плесу несутся белые буруны и шум деревьев сливается с ревом бушующего озера. Немало страха испытали в такую погоду смелые рыбаки. Многие из них там сложили свои головы.

Справа, к юго-западу, волнистой рябью темнеют Аргази — озеро богатых рыбацких уловов, питающее своими водами степной Миасс. Меж высокими горами большими светлыми пятнами вкраплены в зеленую массу леса озера: Светлое, Белое и Темное, два Агордяша, Юшты. Отсюда же, с Собачьей горы, в хороший ясный день видны большие и малые Ирдиги — богатейшие обиталища сладких карасей. Тысячи уток, гагар, гусей и гордых красавцев лебедей засели ют озера. Это пернатое царство совершает ежедневные утренние и вечерние перелеты. От свиста их крыльев, от веселого покрякивания в воздухе стоит бодрящий радостный шум.

Как-то под вечер, когда воздух был на редкость прозрачен, дедушка отдыхал дольше обыкновенного. Он сидел на только что срубленной сосне и смотрел вдаль. Затем старик подозвал к себе Алешу, обнял его и показал рукой вперед.

— Смотри, Алеша, — грустно сказал дедушка, — какая благодать. Жить бы, жить да радоваться. А что на самом деле получается? Не живем ведь мы, а мучаемся. Кругом лес да лес, а лесорубы ютятся в балаганчиках. В озерах пол но рыбы, а рабочий люд голодает. Здесь, в земле, несметное количество золота, серебра, меди и другого богатства, а мы — нищие, в опорках ходим, голодные, холодные. Чага купить не на что, хотя и работаем день и ночь…

Облокотясь на топорище, он пристально уставился вдаль. Алеша, не отрываясь, смотрел на дедушку, на его усталое лицо, потом перевел взгляд на мать. Она сидела поодаль и сосредоточенно глядела в землю. Казалось, она не слушает дедушкиных слов и поглощена чем-то другим. Однако это было не так. Когда дедушка замолк, она порывисто встала, подошла ближе и спросила:

— А почему это так? Почему? — И тут же сама ответила: Хозяева наши так хорошо о нас заботятся, ждут, как видно, не дождутся, когда мы все с голоду подохнем. Будь они прокляты, паразиты. Да и правители наши с ними заодно. И царь тоже… — Она хотела сказать еще что-то, но от нахлынувшего волнения, казалось, не могла выговорить каких-то решительных слов.

— Ну это ты, Маша, чересчур, — осторожно возразил дедушка. — Правители и царь тут не при чем. Нас много. Всех не обогреешь. Да еще чужаки кругом их опутали, а там и своих подлецов куча, вот и крутят. За каждую копеечку готовы из народа душу вытянуть. — Дедушка тяжело, по-стариковски, поник головой и глубоко вздохнул. — Мы уже свою жизнь прожили. Каторга была окаянная, а не жизнь, весь век промучились, света белого не видели. Так, видно, и умрем. Может быть, вам, молодым, удастся жизнь легче устроить. Хорошо бы… Да не знаю, как то получится. — Дедушка неопределенно махнул рукой, взял в руки топор и пошел подрубать очередное дерево.

Делянки Зуевых и Федора Пыхтина были рядом. Тридцатиметровой высоты сосны плотно стояли по косогору. Гладкие, прямые, как стрелы, они росли здесь почти столетие. Лес был источником существования многих тысяч людей. Однако сейчас он варварски вырубался на дрова. Одно за другим ежедневно погибали тысячи прекрасных строевых деревьев. Вот лесоруб, выполняя чью-то волю, подходит к стройной красивой сосне толщиной в человеческий обхват, привычным взглядом определяет, куда ее положить, и делает зарубку. Дерево кровоточит душистой смолой. С другой стороны подходят два пильщика и начинают его подпиливать. Медленно, но все ближе и ближе придвигается к зарубке пила. Вдруг дерево слегка вздрагивает, качает зеленой шапкой и, как бы задумавшись, замирает. Медленно, а потом все быстрее и быстрее валится на землю. Никто не задумывается, сколько же понадобится лет, чтобы на этом месте снова выросла такая же сосна. И почему, для какой цели срублено такое прекрасное дерево — никто из лесорубов тоже не знает.

Лесорубы кладут сосны одну на другую крест-накрест. Так лучше и легче их распиливать, не зажимает пилу. Сосны, как правило, ложатся туда, куда хочет положить их лесоруб. Но иногда дерево вдруг ляжет не там, где нужно. Так случилось и сегодня. Перед обеденным перерывом Федор подрубил на своей делянке большую сосну. Сделав зарубку и оставив сестер Пыхтиных подпиливать ее, он подошел к Спиридону.

— Давай, сосед, закурим, — предложил Федор. Усевшись на колодник, друзья вынули кисеты. Недалеко в стороне Федя с матерью обрубали у сваленных деревьев сучья. Пыхтины продолжали пилить. Зубья пилы подошли уже к самой зарубке, а дерево все еще не падало. Вынув пилу, сестры решили подтолкнуть его, но в это время сосна качнулась, треснула и повалилась в другую сторону, — повалилась на сваленные деревья, туда, где были Федя с матерью. Пыхтины дико закричали. Заметив опасность, Федя бросился в сторону. Он успел выбраться на полянку, но до безопасного места не добежал. Упавшее дерево накрыло его концами сучьев.

Услышав крики, Карповы кинулись на зуевскую делянку. Первым прибежал Алеша. Федор со Спиридоном с искаженными лицами и трясущимися руками пытались вытащить из-под дерева Марфу, но это им не удавалось.

Ее пригвоздило к земле толстым сучком, который прошел сквозь тело. Она была мертва. Сестры Пыхтины растерянно суетились около Феди. Алеша схватил друга на руки и начал вытаскивать из-под сучьев. Худой, истощенный Федя легко поддавался усилиям друга. Лицо, руки и ноги у него были синие, но кровь от небольших царапин виднелась только на шее. Подбежавший дедушка вылил на Федю ведро воды. Мальчик пришел в себя, вскочил на ноги, но тут же с жалобным стоном снова рухнул на землю. Его перенесли к балагану и положили у костра. Туда же перенесли и Марфу. Со всех концов сходились лесорубы, угрюмо глядя на покрытый пологом труп. Женщины плакали.

В это время из-за деревьев показалась двуколка. Из нее грузно вылез лесничий Плаксин. Бросив вожжи, он подошел к толпе лесорубов.

— Что за сходка, почему не работаете? — грубо спросил лесничий.

Ему показали на труп Марфы.

— Что, заболела, умерла?

— Нет, убило, — угрюмо ответили из толпы.

— Убило! Чем же это, как?

— Да вот так, деревом прихватило. Не успела убежать, оно и прихлопнуло.

— Ну, ясное дело. Сама виновата. Пенять тут не на кого.

Лесорубы стояли молча, хмурые и мрачные.

Вперед подался Спиридон. Согнувшись, всхлипывая, он растерянно смотрел на людей. Плечи его дрожали. Он так изменился за эти минуты, что его трудно было узнать.

— Как же это так, братцы, — плача, говорил он, — что же теперь делать? Дома двое маленьких. Помогите моему горю, посоветуйте… Куда я теперь?…

К Спиридону подошла Марья. От сильного волнения она долго не могла вымолвить слова. По щекам ее бежали слезы. Она молча взяла Спиридона за руку и подвела к Феде. Вначале Спиридон не понимал, в чем дело, только смотрел на сына, затем, как бы очнувшись, стремительно рванулся вперед, подхватил Федю на руки, прижался к нему и глухо зарыдал.

Плаксин подозвал к себе дедушку Ивана.

— Слышь, мил человек, — произнес он безучастно, — скажи всем и этому, — он указал на Спиридона, — пусть идут вон к тому балагану. У меня с вами разговор будет.

Когда лесорубы подошли к указанному месту, лесничий без всяких объяснений объявил им о снижении расценок на двадцать процентов. От неожиданности многие ахнули.

— С ума сошли! Мы и так голодаем! — послышались возмущенные возгласы.

— Последние гроши отбираете!..

— Креста на вас нет!

— Да вы очумели, что ли?

— Бога побойтесь! Это грабеж! — все громче и громче возмущались лесорубы.

Лесничий неторопливо махнул рукой.

— Тише! Ишь, разгалделись. Не шумите, все равно не поможет. Новый управляющий приехал. Англичанин. Новые порядки привез, ихние, английские, никуда от них не денетесь. Надо подчиняться.

— Да как же жить-то будем, Василий Ефимыч? — взмолился дедушка Иван. — Неужели на земле правды нет? Мы тогда и рубить не будем… Бросим-..

— Это дело ваше, можете бросать, — отрезал лесничий. — Никто плакать не станет. Завтра со всех деревень башкиры начнут съезжаться, они согласны.

— Значит, нам так и так крышка? Да мы царю жаловаться будем, — горячился дедушка.

— Эко хватил, — усмехнулся лесничий, — царю? Да разве англичанин нашему царю подвластен? У него свои законы, английские. Что хочет, то и делает. Завтра пришлю лесников, обмерять будут. Приготовьтесь.

Толпа подавленно замолчала, хотя глаза многих горели гневом. Сознавая жестокую несправедливость, люди имеете с тем не знали, что делать.

К лесничему неожиданно подошел Алеша. Дяденька, а дяденька! Чего тебе? — сердито спросил Плаксин. Давайте, дяденька, мы на англичанина забастовку сделаем и, как в городе, будем ходить с песнями, — стараясь придать голосу солидность, спокойно предложил Алеша.

Плаксин взмахнул плеткой:

— Цыц! Сопляк, зубы вышибу!

Алеша испуганно отскочил. Он не мог понять, почему лесничий так рассердился.

— Я тебе, подлецу, покажу забастовку, я тебе покажу!

Хватит! — вдруг закричал лесничий. — Расходитесь, хватит!

Когда лесничий уехал, лесорубы стали обсуждать, как лучше поступить. Марья предлагала бросить работу.

— Все равно заводу нужны будут дрова. Еще приедут, попросят и цену старую оставят.

— А башкиры? — робко спросил кто-то.

— Про башкир он наврал. Не поедут они дрова рубить да еще задаром. Они не дураки.

Однако решительных таких, как Марья, — было мало. Большинство предлагало послать к управляющему делегацию с просьбой оставить старые расценки.

— Человек ведь он, увидит, как нам тяжело. Может, поймет?

— Поймет, черта с два, — сжав кулаки, ответила Марья.

Глава двенадцатая

На заводе, которым управлял теперь Петчер, то и дело происходили аресты. Полиция усиленно разыскивала подпольный комитет и руководителя большевистской организации Захара Михайловича Ершова. О Ершове ходили всевозможные слухи. Одни говорили, что он отказался от своих прежних убеждений и бежал за границу. Другие, наоборот, доказывали, что Ершов скрывается в Екатеринбурге и продолжает революционную деятельность. Некоторые даже уверяли, что часто видят его на заводе.

В среде рабочих все еще чувствовалась подавленность и усталость, но на допросах держались стойко. Отрицали все. На вопрос о комитете равнодушно отвечали: «Мы ничего не знаем, не слыхали»; «Такого на заводе, как видно, нет, спросите других; может, они лучше знают».

Полиции удалось выследить и арестовать немало подпольщиков, но члены комитета оставались неуловимыми. Усилилась полицейская слежка, увеличилось жалованье предателям, начались репрессии против заподозренных в сочувствии большевикам.

И вот собрание подпольного комитета назначено в сосновом лесу — у Гарольдова гроба. Так назывался выступавший из земли большой, похожий на гроб гранитный камень.

День был воскресный, ведренный. Солнце только поднималось над лесом, разгоняя ночную прохладу. Вдали глухо слышались гудки заводских паровозов.

Первым к камню подошел Нестер. На его подвижном лице играла веселая улыбка. Гладкие черные волосы его уже серебрились у висков, но гибкий стан казался юношески молодым, хотя Нестеру перевалило за тридцать.

С разных сторон к камню подошли еще четыре человека. Вскоре пришел и Захар Михайлович Ершов.

После обычных приветствий Нестер разостлал на камне скатерть и первым стал выкладывать содержимое своей котомки. То же сделали и остальные.

Когда все уселись, Ершов обратился к Мартынову:

— Нестер Петрович! Сколько у тебя в охране людей?

— Трое.

— А как с сигналами?

— О сигналах тоже договорились. У каждого свой.

— Хорошо, — согласился Ершов. — Тогда давайте приступим к делу. Кто первый? Ты, что ли, Виктор?

С камня поднялся широкоплечий, крепко скроенный, с молодым энергичным лицом и копной вьющихся русых волос Виктор Коваленко, рабочий-металлист, ныне заведующий рабочим клубом. Виктор вытащил из кармана небольшой блокнот и, перелистывая его, внимательно поглядывал на своего руководителя, вожака местных большевиков.

— Дела у нас, товарищи, — от волнения несколько торопливо и громче, чем было нужно, начал Коваленко, — идут, прямо можно сказать, неважно. В клубе сейчас такие разговоры можно услышать, что диву даешься. От соглашателей, от меньшевиков разных и эсеров никакого прохода не стало. Они, видите ли, всю нашу революционную работу считают, ни больше ни меньше, как ошибкой и вредной затеей «Нам, говорят, не драться с предпринимателями нужно, а искать с ними общий язык, чтобы и им и нам хорошо было, а горлопанам, которые ссорят нас с властями, надо затыкать глотку. Мы, кричат, на собственной шкуре убедились, что дала революция. Хватит. Побаловались. Мир лучше, чем война».

— Ну, это как сказать, — радуясь, что Виктор правильно оценивает обстановку, заметил Ершов. — Смотря какой мир и какая война. Ленин, например, к разным войнам подходит по-разному. Ну а как народ? Как рабочие на это смотрят? — спросил Ершов.

— Да как вам сказать, Захар Михайлович, по-разному: одни соглашаются, другие вроде нет, а некоторые молчат.

Коваленко еще больше нахмурился.

— Вы понимаете, товарищи, — снова продолжал он с тяжелым вздохом, — у меня сердце кипит, а я должен эту шваль слушать.

— И не только слушать, а еще и молчать.

— Вот именно, — встрепенулся Коваленко. — Просто невтерпеж. А может быть, Захар Михайлович, бросить бы все это к черту да ударить напрямик?

— Нет, Виктор Тихонович, — мягко, но внушительно отклонил предложение Виктора Ершов, — этого делать сейчас еще нельзя. Не всегда прямо ближе, чем в объезд. Представь себе, что мы везем сейчас тяжелый воз, а впереди виден плохой участок дороги, разве не ясно, что нам выгоднее этот участок объехать стороной. Даже если для этого потребуется вернуться несколько назад. Главное ведь состоит в том, чтобы воз на место был доставлен.

— А я Тебе что говорил? — вмешался в разговор Нестер. — Одно другому разве мешает? В клубе мы ведь тоже не сидим сложа руки.

— Да, это так, — согласился Виктор Ершов обвел взглядом присутствующих товарищей. Его обветренное лицо было спокойно, как всегда; выражение настойчивости и деловитости успокаивающе действовало на окружающих.

— Если нет других предложений, — сказал он после некоторого молчания, — тогда на этом давайте и порешим. Нужно послать в клуб еще несколько товарищей. Пусть постепенно разоблачают предателей. Рабочие разберутся, поймут, что хорошо, а что плохо.

— Правильно, — коротко, но энергично поддержал предложение Ершова до сих пор молчавший Саша Кауров. — Разъяснять надо. Рабочие поймут…

Разгладив курчавую, огненного цвета бороду, слово взял Данило Маркин. Почерневшие мозолистые руки кузнеца грузом легли на колени. В напористом, веселом взгляде его карих глаз, в широкой приземистой фигуре, в каждом движении чувствовались уверенность и сила. Товарищи хорошо знали Данилу. Комитет давал ему самые ответственные поручения, и он выполнял их умело, энергично, никогда не жалуясь на трудности.

— Нам надо бы обсудить вопрос о новом управляющем, — сметая с колен хлебные крошки, медленно сказал Данило. — Англичанина, как видно, черт принес сюда неспроста.

Сразу с грабежа дело-то начал. Птица, видать, по этой части высокого полета. Недаром старик Барклей предупреждал, чтобы были мы настороже. Теперь все видим, что прав был старик. Такого гада, наверное, белый свет еще не видел. Что ни день, то новость. Одна подлость не успевает кончиться, как другая начинается. Только показался на заводе — сейчас же отпуска покосные отменил. Спецодежду давать перестал. Лесорубам расценки снизил. Говорят, на днях он утвердил Плаксину план, по которому собирается в пятнадцать лет вырубить весь заводской лес.

Данило немного помолчал, задумчиво постукивая пальцем по камню. Затем продолжал:

— Вы понимаете, товарищи, куда этот паразит нацеливает свои поганые когти? Говорят, не сегодня — завтра будет объявлено о снижении расценок по всему заводу.

Сообщение Маркина было известно членам комитета, однако его слова вновь заставили их задуматься. Все как-то нервно зашевелились, закашляли, кто-то громко вздохнул. Затем наступило тяжелое молчание.

— Убить гада! — вскакивая с камня, вспылил Саша Кауров. — Что смотреть на подлеца? Как только поедет на рыбалку, там его и прикончить.

Ершов обвел всех быстрым взглядом и остановил его на Саше.

— Разве, Саша, ты забыл указания по этому вопросу нашей партии, товарища Ленина?

Саша отрицательно покачал головой.

Не забыл? Тогда зачем же ты так вопрос ставишь? Убить мерзавца дело не хитрое, но какая от этого польза?

Завтра пришлют такого же другого, вдобавок усилят репрессии. Нет, Саша, не это нам нужно, — по-отцовски ласково продолжал Ершов. — Террор никогда не был оружием нашей партии.

— Горячишься, — вмешался в разговор Нестер, — одним взмахом хочешь дело решить.

— Да ведь подлец-то какой, — оправдывался Саша. — Тут сам черт — и тот не стерпит.

Ясный взгляд Ершова снова устремился на Сашу. Как пи странно, но неожиданно он почувствовал себя таким же молодым, таким же напористым и до безрассудства решительным, как Саша. Но это продолжалось только мгновение.

— Может, рабочих бы собрать, — перешел к практическим предложениям Нестер. — Узнать, как они на это смотрят. Да и интеллигенцию бы нашу послушать не мешало. Чувствуется, что многие из них все дальше и дальше в сторону от нас отходят. Выяснить надо. Посмотреть куда они бредут. Тогда и решать легче будет. Давайте поручим это Маркину, — предложил под конец Нестер. Но Данило начал решительно возражать:

— Почему это мне? У тебя среди интеллигенции знакомые, тебе и карты в руки. Тут, еж тя заешь, особый подход нужен. Они ведь и сами не должны знать, кто и за чем их собрал.

— Что ж, если поручите, я не откажусь, — согласился Нестер.

Убедившись, что говорить больше никто не хочет, Ершов повернулся в сторону Каурова.

— Вот, Саша, чем надо заниматься, а не помощниками у анархистов быть. Я считаю, что предложение товарища Мартынова об интеллигенции имеет очень важное значение, — обращаясь уже ко всем, продолжал Захар Михайлович. — Нам действительно следовало бы поговорить с ними отдельно. Но ты проведи это осторожно, Нестер, чтобы не спугнуть. Ну, вроде вечеринки, что ли, соберите; в крайнем случае, отпустим на это дело некоторую сумму комитетских денег.

— Спасибо, — сухо ответил Нестер, — обойдемся и без комитетских.

— Если обойдетесь, это еще лучше, — согласился Ершов. — А теперь, друзья, нам нужно обсудить вопрос о лесорубах. Там предстоит большая работа. Хозяева снова поставили их в невыносимое положение. Докладывать будет Валентин.

Молчавший до этого Шапочкин шумно вздохнул и тяжело повернулся в сторону собеседников.

— Я был вчера у наших шахтеров, которых угнали дрова рубить, — начал он ровным голосом, поблескивая большими выразительными глазами. — Положение тяжелое.

Лесорубы и до этого зарабатывали крохи, а сейчас совсем голодают. Больше всех они на лесничего жалуются, на Плаксина. Говорят, что при расчете каждый раз составляет какие-то разные непонятные им документы, причем, по одним деньги получают они, а по другим — кто-то другой.

Мы знаем Плаксина, от него можно ожидать чего угодно.

Для собственной наживы он отца с матерью продаст. А что ему лесорубы? И управляющий сейчас подвернулся подходящий, вот они и стакнулись.

— Два поганых песта в одной ступе, — вставил Захар Михайлович.

— Вот именно. На днях Еремей Гандарин мне рассказывал, как Плаксин поступил с делегацией лесорубов, пришедших с Собачьей горы. Вместо того, чтобы пропустить их к управляющему, он вызвал полицию. Орал, говорят, на всю контору, обзывал делегатов лодырями, пьяницами, грозил увольнением с работы и судом.

Волнуясь, Валентин отпил из чайника холодной воды.

— Говорят, этот предатель вчера дал распоряжение начать сплошную вырубку леса около завода. «Хозяину, — говорит Плаксин, — нужны прибыли, а лес что? Лес через пятьдесят лет снова вырастет». Вы понимаете, какую подлость задумал этот выродок со своим управляющим? Они хотят одни горы да дикие камни нам оставить. Решили ради наживы в течение пятнадцати лет подчистую смахнуть все лесное богатство, а там живите, как хотите, их это не касается. Обидно, — с горечью и досадой продолжал Валентин, — что с мерзавцем стакнулся против своих же людей русский человек и не заводчик или буржуй какой, а выходец из простого люда.

— Продался, решил в мутной воде рыбу ловить, — помрачнев, заметил Захар Михайлович, — но ничего, как аукнется, так и откликнется. Рабочие ему это припомнят, начнет потом локти кусать, да поздно будет. Я думаю, не метало бы сходить к лесорубам и вместе решить, что делать. Надо посоветовать им отказываться рубить лес рядом с заводом и попытаться организовать забастовку, чтобы добиться восстановления отмененных расценок. Одни они не сделают этого — будет не под силу. Надо, чтобы к ним пошли товарищи Шапочкин и Маркин. Товарищ Коваленко пусть займется подготовкой заводских рабочих, а Саша пойдет на шахты. Рабочие лесорубов поддержат.

— Есть ли еще какие предложения? — после некоторого молчания спросил Ершов. — Нет? Тогда у меня есть еще небольшой вопрос…

Но в это время Нестер вскочил на ноги и предупреждающе поднял руку. Лицо его выражало тревогу. Со стороны завода доносился звонкий крик козленка. Левее закричала овца, залаяла собака. Нестер еще некоторое время прислушивался к этим звукам, затем сказал:

— Через посты прошло более Десяти жандармов, все они направляются в нашу сторону. Нужно торопиться, через десять минут жандармы будут здесь.

— Они будут, да нас не будет, — спокойно сказал Ер шов, собирая вместе с другими остатки еды. Приняв от Нестера принесенную им котомку, он добавил: — О следующем собрании, товарищи, договоримся тем же порядком, что и раньше.

Подпольщики крепко пожали друг другу руки и быстро пошли в разные стороны.

Когда жандармы подошли к Гарольдову гробу, там уже никого не было.

Взобравшись на камень, начальник злобно посмотрел на своего помощника:

— Только деньги получают да врут, как сивые мерины.

Какая же это, черт побери, агентура? Завтра же вызовите ко мне этих мерзавцев, я им покажу, как обманывать. Я им покажу-у! — закричал он что было силы, потрясая кулаками.

Глава тринадцатая

На базаре Ольгу Николаевну Мартынову неожиданно окликнула жена председателя кооператива Татьяна Ивановна Кучеренко.

— Смотрю, — затараторила Кучеренко, — и думаю, ошиблась я или нет, Ольга это или не Ольга? Ну к чему, думаю, ей по нескольку раз в день на базар ходить?

Раньше с ней этого никогда не бывало. — Кучеренко пере вела дыхание и, сообразив, что говорит совсем не то, что следовало бы сказать, лукаво взглянула на соседку и еще быстрее затараторила: Оленька, милушка, давненько тебя не видела. Вот и рядом живешь, голубушка, а зайти все как-то некогда. — Взгляд Татьяны Ивановны тихонько скользнул в корзинку соседки, на лице застыло любопытство. «Ну, до чего же хочется узнать правду», — говорили глаза Татьяны Ивановны. — Ой, Оленька, может быть, я чего и не понимаю? — жалобно стонала кооператорша..

Так ты подскажи мне. Я ведь такая недогадливая.

Ольга Николаевна удивленно посмотрела на соседку.

— Не пойму, Татьяна Ивановна, отчего ты так разволновалась и что я должна тебе подсказать?

— Да как же, милушка, не волноваться? А… вдруг, — сделав испуганное лицо, закричала Татьяна Ивановна, — карантин объявляют… А я-то дура…

— Да что ты, Татьяна Ивановна, какой карантин? — в свою очередь испугалась Ольга Николаевна.

— Ну, тогда скажи мне, милочка, для какой же цели ты столько продуктов покупаешь, мяса, например?

Ольга Николаевна насмешливо посмотрела на соседку;

— Не волнуйся, Татьяна Ивановна, никакого карантина не будет. Совсем не поэтому…

«Неужели не узнаю, неужели не скажет? — спрашивали глаза Татьяны Ивановны. — А ведь это так интересно, так интересно». — Голубушка, Оленька, не мучь скажи!

— Ну, если это тебя так интересует, могу, пожалуй, сказать, — согласилась Ольга Николаевна, — только дай слово, что все останется между нами.

— Ну, что ты, Оленька. Да разве ты меня не знаешь? Умирать буду, и тогда не скажу. Вот те крест!

Ольга Николаевна наклонилась к уху соседки и, дружески улыбаясь, тихонько сказала:

— Именинница я, Татьяна Ивановна. Через три дня тридцать лет исполняется.

— Дорогуша ты моя, Оленька. Если бы ты знала, как я рада, как рада! Тридцать лет, куколка! — еще громче затараторила Татьяна Ивановна.

— Нестера моего знаешь? — продолжала рассказывать Ольга Николаевна. — Загорелось ему — именины да именины, а тут еще его брат из Москвы сулится приехать, одно к одному, ну и началось. Вот второй день по базару бегаю, хлопот не оберешься.

Но Татьяну Ивановну теперь уже интересовало другое, больше всего на свете хотела она узнать, кого Ольга Николаевна приглашает на именины.

— Ой, душенька, — тихо и деланно-участливо заговорила Татьяна Ивановна, — и рада за тебя, за именинницу, и не рада. Сколько хлопот! Сколько расходов! Накормить, напоить всех — шутка ли? Хорошо, если соберутся порядочные люди, тогда еще куда ни шло, а если такие, как дурища лесничиха или зазнайка куренниха? Беда! Все оговорит, все осудят — и это им не хорошо и то плохо. А о том, как ты устала, исхлопоталась — даже и не вспомнят, не то, чтобы спасибо сказать. Инженерша или шахтерша, эти еще туда-сюда, а дорожница такая стала заноза, такая заноза!

Татьяна Ивановна без передышки продолжала перечислять возможных гостей Ольги Николаевны и остановилась лишь тогда, когда та взяла ее за руку.

— Что ж поделаешь, Татьяна Ивановна, — смиренно сказала Ольга Николаевна, — бог с ними… А тебя прошу передать Петру Ивановичу — в воскресенье вечером чтобы к нам.

— Спасибо, Олечка, обязательно будем. Спасибо. Ну, будь здорова, душенька, я уж побегу. Муж скоро вернется, нужно обед готовить… — А про себя подумала: «Выпытала. Всех приглашает: и лесничиху, и шахтерку, и этих дур, и Калашникову. Так и сказала — бог с ними».

Через десять минут она уже была в доме Плаксиных. Чмокнув лесничиху в губы и, не успев еще усесться на диван, Татьяна Ивановна затараторила:

— Милая душенька, как я спешила, как спешила! Кому, думаю, как не Леночке, должна я первой рассказать эту новость. Ведь такого друга, как Леночка, у меня, думаю, больше нет, и бегу, бегу. Только дай, милочка, слово, что это между нами, чтобы ни гу-гу.

— Ну, что ты, Танюша, — обиделась лесничиха, — разве ты меня не знаешь? Да я скорее умру, чем открою чужую тайну. — Глаза лесничихи уже горели любопытством. Все это оказалось очень кстати. Неожиданная новость давала ей возможность быть хозяйкой предстоящей беседы с инженершей. Теперь тон разговора будет задавать она, а не Калашникова, к которой она только что собралась в гости.

Через пятнадцать минут лесничиха распрощалась с Татьяной Ивановной, а спустя еще несколько минут каждая из них сидела у своих знакомых и под строгим секретом рассказывала о предстоящих именинах, сообщая совершенно точно, сколько там будет гостей и какие готовятся кушанья.

К вечеру слухи об именинах Ольги Николаевны расползлись по всему заводу. Особенно много говорили о приезде из Москвы брата Мартыновых, то ли учителя, то ли журналиста, но очень, очень милого человека.

Нестер был доволен. Теперь все знают, что у них собираются самые обыкновенные гости. Огласка явилась своего рода завесой от всевозможных подозрений.

Гости собирались под вечер. Первым на паре лошадей прикатил начальник Смирновской шахты Трофим Трофимович Папахин. Это был невысокий, очень полный человек, с широким открытым лицом и приветливым взглядом. При первом знакомстве он казался не по годам грузным. А на самом деле был очень быстр и подвижен. Он был душой общества. От его шуток и искрящегося веселья присутствующие, как-то сами того не замечая, начинали острить, смеяться. Даже самые угрюмые люди в его компании превращались в весельчаков. Трофим Трофимович любил при случае хорошо выпить, закусить, любил подурачиться. Все знающие Папахина считали его своим хорошим другом. С Нестером и Ольгой они вместе выросли. Поэтому, встретившись сегодня, тепло и задушевно пожали друг другу руки.

Вскоре начали дружно прибывать гости, и в течение нескольких минут приехали почти все приглашенные. Только Плаксина на некоторое время задержал лесной пожар.

Завязалась игра в карты — кто в «муху», кто в шестьдесят шесть, а кто просто в дурачка. Калашников с Папахиным сели за шахматы.

Говорили о разном: о дороговизне, о погоде, о возникшем в лесу пожаре. Однако чувствовалось, что все с нетерпением ожидали более серьезных разговоров. Гости, приглашенные Нестером на именины, так или иначе отражали в беседах мнения всей местной интеллигенции, а следовательно, и ее идейный разброд. Хотя взгляды заводских интеллигентов, участвующих в революции или сочувствующих ей, К этому времени уже значительно размежевались, все же среди них еще не было предателей, которые осведомляли бы полицию. Собираясь, они вели ожесточенные споры. Споры эти сопровождались резкими, длинными и зачастую путаными речами. Каждая группа стремилась доказать, что именно она и только она нашла правильную дорогу. Поэтому совершенно естественно, что такие же споры с такими Же длинными речами вскоре должны были вспыхнуть и здесь, среди людей, которые когда-то близко стояли друг к другу, и сейчас разошлись.

Ожидая опоздавших, гости с интересом прислушивались к ссоре, возникшей между играющими в дурака супругами Кучеренко.

— Танюша! — кричал супруг. — Ну что ты делаешь? Опять трефи пиками кроешь, а козыри — бубны.

— Ну, как тебе не стыдно, Петя? — ворковала супруга, делая глазки своему партнеру. — Ну зачем ты смотришь, куда не следует? Гляди лучше в свои карты.

— Куда, Танюша? Положь! — снова кричал супруг, заметив, как она тихонько стащила уже раскрытый козырь, отчего у нее сразу стало больше карт.

— Господи, Петя, да ведь с тобой совершенно невозможно играть, — возмущалась Татьяна Ивановна, — ты просто не даешь мне покоя ни дома, ни в гостях. Вот противный.

— Как наш новый управляющий? — бросил кто-то из сидящих за соседним столом.

— Хуже, во сто раз хуже, — ответила Татьяна Ивановна, строя глазки своему партнеру.

— Вряд ли может быть хуже, — обдумывая очередной ход, произнес Калашников.

— Хуже этого подлеца не может быть, — послышалось из компании играющих в «муху». — Другого такого и днем с огнем не сыщешь.

— Не так уже он плох, — ответил кто-то из третьей группы игроков.

Эти с виду незначительные замечания об управляющем и были тем началом, которое вскоре вызвало горячий спор и заставило многих присутствующих высказать свое отношение к текущим событиям.

— Не в управляющем тут дело, — заметил Кучеренко. — Какого бы управляющего ни прислали, все будут похожи друг на друга. Интересы разные — вот в чем дело: у рабочего свои, у них — свои. Даже девятьсот пятый год, — с азартом хлопая картами по столу и укоризненно посматривая на свою супругу, продолжал кооператор, — и тот ничего не изменил. Но теперь мы, по крайней мере, поняли, что можно и чего нельзя, что хорошо и что плохо. Никто сейчас не будет отрицать, что путь к хорошей жизни рабочие должны прокладывать только через кооперацию! Да! Да! — неожиданно повысил голос кооператор. — Только в ней, в кооперации, мы и найдем правильный способ, чтобы развязать гордиев узел, который многие горячие головы тщетно пытаются разрубить революцией.

— Помешался на кооперации, — не вытерпел куренный мастер Мигалкин, — воды ему дайте, пусть остынет. У самих спичек не купишь, кругом одни долги, а он без конца кооперацией бредит.

Но Кучеренко сделал вид, будто не расслышал этого замечания.

— Когда анализируешь положение рабочего класса Англии и Бельгии, — продолжал он, пытаясь в то же время вникнуть в карточную игру, и, видимо, с трудом соображая, — и ищешь причину их благополучного существования, то неизбежно упираешься в кооперацию. Да, друзья, теперь уже совершенно ясно. Социализм — это кооперация. Она, а не революция и не драка с предпринимателями, приведет нас к вершинам лучезарного будущего.

Кучеренко разошелся и намеревался продолжать в том же духе, но в это время его супруга ловким движением локтя отодвинула в сторону лежавшую на столе семерку, которая мешала ей выиграть партию. Пока разбирались, пока доказывали Татьяне Ивановне, что так делать нельзя, разговором завладел Мигалкин.

— Тоже нашел выход, — презрительно оглядывая ко оператора, зачастил он. — Кооперация? Да кто из серьезных людей пойдет сейчас на эту удочку? Кому не понятно, что наша кооперация по меньшей мере миф, а не выход из положения? Но предположим, — поднимая вверх палец, высокомерно продолжал Мигалкин, — предположим, что в Англии рабочие живут лучше частично за счет кооперации.

Разве в этом главное? А как же быть с людьми, с их на строениями? Что же делать дальше с революцией? Об этом вы подумали? Это что же, не вашего разума дело? Разве не ясно, что для таких великих целей нужны великие средства? И что эти средства должны быть идеально величественны и недосягаемы уму простых смертных? Мы ведь не случайно потерпели поражение в революции. Беда наша была не в чем ином, как в учении наших вождей. Очень многое в нем оказалось неправильным и недостаточным. А главное, — добавил он строго и решительно, — в нем не было то го возвышенного чувства, которое связывало бы людей с божественными силами, тогда как только они могут дать единственно верное направление.

Мигалкин вздохнул и, помолчав немного, продолжал:

— Не нужно забывать, что первым социалистом был все-таки Христос. Я поддерживаю марксизм, как науку о социализме, но считаю необходимым дополнить ее святостью научной религии. Этим мы вызовем на помощь революции. Те возвышенные чувства, которые теплятся в душе каждого человека. Вот что главное, гражданин Кучеренко, в жизни парода, а не кооперация, — поднимая глаза в передний мол, заключил он, делая скорбное лицо.

— Я вас что-то не понял, господин Мигалкин, — не отрываясь от шахмат, сказал Трофим Папахин. — То ли вы за Маркса, то ли за Христа, или за обоих вместе?

— Не поняли? А революцию пятого года поняли? — за горячился Мигалкин.

Папахин молча кивнул головой.

— Тогда о чем с вами разговаривать? — со злостью закричал Мигалкин. — Идите снова свергать и убивать, а меня увольте. Я лучше пойду по стопам Христа, применяя учение марксистов.

— Ну и проповедь вы закатили, Иван Никандрович, — подводя к столу только что прибывших супругов Плаксиных, неопределенным тоном произнес Нестер, — прямо, можно сказать, здорово!

Поняв замечание Нестера как одобрение, Мигалкин протянул руку Папахину:

— Скажите, когда вы начинаете спускаться в шахту, вы лоб крестите?

— А? — недоуменно переспросил все еще занятый шахматами Трофим.

— Вот такие нас мутили и еще будут мутить, — забыв о своем вопросе, кивнул Мигалкин на Папахина.

— Да подите-ка вы к черту, — веселым и почти безобидным тоном, каким мог говорить только он один, откликнулся Трофим, — если мне не изменяет память, вас никто еще не мутил и, как видно, мутить не собирается. Все знают, что вы готовитесь стать попом от социалистов. Правда таких еще не было, но это не беда. Постараетесь — и патриарх приходы для вас утвердит. Вот тогда уже социализм в России двинется семиверстными шагами. Не правда ли, друзья? — насмешливо улыбаясь, спросил он у гостей.

Трофима поддержали. Послышались насмешливые реплики:

— Соцпоп.

— Ладанку ему дайте! Ладанку.

— Богостроитель.

— Да нет, что вы, у него просто ум за разум зашел.

Мигалкин обиделся. Он вскочил, неловко двинул стулом и вышел в сени.

— Напрасно обидели человека, — вступился было Калашников, — разве он один чепуху мелет? Таких сейчас много стало, и не удивительно: после всех переживаний многие в тупик зашли.

— Мигалкин не из таких. Зачем ему в тупик заходить?

Он лучше в попы пойдет, — съехидничал Трофим.

Решив, что защищать Мигалкина трудно, Калашников махнул рукой и замолчал.

— Вот черт полосатый, — не унимался Трофим. — По думаешь, тоже философ. Говорил-говорил, а теперь, наверное, и сам не разберет, что к чему. Впрочем, черт его батька знает, уж очень сильно от него поповщиной разит.

Гостей пригласили к столу. Начались поздравления, госты. Нестер предложил тост за счастливое будущее трудового народа.

— Не годится это, — запротестовал Плаксин. — Хватит делить на козлов и баранов. Если пить, то за всех.

— Значит, и за буржуев, и за нашего управляющего? — удивился Нестер.

— Хотя бы и за нашего управляющего. Что же тут особенного?

— Я вас совсем не понимаю, — покачал головой Нестер. Он стремился вызвать Плаксина на откровенность. — Неужели вы так далеко ушли по пути…

Но лесничий, не ожидая, пока Нестер подберет нужные слова, вскочил на ноги и, размахивая вилкой, торопливо и громко заговорил:

— Кому как, а мне эта игра в прятки и кошки-мышки надоела. Пришла пора, когда каждый из нас должен открыто высказать свое отношение к революции и не только к революции, но и к тем, кто нас туда тянет. — В обычном состоянии Плаксин, может быть, и не сказал бы того, что говорил сейчас. Разгоряченный водкой, он высказывался начистоту:

— Давайте поставим вопрос прямо, — взмахивая вилкой, гремел лесничий. — Что может получить каждый из сидящих здесь от революции, от власти, которая будет находиться в руках рабочих? Ну что? Что? Неприятности, оскорбления и разорение. Вот что! Новый управляющий кое-кому не нравится. Это ясно. Но это культурный, знающий человек. Перед ним не стыдно и спину гнуть. Иностранец. В Лондоне воспитывался. Это вам не то, что голодранец Ершов. Пора нам понять, что вместе с революцией к власти рвутся люди, желающие поскорее лечь в готовые теплые и мягкие постели, а на дело им наплевать: пусть все рушится, пусть валится к дьяволу, не жалко — это не ими нажито. Разве можно с этим согласиться? — не скрывая свое раздражение, спрашивал он у присутствующих. — Нет, нам пора по-иному действовать. Мы должны как можно скорее все вместе восстать против этих голодранцев. Лучше всего все оставить по-старому. Царя нужно беречь, как зеницу ока потому, что он наш защитник и покровитель. Его авторитетом оберегались и должны впредь оберегаться веками установившиеся русские порядки.

— Ну, а как же быть с буржуазией и с иностранными капиталистами? — спросил Трофим.

— Поддерживать и всячески помогать. Вот вам мое последнее слово, — еще более торжественно заявил Плаксин.

— Да, ничего себе времечко, — горько улыбнувшись, заметил Нестер. Однако, сделав вид, что он занят, больше говорить не стал и тут же вышел в кухню.

На Плаксина бросился Трофим:

— Теперь мы будем считать так, как сказал Паскаль:

«Назови мне своих друзей, и я скажу, кто ты». Недаром рабочие говорят, что ты снюхался с управляющим. Нам, как видно, остается еще добавить: и не только с ним, а со всей черной сворой, обитающей на нашем заводе. Смотри, Василий Ефимович, как бы тебе не пришлось об этом по жалеть.

Плаксин зло уставился на Трофима, но тот как ни в чем не бывало начал рассказывать гостям такие уморительные истории, что вскоре все присутствующие, в том числе и лесничий, захохотали.

Хорошенько насмешив гостей, Трофим подошел к лесничему.

— В самом деле, Василий Ефимович, на что нам вся эта возня с революцией? Проживем мы и без нее. Конечно, про живем! Жили же до этого.

— Вот только другие могут нас не спросить. Дело-то такое, общенародное. Что же тогда, бежать?

— Куда? — не вникая по-настоящему в смысл вопроса, громко спросил Плаксин.

— Да куда же больше? В Англию. Они у нас живут неплохо. Должны же добро помнить. Вы лесничий, я начальник шахты. Сколько Уркварт благодаря нашим стараниям денег нажил? Неужели он не даст нам угла в своем доме? Дом, говорят, у него порядочный.

— Нужны вы ему в Англии, как в Петровку варежки, — вставил вернувшийся в столовую Нестер.

— Как это так? — запротестовал Трофим. — Отец наш родной, и вдруг мы ему не нужны! Кто поверит! Да он нам целую комнату уступит. Думаете, много? Это же пустяки- пзамен родины.

— Дешевенько родину продаете, — заметил Трофиму Нестер. Но тот, многозначительно улыбнувшись, замолчал. Лесничему пришлось закончить разговор одному.

— А на что такая родина нужна? — все еще не поняв цели подстроенного Трофимом разговора, спросил лесничий. — Мне с голодранцами не по пути, я и уеду.

— Но в самой-то Англии тебе делать ведь нечего. Там, как известно, и англичанам места не хватает, — не унимался Нестер.

— Что же прикажете делать? — разводя руками, спросил Плаксин. — Пойти в компанию к голодранцам? Помогать им разрушать все, что для меня свято, встать на нечестный путь? Но я не могу сделать этого, понимаете вы, не могу, — переходя на визг, закричал Плаксин.

Трофим и Нестер были довольны. Наконец-то этот мерзавец разоблачен.

В центре, у стола, блестя опьяневшими глазами, сидел бухгалтер. Его окружили женщины.

— Скажи, Петрович, — хитро улыбаясь, спрашивала Татьяна Ивановна, — удастся нам у тебя на свадьбе погулять или век бобылем будешь? Неужели нет человека, который мог бы тебе понравиться?

— Ну, теперь начнется сказка про белого бычка, — с досадой махнул рукой Калашников.

— Вам пора знать, Татьяна Ивановна, — дергая левым плечом, важно ответил бухгалтер, — что меня нельзя равнять со всеми. У меня есть своя собственная философия. Философия совершенно свободной и ни от кого, ни от чего не зависимой личности…

Сделав паузу, он высокомерно добавил:

— Я сам себе и сам для себя. Все, что стесняет человека, в том числе и жена, для меня неприемлемо. — По лицу бухгалтера прошла нервная судорога, глаза сузились и стали холодными. — Культ личности превыше всего, вот мой девиз, — отрывисто гнусавил он. — Вы, конечно, сейчас же спросите, а как семья? Как строить другие отношения? Например, производственные. Семья-это предрассудок, устаревший метод закабаления одного человека другим, — он презрительно сжал свои тонкие, злые губы. Затем это презрительное выражение лица сменилось глупой улыбкой. — Мы, я, — поправился бухгалтер, — хочу, чтобы на земле все было подчинено требованиям личности. Когда это будет достигнуто, тогда наступит полная гармония и настоящее счастье.

— А как же с историческим материализмом, за который вы когда-то ратовали? — с плохо скрываемым чувством раздражения спросил Нестер.

— Это никому не нужно, — ответил бухгалтер. — Я не признаю никаких закономерностей, поскольку они противоречат основной идее совершенно свободного общества.

Бесцветные глаза бухгалтера забегали. Встретясь с упорным взглядом Калашникова, апологет свободной личности опустил глаза.

Инженер был взволнован. Он встал, вытащил из кармана часы и тут же сердито сунул их обратно. Однако заговорил он спокойно, медленно:

— Сколько же чепухи нагородили нам эти господа сегодня! Целую книгу можно было бы написать и озаглавить ее «Бестолковщина», а еще лучше «Глупость». Может быть, я тоже не скажу ничего дельного, но я решительно заявляю, что меня до глубины души возмущает то, что здесь говорилось. Особенно глупым, мне кажется, было выступление последнего оратора…

…Бухгалтер заерзал на стуле, пытаясь что-то сказать, но Калашников резко прервал его:

— «Свободный паразит»! — вот подлинное определение этих идей. Это идея — не видеть ничего дальше собственного носа.

— Оскорбление! — закричал бухгалтер. — Как вы смеете? — Но его никто не слушал.

— На что надеются эти люди? — кивая на бухгалтера, гневно спросил Калашников. — Они просто-напросто считают, что на их век хватит. — А дальше хоть трава не расти. Им лишь бы пропеть, а там пусть и не рассветает.

— Твое — мое, ваше — наше, — вставил Трофим.

— Культ этих людей, — продолжал Калашников, — хаос и неразбериха. Но мы должны решительно отвергнуть эту гибельную «теорию». Нужно стремиться к другому — к организованному, производительному труду, к умному использованию наших богатств. В мире ведь нет ни одного государства, имеющего такую обширную территорию, и нигде нет таких богатств, как у нас, в России. А где вы найдете таких прекрасных тружеников, как наши русские люди? И вот такая махина, как наше государство, к великому сожалению, в технике равняется мошке. Это наша первая беда. Вторая беда-иностранцы, Напустили их сюда полным-полно, отдали им свои богатства: заводы, фабрики, леса, людей! Ну, а им сам бог велел, ведут себя, как завоеватели, нос задирают. А народ задыхается, мечется, ищет выхода… Интеллигенция чего только не выдумывает-и все впустую. Указывает на власть, как на основное зло, а в этом ли только дело? Власть у нас, действительно, плоховата, и ее нужно улучшить. Это бесспорно, но главное все-таки не это-Главное — это технический прогресс и культура.

Высказав эту заветную мысль, Василий Дмитриевич облегченно вздохнул и обвел глазами присутствующих, как бы спрашивая: слушали вы меня или нет? А если слушали, то разделяете ли мои мысли?

— Вы, наверное, хотите знать мое отношение к революции? — чувствуя необходимость говорить еще, продолжал Калашников. — Да, я тоже стою за революцию, но не пустую, а за революцию умственного и технического прогресса, за культуру. Я буду стоять за любое дело, если оно способствует развитию техники, умножает народное богатство и укрепляет нашу родину. В этом должна быть цель жизни каждого из нас…

К Калашникову подошел Нестер.

— Мне неясно одно, Василий Дмитриевич, — сказал он тихим, грустным голосом. — Я хочу спросить у вас, как вы считаете, кто виновен в нашем отставании? Случайно это или нет?

Калашников задумался.

— Наверное, не случайно. Откровенно говоря, я и сам еще не нашел окончательного ответа на этот вопрос. — Василий Дмитриевич улыбнулся.

Воспользовавшись затишьем, к столу незаметно подошел механик паровозного депо. Разгладив широкую бороду, он значительно кашлянул и вытянул вперед обе руки.

— Вот что хотели мы сделать с буржуазией, — сжимая кулаки, сказал он и обвел взглядом присутствующих. — А теперь видим, что ошиблись. Поторопились, значит. Ну, что же, давайте перестраиваться, выход искать. — Он помолчал и, косясь в сторону хозяина, добавил: — Свободолюбивые создания никогда не прячутся в подполье. Мы должны создать массовую партию и найти широкую основу для соглашений с предпринимателями. Работать открыто, вот…

Заметив, что его никто не слушает, механик умолк и незаметно отошел от стола.

С места поднялся Трофим Папахин.

— К сожалению, — начал он, глядя на Калашникова, — и вы, Василий Дмитриевич, не сказали главного, то есть того, что волнует сейчас всех мыслящих людей. Ваше мнение о техническом прогрессе и культуре совершенно правильно. Вы верно, замечательно почистили анархистов и других горе-теоретиков, сбивающих наш народ с правильного пути. Но, уважая вас, я хотел бы также отметить вашу ошибку. В самом деле: можем ли мы серьезно думать о развитии культуры и технических знаний, не искоренив причин, мешающих этому развитию? Тем более, можно ли рассчитывать на серьезное развитие одного из очень важных элементов социализма — кооперации, в условиях царского самодержавия?

— Можно! — сердито двигая тарелкой, выкрикнул Плаксин.

— Вряд ли! — ответил Калашников.

— Кооперация — это не элемент, а главная основа социализма. Вы путаете, молодой человек, — с досадой выпалил Кучеренко.

— Нет, я не путаю, — спокойно продолжал Папахин, когда крики прекратились. Он вышел из-за стола и заговорил громко — так, чтобы его слышали все:

— Самым главным злом у нас было и остается самодержавие. До тех пор, пока не будет свергнуто самодержавие и уничтожена его опора — помещичье-капиталистическая система, бесполезно мечтать о кооперации, культуре и тем более о свободе. Ничего этого не будет. Каторжный труд в России и капиталистическая эксплуатация усиливаются бесправием нашего народа, царским гнетом. Крестьянство задыхается от безземелья, от остатков крепостнического строя, живет в кабале. Национальные меньшинства стонут под двойным, а иногда и тройным гнетом.

Он замолчал. В голове роились нетерпеливые мысли. Он видел, что его слова западают в душу Калашникова, вызывают тревогу у людей типа Кучеренко, он также видел, как краснели и надувались Мигалкин и Плаксин, как все заметнее дергал плечом бухгалтер.

— Следовательно, — продолжал он, — основная политическая задача у нас осталась та же, что и в девятьсот пятом году: свергнуть царизм, довести до конца буржуазно-демократическую революцию, а затем перейти к социалистической. Вот цель, к которой мы должны стремиться. Если мы этого добьемся — будем иметь все, а не добьемся — придется сидеть у разбитого корыта.

Трофим сел и, облокотившись на стол, вопросительно посмотрел на Калашникова.

Инженер взволнованно протянул ему руку:

— Большое вам спасибо, дружище!

— За что же, Василий Дмитриевич? — улыбнувшись, спросил Папахин.

— За ум и правдивость. То, что вы сказали, не ново, однако над этим не мешает каждому из нас еще и еще раз призадуматься.

Время было позднее, и гости заторопились домой. Последним уезжал Трофим. Пожимая Нестеру руку, он воскликнул:

— Здорово! Теперь многое стало ясным.

— Да, — задумчиво покачивая головой, ответил Нестер. — Ясно, а все-таки несколько неожиданно. Не знали мы, чем они дышат. Это наша ошибка. Каждый тянет в свою сторону, у каждого свои идеи. Все гниль. Только инженер сказал откровенно, он честен, но без руля и без ветрил. Мыслит односторонне, не видит главного. Ему нужно помочь стать на правильную дорогу. Может тоже свихнуться.

— Может, — согласился Папахин.

— Почему не был на последнем заседании? — спросил Нестер Трофима.

— Застрял в шахте. Неожиданно испортился подъемник. Пока вылезал, время прошло. — Трофим подал руку Ольге Николаевне. — Спасибо за веселые именины.

Проводив друга, Нестер закрыл ворота и зашел в дом. Ольга убирала со столов, расставляла стулья. «Устала, — участливо подумал о жене Нестер, — сколько было хлопот и забот».

Супруги присели к столу. Нестер молча долго и сосредоточенно думал. Ольга что-то старательно записывала в тетрадь. Затем тихо спросила:

— Каково же твое мнение о нашей интеллигенции?

Нестер безнадежно махнул рукой.

— Полный разброд. Как разворошенные черви, ползут в разные стороны. Стыд!

Глава четырнадцатая

Барону Уркварту нездоровилось. Болели ноги. Утром опять был врач, снова те же разговоры: ваш главный враг — сырость. Нужно уехать из Лондона. Пять-шесть месяцев правильного лечения — и от болезни можно избавиться полностью.

Конечно, это не так. Просто хочет успокоить. Ревматизм хронический неизлечим. Это давно известно. Однако за последнее время боли значительно усилились, появилась бессонница. «Годы, наверное, сказываются, — подумал, вздохнув, барон. — Но все-таки врач, пожалуй, прав: если нельзя полностью излечить ревматизм, то ослабить боли, очевидно, можно. Сегодня же нужно посоветоваться с Луизой и решить, куда уехать осенью. В Англии оставаться нельзя; скоро наступит полоса туманов». При одной мысли о туманах барон нервно вздрогнул. Туман для него не просто сырость и плохая видимость, а спрут, сосущий его тело. Когда появляется туман, ему чудится, будто спрут протянул к нему невидимые щупальцы, вцепился в ноги и питается кровью его, вызывая нестерпимую боль.

Не сгибая ног, держась руками за поясницу, барон начал разминаться. Слуга ловко поднял брошенный на пол плед. Барон давно заметил, что слуга хочет что-то сказать, но, как видно, боясь вызвать гнев больного хозяина, молчит.

— Что тебе, Гарри? — скучающим голосом спросил барон.

— Мистрис приказала передать, сэр, — склонив голову, быстро заговорил слуга, — что вам дважды звонил полковник Темплер. Мистрис сказала, что он просит разрешения приехать по какому-то срочному делу.

— Да, да, — поспешно согласился барон. — Передайте, что полковник может приехать сейчас. Скажите мистеру Грею, чтобы он не отлучался.

В кабинете барон попросил обернуть ему пледом ноги и поставить грелку. Он хотел посмотреть кое-какие документы, но не успел — ему доложили о приезде полковника.

Темплер вошел в кабинет такой тяжелой походкой, как будто он нес на себе огромный груз. Однако раскланялся он свободно и учтиво, с достоинством человека, знающего себе цену.

Приглашая полковника сесть, барон сделал неловкое движение, от чего боль в ногах резко усилилась. Страдальчески поморщившись, он извинился:

— Прошу вас, полковник, не обращать внимания на мои недуги: ноги болят у меня несколько лет. Вам трудно себе представить, какое это мучение, я невероятно несчастный человек.

Барон, как это всегда с ним бывало, готов был начать свои бесконечные жалобы на ревматизм, но его остановил жест гостя.

— Извините, барон, — вежливым и в то же время совершенно равнодушным тоном сказал полковник, — но я совершенно не в состоянии чем-либо вам помочь. Для это го существуют врачи, я же могу только посочувствовать, в чем вы, конечно, не нуждаетесь. — И он выразительно взглянул на дверь.

Барон его понял.

— Не беспокойтесь, полковник, — ответил он, — нас никто не услышит, дверь глухая, а без разрешения сюда никогда не входят.

Слушая барона, полковник словно прощупывал глазами каждую находящуюся в комнате вещь. Затем, придвинувшись ближе к столу, спросил почти шепотом:

— Скажите, барон, можно ли полностью во всех отношениях доверять Грею, управляющему вашими предприятиями в России?

Если бы барон не встретился вчера с высокопоставленным лицом и не был бы предупрежден об особой миссии полковника, он не стал бы отвечать на такой вопрос.

— Уверяю вас, полковник, — хмурясь, ответил барон, — мистер Грей во всех отношениях вполне надежный чело-пек.

— Надежен как управляющий, а как англичанин?

— Повторяю: мистер Грей надежен во всех отношениях.

— Простите, барон, за назойливость, — не унимался полковник, — но этого требуют интересы Англии. У меня есть к вам еще один вопрос: скажите, есть ли у мистера Грея семья и если есть, то где она живет? — Теперь полковник выдвинул вперед нижнюю челюсть, отчего его лицо приняло устрашающе-надменное выражение.

— Семья мистера Грея живет в Лондоне, — все так Же небрежно и сухо ответил Уркварт.

— О, это замечательно, это прекрасно, — воскликнул полковник, шире открыв глаза и подтянув челюсть. Собеседники замолчали. Барон насторожился. По лицу его пробежала тень. Он не знал, чего в конце концов от него хотят. Поэтому выжидал. Полковник же, как видно, собирался с мыслями и подыскивал нужные слова. Наконец придвинулся еще ближе к собеседнику и все тем же чуть слышным голосом высказал набившее оскомину и уже всем надоевшее предположение о возможности сближения Германии с Россией.

— Позвольте доложить, господин барон, что нас очень беспокоит политика Бетмана Гольвега, — косясь на дверь, сказал полковник. Есть основание предполагать, что ему удастся склонить Россию на свою сторону. Хорошо, если это будет только нейтралитет.

Подобные разговоры барон слышал неоднократно. Они всегда вызывали у него раздражение. Он не сдержался и сейчас:

— Но это, господин полковник, не может зависеть толь ко от Бетмана. В Англии тоже немало людей занимающихся политикой. Они должны знать об интересах англичан в России и обязаны эти интересы защищать.

Полковник дал барону высказаться и, как ни в чем не бывало продолжал:

— Позвольте доложить, мистер Уркварт, что в современной войне некоторые металлы, такие, например, как медь, будут являться важнейшим стратегическим сырьем, без них война сейчас невозможна. Известно также, что в России медь добывается, в основном, на предприятиях, контролируемых вашими капиталами. Значит, объективно рассуждая, мы имеем полную возможность включить эти предприятия в свой план обороны империи.

— Не понимаю, полковник, как это можно сделать практически? — недоумевая спросил барон. — Предприятия расположены в центре России. Если русские будут находиться во враждебном нам лагере, то их правительство не разрешит мне вывозить медь.

— Да, совершенно правильно. Это так и будет, — согласился полковник. — Но мы должны принять меры, чтобы в таком случае и сами русские не получили меди.

— Вы предполагаете в случае войны остановить работу предприятий? Вы, как видно, забываете, что русские могут их просто-напросто конфисковать?

— Не беспокойтесь, барон, — спокойно ответил Темплер, — генеральный штаб учел и то и еще многое другое, что вам предстоит еще сделать. — Выражение его лица опять сделалось угрожающе-надменным.

«Это уж чересчур, — морщась от боли и начиная не на шутку сердиться, подумал барон, — он начинает командовать мною, как подчиненным. Однако интересно, чего все-таки он добивается?»

— Поскольку речь идет о серьезных вещах, я попрошу вас говорить яснее, господин Темплер.

— Хорошо, — после некоторой паузы ответил Темплер. — Коротко говоря, мы должны немедленно подготовить к разрушению все ваши русские предприятия. И больше того, — оживляясь, но не повышая голоса, продолжал полковник, — нужно еще принять меры, чтобы этих предприятий было как можно больше.

Барон посмотрел на него удивленно.

— То есть, как это разрушить предприятия? Это же деньги. И потом какой же интерес приобретать другие предприятия, если их все равно собираются разрушать? Я еще раз прошу вас, полковник, растолковать мне, в чем дело?

Достав сигару и неторопливо обрезав кончик ее, гость закурил. И только затянувшись, он попросил разрешения курить.

Барон был раздосадован этой неучтивостью, но ничем не выдал своего настроения. Никто еще в его доме не вел себя Так нахально. «Стоит ли мне с ним вообще продолжать разговор?» — думал Уркварт.

— Вы, конечно, вправе интересоваться деталями, — дымя сигарой, продолжал между тем полковник, — но я прошу вас иметь в виду, что это величайший военный секрет. По существу, небольшая часть нашего военного плана.

— Позвольте, полковник, о каких планах вы говорите? Предприятия принадлежат концерну, где хозяином являюсь я, и без меня никто не имеет права строить свои планы в расчете на эти предприятия, в том числе и штаб.

Полковник вздохнул и с сожалением посмотрел на собеседника.

— Извините, сэр, но я должен огорчить вас. Позвольте вам доложить, что этот вопрос включен в план генерального штаба, а план утвержден министром и одобрен правительством Великобритании. Следовательно, споры здесь совершенно бесполезны. Повторяю, — полковник в первый раз за всю беседу повысил голос, — мы должны немедленно подготовить к разрушению все наши предприятия на Урале и в Сибири. Что касается ваших интересов, то позвольте доложить, — наклонившись, многозначительно добавил полковник, — вы не будете скомпрометированы в глазах правительства, подарившего вам титул барона… Когда потребуется, предприятия будут взорваны руками русских революционеров, а убытки оплатит побежденный враг. Такова первая часть интересующего нас вопроса. А сейчас разрешите перейти ко второй части, — не останавливаясь и не давая барону возможности задавать вопросы, продолжал Темплер. — Мы в свое время поручили мистеру Петчеру сообщить кое-какие интересующие нас сведения об Урале. Кроме того, мы просили его поинтересоваться покупкой и арендой нескольких уральских предприятий. Так вот, мистер Петчер сообщил нам об очень интересной возможности… Он рекомендует купить расположенное по соседству с вашими владениями так называемое Ургинское урочище. Это предложение кажется нам очень важным. Несомненно, такая сделка впоследствии заставит русских продать вам или передать в концессию еще четыре крупных завода.

Барон безнадежно махнул рукой.

— Это не ново. Я пытался совершить такую покупку несколько раз, но русское правительство всячески этому противодействует. Петчер не только не открыл Америки, но он и Урала еще не знает.

— Вы считаете такое мероприятие безуспешным, даже в том случае, если за это возьмемся мы и правительство? — иронически спросил полковник.

— Нет, что вы, я так не думаю. Наши банки и наше правительство всесильны. Стоит им захотеть, и тогда все пойдет по-иному…

— А если мы привлечем к этому делу еще английскую дипломатию и наше влияние на отдельных правящих в России лиц, что тогда будет? — спросил все с той же иронией Темплер.

— Тогда?… Тогда эти предприятия будут наши, — заключил барон, — и вместе с этим мы приобретем такие позиции, которые позволят нам приступить к полному освоению богатства Урала и Сибири.

— В перспективе это так и намечается, — самодовольно улыбаясь, подтвердил Темплер. — Вы совершенно правильно оценили наши намерения. А скажите, не считаете ли вы необходимым созвать конференцию предпринимателей, заинтересованных в российских капиталовложениях?

Уркварт недовольно пожал плечами. Это предложение коренным образом противоречило его планам. У него не было никакого желания раскрывать карты своим противникам.

— Лично я не вижу в этом никакой надобности. Конференция будет простым препровождением времени: никто не захочет открывать свои намерения конкурентам… — сдержанно ответил он.

— Вот здесь, барон, позвольте доложить, вы не правы, вернее, вы не учли настоящего смысла нашего предложения, — возразил Темплер. — Конференция будет созвана как раз для обратной цели. Она должна разработать мероприятия по устранению излишних трений между английскими предпринимателями и разграничить сферы их влияния. Вместе с тем, конференция должна создать центр, связанный с влиятельными русскими кругами, который будет оказывать вам необходимую помощь в постепенном, но все возрастающем наступлении английских капиталов на русскую промышленность. Одной из следующих задач этого центра будет также борьба против американского капитала, рвущегося сейчас в Россию с неудержимой энергией.

Хотя у барона и были свои, несколько иные взгляды на проникновение американских дельцов в Россию, все же он решил не касаться этого вопроса.

— Меня покоряет ваша логика, мистер Темплер. Я почти ничего не могу возразить… У вас все так разумно спланировано. Мне начинает казаться, что военный мундир не является вашим настоящим одеянием. Вы больше предприниматель, чем офицер.

Полковник слегка улыбнулся и хотел что-то сказать, но передумал. Зажигая погасшую сигару, он ловко перехватил левой рукой отвалившийся пепел и, не найдя на столе пепельницы, бросил его в вазу.

Эта выходка снова возмутила хозяина. Несмотря на его заманчивые предложения, полковник вызывал у барона отвращение и, как ни странно, — некоторую боязнь.

«Ведет себя, как хам, — злился барон, — все у него решено и подписано! Правда, логично, но вместе с тем чрезвычайно нахально. С ним нужно быть осторожным», — решил он про себя.

Между тем полковник поднялся и начал прощаться.

— Итак, разрешите, мистер Уркварт, считать все интересующие нас вопросы согласованными, — сказал он, тяжело подавая руку. — Детали мы уточним с мистером Греем. Я буду ждать его сегодня к семи вечера. А вам искренне советую: не теряя времени, напишите мистеру Петчеру письмо. Пусть он съездит к своему соседу — помещику Якушеву, это кузен министра, и попытается через него устроить сделку.

— Это посредничество может обойтись довольно дорого.

— Включите расходы в графу издержек на войну, вам их возместят. — И, как будто под непомерной ношей, согнувшись и тяжело ступая, полковник пошел к двери.

Вечером, посоветовавшись с женой, Уркварт решил уехать к началу туманов за океан лечиться.

Сборы начались без промедления, но через два дня барону доложили, что его просят остаться в пределах Англии.

Взбешенный, барон явился в министерство. Там к нему отнеслись участливо, успокоили и провели к самому министру. Жирный, с заплывшими глазами и отвислым двойным подбородком, министр долго куда-то звонил. Переговорив с несколькими лицами, министр вызвал к себе секретаря и потребовал заявление Уркварта. Не читая принесенного дела, он сделал на нем какую-то пометку и снова отдал секретарю.

— Не отчаивайтесь, мистер Уркварт, — равнодушно сказал министр, — возможно, что все еще уладится. Я приму необходимые меры. Окончательный ответ вы получите завтра.

— Но в чем дело? — возмущался еще не совсем остывший от гнева барон. — Кто имеет право меня задерживать?

Министр сделал предостерегающее движение, смысл которого был Уркварту не ясен. Он встал и откланялся.

Через день высокопоставленное лицо объявило барону, что сложившаяся международная обстановка требует, чтобы все действительные патриоты, в том числе, конечно, и барон, несмотря ни на что, находились сейчас в пределах своей империи. По этой причине ему и не может быть выдана виза на выезд за границу.

Услышав ответ, барон понял, что все это делается по указаниям Темплера. Вначале он хотел было протестовать, но, подумав, согласился: в конце концов, полковник проводил политику, которая соответствовала кровным интересам Уркварта. А лечиться он сможет в пределах своей империи, разбросанной почти по всему миру.

Глава пятнадцатая

В субботу, вскоре после первой смены, Маркин зашел к Шапочкину. Поздоровавшись, он кивком головы показал на дверь.

— Собирайся, пора к лесорубам отправляться, — сказал он. — Завтра воскресенье, до понедельника успеть надо.

— Успеем, — добродушно отозвался Валентин, поправляя одеяло на своей холостяцкой койке. — К лесорубам, так к лесорубам. Мне все равно.

— Эх! Еж тя заешь, — весело засмеялся Маркин. — Все равно, говоришь? Тогда, может, в клуб пойдешь? Там, сказывают, меньшевики диспут сегодня организовали.

— Ну, вот еще, — отмахнулся Валентин. — Пусть с ними Виктор воюет. Ему это поручено. А мы свое задание выполнять будем.

— Сколько отсюда до Собачьей считают? — спросил Маркин. — Успеем до вечера или заночевать в дороге придется?

— Дойдем, коли не обленимся. Не так-то далеко- двадцать верст. Эка невидаль! Люди в Сибирь пешком ходят.

— Успеешь еще и в Сибири побывать… Вот помяни мое слово! — И Маркин лукаво поглядел на друга.

Всю последнюю неделю стояла жаркая сухая погода. Каменистый тракт покрылся пылью. Путники шли обочиной.

Начиналась вторая половина знойного лета 1912 года. Напоенный смолистым запахом воздух леса был как-то особенно чист. Спутникам то и дело встречались заросли малины, смородины, вишни. Ягоды уже созрели и кое-где начали осыпаться.

Валентин с восторгом глядел по сторонам, любуясь окружающей природой.

— Эх, и красота же! — радостно говорил он своему другу. — Я степняк, родился и вырос в Оренбургской губернии. Вот думаю, думаю и никак не могу понять, почему так устроена природа? В одном месте густо, а в другом пусто. Здесь что ни шаг — речка, озеро или ручеек. Горы, масса травы, непроходимый лес. А там только солончаки, ковыль и суховеи.

Шапочкин задумался. Шли молча. Каждый думал о своем. Валентин заговорил снова:

— А как ты думаешь, Данило Иванович, что люди будут делать с природой, когда буржуев победят и свою народную власть установят? Не захотят же тогда оренбуржцы без дров сидеть и кизяком печи топить. Свобода, скажут, равенство!

— Ну и что же, что равенство? — неопределенно ответил Маркин. — Не в дровах же счастье.

— А я думаю, что и здесь все изменится, — продолжал мечтать Шапочкин. — И в Оренбурге много леса и воды будет, так это и знай.

— У кого что болит, тот о том и говорит, — с улыбкой ответил Маркин. — Вы, степняки, о воде и о лесе тоскуете, а я до сих пор о земле думаю. Не было у нас ее, земли-то этой. По осьмой десятины надела на едока имели. Овец да кур на ней пасли. Для посевов у башкирской бедноты землю арендовали, а больше по заводам мыкались и в лесу. Много его здесь, леса этого, да что толку? Чужой он, господский. Господам от леса доход, конечно, а нам он, еж тя заешь, все жилы вытягивает. Я, например, с малолетства возненавидел его. От этого и кузнецом сделался, а потом и совсем на завод перебрался. Но о земле и до сих пор мечтаю.

— Словом, одна нога здесь, другая — там, — усмехнулся Шапочкин. — По виду рабочий, а душа крестьянская. Наверное, еще и о народниках иногда тоска гложет?

— Нет, это уж ты оставь, — недовольно махнул рукой Маркин. — Вихляющих людей, что подделываются под чужое, никогда я не любил.

— Говорят, лесорубы нашего брата тоже недолюбливают, — заговорил Валентин о другом. — Заработком будто бы больше интересуются, а революционеров считают прощелыгами и болтунами. Даже разговоров, если они против царя и попов, слышать не хотят. За земельку и за все старое еще держатся. Нелегко с ними разговаривать будет. Могут и выпроводить еще.

— Если хорошенько присмотреться, есть, конечно, и такие, которые за старинку держатся. Что правда, то правда, — ответил Маркин. — Но уж землей ты их совсем зря попрекаешь. Не на это смотреть надо. Темны они — вот что. Забиты. Их еще больше эксплуатируют заводчики, чем нас. А ведь это наши союзники, помогать им надо. И не все они такие, как тебе рассказывали. Увидишь, вот сам убедишься.

Отмахиваясь от слепней и комаров, друзья продолжали вести беседу о предстоящей встрече с лесорубами и о том, какие вопросы нужно выяснить при встрече с Захаром Михайловичем.

Опасения Шапочкина оказались напрасными. Лесорубы встретили гостей приветливо. Первой подошла к ним Марья.

— А мы вас, товарищ Шапочкин, давно ожидали, — сказала она, подавая Валентину шершавую руку. — У нас ведь даже штучка одна ваша спрятана.

— А листочки, — не стерпел Алеша, — мы с тятей в тот же вечер все до одного по завалинкам разбросали. Шуму потом сколько было, страсть!

Шапочкин с недоумением посмотрел на Алешу.

— Листовки? — переспросил он, хмуря брови. — Какие листовки?

— Да на ярмарке, не помнишь разве? — удивился, Алеша. — Мальчишку торговец бить хотел, а ты его выручил. Потом еще чуть драки не было с торгашами. Интересно!

— Ну-ну, — пробасил Валентин. — Теперь вспомнил.

Крендель тогда мальчишка, кажется, украл? Один крендель.

Алеша насупился и недовольно ответил:

— Не украл, а взял, чтобы поесть. Голодный он был.

Теперь Валентин посмотрел на мальчика с удивлением.

— Это правильно! Молодец. Конечно же, не украл, — улыбаясь, он погладил взъерошенную голову мальчишки.

Хозяева пригласили гостей к костру. Сюда постепенно сошлись все лесорубы. Вначале разговор не клеился, потом кто-то напомнил о засухе и плохом урожае, затем заговорили о расценках, о дороговизне.

Гости остались на ночлег. Лесорубы успели поужинать, поэтому для гостей снова принялись варить кашу и повесили над огнем чайник.

Становье расположилось в неглубокой котловине у отвесной гранитной скалы. Справа, за пригорком, тихо плескались волны горного озера, слева — с высоты в пятнадцать сажен, прямо из каменной стены с шумом низвергалась речка. Впереди высилась покрытая столетним лесом Собачья гора. Все здесь было большое, сильное, сказочно-прекрасное. Только сплетенные из молодой березы и покрытые пологами балаганчики лесорубов казались маленькими, жалкими и ненужными.

Алешу томило нетерпение: хотелось поскорее сообщить о револьвере Шапочкину, но тот был занят. Он рассказывал собравшимся о тяжелом положении заводских рабочих, о снижении по всему заводу заработной платы и о других притеснениях со стороны властей и хозяев.

— А мы думали, одних нас ограбили, — качая головой, вздохнул дедушка Иван. — Оказывается, и до заводских добрались. Всем, значит, погибель готовят.

— Да, тяжело стало рабочему люду, — продолжал Шапочкин, — в дугу нас гнут хозяева, последние капли пота выжимают. А чуть что — в тюрьму тащат, шомполами бьют, издеваются.

Дедушка вздохнул:

— Что и говорить, все крепче и крепче ярмо-то натягивают. Не знаю только, до какой поры рабочие терпеть будут?

— Подожди, Иван Александрович, мы еще свое возьмем, — вмешался в разговор Маркин. — Девятьсот пятый всем открыл глаза — и нам и крестьянам. Мы теперь не только ошибки, но и силу свою почувствовали. Не тужи, придет еще революция, — поблескивая глазами и постепенно повышая голос, продолжал Маркин. — Она сейчас сил набирается. Отступили мы немного. Так надо было. А теперь хватит — наступать будем. У буржуев впереди ночь, а у нас — день. Вот оно как надо понимать это дело-то.

— Пока мы этого дня ждем, они нас голодом уморят или передушат, — тоскливо оглядываясь по сторонам, ответил Зуев. — У меня вот жену лесиной задавило, теперь один остался. Как жить-то? Совсем невмоготу становится. А им что? Плаксин сказал: «Сама виновата». Это покойница-то, значит, Марфа моя. Ну разве это не ирод рода человеческого? Да што там и говорить. Вы лучше знаете, что это за люди за такие! — Спиридон заплакал.

— Не плачь, — обнимая Спиридона за плечи, сказала Марья, — слов нет, жалко Марфу. Я вот тоже со слезами справиться не могу, но ими все равно нашему горю не поможешь и виноватых не накажешь. Я часто думаю, почему умерла Марфа, кто виноват?

— Кто же? — настороженно спросил Пыхтин.

— Виновник тогда как раз сам подъехал, — помолчав, тихо ответила Марья. — Это из-за ихних дурацких нарезов лесосек Марфу убило. Зря мы ему тогда бока не измяли, сам напрашивался. Один был, а нас сто человек. По пинку, сто пинков, ему бы и хватило. Зла в нас еще настоящего к ним нет. Вот в чем беда. Доведут народ до белого каленья, тог да узнают, где раки зимуют. А сейчас им что? Привыкли над народом изгаляться, в слезах, в крови людской купать ся. Думают, конца-краю этому не будет, — Марья резко взмахнула рукой. — Неправда! Кончится им эта масленица, придет и великий пост. Тогда и царь-батюшка не поможет.

За все придется рассчитываться, и за Марфу тоже.

Слушая Марью, Шапочкин думал:

«Кто она, эта Марья? Забитая нуждой, малограмотная работница. Живет в лесу — ни книг, ни газет не читает, а мыслит правильнее многих наших интеллигентов. Вот они, новые люди. Вчерашний раб, а завтрашний народный вожак. Человек с горячей любовью к народу и жгучей ненавистью к врагам. Тысячу раз прав Владимир Ильич, когда говорит, что народ и народная правда непобедимы».

Шапочкин был искренне взволнован. Не ожидал он услышать такие слова в среде лесорубов. Тем легче ему было доказать необходимость общей борьбы с царским правительством, как главным виновником народного несчастья. Ему начали задавать вопросы.

— Про царя-то правильно сказал, а что про чужаков молчишь? Куда ни плюнь, везде чужаки. Управляющий — англичанин. Механик Рихтер — немчура. Плавильщик — итальянец с фамилией черт-те знает какой… На железке орудует. Кари-Мари — француз. И в других местах тоже.

Все как есть кровососы, а у нас и своих таких девать некуда. Почему это так? — спрашивали лесорубы.

На эти настойчивые вопросы Валентин вначале даже не нашелся что ответить.

Подавив нахлынувшее чувство растерянности, Шапочкин посмотрел на возбужденные лица лесорубов: что им сказать?

— Нельзя, товарищи, всех иностранцев под один гребень причесывать. Разобраться надо. За границей рабочий класс тоже есть, да и лесорубов там немало. Им тоже нелегко живется. Мы только не видим. Те, которые здесь, — это же буржуйские прихвостни. Таких много и у нас. Плаксин, например.

— Да что там Плаксин? — вмешался в разговор Маркин. — Все правители наши такие. Это они помогают иностранцам грабить нас. А почему? Да потому, что сами они и есть главные грабители.

— Словом, одни кровососы, а другие живоглоты, — вставила Марья.

— Во, правильно, — обрадовался Маркин. — Одного поля ягода!

— Так-то оно вроде так, Данило Иванович, но если хорошенько подумать, так чужаки-то, пожалуй, еще хуже. Они сюда, как воронье, налетели, чтобы нахвататься — и домой. До нас им никакого дела нет, — сказал дедушка Иван.

— Верно, те, которые сюда хозяйничать приезжают, именно такие, — согласился Маркин. — Вот, например, управляющий наш: решил весь лес около завода вырубить.

— А кто же его там рубить-то станет? — удивился дедушка.

— Пропади они пропадом, чтобы мы туда рубить поехали, — вспылил старик. — Что мы враги, что ли, заводскому люду.

— Значит, мы можем так и передать рабочим, что вы на эту удочку не пойдете? — спросил Маркин.

— Так и передайте, — за всех ответила Марья. — Пусть англичанин, если ему надо, сам рубит. А мы палец о палец не ударим. Нашел дураков, балда проклятая.

Маркин посмотрел на Шапочкина, в его глазах мелькнула ирония.

Взволнованный рассуждениями лесорубов, Шапочкин добродушно улыбался.

Дедушка Иван напомнил было о сварившейся каше.

— Погоди, Иван Александрович, — попросил Маркин, — успеем с ужином. — О вашем заработке надо бы по говорить, — предложил он сгрудившимся у костра лесорубам. — Крепко обидел вас заводчик, воевать, наверное, придется.

— Кабы от этого толк был, так мы бы хоть сейчас, — оглядываясь на товарищей, сказала Марья.

— Будет толк, если дружно возьмемся, — уверенно за явил Маркин. — Забастовку объявить надо, требования предъявить, чтобы старые расценки восстановили и лесничего-подлеца убрали. Напирать надо. Какого черта на них смотреть?

Лесорубы заволновались, зашумели. Мысль о забастовке многим понравилась.

После обсуждения вопроса о забастовке, лесорубы решили ждать, что скажут заводские рабочие. Выработать окончательные требования решили поручить забастовочному комитету.

Прощаясь с гостями, лесорубы крепко жали им руки и просили приходить почаще.

Когда стали укладываться спать, выяснилось, что нет Алеши. Вначале мать подумала, что он засиделся у друзей, но и там его не оказалось.

— Куда это он запропастился? — спрашивала Марья свекра, но тот только разводил руками.

Гостей он уложил спать в своем балагане, рассказал им, как пройти к черемшанским лесорубам, пожелал спокойной ночи и пошел спать к Спиридону.

Заметив сидящую у костра Марью, Иван Александрович остановился.

— Иди, Марья, спать. Я знаю, где он, — и по-стариковски лукаво улыбнулся. — Знаю, а сказать вот не могу. Не разрешил. Ты, говорит, дедушка, пока что про это никому.

Ну-ну, иди отдыхай, не скоро он еще будет.

Алеша пришел на рассвете. Глаза его блестели, лицо еще больше осунулось.

— Ты где это шатаешься? — укоризненно спросила Марья.

Алеша полез за пазуху.

— Я, мам, домой бегал.

— Ты с ума спятил, — охнула Марья, — пятнадцать верст туда, пятнадцать назад. Зачем это тебе понадобилось? Да еще ночью.

Алеша вынул из-за пазухи сверточек:

— Я все время бегом, мама, шагом нисколько не шел.

Торопился. Бабушка хотела меня оставить ночевать, да я не согласился. На, отдай, он, поди, им- нужен. А нам для чего? Лежит без всякой пользы в земле…

Мать схватила Алешу за плечи и радостно прижала к своему сердцу.

— Настоящий ты у меня молодец, Алешенька. Поди, там каша осталась, поешь. Устал-то ведь как, родной.

Глава шестнадцатая

Неожиданно Петчер получил с нарочным письмо от дяди. Уркварт предлагал, чтобы племянник помог Грею приобрести Ургинское урочище. Он советовал немедленно поехать к помещику Якушеву и через него подкупить одного из министров, от которого зависела сделка. На взятку Уркварт выделил — сто тысяч рублей.

На следующий же день после получения этого письма Петчер выехал в имение помещика.

Когда слуга доложил хозяину о приезде англичанина, помещик обрадовался и приказал принять гостя с почетом. Чванливый Якушев любил похвастать перед новым человеком остатками-своего когда-то богатого имения.

Выполняя волю барина, камердинер, как всегда бывало в таких случаях, сопровождал гостя с целой толпой слуг. Он вел его в гостиную таким путем, чтобы Петчер мог увидеть большую часть господского дома, обставленного дорогой старинной мебелью. Петчер с удивлением рассматривал камердинера и его помощников, одетых в пеструю затейливую форму, когда из открывшейся боковой двери показалась расплывшаяся фигура самого хозяина.

В мягких чувяках, в широком с дорогой оторочкой халате, в красной тюбетейке на большой плешивой голове, с оригинальной тросточкой-хлыстом в руке Якушев двигался навстречу гостю, едва передвигая ноги, грузно переваливаясь с боку на бок. Во всей его фигуре, в движениях чувствовалась барская самоуверенность.

Подойдя к Петчеру, хозяин шаркнул ногой, что, по его мнению, должно было означать выражение особого уважения, и вложил свои короткие пухлые пальцы в протянутую Петчером руку. На широком лице помещика появилось какое-то подобие улыбки. Потоптавшись на месте и ударив неизвестно для чего хлыстом по полу, он опустился в большое мягкое кресло.

— Приятно, даже очень приятно познакомиться, господин Петчер. Садитесь, прошу вас, — вкладывая в рот душистый леденец, громко говорил Якушев гостю. — Слыхал о вас, как же, — бесцеремонно рассматривая Петчера, продолжал хозяин. — А видеть вот не изволил. Не приходилось, понимаете.

Петчер не успел ответить: за окном послышался звон бубенцов.

— Федосей Евдокимович Хальников прибыть изволили! — выкрикнул вошедший в гостиную камердинер.

— А! Япошка, япошка! — тряся огромным животом, захохотал Якушев. — Зови! Сейчас же зови! Вот кстати. Вы, господин Петчер, просто счастливый человек. Понимаете, вам удастся увидеть сейчас необыкновенного субъекта. С одной стороны, это полнейшее ничтожество и дрянь, а с другой-птица высокого полета. Коршун, самый настоящий стервятник. А ведь так себе, немудреный, ничем не примечательный человек. Козявка, понимаете. Япошка!

Слово «япошка», как видно, нравилось Якушеву: он то и дело повторял его.

— Лжет всегда, понимаете, как сивый мерин. Трое порядочных брехунов за ним ни за что не поспеют. Говорит одно, делает, понимаете, совсем другое. Если кому что обещает, то обязательно обманет. При том же, понимаете, подлиза и трус, каких днем с огнем не найдешь. Встретившись с вами, он лебезит, называет по имени-отчеству, а отвернется, понимаете, непременно скажет о вас какую-нибудь гадость. К тому же еще сластолюбец, каких свет не видывал.

Гость остановился у порога и, кланяясь как-то в сторону, громко спросил:

— Разрешите войти, ваше превосходительство?

— Да, да. Пожалуйста, — помахивая хлыстом, ответил Якушев. — Сами знаете, что хорошему гостю всегда рады.

Не сводя с помещика тупого взгляда, Хальников двинулся кошачьей походкой вперед.

На коротких ногах гостя, как у грубо сделанного игрушечного человечка, сидело длинное неуклюжее туловище, а на необычайной толстой шее громоздилась большая с длинными волосами голова. Глубоко вдавленное переносье, широко расставленные мутные глаза, большой рот и отвисший двойной подбородок довершали его сходство с каким-то чучелом.

— Может быть, ваше превосходительство, я вам помешал? — снова изогнувшись в сторону, спросил Хальников.

— Да нет, что вы, Федосей Евдокимович, — польщенный заискивающим тоном Хальникова и титулом «ваше превосходительство», снисходительно улыбнулся хозяин. — Наоборот, понимаете ли, я очень рад. Будьте любезны, садитесь. Знакомьтесь: господин Петчер. Рекомендую его вам как своего друга…

Услышав имя гостя, Хальников побледнел:

— Ваше… ваше… прево… Извините, ваше… господин Петчер, я очень рад вас видеть.

— Что, испугался, япошка? — засмеялся Якушев.

— Нет, почему же, — стараясь успокоиться, ответил Хальников. — Это я просто так, Илья Ильич, из уважения.

— Ох и хитер, хитер, япошка, — грозя пальцем, покачал головой помещик. — Сказал бы лучше сразу, что испугался. Так нет, понимаете, врет, а у самого поджилки трясутся. Ну, к чему врешь? К чему, я спрашиваю, — сердито продолжал Якушев. — Кто не знает, что Уркварт — это сила, что он, если захочет, все может сделать. По миру пустит. В порошок изотрет. А как же иначе? Сильный слабого всегда уничтожает — таков уж закон природы.

— Простите, ваше превосходительство, — обидчиво ответил Хальников. — Меня нельзя считать слабым. Я завод имею, капитал. Второй завод строить хочу. Я к вам, собственно, по этому поводу и приехал, Илья Ильич, — вдруг встрепенулся Хальников. — Хочу просить вас, чтобы вы помогли мне купить Ургинское урочище.

— Эге! — удивился хозяин. — Значит, еще один завод строить решили?

— Да-с, Илья Ильич, — фамильярно ответил Хальников. — Еще один. Новый. Как есть новый хочу строить.

Недовольный таким оборотом дела, Якушев отправил в рот очередной леденец и спросил:

— А не надоела вам, господин Хальников, эта возня с рабочими и всякими грязными делами?

— Нет, нисколько, — покачав головой, ответил Хальников. — Сквозь все эти хлопотливые дела всегда золото блестит, Илья Ильич.

— Золото — это, конечно, прекрасно, — согласился помещик, — но хорошо бы все-таки, понимаете, наживать его какими-то другими путями. Без мужиков и без рабочих. Уж очень народ беспокойный стал нынче, особенно рабочие. Не правда ли, господин Петчер?

Обеспокоенный заявлением Хальникова, Петчер долго молчал. Затем, бросив на своего конкурента уничтожающий взгляд, медленно повернул голову в сторону хозяина.

— Я, например, так считаю, господин Якушев, — начал он медленно и высокомерно, — что дальнейшая промышленная активность неизбежно приведет нас к погоне за дополнительными рабочими. А они, чувствуя, что мы не можем обойтись без них, будут предъявлять нам одно требование за другим. Поэтому, мне кажется, прежде чем расширять производство, нам следовало бы найти сначала какие-то пути для обуздания рабочих, хотя бы в той мере, в какой это достигнуто в Англии.

— Да, да, и я так думаю! — согласился Якушев, хотя никогда раньше об этом не думал и никогда к такому выводу не приходил. — Чего доброго, опять, как в девятьсот пятом году, начнут безобразничать. Тогда, понимаете, насмерть перепугали, а теперь опять…

— Ах, нет… Шалишь… — повернувшись к Якушеву, залебезил Хальников. — Девятьсот пятый год был, да весь вышел. Правительство наше теперь куда как поумнело, да и среди нашего брата либеральствующих дураков меньше стало. Научила революция буржуазию… В царя вцепились, как клещи, не оторвешь.

— И то правильно, — согласился Якушев. — Подняли кнут повыше, и дело, понимаете, лучше пошло. Вот вы говорите, — обратился он к Петчеру, — что в Англии пути какие-то нашли к рабочим, А мне кажется, нам их и искать нечего. Вот они… пути! — взмахнув кнутом, проговорил он с угрозой. — Для русского человека, понимаете ли, кнут прежде всего, а потом уж остальное.

— Вы правы, Илья Ильич, — снова залебезил Хальников. — Кнут это, как водится, в первую очередь. А затем, знаете, конфетку. Конфеточку послаще, кому следует. Вот я, например, — сжимая кулак, захихикал Хальников, — благодаря меньшевикам всех людей к рукам прибрал. Народец это, я вам скажу, — как раз то, что нужно. Среди рабочих они, как рыба в воде. Ну, а я, конечно, среди них, как щука. Что захочу, то они и делают. И умело делают, канальи! Недавно большевики вздумали забастовку организовать. Меньшевики вначале вроде тоже с ними, а потом тайком ко мне. «Как быть?» — спрашивают. Ну, я им, знаете, руку пожал. Спасибо, мол, друзья. — Хальников хлопнул ладонями о колени и тихо засмеялся. — Так им, знаете, и сказал: спасибо, мол, вам, друзья. Вижу, на общую пользу стараетесь. Разве я могу это забыть? Никогда. Ну, а потом наговорил им еще всякой всячины. Сказал даже, что я и сам не прочь бы пойти рабочим навстречу, только чтобы мирно, без всяких забастовок. И что вы думаете? Уговорили! Теперь про забастовку на заводе и помину нет. Так-то, Илья Ильич, эти дела делать надо.

Слушая Хальникова, англичанин убеждался, что в лице этого пройдохи он имеет серьезного противника. Поэтому он решил попытаться сначала расположить его в свою пользу, а затем уже выведать все, что касается покупки Ургинского урочища.

— А не думаете ли вы, господин Хальников, — наклоняясь в его сторону, спросил Петчер, — что пришла пора и нам объединиться в союз и крепко подпереть им существующий в России режим, а затем построить около этой главной опоры ряд других подпорок в виде союза деревенской буржуазии, союза монархистов да и думы, пожалуй.

— Что же, это неплохо. Я такое мнение разделяю вполне, — поспешно согласился Хальников, — Вы хотите вот покупать урочище, — закидывая удочку, продолжал между тем Петчер, — а может быть, при объединении нашем в союз это было бы не дозволено?

— Ну, нет! Тут уж вы меня увольте, — с улыбочкой, но совершенно твердо заявил Хальников. — В свои дела я никакого вмешательства не потерплю. В союз согласен. Пожалуйста. Но это только для политики. А дела я буду решать, как хочу, сам.

— А все-таки о новом заводе следовало бы подумать, — глубокомысленно заявил Якушев. — Так и знайте, наживете вы себе и нам хлопот. Ведь завод — это шум, гам, копоть, неприятности. И потом, подумайте еще, какое вы место для охоты загадить хотите. Просто уму непостижимо. Черт вас знает, чего вы беситесь! — вдруг начиная сердиться, возмутился помещик. — Скоро весь Урал загадите. Шагнуть негде будет: заводы, куренные печи, трубы. Рубят, жгут, коптят. Жили бы да жили без лишнего шума. Так нет — пыхтят, понимаете, лезут и себе же делают хуже. Рабочий-то, которого вы день и ночь плодите, говорят, нашим могильщиком будет. Вот куда вы нас толкаете, — поднимаясь с кресла, уже совсем сердито закончил Якушев.

Далекий от всяких дел, он, действительно, не понимал, для чего нужно строительство этого завода.

Обдумывая дальнейший разговор, Петчер с интересом наблюдал, как ни с того, ни с сего рассердился помещик и теперь, словно капризный ребенок, надувшись, ходил из угла в угол, посасывая леденец. А поведение заводчика его просто изумляло.

Хальников слушал Якушева с таким напряжением, что, казалось, боялся пропустить даже малейший звук. Но стоило Якушеву подняться с кресла и пройти к двери, как Хальников немедленно преобразился. Выражение его лица, только что настороженного и внимательного, стало презрительным.

— Безмозглый дурак, — услышал Петчер тихий шепот Хальникова, — скотина…

Однако, когда Якушев повернулся и пошел обратно, заводчик снова слащаво заулыбался и стал в такт шагам помещика покачивать головой. Когда же Якушев снова удалялся, он тихо награждал его самыми отборными эпитетами.

— Дубина стоеросовая, — с презрением шептал он чуть слышно. — Козел вонючий. Учить еще, паршивый мот, берется. Поди, без тебя не знают, что делать? Охота ему нужна! Барин трехкопеечный…

Напротив открылась дверь. С опаской озираясь на Хальникова, камердинер подошел к хозяину и начал что-то шептать ему на ухо. Выслушав слугу, Якушев неожиданно круто повернулся и объявил торжественно:

— Вас, господин Хальников, просят выйти в соседнюю комнату. Срочная эстафета. Ишь, ведь дела-то как повертываются, понимаете, — проводив глазами Хальникова, сказал он. — И хитрость не помогла. К япошке тоже подбираются могильщики-то. Вот как!..

Словно в ответ на это сообщение, за дверью послышалась громкая ругань:

— Да как они смеют, мерзавцы! Кто же им разрешил бросить работу? Ну, уж теперь я им покажу! — И вдруг испуганно: — Что? И чугун не выпустили? «Козел», значит? Прекратили откачивать воду? Шахты топят? А что ж полицейские? Они-то что делают? — Громкий голос Хальникова стал нетвердым и испуганным. Он все отдалялся и отдалялся.

— Хитер, япошка, хитер, а рабочие добрались и до него, — торжествующе засмеялся Якушев. — Забастовали, говорят, могильщики, все бросили и разошлись по домам. И что теперь там только делается! Интересное А я бы сейчас не на завод, а в город поехал. Отряд жандармов с ружьями и плетьми привез бы. — Якушев перестал улыбаться, глаза его сузились, пальцы хищно скрючились. Схватив стоящий возле кресла кнут, он быстро взмахнул им в воздухе.

— Зеленую улицу надо устроить, как в армии раньше было, и могильщиков этих всех по одному по ней пропустить. Да этак, понимаете, чтобы живого места не осталось. Эх! — с горечью выдохнул помещик. — Не умеют сейчас так делать, как раньше бывало!

Воспользовавшись неожиданным отъездом Хальникова, Петчер решил, не теряя времени, приступить к тому делу, за которым он приехал.

— Трудное это дело, Илья Ильич, возиться с рабочими, — тяжело вздыхая, озабоченно сказал он. — Шутка ли сказать — забастовки, да еще в России. Здесь забастовщики не только могут тебя по миру пустить, но, чего доброго, и голову набок свернут. Другое дело у нас в Англии. Там все это проходит чинно, как у людей высокой культуры. Рабочие объявляют забастовку, предъявляют требования и спокойно ждут, пока их руководители договорятся с хозяевами. Рассмотрев требования рабочих, хозяева всегда предъявляют свои условия. Руководители рабочих эти условия рассматривают и, как правило, идут на уступки. А здесь у нас что? Рабочие требуют: вынь да положь им то, что они захотели. Иначе и в шахту можешь слететь. Вот почему, господин Якушев, я предлагаю прекратить размножение этих, как вы правильно выразились, могильщиков.

— Да. Прекратить категорически. Вот так, — сжимая пальцы в кулак, подтвердил Якушев. — Я об этом обязательно брату скажу. Пусть прекратят министры. И больше чтобы никаких.

— Но такие, как Хальников, могут и министров не послушать, — осторожно заметил Петчер. — Закупит он себе урочище и, ни с кем не считаясь, сейчас же начнет строить завод…

— Нет, не закупит, — решительно заявил Якушев. — Если я не захочу, ему этого урочища век не видать, как собственных ушей.

— А что вы скажете, господин Якушев, — решился, наконец, Петчер, — если и я буду просить вас помочь мне купить это урочище для нашего общества?

— Вам? — удивился помещик. — А для чего оно вам? Тоже завод хотите строить?

— Да нет, что вы, Илья Ильич, — улыбнувшись, махнул рукой Петчер. — Мы хотим купить его совершенно для другой цели.

— Для другой, говорите? — снова удивился Якушев, теперь уже поняв, по каким делам приехал к нему англичанин. — Это интересно. Печи куренные, наверное, хотите ставить, уголь выжигать собираетесь?

— Нет, Илья Ильич. Представьте себе, что нет. Мы хотим купить это урочище с единственной целью, чтобы сохранить его как особо ценное место для охоты. Мы хотим, чтобы приезжающие из Петербурга члены правления общества, да и все живущие здесь господа, могли бы там всегда свободно охотиться.

— Гм. Предложение неплохое, — догадываясь, что дело запахло крупной суммой, вслух высказал свое мнение Якушев. — Но что я могу сделать? Другое дело, если брат возьмется… Он в Петербурге. Поговорить бы с ним…

— Ну и поговорите, Илья Ильич. Поезжайте в Петербург и поговорите. Кстати, и погода такая хорошая стоит. Прогуляйтесь, повеселитесь там. Что касается расходов, — бесцеремонно и без всяких оговорок продолжал Петчер, — прошу не беспокоиться: общество их полностью оплатит. Вот, извольте… — Он вынул чековую книжку и написал на ней сначала четыре, а затем, подумав, подставил четыре нуля.

Подавая Якушеву чек, он добавил:

— Можете быть уверены, Илья Ильич, общество и впредь не забудет ваших услуг. При подписании сделки вас отблагодарят двойной суммой.

— Конечно, охота-дело благородное, — бегло взглянув на чек, заключил Якушев. — Для этой цели я, пожалуй, Проедусь. Кстати, и брата навещу.

Глава семнадцатая

В Карабаше все шло своим чередом.

В Конюхзьбюровской шахте в ночную смену придавило шестерых рабочих. Это была вторая авария. За последний месяц в шахте погибло девять человек.

Возбужденные случившимся, рабочие первой смены отказались спускаться в шахту.

Стремясь успокоить рабочих, Калашников обещал лично расследовать причину гибели людей. Но шахтеры требовали приезда управляющего. Выслушав по телефону доклад главного инженера, Петчер, раздраженный требованиями рабочих, предложил Калашникову приостановить работы в шахте и с «бунтовщиками» ни в какие переговоры не вступать.

— Сообщите смутьянам, — кричал он в телефонную трубку, — что я назначаю комиссию и поручаю ей расследовать, насколько виноваты сами рабочие и насколько администрация шахты. Если будет установлена невиновность рабочих, их семьи получат вознаграждение.

Передавая распоряжение управляющего, Калашников посоветовал рабочим разойтись по домам и спокойно дожидаться результатов расследования.

Озлобленные шахтеры встретили предложение главного инженера руганью, угрожая сбросить его самого в шахту. Только подоспевший наряд полиции спас Калашникова от грозившей ему опасности. Потрясенный происшедшей катастрофой и отношением к нему рабочих, Калашников растерялся. С одной стороны, он, как главный инженер, считал себя виновным. Но с другой, ему казалось, что он делал все, что мог.

— Как они не могут понять, — с огорчением думал Калашников, — что я не хозяин, а связанный по рукам и но гам исполнитель чужой воли, и не могу по собственному желанию израсходовать на организацию безопасности даже ломаного гроша.

Вечером к Калашникову зашел Нестер. Калашников, сгорбившись, сидел на кушетке. Вид у него был расстроенный, глаза красные. Он до сих пор не снял спецовки, в которой утром был в шахте.

Поздоровавшись, Нестер сел к столу и после некоторого молчания спросил участливо:

— Очередная неприятность, Василий Дмитриевич?

— Да, — грустно ответил Калашников. — И, наверное, еще не последняя. Нет никакой гарантии, что сейчас в какой-нибудь из шахт не произойдет такое же.

— Но все это может окончиться трагично, — осторожно предупредил Нестер. — Рабочие волнуются, возбуждены, они могут пойти на крайность.

— Вы знаете, — безнадежно молвил Калашников, — я не религиозный человек, но сейчас надеюсь больше на бога, чем на себя.

— Но нельзя оставлять этого так дальше. Пора, наконец, навести в шахтах порядок и прекратить убийство людей, — решительно возразил Нестер. — Это должны сделать техники, бог тут не поможет.

— Шахты до крайности запущены, — оправдывался Калашников. — Чтобы навести в них порядок, нужны большие ассигнования. Потребуется реконструкция некоторых шахт, а значит, и прекращение добычи руды, — Раз такое мероприятие неизбежно, нужно на это пойти, — настаивал Нестер.

— Легко сказать «пойти», — обиделся Калашников. — А где же взять деньги? Я несколько раз обращался к управляющему и в правление общества, и что вы думаете? Они даже ответить не хотят.

— Тем не менее, — продолжал Нестер, — этот вопрос нужно решить, иначе вы первый будете в ответе. Если еще случится что-либо подобное, рабочие вам не простят.

— Я понимаю, — подтверждая жестом свою обреченность, согласился Калашников. — Сегодня меня тоже спасла полиция. — Он нервно задергался и схватился обеими руками за голову. — Вы хорошо знаете мое мнение о жадности наших хозяев. Вы также знаете мое отношение к людям. Но рабочие, оказывается, многого не понимают. Я почувствовал это по-настоящему сегодня. Я не виню их, но я хочу, чтобы и меня поняли. Мне кажется, необходимо еще раз обратиться с просьбой в правление общества горных заводов. Мы должны доказать им недопустимость создавшегося в шахтах положения. Надо требовать, чтобы семьям погибших выдали хорошее вознаграждение, иначе мы не сможем успокоить рабочих. — Он хотел сказать еще что-то, но только махнул рукой и замолчал.

Нестер тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой.

— Досаднее всего, Василий Дмитриевич, то, что вы до сих пор еще не сделали выбора между рабочими и хозяином. Даже вот и сейчас, несмотря на явное преступление хозяев, вы думаете больше о том, как успокоить рабочих, а не о том, как наказать виновных в убийстве шахтеров.

— Нет, нет, — запротестовал Калашников. — Вы меня неправильно поняли. Я никогда не стану на сторону хозяев. Но я не хочу разжигать и без того накаленную атмосферу.

— Боитесь осложнений? — улыбнувшись, спросил Нестер.

— Да, я считаю их сейчас ненужными и бесполезными.

— А мы считаем, — энергично возразил Нестер, — что забастовка поможет вам добиться от хозяев удовлетворения законных требований рабочих.

Калашников печально покачал толовой.

— Забастовка вызовет серьезный и тяжелый конфликт. Опять будут жертвы.

— Значит, вы возражаете?

— Нет. В принципе я согласен, — заторопился Калашников, — но я считал бы необходимым не предъявлять больших требований. Тогда можно будет легче достичь соглашения.

— Вы, Василий Дмитриевич, по-видимому, неисправимы, — безнадежно махнул рукой Нестер. — И ничего с вами сейчас, очевидно, не поделаешь. Ладно. Когда-нибудь, рано или поздно, но вы все-таки поймете, кто ваши настоящие друзья и кто враги, и научитесь действовать с врагами по-вражески, а с друзьями — по-дружески. Что же касается забастовки, послушаем лучше, что скажут завтра сами рабочие.

Глава восемнадцатая

Петчер был крайне возмущен тем, что везде проходили собрания и рабочие выносили свои требования, а полиция ничего не делала.

— Такое может твориться только здесь, в стране варваров, — размахивая длинными руками, кричал он. — Что толку в том, что несколько человек арестовано? Все равно рабочие бастуют. И скажите из-за чего? Шесть дураков залезли в заброшенный штрек. Говорят, им не хватило крепежного материала. Разве не ясно, что они сами виноваты? Кто их туда посылал? Однако я готов пойти на уступки. Я не дикарь и согласен выдать семьям убитых по пятидесяти рублей. Больше ничего! Шахты переделывать не буду. Посылать в шахты нянек тоже не буду. А расценки? Почему они ставят вопрос о расценках? Почему? — вскакивая с места и обращаясь к присутствующим, спрашивал Петчер. — Какое отношение имеют к этому вопросу расценки? Это выдумка социалистов. Их бы следовало всех посадить за это в тюрьму. Всех до одного, понимаете?

— Требуют еще сменить управляющего, — деланно робким голосом вставил шпильку Папахин.

— Что? Что вы сказали? — сдвинув брови, выкрикнул Петчер. — Здесь нет управляющего. Я хозяин.

— Мы им это разъяснили, — продолжал Папахин. — Я, например, несколько раз говорил, что мистер Петчер не только управляющий, но и хозяин. А они в ответ знаете что? Тем более, говорят, он должен отвечать и как управляющий и как хозяин. Подзуживает их кто-то, это ясно.

— Я буду телеграфировать в Петербург, в Лондон. Я вызову полицию, солдат, — бегая по комнате, кричал Петчер. — Я покажу им, как бастовать и предъявлять свои требования. Дураки! Обождите, я вам устрою забастовку!

Совещание длилось уже около часа, но никто еще ничего не говорил. Присутствующие с явным недоумением слушали ругань и угрозы управляющего. В кабинете находились все руководители завода и шахт. Петчер продолжал кричать и ругаться, а собравшиеся молчали.

Вдруг сидевший у окна механик Рихтер сорвался с места.

— Идут, сюда идут! Вот, смотрите, — испуганно закричал механик.

Рихтер не сказал, кто идет, но все догадались, что идут рабочие.

Побледневший Петчер бросился к окну. Один, три, семь. Из груди вырвался облегченный вздох.

— Это делегация, но все равно, не мешает вызвать сюда полицию, — предложил он, обращаясь почему-то к одному Рихтеру.

— А я считаю, что полицию вызывать не нужно, — поднявшись во весь рост, спокойно предложил Калашников. — Я уверен, что рабочие идут с мирными намерениями. Нужна выдержка, мистер Петчер.

Англичанин молча уселся в кресло.

В кабинет неожиданно вошел почтальон. Приняв телеграмму, Петчер разорвал бандероль. Это был ответ Грея на его сообщение о забастовке и о требованиях рабочих. Грей писал:

«Просьбу рабочих об установлении в шахтах технического наблюдения удовлетворяем. Для организации безопасной работы высылаем техников-англичан. Выдайте семьям погибших по пятидесяти рублей. Дайте обещание рассмотреть вопрос о расценках. Что касается управляющего, об этом с рабочими в разговоры просим не вступать. Грей».

Прочитав телеграмму, Петчер задумался. С одной стороны, он был недоволен сделанными уступками, а с другой, опасаясь лично за себя, хотел бы как можно скорее ликвидировать конфликт.

— Прошу вас, господа, — выдавил он сквозь зубы, — остаться и принять участие в переговорах с делегацией. Рихтер, пригласите их сюда.

Первым просунулся в дверь Еремей.

— Заходить, что ли?

Не получив ответа, Еремей обернулся, замахал рукой, приглашая остальных членов делегации. — Можно. Заходи, ребята.

Вслед за Еремеем вошли Маркин, Кауров и еще четверо рабочих.

Поискав глазами место, где бы можно присесть, и не найдя его, делегаты стали около стены.

Петчер молча смотрел на Еремея, считая его руководителем делегации. Еремей также смотрел на Петчера и молчал, ожидая, чтобы тот заговорил первым.

— Наше слово последнее, — говорил он делегатам еще в дороге. — Не торопитесь. Как мы скажем, так и будет. С нами весь завод, уж на што меньшевики, и эти, как их, черт?

Да вот, вспомнил, серы, и те, хотя жмутся, мнутся, но тоже поддерживают. Пусть попробуют с нами бороться.

Не отрывая глаз от Еремея, Петчер медленно поднялся. С самого начала он хотел взять инициативу в свои руки.

— Вас прислали забастовщики? Вы — делегация? — спросил он Еремея.

— Кажется, угадал. Так оно, пожалуй, и будет. Делегация, — усмехнулся Еремей.

— Тогда разрешите сказать вам, — глухо и медленно начал Петчер, — что меня возмущает поведение здешних рабочих. Они, как видно, не понимают, что катастрофы на производстве не всегда являются результатом плохого руководства администрации. Катастрофы на производстве практически всегда возможны. Подобные катастрофы бывают на всех шахтах земного…

— На дураков рассчитываешь, а они умерли, — оборвал Петчера Еремей. — Не кастрофа, а убийство. Мало вам, что кровь и пот из нас, из живых, сосете, так еще пачками убивать вздумали. Зарядил: кастрофа, кастрофа! Нечего пыль в глаза пускать. Давай лучше о деле побалакаем. А о кастрофе потом вот им расскажешь, — при этом Еремей презрительно кивнул на сидевшего рядом с Петчером Рихтера.

Управляющий сжал в кулаки заметно дрожавшие руки. Хотелось как можно скорее выпроводить из кабинета этого ненавистного человека. Опустившись в кресло и стараясь придать своему голосу строгое спокойствие, он спросил:

— Говорите, чего хотят ваши забастовщики?

Вперед вышел Данило Маркин.

— От имени всех рабочих завода и лесорубов, — откашлявшись, сказал Маркин, — нам поручено предъявить вам такие требования.

Данило вытащил из кармана бумажку, расправил ее на ладони.

— Первое, — загибая палец левой руки, громко сказал Данило, — мы настаиваем, чтобы были отменены все распоряжения о снижении расценок по заводу, по шахтам, для лесорубов и всех остальных рабочих. Немедленно. Второе: управляющему, вам, значит, уехать с завода, куда вы захотите, тоже немедленно. Третье: экстренно принять меры и навести порядок на всех шахтах. Установить для каждой шахты должность техника, ответственного за безопасность работы. Четвертое: семьям погибших выдать полагающееся по закону вознаграждение и платить членам семьи за счет завода ежемесячно пенсию до совершеннолетия детей. Пятое: разрешить рабочим, как это было раньше, ловить рыбу во всех озерах и не допускать порубки леса для нужд завода ближе, чем в пяти верстах от крайних домов поселка…

Петчер слушал Маркина, закусив нижнюю губу. Глаза тупо смотрели куда-то в сторону. Ему казалось, что все это дурной сон. И стоит ему проснуться, как всего этого не будет.

Зазвонил телефон. Трубку взял Рихтер. Послушав немного, он испуганно закричал:

— Не может быть! Да что ты? О, боже мой! Сейчас, сейчас… Возьмите, мистер. Я так и знал, беда! — От испуга на лице Рихтера выступили багровые пятна.

Петчер схватил трубку.

— Я слушаю, управляющий… Что? Сбросили в шахту?

Живым?.. Всех?.. А что полиция? — завизжал Петчер..

Почему она не стреляет? Убили… разбежались. Что?.. Идут сюда?..

Глаза англичанина расширились, губы затряслись, выпавшая из рук трубка повисла на телефонном шнуре.

— Что же это будет? — застонал он жалобно. — Бунтовщики сбросили в шахту механика и еще кого-то. Сейчас они идут сюда, их много. Полиция разбежалась.

— Нам нужно немедленно уйти в лес и там дожидаться, когда все это кончится, — завизжал перепугавшийся Рихтер. — Здесь нам оставаться ни в коем случае нельзя, они нас перебьют.

— Вряд ли вам удастся там отсидеться, — заметил Саша Кауров. — Выловят вас там, молодчиков, как пить, дать.

Маркин положил бумагу на стол. В усах затаилась мелькнувшая на миг улыбка.

— Собственной тени пугаетесь, господин управляющий.

— У нас, у русских, пословица есть, — перебил Маркина Еремей, — пакостливый, как кошка, а трусливый, как заяц.

Но даже и на эту грубость Петчер не обратил никакого внимания. С испугом он думал о надвигающейся опасности. Помощи ждать было неоткуда. Полиция разбежалась. Единственное, что оставалось делать… согласиться с требованиями забастовщиков. Правда, он многое теряет, но другого выхода у него нет. Нужно соглашаться, а дальше будет видно. Иначе эти дикари растерзают его.

Кашлянув, Данило напомнил о присутствии делегации.

Петчер, вспомнив, что забастовщики требуют его немедленного удаления, робко запротестовал:

— Я не могу решить вопрос о своем освобождении. Есть телеграмма. Мне запрещено. Я должен снова сделать запрос.

Маркин взял телеграмму, прочитал и вернул обратно.

— А как остальные пункты наших требований? — еще плотнее придвинувшись к столу и прямо глядя в лицо англичанина, спросил он.

Англичанин понял, что требование о его освобождении у забастовщиков не является главным. Сразу стало легче: лично для него этот пункт был самым неприемлемым и самым трудным.

— Остальные требования я принимаю, — сказал он. — Беру на свою ответственность.

Данило достал из стопки несколько листов бумаги, положил их перед управляющим, подал ручку.

— Прошу писать в Петербург телеграмму. Как там, это му, еж тя заешь, Огрею.

Петчер догадался и написал адрес.

— Теперь пишите так: «Считаю себя виновным в гибели рабочих. Нужно обсудить вопрос о возможности оставления меня управляющим».

— Господин Данило, я прошу после слова «себя» разрешить написать слово «косвенно».

Подумав, Маркин махнул рукой:

— Ну, Ладно, валяй, пусть будет косвенно. Теперь пиши дальше: «С вашим предложением в части расценок согласиться не могу. Чтобы не затягивать переговоров с рабочими, сегодня я отдал распоряжение об отмене приказов, снижающих расценки. Считаю это справедливым. Я согласился также установить семьям погибших пенсии». Прошу подписать, — предложил Маркин. Петчер подписал.

— А теперь нужно написать еще вот что, — подумав, добавил Данило. — Это мы в Петербург посылать, пожалуй, не будем, оставим здесь на телеграфе: «Все это договорено на добровольных началах между управляющим и делегацией рабочих».

Данило взял ручку, поставил число и подписался.

— Прошу, господа, удостоверить своими подписями наше соглашение, — предложил он присутствующим.

Неожиданно за окном послышались крики приближающегося народа. Маркин кивнул Еремею:

— Поди посмотри, что там.

Через четверть часа Петчер с дрожью в голосе читал с крыльца приказ перед двумя сотнями лесорубов.

Впереди лесорубов, откинув назад голову, стояла высокая худая женщина. Голова ее была повязана небольшим ярко-красным платком. Рядом с женщиной топтался совершенно босой, в холщовой рубахе и дырявых посконных штанах высокий, очень худой мальчик. Он то и дело помахивал небольшой, очищенной от коры березовой палочкой, на конце которой была прикреплена красная ленточка.

— «Осознав несправедливость сделанного, — косясь на мелькавшую перед глазами ленточку, шепелявя и коверкая слова, читал Петчер, — я добровольно отменяю приказы о снижении расценок всем категориям рабочих. Назначаю на каждую шахту по технику, поручаю им ликвидировать бес порядки. Полностью принимаю требования о вознаграждении семей погибших. Разрешаю рабочим ловить рыбу там, где они захотят. Я не дам разрешения рубить лес вблизи завода…»

Прочитав приказ до конца и морщась от криков ликующих лесорубов, англичанин вернулся в кабинет. Там он увидел, что все присутствующие с недоумением смотрели на Рихтера, державшего в руках телефонную трубку.

— Что еще случилось? — уставившись на механика, нетерпеливо спросил Петчер.

— Нас обманули, мистер, — плачущим голосом закричал Рихтер. — Только сейчас звонил пристав Ручкин. Он, оказывается, жив. Спрашивал, не нужны ли вам полицейские? Ручкин просил передать, что когда они с урядником спустились в шахту, туда неожиданно упал механик Гартман. — Рихтер вытащил из кармана платок и вытер им пот со лба. — Есть предположение, что его кто-то столкнул, хотя все в один голос доказывают, будто это просто несчастный случай.

— Но кто же вам говорил другое? — негодуя, закричал Петчер. — Гартмана убили, полиция разбежалась или в шахту спряталась — один черт. Вы, господин Рихтер, большой трус.

Петчер негодовал, но, чтобы не быть смешным в глазах своих же подчиненных, решил не поднимать лишнего шума.

Глава девятнадцатая

В столице русского государства — Петербурге, в большом, богато обставленном особняке заседало правление общества кыштымских горных заводов. Англичане — их было трое из семи членов правления — чувствовали себя здесь хозяевами. Да и немудрено! Барон Уркварт, возглавляющий английскую компанию, ухитрился сосредоточить в своих руках почти весь капитал общества.

Первым на заседании выступил лорд Форис Морриссон. Напыщенный, самодовольный, он поднялся с кресла, достал из бокового кармана записную книжку, перелистал в ней несколько страниц и, найдя нужную запись, начал читать.

— Господа! Вы хорошо знаете, что такое Великобритания! О, это самое большое, самое могущественное государство в мире. У нас много угля, много стали, много машин..

Морриссон сверкнул маленькими глазками, перевернул в записной книжке страничку и, сморщив и без того морщинистое лицо, продолжал: — Но, господа, в Англии сейчас царит медный голод. Это самое большое зло, какое только может постичь столь великую нацию. Я думаю, мы должны это понять и сейчас же прийти на помощь англичанам. Я призываю вас, господа, продавать медь только английским фирмам.

«Подавай им всю медь», — нетерпеливо барабаня толстыми пальцами по столу, подумал заводчик Тимирязев, восседавший на председательском месте. Он уже давно кипел от бахвальства Морриссона. Привыкший к власти, он не мог смириться с тем, что англичане все прибирают к рукам, не считаясь с выгодами русских предпринимателей.

— Вам, мистер, — обратился он к Морриссону, умышленно не назвав его лордом, — хорошо известно, что в Рос сии сбыт всей меди находится в руках синдиката «Медь».

Хозяевами там всегда были немцы. Кроме того, не нужно забывать, что многие русские фирмы также заинтересованы в покупке нашей меди. В самом деле, — он поднял руку, сверкнув драгоценными камнями, — не ехать же за ней в Канаду! Исходя из этих двух соображений, я думаю, что ваше предложение становится совершенно неприемлемым, и убежден, что вы его измените.

Никто из англичан не ожидал такого отпора. Куда девалось их холодное спокойствие? Морриссон даже вскочил с места.

— Вы, господин Тимирязев, не согласны? Вы, очевидно, господин председатель, забываете, кто основной держатель акций. А куда поедут представители русских фирм покупать медь, в Канаду или в Чили, меня это не касается.

Я категорически требую, — повысил тон англичанин, — прекратить бесцельную дискуссию по этому вопросу. Я вношу предложение: завтра же сообщить синдикату «Медь», что мы подпишем с ними контракт только в том случае, если в нем будет указано о продаже всей нашей меди английским фирмам.

Тимирязев, однако, не сдавался. Промышленник не мог выпустить из своих рук источник огромных прибылей. Поэтому он решил прибегнуть к патриотическим чувствам соотечественников, напомнив им о значении меди в вооружении армии.

— Общество наше находится в России, и оно должно считаться с интересами своего государства, — сказал он в заключение.

Пока Тимирязев произносил речь, перед ним была положена записка:

«Дорогой Иван Ильич, при чем тут интересы государства? Пусть об этом заботятся министры. Это их обязанность, а мы деловые люди, наш девиз — дело. Вы совершенно напрасно спорите с Морриссоном. Не спорьте. Вы одиноки, все члены правления поддерживают его предложение».

Внизу стояла подпись Грея, за ней следовали подписи русских членов правления.

Поняв, что дальнейшая борьба бесполезна, Тимирязев объявил о принятии предложения Морриссона.

После перерыва Тимирязев отказался председательствовать, его место занял заместитель председателя Штоков.

Обсуждалось письмо Петчера, присланное со специальным курьером. Докладывал Грей.

В противовес сухопарому Морриссону, Грей был похож на большую пивную бочку, к которой пристроили ноги и голову.

— И вот забастовщики силой заставили нашего управляющего принять неприемлемые для нас условия, зверски убили лучшего специалиста — механика Гартмана. Местная полиция, во главе с приставом, оказалась неспособной обеспечить на заводе порядок. Я рекомендую членам правления, — обращая взор в сторону Морриссона, говорил Грей, — поручить лорду Форису Морриссону обратиться от имени правления к русскому правительству с просьбой о самом строгом наказании виновных в организации беспорядков. Мы должны указать властям на бездеятельность полиции; это несовместимо с заключенным недавно англо-русским соглашением. Я также прошу вас, господа, — морщины на его лбу собрались в гармошку, — поручить мне выбрать подходящий момент и вновь отдать распоряжение о снижении расценок, указав управляющему мистеру Питчеру на его некомпетентность в решении таких вопросов.

— Правильно, — поспешно согласился с предложением англичанина Штоков, — опять за старое принимаются. Разболтались, бунтуют, а управляющий испугался и со всем соглашается. Я считаю, что нам также не следовало бы учреждать в шахтах технический контроль, — оглядываясь на Морриссона, неуверенно продолжал Штоков, — этого нигде нет. Да ведь и нам он тоже не нужен.

Неожиданно слово попросил все время молчавший Темплер.

— Позвольте, господа, доложить, что в Англии, — на чал он скрипучим голосом, — привыкли считаться с законными требованиями рабочих. Если хотите знать, благодаря этому правильному взаимоотношению работающих и предпринимателей, английский народ живет сейчас лучше любо го народа в мире. Уверяю вас, господа, — поднимаясь с места и как бы приготовляясь к отпору, продолжал Темплер, — английская нация искренне желает распространить эти прекрасные традиции на весь земной шар, в том числе, конечно, и на Россию. Поэтому я горячо поддерживаю предложение мистера Грея о посылке на шахты дополнительных техников и считаю, что это будет лучшим доказательством нашего желания улучшить положение рабочих.

— Что за техники? Неужто своих там не хватает? — не доверчиво качая головой, возразил Тимирязев. — Здесь что-то не то.

— Вы, Иван Ильич, по-видимому, чем-то сегодня расстроены, — вставая, вежливо заметил Штоков. — На вас это совсем не похоже. Мистер Темплер встревожен целым рядом несчастий, происшедших на наших шахтах. Поэтому он предлагает пойти на частичные уступки требованиям рабочих. Свое предложение он обосновывает установившимися порядками на его родине. Что же тут непонятного? — удивился Штоков, нимало не смущаясь тем, что его слова совершенно противоречили сказанному им всего лишь несколько минут назад. — Мне кажется, мы должны это искреннее предложение мистера Темплера единодушно приветствовать.

И Тимирязев еще яснее понял, что надо сложить оружие.

— Итак, господа, — снова привстав с кресла, объявил Штоков, — мы подошли к главному вопросу нашего сегодняшнего собрания. Торжественно и многозначительно он осмотрел присутствующих. — На обсуждение вносится предложение о приобретении дополнительного земельного фонда и значительного увеличения, в связи с этим, акционерного капитала нашего общества. Письменный доклад об этом роздан. Я ожидаю ваших предложений.

Тимирязев негодовал. «Да как же могло военное ведомство, заинтересованное в этом земельном фонде, допустить подобную сделку? Небось обществу, в котором основной капитал принадлежит ему, Тимирязеву, отказало, да как отказало, с попреками, предупреждениями, угрозами… А тут… — Тьфу ты, чертовщина какая-то!»

— Позвольте, господа, — не выдержал он, — прошу разъяснить, насколько серьезно согласован этот вопрос с военным ведомством. Я, например, уверен, что оно воспротивится такой сделке и спутает нам все карты. Вместе с тем я считаю своим долгом указать уважаемым членам правления на недопустимость с нашей стороны санкционирования такого неблаговидного поступка по отношению к русскому правительству.

На заседаниях правления установилось никем не утвержденное правило, по которому каждый говоривший должен был встать. Грей же, лениво повернув свою жирную шею в сторону Тимирязева, не счел нужным даже подняться с кресла.

— Поверьте, господа, — начал жаловаться Грей, — что Ничего нет труднее, чем объяснить элементарные, всем известные истины. Вы прекрасно понимаете, что господин Тимирязев хорошо знает о союзнических отношениях двух государств, подданными которых мы имеем честь состоять. Он так же хорошо знает, что для Англии военная мощь и самостоятельность России так же дороги, как мощь самой Англии. И нас, истинных ваших друзей, прямо-таки оскорбляет отношение господина Тимирязева к попытке купить земельные участки, в которых частично заинтересовано русское военное ведомство. Я вам заявляю, господа, — поднявшись с кресла и повышая голос, заявил Грей, — что все мы заинтересованы в хорошем состоянии дел вашего военного министерства, и ни у кого не должно быть сомнения в нашем горячем желании помогать ему всем, что у нас есть, и даже тем, что будет.

— А как с продажей меди? — раздраженно крикнул Тимирязев.

Грей вздрогнул, но тут же оправился и спокойно сказал:

— Мы никогда не получали официальных сведений о нехватке меди для нужд русского военного министерства.

Поднявшись с места, Морриссон подошел к Грею и, любезно улыбаясь, склонил перед ним голову.

— Ваши слова, мистер Грей, — сказал он, прикладывая к груди руку, — заслуживают самой большой похвалы. И не только потому, что они правильно выражают нашу традиционную дружбу с Россией, но и потому, главным образом, что пригвождают к позорному столбу тех, кто этой дружбы не понимает и стремится везде, где только можно, нарушить ее. Да, да! В самом деле, разве можно придумать что-, либо более безобидное, чем стремление русского общества купить на английские деньги землю в России! О, это исключительная порядочность. Я очень уважаю господина Тимирязева… Да, очень уважаю, — помолчав, добавил Морриссон, — но в интересах дела и справедливости прошу вас указать ему на недопустимость выпадов, порочащих истинные цели нашего общества.

Тимирязев не стал возражать. Он понял, что это бесполезно, и решил действовать другим путем. На следующий день он пытался переговорить об этом с представителем военного министерства, с тем самым высоким чиновником, который в свое время так бурно протестовал против всякой попытки продать этот фонд. Ио чиновник дал понять, что на этот раз вопросы купли-продажи этих земель находятся вне сферы его компетенции.

* * *

На следующий день там же, в Петербурге, но только в другой части города, состоялось собрание Ленского золото-промышленного товарищества. На собрании присутствовали лорд Форис Морриссон и мистер Темплер.

Обсуждался вопрос об источниках финансирования товарищества в связи с расширением его деятельности.

Выступивший на собрании представитель «Горнопромышленной корпорации» англичанин Джексон в категорической форме заявил присутствующим, что корпорация не в состоянии финансировать в дальнейшем золотопромышленное товарищество и намерена в ближайшее время распродать все свои акции.

Заявление Джексона подтвердил представитель международного банка Грюнер.

Наступило гнетущее молчание. Прекращение финансирования угрожало товариществу серьезным кризисом. Мало надежд возлагали присутствующие и на важного представителя, выступление которого должно было состояться, как объявил председатель, после перерыва.

— Опять, наверное, кто-нибудь из министерства? — спрашивали друг друга собравшиеся.

— Да, сейчас начнут распинаться, убеждать, что государству, позарез нужно золото.

— Нет, господа, нам эти болтуны просто надоели, — размахивая руками, почти кричал пышно разодетый Хальников. — На одних словах далеко не уедешь. А где взять деньги? Где, я вас спрашиваю? Товарищество растет, золота на Лене уйма, а денег никто не дает. Порядок, называется? Чертовщина, а не порядок.

— Не так уж плохи наши дела, как они кажутся на первый взгляд, Федосей Евдокимович, — подойдя к Хальникову, многозначительно произнес председатель. — Правление давно занимается вопросом финансирования товариществ и кое-что подготовило. Вот сейчас сами увидите.

Когда присутствующие заняли свои места, председатель поднялся и начал громко звонить, хотя в этом не было никакой надобности. После этого он долго смотрел на сидящего в первом ряду Морриссона и, чеканя каждое слово, торжественно произнес:

— Уважаемые господа! Предоставляется слово достопочтенному лорду Морриссону, присутствующему здесь по приглашению правления в качестве весьма желанного представителя.

Морриссон важно поднялся с места, не торопясь прошел к столу председателя.

— Разрешите мне, — начал Морриссон, вытаскивая из кармана записную книжку, — объявить вам, господа, о принятом нами решении прийти на помощь вашему почтенному товариществу. В Лондоне только что создано общество под знаменательным названием «Лена Голдфилдс», с капиталом в двадцать миллионов рублей.

— Ура!!! — закричал Хальников. — Ура!!!

Председатель схватился было за звонок, но звонить не стал.

В зале поднялся одобрительный шум. Морриссон самодовольно улыбнулся.

— Я благодарю вас, да, благодарю, господа, за правильное понимание нашего решения и спешу сообщить, что английское общество «Лена Голдфилдс» предоставляет товариществу акции на сумму в семь миллионов рублей и открывает кредит еще на десять миллионов рублей. — Он внимательно наблюдал за тем, какое впечатление произведут на присутствующих названные цифры. — Мы также приобретаем у русской горнопромышленной корпорации в Лондоне все акции вашего товарищества, — ожидая всеобщего одобрения, закончил он свое сообщение.

— Не нашего, а теперь уже вашего, — неожиданно послышался недовольный голос из зала.

В зале задвигались, зашумели. Председатель громко зазвонил.

— Кто? Кто сказал эту глупость? — поворачиваясь во все стороны, кричал Хальников. — Это наши спасители, можно сказать, благодетели! — Он подбежал к столу, схватил англичанина за руку и начал ее так сильно трясти, что Морриссону стало не по себе. Он сморщился, но руки все же не отдергивал. Когда шум постепенно утих, он продолжал:

— В Англии, господа, сейчас есть достаточное количество капиталов, но у нас, к сожалению, нет такой феноменальной Сибири и сибирского золота. Однако, господа, очень и очень хорошо, что эта Сибирь и сибирское золото есть у наших русских друзей. Считаясь с возникшими у вас затруднениями, мы и решили прийти к вам на помощь. При этом мы ставим только одно условие: товарищество должно немедленно приобрести все свинцово-цинковые рудники в Сибири и на Дальнем Востоке.

— Ого, хватил! Губа-то, видать, не дура, — снова послышался голос из зала. Но на этот выкрик Морриссон не обратил внимания. — Я надеюсь, господа, что объединенными, феноменальными усилиями мы сумеем организовать разработку этих ценных металлов, без пользы лежащих в далекой русской земле.

В зале шумно захлопали в ладоши.

Из всех присутствующих только двое заявили о своем несогласии с предложением Морриссона.

— Иностранцам продаемся! — пробовали возражать они. — Неужели нельзя что-либо другое придумать?

— А чего еще думать?:-кричал Хальников. — Нам деньги дают, а мы думать будем. Золото не пахнет, все равно, чье бы оно ни было!

— Черт с вами! — кричали из зала. — Половину России иностранцам уже продали, продавайте остатки…

Однако это были только одинокие голоса.

Глава двадцатая

«И это — главный инженер? — возмущался Петчер, заканчивая читать докладную записку Калашникова. — Позволительно спросить, что этот инженер думает? И за кого он меня считает? Медь напрасно пропадает, лес варварски губим, дорогие компоненты в воздух летят! Ему, видите, ли, жалко; он, инженер, не может смотреть на это хладнокровно. Все видит, все подсчитал; забыл только главное — интересы своих хозяев! Дурак…»

Петчер позвонил.

— Прикажите немедленно вызвать ко мне главного инженера. Да поскорее!

«Я должен серьезно заняться этим субъектом, — расхаживая по кабинету, думал Петчер. — Нужно знать, с кем, в конце концов, имеешь дело. Умничает, об „интересах“ государства заботится, а в настоящих делах — профан».

— Главный инженер в шахте, мистер, — кланяясь, доложил конторщик, — сказал, что будет через полчаса. Разрешите войти господину лесничему, он очень просит, чтобы его пропустили к вам сейчас.

— Зовите, зовите, — согласился Петчер. — Очень хорошо, что он здесь…

Плаксин был взволнован, вначале он даже не мог говорить.

— Як вам с жалобой, мистер. Как хотите, но больше этого терпеть нельзя. Нужно принимать какие-то меры. — Он жалобно посмотрел на англичанина и вытер платком слезящиеся глаза. — Эти негодяи совсем обнаглели. Вот, посмотрите, какую подкинули на мое крыльцо бумажку. Решили меня убить. Так и пишут: «Если не прекратишь грабеж лесорубов — оторвем голову». Скажите, мистер, разве это не мерзавцы? Ни за что, ни про что убить человека.

— Кто, по-вашему, у них верховодит? — просматривая бумажку, тихо спросил Петчер.

— Да их тут целая шайка, — безнадежно махнул рукой Плаксин. — Верховодит всем Ершов, Говорят, он давно скрывается на заводе. А помощниками у него Маркин, начальник центральной шахты Папахин. Учитель тут еще один — Мартынов, очень опасный человек. Язык, как шило. А к таким, как вам известно, рабочие всегда прислушиваются.

— Да, — процедил сквозь зубы Петчер. — Плохо, что мы до сих пор ничего радикального против этой заразы не можем придумать. А надо бы, пора.

Плаксин бережно свернул записку, положил в бумажник и тяжело вздохнул.

— Возможно, лучше будет, мистер, если я на время перееду в Нязепетровск?

Петчер с сочувствием посмотрел на лесничего, прошелся несколько раз по кабинету. Подошел к сейфу.

— Вот, получи, — сказал он, подавая вынутый из шкафа семизарядный «смит-вессон» и коробку патронов. — Очень хорошая вещь. Такой в магазине не купишь. Всегда носи в кармане. Завтра получишь разрешение брать с собой при выезде в лес двух вооруженных лесников.

Плаксин повеселел. Он не ожидал встретить в лице Петчера такого горячего защитника.

«Пусть теперь попробуют сунуться, — думал лесничий, кладя в карман револьвер. — Умрут, наверное, от испуга, когда увидят, как скачут за мной вооруженные всадники!» От радости у него заблестели глаза. Вскочив на ноги, он догнал шагающего из угла в угол англичанина, схватил его руку и порывисто пожал ее. — Благодарю вас, мистер, я никогда этого не забуду!..

Петчер, не торопясь, направился к столу. Усевшись в кресло, вопросительно посмотрел на лесничего.

— За прошедший месяц наши дивиденды увеличились до четырех тысяч, — догадавшись, чего хочет от него управляющий, начал докладывать Плаксин. — В этом месяце до ход оказался намного выше, чем был раньше.

Англичанин сердито бросил на стол карандаш, замотал головой.

— Мало! Очень мало. Ну скажите, господин Плаксин, неужели у нас нет возможности лучше себя обеспечить? Вы сами прекрасно понимаете, что нам необходимо настойчивей добиваться своего. Я хочу знать, что вы все-таки предполагаете делать?

— Уверяю вас, мистер, в этом месяце наши дивиденды снова возрастут. Пришло время вывозки дров; скоро начнут работать томильные печи; пойдет древесный уголь. Впереди большие доходы…

— Сколько вы надеетесь получить за этот месяц?

— Не меньше шести тысяч.

— О! — оживился Петчер. — Это неплохой рост: если он и в дальнейшем будет таким — через два-три месяца мы подойдем к намеченному плану.

— Приму все меры, мистер, чтобы выполнить ваше задание…

Плаксин замер в угодливой позе.

— Хорошо, очень хорошо, — согласился Петчер. — По старайтесь. Я тоже в долгу не останусь. Обещаю увеличить вам отчисления. Их можно будет довести через два-три месяца до двенадцати рублей с каждой получаемой сотни дохода. Разумеется, если вы полностью выполните свои обязательства. Петчер подошел к лесничему, положил ему на плечо руку:

— Англичане, господин Плаксин, привыкли верить своим друзьям. Сами они тоже никогда не нарушают слова. При условии, конечно, если имеют дело с честным чело веком. — Он снял руку с плеча лесничего, шагнул к столу, но тут же остановился. На лице застыла самодовольная улыбка. — Не забывайте, господин Плаксин, где появляется англичанин, там вместе с ним появляется культура, справедливость и благоденствие. Англичанин — это дело и богатство. Знайте, что до тех пор, пока вы будете держаться за меня, вы всегда будете крепко стоять на ногах и постепенно сделаетесь богатым человеком. А с нашими врагами, — он угрожающе поднял кулак, — мы еще рассчитаемся.

Плаксин беспрестанно кланяясь, торопливо попятился к двери.

Теперь Петчеру хотелось побыть наедине с самим собою, как следует все обдумать, чтобы потом еще раз переговорить с Плаксиным. Но конторщик доложил о приходе главного инженера.

— Вот еще, нелегкая принесла, — разозлился Петчер, хотя сам вызывал инженера. — «Дурак решил умом хвалиться, а кто-то должен с ним возиться», — вспомнил он дядюшкину поговорку. — Ну, да ладно, зови…

— Очень, я очень рад вас видеть, господин Калашников, — с радушной улыбкой сказал Петчер, подавая инженеру левую руку, как бы подчеркивая этим простоту и даже некоторую близость в отношениях с ним. — Левая рука ближе к сердцу, и я подаю ее только близким друзьям.

Калашников пожал протянутую руку и попросил разрешения присесть.

— Садитесь, садитесь, Василий Дмитриевич, прошу вас!.. Будьте, как дома… Извините за беспокойство. Вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас пригласил? Могу вам прямо сказать: я с удовольствием прочитал ваше письмо.

Очень умно излагаете вы свои мысли, не каждый так может. Чувствуется полет высокого ума и широкий размах.

Очень, очень широкий…

Несмотря на старание англичанина придать своей речи благодушность, Калашников сразу же почувствовал в каждом слове Петчера насмешку.

— Если разобраться, — продолжал между тем англичанин, — станет несомненным, что поставленные вами вопросы могут принести обществу определенную пользу. Особенно, если принять во внимание длительную эксплуатацию завода. Я думаю, вы это и имели в виду, Василий Дмитриевич?

— Да. Вы правы. Я ставлю задачей добиться более рационального использования всех принадлежащих горному округу богатств. Я считаю, что после того, как была раз гадана система медных месторождений Соймановской долины, с ее железными «шляпами», — с того времени и началась неправильная эксплуатация наших шахт.

Петчер вопросительно посмотрел на инженера.

— В самом деле, — хмурясь, продолжал Калашников. — Можно ли вообще допускать в использовании природных богатств «метод» слизывания сливок? Я применяю здесь выражение нашего уважаемого маркшейдера господина Геверса. Скажите, разве такой «метод» не противоречит здравому смыслу? По этой системе у нас используется только руда, содержащая свыше десяти процентов меди. Я полагаю, что такую систему мало считать нерациональной. Ее нужно назвать своим именем: системой ярко выраженного хищничества.

— Ну, вы, кажется, хватили через край, господин Калашников, — не выдержал Петчер. — Вам следовало бы иметь в виду, что здесь нельзя подходить односторонне, то есть так, как подходите вы. Мы деловые люди и всякое дело должны рассматривать с точки зрения выгоды. Какой же дурак-будет работать себе в убыток?

— Нет, нет! Вы меня не поняли, — вежливо возразил Калашников. — В докладной записке-я привел исчерпывающие расчеты. Из них вы без труда можете увидеть, что переработка руды с содержанием меди в пять процентов вполне рентабельна. Нужно только принять во внимание мои рекомендации и одновременно с этим прекратить выброску дорогих компонентов.

— А заодно и отравление окружающей растительности? — улыбнувшись, добавил Петчер.

— Почему только растительности? — вспыхнул Калашников. — Разве выбрасываемый заводом газ губит только растительность? А загазованные цехи? А постоянное отравление жителей? Ведь вы же прекрасно знаете, что тру бы нашего завода уничтожают не только растительность, но и все, что находится в радиусе сорока верст.

Калашников замолчал. И Петчер молчал.

— Скажите, — чувствуя враждебное настроение Петчера, снова спросил Калашников, — кто же должен, в конце концов, начать борьбу против этого варварства, если не мы, техники и руководители завода? Должен же быть положен когда-то конец этому безобразию?

— Да, — ядовито усмехнувшись, неопределенно заметил Петчер. — Слов нет, дело это большое и требует самого пристального внимания. Поэтому-то я намерен сейчас же отправить ваше письмо в правление общества.

— Правление общества без вашего заключения решать этих вопросов не будет, господин управляющий, — возразил Калашников. — Поэтому мне хотелось бы знать, что скажете вы.

Петчер с досадой посмотрел на собеседника; у него вдруг вспыхнуло желание подняться и выгнать из кабинета этого надоевшего русского инженера. Но он сдержался.

— Конечно, я согласен… С одной стороны, поставленные вами вопросы безусловно заслуживают самого внимательного рассмотрения, поскольку они касаются важных моментов работы нашего завода. Но мне кажется, что, с другой стороны, пропорционально глубине изучения этих вопросов будет нарастать и отрицательное к ним отношение. Дело в том, господин Калашников, что рекомендуемые вами мероприятия вызовут сокращение прибыли и потребуют больших капитальных затрат с длительным сроком их погашения. Поэтому ни одно из ваших предложений не может быть принято.

— Значит, существующее безобразное положение должно остаться навсегда? — все еще сдерживаясь, спросил Калашников.

— Вечного ничего не бывает, — развел руками Петчер. — Но в данном случае, я советую вам оставить эту ненужную затею. Поскольку она приносит временное сокращение прибылей, вас никто не поддержит.

— В том числе и вы?

— Да, в том числе и я, — помолчав, холодно ответил Петчер. — Ваш проект годится только на будущее. А сейчас я не соглашусь тратить на предлагаемое вами дело ни одной копейки!

— Но вы губите людей, тысячи тонн меди, золота, платины, серебра и десятки тысяч десятин леса! Неужели вам всего этого не жалко? — вскочив с места, почти закричал Калашников.

— Англия тем и сильна, господин Калашников, что в ней все и всегда делается с расчетом… Следовательно, меня не могут интересовать даже и такие дорогие вещи, поскольку они не связаны с увеличением доходов. Лес, золото, платина, медь и все прочее прельщает нас постольку, поскольку они дают определенную прибыль. Во всех остальных случаях они не так уже интересны. Прибыль, господин главный инженер, как можно больше прибыли — вот девиз современного человеческого общества! Каждый, кто об этом забывает, всегда остается в дураках.

Петчер вздохнул и посмотрел на собеседника долгим холодным взглядом.

— Но я еще раз даю вам слово, господин Калашников, — сказал он, вставая и теперь уже не скрывая враждебности, — что немедленно отправлю, это письмо в управление нашего общества. Пусть почитают.

Калашников резко повернулся и, едва сдерживая ярость, направился к двери.

Глава двадцать первая

Осенью Карповы решили ехать на завод и попытаться устроиться там на работу.

— В медеплавильный, Михаил, просись, — советовал по дороге дедушка. — Там хоть и удушье, зато заработок хороший. Потом, глядишь, освоишься — ив мастера выйдешь.

Да где там? — вдруг безнадежно махнул он рукой. — Мы русские, а там все тальянцы, персы и немчура. Наше дело, знать, кайлом копать, дрова рубить да вагонетки катать, а распоряжаться и показывать другие будут. — Дедушка тяжело вздохнул, горестно покачал головой. — Замучились, бьемся, бьемся, как рыба об лед, а толку никакого. По смотришь на других; как-то живут люди, улыбается им счастье: у одних хлеба вырастут, как стена, другие золота самородок отхватят или еще чего, а у нас кругом одна нужда.

Когда подъехали к заводу, дедушка снова стал советовать отцу Алеши проситься на работу в медеплавильный.

— Вот, внук, — ласково улыбнувшись, сказал на прощание дедушка. — Ты теперь совсем большой вырос, на за воде работать будешь. Смотри у меня, не подкачай. Работай, как следует, отца с дедушкой на работе не конфузь.

С этими словами он молодецки прыгнул в телегу и повернул лошадь обратно.

Отец долго смотрел вслед удалявшейся телеге. Потом вздохнул, повернулся к Алеше и сказал, чтобы он подождал его на улице, а сам пошел в контору. Низко опущенная голова и неуверенная поступь говорили о том, как ему тяжело.

Оставшись один, Алеша сел на верхнюю ступеньку крыльца, положил около себя котомку и стал смотреть по сторонам. Как и в первый раз, когда он приходил сюда с лесорубами, многое для него было здесь ново. И этот большой каменный дом с высоким крыльцом, и дымящий в три трубы завод, и проходившие мимо люди, какие-то совсем не похожие на сельских жителей.

Алеше стало грустно. Вспомнился дом, мать, бабушка, сестренки. Его охватило чувство одиночества. Хотелось плакать. Вспомнил прошедшее лето, мечту о школе. Он был уверен, что этой зимой обязательно будет учиться. Однако, когда дедушка привел его в школу, там сказали:

— Мал еще у тебя внучек. Пусть подрастет с годик, а там видно будет. Успеете. С таким делом торопиться некуда.

Алеша, может быть, и смирился бы с этим, если бы еще год назад не был принят в школу его ровесник Сенька Шувалов. «Счастья у меня нет, вот и все, — решил он. — Недаром бабушка говорит, что главное у человека-счастье. А потом богатые они, черти, эти Шуваловы. Овчинники, а теперь кожи еще начинают делать и хлебом торговать».

Он тяжело вздохнул и посмотрел на жилистые, в мозолях руки. Так уж вошло у него в привычку при всех невзгодах сердиться на свои руки, как будто они действительно были виновниками его тяжелой жизни.

В стороне со скрипом открылась дверь. Из конторы вышла группа пестро одетых людей. Увидев их, Алеша удивился. До этого он даже не мог себе представить, что люди могут так смешно одеваться.

«Что твой петух! — думал он, рассматривая задержавшихся на крыльце англичан. — Чужаки самые настоящие… Лопочут, лопочут, а что? В жисть не поймешь».

Заметив сидящего на крыльце мальчишку, один из англичан отделился от группы и быстро пошел в его сторону. Алеша насторожился: «Наверное, хочет прогнать меня с крыльца… Лучше уйти подобру-поздорову. А то начнет еще за уши драть. Ну и пусть, — вдруг передумал Алеша. — Не пойду, будь что будет».

— Мальшик. Вышего хочешь? — с трудом подбирая русские слова, спросил англичанин. — Работать нету, русский ленивый мальшик.

Слово «ленивый» он заучил, как видно, хорошо и выговорил его без труда.

— Русс нужна дубинша? Да, мальшик?

Иностранец был сух и высок, как жердь. На голове у него вместо фуражки было надето что-то похожее на тарелку. Глаза смотрели холодно.

Алеша с недоумением, но без страха уставился на англичанина, не улавливая смысла в его словах. Однако, когда англичанин, повторил свои вопросы, он догадался.

— Сам ты ленивая дубинша, — вскочив на ноги, неожиданно для себя выпалил Алеша. — Разнарядился, как индюк, и думаешь, что не знай кто?..

С этими словами он схватил котомку, быстро сбежал с крыльца и направился к площади.

Стоявшие в стороне англичане громко засмеялись.

— Ну как, Томми, посмотрел волчонку в зубы?

— Кусается, черт, — весело ответил тот. — Но это не беда. Мы его скоро приберем к рукам.

Из конторы вышли Петчер и Темплер. Вся группа англичан уселась на пролетки и, громко переговариваясь, направилась к заводу.

Как только англичане отъехали, Алеша вернулся на крыльцо, снял с плеч котомку и снова сел на ступеньку. Сейчас он досадовал на себя за неумение как следует поговорить с англичанином. «И чего я рассердился? — ругал себя Алеша. — Чужак? Ну и черт с ним. Хозяева они. Попросить бы у него хорошей работы. Вот это бы дело. Что ему стоило направить меня в шахту коногоном? Ровным счетом ничего. А в шахте зимой тепло и заработок хороший — четвертак в день»: Так говорил ему один мальчишка, проработавший коногоном целую зиму.

Громко хлопнули двери, из которых вышел отец. Вид у него был расстроенный. Надевая на плечи котомку, он угрюмо сказал:

— Опять не повезло нам с тобой, Алеша. О заводе и не заикайся. Там, говорят, и без нас людей девать некуда.

Тебя совсем не берут, а меня согласились послать в шахту.

Тьфу, черт! Хоть с моста в воду… — Он безнадежно махнул рукой и медленно сошел с крыльца.

С запиской из конторы Карповы пришли в барак бессемейных шахтеров. Барак, размером в десять сажен длины и три с половиной ширины, был срублен из бревен. По бокам этого мрачного и неуютного помещения в два ряда стояли почерневшие от копоти и грязи нары. Посредине, загораживая проход, вросла в землю, большая полуразвалившаяся плита. Пола не было. Мох в стенах во многих местах вывалился, двери рассохлись. На весь барак было четыре небольших окна. Крыша, как видно, сильно протекала, отчего потолок был сплошь покрыт плесенью. От дыма, гнили и испарений от сохнувшей одежды в бараке стоял тяжелый смрад. Барачный сторож отвел вновь прибывшим место во втором ряду нар и назначил день, когда они должны заготовлять на весь барак дрова, носить воду, топить плиту и производить уборку.

— Да смотрите, делайте все, как следует, — предупредил сторож, — чтобы все было честь честью, а то недолго и на улицу вылететь.

Несмотря на усталость, Алеша долго не мог уснуть. Его заедали блохи. От их укусов огнем горело все тело. Когда вконец измучившийся мальчик начал плакать, отец поднялся, вынул из котомки бутылочку, заставил сына раздеться и натер все его тело керосином. Он советовал не вертеться с боку на бок, не чесаться, а лежать смирно.

— Притерпеться надо, — говорил отец, укладывая в котомку оставшийся в бутылочке керосин. — Это вначале, без привычки, блохи так больно кусают. А потом привыкнешь — и ничего…

Алеша молча лег на нары, в голове роились тяжелые мысли. «Вот она какая, рабочая жизнь, — думал Алеша. От нее и собака подохнет». Вспомнились разнаряженные, веселые, беззаботные англичане. Сердце словно кольнуло от обиды, из глаз мальчика полились горькие слезы.

Глава двадцать вторая

В глухом лесу на Большом Юрминском хребте, недалеко от Чертовых ворот, там, где проходит граница между Европой и Азией, с давних пор приютилась небольшая землянка, построенная подпольщиками.

Хотя в ясные дни со стороны юго-востока Юрма и венчающий ее хребет — исполинские ворота видны за сто верст, все же пробраться туда трудно.

Даже и на большой высоте гора изобилует ключами, речками и топями. Покрытая частым, трудно проходимым лесом, она встречает путника густыми туманами, мяуканьем рысей, а иногда и рявканьем медведей. Однако для подпольщиков это было одно из самых спокойных мест. По установленному, правилу члены комитета могли приходить сюда, лишь соблюдая все правила конспирации. Теперь здесь часто бывал Ершов. Помогая товарищам организовать партийную работу, он вынужден был скрываться в этом месте каждый раз, когда полицейские ищейки нападали на его след.

Сегодня, в погожий осенний день, по запутанной, едва заметной тропинке к Чертовым воротам поднималось три охотника. На подходах к Юрме, на ее многоверстном подъеме им часто встречались легкие, быстро убегающие дикие козы. Два раза за деревьями показывалась спина лося. Но охотники, не снимая с плеч ружей, продолжали свой путь к хребту.

Во главе группы с берданкой за плечами крупно шагал Шапочкин. Мурлыча песенку или тихо насвистывая, он иногда останавливался, долго осматривал окружающие деревья и по одному ему известному признаку определял дальнейшее направление.

За ним, на небольшом расстоянии, с такими же котомками за плечами, один за другим шли Папахин и Барклей.

Не дойдя нескольких сот сажен до Чертовых ворот, группа круто свернула в сторону. Впереди показалась скала. Шапочкин остановился, приложил к губам пальцы и три раза коротко, затем один раз продолжительно свистнул. Откуда-то сверху послышался ответный свист. Шапочкин махнул рукой спутникам и снова двинулся вперед.

Через несколько минут из-за скалы показался Ершов.

Не скрывая радости, он быстро шел навстречу товарищам.

В правой руке Захар Михайлович держал небольшую березовую палочку с обожженным и обуглившимся концом, от которого еще шел тонкий дымок. Встретившись с друзьями, он сердечно пожал им руки и, обнявшись с каждым, трижды поцеловался…

— Легки, легки на помине! — радостно говорил Ершов. — Недаром я вас все утро вспоминал.

— Воскресенье сегодня, Захар Михайлович. Погода как раз хорошая, — как бы оправдываясь, ответил Шапочкин. — А тут дело одно подвернулось, ну, мы и решили: ружья на плечи — и пошли.

— Да, вид у вас, как у самых заправских охотников. Что-то добычи только не видать.

— Тяжело тащить было, домой услали добычу, — шутливо ответил за всех Барклей.

Ершова не покидало радостное возбуждение. Он то и дело шутил, смеялся и даже спел гостям песенку собственного сочинения о счастье занятого делом человека.

Наблюдая за своим руководителем, товарищи догадывались, как трудно ему, энергичному, всегда занятому работой человеку, переносить вынужденное безделье.

Убежище подпольщиков было построено в углублении круто обрывающейся скалы. Рядом с землянкой на большой каменной плите весело горел костер и не дальше, как в пяти шагах от огня, разбрызгивая капли воды, бурлил небольшой прозрачный ключ.

Гости поставили в землянку ружья, сняли котомки. Каждый передал принесенные им припасы: хлеб, сухари, махорку, патроны. В заключение Барклей торжественно вручил Ершову искусно сделанную им трубку и огниво.

Захар Михайлович радовался, как ребенок.

— Натащили! Вот натащили! На месяц хватит… Бур жуй я теперь. Самый настоящий буржуй! А трубка? Разве еще есть у кого такая трубка?!

Он взял стоявший на камне большой чугунный котел и пошел к роднику.

— Времечко! Ох, и времечко стоит золотое, — выполаскивая котел, говорил он подошедшему к нему Барклею. — Пошел сегодня утром на охоту, козы от радости, как шальные, так и прыгают, так и прыгают. Поверите, стрелять было жалко. На озеро пришел — рыбы полна мережа налезла.

— Значит, мясцом нас угощать собираешься и рыбкой? — ломай сухие смолистые сучья, добродушно спросил Барклей.

— Охотники вы, как же вам без мяса и без рыбы? Не на сухарях же с водичкой сидеть, когда ружья за плечами.

— Ну, что ж, тоже не умерли бы, не привыкать зубами щелкать, коли давно приучены, — отшутился Барклей. — Недаром нас уверяют, что «хлеб да вода — рабочая еда». Лучшего вроде мы и желать не смеем, — Ну, что вы говорите, сэр? — смеясь возразил Ер шов. — Если верить руководителям английских социалистов, то рабочие Англии живут сейчас куда как богато. А вы говорите: «хлеб да вода». Слишком обобщаете, мистер, или вы от жизни отстали?

Барклей нахмурился.

— Подлецов и предателей везде хватает, — сказал он сурово. — Обидно, товарищ Ершов, не то, что подлецы есть на свете, а то, что их терпит наш брат, рабочий. Англия!

Передовая страна и, как ни странно, именно в ней, в Англии, до сих пор терпят в рабочем руководстве предателей и обманщиков.

К костру подошли Папахин и Шапочкин. Они с явным удовольствием растянулись около огня.

— Да, — согласился Ершов, — за последние десятилетия оппортунизм нигде не добился такой победы, как в Англии. Именно здесь нависла угроза появления рабочей аристократии. Впрочем, я не верю; чтобы эта зараза могла распространиться на весь рабочий класс… И мы не ошибемся, если будем считать, что недалеко то время, когда английский пролетариат найдет свое настоящее место. Проще говоря, там тоже должна победить революционная социал-демократия. А сейчас пока этого нет. Сейчас Англия, как смертоносную заразу, рассылает во все части света Петчеров, Геверсов и им подобных агентов и слуг буржуазии.

— Гвоздь империализма, — вставил Папахин. — На полмира узду накинула… Силится весь мир своими путами связать. И все это делается обдуманно, с далеким прицелом. Иногда с мелочи начинается. Вот, к примеру, к нам на центральную шахту техника из Англии недавно прислали. Трудно понять, с какой это целью сделано. Так, если посмотреть со стороны, можно подумать, что сильно занят работой, а фактически ни черта не делает, сует только всюду свой нос, да ко всему присматривается и прислушивается. Вчера, например, целый час расспрашивал у меня, как ему связаться с социал-демократами. Он, видите ли, сочувствует русским революционерам и желает с ними подружиться. Не верю я ему. Не знаю, что вы скажете, а я решил держаться от него подальше.

После долгого молчания первым отозвался Ершов.

— Вы правильно решили, Трофим Трофимович. В Англии есть, конечно, люди, которые действительно сочувствуют нашей революции, но там немало и предателей. Отсюда и вывод напрашивается сам собой: осторожность и еще раз осторожность. Я, например, советую поручить кому-либо из наших товарищей завязать с ним знакомство. Надо как следует присмотреться к этому типу, а потом и решить.

— Наперед могу вам сказать, — заметил Барклей, — приехали не те англичане, которых мы хотели бы видеть.

— Вы думаете? — настороженно спросил Папахин.

— Думаю и, наверное, не ошибаюсь. Можете не сомневаться. Когда англичане выезжают за границу, их не только проверяют, но дают им, как правило, определенные задания. Не случайно он хочет познакомиться с социал-демократами. Нет, не случайно…

— Вот нам и нужно проявить особую осторожность, — снова и еще более настойчиво посоветовал Ершов. — Главное, чтобы около него постоянно был наш человек…

— Предлагал… Не соглашается… — хмурясь, неохотно ответил Папахин. — Я, говорит, сам все сделаю без вас. А вчера поймал около шахты сынишку Карпова, притащил в контору и потребовал, чтобы мальчика немедленно приняли на работу и передали в его распоряжение. Мальчишка, правда, бойкий, но какой из него помощник? Просто непонятно.

— Это какой? Сын Карпова Михаила? Тогда это хорошо.

— Да и отец рад, что мальчишка на работу устроился, — согласился Папахин.

Ершов снял с колышка деревянную ложку, морщась от дыма, помешал ею в кипящем котле. Потом он отгреб от костра груду тлеющих углей, поставил на них большую сковороду и, наложив в нее заранее очищенных карасей, стал собирать на стол.

Гости молча наслаждались окружающей природой.

Папахин, о чем-то задумавшись, смотрел на пламя костра. Барклей беззвучно шевелил губами и часто с досадой встряхивал головой.

Шапочкин с присущим ему добродушием внимательно наблюдал, как Ершов резал вынутое из котла мясо.

Когда Захар Михайлович пригласил гостей обедать, он поднялся первым, вошел в землянку и, вернувшись, поставил на скатерть стаканы и бутылку с водкой.

— Ого! — удивился Ершов. — Это ив какому случаю?

Шапочкин вначале смутился, затем сделал несколько шагов к Ершову.

— Поздравьте меня, Захар Михайлович! Ершов недоумевающе посмотрел на друга.

— Мне сегодня двадцать семь исполнилось…

— Ну, брат, нет. Тогда обожди. Раз так, то давайте по всем правилам. — Ершов откупорил бутылку, разлил водку и, высоко поднимая стакан, торжественно сказал: — Итак, за двадцатисемилетие нашего друга и товарища. Мы верим, Валентин Алексеевич, что еще наше поколение доживет до социализма, до тех времен, когда люди будут свободными и счастливыми. Но на пути к светлой мечте нас ожидает не мало невзгод и разочарований. Ждут нас еще тяжелые бит вы. Будут победы, будут и поражения. Найдутся в наших рядах и нытики и маловеры. Но мы уверены, что ты, Валентин, всегда будешь идти правильной большевистской дорогой и только вперед. Вот за это давайте мы сегодня и выпьем.

Друзья чокнулись. Выпили. Ершов подошел к Валентину, крепко пожал ему руку и, притянув к себе, порывисто обнял. Лицо Валентина заалело. Празднуя день рождения в кругу своих близких друзей, Шапочкин чувствовал себя счастливым. Он любил этих людей, верил им и готов был пойти вместе с ними, куда угодно.

Усевшись вокруг разложенной на траве скатерти, друзья принялись за обед.

— Счастливый ты, Валентин, — в раздумье молвил Барклей. — Мы только готовили революцию, а вам самое главное остается. — А как ты думаешь, Захар Михайлович, где в первую очередь победит пролетариат — у нас или там, на западе?

— Ленин надеется, что у нас, — вспоминая свою встречу с Владимиром Ильичей, ответил Ершов.

— Тогда, пожалуй, и я доживу еще до решающей бит вы? Возможно, и мне, значит, удастся в ней участвовать?

— Удастся! — уверенно сказал Папахин. — Воевать только надо. Пора уж, кажется, от обороны к наступлению нам переходить. Рабочие совсем не те стали, какими три года назад были! Снова стали спину разгибать. «Все равно, говорят, без победы над буржуями нам жизни не будет. Надо снова подниматься». Такие разговоры теперь слышатся все чаще и чаще. — И, помолчав, с гордостью добавил: — А ведь это результат нашей работы, Захар Михайлович.

Ершов подошел к роднику, напился холодной воды и, возвратившись на свое место, сказал:

— Через пару недель, друзья, я должен буду уехать в Екатеринбург. Не знаю, сколько я там пробуду и скоро ли мы снова увидимся. Возможно, что не скоро. Поэтому мне хотелось бы с вами обсудить некоторые вопросы нашей дальнейшей работы. Товарищ Папахин сейчас вот сказал, что пора нам от обороны переходить к наступлению. Я считаю, что Трофим Трофимович трижды прав. Это, действительно, главное. Да, друзья, пришла пора начинать новую и последнюю битву. И начинать ее напористо, с утроенной энергией.

Папахин взволнованно смотрел на Ершова.

— Сколько времени вас не будет, Захар Михайлович?

— Возможно, больше месяца. Все будет зависеть от того, приедет ли товарищ Семен…

— Тяжеленько нам без вас будет, — вздохнул Трофим Трофимович. — Снова ходят слухи о снижении расценок и уменьшении зарплаты. Здесь может завариться каша.

— Да, Калашников мне говорил. Официального указания пока еще нет, но приехавшие англичане уверяют, что такое распоряжение от Уркварта скоро последует.

— Не унимаются, хотят на своем поставить.

— Очевидно, так. Но это им теперь вряд ли удастся. Добившись победы, рабочие не захотят ее упустить. Да и мы не позволим.

— Какую же линию занимать нам в этом вопросе? Что передать членам комитета? — живо спросил Папахин.

— Линию нужно занимать только наступательную, — с твердостью ответил Ершов.

Долго еще в этот день объяснял Захар Михайлович своим товарищам, как нужно на заре нового революционного подъема вести борьбу за большевистское руководство пролетариатом.

Прощаясь с Ершовым, Папахин сказал:

— Попрошу Карпова, чтобы к Гарольдову гробу мальчика прислал/Пусть проводит тебя до станции.

— Один дойду. Не первый раз.

— Нет! — мягко, но решительно возразил Папахин. — Если не мальчик, то кто-то другой будет. Без этого нельзя.

Боясь, как бы не опоздать, Алеша поднялся на рассвете. В одной руке у него был сосновый сук — условный знак для Ершова, в другой-.небольшой холщовый мешочек. Провожая Алексея, отец положил ему краюху хлеба, оставшиеся от ужина три картофелины, щепотку соли и жестяную кружку.

— На день хватит, а к вечеру постарайся вернуться, — напутствовал он сынишку. — Не забудь, что я тебе наказывал.

— Не забуду, — важно ответил Алеша, гордый тем, что ему поручили серьезное дело. — Вот увидишь, все, как надо, сделаю.

Вначале мальчику в лесу было не по себе. Превратившаяся в лед вечерняя роса сковала умолкший осенний лес и побуревшую землю. Но только лишь первые лучи солнца блеснули из-за перевала — лес сразу преобразился, все в нем ожило, затрепетало.

Алеша так был захвачен окружающей красотой, что даже перестал чувствовать боль в озябших ногах. Мальчик был бос. Отец давно собирался купить ему сапоги, но все не было денег, и покупка изо дня в день откладывалась. «Не я один, — успокаивал себя Алеша, разглядывая шершавые ноги. — Валенки у меня есть. Зимой в них ходить буду».

Сзади за ним тянулись две дорожки. Иней рассыпался. Не таял, потому что ноги были почти так же холодны, как и сам иней.

Подойдя к Гарольдову гробу, Алеша воткнул в землю сук, влез на дерево и стал ждать. В лесу неожиданно бухнул выстрел. Над головой пронеслась стая рябчиков. Меж деревьев долго, как безумный, метался русак. «Вот бы мне так быстро научиться бегать, — подумал мальчик. — Он вспомнил, как в сказке скороход за одну ночь по нескольку раз бегал из одного царства в другое. — Обежал бы я все страны, — рассуждал Алеша, — и выбрал такую, где жить хорошо, бедняков туда всех бы перевел, а чужака, который там стреляет, сбросил бы в самую глубокую яму. И лесничего Плаксина туда же, пусть подыхает».

— Алексей! — послышалось сзади. Алеша испуганно обернулся. Внизу, помахивая суком, стоял бородатый человек, по виду не то торгаш, не то псаломщик.

«Он или не он?» — думал Алеша, слезая с дерева. Бородатый подхватил его за ноги и бережно поставил на, землю. Нахмурившись, Алеша ждал.

— Откуда будешь? — притрагиваясь рукой к Алешиному плечу, спросил незнакомец.

— Здешний, — все еще недоверчиво посматривая на бородатого, ответил Алеша.

— Ну и хорошо, что здешний, — щелкнул пальцами и улыбнулся бородатый. — Признаешь теперь?

— Теперь признаю.

— Пошли тогда. Не видел, кто здесь стрелял?

— Чужак. Кто же больше? Тут только он один стрелять может, остальным нельзя.

— Это почему же?

— Запретил чужак. Намедни сосед наш пошел, а ему лесники всю спину плетями исполосовали и ружье отняли.

— Что же, ему жалко, что ли? Урал велик.

Алеша вздохнул.

— Хозяева они. Что хотят, то и делают. Боятся их.

Залез я вот на сосну, а сам думаю, подойдет и спросит:

«Зачем на мою сосну залез?» И потянет вниз головой, не то еще подстрелит. Не зря дедушка наш говорит: «От змеи на шаг, а от чужака на версту».

Слушая мальчика, Ершов сосредоточенно смотрел вдаль, затем медленно перевел взгляд на своего провожатого, на его посиневшие от холода ноги и жилистые, огрубевшие руки.

«Вот удел наших детей, — размышлял Ершов, не прерывая речи своего маленького собеседника. — Что ожидает его в жизни, если на земле ничто не изменится?»

— Сапоги бы тебе, Алеша, надо. Холодно.

— Конечно бы надо, — по-взрослому, рассудительно ответил Алеша. — У нас все так говорят: и мама, и дедушка с бабушкой, и отец тоже. Да где их взять-то? У меня ладно хоть армяк есть, а сестренки, те совсем нагишом. И у мамы обуток нет.

Мальчик шел уверенной развалистой походкой. Иногда он заглядывал Ершову в лицо, потом взмахивал суком и продолжал снова:

— Теперь работать буду. С чужаком одним. Завтра вы ходить велели. Жить-то, может, легче станет… Как-никак два заработка… Деньги…

Слова этого синеглазого паренька хватали за душу, сердце сжималось от боли и обиды.

— А бабушка у нас хорошая, — продолжал между тем Алеша. — Но думает по-смешному. Мы, говорит, бога про гневили, вот он и разрешил чужакам кровь нашу пить. А мне непонятно. Как это можно кровь людей пить? Комары, и клопы, например, пьют. Но то насекомое, и им тоже достается: хватишь пальцами или еще чем-и нет его…

Он хотел сказать еще что-то, но, как видно, потеряв нить разговора, замолчал и, приоткрыв рот, стал снова смотреть на своего спутника.

— Ничего, Алеша, соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей.

— Пущай. Мне их не жалко, — согласился мальчик.

— И правильно. Не жалеть их надо, а бить. Бить так, чтобы они никогда не поднялись. А у таких, как ты, сапоги чтобы были. Чтобы вы всегда были сыты. Школ понастроим. Учить вас грамоте будем. Инженерами сделаем. Врачами, учеными.

Разговор продолжался всю дорогу.

Говорил больше Ершов. Он подробно объяснил Алеше, почему у него нет сапог, почему им так трудно живется.

Когда из-за деревьев показался вокзал, Ершов свернул С дорожки и, зайдя в густой ельник, сказал:

— Поезд еще не скоро будет. Мне лучше здесь побыть.

А ты можешь сходить на станцию. Посмотри, много ли там народа? На вот пятак, купи себе хлеба.

Положип котомку, Ершов лег и устало закрыл глаза. И лесу было по-осеннему тихо и грустно. Вдали слышался стук дятла, да со станции доносились отдельные голоса. Но Ершов уже ничего этого не слышал, перед ним плыли люди, события… Вспомнилась молодость. Еще в гимназии он дал себе слово всю жизнь бороться за освобождение угнетенных. И он не нарушил этого слова. Не нарушил, несмотря на слезы матери и угрюмое молчание отца, не одобрившего решения сына. Ни постоянные лишения, ни аре-i ты, пи тюрьма — ничто не сломило его духа.

Перед глазами встал образ любимой — Наташи. «Увидеть бы ее, поговорить, но ведь она в тюрьме». Сколько лет инист он эту женщину, любит ее, живет думами о ней. Предлагал обвенчаться, но она отказалась.

В церковь не пойдем. Он и так прочен, наш союз… Гак и жили. Матери у нее не было, умерла. Отец, ссыльным политкаторжанин, как-то сказал:

— Для порядка форму соблюсти не мешало бы, Впрочем, это ваше дело. Живите, как хотите, — Вместо формы у нас есть совесть, отец.

Наталья должна была стать матерью, когда арестовали Ершова. Затем арестовали и ее. В тюрьме родился сын. У нее исчезло молоко. Сын умер. Но и это испытание не сломило Наталью.

С каждым годом им было все труднее и трудней создавать свое семейное счастье.

— Наташа, — шутил иногда Ершов, — ну, какие мы муж и жена, если я тебя даже не каждый год вижу? То ты в тюрьме, то куда-то уезжаешь, то, смотри, меня услали за тридевять земель.

— От этого мы делаемся только моложе! — также шутя отвечала Наталья. Нередко, чтобы увидеться с ним, она проходила пешком огромные расстояния, по несколько дней находясь в пути.

На днях он получил от нее через освободившегося из тюрьмы товарища записку.

«Рада за тебя, — писала Наташа. — Верю, что теперь уже скоро».

* * *

Когда Алеша приближался к станции, у вокзала остановились три кавалериста. Алеше показалось, что одного из них, в форме офицера, он видел где-то раньше.

— Казаки! Казаки! — шептали сидящие на перроне пассажиры. — Каратели…

Алеша вошел в вокзал. У буфета стоял офицер и тянул из граненого стакана водку. Казаки сидели на скамейке и тоже пили.

«Где же я видел его? — думал Алеша. — Вот, анафемская душа, никак не вспомню! А водку хлещет, будто лошадь воду. Здоров, видать дьявол».

— Господин офицер! Ваше благородие, — услышал Алеша. — Я не на свои торгую, у меня семья. За себя хоть заплатите… Казакам я жертвую… — чуть не плача, упрашивал офицера буфетчик, пожилой взлохмаченный еврей.

— Неужели нужно платить? Не знал и удивляюсь… — холодно улыбаясь и блестя наглыми глазами, говорил офицер, снова возвращаясь к буфету. — Тогда налей еще и закуски дай.

— Пожалуйста! Пожалуйста! — залебезил буфетчик. — Вот водочка, огурчик, вот грибочки.

— Давай! Все давай! — согласился офицер. — Казакам тоже.

— Вы же заплатите, господин офицер? И казаки меня не обидят? О! Это такой народ. Такой народ, я вам скажу, — обращаясь к публике и чувствуя недоброе, бормотал буфетчик. — Не верьте, когда говорят, что казаки не платят. Они всегда и всем платят. Грабят, говорите? Ну что ж, и грабят, но за то и платят.

— Что? Что ты сказал, сволочь такая? — стукнув стаканом по столу, спросил офицер.

— Ваше благородие! Господин офицер, — совсем перепугавшись, залепетал буфетчик. — Они говорят — платят, я говорю-грабят… Нет! Нет! Я грабят, они платят… Я говорю…

Офицер ткнул в сторону буфетчика плетью.

— Митрофан! Ну-ка…

За прилавок не торопясь зашел один из казаков, взял буфетчика за ворот и поволок к офицеру. В воздухе взметнулась плеть. Буфетчик закричал и упал на колени; После нескольких ударов плеть отлетела от черенка. Офицер схватил буфетчика за шиворот и, приподняв, начал тыкать ему в грудь, в шею, в лицо культяпкой левой руки. Когда замелькала рука без кисти, Алеша вспомнил станицу и прибежавшего с площади перепуганного хозяина: «Есаул, было, вмешался, и тому руку отрубили».

«Он! Тот самый на крыльце тогда стоял. Эх! Только и знает, что людей бить».

Хотя Алеша весь дрожал и сердце его замирало, он не побежал сразу, как тогда с площади, а надвинув на лоб фуражку, медленно пошел к двери. Алеше до слез было жалко безвинного старика. Выйдя из вокзала, он пустился во весь опор к ельнику.

— Пьяные, говоришь? — переспросил Ершов, выслушав сообщение Алеши.

— Пьяные в стельку.

— Ну, это полбеды, теперь каратели в каждом поезде сдут. Лучше уж с этими пьяными.

Ершов тепло распрощался с Алешей.

— Ну, сынок, может, и не придется нам увидеться, только помни и верь: придет свобода. Не будет тогда на нашей земле ни чужаков, ни своих кровососов…

Есаул и еще какой-то в штатском оказались в том же вагоне, что и Ершов. Ночью есаул проснулся. Поднявшись, он долго возился и, как видно, обращаясь к кому-то из своих, сказал:

— Чертовски болит голова, опохмелиться бы, что ли?

— Если хочешь, у меня есть, — ответил сосед есаула.

— А ты будешь?

— Нет.

— Зря.

— Зря делаешь ты, а не я.

— Обо мне не говори. Я должен пить.

— Я тоже пил, а теперь вот только иногда… Немного…

— Сравнил божий дар с яичницей. Кто ты, а кто я?

— Какая разница? Тебе тоже пора за хозяйство браться.

Затем за перегородкой замолчали. Что-то булькнуло. Есаул, как видно, тянул водку прямо из горлышка. Потом сказал:

— Жаль только, что спят кругом. А то бы я целый час хохотал… Скажи, кто же тогда, по-твоему, евреев и коммунистов на тот свет отправлять будет? Уж не ты ли?

— Нет, я таким делом заниматься не буду.

— То-то же. А я чувствую, что теперь буду заниматься им всегда. Без этого и интересу нет в жизни.

— Звериный инстинкт.

— Не знаю. Но стрелять и карать я готов по двадцать часов в сутки. Я ведь давно начал… Сразу, как только почувствовал, что они до нашей земли добираются, закипело во мне все. Перевернулось. — Есаул скрипнул зубами. Стукнув пустой бутылкой, продолжал:

— Бросил я тогда все и в карательный подался… Командиром меня скоро назначили… И не ошиблись… Поработал на славу… Рука не дрожала…

— Знаю. Гремел на всю округу.

— Да! Гремел. Не одну тысячу перепорол, немало в тюрьмы, кое-кого и подальше отправил. И сейчас еще неплохие дела делаем. Многим не поздоровится.

— А толку-то, их не меньше, а все больше становится…

— С этими тоже справимся. Да! Да! Справимся. Обожди, не такое еще сделаем. А ты говоришь: хозяйством…

Ершову не спалось. Он поднялся. В окнах замелькали огни. Вдруг вагон сильно качнулся, дернулся, запрыгал по шпалам и быстро повалился набок.

Очнулся Ершов в незнакомом помещении. Голова и левая рука были забинтованы. В углу, рассматривая в книге картинки, сидел жандарм. Заметив, что Ершов пришел в чувство, он лениво поднялся и, как давнему знакомому, сказал:

— Ну, вот и порядок. Повезло тебе, можно сказать.

Благодари бога, что борода отклеилась. Иначе бы в больницу так скоро не попал. Кровью истечь бы мог. А впрочем, — добавил он с усмешкой, — тебе ведь все равно. Так и так — крышка.

Глава двадцать третья

— Вы не можете себе представить, мистер Темплер, как трудно здесь работать. Нет, мы еще не знаем этих русских.

Не знаем, — с явным оттенком досады повторил Петчер, и голос его задрожал. — Это какие-то особые люди. Они сов сем не похожи на жителей наших колоний. Если там для порядка требуется только плеть, то здесь, кроме плети, нужна еще и винтовка. Да, да, винтовка и… беспощадное сердце. Вот непременное условие, при котором мы можем достичь в России своей цели.

Темплер по-прежнему молчал.

— Я редко соприкасаюсь с этими свиньями, — брезгливо морщась, продолжал Петчер. — Но там, где необходимость заставляет это делать, я всегда чувствую, как глубоко они нас ненавидят. Ненависть этих варваров проявляется везде, даже в покорности отдельных лиц. В Лондоне этого, конечно, не замечают, — с огорчением вздохнул Петчер. — Поэтому там многого и не понимают. Даже дядя мой, и тот снова требует снижения расценок, восстановленных мною под страхом смерти. Я прямо говорю вам, что боюсь это сделать…

Чтобы не сказать лишнего малознакомому человеку, Петчер замолчал и стал ждать, что скажет Темплер. Но тот, насупившись, продолжал молча ходить по кабинету. Казалось, к затеянному разговору он не проявляет никакого интереса и озабочен чем-то совсем другим. Такое безразличие к столь важному вопросу Петчеру не нравилось. Но соблюдая вежливость, он ничем не проявил своего недовольства и после минутного молчания продолжал:

— Хорошо еще, что здешнее правительство во всем идет нам навстречу. Иначе, уверяю вас, любезный Темплер, — русские рабочие давно бы выгнали нас отсюда. Стоит только послушать, что говорят вожаки здешних бунтовщиков. Петчер вздохнул, поднялся на ноги и, стараясь усилить смысл сказанного, продолжал:

— Сейчас Россия представляет собой что-то вроде нагревающегося парового котла. И мне ясно, что если кочегар не сумеет своевременно дать пару выход, котел взорвется и вдребезги разнесет своих хозяев, а заодно и нас.

Только теперь, после этих слов, Темплер замедлил шаг, тяжело опустился на диван, неуклюже подобрал ноги, постучал пальцем по боковой стенке дивана и недовольно посмотрел на собеседника:

— Вы меня удивляете, мистер Петчер, — возразил наконец Темплер. — Ваша жалоба на Россию и на русских необоснованна. В России, позвольте доложить, существует самодержавие и его опора — помещики и капиталисты. Этот строй дает нам полную гарантию того, что можно добиться здесь своих целей, так как в наше дело втягивается все больше и больше важных русских лиц, в том числе и особ царской фамилии. Наши планы, должен вам сказать, в отношении России реализуются вполне успешно. Даже лучше, чем в некоторых британских колониях.

— Но я боюсь, мистер Темплер, что вы не учитываете опасности со стороны русских революционеров.

— Позвольте доложить вам, — раздраженно ответил Темплер, — что нами все это учтено. Мы принимаем сейчас меры, чтобы помочь русским властям перейти от массовых репрессий к полной ликвидации революционеров.

— Все это, мистер Темплер, прекрасно! — вскакивая, воскликнул Петчер. — Если хотите, даже больше, чем прекрасно. Но когда же это будет?

— Не торопитесь, — стремясь успокоить собеседника, тихо продолжал Темплер. — Всему свое время. Это не мяч, который одним ударом можно выбросить с поля, это сложная война умов. Нет сомнения, что английский ум окажется более гибким, и мы, в конце концов, станем полными хозяевами всего, что здесь есть.

— Так и должно быть! Однако, черт их знает, этих русских. От них можно ожидать всего. Когда я ехал на Урал, у меня были прекрасные планы. Казалось, все учтено, все предусмотрено. Но случилось так, что даже небольшая группа здешних крикунов неожиданно расстроила все. И представьте себе, эти мерзавцы до сих пор остались безнаказанными.

— Это ваша вина. При умелом подходе вы несомненно могли бы не только наказать, но и уничтожить большинство своих противников.

Управляющий недоуменно посмотрел на гостя, а тот, что-то припоминая, глядел на стоящий на столе графин с искрящимся в нем коньяком.

— Я очень прошу вас, дорогой Темплер, не откажите в совете… Скажите, как это можно сделать? Я ведь совсем не имею в таких делах опыта.

Темплер деланно рассмеялся:

— Но я надеюсь, что этот опыт к вам со временем придет. А пока я могу, пожалуй, поделиться своим. Кстати, — он понизил голос, — разве вы сами не знаете, что бывают, например, случаи, когда неожиданно взрывается динамит, лопаются паровые котлы, рвутся канаты, сходят с рельс и падают под откос поезда, стреляют невидимые револьверы. Да мало ли что бывает, — он загадочно улыбнулся. — Для этого нужны только хорошие помощники. Об этом я как раз и позаботился и привез вам десять человек. Это вполне надежные парни.

— В самом деле! Ведь это так просто. Главное, бунтовщики даже не будут знать, кто их убивает. Действительно, отличная идея и отличный совет! По такому случаю, дорогой мистер Темплер, нам не грех и выпить по стакану русского коньяка. — Он наполнил стаканы и громко, как будто их было не двое, а человек двадцать, воскликнул: — Да здравствует самая могучая и всепобеждающая английская нация!

Гость поднял стакан:

— За ваши успехи, мистер! Вы тайный уполномоченный нашего правительства на Урале и в Сибири. Цените это доверие и никогда не забывайте о намерениях Англии до бесконечности увеличивать здесь свои приобретения. Знай те, — добавил он наставническим тоном, — что Урал и Сибирь — это русский золотой сундук, и ключи от него должны быть в наших руках. Завтра я уезжаю, — он опасливо посмотрел на дверь, — поэтому мне хотелось бы, мистер Петчер, обсудить с вами еще один важный вопрос…

Хозяин молчал, внимательно слушал собеседника.

— Руководители английской политики считают, — все тем же сухим и холодным полушепотом продолжал Темплер, — что назревание и подготовка большой европейской войны подходит к концу. Нет никакого сомнения, что нашими главными врагами на этот раз будут немцы. Естественно, мы хотим, чтобы Россия воевала на нашей стороне и несла на себе основную тяжесть предстоящей войны. Стремясь к полной победе над Германией, — мы будем вместе с тем добиваться максимального истощения России. Такова наша главная цель, о которой нельзя забывать.

Петчер пододвинул Темплеру наполненный стакан; ему все больше и больше нравился этот угрюмый, но энергичный представитель английской разведки. В его планах отражались многие думы самого Петчера. Оба они стремились обеспечить за Англией полное господство над этими, как они выражались, полудикарями — русскими, обладающими несметными природными богатствами.

Поднимая стакан, Петчер вопросительно посмотрел на своего собеседника.

— Что же могу сделать я, дорогой Темплер?

— Очень многое, — после молчания ответил тот. — Первая ваша обязанность — внимательно следить за ходом военных действий. В том случае, когда дела русских будут плохи на фронте, вы должны помогать им всеми имеющимися у нас средствами, поднимая при этом большой шум. И, наоборот, если их дела пойдут успешно, нужно всеми мерами тайно способствовать поражению русской армии. Учтите, я говорю с вами от имени и по поручению влиятельных лиц Англии, и это указание должно являться для вас законом.

— Не беспокойтесь, сэр, — потирая руки и не скрывая волнения, ответил Петчер. — Такие указания полностью совпадают с моими желаниями, и они будут выполнены.

Темплер порылся в кармане.

— Вот вам инструкция вашего дядюшки. — Он подал Петчеру аккуратно сложенную бумажку. — На жертвы и затраты не скупитесь. Они будут оплачены. Вам следует только вести их учет.

Петчер поднялся.

— Разрешите считать, дорогой Темплер, наш официальный разговор на том законченным. Сегодня проживающие здесь англичане должны хорошо, по-русски, выпить. Отныне начинается период ускоренного превращения Урала и Сибири в источник нового обогащения Британской империи.

— А вы, мистер Петчер, — перебил его Темплер, — являетесь руководителем битвы за полное завоевание этих богатств.

Собеседники весело рассмеялись и, покачиваясь от выпитого коньяка, прошли в столовую. Там уже собирались живущие на заводе англичане.

Глава двадцать четвертая

После беседы с Темплером Петчер на второй же день принялся оформлять покупку Ургинского урочища. Согласившись на продажу участка, министерство хотело соблюсти еще кое-какие формальности в Уфалейском лесничестве и из-за этого задерживало документы.

Чтобы ускорить дело, Петчер решил послать в Уфалей главного инженера.

Вручая Калашникову билет, начальник станции, как бы между прочим, сообщил, что вместе с ним, в этом же вагоне, едут помещик Якушев и заводчик Хальников.

Хальников приехал за пять минут до прибытия поезда. Справившись, где останавливается вагон, он сразу же пошел к месту посадки и, как только поезд остановился, первым шагнул на ступеньку вагона. В это же время во вторую дверь вагона начали грузить багаж Якушева.

Четыре носильщика вытаскивали чемоданы и баулы на перрон и передавали в вагон слуге. Слуга начальственно покрикивал:

— Говорю, вот тот, красный, давай, кожей обшитый.

Фибровый, тебе говорю! Фибровый и подавай.

Калашников стоял у окна и с интересом смотрел на эту возню с багажом помещика. В дверь то и дело вталкивались всевозможных видов и размеров чемоданы.

Время, положенное для стоянки поезда, прошло, а погрузка багажа помещика была еще только в разгаре.

— Давай паштеты! — кричал слуга, и в дверь вталкивалась громаднейшая корзина. — Потроха с яблоками и грушами тащи! — Ив дверь лезли сразу две корзины.

А по перрону в это время метался начальник станции, поминутно озираясь на станционную дверь. Прошло еще немало времени, прежде чем оттуда показался виновник этого волнения. Собственно, сначала в двери появился слуга, йотом расцвеченный пестрой одеждой дворецкий, затем выскочили четыре собаки, и только после этого показалась тучная фигура Якушева.

Проходя мимо начальника станции, помещик помахал хлыстом и, склонив голову, молча прошел к вагону.

Как бы в ответ на это приветствие, начальник вытянулся, взмахнул рукой и что есть силы закричал:

— Отправляю!

Вслед за пронзительным свистом раздался протяжный гудок паровоза.

К начальнику станции подбежал дворецкий, рядом запрыгали с хриплым лаем четыре собаки.

— Останови! Останови! Обалдел, что ли, мошенник?

Останови, тебе говорю! Багаж! Весь багаж оставили.

Но остановить поезд начальник станции теперь, если бы даже хотел, все равно не мог. Лязгнув буферами, вагоны дернулись и все быстрей и быстрей покатились вперед.

— Стой! Стой! — высунувшись в окно и размахивая руками, кричал перепуганный слуга. — Стой!

Выхватив из груды багажа какую-то корзину, один из грузчиков бросился было догонять вагон, но, не догнав, остановился у конца перрона и, не зная, что делать, растерянно проговорил:

— А я вам толковал, что не успеем? Так оно вот, значит, и получилось. Железка, она и есть железка. Свистнула, брякнула, и нет ее.

— Видели, что мерзавцы делают! — втискиваясь в вагон, захрипел Якушев, показывая хлыстом через плечо. — Погрузиться даже не дали. Сесть, как следует, не успел, и поехали. Почти весь багаж на станции остался. Ну, что это такое, я вас спрашиваю?

— Таков порядок, Илья Ильич. Он не виноват-с, — кланяясь и как бы извиняясь за начальника станции, ответил вышедший из купе Хальников. — График-с. Пришло время, значит, нужно отправлять, иначе с работы долой.

Якушев остановился, зло посмотрел на Хальникова, затем на Калашникова, вытянул губы трубкой и, надувшись, фыркнул.

— Вот как, понимаете, — он бросал уничтожающие взгляды то в сторону Хальникова, то в сторону Калашникова. — Порядок, значит, график дурацкий! А туалет, и покушать человеку в дороге, это что же, ненужное дело, что ли? Развели эту мерзость и сами, понимаете, мучимся. То ли дело — лошади. Куда хочу, понимаете, туда и еду. Как хочу, так и двигаюсь, что хочу, то и везу. Без этих дурацких свистков и графиков, понимаете.

— Нельзя, Илья Ильич, — с трудом пробираясь вдоль коридора, заваленного корзинами, говорил Хальников. — За границей теперь на лошадях совсем мало ездят. Техника… Быстрота…

— И чего только люди не выдумают, понимаете, чтобы себе хуже сделать, — продолжал возмущаться Якушев. — Техника? А кушать нечего, все на станции осталось, это что же, по-вашему, пустяки? Разве на лошадях так было бы? Все бы взяли. Все уложили и потом тихонько, помаленечку поехали бы. А заграницей вы глаза мне не тычьте. Я ее давно знаю и учиться к ним не поеду. Да и никто из порядочных людей не поедет. Это ихнее дело к нам ездить. Вот как, понимаете…

Издав опять какой-то неопределенный звук, Якушев вошел в купе, и на некоторое время в вагоне воцарилось молчание.

Только слуга, стараясь освободить заваленный проход, разбирал багаж и что-то ворчал себе под нос.

Усталый Калашников растянулся на диване. Его угнетала мысль, что едет с таким противным поручением. Возможность перехода Ургинского урочища в руки иностранных хозяев еще раз показывала всю нелепость русской политики в деле охраны своих природных богатств.

«Настоящие грабители, — устало думал Калашников. — Хватают все. Самое лучшее. Прибыли им… Прибыли! Помешались на прибылях».

В дверь постучали. Калашников неохотно поднялся. Вежливо кланяясь, слуга сообщил, что барин просит господина инженера на стакан чаю. Василий Дмитриевич не раз встречался с Якушевым, и ему не очень хотелось идти к этому высокомерному тупому человеку, но отказываться от приглашения было неучтиво, и он пошел.

Хальников пришел раньше. Он сидел против Якушева и то и дело почтительно наклонял голову в такт размашистым жестам помещика.

— А я вам что говорю, понимаете? — Кивком головы Якушев указал Калашникову на свободное за столиком место. — Как же мы можем без Америки или, скажем, без Англии? У нас серп только один, ну, положим, топор еще можно купить, а плуг железный — это уж к немцу надо обращаться. Самосброска — Диринг. Сноповязалка — Мак Кормик. Молотилка хорошая-. тоже американская. Все самое хитроумное у них делается. А нам без этого тоже вроде нельзя. Вот и приходится за иностранцами обеими руками держаться. А как же иначе? Ведь если разобраться, то ихние-то машины для каждого самостоятельного хозяина самые что ни на есть настоящие спасители будут. Не захочет, скажем, к примеру, мужик работать за положенную ему плату, ну и не надо. Машина одна за двадцать таких дармоедов сделает. А он походит, походит, голубчик, понимаете, увидит, что без него обходятся — и на колени. О цене уж и не поминает. Что дам, за то и работает. Вот как, понимаете, получается.

— Везде, везде так, Илья Ильич, — расстегивая нижнюю пуговицу жилета, поддакнул Хальников. — И на за водах то же самое. Без заграницы ничем порядочным не обзаведешься. Свои-то тебе или дрянь какую-либо подсунут, или вовсе надуют. Я на своей шкуре это знаю. Были случаи, и меня надували. Куда только ни посмотришь — у нас везде плохо. Уж если прямо говорить, — косясь на Калашникова, продолжал Хальников, — из наших-то инженер хороший тоже редкость. Кто теперь не знает, что если немец или англичанин управляющим в хозяйстве или на заводе — так это все равно, что каменная стена. При таком управляющем сиди себе спокойно. Все, что надо, сам сделает. А главное, спуску никому не дает. Не то, что наши тюхи.

Калашников молчал. Он не хотел вступать в бесполезный спор.

— Культура! Дальновидность! — расстегивая еще одну пуговицу, продолжал Хальников. — А главное — капитал. Бери и бери, сколько тебе надо. Если бы я был министром, так всем иностранцам так и сказал бы: приезжайте, дорогие братья, все, сколько вас там есть, только золота побольше везите, а остальное все наше.

— Брат мой так и делает, понимаете. Нам, говорит, без заграницы никак нельзя. Тоже про капиталы толкует, про заводы разные, про фабрики. А я спрашиваю, на черта нам эта копоть? Пусть у себя делают, а нам готовенькое завозят. Куда лучше, купил себе, что надо, а там и трава не расти. И хорошо и спокойно.

Хальников удивленно взглянул на помещика и сказал тихо:

— Я что-то не понимаю вас, Илья Ильич, то вы говорите, что иностранцы наши благодетели, то их вроде уж и не надо.

— Это кто вам сказал, что не надо? — звякнув стаканом, сердито спросил Якушев. — Уж не я ли, понимаете?

— Извините, ваше превосходительство, — кланяясь, почтительно залепетал Хальников. — Может быть, я вас неправильно понял?

Якушев насупился. Ввязавшись в этот щекотливый разговор, он и сам видел, что не может связать концы с концами, но уступать «япошке» все же не хотел. Обращаясь к одному Калашникову, он сказал важно:

— Скажите, пожалуйста, что выдумал? Да какой дурак будет возражать против своей же собственной пользы? Уж если на то пошло, то по мне пусть все сюда едут. Земли у нас хватит. Я только, понимаете, насчет того, что они, мол, грязь разную разводят и могильщиков плодят. Так это, господин инженер, или не так?

Видя, что ему все равно не отмолчаться, и вместе с тем не желая вступать в длинный разговор, Калашников ответил:

— Я считаю, что мы должны стремиться к своей собственной независимости, господин Якушев.

— Как это понимать прикажете? В каком это, понимаете, отношении?

— Да во всех отношениях, во всех без исключения. Мы всегда должны рассчитывать только на себя и на свой на-, род.

— Нет, уж извините, — рывком расстегивая на жилете последнюю пуговицу, не стерпел Хальников. — В эту ловушку нас теперь не затянешь. Рассчитывать на народ — это уж, пожалуйста, увольте. Я лучше положусь на иностранного предпринимателя, потому что знаю: он не только примет протянутую руку, но и пожмет ее. А народ у нас вот где сидит, — он похлопал себя по затылку. — Видели мы его и на заводах и в деревнях. Хватит с нас!

— Да, понимаете, — перебил Хальникова вспотевший от выпитого чая помещик. — Ив деревне то же самое. Шумят, бунтуют. То им подавай, то поднеси. Правда, за последнее время немного потише стали, плеть, видать, не очень по душе. Но ведь все равно, понимаете, живешь, а рядом вроде бочка с порохом. Того и гляди, разнесет… А иностранцы что? Если разобраться, то это наши самые лучшие помощники.

— Правильно, Илья Ильич, правильно! — услужливо подхватил Хальников. — Всегда помогут и деньгами, и умом, и другим, чем надо. Вот, например, совсем еще недавно зашумели у меня на заводе могильщики, а полиции мало, не справляются. Так что вы думаете? Узнал об этом Петчер и сейчас же на своих лошадях отряд жандармов к нам доставил. Вот тебе и иностранец. Разве я это забуду?

— Что и говорить? Они куда лучше нас умеют с могильщиками справляться. Давно с ними возятся. Привыкли, можно сказать. Учиться у них надо, понимаете.

— Да еще как! — подтвердил Хальников. — Одна Лена чего стоит? Больше полтысячи бунтовщиков в один раз ухлопали. На всю Россию показали, как нужно головомойки-то устраивать.

— Но ведь и рабочие в долгу не остаются, тоже на всю Россию отпор дают, — заметил Калашников.

— Ну так что же? Это еще раз и подтверждает, что мы должны как можно крепче за иностранцев держаться.

— Вот и брат мой тоже так рассуждает. Чем, говорит, больше будет у нас иностранных капиталистов, тем мы спокойней спать будем. Если чего, так они и пушки к нам пришлют. Это, говорит, и есть наша большая русская политика…

Калашников весь кипел от этих речей, но спорить не стал. Он знал, что все его доводы, какими бы неоспоримыми они ни были, ни к чему не приведут.

Дальнейшее пребывание в этом обществе было для Калашникова нестерпимым, и он обрадовался, услышав, что поезд приближается к Уфалею.

Сердито посапывая, Хальников сунул ему короткую пухлую руку и молча отвернулся к окну. А Якушев не отказал себе в удовольствии произнести на прощанье назидательную речь:

— Вы, господин инженер, должны серьезно подумать над тем, что я говорил вам сегодня. Это дело государственное, понимаете. Рассчитывать на народ теперь могут только дураки. Ну, а мы, как вам известно, к таким не относимся. Вот как… Куда ни пойдешь, куда ни посмотришь, как ни прикинешь, все равно выходит, что нам с любой стороны сподручней с Урквартом. Эти бунтовать не будут, потому у нас с ними дорожка одна. Понимаете?

Глава двадцать пятая

Петчер долго совещался со становым приставом. Он еще и еще раз уточнял «черный список», в который собственноручно заносил смутьянов и зачинщиков.

— Плохо вы знаете эту мразь, — упрекал он пристава. — Мал список, многих, видимо, пропустили.

— Позвольте… Здесь больше ста человек. В список внесены все, кто хотя бы в малейшей степени проявил себя как революционер. Скрывать я их не буду. На что они мне?

— А почему в списке нет Гандарина Еремея? Почему?

— У нас нет данных, чтобы считать Гандарина революционером.

— Как? — вскакивая, возмутился англичанин. — У вас нет данных? Да этот мерзавец нагрубил мне в первый же день моего приезда. Во время забастовки вел себя, как разбойник. А вы говорите, что это не революционер? Да он во сто раз хуже революционера! Просто вы этих негодяев не знаете.

Пристав взял ручку:

— Если хотите, можно записать и Гандарина, но он у нас не числится.

— Если не числится, надо зачислить. Этот забастовщик должен быть в списках первым. Мы никого не должны пропустить. А Папахин? Я имею, например, сведения, что начальник центральной шахты тоже сочувствует настроениям этих идиотов.

— Да, ходят такие слухи, — поспешно согласился пристав. — Разрешите тогда и его записать?..

— Нет, нет, — запротестовал Петчер. — В список вносить его не нужно. Здесь мы придумаем что-либо пооригинальнее…

Управляющий позвонил и передал список конторщику.

— Вызовите начальников этих рабочих, — приказал он. — Предупредите их, что завтра все эти лица будут уволены.

— Прикажете приготовить расчет? — спросил конторщик.

— Да, приготовьте всем, кроме работающих на Смирновской шахте. Их пока не предупреждайте.

Конторщик поспешно скрылся за дверью.

— А вам, господин Ручкин, надо завтра быть начеку.

Прибывший вчера взвод черкесов вместе с урядником пошлите в контору. Остальных людей держите наготове. Возможно, понадобятся. А это возьмите себе… Он сунул полицейскому пачку кредитных билетов. Пристав лихо откозырял:

— Все будет исполнено, господин управляющий… Рады стараться!

* * *

Через три дня после увольнения ста шести рабочих управляющий вызвал к себе Папахина и без всяких предисловий предложил снова принять всех уволенных на Смирновскую шахту.

— Возьмите, пусть работают. Черт с ними. Не хотелось, да ладно.

Папахин знал, что среди уволенных, в основном, были социал-демократы и сочувствующие им рабочие. Он был рад, что они возвращаются на работу, но не мог понять, почему Петчер решил всех их направить на Смирновскую шахту. Он попытался выяснить истинную причину такого решения.

— Мне хотелось бы узнать, господин Петчер, что заставляет вас принять этих людей на работу? Ведь вы их только что уволили. Не лучше ли этого не делать?

Англичанин развел руками:

— Теперь не могу. Я дал обещание Жульбертону. Англичане не могут нарушать своего слова.

— Простите, не пойму: причем тут Жульбертон и ваше слово?

Петчер старался не смотреть на собеседника.

— Вы говорите, господин Папахин, что вам непонятно, почему я это делаю? Значит, придется объяснить вам, что значит данное мною мистеру Жульбертону слово.

Он поудобнее уселся в кресло, закурил сигару:

— Томас Жульбертон принадлежит к революционно настроенным людям Англии. Сам он выходец из шахтеров и, как видно, поэтому страстно болеет за рабочих. Вот и теперь, узнав об увольнении, Томас сейчас же начал настаивать, чтобы я снова вернул шахтеров на работу. Вначале я не соглашался, но его поддержали приехавшие с ним англичане, и мне пришлось согласиться… Правда, это не вяжется с интересами хозяев завода, но что же делать? В жизни бывает всякое. Пусть будет так, как пожелали мои соотечественники. Томас считает возможным снять запрещение на производство работ на третьем горизонте Смирновской шахты. По его мнению, опасность там миновала. А поскольку рабочие третьего горизонта были распределены по другим участкам, он предлагает направить туда всех уволенных…

— Такое решение будет совершенно правильным, — согласился Папахин. — На третьем горизонте никакой опасности для рабочих не было. О неверном решении мистера Жульбертона я вам докладывал. К сожалению, вы со мной не согласились.

— Не будем об этом спорить, — примирительным тоном предложил англичанин. — Осторожность никогда не мешает. Я не хочу, чтобы в наших шахтах убивало людей. Если вы считаете, что на третьем горизонте и тогда не было опасности, то сейчас мы гарантированы дважды. Я верю этому.

«Черт его знает, — уходя из конторы, думал Папахин. — Или он пронюхал о готовящейся забастовке протеста или, действительно, послушался Жульбертона? Возможно, и то и другое… Неужели у Жульбертона это искренне? Что будешь делать, не нравится он мне — и баста. Даже и сейчас не могу решиться поговорить с ним откровенно».

Задумавшись, Папахин не заметил вышедшего из-за скалы Шапочкина.

— Что, добрый молодец, не весел, что буйну головушку повесил?! — весело приветствовал товарища Валентин.

Трофим крепко пожал протянутую руку.

— Извини, замечтался трохи. Слона, и того не заметил.

— А я тебя еще вон откуда высмотрел, — он показал на дальний пригорок. — Как кстати ты подвернулся. Пойдем, провожу. Важные новости есть. Вчера в клубе собрание было, — шагая рядом с Трофимом, рассказывал Шапочкин. — Меньшевики собрались, обсуждали вопрос о роспуске партийной организации. Послушал бы ты, что только они говорили. Ох и мерзавцы!

— А из наших кто был на собрании? — с тревогой в голосе спросил Трофим Трофимович.

— Я с Виктором и еще несколько человек. Случайно попали. Они ведь собирали только тех, кто им нужен был.

— Как и полагается делать предателям и раскольникам. Это даже и не удивительно. Сволочи! — выругался Папахин.

— Вначале, для отвода глаз, хотели обсуждать вопрос о привлечении в партию рабочих, а на самом деле начали нам косточки перемывать. Большевики, кричат, оторвавшись от народа, замкнулись в своей скорлупе, а рабочих, мол, бросили на произвол судьбы. Девятьсот пятый год вспоминают. Хватит, говорят, держаться за ноги покойника. Пора приспосабливаться к новым условиям.

— Вот-вот, — зло усмехнулся Папахин. — Это у них и есть главное. Ликвидировать партию и приспособиться к буржуазии и царскому правительству. Больше им ничего и не надо. Троцкий, Дан, Аксельрод. Это их песни. Небось о положении уволенных рабочих не говорили?

— Говорили только мы с Виктором, а их это вроде и не касается. Это, говорят, совсем другое дело. Его, мол, нужно обсудить отдельно. А председатель даже пытался лишить нас слова. Вы, кричит, не сбивайте нас: мы хотим решить вопрос об организации массовой трудовой партии… А вы размениваетесь на мелочь.

— Кажется, и не много их, а вредят на каждом шагу.

Собрание надо провести и всыпать им так, чтобы чертям тошно стало.

На развилке дорог, идущих на шахту и к рабочим баракам, друзья остановились. Трофим Трофимович рассказал Валентину о намерениях Петчера направить к нему уволенных.

— Ты ведь тоже из таких, значит, и тебя туда, — пошутил Папахин. — Как будто это и хорошо, а на сердце — словно кошки скребут.

— Ну, это ты, пожалуй, зря. Я, например, ничего особенного тут не вижу. Просто англичанин передумал. Временная уступка. Вот и все.

Папахин упрямо покачал головой.

— Хорошо, если это так. Дай боже. Но я не верю ни одному его слову.

Глава двадцать шестая

Маркшейдер Геверс приехал на Смирновскую в начале второй смены. Ничего не сказав Папахину, он вместе с Жульбертоном спустился на третий горизонт. Никогда не отстающий от Жульбертона Алеша, освещая дорогу, внимательно прислушивался к разговору англичан. За месяц работы с Жульбертоном он запомнил лишь несколько английских слов. По привычке относиться ко всему со вниманием, он прислушивался к их разговору.

Англичане осмотрели все выработки третьего горизонта и вернулись в штрек северного направления, самый большой На этом горизонте. Здесь Геверс произвел наметку забоев.

Несмотря на тесноту в забое, он решил вести работы в две смены — так, чтобы все сто двадцать человек были сосредоточены именно здесь. Конечно, это затруднит уборку руды и породы и подвозку крепежного материала. Но англичанина это не беспокоило.

Закончив наметку, Геверс занес схему забоев в свою записную книжку и, бормоча что-то себе под нос, направился к выходу.

— Самое подходящее место — вот здесь, — не дойдя метров десять до крестов спряжения полевого штрека, кивком головы указал Геверс.

— Да, пожалуй, — согласился Жульбертон. — Сколько, вы считаете, нужно скважин?

— Лучше будет пять. Нет, шесть, — оглянувшись на Алешу, поправился Геверс. С этими словами он указал на две точки в потолочине и по две точки по бокам. — Кладите патронов сто…

— Не беда, если я добавлю еще столько же. Для такого дела не жалко и двухсот.

— Нельзя, — холодно возразил Геверс. — Вы разрушите двор и выведете из строя весь горизонт.

Жульбертон настаивал на своем. Геверс не уступал. Между англичанами начался спор.

— Чего их черт берет? — поднимая вверх лампу и заглядывая в глаза спорящим, спрашивал себя Алеша. — Расквакались, как селезни, того и гляди, подерутся.

Втайне Алеша был уверен, что Жулик — так он сокращенно называл своего начальника — непременно опять взрывать хочет. «Шибко грохотать любит, — ухмылялся Алеша, — хлебом не корми!»

Но и сам он больше всего на свете любил этот грохот взрывов. Каждый раз по приходе на шахту они шли к запальщику, брали у него тридцать, сорок, а иногда и больше патронов динамита, капсюли, шнур и спускались в шахту. Делалось это в ночную смену, когда работы в шахте не производились.

В одном из заброшенных забоев у Жульбертона была своя кладовая. Алеша не маг понять, для чего англичанин оставлял здесь часть динамита, капсюлей и шнура.

Еще днем в пустых, не забитых породой забоях они бурили несколько скважин.

Алеше очень хотелось узнать секрет зарядки этих скважин. Подавая патроны, он всегда обнаруживал, что Жулик каждую скважину заряжает по-разному, в зависимости от ее глубины и положения. В одну скважину клал динамита больше, в другую — меньше. В одной скважине патроны были перемешаны с капсюлями, в другой нет.

— Эксперимент, — поднимая вверх указательный палец, объяснял Жульбертон удивленному и недовольному Папахину. — Мы добьемся, что выработанные забои будут забиваться породой посредством взрывов.

— А кому это нужно и для чего? — возмущался Папахин.

— О, — еще выше поднимая указательный палец, тянул англичанин. — Вы не понимаете. Это очень важное дело. Проблема науки.

Слушая такие доводы, Папахин возмущался и старался доказать англичанину, что это совершенно ненужное и на практике неприменимое дело; Но тот упрямо стоял на своем и, несмотря на протесты, ежедневно производил в шахте взрывы.

Папахин решил пожаловаться Геверсу и Петчеру, но те отнеслись к экспериментам Жульбертона благожелательно.

— Да это же противоречит правилам ведения подземных работ! — горячился Папахин. — Я не успеваю укреплять и затрамбовывать взорванные участки. Такими экспериментами он скоро выведет шахту из строя. А сколько ненужных расходов? Это какой-то злой умысел, мистер Петчер.

— Не ваше дело, — заявил, наконец, Папахину рассерженный управляющий. — Я считаю такие эксперименты нужными, и они будут проводиться до полного изучения этого вопроса.

— Никакого вопроса здесь нет, — решительно заявил Папахин. — Обыкновенная неграмотность, а проще говоря, глупость.

Что касается Алеши, то его интересовала только одна сторона этого дела: момент запала и грохот взрыва. Во что бы то ни стало ему хотелось попробовать поджечь шнур самому, но Жулик этого не разрешал, чем каждый раз до глубины души огорчал своего маленького помощника.

— Все сам, черт полосатый, — ворчал Алеша. — Дал бы мне хоть раз грохнуть.

Иногда ему казалось, будто англичанин ведет себя здесь по-хозяйски потому, что умеет приводить в движение эти грохочущие силы. Стоит Алеше самому сделать несколько таких взрывов, как о нем сейчас же с завистью заговорят все рабочие: «Вон смотрите, это он грохочет на всю шахту».

Поджигая запальный шнур, Жулик каждый раз громко кричал:

— Беги!

Вытянув вперед руки с лампами, спотыкаясь и падая, они бежали в другой отдаленный штрек. До взрыва, как правило, проходило еще много времени, и Алеше всегда казалось, что взрыва не будет. Поэтому шум и грохот подземелий каждый раз заставал его врасплох, и Алеша нервно вздрагивал. Заслышав этот грохот, Алеша снова стремглав бежал к месту, где только что поджигали шнур. Убедившись, что взрыв, действительно, произошел, он сейчас же терял к этому интерес и продолжал безучастно исполнять свои обязанности, помогая Жулику исследовать разрушенную породу. Алеша замечал, как с каждым взрывом забои все плотнее и плотнее забивались отброшенной породой.

— Хорошо, — с довольной миной показывая на забитый забой, говорил Жульбертон. — Ошень хорошо.

Отмечая в записной книжке место взрыва, Геверс мимоходом заметил:

— Барклей тоже должен быть здесь. Жульбертон тревожно посмотрел на Геверса.

— Это приказ управляющего, — подтвердил Геверс.

— Но ведь Барклей — англичанин!

— Какая разница, — махнул рукой Геверс. — Он такой же социалист, как и эти.

Поднявшись наверх и распростившись с маркшейдером, Жульбертон сказал, чтобы Алеша днем на работу не приходил.

— Ношью, ношью ходи, — показывая куда-то вверх, приказывал Жульбертон.

Отоспавшись за день, Алеша пришел на шахту еще засветло. В проходной он справился, не приходил ли англичанин, потом зашел в контору, где неожиданно встретил Федю Зуева. Оказывается, их с отцом тоже прислали на Смирновскую.

Федю зачислили на ту самую должность, о которой в свое время мечтал Алеша — коногоном. Договорившись в первое же воскресенье поиграть в бабки, друзья разошлись: надо было торопиться каждому на свой участок.

Сегодня Алеша с Жуликом напряженно работали всю ночь. На третий горизонт только иногда заходил дежурный насосной станции. Больше там никого не было, и их никто не видел. К утру, когда все скважины были готовы, Жульбертон пошел в кладовую и притащил весь накопленный запас взрывчатых материалов.

Алеша никогда еще не видел таких зарядов. На этот раз все шесть скважин были наполнены ими. Соединив шнуры, Жульбертон тщательно запрятал их за крепь, а оставшиеся для запала кончики замазал глиной. Чтобы не потерять заряды, он сделал на стойках затесы и начал обучать Алешу находить шнуры без света. Для этой цели он уводил его во двор и без лампы посылал разыскивать шнуры. Убедившись, что тот безошибочно определяет места зарядов, Жульбертон заставил мальчика еще раз произвести уборку и не торопясь направился к выходу.

Алеша подумал, что Жулик забыл главное, и показал ему спички, но англичанин сердито замахал рукой:

— Нет! Сейчас не нужно, не нужно, — зашептал он, отталкивая от себя коробку.

Поднявшись наверх, Жульбертон усадил Алешу в поданную кошевку и увез его с собой на охоту.

Глава двадцать седьмая

Здание кордона, где останавливались выезжавшие на охоту англичане, стояло на высоком обрыве у Золотого камня.

С трех сторон кордона шумел могучий сосновый лес; с четвертой к нему прилегало красивое прозрачное озеро. Под окнами кордона берег обрывался крутой, багряного гранита стеной, образуя миниатюрную тихую бухту. Озеро здесь достигало большой глубины, почти двадцати сажен. Впереди, в нескольких верстах от кордона, из воды поднималась группа небольших каменистых островов, заросших высоким и густым лесом. Летом эти острова кишели змеями, поэтому охотники, несмотря на манящую зелень и чудесный воздух, высаживались там редко. Сейчас, занесенные снегом, эти острова блестели на зимнем солнце, как сахарные утесы.

В первый же день охоты с Жульбертоном случилась неприятная история, испортившая ему настроение. Он отправился на лыжах с дробовиком за плечами поохотиться на рябчиков, но совсем недалеко от кордона неожиданно встретил стаю волков. Было время течки. Волки в это время были особенно опасны. Вначале Жульбертон до того растерялся, что не мог двинуться с места, но вскоре чувство самосохранения взяло верх, и он, боязливо оглядываясь, кинулся бежать в противоположную сторону.

Старая волчица сделала по его следам несколько прыжков, но потом села на снег и громко заскулила. Вся стая уселась полукругом и, задрав вверх длинные морды, протяжно и страшно завыла. Подстегиваемый волчьим воем, Жульбертон стремглав бежал до самого кордона. После встречи с волками Жульбертон уже не отваживался уходить в лес; вместе с кордонщиком он целыми днями сидел около проруби и терпеливо удил знаменитых уральских окуней. Об охоте он больше не хотел и слышать.

Через неделю Петчер прислал посыльного. В записке на имя Жульбертона сообщалось, что Смирновской шахте грозит серьезный обвал.

На следующий день, за несколько минут до второй смены, Алеша с Жульбертоном сразу же, как только сошли с кошевки, пешком спустились на третий горизонт. С Жульбертоном творилось что-то неладное.

«Хватил, наверное, через край», — рассуждал Алеша, наблюдая, как у Жулика трясутся руки. Всегда бледное лицо англичанина пылало. Пряча белесые глаза, он беспрестанно бормотал что-то на своем языке. Когда сошли с лестницы, Жульбертон увел мальчика в западный штрек, потушил свет и приказал молчать. В темноте Алеша не видел, как в северный прошла вторая смена.

Когда смена скрылась в штреке, Жульбертон взял Алешу за руку, вложил в нее спички и, сбиваясь и путаясь, сказал:

— Нужно, Леша, мальшик, бегом сашигайт фютель. Скоро, скоро, беги темная сторона. Увидайть не надо.

Алеша понял: наконец-то ему разрешают поджечь шнуры. Крепко сжав в руках спички, Алеша выскочил в рудный двор и по темной стороне быстро побежал к северному штреку. Близко никого не было, его никто не видел. Отлепив глину, Алеша чиркнул спичку и поднес ее к шнурам.

На концах засверкали искры. «Теперь бежать!» — подумал Алеша и что было сил опять по той же неосвещенной стороне бросился назад.

Англичанин схватил Алешу за руку и, весь дергаясь, закричал: — Саше? Пых?!.

— Да, да, — подтвердил Алеша, — зажег, вот погоди, сейчас ахнет.

В это время в северном штреке раздался страшной силы взрыв. Все дрогнуло и загрохотало. Сильная волна воздуха чуть не свалила Алешу на землю. На голову посыпалась порода; Алеша в ужасе взглянул на Жульбертона.

Мальчик понял, что произошло.

— Дяденька! — закричал он. — Так там же могут быть люди?!

Жульбертон поднял руку — и что-то тяжелое и жгучее обрушилось на Алешу. Почва под ним поплыла, и он стремительно полетел в бездну.

Глава двадцать восьмая

Вторая смена, как всегда, спустилась на пять минут раньше второго гудка. Принять работу, закурить и перекинуться несколькими фразами с уходящей сменой — вот для чего были нужны эти пять минут. А потом шли девять часов изнурительной работы, в полумраке, под холодным, как лед, подземным капежем.

Карпов вместе с Пыхтиным, Федором и Спиридоном работали в одном забое. Закуривая, люди неторопливо переговаривались.

— Сомневается хозяин-то наш, думает, не лишку ли зарабатываем? Разжиреем еще, — подтрунивал Карпов над коренастым, сгорбленным крепильщиком.

— А как же, конечно, много, — отшучиваясь, согласился крепильщик. — Неспроста же Уркварт опять расценки снижать вздумал.

— Страсть, говорят, боится хозяин, как бы рабочие, чего доброго, досыта не наелись.

— И сейчас в кармане вошь на аркане, а прижмут еще, глядишь, и она подохнет. Шесть рублей за полмесяца, через пять лет ревматизм, через десять — инвалид. Вот она, жизнь-то, какая!

— Не жизнь, а малина.

— Еще какая, — поднимая с земли топор, угрюмо проворчал крепильщик. — Умереть бы лучше, а вон поди ты, живем. — Он махнул рукой и тяжелой поступью пошел из забоя.

Полминутой раньше к выходу прошел Барклей. Указав бурильщикам, где и как готовить скважины, старик положил сумку в свободный забой и пошел на рудный двор.

Оставшиеся взялись за работу. А через минуту раздался взрыв. В забое все задрожало, сверху посыпалась порода. Лампы сильно замигали и погасли.

Чиркнув спичкой, Михаил тревожно посмотрел на товарищей:

— Что такое? Во время смены?

— Чего они рвут при людях? С ума спятили, — торопливым полушепотом спрашивал Федор, — никогда этого не было.

У входа в штрек послышались испуганные голоса:

— Ой, что делают, душегубы? Людей перекалечили! Издалека раздался крик о помощи:

— Спасите, братцы, убили! Ах, убили, братцы…

— Федя, где Федя? — спохватился Спиридон. Схватив лампу, он бросился в штрек. За ним побежали остальные.

В забоях началась паника. Люди метались из стороны в сторону, не зная толком, что случилось и что им делать.

Спиридон бросался от одного убитого к другому. Наконец он нашел Федю, навзничь лежавшего на руде. Тут же валялись обе лошади. Ноги у Спиридона подкосились.

— Сынок! Федя, родной мой… — падая на лежавшего около вагонетки мальчика, рыдая, закричал он.

Федю перенесли в забой, положили на куртку Спиридона. Михаил начал искать рану, будто это имело какое-то значение.

Совсем обезумев, Спиридон бросался из угла в угол и не переставая кричал:

— Сынок!.. Федя, Феденька!.. Сынок!

После долгих поисков Михаил, наконец, обнаружил на затылке сильную опухоль.

— Вот сюда его и трахнуло, — решил Михаил и неизвестно для чего начал сильно трясти Федину голову. Вскоре ему показалось, что мальчик тихо застонал, тогда он припал к опухшим губам ухом и стал напряженно слушать.

— Тише! — вдруг закричал он на Спиридона. — Тише!

Дышит, Жив он, дышит…

Через некоторое время паника в штреке и в забоях постепенно улеглась. Шесть человек раненых, кроме Феди, были уложены в одном месте. Возле них хлопотала группа шахтеров. Раненые нуждались в перевязке, но делать ее было нечем. Тогда трое товарищей сняли нательные рубахи, разорвали их и, как могли, перевязали раны.

В другом забое уложили убитых, их было пятеро. Среди убитых был и шахтер, который лишь несколько минут тому назад удивлялся, что при таких тяжелых условиях он все еще живет. Крепильщик лежал скрюченный, с разбитым черепом, лицо было залито кровью. Окровавленные руки вцепились в топорище так крепко, что товарищи едва смогли вынуть из них топор…

Еремей и Шапочкин встретились около завала. Валентин тревожно смотрел вверх на забитый породой штрек. Губы его что-то шептали, пальцы правой руки нервно теребили кромку капюшона.

— Работа чистая. Ни дохнуть, ни выдохнуть, — произнес, наконец, Валентин, заметив Еремея. — Поймали нас в ловушку. Крепко…

— Копать надо. Чего время терять? — отозвался Еремей. — Знамо, ловушка. Динамита, наверное, пуд не пожалели. Решили крепко забить гроб-то.

— Сколько нас здесь человек? — спросил Валентин.

— Сколько? Да поди сто. Не меньше.

— Много.

— Конечно, немало. Но это к лучшему. На народе и смерть красна.

— Много, — снова подтвердил Валентин. — Скоро задохнемся…

— Ясно, задохнемся, коли сидеть будем, — согласился Еремей.

— Вот что, Еремей, положение у нас тяжелое, но мы можем еще вырваться, если только проявим настойчивость.

— В народе, что ли, сумлеваешься? — спросил Еремей.

— Я не сомневаюсь, — ответил Валентин. — Не в этом дело. Нужно, чтобы с первого же часа порядок был и дисциплина. Вот о чем я думаю. Сам видишь, какая обстановка-то, всего можно ожидать.

— Сходку крикнуть надо. Решить, и чтобы больше ни каких, — предложил Еремей.

— Это правильно. С этого давай и начнем, — согласился Шапочкин.

— Тогда пошли к забоям, сейчас же людей собирать буду.

Вскоре в штреке загудел голос Еремея:

— На сходку! Эй! На сходку выходи, чего по углам забились, как мыши?

Угрюмые, с поникшими головами, собирались шахтеры около Шапочкина и Гандарина. Люди были ошеломлены и подавлены случившимся. А это было самое опасное.

Шапочкин с тревогой смотрел на собравшихся товарищей.

Когда шахтеры собрались, Валентин поднял над головой лампу.

— Мы должны обсудить свое положение, товарищи, — всматриваясь в бледные лица шахтеров, как только мог спокойно сказал Шапочкин. — Да и решить, что нужно делать дальше.

— А что еще делать? — послышался густой простуженный голос. — Отроют поди, што ли? Ждать надо…

— Нет, ждать нам нельзя — мягко возразил Валентин. — Неизвестно, когда нас отроют, у них там не горит. А у нас продуктов нет. Вода затапливать начнет, и дышать скоро нечем будет.

— На дядю надейся, а сам не плошай, — вмешался Еремей. — Чего сидеть будем сложа руки? У нас такие же обушки и лопаты, как и у них там. Действовать надо, нечего зря время терять.

— Знамо, надо, — послышалось из толпы. — Муторно сидеть-то будет, лучше работать давайте.

— Конечно, работать, а я что, против, што ли? — снова заговорил тот же простуженный голос. — Я только про них. Рыть, мол, поди будут.

Шапочкин опять поднял лампу:

— С нами никого из начальства нет, — продолжал он обводя шахтеров лихорадочно блестящими глазами. — А распоряжаться кому-то надо. Без этого нельзя. При таком положении нужна особая дисциплина, чтобы все делалось без отговорки.

— Так ты, Валька, скажи, что надо. Не супротив мы. Сделаем.

— Я советую избрать тройку, — предложил Валентин, — Пусть она за все отвечает и как следует командует.

Шахтеры согласились. В тройку вошли Гандарин, Шапочкин и Карпов. Старшим был избран Шапочкин.

Члены тройки тщательно обследовали завал. Вести работу по уборке обрушенной породы было опасно. Взорваны самые крестцы. Верх будет угрожать работающим постоянными обвалами. Посоветовавшись, решили начать пробивку ходка по направлению к соседнему штреку. Это значительно удлиняло работу, но давало хоть какую-то уверенность в благополучном исходе. Чтобы ускорить дело, договорились заменять работающих через каждый час. Карпова прикрепили для постоянного руководства работами на проходке.

Гандарин отобрал себе трех человек, дал им топоры, складные ножи и лампу, затем показал на убитых лошадей.

— Освежуйте и мясо разделите на сто три одинаковых части, — приказал он.

— А где же варить? И солить чем будем? — озадаченно спрашивали шахтеры.

— Языком посолишь, чем же еще больше? — сердито ответил Еремей. — При нашем положении и это хорошо. А вариться в брюхе будет.

Еремей устроил себе в одном из забоев что-то вроде навеса и, найдя карандаш, начал регистрацию.

— Подходи, — подзывал он шахтеров. — Фамилия как? Имя? — И тут же ставил в списке против фамилии палочку.

— Да неужто забыл, Еремей Петрович?

— Ничего не забыл. Знаю, Сидоркин Прокопий, по прозвищу Рыжий, — стараясь развеселить приунывших товарищей, шутил Еремей. — А спрашиваю для формы. Так всегда в порядочных местах полагается. Провиант какой есть? Выкладывай!

— Да какой же, Еремей Петрович? Вот хлеб и картошка.

— Клади сюда, — строго приказал Еремей, показывая на накрытый брезентовым плащом небольшой каменный настил.

— Да как же, Еремей Петрович! Я ведь не обедал.

Тогда Еремей еще строже спрашивал:

— Ты меня выбирал? — Шахтер подтверждал, что, действительно, выбирал. — Так что же ты, голова садовая? — напирал Еремей. — Ты думаешь, нас для чего выбирали? Клади, говорю, не наводи на грех.

Припертый к стене шахтер сдавался, лез за пазуху, вытаскивал оттуда узелок с продуктами и со вздохом клал на указанное место.

— Не горюй, — забывая строгость, успокаивал Еремей шахтера. — Свою долю получишь. Мяса еще свежего добавим, а лампу загаси и ставь вот здесь. Пока общим светом будешь пользоваться. На трое суток командир огня натянуть велел, а я что? Сказано, значит, надо сделать.

В это время Шапочкин устраивал раненых. В одном из забоев для них соорудили подвесные полки.

Так начиналась эта суровая борьба за жизнь…

Глава двадцать девятая

Слухи о взрыве в Смирновской шахте облетели завод и окрестные поселки. К шахте отовсюду бежали и ехали люди. Толпа росла с каждой минутой. Среди собравшихся было много родственников заваленных взрывом людей.

Первыми из шахты были подняты Жульбертон и Алеша.

— Кровищи сколько, бабоньки, — довольная тем, что ей первой удалось увидеть поднятых из шахты людей, визжала жена сторожа Анфиса. — Англичанин чисто весь в крови, схватил парнишку и вот так крепко держит. А кровь так и хлещет, так и хлещет!

— Господи, да нешто так можно! Заговорили бы, что ли, кровь-то, — послышался тревожный голос.

— Да ведь англичанин. Кто же нерусскую кровь заговаривает? Аль очумела?

— А парнишка-то русский. У него хотя бы заговорили, — настаивал тот же тревожный голос.

— А как же с нашими-то? Наши-то где? Тоже, наверное, кровью исходят? — кричали в толпе. — Ну чего мы тут стоим, глаза пучим? В шахту айда, бабы!

— Не подходить! Не подходить! — размахивая плетью и поддерживая другой рукой саблю, предупреждал Ручкин. — Мертвых там, говорят, только двое. Остальные будто бы живы. Не подходить, говорю, не разрешено!

Среди плачущей и стонущей толпы была и Марья. Она еще накануне привезла своим хлеба. Зная, что Алеша уехал с англичанином на Золотой камень, Марья тревожилась только за мужа. Но когда услышала, что из шахты подняты англичанин с парнишкой, она, как подкошенная повалилась на груду кирпичей.

— Дохтур!.. Дохтура пропустите! — закричали в толпе.

Доктор Феклистов был немолод и тучен. Бежать или быстро ходить он уже не мог. Своей лошади у него не было, а послать за ним, как видно, не догадались. Поэтому он прибыл на шахту почти последним. Его сейчас же пропустили. Около раненых возился прибежавший немного раньше фельдшер. Феклистова поразило обилие крови на англичанине. Кровь виднелась всюду. Она была на руках, на ногах, на груди и даже на спине. Особенно сильно было вымазано его лицо.

— Что, у него так много ранений? — не осмотревшись как следует в темном помещении, спросил Феклистов фельдшера.

— Больной в обморочном состоянии, — нерешительно ответил фельдшер. — Возможно, от большой потери крови. А рана на левой руке, и мне кажется, что…

Фельдшер замолчал и, сделав какой-то неопределенный жест, многозначительно посмотрел на Феклистова.

— Хорошо, хорошо, потом посмотрим, — сказал доктор и стал торопливо протискиваться к раненым.

Алешу Феклистов осматривал сам. Закончив осмотр, он скупо объяснил интересовавшемуся его состоянием Калашникову:

— Мальчик получил удар в голову, сильно поврежден череп. Сотрясение мозга. Положение?.. — Доктор покачал головой. — Тяжелое и… нужна срочная операция.

Из шахты подняли еще двух раненых и двух убитых. В момент взрыва они находились на рудном дворе третьего горизонта.

Получив сведения, что все остальные шахтеры завалены и судьба их неизвестна, толпа испуганно завыла, заметалась.

— Душегубы проклятые! Живьем всех схоронили. Теперь опять на рабочих всю вину сваливать будете!

— Довольно! Пора их, подлецов, к ответу притянуть!

— Знамо, хватит! Сколько еще будут над нами измываться?

Волнуясь, толпа настойчиво напирала на полицейских.

— Тише, сказано вам, не орите! — стараясь сдержать толпу, во все горло кричал Ручкин. — Это еще выяснить надо. Сейчас я сам в шахту полезу, а вы пока домой идите… Вам потом скажут.

— Ах вот ты как, шкура продажная! — выскочив из толпы, закричала Марья. — Домой стараешься нас проводить, а мужей и детей наших без нас хоронить будешь. Прихлебатели проклятые, подлецы! В крови нашей купаетесь и захлебнуться не можете. Звери! На нас только и знаешь орать, а чужакам небось ручки лижешь. Да неужто, — рыдала Марья, — у нас никогда не будет таких правителей, которые защищали бы нас, бедных людей?

Толпа притихла. Марья вся содрогалась от душивших ее рыданий, по лицу текли обильные слезы.

— Шутка ли сказать, — вздыхали в толпе — у нее, у сердешной, двое пропали: муж и сынишка. Небось так каждый заревет.

— Ой!.. Миша, Алешенька! — еще громче закричала Марья. Вдруг, увидев Алешу, она бросилась на Ручкина.

Пристав боязливо посторонился.

— Вот чертово отродье, — сказал он, пропуская Марью.

Бесчувственного Алешу укладывали на носилки, чтобы вместе с англичанином отправить в больницу.

Сжавшись, как приготовившаяся к прыжку кошка, Марья не двигалась несколько секунд. Вдруг она с криком вцепилась англичанину в горло и стала тащить его с носилок. Находившийся до этого в обморочном состоянии Жульбертон открыл глаза и, схватив Марьины руки, попытался оторвать их от горла.

Подбежавшие стражники выволокли рыдающую Марью на улицу.

Англичанин жалобно застонал и снова потерял сознание.

— Какая ужасная несправедливость! — возмутился присутствующий в помещении Геверс. — Спасая своего мало летнего помощника, мистер Жульбертон проявил настоящее геройство. Вы все видели, что, будучи серьезно ранен, он не бросил его, и даже когда потерял сознание, продолжал прижимать мальчика к груди. Так ценится наше великодушие? Нет, это ужасно!

— Господин Геверс прав, — вмешался в разговор штейгер Смирновской шахты перс Мустафа. — Мы действительно нашли их в ходовом отделении. Мистер Жульбертон был без памяти, но крепко держал мальчишку, он, как видно, хотел вынести его с третьего горизонта наверх.

— Вот видите, господа, — снова с укором обратился Геверс к присутствующим. — Как несправедливо относятся иногда ваши соотечественники к своим самым лучшим, самым заботливым друзьям.

К шахте постепенно прибыла вся администрация. Ждали только Петчера. Однако вскоре было получено сообщение, что управляющий болен и приехать не может.

— Буду ждать вас у себя, — передал он по телефону Калашникову. — Надеюсь, что больше ничего серьезного не обнаружится и катастрофа будет быстро ликвидирована.

При обсуждении плана спасательных работ между руководителями возник спор. Калашников и Папахин настаивали на прекращении в шахте всех работ с тем, чтобы сейчас же начать спасение шахтеров. Но Геверс и Рихтер с этим не соглашались. Они считали, что начинать спасательные работы без соответствующей подготовки и хорошо продуманного плана вообще нельзя.

— Прошло более двух часов, — волнуясь, говорил Папахин, — а мы еще ничего не сделали. Там больше ста человек похоронено. Разве можно к этому так относиться? Это преступление!

— Оно удвоится, если мы допустим еще вторую глупость, — упрямо настаивал Геверс. — Только по одному тому, что там у нас похоронено сто с лишним человек, мы обязаны все делать осторожно. Я предлагаю, — заявил он с холодным высокомерием, — разработать продуманный, технически обоснованный план и после утверждения его управляющим приступить к работе. Только при этом условии можно рассчитывать на успех спасательных работ. От всего другого мы должны решительно отказаться.

— Кто же будет составлять этот план? — спросил взволнованный Папахин.

— Это дело управляющего. Кому он поручит, тот и составит.

— Тогда лучше всего нам сейчас же отправиться к управляющему, — предложил Калашников.

Петчер долго и внимательно выслушивал всех, кто пожелал высказаться.

— Как ни тяжело сейчас моральное состояние каждого из нас, — выслушав доклады, сказал Петчер, — никто не имеет права терять присутствие духа. Спокойствие и выдержка — вот главные условия, которые должны привести нас к наилучшему выходу из свалившегося на нас несчастья.

Он обвел взглядом присутствующих и с кислым выражением Лица продолжал:

— Каждый малейший необдуманный шаг с нашей стороны может привести к гибели более ста человек рабочих. Это было бы тяжким преступлением каждого из нас перед судом и перед собственной совестью. Поэтому я склонен принять предложение мистера Геверса. Нам, действительно, нужен хорошо продуманный план спасательных работ. Этот план должен помочь максимально сократить сроки их окончания. Я полагаю, что мы поручим составление плана самому мистеру Геверсу и будем просить представить его еще сегодня до вечера, а чтобы не терять напрасно дорогого времени, давайте сейчас же приступим к заготовке материалов и расчистке двора. Повторяю, господа, — повышая тон, продолжал Петчер, — мы все должны работать самыми ускоренными темпами. Каждый из нас должен помнить, что от этого будет зависеть судьба заваленных в шахте людей.

— А не пора ли все-таки прекратить эту болтовню и перейти к делу, — заикаясь от волнения, вспылил Папахин. — Там люди скоро задыхаться будут, а мы болтовней занимаемся. Это, в конце концов, возмутительное безобразие! Предупреждаю вас, господин управляющий, — вскакивая с места, заявил Папахин, — что я как начальник шахты вынужден начать работы без вашего разрешения.

Папахин был разъярен, глаза его горели.

Петчер злобно перекосил рот и тоже вскочил с кресла.

— Извините, господа, — сказал он, схватив трясущейся рукой какую-то бумажку. — Я должен был еще раньше объявить вам свой приказ об отстранении от должности начальника шахты инженера Папахина. Теперь я обязан сообщить вам, что он будет привлечен к суду по обвинению в происшедшей катастрофе. Больше я вас не задерживаю, господа. Идите и каждый занимайтесь своим делом. Всеми работами по спасению будет руководить главный инженер.

Приказ об этом мною подписан. Вы можете, господин Калашников, сейчас же приступить к его выполнению.

Через два часа Реверс докладывал управляющему о своем плане спасательных работ.

— Значит, вы планируете закончить все работы за двое суток? — повторяя слова Геверса, переспросил Петчер.

— Да, по плану это так, — подтвердил Геверс. — Но я уверен, что фактически работы продлятся не менее четырех суток, ибо здесь не учтены дополнительные работы, а они обязательно будут. В забое начнутся обвалы, они вызовут много не предусмотренных планом работ по креплению и уборке породы.

— Так, — самодовольно улыбаясь, согласился Петчер. — А воздуха им хватит на пятьдесят шесть часов? Шесть уже прошло?

— Да, кислород иссякнет значительно раньше, чем закончатся спасательные работы, — подтвердил Геверс.

— А не думаете ли вы, мистер Геверс, что эти дикари выкинут какой-нибудь номер? — спросил Петчер.

— Нет, у меня все рассчитано. Другой исход здесь совершенно исключен. Могила надежная.

— Значит, в нашем плане предусмотрено окончание спасательных работ на два часа раньше, чем у них закончится кислород… Так… А если план сорвется? Отвечать будет Калашников? Здорово придумано. Здорово! — сдавленно рассмеялся Петчер. — Это, пожалуй, первый серьезный удар, который мы наносим своим противникам в счет нашей борьбы за Урал.

Получив план спасательных работ, Калашников пришел к Петчеру и заявил, что он с таким планом согласиться не может.

— Чем он вам не нравится, — надменно спросил присутствующий при разговоре Геверс. — Здесь все рассчитано точно, лучшего не придумаешь.

— Да! Но вы не учли, что взорваны самые крестцы, будут обвалы, а размера их мы не знаем. Это может коренным образом изменить объем работы, а нам дорог каждый час.

— А что вы предлагаете взамен, — спросил Петчер и с иронией добавил, — может быть будем бить шурф сверху?

— Зачем шурф, — спокойно возразил Калашников. — Я предлагаю пробиваться из восточного штрека, вот отсюда, — и он показал пальцем на схеме. — Это несколько труд нее, но надежнее.

Петчер растерянно посмотрел на Геверса. Это было неожиданно и меняло расчеты.

В первую минуту Геверс тоже растерялся, но потом громко рассмеялся.

— Господин главный инженер! Вы подумали над тем, что предлагаете. Это же верх неграмотности. За такой план нас посадят в тюрьму и правильно сделают. Только без ответственный человек или злоумышленник может предложить такое решение. Разве вы не знаете, что левая сторона восточного штрека состоит из крепчайшего слоя камня, толщину которого мы точно не знаем.

Теперь смутился Калашников. Действительно, он не учел этого обстоятельства.

— Вот видите, господин Калашников, — оправившись от внезапной растерянности, с нескрываемым ехидством сказал Петчер. — Видите, в какую ошибку можно попасть неразобравшись. Хорошо, что мистер Геверс отлично знает условия в Смирновской шахте. Иначе и он ведь мог предложить нечто несуразное. Значит, нам ничего не остается делать, как выразить ему благодарность и настойчиво про должать работать по его великолепному плану.

Калашников был обезоружен, но тем не менее он сделал еще одну попытку.

— Нет, господин Петчер, я не могу согласиться с планом мистера Геверса, обвалы неизбежны, и они сведут на нет всю нашу работу. Я прошу поручить выполнение этого плана самому мистеру Геверсу.

Петчер покраснел от негодования, на щеках заиграли желваки, но он сдержался. Нельзя доводить дело до полного разрыва с главным инженером после того, когда был изгнан начальник шахты и не было больше ни одного русского специалиста, кому можно было бы поручить руководство спасательными работами; он сказал примирительно:

— Время идет, господин Калашников, а нам дорог не только каждый час, но и каждая минута. Вы видите, что ваше предложение оказалось ошибочным. Значит, другого плана нет и не будет. Это обязывает меня приказать вам в категорической форме производить работы по плану Геверса. Учтите, что уклонение от него будет вполне справедливо расцениваться как преступная трусость. Да и чего вы боитесь, у вас достаточно рабочих, в избытке крепежный материал, а главное, благородная задача. — Он встал, протянул руку. — Не смею вас больше задерживать. Время не ждет.

Глава тридцатая

В больнице создалась очень напряженная обстановка. Алешу Карпова положили на большой белый стол. Только многолетняя практика позволила Феклистову решиться на такую операцию.

«Пусть лучше умрет на операционном столе, чем останется дегенератом», — успокаивал себя Феклистов, подготавливая операцию, в благополучный исход которой он мало верил.

Операция длилась свыше двух часов. Когда она была закончена, Феклистов в изнеможении упал в кресло и тяжело, громко застонал. Его утомила не только операция, потребовавшая крайнего напряжения сил, но и страшные догадки и сомнения. Даже и сейчас, не отдохнув, доктор поднялся с кресла и начал еще раз промывать и рассматривать вынутые из раны посторонние частицы.

— Да, это, несомненно, дубовая кора… Взрывом, конечно, могло отбросить и крепь, — хмуря лоб, рассуждал доктор, — но почему удар нанесен сверху?

Теряясь в догадках, он еще не мог прийти к какому-либо определенному заключению и кончил тем, что решил записать результаты своих наблюдений в больничный журнал.

После всех этих сомнений доктор стал особенно внимательно относиться к своему маленькому пациенту. И все же, несмотря на тщательный уход, Алеша находился в тяжелом состоянии. Все попытки привести его в сознание оставались безуспешными. Поэтому на вопрос Петчера, приехавшего навестить Жульбертона, будет ли мальчик жив, доктор отрицательно покачал головой и нехотя ответил:

— Вряд ли…

В глазах Петчера промелькнуло странное выражение. Доктор так и не понял, что могло оно означать. Петчер перешел к расспросам о состоянии здоровья англичанина.

— У мистера Жульбертона все обстоит хорошо, — думая о чем-то своем, ответил доктор. — Разрез, правда, глубокий, но совершенно безопасный. Я уверен, что через недельку мы его выпишем из больницы, а еще через недельку, он будет совсем здоров.

— Как понимать ваше определение «разрез»? — с заметным беспокойством спросил управляющий. — Мне кажется, правильнее было бы сказать — повреждение или удар.

— Рана нанесена острорежущим предметом. Такие раны называются разрезами, — раздраженно ответил док тор. — Впрочем, название дела не меняет. Нас в конце концов интересует не название, а состояние здоровья больного.

Оно не вызывает никакой тревоги.

Такой ответ, по-видимому, не удовлетворил Петчера, и он уехал недовольный и обеспокоенный.

Помещенный в отдельную палату Жульбертон не переставая стонал и жаловался на сильную боль в руке. Феклистова это удивляло. Он снова и снова осматривал рану и наконец не стерпел.

— Перестаньте, мистер Жульбертон, внушать себе то, чего у вас нет. Простой рабочий с вашей раной еще сегодня ушел бы на работу. Вам, конечно, делать это нет надобности, но и расстраиваться по мелочам, мне кажется, тоже незачем.

— Это не мелочи, — возмущался Жульбертон. — У меня может быть столбняк, заражение крови, гангрена. Я не хочу умереть преждевременно. — Жульбертон сделал страдальческое, а затем испуганное лицо. — Спасая своего помощника, я потерял много крови. Мне угрожает смерть, а вы хотите это скрыть. У всех у вас привычка скрывать от больного опасность.

С этими словами он упал на подушку и тяжко застонал.

Сдерживая раздражение, доктор велел сестре дать больному валерьяновых капель, а сам, не глядя на Жульбертона, вышел в соседнюю палату.

При вечернем обходе Феклистов застал в палате у Алеши Марью. Сгорбившись, охватив спинку Алешиной кровати, она с безысходной грустью смотрела на сына опухшими от слез глазами. Все эти дни она ходила от шахты в больницу и от больницы снова к шахте. Убитая горем, Марья находилась в каком-то полуобморочном состоянии. Ломило голову, давило в груди, горло душили спазмы. Она плохо соображала, что ей говорили. Молча выслушивала все разговоры и советы. Возле шахты Марья садилась на груду кирпичей, сжимая руками голову, шептала: «Миша дорогой. Тяжело тебе там. Потерпи, может, скоро отроют… Алеша тоже выздоровеет, и мы все вместе поедем домой. Домой! Домой!.. На погибель больше здесь не останемся, хватит!» Все равно здесь нет жизни.

Сейчас она думала о том же: как хорошо бы посадить Алешу в сани, дать в руки вожжи, а самим с Мишей сесть сзади и утречком по морозцу уехать домой.

«Подальше, как можно дальше от этого проклятого места, — думала она. — Только бы их выручить. Минуты больше здесь не останемся…»

Доктор поздоровался с присутствующими, подошел к Алешиной койке и осторожно взял больного за руку. Бледный, с высоко поднятой на подушке головой, мальчик лежал лицом вверх, не двигая ни одним мускулом. Однако, проверив пульс, доктор весело посмотрел на Марью. За последние четыре часа состояние больного заметно улучшилось. Феклистов придвинул Марье стул и спросил тихо:

— Горюешь? Две беды у тебя сразу. Тяжело… — Он снова взял Алешину руку и, подержав ее немного, сказал взволнованно и тепло:

— Ничего, не тужи, поставим твоего сына на ноги. Так это и знай, обязательно поставим!

Марья вздрогнула и загоревшимся взором посмотрела на доктора. Все, кто был в палате, сочувственно смотрели на мать. Она сделала шаг вперед, схватила руку доктора, быстро опустилась на колени и громко зарыдала:

— Правда это, доктор? Когда он встанет? Когда же?

Подымая ее, доктор говорил ей слова, которые наполняли ее сердце надеждой и радостью.

— Не раньше, чем через неделю, а то и через полторы.

Но встанет. Обязательно встанет!..

Глава тридцать первая

После взрыва прошло около суток. Все это время Калашников не уходил из шахты. Как и следовало ожидать, утвержденный Петчером план спасательных работ оказался никуда не годной бумажкой. Намеченная в плане система креплений не соответствовала размерам охваченного взрывом участка; уборка породы фактически увеличивалась против намеченной в плане в три раза.

Калашников нервничал, старался ускорить работы, но видел, что это ему не удается. По мнению Калашникова, управляющий не понимал серьезности создавшегося положения.

Он самовольно перевел занятых на спасательных работах шахтеров вместо обычных двух на три смены. Но и это не помогало.

Инженер несколько раз просил управляющего приехать и лично убедиться, какие трудности предстояло еще преодолеть, чтобы довести дело до конца, но тот отговаривался болезнью и упрекал его в паникерстве. Неоднократные просьбы Калашникова прислать дополнительных рабочих вызывали у Петчера бурное недовольство.

— Вы главный инженер, — кричал в телефонную трубку Петчер, — вам нужно знать, что прекращение работ в других шахтах вынудит нас остановить завод. Как вы не понимаете, что ни один человек не может согласиться с таким требованием? Перепугавшись, вы совсем забыли о своей главной задаче, о защите интересов общества. Прекратите лишний шум и заканчивайте работу теми силами, которые вам выделены, а их у вас больше чем достаточно. Да, достаточно, — стараясь придать своему голосу строгость, еще громче кричал Петчер. — Нужно только уметь ими разумно распорядиться.

— Мы не успеем. Через сутки люди погибнут, — пытался убедить Калашников управляющего.

Петчер вешал трубку и тут же посылал Калашникову очередное письмо. В нем он грубо упрекал главного инженера в медлительности. В конце своих писем он предлагал как можно скорее заканчивать спасательные работы и указывал на его ответственность за жизнь рабочих.

Читая эти письма, Калашников постепенно начинал понимать, почему Петчер назначил его руководителем спасательных работ. «За взрыв в шахте он хочет свалить вину на Папахина, а за спасательные работы, в случае их неудачи, — на меня. Разве это не подлец? — разрывая на мелкие кусочки очередное письмо, взволнованно говорил Калашников. — Себя и других иностранцев хочет обелить, как будто это их не касается. Ходом работ нисколько не интересуется, но где можно мешать — мешает. Мерзавец!»

В конце второй смены в шахту спустился только что приехавший из командировки Коваленко, Ознакомившись с ходом спасательных работ, Виктор подошел к Калашникову.

— Василий Дмитриевич, какая нужна вам помощь?

Приоткрыв капюшон, Калашников вопросительно по смотрел на Виктора.

— А чем вы можете помочь?

— Чем смогу.

— Людей у нас не хватает. Людей нужно до зарезу, — : торопливо заговорил Калашников.

— Людей? — удивился Виктор. — На заводе людей сколько угодно. Попросите, чтобы вам прислали их из других шахт.

— Просил, так управляющий отказал, — уныло ответил Калашников. — У вас, говорит, и без того их в полтора раза больше, чем нужно. Понимаете, он все еще верит в глупые расчеты Геверса.

— Да что ему, жалко, что ли! — закипел Коваленко. — Потребовать надо, настоять. Люди ведь там…

— Требовал, настаивал, ничего не получилось и не получится! — убежденно и зло повторил Калашников. — Людей он не даст. Для меня это совершенно ясно. Мы должны сами что-то придумать. Ждать помощи от управляющего- безнадежное дело!

Не трогаясь с места, Коваленко пристально и долго смотрел на работающих шахтеров, потом перевел взгляд на Калашникова.

— Говори, сколько тебе людей нужно?

— В три раза больше, чем есть. Иначе нечего и рассчитывать на успех спасательных работ.

— Это без запроса? — еще раз спросил Коваленко.

— Какой тут запрос? Посмотрите сами: работы еще очень много, а время уходит.

— Ну, ладно, — согласился Коваленко. — Чего зря смотреть, и без того ясно. Нужно переговорить с шахтерами второй и третьей смены. Куда еще ходить? Вот она, помощь!

Калашников подозвал штейгера:

— Поди-ка, Мустафа, предупреди, чтобы смену наверх не поднимали. Попроси всех ко мне!

Собравшиеся шахтеры угрюмо смотрели на главного инженера.

Закуривая, они сердито переговаривались.

— Так нам на сто лет спасать хватит!

— Не работаем, а копошимся!

— Заколотили гроб, а открывать боятся.

— Чужаки глаз не кажут, это их не касается…

— Да и эти не торопятся. Разве так бы надо!

Прислушиваясь к разговорам, Коваленко снял капюшон, пододвинулся к шахтерам и заговорил, как всегда, просто:

— Уходит время, товарищи, не успеваем. Плохо это может кончиться.

— Знамо, плохо. Отчего хорошо-то будет, когда спим? Людей надо добавить. Чего глядите? — закричало сразу несколько человек.

Коваленко поднял руку:

— Я еще не закончил. Прошу выслушать. Людей нам больше не дают, отказал управляющий. Давайте сами решать, как нам быть. Ждать помощи сверху — безнадежно.

Из толпы вышел пожилой широкоплечий татарин. Из-под капюшона блестели узкие черные глаза.

— Моя говорить охота, — обратился он к Калашникову.

— Говори, Зарип, говори, — закричали шахтеры.

— Моя так думает. Работать нада. Шаво зря болтать?

— Конечно, работать надо, чего же еще? — поддержали шахтеры.

— Моя малайка верх гулят. Больно прыткий. Я малайка поселка пускать будим, пусть апайка[3] ашать[4] тащит.

— Правильно. Здесь поедим и опять за дело, чего там еще рассусоливать?

— Работать нада. Шахтер улица мала-мала тащим, тогда юхтай[5], гулять будем.

— Не трать времени, Василий Дмитриевич, — сказал Коваленко. — Ставь людей на работу. Хорошо, что они понимают беду лучше, чем наш управляющий.

Через четверть часа такое же решение приняла третья смена, а потом и первая. Все шахтеры решили не уходить из шахты до тех пор, пока не будут закончены спасательные работы.

Когда слух о решении шахтеров донесся до Петчера, он позвал к себе Геверса.

— Видите, что делает Калашников, — сказал Петчер. — Теперь они в три раза ускорят работу и сведут на нет весь наш план. Если бунтовщики вырвутся, нам несдобровать.

Правда, мы имеем английские паспорта и через две недели можем быть в недосягаемом для русских законов Лондоне, но ведь это далеко не все. А что скажет наш дядюшка и, особенно, полковник Темплер? Он может расценить это как провал части своего плана и тогда?.. — Петчер задумался.

На его лице появились багровые пятна, он круто повернулся к Геверсу и, не скрывая волнения, добавил, — вот видите, как можно ошибиться, господин Геверс, а ведь я вас предупреждал.

— В серьезных делах я никогда не ошибался, — мистер Петчер, — обиженно ответил маркшейдер. — Вполне уверен, что не ошибся и сейчас. Со мной только что говорил по телефону главный инженер. Вы можете быть спокойны, мистер. Даже при изменившемся положении они смогут закончить работу не раньше чем через двое суток. Это намного позже мертвой черты. Через двадцать четыре часа там будет все кончено, и вы напрасно волнуетесь, дорогой Петчер.

— Но хорошо ли вы рассчитали? Проверьте еще раз, как бы не случилось ошибки. Там собраны почти все большевики, мы ни в коем случае не можем допустить, чтобы они выбрались оттуда!

— Они и не выберутся, склеп замурован намертво, — с улыбкой процедил сквозь зубы Геверс.

Петчер с благодарностью посмотрел на маркшейдера, затем, подозвав его к себе, вынул из сейфа папку с бумагами:

— У нас есть основание, дорогой Геверс, выпить еще за одну победу. Я только что закончил сделку на приобретение нашим обществом Ургинского урочища. Теперь этот вопрос полностью согласован. Осталось только оформить несколько технических документов, и делу конец.

Лицо Геверса просияло.

— О, это действительно большая победа. Теперь в наших руках, кроме земельного участка, будет находиться судьба целого ряда заводов, работающих на русское военное ведомство.

— Об этом я с вами и хотел поговорить, дорогой Геверс. Мне кажется, что нам нужно сейчас же заготовить заявление, предупреждающее владельцев этих заводов. Пусть они знают, что мы отказываемся снабжать заводы сырьем до тех пор, пока они не перейдут в наше концессионное распоряжение.

— И еще я рекомендую послать мистеру Темплеру телеграмму, — предложил Геверс. — Нужно поздравить его с успешным выполнением своей миссии.

— Нет, я думаю, этого делать не следует. Мистер Темплер не является руководителем или представителем экономических кругов Великобритании. Это всего-навсего хорошо исполняющий свои обязанности приказчик.

— Тогда, может быть, разрешите послать телеграмму уважаемому барону Уркварту, — не унимался Геверс.

Петчер схватил Реверса за руку и потащил к буфету.

— Дело! Такую телеграмму послать, конечно, следует.

А сейчас не откажите, милейший Геверс, составить компанию на бутылку коньяка. За последние дни мы сделали не мало, и нам есть за что выпить!

Глава тридцать вторая

Валентин подошел с откатчикам. У самого штрека, облокотившись на вагонетку, стояли почти по пояс в воде три шахтера. Челюсти их отвисли, зубы ощерились. В глазах — пустота и безнадежность.

«Считают себя обреченными», — подумал Валентин, и ему стало страшно. Он знал, что если люди потеряют надежду на спасение, они прекратят работу, а это — смерть. И снова в измученном мозгу Валентина возникло желание прекратить страдания товарищей. В ту же минуту, однако, чувство решительного протеста подавило появившееся на миг малодушие.

Он схватил обеими руками вагонетку, потянул ее к себе.

— Давай помогу. Да вы не поддавайтесь, ребята! Что вы? Пробьемся скоро. Совсем немного осталось.

Шахтеры медленно задвигались, еще шире открыли рты, навалились на вагонетку и медленно покатили ее дальше.

Пропустив вагонетку, Валентин прошел в забой. Карпов и еще четыре человека с трудом поднимали кайла, то и дело вытирая с губ кровь. Твердая, как камень, порода поддавалась плохо. Самое страшное, однако, было не в этом. В глазах забойщиков так же, как и у откатчиков, Валентин прочитал обреченность. Он подошел к Карпову, взял из его рук кайло.

— Иди зови смену, — сказал он Михаилу.

Когда тот ушел, он хотел поднять кайло, но не смог. Все время он работал не покладая рук, а сейчас едва держался на ногах. Четверо забойщиков молча смотрели на Валентина.

«Проверяют, нужен показ, а я раскис, ведь если я не подниму кайло, они свое тоже не поднимут. Нет, — напрягаясь всем телом, думал Шапочкин, — я должен во что бы то ни стало осилить эту слабость».

Он рванул кайло. В глазах поплыли зеленые круги, каждый удар кайла нестерпимой болью отдавался в ушах. Валентин боялся остановиться, боялся оглянуться назад. Он чувствовал, что товарищи рядом тоже работают. Так продолжалось несколько минут, а ему казалось, что прошло много часов. Наконец кто-то потянул его за капюшон.

— Давай кайло! — услышал он голос Еремея. — Смена.

Иди отдыхай!

Валентин с трудом добрался до полка, но залезть на него не мог. Совсем обессилев, он сел прямо в воду.

— Погоди, что ты! — испуганно зашептал подошедший Михаил. — Давай помогу. Вон сколько народу смотрит. Как же ты так?

«В самом деле, — стараясь подняться из воды, упрекал он себя. — Глупость за глупостью делаю. Не к лицу мне первому сдаваться. Товарищи продолжают работать, бороться, а я сдаю».

— Не нужно, — запротестовал вдруг Валентин, отстраняя Михаила. — Не нужно. Я хотел только кровь обмыть. А встать я и сам могу.

Поднявшись на полок, он лег лицом на чью-то руку и устало закрыл воспаленные глаза. «Нужно немного отдохнуть, отдышаться. Наверно, это у меня от сильного напряжения. Нехорошо так, — укорял себя Валентин, — важно примером стать, а я раскис совсем».

Принимая решение пробиваться в соседний штрек, тройка определила расстояние до штрека от девяноста до ста аршин. Рассчитывали проходить за каждый час три аршина, а всю работу закончить за тридцать три часа. Первое время работа шла успешно. Но вскоре шахтеры натолкнулись на такую твердую породу, что продвижение сократилось в два раза. Затем начал ощущаться недостаток кислорода. Работы замедлялись все больше.

С момента взрыва прошло более двух суток, длина ходка уже равнялась девяноста пяти аршинам. Оставалось пробить еще сажени две, а возможно, и меньше.

«Продержаться еще три-четыре часа, и мы спасены», — внушал себе Валентин.

Если бы он сказал сейчас шахтерам, что им придется пробыть здесь еще три часа, многие из них не поднялись бы па работу. Все они, да и сам Валентин, с минуты на минуту ждали конца невыносимых страданий.

С соседнего полка сполз Спиридон; булькнув ногами в воду, он начал креститься:

— Матушка, пречистая дева Мария, избавь нас, грешных. — Повторяя слова еще какой-то молитвы, он мучитель но и часто дышал. — Пойду, — бормотал Спиридон, — сыночка навестить, надо посмотреть, как он там, жив ли? — И, тяжело передвигая в воде ноги, пошел в забой к раненым шахтерам.

Федя лежал на крайнем полке. Рядом с ним лежали два молодых шахтера, братья Глуховы. Они жили в деревне, считались здесь сезонниками. У Николая были перебиты обе ноги, у Никифора поврежден живот и сильно разбита голова. Так же, как и Федя, они часто впадали в беспамятство, бормоча какие-то бессвязные слова. Громче всех бредил Николай: то он просил мать ехать с ним к его невесте Даше, то вдруг начинал кому-то доказывать, будто только на днях нашел большой самородок золота.

— Копаю и копаю, — внятно говорил Николай, — а сам все думаю, вот бы найти. Потом как вдарю кайлом…

Дзинь!.. Искры. Понимаешь? Я туда руку — и сразу вы тащил. Понимаешь ты, целое богатство, с гусенка самородок! Детям и внукам нашим хватит. Теперь одно раздолье — живи, не тужи… Нет, нет, — : вдруг начинал протестовать Николай. — Даша работать в шахте не будет.

Только домоседкой, и мелочью всякой заниматься по-домашности, а я себе земли в банке откуплю сколько надо. Вот и богачи будем. Никите тоже помощь оказать придется.

Куда денешься? Свои.

Никифор не переставая ругал урядника и старшину за незаконную отрезку надельной земли.

— Кровопийцы! — сжимая жилистые руки, ругался Никифор. — По миру пустить хотите? Ан нет! Нас голыми руками не возьмешь. Мы и на земле и под землей продюжим. Шахтеры мы!..

А через несколько минут тот же Ннкифор упрашивал: — Нил Ефремыч. Не погуби. Верни, ради бога, землю, не могу я больше в шахте, душа не принимает. Я солнышко люблю, а там ночь.

Но было время, когда к братьям возвращалось сознание; тогда они обстоятельно расспрашивали шахтеров о ходе работ в забое, а потом удивительно спокойно начинали разговаривать о разных хозяйственных и других делах.

— Продать придется телку-то, Никита, иначе свадьбы не сыграем, — говорил Николай. — Сам посчитай, сколько родных-то будет! Небось по сорок человек с каждой стороны.

— Жалко, — отвечал Никифор. — На будущее лето первотелок был бы. Сам понимаешь. И дележ когда-то нужно устраивать, а как одну Маньку делить? Не раздерешь. Заработаем еще, может, и обойдемся.

— Да, оно бы, конечно, можно заработать. Да вот теперь хворать придется. Ноги что-то отяжелели. Как бы на костыли не встать…

— Ничего, выдюжим, — успокаивал брата Никифор. — Порода у нас живучая. Только бы скорее туда, наверх. Я, пожалуй, домой поеду, там и отваляюсь.

— Эко ты, — с сердцем проговорил Николай. — Да у нас дома-то ни в зуб толкнуть, а здесь в больницу можно. Как-никак, на готовые харчи.

Прислушиваясь и запоминая разговор братьев, Федя все собирался рассказать отцу о найденном Николаем самородке, но, часто теряя сознание, сам подолгу бредил. Вначале к нему приходила мать и все звала к себе, а когда Федя собрался идти, мать вдруг исчезла и на ее месте оказалась другая женщина. «Мачеха, — догадался Федя, — женился-таки отец…» И, не стерпев такой обиды, он ушел из дому.

— Буду искать золото, — решил Федя и шел в лес.

Дальше все было так, как он часто мечтал. Жил в лесу. Там он вел непрерывные войны с разбойниками и дикими зверями. Наконец он захватил в берлоге убитого медведя склад самородков. Он покупал озеро и на нем строил себе дворец с подземными выходами в лес. Своих сестер он выдал за муж за генералов. Раскаивавшихся отца и мачеху Федя милостиво простил и принял во дворец.

Потом вспыхнула война, и сам царь послал за ним своих генералов. Царь давно уже слышал о Федином богатстве и его победах над разбойниками.

После долгих и пышных церемоний генералы объявили приказ царя о назначении его главнокомандующим, но Федя отказался. И только по личной просьбе самого царя согласился принять командование всеми армиями. Первым делом он одел всех солдат в красивые мундиры, установил им хорошее жалованье и быстро повел на войну. Победив всех врагов, Федя, сам тяжело раненный, упал под деревом.

Или он видел себя в шурфе и чувствовал, как его ноги заваливает холодным градом. Вздрогнув от холода, он пришел в сознание. Рядом стоял отец и, навалившись на полок, холодными руками держал его ноги. «Старик, — думает Федя, — красные усы выросли, и рот не закрывается».

— Умерли! — кричит отец. — Убрать надо, тут живые люди лежат.

Федя слышал, как с полка стаскивали Николая и Никифора.

«Куда это их?» — старался понять Федя, но мысли снова путались, и он падал, все глубже падал в ночь…

…Прошли еще три мучительных часа. В забое прибавилось еще около двух аршин.

Валентина сменял Еремей, Еремея сменял Михаил. Вставая на работу, они с трудом поднимали своих людей. Шахтеры не отказывались, но и поднять их было нелегко. Казалось, люди совсем перестали соображать. Приподнявшись, они еще долго сидели на полках, часто, прерывисто дыша и глядя затуманенным взглядом в черное пространство. Потом тяжело опускались по пояс в холодную воду и, словно на смерть, брели в забой.

После очередной смены Валентин лег на полок и не успел еще отдышаться, как его потянули за ноги.

«Почему так скоро? Неужели пришла очередь?» — с трудом поднимаясь, спрашивал себя Валентин. Около полка стоял Еремей. Разинув рот, он смотрел на Валентина безумными глазами и испуганно манил к себе. Когда тот поднялся, Еремей взвыл диким голосом:

— Ба-арий! Ба-а-рий!..

— Барий! Барий! — подхватили вернувшиеся шахтеры, затем сразу наступила могильная тишина. Все поняли, что забой уперся в черный, крепкий, как гранит, пласт камня.

«Значит, вся работа была ни к чему, и спасения больше ждать неоткуда», — мелькнуло в сознании Валентина. Впрочем, он тут же отогнал эту мысль.

— А-а-а! — послышалось на полках. — Все. Конец! Про падать теперь осталось…

Шатаясь, Валентин спустился в воду.

— Этого не может быть, товарищи! Неправда это! — закричал он изо всех сил. — Не надо сдаваться. Мы вырвемся, все равно вырвемся! — И этот призыв прозвучал, как приказ командира в самый тяжелый момент боя.

Потерявшие всякую надежду на спасение, шахтеры снова оживились. Шум стих, только на некоторых полках слышались стоны тяжелораненых.

Валентин взял буры и повел в забой тройку и Спиридона. Решили бурить скважину попарно, попеременно: одному держать бур, другому бить молотком.

Теряя сознание, бурильщики падали в воду, но, поддерживаемые друг другом, поднимались и опять продолжали бурить.

«Осталось два или три аршина, — смутно соображал Валентин. — Значит, чтоб не ошибиться, нужно пробурить скважину самое меньшее на полтора аршина и тогда попытаться взорвать стену бария».

Через два часа скважина достигла необходимой глубины. Принесли десять патронов динамита, в каждый патрон положили по капсюлю.

Когда прогремел взрыв, Спиридон первый двинулся в забой, но, тут же схватившись за грудь, упал и стал тонуть. Его подхватили, оттащили назад, с трудом поставили к стене. Из забоя потянуло удушливым газом. Задыхаясь, шахтеры садились в воду, и вдруг… Им стало легче дышать. Над водой невидимой волной заструился свежий воздух. Они все глубже и глубже вдыхали хлынувший из соседнего штрека кислород.

— Федя! Федя! — закричал во весь голос Спиридон. — Дыши теперь, дыши! — Чувствуя, как все его тело наливается силой, он бросился к раненым.

Когда волны свежего воздуха дошли до забоев, многие из шахтеров были уже без сознания. Но стоило им вдохнуть несколько раз этот живительный воздух, как все начали подниматься, а через несколько минут люди вскочили с полков и, не веря в свое спасение, бросились в ходок.

Выбравшись в соседний штрек, они пьянели от радости.

— Дыши вволю, ребята! — кричал Еремей подходившим шахтерам. — Наша взяла. Одолели!

— Дышим, Петрович, дышим. Ух, как полегчало! Спаслись, значит?!

Осматривая соседний штрек, Валентин сразу сообразил, что далеко не все так хорошо, как показалось сначала. Выход из штрека был забит породой. Он догадался: «Значит, они разбирают завал, а породой забивают соседние штреки!» Чтобы не упасть, он устало прислонился к стене.

Подошел Еремей. Посмотрел на забитый породой выход, с досадой махнул рукой, выругавшись, плюнул.

— Ты, гляди-ка, завалили, чтоб им ни дна, ни покрышки! Из огня да в полымя. Вот ведь беда-то опять какая. А?

Снова члены тройки собрались на совещание и после долгого обсуждения составили новый план работы. Пятьдесят аршин заваленного породой штрека решили откопать на половинную высоту в течение двадцати часов.

Разбитые на группы шахтеры энергично взялись за работу. Но теперь работать стало еще труднее. Люди выбивались из последних сил.

После двадцати часов этой схватки с завалом оставалось пробить еще около Пятнадцати аршин. Но люди уже не поднимались: не хватало кислорода. Работы почти прекратились.

Валентин принес трехаршинный бур. Пробурил скважину. Заложил туда один патрон динамита и для уплотнения породы произвел внутренний взрыв. Весь оставшийся динамит он утрамбовал в образованную взрывом пустоту и велел шахтерам уйти в ходок.

Глава тридцать третья

Спасательным работам, казалось, не будет конца. Расслабленная взрывом порода обваливалась. Приходилось переделывать крепления, увеличивать размеры забоя. Через двое суток беспрерывной работы шахтеры с трудом держались на ногах. Пришлось сделать четырехчасовой перерыв.

После перерыва в шахту спустились Петчер и Геверс. Даже не осмотрев места взрыва, управляющий отозвал Калашникова в сторону.

— Когда вы предполагаете закончить работу? — строго спросил Петчер.

Калашников угрюмо посмотрел на управляющего.

— Я не в состоянии ответить, — сказал он. — Над забоем снова нависает угроза обвала. Предотвратить его нам, по-видимому, не удастся…

— Что же тогда? — еще строже спросил Петчер.

— Тогда работа затянется еще на сутки, — чуть слышно ответил Калашников.

— Но знаете ли вы, господин Калашников, что там у них скоро должен кончиться кислород? — Петчер знал, что, по расчетам Реверса, кислород кончился уже два часа назад.

— Да, — едва внятно ответил Калашников. — Кислород у них скоро должен кончиться…

Откуда-то с правой стороны послышался глухой, похожий на взрыв гул.

Все насторожились.

— Что это может означать? — напрягая слух, спросил Петчер.

Инженер развел руками.

— Похоже на взрыв, — ответил он, все еще продолжая прислушиваться, — но этого не может быть. Я вам докладывал, что запальщика Барклея извлекли сегодня утром из-под завала. Больше взрывать там некому…

— Но разве сами они не могут взорвать? — волнуясь, спрашивал Петчер.

— Сами? Это значит задушить себя прежде времени. Но этого не может быть, там нет взрывчатых веществ.

Подошел Геверс. Стараясь быть незамеченным, он молча прислушивался к разговору управляющего и главного инженера. Маркшейдер был обеспокоен. Но через минуту он уже овладел собой и, как всегда, улыбался.

— Наверное, в штреке произошел обвал, — пытался объяснить Геверс. — Там много воды. Вода усилила гул, в шахтах это бывает, — говорил он, сам не веря в это.

Прибежавший из забоя Мустафа начал что-то тревожно докладывать на ухо Калашникову. Извинившись, тот торопливо ушел в забой.

Петчер придвинулся к Геверсу, грубо сказал по-английски:

— Ну как можно так глупо рассчитывать? Вы не учли даже, сколько человек могло быть убито при взрыве. А ведь мертвым кислород не нужен.

— Найден пока один убитый, — поднимая указательный палец, сухо ответил Геверс, — это меняет положение лишь в том отношении, что теперь все считают виновником взрыва запальщика Барклея. У вас, мистер, нет оснований быть этим недовольным, — холодно улыбаясь, добавил маркшейдер.

— Но мы не знаем, сколько там убитых. Если много, тогда…

— А тогда будет то же самое, — начиная сердиться, прервал его Геверс. — В крайнем случае, произойдет самое незначительное изменение и оставшиеся в живых погибнут на два или три часа позже. Вот и все. Вы ведь сами только что слышали, что господин Калашников собирается вести спасательные работы еще целые сутки. Допустим, что взрывом было убито десять человек и тогда кислород иссякнет через два часа. Скорее всего, мы ведем разговор о мертвых.

— О, вы совсем не знаете русских, мистер! — торопливо зашептал Петчер. — От них можно ожидать всего.

— От живых, конечно, но не от мертвых. — Геверс вплотную подошел к Петчеру.

— Пришла пора, мистер, отстранить от руководства работами Калашникова. Нужно немедленно обвинить его в провале спасательных работ и этим показать свою заботу и тревогу о погибающих шахтерах.

Петчер благодарно посмотрел на Геверса.

— Это очень умное предложение. Не понимаю, почему вы не сказали мне об этом раньше?

…Подошел Калашников, он обессиленно повалился на крепежник.

Во дворе зашумели вышедшие из забоя шахтеры.

— Что случилось? — подойдя к Калашникову, грубо спросил Петчер.

Инженер мутными глазами смотрел в сторону забоя.

— Сейчас произойдет обвал. Он намного страшнее, чем мы предполагали. Теперь все кончено. — Калашников глухо застонал.

— Как кончено? Что вы болтаете? — громко, чтобы все слышали, закричал Петчер. — Да как вы смеете так говорить? Неужели же вы не понимаете, что там завалены люди и мы должны во что бы то ни стало спасти их!.. Да вы, оказывается, трус, паникер! — размахивая кулаками, еще громче закричал Петчер. — Я поручил вам руководство спасательными работами, а вы их провалили, а теперь хотите совсем остановить! Но я вам этого не позволю, не позволю! Убирайтесь вон! Вы больше здесь не руководитель. Я сейчас же прикажу остановить все шахты, завод. Собрать сюда всех рабочих! Я сделаю все, чтобы спасти наших людей.

Калашников был почти в обморочном состоянии. Вконец измотанный, он не мог перенести последнего потрясения.

— Обвал, обвал, — стонал он. — Что же это такое? Что же это за план? — И вдруг злоба, страшная злоба охватила все его существо. Поднявшись с крепежника, он схватил обеими руками полено и направился к англичанину. В груди его болезненно заныло, ноги дрогнули и подкосились. Падая на землю, он дико закричал и забился в мучительных судорогах.

Назначив Геверса руководителем спасательных работ, Петчер уехал в контору. Через час около Смирновской шахты собралась толпа людей, ожидая спуска на третий горизонт, чтобы принять участие в спасательных работах.

Собравшиеся возле шахты рабочие шумели, спорили, ругались.

— Бают, на поминки нас позвали. Правда, што ли? — громко спрашивал высокий сутулый шахтер стоявшего рядом Сашу Каурова. — Сперва уморили всех, а потом народ встревожили. Эх, и подлюги!

— Торопиться надо. Может, еще живых застанем, — дрожа всем телом и едва сдерживая кипевшую в нем ярость, ответил Саша. — Неизвестно еще, а вдруг живы?

— Кому неизвестно, а кому поди давно известно, — сердито пробурчал шахтер. — Намедни к нам псаломщик забегал. Говорит, у них воздух-то весь вышел. Задохлись они. Огня, говорит, там теперича и то не разведешь, а без огня чего там! Известно, могила.

— Обожди, Минька, каркать, — вмешался рядом стоявший шахтер, — може, еще живьем вынут, кто знает как?..

— Тьфу, дурачье какое! — озлился Минька. — А вы еще через год приходите, в самый раз будет. Эх же и тюти! — И Минька с обиженной миной отошел от своих собеседников.

Приступив к спасательным работам, Геверс первым делом заменил измученных шахтеров вновь прибывшими. Петчер нагнал ему теперь столько рабочих, что часть из них была даже отпущена домой. Так же, как и Калашников, Геверс решил не уходить из шахты до конца спасательных работ. Никто, даже самый строгий наблюдатель, не мог бы подумать сейчас, что именно он, Геверс, является одним из главных организаторов этой трагедии. С показной настойчивостью Геверс взялся за спасательные работы: бегая с места на место, он нервничал, кричал и не переставая напоминал о страданиях заваленных шахтеров. Одного замешкавшегося крепильщика Геверс схватил за шиворот и ударил кулаком.

— Лентяй, мерзавец! — исступленно кричал Геверс. — Там товарищи наши погибают, а ты работу срываешь!

Парень начал было огрызаться, но на него прикрикнули забойщики:

— Замолчи, сам виноват!

У Геверса были бы все основания торжествовать победу, если бы не гул, донесшийся из восточного штрека. Чтобы как следует проверить штрек, он приказал прекратить сваливать туда породу и стал прислушиваться, не повторится ли гул снова? Вскоре его застал там штейгер. Догадавшись, по какой причине англичанин находится в штреке, Мустафа предложил освободить штрек от породы.

— Это для чего же? — насторожившись, спросил Геверс.

— Как для чего? — удивился Мустафа. — Взрыв-то ведь в этой стороне был слышен.

— Ну и что?

— Да так, ничего, — уклончиво ответил Мустафа.

Сделав вид, что он не понял намека, маркшейдер ушел в забой, оставив Мустафу в штреке.

Прошло еще несколько часов, и Геверс совсем успокоился. Разговаривая по телефону с управляющим, он как бы мимоходом напомнил:

— А ведь план-то все-таки оказался хорошим. Напрасно вы беспокоились, мистер.

— Да, да! — рассмеявшись, согласился Петчер. — У меня сомнений больше нет. Спасибо! — И они опять заговорили о ходе спасательных работ, доказывая друг другу необходимость их ускорения.

Возвращаясь после телефонного разговора и проходя мимо восточного штрека, Геверс заметил, как оттуда выскочил Мустафа.

— Мистер! — взволнованно закричал штейгер, увидев Геверса. — Опять-что-то бухнуло. Накажи меня аллах, если там нет людей.

— Не болтай чего не следует! — цыкнул Геверс. — Это тебе приснилось спьяна.

— Нет, не приснилось! — тряся головой, заупрямился Мустафа. — Там есть люди!..

Штрек не успели завалить на десять аршин. В глубине его было темно. Геверс взял лампу и вместе с Мустафой вошел в штрек. К ним подошел Рихтер. Сейчас он тоже принимал активное участие в спасательных работах. Механик хотел узнать, можно ли начинать спуск второй смены.

— Пожалуйста, подождите меня здесь, — попросил механика Геверс. — Я сейчас вернусь.

Прошло еще несколько минут. Рихтеру надоело ожидание. Постояв еще немного, он вошел в штрек.

В глубине он увидел Геверса и Мустафу, прильнувших к породе.

— Сейчас же велите забить штрек! — услышал механик распоряжение Геверса.

Больше Рихтер ничего не успел услышать. Какая-то могучая сила подхватила и с ожесточением отбросила его назад. Стараясь освободиться от навалившейся на него тяжести, Рихтер в ужасе закричал. Он увидел бегущих забойщиков, крепильщиков и откатчиков. А с той стороны штрека, откуда должны были выйти Геверс и Мустафа, выползли страшные тени… Присмотревшись к этим ползущим теням, Рихтер понял, что произошло, и снова страшно закричал:

— Скорее, скорее! Там мистер Геверс и Мустафа. Прихлопнуло их, задохнуться могут! Ну, что же вы стоите? Скорее! Скорее!

Глава тридцать четвертая

Федю Зуева поместили в одной палате с Алешей. Карпов все еще был без сознания: бредил, звал к себе мать и бабушку, жаловался на тяжелую жизнь в бараке и просился домой.

В палату несколько раз приходил Жульбертон. Англичанин внимательно смотрел на Алешу, назойливо спрашивал доктора о состоянии его здоровья и, как казалось Феде, всегда уходил чем-то недовольный.

Феклистов при каждом обходе больных подолгу задерживался около Алеши. Он тщательно проверял температуру и выслушивал сердце. Расспрашивая дежурную сиделку о поведении больного, доктор каждый раз находил обнадеживающие факты.

— Молодцом! Все идет как надо. Подождите, скоро прыгать начнет… — говорил он бодро.

Больному действительно с каждым днем становилось лучше. Сегодня вечером к нему на миг возвратилось сознание. Не открывая глаз, Алеша как бы сквозь сон слушал, как Франтик, прижавшись к его животу, монотонно и грустно мурлыкает свою бесконечную песенку. Сильно болела голова, ныла спина. Он попытался повернуться на бок, но в голову ударило жгучим огнем, и все покрылось мглой. Вторично сознание вернулось к нему ночью. Вокруг стояла мертвая тишина. Недалеко в стороне светился огонек.

«Где это я? — спрашивал себя Алеша. — Неужели в шахте? Но почему тогда я лежу и почему здесь нет Жулика? — Без Жулика он никогда не бывал в шахте. — А! — у догадался Алеша. — Наверное, он послал меня одного в штрек поджечь шнуры. Но где же стена?» — Мальчик протягивает руку, чтобы достать стену, и снова теряет сознание.

Следующее просветление наступило утром. Около койки сидит мать и еще кто-то. Алеша не видит сидящих, он только чувствует их присутствие. «Но кто это другой? — напрягая воспаленный мозг, старается припомнить Алеша. — Как будто голос отца, только сиплый, простуженный и очень слабый.

В сознании Алеши постепенно восстанавливается последовательность событий. „Скоро, скоро беги темной сторона“, — вспоминает он распоряжение Жульбертона, и ему так же, как и тогда, делается страшно. Сбрасывая с себя одеяло, Алеша начинает испуганно кричать:

— Да там же люди, люди там!

Доктор слушает эти выкрики, проверяет пульс и температуру, затем говорит сестре:

— Скажите санитарам, чтобы отнесли мальчонку на перевязку.

Феде разрешают ходить. Вместе с Марьей он подолгу сидит у кровати своего друга, с тревогой смотрит на него.

— Не плачь, тетя Маша, — успокаивает он Марью..

Встанет он обязательно. Я знаю….

Марья благодарно смотрит на Федю и ласково повторяет сказанное им дорогое слово:

— Встанет. Конечно, встанет, а как же!

В комнате стоит полумрак. Очнувшись, Алеша долго осматривает комнату. В ней нет ничего, кроме двух кроватей и тумбочки. На тумбочке лежит, свернувшись калачиком, небольшая серая кошка, а на кровати кто-то спит. Алеша хочет повернуть голову и посмотреть, кто спит на кровати, но голова так тяжела, что ее нельзя поднять. Вы-> тащив из-под одеяла руки, он щупает голову. Голова большая, мягкая. „А! — догадывается Алеша. — Голова завязана, значит, я хвораю“. Но почему здесь нет бабушки, матери или хотя бы тетки Аксиньи? Раньше, когда он хворал, они всегда были с ним.

Постепенно мысли его снова возвращаются к шахте, к подожженным шнурам, к взрыву.

„А что дальше? — спрашивает себя Алеша. — Что же было дальше?“ И почему он хворает? Почему лежит сейчас здесь? Вот он вспоминает, как поджег шнуры и прибежал в штрек, как взмахнул поленом Жулик. А что было дальше, он никак припомнить не может. „Неужели? — начинает смутно догадываться Алеша. — Неужели Жулик меня стукнул?“ От этих догадок его начинает лихорадить. Мысли обрываются. Потом кто-то берет его за руку. Алеша открывает глаза. Возле койки стоят двое в белом, а с ними Федя. Да, он не ошибся, это Федя Зуев.

— Смотрит! Смотрит! — с радостным удивлением шепчет Федя, показывая пальцем на Алешу.

Доктор опускает его руку и чуть слышно спрашивает:

— Сколько тебе лет, Алеша?

— Тринадцать, — с трудом отвечает Алеша.

Доктор счастливо улыбается.

— Чудесно, замечательно! — говорит он соседу в белом. — Мальчик спасен. Нам удалось вырвать его из когтей смерти и сохранить рассудок.

При очередной перевязке Алеша снова теряет сознание. Напрасно Федя сидит около друга и ждет, когда тот откроет глаза. Убедившись, что ждать бесполезно, Федя поднимает с пола подошедшую кошку и, несмотря на желание оставить ее около себя, тихонько подкладывает Мурку под одеяло своего друга. — Лежи, Мурочка, лежи, — уговаривает он кошку.

Ночью к Алеше снова возвращается сознание. Сейчас он чувствует себя значительно лучше, он может шевелить руками, ногами и даже немного головой. Спать не хочется. Постепенно мысли обращаются к прошлому. Ему вспоминаются два случая, когда он встречал змей. Вот он видит себя совсем еще маленьким. Отец принес с озера двух щук. Одна была большая — длиной аршина в полтора, а то и больше; вторая поменьше. Щука поменьше лежала спокойно, а большая продолжала вздрагивать и шевелиться. Никто не придал этому значения. Отец ушел во двор, а мать начала потрошить щук. Алеша сидел тут же, рядом, и из лучинок мастерил дом. Вдруг мать с криком бросилась во двор. Подняв голову, Алеша увидел, как из распоротого живота большой щуки выползла и шлепнулась на пол змея. Алеша вскочил на лавку, потом влез на стол и столкнул обеих щук на пол. Змея поползла к двери. Тогда он начал бросать в нее все, что было на столе — кусок хлеба, нож, стакан, тарелку. Он уже схватил было большую чашку, но в это время в дверях появился отец. Змея была убита, а щуку выбросили.

После случившегося мать никогда не ела щук и категорически отказывалась их потрошить. Для Алеши этот случай был памятен тем, что отец несколько раз назвал его молодцом и посоветовал всегда быть таким же смелым.

Затем вспомнился и второй случай. Как-то летом они поехали с дедушкой Иваном в лес пасти лошадей. Дедушка выбрал место недалеко от Мурашиного кордона, на окруженной сосновым лесом небольшой поляне. Под вечер Алеша взял железный чайник и пошел на кордон за водой. Как раз в это время жена кордонщика подоила коров и кормила парным молоком детей. В стороне от избы, на мягкой траве была расстелена подстилка. Ребята сидели кружком и аппетитно хлебали деревянными ложками налитое в чашку молоко. Дети были совсем еще маленькие, но с едой справлялись неплохо.

Подойдя к кордону, Алеша увидел, что возле детей ползает около десятка змей. Змеи лезли на стол, настойчиво пробиваясь к молоку. Однако дети почти не обращали на них внимания и продолжали спокойно ужинать. Только когда та или другая змея подползала к самой чашке и поднимала голову с намерением опустить ее в молоко, один из близсидящих ребят слегка бил ее по голове ложкой. Побитая змея шипела и отползала назад. Испугавшись за детей, Алеша бросил чайник, схватил палку и, обращаясь к стоявшему невдалеке кордонщику, закричал:

— Дяденька, змеи, змей!

Поняв намерение Алеши, кордонщик цыкнул:

— Не тронь! Что ты, ослеп, что ли? Это не змеи, а ужи, самая что ни на есть безвредная тварь. Но змеи боятся их, как огня. Тут у нас их уйма. И представь себе, я живу здесь много лет, а ближе чем за двести сажен от кордона змей не видал.

…Алеша задумался. Мысли начали путаться в отяжелевшей голове. Но вот он видит, как тихо-тихо открывается серая дверь, однако в комнату никто не входит. Алеша напрягает зрение и видит, как из коридора в узкую щель двери вползает змея. Она поднимает голову: „Это удав“, — определяет Алеша. Туловище удава постепенно заполняет всю комнату. Оно холодное, как лед. Алеша чувствует его противное прикосновение, и ему становится нехорошо. „Пока удав не начал душить, нужно самому схватить его за горло“, — решает Алеша. Но вместо головы удава теперь он видит голову Жулика. Англичанин смотрит на него ледяными глазами, высовывает змеиный язык и шипит: „Если ты скажешь правду, я тебя удавлю“.

Алеша хочет схватить змею за горло, но не может достать, она поднялась к самому потолку. Тогда он ложится на пол. Так удаву трудно будет его схватить, и он, возможно, еще сумеет вцепиться ему в горло.

Вдруг голова змеи начала клониться к двери, на лице у Жулика появился смертельный ужас. Все тело удава заколыхалось, задрожало. Алеша взглянул в другую сторону комнаты, и его охватила радость. Там из-под пола показалось несколько голов с золотистыми шейками.

— Ужи! Ужи! Ужи! — От собственного крика Алеша проснулся. Болела онемевшая рука, все тело было покрыто холодным, липким потом.

Разбуженный Алешиным криком, проснулся Федя:

— Что с тобой, Алеша? Испугался чего, что ли? — испуганно спрашивал он.

— Нет, я ничего, а что?

— Кричишь-то как шибко, ровно на пожаре.

Сон прошел. Друзья разговорились. Кутаясь в одеяло и хмуря бледный лоб, Федя подробно рассказал, своему другу о перенесенных им в шахте мучениях, о том, как рядом с ним умерли братья Глуховы, как погибли другие шахтеры и как много страданий перенесли оставшиеся в живых люди.

— Тяжело там, Алеша. Страшно. Темень, холодно, кругом вода булькает, а дышать нечем. И покойники рядом лежат.

Слушая рассказ друга, Алеша вздрагивал, что-то быстро шептал и все сильней и сильней сжимал кулаки. Наконец он сбросил с себя одеяло, схватился руками за голову и диким голосом закричал:

— Это он послал меня. Жулик! Он! О-о-он!..

Тело мальчика затряслось от рыданий, и он снова потерял сознание.

Не зная действительной причины Алешииого испуга, Федя решил, что тот испугался рассказа о пережитых шахтерами мучениях.

„И нужно ж было! — укорял себя Федя. — Не мог помолчать, пока совсем поднимется парень“. „Ох, и язык же у тебя, Федька! — вспомнил он слова тетки Аксиньи. — Как ветряная мельница“.

Утром вместе с доктором к больным зашел Жульбертон. Вид у него был растерянный. Пряча белесые глаза, он то и дело кривил свое лошадиное лицо.

— Вот, смотрите на наших ухорезов, — радостно говорил доктор. — Один почти совсем выздоровел, второй тоже день ото дня силой наливается. Все перенесли, все вытер пели. Настоящие богатыри!

Доктор бережно положил под одеяло Алешину руку.

— Шалят нервы. Дают о себе знать неизбежные осложнения, но пульс хороший, — сказал он с облегчением, не в силах удержаться от счастливой улыбки. — Теперь нужно только хорошо кормить, создать покой, и все будет в порядке.

— Да, да. Хормить, хорошо хормить, — подтвердил Жульбертон.

Доктор ушел. Жульбертон подсел к Фединой кровати.

— Говорит она когда или нет? — показывая на Алешу, спросил англичанин.

— Говорит, как же. Еще как, — радуясь за Алешу, засмеялся Федя. — Вот только ночью сегодня испугался чего-то.

— Мальчик пугался?

— Да. Мне надо было помолчать, а я взял да и рассказал, как мы в шахте подыхали. А он как закричит! Это, говорит, Жулик меня заставил, и сам опять без памяти. Испугался, а отчего? Не знаю.

Жульбертон глухо спросил:

— Скажи, чего Леша кушайть надо?

— А чего ему? Кормят нас неплохо. Правда, вчера он о молоке вспоминал. Вот бы, говорит, хорошо холодного молока похлебать.

— Молока, молока, — затараторил англичанин. — Схоро, схоро несу.

Действительно, вскоре Жульбертон принес полбутылки молока, поставил на тумбочку и торопливо зашептал:

— Это Леша, Леша. Тебе нет. Тебе нет…

— Да я и не прошу, — обиделся Федя. — Эка невидаль, полбутылки молока принес. Как тебя не разорвало? Скупердяй.

— Леша, Леша молока… Леша, — не переставая, твердил Жульбертон. — Тебе фот на, — с этими словами он подал Феде три конфеты и быстро скрылся за дверью.

— Вот жила. Боится, как бы я молоко не выпил, — удивляясь, ворчал Федя. — А принес-то сколько? Стакан, не больше.

— Пить. Пить, — застонал Алеша. — Пить хочу. Федя соскользнул с кровати, схватил стакан.

— Сейчас, сейчас. Вот вода. Да нет, у нас молоко есть.

Гебе, Алеша, Жулик молоко притащил, — радуясь за друга, торопливо сообщил Федя. Но Алеша перестал просить пить. Сознание, снова покинуло его. Федя отошел от кровати и поставил на тумбочку налитое в стакан молоко.

Почуяв запах молока, Мурка замяукала.

— Нельзя, Мурочка. Нельзя, это не нам, — уговаривал Федя кошку. — Жулик сказал, что это только Алеше.

Но Мурка не унималась и настойчиво просила дать ей молока.

Не вытерпев Муркиного клянчанья, Федя взял блюдечко.

— Ладно. Он говорил — мне нельзя, а про тебя ничего не сказал. На, пей, надоеда.

Мурка поспешно залакала, а когда молоко кончилось, облизываясь и мяукая, пошла к порогу.

Выпуская кошку, Федя заметил, как жалобно Мурка посмотрела ему в лицо и неохотно вышла из палаты.

— Ну, хватит, хватит. Жадная какая, — закрывая дверь, ворчал Федя. — И это украли, можно сказать.

Проходивший по коридору доктор заметил, что с кошкой творится что-то неладное. Забившись в угол, она судорожно дергалась, жалобно мяукала. Феклистов стал присматриваться. Вскоре кошка неестественно вытянулась и замолкла.

Войдя в палату, доктор обнаружил на полу блюдце.

— Ты чем кошку кормил? — строго спросил он Федю.

Федя испугался и начал оправдываться:

— Я дал ей только немножко. Остальное все оставил Алеше. Она просила, плакала, а сам я не трогал ни капельки.

Доктор схватил бутылку.

— Откуда молоко?

— Это Жулик принес. Велел Алеше отдать. Она просила… Мне стало жалко… — все еще оправдывался Федя.

Когда напоенная молоком издохла и вторая кошка, доктор заметался по кабинету.

— Яд! Сильнейший яд, — тревожно повторял доктор..

Что же это все значит? В шахте непонятный взрыв. Англичанин режет руку и нарочно пачкает себя своей кровью.

В ране дубовая кора. В молоке — яд.

Феклистов опустился в кресло и долго сидел неподвижно. Затем вызвал фельдшера и, ничего не скрывая, рассказал ему о своих подозрениях.

— Поди, дорогой, — попросил он фельдшера, — установи в пятой палате постоянное дежурство сиделок. Запрети принимать для больных продукты со стороны, и чтобы ни кого в палату не впускали. Понимаешь, никого!

К полудню к Алеше вернулось сознание. Больше оно его не покидало.

Феклистов по-прежнему часто заходил в пятую палату и подолгу беседовал с ее обитателями. Однажды, проходя мимо кухни, он заметил, как оттуда» вышел Жульбертон. Он немедленно вызвал повара.

— Что делает у вас по вечерам на кухне англичанин? — строго спросил он.

— Да так… Заходил поговорить, — уклончиво ответил повар.

Смотри! строго сказал доктор. — Если с больными что-либо случится, ты первый ответчик, я тебя предупреждаю. Каторги не минуешь…

Повар побледнел и, ничего не сказав, медленно пошел к двери. Это его молчание было красноречивее любого ответа. Когда повар ушел, доктор вызвал к себе дежурную сиделку н взял у нее ключи от пятой палаты.

— Беги, Дуня, — попросил доктор, — приведи сюда отца и мать больного мальчика Карпова. Скажи, что они мне очень нужны.

Через час в больницу, запыхавшись прибежали Михаил и Марья Карповы. Доктор усадил их у себя в кабинете и подробно рассказал о попытках англичанина отравить их сына. В заключение он предложил забрать Алешу домой.

— За последние дни сынок ваш окреп, опасность теперь полностью миновала. Но его нужно оберегать от волков. Уж очень они за ним охотятся, — говорил он испуганным родителям. — Забирайте его домой. Там он будет в безопасности.

Глава тридцать пятая

Петчер неистовствовал. Словно зверь в клетке, метался он из угла в угол.

— Дураки! Самые настоящие дураки! — кричал он в лицо Жульбертону. — Провалить такое верное дело могли только идиоты. Я ведь все предусмотрел, все рассчитал.

Вам оставалось лишь проглотить разжеванное. Но вы, оказывается, и этого не сумели. Даже с мальчишкой не смогли справиться.

Жульбертон молчал. В голове проносились всевозможные мысли, одна другой мрачнее, одна другой безотраднее. «Как все-таки глупо ускользнул из моих рук этот мальчишка! — с горечью думал он. — А ведь вместе с ним ускользнула и тайна. Такой промах может привести к роковому концу». Жульбертон немало слышал о повадках полковника Темплера. Вряд ли он простит ему эту оплошность. Такие, как Темплер, не прощают. — Нет! Нет, вы не правы, — вдруг выкрикнул он. — Это железо! Только железо могло вынести такой удар. Вы знаете, что я был в известной школе, там нас учили, как нужно бить. От такого удара должен погибнуть медведь. А этот звереныш выжил. Кто мог ожидать? Это чудо?

— Так и знал! Я так и знал! — вскакивая с кресла, за орал Петчер. — Все, что исходит от русских, вы хотите пред ставить как чудо и этим отвести от себя вину. А сколько раз я предупреждал вас о хитрости и коварстве русских!

Сколько раз я говорил вам, что им ни в чем нельзя доверять. Скажите, разве мало видели мы примеров их коварства? Ведь они и раньше не раз путали наши планы. Вот что следовало бы вам помнить, господин Жульбертон, а не прикрываться чудом.

Он скрипнул зубами.

— А как хорошо было задумано дело! Кто бы мог придумать что-либо более умное и более оригинальное, чем этот план уничтожения наших врагов. Казалось, само небо шло нам навстречу. У нас даже появились основания свалить всю вину за взрыв на их сообщников — запальщика Барклея и начальника шахты Папахина. А провал спасательных работ — на Калашникова и частично на Геверса с Мустафой. И вот только потому, что Геверс непростительно просчитался, а вы не укротили этого маленького негодяя, мы попали в глупое положение и сами выдали свои замыслы! Петчер чувствовал: на заводе и на шахтах нарастает буря. Нужно принимать какие-то меры, но какие? Конторщик доложил о прибытии пристава Ручкина.

— Зовите, черт с ним, пусть входит, — с досадой буркнул Петчер, усаживаясь в кресло.

Лихо откозыряв, пристав подозрительно посмотрел на Жульбертона и, переступая с ноги на ногу, стал молча ожидать.

— Можете не беспокоиться, господин Ручкин, — обратился к приставу управляющий. — Жульбертон свой чело век. Садитесь. Вы пришли как раз кстати, дорогой Ручкин.

Мне очень хотелось бы узнать у вас о настроениях рабочих и что, по вашему мнению, нужно предпринять, чтобы, не допустить на заводе волнений.

Пристав часто заморгал глазами:

— Смею вас заверить, все будет в порядке, господин управляющий, — не поняв как следует, чего от него хотят, начал он выкрикивать первые попавшиеся на язык слова. — У меня все люди на своих местах. Всем розданы винтовки и патроны. В случае надобности мы будем стрелять. Есть такое указание. Стрелять по толпе.

— О!.. Это прекрасно, — согласился Петчер. — Для острастки такая мера сейчас необходима, и я ее приветствую. Но мне хотелось бы еще узнать, господин Ручкин, — притворяясь совершенно спокойным, спросил Петчер, — как ведется следствие о катастрофе и каковы результаты этого следствия?

— Смею доложить, — продолжая таращить глаза, почти закричал пристав, — следствие ведется экстренным порядком. Убито в шахте и умерло тринадцать человек, ранено семь — всего пострадало двадцать.

— Это неприятно. Очень неприятно, — зашепелявил Петчер. — А скажите, господин Ручкин, к какому вы пришли заключению о причинах взрыва и о ведении спасательных работ? Вы согласны, что они были проведены с большой энергией? Покойный маркшейдер мистер Геверс для спасения шахтеров не пожалел даже своей жизни.

Ручкин замялся и начал мычать что-то невнятное, а затем опять подозрительно покосился на Жульбертона.

Едва заметным кивком головы управляющий показал Жульбертону на дверь и снова повторил свой вопрос.

Когда Жульбертон вышел, Ручкин подошел к столу и отрывисто заговорил:

— Эта сторона дела, господин управляющий, складывается не в вашу пользу. Я не разрешаю пока делать письменных записей, но, к сожалению, все нити преступления тянутся к мистеру Жульбертону. Это он со своим помощником Карповым подготовил и произвел в шахте взрыв. В этом уличает его сам Карпов. Подтверждается и другое: чтобы устранить единственного свидетеля, он дважды пытался отправить мальчишку на тот свет.

— Неправда! Это ничем не может быть подтверждено! — закричал Петчер. — У вас для этого нет никаких доказательств. А мальчишке верить нельзя, он ведь ребенок. Это его кто-то настраивает.

— К сожалению, мистер Петчер, все подтверждается свидетельскими показаниями и вещественными доказательствами, — вздыхая, сообщил пристав. — В штреке найден обрубок дуба, которым он ударил своего помощника, нож, которым он разрезал себе руку. В больнице сохранился яд, принесенный туда Жульбертоном. Очень веские и ясные показания дает по делу доктор Феклистов.

— Негодяй! Мерзавец! Как он смеет? — неистовство вал Петчер. — Я сегодня же напишу, чтобы его выгнали из нашей больницы. Пусть идет куда хочет. Нам такие не нужны.

Накричавшись вволю, Петчер замолчал.

Теперь в кабинете стало тихо. Оба собеседника были заняты своими мыслями и расчетами.

«Засыпались вы крепко, — рассуждал про себя Ручкин. — Такие дела у нас не часто случаются. Все улики налицо. Тут на дурочку не пройдет, и сотней тоже не отвертишься. Это дело дорогое. Не меньше пятисот стоит… Преотлично бы и тыщенку зашибить… Дельце стоящее, что и говорить! И опять же расходы будут, с другими делиться придется. Спрятать концы в воду в таком деле, — нужно не только башку на плечах иметь, но и хороших помощников».

Пристав осмотрелся, заметил сейф. «Ну, что ему тыща? Сущие пустяки. Там, наверное, одного золота кучи лежат. А что делать, если он возьмет да сунет сотню или две? Вернуть? Неудобно. Сказать мало — тоже нехорошо. Придется следствие путать, — решил пристав. — Путать до тех пор, пока не поймет и заплатит, что полагается».

«Опять расходы, — рассуждал и Петчер. — Эта скотина только и смотрит, как бы побольше сорвать. А не дай — крутить начнет. Еще и неприятностей может наделать, наглец. Сколько же ему сунуть?.Три сотни? Нет, для такого дела, пожалуй, мало. Прибавлю еще три, черт с ним».

Петчер открыл сейф, отсчитал шестьсот рублей и подошел к Ручкину.

— Вот вам за труды. Только одно условие, господин Ручкин, нити, идущие к Жульбертону, нужно обрубить.

— Есть обрубить нити, идущие к мистеру Жульбертону, — откозырял полицейский. — Будет сделано. Смею доложить, господин управляющий. Кроме этого, будут еще кое-какие расходы по оплате второстепенных лиц.

— Да, да! Хорошо. Я оплачу! Надеюсь, вы ознакомите меня с окончательным заключением по следственному материалу?

— Обязательно. Непременно, — торопливо пообещал Ручкин. — Затем по-солдатски повернулся на месте и, не сгибая ног, пошел к двери.

После ухода пристава в кабинет снова вернулся Жульбертон.

— Вы должны все отрицать, — предупредил его Петчер. — Мы сделаем так, что они сами за все и ответят.

Глава тридцать шестая

Изба Еремея Петровича Гандарина стояла на отшибе, далеко от заводского поселка. Вокруг двора было множество пней, а кое-где все еще продолжали торчать угрюмые высохшие сосны. Совсем недавно здесь рос густой лес. Он стоял тут веками, могучий, величественный, устремив вверх роскошные вершины. Но после пуска завода его гигантские, изрыгающие отраву трубы за несколько лет сгубили весь этот лес и превратили когда-то цветущую местность в пустошь. Завод, как страшное чудовище, безжалостно уничтожал все, что выросло здесь за десятки и сотни лет.

Жилище Гандарина — так же как и жилища большинства рабочих — выглядело убого. Это была деревянная изба из одной комнаты с двумя подслеповатыми окнами, небольшими сенями и открытым крыльцом. Одну треть этой маленькой избы почти до потолка занимала глиняная русская печь. Перед печью на деревянных кольях были прибиты две некрашеные полки, покрытые занавесками, на которых хранилась домашняя утварь и посуда. У передней стены вытянулись широкие желтые лавки, а ближе к порогу размещались сундук и сбитая из досок кровать. Между печью и дверью прижалась трехногая лохань, а над ней на мочальной веревке болтался чугунный рукомойник. Почти половину верхней части избы занимали полати.

Жена Еремея Петровича, широколицая крепкая женщина, с пунцовыми щеками, вздернутым носом и чуть косящим левым глазом, любила, чтобы в ее избе был порядок. Она не терпела, если дети или сам Еремей Петрович заходили в дом, не почистив как следует обувь, или, чего доброго, вздумали бы разуваться в избе, а не в сенях. Подоконники у нее были всегда заставлены горшками с геранью, ночной красавицей и другими цветами. Белые занавески на окнах, чисто вымытый пол, опрятная, всегда вовремя заштопанная одежда сглаживали впечатление бедности этой большой семьи, где был только один работник.

Еремей Петрович был потомственным рудокопом. Вначале, когда дн поселился на заводе, — а это было несколько лет назад, — администрация, подкупая отдельных рабочих, решила включить в это число и Еремея. К большим праздникам ему стали посылать подарки. Он был занесен в списки рабочих, которым привозили домой воду. Однако честный по натуре Еремей Петрович вскоре решил раз и навсегда рассчитаться с людьми, оскорблявшими его подкупами.

Перед самой пасхой, когда в лавке местного купца Еремею подали сверток с праздничными подарками, оплаченными заводом, он бросил этот сверток лавочнику и, стукнув по прилавку кулаком, заявил, что он не был и никогда не будет продажной шкурой.

Изумленный такой необычайной выходкой, лавочник ахнул и торопливо сунул сверток под прилавок.

После этого инцидента Гандарин был исключен из списка привилегированных и занесен в список неблагонадежных. Еремея Петровича это ничуть не обескуражило.

Сегодня домочадцы Еремея Петровича один за другим разошлись, кто к родным, кто к знакомым. А вечером в избе собрались Мартынов, Маркин, Шапочкин, Коваленко, Кауров и Михаил с Алешей.

Соблюдая осторожность, собравшиеся долго не приступали к совещанию. Только после того как был выпит целый самовар чаю, Маркин заговорил о трудностях, вставших перед большевиками в связи с арестом Ершова и последней провокацией англичан. Рассказывая об этом, Маркин ожесточенно мял попавшую ему в руки фуражку Шапочкина.

— Как волки, на нас бросаются, — говорил он, поглядывая на сильно похудевшего Еремея. — Только за несколько дней двоих в тюрьму упрятали, а больше десятка убили. Обнаглели. Никакого житья рабочим нет. — Он вздохнул И опять взял фуражку. — Вчера, говорят, Плаксин при всех опять рассказывал, как управляющий обвинял Валентина в смерти Мустафы и Геверса. Я, говорит, им этого все равно не прощу. — Данила положил на лавку совсем измятую фуражку, мрачно посмотрел на присутствующих и добавил: — Крутит, подлюга, вину с себя стряхивает, на вас все свалить хочет. Из одной беды не успели выкарабкаться, другую готовит…

— А что ж ему еще делать, если он решил сжить нас со света? — отставляя в сторону пустой стакан, ответил Валентин. — Одно не удалось — за другое хватается. Так он будет делать до тех пор, пока мы ему хребет не сломаем.

Валентин поднялся с места; поправил поседевшие волосы, шагнул на середину избы.

— На ошибках нас ловит. Каждую недоглядку использует. А у нас их очень много, ошибок-то этих. Вот и в шахте тоже проротозейничали. Сами ведь дали возможность паразитам поймать нас в ловушку. До сегодняшнего дня мы даже и не знали, кто нас там прихлопнул. На Барклея, друга нашего, грешили. Не полагается так большевикам, а вот допустили… Я больше всех виноват.

— Да ты что? Святой дух, что ли? — перебил Валентина Еремей. — Как ты мог знать, какие дела этот подлец неделю назад по ночам в шахте творил?

— Ну, все-таки… — смущенно настаивал на своем Валентин.

— Не на девичник приехали, — загорячился Еремей. — Нечего краснеть, как красным девицам. Я прямо говорю, не будь тебя, все бы пропали. Вот ведь как хитро было подстроено, и сатане невдомек. А мы благодаря тебе вырвались. Что правду скрывать?

Нестер тяжело поднялся из-за стола.

— Товарищ Гандарин прав. Мы не можем принять на себя ответственность за злодеяние хозяев завода. Правда, нужно стремиться разгадывать замыслы этих подлецов. Но не все еще пока в наших силах. Они должны отвечать за это убийство. А вам, товарищам Шапочкину, Еремею и Михаилу, мы выражаем искреннюю благодарность за выдержку, за то, что в тяжелую минуту не растерялись и стойко провели борьбу за спасение товарищей.

Нестер встал и крепко пожал товарищам руки.

— Англичане пытались сразу больше половины нашей организации прихлопнуть. Не вышло у них. Сорвалось.

Здесь немалая заслуга ваша-скрывать ее от рабочих не следует. Это пример выдержки и умения находить выход из самого тяжелого положения.

К столу подошел куривший у двери Коваленко. Он выбросил папиросу и, подтянувшись, заговорил медленно, угрюмо:

— Очень плохо, что рабочие до сих пор не знают настоящей причины гибели своих товарищей. По заводу носятся всевозможные слухи; каждый говорит, что вздумается. Одни во всем обвиняют англичан, другие — Папахина, третьи-запальщика Барклея. А некоторые даже говорят, что виновников вообще найти не удастся. Особенно подпевалы Петчера стараются. Вчера в клуб ни с того ни с сего пожаловал становой пристав Ручкин. «Следствие, говорит, еще не закончено, и я не имею права оглашать результатов, но все клонится к одному: виноваты рабочие, а больше всех их друг, прохвост Барклей. Взрыв? Это, говорит, его рук дело».

— Врет! Врет он, пристав этот, — неожиданно встрепенулся Алеша. — Я ему сам рассказывал, как мы с Жуликом все сделали. Как ему не стыдно врать!

— Ты, Лексей, нам лучше расскажи, — попросил Еремей. — Всем рассказал, даже приставу, а мы все еще слухами пользуемся.

Алеша встал со скамейки, посмотрел на отца. Тот одобрительно кивнул головой. О том, что ему придется рассказать, как они подготовили и произвели с Жульбертоном взрыв, его предупредили еще вчера. Алеше казалось, что он без труда сможет рассказать все по порядку. Но сейчас из головы почему-то все вылетело, и он даже не знал, с чего начать.

«Как же это было?» — с досадой думал Алеша, все ниже и ниже склоняя голову.

— Говори, Лексей. Чего испугался? — подбадривал мальчика Еремей. — Вон сколько людей ухлопали, не боялись, а здесь чего бояться? Свои.

Это замечание задело Алешу за живое; передергивая худенькими плечами, он начал всхлипывать.

— Ты чего? — прикрикнул Михаил. — Не маленький хныкать! Раньше нужно было думать, что делаешь.

— Я не виноват, — стал оправдываться Алеша. — Это чужак меня обманул. Я догадался после, да было поздно.

— Знамо, не виноват. А мы разве тебя виним? — согласился Еремей. — Эти злодеи не таких, как ты, обманывают. Весь мир надувают, а тебя што? Это им раз плюнуть. Да ты погоди, не об этом разговор сейчас. Ты лучше расскажи нам, как все вышло?

Мальчик придвинулся к столу, посмотрел на Нестера. Тот сказал мягко:

— Ну что, Алексей? Ждем мы. Рассказывай давай, как у вас там эта каша заварилась.

— Да как заварилась? Работал я помощником у чужака. Жуликом его зовут. Не работали, можно сказать, мы, а только шумом занимались. Заложим динамита и пальнем, заложим и пальнем… — так палим и палим. А потом один раз ночью пришел к нам такой большущий, тоже чужак. Забыл, как его фамилия. Ну, во всем красном ходит…

— Геверс, — подсказал Шапочкин.

— Да, самый он, Геверс, — обрадовался Алеша. — Ходили они, ходили, лопотали-лопотали, а потом этот Геверс показал, где нужно дырки делать, и ушел. А мы ночью взялись за работу и к утру целых шесть штук сделали. — Мальчик виновато посмотрел на Нестера. — Как только дырки пробили, Жулик пошел, притащил весь наш склад и по сорок патронов в каждую дырку забухал. Тут мы на Золотой Камень уехали и целую неделю рыбу там ловили. А потом приехали и прямо в шахту. Зашли мы в штрек, потушили огонь. Ну, он меня и послал: «Иди, говорит, подожги и бегом назад!» А я не разобрал — и туда. Поджег. А когда вернулся, догадался, что неладно сделал, да уж поздно было… — Мальчик умолк, посмотрел на окружающих его людей и тяжело вздохнул. — После того как прогремело, чужак поленом или еще чем-то взял да по голове меня и саданул. Дальше я не помню.

— Убить, гады ползучие, мальчишку хотели, — сжимая кулаки, выругался Михаил, — Мешает он им. Единственный свидетель. В больницу молока принесли с ядом. Отравить думали. Хорошо, что Федор сначала кошку напоил.

— Все ли, товарищи, ясно? — хмуро спросил Нестер. Ему никто не ответил. Сидели, низко склонив головы. Как ни сильна была вражда между рабочими и хозяевами, однако никто не ожидал, чтобы они решились на такую зверскую расправу с шахтерами.

— Мерзавцы! Палачи! Перебить их за это мало! — срываясь с голоса, закричал Саша, Кауров. — Народ поднять нужно, пусть он с ними расправится. Сколько еще смотреть будем!

— Правильно! — согласился Нестер. — Простить им этого нельзя ни в коем случае! Я думаю, что теперь все ясно. Пришло время развернуться и дать им по зубам.

— Конечно, ясно, чего тут мусолить? Решать надо, — предложил Еремей.

— Ну, что же. Давайте будем решать, — согласился Нестер. — Мне кажется, что лучше всего будет, если мы проведем собрание и там расскажем рабочим, почему погибли тринадцать наших шахтеров, и прямо укажем, кто в этом виноват. Мы должны добиться освобождения из тюрьмы товарища Папахина и заставить хозяев обеспечить семьи погибших шахтеров пенсиями. Пора показать Уркварту нашу силу.

— Разозлятся рабочие, как бы самосуд не устроили, — озабоченно заметил Маркин.

Нестер беспокойно посмотрел на Данилу.

— Самосудом мы ничего не добьемся, только вызовем напрасные жертвы. У нас впереди два дня. Надо разъяснить активу нашу задачу.

— Листовку бы выпустить, — предложил Саша Кауров.

— Правильно, — одобрил Нестер. — Момент для выпуска листовки сейчас самый подходящий. Вот в ней давайте и расскажем товарищам, как нужно сейчас действовать.

Глава тридцать седьмая

В воскресенье, в неурочное время, на заводе загудел главный гудок. Мощный звук пополз над землей, над крышами домов, над верхушками деревьев. Родившись над котельной завода, он разносился за десятки верст в стороны, тревожа и поднимая людей.

Петчер, Рихтер и пристав Ручкин сидели за несколько верст от завода в лодке и удили на середине озера рыбу. Когда звук гудка долетел до озера, управляющий взглянул на часы и вопросительно посмотрел на Рихтера. Тот пожал плечами:

— Не пойму, в чем дело?..

— Может, пожар? — тревожно спросил пристав.

— Нет, — ответил Рихтер. — При пожаре не так гудят. Отрывисто. Это что-то другое.

Но вскоре гудок замолк, и рыболовы продолжали свое занятие.

Предупрежденные о собрании рабочие, заслышав гудок, валом повалили на заводскую площадь. Откуда-то прикатили телегу, положили на нее доски. Это — трибуна.

Первым на телегу поднялся Шапочкин. Увидев Валентина, толпа одобрительно загудела, захлопала в ладоши, кто-то закричал «ура».

— Побелел-то как, смотрите, а еще на той неделе я его видел — черный, как смоль, был. Вот диво! — недоумевал рослый, с воспаленными глазами, черным опаленным лицом и такими же черными руками кочегар.

— Побелеешь небось, — снимая кепку, горько вздохнул сосед кочегара. — Трое суток в могиле сидели. Все они теперь такие. Не только головы, но и бороды, как лунь, стали.

— Н-да. Угощают нас хозяева на всю заслонку, — помрачнел кочегар. — Чего только они не могут над нами сделать? Захотят голодом морить — морят. Убить вздумают-кончат и глазом не моргнут. Жизня называется!

— А все потому измываются, что молчим мы, — с гневом ответила пожилая работница. — А дать бы им как следует, сразу другой коленкор был бы.

— Товарищи! — послышался простуженный голос Валентина. — Не пора ли открывать собрание? Кого председателем изберем?

— Да тебя и изберем! — громко закричала работница.

— Шапочкина! Шапочкина!.. — поддержали в толпе. Валентин попытался отказаться:

— Может, кого другого? Неудобно как-то. Толпа ответила криком. Валентин махнул рукой.

— Ладно.

По приглашению председателя на подмостках появился Саша Кауров. Шум в толпе постепенно утих. Но Саша молчал. Он волновался. Впервые Саша выступал на таком многолюдном собрании и хотелось выступить как можно лучше. Наконец, он сделал шаг вперед.

— Дорогие товарищи! — зазвенел над площадью его голос. — На днях нам пришлось еще раз быть свидетелями, а некоторым — жертвами подлого преступления наших хозяев. Я хочу рассказать вам правду о том, что в действительности случилось на Смирновской шахте.

Он остановился, вынул из кармана небольшую книжечку, переложил ее из руки в руку и, не читая, продолжал:

— Как видно, хозяевам и, в первую очередь, управляющему, не по сердцу наши самые лучшие люди-те, кто защищает интересы рабочих, кого Мы считаем своим авангардом, своей гордостью. Они решили обманным путем собрать этих товарищей в Смирновскую шахту и там похоронить их живыми. Вот свидетель неслыханного, подлого убийства наших товарищей. Смотрите! — с этими словами он вытащил за руки на подмостки Алешу. — Руками вот этого мальчика поджег бикфордовы шнуры английский убийца Жульбертон. А потом, чтобы спрятать следы своих кровавых дел, два раза пытался его сжить со света. Вот какие дела творят наши подлые хозяева. Вот как относятся они к своим работникам. Вот их благодарность за то, что мы, холодные и голодные, не считаясь со своим здоровьем, день и ночь гнем на них спины.

По площади прокатился гул, поднялся шум, раздались крики:

— Правильно говорит!

— Ив листовках так написано!

— Изверги! А мальчишку за что?

— Как за что? Рабочий он. Вот, значит, и виноват. — Измываются чужаки над нами, спасу нет!

— Как лютые звери растерзали наших шахтеров, а сколько поранили, простудили и калеками сделали? — с го речью продолжал Саша. — И им все это нипочем, на нас же отыгрываются, нас же обвиняют. Вот и сейчас, ни за что ни про что обвинили во всех грехах Папахина, хорошего чело века, и, как разбойника, упрятали в тюрьму, а настоящие виновники ходят на свободе, посмеиваются…

Саша умолк.

Со всех концов неслись-яростные крики. Площадь бурлила:

— Душегубцы!

— Убийцы!

— Звери проклятые!

— В шахту их надо побросать!

— Станового, подлюку, тоже с ними туда сбросить!

— Зачем шахту поганить будем? — кричали с другой стороны. — Сюда их давай. Здесь и раздавим этих тварей.

Александр снова поднял руку, и опять над площадью зазвенел его голос:

— Товарищи! У нас больше нет сил, мы не можем больше терпеть этого насилия!

— Не можем! Не можем! — гудела толпа.

— Мы должны потребовать, чтобы Петчер, Жульбертон и вся их свора были сосланы на каторгу. Мы требуем, чтобы искалеченные, простуженные шахтеры и их семьи лечились и содержались за счет завода. Семьям убитых должно быть немедленно выдано пособие и установлена пенсия!

Над площадью стоял гул. Он то стихал, то вновь нарастал, поднимался и, казалось, был готов снести все, что встанет на его пути.

Взволнованный Саша смотрел на бушующую площадь.

«Лишку перехватил, — думал он с тревогой. — Полегче бы надо. Как бы на расправу не бросились».

Вдруг на подмостки выскочил щупленький, с растрепанной бородкой, глазастый бухгалтер. Он яростно взмахнул руками и, как бы хватая кого-то за горло, пронзительно закричал:

— Опять требование затеяли! Опять обман? А вот мы хотим сейчас же решить все вопросы. Решить по-нашему, по-революционному. Мы предлагаем привести сюда всех врагов революции и сейчас же их судить! Судить всех, в один момент, — закричал он еще громче. — Судить и именем революции экспроприировать! Экспроприация экспроприаторов-и полная свобода! Вот наш лозунг. Свободолюбивая часть рабочих нашего завода обязана применить к буржуям революционное воздействие и удовлетворить требования остальных. Мы настаиваем: награбленное капиталистами богатство сделать нашим. Тот, кто с этим не соглашается, тот враг и душитель свободы. Да здравствует анархия!

— Молодец! Так их! — послышались отдельные выкрики.

Однако они сейчас же потонули в поднявшемся шуме и громких криках собравшихся.

— Ума-то, видать, у тебя и на копейку нет!

— Болтун!

— Слезай, все равно тебе никто не поверит!

— По физиономии видно, что ты за птица!

Кто-то потянул оратора за полу пиджака. Разозлившись, бухгалтер несколько раз плюнул и, выкрикнув похабщину, спрыгнул с телеги.

После анархиста на телегу поднялся куренный мастер Мигалкин. Он бережно, обеими руками, как большую ценность, снял с головы войлочную шляпу и, удерживая ее на животе, низко поклонился. Затем пригладил подстриженные в кружок жирно намасленные волосы и, важно откашлявшись, закричал сиплым голосом:

— Граждане! Разрешите у вас спросить, сколько раз мы слушали этих горлопанов? И кто из нас не помнит то время, когда мы не только слушали их, но и делали все, что они говорили? Я надеюсь, дорогие граждане, — вопроси тельно оглядывая собравшихся, продолжал Мигалкин, — что мы не забыли и того, к чему нас это приводило. Так не ужели опять, как Фома непомнящий, мы снова пойдем за ними? У нас случилось немалое горе. Погибли наши братья.

Но это произошло совсем не по той причине, о которой нам здесь толкуют… Сказано: ни один волос не упадет с головы человеческой без воли всевышнего. Все, что делается с на ми, делается по воле божьей. Вот что мы должны всегда помнить. Слов нет, — делая горестное лицо, уже тише про должал он, — мы должны потребовать, чтобы семьи погибших были вознаграждены. Но мы не допустим, чтобы между нами снова начались распри и неурядицы. Итак, дорогие братья, нам надо принять это общее горе как кару всевышнего. Нужно организовать похороны умерших с подобаю щей торжественностью. С иконами и со смирением в сердцах.

В стороне послышались жидкие аплодисменты. Мигалкин хотел было продолжать речь, но его прервал поднявшийся шум.

— Иди к чертовой матери! — послышалось из толпы.

— Гоните, гоните его с трибуны! Ишь, дураков ищет!

— Как есть батя, только кадила не хватает…

Слушая нарастающие крики, Мигалкин торопливо пере крестился, согнувшись, спрыгнул с телеги.

Некоторое время телега оставалась пустой. Затем к ней подошел механик паровозного депо. Этого человека знали: он руководил заводскими меньшевиками и был у них в большом почете.

Поглаживая окладистую бороду, оратор долго молча смотрел на собравшихся и только после того, как в толпе послышались нетерпеливые голоса, заговорил.

— Дорогие товарищи рабочие! — сказал он, снимая с головы фуражку и протягивая вперед руки. — Каждый из нас искренне возмущен случившимся на заводе.-: При этом он тоскливо вздохнул и на некоторое время утих. — Даже не вдаваясь в существо дела и не выискивая причины гибели наших товарищей, мы можем смело заявить о том, что виновники безусловно должны понести наказание… Но не наше дело устанавливать меру самого наказания. Для этой цели существует законная власть. Это ее прямое дело. Но мы, конечно, тоже вправе просить у властей самого скорого и самого внимательного разбора этого злосчастного дела. — Вынув из кармана большой красный платок, оратор вытер вспотевший лоб и, несмотря на неодобрительные возгласы, продолжал: — Не будем зря шуметь и разжигать вражду, как это пытался сделать первый оратор. Мы должны отказаться от невыдержанных и оскорбительных выражений. Наша задача заключается в том, чтобы и в этом случае найти опору для разумного соглашения. Пусть не думают, что мы делаем это из-за слабости, — стукнув рукой в грудь, продолжал он с угрозой. — Нет! Не в этом дело. Мы просто не хотим, не разобравшись, поднимать шума, и надеемся, что полиция сама добросовестно разберется и накажет виновных. Если этого не произойдет, — гордо выпрямившись и подняв вверх руку с фуражкой, закончил оратор, — тогда мы соберемся вновь и наши слова и речи будут совершенно иными.

— Правильно! Правильно! — послышались отдельные голоса.

— Неправильно! Чепуху мелет! — закричали другие.

— Крутит, как всегда! Зубы заговаривает!

— Вместе с хозяином головы нам морочит. Пора эту поганую глотку заткнуть!

— Ни за грош, ни за копейку продают рабочих!

— Предатели, ясно давно!

Но другие кричали, что оратор говорит толково и нужно дать ему высказаться до конца. Шум продолжался до тех пор, пока из-за лесочка не появилась группа рабочих, возглавляемая — Гайдариным. Шагая крупным шагом, Еремей подымал что-то обеими руками над обнаженной головой. В руках других рабочих трепетали флажки и знамя.

На площади послышались приветственные возгласы:

— Со Смирновской! Делегация со Смирновской! Расступитесь!

Толпа медленно расступилась… Образовался проход к трибуне. Когда делегаты вошли на площадь, все увидели, что Еремей несет в руках эмблему труда — серп и молот. Со всех концов площади грянуло могучее ура.

Шапочкин предоставил слово представителю шахтеров Смирновской шахты.

На импровизированную трибуну взошел Гандарин. Площадь замерла.

— Собрание шахтеров Смирновской шахты, — торжественно произнес Гандарин, — передает вам горячий привет, товарищи!

Толпа ответила дружным ура.

— Мы пришли к вам, — продолжал он торжественно и громко, — согласовать постановление и вместе потребовать ответа от наших подлых хозяев за такие же, как и они сами подлые дела. — Он вытащил из кармана небольшой лист бумаги.

— Разрешите, я зачитаю постановление?

— Читай! Читай! — послышалось со всех сторон.

Пока Еремей читал постановление общего собрания шахтеров Смирновской шахты, площадь начали окружать жандармы. Они были вооружены с ног до головы и все теснее и теснее обступали площадь.

— Я предлагаю избрать тройку и поручить ей добиваться проведения в жизнь нашего постановления, — говорил Валентин. — Если потребуется, пусть даже в Петербург едут и там отстаивают нашу правоту.

Это предложение собрание поддержало, и тут же избрало делегатами Маркина, Шапочкина и Еремея.

— А теперь можно и по домам, — предложил Шапочкин. — Не забудьте, что сегодня от нас потребуется особая выдержка. Нас уже окружили шакалы Петчера… Эти псы явились сюда не случайно и не по нашему приглашению. От них можно ожидать любой провокации. Рабочие не должны связываться с вооруженными бандитами. И не потому, что мы их боимся, а потому, что это приведет сейчас к ненужным и бесцельным жертвам.

Предупреждение было как нельзя более кстати. Жандармы то тут, то там с криками и угрозами наскакивали на расходившихся рабочих. Но те спокойно сворачивали в сторону и, как бы не замечая налетчиков, продолжали свой путь.

Только в отдельных местах произошли мелкие столкновения, давшие жандармам повод арестовать несколько молодых рабочих.

Глава тридцать восьмая

Первым в Екатеринбург выехал Маркин, вторым Еремей, последним Шапочкин. Однако один за другим они были арестованы в Уфалее. При аресте Маркина, который вез письмо рабочим Екатеринбурга, присутствовали Петчер и Мигалкин, прибывшие в Уфалей тем же поездом, которым приехал и он.

— Шкура продажная! Иуда! Успел ли ты от него хотя бы сребреники-то получить? — показывая на Петчера, с презрением спросил у Мигалкина Данила Иванович.

Не отвечая, Мигалкин набожно посмотрел куда-то вверх и, подойдя к старшему жандарму, стал торопливо шептать ему что-то на ухо. Жандарм в свою очередь подошел к Петчеру, но тот что-то буркнул и быстро прошел в дверь.

Спохватившись, жандарм стал с поспешностью объяснять, что оказавшийся здесь совершенно случайно мистер Петчер не хочет принимать в этом деле никакого участия.

Выслушав объяснение жандарма, Маркин с усмешкой заметил:

— Я не я, и кобыла не моя? Притворяется. Думает, со стороны вожжами дергать будет. Да ведь не слепые, видим, кто тут случайный, а кто настоящий.

Мигалкин злобно посмотрел на Маркина.

— Лоб перекрестил бы лучше, чем подстрекательством заниматься. Нечего шары-то таращить. Мистер Петчер по делам завода сюда приехал.

— Ну да, конечно, — засмеялся Маркин. — Он по делам завода, а ты по делам Петчера стараешься. Два сапога пара.

Весть об аресте делегатов волной прокатилась по заводу, по шахтам, по лесосекам. По настоянию большевиков профсоюз решил объявить забастовку. В первое же воскресенье население завода вышло на демонстрацию. Демонстрация была мирная, но на площади рабочих окружили полиция и черкесы.

Взобравшись на прилавок, Саша Кауров начал говорить, но его вдруг потянули с трибуны. Наклонив голову, он увидел внизу перекосившееся от злобы лицо урядника. Вцепившись обеими руками в Сашину ногу, урядник злобно прошипел:

— Молчать!..

— Не мешай! — крикнул Саша и вырвал из рук ногу полицейского.

Озверевший блюститель порядка выхватил из-за пояса плеть и стал хлестать Сашу по ногам.

— Ах, подлюга! — яростно закричал Саша. — Ты так? — И, подавшись вперед, что было силы ударил урядника каб луком по голове.

Подоспевший в этот момент пристав Ручкин поднял наган и выстрелил в оратора.

Саша пошатнулся, схватился рукой за грудь, но тотчас выпрямился и, пересиливая боль, поднял вверх руку. Площадь замерла.

— Товарищи! — зажимая рану, прошептал Саша..

Смерть палачам рабочего класса! Смерть угнетателям!..

Защелкали беспорядочно выстрелы. Началась свалка. Через час завод полностью находился в руках бастующих. В схватке было ранено несколько рабочих. Урядник и один стражник убиты. Пристав Ручкин и Петчер успели бежать, а Плаксин, Жульбертон и еще несколько стражников и полицейских были пойманы рабочими и заперты в каталажку.

На похороны Саши Каурова пришли почти все рабочие завода; соседние предприятия прислали своих делегатов.

Возбуждение рабочих дошло до наивысшего накала.

Когда завернутый в красный кумач гроб установили около могилы, к нему подошел Мартынов. Он остановился у гроба и, опустив голову, долго молча стоял с развевающимися по ветру седыми волосами. По его исхудалому лицу катились крупные слезы.

Видя, как согнулся под тяжестью горя один из самых закаленных большевиков, тысячная толпа собравшихся на похороны притихла; то тут то там послышались всхлипывания.

Нестер медленно опустился на колени и до самой земли поклонился погибшему товарищу. В толпе тихо запели:

Вы жертвою пали в борьбе роковой, В любви беззаветной к народу. Вы отдали все, что могли, за него, За честь его, жизнь и свободу…

Когда смолкли последние звуки похоронного марша, Нестер поднялся на ноги.

— Товарищи! Дорогие братья! — сказал он. — От имени нашей партии, от имени большевистского комитета, я призываю вас поклясться на дорогой могиле. Поклясться, что мы всегда будем чтить память павших героев и никогда не прекратим борьбы за дело, которому они отдали свою жизнь.

В ответ тысячами голосов зазвучала «Марсельеза».

После похорон Саши Каурова на заводе еще долго царило безвластие. Чтобы расследовать дело о взрыве, в клубе собрался избранный рабочими трибунал.

Прижатый к стене показаниями доктора Феклистова, Жульбертон признался в своих преступлениях. Он признал, что в заговоре участвовал Геверс, но Петчера выгородил. На вопросы судей, что заставило его пойти на это преступление, Жульбертон не дал ответа, он обвинял во всем Геверса.

По решению трибунала, Жульбертона приговорили к высылке в Англию. Он дал расписку, что уедет. Все остальные, замешанные в этом деле, были осуждены условно.

Лесничего Плаксина суд приговорил к отстранению от должности и обязал немедленно уехать с завода.

Глава тридцать девятая

Завод притих. Трубы перестали выбрасывать вредный желто-красный газ и черную копоть. Только в шахтах стояли донщики, откачивая воду, да в механическом велись кое-какие работы. В цехах и около шахт дежурили наряды рабочих. Дороги охраняли лесники.

Карповы по-прежнему жили в бараке для одиночек, Михаил уже несколько недель болел малярией. Он сильно исхудал, кашлял, лицо осунулось, пожелтело.

При встречах товарищи с тревогой поглядывали на Михаила и в один голос советовали ему лечь в больницу. Слушая эти советы, Карпов сердился.

— Что мне там делать, в больнице этой?.. Хину принимать я и здесь могу. А лежать сейчас не время.

— Но ведь малярию все равно надо лечить, — пытались уговорить упрямца. — Зачем же затягивать? Тем более, что тебе опять скоро в шахту спускаться.

— Ну, это вряд ли, — глубоко вздыхая, угрюмо отвечал Карпов и тут же старался перевести беседу на другую тему.

Алеша виновато поглядывал на отца. В голове гнездилась неотвязная мысль. «Большой ведь я. Тринадцать лет! А как оплошал. Ровно глупенького, вокруг пальца обвел меня чужак. И все потому получилось, что не думал, что делаю. Игрушками считал. Говорят, у отца не только малярия, но и чахотка. Крепится, а долго все равно не протянет».

Мальчик тяжело переживал эту трагедию, стремясь понять, что заставило Жульбертона толкнуть его на такое страшное дело.

«Чужаки. Буржуи. Не любят они нас, — рассуждал Алеша. — Дикарями считают. Вот и бьют, как скотину…»

Сердце мальчика давила непосильная тяжесть, и он день ото дня становился все грустнее и серьезнее.

Вместе с офицерами жандармского управления на завод прибыл Грей.

Для переговоров забастовщики выделили Коваленко и Карпова. Встреча происходила на станции, в салон-вагоне.

С ненавистью осматривая представителей рабочих, Грей, не вставая с места и не предлагая делегатам садиться, спросил:

— Знают ли руководители бунтовщиков, что им придется за это отвечать?

— Вот ты, оказывается, с чего начинаешь? — усаживаясь без приглашения в кресло и расправляя широкие плечи, с иронией ответил Коваленко. — А мы считали, что ты прежде всего попытаешься объяснить, кто и когда будет отвечать за убийство рабочих.

— Я прошу выражаться точнее, — возмутился стоявший в углу салона офицер. — Мы еще никого здесь не убивали.

Карпов шагнул вперед, вплотную пододвинулся к столу, жарко задышал:.

— Как не убивали? А кто убил Сашу Каурова? Кто ранил Сеню Тарасова и других наших товарищей? Разве это не вы сделали? Не вы?.. С нас спрос, а с вас, значит, как с гуся вода? Вам все нипочем, что хотите, то и делаете?

Озираясь на огромные трясущиеся кулаки Михаила, Грей подошел к офицеру. Он боялся, что между жандармом и Карповым произойдет драка.

— Успокойтесь, господа, прошу вас, — показывая Михаилу на кресло, торопливо говорил Грей. — Не надо так горячиться. Давайте лучше обсуждать, что нужно сделать, чтобы прекратить забастовку.

Навалившись грудью на стол, Коваленко заявил:

— За вами дело. Освободите наших делегатов. Накажите виновников, возьмите на обеспечение завода семьи погибших рабочих — и тогда работы возобновятся.

— Это невозможно, — ерзая в кресле, ответил Грей. — Мы можем рассмотреть только последний вопрос.

— Первые два вопроса пусть бунтовщики решают сами, — вмешался в разговор офицер, но поняв, что сказал не то, что нужно, добавил: — Решать эти вопросы нас не уполномочивали, и делать этого мы не можем! Понимаете, не можем! И не будем, — добавил он громко и грубо.

— Тогда разрешите спросить, зачем же вы сюда приехали? — усмехаясь, спросил Коваленко.

— Молчать! — стукнув кулаком по столу, пронзительно закричал жандарм. — Как ты смеешь задавать мне такие вопросы? Да я тебя, мерзавца, в порошок изотру!

Коваленко поднялся с места, посмотрел на Михаила и равнодушно сказал:

— Пошли. Чего зря время терять да еще угрозы глупые слушать?

Чувствуя, что он упускает последнюю возможность договориться с представителями рабочих, Грей, поднявшись, спросил:

— Значит, из предъявленных требований вы ничего не уступите?

— И не подумаем, — решительно заявил Виктор.

— Тогда вот что, — заторопился Грей. — Передайте рабочим, что ваши требования немедленно будут сообщены по инстанции.

— Ладно, передадим, — направляясь к двери, небрежно ответил Коваленко. — Но ведь там тоже такие, как вы, сидят.

Офицер погрозил ушедшим делегатам кулаком и, громко выругавшись, сказал:

— Казачьи плети о вас плачут. Обождите, дождетесь, — Да, да. Именно плети, — согласился Грей. — Но это потом. Сейчас мы не можем допустить, чтобы забастовка продолжалась. Общество ежедневно терпит многотысячные убытки. Так продолжаться не может.

— Вы предлагаете освободить арестованных? — вежливо, но с явным оттенком недовольства спросил офицер.

— Мне меньше всего хотелось бы так поступать, — вздыхая, ответил Грей. — Однако нельзя из-за каких-то трех бунтовщиков без конца терпеть ущерб.

— А может быть, следует попытаться поискать другие средства, при помощи которых можно сломить забастовку?

— Конечно, можно было бы и поискать, — согласился Грей, — но я получил сегодня очень неприятные сведения. Забастовщики намерены прекратить откачку из шахт воды. Это грозит катастрофой.

Жандарм подошел к окну, посмотрел в сторону замолкшего завода, вспомнил про выписанный ему вчера Греем в знак дружбы чек и, снова вернувшись к столу, взялся за карандаш:

— Ну, что ж, можно пока и освободить. Так и запишем.

Потом, когда забастовка закончится, найдем причину снова отправить их за решетку.

Через несколько дней Алеша, выполнявший обязанности связного, проходил мимо почты. Ни с того ни сего его окликнул телеграфист.

— Эй, Алеша! — обрадованно закричал он. — Ну-ка, марш сюда! Дело есть…

Алеша неохотно подошел.

— Вот что, дружок, — заторопился телеграфист, — важная телеграмма получена. А снести некому, заболел у нас почтальон. Заведующего клубом Коваленко ты ведь знаешь?

— Да говорите, что нужно, — нетерпеливо спросил Алеша.

— Так вот, — подавая телеграмму, волновался телеграфист, — давай бегом. Делегаты наши завтра здесь будут. Понимаешь? Освободили их!

Запыхавшись, Алеша пулей влетел в клуб.

— Дядя Виктор! — кричал Алеша. — Тебе телеграмму о делегатах прислали. Вот она. Встречать велят!

— «Екатеринбургский комитет социал-демократов, — читал вслух Коваленко, — поздравляет медеплавильщиков с одержанной победой. Ваши делегаты освобождены и сегодня выезжают домой».

— Погоди! Постой! — закричал Коваленко. — Зачем же ты ее сюда принес?

— А куда же мне ее девать? — недоумевая, спросил мальчик.

— Да неужели ты не понимаешь, голова садовая, что это не мне, а всем нам, — продолжал кричать Коваленко. — Скажи, ты на базаре был? Ну, конечно, был, — ответил он сам за Алешу. — Сколько раз тебя там видел. Так вот, Дружище, возьми клей и беги бегом на базар, приклей там эту телеграмму на столбе, на котором висят базарные весы. Пусть все, все пускай читают! Радость-то какая! А я в комитет побегу, доложить надо.

Последних слов Алеша уже не слышал. Он бежал на базарную площадь.

Вечером Алеше с Федей вручили в клубе красное полотнище с надписью:

«Никто не даст нам избавленья — ни бог, ни царь и не герой».

Рано утром на площадь стали приходить рабочие со знаменами. Собравшись встречать своих делегатов, они шли с песнями, радостные, возбужденные.

На трибуну поднялся Коваленко.

— Дорогие товарищи! — начал он свою речь. — Сегодня у нас вроде праздника. Мы добились большой победы. Заставили врагов сделать шаг назад. Отступить. Но это только начало. Главная борьба впереди.

— Все равно победим! — кричали рабочие, — Наступать надо, пока совсем не прикончим буржуев!

— Правильно! Давно пора с ними рассчитаться!

— Да здравствует пролетарская революция!

— Ура! Ура! — неслось со всех сторон площади.

Колонны двинулись. Вперед вышли знаменосцы. Пристроившись рядом с ними, Алеша и Федя развернули транспарант. Ветер неожиданно разорвал нависший над площадью туман. Пробившись на землю, лучи только что взошедшего солнца весело заиграли на золотых буквах транспаранта, на смеющихся лицах ребят…

Алеша оглянулся на демонстрантов, поднял над головой древко транспаранта.

— Вставай, проклятьем заклейменный… —

запел он звонким голосом,

— Весь мир голодных и рабов… —

грянули сотни идущих в колонне рабочих.

Слова пролетарского гимна понеслись по лесам и горам седого Урала.

Глава сороковая

Через неделю после прекращения забастовки Карповы с котомками за плечами, без копейки денег, исхудавшие, обносившиеся, возвращались домой. Под видом ремонта Смирновская шахта была закрыта. Рабочих уволили. Говорили, на соседнем заводе можно поступить на строительство плотины, но Михаил чувствовал себя плохо и решил идти домой.

День был теплый. Кругом шумно стрекотали кузнечики, звенели жаворонки.

Карповы шли не торопясь, часто останавливаясь на отдых. Алеша с тревогой смотрел на осунувшегося отца. Кашляя, Михаил хватался за грудь, то и дело вытирал с лица пот.

Большой сосновый лес кончился неожиданно, как будто кто-то его обрубил. Дорога пошла засеянными пшеницей и овсом небольшими полями, разбросанными вперемежку с березовыми и осиновыми рощами.

Путники свернули с дороги к тихо журчавшему ручейку. Михаил снял с плеч котомку и устало растянулся на мягкой зеленой лужайке. Алеша тотчас же взобрался на ближайший холм и просиял от радости. Совсем рядом, в каких-нибудь полутора верстах, начиналось родное село. Вот они, три церкви, пожарка. «А вон там и наш дом, — с волнением думал Алеша. — Какое же оно красивое, село наше! В середине два озера, а по берегам в четыре улицы растянулись дома. Вот вам и пятьдесят дворов», — вспомнил он рассказ дедушки Ивана.

— Наше село особое, — щуря старческие слезящиеся глаза, рассказывал дедушка. — Мы в карты проиграны.

Давно это было, лет сто пятьдесят назад, а то поди и больше. Ехал, говорят, граф Демидов на заводы свои в Кыштым будто бы. А за ним из самого Петербурга князь привязался, Потемкин. Ну, дорогой они от неча делать в баргу и срезались. Игра одна денежная так называлась. Вестимо, у Демидова денег куры не клюют, а у князя в кармане ветерок гуляет. Продулся князь, а платить нечем. У Демидова хотя богатства и прорва, но своего упускать не желает. Если, говорит, денег нет, недвижимостью плати. Ну, и договорились. Распорядился тогда князь отписать графу Демидову в оплату за проигрыш из княжеской вотчины, с речки Тютнярки, пятьдесят крепостных мужиков с женами, детьми, стариками, кошками и собаками, а больше чтоб ничего им не давать. Ну, а если в случае назад прибегут, приказано было бить их плетьми до полусмерти, отливать водой и отсылать к графу обратно. Уж очень ему мужики нужны были. Дрова рубить, уголь жечь и на другие работы. Людей не хватало. Вызвал князь своего управителя и говорит: «Надул меня тогда граф, шестерку подсунул. Ну, да ладно. Теперь уже поздно об этом говорить. Черт с ним! Отбери ему самых строптивых и битых. В Рождественском, по речке Тютнярке, кажется, больше всего таких живет. Вот оттуда и дай». А приказчик демидовский усмехнулся и дал князю такой ответ: «Ничего, ваша светлость, нам не привыкать. У нас беглые каторжники и те, как лошади, работают, а тютнярцы и за верблюдов сойдут».

Дедушка тяжело, по-стариковски вздохнул и, помолчав, продолжал:

— Привезли мужиков в непроходимый лес и вокруг озер на четырех полянах поселили. Четыре названья селам дали, но только они и до сей поры тютнярцами себя называют. Привычка. Допрежь здесь везде лес был, а теперь вот куда Урал-то отодвинули. Тьма народу наплодилась.

Куда ни глянь, везде тютнярца увидишь — ив Кыштыме, и в Карабаше, и в Каслях, и в Челябе. Где только они спи ну не гнут! А «баргой» назовут, в драку лезут. Позором считают. Люди… не то, чтобы граф или князь какой. Стыд имеют.

Алеша еще раз посмотрел на родное село, помахал картузом и радостно закричал:

— Здравствуй, барга тютнярская!

* * *

Вечером Алеша шел с озера. Сидевший на завалинке Потапыч подозвал его к себе. Старик высох, стал легким, воздушным, но двигался все так же рывками, по-детски быстро. Разговаривал внушительно, с тем добродушным, и одновременно повелительным выражением лица, которое свойственно людям преклонных лет.

— Ну-ну, покажись, — говорил он, повертывая Алешу. — Больше полгода не виделись — срок немалый. Вытянулся… окреп. Так. С чужаком, говоришь, работал? Подвел он тебя?

— Мне стыдно, Потапыч. Я должен был смекнуть. Чай, не маленький, — ответил Алеша, краснея.

— Смекать надо, это правильно, — согласился старик. — Но ведь и то верно, что обмануть кого угодно можно. Мстить им, Алексей нужно. Вы молодые еще, придет час — и взбутетените[6] их, дадите им духу.

— Жульбертона судили.

— Жульбертон — это пешка. Хозяевам заводов, помещикам, царю — вот кому надо бы головы свернуть. Пока их не уберем, Жульбертоны всегда найдутся.

— Но он-то ведь знал, что делает? Не маленький.

— Правильно, не маленький. Его и осудили. Но зачинщик все-таки не он.

Алеша задумался. Ему казалось, он начинает понимать, что заставило Жульбертона пойти на преступление.

— Купленный он, — вслух проговорил Алеша.

— Скорее всего, что так, — согласился старик. — А может, и не купленный, а просто сбитый с правильного пути человек.

— Чтой-то невдомек мне, про что говоришь-то. Я ведь неграмотный, — вздохнул Алеша.

Потапыч замолчал и долго смотрел немигающим взглядом в пространство, затем перевел взгляд на Алешу и с явной озабоченностью сказал:

— Неграмотным тебе оставаться больше нельзя, Алеша. Надо учиться.

— Я хотел еще в прошлом году, — уныло ответил Алеша. — И дедушка тоже хлопотал. Так ведь не приняли. Мал, говорят. Врут… А ничего с ними не поделаешь.

— С ними не сделаешь, так без них надо справиться. Приходи завтра ко мне, как только встанешь… Алеша задохнулся от радости.

— Да как же это так, сразу? — с трудом выговорил он. — Бумаги бы надо, грифель тоже….

— Найдем бумагу, и грифель найдем, — ласково ответил Потапыч. — Здоровье бы только не подвело. Остальное уладим.

Теперь каждый вечер Алеша ходил к Потапычу. По мнению старика, учился он очень успешно. Потапыч, конечно, не знал, что Алеша днем и ночью сидел за уроками и почти не спал. Мальчик похудел, щеки ввалились. В глазах его появилось новое выражение: по-настоящему мир только теперь раскрывался перед ним.

К осени здоровье отца ухудшилось. Он уже не вставал с постели. Часто горлом шла кровь. За два дня до смерти Михаил подозвал к себе Алешу. С трудом приподнявшись на постели, он погладил его по волосам, потом взял за руки.

— Большой ты стал, сынок, скоро и грамоте выучишься.

— Потапыч говорит, что через две недели окончим, — проглатывая подкатившийся к горлу комок, торопливо ответил Алеша. — Я теперь умею читать, писать, знаю, как решать задачи.

Михаил еще крепче сжал Алешины руки.

— Передай Потапычу от меня большое спасибо. Мне ведь теперь и умирать легче будет…

Отец замолчал и долго лежал с закрытыми глазами. Две прозрачные слезинки выкатились из-под опущенных век Алеши и, скользнув по щекам, упали отцу на руку. Михаил открыл глаза, с глубокой тоской посмотрел на сына:

— Мать слушайся. Она тебя родила, вырастила. Дедушку с бабушкой. А потом вот еще что… — Михаил посмотрел по сторонам и зашептал торопливо:

— Отомсти им за меня, Алеша. За всех нас… Помни, пока не отрубите голову гадине, жизни вам тоже не будет. Да и жить, когда другие мучаются, стыдно…

На следующий день Алеша рассказал Потапычу об отцовском наказе. Старик взволновался. Оставив мальчика за уроками, он пошел к больному. Алеша не знал, о чем они говорили, но когда пришел домой, заметил, что отец был спокойнее обыкновенного. Через день он умер, не сказав больше ни слова…

Семья жила на заработок дедушки Ивана. Старик возил для строящейся церкви камень. Когда убрали небольшой урожай, встал вопрос о зиме и о работе. На семейном совете решили, что Дедушка поедет возить на завод дрова, а Алеша пойдет на заработки.

Через неделю, вскинув котомку на плечи, в том же дырявом армяке и тяжелых отцовских сапогах, Алеша отправился на поиски работы.

Глава сорок первая

Прошло три месяца с тех пор, как Алеша ушел из дому, но подыскать постоянную работу ему все еще не удавалось. — Мальчишек не принимаем, взрослых девать некуда, — слышал он везде один и тот же ответ.

— Я могу выполнять наравне с мужиками любую работу, — просил Алеша. — Примите — увидите.

Его принимали поденщиком и платили копейки. Мало-помалу у него износились рукавицы, начали расползаться сапоги. Наконец с большим трудом удалось устроиться на строительстве элеватора. Подрядчик предупредил, что будет платить ему меньше, чем за такую же работу взрослому рабочему, но все-таки это была постоянная работа. Строила элеватор германская фирма. Работой руководил толстый немец. Он старался казаться добрым: похлопывал рабочих по плечу, иногда-даже угощал пивом. Но, выжимая из людей все соки, платил мало. Когда рабочие обижались, он разъяснял:

— Вы должны понять, что за такую работу платить больше нельзя. Все хотят много. Надо лучше работать.

— Мы и так гнем спину по четырнадцать часов, сколько же еще можно? — возмущались рабочие.

— Четырнадцать часов? — усмехался немец. — Это ничего не значит. У вас нет квалификации. Немецкие рабочие зарабатывают больше. Но то немцы. Мастера. Им скажи, они сделают. А здесь все должен знать я. Нет. Русским платить больше не за что.

— Русским нельзя, а немцам можно? Нашли себе серую скотинку.

— Немцы — мастера. Руководители. Они должны жить лучше. Квалификация!..

Выслушав как-то подобное разъяснение, Алеша сказал: — И кто вас только просил сюда. Русские и без вас обошлись бы. Кровососов-то у нас и своих хоть пруд пруди. Немец удивленно посмотрел на Алешу, потрепал его по плечу и, склонив набок голову, сказал:

— О… парень понимает. — И в тот же день услал егоза город на заготовку гравия.

Стояла ранняя весна. Широко, куда ни глянь, раскинулась приуральская лесостепь. Она только что проснулась от зимнего сна и с каждым днем становилась все наряднее. Временами над степью проносились грозы с ливнями, но от этого она только хорошела. На полях с утра до поздней ночи трудились крестьяне. Появились первые всходы пшеницы, зеленела рожь, всюду сеяли овес, садили овощи. По вечерам в степи горели костры, слышались песни.

Алеша любил слушать эти песни. Протяжные, заунывные, они хватали за сердце, навевали грусть. Сегодня песня слышалась почему-то в необычное время. Солнце еще не село, крестьяне работали. Да и песня была какая-то необыкновенная. Ее пели несколько сильных мужских голосов, — доносилась она с тракта. Следом за Алешей, побросав ломы и кувалды, слушать песню вышли все рабочие карьера. Вскоре из-за пригорка показался тонкий блестящий штык, а затем голова солдата.

Колодников звонкие цепи Вздымают дорожную пыль, — услышал Алеша. Он побежал к тракту. На пригорок вышло еще двое солдат, а за ними группа одетых в серое людей.

— Арестантов ведут! — крикнул кто-то. — Каторжников…

Идут он-и в знойную пору, Ив снежную вьюгу идут, И лучшие думы народа В сознании гордом несут.

Это была дышащая горькой правдой песня политкаторжан. Когда песня замирала, становился слышней тягостный звон кандалов.

Алеша подбежал к дороге. Солдат крикнул:

— Ближе чем на десять шагов не подходи — стрелять буду.

В первый раз видел Алеша осужденных на каторгу. Все они казались ему одинаковыми: в серой одежде и высоких колпаках, с обветренными задумчивыми лицами. Когда кандальники подошли ближе, двое передних сняли колпаки и помахали ими стоящим около кювета рабочим, обнажив наполовину выбритые головы. Всмотревшись в их лица, Алеша от неожиданности застонал. Он узнал Ершова и Папахина.

— Захар Михайлович! Трофим Трофимович! — закричал Алеша. — Привет вам от нас. От рабочих. Не тужите! Мы все равно вас выручим…

Старший конвойный обнажил саблю:

— Марш отсюда! С каторжниками разговаривать не разрешается. Отойдите. Иначе велю стрелять.

Алеша отбежал от дороги, сложил ладони рупором и снова закричал:

— Выручим! Не тужите, вы-ы-ру-у-у-чим!

В ответ еще несколько раз взметнулись колпаки, и арестанты скрылись за поворотом дороги, но до слуха оставшихся долго еще доносился замирающий кандальный звон.

Когда рабочие вернулись в каменоломни, никто не хотел приниматься за работу; стояли угрюмые, подавленные, все думали об одном и том же.

— И лучшие думы народа в сознании гордом несут, — вслух повторил Алеша.

— Отбить бы, — вздохнув, сказал кто-то из рабочих. — Броситься бы невзначай, обезоружить и кандалы долой…

— Хватился. Задний ум хорош, да толку-то в нем сколь ко? Не по силам нам это дело.

Алеша укоризненно посмотрел на говорившего:

— Неверно толкуешь. По-твоему, что же, им теперь на вечно в Сибири пропадать? А рабочим, значит, и думать больше не о чем? Нет, теперь наша очередь пришла на их место становиться. Стеной подняться надо, а буржуев за ставить вернуть каторжан обратно. Там ведь таких тысячи, и все ждут, когда мы освободим их. Кто же о них еще по заботится, как не мы, рабочие…

Это было первое выступление Алеши. Произошло оно под впечатлением встречи с каторжниками.

Вернувшись на стройку, Алеша неожиданно встретил там Володю Луганского. Он тоже нанялся к немцу работать по монтажу электрооборудования. Друзья проговорили целый вечер. Алеша рассказал обо всем, что произошло с ним за эти семь лет. О ссылке Ершова Луганский, оказывается, знал. Выслушав рассказ о взрыве в шахте, Володя сказал:

— Одним словом, чужаки — захватчики. Все гребут под свою лапу. А нас, рабочих, за скот считают…

Через несколько дней на строительстве появилась листовка, озаглавленная: «Заговор чужаков». В ней рассказывалось, как хозяева соседнего завода, англичане, произвели в шахте умышленный взрыв, отчего погибла большая группа рабочих.

Выбрав подходящий момент, Алеша подошел к Луганскому.

— Одному тебе трудно. Поручи мне. Я во все дыры растолкаю. Не беспокойся, у меня опыт есть. Я этим делом в своем селе занимался.

Луганский пытливо посмотрел на Алешу и вдруг спросил:. — Ты Маркина знаешь?

— Маркина, Данилу Ивановича? Знаю. А что?

— Как стемнеет, приходи на Выгонную, четырнадцать. Алеша с нетерпением ждал/вечера. Он был уверен, что произойдет что-то очень важное. Недаром Володя был так сосредоточен.

Подпольщики собрались в подвале. Два огарка сальных свечей освещали только часть небольшого помещения. В числе собравшихся, кроме Маркина и Луганского, Алеша узнал железнодорожника. Говорили шепотом. Поздоровавшись с Алешей, железнодорожник подвел его к свету:

— Ну, Аника-воин, опять, значит, с нами?

Из угла кто-то заметил:

— Совсем еще мальчишка. Жидковат для такого дела.

Железнодорожник возразил:

— Не тем концом меришь. Мал золотник, да дорог. Помнишь, я тебе рассказывал, как он помогал нам выручить из тюрьмы Ершова? — Ах, вот это кто! Тогда другое дело… Помню, помню, молодец…

— Как остальные товарищи считают? — спросил Луганский.

— Согласны. Подходящий, — повторило сразу несколько человек.

— Так вот, товарищ Карпов, — обратился к Алеше Луганский. — Комитет решил дать тебе одно очень важное поручение. Мы не могли организовать здесь освобождение наших товарищей. Ты знаешь, о ком идет речь. Эта задача переносится в другую организацию. Часть наших работников, в том числе и ты, должны будут поехать туда на помощь. На тебя мы хотим возложить связь между тюрьмой и комитетом. Что ты скажешь на это?

— А как же я туда попаду? — растерянно спросил Алеша.

Ответил железнодорожник:

— Приходи завтра к десяти утра на вокзал, я сведу тебя там с поваром. С ним и уедете.

— Ладно, приду, — волнуясь, ответил Алеша и стал прощаться.

На улице он облегченно вздохнул: хорошо, что Маркин, знавший, какую роль он играл при взрыве в шахте, ничего не сказал об этом участникам совещания. Благодарный за это, он дал слово во что бы то ни стало выполнить доверенное ему задание.

Глава сорок вторая

Вернувшись на завод, Петчер приступил к подготовке новой расправы над большевиками. Теперь он решил не торопиться и действовать наверняка.

— Пусть успокоятся, — говорил он механику Рихтеру. — Как это у них говорят? «Пуганая ворона и куста боится»? Так и с ними. Нужна осторожность, чтобы не появилось никаких подозрений. Потихоньку заманить, как мышей, в ловушку, а потом прихлопнуть. Но уже надежно.

Не так, как это сделали Жульбертон с Геверсом. Шляпы.

Дали возможность перехитрить себя. Хорошо, что Жульбертон сообразил, что обо мне ему лучше помолчать.

Выслушав управляющего, Рихтер вежливо заметил:

— Как ни говорите, мистер, а школа в Англии работает неплохо. Жульбертон ненавидел русских социалистов. И надо отдать ему справедливость, определенного успеха он добился. Многих большевиков не стало: Ершова, Папахина, Барклея. Когда Смирновскую закрыли, некоторые ушли с завода сами. Нет, Жульбертон и Геверс сделали немало. Но мы, конечно, должны готовиться лучше.

— Скажите, сможем ли мы увеличить количество вполне надежных рабочих, которые могли бы влиять на других? — неожиданно для механика спросил Петчер.

— Сможем, — после некоторого раздумья ответил Рихтер.

— Если сможем — это очень хорошо. Я прошу вас немедленно распорядиться, чтобы им дали самые лучшие квартиры и вообще всяческие привилегии. Ничего не поделаешь, часть рабочих мы должны подкармливать. Так делается в Англии. Без этого нельзя и здесь.

— Совершенно верно, — согласился Рихтер. — Система кнута и пряника — метод давно испытанный. Нужно только умело им пользоваться.

Собеседники замолчали и с недоверием посмотрели друг на друга. «Можно ли ему доверять, — думал Петчер, — немец он, ненавидит англичан. Война может начаться в самое ближайшее время».

В это же время Рихтер думал: «Я немец, и он видит во мне врага. Англичане хотят свести немецкое государство на третьестепенное место, но и немцы не дураки. А впрочем, меня это мало волнует. В первую очередь я должен заботиться о себе».

После длительного молчания Рихтер сказал: — Возможность войны, мистер Петчер, наших отношений не должна коснуться. У нас одна цель: мы должны во что бы то ни стало обеспечить прибыльную работу завода и ни в коем случае не Допустить изменения существующего здесь режима. Я маленький человек, но я получаю хорошую зарплату, и придет время, когда у меня тоже будут деньги. Но это возможно только, если сохранится здешний режим и здешние порядки. Если война и возникнет, то здесь между немцами и англичанами ее не будет. Я так думаю.

Петчер пожал механику руку:

— Вы очень правильно решили, господин Рихтер. При были фирмы для нас дороже всего. Верно и то, что они сов падают с нашими личными интересами. Значит, нашим об щим врагом были и остаются большевики и те, кто их поддерживает. Согласны ли вы с моим планом?

— Конечно, — не задумываясь, ответил Рихтер.

Петчер довольно улыбнулся и, подойдя вплотную к Рихтеру, спросил:

— Сколько, вы думаете, потребуется времени для его осуществления?

Рихтер задумался, хрустнул пальцами:

— Для того чтобы собрать их в одно место, нужно по меньшей мере четыре или пять месяцев. Иначе они могут догадаться.

— А всего, значит, около полугода? — переспросил Петчер.

— Да, примерно, так.

— Ну что ж, я согласен. Начинайте подготовку. Не забывайте, что план знаем только мы двое. Больше об этом никто и-никогда не должен узнать, кроме того, третьего, который будет привлечен позже.

Петчер был удовлетворен разговором с механиком. Иногда у него появлялось сомнение относительно правильности применяемого им метода борьбы. Не слишком ли он груб, и не привел ли уже этот метод к гибели Геверса, Мустафы и урядника? «Кто знает, — рассуждал Петчер, — чем это вообще может кончиться? В среде врагов тоже есть умные люди. Говорят, учитель Мартынов — большевик. Возможна ли борьба с этими людьми обычными методами, такими, например, какие применяют в Англии: подкуп, уговоры, обман? Правда, среди них есть и надежные люди, такие, как куренной мастер, механик паровозного депо, лесничий; наконец, Рихтер говорит, что их число можно увеличить. Но сколько для этого потребуется времени и даст ли это все желательный результат? Большевики лучше знают свой народ; Якушев говорит, что самое верное средство — это высоко поднятый кнут. Если змее наступить на голову, она менее опасна, чем если наступить ей на хвост. Вопрос ясен. Нужно не только наступить, но и размозжить ей голову одним сильным ударом. В газетах все чаще появляются сообщения о брожении среди рабочих. Дураки. Они считают это брожением, а сами не принимают никаких мер. Я им покажу, как нужно действовать. Русские еще будут меня благодарить».

После подобных рассуждений Петчер снова убеждался в правильности своих приемов борьбы с революционерами.

Новый план, подготовленный Петчером, был прост и отличался английской педантичностью. Предполагалось после ремонта собрать в Смирновскую шахту всех подозрительных людей и, выведя из строя ствол шахты, похоронить их там. Способ разрушения ствола определен еще не был, однако предполагалось, что это будет выглядеть случайно допущенной неосторожностью со стороны Мигалкина или еще кого-либо из русских богобоязненных людей.

Считая себя необыкновенно предусмотрительным, управляющий повеселел. Его радовала и начавшаяся на заводе обычная работа.

При первом же разговоре с лесничим Петчер поинтересовался настроением лесорубов.

— Ничего. Рубят. Успокоились как будто.

— Много мы потеряли из-за этих разбойников. Наверстывать нужно. Нажимать.

— Нажимаю, да боюсь, как бы не бросили работу. На днях, говорят, к ним опять Шапочкин с Маркиным приходили. Это неспроста.

Петчер открыл сейф и достал оттуда небольшую записную книжку.

— Хорошо ли вы знаете своих людей? — спросил управляющий, сделав нужную запись и уложив записную книжку обратно в сейф. — Вы должны назвать мне фамилии всех, кто мутит рабочих. Лучше будет, если вы сделаете это в письменном виде. Я должен знать, кого нужно опасаться.

Глава сорок третья

Партия каторжан, в которой шли Ершов и Папахин, прибыла в город в феврале. Алеша в то время усердно выполнял обязанности помощника тюремного повара. Он ездил на базар за продуктами, таскал воду, колол дрова. Кормили заключенных плохо: черный непропеченный хлеб, прокисшая капуста, картошка, иногда пшенная каша — вот и все арестантское довольствие.

По совету повара, Алеша старался покупать продукты у одних и тех же лавочников. Среди торговцев ему больше всех нравился пожилой безусый татарин Юсуп, с черными выразительными глазами и широким, изрезанным глубокими морщинами лбом. Юсуп всегда встречал Алешу веселыми шутками. Пшено и соль он взвешивал небрежно, как будто это был не товар, а что-то такое, что Давно ему надоело.

Алеша с нетерпением ждал, когда ему поручат дело, ради которого его сюда прислали. Он часто спрашивал об этом повара, но тот с досадой махал рукой и говорил:

— Россия-матушка! Ведут. В пень колотить, лишь бы время проводить.

В день прихода партии каторжан Алеша, по обыкновению, утром поехал на базар. Он очень удивился, увидев помощником у Юсупа знакомого железнодорожника, но тот посмотрел на него, как на постороннего, и Алеша понял, что железнодорожник приехал сюда по тому же делу, что и он сам.

Взвешивая пшено, железнодорожник указал на небольшую баночку и, не глядя на Алешу, тихо сказал:

— В кашу или в хлеб Ершову положи.

В следующий приезд Алеша вручил железнодорожнику ответ.

Ершов, между прочим, сообщал о крайней истощенности своих товарищей.

Воспользовавшись этим обстоятельством, комитет решил оттянуть отправку каторжан из города до весны.

В местной газете удалось напечатать статью о плохом отношении тюремной администрации к политическим заключенным. По городу распространялись листовки, в которых говорилось о том же, только без всяких уверток, необходимых в печати. Начался сбор добровольных пожертвований.

Алеша держал связь между тюрьмой и комитетом. Его не раз обыскивали в воротах тюрьмы, но до сих пор все обходилось благополучно. Сегодня он передал Юсупу благодарность политкаторжан населению города за оказанную помощь.

С этой запиской Юсуп и был арестован. На допросе он категорически отказался что-либо сообщить, заявив, что записка ему была подсунута во время обыска. Это, однако, не помогло. В тот же день арестовали и Алешу.

Офицер, к которому Алешу привели, был пожилой, с виду ласковый человек. Придвинув к себе папку с бумагами, он предложил Алеше сесть, долго вздыхал, курил, даже угостил Алешу конфетами и только тогда приступил к допросу.

Когда были записаны общие данные, офицер спросил:

— А теперь, будь любезен, расскажи, давно ли ты со стоишь в социал-демократической организации?

Хотя вопрос был задан вполне уверенным тоном, Алеша много наслышавшийся от Потапыча о следователях и их провокаторских приемах, не поддался.

— Я не знаю, дяденька, о чем вы говорите, — сказал он и, как бы спохватившись, добавил: — Один сосед наш говорил мне, что в этой организации такие состоят, кто буржуев не любит. А больше будто бы евреи. Так при чем же здесь я-то?

— Про евреев это ты, пожалуй, правильно, — согласился офицер. — Ну, а ты давно в ней состоишь?

Алеша покачал головой.

— Нет, я еще ни в каких организациях не был.

— Так, допустим, что это правда. Тогда скажи, что же заставило тебя передавать татарину из тюрьмы записки?

— Сроду этого не делал.

— Как не делал? Юсуп сам признался.

На мгновение Алеша растерялся, но сейчас же оправился и с обидой ответил:

— Значит, он хвастун.

— Ты отрицаешь, что привез ему из тюрьмы вот эту записку?

Я ему никакой записки не привозил, врет он. Своих выгораживает.

— Кого своих?

— А я разве знаю? Сами его спросите.

Алеша отвечал так смело и твердо, что следователь решил прекратить допрос и, приняв суровый вид, сказал:

— Вижу, что врешь. Да возиться с тобой некогда. Лад но. Посидишь в тюрьме, сговорчивее будешь. Все равно все расскажешь, а если врать будешь, в карцер запру.

И хотя, кроме подозрений, у следователя никаких материалов на Алешу не было, но на всякий случай он решил оставить его под арестом до окончания следствия. Мальчику снова разрешили выполнять обязанности помощника повара, но выходить за тюремные ворота запретили.

Каторжники были помещены в отдельную камеру. На прогулку их выводили теперь под строгим конвоем. Связь прекратилась. Между тем стало известно., что партия будет отправлена в первых числах мая.

Повар вместе с помощником долго ломали головы, каким образом сообщить об этом Ершову, но так ничего и не придумали. Только на пасху им удалось в одно из принесенных с воли яиц вложить коротенькую записку. Повар сообщил:

«Четвертого мая вас отправляют. В первые Два часа пути ждите новость».

Ершов не знал, что среди дополнительно приобщенных к их партии пяти человек, осужденных на каторгу, был провокатор. Не догадались и тогда, когда этот «каторжник» накануне отправки заболел и был положен в тюремную больницу.

Выведенная на рассвете партия каторжан сейчас же была возвращена в тюрьму. Но просчитались и жандармы. Не зная точно места, где организованный комитетом отряд рабочих должна был освободить арестованных, они растянули свои силы на большом расстоянии.

Разведка рабочих, не дойдя до условленного места, наткнулась на полицейских. В завязавшейся перестрелке был серьезно ранен железнодорожник. Отряд вернулся. Освободить каторжников не удалось.

В этот же день Алешу снова вызвали на допрос. У следователя и сейчас не было никаких улик, кроме сообщенного провокатором восклицания Ершова:

«Ну и молодец!.. Действительно, мал золотник, да дорог».

Этого было достаточно, чтобы следователь пришел к выводу о возможном участии Алеши в освобождении каторжан.

— Ну, молодчик, — начал следователь, не спуская глаз с Алешиного лица, — теперь уж ты не будешь больше врать и постараешься рассказать честно, как вы с шайкой преступников задумали освободить каторжан?

Алеша удивленно посмотрел на следователя.

— Мне и правду-то говорить нечего, не только врать.

— То есть, как это нечего? Что ты хочешь этим сказать? Снова отпираться задумал?

— Чего мне отпираться, когда я ничего не знаю.

— Ты, щенок, хочешь вывести меня из терпения. Добиваешься, чтобы я тебя, подлеца, в карцер запер?

Опустив голову, Алеша переступал с ноги на ногу.

— Будешь ты отвечать или нет? — начиная горячиться, снова спросил следователь. — Давай рассказывай по порядку. С кем ты был связан в городе?

— Ни с кем. Офицер вскочил.

— Хочешь в карцер?

Алеша еще ниже опустил голову.

— Последний раз тебя спрашиваю, с кем ты был связан в городе?

Алеша выпрямился, посмотрел офицеру в глаза и твердо ответил:

— Ни с кем.

Чем больше горячился офицер, тем тверже отвечал Алеша. Он видел, что у следователя нет никаких доказательств, и настаивал на своем.

Убедившись, что таким путем ему ничего не добиться, офицер вызвал надзирателя и приказал:

— Запереть в карцер.

Провожая Алешу, пожилой, с длинными волосами надзиратель ворчал:

— Мало тут людей набито, так ребятишек еще. Ему в чурки на улице играть, а он его в карцер. Нашел тоже преступника.

— Карцер — это плотно заколоченный гроб с маленьким отверстием у потолка. Разница только в том, что здесь человек не лежит, а стоит. Пошевелиться можно лишь с трудом, но повернуться нельзя. Через полчаса у Алеши заныла поясница. Сначала он надеялся, что это пройдет. Попытался стоять то на одной ноге, то на другой, но от этого стало еще хуже. Стараясь как-то отвлечься, Алеша стал думать о доме, о семье. «Они ведь даже не знают, где я, — вздыхая, говорил он себе. — Думают, что я работаю, деньги получаю. Купил себе обувку, одежу».

Все это время Алеша редко писал домой. Положение его было бедственным и писать он об этом не хотел. Когда ему становилось особенно трудно, он шел обычно к повару и спрашивал, как тот думает: свергнут в этом году царя или он дотянет еще до следующего года? Сначала повар говорил, что царский режим может продержаться еще и год и два. Но как-то недавно на подобный вопрос ответил:

— Войной, браток, запахло. А вооружат народ, так он им моментом голову отшибет. — И весело добавил: — Не горюй, Алеха. Скоро заживем!

Потом он стал думать о положении, в котором оказался сейчас. «Может быть мне лучше бы отпереться от поездки сюда, на недосуг сослаться, или сказать, что сноровки для такого дела нет. Поди-ка спокойнее было бы. Неужели я сплоховал? — стараясь упереться локтями в стенки, чего ему никак не удавалось сделать, продолжал думать Алеша. — Вон другие тоже ведь видят, как над нашими галятся, а сами и ухом не ведут, живут себе поживают, как будто бы их это и не касается».

От горьких мыслей Алешу на какое-то время отвлекла боль во всем теле. Но вскоре вспомнился разговор с Захаром Михайловичем, когда он провожал его на железнодорожную станцию.

— Будет наша победа, обязательно будет, — говорил тогда Ершов, — соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей.

А у таких, как ты, сапоги будут. Школ понастроим. Инженерами вас сделаем. Врачами, учеными.

Потом он вспомнил наказ умирающего отца:

— Отомсти им за меня, Алеша, за всех нас. Помни, пока не отрубите голову гадине, жизни вам тоже не будет.

Да и жить, когда другие мучаются, стыдно.

Алеша вздрогнул всем телом, крепко сжались кулаки.

— Это я сослепу так подумал, — со злостью выкрикнул Алеша, — сам ведь дал слово Захару Михайловичу, что выручать его буду. И буду! Буду! — закричал Алеша. — Больше Алеша ни о чем думать не мог. Боль становилась невыносимой. Тело обливалось потом, во рту горело. Он боялся закричать. Боялся показать свою слабость. После долгих мучений он уперся в дверь. Стало легче. На какое-то время мысли оборвались. Потом он увидел подошедшего к нему следователя.

— Эй, ты! Барга несчастная, — закричал следователь. — Дай-ка дорогу, я пройду.

— Я на шестерку проигранный, а не барга, — со злостью ответил Алеша, загораживая дорогу. — Здесь тебе не пройти.

— Мне нужно, посторонись, — настаивал следователь.

Алеша вынул из кармана колоду карт, показал офицеру шестерку.

— Нет. Не пройдешь, — решительно заявил он. — Здесь шестерка. Когда в пьяницу играют, она туза бьет.

Он чувствовал, как на него лили воду, сажали на скамейку. Рядом кто-то бормотал:

— Шесть часов продержал негодяй мальчишку. Шутка ли дело? Собака и та не выдержит, подохнет.

Когда Алеша открыл глаза, он увидел стоявших в стороне и о чем-то недовольно переговаривающихся надзирателя и стражника.

Наутро его снова вызвали на допрос. — Ну что, — злобно спросил офицер, — узнал, что такое карцер?

Алеша не ответил.

— Надеюсь, теперь перестанешь геройствовать? Садись и отвечай, — показывая на стул, предложил следователь.

Алеша продолжал молча стоять.

— Будешь ты в конце концов говорить?

Алеша хотел сказать «нет». Но не сказал и этого.

Все дальнейшие попытки офицера заставить Алешу отвечать ни к чему не привели.

— Хорошо же, — пригрозил офицер. — Раз так, будешь гнить в тюрьме, пока не сдохнешь.

Глава сорок четвертая

Время шло. Следователь, казалось, забыл даже думать б своем молодом узнике. Партию каторжан вместе с Ершовым и Папахиным давно отправили на ближайшие рудники — новое место каторжных работ, а следствие о попытке к их освобождению все еще продолжалось. Находясь в общей камере, Алеша познакомился со многими заключенными. Через тюрьму без конца проходили ссыльные. Их гнали со всех концов необъятной России. Гнали в далекую Сибирь, на Камчатку. Однажды ночью привели особенно большую партию. Алеше пришлось даже потесниться на нарах. Каково же было его удивление, когда, проснувшись утром, он увидел около себя Маркина. От радости у Алеши заблестели глаза.

— Это вы, Данила Иванович?! — хватая его за обе руки, спрашивал. Алеша сквозь слезы. — Как же вы сюда попали? Неужели тоже в ссылку?

— Да, Алеша, в ссылку, — с грустной улыбкой отвечал Маркин. — На десять лет в Якутск.

— За что же?

— Начальству виднее: Захотели, и без вины виноватым сделали. В наше время от тюрьмы честному человеку не уйти. — Данила Иванович задумчиво посмотрел на Алешу. — Ну, а ты как сюда попал?

Алеша рассказал Маркину все, что с ним случилось за последние полтора года. Слушая этот нехитрый рассказ, Маркин с гордостью смотрел на Алешу. Потом привлек его к себе и, гладя длинные волосы, сказал:

— Рать молодая растет!..

Алеша удивленно поднял глаза.

— Да, да, — продолжал Маркин. — Как в сказке! Разрубили двух воинов пополам, а их четверо стало. Четырех разрубили, восемь сделалось, и так, чем больше рубили, тем больше росло войско, пока злодеи не испугались и не бросились наутек.

Маркин умолк и долго сосредоточенно смотрел куда-то вдаль.

Алеша с любовью смотрел на Маркина, жался к нему, как к близкому, родному человеку.

В камере было тесно и шумно. Заключенные, разбившись на группы, обсуждали один и тот же вопрос: о неизбежности скорой войны. Один из надзирателей вчера тихонько сказал, что повсюду началась тайная мобилизация, что скоро будет объявлена амнистия.

Слушая разговоры об амнистии, Алеша вопросительно смотрел на Маркина, но тот хмурился и молчал. А когда Алеша спросил, что он об этом думает, ответил угрюмо:

— Не люблю болтать прежде времени. Поживем, увидим. Скорее всего, уголовных освободят, а нашего брага еще крепче на замок запрут.

— А вдруг и нас в солдаты заберут?

— Эге, брат, многого ты захотел, — засмеялся Маркин. — Дай тебе оружие, а ты его возьмешь да против царя-батюшки и повернешь. А то солдатам глаза на правду откроешь.

После завтрака им удалось устроиться у подоконника. Алеша снова попросил, чтобы Данила Иванович рассказал, за что его ссылают в Сибирь.

— Это, брат, длинная история, — вздыхая и, как видно, стараясь восстановить в памяти все детали этой истории, задумчиво ответил Маркин. — Поработать пришлось нам немало. Много товарищей спасли мы, Алеша, за это время, но немало их и потеряли. Мне вспоминается, что, когда Смирновскую закрыли, вы, кажется, домой с отцом ушли? Заболел тогда Михаил?

— Умер он, — печально сообщил Алеша.

— Знаю. Так вот, когда шахту отремонтировали и начали подбирать рабочих, сразу почувствовалось неладное. Под разными предлогами чужаки начали стягивать туда всю нашу организацию. Комитет выжидал. И кто его знает, сколько бы времени мы находились в раздумье, если бы не помог один неожиданный случай.

Возвращаясь поздно вечером из клуба, Виктор Коваленко столкнулся в переулке с англичанином Смитом. Он был назначен на Смирновскую вместо Жульбертона. С ним вместе Смит и в Карабаш приехал, но, как видно, был не из тех, что Жульбертон. Поравнявшись с Виктором, Смит схватил его за руку, притянул к себе и быстро проговорил:

— Берегитесь Мигалкина. Скоро снова будет беда, — и тут же скрылся в темноте.

Ребята долго ломали над этими словами голову, не зная, что делать, но, наконец, решили действовать…

Смастерив себе церковное одеяние, Виктор и Валентин Шапочкин нацепили парики и бороды, взяли крест и кадило и вдвоем отправились вечером в поселок. Первым делом зашли, конечно, к Мигалкину. Ты его, наверное, помнишь? — спросил Маркин.

— Помню, как же! Попом его все называли. За чужаков всегда горой стоял.

— Вот-вот. Этот самый. Зашли к нему, а он пьяный.

Подумал, знать, что поп новый приехал. Сразу же в слезы и говорит: «Я, батюшка, хочу исповедоваться». Ну Шапочкин, недолго думая, накрыл его подолом и говорит: «Кайся, раб божий, в чем грешен». А тот и брякнул: «Я должен во имя Христа и веры нашей больше ста человек богоотступников смертной каре предать».

— Благое, — говорит Шапочкин; — ты дело, раб божий, задумал. Христос тебя за это вознаградит. Поведай мне, отцу твоему, как ты хочешь сотворить сие, чтобы я мог молиться и просить у господа-бога укрепить тебя в эту трудную минуту.

— Сам, — говорит, — еще не знаю. Скорее всего пожар и взрыв сделаем. Надежно чтобы.

Тут Шапочкин и не вытерпел. Откинул подол и давай крестом его ухаживать. Даже не спросил, кто ему поручение давал.

Вернувшись домой, Шапочкин рассказал товарищам по казарме о замыслах Мигалкина. Может быть, поднявшаяся среди рабочих буря и улеглась бы, но Мигалкин сдуру, как с дубу, утром сам в казарму явился и с кулаками набросился на Валентина, чтобы отомстить ему за вчерашние побои. Видно, он потом догадался, кому исповедался. Говорят, Валентин пытался успокоить Мигалкина, но тот, продолжая буйствовать, ударил нескольких рабочих и тут же был ими так избит, что через месяц на тот свет отправился. Ну, а Шапочкина, принявшего всю вину на себя, в кандалы заковали. Власти обвинили его в преднамеренном убийстве, а о подготовке шахты к взрыву и слышать не захотели. Рабочие забастовку опять объявили. Потребовали, чтобы шахтеров Смирновской разместили на всех шахтах. Петчер, поняв, что план его провалился, упираться не стал. Говорил только, что это какое-то недоразумение, что Мигалкин, дескать, спьяну наболтал.

— Значит, Шапочкин тоже кандалами гремит теперь? — спросил Алеша. — А чужаки живут да поживают?..

— Не все. Кое-кому и из них досталось.

— Где же досталось?

— Ты слушай дальше. Когда эта штука им не удалась, они решили активистов наших прихлопнуть.

— Значит, не мытьем, так катаньем?

— Точно. Крепко им большевики в горле застряли. Один сатанинский план за другим строили. На этот раз им удалось.

Маркин замолчал и долго смотрел затуманенным взглядом в угол. — В утреннюю смену это было, с самого верха оборвалась клеть. Коваленко, Еремей и еще десять-человек погибли. Канат подрезанным оказался. В тот же день исчез с завода Рихтер. Сразу было видно, что это его рук дело. Потом узнали, что Рихтер в правлении общества в Петербурге окопался. Виновников порчи каната, конечно, не нашли. Следствие прекратилось. Вот тут-то, еж тя заешь, наши ребята и надумали счеты свести. Миша Маихин и Федя Зуев. Ты их знаешь, конечно?

— Соседи мы, товарищи. Как же не знать, — торопливо ответил Алеша, уставившись на Маркина загоревшимся от любопытства взглядом.

— Собрались. Никому ничего не сказали, и ходу. И куда, ты думаешь? В Петербург. К самим главарям решили наведаться. Ясное дело, если бы мы знали, то, возможно, и не допустили бы этого. Ну, а тут все было сделано втихомолку. Упрекал потом нас товарищ Мартынов. Говорил, что мы не анархисты, что наша задача не убийства, а политическое завоевание масс. Мы тоже понимаем. Да ведь ребята-. то нас не спрашивали. Прикатили в Петербург и прямо к дворецкому или еще как он у них там называется. Вот так и так, говорят, пустите нас к самому председателю. Мы от самого заместителя посланы. Почему они так говорили и кого имели в виду — я до сих пор понять не могу. Потом, месяца через три, на одном из допросов этот же дворецкий сказал, что они ему говорили, будто бы они от заместителя председателя комитета; и фамилию мою назвали. Но это уж не иначе, как его кто-то научил.

Маркин умолк, закрыл глаза и глубоко вздохнул, потом тряхнул головой, видимо, стараясь припомнить, на чем оборвалась его мысль.

Затаив дыхание слушал Алеша рассказ Данилы Ивановича.

Вспомнив, на — чем он остановился, Маркин продолжал:

— Следователю только это и было нужно. Сам, может, и научил дворецкого, что показывать надо было. Пришли ко мне жандармы, связали руки и на допрос. Долго допытывался следователь, как я учил Мишу с Федей убить Грея и еще двух англичан. Он меня пытает, а я, еж тя заешь, стараюсь у него узнать, как это было? Потихоньку, помаленьку выяснилось, что дворецкий ребят к председателю не пустил. Ему в ту пору истопники нужны были, ну, он и предложил им: раз безработные и с нашего завода, беритесь за работу.

Как удалось ребятам через две недели за одну ночь трех чужаков ухайдакать, это мне установить не пришлось. Улизнули они и, видно, запрятались так далеко, что их и сейчас все ищут.

— А Рихтер как же? Его тоже убили?

— Нет. Он, оказывается, в тот же день обратно на завод уехал.

— Жа-аль, — процедил сквозь зубы Алеша. — Выкрутился, гадина. — И, всматриваясь в усталое лицо Данилы Ивановича, участливо спросил:

— В чем же тут дело? Ведь вы Мишу с, Федей не учили чужаков убивать! За это же вас-то в ссылку гонят?

— Как за что? Надо же было козла отпущения найти. Вот и нашли.

Склонив голову, Алеша напряженно думал. Данила Иванович не мешал ему.

Два противоречивых чувства боролись в Алеше. С одной стороны, он готов был прыгать и смеяться, радуясь за Мишу с Федей, поступок которых он полностью одобрял. Но в то же время ему было жалко Данилу Ивановича, Шапочкина и погибших в шахте Еремея и Коваленко. Голос надзирателя вывел Алешу из раздумья, он приказывал ссыльным выходить во двор.

Алеша схватил Маркина за руку и спросил шепотом:

— Данило Иванович, вас отправлять хотят. Жалко, что мне только шестнадцать, а то бы в армию.

Маркин снял с нар небольшую котомку, перекинул ее через плечо и, подавая Алеше руку, ответил: — Ничего. Возьмут… В разведчики пригодишься. А нам надо с солдатами сейчас быть. Готовить их к революции.

Глава сорок пятая

Наступил август 1914 года.

Подстрекаемый русскими, французскими и английскими империалистами, не считаясь с отсталостью русской армии в вооружении, Николай бросил Россию- в пучину новой, небывало опустошительной войны.

Стремясь к участию в переделе мира, царь хотел заодно разгромить и надвигавшуюся в стране революцию. Он надеялся, что Победы русского оружия укрепят Шатающийся трон и международный престиж русского самодержавия. Мог ли предполагать Николай, что, подписывая акт об объявлении войны, он подписывал смертный приговор самому себе?

В первые дни войны, после подлого предательства социалистов, из мрака вылезло страшное чудовище — шовинизм.

На вокзалах рекой лились прощальные слезы, а на улицах пели победные гимны и ошалело кричали «ура». Немецкие социалисты угрожали социалистам русским и французским, а русские и французские поднимали свой народ на войну против Германии и Австрии. Миллионы людей со звериным неистовством уничтожали друг друга. Одинокие трезвые голоса, протестовавшие против этой чудовищной бойни, терялись. Этих людей, говоривших народу правду, называли изменниками, сажали в тюрьмы, гнали на каторгу.

Алеша написал на имя начальника тюрьмы заявление с просьбой послать его в армию. Через два дня его вызвал следователь. Он был в новеньких погонах, как видно, только что получил повышение. Разговаривая с Алешей, следователь так заливался смехом, что его маленькие глазки совершенно исчезали.

— Правильно! Верно! — с хохотом выкрикивал следователь. — Искупить свою вину — для преступников сейчас самый подходящий момент. Из арестантов — прямо в за щитники государя-императора. Ха-ха-ха… Дурашка, давно бы так! Садись и пиши сразу два заявления. Одно — в армию, другое в «Союз русского народа», вот где теперь твое настоящее место! Чем смелее будешь громить царских врагов, тем лучше будет для тебя.

Освободившись из-под ареста, Алеша зашел к повару. Спросил, не знает ли он, что такое «Союз русского народа». Повар сердито задвигал длинными усами:

— Хулиганье, сброд, подонки.

Потом посмотрел на Алешу настороженно:

— А тебе какое до них дело? Зачем спрашиваешь?

Алеша рассказал о предложении следователя.

— Ах, вот как! — удивился повар и, подумав, добавил: — Переговорить надо с членами комитета. Возможно, что вступить не мешает.

— Нет, мне к хулиганам незачем, я и без них обойдусь, — возразил Алеша.

— Может, и незачем, а все-таки с членами комитета посоветоваться не мешает. Вдруг там наш человек нужен, или еще что. Разве найдешь другой такой подходящий случай? — Видя, что Алеша недоумевает, он пояснил:

— Кому что поручают, тот тем и заниматься должен. Я вот, к примеру, в тюрьме торчу, у тюремного начальства даже авторитет заработал, а пользу партии тоже немалую приношу.

Алеша послушался совета повара и прямо из тюрьмы пошел в комитет. Там никого не оказалось. Накануне помещение комитета было разгромлено членами «Союза русского народа».

На призывном пункте, куда отправился Алеша, собрались сотни людей. Рабочие, мужики, плачущие жены и матери — все смешалось в пеструю, разношерстную толпу. Среди бедного люда то тут, то там мелькали дородные фигуры деревенских кулаков и городских купцов, пришедших и приехавших сюда, чтобы освободить от призыва своих сынков или родственников. Сделки совершались где-то в другом месте. Здесь же почтенные отцы, еще вчера кричавшие «ура» и «слава великому государю», дожидались заключения приемной комиссии о непригодности своих чад к военной службе, чтобы вместе с ними снова и еще громче кричать, о преданности государю и родине…

Проходя через двор, Алеша заметил в стороне двух деревенских парней с подстриженными волосами. Как видно, они только что прошли приемную комиссию. Присмотревшись к ребятам, Алеша не поверил своим глазам. Перед ним были Миша Маихин и Федя Зуев. Алеша сдержал вспыхнувшую в нем радость и, подойдя ближе, громко прочитал прибитый над дверью приемной комиссии лозунг: «Привет вам, доблестные защитники царя и отечества…»

Ребята от неожиданности растерялись.

— Ты-то как сюда попал? — выговорил, наконец, Ми ша, все еще не уверенный, что перед ним действительно Алеша Карпов.

Алеша улыбнулся.

— По делу приехал. А вот вы… не ожидал, что вы здесь, — оглядываясь, шепотом добавил Алеша.

— Добровольцами в армию вступили, — нарочито весело сообщил Миша. — Михаил Ударов и Федор Курков.

— Вот как? Значит, Ударов и Курков, — удивился Алеша. — Здорово придумано! Впрочем, Маркин мне говорил, как вы из Петербурга улизнули. Нужда, знать, немалая сюда вас пригнала.

— А ты как думал? Конечно, нужда, — ответил молчавший до сих пор Федя. — Не от радости мы здесь. Верстах в пятидесяти больше полугода скрывались. В работниках жили. Да надоело прятаться. Лучше уж на войну.

— Прятались! — молвил с укором Алеша. — Маркина в ссылку отправили, а сами вон куда забились.

— Что ты говоришь? В какую ссылку? — встревожился Миша.

— А ты что, не знаешь?

— Нет.

— Ну, тогда пошли на улицу, там расскажу. Здесь подслушать могут.

Ребята вышли на площадь, и Алеша рассказал им все, что слышал от Маркина.

— А если нам объявиться, — предложил Федя, — может, тогда Данилу Ивановича освободят?

— Как же, так сразу и освободили! Скорее всего вместе с вами еще кое-кого прихватят. Здесь вчера весь комитет разгромили. Им только палец в рот положи, а уж руку они сами отхватят.

— Что же тогда делать? — растерянно спросил Федя.

Алеша оглянулся и, убедившись, что поблизости никого нет, сказал:

— Вы не дураки, чтобы добровольно в тюрьму садиться. Этим Данилу Ивановича не выручишь. Война теперь. Солдат поднимать надо. Выручать — так чтобы уж всех: и Маркина, и Ершова, и Папахина, и всех остальных.

— И с чужаками заодно рассчитаться, — добавил Миша.

— Да, и с чужаками, и с царем, и с Плаксиным. Наше это дело теперь. Так мне Потапыч еще в прошлом году сказал. И Данило Иванович тоже об этом говорил.

Глава сорок шестая

В лагерь ребята прибыли ночью. Промаявшись до утра на станции, они чуть свет пришли на распределительный пункт.

В помещении, кроме пожилого солдата, скоблившего затоптанные грязью полы, никого еще не было.

— Скоро ли начальство будет? — спросил Миша.

Солдат разогнул спину, хмуро посмотрел на грязных, не выспавшихся ребят и неохотно ответил:

— Дай срок, выспятся их благородия, тогда и придут.

— Нам некогда ждать, мы воевать торопимся, — пошутил Миша.

— Сейчас все торопятся, — спокойно ответил солдат, — Думают, ежели сегодня не подохнут, так завтра уже поздно будет.

— Война. Как же иначе?

— Знамо, не ярмарка. А я что говорю? Война и есть война. Господь знает теперь, когда всему этому конец-то будет. Правда, бают, наши пруссаков всех перебили да в плен похватали, только кто угадает, как там остальные-то, немцы еще, австрияки…

— Побьем, чего там! — усмехнулся Миша.

— Ясно, побьем. А то разве не побьем? Одно только опасно, как бы у самих рыло в крови не было. Офицер тут вчера один приехал и их благородиям говорил: палят германцы из пушек, жуть… И шары какие-то все пускают. Нет ли у вас махорки, ребята? Закурить бы.

Миша вынул кисет:

— Про войну вот толкуем. А зачем она нам нужна, вой на-то? Один разор. Офицерам, тем другое дело…

Прикуривая от поданной Мишей спички, солдат сердито посмотрел на него:

— Что болтаешь? Иди-ка лучше отседова. Ишь, раскалякался. Шаромыжник. Возьму вот лопату да по башке съезжу, будешь тогда знать…

Миша с недоумением посмотрел на солдата.

— Я пошутил, старина. Неужели не понял? Да ты и сам как будто бы…

— То-то мне, пошутил. Разве так шутят? Вот он, свидетель-то, — сказал он, показывая лопатой на портрет царя. — Проваливай-ка отседова подобру-поздорову. Праслово, шаромыжник. Не понимаете… Береженого-то и бог бережет. Эх ты! Чучело гороховое… — ворчал он вслед уходящим ребятам.

Чтобы избежать встречи с рассерженным солдатом, ребята пришли на распределительный пункт во второй половине дня. Сейчас здесь было шумно. Несколько офицеров, просматривая документы, направляли вновь прибывших в свои команды.

Один из них показался ребятам знакомым; присмотревшись как следует, они узнали в нем Василия Дмитриевича Калашникова. Встреча с офицером, который мог их опознать, не сулила ничего хорошего. Они еще не решили, что делать, как сидящий рядом с Калашниковым писарь назвал их фамилии. Встревоженные, они неохотно подошли к столу. Калашников взял из рук писаря документы и, просмотрев их, улыбнулся.

— Так! Тютнярцы, значит? Карпов, Ударов и Курков? Добровольцы? — Лицо Калашникова выразило удивление. Он пристально посмотрел на Федю и Мишу и, как видно, что-то припоминая, постучал пальцами по столу.

— Так, так, — сказал он после значительной паузы. — Ну, что ж! Пусть будет Ударов и Курков. Идите в артиллерийскую казарму номер восемь. К командиру Луганскому. В школу вас зачислим, учиться будете.

Когда вышли из помещения, Алеша толкнул локтями товарищей и, не в силах скрыть радости, сказал:

— Узнал. Вот память! «Ладно, говорит, пусть будет Ударов и Курков». Согласился, значит. Ну и человек! Он и там еще, на заводе, тоже, говорят, за нас был, за рабочих.

Да ему нельзя было открываться.

Но каково же было удивление и радость Алеши, когда его непосредственным командиром оказался Володя Луганский. Алеша тотчас же рассказал ему всю правду о своих друзьях и о их встрече с Калашниковым.

Выслушав Алешу, Луганский предупредил:

— Виду не подавайте, что вы знаете меня и Калашникова, и вообще обо всем происшедшем молчок. Осмотримся, потом видно будет… Хотя и не в должном ты возрасте, Карпов, но ладно уж, зачисляем. Полезный человек…

В середине зимы Калашников получил приказ отправиться со своей батареей в Польшу. Битва под Березинами, проигранная из-за бездарности штабов в тот момент, когда она мужеством солдат была почти выиграна, и разгром русских под Лодзью потребовали больших пополнений. Приехавший в лагерь друг детства Калашникова, артиллерийский полковник удивил его своим пессимизмом.

Вечером в дружеской беседе полковник, пользующийся информацией высокопоставленных лиц, рассказывал о том, как скверно идут дела на фронте.

— У нас не может быть больше иллюзий, — шагая по небольшой комнатке, говорил он. — Сражение под Лодзью, — это безумие, это несчастье! Мы потеряли огромное войско. Наши арсеналы и кладовые пусты. Армии нужно сорок или пятьдесят тысяч снарядов в день, а мы производим не больше тринадцати. В запасе стоит около миллиона солдат, но нет винтовок.

— Ну, а что же союзники?

Полковник снисходительно посмотрел на Калашникова. «И этот тоже верит в „помощь“ союзников», — подумал он, и, глядя куда-то в сторону, ответил:

— Да потому, что наши союзники до подлости умны.

Они хотят, чтобы мы одни, несмотря ни на какие жертвы, изматывали Германию до тех пор, пока они сами не соберут все свои силы.

— Но ведь об этом будут знать солдаты, народ?

Полковник махнул рукой:

— Наш народ привык ко всему. Но обидно за Россию, за нашу честь. Кто же не видит, что в этой ужасной войне мы шаг за шагом почти полностью теряем свою самостоятельность. Ведь каждый раз, когда немцы начинают серьезно нажимать на французов, их посол сейчас же является к нашему военному министру и, как хозяин, предлагает ему бросить русские армии в наступление.

— Так не из-за этого ли, главным образом, гибнут миллионы наших солдат? — чувствуя, как к сердцу подбирается ужас, спросил Калашников чуть слышным голосом.

Полковник нервно шагнул в сторону стола и медленно произнес:

— Да. Мой дядя, генерал Янушкевич[7], считает, что это так.

Подавленный всем услышанным, Калашников молчал. Он, казалось, забыл о присутствии полковника. Его душила злоба.

— Какая подлость! Какая подлость… — заговорил он наконец. — В самом деле, разве французскому послу жалко крови русских солдат? Но почему же молчат наши руководители? Неужели они до сих пор не поймут этого?

Полковник ехидно улыбнулся, потом ответил:

— Вы слишком многого хотите, мой друг. Не забывайте, французская буржуазия очень богата. Она осыпает золотом царских министров. Они у нее на поводу.

— Можем ли мы еще верить в победу? — спросил Калашников.

— Да, безусловно, — очевидно, убеждая самого себя, ответил полковник. — Слишком много принесено жертв, чтобы отказаться от этого. Я не сомневаюсь, что в конечном счете мы победим. Однако нам придется пережить еще немало тяжелых разочарований. По крайней мере, до тех пор, пока не будет усилена власть великого князя.

— Значит, вы считаете, что судьбу России будет решать главнокомандующий русской армией, а не правительство и не народ?

— Сейчас исход войны и судьбу России должны будут решать военные руководители.

— А народ? — снова Переспросил Калашников.

Полковник недовольно пожал плечами.

— Народ, батенька мой, никогда еще не решал судьбу государства. Она всегда решалась только при его помощи.

Я не сомневаюсь, что и на этот раз все решится таким же способом. Да и вопрос-то, как видите, идет не о народе и не о правительстве, а всего лишь о том, что нужно укрепить власть тех людей, которые свободны от немецкого влияния и пока еще не куплены французами. Вот и все.

Расставшись с полковником, Калашников долго не ложился спать. Он хорошо понял, к чему стремится полковник.

— Хочет укрепить монархию через власть военного сапога, — шагая по комнате, шептал Калашников. — Но ведь сами они потом будут делать то же самое, что делается сей час. Великий князь? Главнокомандующий? Ему, видите ли, не хватает власти! А кто же, как не он, бросает в бой неподготовленные армии? Кто же, как не он, заставляет их без винтовок и снарядов прорываться к Берлину, чтобы гибелью миллионов наших солдат дать возможность французскому командованию закончить вооружение своей армии и дождаться прибытия английских войск? Вот оно, подлое засилье иностранцев-чужаков и не менее подлое и глупое лицо наших хозяев, о котором неоднократно и совершенно справедливо говорил мне Ершов, — невольно признавался Калашников. — Французской армией командует генерал Жоффр, а русской — французский посол. Чего же может ожидать от этого Россия? Разгрома и истребления всех ее сил? Да, это наш удел. И мы его дождемся, если ничего не будет сделано для изменения руководства государством. И, конечно, не такого изменения, о котором думает полковник, а более решительного.

Калашников позвал денщика и послал его за Луганским. «Нужно, чтобы солдаты знали, что делается на фронте, — решил Калашников. — Пусть растет справедливый народный гнев. Наша родина нуждается в искуплении».

Глава сорок седьмая

Алеша начал войну в Пруссии в конце 1914 года и был живым свидетелем гибели десятой армии в Мазурских лесах и болотах… На его глазах польская и литовская земли были устланы сотнями тысяч трупов русских солдат. Он видел, что в пехотных полках, сражавшихся с прекрасно вооруженным противником, по крайней мере половина солдат не имела винтовок. Под градом пуль и шрапнели безоружные солдаты терпеливо ждали гибели своих товарищей, стоящих впереди, чтобы потом взять выпавшее из их рук оружие. Ужасны были эти побоища при безмолвной артиллерии и безоружной пехоте.

Среди солдат распространились слухи об измене лиц царской фамилии и военного министра. Когда эти слухи дошли до Алексея, он весь закипел от гнева и негодования. Выбрав удобный момент, спросил у Калашникова:

— Василий Дмитриевич, неужели это пройдет даром.

Неужели они так и не ответят за реки солдатской крови.

Обращаясь к Калашникову с этими словами, он искал ответа на вопрос, где же найти выход из того страшного водоворота, в котором он носился, словно маленькая, бессильная песчинка.

Хмурясь и смотря в землю, как будто бы он был сам виноват в этой трагедии, Калашников ответил.

— Такие дела, Алексей, бесследно не проходят. Ответят, да еще как. — Он помолчал и подняв глаза на Алексея добавил: — Порукой этому народ и его прозрение. А мы должны всячески ему помогать.

Через несколько дней после разговора Алексея с Калашниковым, едва не погиб их полк. Весь предшествующий этой страшной катастрофе день дивизион вел напряженный бой с немецкими батареями. К вечеру артиллеристы узнали, что дивизион вместе с полком отрезан и оказался в ловушке. Неприятель захватил последнюю проезжую дорогу. Отступать теперь можно было только через болото, но проходимо ли оно — никто не знал.

Посланная вперед разведка еще не вернулась, а командованию полка было известно, что противник движется быстро и все, кто в течение ночи не успеют перебраться через болото, вынуждены будут утром сдаться противнику.

Командир полка, раненный в ногу осколком снаряда, на все уговоры начальника штаба не разрешать полку двигаться в глубь болота до тех пор, пока не будет отыскано удобное для прохода место, неизменно отвечал:

— Ждать мы не можем. У нас нет времени. Утром полк будет уничтожен или его вынудят сдаться. А для русского солдата лучше смерть в болоте, чем позор в плену.

— Но у нас нет материалов мостить гати, а их впереди, должно быть, несколько, — делая последнюю попытку уговорить командира, доказывал начальник штаба.

— Нет материалов? Это чепуха. У нас есть обоз, одежда, лошади, наконец. Русские солдаты Альпы переходили, а тут только болото. Ерунда какая…

— Вот и поехали тонуть, — горько усмехнулся Федя, когда орудия потянулись в темноту. — Отъедем от немцев подальше и кверху колесами — бултых…

— Снаряды остались… Жалко, — тужил кто-то из артиллеристов. — Перестрелять бы их сначала, а потом бы уж и концы отдавать.

— Стреляй, пожалуй, толк-то какой? Сорок снарядов осталось, а немец начнет потом чехвостить — небо с овчинку покажется.

Так переговариваясь и с трудом подвигаясь, шли они около орудий до тех пор, пока первая упряжка не остановилась перед гатью.

Калашников вызвал к себе командиров. Когда сошлись, отрывисто приказал:

— Орудий нам не спасти. Болото непроходимо. Приказываю снять замки и каждый отдельно бросить в гать.

Пушки столкнуть в самые топкие места. Прислугу посадить на коней. Повозки и все, что годно для строительства моста, передать саперам.

Пока артиллеристы выполняли приказ своего командира, саперы и обозники строили мост, используя для этого мешки, брички и телеги. Переправляясь через этот мост, кое-кто из артиллеристов пожалел, что поторопились утопить орудия. Мост был вполне годен для переправы артиллерии.

За первой гатью оказалась вторая. Мост через эту гать строить было труднее. Все более или менее подходящие материалы были уже израсходованы. Чтобы не мешать движению людей и обоза, Калашников отвел своих солдат в сторону.

Передвигаясь в темноте, солдаты тихо переговаривались:

— Дождемся утра, немец всех перестреляет. Будто на ладошке красоваться будем. Вода, куда спрячешься?

— Конечно, перестреляет. Пробиваться бы надо, чего стоять-то?

— Легко сказать пробиваться! Не на крыльях ведь…

Прислушиваясь к разговорам солдат, Алеша вспомнил, как на Урале они переправлялись с дедушкой через такую же гать. Он поделился своими соображениями с Федей Зуевым. Потом они отдали коней Мише и ушли к обозу. А через каких-нибудь полчаса оба принесли по дощатому плотику.

— Благослови, владыко! — засмеялся Алеша, вставая на спущенный плотик. Второй плотик он положил за первым и так, перекладывая плотики, перебрался через гать.

Потом плотики были связаны, и при помощи двух веревок на них, как на лодках, все артиллеристы переправились на другой берег.

— А говорили, что у нас крыльев нет. Нашли! — забрав с собой плотики, шутили солдаты.

— Голь на выдумки хитра! Да и нужда-то не тетка, она небось заставит шариками крутить.

— Ох, коней жалко, — горевали коневоды. — Теперь пешком драпать придется.

Идя по колено в воде, минуя предательские трясины, одолев еще четыре гати, артиллеристы к утру пересекли болото и… вырвались из тисков смерти.

Другая судьба была уготована полку.

Полк сгруппировался на небольшой территории, в самой середине болота. Задние мостики были уже разобраны, а передний еще не готов, когда случилось страшное несчастье. Под тяжестью сгрудившихся людей и лошадей, болото начало уходить из-под ног. И без того шаткая, зыбкая почва стала оседать. Вода все больше и больше проступала на поверхность. Перепуганные люди бросались во все стороны, ища спасения. Поднялась суматоха, перешедшая в панику. В темноте люди и лошади, как ошалелые, бросались друг на друга. Стараясь удержаться на телах других, солдаты втаптывали друг друга в грязь. В дополнение ко всему немцы, услышав шум, начали обстреливать болото. Большинство снарядов ложилось в стороне, но и тех нескольких, которые попали в людскую гущу, было достаточно, чтобы превратить это живое скопище в кровавое месиво.

К утру от полка осталось меньше половины.

Однако прорыв немцев был неглубоким, и подошедшие свежие части отбросили врага назад.

Калашникову требовалось несколько дней, чтобы разыскать и вытянуть из болота орудия. Снова был укомплектован и пехотный полк.

После короткого отдыха, полк опять бросили в бой. А положение в армии все ухудшалось. Боеприпасов становилось все меньше и меньше. Вот и сегодня после шести выстрелов Алеша, больше не открывая замка, сел на лафет. Поджидая ездовых, он с напряжением всматривался в немецкие цепи, выходившие из-за дальнего бугра. «Не больше двух верст, вот бы шрапнелью», — подумал Алеша. Но стрелять было нечем. Снарядов не было. Вынырнув из кустарника, к артиллеристам подбежал пехотный унтер-офицер.

— Чего молчите? Не уйдем ведь — наседают германцы! Черт знает что делается, раненых из-за вас побросали…

— Почему из-за нас? — сердито отозвался Алеша. — У вас винтовки, остановитесь и стреляйте.

— Стреляйте, стреляйте, — злобно передразнил Алешу унтер-офицер. — А чем же стрелять, когда со вчерашнего дня ни одного патрона нет?

— Патронов нет, так у вас хоть надежда есть, что не сегодня завтра получите. А вот для нас снаряды, говорят, только в Америке заказали. Вот, значит, когда привезут, тогда и стрелять начнем.

Пехотинец тряс кулаками.

— Сволочи! Погодите, подавитесь нашей кровью!

Проходившие мимо солдаты переговаривались.

— Ишь, как оно, дело-то. Германец садит и садит, а нашим пушкам, выходит, так же как и нам стрелять нечем.

— Вестимо, нечем, — а то бы разве отступали?

— В землю, говорят, снаряды и патроны зарывают, прохвосты, чтобы германцам их оставить. Вот они и палят теперь нашими припасами.

— Да, бьют нас, братцы, как скот, а нам и обороняться нечем. Что же такое в самом деле.

— Что, что! Будто не знаешь, что царица, Сашка, давно нас со всеми потрохами немцу продала. Вот тебе и что.

Подобные разговоры стали обычными. Под тяжестью понесенных поражений солдаты начали все яснее осознавать преступность затеянной царем войны. Армия разлагалась. Как-то раз, находясь на дежурстве, Алеша принял пакет от принесшего почту солдата с тремя крестами на груди. Ему показалось, что он где-то его видел, но где — припомнить не мог. Заметив пристальный взгляд дежурного, солдат усмехнулся.

— Что, не узнаешь? — спросил он у Алексея.

— Нет.

— А я тебя признал. Трое вас тогда добровольцев на распределение пришло.

Алеша повеселел. Он вспомнил, как этот пожилой солдат ругал их тогда «шаромыжниками» за враждебное отношение к войне. Расписываясь в получении пакета, Алеша спросил:

— Ну как, старина, скоро побьем немцев?

— Побьем, черта с два! — сердито огрызнулся солдат. — Два года бьем и все своими боками. Скоро от такого боя совсем ноги протянем. Да ты что зубы-то скалишь? — прикрикнул он на улыбающегося Алешу. — Али не видишь, кто я?

Алеша продолжал улыбаться.

— Как не вижу? Георгиевский кавалер. Только духу-то у тебя почему-то меньше стало, чем тогда. Помнишь?..

— Чего же не помнить? — сбавляя тон, примирительно ответил солдат. — А ты, знать, забыл, что я от самой Пруссии трепака давал. Полтора года в окопах вшей кормил. Два раза ранен. Шутка тебе это? Тут не только дух, и кровь-то на исходе. А в ту пору, думаешь, я больно верил? Но тогда поветрие такое было. Побьем да побьем. Другое и сказать было нельзя. Ну, а теперь все видят…

— На собственной шкуре убедились, значит?

Солдат угрюмо посмотрел на Алешу.

— Хватит калякать. Давай книгу-то. Я один, что ли, убедился? Ты ведь тоже добровольцем пошел, забыл рази? — и, помолчав, добавил: — Научили всех, кто цел остался. — И вдруг, оживившись, спросил: — А где ребятки-то?

Те двое живы ли?

— Живы, здесь в дивизионе.

— Ну и слава богу! — с облегчением вздохнул солдат, — ребята, видать, хорошие. Пригодятся. Время-то вон какое подходит. — И он степенно пошел, побрякивая крестиками.

Проводив солдата, Алеша подумал: «Этого убеждать не надо. Он и сам агитатор». Вскоре они познакомились ближе. Стали часто встречаться. Фамилия нового друга была Пустовалов.

Артиллерийский дивизион, которым командовал Калашников, считался одним из лучших в дивизии. Он отличался меткостью стрельбы и хорошей дисциплиной. Многие солдаты и сам Калашников несколько раз награждались орденами. Однако за последнее время у начальства стало складываться о дивизионе самое плохое мнение. Ни одна даже большая часть не имела в своем составе столько пропагандистов против войны и самодержавия, сколько было их в этом дивизионе. Видя, что Калашников ничего против агитаторов не предпринимает, начальство решило расправиться с крамолой самостоятельно. Перегруппировав личный состав дивизиона, командир полка собрал всех замеченных в агитации солдат в одну батарею и приказал Калашникову выдвинуться с этой батареей к передовой линии окопов. Перед батареей была поставлена задача утром открыть огонь по занимаемой немцами высоте. Понимая, какая страшная опасность угрожает батарее, которой придется одной с открытых позиций сражаться со многими десятками немецких орудий, сосредоточенных на этом участке, Калашников решил еще раз переговорить с командиром полка по телефону. Командир резко спросил:

— Вам, собственно, приказ не ясен или другое что?

— Нет, приказ ясен, но для орудий и личного состава батареи создается огромная опасность.

В трубке телефона послышался смех.

— Что и говорить, поручик, — смеялся полковник..

Война — дело опасное. Гораздо опаснее, чем, например, агитация. Но вы-то, надеюсь, человек храбрый, и вас агитаторы, надо полагать, еще не распропагандировали. Однако вот что, поручик. Я хочу вас предупредить, что если батарея прекратит огонь без моего приказа при наличии хотя бы одного способного для стрельбы человека, вы будете отданы под суд, не забудьте этого, поручик.

Калашников слышал, как командир полка, выругавшись, бросил трубку, как переговаривались телефонисты. Но ни людей, ни стен блиндажа не видел. Все было черно будто ночью.

К утру батарея заняла назначенную ей позицию, но подготовить для людей укрытие и замаскировать орудия как следует не успели.

Утро наступало медленно. Поднявшийся ночью туман долго не расходился. Солнце уже взошло, а над землей все еще плавало липкое холодное марево. Понимая безвыходность положения, но все еще на что-то надеясь, Калашников решил ничего не говорить солдатам. Всю ночь он ходил около орудий, но когда рассвело, он решил воспользоваться туманом и приказал открыть огонь раньше, чем немцы обнаружили батарею.

Орудия ударили дружно. Залп повторялся за залпом до тех пор, пока батарея не перешла на беглый огонь. Когда туман рассеялся, Калашников уточнил прицел и лег в приготовленный ему окоп позади батареи.

Осыпаемая снарядами высота дымилась, словно вулкан. Было очевидно, что если немцы не успели убежать из окопов, то были наверняка перебиты, и дальнейший обстрел высоты становился бесполезным. Однако в приказе было сказано: «стрелять до тех пор, пока не будет получено другое указание».

— Так и случится, — кусая губы, шептал Калашников, — мы будем бить по пустому месту, а немцы тем временем преспокойно нас расстреляют. — Ожидая развязки, он с тоской смотрел в ту сторону, откуда вот-вот должен был начаться обстрел батареи.

Но немцы медлили. Ошарашенные дерзостью выдвинувшихся на открытое место русских артиллеристов, они вначале предполагали, что орудия выдвинуты для поддержки наступления пехоты. Сбитый с толку противник долгое время не отвечал, пока, наконец, понял, что другие рода войск батарею не поддерживают.

Находясь в расчете первого орудия, Алеша видел, как слева и справа легли два немецких снаряда.

— Вилка! Держись! — закричал он подающему снаряды молодому татарину.

Скосив глаза, подающий ничего не ответил и, согнувшись, снова побежал за снарядом. В какой-то миг Алеша заметил, как трясутся руки и нижняя губа подающего. По-видимому, он ясно представлял себе близость неминуемой смерти и, стараясь подавить страх, ни о чем больше не думал, а как заведенный машинально выполнял свою работу.

— Засекли, сейчас стукнут! — услышал Алеша голос заряжающего, и в тот же миг снаряд упал с небольшим перелетом, потом прицел был уточнен, и с этого момента начался методичный расстрел выставленной на уничтожение, надоевшей начальству батарейной прислуги.

Алеша видел, как отлетело в сторону второе орудие, как, взмахнув руками, упал Володя Луганский, а бросившийся к нему Миша Маихин свалился на правый бок. Он видел, как были разбиты остальные два орудия, но сам он все еще продолжал стрелять.

Когда смолкло последнее орудие, Калашников поднялся из окопа и, словно пьяный, пошел к уничтоженной батарее. Он не знал, что за последние несколько часов волосы его побелели, не чувствовал, как слезы текли из его глаз. То и дело спотыкаясь, Калашников повторял:

— Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты!

До батареи он не дошел. Тяжелый снаряд лег впереди. Калашников упал.

Когда обстрел прекратился, санитары пехотной части подобрали двух тяжело раненных артиллеристов. Это были Алеша Карпов и Федя Зуев. Они лежали придавленные опрокинувшимся орудием.

Позже был найден полумертвый, засыпанный землей Калашников.

Вечером в госпитале у Карпова вынули из плеча и груди три осколка, а Феде ампутировали ногу. Раненого и контуженного Калашникова отправили в тыл.

Весь остальной персонал батареи был уничтожен.

Страшно было на фронте, но не лучше и в тылу.

Из дому приходили горькие письма, Алешу извещали о смерти близких ему людей. Погибли от чахотки одна за другой две двоюродные сестры. Не выдержав изнурительного труда, умерли дедушка Иван и бабушка Елена. Мать бедствовала, больная и одинокая. В последнем письме она писала:

«Дорогой мой сын, когда же придет конец этой проклятой войне? Когда люди одумаются и перестанут убивать друг друга? Ведь только среди нашей родни шестнадцать убитых и девять калек. Это в тринадцати-то дворах. Вчера соседка наша Степанида тоже получила на Фому похоронную. У нее начался припадок. Она теперь никого не признает, все ходит по улице и то плачет, то поет матерные песни. Глядя на нее, у меня разрывается сердце».

Дальше шло несколько зачеркнутых цензурой строк. Письмо кончалось словами:

«Милый сынок! Приезжай на побывку хоть на один день. Я одна-одинешенька. Боюсь, что тоска совсем меня загложет. Теперь у меня вся надежда только на тебя, но я жду-жду и никак не могу дождаться. Приезжай же, мой родной, на побывку. Не забывай меня.

Твоя мать, Карпова Марья».

Письмо застало Алексея в госпитале. Прочитав его, он задумался. Что он мог ответить матери. Сказать, что приедет домой, он не мог. Даже если бы отпустили, он все равно бы не поехал. Здесь наступает такое время, о котором он мечтал много лет. Два с лишним года назад по совету Данилы Ивановича, он ушел в армию добровольцем. Ушел, чтобы бороться против войны и царского режима. Тогда ему было семнадцать лет. Сейчас скоро двадцать. Его лоб изрезан морщинами, глаза запали. Но зато он твердо знает, что прошедшие годы тяжелой борьбы не прошли даром. Он многое увидел, многому научился, многое понял. Постоянные разговоры с солдатами убеждали его, что цель близка. Эти разговоры убедили его и в том, что он научился влиять на умы и настроения солдат. Как же мог он сейчас бросить все? Нет он этого не сделает. В письме матери написал:

«Дорогая мама! Спасибо тебе за письмо. Домой меня сейчас не жди. Но верь, что я вернусь. Победа не за горами. Скоро исполнится то, о чем мы так много И долго мечтали. Я в госпитале, но скоро буду опять на фронте. Там буду доставать окончательную победу.

Твой сын, Алеша».

Закончив писать письмо Алеша усмехнулся. «Цензура не придерется, а мать поймет его настоящий смысл».

По выздоровлении Алексей снова был отправлен в фронтовую часть и снова с головой погрузился в революционную деятельность.

В бурные дни Февральской революции Карпова командировали в армейский комитет за инструкциями. Там он встретился с братом Володи Луганского — Федором, занимавшим в комитете руководящую должность. Обрадовавшись встрече, Луганский пригласил его к себе.

Федор щеголял новеньким обмундированием, важно курил папиросы и, самодовольно улыбаясь, старался удивить собеседника красноречием. Угощая Алешу колбасой и белым хлебом, он долго расспрашивал, где и за что Алеша получил награды, как он смотрит на революцию и доволен ли своим положением.

— Вы говорите, — закручивая жидкие усы, переспрашивал Федор, — что многие солдаты правительством недовольны и войны продолжать не хотят? Но мне хотелось бы знать, какой это, примерно, процент?

— Это очень трудно определить, — раздраженный официальным тоном Федора, ответил Алеша.

— Почему же трудно, ведь сейчас солдаты говорят между собой свободно?

— Трудно оттого, что недовольство правительством и войной растет так быстро, что за ним и на тройке не поспеешь.

— Ну, ты, брат, преувеличиваешь, — отваливаясь на спинку стула и насмешливо улыбаясь, заметил Федор. — Этого не может быть. Революционное правительство не может не нравиться своему народу.

— Какое оно, черт, «революционное»? — не стерпел на-конец Алеша. — Князья там, в правительстве в этом, сидят.

— Ты прав, — согласился Федор. — Один князь в правительстве, действительно, есть. Но учти, что этот князь особенный. Он давно выступал против политики царя. А потом, Керенский в правительстве — вот что главное.

— Кто же он такой?

— Керенский — наш человек. Эсер.

— Что-то не верится, что он наш…

— Наш. Все правительство, Алеша, наше. Заживем теперь!

Алеша встал и начал прощаться.

— Что так скоро? — удивился Федор. — Успеешь еще.

Я хотел бы кое о чем поговорить с тобой.

— Извините, но я тороплюсь, — не скрывая презрения к своему собеседнику, ответил Алеша. — У нас завтра митинг.

— Митинг? — переспросил Федор. — Это хорошо. Сейчас мы должны настойчиво добиваться общего подъема духа в армии.

— Нет, мы не об этом говорить думаем, а о другом.

— О чем же?

— А о том, что раз царя нет, значит, и войны не должно быть.

Федор встал, давая этим понять, что он тоже согласен прекратить этот неудавшийся разговор. Но руки не подал.

— Война, гражданин Карпов, будет вестись до победного конца, — сказал он таким тоном, словно бы вопрос шел о деле, которое он давно решил и которое никто уже изменить не сможет. — А тебе я советую в эту кашу не лезть.

Ораторами на митинге, наверное, выступят изменники и немецкие шпионы. Не забывай, что для борьбы с ними в армии вводится смертная казнь.

— И ты, наверное, судить нас будешь? — усмехнувшись, спросил Алеша.

— Да, — надменно ответил Луганский. — Если потребуется, будем судить.

Алешу передернуло от негодования.

— Шкура продажная! — крикнул он в лицо Луганскому и захлопнул дверь.

* * *

На митинге Алешу избрали председателем. В ответ на требование командира части изменить повестку дня, иначе он запретит митинг, Алеша ответил:

— Царь тоже запрещал, а где он теперь? У нас свобода слова, и мы можем обсуждать любой вопрос. Как председатель собрания считаю митинг открытым.

На митинг прибыла группа иностранных офицеров. Русская армия готовилась к наступлению, и союзники, обеспокоенные моральным состоянием русских солдат, решили послать на фронт свои делегации. На делегации возлагалась задача рассказать солдатам, какую «большую» и «бескорыстную» помощь оказывают союзники своим русским партнерам.

Делегацию, пожелавшую присутствовать на митинге, сопровождал сам полковник.

Окинув взглядом группу подошедших офицеров, Алеша побледнел от волнения. Рядом с командиром полка, в форме лейтенанта английской армии, стоял Жульбертон. Он тоже узнал Алешу, но его эта встреча не смутила, Жульбертон даже помахал Алеше рукой.

Едва сдерживая ярость, Алеша с ненавистью смотрел на Жульбертона. Этот «доблестный и бескорыстный» союзник был убийцей его отца, обманщиком и шпионом, ненавидевшим русский народ.

Прибытие иностранной делегации в Россию Алеша расценил как еще одну попытку чужаков толкнуть солдат русской армии на новое кровопролитие.

Когда командир полка закончил речь, Алеша попросил английского лейтенанта подняться на трибуну и рассказать, как он относится к русской революции.

Жульбертон отказался от выступления, заявив, что он не уполномочен говорить о революции.

— Но вы, господин лейтенант, сейчас находитесь на русской территории, а не на английской, — настаивал Алеша. — И если вы против революции, то нам с вами не по пути.

— Говорить о таких вещах в данный момент — безумие, — упорствовал Жульбертон. — Я прибыл сюда не за этим. Вы — солдаты. В нашей армии за такие дела расстреливают.

— И вы с этим согласны?

— Да. Конечно. Я офицер английской армии и бунтовщикам потворствовать не намерен. Вы должны воевать. Русский солдат всегда любил воевать. Митинги организовывают немецкие шпионы.

Через минуту Жульбертон пожалел, что так необдуманно высказался. Только обещание командира немедленно отправить англичанина с территории полка спасло его от неприятностей.

После этого инцидента все старания меньшевиков и эсеров привлечь участников митинга на свою сторону оказались напрасными. Они не смогли провести резолюцию о войне до победного конца. Было принято решение, требующее прекращения войны.

А через неделю после митинга Алексея вызвал военный следователь. Пожилой поручик с большими выцветшими глазами предъявил ему обвинение в измене родине и оскорблении союзников.

Слушая материалы обвинения, Алеша угрюмо смотрел в окно. Он думал о больной одинокой матери, ждущей своего единственного сына, видел тоскующий, полный любви взгляд умирающего отца и вспоминал его последние слова:

— Помни, Алеша, пока не отрубите голову гадине, житья вам не будет.

Он тяжело вздохнул: «Одну главную вроде и отрубили. Но это, оказывается, далеко не все. Временное правительство точно так же, как и царь защищает буржуазию и идет у нее на поводу. Все так же льется солдатская кровь».

Он повернулся к следователю:

— Союзники хотят, чтобы мы опять начали наступление? До победного конца чтобы лезли?

Следователь гневно посмотрел на Алешу.

— А почему «опять»?

— Да ведь царя-то, главного друга ихнего, вроде свергли?

— Видите ли, молодой человек, поскольку союзники помогают нам защищать наше свободное отечество, нашу народную революцию, постольку, значит, они делают доброе дело. Значит, стоять нам в стороне как-то неудобно. Как ни вертите, а немцы — наши общие враги, и пока они не будут уничтожены, мы должны будем воевать. Воевать за наше достоинство, за нашу честь и свободу. Вот, гражданин Карпов, как нужно понимать это дело! А теперь извольте все-таки ответить: кто вам помогал составить речь, которую вы произнесли на митинге? Я не имел чести там присутствовать, но, по утверждению очевидцев, она сбила с толку даже благоразумных солдат.

Алексей почти не понимал, что говорил ему следователь. Роились мысли о том, что будет через два-три дня. Измена… Военно-полевой суд. Судить будут офицеры. Где выход? Он вспомнил: если войти в среднюю дверь, напротив, в стене уборной дыра… Лес…

— Отвечайте на заданный вопрос, — строго повторил следователь.

— Да… да… сейчас отвечу, — горбясь от мнимой боли, пробормотал Алеша. — Разрешите только сходить до ветра. У меня с утра рези…

Следователь поморщился. Вызвал дежурного.

— Дайте двух солдат, пусть проводят его в уборную.

Да скажите, чтобы как следует смотрели.

Ночь была темная. Слышался грохот проходившего поезда.

Алексей вошел в среднюю дверь. Дыра в стенке еще не была заделана.

Через несколько минут взволнованные солдаты докладывали дежурному, что Карпов убежал через дыру в стене.

Пока дежурный докладывал об этом следователю, солдаты тоже убежали. Они решили не подвергать себя опасности и присоединились к тем многим тысячам дезертиров, которые теперь ежедневно убегали из армии.

Глава сорок восьмая

На ближайшей станции, вместе с ранеными и дезертирами, Алексей забрался на крышу товарного вагона. Станции кишели солдатами. К фронту двигались поезда с новыми пополнениями. С фронта ехали раненые, больные, командированные, а больше всего дезертиры. На платформах станций то и дело возникали митинги. Они проходили бурно и часто длились по несколько часов. Везде чувствовалось меньшевистско-эсеровское засилье. Ораторы призывали солдат поддерживать временное правительство, ратовали за войну до победного конца. Слушая эти речи, фронтовики ругались, влезали на трибуны и требовали, чтобы эти ретивые «вояки» сами ехали на фронт и там доводили войну до «победного конца».

На одну из больших узловых станций Алеша приехал в самый разгар митинга. Было шумно. На путях стояли десятки воинских эшелонов. С трибуны до Алеши долетел знакомый голос. Вглядевшись в оратора, тоненького подпрапорщика, Алеша узнал в нем друга своего детства — Сеню Шувалова.

Он, по-видимому, только что окончил училище и имел вид, который обыкновенно появляется у людей, только что оперившихся и воображающих, что они все знают и все могут.

— Мы не покинем своих доблестных союзников, — кар тинно взмахнув рукой, кричал Шувалов. — Выполнение союзнических договоров — это наш священный солдатский долг. Я даю вам клятву в том, что наш полк, от имени которого я здесь выступаю, будет бороться с врагом до пол ной победы.

Когда Шувалов закончил речь, Алеша попросил слова.

— Мы с подпрапорщиком, — т указывая на Шувалова, сказал Алеша, — соседи. Одногодки. Вместе выросли. Разница только в том, что он сын богатея, кожевника, а я — рабочий. Воевать он только собирается, а я в армии с на чала войны. Три раза ранен — своими глазами видел те реки крови, которые русские солдаты пролили, спасая наших союзников. Подпрапорщик делает вид, что не знает, как эти союзнички прячутся всю войну за наши спины и как они издевались над нами в мирное время. Ну, что же…

Давайте напомним ему об этом.

И Алеша рассказал, как его, ребенка, заводчики-англичане обманом заставили убивать русских рабочих. Как они расправлялись со всеми, кто осмеливался выступить против их грабежа, как сослали на каторгу совершенно безвинных людей и как заставили его бедствовать и скитаться в поисках работы. Весь во власти нахлынувших воспоминаний, Алеша рассказал притихшим слушателям о своей жизни, о смерти отца.

— А сейчас эти кровопийцы хотят доказать, что они наши верные союзники! Но разве французские буржуи лучше буржуев германских или буржуев, которые сидят у нас в правительстве? Разве не все они одного поля ягоды? Английским и французским трудящимся эта война не нужна так же, как и нам. Если наши правители честные люди — почему они не расскажут нам, как французский и английский послы заставляют гнать на бойню безоружных русских солдат и как из-за этого гибнут миллионы русских людей? Не пора ли нам самим схватить палачей за горло, покончить с войной и свернуть шею временным правителям?! Неужели, товарищи, мы позволим им без конца лить нашу кровь и продавать за гроши чужакам? Нет! Не бывать больше этому!..

После митинга к Карпову подошел незнакомый солдат. Поздоровавшись, он погладил длинную рыжую бороду и, дружески улыбнувшись, как давно знакомому, сказал:

— Здорово, брат, ты их отделал! Прямо, можно сказать, молодчина! Вот так их, болтунов, и надо!

И тут же добавил:

— Зайди-ка в Совет. Председатель просил. Знать, нужно.

— Да я ведь здесь проездом, — пытался отговориться Алексей, но солдат оказался не из таких, от кого можно легко отделаться. Он шагнул к Алексею, положил ему руку на плечо и, показывая другой рукой на расходившихся с площади солдат, все так же дружелюбно сказал:

— Здесь все проездом, дружок. А на поверку если взять, все равно все наши. Не положено нам без агитации их пропускать. Вон сколько тут брехунов всяких, мигом с пути собьют солдат. Председатель-то сам слышал, как ты буржуев чехвостил. — Солдат шагнул в сторону Совета уверенный, что Карпов пойдет за ним.

Видя, что ему не отговориться, Алексей зашагал к Совету.

— Ты понимаешь, как ты нас поддержал? — говорил Алеше председатель. — В Совете нас только два большевика, а меньшевиков и эсеров восемь. На станции каждый день находится тысяч пять солдат. Одни уезжают, другие приезжают. Ты понимаешь, если бы мы их так каждый день пропагандировали, как сегодня, что бы тогда было? Ты понимаешь, каждый день пять тысяч. А?..

— Кто же мешает вам это делать? — не догадываясь, к чему ведет председатель, спросил Алеша.

— Как это тебе сказать?.. Мы бы и рады, да, понимаешь, нет у нас такого человека, чтобы умел с солдатами разговаривать вот так, как ты.

— Если нет, так самим нужно учиться, — посоветовал Алеша.

— Это правильно, — согласился председатель. — Но, понимаешь, беда-то в том, что, пока мы учиться будем, солдаты ждать не станут. Пять тысяч! А… Слушай, товарищ Карпов. Ты понимаешь, я хочу просить тебя, чтобы ты с нами остался. Зачислим тебя на гарнизонную кухню. Числиться там будешь, а работать здесь, у нас. На митингах выступать.

Алеша поблагодарил председателя и откровенно рассказал, почему он не может остаться.

— Мне лучше двигаться, иначе могут сцапать.

Председатель, подумав, согласился.

— Как ни верти, как ни крути, а ты, пожалуй, прав, — сказал он, подавая Карпову кисет с махоркой. — Жалко, да ничего не поделаешь. Приходится соглашаться. Ты смотри только и впредь круши врагов так, как делал это сегодня у нас. Приедешь на станцию — и на митинг, приедешь — и на митинг. Каждый раз новые люди… Ты понимаешь, как это здорово получится?..

Кончилось тем, что Алексей ушел из Совета, снабженный командировкой в Питер для получения медикаментов. Одновременно ему поручалось от имени Совета рабочих и солдатских депутатов вести пропаганду за прекращение войны. Совет просил оказывать ему в этой деятельности всевозможное содействие.

Так Алеша стал агитатором. Переезжая с одного места на другое, он побывал во многих городах, прежде чем добрался до Петрограда.

Медикаментов в интендантстве ему не дали. Не оказалось в наличии. Утром, отправившись на продовольственный пункт, Алеша неожиданно столкнулся с группой солдат, несших транспарант с надписью. «Вся власть Советам!» Слова эти так взволновали Алексея, что он и не заметил, как присоединился к солдатам и пошел вместе с ними в казармы.

— Долой временное буржуазное правительство! — про возгласил идущий рядом с Алешей солдат. — Долой правительство убийц!..

Голос был настолько знаком, что Алеша схватил солдата за руки, притянул к себе.

— Товарищ Мартынов! Нестер Петрович! — :радостно повторял Алеша. — Вот где встретились?! Не думано, не гадано…

— Алексей! Алеша… Какими судьбами? — обрадовался Нестер. — Как хорошо, что ты здесь! Идем… наш полк весь переходит на сторону Советов.

— Ура! — закричал Алеша. — Ура! Долой правительство войны!

По мере продвижения демонстрантов к казармам количество их все росло и росло…

— Довольно им продавать революцию, — кричали солдаты пулеметного полка, в рядах которого находился сейчас Алексей.

— Подлецы! Сколько опять людей убили! Когда же будет конец предательству?

Весь день полк бушевал, поднимая на демонстрацию и другие воинские части.

Нестер безуспешно пытался удержать солдат от демонстрации.

Слушая разговоры Нестера о преждевременности выступления, Алеша злился.

— Сколько еще тянуть будем? Солдаты правы. Надо подниматься и свергать временщиков. Пора!..

— Нет, как видно, еще не пора, — защищался Нестер.

— Да как же не пора? — горячился Алеша. — Смотрите, сколько народа против правительства. Надо ковать железо, пока горячо. Иначе опять нас на убой погонят. Чего еще ждать? И так видно, что ни земли, ни мира мы от них не получим. Обман был, обман и останется.

Рано утром Нестер зашел за Алешей. В казармах не осталось ни одного солдата. Все как один вышли на улицу. Сотни тысяч людей двинулись по улицам Петрограда. Алеша шел рядом с Нестером, в первых рядах. Отовсюду неслись властные возгласы:

— Вся власть Советам!

— Долой правительство убийц!

Алеша словно горел в радостном возбуждении:

— Вот оно, пришло, наконец-то! «Вся власть Советам!»

Это нам, значит, рабочим и крестьянам. — Все выше и выше поднимал он древко транспаранта и вместе со всеми пел первый гимн революции — «Варшавянку».

Выстрелов он не услышал, только почувствовал, как дернулось древко. Рядом, хватая ртом воздух, осел Нестер, заметались люди. Алеша бросился поднимать упавшего друга, но внезапно почувствовав острую боль, повалился на мостовую рядом с окровавленным, бездыханным Нестером. Через час его подобрали санитары военного госпиталя.

Рана заживала медленно. Уединившись, Алеша любил помечтать. Не раз в эти дни он уносился мыслями в родное село, обнимал плачущую от радости мать, делил среди батраков и бедняков землю… А вот и завод. И там дела непочатый край. Все надо переделать.

В госпитале то и дело проходили митинги и собрания. Приезжали представители разных партий. Горячие споры и дискуссии среди раненых не затихали ни на миг.

В конце августа, перед самой корниловщиной, в госпиталь ожидали посланца из действующей армии.

Алеша сидел за столом президиума, когда в зал вошел Федор Луганский. Поздоровавшись с собравшимися, он неприязненно посмотрел на Алешу и, не сказав ему ни слова, приступил к докладу.

Вся речь Федора была сплошной угрозой по адресу большевиков.

Закончив выступление, он сейчас же ушел, даже не ответив на заданные вопросы.

Встреча с Федором вначале беспокоила Алексея, но прошло несколько дней, и постепенно он стал о ней забывать. «Все же совесть, как видно, не совсем еще потерял, да и за то заявление, которое написал тогда на меня, стыдно. Вот и молчит. Но ведь могло быть и хуже…»

Через две недели Алешу выписали из госпиталя. Простившись с друзьями, он решил еще разок зайти в парк, посидеть на полюбившейся ему скамеечке. Тут его и арестовали. Арестован он был тем самым поручиком, который предъявил ему несколько месяцев назад обвинение в измене Родине.

«Ловкач, — глубоко вздохнув, с тоской подумал Алеша. — Теперь обо мне никто и знать ничего не будет. Ай да Луганский!»

На следующий день начался допрос. Склонив голову и постукивая по столу пальцем, следователь долго смотрел выцветшими глазами на вошедшего Алешу, затем, показывая на скамейку, сказал:

— Ну-с, молодой человек, извольте-ка садиться. Вот мы с вами и встретились снова. Напрасно вы тогда сбежали, напрасно. От нас убежать, молодой человек, нельзя. Мы из огня вытащим, из воды достанем.

— Достали бы, черта с два, если бы не эта меньшевистская сволочь, — процедил сквозь зубы Алеша.

— Как вы изволили сказать? Сволочь? — переспросил следователь. — Слишком громко. Слишком громко сказано, молодой человек. Сразу видно, молодость сказывается, невыдержанность. Язык мой — враг мой. А ведь за разговоры-то эти вам, молодой человек, отвечать придется.

— Рот вы мне не заткнете. Говорить я все равно буду.

— Посмотрим, посмотрим, молодой человек, что получится. Вперед гадать не будем. Сначала соберем, по крупиночке. В одну кучку сложим, стеклышком накроем, тогда и увидим, что к чему. А так, впопыхах-то, мало ли что можно наговорить себе во вред?

Следователь оказался до тошноты придирчивым человеком. Он интересовался каждой мелочью, каждым, даже самым незначительным фактом. Вначале Алеше казалось, что следователь задался целью произвести беспристрастное выяснение всех обстоятельств дела. Но вскоре он убедился, что следователь до самозабвения любит создавать громкие процессы. Желание следователя раздуть этот и без того с пристрастием подобранный материал натолкнуло Алешу на мысль попытаться запутать дело и этим затянуть следствие на возможно более долгий срок.

Приняв такое решение, на следующем допросе Алеша сказал:

— Я малограмотный солдат. К каждому моему слову привязываться нечего. Теперь все кричат, и офицеры даже, что у нас свобода слова.

Следователь снисходительно улыбнулся.

— Свобода свободой, а война войной, молодой человек. Немец — каш враг, а вы что-то уж очень похожи на немецкого шпиона.

— Этого вы никогда не докажете. А что касается шпионства, так всем давно известно, что каждого, кто выступает против войны, вы непременно постараетесь сделать немецким шпионом.

— Честный человек не будет разваливать дисциплину и добиваться поражения своей армии.

— В части поражения спросите лучше своих правителей и союзников-это их рук дело. Мы, солдаты, хотим мира и земли.

— Так-с, молодой человек. Ясно. Но разрешите тогда узнать, какими путями и средствами вы предполагаете этого добиться? Восстание устраивать думаете?.

— Нет, мы хотим, чтобы солдаты знали правду.

— Значит?..

— Значит, мы эту правду и разъясняем.

На каждом новом допросе Алеша давал следователю самые пространные, путаные показания. В конце октября следствие все же было закончено и материал передан на рассмотрение суда. Теперь Алексею оставалось только ждать приговора. Он не сомневался, что суд применит к нему самую жесткую меру наказания.

На прогулке один из недавно арестованных рабочих, поравнявшись с ним, сказал:

— Старайся отбиваться еще неделю. За это время они, наверняка, ноги протянут.

Алеша замедлил шаг, в глазах блеснула надежда.

— Действуют наши?

— Еще как!

На суд Алеша пришел спокойный, решив не уступать врагу. Когда председатель зачитал обвинительный акт, Алеша стал настаивать на дополнительном расследовании материалов, указывая на ряд неправильных заключений следователя. Однако все просьбы подсудимого председатель отверг.

— Если какой-то факт вы оспариваете, — глядя куда-то в сторону, безразлично говорил председатель, — мы можем не принимать его во внимание. Разберем лишь то, против чего вы не возражаете.

Алексей понял, что суд имеет по делу определенное мнение и больше ничего уже не изменит. Убедившись в этом, он умолк.

Все попытки суда заставить его отвечать на дальнейшие вопросы ни к чему не приводили. Он не только не отвечал, но, казалось, даже не слышал, о чем его спрашивали.

К утру суд объявил приговор:

— За нарушение воинской дисциплины и неоднократные призывы к солдатам об измене своему воинскому долгу приговорить к высшей мере наказания — расстрелу.

Когда его вывели из помещения суда, было на редкость ясное осеннее утро. Остановившись, Алеша долго смотрел на солнце. Зная, что следующего восхода ему не дождаться, конвойные терпеливо ждали.

«Погодите, подавитесь нашей кровью!» — вспомнил Алеша восклицание пехотного унтер-офицера, и ему захотелось закричать сейчас так, чтобы услышал весь Петроград, весь мир:

— Смотрите, товарищи, что делают с рабочим, который боролся за правое дело!..

В одиночке он старался ни о чем не думать, но это ему не удавалось. Тошнило. Мозг сверлила неотвязная мысль: сегодня ночью — расстрел. Завтра меня уж не будет. А ведь я еще так молод и так хочется жить! Стараясь успокоиться, он стал вспоминать детство. Вот он стоит на полосе и энергично размахивает руками, указывая путь голубям. Это была его первая, тогда еще бессознательная помощь делу, которому он потом посвятил всю свою короткую жизнь. Потом вспомнилась нежная материнская ласка, когда он принес ночью Шапочкину револьвер. На мгновенье он даже ощутил тепло материнских рук, и его сердце наполнилось гнетущей жалостью. Если бы Алешу сейчас спросили, чего он хочет перед смертью, он попросил бы разрешения увидеть мать. Но спроси его, чем он будет заниматься дальше, если его не расстреляют и освободят, так же, не задумываясь, он ответил бы:

— Буду не на жизнь, а на смерть бороться за революцию.

Постепенно Алеша потерял представление о времени. Вдруг у двери послышались шаги. Алеша торопливо встал и запахнул шинель.

Он хотел сейчас только одного — не проявить слабости и умереть как подобает революционеру-большевику.

В двери показался подпоясанный широким кушаком, в высоких сапогах, с наганом в руке седоусый человек.

— Эй, хлопче! — оглушительно закричал он. — Чего сидишь? Собирайся! Давай на улицу!

Ничего не понимая, Алеша смотрел на вошедших людей.

— Кто вы? — спросил он.

— Свои!.. Свои!.. — кричали в коридоре. — Выходи, ребята, не бойся! Красногвардейцы мы…

Алеша обхватил седоусого за шею:

— А я думал, расстреливать пришли. Меня ведь вчера к расстрелу присудили. А это вы, товарищи.

Отпустив седоусого, он стал обнимать всех стоявших в камере людей, в том числе и прижавшегося в угол надзирателя.

Глядя на Алешу, счастливого, поверившего в свое освобождение, седоусый, стукнув винтовкой о пол, сказал взволнованно:

— В Петрограде восстание. Бери винтовку. Пришла пора придушить гадину. Окончательно…

В коридорах, в открытых камерах обнимались, смеялись, пели.

Взяв у красногвардейца винтовку, Алеша вместе с Другими вышел на улицу восставшего Петрограда.

За углом какой-то человек в офицерской форме, но без погон, строил красногвардейцев и освобожденных из тюрьмы в колонну. В потрепанной фронтовой шинели, одна нога в сапоге, другая в ботинке, с перевязанной головой, он сильно хромал, припадая на больную ногу.

— Наш контуженный генерал снова армию в поход собирает.

— Как фельдмаршал: одну крепость опрокинул с ходу, дальше спешит. Быстрота и натиск чтобы….

— Гляди, гляди, как руками-то, руками-то размахивает, знать, нотацию кому-то читает, — не скрывая уважения к своему командиру, шутили стоящие рядом с Алешей красногвардейцы.

— А ты думал, зря его санитары из-под земли откопали? Знали, что наш будет.

— Наш. Больше бы таких…

Фигура офицера показалась Алеше знакомой, но он стоял далеко, а на улице все еще было темно. Трудно было разглядеть, кто этот полюбившийся красногвардейцам офицер.

В это время из-за ограды выскочил матрос. Поравнявшись с командиром, он пристукнул каблуком и подал ему пакет.

Офицер достал из кармана осколок стекла и, прикладывая его то к одному, то к другому глазу, долго читал полученное распоряжение. Потом, о чем-то переговорил с подошедшим к нему седоусым, повернулся к красногвардейцам.

— Товарищи! — зазвенел его голос в наступившей тишине. — Владимир Ильич предлагает нам немедленно идти к Зимнему дворцу. Там сейчас решается судьба революции и Советской власти.

— Он! Он! Василий Дмитриевич! — узнав, наконец, Калашникова, радостно воскликнул Алеша.

Седоусый крикнул что-то красногвардейцам, шагнув к колонне.

— Ура! На Зимний! Ура!.. — загремели красногвардейцы.

Калашников и седоусый вышли вперед. Прозвучала команда, и отряд отправился выполнять приказ Ленина.

Глава сорок девятая

Алеша считал себя счастливым от того, что находился в рядах Красной гвардии под командованием Василия Дмитриевича. Напрягая все силы, он еще долгое время был активным участником «красногвардейской атаки на капитал».

Читая письма матери с просьбой навестить ее хотя на недельку, Алеша с болью вспоминал о доме, но всегда отвечал одно и то же: «Сейчас, мама, некогда, душим гадину». И только в день подписания мира с Германией сдал винтовку и, простившись с товарищами, пошел на вокзал.

Владимир Ильич Ленин призывал народ перейти от разрушения старого к строительству нового. Приступить к организационному закреплению одержанных побед, к строительству советского народного хозяйства, и Алеша, не задумываясь ни одной минуты, ринулся на это новое, никем еще не испытанное дело. В Екатеринбурге он встретился с Маркиным. Данило Иванович работал в Ревкоме. Алешу встретил, как родного сына. От радости в этот же день потащил его в музей. Показывая громадные зубы мамонта и возбужденно размахивая жилистыми кулаками, говорил:

— Вот смотри, тысячи лет прошли. Целехоньки. Не то что козявки, к примеру. Мелочь разная. Где они? Исчезли, не найдешь. А это сила, еж тя заешь. Вот такое хозяйство строить будем. Но это потом, конечно, а сейчас другое, учет.

До зарезу нужен учет. Миллионы хозяйчиков. Где, что делается, не знаем. Мелкобуржуазная стихия. Спекулируют, наживаются, а народу от этого одна беда. — Маркин вздохнул. — Эх, Захара бы сюда. Те, что здесь, не то… Заболел, говорят, старик. Может, еще выходят. А Папахин — калека. Завалило в руднике. Вряд ли жив будет. Шапочкина совсем не слышно… Пропал. Поезжай, Алексей, домой поезжай. Там все решаться будет, внизу. Кулаки землю захватывать начали, хлеб продавать отказываются. Обуздать надо. Бедноту организовать. Устроишься — людей пришли. Оружие получите. Без этого сейчас нельзя.

В селе, действительно, было неспокойно. В Совете большинство — богачи. Спорили, надо или не надо закрывать базар. Стоит ли продолжать признавать Советскую власть? Собирали по этому вопросу собрание. Постановили продолжать признавать, но продажу хлеба по твердым ценам пока не производить. Засилье кулаков ощущалось всюду. Бывшая в селе социал-демократическая организация за войну оказалась почти полностью разгромлена. Отдельные ее члены только что возвращались из армии. Беднота волновалась, искала помощи у фронтовиков.

В церквах каждый день шло богослужение. Молились о даровании победы над басурманами и еретиками. Вздымая вверх руки, попы раздирающими душу криками угрожали вторым пришествием.

Во всем черном, с растрепанными волосами, с горящими глазами Прасковья Маиха ходила по дворам.

— Пришла пора. Покайтесь, грешники. Покайтесь, пока не поздно. Через семь дней снизойдет на землю кромешная тьма. Начнется светопреставление. Враг господа нашего Иисуса Христа сошел на землю.

Когда собиралась группа людей, Прасковья снимала с себя черный платок, расстилала на видном месте и клала на него пятнадцать спичек.

— Сказано в священном писании, — поднимая три пальца, продолжала Маиха. — Брат пойдет на брата, отец на сына, сын на отца. То ли еще не дожили мы до этой напасти? Антихрист под знаком 666 идет по грешной земле и клеймит нечестивых своей проклятой печатью. Вот пусть поглядят те, кто сомневается.

Маиха брала пятнадцать спичек и выкладывала из них цифру 666. Затем из этих же пятнадцати спичек делала пятиконечную звезду.

— Разве это не есть клеймо дьявола?

Люди начинали удивляться. Бабы всплескивали руками.

— Родимые. Ведь и правда. Глядите-ка. Прямо на лбы приклеивает!

Кулаки подзадоривали:

— Что тут глядеть, жидовская печать. Ясно… Жидам веру православную продали.

Забыв постоянную вражду, Журавлиха смиренно подходила к Маихе и, кланяясь, просила:

— Прасковьюшка. Ты уж до конца вразуми нас, грешных… Вымолви имя посланника сатаны.

Прасковья так же, как это делали в церкви попы, вздымала вверх руки, потом падала на колени и плачущим голосом говорила:

— Плачьте, безумцы, перед судом всевышнего. Смиритесь и, пока не поздно, отвергните слугу дьявола.

Затем брала те же пятнадцать спичек и торжественно выкладывала: Ленин.

Плача, бабы бежали к избам. Тащили за руки ребятишек и поспешно прибирали пожитки, боясь, как бы в темноте чего не растерять.

Алеша пришел к председателю Совета. Абросим подстриг бороду, лихо по-кавалерийски закрутил усы. Одевался он теперь в худенький пиджачок, но в кресле сидел важно, как будто бы только и знал, что всю жизнь председательствовать.

Карпова Абросим встретил ласково: протягивая руку, встал. Говорить старался замысловато.

— Летят соколы. Летят. Домой собираются. По другому дело пойдет теперь. А то что? Опереться не на кого. Ка кой вопрос не поставишь, обязательно провалят. Не привыкли еще. По-старому думают. У меня вот кожевня была, знаешь?.. Маялся я с ней. Закрыл теперь. Хватит. По-новому жить хочу.

Выслушав председателя, Алеша заметил:

— Попов очень уж распустили. Черт знает какую ерунду мелят, поприжать бы надо.

— Правильно. Я тоже говорил. Да ведь знаешь? Свобода, говорят, слова. А потом они от государства отделены… к ним теперь вроде и подступиться нельзя.

— Значит, что хотят, то и делают. Контрреволюцию разводить могут? — вспылил Алеша.

— Обсудить надо, поговорить надо, возможно, что-нибудь и придумаем. Приходи завтра. Совет соберу. Может, с докладом выступить хочешь?

— Ну, что ж? Можно и с докладом. У меня поручение Ревкома есть. Комитет бедноты создать надо.

— Это для чего же? — насторожившись, спросил Абросим.

— Как для чего? — прищурившись, в упор посмотрел Алеша на председателя. — Помощь чтобы у Совета была, опора. Сам говоришь, проваливают тебя советчики. Значит, нужно стойких людей привлекать к управлению. А потом пора кулаков за шиворот взять. Заставить хлеб государству продавать по твердым ценам.

— Ну, что ж? Давайте обсудим и о комитете. Раз надо, значит надо. — В глазах Абросима мелькнула ироническая усмешка. — Только бы народ против себя не поставить. Осторожно нужно. Люди у нас, знаешь, какие?..

На следующий день подавляющим большинством голосов Совет отклонил поддержанное Абросимом предложение Алеши о создании комбеда. Что касается поповской агитации, было постановлено:

«Поскольку религия является ядом, запретить членам Совета и их семьям ходить в церковь и справлять религиозные обряды».

Предложение Алеши об организации антирелигиозного диспута и другой массовой работы было отвергнуто.

Алеша понял, что пока в Совете будет сидеть Абросим, там всегда будут брать верх кулаки. Договорившись с беднотой и фронтовиками, он на первом же собрании поставил вопрос о довыборах Совета и выводе из его состава пассивных и не заслуживающих доверия лиц.

Как ни старались кулаки, но Совет был почти полностью переизбран. Теперь в Совете руководили большевики.

Алеша был утвержден председателем комбеда, но работать ему там не пришлось.

Вот уже несколько дней он чувствовал боль во всем теле. Особенно сильно ломило поясницу. К вечеру, после собрания, поднялась температура, а еще через пять дней Алеша потерял сознание.

Испуганная мать привезла Белькейкика.

— Пиявки нужно ставить. Пиявки, — предложил было фельдшер. Потом, подумав, добавил: — Лучше, пожалуй, свезти в заводскую больницу. Хотя тамошние доктора против меня и пешки, но зато у них уход и медикаменты разные, а у меня что? Пластырь, йод и валерианка. Тиф ими не очень-то вылечишь.

Посоветовавшись с теткой Аксиньей, Марья уложила сына на телегу и чуть свет повезла в больницу. Неожиданно за околицей ей встретился Абросим. По подтянутым у лошади бокам, по толстому слою пыли на сапогах было видно, что он проделал длинную дорогу. Тем не менее Абросим был весел. Увидев Марью, он снял обеими руками картуз и, как только мог, низко поклонился.

— Доброго здоровья, Марья Яковлевна. Куда так раненько?

Марья с недоверием посмотрела на Абросима. Его появление на уставшей лошади в такой ранний час показалось ей подозрительным.

— В больницу еду. Алексея вот везу, — ответила она неохотно.

— Что так. Зачем?

— Тифом заболел. Хочу попросить, чтобы на койку положили.

— Эко ведь горе какое, — с сожалением покачал головой Абросим. — Только приехал парень и на тебе — тиф. Жаль, жаль. Ну, что ж, вези с богом. Может, и обойдется.

В этот же день к вечеру стало известно о восстании чехословацкого корпуса и захвате им Челябинска.

Рабочие Южного Урала создавали красногвардейские отряды. У Надырова моста, у Селезней и у станции Аргаяш завязались первые бои с белобандитами. Слабо вооруженные, не имеющие военного опыта, разрозненные отряды рабочих под напором регулярных чехословацких частей и казаков постепенно откатывались в центр Урала. На востоке начиналось одно из главных сражений простого народа за Советскую власть, за свою свободу. В борьбу вступали главные силы революции и контрреволюции.

Глава пятидесятая

После декрета Советской власти о Конфискации промышленных предприятий англичане уехали с завода.

Прощаясь с Рихтером, Петчер заметно волновался:

— Завод, господин Рихтер, я поручаю вам. Знайте, что декрет о конфискации — это не что иное, как миф. Большевики продержатся у власти недолго. Сейчас среди русских я не вижу ни одного серьезного специалиста, который мог бы управлять заводом. Ясно, что фактическим хозяином предприятия пока будете вы. Кстати, могу вас порадовать, — недвусмысленно улыбаясь, продолжал Петчер, — на днях здесь инкогнито был Темплер. Он советует мне укрыться на время в Сибири. Все говорит за то, что, если большевики не откажутся от власти сами. Сибирь дохнет на них могилой. Дядя сообщает, что он тоже готовится ехать в Сибирь. Русские, конечно, догадываются, что Уркварт по пустякам в Сибирь не приедет. — Петчер зловеще рассмеялся. — Нет. Вы не знаете Темплера. Это исключительный, необыкновенно дальновидный человек. Еще несколько лет назад он говорил мне, что придет и такое время, когда мы заставим русских убивать друг друга. Сейчас это время пришло.

— Я хотел бы знать, сколько придется ждать вашего возвращения? — покорно спросил Рихтер.

— Полагаю, совсем недолго. Темплер уверяет, что соответствующие воинские части подготовлены и должны высадиться во Владивостоке. Японцы уже там…

Рихтер недолюбливал Петчера. Однако не заводить же ему дружбу с большевиками. Со своими они могут поступить, как хотят, это их дело, но конфисковать предприятия подданных иностранных государств — это уже слишком.

Рихтер разделял мнение Петчера. Такие долго у власти не продержатся. Значит, нужно выполнять все, что сказал управляющий.

И он выполнял его распоряжения, стараясь сохранить оборудование и материалы, не проявляя никакой заботы о продукции.

Будучи человеком осторожным, Рихтер решил завести себе как можно больше друзей в среде русских. Когда все станет на место, эти люди будут ему нужны не меньше, чем Петчер. В его квартире проживали сейчас Хальников и Якушев. Он укрыл их до поры до времени. Было бы неправильно, — думал Рихтер, — отказать им в помощи в течение одного или двух месяцев, чтобы потерять возможность потом годами пользоваться их услугами. Он держал также крепкую связь с местными купцами и попом, а через него познакомился с председателем совдепа соседнего села Абросимом. Это, казалось ему, был удивительный человек. Он ненавидел Советскую власть, но служил ей и даже старался ладить с большевиками.

Над силовой станцией в установленное время по-прежнему гудели гудки, но работа шла из рук вон плохо. То и дело возникали митинги, собрания, диспуты. Казалось, что, изголодавшись по свободному слову, люди могли без конца говорить и слушать один другого.

На заводе усиливалась разруха, не хватало продуктов. Но это давало только дополнительную пищу для споров. Вот, например, какую резолюцию приняли на последнем собрании:

«Учитывая окончательную победу пролетарской революции, собрание полностью убеждено в скором наступлении порядка, таящегося в недрах пролетарского самосознания. Что касается продовольствия, принять к сведению существующие затруднения».

Приняв такую, ни к чему не обязывающую резолюцию, собрание перешло к другим вопросам. Слушало доклады о текущем моменте, о вреде религии и о том, как устроена вселенная. По всем этим вопросам происходили длинные споры и принимались не менее длинные резолюции.

Возвращаясь с такого собрания, Феклистов ворчал:

— Точь-в-точь как выздоравливающий после тяжелой болезни — радуется, смеется, не думает, что малейшая невзгода может снова свалить его с ног. «Почему луна не дает тепла?», «Есть ли на Марсе люди?» Настоящие дети. По думали бы лучше, где взять медикаменты. Простыни тоже все износились. — Феклистов обратил внимание на подъехавшую к больнице телегу. «Еще больной, а класть некуда», — подумал он.

Доктор узнал Карпову и спросил:

— Кто у вас болен? Марья схватила его за руку.

— Алексей. Алеша наш… Помните его, доктор?.. Но Феклистов уже заторопился к телеге. Больной был в тяжелом состоянии, и Андрей Иванович распорядился, чтобы его скорей несли в больницу. К удивлению служащих, он накричал на фельдшера, напомнившего ему, что в больнице нет ни одного свободного места.

— Как это нет? Больница здесь или игорный дом? Положить пока в моем кабинете. Я здоров, слава богу, и могу обойтись, без кабинета.

— Оно конечно, — согласился фельдшер. — Дезинфекцию только потом сделать придется. Вон как высыпало…

Алеша метался, бредил, не узнавал окружающих, не понимал, где он, и то рвался домой, то на фронт, к товарищам. Приходилось применять силу, чтоб удержать его на кровати.

Наконец кризис прошел, и Алеша стал постепенно поправляться.

Как-то под вечер в палату зашел Феклистов и, наклонившись к самому уху Алеши, сообщил:

— Власть-то Советскую свергли…

— Где свергли, здесь, на заводе? — цепляясь за это, как за спасительную надежду, спросил Алеша.

— Нет. В Самаре, в Челябинске, в Сибири и в других местах.

— Это ненадолго, — сказал Алеша, — Возьмем опять!

Доктор подолгу сидел возле его кровати, с удивлением слушая рассказы Алеши о том, что пережил он за последние пять лет.

— Да ты богатырь настоящий, — взволнованно говорил Андрей Иванович. — Вот она, жизнь-то. А мы что? Сидели, помалкивали. Ничего не видели, ничего не слышали… — И он сам приносил для больного бульон, сам подавал ему лекарство.

Однажды к больнице на паре взмыленных жеребцов подкатил Абросим. Справившись, лежит ли здесь Алексей Карпов, Абросим подошел к Феклистову.

— Доброго здоровья, Андрей Иванович, — приветствовал он доктора как старого знакомого. — Мне хотелось бы узнать о состоянии здоровья Карпова Алексея. Мать просила заехать. Тревожится…

— Ему сейчас лучше. Ходит. Но пока еще очень слаб.

— Так, так, — сочувственно проговорил Абросим. — Давно мучается парень. Но теперь, надо полагать, скоро поправится?

— Да, если все будет благополучно, недели через две мы его выпишем.

— А раньше? — с какой-то непонятной тревогой спросил Абросим. — Раньше не выпишите?

— Ни в коем случае.

Удовлетворенный ответом, Абросим прямо из больницы поехал к Рихтеру. Там он застал Якушева и Хальникова.

— Ну, ну? — брезгливо протягивая руку, спросил Якушев. — Видел ли есаула?

— Видел, видел, — расплываясь в улыбке, ответил Абросим. — Разговаривал с ним лично. Просил передать вам привет. Спрашивал о здоровье.

— Так, так. Когда же обещался к нам пожаловать?

— Вначале было отказался. Мне, говорит, некогда мелочью заниматься. А потом спросил, сколько человек мы сможем подготовить. Я обещал сто человек. Он согласился. Но сказал, что прибудет к господину Рихтеру, и то на два дня.

Якушев крякнул и недовольно покосился на немца. — Будет здесь, договоримся. Согласится есаулишка. Рихтер вопросительно посмотрел на Абросима:

— Сто человек? Но где же их взять? У нас на заводе столько коммунистов сейчас не найдется.

— Эге, батенька, — вмешался в разговор молчавший до сих пор Хальников. — Больше найдешь. Разве только одних коммунистов надо? А кто им сочувствовал, их куда? А красногвардейцы?

— Убежали они или попрятались, — вздохнув, с сожалением сообщил Рихтер, но после некоторого раздумья весело стукнул ладонью по столу. — Есть выход! Нужно написать объявление. Обещать, что им все будет прощено. Есаул явится только через десять дней. До тех пор мы их всех выманим.

— Хитро придумано, хитро! — весело засмеялся Якушев. — Выйдет, понимаете.

Некоторые бойцы, не успевшие отступить с Красной гвардией, и рабочие, стоявшие на стороне Советской власти, действительно поверили обращению Рихтера, перестали прятаться и один за другим явились на работу.

Андрей Иванович сообщил Алеше все новости; рассказал ему, как хорошо обошлась администрация с бывшими красногвардейцами и сочувствующими.

— Да, между прочим, — вспомнил он, — я не говорил тебе, что заезжал Абросим и очень беспокоился о твоем здоровье, говорит, твоя мать его прислала.

— О матери это он врет, — угрюмо сказал Алеша.

— Что же ему нужно?

— Не знаю. Наверняка, какую-нибудь подлость затевает. А вот скажите мне, Андрей Иванович, вы воззванию этому верите?

— Даже не знаю, что сказать. Рихтеру верить трудно…

— Я считаю, что мне больше оставаться здесь нельзя.

— Что же ты думаешь делать? — с тревогой спросил Феклистов. — Слаб ты еще очень.

Алексей ответил так, словно ему было совестно перед доктором:

— Что же я должен делать? Конечно, пробираться туда, где положено сейчас быть каждому честному человеку.

— Да… Но перейти у тебя не хватит сил. Я тебя и не выпишу раньше, чем через неделю…

Алексей с благодарностью посмотрел на доктора и, протягивая руку, сказал:

— Большое вам спасибо, доктор. Не совсем я выздоровел. Это верно. Но ходить могу. Уйду пока в лес, поживу там с недельку, окрепну и двинусь.

Феклистов вздохнул. Он полностью разделял опасения Алеши.

— Сегодня ночью перейдешь ко мне. Думаю, что в мой дом они не придут.

Обсуждая этот вопрос, доктор и Алеша не знали, что уйти с завода было уже невозможно.

Глава пятьдесят первая

Вечером на квартире Рихтера собрались: купец Баранов, священник Авдей и еще прикативший днем кулак Абросим. Сошлись, чтобы подготовить расправу с большевиками и людьми, которые шли с ними.

Усадив гостей за стол, Рихтер предложил приступить к составлению списка красных.

Первый вопрос хозяину задал поп Авдей:

— Будем ли включать в списки тех, кто хулил православную веру?

— Я полагаю, что нужно обязательно включить, — твердо ответил Рихтер. — Противники православной веры (сам он был протестант) — самые злобные враги доброго русского порядка. Пришло наше время, и мы должны уничтожить этих крамольников начистую.

И он со злорадством назвал несколько фамилий красногвардейцев, которые пришли на работу после его провокационного объявления.

Священник разгладил пушистую бороду и тоже назвал до десятка фамилий.

— Богохулители! Клятвопреступники!.. — со злобой говорил Авдей. — Христос простит тем, кто уничтожит семя фараоново…

Фамилии подлежащих аресту стал называть Баранов. Он свирепо двигал челюстями и после каждой фамилии прижимал ноготь к столу.

— Раздавить! Раздавить негодяев!.. Кооператив захотели?! Государственную торговлю?.. Тестя моего арестовали!

Наибольшее количество фамилий назвал Рихтер. Он готов был записать каждого, кто хотя бы раз выступал на собрании или митинге.

Когда решили, что записаны все, кого можно было записать, слова попросил Абросим.

— Есть тут, господа, еще один человек, которого мы упустили. Не здешний он, не заводской. Нашенский. Но если правду сказать, так это не чета тем, кого мы записали, а всем большевикам большевик! Он, кажется, здесь когда-то мальчишкой с отцом работал. Карпов Алексей… Рихтер изумился:

— Что вы говорите? Не может быть?! Это тот, что Жульбертона предал?..

— Да… Да… Самый этот!..

— Где же он? Где?! — с волнением спросил Рихтер.

— У доктора у вашего живет. В больнице был, а теперь доктор его у себя на дому держит.

— У Феклистова? — удивился Рихтер. — Смотрите, какой подлец! Я считаю, господа, что Феклистова следовало бы самого включить в список. По-моему, он вполне заслуживает этого…

— Но ведь Феклистов — тесть моего племянника, гос подин Рихтер! Разве вы об этом забыли? — возразил Баранов.

Рихтер недовольно посмотрел на купца, но, подумав, решил уступить. Зато Карпова записали первым.

Передавая список приехавшему ночью начальнику карательного отряда, Рихтер говорил:

— Мы подходили, господин есаул, очень осторожно.

Здесь записаны только большевики. При составлении списка присутствовал священник.

Алексея арестовали первым. Трое полицейских привели его к есаулу со связанными руками. Увидев обрубленную руку есаула, Алеша понял, где он.

— Ну, большевик!.. — закричал есаул. — Попался?

— Да, — не скрывая негодования, ответил Алексей. — Попался. Только не знаю, за что. Ваши люди ведут себя, как бандиты. Они за это ответят…

— Ах вот как!.. — злобно выругался есаул. — Молодой, да ранний?! Ну, что ж… Мы и не с такими справлялись.

Он махнул рукой казакам и взял бутылку самогона.

Полицейские били связанного Алешу до тех пор, пока он не потерял сознания.

После допроса Алешу бросили в полуподвал. Придя в себя, он с глухим стоном отполз к стенке, лег вниз лицом на избитые руки и стиснул чудом уцелевшие зубы.

Снова, уже в который раз, смерть грозила ему. Алексей знал, что есаул не выпустит его живым. Нужно было или готовиться к смерти, или искать пути к спасению.

Кругом стонали избитые люди, но каждый раз, когда дверь открывалась, в нее вталкивали все новых и новых арестованных.

Новички, увидев избитых людей, жались в дальний угол и, чтобы успокоить себя, переговаривались.

— Отпустят. Поиздеваются и отпустят…

— Ясно, отпустят. Разве мы виноваты?..

— Отпустят, только куда?

— Ловко надул нас чужак. «Возвращайтесь, вам не будет сделано никакого зла». Сволочь!..

— Эх! — вздыхали в другом углу. — Жена дома, двое ребят. За что, спрашивается?

— А у меня отец, семьдесят ему. «Ты, говорит, Миша, смотри, не нюнь. Веди себя по-рабочему». А сам плачет…

На третий день, когда все арестованные были избиты до полусмерти, Алешу снова вызвали на допрос.

— Вцеплюсь в горло и не отпущу, — решил Алеша..

Все равно умирать…

Но его повели не туда, где производился допрос, а к Рихтеру на квартиру. В прихожей указали ему в угол, на стул. За дверью громко говорили. Кроме есаула, там были иностранцы. Алеша прислушался:

— Директория не может обеспечить настоящей борьбы с Советами, — говорил один из иностранцев. — Скоро в Сибири будет организовано новое правительство. Оно и на значит верховного правителя. Генерал Нокс и мой дядя Лесли Уркварт будут представлять Англию. Они уже здесь, в России.

— Петчер — догадался Алеша. — Племянник Уркварта!..

— Кого же намечают верховным правителем? — спросил кто-то заискивающим тоном.

— Что же намечать, — ответил Петчер. — Адмирал Колчак только что был в Англии, а затем и в Америке. Вопрос решен окончательно.

Разговоры за дверью на некоторое время прекратились. Звенела посуда. Там, как видно, пили.

— Итак, господин есаул, — снова послышался голос Петчера, — значит, завод наш вы почистили?.. — Да. Собрал по списку всех. Полностью!..

— Что же вы думаете делать с ними дальше?

— Десятка полтора-два расстреляем, а остальные и от того, что получили, будут годика два бока чесать.

Снова зазвенели стаканы.

— Конечно, — продолжал Петчер. — Гуманность- это большое дело. Но сейчас, господин есаул, мне кажется, она, кроме вреда, ничего принести не может.

— К черту гуманность! — прохрипел пьяный есаул. — Я никогда не был гуманным…

— Ну, раз так, — обрадовался Петчер, — значит, вы решение свое об этих бандитах должны изменить и всех их одной меркой смерить.

— Расстрелять! — рявкнул есаул. — Если хотите, велю всех расстрелять.

— Нет… Нет! Что вы? Так нельзя, — засмеялся Петчер. — Без надобности компрометировать себя и нас не следует. Тем более, что у вас есть и другие возможности.

— Правильно, — поддержал предложение Петчера кто-то. — Ни в коем случае никто не должен знать, что мы принимаем в этом деле какое-то участие. Расстрелять их здесь, это было бы очень опрометчиво.

— В особенности сейчас, когда Англия решительно встает на защиту русского народа, — добавил Петчер.

— Куда же их тогда к черту девать? — грубо спросил есаул.

— Мой совет таков, — ответил Петчер. — Увести их по направлению, скажем, к Андреевску. Это будут видеть все жители завода. Ну, а Тургоякский прииск пустой, шахты заброшены. Если там их оставить, то, пожалуй, об этом никто и знать не будет.

— Ну, что же! Хорошо. Так и сделаем. Не возражаю. Ну, а с этим как? С Карповым?..

— Его бы первым сбросить в шахту, — сказал Петчер. — Однако прежде чем умереть, он должен сделать публичное заявление о том, что Жульбертон и Геверс не принимали участия во взрыве шахты, что это было сделано Барклеем и Папахиным. Сейчас такое заявление очень важно. Мы должны во что бы то ни стало поднять престиж англичан в глазах русских.

— Только вряд ли он с этим согласится, — заметил есаул.

— Согласится, — уверенно заявил Петчер. — Обещаем ему полную свободу, а там… Конечно…

— Ясно, — снова стукнул пустым стаканом есаул. — Оставлю вам двух казаков, они его и прихлопнут.

— Скажите им, чтобы его тоже туда…

Мысли Алексея сменяли одна другую.

«Дать согласие, оттянуть? Может, удастся еще выбраться? Но, что же тогда скажут товарищи? Подумают, что я предатель? Нет… Нет! Этого не будет. При всех обстоятельствах я должен быть с ними…»

— Карпов! — позвал есаул. — Иди-ка сюда…

Алеша не ошибся: за столом сидел Петчер. А тот, второй?.. Рихтер. Лицо Алеши, по-видимому, было так изуродовано, что Петчер долго смотрел на него, не узнавая.

— Алексей Карпов? — спросил Петчер, вставая из-за стола. — Это вы работали помощником у Жульбертона?

— Я…

— Знаете ли вы, что вас ожидает смерть?

Алексей презрительно посмотрел на Петчера.

— Я вторично спрашиваю, — повышая голос, продол жал Петчер. — Знаете ли вы, что по приказу директории такие убежденные большевики, как вы, подлежат рас стрелу?

И снова Алексей не ответил.

— Отвечайте…

— Придет время, и ты сдохнешь… Сволочь!

— О! Как это нехорошо сказано, — обиженно воскликнул Петчер. — Вы, конечно, не понимаете, что я хочу сделать вам добро. Да… Не удивляйтесь, англичане всегда делают русским добро. Плохо только, что русские этого иногда не понимают. Вот вы — преступник, но стоит вам только сказать, что взрыв в шахте был произведен Барклеем и Папахиным, и вас сегодня же освободят. Идите тогда, куда хотите. Надеюсь… вы согласитесь?..

Алексей схватил стул и бросился на англичанина. Рихтер и есаул не успели удержать его, и он обрушил стул на голову Петчера. Вбежали казаки, схватили Алексея сзади за локти и, скрутив руки, поволокли на улицу.

Глава пятьдесят вторая

…Дорога пролегала по редкому сосновому лесу. Местами встречались и лиственные деревья. Потом их стало больше.; лес погустел. Алеша пересчитал арестованных — девяносто семь. Конвойных было тоже не меньше. Кроме пешего конвоя сзади и спереди с винтовками наизготовку ехали конные. «Если броситься всем врассыпную, — думал Алеша, — возможно, кое-кто и спасется. Но бежать одному или нескольким — бесполезно».

Впереди Алеши шагал Федор Павлович Пыхтин. Шел он своей особой походкой, не сгибая колен, гордо подняв голову. Рядом с Алешей, с трудом переставляя ноги, двигался молодой паренек. Он был года на три, а то и на четыре моложе Алеши. Из разбитой головы у Сашеньки сочилась кровь. Он или плакал или вдруг начинал улыбаться, видимо, вспоминая свое детство.

«Неужели это пройдет им так? — со жгучей горечью спрашивал себя Алеша, вглядываясь вперед затуманенными глазами. — Данило Иванович в Екатеринбурге. Конечно, он узнает об этом. Где же теперь Захар Михайлович и Трофим Трофимович? Живы ли? Скорее всего за нас расплатится Маркин. Жаль только, что Данило Иванович не будет знать, что главными виновниками были чужаки — Петчер и Рихтер. Их он, пожалуй, не найдет».

Глаза Алеши еще больше потускнели. На сердце навалилась тяжесть. Но вот он поднял голову и так же, как это случалось с ним в детстве, когда нужно было решать какой-то важный вопрос, чуть приоткрыл рот. «Но почему же? — подумал Алеша. — Данило Иванович? Ленин! Красная Армия! Вот кто должен отомстить за нас. От них не ускользнут и чужаки». От этой мысли ему стало легче.

Теперь он не сомневался, что бандиты не уйдут от расплаты.

Раздумье Алеши прервал окрик есаула:

— Эй! Поворачивай!..

В стороне виднелась разрушенная шахта.

«Вот она, смерть», — подумал Алеша и торопливо, чтобы никто не заметил, смахнул слезы.

Арестованных остановили в десяти шагах от шахты. Есаул и два урядника подошли к шахте и стали о чем-то совещаться. Затем, по приказу есаула, в стороне разостлали попону, принесли три бочонка с самогоном. Отрядники подходили по двое. Урядники наливали самогон в большие кружки. Опорожнив кружку, многие протягивали ее вторично и даже в третий раз. Отказа не было. Пока казаки пили самогон из кружек, есаул тянул из фляги. Покончив с самогоном, он вынул из ножен саблю.

— Станичники! — захрипел есаул. — Именем присвоен ной мне власти я приговариваю этих людей к смерти.

Он покачнулся, бросил в сторону флягу и добавил:

— Казнить их буду я сам, своими руками. Подводить по одному…

Среди арестованных послышались крики, стоны, протесты.

Заглушая все крики, прозвучал громкий голос Алеши:

— Товарищи! Мы погибаем за свободу. Так пусть эти бандиты не увидят наших слез и не заставят нас стать на колени. Товарищ Ленин не простит им этого! Они еще будут плакать кровавыми слезами и сами проклинать себя за свои подлые дела…

— Что?! Молчать!.. — заорал есаул и, выхватив наган, выстрелил прямо в толпу. К ногам Алеши, свернувшись клубком, упал Сашенька. Были ранены еще два арестованных и убит один казак. Подбежавшие урядники схватили первого попавшегося арестованного и потащили к стволу, есаул ударил его саблей, и тот скрылся в шахте. Остальные застыли в ужасе. Зарубленных одного за другим сбрасывали в шахту. Алеша вместе со всеми продвигался вперед. Но с каждым шагом, приближавшим его к смерти, в нем все настойчивее и сильнее росла жажда жизни, ненависть к убийцам. Видя, что ему живым все равно уже не уйти, Алексей все мысли сосредоточил на том, как бы отомстить главарю этой банды. Стиснув зубы и до боли сжав кулаки, он следил за каждым движением есаула. Вот к шахте потащили Федора Павловича. Подходила очередь Алексея…

Пыхтин рванулся назад. Чтобы помочь урядникам сбросить в шахту Пыхтина, есаул толкал его в спину.

— Бандит! — закричал Алеша и с разбегу прыгнул ему на плечи. Так вместе со своим смертельным врагом, он и скрылся в шахте.

Растерявшись, казаки прекратили казнь. Нужно было узнать, жив ли есаул. Лестница была частично разрушена. Пока собирали ремни и веревки и делали из них самодельную лестницу, прошла половина дня. В шахту спустился на канате казак, он сообщил, что все, кто там был, в том числе и есаул Мертвы. Вытащив наверх есаула, бандиты продолжали расправу. Теперь людей убивали там, где они стояли, а потом сбрасывали в шахту. Видя, что пощады ждать нечего, многие арестованные прыгали в шахту сами. Некоторые пытались прорваться сквозь кольцо конвоя, но были тут же заколоты или застрелены.

Расправившись с арестованными, убийцы допили самогон и стали решать, что им делать дальше. Было решено ехать в Андреевск и там похоронить погибших за «отечество и православную веру» есаула и казака.

Алеша отлетел в штрек. Придя в себя, он долго не мог понять, что же произошло? Он ничего не видел, слышал только, как вокруг копошились, стонали, кричали люди. От страха и боли он снова потерял сознание.

Наконец Алеша поднялся на колени и, заметив впереди что-то похожее на свет, пополз по телам мертвых и еще шевелившихся людей.

Когда Алеша увидел в вышине дневной свет, он понял, что находится в шахте, и в его мозгу мгновенно восстановилась вся пережитая трагедия. Превозмогая боль, он поднялся на ноги. Осмотрев лестницу и убедившись, что она местами разрушена, он пал духом. «Неужели, — думал Алеша, — я все-таки должен умереть? Нет… нет, нужно осмотреться, подумать… Может, еще найдется способ выбраться из этой могилы?»

Но осматриваться было уже поздно. И тот слабый свет, который проникал на дно шахты, быстро угасал.

«Вечер, — решил Алеша. — Я нахожусь здесь несколько часов». Он не мог себе представить, что находится в шахте уже более двух суток.

Стонали умирающие. У Алеши была разбита голова, ушиблены ноги и руки. Никогда в жизни не казалась ему такой длинной и мучительной ночь…

Когда стало рассветать, ему удалось обнаружить груду железа в небольшой нише. Здесь же оказались строительные скобы, употребляемые для крепления.

«А что, если?.» — мелькнула у Алеши мысль, заставившая его вздрогнуть. Он взял несколько скоб и пошел с ними к стволу. Подобрав подходящий камень, он забил скобу в крепь. Скоба хорошо держалась. Прочно.

«Если, забивая скобы, постепенно подниматься, то можно будет добраться до самого верха», — решил Алеша.

Он перенес к стволу все скобы, их оказалось сорок штук. Алеша снова присмотрелся к лестнице. Она была разрушена частично. Следовательно, эти места он и должен преодолеть при помощи скоб. Расчет оказался правильным, через некоторое время он заполнил пустые места лестницы вбитыми в стену скобами и добрался до самого верха.

Потом он снова опустился вниз.

«Может быть, удастся еще кого-либо спасти?» — думал он, переползая от одного трупа к другому.

Но поиски оказались тщетными, живых было только трое, да и они находились в бессознательном состоянии и доживали последние минуты. Ползая по трупам, Алексей нашел в темноте сумку с продовольствием, в ней оказался и наган, который мог принадлежать только есаулу. Она, по-видимому, попала в шахту во время его падения.

Оглянувшись еще раз на погибших товарищей, он стал карабкаться вверх. Поднявшись на поверхность, Алеша увидел у ствола шахты все еще алеющую кровь.

— Он точно окаменелый стоял, ничего не видя, кроме этих застывших красных кругов. Вместо радости от спасения на сердце легла глубокая тоска.

Он не чувствовал, как по щекам текли слезы, и не думал о том, что враги могут появиться с минуты на минуту. Теперь в руках у него был наган, и он готов был встретить врагов… Встав на колени и опустив голову, он долго молчал. Перед глазами стояли образы погибших товарищей, вина которых была в одном: они были честны, любили правду и свободу.

— Спите спокойно, дорогие братья, — прошептал Алексей. — Клянусь, что мы отомстим за вас. Рано или поздно бандиты будут уничтожены, пощады им не будет. А вам — вечная память и вечная слава.

Алексей оторвал от изодранной рубахи лоскут, завязал в нее комок окровавленной земли, поднялся на ноги и за шагал в лес.

Книга вторая

Глава первая

Вернувшись из экспедиционной поездки, командир вновь формируемой английской дивизии генерал Альфред Нокс уныло стоял у овального зеркала. Втянув голову в плечи, генерал внимательно рассматривал худое, покрытое преждевременными морщинами лицо и тронутые серебром поредевшие волосы. Пытаясь сгладить морщины, он несколько раз надувал щеки, однако, исчезая на щеках, морщины еще в большем количестве появлялись на лбу и на переносице. Это уже совсем было плохо.

Генерал выдернул седой волос, стряхнул его с ладони, пересек комнату и приоткрыл окно. С улицы дохнуло холодом, к ногам бесшумно упало несколько почерневших листьев, запахло морем. Набрав в легкие воздуха, Нокс шумно выдохнул его, затем закрыл окно и, задумавшись, зашагал по обширной гостиной.

В голову лезли невеселые думы. Если не считать приумноженного в несколько раз богатства, служба за морем оказалась напрасной. За много лет только того и добился, что заслужил кличку «душитель индусов» да оставил там многочисленное, совершенно чуждое ему потомство.

«Что же дальше?» — думал генерал. «Готовится новое наступление. Дивизию скоро отправят на фронт, хотя она еще далеко не укомплектована. Нужны солдаты, а где их брать. Русские больше воевать не хотят… Большевики каждый день загадывают новые и новые загадки. Там творится что-то невероятное… Черт бы их побрал… Неужели так уж и нельзя будет призвать их к порядку…»

На столике затрещал телефон, генерал неохотно подошел, снял трубку. Звонили из военного министерства. После короткого разговора Нокс пошел одеваться. Его вызывали к министру.

Перед входом в приемную министра генерала вежливо предупредили:

— Господин министр задерживается на совещании представителей Антанты, придется подождать. — На надменном лице Нокса мелькнула улыбка. Если министр решил разговаривать с ним сейчас же после такого важного совещания, значит, предстоит что-то большое.

В приемной Нокс неожиданно встретил своего давнишнего знакомого, полковника Темплера, «знатока русских дел», так называли его в официальных кругах. Потому Нокс и не удивился, когда тот с живостью, не присущей ему, сообщил, что ему повезло, что он снова едет в Россию. И тут же спросил, знает ли генерал последние новости, касающиеся его лично.

Нокс отрицательно покачал головой. Он только что вернулся в Лондон и никаких новостей не знал.

— Тогда разрешите, генерал, познакомить вас с моими друзьями и вашими будущими помощниками, — сказал Темплер и повел его к огромному дивану. Навстречу поднялись два немолодых человека. Мужчина с огромной шапкой черных волос, с погонами строевого офицера сказал:

— Полковник. Джон Уорд. Командир Хейшширского полка.

Второй, тяжело, передвинув ноги и болезненно сморщив при этом желтый выпуклый лоб, отрекомендовался:

— Барон Лесли Уркварт. Промышленник.

Нокс пожал новым знакомым руки, и, все еще не понимая в чем дело, вопросительно посмотрел на Темплера. Но полковник не торопился. Он несколько раз посмотрел на дверь, потом подошел к висевшей на стене карте и показал на восточную часть России.

— Вот земля, генерал, где нам предстоит большая и очень важная работа, а потом мы двинемся вот сюда, — и Темплер провел черту до Москвы.

— Я не понимаю, полковник, о чем вы говорите, — пожимая плечами, сказал Нокс, — нельзя ли яснее…

Но в это время их пригласили в кабинет министра.

Министр встретил вошедших сдержанным наклоном головы, улыбнувшись, показал на массивные кресла, стоящие около круглого стола из красного дерева.

— Господа, — положив на стол сжатые в кулаки руки и направляя прищуренный взгляд то на того, то на другого, начал он, когда все вошедшие сели. — Я думаю, нет надобности объяснять вам существо происшедших за последние месяцы событий. Каждый видит, как они необычны и как настойчиво требуют больших и срочных мер. Хочу лишь сообщить вам, что сегодня представители держав согласия обсуждали одну из этих мер, причем, пожалуй, самую важную и, несомненно, самую трудную, — министр взял со стола телеграмму.

— Теперь нет никакого сомнения, — доносил английский посол из Москвы, — что Ленин продал Россию Германии. Русская армия умышленно разваливается, и немцы беспрепятственно захватывают колоссальный людской и экономический резерв. Наш союзник на Востоке превращается в открытого врага. Нужны срочные меры. Большинство активных представителей России на стороне союзников, они ждут нашей помощи.

Лицо министра скривилось, он рывком схватил стакан с водой и резко сказал:

— Это верх предательства! Удар в спину! С захватом немцами России навсегда уходит наша победа над врагом. Хватит церемониться, мы должны заставить русских воевать. Заставить всей имеющейся у нас силой. Советы должны быть свергнуты. — Немного успокоившись, он продолжил: — Мы только что обсудили, господа, вопрос о Дальнем Востоке России. Нельзя не видеть возможности организовать отпор немцам именно там, на Урале и в Сибири. Там же должна решиться и судьба большевистской революции.

Сразу же поднялся Темплер. Сквозь непомерно большие в золотой оправе очки — умные, немигающие глаза.

— Значит, война, господин министр. Антанта решилась наконец.

— Нет, нет. Что вы, полковник, — после небольшой заминки ответил министр. — Объявлять войну Советам — это слишком. Такой акт может вызвать недовольство со стороны отдельных слоев английского населения. Лучше, если это будет называться просто нашей помощью той части русского народа, которая остается верной союзническому долгу. — Он снова обвел прищуренным взглядом присутствующих и, вздохнув, добавил:

— Как бы не было трудно сейчас, господа, наше положение, все равно мы должны и в этих условиях пойти на любые жертвы, лишь бы спасти Россию от поражения и позора, от большевиков и их Советов… Я хочу еще сказать, — продолжал министр, — что вы не должны забывать, господа, что правительство Великобритании не может упустить сложившейся благоприятной обстановки, чтобы не осуществить свои экономические намерения в отношении Сибири и Урала, конечно, для выполнения этих планов нужно как можно шире использовать самих русских. Цель ясна: ликвидировать большевистские Советы и создать там подходящее для нас правительство с тем, чтобы наши позиции в России были такими прочными как никогда.

Итак, для осуществления этой цели правительство утвердило генерала Нокса главой военной миссии на Востоке России. Полковника Темплера — его первым политическим советником. Барона Уркварта — советником по экономическим вопросам. Полковника Уорда — командующим экспедиционными войсками.

Обращаясь к Ноксу, министр продолжал:

— Я не помню, господин Нокс, когда и кому из наших генералов поручалась бы такая исключительная миссия.

По моему глубокому убеждению, это назначение дает вам возможность удвоить могущество Великобритании. Это большая честь, генерал, и я надеюсь, вы будете дорожить ею.

Польщенный вниманием и пожеланиями министра, Нокс ответил:

— Я отлично понимаю, господин министр, что значит для Англии Россия. Мне ясна и задача, которую вы передо мною ставите. Я сделаю все, чтобы осуществить ваши планы. Пламя русской революции, раздутое большевиками, должно в конце концов сжечь их самих. Лишь после этого мы возвратимся в Англию.

Под конец беседы министр вручил Ноксу секретную инструкцию.

— Не церемоньтесь, господин генерал, — пожимая Ноксу руку, напутствовал он, — если плохо будет помогать дипломатия, нажимайте на пушки и пулеметы, их у вас будет достаточно. Не хватит наших — пошлет Америка.

Возвращаясь домой, Нокс рассеянно смотрел на тысячи мерцающих в тумане огней лондонских улиц, не видя их и не слыша вечернего уличного шума. Мысли генерала бродили в далекой России. В стране, где ему поручено организовать победу над большевиками и их умным, как он неоднократно слышал, энергичным Лениным.

Глава вторая

Через день, после ухода из Карабаша карательного отряда, Рихтер вызвал к себе Кучеренко.

— Ну как, кооператор, что будем делать с твоей организацией дальше? Нужна ли она теперь? — с веселой улыбкой спросил Рихтер.

Вопрос был неожиданным.

— Да как вам сказать, господин Рихтер, — уклончиво ответил Кучеренко. — Наше общество и при царском режиме было, оно и сейчас никому не мешает. Так что я думаю, лучше его оставить. Конечно, если новая власть не будет против…

— Про власть я не знаю, ее у нас пока еще нет, — все так же весело продолжал Рихтер. — А вот Баранов категорически против. Он говорит, что, кооперация — это не только ненужная затея, но и осиное гнездо, из которого то и дело вылетает большевистский душок.

— Это неправда, господин Рихтер, — осторожно возразил Кучеренко. — Баранов — купец, мы ему мешаем торговать. А власть любая на нас в обиде не будет.

— А вы не мешайте, — уже строго сказал Рихтер. — Баранов-предприимчивый человек. Опора всякой порядочной власти.

— Но и я должен что-то делать, господин Рихтер, нельзя же выкинуть человека на улицу, — взмолился Кучеренко.

Рихтер понял, куда клонит собеседник. Поднимаясь со стула, сказал:

— Вы напрасно беспокоитесь, господин Кучеренко, мы не думаем вас обижать, а, наоборот, хотим назначить председателем управы. Всем Карабашом руководить будете. — На лице Кучеренко мелькнула беспокойная улыбка.

— А вдруг не выберут? — с тревогой спросил Кучеренко.

Рихтер весело рассмеялся, плотно, по-хозяйски, уселся на стул и уверенно сказал:

— Выберут. Завтра соберем десятка два нужных людей и решим. Хозяева теперь мы.

— А как же быть с кооперативом? — все еще настороженно спросил Кучеренко.

— Да вот так и будет. Запрещать не будем и помогать не подумаем. Вы уйдете. Нового председателя выбирать не разрешим. Так он постепенно и развалится…

— Ну что ж, — махнул рукой Кучеренко. — Если так, я согласен.

Рихтер подошел к окну, показал на запад.

— Главное пустить на полную силу предприятие. Заставить их, — он потыкал большим пальцем в сторону рабочего поселка, — возместить хозяину понесенные убытки, и мы снова заживем. Вы только не забывайте этого, господин будущий председатель.

— Да нет, что вы, господин Рихтер, — заторопился Кучеренко, — разве я позволю… Хозяин хозяином и остается, а наше дело исполнять…

Через несколько дней председатель только что созданной управы созвал к себе всех известных ему противников Советской власти. В первую очередь были приглашены Хальников и Якушев, пересидевшие трудное время у Рихтера. Они с часу на час ожидали известий об освобождении их владений от Советов.

Якушев опять помахивал своим постоянным спутником — хлыстом и снова посасывал леденец.

— Сколько раз толковал вам, — высокомерно посматривая на Хальникова, говорил Якушев, — беритесь за кнут покрепче. Не слушали, вот и доигрались. Задали они нам перцу. Хорошо, что чехи умнее оказались. А то бы петли не миновать. Правильно брат мой говорит — заграница для нас все: и деньги, и пушки, и свобода разная. Вот как…

Понимаете…

— Оно, вроде, и так, Илья Ильич, — ерзая на стуле, ответил Хальников. — Я тоже не против заграницы. Но у меня завод, конкуренция…

— За-во-од, — брезгливо косясь на Хальникова, протянул Якушев.

— Вот эти заводы ваши большевиков нам и наплодили. А они хвать за горло и давай душить. Поместье-то мое и сейчас под их лапой, понимаете, а он мне про заводы дурацкие, про конкуренцию сказки рассказывает. Эх вы, тюти…

Хальников старался избегать споров с помещиком. Говорили, что брат Якушева вот-вот снова начнет ворочать делами. «Эх и везет же дуракам, — думал Хальников, украдкой бросая на помещика злобные взгляды. — Дубиной был, ею и остался, а вот что ты сделаешь, опять приходится угождать этому идиоту».

Рихтер пришел в управу, почерневший от злобы. Ночью вспыхнул пожар на лесном и дровяном складах. Завод остался без дров, без крепежного материала.

— Они! Все это их рук дело, — бросая на председателя злые взгляды, говорил Рихтер. — Склады подожгли сразу в нескольких местах. Остались, значит, большевики, не всех собрал есаул. Церемонимся, а они вон что делают. По самому больному месту ударили.

У Кучеренко тряслись руки, лицо позеленело, однако, стараясь успокоить Рихтера, он неуверенно сказал:

— Может, это случайно. От неосторожности загорелось…

Большевиков в Карабаше сейчас как будто бы не видно.

— Не говорите, чего не знаете, — оборвал его Рихтер.

Не видно… А мне сегодня сказали, что Папахин в Кара баше появился. Это что, не большевик.

Кучеренко на миг замер, потом схватился за голову.

— Папахин? Да откуда он взялся? Вот еще беда на на шу голову. И когда только мы от них отмучаемся. То Ершов мутил всех, теперь — Папахин появился.

Сидевший у стола Якушев ехидно захихикал.

— А я что толковал вам. Сами расплодили… Растут могильщики, понимаете… Вот сегодня склады сожгли, а завтра до завода доберутся, нас прикончат. Спровадили несколько человек и думаете все… Без зеленой улицы все равно не обойтись, вот как, понимаете…

— Папахина надо найти, — предложил Хальников. — Поймать и голову набок свернуть.

— Найти бы не плохо, — согласился Кучеренко, — да вот как?

— Как, как? — передразнил председателя Якушев. — Выпороть каждого десятого, скажут.

На следующий день в Карабаше снова начались аресты. Опять пошли в ход кулаки, загуляла нагайка. Новая власть утверждала «демократию».

Но Папахина найти так и не удалось.

Карабашцы или молчали, или твердили: «Не знаем, не слыхали…»

Глава третья

Гроза разразилась с заходом солнца. От оглушающих, почти беспрерывных ударов вздрагивала земля, глухо шелестели листвой тысячи деревьев, попрятались птицы и звери.

Нужно было искать укрытия, и Алексей выбрал место под выступом скалы. Оно было прикрыто нависшей каменной громадой, а собранные сухие листья оказались хорошей подстилкой.

Дождь подошел плотной косой стеной. Отодвинувшись поглубже в укрытие, Алексей накрыл шинелью ноющие ноги и, сомкнув уставшие глаза, пытался оторваться от тяготивших его дум. Это ему долго не удавалось.

Но вот в голове все перепуталось, и Алексей увидел приближающуюся к нему мать. Потом она исчезла и появилась вновь. Так повторилось много раз. Обрадовавшись, Алексей хотел взять ее за руку, но она сделала знак, чтобы он лежал. У матери совсем седые волосы, резкие морщины на лбу и около рта. Нагнувшись к Алексею и гневно блеснув глазами, она глухо заговорила. Мать говорила, перемешивая речь с рыданиями и проклятиями. Но Алексей понял ее слова: «Это они виноваты, чужаки. Это их рук дело. Отомсти им, Алеша».

Мать тревожно обернулась, потом радостно заулыбалась подошедшему Даниле Ивановичу. Маркин с благодарностью пожал Марье руку, ласково погладил Алексея по волосам и, поправив на голове потрепанный картуз, сказал:

— Она права. Полчища чужаков хлынули на нашу землю. К ним офицерье, буржуазия, кулачье потянулось.

Снова хотят кровь сосать из нас. На вот винтовку. Я тоже с тобой пойду. Раз подниматься, значит всей силой навалиться надо, раздавить эту подлую гадину.

Данила Иванович хотел сказать еще что-то, но между ним и Алексеем встал Захар Михайлович. «Значит, жив он, — обрадовался Алексей, — тоже, наверное, за винтовку возьмется. Теперь не пропадем». Но Ершов тут же исчез.

На место матери и Маркина сейчас же встал Петчер и есаул.

— Он отобрал у меня землю, а самого столкнул в шахту, — показывая на Алексея, жаловался есаул. — Что я должен с ним делать?

— Таких нужно уничтожать, всех до одного, — прохрипел Петчер, — превратить в навоз.

Есаул недовольно хмыкнул, со злобой посмотрел на Петчера.

— Это только легко сказать. Я давно занимаюсь уничтожением большевиков, а их становится все больше и больше.

— Но теперь им пришел конец, — продолжал Петчер.

Мы завалим вас оружием и золотом. Вы должны или умереть, или уничтожить их. Этого убей сейчас же, ведь он один из главных наших врагов.

Есаул выхватил из ножен красную от крови шашку, на Алексея дохнул противный, горячий запах.

— Он уже мертвый, — крикнул есаул, взмахивая шашкой.

Алексей вскочил в испуге. Перед глазами оскаленная морда зверя. Испугавшись, волчица неуклюже повернулась и, взвыв, наметом пошла на бугор. Алексей схватился за наган, но стрелять не стал. Погрозив кулаком убегающему зверю, радостно крикнул:

— Дура! Жив я, жив! Дура!

Гроза прошла. Наступило ясное летнее утро. Щебетали птицы, хлопотливо постукивали дятлы. Тихо шелестел обмытый дождем лес. Алексей встал, внимательно осмотрелся и только потом подошел к ручью умыться. Затем пошел едва заметной тропинкой.

Глава четвертая

К самому обеду в Гавриловку приехало пятеро вооруженных людей. Кликнув ребятишек, игравших в бабки около церковной ограды, один из приезжих спросил:

— А ну, огольцы, покажите, где у вас тут Совдеп.

Самый старший, мазнув пальцем под носом и оттолкнув подбежавших товарищей, крикнул:

— А вон, дяденька, там. В поповом дому.

Подводчик свернул за угол и, не выезжая на дорогу, стороной подъехал к большому, крытому железом дому.

Тот же из приехавших, кто спрашивал про Совдеп, вытащил из голенища блокнот и, пососав огрызок карандаша, написал подводчику расписку. Потом прибывшие взяли из телеги оружие и, громко переговариваясь, ватагой пошли в ворота.

В Совете кроме председателя Никиты Мальцева, попыхивая самосадом, сидели постоянные обитатели его — Михаил Редькин и Семен Пронин. Завидя идущих по двору людей, Редькин качнул растрепанной рыжей головой и, обращаясь к рассматривающему небольшую серую бумагу председателю, скороговоркой выпалил:

— Гляди! Микита! С ружьями к нам кто-то. Уж не из коммунии ли? Вот бы хорошо.

Никита торопливо сунул бумажку в стол, спрятал в карман лежащий среди стола холщовый кисет и, отодвинув черепок с чернилами, одернул длинную рубаху.

— Далась тебе эта коммуния, Михаил, как попу обедня.

— А ты слышал, как вчерась аратель из города баял про коммунию-то. Это, брат, не жизнь, а масленица…

Мальцев отмахнулся.

— Хватит, хватит, Михаил, потом, — и снова одернул рубаху.

Поздоровавшись с председателем, старший группы приехавших важно оправил висевший на ремне наган и, подавая ему небольшую бумажку, отрекомендовался:

— Командир пятой группы продотряда Харин. За хлебцем к вам, товарищ председатель, приехали! Городу хлеб нужен. Продразверстку будем проводить…

Мальцев скосил прищуренные глаза на гостей, скользнул пальцем по пушистым усам и, не торопясь, ответил:

— Ну что ж? Милости просим. Мы вас давненько поджидаем. Толковали даже не раз об этом. Да не так это просто. Мужики товаров просят, за деньги продавать не хотят хлеб.

— Керосинчику бы, соли, ситчику, если можно, — вставил Семен.

Харин согласно качнул головой.

— Оно, конечно, не плохо бы товарообмен. Да сами понимаете, где их взять, товаров-то, если заводы стоят. Не хотят рабочие без хлеба работать. Хоть убей, не хотят. На голодуху, говорят, заводы не пустишь.

Пронин поскреб щетинистую щеку.

— Хм! Не хотят? А мужик, значит, давай и давай. Как дойная корова…

— Что же делать, надо, — хмуро ответил Харин.

— Оно, может, и надо, — не унимался Семен, — да мужики-то тоже себе на уме. Без ситца, скажут, и зерна не дадим.

Харин резко повернулся к Семену, взмахнув кулаком, отрезал:

— Хватит болтать! Ишь чего захотел! Я не шутить при ехал. Вот он, ситец, — показал он на поставленные в угол продотрядниками винтовки, — если кто больно заупрямится, этим ситцем наделять будем. Контрреволюцию разводить не позволим…

Узнав, кто приехал, Редькин поднялся и хотел было пойти. Он вспомнил, что забыл напоить Савраску, но когда Харин заговорил с Семеном о продразверстке и контрреволюции, решил, что Савраску вполне может напоить Лукерья. Послушать от незнакомых людей замысловатые слова для Редькина было настоящим наслаждением. Пододвинувшись к столу, он вступил с Хариным в разговор.

— А мы, дорогой товарищ из городу, эту самую контру с Микитой давно всю порешили. Я даже хоромы ее самолично Тоське косой под медики сдал. Ей-богу…

— Не вмешивайся, гражданин, не в свое дело, — зыкнул на Редькина Харин. — Иди-ка лучше домой. Нам делом заниматься нужно.

Но Редькин и не подумал уходить. Он только отодвинулся и как ни в чем не бывало полез в карман за кисетом.

Между тем Харин вытащил записную книжку и, пододвинув к себе черепок с чернилами, попросил, чтобы председатель сказал, у кого в Гавриловке есть излишки хлеба.

Не задумываясь Мальцев назвал фамилии двенадцати гавриловских кулаков во главе с Егором Матвеевичем Сумкиным. Лучший из двух домов Сумкина недавно был конфискован вместе с мельницей и передан под аптеку. Об этом только что и упомянул Михаил Редькин.

Ни с кем не посоветовавшись, Харин предложил обложить каждого кулака по 50 пудов пшеницы и завтра же заставить их свезти ее в город.

— Да это им раз плюнуть, — усмехнувшись, сказал Мальцев. — Уж если брать, так брать, чтобы было из-за чего связываться. — И он предложил обложить всех по двести пудов, а с Сумкина взять четыреста, но Харин с этим предложением не согласился.

— Пока хватит, — как-то неопределенно заявил он, — а потом посмотрим.

На следующий день обоз в двадцать подвод был отправлен под охраной продотрядников в город. Но через три дня Харин снова вернулся в Гавриловку. В этот же день он вызвал в Совет всех кулаков и предложил им добровольно сдать еще по двести пудов хлеба.

Выслушав предложение продотрядника, Егор Матвеевич с ехидной улыбочкой подошел поближе к столу и, показывая на односельчан, развязно заявил:

— Не знаю, как у остальных, а у меня был хлебец-то, да теперь весь вышел. И то опять надо сказать: с одного вола семь шкур не дерут. Надо бы, дорогие товарищи, и к другим в амбары заглянуть. Нужен советской власти хлеб, нужен, кто будет спорить? Поэтому-то, товарищ Мальцев, и непонятно ваше укрывательство от городских товарищей тех, у кого большие излишки хлеба есть. Вот ты на меня все пальцем тычешь, а у меня и сеять нечем. Выходит, что ты за Советскую власть вроде, а дело с хлебом нарошно впустую ведешь.

Мальцев рванулся было со стула, но сдержался, сказал спокойно:

— А где у тебя хлеб, который мы видели при конфискации мельницы? Его ведь не меньше двух тысяч пудов было. Думаешь, мы забыли?

— Эва! Хватил! А чем я тебе за прошлый год налоги платил? Ты на меня столько навалил их, пришлось весь хлеб продать.

— Врешь! Хлеба ты не продавал.

— Иди поищи, тогда увидишь сам, продавал или нет.

— Не беспокойся, — когда потребуется, поищем и заставим все излишки сдать.

— Излишки, — рассмеялся Сумкин, — жрать нечего, а он излишки. Иди, иди, ищи.

Вслед за Егором Матвеевичем и остальные кулаки, как один, заявили, что не только излишков, но даже для семян зерна у них нет. И сразу все загалдели, настаивая, чтобы хлеб взяли у тех, у кого он есть, кого Мальцев скрывает. С их слов Харин записал тридцать два таких хозяйства.

Обыск, произведенный у кулаков продотрядниками, ничего не дал. У них оказалась только мука, а зерна почти не было. Излишнюю муку Харин приказал забрать, но ее набралось всего несколько десятков пудов.

К вечеру собрался актив. Харин заявил, что по расчетам начальника продотряда в Гавриловке нужно взять еще не менее двух тысяч пудов хлеба и предложил взять этот хлеб у тридцати двух хозяйств, на которые указали ему люди, сдавшие излишки.

Начались прения. Первым взял слово Мальцев.

— Нечего сказать, дожили. За середняков взялись, да еще за таких, как Ашуркин Иван. Не знаю-, как мы у них хлеб будем продразверсткой брать. Что они скажут тогда о Советской власти? Грабителями нас сочтут. Я предлагаю нажать на кулаков, арестовать их, заставить указать, куда хлеб спрятали. Есть у них хлеб. Это я знаю.

Чтобы не брать у середняков хлеб с Мальцевым согласились все, но на счет ареста кулаков промолчали, предлагая, еще раз провести тщательный обыск. Высказал свое мнение и Редькин.

Прежде чем начать говорить, он торопливо расчесал пальцами косматые волосы, подергал веснушчатым носом и сказал:

— Надо, товарищи, вдарить и тех и этих. На всю коммунию, да ежели городских сюда прибавить, две тыщи пудов не шибко богато. Что тут больно калякать? Мишка Редькин за социализму всегда горой. Это ведь я самолично Егора Матвеевича крестовик под медики Тоське-лекарке отдал. А хлеб что? Это дело вполне нажитое. Отдать и баста. Пусть по Гавриловке равняется вся прочая беднота. Протарьят мы, вот что. А ежели что касается контры разной… царской гидры… и тому подобное, али мировой Антанты, экс… экс… — Михаил сморщился, покрутил головой, стараясь припомнить замысловатое слово, но оно, как на грех, не приходило ему в голову. От досады он постукал себя пальцем по лбу и, махнув рукой, выругался, — забыл, язви ее в душу, на уме вертится, холера, а выговорить не могу…

Воспользовавшись заминкой, Мальцев предложил прекратить совещание и пойти искать спрятанный кулаками хлеб.

Но поиски проводились вяло. Осматривали пустые амбары, заглядывали в подполья, в дровяники, там ничего не было. Только Мальцев с Редькиным обнаружили на общественном гумне под соломой четыре воза неизвестно чьей пшеницы, перемешанной с рожью.

Утром Харин решил начать разговоры о сдаче излишков хлеба с середняками.

Мальцев послал телеграмму с протестом на действия продотрядников в уезд. Харина и Мальцева вызвали для переговоров к прямому проводу. Говорил заместитель председателя исполкома Звякин, закоренелый эсер. Слушая разговор, Мальцев понял, что Харин тоже эсер. После доклада Харина Звякин рассердился и предложил не церемониться, а доставать хлеб самыми энергичными способами. Напоследок он добавил, что тяжесть продразверстки нужно раскладывать равномерно на всех, у кого есть излишки хлеба.

Целые сутки спорил Харин с середняками. Но те сдавать хлеб по продразверстке категорически отказывались. На второй день продотрядники приступили к принудительному изъятию.

В это безмятежное весеннее утро маленький, худенький одноглазый мужик Иван Ашуркин, затесывая березовые колья, вел разговор с лежащим на завалинке косматым псом Ардашкой.

— Лежишь, лентяй, — укоризненно качнув головой, говорил Иван, отставляя в угол двора затесанный с трех сторон кол, — позавтракал, обеда ждешь теперь. Нет, чтобы делом заняться. В лес бы сбегал, что ли? Зайца догнав бы, — и, поплевав в руки, продолжал:

— Да где тебе лодырю, за зайцами гоняться. Привык на чужом горбу ехать.

Ардашка поерзал мордой по доске, похлопал хвостом по непросохшей еще земле и, как бы извиняясь за свое безделье, тихонько взвизгнул.

Иван рассмеялся.

— Стыдно все-таки тебе, значит. Скулишь, сукин сын.

А вон есть ведь и такие, ком, у чужое все равно, что свое, хотя оно и горбом нажито. Вот, брат Ардашка, какие дела-то. Смекай…

В это время к воротам подъехали на двух подводах продотрядники. Спрыгнув с телеги, Харин открыл калитку и, увидев Ивана, громко поздоровался:

— Доброе утро, хозяин!

— Доброе, если не обманываешь, — насторожился Иван.

— Мы к тебе в гости, товарищ Ашуркин, за хлебцем приехали, давай открывай ворота.

Иван воткнул топор в чурбак, стряхнул с солдатских сапог щепки и, покосившись на продотрядника, взявшегося за засов, чтобы открыть большие ворота, недружелюбно ответил:

— Чума бы на таких гостей, чтобы вам всем передохнуть, и, обращаясь к Мальцеву и понятым, добавил:

— Эх вы, властители. Чем только думаете, не знай… Ну откуда у меня хлеб? Забыли, что ли, что семена-то для посева я у Сумкина занял. Не ладное вы задумали, не ладное…

Выдернув засов, продотрядник начал открывать ворота, на него с лаем накинулся Ардашка, но получив сильный пинок в бок, с визгом скрылся под крыльцом. Отрядник подвел к амбару подводы и попросил Ивана дать ключ.

Побелевший, с налившимся кровью глазом Ашуркин показал кулак.

— Нет у меня хлеба, — и, ругаясь матерно, пошел в сени.

К Харину подошел Мальцев, сдерживая дрожь, сказал:

— Еще раз прошу тебя, товарищ Харин, подумай, что делаешь. Ведь это наш актив. Обошлись же соседи в Ивановке, говорят, перевыполнили разверстку и ни одного середняка не тронули. А мы что делаем? Мне стыдно перед ними, — и он показал рукой в сторону собиравшейся во дворе и около ворот толпы.

Харин поправил на ремне наган и, подойдя к амбару, скомандовал:

— Хватит демагогию слушать. Ломай замок!

Продотрядник заложил под замок ломик и одним нажимом вырвал из двери кольцо. Харин, Мальцев и еще несколько человек вошли в амбар. В нос ударило плесенью и запахом мышиного помета; в дверь с мяуканьем прыгнула пестрая кошка. Понятые осмотрели сусеки и пришли к заключению, что общее наличие зерна, занятого Ашуркиным у кулака Сумкина, с трудом покроет потребность хозяйства в семенах и в продовольствии до нового урожая. Не только излишков, но и для скотины зерна не было.

Мальцев посмотрел на Харина.

— Ну, что ты скажешь теперь?

— Ничего, возьму половину, вот и все.

— Да ты с ума сошел…

— Пока не собирался.

— Ну смотри. А я в таком деле тебе не помощник, — и не говоря больше ни слова, пошел в ворота.

Харин погрозил ушедшему Мальцеву кулаком.

— Погоди. Запоешь ты у меня петухом, — и предложил отрядникам нагребать в мешки зерно.

В толпе зашумели.

— Это не власть, а грабители!

— Вот они, Советы, своих по миру пускают. Дожили….

Когда Харин вышел из амбара, к нему подскочил Прохоров Калина. Стащив с плешивой сивой головы облезлую шапку и размахивая ею, визгливо кричал:

— Своих, товарищ дорогой, грабишь, своих!

— Я не граблю, а закон о продразверстке выполняю.

Государству хлеб нужен.

А ты нам этот хлеб давал? Давал, я тебя спрашиваю? — наступал Калина. Он распахнул засаленный полушубок и, показывая на болтающиеся на теле тряпки, завизжал еще сильнее:

— Погляди, шкура! С таких тебе продразверстку брать велели? На мне рубахи нет, детишки нагишом, а ты излишки. А нет таво, чтобы населению товары послать…

— Эва саданул, товары? — засмеялись в толпе. — Они и сами рады бы поглядеть на них. Да где они, товары-то эти…

Спичек нет, соли два месяца не видим, не то, чтобы литовку али серп купить. Дохозяйничались правители…

В разговор вмешался Редькин:

— Чаво арете? Раз нет, значит, нет. Понимать надо, если мировая гидра капитализма к нам свой хвост сунула и начисто все смахнула. Подождем, значит, не горит, поди… Правильно аратель из города тогда баял. Имеперизьма…

Калина полез на Редькина с кулаками:

— Замолчи, балаболка! Хватит молоть! Нам ждать, а им вынь да положь. Нет нашего согласия хлеб задаром давать. К черту.

В это время два продотрядника вынесли из амбара мешок с зерном и, разостлав полог, стали высыпать зерно в телегу.

В сенях послышался отчаянный голос хозяйки:

— Ваня! Не надо! Не надо! Ваня! Что ты! Одумайся!

Появившись на крыльце с повисшей на плече плачущей Анисьей, Иван, заикаясь от волнения, крикнул в сторону Харина:

— Не тронь! Последний раз говорю тебе!

Харин перешел на другую сторону телеги, вынул из кобуры блеснувший вороненой сталью наган:

— А я говорю уйди, или я тебя арестую и заберу весь хлеб до последнего фунта.

— Ах так! — закричал не своим голосом Ашуркин и, отбросив висевшую на плече Анисью, как кошка прыгнул к чурбаку, схватил торчащий в нем топор и, взмахнув им, двинулся к амбару.

Дорогу Ивану преградил штык. Снова взмахнув топором, Иван отбил штык и, размахнувшись, ударил обухом по голове отрядника. Затем он дико взвизгнул и, бросившись вперед, согнулся за винтовкой, выпавшей из рук убитого. В это время Харин выстрелил, пуля просверлила Ашуркину голову.

Первым к выпавшему из рук Ашуркина топору бросился Калина, другие начали хватать колья. Видя, что ему несдобровать, Харин перепрыгнул через забор и огородом побежал на другую улицу. Спасаясь от преследования, он вскочил в телегу к ехавшему по улице мальчишке, вырвал у него вожжи и что было сил погнал лошадь в город.

Во дворе началось избиение оставшихся продотрядников. И не миновать бы им смерти, если бы не прибежал, услышав выстрел, Мальцев.

С большим трудом Мальцеву, Редькину и другим активистам удалось успокоить разъяренных людей и увезти на телеге окровавленных отрядников.

На следующий день в Гавриловку прибыл с вооруженным отрядом Звякин. В селе арестовали четырнадцать человек, в том числе и Мальцева. В течение нескольких дней из Гавриловки было взято в порядке продразверстки около трех тысяч пудов хлеба.

Глава пятая

После неудачи контрреволюционного восстания Корнилова раненый Федор Луганский долгое время находился в госпитале. После выхода оттуда он уже не ратовал за победу над Германией, а наоборот, везде говорил, что Россию могут спасти только немецкие пушки, но когда убедился в их бессилии, запил. И вот теперь он связался с группой таких же, как и сам он, дезертиров.

Сговорившись, они захватили вагон-салон и силой оружия заставили железнодорожников прицепить его к идущему на восток поезду. Теперь они называли себя офицерами-«беженцами». И вот он едет, не зная куда, лишь бы подальше от этого проклятого Петрограда.

Один из спутников Луганского — здоровенный фельдфебель Красноперов — прибил в коридоре вагона сорванный им где-то лозунг: «Все для борьбы за чистую демократию! Да здравствует народная власть!»

Прочтя вслух лозунг, он пояснил пассажирам:

— Россия — страна крестьянская. Мужикам теперь и вожжи в руки надо дать. Пусть управляют. Деревня с большевиками не пойдет.

Задвигав реденькими усами, из-за стола поднялся офицер без погон.

— Врешь! Пойдет! Кто же, по-твоему, жжет сейчас помещичьи имения? Кто уничтожает культуру в деревне?

— Не все! Это голытьба разгулялась, а я о самостоятельных говорю, — пояснил фельдфебель, — есть же у нас в деревне столб, за который мы можем ухватиться. Тут только правильный глазомер нужно иметь. Вот что…

Одобрительно кивнув, офицер неизвестного чина протянул:

— Понимаю, понимаю. Эти еще туда-сюда, — и, снова усевшись к столу, отвернулся к окну.

В разговор вмешался небольшого роста, вертлявый с серыми продолговатыми глазами подпоручик Грабский. Во время разговора он то и дело хватался то за наган, то за шашку.

— Хорошо, милейший, власть будет так, — косясь в сторону офицера без погон, но обращаясь к Красноперову, заговорил Грабский. — Давайте на какое-то время создадим мужицкое правительство. Сейчас можно согласиться и с этим. Чем черт не шутит, пока бог спит. Но его, милейший, никто ведь не признает. Заграницу я имею в виду. Да и свои, что со знанием и опытом, тоже в сторону пойдут.

Как тогда? Ты об этом подумал?

Красиоперов презрительно скосил глаза, покраснел:

— Тогда, значит, у Советов в пристяжке бегать будем.

Помогать им зорить, все рушить, — и вдруг со злобой: — Хватит крутить! Знаем мы этих ваших со знанием и опытом. Докрутились до ручки. Болтают только, мнят из себя черт знает кого, а толку ни на грош. Нам нужно правительство, во… силу…

Тогда-то Федор и увидел впервые человека с завитушками редких волос на висках, выходца из Карабаша, бывшего бухгалтера, а теперь прапорщика — Курочку.

Выдвинувшись из коридора, Курочка, прищурив взгляд, укоризненно покачал головой:

— Смотрю я на вас, соколики, смотрю, вроде люди, а разобраться так… — он презрительно махнул рукой и энергично плюнул.-: Ночи не спите, поесть вам некогда, только и думаете, как бы кого на шею себе посадить, да кнут похлеще в руки дать. Скучно соколикам без кнута, не привыкли.

По-вашему выходит, что если погонялки не будет, так, значит, и жить нельзя. — Он зло рассмеялся, выкинул вперед кулак и выкрикнул: — К черту! Хватит! На кой нам эти нахлебники, погоняльщики, живодеры. Давайте лучше сами собой управлять будем. Скажите, умрем без них? Ничего подобного. Только тогда и жизнь настоящая начнется.

Свобода свобод! Гармония никем не угнетаемой личности… По столу грохнули кулаки офицера неизвестного чина.

— Подавись ты ею, своей свободой свобод, и уходи отсюда ко всем чертям. Наелись мы этих свобод. Хватит Эх, вы! Пустозвоны треклятые! — И он снова ударил кулаком по столу.

— Друзья! А не лучше ли нам прекратить эти бесполезные споры, — вмешался в разговор молчавший до сих пор чернобровый красавец, подпрапорщик Чугунков. — Не все ли равно, какой черт будет нами управлять? Любая власть — гадость. Так пусть спорят о ней те, кому это еще не надоело, ну их к дьяволу, а мы давайте лучше в очко сгоняем. — И в его руках зашелестела колода карт.

Несколько человек стали подсаживаться к столу. Споры стихли.

Так в картежной игре, в бегании на больших станциях за довольствием и в горячих спорах не заметили, как Добрались до Самары. Здесь состав был расформирован, и люди в военной форме предложили пассажирам от имени белогвардейско-эсеровского комитета освободить вагоны.

— Наша власть распространяется пока только на Самару, дальше поездов мы не пропускаем. Расходись, кто куда знает, — выслушав протесты пассажиров, заявил старший группы военных.

Обрадовавшись, Луганский отправился в город и на другой же день получил от комитета поручение сформировать боевой отряд.

— Мы начинаем всенародную борьбу с узурпатора ми, — сказали ему в комитете. — Ты будешь действовать от лица народа, это дает тебе неограниченное право военного времени.

Встретившись на следующий день с Чугунковым, Луганский предложил ему записаться в отряд.

Покосившись на новые сапоги Федора, Чугунков спросил:

— А как обеспечиваться будем?

— Полное офицерское довольствие и верное повышение.

Ни о чем больше не спрашивая, Чугунков сказал:

— Пиши, деваться больше некуда. Служили царю, служили временному, теперь придется служить комитету.

Третьим в отряд записался офицер неизвестного чина.

Это был жандармский поручик Зубов. Тот самый офицер, что приезжал вместе с Греем в Карабаш для ликвидации забастовки.

Глава шестая

Первую вербовку добровольцев Луганский решил провести среди железнодорожников. На собранном для этой цели митинге он долго говорил о чистой демократии и абсолютной свободе, клеймил большевиков, называл их узурпаторами и предателями родины. Призывая к вооруженной борьбе с ними, он в конце своей речи предлагал записываться в отряд «Народная свобода». По словам Луганского, отряд должен в скором будущем разрастись в великую армию спасения родины от коммунистов.

Однако, когда дело дошло до записи, охотников не оказалось.

— Пусть другие записываются, а мы подождем, — заявил Луганскому хмурый, с замасленными руками слесарь депо.

— И думать нечего, — отрезал высокий сутулый машинист. — Пошли они к черту со своей демократией. Знаем мы, что это за демократия за такая…

Обескураженный Луганский хотел было уже уходить, но тут к столу подошел высокий здоровенный парень в суконной поддевке, в больших яловых сапогах. Положив на стол тяжелые в рукавицах руки, он попросил, чтобы его записали в отряд каптенармусом.

— Почему каптенармусом? — удивился Луганский.

— Говорят, паря, эта должность больно хорошая. Дядя у меня в царской каптенармусом был. Шибко хвалил. А так, на другую я не согласен…

Луганский подумал и решил, что для начала можно записать и каптенармусом. Вертя карандаш, он, как бы про себя, сказал:

— Каптенармус есть, а вот где бойцы?

— Фу, о чем тужит, — рассмеялся каптенармус, назвав себя Назаровым Гаврилой. — Этого добра, паря, сколько хочешь сейчас можно набрать, только не здесь, а в селе. Поедем, я тебе три отряда там насшибаю.

В селе, куда их привел Назаров, собрали сход. И снова Луганский говорил, теперь уже перед мужиками, о демократии, об абсолютной свободе, об Учредительном собрании. Снова клеймил большевиков. Снова называл их немецкими шпионами. Всячески восхваляя партию эсеров, доказывал, что она защищает интересы крестьян.

Его слушали внимательно, но записываться в отряд не спешили. Бедняки постепенно уходили с собрания. Тогда взял слово Назаров.

Надвинув на лоб большую с жестким козырьком фуражку, он сердито посмотрел на Луганского и, взмахнув кулаком, закричал простуженным голосом:

— Нам про шпиенов рассказывать, паря, нечего. Здеся их нету. У нас свои антересы есть. Кровные наши. Мужицкие. Долой продразверстку! Вот чаво нам надо. К черту продотряды! Даешь свободную торговлю! Ясно я говорю?

— Ясно! — закричали со всех сторон. — Правильно!

— Раз ясно, то о чем и говорить тогда, — заключил Назаров. — Сказывают, опять будто бы продотряд к нам хотят прислать. Но мы его и к поскотине не пустим. Хватит нас грабить. Записываться надо в отряд и винтовки в руки. Пугнуть, чтобы их было чем. Вон в Гавриловке-то как властители мужиков ограбили. Слышали поди.

— Слышали! Слышали! Продотрядники проклятые! Шкуродеры!

— Вот и хорошо, что слышали, и, значит, знаете, что мужиков без хлеба оставили. Хошь сегодня пропади, хошь завтра. Коммунистам до этого дела нет. Бить их за это, подлецов, надо, а тут нам про шпиенов толкуют… Ясно я говорю?

— Ясно! Правильно! — снова подтвердили десятки голосов, и обиженные кулаки тут же стали записываться в отряд.

Теперь Луганский знал, чем нужно начинать и кончать свои речи на деревенских митингах. Это помогло ему за каких-то десять дней завербовать в свой отряд свыше двухсот человек.

…В Гавриловку Луганский приехал в сумерках. Остановившись около Сумкинского дома, он заметил проходящего мимо Калину.

— Эй, человек! — крикнул Луганский. — Поди-ка сюда.

Калина подошел, взглянул на плечи офицера, невольно поежился. «Значит, и к нам золотопогонники пожаловали, — подумал он. — Ну теперь хорошего не жди…»

Дождавшись, когда подъехали все отрядники, Луганский спросил:

— Где у вас Совет помещается?

Калина вспомнил про Редькина, неофициально исполняющего обязанности председателя, и сказал:

— У нас нет Совета.

— Как нет? — удивился-Луганский.

— Красные советчиков арестовали.

— Врешь!

— Если я вру, тогда спроси вон у него, — и он показал рукой на отворявшего ворота Егора Матвеевича.

Через несколько минут Калина огородами прибежал к дому Редькина, перешагнул Через прясло и торопливо постучал в сенную дверь.

— Беги скорее! — зашептал он показавшемуся в двери Михаилу. — Приехали человек сорок.

Редькин ни о чем не спрашивал. Белых ждали с часа на час. Вскинув, на плечо винтовку, он неуверенно посмотрел на Калину.

— Ну, а ты как думаешь? С нами или здесь хотишь приобыкнуть?

— Я-то? — переспросил Калина. — Я пока думаю остаться.

— Смотри, не прошиби. Контрреволюция — это тебе не фунт изюму. Загорчиться можешь и ноги протянуть. Сумкин тебе не товарищ.

Калина потянул Редькина за рукав:

— Ну, ты торопись, а то сцапать могут. А я еще поду маю, посмотрю. Ивана Ашуркина не Сумкин, а красные кокнули. Это как, по-твоему?..

В полночь восемь человек во главе с Редькиным вышли из заброшенного овина и, озираясь, торопливо пошли к чернеющему лесу. У самой опушки Редькин остановился и, оглядев хмурые лица товарищей, сказал:

— В Самаре белые, в Уфе тоже. Придется к пролетариату на Урал пробираться. Если у кого сомнения какие есть, али духа не хватает, лучше воротиться. Мировой революции трусы не нужны.

— Чего зря говоришь, — огрызнулся Пронин. — Пошли, тайга-матушка не выдаст.

Мужики покурили, оглянулись на мерцавшие во тьме огоньки родной Гавриловки и один за другим потянулись в дремучую чащу.

Глава седьмая

Луганский с небольшой группой проверял насколько хорошо охраняются дороги и тропы на занятом его отрядом участке.

Рядом на гнедом белоногом мерине, с крутым, лоснящимся задом ехал Чугунков. Только что полученный чин прапорщика и новенькое с иголочки обмундирование радовали Чугункова. Его настроению как нельзя лучше гармонировало радостное летнее утро. Кругом, куда ни посмотришь, до самого горизонта стоял зеленый, шумящий, как море, лес. Пахло смолой и цветами. Дышалось легко и свободно.

Ехавший впереди группы прапорщик Чугунков, мурлыча веселую песенку, рисовал себе заманчивую перспективу. Вот он выиграет несколько больших сражений и непременно станет прославленным командиром. А как его будут любить женщины! Потом он стал размышлять о том, удастся ли ему сегодня вечером сыграть в очко или хотя бы в муху, и как отнесется к игре Луганский.

Примерно о том же думал и командир отряда. Всего за несколько недель он продвинулся от подпоручика до капитана. Если дело и дальше пойдет так, то он вполне может за два или три года дослужиться до генерала.

По обе стороны Луганского ехали его главные помощники: начхоз Назаров и Кузьма Зубов.

На кордоне, куда всадники сейчас подъезжали, было безлюдно. Только привязанная лошадь, да стоящая у окон телега указывали, что здесь кто-то есть.

Весело переговариваясь, всадники медленно подъехали к частоколу и, спрыгнув с коней, привязали их между баней и воротами.

В это время на крыльцо кордона выскочил отрядник. Он был явно смущен и на приветствие Луганского закричал, что было силы:

— Здрая жалая! Господин капитан!

На шум из сеней выбежал еще один отрядник. Поздоровавшись с приехавшими, он подошел к Назарову. Начхоз расправил белесые усы.

— Ну, как у вас тут?

— Ничего, течет, — и, покрутив головой, добавил: — Да такая чертяка, аж дух вышибает.

— Ой врешь поди, паря?

— Боже меня спаси врать вам, господин подпрапорщик, — обиделся отрядник. — Идите, сами испытайте. Хорошая удалась, как огнем палит, стерва.

В сенях на треноге булькал большой черный котел, плотно закрытый деревянным кругом. Из медной трубки, пропущенной через деревянное корыто, в другой котелок стекала грязноватая жижа. Нестерпимо пахло гарью. Луганский поморщился и, обращаясь к сидевшему около треноги отряднику, спросил:

— Это что же у вас здесь такое?

Вместо отрядника ему ответил Чугунков:

— Самогон гонят, Федор Кузьмич. Давайте сегодня трахнем как следует. В бой ведь скоро нам…

Луганский подумал и, махнув рукой, весело крикнул:

— Давай! Чего добру пропадать…

Сидевший у котла отрядник начал подбрасывать под котел сухие смолистые сучья. В котле еще сильней заклокотало. Второй отрядник схватил ведро и побежал к колодцу за холодной водой. Назаров с Зубовым взялись разбирать привезенную провизию, а Луганский с Чугунковым пошли проверять посты. Вернулись они часа через два, выкупавшись в горной речке, еще более веселые и довольные.

По примеру начальства отрядники двух передовых постов, проводив на кордон офицеров, тоже пошли купаться, оставив на посту для охраны оружия молодого неопытного бойца Тимошку. Бойцы третьего поста, стоявшего на самом перевале, зная, что впереди их стоит охрана, разостлали шинели и беззаботно забавлялись бельчонком, заставляя его прыгать с руки на руку.

В это время и подошел к передовому посту Алексей.

Он заметил Тимошку, лишь когда с ним поравнялся.

Карпов бросился бежать. Когда опомнившийся Тимошка выстрелил, Алексей достиг уже третьего поста. Дружинники бросились было к оружию, но двумя выстрелами из нагана Алексей одного из них убил, а двоих обратил в бегство.

Впереди — кордон и привязанные у частокола лошади, сзади — враги. Оценив обстановку, Алексей схватил форменную фуражку убитого отрядника и, нахлобучив ее на голову, побежал к кордону.

Луганский только что опрокинул вместе со всеми стакан жгучего первача и, мотая головой, делал усилие, чтобы вздохнуть, когда послышались выстрелы. Отдышавшись, он вместе с Зубовым и Чугунковым выбежал на крыльцо и там увидел подбежавшего к лошади человека в фуражке бойца отряда. Вначале он не мог понять, что же произошло. И только когда подбежавший к изгороди человек, торопливо развязав повод лошади Чугункова, прыгнул в седло, а с горы послышались крики дружинников, понял, что это не отрядник, и рванул из кобуры наган.

Алексей поскакал вперед. Поравнявшись с крыльцом, он выстрелил. Скользнув по нагану Луганского, пуля, срикошетив, впилась в руку Зубова, целившегося в голову гнедого.

Позади остались колодец, лошади, поленница дров, заросли молодого сосняка. Карпов уже приближался к опушке леса, когда почувствовал жгучую боль в руке. На миг потемнело в глазах, и он схватился здоровой рукой за гриву лошади. Выбравшись на большую дорогу и проскакав по ней версты две или три, Алексей подъехал к ручью, остановил гнедого, привязал к дереву. Потом оторвал листья репейника, приложил их к ране и перевязал руку лоскутом разорванной рубашки. Опасаясь погони, Карпов галопом поскакал по направлению к Златоусту. Там жил его сослуживец по германской войне.

…Пустовалов встретил друга с распростертыми объятиями. От радости собрался было за самогоном, но, увидев, что Алексей ранен, побежал за фельдшером.

Глава восьмая

Луганский узнал Алексея в тот момент, когда поднимал наган, чтобы выстрелить в него. Разгневанный неудачей, он решил, что во всем виноваты дружинники и приказал Назарову собрать их во двор.

— Распустились, — взмахивая кулаком, кричал Луганский. — Семеро одного бандита не удержали. Да знаете ли вы, какой это заядлый враг улизнул… Спустя рукава думаете воевать, разговорчиками разными заниматься, а службу за вас я буду нести. Забыли, что мы солдаты «Армии народной свободы» с грабителями боремся, с немецкими шпионами. Вы должны брать пример… — он хотел сказать «со своих офицеров», но видя, что все они пьяны, ткнул кулаком в первого попавшего ему на глаза дружинника, — вот с таких, преданных делу свободы, бойцов…

Лица многих солдат скривились, послышались смешки, недовольные выкрики.

— Значит, на пьяниц равняться?

— Самогонщики лучше, чем мы.

Луганский так и не догадался, что, не разобравшись, указал кулаком на пьяного дружинника.

— А, так! — закричал Луганский. — Вам это не нравится! Командир не указ, значит… Ну хорошо. Раз на то пошло, я это дело разберу до корня. Мне ведь дано право не только агитировать, но и расстреливать. Расходись! — закричал Луганский и, повернувшись, нетвердым шагом прошел в кордон. За ним ушли Зубов и Назаров, только Чугунков остался во дворе. Стараясь успокоить недовольных дружинников, он говорил:

— Не расстраивайтесь, ребята. Незачем. Командир пьян немного. Проспится и все забудет.

Луганский пропьянствовал до утра. Но едва хмель прошел, сейчас же принялся за дело.

Первым допрашивали Тимошку. Догадавшись, к чему клонится дело, парень начал хитрить.

— Стою я это, значит, с винтовкой, — усердно жестикулируя, говорил Тимошка, — смотрю, как полагается часовому, вперед, а он подкрался сзади и хвать меня за шею. Ну я, конечно, не даюсь. Схватились и оба кубарем, под горку. Я даже нос вот себе разбил. Он все хочет винтовку у меня вырвать, но я не дурак, знаю, что значит оружие, не даю. Потом он чем-то меня ударил. Упал я и думаю, ну конец. А он бежать. Я выстрелил, да, знать, промахнулся. Так что я Действовал по всем правилам, господин капитан.

— А где были остальные? — не веря Тимошке, спросил Луганский. — Почему они не помогли, вас ведь четверо.

— Их в это время не было. Купаться ходили…

— Что? — переспросил Луганский. — Купаться?.. Бросили пост.

— Купаться, — подтвердил Тимошка. — Жара была, как в пекле.

Вызванные к капитану купальщики на все вопросы неизменно отвечали:

— Виноваты, господин капитан.

— Пост бросили, подлецы, — хрипел Луганский, — дисциплину нарушили, отряд и меня, командира, опозорили!

— Виноваты, господин капитан, — понурив головы, отвечали отрядники.

— Расстрелять мерзавцев, расстрелять всех троих, — решил Луганский.

Дружинники побледнели. Боязливо озираясь, они ждали помощи от присутствующих на допросе Зубова и Назарова. Но те молчали.

Неожиданно за товарищей заступился Тимошка. Взяв под козырек, он сказал:

— Очень жарко было, господин капитан, что тут особенного? Вы ведь тоже купались… Они разве знали…

Луганский побагровел. Позабыв о дружинниках, бросивших свой пост, он приказал им, которых он только что приговорил было к смерти, связать Тимошке руки.

Через полчаса парня расстреляли. Луганский произнес после расстрела речь. Он назвал расстрелянного врагом свободы и демократии, шпионом и большевистским агентом. Призывал дружинников огнем выжигать из своих рядов подкидышей красной заразы.

Решив во что бы то ни стало поймать Алексея, Луганский с десятком дружинников прискакал в Тютняры. Он надеялся, что Карпов вернется домой.

В управе хозяйничал Абросим. Узнав, зачем приехал капитан, Абросим, как ужаленный, вскочил со стула.

— Прозевал, значит, есаул. Упустил. Знать, так я бы сам его прикончил тогда…

Луганский спросил:

— Что, здорово насолил он тебе?

— Если бы только мне? — махнув рукой, простонал Абросим. — Всех наших повыгонял. Как коршун вцепился. Спасибо болезнь помогла. А тут переворот подоспел…

— Но, может быть, он дома сейчас, — спросил Луганский.

— Нет, где там… Следим мы… Я бы знал. Мать дома, это точно, а его нет.

— Жаль, — с досадой протянул Луганский. — А все-таки надо обыскать.

Часть этого разговора подслушал дежурный в управе, сидящий за дверью Фома. Сообщение о том, что Фома был убит на германской, оказалось неверным.

Когда Фома понял, зачем приехал капитан, он осторожно вышел из управы, огородами добежал до дома Карповых, вызвал на крыльцо Марью, постукивая зубами, сказал:

— Беги, Марья Яковлевна. Белые приехали, обыск будет. Беги скорее.

Через несколько минут Фома, тяжело дыша, снова сидел в сенях управы, попыхивая в темноте цигаркой. А Марья, бросив все, гумнами уходила к Увильдам.

А в управе все еще продолжался разговор:

— Потапыча надо вслед за Карповым взять, — настаивал Абросим. — Этот старик вот уже несколько лет всю волость мутит. Писал я об этом каторжнике, да там плохо чухаются. Старик, говорят, последние дни доживает. Оно, может, и так, а все же лучше его убрать совсем.

Луганский не собирался заниматься в Тютнярах еще кем-либо, кроме Карпова. Но Абросим настаивал, и он согласился арестовать Потапыча и проверить дома тех, кто ушел с красными, Абросим доказывал, что некоторые вернулись, а некоторые партизанят и нередко по ночам появляются в селе.

Дворы Карпова и Потапыча оцепили на рассвете. На стук в дверь Потапыч сполз с кровати и, не спросив, кто стучит, снял дверной крючок.

Разъяренный тем, что в доме Карповых не оказалось ни одной души, Луганский грубо спросил:

— Кто есть в доме, кроме тебя, старая крыса?

Потапыч с презрением посмотрел на Луганского, потом на Абросима и, тяжело садясь на кровать, сказал:

— Крысы те, кто не спросясь, в чужой дом лезут.

После обыска Абросим зло выругался, сказал с нескрываемой злобой:

— Улизнул, стерва, — и, дернув Потапыча за рукав, добавил:

— А ты, старик, давай-ка собирайся, с нами пойдешь.

Потапыч едва поднялся, потухшим взором осмотрел избу. В одних кальсонах и ночной рубашке вышел во двор и молча пошел за ворота.

Старик догадывался, куда его ведут, но на сердце было спокойно. Он чувствовал, что жить ему все равно осталось недолго., Разгоралась утренняя заря. Она как бы торопилась еще раз порадовать старика тысячами красок. Потапыч всегда любил смотреть на утренние зори, каждый раз находя в них что-то новое.

Из-за плетней то тут, то там показывались женские головы. Соседки смахивали слезы, прощально махали руками. В ответ Потапыч медленно наклонял голову.

Наконец его вывели из села, за гумнами подвели к большой глубокой яме, из которой брали глину для побелки печей.

— Вот, вставай здесь, — показывая на край ямы, сказал Абросим. — Кончилась твоя подлая жизнь.

Потапыч подошел к обрыву, повернулся лицом в сторону зари. Луганский приказал дружинникам приготовиться. Но они не успели этого сделать. Качнувшись и оседая, старик скользнул в яму.

— Врешь, подлец, — прохрипел Луганский, — я заставлю тебя посмотреть в глаза смерти. — И, показывая в яму дулом нагана, приказал:

— Вытащить!

Два дружинника спрыгнули в яму, подошли к лежащему вверх лицом Потапычу, взяли за руки, но тут же отступили. Старик был мертв.

В это же утро другая группа дружинников под командованием Зубова выловила и расстреляла двух вернувшихся домой красноармейцев.

Глава девятая

Вот уже несколько дней лежал Алексей у Пустоваловых на полатях. Приведенный Сергеем фельдшер, перевязав рану, категорически потребовал:

— Сейчас же ложитесь в постель и без моего разрешения не смейте вставать. Ведь у вас такое, брат, состояние, что краше в гроб кладут. Нужен отдых, иначе сорветесь.

Вам тогда сам бог не поможет.

Алексей пристально посмотрел на фельдшера и отрицательно покачал головой.

— Нет, товарищ фельдшер, я должен завтра же пойти к Малышеву. Говорят, он собирает все разрозненные красноармейские и партизанские отряды.

— Ну что ж, — рассердился фельдшер. — Иди, коли так уже не терпится. Только там ведь бойцы нужны, а не инвалиды. Так что, лежи дней десять смирно без всяких разговоров.

Алексею ничего не оставалось, как залезть на подати. В первые дни он только и делал, что спал, ел и опять спал. В доме стояла тишина. Рано утром Сергей вместе с женой уходили на завод. Возвращались они всегда поздно вечером, а иногда и ночью. С хозяйством управлялась дальняя родственница хозяйки — стройная девушка с румяными щеками и с шапкой пышных русых волос. На несколько педель раньше Алексея она приехала из деревни, чтобы помочь по хозяйству жене Сергея, мобилизованной на заводскую работу. Но получилось так, что мобилизацию продлили еще на два месяца, и Машутка осталась у Пустоваловых.

Разговоров с Алексеем она избегала, ограничиваясь лишь двумя словами: «Ешь!» и «Спи!».

Так было несколько дней. Потом как-то, угощая Алексея топленым молоком, Машутка как бы невзначай обронила:

— Скучно здесь. У нас в деревне куда веселей.

Алексей внимательно посмотрел на девушку, и ему стало жаль ее. «Ведь целыми днями не с кем словом перемолвиться, — подумал он, — работа да забота». И, чтобы занять ее, решил поведать, как его маленького обманул англичанин.

Потом раз за разом он стал рассказывать ей истории из жизни Захара Михайловича, Данилы Ивановича и других своих друзей.

Машутка с завистью слушала Алексея.

— Вот это жизнь, — говорила ока. — А я жила весь век в деревне и ничевошеньки не знала.

…Постепенно рана у Алексея заживала. Отдохнувший молодой организм наливался силой. Поднявшись с постели, Алексей сейчас же взялся за дело: он снял со стены ведро, вышел за ворота, достал из колодца бадью воды и, перелив ее в ведро, понес под сарай. В это же время к гнедому с охапкой сена подошла Машутка. Увидев Алексея, несущего воду, девушка нахмурилась, взяла у него из рук ведро и, показав на скамейку, сказала строго:

— Иди лучше посиди вон там. Здесь и без тебя управятся.

— Да и я могу, — пытался отговориться Алексей. — Хватит уж валяться, пора и за дело.

В глазах девушки мелькнула едва заметная теплинка, но она строго сказала:

— Хватит или нет, это еще надо фельдшера спросить.

Алексей перешел двор и смущенный обращением Машутки неохотно сел на ступеньку крыльца.

Смущение Алексея обрадовало Машутку, и она, продолжая теперь уже нарочно хмуриться, повесила на кол пустое ведро, набрала из поленницы большую охапку дров и, прихватив свободной рукой сушившийся на веревке половик, легко пошла в дом.

Чтобы хоть чем-то помочь девушке, Алексей поднялся на крыльцо, стащил с другого конца веревки второй половик и, открыв Машутке двери, зашел в избу. Когда Машутка положила к подпечку дрова, он подал ей принесенный половик и, улыбнувшись, спросил:

— Сильно я надоел тебе, Маша?

Девушка вздрогнула и с удивлением посмотрела на Алексея.

— Нет, нисколько, откуда ты это взял?

— Как откуда? Вижу, ты недовольна, сердишься…

— А тебя это очень трогает? — прищурив глаза, серьезно спросила Машутка.

— Конечно.

Машутка взяла с полки подойник, накрыла его полотенцем и, проходя мимо Алексея, ответила:

— Выдумываешь ты, вот что.

В сенях она встретилась с Сергеем, и Алексей услышал, как девушка возбужденно говорила:

— Ходит. Убираться мне помогал. Знаешь, Сергей, он такой добрый…

Что сказала дальше Машутка, Алексей не слышал. Но и того, что он успел услышать, было достаточно, чтобы в груди у него радостно застучало.

Женщины ушли готовить ужин, Алексей с Пустоваловым задержались во дворе около гнедого. Похлопав лошадь по крупу, Пустовалов сказал:

— Хорош конь. Смотри, какая сильная грудь, какие сухие тонкие ноги. Быстрый, выносливый, видать, еще и умный. Недаром Машутка за ним так ухаживает. А может, ради хозяина, — ухмыльнулся Пустовалов.

Алексей смутился и ничего не сказал.

— Да-а, — продолжал Пустовалов. — Не пойму, что с ней случилось. Раньше ни на минуту не умолкала, а теперь ее словно кто подменил. За две недели и десяти слов не сказала. Это ты ее, наверное, перепугал, — и он шутливо погрозил Алексею пальцем.

После ужина все вышли посидеть под окном. Из-за горы поднималось багровое зарево, пахло гарью, где-то горел лес. Поднимая пыль, по улице проскакал патруль, и на сердце каждого, кто видел настороженные фигуры красноармейцев, стало тревожно.

Через несколько минут у школы послышались громкие голоса. Это расквартированные там красноармейцы, поужинав, высыпали на площадь.

— Васька! — выделяясь из общего шума, послышался молодой звонкий голос. — Васька! Сколько тебя еще ждать? Давай бегом, — и потом тот же голос крикнул еще громче:

— Тихо! Тихо, говорю! — Шум стал постепенно стихать, и, вдруг взметнувшись, зарокотал звучный бас.

Ревела буря, дождь шумел. Во мраке молнии блистали…

Десятки голосов подхватили песню, и понеслась она могучая, гордая по улицам и горам Златоуста.

Прислушиваясь к песне, Алексей смотрел на сидящую рядом с ним Машутку. Казалось, она забыла об Алексее, обо всем, кроме песни.

— …На подвиг и на бой зовущий, — переливаясь звенел тенор, поднимаясь над десятками других голосов.

Машутка, наконец, повернулась к Алексею.

— Вот это песня… Я никогда еще такой не слышала.

Кончилась песня так же неожиданно, как и началась.

Сергей поднялся со скамейки, вздохнул.

— Сидите, вам завтра не на работу, а я пойду.

Когда Алексей и Машутка остались одни, она заговорила первой.

— Умеют же люди так хорошо петь. Мне кажется, все они такие славные, а им надо идти на войну. Там ведь убить могут. — И она с тревогой посмотрела Алексею в глаза.

— Не только могут, но, наверное, многих убьют. На то и война, чтобы убивать, — вздохнув, грубовато ответил Алексей.

Машутка задумалась и долго сидела молча, потом снова повернулась лицом к Алексею и тихо продолжала:

— Вот и ты воевать идешь, — и, зябко пожав плечами, добавила:

— Страшно… Поедем лучше к нам в Гавриловну.

— Что же я там буду делать? — удивленно спросил Алексей.

— Жить. Алексей рассмеялся.

— А кормить меня будешь?

— Сам будешь есть, не маленький, — ответила Машутка и, нежно заглядывая ему в глаза, добавила, — если понадобится, буду и кормить. — А теперь пойдем, спать пора.

Алексей поднялся, взял девушку за плечи и, притянув к себе, сказал:

— Какая ты, Маша!..

— Какая? — волнуясь, переспросила Машутка.

— Хорошая! Но в Гавриловку я все равно ехать не могу, — и, опуская руки, добавил:

— Не сердись, Маша. Не то что не хочу, а не могу.

Алексей видел, как потемнело лицо Машутки, как дрогнули брови. Он хотел задержать ее, успокоить, рассказать, почему он так сказал, но она отвернулась и, не оглядываясь, медленно пошла во двор.

В эту ночь Алексей долго лежал с открытыми глазами. «Ну почему-я не сказал ей, что люблю ее. Почему? — спрашивал он себя. — А для чего? Завтра или послезавтра на войну, а там всяко бывает… Уж лучше пусть узнает об этом потом, когда вернусь, — решил Алексей, но тут же заколебался. — А что если… Если я с ней все-таки поговорю».

Хозяева ушли на работу еще до восхода солнца. На заводе заканчивалось изготовление комплекта оружия. Рабочие работали от зари до зари. Нужно было торопиться. Враги окружали Златоуст с трех сторон, положение Советской власти на Урале ухудшалось с каждым днем.

Умывшись, Алексей подложил в шумевший еще самовар углей, надел железную трубу и нерешительно открыл дверь в сени. Машутка спала, раскинув руки и шевеля пухлы-1 ми губами, чему-то улыбалась. Алексей долго стоял на пороге, не решаясь сделать еще одного шага. Решившись, наконец, он подошел к кровати, нагнулся и поцеловал Машуткину руку. Открыв глаза, она быстро поднялась и, взглянув на стоящего около кровати Алексея, с укоризной спросила:

— Тебе не стыдно?

«Ну вот и все, — решил Алексей. — Теперь ясно, что она меня не любит». Однако он не ушел, а присел на край постели, чтобы сказать ей, что сегодня уходит в штаб отряда.

Машутка сидела поджав ноги, глаза ее были опущены.

— Маша! — сказал Алексей. — Спасибо тебе за все, что ты для меня сделала…

— Ты уже уходишь, — перебила его Машутка, — неужели уходишь?!

Взглянув в ее глаза, Алексей понял: она не хочет с ним расставаться, он ей дорог.

— Вот видишь, Маша, — радостно сказал Алексей, — а я думал, что только я тебя люблю…

— Лешенька, — зардевшись говорила Машутка, — ведь я тебя с первого взгляда полюбила.

Весь этот и следующий день Алексей и Машутка жили как во сне. Они то не переставая смеялись, говорили о самых незначительных мелочах, а то вдруг, усевшись на лавку и обнявшись, начинали разговор о том, как теперь им устраиваться. Где они будут жить и чем заниматься. В начале Машутка говорила, что им лучше уехать в Гавриловку, но потом согласилась, что надо поселиться на большом заводе или в городе, где они смогут работать и учиться.

На второй день вечером Пустовалов вернулся с работы раньше обыкновенного. Остановившись на крыльце, он позвал к себе побежавшую было за водой Машутку. Она подошла к нему возбужденная, до самых краев наполненная счастьем.

Взглянув на девушку, Сергей осекся. Но выхода не было, и Пустовалов сквозь зубы сказал:

— Сейчас соседа вашего видел, Редькина Михаила. Он говорит, что отца твоего арестовали.

— Кто, белые? — побледнев, спросила Машутка.

— Нет, свои. Красные. В город, говорит, угнали.

Ведро с шумом покатилось по ступенькам крыльца.

Закрыв лицо руками, девушка пошла в дом.

Когда Алексей узнал, в чем дело, он подошел к кровати и, положив на лоб Машутки руку, сказал как можно спокойнее:

— Убиваться пока рано. Может быть, это недоразумение или ошибка. Завтра же садись на гнедого и скачи в Гавриловку. Лошадь справная, через три дня будешь дома и все сама узнаешь.

Утром Машутка стала собираться в дорогу. Когда пришло время прощаться, она порывисто прижалась к Алексею и, обнимая его, спросила:

— Если наша разлука надолго, скажи, не разлюбишь?

Крепко прижимая к себе девушку, Алексей ответил:

— Пока я буду жив, не разлюблю. — И он долгим взглядом посмотрел ей в глаза.

В ответ на этот взгляд Машутка подала ему свернутую в небольшую трубочку бумажку с прядью своих волос. О дарении волос при разлуке она прочитала в книжке.

Благодарный Алексей пошел зашивать подарок в подкладку гимнастерки, рядом с горстью окровавленной земли, взятой около шахты.

Затем вывел гнедого из-под навеса. Застоявшийся конь грыз удила, бил ногой о землю.

Алексей потрепал коню гриву, ласково сказал:

— Смотри, будь умницей, самое дорогое тебе доверяю.

В ответ на ласку конь всхрапнул, и стал тереться головой о плечи Алексея.

К удивлению Алексея, Машутка смело подошла к лошади и через какой-то миг была в седле.

Простились они на перевале.

Прислонившись к большой одинокой сосне, Алексей долго смотрел вслед удаляющейся девушке. Сердце у него сжалось.

Глава десятая

В Гавриловке Машутка не застала ни отца, ни матери. Взволнованная девушка кинулась в город. Она прежде всего направилась в тюрьму. Но там ей посоветовали пойти в особый отдел.

— Из Гавриловки, говоришь? — с ехидной усмешкой спросил начальник отдела Тучкин. Из Гавриловки, — словно стремясь что-то припомнить, процедил он сквозь зубы. — А, знаю, знаю. Председатель Совета… Большевик. А ты его дочка? Так, так… Был он здесь, знаю. И жена с ним была арестована, тоже знаю. А вот где они сейчас, тебе, красавица, лучше не знать. А впрочем, сходи на Свалочную, сходи, разрешаю… А увидеть — вряд ли. Да ты кто им будешь? Коммунистам этим? Грабителям… Кто?

— Как кто? Я же сказала, что дочь.

— Вот возьми записочку и иди на Свалочную. Спроси там Пимена, пусть он покажет тебе вторую полусотню. А потом, если что непонятно, зайдешь, рад буду. Ну, ну. Иди, иди.

Не на шутку встревоженная Машутка побежала на Свалочную улицу, там ей показали на небольшую хибарку, одиноко, стоящую вдали от строений, у песочного карьера. На стук из двери вылез дряхлый старик со слезящимися глазами, в армяке со множеством разноцветных заплат, в валяных опорках на босую ногу.

С первых же слов Машутка поняла, что старик плохо слышит. Однако, когда она дважды повторила свою просьбу, старик сочувственно закивал косматой головой и, спотыкаясь, повел ее в карьер по утоптанной множеством ног широкой тропе. В стороне какие-то бледные, оборванные люди, охраняемые вооруженными солдатами, копали широкую яму.

Старик подвел Машутку к серому песчаному бугру и, показывая суковатой палкой, сказал:

— Вот она, вторая полусотня, вся тута закопана. В испуге Машутка схватила старика за руку.

— Что? Что ты сказал, дедушка?

— Чаво говоришь? — переспросил старик.

— Что ты сказал, что? — закричала она в самое ухо.

— А то и говорю, дочка, что, мол, тута вторая полусотня положена. А другие, вот они, — и он стал показывать палкой на такие же другие бугры.

В глазах Машутки погас свет.

После обморока девушка с трудом пришла в себя. Угасший взор ее бессмысленно бродил по сторонам. Потом, взмахнув руками, она горько заплакала.

Опустив трясущуюся голову, старик что-то долго говорил, показывая батожком то на могилу, то на рыдающую Машутку, затем встал на колени и, перекрестившись на восход солнца, сказал:

— Господи!.. Если этим извергам ты простишь такое злодейство, то люди сами должны наказать их смертью.

Тяжело поднявшись, он подошел к Машутке и, гладя шершавой рукой волосы девушки, продолжал:

— Полно, дочка, убиваться… Все равно их теперича не подымешь…

Глотая слезы, Машутка, с трудом выговаривая слова, спросила:

— Дедушка! Но кто же, кто мог сделать это страшное дело?

Старик безнадежно махнул рукой.

— Разве теперича узнаешь кто? Вчерась Васютка, внучек, ко мне прибегал. Байт, в городу-то сичас комитет какой-то хозяйничит. Красных-то всех, говорит, хватают, и того, значит, в кальер сюда ночью… А какой он масти, сам комитет, поди разбери.

— Но папу ведь красные арестовали, не комитет.

— Чаво?

— Красные, говорю, арестовали отца.

— Знамо красные, кто же больше. Они поди и орудуют в комитете в этом… А может, и другой кто. Рази разберешь.

— А когда это было, дедушка?

— Когда? — старик долго шевелил сухими потрескавшимися губами, что-то считал на пальцах и, ткнув батожком в землю, ответил:

— В среду, дочка. Пять дней, значит, назад.

Провожая девушку до своей хибарки, старик говорил:

— Совсем озверел народ. Бьют людей ни за что ни про что, как скотину. Кажний день нова яма, кажное утро — бугор. Больно уж дружина лютует, господски сынки.

Старик сделал отчаянный жест и, болезненно морщась, добавил:

— Кажню ночь… Кажню ночь… Сил моих больше нет, человек я…

Потрясенная зверской расправой над родителями, Машутка решила разыскать палачей и отомстить им. В голове один за другим возникали планы мести. Девушка была готова на все, лишь бы их осуществить.

Она обратилась к Тучкину, чтоб он ей сказал, кто и за что погубил ее отца и мать.

Тот сразу определил душевное состояние девушки и начал играть с ней, как кошка с мышкой. Он ткнул пальцем в стул и, пододвинув к себе папку с бумагами, сказал:

— Я знаю, что твой отец был большевик, знаю, что по том он понял, что ошибается, и пошел против Советов. Если бы не это, я велел бы тебя арестовать, как дочь красного бандита.

Машутка непонимающе посмотрела на Тучкина.

— Какой же он красный, если они его сами арестовали?..

— Знаю, знаю. Это тебя и спасает. Возможно, что ты нам не враг. Но это мы еще посмотрим…

— Я хочу отомстить за отца с матерью, — вырвалось у Маши. — Скажите, кто их убил?

Из-под нависшего лба на девушку смотрели злые зеленые глаза. Но заговорил Тучкин почти ласково:

— Я знаю, что их расстреляли красные. Вот послушай, что здесь написано. — Он вытащил из папки первую попавшуюся в руки бумажку и, не глядя в нее, начал читать:

«Доношу, что Мальцев Никита и его жена расстреляны во второй полусотне красными бандитами перед бегством из города. Все они погребены в песчаном карьере».

Закончив чтение, он захлопнул папку и снова долгим, пронзительным взглядом посмотрел на вздрагивающую Машутку.

— Надеюсь, теперь тебе все ясно?

— Я хочу знать, кто их расстрелял! — вне себя крикнула Машутка.

— Красные.

— Красных много, а мне нужно знать виновных.

— Все они виновны. Всех их нужно уничтожать беспощадно. Одни убили твоих родителей, другие убьют тебя, третьи — меня и моих родственников. Не случайно твой отец пошел против них. Он был умным человеком. Я это знаю…

— Что же делать? — словно в лихорадке спросила девушка.

— Что? — переспросил Тучкин — Ты все еще не знаешь, что делать? Убивай подряд всех красных. Ведь каждый еще не убитый красный бандит так или иначе виноват в их смерти. Если неон сам, то при его помощи другой стрелял в твоего отца с матерью. Иди, и если придется, смело убивай. Вот тебе и дело.

Девушка вся дрожала от ненависти. Она, не помня себя, выкрикнула:

— Пощады им от меня не будет!

Тучкин открыл стол, достал небольшой серебряный крест и, подавая его Машутке, строго сказал:

— Поклянись!

Девушка перекрестилась, протянула дрожащую руку, глотая слезы и целуя крест, промолвила:

— Клянусь, — я не успокоюсь, пока не отомщу за своих родителей. Если же отступлюсь от клятвы, тогда пусть бог покарает меня…

Глава одиннадцатая

Дома Машутка нашла все в таком же порядке, как при жизни родителей. На окнах по-прежнему висели белые выглаженные занавески, цвела герань, распускалась китайская роза. Во дворе и под сараем чисто подметено, скотина и птица накормлены.

Осмотрев избу и двор, удивленная Машутка вышла в огород. И огород был обработан чьими-то заботливыми руками. Дойдя до бани, девушка увидела, наконец, за предбанником свою соседку, Ашуркину Анисью, работающую у луковой грядки.

Распрямившись и вытирая рукавом вспотевшее лицо, изрезанное преждевременными морщинами, Анисья приветливо закивала Машутке.

— Где они? Что ты узнала? Изменилась ты, Машенька, ровно после хвори.

Анисья была первым близким человеком, спросившим о несчастье. И девушка, не выдержав, зарыдала. Анисья кинулась за холодной водой. В огород побежали соседи. Вместе со всеми, запыхавшись, прибежал и Егор Матвеевич.

А Машутка долго всхлипывала, несколько раз пила холодную воду, а когда немного успокоилась, рассказала собравшимся о том, что узнала об отце с матерью.

Эта весть, словно гром, потрясла Гавриловку. С Мальцевым было арестовано еще тринадцать человек. Значит, и они лежат теперь там, в песке.

Не меньше других горевал и Егор Матвеевич. Он то и дело тер рукавом пиджака слезящиеся глаза, нервно сжимал в кулак нечесаную бороду, а под конец разразился проклятиями:

— Будь она трижды проклята, коммуния. Сколько, ироды, невинных людей загубили. Сколько всем нам горя принесли? — и, взмахнув кулаком, с ожесточением добавил:

— Теперь все! Пришел нашему терпению конец, всем миром пойдем уничтожать эту заразу. Запомнят они нас.

Он подошел к Машутке, взял ее за плечи, снова вытер глаза и сказал:

— Не плачь, Маша, Пока я жив, ты сиротой не будешь.

Забота Егора Матвеевича немного успокоила девушку. Потом она узнала, что это Сумкин после ареста родителей добровольно взял на себя присмотр за их хозяйством, поручив его своим батракам — Калине и Анисье. Они и смотрели за мальцевским наделом, обрабатывали огород и вели остальное хозяйство.

Вся Гавриловка удивлялась сумкинской доброте к дочери человека, который открыто называл его своим врагом, конфисковал дом, мельницу и хлеб. Только Калина, ухмыляясь, говорил об этом что-то ехидное и мало понятное.

К вечеру в селе собрали сход. Ораторствовал Егор Матвеевич.

— Нехристи! Грабители! Немецкие холуи! Вот она, Советская власть, — кричал он, притопывая ногами. — За полгода весь народ поразорили, половину в тюрьмы посажали. Главарь-то их, Ленин, говорят, из Неметчины заявился, хотя и врут некоторые, что будто бы он — наш земляк. Не верьте, неправда это, таких фамилий раньше мы здесь никогда не слыхали. Допрежь находились у нас люди, верили им, тот же Никита, к примеру, сказать, сильно обманутый был. Но стоило ему сказать правду, они его разом на тот свет сбоярили, чтобы лишнего не сказал про них. Теперь видим, какую они линию гнули: решили часть людей обмануть и при их помощи начистую разорить справных мужиков. Ну, а помощников своих потом им ничего не стоило на тот свет отправить. Теперь нам понятно, куда такая власть ведет. Зубами рвать их будем. И не только самую красную сволочь, но и тех, кто о ней заикнется, пусть пощады не ждут.

Вечером Машутка осталась одна. Только сейчас поняла она всю трагедию своего положения. Ведь она верила, что красные расстреляли ее родителей, и даже поклялась мстить им. А Алексей у красных. «Неужели мы теперь с ним тоже враги? — содрогаясь, спрашивала себя девушка. — Надо сейчас же написать Алексею письмо, рассказать ему обо всем. Раскрыть глаза, как красные обманывали ее отца и как обманывают его. Он обязательно все поймет и приедет в Гавриловку». Девушка достала из отцовского сундучка бумагу, накрошила в пересохшую чернильницу грифель, развела водой и, расстегнув душивший ее ворот кофты, села за письмо. Писала она долго, стремясь выложить на бумаге свое горе, которое так неожиданно их постигло. Она так и писала «их», считая, что ее горе — это горе и Алексея.

«Ты умный, ты поймешь…» — писала Машутка.

«Ты любишь меня и обязательно приедешь», — сообщая о своей клятве мстить красным, дописывала она и опять просила приехать и вместе с ней отомстить за ее отца и мать. Закончив письмо, Машутка написала адрес Сергея Пустовалова и сейчас же снесла на почту, надеясь, что связь со Златоустом теперь уже восстановлена.

У Сумкиных Машутка узнала, что ночью в Гавриловку прибыл на пополнение потрепанный в боях с красными белогвардейский отряд. Егор Матвеевич посоветовал ей перейти жить к нему, а свою избу отдать под постой отрядникам. Девушка охотно согласилась.

В доме Сумкина поселился командир отряда Луганский. Первые дни он не переставая пил самогон, в избытке приготовленный Егором Матвеевичем. Заметив Машутку, Луганский стал за ней ухаживать, но, получив резкий отпор, перенес свое внимание на сестру Сумкина, молодую вдову.

Желающих идти добровольцами было немного, и пополнение отряда затягивалось.

Тогда в число добровольцев записали сына Егора Матвеевича — Илюшку. Это послужило поводом Сумкину при встречах с гавриловцами ставить его в пример.

— Вон Илья мой, — беседуя с тем или другим вербуемым, говорил Егор Матвеевич, — записался. А как же иначе? Если мы эту рвань не порешим, она нас прикончит, Пятнадцать человек из нашего села угробили. Струсим, не пойдем — остальным крышка будет. Кто живой останется, тому тоже не житье. Продразверстка, запрещение свобод ной торговли, одним словом, вечная кабала. А ведь добить-то их пустяки совсем. Бегут, как куяны, за Волгой уж пятки сверкают. Еще нажим — и Москва. Заживем тогда. Вечными героями будете. Весь почет вам и уважение. Ты думаешь мой-то дурень Илюшка, зря записался? Нет, его на кривой кобыле запросто не объедешь. Чует, где у народа уважение можно завоевать…

Во время одной из таких бесед в избу вошел взволнованный Чугунков. Еще с порога он закричал:

— Гнедой! Федор Кузьмич! Мой гнедой здесь, в Гавриловке. Своими глазами сейчас видел. У бывшего председателя совдепа под сараем стоит. Вот чертовщина.

Егор Матвеевич сразу догадался, о каком гнедом идет речь. Насторожившись, он сейчас же послал за Машуткой. Ему ни за что не хотелось отдавать коня отрядникам. Он считал его своим.

Узнав, в чем дело, Машутка вначале смутилась, но потом объяснила, что коня ей уступил красноармеец, стоявший на постое у ее родственников в Златоусте. В конце объяснения она решительно заявила, что никаких хозяев этого коня, кроме того красноармейца, она не признает.

Заявление Машутки взбесило присутствовавшего при разговоре Зубова. Махнув искалеченной рукой и хватаясь за револьвер, он зло выпалил:

— Прямая связь с красным бандитом. Грабеж. Что с ней чикаться? Бери, Чугунков, коня, а ее…

— Обожди, Зубов, — вмешался в разговор Луганский, — здесь не фронт, можно обойтись и без этого. Учти, что у этой девушки красные расстреляли отца с матерью и она ищет возможность им отомстить.

— Тогда другое дело, — убирая с нагана руку, примирительно сказал Зубов. — Можно и разобраться.

— А чего тут разбираться, когда и так все ясно, — воскликнул Чугунков, которому Машутка понравилась с первого взгляда. — Пусть садится на своего гнедого и с нами. Коня сохранит и краснопузым кишки поможет вытянуть.

Егор Матвеевич как будто только этого и ждал. Встрепенувшись, он засеменил к Машутке и, ласково заглядывая в глаза, сказал:

— Смотри, Маша, это твоя добрая воля. Никто тебя не неволит. Как хочешь, так и делай. Конечно, воевать девушке не совсем сподручно, но воюет же вон Динка Сорокина из Ивановки. Третий месяц в войске служит, говорят, даже при начальстве состоит. Что касается меня, то могу сказать, если ты всерьез решила отомстить красным за отца с матерью, то лучшей возможности не найдешь. Не за будь, Илюша с тобой рядом еще будет, тоже в обиду не даст. О хозяйстве не беспокойся, ты мне теперь вроде дочери стала, все сохранено будет. И урожай до единого зернышка уберу, скотина, какая народится, тоже тебе достанется. — Сумкин помолчал, подумал, смерил девушку ястребиным взглядом и добавил:

— Ну, а если не одна вернешься, приглянется кто? Что ж, милости просим. Только бы красных доконать, чтобы опять зорить нас не стали. Вот тебе мое слово, Машенька, а дальше, как хочешь, так и решай сама. — И он снова ласково посмотрел ей в глаза.

Машутка внимательно выслушала совет Егора-Матвеевича и решительно ответила:

— Спасибо за совет, Егор Матвеевич. Пусть пишут и меня. Поеду. Только в отношении «приглянется» забудьте.

Этого не будет.

Через несколько дней отряд «Народной свободы», пополненный гавриловцами, с песнями и пьяными криками отправился на фронт. Позади Луганского, в качестве связного, ехала Машутка.

Среди гавриловских добровольцев не было только Сумккна Илюшки. В этот день у него внезапно схватило живот, и отрядный фельдшер, не просыхавший от самогона Егора Матвеевича, написал, чтобы он сутки лежал в постели. На следующий день все соседи видели, как он поехал догонять отряд.

Правда, Калина говорил потом, что Илюшка не дурак, в отряд его и калачом не заманишь, да ведь мало ли что может сказать Калина. Он вообще в последнее время снова заметно изменился и стал часто поговаривать, что «мол красные-то, куда лучше этих были, да только мы дураками набитыми оказались…»

Глава двенадцатая

Уезжая с отрядом, Машутка просила Егора Матвеевича обязательно сообщить ей, если в Гавриловку приедет хозяин гнедого — Алексей Карпов. И теперь во всех своих письмах домой постоянно спрашивала, не приезжал ли кто за гнедым. Но ответ получала один и тот же: «Нет, никого не было».

Тоска по любимому человеку не давала покоя. Ночью, когда все спали, девушка выходила к гнедому, прижималась к его шее щекой и шептала:

— Гнедушечка! Неужели мы так и не дождемся, когда прилетит к нам Алешенька? — И заливалась слезами.

Иногда Машутке хотелось вскочить в седло и стремглав мчаться в Златоуст, разыскать там Алексея и привести с собой в отряд. А потом, когда кончится война, вернуться вместе с ним в Гавриловку и сказать Егору Матвеевичу, что во всем выполнила его наказ: отомстила за отца с матерью и привезла с собой приглянувшегося человека, о котором он намекал при проводах в отряд. Но Златоуст далеко, да и Алексея теперь там нет. Луганский говорит, что красные давно оттуда отступили.

Машутка усердно выполняла нехитрые обязанности связного. Вначале Луганский ей не особенно доверял, но, убедившись, что она хорошо относится к делу, привык к ней и даже решил снова за ней поухаживать.

Как-то лунной ночью, возвращаясь с проверки постов, он увидел, что в избе, где жила Машутка, все еще горит свет. Он постучал в дверь и, не дождавшись ответа, потянул к себе ручку. На него пахнуло полем от стоящего на столе букета цветов. Машутка сидела у стола и писала письмо; Покосившись на старенькую деревянную кровать, Луганский спросил:

— Что ты так долго не спишь, Маша? Скоро светать будет.

— Не спится, Федор Кузьмич, — вздохнув, ответила девушка, — мне очень тяжко.

— Ну, что ты? Отчего это тебе тяжко? — улыбнулся Луганский, снова косясь на кровать.

Луганский подошел ближе к столу, потрогал пальцами букет.

— Пусть другие горюют, а нам надо жить и веселиться, — он дунул на огонек.

Потушив свет, Луганский шагнул к Машутке, но тут же увидел, как она выхватила из кобуры револьвер. По искаженному лицу Машутки, по ее горящим глазам он понял: девушка не шутит. Отступая к двери, Луганский замахал руками:

— Что ты? Что ты, Маша? Я пошутил, неужели не видишь?

— Разве так шутят? — заикаясь от волнения, с гневом спросила Машутка.

— Ей-богу, пошутил, — оправдывался Луганский. — Я зашел к тебе по важному делу, а это так, глупость.

Машутка недоверчиво посмотрела на начальника и, убирая револьвер, показала на лавку на другой стороне стола.

— Если по делу, милости прошу, садитесь.

— Да, да. Нам нужно откровенно поговорить, — заторопился Луганский и высказал первую попавшую ему в голову мысль. — Я давно думал, да так как-то не решался. Теперь вижу, что ты серьезная девушка, и я хочу посоветовать тебе вступить в эсеровскую партию. Если согласна, могу дать рекомендацию.

— Я еще плохо в этом деле разбираюсь, Федор Кузьмич, — помолчав, ответила Машутка. — Я должна сначала подумать.

С этого времени Луганский стал относиться к ней со сдержанным вниманием.

Отряд не переставая двигался вперед.

Как только белые занимали село, местные кулаки волчьей стаей бросались ловить оставшихся красноармейцев и всех, кто сочувствовал или помогал советским властям. Они сами чинили над пленными расправу, лишь иногда приводили схваченных в штаб отряда.

Расправой над большевистскими комиссарами и коммунистами в штабе ведал поручик Зубов. Помощником у него был Назаров.

Пересчитав арестованных, Назаров обычно сейчас же шел к Зубову и задавал ему один и тот же вопрос:

— Господин поручик! Краснопузых сегодня набралось двадцать четыре, что прикажете делать?

Всегда пьяный Зубов спрашивал: — Вчера какого стреляли?

— Четного.

— Четного? Ну, а сегодня стреляй нечетного. Остальным по сорок шомполов. Если живы останутся, комиссаров и коммунистов пристрелить. Иди, выполняй. — И снова брался за самогон. Иногда, не слушая, что говорит ему Назаров, он махал рукой и кричал:

— Всех! Сказал тебе, всех стрелять!

Так гибли сотни ни в чем не повинных людей. Стоило какому-то кулаку указать на кого-то и сказать, что он большевик, и человека вели к поскотине на расстрел, а в лучшем случае в подвал или под сарай, и там до полусмерти избивали шомполами.

Когда Маша видела это, она возмущалась, бежала к Зубову или к Назарову. Чтобы успокоить девушку, ей объясняли, что этих людей казнят за то, что они сами убили десятки и сотни невинных людей. Что убивают только тех, чья вина доказана тщательным расследованием.

В первое время Машутка верила этому, но сегодня…

…В штабе с утра стоял невероятный шум. Пьяный поручик с четвертью самогона в руках ходил от стола к столу и угощал им всех подряд.

— Пей! — размахивая бутылью, кричал Зубов. — Не хватит — ведро принесу, ведра не хватит-бочку прикачу, здесь такого добра видимо-невидимо.

Вошедший Назаров лихо стукнул каблуками, подмигнул Машутке и бодро доложил поручику:

— Восемнадцать человек, господин поручик, ждут вашего решения, а девятнадцатый — дурак…

Зубов пьяными глазами тупо посмотрел на прапорщика, допил из стакана остатки самогона и накрыл им горлышко бутыли.

— Что за дурак? Откуда взялся? — тараща пьяные глаза, спросил Зубов.

— А черт его знает, — неопределенно махнул рукой Назаров, — могу только сказать, что дурак, то дурак, да, знать, очень хитрый, белых клянет во всю.

— Что? — прохрипел Зубов. — Белых клянет, не нравятся они ему? А ну, где он? Покажи… — и, шатаясь, по шел во двор.

Вместе с другими на крыльцо вышла и Машутка.

Среди двора стояла цепочка оборванных, исхудалых людей. У всех у них были испитые лица, с провалившимися глазами. У одного пленного из раненой руки капала кровь, образуя на земле красную лужицу.

Вдоль цепочки ходил высокий длинноволосый парень с грязными, босыми, потрескавшимися ногами, в лохмотьях вместо одежды. Увидев на крыльце людей, он уставился на них мутным взглядом, потом вдруг рассмеялся и, обращаясь к подошедшему Зубову, закричал:

— Красные петухи, белые дураки! — и скороговоркой добавил:

— Беляк — дурак, кулак — дурак!

Зубов вплотную подошел к парню.

— Как ты сказал? А ну, повтори!

Парень взял под козырек и, поводя плечами, отчеканил:

— Царь — дурак, беляк — кулак, красный тоже так и сяк…

— Замолчи, сука! — закричал Зубов и, размахнувшись, ударил по спине плетью.

От неожиданности дурачок подпрыгнул.

— Ой! Больно! Я тебя, дяденька, вот самого… — поднимая кулак, завизжал дурачок.

Зубов снова взмахнул плетью, но дурак успел ударить его по носу.

Растирая по лицу хлынувшую кровь, Зубов вытащил другой рукой из кобуры наган, взял его за дуло и, размахнувшись, изо всех сил ударил дурака по лбу.

— Дурачок он, — закричали арестованные. — Устин дурачок, не троньте, он сроду непонятливый, сызмальства урод…

Окаменев от ужаса, Машутка смотрела, как Зубов топтал ногами распростертого на земле человека и, тяжело дыша, захлебываясь, кричал:

— Врете, сволочи! Я вам покажу дурака! Веди их всех к чертовой матери… — приказал он Назарову и выстрелил в еще дергающееся тело.

Выполняя приказ поручика, Назаров окружил арестованных конвоем и, матерясь, повел в ворота. Двое солдат, размазывая по земле кровь, уволокли убитого под сарай.

Ошеломленная, дрожащая Машутка кинулась в помещение, схватила стакан, налила самогона и силой заставила себя выпить. Через минуту у нее закружилась голова, и она, шатаясь, снова вышла на крыльцо.

В это время во двор привели трех красноармейцев — поваров, по ошибке приехавших в село вместе с кухней.

Они настороженно смотрели на подошедшего к ним Зубова.

— Повара мы, — слегка улыбнувшись, сказал старший. — Безоружные. В свою роту ехали, да, знать, черт нас попутал, вишь, куда угодили. Отпустили бы нас, господин офицер, может, еще успеем к обеду.

Зубов зло захохотал.

— В самом деле, может отпустить?.. Рисовую, кашу, наверное, везете краснопузым. Плохое они есть не будут.

— Не! — качнул головой старший. — Отруби. Круп у нас давно никаких нет. Два дня совсем не ели красноармейцы, хорошо, что давеча в разбитом вагоне три мешка отрубей нашли. Думали, накормим ребят, и вот, как на зло…

— Жалко тебе, что краснопузые голодные остались?

— Да как сказать? Знамо, жалко. Люди ведь. Свои товарищи.

— И по белым хорошо стреляют, — сдерживая ярость, продолжал спрашивать Зубов.

— А что же сделаешь, если война? — не подозревая беды, все так же простодушно говорил парень.

— Ты тоже стрелял?

— Бывало. Что греха таить. Когда туго приходилось, стреляли и мы.

Зубов заскрипел зубами.

— А ну покажи, что у тебя на лбу?

Парень с недоумением посмотрел на Зубова.

— Вот это что? — тыча в звездочку на фуражке, закричал Зубов.

Красноармеец пожал плечами, с опаской посмотрел на свирепеющего офицера.

— Связать им руки, — приказал Зубов, — да покрепче.

Дружинники бросились выполнять приказание начальника.

Несмотря на выпитый самогон, Машутка не могла забыться, не могла преодолеть жалости к попавшим в беду красноармейцам. Каждому из них было не больше восемнадцати лет, столько же, сколько ей самой. Она понимала, что ребята не сделали ничего плохого, и вся вина их заключалась лишь в том, что они служили в Красной Армии. Не разобрались ребята…

Когда пленных связали, Зубов распорядился:

— Привязать к скамьям и всыпать по сто шомполов.

А на лбах вырезать вот эти жидовские знаки, — и он с ненавистью ткнул в звездочку на красноармейской фуражке.

Испуганная Машутка бросилась к Луганскому.

Командир отряда сидел за столом в английской гимнастерке с расстегнутым воротом и мирно разговаривал с представителем местного кулачества.

Когда девушка вошла в избу, за селом послышались один за другим три залпа. Мужик настороженно посмотрел на собеседника, Луганский спокойно улыбнулся.

— Это Зубов забавляется, «друзей» ваших на тот свет отправляет.

Представитель ухмыльнулся в бороду, хотел что-то сказать, но его перебила Машутка.

— Федор Кузьмич! Ради бога… Они ни в чем не виноваты… Они повара. Скажите, чтобы не трогали их, отпустили.

— Кого это не трогать? — недовольным тоном спросил Луганский.

— Красноармейцев. Троих красноармейцев поймали… Бьют шомполами, Зубов велел звезды на лбах им вырезать…

Выслушав сообщение Машутки, мужик довольно хихикнул. Луганский вынул папиросу и неторопливо постукал мундштуком по крышке дорогого портсигара, и все тем же недовольным тоном сказал:

— Чего ты разволновалась? Зубов с красными за твоего отца с матерью рассчитывается. Спасибо ему сказать надо.

— И за нас! За нас тоже, — спрыгнув с лавки, заверещал обиженный Советами. — Натерпелись мы от них горя. Весь хлеб повыгребли, скотину позабирали, разорили, впору по миру идти. Таким вот голодранцам раздавали! — тыча кулаком в сторону, откуда неслись придушенные вопли, кричал раскрасневшийся мужик. — Рады были чужому, а теперь кричат, не по нраву шомпола-то. Убивать их, грабителей, надо всех до единого.

Машутка оттолкнула брызгающего слюной мужика к печи, вплотную подошла к Луганскому.

— Федор Кузьмич! Неужели на тебе креста нет? Там людей убивают, не скот, как ты можешь допустить это? Луганский неохотно поднялся, надел фуражку, покосился на зеркало, неторопливо ответил:

— Ладно, пойдем. Может быть, еще застанем, — и добавил: — А вообще ты зря за них заступаешься. Если не мы, так они нас на тот свет отправят. Вопрос ведь так и стоит кто кого. Других путей теперь нет…

На место казни они пришли поздно. Трое дружинников забрасывали навозом еще вздрагивающих в предсмертных судорогах красноармейцев. Зубов с помощниками ушел допивать самогон.

Остановившись среди двора, Луганский развел руками.

— Что я могу сделать? Война не тетка: или мы их, или они нас. Повторяю, других путей нет.

— Но для чего мы это делаем? — в отчаянии спросила девушка. — Кто нам дал право убивать безвинных людей?

Луганский покосился на уходящих из пригона, запачканных в крови и навозе дружинников, швырнул мешавшую ему под ногами гальку, раздраженно заговорил:

— Большевики ненавидят нас. Они хотят обобрать нас.

Они решили навязать нашему народу свой порядок. Но этим они только обозлили всех. И народ решил уничтожить их. И хотим мы этого или не хотим, будем принимать в этом участие или нет, их судьба не изменится.

Луганский говорил что-то еще, но девушка его не слушала. Она думала об Алексее. Он тоже большевик.

Возвратившись в избу, Машутка впервые задала себе вопрос: зачем белым нужно так зверски уничтожать своих противников? И почему в селах, только что оставленных красными, она не видела ничего подобного. Вспомнились рассказы Алексея о себе, о своих товарищах, слова «представителя» в разговоре с Луганским о том, что красные хлеб беднякам раздавали. И впервые зашевелились сомнения.

Войска красных перешли в наступление. Отряд Луганского за несколько часов боя потерял значительную часть своего состава и, оказавшись в тяжелом положении, начал отступать.

Машутка была послана Луганским на соседний хутор к Чугункову с приказом во что бы то ни стало задержать противника, дать возможность эвакуировать штаб и обоз.

Однако, прискакав на хутор, она обнаружила, что дружинников там уже нет, и сейчас же повернула обратно. Миновав огороды, Машутка ужаснулась, увидев впереди, в каких-то двухстах шагах, остановившуюся пулеметную тачанку красных. Заметив всадницу, у пулемета засуетился человек в кожаной фуражке. Потом этот человек резко отпрянул от пулемета и, замахав руками, начал что-то кричать. Но она не слышала этого крика. Понукая и без того мчавшегося во всю силу гнедого, она стремилась скорее скрыться за бугор, пока не заговорил пулемет.

Глава тринадцатая

Алексей, командуя батареей, за два месяца проделал нелегкий путь отступления от Златоуста до Волги. Окруженный врагами, Златоуст продержался недолго. Захватив Челябинск, а потом и Уфу, белочехи вместе с белогвардейцами стремились как можно скорее оттеснить красноармейские части со всей линии сибирской магистрали. По бездорожью, в обстановке кулацких восстаний, отступали советские войска на запад.

Подавленный тяжестью постоянного отступления, Алексей напрягал все силы, чтобы сохранить спокойствие. Но это ему плохо удавалось. Много думал о Машутке. В первые дни разлуки с ней он утешал себя надеждой на скорое свидание. Но когда Златоуст остался позади, эта надежда исчезла.

Руки Алексея часто сами по себе тянулись к месту в гимнастерке, где были зашиты Машуткины волосы, и ему приходила мысль бросить все и поехать на поиски девушки. Но эти же руки рядом с Машуткиными волосами нащупывали ссохшийся, пропитанный кровью комок земли…

Совсем неожиданно Карпова вызвали в штаб полка и предложили ехать на курсы краскомов. Но в этот день, когда должны были начаться занятия, их пригласили к начальнику училища. В большом давно не ремонтированном зале собралось около сотни людей — от безусых юнцов до поседевших, видавших виды воинов. Хотя людей собралось сравнительно немного, в помещении было шумно.

— Ванюха! Ванюха! — кричал черноусый рябой мужчина лет сорока. — И ты здесь? Давно ли?

— Здесь, дядя Проня, здесь! — отвечал с другой стороны белоголовый, курносый парень. — А где же мне еще быть как не здесь.

— Молодец! Молодец! — встряхивая шапкой длинных волос, продолжал дядя Проня. — Заходи вечером, поговорим…

Рядом с Алексеем два парня спорили, нужна или не нужна продразверстка.

— Ты ничего не понимаешь, — говорил тот, что был повыше ростом, — без разверстки пропадем как мухи. Какая война без хлеба? Да и рабочим тоже хлеб нужен.

— Так ведь и торговать можно, обмен на товары делать. Куда бы лучше… — возражал низенький, очень живой паренек. — Недовольства-то и меньше бы было.

— Значит, и товаришки какие есть кулакам отдать. Хлеб у них, и товары им. А шиш они не хотят?

— Ты все кулаки да кулаки, — махнул рукой парень поменьше. — Разверстку-то и со средняков берут. А они многие без хлеба сидят, разуты, раздеты…

— Тут ты прав, со средняков это зря, — согласился парень повыше ростом. — А кулаков защищать нечего…

— А я и не защищаю. На черта они мне сдались…

В этот момент из боковой двери вышли два человека. Один немолодой, с желтым, морщинистым лицом, шел впереди. За ним двигался такой же высокий, но еще молодой и статный мужчина. Первый оказался начальником училища, второй был из губкома.

Поздоровавшись, начальник училища несколько раз постучал по столу пальцами и, когда в зале установилась полная тишина, сказал:

— Я должен объявить вам, товарищи, о том, что начало занятий на курсах придется отложить. — Он поднял голову, развел руки. — Не съехались курсанты. Да и здесь, в училище, не все еще готово. Ну, а чтобы даром время не терять, мы решили послать вас на село. Будете разъяснять политику Советской власти в деревне. Сейчас это нужно до зарезу.

Даже больше, чем с белогвардейцами драться. А то что же получается? С одной стороны, мы белогвардейцев бьем, а с другой им же своими ошибками помогаем. — И, как бы извиняясь за то, что занятия откладываются, добавил:

— Ничего не поделаешь, товарищи, надо ехать дней так, при мерно, на десяток, не больше. Ну о чем там говорить, что делать и как себя вести — вам сейчас расскажет представитель губкома…

Представитель прочитал обращение Владимира Ильича Ленина. В нем говорилось:

«Товарищи рабочие! Идем в последний решительный бой!»

Затем он осторожно свернул его, бережно разгладил широкими, жесткими ладонями и продолжал:

— Вот оно, оказывается, в чем дело, товарищи! Врасплох хотели застать нас иностранные захватчики, да не вышло у них. На внутреннего врага нашего надеются, но и это не получится. Теперь-то мы знаем, что надо делать, видим, кто нам враг и кто друг. Вы в деревню едете… Бедно та, батраки — это и есть Советская власть в деревне. Но тот, кто трогает середняка, он или ничего не понимающий дурак, или враг. Ну, а с кулаками разговор короткий. Их сопротивление нужно раздавить. Это они, пользуясь темно той крестьян, натравливают середняков на Советскую власть, это они хотят уморить нас и деревенскую бедноту голодом. Спекулянты… Дают середнякам на сотенку, а сами гребут тысячи. Натравливают их против власти, которая дала крестьянам землю, втрое повысила закупочные цены на хлеб, считает их своими союзниками. Говорите прямо, если кулаки возьмут в деревне верх, бедноте и середнякам будет крышка. Добра им от кулацкой власти не ждать, землю назад отдавать придется… Их друзья не кулаки и помещики, а рабочие и беднота. Пусть подумают над этим как следует. Ну, а если обнаружите там обидчиков середняков, тех, кто не понимает советской политики в деревне, не стесняйтесь, дайте им по зубам, да покрепче. Чтобы другим неповадно было. Запомните, товарищи, если мы восстановим доверие к Советской власти в деревне, тогда на верняка побьем белогвардейцев. Не восстановим — побьют нас. Так что вы не гулять едете, а воевать.

…На первое собрание в небольшом поселке Алексей пришел с представителем местной ячейки. Несмотря на позднее время, в школе застали человек тридцать спорящих мужиков. Когда входили в помещение, разговор вел бородатый рыжий мужик с черной повязкой на глазу, в грязной холщовой рубахе. Он энергично размахивал кулаками и говорил, как видно, давно и трудно, его волосы и лицо были мокры от пота.

— До какой поры это будет? — с озлоблением выкрики вал одноглазый. — Гляди, до чего дожили. — Он ткнул ку лаком в стоявший на столе глиняный черепок, на котором мигало крошечное пламя светильника. — Керосина для лампы и то нет. Чаю месяцами не видим. А им давай и давай! У Проки вчерась все имущество забрали. Нашли кулака. Мне грозить начинают. Иди, говорят, в коммунию, а то плохо будет… А я не хочу. На черта мне та коммуния сдалась? — Увидев стоящего в дверях Алексея, оратор запнулся, неловко прокашлялся, но тут же оправился и грубо спросил:

— Кто такой будешь? Поди новый налог привез?..

Алексей подошел к столу. Поздоровавшись, сел на табуретку. Одноглазый смерил его недоверчивым взглядом и бочком отодвинулся в темноту. В комнате на минуту воцарилась неловкая тишина. Алексей поднялся, всмотрелся в лица мужиков. Все они показались ему одинаково мрачными.

— Я из города, товарищи, — как мог спокойно сказал Алексей. — Поговорить с вами приехал.

— Видим! О налоге, значит. Мало еще грабите, — послышалось из угла.

— И о налоге, и о другом, — спокойно ответил Алексей, — а главное, о том, чтобы вы поняли политику Советской власти в деревне.

— Давно поняли, давно! — послышалось сразу несколько недружелюбных голосов.

— Скоро совсем без штанов оставите.

— Говорите одно, а делаете по-другому.

— На черта с ним толковать, выпроводить его отсюда!

Крики все усиливались, некоторые вскочили, затопали ногами, кто-то поднял костыль.

Алексей вынул кисет, положил на стол и спокойно, по-хозяйски, уселся на табуретку. Но когда начали кричать, что его надо выбросить в окно и выгнать из поселка, он снова поднялся и громко сказал:

— Товарищи! Я уполномоченный губкома партии, при ехал к вам обсудить обращение товарища Ленина.

Услышав о Ленине, собравшиеся стали сбавлять тон. Крики постепенно затихли, вскочившие на ноги стали садиться на свои места. Но один голос продолжал:

— Ленин-то говорит одно, а вы делаете другое. На словах вроде за середняка, а на деле шкуру с него сдираете…

— Нет, товарищи, — выждав, когда говоривший умолк, громко сказал Алексей. — Это не мы так делаем, а вы сами.

— Эва, хватил! Да что мы дураки, себе хуже делать?

— Вот не дураки, а так получается, — ответил Алек сей, — давайте-ка разбираться. Тогда и установим, кто прав, а кто виноват.

Собравшиеся приутихли. Алексей продолжал:

— Укажите мне хотя один закон или распоряжение Советского правительства, которое было бы направлено в обиду середнякам. Нет таких законов и распоряжений тоже нет.

— А Проню! Проню-то обобрали как липку, — крикнул одноглазый мужик. — Вот тебе и закон…

— О Проне я вам вот что скажу. Если он не кулак…

— Какой там кулак! — закричало сразу несколько голосов так сильно, что фитилек в черепке замигал, как будто бы его вынесли на ветер. — Своим трудом живет, батраков сроду у него не было. Самый настоящий трудовик!

— Так вот, если он не кулак, — продолжал Алексей, — даю вам слово, что завтра же ему вернут все до единой нитки. Извинятся перед ним, а виновных еще строго накажем. Накажем и тех, кто в коммуну силком гонит. За такое дело судить будем.

— Во! — крикнул одноглазый. — Это другой коленкор. Давно бы так надо, а то что это такое в самом деле…

К столу подошел невысокий в рваном зипуне, в стоптанных солдатских ботинках мужичок. Погладив редкую бородку, он погрозил сидящим пальцем и не торопясь заговорил:

— А я вам что говорил? Не может Советская власть супротив середняков пойти. Они ей не враги. Товарищ из города правильно говорит «сами виноваты». Это ведь местные власти куролесят. А кто их выбрал? Мы же сами власть им над собой дали. Нам их и к порядку призвать положено, а не огулом на Советскую власть лаять. — Он стукнул в грудь кулаком, — повысил голос: Мы своей кровью эту власть добывали. Она нам землю дала. А кто справедливые цены установил? Кулаков слушаем. А им Советская власть нож в горло. Пользуются нашим ротозейством.

Вот, значится, сами и виноваты…

Алексей качнул головой в сторону говорившего мужика и, извинившись перед ним за то, что перебивает, сказал:

— Правильно говорит товарищ. Не может Советская власть середнякам вред делать. Не может! Рабочие, батраки, бедняки — союзники середнякам. Они должны не обижать, а помогать им. И будут помогать. А середняки должны Советскую власть поддерживать и защищать. Это наша народная власть. Отдельные ошибки отдельных людей — дело поправимое. Только зевать не надо, а вовремя пресекать их. Если кулаки возьмут в деревне верх, то не только бедноте, но, и середнякам не поздоровится. Землю придется отдать, и снова золотопогонников на шею себе посадить. Выбирайте, кто вам дороже — помещики и кулаки, или свой брат трудовой народ? Подумайте как следует. К столу снова подошел одноглазый мужик.

— А что тут больно думать? — сказал он, широко раз водя руки. — Мы не супротив Советской власти, а супротив безалаберщины. Делайте вот так, как сейчас говорили, и мы встанем за вас горой. Кулаки, конечно, каждую щелку видят, куда клин можно вбить. Неграмотностью нашей пользуются. Почаще бы вот так-то приезжали к нам, оно, глядишь, и подружнее бы дело-то пошло. — И он подал Алексею жилистую, корявую руку. — Спасибо за добрые слова. И за Проню спасибо…

Когда Алексей прочитал обращение Ленина, в помещении снова поднялся шум, но теперь в голосах слышалась не озлобленность, а удовлетворение. Кто-то предложил послать Ленину телеграмму. Это предложение было принято единогласно.

День за днем Алексей все больше и больше убеждался в великой силе ленинского обращения. Каждый раз, когда он зачитывал его на собраниях и митингах, он видел, как большинство горячо одобряет ленинское обращение и как яростно встречают обращение те, кто видел в нем свой неминуемый конец.

Уезжая, Алексей радовался успехам своей работы в деревне. Теперь он понял, как правы были начальник училища и человек из губкома. Да, это была война за одного из главных союзников — за середняка. За мудрую ленинскую политику в деревне.

Окончить курсы краскомов Алексею так и не удалось. Однажды вечером их по тревоге вызвали к начальнику училища. Поджидая курсантов, начальник молча ходил около стола. Алексею казалось, что за последние дни он еще больше осунулся, постарел.

Когда курсанты собрались, начальник остановился, поднял руку, долго молча смотрел на курсантов, потом вздохнув, сказал:

— Кончилась ваша учеба, товарищи. Курсы придется закрыть. Завтра же разъезжайтесь по своим частям. — Он снова помолчал, подумал, махнул рукой. — Нет у нас времени учиться. Враги лезут со всех сторон. Сейчас на фронте дорог каждый боец. Вот разобьем белогвардейцев, тогда и за учебу. А теперь до свидания, желаю вам всего хорошего.

И вот прохладным осенним утром Алексей снова возвращается на родную батарею. В степи, всюду куда доставал глаз, заканчивали уборку урожая, молотили хлеба, сеяли озимые. Алексею то и дело встречались подводы со снопами, с зерном, с соломой. Громко звенели девичьи песни. В ответ на приветствие Алексея крестьяне стаскивали картузы, приветливо махали руками.

На развилке Алексей остановил шедшего за возом мужика в домотканной косоворотке с обветренным, широким лицом, обрамленным курчавой бородой. Поздоровавшись, Алексей спросил, как ему пройти к Михайловской роще. Мужик окинул Алексея суровым взглядом, недоверчиво пожал плечами и, помолчав, переспросил:

— Тебе к Михайловской, или к Михайловской?

Алексей вынул блокнот, перечитал запись.

— У меня записано к Михайловской.

— А ты посмотри еще раз, — настаивал мужик.

Алексей развернул планшетку и снова сказал, что по всем данным ему нужно к Михайловской.

В глазах мужика сверкнуло презрение, он недовольно кашлянул и с укором сказал:

— Ежели комиссары к белым бегут, тогда о чем и говорить?

— Как это к белым? — насторожился Алексей. — Я иду в свою красноармейскую часть. Откуда ты взял такую чушь?

Лицо мужика расплылось в улыбке.

— Вот так бы и говорил сразу, что к красным идешь.

А то заладил себе в Михайловку да в Михайловку. Поди тут с тобой разберись. Хутор Михайловский вон там, семь верст отсюда. — И он показал рукой вперед. — А Михайловский за бугром вот, верста поди не больше. Ну а рощи, так они, как полагается, около обоих хуторов есть. Только тут стоят свои, красные, а там беляки, будь они трижды прокляты. Чтобы им ни дна ни покрышки, паразитам.

Мужик вздохнул, с укором посмотрел на Алексея, как будто он был виновен в том, что в Михайловском стоят белые, и добавил: Их, и изголяются над народом… Страсть… Особо офицеры отличаются. Ну и свои, богатеи, тоже из кожи лезут… Вот и мучают народ ни за што ни про што.

— Я слышал, что в вашем селе красных тоже недолюбливали. Теперь передумали, значит? — улыбаясь, спросил Алексей.

— Это кто как, — резонно ответил мужик. — Многие передумали. Смекнули, что к чему. Ну, а кто потуже на ум, те еще думают. Про толстосумов я не говорю, те — враги.

Распростившись с крестьянином, Алексей зашагал дальше. Теперь его радовало все: и опутанное сплошной паутиной жнивье, и светящее по-осеннему, но еще ласковое солнце, и неумолчный гвалт большой стаи грачей и галок, тучей летящих со стороны села.

На батарее было оживленно. Ожидали полковое начальство. Красноармейцы чистили орудия, чистили лошадей, приводили в порядок потрепанную одежду, некоторые стригли волосы, брились.

Начальство приехало под вечер. Выстроив личный состав на лесной поляне, Алексей взял под козырек, а второй рукой поддерживая шашку, пошел навстречу к прибывшим. Однако, не дойдя несколько шагов до сошедшего с коня командира, он остановился и, удивленно взмахнув руками, побежал обратно к бойцам.

— Товарищи! — обрадованно закричал Алексей. — Да ведь это же приехал товарищ Калашников, Василий Дмитриевич. Наш человек, до самых костей наш, — волнуясь, он сделал полный поворот и хотел было отдать командиру полка рапорт, но, открыв рот, теперь уже растерялся окончательно. Рядом с Василием Дмитриевичем стоял комиссар полка Данила Иванович Маркин.

Улыбаясь, приставив руку к козырьку, Маркин выжидающе смотрел на командира батареи. И тогда Алексей молодцевато щелкнул каблуками и, вскинув руку, начал рапорт.

После осмотра батареи, Калашников попросил собрать бойцов, чтобы поговорить с ними.

Как всегда посыпались вопросы.

— Товарищ командир полка, скажите, бежать долго еще будем? Зайцы, и те побегут-побегут, да и сядут, а мы без передышки жарим.

— На черта наша батарея, если снарядов нет?

— Ботинки совсем изорвались. Нельзя ли заменить?

— О хлебе надо бы подумать. Ноги скоро таскать не будем…

Отвечая на вопросы, Калашников обещал прислать снаряды и обмундирование. В отношении отступления сказал, что это будет зависеть от самих красноармейцев и от общего положения на фронте. Однако добавил, что обстановка сейчас значительно изменилась и надо ожидать серьезных перемен к лучшему.

Потом выступил Маркин.

— Положение, товарищи, у нас на сегодняшний день очень трудное, — вздохнув, сказал-он. — По Уралу, по Сибири, по Дальнему Востоку черными тучами ползут полчища врагов Советской власти. Купленные и обманутые белочехи, японцы, болтающие о свободе и демократии и под шу мок убивающие тысячи советских людей, американцы, англичане, французы и не мало других интервентов идут на нас походом. — Маркин помолчал, обвел взглядом бойцов и, видя, с каким серьезным вниманием они прислушиваются к его словам, решил рассказать им подробно о положении Советской республики и о силах ее врагов. — Не в меньшей мере, — продолжал Маркин, — поднялась на нас и внутренняя контрреволюция. Под защитой иностранных штыков, как грибы, растут враждебные нам правительства.

Вот здесь бесчинствует белогвардейско-эсеровский Комуч.

В Омске — Западно-Сибирское сборище. В Екатеринбурге — областное правительство Урала. Во Владивостоке — автономное правительство Сибири. — Маркин достал из-под лафета чайник, налил в жестяную кружку воды, с жадностью выпил ее и, возвратившись на свое место, продол жал:

— И вот, товарищи, врагам удалось занять наш Дальний Восток, Сибирь, Урал и часть Поволжья. А что делают интервенты? Они захватывают Мурманск, Баку, наступают в Туркестане, осаждают Царицын, орудуют на Север ном Кавказе. Кроме того, мы не должны забывать, что на западе на нас наступают немецкие орды. Вот как, товарищи, повернулось дело. Вот в каком тяжелом, страшно тяжелом положении мы находимся. — Он снова умолк, снова пристально посмотрел на бойцов. Хотя их лица были и пасмурны, но спокойны. «Пусть знают всю правду, — думал Маркин. — Это поможет им. Трусов отбросит, смелых и пре данных закалит». И он продолжал:

— Но главное, товарищи, из всего, что я сказал, это Восточный фронт. Здесь у нас будет решаться судьба революции. Нам с вами досталась почетная задача отбить самого сильного и самого подлого врага. — Маркин взмахнул кулаком. — И мы сделаем это, товарищи. Сделаем с помощью тех, которые тысячами спешат к нам на помощь из центральной России. И еще я хочу вам сказать, что по указанию Ленина у нас началась перестройка боевых единиц. Теперь из отдельных, плохо организованных отрядов создаются роты, из рот батальоны, полки, дивизии и армии. Большевики зовут народ и армию в наступление на рвущегося к Москве врага. И я уверен, что вы пойдете в это наступление.

— Пойдем! Не уступим! Все равно свернем им шею! — откликнулось сразу несколько голосов. — Только снарядов побольше давайте! Хлебца подкиньте немного!

Когда голоса стихли, Маркин еще несколько минут продолжал свою речь. Чем дольше он говорил, тем больше светлели лица бойцов. Они видели, что в армии наводится порядок, что во главе их полка стоят знающие дело люди. Им особенно понравились последние слова Маркина.

— Главное, товарищи, не вешать головы. Помнить, что за нами весь рабочий класс и Владимир Ильич Ленин. Мы воюем за народную правду. Мы боремся за великое дело, о котором мечтали наши отцы, деды и прадеды. Нас проклянут наши же дети, если мы после всего, что было сделано, уступим врагу и дадим ему возможность снова посадить на шею народа захребетников и кровососов. Но этого не будет, товарищи, мы обязательно победим. В войне побеждает тот, кто сильнее духом. А какая же сила духа у наших врагов, если там все построено на насилии и обмане. На такой гнилой телеге далеко не уедут. Она обязательно сломается.

А у нас с вами, у людей, борющихся за народ, за правду, за счастье своих детей, хватит и силы, и воли, чтобы по мочь эту гнилую телегу поскорее сломать. Всыпали мы Корнилову, Алексееву, и еще многим генералам, всыпем и Комучу, да так, что от него и мокрого места не останется.

Провожая командира и комиссара в соседнюю часть, Алексей узнал от них о подготовке большого наступления и о подвозе в связи с этим на батарею большой партии снарядов. Батарея никогда не получала и десятой доли того, что ему сейчас обещали.

Когда Алексей рассказал, что с ним случилось после отъезда из Екатеринбурга, Маркин долго и горячо жал ему руку.

— Вот что делают, подлецы. Ну хорошо же, мы им и это припомним. А тебе советую почаще рассказывать об этом красноармейцам. Пусть они знают, что такое белогвардейцы.

Потом он стал говорить, как лучше организовать политическую работу на батарее и пообещал Карпову подобрать хорошего помощника…

Прощаясь, Алексей сказал:

— Вот бы теперь сюда еще Захара Михайловича.

Улыбаясь, Маркин ответил:

— Могу тебя порадовать. Товарищ Ершов в штабе нашего фронта. Если не возражаешь, передам ему от тебя поклон. Старина будет рад.

Глаза Алексея заблестели от радости. Пожимая Маркину руку, он воскликнул:

— Теперь все пойдет по-иному. Такие люди собираются сюда не зря.

Глава четырнадцатая

Вернувшись на батарею, Алексей пригласил к себе командиров орудий и, угощая их полученными на курсах папиросами, стал рассказывать о командире и комиссаре.

— Эти нас не подведут, — заканчивая беседу, говорил Алексей. — Товарищ Калашников образованный человек.

Главный инженер Карабашского завода. Он всегда близко стоял к нашему брату, к рабочим. В войну он офицером был. Я с ним служил три года. Вместе мы в Петрограде и буржуйскую власть свергали. Вот он какой офицер. С такими не пропадешь. Теперь все пойдет по-иному. Короче говоря, он наш до мозга костей. Ну, а про Маркина и говорить нечего. Двадцать лет за трудовую власть борется. В тюрьме много лет сидел. Потом в ссылке был. Для этих людей Советская власть дороже всего на свете.

— Давно бы их к нам надо, — сказал один из командиров орудий-Тогда, может быть, и не драпали бы…

— Посмотрим еще, какие из них командиры получатся, — добавил другой, — война-то — штука хитрая. Но уже и то хорошо, что свои…

Закончив беседу, Алексей заторопился в соседнее село.

Там ему нужно было встретиться с местными властями и договориться о покупке фуража. Кроме этого, Маркин просил передать председателю совдепа, чтобы он подготовил на завтра митинг. — комиссар собирался выступить с докладом.

Рассказ Карпова произвел на командиров орудий большое впечатление, и они решили собрать бойцов батареи, чтобы поведать им то, о чем они сами только что услышали.

Выступить на митинге поручили Редькину.

Михаил ушел в кусты, разостлал перед собой лоскут бумаги и стал готовить речь.

Еще два года назад Редькин не мог связать и нескольких слов. До армии он никогда не произносил речей и не думал, что ему придется этим заниматься. Но когда грянула революция, и среди солдат начались митинги, он стал, как зачарованный, слушать ораторов. Его почему-то больше всего привлекали такие слова, каких он раньше не слышал: гегемон, гидра, колонизатор, солидарность, империализм… Использование этих незнакомых, малопонятных слов он считал вершиной ораторского искусства.

А потом в своих выступлениях он, как горохом, сыпал такими словами, применяя их к месту и не к месту. Михаил полагал, что, применяя такие слова, он говорит как настоящий оратор.

Вот такую, как он считал, умную речь он решил произнести и сегодня, выступая перед бойцами батареи.

— Если в оценке персональных личностей, — расчесывая пальцами длинные, спутавшиеся волосы и то и дело запинаясь, начал свое выступление Редькин, — мы будем упоминать нашего комиссара и командира полка, то получается налицо вожаки революции и всего прочего коммунизма. Наш комиссар и еще более наш командир полка, это самые настоящие… — Редькин умолк, подумал и выпалил, — гегемоны свободы. Наш красный командир, товарищ Карпов, говорил нам сегодня, что дорогой товарищ Маркин есть и остается навеки политический каторжан. И вот, дорогие товарищи, можем ли мы не доверять своему красному командиру и многократно красному комиссару, если они испокон веков, денно и ношно уничтожают белогвардейскую и мировую гидру. — Редькин подумал и, как видно, решив перейти к более близким делам, продолжал:

— Теперь до беляков подкрадывается неминуемый конец, а на нашу улицу — катится масленица. Наш красный командир говорит, что товарищ Калашников сызмальства уничтожает колонилизму и буржуйскую прихвость. А про комиссара и пропагандировать нечего. Он, говорят, теперь день и ночь ревтрибуналом закручивает. Если ты, скажем, буржуй или беляк, дзинь!.. И нет тебя. Дезертир или перебежчик какой — к стенке и никаких разговоров. Ну, а если, скажем, был ты или сейчас есть из кулацких или эсеровских помощников, то расстрел тебе неминуемый. — Осмотрев притихших слушателей, Редькин решил, что говорит он хорошо, иначе люди не стали бы слушать его так внимательно, поэтому, поставив перед лицом ребро ладони, он бодро закончил.:

— Вот принцип наших новых командиров, дорогие товарищи. Теперь, значит, только держись. Полетят во все стороны искры и пламя и тому подобная революционная идея…

В эту же ночь из батареи сбежало шесть бойцов, добровольно вступивших в ряды Красной Армии в последние дни. Когда стали выяснять причину их бегства, выяснилось, что Редькин, кроме произнесенной им речи, в частной беседе с бойцами добавил еще, что командир и комиссар полка, наверное, сейчас же начнут ворошить личные дела каждого бойца, чтобы воздействовать ревтрибуналом, и что теперь многим не поздоровится.

Как потом рассказал Алексею один из бойцов, тоже собиравшийся было бежать и отставший от товарищей лишь из-за приступа аппендицита, люди, не знавшие Редькина, были настолько сбиты с толку, что решили немедленно бежать.

По этому случаю Михаила вызвали в политотдел. Беседуя с заместителем начальника отдела, он заявил, что «хотел путем революционного воздействия на несознательный и отсталый элемент поднять авторитет дорогих товарищей командира и комиссара».

— Понимаете ли вы, — спросил заместитель начальника отдела, — что такой метод воздействия на бойцов равно силен провокации?

— Прекрасно понимаю, то есть… Что касается провокации, — Михаил запнулся, ему так хотелось запомнить и применить в разговоре это новое, замысловатое слово, что он даже забыл, о чем с ним говорили. — Я как коммунист и большевик…

— Да какой ты, к черту, большевик, — вспылил заместитель начальника политотдела, — провокатор ты, вот кто.

Хватит с тобой болтать. Как только приедет комиссар, будем обсуждать твое персональное дело.

На следующий день перед разбором дела Михаилу дали заполнить анкету. Дойдя до вопроса «К какой партии Вы принадлежите», Редькин написал: «К Российской Коммунистической партии (большевиков)», потом задумался и тут же добавил: «а вот в части провокатора не пойму».

Присутствующий на заседании Маркин попросил Михаила разъяснить, что это значит. Редькин смутился, почесал затылок, но и тут остался верен своей привязанности к непонятным ему словам и начал плести несуразицу.

Чтобы выручить товарища, слово взял Алексей. Он обрисовал Редькина, как честного человека, стойкого и бесстрашного бойца, преданного Советской власти, но малограмотного и любящего много поговорить высокопарным стилем.

Тогда, обращаясь к Михаилу, комиссар спросил:

— Скажите, товарищ Редькин, вы помните, как говорили, у вас мать с отцом? — Чево же не помню. Мама у меня и сейчас жива.

— Так что же, они плохо говорили?

— Нет, чего же, даже очень хорошо.

— Тогда почему бы и тебе не говорить так же просто, как говорили твои родители. А то говоришь, сам не зная что. Компрометируешь и себя и нас. — В заключение комиссар предложил послать его на политкурсы. Потом разъяснил Редькину, что такое провокатор.

По дороге на батарею Михаил долго молчал, потом все же не стерпел, спросил:

— Как ты думаешь, товарищ командир, в отношении полемики комиссара с моими революционными речами? Неужели я, сознательный боец Красной Армии, в самом деле должен говорить на простом деревенском языке? Кто те тогда будет меня слушать?

— Вот слушаешь же ты Маркина. А разве он не на простом языке разговаривает с нами? — вместо ответа спросил Алексей.

Редькин по привычке почесал затылок и, все еще стремясь найти какое-то оправдание, ответил:

— Так то комиссар. Башка… Он, может, конечно, и просто, а я совсем другое дело.

— Ну, если комиссар тебе не пример, тогда на товарища Ленина посмотри, как он запросто с народом разговаривает. И его все понимают.

Редькин вздохнул, возражать против Ленина он не мог. Снова почесав затылок, ответил:

— Вот поеду на курсы и там постараюсь все понять, и тогда послушаешь, какие я буду речи закатывать.

Но обстоятельства сложились так, что поехать на курсы Редькину удалось не скоро. Начались осенние наступательные бои красноармейских частей Восточного фронта. Белые упорно сопротивлялись, и батарея не раз ураганным огнем прокладывала дорогу наступающему полку. Вначале враг часто переходил в контратаки, и опять батарее приходилось помогать пехоте отбивать белогвардейцев.

О курсах Михаил не хотел и слушать.

— Наступать и без курсов хорошо, до затишья не поеду, — ответил он на предложение командира батареи. А когда пришло предложение из полка, даже рассердился.

— Нема дураков ерундой заниматься, когда стрелять нужно. Поеду в следующий набор, а сейчас и не подумаю.

Маркин не настаивал.

Первые же дни наступательных боев показали, что когда есть снаряды, советские артиллеристы стреляют не хуже белогвардейских. В артиллерийских дуэлях с карповской батареей хваленые английские пушки, как правило, или летели вверх колесами, или их поспешно увозили в тыл.

Осенью 1918 года на Восточном фронте наступил тот период, когда все время наступающая сторона исчерпывает, наконец, свои возможности и, теряя былое преимущество, начинает терпеть поражение. К этому времени в деревне произошло много перемен. Основная масса мужиков, поддерживающая вооруженные отряды «Народной свободы» и белочехов, начала поворачиваться в сторону Советов, отказывая Комучу в доверии и помощи. Советские войска заняли Казань, Симбирск.

Чувствуя неизбежную гибель, руководители контрреволюции бросились искать выход. Застучали телеграфные аппараты, заструились тонкие накрапленные ленты, помчались для личных свиданий делегаты высших и низших рангов. Собравшись, они спорили, угрожали, доказывали. Но договориться ни до чего не могли до тех пор, пока эсеры не нашли, наконец, спасительное предложение: «Директория!!!»

Это слово Редькин впервые прочитал в армейской газете перед очередным боем. В газете о ней было написано «белогвардейский ублюдок».

На просьбу бойцов, прочитавших газету, разъяснить, что такое директория, Михаил не задумываясь сказал:

— Вы знаете, что такое в городе дом с красным фона рем у двери?

Красноармейцы отрицательно замотали головами.

— Не знаете? — удивился Редькин. — Да это же самая бесстыдная окова капитализма и всего прочего. Одним словом, дорогие товарищи, — закончил он назидательно, — директория — это всем сволочам сволочь.

Через несколько минут, начиная пристрелку, Михаил сам посмотрел, как поставлена дистанционная трубка, сам проверил наводку и, убедившись, что все сделано так, как передал с наблюдательного пункта командир, поднял вверх руку.

— По белогвардейской рвани, — торжественно закричал Редькин, — и по всем сволочам, а ну, старушка, ахни! — он махнул рукой, первый номер дернул шнур ударника, и «старушка» с шестидюймовым ртом ахнула.

Теперь ждали, что скажет командир. Какие будут даны поправки. Но Алексей почему-то медлил.

В ответ на выстрел начала действовать вражеская батарея. Первый фонтан земли взвился саженях в ста пятидесяти справа, потом снаряды стали ложиться слева и сзади.

Бойцы забеспокоились, полезли в окопчики, стали прижиматься к щитам орудий. Самое страшное в такое время для бойца — безделье. Если бы орудие стреляло, была бы надежда, что их снаряды попадут в неприятеля раньше, чем прилетит вражеский снаряд. Притом во время стрельбы людям нужно внимательно слушать команду, подносить снаряды, прицеливаться. Теперь же все мысли бойцов сводились только к одному: попадет следующий снаряд в батарею или пролетит мимо?

Только один командир орудия невозмутимо сидел на пеньке, и Михаил, не отходя от телефона, доедал оставленный от обеда кусок хлеба, запивая водой из горлышка железного чайника.

Вскоре поступила команда с уточненным прицелом, и после второго пристрелочного выстрела, батарея один за другим сделала несколько залпов. Теперь неприятельские пушки больше не стреляли, и батарея перенесла огонь на живую силу противника.

Через некоторое время послышалось красноармейское ура. Пошла в атаку красная пехота. Белые покатились назад.

Но много еще тяжелых боев предстояло красным бойцам. После того, как директория была заменена Колчаком, им пришлось еще раз отступать почти до самой Волги. Враг был силен. Он опирался на активную помощь мировой буржуазии и многочисленные контрреволюционные силы внутри России. Не раз еще бросались белогвардейцы в яростные атаки, надеясь разгромить Красную Армию. Но то, что произошло на Восточном фронте осенью 1918 года, не могло уже быть ликвидировано никакими усилиями.

Глава пятнадцатая

Еще в Революционно-военном Совете республики Ершова предупредили о трудностях с продвижением поездов. Теперь он убедился в этом на практике. Хотя он и ехал в скором поезде особого назначения, но так же, как и все поезда, он шел с бесконечным числом больших и малых остановок. Стояли на станциях, на разъездах и на перегонах. То были неисправны пути, то в тендере не оказывалось угля или воды, то не хватало какого-то сигнала будочника, ушедшего со своего поста, а иногда стояли вообще неизвестно почему.

— Контры! Будь они прокляты. В Чеку их надо, подлецов, всех! — кричали железнодорожники из состава бригады поезда. — Сколько доказывали, не доедем до станции.

Да разве их перекричишь? «Доедете! Хватит разговаривать, езжайте и все». Вот те и доехали.

Часто на станциях заявляли:

— Этот поезд отменен, вылезайте.

— Почему отменен? Кем отменен? — Добиться ответа было невозможно. Отменили и баста.

Ершов вместе с ехавшей с ним группой военных не раз пытался ускорить продвижение, но это ему почти не удавалось. В начале он ходил к железнодорожным начальникам, требовал, уговаривал, доказывал. Потом стал вызывать их к себе. Но чем дальше, тем больше убеждался, что уговорами поправить дело нельзя, что среди железнодорожного начальства засели саботажники и явные предатели.

На одном из крупных железнодорожных узлов. Ершов, пригласив с собой ехавшего в соседнем купе чекиста, пошел с ним в депо, чтобы переговорить с рабочими-железнодорожниками. Еще два дня назад, беседуя с чекистом, Ершов обратил внимание на его щеку, затянутую широким синим рубцом и на вытекший левый глаз. Разговаривая с чекистом, Ершов вспомнил рассказ Алешиного дедушки, видевшего в казачьей станице, около Челябинска, самосуд местных заправил над тремя станичниками и двумя рабочими. Решив проверить свое предположение, Ершов спросил:

— Скажите, вы не из-под Челябинска родом?

— Да. Из-под Челябинска.

— Не вас ли в девятьсот пятом казачьи старшины на площади нагайками угощали?

— Меня. А вы что, видели? — удивился чекист.

— Нет, не видел, но слышал. Сколько человек тогда судили? — снова спросил Ершов, стремясь проверить, нет ли тут ошибки.

— Нас пятеро было. Три казака и двое из Челябинска, — ответил чекист и стал рассказывать, как это произошло.

Ершов убедился, что перед ним тот самый молодой казак с сабельным рубцом на щеке, о котором говорил Карпов. И он в свою очередь рассказал чекисту, откуда он это знает.

Обходя состав стоящих на путях вагонов, Ершов неожиданно столкнулся с вынырнувшим из-под буферов железнодорожником. Решив спросить, как лучше пройти в депо, Ершов сказал:

— Здравствуйте, товарищ! Скажите, как прямее пройти в депо?

— Здравствуйте, если не шутите, — показывая блестящие зубы, ответил железнодорожник, всматриваясь в звездочки на фуражках собеседников. — Из начальства будете?

— Да, вроде бы так. Но почему вы считаете, что мы шутим? — удивившись ответу железнодорожника, спросил Ершов.

— Да, так, — ухмыльнувшись, уклончиво ответил железнодорожник.

— А все-таки? — беря железнодорожника за рукав, дружелюбно спросил Ершов.

— Да потому и спрашиваю, что уж больно их много развелось нонче, шутников-то этих. И каждый по-своему шутит. Вон начальник наш, к примеру взять, такие шуточки выкидывает, что прямо диву даешься… Вон видите, — показывая на дальний тупик, сказал железнодорожник. — Видите, пять вагонов стоят.

— Вижу, ну и что? — не понимая, в чем дело, спросил Ершов.

— Да ничего. Говорит, негодные. Велел в тупик загнать. А в них снаряды…

— Как снаряды?

— Да так, очень просто. А вон подальше, видите? Те тоже «негодные»- с патронами. А вон там, — показывая рукой в самый конец тупика, продолжал железнодорожник, — с обмундированием. И эти вот отцепляю, тоже негодные, а в них винтовки, а может, и пулеметы.

— Давно они здесь стоят?

— Да уж порядочно. Некоторые десять дней.

— Ну и как вы думаете? Для чего их там ставят? — продолжал спрашивать Ершов, хотя он уже догадывался, почему их туда ставят.

— Хм, для чего? Друзей своих ждут, колчаковцев.

Подарок готовят.

— А что же ты молчал до сих пор? Что дорпрофсож ваш делает? Уполномоченный ВЧК, партийная организация? Они что смотрят?

— Не знают они, — махнул рукой железнодорожник. — Я ведь тоже случайно сегодня узнал. Сосед по секрету сказал. Он вроде и за их и за нас. Не поймешь, какому богу молится.

— Ну спасибо, — пожимая руку железнодорожнику, сказал Ершов. — Спасибо.

— Спасибо вроде не за что, — спокойно ответил железнодорожник и снова нырнул под вагон.

Начальник станции встретил Ершова предупредительной улыбкой.

— Чем могу служить вам, товарищ комиссар?..

— Я хочу узнать, когда вы отправите наш поезд?

— Пассажирский? Думаю, что к вечеру отправим.

— А вагоны со снарядами и с патронами?

— Не понимаю, о чем вы изволите говорить. Какие вагоны?

— Не понимаешь? А вон те, что в тупике стоят, как негодные, десять дней…

— Этого не может быть. Я… Я… ничего об этом не знаю.

— Врешь! — вынимая наган, вскипел Ершов. — Говори, подлец, или я тебя сейчас же пристрелю.

— Товарищ комиссар! Товарищ комиссар, — поднимая в испуге руки, залепетал начальник. — Я ничего не знаю. Это, наверное, мой заместитель.

— Заместитель? Покажи, где он?..

— Вот напротив, в кабинете.

Ершов мотнул головой чекисту.

— Ведите его в вагон, — обращаясь к побледневшему начальнику, приказал он:

— А вы пойдете со мной.

— Нет, как же, что вы? Я не могу, я на службе, товарищ комиссар…

Ершов хлопнул свободной рукой по столу.

— На службе. Вот там о служебных делах и поговорим.

Стиснув зубы и еще больше побледнев, начальник поднялся и, как пьяный, пошел в дверь.

В этот же вечер по решению местного ревтрибунала были расстреляны начальник станции, его заместитель и еще два человека. За связь и прямую помощь колчаковщине.

Захар Михайлович передал решение трибунала всем начальникам прифронтовых станций, дорпрофсожам, уполномоченным ВЧК и председателем трибуналов. От себя написал, что требует применять такие меры немедленно ко всем засевшим в учреждениях железных дорог контрреволюционерам, саботажникам и не спускать просто нерадивым работникам.

Через несколько дней Ершов собрал железнодорожный актив, пригласил работников ВЧК и дорпрофсожей. Первым был вопрос о том, что больше всего мешает работе транспорта.

Выступающие говорили о том, что общая разруха серьезно влияет на работу железных дорог, но главное не это, а работа врагов.

— Я ему говорю, начальнику своему, — жаловался с трибуны один из участников совещания, — надо пушки от править. Их на фронте ждут. А он говорит: нет шпал. Не отправим шпалы — поезда не пойдут совсем, и отвечать за это будешь ты. Вот поди и разберись тут. А потом я решил проверить. И что вы думаете? Этот участок просил не шпалы, а рельсы.

— Ну и что вы сделали?;-перебив выступающего, спросил Ершов.

— Да что? Как получили вашу телеграмму, сразу его в трибунал. А пушки отправили.

Заканчивая совещание, Ершов сказал:

— Врагов нужно уничтожать и немедленно. Нужно всеми мерами пресечь разгильдяйство и пьянство. Нужно внушить рабочим, что без хорошей работы железных дорог победы на фронте не будет. Железнодорожники — это те же фронтовики. Мы пошлем вам в помощь несколько десятков товарищей. Но спросим в первую очередь с вас, не забудьте этого.

Прошло немного времени, и военные грузы стали доставляться в несколько раз быстрее, чем это было раньше. Армия вздохнула свободнее.

Через несколько дней после приезда на место, к Ершову зашел знакомый чекист. Разговорившись, он сказал, что не знает, что делать с прибывшей из оставленных врагу районов партией арестованных, с которыми нет никаких документов.

— Вот делай теперь с ними что хочешь, — вздыхая, жаловался чекист. — Правда, начальник конвоя говорит, что при передачи ему арестованных кто-то сказал, что это заядлые контрреволюционеры, убийцы многих советских людей.

Но ведь слова к делу не пришьешь. — И он снова повторил: — Вот теперь и делай с ними что хочешь!

Выслушав чекиста, Ершов решил лично познакомиться с арестованными.

Ершов приехал к ним вместе с чекистом и начальником караула. Осмотревшись, прошел на середину барака и, поздоровавшись, сказал, что хочет выяснить, за что арестованы находящиеся здесь люди.

— А ты кто? Что за птица? — послышалось сзади.

Ершов объяснил, кто он и с какой целью пришел.

Раздвинув столпившихся людей, к нему подошел Мальцев. Да, это был Никита Мальцев, отец Машутки. Здесь же, у самой двери, понурив голову, сидела и ее мать. В тот момент, когда она, добившись свидания, разговаривала с мужем, в тюрьму прибыл конвой. Советские войска поспешно оставляли город, конвой должен был сопровождать арестованных в тыл. При выходе из тюрьмы мать и задержали. У ней не оказалось при себе никаких документов.

Начальник конвоя решил, что разобраться можно будет и потом, и приказал включить ее в состав арестованных.

Так отец и мать Машутки были увезены в глубь страны, как враги Советской власти.

Чтобы показать Ершову, с кем он имеет дело, Никита вынул из нагрудного кармана газету, развернул ее и подал Ершову удостоверение председателя сельского Совета. Он считал, что это удостоверение дает ему право говорить с представителем власти как выборному лицу.

— Вы можете мне верить или нет, это ваше дело, — косясь на чекиста, но обращаясь только к Ершову, сказал Мальцев. — Я знаю многих из этих людей, все они жертвы пробравшихся к власти преступников.

Ершов нахмурился.

— Сказать можно что угодно. Вы это лучше докажите.

— Доказывать можно тому, кто понимает. Мы доказывали, за это нас и тиранят. Кулаками рассуждают начальники наши, а не разумом. Вот беда…

— Не спорю. Может быть, и так, — согласился Ершов, садясь на подставленную ему кем-то скамейку. — Что ж, если начальники ошиблись, давайте разберемся.

Со всех сторон послышались одобряющие возгласы:

— Дело говорит!

— Знамо, самим лучше разобраться.

— Эсеры, сволочи, мутят все…

Прислушиваясь к выкрикам, Ершов искал в них нить для дальнейших разговоров. У него складывалось мнение, что часть арестованных простые, кем-то не понятые люди.

— Хорошо, граждане, давайте будем разбираться. С кого начнем?

— С Мальцева, — предложил Пронин. — Пусть он за всех рассказывает.

— Конечно, с него, председатель он…

— Ну что ж, давайте тогда, Мальцев, рассказывайте, как вы сюда попали? — предложил Ершов.

Волнуясь, Никита шаг за шагом рассказал историю своего ареста. Его рассказ Подтвердили все гавриловцы.

— Здесь из Гавриловки нас тринадцать человек, — заключая показания, говорил Пронин, — до революции у нас у всех было три лошади и шесть коров. У кулаков батрачили.

А теперь, смотрите, нас эта погань, Харин, самих в кулаки произвел. Даже не спросил, успели ли мы досыта хлеба наесться. А поди-ка, в активе числились, за Советскую Власть стояли, считали, что наша она, — и, взмахнув кулаком выкрикнул: — Убить надо было гада! Зря упустили. Тогда хотя знали бы, за что страдаем.

После двухчасовой беседы с арестованными, Ершов пришел к заключению, что большинство из них арестованы неправильно. Такого же мнения был и чекист. И вот, руководствуясь принципом: лучше освободить пятерых виновных, чем оставить в тюрьме одного невиновного, они решили всех их освободить. Сообщая об этом, Ершов сказал:

— Ну вот, кажется, и разобрались. Насколько мы правы, вы докажите своими поступками. — Он обвел внимательным взглядом посветлевшие лица окружающих его людей и добавил: — Завтра все идите в баню. Там вам дадут белье, а кому нужно и верхнюю одежду. Вымоетесь, отдохнете и вечером зайдите к нам: вместе подумаем, что делать дальше. — Он дал им адрес, куда прийти и велел начальнику караула снять охрану.

На следующий день к Ершову пришел один Мальцев. На немой вопрос Захара Михайловича «Неужели один?», он вынул из кармана список и положил его перед Ершовым.

— Все кроме двоих, — улыбаясь, сообщил Мальцев, — поручили мне просить вас зачислить добровольцами в Красную Армию.

— Вы думаете, будут воевать? — не скрывая радости, спросил Ершов.

— Думаю, что будут, — твердо ответил Мальцев, — народ наш, советский. Зря вот только их обидели. Ну, да они не сердятся. Согласились, что произошла ошибка. «Исправлять, — говорят, — будем так, как комиссар сказал, вместе».

Ершов пожал Мальцеву руку, он был явно взволнован решением освобожденных из-под ареста людей. «Уж если такие добровольцами идут в Красную Армию, — думал Ершов, — значит, Советская власть засела в умах простых людей крепко».

— Что бы вы предложили сделать? — обращаясь к Мальцеву, спросил Ершов. — Как снова укрепить авторитет советских органов в деревне?

Мальцев не задумываясь ответил:

— Надо покрепче нажимать на кулаков и не трогать середняков.

Ершов согласно кивнул головой. Беседуя с Мальцевым, Захар Михайлович подробно рассказал о курсе партии в деревне, о том что надо делать сейчас там практическим работникам, как бороться с перегибами и эсерствующими элементами, потом перевел разговор на военное положение.

Уходя от Ершова, Мальцев почувствовал себя, наконец, свободным, равноправным человеком.

Отправив жену к двоюродной сестре, что жила недалеко от Самары, Никита вместе с Семеном Прониным пошел в казарму. Бывшим пулеметчикам германской войны дали «Максима». Не мешкая, друзья оборудовали на дрожках площадку, устроили на ней два сиденья, установили пулемет, да так ловко, что он вращался по всему кругу и при надобности легко снимался на землю.

Там, где находился пулемет Мальцева, противнику приходилось туго. Уже на второй день наступления, когда неприятель был сбит с занимаемых позиций, но отступал еще организованно, огрызаясь в каждом удобном пункте, Мальцев после успешного боя показал Семену на едва заметную полевую дорожку и, усаживаясь на свою скамейку, сказал:

— Давай, Семен, махнем верст пяток вперед, посмотрим, что у них там делается.

Пулеметчики обогнули дубовую рощу, проскочили через плотину и, перевалив бугор, остановились на задах большого хутора, чтобы оглядеться и дать отдых тяжело дышавшим взмыленным лошадям.

Через несколько минут со стороны хутора до слуха пулеметчиков донесся конский топот. Никита бросился к пулемету и стал наводить его на хутор. Из-за крайнего амбара, в каких-то ста саженях от пулеметчиков, показался одинокий всадник.

— Режь! Вдарь! — закричал Семен, махая руками в сторону всадника.

Никита припал к прицелу и, вдруг отпрянув, впился глазами в скачущего по дороге человека.

— Бей! Упустишь! Бей! — прыгая около площадки, кричал взволнованный Семен. Не выдержав, он бросился к пулемету. — Чего таращишь шары, уйдет сейчас!..

Мальцев с силой оттолкнул друга от пулемета и закричал рвущимися от волнения голосом:

— Маша! Маша! Ты? Машутка!

Семен с недоумением смотрел на Мальцева, потом снова перевел взгляд на всадника и, поняв в чем дело, растерянно сказал:

— Ты смотри-ка, в самом деле она. Вот ведь оказия какая?

Никита, как завороженный, продолжал смотреть на бугор, за которым только что скрылась его дочь.

Семен подошел к другу, сочувственно заглянул в застывшие глаза друга и, стараясь отвлечь его от горьких размышлений, сказал:

— Не успели сообразить, коня надо было срезать, вот и задержали бы. — И, хлопнув руками по бокам, удивленно добавил:

— И все-таки правду, знать, говорили: «Пойдет отец на сына, а сын на отца». Так вот оно и получается. Но это все равно не надолго, — махнув рукой, добавил Семен. — Обманули ее белогвардейцы, не иначе… Да на обмане далеко не уедешь. Догадается она, поймет…

Но эти слова мало действовали на ошеломленного Мальцева, увидевшего свою единственную дочь в стане врагов. Опустив голову, он долго стоял как вкопанный, потом сказал с горечью:

— Эх, Маша, Маша. Как же это могло случиться? — Обманули, обманули подлецы девчонку, — твердил Семен, видя, как дрогнули и опустились плечи друга, как от боли скривилось лицо.

Глава шестнадцатая

Реорганизованный в полк отряд «Народной свободы» продолжал отступать на восток, покидая пределы Самарской губернии.

Отпросившись на несколько дней у Луганского, теперь уже командира полка, произведенного в подполковники, Машутка обогнала полк и на другой день утром прискакала в Гавриловку.

Егор Матвеевич встретил Машутку «с радостью». Увидев погоны, обнял ее и крепко прижал к груди.

Егор Матвеевич был предусмотрителен: если победу одержат белые, ему ничего не будет стоить присвоить себе имущество бывшего председателя сельского Совета и коммуниста, ох которого он пострадал. А Машутка, ловко спроваженная им на войну, может и не вернуться. Если верх возьмут красные, то он с полным основанием выдаст себя за единственного защитника и покровителя дочери коммуниста и бескорыстного опекуна мальцевского хозяйства.

Поэтому на вопрос Машутки, собирается ли он эвакуироваться, Егор Матвеевич с недоумением пожал плечами.

— Куда мне ехать, зачем? Я никому худого не делал, бояться мне нечего. За добро не наказывают. — Несколько погодя он добавил: — Уехать-то не хитро, но тогда надо проститься с хозяйством, со своим и с твоим. А с какой это стати, спрашивается? Нет уж, я останусь.

В раздумье Машутка спросила:

— Может, и мне тогда остаться?

Егор Матвеевич не на шутку встревожился. Чтобы не наговорить впопыхах лишнего и не вызвать у Машутки подозрения, он ответил:

— Надо подумать, Маша. С этим делом торопиться нельзя. Вечером из города должен приехать Тучкин. Он лучше нас знает о военных делах. Посоветуемся с ним и тогда решим.

Переговорив с Егором Матвеевичем, Машутка пошла в свой дом. Сейчас, когда она снова вернулась в родное гнездо, она еще острее почувствовала невыносимую тоску и боль.

«Вот здесь, на этой лавочке, отец с матерью любили сидеть по вечерам», — вспомнила Машутка. У этого тополя отец делал ей ледяную горку, здесь же она прощалась с ним, когда уезжала в город. Вот у этого окошка она написала последнее письмо Алеше. «Последнее…» — мысленно повторила девушка и, уткнувшись лицом в угол ворот, заплакала.

Неизвестно, сколько времени простояла бы так Машутка, если бы у ворот не появился Калина. Протерев слезящиеся глаза, он пристально посмотрел на одетую в форму солдата белой армии девушку и не то с сожалением, не то с презрением протянул:

— Плачешь, вояка?

Машутка нехотя отвернулась от ворот и, вытерев рукавом глаза, посмотрела на Калину. Во взгляде девушки было столько тоски и страданий, что даже изнуренный непосильной работой, огрубевший Калина пожалел девушку, хотя и считал ее пропащей девкой, по глупости ушедшей в белую армию.

Потупившись, он, запинаясь, сказал:

— Извини, Маша, я ведь думал… Да разве тут скоро разберешься?

Машутка подошла к Калине и как-то по-детски к нему прижалась.

От волнения Калина крякнул и, заторопившись, погладил Машуткины волосы. Два дня назад он встретился на базаре со своим сватом из Ивановки. После выпитой бутылки самогона сват рассказал ему, что в Ивановку вернулся его племянник, в свое время арестованный красными за хулиганство. И вот этот племянник уверяет, будто бы гавриловцы живы, освобождены из-под ареста и вступили в Красную Армию добровольцами. Калина до сих пор не решил еще, верить его рассказу или нет. Искренне жалея девушку, Калина решил показать ей, чем занимаются люди, с которыми она шагает по одной дорожке. Взяв Машутку за руку, он открыл ворота и повел ее во двор.

— Вот посмотри, Маша, чем твои новые друзья промышляют сейчас, — показывая на пять пустых парных телег, плотно стоящих под сараем, сказал Калина. — Лошадей Егор Матвеевич на заимку угнал, а добро-то вот в амбаре и в подполье спрятано. Тучкин, приятель Егора, припер. Анисья складывать помогала: говорит, золота да серебряна посуда все. Меха, ковры разные, картины. Церковного, говорит, немало… Провожатый будто бы сказывал Анисье, что тут на большие мильоны. Вот оно как получается… Вы воюете, головушки свои под пули подставляете, а они грабежом промышляют. Церкву, и ту не жалеют. Ишь, правда-то у них какая?.. Говорят, не только у Егора, а у другой родни пропасть напрятал награбленного… Богач стал..; А год назад писаришком служил у жандармов. Все они такие. И Егор Матвеевич не лучше…

Машутка слушала Калину с большим вниманием, хотя она и видела дела похлеще тех, о которых он ей говорил, но что она могла сделать, что она могла сказать Калине? И девушка ничего не ответила, лишь отворачивала пылающее лицо.

Калина умолк. Еще несколько Минут назад он готов был рассказать ей все, что слышал от свата о ее отце и матери. Но сейчас, когда она так безразлично отнеслась к его сообщению о грабежах Тучкина, он решил, что не стоит она радости. И ничего ей не стал говорить.

В избе Машутку встретила Анисья. Обрадовавшись, она засуетилась было около самовара, но потом, всплеснув руками, подбежала к стоявшему под лавкой сундучку, открыла большой замок и, покопавшись в углу сундучка, подала Машутке узелок.

— Экая ведь, какая я стала беспамятная. Чуть было не забыла… Это тебе, Машенька, прислали… Давно в сундучке лежит… Хотела на войну тебе послать, да адресту нету. Егор-то Матвеевич твой адрест никому не дает.

У Машутки сильно-сильно забилось сердце.

«От Алеши, от Алеши», — думала она, торопливо развязывая узелок.

Действительно, письмо было от Алексея. Он написал его накануне отступления из Златоуста и оставил Пустоваловым с просьбой отправить, когда наладится связь.

«Дорогая Маша, — писал Алексей, — завтра мы уходим из Златоуста. Недаром говорят, что у некоторых людей судьба бывает злодейкой. Наша судьба (на самом деле, сложившиеся обстоятельства), пожалуй, хуже, чем злодейка. Как видно, она решила придавить нас к земле, а если удастся, то и раздавить. Я ждал каждый час, каждую минуту, но все напрасно. Значит, дома у тебя случилось что-то большее, чем мы полагали. Иначе бы ты приехала. Я в этом так же уверен, как уверен в твоей любви. Ну что же? Будем мужественными, моя дорогая. Если обстоятельства приготовили нам такое испытание, то нам остается перенести его так, как это делают твердые, честные люди. Помнишь, я тебе рассказывал о Ершове, Маркине и Шапочкине. Ты говорила тогда, что хотела бы стать похожей на них. Вот пришло наше время. Я обещаю тебе быть таким же стойким. Верю, что и ты будешь такой же.

Хочу закончить так: теперь я буду сражаться с тройной энергией — за правду, за тебя и за себя. Ничуть не сомневаюсь, что встретимся живыми и здоровыми и еще более любящими друг друга. Верь, что я найду тебя, Маша.

Весь твой Алексей». Машутка не находила себе места.

— Тетя Анисья! Поезжай в Златоуст, тебе это можно.

Узнай, куда ушла их часть и найди его. Найди, тетя, и я сделаю для тебя все, что только ты захочешь, — умоляла девушка.

Анисья вздохнула, покачала головой и, начиная догадываться, о чем говорит Машутка, со вздохом спросила:

— Я, Машенька, никак не догадаюсь, кого я должна ехать искать в Златоусте? Ты уж скажи прямо…

Только теперь Машутка поняла, что Анисья действительно не знает, кого нужно искать. Тронутая ее участливыми словами, девушка придвинулась к Анисье и как родной матери рассказала все о своей любви.

— Ох-хо-хо! — вырвалось у Анисьи, выслушавшей исповедь девушки. — У многих из нас, Машенька, жизнь с это го начинается. Только по-разному она выходит, любовь-то эта. У одних тихо и гладко, а у других, как у тебя, одни слезы да горе. А потом, глядишь, коих так на всю жизнь в дугу и согнет. — И, погладив девушке волосы, добавила: — Говорят, в Гавриловку красные скоро придут. Оставайся здесь, чего тебе эти белые дались? С красными прилетит твой соколик и все твои беды как рукой снимет. Вместо слез песни каждый день петь будешь. Послушай меня старую… Машутка упруго поднялась и, уходя, сказала:

— Эх, тетя Анисья! Все это не так просто, как ты думаешь. Хоть мне скоро и восемнадцать, но самая разобраться не могу и боюсь на что-то решиться. Я ведь клятву дала…

Вечером на четырех подводах приехал Тучкин. Телеги были до отказа нагружены разными ящиками и тюками. Помогая распрягать лошадей, Машутка невольно подслушала разговор Егора Матвеевича с Тучкиным.

— Больше уж прятать некуда, боюсь я, — говорил Егор Матвеевич беспрестанно курившему гостю.

— Не бойся, — хрипел в ответ Тучкин. — Это я здесь не оставлю, с собой повезу. Тут вещички, брат, эг-ге… Как ящик, так и целый капитал. Музейные ценности спасаю. — И Тучкин рассмеялся кудахтающим смехом. — Все под честное слово получил. Ну, значит, и возвращать можно будет честным словом. Вчера один иностранец только за один вот этот ящик пять тысяч золотых давал, да я не тороплюсь…

Егор Матвеевич неестественно кашлянул и, помолчав, как-то неопределенно произнес:

— Да… Дела…

За ужином долго молчали, хозяин то и дело поглядывал на Тучкина, потом спросил:

— Отступать-то далеко думаете?

Мохнатые брови Тучкина полезли вверх. На лице появилось недоумение. Уловив, наконец, едва заметный кивок Егора Матвеевича в сторону Машутки, Тучкин понял, почему он снова задает ему тот же вопрос, на который он час назад ответил, что ничего не знает. Теперь он заговорил иначе.

— Какое же это отступление? Просто хитрость нашего командования. Пришло время, когда можно уничтожить всю красную банду. Наши решили, что лучше всего сделать это уничтожение на знакомой территории. Ну вот, знаете ли, составили такой хитроумный план и заманивают их в ловушку. Я знаю точно, красным подходит конец. Это ясно.

Ну и могу сообщить вам еще об одном секрете, о чем я то же очень хорошо знаю. Хотят еще проверить и своих, кто как поведет себя при отступлении, чтобы потом вывод сделать: кого наградить, а кому голову набок свернуть.

Егор Матвеевич сжал дрогнувшие губы, посмотрел на молчавшую Машутку и, вздохнув, сказал:

— Слышишь, Маша, куда дело-то клонится? Это я про наш давешний разговор поминаю. Выходит, что оставаться тебе здесь ни под каким видом нельзя. Лучше немного по терпеть, чем ни за что, ни про что голову потерять. Сама видишь, какое время. Налетишь на злого человека, вроде вашего Зубова, о котором ты мне писала в письме, и конец.

Подумав, Машутка возразила:

— Не пойму, за что мне конец будет. Я в белую армию добровольцем пошла. И если теперь служить больше не могу, значит, имею полное право остаться дома. — И, подумав, добавила:

— Я никого не убивала и не грабила.

— Закон есть, я знаю, — ответил Тучкин. — Там сказано, чтобы всех дезертиров немедленно расстреливать, и тех, кто скрывает, тоже к стенке.

Егор Матвеевич испуганно перекрестился.

— Господи, спаси. Вот еще беда на старости лет навалилась, — и, с укором посмотрев на девушку, спросил: — Неужели, Маша, ты в самом деле решила под расстрел меня подвести?

— Так ведь я добровольно пошла на фронт. За что же нас расстреливать? — защищалась Машутка, хотя и знала, как Зубов расстреливает ни в чем не повинных людей.

Тучкин махнул рукой и с нескрываемым ехидством продолжал:

— В белой армии все добровольцы, а в законе сказано:

«Всех дезертиров без исключения и их укрывателей».

Значит, доброволец ты или нет, дезертирам одна цена. А по том, — добавил Тучкин, продолжая насмешливо улыбаться, — тебе следовало бы и о клятве подумать… Нехорошо, если отец с матерью в гробу перевертываться будут…

Машутка вздрогнула. Поднявшись и выходя из-за стола, она твердо сказала:

— Я клятвы не нарушала и прошу меня этим не корить. Но и дурить меня тоже хватит.

Остаток ночи и весь следующий день Машутка лежала в постели. Перед закрытыми глазами один за другим вставали отец, мать, Алексей. «Что же мне делать, что?» — спрашивала себя она, вспоминая угрозу Тучкина. И перед ней, как бы в ответ на это, одна за другой плыли картины убийств и насилий, совершенных белогвардейцами. «Нет, хватит, хватит, — кусая сухие губы, шептала Машутка. — Я не могу больше продолжать это черное дело. Нужно решить, что делать дальше. Да, да, решать, а не сидеть сложа руки». Поднявшись с постели и накинув на плечи шинель, она осторожно открыла дверь и так же осторожно вышла на улицу.

Глава семнадцатая

Саманная, покосившаяся набок изба Калины стояла на самой окраине, недалеко от березовой рощи. Под тенью деревьев много лет назад был установлен деревянный стол на одной дубовой ноге, вкопанной в землю. За этим столом домочадцы и сам Калина любили ужинать и просто посидеть в свободные вечера.

Вот и сегодня, вернувшись домой и напившись чаю, Калина сидел около стола и попыхивал самодельной трубкой.

Неожиданно его внимание привлек показавшийся из рощи человек, с оглядкой идущий в сторону его дома. Подошедший незнакомец оказался пожилым безусым и безбородым человеком, с веселыми черными глазами, с бритой продолговатой головой.

— Здравствуй, друг, — сказал незнакомец.

— Здравствуй, — насторожившись, ответил Калина.

— Не узнаешь? — склонив голову, спросил незнакомец.

— Юсуп! — обрадованно воскликнул Калина, узнав, на-конец, в подошедшем своего давнишнего знакомого, с которым несколько лет назад работал на строительстве железнодорожного моста. — Какими ветрами тебя сюда придуло?

— По делу, горькая ягода, по делу, — подавая руку, ответил Юсуп. — Зря не пришел бы, — добавил он, внимательно оглядываясь по сторонам.

— А отчего же и просто не зайти к другу, — не понимая настороженности Юсупа, сказал Калина. — Помнишь, как вон ту скворешницу ставили, когда вместе с работы шли и ты ночевал у меня? Помнишь, как ты сорвался и я тебя за волосы ухватил. А скворешница-то и сейчас стоит, — показал рукой Калина.

— Помню, помню, горькая ягода: упасть-то я тогда не упал, но и волос на голове немного осталось. Вот с тех пор и привык бриться.

— А я тебя поэтому и не узнал. Косматый ты был тогда: борода, усы, а теперь гол-голехонек. Да и годочков-то прошло немало.

— Да-а, — протянул Юсуп, снова оглядываясь по сторонам, — немало.

Видя настороженность Юсупа, Калина пригласил друга в дом и уже у крыльца спросил:

— Ты, вроде, прячешься, что ли? Может быть, ставни закрыть?

— Закрой, закрой, — согласился Юсуп, — не люблю, когда на меня смотрят кому не надо. Привычка…

— Знаю, — вводя друга в избу и чиркая спичкой, чтобы зажечь лампу, ухмыльнулся Калина, — постоянно вспоминаю твои рассказы, как ты бродяжничал и как каторжника Ершова выручал. Теперь он, поди, комиссаром каким-нибудь ходит.

— Кто, Ершов? — расцветая в улыбке, переспросил Юсуп. — Угадал. Комиссаром, да еще каким… А ты что, один, что ли? — не видя никого в избе, спросил Юсуп.

— Один, — снимая с полки самовар, ответил Калина. — Ушла хозяйка вместе с ребятами к сватье ночевать, та на мельницу, кажись, уехала, а дома никого. Сейчас самовар поставлю, чайку попьем. На вот кисет, закуривай пока…

Юсуп взял кисет, оторвал полоску бумаги и, свертывая цигарку, спросил:

— Ну как, горькая ягода, при новых хозяевах поживаете?

— Неважно, — гремя трубой, ответил Калина.

— Что так? Новое всегда лучше бывает. Особенно первое время.

— Какие они новые, — сердито отмахнулся Калина. — Самое настоящее старье. Хлам, одним словом, который люди выбросили было, а он с грязью назад приплыл.

Юсуп, прикуривая, показал пальцем в сторону села.

— Многие так думают или ты один?

— Какое один, — вздохнул Калина. — Многие образумились. Да оно и не мудрено. Сплошное мордобитие, нагайки, поборы. Что ни день, то новое распоряжение. Богачи прямо осатанели, спасу нет, как гнут палку. Вот-вот треснет.

— Кто, палка или терпение?

— Ну да, палка.

— И окажется у ней четыре конца, — засмеялся Юсуп и, пересаживаясь к столу, сказал:

— Вот что, горькая ягода, садись-ка поближе, потолковать надо.

Калина подошел к столу и, не дожидаясь, когда Юсуп заговорит, спросил:

— Чего скрываешь, скажи прямо, ты оттуда?..

— Садись, садись, все скажу…

Друзья уже говорили больше полчаса, когда в окно кто-то постучал. Прикрутив фитиль, Калина пошел во двор.

У крыльца стояла Машутка. Несмотря на поздние сумерки, Калина видел, как пылали ее щеки.

— Дядя Калина, — волнуясь, сказала Машутка, — можно к тебе?

— Ко мне. А зачем? — насторожившись и загораживая дверь, спросил он.

— Мне с тобой поговорить надо. По очень важному делу.

— Вот как… Ну, что ж, иди вон к скамейке.

— Нет, пойдем уж лучше к роще, — видя, что Калина не хочет впустить ее в избу, вздохнув, сказала Машутка.

За огородом она взяла Калину за руку и почти шепотом, торопливо сказала:

— Дядя Калина, нам на заимку ехать надо. Сейчас же, понимаешь? —.

— Это зачем? — спросил Калина.

— Как зачем? Ведь лошади Тучкина там и караульщика нет…

Калина остановился, с недоумением посмотрел на девушку.

— Чего это тебе на ум взбрело.

— Ты же сам говорил, что Тучкин пять парных подвод чужого добра привез. На миллионы.

— Ну и что же?

— Ах, как ты не понимаешь. Угнать надо лошадей, спрятать, вот добро-то и останется. Красные вот-вот здесь будут… Поможем им. Миллионы ведь…

— Ты серьезно это говоришь, — еще более недоумевая, спросил Калина, — или пытаешь?

Машутка отдернула руку, но не ушла. Горько сказала:

— Грех тебе обо мне так думать, дядя Калина. Сам знаешь, обманули они меня. Но я им это припомню.

Калина повернул обратно.

— Дело придумала, Машуха. Идем. Как это я сам не догадался. Сейчас побегу, Васютку с Мишей захвачу. Втроем угоним коней в Ипатьев лес. Пусть найдут, попробуют. К утру обернемся. А ты зайди в избу, тут человеку меня один очень хороший есть, поговори с ним.

Калина познакомил Машутку с Юсупом, сказал, кто она такая, и, стащив с полатей зипун, ушел.

Оставшись за хозяина, Юсуп пригласил Машутку пить чай.

— Садись, друзьями будем, — улыбаясь дружеской улыбкой, сказал Юсуп. — Значит, у белых служишь и их же не любишь?

— Они не стоят, чтобы их любили.

— Тогда красным помогай.

— Я бы рада, да не знаю как.

— Хочешь научу?

— Научи, спасибо скажу.

Это была беседа опытного разведчика с молодой, попавшей в беду, девушкой. Рассказывая о последних военных действиях полка, Машутка, между прочим, сообщила Юсупу о разговоре, подслушанном ею в штабе. Речь шла об организации засады около переправы, чтобы разгромить там части красных, когда они скопятся у реки.

— Если бы я знала, как это можно сделать, я бы сегодня же передала им об этом. Ведь все произойдет через два дня, — закончила Машутка.

— Об этом не беспокойся, — уверенно сказал Юсуп. — Красные все знают, будут знать и это…

Теперь Машутка поняла, с кем имеет дело, и стала просить Юсупа помочь ей перейти на сторону красных.

Выслушав просьбу девушки, Юсуп отрицательно покачал головой.

— Нет, Маша, тебе туда пока незачем. Одним человеком там больше, одним меньше — разницы большой не будет. А вот здесь другое дело. Одно то, что ты сейчас сказала, не малого стоит. А дальше, я думаю, еще лучше будет. Продолжай служить у белых. Все смотри, все слушай, запоминай. А мы к тебе будем наведываться. Если человек спросит: «Не пробегала ли здесь собачонка?» и на твои вопрос «Какой масти?» скажет: «Да так, неопределенной», скажи этому человеку все, что спросит и что сама найдешь нужным передать.

— Но я хочу туда, мне здесь очень тяжело, — взмолилась Машутка.

Юсуп, помолчав, сказал:

— Переходить фронт сейчас опасно. Когда будет можно, мы тебе скажем об этом и поможем.

Машутка поднялась и твердо сказала:

— Ну, мне пора. Пусть будет пока так. Можете на меня положиться. Я сделаю все, что только будет нужно.

Глава восемнадцатая

После встречи с Юсупом Машутке стало легче на душе. Она по крайней мере знала, что ей делать.

Вернувшись в полк, девушка пошла к Луганскому. Он был очень расстроен. Красные почти полностью уничтожили оставленный им в засаде батальон. Это известие привез сегодня утром вырвавшийся из окружения с горсткой солдат Назаров. Нужно доложить командованию дивизии, но…

И Луганский писал в докладе о том, как геройски сражался окруженный красными батальон и как он уничтожил целый полк противника. Затем добавил, что если бы не ошибки погибшего командира, то батальон наверняка бы выполнил поставленную перед ним задачу и что оставшиеся в живых солдаты, безусловно, заслуживают награды за проявленное геройство. В заключение Луганский просил начальство прислать ему пополнение людьми, боеприпасами и еще одной батареей, чтобы сделать полк еще более боеспособным.

Оседлав гнедого, Машутка поскакала в штаб дивизии.

На въезде в соседнее село она встретила группу людей, окруживших телегу. Молодой башкирин, сидя на груде тряпья, громко расхваливал продаваемые им товары, уложенные в небольшой деревянный сундучок.

— Разный шурум-бурум есть, — показывая на открытый сундучок, кричал старьевщик.

— Иголка есть, нитка есть, шила есть, наперсток есть. Квачка хош березовой, хош сосновый бери. Всякой шабола берем, дорогой товар даем.

Не переставая говорить, барахольщик быстро совал окружившим его бабам разную мелочь в обмен на отрепья конопли и тряпье.

В тот момент, когда Машутка приблизилась к телеге старьевщика, туда подошел пожилой с перевязанной рукой солдат и попросил, чтобы ему дали жвачки. В обмен он подал грязные, порванные кальсоны. Увидев штаны, стоящая рядом молодая баба, сморщив вздернутый нос, фыркнула.

— Фу, гадость. Вымыл бы сперва.

— Есть когда мыть, наше дело солдатское, — огрызнулся солдат. — Воевать надо… Вас защищаем.

— Видать тебя, вояку. Драпаешь так, что не слышишь, как текет из тебя, — напирала баба, — нужен ты такой защитник.

— Фють, стерва! — озлился солдат, замахиваясь штанами. Но баба не уступала.

— Сам ты стерва. Вот такие защитники в вашем войске только и остались. Кто поумнее, все по домам расходятся. Шел бы и ты, жена поди есть. У кулаков одним защитником меньше будет. Значит, все-таки людям польза.

— Угадала! Ой, угадала, — захохотал стоящий рядом молодой и тоже раненый солдат. — А я тебе что говорил. Влипли мы в чужую кашу и никак выбраться не можем.

Получив взамен кальсон кусочек жвачки, пожилой солдат примирительно сказал:

— Может, и влипли. Черт его разберет.

Машутке захотелось купить жвачку, но у нее не было тряпья, и она спросила, не продаст ли старьевщик жвачку за деньги.

Парень посмотрел на Машутку внимательным взглядом и, подавая черный комочек, сказал:

— Не надо, не надо. Деньги не беру. Хороший девка шурум-бурум совсем не жалко.

В штабе дивизии Машутка встретила свою однополчанку — машинистку Сорокину Дину. Здороваясь с Машуткой, Дина сказала, что звонил Луганский и просил вручить ей очень важный пакет. А провожая подругу, не стерпела и шепотом сообщила:

— Наши собираются наступать, в пакете план операции…

Сообщение Дины заставило Машутку вздрогнуть. В голове родилась дерзкая мысль, бросившая ее сначала в жар, потом в озноб. «А что, если…» — подумала Машутка, прощаясь с Диной. Чем дальше, тем больше эта мысль овладевала девушкой. Она только никак не могла придумать, как благополучно схоронить концы.

Выехав в поле, Машутка пришпорила гнедого. Навстречу ей двигалась стена леса, немного выше плыли мохнатые облака, справа, тяжело взмахивая крыльями, летели журавли, по жнивью пастух гнал большое стадо скота. Подняв кнутовище, пастух начал делать знаки, прося Машутку остановиться. Придержав гнедого, девушка стала ждать медленно подходившего пастуха. Не дойдя сажен десять, пастух закричал:

— Вернись! Не проедешь. Там солдаты мост починяют. Пешком пройти можно, а верхом вряд ли.

Вдруг Машутка рассмеялась и, пришпорив коня, галопом поскакала к лесу.

Теперь она знала, что ей нужно делать…

Въехав в лес, Машутка свернула в сторону, перевалила через бугорок и, убедившись, что ее никто не видит, соскочила на зашуршавшие под ногами листья. Опустившись на землю, она сняла сумку и трясущимися руками вынула и вскрыла пакет. Потом, еще раз осмотревшись, стала внимательно читать бумагу.

…Через несколько минут Машутка поскакала дальше.

У моста работал саперный взвод. Молодцеватый унтер размеренным солдатским шагом подошел к спешившейся девушке. Но увидев, с кем он имеет дело, озорно улыбнулся и, ткнув к козырьку руку, спросил:

— Струсила?

— Нисколько, — задорно ответила Машутка. — Я не из таких.

— Видать тебя… Чего же не едешь тогда?

— И поеду, — схватившись за луку седла, ответила Машутка.

Унтер почесал за ухом.

— Лучше бы в поводу провести, на середине три доски только еще проложены. Можешь слететь.

Но Машутка последних слов унтера не слышала.

Увидев подъезжающую девушку, работающие на мосту солдаты замахали руками. Как бы в ответ на их предупреждение, Машутка пришпорила гнедого, направляя его на лежащие над проломом доски. Когда лошадь взошла на доски, Машутка резко дернула правый повод. Не поняв желания хозяйки, гнедой поднялся на дыбы, потом неожиданно прыгнул и, сорвавшись, полетел в воду.

…Машутка плыла рядом с гнедым, ухватившись за гриву. Холодная вода пронизывала ее насквозь. Но она не чувствовала холода, совала руку в сумку, стремясь разлохматить пакет.

Унтер помог ей выбраться из воды, крикнул солдат и сказал, чтобы они вытащили бьющегося о крутой берег гнедого, потом схватил из рук девушки сумку, побежал к горевшему около палатки костру.

Увидев размокший, разлезшийся пакет, Машутка запричитала.

— Ой, что мне теперь будет, тут ведь ни одного слова не разберешь. Как я его повезу?

Унтер сочувственно покачал головой, подошел к привязанной к дереву лошади, влез в седло и, показывая вперед черенком плети, сказал:

— Ты не виновата. Поедем обратно.

Дежуривший в штабе подполковник, узнав, в чем дело, грубо выругался, но, выслушав объяснение унтер-офицера, — смягчился и велел выдать новый пакет.

Получив план операции и заслушав доклад Машутки о том, как, стремясь как можно быстрее доставить бумагу, она чуть было не утонула в реке, Луганский покачал головой. И хотя он и не придал происшествию особого значения, все же взял у нее револьвер и сказал, что отстраняет ее от должности связного на пять суток.

Машутка, как угорелая, металась по избе. Что толку, что она знает план контрудара белых, если об этом не будет сообщено кому следует. «Юсуп, Юсуп, — шептала Машутка. — Ты ведь говорил, что будешь меня навещать. Как же мне тебя найти, где?»

Утром она решила ехать на передовую к Чугункову и, если удастся, высмотреть место, где можно будет перейти к красным, она могла ждать еще не больше двух суток.

Объезжая выползавшее из села стадо коров, Машутка наткнулась на стоявшую в стороне от дороги повозку старьевщика. Парень стоял около телеги и поил из ведра распряженную лошадь. Заметив Машутку, парень поставил на землю ведро и замахал рукой.

— Эй, барышня, жвачка, жвачка бери!

— Нет, не надо, — сердито ответила Машутка.

— Что так, вкусной ведь.

— Не хочу!

— А-а-а, — протянул парень, — тогда скажи, пожалста, не пробегала ли здесь собачонка?

От неожиданности Машутка раскрыла рот, потом, опомнившись, спрыгнула с гнедого и, подходя, спросила:

— Какой масти?

— Да так, неопределенной, — уже улыбаясь, ответил парень.

Машутка привязала гнедого к телеге, старьевщик открыл сундучок и стал показывать свои товары.

— Говори. Все говори.

Машутка почти слово в слово передала приказ об операции.

Выслушав девушку, парень захлопнул сундучок и, подавая ей несколько иголок, моточек ниток, кусок жвачки и еще кое-какую мелочь, сказал:

— Я запомнил. Завтра утром передам Юсупу. Спасибо, — и, взяв пустое ведро, пошел к колодцу.

Машутка вскочила в седло, натянула поводья и галопом поскакала в степь.

Глава девятнадцатая

Не легкое дело для командира сдать батарею и уйти от тех, с кем не раз смотрел смерти в глаза и перенес так много невзгод и лишений.

А все-таки надо. Завтра утром Алексей должен быть в штабе дивизии. У порога, попыхивая цигаркой, уже сидел Редькин, вызванный вместе с ним в штаб дивизии. Готовясь к поездке, Михаил надел на себя новую кашемировую рубаху, расшитую по подолу и по вороту синими лилиями, густо намазал волосы маслом и вдобавок повязал на шею красный ситцевый платок.

— Галстух, — объяснил он товарищам, спросившим, что это такое, и, заметив на лицах друзей недоумение, добавил: — А комиссар как сказал? «Своя интеллигенция нужна». Ну вот галстух это и есть культурная принадлежность и все такое. Все образованные люди носят галстух, потому что это вроде… как бы… — запнувшись и не найдя подходящего подтверждения достоинств галстука, он махнул рукой и, важно кашлянув, сказал: — Одним словом, это культурный минимум и все прочее.

Бросая косые взгляды на Алексея, Михаил обдумывал речь, которую собирался произнести, прощаясь с командиром батареи. Он был уверен, что обязательно будет митинг и ему представится случай поднять дух бойцов, а заодно блеснуть красноречием перед новым командиром.

Зачем вызывали его в штаб дивизии, он не знал, но не сомневался, что скоро вернется обратно в батарею, поэтому и думал только о проводах Алексея.

«Берут голубчика от нас, хорошим людям нигде покоя нет, — потягивая самосад и лениво поплевывая в угол, рассуждал Михаил. — Неплохо нам с ним было… Воевали… Пожалуй, не хуже меня батареец… Когда снаряды были, маху не давал… Вон новый-то командир, вроде, тоже добрый парень на вид, да вот неизвестно еще, как у него с этой самой наукой будет? У Карпова математика, фурмалы разные, как на ладони. Посмотрит на них, пошвыряет карандашом и на тебе, влепил снаряд в саму что ни на есть точку. У него фурмал этих разных, математик на целую дивизию хватит, а не то, что для батареи… Башка парень, одним словом…»

Видя, что Алексей все еще не решается подписать акт, Редькин поднялся с места, взялся за дверную ручку, качнул головой в сторону двора.

— С точки зрения текущего момента, лучше пойдем сначала на митинг, а подписать и после можно…

Выведенный Редькиным из раздумья, Карпов вздохнул, взял карандаш и, расписавшись, пошел в дверь.

Батарейцы собрались около школы. Вблизи стояли накрытые чехлами орудия. С севера дул сильный порывистый ветер. Над площадью и над крышами домов кружились пожелтевшие листья тополей. Ветер приносил на площадь запахи вымолоченной конопли и дыма от сжигаемого бурьяна. Принюхиваясь к запахам, бойцы шумно вздыхали:

— Осень…

— Да, уж и зима на носу, покров скоро.

— Хорошо бы теперь валенки получить и шапки.

— Проси еще варежки пуховые, теплее будет.

— Голодной свинье желуди снятся.

— Ха-ха-ха. Помечтали о тепле, и то хорошо.

Поздоровавшись с товарищами, Алексей поднялся на стоявшую у стены скамейку и, устремив взгляд на окружающих его бойцов, сказал, снимая фуражку и поправляя упавшие на лоб волосы:

— Ну что ж, товарищи, давайте будем прощаться.

Жаль, очень жаль с вами расставаться, да ничего, знать, не поделаешь. Дисциплина… Спасибо за совместную службу.

Думаю, что лихом поминать не будете.

Карпов спрыгнул со скамейки, стал жать сослуживцам руки.

— Ни пуха ни пера, ребята.

— Тебе тоже гладеньку дорожку, товарищ командир.

— Ершову с Калашниковым привет от нас передавай!

— Скажи им, что дальше еще пуще беляков бить будем.

Потом слово взял вновь назначенный командир. Широкоплечий, черноволосый парень, лет двадцати пяти.

— Товарищи, — пряча руки то в карманы брюк, то заталкивая их куда-то за спину, начал командир, — я белогвардейцам пощады не дам. Они у меня отца убили… Даю слово, я не подведу. На меня можете положиться.

Вот и все, что мог сказать новый командир, принимая батарею.

Потом выступали красноармейцы, но главным оратором оказался Редькин. Правда, помня разговор в политотделе, он вначале сдерживался, но вскоре вошел в раж и понес.

— Вот, друзья, значит, как оно получается в области военной жизни. Был, скажем, человек, командовал нами, любили мы его, а теперь подписал он акту — и на тебе, из воль форменным образом любить другого командира.

Редькин пригладил волосы пальцами, поправил на шее красный платок и, застегивая на расписанной рубахе две расстегнувшиеся пуговицы, продолжал:

— Когда мы выбирали командиров по признакам классового сознания, мы делали анархичную процедуру революции. Теперь мы все знаем революционную дисциплину, с актами и приказами.

Сказал и крышка. Замри… Чтобы ни гу-гу… В общем и целом, дорогие товарищи, поразводили мы философии эти самые, хватит. Теперича все по-писаному пойдет, по революционной дисциплине. Вот что надо помнить нам сегодня, дорогие товарищи бойцы. А вам, товарищ командир, мы обещаем бить белогвардейскую шкуру по всем лопаткам до тех пор, пока она не окочурится. Говорят, директория издыхать собирается. Понюхала нашего пороха, сморщила напомаженные губки и айда из Уфы в Омск улепетывать. Ну что же? В Омск, так в Омск. Только все равно, где бы эта гидра мирового империализма ни пряталась, мы ее отовсюду выкурим и прихлопаем.

Зная Редькина, собравшиеся с нетерпением ждали, когда он кончит, однако последние слова всем так понравились, что кругом захлопали в ладоши, послышались возгласы одобрения.

— Правильно! Не нужны они нам, — к черту!

— К Керзону пусть катятся!

— Ллойд-Джорджа о них тоже плачет, а нам не нужны. Правильно.

Михаил замахал руками. Он не любил, когда его перебивали.

— Тише! Тише, говорю! Эва раскричались, даже кончить не дали. Я вот про эту саму, еще про деревенску стихию хочу сейчас сказать… — Он снова пригладил волосы, но, как видно, не найдя что сказать, так и оставил пальцы в волосах и вопросительно посмотрел на Алексея.

Карпов не замедлил прийти другу на помощь.

— Про бедноту нужно думать. Ее поближе к власти придвигать, середняков не обижать ни в коем случае. Одним словом, за счет кулаков бедноте и середнякам день за днем жизнь получше устраивать надо.

— Вот язви его в душу! Точно! Как в аптеке, — согласился Редькин. — Значит, пусть наш новый товарищ командир запомнит эту прокламацию и начнет вместе с нами бить всю мировую контру. На этом, дорогие товарищи, я и хочу закончить свою агитацию.

Михаил спрыгнул было со скамейки, но сейчас же вернулся и добавил:

— Завтра я буду у товарища Маркина и от всех скажу ему, что товарища Карпова мы отпустили в интересах всемирной революции и что после этого наша батарея опять-таки остается самой преданной, самой боевой.

— Правильно! — послышалось среди присутствующих.

— Так и скажи комиссару: белякам не уступим.

— Снарядов пусть побольше присылает, а огонек будем разводить.

Глава двадцатая

Маркин принял батарейцев не в штабе, а в небольшой, покосившейся крестьянской избе. У дверей, кидая недоверчивые взгляды, топтался одетый в длинную шинель красноармеец.

Когда Карпов с Редькиным вошли в избу, Маркин сидел у неокрашенного стола и делал какие-то пометки на полях газеты.

Данила Иванович выглядел так, словно только что встал после тяжелой болезни. Волосы редкими прядями липли ко лбу и вискам, лицо было покрыто желтоватой бледностью, руки заметно дрожали. Алексею говорили, что комиссар работает почти без сна. Днем он ездит по полкам и подразделениям, ночью читает газеты, книги, пишет статьи, руководит совещаниями.

Поздоровавшись с комиссаром и получив разрешение садиться, Алексей решил было до начала официального разговора узнать о состоянии здоровья Данилы Ивановича, но тот опередил его вопросом, сдал ли он батарею.

Получив утвердительный ответ, Маркин вышел за дверь, переговорил о чем-то с красноармейцем и, вернувшись в избу, вплотную подсел к батарейцам.

Положив руки на плечи своих собеседников, Маркин спросил:

— Не надоело вам там снаряды по врагам кидать. Не хотите чего поострее?

Алексей насторожился и уклончиво ответил:

— Нам где бы врага ни бить, Данила Иванович, лишь бы бить…

— Да ну!.. Неужели так-таки везде и одинаково, — продолжая улыбаться, спросил Маркин.

— С точки зрения мировой революции… — начал было Редькин, но, вспомнив, как отрицательно относится Маркин к его красноречию, запнулся и выпалил:

— Так точно, товарищ комиссар дивизии! Везде одинаково, увидишь белогвардейца и бей его наповал.

Маркин рассмеялся:

— Вообще — то это правильно, — и, понизив и без того негромкий голос, добавил: — Мы хотим послать вас во вражеский тыл помочь там нашим. Дело очень серьезное. Если разобраться, то другой более сложной задачи у нас сейчас нет. — Он внимательно посмотрел на своих собеседников и как-то неожиданно закончил:

— Вот такие дела, друзья, хочу знать, как вы к этому отнесетесь.

Алексей сразу же сказал:

— Не знаю, как товарищ Редькин, а я готов пойти да же сегодня.

Редькин по привычке полез пальцами в шевелюру.

— Ежели за мировой пролетарский интернационал… мы с товарищем Карповым пойдем в огонь и воду. И батарейцы наши просили передать вам, товарищ комиссар дивизии, революционный привет и сказать, что они, как трудящийся и прочий пролетарский класс, тоже будут бить беляков…

— Просили побольше посылать им снарядов, — стремясь остановить разговорившегося Михаила, вставил Алексей.

— Да, что правда, то правда, — согласился Редькин, догадываясь, почему Алексей перебил его. — Снаряды это то же самое, что чугуном буржуйскую глотку заливать. Что касается в тыл к врагу, так вы посылайте нас, товарищ комиссар, без всякого сумления. Если нужно, мы животы положим, а дело сделаем.

Сгибая голову, чтобы не стукнуться о косяк, в избу вошли Пустовалов и еще двое. Увидев друга, Алексей обрадованно вскочил с места, то же самое сделал и Редькин.

— А! Вот вы, оказывается, где скрываетесь, — обнимая друзей, воскликнул Пустовалов, потом, показывая на при шедших с ним людей, сказал: — А это, Алексей, отец Машутки, Мальцев Никита, знакомься. А это его сосед, Пронин.

Алексей был настолько взволнован встречей, что, пожимая новым знакомым руки, только и нашелся сказать:

— Фу!.. До чего же здорово! Точно зимой дождь на голову. Да откуда вы взялись, Сергей? В самом деле, с неба, что ли?

— Выдумал тоже, с неба! Что мы, архангелы какие? — засмеялся Пустовалов, оскалив прокуренные зубы. Затем снова пожал Алексею руку и добавил:

— Одним делом с вами занимаемся, только дорожками разными ходим.

Когда приветствия были позади, Маркин сказал:

— Давайте ближе к делу. Товарищ Пустовалов прибыл к нам от уральских партизан. Им нужна помощь. Взрывчатки просят прислать, патронов. Думали мы тут с Василием Дмитриевичем, с товарищем Ершовым советовались и решили послать к ним пять человек. Командиром назначается товарищ Карпов. Возьмете фунтов по сорок взрывчатки, оружие и двинетесь… — Маркин пристально посмотрел на будущих партизан. — Как видите, дело поручаем вам, товарищи, нешуточное. Наказ такой: перво-наперво доставить взрывчатку, потом крепче нажимать на разрушение железной дороги. Тормозить движение, уничтожать военные грузы. Ну, а там дальше и сами увидите, что нужно делать. Подскажет обстановка. О возвращении назад тоже сами решите. — Данила Иванович снова помолчал, снова обвел взглядом своих собеседников и, как бы вспомнив, добавил: — А главное, объясняйте людям, как белые их обманывают на каждом шагу. Вчера в штабе фронта товарищ Ершов делал доклад. Говорил он больше всего о международном положении. Война в Европе закончилась поражением немцев. Теперь Антанта развязала себе руки. Надо ожидать усиления нажима на нас. — Данила Иванович вздохнул, и Алексей снова увидел на его лице страшную усталость, которая была особенно видна в начале разговора. Когда были решены все вопросы и закончены сборы, Алексей зашел к Маркину проститься. Данила Иванович долго смотрел на него воспаленными глазами.

— Не робеешь?

— На войне везде страшно, Данила Иванович, что же делать — не мы, так кто-то другой должен пойти.

Маркин подошел к Алексею и положил руку ему на плечо.

— Пойми, Алексей, других послать я не мог. Такое дело любому не поручишь.

Глава двадцать первая

К воротам двухэтажного, недавно выкрашенного в светлые тона, дома один за другим подъезжали многочисленные гости и акционеры Кыштымской корпорации. Вылезая или выскакивая, в зависимости от возраста, из роскошных фаэтонов, приехавшие весело крякали, смеялись и, на ходу рассказывая друг другу свежие анекдоты, спешили в гостеприимный дом председателя корпорации Джемса Петчера.

В гардеробной, постукивая деревяшкой, гостей обслуживал полный георгиевский кавалер Федор Зуев. Он же был и кучером у Петчера.

Когда все гости прибыли, Федор запер входную дверь, поднялся в приемную и занял там свое место.

Сегодня приехало много людей. Из присутствующих Федор знал Абросима, Якушева, Хальникова, Тимирязева, мистера Темплера и Моррисона, начальника уездной милиции Ручкина.

Когда Федор поднялся на второй этаж, там, в большой гостиной, стоял такой густой шум, какой обыкновенно бывает, когда все присутствующие навеселе и когда все хотят говорить.

Недалеко от двери сидели Абросим, Хальников и Якушев.

Поблескивая кольцами, Хальников, повернувшись, вполоборота к Якушеву, громко говорил:

— Нет, вы только подумайте, Илья Ильич, сколько про центов. Так умеют делать деньги на наших товарах и сырье одни американцы. Молодцы. Прямо говорю, завидую им.

Вы не можете представить себе, как они пухнут. Пустил в в оборот, скажем, десять тысяч, и на тебе — через год четыреста. Целое богатство. — Хальников покрутил головой и, обращаясь теперь уже к Абросиму, продолжал:

— А меня эти подлые большевики в корень разорили. Завод почти стоит, корпорация тоже на ладан дышит. Боюсь, что в этом году больше двухсот процентов прибылей не получу. Двести и не больше. Эх, как бы я хотел к американцам в компанию. Кажется, ничего бы не пожалел. — Он вздохнул, по смотрел на потолок и грустно добавил:

— Ничего, знать, не поделаешь, придется субсидию у правительства просить.

Говорят, дают.

Якушев смерил Хальникова пренебрежительным взглядом, расправил надушенные усы, хмыкнул и, сделав неопределенный жест, сказал:

— Конечно, что и говорить! Субсидия-это дело, понимаете, деликатное. Особенно, ежели наличными, да как можно побольше. Так, — знаете, даже без конца хочется расписываться. Приятно, понимаете. — Якушев положил в рот душистый леденец и, лениво зевая, продолжал:

— На днях мой пройдоха Трошка в Омск ездил, ну, понимаете, через брата выхлопотал там двести тысяч субсидии этой. Думаю теперь еще просить. Хорошо, понимаете, наличными дают…

Лицо Хальникова позеленело. От зависти он долго не мог выговорить ни слова. И лишь после того, когда выпил целый стакан воды, с трудом спросил:

— Неужели, Илья Ильич, получили двести тысяч? И даже наличными?

— Да, получил, — снова зевнул Якушев, — в золотом исчислении, понимаете.

— Но позвольте спросить, Илья Ильич, — с лицом перекосившимся от злобы, продолжал Хальников, — под что же вам дали субсидию? Ведь, если разобраться, у вас, кроме ножика, которым можно подстрогать карандаш, чтобы расписаться в получении субсидии, никаких орудий производства нет. Землю тоже всю мужики отобрали. Под что же субсидия? Прямо не пойму, как это так?..

— Как, как? А вот так, — рассердившись, стукнул по столу кулаком Якушев. — Отдадут мне землю. Брат пишет, что сам разговаривал с адмиралом. Обещал… Все, говорит, вернем, пусть только повременят немного. Общественное мнение, говорит, создать нужно, понимаете… Ну войну там закончить и еще что-то…

— Точно, точно, — подтвердил Абросим, — политика у верховного известна. Опираться на тех, кто покрепче. Мы теперь сила, а не кто-нибудь. Субсидию берите, Илья Ильич. Дают — берите, не дают — просите. Вон налоги-то как пошли… Теперь всех облагают, и голытьбу. Хватит им на чужой спине ехать. Пусть и они со всеми наравне платят. А вам надо, Илья Ильич. Вы пострадавший от этой голытьбы самой. — Абросим взмахнул рукой, хотел продолжать, но на другом конце зала поднялся Петчер. Схватившись за бороду, Абросим умолк на полуслове и, показывая головой в сторону Петчера, зашептал:

— Тише! Тише! Хозяин говорить хочет, сам…

Петчер неторопливо, с достоинством, обвел присутствующих прищуренным взглядом и, потирая руки, попросил разрешения открыть собрание.

— Открывайте, чего еще там, — за всех ответил угрюмый Тимирязев. Он был зол на себя и на всех присутствующих. Нажив за время войны миллионы, Тимирязев считал себя сейчас особенно пострадавшим. Все его основные заводы находились в центре страны и до сих пор оставались на территории, занятой советами.

— Сегодня, господа, — продолжая потирать руки и, как заправский актер, раздавая улыбки налево и направо, начал Петчер, — я имею возможность порадовать вас приятной новостью. Кажется теперь мы можем с уверенностью сказать, что нависшая над нами большевистская тьма не только рассеялась, но и не нанесла нам серьезных потерь. Разрешите предоставить по этому поводу слово нашему глубокоуважаемому лорду Форису Морриссону.

Над столом вытянулась сухопарая фигурка Морриссона. В левой руке его появилась записная книжка. Сверкнув маленькими глазками, Морриссон стал читать.

— Господа! Несколько часов назад мы получили телеграфное уведомление главного экономического советника при верховном правителе, нашего многоуважаемого барона Лесли Уркварта. Он сообщает, что по его докладу о возмещении убытков, понесенных нашей корпорацией от большевистского нашествия, верховный правитель соизволил собственноручно начертать:

«Все возместить за счет казны. Представить корпорации первоочередное право на разработку недр, на аренду и постройку новых предприятий и на неограниченную покупку земель и лесов по всей России».

В комнате поднялся невообразимый шум. Хлопали в ладоши. Хальников и Абросим кричали ура, на пол летели стаканы. От радости некоторые даже плакали.

— Господа! Господа! — стремясь заглушить шум, закричал Хальников. — Я предлагаю сейчас же послать верхов ному правителю благодарственную телеграмму. Пусть он знает о нашей преданности отечеству.

Предложение Хальникова было поддержано всеми присутствующими. Составление телеграммы поручили ему и Петчеру. Якушев настоял, чтобы в телеграмме было сказано о скорбном положении помещиков и их надежде на скорое избавление земель от новых хозяев. Потом Петчер предоставил слово Темплеру.

Уставившись тяжелым взглядом на сидящих перед ним людей, Темплер медленно поднял вверх руку и, когда в зале воцарилась абсолютная тишина, сиплым голосом сказал:

— Сообщение приятное, господа, что и говорить. Мистер Уркварт отлично знает свое дело. Но это, разрешите доложить, ни в коем случае не может уводить нас в сторону от действительности. Мы не можем не видеть, как на всей территории востока и севера России англичане и их друзья постепенно оттесняются на второстепенное место. Как черные вороны растаскивают плохо лежащую добычу, так и налетевшие американские предприниматели беспрепятственно день за днем захватывают экономику Сибири и Дальнего Востока. Мы должны бороться, господа, чтобы сохранить за Англией долю, соответствующую великой державе. Было бы непростительно и даже глупо, господа, допустить обратное. Вот, разрешите доложить, о чем я и хотел вам сказать. — Темплер умолк, глубоко вздохнул и, настороженно осмотревшись, добавил:

— Кроме того, нам нужно, господа серьезно взяться за обуздание здешних рабочих. Это вторая и, пожалуй, еще более важная задача. Беда здесь в том, что большевики их так распустили, что теперь даже трудно поверить в их былую терпеливость и работоспособность. Рабочие уходят с предприятий, устраивают в военное время забастовки, бегут в леса, к партизанам.

— Точно! Точно! В самую точку бьете, — замахав руками, закричал Якушев. — Милицию нашу надо прижать.

Сколько времени она еще будет спать. А рабочие безобразничают.

— Прижимать надо. Хватит, потерпели!

— Скрутим, наша власть теперь!

Встревоженный начавшимися забастовками и восстаниями рабочих в Сибири и на Дальнем Востоке, Темплер стремился предупредить своих «друзей» и подтолкнуть их на встречные меры.

— Надо строже следить за ними, — продолжал Темплер, — всякую попытку к саботажу сейчас же пресекать.

Нельзя забывать, что в таких делах твердая рука всегда лучше мягкой. Ведь это так, капитан, — вдруг обратился он к начальнику уездной милиции.

Ручкин вскочил с кресла, взял под козырек. — Так точно, господин полковник. Разрешите доложить: мы принимаем самые строгие меры. Сейчас в нашем уезде выпорот плетьми или шомполами каждый двадцатый рабочий и члены их семей. Буду стараться, господа, чтобы… — он хотел сказать, чтобы выпороть каждого рабочего, но, подумав, счел все же это неудобным, поэтому добавил: — Каждого десятого, а потом посмотрим. Не образумятся — плетей у нас хватит. Пули тоже есть.

В зале послышались одобрительные возгласы:

— Правильно!

— Так и надо! Давно пора!

— Не только пороть, но к стенке ставить побольше!.. Рука Темплера снова полезла вверх, возгласы стихли, все стали садиться на свои места.

— Что же, господин Ручкин, они правы, — показывая в зал, продолжал Темплер. — Мы… Верховный правитель, — поправился Темплер, — считаем, что большевики должны быть уничтожены все. Все до единого. Значит, господа, никто не может быть спокойным до тех пор, пока не будет выполнено это справедливое указание вождя русского народа.

Закончив речь, Темплер задумчиво уставился вдаль.

Глава двадцать вторая

Федор Зуев угрюмо стоял около огромного стола, искоса поглядывая то на хозяина, то на сидящего в углу полковника Темплера. Наконец Петчер спросил:

— Ты давно был в Петербурге?

— Я?

— Да. Ты, гражданин Зуев. Федор понял, куда клонит Петчер.

— Про такой город я слышал. Кажется… Царь там жил.

А быть не приходилось, — ответил он, почесав за ухом.

— А где ты работал до войны?

— В Карабаше.

Темплер поднялся, подошел к столу, тяжело посмотрел Зуеву в глаза и увидел в них такую ненависть, что ему даже стало не по себе.

— Большевик? — глухо спросил Темплер.

— Я только истопник и кучер. Где уж мне.

Петчер вскочил с места. Одно слово «истопник» вывело его из равновесия. Грея убили истопники. Теперь он вспомнил: фамилия одного из них была Зуев. Его бросило в жар. Держать в своем доме такого истопника — это значит подготовить себе участь Грея.

— Ты знал мистера Грея? — вытирая платком вспотевший лоб взвизгнул Петчер. — Служил у него?

— Нет, не знал и не служил.

— Врешь! Убийство Грея — твоих рук дело…

— Нет, не моих, — сделав решительный жест и в такт пристукнув деревяшкой, сказал Федор. — Это про моего братана болтали тогда…

— У тебя брат есть? Жил в Петербурге?

— Да несколько месяцев. Говорили, что он работал у мистера Грея.

— А где он сейчас!

— Не знаю, ушел в армию и не вернулся. Скорее всего убит.

Петчер вопросительно посмотрел на полковника. Но лицо Темплера было непроницаемо.

— Иди к себе, — обращаясь к Федору, сказал Петчер. — Я верю, что ты говоришь правду. Иди…

Проводив взглядом Федора до самой двери, Петчер снова посмотрел на полковника.

— Вы что, в самом деле поверили ему? — Недовольно спросил Темплер.

— Нет! Я не хотел его спугнуть. Нужно провести следствие. Я позвоню господину Ручкину.

— Звоните и немедленно. Ошибки нет. Это тот самый Зуев… Большевик… Бандит…

Петчер взялся за телефон. Он торопился не меньше, чем полковник.

Прямо от Петчера Зуев зашел к сторожу корпорации. Через час тот принес указание большевистского комитета. Зуеву предлагалось немедленно покинуть завод. Указывалось село, где он должен был обосноваться и ждать указаний подпольного комитета. В это же время поступило распоряжение Петчера подать к крыльцу лошадь. Зуев на прощанье сказал сторожу:

— Теперь ты за меня остаешься, смотри не зевай. Главная каша здесь варится…

— Знаю, — спокойно ответил сторож. — Буду смотреть…

Федор запряг лошадь. Старательно пересмотрел содержимое ящика около сиденья.

Через несколько минут на крыльце появился Ручкин. «Не тот», — подумал Федор, сдерживая рвавшегося вперед жеребца.

— В милицию, — не глядя на Федора, сказал Ручкин, — да поскорей…

Федор за первым поворотом остановил лошадь.

— Гайка отвинчивается, — показывая на — заднее колесо, сказал Федор и стал открывать ящик. Ручкин машинально наклонился в сторону, чтобы взглянуть на колесо.

Проходившая мимо женщина онемела от испуга, увидев, как тяжелый ключ, описав дугу, опустился на голову, седока, и только когда лошадь скрылась за поворотом, она диким голосом закричала:

— Убили! Караул, убили, антихристы!

На завод спускались сумерки. Прискакавшие милиционеры бросились в погоню. Но Кыштым не мал, и времени прошло больше часа. Пока приводили в чувство Ручкина, пока расспрашивали очевидцев, стало уже совсем темно. Лошадь нашли в десяти верстах от завода. Зуев исчез…

Глава двадцать третья

В мутном осеннем рассвете кричали охрипшие петухи, изредка тявкали собаки. Поселок за пригорком считался за белыми. Здесь проходила линия фронта. Впереди идущих сквозь редко падающие хлопья снега зачернел лес. Шли, напряженно всматриваясь в мозглую даль. Вот от группы отделились двое провожающих. Вдруг передний упал на землю, за ним второй. Вдоль опушки рысили пятеро конных. Это ночной разъезд белых возвращался в поселок. Пропустив его, парни поползли вперед. Снег повалил гуще, видимость стала сокращаться еще больше. Но парням это было только на руку. У самого леса, словно широкая лента, белела полоса запавшей снегом дороги, на ней едва заметные конские следы. Парни поднялись, вошли в лес. Никого.

Укрывшись за замшелой сосной, один из разведчиков остался наблюдать, второй побежал к Карпову с радостной вестью — белые прячутся по избам, проход свободен.

Распростившись с провожающими, группа двинулась в глубь леса. До наступления дня нужно как можно дальше оторваться от фронтовой полосы. Шли один за другим, след в след. Впереди, саженях в двухстах, Редькин, за ним Алексей, потом остальные. У всех одна забота: во что бы то ни стало обмануть врага, незамеченными добраться до цели. А дойти до нее не просто. Из трехсот верст пути половина проходит по густо населенной местности. В каждом крупном русском поселке белогвардейские дружины. На хуторах русские мироеды и немецкие колонисты готовы перегрызть глотку каждому, кто будет заподозрен в сочувствии красным. В башкирских деревнях лютуют муллы и кулачество.

Бедняки или ушли с Красной Армией, или, подавленные террором, молчат, стиснув зубы. Кое-кто из середняков все еще продолжает колебаться, не зная, к кому примкнуть лучше.

В штабе было принято решение продвигаться по ночам. На первую дневку группа остановилась в избе лесного сторожа. Ни один мускул не пошевелился на его лице, когда красноармейцы один за другим входили в избу.

— Здравствуй, дед! — приветствовал хозяина Редькин, первым вошедший в незапертую дверь.

— Здравствуй! — спокойно ответил сторож, продолжая подвязывать лапоть.

— Один? — спросил Михаил, бегло осматривая помещение.

— Нет, с богом и духом святым.

— Ну вот и мы еще в компанию, — засмеялся вошедший в избу Алексей, — теперь совсем будет весело.

— Кому, может, и весело, — исподлобья осматривая пришедших, ответил сторож, — а кому и нет.

— Отчего же, старина? Власть теперь у нас новая, по рядки хорошие, живи не тужи…

Закончив подвязывать лапоть, старик грубовато ответил:

— Не мели, чего не следует. Думаешь, не вижу, кто такие?

Алексей протянул старику руку.

— Если видишь, то это еще лучше. Будем друзьями.

— Да уж я вам не враг, — усаживаясь на лавку, ответил старик, — зачем пожаловали-то?

— Передневать хотим.

Старик засопел, покосился на снятые и сложенные в угол котомки, обвел немигающим взглядом разрумянившиеся лица пришедших и, отвернувшись к окну, сказал:

— Не очень умно придумано. Белые рядом. Лучше бы двигались вперед. Здесь сидеть опасно, — и, показывая в окно, добавил:

— Того гляди нагрянут. Каждое утро за дровами приезжают.

— Много? — спросил Алексей.

— Нет, человека четыре, иногда пять.

— В избу заходят?

— Всякое бывает, когда заходят, а когда и нет…

— Ну пятеро не страшно. Справимся, — сказал Алексей, снимая полушубок. — Где хуже, сказать сейчас трудно.

Давайте будем пока чай кипятить. Иди, Михаил, за водой.

Через несколько минут под треногой затрещал костер.

В избе стало веселее. За неимением чайника на треногу поставили ведро.

Сторож сидел на лавке и угрюмо смотрел в окно, казалось, что он забыл о прибывших и думал о чем-то совершенно другом.

Алексей сел около стола, рядом с ним поместился Мальцев. Пронин и Пустовалов разбирали провизию, Редькин возился у огня.

Как ни странно, но Алексей до сих пор еще не решился заговорить с Мальцевым о Машутке. Последние дни он особенно страдал и почти не переставая думал о ней. Пустовалов передал ему содержание Машуткиного письма, рассказал о необыкновенной встрече ее с отцом. Но ни отец Машутки, ни Пустовалов не могли понять, почему она пошла в белую армию. И никто из них не мог объяснить, что значат в конце концов ее путаные слова о мести красным.

Сейчас, когда все неотложное было позади, Алексей, пытливо вглядываясь в задумчивое похудевшее лицо Мальцева, осторожно подбирая слова, спросил:

— Не пойму я, Никита Сергеевич, что все-таки заставило Машу пойти к белым? На авантюристку она не похожа, и голова у нее на плечах вроде не плохая, сама могла рассудить, что к чему, а вот, поди ты, какая глупость…

Мальцев посмотрел на Алексея.

— А откуда ты ее знаешь?

Алексей рассказал о знакомстве с Машуткой у Пустоваловых и тут же добавил, что она ему очень понравилась своей простотой и душевностью.

И тогда Мальцев не выдержал:

— Обманули ее! Обманули, подлецы!

— Кто же мог это сделать? — сдерживая волнение, спросил Алексей.

Мальцев, тяжело вздохнув, долго молчал.

— Ее обманули. Маша на такое подлое дело ни за что бы не решилась. — Он с тоской посмотрел на Алексея и глухо добавил: — Повидать бы ее, да ведь разве потом, когда кончим дело. — И вдруг сердито: — За такое и по затылку ей надавать не грех.

— А почему, Никита Сергеевич, вы думаете, что ее обманули? — спросил Алексей, хотя понимал, что разговор об этом бередил рану Мальцева. Но ведь и ему, Алексею, было нелегко.

Выслушав Карпова, Мальцев поднял голову, медленно покачал ею и глухо заговорил:

— Иначе не может быть. Я знаю свою дочь. Она еще молода и доверчива. И мне кажется, что… — Он помолчал, как-то сбоку покосился на Алексея и сказал почти шепотом: — Меня ведь красные арестовали. На этом и обманули.

Иначе не может быть. Поверила, не разобралась. Кругом волки. У меня там немало врагов осталось, вот они и воспользовались. Не надолго это. Разберется, поймет. Не может она им служить, не может!

Мальцев схватился обеими руками за голову и так горестно посмотрел на Алексея, что тот понял: дальше говорить об этом не следует, эти разговоры ничего, кроме мук и сомнений, не принесут.

Мысли Алексея оборвал голос Редькина.

— Готово, друзья! Давай на стол собирать будем, — закричал он, стаскивая с треноги ведро. — С утра да с морозца горяченькой водички выпить совсем не плохо. Не зря башкиры говорят: «чай не пьешь — какая сила будет». Только вот чая-то у нас тово… Нет… Ну да ладно, от этого революция не пострадает.

Пронин с Пустоваловым поставили на стол жестяные кружки, положили по ломтику хлеба на каждого. Пригласили хозяина, но он отказался.

— Чего мне вас объедать, я сыт. Поберегите припасы для себя, они вам еще, ох, как сгодятся. — Потом он сходил в сени и, возвратившись, положил на стол большой кусок вареной и замороженной козлятины. — Вот ешьте, да не думайте, что последнее, у меня мясо всегда есть, в лесу живу.

— Спасибо, старина, — обрадовавшись гостеприимству хозяина, — ответил Алексей. — Но ты и сам садись с нами.

— Нет, благодарствую. Ешьте на здоровье, а я лучше в окно погляжу.

Алексей понял, что старик беспокоится, как бы не нагрянули белогвардейцы. Помолчав, он сказал:

— Ты не сердись, отец. Мы понимаем, что если белые узнают про нас, то тебе не поздоровится. Но у нас не было другого выхода.

Старик долго не отвечал, потом, как видно, решившись, заговорил:

— Не думайте, что не понимаю, что к чему. У меня в красных два сына. С беляками мне в мире все равно не жить. Они думают: мы не видим, что в руках-то у них та же нагайка, что и при царе. Да народ-то теперь не тот, чтобы изголяться над собой разрешил. Хватит уж, натерпелись.

— Но пока не видно, чтобы народ у вас на дыбы встал, — заметил Алексей.

— Это как смотреть будешь. Вот у нас вчера в селе сходка была, дракой кончилась. Список зачитывали добровольцев. Семьдесят человек решило начальство записать. Тут же грозить начали. Дескать, если не пойдете, силой погоним. Ну наши вопрос поставили: хотим послушать, что сами добровольцы скажут. Оказалось, больше половины не записывались и пойти не хотят. «Если, говорят, мобилизация, насильно, тогда другое дело, а добровольно сами идите». Ну и пошло, и пошло. Председатель ругаться стал: «Такие-сякие, не мазаные, это вы, — говорит, — мобилизацию хотите, чтобы к красным перебежать», — и давай читать телеграмму, а в ней просьба карателей прислать. «Если, — кричит, — не запишетесь, сегодня же пошлю ее в город. А завтра ждите гостей. Но, — говорит, — знайте, придется вам плакать красными слезами. Кнут-то в добровольцы все равно загонит». Тут кто-то из наших возьми да камнем в его и запусти, да так ловко, сукин сын, что его со стола как ветром сдунуло. — Старик рассмеялся и добавил:

— Ихних человек десять драться набросились, да их скоро уняли. Одного, кажется, совсем уходили. На этом сходку и кончили. А к вечеру… — Старик запнулся и показал на окно:

— Вот принесла нелегкая. Раз… два… пять человек. Сам Кумря с ними. Главная сволочь…

Из леса прямо к дровам подъезжали пятеро саней. Около поленницы с передних саней соскочил, одетый в новенький дубленый полушубок, в черные валенки и шапку-ушанку, здоровенный прапорщик. Дождавшись, когда солдаты начнут накладывать дрова, он, поправляя на поясе револьвер, сдвинул набекрень ушанку и, еще раз что-то крикнув солдатам, вразвалку пошел к избе.

Алексей вопросительно посмотрел на товарищей.

Первым на немой вопрос командира ответил Мальцев:

— Взять без шума.

Алексей показал на заднюю стену.

— Вставайте там. Как только войдет, отрезайте дорогу от двери. А тебя, — сказал он, обращаясь к хозяину, — придется связать, ложись на скамейку, — и тут же быстро связал ему руки и ноги. Потом зашел за печь и присел около шестка.

Рванув дверь, белогвардеец, не обметая с валенок снега, вошел в избу.

— Здорово, хозяин! Как… — увидев связанного сторожа, Кумря осекся. Почувствовав неладное, он быстро повернулся к двери, но оттуда смотрело два дула револьвера. Растерявшись, Кумря бросился за печь, из-за шестка поднялся Алексей.

Прапорщик не сопротивлялся, его обезоружили, связали руки, усадили на лавку, стали спрашивать, и он все рассказал.

Ближайшая часть белых стояла в десяти верстах. По направлению к тылу белых близко не было.

Когда солдаты закончили накладывать дрова и вывели лошадей на дорогу, Кумрю отпустили. Он дал слово, что никому ничего не скажет, Алексей не верил Кумре, но убивать его не мог. Такой исход дела грозил хозяину неминуемым расстрелом.

Поблагодарив хозяина, красноармейцы, не дожидаясь вечера двинулись вперед, а через три часа в сторожку прискакал белогвардейский отряд в два десятка человек. Хозяин все еще был связан, поэтому и не мог знать, в какую сторону ушли красные.

Бросившись в погоню, командир белогвардейского отряда твердо рассчитывал в течение ночи настичь идущих в тыл красноармейцев.

Глава двадцать четвертая

К вечеру группа Карпова пересекла лес и подошла к небольшому поселку. В крайнем большом крестовом доме шло гулянье. В комнатах ярко горели шарообразные «молнии», слышалась гармошка. В одном месте гремела плясовая, в другом — песни, в остальных комнатах тоже шумели и кричали пьяные люди.

Алексей остановил товарищей на гумне, пошел к дому. Подкравшись к воротам, осторожно нажал на щеколду малых ворот. Из-под крыльца выпрыгнула мохнатая собака. Подняв голову, потянула в себя воздух и, как видно, окончательно растерявшись от частого в тот вечер появления новых людей, лаять не стала, а лишь заворчала и снова вернулась под крыльцо. Двор был заставлен парами и тройками лошадей, укрытых попонами и коврами.

Две пары коней в блестящих сбруях стояли привязанными к верьям прямо на улице. Убедившись, что во дворе никого нет, Алексей вернулся на улицу, отвязал стоящие у ворот упряжки, повел их к гумну.

Обрадованные Марцев с Прониным за несколько минут перепрягли коней гусем и, уложив котомки, взялись за вожжи.

Ехали всю ночь. Только утром покормили на скорую руку лошадей и снова в путь. За сутки сделали половину пути.

Сняв с лошадей попоны и завертываясь в них, попеременно спали. Лошади к концу дня совершенно выбились из сил. Алексей решил остановиться, хотя и опасался погони.

Рассчитывая на то, что белые предупредят дружины впереди лежащих волостей, Алексей вел отряд в обход больших населенных пунктов, то и дело отступая от принятого направления.

Этим он не только избегал встреч с дружинами, но и сбивал с толку командира преследователей.

Ночевали на краю поселка в доме зажиточного мужика. Угрюмый хозяин, догадываясь, с кем имеет дело, даже не предложил приехавшим чая, поэтому Редькин был вынужден сам взяться за самовар и произнести целую речь о русском гостеприимстве.

— Ты, что же, хозяин, и чайком угостить нас не хочешь, — стаскивая с предпечка самовар, ворчал Михаил.

Воды, что ли, жалко. А знаешь ли ты, что по русскому самому древнему обычаю гостей испокон веков досыта кор мили, водочкой угощали и самым лучшим питанием благо устраивали. Потому гость — это первейший тебе человек.

А у тебя, что же, если не взяться самому по части самовара, то, видать, дождешься чая, когда черт подохнет, а он еще не хварывал.

Слушая речь Редькина, мужик крутил косматой головой, порываясь куда-то бежать. Он готов был сделать что угодно, лишь бы молча, без лишних слов. Заметив это, Михаил взял с прилавка ведро, сунул его мужику в руку:

— Иди, тащи воды!..

Мужик словно этого только и ждал. Схватив ведро, он исчез в двери, громко простучал сапогами по сеням, по ступеням крыльца и, сильно хлопнув воротами, побежал к колодцу, рундук которого виднелся у плетня на другой стороне улицы.

Теперь дело с приготовлением чая пошло полным ходом, Михаил говорил, что нужно делать, мужик сейчас же шел исполнять.

Наблюдая, как Редькин распоряжался хозяином, и как тот беспрекословно делал все, что он ему говорил, Редькин, Пустовалов недоуменно качал головой.

— Углей надо, — командовал Редькин, и хозяин стремглав бежал в сени, шумел по углам, а вернувшись в комнату, ставил около самовара трехногий глушитель.

— На! Не жалко, — говорил он, смотря в пол.

— Собирай на стол, — предложил Редькин. И мужик побежал на вторую половину дома, принес скатерть, посуду.

— Пожалуйста, с собой поди не возьмешь! — стонал хозяин от жадности и страха.

— Хлеба надо бы с чаем-то, — продолжал Редькин. Мужик поцарапал затылок, несколько раз крякнул.

— Ну, ладно уж, принесу. — И сейчас же принес хлеба.

— А, как у тебя в отношении мяса? Может, барана или телка для гостей не пожалеешь. Не плохо бы. А?.. — продолжал выпрашивать Михаил.

Но мужик сделал вид, что он этого вопроса не расслышал и, не тронувшись с места, угрюмо смотрел в угол. Улыбнулся он только один раз, когда Алексей предложил ему деньги за взятый фураж и хлеб.

— Этот и с нами пойдет и с белыми тоже, — наливая чай, проворчал Мальцев, когда хозяин, закончив все дела, ушел к себе.

— С тем, кто погромче прикрикнет и поменьше попросит, — согласился Алексей.

Ночь дежурили по двое, один на улице, второй во дворе.

Когда забрезжила заря, стали собираться в путь. Но дежуривший у ворот Пустовалов доложил, что с бугра спускается отряд кавалеристов. Поняли, что это погоня.

Запрячь лошадей они могли еще успеть, но выехать незамеченными было уже невозможно. Спрятаться во дворе, значило, запереть себя в ловушку. Белогвардейцы, наверняка, будут наводить справки в крайнем доме и сразу же обнаружат их. Тогда Алексей принял смелое решение. Распорядившись, чтобы упряжки увели за дом, побежал в избу, надел на себя хозяйский старенький тулуп, натянул на голову такую же старую шапку и, взяв ведро, пошел через улицу к колодцу. Он еще не успел опустить бадью, как его окружили белогвардейцы.

— Эй, дядя! Ты давно здесь ходишь? — свирепо взмахнув нагайкой, закричал командир отряда.

— Нет, недавно, а што? — вытаращив сразу поглупевшие глаза, ответил Алексей.

— Ты не видел, не проезжали тут на двух подводах пятеро…

— Чаво не видел, — загнусавил Алексей, — у меня ночевали, вот только уехали. Сено, овес взяли, бандиты, а платить дядя будет, сволочи…

— Куда уехали, куда?

— На Мурлыковку, вон за тот бугор, — показал Алексей в правую сторону, туда, где в семи верстах стояла небольшая Мурлыковка.

— Давно? — нетерпеливо крикнул белогвардеец.

— Чаво давно? Полчаса, поди, не больше.

Белогвардеец пришпорил взмыленного коня, что-то прокричал своим подчиненным, и отряд скрылся в переулке. Сняв шапку, Алексей разгладил взмокшие волосы, облегченно вздохнул и побежал через улицу. Через несколько минут две пары лошадей мчались по направлению на Сомовку.

Таким образом было выиграно десять-двенадцать верст. Догадавшись в Мурлыковке, что их обманули, белогвардейцы вернутся обратно, чтобы узнать, куда же уехали красные, а заодно захотят рассчитаться с обманщиком.

Отдохнувшие лошади шли хорошо. Позади осталось не менее пятидесяти верст. Белые не появлялись. На одном из немецких хуторов Карпов решил заменить лошадей. На это потребовалось не больше полчаса, но и этого оказалось достаточно, чтобы белогвардейцы, сменившие лошадей раньше, приблизились на расстояние видимости.

Карпов велел ехать как можно скорей, и они оторвались от погони. Этому помогла еще остановка белогвардейцев для новой смены коней. Правда, всех лошадей им заменить не удалось, и часть кавалеристов отстала от отряда. Зато остальные всадники быстро настигали беглецов.

Через несколько часов им удалось начать обстрел убегающих. К этому времени лошади беглецов снова выбились из сил и едва передвигали ноги. Белые были в полуверсте. Перед Алексеем встала необходимость принимать новое решение. Поднявшись на бугор, увидели внизу деревню, за ней по всему горизонту синел бесконечный лес. С севера усиливался ветер, начал падать мягкий пушистый снег. Похоже, что приближалась вьюга.

— Эх, черт! — отогнув воротник тулупа, крикнул Алексей, сидящему на задке рядом с ним Мальцеву. — Лес. Еще два часа, и мы были бы там. Войти в лес белые не рискнут.

— Что же думаешь делать? — спросил Мальцев.

— Придется драться, так мы им не дадимся. А там посмотрим.

У въезда в село стояла приземистая церквушка, рядом большой дом с крытыми воротами. Двор обнесен каменной стеной, сзади и сбоку — коньком тесовая крыша.

— Давай к воротам, — показывая пальцем на поповский дом, скомандовал Алексей сидящему на переднем сиденье Редькину. — Здесь попробуем отбиваться до ночи. Выбора у нас нет., Успели завести лошадей под сарай, втащить груз в сени и закрыть ворота. Старый, с плешивой головой, с бородой до пупа поп до того перепугался, что, спрятавшись за дверь, не переставал креститься и бормотать одну молитву за другой.

— Господи, спаси живот раба твоего, не дай душе праведника изыдеть на поле брани…

Между тем семь человек белогвардейцев подъехали к дому, остальные стояли поодаль, командир затарабанил черенком по воротам.

— Открывай! Все одно теперь никуда не денетесь.

— Врешь! — крикнул в ответ Алексей, и за ворота полетели три гранаты. Белогвардейцы пришпорили коней, но было поздно. Три солдата были убиты, еще трое ранены, один смертельно, среди раненых был и командир.

Отступив, колчаковцы начали обстрел поповского дома. Пули прошивали деревянные стены, раздробили зеркало, продырявили самовар. Поповские домочадцы подняли невообразимый крик. Когда одна из пуль ранила руку матушки, поп, как ошалелый, бросился во двор, выскочил за ворота и в одном подряснике, подняв впереди себя крест, побежал к стреляющим. Вздрагивая от страха и перевешивая слова молитвы с плачем, он объяснил колчаковцам, какой опасности подвергается его семья и сами колчаковцы и в какой безопасности находятся спрятавшиеся за каменной стеной их враги.

Беснуясь от злобы, колчаковцы прекратили стрельбу. Они установили за домом наблюдение и решили ждать утра. Рассчитывали, что к утру подойдет из соседней волости дружина. Туда с приказом был направлен солдат. К утру же могли подъехать и отставшие кавалеристы. Большего колчаковцы сделать не могли, их осталось всего восемь человек, а за каменной стеной было пятеро вооруженных наганами и гранатами большевиков.

Когда белогвардейцы прекратили стрельбу, Карпов с Михаилом обследовали двор. В каменной конюшне у попа стояла тройка хороших лошадей.

Метель усиливалась. Видимость все больше сокращалась.

Ждать утра — значит, готовить себя к смерти.

— Запрячь тройку поповских лошадей в палубок и рвануться, — предложил Редькин. — Попу своих оставим, анафеме не предаст.

— У нас нет винтовок, нечем отстреливаться, — выслушав Редькина, ответил Алексей.

К командиру подошел Пронин, и как всегда спокойно сказал:

— У ворот трое убитых. У всех винтовки. Разреши, я сползаю.

Алексей молчал. Посылать Пронина было опасно.

— Винтовки дело хорошее, но тебя могут пристрелить. На это я согласиться не могу. А впрочем… Обожди — и пошел в дом.

— Послушай, хозяин! — сказал Алексей, разыскав попа. — Ты священник и твоя обязанность заботиться о страждущих.

Поп с недоумением и страхом смотрел на Алексея.

— Скоро ночь. У ворот лежат три человека, разыгрывается буран, сверху валит снег.

Заплывшие глазки попа скользнули к полу.

— Я только что творил молитву по убиенным.

— Но двое из них еще живы, шевелятся. Мы просим, чтобы ты принес их сюда. Понимаешь, что сами мы сделать этого не можем.

Поп насторожился. Ему не хотелось идти к лежащим за воротами солдатам. Мало ли что могут подумать колчаковцы.

— Я немощен, — сказал он, смиренно опустив голову, — и мне такая ноша не под силу.

— Пожалуй, ты прав, — согласился Алексей. — Тогда вот что, сходи к ним и скажи, чтобы не стреляли. Мы пошлем своего человека, подберем раненых, положим их в палубок, и ты свезешь их туда. Но учти, если перебежишь, твоя семья ведь здесь остается.

Деваться попу было некуда, и он пошел. Через несколько минут поп вернулся и сообщил, что командир белых согласен с предложением.

Пронин перетащил во двор одного за другим двоих мертвых солдат с винтовками и патронами. Винтовку третьего привязал за конец вожжей и незаметно для белых утянул во двор. Покончив с этим, сейчас же приступили к выполнению второй части задуманной Алексеем операции. С вечера, когда только еще начинало вьюжить, было замечено, что белые по двое охраняют каждую сторону дома. Это подтвердил и ходивший к колчаковцам поп.

Запрягли двух поповских лошадей, уложили груз, четверо легли в палубок. Семен сел править. Из ворот выехали медленно и сразу же свернули в сторону, куда поп ходил «парламентарием». Когда в буране показались два белогвардейца, из палубка грянуло четыре выстрела, лошади рванулись вперед.

Через два часа, навьючив груз на спины лошадей, группа ушла в лес. Падающий снег надежно хоронил ее следы.

Глава двадцать пятая

Потрепанный в нескольких неудачных боях полк Луганского был отведен в тыл на пополнение в небольшой чувашский городок. Луганский был назначен начальником гарнизона.

С приходом полка в городке начались пьянки. Особенно усердствовали офицеры, в том числе и сам Луганский. Среди солдат усилилось дезертирство. Это еще больше задерживало комплектование поредевших подразделений полка.

Машутка жила в маленькой комнатке при штабе. Дел у ней было совсем мало, и она часто бродила по улицам города, заходила на базар, бесцельно толкалась в гуще запрудившего площадь народа, среди которого было немало солдат.

Чтобы купить самогонки, солдатам нужны были деньги, и они сбывали на базаре все, что только можно было продать. Продавали награбленное у населения, а заодно и казенное имущество. Машутка не раз видела, как продавались уздечки, седла, новенькие шинели и сапоги. А один раз у ней на глазах два солдата привезли и за бесценок продали бричку.

— Бери, бери, не сумлевайся, — получая деньги, говорил обрадованному дешевой покупкой чувашину пьяный в распахнутой шинелишке, в стоптанных сапогах, желтозубый солдат. — Сами сделали, прямо из мастерской. Может, лошадь надо? Скажи, мигом доставим. Но чувашин от лошади отказался и, впрягшись в оглобли, повез бричку с базара.

Машутка догнала чувашина, дернула за рукав.

— Дурак! Почему лошадь не взял, ведь задаром бы отдали.

— Боюсь, — ответил ошарашенный чувашин.

— Кого? Если потребуется, они тебе командира полка украдут. Бери, не бойся.

В одно из очередных посещений базара в толпе кто-то дважды толкнул Машутку в спину. Вначале она не обратила на это внимания, но ее толкнули снова, обернувшись, она увидела рядом с собой старьевщика в лисьем треухе, в нагольном полушубке, в лаптях. Едва заметным кивком головы он звал ее за собой. Машутка двинулась за ним. Через два квартала парень свернул вправо, затем влево и, не оглядываясь, скрылся в калитке почерневшего от времени тесового забора. Машутка прошла мимо. Окольным путем дошла до штаба. И только когда стало смеркаться, осторожно постучалась в низенькую дверь избы, куда зашел старьевщик.

Увидев Машутку, выглянувший из сеней парень заулыбался и, пропуская ее вперед, шепнул:

— А мы ждали-ждали, думали, что ты уж не придешь.

— Днем нельзя было, — тихо ответила Машутка. — Мало ли кто мог увидеть.

— Хорошо. Больно хорошо, — открыв дверь в избу, согласился парень.

В простенке между двух закрытых ставнями окон на полочке горела пятилинейная лампа. Спиной к двери, согнувшись над ботинком, работал сапожник. На полу валялись обрезки кожи, пахло дегтем.

— Ну, что, Каюм, — не оборачиваясь, сказал сапожник, — кто прав оказался. Я или ты?

— Как всегда, — засмеялся Каюм. — Колдун ты и есть колдун. У тебя сам шайтан в помощниках ходит.

Поздоровавшись, Юсуп усадил Машутку на табуретку.

— Садись, Маша. Давно я тебя не видел, а ты нужна нам до зарезу, — оглядывая Машуткину обувь, сказал Юсуп. — Если есть новости, рассказывай, а пока снимай-ка сапоги. Стоптанные они у тебя, починю. На всякий случай предлог будет.

— Новостей, Юсуп, никаких нет, — снимая сапоги, ответила Машутка. — В тылу стоим, пьянством занимаемся. Потихоньку разлагаемся. Вот, пожалуй, и все.

— Это тоже не плохо, — вырезывая и примеряя набойки, сказал Юсуп. — Если поможем, еще лучше будет, — не все же сами разлагаются.

— Да, конечно, — согласилась Машутка. — Но как им поможешь?

— Подумать надо. Колесо, и то не покатится, если его не толкать.

— Их власть своими порядками подталкивает.

— И это верно, — согласился Юсуп, забивая в каблук гвозди. — Но это половина дела. Вторую половину мы должны делать. Один сдвинет, другой подтолкнет, колесо куда быстрее покатится.

— Говори прямо, что я должна делать? — спросила Машутка.

— Ух, ты! — сдергивая с лапы сапог, засмеялся Юсуп.

Горячая. Хочешь, чтобы сразу все сказали.

— А чего же тянуть.

— Верно, тянуть нечего, — надевая на лапу второй сапог, согласился Юсуп. — Так вот слушай. Нам нужно распространить среди солдат воззвание. Если можешь, помоги. А потом еще одно дело есть.

— Я свободно могу быть во всех частях. Давайте воззвание.

— Во всех незачем. Это опасно. Помоги уточнить расположение частей. У нас есть люди, они разнесут. Мы не сможем только пробраться к охране артиллерийских складов. Там придется побывать тебе. Кстати, постарайся узнать, что там есть. Это очень важно. Воззвание, если будет опасно, можешь даже уничтожить. А про содержание складов узнай как можно подробнее.

— Я сделаю и то и другое. Но вот что, Юсуп. Скажи, когда ты переведешь меня к красным. Я не хочу больше здесь находиться. Не могу…

Юсуп подал девушке второй сапог, отряхнул с коленей сор и, снимая кожаный фартук, сказал:

— Пока еще рано. Потерпи. Придет время — будешь у красных.

— Когда же оно придет. Надоело среди врагов быть, видеть их зверства и ничего не делать… Надоело ходить в предателях.

— Нет, ты не предатель, Маша. Наши знают, кто ты такая, а остальные пусть пока думают, что хотят.

— Кто наши?

— Разведка и даже командарм.

Машутка пружинисто поднялась с табуретки и сказала повеселевшим тоном:

— Хорошо! Давайте воззвание. До тех пор пока вы будете держать со мной связь, я буду оставаться здесь.

На следующий день Машутка прискакала в роту Чугункова. По приказу начальника гарнизона рота несла охрану артиллерийских складов. До десятка кирпичных строений и земляных подвалов были в несколько рядов огорожены колючей проволокой. По углам стояли наспех сколоченные тесовые будки. В них находились часовые, несущие охрану.

Чугунков встретил девушку радушно.

— Маша! Какими судьбами, что-нибудь случилось?

— Нет, просто решила навестить, — подавая руку, ответила Машутка.

— Спасибо. А я вспоминал о тебе несколько раз. Вот, думаю, приехала бы. Скучно у нас здесь. Затолкал меня сюда полковник. Хоть сдохни.

— Участок, наверное, важный, зря поручика не послал бы. Попроси, может, заменит.

Чугунков безнадежно махнул рукой.

— Черта с два. Да и когда ему этим заниматься. Не просыхает.

— Не он один, многие пьянствуют.

— И то верно. По совести говоря — все надоело, даже и опротивело. А деваться некуда…

— И это говоришь ты, поручик. Что же думают солдаты?

Чугунков поднялся. Сел рядом.

— Верно, «поручик», говорят, даже скоро капитаном буду, но я. Я… впрочем, хватит об этом. Скажи лучше, чем занимаешься.

— Почти ничем. Хожу от нечего делать по городу. Вот и к вам приехала от нечего делать. Мне говорили, что у вас тут важный объект, а взглянула — вроде пустяки.

— Нет, не пустяки. Склад загружен до отказа. Только на днях получили несколько вагонов английских снарядов, но, как видно, напрасно их сюда завезли. Говорят, на днях начнем эвакуацию. Вот сейчас думаю, где рабочих найти. Солдаты работать не очень охочи.

— Если очень нужно, — помолчав, ответила Машутка, — я могу помочь. Скажи, сколько надо. Попрошу Назарова, он пришлет.

— Хотя бы человек тридцать. Даже сейчас возьму. Склады, двор надо прибрать. Работы есть немало.

— Да, если полковник приедет, добра не жди. Гряз но у тебя.

Чугунков поднялся, взглянул в окно, замечание Машутки его задело. Снова хмурясь, сказал:

— Что я сделаю, если солдаты не хотят работать. Да мне их и заставлять не очень хочется. Придут рабочие, уберем. Полковник не приедет. Когда ему… — И, стремясь изменить разговор, предложил: — Пойдем пройдемся, душно тут. Посмотришь, как мы живем.

После осмотра служебного помещения Чугунков повел Машутку в казарму. Увидев начальника, солдаты повскакивали с нар. Но одна группа игравших в карты замешкалась. Поздоровавшись, Чугунков подошел к игрокам.

— Опять в карты играли?

— Виноваты, господин поручик, — за всех ответил веснушчатый парень, — мы в «дурачка», в очко, боже спаси… — Знаю я этого дурачка, ну-ка, поднимите руки.

Машутка пошла в следующее помещение. Оно было пусто. Солдаты, как видно, были в карауле или в отлучке. Оглядываясь на прикрытую дверь, Машутка быстро рассовала под подушку воззвание. Когда Чугунков вошел, она стояла в коридоре и пристально смотрела в окно.

— Извини, Маша, задержался. В деньги играли, подлецы. Пришлось обыскать, — Я так и знала. Поэтому и вышла, неудобно было…

Потом они побывали в караульном помещении, обошли склады. Склады действительно были полны. Машутка прикинула. Снарядов не одна тысяча. Очень много винтовочных и пулеметных патронов.

Пока они ходили, произошла смена караула. Машутка заторопилась домой, пообещав, что будет приезжать.

Они еще не успели выйти из служебного помещения как на пороге появился унтер-офицер.

— Господин поручик, разрешите доложить! — косясь на Машутку, откозырял унтер. — Вот посмотрите, какое добро у нас завелось. Захожу, а они читают. И не дают.

Насилу отнял. Что прикажете делать? — И он подал поручику небольшой, продолговатый листочек.

Чугунков прочитал воззвание.

— Иди обыщи всех! — приказал Чугунков унтер-офицеру. — Что найдешь — принесешь мне.

Когда унтер-офицер скрылся за дверью, Чугунков с недоумением посмотрел на Машутку.

— Воззвание… Вот это да… Начнется теперь канитель.

Скрыть-то ведь не удастся, — сказал он растерянно.

— А зачем скрывать, — спокойно ответила Машутка, понимая причину растерянности Чугункова, — это хороший предлог для смены охраны. Если хочешь, я попрошу полковника. Тебе лучше отсюда смотаться.

Чугунков подал руку.

— Если можешь, поговори, — и как-то неопределенно добавил:

— А воззвание наверняка солдаты принесли, ходят же они в отлучку.

Глава двадцать шестая

Вечером того же дня Машутка была у Юсупа. Выслушав девушку, он довольно хлопнул руками по коленям.

— Молодец. Теперь будем думать, что дальше делать.

— Что же делать, идите наниматься в рабочие. Юсуп, сощурив глаза, тихо засмеялся.

— Значит, догадалась?

— Догадалась. Даже с начхозом говорила. Он отмахивается. Говорит, денег для найма нет, а мобилизовать, дескать, не просто. Но все-таки обещал.

— Пойдем. Завтра же пойдем.

Утром Машутка пошла к начхозу, веселая, радостная. Теперь ей будет не стыдно показаться Алексею на глаза. Кроме глупости с вступлением в белую армию, она ничего плохого не делала.

Не успела Машутка переброситься с начхозом несколькими фразами, в комнату вошел дежурный.

— Господин подпоручик, грузчик какой-то просится, говорит, важное дело есть.

— Грузчик? Чего ему надо? — недовольно спросил Назаров, но, взглянув на улыбнувшуюся Машутку, вспомнил. — Веди, веди… Вот черт… Чугункову везет. Сам пришел…

В дверь смело вошел Каюм. Но его трудно было узнать-Левый глаз завязан черной повязкой, рот скошен, идет нараскоряку.

— Здравствуй, господин большой начальник, — стрельнув в сторону Машутки глазом, сказал Каюм. — Работа нет ли, больна работа надо, Юнуска я, артельный голова.

Машутка едва сдерживала улыбку. Отошла в угол, чтобы не мешать.

— Сколько вас? — приосанясь, спросил Назаров.

— Нас-та? Два дюжин есть. Мало, еще найдем. Народ больна работа надо. Юнуска артель шибко большой, а деньги нет. Война, нишево не поймешь, а бруха ашать надо.

— Поработаете и по мобилизации, — повернувшись к Машутке, буркнул Назаров.

Каюм сделал глуповатое лицо.

— Ай спасибо, бачка. Моя артель дружнай. Больна хороша работам. Шибка доволен будешь.

Назаров осмотрел артельщика насмешливым взглядом, ткнул пальцем на штаны.

— А это что? Киляк, что ли?

— Кукла, бачка, кила. С малых лет шибка тяжелый груз таскал. Наша много такой. Работа не мешай.

Назаров поднялся со стула, шагнул к двери, на ходу сказал:

— Знаю я вас. Так весь век и будешь раскорякой ходить. Иди собирай артель и приходи. Человек двадцать не меньше. — Подозвав дежурного, приказал:

— Грузчики при дут — отправишь в артиллерийский к поручику Чугункову. Распоряжение напишите на шесть дней, а там по смотрим.

Машутка выпросила у Назарова записку на новые сапоги, спросила, нет ли чего в штаб, и поехала к Луганскому.

Приняв принесенную Машуткой почту, Луганский спросил:

— Как поживаешь, Маша? Что-то я тебя редко вижу. Занята?

— Да нет, Федор Кузьмич, слоняюсь по городу, смотрю, как пьянствуют наши солдаты. Попридержали бы вы их. Совсем скоро разложатся.

— Ну! Так уж и разложатся, — поморщившись, возразил полковник. — После фронта это неудивительно. Пропьют накопленные деньги и перестанут.

— Смотрите, вам видней, — согласилась Машутка. — Вчера я на артиллерийский склад ездила. Поручик Чугунков просит, чтобы вы его заменили. Болеет он что-то.

— Болеет? Что с ним? — думая о чем-то, спросил Луганский. — Рапорт есть?

— Рапорта нет. Он, видно, стесняется, — стараясь не выдать смущения, ответила Машутка. — А болеет малярией, что ли.

— Ив роте у него неблагополучно, — недовольно продолжал Луганский, — солдаты дрянь всякую читают. Пойди скажи Зубову, пусть вторую роту пошлет. Приказ надо написать, я подпишу. Придется расследование начать.

Машутка побежала к Зубову. Сама принесла на подпись приказ и, оседлав гнедого, поскакала к Чугункову.

Вместе с Машуткой к воротам склада подошла партия рабочих. Вскоре прибыла вторая рота. Благодарный Чугунков несколько раз пожал Машутке руку.

Косясь на грузчиков, командир второй роты показал Машутке на походку Каюма, Юсупа и еще двух рабочих. Сама не понимая еще как следует, в чем дело, Машутка рассказала ему о разговоре Назарова с Каюмом.

— А-а-а, — понимающе протянул командир. — Ну, на плевать, лишь бы работали.

Вечером Машутка снова зашла на тайную квартиру к Юсупу. При входе девушки он торопливо накрыл фартуком какие-то предметы и, повернувшись, сказал:

— Хорошо, что ты пришла, Маша. Поблагодарить тебя хочу. Я даже не ожидал, что ты все так удачно сделаешь. Но ходить тебе сюда больше не надо. Опасно, да и нужды нет. Когда нужно будет, мы сами к тебе придем.

Машутка посмотрела на улыбающегося Каюма, спросила:

— Не пойму, зачем тебе так много ходить, Каюм. Ведь трудно.

— Так надо, Маша. Сейчас белье, тряпки разные носим, потом еще кое-что пронесем.

Девушка распрощалась с друзьями. Пожелала им удачи и довольная ушла к себе.

Прошло еще два дня. Воззвание было обнаружено почти во всех помещениях, где квартировали солдаты. В городе арестовали несколько человек, но безрезультатно. Машутка почти не выходила из комнаты. Она была дома и в тот вечер, когда город содрогнулся от нескольких взрывов. Подойдя к окну, Машутка посмотрела в сторону склада. Там бушевало пламя.

Глава двадцать седьмая

Жизнь Машутки опять стала бесцельной. Днем девушка всегда находилась в штабе среди множества людей. Но вот наступал вечер, и девушка оставалась наедине с собою. Вспоминались родители, Алексей. Она жаждала встречи с ним и боялась ее. Поймет ли он все, что с ней произошло?

Что делать дальше? На что решиться? Эти и многие другие вопросы жалили словно осы, лишали покоя и сна. Как-то раз доведенная до отчаяния, она взяла в руки карандаш, положила на стол тетрадь, и на бумагу полились выстраданные слова любви и сомнений. Постепенно это вошло в привычку. Теперь Машутка каждый вечер писала письма Алексею. За этим занятием ее однажды, и застал Чугунков.

— Добрый вечер, Маша! — весело приветствовал он девушку. — Что-то тебя совсем не видно. Здорова ли?

Машутка спрятала в ящик недописанное письмо, посмотрела на нежданного гостя.

— Пока здорова. Садись, я сбегаю за чаем, — сказала она, протянув руку к стоящему на столе чайнику.

— Нет, не беспокойся, не нужно. Я просто зашел навестить, тебя, да заодно и попрощаться. Ожидали, что нас вот-вот вернут на фронт, и вдруг получили распоряжение комплектовать саперные роты. Как видно, полк еще недели на две или три задержится здесь. Но это полк, а наш батальон отправляют завтра.

— Куда, на фронт? — спросила Машутка.

— Нет, в горы, в лес — партизан ловить. Говорят, только на этой неделе в районе Златоуста полетели под откос три воинских эшелона. Во многих местах взрывают полотно железной дороги, срывают мобилизацию в армию, разгоняют дружины.

— Ты думаешь, батальон с ними справится? — живо спросила Машутка.

— Не знаю. Говорят, нам дадут отдельный участок, будут, значит, и другие части.

Машутка задумалась, затем решительно встала, подошла к стене, сняла с крючка шинель.

— Идем. Буду проситься с батальоном. Здесь оставаться я больше не могу. Сил нет. Понимаешь, нет…

Чугунков поднялся со стула. С недоумением посмотрел на девушку. Машутка ожидала, что он заговорит о воззваниях, о взрыве склада. Но он медленно отвел глаза и так же медленно сказал, растягивая слова:

— Вот этого я от тебя не ожидал.

— Не могу я здесь оставаться. Не могу! — крикнула Машутка.

— Ну что же, — оживляясь, ответил Чугунков. — Будем считать, что сам аллах вложил тебе такую мысль. Теперь наш поход будет куда веселее. Идем, идем… — хватая шапку, заторопился Чугунков. — Я попрошу Зубова, чтобы он сам переговорил о тебе с полковником. Одеваясь, Машутка ответила:

— Пожалуйста, не вмешивайся не в свое дело. Еще бог знает, что могут подумать. Я сама переговорю с ним.

Выслушав просьбу Машутки, Луганский согласился.

— Поезжай, если тебе хочется, — сказал он, вставая со стула, — но учти, что и партизаны дерутся как звери, как бы не подстрелили. — Он подошел к Машутке и вполголоса добавил:

— Приглядывай за Чугунковым. Мне его настроение что-то не нравится.

С этим напутствием Машутка и отправилась на станцию.

…В штабном вагоне стояла тишина. Пьяные офицеры валялись на полках. Но Чугункова среди них не было. Он был под следствием.

Машутку поместили в крайнем двухместном купе вместе с машинисткой батальона, ее давнишней знакомой Диной. Девушки вначале разговорились, но вскоре Дина захотела спать, легко, как кошка, взобралась на верхнюю полку и, что-то шепча, с головой накрылась шинелью.

Оставшись одна, Машутка подсела к окну. Перед глазами одна за другой поплыли живописные картины Урала. К самому полотну подступило белоснежное, с бугорками прорубей озеро. То тут, то там за изгородями из сосновых веток стояли лошади, терпеливо ожидая своих хозяев, любителей подледной ловли рыбы. Вдали ослепительная белизна озера сменялась безбрежной синевой леса, а еще дальше на фоне этой синевы, упираясь в небо, высились конусы гигантских гор.

Прошло немного времени, и изумрудная гладь озера сменилась полосой лиственного леса, а за ней стеной встали изнемогающие под тяжестью искрящегося снега пихты, ели и прямые, как стрелы, высокие сосны.

Но вот паровоз повернул чуть влево, и с одной стороны поезда встала гранитная стена, а с другой — зачернел головокружительный обрыв с дымящейся внизу рекой.

Взглянув в пропасть, Машутка вздрогнула и отодвинулась от окна. Казалось, что стоит вагону сделать чуть более сильный скачок на стыке рельсов — и он полетит прямо в речную муть. Прошло еще некоторое время, и местность выравнялась, речка отодвинулась куда-то в сторону. Стало светлей. Впереди что-то замелькало. Вначале Машутка не могла разобрать, что это такое, но, присмотревшись, увидела бегущего вдоль опушки леса красавца лося. Лось бежал что было сил, подняв вверх голову. Бока и спина животного курились паром. Добежав до поляны, заставленной стогами сена, он, как бы одумавшись, блеснув лоснящейся спиной, скрылся в ельнике.

Через минуту в вагоне потемнело, усилился стук колес, поезд вошел в гранитное ущелье. Машутка отошла от окна, легла на полку, закрыла глаза.

…Из тумана на маленькой лодке навстречу выплыл смеющийся Алексей. Обрадовавшись, Машутка протянула к нему руки. Но он ее не заметил. Перестав смеяться, Алексей напряженно смотрел на берег. На высокой скале на пляшущей лошади появился Зубов, рядом с ним Назаров. Оскалив рот, Зубов показал на Алексея. Назаров поднял винтовку, но Алексей мгновенно исчез в воде. Сверху одна за другой покатились гранаты. Поймав гранаты, Машутка хотела бросить их в Зубова, но она на берегу снова увидела Алексея. Теперь он шел прямо к ней. Машутка бросилась навстречу, стремясь опередить Зубова, но не успела и увидела, как в тело Алексея одна за другой стали впиваться пули. Машутка подняла гранату, но кто-то схватил ее за руку. Оглянувшись, она увидела улыбающееся бородатое лицо Егора Матвеевича. «Не тронь! — закричал Сумкин. — Это наши защитники, бросай вон в того бандита». Разъяренная Машутка вцепилась Сумкину в волосы, и они покатились по грязной земле, все ближе и ближе к поднявшемуся выше гор Окровавленному Алексею…

Машутка вскрикнула и проснулась. Долго вытирала намокшие от слез щеки, не стыдясь уставившихся на нее карих глаз Дины.

— Что тебе приснилось, Маша? Страшное что? — свесив с полки голову, участливо спросила девушка.

— Кровь, — растерянно и едва слышно ответила Машутка.

— Так это же хорошо! Машенька, — спрыгивая с полки, весело затараторила Дина. — Кровь, сказывала мамка, всегда снится к свиданию с родным человеком. Ну что бы мне такой сон… С самым родным, понимаешь?

Машутка посмотрела на подругу, вздохнув, ответила сквозь слезы:

— Не знаю, Дина. Но вряд ли я его здесь увижу.

Вздыхая в свою очередь, Дина с горечью сказала:

— Эх! Едем не знай куда, не знай зачем. Жизнь называется. Нам бы замуж, детей нянчить. А мы… — и, всхлипнув, отвернулась.

Так вот и ехали эти две девушки, попавшие в страшный водоворот, вздыхая и оплакивая самих себя.

Под вечер поезд остановился на небольшой станции. Кругом горы, лес, снег. Дальше двигаться некуда. Партизаны ночью снова взорвали только что восстановленный мост. Состав отвели на объездной путь к подножию горы. Зубов собрал офицеров, тыкая пальцами в карту, хрипел:

— Вот здесь район наших действий. Начинать надо с местных бандитов; Заставим их указать, где скрываются партизаны. Приказываю сейчас же освободить задний ва гон. — Зубов обвел слушателей опухшими, налитыми кровью глазами. — Мы будем беспощадны. Я дал слово покончить с партизанами за неделю, и я это сделаю.

Глава двадцать восьмая

Больше суток шли допросы. В поселках Станционном и Каменном Назаров арестовал тридцать шесть человек.

Сведения о партизанах, полученные у арестованных и у местных колчаковцев, были очень разноречивы, и Зубов все еще не мог принять окончательного решения о порядке карательных действий отряда. Между тем партизаны в течение двух ночей три раза обстреляли состав. Зубову пришлось освободить еще один вагон для раненых. Несколько человек было убито. На третий день с соседней станции сообщили о прибытии отряда под командованием подполковника Юдина. А еще через два часа от Юдина прибыли для связи прапорщик и трое солдат.

Остановив коня у заднего вагона, прапорщик спросил стоявшего в охране солдата, где ему найти капитана Зубова.

— Вон, господин прапорщик, в переднем вагоне, — показывая вперед, ответил солдат.

— А здесь что, продовольствие охраняете? — снова спросил прапорщик, указывая на закрытый вагон.

— Не, — закрутил головой солдат, — арестованных.

— Все здесь или еще где прячете это добро? — усмехнулся прапорщик.

— Не… Все здесь.

— И много?

— Да человек поди сорок будет.

— Ого! Капитан не спит, — натягивая поводья, сказал прапорщик.

Солдат снова покачал головой, и было непонятно, то ли он одобрял действия своего капитана, то ли нет.

Прапорщик подскакал к штабному вагону, на ходу соскочил с коня и, бросив поводья солдату, вскочил на ступеньку вагона.

— Здравия желаю, господин капитан, — вытянувшись перед сидящим у столика Зубовым, откозырял прапорщик. — Передаю вам привет от подполковника Юдина. Я к вам от него.

Зубов поморщился.

— Садитесь, прапорщик. Рад вас видеть. Передайте от меня привет подполковнику. Надеюсь, вы привезли хорошие вести.

— Господин подполковник очень желает встретиться с вами. Я приехал спросить, когда и где это можно сделать.

Зубов нахмурился. «На черта мне нужен этот Юдин, я ему не подчинен, — думал он, косясь на прапорщика. — Наверняка хочет, чтобы я сообщил ему собранные сведения о партизанах. Губа, видать, не дура. Да, так сейчас я и припас ему их».

— Не знаю, прапорщик, что вам ответить. Завтра мы выступаем на поимку партизан, а у меня еще очень много дел. Ночью я должен покончить с арестованными бандитами, а их сорок человек. Так что поехать к подполковнику я не смогу, как бы ни хотел этого.

— Хорошо, господин капитан, — согласился прапорщик. — Я так и доложу господину подполковнику. Может быть, он сам приедет к вам.

— Да, вот так и доложите, — подтвердил Зубов, надеясь, что подполковник из самолюбия не приедет к нему. — И добавьте, что как только позволит время, я не премину сейчас же приехать к господину подполковнику.

Стукнув каблуками, прапорщик быстро пошел к двери, не задевая ступенек, прыгнул на землю и, вскочив в седло, не оглядываясь, поскакал вместе с сопровождающими его солдатами к дороге.

А в это время пришедшая со станции Машутка, поднималась на ступеньки вагона, мельком взглянула на стоящих около вагона трех всадников. Войдя в вагон, она подошла к окну и стала снова смотреть на солдат. Она увидела, как к лошади подбежал прапорщик и, схватившись за луку, легко поднялся в седло. Увидев прапорщика, Машутка остолбенела. Судорожно вцепившись обеими руками в раму, она несколько секунд напряженным взглядом смотрела вслед скачущим всадникам, потом как-то вся обмякла и без сил упала на лавку.

Так распластанной и застала ее пришедшая через некоторое время Дина.

Напуганная Дина бросилась к Зубову. Выслушав сбивчивый рассказ девушки, Зубов сквозь сжатые зубы процедил:

— Сидели бы дома, так нет, лезут… — потом, показав на стоящий на столике чайник, добавил: — дайте ей по больше холодной воды, а ко мне не бегайте. Занят я.

Зубову в самом деле было некогда. Пользуясь неограниченными правами начальника карательного отряда, он писал приговор арестованным. Затем послал дежурного за Назаровым, а, сам, накинув на плечи меховую шинель, пошел на станцию прогуляться. Он приказал начальнику станции, чтобы тот предупреждал его о всех прибывающих эшелонах. Попутно спросил, не передавали ли чего с соседней станции от подполковника Юдина. Получив отрицательный ответ, Зубов успокоился и сейчас же пошел обратно.

По дороге он увидел появившихся на опушке леса всадников. Наведя бинокль, без труда узнал в одном из них юдинского прапорщика, а затем увидел и самого подполковника.

Войдя в вагон, Зубов собрал разбросанные по столу бумаги, сказал ожидающему его Назарову, чтобы он пошел в соседнее купе и, приняв независимый вид, стал ждать.

В вагон вошли Юдин и прапорщик. Трое солдат, не слезая с лошадей, скаля над чем-то зубы, стояли в нескольких шагах от двери вагона.

— Разрешите, господин капитане — шагнув в купе, спросил подполковник.

— ! Пожалуйста! Милости прошу, — ответил Зубов, стараясь играть роль радушного хозяина.

Усевшись напротив капитана, подполковник расправил пушистые усы и, улыбнувшись располагающей улыбкой, спросил:

— Мы вам не помешали, капитан?

— Да нет, что вы, — любезно ответил Зубов.

— Со вчерашнего дня мы ваши соседи и друзья по будущим делам, — продолжал подполковник. — А разве можно быть хорошим соседом без близкого знакомства. Вот мы и решили…

«Заливает, — подумал Зубов. — На готовенькое целится. Да не на таковских напал». И с нескрываемым холодком ответил:

— Спасибо, господин подполковник, за внимание, хорошим соседям я всегда рад.

— Прапорщик передавал мне, господин капитан, что вы завтра начинаете операцию. Может быть, лучше бы провести ее совместно, — сказал подполковник.

— Но насколько я понимаю, ваш отряд к операции еще не подготовлен, для этого ведь потребуется время.

— Да, да. Это так, — согласился подполковник. — Но, может быть, мы все-таки договоримся. Я, собственно, за этим к вам и приехал.

«Чужими руками хочет жар загребать, — снова подумал Зубов, — я буду партизан уничтожать, а он рапорты начальству писать. Не выйдет…» — и совсем холодно ответил:

— Я не могу, господин подполковник, изменять намеченного плана операции. Да в этом нет и надобности. С той группой партизан, на которую мой отряд нацелился, мы справимся и одни.

Подполковник вздохнул, давая этим понять, что он обескуражен отказом капитана. Но уходить не собирался.

— Ну что ж, капитан, если вы не хотите моей помощи, я настаивать не буду. Вы равноправный командир отдельного отряда, но давайте договоримся о совместных действиях в будущем. Я все-таки придерживаюсь того правила, что семеро воюют, а один горюет.

Но Зубов твердо решил отделаться от подполковника. Во всех его предложениях он не видел ничего, кроме желания присвоить себе успехи его отряда.

— Что ж? Вообще-то такой принцип не плох, — смотря в окно, безразличным тоном ответил Зубов. — Будем на деяться, что в будущем нам, действительно, удастся согласовать свои операции, а сейчас в этом нет пока никакой надобности.

Он хотел сказать еще что-то, но в это время залязгали буфера, вагон сильно качнуло. Самовольство железнодорожников привело Зубова в бешенство. Вскочив, он схватил шинель и, ругаясь, побежал к выходу. Многозначительно переглянувшись, гости пошли за хозяином.

Все это время Дина заботливо ухаживала за подругой.

Она поила ее водой, накладывала на лоб компресс. Наконец ей удалось усадить Машутку к столу и дать ей в руки «Бову-королевича».

— Вот почитай, Маша, — ласково говорила Дина, — тут про любовь написано. И даже про очень хорошую. А я чаю вскипячу. Ужинать будем. — И, захватив чайник, вышла в коридор.

«Он здесь, с партизанами, — оставшись одна, думала Машутка, немигающим взглядом уставившись в окно. — Нужно немедленно ехать в лес. Ведь я за этим сюда и ехала. Но как его там найти? Разве Зубов и сами партизаны не убьют меня раньше, чем я его разыщу? Но и оставаться здесь я не могу больше ни одной минуты».

Девушка придвинулась к окну, прислонилась щекой к холодному стеклу. И вдруг она увидела, как Зубов, размахивая наганом, что-то кричал бежавшему впереди Назарову, а рядом торопливо садились на лошадей ее отец в форме подполковника белой армии и все в той же форме прапорщика — Алексей. Вскочив в седло, Алексей выхватил шашку и с размаху ударил ею по обнаженной голове Зубова, потом, повернув лошадь, понесся догонять быстро удаляющуюся группу всадников. В это же время у поворота появился паровоз, увозивший вагон с арестованными.

Как бы в ответ на происходящее, с горы затрещали выстрелы. По стенкам и крышам вагонов, как горох, защелкали пули. Началась паника. Ища спасения, люди выпрыгивали из вагонов, валились на землю, пряча головы за рельсы, за колеса вагонов. Машутка хотела выйти из купе — что-то горячее ударило и обожгло ей руку. Повалившись на лавку, девушка потеряла сознание.

Глава двадцать девятая

Навалившись на стол, Илюшка Сумкин писал отцу письмо. «Здравствуй, дорогой мой родитель Егор Матвеевич, — с трудом выводил Илюшка, — посылаю тебе радостную весточку. Я теперь начальник карательного отряда. Знать-то, три месяца, которые я пробыл до этого взводным в карательном отряде, для меня даром не пропали. Меня в Омск вызвали к самому генералу. А он поспрашивал меня, поспрашивал, да и говорит: „Слышал я, как ты с красными расправляешься. Молодец! Я, говорит, надеюсь, что дальше ты еще злее будешь“. — И бумагу мне в руки. Прочитал я эту бумагу и чуть не в слезы. От радости, конечно. В подпоручики меня произвели. Десять волостей под полную власть отдали. Теперь ни одна красная сволочь у меня не спасется. Так что краснопузые нашу мельницу и конфискованный дом будут помнить. А так остальное все по-старому».

Илюшка подточил крошечным ножичком карандаш и стал думать, что бы ему написать еще, но помешал вошедший отрядник.

— Господин подпоручик, — вытянувшись, откозырял отрядник. — Мы красного типа поймали. У псаломщика прячется…

— Как прячется? Кто такой? — сердито, как будто бы во всем был виноват отрядник, закричал Илюшка.

— Не говорит, язви его в шары. Видать, из кооперативников. Когда в зубы заехали, так зарычал паскуда…

— Ах, вот как! Зарычал, говоришь? Из кооперативников? Ах, сволочь! Иди и сейчас же всыпьте ему двадцать пять плетей. Потом снова спросите, кто такой. Скажет…

Отрядник ушел, а Илюшка опять стал думать, что бы ему написать отцу еще.

«Народ здесь, дорогой отец, прямо скажу, сволочь на сволочи. Уж, кажется, от такой взбучки, какую мы им задаем, сидеть бы да помалкивать, так нет, куды там… Вчера ночью двух наших самых лучших отрядников пристрелили. Листовки, подлецы, разбрасывают, мне грозят. Пишут, что я изверг и кровопийца. А сами дезертиров укрывают, подати не платят, партизанам подмогу дают. За что же я буду тердеть такое оскорбление, когда они сами во всем виноваты. Сейчас пока выборочно расправляемся, но вот еще немного подожду, не образумятся, начну всех подряд пороть. В части Машки одобряю… Эх, если бы она сейчас попалась. Показал бы пальцем на нее, и все хозяйство наше. Будем надеяться, что и там ей пулька найдется. А теперь, дорогой родитель, жди. Скоро пришлю к тебе человека, мы здесь тоже не зеваем. Увидишь барахлишко, не обидишься».

Илюшка снова подумал, макнул карандаш в блюдце с водой и добавил: «Генерал-то говорил мне еще, что за такую службу нам после войны поместье дадут. Буду стараться, чтобы первым получить».

Закончив письмо, Илюшка положил его в карман гимнастерки, надел шинель, взял плеть и, насвистывая, вышел на улицу. От церкви навстречу ему бежал только что ушедший отрядник.

— Господин поручик! — захлебываясь, прерывающимся голосом закричал отрядник. — Это, оказывается, не тип, американец. Машинами торговать приехал?

— Как американец? Кто тебе сказал?

— Сам он говорит.

— Но вы его не пороли еще?

— Какой там, не пороли, — безнадежно махнул рукой отрядник, — всыпали полностью все двадцать пять.

Сумкин присел от испуга. За американца ему могут самому голову оторвать.

— Сволочи! — закричал Илюшка, наступая на отрядника. — Кто же вам велел американца пороть? Вы что, очумели?..

— А рази мы знали, — отступая от Илюшки, оправдывался отрядник. — Орет и орет, а что? Мы потом только поняли, когда выпороли. И то спасибо, псаломщик подошел.

— Ах, мерзавцы! Вот наделали делов. Что теперь будет? — царапая затылок, стонал перепуганный Илюшка. — Отвечай вот за вас, за балбесов. Ну что ты стоишь, дурья голова! — прикрикнул он на отрядника. — Беги к прапорщику, скажи: завтра утром в соседнюю волость переезжать будем. Да американца чтобы с собой захватил. Дорогой подумаем, как с ним быть. Жаловаться негодяй, будет…

Вернувшись в избу, Илюшка долго ходил из угла в угол, потом позвал хозяина.

Сизый, как селезень, с деревяшкой вместо ноги, с огромными руками хозяин искоса посмотрел на Илюшку.

— Разрешите Дуню позвать, господин подпоручик, — прищурившись, махнул головой хозяин.

Илюшка потер руки, самодовольно улыбнулся.

— Да, да. Скажите, сам мол подпоручик Сумкин тобой интересуется.

— Самогоночки тоже велеть?

— Пусть несут. Как же без самогонки.

Через несколько минут вместе с хозяином в избу вошла бойкая румяная женщина с высокой прической. На столе появилась бутыль с самогоном, хлеб, грузди, лук.

После двух стаканов первача Илюшка пустился объяснять своим собутыльникам, кто он такой есть.

— Если хорошо разобраться, — не переставая толкать в рот грузди и лук, говорил Илюшка, — то я у верховного правителя нашего наипервейший помощник. Он на фронте командует, а я здесь. И дуем мы с ним в одну дудку. По тому у нас интересы одинаковые. Я сын богача, за богатство дерусь. Он адмирал, за чины воюет. Ну скажите, на кой черт нам эти Советы? Разве мы найдем лучше, чем было при старом режиме? Нет, конечно, не найдем, и не надо.

Дуня налила Илюшке стакан самогона, пододвинула грузди.

— Пей, Илья Егорыч, и еще расскажи, очень интересно…

Илюшка расплылся в улыбке, двумя глотками осушил стакан, довольно крякнул.

— Если хотите слушать, не откажу. Рассказывать мне есть что. Взять хоть бы отца… Богач на весь уезд. Почет во всей губернии. Умнейшая голова. Сейчас, говорят, в управе всеми делами ворочает и представьте один, без карательного отряда обходится. Верно, там фронт, и без карательного прихлопнут в случае чего, но все-таки так может только один он. А я! — хлопнув пустым стаканом, в который Дуня сейчас же налила самогона, продолжал Илюша. — Знаете, кто я? Не знаете? Так вот, я гимназии окончил, аттестаты разные не один десяток имею. Дом, три отруба земли, работников целая дюжина. По заслугам мне бы полковником быть пора. Не знают меня только в правительстве, вот беда…

Илюшка выпил еще стакан самогона, съел последнюю луковицу, выпил из-под груздей рассол и, как видно, позабыв, что он только что говорил, продолжал:

— Было время, когда меня хотели добровольцем на фронт записать, да я не дурак… В город улизнул. Барах лишком там вначале кое-каким торговал. А потом, когда деньжата завелись, в отряд пролез, в карательный. Три месяца выслуживался. А теперь вот кто я… Сам генерал со мной разговаривал. Направление мне такое дал, что я буду теперь в кулаке всех держать.

— А если безвинные? — спросила Дуня, снова наливая ему полон стакан самогона.

— Без вины? Невинный теперь только ангел, да и тот на небе. Да и возиться мне с этим некогда. Не с нами, — значит, бери его в шоры. Мне, главное, поместье отхватить, а там пускай разбираются. Я гимназию кончил. Сам верховный правитель спасибо мне скоро скажет. Вот, скажет, Илья так Илья. С такими, скажет, мы всех под дуло подведем… Я гимназии кончил…

Илюшка уронил голову на стол и тут же захрапел. Он не видел, как выскользнула в дверь Дуня, как потом вошли в избу вооруженные люди. Не сопротивлялся, когда его понесли в сени, а затем во двор. Он только не мог никак понять, почему вместо кровати его кладут в холодные сани…

Глава тридцатая

Перепуганный, протрезвевшийся Илюшка стоит перед Алексеем и его товарищами. Лица партизан сосредоточены, строги. Все они сосут козьи ножки, многие простуженно кашляют. Допрос ведет Алексей.

— Сколько времени вы командуете карательным отрядом? — спрашивает он Илюшку.

— Скоро месяц, ваше… ваше…

— Да не «ваше», — сверкнув глазами, поправляет Илюшку Редькин, — а гражданин начальник.

Илюшка тупо посмотрел на говорящего и снова повернул голову к командиру.

— Около месяца, господин… то есть, гражданин начальник.

— А сколько человек за это время вы убили и сколько подвергли телесному наказанию? — продолжает спрашивать Алексей.

Илюшка обливается холодным потом. Он напряженно смотрит в окно и не видит разлившегося там голубого лунного света, стеной стоящих деревьев, блестящей белизны снега. Вместо окна ему мерещится черная яма.

Не добившись ответа, Алексей переходит к главной цели допроса. Партизаны хотят знать доносчиков.

Теперь Илюшка заговорил.

— Так вот, значится, как мы это в волость заезжаем, — начал свой рассказ Илюшка, — то сразу к председателю управы. Потом вызываем туда попа и начальника милиции. Составляем все вместе список и тут же я ставлю значки. Крест — это значит расстрелять, два креста — повесить, кавычку с цифрой — это плетями или шомполами. То есть, нет, нет… Как это я сказал, — захныкал Илюшка, догадавшись, что проговорился. — Кресты — это не я, и кавычки тоже. Они говорят, кому крест, кому кавычку, а я только ставлю. У меня такой приказ, ставить кресты и кавычки там, где они скажут. А сам я никогда бы ни одного креста не поставил… У меня отец, вся родня — бедняки… Разве бы я… И в армию меня тоже силой загнали…

— Ну ладно, ладно, — стараясь сохранить хладнокровие, перебил Алексей Илюшку. — Вы лучше скажите, а сами вы списков не составляете? Дружинники без чужой указки людей не хватают?

— Что вы! Что вы! — застонал Илюшка. — Как можно самим, али списки? Боже сохрани… Только председатель и поп…

— Значит, ты не виноват? Тогда скажи, как нам с тобой быть? Расстрелять или шомполами? — устремив на карателя горящий взор, спросил Алексей.

— Боже! Боже! За что? — завопил Илюшка, повалившись на пол. — Пустите, век буду за вас бога молить. Граждане! Невиновный я, невиновный!..

На следующий день по соседним волостям на имя председателя, попа и начальника милиции партизаны послали письмо.

«Слышали мы, — писали партизаны, — что вы составляете для карателей списки на неугодных вам людей. Предупреждаем вас, если в вашей волости будет убит хотя бы один человек, добра не ждите. Мотаться вам тогда на голых осинах».

Письмо было подписано штабом партизанского отряда «Мститель».

Чтобы придать письму больше веса и показать, что с партизанами шутки плохи, Алексей в тот же день вернулся со своим отрядом в село, собрал народ и велел привести в помещение управы арестованных еще с вечера председателя, начальника так называемой милиции и дополнительно арестовать попа.

Здесь, на глазах у собравшегося народа, партизаны приступили к допросу арестованных. Первым допрашивали попа.

Высокий, сутулый, с заплывшим лицом, вначале то и дело размашисто крестился, закатывал глаза к потолку, вздыхал и, чтобы вызвать сочувствие селян, даже плакал.

На вопрос Алексея, сколько было убито и наказано карателями по его подсказке, поп с негодованием ответил:

— Не наводите, гражданин начальник, поклеп на служителя божьего храма. Господь бог и святая церковь знают, что я призван служить добру, правде и всевышнему богу нашему. Не мое дело заниматься богомерзкими делами.

— Почему же вы тогда требовали расстрела бывшему своему работнику Щербе? — спросил Алексей. — Вы знаете, что его вчера расстреляли?

— Нет, не знаю, — с заметным беспокойством ответил поп. — Мне сейчас не до мирских дел. Молитва господу за грехи других — вот что занимало меня все это время. Я священник, в моем сердце нет и не может быть зла к ближнему своему.

— Это ты, батя, врешь, — не стерпел Редькин, — ягненочка из себя хочешь представить, а клыки-то волчьи куда денешь? Как ни старайся, а они выпирают. Типичный контрреволюционер…

Из глаз попа покатились слезы. Он несколько раз перекрестился, потом вскинул голову и воскликнул:

— Слуги сатаны! Хулители истины! Вы можете меня — распять, но тень убийцы все равно не накинете. Сам бог видит мою невиновность.

— Хорошо, посмотрим, — сдерживаясь, ответил Алексей, — боюсь только, как бы на вас эту тень не накинули ваши же друзья. От правды ведь не уйдешь. Даже бог в таком деле не поможет. А сейчас давайте спросим у начальника милиции, может быть, он скажет, кто помогал ему составлять для карателей списки.

Сидевший рядом с попом черноусый маленький человек по-военному вытянулся и, заикаясь, сказал, что он никаких списков не составлял и ничего об этом не знает.

— Ас начальником карательного отряда Сумкиным вы встречались? Говорили с ним? — спросил Алексей.

— Сумкина я видел, но он ко мне ни за какими списками не обращался.

— Значит, тоже ничего не знаете. Так, так, — проговорил сквозь зубы Алексей, — тогда, может быть, председатель скажет, кто составил списки.

Плутоватые глазки председателя забегали из угла в угол, потом полезли вверх, левая рука вцепилась в трехъярусный подбородок, ноги сделали едва заметное движение вперед.

— Граждане! Гражданин начальник! — вытягивая вперед руки, сказал председатель. — Я развяжу грех. Эти списки составил самолично начальник отряда Сумкин. Это я знаю точно. Он еще накануне говорил мне об этом. А нас вы зря на подозрение берете. Как вы можете подумать, чтобы я, член партии эсеров, защитник трудового народа с самого пятого года, стал составлять для карателей списки. Прямо скажу, грешно так обо мне думать.

— Ну что ж, — улыбнулся Алексей, — так и запишем: я не я, и кобыла не моя. А потом попробуем все-таки докопаться, чья же это коняка. Пойди, Михаил, приведи главного карателя.

Появление Илюшки ошеломило арестованных. Ведь все были уверены, что партизаны прикончили Сумкина и они могут все свалить на него. Теперь же, когда сгорбленный, с трясущимися руками начальник карательного отряда встал рядом, они поняли, что их козыри биты.

— Гражданин Сумкин, — обратился Алексей к Илюшке, — мы хотим знать правду о том, кто составил вам список для ареста людей? Скажите об этом откровенно при всем народе.

— Список для ареста составили вот эти три человека, — сказал Илюшка. — Они и указали, кого как казнить.

Среди присутствующих крестьян поднялся ропот. Кто-то крикнул:

— Иуды, предатели!

— Душегубцы. А мы их за людей считали.

— Не верьте! Не верьте, православные, — махая широченными рукавами, забасил поп. — Его языком говорит Вельзевул, отродье сатаны. Это он, исчадие антихриста, свою вину на нас, на безвинных, хочет свалить.

— Ну ты, батя, мели, мели, да конец знай, — огрызнулся Илюшка. — А вот этому, Щербе, работнику твоему, который три десятины твоей земли засеял, я ведь только кавычку поставил, плетями али шомполами, а ты кавычку зачеркнул и два крестика своей рукой написал. Повесить, значит, чтобы… Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Половина списка по твоей указке была написана. Думаешь, я буду скрывать?

Перепуганный поп только крестился и шептал молитву. А когда среди мужиков поднялась ругань, встал на колени и признался во всех своих грехах. Он просил только одного, чтобы ему дали возможность отмолить их. Примеру попа последовал и председатель. После того, как поп повинился, запираться дальше было бессмысленно. Начальник милиции тоже во всем сознался, но на колени не встал. Перечислив фамилии, которые были занесены в список по его указанию, он объяснил:

— Такие у моего отца усадьбу сожгли, землю и весь инвентарь отобрали, но все равно убивать их я не думал и не просил. Я хотел только их изолировать на время, чтобы не мутили народ там, где я отвечаю за порядок.

— Хороша сволочь, порядки строил, — не стерпел сидящий рядом с Алексеем пожилой партизан-башкирин. — Такой порядка тюрьма мала.

Поднимаясь с лавки, Алексей спросил у присутствующих селян.

— Все ли, товарищи, ясно?

— Ясно! Ясно! — закричали со всех сторон. — Кровопийцы, что еще разговаривать…

— Если ясно, тогда будем решать, что с ними делать.

Беззаконничать нам не след, простить им все это тоже нельзя. Давайте создадим трибунал, пусть он рассудит, как с ними быть.

Мужики пошумели и выбрали в трибунал двух партизан и трех мужиков. Через два часа трибунал вынес приговор.

«Именем народа, революционный трибунал партизанского отряда „Мститель“ совместно с представителями крестьян разобрал дело четырех бандитов, организовавших убийство в нашем селе одиннадцати человек крестьян, и в два раза большему количеству людей начисто содрали кожу со спины. Значит, сделали их калеками. Именем народного закона трибунал приговаривает:

1. Начальника колчаковского карательного отряда Сумкина, попа Предькина, председателя колчаковской управы Телегина и начальника милиции Стаканова — к смерти через расстрел.

2. Просить командира партизанского отряда немедленно выполнить постановление трибунала, чтобы всей другой белогвардейской сволочи было неповадно убивать мирных людей».

В этот же день несколько десятков мужиков подали заявление о вступлении в отряд. Они поняли, на чьей стороне правда и сознательно пошли защищать ее.

— Ничаво, — прощаясь с мужиками, сказал пожилой башкирин, — не тужи, ребята, еще мало-мало терпи. Скоро колчаковский могилка всем аулом осиновый кол колотить будем.

Глава тридцать первая

Окруженные со всех сторон врагами, рабочие Миньяра, Сима, Златоуста и многих других заводов Южного Урала с трудом отбивали усиливающиеся атаки белогвардейцев.

Не переставая наращивать силы, колчаковцы стремились зажать партизан в кольцо, чтобы потом, сжимая это кольцо, уничтожить их.

По предложению Карпова партийная организация решила готовить отряд к прорыву и переходу через горы на соединение с Красной Армией.

В два конца вышли разведчики. Одну группу возглавлял Редькин, вторую — Карпов. Нужно было нащупать слабое место для прорыва.

В эту же ночь группа Карпова пробралась в ближайший заводской поселок и, благодаря тому, что один разведчик был жителем этого поселка, благополучно укрылась в двух домах.

Утром Алексей в волчьем тулупе, в расшитых красной шерстью пимах, в меховой шапке ходил по базару и под видом не то представителя военного ведомства, не то просто купца, выспрашивал, у кого он может купить партию пароконных саней.

Торговцы разводили руками.

— Вот поди ты, — размахивая большими рукавицами из косматой собачьей шкуры, говорил широкобородый, с заплывшими глазами на мясистом лице торговец. — Кто думал, что пароконные потребуются. Знать, так я такие бы и заказал Якову Степановичу. Да ведь черт вас знает, сегодня вам одно подай, завтра другое поднеси. Если повременишь, я покалякаю с ним, может, и сделает. Да сколько тебе их надо-то?

— Сотен семь, даже восемь.

— Ишь ты, сколько… Делами, вижу, не малыми ворочаешь. Кому же такая прорва понадобилась?

— Ну это, брат, секрет.

Торговцы загалдели, и все, как один, предлагали ехать к Якову Степановичу. Широкобородый схватил Алексея за руку.

— Ну так и быть, едем. Сам повезу. Пусть знает, ка кого покупателя я ему приискал.

Не успел Алексей еще как следует поговорить с другими купцами, как был усажен в санки и вместе с широкобородым уже катил по поселку.

Хозяина дома не оказалось, и Алексей согласился поехать за пять верст в лес в мастерские… Он рассчитывал в беседе с торговцами выведать нужные ему сведения о колчаковцах.

Вышедший навстречу приехавшим толстенький старичок с розовым личиком оказался тем самым человеком, чье имя с таким уважением произносили местные торговцы.

— Вот, Яков Степанович, — залебезил торговец, — оптового покупателя приволок. Целая прорва саней ему нужна пароконных, — и, заискивающе улыбнувшись, добавил: — Видишь, не даром кредит у тебя получаю. К Митрю Митричу не повез ведь его.

Розовое личико хозяина расплылось в улыбке, неожиданно он заговорил густым басом:

— Милости прошу в горницу. Чайку попьем, там и по калякаем.

Алексей вошел в помещение, снял тулуп, но снимать борчатку отказался.

— Нездоровится мне что-то, — сказал он озадаченному хозяину. — Согреюсь потом разве.

Вместо чая пили самогон. Яков Степанович наливал его прямо в чайные стаканы. Видя, как пьянеет гость, хотя и пил он немного, хозяин и торговец добросовестно поддерживали компанию.

Сделка на сани была заключена после долгих споров. Яков Степанович заломил тройную цену. Алексей стал давать половину.

— Бога побойся, Яков Степанович, — убеждал он старика, — разве можно с военного ведомства такую цену брать?

— Молодой еще ты, видать, без опыта, — басил Яков Степанович, — с кого же брать, как не с казны. Тут разуметь надо. Одно дело, скажем, частное лицо. С ним баловаться не смей. Веди дело честно. Потому что это частная собственность. Святая святых. Совсем другое дело казна. Здеся и хапнуть не зазорно, потому она вроде придорожной яблони с созревшими плодами: ты не возьмешь — другие заберут. Мое предложение такое: сделку подпишем по сорок рубликов на штуку, а заплатишь по тридцать. Вот нам обоим и будет хорошо. А казна что? Казна стерпит.

Поторговавшись еще немного для приличия, Алексей согласился купить восемьсот саней на условиях Якова Степановича. Срок изготовления тоже был указан Яковом Степановичем. Но когда дело дошло до задатка, Алексей уперся и больше половины запрошенной суммы давать отказался. На этот раз уступил хозяин. Он понял, что сибиряк знает свое дело крепко, деньгами зря не бросается, поэтому и спорить дальше не стал.

После заключения сделки разговор перешел на другие дела. Алексей посетовал на то, что война затянулась.

Яков Степанович лукаво улыбнулся.

— Пусть воюют. Нам от этого одна польза. Вот партизаны только, подлые, мешают.

— Не понимаю, почему вы их не уничтожите, — удивился Алексей. — У нас в Сибири с ними не церемонятся. Чуть что, к стенке. В Омске восстание хотели сделать, так верховный велел всех расстрелять. Рука у адмирала твердая…

— А у нас, думаешь, не так? — мотая головой после очередной порции самогона, ответил порядком опьяневший хозяин. — Тем, которые попадут, пощады тоже нет, да много их, сволочей, всех не перебьешь.

— У вас что, солдат не хватает?

— Вроде бы хватает, не мало их. У нас только две роты стоят, да в соседних селах по роте. Выходит на волость немало.

— Боятся, значит, вот так и получается…

— Нет, не боятся. Кто попался, всем каюк.

— Не верится что-то, — пристукнув стаканом, сказал Алексей.

— Зря не веришь. Оставайся ночевать, увидишь.

Алексей непонимающе посмотрел на хозяина.

— Туда всех их водят… Сегодня тоже вот-вот привезут, а ночью прихлопнут. Вон, кажись, едут, легки на помине, — показывая в окно, сказал хозяин.

Алексей не торопясь подошел к окну. Во дворе остановились пятеро саней. Из них вытащили одиннадцать изуродованных человек. Солдаты прикладами столкнули, а некоторых просто сбросили в подвал, заперли дверь на замок и, оставив пять человек охраны, засобирались обратно.

Руководивший всем этим делом офицер что-то долго говорил оставшимся в охране солдатам, потом накричал на уезжающий обратно конвой и в конце концов, сделав знак своему кучеру, чтобы подождал, пошел в горницу.

Яков Степанович познакомил офицера с представителем белой армии и один за другим налил ему два стакана — самогона. Потом, продолжая выпивать, все трое с удовольствием слушали рассказ Алексея о благородных качествах адмирала Колчака, о его твердости при подавлении восстаний и больших полководческих способностях. Когда Алексей снова рассказал, как жестоко было подавлено восстание в Омске, офицер шумно вздохнул и, как бы оправдываясь, сказал:

— Молодцы! А у нас не получалось. Руки твердой не было. Каждый в свою сторону тянул, да теперь, слава богу, кончилось это. Через несколько дней решительное наступление будет. Подошел бандитам конец.

Яков Степанович ехидно улыбнулся.

— Не первый раз наступаете, может, и опять не последний. Кто знает, как потянет дело. Вдруг так же, как раньше…

— Нет, Яков Степанович, теперь наверняка, — ответил захмелевший офицер. — Сила собралась во какая… Наш батальон только в заграждении, и то ему отводят всего три версты, а там, где наступать будут, у Златоуста, говорят, больше четырех тысяч.

— Наступают четыре, а их может быть пять, что тогда? Опять провал? — не унимался Яков Степанович.

— Их осталось всего несколько сот человек.

— Кто их считал, — недовольно проворчал хозяин. — Сегодня несколько сот, завтра несколько тысяч. Разве так не было.

Офицер засмеялся пьяным смехом. Стукнул кулаком по столу.

— Вон тех, что в подвале, думаете, мы зря пытаем?

— Они вам так правду и сказали, — ввязался в разговор молчавший до сих пор торговец. — Сам надыся рассказывал про еврея.

Офицер выпил стакан самогона, дважды крякнул и, закуривая, продолжал:

— Не все такие, как этот подлюга Исаак Шнеерзон.

Еврей тут один, — пояснил он Алексею, — буфетчик с соседней станции. Мы его давно караулили, а потом цап и в амбар. Стал я его допрашивать, добром вначале, плачет, как ребенок, но не признается. Ну, думаю, погоди, если ты от простого допроса трясешься, то посмотрим, что от тебя будет, когда шомпола в ход пойдут?

— Вот как можно в человеке ошибиться, так и не заговорил ведь, — вставил Яков Степанович.

— Нет! Так и молчит, стерва. На спине сплошное мясо, волос ни одного, глаз вытек, все равно стоит на своем: «ничего не знаю», как окаменел…

— Что ж! Не пойман — не вор, — допивая самогон, сказал Алексей. — Побьетесь, да и отпустите. Может быть, он и в самом деле ничего не знает.

Офицер снова хлебнул самогона, криво улыбаясь, сказал:

— Отпустим сегодня ночью. Уйдет и больше никогда не вернется.

Алексей поднялся из-за стола.

— Ну, хозяин, пора сделку завершать.

— Дело за тобой, выкладывай задаток и кончено.

— С собой казенных денег не вожу, — чуть качнувшись, сказал Алексей. — Давай лошадь, через час денежки будут здесь.

— Со мной поедешь, — предложил совсем опьяневший офицер, — я довезу.

— У вас ведь дело здесь, — заметил Яков Степанович офицеру.

— Дело не сейчас. Командир на именинах сегодня. Приедем поздно вечером.

— Я приеду скоро и вас здесь подожду, — с трудом одеваясь, сказал Алексей, — хочется посмотреть, как вы с ними расправляетесь. А заодно с Яковом Степановичем трахнем еще на похмелье.

— Ты только приезжай скорее и денежки вези, а это будет… — Яков Степанович взялся за бутыль.

— Давайте тяпнем на дорожку. За скорую встречу и за помин тех, — и офицер качнул пьяной головой в сторону подвала.

Глава тридцать вторая

Карпов сдержал слово. Меньше чем через два часа, когда рабочие мастерских разошлись по домам, он вернулся на двух подводах с охраной в шесть человек.

Рассчитавшись с подводчиками и выпроводив их за ворота, он допросил у Якова Степановича разрешения поместить свою охрану в том помещении, где находились свободные от караула солдаты.

Унтер-офицер пытался было возражать, но Яков Степанович только махнул рукой.

— Ладно! Здесь тепло. Хватит места всем. — И, не раз говаривая больше, пошел к себе.

Как только хозяин скрылся за дверью, Карпов сбросил тулуп, подошел к сидящим за чаем солдатам и, распахнув борчатку, выхватил из кармана револьвер:

— А ну, подымай руки! — скомандовал он колчаковцам, взмахнув револьвером.

Под дулами еще шести наганов солдаты вытянули руки вверх и, не сопротивляясь, дали себя связать веревками. Связывая солдат, Карпов предупредил:

— Смотрите, если пикните, сейчас же пулю в лоб. Будете молчать, не тронем.

Растерявшимся колчаковцам было не до крика.

Покончив с первой частью дела, Карпов подошел к окну и, прицелившись, сквозь стекла выстрелил в стоявшего на посту часового. Потом связали ничего не понимающих, трясущихся Якова Степановича и сторожа. Их заперли в одной комнате с солдатами.

— Это тебе вместо задатка, — не скрывая ярости, сказал Алексей, показывая на веревки.

Спустившись в подвал, Алексей стал поздравлять арестованных со спасением от казни. Но они не верили. И только после того, когда их вывели из подвала и показали связанных белогвардейцев, они со слезами на глазах начали обнимать своих спасителей.

Двое из арестованных, пожилой Пирсон и еще изможденный немолодой буфетчик Шнеерзон, остались лежать в подвале. Пытки окончательно надломили их здоровье. Избитые, истерзанные, они не могли подняться с грязного пола.

С часу на час могли появиться белогвардейцы. Карпов спешил. Надо было как можно дальше уйти в лес, пока колчаковцы еще не обнаружили своего промаха.

Некоторое время переговаривались о том, что делать с изувеченными людьми. Устроить носилки и нести их, проваливаясь по колено, а местами по пояс в снег, было не под силу. Но и оставить еще живых товарищей на растерзание белогвардейцев было невозможно.

По предложению Алексея решили взять с собой подводу. Вытащили из-под навеса сани, вывели из стойла хозяйского рысака и, положив больных в сани, стали собираться в путь.

— Повезем, — укрывая стариков тулупом, сказал Алексей. — Таких не бросают.

На сани положили отобранные у солдат пять винтовок, собрали все, что было съестного, захватили несколько топоров, две пилы, лопаты и целиной двинулись в лес.

Подъем на первую гору преодолели успешно, хотя и очень медленно. Спустились с горы тоже благополучно, но тут выяснилось, что освобожденные из белогвардейских лап люди не могут двигаться дальше без еды и отдыха. Но все понимали, что спасение только в движении вперед. Решили посадить особенно уставших в сани. В помощь лошади впряглись те, кто имел еще силы. Ровный с виду покров снега на самом деле был далеко не одинаковым.

На горах, особенно на вершинах, снега было мало. Тащить воз было трудно. Вязья саней то и дело упирались в камни, пни и валежины. Зато в межгорьях и лощинах снега было навалено так много, что надо было прорывать дорогу лопатами и протаптывать ногами и только потом двигаться.

Все это тормозило движение, изматывало людей и коня.

К полудню лошадь совершенно выбилась из сил. Ее пришлось бросить. Теперь сани тащили на себе. Хорошо, что немного отдохнувшие больные поднялись на ноги. Идти им было трудно, подкашивались ноги, перед глазами расплывались красные круги, но все же они потихоньку двигались вперед.

Преодолев подъем на очередную гору, Карпов решил сделать привал. Усевшись на валежину, люди с жадностью набросились на еду. Потом не менее жадно затягивались махоркой. В глазах у каждого искрилась надежда: может быть, колчаковцы не организовали погони, и отряд доберется до партизанского лагеря. Однако не успели двинуться, как на противоположной горе, где они были два часа назад, появились три белогвардейца.

Заметив отдыхающих людей, белогвардейцы повернули обратно, очевидно, стремясь как можно скорее предупредить командира своего отряда о близости противника.

С этого момента между отрядами началась напряженная борьба за выигрыш каждой сажени.

Группе Карпова нужно было во что бы то ни стало не допустить сближения, по крайней мере еще в течение четырех или пяти часов до наступления ночи. Отряду белогвардейцев, наоборот, за это время нужно было во что бы то ни стало нагнать противника и уничтожить его. Командир колчаковцев понимал, что с наступлением темноты его отряд теряет преимущество и может быть уничтожен. — Отложить преследование до следующего дня тоже нельзя было. За ночь противник уйдет в контролируемую партизанами зону. Соваться туда с тридцатью бойцами, вооруженными одними винтовками, было бессмысленно.

Пока колчаковцы преодолевали гору, на которой их авангард заметил противника, партизаны спустились в лощину, пересекли речку и начали подниматься на следующий перевал. До вершины перевала было не менее четырех верст. Хотя гора и была пологой, но лес и большое количество буреломов сильно затрудняли движение. Идущим впереди бойцам становилось все труднее отыскивать проходимые места в хаосе камней и бурелома.

Так в мучительно медленном движении прошло еще два часа. За это время белогвардейцы перевалили гору и прошли еще половину пути отряда, поднимающегося на перевал. Теперь расстояние между противниками не превышало нескольких сот сажен. Останавливаясь, колчаковцы то и дело обстреливали карповскй отряд. Пули все чаще и чаще щелкали по деревьям, хотя вреда пока не приносили.

Алексей видел, что белогвардейцы настигнут его отряд раньше, чем он дойдет до перевала и раньше, чем наступит ночь. Понимали это и колчаковцы. Чтобы не упустить противника, они перестали тратить время на стрельбу и шли теперь не останавливаясь, стремясь сблизиться на такое расстояние, когда дальнейший отход преследуемых будет невозможен.

Подходило время решительных действий, и Алексей принял решение. Он подозвал к себе трех бойцов, приказал им взять винтовки, сблизиться с белогвардейцами и открыть по ним стрельбу. Этим он хотел внести в ряды колчаковцев замешательство и на какое-то время затормозить их движение.

Замаскировавшись за камнями, бойцы приготовились встрече. Ждать пришлось недолго. Через несколько минут из ельника показались два белогвардейца. Несколько метких пуль из засады, и солдаты повалились в снег. Колчаковский офицер решил, что преследуемый отряд остановился, чтобы дать бой. Он знал, что у противника только пять винтовок и столько же револьверов. Имея больше чем тройное превосходство, командир повел колчаковцев в атаку.

Когда послышались крики наступающих, Алексей остановил отряд. Двигаться дальше было нельзя. Это видели все. Сгрудившись около командира, люди тревожно прислушивались к стрельбе.

— Товарищи! — обратился Алексей к уставшим друзьям. — Нам нужно еще тридцать или сорок минут. У нас пять винтовок. Пусть выйдут вперед самые смелые. Пусть они преградят врагу дорогу. — Алексей умолк, медленно обвел взглядом окруживших его товарищей. Он ждал ответа.

Ждал, что скажут стоящие на краю могилы люди.

И вот с саней поднялись Пирсон и Шнеерзон.

— Это должны сделать мы, товарищ командир, — едва удерживаясь на ногах, сказал Шнеерзон, показывая на Пирсона. — Они не пройдут, идите, мы останемся.

Напрасно протестовал Алексей и возражали другие члены отряда, решение стариков было непреклонным.

Видя, что ему не уговорить людей, решившихся на смерть ради спасения товарищей, Алексей дал им винтовки, укрыл их за двумя камнями, сзади расположил трех только что отступивших бойцов и, горячо распростившись с остающимися, повел передохнувших людей к перевалу.

Колчаковцы были совсем рядом. Увидев, что отряд снова двинулся в гору, они бросились вперед. Но под ноги атакующих полетели гранаты, защелкали выстрелы. Загорелся неравный бой между несколькими десятками белогвардейцев и горсткой красных бойцов, решивших закрыть своими телами дорогу к перевалу.

Руки Пирсона умело держали винтовку. Он не торопился, стрелял редко, но без промахов. В свое время Пирсон был солдатом. Служил в колониальных войсках, его заставляли стрелять в людей, ничего худого не сделавших его родине. Потом он понял это и отказался стрелять. Тогда у него отобрали винтовку и посадили в тюрьму. Там нашлись люди, которые сумели объяснить ему многое из того, что он раньше не понимал. Освободившись из тюрьмы, Пирсон ездил в Америку, был в Канаде, потом приехал в Россию. Здесь стал социалистом и вместе с русскими рабочими вел революционную работу. И вот он в бою. Хорошо, что ему не изменяют глаза и умело действуют руки. Из-за сосны показался белогвардейский офицер. Пирсон нажал курок, и белогвардеец повалился навзничь. Но вскоре вражеская пуля сразила старого коммуниста.

Шнеерзону никогда не приходилось стрелять, но сейчас он стрелял. Перед затуманенными глазами старика пробежали наиболее запомнившиеся картины жизни, беспросветной нужды, непосильного труда, лишений и издевательств. Почти ребенком начал он работать подмастерьем у сапожника. Его били, морили голодом, но Исаак был молод и не унывал. С большим трудом он все-таки скопил немного денег и купил домишко. Потом женился, а через год родился сын. В дом пришло счастье, добытое ценой молодости. Но оно оказалось настолько кратковременным, что он не успел даже к нему привыкнуть. В девятьсот шестом году, весной, вернувшись из города, Шнеерзон не нашел ни дома, ни семьи. В соседнем дворе под окровавленной рогожей лежали его жена и сын, убитые черносотенцами. С тех пор он метался по необъятной России, ища выхода из тупика, в который загнала его проклятая жизнь. А она все больше и больше издевалась над ним, душила его и каждый день сталкивала с новыми обидчиками. Не скоро понял Исаак Шнеерзон, кто был действительно виновник всех его несчастий, но поняв, твердо встал на путь борьбы за справедливость. И вот он бьется с врагом, готовый умереть в неравном сражении.

Со всех сторон с блестящими штыками, со стреляющими винтовками на него лезут те же палачи, что отняли у него жену и сына. Их осталось небольшая кучка, но они совсем рядом. У Шнеерзона нет больше патронов, он вылез на камень. Враги рядом.

…Прошитый несколькими пулями, Шнеерзон, падая, схватился за гранату. Грохнул взрыв., Оставшиеся в живых белогвардейцы отпрянули от него. А он лежал, навалившись всем телом на мертвого Пирсона, как бы закрывая его от врагов.

Трое других продолжали стрелять из-за камня повыше. Больше половины белогвардейцев были убиты, а дорога, за которую они бились с горсткой смельчаков, все еще была закрыта.

Медленно наступала ночь. На западе потухала вечерняя заря. На верхушках деревьев меркли ее последние блики, уступая место ползущей снизу темноте.

…Через сутки разведчики вернулись на свою базу и стали готовиться к переходу на соединение с Красной Армией.

Алексей поехал в соседний отряд, который решил самораспуститься и разойтись по домам.

Выслушав Алексея, командир отряда долго молчал. Встряхивая огненным чубом, сердито кашлял. Потом еще раз сильно встряхнув чубом, сказал:

— Надо собрать бойцов. Пусть решат.

— Но командир вы, — строго сказал Алексей.

— Да, но у нас в отряде другие порядки и законы, чем у вас, — эсеровские.

Алексей понял, что говорить по этому вопросу с отрядом, где преобладало влияние эсеров и анархистов, бесполезно. Члены отряда, по разным причинам не соглашающиеся с колчаковцами, еще больше не хотели пойти к красным.

Когда люди собрались, Алексей стал просить, чтобы отряд передал им все, что он вынужден будет бросить.

Вперед вышел человек с густыми косматыми бровями. Сняв с рук варежки, он сунул их под мышку, разгладил бороду и, обращаясь к своему командиру, спросил:

— Скажи прямо: мы будем возвращаться сюда али нет?

Командир нехотя посмотрел в сторону спрашивающего и также нехотя ответил:

— Может, будем, а может, и нет. Смотря как потянет.

— С красными нам тоже не па пути, — послышалось из круга, — продразверстку-то, говорят, до сей поры не отменили.

— Колчак — монархист, нам он тоже не товарищ, — пробасил простуженный голос, — воевать все равно придется.

— Ну это мы еще посмотрим, — махнул рукой командир. — Давайте ближе к делу.

— И вот ведь как получилось, — заговорил бровастый, по-видимому, твердо решивший, что возвращаться они больше не будут, — я вот давно кумекаю, куда девать муку и мясо. Позавчера наши фуражиры наперли. Али кошмы? Вон их сколько. А вам сгодятся. Кошмы укатанные, валенки на дорогу подошьете. Зима, а до красных-то черт-те знает сколь…

— Погоди болтать за всех, — сердито одернул командир своего завхоза. — Пусть и другие скажут.

Но другие, видя, что им попользоваться чем-либо нельзя, тоже не возражали.

Вернувшись в отряд, Алексей собрал бойцов. Сообщил, что дают им соседи, и установил срок для сборов. За эти два дня нужно было сделать многое: подшить валенки и отремонтировать одежду, напечь хлеба и насушить сухарей, проверить и распределить оружие.

Глава тридцать третья

Наконец, все сборы закончены. Карпов с Мальцевым последний раз обходят партизан. Больший отряд под командованием Карпова после прорыва окружения пойдет через самые трудно проходимые места на соединение с Красной Армией. Второй — около ста человек — под командованием Мальцева, выйдя из окружения, соединится с отрядом Шапочкина, останется пока в тылу врага и будет продолжать борьбу с колчаковцами здесь. Пока Карпов с Мальцевым дают последние указания младшим командирам, партизаны с сожалением смотрят на оставляемый лагерь. Эти шалаши и землянки их надежно укрывали в непогоду. Вот на этих обрубках из сухостоя они сидели вокруг костров. В этих корытах, выдолбленных из толстых деревьев, носили воду. В этой большой землянке мылись, называя ее «царицей бань». Все здесь было сделано собственными руками и верно служило в трудной партизанской жизни.

Труден сейчас путь через леса и горы. Но пройдет еще немного времени, и он станет в стократ труднее. Под воздействием весенних солнечных лучей снег начнет постепенно оседать. Внизу будет все больше и больше собираться полая вода. Потому в одну из ночей с юга или востока налетит теплый ветер, и тогда под снегом возникнут тысячи маленьких ручейков. Вскроются реки. Они, клокоча и пенясь, начнут свой бешеный бег в низины.

Никто из знающих Урал не решится пойти во время таяния снегов в горы. Никто не пожелает даже своему недругу оказаться в это время в горах.

Но вот раздается команда, и отряды начинают вытягиваться в цепочку по одному человеку. Впереди первого отряда, с трудом шагая, идет Алексей. В руках у него винтовка, на поясе наган, за спиной мешок. Чтобы снег не сыпался за голенища, брюки, так же как и у остальных бойцов, натянуты на валенки. Через некоторое время Алексей делает два шага в сторону, пропускает отряды и пристраивается в конец цепочки. Теперь впереди идет Редькин, но и он через какие-то сто сажен сходит с дороги и, выждав, когда все пройдут, пристраивается за Алексеем. Так и шли, то и дело сменяя тех, кто протоптал свою долю дороги.

К утру бойцы без шума захватили на кордоне колчаковский пост и подошли к железнодорожному разъезду, разведанному группой Редькина. Здесь находилось одно из звеньев так называемого большого кольца, окружившего несколько партизанских отрядов. В этом месте партизаны должны разорвать окружение и, если удастся, запастись продовольствием и оружием.

Зная расположение белогвардейцев, командиры разделили свои отряды на несколько групп и одновременно напали на колчаковцев в нескольких местах. Бой был скоротечным, партизаны действовали настойчиво. Только немногим колчаковцам удалось, побросав оружие, убежать в лес.

К концу боя Алексей с Редькиным и несколькими бойцами поспешили в помещение разъезда. Они торопились предупредить работников разъезда, чтобы те не передавали на соседние станции сведений о нападении партизан.

Заняв помещение, Алексей вышел на платформу встретить показавшийся у семафора товарный поезд, идущий на восток. Приближаясь к разъезду, поезд сократил ход, но не останавливаясь, медленно полз. Внимание партизан привлекли два пассажирских вагона, это были санитарные вагоны, до отказа набитые больными и ранеными.

Вглядываясь в окна проползающих вагонов, Алексей вдруг вскрикнул, взмахнул руками и, сделав стремительный прыжок, бросился к заднему вагону. Редькин тоже увидел в одном из окон этого вагона знакомое бледное женское лицо с большими глазами.

— Маша! Маша! Ма-а-а-ша! — кричал Алексей, стремясь не отстать от вагона. — Машутка тоже что-то кричала и не отрывала глаз от Алексея.

Потеряв шапку, Алексей продолжал бежать около вагона. Но вот паровоз увеличил скорость. Отойдя в сторону, Алексей долго стоял как вкопанный, не отрывая взгляда от уходящего поезда.

Подошедший к Алексею Редькин хотел было отдать ему подобранную шапку, но, увидев лицо друга, потупился и стал молча месить валенком снег.

Заметив Редькина, Алексей выпрямил спину и, все еще смотря вслед идущему в гору поезду, сказал:

— Ты не представляешь, Миша, как я рад, что увидел ее живую.

Слушая друга, Михаил сердито тряхнул головой и, погрозив кулаком уходящему поезду, сказал:

— С точки зрения… я бы ей, холере, все глаза выцарапал. Ты не видишь, как она тебя позорит…

— Нет, нет! Не говори так, — запротестовал Алексей. — Мы пока еще не знаем, почему она там. Она не враг нам, не враг…

— Может, оно и так, — согласился Михаил, — но если она мне попадется, то так и знай, порки ей не миновать.

— А если невиновна?

— Все равно всыплю.

— За что же тогда?

Михаил погрозил снова кулаком:

— За тебя, — и, помолчав, добавил: — И за Никиту.

Алексей вздохнул, взял из рук Михаила шапку, нахлобучил на лоб и, направляясь к разъезду, сказал:

— Посмотрим, Михаил, может, и без порки обойдется.

К полудню отряды разрушили два железнодорожных моста, взорвали насыпь, поломали несколько стрелок. Потом распределили между собой отобранное у белогвардейцев оружие и припасы, провели с жителями митинг, скупили в поселке печеный хлеб, сколько могли запаслись мукой и, тепло распростившись, ушли по разным направлениям в горы.

Тяжелый путь выпал на долю карповского отряда. Маршрут был выбран по самым трудным безлюдным местам, чтобы избежать столкновения с колчаковцами до перехода линии фронта.

Хорошо, что отряд шел налегке. Среди партизан не было тяжело раненых и больных. Каждый боец нес личное оружие и запас продовольствия. В отряде было несколько десятков лыж. Они облегчали разведчикам путь, на лыжах везли небольшой неприкосновенный запас.

Отряд состоял в основном из рабочих Южного Урала. В отряде были русские, украинцы, белорусы, татары, башкиры, марийцы, чуваши, два китайца и один поляк. Все они были горячо преданы делу революции.

Опасаясь преследования, Алексей вел отряд без остановки целые сутки. Привал был сделан лишь на второй день на вершине высокой скалистой горы В первую ночь не было разрешено зажигать костров, и партизаны, спасаясь от холода, устраивались кто как мог, под защитой наспех сплетенных плетней, снежных пещер, за выступами камней. Подстилкой служили ветви деревьев.

Мурлыча «во саду ли, в огороде», Редькин суетился около каменного зубца. Он несколько дней назад познакомился с пришедшим из другого отряда партизаном по имени Ли Чун, и сейчас вместе с ним устраивался на ночлег. Коренастый, широколобый Ли Чун понравился Михаилу с первого взгляда. В его непринужденной развалистой походке, в постоянном стремлении что-то делать и делать основательно, в смеющемся взгляде глубоких глаз Михаил видел человека большой простоты и трудолюбия. Михаил с первого же дня стал звать его Ленькой. И, как ни странно, скоро в отряде и даже в официальных документах и обращениях стали называть его этим именем.

Пока Михаил расчищал площадку и устилал ее ветвями с подветренной стороны, Ленька смастерил из сучьев четыре щита. Два щита были поставлены по бокам, третьим покрыли верх и все это завалили снегом. Четвертый щит служил дверью. Получился утепленный шалаш.

Закончив работу, Ленька сказал:

— Хорошо! Лучше, чем в Шанхае. Там я жил на улице. Михаил улыбнулся.

— Ты же говорил, что в Шанхае тепло…

— Тепло, но не всем. Мне было холодно. Буржуям тепло.

— Здесь тоже морозом пахнет, — показывая на шалаш, сказал Михаил.

— У меня на родине есть пословица: «Если у человека тепло на сердце, он не замерзнет от холода». А тепло на сердце бывает там, где есть хорошее дело, хорошие друзья.

— Значит, тебе такая жизнь нравится? — спросил Михаил.

— Я китайский рабочий. Мне нравится все, что нравится русскому рабочему. — Ленька блеснул белыми зубами. — Кончим буржуев у вас — за наших возьмемся. Так и будем воевать, пока люди в России и Китае не будут свободными. Мы вам помогаем, вы поможете нам, разве от этого не станет тепло на сердце.

Михаил долго думал, потом со вздохом ответил:

— Далеко до вас. Но раз дело связано с мировой революцией, мы обязательно поможем. Ты смело можешь написать об этом своим товарищам. Так и скажи, что красный боец Редькин Михаил берет на себя пролетарское обязательство искоренить мировую гидру во всем Китае. Я так скажу, что эту идею коммунизма обязательно поддержит товарищ Ленин.

Друзья съели по куску хлеба и, поговорив еще о делах мировой революции, полезли в шалаш. Там они, плотно прижавшись друг к другу, вскоре уснули.

Утром отряд нагнали бойцы, оставленные Алексеем для наблюдения за противником. Они пробыли у разъезда около суток. Оставшихся в живых колчаковцев погнали на восстановление железной дороги.

В этот день с Михаилом случилась история, чуть было не стоившая ему жизни.

В середине дня отряд подошел к ущелью, заканчивающемуся крутой гранитной стеной. Преодолев снежные завалы, передовые бойцы отряда вплотную подошли к тупику. Первым на стену полез Михаил, за ним Ленька. До верха осталось совсем немного, когда небольшой каменный уступ обломился под ногой Михаила, и он, обрывая на руках ногти, заскользил вниз.

Ленька мгновенно подставил падающему плечо. На этой опоре Михаил задержался какую-то долю секунды и снова скользнул вниз. Но Ленька успел схватить друга за воротник полушубка и громаднейшим напряжением удержал его. Так они и повисли на десятисаженной высоте. На небольшом уступчике Ленька, в руках у него без всякой опоры Михаил.

Прошла минута, и у Леньки начали дрожать ноги, неметь руки. Потом ноги стали предательски подгибаться, в глазах потемнело. Казалось, пройдет еще немного времени и Ленька должен будет или выпустить из рук друга, или лететь вместе с ним. Так думали смотрящие на них снизу.

Спас их Алексей. Подобравшись снизу, Алексей подпер ноги Редькина плечом, затем взобравшийся на стену второй боец бросил Михаилу веревку.

…Много трудностей пришлось преодолеть партизанскому отряду, прежде чем он пересек Уральские горы. Но ни трудные подъемы и спуски, ни снежные завалы, ни голод, ни холод не остановили бойцов отряда.

Они настойчиво двигались навстречу новым, еще более трудным боям с противником.

Глава тридцать четвертая

Линию фронта отряд пересекал туманной мартовской ночью. Продвигаясь в авангарде отряда, Редькин с группой бойцов неожиданно наткнулся на вражескую батарею и захватил ее. Не ожидавшие нападения с тыла колчаковцы до того растерялись, что не сделали даже ружейного выстрела.

Нащупав при помощи пленных артиллеристов проход, Редькин забрал орудийные замки и провел отряд без единого выстрела до самой реки. Только когда партизаны спустились на почерневший от весеннего ветра лед, колчаковцы открыли стрельбу, но, не зная толком, куда стрелять, не нанесли партизанам никакого вреда.

Первым советским бойцом, на которого наткнулись Михаил с Ленькой, оказался чех Вальдек из интернациональной пулеметной роты.

Он возвращался из разведки как раз в тот момент, когда белые открыли стрельбу по партизанам. Одна из пуль ранила Вальдека в ногу. Добравшись до своего берега, он сел за камнем и стал делать перевязку.

Увидев вынырнувших из тумана партизан, Вальдек схватился было за оружие, но два штыка заставили его поднять руки.

Не зная, с кем они имеют дело, Михаил спросил:

— Кто такой? Какой части?

Вальдек зло посмотрел на Редькина и ничего не сказал. Он выжидал удобный момент, чтобы выхватить из кармана гранату.

Догадавшись о намерении Вальдека, Михаил схватил его за руку и тут увидел на шапке крошечную звездочку.

— Мы партизаны, — сказал тогда Михаил, — идем на соединение с Красной Армией. Помогите нам связаться с кем-либо из командиров.

Вальдек еще раз осмотрел партизан и заметно успокоился.

— Сколько вас? — спросил он у Михаила.

— Двести человек.

— А-а-а, — неопределенно протянул Вальдек.

— Проведите нас к своему командиру, — повторил Редькин.

— Двоих проведу, двести нет, — потупившись в землю, ответил Вальдек.

— Конечно, двоих, — обрадовался Редькин, — зачем же двести, двести потом.

Вальдек сел на пенек, ребята помогли перевязать ему ногу. Потом они с Михаилом пошли вперед, а Ленька вернулся с докладом к Алексею.

Командир роты Ревес встретил сообщение Михаила с недоверием. Откуда партизаны. Он ничего не слышал о них Почему они вышли на его участке, а не в другом месте? После долгих расспросов, Ревес разрешил прийти к нему только одному командиру, остальные должны оставаться за селом. В огородах Ревес расположил все свои пулеметы.

— Чем вы докажете, что вы партизаны? — спросил он пришедшего к нему Алексея.

— Я могу это легко доказать, если вы свяжете меня с командиром дивизии Калашниковым или комиссаром Маркиным. Ведь в вашем селе есть телеграф…

— Маркиным, с Калашниковым? — переспросил Ревес. — Но они сейчас в штабе армии, едемте, я попытаюсь связать вас с ними через штаб дивизии.

Лишь при содействии особого отдела дивизии Ревесу удалось связаться с армией.

Обрадованный Данила Иванович после переговоров с Алексеем предложил Ревесу помочь партизанам устроиться на отдых. Алексею было приказано после отдыха явиться в штаб армии.

Отряд разместился в нескольких верстах от линии фронта в большом чувашском селе. Весь первый день бойцы приводили себя в порядок. Стирали белье, чинили обувь и одежду, мылись в банях.

Ленька исхлестал два березовых веника, задыхаясь, несколько раз выбегал в предбанник, а Михаил все просил «вдарить еще разок».

— Леня! Милый, — который уж раз окатываясь холод ной водой, просил Михаил, — ну еще одну запалку. Вдарь как полагается, чтобы тово… пролетарское сердце от радости замерло.

И Ленька, внимая мольбам друга, обжигая руки, еще и еще раз принимался бить его горячим, как кипяток, веником.

Подставляя под веник то спину, то ноги, то бока, Михаил стонал от удовольствия.

Вечером к Алексею пришел Ревес. Веселый, но озабоченный, он спросил, может ли он поговорить откровенно…

— Конечно, конечно, — заулыбался Алексей, довольный приходом Ревеса.

— Вы партизаны, — начал Ревес без всяких обиняков, — самые стойкие бойцы. Вы едете в штаб армии, и я решил кое-что вам сказать. Почему отдельные командиры полка ведут переговоры с врагом? Почему в полку нет дисциплины? Я, как командир боевой единицы, веду разведку, достаю важные сведения, а штаб полка говорит: не нужно…

Сами знаем. Враг будет скоро наступать, мы не готовы. Как можно воевать при таком командовании полка? Пропадет полк, пропадут люди. Враг много выиграет.

Алексей слушал Ревеса с большим вниманием, беспокойство командира роты за судьбу полка невольно передавались и ему. «По-видимому, в полку что-то неладно, — думал Алексей, — иначе Ревес не стал бы говорить так».

— В вашем распоряжении есть телеграф. Доложите командиру дивизии, — посоветовал Алексей.

— Что телеграф, — возразил Ревес, — разве живой человек хуже? Я хочу, чтобы вы сказали об этом там в армии. В полку измена, как вы не понимаете?

— Товарищ Ревес, но вы тоже должны понять: мне могут не поверить. Ведь я здесь всего один день. Ревес стоял возбужденный.

— Но это важное дело, его так оставлять нельзя. Измена на фронте, вы понимаете?

— Понимаю и даю вам слово, что передам наш разговор там, в армии.

— Маркину передайте, говорят, он политкаторжанин, одной со мной партии. Я ему верю. Такие, как он, не подведут.

— Хорошо, я передам лично Маркину.

Ревес достал кисет с махоркой, предложил Алексею закурить, — Скажите ему, белые совсем скоро перейдут в наступление. У них постоянная связь с начальником штаба полка Грабским. Царский офицер, надо было расстрелять, а ему перебежчику от белых, доверили штаб полка. Теперь это штаб измены. Командир первого батальона Курочка предлагал мне начать бунт. Он хочет быть командиром полка, потом дивизии. Тогда, говорит, у нас будет полная свобода. Анархист — ему все равно, что белые, что красные.

— Знает ли об этом командир полка? — спросил Алексей.

— Не знаю. Может, он и хорош, но он всегда пьяный.

— Что же сказали Курочке вы?

— Что я сказал? Я сказал, что если будет бунт, то мои шесть пулеметов расстреляют батальон. Я коммунист, верю Ленину, Маркину тоже, Курочке нет.

— А как красноармейцы? — снова спросил Алексей.

Ревес погасил Догоравший окурок, пристально посмотрел на Алексея.

— Красноармейцы так, как везде. У меня в роте семь национальностей, все они рабочие, все будут умирать за Советскую власть.

Алексей поднялся, протянул руку.

— Мне нужно сейчас же ехать.

— Да, да. Именно сейчас, — заторопился Ревес. — Я помогу. В роте есть пара хороших запасных коней. Завтра будете там, у Маркина. Передайте ему: интернациональная рота будет до конца стоять за Советскую власть.

Алексей позвал Редькина, познакомил с Ревесом.

— Мне приказано срочно быть у товарища Маркина.

Ты остаешься командиром отряда. Приказываю держать отряд в боевой готовности.

Редькин вытянул руки по швам.

— Есть держать отряд в боевой готовности.

— И еще одно условие, Михаил: без меня ты не выполняешь никаких указаний, идущих от командования полка.

Глава тридцать пятая

В штабе армии Алексей пробыл недолго. Дело, о котором просил его Ревес, приняло неожиданный оборот.

Выслушав доклад Алексея, Калашников поблагодарил его за проведенные партизанами операции.

— Ничего другого не скажешь, молодцы, — пожимая ему руку, говорил командарм, ласково смотря в лицо.

Все, что вами сделано, заслуживает похвалы. Я лично считаю результаты операции отличными. Да, да, очень хороши. Я так и доложу… — Командарм помолчал и добавил:

— Конечно, вам следовало бы отдохнуть. Если бы не эта проклятая кутерьма… — и замолчал, что-то обдумывая.

Алексей забеспокоился. Калашников может на этом разговор закончить, а он еще ничего не сказал о просьбе Ревеса. И, воспользовавшись паузой, Алексей сказал:

— Товарищ командир армии, я обязан сообщить вам очень важный разговор с командиром интернациональной роты — Ревесом.

Калашников поднял утомленные глаза, закинул за ухо упрямую прядь волос.

— Говорите, я слушаю. — Ревес уверяет, что начальник штаба третьего полка; Грабский — изменник, что он самостоятельно ведет с белыми переговоры и передает им важные сведения. Командир первого батальона Курочка предлагает ему начать бунт, что…

Командарм властно махнул рукой, и Алексей умолк на полуслове, решив, что его не хотят слушать.

— Знаю, знаю. Жаль, что вы опоздали с сообщением.

Беспорядки там начались несколько часов назад. Теперь дело не в сообщениях, а в том, как исправить положение.

В кабинет вошел Маркин, поздоровавшись с командармом, он сел около стола.

— Слышали, товарищ комиссар, про третий полк? — спросил командарм Маркина.

— Да. Вот только сейчас узнал.

Калашников сдвинул брови и зашагал по дорожке. В комнате воцарилась гнетущая тишина. Алексей решил, что сейчас разразится буря. Но услышал ровный, спокойный голос:

— Пришла пора проверить работу особых отделов. Я прошу вас, Данила Иванович, заняться этим делом немедленно. Они или спят, или делают не то, что нужно, — и вдруг кулаком по столу. — Потерять целый полк без единого выстрела, это черт знает что такое…

Как бы продолжая мысль командарма, Маркин сказал:

— Просмотрели. Я сегодня же займусь вашим поручением. А сейчас мне хотелось бы посоветоваться, как спасти полк.

Командарм подошел к столу, что-то написал на листе бумаги, но тут же зачеркнул, снова написал и снова зачеркнул. Потом, повернувшись к комиссару, сказал:

— Я прикажу комиссару дивизии организовать отряд из коммунистов. Комдиву приказано быть в первой бригаде, возможно, потребуется сила.

— Я думаю, что мы должны использовать в первую очередь то, что есть на месте. — смотря на Калашникова, сказал Маркин.

— Да, да. Вы правы, — согласился Калашников, — я как раз об этом сейчас и размышлял, но не успел еще сказать. — Он на какую-то минуту запнулся, внимательно посмотрел на Алексея и, как видно, окончательно решившись, объявил тоном приказа:

— Одной из самых лучших мер, мне кажется, будет решение утвердить командиром третьего полка товарища Карпова, а начальником штаба товарища Ревеса. Партизаны и интернациональная рота — вот кто должен помочь нам ликвидировать мятеж. — Он снова, подошел к Алексею и, положив ему руку на плечо, продолжал:

— Я распоряжусь, чтобы к утру вас доставили в полк. Есть ли у вас вопросы?

— Все ясно, товарищ командарм, — ответил Карпов твердым голосом. — Разрешите заявить, что мной будет сделано все, чтобы полк смыл свой позор боевыми делами. — И, взглянув еще раз в сторону повеселевшего комиссара, сказал, что он готов немедленно ехать на место.

— Я полечу сейчас же, — поднимаясь, сказал Маркин, обращаясь к командарму. — Карпов приедет утром.

Командарм пожал Маркину руку.

— Правильно, Данила Иванович, летите…

Штаб взбунтовавшегося полка размещался в большом торговом селе. На площади, между двумя рядами магазинов, второй день шел митинг. Больше двух тысяч бойцов, побросав позиции, собрались в селе, говорили о международном положении и о том, почему мало дают хлеба, о военном коммунизме и плохих ботинках, о продразверстке и о не полученной вчера бойцами махорке.

Так прошла первая половина дня. Мобилизовав все силы, коммунисты отбивали яростные нападки эсеров, анархистов и других белогвардейских агентов.

— Кому верите? На кого руку поднимаете? — спрашивали они у бойцов. — К Колчаку хотите?

— А продразверстка зачем? — спрашивали люди. — Ботинки худые, хлеба по куску дают.

— Продразверстка — мера временная, вынужденная. Сами говорите, что хлеба мало дают, а где его взять, если кулаки не хотят его продавать. Голодом думают уморить и нас, и рабочих. Неужели не понимаете?

Под напором коммунистов бойцы начали сдаваться. Но в спор вступали явные белогвардейцы. Они ставили вопрос по-другому.

— Не хотим Советской власти, к черту. Это не свобода, а грабеж. У меня отца посадили, весь хлеб выгребли.

И споры разгорались с новой силой.

Видя, что в споре с коммунистами им не добиться перевеса, заводилы бунтовщиков решили действовать более решительно. После обеда они потребовали, чтобы выступил молчавший до этого командир полка.

На мост вылез шатающийся от только что выпитого самогона Звякин. Погрозив собравшимся кулаком, он сипло закричал:

— Армия! Это называется армия? Позицию бросили, негодяи. Кто разрешил?

Площадь взорвалась руганью.

— Пьяная сволочь, махорку куда девал? Почему вчера махорки не дали?

— Дома с отцов, а здесь с нас кровь пьете, гады!..

Пьяный командир полка все еще не видел надвинувшейся опасности. Он считал, что ему удасться унять расшумевшийся полк криком и угрозами., — Расходись! Сейчас же расходись на свои позиции, — снова загремел Звякин, грозно топнув по помосту ногой. Вы что думаете, я буду с вами церемониться… Позорить меня, члена партии левых эсеров, решили? Разойдись, расстреляю сукиных детей!..

— Врешь! — завизжал стоящий рядом с помостом Курочка, уловив условный знак Грабского. — Руки коротки!

— Мы сукины дети, а ты кто? — закричали со всех сторон.

— Заткните ему глотку!

К помосту бросилось несколько вооруженных человек. Почуяв опасность, Звякин схватился за наган, но вскочивший на помост Курочка, взмахнул блеснувшей на солнце шашкой, и командир полка, выронив наган, покатился с помоста.

— Вот она, свобода! — закричал Курочка, подняв вверх окровавленную шашку. — Вяжи коммунистов! Бей большевистских приспешников!

Коммунистов арестовали, но убили только комиссара полка. Остальных заперли в подвал и стали спорить, как с ними быть. В полку было немало людей, не одобрявших мятежа. Да и среди самих мятежников оказались люди, понимающие, что за это придется рассчитываться. Спорили до самого вечера, но так ничего и не решили. А утром около поселка приземлился самолет.

Первым к дому, где остановился комиссар, прискакал командир первого батальона. Привязав лошадь за тополь, Курочка пошел в помещение.

— А, комиссар? — отрыгивая перегаром самогона, прохрипел Курочка, перешагнув порог. — О командире полка вопрос решать приехали? Что же, давайте потолкуем…

— Может быть, вы сначала про беспорядки в полку скажете, — смотря на Курочку загоревшимся взглядом, спросил Маркин. — А потом уж о командире полка толковать будем…

— Нет! Я ставлю вопрос так, как его ставит каждая свободная личность. Полк хочет быть по-настоящему свободен. Я вам заявляю прямо: или вы утвердите меня командиром полка, или мы решим этот вопрос без вас.

— Ну что ж? Попробуйте решить. А мы не утвердим, — спокойно и совершенно твердо заявил Маркин.

— Утвердишь, — засмеялся Курочка, — винтовки и пулеметы у нас в руках. Заставим…

Комиссар медленно поднялся на ноги. Показал пальцем на стол:

— Клади оружие! В трибунале будем разговаривать!

— Ах, вот как! — хватаясь за шашку, закричал Курочка, шагнув к столу.

Прозвучал выстрел. Роняя шашку, Курочка схватился за грудь и, оседая, упал головой к двери.

Выйдя за ворота, Маркин отвязал от тополя лошадь, вскочил в седло и поскакал в роту Реверса, к партизанам.

Когда мятежники узнали о смерти Курочки, на площади снова начался митинг. Руководители мятежа поняли: медлить больше нельзя. Или они выиграют и поведут за собой полк, дивизию, армию, или проиграют и тогда дорога к белым на положении перебежчиков, без солдат. Позор…

До последнего момента Грабский держался в тени, стремясь представить себя беспристрастным Человеком, молча наблюдающим за ходом событий. Он видел, что у Курочки, очень много говорившего, сторонников от этого не прибывало. И он терпеливо ожидал, когда тот окончательно надоест солдатам. Теперь Курочки нет. Перед Грабским встала задача открыть карты. Анархисты готовили новую кандидатуру. Нужно было торопиться.

И вот, махая маленькими кулачками, он как юла, завертелся на небольшом помосте. Колкие зеленые глаза Грабского скользили по лицам людей.

— Дорогие товарищи, — то приседая, то подскакивая, говорил Грабский, — кто больше меня знает ваши нужды?

Не я ли всегда грудью защищал солдатские интересы. Не пора ли подумать, ради чего мы проливаем свою кровь? За что убиваем таких же трудовиков, как и сами? Неужели мы все еще не поняли, что кровь льется ради тех, кто из дает грабительские законы, за диктаторов. За тех, кто при помощи продразверстки и военного коммунизма грабит наших отцов и братьев? С чего ради мы должны за это воевать? — Грабский подбоченился и картинно положил руку на эфес шашки. — Если вы мне верите, вставайте под мое командование, и я завтра же объявляю об отмене на территории нашего полка всех советских законов. Долой военный коммунизм! — взмахнув кулачком, закричал Грабский. — Долой продразверстку! Завтра же к нам присоединятся все соседние полки, а потом дивизии и армии. Я уверяю, что наши сегодняшние враги окажутся нашими лучшими друзьями.

Грабский набрал в легкие воздуха, поднял вверх обе руки и хотел что-то еще добавить, но неожиданно услышал:

— Хватит болтать! Кончайте разговоры!

Грабский с недоумением взглянул в сторону. Рядом на подмостках стоял высокий, с развевающимися на ветру волосами, молодой человек. Взгляд незнакомца был настолько решителен, что Грабский невольно отступил в сторону и визгливо крикнул:

— Кто ты такой? Кто разрешил тебе здесь появляться?

— Молчать! — шагнув в сторону Грабского, прикрикнул незнакомец. — Я — командир полка, приказываю вам немедленно сойти с помоста.

Не ожидавший ничего подобного, Грабский растерялся, и то вопросительно смотрел на незнакомца, то на море красноармейских голов.

А тысячеголовая возбужденная толпа, жадная до всего нового, с недоумением и интересом смотрела на две фигуры, стоящие на помосте, ожидая, что скажет неизвестный человек.

Грабский решил во что бы то ни стало настроить полк против появившегося конкурента. Выскочив вперед, он громко закричал, показывая на незнакомца:

— Граждане! Это коммунист, присланный сверху. Он пришел уговаривать нас, чтобы мы снова подчинились Совдепу. Долой обманщика, самозванца! Да здравствует отмена продразверстки! Долой… — Но сделав еще шаг вперед, он оступился и повалился с помоста.

Незнакомец быстрым движением руки хотел удержать Грабского, но не успел. Падая, тот попал ногой в щель между двух досок.

Изрытая ругательства, кляня все на свете, Грабский висел между помостом и землей, прося, чтобы ему помогли опуститься на землю. Но площадь ревела хохотом, и никто снимать его не спешил. Так бы и висел он еще неизвестно сколько времени, если бы не оторвался не выдержавший груза каблук сапога.

Теперь, устремив взгляд в толпу, на помосте стоял один незнакомец. Вот он поднял руку, и все снова услышали его голос.

— Товарищи! Разрешите прочитать телеграммы от ваших же товарищей, — он вынул из кармана гимнастерки две бумажки. — Вот телеграмма от первой бригады нашей дивизии. Послушайте, что нам пишут. «Товарищи красно армейцы третьего полка нашей дивизии! Мы требуем, чтобы вы немедленно прекратили бунт и выдали преступников. Иначе мы уничтожим вас, как изменников и предателей пролетарского государства». А вот телеграмма четвертого полка. «Прекратите бунт или наши орудия, пулеметы и винтовки будут направлены на вас». Чтобы не было не нужной крови, я и пришел сказать вам, что вы играете с огнем. А теперь посмотрите вокруг себя. Это тоже ваши товарищи. — Он поднял руку и стал показывать по сторонам.

За рукой машинально потянулись взоры красноармейцев, до сих пор не обращавших внимания на то, что делается на соседних улицах. И везде, куда показывал оратор, они видели дула пулеметов и винтовок. Площадь была окружена партизанами и пулеметной ротой Ревеса.

Это подействовало на мятежников отрезвляюще. А тут еще Маркин с группой партизан открыл железную дверь поповского подвала, и оттуда хлынули освобожденные коммунисты. Не раздумывая, они пошли на площадь, прямо в красноармейскую массу.

— Здорово, ребята! Здорово… Здорово.-.- слышалось по всей площади.

— Ну что, товарищи, отдохнули маленько? — виновато спрашивали красноармейцы людей, с которыми они долгое время делили трудности войны.

— Да вот, по вашей милости…

— Разве это мы? — опуская глаза, оправдывались красноармейцы. — Что мы белены объелись, что ли? Это вон те… — со злостью показывали они на стоящую около трибуны группу зачинщиков во главе с Грабским.

Оглядывая притихшую площадь, Алексей понял, что в настроении красноармейцев произошел перелом.

Но перед ним, перед командиром, стояла задача не только заглушить мятеж, но и добиться, чтобы полк снова занял свои позиции и снова превратился в боевую единицу Красной Армии. Выждав, когда освобожденные из-под ареста коммунисты переговорили с красноармейцами, Алексей подошел к краю помоста, окинул быстрым взглядом площадь.

— Прежде всего, товарищи, давайте познакомимся. Моя фамилия Карпов. Вчера командарм назначил меня командиром вашего полка.

— Ого! Здорово!

— Молодой, да, видать, ранний.

— Не надо! — закричали в группе Грабского. — К черту, мы своего выберем. Теперь свобода…

Но на него не обращали внимания. Люди были довольны наступившей развязкой. Они с интересом слушали каждое слово нового командира, следили за каждым его движением. Чувствуя это, Алексей перешел в наступление.

— Я хочу заручиться вашим согласием, товарищи, чтобы поблагодарить первую бригаду и четвертый полк за товарищеское предупреждение и сказать им спасибо за поддержку в тяжелое время нашего шатания. Разрешите заверить их, что мы поняли свою ошибку и сделаем все, чтобы загладить ее боевыми делами.

— Правильно! — раздалось со всех сторон.

— Посылайте! Согласны!

— Командарму тоже пошлите.

— На позицию! — кричало множество голосов.

— Хватит позориться, к чертовой матери!

— В подвал! Грабского в подвал!

Грабский бросился было бежать, но его окружили, обезоружили и повели к поповскому дому. И никто, даже близкие помощники, не ударили палец о палец, чтобы защитить его от ареста.

На трибуну поднялся Ленька. Глаза как иглы, движения порывистые, энергичные.

— Товарищи! — закричал он, с трудом выговаривая слова. — Китайский рабочий, русский рабочий — друзья. Китайский буржуй, русский буржуй — сволочь. Ленин за рабочих — хорошо. Колчак за буржуев — плохо. Китайский рабочий вам друг, колчаковцам враг. Колчаковцы должны положить оружие. Русских рабочих, китайских рабочих не победит никто.

— Правильно, Ленька! — закричал Редькин. — Вот, черт, давно бы так, мировой революционный пролетариат-..

На помост поднималось еще несколько человек. Все они осуждали мятеж, клялись, что своей кровью смоют с полка позор, требовали расстрела Грабского.

Так закончился мятеж полка, который стал потом одной из самых боевых, самых стойких единиц на Восточном фронте.

К вечеру полк снова занял брошенные позиции, а через два дня белые перешли в наступление. Колчак рвался к Москве, к столице Советского государства. Рвался туда, где он видел себя диктатором России и верным холопом Антанты. Шла трудная весна 1919 года.

Глава тридцать шестая

К утру в лесу затрещал мороз. Казалось, что пройдет еще несколько часов, и все живое зароется в сугробы, уйдет в землю или попрячется по другим теплым местам.

Однако кто же не знает, что март это не январь, что пройдет совсем немного времени, и брызнувшие солнечные лучи заставят мороз отступить. Недаром вон тот маленький зверек то и дело высовывает из норы свою серую мордочку и, поводя усиками, щурит глазки, как бы смеясь над бессильной яростью, отживающего свои дни деда Мороза.

Или вот эта схваченная утренником береза, разве она не протягивает окоченевшие ветви навстречу живительным лучам встающего на горизонте весеннего солнца.

Потирая обжигаемые морозом щеки, командир первого батальона Михаил Редькин вместе с командиром интернациональной роты, своим другом Ленькой, спрятавшись за сугроб, пристально смотрели на противоположный берег реки. Наблюдатели еще вчера сообщили о необычных приготовлениях противника. И действительно, за береговым валом белогвардейцы вырыли за ночь несколько снежных траншей, накопали с десяток ходов сообщения. Для обороны такого количества сооружений не требовалось. Опустив бинокль, Михаил хлопнул друга по плечу.

— Ну, Ленька, держись! Беляки накапливаются для атаки. Предупреди бойцов, ставь ближе К берегу пулеметы. Я побегу во вторую роту. — Михаил озабоченно посмотрел другу в глаза. — Смотри не торопись, бей наверняка.

Ленька поправил на плече ремень, нахмурил брови и, стараясь не выдать волнения, ответил:

— Шесть пулеметов, сто винтовок, большой огонь-..

Здесь колчаковцам дороги нет. — И, надвинув на лоб шапку, пошел отдавать распоряжения.

Предупрежденный разведчиками о готовящемся наступлении белых, Алексей сообщил об этом комбатам, а к рассвету вместе с Ревесом перебрался на наблюдательный пункт.

Белые пошли в наступление вскоре после восхода солнца. Они безмолвно поднялись из снежных траншей, кубарем скатились с берегового обрыва на лед и, согнувшись, с винтовками наперевес побежали к противоположному берегу. За первой цепью появилась вторая, потом третья.

Советский берег ответил винтовочными выстрелами, длинными очередями пулеметов.

Колчаковцы повели главное наступление на позиции третьего полка. Они знали по рассказам перебежавших к ним изменников о мятеже в полку. Но они не учли, что за прошедшие двое суток новый командир совместно с партийной организацией очистили полк от белогвардейских приспешников, укрепили его за счет партизанского отряда и провели несколько митингов и бесед, на которых разъясняли политику партии в крестьянском вопросе. За эти дни Алексей успел выступить перед всеми бойцами. Его рассказы о зверствах белогвардейцев, которые он видел, находясь в партизанском отряде, и об убийстве карабашских рабочих, неизменно вызывали среди бойцов бурю негодования. Красноармейцы клялись, что они отомстят колчаковцам за муки советских людей.

Первая цепь белых была скошена ружейным и пулеметным огнем. Вторая и третья, потеряв до половины состава, вынуждены были вернуться. Так еще несколько дней назад бунтовавший полк ответил тем, кто рассчитывал на его поддержку.

Потерпев поражение при наступлении на позиции третьего полка, белые перенесли свои усилия на правый фланг и вскоре добились там успеха. Врезавшись в оборону соседнего полка, они вынудили один из его батальонов к отходу, а затем принудили к отступлению весь полк.

К половине дня положение осложнилось еще больше. Теперь и на левом фланге началось отступление красноармейских частей. Прошло еще немного времени, и полк оказался почти в полном окружении.

Карпов послал во все роты людей с заданием объяснить людям, что полк окружен и отступать ему некуда и, если будет допущен прорыв противника хотя бы в одном месте обороны, то это повлечет за собой неизбежную гибель всего полка.

— Скажите, — посылая людей, говорил Алексей, — что наше спасение в наступлении. Пусть не шарахаются от слова «окружение», а дерутся. Партизаны всегда окружены, но побеждают, победим и мы.

Партизанская жизнь научила Алексея сохранять хладнокровие в самые критические моменты.

Когда круг обороны был замкнут, Ревес спросил:

— Скажите, товарищ командир полка, сколько времени вы предполагаете оставаться в окружении и на что вы, в конце концов, рассчитываете?

Показывая рукой на запад, Алексей ответил:

— Чтобы удержать нас в окружении, колчаковцам нужна по крайней мере дивизия. Это не шутка. Пока они возмещают ударную силу этой дивизии, наши тоже что-то сделают. А бить врага мы можем и здесь, было бы желание.

И вдруг неожиданно:

— Идите, товарищ Ревес, в оркестр и скажите, чтобы исполнили «Интернационал».

Спокойствие и решительность командира постепенно передавались окружающим его людям, а через них — в окопы, к насторожившимся бойцам. Едва успели посланные в роты агитаторы закончить беседы, как морозный воздух разорвали звуки полкового оркестра. Они все громче и настойчивее звали бойцов на решительный бой. Звуки гимна будоражили кровь и мысли людей, на долю которых выпала задача сражаться и умирать, защищая советскую отчизну.

Вечером белые сделали попытку смять оборону полка с левого фланга. В атаку пошел резервный сибирский полк.

Колчаковцы считали, что они без особого труда разобьют остатки разгромленной ими дивизии и пошли в наступление. Белогвардейцы не знали, что они наткнутся на невиданную еще ими стойкость и отвагу командиров и бойцов первого батальона и интернациональной пулеметной роты, защищающих левый; фланг полка.

В интернациональной роте было не малое для того времени количество пулеметов и нигде не виданный еще состав расчетов. Первый расчет русские, второй — китайцы, потом венгры, латыши, чехословаки, поляки. Были сербы, австрийцы, татары и башкиры. Все они, собравшиеся под красным знаменем революции, беззаветно боролись за одно общее и всем им родное дело — за трудовую Советскую республику.

— За мировую коммунию, — закричал подошедший к одному из пулеметов Михаил Редькин, отстегивая гранату, когда белые показались на опушке леса.

— Ленин, республика! — ответил Ленька от соседнего пулемета.

— Ленин! Большевики, Ленин! — закричали у других пулеметов. Ураган пулеметного и ружейного огня прижал колчаковцев к земле, и они стали продвигаться короткими перебежками.

Переползая от пулемета к пулемету, Ленька стремился воодушевить своих бойцов, а там, где нужно, подослать помощь. Все его мысли сейчас были сосредоточены на одном: не отступать ни на шаг, драться до последнего вздоха. Получив два ранения, он не покинул своей роты, а продолжал, насколько это было возможно, руководить боем.

— Революция! Советы! Ленин! — кричал Ленька, появляясь у того или иного пулемета.

— Советы! Республика! Ленин! — отвечали бойцы, продолжая отбивать атаку белогвардейцев.

Но вот у одного из пулеметов остался только Вальдек. Кровь заливала ему лицо и глаза. Рядом в цепи были убитые или тяжелораненые.

— Лента! Лента! — кричал Вальдек, показывая на умолкший пулемет, размазывая по лицу сочившуюся из головы кровь.

У Леньки две гранаты, наган. Он еще может сдерживать колчаковцев, у пулеметчика пустые руки. Ленька ложится за щиток пулемета, отстегивает гранаты. Вальдек ползет назад за пулеметными лентами. Из рукава у Леньки течет кровь, разбегаясь по пальцам, капает на землю. В глазах плывут красные круги. Он хочет спать. Но нельзя: из-за куста к пулемету ползут враги, Ленька поднимается на колени и бросает навстречу колчаковцам гранату, потом вторую. Он не видит, как оставшиеся в живых враги бегут назад, а слышит только взрывы. В нагане нет больше ни одного патрона, но Вальдек вернулся, пулемет заговорил снова.

На следующий день колчаковцы попытались сломить оборону окруженного полка с правого фланга и с тыла. Но окрыленные успехом, на левом фланге, красноармейцы не уступили врагу ни шага.

…На командном пункте полка собрались командиры батальонов. Начальник штаба докладывает план прорыва окружения и соединения с отступающими частями Красной Армии. Но не успел еще Ревес закончить доклад, как к Карпову прибежал командир роты Пустовалов. Он доложил, что к ним перебежал белый солдат, который просит, чтобы его немедленно отвели к старшему начальнику.

Перебежчиком оказался бывший сосед Михаила, Калина Прохоров. Мобилизованный в колчаковскую армию, он давно искал случая перейти на сторону красных.

Ему удалось связаться с группой, работающей в белогвардейских войсках в пользу Красной Армии, и вот ему дано поручение пойти в штаб окруженных советских войск и передать очень важные сведения.

Перебежчику не потребовалось особых доказательств искренности его намерений.

— Калина — наш человек, не обманет, — заявил Михаил, хлопая его по плечу. — Давай рассказывай, что ты нам хорошего принес., Обрадованный Калина облегченно вздохнул, вытер грязным рукавом шинели слезящиеся глаза и, усевшись на подставленный ему Михаилом обрубок дерева, рассказал:

— Мне велели передать, чтобы вы вправо не ходили, красные там отступили далеко и колчаковцев в этой стороне много. А влево до своих каких-нибудь тридцать верст. Бои там идут сильные, красные не уступают. Так что, если утром выйдете, то вечером будете там. Потом еще велели сказать, что в Двиновке, это вот здесь, за рекой верст десять, обоз стоит. Ежели вам оружие или провиант какой нужен, можете взять запросто. Охрана там пустяшная, пужанете немного, она тово… смотается.

— Так, так. Хорошо, товарищ Прохоров. Большое тебе спасибо за сообщение, — поблагодарил Алексей Калину, — а если мы все же пойдем направо, тогда что?

Калина с недоумением посмотрел на Алексея. Он не догадался, что командир решил проверить его и с этой целью стал задавать вопросы.

— Ну и дураки будете, — искренне заявил Калина, — вам помогают, а вы по глупости себе хуже сделать хотите.

— А может быть и не хуже, — возразил Алексей.

Калина вскочил на ноги, загорячился.

— Ты пойми, голова, у нас в штабе свой человек есть.

Он говорит, чтобы вы вот в эту сторону постреляли, покричали и назад. Для близира, значит, чтобы им рассудок вроде застить. Они вас там и начнут ловить. А вы тем временем вот сюда, кругом и к своим.

— А не обманываешь? — опросил Алексей напрямик.

Калина от неожиданности даже присел.

— Ена, куда ты, оказывается, воротишь? Не веришь?

Своим не веришь? Да ты что, белены, что ли, объелся? Я, можно сказать на смерть шел, помочь чтобы… А тут, накося, не верит… Предатель вроде… Да как же это, братцы, — обводя взглядом присутствующих, недоумевал Калина.

Алексей улыбнулся.

— Ладно, товарищ Прохоров, не горячись. Я только попытать хотел, удостовериться…

— Фу, черт, — устало садясь на обрубок, выдохнул Калина, — аж в пот вогнал.

Вместе с Калиной облегченно вздохнул и Михаил. Его больше всего интересовал обоз, вывоз раненых.

— Эх, Ленька, Ленька! Четыре дыры сразу, — вздыхал Михаил. — Хорошо хотя в памяти теперь, черт полосатый. Ну да ладно, не горюй. Перевезем к своим, тогда кого-кого, а интернационального бойца за мировую коммунию вылечим. Пока мировая контра жива, тебе, Ленечка, умирать никак нельзя.

Глава тридцать седьмая

После подавления кулацкого восстания Ершов, принимавший участие в его подавлении, ехал в штаб южной группы фронта. Ночью у него болела спина, ломило руки, ноги.

Каторга не прошла для него даром. Когда он проснулся, поезд стоял на небольшом разъезде, очертания которого лишь угадывались за густой сеткой дождя. Захар Михайлович еще не поднялся с постели, когда в дверь громко постучали и простуженный голос объявил, что состав скоро прибудет на конечную станцию.

Но пассажиры не торопились собираться. Все знали, что это «скоро» может произойти через час, через пять часов, а то и больше.

Итак, поезд продолжал стоять и у Захара Михайловича было достаточно времени, чтобы подумать над своим положением. Дело было в том, что дождь застал Ершова в шубе и валенках. А все потому, что не послушал уговоров Наталии Дмитриевны, звонившей ему из политуправления. Она дважды просила заехать домой помыться и переодеться. Но для этого нужно было потерять два или три дня, и Ершов, решил ехать прямо в Самару.

И вот, выспавшись после многих бессонных ночей, он угрюмо смотрел то на расплывшиеся за окном лужи мутной воды, то на стоящие на полу армейские валенки.

Правда, можно было попытаться позвонить и попросить, чтобы прислали сапоги из города, да разве отсюда дозвонишься, когда связь работает с грехом пополам. «Придется подождать, когда приедем, тогда и позвоню», — решил Захар Михайлович, одевая валенки и полушубок.

В коридор, куда Ершов вышел покурить, к нему подошел проводник. Ткнув пальцем в окно, он сочувственно сказал:

— Поплывете в валенках. Ишь, как развезло. Для простуды самое подходящее время. Потом за все лето не отваляетесь.

— Что же делать, если так вышло, — виновато улыбнувшись, ответил Захар Михайлович. — В городе, может быть, разживусь сапогами.

Проводник покачал головой.

— В ту поездку нас сильная оттепель застала, а Михаил Васильевич Фрунзе вот так же, как и вы, в валенках оказался. В штаб звонил, да телефон что-то испортился.

Пока суть да дело, ждал он ждал на станции, а потом взял у меня ботинки, в них и уехал. Прислал через час с запиской: «Спасибо за выручку, тезка». Меня ведь тоже Михаилом зовут, Самсоновичем. А я говорю, как не выручить, если свой человек в неожиданной беде оказался.

В свою очередь, Ершов, отрекомендовавшись, сказал:

— Правильно, Михаил Самсонович. Без взаимной выручки не проживешь. Особенно сейчас. Время-то какое горячее… Как ни день, то что-то новое. Вот и погода: вчера еще была зима, а сегодня дождь льет…

— Точно, точно, Захар Михайлович, — согласился проводник, — время тово, будь оно неладно, изменчивое. Проживешь, к примеру, день, посмотришь на перемены, — куда там раньше и за двадцать лет такого не происходило. Много-много изменений сейчас происходит, а особенно, если взять в части равенства. Я к тому это говорю, Захар Михайлович, что прежде даже шкет какой-нибудь, замызганный офицеришка, и тот с нашим братом разговаривать не хотел. Серость, дескать, невежество. А теперь сам командующий, Михаил Васильевич, не побрезговал мои простые солдатские ботинки надеть. А может быть, и вы, Захар Михайлович, согласитесь воспользоваться по части ботинок.

— Нет, нет, что вы, Михаил Самсонович. Они вам и самим нужны будут.

— А на что они мне? — развел руками Михаил Самсонович. — В город незачем, а в вагоне я могу и в чесанках. В самом деле, Захар Михайлович, давайте-ка берите ботинки, лучшего в вашем положении все равно не придумаешь. Разве только великоваты будут, сорок четвертый размер, да это не беда, из больших не вывалишься, так что я сейчас.

Через несколько минут Михаил Самсонович с видом человека, одержавшего решительную победу, принес старые солдатские ботинки. Вдруг глаза Михаила Самсоновича невероятно расширились. Все его лицо как-то неестественно вытянулось.

— Смотри-ка! Мать честная… Что это! — закричал Самсоныч и, перевернув ботинок, вытряхнул на пол трех голых крысят. — А я все смотрю на ботинок и думаю, смотрю и думаю, чего он, черт, вроде как бы шевелится.

А тут вот, оказывается, что.

Поезд стоял еще долго. Михаил Самсонович успел убрать крысят, вымыть и высушить ботинки и снова торжественно вручить их Захару Михайловичу.

Вечером у Фрунзе назначалось секретное совещание.

Он попросил Ершова зайти пораньше. Хотел еще до совещания согласовать с ним некоторые вопросы. Здороваясь, Михаил Васильевич с лукавой улыбкой посмотрел на ноги Ершова.

— Это вас Самсоныч обмундировал? — уж совсем рассмеявшись, спросил Фрунзе.

— Он, — тоже улыбаясь, ответил Ершов. — На сутки разрешил. Забавный старик. Рассмешил меня до слез.

— Да, да, забавный, — согласился Михаил Васильевич. — Поговорить любит и не глуп. Но вы зря, Захар Михайлович, надо было позвонить. Без сапог-то сейчас плоховато.

— Звонил, Михаил Васильевич, с вокзала звонил. Не нашли сапог. Говорят, все на передовые услали. Обещали завтра новые сшить, товар будто бы есть. А если подморозит, тогда и без сапог обойтись можно будет.

— Да, — задумчиво произнес Фрунзе. — Не нашли. Что ж поделаешь, пока еще не богато живем. Но все же сейчас становится лучше. Тыл стал помогать неплохо. Стараемся здесь ничего не задерживать, до бойцов продвинуть.

Разложив на столе нужные для совещания бумаги, Фрунзе подошел к Захару Михайловичу, и они вместе сели на стоящий у окна небольшой диванчик. Разговор начался сам по себе, с сообщения Ершова о том, что главком все еще считает, что наступление лучше было бы начать после распутицы.

Фрунзе с тревогой посмотрел на Ершова и, как бы ища у него поддержки, спросил:

— Неужели, Захар Михайлович, главком до сих пор не понял, что, задерживая наступление, мы с каждым днем ухудшаем наше положение. Неужели ему невдомек, что сейчас, когда противник подходит к самой Волге, для нас особенно значимы слова о том, что промедление смерти подобно. Меня никто не убедит, что оттяжка может принести нам какую-то пользу. Распутица кончится не только у нас, но и у противника, затяжка наступления даст возможность врагу подтянуть отставшие тылы. Вот, пожалуй, и все, чего мы сможем достичь.

— Главком имеет в виду не только дороги, хотя и это важно, но и подход заканчивающих формироваться частей, назначенных для южной группы, — ответил Ершов, стремясь не выдать собственного отрицательного отношения к задержке главкомом и отдельными членами реввоенсовета фронта качала встречного удара по колчаковцам. — Подкрепления только еще начинают подходить, и надо еще раз самым серьезным образом взвесить все эти обстоятельства.

— Взвешивали, Захар Михайлович, — с живостью заговорил Фрунзе, — взвешивали несколько раз. Все учтено. Самара, Саратов и другие города послали нам несколько тысяч рабочих, тысячи коммунистов. Получено не мало оружия, боеприпасов, обмундирования. В частях проведена большая политическая подготовка. Войска готовы — дальнейшая оттяжка преступна. Пусть все, что поступит позднее, будет нашим резервом.

Когда Фрунзе умолк, Захар Михайлович смотрел в окно. Можно было подумать, что он не слышал того, что говорил ему Фрунзе, если бы не собранные на лбу глубокие морщины.

— Не спорю, Михаил Васильевич, возможно, что это и так, — сказал он, наконец. — Но все же не мешает еще раз просмотреть все детали. Я вас очень прошу, если можно, отложите совещание на утро и скажите, пусть мне дадут вот эти сведения. — Он вырвал из записной книжки лис точек и подал его Фрунзе. — В зависимости от результатов проверки мне поручено сообщить вам решение реввоенсовета фронта. Будем надеяться, что все будет хорошо.

Фрунзе поднялся с места, позвонил и передал записку Ершова вошедшему работнику штаба. Наблюдая за Фрунзе, Захар Михайлович видел, что тот доволен и не сомневается в благополучном исходе переговоров о наступлении. Сам Захар Михайлович давно поддерживал как план, так и выдвинутый Фрунзе срок наступления. Поэтому не случайно, что именно его послали в штаб группы, когда реввоенсовет фронта стал склоняться в пользу фрунзенского плана. Ему было поручено вместе с командиром установить окончательный срок задуманного удара, подобрать и утвердить исполнителей этого дела.

Вопрос о командирах ударной группы, как видно, волновал и Фрунзе. Поэтому он тотчас же вернулся обратно, неся в руках папку с бумагами.

— До совещания мне хотелось бы, Захар Михайлович, поговорить с вами о людях, — снова усаживаясь на диванчик и раскрывая папку, сказал Фрунзе. — Сейчас очень важно, кому будет поручено руководство ударной группой. Пришла пора назначать командиров.

— А кого вы предлагаете? — вынимая из кармана карандаш и записную книжку, спросил Захар Михайлович.

— Я советовался с Куйбышевым, у нас сложилось общее мнение: назначить командующим ударной группой Калашникова Василия Дмитриевича, а комиссаром Маркина Данилу Ивановича. На наш взгляд, это самые подходящие товарищи; Они не раз показали себя умелыми руководителями боевых операций, хорошо знают условия и местность. Среди бойцов и командиров пользуются большим авторитетом. Чтобы убедить Ершова в правильности своего выбора, Фрунзе раскрыл папку и стал читать биографию Калашникова. Но Ершов, дружески улыбаясь, закрыл в руках у Фрунзе папку, а затем сунул в карман и свою записную книжку.

— Не нужно, Михаил Васильевич. Этих людей я знаю, давно, работал с ними, а с Маркиным вместе в тюрьме сидели. Вы не ошиблись в выборе. Именно им надо поручить дело. Оформляйте приказ, я завизирую. Такие не подведут.

Довольный ответом, Фрунзе протянул лист бумаги.

— И приказ готовый, Захар Михайлович, вот посмотрите.

Ершов взял приказ, подошел к столу и написал на углу «Одобряю. Член Р. В. С. фронта». Подписавшись и подавая приказ Фрунзе, Ершов добавил: — Да, да. Именно им надо поручить это дело.

— Не хотите ли познакомиться со списком командиров дивизий и бригад? — подавая Ершову еще один лист бумаги, спросил Фрунзе.

Первой в списке стояла фамилия Карпова Алексея. Он назначался командиром дивизии, наносившей главный удар во фланг противника. Возвращая список, Ершов сказал:

— Думаю, что и эти командиры хороши. Больше всех я знаю Карпова. Такие люди, как он, как Тухачевский и другие молодые командиры, составляют золотой фонд на шей армии. Им, дорогой Михаил Васильевич, принадлежит и настоящее и будущее. И вы делаете правильно, поручая им такое большое дело.

Глава тридцать восьмая

До начала наступления оставалось несколько часов. Весь день и вечером в подразделениях проходили собрания коммунистов. Среди красноармейцев распространили боевой листок, зачитывали приказ о наступлении. В частях царило приподнятое настроение.

— Пора, пора, — говорили бойцы, слушая беседы комиссаров и политработников о наступлении. — Куда же еще отступать? Волга за спиной.

Калашников с Маркиным с вечера приехали в одну из передовых частей.

Оставив командиров полков и батальонов на командных постах, Калашников с Маркиным вместе с командиром бригады пошли к передней цепи. Прошло каких-то полчаса, и вся бригада узнала, что командарм и комбриг вместе с комиссаром находятся на передней линии. И каждому казалось, что командиры находятся где-то вот здесь, рядом с ними и будут обязательно видеть их атаку. Потом перед самой атакой по цепям разнеслась весть, что командарм будто бы сказал, что он будет участвовать в атаке, и надеется взять в плен несколько колчаковцев. И многие сейчас же решили, что они не могут отстать от командира, поэтому должны действовать решительно и быстро.

Между тем, приблизившись к передовой цепи, Калашников подозвал к себе нескольких бойцов и спросил, знают ли они свою задачу в предстоящем наступлении.

Удивленные и обрадованные появлением такого высокого начальства, бойцы сначала стеснялись, но вскоре освоились и между ними и Калашниковым завязалась простая, непринужденная беседа.

Одним из первых в разговор вступил Калина.

— Знаем, товарищ командующий, объясняли нам не один раз. Да и чаво тут не знать, — прижимая к плечу штык винтовки и держась за нее обеими руками, говорил Калина. — Хитрость невелика. Страшновато только.

— Да, конечно, — согласился Калашников, — на войне без страха не бывает. Но лучше, если его будет больше у противника.

— Вот и я тоже говорю своим: смелость-то, она города берет, а тех, кто в труса верует, пуля все равно найдет. Главное бы сбить с места, а там дело веселее пойдет, — добавил Калина.

— Осторожно нужно подходить, чтобы не спугнуть. Очень бы хорошо врасплох застать. Одуматься не успели чтобы, — посоветовал Калашников. — А потом ураганом. Знаете, как сокол на журавлей нападает.

— Да, уж и мы так думаем, — ответил второй боец, — если бить, так, значит, бить. Оно страшновато, конечно, но вы не беспокойтесь, товарищ командующий, маху не дадим. Шибко много накопилось у нас вот здесь, — показывая на сердце, продолжал боец. — Теперь пришла пора отомстить им за все…

— Значит, знаете, на кого в бой идете? — спросил Калашников.

— А то как. Конешно, знаем, — ответил боец, — на самых злейших врагов своих.

В другом месте Калашников спустился в траншею и, поздоровавшись, спросил:

— Как самочувствие, товарищи? Не робеете?

— Да, как вам сказать, товарищ командующий, — за всех ответил приземистый, широкоплечий боец, — вроде нет. А вообще дело нешуточное. Сноровка нужна…

— Сноровка, это верно. А вот скажите, — вдруг спросил Калашников, — что вы будете делать, если один встретитесь с тремя белогвардейцами?

Боец расправил плечи, потом вскинул на руки винтовку и ответил:

— Нападу! Сам на всех брошусь. Кого штыком, кого в плен возьму. Не отступать же…

— Правильно, Митька! Иначе и быть не может, — послышались приглушенные голоса, — один смелый пятерых стоит.

— Ну, если так, то вы молодец, — пожимая бойцу руку, сказал Калашников. — Молодец, — повторил он, взявшись за бровку траншеи. — Такой, как вы, с тремя белогвардейцами справится. — Эти слова Калашникова были переданы по цепи, как и его обязательство лично уничтожить или взять в плен нескольких колчаковцев.

До начала наступления оставалось около часа. Переговорив еще с несколькими группами красноармейцев, Калашников с Маркиным убедились, что наступление подготовлено. Все, с кем они говорили, не только понимали поставленную перед ними задачу, но и знали, за что идут в бой.

Прошло еще некоторое время, и пасмурное небо прочертили две разноцветные ракеты. Командиры сверили сигналы по часам, и по цепям, от одного бойца к другому, полетела команда: «Вперед!!!»

Сразу с нескольких пунктов загремели орудийные залпы: батареи начали прокладывать путь идущей в атаку пехоте, громить пристрелянные ранее артиллерийские позиции и пулеметные гнезда противника.

Маркин с Калашниковым заторопились на свой командный пункт.

Едва удерживаясь в седле от внезапно охватившей его усталости, Калашников сдержал коня и, поравнявшись с Маркиным, спросил:

— Знаешь, Данила Иванович, чего я сейчас больше всего хочу?

— Знаю, — прислушиваясь к звукам удаляющегося боя, сказал Маркин, — хочешь, чтобы наступление шло точно по нашему плану. Все военные на один манер, эгоисты, каждый хочет, чтобы было так, как он задумал.

— А может быть, еще… — едва слышно сказал Калашников.

Маркин повернулся в седле и на рассветном фоне зари увидел черное, осунувшееся лицо Калашникова.

— А еще, Василий Дмитриевич, еще ты хочешь спать, устал ты страшно.

— А ты? — спросил Калашников.

— И я тоже, — сознался Маркин. — Последние дни бы ли особенно трудными, — и, чтобы отвлечь друга, продол жал: — Да разве мы одни. Вчера я говорил с Захаром Михайловичем. Знаешь его, крепится старик, говорит, здоров и бодрость будто бы вместе с весной пришла, а я по раз говору чувствую, что едва держится на ногах. Правда, по том, в конце разговора, сам признался, что хочет пойти и немного поспеть. «Я, говорит, — с тобой вот разговариваю, а у самого ноги подкашиваются, света в глазах нет, знать, переутомился немного». — Маркин вздохнул, покосился на командарма и, убедившись, что он слушает, про должал:

— «Немного», а посмотреть на него, так в чем душа держится. Высох, горбиться начал. А ведь ему еще и пятидесяти нет.

Командарм повернулся к вдруг замолчавшему Маркину, увидев, что тот спит, склонив голову на плечо, остановил лошадей, привязал их к первому попавшемуся дереву и, отойдя в сторону, лег вниз лицом на подсохший бугорок. Через какую-то минуту он так же, как и Маркин, забылся коротким, но глубоким сном.

Спали они недолго, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать себя отдохнувшими.

Судя по первым сведениям, поступившим на командный пункт к приезду Маркина и Калашникова, наступление везде развивалось успешно. Прорвав оборонительные линии белогвардейцев, части советских войск, преодолевая сопротивление противника, устремились к Бугуруслану, заходя во фланг и тыл западной армии генерала Ханжина.

Вскоре появились пленные колчаковцы. На допросах они охотно рассказывали, что большинство белогвардейских солдат не хочет больше воевать.

— Мобилизованные мы, — считая, что этим они сразу могут ответить на все, что у них могут спросить, говорили солдаты. — Чего с нас спрашивать, если насильно гонят… — И тут же добавляли: — На черта нам этот Колчак, если он все на старое гнет. Всех захребетников около себя собрал, думает, мы дураки…

Слушая разговор солдат, Маркин мотал головой, смеялся.

— Вот бы адмирала сюда, верховного правителя. Пусть бы послушал, что солдаты о нем говорят. Небось понял бы, как глупо поторопился назначить себя вождем России.

Думал, стоит ему собрать около себя врагов Советской власти, объявить это сборище спасителями — и люди забудут, что было вчера. Снова захотят надеть на себя ярмо да еще пойдут умирать за тех, кто это ярмо на них надевает. Да народ-то совсем иначе думает, и верховному, как видно, скоро придется Лазаря петь. — Маркин развел руками, потом добавил: — А, говорят, лучшим адмиралом русского флота считался. У иностранцев был на хорошем счету. Вот они-то и толкают его на эту авантюру. Хотят при его помощи снова толкнуть нас в ту же пропасть, из которой мы вылезли, обливаясь потом и кровью. Да нет, не выйдет.

— У чужаков, наверное, прямую военную помощь клянчить будет, на колени встанет. Не бросят же они своего выкормыша на произвол, — вставил Калашников.

— Возможно и это, — согласился Маркин. — Но сейчас не такое время, чтобы каждый, кому вздумается, мог бросить свои, войска на Советскую Россию. Слишком рискованное это дело. Революция гремит не только по России. Она поднимается в Венгрии, в Германии, во Франции. Пусть не с такой силой, как здесь, у нас, но кто знает, как дальше дело пойдет, ясно одно, что и там буржуазии тошно становится.

Глава тридцать девятая

Принимая командование дивизией, Алексей понимал, какая огромная трудность и ответственность ложилась на его плечи.

Через несколько дней дивизия должна одной из первых начать наступление на врага, мечтающего о Москве; ринуться на противника, который за последние несколько недель добился большого успеха и теперь серьезно подсчитывал, сколько ему еще потребуется времени для окончательного разгрома красных армий Восточного фронта. Некоторые пленные офицеры из корпуса генерала Сукина прямо говорили, что эти сроки в штабе западной армии определяются в один, самое большое два месяца. Они, не таясь, добавляли, что белогвардейцы вооружены новейшим оружием, доставленным из Англии, Америки и Франции, и что солдаты отлично обуты, одеты и хорошо питаются, что армия имеет двойной, а в некоторых частях тройной состав офицеров, в большинстве бывших фронтовиков.

Рассчитывать на легкую победу или случайную удачу над таким противником было нельзя.

Не зная сна и отдыха, Алексей метался по полкам и подразделениям. Инструктировал, проводил беседы, партийные собрания, митинги. Работая в штабе, тщательно изучал и энергично критиковал подготовленные там планы., По несколько раз сравнивал разведывательные данные, следил за продвижением боеприпасов и продовольствия. Своим примером и настойчивостью он заражал подчиненных, видевших в нем настоящего боевого командира.

В очередную поездку в один из полков он взял с собой Редькина, только что возвратившегося с краткосрочных курсов краскомов. При первом же разговоре с другом Алексей заметил происшедшую в нем перемену. Михаил стал сдержаннее в разговорах, хотя и не отрешился еще полностью от применения замысловатых слов. Он научился не только говорить, но и вдумчиво слушать других.

…Командир полка встретил Алексея снисходительной улыбкой человека, которому давно надоели частые визиты начальства.

После полагающегося в таком случае рапорта о том, что «в полку все хорошо и никаких особых происшествий не произошло», он спросил, когда и где комдив предполагает проводить собрание или митинг.

Вместо ответа Алексей спросил, почему по улицам ходят не по форме одетые красноармейцы и как комполка думает перевозить стоящие за селом орудия на истощенных до крайности лошадях.

Прищурив красивые карие глаза, комполка скривил тонкие губы, привычным движением руки подкрутил мягкие усики и, изящно вытянувшись, ответил:

— Фураж артиллерийским лошадям, товарищ комдив, когда он есть, отпускается по установленной норме, что касается красноармейцев, то я не раз указывал им на недопустимость появления на улице не по форме одетых. Но, к сожалению, я не в силах сделать того, чего нельзя сделать.

— Насколько мне известно, вы штабс-капитан царской армии, — хмурясь, сказал Алексей, — и хорошо знаете, как можно и как нельзя воевать.

— Да. Я бывший штабс-капитан, — насторожившись, ответил комполка. И, снова прищурив глаза, спросил: — Но при чем тут мое прошлое?

— А при том, что вы сведущий человек, которому доверен фронтовой полк и с которого без всякой скидки можно спросить за распущенность и бесхозяйственность в полку.

Ржавые усики комполка заметно опустились вниз, на щеках заиграли желваки.

— Я не виноват, — ответил он сдержанным, но явно недовольным тоном, — что в Красной Армии насаждаются не понравившиеся вам сейчас порядки.

— Кем они насаждаются? — строго, но так же сдержанно, спросил Алексей.

— Вам, товарищ комдив, лучше об этом знать, — и, не скрывая вспыхнувшего гнева, добавил: — Во всяком случае не мной.

— Но здесь командир вы!

— Почему вы считаете, что мне нужно больше, чем другим. Чем тем, кто решил строить новую армию на сомнительных, далеко не совершенных принципах. — И вдруг взвизгнул:

— На митингах, на болтовне! На недоверии к старым военным специалистам! Я за это отвечать не буду!

— Ах вот как! — сдерживаясь, чтобы не повысить тона, сквозь зубы сказал Алексей. — С больной головы хотите на здоровую свалить. Я не могу допустить, чтобы полком командовал человек с такими взглядами, как у вас.

— Это ваше дело, — глухо ответил комполка.

— Да, мое, — не торопясь, но совершенно твердо сказал Алексей. — И я приказываю вам сейчас же сдать полк, — .и, повернувшись к Редькину, добавил:

— Принимайте, товарищ Редькин, командование полком. Сегодня же, немедленно…

Ошарашенный решением комдива, комполка прикусил ржавый ус, потом, не смотря на Алексея, сказал:

— Но вы ошибаетесь, товарищ комдив. Я честный человек. Именно это и заставило меня сказать вам то, о чем я только что говорил.

Алексей пожал плечами, поправил на плечах ремни, долгим взглядом посмотрел на разжалованного комполка, а потом, отведя задумчивый взор к окну, сказал почти примирительно:.

— В этом я пока не сомневаюсь. Поезжайте в штаб, там вам дадут подходящую для вас работу.

На следующий день во всех ротах, батареях и командах читали приказ комдива о том, за что был отстранен от должности командир шестого полка. Красноармейцы, да и командиры поняли, что комдив не терпит расхлябанности и попустительства со стороны командиров. В штабе дивизии спешно собрали совещание. Кроме Ревеса и Редькина на совещание пригласили еще десятка полтора людей, в том числе Калину и Сергея Пустовалова.

Объясняя цель совещания, Алексей говорил:

— Наша дивизия состоит из пятнадцати батальонов.

Это значительно меньше того, чем располагает стоящий перед нами враг. Для перевеса нам нужно иметь хотя бы еще такую же силу. Попробуем достать ее в тылу врага, а если удастся, то и в его среде. Как только прорвем фронт, давайте пошлем вперед четыре-пять десятков коммунистов.

Пусть они поднимают там людей на борьбу с белогвардейцами. Пусть каждый попытается организовать восстание хотя бы в одном селе. Нет сомнения, что им помогут местные коммунисты и сочувствующие нам люди. Вот это и будут дополнительные пятнадцать батальонов, которых нам не хватает.

Возражений не было, и через каких-то два часа Алексей вместе с Ревесом инструктировал группу уходящих в тыл врага коммунистов, потом Карпов по этому же вопросу провел совещание с политработниками.

Когда загремели первые залпы орудий, Алексей беседовал с летчиками, прикомандированными к его дивизии. Здесь же на опушке леса стояли три самолета, до отказа нагруженные листовками и плакатами.

— Впустую не бросайте, — предупредил он затянутых в шевровую кожу авиаторов. — Каждый листок должен попасть в цель. — Вас трое, но вы можете заменить целый полк.

— Будьте спокойны, товарищ комдив, — отвечали авиа торы, — нам не впервые, маху не дадим.

Летчики говорили правду. Война не была для них новостью. На стареньких, не раз продырявленных вражескими пулями самолетах закаленные в боях авиаторы с энергией, присущей этому небольшому только что зарождавшемуся племени, дни и ночи геройски защищали Советскую власть.

Ночуя около машин, они в темноте устраняли повреждения в до предела изношенных аппаратах, чтобы днем снова висеть над врагами, забрасывая его бомбами, а больше всего воззваниями, плакатами, разящими стихами Демьяна Бедного.

— Мне хотелось сказать вам, — говорил Алексей, — что мы переходим в наступление, хватит пятиться, Москва не далеко.

— Давно пора, товарищ комдив. До чертиков надоело это дело. Вперед лететь куда веселее, чем назад удирать.

— Теперь все будет зависеть от нас, — продолжал Алек сей. — Если дружно навалимся, дело пойдет. Сила собралась не малая.

Довольные разговором с комдивом, летчики пожали ему руку, показывая на самолеты, сказали:

— Моторы барахлят. А новые только обещают, но ни чего, мы еще и на этих полетаем.

Распрощавшись с летчиками, Алексей поехал к артиллеристам.

К передовым частям Алексей подъехал перед самым наступлением. Бойцы встретили комдива радушно, но это не рассеяло в нем чувства неудовлетворенности и тревоги за судьбу наступления. Алексею казалось, что он не сделал многого из того, что надо было сделать для полной подготовки дивизии к атаке, что все это несделанное и недоделанное может пагубно отразиться на предстоящем деле, уменьшит порыв бойцов и приведет к срыву общего наступления.

С этими мыслями он вылез из окопа и вместе с бойцами третьей цепи побежал по зеленеющему ржаному полю. Вначале он хотел пробежать немного, но, увлеченный общим порывом, так и продолжал бежать к видневшемуся впереди березовому перелеску, пока не столкнулся с командиром полка Редькиным.

Явно рассерженный появлением комдива, Михаил держал его за рукав шинели и, загораживая дорогу, сердито говорил:

— Что ты делаешь? Али с ума сошел? Тебе командовать надо, а не лезть куда не следует. — И, наступая на подъехавшего вестового Алексея, как будто он был виноват в появлении комдива, закричал: — Сейчас же поезжайте в штаб! Ищут вас там. Два раза спрашивали, а здесь делать вам совсем нечего…

— Кто ищет? — спросил Алексей.

— Как кто? Начальство. Начальство ищет. Начальство, — ухватившись за это спасительное слово, повторял Михаил. — Два раза спрашивали. А здесь вам делать совсем нечего, убьют еще ни за что ни про что.

Алексей, и сам видел, что бойцы успешно продвигались вперед, и он поехал на командный пункт.

По дороге четыре бойца вели первую партию пленных колчаковцев. Пленные на ходу стряхивали с себя прилипшую к одежде землю, шумно переговаривались. Как видно, они не очень тяготились своим новым положением.

Проезжая мимо пленных, комдив обратил внимание на идущего впереди пожилого солдата в новой с иголочки шинели, в хороших яловых сапогах. Солдат, в свою очередь, тоже смотрел на Алексея и, как ему показалось, дружески улыбнулся. Придержав лошадь, Алексей повернул к колонне и, еще раз всмотревшись, узнал в пленном своего соседа Фому.

Оставив вестового с поручением привести Фому в штаб, Алексей поскакал дальше. Вскоре он выехал на бугор, усыпанный камнями. С другой стороны на бугор поднимались артиллеристы. На лафете переднего орудия, сдвинув на затылок фуражку, сидел гармонист. Прижавшись ухом к двухрядке, он усердно выводил «барыню». Рядом, то приседая, то подпрыгивая, «двигались ухающие плясуны.

Поравнявшись с артиллеристами, Алексей дружески помахал рукой.

— Поехали, друзья?

Любуясь весельем батарейцев, Алексей чувствовал, как к нему постепенно возвращается хорошее настроение.

В штаб отовсюду поступали сведения об успешном продвижении всех частей дивизии. Ознакомившись с ними, Алексей убедился, что подготовка дивизии к наступлению была проведена удачно.

Переговорив с Ревесом и сделав необходимые распоряжения, Алексей попросил привести к нему Фому. Ему не терпелось узнать о матери, о Тютнярах, о Карабаше.

Усевшись на стул, Фома долго молча смотрел на Алексея, потом, как видно, окончательно убедившись, что перед ним действительно сидит живой Алексей Карпов, вскочил на ноги.

— Ну здравствуй, Алексей Михайлович, — крепко сжимая протянутую руку, сказал Фома. — Вот уж не ожидал тебя здесь встретить. Угнали вас тогда из Карабаша, и все как в воду канули. Ни слуху ни духу. А бог-то, оказывается, спас вас — живой и большим командиром, вижу, стал. Дай-ка я обойму на радостях, — и он чмокнул прямо в губы взволнованного Алексея.

— Скажи, дядя Фома, как мама? — с нетерпением спросил Алексей.

— Да как тебе сказать? Вроде ничего, здорова. Недавно я ее видел в Челябе. Там живет теперь. Сам знаешь, в Тютнярах-то нельзя» ей. Постарела малость, и глаза побаливают, от слез поди…

— Что же она там делает? — продолжая волноваться, спросил Алексей.

— Знакомый у ней там есть. Кузьмой, кажется, его зовут. Человек, говорит, очень хороший, вот у них и пристроилась. Работает где-то на заводе. А что делает не сказала. О тебе сильно тоскует. Хотя бы, говорит, краешком уха о нем услышать. Тогда бы я не плакала, а песни каждый день пела.

— Неужели в Тютнярах и в Карабаше ничего не знают о Тургоякской шахте? — помрачнев, Спросил Алексей.

Фома отрицательно покачал головой.

— Нет, не слыхали, а что?

Алексей тяжело вздохнул, медленно-медленно поднялся на ноги.

— Ты ведь знаешь, сколько в прошлом году каратели из Карабаша людей угнали. Думаешь, где они? Все в шахте лежат. Один я вырвался.

— Что ты говоришь? Выходит, племянник мой, Мишутка, тоже там? — волнуясь, спросил Фома.

— Там, — глухо ответил Алексей.

— Эх, гады! — сжав кулаки, яростно закричал Фома.

— А ты еще служил им, — сказал Алексей с упреком.

— Какое там служил, — сердито отмахнулся Фома. — Мобилизовали нас, насильно в казармы заперли, а потом погоняли недели две в Челябе по Сенной площади и сюда-А мы через ночь всей ротой к вам. Только один раз и выстрелили, в своего ротного. Не дураки. Теперича люди стали сами разбираться, кто за что воюет.

— Ну, а как в Карабаше? В Тютнярах как дела? — продолжал спрашивать Алексей.

— И там и сям одинаково, — вздыхая, махнул рукой Фома. — Каждый день аресты. Без винтовки и плети колчаковцы шагу не делают. Стонет наш брат всюду.

— Не все поди стонут, кое-кто и радуется.

— Ясно не все. Такие, как Абросим, снова кадила раздули. Мельница, кожевня, лавка и сама власть — все в ихних руках. Или Сенька Шувалов, сверстник твой, начальником большим в Челябе заделался. Офицеру Простых людей, как мух, давит. Теперь на фронт приехал. А в Карабаш чужаки опять понаехали. Попритчилось им, что ждали их там; Силятся все завод на полную пустить, да что-то не получается. Рабочие тянут волынку.

— Ждут, значит, нас там? — повеселев, спросил Алексей.

— А ты как думал? Знамо, што ждут. Наелись колчаковских порядков, сыты по само горло.

Алексей замолчал, взгляд его долго бродил из угла в угол, потом, как бы решившись на что-то, он спросил:

— Как ты смотришь, дядя Фома, на такое дело, если тебе предложат вернуться в Челябинск?

— В Челябу? А черта мне там делать, — ответил Фома с удивлением. — Нет уж, если можно, Алексей Михайлович, то меня здесь оставьте. Я воевать пойду, даром хлеб есть не буду.

— Воевать надо, дядя Фома, там, где пользы больше принесешь. Здесь одним человеком больше, одним меньше, разница не велика. А. там совсем другое дело. Мне кажется, что мама там не зря живет.

— Я тоже так думаю, да разве они мне скажут?

— От нас придешь, скажут. Не одного пошлем и документами обеспечим. Подумай-..

— Если так надо, я не супротив, — согласился Фома. — Посылайте, поеду.

Разговор с односельчанином успокоил Алексея, он почувствовал новый прилив энергии. Его обрадовала весточка о матери, рассказ Фомы о том, что в родном Челябинске живут и борются Кузьма Прохорович, мать и многие другие единомышленники.

Получив от Данилы Ивановича разрешение на посылку в Челябинск группы людей, Алексей сейчас же приступил к организации этой группы. Он рассчитывал помочь челябинцам поднять восстание. Он верил, что люди, подобные Кузьме Луганскому и матери, не сидят там сложа руки. Нужно было сообщить им, что Красная Армия не остановится перед Уральским хребтом, а будет наступать до полного разгрома колчаковщины. Он верил, что это сообщение удесятерит их силу, укрепит веру в скорую победу. Вместе с этим ему хотелось сообщить матери, что он жив и надеется скоро с ней встретиться.

Глава сороковая

На первый взгляд дело началось с пустяка. Командир четвертой роты написал командиру полка подполковнику Шувалову рапорт. Он сообщал, что не раз сам слышал, как в соседней роте играют на гармошке и поют запрещенные песни. И что командир этой роты поручик Красноперое смотрит на большевистские выходки солдат сквозь пальцы.

На следующий день Шувалов вызвал к себе Красноперова и просил объяснить, почему он допускает эти бандитские вылазки своих подчиненных.

— Что с ними сделаешь, господин подполковник, — пытаясь оправдаться, ответил Красноперов. — Неграмотные мужики, что взбредет на язык, то и орут, а спроси что к чему, ни один не ответит. Я им сколько разъяснял, зачем, говорю, вы, братцы мои, эти дурацкие песни орете, пойте лучше «Хазбулат удалой» или «Скрылось солнце за горою». Стоят, разинув рты, слушают, а потом, смотришь, опять за свое.

— Вот то-то, что за свое, — вспылил Шувалов, — знаем мы этих неграмотных. Зря они такими делами заниматься не будут. Знать, недаром говорят, что у-вас в роте большевик на большевике. Смотрите, поручик, как бы вам отвечать не пришлось.

— Прямо не знаю, что с ними делать, господин подполковник, — развел руками Красноперов. — Пойду еще поговорю, может быть, образумятся, дураки.

Шувалов подошел к стене, снял с крючка плеть, показал поручику.

— До тех пор, пока не начнете разговаривать с ними вот на этом языке, добра не ждите. — И, помолчав, добавил:

— Я должен предупредить вас, поручик, если вы сами не измените к мерзавцам такого, с позволения сказать, благодушного отношения, я буду вынужден обо всем сообщить командующему армией. Думаю, что вы читали приказ верховного правителя. Знаете, что за такие дела к стенке ставят. — Потом, устремив на поручика недобрый взгляд, добавил:

— Зря вы прикидываетесь простачком и меня дураком считаете.

Красноперов хотел было возражать, но, встретив негодующий взгляд Шувалова, круто повернулся и, ничего не сказав, пошел к двери.

Красноперов прошел сложный путь от фельдфебеля до поручика.

Он, сын зажиточного крестьянина, не колеблясь пошел за эсерами, в обещаниях которых видел воплощение своих надежд. Лозунги о чистой демократии, народной свободе и «хозяине земли русской» тянули его, как магнит. Но угар продолжался недолго.

Красноперов каждый день, каждый час видел собственными глазами, с какой нечеловеческой жестокостью эта власть расправляется с простыми людьми.

И ему было трудно поверить, что Колчак и его правительство как раз и есть та самая народная власть, которая борется за интересы мужика.

Прислушиваясь к солдатским разговорам, наблюдая за их отношением к колчаковскому режиму, Красноперов все больше убеждался в нежелании мужиков воевать и находиться в чуждой им армии. Свое нежелание солдаты со свойственное им хитрецой и выдумками выражали в десятках мелочей. Пошла, например, рота в баню, казалось, что тут могло случиться плохого: помылись, попарились и в казарму. На самом деле, получалось вот что. В баню шли стройными рядами в только что полученном зимнем обмундировании, а назад возвращались разношерстной толпой. Новенькие бараньи шапки, нарочно растолканные по карманам и рукавам, в камере дезинсекции стянуло в комочки, валенки оказались на каждом разные, шинели без хлястиков и застежек. Пока шли в казарму, стерли ноги, потом целую неделю валялись с завязанными пятками, доказывая, что пимы им кто-то подменил. Солдаты то и дело маялись животами, теряли голос. Только вчера разучив веселую песню, они пели ее звонкими стройными голосами, а сегодня в присутствии начальства вдруг начинали петь кое-как. Ежедневно появлялись сотни всевозможных предлогов для просьб об отпуске на побывку. В последнее время в роте установился порядок вслух читать полученные из дома письма. Написанные иногда детской рукой, многие из них сообщали, что отца, дядю или брата взяли каратели. Что теперь тяти уж нет и никогда больше не будет. Вначале Красноперов пытался объяснить, что родственников покарали за дело. Пытались задерживать письма, но они проникали в казармы стороной, а те из солдат, кто долго писем не получал, догадывались, в чем дело, и, недолго думая, убегали домой.

Красноперов пытался было применить строгость, но потом заговорила совесть, и он махнул на все рукой. Окончательный поворот в его отношении к колчаковской власти произошел после отказа одного из солдат выполнить приказ о расстреле пленного красноармейца. Командир батальона тут же застрелил солдата, который приходился Красноперову двоюродным братом. Но особенно поразило Красноперова, Когда он узнал, что солдаты его роты тайком собрали деньги и послали их матери убитого товарища. Все это заставило его по-новому вглядеться в свое собственное положение.

Прямо от командира полка Красноперов пошел в окопы своей роты, занявший оборонительную позицию на окраине села.

Идя к позиции, Красноперов увидел летящий самолет с большими красными звездами на крыльях. Из брюха самолета точно голуби летели сотни бумажек. За последним домом у прясла огорода виднелась серая толпа солдат. Собравшиеся что-то кричали, махали руками тем, кто только еще подходил. В середине толпы на небольшой возвышенности стоял незнакомый Красноперову солдат. Размахивая листовкой, солдат кричал:

— С кем воюете? За кого головы кладете? Мало на вас ездили, еще хотите. Поглядите на свою власть — сплошь богачи, попы, купцы, золотопогонники. Снова аркан на шею закидывают, али не видите? Прохоров моя фамилия, а зовут Калиной. Я тоже в белых был. Ну дак что ж? Был да сплыл. Понял, значит, нельзя же веки вечные дураком быть. Пора и о своей пользе подумать. А кто эту пользу нашу защищает? Золотопогонники, может, кровососы мирские? Кровью харкаем от их защиты. Неправду, скажете, говорю, — тыча вперед себя листовкой, кричал Калина, не обращая внимания на подошедшего поручика. — Ну, скажете, неправду?

— Чего там неправду — правду? — закричали из толпы. — За своих захребетников кровь проливаем.

— Дураки были, дураками и остались.

Калина выждал, когда прекратятся крики, снова замахал листовкой.

— Реввоенсовет призывает прекратить бойню и с оружием в руках переходить на сторону Красной Армии. Мы к вам оттуда посланы…

Взволнованный Красноперов подошел к Калине, протянул руку.

— Дай сюда! — стремясь взять листовку, сказал он хриплым голосом. — Дай…

Калина ткнул поручику листовку.

— На, если тебе не досталось, почитай.

Пробежав глазами короткое воззвание Реввоенсовета Восточного фронта, Красноперов шагнул на возвышенность. Перед ним замелькали то злобные, то настороженные, то выжидающие лица солдат. Вспомнилось предупреждение подполковника о суде и расстреле. Потом перед глазами встал брошенный за поскотиной труп двоюродного брата. Скользнув взглядом в сторону села, он увидел выехавших из улицы всадников. Впереди скакал Шувалов. Красноперов поднял над головой листовку.

— Здесь, братцы мои, сплошная правда написана. Я тоже за то, что пора одуматься.

Кругом загудели десятки голосов, поднялись десятки рук. Калина схватил Красноперова за руку.

— С нами? Значит, с нами?

— С кем же мне больше, — разводя руками и как-то по-детски улыбнувшись, ответил Красноперов.

Ободренные решением поручика, солдаты спокойно смотрели на приближающуюся группу офицеров.

Командир полка с первого взгляда понял, в чем дело. Кликнув безусого узкоплечего прапорщика, он приказал ему скакать к командиру второго батальона, чтобы тот, не мешкая, снял батальон с позиции и вел его на выгон. Второй батальон считался самым надежным, и Шувалов рассчитывал при его помощи усмирить взбунтовавшихся солдат.

Подскакав вплотную к кричащей толпе, Шувалов с хода осадил заплясавшего под ним жеребца и, повернувшись в сторону Красноперова, закричал:

— Что за балаган? Кто разрешил? Поручик Красноперов! Прикажите солдатам немедленно разойтись по окопам.

Руки поручика как, — то сами собой поползли вниз, лихорадочно блестящие глаза устремились в сторону командира полка. На какую-то минуту он снова превратился в послушную машину. Солдаты с недоумением смотрели то в сторону поникшего поручика, то в сторону Шувалова, ожидая, чем все это кончится. Не растерялся один Калина. Судорожно сжимая в руках листовку, он рывком повернулся к командиру полка и хрипло крикнул:

— Сам иди! Здесь дураков нет? — потом, обращаясь к все еще колеблющемуся Красноперову, добавил:

— Эх, кислятина…

Ответ Калины и молчание поручика привели Шувалова в ярость.

— Бунтовщики! — закричал он, ерзая в седле. — Рас стрелять вас мало. Под суд мерзавцев… — Продолжая громко ругаться, Шувалов повернул коня и, злобно плюнув в сторону толпы, поскакал к лесу.

Угроза Шувалова встрепенула поручика.

— На! На, сволочь, на! — срывая погоны и остервенело швыряя их под ноги, кричал он вслед удаляющемуся командиру полка. Не хочу быть бандитом, не хочу!!!

Обрадованный Калина бросился к Красноперову, за ним подбежали другие и, схватив поручика за руки и за ноги, с криком «ура» начали подбрасывать вверх.

Ликование солдат прекратил появившийся из-за домов краснозвездный самолет. Прокатившись по выгону сотню сажен, он замолк, накренившись на крыло, словно подстреленная птица.

Озираясь на бегущих к нему солдат, летчик торопливо вылез из самолета и, чиркнув зажигалкой, стал жадно тянуть дым папиросы, как бы опасаясь, что ему не дадут накуриться.

Первым к самолету подбежал Пустовалов, вместе с Калиной посланный Алексеем в тыл врага.

— Что, браток, не дотянул до своих? — спросил он, думая о том, как бы помочь попавшему в беду красному летчику.

Летчик не ответил, он настороженно смотрел на подходивших людей. Наконец, решившись, он повернулся, выхватил из багажника молоток и шагнул к капоту.

— Што ты, што ты, остановись! — догадавшись о намерении летчика, крикнул Пустовалов. — >- Побереги, нужна еще будет птичка.

Летчик с недоумением посмотрел на Пустовалова.

— Случилось что-нибудь, может, помочь надо? — снова спросил Пустовалов, видя настороженность летчика. — Да ты не опасайся, тут хотя и белые, но тебе не враги, потому сами решили к красным переходить. Я оттуда… — и он махнул рукой на запад.

По обветренному лицу летчика расплылась улыбка.

Через минуту между летчиком и солдатами завязалась дружеская беседа. Люди хотели знать, как их встретят красные: не будут ли наказывать? Кто-то высказал мысль, что хорошо бы пригласить для переговоров представителя от красного командования.

Пока между солдатами и летчиком шла беседа, на дальнем бугре показались роты второго батальона. Их вел Шувалов.

Обстановка осложнялась.

К Красноперову подошел Калина.

— Принимай, товарищ начальник, командование. Надо готовиться к обороне, прозеваем — перещелкают нас.

Красноперое обвел солдат вопросительным взглядом.

— Принимай, принимай! — закричали со всех сторон. — Доверяем, знаем — не подведешь.

Красноперов сдвинул фуражку на затылок, поправил на боку наган, покосился на бугор и, вытянув руку в сторону, крикнул:

— Ложись в цепь, занять круговую оборону!

Исправив неполадку в бензопроводе, летчик набрав высоту, круто развернулся и, направив машину навстречу усмирителям, начал засыпать их листовками. Потом, повернувшись, еще раз вытряхнул на солдат остаток листовок и улетел в сторону красных.

И тут случилось то, чего больше всего боялся Шувалов.

Несмотря на категорический запрет и угрозы офицеров, солдаты начали хватать падающие бумажки. До того стройные ряды батальона смешались и все четыре роты сбились в одну бесформенную толпу.

Не знал Шувалов, что давно разыскиваемая им подпольная большевистская ячейка находится во втором батальоне. Все еще надеясь восстановить порядок, он приказал офицерам отобрать у солдат листовки. Листовки солдаты отдали, но стрелять в бунтующих товарищей отказались.

— Мы, что? Бандиты, што ли, — кричали солдаты, — своих бить будем. — И тут же один за другим потянулись в сторону взбунтовавшихся товарищей.

Когда весь полк собрался на выгоне, выяснилось, что полного единогласия среди солдат нет. Далеко не все соглашались с предложением Красноперова пойти на соединение с красными. Начались споры.

— Как нас там еще встретят? — кричали отдельные голоса.

— Могут и из пулеметов угостить. Белогвардейцы, скажут, колчаковцы, Давайте лучше по домам! — кричали другие. — Ну ее к черту, хватит, повоевали. Там тоже пряниками нашего брата не кормят. — Но несогласных было меньше.

Воспользовавшись заминкой, Шувалов послал двух офицеров в соседний полк с просьбой о помощи, а сам начал с солдатами переговоры, стремясь выиграть время.

— Это не шутейное дело, — говорил он мягким, вкрадчивым голосом, косясь на подошедшего к нему Калину. — Подумайте, на что решаетесь. Если есть у нас недостатки, давайте будем их устранять. Чего зря шум поднимать. Я сам крестьянин и за интересы мужика первым положу свою голову.

— А ты лучше скажи, как насчет Советской власти, — перебил Калина. — Зубы заговаривать нечего, мы тоже грамотные стали.

— Мы воюем не против Советской власти, — повышая голос, ответил Шувалов, — а против коммунистов, грабителей.

— Врет! Врет! Не верьте ему, братцы, — багровея закричал Красноперое. — Думает, я забыл, как неделю назад он говорил нам, офицерам, что Колчак обязательно восстановит во всех правах капиталистов, а потом помещиков. А кто обещал вернуть старый режим? Кто уверял, что верховный правитель — монархист? Крестьянином стал. А у кого кожевенный завод отобрали? Сам говорил тогда об этом. Забыл, что ли? Врешь да время тянешь, помощи ждешь, чтоб расстрелять нас…

Красноперов не договорил. Из-за пригорка вынырнул автомобиль. Развернувшись, машина остановилась саженях в ста. На землю спрыгнул военный. Из кузова торчали дула двух пулеметов.

Калина разинул рот, потом неистово замахал руками, радостно закричал:

— Товарищи, смотрите! Сам комдив прикатил, товарищ Карпов. Ур-ра!!

Солдаты заволновались, зашумели. Прибытие в полк командира дивизии красных вызвало у них огромный интерес.

Поздоровавшись с солдатами, Алексей сказал:

— Летчик наш сказал мне, что вы к нам надумали. Молодцы. Давно пора. Мы рады встретить вас как дорогих гостей, равных товарищей. — Потом, круто повернувшись, пошел в сторону офицеров.

Заметив идущего к нему Алексея, Шувалов схватился было за наган, но, взглянув на бегущих к нему солдат, опустил руку. Его обезоружили.

— Ну-ка! Дай сюда, гад! — вырывая наган, буркнул Калина. — Ты думаешь што, разбойничать тебе позволим?

— Что же ты, земляк, — подходя к Шувалову, с чуть заметной иронией произнес Алексей — так нехорошо гостей встречаешь? Не узнаешь, что ли? Когда-то мы друзьями были, неужели забыл? Не притворяйся, давай-ка на радостях по-хорошему. Скажи офицерам, чтобы оружие сдали. Кстати, я имею уполномочие сказать, что не только солдатам, но и офицерам предоставляется полная свобода. Захотите — можете домой отправиться.

Шувалов вначале не знал, что делать, но когда услышал, что ему предоставляют свободу, заметно повеселел.

Калина подтащил за рукав упирающегося Красноперова.

— Вот, товарищ комдив, поручик Красноперов. Он сам сорвал со своих плеч погоны и, значит, с нами… мы его даже командиром полка было выбрали…

Алексей подал Красноперову руку, притянул к себе, крепко обнял.

— Замечательно, очень хорошо, товарищ Красноперов.

Я рад поздравить вас с утверждением командиром полка.

Продолжайте исполнять свои обязанности. Завтра оформим по всем правилам. — Затем обратился к солдатам:

— Товарищи! От имени Реввоенсовета армии от души поздравляю вас с переходом на сторону Красной Армии. Вы приняли самое умное решение, какое только можно было в вашем положении принять. Честь и хвала вам за этот благородный поступок.

Солдаты закричали ура. Вверх полетели фуражки. В этот момент из заросшего мелким березняком перевала стали высыпать густые цепи красноармейцев.

Полк во главе с Красноперовым и Калиной двинулся им навстречу.

Глава сорок первая

Колчаковская армия, получив в начале лета 1919 года несколько сильных ударов, начала разваливаться и расползаться.

Но полумиллионная армия еще имела достаточно сил, чтобы продолжать свое страшное кровавое дело. Война продолжалась с таким же ожесточением, еще свирепее действовали колчаковские карательные отряды.

И на этом этапе борьбы огромную роль в убийстве людей, в грабеже и уничтожении народного достояния играли так называемые военные миссии союзных держав. Они пошли на ряд крайних мер, чтобы удержаться в России.

«Наша цель дороже любого количества человеческой крови», — заявил Нокс, доказывая необходимость усиления дальнейших репрессий. И это стало установкой и директивой всей белогвардейщины.

* * *

Урал затянуло серым смрадным дымом. Горел лес, горели заводские постройки, как подкошенные, валились сторожевые вышки, горели пересохшие болота.

Это колчаковцы с остервенением крушили народное добро, мстя уральцам за поддержку Советской власти, за вспыхнувшие на заводах и селах восстания…

Вернувшийся из ссылки Трофим Трофимович Папахин скрывался на юрме. Оттуда он наладил связь с карабашцами, и все чаще и чаще стал появляться в поселках, на рудных дворах, в цехах завода. Он разыскивал нужных людей, собирал их группами, говорил:

— Товарищи! Надо спасать завод от врагов.

Его призыв к сплочению и спасению завода находил горячий отклик у рабочих.

Прошло некоторое время, и на заводе возродилась большевистская организация. Рабочие снова почувствовали, что они не одиноки.

…И вот по зову Папахина глухой, дождливой ночью в Саймановск один за другим бесшумно потянулись представители завода, рудников, узкоколейки.

Поздоровавшись с Папахиным, делегаты проходили в затемненную ставнями избу и молча рассаживались на лавку, на скамейки, прямо на полу.

Первой к собравшимся обратилась Дуня, снова вернувшаяся в Карабаш. Открутив фитиль жестяной лампы самоделки и придвинув ее на край стола, она вытащила из кармана голубую бумажку, сказала:

— Хозяин телеграмму вчера прислал управляющему.

Вот слушайте, о чем они сговариваются: «Предлагаю немедленно приступить к выполнению намеченного плана номер один, касающегося рудников. Донесение жду через пять дней».

Прочитав телеграмму, Дуня разъяснила:

— Я сразу-то не поняла, в чем дело, а потом мне как будто бы кто подсказал. Дай, думаю, сбегаю к Андрею Ивановичу: он, наверное, знает, в чем тут дело, прибежала, а он и дверь-то не открывает. «Я, — отвечает, — на дому не принимаю, идите в больницу». — Да как же в больницу, если мне нужно с вами один на один. — «Все равно, — говорит, — в больницу идите». Подумала я и решилась. «Пустите, — говорю, — Андрей Иванович, я к вам не по хворости, а по особому делу». Отпер, прочитал телеграмму, нахмурился, а ничего не говорит. Неужели, думаю, мне Алексей, когда в Карабаш направлял, зря сказал про него, как нашего человека. Собралась было уж назад пойти, но тут он пододвинулся ко мне и спрашивает: «А зачем это тебе?» — «Как, — говорю, — зачем? Верные люди мне говорили, что если будет трудно, всегда к вам обращаться». Выслушал это он, за руку взял меня. «Это, — говорит, — дело серьезное., дочка. Рудники затопить хотят, оборудование вывезти, чтобы без них завод пустить не могли. Мне об этом вчера еще сказал, жалко, а ничего не поделаешь». Дуня замолчала и вопросительно посмотрела на Папахина.

Трофим Трофимович поднялся с места, подошел к столу.

— А что еще говорить? И так ясно, как божий день. Теперь все будет зависеть от нас, дадим мы увезти оборудование или нет. Вот об этом давайте и подумаем.

Из самого угла, от умывальника, крикнули:

— Пусть попробуют!

— Дураков таких теперь нет, кто бы им работать стал, — поддержали из другого угла, — а без нас они — что поп без прихода: лоб разобьют, а толку ни на грош.

— Силой могут заставить, — послышался неуверенный хрипловатый басок.

— Ну и что ж? Пусть заставят, будем работать, ничего не делая. Нас все поддержат.

— А пленные, — прохрипел тот же басок, — подведут. В прошлом году они Рихтеру помогли.

— Говорят, они теперь не в ладах, — отвечая встревоженному представителю железнодорожников, сказал Папахин. — Надули они их. Обещали домой отправить и обманули.

— Все-таки надо бы с ними поговорить, в самом деле подвести могут…

— Хорошо, переговорим! — согласился Папахин. — А как с демонтажом насосного оборудования?

После непродолжительных разговоров решили оборудование не снимать.

Узнав о приходе рабочих, пленные собрались около барака, долго и обстоятельно обсуждали, что им делать, потом выделили для переговоров своих представителей.

Делегацию пленных возглавил пожилой, крепко сбитый, приземистый австриец Отливак Павел.

Разговор сразу принял дружеский характер. Папахин, вторично объясняя причину прихода делегации, подал Отливаку руку. Не скрывая радости, австриец долго тряс ее. — Русские рабочие — наши друзья, — сказал он взволнованно. — Пусть здесь снова будет Советская власть. Мы не против, — но, видимо, терзаемый, как и все пленные, мыслью о доме, добавил:

— Плохо, что это опять не изменит нашего положения. Мы хотим домой. Мешать не будем… — Советское правительство заключило с Германией мирный договор. Разве вы об этом не знаете? — спросил Папахин.

— Неужели нас теперь могут отправить на родину? — Не веря в свое предположение, неуверенно спросил Отливак.

— Не только могут, но обязательно отправят. В Советской России давно нет военнопленных, все домой уехали.

Отливак схватил Папахина за руку.

— Тогда скажите, что мы должны делать, чтобы здесь тоже Советская власть была.

— Рабочие просят, чтобы вы отказались снимать и грузить оборудование, — ответил Папахин. — Пусть оно останется здесь.

— Для рабочих? — улыбаясь, спросил австриец.

— Угадал. Для рабочих.

— Хорошо, — согласился Отливак, — я переговорю со своими товарищами и скажу ответ. Мы против власти, не желающей отправить нас домой. Еще против потому, что она плохо относится к рабочим. Мы это видим. Подождите здесь, я скоро вернусь, — и, попыхивая трубочкой, пошел к молча стоящим у барака товарищам.

Ожидая ответа, делегаты завязали с оставшимися военнопленными беседу.

— Есть среди вас большевики? — спросил Папахин, обратившись к высокому, худому немцу с большим сизым шрамом на щеке.

Немец задумчиво покачал головой.

— Нет. Среди нас много социал-демократов, про большевиков я не слыхал.

— Как вы смотрите на Советскую власть?

— Мы ее плохо знаем, однако среди нас есть люди, которые хотят, чтобы Советская власть была и в Германии. Их немного, но все же они есть.

— А как вы смотрите на колчаковскую власть? Немец сердито махнул рукой, ответил одним словом:

— Сволочи!

Отливак вернулся с торжествующей улыбкой, пыхнув облачком дыма, сказал:

— Я говорил со своими товарищами. Мы не будем работать на своих врагов, они держат нас в плену. Мы хотим поддерживать рабочих. Нас плохо кормят, если можете, помогите. В долгу не останемся.

На следующий день к лагерю потянулись десятки женщин, стариков, ребятишек. Они несли хлеб, картошку, махорку. С военнопленными были завязаны тесные отношения.

Карабашцы хорошо знали повадки Рихтера. Знали, что он не остановится ни перед чем, чтобы добиться своей цели. По предложению Папахина на заводе и рудниках создали боевые группы. Перед ними ставилась задача срывать распоряжения администрации по демонтажу оборудования.

Рихтер был искренне убежден, что руководить таким сложным предприятием, каким был Карабаш, могут только английские и немецкие специалисты. Русских же он считал способными только для черноврй работы. «Их дело спину гнуть, а наше — пальцем указывать», — говорил он, когда речь шла о русских людях.

Он твердо верил, что русские никогда не смогут пустить завод без иностранцев, без оборудования, которое он намеревался вывезти.

Совсем иначе обо всем этом думал Папахин и сами рабочие. Карабашцы, построившие завод и рудники собственными руками, знающие каждый его винтик, каждый рычаг, были убеждены, что они могут обойтись и без посторонней опеки. Папахин был убежден, что если завод не будет разоружен, рабочие смогут управлять им без чужаков.

И вот ближайшие несколько дней должны были решить, удастся ли англичанам осуществить свое намерение и оставить завод непригодным для дальнейшей работы.

Трофим Трофимович напрягал все силы организации, стремясь опередить Рихтера. При помощи вернувшегося в Карабаш Федора Зуева он разработал план предстоящей схватки и теперь обсуждал его с ближайшими помощниками, стремясь привлечь к Делу как можно больше рабочих.

— Собранья надо, — блестя черными глазами, предлагал Зарип. — Тайнай собранья назначать. Русский, татарин, башкир, все аулом гулять надо. Ты говоришь, я говоришь, Дуня говорит, якши будет…

— Нет, не годится, — отвергла предложение Зарипа Дуня. — На такое тайное собрание сам Рихтер явиться может. Много народа собирать сейчас не следует.

— Верно, — согласился Папахин, — но и тянуть нельзя. Все должно быть сделано в течение одних суток. Иначе опоздаем.

— Тогда давай стафета гонять, — снова предложил Зарип.

С этим предложением Зарипа согласились все. Решили отправить по заводу и рудникам устное указание с таким расчетом, чтобы, не подвергая опасности актив, распространить директиву от одного нужного человека к другому.

Эстафета содержала всего несколько слов и предназначалась для надежных людей, могущих возглавить борьбу за спасение завода.

Жизнь эстафеты началась сейчас же после окончания совещания. Вернувшись на Смирновскую шахту как раз в начале первой смены, Федор Зуев остановил молодого черномазого машиниста подъемника. Через минуту машинист подозвал к себе идущего на смену донщика. Тому потребовалось за чем-то зайти в паровую. Второй кочегар паровой еще вчера собирался сбегать по какому-то делу на соседнюю шахту.

Зарип по пути заглянул на завод. Дуня зашла в депо железнодорожников.

Через несколько часов нужные люди были оповещены.

Но пока в Карабаше шло все по-старому. Несмотря на приближение фронта, Рихтер медлил.

Глава сорок вторая

По пути в Челябинск полковник Темплер остановился на одну ночь у Петчера. Они проговорили до самого утра. За последние несколько недель Темплер очень постарел. Обычно молчаливый, теперь говорил не умолкая. Он стремился в разговорах забыться от всего того, что его мучило. Полковник не оставил у Петчера в отношении Урала никаких сомнений.

— Судьба Урала решена под Бузулуком. Чтобы повернуть красных назад, нужно немедленно включить в борьбу союзные войска, но я сомневаюсь, что это будет вовремя сделано, могу сказать вам лишь одно: спасайте все, что успеете, — заключил Темплер. Если бы эти слова сказал Уорд или даже сам генерал Нокс, то и тогда Петчер не был бы так встревожен, как теперь, когда он услышал их от Темплера, которого хорошо знал и считал пророком в русских делах, особенно, когда дело касалось Урала и Сибири.

Он не мог не верить Темплеру, но в мозгу никак не укладывалось, почему он должен потерять все, что многие годы принадлежало его дяде и ему самому. Это же невиданная и неслыханная наглость, грабеж священной собственности иностранцев!

Он готов был бросить все и мчаться к Ллойд-Джорджу, Клемансо, Вильсону и категорически потребовать от них немедленного объявления войны советам, настоять на посылке в Россию такого количества дивизий, чтобы задержать, а потом и опрокинуть эту страшную лавину, называемую Красной Армией. Но всегда на смену такому решению сейчас же приходило другое: нужно ехать в Москву и там любыми средствами добиться встречи с Лениным и сказать прямо в глаза, что его дерзкая затея с конфискацией частной собственности рано или поздно приведет к столкновению со всеми деловыми людьми и он в конце концов будет ими уничтожен.

Однако «решительные действия» Петчера на этом заканчивались. Веря Темплеру, он в то же время не мог решиться на то, чтоб издать приказ о демонтаже машин и отправке их в Сибирь. Кончилось тем, что удивленный его бездействием Уркварт прислал телеграмму, упрекая племянника в желании оставить заводы красным.

Петчер забил тревогу. По проводам полетели срочные телеграммы, по дорогам поскакали гонцы с требованием сейчас же начать и срочно закончить работу по разоружению предприятий.

Ознакомившись с первой телеграммой управляющего корпорацией, Рихтер позвал к себе Жульбертона.

— Нужно немедленно взорвать завод, — выслушав приказ Петчера, категорически заявил Жульбертон. — Говорят, красные будут здесь через несколько дней.

Рихтер с удивлением посмотрел на Жульбертона, взял из его рук телеграмму и бережно положил в карман.

— Я не понимаю, господин Жульбертон, как вы можете так говорить? Здесь ясно сказано, что мы должны делать, — холодно сказал Рихтер.

— А я еще раз заявляю, что завод нужно взорвать, — настаивал Жульбертон. — Распоряжение написано без учета обстановки. Если не хотите вы, то я сам сегодня же добьюсь его отмены. Завод должен быть взорван, господин Рихтер.

Рихтер решил не спорить и подождать еще сутки. «Дьявол с ним, пусть добивается, — думал Рихтер. — Все равно Петчер не согласится. Но я под этим предлогом могу подождать. А за это время может поступить сообщение об изменении положения на фронте, и вся эта затея отпадет сама по себе».

Но на следующий день на завод под усиленной охраной явился Петчер. Взбешенный медлительностью Рихтера, все еще не отдавшего распоряжения о выполнении его приказа, он потребовал, чтобы в контору сейчас же вызвали Жульбертона, председателя управы Кучеренко и лесничего Плаксина.

Как и следовало ожидать, разговор начался упреком Петчера управляющему, что тот «вольно или невольно, как выразился Петчер, льет воду на колеса мельницы наших врагов».

— Еще небольшая затяжка, — продолжал Петчер, — и мы подарим большевикам целехонькое предприятие. Мне приходится только удивляться, господин Рихтер, тому, что вы до сих пор не выполнили моего распоряжения.

Рихтер решил сослаться на совет Жульбертона, надеясь, что это поможет ему свести дело к простому недоразумению, возникшему из его особых чувств к хозяевам. У него и в мыслях не было, что Жульбертон может отказаться от своих слов. Каково же было его удивление, когда Жульбертон с холодной улыбочкой заявил:

— Я никогда не говорил вам, господин Рихтер, о том, что не нужно демонтировать оборудование. Это вы просто-напросто выдумали. Правда, я предлагал другое, но это другое не исключило первого.

Ошеломленный заявлением Жульбертона, Рихтер резко изменил тактику и стал бурно доказывать, что допущенная им ошибка не так уж велика и ее нетрудно исправить; за какую-то неделю можно отправить с завода все оборудование.

Неожиданно в разговор вмешался угрюмо молчавший Плаксин.

— Боюсь, что мы опоздали, — сказал он, боязливо оглядываясь по сторонам, — сегодня мои лесники заметили между Карабашом и Кыштымом каких-то вооруженных людей. Если это партизаны, то наше дело пропащее. Железно дорожники только этого и ждут.

Но тут с места сорвался уязвленный Кучеренко.

— Не выдумывайте, господин Плаксин, чего не следует, — воззрившись на лесничего, кричал Кучеренко, по привычке ухватившись за разросшуюся веником бороду. — У нас милиция, дружина. Партизаны к Карабашу на сто верст не подойдут. Поезда как, ходили, так и будут ходить. За это я ручаюсь. У меня порядок не так, как у других. Если чего, я сам поеду во главе милиции. Если потребуется, так мы… — но, увидев насмешливый взгляд Рихтера, он умолк, отошел к стоящему у двери шкафу и оттуда значительно тише добавил:

— Нам не привыкать порядки наводить, грузите и никаких разговоров. Отвечать буду я…

Заканчивая разговор, Петчер снова подтвердил свое намерение разоружить завод и затопить шахты. Но взрывать что-либо все же запретил. Он все еще на что-то надеялся.

Как только кончилось совещание, Рихтер немедленно взялся за выполнение приказа Петчера. По заводу забегали курьеры, в будках затрещали телефонные аппараты, по всему Карабашу поднялся переполох. Через несколько минут к конторе потянулись начальники цехов, шахт, мастера. Получив указание управляющего, они торопливо возвращались на свои места, чтобы совершить предательское дело.

Успокоенный заверениями управляющего заводом и председателя управы, Петчер вышел из конторы и, попыхивая трубкой, пошел по берегу пруда. Всюду, куда достигал его взгляд, он замечал быстро идущих людей. Одни шли к конторе, другие на завод, третьи еще куда-то. И ему казалось, что в движениях каждого из них видна необыкновенная торопливость, покорность и нетерпеливое желание выполнить его приказ.

На Карабаш спускался с окружающих гор тихий летний вечер.

Тяжело шагая по береговой тропинке, Петчер прислушивался к рокочущему заводу. Всюду, куда хватал глаз, его окружала голая, выжженная ядовитыми газами, земля. Обнаженные, изрезанные потоками воды горы, серая, покрытая толстым слоем копоти, набережная и мертвый пруд. Но не это заботило Петчера. Он думал лишь о предстоящих убытках.

«Проклятье, — шептал Петчер, прислушиваясь к умолкающему рокоту завода, трясясь от охватывающей его ярости. — Они думают, что я уступлю им то, что принадлежит мне. Они еще не понимают, с кем имеют дело. Но ни-; чего, я еще не раз заставлю их каяться. Вы еще узнаете, что значит настоящие люди, которых вы гоните. Пройдет совсем немного времени, и вы будете просить, на колени встанете…»- мстительно думал он.

А утром к Петчеру прибежал запыхавшийся Рихтер. С трудом сдерживая озноб, он, заикаясь и путаясь, доложил, что почти все рабочие, от кого зависит демонтаж машин и оборудования, не вышли на работу.

— Почему! Почему!!! — сжимая кулаки, закричал Петчер. — Да понимаете ли вы… Вы, господин управляющий, что это… это… провал наших планов. Что я вынужден наказать в первую очередь вас, как пособника, как… как… — не найдя подходящего выражения, Петчер разразился ругательством.

— Я уверен, господин Петчер, — стремясь казаться спокойным, сказал Рихтер, — что мы имеем дело с простой случайностью или обыкновенным недоразумением. Я послал за ними людей. Через час все будут на своих местах.

— Вы так думаете? — сбавляя тон, но не скрывая недоверия к словам Рихтера, переспросил Петчер. — Боюсь, как бы эта простая случайность не имела большевистского запаха.

Рихтер испуганно посмотрел на Петчера, решив, что упоминание о большевистском запахе англичанин относит лично к нему. Перед глазами взволнованного управляющего проплыла зловещая фигура полковника Темплера, и он почувствовал, что не может выговорить ни слова.

— Скажите, когда вы сможете доложить об этом сборе? — стараясь показать Рихтеру, что он поверил в его предложение, спросил Петчер.

— Самое большее через два часа, — волнуясь, ответил Рихтер.

— Хорошо, — согласился Петчер, — я верю, что вы сделаете все, что будет нужно, и большевикам ничего не достанется. Торопитесь, у нас очень мало времени. Действуйте решительно. Если потребуется сила, смело применяйте ее. Я сегодня же еду в Кыштым. Можете рассчитывать на самую решительную поддержку Кыштыма.

Обрадованный Рихтер низко поклонился и заверил хозяина:

— Я уйду из Карабаша не раньше, чем оставлю здесь вместо завода труп без сердца, без мышц и без крови.

Петчер протянул руку.

— Иначе я о вас и не думал. И мне очень хочется сказать на прощанье, что ваш труд, господин Рихтер, будет вознагражден. Мой дядя узнает все, что нужно знать о преданном исполнителе. А это что-то значит.

Пожимая протянутую руку, Рихтер горячо воскликнул:

— Мы заставим большевиков вернуть нам завод. За ставим. Да, да! Так и скажите господину Уркварту: обязательно заставим.

Глава сорок третья

В притихшем Карабаше снова начался разгул белогвардейцев.

— Где муж! — врываясь в дома карабашцев, кричали колчаковцы, разыскивая не вышедших на работу.

— А для чего он вам? — хмурясь, спрашивали жены и матери рабочих.

— Как для чего? Работу бросил, а ей для чего. Смотри, дура, ты у нас поговоришь… — грозили колчаковцы.

— Ну, в отношении дуры, это еще как сказать, — спокойно отвечали женщины, — к Рихтеру, к вашему, ума занимать не пойдем. Свой-то ум какой ни есть, а все лучше, чем чужой.

— Тетка! — орали колчаковцы. — Ты что, по зубам захотела? Забыла, с кем разговариваешь?

— Да что вы пристали ко мне как банный лист, — огрызалась хозяйка. — Вам муж нужен, ну с ним и разговаривайте.

— Вот так бы сразу и сказала, чучело гороховое, чем зубы скалить, зови-ка его сюда.

— Да его дома нет.

— Как нет? Куда девался?

— Сено косить ушел. Вчера с работы уволили, вот он и собрался… Дров тоже надо запасти на зиму.

— Кто его уволил, что ты мелешь? Али спятила?

— Ничего не спятила, — невозмутимо отвечала хозяйка, — сказали, что завод работать больше не будет.

От ярости колчаковцы бросались ломать домашнюю утварь, били стекла. На шум прибегали соседи, хватались за колья и нередко битые колчаковцы с трудом уносили ноги.

На следующий день колчаковцы бросились на покосы и лесорубочные делянки. Рабочие спокойно выслушали приказ Рихтера, немного поупирались, но под конец сказали, что завтра придут. Сказали и не пришли. А те, кто еще приходил на работу, тоже заявили, что не могут остаться без дров и сена, да и одним невозможно выполнить приказ. Завод и шахты совсем опустели. Колчаковцы получили распоряжение Кучеренко пригонять рабочих силой. А пока рабочие не будут согнаны, решили использовать военнопленных, до этого работавших на рубке дров. Но большинство военнопленных вдруг заболели животами. Охая, они валялись на нарах. Взбешенный Рихтер послал в казарму доктора. Он был уверен, что это саботаж.

Неузнаваемо изменившийся за эти годы Федор Зуев, теперь под фамилией Жучкина, исполнял должность кучера больницы. Он, не торопясь, запряг лошадь, усадил погрузневшего и крепко постаревшего Феклистова в коробок, повез в казарму. Вместе с Феклистовым в качестве сестры ехала работавшая в больнице Дуня. В последние дни она часто бывала у военнопленных, лечила их от малярии. В дороге, обращаясь к ней, Зуев спросил:

— Ты, Дуня, кажись, их навещаешь, не знаешь, что это они так расхворались?..

Улыбнувшись, девушка ответила:

— У них ведь покосов, дядя Федор, нет. И дров рубить им не надо.

— Ах, вот оно что, — добродушно рассмеялся Федор, — болезнь-то, значит, у них от совести. Ничего не скажешь, молодцы, — и он вопросительно посмотрел на доктора.

Доктор как-то неопределенно крякнул и стал молча смотреть на свои ноги.

— Они хотя и пленные, а тоже не дураки, — продолжала Дуня, — понимают что к чему. Видят, что хозяевам нашим конец подходит.

— Чудеса! — развел руками Федор. — Такая громадина и бежит. И кто, вы думаете, их бьет? — обращаясь к Дуне, спросил Федор, — Наш брат. Намедни ко мне знакомый один заходил из Челябинска. Говорит, бывший рабочий Карабаша Ершов у красных чуть ли не за главного. А мальчишка тут был у нас один, Алешка Карпов, за генерала вроде, дивизией, говорит, командует.

Угрюмо молчавший Феклистов вдруг вскинул голову, схватил Федора за полу пиджака.

— Неправда! Этого не может быть…

— Правда, правда, Андрей Иванович, — подтвердила Дуня, — я тоже слышала.

Феклистов круто повернулся к Дуне, недоверчиво посмотрел ей в глаза и, как видно, найдя в них ответ на взволновавший его вопрос, закричал:

— Обожди! Остановись! — Он вылез из коробка и размахивая шляпой, пошел по обочине дороги.

Пленные встретили доктора неприязненно, но нельзя было сердиться на человека, который так дружески улыбался, весело хлопал их по подтянутым животам и всем, кто к нему подходил писал: «Дизентерия. Режим постельный», а под конец, сославшись на отсутствие лекарств и боязнь допустить распространение эпидемии, объявил барак карантинным.

Прощаясь с Дуней, Отливак спросил, показывая кивком головы в сторону доктора:

— Ваш?

— Наш и ваш, — ответила Дуня.

Время, установленное Петчером для демонтажа и отгрузки оборудования, подходило к концу, а дело, по существу, еще и не начиналось. Пойманных в лесу рабочих заставляли работать под охраной белогвардейцев, но толку от этого было мало.

Гнали на работу и военнопленных, однако и это не давало ощутимых результатов. Люди находили сотни причин, чтобы тормозить работу. В первый же день выяснилось, что для разборки машин нет инструментов. Куда они девались, никто толком сказать не мог. Бросились собирать инструменты по всему заводу, но их нигде не оказалось. Тогда было приказано приступить к изготовлению инструментов. Начали изготовлять, но они сразу же выходили из строя.

Все дни Рихтер, как одержимый, метался по заводу. Он, стал по несколько раз в день посылать Петчеру телеграммы, прося его приехать в Карабаш или прислать помощь. — Он стремился втянуть его в непосредственное руководство этим безнадежным делом и снять с себя хотя бы часть ответственности.

Читая телеграфные ленты, Петчер неистово ругался и снова требовал при любых условиях выполнить его приказ, но в помощи отказывал, потому что ждать ее было неоткуда. Никому не было дела до Петчера и его машин. Каждый думал лишь о себе и своих делах. Когда Петчер обращался с просьбой послать в Карабаш воинскую часть, на него смотрели как на сумасшедшего. Так шел день за днем.

Когда Красная Армия, окружая Екатеринбург, появилась у Мраморской, Петчер приказал прекратить откачку воды и затопить шахты. В этот же день кто-то оборвал телеграфные провода, и связь между Карабашом и Кыштымом прекратилась.

Утром к Рихтеру явился Жульбертон. Он заявил, что после остановки шахт ему делать здесь больше нечего.

— Вы считаете, что наше дело полностью потеряно? — спросил Рихтер.

Жульбертон безнадежно махнул рукой.

— А известно ли вам, — прищурившись, спросил Рихтер, — что на Смирновской шахте два часа назад рабочие самовольно возобновили откачку воды?..

Сообщение было настолько неожиданным, что Жульбертон не скоро понял, как далеко зашла дерзость рабочих. А когда понял, пришел в неистовство.

— Бандиты! Мерзавцы! Они решили передать рудники большевикам на полном ходу. Но этого не будет. Нужно немедленно взорвать ствол шахты и схоронить их там, уничтожить, как крыс, — бегая по кабинету, кричал Жульбертон.

На мрачном лице Рихтера мелькнуло что-то похожее на улыбку. Выждав, когда Жульбертон успокоится, он попросил его сесть рядом.

— То, что вы предлагаете, господин Жульбертон, абсолютно невыполнимо и очень опасно. Нас убьют раньше, чем мы это сделаем. — Рихтер помолчал, прошелся несколько раз по кабинету, потом снова подсел к взволнованному англичанину и глухо спросил:

— Значит, вы считаете, что мы должны пойти на любой риск, лишь бы отомстить им.

— Да, считаю, и готов заплатить за это любую цену.

— Правильно. Я тоже за это. Но ваши средства негодны. Послушайте, господин Жульбертон, а не лучше ли нам повторить свой старый эксперимент. Вы помните тринадцатый год. Тогда нам удалось обуздать этот сброд…

— Хорошо помню. Вариант тоже не плохой. Давайте искать исполнителя, — блестя сухими глазами, согласился Жульбертон. — Мне кажется, можно бы поручить…

— Нет, нет! — запротестовал Рихтер, даже не выслушав Жульбертона. — Сейчас никому нельзя верить. — И, помолчав, добавил: — Вы собираетесь уезжать?.. Не так ли?

— То есть? — догадываясь, куда клонит Рихтер, неопределенно спросил Жульбертон.

— Мне кажется, что было бы куда лучше, если бы вы взяли это дело себе. Оно потребует несколько минут. Потом вы уедете. А расхлебывать кашу буду я…

— Хорошо, я согласен, — вставая, решительно заявил Жульбертон. — Дайте мне еще один «Смит-Вессон».

Отправляясь на шахту, Жульбертон не сомневался, что там, кроме сторожа, никого нет, и ему удастся, справившись с делом до прихода утренней смены, покинуть Карабаш. Но наверху оказалась большая группа рабочих и около десяти военнопленных.

Кое-как Жульбертону удалось пробраться незамеченным в паровую. Около посапывающего котла, прямо на полу, свернувшись калачиком, храпел кочегар. Уронив голову на стол, в машинной спал машинист.

Вооружившись коптилкой, Жульбертон подошел к шкафу, взял нужный инструмент и, подкравшись к лебедке, принялся за дело. Жульбертон понимал, что если сидящий машинист или кто-то другой увидит его за этим делом, то ему несдобровать. Но злоба на вышедших из повиновения рабочих была сильнее страха, и он, то и дело озираясь, продолжал подпиливать канат.

Работа подходила к концу, оставалось только замаскировать надрез, когда скрипнула дверь и на пороге неожиданно выросла фигура второго кочегара. Из-за его спины в помещение один за другим стали появляться рабочие и пленные. Жульбертон понял: спасение только в том, чтоб пробиться к двери силой, а затем, отстреливаясь, добежать до ожидающей его пары лошадей. Выхватив оба револьвера, он начал в упор стрелять в подходивших к нему людей. Трое рабочих и двое пленных были убиты, еще несколько человек ранены. Когда Жульбертон выбежал в дверь, пересек двор и уже считал себя в безопасности, на его голову вдруг обрушилась тяжелая дубина, поднятая сторожем шахты.

Так бесславно закончил свою жизнь один из злейших врагов карабашских рабочих, верный слуга матерого колонизатора Уркварта.

Утром на ноги поднялся весь Карабаш. По требованию рабочих власти разрешили устроить погибшим карабашцам торжественные похороны, но военнопленных предложили хоронить отдельно, без гробов и без почестей.

Этим власти хотели разъединить сложившиеся братские отношения рабочих с военнопленными, но карабашцы настояли, чтобы военнопленных хоронили в одной могиле с рабочими.

От имени властей переговоры с представителями рабочих вел Кучеренко.

Прикидываясь блюстителем православной веры, он доказывал, что, дескать, похороны православных людей с супостатами — дело противозаконное и не христианское.

— Я всегда был с рабочими, — говорил Кучеренко. — Быть кооператором — значит, быть социалистом. Но мы, русские, верим в бога и должны блюсти законы своей религии… Положить прах православного человека с немцем, значит, взять на душу великий грех. Как социалист…

— Какой ты, черт, социалист, — не вытерпел стоявший впереди всех Федор, — предатель ты, белогвардеец. Вот кто… До социализма тебе столько же, сколько вашему верховному до Москвы. Сматывал бы лучше манатки, а то опоздать можешь.

Кучеренко схватился было за карман, но взял себя в руки. Смотря на злобные лица рабочих, он понял: сейчас не время для расправы. Пора бежать на восток.

На следующую же ночь он исчез из Карабаша, прихватив восемь подвод, нагруженных своим, а заодно и заводским добром.

Через два дня сбежал из Карабаша и Рихтер. Накануне к нему пришел Зарип.

— Здравствуй, бачка, — стаскивая с бритой головы малахай, оскалив зубы, сказал Зарип. — Почему наша никакой порядка нет? Почему такой большой изъян делаешь?

— Что тебе от меня надо, — насторожившись, буркнул Рихтер. — Зачем пришел?

— Как зачем? Как чаво надо? Оборудование грузил, машина грузил. Много грузил; Все пропадать будет.

— А тебе-то что? — со злостью спросил Рихтер.

— Как что? Хозяйский добра беречь надо. Брезент давай, рагожка давай, куль давай, хороша паковать нада, накрывать нада, чтобы целый была. Хозяин спасибо скажет…

Изумленный Рихтер бросился к Зарипу, схватил заскорузлую руку.

— Спасибо. Вот спасибо. Как я не догадался раньше обратиться к татарам… Ведь они могли меня выручить. Не додумал… Не додумал… — Он подбежал к столу, написал записку, вложил в протянутую руку Зарипа. — Вот, бери.

Там тебе дадут все: кули, мешки, брезенты. Спасибо тебе, друг Зарип. Посмотри, чтобы все было в целости, я тебе доверяю…

— Как же, как же, бачка. Все смотрим, все сделаем, как надо… — уверял Зарип.

И «сделал». Ночью железнодорожники снова подали состав к заводу. Охраны там уже не было. Зарип приехал, не один. Рабочие бережно сложили оборудование в склад, а взамен наложили в кули и мешки гранит, кирпич и разный лом. Платформы аккуратно укрыли брезентами. Смеясь, помахали железнодорожникам руками. Этой же ночью состав ушел в Кыштым.

…Похороны убитых рабочих и военнопленных карабашцы превратили в митинг дружбы русских и иностранных пролетариев. Когда над землей вырос могильный холм и Федор произнес прощальную речь, на могилу поднялся Отливак.

— Дорогие друзья! — сказал он взволнованным голо сом. — У нас сегодня общее с вами горе. Но мы, военно пленные, еще больше поняли, кто нам настоящий друг и кто враг. На этом примере русские рабочие показали, как надо бороться за общее дело трудовых людей. Так пусть же кровь погибших навсегда скрепит дружбу между нами.

Скрепит независимо от того, в каком государстве мы живем и какой веры придерживаемся. В заключение я хочу сказать так: вечная память погибшим, вечная дружба между нами — живыми.

Глава сорок четвертая

Трехэтажное рыжее здание, наспех переоборудованное под лазарет, неуклюже торчало на самом берегу Миасса. Сырые, нештукатуренные стены, спертый воздух и, вдобавок к этому, грязное завшивленное белье вызывало у обитателей лазарета отвращение. И все, кто мог хоть кое-как двигаться, стремились как можно меньше бывать в лазарете. С утра раненые стайками бродили по торговым рядам, заглядывали в богатый Якушевский магазин, протягивали руки за милостыней. А после обеда, когда на базаре никого не было, бесцельно шатались по дышащему зноем городу, обложенному облаками пыли. Кругом ни кустика, ни деревца. Единственный в городе небольшой парк занят французскими солдатами. Проходя мимо парка, челябинцы с негодованием смотрели на короткоштанных французов.

Машутка и еще несколько девушек лежали в небольшой отдельной комнате. К ним часто приходила из города выздоровевшая после ранения Дина. Она теперь снова работала машинисткой в комендатуре и каждый день приносила подругам фронтовые и городские новости. В последние дни девушка стала почему-то грустить, и Машутка часто замечала на себе вопросительный взгляд подруги.

Вот и сегодня Дина, как обычно, начала разговор с новостей, но все видели, что она что-то не договаривает.

— Вот, родненькие, принесла вам сегодня целых четыре кома сахара и немного белого хлеба, — после приветствий и поцелуев проговорила гостья и неожиданно умолкла.

— А на фронте как? — спросила Машутка.

— На фронте… — спохватилась Дина. Раньше она фронтовые новости передавала в первую очередь. — Да как вам сказать? Тучкин говорит, что вроде хорошо, а так… — И она опять замолчала и перевела разговор на ухаживавшего за ней помощника коменданта, капитана Харина.

— Сегодня в театр меня пригласил, говорит, на автомобиле заедет. С Тучкиным они ведь друзья. Уезжает он скоро партизан ловить. Опять они будто бы… — И Дина замолчала.

— Ты что-то скрываешь он нас? — спросила одна из девушек. — Раньше с тобой этого не было.

Дина покраснела и, смотря в окно, ответила: — Да нет, что вы… Скрывать от вас?.. Я бы вам все рассказала, если бы… А, впрочем, давайте лучше не будем об этом говорить.

Машутка видела, что Дина не хочет говорить о делах на фронте.

«По-видимому, — думала Машутка, — они стали неважными, и она просто-напросто боится об этом сказать». Сама Машутка находилась сейчас в таком особенном состоянии, в каком бывает каждый выздоравливающий после тяжелой и опасной болезни. Пулевая рана в руку не была серьезной, но она осложнилась из-за инфекции. Машутка больше месяца боролась со смертью. Лазаретный врач все это время только разводил руками, ссылаясь на отсутствие медикаментов.

Кончилось все это тем, что девушка постепенно стала поправляться, но тут случилась новая беда — тиф.

Казалось, что это новое испытание для неокрепшего организма кончится катастрофой. Той самой жизненной катастрофой, которая в те годы унесла много тысяч жизней.

К счастью, крепкий организм Машутки выдержал и тиф.

И вот теперь, по мере того, как физические страдания день за днем уходили в прошлое, перед Машуткой вставал все тот же вопрос: что делать? Каким образом выбраться из положения, в котором она находится. Она думала только об одном: скорей бы туда, к Алексею.

Смотря на Машутку, подруги никак не могли понять, что же происходит с ней. То она словно искрилась от веселья, а то вдруг умолкала и плакала, отвернувшись к окну.

Сегодня, провожая Дину домой, Машутка спросила подругу, почему она так странно ведет себя.

С трудом поборов нерешительность, Дина тихо сказала:

— Мне запрещено говорить. Это пока секрет. За разглашение, знаешь, что может быть… Но тебе я скажу, ты ведь не подведешь. — И, понизив голос до шепота, продолжала: — Есть приказ готовить Челябинск к эвакуации. Разрабатывается новая операция. Говорят, что у Челябинска будут большие бои. — Дина испуганно посмотрела подруге в глаза. — Что теперь будет, прямо страшно подумать.

— Чего ты боишься, это к лучшему, Дина.

— Не знаю, к лучшему или худшему, но я хочу, чтобы все скорее кончилось.

Возвращаясь в госпиталь, Машутка не переставала мучительно думать над тем, как перейти к красным.

Сейчас, после разговора с Диной об эвакуации Челябинска, эти вопросы надо было решать не откладывая. Эвакуацию госпиталя могли объявить сегодня или завтра. Ведь недаром начальство в последние дни несколько раз проверяло и пересчитывало людей и имущество.

Задумавшись, она повернула в сторону центральной улицы и на углу нечаянно столкнулась с идущим ей навстречу человеком. От неожиданности она ахнула и, извинившись, отступила в сторону. Незнакомец тоже удивился и тоже ахнул, но не отступил, а наоборот, приподняв надвинутую на глаза фуражку, в упор посмотрел на девушку.

Машутка не верила своим глазам. С длинными волосами, с окладистой бородой перед ней стоял едва узнаваемый Прохоров Калина.

— Здравствуй, соседка, — подавая руку, сказал Кали на, — вот не ожидал…

Машутка тоже протянула было Калине руку, но потом быстро шагнула вперед и порывисто обняла.

— Дядя Калина, дядя Калина, как я рада, что ты здесь, — шептала Машутка, прижимая к себе улыбающегося Калину.

Не сговариваясь, они пошли к Миассу. Первым заговорил Калина.

— А я тебя, Маша, на днях здесь видел, да подойти не решился: кто ее знает, думаю, как она теперь на нашего брата смотрит, а сегодня вот налетел.

— Не понимаю, дядя Калина, — удивилась Машутка, — почему меня нужно бояться?

— Чего тут не понимать, ты ведь все еще в белых ходишь, а белые нашего брата, сама знаешь, как любят.

Машутке стало не по себе. Нахмурившись, она спросила:

— Врагом, значит, считаешь?

— Да нет, — уклончиво ответил Калина, — не врагом, а так…

Машутка взяла Калину за руку, смело посмотрела в глаза.

— Все это только было, дядя Калина, и давно прошло.

Калина пожал поданную руку, сказал улыбаясь:

— Знаю, знаю. Юсуп-то ведь здесь, с нами. Не только мы, но и там о твоих делах знают. Сразу не сказал потому, что испытать хотел. Осторожность никогда не мешает.

Машутка не дала Калине договорить. Схватила за плечи, начала трясти.

— Неужели? Дядя Калина, неужели Юсуп жив и там все знают?

— Жив, чего ему сделается. Хвалит тебя, куда там. Это, говорит, не девка, а золото.

Разговаривая, они подошли к Миассу. Заходящее солнце только что скрылось за золотисто-красными облаками. Отблески зари за несколько Минут выкрасили воду реки сначала в оранжевый, потом в кровавый цвет.

С другого берега Миасс пересекала стайка уток. На середине реки их подхватило и понесло вниз. Стремясь пересилить течение, утки долго, но безрезультатно боролись с ним, потом громко закрякали, захлопали крыльями и, почти не отрываясь от воды, полетели к берегу.

Показывая рукой на уток, Калина сказал:

— Вот, Маша, и тебе пора подняться на свой берег.

Иди-ка собирай манатки и приходи… Я подожду тебя…

Глава сорок пятая

Сведения о приближении красных к Челябинску все настойчивее проникали в город. Положение особенно осложнилось, когда командир расквартированного в городе французского батальона объявил об отправке своих солдат в Сибирь. Все попытки военных властей уговорить французов не торопиться с отъездом, ни к чему не привели. Те говорили, что у них нет приказа вступать с красными в военные действия, значит, и оставаться в Челябинске им нет смысла.

Тогда было решено устроить французам торжественные проводы, под тем предлогом, что они якобы едут на фронт. По всему городу расклеили афиши, извещающие челябинцев о большом городском бале, который устраивает местное купечество в честь своих защитников, идущих проливать кровь за свободу русского народа.

За два дня до бала к Машутке зашел Калина. Поздоровавшись с хозяйкой, он печально посмотрел в сторону насторожившейся девушки и сказал скороговоркой:

— Кузьма Прохорович болеет, Маша, навестила бы…

Машутка жила на квартире у жены офицера. Ее дом был вне всякого подозрения. Девушка выдавала себя перед хозяйкой за дочь богатея, убежавшую из дома при приближении красных. У нее даже были на это документы, полученные от Калины.

За воротами, когда Машутка вышла проводить Калину, он посмотрел на нее с лукавой улыбкой и, как бы невзначай, сказал:

— Мать комдива нашего приехала, Маша, она тоже будет там…

Сообщение Калины разволновало Машутку.

Еще раньше из разговоров с Калиной Машутка узнала, что он вместе с каким-то Фомой прибыл в Челябинск по заданию политотдела и комдива и, благодаря Фоме, связался здесь с подпольной организацией. Калина подробно рассказал ей историю ареста и освобождения ее отца, о встрече с Пустоваловым, его хорошим другом по германской войне и по Златоусту, теперь красным командиром Карповым Алексеем.

Слушая эти рассказы, Машутка была вне себя от счастья.

— А я-то дура, а я-то дура… — без конца повторяла она.

Попрощавшись с Калиной, Машутка пошла к Дине.

Подруга встретила ее с заплаканными глазами, с осунувшимся лицом. Стремясь скрыть свое настроение, Дина несколько раз тряхнула головой, как бы отгоняя мучившую ее неотвязную мысль. Но ей от этого не стало лучше, тогда она смущенно посмотрела на подругу, подошла к столу и достала папироску.

— Ты куришь, Дина? — удивленно спросила Машутка.

Лицо Дины вытянулось, глаза стали злыми. Отшвырнув спички и не скрывая досады, ответила:

— От такой жизни не только курить, но пить будешь, а потом и с ума сойдешь.

Машутка поднялась. Она давно хотела поговорить с подругой откровенно, но все как-то не решалась. Но сейчас поняла, что тянуть больше нельзя.

— Что с тобой, Дина, ты такая непонятная стала? — спрашивала Маша.

— Что же тут непонятного? — угрюмо ответила Дина. — Жить надоело. Вот и все.

— Но жить-то все-таки надо.

— Да, надо, — горячо заговорила Дина. — Но как? Для чего? Кругом одна неправда. Одни с жиру бесятся, Тучкин например, а мы горемычим. Вот теперь опять поезжай, не зная куда и не зная зачем. Опять та же служба, та же война. За что, за что, я тебя спрашиваю? За Тучкина, что ли? На что он мне нужен. Не хочу я больше, понимаешь, не хочу…

— Так не служи, если не хочешь, — посоветовала Машутка.

— Не служи. Легко сказать, не служи, — с горечью продолжала Дина. — А куда деваться?

— Давай останемся в Челябинске, — решительно сказала Машутка. — Я давно хотела поговорить с тобой об этом. У меня здесь знакомые есть. Дождемся красных, и все кончится. Но учти, тогда нам, возможно, с белыми воевать придется.

В глазах у Дины опять заблестели злые огоньки.

— Ну что ж, и будем. Я, например, готова их зубами рвать. Ты даже представить себе не можешь, как я ненавижу их.

Машутка крепко обняла подругу.

— Вот и хорошо. Но какие же мы дуры, Дина. Мучились, думали, а договориться не могли. Давай переходи ко мне.

Дина задумалась.

— Только не сегодня. Без подготовки в беду можно попасть, — потом подумала еще и сказала:

— Завтра бал, мне два билета дали. Пойдем. А с бала — прямо к тебе.

Простившись с Диной, Машутка пошла в указанный Калиной дом на окраине города. Раскаленная за день земля все еще дышала жаром. По небу, точно многочисленное стадо баранов, плыли высокие облака. Город как бы вымер, только с далекой станции долетали глухие гудки паровозов.

Калина встретил девушку во дворе. Взяв за руку, молча повел в сени.

— Вот знакомьтесь, Марья Яковлевна: Машутка это, соседка моя, — сказал он, подводя девушку к сидевшей в углу немолодой, по-деревенски просто одетой женщине.

Поднимаясь и подавая девушке руку, Мария Яковлевна посмотрела на нее ласковым взглядом и, по-матерински улыбнувшись, сказала:

— Вот ты, оказывается, какая. Ну садись, я рада видеть тебя.

Но Машутка не успела сесть. Чья-то тяжелая рука опустилась на ее плечо. Обернувшись, она увидела Юсупа.

— Юсуп! — воскликнула девушка. — И ты здесь. Жив, здоров! Почему же ты так долго не появлялся? Я ждала, ждала…

— Нельзя было, Маша. Дела не позволяли.

— А как Каюм? Где он теперь?

Юсуп опустил глаза:

— Каюма больше нет, Маша. Его тогда же застрелили.

Машутка взяла Юсупа за руку, и они долго молча стояли, каждый по-своему вспоминая погибшего.

Кузьма Прохорович предложил собравшимся подумать над тем, как сорвать начатую в городе пропаганду, связанную с отправкой французского батальона, и показать колчаковцам настоящее отношение челябинцев к этой затее.

После того, как несколько человек высказали свои предложения, слово взяла Мария Яковлевна.

— Бал надо сорвать, — сказала она и тут же пояснила, как это можно сделать.

— Предложение неплохое, — согласился Кузьма Прохорович, — но мы больше одного билета не достанем. Туда нашего брата пускать не будут, охрана военная.

Неожиданно поднялась Машутка.

— Поручите это дело нам с подругой. Мы военные, у нас будут билеты, — и она рассказала о Дине.

Но некоторые из присутствующих считали, что поручать такое дело девушкам опасно.

Особенно горячо возражал Юсуп. Он все еще находился под впечатлением гибели друга.

Кузьма Прохорович вначале тоже колебался, но потом, как видно, поборов возникшие сомнения, сказал:

— Другого выхода у нас нет. Надо соглашаться. — И, как бы успокаивая себя, добавил:

— Нам всем дел хватит.

К солдатам надо пойти, к железнодорожникам, листовки…

Утром Машутка сказала хозяйке, что она очень бы хотела пойти на бал, чтобы проводить дорогих союзников на фронт. Но у нее нет подходящего наряда. Хозяйка с удовольствием одобрила намерение девушки и разрешила ей выбрать из своего гардероба платье.

Машутка пришла в парк вместе с Калиной. Оба они принесли по огромному букету цветов. С такими же букетами была Дина и приехавшие с ней в автомобиле ее «друзья» Тучкин и Харин.

Вечер начался торжественным собранием. На большой деревянной сцене стояли накрытые белыми скатертями и заставленные цветами столы. В глубине сцены висел большой плакат: «Союзники разобьют большевиков около Челябинска. Честь им и слава».

Первые от сцены два ряда скамеек занимали офицеры и их жены. С правой стороны стояла рота французских солдат. Приводить в парк весь батальон начальство не решилось. Все остальные места были заняты устроителями бала. Это были разбогатевшие на спекуляции торговцы и представители местной власти. Публики собралось много.

Машутка вместе с Калиной и еще одним незнакомым ей человеком, задолго до открытия занавеса, пробились с левой стороны к самой сцене и так стояли там, слушая выступающих ораторов.

После приветствий нескольких высокопоставленных военных и гражданских лиц последним выступил командир французского батальона. Энергично жестикулируя, он что-то громко и долго говорил.

Обращаясь к сидящим за столами мужчинам и женщинам и, как видно, стремясь в чем-то их уверить, француз бил себя в грудь кулаком, и то и дело показывал на своих солдат, не обращая внимания на их хмурые, недовольные лица. Выступление француз закончил громким возгласом:

— Ура, руська свобод!

— Урра! — закричал стоящий рядом с Машуткой Калина.

— Ура-а!!! — подхватили десятки голосов. На сцену и под ноги французов полетели букеты цветов. Вслед за Калиной Машутка тоже бросила свой будет на сцену и, чувствуя, как обливается холодным потом, стала продвигаться в сторону выхода.

Сидящий рядом с Диной Тучкин видел, как, поднявшись на ноги, Дина, прежде чем бросить букет на сцену, выдернула какое-то кольцо и, уронив его на пол, отшвырнула ногой в сторону, потом, согнувшись, быстро пошла к выходу и скрылась за пришедшим в движение народом.

Удивленный поведением Дины, Тучкин поднялся на ноги и, не взглянув на растерянного Харина, тоже пошел было к проходу. В это время один за другим раздались четыре взрыва.

Тучкина сбили с ног обезумевшие люди, но кто-то сильный схватил его, помог подняться и вытащил из сумятицы. Он увидел в руках своего спасителя Харина кольцо, выдернутое Диной из букета.

— Ты видел, — шептал трясущийся Харин. — Это она бросила его. Она?

— Она, она! — застонал Тучкин, размазывая на грязном лице текущую из носа кровь.

За воротами сада Дина, стараясь не терять из виду Машутку, побежала в сторону центра города. Рядом с ней бежало много перепуганных людей. Все они стремились как можно скорее и как можно дальше уйти отсюда.

Догнав свернувшую за угол Машутку, Дина взяла ее за руку, и они быстро пошли по деревянному тротуару темной ночной улицы. По другой стороне улицы, немного сзади, двигалась группа мужчин. За ними шел со своим товарищем Калина.

Девушки прошли уже больше квартала, когда вынырнувший из-за угла автомобиль осветил их прожекторами.

Догадавшись, чей это автомобиль, подруги прижались к воротам, надеясь, что сидящие в автомобиле не заметят их и проедут мимо, но машина остановилась как раз против — ворот. Из машины выскочили Харин и Тучкии. Девушки бросились в разные стороны. Почти одновременно раздались два револьверных выстрела. Машутка почувствовала, как прожжужавшая пуля задела рукав ее платья.

Видя, что ей не уйти от бежавшего за ней Харина, она свернула к каким-то идущим — по другой стороне мужчинам, стремясь найти у них защиту. Харин больше не стрелял. Нагнав Машутку, он схватил ее за руку и, матерно ругаясь, потащил к машине.

С другой стороны Тучкин волок к машине раненую Дину.

Около самой машины их нагнал Калина со своим товарищем.

И вот здесь в темной захолустной улице Челябинска снова сошлись пути Калины с предателем Хариным, застрелившим у него на глазах Ашуркина Ивана. Внезапно появившись из темноты, Калина с размаху ударил Харина камнем по руке, которую тот стал было поднимать, чтобы выстрелить в Калину. Нагибаясь за выпавшим из руки Харина наганом, Калина запнулся и тут же почувствовал, как горло сжала рука разъяренного противника. Но на помощь пришла Машутка. Она бросилась на колчаковца и, навалившись, сбила его. Этого было достаточно, чтобы решить исход борьбы. Через миг Калина выстрелил Харину в висок.

В это время товарищ Калины еще продолжал борьбу с Тучкиным.

Подбежавший на выручку Калина ударом нагана опрокинул Тучкина на землю…

Перепуганный шофер не успел сообразить еще, что происходит, как Калина наставил на него дуло нагана. Усадив в машину товарищей, взявших на руки раненую Дину, он приказал шоферу ехать по направлению к поселку Порт-Артур.

Глава сорок шестая

По совету Кузьмы Прохоровича комитет решил отправить Дину на поправку в деревню. Дальнейшее пребывание раненой в Порт-Артуре связывало работу подпольщиков, да и сама, она подвергалась постоянной опасности.

Получив задание перевезти Дину в деревню, Мария Яковлевна наняла на сенном базаре попутную подводу и вместе с Машей на восходе солнца отправилась в путь, рассчитывая в этот же день добраться до Калиновки.

Несмотря на раннее утро, к городу вереницами тянулись подводы, груженные всевозможным домашним скарбом. К ним были привязаны коровы, быки, рядом бежали жеребята. Владельцы подвод, широкобородые, осанистые деревенские воротилы, зорко оглядывая увозимое добро, спешили в Челябинск. Они почему-то были уверены, что белые дальше Челябинска отступать не будут.

Увидев ехавших в сторону фронта женщин, некоторые беженцы, соскакивая с подвод, подбегали к сидящей рядом с возчиком Карповой и кричали:

— Эй, баба! Куда едешь, красные там.

— Да мы вот недалеко, — отвечала улыбающаяся женщина, — красных, говорят, сюда не пустят.

— Кто? Кто сказал, что не пустят? — наперебой спрашивали беженцы.

— В городе все так думают, — отвечала Мария Яковлевна, — говорят, наши опять наступать будут.

— Фу! Вот радость-то какая, — стаскивая картузы, крестились беженцы.

Вглядываясь в лица беженцев, в их одежду, лошадей и упряжь, Машутка убедилась, что бедняков среди бегущих от Советской власти нет. Это действовало на девушку лучше любой агитации. И она радовалась, что не находится больше в среде тех, с кем воюет отец и ее новые друзья.

Хотя Машутка и встречалась с Марьей Яковлевной после городского бала, но ни тогда, ни после этого вечера ей не пришлось поговорить с ней об Алексее. Больше того, Алешина мать до сих пор не знала, что Машутка знает и любит ее сына.

Как любящая мать Мария Яковлевна день и ночь ухаживала за раненой Диной. Машутка не раз в эти дни ловила себя на чувстве ревности. Девушке казалось, что эта простая, седеющая женщина, с лицом, изрезанным преждевременными морщинами, уделяет Дине так много внимания не только потому, что она ранена, но и потому, что та нравится ей больше, чем она, Машутка.

К Машутке Мария Яковлевна относилась несколько сдержаннее, чем к Дине. Если Дину она называла светиком, родной Диночкой и даже дочкой, то ее звала только Машей.

К Калиновке подъехали вечером. Для того, чтобы попасть в поселок, оставалось пересечь болотистую речушку. И лишь с помощью подоспевших мужиков вознице и Марье Яковлевне с ее спутницами удалось выбраться из жижи. Пока мужики перетаскивали телегу, между сидящими на лужайке женщинами как-то сам собой возник задушевный разговор.

Мария Яковлевна обтерла мокрые руки о молодой, мягкий солонец, достала из-за пазухи завернутый в платок кусок хлеба и, разломив его на три части, сказала:

— На-ка, Маша, поешь, проголодалась поди…

Принимая хлеб, Машутка с благодарностью посмотрела на Карпову.

— Доберемся до своих, устроим больную, попросим самовар поставить, — продолжала женщина. — Молока, яиц раздобудем, Диночка тоже, наверное, есть хочет…

Машутка дважды глубоко вздохнула и снова с благодарностью посмотрела на собеседницу.

— Сколько хлопот, сколько забот вам с нами. В ваши годы это ведь нелегко… — сказала Машутка.

— Я привыкла. Всю свою жизнь на ногах, — неторопливо разжевывая хлеб, ответила женщина. — Такая уж у нас семья. И муж покойничек, и свекор тоже… Все беспокойные. Да и как будешь жить спокойно, если неправда кругом… Вот и сын в нас пошел…

При последних словах лицо Машутки зашлось румянцем, она даже отвернулась.

— Что с тобой, Маша? — спросила Мария Яковлевна, удивляясь волнению девушки.

— Так, ничего, — ответила Машутка. — Я ведь тоже знаю Алешу. И…

— Откуда? Откуда знаешь? — хватая девушку за руку и стараясь повернуть к себе лицом, торопливо спрашивала Карпова.

— Знаю, Марья Яковлевна, давно знаю. Я невеста его>-еще больше заливаясь румянцем, прошептала Машутка. — Прошлый год я встретила его в Златоусте, и мы полюбили друг друга…

Женщина притянула девушку к себе и мягко погладила.

— Хорошо! Не будем об этом больше говорить.

Успокойся сначала, — сказала Мария Яковлевна, сама взволнованная не меньше Машутки. — Дождемся вечера, тогда обо всем и поговорим. — Поднявшись, они пошли к подводе.

Устроив Дину в Калиновке, Мария Яковлевна с Машуткой пошли в Тютняры. Проходя знакомые места, женщина рассказывала:

— Вот здесь на топком Шаимовском болоте у нас был покос. А здесь было наше становье, на этих двух березах.

Алеша делал себе качели. А вот в этой обвалившейся копа ни он вздумал купаться и чуть было не утонул.

Машутка с жадностью рассматривала все, на что показывала Алешина мать.

Широкий выгонный простор между Тютнярами и Зюзелкой, блестящая гладь больших и малых Ирдигов и сверкающие на солнце купола церквей чем-то напоминали ей родное село. Глубоко вдыхая пахнувший водой и цветами воздух, Машутка переводила взгляд на спутницу и говорила с восторгом:

— Как хорошо! Как хорошо, что мы здесь. Вот бы сюда еще Алешу.

Мария Яковлевна смотрела на девушку добрым, материнским взглядом.

— Будет он здесь, Маша. Вещует мое сердце, что этот денечек совсем не за горами. Того и гляди, прилетит наш сокол.

— Расставались на неделю, а прошло больше года, — с горечью сказала Машутка.

…Вот и Тютняры. Уже несколько дней в селах полное безвластье. Затаившиеся в домах тютнярцы с тревогой смотрят на дорогу; в полдень разнесся СЛУХ: В село Кузнецкое Вот-вот приедет отряд красных. Тютнярцы потекли к волости. Пошли туда. И Карпова с Машуткой.

Около кирпичного здания с высоким крыльцом собралась большая толпа людей. Вскоре из переулка выскочили ребятишки.

— Едут! Наши едут! Красные! — старались они перекричать друг друга.

Толпа зашумела, заволновалась.

— Слава богу, — послышались возгласы, — наконец-то дождались.

— Митинг! Митинг надо открывать. Пусть скажут, что и как?

Из переулка шагом выехали два всадника, на рукавах красные платки, к груди приколоты такого же цвета ленточки. Вслед за ними показался и остальной отряд.

Подъезжая к собравшимся тютнярцам, передний всадник закричал:

— Здорово, тютнярские Товарищи! Знать, давно нас ждете? — И тут же переспросил:

— Давно, я спрашиваю?

— Давно, давно! — закричали из толпы. — Все глаза проглядели.

В отряде криво заулыбались, кавалерист снова закричал:

— Кто тут за нас, за красных, поднимите руки.

И почти все собравшиеся подняли вверх руки.

Прочертив черенком плети в воздухе круг, всадник спросил:

— А кто против красных?

Никто не поднял руки.

Как только всадники выехали из переулка, Машутка сразу узнала Назарова и Чугункова. В отряде тоже были знакомые лица. Она поняла, что это страшная провокация.

Закрыв лицо платком и прячась за спину Марьи, она успела шепнуть ей на ухо, что это белые, что многих из них она знает и что надо как-то выручать попавших в беду тютнярпев. Но ничего сделать они не успели.

Колчаковцы окружили толпу плотным кольцом. Каждого, кто пытался отойти в сторону, били плетьми, загоняли обратно в круг. Назаров громко предупредил:

— Каждый, кто попытается уйти самовольно; будет расстрелян на месте. Стрелять будем без предупреждения. Мы вам, подлюгам, покажем красный цвет. Становись по четы ре!

Отряд двинулся обратно, уводя с собой тютнярцев, так неожиданно и бессмысленно попавших в беду.

Провокация, в свое время предложенная Назаровым и одобренная начальством, применялась не впервые. Финал был всегда одинаков: захваченных уводили из села и всех до единого расстреливали.

Еще не решив, что предпринять, чтобы вырвать из ловушки тютнярцев, Машутка, втянув голову в плечи то и дело поеживаясь, шла в самой середине колонны. Она не тешила себя надеждой. «Повадка у них одна. Расстрела не миновать», — думала Машутка.

Медлить было нельзя, и Машутка решила действовать. За себя она не боялась. Знала, что стоит ей показаться Чугункову или тому же Назарову и ее освободят. Но при мысли, что ее освободят, а Марью Яковлевну и остальных расстреляют, в душе Машутки поднималась буря.

«Я должна освободить и их. Или для всех свобода, или для всех смерть», — решила она.

Впереди колонны на породистом вороном коне гарцевал Чугунков.

По обочинам дороги хвост в хвост ехал конвой, с винтовками наготове шли пешие колчаковцы, сзади похожий на огромного ястреба Назаров.

За гумнами, в хвосте колонны, поднялся шум. Какой-то оборвыш, лет четырнадцати-пятнадцати не захотел пойти дальше, повернулся и зашагал обратно. Путь ему преградила назаровская нагайка. Но мальчишка, закрывая голову руками, побежал к селу. Назаров поднял карабин, грянул выстрел. Ноги мальчика стали заплетаться, голова запрокидываться назад. При втором выстреле он нелепо замахал руками и, как бы ища спасения у земли, ткнулся лицом в дорожную пыль. Назаров, загоняя в середину вышедшего в сторону старика, взмахнул плетью, но встретившись с взглядом Машутки, узнал ее, и поднятая рука медленно опустилась на гриву храпящей лошади.

— Вот черт… Ты!.. Мальцева с красными? — закричал ошеломленный неожиданной встречей Назаров.

Машутка взяла лошадь Назарова под уздцы и, пропустив конвой, гневно спросила:

— И тебе не совестно?

Пожав плечами, Назаров удивленно посмотрел на Машутку, ответил хриплым голосом:

— Это коммунисты. Мы их всех положим…

— И меня тоже?

— Коммунистов, говорю…

— Они такие же коммунисты, как я. Меня разве не с ними гоните, тоже расстрелять хотите?..

Озадаченный колчаковец пожал плечами.

— Не понимаю, как ты к ним попала? Может, переметнулась…

— Дурак! — опустив повод лошади, усмехнулась Машутка. — Поезжай, зови Чугункова, поговорим…

Назаров послушался, пришпорив коня, галопом объехал колонну. Размахивая плетью и что-то крича, подъехал к Чугункову.

Стараясь взять себя в руки, Машутка стащила с голову косынку и, распуская ее по ветру, неторопливо шла стороной дороги. Она понимала, что борьба за освобождение идущих на смерть людей началась. Все будет зависеть от ее умения и выдержки.

Увидев Машутку, Чугунков искренне обрадовался, на ходу соскочил с коня и, подбегая к ней, закричал:

— Маша! Маша! Вот не ожидал…

Подавая руку, Машутка улыбнулась и, заглядывая в глаза, сказала:

— Я тоже рада, что снова вижу вас обоих, — и она показала на Назарова.

— И мы тоже рады, — слезая с коня, буркнул Назаров, — как-никак свой человек.

Они все трое пошли за колонной. Чугунков, не переставая улыбаться, махал рукой, говорил, спрашивал. Назаров, похлестывая плетью по верхушкам придорожной полыни, угрюмо молчал.

— Просто не понятно, — размахивая свободной рукой, говорил Чугунков. — Увидеть тебя здесь, среди большевиков…

Машутка поймала чугунковскую руку.

— Не маши. Ударишь еще нечаянно. И зря не говори. Совсем это не большевики, а просто обманутые люди.

— Не понимаю, кто их мог обмануть? — стараясь не смотреть на девушку, спросил Назаров и, как бы оправдываясь, добавил:

— Мы, паря, встречать красных их не заставляли.

— Вы не заставляли, так другие заставляли, расстрелом грозили.

— Ну, силой не заставишь. Я бы, например, не пошел, — снова ударяя плетью по полыни, ответил Назаров.

Машутка смерила Назарова смеющимся взглядом, весело толкнула в бок.

— Сказал тоже. Кто ты, а кто они.

Истрескавшиеся, жесткие губы Назарова скривились.

Похвала девушки ему понравилась, и он невнятно пробормотал:

— Лезут, как овцы, одуревшие от волчьего воя… Ну и пусть.

— Мы должны разобраться. Люди ведь…

— Черт их разберет, — отмахнулся Назаров. — Если не все, то половина коммунисты. А таким, паря, мы пощады не даем.

— Дело не в пощаде, господин поручик, ты ведь и меня чуть было в коммунисты не записал, тоже без пощады могло быть?

— Да нет. Что ты, — оправдывался Назаров, — не о тебе я… Хотя скажи все-таки, паря, как ты тут с ними оказалась?

— Вот с выяснения личности бы и начинали. А то идете рядом, а я выхвачу наган да в вас… — и она беззаботно рассмеялась. — Чучелы гороховые, и мне не верите. В Челябинске я была, только что из госпиталя выписалась. Здесь у меня тетка живет, приехала сегодня утром навестить, а тут гонят всех на площадь: «идите красных встречать, иначе расстрел». Мы побежали предупредить людей и вот сами попали с ними.

— И тетка твоя здесь? — спросил Чугунков. — Вон шагает, — махнула Машутка рукой.

— Да. Дела, — покачав головой, протянул Чугунков.

— Не дела, а безобразие, господа офицеры, одни грозят расстрелом, другие тоже. — И вдруг решительно:

— Нельзя так дальше, люди это. Снимите конвой. Пусть домой идут.

— Как! Всех? — ошарашенный требованием Машутки, спросил Назаров.

— Всех! — еще более решительно подтвердила Машутка. — Пора научиться разбирать, кто прав, кто виноват.

— Всех не соглашусь ни за что, — отрезал Назаров, — половину туда-сюда, а половину в овраг, паря, немедленно…

Машутка перевела взгляд на капитана. К нему же метнулись округленные, злые глаза Назарова/ Вместо ответа Чугунков вынул из сумки записную книжку и, остановив лошадь, прижал книжку к седлу. Вырывая исписанный листок и, не глядя на Назарова, сказал:

— Хочу спросить мнение полковника. Поезжай, доложи лично. Мы пока будем двигаться на Челябинск.

Назаров неохотно взял бумажку, неохотно влез в седло. Прежде чем ехать, сказал со злостью:

— Хуже нет, паря, когда у командира слабит. Поду мал бы, о ком разговор…

Нижняя губа капитана задрожала:

— Не ваше дело, поручик. Командир я. Делайте то, что приказано. Ждать буду до вечера, не дальше. — Провожая Назарова взглядом, добавил:

— Зверь. Вот из-за таких люди и гибнут.

Глава сорок седьмая

На первом же привале Машутка стала просить Чугункова отпустить женщин. После некоторого раздумья капитан махнул рукой.

— Ладно, пусть будет по-твоему.

Решение Чугункова было не случайным. Поражение и развал колчаковской армии заставили даже его, всегда беспечного, задуматься над своей судьбой, над тем, что происходит. И чем больше думал, тем сильнее становилось чувство отвращения к армии народных врагов, в которой служил, и страх перед будущим. Он понимал, что надо на что-то решиться. Но тем не менее он, подобно плывущей на реке щепке, не находил в себе сил повернуть к берегу.

Прощаясь, Мария Яковлевна отозвала Машутку в сторону и, крепко обнимая, сказала, что будет ждать ее каждый час и каждую минуту. — Да не задерживайся. В городе начнутся большие дела. Не опаздывай.

— Как только добьюсь своего, сейчас же приеду, — показывая на Чугункова, ответила Машутка.

Марья с тревогой посмотрела на девушку.

— Смотри, будь осторожна.

Стремясь успокоить женщину, Машутка сказала:

— Не беспокойтесь. Он ведь ничего не знает. Разговаривать будем как равный с равным.

— Но ты все-таки остерегайся, — и, еще раз крепко обняв Машутку, пошла в обратную сторону.

Чугунков был искренне рад, что снова встретился с Машуткой. Особенно сейчас, в такую трудную для него минуту, когда надо было на что-то решиться. «Ей можно довериться. Но с чего начать и как начать?» — думал Чугунков, искоса поглядывая на ехавшую рядом девушку. Он впервые видел ее в Гражданской одежде. В ней Машутка казалась проще и ближе.

Слушая рассказ девушки о болезни, о госпитале, он нетерпеливо ждал, когда она переведет разговор на то, что его сейчас волновало.

Это же беспокоило Машутку, но, боясь все испортить, она начала издалека. Показывая на заблестевшее впереди озеро, девушка сказала:

— Как бы хорошо сейчас в воду. Потом полежать на песке и снова в воду, и так до самого вечера.

Чугунков рассеянно посмотрел на озеро, потом снова перевел взгляд на Машутку.

— Хорошо, да не для нас. Мы вон какими делами заняты, — и он ткнул черенком плети по направлению идущей впереди колонны. В голосе Чугункова ясно слышалась досада. Машутка поняла, что разговор начат удачно.

— Ты давно этим занимаешься? — спросила Машутка.

— Нет, первый раз. Командир заболел, вот меня и послали. Но мне это не по силам, рука не поднимается. Когда воюешь, другое дело. А так противно и тяжело… — и он устало махнул рукой.

— Сами виноваты, — смотря на Чугункова, строго ответила Машутка, — по своей охоте подличаем и молодость ни за грош, ни за копеечку губим. Посмотришь на других, люди как люди, а мы как проклятые, каждый день только и знаем, что со смертью переглядываемся.

Чугунков только этого и ждал. Наконец она заговорила о том, о чем он в последнее время так много думал.

«Неужели, — спрашивал себя Чугунков, — и она почувствовала то же самое, что чувствую и я? Неужели этот разлад, мучающий меня, начался и у ней? У человека, который так же, как и я, вступил в белогвардейскую армию добровольно. Значит, это не случайно. А что если она хитрит?»

Выравнивая коня, он приблизился к Машутке. Его знобило.

— Скажи, Маша, могу я говорить с тобой откровенно? — неуверенно спросил Чугунков и, как бы спохватившись, добавил:

— Не выдашь?

— Бессовестный! За кого ты меня считаешь?

— За добровольца белогвардейской армии.

Машутка с укором посмотрела на Чугункова, потом сказала со злостью:

— Ты, знать, не знаешь, как меня обманывали Сумкин с Луганским. Девчонка была, вокруг пальца обвели. А ты еще смеешься…

— Но ведь красные родителей твоих убили, так это или нет?

— Неправда! — крикнула Машутка не своим голосом. — Для обмана придумали. Папа с мамой живы. У красных они. А я против них воюю. И это все подлец Сумкин подстроил. Глупостью моей воспользовался.

В словах девушки Чугунков услышал крик жестоко обманутой, протестующей души. Он понял, что Машутка не только не хитрит, но так же, как и он, рвется из проклятого тупика, в который они зашли.

— Я рад, что встретил тебя, Маша, — дружески продол жал Чугунков. — Давно хочется поговорить с надежным человеком, отвести душу. Чувствую, что иду не туда, куда надо, а вот куда повернуть — не знаю, и посоветоваться не с кем. Ясно одно: был дураком… — Чугунков замолчал, виновато посмотрел на девушку, тяжело вздохнул. Машутка взглянула на его посеревшее лицо и поняла, что и этот всегда веселый, беззаботный человек сейчас тяжело страдает, и в ее сердце впервые шевельнулось к нему сочувствие.

Как бы очнувшись, Чугунков продолжал:

— Места не найду, готов убить себя, а деваться некуда. Не к красным же переходить…

— А почему бы и нет?

— Добровольцев, говорят, там расстреливают.

— Враки, — убежденно сказала Машутка.

— Ты откуда знаешь? — удивился Чугунков.

— Раз говорю, значит, знаю.

— Вот как, — протянул Чугунков и снова замолчал.

Только на привале он стал снова расспрашивать Машутку, почему она так уверена в красных. Они сидели на бровке дорожной канавы, в стороне от конвоя. Отпущенные на весь повод лошади с жадностью ели придорожный пырей, фыркая от попадавшей в ноздри полыни. В небольшой полосе пшеницы перекликались несколько перепелов. Машутка сидела, поджав ноги под себя, Чугунков, облокотившись, полулежал. Он машинально обрывал головки пырея и отбрасывал их в колею.

— …Разве мы люди? — отвечая на вопросы Чугункова, говорила Машутка. — Посмотри назад, что там увидишь? Одни преступления. За что воюем? За кого? Говорят, наш правитель Колчак все делает по указке англичан да американцев. Если разобраться как следует, за врагов своих кладем головы. А с кем деремся? Вот они, — показывая на пригорюнившихся тютнярцев, продолжала Машутка. — Что эти люди нам сделали? Какую дорогу перешли? Если бы я была на твоем месте, минуту не стала бы их держать.

— Свою голову тоже жалко. За это не похвалят.

— Но не мучить же и убивать неповинных людей из-за страха за себя. Пора одуматься.

Чугунков сел, вынул сигарету, закурив, угрюмо посмотрел на девушку.

— Дай подумать до вечера, а заодно скажи, куда ты меня зовешь?

В голове Машутки мелькнуло подозрение: может, не случайно Чугунков откладывал решение до вечера. «А вдруг предаст», — подумала она. Но его задумчивый вид и растерянная улыбка успокоили.

Под вечер конвой подошел к Казачьей станице. Село было забито беженцами. Особенно много их толпилось на базарной площади. Собравшись кучками, они уныло смотрели на отступающие по тракту обозы и тыловые учреждения, на вновь прибывающих беглецов.

Оставив конвой и арестованных на окраине станицы, Чугунков с Машуткой поехали на площадь. Здесь их окружили жадные до новостей беженцы. С горящими от нетерпения глазами они спрашивали о положении на фронте, надеясь получить от офицера давно ожидаемое известие о наступлении белых. Но Чугунков не стал отвечать на вопросы и отослал любопытных к станичному атаману, уверив, что тот знает все.

В конце площади Машутку окликнули, обернувшись, она увидела семенящего к ней Егора Матвеевича.

— Маша! Вот где бог дал свидеться, — кричал он, под бегая к девушке, — гляжу и не верю, ты это или не ты, по том посмотрел на господина офицера, вспомнил, гнедого-то он хотел отобрать. Свои, значит, вот радость. А мои лошади с барахлишком вон там, в переулке. Отступаем. Может, поможете чем. Хорошо бы вагончик достать, уж больно умучились.

Машутку била лихорадка. Схватившись за гриву лошади, она с трудом выдавила:

— Помогу. Обязательно помогу. Приходи на окраину, там поговорим.

На обратном пути Чугунков то и дело смотрел на изменившуюся Машутку. Сухие блестящие глаза, прерывающийся голос, которым она говорила, не оставляли сомнений в ее намерениях.

Сумкин явился сейчас же. Он был уверен, что Машутка находится в колчаковской армии и ей ничего не стоит достать ему вагон, чтоб перевезти стоящие в переулке шесть подвод, нагруженные ценностями, украденными у Тучкина. «На этот капитал, — думал Сумкин, — я могу сколько угодно жить в любом месте. Только бы подальше уехать. Отсижусь как-нибудь…»

Увидев подходившего Сумкина, Чугунков спросил у Машутки:

— Что ты хочешь с ним делать? Машутка показала на его наган.

— Расстегни кобуру, чтобы я могла свободно взять. Чугунков насупил брови.

— Давай уж лучше я сам…

Егор Матвеевич сразу начал разговор о вагоне.

— Так как же, Машенька, и вы, господин офицер, по части вагончика? Очень бы нужно. Не откажите, ради бога.

— Как же другие едут? — вместо ответа спросил Чугунков.

Сумкин важно разгладил бороду.

— Как можно, господин офицер, равнять меня с другими. У них барахлишко одна дрянь. А у меня капитал, миллионы. Разобраться, так на всех нас хватит.

— Это то, что Тучкин награбил? — не своим голосом спросила Машутка. — В музеях…

— Машенька Что ты, что ты, — засуетился Сумкин. — Кто награбил? Я для тебя стараюсь. Сирота ты… За дочь тебя считаю…

— Врешь! Врешь! — закричала вне себя Машутка. Папа с мамой живы, вы обманули меня! Обманули!

Сумкин понял, что игра кончена, и, поворачиваясь, прошипел:

— Ну и черт с ними. Война еще идет, посмотрим.

Чугунков вынул наган, не торопясь прицелился. Про гремел выстрел.

Сумкин подпрыгнул, боком шагнул несколько шагов в сторону и тяжело завалился в канаву.

Выстрел окончательно решил дальнейшую судьбу Чугункова.

Он приказал удивленному прапорщику вести солдат на соединение с полком, а тютнярцев отпустил, сказав им, чтобы они разошлись и по одному возвращались домой.

Когда остались вдвоем, Машутка взяла Чугункова за руку.

— Вот и решено. Назад теперь некуда, но зато завтра будем там, где должны давным-давно быть.

— Скажи, Маша, воззвание тогда… Твоих рук дело?

— Моих.

— А склад тоже ты помогла на воздух пустить?

— Помогла.

Чугунков крепко сжал Машуткину руку.

— Я так и думал… Молодец, и меня из беды тогда выручила.

Машутка дружески посмотрела в глаза Чугункова.

— Разве я могла сделать иначе, я ведь давно увидела в тебе хорошего человека.

Глава сорок восьмая

Фронт неумолимо надвигался на Челябинск. По-разному вели себя жители города. Одни, несмотря на уверения газет в неминуемом разгроме красных на подступах к городу, поспешно уезжали на восток, другие настойчиво готовились к предстоящей схватке. А третьи ждали, чья возьмет, чтоб примкнуть к победителям.

Большевистская организация объявила себя мобилизованной. На заводах, в мастерских и на тайных квартирах шла упорная работа по организации боевых дружин. Доставали оружие, где только можно, но его было мало.

Зачисленный в один из отрядов, Чугунков сделал в те дни в своем дневнике несколько записей:

«Мы почти безоружны. На сто человек три винтовки, восемь обойм патронов, шестнадцать разнокалиберных револьверов. Но настроение такое, как будто бы у нас есть и винтовки, и пулеметы, и пушки. Кругом царит уверенность, что скоро все это будет. Удивительные люди…»

Через два дня Чугунков записал:

«Сегодня представитель Комитета сообщил: завтра получим еще сорок винтовок, отнятых у какой-то отступающей части. Между прочим, намекнул, что пришла и наша очередь доставать оружие и для себя и для тех, у кого еще его совсем нет. Считаю намек справедливым. Обдумываю план операции, задача не из легких».

Третья запись в дневнике Чугункова гласила:

«Первая операция прошла успешно. При помощи железнодорожников захватили два вагона с оружием и боеприпасами. Охрана никакого сопротивления не оказала. Не завидую тем, кто еще продолжает верить в колчаковскую авантюру».

За последнее время у Машутки установились с Чугунковым хорошие дружеские отношения. Он был искренне благодарен девушке за то, что она помогла ему вырваться из белогвардейского лагеря. Это ведь Машутка сделала его участником борьбы за освобождение Челябинска от колчаковцев.

Чугунков по старой привычке продолжал ухаживать за девушкой. Он надеялся, что рано или поздно, она станет к нему благосклоннее.

Вот и сегодня он говорил ей:

— Знаю, что не мил, другой бы ушел, а я не могу. Уж лучше бы запретила приходить, что ли…

— В этом нет никакой надобности. Друзьями были, друзьями и останемся. — Девушка делала вид, что не догадывается о его чувствах.

В тот день они долго сидели на берегу Миасса, слушая, как журчит по камням вода, как плещется у берегов мелкая рыбешка, как кричат в степи перепела, напоминая людям о приближении страды.

На следующий день рано утром за Машуткой зашел Калина. Поздоровавшись, он неловко помял в руках фуражку и, косясь на закрытую дверь в горницу, спросил:

— Есть кто там?

Узнав, что в квартире никого нет, кроме Машутки, Калина облегченно вздохнул, присел на стул и, загадочно улыбаясь, спросил:

— Тебе ничего хорошего сегодня не снилось?

— Нет, ничего, — насторожившись, ответила Машутка. — А что?

— Слушай, Маша. Нам поручают махнуть через фронт и договориться там с красными по разным делам.

Стремясь скрыть волнение, девушка спросила:

— Когда же это будет, дядя Калина? И о чем мы должны там договориться?

— Таких тонкостей я и сам не знаю. Об этом скажет Кузьма Прохорович. Давай пей чай и пойдем, через час надо быть в дороге.

Но Машутка не только не хотела пить чай, но и не могла себе представить, как она может ждать еще целый час. Ей хотелось сейчас же бежать в большевистский Комитет, чтоб немедленно выяснить, какое будет задание, и сейчас же лететь туда, где ее ждет Алексей, где должен завершиться круг ее блужданий и страданий.

Кузьма Прохорович встретил Машутку спокойным, внимательным взглядом. Потом заботливо усадил к столику, придвинул ей блюдо с душистой смородиной и, набивая трубку, сказал:

— Есть, Маша, важное дело. Мы решили поручить его вам. Калина говорил, наверное…

— Да, да. Я знаю, — не в силах скрыть волнение, скороговоркой ответила Машутка, — я готова сейчас же пойти выполнять. Скажите, что нужно?

— Вы должны пробраться через линию фронта и передать красному командованию план восстания рабочих Челябинска. Комитет считает это очень важным делом…

— А как мы должны его передать? — стремясь как можно скорее окончить разговор, спросила Машутка.

Кузьма Прохорович нагнулся, вытащил из-под лавки поношенные ботинки.

— Вот на, померь, подходят или нет?

Машутка надела ботинки, они оказались немного велики, но носить можно было.

— Подостлать небольшую стельку и будет в самый раз, — разгибаясь и переступая с ноги на ногу, сказала она внимательно наблюдавшему Кузьме Прохоровичу, — Вот эти ботинки надо донести до одного из красных командиров, — Кузьма Прохорович подумал и добавил: — По крайней мере, до командира полка. Разуешь ботинок, оторвешь стельку и там найдешь все, что нужно. А на словах передашь, что мы начнем восстание, как только услышим артиллерийскую стрельбу.

— Так я сегодня же пойду, — волнуясь, сказала Машутка. — Сделаю все, как вы сказали.

— Нет, обожди, — показывая глазами на лавку, сказал Кузьма Прохорович. — Это не так просто, как тебе кажется. Садись и слушай.-.

…В этот же день Машутка с Чугунковым в крестьянской одежде выехали на телеге из города с пустыми горшками и бидонами из-под молока. Впереди на целую версту шел Фома, сзади с котомкой шагал Калина. Навстречу без конца двигались обозы, санитарные телеги, шли бросившие оружие солдаты. Солдаты белогвардейской армии оставались солдатами только до тех пор, пока не оторвались от своей части. Но стоило им бросить винтовку и отойти от понукающего окрика, как они устремлялись домой или перебегали на сторону противника.

Двигаться к реке, он велел Машутке плыть на другой берег.

— А ты? — спросила Машутка.

— Потом, когда переплывешь ты. Машутка с разбега прыгнула в воду.

Вдвоем с Калиной Чугунков продолжали отбиваться от колчаковцев. Один из белогвардейцев, заметив вылезшую из воды Машутку, вскинул винтовку, прицелился, но пуля, выпущенная с той стороны лежащим за валежиной Фомой, срезала кавалериста раньше, чем он успел выстрелить.

Прошло еще несколько минут. Убедившись, что Машутка и Фома в безопасности, Чугунков прекратил стрельбу. Колчаковцы потребовали, чтобы беглецы подняли руки. Узнав Чугункова, многие растерялись, не зная, что делать со своим бывшим командиром. Хотели спросить Назарова, но тот лежал без сознания.

Глава сорок девятая

Схватив Машутку за руку, Фома помог ей выбраться из воды и торопливым шагом повел в глубь леса. Сзади слышались стрельба, крики. Впереди с минуты на минуту могли появиться белые. Но выбора не было, нужно было двигаться. Убедившись, что трава высохла и следы теперь обнаружить трудно, Фома снова пошел вперед, посоветовав Машутке не терять его из виду, но и близко не подходить. Через какую-нибудь версту лес неожиданно кончился. У самой опушки показались плетни огородов, густо заросших коноплей.

Перемахнув через загородку, беглецы спрятались в двухметровых зарослях конопляника. За селом началась ружейная и пулеметная стрельба. Бой шел за гумнами. Оставив Машутку в коноплянике, Фома вернулся к изгороди, раздвинул плетень и, высунув голову, стал осматриваться. С правой стороны по большаку двигалась четырехорудийная батарея. Шли раненые, ехали обозные телеги. Слева, из улицы, вышла колонна солдат. Рассредоточившись, она исчезла в лесу. Вслед за колонной из улицы тянулись отдельные солдаты, многие были без оружия.

«А мы вовремя вышли из леса, — подумал Фома, прислушиваясь, как за селом стихали пулеметные и винтовочные выстрелы. — Фронт бросили, нас могли прихлопнуть».

Он уже хотел было пойти обратно, как вдруг заметил идущего около изгороди офицера. Согнувшись, Фома побежал по меже, в сторону от Машутки.

Сзади прогремел выстрел. Фома почувствовал сверлящую боль в ноге. Обернувшись, он упал на землю, приподнял винтовку и почти в упор выстрелил в бегущего к нему офицера. Опасаясь преследования, Фома, несмотря на жгучую боль, отполз по меже еще сажен пятнадцать и, завалившись в канаву, спрятался между огуречным парником и грядкой гороха.

Паника среди отступающих колчаковцев была настолько велика, что они не только не обратили внимания на выстрелы в огороде, но и не заметили исчезновения офицера.

Через час Машутка увидела окапывающихся между огородами и опушкой леса красноармейцев, а еще через несколько минут разыскала истекающего кровью Фому. Раненому нужна была срочная помощь. Машутка побежала в улицу и у первого встречного красноармейца стала расспрашивать, где перевязочный пункт. Почесав затылок, молодой с белесыми бровями красноармеец ткнул пальцем в открытые ворота соседнего дома.

— Вон, только сейчас заехал Митрий Митрич, беги скорее, он мигом все сделает.

Вернувшись в огород, Машутка подняла Фому на руки и, изнемогая от тяжелой ноши, понесла на пункт. Перевязав ногу, Митрий Митрич уныло посмотрел на свой жалкий скарб, покачал головой и сказал, что раненого нужно срочно отправить в полковой лазарет. Машутка наняла за сапоги Фомы подводу и повезла его в соседнее село. Сразу же за поскотиной подводе с раненым нужно было пересечь маленькую речушку. У небольшого мостика, перекинутого на скорую руку красноармейцами, сгрудилось до сотни подвод, ожидающих переправы. Видя, что ей не пробиться к мостику, Машутка попросила подводчика помочь ей перенести раненого через речку. Потом снова взяла его на руки и пошла к селу, удивляясь, откуда у нее берется столько сил.

Лазарет, вернее полковой перевязочный пункт, только что прибыл в село, и Машутке стоило немало труда упросить сейчас же загипсовать ногу. Успокоившись за друга, Машутка спросила врача, как ей найти штаб полка.

— Штаб не знаю, где будет, а командир здесь, — ответил врач. — Я только что видел его у командира батальона. Это недалеко, на соседней улице.

Штаб батальона помещался в доме богатого кожевника. Во дворе и на улице толпились военные. С высокого тесового крыльца с резным шатром то и дело сходили командиры. В воротах Машутку задержал дежурный красноармеец.

— Вам, барышня, куда, — прищелкнув каблуками и загораживая дорогу, спросил дежурный, при этом он состроил такую уморительную рожу, что Машутка невольно улыбнулась.

— Вот туда, — показывая на крыльцо, ответила она.

— На прием, значит… Так, здорово… А к кому?

— Мне нужен командир полка.

— Ого! Самого, значит, товарища комполка. Здорово! К командиру полка пропустить не могу.

— А мне нужно и немедленно… Требую сейчас же пропустить.

— Сейчас же? Здорово. Вот это да. Товарищ комиссар! — обратился дежурный к появившемуся на крыльце высокому подтянутому военному. — Вот тут товарищ женщина просится к самому товарищу комполка.

Человек, к которому обратился дежурный, внимательно посмотрел на Машутку, сошел с крыльца, приложил руку к козырьку.

— Комиссар батальона Валь дек. Что вам нужно?

— Я хочу, чтобы меня провели к командиру полка.

— Разрешите знать, для какой цели?

— Это я могу сказать только ему одному.

Комиссар снова внимательно посмотрел на Машутку, что-то подумал, потом сказал:

— Хорошо, идемте.

Оставив девушку в приемной, Вальдек ушел в соседнюю комнату. Машутка слышала, как он говорил о ней и как другой голос сказал:

— Неужели наши кого обидели?

— Ну, на вас я надеюсь, — отозвался третий, как показалось Машутке, знакомый голос. — Интернациональный батальон не будет обижать мирных жителей, а впрочем, лучше давай ее сюда.

Машутка не верила своим глазам. За столом, рядом с военным китайцем, сидел их сосед, Михаил Редькин. Уставившись на девушку, он широко развел руки.

— Неужели это ты, соседка?

— Вроде я, дядя Михаил.

— Да теперь я и сам вижу, что ты, а вначале думал, что почудилось. Ты ведь, кажется, с белыми спелась, чтобы против революционного пролетариата…

— Если бы спелась, то здесь не была бы… — обиделась девушка.

— Оно, может, по-твоему, и так, но я, как командир обязан спросить тебя об этом.

Машутка стояла, опустив голову, не зная, что ответить.

«Михаил Редькин — командир, — думала Машутка, — это просто чудо… Даже в уме не укладывается». Но, вспомнив, зачем она здесь, подошла к столу и сказала твердо:

— Як вам, товарищ командир, по военному делу. О прошлом поговорим потом. Вы должны выслушать меня один на один.

Михаил отрицательно тряхнул шапкой волос.

— Говори при всех, от комиссара и командира Интернационального батальона я скрывать ничего, не стану.

Мальцева взяла табуретку, подсела к столу, сняла с ноги ботинок и, к великому недоумению командиров, бережно поставила его перед самым лицом Редькина.

— Я принесла вам план восстания челябинских рабочих, — показывая на ботинок, сказала она. — Восстание должно начаться, как только вы подойдете к городу. Вот здесь, — и девушка снова ткнула пальцем в ботинок.

Ленька схватил обувку, быстро завертел в ловких руках. Его зоркие глаза сразу определили, где нужно искать план. Схватив с подоконника кухонный нож, он через несколько секунд извлек из-под стельки ботинка врезанную там тонкую, спаянную из белой жести коробочку.

Осмотрев документы, Редькин хлопнул друга по плечу.

— Обнимай, Ленька, соседку, целуй, разрешаю. Вот она, пролетарская солидарность! Мы еще не успели подойти, а они план действия прислали. Надо немедленно сообщить комдиву. Пусть Алексей, наш товарищ Карпов, знает, как ждут нас в Челябинске. — Он вскочил на ноги, хотел само лично обнять девушку, но так и замер с распростертыми руками. Машутка, как подбитая, повалилась на пол. Организм, выдержавший огромное напряжение, отказал в тот момент, когда почувствовал, что все страшное осталось позади.

Очнувшись от обморока, Машутка, увидела, что лежит на кровати в маленькой комнате с распахнутым окном. На лбу мокрое полотенце, у изголовья стоит пожилая озабоченная женщина. Увидев, что Машутка открыла глаза, женщина ласково улыбнулась и, ничего не сказав, вышла из горницы.

На улице затарахтел мотор. За перегородкой кто-то сказал:

— Вот он. Приехал…

Машутка поднялась с кровати, прислушалась. В соседнюю комнату вошли люди, слышался голос Михаила.

— …и сдержал бы. А ты думаешь как? Если бы не план, я бы ей всыпал, да так…

— А, Юсуп? Ах, да-а. Ты ведь об этом не знаешь.

Машутка кинулась в распахнувшуюся дверь. Перед ней стоял Алексей.

Глава пятидесятая

Поезд всю ночь шел на восток. Утром в вагоне собрались Уркварт, Темплер и Петчер. Поджидая Нокса, собравшиеся слушали доклад Рихтера о неудавшемся плане вывоза машин и оборудования из Карабаша.

— Кто-то разобрал дорогу, и мы не смогли увезти многое даже из того, что удалось подготовить, — поглядывая в сторону Темплера, докладывал Рихтер. Им удалось вбить всем в голову, что завод принадлежит теперь рабочим, — продолжал Рихтер. — Они защищали его, как сумасшедшие. К сожалению, на их стороне оказались военнопленные. Я был бессилен еще и потому, что местные власти помогали нам только на словах.

— Но шахты вы, надеюсь, затопили? — тяжело поворачивая в сторону Рихтера поседевшую голову, угрюмо спросил Уркварт.

— Да, да, — торопливо подтвердил Рихтер, чувствуя, как по лбу потекла капелька холодного пота, — рудники затоплены все до единого.

— Считаете ли вы, что они смогут восстановить шахты и завод без нас? — еще более угрюмо спросил Уркварт.

— Никогда! — уверенно ответил Рихтер, стремясь успокоить хозяина. — Я убежден, что в Карабаше и во всей России теперь не осталось ни одного специалиста, кто мог бы это сделать. Без вашей помощи, господин Уркварт, Карабаш никогда не даст ни одного фунта меди.

Уркварт, выслушав управляющего, покачал головой и, как бы рассуждая сам с собой, сказал:

— Говорить можно что угодно и сколько угодно, а дело принимает чертовски трудный оборот, потеряны самые ценные предприятия, пора подумать и о том, если… — он не договорил, ему было страшно высказать вслух свои пред положения.

Догадавшись, что хотел сказать хозяин, Рихтер побледнел.

«Уж если они верят в это, — думал он, — тогда что же будет? На что рассчитывать? Неужели всему пришел конец?»

После неловкого молчания в разговор вмешался Темплер.

— Разрешите доложить, господин барон, — сказал он, шумно посасывая сигару. — Хотите вы или нет, но вам придется просить у большевиков концессию. Для меня совершенно ясно, что другим путем на Урал нам больше не про браться. Вот только вопрос еще, дадут ли они вам ее?

На этом разговор о Карабаше закончился. Рихтеру сказали, что он может пойти к себе. После ухода Рихтера Петчер хотел было докладывать о делах корпорации, но Уркварт безнадежно махнул рукой и, устало склонив голову, тяжело засопел. Молчал и полковник.

Нокс пришел ровно в одиннадцать.

Поздоровавшись с присутствующими, Нокс важно сел к столу и, обращаясь к Темплеру, спросил:

— Мне говорили, господин полковник, что есть какие-то серьезные новости. Я еще не успел прочитать сегодняшней почты.

Темплер долго не отвечал, потом с явной злостью ответил:.

— Лучше бы ее и не читать. Три дня назад в палате общин Черчилль высказал предположение, что нам ничего не остается делать, как вывести свои войска из Архангельска. Я пока не разрешаю сообщать об этом газетам, но боюсь, что надолго не скроешь. Тем более, если вслед за признанием, что на Севере дела плохи, последует то же самое и о Востоке.

— О Востоке? — переспросил генерал. — Но о Востоке так говорить нельзя.

Темплер взмахнул кулаком.

— Потерян весь Урал. Огромная территория… Разве этого мало?..

Генерал сжал тонкие губы, в глазах блеснула ирония.

— Успокойтесь, господин полковник, наши неудачи имеют временный характер. История знает очень мало войн, которые были бы насыщены одними успехами. Отдельные неудачи бывают и у победителей. Будем надеяться, что так произойдет и здесь. Решительный поворот должен начаться у Челябинска. Вчера я говорил с Войцеховским и Каппелем. Это очень энергичные генералы.

В ответ Темплер только пожал плечами и, ничего не сказав, отвернулся.

— Теперь будет трудно, — ввязался в разговор Уркварт, — враг захватил большой военный потенциал, и я не вижу реальных возможностей компенсировать эти потери.

— Вы считаете, что Англия приносит мало жертв? — не смотря в сторону Уркварта, спросил Нокс. — Но разве не нашими пушками и не в нашем обмундировании воюет армия верховного правителя?

Однако для Уркварта доводы генерала были не убедительны.

— Если вы считаете, что чаша весов заколеблется именно под Челябинском, то почему же вы не бросите на эту чашу вооруженные силы союзников, хотя бы те, которые имеются здесь? — спросил Уркварт.

— Я не могу решить за всех один, — все так же не глядя на Уркварта, ответил Нокс. — Это не так просто.

С места порывисто поднялся Петчер. Неискушенный в вопросах войны, он полагал, что теперь, действительно, все будет зависеть от того, согласится или нет Нокс с предложением его дяди.

— Господин генерал, — с волнением заговорил Петчер. — Если мы не вернем Урала, то Англии будет нанесен колоссальный ущерб. Я прошу вас от имени правления нашей корпорации, от имени лучших специалистов Урала, от имени… — Он хотел сказать «рабочих Урала», но передумал и, вытирая выступивший на лице пот, продолжал: — От имени всех англичан, верните нам Урал. Пусть все союзники пошлют сюда свои войска, пусть наши солдаты, все как один, вступят в бой с красной бациллой. Мы не можем уступить им того, что должно принадлежать нам…

— А кто вам сказал, что мы уступим Урал? — усмехнувшись, спросил Нокс. Он хотел подчеркнуть, что все еще верит в успех своей миссии и в созданную им марионетку — верховного правителя России. Но неудачи на фронте, потеря огромной территории, ненависть большинства населения к колчаковскому режиму внесли некоторые изменения в его взгляды. Если раньше, когда американцы пытались расширить сферу своих действий в Сибири или на Дальнем Востоке, он вставал на дыбы, то сейчас он бы не возражал, чтобы они вплотную впряглись в колчаковскую колесницу и повезли ее до самой Москвы.

Так думал генерал Нокс, особенно после бегства из Челябинска, куда он приезжал, чтобы провести несколько совещаний и консультаций. Так, или примерно так, думали Уркварт и Петчер. Но совсем иначе мыслил полковник. Возражая генералу, он говорил: «Американцы нас обязательно надуют. Надо надеяться не на дядю, а на собственные силы. Англия всегда брала верх оружием, иначе поражение неизбежно». И вот сейчас, когда генерал заявил, что он не собирается уступать Урал большевикам, Темплер не выдержал и, как подстегнутый, вскочил с места.

— Я не знаю случая, когда бы война выигрывалась одними словами, и не понимаю, на что вы надеетесь, господин генерал, — раздраженно сказал Темплер. — Мы потеря ли Урал, теряем Сибирь. Скоро у нас останутся одни надежды и согнутая перед американцами спина. Такого позора Англия еще не переживала. Неужели вы до сих пор не можете понять этого, генерал?

Чтобы успокоить разволновавшегося полковника и вновь подтвердить свое мнение о том, что Урал будет снова возвращен, Нокс ответил:

— Я знаю, что говорю, господин полковник. На днях собирается совет Антанты. Он не допустит, чтобы больше вики торжествовали победу. Поверьте, что мы еще будем на Урале.

Эти слова Нокса окончательно вывели Темплера из терпения.

Всегда спокойный полковник был буквально взбешен. То вскакивая, то снова садясь, он выкрикивал одну фразу за другой. — «Соберется совет», — а толку что? В лучшем случае примут решение, а что это даст? Из Челябинска убежали французы, бегут чехи, убегаем и мы. Позор! Дураки. Они думают, что большевики — кучка случайных людей, какой-то сброд. А это сила, какой мы еще никогда не встречали. — Размахивая руками перед лицом генерала, он повторял: — Сила, сила… Не уничтожим мы ее, уничтожит она нас. Уничтожит, да, да, уничтожит.

Присутствующие опустив головы, с тревогой прислушивались к истеричным выкрикам полковника и стуку колес мчащегося на Восток поезда.

Глава пятьдесят первая

Многодневная битва за Челябинск не прекращалась ни днем ни ночью. Выполняя свой тактический план, белые выделили для прикрытия города особый отряд, влили в него полк сербов и стали с лихорадочной поспешностью готовиться к задуманному Колчаком окружению и уничтожению Пятой армии.

Вечером 23 июля, как только на западе стали слышны пушечные выстрелы, Кузьма Прохорович приказал рабочим дружинам ударить по белогвардейцам, обороняющим город, с тыла, а сам с группой железнодорожников начал операцию по уничтожению двух белогвардейских бронепоездов, стоящих на станции Челябинск.

Одним из рабочих отрядов, смешанным с партизанами, командовал Трофим Папахин. После порчи железнодорожной ветки между Карабашом и Кыштымом он с группой партизан ушел в Челябинск и тут вместе с большевистским Комитетом стал готовиться к борьбе за город.

Недалеко от города, в небольшом перелеске, отряд с ходу захватил в плен штаб сербского полка, оборонявшего город около железной дороги. Когда Трофим Трофимович заявил командиру полка, тучному, черноволосому с горбатым носом сербу, что он взят в плен отрядом челябинских рабочих, тот возмутился:

— Вы с ума сошли! Это ошибка, ошибка! — размахивая руками, кричал он. — Челябинск нас любит. Мы за белых, красный там, иди дальше.

— Давай, давай! Клади оружие, — напирала на пленного Дуня, направляя ему в грудь дуло нагана. Но серб не сдавался. Он никак не мог понять, каким образом в Челябинске могли оказаться вооруженные противники колчаковцев. Ведь его полк челябинцы только два дня назад отправляли на фронт с таким шумным торжеством, с такими громкими криками о братстве русских и сербов.

— Это ошибка, ошибка! — нажимая на «о», твердил серб. — Мы… ваши братья. Не надо так пугать.

— Иди к черту, — не выдержал Папахин. — Таких братьев не мешает к стенке ставить.

Зажатые с трех сторон, сербы несли большие потери. Пятясь к городу, они ждали помощи бронепоездов, которые вот-вот должны были появиться со стороны Челябинска.

Услышав сзади пение «Интернационала», сербы вначале не могли разобрать, что же это происходит, но когда из-за пригорка показались цепи рабочих, солдаты один за другим стали бросать оружие. Так прекратил свое существование белогвардейский полк сербов, на который командование обороны города возлагало большие надежды. Разгром полка в значительной мере предопределил отступление белогвардейцев по всей линии обороны. Атакованные с фронта частями Красной Армии и с тыла рабочими дружинами, они в панике бежали или сдавались в плен. Не помогли белогвардейцам и подготовленные ими бронепоезда. Железнодорожники сумели сделать так, что один из бронепоездов, не сделав выстрела, скатился с рельс, а второй, загнанный в тупик, не вышел оттуда, пока на него не села команда из красноармейцев.

В этот же день в городе был образован Ревком. Началась массовая запись рабочих добровольцами в Красную Армию.

Поголовный уход рабочих на фронт обеспокоил Кузьму Прохоровича, и он стал настаивать, чтобы на заводах осталось хотя бы небольшое количество людей.

— Сначала белым голову свернем, потом за заводы возьмемся, — отвечал каждый из рабочих, кому было предложено оставаться.

— Если заводы не будут работать, чем же воевать будем, — пытался убедить их Кузьма Прохорович.

— У белых отберем, у них прорва всего, американского, английского и черт-те знает чьего. Так что нам хватит.

— Голыми руками не отберешь, — не сдавался Кузьма Прохорович…

— А бронепоезда? А трофеи? — кричали добровольцы. — Разве мало беляки побросали винтовок. Соберем, всем хватит.

Вступление советских войск в Челябинск послужило сигналом для начала новой белогвардейской операции. В эту ночь батальон Леньки расположился в Казачьей станице, в нескольких верстах от города. Бойцы, утомленные многодневными боями спали, расположившись по амбарам и сеновалам казачьих дворов. На рассвете отборные части генерала Войцеховского, сосредоточенные в районах озер Агачкуль — Урефты, ударили в стык двух советских дивизий. На станицу напал лучший у белогвардейцев Михайловский полк. Посты охранения обнаружили наступающих с большим опозданием. Услышав выстрелы, Ленька выскочил на улицу, перемахнул через церковную ограду, и стал сзывать к себе мечущихся по улицам и переулкам бойцов. Их собралось около половины. Остальные или пали от выстрелов засевших на чердаках белогвардейцев, или были окружены колчаковцами и отбивались небольшими группами в разных местах станицы. Одной из таких наиболее сильных групп, засевших за каменной развалиной, была часть роты Чугункова.

В этой же группе оказался и Прохоров Калина. Им удалось тогда с Чугунковым спастись. Когда они попали в плен к отряду Назарова, воспользовавшись смертельным ранением командира батальона, они уговорили колчаковцев перейти на сторону Красной Армии.

В первое время группа успешно отбивала атаки белогвардейцев и даже заставила было их очистить одну из прилегающих улиц. Но через несколько минут по красноармейцам начали стрелять с тыла, с чердака соседнего дома. Хотя эта стрельба и не наносила красноармейцам большого урона, однако Калина видел, как начали нервничать бойцы. Выстрелы с тыла действовали на них сильнее, чем многократное превосходство находящихся впереди белогвардейцев. Он подполз к Чугункову, показал в сторону чердака.

— Пойду. Нужно уничтожить…

— Одному трудно. Возьми человека три бойцов.

— Нет, нет! Здесь они нужнее, — отмахнулся Калина. — Я справлюсь, — и, согнувшись, побежал в переулок.

Огибая пустырь, Калина заметил в конце улицы густую цепь белогвардейцев. Но это не остановило его. Вбежав в задние ворота, которые хозяин на свою беду не догадался закрыть, Калина увидел, что стреляли не только с чердака, а в небольшом проломе в воротах по красноармейцам целился здоровенный, толстозадый хозяин дома. Двор был заставлен подводами, нагруженными домашним добром беженцев. Не целясь, Калина выстрелил казаку в спину. Но тот, судорожно цепляясь за ворота, поднялся на ноги и, увидев Калину, стал поднимать винтовку, не сводя глаз с противника. Калина выстрелил снова. Казак упал.

С чердака по красноармейцам стреляли Абросим и поп Авдей. Увлекшись стрельбой, они не заметили, как на чердаке появился Калина. Расчет был короткий. Два выстрела навсегда оборвали жизнь этих двух подлецов.

Завладев двумя винтовками, Калина стал оборонять тыл своих друзей, с трудом отбивающихся от наседавших врагов. Но спасти их от гибели он не мог. Стреляя, Калина видел, как выронив из рук винтовку, упал навзничь Чугунков, как один за другим гибли его соратники. Вскоре он уже и сам не слышал выстрелов влезших на чердак белогвардейцев и не чувствовал, как его рубили шашками.

Иначе сложилась обстановка там, где около комбата собралась значительная часть красноармейцев. Отбив атаку, Ленька начал выводить бойцов на окраину станицы. Колчаковцы пытались было окружить отступающих в конном строю. Рассыпавшись, на красноармейцев поскакали две сотни казаков. Из-за плетней защелкали выстрелы, полетели гранаты. Не выдержав отпора, казаки повернули обратно, оставив около плетней несколько десятков убитыми. Отбив атаку, красноармейцы отступили в сторону Челябинска, унося с собой раненых товарищей.

Глава пятьдесят вторая

Вокруг Челябинска несколько суток днем и ночью гремела канонада, кипели кровопролитные бои.

Красные хотя и отступали, но делали это организованно, готовясь к контратаке.

Рядом с полком Редькина, с одной стороны дрался полк питерских рабочих, с другой — отряд челябинцев.

Это были части ударной группировки, создаваемой командованием пятой Красной Армии для нанесения врагу ответного удара…

Еще вечером, накануне решающего сражения, Кузьма Прохорович Луганский прибыл в отряд челябинцев, чтобы лично участвовать в предстоящем бою, которому было суждено решить судьбу города. Луганский понимал, как много завтра будет зависеть от морального состояния бойцов. Раздавая привезенные из города папиросы и другие подарки, он находил для каждого теплое, задушевное слово.

— Видал? — спрашивал он огромного кузнеца, подавая ему вместе с двумя пачками сигарет, игрушечный револьвер.

— Ванькин! — прижимая к себе игрушку, радостно воскликнул кузнец.

— То-то же… Сам прибегал. Отдай, говорит, папе. Пусть беляков стреляет. А я с голубятника смотреть буду, если какая нетяга, мы с Колькой тоже придем…

Боец взял подарки и, отходя в сторону, растроганно качал головой.

— Ну, чего ты на меня так смотришь, — делая непроницаемое лицо, спрашивал Кузьма Прохорович молодого белокурого парня.

— Да я хотел…

— Вешали вместе с Кузьминишной, восемь фунтов, и Верочка здорова. А он пищит, что твой соловей. Победимом назвали…

Парень едва не заплясал от радости.

— Фоминишна сама сюда собиралась, да я рассоветовал, — говорил Луганский пожилому машинисту с грубыми, потрескавшимися руками. — Ребятишки, как их бросишь в такое время? Просила сказать, что Чернявка отелилась.

— Ну, слава богу, — удовлетворенно вздохнул машинист, — ребятам теперь куда сытнее будет. А Фоминишне здесь делать нечего. Без баб обойдемся.

— Как думаешь, отступать еще будем? — зажигая спичку и закуривая вместе с железнодорожником, спрашивал Кузьма Прохорович.

— Да куда же еще отступать-то, если город вон рядом, — хмуро отвечал машинист. — Хватит уж, отступали, пора и честь знать.

Поручив раздачу остальных подарков приехавшим с ним членам комитета, Кузьма Прохорович пошел в окопы и там прочитал наказ рабочих и их семей, обращенный к защитникам города. И всюду после чтения наказа, с требованием не отдавать врагу родного города, бойцы клялись ни отступать ни на шаг.

Не дремали и враги. Вечером Федор Луганский получил от генерала Войцеховского приказ перейти утром всем полком в наступление и разгромить противостоящий ему «сброд» челябинцев, а затем, ворвавшись в город, ударить в тыл обороняющим город от отряда Косьмина.

Федор решил сам участвовать в атаке. Он видел, что наступил его решительный час: может быть, последняя возможность прославиться и подтвердить свею правоту…

Перед ним лежал родной город. Здесь он родился, вырос и возмужал. Здесь знакома каждая улица, каждый переулок. Здесь живут его родители, соседи, друзья по работе. Федор был полон решимости победить.

«…Иначе не может быть, — рассуждал он. — Пусть дорога к городу будет проложена по трупам, пусть меня проклинают за это, но я не могу поступить иначе. Не могу. Завтра, именно завтра, решается вся моя судьба, — думал Федор. — И я должен безжалостно уничтожать каждого, кто встанет на моей дороге. Другого выхода у меня нет».

Рано утром, после небольшой артиллерийской подготовки, Луганский приказал полку начать атаку. Сам он находился на опушке березового леса, перемешанного с молодой осиной. В лесу сосредоточилась конная группа из нескольких сот всадников, подготовленная для рейда в тыл. Ее-то он и решил вести, как только наметится благоприятная обстановка.

Примерно сажен триста непаханной низины, покрытой молодым мягким солончаком, разделяли окопы противников. Перед атакой стороны располагались на склонах небольших, заросших лесом бугров. Роса только еще начала падать, и в низине бродили белые клубы тумана. По приказу Луганского полк пошел в атаку тремя цепями с интервалами в пятьдесят сажен. Впереди цепей, с винтовками наперевес шли полупьяные офицеры.

Половину пути наступающие прошли без задержки, но как только передняя цепь достигла низины, с противоположного бугра гулко раздался одинокий выстрел, за ним второй, третий. Через несколько секунд весь бугор защелкал винтовочными выстрелами. Потом застрекотали два пулемета. Цепи белых залегли и стали продвигаться перебежками. Но чем меньше оставалось расстояние до цели, тем короче и короче становились перебежки, тем длиннее паузы. Атака явно захлебывалась, а огонь с бугра все нарастал. Нужны были особые, энергичные меры. По звукам выстрелов Луганский определил, что правый фланг полка, там, где был сосновый бор, почти не обстреливался. Как видно, красные меньше всего ожидали атаки в этом месте. Вскочив на стоящего за кустами буланого коня, он вынул из ножен шашку и с криком «За мной!» поскакал к лесу. Расчет был прост. Луганский хотел лесом выйти в тыл противника и оттуда атаковать вовлеченных в бой челябинцев.

В это же утро Трофим Папахин с группой бойцов в несколько десятков человек был послан для охраны перевязочного пункта. Но он опоздал. Кавалеристы Федора Луганского, проскочив жидкую оборону, напали на перевязочный пункт, расположенный в бору, раньше, чем Папахин подошел к палаткам. Началась дикая расправа над ранеными красноармейцами и безоружным персоналом.

Белые рубили расползавшихся в разные стороны раненых, изрубили метнувшуюся из палатки Дуню. Бойцы Папахина не успели еще сделать ни одного выстрела, а большинство раненых и половина работников пункта были уже уничтожены. Валялась на земле сбитая лошадью Мария Яковлевна, которая работала на пункте. Как бы прикрывая ее своим телом, широко взмахнув руками, на нее упал с разрубленной головой доктор Шамильчик.

Когда красноармейцы, укрывшись за деревьями, открыли огонь и колчаковцы начали один за другим валиться с лошадей, Луганский понял, что дальнейшая задержка отряда может привести к тяжелым потерям. Тогда он, не ввязываясь в бой с бойцами Папахина, повернул отряд и повел его в тыл челябинцам.

Одним из первых скачущую лаву кавалеристов заметил Кузьма Прохорович, стоявший около пулемета у развалины когда-то стоявшего здесь кирпичного строения. Он приказал повернуть пулемет, а сам побежал к лежащей на опушке леса цепи рабочих и, захватив там около двух десятков бойцов, бегом повел их к пулемету.

Расположившись по обеим сторонам пулемета, горстка храбрецов открыла огонь по несущейся на них лаве. Может быть, им удалось бы отбить белогвардейцев, если бы не случилась беда: пулемет, поперхнувшись, неожиданно умолк. Заело ленту. Стреляя с колена, Кузьма Прохорович видел, как на него, блестя поднятой шашкой, несся всадник на буланой лошади. Сменив обойму, он снова поднял винтовку и только теперь увидел, кто был наседающий на него враг.

Трудно сказать, что произошло в последний момент. Может быть, помешала торопливость, а может быть, дрогнувшее отцовское сердце — посланная им пуля пощадила пригнувшегося к гриве буланого коня всадника. А Федор узнал отца только тогда, когда сабля тупо лязгнула по черепу. Совершив это злодейство, Федор не только не остановился и не помог упавшему отцу, но догнал бегущего пулеметчика, начал рубить его окровавленной шашкой. Покончив с пулеметчиком, Федор оглянулся назад и тут увидел, что его кавалеристы, топча лошадьми ткнувшегося в сухую траву зарубленного им отца, поворачивают обратно. Вначале он не понял, почему они это делают, но, взглянув в сторону Челябинска, увидел высыпающих из-за пригорка красных кавалеристов. Луганский впереди всех поскакал обратно к лесу, надеясь опередить красных и вырваться из окружения, в которое попал его отряд.

Получив сведения о нападении белогвардейцев на перевязочный пункт и о выходе в тыл конницы белых, Алексей попросил Машутку поехать на перевязочный, а сам, не медля ни одной минуты, поскакал к резервным эскадронам.

На перевязочном пункте Машутка застала страшную картину. Обезумевшая от горя Мария Яковлевна вместе с оставшимися в живых работниками пункта и бойцами Папахина, старались спасти тех, в ком еще теплились признаки жизни. Машутка, решив, что ей нужно немедленно доложить о случившемся на перевязочном пункте Алексею и просить о помощи, повернула коня обратно.

Миновав лес, девушка поднялась на бугор. Внизу по направлению к лесу скакал отряд белогвардейцев, наперерез ему неслась лава красных кавалеристов. Машутка направила коня к тем, что были справа. Она поняла: белогвардейцы не успеют уйти в лес, Алексей перехватит дорогу раньше, чем белые доберутся до леса. Прошло еще несколько секунд. Приблизившись, Машутка узнала скачущего впереди колчаковцев командира. Хватаясь за кобуру, видела, как вздыбились кони Федора Луганского и Алексея, как, блеснув на солнце, сцепились две шашки, как упал с лошади Луганский.

В этот жаркий день двадцать девятого июля прорыв кавалеристов под командованием Луганского и разгром ими перевязочного пункта был единственной «победой» белогвардейцев. Разбитые, они неудержимо покатились назад, к Тоболу.

Глава пятьдесят третья

После разгрома колчаковцев под Челябинском Алексей получил приказ о переброске дивизии на другой фронт. Вызванный к Фрунзе, он зашел к Захару Михайловичу и там неожиданно встретил Маркина и Юсупа. В небольшой комнате с одним распахнутым настежь окном стоял накрытый белой скатертью, сколоченный из досок стол и несколько табуреток; у стены один на другом, прямо на полу, лежали три потрепанных чемодана.

У стола хлопотала все такая же худенькая, с тем же гордым, еще красивым лицом, Наталья Дмитриевна. Она торопливо переносила из сеней малосольные огурцы, колбасу, жареную рыбу, тарелку с хлебом, а под конец притащила целую бутыль с вишневкой. По ее довольному, разрумянившемуся лицу, по торопливым движениям оголенных по локоть рук было видно, что она рада гостям и готова угощать их всем, что только у нее есть.

Алексей не успел еще перешагнуть порог, как на него набросился Захар Михайлович.

— А! Хитрец явился! Колчаковских генералов перехитрил, а теперь с нами тоже делать вздумал. Но это ты, брат, зря, мы не из таковских…

— Почему же один, Алеша? Мы вас двоих ждали. Сейчас же иди и веди сюда Машутку, — ласково улыбаясь, произнесла Наталья Дмитриевна.

— Да я ведь только на минутку, по делу… — вспыхнув от радости сказал Алексей.

— Хорош хитрец, — взмахнув руками и обращаясь с жалобой к Юсупу и Маркину, продолжал Захар Михайлович, — сам в гости, а жену на вокзале прячет. Скажите, терпимое это дело? Вот сейчас придет ее отец, и я буду жаловаться. Так и знай, найдем на тебя управу.

Алексей, не выдержав, бросился к Захару Михайловичу, крепко обнял его, потом с такой же радостью расцеловал Наталью Дмитриевну, Маркина и Юсупа. А еще через полчаса, взволнованные от счастья, они уже вместе с Машуткой сидели среди дорогих друзей, слушая их поздравления.

Это были минуты счастья, которое они завоевали, пройдя через множество бед и испытаний.

Слушая тост машуткиного отца, пожелавшего им набираться как можно больше ума, Захар Михайлович вдруг спросил:

— Помнишь, Алексей, как ты провожал меня на станцию? Не забыл, о чем мы тогда говорили?

— Нет, не забыл, — ответил Алексеи, сразу вспомнив весь разговор, происшедший тогда между ними. — Начали о сапогах, потом вы говорили о нашем будущем. Но я тогда плохо понимал.

— Нет, я бы этого не сказал. Понятия у тебя тогда, конечно, были детские, но правильные. Благодари родителей, что они поставили тебя на правильную дорогу, хотя и очень трудную.

— Вам было еще труднее, — смотря в оживленное лицо Захара Михайловича, ответил Алексей. — Сколько вас было тогда — раз, два и обчелся.

— Верно, мало, — согласился Ершов, — не будь Владимира Ильича, не будь нашей партии — не знаю, что бы мы делали, и как бы все оценивали. Вот взять хотя бы войну, интервенцию… Другой раз думаешь, думаешь. Почему? Кто главный виновник? А почитаешь Ильича — и все как на ладони. Причем в нескольких словах.

— Вот, например, о чужаках, — продолжал мысль Ершова Маркин. — Не будь, говорить, интервенции, не было бы и колчаковщины. Думай не думай, лучшего не скажешь.

— Правильно, — опять согласился Ершов, — у Владимира Ильича все ясно. Мы должны неустанно разъяснять красноармейцам правду о причинах гражданской войны. Пусть они знают, кто наш главный враг. И надо не только говорить, но и учить бить их. И чем настойчивее будем это делать, тем чужаки скорее уберутся восвояси. Правда, всыпали их верховному за последнее время не плохо. Говорят, англичане и французы так расстроились, что решили даже от него отказаться. Американцам собираются передать своего выкормыша, опостылел он им, осечка получилась.

— Но можем ли мы надеяться, что он снова не поднимет головы? — спросил Маркин.

— Думаю, что можем. Он еще не добит и будет еще какое-то время при помощи тех же империалистов держаться, но кому же, кроме Колчака, неизвестно, что никакая война не может идти без народа. А вот этого «пустяка» ему как раз и не хватает, — и Захар Михайлович весело рассмеялся то ли своей шутке, то ли чему-то другому, тут же взял стакан и, поморщившись, неожиданно крикнул: — Горько!

Горько, горько! — подхватила Наталья Дмитриевна и все присутствующие.

Алексей не заставил себя просить, повернувшись, он крепко обнял Машутку и крепко поцеловал.

На другой день друзья поехали на вокзал проводить — Захара Михайловича. Его отзывали в Москву. На несколько часов раньше уехал к месту нового назначения и Михаил Васильевич Фрунзе. В этот день он лично вручил Алексею второй орден, которым наградили его за боевые заслуги. Прикалывая на грудь Алексея награду, Фрунзе сказал:

— Я убежден, товарищ Карпов, что это не последняя награда, украшающая твою грудь. — Пожимая молодому комдиву руку, Михаил Васильевич продолжал:

— Перед нами еще немало трудных дорог. И помни, что в этой великой борьбе рабоче-крестьянская Россия вправе требовать от каждого из нас полного исполнения своего долга.

Михаил Васильевич всегда был краток. Он и на этот раз не изменил себе. Вместе с Карповым награждались Юсуп, Маркин, Калашников и еще несколько десятков человек.

Все они получали по первой награде, а Алексей вторую, по тому-то первые слова Михаил Васильевича и были обращены к нему. Закончив поздравительное слово, Фрунзе крепко пожал Алексею руку.

Сейчас на вокзале, прощаясь с друзьями, Ершов, как бы дополняя сказанное Фрунзе, говорил:

— Мы должны правильно оценивать свои силы. Уметь направлять людей по тому главному пути, который называется битвой за социализм. Прививать им любовь к новому, за что они проливают свою кровь.

Захар Михайлович умолк, внимательно посмотрел на Алексея и Машутку и неожиданно добавил, обращаясь к Наталье Дмитриевне:

— Эх, Наташа, Наташа, как жаль, что у нас нет детей.

Проводив Ершовых и простившись с отцом и друзьями, Алексей и Машутка молча вышли к Волге. Остановившись на самом берегу пламенеющей от заходящего солнца реки, они с жадностью смотрели на могучую русскую реку с заросшими зеленью и лесом берегами, со снующими по ней пароходами и лодками. Вниз по течению плыла лодка, в ней рядом с белым картузом виднелась голубая девичья косынка.

— Эх, нам бы так, — обнимая Машутку, нежно сказал Алексей, не отрывая взора от плывущей лодки.

Но мечта о мирной жизни была пока несбыточной. Они знали, что не позже как завтра, вместе с полками дивизии, вместе со своими боевыми друзьями, они должны снова ринуться в боевую неизвестность, чтобы в громе кровавых битв завоевать желанную победу.

На землю спускались сумерки, на берегах Волги затихали людские и птичьи голоса. Продолжая стоять на обрыве, влюбленные еще крепче прижимались друг к другу, мечтая о будущей счастливой жизни, которую им нужно было еще отстоять в огне сражений.

1

Маржин — увешанный серебряными монетами нагрудник.

2

Бастрык — обрубок березового дерева.

3

Апайка (башк.) — жена.

4

Ашать (башк.) — есть.

5

Юхтай (башк.) — спать.

6

Взбутетенить — отколотить.

7

Генерал Янушкевич — начальник русского генерального штаба.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg