«Восход»

Восход (fb2) - Восход 3115K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Петр Иванович Замойский

Петр Замойский ВОСХОД Повесть

Глава 1

— Сынок, сходил бы ты к Соне, навестил ее. Ужель не соскучился? — с упреком говорит мне мать, и глаза ее лукаво искрятся. — Экой ты стал! Ведь сколько времени не видались.

— А она что, сильно тоскует по мне?

— Знамо поди тоскует. Только сама не говорит.

— Хорошо, мать, выберу время, забегу к ней.

— «Выберу», «выберу», — заворчала мать. — Ты скоро и меня с отцом забудешь. Редко стал приезжать.

— Работа, мама. Все недосуг. Но тебя-то я не забуду.

Мать оглянулась на притворенную дверь, ведущую во вторую комнату, и тихо спросила:

— Так ты мне толком и не сказал, кто это вчера с тобой приехал.

— Это, мать, рабочий из Питера. На заводе работает.

— На заводе. А чего же он тощий такой? Кости да кожа, и щеки свело.

Тут я, насколько умел, объяснил матери, как голодно живется рабочим в Питере, сколько выдают по карточкам хлеба и какой это хлеб. Семьи рабочих голодают, особенно трудно ребятишкам.

Мать прослезилась. Уж она-то хорошо знала, что такое голод, нужда. Избавились от этого «без года неделю», когда в прошлом году поделили барскую землю по едокам и сняли урожай.

— И все там так живут? — помолчав, спросила мать.

Зная, что все услышанное от меня она непременно перескажет соседкам, особенно куме своей Мавре, а та — всему селу, я кстати рассказал о буржуях, о спекулянтах хлебом, которые дерут по двести рублей за пуд, и пояснил ей, что эти самые буржуи, у которых Советская власть отняла фабрики и заводы, ждут подходящего случая, чтобы опять взять власть в свои руки, поставить на престол царя, землю вернуть помещикам.

— И опять тогда начнется старая жизнь, а в имение приедет Сабуренков, которого мужики прогнали, отберет землю — и живи как знаешь. Придется мне опять с Васькой стадо пасти. Это еще ничего, а то могут повесить или в Сибирь сослать. Семке ты сошьешь мешок и пошлешь побираться. Может, и тебе на старости лет доведется тоже по миру идти.

Мать охала, вздыхала.

Но я успокоил ее, сказав, что Советскую власть свергнуть не так-то просто, власть эта из рабочих и беднейших крестьян.

— А во главе стоит Ленин, — я указал на портрет, вырезанный из газеты.

Мать, взглянув на портрет, вздохнула, успокоилась, но было заметно, как у нее тряслись руки.

Но все же я утаил от матери, для чего мы приехали сюда с продотрядчиком Никитой. Мать может что-нибудь перепутать и передать соседям неверно.

— Семья-то у него есть? — спросила мать и кивнула в сторону двери, где в комнате сидел Никита Федорович и готовился к докладу.

Все рассказал я матери, о чем узнал от самого Никиты Федоровича за время наших поездок по селам.

— Ты, мать, корми его почаще, он и поправится, — сказал я.

Уж что-что, а это мать поняла. Открыв печь, она посмотрела туда, а потом подошла к двери.

— Микит Федрыч! — позвала она. — А Микит!

— Что? — нескоро отозвался он.

— Выдь на минутку.

Никита вышел с газетой в руках. Мать посмотрела на него с состраданием, упрекнула:

— Вот все вы над бумагами торчите. Э-эх, писаря! Садитесь-ка. Есть вам пора.

Сначала Никита удивленно посмотрел на меня, затем на мать и улыбнулся. Улыбка на его тощем лице была хорошая, глаза озорно блеснули, будто он разгадал какой-то таинственный подвох.

— Как, мамаша, опять за стол? Да мы только час тому назад кисель кушали.

— То кисель, а то картошка, — не уступила мать. — Гляньте, как поджарилась.

Невзирая на наш отказ, мать открыла печь и выдвинула оттуда черепушку с поджаренной, румяной сверху картошкой. Она водрузила черепушку на стол, словно для обозрения. Верно, картошка была просто загляденье. От нее шел аромат топленого молока и лука.

— Ешьте оба. Все в дороге, да все всухомятку. Небось и молочка не видели…

— Что ты, мать. За кого ты нас принимаешь? Голодны не были. И молоко видели, — запротестовал я.

— И ты ешь, — по давнишней привычке прикрикнула на меня мать. — Ишь стал какой кощей бессмертный. Глядеть на тебя… о!

— Ничего, мать. Зато во мне дух здоровый.

— Какой дух! Ног небось скоро таскать не будешь. Садись, одному ему скучно. Я молока принесу.

И мать, не слушая наших возражений, вышла из избы. Мы переглянулись и расхохотались. Еще бы не смешно — по два раза кряду завтракать. Но мать сказала правду: больше всего нам приходилось пробавляться всухомятку.

— Садись, друг Никита. Все равно не отвертишься. Мать у нас такая… можно прямо сказать — диктаторша.

— Нет, — возразил Никита, — она у вас очень добрая.

— Зато уж чересчур строгая. Если полюбит, последнее отдаст, а нет — так будь хоть поп, все равно отчитает.

Мне показалось, что Никита стесняется много есть. А почему — непонятно. Или после долгого недоедания опасается, или думает, что обидит наше семейство.

— Мать у вас очень щедра, — заметил Никита, — проста, говорю.

— И даже чересчур проста, — подтвердил я. — И щедра так, что во вред себе.

— То есть? — не понял Никита.

Тут я рассказал ему про один диковинный случай с головным платком матери. Как-то отец, что называется «в коем-то веке», купил матери на базаре ситцевый платок. Мать была так рада обновке, что надевала этот платок, только когда шла в церковь или ездила к сестре в соседнее село. В остальное время берегла его в сундуке. Однажды к ней пришла соседка, вдова Марья. Бедность у нее была пострашней нашей. Собралась как-то Марья на свадьбу, племянницу выдавать, нарядилась во что могла, а на голову и нечего повязать. Приходит, просит: «Ариша, дай ты мне свой праздничный платок на разок. Отдам тебе, не попачкаю». — «Возьми», — говорит мать. Надела Марья платок — и что же, стала совсем другой. Взяла осколок зеркала, крутит перед носом, любуется собой и улыбается. И матери моей потешно. Уж очень хороша стала Марья, хоть замуж выдавай. Совсем умилилась моя мать, растрогалось ее сердце. И говорит: «Возьми ты, соседка, этот платок насовсем». — «Как насовсем, Ариша, ведь он у тебя один!» — «А вот и возьми, мне его не жалко. Ты помоложе, авось приглянешься какому ни на есть вдовцу». И отдала. Расщедрилась. А через неделю собралась к сестре, хватилась, а платка и нет. Туда, сюда — нет. Забыла, что отдала. Спрашивает меня: «Петя, не видал моего платка?» — «Нет», — говорю, а сам еле сдерживаюсь от смеха. Попадет за это.

— Куда же я его засунула? Уж не украл ли кто?

Вижу, мучается мать, даже на лавку с горя села. Думает, вспоминает. Ну, я ей намеком и подсказал: «Сон я видел, мать, будто в твоем платке Марья на свадьбе гуляла». — «Ах, окаянщина, а я — то, дура, и забыла. Ну, пущай ее». И надела старый. На этот случай я тогда басню сочинил, прочитал ей, и она смеялась.

— И сейчас смешно, — сказала мать, входя с горшком молока.

— А ты подслушала?

— Эх, озорник, рассказал… Нате, ешьте. Не скислось ли. Жара вон какая на улице. В погребе и то тепло.

На улице, правда, палила жара. Давно не было дождей. Когда ехали со станции, мы видели, что уже начала желтеть рожь. Стебли были маленькие, а зерна едва наливались и ссыхались. Сердце сжималось при виде таких загонов, особенно плохо унавоженных и вспаханных. Ведь на урожай-то вся надежда. Ленин писал и говорил, что перебиться бы, перетерпеть месяца два только до урожая.

После завтрака мы с Никитой вышли на улицу. Решили сходить к кузнецу Илье, председателю недавно организованной ячейки. Нужно повидаться с ним, поговорить.

Небольшая кузница Ильи, доставшаяся ему от отца, была очень ветхая. Стояла она, притулившись на берегу огромного пруда. Пруд был старый, но глубокий. На этом месте раньше был ров. Возле плотины, по рассказам пожилых людей, он был такой глубокий, что в воде могла скрыться наша церковь вместе с колокольней.

От пруда, на дне которого бьют ключи, берет начало одна из тех извилистых безыменных речушек, которые, ширясь, уходят вдаль по окраинам сел и деревень, протекают мимо городов и неведомо где вливаются в большую реку.

Мы идем вдоль пруда, протянувшегося мимо огородов. Справа — зеленые конопляники, картофель, кое-где капуста и тщательно огороженные высокой полынью или хворостом небольшие грядки огурцов.

Людей почти нигде не видно. В такую жару им и делать нечего. В полях, кроме прополки проса, никакой работы нет. Сенокос еще не начинался. В пруду купались подростки, отчаянно ныряя, да на подмостках женщины полоскали белье, звонко хлопая вальками. Завидев нас, некоторые здоровались, а иные совсем не обращали внимания. И нам ни к чему. О чем с ними языки чесать? Да, пожалуй, иная так обрежет ни за что ни про что — и не найдешься, как ей ответить. Женщины в нашем селе на язык жгучие. Лучше не связываться.

— Что, Никита, не искупаться нам?

— Не мешало бы. Но где тут?

— Да в любом месте.

— Но я… без трусов.

— Что? — не понял я.

Он засмеялся и объяснил мне, что такое «трусы». Я никогда их не видел, и меня разобрал смех.

— Стало быть, они, эти трусы, до колен?

— Почти до колен.

— И в них лезть в воду? — удивился я.

— Конечно. Без них неудобно и от женщин стыдно.

— Ну, брат, дела! Да если ты покажешься в этих самых трусах да полезешь в речку, все село засмеет. Как же, скажут: «Вот чудак, в подштанниках купался». Не-ет… А вон, гляди! Видишь, мужик полез в речку? И где? Возле самых подмостков, почти вальком до него можно достать. И ничего. Никто на него не смотрит.

— Ах, простота, — в изумлении прошептал Никита. — В Неве он не рискнул бы так искупаться.

Между тем мужик с окладистой бородой бросился в воду, окунулся и поплыл.

Мы тихо приближались к одному из подмостков, любуясь, как ловко плывет человек все дальше и дальше, на середину пруда.

— Хорошо плавает, — сказал Никита и остановился.

Мы стояли недалеко от подмостка, на котором спиной к нам полоскала белье женщина. Работала она сосредоточенно, неторопливо. То окунала белье в воду, то, вынув его, бросала на доску и била тяжелым дубовым вальком. Брызги летели во все стороны стремительно. Пронизанные лучами солнца, они походили на искры, только разноцветные. Там, где они взлетали особенно высоко, сияли маленькие радуги. На момент вспыхивая, они тут же гасли.

— Красиво, Никита, правда?

— Что красиво? Человек плывет?

— Не-ет. Женщина радуги выбивает. И сама вся в радугах, как букет.

Он присмотрелся. Женщина вновь вынула мокрое белье, с которого текли ручьи, бросила на доски и ударила вальком.

— Ох, черт возьми! — воскликнул Никита.

Женщина, услышав нас, подняла валек, да так и не опуская его, повернулась к нам.

У меня захолонуло сердце, а лицо обдало жаром. Она же, увидев меня, выронила валек, который тут же упал в воду. Но вода была стоячей, и валек покоился на месте.

На меня смотрели такие знакомые глаза, что я не смог ничего сказать, не мог двинуться с места. Хотелось или провалиться сквозь землю, или по-детски спрятаться в рядом стоявшую коноплю.

— Здравствуй, Настя! Бог помочь!

— Спасибо, — тихо и нескоро ответила она, вытирая руки о фартук.

И вот мы стоим друг перед другом и не находим больше слов. Молниеносно пронеслось в голове все связанное с ней, Настей. И как учились в школе вместе, как играли вместе, делились счастьем и малыми невзгодами, бегали по лугу, играли в прятки, в игру «догони, поймай». И обязательно я ее ловил, опережая других. А потом ходили по улице рука об руку. А наедине клялись любить друг друга до гроба. Обязательно до гроба! Когда меня наняли стадо пасти, а мне стыдно было быть пастухом, я считал Настю навеки потерянной, но она была все такой же ласковой со мной.

Потом я ушел в город. Поступил в трактир «шестеркой». Из трактира посылал ей письма с неизменными клятвами любить до гроба, и она отвечала мне.

В письмах я обещался разбогатеть, приехать в деревню, отстроить избу и жениться на Насте. Я писал ей еще о том, что в городе поступлю в магазин, буду старшим приказчиком.

Писал ей с войны, называл ее черноглазым ангелом, и она отвечала мне. Затем вернулся с фронта, раненный в руку. Бедность, еще хуже прежней, снова встретила меня. Настя была из семьи состоятельной и все же не чуждалась меня. Но я начал понимать, что за бедняка, да еще безрукого, ее замуж не отдадут. Но чувство не угасало. Теплилась надежда на любовь «до гроба». Но родители дали Насте понять, что она мне неровня. Выдали замуж за сына богача Гагарина Макарку.

— Как живешь, черноглазый ангел?

Нагнувшись, она достала из воды валек, снова сполоснула белье и принялась выколачивать. Она молчала, и я досадовал, что назвал ее прежним прозвищем. Вышло неудобно. Видимо, и ей неудобно было говорить со мной при постороннем человеке. Я отвел Никиту в тень густого конопляника и, подмигнув, попросил побыть здесь, подождать.

— Любовь, что ль? — шепотом спросил он.

— Бывшая, — ответил я.

Теперь я уже взошел на подмостки и наблюдал, как она усердно, казалось — злобно, била вальком по полотенцу. Нет, видно, не та стала Настя, не прежняя. Тогда я тихо окликнул ее:

— Настя!

Она обернулась, посмотрела на меня, на Никиту, который растирал в руке кисть конопли, и с упреком спросила:

— Что нужно?

— Поговорить с тобой.

— Куда идете?

— К Илье в кузницу.

— Ну и шагайте. — Она сердито нахмурила густые брови. — Вроде на смех… перед чужим-то.

— Да что ты, Настя! Какой смех! Я рад, что встретил тебя. Конечно, наше дело прошлое. Ничего не вернешь.

— И не надо. И стоять тебе тут не место.

Вновь принялась она за работу. Нет, не разговоришься с ней.

— Ты что же, гонишь меня?

— А мне хоть весь день стой! Ни холодно, ни жарко.

— Жарко-то жарко, это верно. Так бы вот и бросился в пруд.

— Бросайся, кто тебя держит.

— А вдруг утону?

— Товарищ спасет. Кто он?

— Друг мой.

— Вот и купайтесь вместе.

— Оно верно. Только купаться мне нельзя.

Настя осмотрела меня с ног до головы, как незнакомого человека, и спросила:

— Это почему нельзя? Лихорадка, что ль? Вон раздевайся поодаль — и в речку.

— На мне трусов нет.

— Чего-о?

— Трусов.

— Каких трусов?

Я объяснил ей со слов Никиты, что это такое, и она, выслушав, вдруг захохотала.

— Турусы на колесах! Видать, как был ты болтуном, так таким и остался.

— Ну-ну, Настя, полегче, а то в речку спихну.

— Я и так вся мокрая.

И она вновь захохотала.

— Ишь какой городской стал! Подай ему подштанники до колен, да еще синие. Ишь ты!

— Трусы, говорю. Без них вон, мой товарищ говорит, вроде неудобно, стыдно.

— Научит тебя твой товарищ добру. Больше слушайся его. А ты вон отойди, коль стыдно, подальше, а я отвернусь. Бессовестный ты какой. Все зубы заговариваешь. Небось в городе много девок завел?

— Ну, Настя, ты тоже зубы не заговаривай. Некогда мне с девками в городе.

— В других селах.

— В каких?

— Ишь в каких! А которая там живет, — указала она в сторону.

Я покраснел. Ужели слышала?

— Никого в других селах у меня нет.

— Нет так нет. Очень мне нужно!

И вновь принялась колотить белье, но уже не так ожесточенно, а с каким-то раздумьем. Ударит, передохнет и вновь ударит. И вновь брызги озарялись дробчатой радугой. Будто била она вальком не по белью, а по радуге.

— Хорошо, Настя. Скажи — где твой супружник?

Она сняла косынку, поправила пучок перевитых кос и, туго закрутив узел, ответила:

— Воюет.

Ее ответ был такой неуверенный, и произнесла она его сквозь зубы.

— Воюет? Макар воюет? С кем? За кого?

Про Макарку, ее мужа, дезертира, говорили, что он скрывается где-то недалеко от села, кто-то носит ему еду. Но вот где он, а с ним и Ванька Павлов, сын маслобойщика, скрываются — неизвестно. Мне хотелось расспросить ее, узнать. Но как? Ведь не скажет. Он все-таки муж ей.

— Стало быть, в бабьем сарафане коноплю мнет? Скрывается?

— И черт с ним! — хлопая вальком, выкрикнула она. — Пущай хоть сдохнет с голоду.

— Если не будешь его подкармливать, они вместе с Ванькой овец воровать начнут. Зачем вы с Олей носите им еду?

Это я сказал на всякий случай. Про то, чем питаются дезертиры и как добывают пищу, мне никто не говорил. Овцы пропадали из стада, особенно на стойле в жаркое время, когда они забиваются в овраг под крутыми берегами. Появились в наших местах не только четвероногие волки, которых развелось пропасть, но и двуногие. Некоторые с винтовками.

— Ведь носишь ему?

Она часто-часто заморгала, бросила валек и дрожащим голосом переспросила:

— Я ношу?

— Да, ты! И я тебя, дорогая, предупреждаю. По старой дружбе. Его поймают — трибунал, а тебе — тюрьма.

Настя испугалась. Она сошла с подмостков и кивнула, чтобы я шел за ней. Никита встал было, но я сказал ему, чтобы он пока шел в кузницу один.

Мы с Настей пошли вдоль пахучей, темной, высокой конопли. Шли молча. Она сорвала кисть конопли и, отрывая куски, бросала их под ноги. Вблизи никого не было, поодаль несколько человек купались в пруду.

— Белье твое не украдут? — спросил я, но она промолчала. — Такие вот дела, Настя. Я тебе серьезно говорю. Не носи ему жратвы. Он не человек, хоть и твой муж. Он враг Советской власти.

Она обернулась ко мне. Лицо ее было бледное, вернее — серое, и по щекам стекал пот.

— Да не ношу я ему! Сестра его, Ольга, таскает к нему и к Ваньке.

— Где они скрываются? В Каменном овраге, что ли?

— По-разному. Бывает, и возле Гремучего ключа, а то и на ивняке. Как собаки бегают.

Мы повернули обратно, так как навстречу шли женщины. Нам не следует попадаться им на глаза.

— Я скоро уйду от них совсем. Люди поедом едят. Упреков не оберешься.

— Каких, Настя?

— Говорят: «Наши вон — которые мобилизованы и добровольные — воюют, а ваши овец воруют». Ребятишки вслед кричат: «Дизентерка! Жена дизентера!» Позор за него ношу.

— Это хорошо.

— Что хорошо?

— А то, что народ против.

— Эх, дура я, дура! — вздохнула Настя.

— Что дура, то верно. Зато богатого нашла. Ну, дело прошлое. Так вот что: узнай, где они чаще бывают, и скажи об этом председателю Совета, матросу Грише. Шепни ему.

— Шепну, — обещалась Настя, когда мы вновь поравнялись с подмостками, на которых лежала куча белья.

— Ну, до свидания, Настя! — Я подал ей руку. — Советую: уходи от Гагариных совсем. Разделись с ними, возьми свою долю. Мы еще с тобой поговорим о другом деле. Ты кое в чем поможешь нам. А в чем — скажу позже. Слышишь?

— Слышу…

Я свернул в сторону, так как бабы, тараторившие до этого громко, теперь стихли и переглядывались. Все-то им надо знать, чтобы посплетничать.

Межой, разделявшей два соседних конопляника, направился я в улицу.

Нехороший осадок остался от разговора с Настей. И жаль мне ее, и чувство неприязни возникло. А главное — чужой она стала для меня. Впрочем, зачем мне все это?

Вот и улица, широкая, из двух рядов изб, стоящих друг против друга. Перед каждой избой строеньица, обмазанные глиной, крытые соломой, обветшалой и серой от времени. Амбары, погреба с погребицами в виде шалашей. Трава на улице выгорела. Сонно бродили куры, трепыхались в пыли цыплята, крякали утки, отправляясь с утятами к пруду.

Сильно марило. Хоть бы дождь!

Глава 2

Невзрачная кузница у Ильи.

С дырявой крышей, с покосившимися воротами, обнесенная худым плетнем, стоит она здесь, кажется, со времен царя Гороха. Дед кузнечил в ней, потом отец, бородатый добрый старик, и вот перешла она по наследству к Илье.

Характером Илья удался в отца. Так же добродушен, так же смел, горячая натура, решительный, он был любимцем села.

Илья довольно начитан, он любил светские книги, а отец его — церковные. Особенно много читал Илья Льва Толстого, Горького, Некрасова и Крылова. Он мог пересказать прочитанное почти наизусть.

Я с ним дружил давно, хотя он был старше меня. Из уездного города я пересылал ему книги, плакаты, разные брошюры. С ним вместе весною этого года мы организовали ячейку партии из двадцати человек. Теперь в ней около тридцати. Илья — председатель ячейки. Она одна из самых лучших организаций в нашем уезде.

Еще издали, от высокой насыпной плотины, увидел я группу мужиков возле кузницы. Одни сидели на бревнах, а другие стояли в тени возле плетня.

Впрочем, кузница никогда не пустовала. С делом и без дела приходили к ней мужики. Обсуждали что-то, спорили, рассказывали разные были, небылицы, ругались, смеялись. Так повелось уж всюду, что кузница у мужиков — самое любимое место.

В нашем селе три кузницы, но самая известная — Ильи.

Это оттого, что Илья был лучшим кузнецом не только в нашем селе, но и по всей округе, а потом, он общителен. Брал за работу дешевле других, а делал лучше. Работал он вдвоем с братом Васькой, а мехи качали ребятишки или мужики. Не в пример деду и отцу, Илья брил бороду и усы на своем продолговатом лице, темно-бордовом от огня и копоти. Серые глаза выглядывали из-под густых бровей лукаво.

Илья не был болтлив, но не любил и молчать. Если работа серьезная, он ковал сосредоточенно, поджав губы. И только когда молотобоец ударял неверно, молча посмотрит на него, крякнет и опять бьет. После, сунув изделие в горн или в кадку с водой, обругает походя молотобойца, но без злобы.

Загляденье — смотреть на работу Ильи. Особенно когда он пускает кувалду на раскаленное добела железо. Искры так и летят в разные стороны, а Илья бьет, ахает и кричит: «Держи, Вася, держи!» Окончив, добавляет: «Вот мы как! Куй железо, пока горячо».

Садится на чурбак, закуривает и начинает что-нибудь рассказывать. Этих рассказов у него уйма. Удивительно, откуда он их берет. И как смотреть на его работу хорошо, так интересно и слушать.

Инструмент у него не покупной. Он сам сделал сверлильный станок, приводимый в движение ногой, огромные тиски, укрепленные в станине, и еще смастерил столярный станок, который помещался в приделе, возле кузницы. Кроме железных осей, он мастерил и деревянные. Делал и колеса, гнул ободья.

«Илья — золотые руки», — говорили про него. Ухмыляясь, он хвалился: «В городах люди на зубы золото расходуют, а я из чугуна целиком могу челюсть изготовить. Хоть долото грызи. Вот какие зубы! Вынимать их для промывки не надо. Потер наждаком — вот тебе и блеск».

Он и чертежи мелом на доске рисовал, и болванки отливал.

Мастер он был и на тонкие работы. Замки разные — к амбарам ли, к сундуку ли, — ножницы, часы стенные чинил. Он даже кольца девчатам обтачивал из алюминия, из меди, поломанные сережки для ушей склепывал. Во время такой тонкой работы он надевал очки, а волосы завязывал тесемкой.

Однажды я прочитал ему рассказ Лескова о тульском мастере Левше, который подковал блоху английского короля.

«А ты бы мог ее подковать?» — спросил я. Он усмехнулся. «Не взялся бы, убей бог. Но я понимаю, в чем загвоздка. Англичане ловкие, а мы ловчее. Тут намек… А впрочем, если такое бы сверло… главное, дырки в подковах очень малы должны быть… Но хоть и сказка, а хорошо».

Поздоровавшись с мужиками на улице, я вошел в кузницу, стал в сторонке. Илья не заметил меня. Он что-то рассказывал. А когда рассказывает, он всегда крепко жмурится, будто силясь что-то вспомнить.

— Важный у нас был волостной писарь, — продолжал Илья. — Черт! При жерелке с кисточкой на шее ходил, будь в правленье, будь на улице. А в церковь пойдет, нарядится, как индюк. Форсун. На все свадьбы его зовут. Не позвать нельзя. Обиду учинит. Да ведь водку хотя бы лакал, а то дай ему «спотыкач» или «запеканку». Мало того, папирос ему достань, и обязательно «дюшест», а нет их — подавай какую-то «Ю-Ю». И курит он из серебряного муштука. Маленький такой, с наперсток. Ну вот. На одной свадьбе у богатого мужика напоили его, значит, этой «запеканкой», а когда охмелел, в нее хозяйский сын, озорник, возьми и подлей водки. И совсем стал писарь во хмелю. Начал: «Я» да «я»… «А вы? Вы вроде навоз… У меня вы все вот где… Старшина? У него что? Борода и бляха. Расписаться не может. Все дела вершу я». И захвалился, заважничал, вроде как у писателя Гоголя прощелыга Хлестаков… А во рту муштук торчит. Держит его как-то в углу, на зубах. Тут один из гостей и спроси: «А можете вы, господин писарь, с урядником совладать?» Это он нарочно поддел. Писарь с урядником за учительшей, как кочета, гонялись, кто прежде окружит. А ни тот, ни другой. Скружилась она с сыном трактирщика. «Я? С урядником? — вскочил он. — Я его задавлю!» Вскочил, покраснел и вдохнул воздух. И тут увидали, как муштук нырь ему в рот! Писарь поперхнулся и еще больше распалился. Стало быть, урядник здорово ему поперек горла встал. Народ ужаснулся, с иных и хмель долой, но писарю ни слова. Молчат, ждут, что дальше. Эдакий страх напал. Ведь был муштук во рте, а теперь невесть где. И выйдет ли в обратну сторону — кто знает. Может писарь в страшных муках и умереть. А народ отвечай.

Илья замолк. Он любил останавливаться на интересных местах. Да и железо раскалилось. Васька тащил его клещами к наковальне.

Молча бьет Илья, бьет Васька. Вот уже загнули один конец, второй загнули, получился крюк для валька. Бросил Илья в шайку с водой крюк, зашипела вода. А в горне уже чей-то лемех от плуга.

— Дальше-то, дальше!

— Что дальше? О чем это я? Да, успокоился писарь, выпил еще «запеканки», закусывает арбузом. А люди молчат. Ждут — сразу умрет писарь или на него корча нападет. Нет, ничего. Охмелел, лыка не вяжет. А муштук там, в брюхе, как в портмонете. Ему что, он в «запеканке», а сверху арбуз. Кругом гладко и сладко. Да-а… Хватился он не скоро. Вынул «дюшесту», ищет муштук. Нету. В карманы — нету. По столу шарит — пусто. «Где муштук», — спрашивает. Молчат люди. Видом не видали. А гляди-ка, дорогая была штука. Серебряный. И давай все искать. Под столом, на столах. Нет. И начал он кричать: «Украли! Подать муштук! Как я без него в управу поеду. Вся управа дарственный муштук знает!» Чуть не плачет. Так и не нашел. Свалился. Отвели его на квартиру, спать уложили.

Опять умолк Илья, глянув на горн. Снова полетели искры. Наваривал лемех — дело серьезное. Закончил работу, закурил.

— Сме-еху было. У окна квартиры народу пропасть. Все село вмиг узнало. Ждут то ли его смерти, то ли чего хуже. Так и не дождались. И пропал муштук во цвете лет.

— Ужель переварился? — гнусаво спросил Митенька.

— Переплавился, — так же гнусаво ответил ему Илья. — Это ты не переплавишься, есер левый. Тебя бы тигру в пасть. Пожевал бы он твои сухие бока, авось и нам легче бы стало.

Митенька, который сидел на корточках в углу кузницы, был яростный враг наш. При Временном правительстве он был заведующим земельным комитетом и вместе с Николаем Гагариным выступал против изъятия помещичьей земли. После Октябрьской его выгнали из комитета, отобрали два участка земли, но он не успокоился и принялся тайком арендовать землю.

Вредный человек Митенька. Умный, начитанный. Он куда опаснее, чем Гагарин Николай, мельник Дерин, лавочник Лобачев. Он вожак богатеев. Многие и теперь слушаются его.

— А зачем это мне плавиться? Зачем? — быстро спросил он.

Илья хотел что-то ответить ему, но, увидев меня, пошел навстречу, вытирая руки о фартук.

— Здорово, здорово! — Он протянул мне жесткую, как ремень, ладонь. — Слышал я, что ты приехал, да не пошел к тебе. Думаю — э-э, нет, сам придет, коль не зазнался.

— Что ты, Илья? Зачем мне зазнаваться?

— Ну, как же? Ты секретарь укома, и ты редактор газеты, и еще что-то на тебя навешали.

— Добавь еще: член упродкома, заведующий внешкольным подотделом.

— Что это еще за внешкольный? Чем ведает?

— Ликвидацией неграмотности среди населения, организацией библиотек, изб-читален, народных клубов.

— Нахватал. А справишься?

— Надо справиться. Я не один. Есть помощники. Ты не знаком с моим товарищем? — кивнул я на Никиту.

— Пока нет. Кто он такой?

— Рабочий из Питера.

Митенька, на которого я нет-нет да поглядывал, как и он на меня, не вытерпел:

— Продотрядчик, что ль?

— Здравствуй, дядя Митя! — Я подошел к нему, протянул руку. — А ты все такой? Все борешься против большевиков?

— Он твердит, как попугай: «В борьбе обретешь ты право свое», — усмехнулся Сатаров, секретарь ячейки, рослый мужик с крупным носом и большими глазами.

Митенька огрызнулся на Сатарова:

— Пора тебе, долгоносому, знать, что это не наш лозунг, а правых эсеров.

— Один черт — правые, левые. Что я, не знаю? — вдруг заорал на него Сатаров.

— А ты перебежчик! — намекнул Митенька на то, что Сатаров некоторое время был левым эсером, а потом перешел к большевикам.

— Ты бы рад перебежать, да тебя не примут. Ты кто? — еще громче закричал Сатаров. — Ты без подделки чистопробный империалист. О Керенском плачешь. Чехословакам радуешься. Гришка-матрос верно говорит: «В нем, слышь, в сухом черте, гидра сидит о тринадцати головах. И все головы ядовиты».

— А ты, а ты? — Митенька вскочил.

Прозвище «гидра», да еще о тринадцати головах, данное ему Гришкой, он решительно не выносил.

— А ты — барбос! Как есть барбос. И бреши не тут, где честной народ, а на плотине.

Они сцепились, и не впервые, к великой потехе мужиков. Кузнец Илья поджал живот, хохотал, забыв, что пора наваривать лемех, который уже раскалился.

Васька выхватил лемех, кузнецы начали ковать его под горячий спор и смех мужиков. Ко мне подошел Никита.

— Кто такой? — кивнул на Митеньку.

— Это, друг Никита, штучка, — шепнул я, — деревенский кулак. Он еще даст себя знать. Приглядывайся к людям.

Отковав лемех, Илья окунул его в воду, затем бросил почти под ноги Митеньке.

— Получай, Архипыч, да не лайся. Гони десять фунтов муки.

Лемех был Митенькин.

— Ну, что же, — обратился Илья к нам, — искупаться, что ли?

— А кузница? — спросил я.

— Брательник управится. Да вот сколько помощников! — указал Илья на мужиков.

Мы направились к плотине, перешли на ту сторону, где пруд граничил с ржаными и яровыми полями.

Вдоль отлогого берега стояли густые ивы, низко склонившиеся над водой. Ивы были старые, толстые, с гнилой сердцевиной. В дуплах, видимо, ребята разводили огонь — стенки обуглены. Корявые сучья с густыми листьями касались воды, словно пили ее. Толстые, облезлые корни лежали поверх земли.

Здесь, в тени, защищенные от палящих лучей солнца, мы и уселись.

— Вот какие дела-то… — начал Илья, снимая рубаху. — Стало быть, чехи Самару заняли?

— Заняли.

— Да-а. Их, слышь, много?

— По всей дороге от Пензы до Байкала растянулись. Корпус тысяч в шестьдесят.

— А с Царицыном как?

— В Царицыне бои идут с Красновым. Атаман, царский генерал, пытается перерезать железную дорогу от Царицына, чтобы не допустить провоз хлеба в Москву. Ленин послал приказ — разбить белогвардейцев, собрать хлеб на Дону у казаков и отправить в Москву. Царицын — это хлеб с юга. Как у вас тут кулаки поживают?

— Поживают да чехов поджидают. Да, дело трудное, — вздохнул Илья.

Никита рассказал о Питере и о том, как живут рабочие, о письме Ленина к рабочим, о посылке их в деревню за хлебом. Об организации комитетов бедноты.

— Хлеб, Илья, хлеб нужен. Для этого и создаются комитеты, чтобы как следует потрясти кулаков. Взять у них все излишки. Найти припрятанный хлеб. Пресечь спекуляцию хлебом! Строго проводить хлебную монополию. Словом, к вечеру созови собрание ячейки. Коммунисты честные?

— Они почти все из бедняков.

— Ну, бедняки тоже разные бывают. Как Володька Туманкин?

— Володьку не надо звать, — сказал подошедший Сатаров. — Болтлив, как черт. Не надо и Олю Козуриху, хотя она и пастуха жена. Пустая балаболка.

— Осип Пешеходов не лучше ее. Тот попу в рот глядит. Как же, певчий бас, апостола в церкви читает, глотку дерет.

— По-моему, надо всех созвать, — сказал я. — Дело в том, что из отобранного хлеба половину разрешается оставить для бедноты. Так что им не выгодно будет болтать, хлеба не получат.

Первым бросился в воду Сатаров. Ухнув, он нырнул и долго скрывался под водой. Вынырнул черт знает где. Густые волосы закрыли ему лицо. Фыркнув, он огласил воздух зычным голосом и замахал саженками.

— Вот идол! — промолвил Илья. — Через ров плывет, а там крутит. Погибнет, как жеребец Лобачева! Затянет на дно, утащит в омут.

Но Сатарова не затянуло в омут. Он уже доплыл до островочка, который всегда был для ребятишек загадочным. На островке, остатке старой плотины, росли две громадные ивы. Старая плотина, когда была насыпана новая, ушла под воду. Настоящий ров, вернее обрывистый овраг страшнейшей глубины, находился между старой плотиной, построенной еще при крепостном праве, и новой, саженей на двадцать ниже ее. Здесь, в этом промежутке, никто не решался купаться. Тут верная смерть. Крутит.

— Ого-го-го! — раздалось с островка. — Давай!

— Я тебе, черту, дам! — пробормотал Илья, тоже бултыхнулся и с криком поплыл к Сатарову.

Теперь наша очередь.

— Никита, ты хорошо плаваешь? — спросил я. — Если плохо, иди во-он туда. Там с берега мельче, а тут, смотри, сразу обрыв.

И верно, прямо перед нами лежала темная бездна. Вылезть из пруда можно, лишь уцепившись за сучья или за корни ивы.

— Что ты меня пугаешь! В Неве купался.

— У вас в Неве берег отлогий. Иди подальше. Здесь никто не купается, только смельчаки, вроде вон тех отчаянных.

Скоро и Илья достиг островка. И оба кричали и махали нам.

— Эх, была не была! — И я бросился в пучину. Как ни жарко было, вода показалась мне холодной, а когда плыл надо рвом, прямо ледяной. Да так и было. Подо мной несколько сажен пропасти, а на дне бьют холодные родники. При воспоминании о том, что подо мною бездна, все время круговорот — от теплой сверху и холодной снизу воды, — я невольно почувствовал головокружение. И даже дыхание захватило. Некстати вспомнил, что у некоторых пловцов над этим местом будто ноги судорогой сводит. И только подумал, как мне будто нож в икру врезался. «Нет, не поддамся, — решил я. — Чтобы в своем пруду утопиться? Такая смерть на смех курам». Я перевернулся вверх животом. Это лучший способ плавания, хотя и медленный. Плывя так, я смотрел в небо. Там, в выси, тоже как в бездне, но уже совершенно бездонной, плавали перистые облака, курчавые барашки. Они были в несколько слоев и двигались тихо, еле-еле, а может быть, и совсем не двигались. «Вот и жди, когда они соберутся в кучу, в дождевую тучу», — сложилось у меня.

Затем, повернув голову, чтобы посмотреть, далеко ли до островка, заметил, что на западе, на краю горизонта, будто кем-то выпираемые, поднимаются густые с белой проседью облака. Лицо палит солнце, светит прямо в глаза. Я зажмурился и сильнее, как веслами, заработал руками. Вдруг стукнулся о что-то головой, и одновременно надо мной раздался дружный хохот. Словом, я прибыл на необитаемый остров, где уже обосновались председатель и секретарь ячейки. Они подали мне руки и выволокли из воды.

— Ну и ну! — удивился Илья. — Ты просто герой. Посмотри-ка туда.

Оказывается, я не заметил, что повернул от старой плотины к новой и проплыл над самой страшной глубиной, над которой даже на лодке никто не решается плавать.

— Ничего особенного, — ответил я, невольно содрогаясь. — А потом — когда не знаешь опасности, ничего.

— Ноги судорогой не сводило? — спросил Сатаров.

— Было чуток.

— Там же самые огромные ключи. Один из них так и называется «Гремучий». Хотя он и под водой.

Отсюда, с острова, можно обозревать полсела. Вот широкая улица. Это третье общество. Здесь живут самые богатые. Почти все избы крыты жестью, даже амбары. Недалеко от реки семистенка лавочника Покая, по прозвищу Милый. Этот обдирала похлеще Лобачева. Притом ласковый, с елейным голоском, с мягкой бородой, всегда аккуратно расчесанной. Милый — церковный староста. Он даже попа обманывает, крадет деньги из церковной кружки, а уж на что наш отец Федор хитер и жаден.

Невдалеке от дома Милого высится громадная, тоже семистенная, изба, выстроенная глаголем. Это изба Дериных, к которым мы в прошлом году ходили с хромым Ильей сватать ему невесту и получили от ворот поворот.

А улица второго общества спускается к середине пруда. С краю живет бедняк Максим Слободин с кучей голопузых и оборванных детей. Рядом с ним — маслобойщик Уколов с тремя сыновьями. Маслобойня у них новой системы, — винтовой, металлическая, а не деревянная, как у Павлова. К Уколовым ездят давить масло даже из соседних сел.

Я знаю всех обитателей, знаю, кто как живет, каков у кого характер, голос, навыки.

В этих обществах я был писарем до Февральской революции, а затем заместителем председателя сельского комитета. Сначала мы отобрали землю у помещика Сабуренкова, а потом у столыпинских отрубников и владельцев участков.

Но они не падали духом. Землю арендовали тайком у той же бедноты, да еще заставляли ее работать на себя. Хлеб же ловко прятали. И не в ямы, не в двойном полу амбара, а хранили его в чужих сусеках, у верных им бедняков. Поди придерись! И беднота не была на них в обиде. Богатеи платили им хлебом.

— Тяжелая будет работа! — невольно произнес я.

— Какая работа? — спросил Илья.

— Да вот хлеб отбирать. Раздор среди мужиков по-настоящему в самой деревне только начинается. Мы вон с Никитой… Кстати, где он?

— Плавает, — увидал Илья.

— Тут ему плавать много придется, — подсказал Сатаров.

— А вы на что?

— Да не бойся, у нас не утонет.

— Вот и говорю: нам с ним не в первый раз приходится организовывать комбеды. Все наши работники разъехались по селам. Иные комбеды уже собрали хлеб и двинули его на станцию. И нам надо торопиться. Сам товарищ Ленин занялся этим делом. Не сбудутся слова Рябушинского, что «костлявая рука голода задушит революцию». Нет, не дадим голоду задушить нашу революцию. Только самим работать день и ночь! Людей в комитет надо избрать энергичных. Кого ты, Илья, думаешь в председатели? Хорошо бы тебя самого запрячь!

— Я и так никуда не уйду. Надо другого, посвежее. А я уже всем глаза намозолил. Вот с этой мобилизацией бедняков и середняков в армию. Мы отправили пятнадцать человек. Теперь обучаются в Пензе. Насилу обувь и шинели достали. Не все шли охотно. А жены их и сейчас меня ругают.

— Им помочь хлебом надо в первую очередь. А вам к вечеру список бедноты составить. Созовем на собранье только бедноту, — сказал я.

— А если другие придут, прогонять их?

— Смотря кто придет. Если подходящие середняки — пусть. Мы хорошего середняка должны привлечь на нашу сторону. На это есть указание Ленина.

Я рассказал, почему мы избегаем созывать общее собрание крестьян села.

— Нас чуть не растерзали в Шереметьеве. Набрались кулаки с подкулачниками и говорить бедноте не дали, потом к столу двинулись. Рожи убийственные. В нашем селе мы всех знаем, а там — разберись, кто что. Все в лапти обулись, в зипуны нарядились, кричат, орут: «Мы все бедняки! Всех пишите. А хлеб не дадим грабить». Это мы халатность допустили.

— Туча-то, гляньте, туча-а! — вдруг заорал Сатаров и бросился в воду.

Следом за ним и мы с Ильей. Скоро достигли берега, где сидел уже одетый Никита.

— Ну, Илья, вы идите с Сатаровым составлять список, а мы зайдем пообедать с Никитой.

— И я с ними пойду, — сказал Никита.

— А обедать? Что же ты, голодным останешься? А что скажет моя мамка?

— Но зато я познакомлюсь при составлении списка с населением.

— Никита верно говорит, — поддержал Илья. — А обед и у нас найдется. Что же, у кузнеца и жрать нечего?

— Где собранье созвать?

— В школе. С учительницей я сговорюсь.

Проходя мимо подмостков, я невольно оглянулся, но Насти уже не было. Полоскали белье другие женщины. И стало почему-то очень грустно.

Глава 3

Чем ближе подходил я со стороны гумна к саду дьякона, тем больше меня охватывала робость. Я испытывал стыд и чувство какой-то неизъяснимой вины.

Да, я не заходил к ней полгода. За это время приезжал сюда только два раза, и то на день, не больше. Мне не удалось ее повидать и особой охоты не было. И ей со мной, наверно, тоже не было интересно встретиться. В самом деле — зачем? Нечто похожее на любовь между нами как-то возникало.

Она — учительница, много знает, и мне иногда тяжело было говорить с ней. Чтобы скрыть свое невежество, я больше всего прибегал к шуткам, к напускному веселью. Это выручало меня, и ей было со мной не скучно. Только чувствовал я, что она старалась не замечать моего невежества.

Я не мог поверить, что она полюбит меня. За что? Я неотесан, некрасив, вдобавок без руки. И, боясь, что действительно влюблюсь безнадежно и тяжело, я отошел от нее. Потом влюбился в другую девушку — Лену, получил отказ. А затем революция.

Попал в уездный город и весь ушел в работу. Попросту говоря, стало не до любви. Даже к Лене ни разу не заезжал н старался при командировках избегать ее село. Слишком горьки были воспоминания. А все ни к чему. Не такое время.

Но слова матери, что Соня заходила к нам, спрашивала обо мне, а потом перестала ходить, тронули меня. Вспомнились наши беседы с Соней в саду, где она кормила меня пельменями и поила малиновой настойкой. Вспомнилось, как у себя в комнате при школе она сообщила мне об убийстве Распутина, затем об отречении царя.

Мы оба радовались этим событиям. Накануне отречения царя я находился под домашним арестом. Урядник, обыскивая, нашел у меня несколько брошюр, привезенных мне братом Мишей с войны. С меня была взята подписка о невыезде.

И вот сейчас, медленно идя межою и оглядываясь, как вор, прихожу к мысли, что много хорошего я видел от Сони. И то, что она, внимательно относясь ко мне, иногда подтрунивала, — что ж, ей скучно было, она ни с кем не дружила, а тут подвернулся человек достаточно грамотный, начитанный и, как она говорила, «самородок». Обижаться мне не на что. Потом она взялась учить меня, не знаю зачем, немецкому языку. Советовала поступить в университет Шанявского в Москве. Иногда неизвестно почему во мне пробуждалось самолюбие. Я негодовал на ее превосходство надо мною и злился. Ишь «самородок»! Будто неотесанный какой-то камень. Но ведь большая часть моих товарищей по работе в уезде тоже «самородки». Правда, есть среди нас люди с высшим образованием и со средним. Они разного возраста. Вот врач, старый земский врач Сонин, вот землемер Начеткин, вот сын священника Гаврилов. Этот окончил духовную семинарию, но вступил в партию и заведует уездным отделом народного образования. Вот старик Соколов, учитель гимназии. Он мой заместитель во внешкольном подотделе. Боков — председатель комсомола. Он окончил гимназию.

Минует оно, грозное время, не будет войны, голода, разрухи, тогда и нам можно будет учиться. А сейчас надо собирать силы и ценить каждого способного человека, если он решил работать с нами. Что ж Соня? Она может быть очень полезной. Пустяки, что она дочь дьякона. Да какого еще дьякона! Из мужиков.

Я подходил к калитке сада. Соню я заметил, когда пошел в сад. Она была за густым малинником у клубники. То мелькнет ее белое платье, то покажется голова с пышными волосами, то вновь скроется. Она меня не видела.

Долго я стоял и любовался ею, прячась в густой тени огромной яблони. То и дело оглядывался по сторонам, как бы кто не увидел. Но ни в огородах, ни в переулке никого не было. И вот она встала. В руках у нее тарелка, полная клубники.

Посмотрев по сторонам, Соня начала выбираться из грядок. Она шла теперь лицом ко мне, в сарайчик. Лицо ее было, как показалось мне, хмурым, брови сдвинуты.

Вдруг поднявшийся ветер зашелестел в саду среди деревьев. Посыпались яблоки, стуча по сухой земле, как град. Ветер взметнул Соне волосы с затылка на лоб. Она поправила их на ходу и быстро прошла в сарай. Скрипнула дверь.

Внезапно упали первые крупные капли дождя. Зашелестели по листьям. Еще осыпались яблоки. Робость моя исчезла. Я тихонько на носках приблизился к сараю. Остановившись у полузакрытой двери, я постучал.

— Кто там? — испуганным, как мне показалось, голосом спросила Соня.

— Царь Петр, — осекшимся голосом ответил я.

— Кто, кто?

— Софья Павловна принимает?

В это время хлынул дождь. Я быстро открыл дверь и вошел.

— Здравствуйте, Соня!

— Здравствуйте, Петр Иванович. Руки у меня грязные, извините.

На «вы» началось.

Она подвинула мне блюдце с крупной ягодой.

— Спасибо, Софья Павловна, — в тон ей ответил я. И видел, как едва заметная складка возле ее рта мелькнула и исчезла.

Мы хорошо понимали друг друга.

— Ешьте, ешьте, — сурово глянув на меня, настойчиво предложила Соня.

— Что-то неохота!

Она перебирала клубнику, чистила от лепестков. Пальцы ее, выпачканные в ягодах, работали быстро.

Чтобы не молчать, я спросил:

— Как живем, Софья Павловна?

За ответом ей в карман не лезть.

— Так же, как вчера. А вы?

— Помаленьку.

И опять молчание. А дождь хлынул потоком. Загудел ветер, в саду зашумело, явственнее слышалось, как падают яблоки.

— Отрясет яблони дочиста, — сказал я.

— Не жалейте. Спадает падаль.

— Падаль что, а есть здоровые.

— Здоровое никогда не упадет, — сказала она подчеркнуто.

Соня встала, отряхнула фартук, подошла к двери и подставила ладони под дождь.

Она старательно мыла не только ладони, но и руки до локтей. Затем, брызнув на меня, принялась вытирать их полотенцем.

Молча села, набрала несколько спелых ягод в горсть.

Ягоды были сладкие, ароматные. Я вглядывался в лицо Сони. Нет, оно не такое, как раньше. Стало еще лучше, свежее. Даже сквозь загар виднелся на щеках румянец, а на чуть вздернутом носике красовались еле заметные веснушки. Соня повзрослела, пополнела. И вновь проснулось во мне едва зародившееся чувство, которое я тогда подавил. Пытаюсь подавить и сейчас.

«Нет, нет, не надо», — внушаю себе и невольно вызываю образ Лены. Мысленно ставлю их рядом, но, к моему удивлению, лицо Лены словно в тумане. И странно — только сейчас я ощутил, что Лена бледнеет перед Соней. Почему — понять не могу. Да ведь я как следует и не разглядел Лену, не узнал ее характера. Мне даже не пришлось с ней как следует поговорить. Такова ли в самом деле она, эта Лена, какой я ее вообразил? Соня, вот она, вся тут, с ее характером, лицом, с ее иронией и особым мягкосердечием.

На обратном пути заеду к Лене, если можно, посмотрю рассудительно. Не был ли я ослеплен? Не был ли это только порыв? Пишут же в романах, что часто первое увлечение почитают за любовь, а на деле оказывается не то.

Я вздохнул и посмотрел на Соню.

— Что вы вздыхаете? Видно, о своей дальней вспоминаете? — угадала она.

— О чем, о чем? — Кровь прилила к моим щекам.

— Сколько еще раз к ней заезжал?

— Ни разу, Соня.

— Врешь ведь, Петр!

— Громом разрази, — поклялся я.

В это время нас ослепила молния, и следом ударил такой гром, что все задрожало в сарае. И тут же хлынул дождь, дождь, который в народе называют «обломным».

— Закрой дверь, Петр. И не клянись так страшно. Никто тебя не заставляет признаваться!

В дверь, к которой я подошел, вдруг часто-часто застучало. Выглянув из сарая, я отпрянул.

— Соня, град! — крикнул я, потирая лоб.

Градинки, как горох, отлетали от двери, прыгали по полу. Подуло холодом.

— Вот и дождались, — сказал я. — Что же теперь будем делать? Последний хлеб выбьет.

Но град скоро прекратился, он прошел белой стеной над селом и унесся куда-то в сторону. Скоро перестал и дождь.

— Вообще-то дождь — это хорошо. Озимые поправятся, а яровые само собой. Иначе голод, — проговорил я.

Тут я подробно рассказал ей, чего она не могла вычитать из газет. О голоде, о выступлении чехословаков, об организации комитетов бедноты. Умолчал только, как нас с Никитой потрепали в двух селах. Она выслушала все внимательно. Это была прежняя, серьезная Соня, с которой мы раньше обсуждали многие вопросы.

Сегодня к вечеру в школе соберутся коммунисты. Мы сделаем им доклад. Потом завтра соберем бедноту и организуем комитет. Кстати, чем ты можешь помочь нам в этом деле?

— Я не беднячка и не в партии.

— Почему тебе в партию не вступить?

— Шутка не к месту, Петр.

— Какая шутка? В самом деле. Ты в чем-нибудь не согласна с большевиками?

— Вот еще, нашел причину! Просто не примут меня. Ведь я же дочь дьякона.

— Ты — учительница. Интеллигенция села.

И я рассказал ей, что в уезде учителя многих сел вступают в партию.

— Желание-то есть?

Она кивнула.

Ну, «все ясно и понятно», как говорит наш председатель уисполкома Шугаев.

Как оживилась Соня!

— Пока, до осени, когда откроется школа, ты будешь работать в комбеде секретарем. Да-да, секретарем. Ни на какие обыски и отбор хлеба тебя не пошлют.

— Я сама пойду!

— Не горячись. Не надо. Работы и без того тебе хватит. А потом увидим. Грамотных людей в селе мало.

— Скоро будет много.

— Это как?

— Я по вечерам обучаю неграмотных девушек и парней. У меня группа в двадцать человек.

— Почему же мне об этом не сообщили во внешкольный подотдел? Ведь я теперь, выходит, твой начальник.

— Мы только вторую неделю занимаемся. Хвалиться пока нечем. С осени, кончатся работы, вплотную займемся.

— Поповны помогают?

— Нет.

— Заставим их.

— Надо бы. Как учительницы они неплохие.

Вздохнув, добавила:

— Будет время — будет новая интеллигенция. Прямо из народа. Только бы все кончилось хорошо.

— Это и мои мысли, Соня. А для этого нам, молодому поколению революции, работать да работать надо. Вот борьба с голодом. Ты не читала письма Ленина к питерским рабочим? Ленин пишет, что положение страны дошло до крайности, что надо организовать великий крестовый поход против спекулянтов, кулаков, мироедов, взяточников Для этого Питер посылает на места отряды своих рабочих. Им в борьбе за хлеб помогут главным образом бедняки. Для этого и комитеты бедноты организуются. Вместе со мной приехал один товарищ из Питера. Ты его увидишь на собрании.

— А меня пустят?

— Со-ня! Тебя же все знают, кроме… меня. А я тебе доверяю. Итак, Соня, до вечера! Пойду к Илье.

Я направился к двери. Соня окликнула меня:

— Подожди!

— Что?

Она взяла меня за руку и с укором прошептала:

— Петр… Как я по тебе соскучилась…

Глава 4

— Давай, давай, ходи веселее! И что вы, ей-богу, как вареные! Битых три часа вас дожидаемся. А ты, Федор, тебя что задержало? И что ты опять нарядился, как пугало. Нет, полюбуйтесь на это чудовище! На одной ноге лапоть, другую сунул в опорок.

— Калоша это, а не опорок, — крикнул кто-то. — Федор стал щеголем. Батюшка выбросил калошу, а он подобрал, зашил дратвой дыры — и хоть под венец.

— Пиши, Соня, — Федор Чувалов, — сказал Илья. — Еще кто там? Ага, Орефий Жила.

Народ постепенно, не торопясь, собирался возле школы, возле дров, сбоку от палисадника. Вынесли на крыльцо школы большой учительский стол. Ему не менее двух десятков лет. Он так разукрашен разными чернилами! И так впитались они в доски, что не поддавались ни рубанку, ни шершебку.

За столом Соня вела запись прибывающих.

Вчера вечером в школе состоялось собрание ячейки. На нем мы с Никитой разъяснили, для чего нужно организовать комитет бедноты, какие дела ему предстоят, наметили кандидатуры. Приняли Соню в партию. Пока учение не начиналось, она будет секретарем комитета.

Сейчас около полудня. После вчерашнего дождя веяло свежестью. Даже трава повеселела. А в канаве позади школьных дров еще стояла вода.

С утра посыльные разошлись по улицам. Звали на собрание только тех, кто был в списке. Посыльные не стучали в окна, как это было принято, когда зовут на сход или собрание, а заходили в избы. Но мы все же решили допустить и тех, кто придет без зова. Матрос Григорий Семакин — председатель сельсовета — узаконил список своей витиеватой подписью и приложил широкую печать.

Григорий в тельняшке сидел здесь же за столом, рядом с Соней. На особом списке проставлялись имена незваных. А из них уже заявились бородатый Николай Гагарин, сухопарый Митенька Карягин, лавочник Иван Гордеев, тучный Лобачев, мельник Сергей Дерин и другой вредный народ.

Они пришли будто не на собрание, а просто посидеть на школьных дровах, как на завалинке, покалякать. Прочий люд расположился кто у прясел, кто возле изгороди школьного палисадника. Большинство лежало на траве. Надо всей этой толпой, как испарения, вился махорочный дым.

Женщины держались особо, возле церковной сторожки.

Илья принарядился, словно на праздник. В зеленой сатиновой рубахе с белыми полосками, в новых солдатских сапогах, в полусуконных брюках. Был Илья побрит, причесан. Вообще-то он человек аккуратный, а тут еще такое дело! Илья не любил неряшливых, ленивых людей. До революции он несколько лет работал в Пензе на трубочном заводе и перенял от рабочих не только любовь к ремеслу, но и аккуратность.

Илья покрикивал на подходивших.

Народ шел вразвалку, нехотя, мимо синей церкви с шестигранной, как толстый карандаш, колокольней, мимо красного дома священника.

За оградой еще цвела густая персидская сирень.

Тише всех шагает мой отец в несуразной, облезлой шапке, несмотря на жару. Отец то и дело зачем-то оглядывается на нашу избу, стоящую неподалеку. Избу эту построил я в прошлом году, когда мечтал жениться на Лене.

Вот опять отец оглянулся на избу и даже шапку снял. Там наша мать стоит со своей неразлучной кумой Маврой и еще какими-то бабами. Судачат, поглядывая в сторону школы.

— Скорее, дядя Иван! — кричит Илья моему отцу. — Вон Осип шагает шустрее тебя.

Илья смотрит на меня, улыбается. Осип — дружок моего отца. Отец зашагал быстрее. От лысины его, как от зеркала, отскочил солнечный зайчик.

Отец и горбоносый Осип сошлись, поздоровались, пожали друг другу руки и отошли к пряслам, к которым по воскресеньям приезжие из деревень привязывают лошадей. Отец и Осип — дружки не только по бедняцкому сословию и не только по нюхательному табаку. Они друзья по пению в церкви. Оба дерут — уноси ноги! — басами на левом клиросе.

Осип готовится взять у отца преогромную щепоть табаку. Но отец, зная его жадность, сыплет на ладонь малую толику. Ведь табак стоит денег, а теперь его редко и увидишь.

Вот и сейчас они, усевшись на дубовое бревно возле прясел, принялись нюхать и усиленно кряхтеть, будто дрова кололи. Завзятые нюхательщики редко чихают. Ноздри у них как бы луженые.

Мимо стола проходит Володька Туманкин. Высокий, угрюмый мужик с длинным темным лицом. Это брат бывшего сельского писаря — Апостола. Мужик хитрый, начитанный. В церкви добровольно и безвозмездно служит псаломщиком. Они друзья с Митенькой. Володьке сорок лет. Он середняк, но из тех, которые жмутся к кулакам. Когда была организована ячейка, Володька — Владимир Туманкин — тоже записался. Но вскоре выяснилось, почему записался. Обо всех постановлениях, которые касались хлебной монополии, мобилизации, обысков, ловли дезертиров, — обо всем этом на второй же день извещались те, кого это дело касалось. Володьку уличили и выгнали из ячейки.

— Зачем его черт принес? — спросил Илья Сатарова.

— Как зачем? — удивился Сатаров. — Выведать и предать.

— Ничего он не узнает… Глянь, и Яшка Абыс тут! — воскликнул Илья.

Действительно, возле сухопарого Митеньки и возле тучного Лобачева, лавочника, крутился мужичок, по прозвищу Абыс.

Маленький, подвижной, весь какой-то изломанный, с пропитым голосом и синим лицом, он вызывал отвращение. Но Абыс числился бедняком. Все выделенное ему имущество он пропил.

Подходил, хромая, Василий Крепкозубкин, по прозвищу Законник. Человек грамотный, строгий, непьющий и некурящий. Как инвалид японской войны, он раньше получал — и сейчас получает — пенсию. Знает старые законы и советские декреты лучше, чем любой работник в волости. Кроме того, интересуется астрономией, жизнью людей разных стран. В старое время в течение нескольких лет был председателем ревизионной комиссии кредитного товарищества. Сейчас в сельском Совете тоже председатель по ревизии. Он середняк. Себя в обиду не даст и чужого не возьмет. Лицо чуть скуластое, бородка небольшая, сходящая клинышком. Волосы, чтобы ветер не трепал, подвязывает черной ленточкой. Серые умные глаза с хитрецой посматривают из-под низких бровей недоверчиво.

Он прошел на крыльцо, поздоровался со всеми, пристально посмотрел на Соню, будто раздумывая, подать учительнице руку или нет, и решил на всякий случай подать.

Василий сел рядом со мной. Мы с ним старые друзья. Подружились еще до революции, дружили и позже, когда я работал писарем в нашем общество.

— Приехал навестить?

— А как же, дядя Василий.

— Ты, говорят, теперь какой-то чин в уезде? Это хорошо, если из нашего села рука есть в уезде.

— Почему?

— Мало ли что? К чужим поди сунься. А тут, как непорядок какой, к тебе. Мошенников пока много, хапуг на наш век тоже хватит.

«Внесен ли он в список?» — подумал я и, улучив момент, показал Илье на Крепкозубкина. Илья в ответ кивнул.

Кто-то из лежащих на траве закричал:

— Дава-ай!

Илья подошел к Соне, что-то спросил, потом объявил:

— Товарищи, прежде чем начать собрание, должен пояснить вам. Это у нас не общее собрание всех граждан, а только беднеющих. То есть попросту бедноты, которая на данный период является главной силой революции в деревне. Так что не обижайтесь. Мы не прочь и с середняками, но голосовать будут только те, кои в списке. Мы на этом собрании из бедноты выберем комитет. А какие его правомочия, то сказано в декрете от одиннадцатого июня этого восемнадцатого года.

Обернувшись к нам с Никитой, он спросил:

— Кто первый начнет?

— Никита Федорович Русанов, — сказал я. — Впрочем, дайте-ка сначала мне.

Илья опять вышел на край крыльца.

— Товарищи! — крикнул он. — Прошу ближе. Дрова и чурбаки тащите с собой. Они вроде городских креслов будут. Но сидеть смирно, не галдеть.

Народ подходил. Несли швырки дров, катили дубовые кругляки. Достали доски, положили их на дрова. Несколько человек притащили бревна. Поднялся шум, смех. Скоро все устроилось. Любознательные мальчишки сновали всюду, хотя их все время прогоняли.

— Готовы?

Это спросил Илья.

— Начинайте, скоро дождь! — крикнул Абыс.

— Хмель из твоей башки выбьет, — не глядя в сторону Абыса, — проговорил Илья. — Слово даю…..

И он дал мне слово. Хотя я и привык выступать на митингах, на разных собраниях, все же каждый раз дрожь пронизывала меня. Не знаешь, как начать, с чего. Даже в своем селе, где выступал не раз, робею.

Оглянувшись на Никиту, которому предстоял основной доклад, на Соню — она подбодрила меня взглядом, — на Илью, подмигнувшего мне, я вышел на край высокого крыльца.

— Товарищи односельчане! Слушайте, слушайте. Все силы проклятого старого ненавистного мира буржуазии и помещиков обрушились грозной волной на нашу дорогую Россию. Враги вооружены до зубов. Капиталисты объединились. На днях немцы захватили Харьков, чехословаки — Новониколаевск, Челябинск. Вместе с белогвардейцами чехи заняли Самару. Они продвигаются в Мурманск. Высадились с пароходов войска Америки, Франции и Англии. Они собираются ударить на Петроград, затем на Москву. Японцы высадили свои войска во Владивостоке. Японцы намерены захватить Приморье и весь Дальний Восток вплоть до Урала. Это их давнишняя мечта — овладеть Сибирью. А тут еще внутренние враги — белогвардейцы, кулаки, недобитые помещики. То и дело вспыхивают мятежи против Советской власти, поджоги Советов, кооперативов, общественных амбаров с хлебом. Но, хотя силы, товарищи, против нас очень большие, страшные, мы все равно победим. Мы победим потому, что власть находится в крепких руках пролетариата и беднейшего крестьянства, и потому, что всем руководит партия коммунистов во главе с ее вождем, великим на земле человеком — товарищем Лениным! Надо сказать еще про одного врага. Он союзник нашим врагам, и не менее страшный. Зовут его — голод. С ним надо, особенно бедноте, начать грозную битву. Иначе Антанта превратит Россию в свою колонию, разрежет на куски тело нашей родины. Допустим ли мы, товарищи, чтобы стать рабами чужестранцев?

— Не-ет!

— А допустим ли мы, чтобы к нам вернулся помещик Сабуренков?

— Не допустим!

— Так вот, — заключил я, — значит — все на борьбу с голодом! Все за Советскую власть! И все для фронта, для победы.

Тяжело дыша, вспотевший от волнения, я отошел и сел рядом с Василием Законником.

Все зашумели, заговорили, некоторые о чем-то спорили.

Почти вся огромная площадь между церковью и школой заполнилась людьми.

Высоко подняв руку, Илья потребовал тишины.

— Слово даю петроградскому рабочему Путиловского завода, на котором льют пушки, товарищу Русанову.

Когда Никита просто рассказывал о том, как страдают без хлеба семьи рабочих, как истощены люди, особенно детишки, как они, уже опухшие от голода, бессильно падают на улицах, некоторые женщины всхлипывали, а другие молча вытирали слезы кончиками головных платков.

Ребята, бегавшие до этого, вдруг приутихли. Дело касалось их сверстников, пусть далеко где-то живущих.

— В тот день, когда мы выехали из Петрограда на места, там на каждого человека на два дня выдали по осьмушке хлеба. На один день приходится кусочек со спичечную коробку. Больницы переполнены, но и там не слаще. Разве от голода излечишься? Зато спекулянты орудуют. Скупщики и перекупщики. Эти достанут все — и муку, и сало, и пшено. Скупают по деревням или на станциях, а то и прямо в дороге. Все поезда забиты ими. Никакие обыски и облавы не помогают. Зато и дерут по двести рублей за пуд. Где рабочий возьмет такие деньги? Продаст последнее белье — свое, жены, ребенка — или костюм, если он есть, и загонит все за пуд хлеба. Вот у меня, например, остались жена с матерью да двое ребятишек. Мать уже не встает, один сынишка опух. Все по помойкам ходил, кожуру картофельную собирал, а теперь и кожуры нет. Птицу в воздухе не увидишь. У вас вон вороны каркают, грачи летают, галки. У нас их нет. Перестреляли, переловили и съели. Собак и кошек тоже редко увидишь. Хоть и скверно сказать, а едят кошек и собак. Лошадь сдохнет у извозчика — драка из-за нее… Чуть не зубами рвут.

— Да что же это, матушки! — вздохнул Законник, обращаясь ко мне. — Ужель все правда?

— А ты как думаешь?

— Да ведь страшно!

Когда Никита сказал, что и самому Ленину живется несытно — и он получает паек и не хочет больше, — по народу снова прошел гул.

— Для того чтобы побороть голод, помочь рабочим в продовольствии, снабдить нашу армию, вот для этого и организованы продотряды из рабочих. А в селах создаются комитеты бедноты. Излишки хлеба должны быть взяты на учет. Часть излишков пойдет на местные нужды, то есть будет выдана местным беднякам, а часть отвезут на станцию, сдадут представителю Наркомпрода, чтобы отправить в Петроград голодающим рабочим. За сданный хлеб будут выданы товары по твердой цене: керосин, соль, мануфактура, мыло, сахар и другое. А спекулянтам мы объявим беспощадную войну. Их будут судить чрезвычайным судом, вплоть до военного трибунала. Согласны вы с этим, товарищи беднота, или нет?

— Согласны! — раздалось вразнобой.

Видимо, были согласны, да не все.

Илья спросил, нет ли желающих выступить. Таких не оказалось. Не привыкли мужики выступать в одиночку. Посыпались вопросы:

— Когда хлеб начнут отбирать?

— Дадут нам или весь увезут?

— Почем платить будут?

— У кого отберут?

Илья ответил, что комитет бедноты решит, у кого взять, а кому и дать. Часть хлеба будет роздана неимущим бесплатно, в первую очередь многодетным солдаткам, вдовам.

— А теперь, товарищи, считаю общее собрание закрытым. Для выбора комитета прошу в школу тех, кто состоит в списке.

И вновь начал выкликать бедняков. Только тут выяснилось, что не все откликались, не все шли в школу. Иные, крадучись, отходили в сторонку и быстро — откуда прыть взялась! — направлялись по домам. Мало ли что может быть! Хлеб не получишь, а с кулаками ссориться не к чему.

— Орефий Кузьмич, — окликнул Илья, — что ты там за спинами прячешься? Ведь я тебя вызываю.

— Вычеркни меня, сват Илюша, — отозвался щуплый мужичок, по прозвищу Жила.

— Что такое? Почему? Или разбогател в один час?

— Середним меня считай, сват. Не хочу в эту бедноту.

Кто-то вымолвил за Орефия:

— Ему Гагарин Николай телку в рассрочку на десять лет обещал.

— Тогда так, — согласился Илья. — Только после не ходи ты к нам, Орефий, не проси хлеба.

— Николай и хлеба ему даст, — поправили Илью.

Вдруг подал голос сам Николай:

— Ничего я ему, дураку, не дам.

— И то дурак, — прогнусавил сухопарый Митенька и захохотал.

Орефий обиделся. Как же, оказался ни в тех, ни в сех. Подбежал к Николаю, который вместе с Митенькой встал, чтобы идти, и визгливо, по-женски, закричал:

— Это почему я дурак? Меня, старого, так обидеть, а? Я допрежь, в те годы от урядников пострадал. У тебя они на престольном празднике были, вино лакали. Я первый бунт в селе поднял, а меня урядник в грудь, об ступу головой!

— Мало тебе, дураку! Жалко, что не до смерти.

— А-а! Это что же такое? Это… Не-ет, я бедняк, бедняк. И хлеба твоего, и телки твоей — пущай понос ее прошибет! — не надо. Не подкупишь меня. Я за совецку власть, а вам…

— Ну, иди, иди, — перебил его Николай, смеясь. — Совецка власть! Нужна она тебе, как катыш лошадиный. — И снова захохотал.

— А ты зубы не щерь. Знаем тебя, мироеда. Твой брат Семка — стражник в те годы был.

Разъяренный Орефий под смех собравшихся мужиков пригрозил Николаю кулаком, плюнул и пошел в школу. Кто-то крикнул Орефию вслед:

— Молодец, Жила, так и надо.

В помещении школы собралась беднота. Люди расселись на партах. Нашел и я свою парту, хотел сесть за нее, но увидел друга — полуслепого инвалида Степку Ворона и подошел к нему. Мы уселись за большим столом.

Как же изветшало здание школы! Будто и не оно. Как живучи вещи. На стене — знакомые часы с двумя медными гирями. По одну сторону от них — учительский книжный шкаф со всеми школьными принадлежностями, по другую — голландская печь с запирающейся винтом чугунной дверкой.

Дальше — шкаф школьной библиотеки, из которого по субботам учитель выдавал нам книги для чтения. Это был для нас таинственный шкаф. Сколько в нем книг! Сверху донизу, и каждая в переплете. Учитель сам переплетал.

А вот на стене две гигантские карты, полушария Земли. Когда-то при мне они были новыми, теперь же потемнели, и бумага в некоторых местах отстала, обнажив холст.

Школьные большие доски были другие, почти новые. На них, видимо после занятий с неграмотными, нестертые буквы. Рукою Сони написано четко, по складам: «ма-ма, во-да, по-ле».

Взглянув на Соню, я кивнул на доску. Она поняла, улыбнулась.

На стенах между окнами — в рамках небольшие портреты. Среди них портрет Крупской, руководительницы отдела внешкольного образования Наркомпроса.

Глава 5

После подсчета голосов был избран комитет. В него вошли матрос Григорий Семакин, кузнец Илья Дерин, секретарь сельсовета Сатаров Александр, затем Сорокин Степан, Чувалов Федор, мой отец — Наземов Иван, Воронов Степан, учительница Соня и Яков Глазов — Абыс. Никто не отказывался.

Председателем избрали Григория Семакина, он же и председатель Совета. Заместителями — Илью и Сорокина Степана. Соню — секретарем.

— А теперь споемте наш гимн! — предложил Сатаров.

И все, в том числе мой отец, привыкший петь только кондаки, запели.

Всем нравились слова: «Владеть землей имеем право, но паразиты — никогда».

Пелось о земле, о которой мечтали их деды и отцы. Теперь этой землей имеют право владеть только беднота и трудящиеся крестьяне. А паразиты — это всем теперь понятно кто: помещики и кулаки.

Сделав разбивку на группы по пять человек и поставив во главе каждой одного из членов комитета, председатель Григорий строго сказал:

— Завтра никуда не отлучаться. Каждой группе, как только выгонят стадо, собраться здесь. Члены комитета придут раньше. Кто не явится, вычеркнем из списка и хлеба не дадим.

— Явимся, — ответили Григорию. — Такое дело…

— Ни один кулак не должен знать, кто и когда к нему придет. Вы тоже до поры до времени не будете знать, к кому пойдете. Домашним ни слова! Военная тайна… Чувствуйте себя бойцами в походе на кулаков, спекулянтов. А теперь можете по домам.

Осталось несколько человек. Надо было написать протокол комитета бедноты об изъятии хлеба с указанием фамилий кулаков и фамилий членов каждой группы, затем краткий приказ каждому владельцу хлеба о проверке и добровольной сдаче излишков.

Приказ поручили составить мне и нам же с Соней переписать его пока в нескольких экземплярах.

Мы долго еще сидели в школе и обсуждали дела на завтрашний день. Наметили, кого послать подготовить общественные амбары, починить сусеки, обмести и вымыть полы. Это сделают женщины-беднячки во главе с Машей Медведковой, членом сельсовета.

Уже собрались было расходиться, как Илья, что-то вспомнив, воскликнул:

— Черт нас побери!

— В чем дело?

— Мы все «завтра» да «завтра». Вы думаете, кулаки этой ночью будут спать? Думаете, они ничего не узнают? Плохи они будут.

— Ну что, что?

— Караулы надо сегодня же с вечера на концах улиц поставить. По два человека на каждый конец. Как это мы упустили?

— Правда, Илья, — подтвердил Сорокин. — Как только стемнеет, они — не один, так другой кулак — двинутся с хлебом или прямой дорогой на станцию, или окольным путем в чужое село.

— Всех караульных нужно человек шестнадцать, — подсчитал Илья. — Только кого назначить? Если из бедноты, они за ночь устанут и завтра на проверку амбаров не выйдут.

— Надо из мужиков, кои живут в крайних избах на концах улиц, — предложила Соня. — Обяжем их стоять возле своих изб и задерживать каждого, кто будет выезжать из села.

— А если они гумнами? — спросил я. — А там на дорогу — и к станции!

— И это верно, — согласился Григорий.

Долго думали, как организовать караулы и где их поставить.

— Очень просто, — додумался Илья. — Все дороги на станцию идут через мост Варюшина оврага. Его не миновать. Вот под мостом и поставить усиленный караул.

— Под мостом? — удивился Григорий.

— А что же?

— Караульщики не полезут под мост, испугаются.

— Найдем фронтовиков, — проговорил Илья, — не струсят. У некоторых винтовки для острастки и для храбрости есть.

Мы сидели дотемна. Договорились, что караулы следует выставить только на концах улиц. Мост оставили в покое.

Приказы были переписаны. Григорий их подписывал, расписались и все члены комитета. Документы важные — на каждом печать. Роздали их членам комитета и пошли наряжать караулы. Мы с Никитой и Соней направились домой.

Было уже темно. Под ногами хлюпала грязь.

— Ну, Соня, как тебе нынче понравилось? — спросил я. — Не боишься?

— Чего бояться!

Мы проводили Соню до ее дома. Когда подошли к нашей избе, Никита сказал:

— Видать, славная девушка.

В доме все уже спали, кроме матери. Она ждала нас в темноте. Зажгла пятилинейную лампу, на дне которой было совсем мало керосину, и торопливо принялась собирать на стол. При этом она не молчала. Не в ее натуре молчать. Сперва она делала нам проборку вообще.

— Ушли — и пропали. Не жравши целый день. Хоть бы далеко были, а то вот тут. Ждала, ждала, у самой кишки подвело. Похлебка-то не остыла еще. Курятиной пахнет?

— Пахнет, мама. Гляди, сколько жиру. На два дня хватит.

Тут за одного меня взялась. Упрекала, что я заморил своего товарища, что и сам-то иссох и — «что, тебе больше всех, что ль, надо?»

— Убьют тебя, право слово, убьют, — заключила она. И заранее по моей душе всплакнула.

Но я знал ее натуру. С горя мать редко плакала, в таких случаях уходила в себя, крепко поджимала губы и молча давала кому-нибудь из детей подзатыльник. Попадется, отец — и ему достанется. Но отец знал ее характер и уходил «от греха подальше». Если ей становилось совсем невтерпеж, она отправлялась к куме Мавре и пропадала там весь день.

Теперь мать всплакнула не потому, что «убьют меня», а потому, что была довольна мною, что характером я пошел не в отца, а в нее, в мать. Так ей думалось, так ей, вернее, хотелось. Что ж! Пусть. За эти дни я не заметил, чтобы мать с отцом ругались, как прежде. Нет, не было. Поворчат друг на друга — и все. Может быть, нас стесняются? А может быть, время иное. Мать стала добрее к отцу, не обзывает его «глиной», «кислятиной», «нелюдимом» и другими прозвищами, которые соответствовали его характеру, и потому он их не любил. В голосе ее не было того раздражения, как прежде. Года, что ли, сказываются? Или нужда миновала? Земля теперь есть, хлеб водится, обидеть некому, а заступиться есть кому.

— Отец спит? — осведомился я.

— Дрыхнет, — ласково сказала мать. — Умаялся лысый.

И она тихо засмеялась. Потом спросила:

— Куда вы его, идола, присудобили?

— Это, мать, тайна.

— К кому он, говорю, пойдет хлеб вешать?

— Ни к кому. Без него обойдутся.

— Это почему же без него? — строго, с обидой спросила мать.

— Похрабрее, те пойдут, — не сдавался я. — А ты откуда знаешь, что хлеб начнут перевешивать?

— Чай, он сам сказал мне. Только не сказал у кого.

— Правильно сделал. Скажи тебе, а ты — Мавре, а Мавра — всему свету. Ты меня, мать, прости, ты на язычок слабовата.

Мать вздохнула.

— Обидно, сынок, не даешь мне скастки, а я, правда, болтлива. Привычка.

— У Мавры научилась.

— Мавра… что-о, — протянула мать и вышла в сени за молоком.

Как ни устали мы, а спать не хотелось. Никита все время молчал, он прислушивался к нашему разговору. Некоторые слова были ему непонятны.

— Что такое «присудобили»? — тихо спросил он.

— Приспособили, включили, назначили. Это она насчет пятерки. В какую пятерку отца назначили?

— А «скастка»?

— Скидка, — ответил я.

— Мне надо знать эти слова.

— Да, тебе придется побыть тут одному. Послезавтра мне надо ехать в город. По дороге загляну в некоторые села — как там идет дело? А тебе кое-что скажу…

Мать что-то долго не идет. Молоко в сенях, на полке. Подойти да взять. А ее все нет и нет. Уж не к Мавре ли пошла? Я вышел в сени, тихо окликнул ее. Нет.

Входя в избу, объявил Никите:

— Пропала наша старушка.

— Придет, — успокоил Никита. — Что ты мне сказать хотел?

— Мой совет: не подходи к мужицким амбарам. Имей дело только с комитетом. Ни в какие споры с мужиками не входи. Этим будут заниматься комитетчики. Ты — приезжий, рабочий, береги свой авторитет. Беседуй, разъясняй, просвещай. Ссоры будут — не вступайся. Это я могу делать. Меня знают, и я их знаю. А тебя могут провести и обмануть. Хуже того, натравят бедноту или подкулачников. Помни, что ты здесь не просто рабочий Русанов, а представитель рабочих. В твоем лице будут уважать рабочих.

— В обысках участия не принимать?

— Ни в коем случае. Иначе все будут валить на тебя и на рабочих вообще. Вот если сдадут комитетчики, тут действуй смело.

— Хорошо.

— Еще вот что, Никита. Ты не обижаешься, что тебе такие наказы даю? Ведь я деревню-то знаю лучше тебя.

— Правильно.

— Ты пьющий?

— Выпиваю.

— Я и сам выпиваю. Спрашиваю вот почему. Некоторые продотрядчики проваливались на этом. Кулак первым делом пробует споить, а потом подкупить. И все это обнародовать. И будет кричать: «Вот они, продотрядчики, пьяницы, грабители!»

— На такое не пойду, — твердо сказал Никита. — Меня не споят и не подкупят.

— Не пей ни с кем, даже с комитетчиками. Илья или Гришка иногда любят закладывать. Но они свои. А если кулак узнает твою слабость, он обязательно повернет ее в свою пользу. Не сам, а через людей. И не заметишь, как попадешь в сети. Рухнет вся твоя работа.

Лампа почти догорала. В избе полумрак. Вероятно, только у нас и был огонь. Керосин в лавку завозили все реже и реже. Появились коптилки. У нас мать уже держала такую в запасе. Наконец лампа мигнула и погасла.

— Вот и все, — сказал я. — Но где-то должны быть свечи.

Свечки, вернее огарки, отец всегда складывал за образа. Поискав, я извлек из-за иконы три огарка. Зажгли один. Изба оказалась в полумраке. Вдруг кто-то тихо постучал в окно. Мы вздрогнули. «Кто бы? — подумал я. — Мать не постучит».

Стук повторился. Я подошел. На меня сквозь стекло смотрело чье-то лицо.

«Мужчина или женщина? Выйти или нет?»

Охватила робость. Снова глянул и явственно увидел, что человек машет рукой, указывая на крыльцо.

— Сиди, Никита, я один пойду.

— А я только в сени.

Изба наша стояла не вдоль улицы, а поперек. Окна выходили в переулок. Открыв дверь в сени, я спросил:

— Кто там?

— Отвори, — послышался женский и как будто знакомый голос.

— Ты кто? — шепотом спросил я.

— Не узнал? Пусти в избу, скажу что-то.

При тусклом свете женщина хотела снять платок, но, увидев Никиту, снова закрылась.

— Кто это у тебя? — спросила она.

Только сейчас я узнал ее.

— Свой, свой, Настя. Садись.

Она сняла платок и села. Потом быстро встала и погасила свечку.

— Что ты, Настя?

— Сидят два дурака при огне. Во-он вас откуда видно, с той стороны.

— Это верно, мы дураки. А ты что?

— А то. Ты о чем наказывал?

— Макарка?

— Макарка-то — черт с ним! Он тоже заявился. Дело хуже. Вы ведь завтра наметили к амбарам двинуться?

— Что такое? — удивился я.

— А такое. Думаешь, они не знают?

— Кто они?

— Чего притворяешься, Петя! Секрет на весь свет. Слушай да молчи. Как стемнело, пришел Макарка, и они с отцом о чем-то шепчутся… Я ведь на собрании тоже была. Вам-то не слышно, вы речи говорили, а в народе среди кой-кого идут другие речи: «Хлеб, слышь, выгребать завтра начнут. Сперва у кулаков, а там у других». Слушай. Вот наш-то, свекор мой, как вернулся с собрания, отвел дочь свою Катьку в ту избу и шепчет ей что-то. Мне ни слова. Из веры вроде я вышла. А только у меня свои уши. Слышу: «Беги зови. Как стемнеет, чтоб тут был!» Я все поняла и вышла из избы, к мамке пошла. А Катька — межой на гумна да оттуда в степь.

— Ты быстрее, Настя.

— Не умею я быстрее. Эх, любовь ты чертова! — вдруг заключила она невесть для чего. — Дура я, дура. Теперьча поумнела, да, видать, поздно.

Она замолчала, видимо, что-то вспоминая, потом сразу бухнула:

— Два воза ржи отвезли они с Макаркой. Сейчас третий насыпают. Сама подглядела из конопляника.

— Куда отвезли? — холодея, спросил я.

— На гумно, в большую ригу. И туда я пробралась — и чуть не попалась. Убили бы.

— Что у них в риге?

— Овсяная мякина. Они ее разгребли — и в середину, в мякину, рожь. Вот и ищи-свищи! Кто догадается? Ну, я пойду. Гляди, не выдавай. А свечку не жгите. Пойду. В мякине рожь-то. Будет что — опять прибегу.

— Спасибо, Настя.

Она прошла задней дверью со двора, потом конопляником. Я провожал ее взглядом до тех пор, пока Настя не скрылась во тьме.

— Это кто? — спросил Никита.

Я ему кратко рассказал все.

Это она белье полоскала на реке?

— Она. Там-то мы с ней и договорились. Муж ее, Макарка, и другие дезертиры скрываются в овраге, в протоке.

— Какая она молодчина! — восхитился Никита. — А что она про «чертову любовь» сказала?

— Понимай как хочешь. Вроде раскаивается. Девки — они такие: смолоду любит одного, а выйдет за другого, потом кается. Так и тут.

Быстро вошла мать, тревожным голосом окликнула:

— Вы тут?

— Сидим ждем тебя. Ты где пропала?

— Двенадцать, — сказала мать шепотом.

— Что двенадцать?

— Сама насчитала. Вот дьяволы! Вышла в сени, оттуда во двор. Гляжу, у Лобача во дворе фонарь мельтешит. Думаю: что бы это ему там, полунощнику, с фонарем? И голоса. Ну, я не утерпела. Через дверь на огород, а с огорода в промежуток между нашим плетнем и прошла. Да чуть в канаву с водой не ухнула. Притаилась. Гляжу. Батюшки, а там, во дворе, где чуток посуше, бугор навоза, с другой стороны земля. Соломы вязанка да обмолотки… Что за чудо? И смекнула. Яма, вроде могилы. Устелили обмолотками и давай в нее один мешок за другим! Двенадцать насчитала. И ушла. Небось еще будут.

— Слыхал, Никита? Работка началась. Ну, мать, спасибо.

— Кабы не замычала корова, я бы и не трекнулась. А тут мычит. Теперь поди, Петя, и другие прячут. А ты говоришь тайна. Они по духу чуют.

— Может быть, нам самим сходить посмотреть?

— Нечего там делать. Ешьте и спать ложитесь. Скоро свет.

Но еда не шла в горло. Сердце тревожно билось. Выходило — в бой мы еще только готовимся, а противник уже принял свои меры. Война в деревне начинается. Настоящая. Гришка-матрос сказал бы: «Класс буржуев, гидра Антанты — и класс беднеющих. Но мы их опрокинем в море. Тряхнем прах вниз головой».

Мать, дрожа от испуга, все же спросила:

— Так и не скажете — куда отец-то пойдет?

— Да к попу, мать, к попу, — ответил я. — Вместе с Осипом.

— Ах, окаянна его сила! Ведь он мне, лысый черт, так и не сказал. Слышь: «Тайна, мать, а я не предатель». Петька, — радостно воскликнула мать, — ведь человеком стал наш отец!

Глава 6

В мазанке, где мы улеглись с Никитой, пахло свежими дубовыми вениками. Мать недавно наломала их в изрядном количестве и развесила на слегах для того, чтобы они завяли. Трава душица, заготовленная ею для чая, тысячелистник от каких-то болезней, полынь от лихорадки и другие — все это развешано на старых вожжах, укрепленных на плетне. Смешанные запахи дурманили, не давали нам спать. Мы ворочались с боку на бок, говорили друг другу «спать, спать», но сон летел от нас. Досадно было.

Непрошеные, а порой ненужные мысли сменяли одна другую, будто мелкие облака при ветре.

Наконец-то Никита утих, раздался легкий посвист, а через некоторое время он дал такого храпака, что и последняя дрема с меня слетела.

— Эк его разморило!

Уж где-то запел петух, за ним второй, а там третий, а потом и пошло и пошло на разные голоса. И, как волна на большой реке, петушиные крики катились все ближе и ближе. Вот, наконец, слышу, как сначала захлопал могучими крыльями наш старый петух, прозванный Наполеоном за его несусветные бои, как хриплым голосом не торопясь известил подвластных ему кур о наступающем рассвете.

«Раз не спится, надо вставать. Никита пусть храпит».

Пока не совсем рассвело и никого на улицах нет, я решил сходить к Илье. Быстро собрался, тихо открыл дверь, огляделся. Никого. Лишь где-то на дальней улице слышалась неумелая игра на гармонике и девичьи однообразные припевки.

Чтобы случайно не встретиться с кем-либо в улице, я пошел огородами, затем краем леса.

Заря уже занималась. Алая полоса удивительно четко пролегала по краю неба, тая и бледнея в выси. Небо было чистое, ни одного облачка. Не было и ветра. В лесу между деревьями тьма. Я иду вдоль опушки, знакомой дорогой.

Скоро вышел на луг. Виднелись несколько дворов. Это выселки. А в стороне от них — высокое двухэтажное строение с широким, как мост, подъездом вверх. То был огромный амбар кредитного товарищества, выстроенный еще до войны. В него раньше ссыпали хлеб в уплату взятых денег из «кредитки». Теперь амбар пуст.

Мне идти мимо него. Уже поравнялся с ним и хотел шагать дальше, как вдруг из щели нижних ворот мелькнул огонек. Может быть, мне показалось? Нет, мелькнул, и скрылся, и снова мигнул.

«Кто бы мог там быть? — подумал я. — Воры? Но что воровать? А-а, доски от сусеков».

Осторожно подошел к стене, прислушался. Явственно донесся сквозь толстую стену стук. Кто-то несколько раз стукнул, затем перестал, как бы пережидая, и вновь застучал.

«Доски отколачивают, мерзавцы. На свои сусеки берут. Узнать — кто. Подсмотреть, а самому не показываться».

Еще прислушался. О чем разговор — не разобрать.

«Накрою. В случае чего есть чем ответить», — решил я, ощупывая наган во внутреннем кармане.

Только хотел открыть ворота, как одна дверца распахнулась сама, а навстречу мне чуть не в лицо полетела куча мусора и пыли. И метла возле моего носа.

— Кто тут? — испуганно окликнул меня женский голос.

— А тут кто?

Пыль стояла во всем огромном и гулком амбаре. Несколько женщин мели, скребли сусеки, кто-то усердно стучал.

Два фонаря по концам. Один здесь, второй у дальней двери. И в сусеках, идущих чуть не с потолка, тоже видны отсветы.

— Оля, с кем ты там?

Это голос Сатарова. Оля — его жена. Боевая, шустрая и горластая, как и ее муж.

— Тут какой-то человек пришел.

Она не узнала меня. Да и я ее давно не видел. Живем на разных улицах.

— Александр! — закричал я, проходя в глубь амбара.

— А, это ты! — заорал он радостно.

Несколько человек стояло у противоположной двери.

— Ба-а! — навстречу мне шел Илья. — Ты что в такую рань?

— Доброе утро, братцы.

Здесь и Григорий-матрос и Сорокин. Словом, чуть не весь комитет бедноты.

— Какого ты лешего не спишь? — спросил меня Илья.

— А вы что не дрыхнете?

Сатаров заржал. Указал на меня.

— Он хите-ор. Свиданье назначил моей Оле. Глядь, не вышло. А?! — обратился он теперь к жене.

— О-ох, носатый. Да ежель б мы захотели, аль в лесу места нет?

— В лесу, дура, сыро. Насморк схватишь. И зачем ты оскорбляешь мою личность?

— Что мне твоя личность! Вот чуть-чуть Петра Ивановича метлой по носу не задела. То-то бы чихать начал.

— «Чихать», «чихать», — передразнил жену Сатаров. — Заговаривай зубы…

Уж если начнут трунить супруги друг над другом на собрании или где — только слушай!

— Нужны мы ему такие! — продолжала Оля. — У него небось есть своя. Краля. Кровь с молоком.

Все затихли. Насторожился и я. Потом Сатаров спросил Олю:

— Это кто же такая краля?

— Уйди прочь! Подметать надо!

— Нет, говори. Мы, как чуть что, самогонки наварим и женим его.

— Женишь его, поди-ка! Он теперь вроде городской стал.

А любопытствующие женщины, как суслики из нор, высунули головы из сусеков и смотрели на меня.

— Будет вам! — заявил Илья. — Совсем смутили человека. Жени-ить. Да разь он женится?

— Так и будет весь век холостым? — послышался голос из сусека, такой тонкий, протяжный.

Я узнал ее голос. Это — Устя, жена Авдони безногого, моего товарища. Устю мать моя с самого детства прочила мне в жены.

— Здравствуй, Устя!

— А что ж! Это ты правду не будешь жениться?

— Но на ком. Ведь тебя за меня не отдали.

— А ты и не сватал… У тебя где-то в Горсткине есть. Или, я слышала, тебе там отказная?

— Отказная, Устя. Слава богу.

Опять Ольга вступилась:

— Он в своем селе возьмет. Шика-арную!

— Шинкарку? — переспросила Устя.

Илья громогласно, как пророк, произнес:

— Петр Иванович не дурак. Ему революцию продолжать надо. И женится он только после полной победы социализма на всей земле… Вон как! Правильно?

— Бабы, светает, за дело! — приказал Григорий-матрос.

Оля, проходя мимо меня, погрозилась метлой и тихо, одними только губами, промолвила:

— Скажи спасибо, что про… Соню смолчала.

— Спасибо, — усмехнулся я.

Женщины опять принялись за работу.

Мужчины вышли на улицу и уселись на старые бревна.

— Мы думали, нам одним не спится, — сказал Илья. — Глядь, и тебя сон не берет.

— Меня, верно, не берет. Это всегда так под первый день. Только вот что…

И я шепотом рассказал им, что узнал от Насти и матери.

Известие их ошеломило. Они долго молчали.

— Н-нда-а, — наконец-то проговорил Сорокин. — Не дремлют они.

— Это ничего, это даже хорошо! Весь хлеб выгребем, шкура с них долой! — заявил Григорий. — К Лобачеву сам пойду. Спихну его в эту могилу.

— А к Гагариным кто назначен?

— Да я же, я, — отозвался Сатаров. — О-ох, и разделаю! Народ надо созвать. Разыграю — как в клубе комедь. Под овсяной мякиной, говоришь? Ладно.

В сельсовете находилось несколько «понятых» из бедняков н середняков. Среди них Василий Законник. Николай Гагарин, вызванный вместе с Лобачевым в сельсовет, смотрел на улицу.

— Так вот, гражданин Лобачев, есть приказ комитета бедноты проверить у всех количество зерна и муки. Излишки изъять для государства. На собрании ты был? Все слышал?

— Что надо, вроде слыхал.

— Ну вот и замечательно, — подтвердил Григорий.

А по улице гнали стадо. Пастух Лаврей и подпаски щелкали бичами. Топились печи. Дым из труб вился столбом. Звенели ведрами у колодцев. Лаяли собаки, мычали коровы, и все еще продолжали петь петухи. Где-то переругивались мужик с бабой. Обзывали друг друга неласково.

Утро было в разгаре.

Как только взошло солнце, румяное и огромное, тут же подул ветерок, и кизячный дым над крышами пригнулся и поплыл по улицам.

К сельсовету подъехали подводы. На телегах виднелись полога, мешки, на некоторых — меры, лопаты. Подводы остановились под ветлами. Подводчики собрались возле одной телеги и первым делом закурили.

Мы с Никитой сидели у окна. Я вслушивался в разговор Григория с Лобачевым, улавливал и беседу подводчиков. Из отдельных восклицаний я понял, что подводчики пока не знают, для чего им приказано подъехать к сельсовету. Догадывались, что будут насыпать хлеб, а чей и куда его везти — не знали.

— Так вот, Семен Максимович, вы, говорите, были на собрании. И вы были, Николай Семенович, — обратился Григорий к Гагарину. — Говорите по совести при народе: хлеб ваш весь в амбарах или вы кому-нибудь на время его подсунули? Соседям там, родственникам каким?

— Боже упаси! — вздохнул Лобачев. — Какие теперь родственники!

— Может быть, спрятали?

— Зачем свой хлеб прятать? От кого?

— Верим, верим, — успокоил его Григорий. — Значит, и не отдавали и не прятали?

— Святой крест — нет.

Отвечал один Лобачев. Николай Гагарин, глядя исподлобья, молчал.

— Но если, — вдруг повысил голос Григорий, — если вы рабочий класс обманете, революцию, если мы обнаружим хлеб… то тогда… Что тогда, граждане понятые? Дядя Василий, — обратился Григорий к Крепкозубкину, — что им будет за обман?

— Закон скажет, — ответил Крепкозубкин.

— Правильно. Советский закон — это закон революции. Лозунг; «Все для фронта!» Спекулянтам, мародерам нет пощады! Каждый пуд хлеба на учет!

Говорил Григорий веско, тяжело опуская на стол огромный свой кулак. И, когда ударял им, словно молотом, черные кудри его вздрагивали, будто ветер проходил по ним.

Говорил Григорий нескладно, зато внушительно.

— Сейчас мы вот здесь — а не в амбарах — подсчитаем, сколько у вас должно оказаться излишку, Сатаров, достань посевные списки первого общества!

Сатаров давно их приготовил. Папка моментально легла на стол.

— Приступим! — сказал Григорий. — Товарищ Сорокин, иди ближе к столу. Начнем подсчет.

И, склонившись над списком, начали высчитывать, сколько было десятин ржи, какая урожайность, сколько собрано всего зерна.

— Арендованная как? — спросил Григорий Лобачева.

— Не было, — глухо ответил Семен Максимович.

— Не явно арендованной, а тайно. Вот про какую аренду речь идет.

И от такой аренды отказался Лобачев.

— Тут ты прямо врешь! — заметил Григорий. — У Лукьяна арендовал?

— Полдесятинки. Но ему семена давал, — сознался Лобачев.

— У вдовы Устиной?

Пришлось и в этом сознаться.

Защелкали счеты. Вычислили, сколько собрано урожая, сколько пошло на сев, на пропитание семейства, на посыпку скоту. Даже гарнцы, которые взял мельник за помол, и те подсчитали. Словом, все по совести.

Такая точность поразила всех. И особенно осведомленность Василия Законника. Тихим голосом он поправлял цифры, подсказывал. Иногда взглянет на Лобачева, как на пустое место, и внесет такую поправку, что Лобачева бросает в пот. Дали бы волю этому толстому кулаку, лавочнику, содержателю просорушки, он бы этого законника съел.

Пока подсчитывали хлеб Лобачева, Николай Гагарин все сидел у окна. Лицо его, окаймленное рыжей бородой, такое же злое и надменное, как у покойника отца, которому перед смертью я и мой отец читали Библию. Николай — бывший староста, а затем председатель комитета при Временном правительстве, — теперь как бы не узнавал меня. А ведь я был совсем не так давно секретарем этого комитета, и мы с Филей, Павлушкой сражались в комитете из-за помещика Сабуренкова. Потом и у них, богатеев, отобрали участки купленной земли. Нет, Николай не забыл меня. Не мог забыть. Это у него в доме, когда он выдавал свою дочь Ольгу, я читал написанные мною стихи в честь его зятя — симулянта Ваньки Павлова. Он понял тогда мою насмешку в стихах над Ванькой, но и виду не подал.

А теперь сидит у окна и притворяется равнодушным. Нет, ты, рыжий черт, погоди! Пришло на вас время. Ишь поглаживаешь свою бороду — шире бороды Александра Третьего, — думаешь, как надежно спрятана рожь под овсяной мякиной. Ты жаден и хитер, но народ не перехитришь. И твой Макарка отсиживается с другими в овраге в норе, ловят овец, жарят их где-то в лесу.

— Класс! — гудит у меня в ушах голос Григория-матроса.

— Говори, дядя Василий! — обратился матрос к Законнику. — Читай вслух итог.

Законник поправил очки на веревочке и тихо начал читать «итог». Под конец громко, как приговор.

— «А всего, — начал он со своего любимого слова, — в зерне должно оказаться излишку в наличности на сей двадцать пятый июнь года тысяча девятьсот восемнадцатого, учтя все расходы и высчитав потребное на еду до нового урожая согласно едоков, ржи не менее ста двенадцати пуд. Излишку овса не менее девяноста пуд. Еще (он говорил „эщэ“) проса сорок пять пуд, гречихи двадцать три пуд, эщэ чечевики и гороха сорок пуд. Итого всего подлежаще изъятию…»

Законник вновь защелкал на счетах. И когда он привычно громыхал косточками старых, видавших виды огромных счетов, почерневших от времени, Лобачев, как бы и сам удивляясь, сколько у него хлеба, вздрагивал каждый раз. С лысины его и с красного лица на бороду текли ручьи пота. Лобачев, как лавочник, сам умел хорошо считать и теперь зорко следил за пальцами Законника и за костяшками ненавистных счетов.

Первый раз за всю жизнь кто-то чужой и враждебный считает его хозяйский хлеб. Считает, будто этот хлеб совсем не его, Лобачева. Чей же? Ну, чей?

— «Подлежаще изъятию…»

Сдвинув очки на лоб, Законник пристально посмотрел на Лобачева и, вздохнув, решительно сказал:

— Триста десять пуд!

И откинулся спиной к стене, как бы говоря: «Мое дело сделано, теперь как хотите».

Некоторое время все молчали. Цифра эта огорошила бедняков.

Молчал и Лобачев, ни на кого не глядя.

— Ну, как, гражданин Лобачев? — спросил Григорий.

— Что как? — отозвался тот.

— Да ведь ты просто несусветная капитализма! А еще «ка-ак»! Сдаешь добровольно этот хлеб? Замок сам откроешь?

— Нет у меня такого хлеба. Во сне и то не видал.

— Где же он?

— Может, с осени и был.

— Продал? По триста целковых спустил? Хлебная монополия тебя не касалась?

— Это теперь он по триста. Осенью по сто был.

— И то деньги. Так говори по совести. Ты свои сусеки лучше знаешь. Если не триста пудов, то сколько по твоему расчету?

— Сколько? Пудиков десять оторву.

Все невольно рассмеялись. Даже Гагарин.

Он с презрением посмотрел на Лобачева. Даже покачал головой.

«Ну и дурак ты», — говорил его взгляд.

Григорий обратился к Сатарову:

— Бери свою группу и идите перемеряйте хлеб.

Когда все встали и подошли к двери, Григорий вслед крикнул:

— Амбар пусть сам открывает!

Потом вновь к Лобачеву:

— Иди, Семен Максимович, но помни: если случайно обнаружат припрятанный, то все заберем. И на еду не оставим.

— Упаси бог! — облегченно вздохнул Лобачев и грузно двинулся вслед.

В сельсовете народу осталось меньше.

Махорочный дым застлал потолок. Окна не открывали, так как возле сельсовета стоял народ. И хотя посторонних не пускали, все сразу же узнавали, что здесь происходит…

— Слыхали, братва, исповедь кулака? Хлеба у него, видишь ли, нет. А вот подождите немного, найдется.

Григорий вышел из сельсовета, остановился на крыльце, как бы кого-то поджидая. Пока никаких сведений из остальных обществ нет. Даже Илья не прислал. Что там делается — неизвестно. Возможно, скандалы, даже драки? Никита в большом амбаре принимал хлеб.

Григорий сошел с крыльца и, прихрамывая, направился к ветлам, где стояли подводы. Что-то шепнул одному из подводчиков, тот кивнул ему. И, как только отошел от них Григорий, четыре подводы одна за другой тронулись по улице. Завернули за церковь, проехали по дороге мимо нашей избы, затем направились к дому Лобачева.

К матросу подбежали две женщины. Они были из других обществ. Оглядываясь, вперебой зашептали ему что-то. Он кивал головой, как бы говоря: «Хорошо, хорошо».

Мне хотелось узнать, в чем дело, но выйти из сельсовета было неудобно. Надо держаться в стороне. Когда Григорий вошел в сельсовет, на лице его я заметил улыбку и не утерпел — спросил, подмигнув:

— Эщэ?

— Есть эщэ, — ответил он, и мы рассмеялись. Законник, услышав свое слово «эщэ», вскинул на нас глаза и снова принялся за подсчет. Он теперь подсчитывал хлеб Николая. Гагарин, не в пример Лобачеву, сам подсказывал, соглашался, даже не отрицал арендованной земли, только не был согласен с цифрой урожайности.

И правда, дело не совсем ясное. Десятина на десятину не приходится. Одна дает больше, другая меньше. Какая земля, какое удобрение. А арендовал он не только в своем обществе.

— Что у него? — спросил Григорий, кивнув на Гагарина.

— Урожайность отрицает, — ответил Законник.

— А вообще?

— Всех хлебов двести пуд излишку, не меньше.

— Подожди, не спеши, у него больше будет, чем у Лобачева.

Обратился к Николаю:

— Дядя Николай, ты теперь в полном курсе. И ты не Лобачев. Тот просто дурак. Он же спрятал хлеб. Понимаешь, спрятал! И мы знаем где. Говори прямо вот перед всеми: у тебя прятаный есть?

Николай задумался.

— Если скажешь «нет» — а мы знаем, что есть, — тогда…

— Гриша, — взмолился Сатаров, — не надо.

— Что не надо?

— Не говори, что есть. Вдруг сознается — и моя комедь пропала.

— Да ну тебя, с твоей комедью! Николай Семенович, отойди от окна и сядь передо мной. Вот так. Гляди мне в глаза. Прямо гляди. Вот так. Долго гляди. Помни, что перед тобой Советская власть. Не лукавь. Сам сознайся, где спрятан хлеб. Сознаешься — оставим тебе на еду и на семена. А скажешь «нет» — выгребем под метелку. Ты, конечно, купишь, но какой тебе будет позор от массы!

— Гриша! — чуть не заплакал Сатаров.

— Отстань!

— Я же спектаклю в лицах приготовил. Я поп, а понятые — приход.

Что-то странное и загадочное творится в сельсовете. Чем больше говорят с Гагариным, тем заметнее тускнеет его напускная храбрость. И говорят с ним не как с Лобачевым, грубым нажимом, а совсем по-иному. Вот смотрит он в глаза матросу Григорию, старается не мигать, но слезы навертываются на глаза. Но оттого ли, что у Григория очень черные, жгучие глаза, как у Сатарова, или чувствует, что солгать не в силах! Если бы сидел подальше от матроса, то сказал бы «нет», а тут и язык прилип к гортани. Но кто может знать, где он спрятал хлеб? Кто видел? «Буду глядеть молча, буду».

— Нет, прятаного хлеба нет. Пудов полсотни возьмите.

Григорий головой покачал.

— Крепкий ты, дядя. Сатаров! Без комедии не обойтись.

— И слава богу, — обрадовался Сатаров.

— А что за комедь? — обратился Гагарин к Сатарову не столько с вопросом, сколько для того, чтобы дать глазам отдохнуть.

— Узнаешь скоро, — загадочно ответил Сатаров.

— Моя совесть чиста, — проговорил Гагарин. — Смеяться вам нечего. Я постарше вас.

В это время к сельсовету одна за другой подъехали четыре подводы. На каждой по нескольку мешков. Подводчики остановились и, громко смеясь, вошли в сельсовет. Впереди веселый Фома Трусов, мужик маленького роста, с жидкой бороденкой. Глаза его озоровато блестели.

— Иди, матрос, гляди. Насилу лошади довезли! — крикнул он Григорию.

Вышли на улицу, оставив в совете Николая и Крепкозубкина. Выходя, я слышал сзади себя!

— Тебе, Василий, больше всех надо?

— А как же! Вон, видишь?

— Что там?

— Пойдем, узнаешь.

Фома уже не столько смеялся, сколько возмущался:

— Надо же было толстому черту! А? В яму, чуть не в навоз, спрятал. Да какую яму-то высадил, целый погреб!

— Он соломку в нее подстелил, — сказал кто-то.

— Все равно мешки промокли.

На возах было сложено более двадцати мешков. Некоторые мешки мокрые.

— Куда везти? — спросил Фома.

— Сам он где?

— В амбаре. Ведь он, толстый, и сейчас не знает, как очистили его яму. И дома никого нет. В поле все ушли. Одна девчонка с бабушкой.

— Хватится, а хлеба нет, — проговорил кто-то.

— Вы бы закопали яму-то, — посоветовал Сатаров.

— А как же. Все сделали честь честью. Сверху навозом заровняли…

Николай стоял и слушал. Слушал и думал: «Нет, надо сказать».

— Стало быть, в амбаре перемеряют? И никто ничего не знает?

— И знать не будут. На весы-то надо? — спросил Фома, указывая на мешки.

— Везите в амбар. Там проверьте, что за хлеб. Если сухой, покормите лошадей — и прямо на станцию. Хлеб взвесьте. Потом акт составим. Езжайте.

Обоз с Лобачевским хлебом двинулся к общественному амбару. Снова все вошли в сельсовет.

— Видал? — спросил Григорий Николая. — Теперь он шиш получит. Все до зерна возьмем. Так и с тобой поступим, если утаишь.

— Нет, не утаю. Коль такое дело, там, на потолке, за трубой.

Молча переглянулись Сатаров с Григорием. Они поняли друг друга.

— Иди, Сатаров, принимай.

— А комедь?

— Хватит и для комеди, — ответил Григорий.

Крепкозубкин не понял их. А Сатаров, выходя, вполголоса запел:

За кривду бог накажет нас, За правду наградит.

А Николай облегченно вздохнул: «Все-таки главное не сказал им».

Глава 7

Мой отец и Осип вместе с другими по поручению комитета бедноты пошли к священнику, отцу Федору, перемеривать его хлеб и выявить излишки.

Большой амбар отца Федора стоит в одном ряду с амбарами дьякона и псаломщика.

Проходя мимо амбара, я никого там не увидел. Он был заперт на огромный, с полпуда весом, замок.

«Где же мой отец, Осип и прочие люди? Ужели струсили?»

Решил сходить к Никите — в амбар кредитного товарищества, куда уже ссыпают хлеб, а затем заглянуть к Илье — в третье общество. Узнать, как там у них идут дела.

Идти мне мимо усадьбы священника. Дом его, длинный, в семь комнат, не считая кухни, со множеством высоких окон, украшенных пышными наличниками, помещался за зеленым забором, за плотной стеной сирени и тополей по углам. Сирень так разрослась и так была густа, что, подойдя вплотную к изгороди, все равно не увидишь ни окон, ни того, что делается в доме отца Федора.

Отгородился батюшка от божьего света высоким дощатым забором и персидской сиренью. Ни мне и никому из мирян, кроме церковного старосты да сторожа, не приходилось бывать во внутренних покоях поповского дома.

Хорошо жилось отцу Федору раньше, неплохо живется и теперь.

«Церковной» земли у него сорок пять десятин — в трех полях. На гумне — клади ржи и овса. Сзади двора большой сад. В нем яблони разных сортов, сливы, вишня, кусты красной и черной смородины, крыжовник, сортовая малина и гряды клубники.

Свыше двадцати ульев. Священник любил трудовых божьих пчелок, сам ухаживал, сам с дымарем сажал отроившихся в заранее приготовленный улей. В саду под замком сарай-омшаник. Теплый, защищенный прокладкой соломы, как защищают мужики свои избы на зиму от холода.

А сколько матушка заготавливала разного варенья! Великая мастерица. Варила в саду, на воздухе. Идешь, бывало, мимо — и так и обдаст тебя ароматом. Варенье матушка оставляла впрок, а что было в избытке, сама отвозила на станцию и продавала кому-то оптом.

Шесть коров у матушки в хозяйстве. Две деревенские женщины доят их по утрам, в полдень — на стойле, а вечером — по пригоне домой. Коровы породистые, молочные, всем на зависть. Молоко пропускали через таинственный для нас жужжащий сепаратор, а мед — через центробежку, не менее таинственную по названию.

Четыре лошади. Свой жеребец, который давал священнику барыш, а мирянам от их невзрачных кобылиц — приплод.

Полный инвентарь машин по хозяйству — и все с заграничными названиями: «Мак-Кормик», «Эльворти» и… уж не выговоришь как. Конная молотилка, которая молотит и мирянам за известную плату. Бороны сдвоенные, косые, под названием «Зиг-Заг». Всего не перечесть. Да зачем? Дом — полная чаша, еще и поборы с прихожан.

Зато и семьей бог наградил старательно батюшку. Восемь дочерей и два сына-лоботряса. Все они, кроме младших, учатся в губернском городе Пензе в духовных заведениях — мужском и женском.

Три дочери на выданье, епархиальное закончили еще до революции. Но что-то замуж никто не берет. Тут всему виною старшая, двадцатипятилетняя Тоня — «четверть века», как прозвали ее сестры. Женихов отпугивали ее выпуклые очки. Она близорука. Тоня для сестер — камень на жизненном пути. Ведь раньше старшей, по неписаному закону, выдавать младшую неприлично.

Вторая дочь — Зоя. Стройна, красива, умна, остра на язычок.

Ей подвертывался было попик. Он только что окончил духовную семинарию. Ему уже наметили бедный приход со старенькой допотопной церквушкой. В этот приход никто не желал идти. И село было одиночное, без прилегающих деревень, дрябленькое, разбросанное по оврагам и буеракам. Ни реки, ни пруда не было. Зоя на все соглашалась, лишь бы уйти из семьи, где сестры надоели друг другу до тошноты. Но опять камень — Тоня.

Была злополучная Тоня похожа на мать, а матушка на редкость неуклюжа: с приплюснутым носом, с торчащими зубами, с утиной походкой. Но зато умна и практична. Все большое хозяйство на ее попечении. Отец Федор ни во что не вмешивался.

Женился он не просто на безобразной девице-поповне, а на богатом приходе, оставшемся после смерти священника. У священника дочь была одна-единственная. И все имущество: дом в семь комнат, надворные постройки, сад, шесть прилегающих больших и малых деревень, входивших в приход, сорок пять десятин церковной самой лучшей земли, лошади, коровы — все это и многое другое досталось молодому красавцу попу. Попадью он не любил, но она его любила страстно и ревновала. Он ей изменял, и однажды от связи с кухаркой Дарьей появился на свет божий сын Васька, которого поп возлюбил и держал при себе. Сын прислуживал ему в церкви.

В отместку попадья, не будь дура, тоже изменила своему владыке с холостым учителем. В положенный всевышним срок появилась на свет Зоя, обликом разительно похожая на учителя.

Так народилась в семье трагедия. Ревность, ссоры — без счета. Мужики, особо досужие бабы все это знали, но помалкивали.

Несмотря на свою внешность, да еще близорукость, Тоня была всех умнее. Она знала себе цену и ждала в мужья солидного поповича, но просчиталась. Ей уже «четверть века», а желанного красавца с пышными волосами все нет и нет. Теперь уже поздно. Духовенство вышло из моды. Больше того, иные священники всенародно каются, заявляют, что бога вроде нет и не было, что они обманывали народ. Срезают ножницами гривы, становятся — через уоно — или сельскими учителями, или же секретарями сельских Советов, а некоторые — бухгалтерами.

Так, раздумывая — совсем, кажется, ни к чему — о судьбах поповен, до которых нет мне никакого дела, я приближаюсь к дому попа. Мне идти мимо него, а там лесом — к амбару. Случайно взглянув сквозь изгородь, я увидел букет поповен на крыльце в сиреневом густом палисаднике. Тоня вязала, Зоя читала, Леля с Олей играли в карты. Все они ворковали писклявыми голосами, только выделялся низкий голос Зои.

Но подсматривать долго не пришлось. Мне вдруг почудилось тихое пение, идущее не то из дома священника, не то из-за их сада. Пение было церковное. Вот оно все громче, все явственнее.

Быстро отойдя от ограды, я завернул за угол дома — к поповскому саду. Верно, поют. И поют, мне кажется, заупокойную. Вот уж близко слышится печальное, протяжное:

Свя-а-тый бо-оже, Свя-а-тый кре-епкий, Свя-а-тый бессмертный, поми-илу-уй на-ас.

Но почему же несут мертвеца не улицей, как всегда? И почему церковь не открыта и колокола вперебор не звонят?

Пение услышали и в сельсовете. На крыльцо вышли люди, среди них Крепкозубкин, матрос Григорий и другие.

Из окон ближайших изб высунулись головы. Люди осеняли себя крестным знамением и творили молитву. покойников — кто бы они ни были — принято уважать.

Пели два баса, тягуче, грустно. Вот к мужским голосам присоединились женские:

Помилуй на-ас.

Пока не видно, несут ли покойника гумнами второго общества или, может быть, прямо на кладбище, чтобы не платить попу за похороны. Такие случаи бывали. Вернувшись с фронта, солдаты, умирая, строго наказывали, чтобы их хоронили без попа.

Но кто же умер?

Мне вдруг почудилось, будто среди пения возникли спор, крик и, что совсем удивительно… смех!

Народ бежал к поповскому огромному саду. Бежали и мужики, больше всего женщины. Некоторые… смеялись! Чему смеялись? Иные, приостановившись и еле дыша, хватались за животы и хохотали в голос. Это вместо того, чтобы погрустить, поплакать!

Несколько старух, любительниц похорон и поминок, тоже приостановились, начали всматриваться. К ним подбежали ребятишки, что-то крикнули им и стремглав кинулись дальше. Старухи горько усмехнулись, другие сердито плюнули и пошли восвояси, не оглядываясь.

Григорий сошел с крыльца. Увидев меня, он помахал рукой по направлению к саду.

Я не любил похорон, покойников. В детстве мне с отцом много раз приходилось читать по ним псалтырь днем и ночью. Опротивели слезы — искренние и притворные, — причитания старух, толчея народа и разные пересуды. А покойнику все равно. Лежит и лежит со скрещенными руками.

Свя-а-тый бо-о-о-же…

Да это голос моего отца! Стало быть, вместо того чтобы делать у попа замер хлеба, он побежал на похороны? А где отец, там обязательно и Осип. Вот его басок. А еще говорил отец, что он не ходит в церковь, не поет на клиросе.

Пойду-ка обругаю отца за измену, за предательство при всем народе. Вон и мать моя идет. Строгая такая. Она мне поможет. А если ты, отец, дал слово, крепись…

Но что это? Сначала с шумом, гамом, свистом выметнулась орава ребятишек, за ними толпа женщин и мужчин. Затем появилась процессия с гробами. Один гроб, второй, третий… а уже дальше сквозь народ не видно сколько. Каждый гроб несли на плечах, а не на полотенцах.

Впереди певчие. Тут и мой крестный — бородатый Матвей. Он регентовал и шел задом вперед, как полагалось регенту. За ним мой отец с Осипом, кривой Сема с Чуваловым, Марья Медведкина с Зинаидой Устиной. Все тянули скорбную заупокойную. А вот кузнец Илья, рядом с ним продотрядчик Никита. Они идут сторонкой, чему-то усмехаются.

Все гробы новенькие, разных размеров. Даже детские. Поделкой гробов для продажи занимается сам отец Федор. Он хороший столяр. Даже парты для школы мастерит. Гробы и ульи своей работы он хранит в омшанике в саду, под огромной старой липой.

Издали я насчитал, кажется, десять гробов. Из них три — младенческие.

За гробами — несколько подвод. На передней Фома Трусов — мужик смешливый. Стало быть, подводчики не повезли все-таки рожь на станцию, не послушались приказа Григория, а вот везут… Что же они все-таки везут? На каждой телеге ульи. А что в них?

— Здόрово? — Ко мне подбежал Никита и указал в сторону процессии.

— Что же здорового. Наоборот, очень печально.

Процессия уже подошла к сельсовету, и гробы бережно опустили на землю возле крыльца.

— Илья, Илья! — окликнул я кузнеца, помогавшего снимать ульи с телег. Ульи, видимо, были тяжелые.

— Леткой вверх, не опрокинь! — кричал кто-то.

— Пчелки разлетятся, — беспокоилась Марья Медведкина.

Но никаких пчелок не вилось над ульями. В них, наверно, был только мед. Ульи поставили в один ряд.

— Илья, — едва пробравшись сквозь толпу, вновь окликнул я кузнеца, — что это? Покойники?

— Они, — твердо ответил Илья.

— Хоронить?

— Земле предать.

— Ну, а ульи с чем? — недоумевал я.

— С медом они, Петр Иваныч, — ухмыльнулся кузнец. — Хочешь — медом получишь, хочешь — на поминки придешь, сыту будешь хлебать.

Когда гробы поставили в два ряда, а ульи сзади, Григорий-матрос встал на крыльце и поднял руку.

— Граждане прихожане, тише! Пока нет пастыря, отца Федора, пока он пьет чай с булками и вареньем, я сам проповедь скажу. Дело нехитрое. Вот тут, видите, дюжина покойников. Поклонимся им.

Он снял фуражку и поклонился.

— Да будет страдальцам тишина, мир, а земля пухом!

Легкий смешок пробежал по толпе, но лицо у Григория печальное. Он повысил голос.

— Только мы мертвецов хоронить не будем. Пущай поживут. И дадут жизнь многим. В том числе и вам, беднеющий класс деревни!

Он подумал, что-то соображая, потом обвел всех прищуренным взглядом, тряхнул курчавой головой и спросил:

— А не желательно ли вам, граждане, может, в последний раз посмотреть на лица… угробленных?

— Желательно!

Григорий обвел глазами толпу.

— Илья, Фома, Чувалов, снимите крышки! Пусть православный народ воочию увидит, как орудует гидра контрреволюции. Она грозит схватить нас за горло костлявой рукой голода. Открывай, Илья.

Кузнец быстро снял крышку.

— Христос воскресе! — воскликнул он.

Второй гроб открыл Фома.

— Воистину! — воскликнул он.

— Встань, Лазарь, ходи! — Это уже мой отец произнес. Он-то знает Святое писание.

— Эх, была не была! — открыл четвертый гроб Чувалов.

Скоро все гробы были открыты.

— Рожь! — крикнул кто-то близко стоявший.

— Пшено… бабыньки. Кашка для ребяток.

Раздались восклицания, ропот, ругань.

— Откройте летки в ульях. Осторожнее. Подставьте что-нибудь, а то мед вытечет, — снова приказал Григорий.

Илья и здесь успел.

— Кому меду, давай картузы, шапки.

Он снял с одного мальчугана картуз и подставил под летку. Открыл затычку. Из отверстия ровной струей потекло золотистое просо.

— Эй-эх, бабы, вот медок! — Он взял пригоршню проса из картуза и начал пересыпать его с ладони на ладонь, приговаривая: — Золотистый медок, зернистый, шатиловский. Да ведь у попа сроду плохого проса не бывало. Навозит землю.

— У попа?! — с удивлением воскликнул кто-то. — Это как — у попа?

— Ну, у батюшки с матушкой, бестолочь. И рожь у него, — рассердился кузнец на момент. Потом улыбнулся. — Ловко спрятал? Знал, куда прятать. Учитесь у пастыря добру.

После некоторого оцепенения толпа вдруг взорвалась. И не понять, что поднялось. Крики, шум, свист, непристойная ругань. Ругались по-мужичьи даже с виду смирные многодетные женщины. И все чаще, все настойчивее требовали:

— Подать нам попа!

— Кричите его!

— Тащите долгогривого дьявола!

— Ах он, окаянный!

— Кричите, бабыньки. Пусть ответ даст.

Но Марфа, самая горластая из женщин и лихая, всех заглушила:

— Чего тут его кричать! Разь он пойдет! Сами давайте к нему на дом.

— На дом, на дом! — подхватили многие.

И гурьба женщин решительно тронулась к дому священника. Но отец Федор, видимо, давно все усмотрел из окна своего кабинета. Окно выходило как раз на площадь, и форточка была открыта.

Не дожидаясь, когда разъяренная, кричащая орава прихожан приблизится к дому, он сам вышел из двери на небольшое высокое крыльцо, с которого сходил, только когда направлялся в церковь, и стал на виду у всех. Гордый, властный. Был он в синем подряснике, на котором нашит огромный крест из золотистой парчи. На голове острая зеленая камилавка. Постояв, будто чего-то ожидая, он не торопясь величаво сошел со ступенек и зашагал толпе навстречу.

Но властный вид, и одеяние, и нагрудный серебряный, висевший на золотой цепочке крест-распятие — все это ничуть не охладило толпу — так велика была злоба. Явись хоть сам дьявол, которым священный пастырь пугал своих овечек, и на него обрушились бы голодные женщины.

Старуха бобылка, душевнобольная, воскликнув:

— Батюшка-а, что же ты с нами наде-елал? — грохнулась под ноги женщинам и забилась в припадке, что-то выкрикивая. Она называлась кликушей.

Это еще более разожгло толпу. Некоторые запричитали, как на кладбище во время похорон.

Священник, видя, что негодование народа дошло до крайности, поднял над головой крест, отсвечивающий на солнце, и грозно возгласил:

— Именем Христа, распятого, пострадавшего за нас, я спрашиваю: кто дерзнул идти против меня? Сорок лет пасу я вас, принимаю на себя ваши смрадные грехи и молю о прощении их пред престолом всевышнего! Сколько вы нагрешили, сколько! Злой ябедой обливали друг друга, воровали, блудили. Не счесть всего.

Священник остановился и некоторое время пристально вглядывался в толпу. Наконец нашел.

— Вон, вижу Марфу. Вопрошаю при всех: великая грешница Марфа, что ты мне шептала, плача, на духу под святой епитрахилью? Про блуд свой шептала. Но тайну твою я передал богу и молился за твой грех. А простит ли он твое прелюбодеяние, это узнаешь, когда предстанешь перед его грозными очами. Но вот ты пришла сюда на меня лаять и выть, яко волчица. А гореть тебе в геенне огненной веки вечные. Корчиться будешь, стонать и охать, и черви будут сосать твое бренное тело. Блудница Марфа, раба сатаны, изыдь вон!

Марфа, ошеломленная, оглушенная, — ведь здесь стоял и ее муж Никанор, — качнулась, подалась в толпу. Там она чуть не упала, но ее подхватили женщины.

Затем священник узрел Трифона, самого отъявленного матерщинника на селе. Без матерного, но, правда, беззлобного слова он ничего сказать не мог.

Когда-то, будучи еще только год женатым, он с двумя мужиками ехал с базара. Они были изрядно во хмелю. Гнали лошадь шибко и догнали лавочника из чужедальнего села. Остановили его, потребовали базарную выручку. Мужик не совсем был пьян и ударил Трифона крепкой дубиной. Трифон удар вынес, и втроем они этого лавочника отправили к праотцам, а деньги поделили. Прихватили и лошадь и вручили ее Трифону. Он отвел ее в одно село, продал, а там — концы в воду. Но совесть мучила Трифона, и он, не выдавая своих соратников, покаялся во грехе отцу Федору.

Теперь священник обратился к Трифону, который не кричал, а спокойно курил, посмеиваясь.

— А, это ты, Трифон? Ты тоже пришел срамить меня и поносить? Уж не забыл ли ты, Трифон, свой великий грех за давностью лет? В места отдаленные пошел бы ты от младой своей жены, но я принял твой грех перед богом на себя. Изыдь, Трифон, и не топчи святое место!

Трифон, вытаращив вначале глаза, удивился. Ведь он же все забыл и решил, что с богом счеты сведены. А тут нате!

Плюнул Трифон, страшно выругался, затоптал недокуренную цигарку и начал свертывать другую, величиною с бабье веретено.

— Ты, Прасковья, тоже пришла?

Прасковья не расслышала. Она о чем-то калякала с Марфой.

— Тебя, Паша, храпоидол-то назвал.

— Чего? — встрепенулась Прасковья.

А отец Федор уже продолжал:

— Не менее грешна ты, Прасковья. Потому и жмешься к блуднице Марфе. Вместе гореть вам в аду.

Но Прасковья храбрее Марфы. Она просто озорница. Правда, тихо, но рядом слышали, как она обещала на весь тот ад… Словом, решила погасить его собственными силами. Все вокруг захохотали.

Но священник не унимался. Наоборот, он разошелся. Видимо, ему доставляло удовольствие разоблачать своих грешников. Он все выкликал и выкликал прихожан и вкратце выкладывал всенародно их многократные грехи.

— И вот вы кричите — что я, батюшка, сделал? А что я сделал? Да, я спрятал свой хлеб, сво-ой, а не ворованный. У меня дети, ими меня бог вознаградил за бескорыстие, но их надо поить и кормить, поддерживать в учении. Спрятал, но сатана попутал моего работника. Он же прятал, он и предал меня, Иуда Искариот. Да будет он проклят! Место его на горькой осине. А вам всем, стоящим тут, трижды грешно. Вы кощунствовали святыми словами песнопения, мои же певчие. Вон зрю богохульника Ивана, грабителя, отщепенца церкви.

Это отец Федор о моем отце.

— Гугнивого, не радеющего о боге, набивающего носище свой табачным зелием Осипа.

Священник передохнул. Он устал. Но не сдавался.

— Изыдьте вы, Иван и Осип, богохульники. Налагаю на вас сорокадневную епитимию и испрошу разрешения архиерея на отлучение вас от лона христолюбивой церкви.

Отец насторожился, снял с головы картуз и потер лысину. Осип же, стоявший с ним рядом, подергал себя за нос. Потом оба, усмехнувшись, принялись, ворча что-то, нюхать табачище. По этому случаю отец, наверное, насыпал на свою ладонь для Осипа порядочный заряд табаку. Еще бы! Отреченные!

— Нечестивцы! — вдруг взвизгнул снова по-бабьи священник, сорвал с головы камилавку и начал ее топтать.

Это признак самой исступленной злобы. Все это знали. Было не один раз.

Григорий неподалеку остановился, в упор поглядел на отца Федора.

Священник, воочию узрев большевика Григория во плоти в тельняшке, внезапно замолк. Кто-то поднял камилавку, отряхнул ее и подал священнику. Он не стал ее надевать.

Григорий теперь уже совсем придвинулся к проповеднику и иронически сказал:

— Силен вы, отец Федор! Что ж, продолжайте. Просвещайте темную массу трудящихся.

Но отец Федор не продолжал. Он — потный, раскрасневшийся, тяжело дышал. Опустил крест, которым грозил народу.

Григорий скомандовал:

— Марш все по домам! Вдовы, солдатки, кои в списке бедноты, идите за мешками. Совершим первую выдачу хлеба беднеющему классу. И не смейте трогать попа. Он хоть и враг, но старик. И мозги ваши просветил. Спасибо ему.

Во время раздачи поповского хлеба в улице со стороны церкви показались пять подвод. Впереди шел Сатаров со своей группой. Сзади плелся взлохмаченный Николай Гагарин.

А день разгорался солнечный, яркий. Людям пора бы обедать да идти на прополку яровых. Но как уйдешь? Такие дела! Трясут богачей! Вот прибыл обоз от Гагары. А там будет от Павловых, от Щигриных, от Грязновых.

Подводы остановились недалеко от гробов, из которых выдавалась рожь. Сатаров, глянув на гробы, удивился.

— Что это такое?

До него еще не дошел слух, — на что уж слухи всяческие разносятся по селу быстрее ветра. Видно, сильно Сатаров был занят делом.

— Во-от эт-та коме-едь! — с завистью произнес он, когда ему рассказали, как несли гробы и что пели. — Э-э-те че-ерт! А у меня что-о! У меня… Слушай, народ! — вдруг завопил он на всю церковную площадь.

Все затихли, только слышно было, как шуршала рожь, насыпаемая в мешки.

Сатаров взошел на крыльцо сельсовета, что-то шепнул Илье и поднял руку. Фома заметил соседу:

— Что-нибудь отчебучит.

Затем Сатаров поманил к себе Гагарина, а когда тот подошел, то втащил его за руку к себе на крыльцо. И тут многим бросилось в глаза, что в волосах на голове и в большой бороде у Николая набилась мякина… Кто-то об этом спросил. Тогда Сатаров легонько тряхнул бороду словно омертвевшего Николая и возгласил:

— У вас комедь, у нас не хуже. Говори, Николай Семенович, кайся. Всенародно кайся, как хотел ты промануть комитет деревенской бедноты, а заодно и всю власть нашей сельской местности.

Николай молчал, отряхиваясь от мякины.

— Так вот, люди, ему, видать, стыдно. Так я за него, вроде уполномоченный, скажу. Ведь добром спрашивали: «Есть прятаный хлеб?» — «Нет!» — «Есть?» — «Нет!» Тогда Григорий — вот он стоит — говорит ему: «Гляди, слышь, мне в самые глаза!» Глядит Николай, долго глядит в глаза Григорию. Слеза бежит по щеке на бороду, а сам свое «нет» и «нет». А уж потом не вытерпел, устал и сознался. «За трубой» — слышь. Полезли на потолок, а за трубой всего-навсего три мешка. Хитер? А ведь подсчитано: имеет излишку двести пудов. Двести, граждане! Перемеряли в сусеках, а там — как в аптеке. Аккурат рассчитал едокам по норме и на семена. Так ведь, гражданин Гагарин?

Он строго посмотрел на Николая и вдруг расхохотался.

— Говори теперь, где была эта рожь, — указал Сатаров на три подводы с рожью. — Не хочешь? Стыдно? А была эта, граждане дорогие, рожь — пудов на восемьдесят, может, и больше — в риге под овсяной мякиной. Как мы узнали?

Тут я струхнул. Вдруг в пылу своей «комеди» Сатаров выдаст Настю? Он же знает, кто сказал об этом.

— А вот как, — продолжал Сатаров, хитря. — Мерят хлеб в амбарах понятые и комитетчики, а я вышел на улицу и курю в тени за углом. Только вдруг гляжу — что это такое? Над Гагариной ригой голуби вьются. И столько их, будто со всей волости на голубиную конференцию слетелись. Я еще подумал: «Какой счастливый человек этот Николай!» Стало быть, курю я и размышляю: «Николай — человек праведный, коли его любят птицы небесные». Но любят-то любят… А сам думаю: дай схожу, удостоверюсь, за что такое счастье человеку при жизни на земле. Подхожу к риге. Ба-атюшки! В ней, окромя божьей птицы, полно кур, цыплят взрослых. И десятка два петухов. Пошел звать мужиков, кои свободны в амбаре. Приходим. Выгоняем кур, а им совсем неохота уходить. Тут и дяди Вани Наземова петух, будь он проклят! Вояка смертельный. Так он, кривой стервец, прямо на меня с налету. Вроде признал, что я член комитета бедноты и тревожу его подзащитных курех. Просто султан турецкий, а не престарелый кочет. Я его гоню, а он меня. И все норовит достать до моей личности, чтобы своим чертовым крючком в нос мне удар произвести. Ну, поймали его и выбросили за ворота. Да, братцы, подождите, закурю. Без курева речь нескладна. Фома, отсыпь мне своего самосада. И что ты смеешься? Все бы тебе хахыньки.

Сатаров закурил и, пуская сизый дым вверх, продолжал, играя едва заметной улыбкой. А Николай стоял и, кажется, будто дело его не касалось, тоже слушал с удовольствием. Любят в деревне мужиков-балагуров.

— Ну вот, братцы, думаю, что птицы, голуби и куры, тут не зря. Чего бы им тесниться в одной риге? Мало разве прошлогодней мякины на других гумнах и в ригах? Но только глянул я себе под ноги — э-э-э! Швырнул носком сапога — и опять же э-э-э! А сунул руку в мякину. Под мякиной-то кормилица рожь. Ро-ожь. Зову Николая, вопрошаю его. «Как же, говорю, так вышло — ты молотил зимой в риге овес, а получилась вроде рожь?» Ну, он глаза в сторону. И заставили мы его самого насыпать свою рожь на чужие подводы. Сверху — с мякиной, снизу — чистая. Придется перевеять. Но у него, ей-богу, где-то еще спрятана. Врет он… Врешь ведь? — в упор обратился к Николаю Сатаров.

— Вот крест — не вру.

— Так увидим. Глядите на него, граждане. Это наши поильцы-кормильцы, в эсерах ходили. Строже зрите. Как чуть что, нам доносите. От народа шила в мякине, как ни хитри, не спрячешь.

Сатаров вздохнул и заключил с сожалением:

— А у вас комедь с попом получилась все-таки лучше. Жаль, меня не было. Но я ее все равно разыграю при народе в школе. Написать только надо в лицах.

Глава 8

Отправив несколько подвод, груженных рожью, я дал наказ, чтобы осторожно приступили к учету хлеба у середняков.

На собрании середняков и бедноты, где мы сделали доклад о найденном хлебе, выступил Кривозубкин. Он заявил, что подсчитал у себя излишки и сдаст комитету сорок два пуда. К этому он призвал и своих односельчан, называя их по именам.

Попрощавшись вечером с Никитой, Ильей и Григорием, я рано лег спать. Завтра отправлюсь в город. Заеду в попутные села.

Выехали мы с Андреем, отцом Яшки Абиса, до зари. Село спало. Но уже пели петухи, лаяли собаки, в хлевах и загородях мычал и блеял скот.

Было свежо, как всегда по утрам, но безветренно. Селом ехали тихо. Колеса Андрей смазал какой-то смесью, и они не скрипели.

Я с ногами забрался на высоко подбитое сиденье. Подо мною свежее сено, вернее — трава, накошенная вчера.

Словоохотливый Андрей молчал, пока мы ехали по улицам.

Мы поравнялись с гумнами и направились на дорогу, по которой испокон веков ездили мужики в город, на базар, а осенью по ней же отвозили рекрутов на призыв.

— Выехали, — сказал, зевая, Андрей. — Тебе не холодно? Сядь поудобнее. Но-но-о, холера! — прикрикнул он на лошадь.

— Мне хорошо.

С Андреем не раз мы ездили в город, когда я был секретарем сельского комитета. Были с ним в гостях и у Лены. Андрей догадывался кое о чем. Вот и сейчас, когда отъехали от своего села, он, хлестнув лошадь и запрокидываясь, прокричал:

— К ним заедем? — и кнутовищем указал в сторону, где находилось село Горсткино.

— Увидим, — ответил я ему, и сердце тревожно забилось.

С тех пор, как я был у них в последний раз и с позором ушел, посрамленный сестрой Лены Федорой, уже прошел год.

— Скажи ты мне, Петр Иваныч, — заговорил Андрей, — что, эти большаки…

— Большевики, — поправил я.

— Они что, всех осилят?

— То есть кого всех?

— Ну, буржуев там, фабрикантов разных. Это я к примеру. Теперь, слышь, чех напал. Это что же такое? Кругом. В кольцо нас вроде сцепили. Ужели всех осилят большаки?

— Всех, дядя Андрей.

— До единого, до последнего?

— А ты как думаешь, борода?

— Мне чего думать! За меня лошадь думает. У нее вон какая голова, побольше моей… Мне, видать, помирать пора, — вдруг заключил Андрей и как-то сник.

— Позови меня на похороны.

— Ей-пра. К тому я говорю. Вот теперь за богатеев взялись, кулаков. А ведь кулаков-то небось не только в нашем селе, их много. Как Ленин полагает — осилят всех кулаков?

— А сам ты как думаешь. Только на лошадь не уповай.

— Раз взялись, ну, стало быть, осилят. Это уж так. Если я, к примеру, не могу поднять бревно, то убей — не возьмусь.

— Один не поднимешь — соседей позовешь. Правда, бревно твое тут ни при чем. Ты что-то другое хотел спросить. Ты ведь хитрый.

— Хитрый! — И Андрей, польщенный этим, рассмеялся. — Кот у нас хитрый: лапой достанет из горшка сметану и с лапы лижет. А я какой хитрый! Я дурак дураком.

Андрей погнал лошадь под гору. Переехали вброд маленькую речушку. Андрей спрыгнул с телеги и пошел рядом, покрикивая на лошадь.

— Это я вот про что, — продолжал Андрей свою мысль. — Потрясут кулаков, отберут хлеб. А там за кого примутся?

Андрей даже приостановился на момент, сам испугался такого вопроса.

— За кого! А хоть бы за тебя. Ты сколько имеешь излишков? Ну-ка, подсчитай?

— Я середняк, Петр Иваныч.

— Стало быть, ты ждешь, чтоб я тебе так ответил: после кулаков возьмутся за середняков. Так, что ль, твоя голова работает?

— Ну, ты скажешь! Чай, нас не тронут.

— Кого вас?

— Который середка на половине.

— Почему ты знаешь, что не тронут?

— А что в газетах пишут? Э-э! Л матрос что на собраньях говорит? А ты что говорил? Ты тоже хи-ит-рый!

Он добродушно рассмеялся, поправляя съехавшую шлею на лошади.

— Ленин сказал, беднота, мол, опора власти, корешок, а которы без чужих рук в хозяйстве сами управляются, кровь чужую не пьют, пот свой льют, с этими он приказал обходиться — знаешь как?

— Ну, как?

— Эге. Осто-оро-ожно! Не обижа-ать. Они, слышь, союзники. Видал?

— Тебе бы, дядя Андрей, право, на собраньях речи говорить.

— Да-а, — продолжал он, — союзни-ики. Какое слово-то! Союзники. Почитай все от земли. Кто сбежал из деревни с голодухи, кто сам поохотился. При Столыпине — перевернись он в гробу вниз мордой — сколько разорилось мужиков, особливо бедноты! Сколько в города от безземелья тронулось! В одно Иваново, на ткацки фабрики семей тридцать сбежало. Как один прилепится, так за ним другие. Иные в Баку нефть качать аль в Астрахань селедку ловить да в бочки солить. Вот и стали рабочие. Небось которые теперь в большаки вышли. Комиссарами заделались. Революцию вперед гонят, буржуев изничтожают.

Мы выехали на высокое взгорье. Отсюда видны и ближние и дальние села. Виден даже край нашего села, а до него теперь верст двадцать.

Взошло солнце, осветило очертания далеких строений. Сколько раз приходилось мне видеть восход солнца! Особенно когда я пас общественное стадо. Ведь выгоняли до солнца. И мне тогда еще казалось, что солнце каждый раз восходит как-то по-иному, по-особому. И никогда не надоедало любоваться зарей и восходом. Любоваться до тех пор, пока само солнце из красного огромного шара не станет ослепительно-белым и не начнет до боли резать глаза.

Несмотря на поднявшийся ветерок, стало теплее даже от косых лучей солнца.

В ближайших деревнях и селах заливались петухи, виднелись дымки из труб, ветром пригоняло запах горящего кизяка, щелкали бичи пастухов, выгонявших скот на поле, лаяли собаки, и где-то совсем недалеко раздавался звон кос.

Это, кажется, село Бодровка вышло косить траву на лугах, отобранных у помещика Климова.

Мы как раз приближались к этому имению. Тысячи десятин принадлежали Климову, а теперь поделены между крестьянами. Сам Климов еще живет там до поры до времени, как живут еще многие помещики. Они всячески заигрывают с мужиками, особенно с теми, которые побогаче. Они еще чего-то ждут, на что-то уповают.

В прошлом году здесь произошла схватка нашего отряда с отрядом офицера, старшего сына Климова, и было потушено готовящееся кулацкое восстание. Офицер был расстрелян, часть его отряда разбежалась, а часть, в которую он вовлек рабочих имения, перешла на нашу сторону…

Едем вдоль большого сада, в котором стоит зеленый огромный дом с окнами в человеческий рост; едем мимо амбаров, риг, двух салотопен и гумен, где еще стоят ометы ржаной, почерневшей от времени, старой соломы.

— Сам-то, слышь, тут еще? — спросил Андрей и выжидающе посмотрел на меня.

Я догадываюсь об его мыслях. Он хочет спросить — зачем Климова тут оставили?

— Черт с ним!

— Я бы его — если не арестовать, я бы поселил его, толстого черта, в самую какую ни на есть черную, вонючую избу. Скорее там сдохнет. Эдакий кровосос! Он хуже, чем Сабуренков. Тот из дворянского звания, а этот из мужиков, из кулаков. Отец-то его, коль не знаешь, был бурмистром у барина Владыкина, обокрал его и начал богатеть. А сын Филипп, как помер отец, в гору пошел. Именье это задаром купил — заложено было в дворянский банк, — землю пять тысяч десятин, шленок развел; торговлей мясом занялся, сало топил. Все за границу продавал. Вон куда! А хлеб ему наши мужики убирали с поля за овечьи потроха: ноги там, головы, гусек. Ну, даром убирали. Нет, если такое дело — революция, его отсюда надо выкурить. Тут я ни с какими большаками в согласье не пойду, — закончил Андрей.

— Да ты, борода, не думаешь ли, что мы Климова на развод оставили? Нам пока не до него. Потом его караулят.

— А кто его караулит? Что-то не вижу.

— И не увидишь, хоть ты и глазаст.

— А ты-то сам видишь? — недовольно спросил Андрей.

Как ни искал я караула, никого нигде не было. В самом деле, есть ли караульные?

Мы подъезжали к воротам, ведущим в сад. Ворота приотворены.

— Подожди-ка, Андрей, остановись.

Сойдя с телеги и оставив Андрея; я направился к воротам. Оглянувшись, увидел, что Андрей повел лошадь на луговину, в сторону от сада, отвязал чересседельник, повод и пустил ее пастись.

Дойдя почти до самого дома, в котором была тишина, я приостановился. Никого вокруг. Только откуда-то из глубины сада слышались чьи-то голоса. Сад был огромен. Могучие старые яблони, поседевшие от времени, иные полузасохшие, спускались, почти сомкнув кроны, к самому обрыву, где текла река. На некоторых, особенно на молодых, посаженных позже, виднелись почти созревшие яблоки.

Здесь на пригорке, согреваемые солнцем, они поспевали раньше, чем в других садах.

Вдоль ветхого забора — кусты смородины, заросшие крапивой, диким виноградом с зелеными, как горошины, ягодами, чернобылем с толстыми и красными стволами. А дальше — непроходимые дебри бузины вперемежку с акацией.

За время войны Климов запустил сад, было не до него, а военнопленные австрийцы, работавшие вместо батраков, не особенно старались. Им хватало работы на поле, на бахчах.

— Что же здесь никого нет? — недоумевал я. — Или рано? Вон, кажется, человек мелькает между деревьями?

Да это Андрей. Он молча подает какие-то знаки.

— Ты что? — спросил я его.

Приложив палец к губам, он осторожно на носках приблизился ко мне и отвел под крону толстой яблони. Сквозь густые ветви едва пробивались солнечные зайчики и ложились на траву круглыми серебряными рублями.

— Лошадь не уйдет? — спросил я, гадая, что же такое на уме у моего хорошего друга.

— Куда она денется! — прошептал он. — Ты вот, ты принюхайся. — И он потянул носом.

Мне показалось, что воздух зримо входил в его широкие ноздри.

Я тоже потянул воздух. Пахло мокрой травой и старыми листьями.

— Чуешь?

— Ничего не чую, — сознался я.

— Нос у тебя ни к черту. Ты сильней нюхай. Э-эх, а еще начальник!

— При чем тут начальник? — обиделся я. — У меня, может быть, насморк!

— Когда насморк, чуешь еще больше.

Вновь я потянул носом, и в это время по саду пронесся пробившийся сквозь всяческие преграды ветерок, и я почувствовал запах кизяка.

— Н-ну?

— Будто кизяком пахнет.

— Кизяком! — передразнил он меня. — А ты сильней принюхайся. Кизяк-то кизяк, да не совсем так.

Но, кроме кизячного дыма, я ничего не чувствовал. А кизяками всегда топили в деревне, да еще сухой полынью.

— Пойдем искать.

— Чего искать? Ехать надо.

— Успеем, день велик. А тут охота. Как можно упустить! Вот ты не охотник, не знаешь. Из своего нагана ты в зайца не попадешь. И тебе наган только зря карман рвет.

Андрей оттеснил меня к яблоням, то и дело шмыгая носом. На его лице полное удовольствие. Что же он почуял? Я послушно шел за ним. Старших надо уважать, хотя они и бывают несколько чудаковатые, как Андрей. Сейчас он мне показался даже мудрым, всезнающим.

Ступал он осторожно. Сразу видно, что бывалый охотник.

Мы уже подходили к изгороди, около которой густой стеной росла трава в рост человека. Жирная крапива обжигала руки, доставала до лица. Но, влекомый Андреем, я едва чувствовал ожоги. Азарт охотника охватил и меня.

— И сейчас все не чуешь?

Ветер подул с той стороны, где были ометы, а левее две салотопни. Это в них прошлой осенью был захвачен отрядом офицера Климова наш спящий отряд во главе с кривым Филей. Наш отряд едва не погиб, не приди мы им на выручку вовремя.

Знакомые мрачные салотопни! Теперь они, конечно, пустуют. Котлы, вероятно, вывезли досужие мужики, для чего-нибудь приспособят их в хозяйстве. А возможно, котлы еще на месте.

Но что это? Померещилось мне или так и есть? Над крышей одной салотопни еле заметно поднимался сизый дымок. Видит ли его Андрей?

И не успел я шепнуть ему об этом, как он сам указал туда пальцем.

— Чуешь?

— Скорее вижу, — ответил я. — Ползем, Андрей!

— И так дойдем, исподтишка, вдоль ометов.

Полусогнувшись, как в прошлом году, когда выручали своих товарищей, мы приближались к салотопням. Наконец-то я ощутил запах.

Нам осталось пройти совсем небольшое расстояние от омета к салотопне. Но тут по дороге нас могут заметить! Дверь в салотопню полуоткрыта. Кто-нибудь там есть, караулит.

— Ползком, — сказал Андрей и лег в траву.

Стороною мы выползли к самой салотопне. Прислушались. Внутри тихо. Но лучше бы там разговаривали. Малейший шорох — и мы кого-то спугнем. Хорошо, если разбегутся, а может случиться и хуже. Теперь в деревне оружия много.

— Приготовь на всякий случай, — Андрей указал на мой карман.

— Успею, — кивнул я ему.

Вот и ворота, чуть приотворенные. Сразу ли войти, застать врасплох или притвориться, будто забрели случайно.

Ну и смелый Андрей! Я-то считал его трусом. Он отворил половинку ворот и вошел так, как входят в свой сарай. Вошел, остановился. Потом поманил меня.

В салотопне полутемно. Никого не видно. Только у стены, где стоял один из котлов, чуть светился огонек в топке. Вероятно, тлели угли.

Когда глаз привык к полутьме, мы заметили, что на соломе вниз лицом лежат два человека. Третий, согнувшись, спал на чурбаке сидя.

Все трое были мертвецки пьяны. На столе хлеб, соль, печеная картошка, огрызки сала. Здесь же стояла жестяная кружка. Андрей взял ее и понюхал. Поморщившись, поставил обратно.

Обойдя спящего на чурбаке, мы зашли за котел и заметили жестяную трубку, концом вмазанную в крышку котла. Скоро нашли все немудрящее приспособление, весь механизм самогонного аппарата. Труба была соединена с неуклюжим, кузнечной работы, змеевиком, который лежал в колоде, полной воды. Здесь же в запасе стояли еще два ведра воды. Из отверстия, проделанного в колоде, выходила тонкая труба. Конец ее свешивался над ведром, в которое и сейчас капал самогон. В ведре его было немного. Видимо, главная гонка была закончена, потому-то и спали безмятежно три винокура.

— Но где у них самогон? — шепотом спросил я Андрея, и он начал осматриваться.

Андрей отодвинул одну из тесин у стены. Там-то и оказалось зелье, разлитое в три бидона. Один жбан Андрей подал мне, а два взял сам и направился к двери.

Я стоял в нерешительности. Что делать? Разбудить их и арестовать? Но они спьяну могут броситься в драку. А если мертвецки пьяны, что же, тащить их на себе в сельсовет?

Уходя, я оглянулся. Мне почудился тяжкий вздох, похожий на вздох коровы. С ужасом увидел, что один из пьяных, лежавших на соломе, поднялся и начал протирать глаза. Я в нем признал самого помещика Климова.

Климов всегда был страшен своим жирным, обрюзгшим лицом, а теперь оно совсем заплыло. Это была маска из красной глины.

Качнувшись, он снова повалился на солому.

Поставив бидоны с самогоном в передок телеги и закрыв их сеном, Андрей оправил лошадь и вывел ее на дорогу. Когда поехали, он показал на салотопни:

— Зря спасибо им не сказали.

— Надо бы их арестовать, — предложил я.

— Ну их к идолу!

— Сейчас заедем к председателю сельсовета.

— И отдадим самогон?

— Можно не отдавать, если бог тебе счастье послал.

— А тебе?

— На что оно мне, это вонючее счастье?

— Ну, твоему отцу отдам. Твоя доля не должна пропадать.

Председателя Совета мы застали дома. Не скоро его добудились, и не скоро он сообразил, кто его тревожит. Только когда сказали, что «требоват из городу», он протер глаза. Узнал меня.

— Здравствуй, друг! — начал я. — Скажи — как у тебя комитет бедноты работает?

Он выпучил на меня глаза.

— Кто-о?

Когда я повторил вопрос, он отрицательно покачал головой.

— Ничего не вышло.

Это меня взорвало. Оказалось, что у них до сих пор никакого комбеда и в помине нет.

— Уполномоченный у вас был?

— А что толку? Не договорился с народом.

— И сам ты успокоился? А с отбором хлеба у кулаков как?

— У нас сплошь одни середняки.

Такой ответ даже Андрея рассмешил.

— И ты середняк? — спросил я.

— Стало быть.

— И у Климова в работниках не жил?

— То было во-он когда.

— Кстати, где сам Климов?

— Скрылся.

Андрей вновь расхохотался. А меня зло разобрало.

— У вас тут в селе что, Временное правительство Керенского или Советская власть?

— Советская.

— Хорошо. Проспись и приезжай завтра в уисполком к Шугаеву. Он тебе внушит, пьянице, какая у вас тут власть.

— А что мне Шугаев! — обозлился теперь он.

— Да то, что по вашему селу ехать невозможно. Самогоном смердит за три версты. И ваши кулаки хлеб возят на продажу. А сам ты беспробудный пьяница.

Андрей, боясь, как бы я не проговорился о самогонщиках, махнул рукой и направился к двери. Мне в пылу горячки хотелось все выложить, но я сдержался.

— Даю тебе приказ от имени уисполкома и упродкома организовать комитет бедноты в течение трех дней. Уполномоченным ставлю тебя. Ты за все ответишь по революционному закону. Больше с тобой, разгильдяем и пьяницей, разговора нет. И чтобы поиски самогона произвести, а у кулаков перемерять хлеб в амбарах! Излишки отправить на станцию к уполномоченному!

— Слушаю, начальник, — полунасмешливо ответил он. — Больно вы строгие стали.

— Строгость ты еще испытаешь, когда не выполнишь. А Климова доставь в город. Кстати, что делается в салотопне?

— А что? — вскинулся он.

— Там из трубы дым идет. Сало, что ли, топят?

— Не может быть!

Тут вмешалась жена, державшая ребенка на руках. До этого она молчала, посматривала то на меня, то на своего мужа.

— Знамо, небось самогонку гонят, че-ерт. Сходи-ка.

Председатель обругал жену самыми последними словами. Из их перебранки я понял: председателю хорошо известно, что делается в салотопне. Предложил тут же идти ему со мною.

Андрей, увидев нас вдвоем, забеспокоился, но я сказал ему, чтобы он ехал вперед.

— Догоню.

Он с большой радостью согласился.

В салотопне, когда мы вошли, была суета. Суетились двое, что-то отыскивая и ругаясь. Климов продолжал спать, хотя его усиленно будили, били ногами в бока.

— Что такое? — спросил председатель. — Кто тут? Что делают?

— Украли, Дмитрий Григорьич.

— Что украли? — встревоженным голосом спросил председатель.

— Все три бидона.

— Как все три?

— Ну да. И твои два.

Председатель вспомнил, что я здесь, и заорал во все горло:

— Что вы болтаете зря при чужом человеке!

Я вышел за ворота, как бы ничего не слышал. Председатель оглянулся и, предполагая, что я ушел совсем, принялся распекать их:

— Как же вы так, ротозеи? Кто же мог это сделать? Ведь мои тут два пуда.

— Ей-богу, как скрозь землю.

— Может, он? — спросил председатель, и я догадался, что он говорит о Климове.

— Не могет. Совсем без ног. И три бидона. Как он их донесет? Кто-нибудь из деревенских.

Мне все стало ясно. Войдя, я спросил:

— Что у вас за шум?

Увидев меня, мужики опешили.

— Это кто?

— Из уезда, — ответил председатель. И, обращаясь ко мне, строго заявил: — Вот, товарищ Наземов, на месте преступления захватил. Гляди. И котел горит, и самогон в ведре. Видать, только начали.

— Что ж, — сказал я, — они начали, а ты кончай. А все, что приказал, выполни в срок.

— Теперь-то я выполню, — злобно пообещал председатель.

Глава 9

Время приближалось к полудню. Ярко светило солнце.

Лишь кое-где в далекой синеве неба парили неподвижно тонкие, как бы расчесанные, прозрачные облака.

Ветер еще колыхал по обочинам дороги цветущую рожь. При сильном порыве над полосами ржи поднималась мелкая желтая пыльца сухого цветения. Рожь была хорошая, крупная в соломе и колосе. Последние дожди сильно выручили, и хотелось, чтобы всюду, на всех полях зрела и волнами перекатывалась такая рожь!

— Поспевай, матушка, зрей, — шептал я. — Перетерпим еще месяца два, и тогда мы будем сильны.

Далее шли поля яровых хлебов: овес, просо, чечевица.

Овес у дороги, где хлеба всегда родятся гуще, был темно-зеленый, высокий, крупный в стебле и уже выбросил кудрявые кисточки. Они нежно шелестели, будто что-то шептали, и задорно задевали друг друга. Смотришь на овсяное поле, особенно когда уже полный налив, — и неисчерпаемая радость вселяется в сердце, и чувствуешь бодрость во всем теле, будто утром — рано, до солнца — выкупался в прохладной воде. Кисти овса, свисающие гирляндами, кажутся хрустальными.

А как хорошо до восхода солнца косить овес, захватывая острой косой с грабельцами, и класть его в ряды. Ровными, как холст на лугу, ложатся эти ряды.

Молотить овес тоже весело. Два-три хороших удара цепом — и сноп уже осыпает с себя серебристые крупные зерна. Они взлетают и, падая, обсыпают голову, брызгают в лицо.

Люблю овес — хороший, белый, крупный.

Люблю овсяный кисель — горячий, пахучий, сдобренный конопляным маслом…

Поднялись и просяные загоны. Широколистые стебли уже отошли от земли и тянутся вверх, пытаясь догнать овес. Но просяным посевам яростный враг — сорная трава. Просо нежно, как младенец, чувствительно, оно любит мягкую, влажную землю и боится соседства самого жадного врага, пьющего соки земли, — тяжелого осота.

Не менее опасное соседство для проса — березка-ползунок. Она не лезет вверх, как нахрапистый осот или козлец, а лукаво стелется понизу, воровски прячась под листьями. Лишь когда ей самой становится тесно внизу, она длинными нитями со множеством нанизанных бело-голубых чашечек цветов обвивает просяные стебли и душит их.

Не легко выдрать из земли березку, оторвать ее, снять со стеблей проса. Цепко держится этот паразит за жизнь.

А там, где просо посеяно на низинах, на кислой почве, буйно растет красностволая кислица, похожая на гречу. Кислица — дружное семейство. Она идет сплошной стеной, давя собою не только просо, но и сорные травы.

Много разных врагов на полях. Иногда вдруг появится дикая сурепка, обитательница ржаных полей, — и, гляди, все в желтом цвету. Или на чечевицу нападет цепкая трава — череда. Выполоть ее нет никакой возможности. Только после молотьбы можно ее отвеять, а семена сжечь. Одиночно растет в хлебах развесистый пахучий козлец. Его желтые головы, схожие с кистями рябины, можно увидеть издали. Под козлецом уже ничего не растет — так он жаден и могуч.

Но хуже всех, даже хуже синих, красивых васильков, нежно воспетых некоторыми поэтами, седая полынь. Она — владычица сорных трав. Не дергай, не жги ее весной на корню, не пропахивай, не борони — и она в два-три года покроет собою все поля и огороды.

С этими-то сорняками и борются сейчас полольщицы, мимо которых едем мы с Андреем. То тут, то там виднеются на загонах их согнутые спины.

Андрей задремал. Что там гадать! Пока я был в салотопне, он приложился к бидону. Спрыгнув, я пошел сзади телеги.

Вот уже близко полольщицы. Вероятно, они сильно утомились, так как то и дело разгибались, чтобы дать спине отдохнуть.

С большим любопытством уставились они на нашу подводу с дремлющим Андреем. Кто-то из них насмешливо что-то крикнул, но Андрей даже ухом не повел.

Затем свои взоры они устремили на меня. Каждый чужой человек всегда вызывает интерес, попадись он в селе или на поле.

— Бог помочь! — крикнул я им, остановившись, чтобы закурить.

— Иди к нам на помочь.

— Сейчас закурю. Попить у вас есть?

— Есть, да не про вашу честь, — ответила девушка с загорелым лицом, покрытым пылью.

— Ну, не надо, — отказался я. — А вот работаете вы плохо. Как на поденщине.

— А мы и так на поденной, — ответила пожилая женщина, передавая из фартука в фартук траву курносой девушке.

— Оно сразу видно. Лишь бы день прошел. За что только вам хозяин денежки отваливает?

— Куда едешь? — спросила девушка и вытерла пыль с лица. Она была хороша собой.

— Невесту сватать, — ответил я.

— Этого добра хватит, — подсказала пожилая и, шмыгнув носом, рассмеялась.

— На примете-то есть? — спросила вторая и лихо поправила платок.

— Есть, — задорно ответил я.

— Девка аль вдова?

— Пока не узнал. Говорят — незамужняя.

Это их повергло в веселье. Как же, едет человек сватать, а не знает кого.

— Сам-то небось женат уж раз десять, — опять проговорила старая. — Вам теперь воля.

— Я вдовец, — отрекомендовался им. — Трое детей, один грудной. Маму им ищу. У вас, случайно, нет подходящих вдов?

— С детьми аль как? — спросила молодуха.

— Мне все равно, лишь бы щи варила да кашу солила.

— Корова есть?

— Два ведра молока в день. Прокисает, не съедаем.

Они опять рассмеялись. Забавно чешет языком вдовец.

— Чем ты теперь, милый, занимаешься? — спросила молодуха и шагнула ко мне.

Надо бы идти. Андрей уехал далеко, и как бы холера лошадь не свалила его где-нибудь?

— Чем? Самогонку варю, на базар вожу.

— А если по правдышке? — серьезно спросила молодая.

— Тебе зачем знать?

— Больно интересно говоришь. И врешь ты поди, что такой. И одет не как все, а во френче,

— Какая невидаль — френч! Теперь мода такая. А сама ты кто? — спросил теперь уже я.

Не успела она ответить, за нее крикнула старшая:

— Вдова она. Ты глянь получше. Вот тебе и жена. Бери ее хоть сразу с собой — и под венец.

— Типун тебе на язык, — пожелала вдова. — Эка сваха. Чай, такие дела не сразу. Нет, скажи — ты кто? — вновь насела на меня вдова.

— И совсем я не вдовец, — сознался я.

— Холосто-ой? — разочарованно ответила вдова. — Это дело не подходит. Вон бери тогда Аннушку. Девка хороша, а жениха на примете нет.

Аннушка, полная, с чуть раскосыми карими глазами девушка, фыркнула и отвернулась. Она правда была хороша.

— Ладно, на обратном пути договорюсь. Вы из какого села?

— Из Горсткина, — ответила вдова.

Сердце у меня замерло. Из Горсткина! А я — то разболтался. Ведь они, конечно, знают Маркиных, знают и Лену, и все семейство.

Преодолевая смущение, вдруг охватившее меня, я решился все-таки кое-что разузнать.

— Из Горсткина? А я думал — это все еще оборкинские поля. В Горсткине мы остановимся. Там у меня знакомые.

Это вызвало у них еще больший интерес. Тут даже Аннушка направилась к нам.

Между тем подвода спустилась под уклон, к небольшому ручью. Мост там плохой. Как проедет лошадь, если кучер спит? Ну, шут с ним, с Андреем. Тут такой разговор…

— Кто же у тебя в нашем селе знакомцы?

— Маркина Арина! — единым духом выпалил я и к досаде своей почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.

— Арина Маркина? Да это наша соседка, — всплеснула старая обеими руками.

— И Костя мой знакомый, — добавил я. — Он жив?

— Воюет, — ответила старая соседка.

Некоторое время вдова испытующе смотрела на меня, потом как бы про себя проговорила:

— Так, так, так! — Помолчала, прищурившись. — А Федору, случайно, не знаешь?.. Да что ты все краснеешь? Федору, мельничиху?

— Что-то не помню, — глухо ответил я.

— Зато она тебя помнит.

— То есть как помнит? — уже я удивился, и уши мои загорелись. — Откуда она меня знает?

— Ври, ври! Теперь и я признала тебя. А зовут тебя Петя. Что, угадала?

Лучше бы сквозь землю мне провалиться. Доболтался я. А вдруг она «все» знает? Разве в деревне что утаишь?

— Да, это я.

— Ну вот. А это ихнее поле. Две десятины Федора арендовала. Мужа, мельника, небось помнишь. Ну, которого ты арестовывал. Теперь он дома. Зайди навести его.

— Спасибо, — осекшимся голосом ответил я.

— Ну, ее навести. — Она вновь прищурила глаза.

— Федору?

— Зачем? Очень ты в ней изнуждался!.. Ельку. Меня не признаешь? Я тебя сразу признала по руке.

Да, теперь я вспомнил. Приходила такая женщина в дом Лены. И тетка Арина прямо ей сказала: «Нечего тебе, знаем, зачем пришла. Иди, иди!»

Но вдове я все же не сознался, что вспомнил ее. Смеясь, она толкнула ко мне Аннушку. Передо мной предстала девушка с чуть раскосыми бровями, похожими на крылья молодой ласточки, под которые глубоко уходили карие глаза, с полными загорелыми щеками, с чуть приподнятым носом. Когда засмеялась, показались белые, как горошины, зубы.

Девушка ростом невысока, но удивительно плотная, как налитая. Полнота ее была не излишней, — ни прибавить, ни убавить нечего.

— Меня-то ты должен вспомнить, — заявила Аннушка.

— Постой, постой, — притворился я, — вроде что-то знакомое.

— Чего там гадать! В лес вместе ходили гулять. Я Елькина подруга. Помнишь, в лесу Федя меня отозвал, а Лена пошла с тобой? И вы сидели на луговине. А ты цветы рвал и ей подносил.

— Зачем об этом рассказывать? — упрекнул я, узнав подругу Лены. — Что было, то прошло.

— Мы знаем — отказали они тебе. Все Федора дура. Она расстроила. А ты обиделся, ушел и не являлся. Теперь-то зайдешь к ней?

— А зачем? — в открытую начал я разговор, раз так получилось. — Зачем? Ее, наверное, просватали?

Наступило молчание. Оно, как мне показалось, длилось долго. Сердце замерло. Я ждал ответа, но они молчали.

— Знамо, не ходи к ним, Петя, — прервала молчание вдова.

— Это почему же? — вступилась Аннушка. — Проехать и не наведать?

— А ты, дуреха, — резко оборвала вдова, — не понимаешь ничего. Небось человек пережил невесть сколько, теперь, гляди, дай бог, забыл, а ты его натрафляешь. Зачем она ему?

Посмотрев на Аннушку, вдова полушепотом с укором, не глядя на меня, намекнула ей:

— Ведь ты же знаешь…

— Ну и что?

— А то. Твою подругу не поймешь. У нее, видать, нет в голове своего. То с одним сидит, то с другим.

— Сидит! Это я знаю, что такое. «Сидеть» значит быть с кем-то вдвоем, уединившись куда-нибудь от других. Или сидеть где-либо на бревнах, а то в сарае на соломе, а зимами оставаться на посиделках до самого утра. И тоже вдвоем. «Ходить» — значит ходить вместе по селу под ручку, о чем-то болтать и не уступать девки никому, не пускать ее в хоровод. Да и сама она не пойдет, если ей парень по душе. Словом, ухаживать за девушкой, считая ее своей невестой. А она будет считать парня своим женихом.

Но не всегда бывает, что те, кто «сидит» или «ходит», обязательно поженятся. И редко, очень редко случается, что они еще до свадьбы зайдут слишком далеко. А позволено все: подарки, конфеты, подсолнухи, кисеты, а дальше объятия, воркованье о любви, ну, поцелуй в темноте. И только.

«С кем же „сидит“ Лена?» — ножом резала меня мысль, и горечь наполняла сердце. Хотелось узнать — и боялся. Почувствовал, как вновь ожила во мне безудержная, слепая любовь к Лене.

— Мало ли с кем сидит! — возразила Аннушка. — Ты вот сидела с Николаем года два, а вышла за Федора. А с Федором и при народе-то всё были поврозь.

— Ничего ты, Аннушка, не смыслишь. Я глаза отводила.

— А Лена ни Ваньку хромого, ни Ефимку не любит, хошь Ефимка и гармонист. Отвязаться от них — это, правда, она не может. Несмелая.

За таким жгучим разговором я совсем забыл про Андрея. А он, видимо, ждал-ждал меня и вот повернул назад.

— Ты что тут пропал, начальник? — закричал он, сойдя с телеги.

Увидев кувшин, попросил воды. Девочка робко передала кувшин, и Андрей, обливая черную свою бороду, жадно принялся пить.

— Дядя, оставь на донышке, — крикнула вдова.

— Сходите. Эка вода-то тепла.

— А ты бы там, в роднике, напился. Ключевая.

— Боюсь — бороду простужу. А у вас что тут, митинга? — обратился он к старой.

— Парня твоего женить собираемся!

— А где невеста? — Андрей блеснул глазами и разгладил бороду.

— Невеста без места, жених…

— Ну-ну, — перебил Андрей. — Такого жениха нигде не сыскать. И Петру Иванычу не в деревне невеста, а в губернском городу, а то в самой Москве.

— Дядя Андрей! — крикнул я на него. — Молчи!

Но молчать он не привык. Подняв лицо вверх, словно в небо прогремел:

— Он зарок себе дал: не жениться до полной революции по всей земле.

— И на Марсе, — добавил я.

— Вот какой парень. Ему ужо двадцать два года вчера сравнялось. Верно?

— Ты же оракул, борода. Ну-ка, давай поедем.

Мы попрощались и пошли к подводе. Женщины, о чем-то споря, отправились полоть просо.

Пока мы ехали до Горсткина, Андрей все время что-то рассказывал, а я ничего не понимал и даже не слышал его совсем, лишь изредка поддакивал.

— …Из Сибири он, лось-то, бежал. Из тайги. Пожары там были. Весь день гоняли за ним верховые. А какой прыткий! Из леса да обратно в лес. Все в ле-ес…

«Зачем же, зачем я затеял этот разговор с полольщицами? — твердил я себе, не слушая Андрея. — Нет, не будем заезжать в Горсткино, не надо встречаться с Леной. Для чего бередить почти зажившую рану? Для чего омрачать свою молодость, когда вместе с товарищами, как говорит Шугаев, „мы двигаем революцию на века вперед“?»

Хороший человек Шугаев. Строгий, справедливый, умный и, когда надо, беспощадный. Даже к нам, уездным работникам.

Он работал в Питере на Путиловском, где Никита, продотрядчик. Вместе с путиловцами и матросами брал Зимний дворец. В Смольном видел Ленина.

Пусть Степан Шугаев кое-кому не нравится, особенно левым эсерам, которые дали слово работать с нами вместе и вошли в совдеп. Тем более не нравится Шугаев, да и мы все, большевики, желтоглазому, очкастому учителю, вожаку левых эсеров в уезде — Жильцеву. Он — начальник милиции. И доморощенному анархисту, местному жителю, грубому, бесцеремонному Васькину. Он — заведующий типографией. И чернобровому красавцу с поджатыми тонкими губами, сыну городского торговца-мясника Аристову. Он — заведующий здравоохранением…

С первых же дней после первого уездного съезда Советов они почуяли друг друга и незаметно объединились. На заседаниях, на собраниях, на митингах они никогда не сидели рядом, зато не было вопроса, по которому не выступали бы против нас, особенно против председателя совдепа Степана Шугаева.

Не раз говорил нам Шугаев: «У нас, товарищи, пока коалиция. Хотя мы и большинство, но надо быть начеку. Со временем вышвырнем их, левоэсеровских лягушек, и подберем крепких, надежных руководителей».

Так думалось мне, когда мы под тихий скрип колес ехали в Горсткино. Скоро и оно показалось нам с крутого взгорья. Видна пятиглавая церковь с отдельно стоящей колокольней. На лугу лениво машет латаными крыльями одинокая ветрянка, принадлежащая Федоре и ее мужу Егору. Влево от моста — волостной исполком под зеленой жестью, напротив него — высокое здание лавки потребительского общества. Здесь же, на площади, пожарный сарай.

Как все это мне знакомо! Но я не ищу уже той крыши, где на трубе, продолжая ее, был черепичный молочный горшок. Не ищу, а сердце замирает. Томительно и горько.

Раньше, бывало, подъезжая к селу, я готов был, если бы у меня были крылья, перелететь с бугра через речку, чтобы только встретить ее, заглянуть в голубые глаза. Теперь — нет. Чувство обиды и необъяснимого стыда перед чем-то охватывает меня.

Начался резко крутой, как по стене глубокого оврага, спуск на мост. Андрей взял «холеру» свою под уздцы. Телега, хотя и не тяжелая, напирала сзади, передком ударяя лошадь по ногам.

Лошадь шла тихо. Виден только ее круп. Голова где-то внизу. Хомут совсем съехал, шлея под хвостом натянулась до отказа и готова лопнуть. А вот уже и знакомый ветхий мост.

Я услышал громкие голоса поблизости. Кричали все сразу, огулом.

Услышав этот гвалт, Андрей остановил лошадь на мосту. Поправляя хомут и шлею, он указал холудиной по направлению к волисполкому.

— Слышишь, Петр Иваныч?

— А как же, слышу, дядя Андрей.

— И тут базар.

— Это не базар, борода.

— Что же?

— Настоящая революция пришла в деревню. Видать, комбед организуют или что.

Глава 10

Мы поднялись от моста, въехали в улицу. Я спрыгнул с телеги, пошел сзади. Андрей оглядывался на меня с непонятной мне опаской. Он шел обок с лошадью и изредка молча взмахивал на нее холудиной.

Никто на нас не обратил внимания. Мало ли ездит по этой дороге разных людей. Да и не до того было людям, собравшимся здесь перед волсоветом. Они кричали по-прежнему, а о чем — трудно разобрать.

Все луга, лесные и заливные луга вдоль реки перешли крестьянам от помещика Тарасова.

Сам Тарасов жил в своем имении, и его, как и Климова, никто не трогал. Больше того, Тарасов вызвался работать садоводом.

По словам Тераскина, заведующего земотделом уисполкома, жителя этого села, помещик у них добрый, людей не обижал, и не так богат, как другие. Тем более — он уже старик, вдовец.

Говорили, что у него до революции были даже обыски и находили тонкие книжки в красных обложках. И еще был слух, что Тарасов в молодости состоял в какой-то революционной организации.

Все это пришло мне на память сейчас, пока я стоял возле пожарного сарая, вслушиваясь в гвалт, и старался понять, о чем кричат.

Но узнать ничего не удалось. Кричали десятки людей. Казалось, никто никого не слушает и друг друга не понимает.

Толпа народа разделилась на отдельные группы. Некоторые сидели на ступеньках волсовета, на бревнах, возле палисадника, другие — под навесом кооператива. Часть забралась в пожарный сарай, где уселись кто на дроги с баграми, кто на бочки, кто на дрожины рядом с насосом.

Я тронулся вслед за Андреем. Пора где-нибудь остановиться.

Лучше бы вообще проехать мимо этого села и приютиться в следующем, где при дороге есть чайная, в которой всегда проезжие узнают все новости.

Андрей нашел подходящую избу, отпряг лошадь и ввел ее под навес.

— Что там за крик? — осведомился он, прищурившись.

— Не разобрал.

— Эх ты, начальник! А я разузнал.

— Ты, борода, хитрый. Что же разузнал?

— Вот закусим и сходим вместе.

Он бросил лошади травы, убрал сбрую и, подмигнув мне, отправился в сени.

Вскоре он вышел и позвал меня.

В сенях женщина накрывала стол. Что-то очень охотно начала она ухаживать за нами. А Андрей перебрасывался с нею какими-то загадочными словами. Женщина так же загадочно отвечала ему.

«Ишь старый, — подумал я, — не любовь ли ты закрутил здесь? Молодость, что ль, свою вспомнил? Недаром про твои прежние похождения разные слухи до сих пор ходят по селу. Да ведь ты, черт, и сейчас красив».

Женщина между тем вышла во двор. Андрей тоже вышел, но не во двор, а на улицу.

Я остался один и начал осматривать сени и все, что в них было. Сени небольшие. В углу — деревянная кровать. На ней вместо матраца лежала солома, укрытая самотканой холстиной, сверху самотканое же одеяло, две подушки в ситцевых наволочках.

Здесь же в сенях чулан с дверью, к двери придвинута ступа; в углу грабли, на крючьях висят косы.

Небольшая куча кизяков, а над ними соломенные гнезда. В одном из них сидит желтая курица.

Все обычное и привычное.

Вернулся Андрей. Он нес початый им зеленый бидон. С самым серьезным лицом опустил его на пол, а затем, будто не доверяя кому-то, сунул под кровать. Взглянув на меня, погрозил пальцем.

— Грешно, дядя Андрей, Покарает бог.

— За что?

— Через тебя люди под суд пойдут.

— Вон-на! Спасибо скажут. Эдака улика была против них.

— Какая улика? Кто их уличит, если сам председатель с ними заодно?

— А-а ну их! — безнадежно махнул Андрей рукой. — Всех самогонщиков не переловишь.

— Ты что же, против борьбы с ними?

— Зачем против! За борьбу. Их, идолов, стрелять бы надо. Вот я какой! Ну-ка, где у них кружка?

— Начинаешь борьбу?

— Я хозяйке обещал. Ты гляди, чего она принесет нам.

Хозяйка принесла в фартуке огурцы. Да какие огурцы!

— Ешьте, свои.

— Спасибо, — ответил я и кивнул Андрею, чтобы он ее угостил.

— Н-ну, не знаю, что ль, порядка?

Она выпила и закусила. Присев на кровать, внимательно посмотрела на меня. И, так же как полольщицы в поле, заявила:

— А ведь я тебя знаю.

Андрей поперхнулся и закашлялся. Я уставился на женщину.

— Не признал меня?

— Нет.

— Эка память-то у тебя. Да ведь я Катерина.

Она говорит, а я смутно начинаю вспоминать. Но она ли? Та была убитая какая-то, с бледным лицом, плохо одетая, а эта веселая, и глаза…

— Так ты… сестра Лены?! — воскликнул я. — Да я тебя по глазам-то и узнал. Ведь у вас с Леной одинаковые они. Андрей, — обратился я к ошарашенному Андрею, который как раскрыл рот, так и не мог его закрыть. — Налей-ка нам, Андрей, за свиданье.

— А на собранье не пойдешь? — опасливо спросил он.

— Обязательно пойду.

Хотя голова закружилась у меня, но мысли стали острее и яснее. Вспомнив разговор на поле, я чуть не спросил, правда ли, что говорят люди про Лену, но воздержался. Пусть сама, если хочет, рассказывает. Но она молчит о Лене. Вновь принялась ругать свою сестру Федору за ее зазнайство, за гордость, за черствый характер.

— И в кого она такая уродилась? — спросила Екатерина. — Мать у нас добрая, отец тоже был хороший, а она выродок. Видать, у мужа научилась. Вот вы ехали. Слыхали шум?

— Что там за собрание? — спросил я.

— Третий день кричат. Комитет какой-то хотят выбрать, а не выходит.

— Бедноты?

— Вот-вот.

— Что же, народ против?

— Зачем против. Кто уж больно против, это муженек Федорин — Егор. А мой Алексей за комитет. Вот и сцепились два зятя людям на смех. Ведь, коль будет комитет, мельницу-то отберут! И хлеб, который он рассовал вроде на храненье да сам припрятал, и это отберут. Только председатель в волости у нас слабоват. На эту вот, — указала она на кружку с самогоном, — падок. И все за чужой счет. А зятюшка с Федорой не жалеют, подпаивают его. Да еще какого-то дурака из уезда прислали. И он глохтит. Ему и пить охота — и дело поручено. А как дело делать, если зенки налил? Вот что у нас идет. В других селах давно хлеб у богатеньких выгребли да увезли на станцию и свою бедноту не забыли. А у нас…

И начала рассказывать обо всем, что она знала и о чем не сразу узнаешь в селе, если нет верного человека.

— Ну, а вы-то как числитесь, — спросил я, — середняки или бедняки?

— Середняки теперь. Лучше стало. А мужик мой на фронте был, раненый пришел. Он теперь в волости по земельному делу. Нет, ты сходи на собранье.

— Ну, а как… Лена? — все же решился я спросить.

— А что ей! — вдруг махнула рукой. — Ну ее!

— Свадьбу-то отложили? — задал я наугад еще вопрос.

— Двое к ней пристают.

— А она?

— У нее своей воли нет. Что скажут, то и делает. Бесхарактерная.

Наступило молчание. Андрей слушал, был серьезен.

— Это плохо, — сказал я, — если такая она. Я-то думал — она совсем другая.

— Только что красива. Да я не осуждаю Ельку. Я люблю ее. Она не чета Федоре. Но уж что правда, то правда: и тихоня она какая-то, и, не надо таить, неохотлива к работе. Ей бы барыней быть. Избаловала ее мамка. Как чуть: «Елька, я сама… Елька, не надо…» Говоришь матери, а она одно: «Погоди, вот выйдет замуж — наработается».

«Да, здесь-то говорят правду, — подумал я. — И говорит сестра».

— Так что же? Значит, я не знаю Лены? Пленился ее красотой? И все же — нет! Даже сестре не хочется верить. Чтобы не терзать свое сердце, я не стал больше говорить о Лене. Спросил о Саньке.

— Эта боевая. Совсем не похожа на Лену.

— И тоже… ленивая?

— Что ты! Все в руках кипит. И уж на ком бы тебе жениться, как сестра, прямо скажу — на Саньке. Не пропадешь.

Невольно покраснел я. Вот чего и в голову не приходило. Да, я помню ее, шуструю, лицом схожую с Леной, ее быстрые ответы, живые движения. И помню, как однажды, год тому назад, мать их, когда девчат не было дома, со вздохом сказала мне: «Петя, женись ты лучше на Саньке. Года ей тоже вышли». — «Что ты, тетя Арина! Ведь я Лену люблю». — «Понимаю я, а мой совет такой. Она немножко озорна. Ну, образумится. Зато ни тебя, ни себя в обиду не даст».

Тогда я пропустил мимо ушей такое странное предложение матери, а теперь, ровно через год, слышу то же самое.

— Нет, Екатерина, я и так жениться скоро не буду. Что было, то прошло. Лену я любил. Время сейчас какое! Пожалуй, и любить-то некогда.

Тут вступил в разговор Андрей, как бы просыпаясь.

— Он обет пророку Илье дал, — начал Андрей, — до всемирной революции не обзаводиться семьей.

— Аминь, борода! — подтвердил я своему старому другу.

Он захохотал.

— В Баку собирается ехать Лена. С Ванькой-сапожником. Это Федора все подделывает. Ванька-то, сосед ее, задарма шьет им башмаки. И Федоре шьет. Старается.

— Что ж, счастливый путь! — произнес я.

— Брат у Ваньки в Баку на промыслах. Вот и его туда зовет. На войну-то все равно хромого не возьмут.

— А второй, который сватает, кто?

— Гармонист Ефимка.

— Который из них лучше?

— По лицу-то ей больше, видать, Ефимка нравится. Он и на гармони хорошо играет, и умный вроде, да хулиган. Ваньке здорово всыпает за Ельку. То дерутся они, то вместе ходят, а Елька в середине.

Замолчали, Издали все еще доносился крик с собрания и откуда-то песни. Сквозь дверь, в щели, пробивались солнечные лучи и длинными полосами падали на земляной пол и на стол, освещая вьющуюся, невидимую простым глазом, мельчайшую пыль.

Андрей задремал и склонил голову. Екатерина, кивнув на него, засмеялась.

— Уморился старик.

— Мы ведь с ним как-то заезжали к вашим.

— Я знаю. Я каждый раз приходила, когда ты заезжал. И все село знало про тебя. Разве тут скроешься. Тебя так и считали: «Елькин жених — Петька из Леонидовки».

Помолчав, я спросил:

— Ну, а Лена-то никогда обо мне не вспоминала?

— В первое время говорила с матерью, даже ругалась. Потом письмо они тебе со снохой Анной составляли. В город с дядей Витеней посылали, а он тебя, слышь, не нашел.

— Мне Федора об этом говорила, когда я Егора арестовал.

— Вот Федора-то и натравила всех на тебя. Расписала, какой ты злой. Как будто ударил ее револьвером и чуть не убил Егора. Еще говорила мамке с Елькой: «Только попадись такому, в чахотку вгонит. Он, слышь, самый злой большевик. И я, слышь, с ним родниться не желаю, а вы, если не дорога вам Елька, отдайте ее зверю на растерзание!»

— Разговор ее пустой. Но вот Лена? Не думал я, что она такая, как ты говоришь.

— Плохого я ничего не говорю, Петя, но вижу тебя и знаю ее. Любовь-то она любовь, а только как бы после каяться не пришлось.

Кто-то постучался. От испуга с нашеста сорвалась курица и громко закудахтала. Проснулся Андрей, оглянулся.

Екатерина открыла дверь. Вошел человек. Уставился на меня и воскликнул:

— Петя?! Это ты приехал? Здорόво!

Передо мною стоял Федя, двоюродный брат Лены.

Был он некрасив, с широким скуластым лицом, на котором проступали крупные серые пятна, с большим носом и серыми глазами навыкате. Но, несмотря на все это, лицо его мне нравилось, улыбка казалась хорошей, а главное, нравилась в нем самостоятельность, смелость. Кроме того, он был, если можно так сказать, «осадистый», на крепких, широко расставленных ногах. И говорил увесисто, придавая каждому своему слову ту неоспоримость, которая свойственна только людям большого жизненного опыта, хотя Феде было всего года двадцать три. Он рано осиротел и, будучи самым старшим среди братьев и сестер, взялся править хозяйством.

Федя хорошо владел топором и прочими плотничными инструментами, знал он и печное мастерство. Словом, был из тех, которые при нужде на все руки. У него была смекалка на всякое дело, и в руках его, как говорят в народе, «все яглилось».

Я, слегка охмелевший, радостно усадил Федю и кивнул Андрею. Мы чокнулись и выпили за здоровье друг друга.

— У меня сердце чуяло. Глянул — едете, — говорил Федя отрывисто. Это тоже его отличительная черта.

— Что у вас там? — кивнул я в сторону.

— Э… комитет… Ну, никак… Прислали тоже… Хуже не было… Дурак… Пьет…

Он рассказал то же, о чем мне поведала Екатерина.

Мне было понятно. Пьяный уполномоченный и такой же пьяный предволсовета созвали общее собрание всех крестьян. А уж если на собрание пришли кулаки, то никакого толку не получится. Хуже того. Если докладчик доходчиво не сумеет рассказать, не ответит на каверзные вопросы, его не только высмеют, но и прогонят с собрания. Этим он напортит не только себе, но и тому, кого пришлют позже. Кулаки заранее подготовятся, подговорят еще кое-кого, подкупят, а тем временем хлеб свезут на продажу или спрячут получше.

— Да, Федя, начали вы не с того конца.

— Ты… придешь?

— Конечно. И даже сейчас, пока светло.

— Пойдем… вместе…

— Нет, ты иди пока один, а я после. Незаметно. Мне надо послушать, узнать, кто горлопанит.

— И я с тобой, — вдруг вызвался Андрей.

— Без тебя, борода, не обойтись, — согласился я.

Проводив Федю, мы спустя некоторое время вышли с Андреем.

Возле ветхого приземистого здания, в котором раньше было волостное правление, стоял продолговатый стол, а по обеим сторонам скамейки. Но на скамьях, за исключением секретаря, никто не сидел.

Перед столом стояли председатель Оськин, маленького роста, с хитрыми глазками, с небритым лицом, а с ним рядом, опершись руками о стол, уполномоченный Проскунин, инструктор здравотдела. Большого роста, сутулый, с тощим лицом, прилично одетый, он стоял, опершись на стол длинными руками.

Едва рев голосов начинает стихать, Проскунин выпрямляется, поднимает руку и хриплым голосом что-то выкрикивает. Но не успевает он и фразу закончить, как снова поднимается рев.

С одной стороны, жалко мне его: он храбрый, а вот тут скис. С другой стороны, так ему и надо. Проскунин редко выезжал на места, большого труда стоило «выгнать» его в деревню, он охотно ездил только в больницы, где ему не было отказа в спирте.

Я с ним не дружил. Он был заносчив, и когда приходилось с ним говорить, то отвечал покровительственно, со снисходительной улыбкой, а то и совсем не отвечал.

«Пусть выпутывается, — подумал я. — Не буду выручать».

Вот еще что-то крикнул Проскунин, и, видимо, такое, отчего вдруг все умолкли. Когда он начал говорить, стуча кулаком по столу, меня проняла дрожь.

— Вы кулаки, все ваше село! — кричал он. — Вы саботажники. Вас половину надо из пулемета расстрелять! Вы…

Ему не дали договорить. С ревом, свистом, с матерной руганью двинулась на него толпа. Страшные лица, угрожающие крики, крепко сжатые кулаки, а у иных уже в руках палки.

— Петя, — обратился ко мне Федя, — убьют они его. Я знаю… своих мужиков.

— Бока-то не мешало бы ему помять.

— Кулаки в драку не вступят… Они вон… в сторонке. Отвечать кому?.. Выступи.

— Что ты, Федя! Разве можно сейчас выступать!

— И так нельзя. Ты гляди… гляди…

К Проскунину уже подбежали несколько мужиков, готовых наброситься на него, а он с серым лицом пятился к крыльцу волсовета. Когда он ступил на крыльцо, один из самых оборванных и въявь пьяных мужиков схватил его за полу пиджака. Он, видимо, хотел стащить Проскунина с крыльца, но внезапно получил такой удар сзади, что стукнулся затылком о притолоку, упал и крикнул:

— Убивают! Люди-и!!

Между тем Проскунин скрылся в сенях волсовета.

Все это произошло очень быстро. Мужик поднялся и принялся ругать уже не Проскунина, а того, кто его ударил. А кто его ударил — он не знал.

Председатель волисполкома, с которого соскочил весь хмель, забрался на крыльцо и закричал истошным голосом:

— Да вы что, а? Чего надумали? Да за это вам… а мне первому. Мне, мне! — ударял он в грудь кулаком. — А потом уж вам. Кого вы натравили? Подпоили и выпустили пьяную… растяпу. Лагутин первый ответит. Это его батрак. Ишь расхрабрился за хозяина. Сколько ты спрятал его хлеба у себя, говори! А ты, Григорий, что орешь? Кто тебя трогает? Ты середняк…

Эти слова несколько отрезвили мужиков.

Тем дело и кончилось бы, но председатель, начав хорошо, снова все испортил. Сойдя к столу, где сидел старичок секретарь, он громко произнес:

— А теперь давайте за дело. Намечайте сами, кого изберете в комитет бедноты. После мы составим группу бедняков.

На свежую рану он плеснул раскаленным маслом. Вновь все взбудоражились. Теперь кричали задние, пробираясь вперед. Сзади, как мне шепнул Федя, стояли зажиточные, а вперед они выставили бедноту, чтобы кричала она. Когда передние накричались и устали, кулаки, видя, что дело плохо, взялись за свое, но скрываясь. Они двинулись вперед.

— Иди, — шепнул мне Федя, — а то опять…

— Пожалуй, пора, — согласился я. — А ты?

— Вместе пойдем.

Андрей, который прижался в испуге к ящикам, начал меня отговаривать и даже схватил за рукав.

— Чего тебе-то надо? Это чужое село. Еще убьют ни за что ни про что. Убьют — а что мне твоя мать скажет? «Не укараулил!» Ведь я за тебя ответ должен понесть!

Он говорил чуть не со слезами. И мне стало жалко Андрея, я почувствовал, какой он мне хороший друг. И не сомневался, что, если набросятся на меня, он первый пойдет на выручку.

— Дядя Андрей, ты тоже шагай, не отставай!

— Да не отстану, что ж делать. Говорю, закипело в народе.

Обходя орущих мужиков, мы добрались до крыльца. Первым поднялся на него Федя. Мы с Андреем остались внизу. Федя что-то зашептал Оськину. Тот обернулся, посмотрел испуганными глазами на меня и, махнув на мужиков, пошел ко мне навстречу. Как ни в чем не бывало мы пожали друг другу руки и вместе поднялись на крыльцо. Сзади, тяжело вздыхая, шагал Андрей.

При виде чужих людей собрание немного стихло. Появление незнакомцев вызвало у мужиков интерес.

Послышались вопросы:

— Это кто?.. Чьи?.. Откуда?..

Им кто-то ответил, но что — не было слышно.

В наступившей тишине открылась дверь из сеней, и Проскунин, как заяц из застрехи, выглянул на свет. Завидев его, некоторые весело закричали:

— Выходи, фершал, выходи!

— Не бойся, не убьем!

— Мы попугать любим!

Проскунин, насильно улыбаясь, вышел из сеней на крыльцо.

Но эти усмешки и на первый взгляд ласковые шутки были не так-то добродушны. Стоит сейчас намекнуть о комитете, как крестьяне снова взорвутся.

Проскунин, чего с ним раньше никогда не было, увидев меня, обрадовался и протянул руку. Я руки не подал, что хорошо заметили мужики. Это вызвало одобрение. Значит, я против Проскунина. Андрей подал руку Проскунину, и тот с готовностью пожал ее. Андрей бывал и больнице на приеме у фельдшера, видел его в белом халате. Уж в больнице-то Проскунин никому не подаст руки и даже головой не кивнет. Там он царь и бог.

— Вот что, товарищи, — обратился я, отходя немного в глубь крыльца, к Оськину и Проскунину, — собрание надо немедленно распустить.

— Почему? — удивился Оськин.

— Распустить всех до единого. Я говорю как член упродкома и уисполкома. Если хотите, просто приказываю. К вечеру созовите коммунистов. У вас есть ячейка? Или разбежалась?.. Есть? Хорошо. Говорить же сейчас не только бесполезно, но и вредно. Даже опасно. Не с этого надо начинать. А вечером все объясню. Объявляй, Оськин, а то народ опять начнет волноваться, — строго сказал я.

Мужики, отдохнув, снова начали шуметь. Они готовились дать нам отпор. Тут уж ничем их не возьмешь.

— Считаю собрание закрытым, — объявил Оськин. — Расходитесь по домам.

Это внезапное заявление мужики приняли с недоумением. Некоторые рты раскрыли — что такое? С места не двинулись. Тем более удивительно им, что стоят перед ними какие-то приезжие — один с бородой, второй во френче. Должны же они что-нибудь разъяснить!

— Почему так? — спросил стоявший впереди и оравший, как я заметил, громче всех.

— Вы устали, и мы тоже.

— Приказ, что ль?

— Да, приказ, — кивнул на меня Оськин.

— От кого? — крикнули из толпы.

Взгляды устремились на меня и Андрея.

— Уездна власть, — с непонятным торжеством в голосе заявил Оськин.

— А ежели мы не желаем расходиться? И кто такая уездна власть?

— Упродком, — вновь кивнул на меня Оськин.

— Упро-одко-ом? Теперь понятно. Это, стало быть, он прислал к нам фершала для расстрела?

— Он и раны сам залечит, только поднеси ему.

— Все они там пьяницы. Шпирт лакают.

— И грабители, — добавил тот, который сказал о расстреле. — Не иначе вот эти самые и приехали к нам хлеб грабить. Вон борода тоже. Обрезать бы.

— Ты сам борода! — не утерпел Андрей. — Давай мерить, у кого шире.

— Право, что грабители, — вступился рыжий мужик, вынырнувший из-за спин других.

Голос мне показался знакомым. Я начал всматриваться. Что-то знакомое. А-а, догадался. Так это он, голубчик! Егор, муж Федоры. Он, видимо, не узнал меня, хотя стоял неподалеку.

И громко, чтобы слышали все, задал вопрос:

— Много, дядя, у тебя ограбили?

— Пока нет, — сознался Егор, — а того гляди, охватят.

— Зачем же зря кричишь? Вот когда начнут, как ты говоришь, грабить, тогда ори так, чтобы в соседнем селе Тарханах было слышно.

Мужикам тихий мой, спокойный голос понравился. Они даже заулыбались, подталкивая друг друга.

— Но пока у тебя, уважаемый Егор Петрович, хлебные излишки для голодающих Питера не изъяли, помалкивай в тряпочку. И не теряй времени попусту, а прячь хлеб подальше. Вон закопай его под старый жернов твоей мельницы и никто не найдет, и дождь не промочит.

Не только Егор, но и все, кто стоял рядом с ним, так и выпучили на меня глаза. Мне как раз этого и надо было.

— А если есть желание, — продолжал я, — вступай в бедноту, и тебя, Полосухин, с радостью изберут председателем комитета. Очень будет выгодно для твоего хозяйства. Ни к амбару, ни к мельнице никто не подойдет. А весь хлеб, который ты собираешь со своей земли и с трех десятин арендованной, останется у тебя. Там еще, возле моста, просо поднимается на двух десятинах тоже арендованной земли. Травой оно заросло не так уж сильно. Пять твоих поденщиц дня через два закончат прополку.

Егор, совершенно потрясенный таким колдовством, попятился назад. Чтобы доконать Егора вконец, я перешел к другому:

— Ничему ты, Егор, не научился в тюрьме. Рановато тебя выпустили из Пензы. А может, и убежал? Я наведу справки. Узда, которой ты избивал солдата в Маче на базаре, и сейчас цела. Кровь на ней застыла. Она у меня. Приди возьми, а человеческую кровь смой.

Из толпы женщин, стоявших возле пожарного сарая, отделилась и подбежала мощная баба, рванула Егора за руку и что-то злобно зашептала. Егор так и разинул рот. Задом, задом начал отступать, а потом под смех мужиков бегом пустился наутек. Женщина еле поспевала за ним.

То была его жена, грозная Федора. Уж она-то узнала меня!

…Еще до собрания ячейки Оськин, Проскунин, Алексей — муж Екатерины, Федя, секретарь волсовета Егорычев и я собрались в волисполкоме. Со всей злобой обрушился я на Проскунина, затем на Оськина за их неправильное ведение собрания. Разъяснил, как надо было приступать к организации комбеда.

Составили список бедноты и кандидатов в комитет. Председателем наметили Федю. Все это надо провести на ячейке, а затем собрать одну бедноту.

Проскунин просил, чтобы его отозвали. На это ему резко я ответил, что он сам должен выправить дело и поменьше глотать самогона. Пригрозил, что, если самовольно бросит работу, пойдет под суд.

Сказал, чтобы заранее готовили амбары для ссыпки хлеба. В первую очередь — везти хлеб на станцию. Выдать самым нуждающимся в селе.

— В одиночку опросить бедняков, которые знают, кто где спрятал хлеб!

А на собрании ячейки я приглядывался, из кого она состоит. Шепотом спрашивал Федю. Он вкратце рассказывал о каждом. Это нужно и для укома. В уезде свыше пятидесяти ячеек, в них не меньше тысячи человек. Трудно каждого знать даже в лицо.

До самой полуночи шло собрание коммунистов.

Утром на следующий день мы с Федей осматривали амбары для ссыпки.

Вечером после ужина он внезапно предложил:

— Пойдем, навестишь Лену. Она, знать, дома.

Глава 11

С трепетом и замиранием сердца подхожу я к избе Лены. Федя что-то говорит мне, я стараюсь понять и переспрашиваю, но отвечаю невпопад. Федя искоса посматривает на меня. Он догадывается о моем состоянии, предлагает:

— Если так… немножко пройдемся.

— Пожалуй, давай.

И мы тихо шагаем по улице. Поравнявшись с избой Лены, я взглянул на нее. Как все знакомо! И крыльцо, на котором я стоял зимой, страшно волнуясь, и дверь, ведущая с крыльца в сени, и четыре окна с синими наличниками, соломенная, видавшая дожди и жару крыша. И, наконец, покосившаяся труба с молочным горшком, воткнутым наверху.

Посмотрел на мазанку, в которой прошлым летом мать Лены Арина показывала мне пестрое недошитое одеяло. Его Лена готовила для своего замужества.

Дверь мазанки открыта. Может быть, сейчас кто-нибудь там и есть. Вот-вот выйдет Лена или мать.

«Нет, нет! Поскорее мимо! Не хочу, чтобы меня видели». И я прибавил шагу.

— Ты что… боишься кого-то? — спросил меня Федя.

— Видишь ли, пожалуй, да… боюсь.

— Это… спросить… кого же?

— Ведь я год ее не видел.

— Что же?

— Потом с мужем Федоры такая штука получилась…

— А тебе на Егора… плевать.

— И… отказная мне была.

— Тут, я понимаю… тебе обида… Доведись и мне…

Навстречу едут подводы, не спеша идут люди. Проходя мимо, они здороваются с Федей, он им отвечает. А я стараюсь не смотреть на них. Особенно на женщин. Им обязательно надо разглядеть и узнать, что за незнакомый человек идет.

— Федя, — вдруг спрашиваю его, — ты женат?

— Пока нет. А ты жениться… вздумал?

Не дождавшись ответа, он заявил:

— Не к спеху.

— Я тоже так думаю.

— Надо переждать… Женишься, а вдруг на фронт.

— Ты уже воевал?

— Было. Ранен. Выздоровел. Начали удирать, я впереди.

— Но сейчас-то не удрал бы? Теперь не за Временное, а за Советскую власть.

Осмотревшись, он как бы сам себе проговорил:

— Наладим с комитетом… выгребем излишки… Уйду воевать.

Помедлив, поучительно посоветовал:

— Тебе не надо… о ней думать.

— Я и не думаю.

— Такая работа. Свяжешься… спутаешь себя. Размаху не будет… Дите появится — совсем беда.

«Вон о чем Федя». Видя, что я молчу, спросил:

— Все любишь ее?

— Как сказать… Есть немного. Только в работе забываешь. Год ее не видел. Может, она другая стала. И за год много воды утекло.

Мы свернули в прогал между избами и межой пошли вниз, к реке. С этой стороны на берегу речушки — огороды. Тут серые листья капусты. Гряды лука, свекла, морковь, а у многих огурцы, огороженные от кур старыми снопами конопли. Вода близко.

Над речушкой склонились старые ивы, касаясь ветвями воды. Мы шли по направлению к огороду Лены.

Солнце уже опускалось, лучи его почти но доходили сюда, тянулись гигантские тени изб.

От окраины села доносились удары бичей. Это гнали домой стадо.

— Вот их усадьба, — указал Федя и межой повернул к дому. — Решил повидаться с ней?

По правде говоря, я еще не решил, но повидаться очень хотелось. И робко, словно маленький, предложил:

— Если… мы только… вместе пойдем.

Федя засмеялся. Ему-то что? Она всего-навсего ему двоюродная сестра.

— Не думал, что ты… такой пугливый. На собранье вон как, а тут… боишься. Не робей, — он похлопал меня но плечу, — со мной не пропадешь. И птица невелика.

— Кто птица?

— Да все она. Ты разгляди ее получше. Правда, на лицо она… Впрочем, ничего не говорю.

«Тоже на что-то намекает», — подумал я.

Полуветхий двор. Возле плетня куча кизяков, рядом хворост и три ветловых, коротких бревна. Со двора на огород калитка.

«Сколько раз выходила из нее Лена в огород!» — мелькнуло в голове. И мне вдруг нестерпимо захотелось видеть ее, хотя бы издали.

Стадо овец приблизилось к селу. Затем стремительно, с гулом, блеяньем, мелким, дробчатым стуком ног, похожим на обрушившийся град, ворвались они в улицу. Неслись так, будто за ними гналась стая волков. Раздались женские голоса, манящие овец. Кто-то выбежал из переулка, от избы Лены, и звонко принялся кричать:

— Барь-барь! Кать-кать!

— Это Санька, — пояснил Федя. — Огонь-девка. Сейчас пойдем или когда коров пригонят?

— Когда коров, — быстро согласился я и уселся на ветловое бревно. — Закурим, Федя.

Послышался тот же звонкий голос, когда пригнали коров. Заскрипели ворота, корова, мыча, тяжело зашагала во двор. Через некоторое время Федя сказал:

— Пора! — и затоптал недокуренную цигарку.

Прогалом между избами мы вышли к дому Лены. Возле крыльца стояла женщина. Она пристально смотрела в противоположную от нас сторону. Федя окликнул ее:

— Тетка Арина!

— Ой! — Вздрогнув, она обернулась. — Никак, Федя?

— Угадала. А это гость к вам. — И Федя озоровато толкнул меня к ней. — Получай, тетка Арина.

— Кто такой?

— Совсем, старая, ослепла. Разгляди.

Наверное, она видела плохо, а у меня как будто язык отнялся. Молча подаю ей руку, она с опаской подает свою. Наконец еле выговариваю чужим голосом:

— Здравствуй, тетка Арина!

Она пристально всмотрелась в меня, затем чуть отступила и с удивлением прошептала:

— Никак, Петя?

— Я, я, тетка Арина… Зашел навестить вас… по старому знакомству. Как живете?

— Спасибо, ничего. Живем — хлеб жуем. Ты как?

— Поманенечку, тетка Арина.

— И то слава богу. Давно не был.

— Все дела и дела.

Вглядываясь в ее когда-то родное мне лицо, я по голосу стараюсь понять, изменилась ли она ко мне или все по-прежнему приветлива. Но понять это с первых слов невозможно. Только невольно вспомнилось, как она, когда их отчитала Федора и мне отказали, тихо сказала: «Ин, как хотите».

— Санька-а! — вдруг порывисто и так громко, что я вздрогнул, крикнула Арина.

— Что-о? — раздался со двора звонкий голосок.

— Иди, дура, скорей. Тебя зовут.

— Кто-о?

— Иди-и! Сама увидишь кто.

И, обращаясь ко мне голосом, в котором чувствовалась любовь к дочери, промолвила:

— Ералашная.

Тут отозвался Федя, который сидел на телеге и курил. Он вступился за Саньку:

— Чем же ералашная? Она боевая.

— Солдат, не девка, — согласилась мать. — А Ельки со снохой Анной все нет. Пора бы. Они полоть-то, чай, кончили.

— Небось к подруге забежала, — бросил догадку Федя, — а с ней на улицу.

— Не ужинавши?

Скрипнули ворота. Я оглянулся и увидел под навесом белую фигуру Саньки. Она, видимо заинтересовавшись, кто же такой пришел, издали старалась распознать. Но в сумерках лица моего ей не видно.

— Иди, иди, — заметив ее, позвала Арина.

Санька, всматриваясь, медленно зашагала к нам. Саньку, этого «солдата», я не видел столько же, сколько и Лену. Значит, ей теперь восемнадцатый пошел. Она моложе Лены на два года.

— Шагай смелей! — прикрикнул на нее Федя. — Ишь крадется, как… тигра какая.

Я повернулся к Саньке спиной. Она подошла совсем близко, уже слышны ее шаги. А вот и совсем остановилась. Я нарочно молчу. Узнает или нет? Санька зашла сбоку. Я повернулся лицом к Феде. Зашла с другой стороны от Феди, который захохотал. Я отвернулся к крыльцу. Мать тоже смеялась. Пыталась Санька зайти со стороны матери, но я нахлобучил кепку.

— Да кто такой? — засмеялась и она.

— Узнавай, узнавай! — крикнул Федя.

— А вот сразу и узнаю.

Она зашла сзади, сдернула с меня кепку и так сильно повернула к себе, что я чуть не упал. Этакая силища! Верно, что солдат-девка.

— Легче! — посоветовал Федя. — Так человека изувечить можно.

Санька, оторвав от моего лица ладони, которыми я закрылся, всмотрелась в меня.

— Петя?! — удивленно спросила она.

— Здрасте, Саня! — Я низко, до пояса, наклонился перед ней.

Она тут же крепко ударила меня по спине. Я выпрямился.

— Петя! — вновь воскликнула она и вдруг, чего я совсем не ожидал, повисла у меня на шее.

— Озорница! — укоризненно крикнула на нее мать. — Что делаешь?

— А он сам что надо мной озорует?

— Э-эх ты бессовестная! Ведь ты уже невеста.

— Без места. А что мне стыдиться. Тебя, что ль, аль Федю?

— Пети постыдись. Что он про тебя подумать может?

— Я, мамка, от радости. Ну, здравствуй, Петя!

Она быстро обхватила меня за шею и звонко поцеловала в щеку. Поцеловала и отбежала.

Мать совсем пришла в отчаяние от такой выходки «солдата-девки». Оглянувшись по сторонам, не видел ли кто из соседей, она не укорила, а скорее удивилась:

— Это что же ты теперь наделала, дурища?

— Я ведь не укусила его? Нет? — накинулась Санька на мать. — Что ж, и поцеловать вроде нельзя? Аль он чужой?

— А если ему не по карахтеру такое твое баловство, — спросила мать, — это как?

— Что ты, что ты, тетка Арина! Мне это, ей-богу, очень по характеру. Хоть бы еще разок — и то не откажусь, — вступился я за Саньку, чувствуя ее поцелуй на щеке.

А щека горела. Может быть, и все лицо горит, но в темноте не видно.

— Ты надолго к нам? — спросила Санька.

— Только тебя заехал повидать. Завтра в город.

Санька запрыгала, как девчонка, и захлопала в ладоши. Она и в самом-то деле была еще девчонка.

— Что, что? — воскликнула она, обращаясь к матери. — Что я говорила?

— А что ты говорила?

— Обязательно, беспременно заедет к нам.

Потом уже обратилась ко мне:

— Я тебя видала на собранье.

— Вот как?

— И мамке сказала, что ты придешь, придешь. А мамка говорит…

— Что тебе мамка говорит? — строго перебила Арина.

— А то, это. Не зайдешь. Будто ты обиделся на всех нас.

— За что же я на всех вас обиделся? Особенно на тебя, Саня?

— Да вроде на Ельку.

— И на Лену я не обижаюсь. Она дома?

— Она? — помедлив, переспросила Санька. — Она… с Анной в поле. — В голосе ее послышалась обида. — Она тебе что, нужна?

Но тут вмешалась Арина. Проходя мимо нас, она полушепотом посоветовала:

— Идите в сени. Народ еще увидит. А за Елькой навстречу Белянку надо послать, чтобы скорее шла.

Белянка — самая младшая из пяти сестер.

Прозвали ее Белянкой за белые как лен волосы. Я помню эту маленькую, лет десяти, девчушку, смирную, тихую, лицом похожую на Лену. Когда я приезжал к ним, она обязательно садилась за стол напротив меня и пристально рассматривала мою забинтованную руку. Она тоже знала, что я «Елькин жених Петя». Так меня все именовали.

Но сколько ни звала мать, Белянки близко не оказалось.

Мы прошли в сени. Арина зажгла лампу, висевшую над столом на длинном крючке. Скоро Арина ушла во двор доить корову, а мы остались втроем и принялись болтать о чем попало. На улице совсем стемнело. Уютно у них в плетневых сенях, промазанных глиной. Со двора слышно, как звенят струи молока, ударяясь о стенки доенки, и доносятся редкие успокаивающие слова Арины.

— Стой, матушка, стой смирно, — ласково говорит она корове.

Было удивительно, как в полутьме Арина доила корову. Правда, корова стояла возле открытой двери, и свет от лампы проникал во двор.

Разговаривая с Федей, я то и дело посматривал на Саньку. Не такой она помнилась мне год тому назад. Тогда она была сухощава, с продолговатым лицом, длинным тонким носом, как у матери, немного угловата. А теперь пополнела, щеки налились румянцем и не так уж выдавался нос. В статную девушку выросла Санька.

— Что же ты делать будешь? — спрашиваю я ее. — Ведь ты, как говорит мать, вроде невеста. Замуж небось собираешься после своей сестры. Одеяло шьешь?

— А как же. День думаю, ночь не сплю. Одеяло давно готово. Только жениха где-то собаки гоняют. Найди мне какого-нибудь замухрышку в городе.

— У вас в селе своих много, Саня.

— В селе? А я тут и жить не буду.

— Почему? — спросил я.

— Скучно, — ответила Санька, — вот почему.

Федя мрачно проговорил:

— Врет она. Скучно… У них гармонист… Ефимка… Красавец. Он тешит…

Санька так и вскинулась:

— Не в тот огород камешком запустил. Ошибся чуток.

— Говори, не в тот… Аккурат в тот… Каждый день ходит.

— А разь ко мне он?

— К кому же окромя? — И Федя подмигнул мне.

— Сам знаешь, кому беда, кому слезы.

— Вот я тебе подразнюсь! Больно скоро ты мне прозвище придумала.

— А ты не болтай зря, комбед несуразный.

Хотя я и догадывался, для чего этот разговор затеял Федя, мне все же было неловко. Санька явно злилась.

— Опять вы взялись ругаться, родня, — упрекнул я их.

— Да нет, мы шутя, — сознался Федя. И снова к Саньке: — Если Ефимка не к тебе ходит, Кузька — обязательно.

— Что Кузька? — вспыхнула Санька. — Ну что Кузька-карапузька?

— Бегает за тобой… Пятки обивает…

— А я его лупцую.

— Это правда, это да. Бьет она его при всех, — обратился Федя ко мне. — Парню гибель… Парню крах… Спасу нет… Влюблен по уши, да.

— Мало ли что ему втемяшится… И годов нет. Я старше.

— Тогда тебе, сестренка, бог прямой путь указал… на Ваньку. Сапожник — раз… Хромой — два… На войну не возьмут — это три.

Санька хотела что-то возразить, но лишь сверкнула глазами. А мне было очень интересно, как разговор дальше пойдет. Ведь Федя «наводит» его явно для меня. Недаром то и дело подмигивает мне. Но Санька крепится. Не выдает свою сестру Лену. Молодец девка!

Арина подоила корову и, войдя со двора в сени, заметила, что у нас сильно коптит лампа. Она привернула ее.

— Ельки с Анной все нет?

— Что тебе далась Елька? — с сердцем выкрикнула Санька.

Мать молча поставила на табуретку ведро с молоком, сняла с полки два пустых молочных горшка, достала цедилку и принялась процеживать пенистое молоко.

— Петя, парного хочешь? — предложила она мне.

— Мы скоро ужинать к вашим пойдем. Екатерина звала, — ответил за меня Федя.

В это время постучали в дверь. Сердце мое так и замерло. Санька быстро вспорхнула, чтобы открыть, но ее опередил Федя. Он был ближе к двери,

Я заметил, каким тревожным взглядом смотрела Санька на дверь, когда Федя, как бы нарочно, медлил снять щеколду. И ему, видимо, становилось не по себе: Мне тем более. Чувствовалось, что никому из нас троих, а может быть, и самой матери, почему-то не хотелось, чтобы вошла Лена.

Дверь открылась, и мы облегченно вздохнули. В дверях стояла с покрытым пылью лицом, полная, добродушная, красивая сноха Анна. В прошлом году, когда я со стыдом после отказа в сватовстве уходил от них, она одна пожалела меня и, провожая через дверь во двор, ласково похлопав по спине, промолвила: «Ничего, Петя, не убивайся».

Федя еще подержал дверь открытой на всякий случай, но никто больше не входил. Он снова защелкнул ее на щеколду.

Анна не сразу разглядела меня, а подойдя ближе, радостно воскликнула:

— Пришел?

— Заявился, Анна, — чувствуя, как вдруг пересохло в горле, отозвался я.

— Елька где? — спросила мать, и в голосе ее послышалась, как мне показалось, тревога.

— Сейчас умоюсь, скажу. Мы допололи тот участок проса. Ну-ка, Саня, полей мне воды.

Пока Анна умывалась на крыльце, где висело ведро с водой, мы молчали. Наконец Анна вошла, вытерла лицо и руки. Сняв фартук, подошла ко мне, поздоровалась, села рядом.

— Так-то, Петя. Стало быть, в наши края заявился? Долго тебя не было. Небось мимо-то из городу аль в город проезжал, а к нам, как допрежь, не заехал?

— Уезд наш большой. В нем сорок две волости, а в них двести двадцать селений, а жителей, считая грудных и ползунков, больше четырехсот тысяч обоего пола.

— Говори, говори. — Анна улыбнулась. — Вот насчитал! Только про брюхатых забыл… Ну-ка, я на тебя как следоват погляжу.

И она уставилась на меня, как бы в зеркало. Затем рукой провела по моим щекам, за уши потрогала и волосы погладила. Руки ее были холодноваты от воды. Наконец при общем молчании она произнесла:

— Ты поправился, как бы не сглазить. Тьфу, тьфу, тьфу!

— А моя мать говорит, что я кощей!

— Какой там кощей. Вот и глаза твои. Нет в них прежней робости. Ты ведь в начальниках ходишь, я знаю. А там робость вроде ни к чему. Правду тебе гадаю аль вру?

— Ты, Анна, как цыганка. О тебе тоже нельзя сказать, чтобы похудела.

— У меня, Петя, кость широкая.

Федору не терпелось узнать, куда запропастилась Лена.

— Где, спрашиваешь, Елька? — наконец сказала сноха. — Федора на дороге ее перехватила.

— Как перехватила?

— А так. Шли мы мимо ихней избы, она увидела, чуть не бегом к нам. Схватила Ельку за руку и увела.

— Зачем?

— К себе потащила.

— Ну, зачем, зачем? — допытывалась Арина.

— А затем, чтоб не дать ей повидаться. — Анна кивнула на меня.

— И Елька пошла? — спросил Федя.

— Елька — теленок. Куда ее сестра позовет, туда и пойдет.

Потом решительно добавила:

— Все вы ходите под началом Федоры. Она вами помыкает как хочет.

Мне окончательно стало все ясно. Если бы Лена, узнав, что я пришел, и захотела бы повидаться со мной, то не пошла бы за Федорой.

— Будет тебе! — прикрикнула на Анну Арина, и в голосе ее послышалась, как мне показалось, радость. — Зачем зря говорить?

— Я правду говорю.

Обернулась ко мне и прямо заявила:

— Ты, Петя, от души тебе советую, не гонись больше за Елькой!

Я молчал. Рядом сидела Санька. Посмотрел на нее. Чуть заметная улыбка пробежала по ее лицу.

— Не нужна она тебе, Петя, — вконец отрезала Анна.

— Вот это… правильно! — громко и решительно подтвердил Федя.

— А чего молчать? Не вздумай вдругорядь ее сватать.

— Да он и не сватает, — опять вступился Федя. — Откуда вы взяли?

— И не думаю сватать. Ну как я породнюсь с такой семьей, где зять — кулак, бандит, острожник, спекулянт? Ведь мне пришлось бы с этим рыжим Егором, которого я арестовывал, сидеть рядом за столом. И с Федорой тоже! Вот симпатия! Это сейчас они как будто притихли, поприжали их, хотя не совсем, а в случае чего, они первому мне, а второму Алексею, вашему зятю, нож в бок сунут. Нет, не полезу в кулацкую родню, хоть бы какая разлюбовь ни была. Даже тошно об этом думать.

Видимо, мои слова задели Арину за живое.

— А разве мы, Петя, кулаки? — спросила она полушепотом.

— Не про вас говорю. Ты, тетка Арина, не думай этого.

— Обидно мне, Петя, такие речи слушать.

— Ну вот. Я, может быть, и сейчас еще немного люблю Лену. Потому-то и зашел, чтобы повидать ее напоследок, распроститься и забыть совсем, навсегда. А тут вышло вон что: Федора на дороге ее перехватила, как овцу в стаде, чтобы куда зря не убежала. Стало быть, у Лены никакого желания повидаться со мной нет. Она, конечно, узнала от Федоры, что я тут…

Санька сидела молча. Анна задумалась, и лицо ее было грустное. Федя очень серьезно вслушивался в мои откровенные слова и курил цигарку.

— Так-то, тетка Арина, прости за прямоту. Вообще, получилось хорошо. Жениться успею и через десять лет. Сейчас не до женитьбы. Дела большие. Федя вон тоже согласен со мной. Согласен, Федя, не жениться до конца войны?

— Полностью.

— А не пора ли нам идти?

— Пойдем, — сказал Федя. — Ужинать нас ждут.

— Ты хоть молочка бы немножко попил. Совсем разобиделся на нас, — неподдельно жалостливым голосом попросила Арина.

— Спасибо, — отказался я.

— Эх, какой! И молочка не хочет.

— Прощайте. Поклон Лене передайте.

И только мы хотели уйти с Федей, как в дверь негромко постучали. Я невольно вздрогнул и почему-то сел на прежнее место, на край скамьи. Санька пошла открывать дверь, за ней Федя, а потом Арина. Только Анна осталась на прежнем месте. Я обернулся, посмотрел на нее. Она сощурила глаза, и горькая складка легла меж губ.

— Кто-о? — певуче спросила Санька.

— Свои, — ответил грубый голос.

Я облегченно вздохнул. Кто угодно, только бы не Лена. Встретиться с ней уже не было никакой охоты. Особенно после такого разговора. Сейчас мы с Федей пойдем, а завтра пораньше надо ехать в Инбар. Там дела, там ждут товарищи. И так две недели в разъездах, в работе. Вижу, с какой неохотой подошла к двери Санька, даже с испугом. Взялась за щеколду и медлит, как до этого Федя, — снять ли? Сзади в напряжении стоят Федя и Арина. Слышу, как тяжело вздохнула Анна: «Э-эх!»

— Мамка, открывать, что ль? — осекшимся вдруг голосом спросила Санька.

— Чего ж теперь делать? — ответила мать. — Открывай.

— Ну-ка, обожди, — Федя слегка отодвинул Саньку. — Тоже солдат-девка! Трусиха!

Глава 12

На пороге двери предстал, высоко задрав голову, небольшого роста, кряжистый парень, одетый в серый, из солдатского сукна френч с накладными карманами.

Обут он был в добротные сапоги, в которые заправлены плотно облегающие икры галифе. Кепка с пуговицей на макушке. В руках трость.

Несмотря на такой шикарный наряд, в парне было нечто петушиное. Задранный кверху нос с раздутыми ноздрями придавал ему особую, подчеркнутую лихость, вызывающую невольную улыбку.

— Здрасте! — небрежно бросил он и, не дожидаясь ответа, обернулся к двери, повелительно позвал: — Иди!

«Что за щеголь? — думал я, разглядывая его. — И кого он зовет?»

С крыльца никто не откликнулся. Тогда он шагнул к нам и остановился, разыскивая, где бы сесть. Арина торопливо подставила ему свою табуретку и услужливо попросила:

— Проходи, садись.

— Благодарю покорно, мамаша, — ответил парень. — Всем приятный вечер! Погодка хороша.

Никто на это ни слова. Только Федя что-то промычал.

Парень снял кепку, металлической расческой провел по густым и, как брови, белесым волосам, затем, спрятав расческу в левый кармам, вынул серебряные часы. Открыл их, посмотрел на циферблат, звонко щелкнул крышкой, сунул в карман и сделал еще шаг. Я невольно взглянул на его сапоги. На левом был нормальный каблук, а на правом раза в три выше. Несмотря на это, парень не мог скрыть своей хромоты. Согнутая в колене нога «косила», как бы загребая по пути.

«Вот кто ты такой!» — наконец догадался я. Ванька-сапожник прохромал к табуретке. Подал руку Феде и, хозяйски усевшись, протянул ноги, словно всем напоказ.

— А ты что там стоишь? — крикнула Арина по направлению к крыльцу.

Оттуда послышался голос:

— Да сейчас.

Некоторое время все молчали. Слышно было, как дышала, отдуваясь и жуя жвачку, корова на дворе, как на насесте во сне переговаривались куры. С улицы доносились припевы под гармонь.

Вошедший франт обвел всех глазами, затем его взор остановился на мне.

— Познакомься, — догадался Федя и кивнул на меня.

Парень встал, косо шагнул к столу и, протягивая мне руку, важно отрекомендовался:

— Иван Петрович Жуков!

«Да уж вижу, кто ты», — подумал я и пробормотал нехотя свое имя. Мы подали друг другу руки.

— Знаю, знаю, — покровительственно заявил он и снова задрал свою голову так, как любят задирать ее мелкорослые люди. Ростом он подошел бы мне до плеча.

— Знаете меня? — спросил я. — Откуда?

— То есть как откуда? Вы-то, откровенно говоря, меня знаете?

— Нет, Иван Петрович, не знаю.

— И не слышали?

— И не слышал.

— Я Жуков Иван. Откровенно говоря, сапожник.

— А-а, догадываюсь. Федора Полосухина говорила, что вы ей вроде сосед. Очень рад с вами познакомиться.

— Оно по такому случаю и выпить нам не мешало. Самогону можно быстро достать. Хотя вы, партейцы, откровенно говоря, боретесь против самогонщиков и в тюрьму на казенный харч их сажаете. А сами, откровенно говоря, к случаю, пьете?

— Лично я самогон не потребляю.

— Почему?

— Самогон — зло. И для организма он вреден.

— А ежели шпирт?

— Только очищенный, не сырец.

— Первач, откровенно говоря, как раз подойдет.

Так начался наш веселый разговор. Мы, два соперника, принялись прощупывать друг друга. Я заметил, что Ванька был слегка выпивши. Он же знал, ему, конечно, доложила Федора, что я здесь, и он выпил для храбрости.

— Елька! — крикнула мать. — Что же ты пропала?

Она действительно «пропала». Даже не отзывалась.

Анна вынуждена была выйти к ней на крыльцо. Сквозь наш разговор до меня доносилось с крыльца: — Идем, идем, чего стоять! — Это голос Анны. — Ну как я такая? — Это голос Лены.

— Умойся, мыло принесу.

— А может, мне не надо?

— Это что же так?

— Не смею я…

Их переговоры, может быть, доходили только до меня.

— Самогон, откровенно говоря, не зло, а расход хлеба! — выпалил Жуков, и опять раздулись его ноздри.

— С расходом хлеба, у кого он есть, считаться нечего, — сказал я. — Ведь не из чужого, а из своего собственного гонят.

— Все равно убыток государству, — авторитетно заявил Жуков и неведомо почему пригнусавил.

— При чем тут убыток? — не сдавался я. — За самогон втрое можно выручить керенок, чем за хлеб. Кроме того, барда остается. А барду свиньи, дай бог им здоровья, очень обожают. И тоже деньги от свинины.

Жуков нехитер. Был бы он посмекалистее, то догадался б, что я его разыгрываю, и сказал бы: «Брось дурака валять. Не заправляй арапа!»

Он старался говорить по-городскому. Это меня и не удивляло. В Горсткине вообще говорят довольно грамотно. Уездный город от них недалеко. Туда население ездит часто на базар. К тому же многие побывали в Баку. У родственников, которые работают там, на нефтепромыслах. Уж так всюду повелось: уедет кто-нибудь из села в какой-нибудь город, устроится там и потянет за собой родственников.

— Нет, — продолжал Жуков, не сдаваясь, — я бы всех самогонщиков, как поймал на месте, откровенно говоря, под откос, в овраг спускал. Пули не жалко для гадов… А как вы, откровенно говоря, мечтаете хлеб выкачивать из населения? — вдруг спросил он.

«Эге, вон куда загнул, хромой франт». И ответил ему:

— Да так же, как во всех селах.

— То есть?

— Выкачивать… насосом.

Он, дурак, не понял шутки или пропустил ее мимо ушей.

— Когда думаете приступать?

«Так, так. Послушаем, что дальше пойдет. Конечно, его кто-то, скорее всего Егор и Федора, послал сюда „пронюхать“, а кстати, показать себя перед родными, что и он не лыком шит. Потому и нарядился как индюк».

— По-вашему, когда бы надо, Иван Петрович? — спросил я.

— Это не в нашей власти, — быстро ответил он и даже отмахнулся.

— А ваша власть какая?

Подумав, он ответил:

— Лично я не власть. В Совете не заправляю. Вот он, — кивнул Ванька на Федю, — он состоит в заправилах, а теперь в комитете по выкачке хлеба.

Как злобно блеснули глаза у этого франта на Федю! Да, этот щеголь не простак. От него всего можно ожидать. Жуков — бывалый жучок.

Федя сдержанно ответил:

— Я власть без году неделя. И того меньше. Вот ты бы помог мне в свободное время. Не все же дни разъезжаешь по железным дорогам. Помоги, Ваня.

— Права не имею, но, откровенно говоря, в душе сочувствую.

— Кому? — прищурил Федя глаза.

Но Жуков так и не ответил, кому же он сочувствует. Дверь неожиданно открылась, и на пороге показалась Лена.

Как тревожно забилось мое сердце! Ведь, разговаривая с Жуковым, я не забывал посматривать на дверь, и все же вошла Лена незаметно. Я едва не вскочил, чтобы броситься ей навстречу, но напряжением воли сдержал свой порыв. Подавляя смущение, от которого дыхание захватило, я на ее кивок ответил тоже кивком, как чужой девушке. Но это мне показалось неестественным, нарочитым, наигранным — лишь бы скрыть от людей, что мне, мол, все равно. Зачем? Они же знают все! И, мысленно послав к дьяволу притихшего Жукова, не обращая внимания на остальных, я встал, подошел к Лене, подал руку и, через силу сделав веселое лицо, громко проговорил:

— Ну, здравствуй, Елена Емельяновна!

— Здравствуй, Петя! — едва слышно ответила она и протянула руку.

Притворившись, что ничего-ничего я про нее не знаю и как будто расстались мы только вчера, невольно произнес:

— Лена, какой ты стала хорошей.

— Ну уж… хорошей, — ответила она, потупясь.

Даже при свете лампы было заметно, как зарделись ее загорелые щеки.

— Садись, Лена, — указал я на скамью, с которой встала Анна.

Теперь, когда Лена сидела прямо напротив меня, освещенная лампой, и мне хорошо было видно все ее лицо, я, будто были мы одни, принялся расспрашивать ее, как она живет, и то и дело повторял: «Какая ты хорошая!»

Мне дела нет, что все слушают наш разговор. Я забыл, что здесь сидит «нареченный» и смотрит на нее зорко, а на меня злобно. Все это замечать не к чему. Вот я увидел ее, мое счастье! Но где-то глубоко в сознании, помимо моей воли, кто-то трезвый, беспощадный твердил, что я для нее чужой, чужой. Но это ощущение было так далеко запрятано, что наперекор всему рассказывал Лене, как я шел тогда от них домой, как мучился, как смотрел с горы, издали, на крышу их избы, а придя домой, свалился и заболел от горя, от обиды, от потерянного счастья.

Но по мере того как я говорил, опять в глубине моего существа кто-то подсказывал, что я вижу ее в последний раз, что она уже не моя, и я вновь гасил этот чужой, враждебный моей любви голос. Топил его в словах любви. Не прошедшей любви, о которой говорил ее матери, а подлинной, совсем не угасшей, наоборот, вспыхнувшей с еще большей силой.

А Федя, слышу, все что-то бубнит Жукову, зовет его куда-то, но Жуков молчит. Молчит, и чувствую, что подозрительно и ревниво смотрит то на меня, то на Лену. А что мне сейчас его ревность и злоба! Лишь бы Лена не уходила от меня.

Никто и ничто не существует сейчас для меня, кроме Лены, кроме ее белой кофточки с вышивкой и белой косынки.

— А помнишь лес? — спросил я полушепотом. — Помнишь, как мы сидели на опушке среди цветов?

— Помню. — Она опустила голову.

— А помнишь, я тебя спросил: «Любишь ли меня?» И ты ответила: «Девушки о любви вслух не говорят». — «А как же?» — спросил я тебя. «А вот как!» И ты поцеловала меня и заплакала.

— Все помню, — едва слышно ответила она.

— Сейчас не забыла меня? Сейчас-то любишь?

Она совсем низко опустила голову. Потом глухо ответила:

— Сам виноват.

— Чем, чем?

— Не приезжал больше.

— Лена, разве в этом дело? Я все время был в работе, в разъездах. Усмиряли восстания. Потом два месяца тифом болел. Говорят, бредил тобою. Сестра в больнице сказала: «Все какую-то Лену звал».

— Дядя Викеня виноват. Письмо тебе с ним в город посылала, а он напился и письмо потерял.

— Знаю, знаю. Федора мне говорила.

Помолчав, добавил:

— Твоя сестра… Федора.

— И она виновата.

Она подняла голову, и глаза ее были полны слез. Она проговорила, не отирая их:

— Боюсь я.

— Кого боишься?

— Всех. Не знаю.

— И меня?

— И… тебя боюсь.

— Меня-то что?

— Зачем так говоришь?.. Уже все прошло… Зачем зря бередить?

«Зря». Опять это «зря». Короткое, но страшное слово,

— Чего же тебе нужно? — вдруг спросила она, взглянув на меня.

Что ей ответить? Я похолодел под взглядом ее голубых глаз. Да точно ли они голубые? И уже высохли слезы на них. И были то не глаза ее, а голубые ледяшки.

Множество «зря». Любил ее зря, зря вовремя не дал отпора Федоре, зря испугался тогда, и зря вот приехал сюда, и совсем зря желал свидания. Так мне и надо.

Глухим голосом я тяжело спросил:

— Значит, ты теперь не любишь меня?

— Нет.

Все.

Радуйся, Федора, твоя взяла…

Радуйся, сапожник Жуков Иван. Твоя взяла.

Уезжай, Петр. Твоя не взяла.

«Нет, нет и нет!»

Федя угрюмо смотрит на меня, а я чувствую, как проваливаюсь сквозь земляной пол.

— Спасибо, Лена.

Она молча встает, не глядя, протягивает мне руку. Я холодно жму ее руку, чужую, уже не мою.

И странно — чувствую вместе с горечью какое-то облегчение. Очень странно. Словно я освободился от чего- то, давно гнетущего меня. От какого-то сладкого, но непомерно тяжелого груза.

Лена прошла в открытую дверь избы мимо Феди. Федя покосился на нее, а Жуков смотрел на меня, и не поймешь, то ли довольная, то ли злорадная улыбка перекосила его курносое лицо. Нет, не поймешь. А я только посмотрел в спину Лены как бы напоследок, и она скрылась от меня во тьме избы.

— Все? — спросил Федя.

— Все, Федя. Да, все.

— Вот и хорошо.

— Куда лучше, — ответил я и, напустив на себя горькую веселость, сказал: — Теперь бы первач пошел в самый раз!

— Найдем, — сказал Федя.

Обернувшись к Ваньке, я весело обещал:

— Мы, надеюсь, еще встретимся?

— Не к чему, — буркнул он.

Следом за нами вышла Санька.

Отойдя от крыльца, она, схватив за руку, остановила меня. Федя заметил это и тихо побрел один.

Санька молчала, тяжело дыша. Я тоже ничего не мог говорить. Только видел, как удалялся тихо Федя, затем скрылся за кооперативом. Видела это и Санька.

— Я все слышала, — наконец прошептала она. — Зачем ты ей это?

— Что зачем?

— Говорил-то все! Эх, Петя, Петя! Хотела я тебя толкнуть под бок, чтоб замолчал, да постеснялась.

— И хорошо сделала, Саня, что не толкнула.

— Да разь она поймет? Тебе же говорила Анна. Куплена Елька и перекуплена. И к чему ты все это завел? Горько, что ль, было? А теперь-то сладко? Так тебе и надо.

— Да что ты, Саня! Ты тоже против меня?

— За тебя я, за тебя.

Она крепко схватила меня за руку, приблизила ко мне свое лицо.

— Мне бы ты хоть чуток так сказал.

— Зачем?

— А вот зачем.

И, обхватив меня за шею, крепко-крепко начала целовать.

— Что ты, Саня, что ты? — испугался я не на шутку. — Как тебя понять?

— Как хошь, так и понимай.

Отстранив меня, она погрозила мне пальцем и строго приказала:

— К нам заезжай. Обязательно.

— Зачем, Саня? — спросил ее.

— Увидишь зачем. Вглядись и вдумайся. Когда Лена еще не пришла, ты говорил о любви. Говорил — полюбишь самостоятельную, а не теленка. Толкнула тебя, а ты меня? Толкнула ведь?

— Да, толкнула.

— И все… А может, и не все. Ну? — она приблизилась ко мне и схватила за плечи. — Я не Лена. Я больше ее понимаю. А она, правда, что теленок. Уж я — то никого не послушаюсь. И… грамотнее, чем она.

— Подожди, подожди. — Хотел ее отстранить, но она теснее прижалась ко мне.

— Поцелуй меня. Сам поцелуй.

— Как же так?

— А очень просто. Я ведь ни с кем еще сроду не целовалась.

— Да что ты…

— Эх, ты!

Она оттолкнула меня, помахала рукой, крикнула:

— Заезжай обязательно! — и побежала к избе, где в сенях еще виднелся огонек.

Глава 13

Поговорив, мы с Федей решили еще прогуляться по селу. Спать нам не хотелось.

Светил узкий серп луны, ярко блестели звезды, высоко стояла тесная куча Стожар. Блестела Венера, уходя на запад. А на востоке уже белела полоска сине-молочного разлива. Близилось утро. Кое-где пели ранние петухи. Булькающими голосами гортанно квакали в тростниках на реке лягушки, и давали знать о себе сонные собаки.

Проходим мимо темных и сумрачных строений — изб, мазанок, крытых погребиц, освещенных мерцающими звездами. Липы, тополя, ветлы, запахи акаций от палисадников, лугового сена и непросохшей травы на телегах!

Влево кем-то брошенная недостроенная изба с присевшими от времени стропилами, пустые оконные пролеты, а вокруг высокая трава и навозная куча, тоже поросшая травой.

Громадная, о пяти главах церковь — как клуха уселась на цыплят. На отшибе от нее, словно забытая всеми, стояла дырявая колокольня.

Недалеко от церкви протекает тихая безыменная речушка, заросшая тростником, осокой, а поверх покрытая большими лопухами водяных лилий и блестками рыжей плесени.

Мост, уходящий вниз, как в пропасть, за ним взмет крутого подъема на другую сторону, откуда мы сегодня спускались. Там, на той стороне, еще улица, и с такими же избами, и присевшими старыми мазанками. Улица уходит в туманную даль, где стоят крупные березы в два ряда вдоль дороги, ведущей в дом помещика Тарасова.

А вон едва освещенная полоской занимающейся зари мельница с крестообразными, зловещими крыльями. Одно крыло уперлось в землю, второе взметнулось к звездам. Это мельница Полосухиных, Федоры и Егора. Я не чувствую сейчас той ненависти к Федоре, какую чувствовал раньше. Уже нет во мне ни обиды, ни горечи. Все получилось ясно, стало на свои места. Боль прошла, ее словно отрезало, и безразличное чувство поселилось во мне.

Да, была любовь, первая, нежная, но она пришла не вовремя и неизвестно, к чему бы повела. Я рад, что все так кончилось. Теперь я перестану думать о Лене, свободен от этих бесплодных и ненужных мечтаний. Личное мое придет когда-нибудь, но загадывать вперед нечего. Пусть другие мои товарищи по работе, сверстники, влюбляются, женятся, пусть ищут квартиры, обедают дома, а не в столовой, пусть после женитьбы неохотно едут в командировки, — там же опасно, трудно и жена может не пустить. На примере таких товарищей я убедился, что семья для нас, молодых работников уезда, просто обуза. Если ты один, так уж один надейся на себя и своих товарищей, а они — на тебя.

Несладко и беспокойно живется тем работникам — старше нас годами, — которые приехали в город, а в деревнях оставили своих жен с детьми и то и дело ездят домой проведать их. А еще хуже тем, которые недавно поженились, завели уют; их жены — мещаночки, щебеча, примеряют им галстуки, заставляют носить их — это нам противно до тошноты — и настойчиво приказывают приходить с заседаний пораньше, к ужину.

А заседания в уисполкоме или упродкоме часто происходили с вечера и до позднего утра. Говорили, и курили, и ожесточенно спорили.

…Где-то тихо, словно засыпая, вздыхала гармонь и слышался тихий припев девушек.

Очень осторожно, на всякий случай прячась в подворотню, кратко и лениво лаяли собаки.

— Звезды-то, звезды какие лупоглазые! — проговорил Федя, когда мы с ним дошли до самого конца улицы; дальше уже лежали поля.

Мы остановились и смотрели вверх, будто никогда не видели звезд.

— А что, скажи, Петр, есть, говорят, такая звезда, вроде Марсы…

— Есть такая планета.

— Планета, — повторил Федя. — И, говорят, она по климату схожа с нашей Землей. Книжку я читал чьего-то ученого, не нашей фамилии.

— Фламмариона? — подсказал я.

— Его, его. Он небось немец?

— Француз, Федя. Астроном.

— Как он все знает? И разрисованы в ней на этой Марсе вроде канавы.

— Каналы, Федя.

— В подзорную трубу отражает?

— Телескопы такие есть. Увеличивают в тысячу раз.

— Давай посидим, — указал Федя на бревна у чьей-то мазанки. — Меня всегда, как только погляжу вверх, раздумье берет.

— О чем же раздумье, Федя?

Он вздохнул. Мы закурили. Сидеть под крышей мазанки было хорошо, тихо, уютно. Над рекой и над низиной лугов, уходящих во тьму, висел густой туман. Он казался морем, которому края нет, или мохнатой тучей, неведомо когда спустившейся на землю. Сквозь туман издали пробивались какие-то неясные звуки, таинственные и непонятные. Преломляясь в пространстве, они походили то на тихое рыдание, то на взлет высокой ноты неразборчивой музыки, то на жалобную песнь. Иногда слышался вой. Собаки или волка?

За туманами, за рекой и не так уж далеко отсюда расположилось огромное село с тремя церквами.

— Раздумье мое вот о чем, — начал Федя. — Если там, — он указал на яркую Венеру, приняв ее за Марс, — такой климат, почти как у нас, почему бы и людям на ней не быть? Как ты думаешь, Петр, есть там люди?

— Судя по климату, надо надеяться, что есть, — успокоил я Федю. — А тебе обязательно хочется, чтобы там люди были?

— Это же интересно. Это… — и он осекся.

— Ну что, что? — спросил я.

— Обязательно там люди есть! — утвердил Федя. — Только вопрос — какие они? Вроде нас? С руками, с ногами?

— И даже с головой, — добавил я. — Не хочешь ли ты, Федя, при случае на Марс перемахнуть?

— Неплохо бы прокатиться. Только ведь он далеко-далеко.

— И, кстати, высоко.

Какой он славный — Федя! На вид неказистый, будто весь врос в землю, а смотри, о чем мечтает! Мало ему Земли, подай Марс.

— Да, высоко, — вздохнул он.

— Куда выше, чем «семь верст до небес — и все лес».

— А как ты думаешь, к чему бы там канавы?

— Каналы, а не канавы, Федя. Запомни. Но к чему они, сам не знаю.

— Ты не знаешь? — удивился он и круто повернулся ко мне. — Нет, ты знаешь. Говорить только не хочешь. Не бойся, не поеду я на Марс.

От мостика, со стороны речушки, показалась какая-то фигура. Скоро мы рассмотрели, что это женщина, укутанная платком. Шла она осторожно, то и дело оглядываясь по сторонам. Видимо, она искала кого-то и искала с опаской.

— Э-э, да это сторожиха Василиса. При имении Тарасова от волсовета она приставлена, — прошептал Федя и тихо окликнул: — Василиса!

Женщина остановилась, видимо не зная, кто ее окликнул, и хрипло спросила:

— Это кто?

— Ну, совсем зазналась. Да я, Федя Хохлов.

— О-ох! — облегченно вздохнула Василиса и скорым шагом, теперь уже не оглядываясь, направилась к нам.

— Ведь я тебя, черта, давно ищу. У Катерины была. Сказала — ушли гулять. Где вы пропадали?

— На Марс ездили, — ответил Федя.

— Вон куда вас бес носил! — укорила Василиса.

— А ты садись, рассказывай, как твой барин живет. Совет постановил выдать тебя осенью за него замуж.

— О-ох, Федя, — не обратила она внимания на шутку, — что делается-то! Руки-ноги дрожат.

— Что с тобой, Василиса? — тревожно спросил Федя и положил ей руку на плечо. — Ты заболела?

— А это чей? — наконец-то заметила она меня.

— Свой. Из города прибыл.

Она посмотрела на меня и узнала.

— Тот, что говорил возле волости?

— Он. Поздоровайся с ним. Он бедных и старых не кусает.

Василиса протянула руку, пытливо уставившись на меня. Затем с упреком спросила:

— Это вы что же не дрыхнете?

— Скучно, вот и не дрыхнем. Девок искали, всех парни расхватали. Спасибо, хоть ты пришла… Скажи — сама что не спишь, а, как серая кошка, по ночам бегаешь?

— Забегаешь. Небось я сторожу этого черта… Говорить, что ль? При нем-то, — указала на меня, — можно? О ох, дела, ребятки! — снова вздохнула Василиса.

— Говори, не бойся. Что случилось-приключилось с тобой?

— Ну, слушайте…

Оглянувшись, полушепотом, тяжело дыша и волнуясь, Василиса поведала нам такое, от чего нас проняла дрожь.

Глава 14

— Станция? Кто дежурит? Вы, Маруся? Доброе утро, Маруся. Что так рано звоню? Сразу меня узнала? Нет, мне никак не спится. Дела, Маруся, дела… Спасибо за пожелание. Что без меня в театре ставили? «Дни нашей жизни»? Ого! А кого тебе играть пришлось? Олель? Здόрово. Ну, желаю успеха. Еще поиграем на сцене. Теперь, Маруся, очень-очень прошу — позвони Ивану Павловичу, а он пусть позвонит мне в Горсткино. Спит? Ничего, не рассердится. А во время нашего разговора не включай никого. Ну, ты знаешь, как ответить. Да нет, все добрые люди еще в постели. Звони ему, Маруся.

Я повесил трубку. В волсовете, кроме меня, Феди и Василисы, не было ни души.

Сторожа отпустили домой.

После того как нам обо всем доложила Василиса, мы попросили ее, чтобы она продолжала следить за всем, что будет происходить в доме Тарасова.

— Только зорче смотри, не перепрячут ли они в другое место.

— Нет, перепрятывать они не будут. Схоронили больно ловко. Кто смекнет заглянуть в пустую роялю? Лежит в углу, струны вырваны.

— Сколько же ты насчитала, Василиса?

— Битком набили. Уж не меньше десятка.

— И штыки были?

— Вроде нет. В подпол какие-то жестяные ящики совали. Доску самую крайнюю в полу в углу отодрали. А чего в ящиках — не знаю.

Вдруг зазвонил телефон, и так пронзительно, что мы невольно вздрогнули. Я снял трубку. Сипловатый, знакомый голос. Поздоровались. Надо говорить по телефону так, чтобы было понятно только ему. Намеками я стал объяснять Ивану Павловичу, в чем дело.

— Приезжай, прихвати людей и, конечно, Брынду. Дело серьезное. Нет, мы не пошли туда. Они ни о чем не догадаются. Конечно, спать не будем. Видимо, придется и нам посматривать издали. Никто больше об этом не знает. Где я вас встречу? На гумнах. Недалеко от мельницы. Нет, не догадаются. Слышь, самогонки много хлебнули. Может, теперь спят, как праведники.

Пока разговаривал с Иваном Павловичем, меня трясло не меньше, чем Василису. И усталость от бессонной ночи и от всех этих событий брала свое. Прислонившись к стене возле телефона, я что-то пробормотал и задремал.

— Прилег бы, Петя, на диван, — предложил Федя, — чуток до приезда поспишь. А я подежурю.

— Могут позвонить.

Взглянул в окно. На улице чуть заметно белело. Едва вздремнул, как вновь раздался звонок. Звонил Шугаев, председатель уездного совдепа. Стало быть, Иван Павлович сообщил ему.

— Что делаешь?

— Сидим, Степан Иванович. Ждем Ваню в гости.

— Через час повидаетесь.

— Спать очень хочется, Степан Иванович.

— Спать? — звонко расхохотался он. — Верю, верю. Возражений нет. Я-то, пожалуй, выспался. Сегодня, представь, мы заседали только до двух часов. А сейчас пять. Что там нового в Горсткине?

— Комбед организовали.

— А еще?

— Больше особенно будто ничего.

— Ну, ну, знаю. Иван мне звонил, рассказал. Там кто-нибудь стережет?

— Не без этого. Сейчас и мы с председателем комбеда пойдем туда, вроде в гости.

— Да, эти гости серьезные. Даже больше, чем на первый раз кажется. Когда в город прибудешь?

— Если отгостим, завтра.

— А послезавтра заседание в упродкоме. Отчет комиссара. Приготовься рассказать, как шли дела. Жаркие будут прения. Ну, жму руку!

Он повесил трубку. Значит, снова предстоят споры по продовольствию, по работе комбедов и продотрядчиков. Снова придется выслушивать упреки левых эсеров и визгливые выкрики яростного противника изъятия хлеба у кулаков — начальника милиции Жильцева.

— Федя, пойдем в имение. Сам Шугаев звонил. Намекает, что дела у нас тут серьезные. А он-то знает лучше нас. Как бы нам не промахнуться, не упустить их. Выследить, по крайней мере, надо.

— И я так думаю, — согласился Федя. — Василисе одной там страшно.

— Только осторожнее, — предупредил я, — незаметно надо пробраться и наблюдать.

— Я там знаю каждый закоулок.

Закрыв изнутри сени волсовета, мы через заднюю дверь выбрались на огороды. Идти улицей было бы неосторожно. Уже скоро рассвет. Если встретишь кого, заведут разговор, куда и зачем идем.

Мы шли вдоль речушки, по краю огородов. Шли, тихо перешептываясь и, как воры, низко пригибаясь. Наконец добрались до мостика, что напротив сарая, где мы с Федей сидели.

Перейдя мостик, мы вошли в большой сад, спускавшийся от дома помещика к речушке. Могучие яблони заброшенного сада обросли высокой, до пояса, густой травой. На траве обильная роса. Брюки у меня намокли, вода в ботинках неприятно хлюпала.

Вот и тропа. Мы пошли по ней. Слева показался дом.

Окна и небольшое крылечко черного хода выходили прямо в сад. Ни в одном окне с этой, задней, стороны света не видно.

— Где Василиса помещается? — спросил я.

— Вон в той избенке — прежней сторожке.

— Найдем мы ее там?

— Кто знает, — ответил Федя.

В сторожке тоже нет огня. Мы пробрались к ней, и Федя осторожно постучал в окно. Никакого ответа, Федя постучал сильнее. У меня замерло сердце. Казалось, что он забарабанил толстой палкой по звонким доскам. И тут случилось совсем непредвиденное. Из конуры, что была почти рядом с нами, выскочил огромный лохматый кобелище. Это чудовище помолчало, понюхало воздух и, почуяв своим собачьим носом, что перед ним чужие люди, так истошно взвыло, будто ему хвост отрубили. Пес ринулся на нас. Мы быстро отскочили за угол. Я спешно вынул наган, но сообразил, что выстрелом испорчу все дело. Кобель, к нашему счастью, оказался на цепи. Он метался между сторожкой и своей треклятой будкой, то прыгая на нее, то порываясь к нам.

— Эх, пропали! — шепнул Федя. — Пойдем от черта подальше.

— Хорошо хоть на цепи он, — вздохнул я.

— Его нельзя выпускать на волю. Это самая страшная собака в округе. Волкодав. Она два раза срывалась с цепи. Все прятались от нее куда попало. Насилу поймал ее сам хозяин Тарасов. Одичала совсем.

А собака — будь проклята! — все выла и выла, надсадно, страшно, как к пожару.

— Хоть бы знать, как ее зовут. Ты небось, Федя, знаешь?

— Как-то чудно помещик ее прозвал. Кажись, Архимед. А что это обозначает — никому не отгадать. Но это делу не поможет. Хоть ангелом ее назови, все равно близко к ней не держись. Отойдем подальше. Вот туда… А это что? — вдруг остановился Федя и указал на дом.

В одном из окон сквозь еле уловимую глазу щель в шторе прорезалась желтая полоска света. Мы замерли. Невольно схватили друг друга за руки.

Свет то мелькал, то скрывался, будто кто-то, проходя, загораживал его тенью. И что-то зловещее было в его мелькании.

— Может быть, Василиса? — шепнул Федя.

— Возможно, — согласился я. — Но… что же мы стоим?

Не сговариваясь, мы легли в мокрую траву и поползли к окну, не спуская с него глаз. Окно — рядом с парадным крыльцом. На высокое крыльцо вело несколько ступенек.

Мы ползли, а кобель Архимед все выл.

От напряжения мне резало глаза. Френч на животе был пропитан росою и тянул книзу. Наган во внутреннем кармане болтался, бил в грудь. Бинт на руке намок, развязался и мешал ползти, я наступал на него коленкой. Наконец сбросил его. На какой-то момент щель в шторе расширилась, видимо, кто-то подошел к окну. Мы плотно прижались к траве, затаили дыхание. Меня тряс озноб.

Тень мелькнула, скрылась.

Собака перестала выть, и стало тихо-тихо, только из села доносилось пение петухов. И в этой наступившей тишине мы вдруг явственно услышали свой собственный шорох. Нет, пусть бы Архимед выл, рычал. Это было бы нам кстати. Иначе нас могут услышать.

К счастью, лохматый Архимед вновь взвыл. Наверное, он отдохнул. И снова нам не слышно собственного шороха. Только сердце стучит.

«Ну, вой же, вой во все свое собачье горло», — пожелал я. Архимед, взвизгнув на самой высокой ноте, лениво начал брехать. Вот и окно. Но как встать и заглянуть? Под ногами щебень, куски дерева. Я поцарапал раненую кисть руки, видимо, о гвоздь или о сучок. Чувствую, что поцарапал здорово. От росы рану защипало.

Возле самого окна мы остановились, чтобы передохнуть и угомонить биение сердца. Мы не шептались, мы и так понимали друг друга.

Я кивнул Феде на крыльцо, и он догадался: если кто выйдет на него, нам несдобровать, подстрелят. Потом я кивнул на окно и показал на себя, давая понять, что встану и загляну в щель.

Неслышно, как тень, опираясь больной рукой о выступ фундамента и стараясь, чтобы не хрустнула доска, я медленно начал вставать.

Сначала встал на одно колено, затем на другое и дотронулся до курчавой резьбы наличника. Потом тихо и тяжело начал подниматься. Вдруг хрустнуло в коленке, и мне показалось, что поломалась доска, и я чуть не вскрикнул с испуга.

Вот и щель. Глянул в нее и отшатнулся, замерев.

Осторожно, не прислоняясь к стеклу окна, вновь поглядел.

Первым увидел сухощавого с седой окладистой бородкой и пышными усами старика. Я решил, что это и есть добродетельный помещик Тарасов. Он сидел за столом у дальней, глухой стены. Справа и слева сидели еще двое. Один в расстегнутом френче, низко нагнувшись. Видимо, охмелев, он дремал. Второй, в очках, одутловатый, что-то говорил, размахивая рукой, в которой держал ременный стек. Этого я признал сразу. Васильев, бывший воинский начальник при земской управе. Еще зимой мы схватили его на восстании в Маче и отправили в губернский город. Как он очутился здесь? Кто его отпустил? Может быть, бежал?

На столе бутылки. Помещик, слушая, лишь головой кивал. Наконец задремавший гость поднял голову. У меня подкосились ноги — то был Жильцев. Он был пьян, но не слишком. Они о чем-то заспорили. Васильев принялся хлестать стеком по столу. Тарасов умоляюще замахал на него руками и показал в угол. Значит, еще кто-то есть. Скоро к окну двинулась тень, и почти нос с носом я встретился через стекло с Егором Полосухиным. Отодвинув штору, он посмотрел в окно, затем отошел и сел на кресло возле шкафа.

«Хоть бы слово услышать!»

В комнату совершенно спокойно с подносом в руках вошла Василиса. Расставила на столе тарелки, затем, скрывшись, вновь появилась и внесла огурцы, дымящееся мясо, лук, хлеб.

Когда она входила, разговоры прекращались.

Тарасов что-то крикнул ей вслед. Затем к столу из того же угла, где сидел до этого Полосухин, хромая, прошел молодой человек. Уж этот-то знаком мне. Значит, Ванька Жуков или успел выспаться, или совсем не ложился, а прямо от своих будущих родных прохромал сюда.

«Так вот ты еще каков, дружок!»

Снова вошла Василиса, и на столе прибавились две бутылки, большие квадратные, будто из-под керосина. Это были старинные штофы.

Мне стало ясно. Хотел было отойти — ведь пора встречать Ивана Павловича, — но услышал откуда-то снаружи тихий стук. Тарасов быстро встал и качающейся походкой направился в ту дверь, откуда выходила Василиса. Там дверь на кухню. Опять стук издали. И, кажется, скрип колес, фырканье лошади. Услышал это и Федя. Он поднял голову. Я ему кивнул, он пополз по канаве.

А в это время я глаз не спускал с сидящих за столом. Они настороженно ждали хозяина.

Скоро он вошел, а с ним вместе — этого я никак не ожидал, — вместе с ним тучный старик Климов и председатель Бодровского сельсовета. Председатель нес два жбана, точь-в-точь такие же, какие Андрей захватил тогда у них в салотопне. Все весело поздоровались и сели к столу. Стало быть, вот для кого фабриковали самогон в салотопне.

Председатель был выпивши и сразу начал что-то рассказывать, но Васильев погрозил ему стеком. Председатель, все так же улыбаясь, полез в карман, вынул две бумажки, одну подал Васильеву, вторую — Жильцеву. Как ни было это далеко от меня, но я заметил, что на бумажках были штампы и печати.

«Подложные документы!»

Снова кто-то подошел к окну и, полуоткрыв штору, взглянул наружу. Я прижался к стене. Свет из щели брызнул на улицу. Через некоторое время он исчез.

Из-за угла показался Федя и принялся махать мне, чтобы я шел к нему. Пришлось лечь и ползти по канаве. Опять взвыл Архимед.

Федя взял меня за руку, и мы, полусогнувшись, пошли вдоль стены к углу дома.

— Вон, — шепнул Федя и указал по направлению к какому-то сараю или омшанику.

Там стояла лошадь, впряженная в телегу, на телеге лежала куча травы. Лошадь была привязана вожжой за столб, под морду брошен корм.

— Есть кто там? — спросил Федя, указывая на дом.

Я рассказал, что видел. Федя, посиневший от холода, дрожал.

— А чья это телега? — спросил я.

— Не знаю… Пойдем… вон туда.

Мы тихо добрались до сарая. Дверь была полуоткрыта.

В сарае валялись поломанная мебель, щепки, дрова и три улья. Один улей лежал возле окна.

От дома послышались шаги и звук, похожий на тот, когда несут колотые сухие поленья дров.

Федя встал на улей. Слышно было, как кто-то, тихо говоря, подошел к телеге. Послышался шорох раздвигаемой травы. Затем в телегу что-то начали складывать.

— Винтовки. Считай, — шепнул Федя.

Винтовки укладывали бодровский председатель, Жуков, Тарасов и Жильцев.

Уложили быстро, сверху еще накрыли травой. Вышли Полосухин с Васильевым.

Полосухин нес два оцинкованных ящика. И это уложили на телегу.

— Езжай гумнами, — посоветовал Жильцев, — а там вдоль реки.

— Стало быть, седьмого? — хрипло спросил председатель.

— К пяти утра. У моста вас встретят.

Потом Жильцев, поправив очки, строго спросил:

— Надежные?

— Все равно им деваться некуда. Дезертир — он и есть дезертир.

— Пока в руки им это не давай, — указал на телегу.

Подвода, скрипя колесом, тронулась… В саду снова взвыл Архимед.

— Пошли! — приказал Жильцев.

И все направились обратно в дом. Сзади тяжело плелся Климов.

«Жаль, — подумал я, — не расстреляли тебя в прошлом году вместе с сыном».

— Что теперь делать? — спросил Федя.

— Василису повидать.

— Как?

— Не знаю как, а надо. Ты вот что, Федя, оставайся, а я пойду встречать наших из города. Сам повидай Василису и спрячься, подглядывай.

— Выпить бы! — пожелал Федя.

— Попроси у Василисы. А то простынешь.

Садом, а затем гумнами вышел я в обход на ведущую в город большую дорогу.

Как спать хочется! Все тело ноет, а мокрые ноги горят, во рту пересохло. Вот чья-то копешка сена стоит на гумне. Эх, зарыться бы в нее! Или хоть посидеть. Но я знал, что едва сяду, как сразу усну. И все же сами ноги потянули к ней. Ну, если не посидеть, так постоять прислонясь.

И, когда добрался до копны, разулся, вытер о сухое сено ноги, постелил в ботинки, потом закурил, чтобы не дремать, как вдруг заныла рука. А я совсем забыл про нее. Посмотрел на кисть — она в грязи, ссадинах и застывшей крови.

«Заражусь, — мелькнуло в голове. — Чем бы промыть?»

Не раздумывая, подошел к густому придорожнику и росой принялся мыть и оттирать кисть. Она совсем окоченела, решил погреть ее под мышкой. Стало теплее.

Снова забрался в сено. Нет, не усну. Да они же поедут мимо меня. Неужели не услышу? Нет, не усну, не усну.

…Проснулся я, сам не зная почему. А может быть, и не спал, а только дремал и этот грохот телег донесся до меня.

Они гнали рысью. Не показываясь им, я прижался к сену.

Ехали на трех подводах. На передней правил Василий Брындин, по прозвищу Брында. Богатырь, когда-то первый кулачный боец в уезде. С ним два красноармейца. На второй — Иван Павлович Боркин, предчека. И у него на телеге люди.

На третьей… на третьей, ба, мой друг, одноглазый Филя, мой односельчанин. Начальник увоенкома из ефрейторов.

Первая подвода поравнялась со мной. Я поднял руку. Брындин натянул вожжи, лошади перешли на шаг, затем остановились. И остальные тоже.

— Честь имеем явиться! — Иван Павлович подошел ко мне и приложился к козырьку кожаной кепки.

— Явились в полное ваше распоряжение, товарищ генерал. — Это уже мой друг Филя. И тоже отдал честь.

«Ах вы, черти! Шуточки вам!»

— Вольно, — сказал я.

Последним подошел Брындин, заместитель Ивана Павловича. Он молча подал мне два пальца, так как всю его гигантскую ладонь я бы не охватил своей.

— Здорόво, друг!

— Здравствуй, Василий!

Если Филя был выше меня на голову, то Брындин был выше Фили на полторы головы. И, невзирая на такой гигантский рост, на широченные плечи, на огромное скуластое рябоватое лицо, на котором и рябинки-то были каждая с копейку, Брындин обладал удивительно тонким, почти детским голоском. Казалось, ему бы реветь быком, а у него голос нежный, словно у младенца. А когда он обозлится и возвысит голос, то уже получается пронзительный звенящий писк, который режет уши. Серые узкие глаза его уходят под крутые надбровья, лицо становится бордовым, рябинки белеют, и чуть приплюснутый широкий нос, больше в ширину, нежели в длину, совсем сливается с лицом.

Страшен бывает Брындин в такие моменты. Все крупные дела по усмирению восстаний Иван Павлович поручает ему, на все опасные операции по арестам едет Брындин.

Что там ему подковы гнуть? Он их просто ломает, как баранки. Он лом гнет через колено и вновь разгибает его.

Вот какой Брындин, заместитель предчека!

Закуривая, я наскоро рассказал им обо всем, что здесь произошло. У них глаза загорелись. Брындин, слушая, грузно переваливался с ноги на ногу, и казалось, ноги его уходит в землю.

— Вот что, — начал я. — Будем осторожны. Может быть, они и спят, а может, кто-нибудь караулит. Всем вместе идти не надо. У них оружие. Теперь дальше…

И я им рассказал о председателе Бодровского сельсовета, который с полчаса тому назад повез в свое село винтовки с патронами.

— Он не может уехать далеко, — добавил я, — но надо догнать. Поехал не прямой дорогой, а гумнами, потом вдоль реки. Слышишь, Филя?

— Молчи, Петя. Поеду сам.

— Возьми одного красноармейца, — посоветовал Иван Павлович.

— Друг, — обратился я к Филе, — дороги ты знаешь тут не хуже меня. Тебе надо не по его следу ехать, а перехватить. Выехать как бы навстречу. Завидишь, не гони сильно. Может побросать винтовки в хлеба. Там яровое поле. Встретишься — не доезжая, остановись и поправляй что-нибудь в сбруе, в телеге. Может, чекушку потерял Остановится он — подойди, попроси, нет ли запасной у него. Закурить у него попроси или сам предложи. А еще…

— Да что ты ученого учишь! Время только зря проводишь, — рассердился мой друг на такие наставления и побежал к подводе.

— Эх, зря он в шинели! — посмотрел я вслед Филе, на котором была длинная кавалерийская шинель, которую он почему-то любил.

— Ничего, — сказал Иван Павлович. — Веди нас в гости.

Глава 15

— Стойте здесь, — сказал я, когда мы подошли к большому амбару со многими дверями и с огромным навесом. — Надо найти Федю. Он где-то тут должен быть.

— Ищи, ищи, — сказал Иван Павлович.

Приехавшие взошли в поднавес, где их не было видно.

— В случае опасности свистну, — предупредил я.

Осторожно оглядываясь, я обошел амбар, завернул в сад и хотел было пройти к знакомому сараю. Случайно взглянув на дверь черного хода из дома, я вдруг увидел человека на выступе крыльца, он сидел ко мне спиной. Думая, что это Федя, я едва его не окликнул. А всмотревшись, едва удержался от восклицания. Это был не Федя. Это сидел Жуков Ванька. Что он тут делает? Вот повернул голову к саду, посмотрел на тропу, вот взглянул в мою сторону, но я уже успел спрятаться за стену сарая.

«Да он вроде часовым у них, — догадался я. — Но где же Федя?»

Ни окликнуть, ни свистнуть нельзя.

Переждав, заметил, что хромой Ванька нет-нет да клюнет носом. Значит, самогон и на него подействовал. Таким же путем, в обход вернулся обратно и решил зайти к дому с той стороны, посмотреть в щель окна, горит ли в доме огонь.

Дверь на парадное крыльцо, как всегда, закрыта, а если меня заметят из окна и поднимут тревогу, можно отбежать и свистнуть Ивану Павловичу.

Но света в доме уже нет. Всюду тихо. Сквозь занавеску окна ничего не видно. Вдруг откуда-то я услышал совсем тихий короткий звук, похожий на шипенье гуся.

Кто это? На всякий случай вынул наган. Шипенье вновь повторилось. Оно, как мне показалось, шло с парадного крыльца.

«Будь что будет», — решил я и, держа наган со взведенным курком, подошел к стене крыльца. Пусть только появится кто-либо! Но кто появится? И кто будет дежурить на крыльце, если дверь в дом не открывается?

— Тсс! — прошипело почти рядом. — Петя?

— О, бес! — прошептал я.

— Иди сюда, — высунулся Федя из крыльца.

— А я чуть не наткнулся на одного человека.

— На своего друга, хромого идола?

— Сидит, дремлет. Где Василиса?

— Она против окна в кухне стоит. Нас ждет и за Ванькой приглядывает. Из города приехали?

— Ты разве не слышал?

— Какая-то подвода мимо промчалась.

— Это в погоню за бодровским председателем. Что в доме?

— В доме спят, но вот беда…

— Какая?

— Один из них, а кто — не знаю, вышел, и до сих пор его нет.

— Куда направился?

— В сад тронулся, тропой к речке. Эх, была бы винтовка, рискнул!

Помолчав, Федя внезапно и заманчиво шепнул:

— А не снять ли нам хромого?

— Не надо. Крик поднимет. У него, конечно, наган.

— Где наши? — спросил Федя.

— В поднавесе амбара. Ждут нас с тобой.

— Много их?

— Вполне хватит. Пойдем к ним. Там все решим, что делать дальше.

Делая круг подальше от дома, мы направились к амбару.

Опять по мокрой, росистой луговине, опять по крапиве и цепким репьям.

Иван Павлович, завидев нас, пошел навстречу. Я познакомил его с Федей, и втроем направились к остальным.

Федя рассказал им все, что знал.

— Значит, часовой? — проговорил Иван Павлович. — Он тебе знаком, Федя?

— Еще бы. — И Федя взглянул на меня, будто хотел сказать, что и мне он неплохо знаком.

— Стало быть, ты здесь председатель комбеда?

— Только что выбрали.

— Это как раз и для тебя и для нас подходяще.

Он обратился к красноармейцам:

— Друзья, вот что. План такой. Митя и ты, Сема, пойдете и станете во-он за тот угол дома, недалеко от крылечка, где дремлет часовой. Держаться, конечно, тише. А тебе, Федя, главное поручение. Ты зайдешь со стороны сада, из глуби, и тропкой направишься к дому. Насвистывай какую-нибудь песенку. Словом, твое право, как предкомбеда, в любое время дня и ночи ходить куда хочешь. Мало ли разных дел у тебя по твоей должности! Как бы случайно — случайно, слышишь! — вдруг увидишь часового. Удивись, всплесни руками — и к нему. Знаками покажешь: нет ли, мол, закурить? Он тебя знает — и, конечно, ни в чем не заподозрит. А мы будем начеку. Идите, ребята. Митя, Сема!

Снова пришлось Феде пробираться глухим мокрым садом, чтобы, дав крюку, выйти по тропе к дому.

Подождав немного, пошли и мы с Иваном Павловичем, оставив Брындина с красноармейцем на месте. Брындин, провожая нас, тихо засмеялся.

— На одного зайца пять охотников. Да я бы его один схапал.

— В этом сомнения нет, — согласился Иван Павлович, — но ведь ты от удовольствия завизжишь, как недорезанный боров.

— Не утерплю.

— А надо тихо.

Мы с Федей умолчали перед Иваном Павловичем, что один скрылся. Пусть потом выяснится, кто это был. Еще ругаться начнет предчека!

Хромой сидел по-прежнему на крыльце и клевал носом. Он не был солдатом и не знал обязанностей часового.

Подойдя к двум красноармейцам, стоявшим за углом дома, Иван Павлович наказал им строго следить за Ванькой, а главное — напасть на него при удобном случае неожиданно и не дать закричать. Сами мы зашли за сарай и уже оттуда наблюдали, как развернется дело.

Иван Павлович слегка коснулся меня локтем. В это же время страшно взвыл Архимед, будто ему в каморку сунули горящую головню. Нет, взвыл он по другой причине. По тропинке из сада сначала осторожно, а затем быстрее шагал Федя. Шел он, беспечно размахивая прутиком, и тихо насвистывал «В саду ягодка-малинка», что вполне соответствовало месту и времени.

Хромой, видимо, спал. Его действительно, если подкрасться, можно взять голыми руками. Но кто знает, вдруг что-нибудь шумнет под ногами или приклад о что-нибудь заденет. Нам видны и красноармейцы. Нет-нет, а они выглянут из-за угла.

Федя был почти против хромого, но как бы не замечал его. Он принялся насвистывать громче. Вдруг Ванька очнулся, приподнял голову и… увидел Федю. Увидел — и не знал, что делать. Сначала встал, но тут же опять сел и прислонился к стене.

— Барь-барь-барь, — манил Федя, разыгрывая, что ищет овец. — Куда их черт угнал? — И завернул к крыльцу, оглядываясь по сторонам.

У крыльца Федя остановился, вынул кисет и бумагу. Свернул цигарку, набил табаком, всунул ее в рот, и взгляд его как бы совершенно случайно скользнул по крыльцу.

— Это кто там? — шаря по карманам в поисках спичек, спросил Федя. — Эй, парень, а не будет ли у тебя спичек?

Хромой некоторое время молчал, разглядывая человека, который подходил все ближе и ближе. Затем, признав Федю, отозвался:

— Федя, ты?

— А это, никак, Ваня?

— Он самый. Овец, что ль, ищешь?

— Вторую ночь, идолы, домой не забегают. Как остригли — ну, будто не шерсть они потеряли, а родной двор.

Федя подошел к хромому вплотную и вновь спросил:

— Ваня, случайно у тебя спичек не окажется?

— Есть, держи.

Хромой подал ему коробку.

— Сам закурить хочешь?

— Давай, — ответил хромой, и Федя подал ему кисет и бумагу.

— Как ты сюда попал? — затягиваясь, будто к слову спросил Федя.

— Да-а что там! — густо выпустив дым, с досадой проговорил Ванька и махнул рукой.

— А что? — участливо осведомился Федя. — Не секрет?

Помолчав, чтобы толково ответить, Ванька оглянулся по сторонам и спросил, в свою очередь:

— Откровенно говоря, можно с тобой по личным делам беседу?

— Как же иначе? — даже удивился Федя, садясь против него. — Со мной можно обо всем. Тем более по личным. Ведь мы как-никак скоро с тобой родня будем. Елька и моя мать — сестры.

— О Ельке и разговор. Не пойму ее. Все было ничего, а как, откровенно говоря, приехал этот старый ее возлюбленный…

— Разлюбленный, хочешь сказать?

— Черта с два! Как увидела его… И ведь похож-то он, откровенно говоря… ну, не знаю, на кого он похож…

— Ты про Петра Иваныча, что ль?

— Про него, конопатого и безрукого…

Мы с Иваном Павловичем уже подошли и остановились неподалеку от них. Поспели как раз вовремя. Речь шла о моей личности.

Я толкнул Ивана Павловича и шепнул:

— Слушай, слушай. Обо мне ведь разговор. Этот — хромой — жених Ельки, моей невесты. Но он отбил ее у меня.

— Ну-у? — поразился Иван Павлович. — Это очень интересно.

И тоже, как и я, навострил уши. А я уже опасался, как бы Ваньку не схватили раньше времени. Пусть он выскажется обо мне. Красноармейцы стояли за углом, переглядываясь.

— Ну-ну! — пуская клуб дыма, торопил Федя. — Что Ленка?

— Будто вывернуло ее наизнанку. Ты же слышал, как он, конопатый, откровенно говоря, пел ей про любовь? Тут камень и тот растает. Ну, а ее… сам видал. Это что еще! Остался я поговорить с ней, а она: «уйди».

— То есть как «уйди»?

— Так и «уйди», да еще хромым чертом обозвала.

— Стало быть, прогнала?

— Чего хуже. «Ты, слышь, не мил мне, и не любила я тебя. Только его люблю и любила». Это не черт? А?

— Поди врешь все, Ваня.

— Сам спроси ее.

— Ну, а сюда-то зачем пришел? С тоски, что ль?

— А с чего же! Всю ночь по селу ходил. А вот как сюда попал — сам не знаю. Зашел домой, выпил — и опять ходить. Откровенно говоря, убил бы я его… Он что, безрукий краснобай, в город уехал?

— Если не уехал, то нынче уедет. Тут ему больше делать нечего. А тебе повидаться с ним охота?

— Не мешало бы. Пусть отстанет от Ельки. Он себе в городе другую найдет.

— Правильно, Ваня. И поговорить с ним об этом обязательно нужно. Пойдем со мной. Он у наших, у Алексея остановился.

— Нет, не пойду. Раздумал.

— А чего раздумывать? Поговорите по душам, первача хватите. Вот твое счастье и будет в руках. А я помогу. На свадьбе погуляем. Шафером буду. Пойде-ом!

Федя встал и взял его за руку. Ванька уперся.

— Пойде-ом! — просил Федя. — Быстро все обделаем.

Взял его за вторую руку, да так, наверное, крепко сжал, что Ванька вскрикнул:

— Больно! Пусти-и!.. Не пойду!! Отстань!

Но Федя не отстал. Он обнял Ваньку, как бы любя, завернул ему руки за спину и, пытаясь приподнять, восклицал от радости:

— Ваня-а!.. Дру-уг!.. Родственничек мо-ой!.. Люблю тебя, дорого-ой.

И оба вдруг свалились с крыльца и принялись барахтаться, как бы озоруя.

— Пойдем, пойдем, — приговаривал Федя. Потом внезапно вскочил перед лежавшим Ванькой и, держа над ним наган, уже иным голосом приказал: — Ну-у, дядя, нам к попу пора на исповедь. Вставай. Грехов на тебе ой как много!

Смекнув, что за шутку сыграл с ним Федя, Ванька с невероятной быстротой вскочил и ринулся на Федю.

— Осторожно, друг! — и Федя уставил на Ваньку дуло нагана.

Раздался тихий посвист. Это Иван Павлович. Тут же два красноармейца выросли перед Ванькой. Хромой попятился назад.

— Руки вверх! — скомандовал один из красноармейцев.

— Не надо вверх, — сказал Иван Павлович, подходя к Ваньке. — Сдавай мне наган.

Ванька вынул из брюк наган и передал Ивану Павловичу.

— Ведите молодца к амбару.

Ваньку повели. Через некоторое время и мы направились туда. По дороге я спросил Ивана Павловича:

— Что же они долго медлили схватить его? Это так просто.

— Сигнала моего дожидались.

— А ты почему не давал? Ведь для Феди дело было очень опасное.

— Твой Федя просто молодец. Почему сигнал не давал? Да из-за тебя, дуралей. Ты виноват.

— Это как?

— Сам же толкнул, чтобы я слушал. Ну, и нужно было дослушать до конца про какого-то конопатого, — сказал Иван Павлович и, поглядев на меня, прищурился.

Ваньку обыскали и допросили. Он рассказал кое-что, но, наверное, не все. Мы уже хотели пойти снова к дому, но озорник Федя взял меня за руку, подвел к Ваньке.

— Узнаешь друга?

— Здравствуй, Ваня! — Я снял кепку.

Ванька промолчал. Ему было не до шуток.

— Вот и опять мы с тобой встретились. А ты в сенях у Лены говорил, что нам встречаться не к чему.

Вдруг неожиданно он заплакал. Заплакал и жалобно завопил:

— Отпустите меня, Христа ради! Я ни в чем не виноват. Я только самогонки им доставал. Отпустите!

— Отпустим, отпустим, — начал успокаивать его Иван Павлович. — Тем более — тебе скоро жениться надо. Елькой, что ль, твою невесту зовут?

— Никакой невесты у меня нет.

— Отвергла, что ль? — спросил Иван Павлович к удовольствию красноармейцев, которые хихикали над Ванькой.

— Я в Баку уеду, — захныкал Ванька.

— В Баку-у? — удивился Иван Павлович. — Эх, плакса! Ну, не волнуйся, выясним. Придется тебе у нас в городе побывать… Пошли, ребята! А ты карауль его, — приказал Иван Павлович красноармейцу.

Вслед послышались всхлипы Ваньки. Несколько раз он повторял одно и то же: «Зачем, зачем?»

Удивительно, мне почему-то жаль стало Ваньку. Черт с ним, пусть бы тачал сапоги, чинил растоптанные башмаки. Или в Баку бы пробрался. Такой проберется всюду. А то нате чем занялся. Чего ему надо, чего не хватало? С кем связался, зачем?

Федя шел впереди. Предстояло самое опасное дело. Мы остановились возле крыльца, а Федя безмолвно помахал рукой перед окном.

Василиса вышла к нам. Молча поздоровалась и приложила палец к губам.

— Я все видала, — прошептала она. — Егор глаза открыл. Будто ему чего почудилось. Шумно вышло у вас с Ванькой. Ну, ничего. Егор попил воды и опять улегся. Один-то давно ушел. Кузьмой, кажись, его называли.

— Где они расположились? — спросил Иван Павлович.

— Сам Тарасов лежит в спальне, остальные в горнице. Военный, страшный, на диване. У него леварверт я видала. Пьян-то пьян, а скоро с ним проходит. Недавно вставал, еще добавил. Вот Егор — этот глазами спит вперемежку: один глаз спит, а в другой хошь соли сыпь. Лежит возле Климова в углу. И чего он домой не пошел? А дом во-он… рукой подать. Небось Федора обыскалась его.

— Василиса, ты скорее, — поторопил Иван Павлович.

— Идите за мной. Проведу вас к каждому, в сумерках их не видно. Идите, родимы, только не стреляйте. Страсть пужаюсь.

— Брында, тебе к толстому и Егору, — сказал Иван Павлович. — Я — к страшному.

— Меня бы к толстяку и Егору, — вызвался я.

— Нет, Петр, тебе к барину. Ты грамотей, он тоже. Два сапога пара, — съязвил Иван Павлович. — Аккуратнее с ним. Он интеллигентный.

— А вы, — обратился к красноармейцам, — в середине. В случае чего…

Василиса нашла в себе храбрости усмехнуться, хотя дрожала, несмотря на то, что была в фуфайке. Открыла тихо скрипнувшую дверь и вошла первой. Мы на цыпочках за ней. Чем-то затхлым обдало нас, когда вошли в темную прихожую, миновав печь в углу. На шестке стоял таганок, на нем огромная сковорода. Под ней — куча золы. На столе батарея бутылок разной формы, объедки огурцов, куски хлеба, кожура от лука и картофеля.

Смрадом, дымом, самогоном так несло, что даже у меня, человека неизбалованного, запершило в горле. И еще какие-то стояли запахи, от которых тошнота подступала.

Василиса остановила нас, а сама прошла в горницу, откуда доносился храп.

Скоро вернулась и знаками показала, что все спят.

Иван Павлович решил все-таки сам взглянуть.

Отодвинув занавеску с двери, он посмотрел сначала в левый угол, затем в правый.

Дотронувшись до Брындина, велел и ему посмотреть.

Гигант Брындин, обутый в пудовые сапожищи, едва шагнул, как скрипнула, а может быть, сломалась половица. Брындин, став у притолоки, замер.

Иван Павлович легко перешагнул через порог и прошел в угол, где на диване спал «страшный» Васильев. Стек лежал с ним рядом.

Я наблюдал из прихожей и ждал, что будет дальше. «„Мой“ от меня не уйдет». В щель окна я видел этого благообразного Тарасова. К нему в спальню надо пройти через горницу. А там дело только начинается.

Иван Павлович и Брындин подали знак друг другу, что пора приступать. Мне виден только Брындин. Он тоже зашагал на цыпочках, боясь грохота своих подкованных почти лошадиными подковами каблуков. Но едва он сделал шаг, сопровождавшийся треском, как Егор, лежавший на соломе, открыл сначала один глаз, потом второй. Открыл и, ничего не понимая, а может быть, предполагая, что ему во сне привиделся огромный дьявол, приподнялся и сел. Но, убедившись, что это не сон совсем, Егор от изумления открыл рот. Первым естественным побуждением Егора было вскрикнуть. Но он онемел от ужаса, когда Брындин поднес к его лицу кулак величиною с телячью голову. Егор так и застыл с перекошенным ртом.

Мои ботинки не скрипели: вода пропитала подошвы. Я бесшумно пробрался к спальне помещика. Там около двери я остановился. «„Мой“ от меня не уйдет», — опять подумал я.

Василиса стояла у окна, готовая в любую секунду сдернуть занавеску, чтобы в горнице просветлело.

Я взглянул на Ивана Павловича. Он поманил красноармейца Митю, небольшого, коренастого и все время чему-то улыбающегося пария, взял его за руку и повел к дивану. Постоял с наганом в руке над Васильевым, затем тихо засунул левую руку под подушку и осторожно, как из-под курицы яйцо, извлек на свет кольт.

Отойдя и напрасно прождав, не проснется ли Васильев, Иван Павлович знаками показал, чтобы красноармеец Митя штыком пощекотал «страшному» человеку пятки. Но Митя не успел этого сделать. Ивана Павловича и Митю отвлек Брындин. Тот, поминая всех родственников Егора, приказал ему растормошить Климова. Но сколько Егор, выйдя из оцепенения, ни тормошил Климова, все было бесполезно. Климов продолжал храпеть, как храпел тогда, когда мы застали его в салотопне.

— Филипп Ваныч, Филипп… — плача, кричал Егор в самое ухо Климову, но и это не помогло. Егор безнадежно махнул рукой и попытался было встать.

— Сиди! — тонким голоском, от которого мурашки бегут по телу, прикрикнул Брындин. Снова перед глазами Егора предстал знакомый кулак.

Брындин поманил второго красноармейца — Сему, который в противоположность Мите ростом был «дядя, достань воробушка». Выслушав Брындина, для чего ему пришлось нагнуться, Сема, усмехнувшись, ушел на кухню и принес оттуда ведро с водой.

Когда полведра холодной воды опрокинулось на голову Климова, он фыркнул, как бык в пруду, затем вытаращил глаза и, опамятовавшись, поняв своей чумовой башкой суть дела, замахал руками и закричал надрывно:

— Крр-рау-ул!!

Иван Павлович наблюдал это, смеялся. Способ, каким Брында приводил в чувство Климова, ему очень понравился. Иван Павлович готов был испытать его и на Васильеве, но в это время с дивана послышался голос:

— Господа, господа, что случилось? Кто закричал? В чем дело?

Но, сразу оценив обстановку, Васильев пошел на маневр.

— Спать, спать, господа! — И, закрыв глаза, он правой рукой, как бы потягиваясь, полез под свою подушку. Пошарил сначала спокойно, но, не найдя того, что искал, запустил руку глубже, стал рыться нервно, злобно.

— Васильев, — тихо проговорил Иван Павлович, — брось дурочку валять. Дело ясно. Свой кольт ты плохо прячешь. А еще бывший начальник милиции. Вставай быстрее. На улице давно светло.

— Ты кто такой? — закричал Васильев, ища свой стек, который Иван Павлович бросил под диван.

— Документы я после покажу, в городе, — ответил предчека.

— Чекист?

— Как дважды два. А ты, Васильев, и все ваши неаккуратно работаете. Ну, какую ты дрянь подобрал себе, полюбуйся! Хоть бы Климов. Э-э, да ты спал разувшись. И даже носки снял? Ну, сразу видно, что к теще в гости приехал.

— К тестю, чекист, звать — не знаю как. Мне Тарасов тесть. Где он?

Иван Павлович мигнул мне. Настала моя очередь. Василиса раздвинула занавеску, и я открыл дверь в спальню. Ко мне на всякий случай зашагал красноармеец Сема и стал в двери, упершись макушкой в перекладину.

В спальне было светло. Стекла в окнах хотя от давности и покрылись зеленой плесенью, но в них проникал свет.

На кровати, каких я ни у кого в жизни не видел, разве что на картинах, спал, утопая в перине, помещик Тарасов. Он лежал лицом к стене, обняв подушку, как в молодости обнимал жену. Сон его был младенчески спокоен.

Меня поразило обилие книг в массивных шкафах, установленных вдоль стен. Сколько книг! И почему до сих пор мы не вывезли их из помещичьих гнезд? Надо вывезти и распределить по сельским библиотекам, по избам-читальням. В этом виноват в первую очередь я — завувнешкол УОНО.

А на стенах в рамках за стеклами портреты. Среди домашних, фамильных, среди разных генералов и толстых помещиков висели портреты писателей, художников, композиторов. Странное дело! Как все это не вяжется с тем, что сейчас происходит здесь.

Иван Павлович забеспокоился:

— Петр, ты что там долго возишься?

— Книг у него уйма! — нарочно громко, чтобы Тарасов проснулся, ответил я.

— Книги ты оставь, а его буди.

Я резко сдернул с Тарасова одеяло.

— Вста-ать!!

Тарасов сначала вскинул ноги, будто ударили его по животу, затем ноги упали и поднялся корпус.

— Веселее вставайте, ну!

— Что, что? — вопрошал он, протирая глаза.

— Конференция кончилась, ехать пора.

— Лошади готовы?

— Давно ржут. А вы еще не собрались.

— Чемоданы берите под кроватью. Я сейчас, быстро.

— Все ли в них? А драгоценности не забыл?

— В шкатулке, в шка… А-а-а! — завопил он вдруг, увидев наган.

Потом, выйдя из оцепенения, деловито осведомился:

— Собственно, сколько вам надо?

— Дорого не возьму, со скидкой на старость. Только собирайтесь не по-барски, быстро.

Он натянул брюки, пристально посмотрел на меня и вдруг радостно спросил:

— Ведь вы заведующий внешкольным подотделом УОНО?

— Совершенно верно.

— А меня не припоминаете?

— Припоминаю чуть-чуть.

Я же был у вас не однажды. Ваш помощник мне пьесы отбирал. У меня пьесы старые. Ваша фамилия Наземов? Ну вот, товарищ Наземов, слушайте. Почему от меня до сих пор библиотеку не берут? Кроме этих книг, у меня еще есть много. Не на себе же я буду их носить в город. Это безобразие!

— Вот за библиотекой мы и приехали вместе с председателем ЧК, а у вас какие-то гости нехорошие.

Глава 16

Из села доносились рев выгоняемого скота, блеяние овец, хлопанье пастушеских кнутов, голоса женщин, звон отбиваемых кос, неумолчное пение петухов, гоготание гусей и сытое кряканье уток на реке.

Утро вступало в свои права. Просыпалось все живое в селе, в природе, радовалось, ликовало. Только мы вот находимся здесь среди чужих. Они с испитыми, синими лицами, испуганными глазами, в которых нет-нет да блеснет смертельная злоба. Мы сторожим их.

Вот тучный Климов, помещик, сидит в углу на соломе, раскачиваясь, как базарный болванчик. С ним — Тарасов. Этот уже привел себя в полный порядок, даже галстук надел. Сидит за столом, книгу листает от нечего делать. Вон Ваня. Вся напускная спесь с него слетела, и он сидит на диване рядом с Егором. Они о чем-то перешептываются. Все они известны нам, только один, Васильев, лично не известен ни Ивану Павловичу, ни Брынде. Оба они работать в городе начали позже меня. А я знал этого человека, еще когда он был начальником милиции при земской управе, а при Советской власти возглавил восстание на базаре в селе Маче, где вместе с ним отличился и Егор Полосухин. Его вместе с Егором отправили в губернский город, но они каким-то образом оба снова очутились на воле.

Бывший офицер Васильев не отзывается на свою фамилию и не отвечает ни на какие вопросы. Правда, я мог бы напомнить ему кое-что, но это преждевременно. Интересно, как он будет вести себя при встрече с Филей. Его он поневоле должен узнать. Не кто другой, как Филя, во время подавления восстания прямо с лошади, на которой сидел верхом, прыгнул на Васильева и придавил его собою.

Васильев, видимо, начал догадываться, что где-то видел меня. Он искоса посматривал в мою сторону, но я как бы не замечал этого.

— Так кто же еще был с вами? — в который уже раз спрашивал Иван Павлович, обращаясь к Васильеву, но тот по-прежнему молчал.

— Климов! — крикнул Иван Павлович. — Кто сбежал от вас?

Климов, перестав раскачиваться, вдруг изъявил желание:

— Опохмелиться бы мне.

Все, кроме Васильева, улыбнулись. Климов совсем опустился и, кроме самогона, ни о чем уже не думал. Он даже не знал хорошенько, как здесь очутился.

— А почему тебе только одному опохмелиться? — спросил Иван Павлович. — Ишь какие барские замашки остались! А им не надо?

— Оно всем не мешало бы, товарищ чека, — пробурчал Егор с дивана. — Язык не работает. Голова кругом.

— Ваня, а ты будешь опохмеляться? — спросил Иван Павлович Жукова.

— Нет! — резко отказался Ванька. — Они мне тут не компания. И я с ними зря. О Баку мечтаю. Проберусь к брату нефть качать. А эти, — указал он на остальных, — откровенно говоря, шваль. Их давно пора под овраг.

— И меня?! — воскликнул Егор.

— Тебя-то первого. В самый ров! — приговорил Ваня.

— Вот так че-ерт! — развел Егор длинными руками. — А еще в родню к нам просился. Да ведь ты… Кто ты? — вопросил Егор и обратился уже к нам: — Нет, гляньте, честного труженика в расстрел, а его, спекуляшку… Я и сидеть с ним рядом не хочу.

Егор отодвинулся на край дивана и просящими глазами обвел нас.

— Это ты честный? А я, откровенно говоря, спекулянт? Это ты труженик, а я…

— Скажи добрым людям, вон им — откуда на тебе обужа, одежа? Молотком, что ль, по подошве настучал? — огрызнулся Егор, не спуская с нас заискивающего взгляда.

— Настучал, да. Я керенки, как ты, в мешок не прятал.

— Какие керенки? — вдруг побагровел Егор и даже привстал. — Что ты зря молоть начал?

— Зато ты мелешь хорошо. На твоей мельнице, откровенно говоря, потайные дырки под жерновами.

— Что еще, дурак? Почем тебе знать, где в моей мельнице дырки?

— Вместе буравили и ящик для ворованной муки ставили. Помольщиков обкрадывал. Добавка к гарнцам. Хите-ер!

Совсем родня перессорилась. Так эти люди, выгораживая себя, топят в отчаянии друг друга. Иногда и допрашивать больше не надо. Стоит лишь встать на чью-либо сторону, поддакнуть вовремя, и они все расскажут. Страх велик. Иван Павлович учел это сейчас. Получилась как бы очная ставка.

— Зря ты, Жуков, упрекаешь Полосухина в приобретении денег. Керенки теперь есть у всех. Пока Советская власть своих денег не выпустила.

— Есть-то есть, — не сдавался Ванька, — да сколько?

— А тут дело хозяйское. Может, тысячи три, а может, и все десять, — подсказывал Иван Павлович. — Ничего страшного в этом нет.

— Как есть, святая правда! — перекрестился Егор. — А Ванька врет. Он… бандит!

— Вот тебе р-ра-аз! — воскликнул Ванька. — Теперь уж я бандит. Чем это ты, откровенно говоря, докажешь?

— А тем. Идешь ты противу новой власти. Как их там, товарищ чека, зовут, кои против?

Тут голос подал Брындин. Он то входил, то выходил из дома на улицу. Мы с нетерпением поджидали Филиппа. Пора бы ему прибыть.

— Контрики! — пропищал Брында-великан, и пропищал так, что в ушах зазвенело и в стеклах отдалось. — Вредные контрики! Поперек революции полосуют.

— Слышишь? — подхватил Ванька. — Поперек революции Полосухины. Так и есть. У тебя эти керенки, откровенно говоря, в скатках, как штуки холста. Полон сундук. А на сундуке Федора спит. Стены и потолки в трех избах оклеить деньгами хватит. Вот сколько награбил, откровенно говоря, спекулянт.

— Совсем, выходит, ты контрик! — рассвирепел за такое разоблачение Полосухин Егор. — И уж на то пошло, коль так, где ты, черт колченогий, не будучи на войне, винтовки достал? И концы их подпилком отхватил! Сколько добра перепортил!

Иван Павлович и мы с Брындой насторожились. Это было для нас неожиданным. Это куда поважнее, чем керенки Егора.

— В морду тебе, откровенно говоря, дать за такие слова, да стар ты.

— В морду-у? Тут люди добрые сидят, в обиду честного человека ни за что не дадут. Чека у нас вон какая, справедливая чека. А кто, окромя тебя, хлюста, с дизентерами шашни завел? Сколько купил овец на селе да в Оборкине? За кажду овцу они тебе ружье да запас пулев к нему.

— Врешь ты, дядя Егор! — вскочил Ванька. — Вре-ешь все!

— Волк серый в лесу тебе дядя, а не я, честный мельник.

— На черта мне твои ружья! Печку, что ль, ими растапливать?

— Зачем печку? Чистоганом получаешь и натурой. И костюмы разные, и отрезы матерья, ну, кожи, сатинеты, а там сахар, соль… У тебя в подполье да в погребице прямо склад. Э-хэ, кровная ты спекуляшка. Вредный для новой власти человек! — заключил мельник и вздохнул.

Василиса все это время была в кухне, варила картофель. Сейчас внесли вдвоем с красноармейцем Семой большой чугун, поставили на стол. Из чугуна пошел ароматный пар. Затем старуха подала хлеб, огурцы, лук, соль.

— Садитесь, граждане хорошие, хотя вы и не совсем хорошие, — пригласил их Иван Павлович, указывая на стол. — Ругаться будете после… Василиса! — позвал он сторожиху. — Там у тебя от вчерашнего ничего не осталось?

— А чего бы?

— У гостей головы с похмелья болят. А Климов совсем страдает. Может отощать пуда на два. Найди-ка.

Сначала Василиса приняла все за шутку. Стояла и улыбалась. Но Иван Павлович кивнул ей на дверь. И старуха, поняв, что это правда, покачала головой и ушла в кухню. Следом за ней направился Иван Павлович. Я сидел возле двери в кухню. Скоро до меня донеслось:

— Да что вы, Иван Павлыч, с ума сошли?

Я еле уловил голос Ивана Павловича:

— Это, бабка, для дела нужно.

И уже громче произнес:

— Нас-то ты не забудешь накормить?

— Хватит всем. Еще довариваются два чугуна. Прямо как на поминки или на свадьбу.

— Конечно, на свадьбу. Отдадим тебя за Климова. У него и дом, и сад, и земли пять тысяч десятин, и салотопни.

— Ох, салотопни лопни, ну тебя! — отмахнулась старуха. — Его бы самого в салотопню, а поганым салом колеса подмазывать.

— Что ты, бабка, так о кавалере. Нехорошо…

Кроме Васильева, все «гости» уселись за столы. Первым поспешил Климов. Чтобы насытить утробу, которая всю жизнь принимала только жирную пищу, требовалось много еды. Климов сразу же запустил лапу в чугун, обжегся, подул на пальцы и снова запустил. Наконец-то ему посчастливилось — и он, обжигаясь, вытащил пару крупных картофелин. Жадность не оставляла его и тут. Он настороженно, как хищник, смотрел то на одного, то на другого из своих соратников. Остальные ели более или менее чинно. Тарасов жевал сухую, без масла, картошку, чередуя ее то с огурцом, то с луком.

— Черт-те какое баловство! — ворчала Василиса, неся на подносе четыре чайные чашки с самогоном. — Вчера лакали как господа, а нынче все одно лопают как арестанты. За что их только балует совецка власть?

— А ты, бабка, не ворчи. Аппетит им не отбивай, — уговаривал Василису Иван Павлович. — Им ехать тридцать верст.

Когда разобрали чашки, а Климов выбрал себе которая пополнее, Иван Павлович поднял руку и полусерьезно произнес:

— Надо бы по-другому угощать вас за всяческие делишки, но мы, чекисты, за зря ни одного человека не покараем. Если будет честное показание, окажем полное снисхождение. Невинных, конечно, не задержим. Пейте да по совести показывайте на следствии. В городе мы еще не раз встретимся.

От такого тоста Егор прослезился, Васильев нахмурился, Климов ничего не понял, Тарасов кивнул головой в знак согласия, а Ванька побледнел и есть перестал.

Во время этого разговора я наблюдал за Брындиным. Что только не делалось с его лицом! Оно было багровым, и рябинки с веснушками походили на медные копейки. Ему до крайности не нравилось такое обхождение с арестованными. Он не мирился с «деликатностью» своего предчека. Не раз у них происходили по этому поводу крупные ссоры. Кулачный боец, «выручала» или «надежа» — от одного только взмаха рук его заранее валился народ наземь, — Брындин при допросах брал писклявым криком, руганью; недвусмысленно стучал по столу своим кувалдой-кулаком и тем добивался показаний. Ему ничего не стоило и осуществить свои угрозы, за что, впрочем, попадало от Ивана Павловича. А Ивана Павловича он любил по-отцовски нежно, а слушался, как младенец, хотя ругался с ним далеко не по-младенчески.

Брындин был старше нас с Иваном Павловичем лет на семнадцать. Мы ему годились в сынки, как и многие наши сверстники, работники уезда.

Иван Павлович особого склада человек. Он мне сосед по нашему волостному селу Владенину. Моя мать из этого села. Народ там культурнее, чем в нашей Леонидовке. Во Владенине четырехклассная «министерская», а не церковноприходская школа. Ее-то и окончил Иван Павлович. В ней преподавали дроби и зачатки алгебры. Иван Павлович увлекся математикой и мечтал поступить в Учительскую семинарию в Пензу, но революция дала ему иной ход. Он был назначен председателем уездной Чрезвычайной комиссии.

Отец у Ивана Павловича — мужик умный, грамотный. В давние годы он был избран старшиной волости. Он справедливо разбирался в любых делах и не особенно доверял писарю, пропойце и взяточнику. Отца, кроме земского начальника, все уважали. Избранных на волостном съезде старшин по правилам утверждал земский. Когда отца Ивана Павловича избрали на второй срок — на три года, — земский выборы не утвердил. Своей честностью, неподкупностью и заступничеством за крестьян Павел Терентьевич Боркин не понравился земскому.

В шестом году в наше восставшее против помещика село пригнали стражников. Силы были неравны. Тогда на подмогу прискакали мужики из Владенина. Во главе их был отец Ивана Павловича.

После разгрома сел главарей сослали в Сибирь. Туда же был сослан и отец Ивана Павловича. Ване в то время было одиннадцать лет. Теперь отец снова дома. Несмотря на подорванное каторжными работами здоровье, он заведует в волости земельным отделом.

Отец и внушил Ивану Павловичу чуткое отношение к людям.

Способ допросов был у Ивана Павловича свой, не брындинский. Этот способ заключался в умении заглянуть в душу преступника, дознаться, чем он дышит, вызвать на откровенность, тщательно взвесить факты.

— Что ты с ними канитель разводишь? — донесся до меня из кухни голос Брындина.

Они с Боркиным были там. Совещались.

— А ты иди, угощай их. Скоро с ними отправишься.

— Угоща-ай, — проворчал Брындин, — слово-то какое!

— По дороге зря чего не делай.

— Чего?

— Руки свои держи. Помни, ты везешь… цветочки, — шепотом произнес Иван Павлович и уже громче добавил: — Бутончики нераскрытые.

Занятые картофелем, вряд ли что слышали арестованные, особенно Климов. Этот совсем не похож на бутончик, а скорее на старый репей с обвисшими листьями.

— Покушали? — войдя, спросил Иван Павлович.

— Спасибо, — ответил Егор.

— Я сыт, — пробурчал Климов. — Теперь бы поспать.

— Можно. Только здесь вам будет душно. Всю ночь вы пили да курили. Здоровья не жалеете. Мы отправим вас в амбар. Туда вам уже сенца принесли. Идите, только не курите. Потом разбудим — и в путь.

Все это сказано Иваном Павловичем с явной насмешкой над Брындиным, но тот насмешек вообще не понимал. Его опять передернуло.

В амбар препроводили Тарасова, Климова и Васильева. Заперли, поставили часовых. Пол на всякий случай проверил Брындин. Затем уже не в амбар, а в кухню к Василисе поместили Егора. Этот никуда не денется. Дверь на улицу заперта, в окно не полезет.

Скоро из кухни до меня донесся укоряющий голос Василисы:

— Достукался, черт рыжий, на старости лет. И что тебе надо было? Аль плохо жилось? Теперь небось Федора-то обыскалась тебя. Нет и нет муженька… Что, не говорить ей? А зачем это мне! Да ты лучше своей Федоре на глаза не кажись. Она вон какая лошадь, убьет.

— Убьет, — согласился Егор и тяжело вздохнул.

Василиса принесла нам жареной картошки с бараниной, зеленого луку, малосольных огурцов и редиски.

Внося, обернулась в дверях к Егору и дала наказ:

— Ты, идол, сиди, не балуй, а то вон ухват в углу.

— Что ты, Василиса! Я как баран.

— Козел ты вонючий, — поправила его Василиса и усмехнулась нам.

Как она сама-то, бедная старуха, измаялась. Ведь с вечера на ногах и в такой тревоге.

Скоро в дверь кухни громко постучали. Первым направился Брындин, за ним Василиса. Она скоро вернулась.

— Идите-ка и вы. Чего-сь там неладно.

«Неладного» ничего не случилось. Это, оказалось, приехал Филя с красноармейцем Митей.

Но каков был Филя? Встрепанный, мокрый, грязный, без повязки на глазу. Он тяжело дышал и не мог слова сказать.

— Что, друг, с тобой? — насторожился Иван Павлович.

— Вот че-ерт!.. Дайте попить.

Филя вернулся с двумя подводами. На телегах какая-то поклажа. Одна укручена вожжами, как воз с рожью.

— Пойду отпрягу, — взялся Брындин.

— Догнал? — спросил Иван Павлович.

— А то как же!

— В целости все?

— Под сеном лежат.

— А на второй телеге что?

— Пойдемте, так и быть, покажу.

Филя подвел нас ко второй телеге, на которой лежало сено, укрученное вожжами. Кроме сена, в передке телеги лежало какое-то тряпье.

— Где же председатель Совета? — спросил я. — Неужто удрал?

— От меня удере-ешь! — протянул Филя.

Он быстро подошел к телеге и резко отбросил тряпье. Мы невольно отступили, увидев голову человека с закрытыми глазами.

— Филя, это мертвец? — спросил Иван Павлович, чуть отступая.

— Хотел помереть, да бог душу в рай не принял, а черт к себе в ад наотрез отказался пустить. Бюрократизма сверху донизу.

Председатель Бодровского Совета как бы спал — так плотно были закрыты его глаза. Волосы на голове слиплись, мокрые, в болотных зелено-золотистых лепестках.

— Он что, в речке купался? — предположил Иван Павлович.

— Ердань принимал, — ответил Филя и, вынув из кармана косынку, хотел ею завязать свой глаз.

Но косынка тоже была в речной плесени. Сунул ее обратно в карман.

— Его надо внести куда-нибудь, — предложил я.

— Может, сдох? — поинтересовался Брында.

— А ты потрогай его за нос, — посоветовал Филя.

— Боюсь мертвых, — сознался Брында.

Филя подошел к председателю.

— Приехали!

Председатель открыл глаза и вновь закрыл. Филя сбросил сено, и вот он, председатель Бодровского Совета, весь тут! Мокрый, в тине, в зелени, на ноги намотались липкие длинные водоросли. Руки и ноги связаны чересседельником.

— Вставай, эсеровский утопленник! — ткнул его Филя кнутовищем в бок. — Поднимайся, лягушина селезенка! — И Филя вторично ткнул его кнутовищем. — Прыгать тебе тут некуда, головастик бесхвостый! Кругом суша, воды нет.

Но председатель даже головы не поднимал. Видать, ему и трудно было это сделать — он прочно связан.

— Куда его? — побеспокоился Брындин.

— Только не в дом и не в амбар, — предупредил Иван Павлович.

Решили поместить в соседний амбар. Брындин открыл его, исследовал. Все в порядке. Туда-то неудачливого утопленника и водворили. Ни рук, ни ног развязывать ему не стали, но сена постелили. Филя сгреб охапку и бросил, как новорожденному теленку, в куток.

Уже совсем рассвело. Взошло солнце. Туман исчез.

На крыльце Филя приводил себя в порядок. Снял сапоги, выжал портянки, повесил все это на заборе сушить и босой вошел в дом.

Там Василиса веником почистила ему гимнастерку, брюки, сметая с них болотную противную зелень, пропахшую гнилой водой. Дала умыться.

Наконец-то Филя уселся за стол, выпил и принялся за еду. Иван Павлович, представляя, что могло случиться с Филей в дороге, заранее хохотал.

— Расскажи, терпенья нет! — попросил Иван Павлович, когда Филя начал закуривать.

— Во-о-о какая была Ердань. Хорошо хоть вода не глубока, зато тины до черта. И лягушек дивизии три. Сейчас поди с испуга все квакают.

— Где ты его нагнал? — перебил я Филю с его лягушками.

— Как раз на мосту столкнулись. Он на мост, я за ним. Объехать его, конечно, можно, а зачем? Я нарочно хвать — и зацепил за переднюю ось его телеги. Индо хрястнуло что-то. А мне это и надо. Я: «Тпру, стой!» Так можно и ось сломать. Спрыгнул я с телеги, чтобы оси расцепить. И только спрыгнул, как он в упор уставился на меня. И бац с моста в речку! Что он этим хотел доказать? Утонуть? Оно, при желании, конечно, можно и в такой речушке захлебнуться. Вон она, — указал Филя в окно, — оттуда сюда протекает. Лягушатник сплошной, а не вода. Ну, бросился он и почал пузыри пускать. На дно, видать, желание заимел поселиться. Соображаю: э-э, так дело с тобой не пойдет. Если все вы начнете безответственно бросаться в разные речушки да тонуть, что же тогда нам делать? О-ох, и дурак же он. Ну, дурак-то дурак, а ведь по своей глупости он может и в самом дело излишку хлебнуть этой желтой водички. Потом отвечай за него. Я мигом шинель свою долой — и по той же траектории за ним. Чуть не задавил его. И сам с головой ушел до тины. Вынырнул, а он уже наутек шлепает, от меня норовит подальше. Я за ним. А тут тебе водоросли, кувшинчики, камыш, тут осока, тростник, плесень. Ведь это же не река, а брюшной тиф! Догнал его, ухватил за ногу. «Куда, че-ерт?! Вертай в обрат!» А он нырь! Ну, я за ним. Ногу-то держу. Оба вдвоем на дно тянем. Хлебаем воду. Ему-то смерть, видать, желательна, а мне она совсем некстати. Вытащил его за ногу, чалю к берегу, а он супротив. Я за руку, а он под воду. Но берег-то вот. Думаю, нет, с лягушатами я водиться больше не желаю. А он уж, наверное, глотнул головастиков. Выпер его на берег. Митька подсобил. Тут он еще выдумал дело — бежать по суше принялся. Да как прытко! Митька за ним. Дал Митька ему подножку. Ну, сел я тогда на него верхом, а Митьку за чересседельником послал. Ноги-руки связали ему. Спутали, как сивого мерина. Тогда он плеваться придумал. Плюется, а все мимо да себе на бороду. На ругань упор взял. Ну, тут я сильнее его оказался. Нет, думаю, потерплю, чтобы не было каких на меня притензиев с его стороны. Вот и приехали мы, вот и привезли дядю, — закончил Филя. — Хорошо, что он нас издали не признал. Покидал бы винтовки в рожь или в речку.

— А зачем его к телеге прикрутили? — спросил я.

— Для прочности, Петр. Видишь, какой у него характер неуемный, ну и… укорот на него… У вас как тут без меня? — в свою очередь, спросил Филя.

— Все в порядке. Работать, конечно, пришлось, — ответил Иван Павлович.

— Шумок был?

— Особенно не было. Подобру-поздорову обошлось.

И вкратце Иван Павлович рассказал ему обо всем.

Брындин с Митей пошли к амбару, прислали оттуда двух дежуривших позавтракать, а сами остались на постах.

Мы начали обсуждать, как везти арестованных, кто с кем отправится. Ехать придется мимо сел и деревень. Надо, чтобы никто но видел, кого везут. Иначе сразу молва пройдет по уезду, и все дело погибнет в самом начале. Мы даже за Василису опасались. Поэтому вызвали ее из кухни и строго наказали, чтобы она обо всем крепко молчала.

— Али не знаю? — удивилась Василиса. — Да кому мне баить? Я и в село-то не хожу. Вот вам, кажись, пора ехать.

Красноармейцы, быстро закусив, отправились запрягать. Василиса вернулась в кухню. Мы остались втроем. Решили, что на первой подводе Митя повезет винтовки и патроны, на второй — Брындин с военным, за ним — красноармеец Сема с Климовым.

— А тебе, Филя, придется везти своего пленного на его же лошади. Твое отношение к нему ему хорошо известно. Для разнообразия и беседы прихватишь Тарасова. Ох, весело вам будет ехать! — позавидовал я.

Одну подводу оставили для Егора и Ваньки, у которых еще надо произвести обыски на дому. Их повезет Иван Павлович. Я с Андреем, своим подводчиком, отправлюсь им вслед.

Когда подводы были готовы, на одну, где уже лежали винтовки, отобранные у бодровского председателя, сложили и те, которые извлекли из бесструнного рояля. Туго увязав все это, мы отправили красноармейца Митю с запиской в УЧК.

Пошли в амбар. В нем полутьма.

Климов спал. Тарасов, как только открылась дверь, быстро вскочил, поправил галстук и, улыбнувшись, кивнул нам. Культурный человек! А Васильев как уселся на бочку, так, видимо, и не ложился. Брындин молча поманил его к себе. Он поднялся и нехотя направился к двери. За ним было зашагал Тарасов.

— Останьтесь, — сказал ему Иван Павлович.

Я с напряжением вглядывался то в его лицо, то в лицо Фили. Узнает его Филя или нет? Лучше бы не узнал. Лучше после, там, в городе, а здесь ни к чему.

Вижу, как продолговатое белобрысое лицо моего друга сначала вздрогнуло, потом побледнело.

— А-а-а-а!

От этого вскрика мы вздрогнули — столько было в нем проснувшейся ярости. У военного перекосилось лицо, расширились зрачки. Вот сейчас схватятся!

Я крепко, изо всех сил сжал кисть Фили, но куда там.

Он оттолкнул меня и кинулся было на военного. Но подоспел Брында. Ведь ему было поручено везти военного, и за него он отвечал. Брында, в свою очередь, легко оттолкнул моего друга и пронзительно крикнул:

— Ты… что-о?

— Да я же его… знаю! Это же он, белогвардеец! Васильев!

— Да нет, совсем не Васильев! — пытаюсь разуверить Филю. — Это Иванов.

— А ну-ка, подайся на свет!

Военный спокойно вышел из-под навеса. Видно, и не в таких переделках побывал этот человек.

Все-таки мои слова в какой-то мере поколебали Филю. Он внимательно начал всматриваться в своего врага.

— Вы ошиблись, гражданин, — совершенно хладнокровно, даже насмешливо проговорил военный. — Я не Васильев. Я Иванов. И отец и дед были Ивановы.

Видно, голос показался Филе знакомым. Он снова всполошился.

— Да что вы мне голову морочите? Он это, он! Тот самый, который в Маче восстание поднял. Я же сам его схватил. Петр, — почти умоляюще обратился ко мне Филя, — ведь он.

— Филипп, — строго напустился я, — какую чушь городишь ты! Того Васильева я сразу бы узнал. А это Иванов. Бывший псаломщик из Алызовки. Приехал в гости к Тарасову. Зять он ему. Случайно попал в эту компанию. Вот проверим его и отпустим.

Пора было отправлять подводы.

— Садитесь! — приказал Иван Павлович Брындину. Затем повернулся к Васильеву. — Иванов, мы, кажется, уговорились, чтобы дорогой баловства не было. Надеюсь на вашу рассудительность. При том вы едете с Брындиным. Трезво учтите это обстоятельство.

Васильев спокойно забрался на телегу и свесил ноги.

— Нет, ноги подберите и для удобства сядьте в задок, — заметил Иван Павлович. — А когда поедете селами, обязательно прилягте. Пусть ни одна живая душа не видит вас. Понятно?

— Понятно, — ответил Васильев.

Брындин сел по правую сторону, провел рукой по груди, нащупывая наган, и взял вожжи.

Наконец и эта подвода тронулась. Скоро она скрылась за садом.

Мы остались втроем. Я облегченно вздохнул и посмотрел на Филю. А он уставился вдаль и, видимо, никак не мог решить, кто же все-таки это был.

— Филя, — вывел я его из задумчивости, — очнись. Подними голову.

Он злобно посмотрел на меня. Его терзали сомнения.

— Ну, что?

— Друг мой, ты на меня обиды не держи. Конечно, мне бы надо заранее сказать тебе про того военного. Предупредить…

— Петя, но ведь это Васильев? — даже обрадовался Филя.

— Конечно, дружище, он самый.

— Так зачем же ты разуверял меня? Сказал бы по душам…

— А ты сам скажи по душам: сильно хотелось тебе задушить его?

Филя подумал, подумал и ответил:

— Горяч я, Петя. Давно меня знаешь.

— И получилась бы у нас рюха. Это хорошо, что самого Васильева убедили, будто он Иванов. А он такой же Иванов, как мне дядей приходится верблюд. Сам знаешь — в городе неспокойно. Надо быть готовыми ко всему, но притворяться, будто мы ничего не подозреваем. Эти левые эсеры орудуют и в городе и в уезде. И здесь, у Тарасова, был их самый главный. Хорошо, что он уехал, ничего не зная о нашей облаве.

Филя и Иван Павлович уставились на меня. А я продолжал:

— Да, готовится восстание. Может быть, вспыхнет и в некоторых селах. Возглавят левые эсеры. Какого числа? Приблизительно числа седьмого будущего месяца. То есть совсем скоро. И организовывает это восстание знаете кто?

Понизив голос до шепота, я выдохнул:

— Жильцев!

Это их обоих ошарашило на некоторое время. Они молчали.

— Почему он? — спросил Иван Павлович.

— Да потому, что он-то и был пятым у Тарасова, не считая Ваньки. Он-то и скрылся.

— Жильцев! — повторил Иван Павлович, словно не веря моим словам. — Ты сам его видел?

— Как сейчас тебя и Филю. Первый раз в окно подсмотрел, второй — когда они укладывали винтовки в телегу. И про седьмое число говорил он бодровскому председателю. Винтовки назначались дезертирам. Это, конечно, была не первая партия обрезов.

Пришел Сема. Видимо, его из кухни послала Василиса. Сема указал на две подводы, намекая, что пора и этим в путь.

— Вот какое наше дело, — заключил я. — Главный допрос придется брать с Васильева и Ваньки.

— Ладно, — сказал Иван Павлович. — Теперь пора отправлять их в город.

Арестованных решили рассадить так: Филя повезет бодровского председателя и Тарасова, Семе достаточно одного Климова. Не скоро растолкали многопудовую тушу, впору хоть опять водой окатить. А когда все-таки он проснулся, первым делом произнес:

— Выпить бы!

Сема принес ведро воды из кухни, подал ковш. Климов зачерпнул, понюхал, покачал головой:

— Не то! — Но жажда томила его, и он, отдуваясь, выпил три ковша.

— Лезь, дядя, — указал ему Сема на телегу.

Разбудили бодровского председателя. Несмотря на то, что он был связан, принялся лягаться.

— Не поеду! — кричал он. — Убейте! не поеду!

— А мы думали, что ты, лягушачий начальник, опомнился, — проворчал Филя. — Хотели распутать твои руки-ноги, небось затекли, а ты забастовку чинишь. Ехать — все равно поедешь, только дай слово, что в дороге не будешь дурака валять.

— Не дам слова.

— Вот бандит! — удивился Филя. — Бросьте его на телегу.

Тарасов вышел скромно. Осмотрелся кругом, будто прощаясь с домом, амбаром, садом, и все кивал нам головой.

Увидя меня, позвал к себе. Пожав плечами, я подошел к нему. Осторожно бросив взгляд на разговаривающих между собою Филю и Ивана Павловича, он таинственно зашептал мне на ухо:

— Там, в спальне, в шкафу, возьмите на память десятитомник Тургенева. Это последнее издание Глазунова. Прекрасно издано, замечательный переплет. Внизу, если пожелаете, в хорошем издании «Дон-Кихот Ламанческий» Сервантеса, испанского писателя. Слышали о таком?

Я кивнул головой: «Конечно, слышал».

— Возьмите тоже для себя. Богатые иллюстрации… Читается роман при любом настроении. А еще, — совсем уже понизил голос Тарасов, — на третьей от низу полке Библия. Это последнее издание семнадцатого года. Двести восемь иллюстраций гениального французского художника Густава Доре. Библия вам пригодится для антирелигиозных докладов.

— Спасибо, Тарасов, — поблагодарил я, не понимая, зачем это ему такое завещание понадобилось. Да кому же? Мне!

— Теперь вот еще, — продолжал он. — У меня в доме много картин, портретов. Все возьмите вместе с книгами и разошлите по библиотекам, читальням. Иначе мужики все книги пустят на цигарки. Есть у меня картины, которые, кроме меня, никто не видел. Они спрятаны в доме. Замурованы. Найдите, разберитесь в них. Там и для местного музея кое-что найдется. Музей недавно организован, и, кроме зуба мамонта, ничего примечательного в нем пока нет. Там у меня хранится большая картина, укрытая от пыли сукном и холстом. Это полотно за большие деньги нарисовано по моему заданию и по моей мысли одним из московских художников.

В книги и в картины я вкладывал весь свой доход. Я ведь сам неудавшийся художник. Ну, прощай, товарищ Наземов! Простите, что называю товарищем. Не получилось из меня человека. Один я был сын у отца и вот его-то имение в триста десятин унаследовал… Теперь про пистолет скажу. Это Васильев вручил мне его. А зачем — не знаю. Я не только стрелять — заряжать не умею. Зять-то и запутал меня. Он появлялся неожиданно, когда Василисы не было, а потом скрывался. Потом и Василисы не стал стесняться.

Тарасов нагнулся ко мне, покосившись в сторону.

— А восстание они хотят поднять скоро. Что-то у них еще не готово.

— Жильцев бывал здесь? — спросил я.

— Каждый раз. И вот вчера. Да-а… Помирать мне скоро. У меня язва желудка.

Он поник головой, затем будто вспомнил что-то.

— Младшая дочь ушла от меня еще в Февральскую. Не захотела жить со мной. Она училась на акушерских курсах. Теперь работает в родильном доме при больнице. Встретить вам ее придется — не говорите про меня ничего. Она чиста, не баловлива, смирная, — в покойную мою жену. Ну, простите.

Пока Тарасов рассказывал мне о книгах и о себе, я не заметил, когда ушел Иван Павлович. Но вот он вместе с Василисой направился к нам.

У Василисы в руках узел и небольшой чемоданчик. Иван Павлович, подойдя, сказал Тарасову.

— Садитесь!

Тарасов легко забрался на телегу.

— Держи-ка, хозяин, — подала Василиса чемоданчик, обвязанный ремнем.

— Что здесь? — спросил он.

— Хухры-мухры, — ответила Василиса. Потом объяснила: — Бельишко, штанишки, полотенце, мыло, а там что найдешь. — И она положила все это ему в ноги.

— А тут что, Василиса? — указал он на узелок.

— В дороге проголодаешься, узнаешь.

— Спасибо тебе. Какая ты добрая. Не стою я этой заботы.

— Ну-ну, говори. Кто же о тебе позаботится. Жены нет, дочь бросила, зять — черт. И выходит — круглый ты бобыль, как и я бобылка.

— Спасибо, Василиса. Прости меня. — И Тарасов даже прослезился.

Бодровский председатель зорко следил за Тарасовым и слушал разговор Василисы. Глаза его злобно блестели. Он, конечно, был голоден, как волк, но дай ему пищу — он есть не станет, да еще лягнет.

— Бог тебя простит, батюшка, — проговорила Василиса, отирая глаза. — Может, тебя и отпустят. Связался-то ты с кем? Хошь бы люди были. Ты уж, батюшка, покаянье им крепко дай. Они люди добры. Гляди, что мне Иван Павлыч, самый заглавный, приказал. Говорит: «Василиса, собери ему то-то и то-то, а на дорогу продукты». Вот какие люди! Дочь заявится, что ей молвить?

— В Пензу язву желудка лечить поехал. Да она все равно узнает. Ну, прощай, Василиса.

Сторожиха некоторое время постояла, потом поправила сиденье для Тарасова и ушла. И до самого отъезда стояла на крыльце черного хода.

Усевшись как следует на телегу, Тарасов положил вещи под сено, затем посмотрел на чумазого бодровского председателя, брезгливо поморщился.

Председатель, набрав полную грудь воздуха, во всю силу глотки заорал:

— Ах ты… большевицкий прихлебатель! — и скверно выругался.

— Ну-ну! — прикрикнул на него Филя и показал бодровскому председателю кулак величиною чуть поменьше брындинского.

— Тарасов, трогай!

Подвода тронулась. Мы провожали ее взглядом долго, пока она не скрылась за гумнами.

Глава 17

Нам не пришлось спать и в эту ночь. Проводив арестованных, мы долго ходили по полям, смотрели и гадали, какой будет урожай. Затем после обеда принялись за осмотр дома. Мы просмотрели все книги, годные для библиотеки сложили в одно место.

А поздно вечером мы попеременно дежурили. И не столько караулили Егора с Ванькой, которые спали, сколько, выходя из дома на черное крыльцо, прислушивались, не заявится ли кто-нибудь сюда. Может все случиться. Только на себя надейся.

На момент мы с Иваном Павловичем задремали, но чтобы не разоспаться, принялись при лампе читать. Иван Павлович увлекся иллюстрациями в Библии, а я листал «Искру» за два года. Затем взял комплект журнала «Нива» за 1896 год. Мне интересно было узнать, что же делалось на белом свете в год моего рождения. «Ниву» решил тоже прихватить с собою для личной библиотеки.

О замурованных в доме картинах я ничего не сказал Ивану Павловичу, чтобы не соблазнять его на поиски. Мне одному хотелось найти это, просмотреть без свидетелей. Еще в детстве моей мечтой было найти на чьем-нибудь огороде или на гумне в поле скрытый клад с деньгами.

А чем не клад для меня то, о чем говорил Тарасов? Поищу, осмотрю все стены в доме, обстучу их. Недаром я увлекался когда-то работой знаменитых сыщиков.

— Сильно ты, Петр, спать хочешь? — прервал мои мысли о кладах Иван Павлович.

— Очень даже, Ваня. А ты как?

— Конечно. Только потерпим. Спать нам нельзя.

— Отоспимся потом, — согласился я, зевая, — раз такие дела. И нам не привыкать к бессонным ночам.

— Да, дело такое… — задумчиво протянул Иван Павлович. — Значит, говоришь, Жильцев?

— Он самый, желтоглазый шельма. Недаром Шугаев Степан Иванович прямо в глаза обзывал его врагом Советской власти. Будто чуял. И вот поди, словно в воду глядел.

Вдруг Иван Павлович предложил:

— А что, друг ситный, не вредно нам для бодрости искупаться.

— В этом болоте, друг пшеничный? — удивился я. Найдем, где поглубже.

Мы спустились к речушке. Невольно я взглянул за реку, на огороды, видневшиеся сквозь прогалы в ветлах. Глаза мои начали искать ту самую избу со знакомой трубой, на которой поставлен молочный горшок без дна для тяги дыма. Я увидел ее, эту избу. Из трубы лениво поднимался дымок, курчавясь вверху, словно хорошо встрепанная седая кудель.

Значит, нареченная теща — чья она теперь будет теща? — Арина топит печь. А что сейчас делает Лена? Вероятно, спит с сестрой Белянкой на той же знакомой мне кровати с зелеными спинками? Спит с распущенными по подушке русыми волнистыми волосами, как спала тогда, когда я был у них и утром сидел возле нее, любовался ею — розовыми щеками, еле заметным золотистым пушком на верхней губе, серебряными с дешевыми камешками серьгами в маленьких ушах…

Впрочем, зачем эти воспоминания? Вырвано из сердца — и хорошо.

Вспомнил и о своем бородатом друге — подводчике Андрее. Он, наверное, уже встал, огляделся, а меня все нет и нет. Моя мать ему наказала: «Гляди, чтобы Петьку где не кокнули. Тогда и домой не приезжай!»

И Андрей глядел — и вот проглядел. И теперь, вероятно, встревожился. Хорошо, если Федя сходил к нему, шепнул, что я жив. Что, если бы он знал, какие события произошли за это время здесь, в имении, и еще какие произойдут? Широко открыл бы он свои большие глаза из-под мохнатых бровей, разные мысли забродили бы в его голове.

— Если тут? — остановился Иван Павлович. — Лучшего места нам не сыскать.

Между густыми ветлами с нависшими ветвями над водой оказался бочажок. Он был совершенно чист от зеленой, цветущей плесени. Видимо, женщины, полоская белье, разогнали зеленую плесень по сторонам.

С нашей стороны зайти сюда некому, посторонних глаз не будет.

Раздевшись, мы поплыли к подмосткам. В середине, где вода была чистая, нырнули. На дне вода ключевая. Будто там текла другая река, низом. Значит, где-то тут недалеко, по опыту догадываюсь, бьют родники. Возможно, на самом дне.

Едва мы очутились в этой незавидной речушке, как озорство охватило нас.

Забравшись на подмостки, мы уговорились прыгать — кто дальше нырнет.

Прыгнули вместе, подняв шум и взбаламутив воду. Дно, вот оно! Я цепляюсь за него руками, не боясь, что снова разбережу раненую руку, отталкиваюсь ногами, упираясь о глинистое, вязкое дно. Стараюсь сберечь в груди воздух, чтобы пробыть под водой дольше, чем Иван Павлович. Но вода все-таки меня выпирает, отрывает ото дна. Открываю глаза, но тут же закрываю. Никак не могу научиться смотреть в воде, как это удается иным.

Я вынырнул на середине речушки. А Вани что-то не видно. Где он? Не утоп ли в этом корыте?

— Ваня-а! — возопил я испуганно, еле переведя дух.

Около берега, где мы разделись, показалась голова предчека.

Иван Павлович вынырнул и расхохотался.

— Э-эй, нырок! Плыви сюда! — позвал он, шлепая по воде руками.

Сконфуженный, я подчинился и проплыл к нему, уже не ныряя. Иван Павлович сидел на берегу и смеялся. Еще бы! Он всю речушку перенырнул, а я только половину.

— Сдаюсь, Ваня. На этот раз ты победил меня. Тут ты вышел силен. Ведь ты на год старше меня. И образование у тебя без малого губернаторское.

— Это верно, — согласился Иван Павлович, — чуть- чуть не архиерейское. — И он прыгнул ко мне.

Мы принялись бороться в воде. Мы, такие серьезные люди! Хорошо, что никто нас не видит. Он несколько раз толкал меня в воду, я хватал его за ноги, потом окунались, а вода была уже совершенно мутной, в пузырях.

— Сдаюсь, — обессилев, еле выговорил я. — Дай передохнуть.

Он дал мне передохнуть. Потом я предложил ему свой коронный номер: доплыть на спинке — кто раньше? — на ту сторону, где подмостки. Он принял мой вызов. Я скомандовал, и мы вместе тронулись. Сначала плыли вровень, посматривая друг на друга, затем с половины речушки я обогнал его и доплыл до берега раньше. Теперь уже я подшучивал над ним:

— Куда тебе, Ваня, до меня! Плаваешь, как мешок с горохом.

— Почему с горохом? — заинтересовался он.

— Чем дольше в воде, тем тяжелее. Как ты еще ко дну не пошел, просто диву даюсь.

— А-а, черт! Тебе хорошо. Твой дедушка, говорят, боцманом был, а бабушка твоя — Акула.

— Не Акула, ее звали Акулина.

— Вот видишь, даже Акулина. Это пострашнее и попрытче.

— Ты забыл еще, Ваня, что второй дед по матери у меня был Тит.

— Кит? — подхватил Иван Павлович. — Тогда тоже сдаюсь. Поквитались. Давай чуть отдохнем — и обратно. Нам пора. Сон прошел?

— Здравствуйте! — неожиданно раздался над нашими головами голос.

Мы переглянулись. Кажется, не женщина…

Над нами, на крутом берегу, с лозинкой в руке стоял Федя.

— Нашли где купаться.

— Проходи сюда. Не бойся, не утопим.

Он спустился к нам и уселся на краю подмостков. А мы, два голых начальника, стояли по пояс в воде.

— Лягушек, наверно… разогнали, — ударяя лозинкой по воде, предположил Федя.

— Ты вот, как председатель комбеда… — начал я.

— Без году неделя, — перебил он.

— Неделя? — вступился Иван Павлович. — Да за неделю в наше время о-ох какие большие дела могут произойти!

— Даже за одну ночь, — добавил я. — Кстати, Федя, вот о реке…

— Что о реке?.. Это не река, а лягушатник.

— Именно о лягушатнике. Не мелькает у тебя мысль, как избавиться от лягушатника и развести рыбу?

— Как так? — заинтересовался Федя.

— Посмотри на тот и на этот берег. Видишь?

— Догадываюсь. О плотине намекаешь? Плотину прудить?

— Не только плотину, но и водяную мельницу вполне можно.

Федя похлестал по воде лозинкой, снова посмотрел на тот берег и произнес, как бы вспоминая:

— Хороший до войны был пруд… глубокий… Плотва, караси и окуни расплодились. Сетью даже ловили, а весной, когда воду спускали, бабы решетами. Вот как…

Иван Павлович с интересом вслушивался в наш разговор.

— А ты возьмись, Федя. Теперь у вас есть кому взяться. Докажите, что комитет не только у кулаков хлеб отбирает, но и плотины строит. И мельницу при ней. Комбедовская водяная мельница. Шутка?

— Правильно все. Подумать надо.

— Теперь сад, — вступился уже я, — тоже хороший был у Тарасова?

— Чего не сад! — подтвердил Федя. — Одних яблонь около полутораста. А там вишни, сливы, малина.

— За сад возьмись. Он теперь ваш, комитетский. Подними весь народ.

— Осенью… за сад возьмемся, — согласился Федя, не споря.

С Федей легко говорить. Умный, понимающий человек, хозяйственный. Его не надо убеждать, а только подсказывать, поддерживать, наводить на мысль.

— Пока жнитво не началось, — добавил Иван Павлович, — надо подготовиться. Народ свободен, сенокосы займут не всех. Лошади есть, лес охлопочите. Трудно будет с чем-нибудь — ко мне в чека. Моей бумажке любой лесничий уважение сделает.

— Да, с чего-то надо начать, — уже размышлял Федя.

— Конечно, с народа, — перебил я. — Собери всю бедноту и всех, кто придет, расскажи им. Комитет выделит на это дело главного начальника-распорядителя.

— Заглавного надо. Только вот кого?

— Вам виднее. Вы друг друга в селе знаете.

Федя задумался, продолжая щелкать по воде лозинкой. Наконец словно вспомнил:

— Если Алексея?

— Конечно, — подтвердил я. — А теперь, Федя, иди на ту сторону. Нынче обыск у Егора и Жукова Ивана производить будем. Не взять ли нам в помощь председателя волсовета Оськина или уполномоченного?

— Обойдемся без них.

— В селе еще ничего не знают? Разговоров нет?

— Пока не слышно. Только моя тетка, черт Федора… с палкой ходит… Егора ищет. Пропал старик. — И Федя засмеялся.

— Алексей сейчас дома? — спросил я. — Сходи, Федя, к нему, попроси его прийти. Но так, чтобы Екатерина ни о чем не знала. И пойдем мы все не вместе, а поврозь. Сначала пусть он, затем ты. Кстати, скажи Андрею, что я пока не убит. Пусть не беспокоится. Он повезет нас вместе с Иваном Павловичем.

Федя задумался, помрачнел. Гоняя лозинкой ветку с листиками, он вздохнул и спросил меня:

— Может, ты останешься еще на денек?

— Зачем, Федя? — Я услышал в его голосе мольбу.

— Да так… А то, выходит… сразу все уедете… а я один. Кроме Алексея, посоветоваться не с кем. Дело большое… Кулаки, прочие…

— Останется, останется, — понял его Иван Павлович и обратился ко мне: — Петр, я один провожу их в город. Даже Степу тебе оставим.

— Ладно, — согласился я. — Так ты, Федя, иди за Алексеем, а подводчику моему скажи, чтобы накосил где-нибудь травы для лошади. Может, еще раз придется ночевать.

Федя ушел, а мы поплыли обратно.

Идя к дому, я подробно рассказал Ивану Павловичу о Феде, о моем с ним знакомстве, о Лене, о Федоре, об Иване Жукове и о всех, кого здесь Иван Павлович увидел впервые. Рассказал о салотопне Климова, наконец, о встрече с бодровским председателем, главным самогонщиком, эсером, бандитом.

Многое было для Ивана Павловича новым. Он по нескольку раз переспрашивал меня. Затем перевел разговор на Лену. Почему-то наши отношения заинтересовали его.

— Значит, Федора сестра Лены, говоришь?

— Сестра. Кулачка, мельничиха. Женила Егора на себе. Такое бывает по некоторым случаям.

— Догадываюсь, по каким. Н-да-а. Чудно все-таки вышло. Значит, мы всю твою… бывшую… или будущую родню арестовали?.. Совсем интересно. Посмотреть бы на эту Федору.

— Увидишь. У меня нет особой охоты встречаться с ней.

— Ты можешь на обыск к ним не идти, — предложил Иван Павлович.

Он не так меня понял.

— Как раз и пойду, Ваня.

— Не подумают, что мстишь им?

— Теперь поздно думать.

— Впрочем, пустяк. Вот и Лены я тоже не видел. При случае можно?

По голосу Ивана Павловича я понял, что не ради насмешки он об этом спрашивает, а из сочувствия ко мне. Он сам влюблен в Зою, молодую учительницу математики в женской гимназии, стройную, высокую девушку с удивительно правильным красивым лицом. Она дочь бухгалтера в казначействе. Ваня ходит к ним на дом, когда бывает свободным, и занимается с ней, как он говорит, алгеброй. По правде сказать, я не знаю, что это за наука — алгебра. В дробях еще чуть-чуть смыслю. Но у них, кажется, дело идет хорошо.

— О чем задумался, Ваня? — спросил я, когда мы уже подходили к дому.

— Интересная мысль мелькнула. Может быть, это и несерьезно.

— Говори, друг, — поощрил я.

— Ты вот собираешься выйти в писатели. Сейчас много читаешь, работаешь среди народа, ну, изучаешь людей, дела. Психологию их изучаешь. Правильно?

— В частности верно, Ваня. А еще что?

— А вот как разобьем всех контриков, укрепим власть, поступлю в Саратов или куда-нибудь учиться физике, математике. К химии у меня большая склонность. Не знаю, от кого такая тяга к математике?

— Про тебя не знаю, Ваня, а у меня склонности определенно от отца.

— В сущности, я вот о чем хочу сказать. Мы присутствуем при восходе Советской власти. А укреплению власти мешают всякие контрики. Так вот, слушай. Не проделать ли нам такой опыт? Это больше всего для тебя пригодится в будущем. Не взять ли нам в качестве понятого при обыске у Полосухиных самого Ваньку Жукова?

— Жукова? — изумился я. — Постой, подожди. Как же так?

— Очень просто. Мы сумеем разыграть. Дело несложное, а для нас полезное. Ход такой, слушай. Ванька Жуков, за которого Федора и Егор прочили отдать Лену, для них — идеал. И вот хромой идеал заявляется в дом к своей будущей родне — и… кем, в какой роли?

— Догадываюсь, Ваня! Но меня мороз по коже дерет. Ведь и я заявлюсь.

— У вас роли разные. Ванька как бы не арестован. И Федора об этом не знает. А ему мы внушим, что он ни в чем не виноват. Вот в роли понятого от Совета и выступит против своей будущей родни. Начнет себя выгораживать, а их топить. И увидят они, особенно Федора, каков их зятек. Мошенник, к тому же предатель…

— Подожди, Ваня, — перебил я. — Словом, ты хочешь ошарашить Федору?

— Конечно. Пусть ума рехнется.

— Так это же и выйдет, так сказать…

— За тебя месть? — подсказал Иван Павлович. — Не-ет, они этого не понимают. Знают одно: наживу, выгоду. Там, где можно, действуют вместе, а там, где грозит расплата, поврозь, да еще и предательством не брезгуют. Как не поймешь?

— Согласен, Ваня. Но меня все-таки озноб берет.

— Плюнь на озноб. Мы сделаем еще покрепче. Жуков пойдет не понятым, а… уполномоченным от волсовета. Чином повыше…

Разговаривая так, мы обошли несколько раз вокруг дома.

На кухне мы застали Егора. Он беседовал с Василисой.

— Здравствуй, Полосухин! — поздоровался Иван Павлович. — Василиса накормила тебя?

— Спасибо, товарищ чека, звать вот не знаю как.

— И так хорошо.

— Ваньку Жукова не забыла накормить? — спросил Иван Павлович.

— Нажрался и он.

Услышав наши голоса, вошел Степа-красноармеец.

— Что, Степа?

— Все в порядке, Иван Павлович.

— Так вот, Полосухин, сейчас мы немного закусим, а потом зови нас в гости.

— Куда в гости? — даже приподнялся Егор.

— Как это куда? Домой, к себе. Мы вот тебя угощаем, кормим, а ты… Не-ет уж, дядя Егор, ты человек самостоятельный, трудолюбивый, говорят — гостеприимный. Когда тебе еще доведется пригласить нас!

Егор очумело смотрел на Ивана Павловича, ничего не понимая.

— Да как же это, товарищ чека?

— Если не хочешь, не зови. Дело хозяйское. В обиде не будем и сами не пойдем. Уж не гневись на чека.

Выручила Василиса. Она укорила Егора:

— Зови-и, дура-ак!

— Я что ж, — засуетился Егор, — ведь я не супротив. Только как она, Федора?

— Федору зачем спрашивать? Хозяин — ты. Или боишься ее? — усмехнулся Иван Павлович.

— Боюсь, — откровенно сознался Егор и вполне искренне вздохнул, чем и рассмешил нас. — Убьет она меня.

— Не дадим тебя убить, — пообещал ему Иван Павлович. — Как это так, живого человека, да вдобавок еще мужа, и вдруг того… кокнуть?

— Нет, товарищ чека, вы меня лучше к тюрьму или в преисподнюю, а не домой с вами! — взмолился Егор. — Поверьте слову, лучше. Зверь она.

— Что зверь, то зверь, — подтвердила Василиса. — Карахтерна.

— Любопытно, — задумчиво произнес предчека. Потом громко, ободряюще пообещал Егору: — Мы ее свяжем, если начнет бунтовать.

— Ее и чепь не удержит! — воскликнул Егор.

Иван Павлович по-ребячески расхохотался, повторяя:

— Чепь, чепь.

Очень понравилось ему это слово.

— Мы, Полосухин, цепь возьмем от этого пса… как его по фамилии?

— Архимед, — подсказал я.

— Тогда так, — немного успокоился Егор. — А куда бы лучше и самого пса прихватить. Да спустить на нее, чтобы укусил.

Он уже развеселился и начал подшучивать, но осторожно, приглядываясь к нам. Мужик он хоть и дурак дураком, но хитрости не лишен. Только одного в разум не возьмет: почему с ним так обходятся? Ему теперь, в свою очередь, хотелось все свалить на свою ненавистную жену Федору за все ее надругательства…

Ванька сидел в спальне Тарасова и читал какую-то книжку, что было совсем удивительно. При нашем появлении он вскочил с кресла.

— Сиди, сиди, — успокоил я его. — Здравствуй, Иван Петрович.

Он невнятно ответил на приветствие.

— Что ты тут читаешь? — поинтересовался я.

— Да так себе, что попалось. — И он подал мне книгу.

Это был отчет о деятельности губернского земства за какой-то далекий год. Все цифры и цифры.

— Любишь, как вижу, читать? — спросил я.

— Нет, откровенно говоря, не люблю, — сознался он. — Не наше дело торчать в книжках. Это господам подходит да попам, а трудящим мужикам, откровенно говоря…

Вот как он, Иван Жуков, повернул разговор. При свете солнца я вгляделся в его лицо. От бессонной ли ночи или от испуга лицо его было глинисто-серое, глаза грустные, поблекшие. Под глазами набухли мешки, как у старого человека.

Петушиного задора и в помине нет.

— Вы меня выпустите или арестуете? — внезапно спросил он. — Я ни в чем не виноват. Это Егор меня, откровенно говоря, оклеветал. Какие-то винтовки приклеил, спекуляцию. Отпустите, я на фронт проберусь или в Баку к брату. Все равно, куда ехать. А Ельку, откровенно говоря, — обратился он ко мне, — бери. Уступаю.

— Спасибо, Иван Петрович, за уступку, — еле сдерживаясь от смеха, ответил я. — Лена пусть останется сама по себе или за тебя выходит.

— Моей свадьбе не быть! — сказал Ванька и поник головой.

— Да что ты так отчаялся? Не все еще пропало. Если при обыске у тебя ничего не обнаружится и если ты поможешь нам в обыске у Егора, — кивнул я на дверь, — прямой тебе путь домой. Правильно я говорю, Иван Павлович?

— Конечно, так, — подтвердил предчека.

— Теперь с тобой поговорит Иван Павлович, а я посмотрю, что тут за книги.

И я подошел к одному из книжных шкафов, предоставив вести разговор с Ванькой Ивану Павловичу. Тот начал не скоро, а с выдержкой, как и полагается. Он все еще без всякой надобности листал книжку, затем, словно она ему прискучила, отложил в сторону, подошел к двери, прикрыл ее поплотнее, а уж потом взял стул и уселся напротив Ваньки.

— Тебе, тезка, сколько лет?

— Двадцать один, — ответил Жуков.

— На год моложе меня. Самая жизнь начинается. Семья большая?

Оказалось, семья не так велика. Женатый брат на фронте, сноха ушла, две сестры и мать. Отец недавно умер.

Обо всем расспросил Иван Павлович. Он как бы уже начал следствие. Повторил мои слова о том, что, если ничего не найдут особенного, он, Ванька, свободен. Ванька, глянув на меня, нетвердым голосом поклялся, что у него ничего нет.

— Вот и хорошо. Теперь слушай. Внимательно слушай. Даже если что и найдем, ну там из барахла разного, продуктов, денег, конечно, кроме оружия, мы все это частью тебе оставим, а частью комитет раздаст беднякам, нуждающимся солдаткам. А тебя освободим. Ты же понимаешь, что уже арестован? Ну вот и хорошо. С умными людьми приятно иметь дело. Но потребуем от тебя условия…

— Какого? — тихо спросил Ванька.

— С Егором и Федорой вы давно свои люди. Возможно, родней будете. Но ты, конечно, хорошо знаешь, где у них что лежит и от чего у них брюхо болит.

— Это я скажу.

— И сам примешь участие в обыске.

— А мне что, приму. Хоть сейчас.

— Об этом и толкую. Мы доверяем тебе. И не просто примешь участие, а будешь заглавным.

— А это как? — насторожился Ванька.

— Это очень простая вещь. Когда придем, ты объявишь: «Я уполномоченный от Советской власти произвести у вас обыск». Словом, скажешь, как сумеешь. Человек ты развитой.

Сидя на помещичьей мягкой кровати и листая сборник рассказов Гусева-Оренбургского, одного из моих любимых писателей, я вслушивался в наставления Ивана Павловича. Вслушивался и мысленно шептал: «Силен ты, Иван Павлович, ой, силен». А Ванька, подумав, спросил:

— Что ж, я один?

— Зачем один? Один ты ничего не сделаешь. В понятых, ну, в помощниках у тебя, будут Алексей и Федя. Они от комитета бедноты.

— А вы сами? — допытывался Жуков.

— Мы, как власть от уезда, наблюдать будем. Но власть есть и на местах. Слышал лозунг «Власть на местах»? Вот ты и будешь этой властью на месте, в своем селе.

— Я какая власть! Федя, тот председатель.

— Федя — постоянная власть, а тебе дается временно, только на этот случай. Потом снимешь с себя уполномочие и свободен как ветер.

— Что же я должен делать? — спросил Ванька.

Снова Ивану Павловичу пришлось терпеливо повторить испеченному наспех уполномоченному, что ему делать.

— Теперь понял?

Ванька подумал-подумал, принахмурил свои белесые брови, еще шире раздул ноздри и решительно заявил:

— Откровенно говоря, понял.

Глава 18

Егор с Федей шли впереди. Егор припадал на обе ноги, будто опоенная лошадь. Ясно, что он сильно трусил и у него от страха подкашивались ноги.

Сзади шли я и красноармеец Степан, а за нами Иван Павлович с Ванькой Жуковым. Шли мы вдоль гумен степенно, будто впрямь в гости. Да так Егор и объявил мужику, оправлявшему копну сена, который разинул было рот и хотел о чем-то спросить. То же самое сказал Егор и соседу своему, когда мы подошли к дому. Сосед выбрасывал навоз со двора. Посмотрев на нас, он поклонился для приличия, усмехнулся. Возможно, он узнал меня по моему выступлению с крыльца волсовета на собрании, где я обличал Полосухина.

Я посмотрел в сторону мельницы, стоявшей на лугу. Она вяло махала крыльями. Был тихий ветер. Настороженность хозяина передалась и нам. Глянув в окно из палисадника, Егор увидел, что Федора с какой-то девкой моет полы в горнице, готовясь к престольному празднику.

Занятая этим делом, Федора не слышала, как мы вошли.

Она о чем-то громко говорила с помощницей, кого-то ругала черными словами. Уж не муженька ли, которого она утром искала по всему селу с палкой?

Егор дал нам знак стать к сторонке или сесть на скамью возле печки, — это мы безмолвно выполнили, — затем подошел к двери горницы и, слегка толкнув ее, чуть приоткрыл.

— Кто там? — послышался окрик Федоры.

— Я, Федора, я, — робко отозвался Егор. — Это я пришел.

Крепкая филенчатая дверь с треском захлопнулась. Егор едва успел отскочить. Его чуть не ударило по лбу. Он молча посмотрел на нас и горестно вздохнул.

Прошло несколько минут. Затем из-за двери послышалось:

— Где был, туда, рыжий черт, и иди!

— Я, Федора, в гостях был. Открой, что скажу!

— Не открою. А выйду, грязной тряпкой всю твою харю исхлещу.

— За что же хлестать-то? — деловито осведомился Егор.

Она помолчала, попыхтела и, вздохнув, принялась вопрошать:

— Да что это за дьявольщина! Каждый день, каждую ночь шляется! Да тебя приворожил, что ль, этот Тарасов? Аль у тебя, у беса, своих делов нет?.. Го-ости-и… Вот я тебе сейчас дам «гости»!

— Не ворчи ты, ей-богу, баба. Что ворчишь. Ну, были мы с Ванькой у твоей мамки. Ну, выпили чуток. А потом — на мельницу, ночевал там в притворе на сене, а утром в поле на просо ходил. А ты кричишь.

Егор врал очень складно, правдоподобно и все поглядывал на нас, подмигивал, явно ища у нас сочувствия.

— У мамки был… С Ванькой был… Все ты врешь! — заключила Федора, хорошо зная мужа.

Но Егор не сдавался. Врать, так врать до конца. И он поклялся:

— Вот тебе святая икона, вот клянусь Федорой-великомученицей, что врать мне толку нет. Хошь, кого хошь спроси, какой я верный в слове человек.

Кажется, Федора сдалась. Ведь Егор поклялся именем ее святой, тоже Федорой, ходившей некогда после смерти по страшным мытарствам ада.

— А ежели ты у мамки с Ванькой был, скажи — злыдень-то при тебе был? Видал ты его, злыдня?

— Какого злыдня? — попался Егор.

— Безрукого. «Ка-ако-ова!»

Я толкнул Ивана Павловича. Он понял меня. Мы сидели возле печки, и, если даже дверь внезапно откроется, нас не сразу заметишь.

— Это, это который вчерась… то бишь… — начал Егор гадать, о каком безруком злыдне ведет речь Федора.

— Забыл?.. Опять в острог захотел? Он тебя… ты погодь, он тебя прикокошит. От него не откупишься, как ты откупился… там.

Где «там» — Федора умолчала.

Егор совсем струсил, но трусость придала ему отчаянности.

— Дура ты, дури-ища как есть.

— Ты умен, как шабер Семен. Вчерась, мать баила, сидел он, тот, у них с Федей чуть не до третьих петухов. И, слышь, разливался при всем народе. В какой-то чертовой любови корился. Бе-ессовестный, чтоб у него последняя рука напрочь отсохла.

— Чего ты городишь, дура? Кто кому корился?

— Да Ленке. А она плевала на него! Гоже, что Ваня отчитал. И не будь Федьки, Ваня его бы взашей прогнал. Право слово. Уж не знай, кто он там в городе. Какая-нибудь небось фря… И одни-то веснушки на харе, а рожа косорыла, как у нашего барана… Тьфу!

Мы с Иваном Павловичем едва не расхохотались. Смеялся и Федя, только Ванька со Степкой не смеялись.

А Федора, передвинув что-то тяжелое, разойдясь, продолжала:

— Мать рот разинула, в сени его пустила. Достанется ей от меня, погодь. Дура Санька, слышь, в жмурки с ним на улице играла, а сноха, жирна бочка Анна, глаз, слышь, с его рожи не сводила. Больно уж, говорит, пел он про эту… как ее, любовь, что ль, какую-то, не знаю ее сроду. Чуть сам с пьяных бельм не плакал.

— Да будет тебе молоть, будет, дура. Ты вот открой, что скажу!

Нет, Федора не открывала. Да что ей может сказать Егор?

Помолчав и пошлепав тряпкой по полу, она уже без злобы предложила:

— На мельницу опять иди. Тебе тут делать нечего. Ваньку-то видал, что ль?

— Видал, видал, — радостно ответил Егор, чувствуя перемену в Федоре.

Ванька, услышав про себя, даже привстал, как бы говоря, что и его черед настал.

— Пущай зайдет. Ждать нам нечего. На петров день заодно уж и окрутим их. А то Елька дура, тот-то еще умаслит ее. Он языкастый, а она полоумна, свово разума нет. А я, окромя как за Ваню, ни за кого Ельку не отдам. Я ее обуваю, одеваю, и она… моя. Вот что. И Ваня мне по сердцу. На лицо пригож, сапожное дело знает и куда хошь съездит воднучась. Хошь в Каменку на вокзал, хошь в саму Пензу. Все продать-купить могет, вот что.

— Да погоди ты, — взмолился Егор, — погодь. Ты только открой чуток.

Не тут-то было. На Федору опять бес напал.

— Нечего годить, — шлепнула она тряпку в ведро и выжала ее. — Э-эх, сама я хотела в ту ночь к мамке вместе с Ваней да с Елькой нагрянуть и турнуть его, как тогда турнула. Чтоб и дорогу в наше село навек забыл. Мимо бы ехал, да не оглядывался. Погодь, — грозно пообещала Федора, — доберусь до него… Уехал, что ль, он?

— Да кто, кто?

— Дур-рак!! — отрезала Федора непонятливому супругу.

Егор вздохнул, посмотрел на меня, я ему подмигнул, подбодрил, и он, к моему ужасу, принялся хвалить меня:

— Эх, Федора, Федора! Не знама людей, как это так говорить? За что ты костеришь человека? Что он тебе плохого сделал? Что в тот раз меня арестовал? А мне так и надо. Не лез бы сам! А он, как распознал я, больно душевный человек, прямо сердечный. Совесть имеет, не то что мы с тобой, бессовестные люди. Ты копаешь яму другому, а сама головой в нее и угодишь.

Вот как Егор сказал. Складно и резонно обо мне получилось. Но в ответ послышался язвительный вопрос:

— Ба-атюшки-матушки, да уж не сдружился ли ты с ним?

— Сдружился обоюдно. В гости к нам зазвал.

— Зови, зови. Что ж, угощу… ухватом. Он, ухват-то, на кухне стоит. Обломаю, не пожалею черенка.

Мы с Иваном Павловичем толкнули друг друга.

А Егор развел руками, как бы говоря: «Видите, что идет?» Но продолжал упорно:

— Они с Ванькой скоро вместе к нам нагрянут. Они тоже сдружились, как братья.

Не знаю, какое выражение было на лице Федоры после такого сообщения Егора о моей дружбе с хромым Ванькой. Только после долгого раздумья Федора вынесла решение:

— Ваньку-то я угощу, а того и на порог не пущу, Ваня хоть сейчас приходи, первяка поднесу.

— А мне как? — радостно спросил Егор и опять глянул на нас.

— И тебе, черту, так и быть, безо время поднесу. Только если вместе с ним придете. О свадьбе надо говорить, о венчании.

— А мы уж и пришли. А мы уж вот и тут. Открой, погляди!

Иван Павлович тихо кашлянул, посмотрел на Ваньку и кивком дал ему понять, что пора. Ванька, бледнея и превозмогая свое волнение, решительно поднялся.

Подойдя к двери, он сильным ударом ноги толкнул ее внутрь.

С криком:

— А, батюшки, кто это так? — Федора отскочила в сторону.

— Я. — И Иван Петрович Жуков предстал перед ней во весь свой маленький рост.

— Ванечка! Да ты меня чуть не пришиб. Вот легок на помине. Я сейчас. Ты присядь, милай… Аннушка, — обратилась Федора к помощнице, — ты подотри там и давай на то место сундук сдвигать. Как это ты вошел, а я не слыхала? Уехал, что ль, безрукий храпоидол?

— Нет! — каким-то не своим голосом прокричал Ванька.

Видимо, у него было не совсем обычное лицо. Федора, вглядевшись, через некоторое время спросила:

— Что с тобой, Ваня? Не заболел ли ты? Да войди, вон сядь на стул. Говоришь, он не уехал? А где же, у сестры Катерины ночует?

— Н-нет!.. Он… тут!! — отрезал Ванька.

— А?!

— Тут! И все люди тут. Вот!

И Ванька открыл дверь до отказа. Открыл и посторонился. Федора вышла к нам с грязной, мокрой тряпкой в руке. Вышла и узрела целый взвод «гостей». Впереди я, за мной предчека в кожаной куртке, потом Егор, потом Федя и, наконец, красноармеец Степа. Только Алексея не было. Где-то задержался.

— Здравствуйте, Федора Митрофановна! — весело поздоровался я с ней.

— А?!

— С наступающим праздничком петрова дня! Мы все вас поздравляем! — обвел я широким жестом поздравителей.

— Че-его?!

— Бог помочь вам, Федора Митрофановна!

— Сгинь, сгинь!

— Вы в расстройстве? Это от усталости. Полы могли бы вымыть девки. Зачем самой утруждаться? Да вы сядьте, сядьте! С гостями надо поговорить. Гости — все мои товарищи. Некоторых вы знаете. Например, вот Егора, мужа. Он-то нас и пригласил к себе в гости. Егор сказал, что и вы, Федора Митрофановна, будете рады нас видеть. Что ж, мы с удовольствием. Коль так, надо идти. А то ведь никогда и не попадешь без случая к вам. Правда?

— А?!

— Да вы что, слабоваты на ухо стали? Тогда мы можем и уйти совсем. Видать, не вовремя заявились. Ах, да вы еще пол не домыли в кухне. Подождем.

Федора наконец-то немного пришла в себя. На ее страшном лице красные пятна сменились сине-бордовыми.

— Ваня, — шипящим голосом обратилась она к Жукову, — кто это? Зачем они пришли?

Через плечо Федоры Жуков посмотрел на Ивана Павловича. Тот ему кратко приказал:

— Говори!

Набравшись духу, Ваня, не помня себя, словно ругаясь, выпалил на самой высокой ноте, почти взвизгнув:

— Как уполномоченный Советской власти, вместе с понятыми я должен произвести у вас обыск!!

Наступило молчание. Как мне показалось, оно длилось очень долго. В это время вошел Алексей.

— Обыск? Обы-ы-ыск? — шепотом, отступая в горницу, со свистом повторила Федора и там упала на большой кованый сундук.

— Показывай, где что! — приказал Жуков, входя в горницу.

— Ваня-а? Ты-ы?!

— Я — Ваня. А это Федя, а вон Алексей пришел.

— У нас? Обыск? Да ты… ты что? Ты, Елькин жених?! Ты… — задыхалась Федора.

— Никакой ныне я не жених. Родниться с вами, с кулаками и контриками, откровенно говоря, не желаю.

— Ваня-а?!

— Что «Ваня»! Хватит ломаться. Понятые, войдите. Слушаться меня. Федор, Алексей, обыщите сундук. Там, я знаю, откровенно говоря, уйма керенок. Встань! — крикнул Жуков на омертвевшую Федору. — Добром приказываю, откровенно говоря, от лица нашей Советской власти.

Но Федора таращила на Ваньку свои выпуклые серые глаза. В ее голове все перепуталось. Вид у нее был таков, что вот-вот хватит удар. С сундука она не встала.

Тогда за дело взялся сам Егор. Он уже не был робок. Он даже казался довольным, что и на его жену нашлись усмирители. Подошел к Федоре, взял ее за руку.

— Встань, дура, обыск ведь. Из уезда приехали. А я… арестант. — И Егор вдруг заплакал.

В это-то время Федора, молниеносно вскочив, в бешенстве так ударила кулаком по лицу Егора, что тот, не удержавшись на мокром полу, грохнулся и опрокинул ведро с грязной водой. От неожиданности Егор даже вскрикнуть не успел. Из носа на вымытый пол потекла кровь.

— А-а-а-а! — обрушилась Федора теперь уже на Ваньку. — Это ты, банди-ит? Это ты, предатель Юда?.. Это ты все, ты?

Но Ванька принял боевую позу, выставив хромую ногу вперед для равновесия. Он был готов ответить ударом на удар. Девушка Аннушка молча выбежала из горницы, не забыв прихватить пустое ведро.

Алексей схватил Федору за руки, но она, остервенев, принялась лягать его ногами, кусать руки.

— Вожжи! — крикнул Егор и заметался с окровавленным лицом.

— Не надо, — вступился Иван Павлович, входя в горницу. — С одной бабой не справитесь. — И обратился к Федоре: — Успокойся, гражданка Полосухина. Ты арестована. Степан! — позвал он.

Вошел Степа.

— Карауль арестованную.

Степа вынул из кобуры наган, и Федора, покосившись, села на кровать. Лицо ее стало мертвецки безразличным. Мне противно было смотреть на нее. Да, в сущности, больше и делать мне тут было нечего. Я вышел на кухню покурить.

Там за столом в одиночестве сидела Аннушка. Она как выбежала с тряпкой, так и забыла ее бросить. Пустое ведро стояло возле стола вверх дном. Девка была перепугана и тяжело дышала.

— Здравствуй, Аннушка!

Она даже не взглянула на меня.

— Аннушка, брось тряпку и пойди вымой руки. Ну, живо! — нарочно строго приказал ей.

Только тут она, вздрогнув, взглянула на меня, и тряпка упала ей под босые ноги.

— Вымой руки, а то цыпки будут. Вон рукомойник, — указал я на висевшую посудину с двумя дудочками по бокам.

Аннушка судорожно вздохнула, посмотрела на свои руки и молча пошла мыть их.

«Конечно, это она», — присмотрелся я к ней.

Вымыв и вытерев руки, она молча направилась к выходной двери.

— Аннушка, — сказал я, — тебе уходить пока нельзя.

— Да ведь домой.

— Говорю, «нельзя» — стало быть, надо слушаться. Посиди со мной.

И бедная Аннушка покорно села, испуганно посмотрев на меня. Затем испуг ее начал проходить, и скоро в глазах ее пробежали живые огоньки.

— Узнала, что ль? — спросил я.

— Да, — ответила она.

— Вот какие дела-то. Я тебя сразу узнал. Вы что, уже отпололись?

— Да.

— А ведь нас с тобой чуть в поле бабы не обвенчали вокруг полыни.

— Да.

— Чего же ты испугалась, Аннушка? Ты в батрачках у них?

— Нет.

— Ну слава богу, хоть сказала «нет». А то «да», «да», «да». Тебе тут бояться нечего, а домой уйдешь, когда обыск кончится. Но все равно, когда придешь домой, никому ни слова. Это секрет, государственная тайна. Тут вон сам председатель чека. Если проболтаешься, все дело нам испортишь.

— Меня-то зачем держать? — не поняла она.

— Приказ такой. Ка-те-го-рический. Поняла? Да тебе что, скучно со мной сидеть? Я тебе сказку скажу, как волк у медведя рыбу воровал, или песенку про перепелку спою.

— Ну те!

— А если не так, я, может, сам тебя сосватаю. В поле бабы не сумели, так я тут один сумею. Говори — пойдешь за меня?

— Вон ты какой! — уже улыбнулась она.

— Жених-то есть у тебя, Аннушка, на примете? Нет? Ну и лучше, коль нет. Если за меня не пойдешь, тут есть Степка, красноармеец. Парень что надо. Красивый, курчавый и кругом холостой.

— Ну те! То за себя, то за Степку. Никого мне совсем не надо! — вдруг обиделась Аннушка, и я не мог понять на что.

Между тем в горнице уже шел обыск. Слышались восклицания, какие-то неразборчивые слова.

Еще раз сказав Аннушке, что ей уходить нельзя, я пошел в горницу.

Федора лежала на кровати. Она не то тихо ныла, как от сильной зубной боли, не то стонала. Около нее сидел Егор и вытирал лицо полотенцем.

На полу были расстелены посконные холсты, а на холстах какие-то цветные полосы, похожие на сатиновую материю для сарафанов.

— Подойди сюда, Петр Иванович, полюбуйся, — позвал меня Иван Павлович.

Я приблизился. Цветные полосы оказались керенками: синие квадратики — двадцатирублевые, красные — сороковки. И еще серые, грубые, с водянистыми знаками. Это разной стоимости «боны» — деньги, которые печатала наша Пенза для хождения только внутри губернии. В каждой почти губернии были собственные деньги — «боны» своей местной промышленности. Пенза не хуже других. «Боны» ценой были до ста рублей и размером с открытку. На каждой «боне» устрашительно предупреждалось, что «подделка строго карается по закону». По какому закону? Это никому, даже печатавшим сии полукартонные деньги на старинной архивной бумаге, не было известно. Карается, да и только. Попробуй кто выпустить фальшивые!

На каждой лицевой стороне керенки — двуглавый, довольно неуклюжий, общипанный орел. «Боны» лишены были изображений этой хищной птицы. Надо сказать, что наши земляческие «боны» не только ходили наравне с керенками, но и заслужили предпочтение. Во-первых — они крупнее размером, во-вторых — толще и прочнее, а в-третьих — Временного правительства нет. Керенского тоже нет, а Пензенская губерния существует. Только одно оставалось непонятным — название денег. Что такое «боны»? Этого никто не знал. Царские деньги летом тысяча девятьсот восемнадцатого года уже вышли из употребления. Правда, их все-таки хранили на всякий случай.

— Ловко, Петр? В холсты, а? Зачем это?

— Да чтоб не промокли и плесень не набросилась, — подсказал я.

— Сколько здесь будет?

— Ты, Иван Павлович, математик, квадратные уравнения тебе преподает Зоя. Вот и считай. Множь квадрат на квадрат по числу керенок, авось что и получится.

— Подкусил ты меня, Петр. Ведь верно. Вот, к примеру, двадцатки. Вдоль тридцать штук да поперек двадцать. Всего шестьсот. Теперь на стоимость помножить. Ого, в одном холсте двенадцать тысяч! А сколько их, этих холстов! Да еще сороковки. Одним словом, под миллион шагнет. Ванька, гляди, еще холсты вынимает. Стало быть, Егор и Федора Полосухины — миллионеры. А ведь деньги пока в ходу.

— Да, пока. Рожь продают на базаре по триста рублей за пуд, а пшено и того дороже.

— Словом, Петр, с миру по нитке — алкоголику спиртные напитки.

Вынимал холсты Иван Жуков — от усердия он даже вспотел, — а развертывал Федя, каждый раз восклицая и радуясь невесть чему. Уж не задумал ли он на часть этих денег построить плотину, мельницу от комитета бедноты и еще что-нибудь? Надо Ивану Павловичу подать такую мысль и Феде шепнуть.

Алексей считал-считал, да и плюнул. Он попросту принялся скручивать керенки в трубку, как скручивают обои.

— И зачем они им? — дивясь, вопрошал Алексей. — Ведь, может, уже печатают советские деньги. Куда же тогда эти?

Заглянув на кухню, где сидела Аннушка, я пальцем поманил ее. Хотелось, чтобы она тоже посмотрела. Она робко вошла, не взглянув на Федору.

Бедная девушка, едва взглянула на холсты денег, широко раскрыла глаза, а потом закрыла рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Столько денег она и во сне не видела.

Алексей попросил ее помочь свертывать холсты, за что она и принялась.

— Егор, Егор, — послышался стон Федоры, — зачем же ты, окаянна твоя сила, беду-то накликал на себя?

— Лежи, дура, смирно и молчи, — шепнул Егор. — Может, простят за чистосердечное покаянье. Мы ведь не убивцы.

— Простя-ат? Не-ет, эти не простят.

Вот в сундуке уже видно дно. Что-то еще лежит там. Ванька вытащил сверток, развернул ситцевый платок. В нем оказалась продолговатая нарядная шкатулка. На верхней крышке напечатано «Печенье». Ниже — «Жорж Борман и Ко».

Коробку открыли. В ней, крепко перевязанный шелковой лентой, лежал мешочек вроде кисета. А когда вскрыли мешочек, глазам представились золотые карманные часы с ключиками, затем серебряный браслет в виде змеи. Голова у змеи золотая, вместо глаз светятся зеленые камешки. В черных небольших, со спичечную коробку, футлярчиках, проложенных мягким плюшем, стоймя, камешками вверх, покоились золотые кольца. Были кольца и без камней. Из кожаного портмоне, когда Ванька открыл его, посыпались золотые монеты. Были здесь пятирублевики, десятирублевики и даже несколько штук пятнадцатирублевиков. На всех монетах отлита голова императора Николая Второго.

— Вот это уже настоящий кла-ад! — восторженно произнес Алексей, позванивая о пол монетами. С тысячу будет, да не керенками, а чистым золотом.

— Откуда? — тихо спросил Иван Павлович Егора, который подошел, заслышав звон монет.

На лице того отразилось не только удивление, но даже любопытство.

— Это… это… — Егор не знал, что ответить. Он повернулся к Федоре, которая сразу перестала стонать. — Откуда у тебя эти… золотые?

Федора, помолчав, хрипло ответила мужу:

— Тарасов дал… на храненье.

— Почему я не знал?

— Тебе, дураку, про это и знать не надо. Мне доверил, не тебе.

Вдруг Егора как бы осенило. Он затопал ногами и завизжал:

— Врешь, вре-о-ошь!

— Чего мне врать! — спокойно и безразлично ответила Федора.

— Теперьче знаю, теперьче… А-а, вон ты зачем бегала к нему то в дом, то в сад!

И Егор выругался самыми скверными словами.

— Товарищи чека, это он ей за то… Это потому… это… А-а-а!..

— Что-то очень дорого, — вставил свое слово Алексей и недоверчиво покачал головой.

— Да ведь не один год! — вскрикнул Егор. — Небось с самой нашей свадьбы. То-то ходила к нему малину обирать… То-то ходила к нему полы мыть. Мыла полы аль нет? Обирала малину аль нет?

Егор Полосухин был совершенно неузнаваем.

— Поэтому ты и не допускала меня рыться в сундуке. Боялась — страмоту твою открою.

— Да там и твоих золотых половина, — опять удивительно спокойно ответила Федора.

— А часы? А кольца откуда? — все подступал к ней Егор.

Теперь в пору уже его держать за руки.

— Отступись от меня, сатана. Сам знаешь откуда, — уже заметно повысила голос Федора. — Аль сказать?

— Говори, говори! Все говори, всем кричи. Не боюсь!

— Сам лучше кричи, дурак безмозглый. Тебе виднее. Кто по городам шлялся в старое время? Я, что ль? Какими ты делами там занимался? Чем промышлял?

Нет, это была не просто ругань. Что-то темное было в их словах, недоговоренное, а может быть, и несговоренное. Какая-то тень лежала на этих «империалах» с портретом царя и на часах разных форм и фирм, на кольцах и на этом змеевидном златоглавом браслете. Чувствовалось — Тарасов тут ни при чем.

— Ладно, потом разберемся, — сказал Иван Павлович.

— И с войны привозил, у солдат скупал, — добавила Федора.

— Врут оба. Все это ихнее, совместное, — определил Алексей.

Наконец объемистый сундук совсем опустел. Алексей опять уложил в него свернутые Аннушкой холсты, куски материи, штуки сукна и другое добро.

Произвели опись, все увязали, составили акт. Сначала дали расписаться хозяину Егору, затем понятым Феде и Алексею. Когда подошел подписываться «уполномоченный от Совета» Иван Жуков, Федора чуть приподнялась и хрипло, с надрывом произнесла:

— Ну, Ваня, теперь пого-одь!

Ванька чуть отшатнулся, но тут же быстро поставил закорючку.

Сверток с керенками, обмотанный материей и перевязанный, Иван Павлович подал Алексею, а шкатулку Феде. Потом он подошел к Федоре.

— Вот что, гражданка Полосухина. Приказ тебе: никуда из дому не выходить! Лежи спокойно. Для охраны, чтобы тебя никто пальцем не смел тронуть, мы оставим вот этого надежного человека с наганом… Степан!! — окликнул он аккуратного парня. — Охраняй хозяйку. Что надо ей — пить там или что, — принеси. Мы скоро вернемся.

— Тут девка есть, Аннушка, — шепнул я. — На всякий случай и ее сюда. Мало ли что Федоре захочется. Степе неудобно, а девке под стать.

На зов вошла Аннушка. Испуга на ее лице уже не было.

Ей Иван Павлович пояснил, чтобы она побыла здесь и поприсмотрела за Федорой. Дальше избы не выпускала бы. И в избу тоже никого не впускать.

— Степан, ты слышал, что я говорил Аннушке? Это и к тебе относится. Вот тебе деваха в помощницы. Смотри, какая красавица! Не обижай ее. — И Иван Павлович подмигнул молчаливому Степе. — А ты, Егор, пойдем с нами прогуляемся. Да умойся. Эк, хорош! Все лицо в крови. Здорово жена угостила своего муженька. Ну, это она сотворила, конечно, любя тебя вечно, — складно закончил Иван Павлович.

Мы вышли на улицу.

У меня дрожали ноги. Не раз приходилось производить обыски в деревне у кулаков, в городе у купцов, буржуазии, чиновников, но такого презрительного чувства я еще никогда не испытывал. И эта гремучая змея Федора держала в своей власти Лену? И эти люди и подобные им держат во власти почти все село?! Что в сравнении с ними наш поп, спрятавший хлеб в гробы и ульи, или Николай Гагарин, сыпавший под овсяную мякину рожь, или глуповатый хапуга Лобачев, который мешки с хлебом побросал в яму и завалил ее навозом! Что перед ними и им подобными даже тучный пропойца, обжора помещик Климов! Те страшны, а эти страшнее и вреднее. У этих ничего святого в сердце нет и самого сердца нет. Ведь неспроста Федора обмолвилась о любви: «Любовь какая-то, не знаю ее сроду». Конечно, никакой любви у Федоры никогда ни к кому не было и быть не могло. И ни у кого из них не могло быть высокого чувства любви, но они полны ненависти к нам, новым людям, к неугодной им власти. У них в крови разлилась ядовитая, неизмеримая злоба. Они к нам беспощадны. А мы? Мы не имеем права оставаться неплательщиками по счету зла и ненависти.

Они, пожалуй, посложнее, чем городские торговцы или старорежимные чинуши. Тех сразу видно, они приметны. А здесь… Да, настоящая война в деревне только начинается.

И смеют еще левые эсеры кричать, будто мы, большевики, обижаем крестьянство, ссорим двор со двором, разрушаем монолитность мужицкого сословия, поселяем вражду! Смеют упрекать, что иные из продотрядчиков где-то с голодухи, с устатка хватят стакан самогонки, и на этом обвинять всех продотрядчиков и комбедчиков в грабеже деревни.

На улице ветер. В небе густо плывут тяжелые тучи.

Кое-где возле мазанок, на крыльцах или за углами изб стоят люди. Они как бы случайно посматривают в нашу сторону. Конечно, им не трудно догадаться, в чем дело. Тайн в деревне не сохранишь. Чуют по ветру и встречь ветра. Скоро наверняка всем будет известно, что мы нашли и сколько. Лишь бы не узнали об арестах, лишь бы Жильцов — если он в городе — не проведал про все. А концы-то идут туда, где еще клубок не размотан.

Мы шли на мельницу. Иван Павлович по одну сторону Егора, я — по другую. Егор умылся и шагал, припадая на ноги. Под правым глазом у него набухал синяк.

— Крепко она тебя, — пожалел я Егора.

— Да ведь лошадь! — прохрипел он в ответ.

— И часто от нее страдаешь?

— Мукой измучился, — вздохнул бедный муж.

— Мы, дядя Егор, скрутим ей руки, — обещался я.

А Иван Павлович, улыбаясь, добавил:

— И посадим на чепь.

— Не мешало бы, — согласился мельник.

Впереди шли Алексей со свертком денег и Федя со шкатулкой, за ними прихрамывал Ванька Жуков. Он был очень жалок. Видимо, в его ушах все еще звучало: «Ну, Ваня, пого-одь!» Мне хотелось поговорить с ним, ободрить. Ведь он любезно «уступил» мне Лену и ловко, с пользой для нас разыграл «уполномоченного от Совета». Мы с Иваном Павловичем и не ожидали таких успехов от нашей выдумки.

Вот и мельница! О такой и говорит загадка для детей: «Крыльями машет, а улететь не может». Сильно, с характерным, только ветрянкам присущим шумом, поскрипывая, машут ее крылья. Ветер для помола самый подходящий.

Возле ворот подводы с мешками, а около них мужики. Покуривая, они смотрят на нас. Видимо, гадают: и зачем идет сюда такая орава, да еще во главе с Егором?

Внутри мельницы два воза на очереди.

Стреноженные лошади помольщиков пасутся на лугу. Ветер усилился, поэтому действует и второй жернов. Ритмично стучат совочки, по которым из коробов равномерно тонкой струйкой течет в отверстие жерновов сухая рожь.

Жернова, скрытые в пыльных круглых ящиках, глухо гудят. Слышится хруст сухой ржи, теплая на ощупь мука стекает в привешенные к лоткам объемистые мешки.

Всюду — в углах, на паутине, на ларях, на бревнах, на досках — лежит мельчайшая мучная пыль. Называется она поспой. Эта пыль-поспа от времени уже седая и походит на густо взбитую, приготовленную для валки сапогов шерсть. Она годится только для примеси в белую глину — белить стены избы. Можно сварить из поспы клейстер для оклейки стен обоями или бумагой.

Но ни того, ни другого не делалось. Пыль не собиралась, не сметалась, а нарастала пышными, как пена, холмами. И разве только разбойник-ветер дунет иногда с улицы в ворота мельницы, тогда пыль завихрится, как туман, и станет от нее душно…

Брат Егора, Ефрем, с бельмом на глазу, подозрительно покосился на нас и, кивнув на всякий случай, полез заглянуть сверху, с короба, много ли осталось зерна и не пора ли засыпать следующему помольщику.

В другое время я обязательно обследовал бы всю мельницу, забрался бы по лестнице наверх и оттуда, как с колокольни, оглядел бы поля, село, всю окрестность. Послушал бы, как свистит ветер, рассекаемый огромными крыльями, которые то с размаху клонятся до самой земли, то величаво поднимаются вверх, к небу. Осмотрел бы зубчатое колесо, соединенное с толстым сосновым бревном, на котором и укреплены крылья. Подивился бы на передаточную шестерню, вращающую большое бревно. Оно доходит до самого полуподвала, где гигантское колесо вращает два меньших колеса, соединенных с жерновами.

Интересно бывать на ветряных мельницах! В них так же весело и людно, как в кузницах. Всегда народ, разговоры, шутки, споры, смешные истории и всяческие деревенские новости.

И мельник в мучной пыли, в нечищеной одежде похож на могучего колдуна.

На мельницах, особенно на старых, много никому не нужных износившихся вещей.

Уж если их бросили когда-то в угол, так они и будут лежать там до скончания века, и назначений этих вещей не вспомнишь.

— Завозно, брательник, — сказал Ефрем, хотя Егор ни о чем его не спрашивал.

Вел себя Егор на мельнице, как чужой, молчал. И мы все стояли молча. Алексей, придерживая сверток, разговорился с одним мужиком. Федя пробовал муку — не крупно ли мелется. Ванька облокотился на огромный ларь, в который ссыпают гарнцы за помол, и раза два, открыв дощатую крышку, заглянул в него. Иван Павлович что-то обдумывал, а я невесть с чего, увидев в углу рамку, уставился на икону.

В ней под стеклом, покрытым густым слоем пыли, выставлено было изображение святого Николая-угодника, тощего и строгого старика. На всех мельницах можно найти такую икону. Николая-чудотворца принято считать самым честным из святых, вручать ему охрану мельниц и кузниц, блюсти в них порядок и защищать хозяйское добро.

Перед иконой лампадка. В ней до краев мучная пыль.

Муку мололи к престольному празднику и, конечно, для продажи на базаре. В Горсткине еще пять мельниц, но мельница Полосухина считается лучшей; на ней литые кремневые жернова какой-то особой ковки.

Иван Павлович подошел к Ваньке, что-то шепнул ему. Тот вздрогнул и кивнул вниз, где в яме крутились шестерни. Еще что-то шепнул ему Иван Павлович, и они, а за ними я направились к яме. Туда вела узкая лесенка.

Деревянное колесо с зубцами угрожающе скрипело. Того и гляди, зацепит за одежду.

— Вон, глядите, — едва расслышал я среди шума и скрежета колес Ванькин голос.

Он указал наверх, где виднелся недвижимый нижний камень, укрепленный на железной крестовине. Между верхним жерновом и нижним промалывалось зерно.

— Вот желобок, — указал Ванька на косо идущий от нижнего жернова четырехгранный желоб.

Он уходил вправо вниз, в глухую стену. Конца его не видно.

— Это самая жила и есть? — спросил Иван Павлович об этом потайном желобе.

— Она.

— А мука где?

— Мука?.. Вот где мука.

В полутьме мы не заметили, что правее в стене, покрытая пылью, маленькая дверка. Она так слилась со стеной, что, если бы не веревочка с узелком, мы и в жизнь не догадались бы о дверке.

— Открой-ка, — предложил Жукову Иван Павлович.

Ванька взял веревочку, дернул на себя. С дверки посыпалась пыль, и она открылась. За ней зияла черная яма.

Иван Павлович хотя и не курил, но всегда носил зажигалку. При колеблющемся свете огонька он всунул в яму голову, затем, выпачканный пылью, вылез.

— Что, — спросил я, — интересно?

— А ты посмотри сам.

Он передал мно зажигалку, и я всунул голову в отверстие. Яма была довольно просторная, — можно спуститься и повернуться в ней. Стены обиты тесом, частью заделаны горбылями.

Точнее — это походило на маленький погребок, один из тех, которые мужики роют под полом в своих избах для хранения продуктов.

Я спустился в яму. Она неглубока. Первое, что я увидел, — это закрытый ларь в углу. Сверху наискось в крышку входила четырехугольная палка. Без труда сдвинул с ящика доску. То, что я принял за палку, оказалось отводным, сбитым из четырех дощечек желобком — «жилой». Из отверстия, как ручеек, тонкой струйкой, вернее — толчками, стекала в ларь мука.

В ящике муки набралось немного. Меры полторы-две. Сверху она лежала бугорком, а ниже разровнена и примята. В другом углу ямы лежала длинная проволока. Видимо, ею пользовались для прочистки этого таинственного желобка.

Не закрывая ларя, я выбрался из ямы.

— Что там? — спросил Иван Павлович.

— Теперь ты сам полезай.

Забрался туда и предчека. Быстро вылезши, он чихнул и засмеялся.

— Ловко!

— Пещера Лейхтвейса, — ответил я.

Федя заявил:

— Надо помольщикам показать.

— Подожди, — сказал Иван Павлович. — А как под вторым жерновом? И там есть?

— Туда трудно добраться. Я сейчас попробую.

Лезть под второй жернов было опасно. Захватит зубцом за пиджак, втянет между шестернями — и конец.

Над ямой кто-то остановился. Затем, нагнувшись, спросил:

— Нашли, что ль?

К нашему удивлению, это был Егор. Голос безразличный, даже с оттенком радости. Видимо, он следовал пословице: «Семь бед — один ответ».

— Механика у тебя ловкая, — с восхищением сказал ему Иван Павлович.

— У многих мельников так.

Мы с Иваном Павловичем выбрались из ямы, отряхнулись.

— Много капает? — спросил предчека.

— Засоряется, — как бы пожалел мельник, — а то бы ничего.

— Эх, Егор, Егор, — вздохнул Иван Павлович, — придется тебе все-таки с нами в город прокатиться.

— А разь я не знаю?

Позвали Алексея. Он тоже слазил, посмотрел и страшно выругался. Затем в это дело посвятил помольщиков и одного за другим сводил посмотреть, куда течет их мука. Мужиков не столько удивило, сколько восхитило это хитрое приспособление. Только один возмутился.

— Ты бы хоть свечи в церкви покупал да грехи замаливал, — смеялись над Егором.

— Нет, как все у него ловко!

— Вместе с брательником Ефремом старались, — ответил Егор.

— Награду тебе дать!

— Награду — это как есть. За тем вон и приехали из города.

А сердитому мужику неймется. Очень ему обидно.

— Какой ты обжора! — крикнул он. — И чтоб тебе подавиться нашей мукой!

Другой игривым голосом запротестовал:

— Ну вот еще, мукой подавиться. Да много ли на каждого придется? Не больше, чем по две горсточки. Корове один раз в лохань посыпать.

Нашелся бывалый мужик из соседней деревни.

— Это что, братцы, горстка муки! А вот в Москве есть церква, и прозывается она «Микола-на-капельках».

— На капельках?

— На них. А почему? А потому, что трактирщик ее выстроил на капельки вина. Вру? Ей-богу, нет. Вон Миколай-угодник в углу, он подтвердит. В его имя построено.

— Да говори ты, складно говори! — подтолкнул его второй мужик из той же деревни. Он-то уж знал, в чем дело.

— Трактирщик тот вино в стаканы недоливал аль сливал, кто не допьет. Ну и сызнова остатки эти в посуду, и опять же продавал. На выручку и построил церкву.

— Врешь ты! — заметил Алексей.

— Вот тебе и вру! А после смерти в рай попал. Ей-богу. Знамение с того света было такое. Прямо в церкви при чтении Евангелия голос…

— С неба?

— Оттудова прямо.

Все, даже Егор, с интересом слушали мужика. Один задумчиво произнес:

— Ну, эта мука сироткам пойдет. Комитет бедноты раздаст.

— И бедным вдовам.

— Мука, братцы, что! Много ли ее! А вот давайте-ка амбар у них проверим.

— Пора у всех проверять. Чего ждать! Нынче начнем.

— Ждать вредно. Пока прохлаждаемся, весь хлеб попрячут.

Они уже, свои и из соседней деревни, готовы были идти, но их остановил Федя.

— Мы сами, без вас проверим.

Мужики принялись спорить. Они словно опомнились от шуток. Федя вопрошающе посмотрел на нас.

— Орудуй, Федя, проверяй с ними, — сказал Иван Павлович, — а мы обойдемся без тебя.

Пятистенный амбар Егора стоял недалеко от мельницы, на луговине. В амбаре были две плотно сколоченные и окованные дубовые двери. Каждая заперта на два замка — висячий и внутренний, винтовой. Крепкие запоры, что и говорить!

Егор и к амбару пошел с охотой. Ему все равно теперь. Только Ефрем, брат его, сидел в сторонке, будто чужой. Егор, конечно, успел рассказать ему обо всем.

— Иван Павлович! — позвал я предчека. — Нет у меня охоты идти на обыск к Жукову. Делайте без меня.

— Жалеешь, что ль, его?

— Какой черт! Просто мне противно на него смотреть. Потом — надо проведать Андрея. Да я приду скоро.

— Ты его не отпускай. Поедем вместе.

— Не отпущу. О-ох, как я устал, Иван Павлович! Голова болит, и ноет рука. Надо сделать перевязку. Я разбередил рану.

— Тогда иди, иди отдохни. Обойдемся тут. Надо еще одну подводу нарядить — этих чертей везти.

Туча приблизилась, ветер усилился, и крылья мельницы бешено сновали снизу вверх, снизу вверх. Того и гляди, ветер поломает их.

Шел я сначала дорогой, потом гумнами и свернул в имение. Надо навестить Василису, спросить, не был ли кто…

Глава 19

Со стороны села налетел вихрь и так крутанул, что поднял пыль на дороге и солому на гумне. На момент ничего не стало видно.

Переждав возле стожка сена, когда вихрь перенесется на поля, я заторопился. Имение недалеко.

А дождь уже шумел и шел стеной. Пронесся ветер, сердито блеснула молния, и вдруг потемнело. Послышались урчащие многократные раскаты грома, и сильнее зашумел вдали дождь. Пришлось прибавить шаг.

— Петя-я, — вдруг услышал я сзади себя, — подожди-и!

Сквозь пыль, которая вновь поднялась, едва разглядел я бегущую мне вдогонку девушку.

«Кто это может быть? Кто меня здесь знает? Да, конечно, это…»

— Санька-а! — крикнул я.

Девушка резко остановилась, будто чего-то испугалась. Ветер раздувал на ней белое платье, играя складками, трепал распустившиеся волосы.

— Санька! Что стоишь? Иди сюда!

— Да не Санька я, — чуть не плача, отозвалась девушка. — Елька я!

Теперь уже я остановился. Для меня это было совершенно неожиданным. И вот мы стоим всего шагах в десяти друг от друга, не двигаясь с места.

— Лена?! — удивился я и встревожился. — Ты?

Она молча смотрела по направлению к селу, где уже хлестал дождь, а ветер злобно рвал с ветхих крыш солому.

Мне вспомнился проливной дождь, который заставил нас с Андреем остановиться в этом селе у вдовы Арины.

Впервые тогда из окна увидел я Лену, бегущую с Санькой под дождем. Они возвращались с сенокоса. Затем, запыхавшиеся, промокшие, они шумно ввалились в избу, и щеки у них были румяные… Все это пронеслось сейчас в голове в одно мгновение.

— Лена, иди же!

И сквозь ветер послышалось грустно:

— Куда-а?

— Сюда. Дождь!

— Боюсь!

— Кого? Дождя?

— Тебя!

— Промокнешь.

Ударили крупные капли. На дороге от них брызнули всплески, будто падали они не в пыль, а в реку. Вновь осветила молния почти черное на западе небо, вновь резко грянул оглушительный, устрашающий гром. А Лена все стояла и стояла, чуть согнувшись, будто кто-то занес над ее головой руку для удара.

Ветер еще свирепее принялся трепать ее белокурые волосы и относил в сторону подол платья, будто хотел вернуть девушку туда, в поле, где белел курчавый шумящий овес.

«Что же это?»

Не отдавая себе отчета, я подбежал к ней, взял за руку. Она тут же ее отдернула и сама пошла рядом.

— Быстрее, Лена, быстрее! — крикнул я, так как ливень густо обрушился на нас, а села уже не было видно. Оттуда еще сильнее наступал дождь, а может, и град.

Снова трижды, вперекрест, сверкнула молния, и одновременно раздался тройной трескучий, со злорадным надрывом гром.

— Бежим! — схватил я Лену за руку, и она, уже не сопротивляясь, побежала вместе со мною.

«В доме ли Василиса? Не в сторожке ли?»

Вот и крыльцо черного хода, на котором сидел Ванька, вот ступеньки, дверь в дом.

Со всей силой застучал я кулаком в дверь. Никакого ответа. Дождь хлестал еще сильнее, но самый «обломный» шел со стороны села. Он уже был на огородах, подходил к речушке, а скоро зашумел в саду. Сад еле виден.

Снова застучал я в дверь — и снова молчит огромный пустующий дом.

«Не под крышу ли сарая нам спрятаться? Может быть, сторожиха за чем-либо ушла в село?»

— Васили-и-иса! — закричал я.

В ответ мне раздался хриплый вой Архимеда.

Из-за угла дома в накинутой на голову шали показалась Василиса. На момент она приостановилась, затем, узнав меня, быстро подбежала. Подбежала и первым делом охнула.

— О-ох, батюшки, да, никак, это Петя! А это кто с тобой? Никак, Елька Маркина?

От волнения, что нам ее пришлось ждать в такой дождь, Василиса никак не могла попасть ключом в душку замка. Наконец ключ щелкнул, дверь отворилась, и мы вместе с дождем и ветром под гул грома вбежали в кухню.

— О-ох, батюшки, да как же вы в такую…

Василиса засуетилась и без причины принялась вытирать стол, который был совершенно чист. А мы как вбежали, так и застыли на середине кухни. Я не знал, что делать. Встреча с Леной была для меня совершенно неожиданной.

Для чего-то я схватил веник и принялся подметать пол. Василиса, посмотрев на меня, на Лену, вдруг заливисто, совсем не по-старушечьи, расхохоталась. И мне стало смешно, и Лена улыбалась. Как же, нашел человек себе работенку!

— О-ох, греховодник! Брось веник на место, — сквозь смех приказала Василиса и отняла у меня довольно обшмыганное орудие чистоты. — Вы что же стоите как истуканы? Садитесь. О-ох, господи! Давно не видались, а поговорить нечего. Ведь я — то кое-что слыхала. О-ох, слыхала. Садитесь на лавку.

«Верно, — решил я, — надо сесть на лавку. Это даже очень хорошо».

Вот она сидит рядом со мною.

— Где ты ее, белобрысую дуру, разыскал? — спросила Василиса, и в глазах ее заискрились озорные огоньки.

— Дождем пригнало, бабка Василиса.

— Может, грому напугалась? Она из пужливых.

— Слышишь, Лена, что говорит бабка? Правда, ты из пугливых?

Лена молчала. На лицо ее легла грусть, глаза — когда-то дорогие мне — стали задумчивы. Знает ли она что-нибудь? Не за этим ли пришла, чтобы просить за Ваньку, своего жениха? Наверное, знает. Непременно заходила к Федоре, а оттуда вот сюда.

— Лена, ты из пугливых? — Я повернул ее голову к себе и посмотрел в лицо.

Она слегка ударила меня по руке и еле слышно промолвила:

— Ну тебя!

— Что кума Арина делает? — внезапно спросила Василиса.

Спросила, догадываюсь, для того, чтобы нарушить наше неловкое молчание. Видимо, старуха понимала нас.

— Я давно из дому, — ответила Лена.

— Небось не целую неделю.

На это Лена ничего не ответила. Василиса вздохнула и принялась ставить посуду на стол.

Молча наблюдал я за действиями Василисы, а сам думал: «Что же все-таки нужно Лене от меня?» Разговор у нас явно не клеился. Может быть, она стесняется Василисы? Ну, хотя бы с ней о чем-нибудь поговорила.

«Санька — солдат-девка — та бы не молчала. Разве спросить о Саньке? А что спросить? Зачем?»

От дождя, который все усиливался, в кухне заметно потемнело. И меня невольно начала одолевать дремота. Это и не мудрено. Устал и две ночи почти не спал. И я, сам тому противясь, сидя рядом с Леной, прислонившись к простенку, начал дремать. Мелькнула злая мысль: «Пусть Лена молчит, а я подремлю». Права бабка Василиса: «Давно не видались, а поговорить нечего». И в самом деле не о чем. «А может быть, Лена тоже не спала всю ночь?» — подумал я. Впрочем, какое мне дело, спала Лена или нет. Она же теперь мне чужой, совсем чужой человек. И словам Ваньки я не верю — будто Лена его прогнала, будто любит она меня. Это он сказал, что называется, «от некуда деваться». Он даже «уступил» мне Лену, чтобы спасти самого себя. Какая у него к ней любовь! Да какая и у нее к нему! Хозяйские, деловые соображения. Соображениям этим помогала Федора.

…Очнулся я от легкого толчка в плечо.

За окнами грохотало так, что звенели стекла и сотрясался помещичий дом. Где-то над карнизом крыши бился оторванный лист жести. Вдруг в окна сильно забарабанило, как сторож трещоткой.

— Никак, батюшки, град! — испуганно воскликнула Василиса.

— Град, бабушка, — подтвердила Лена и снова толкнула меня плечом, хотя я уже не дремал. Посмотрев на меня, она с укором тихо произнесла: — Бессовестный… какой!

Мне неожиданно стало стыдно.

— Да нет же, — залепетал я, — это я так… притворился.

Чтобы больше не дремать, я сказал Василисе:

— Пойду осмотрю дом. Это мне поручено. Скоро вернусь.

Не получив никакого ответа ни от Василисы, ни от Лены, я встал и направился из кухни в большую комнату — столовую. Мне надо побыть одному, обязательно одному. Пусть обижается Лена.

Какое мне теперь до нее дело! Мне надо собраться с мыслями.

«Зачем же она все-таки пришла, несмотря на дождь? Кто ее сюда послал? Наверное, Федора? Конечно, она».

И вот я в просторной комнате — столовой, где мы благодаря Василисе застали мятежников врасплох. В комнате все уже убрано и подметено. Нет в углу соломы, на которой, как свиньи, лежали Климов и Егор. Прибран диван, где безмятежно спал Васильев. Сдвинут в угол большой стол, за которым они пили и замышляли недоброе.

Открыл дверь в спальную. Здесь Василиса тоже все успела убрать, даже постель Тарасова. Но шкафы с книгами не были заперты. На столике лежали отобранные мною книги. И вот я обнаружил дверь — вернее, очертания двери, — которая вырисовывалась под обоями.

«Надо действительно осмотреть весь дом. Ведь я еще не был в других комнатах».

Взял дверь за ручку, сорвав с нее клочок обоев, но дверь не поддалась. Еще сильнее дернул. Нет. Дверь заперта или с той стороны на внутренний замок, или с этой на ключ. Но душки замка не видно.

«Интересно — что же там, за дверью? Куда она ведет?»

Спросить Василису? Она о чем-то, слышу я, говорит с Леной. Говорит больше Василиса. О чем? Знаю, что сторожиха не скажет о том, о чем ей запрещено говорить, а если обмолвится о Ваньке, — пусть.

Снова принялся исследовать таинственную для меня дверь, дергаю за плоскую ручку, но дверь будто срослась со стеной. Стукнул в нее ногой. По ту сторону что-то зашуршало и как будто упало. Интересно. Еще раз ударил каблуком как можно сильнее. Я готов был взломать дверь.

— Ты что тут буянишь, начальник? — послышался сзади голос. — Ушел и совсем пропал!

Эта произнесла Лена, а за ней стояла Василиса.

— Да вот, — указал я на дверь, как бы оправдываясь. — Бабка, — обратился я к сторожихе, — что тут за дверь?

— Я сама не знаю, — ответила Василиса.

— Как же не знаешь? Ведь ты сторожихой тут еще до революции была.

— Где ты дверь нашел? — приблизилась она. — Сроду не замечала.

— А я нашел. Видишь, она под шпалерами скрыта, да еще была шкафом заставлена.

Василиса призадумалась. Потом утвердительно заявила:

— Допрежь никакой двери тут не было. Это, видать, не настояща или сделано недавно. Право слово, не знаю.

— Хорошо. А скажи, там, за стеной, что, комната или зал?

— Там зала. Может, оглядишь?

— Огляжу, веди!

Мы вышли в прихожую. Одна дверь из прихожей вела на парадное крыльцо, которое было закрыто, вторая вправо. На этой двери висел замок. Василиса отперла его без особого труда.

Перед нами был просторный зал, в котором стояли скамьи, одна выше другой, длинные — во всю ширину зала. По бокам вдоль стен — проходы. Это, по-видимому, и был старый зал помещичьего театра. Да, так и есть. Направо при входе сбитая из теса сцена, тут еще остались декорации — пыльные, оборванные. В полу недоставало нескольких половиц. Вместо суфлерской будки — дыра. До революции на этой сцене изредка ставились любительские спектакли, в которых принимало участие учительство, дети духовенства, может быть, и деревенские грамотеи.

Ставились спектакли и после Февральской, а особенно после Октябрьской революции. Об этом не раз говорил мне Тераскин, уездный работник, житель этого села.

Говорят, что на сцене играл и сам помещик. Он и режиссировал.

Надо же было ему связаться черт знает с кем. Особенно со своим зятем Васильевым. Разве не могли бы мы использовать Тарасова с его культурой до поры до времени? Приспособили бы его, как безвредного в политике.

В углу лежал худой, без ножек, крышки и струн желтый старинный рояль. В нем-то и были спрятаны обрезы.

Знал ли об этих винтовках сам Тарасов? Кто их прятал? Кто открывал зал?

— Бабка, — тихо, словно здесь лежал покойник, позвал я сторожиху, — когда прятали в эту посудину то, о чем ты знаешь, знал об этом Тарасов?

— Нет, Петя, перекрещусь, не знал.

— Кто же тебе приказал открыть сюда дверь?

— О-ох, — вздохнула Василиса, — желтоглазый, который из города, и зять его.

— Они что, бывали когда-нибудь тут?

— А как же, бывали оба. А желтоглазый — он учитель из Полян. Он и до новой власти бывал тут. И сам выкомаривал на разные голоса. Ну, играл, что ль.

— Неужели, — с удивлением спросил я. — Тарасов не знал, что делалось в его доме? Он что, сильно пьян был?

— Пьян не пьян, а что не знал — это верно. Да ведь он какой-то чудной, Петя. Нигде не бывает, разь только в город сходит, а то все сидит да читает и рисует. Сам с собой разговаривать начал. Читает, и говорит, и руками размахивает. То сердится, а то вроде кается. О дочери все тосковал. Ушла она от него в город.

Я принялся осматривать сцену. По остаткам декораций угадывал, что ставилось в последнее время. Вот в левой стороне стоит часть плетня, возле него немного соломы. В правой — передний фасад деревенской избы с двумя окнами и ступеньками крыльца.

Лена ходила за мной, словно боясь, как бы я опять куда-нибудь не сбежал. Она тоже забралась на сцену и едва не провалилась. Покоробленный пол рассохся.

— Лена, — погрозился я, — смотри не спотыкнись.

Она посмотрела на меня.

— Сам, гляди, не спотыкнись.

— Это ты о чем?

— О том, о чем и ты.

Вот как она ответила.

— Ты, Лена, была тут на последнем спектакле?

— Вся молодежь ходила.

— Конечно, и Ванька с тобой?

Она исподлобья взглянула на меня и отвернулась.

«Нет, каков дурак! Не буду напоминать. Выходит, ревную?»

— Что же ты видела на спектакле?

Ответила она нескоро и приглушенно:

— Как один работник закопал своего пригульного ребенка живым в погребе.

— Понравилось?

— Нет! — отрезала Лена. — Его бы самого закопать.

За сценой в беспорядке валялись разные рамы, холщовые двери. У стены, оклеенные бумагой, стояли столбы, кое-какая мебель, посуда и еще что-то. На гвоздях висела худая одежда. А вот вдоль стены стоит задник. На нем нарисован лес, влево уходят очертания деревенских изб, а правее, над лесом, виднеются купола церквей. Там, в глуши лесов, находится монастырь.

Декорация мне знакома. В пьесе «Савва» я играл сумасшедшего старика в веригах — Ирода.

— Кто же все это рисовал? — обратился я к Василисе.

— Сам, все сам, — вздохнула сторожиха. — Ребятишки краски разводили, а я клейстер варила.

Я попросил Василису помочь мне сдвинуть задник декорации в сторону.

Нелегко было его сдвинуть. Прогал завален разной рухлядью. Взялась помогать и Лена. Руки у нас были как в перчатках. Обнаружилось, что в стене, которую загораживал задник, есть дверь. Я ударил в нее ногой. Сверху посыпались труха, пыль, щепки и прочий мусор. Вновь ударил, дверь не поддавалась. Осмотрел. Никаких замочных скважин нет. Что такое? Закрыта изнутри? Но как, чем?

— Василиса, — обратился я к сторожихе, — найдется в доме отвертка и ключ?

— Все ключи тут, — погремела она связкой.

— Нужен ключ от плуга или от винтового замка.

— Поищу.

Она ушла. Мы с Леной остались вдвоем. Посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Ты что? — спросил я Лену.

— А ты что?

— Погляди-ка на себя.

Она осмотрелась. Пыль густым слоем пристала к мокрому платью и кофте. Мой френч и брюки тоже были в пыли.

— Отмоется, — сказала она.

— А лицо? Ведь ты стала чернобровой… Поглядись, — указал я на продолговатое зеркало, перед которым, вероятно, гримировались артисты.

Смахнув с зеркала пыль, мы погляделись. Ох, как хороши! Впору выйти на сцену да играть.

— Поди-ка, чернобровая, умойся, — сказал я, — а то такую… разлюблю.

— И ты со мной, — не уступила она, — я тоже разлюблю.

— Да ты и не любила.

— Зато ты уж чересчур любил.

Мы, кажется, решили поругаться, но в это время вошла Василиса. Она принесла небольшой ящик с разными инструментами.

В ящике я нашел гаечный ключ. Им отвинтил гайку, торчавшую в пазу между бревнами. Ударяя по концам то одного винта, то другого, я загнал их внутрь, и скоро они там упали. Передохнув, толкнул дверь. Она со скрипом открылась. Я очутился в помещении размером чуть побольше тех деревенских чуланов, какие обычно строят в сенях.

Свет еле проникал сквозь пыльное окно, в помещении было почти темно.

За мной спустилась Лена, затем Василиса. Первым делом Василиса, по обыкновению, охнула:

— Ох-ох, батюшки! Да что тут?

— Протри окно, посмотрим.

Она сходила за тряпкой, догадалась захватить веник и ведро с водой. Пока Василиса и Лена промывали стекла в окне, с которых ползла грязь, я начал осматриваться.

На улице заканчивался дождь. Редкие капли били в полузеленые, как бы заплесневелые стекла. Гром далеко где-то гудел порывами, а солнце нет-нет да и выглянет из разорванных туч.

Пыль. И здесь пыль! Откуда она только берется? Особенно много ее на небольшом верстаке, на котором лежали полуостроганные доски и планки.

Лена подошла к одной раме, покрытой пыльным холстом, и осторожно сняла холст. На всех нас строго взглянул Лев Толстой, сидящий в кресле.

— Здравствуйте, Лев Николаевич! — воскликнул я. — Вот мы и пришли. Знакомьтесь, это… — Словом, я познакомил Толстого с Василисой и Леной.

«Возьму в город, — подумал я. — В библиотеку».

Лена хотела открыть вторую раму, но Василиса остановила ее:

— Подожди пачкаться. Сейчас протру окно, сама буду открывать.

Покончив с окном, Василиса взялась снимать пыльные покрывала с портретов. В рамках были портреты не только писателей, ученых, но еще каких-то генералов, важных барынь в старинных одеяниях и в неимоверно громоздких шляпах. А иные были в таком виде, что Василиса плевалась, а Лена отворачивалась.

— Да тут просто музей! — сказал я, когда в углу нашел еще целую стопу золоченых рам со всяческими картинами.

«Сюда надо пригласить Гаврилова или заведующего музеем Храмова. Они лучше разберутся».

Меня это уже не так занимало. Интересовало меня вон то, что я, еще только войдя сюда, заметил. На боковой, против солнца, стене висела огромная рама с позолоченными краями, выступавшими из-под черного полотна, которым была накрыта.

Рама висела в наклонном положении, держалась на двух вбитых в стену крючьях. От крючьев к раме шла медная цепь, продетая в кольца.

— Василиса, — указал я, — что там? Наверное, царь или какая-то большая икона.

— А вот узнаем. Может, он царя спрятал. Надо сперва обмести пыль. — И она взяла было веник.

— Нет, — я чихнул, — довольно пылить. Дышать нечем. Давай откроем так, только поосторожнее. А ты, помощница серо-буро-чернобровая, — обратился я к Лене, — держи ведро с водой наготове.

Мы с Василисой поставили ящики и забрались на них. Покрывало приколото крупными кнопками со всех сторон. Осторожно, чтобы не повредить рамы, мы при помощи отвертки освободили от кнопок черное покрывало. Стряхнули пыль в ведро, покрывало положили на верстак. Под первым покрывалом оказалось второе — белое коленкоровое и тоже прикрепленное кнопками.

— Что же тут такое? — заинтересовался я. — Только не царь.

Когда второе покрывало сползло на руки Лены, она изумленно воскликнула:

— Ма-амушки-и!

Мы слезли с ящиков. В это время блеснуло яркое солнце и осветило то, что было в золоченой раме.

— О-ох, господи! — отозвалась Василиса и чуть не перекрестилась.

А я онемел. Я еще не все понял, не все разобрал в картине, но даже общий вид ее заворожил меня.

Чья рука водила кистью по этому полотну, чудесно сплетая краски и оттенки? Какие чувства волновали художника, так тонко и правдиво передавшего живую жизнь? Только любовь! Только она!

…Лесная опушка. Вся заткана яркими цветами. На молодых с белоснежными стволами березках — яркие молодые листья. Словно на платьях нарядных девушек, колеблются на гибких стеблях узорчатые бусинки.

Острые лучи солнца как бы пронзают деревья, падают на цветы, на высокие травы.

Юноша на лесной опушке. Он пришел сюда раньше. Видно, он ждал ее около вон той березки. Оттуда по росистой высокой траве пролегает его след… А в ее стремительной, летящей походке что-то радостное и тревожное.

Они в двух шагах друг от друга. Русые волосы ее, освещенные лучом солнца, откинуты в сторону. В голубых глазах блестят слезинки счастья и радости.

Она вышла на свиданье с ним. И свидетелями — лишь солнечные блики на деревьях да нежные листья кудрявых березок.

Его юношеское лицо с почти детскими чертами, его темные кудри, его румянцем покрытые щеки, и глаза с тонко очерченными бровями, и руки его, протянутые вперед, — все это звало и манило к нему.

А над лесом разгорается заря, и кажется — солнце вот-вот золотом зальет все и осветит их счастливые лица.

«Иди, иди, — чудится мне его голос. — Мы пойдем далеко, навстречу счастью».

— Не бойся, — кто-то шепчет рядом со мною. — Счастье бывает только раз.

Да ведь это я сам, как в бреду, шепчу.

Девушка на картине… она так похожа…

— О-ох, — еще раз вздохнула Василиса, — господи!

В голосе ее послышались слезы, и она вышла.

— Иди, милая, — не отрывая глаз от картины, завороженный ею, шепчу я.

Чьи-то нежные пальцы тихонько жмут мою руку. И теплота от них пьянит меня, и картина уже стала совсем живой. Все задвигалось, явственно раздались пылкие слова любви, запели сразу все птицы в лесу, из села послышались утренние звуки, пастухи заиграли в рожки.

— Я люблю тебя. Слышишь? Только тебя, — шепчет она и уже обнимает за шею и крепко льнет к губам.

Целуя, она все что-то говорит, говорит, хорошее, сладостное, а по щекам ее текут слезы, чистые слезы девушки.

— Лена! — обнял и я ее, и мы не видели, как вошла Василиса.

И только услышали:

— О-ох, батюшки!

И втроем, освещенные солнцем, весело смеялись мы в этой комнате перед картиной.

Глава 20

— Слышу, там Иван Павлович пришел, — навострила ухо Василиса.

— Зови его сюда, — обрадовался я.

Василиса ушла. Лена испуганно заявила:

— Пойду. Пусти меня. Я боюсь.

— Не пойдешь. Иван Павлович очень хороший человек. Ты его еще не видела, он тебя тоже. Правда, откуда-то он узнал, что есть тут у меня девушка Лена, бывшая моя невеста…

— Бывшая? — тихо повторила Лена.

— И он хочет ее повидать.

— Зачем?

— Ну, зачем? Может, погоревать: почему, мол, Лена бросила такого его друга, красавца? И за что я в немилость впал?

— Да ну тебя… перестань… Что ты еще хотел сказать?

— На всякий случай вот что. Если он спросит тебя… Да нет, я вас познакомлю…

— Не хочу, — она капризно передернула плечами.

— Руку-то подашь ему? Вернее, он тебе подаст. Назовет свое имя. А ты что?

— Что я?

— Тоже должна свое назвать. Так полагается по-городскому.

— Хорошо, назову.

— Только не брякни ему — Лена.

— А как же?

— Как?.. Назовись Фекла, — придумал я быстро.

Лена усмехнулась, показав свои ровные зубы. Это она-то Фекла?!

— Да, — повторил я. — Фекла. Если спросит, как по отцу, тут сама придумай. Хотя бы… Емельяновна. Ну, это не важно. Я сам еще не знаю, как тебя по отчеству.

— А Василиса не подскажет?

— Василиса? Я ей шепну, не выдаст секрета.

— Да зачем ты выдумал все?

— В жмурки поиграем. Потом глаза развяжем.

На сцене послышались шаги и хлопанье досок.

— Теперь я тебя, — прошептала она, быстро обняв.

В двери показался Иван Павлович с мучными пятнами на плечах френча.

— Ты где тут, Петр, завяз?

— Здесь, здесь, Ваня, — ответил я, успев получить от Лены быстрый удар по своевольной моей руке.

— Что тут, кладовая?

— Пещера. Лезь, ногу не сломай.

Иван Павлович сошел, сначала уставился на окно, спросил:

— Почему стекла зеленые?

Я ответил, что от старости цвет лица меняют не только люди, но и стекла. Ведь им, стеклам, не менее тридцати лет.

Он сначала осмотрел верстак, потом картины, портреты, перебрал миниатюры в черных узорчатых рамочках. Удивленно уставился на Льва Толстого, а тот, в свою очередь, на предчека.

Мы с нетерпением ожидали, когда же Иван Павлович обратит внимание на картину. И вот постепенно обводит он взглядом пейзажи, разные фрукты, цветы и наконец-то взглянул на картину. Взглянул — и чуть не отдавил Лене ногу, извинившись, не замечая ее. Он смотрел безмолвно и долго, а я наблюдал за его лицом. Видимо, от сильного напряжения у него навернулись на глаза слезы.

Солнце вновь взглянуло в окно, и на картине все заиграло. Иван Павлович достал платок, протер глаза и, посмотрев на меня как бы невидящим взглядом, снова уставился на картину. Он заходил к ней то с одной стороны, сбоку, то с другой.

Я отошел к порогу двери, где стояла Василиса. Успел шепнуть ей о Лене и подсказал, кем она приходится ей, Василисе. Сторожиха понятливо кивнула головой. А Иван Павлович, не обращая ни на кого внимания, ни о чем нас не расспрашивал. Чувствовалось — эта картина пробудила в нем то же самое, что и во мне.

Василиса ушла. Она что-то решила приготовить нам.

Оставив Ивана Павловича одного перед картиной, я подошел в угол, к столику, где Лена рассматривала миниатюрные портреты в черных тяжелых рамочках.

Лена стояла к окну боком. Солнце освещало ее слегка вьющиеся на висках волосы. Когда она брала следующую рамочку с портретом, я исподтишка посматривал на нее. Замечая мои косые взгляды, она тоже быстро устремляла на меня свои острые глаза. А я делал безразличный вид и усердно рассматривал портрет какого-нибудь генерала или дородной помещицы с мрачным лицом.

Она, к моему конфузу, конечно, догадывалась, что я не столько интересуюсь этими диковинками в рамках, сколько любуюсь ею самой. Догадывалась, но хитрила и как бы совсем была к тому безразлична.

А яркое солнце освещало не только ее лицо, прозрачные волосы, но и шею, покрытую едва видимым пушком, и ожерелье из каких-то зеленых камешков.

Чувствую только, как краска заливает щеки и волнение охватывает до лихорадочной дрожи… Нет во мне ни тяжести, нет ничего. Становлюсь как бы невесомым. Будто внезапно появились у меня крылья, и я, как это бывает во сне, парю над полями, лесами и селами. Сердце играет, во мне все поет, слышится чудесная, неземная музыка…

— Что это?.. Нет, нет… Глупость… Отвернись… Что ты?..

— Что ты, колдун, там шепчешь? — обернулась ко мне Лена.

В глазах пошли круги, в горле застряло сухое, колючее. Мне казалось — она не догадывалась. Это бы хорошо, но лицо мое выдавало меня. И я еле прошептал:

— Ничего.

Она странно улыбнулась мне, приблизилась и, посмотрев в сторону Ивана Павловича, едва слышно, обдав меня теплым дыханием, произнесла:

— Не тревожься…

Это было то самое слово, которое она сказала тогда, когда я сидел у нее утром на кровати. Она лежала, спала, а я гладил ее щеки, не осмеливаясь поцеловать их. Я волновался тогда так же, как и сейчас. Она проснулась. Мать топила печку, не видела нас, и Лена сказала: «Не тревожься», — и провела по моей спине теплой ладонью.

Тогда меня это успокоило. А теперь?

— Не буду тревожиться, — собирая рамки с портретами в стопу, сказал я. Помедлив, добавил: — Никогда.

На момент она словно замерла, потом строго шепнула:

— И не надо.

Что мне ответить на это? А Иван Павлович все еще смотрит на картину и ничего не слышит, ни о чем не догадывается, что у нас тут происходит.

Охладев, я пробурчал сердито:

— И не будет.

Она посмотрела на меня, чуточку пригнулась, заглядывая в глаза, и, прищурив свои, насмешливо протянула:

— Не за-га-ды-вай.

«Сгорел», — решил я.

Щипнул ее выше локтя и получил удар за это по руке. Я окликнул Ивана Павловича:

— Друг! Ваня! Присох?.. Очкнись.

Он вновь протер глаза и, не обращая внимания на Лену, которая отвернулась к окну, спросил:

— Что же это, Петр?

— Как что? Картина.

— Все понятно. Это, прямо скажу… так просто.

— Вот-вот. Придумай картине название. Я тоже буду придумывать. И эта девушка… — указал я на Лену. — Кстати, Ваня, из тебя кавалер никудышный. Если ты влюблен в свою…

— Петра! — чуть не закричал Иван Павлович и погрозился.

— Не выдам, Ваня. Люби на здоровье свою Зою… но…

— Зачем? Что ты меня перед девушкой конфузишь? Это нехорошо. Ведь и я тебя могу… Ведь и у тебя тут есть какая-то Лена. А кому до этого дело?

Отомстив мне в самый раз, Иван Павлович рассмеялся. Какой довольный был его смех. А я притворился обозленным. Мне будто обидно стало перед девушкой.

— Врешь, Ваня, никакой Лены у меня тут нет.

— Зато была.

— Была, да сплыла. Я все-таки вас познакомлю. Это племянница Василисы.

— Будем знакомы, — он подал Лене руку и назвал себя. Лена сконфузилась и молчала.

— Ваня, она стесняется своего имени… И верно — какая несправедливость! Ну, скажи, как тебя зовут, — и я подмигнул Лене.

— Фе-фекла, — еле слышно прошептала Лена и отвернулась к окну.

Я заметил, как вздрагивают ее плечи от смеха, а было похоже, будто девушка плачет с досады.

— Фекла-а? — удивился Иван Павлович. — Это старушечье имя. Поп у вас в Горсткине, наверно, саботажник. Лучше не мог выбрать. Может быть, отчество хорошее?

— Емельяновна, — быстро подсказал я, чтобы не утруждать Лену.

— И отчество неподходящее. Мучное какое-то. «Мели, Емеля, твоя неделя».

Вошла Василиса и позвала нас к столу. Славная старуха уже успела сготовить завтрак, поставить самовар, наварить яиц и всему придать праздничный вид.

— Садитесь, гости дорогие.

Василиса называла каждого из нас по имени и отчеству, а когда глянула на Лену, я быстро подсказал:

— Приглашай свою племянницу Феклу Емельяновну.

— Садись, Феклуша, садись! — И Василиса фыркнула.

Разговор перешел на то, как мы нашли в этом доме картины. Особенно говорили про полотно, которое нас всех поразило.

— Мы возьмем все картины в город, — решил Иван Павлович.

— А большую поместим в Нардоме, — подсказал я.

Нет-нет да и взглянет Иван Павлович на Лену. Видимо, он только начал ее как следует рассматривать. Меня это забавляло и льстило. Как же, мой друг кое-что понимает в красоте. Его Зоя тоже прекрасна. Лена повеселела, щеки налились румянцем. Мы сидели рядом, словно жених и невеста. Василиса все улыбалась.

Отведя от Лены взгляд, он сказал:

— Итак, Петра, сегодня едем.

— Пора, пора. Я больше двух недель мотаюсь по уезду. Отдохнуть надо, отоспаться.

— Спать мало придется. Скоро созывается совещание комитетов бедноты.

Улучив момент, когда Василиса заговорила со своей «племянницей», я знаками спросил Ивана Павловича, как дело с Егором и Ванькой. Усмехнувшись, он на понятном нам языке принялся рассказывать:

— Наши друзья отправились в город. Поклажу всю взяли. Грузновато было. Особенно у малого.

— Дождь не промочит на улице? — спросил я.

— Они, как и раньше, в объезд.

— А если купаться вздумают?

— Брында в воду не полезет.

Я приподнял брови от удивления. Ваня кивнул. Значит, Брындин снова приезжал.

— Кстати, Ваня, ты хорошо рассмотрел библиотеку? — И я подмигнул ему.

— Нет. А что там?

— Пойдем, такие книги покажу! — обещал я. — Мы сейчас придем, — сказал Василисе и Лене.

В спальне, где стояли шкафы с книгами, я, прикрыв дверь, тихо спросил Ивана Павловича:

— Ты знаешь, кто эта девушка?

— Конечно, знаю. Какая она интересная! Ну и племянница!

— Да, брат Ваня, вот какие бывают у сторожих племянницы.

После некоторого раздумья Иван Павлович заметил:

— Знаешь, Петр, эта Фекла в чем-то схожа с той, которая на картине.

Я тоже заметил. Зато он не схож с ним.

— Это кто он, с кем с ним?

— Который идет ей навстречу.

— Не понимаю. С кем же не схож?

— Да со мной, друг Ваня, со мной.

Он посмотрел на меня с удивлением, и лицо его широко расплылось.

— Ты все-таки покажешь мне Лену?

— Не терпится тебе.

— Может быть, нарочно зайдем к ним на дом?

— Она сама сюда придет.

— Это как же так — сюда придет?

— Очень даже просто. Придет — и вся недолга.

— Тогда не забудь, познакомь.

— Второй раз, что ль, знакомить?

Снова уставил на меня Иван Павлович свои пронизывающие глаза и не понимал, что я ему такое говорю.

— То есть как второй раз?

— Ваня-а, э-эх-ма-а! А ведь та девушка, Феколка… — кивнул я на дверь.

— Что Феколка? При чем тут Василисина племянница?

— Она такая же ей племянница, как я тебе двоюродная тетка. Это и есть… Лена!

Моего друга словно ветром шибануло. Он отступил и растерялся.

— Лена?!

— Пойдем, пойдем. Только не зови ее Леной.

— Убил ты меня, Петр, прямо убил. Ну, разыграл, как в пьесе. А верно, в такую как не влюбиться! — И тепло посмотрел на меня. — Как же она сюда попала?

Я ответил как. Иван Павлович был в восхищении.

— Смелая девушка. И вот ее, такую, хотели выдать замуж за хромого негодяя? Ну-ну, порядки. Мы ведь у него нашли во ржи в сусеке пять обрезов и патроны. В другом сусеке в овсе два мешка сахарного песку, мешок соли. Разной мануфактуры несколько тюков и еще черт-те знает что. Вяленой воблы сколько, мыла, ниток, кожи! Магазин, как говорил Егор. Он, Егор-то, и помог в обыске. Знал, где что лежало.

— Выходит, услужили друг другу… Значит, Брында приезжал?

— Это я ему наказывал приехать. Арестованных доставили к Гурьеву. Проводи сейчас свою… Феклу и иди к Андрею. Я потом зайду на вашу квартиру.

Взяв по нескольку книг из библиотеки, мы вошли в кухню.

Василиса принесла желтый кувшин с клубникой. Оказывается, пока мы были в библиотеке, они набрали ягод.

— Это на дорогу. — Василиса поставила кувшин на стол.

— Спасибо, — поблагодарил Иван Павлович. — Товарищей угостим в городе.

Вскоре Иван Павлович встал и начал прощаться с Василисой, благодарить ее. Лене он долго жал руку и улыбался.

— Хорошая у тебя племянница, — похвалил Иван Павлович и, держа кувшин с клубникой, добавил: — Береги ее, Василиса.

— И так уж берегу, — хитро ответила Василиса, — вот как берегу. Она ведь сирота после сестры, — добавила сторожиха, — всяк ее обидеть может.

— Не давай в обиду такую красавицу. Мы ей жениха в городе подыщем. Комиссара какого-нибудь.

Поговорив еще с Василисой, Иван Павлович вышел. А через некоторое время вышли и мы с Леной. На прощанье Василиса печально мне наказывала:

— Почаще наведывайся, Петя.

— Скоро за картинами и книгами приедем, — обещался я.

— Может, и еще что найдете, — вздохнула она, посмотрев на Лену.

— Может, найдем, — согласился я. — Очень большое тебе спасибо за все. Большое. Мы тебя не забудем, отблагодарим. Охраняй этот дом. Тебя мы назначим заведующей. Скоро дом и сад перейдут в комитет бедноты. Федя будет тебе помогать во всем. И эта вот племянница.

Василиса засмеялась.

— Ох, озорники. Самого чеку провели. Ай, грех вам.

Еще раз крепко пожав доброй сторожихе руку, я с чувством грусти расстался с ней.

После большого дождя было свежо, хорошо. Пыль прибита. Шумел легкий ветер в саду.

Мы спускались по густой аллее вниз, к речушке.

Лена была задумчива. Она шла, опустив глаза, и молчала. Молчал и я. То волнение, которое испытал я, находясь в комнате перед картиной, уже погасло, и только чуть еще где-то глубоко в сердце тлел уголек.

Мне было жаль сейчас идущую рядом Лену. Конечно, во всем-то виноват я, и только я. Надо было выбрать время, чтобы приехать к ней. Несколько раз я из города ездил в свое село через Горсткино. Ехал улицей, смотрел на их избу, и так хотелось завернуть, остановиться, чтобы хоть глянуть на Лену. Нет. Мимо. Мешала обида. Вспоминалось все, что случилось в день престольного праздника петрова дня в их избе. Голос Федоры гудел тогда — и вот сейчас гудит — в моих ушах: «Это саму хорошу сестру — да выдать за такого? Ба-а-атюш-ки!.. Нет, нет и нет».

— Нет — и не надо, — вдруг сказал я вслух.

Лена, услышав бормотание, крепче прижала мою руку к себе и тихо спросила:

— Ты куда меня ведешь?

— Я тебя веду?.. Подожди-ка, Лена, где мы?

Рядом стоял полуразрушенный шалаш. Вокруг него густая крапива, дикая заросль шиповника.

— Это ты меня куда-то завела, — сказал я Лене. — Пойдем обратно. Я доведу тебя до моста, а там пойдешь в одну сторону, а я в другую.

— Нет, пойдем вместе. А раз ты завел меня сюда, побудем тут. Вон, видишь, скамейка.

Она указала на кусты сирени, где сквозь прогал, поросший травой, виднелось что-то похожее на скамейку. Если бы она не указала, я ни за что бы не заметил. Поэтому спросил ревниво:

— Ты, видать, Лена, бывала тут?

— Бывала. А что?

— Да так я… просто спрашиваю. Откуда мне знать… Ты — здешняя, — забормотал я, пробираясь за ней между кустами сирени и желтой акации.

— Не обожгись, — предупредила Лена, когда проходили мы по крапиве с желтым мохнатым цветеньем.

— Сама не обожгись, — отозвался я.

— Тебе жалко, что ль, меня? — обернулась она, выходя на заросшую полянку, полную цветов и трав.

— Как тебе сказать? Чуть-чуть совесть имею.

— Ишь совестливый нашелся, — ответила она, не глядя.

Посредине полянки, обросшей вокруг кустарником, холмик. Здесь раньше, вероятно, была клумба и совсем недавно собирались тут гости помещика. Вот полуразвалившаяся беседка с дырявой крышей.

Как тут тихо и уютно! И какой отсюда вид на крайние избы села! Оно стоит справа от нас, а прямо в гору идет дорога на большое село Михайловку, где мы с Гавриловым организовали Народный дом. Левее — Бодровка с её водяной мельницей, прудом, с длинными в один ряд улицами. Там, на горе, имение Климова.

Всюду были эти крупные и мелкие имения, хуторские поместья, усадьбы. Сидели в них дворяне, владели землей, держали в руках мужиков, жили в свое удовольствие.

Крупные помещики обитали в губернских городах, в своих домах, имениями заведовали управляющие, на хуторах — старосты. Они всем правили, а сам помещик редко бывал в своем имении. Доходы ему доставляли управляющие, которые и из народа выжимали пот, и обжуливали самих помещиков, если те были неопытны.

Со временем такой управитель, обобрав помещика, приводил его хозяйство в разор, а затем скупал земли за бесценок и сам становился помещиком. Да еще каким! Уж его-то не обманешь…

И редко кто из деревенского люда помышлял, что можно прогнать помещика, отобрать землю, разделить ее. Такой мысли раньше почти не было у простого, забитого народа в глухих селах и деревнях. Считалось — и попы это утверждали в церквах, — землю дворянам давали цари и царицы за какие-то заслуги. Дарили на веки вечные вместе с крестьянами. Самую лучшую землю в тысячах десятин. И все это охранялось правительством, войском, приставами, земскими начальниками, урядниками, стражниками…

Оказалось — дело не так обстояло крепко. Настало время — дружная революция, а не отдельные мужицкие бунты свергли весь старый строй, земля перешла к обездоленным мужикам. Теперь он ей хозяин, а помещиков будто и не бывало в природе.

— Не обжегся? — спросила Лена, утоптав траву и пробуя скамейку, вернее — доску, прибитую к двум тумбам.

— Кажется, начинаю… обжигаться.

Она посмотрела на меня, склонив голову набок, что к ней очень шло, усадила рядом и погрозилась пальцем:

— Ох ты какой!

— А какой?

— Словечка просто не скажешь.

Она обняла меня, поцеловала и вдруг… заплакала.

Все помутилось в моей голове. Я начал что-то лепетать несвязное, утешать ее, гладить ее руки, лицо, плечи. И скоро глаза застлала мгла. Только звон в ушах да запах сирени.

— Ведь ты сам виноват, сам. Ну, скажи.

— Конечно, сам, — все еще слыша биение своего и ее сердца, ответил я, кладя ей голову на колени.

— А помнишь лес? На опушке с тобой сидели.

— Помню, Лена.

— Эх, жалела я тогда!

— О чем же?

— Да ты поднялся… а я хотела сказать… «посидим еще», а не посмела… О-ох, как бы хорошо было!

— Леночка… Не знал я, не думал.

Смотрю то на небо, где недвижно висят курчаво-белые облака, то на лицо Лены, на ее синие глаза, которые уже смеются, на чуть крутой лоб, на сережки в маленьких ушах и на выбившиеся из-под косынки легкие кудри.

— Как не хочется отпускать мне тебя, редкозубый.

— Твоя Федора…

— Не говори про нее…

— Она сказала, что я похож на… барана.

— Ох, ты вон что? Может, правда? Ну-ка, нет ли у тебя рогов?

И она принялась ворошить мне волосы, трепать их и несколько раз дернула до боли.

— Не было и вовек не будет! — отрезала она решительно.

Помолчав, тихо продолжала:

— А его я не любила… Окрутили они меня. И надежды на тебя не было. Я и подумала: есть кто-то у тебя в городе. А вот явился… И все во мне поднялось. Поэтому и прибежала… Да разь я тебя на кого променяю?.. Только ты зря тогда, в сенях, говорил мне при всех такое… Зачем?..

— Прорвалось, Лена. После мне легче стало. Я ведь уже навсегда выбросил тебя из своего сердца.

— Бессовестный… какой ты. Стихи пишешь? — вдруг вспомнила она.

— Пишу, Лена.

— Для кого?

— Для нее.

— Что-о? — дернула она меня за волосы.

— Для газеты! — приподнялся я, радуясь, что она меня приревновала хоть к газете.

— Вот тебе, вот, вот! — трепала она меня за уши. — О-ох, кажись, я дура…

И тихо жарким шепотом, закрыв глаза:

— Ну, все равно…

Мы вместе рвали цветы. Их было много. Садовых, полевых. И шиповник шел в букеты, хотя он и кололся.

Мы отошли друг от друга, и, когда набрали по букету, я окликнул:

— Лена!

— Что?

— Как там на картине?

Она весело засмеялась, распустила волосы, сняв косынку, и, легкая, устремилась ко мне с букетом по густой траве.

И ветер кстати подул, и солнце засверкало ярче, бросая лучи на ее смеющееся лицо. И мы теперь, как на той картине, встретились, обнялись, и… явственно послышалось пение какой-то веселой птицы вот здесь, в гуще наклонившейся над нами сирени.

Глава 21

Андрей готовил телегу. Держа колесо за обод, он орудовал помазком и вприщурку посматривал на меня. Уж очень хитро он прищуривался.

«Знает или нет, — подумал я, — что случилось за это время?»

Потом внезапно он спросил:

— Да ты спал ли, пропадущий?

— А то как же!

— По глазам вижу — не спал. Иди в сарай, там сено, и отоспись.

— Мы втроем поедем, дядя Андрей. Иван Павлович с нами.

— Тоже поди не спал? Ладно, придет — и он поспит.

Андрей ловко смазал колесо, затем ось. Я помог ему надеть колесо и, передвинув подпорку под задком телеги, снять заднее колесо. Чужого дегтя Андрей не жалел, смазывал про запас. Ехать не близко.

Он оглянулся и тихо, не сразу спросил:

— Много чего нашли?

— Это чего такого нашли? Не понимаю.

— Ладно, раз тайна, не говори. Хотя я вроде могила. Э, а вон и они, гляди-ка, идут.

От моста в горку поднимались Алексей с Иваном Павловичем. Шли они медленно, устало, как с пашни. На одежде и брюках у них мучные пятна.

— Ты здесь? — как бы удивился Иван Павлович.

— Где же мне быть?

— Давно?

Я понял, почему такой вопрос задал Иван Павлович, и, оглянувшись на Алексея, соврал:

— Уж часа два.

Иван Павлович погрозил мне пальцем. Его не проведешь.

Он рассмеялся, а Алексей не понял, что у нас за разговор, и ему дела нет до нас. Он был задумчив, лицо злое. Попался ему на дороге чурбачок, он, вместо того чтобы поднять, отшвырнул его в сторону. А чурбачок пригодился бы в хозяйстве.

Из окон изб уже смотрели на нас люди. Больше всего женщины. Мужчины стеснялись. Да их и мало в селе осталось. Один на войне, а те, которые дома, ушли после дождя на покос.

Между избой Алексея и избой соседа в сточной канаве валялась огромная свинья. Полное ей было удовольствие! Она тяжело переваливалась с боку на бок, блаженно стонала, то жмурясь, то открывая оплывшие жиром, узкие щелки глаз.

Наседки с подросшими цыплятами бродили возле изб и сердито копались в земле, разыскивая корм.

Мы сели на крыльце Алексеевой избы. Здесь прохладно. Кругом акация. Самодельный стол для прочности вкопан ножками в грунт. Как и скамейки вокруг стола, его смастерил Алексей.

— Катя, собери нам, — крикнул Алексей.

Екатерина из окна видела, что мы пришли. Однако спросила:

— Чего собрать-то?

— Погуще да похолоднее. Квас там, помни в него картошки. Огурцов натри, луку порежь. Аль сама не знаешь? Воблы не забудь.

— Да все знаю, — засмеялась Екатерина.

Помолчав, Андрей с удивлением воскликнул:

— А? Ты подумай-ка! Вот родственник, вот своячо-ок!

— Сколько у него намеряли? — спросил Иван Павлович.

Сто шестьдесят пудов. Ведь пол-то в амбаре двойной был.

— Двойной?!

— Ну да! Жулик скрозь. Мельница с подсосом, а амбар с подсусеком. Это мы уже без тебя такую механику открыли. Мужик из Андреевки смекнул. «Что-то, говорит, пол в сусеке шибко высок. Гляди! — Он ткнул палкой в рожь. — Вот дно, а вот, — вынул палку и приставил ее снаружи к стенке сусека, — вот где здесь кончается. Беспременно тут ехидство». А Егор слышит, и хоть бы что. Пересыпали рожь в другой сусек, вскрыли половицу, а там, под ней, еще рожь. Выгребли тридцать мер. Спрашиваю я: «Егор, своячок, что у тебя опять, чудо-юдо рыба кит?» А он мне: «Это я, Алексей, на семена. Вдруг будет голодный год».

— А как его брат Ефрем? — спросил Иван Павлович.

— Кривой дьявол-то? Хапать тоже мастер! С избытком живет. Вот он, сосед мой. Гляди, вон свинья. Это не моя, а его. И не одна.

— У него тоже надо бы обыск, — подсказал Иван Павлович.

— Сделаем на днях. Амбар-то его на огороде. Под жестью, как у Егора. Только одного боязно…

— Чего, Алексей?

— Петуха пустит.

— Под свой амбар?

— Он и за своим не постоит, коль такое дело. А вот, опасаюсь, когда хлеб ссыплем в мирской амбар, может спичку с керосиновой тряпкой подкинуть внутрь. Он рисковой мужик. Вся порода у них воровская. Э-эх, да что говорить, вредные люди.

— Караулы ставьте на ночь, — подсказал предчека.

— Бедноте из этого хлеба выдать или подождать?

— Обязательно из этого. И не зерном, а мукой.

— Это правда. Мукой. Сразу на всех мельницах пустим.

После молчания он спросил:

— В город-то их отправили?

— Не задержали. Брындин повез.

— Под соседа Ефрема в случае чего я мину подставлю.

— Мину? — переспросил Иван Павлович.

— Ее самую, если он, рыжий, покажет свой норов при обмере хлеба. Мы его тогда прямой дорогой к Егору. Ему бы и так там быть, а уж тут добавка.

— В чем дело?

— В том, что у него в бане аппарат на два постава. Один гонит, а для другого квасится. Три керенки за бутылку. Из пуда-то сот на восемь выходит чистоганом. Вон как. В три раза больше, чем за пуд муки.

— Куда же он сбывает?

— На станцию Ванька возил, а в город — баба его. И свои сельские берут. И в Петлино в чайную доставляет. Хороший самогон, не то что у Андрея в бидоне. У Ефрема котлы двойные, паром выпаривает. Не пригорает. Механи-ка.

…Хорошо спать на душистом сене в сарае! Никакими словами не передашь аромат свежего сена, смешанного с разными цветами. Тонкие, нежные запахи белой кашицы кажутся легкими, как пух; едва уловимы запахи бархатной ромашки, терпки — травы душицы и пьянящи — тысячелистника. Особый аромат исходит из мелкого седого полынка. Душистые травы несъедобны, но как приятно заварить в кипятке овсюг, тимофеевку, белую петрушку или медовый клевер и пить настой!

Даже зимой, особенно в мороз, аромат сена чувствуется издали, напоминая о лете.

Мне снилось, будто иду я в обнимку с Леной по большой степи. Ей конца нет. Всюду высокая трава, а в той траве необыкновенные цветы, которых и в природе не встретишь. Чудесные цветы плывут нам навстречу, кланяются и улыбаются, словно живые. Это знакомая степь. Она сразу за нашим селом. Здесь мы, ребятишки, собирали ягоды, а после дождя — пахучие грибы, растущие в темно-зеленой траве.

На пути глубокий овраг с выступающими коричневыми глыбами камня-железняка. Нам надо в лес, что виден отсюда. Обходить овраг далеко, а спускаться по камням страшно. На дне журчит ручей.

И вдруг я чувствую, что в силах перелететь через овраг. Да, перелететь. У меня руки — крылья. Стоит только поглубже вздохнуть, расширить легкие — и, плавно махая руками, поднимешься над оврагом.

— Летим, Лена!

У нее букет цветов. Она что-то отвечает, кивает головой. Отдает мне букет. Здесь желтая, как пламя, степная кашица, цветущие косматики, белый ковыль и синяя мятная душица. По краю фиолетовые колокольчики.

Прячу цветы за пазуху и, взглянув на Лену, раскидываю руки. Вобрав в грудь воздух, бросаюсь над бездной. Лечу. И как только меня начинает тянуть вниз, я вновь глубоко вбираю воздух, и вновь поднимаюсь, и опять лечу-плыву.

Вот и край оврага. Но мне хочется лететь и над степью. В сладостном томлении, с замиранием сердца поднимаюсь все выше и выше… Мне видны с высоты леса, села, реки.

Вдруг наплыл туман, мгла. Я над каким-то неведомым селом, над высокой колокольней. Дышать становится труднее.

Снова набираю в легкие воздух, но отяжелели ноги, тянут вниз. И тут вспоминаю о Лене. Где же она? Полетела ли за мной? Да знает ли она, что человек при сильном желании может летать?

Где же Лена? Почему я не оглянулся на нее, когда полетел?

И тут я почувствовал, что оглянуться не могу. И вернуться назад не могу. Если бы я повернул, то мое тело отяжелело бы и упал бы я в каменную пропасть оврага. Ужас охватил меня. Я не чувствую в себе прежней крылатой силы. Едва дотянул во мгле до какой-то копны и опустился.

Начал осматриваться. Все здесь чужое, незнакомое, дикое. Да это ведь во сне! Ведь мне часто снится, будто летаю. Ущипну себя — и проснусь. Нет, не чувствую боли. Значит, во сне. Сплю, сплю.

— Крепко спит, — слышу над собой чей-то голос.

Открываю глаза. Это Григорий-матрос. А за ним моя мать. Она грустная. Подходит и говорит:

«Умаялся, Петя? Вставай».

«Сейчас, сейчас, мама. Мне недолго».

Опять голос Григория:

«Ехать пора».

Хлопает меня по плечу.

«Ты что, умер?»

Будто встаю и вспоминаю Лену.

«Нет, не умер. Я… летал».

«Летал?»

«Через овраг».

И Григорий, и мать, и еще кто-то громко смеются.

«Где Лена?!» — кричу я в испуге.

«Да тут я, тут!»

…Сонные видения отошли прочь. Только сильнее запах сена.

— Дру-уг!

Это уже голос Ивана Павловича.

— Ну и спать ты здоров!

Ни оврага, ни колокольни… Протираю глаза, слышу:

— Двое суток не спал, пропадущий.

— Где Лена? — спрашиваю, все еще не зная, проснулся я или нет?

— Да тут я, тут. Пришла тебя проводить.

— Через овраг перелетела?

— Что?

— Через овраг перелетела?

— Да я по мосту перешла.

— Лена?! — вскочил я. — Ты?

И сон смешался с явью.

На меня смотрит Екатерина. Глаза у нее хорошие.

— Чайку на дорожку! — говорит она. — Елька, погляди, самовар небось готов. Неси на крыльцо…

Андрей набил полную телегу сеном, расстелил полог, высоко устроил место для сиденья нам. Осматривал всю повозку. Как-никак, а ехать порядочно.

Скоро все мы сидели за столом. Пришли Федя и сторожиха Василиса.

Чай разливала Лена. И было как в далекие дни, когда мы с тем же Андреем заезжали по дороге из города к Лене и нас поили чаем. Так же, как и сейчас, Лена разливала чай, и так же, как тогда, я взглянул на ее руки. На безымянном пальце у нее то же самое серебряное кольцо, и рука до локтя в загаре и чуть покрыта золотисто-русым пушком.

Мы молча переглядывались, а Иван Павлович, перехватывая наши взгляды, едва заметно улыбался.

Андрея нелегко было оторвать от чая, да еще с клубникой, но в самоваре уже пусто. Вытерев усы, Андрей строго сказал:

— Пошел запрягать!

Когда было все уложено и лошадь запряжена, мы начали прощаться. Иван Павлович, Федя и Алексей что-то напоследок обсуждали. Екатерина с Василисой ушли на огород набрать для нас огурцов, и мы с Леной остались вдвоем. Говорить, казалось, было не о чем, а говорить хотелось, и о многом. Лена кивнула на открытую дверь избы, пошла туда, я за ней. Там, оглянувшись на окно, она украдкой быстро обняла меня сильными, крепкими руками.

— Не будешь сердиться? — спросила она.

— Почему, Лена, у тебя слезы на глазах?

— Глаза на мокром месте. — И утерлась концом косынки.

— Я на тебя совсем не сердился, а только обиделся.

— Не надо обижаться.

— И тебе не надо сдавать. А то опять они, как ты говоришь, «околдуют».

— Теперь уж нет… Ну, на прощанье, Петя…

С улицы раздался голос Ивана Павловича:

— Петра-а, ты скоро там?

Лена слегка оттолкнула меня, прищурилась и сказала тихо:

— Не расстраивайся.

— Приедешь в город?

— Может, когда на базар вместе с Анной.

Вышли в сени, потом на крыльцо. Здесь уже при всех я подал руку Лене, попрощался.

Екатерина с Василисой принесли мешочек огурцов, зеленого луку и уложили в передок телеги. А когда мы отъехали, все они долго-долго махали нам руками, будто невесть каких дорогих гостей провожали.

А я видел только Лену.

Горсткино постепенно скрывалось из глаз. Лишь вдали в жарком мареве виднелись помещичий дом, сад, мельница Егора, пятиглавая церковь и еще мельницы по другую сторону дороги.

Жара усиливалась. Солнце пекло немилосердно, лошадь с рыси перешла на вялый шаг.

По обе стороны потянулись поля. То ржаные, над которыми дымилась пыль, то яровые — овес, просо, чечевица и подсолнухи.

Андрей и Иван Павлович сидели рядом, о чем-то беседовали, а я думал о Лене.

Судя по широкой меже, потянулись поля другого села. Мы приближались к нему. Это большое волостное село Петлино, которое объединяло шесть деревень. В нем две церкви — православная и единоверческая. Село богатое, базарное. Оно последнее на подъезде к городу и живет городом. Обитают здесь мясники, в большинстве торговцы. Они издавна скупают по деревням скот, режут и продают в городе на базаре или возят на станцию.

В простонародье их зовут петлинские «живодеры». Им, что называется, «охулки на руку не клади». Народ практикованный.

Снятые шкуры они сбывают в соседнее село, где мужики мнут кожи, выделывают их и отвозят в уездный город или в Пензу.

— Пить хочется, — сказал я.

У меня пересохло во рту, а огурцы далеко, клубнику решили привезти в подарок товарищам.

— Сейчас приедем, зайдем в чайную, — успокоил меня Андрей и ударил лошадь длинной холудиной.

Проезжаем лугом. Недалеко друг от друга стоят около десятка ветряных мельниц.

— Вот где, Иван Павлович, хлеба-то пропасть! — крикнул я.

— Да, надо заехать, — ответил мне предчека.

— Ты бывал тут когда-нибудь?

— Не приводилось. А ты?

— В чайную однажды заезжал, но это давно.

— Комитет бедноты есть?

— Вот не знаю.

— Случайно, не помнишь, кого сюда уполномочили?

Я подумал, подумал и вспомнил:

— Кажется, назначен Аристов.

— О-о-о, — протянул Иван Павлович. — Эта сволочь?

Только тут я догадался и раскаялся, что сказал про Аристова, заведующего здравотделом. Ведь Аристов соперник Ивана Павловича в его любви к Зое. Отец Аристова до революции держал в городе мясную лавку, а мясо скупал у петлинских «живодеров». Он и сейчас торгует из-под полы. Потому-то заведующий здравотделом, обычно неохочий на командировки, согласился сюда ехать. Отец, конечно, дал ему поручения по мясному делу.

Иван Павлович что-то пробурчал, затем, полуобернувшись, спросил меня:

— Как к нему Шугаев относится?

— Терпеть не может. Склочник. Только заменить пока некем. Он ведь гимназию окончил, в аптеке работал.

— Увидим, что окончил и что еще окончит.

— Ты к чему это, Ваня, если не секрет?

— Эх, Петра, подбирать нам надо работников, подбирать! Верных, своих. У нас много разной швали — еще хуже Аристовых. Один желтоглазый чего стоит!

— Подберем, Ваня, на все время нужно, глаз да чутье.

Телега затарахтела по булыжной дороге на подъезде к мосту, а затем уже по мосту.

Сколько тут гусей! Целые стаи плавают по реке, плещутся в тине заливов и непрерывно гогочут. Все берега от них белые, будто лежат живые комья снега.

Андрей свернул вправо, к приземистому дому под железной крышей.

Покосившаяся вывеска на крыше большого крыльца призывно оповещала: «Чайная И. А. Лопухова».

Слева на вывеске намалеваны два больших чайника и один маленький, для заварки. Справа — связка кренделей, разрезанный пшеничный пирог и колбаса.

Вывеска от времени потускнела, облупилась. Но и без нее каждый проезжающий знал, что тут издавна торгует большая чайная.

Петлино стояло на развилке двух дорог. Одна — столбовая — в город, вторая — на станцию. Дороги пересекаются как раз за мостом неподалеку от чайной.

Самое бойкое место. Рядом базар, здание волости, школа. Улицы проложены крест-накрест, и каждая в два порядка. Большинство домов под жестью. Всюду палисадники.

Андрей поставил свою лошадь поближе к навесу, в тени. На крючьях висели широкие ведра. Предприимчивый хозяин поил не только людей, но проявлял заботу и о лошадях.

— Вы идите в чайную, заказывайте, а я сначала тут управлюсь, — сказал Андрей.

Он принялся распрягать лошадей. По-видимому, решил переждать, когда спадет жара.

И то верно, зачем ехать в такую духоту? Лучше вечером, когда похолодает хоть немного. И удобнее въехать в город сумерками. Обыватели любопытствуют, когда и кто из нас, уездных работников, уезжает, куда, в какую сторону, когда приезжает. Мы у всех на виду. В нынешнее тревожное время это тоже приходится учитывать. Народ разный. Немало людей, которые относятся к нам подозрительно, а иные явно враждебно, особенно бывшие владельцы магазинов и чиновники разных управ.

Они знают, что между нами, большевиками, и левыми эсерами большие нелады. И у них тайная надежда на левых эсеров, на правых, трудовиков, на анархистов и деревенских кулаков.

Да, порядочно в этом городе с его пятнадцатитысячным населением темных, враждебных нам людей.

И немало припрятано оружия, несмотря на обыски.

Осторожность, зоркость нужны на каждом шагу!

Глава 22

В чайной — вернее назвать ее трактиром — восемь столов и отдельный кабинет.

Народу много: завтра в городе базар. Все эти люди, чьи подводы стоят сейчас под навесом, тронутся в город.

Мы прошли к свободному угловому столу. Рядом открыто окно — как-никак прохладнее.

В чайной шумно, душно и густо надымлено. Курили за всеми столами. Курили, стучали крышками чайников, кричали, громко спорили.

Даже случайно заезжему посетителю видно, что многие уже нетрезвы.

Мы не торопились заказать себе чай. Надо осмотреться, что тут за народ, вслушаться в разговоры. Но в общем галдеже ничего нельзя разобрать.

— Бойко дело идет, — определил Иван Павлович.

— Точь-в-точь как у нас в Пензе, в трактире Калмыкова.

— Ну, вспомнил свой трактир, — проворчал предчека.

— А почему не вспомнить? Я работал в нем целый год. А в трактире Евстифеева — три года.

— Итого четыре, — сложил Иван Павлович. — Нет, мне вот не пришлось испытать такого счастья.

— Зато ты был помощником волостного писаря.

— И конторщиком в имении, — добавил Иван Павлович.

— Словом, ты человек благородных кровей.

— А ну тебя ко псу! — отмахнулся мой друг.

К нашему столу подошел не лихой кудряш парень в голубой рубахе, обслуживающий кабинет для избранных людей, преимущественно оптовых спекулянтов, а сама хозяйка. Я заметил, что, как только мы вошли, она очень пытливо осмотрела нас. Может, мне, по привычке всегда быть настороже, это только показалось? Но мы ведь все-таки чем-то отличались от других. Оба во френчах, в кепках, в хороших ботинках. Видно, хозяйка, дородная, с двойным подбородком, с заплывшими от жира острыми, свиными глазками, была тертый калач. Если уж не по нашей одежде, то каким-то своим нюхом точно определила, что мы не на базар едем торговать маслом, огурцами, сеном, мукой или печеным хлебом, а совсем по иному делу.

Впрочем, эта толстуха легко могла узнать меня или Ивана Павловича. Возможно, я выдавал ей в отделе управления пропуск для проезда по железной дороге в Пензу, предположим, к больной несуществующей сестре или к дочери, выходящей замуж. Такие справки легко выдают сельские Советы с подписью и печатями, а в самом-то деле — черт их разберет! — многие просто ездят по своим спекулянтским делам.

Могла и эта ожиревшая не по времени женщина побывать как спекулянтка в УЧК и там увидеть Ивана Павловича.

Словом, нам не особенно понравилось, когда она сама подошла к нашему столику. Этим она уже обратила на нас внимание сидевших в чайной людей. А нам такое дело совсем не нужно.

— Здравствуйте, гости дорогие! — нараспев протянула она.

— Здравствуй, хозяюшка дорогая! — в тон ей отозвался Иван Павлович.

— Что закажете, гости дорогие?

Это уже звучало насмешкой, хотя в голосе того не слышалось.

«Ну и пройдоха!» — подумал я, а вслух спросил:

— Чем же мы для вас дорогие? Неизвестно еще, что закажем. А вдруг самые дешевые будем?

— А я не о деньгах. Разь я не вижу? Да вы ничего, не стесняйтесь.

— Или признаешь нас? — в упор спросил Иван Павлович.

— А зачем мне знать-признавать? Бывают у нас разные и всякие. Комиссары из Пензы, начальство со станции, военные командиры, ну, из нашего города тоже. Ко всем таким людям нужно теперь уваженье иметь. Народ-то о-очень даже умственный. Не как мы, чурбаки с глазами.

Вот как ловко она повернула!

— Вон хоть тех взять, — указала она на галдевших людей. — Одно бы им — по базарам разъезжать, спекуляцию разводить, разруху примножать да чертов самогон глохтить. А с проклятого самогона их на чай и бросает… Когда же, люди добрые, — вздохнула она сокрушенно, — этот самогон Советска власть прикончит? Когда чека доберется? Глядите, вон двое сидят. Пришли — ни в одном глазу. Попросили чаю, напились — теперь лыка не вяжут. А ведь что? Ведь могут погрешить. В чайной, скажут, самогонкой торгуют. В чайниках, скажут, его подают. Могут сказать, а? Могут, знамо.

Не поймешь — глупа трактирщица или глаза отводит.

Посмотрим, что дальше будет.

— Нам три пары чаю.

— Покрепче? — спросила она, да как спросила! Сожмурила глаза, что-то сделала ими такое, будто в заговор нас втягивала, и вдобавок покосилась на соседний стол.

— Мы крепкий любим, — ответил Иван Павлович. — Самый крепкий.

Трактирщица обрадовалась, глаза стали пошире, загадочно улыбнулись Ивану Павловичу и, низко склонившись, насколько ей возможно, спросила его:

— К чаю-то яишенки с колбаской? Хорошая колбаса, свежая, из годовалого жеребенка. Ногу он, бедный, сломал. Есть говядина отварная. Корову сосед зарезал, не растелилась. Гусь жареный, ну, селедка, вялена вобла — румяна такая вобла, — огурцы со своего огорода.

Мы переглянулись с Иваном Павловичем.

— Старшой, говори! — сказал я предчека.

— Колбасы не надо, — отказался Иван Павлович. — Сварите вкрутую дюжину яиц. Гуся на троих да воблы там.

— Огурцы забыли! Малосольны. Сама солила. С укропчиком. К самому крепкому чаю как есть хорошо.

— Давайте огурцы, — согласился Иван Павлович.

— Чу! — погрозилась зачем-то она ему и ушла.

На меня никакого внимания. Значит, за пропуском ко мне не приходила. Да я ее, такую, сразу запомнил бы.

Когда хозяйка, покачивая бедрами, скрылась в двери за буфетом, Иван Павлович посмотрел на меня.

— Петр, тут чертовщина.

— Думаешь, распознала нас?

— Все может быть. Но зачем она подмигнула нам?

— Иван Павлович, друг, подмигнула она не нам, а лично тебе. Да, да! Втюрилась она в тебя, красавца, с одного взгляда страсть как. Теперь проходу тебе не будет, пока… пока ты не обвенчаешься с ней в церкви. Она — вдова, бездетна…

— Иди-ка ты со своими баснями к черту! Я всерьез.

— А если всерьез, то зря ты отказался от конской колбасы из молодого жеребенка. Я страсть обожаю конину, особенно сваренную с вермишелью. У нас в трактире татары такую заказывали. Ты же знаешь, что у меня прапрадед был татарин из Рахмановки?

— Ну и обожай свою конину, мамай гололобый.

— Иван Павлович, маму я тоже люблю. Она из вашего села, от Рябовых. На Низовке против фельдшера была их изба. Первый муж ее пекарь, Стенин Лазарь. Видишь, как все гладко идет? А что хозяйка еще раз оглянулась и подмигнула, то уж нам вместе. Да кому же ей подмигнуть, как не нам, юношам?

— Вот и женись на ней, юноша, — порекомендовал Иван Павлович.

— И женюсь. А мне что? С Леной не вышло, тут получится. Женюсь и первым делом пропишу на себя весь этот трактир с буфетом, огородом, со скотом и запасом самогона. Вывеску закажу художнику Телятникову в нашем городе, новую. Будет на ней не «Лопухин», а «Наземов и товарищи». Это на всю нашу коммуну холостяков намек. Тебя сподручным по финансам. Ты — математик, алгебру знаешь…

— Ба-а! — воскликнул Иван Павлович. — Глянь, сам Андрей пришел.

Действительно, вошел Андрей. Первым делом он строго осмотрел все помещение, зачем-то запрокинув голову, потянул широким носом и вдруг неожиданно чихнул.

— Будь здоров, борода! Усы попридержи, выскочат, не найдешь, — предупредил я его.

— Вон куда вы забились! А накурили, идолы, как в церковной сторожке во время святой литургии.

Андрей снял картуз и, как человек богомольный, принялся креститься в наш угол. Мы и не заметили, что над нами в углу два образа: божьей матери Троеручицы и Пантелеймона в военной алой форме с голубой лентой через плечо. Целитель Пантелеймон в левой руке держит четырехгранную посудину в виде чернильницы, а в правой помазок с елеем.

Накрестившись, валяльщик Андрей еще раз чихнул и, с досады чертыхнувшись, уселся на табуретку.

— Заказали? — спросил он.

— Сама хозяйка приняла, — сообщил Иван Павлович.

— Она ох какая уважительная! — отрекомендовал Андрей.

— Ты что, знаешь ее?

— Кто ж ее не знает, Анисью? И мужа знал. Покойник, царство ему небесное, жулик был на весь уезд. Борода больше моей. Всю совесть спрятал в нее, в бороду, как теленка в коноплю.

Произнеся эту надгробную речь покойному жулику, Андрей принялся разглядывать народ. Долго всматривался, даже приподнимался с табуретки, наконец не утерпел, встал и начал сновать между столами. Мужик любознательный. Какого-нибудь знакомого кума или свата выглядывает.

Я наблюдал за ним — кивнет он кому или нет. Вот Андрей, поглаживая бороду, резко остановился возле одного стола и начал вглядываться в понурившегося человека. Он даже нагнулся, чтобы получше разглядеть его, но тот, видимо, дремал. Тогда Андрей бесцеремонно похлопал человека по плечу и, едва тот очнулся, протянул ему руку:

— Здорово, приятель!

Тот, кого он назвал приятелем, отмахнулся.

— Не узнаешь? — с обидой произнес Андрей. — Что, зазнался?

— Уйди, я тебя не знаю.

— Как хошь, — проговорил Андрей и вернулся к нам. Сел на табуретку, принялся теребить бороду. Лицо его выражало полную растерянность.

— Что с тобой, дядя Андрей? — спросил я.

— Не признает, — мрачно ответил старик.

— Кто тебя не признает?

— Боится, сволочь.

Это звучало загадочно. Кто может бояться безобидного Андрея? Добродушного, веселого балагура? Кого мог обидеть этот совестливый человек?

«Уйди, говорит, я тебя не знаю». А? Не зна-аю! Вдруг Андрей выпрямился и почти крикнул в ту сторону, где сидел не узнавший его человек.

— Зато я твою волчью морду помню. По-омню, да-а! И как ты у меня за подати телку свел со двора, помню. И как у бедной девки Агашки — к свадьбе она готовилась, — недошитое одеяло стащил и по грязи его волок, помню! И как Агашка через тебя в петлю бросилась, помню. Двенадцать годов прошло, в заваруху дело было. У Сабуренкова хлеб мужики тогда отобрали…

— Подожди-ка, дядя Андрей, — остановил я его, а самого меня обдало холодом.

— И ты его небось не забыл, Петр Иваныч. Как же, обыск он у тебя с собакой делал. Арест на тебя наложил перед самой революцией.

— Урядник?

— Он.

— Василий Антонович?

— Он самый.

— Не может… не может быть. — Я встал.

— Иди плюнь ему в рожу. Бороду отпустил, как король крестей… А глаза-то волчьи… Выдают.

Иван Павлович тоже знал бывшего урядника, да еще лучше, чем я. Урядник — уроженец их села Владенина.

— Пойдем, Иван Павлович. Сначала я, потом ты.

Урядник — когда-то гроза деревни — не слышал, как я подошел к нему. Он дремал, опершись локтями о стол.

Перед ним стояли два чайных прибора, большой и маленький чайники, валялись объедки воблы, огрызки огурцов, корки хлеба. Вероятно, с ним кто-то здесь был, да ушел.

Я не стал его будить. Урядник, вздрагивая и всхрапывая, спал, прижав длинную бороду к столу локтем. Возле чайника лежала фуражка железнодорожника, но с пятиконечной звездой. Одет урядник тоже был странно: выцветшая до желтизны гимнастерка и черные брюки с синими кантами.

Я обошел вокруг стола, рассматривая это чудовище со всех сторон. Под столом у его ног валялся полотняный в пятнах портфель, перевязанный бечевой.

В это время подошел высокий чернобородый мужик с мешком за спиной. Сняв мешок, он положил его под стол, а сам по-хозяйски уселся. Видя мою нерешительность, он указал на свободный стул.

— Садись, чего стоишь!

— Тут занято… Неловко как-то.

— Кого неловко? Этого? — указал он на урядника. — Невелик барин.

— Их ведь двое, — кивнул я на приборы.

— Дружок ушел.

— А вы что, знаете этого гражданина?

Мужик помолчал, хитро взглянул на меня и усмехнулся. Затем пододвинул к себе большой чайник, приподнял крышку, чтобы постучать, но, понюхав, поморщился и, как мне показалось, даже чему-то обрадовался.

— Знаю ли я этого гражданина? — спросил он. — Нет, я не знаю такого бородатого. А вот, — он пододвинул ко мне большой чайник, — очень крепкий завар. Попробуй, молодец.

— Мы тоже такой заказали. Вон за тем столом. Кажется, нам уже принесли, — попытался я уйти.

— Подожди, не торопись. Говоришь, тоже такой чай заказали?

— А что?

— Покрепче?

— Да-а.

— Вот это и есть чай покрепче. Ты отведай.

— Не буду я чужой чай… ведать.

— Э-э, да ты, видать, как и я, калека?

— Не вижу, что вы инвалид, — посмотрел я на его руки и ноги.

— Я, парень, без трех ребер гуляю по земле. Облегчен весом. Ходить стало легче.

— Шутишь, дядя. За веру и царя, что ль? — спросил я.

— За совецкое отечество, парень. С Красновым в степях дрались.

— Что-то скоро вылечился, — удивился я. — Три ребра…

— Чего в такое время долго лежать? Затянуло, и то хорошо. Вот вызывают на комиссию. Признают годным — обвяжусь покрепче и опять воевать. Надо, парень. Может, на Колчака тронусь. Прет, сволочь, из самой Сибири!

Мужик наклонился ко мне и тихо поведал:

— Слух дошел, будто за Волгой в степях какой-то Цапай объявился. Добровольцы у него и конница. Сам был федфебелем вроде, военное дело скрозь знает. Из нашего сословья этот Цапай. И бьет, слышь, бьет без уйму белых, чехов и кого попало. К нему бы!

— А если тебя комиссия забракует?

— Супротив ее не скажу, а добровольной охотой так и быть. Хошь воевать не способен, в обозе буду. Пригожусь. Давай-ка, молодец, как два калеки, выпьем.

— Жарко и чужое это.

— Верно, парень. Сами закажем… покрепче, — подмигнул он мне, твердо произнося последнее слово. Незаметно к нам подошел Иван Павлович. Он кивнул мужику, тот ответил тоже кивком, но вдруг вскочил, протянул обе руки и воскликнул:

— Ваня-а! Ты?

— Тише, тише, — беря его за руки, проговорил предчека.

— Да какими судьбами занесло?

Видя мое недоумение, Иван Павлович пояснил:

— Мы соседи с ним по селам. Он из Троицка. Цыпленков Яков. Большой мастер печки класть.

— Так, так, Ваня. Давно не клал. И у самого ни печи, ни избы нет. А это кто? — указал Яков на меня.

— Вот тебе раз! Говорили — и не договорились? Мой друг. Работаем в городе вместе. Ты куда путь держишь?

Яков поведал, куда он держит путь.

— Пойдем к нам за стол, — пригласил его Иван Павлович.

— Чай-то покрепче заказали? — осведомился Яков и подмигнул мне, как сообщнику.

— Сама хозяйка принесла. Еще не пробовал.

— Стало быть, крепкий, — подтвердил печник. — А этого ты узнаешь? — кивнул он на спящего урядника.

— Как же, землячок. Откуда у него такая фуражка? — Иван Павлович взял фуражку со стола и набросил ее на большой чайник.

— По всему видать — или на железной дороге служит, спекулянтам помогает, или… в милиционерах ходит. На фуражке звезда, а тужурка железнодорожника. Желательно, я его малость потревожу?

— Почему же не потревожить? — усмехнулся Иван Павлович.

Яков принялся похлопывать урядника по плечу, но тот ни звука; приподнял его голову, но голова снова упала на руки.

— Притворяется? — спросил Иван Павлович.

— Дьявол его знает. Попробую по-другому, на голос.

Теребя урядника за плечи, Яков сначала тихо, затем громче говорил:

— Кондуктор, кондуктор! К Пензе подъезжаем. Кондуктор, Рамзай проехали.

Никакого ответа. Значит, не кондуктор.

— Милиционер! Гражданин милиционер! — по-иному завел Яков, подмигивая нам. — Дизентеры корову зарезали… Милиционер, че-ерт!

У соседних столов мужики и бабы повернули головы.

— Подожди, я сначала хлебну за его здоровье крепкого чайку.

Яков налил в стакан из большого чайника, а для прикраски добавил заварку из маленького.

Выпив полный стакан и чуть вздрогнув, он принялся закусывать сочной, румяной воблой, которую вынул из мешка.

Андрей, истощив свое терпение в ожидании нас, тоже пришел сюда. Глаза у него блестели. И не столько от негодования, что мы его покинули, сколько от чего-то другого.

Подошла хозяйка. Сначала не к нам, а к соседнему столу. Что-то спросила, низко насколько позволял ей живот — нагнувшись. А когда один из мужиков кивнул в нашу сторону, она вразвалку, как жирная гусыня, направилась сюда.

— А я вам, гости дорогие, на стол подала, — пропела она и поклонилась, точно сваха.

— Мы сейчас, сейчас, хозяйка дорогая, — отозвался, как и в первый раз, Иван Павлович.

Видимо, хозяйка по каким-то соображениям не хотела, чтобы мы разбудили урядника.

— Не тревожьте его. Он, бедный, устал, — молвила она.

— Отчего устал?

— Знамо, сколько у него работы!

— Какой работы, хозяйка дорогая?

— Э-эх, какой! Ведь он полномошный по хлебу в нашей волости. От городу-то Аристов, а этот вроде его товарищ по отбору хлеба.

«Вот оно что», — переглянулись мы с Иваном Павловичем.

— Грабитель, а не полномочный, — вдруг раздалось из-за соседнего стола.

— Постой, погоди, — остановил его сосед. — Грабит не он, а комитет бедных тоже все до зернышка забирает.

— И овец воруют, — добавила женщина, вытирая пот.

— Овец режут дизентеры, — послышалось из угла.

— А комитеты нет? Не воруют?

— Они просто берут. И не ночью, а днем. — Это опять голос из угла. — У кулаков берут, у попов, лавочников.

— Не все равно, кто обижает мужиков — комитеты или дизентеры?

— Грабят и спасибо не говорят, — заключил соседний стол.

Спор начал разгораться вовсю. Нам вмешиваться нельзя, да и бесполезно. Но Яков не сдержался.

— Кто вас грабит? — закричал он. — Кого ограбил комитет бедноты, подними выше руку. Что? Что не поднимаете?

— Дураков, дядя, нет. Подними, а к вечерку по темному в чеку шагай.

— Да, в чеку попадешь — горя хлебнешь.

— Один Брындин чего стоит, — добавил кто-то тихо.

— За зря не возьмут, — снова вступил голос.

— Не возьмут? Говори! Егора Полосухина за что взяли?

Мы с Иваном Павловичем насторожились. Стало быть, здесь уже знают. Хотя это не мудрено.

— Мельника из Горсткина?! — удивился кто-то. — Да у него, когда сундуки трясли, полтора пуда чистым золотом нашли. Зо-о-олотом. Мильен! А керенок столько, что если попам ризы из них шить, на всех попов и дьяконов в нашем уезде хватит.

— И еще останется долгогривому анхирею на одеялу с женой.

— Архиреи не женаты, — объяснил кто-то.

— Говори больше! В Пензе у него женский монастырь совсем рядом. А монашки — ну яблочки!

— Э-эх, черт! Мне бы, вдовцу, одну овцу. Я бы…

Захохотали. То спорили ожесточенно, то смеялись над крепкой шуткой. Не скоро поймешь, кто чего хочет — кто за Советскую власть, а кто против. Кто-то перевел разговор от комбедов и дезертиров к большевикам.

— Кто эти большаки, кто? — вопрошал хилый мужичонка в расстегнутой серой рубахе. — А я знаю, кто они. Нарошные люди. Так, шаляй-валяй. А во-он, глядите. — И мужичонка указал на урядника. — Этта взаправдышный большак. Берет и себя не забывает.

— Аристов не хуже.

— Ему простительно. У него отец порядочный. Мясом торгует в своей лавке. Только нынче вроде ему полной воли не дают.

— Дадут, дадут, — раздался от стола, который стоял ближе к окну.

— Это когда же?

— Терпеть надо. Вот отсекут большевиков от коммунистов, разведут в разны стороны, тут тебе, глядь, и эсеры. И все пойдет порядком.

— Слышь, эсеры хотят головы крушить и большакам и коммунистам. Это как понять?

— Завтра спроси на базаре, — посоветовали ему.

— Кого?

— Начальника милиции. Он у них, у эсеров, главный. А тот, — указал на урядника, — тоже у Жильцева в милиции состоит.

— Василий Антоныч?

— Он самый.

— Да ведь он же был урядником при царе.

— Был урядником, а теперь эсером. Вот раскуси и лопай, не подавись.

Хозяйка отошла от нас к соседнему столу, за которым сидели женщины и басовитый мужчина, а с ними парень в вышитой бордовой рубахе.

Сквозь беспорядочный спор и галдеж до меня доносились только отдельные слова. Говорила больше всего женщина. Повернувшись так, чтобы можно было видеть их лица, я внимательно стал вслушиваться.

Здесь, в чайной, в еще большей степени, чем в кузнице или на мельнице, люди говорят то, о чем думают, и столько, сколько душа пожелает. Здесь сама жизнь, как она есть. В газетах того не прочитаешь, на собраниях не всегда услышишь.

— А ты, Сережа, слушай, что тебе говорит крестна! — распаленно кричала женщина, видимо подвыпившая. — Почему они допрежь не отдавали за тебя Дуню?

— Но она-то, говорю, любит меня!

— Наладил: «любит», «любит». Ослеп совсем. Это ты ее любишь. А когда был пастухом, нуждались они в тебе? Ишь ты, слышь: «От двора метелкой погоним», — передразнила кого-то женщина. — Ведь это я сватала за тебя, когда царь на трону сидел. Я чуть не заплакала от обиды. А спихнули царя с трону долой, и тебя вроде секлетарем наняли в селе. Им теперь выгода.

— Какая же им, крестная, от меня выгода?

— А такая. Почнут их трясти, тут ты им и заступа, сподрушна родня… Зятек…

В разговор вступился мужик. Загудел вразумительным и веским басом:

— Они тебе, Сергунька, эту шалопыгу Дуньку вроде как подкуп сунут под бок. Пользовайся, мол, таким добром от нашего породья, да помни, не забывай. Мы, мол, тебя благодействовали, бедноту голую. Ты, мол, ведь катыш лошадиный, а что ж делать, власть. Не-ет, Сергунька. — Вдруг мужчина повысил голос: — Ты думаешь, они люди, душу имеют? Они волки.

И с такой силой стукнул кулаком по столу, что зазвенели чайные приборы.

— А не дай бог повернется власть в обрат! Он тебя, тесть самый, меж колен зажмет да чересседельником аль чем попало по тому месту, откуда твои ранены ноги растут.

— Что ты, крестный, назад ничего не вернется. И я не маленький. На войне был. Попробуй они только!

— Глуп ты, глуп, Сережа, — опять вступилась крестная. — Ты еще не испытал, не знаешь, какая сила в бабе. Вцепится в тебя и будет вертеть в руках, как веретено на прялке. Тебе из другого дома надо невесту искать, а не из богатеева. Как оженишься на ней — и сам не углядишь, что променял советску власть на кулацку сласть. Случись грех, сядет какой царь на шею — и опять пасти тебе ихнее стадо на отрубах да на участках.

— А Дуня тогда как?

— Опять эта Дуня. Что ж, скажу! А вот как Дуня: нос торчком, хвост крючком — и к другому.

— Мы ведь записаны будем по метрикам, — не сдавался парень. Видно, крепко любил он Дуню.

— Развод разведут, — басом заключил мужик.

Они замолчали. Женщина и мужчина принялись пить чай. Только парень сидел как пришибленный.

Я посмотрел на Ивана Павловича. Слышал ли он хоть краем уха этот поучительный для нас разговор?

А печник Яков яростно, до хрипоты спорил с кем-то. Вот он встал, завернул рубаху. Я догадался, что он показывает свои раны. Некоторые женщины, послав кому-то проклятия, тихо всхлипнули. Яков, подстегнутый всеобщим вниманием, снял левый сапог, и я увидел его покалеченную ногу.

Иной раз военные шрамы убедительнее слов.

— Теперь кричите, ругаетесь. Да ведь Советская власть только-только народилась. Ногами еще не окрепла, как ребенок. А тут на нее и дуют со всех сторон разные Антанты с пушками, с пулеметами. Со всех тебе четырех сторон валят буржуи, палят с суши и с моря. А изнутри налипли, как ядовиты пауки, разны чужие, темные люди. Кусают, разъедают, язвят и все норовят за глотку схватить. Вот кто-то кричал: мол, эсеры свалят коммунистов…

— Не коммунистов… а большаков.

— Дура ты нетолченая, несоленая, что ты смыслишь! Это одно и то же. Большаки за рабочих да за беднейших мужиков: меньшаки всецело за буржуев. А то есть и еще одна вредна партия — социалисты-революционеры. Они на две кучки разбились. Одна кучка вправо двинулась — это правые эсеры. Они за то, чтобы у вас, чертей, отобрать землю и возвернуть ее опять помещикам. Другая кучка влево пошла, да недалеко. Левые эсеры за кулаков, за лавочников и других захребетников.

Шум почти утих в чайной. Через некоторое время голос из угла спросил:

— А ты сам-то из какой партии?

Яков оглянулся на голос и уже без горячности ответил:

— Печник!

— Такой прозвищи нет, — уже не согласился второй мужик за соседним столом, который кричал о грабителях. — Есть большаки — раз, — откладывал на пальцах, — есть меньшаки — два, есть…

Яков не дал ему договорить. Он растопырил пальцы, показал их мужику.

— А есть специалисты — пять! — И крепко сжал кулак.

Все дружно рассмеялись.

— Молодец, печник! Будь здоров! — крикнули ему.

Через некоторое время к Якову подошел парень Сергей. Красный от волнения, он несмело спросил:

— Скажи, дядя… а есть ли у богатых людей… душа?

— Что?! — чуть не поперхнулся печник.

— Душа, ну, как в человеке.

Яков посмотрел на парня, а ближний народ за столами, слыша такой вопрос, насторожился. Особенно крестная и ее басовитый муж.

— Душа-а? — переспросил Яков. — Это ты, парень, у попа спросил бы на проповеди. По душам попы специалисты. А я, грешным делом, на своем веку что-то не замечал. Может быть, и есть душа у богатых, только поганая. И не за пазухой она, а в кармане сидит на аркане.

Парень отошел, печально сел за свой стол. Понурил голову и тяжко вздохнул.

Разговор Якова больше и больше нравился людям. Они смотрели на него с любопытством, с интересом. Это же бывалый человек — печник. Во скольких селах и деревнях он клал печи, исправлял трубы и сколько видел разных людей! И вот убедился печник, что у богатых людей душа поганая, да еще сидит в кармане на аркане. Все это мужикам было очень понятно.

— Душа — пар! — вдруг сообщил кто-то. — Умер человек, пар из него долой, а тело, того, в студень обернулось.

— Вроде этого чая? — сравнил мужик. — Эх, хозяйка, добавь покрепче. Водой, черт, не разбавляй!

— И где она, проклятая баба, берет его? — поинтересовался трезвый мужик, так как они с женой пили настоящий чай, подувая на блюдца.

— Сама гонит, — утвердительно сказала жена.

К столу, за которым сидел Яков, подошли еще двое. Оба были трезвы.

Андрей, видимо не надеясь оторвать нас отсюда к своему столу, сам направился туда. Когда вернулся, то был совсем навеселе. Как бы Андрей, выпивши, по своей болтливости не ввязался в беседу! Может нагородить, хвалясь, черт знает чего и про что. Вот уже известно о Полосухине. Нет, Андрей молчит, гладит бороду и ухмыляется мне. «Да уж знаю, — показываю ему, щелкая по горлу, — хлебнул, борода. Лишь молчи», — прикусил я зубами свой язык. Андрей понял и отчаянно закрутил головой. Глаза его стали непривычно, до смешного строги.

К спящему уряднику подошел один из мужиков.

— А это кто? — спросил он.

Ему объяснили.

— Ну-у, господин урядник? Сейчас. — И он склонился к его уху. — Эй, дядя, пора вставать на работу!

— Не-ет, его по-разному будили, и то не берет.

— Тогда ему надо бороду окоротить.

Опять всеобщее внимание урядник привлек. Он сделался забавой для всех.

— Подпалить бы, да вонять будет старым режимом.

— Бороду-то он небось отпустил при Советской власти.

— А не умер ли от перепою?

— Если подох, споем отходную. Я певчий, — вызвался другой мужик. И он хорошим тенором завел:

Ве-ечна-ая па-амять, ве-ечная… рабу-у-у…

Вдруг кто-то быстро поспел на помощь и под пляс перехватил:

Упокой, упокой, человек-то был какой! Он не пил, не курил, с попадьей дружно жил. Со святою с попадьей, как с колодезной бадьей. Ни толста, ни тонка, в два обхвата ширина…

— Нет, не так надо, — перебил веселого один из мужиков и, погрозив пальцем, чтобы молчали, громко начал: — А что это я такое, братцы, слышал? А вот что я, граждане, слышал. Говорят, завтра на базаре чека облаву проведет.

— На кого? — спросил певший тенором.

— Говорят, сперва на стражников, а опричь всего на урядников.

— Облава на урядников? — нарочно громко переспросил тенор. — И куда их, этих урядников?

— Говорят, прямо в чеку.

— Урядников в чеку? — с удивлением опять прокричал тенор возле самого уже урядника.

И тут урядник, вздрогнув от собственного храпа, чуть пошевелился. Затем снова застыл в прежнем положении.

— Слышал ведь он, вот тебе крест, слышал! — уверял тенор.

Яков встал и, пошатываясь, подошел к уряднику. Произнес складно:

— Что ж, выходит, на кондуктора не мычит, на милиционера не рычит, на покойника молчит… Ну-ка, может, на это закричит?

И, нагнувшись над урядником, во всю силу, страшно заорал:

— Господин урядник! Господин урядник!

Урядник пошевелил головой.

— Становой требоват!.. Живо марш!!

Тут с урядником произошло нечто неожиданное. Он резко поднял голову, открыл глаза, выпучил их и… рухнул на пол. Пытаясь встать, цеплялся за стул и в страхе забормотал:

— Ваш бродь, ваш сок бродь… Я… я… бегу… Задержу… Найду.

— Мерзавец! Пьяница! — орал печник, много повидавший на свете, и становых в том числе. — Р-ра-калия, каналия!! Запру, арестую, пр-рогоню! Взятки берешь! В карман суешь! Мне мало даешь!.. В острог ма-арш! Как православному величеству, морда ты паршивая, как царю служишь, а?!

Под дружный хохот урядника подняли и усадили за стол. Осовело смотрел он на хохочущих от души людей и ничего не мог понять. Печник налил ему «кипятку», поднес.

— Что? Кто позволил смеяться? — еще не придя в чувство, забормотал урядник. — Знаете, что за это Сиби-ирь!

Снова чайная взорвалась веселым хохотом. То-то будет о чем рассказать родным и соседям в деревне. А тенор поразился, даже руками развел.

— Вот это служака.

Печник пояснил:

— Привычка. Еще бы, двенадцать лет был специалистом.

— Теперь ему самое место быть в милиции. У Жильцева.

Хозяйка, когда мы вернулись к своему столу и уселись, зайдя за стойку буфета, искоса наблюдала за нами. Интересно, что она думает о нас? В глазах ее, когда она косо посматривала в нашу сторону, виден был злобный блеск.

У меня мелькнула догадка, что между трактирщицей и урядником существует какая-то связь.

Иван Павлович сидел, низко опустив голову.

Андрей, схватив себя за бороду, вдруг так залился смехом, что, откинувшись, ударился о притолоку окна.

— Что ты, борода, так заржал? — даже испугался я.

Он молча указал на большой чайник. Я догадался. Это старый хочет обдурить нас с Иваном Павловичем и вот заранее радуется своему успеху.

— Чай-то… осты-ыл! По-пей-те, — с трудом выговорил Андрей, и слезы показались у него на глазах.

— Верно, надо чайку попить, — очнулся от раздумья Иван Павлович.

Он придвинул маленький чайник и начал наливать. Я искоса, будто невзначай, посмотрел на хозяйку и поймал ее взгляд. Взгляд у нее был какой-то странный: настороженный, испуганный.

Когда Иван Павлович начал наливать в стакан из большого чайника, Андрей внезапно примолк. А Иван Павлович, взяв стакан в руки, подернул плечами.

— А ведь верно, совсем остыл, — промолвил он.

— Остыл, знамо, пока вы там калякали. Да в такую жару зачем горячий? Прохладный лучше. Вроде кипячена вода.

Андрей сказал это очень убедительно. Лишь усмешка мелькнула в его глазах.

— Ладно, коль так, — согласился Иван Павлович и, откусив постного сахара, глотнул сразу полстакана. Глотнул и поперхнулся. Чуть глаза на лоб не вылезли.

Хозяйка быстро скрылась на кухню.

— Огурцом, огурцом! — нашелся Андрей. — От кашля огурец само добро.

Мне думалось, что Иван Павлович начнет ругаться. Нет. Откашлявшись, он взял малосольный огурец.

— Н-да-а, что же нам с ней, с хозяйкой, делать?

— Ваня, ничего не делать, Ваня.

— Хозяйка! — крикнул он и поманил ее пальцем.

Она быстро подошла, перегнулась.

— Что, гости дорогие?

— Ты чего нам подала?

— Аль не испробовали?

— Убери эту вонючую дрянь. Или Андрей за окно ее выльет.

— Такое добро за окно? — всполошился уже Андрей. — Э-эх, нет, лучше я вот…

И он так быстро налил в стакан, так молниеносно выпил, что Иван Павлович и глазом не успел моргнуть. А хозяйка от души была рада.

— Сколько за все? Самогон не в счет.

— Да ничего не надо. Разь я вас не признала? Обоих признала. И вот его, Андрея-валяльщика, признала. А как же! Лучше его валенок нет на базаре! И не ищи.

Андрей так и привскочил. Глаза блестели.

— Разь правда? — чуть не завопил он от гордости.

— Вон богородица порукой — не вру, — перекрестилась хозяйка. — Вот я и старалась угодить вам. Уж простите, дорогие гости. От сердца.

— Ну ладно, от сердца. Так и быть.

Иван Павлович направился к двери, за ним Андрей, все еще находясь в восторге и кивая головой хозяйке. За ними я, чуть охмелевший.

А сзади в чайной шумели, кричали, спорили, пили самогон.

Нет, не зря мы сюда заглянули. Совсем не зря.

Глава 23

Снова тянутся поля нашей степной губернии. Снова овраги, долки, впадины. Лишь изредка встретится лес, да и то мелкий — не отличишь от кустарника. А где нет леса, там нет и влаги; тощие реки быстро мелеют. Солнце их сушит, ветер выдувает, и редко встретишь плотину. Разве только там, где пригнездилась невзрачная водяная мельница, словно ласточкино гнездо.

Тяжко жить в такой безлесной и безводной местности. Жарким летом во время жнитва негде голову приклонить, негде отдохнуть. А воду бери с собой в жбане, в бочонке.

Вода теплая, пахнет деревом, плохо утоляет жажду.

Только и спасения, что в тени, под телегой между колесами. А то поднимешь оглобли, свяжешь их вожжами, подопрешь дугою, а сверху набросишь полог… Вот и тень.

Земля — густой чернозем. В хороший год, с дождями вовремя, только собирай урожай. Но если подует жестокий суховей, черт его знает откуда, от Каспийского моря, с азиатских пустынь, — подует порывисто, со зловещим жаром, даже в ушах звенит, и сыплется тебе в лицо тончайшая, не видимая глазом пыль. Пыль даже солнце заслоняет. Оно становится красным, кроваво-багровым. И печет и давит на тебя, и ты задыхаешься и не знаешь, где спрятаться.

На глазах сохнут листья, желтея безо времени, сохнет, сжигаемый пылью, тучный колос и все туже сжимается, и постепенно умирает зерно. Подует ветер, и осыпается иссохшее зерно на землю, нужное разве птицам.

Трескается земля, словно прося помощи у человека; еще недавно густая рожь ломается, овес садится «в клетку», вкривь и вкось, шумливое просо, еще не налившись зерном, звенит своими широкими, уже побуревшими листьями.

Не поют жаворонки, молчат перепела, ошалело мечутся грачи и падают, истомленные, где-нибудь в тени под высокой межой. Лови их в это время голыми руками!

А в небе ни тучки, ни облачка. Лишь иногда в самой выси, кажется, под каким-то несуществующим небом стоят перистые, скучные обрывки облаков.

Ходят люди по полям с хоругвями, иконами, служат молебны в овраге у ключевого родника, купаются в проточных ручьях, обливают друг друга, молятся, охают, призывают всемогущего, чтобы дал дождь, ставят свечи Илье-пророку, ждут — не наплывут ли тучи. Но туч по-прежнему нет, и дождя нет. Засуха. Голод идет.

Земля, мать-кормилица, изнемогла от жары, она не в силах дать хлеб, она сама жаждет влаги и пищи. Она голодна. Весь навоз мужики извели на топливо. Сушат его или, смочив и взмесив, делают кизяки.

Выбирай любое: или зимой сиди без топлива в холодной, насквозь промерзшей избенке, или, не унавозив землю, голодай. Но и на унавоженной земле суховей сжигает урожай.

Нужны леса и леса. Нужны посадки.

Но где проводить эти посадки, если земля поделена и переделивается каждый год? И рискнут ли мужики отвести под лес участки земли? Попробуй поговори с ними!

Помещик — иное дело. У него своя земля и много ее. Он, помещик, может и пруды копать мужичьими руками, и плотины возводить, и родники ключевые расширять, и леса хвойные или дубовые сажать. Ухаживать за ними руками мужиков, возить воду из пруда и огородить от скотины.

Не под силу все это мужику ни скопом, ни в одиночку.

Но пруды-то прудить, плотины ставить, где течет хотя бы ручеек или впадина, овраг, куда стекает весенняя вода, — это бы могли мужики. И это делалось бы для скотины, для водопоя. В плохих прудах воды едва хватало до петрова дня, потом вода становилась желтой, мутной.

И, припекаемое солнцем, месиво твердело, словно глиняный пол, и на днище большого пруда подпаски уже играли в дубинки.

Обсаживать бы такие пруды ивняком, ветлами и всем, что быстро растет. И углублять такие пруды, чистить их, не жалеть силы.

А сколько запущенных колодцев! Нечищеных, с затхлой водой. Колодцы эти считаются «погаными», вода в них коричневая и кислая, годна лишь для тушения пожаров, да и то ее там бочки две-три.

«Да, так было. Будет ли дальше так?» — думал я, вглядываясь в далекие избы, расположенные на берегах оврага. Это Языково, деревня горшечников. У них есть пруд, он им необходим. Народ мастеровой, дружный, а живет грязно. Всюду глина, сажа. Печи для обжига в избе или в овраге.

Будет ли народ и впредь так жить, ночевать в избе вместе со скотиной или начнет человеческую жизнь? Надо полагать, придет иная жизнь. И если не это поколение, то следующее, которое вырастет при Советской власти, поймет свои интересы. Все будет зависеть от Советской власти, если она укрепится, если она разобьет врагов и возьмется за то, ради чего боролись трудовые люди.

Это не пустая мечта. Настанет время, когда все мужики не только артельно будут строить мосты, прудить пруды на больших и малых реках, но когда и землю объединят и на ней работать начнут тоже артельно, «каждый за всех, и все за одного». Как это получится, еще неизвестно, только обязательно получится. Земля народная, власть народная.

Исчезнут зависть друг к другу, злоба соседа к соседу, ругань из-за борозды на огороде, драки за кусок земли, за украденный сноп и бабьи свары из-за кур.

Не мечта это, а близкий день. Образование для всех уже открыто. Есть и бесплатное лечение. И артели кое- где появились, организованные комитетами бедноты. Стало быть, это не пустые мечты.

Так думал я, приближаясь к городу Инбару.

Солнце шло на закат.

Навстречу из-под горизонта медленно поднимались пышные облака. Верхняя кромка их окрасилась в пурпурово-огненный цвет.

В воздухе тихо, прохладно, спокойно. И на душе так хорошо. Ехал бы и ехал без конца. Мысли текут беспорядочно, переходят одна от другой, не имея конца и начала.

Уже появились ранние звезды. Высоко на горизонте, проводив солнце, ярко мерцает вечерняя звезда, звезда пастухов. Утром она встречает их со стадом при выгоне из села в поле, вечером со стадом же провожает домой.

Любимая, знакомая, чудесная звезда, красавица неба!

Иван Павлович сидел рядом с Андреем. Неугомонный Андрей о чем-то расспрашивал моего друга, а тот нехотя бурчал ему в ответ.

Андрей крутил головой, смеялся. Хмель с него далеко еще не сошел, и был Андрей в том состоянии, когда хотелось говорить и говорить. Словом, старина пребывал в самом веселом расположении духа. Он даже пытался запеть «Шумел, горел пожар московский», но взял слишком высоко, и с пожаром ничего не получилось — потух.

Вдруг Андрей увидел звезду, ту самую, которую увидел и я. Она теперь была еще ярче и светилась прямо над горбатой дугой лошади.

Андрей вскрикнул и, указав на звезду холудиной, требовательно спросил:

— Это какая?

— Что какая? — отозвался предчека.

— Вон, вон, — достал Андрей холудиной до дуги, намереваясь спугнуть с нее примостившуюся звезду.

— Эх, старик ты, а не знаешь. Впервые, что ли, ее видишь? Вечерняя, она же и утренняя звезда.

— Что же, стало быть, вроде у нее двойная фамилия? Ты, начальник, мне ее по имени величай. То есть вроде как зовут.

— Зовут зовуткой, величают Марфуткой, — отвязался от старика Иван Павлович.

Андрей расхохотался и невесть с чего ударил холудиной вялую лошадь.

— Н-но, Марфутка!

Лошадь и не почувствовала удара — он так был беззлобен, — лишь крутнула жидким хвостом да кивнула мордой, будто спасибо хозяину сказала.

Некоторое время опять ехали молча. Но Андрей не из тех, чтобы так легко от него отделаться. Ему все надо знать. Что на земле есть и что на небе.

— А я по дурости полагаю — должна быть у нее имя. Ученые, слышь, трубы на них наставляют и на каждой, даже малюсенькой, вроде с гниду, есть огненная надпись.

При словах «огненная надпись» он даже выпрямился и произнес их громко, торжественно.

— Откуда ты все знаешь? — спросил Иван Павлович.

На это Андрей оповестил с уважением:

— Сосед у меня, Василий, Законник по прозвищу. Дотошный до всего. Так он мне и говорил: надпись, слышь, вроде вывески и на серебряной доске вроде подноса.

— Чепуху ты говоришь.

— Нет, правду говорю. Василий, шабер мой, человек совестливый. Во всех ревизиях состоит и не обмишулится. Он и про эту звезду говорил, да память у меня плохая, а грамота хуже того.

— Грамота тебе была бы во вред, — определил предчека.

— Оно верно, оно так. От грамоты в задумчивость клонит, заговариваются люди. Взять Библию…

— Не бери Библии, — отсоветовал Иван Павлович, — не по разуму.

— Я и то… Э-эх, вон еще звездочки!

Вдруг решительно, словно давно порывался, спросил:

— А скажите вы, грамотеи: сколько на всем небе звезд? Мильен?

— С гаком, — ответил Иван Павлович. — Ты Петра вон спроси. У него книга такая есть, про звезды… Петр! О чем думаешь?

— О печнике, — на всякий случай ответил я.

— А что о нем думать? Взять его к нам в город. Верный человек.

— Обтесать только придется, — сказал я.

— Правильно. Мы и сами еще не совсем обтесаны. Яков тебе нравится?

— Очень. И тот парень…

— Жених, что ли? — спросил Иван Павлович.

— Ты слышал их разговор с крестной о невесте?

— Немного слышал. Крестная-то верно ему говорила.

— Она не только ему…

— А еще кому? — быстро обернулся он ко мне.

— И тем, кто ее случайно подслушал.

Иван Павлович поперхнулся. Помедлив, тихо заметил:

— Язва ты, Петр.

— Это я больше о себе, Ваня. Гляди в оба, зри в три, — говорит пословица. А там как хочешь. Вон хоть звезды холудиной с дуги сшибай.

Последние слова относились к Андрею. Он так и держал свою холудину торчмя и, видимо, дожидался, когда мы окончим разговор, ему непонятный. Не дождавшись, перебил нас:

— Шабер мой Василий говорит: есть, слышь, звезда такая — Марс. Как засветит красным светом, глядь, война. А шабер мой врать… не-ет, Христом проси, чтобы соврал, не станет. Спросит: «А как закон? Что по закону за вранье? Арестански роты». За это ему и прозвище дали — Законник. И вот, слышь, диковина. Под эту звезду, как ей взойти, рождается на земле каждый день шешнадцать больших енералов. И енералишка еще молокосос, у мамки титьку опоражнивает, а на плечах сами по себе еполеты, вроде как родимы пятна, обозначаться начинают. Не-ет, шабер не соврет. Он на японской был, хромоту с тех пор приобрел… Ну, а эта — не она? — указал Андрей холудиной в небо. — Случайно, не Марс?

— Петра, избавь ты меня, расскажи ему. Не силен я в этом деле.

Пришлось выручить Ивана Павловича. Надо сказать, что вопросы о звездах, о солнце, планетах и о вселенной вообще задают чаще и чаще. Особенно пожилые, развитые, бывалые мужики. Ведь с детства мужик, будучи ночью в извозе или даже возле своего двора, видит эти таинственные, далекие, мерцающие, разных размеров светила. Они наводят его на всяческие раздумья. Мужику, любознательному юноше, хочется постигнуть их тайну, но тайна остается навеки закрытой от него. Кого бы спросить? Попа? Упаси бог. Учителя? Какой попадется. Волостного писаря? Донос земскому. Может быть, урядника?.. Нет, лучше не надо никого. Можно спросить у большевиков. Это свои люди. А вот теперь можно. Спросить и потребовать ответа. Не все же такие, как Василий Законник. Тот, видимо, и на небе ищет законы и помышляет о ревизии звезд и созвездий. И нет ли где-нибудь, на какой планете денежных растрат. Он же ревизор, Василий Крепкозубкин, кум и шабер Андрея.

— Нет, Андрей, эта звезда не Марс, а Венера. Потом скажи своему шабру-ревизору, что Марс и Венера не звезды, а планеты. Как и наша Земля, по которой тащит нас в город твоя лошадь. Звезды горят своим огнем, а планеты не горят, они, как зеркало, отражают свет от Солнца. Солнце тоже звезда, но самая близкая к нам. Понял, что ли, ты, хитрый валяльщик?

Андрей сидит ко мне вполоборота, слушает, как слушают дети сказку, и от удивления то восклицает, то вздыхает. Уму его непостижимо, что и Солнце тоже одна из миллионов звезд во вселенной, и притом звезда отнюдь не самая большая.

Но не звезды и не таинственный Млечный Путь интересовали Андрея, а планеты. Звезды — те далеко, а планеты гораздо ближе. Потом — они были с нашей Землей как бы в телесном родстве, находились в шабрах, числились земляками.

— Стало быть, которые не остыли, они еще не оклемались, что ли! — переложил Андрей язык астрономии на мужицкий язык. — Вроде непровалянного валенка?

— Верно, Андрей. Как не подошедшее тесто в квашне.

— А на тех, которы сходны по натуре с нами, люди, полагалось бы, есть?

Скоро, если я установлю на планетах людей, Андрей вполне может спросить: а ходят ли они в валенках, и есть ли там хорошие, как он, валяльщики, и сколько берут за работу, и почем шерсть?

— Так куда мы Якова определим? — вспомнил Иван Павлович.

— Я уже подумал. Давай-ка шепнем Шугаеву, чтобы он назначил ревизию собеса.

— Верно. Вместо эсерки Сазановой поставим заведующим Якова.

— Как раз подойдет, — согласился я. — Он сам инвалид, нужды их знает… А парня, чтобы его не соблазнили Дуней, в комитет комсомола. Хорош будет?

— Бокова надо одернуть, — заметил Иван Павлович. — В такое время танцульками увлекся, дурацкими куплетами.

Николай Боков приехал к нам со своим отцом, рабочим, из Баку. Там Коля учился в гимназии, но не успел доучиться. Здесь, в уезде, у них домишко.

Вообще Коля — парень развитой, энергичный, хорошо грамотный, и мы поручили ему организовать молодежь. Сначала его избрали председателем городского, а затем уездного комсомола. Работу он развернул быстро, особенно по части постановок спектаклей в Народном доме.

Как бывший гимназист, он быстро перезнакомился с гимназистками и некоторых вовлек в комсомол.

В гимназии была своя довольно большая организация молодежи. Называлась она «Юк» — юные коммунисты. Это были дети местных чиновников и кулаков из ближайших волостей.

Занимались юки отнюдь не политикой, а лишь развлечениями. На вечерах устраивали игру в фанты, ставили сцены из истории Древней Греции. В их распоряжении был духовой оркестр Народного дома. Брошюр, газет и книг они не читали, а на собраниях доклады им делали учителя гимназии.

Вожаками у юков были толковые гимназисты. Председателем — Степа Кузнецов, сын бухгалтера уездного казначейства; заместителем — Коля Кудрявцев, сын директора гимназии; секретарем — Феодосий Аристархов, сын соборного дьякона; заведовала клубом при гимназии и всеми увеселениями Дина Соловьева, дочь фотографа.

Как-то на одном из вечеров был проведен конкурс на звание первой красавицы и первого красавца гимназии. Записки бросали в ящик. При подсчете голосов первой красавицей была объявлена Дина Соловьева. Голосовали только гимназисты. Одновременно в другом классе гимназистки таким же манером присвоили звание первого красавца Лене Голенищеву. Оба они действительно были хороши. Леня — высокий, стройный, чернобровый юноша.

О Дине что и говорить! Пышные белокурые волосы, голубые глаза, гибкий стан и легкая, порхающая походка. Едва вздернутый носик с розовыми ноздрями. А кипенные зубки, сидящие плотно, а уши с небольшими мочками — и в каждой серьга с изумрудом!

Леня еще с пятого класса ухаживал за Диной, а Дина ревновала его то к одной гимназистке, то к другой. Была она девушкой капризной, своенравной и порядочно избалованной.

Прослышав о таком диковинном культурном мероприятии юков, наш Коля Боков встрепенулся, обиделся на то, что его не позвали, и, посоветовавшись с нами, холостяками, решил обратить свое благосклонное внимание на Дину. Мы дали ему на этот счет разные наставления. А общая конечная цель — юков надо распустить. Внушили Коле, что смотр красавиц в наше советское время — позор и унижение женского пола, что это купцы практиковали такую гнусность, как публичный выбор невест, и что конкурс красавиц — попросту наглая вылазка недобитого классового врага в нашем захолустном городе.

И Коля начал поход.

У юков нередко бывал Жильцев, проводил с ними беседы о программе левых эсеров, о текущем моменте, о позоре Брестского мира. Но юки ценили свою свободу и не пошли за Жильцевым. Им больше нравилась анархия, которую проповедовал секретарь уисполкома Кононевский, человек свирепый и напористый.

Он был единственный в нашем городе анархист, если не считать заведующего типографией Васильева, с которым он был в ссоре и принципиально расходился по вопросу о существе власти. Совсем жить без власти, по лозунгу «Анархия — мать порядка», или все же какая-то власть необходима, к примеру, для охраны той же анархии?

Юкам нравилась проповедь безвластия.

Гимназисты ходили на митинги, слушали споры левых эсеров с большевиками и размашистые речи Васильева.

Юки посещали и комсомольские собрания. Высмеивали Колю Бокова за его скоморошество, Сережу Орлова, заместителя, — за молчаливость и суровость, нападали на секретаря Нюру Красичкову, дочь сторожихи. Нюра девушка была боевая, смелая, но малограмотная и притом же заика. И, как все заики, очень любила выступать.

Я бывал на собраниях, спектаклях, лекциях и танцах юков. Танцевать меня никто в детстве не научил, работать ногами приходилось больше в поле, за стадом, и теперь я сидел и с завистью наблюдал, как ловко под игру духового оркестра юки шаркали по ровному полу послушными ногами.

Зато на дискуссиях по культурным вопросам, по литературе, религии я выступал охотно. Читал много, в каждую свободную минуту. На совместных собраниях комсомольцев и юков проводил лекции о происхождении на Земле жизни, о сотворении мира, о текущем моменте и о равноправии женщин.

Живя в одной квартире, мы нередко спорили с Колей, но быстро мирились. Намечали, кого перетащить из юков в комсомол.

Образованная молодежь нам нужна. А прах старого мира мы отряхнем с их ног.

Коля загорелся желанием сманить в комсомол Дину Соловьеву.

С этой целью он и ухаживал за Диной, не страшась Лени Голенищева. А впрочем, кто его знает! Парень он красивый, способный, но с ветерком.

Иногда во время антракта, пока переставляют декорацию, отпустит такую «интермедию», что впору бежать из театра. Выйдет перед зрителями в женском платье, на голове шляпа с большим пером, лицо измажет гримировальными карандашами и начнет петь черт знает какие частушки — он сам их сочинял: о любви, о поцелуях, об измене и еще о чем-то совсем неподходящем к текущему моменту жизни.

Красавца Колю любили, особенно молодежь, аплодировали, а он, руководитель комсомола, кривлялся еще больше, задирал платье, подбрасывал гитару, на которой мастер был играть.

Мы не раз его урезонивали, он давал клятву остепениться, но проходило время, ему, видимо, становилось тягостно, и снова выбрасывал коленце.

Где-то он сейчас, наш Коля? На квартире-коммуне или тоже уехал организовывать комбеды?

…Проезжаем лесом. Он по обе стороны. В полумраке могучие дубы сливаются в сплошные стены с осинами, едва белеют березы.

Сюда из города я нередко ходил один, обдумывая по дороге статьи, фельетоны, басни.

Как хорошо, бывало, идти полями при закате солнца вдоль телеграфных столбов. Прислонишься к какому-либо и слушаешь монотонно-певучее гудение — и думаешь, что в это время идут по проводам куда-то вдаль различные, печальные, тревожные и радостные, телеграммы.

Шагаешь тихо по столбовой дороге, и рифмованные слова сами приходят на ум. Пробовал тут же записать — нет, будто слова кто-то вспугнул.

Не однажды забирался я в глубь леса, доходил до оврага, по дну которого протекал ручей. Он брал свое начало из ключевых родников. Возле одного, самого большого, я садился под густую сень старой черемухи и читал или писал. Под журчание родника сладко думалось…

Мы выехали из леса. На опушке еще не скошена трава.

Доносятся запахи белой кашицы, голубой фиалки, душицы, нежной ромашки.

— Спишь или дремлешь? — окликнул меня Иван Павлович.

— Уснул бы, да Андрей всю спину мне отбил.

Андрей крепко дремал. То клонился вперед, словно упасть собирался, то вдруг отбрасывался назад и едва не сбивал меня с телеги. Но вожжи Андрей, боясь, чтобы они не упали и не замотались внизу в колесо, надел себе на шею, как ожерелье.

— Петр! — вновь окликнул меня Иван Павлович.

— Что, Ваня?

— Ты, случайно, не бывал на квартире у Романовских?

— Не был. Зачем к ним ходить?

Романовский — высокий седой старик лет пятидесяти с лишним, а может, и все шестьдесят, стройный, величавый, с породистым, холеным лицом, с военной выправкой. Его в качестве уполномоченного по нашему уезду прислала губерния, вернее — губпродком. В огромном, аршинном, «мандате» были перечислены все его права.

Да если бы только перечислены! Нет, в мандате строго, под угрозой губревтрибунала, приказано, чтобы все его распоряжения выполнялись всеми учреждениями беспрекословно и безволокитно. Во власти Романовского, согласно тому же мандату, находились все комбеды — и те, которые уже созданы, и которые будут организованы. Весь транспорт по уезду, вплоть до последней мужицкой клячи, тоже в его распоряжении. Отчет о собранном хлебе поступает к нему, и он уже сам этим хлебом распоряжается. Ему предоставляется право ареста любого работника в уезде, включая и нас, сроком до двух недель за невыполнение его приказов.

Много написано в этом аршинном мандате, вплоть до распоряжения предоставить Романовскому помещение под контору, а лично ему и его жене, врачу, лучшую квартиру в городе.

Вот каков Романовский! Сам он в деревни не выезжал, а только приказывал и инструктировал уполномоченных по волостям, продотрядчиков и всех нас, грешных, находящихся во власти его страшного мандата, напечатанного на толстой бумаге, за подписью губпродкомиссара Брюханова.

Говорил Романовский увесисто, гладил голову, которую ему ежедневно брил парикмахер, приходя на квартиру.

Кто-то уверял, что он бывший царский генерал, что он застрелил собственную жену за измену.

Словом, личность темная, а подчиняться надо. Но мы, молодежь, относились к нему насмешливо и дерзко.

— Значит, ты не был у него, Петр? — переспросил предчека и заливисто расхохотался. — А я советую зайти как-нибудь, будто случайно.

— Зачем это нужно? — удивился я. — Да что ты все смеешься?

— Э-эх, Петр! Я был у него. Не раз. Вот, брат, обстановка! И полна квартира медных… икон.

— Икон? — обернулся я. — Как икон? Да ведь Романовский коммунист.

— «Левый» добавь. А жена беспартийная. Старообрядка. А сам он…

— Что сам он?

— А он, Петр, мо-ло-ка-нин.

И снова безудержный хохот, от которого проснулся Андрей.

Глава 24

Утром разразилась гроза.

Я проснулся от страшного удара грома. Проснулся и не сразу мог понять, где нахожусь. Мы дома!

Еще ударил гром. Хлынул ливень. Забарабанило в мое окно, выходящее во двор. Сквозь дождь я разглядел, что телега Андрея стоит под крышей, лошадь привязана к яслям. Андрей еще спит.

Умываясь не из кувшина, не из кружки, а из настоящего умывальника, я вспомнил:

«А ведь сегодня петров день!»

День как бы моего ангела.

В городах принято отмечать день рождения и ангела каждого члена семьи. Пекут пироги, имениннику что-нибудь обязательно подарят.

День рождения!

А из нас, деревенских, редко кто знает, когда родился. Старики даже года не упомнят, не только месяца или числа. И сам я тоже в точности не знал дня своего рождения. Было это ни к чему.

Но позапрошлым летом дьякон нанял меня переписать метрики, и из метрик я установил точно, что родился тринадцатого «иуниа» тысяча восемьсот девяносто шестого года.

Слышал я от кого-то, число тринадцать нехорошее, несчастливое. Ну и что ж! Не виновата же мать, что подгадала для меня такое число.

А крестный Матвей как-то рассказал моим домашним, что меня и соседского мальчика, рожденных в один день, крестили для скорости в одной купели. Одного священник назвал Петром, другого Павлом. А кто из нас по-настоящему Петр, кто Павел, до сих пор хорошо не известно. И священник сам не знал. Он сначала, зажав рот одному младенцу, чтобы не захлебнулся, трижды сунул его в бачок, затем передал крестной матери и то же самое проделал со вторым.

Когда Матвей спросил священника, как звать «нашего», батюшка буркнул:

— Не все ли равно как. Зовите Петр. Вишь, крикун. А тот — Павел. Молчалив, смиренномудр, к церкви будет прилежен.

Впоследствии мудрый и прилежный к церкви Павел за воровство попал в тюрьму, а там один арестант уговорил его перейти в молоканскую веру.

Знаменитых тезок у меня двое. Первый — апостол Петр. Он хранит при себе ключи от всех дверей рая. Как своего тезку, он допустит меня после смерти к себе в рай.

Второй тезка — Великий Петр. Он мне нравится. Великим его после назвали, взрослым, а маленького мамка небось с крыльца так окликала: «Петя, Петенька! Иди скорее. Зачем торчишь в грязи, цыпки заведутся. Не соси палец, лучше я тебе леденец дам, отец на базаре по дешевке купил».

Черт знает что за глупость лезет в голову.

А дождь все хлещет, гром неустанно гремит.

Иван Павлович спит в соседней комнате. Там у них с Гавриловым две кровати.

Умывшись, я вернулся в свою комнатушку. Два моих костюма, пальто и полотенце, висящие на вешалке, хозяйка от пыли прикрыла серой материей. Она очень благосклонна ко мне. И вообще она уважает своих нахлебников и кормит хорошо. И как она изворачивается на наши не такие уж большие деньги?

Правда, мы иногда из командировок привозим кое-какие продукты.

Елена Ивановна — старая дева. Она приятна на лицо, хотя и слегка рябовата. Замуж до революции ей выйти не удалось. Она единственная дочь, но родители ее староверы, и найти жениха по этой вере было нелегко. Принять «мирского», то есть православной веры, — об этом родители и слушать не хотели. «Мирские» — это поганые, с которыми из одной посуды есть нельзя, — закон такой, — к тому же они сплошь «табашники». Курят зелье, пьют водку, признают троеперстие.

Так и осталась дочь девой-вековухой.

Родители ее во время революции куда-то скрылись от «нашествия антихриста», и большой дом, сад, надворные постройки, помещения под склады, синельня, она же валяльная, — все осталось дочери. К ней же перешел как бы по наследству и главный валяльщик — старик Герасим, тоже старообрядец.

Ни на одного из нас она, конечно, не рассчитывает, тем более что она старше любого из нас лет на десять. Но поговорить с нею очень интересно. Она разумна, рассудительна, практична. Хорошо рассказывает про всякие события в городе и дает прекрасные характеристики тем, кого знает. Улыбаясь, старается скрыть передний сколотый зуб.

У нее очень хорошая фигура с пышным бюстом, а особенно она хороша, когда нарядится в легкое голубое платье. И такую-то девушку сгубили родители со своим треклятым двуперстием!

Мы ее очень жалели. Нам было обидно за ее судьбу. Хорошая была бы жена и умный друг.

Девическое в ней не погасло. Она ревниво, например, следила, не ухаживаем ли мы за девушками, и была просто счастлива, что этого за нами не замечалось, серьезных увлечений не было, не до них. Мы считали ее своей охранительницей, а квартиру — коммуной неисправимых холостяков. Мы дали ей твердое слово, что ни один из нас не женится до тех пор… словом, до завершения революции во всех странах земного шара.

А если доводилось ухаживать за девушками, то мы скрывали это друг от друга, а уж от Елены Ивановны тем более.

Мы далеки были от мысли причинить ей душевную боль…

В комнате Бокова раздается телефонный звонок. Продолжительный и как бы тревожный. Я подошел к телефону.

Слушаю!

— Ага! По голосу узнаю. Здравствуй, безлапый!

— И я тебя узнал, товарищ Шугаев. Здравствуй!

— Боркин тоже вернулся?

— Не мог его одного оставить.

— Хорошо сделал.

Помедлив, Шугаев продолжал:

— Что ж, цветики степные (любимые слова его из песенки), в гости прошу. Сегодня никаких заседаний. Иван Павлович спит?

— Спит у себя без задних ног.

— Когда проснется, приходите. Очень рад, что вы вернулись.

Помедлив, я тихо осведомился:

— Степан Иванович, ты кое-что знаешь?

— А как же. Обязан знать. Брындин на что? Вы оба здоровы?

— И невредимы, Степан Иванович.

— Замечательно. Жду, — сказал Шугаев.

В комнату Коли Бокова я не заглядывал больше месяца. Комната не убрана. Даже постель не покрыта.

Хозяйка не любит Бокова за его неаккуратность, а главное, за то, что вдруг назовет он к себе гостей, пообещает угостить, а сам скроется. Вот и угощай их хозяйка! Очень они ей нужны!

Словно какой беспечный барчук.

На его столе полная неразбериха. Тут и книги из центральной библиотеки, которые он не имеет привычки возвращать, и всяческие краски, грим, кисти, вазелин, красные и зеленые чернила, и перья «рондо» разных размеров. И на всем пыль.

Для спектаклей, в которых участвует, Боков сам пишет афиши на картоне. И непременно выделит широкими буквами свое имя, чтобы издали бросалось в глаза.

Афиши разбросаны на столе, на сундуке, на полу — где их только нет! На них то красными, то зелеными чернилами: «Боков», «Боков».

На стенах и на смежной с моей комнатой перегородке — фотографии.

Во всех видах он сам снят на них, как самый заправский артист. Вот Коля — монах из пьесы «Савва», вот оборванный барон из пьесы «На дне», Расплюев в «Свадьбе Кречинского», Никита во «Власти тьмы». А вот в широкополой шляпе с гитарой в руках Коля исполняет куплеты.

На столе в рамке красуется Дина Соловьева. Сама ли она подарила ему или он стащил у кого, но факт налицо.

На стене по бокам телефона карточки артистов: Мозжухина, Максимова, Макса Линдера и Веры Холодной.

Впрочем, страсть к портретам у нас у всех.

У каждого из нас есть портрет Ленина. У меня, кроме Ленина, Толстой, Пушкин, Гоголь, Белинский, Крылов, Щедрин и Островский. И еще большая картина «Запорожцы», где мне очень симпатичен ехидный писарь.

У Ивана Павловича — Дзержинский, Свердлов, Урицкий, Володарский, Роза Люксембург и цветная открытка «Княжна Тараканова».

Вероятно потому, что Тараканова очень похожа на Зою. Портрет Зои неудобно держать, он же любит ее от нас «тайно», а за княжну Тараканову мы не в обиде.

У предукома Матвеюка рядом с Марксом, Энгельсом и Лениным портрет Бакунина. Сын белорусского учителя, окончивший гимназию в Минске, сбежавший от родителей, он влюблен в Бакунина. Даже собирается писать пьесу из его жизни.

Окно моей комнатушки выходит на внутренний двор. Видны широкие ворота с калиткой. У дощатого забора небольшая синельня, где синили нитки для домашнего тканья. Там же валяльня.

Вид из моего окна скучный, да и комната — едва повернуться. Но я люблю свою комнатушку. В углу стол с ящиком, на нем вырезанный из фанеры чернильный прибор, статуэтка Льва Толстого.

Зато что хорошо в комнате — это три книжные полки. Герасим смастерил. Правда, книги разные, но тем-то они и привлекательны.

Дождь постепенно утихает, наконец совсем перестал.

Андрей уже проснулся, подбросил своей «холере»-лошади сена. К Андрею подошел Герасим. И они, два бородатых, оба валяльщики, уселись на бревна, принялись о чем-то калякать.

Из-за лохматых туч вдруг показался край солнца, и лучи его проникли в мою комнату. Послышался скрип входной двери. Шаги затихли около моей комнаты.

— Иван Павлович, входи! — крикнул я и открыл дверь.

— Нет, не узнали, Петр Иванович.

Передо мною хозяйка. Мы поздоровались.

— Как жилось без нас, Елена Ивановна?

— Все разъехались, и дом опустел. Скучно стало.

— Когда вам скучать? Сад, огород, корова, куры. Коля далеко улепетнул?

— В Болкашино.

— Ага, к своим родителям. Давно?

— Больше недели. Вы хоть позвонили бы. Уехали — и как в воду.

— Зачем звонить? Телефон далеко от вас. Не услышите. Гаврилов и Матвеюк далеко тронулись?

— Не сказали. Ну, я пойду завтрак готовить. Будите Ивана Павловича.

И она, кокетливо улыбнувшись, вышла.

Иван Павлович спал лицом в подушку. Жалко его будить.

На большом письменном столе у него, как и всегда, порядок. Книги в одной стопке, тетради по математике — в другой, пачка подшитых газет — в третьей.

Окно из комнаты Ивана Павловича выходит на противоположную улицу, где стоят дома. В одном таком доме, стоящем как раз напротив окна, и живет Зоя.

Наверное, не раз они занимались мимической игрой, разговаривали знаками, как глухонемые.

Большого труда стоило мне растолкать Ивана Павловича. Впору было крикнуть, что Зоя смотрит в окно.

— Вставай, друг, приехали!

— Где мы? — еще не очухался предчека.

— Станция Рамзай, кому надо, вылезай.

— Ты, Петр?

— Я — Петр, а ты — Иван. Иди умойся. Только что звонил Шугаев.

— Случилось что-нибудь? — Он привстал.

— Ничего не случилось. Просит, чтобы мы зашли.

Иван Павлович принялся собираться, а я вышел на террасу. Солнце уже светило вовсю, небо освободилось от последних туч, и в воздухе приятно пахло свежестью, травой, тополем.

— Здравствуй, дедушка Герасим! — крикнул я седому, с бородой в два раза большей, чем у Андрея, старику и направился под навес, где они сидели вдвоем.

Старик тоже рад был нашему возвращению. За время, которое живем у них, все мы свыклись и были как родные.

Хороший старик Герасим. И ничего-то он не понимал ни в своей вере, ни в какой другой. Она его не касалась. Как он был батраком, так и остался. Он рано овдовел, детей не было, вторично жениться не пожелал и прижился в семье Синельковых как свой. Сколько мы ни шутили над ним, чтобы он женился, старик только посмеивался в седые усы.

— Доброе утро, дядя Андрей! Жива твоя лошадь?

— Спасибо, пока не слегла. На базар, что ль, ее свести, на махан татарам. Да ехать не на чем будет. Садись с нами, курить угости. Как спалось?

— Хорошо, дядя Андрей. Только гром резанул прямо в окно.

— И слава богу, что врешь складно. А мне бы пора домой, чай, ждут. Куда пропал три дня?

— Дом твой не уйдет. Мы еще сходим на базар глаза продавать. Пойдешь?

— А то разь утерплю! Две пары валенок захватил с собой. Продам по дешевке. Зимой готовь сапоги, а летом валенки. О-ох, грамотеи! — невесть с чего заключил он. — Беда с вами.

Мы закурили. Герасим не только не курил, но отодвинулся от дыма, чем потешил Андрея.

— Самогон небось пьешь? — спросил его Андрей.

— Самогон из хлеба.

Я спросил Герасима, не был ли кто у меня, не заезжал ли. Часто прямо на квартиру заезжали к нам из волостей председатели или секретари. А дальние здесь и ночевали.

Как хозяйке, так и Герасиму мы, уезжая, наказывали, чтобы они расспрашивали, кто бывал, по каким делам.

— Был у тебя третьеводни Михалкин.

— Что говорил?

— Вроде что-то разладилось с этими… как их? — бедными комитетами у него.

Михалкин, мордвин, член уисполкома, храбрый и настойчивый. Прошлой зимой он участвовал в подавлении кулацко-белогвардейского восстания в Вернадовке. Он взял с собой отряд мордвы, и кто верхами на лошадях, кто на санях помчались в пекло восстания.

Второй отряд из татарской волости. Им руководил тоже член уисполкома Девлеткильдеев.

Михалкин в этом бою потерял австрийскую трубку с длиннейшим мундштуком и медной цепочкой. Горевал об этом не меньше, чем Тарас Бульба по своей люльке…

На крыльцо вышла хозяйка. Позвала нас завтракать.

В кухне на столе вареная крупная картошка, дымящаяся жирная баранина, огурцы. Шумел, поспевая, большой самовар, на который с вожделением уставился Андрей. К чаю приготовлены вишня из собственного сада, сдобные ржаные лепешки.

— С праздником петрова дня вас, гости! — поздравила усевшихся Елена Ивановна.

— Спасибо, — ответил ей Иван Павлович, а вслед за предчека и мы.

— Кто же сегодня у нас именинник? — лукаво спросила Елена Ивановна и посмотрела на меня.

Андрей всплеснул руками, хлопнул себя по груди.

— Ведь правда. А я — то не догадался. Проздравляю, Петр Иваныч! — И он протянул мне свою лапищу.

И все начали поздравлять меня.

Я чувствовал себя виновато и радостно. Как же, за все двадцать два года первый раз празднуют мое «тезоименитство».

— К обеду гусь будет, — обещала Елена Ивановна.

После завтрака мы собрались походить по базару, а Андрей, отряхнув валенки, всовывал их в мешок. Ко мне подошла Елена Ивановна. Как заговорщица, сообщила:

— К вам тут одна барышня приходила.

— Одна барышня? — удивился я. — Кто же такая?

«Уж не Соня ли? — подумал я. — Да нет, далеко и незачем».

— Какая она из себя? — спросил я.

— Ростом с меня или чуть повыше. Может, видели ее, если были в Пензе на курсах библиотекарей.

— Был, конечно, — вспомнил я.

В начале мая после совещания заведующих внешкольными подотделами вместе с инструкторами в Пензе были открыты курсы библиотекарей.

От нашего уезда мы послали около двадцати человек. Библиотеки по селам росли и росли, книги присылала Москва тюками, в рогожах, потом свозили книги из помещичьих имений, а библиотекарей не хватало.

— Она говорила, что вы беседовали с ними.

— Да, помню. А фамилию не сказала?

— Клавдия Одинокова.

— Одинокова? Откуда, из какого села?

Елена Ивановна засмеялась.

— Сам же посылал — и не помнит, кто откуда. Хорош начальник! Из Сапожкова она. Дочь учителя. Она была в вашем отделе, и Страхов направил ее на работу в ее родное село Сапожково.

Клавдия Одинокова… Что-то не помню. Да, в Сапожково есть учитель Одиноков. Что ж, хорошо. Курсы закончились. Теперь надо созвать совещание инструкторов вместе с библиотекарями и до осени успеть скомплектовать новые библиотеки, пополнить книгами старые, подготовить избы-читальни к зиме и наладить при них школы ликбеза.

Пока я раздумывал над второй своей обязанностью, где работы было не меньше, чем в отделе управления, в это время подошли Иван Павлович и Андрей.

— Пойдем, Петр, к Степану Иванычу.

— А на базар?

Удивительное время лето. Как бы ни силен был дождь, а выглянет солнце — и вот тебе уже подсыхает земля.

Небо очистилось, ветер угнал последние тучи в сторону, а солнце палит вовсю.

И этот дождь прошел вовремя. Он, пожалуй, самый желанный из всех дождей.

Рожь уже наливается, овсы буреют и полностью распустили узорчатые кисточки, просо еще шире теперь раздастся в рост и заглушит сорную траву, оставшуюся после прополки.

А сено убрано, где оно было. Но не в сене дело.

Хлеб нужен, хлеб. Ведь еще месяц, какой-нибудь месяц продержаться до нового — и все будет спасено.

Только бы успеть с уборкой, только взять хлеб на учет, провести пробные замолоты у крестьян и не дать спекулировать.

Обозами отправлять излишки хлеба на станции Воейково, Пачелму, Сапожково, Тамалу.

И задумался над третьей обязанностью — члена упродкома. Сколько на мне этих обязанностей? Да не больше, чем на других. Есть еще одна крупная — редактор газеты. Но на каждой работе у меня помощники, как и у всех.

Вот Харитонов в отделе управления. Сильный работник, знающий, был председателем волости. Вот бывший учитель Страхов во внешкольном подотделе УОНО. Вот опытный в газетном деле Любимов.

Самому мне больше всего, как и многим из нас, приходится быть на местах. Там, в глубине сел и глухих деревень, происходит становление и укрепление Советской власти. Горячее, незабываемое время. Мы молоды, и нас еще мало. А подрастем, смена будет нам. Новые времена наступят, люди запоют новые песни. Но мы первые пропахиваем борозды в будущее, первые сажаем семена счастья. Это мы все хорошо сознаем и, работая, учимся.

— Дядя Андрей, ты с базара пойдешь с нами к Шугаеву? — спросил я. — Слыхал о нем?

— Как же. Говорят, он сердитый.

— Глядя на кого, — проговорил Иван Павлович. Потом, посмотрев на Андрея, усмехнулся. — Как увидит твою бороду лопатой, держись!

— Аль я кулак? — обидчиво спросил Андрей.

— Не пугай ты его, — вступился я. — Дядя Андрей — середняк. Мы его, как сознательного середняка, введем в члены комитета бедноты нашего села. Вместе с его кумом и шабром Василием. Пойдешь, что ль?

— А вот и пойду. Как раз пойду, — решился Андрей. — А мне что не идти? Ты, Петр Иваныч, знаешь меня. И к Шугаеву пойду. А борода что? Забегу в парикмахерскую, чик — и нет. И смущать начальство не придется.

— Нет, старик, бороду ты оставь в неприкосновенности — остановил Иван Павлович разгорячившегося Андрея.

Тут дядя Андрей взвалил на плечо мешок с валенками, и мы, переговариваясь, зашагали по ближней улице, затем свернули на Соборную площадь.

А вот и базар…

Глава 25

Мы решили пройтись по базару, не забиваясь в середину.

Чем только не торгует народ, съехавшийся с окрестных деревень, да и городское население! Всегда найдет человек, чем торговать. Люди ходят, держа в руках какие-нибудь солдатские брюки с обмотками, или засаленную гимнастерку, или рваную, без полы шинель, годную разве для огородного пугала. У иного и купить нет желания, просто приценится, поторгуется, ощупает, на солнце выставит, тщательно просмотрит, сколько дыр в гимнастерке, и вернет назад, пойдет дальше, брезгливо что-то бормоча.

Вот на длинных полках торгуют кислым и топленым, до цвета кирпича, молоком, коровьим золотистым маслом, белыми ворохами пышного творога, яйцами, блинами и лепешками, невесть из чего испеченными. Но лепешки или котлеты из картофеля лоснятся, они ловко подрумянены и, надо сказать, привлекательны на вид. Каковы на вкус — дело иное.

Печеным хлебом торгуют деревенские бабы. В руках какая-нибудь лихая солдатка держит две половинки ржаного хлеба, и каравай так удачно разрезан, что кажется — выпечен он только из одной ржаной муки. А купи и разрежь на ломти — в нем, как мелкие рыбьи кости, торчит овсяная мякина или шелуха от проса. Здесь мастерицы выпекать хлеб! В середину каравая, когда он еще лежит на лопате, кладется слой чистого теста, замазывается и засылается в печь на под. И уж знает баба, как разрезать хлеб, хотя бы даже на глазах покупателя.

Пшенные небольшие батушки продают. Сверх батушек, как творог на лепешках, толченное в ступе, смоченное водою конопляное месиво. И тоже вкусно.

Съестной ряд привлекает по преимуществу городское население. Здесь не разбираются, что с чем и почем. Была бы видимость хлеба. Горожане заранее знают, что в хлебе много несъедобной примеси, и редко придираются к деревенским женщинам.

Продают и покупают за керенки. Целые платки этих двадцаток и сороковок. В большом ходу и губернские сто- и пятидесятирублевые «боны», отпечатанные на твердой бумаге в губернской типографии во времена керенщины.

Для мелочных расчетов ходят почтовые марки разного достоинства, с портретами царей. На копеечной желтой почему-то Петр Первый, на зеленой трехкопеечной — Александр Третий, на семикопеечной темно-синей — Николай Второй. Такова расценка и расцветка пронумерованных царей бывшей Российской империи.

Но бойчей всего идет обмен товара на товар. Городские выставляют сахар — постный, сваренный на воде, синий, как купорос, но крепкий, или желто-коричневый, ноздрястый, пахнущий шоколадом сахар, сваренный на молоке. Последний очень приятен на вкус, но неэкономен и к тому же дорогой.

Здесь и сахарин в таблетках.

Город выносит на базар залежавшееся тряпье, вплоть до кургузых чиновнических фраков, сюртуков, визиток и всякого иного одеяния, от которого исходит густой аромат нафталина. Выставляет всяческую посуду — чайную, столовую вместо с серебряными или медными ложками. Все это добро блестит, прочищенное толченым кирпичом или мелом. Здесь же различных, причудливых форм самовары, ковши, вилки, всяческие ножи. Товар разложен на прилавках, на столиках, принесенных из дому. Можно и стол купить с несколькими стульями к нему.

На столиках часы разных форм, кольца, медальоны сердечком, браслеты, лампы настольные, лампы висячие с абажурами. Духи, пудра, одеколоны, кружева, носки, нитки шпульками, нитки для вышивки, иголки, вязальные спицы, наперстки, ножницы всяческие, утюги, ручные и ножные швейные машины фирмы «Зингер и Ко». К машинам запасные челноки, иголки и масленки.

В щепном ряду прямо на земле или на соломе, а кое-где и прислоненные к телегам лопаты, метлы, грабли, большие вилы с верхним зубом для подачи на воз сена или соломы, бочонки, шайки, корыта, зыбки для новорожденных, скатки липовых лык, табуретки, скамьи, коромысла.

И лапти, лапти…

Больше половины людей на базаре в лаптях. А кто и просто бос, или в опорках, или в солдатских разбитых фронтовых ботинках, и редко кто в сапогах.

Вот ходит, толкаясь между народом и повозками, деревенская баба. Через шею свисают ей на грудь, словно бублики, лапти разных размеров, вплоть до детских. С правой стороны лапти, с левой берестяные чуни-опорки. Чуни очень аккуратно сплетены. Белая березовая кора чередуется с ярко-зеленой, будто чуни сделаны из какого-то цветного ковра.

Лапти носят все, даже зажиточные крестьяне, кулаки и лавочники. Исключение составляет только сельская интеллигенция, начиная с духовенства и кончая общественным писарем.

В церковь ходят, особенно беднота, тоже в лаптях, но уже особых — чистых, новых, хранящихся только для воскресенья.

Венчаются же в сапогах, взятых у кого-нибудь на время, преимущественно у сапожников, которые специально на этот случай держат не только новые сапоги среднего, ходового размера, но и полусапожки для бедных невест. Со скрипом или без него. Кому как, глядя по натуре и возрасту. Зачастую же сам сапожник и помогает обуться в эту непривычную на селе обувь.

За прокат на время венчания и свадебных торжеств сапожнику платят. Много он по доброте своей и сочувствию не взимает. Лучше всего пригласить на свадьбу сапожника, где он и напьется «в стельку».

Бедная невеста выпрашивает у кого-либо полусуконную поддевку под венец, а жених — пиджак с брюками. За прокат они отрабатывают в поле или на гумне.

Лаптями промышляют. Одни плетут, другие скупают и продают на базарах. Как-никак, а в хозяйстве доход.

Баба, обвешанная лаптями, скупленными у односельчан, кричит задорно, складно:

— А вот лапти, хороши, крепки лапти! Пляши, топай, глазами на девок хлопай! Хватай, бери, зря чего не говори!

Навстречу ей другая. Тоже обвешана лыковым издельем. Они перемигиваются. Работают на пару.

Вторая кричит еще звонче:

— Сороковку прошу, аль сама изношу. Не будь мне нужды, мужу денежки нужны. Он запоем пьет, мне рубля не дает!

Обе они в мордовских, с кочетами, лаптях, в вышитых зеленым и красным длинных кофтах и сарафанах со сборками.

На базаре гул голосов. Каждый восхваляет свой товар.

Чиновница в старомодном черном платье, похожая на монашку, с обрюзгшим морщинистым лицом, седоволосая до желтизны, зазывает к себе:

— Часы заграничные, аглицкие часы! Двухнедельный завод. Бьют четверть и полчаса. С веселой музыкой… Вот часы!.. Заграничные…

Ей вторит, перебивая, соседка:

— Кому нитки, иголки швейные, иголки простые? А вот нитки! Кому нитки? В шпульках, любых номеров. По случаю, морозовски нитки, самые ходовые. Белые, черные, синие!

Могучий бас хрипловато и грозно рокочет. Видимо, певчий или бывший дьякон. Обрит наголо.

— Сах-харрин, пр-римите сах-харрин! Едина таблетка взаимоподобна троекратным кускам ра-рафинада. Пор-рционно потребно для чаепития полутаблетки. Хор-рош в квас, а наипаче в сладкое тесто. Токмо сахарин в таблетках и пор-рошках. Сладость неописуемая, блаженство бесконечное!

Толкаясь и перешагивая через грязные лужи, мы идем дальше.

Андрей, вынув из мешка пару белых и пару черных валенок, вдруг скрылся куда-то. Вскоре он нашел нас. На лице у Андрея довольная ухмылка. Он с ходу похвалился, тряся пустым мешком:

— С руками чуть не оторвали!

— Молодец, Андрей. Береги керенки, жулье тут снует, — предупредил Иван Павлович.

— У меня? — И Андрей задорно присвистнул, похлопав себя по груди, где, видимо, и покоилась выручка.

Вокруг без умолку идет горячий торг. Ребятишки сосут длинные нарядные конфеты, грызут подсолнухи, орехи, жуют густо раскрашенные чем-то пряники.

Щеголеватая женщина, до ужаса размалеванная и напудренная, выкрикивает непонятные слова:

— Кому духи «Коти», кому пудра «Танго»? Не была красивой — станешь, как я, одна прелесть. Чистый душистый белый крем от веснушек — «Метаморфоза». Сводит недостатки красоты и родимые пятна колоссальной величины за две ночи. Втирайте крем, втирайте!.. А вот есть паста, универсальная паста! Продаю только пострадавшим от оспы и от ожогов. Радикальная, уникальная паста! Остатки следов субъективно исчезают через трое суток! Парьте лицо паром, втирайте пасту на ночь! Промывайте лицо парным молоком, вытирайте сухим, чистым полотенцем! Паста придает лицу юн-ный вид и буквальный бархат! Никаких потрясающих следов нет и не было! Гарантия на три года со скидкой!..

Человек кавказского происхождения, в черкеске, подпоясанной ремнем с блестками и со свисавшими, окованными серебром, концами, курчавобородый, веселый, ходит медленно, не упускает ни одну девушку, чтобы не бросить на нее пылающего взгляда пронзительных глаз. Носит на груди лоток с товарами. Тесьма от лотка перекинута через плечо. Зазывает весело, озорно:

— Э-э, вот гылзы «Катык». Турецкий табак «Бостанжогло». Сплошной аромат, уф какой!.. Дэвушек, купи жэниху… О, дэвушек, аромат очен приятно… Цаловат за то дэвушка будет засос. У-уй ты!.. Алы, махки, горячи губки цаловат, ой, у-уф, ты-ы…

Дородная женщина с пышным, толстым зачесом волос на голове, в котором торчал гребень, усыпанный разноцветными камешками, а на пальцах сплошь перстни и кольца, поет грудным голосом:

— Обручальные, золотые кольца! Девяносто шестой пробы. Случай, только случай! Приобретайте, не стесняйтесь! А есть серебряные. Настоящее серебро. Не тускнеет вечно.

Передохнув, снова заводит:

— Есть перстни, индийские перстни с тайным камнем лафедрон! Означает любовь до гроба. Привораживает женихов на выбор. Берите перстень с тайным камнем лафедрон!

Только не ищите на базаре муку или какое-либо зерно. Впрочем, товар этот есть, но надо умеючи достать! Стаканами продают пшено или гречневую крупу, но потихоньку, из мешочка.

Есть и соль на базаре. Продавцы по глазам видят, кому она необходима. Иногда только губы шепчут, и догадливый поймет, что у человека есть мешочек соли. В нем стакана два-три, но если нужно больше — подожди, будет и больше.

Андрей купил соли, соды, мыла, сахару для своих семейных. Но еще приобрел Андрей старинный фигурный, с разными выкрутасами будильник. От старости он не ходил, зато внутри его обитала музыка. И пока мы шагали по базару, часы, заведенные старой чиновницей, сладко играли у него в мешке что-то церковное.

Еще присмотрел Андрей для своего домашнего обихода настольное, с подпором, зеркало в позолоченной раме и с блестящим, крылатым амуром наверху.

Еще серебряное кольцо купил. Внутри гравировка с искренним признанием: «Верю Вере».

— Это для дочери, — пояснил Андрей несколько смущенно.

— Замуж выходит? — спросил я.

— Кто знает! Может, осенью и посватают.

— Да ведь твою дочь Любой зовут?

— Эка невидаль! Надпись внутри. Окромя того, были в старину три святых сестры: Вера, Надежда, Любовь. Мать ихня Софья. Что?

— Все ты, борода, знаешь, — подтвердил я. — А Любка у тебя — девка хорошая.

— Хорошая, только ты вот не сватаешь. Учен больно стал.

— Подожди, тестюшка, построим социализм, ей-богу, посватаю, — обещался я.

Мы вошли в мясной ряд. Мясо продавалось в палатках и с рук. Причем больше всего птица. Живая в кошелках, в закрытых тряпьем решетах и жареная, вареная — с рук. Куры, гуси, утки, даже индейки.

И птицу раскупал народ.

По базару сновали продотрядцы. Их не отличишь среди народа, но торговцы чутьем угадывали их и отворачивались или уходили.

На самогон наложен жестокий запрет, однако торговали им всюду, особенно в рядах горшечников. Самогон хранился в глиняной посуде, в молочных обливных горшках. Только запах, витающий над горшечным рядом, свидетельствовал о наличии запрещенного зелья. А попробуй найди его!

Потребители объяснялись не слишком-то сложными знаками: один щелкнет себя по небритой скуле, другой, оглянувшись, подмигнет на кувшин. Так для удобства самогон и продается вместе с посудиной.

Проходим среди подвод с огурцами, зеленым луком, ягодой, где тоже попахивает самогоном. Направляемся в конно-коровий ряд. Здесь продают коров, овец, покупают и меняют лошадей. Это, судя по шуму, реву, блеянью и несусветной ругани, самое оживленное место.

Мы остановились недалеко от телеги, к которой привязана дымчатая корова. Деревенская женщина сидит на телеге и жует огурец, макая его в соль.

Корова, в свою очередь, кушает сено. Да, именно кушает. Такая корова — гордость любого базара. Красивая, статная, спина ровная, тело жирное, гладкая шерсть блестит от солнца.

А рога — что за рога! Большие, острые, направлены вверх, как штыки, только чуть острия изогнуты.

Хвост почти до земли, с густой белой кистью на конце. Вот только вымя маленькое. Соски не больше гороховых стручков.

Мимо провели невзрачного на вид, пестренького бычка, совсем еще малолетка, с чуть отросшими рогами. Но корова, усмотрев его, вдруг фыркнула, раздула ноздри, страшно заревела и метнулась к нему. Хорошо, что была она привязана к телеге.

— Суботка, стой, успокойся. Не кажи свой норов, — сойдя с телеги, женщина погладила свою Суботку. Затем почти шепотом упрекнула: — Эка невидаль! Стыдись!

Через некоторое время к женщине подошли два мужика и баба.

Они внимательно со всех сторон осмотрели Суботку и повсеместно ощупали. Баба долго водила пальцами под брюхом, от пупа и до вымени, где полагается быть молочной жиле, протоку. Если проток достаточно глубок и широк, стало быть корова по своей породе удойная. Но баба, вылезши из-под коровы, покачала головой и поправила съехавшую кичку. Нагнулась, потрогала соски, покомкала вымя, будто выжимая его, и еще раз покачала головой.

— Чего щупать-то, чего? — обидчиво запела женщина. — Разь на глаз не видать? Симентальская порода. Они сплошь ведерницы.

— Стельна, что ль? — деловито осведомился мужик.

— А как же? Четвертым. В само успенье как раз и жди.

— Кого больше приносила?

— Одних телок. Она у меня молодец. Ласкова, смирна — страсть. Стой, стой, матушка, стой, Суботушка. Дочку ее Дымку я на племя себе оставила. Огулялась. Вымнить начала… А эту куда же? По нашим временам две ни к чему. Еще комитет для бедных отберет. Мужик мой посоветовал, да и шабер тоже: продай, мол, добрым людям. Дай ей бог попасть в хороши руки!

Они уже начали говорить о цене. Вдруг женщина, глянув в сторону, заметно встревожилась, губы дрогнули. Она спрыгнула с телеги, чтобы заслонить корову собою.

К ним, слегка качаясь, подходил выпивший мужичонка. Был он в кепке, лихо заломленной на затылок, на ногах ничего — бос.

— Здорово, шабренка! — весело крикнул он, слегка икнув. — Опять продаешь свою нетелю третью неделю? Дураков не нашлось? Всучай, всучай добрым людям! Пущай мальчишка похлебает от нее гусино молочишко.

— Будет тебе, Фома! Сам ты нетеля, — полушепотом произнесла женщина. — Бога постыдись, — указала она в сторону пятиголового собора.

— Да вить третий год она ялова ходит. Пра. Всех быков обломала. Убегают они от нее. Жалко мне быков, а допрежь всего тебя, Авдотья. Зря на корову корм переводишь. В жир она пошла, твоя Суботка.

— Ну чего ты плетешь, чего?

— О плетне напомнила. Ведь она весь плетень у меня поломала. Что это такое? Красавица на плетень бросается? А кто, скажи, чинить будет?

— Сам ты, — уже рассердилась женщина, — сам ты спьяну на плетень лезешь.

— Чтой-та? — удивился мужик и вновь икнул от неожиданности.

Таким образом, походя ошарашив соседку Авдотью, он, довольный, подвел под такой случай житейское сравнение.

— Этта корова под стать другой моей шабренке, Марфе, — обратился Фома к покупателям и вновь икнул. — Хоть ты с ней, с Марфой, что хошь делай, а нет от нее в дом приплоду. Сама жирна, гладка, а что касательно ребятишков… Ну, хоша бы жукленка какого в подоле принесла. Пра-а. Вот и тут. Бя-а-ада! — Повернулся и пошел, напевая: — «И за день до покрова в лес ушел он по дрова, а его все нет».

Покупатели, прослушав Фому, пошли искать другую корову, а соседка посылала проклятия своему шабру.

Видимо, недружно они живут.

Мы еще побродили по конному и сенному рядам. Андрей подходил почти к каждому возу, рассматривал сено, нюхал, тер в руках, приценялся. Все равно не купил. Зато скажет куму Василию, что и почем на базаре.

Наше внимание привлекла еще одна картинка.

Возле длинных прясел, загороженные возами сена от ненужных глаз, орудовали два рослых мужика. Они стремились влить в рот костлявой кляче, которую забыла смерть, бутылку коричневой жидкости. Лошадь пятилась, переступала хрустящими ногами, видавшими много дорог, но крепко сжимала желтые огрызки зубов.

Мужики, судя по их расторопности, были выпивши. У одного из кармана вверх дном выглядывала бутылка.

Мы спрятались возле телеги с сеном, чтобы нас не было видно.

— Ты, говорю, палкой, прижми ей проклятый язык, палкой! — кричал один, держа наготове бутылку с жидкостью. — Не сладишь?

— Сатана, прости бог, да ветинар с ней и то не сладит. Хоть бы верхнюю губу взять в закрутку. Способленья нет. Ведь сдыхать бы кобыле, а она отсрочки смерти не понимат. Мы жисть ей продолжаем, а она в дурость… С таким супротивным карактером ее татары и на махан не возьмут. Бодрости ей до зарезу надо. Такую кто купит?

— Ты меньше болтай. Увидят, засмеют. Скажут: «Два больших дяди с одной дохлой кобылой не справятся…» Ты язык вытяни у нее, язык. Вытянул? Теперь палку сунь поперек рота…

— Да лей ты скорей! Опять брыкаться начнет. И что это с ней, родимец ее задери? У других лошади как лошади. Самогон прямо обожают, а наша — рыло в сторону.

— Те, которы лошади помоложе, — объяснил второй, — сызмальства привыкши. Они барду с винокуренного пытали.

— Вроде запах, что ль, у нее отбивает охоту?

— Запах! — передразнил мужик с бутылкой, нюхая из горлышка. — Блажит на старости лет.

— И то, больше ничего, — согласился второй, ловчась ухватить язык лошади, который в разговоре упустил. — Нам вот, мужикам, выходит, вроде не запах, а ей, видишь ли, запах. Какое благородство! Мы ведь, надо сказать, не карасин ей суем, а преподносим хлебный напиток. Должна она понять?

— Должна! — подтвердил мужик, крутя бутылку.

— А то ишь кака антилегенка.

Выбрав удачный момент, мужик, державший бутылку, ловко повернул и всунул ее в рот лошади. Коричневая жидкость отекла ей в нутро.

Сотворив такое благое дело, мужики, вытерев лбы, облегченно вздохнули.

— Слава богу, приняла.

— Распытает, еще попросит.

— Теперьче, пока у ней ходит по кишкам да печенке, а оттель до самых ног, польем еще одну. Тогда везти и продавать ее кому хошь. Весела будет без кнута.

Лошадь закусывала свежей, недавно скошенной осокой.

Мужики жевали зеленый лук.

Солнце светило ярче. Играла гармоника, ржали лошади.

Глава 26

— Мы что же, в самом деле к Шугаеву идем? — с некоторым испугом спросил Андрей и даже приостановился.

— Пошли, пошли, — взял его под руку Иван Павлович.

— Вроде как бы неловко, и мешок вот у меня.

— Музыка-то перестала играть? — спросил я.

Андрей снял мешок с покупками, прислонил его к уху.

На лице его сначала появилась улыбка, а затем смущение.

— Кажись, пищит? Послушай-ка, Петр Иванович.

— Пока дойдем, оно и пищать перестанет, — успокоил я его.

По дороге к дому, в котором квартировал Шугаев, Андрей несколько раз останавливался и вопрошал нас:

— Ужель к самому?

И, получив подтверждение, шествовал дальше.

Председатель уисполкома Шугаев Степан Иванович квартировал наверху двухэтажного дома. Занимал две комнаты и небольшую кухню.

Не успел я постучать в дверь, как она уже открылась. На пороге стоял сам Шугаев.

— Шаги, что ль, наши заслышал? — спросил я его.

— Из окна увидел.

Мы поздоровались, и он провел нас через кухню в свою комнату. Здесь ему был представлен Андрей, который как вошел, так и застыл возле двери комнаты.

— Знакомьтесь, Степан Иванович. Это председатель нашего села. Мужик-трудовик. Андрей Глазов. Мастер валяльного дела. Только очень робкий.

— Проходите, товарищ Глазов. Робеть нечего.

Но Андрей по-прежнему стоял у порога и во все глаза смотрел на Шугаева.

— В мешке-то валенки, что ль? — осведомился у него Шугаев.

Мы с Иваном Павловичем прыснули от смеха.

— Кладите мешок в угол. Давайте я помогу снять.

— Нет, нет, — выговорил Андрей. — Я сам. А то она…

И, не договорив, кто она, поскорее снял мешок. Снял, поставил в угол, нагнулся и прислушался.

— Не пищит? — спросил его Иван Павлович, на что Андрей замахал руками, и мы снова рассмеялись.

— Да что такое? — заинтересовался Шугаев. — Кто пищит? Котята?

— Нет, нет, — загородил Андрей мешок. — Не котята.

И, уже осмелев, заметил нам с упреком:

— Э-эх, вы-ы! Подведете… вот.

— А ты сам покажи, — сказал Иван Павлович Андрею и пояснил Шугаеву: — На базаре он всякого добра накупил. В приданое дочери… И еще одну чудесную штучку приобрел. Да такую, какую ты, Степан Иванович, в жизни не видел.

— Покажи, Андрей, — попросил Шугаев. — Что за штучку ты купил на базаре?

— Ругаться или смеяться не будете?

— Ругаться не будем, а если весело, посмеемся.

— Э-эх, вы! — снова упрекнул нас Андрей. — Вот что я купил, Степан Иванович. — И Андрей, открыв мешок, сначала вынул зеркало с амуром, которое с большим интересом рассмотрел предуисполкома и похвалил, затем, осмелев, достал и часы.

— Ба-ба-ба! — воскликнул Степан Иванович. — Они, надо полагать, с музыкой?

— Д-да, пищат, — ответил Андрей и сам засмеялся. Он уже освоился.

Видимо, у Андрея, как и у некоторых, было о Шугаеве другое представление. Шугаев слыл строгим человеком.

Его именем запугивали. Этим занимались больше всего те, у которых была на то причина.

А Шугаев по натуре добрейший человек. У него веселый, живой характер, он любил шутку. Широкий открытый лоб, пышные усы, статен, широкоплеч, одет всегда хорошо, по-городски.

Честен, неподкупен, не любил подхалимов, терпеть не мог разгильдяев или людей двуликих, храбрых на словах, но отлынивающих на деле.

Особенно не терпел он левых эсеров. Шугаев и Жильцев просто не выносили друг друга.

Шугаев был замечательным организатором всей партийной и советской работы в уезде. И никто не мог предположить, что у него было закончено только четыре класса.

Но пятнадцать лот работы на Путиловском заводе дали ему больше, чем университет.

Мы, молодежь, любили Шугаева. Он служил нам хорошим примером во всех отношениях.

Шугаев был неравнодушен к детям. Своих детой у него не было. Он настоял на открытии детского дома для сирот.

— Что ж, Андрей, — обратился Иван Павлович к нашему другу, — заведи свою машинку, похвались Степану Ивановичу.

— А я не умею, — сознался Андрей.

— Давайте, я одолею, — попросил сам Степан Иванович.

Он нашел внутри часов ключ, завел и, когда часы заиграли, поставил их перед нами на стол.

Мы с удовольствием прослушали музыку. А часы играли не что иное, как «Коль славен наш господь в Сионе».

— Чу-удесная машина, — похвалил Степан Иванович. — Прелесть, как чисто выводит! Подпевать хочется. Я ведь когда-то на правом клиросе пел. Сам батюшка хвалил меня. Люблю попеть и сейчас.

И, к удивлению Андрея, председатель уисполкома очень мягким тенором запел свою любимую песню, которую мы от него слышали не раз в свободные минуты при хорошем настроении или во время поездок в дороге.

Колокольчики мои, цветики степные, Что глядите на меня, темно-голубые, И о чем грустите вы, в день веселый мая, Средь некошеной травы головой качая?..

Андрей совсем осмелел. Он от восторга всплескивал огромными ручищами, хлопая себя по ляжкам, и опять вопрошал, но уже самого Степана Ивановича:

— Ужели это вас я вижу, товарищ Шугаев?

— Могу документ показать, товарищ Андрей, — смеялся Шугаев.

— Зачем документ? Вот ужо в селе буду рассказывать, какой вы… Не поверят.

— Что ж так?

— А так. У нас Митенька и Лобачев черт знает что про тебя болтают.

— Не знаю таких, — усмехнулся Степан Иванович.

Андрей опешил.

— Лобачева не знаешь? Ну-ну!

И он очень красочно рассказал, как Лобачев прятал свой хлеб в навоз, и про Гагарина рассказал, и священника расписал во всех красках.

Я заметил, как с лица Степана Ивановича постепенно сходила улыбка.

Вскоре Андрей заторопился, уложил в мешок часы, зеркало.

— До свиданьица, Степан Иванович, — радостно произнес он, — мне ведь пора к дому.

— До свиданья, Андрей, — подал ему Шугаев руку. — Передай бедноте и середнякам поклон от меня. И еще вот что, Андрей: помогай в селе комитету бедноты. Сам ты середняк, стало быть стоишь за Советскую власть. А если обижать тебя будут, прямо ко мне обращайся. Вот скоро будет совещание комитетов бедноты, приезжай. А пока помогай вывозить хлеб на станцию для питерских рабочих. Будешь помогать, товарищ Глазов?

— Буду, вот те Христос, буду!

Придерживая левой рукой мешок, Андрей хотел перекреститься, но, не найдя икон в углу, махнул рукой.

Попрощались и мы с Андреем. Едва он ушел, как раздался стук в дверь. Вошли Брындин и Филипп.

Больше всего я обрадовался Филе. Мы долго жали друг другу руки. За это время Филя заметно похудел. Щеки на его продолговатом белобрысом лице совсем ввалились.

— Ты что такой страшный?

— После расскажу. Да тебе ли не знать? Ему, — он кивнул на Шугаева, — ты все рассказал?

— Пока не успел.

И мы вчетвером поведали Шугаеву обо всем, что произошло в Горсткине.

— Много людей знает об аресте этой шайки?

— По-настоящему, кроме нас, об аресте Васильева, Тарасова, Климова и бодровского эсера знают сторожиха Василиса да Федор. А об аресте Полосухина и Жукова теперь, конечно, знает все село. Но будут считать, что арестовали за спекуляцию и сокрытие хлеба. Обыски делали в домах и на мельнице.

— Та-ак… — задумчиво произнес Степан Иванович. — И ты ясно слышал, что они называли седьмое число?

— Очень ясно, — ответил я.

— А-а… месяц?

— Что месяц? — не понял я.

— Как что? В году двенадцать месяцев. В каждом есть седьмое число.

— Вот про это я, Степан Иванович, не знаю, — усомнился я, — и они не говорили. Я почему-то решил, что в июле.

— Решать за них нечего. Надо точно узнать.

Шугаев обратился к Брындину:

— Предварительный допрос был?

— Ждали Ивана Павловича. Он всегда первый допрашивает.

Брындин помолчал и горестно вздохнул, но во вздохе слышался упрек, недовольство.

— У него этот… как его… сиволагишный… Фу, черт, не выговоришь.

— Ладно, ладно, — понял Иван Павлович и усмехнулся, — к кому какой подход. А тут и без подхода ясно.

— Многое не ясно, — задумчиво произнес Шугаев. — Допрос в первую очередь и начнете с этого. То есть установите число. И про месяц не забудьте. Потом — кто еще с ними по уезду и городу… Про Жильцева как бы к слову намекните, что и он, мол, уже здесь и во всем сознался. Выдал, мол, вас.

— Понятно, — сказал Иван Павлович. — Тоже психологический подход. — И он взглянул на Брындина.

— Тьфу! — плюнул великан.

Степана Ивановича почему-то заинтересовал Тарасов.

— Как по-твоему, этот помещик из самых активных в их банде? Верно ли, что он культуру насаждал среди сельских? Правда, что у него богатая библиотека, которую надо бы давно изъять?

Мне пришлось рассказать поподробнее о Тарасове, о его библиотеке, которая не изъята по моей вине, про спектакли в его доме. Я обрисовал Тарасова таким, как он мне представлялся.

— Всему виною его зять Васильев, — сказал я. — Он устраивал в его доме сборища, а Тарасов ни черта в этом не понимал. Но факт налицо… Явочная квартира.

— Вы с ним разберитесь. Если так, подумаем, может быть, его можно использовать во внешкольном подотделе. Пусть собирает книги по уезду. Но, конечно, под твою ответственность. Ясно? Безвредных людей, кто бы они ни были, мы карать не будем. Согласен, Петр? А использовать их культуру надо.

— Хорошо, — обрадовался я мудрому решению Шугаева.

А он продолжал:

— Конечно, самый опасный из них Васильев. Он птица покрупнее, чем Жильцев. Жильцев — местный авантюрист, а белогвардеец Васильев, я уверен, имеет разветвленную связь с уездами. И не только с уездами, но с губернской буржуазией. Все они теперь до времени опираются на левых эсеров. Но это ширма для них. Восстановить старый, монархический порядок при помощи интервентов — вот их цель.

Словно занавес открывал перед нами Шугаев. Как он все это обобщил! Выходило ясно и правдиво. «Да, — подумал я, глядя на него, — Шугаев для нашего уезда просто клад. Он годен на бόльшую работу, чем у нас, но он прислан из Петрограда сюда, в свой уезд, — и это хорошо. Очень хорошо».

— Еще имейте в виду: если в нашем городе готовится восстание, ему надо позволить дозреть… Но это отнюдь не местное только восстание. Какой им смысл, подумайте? Что ж, они свою эсеровскую власть утвердят в одном уезде? Да их сразу задавят. Видимо, готовится что-то большее, а что, где, когда — пока неизвестно. Возможно, начнется на местах, а закончится в центре. Мы должны смотреть не только с бугорка нашего уезда, а по всему пространству. Мы взяли власть в свои руки и обязаны ее беречь как зеницу ока, крепить, как гранитную скалу, от всех врагов.

Филя, как и мы, слушал с большим напряжением Шугаева, но, видимо, в чем-то он не был с ним согласен. У него одно на уме. И когда умолк Шугаев, Филя, поправив косынку на глазу, с негодованием воскликнул:

— А что нам с этим Жильцевым цацкаться, чего дознаваться? Улики налицо? Взять и арестовать его! А то пока се да то, он смоется или раньше начнет. Вы думаете, он не знает, ему не донесли, у него нет людей?

Вот какую речь произнес мой друг Филя и вновь поправил косынку. Брындин улыбнулся Филе. Он был на его стороне.

Шугаев терпеливо прослушал Филю. Он его уважал за простоту, храбрость и решимость.

— Нет, Филипп, — начал он, — арестовывать мы его пока не будем. Не горячись! Никуда он не смоется. Если арестуем, тогда этим все и ограничится. Он же авантюрист подкованный. Никого из своих он не выдаст. Хоть убей, а промолчит. И останутся после него, как после скошенной полыни, корешки. А эти корешки снова еще гуще прорастут.

— Понятно, — сдался Филя, уразумев, что сравнение Жильцева с полынью, зловредной травой, очень верное.

— Нет, не все еще тебе понятно. Может быть, и всем вам. Вот арестуй его, так не только наши эсеры завопят «за что» да «почему», но и губернские. У них же пока своя чертова организация. И будет Жильцев в глазах не только эсеров, но и кулацкого населения этаким великомучеником. Безвременный арест нам расплодит уйму врагов.

— А если сбежит? — не утерпел Брындин. — Кто будет отвечать за него!

— Ты первым будешь отвечать. А за тобой и все мы. Значит, надо усилить наблюдение за каждым его шагом. Это, конечно, труднее, чем вести дознание… Все ли ребята верные, которым поручено за ним наблюдать?

— Мы еще их проверим, — утихомирился и Брындин.

Степан Иванович медленно шагал по комнате. Несмотря на свое кажущееся спокойствие, он сильно волновался, то и дело поправлял галстук и пальцами откидывал волосы назад. И всем нам тоже было не по себе. Каждый из нас испытывал щемящее чувство, будто под нашими ногами тлеют половицы. Слышен запах гари, но огня пока нет. А когда вспыхнет — неизвестно.

Спокойнее всех держался Брындин. Этот удалой кулачный боец плохо разбирался в тонкой политике, но хорошо знал цену своей физической силе. Возможно, он и революцию воспринимал как кулачный бой. С одной стороны враждебная стенка, с другой — стенка советская. Кто кого? То ли они нас, то ли мы их.

Степан Иванович остановился перед Филей.

— Филипп, какая твоя сейчас обязанность?

— Знаю, Степан Иванович. Надо подготовить гарнизон.

— И усилить обучение. Поручи это Михалкину. Сделайте это так, чтобы не сразу бросилось в глаза. Выделите роту подготовленных для отправки на чехословаков и дайте им понять, что не нынче-завтра им отправка на фронт. Пусть будут в боевой готовности. И еще роту или извод из комсомольцев вместе с партизанами надо срочно подготовить. Им осторожно внушите, что есть, мол, слухи, будто в одной из волостей готовится кулацкая шумиха против комбедов. Чтобы они тоже были готовы. Боков еще не приехал? Нет? Переговори с Орловым. Привлеки завженотделом Ксению Теплову. Она заведует оружием ЧОНа. Установите на телефонной станции ночное дежурство. На базаре ничего приметного нет? Ребята наши ходят?

— Ходят, — ответил Брындин. — Никаких слухов.

— Да-а, вот что! — Шугаева вдруг осенила новая мысль: — А что, если тебе, Филипп, поближе стать к Жильцеву?

— Ка-ак? — опешил, а вернее, не понял Филя. — Как быть поближе к Жильцеву.

— Ну как, как! Словом, сдружиться с ним.

Филя воспринял это как явную над ним насмешку. Филя и Жильцев — друзья! Иногда любил Степан Иванович «отливать пули». То шутя, а то и всерьез. Но сейчас от такой насмешки Филя побледнел. Он принялся ходить по комнате.

— Если я не справляюсь, снимайте с работы, — сердито сказал он. — Назначьте на мое место офицера из белопогонников. А я только отделенным был на фронте. Образования не имею. И заключил, почти угрожающе: — Возьму да махну к Чапаю!

— К Чапаю? — удивился Степан Иванович.

— Да, к нему.

— К Чапаю и без тебя найдутся люди. А что тебе говорю, это всерьез. Знаю, как вы грызетесь с Жильцевым, знаю, что он зовет тебя несоленым лаптем, а ты его — желтой собакой в очках. Но тут дело такое, Филипп. Нужно себя перебороть. Войди к нему в доверие. Заведи дружбу. Что, Филипп, молчишь?

— Я его вот этими руками… задушу! — И Филя заскрипел зубами.

Степан Иванович похлопал Филю по спине.

— Вполне верим тебе. И у Брындина взаймы силы не одолжишь. Но это будет… анархизм. Ты знаешь, что такое анархизм?

— Слыхал, — мрачно ответил Филя. — Кричат тут двое: «Анархия — мать порядка»! А какой черт порядок, если власти не будет?.. Ну ладно, Степан Иванович, обдумаю.

— Только не много думай. Вообрази, ты идешь в разведку…

— Бывал в ней, — вконец согласился Филя.

Солнце уже сходило с полдня. Базар, который был виден из окна квартиры, все еще шумел, и голоса доносились сюда. Но подводы одна за другой начали разъезжаться. Это отбывали приезжие из дальних сел и деревень.

— А что, товарищи, не сходить ли нам к Гурову в гости? — предложил Степан Иванович, когда мы ему досказали еще кое-какие подробности.

Особенно потешил Шугаева Филя своей ловлей в «ердани» бодровского председателя.

— Зачем к Гурову? — спросил Иван Павлович.

— Навестим хромого старика. Потом заглянем в его ведомство. Узнаем, как и что. Посмотрим на врагов Советской власти воочию, — пояснил Шугаев.

— Что же, дело, — согласился Иван Павлович.

— Ты как, Петр, желаешь глянуть на своих знакомых?

— Согласен, — ответил я.

— Ну, пошли!

Вошла Марья Васильевна. Она услышала последнее слово.

— Это куда пошли? — спросила она.

— В тюрьму, Машенька! — порадовал ее муж.

— Да вы что, с ума спятили? За что же?

— За грехи наши.

— Самовар готов. Чай подаю.

— В тюрьме Гуров напоит. Да ты, Маша, не волнуйся, скоро вернемся. Долго нас держать не станут.

Минуя базар, мы окольными улицами вышли к зданию тюремной конторы. Здание хорошо памятно мне еще с осени прошлого года, когда наш отряд освобождал из тюрьмы большевиков, арестованных земской управой.

Тогда в числе заключенных был и Степан Иванович Шугаев.

Глава 27

— Кто там? — раздался знакомый голос за дверью, в которую я постучал.

— Свои, Николай Петрович!

В двери приоткрылось небольшое окошечко в виде волчка, и в отверстии показался глаз.

— А-а! — произнес Николай Петрович Гуров и торопливо принялся открывать дверь. Она была на ключе, на железном засове, а сверх того на щеколде.

— Крепко живешь, Николай Петрович.

— Как же! Проходите.

Мы вышли в полутемные сени. Позади нас снова загремели засовы, запоры.

— Здравствуйте, здравствуйте! — хозяин открыл уже дверь квартиры, и мы один за другим последовали в просторное, давно обжитое помещение.

Поздоровавшись со всеми, Николай Петрович засуетился, огляделся, как бы ища, куда он усадит пять человек, да таких рослых, и крикнул на кухню:

— Настасья, что же ты гостей не встречаешь? Глянь, кто к нам пришел на праздник.

Из кухни вышла претолстая, под стать мужу Настасья и, подслеповато жмурясь, низко всем поклонилась. Вряд ли она знала всех нас в лицо.

Хозяин упрекнул, что не позвонили заранее.

— Очень, очень рад, что пришли навестить старика.

И тихо, по установившейся привычке, кивнув на окно, из которого виднелась часть базара, спросил:

— Ничего худого не слышно?

— Нет, нет, — успокоил его Шугаев.

— Как здоровье жены? — спросила Настасья.

— Спасибо. Пока хорошо. В жаркие дни удушье бьет.

— Ишь, — удивилась Настасья, — а другие в дождь страдают. Вот моя тетка…

— Подожди-ка с теткой, — прервал ее Николай Петрович. — Подогрей самовар. Вы раздевайтесь, — обратился он к нам. — Солнце вон как палит.

Верно, солнце палило в самые окна, а так как они были занавешены, то в помещении стояла духота.

Николай Петрович, приземистый и тучный, ходил тяжело, опираясь на толстую клюку. Правая нога его скрипела при каждом шаге и громко стучала по обветшалому полу.

Ногу ему оторвало выше колена под Мукденом в японскую войну.

Происходил Гуров из крестьян соседнего с нами села. После возвращения с войны в селе ему делать было нечего. Земли причиталось «полдуши», а у отца и матери целая орава ртов. Явление обычное: чем беднее мужик, тем больше у него детей. Словно бог в наказанье посылает. И какой же Гуров работник без ноги? На железную дорогу, где он раньше работал грузчиком, его уже не могли взять. Сапожному ремеслу учиться поздно. И вот, будучи в уездном городе, где хлопотал о пенсии, узнал, что для уездной тюрьмы требуется привратник-сторож.

Врач, который осматривал его ногу, посочувствовал горю инвалида войны и посоветовал ему пойти к дряхлому начальнику тюрьмы, попроситься сторожем.

Года через два, после смерти начальника тюрьмы, исправник неожиданно назначил Гурова начальником. Правда, на запрос исправника волость прислала о Гурове справку, что ни в каких бунтах он не участвовал, верующий, имеет жену и сына.

Гуров оказался человеком хозяйственным, аккуратным, молчаливым. Дело свое знал, читать-считать умел, с арестованными обращался «по службе», в разговоры с ними не вдавался.

Да и время было строгое, пересыльная тюрьма кишела всяческим народом. Жалоб на него не поступало ни при царском правительстве, ни при краткосрочном Временном. Оставили его служить и при большевиках.

Это был добродушный, с широким лицом, всегда улыбающийся старик. В политику он не вдавался. Она ему вроде ни к чему. Но был у него один «грех», о котором так и не дозналось царское начальство. И уездные начальники узнали об этом «грехе» не от Гурова, а от других людей.

Летом 1912 года за разгром имений и за поджоги было арестовано несколько мужиков в волостях. Потом пригнали пересыльных из Питера и Москвы. Временно их пока разместили здесь. Это были рабочие, старые и молодые. Народ развитой. От них Гуров узнал о расстреле рабочих на реке Лене, где-то в глухой Сибири. Возмущенные рабочие Москвы и Петрограда забастовали. И после суда их пригнали в нашу глушь. От них же Гуров узнал о жизни питерских рабочих.

Дальше — больше. И через Гурова заключенные начали, минуя канцелярии исправника, пересылать письма своим родным на волю. Письма на почту относил сынишка Гурова, а ответы приходили на адреса знакомых Гурова в городе: на врача, на учителя гимназии, на кладбищенского дьякона, библиотекаршу и других верных людей, с которыми он договорился. Конверты Гуров отбирал и сжигал, да и письма тоже сжигались после прочтения. Все это — писание и чтение происходило в конторе.

Здесь же, в конторе, он давал заключенным читать газеты. Брал их в городской библиотеке. С книгами проще. Пожилая библиотекарша доводилась ему кумой. За книгами Гуров посылал сына, а список книг составляли те из заключенных, которым он доверял.

Даже недоверчивые стали встречать его появление в тюрьме приветливо, хотя он и суров был с виду.

В одной из камер находился его односельчанин — плотник Куркин Ефим, друг детства. Его арестовали за крамольные речи против царя, помещиков, урядников и попов. Куркин часто уходил с артели в соседние села плотничать, а при случаях мог и печь сложить. Бывал Куркин и в городах и на Волге. Там-то и «нахватался духу», как он сам говорил, и узнал, «почем гребешки на базаре».

В трезвом виде Куркин только слушал да хитровато, по-мужицки поддакивал, качал головой, а как выпьет — тут и прорвется. Нередко друзья где-нибудь в чайнухе или трактиришке толкали его, останавливали, а то и просто уводили от греха, если замечали поблизости вредного человека, не говоря уже о явном уряднике. И это его спасало.

Побывал он и в полицейских участках, и в «жигулевке» при волостных правлениях. Но, отрезвев, притворялся дурковатым и нес такую чушь, что его, как полоумного, отпускали. Не обходилось, конечно, и без пинка в спину или без подзатыльника.

Но однажды, в каком-то трактире, где не было его друзей, он произнес громовую речь против «кровососа с короной-вороной на голове», против «пауков-помещиков, которых нужно давить», и против «кровопийц в камилавках». Еще упомянул о Льве Толстом, пожалел, какого человека отлучили от церкви, и напал на сенат и на синод вместе, заодно, не разбираясь, что это разные учреждения!

Словом, в помутневшей голове Куркина все смешалось. А проснулся он на другой день в кутузке. Его передали по этапу в тюрьму по месту жительства. Так и очутился он под крылышком своего друга детства Гурова, в инбарской тюрьме. Дело переслали уездному исправнику для следствия, а от него должно было пойти в окружной суд. Но ввиду множества дел оно залежалось у исправника. Куркин в ожидании суда томился в камере, гадая, на сколько лет его сошлют в Сибирь.

Арест односельчанина Куркина произвел на Николая Петровича самое гнетущее впечатление. Уж кого-кого, а Ефима-то он знал. Все чаще вызывал он его к себе в контору, вспоминали деревенскую жизнь, а между этими разговорами Куркин рассказывал о том, что он видел и что слышал от недовольных людей.

И это все впитал в себя Николай Петрович Гуров.

Жена Гурова, Настасья, между тем собрала на стол посуду и внесла самовар. И я решил намекнуть Николаю Петровичу о том, чего он никому сам не рассказывал.

— Николай Петрович, расскажи, как у тебя в старое время арестанты сбежали?

— Нет, ты сам расскажи, как вы меня прошлый год обманули.

— Это мы знаем.

— И ловко у них вышло, — обратился он к Степану Ивановичу. — Вот и Филипп, кажется, был?

— Присутствовал, — ответил Филя.

— То-то «присутствовал». Напугали меня, старика. Назвались усиленным караулом от воинского начальника. На смену, дескать, пришли. Я и поверил. И впустил. А они две винтовки на меня: «Открывайте тюрьму! Земская управа большевиков арестовала, а мы их выпустим». Ну, и открыл. Вы ведь тоже тогда, Степан Иванович, были посажены?

— Посидел.

— А оно тут кстати по телефону секретарь управы позвонил. Вон Петр Иванович с ним говорил. В Питере, слышь, вторая революция произошла. Керенский сбежал, а Временное правительство того.

Мы пили чай и посматривали на Николая Петровича, ожидая, когда же он начнет свой рассказ. Не дождавшись, я вновь ему напомнил. Он прихлебнул из граненого стакана и, усмехнувшись, сослался:

— Дело-то прошлое. Вам бы Куркин сам лучше меня рассказал. Он у вас там в совнархозе работает.

— Куркин одно, а ты другое. Тебя хочется послушать.

В самоваре уже было пусто. Да что такой самовар на шесть человек и еще в такую жару! Николай Петрович попросил поставить еще. Когда скрылась Настасья, Николай Петрович набил огромную трубку легким табаком, закурил, затянулся и, как завзятый рассказчик, начал:

— Дело было, значит, так. Пристал ко мне Ефим: «Выпусти, Николай, ведь скоро суд, а там гибель». «Да ты что, младенец? — я ему. — Как я тебя выпущу? Думаешь, так вот подойду, открою ворота — и выходи, не задерживайся? А за воротами стражник. Он тебя цап, а потом и меня. И обоих в Сибирь. Тебя-то за политику. А меня за что?» — «Как же быть-то?» — спрашивает он. «Беги сам, коль сумеешь. Да не попадайся». — «Я, слышь, не птица, не перемахну через чертову стену». — «Вот оно и то-то. Стена двухсаженная, а поверху бороньи зубы. Заденешь за такой — и штаны порвешь!!»

Вижу, в тоску мужик ударился. А дело к осени. Тянет Ефима на волю. И у самого у меня копошится мысль. И так, и эдак. Нет, боюсь. За себя боюсь. Уж кто-кто, а я знаю, как несладко в остроге сидеть. Но еще неслаще на каторге. Не поглядят на меня, что я хромой черт. Думаю: «Если рисковать, то не ради тебя одного. Было бы за что ответ держать».

Как-то во дворе на прогулке подошел ко мне питерский один. Рябов по фамилии. Пожилой. Рабочий. Да такой толковый. Подошел, улыбается и что-то рассказывает. Говорит, а сам к тюремной стене как бы направление держит. Ходим вдоль этой двухсаженной стены, гуляем. А по разговору чувствую, что на уме-то у него то же, что и у Ефима. Только прямо не говорит, а все поглядывает на стену и вздыхает.

— Что, — не утерпел уже я, — высока оградка?

— Да, высока, — смеется он.

— На много осужден?

— Дело не в сроке. После пятнадцати годов мне все равно домой не вернуться.

— Матушка Сибирь? — спрашиваю.

— Она, Николай Петрович, — вздохнул Рябов. — А ведь как жаль! Мы только что развернулись. А тут провокатор к нам затесался. Всех и предал.

— Жена есть, дети?

— Как не быть! Сын погиб в японскую. Теперь старуха с двумя внучатами. Ох, тяжко ей будет.

Помолчал он, а лицо такое грустное. Старше меня намного. Пожалуй, и в отцы мне годится.

— Плохо дело, Рябов.

— Да я, говорит, не за себя лично. И старуха проживет как-нибудь. Сноха работает. Я за наше дело страдаю, за народ. За рабочих и крестьян. Не я, так другие нашу линию поведут. Но скорее хотелось. Тяжело живется трудовому народу, а буржуи ожирели, в карманах деньгам счет позабыли. А тут еще этот провокатор не раскрыт. Есть у меня догадка, кто он, да не успел своим сказать. И, боюсь, вдруг сам обмишулюсь. Проверить надо.

— А письмом бы намекнул?

— Перехватить могут. И другого подставят.

— Какое же ваша партия имя носит? Социалисты или революционеры?

— Нет, наша партия из рабочих. И имя ей — Рабочая социал-демократическая партия большевиков. У нас план большой. Свергнуть весь царский строй начисто, отобрать у фабрикантов заводы и фабрики, у помещиков и дворян земли. Все это передать рабочим и крестьянам бесплатно навечно. А власть избрать из нашего брата. Без всяких царей. Народная власть должна быть. Вот мы за что боремся, Николай Петрович. За правду на земле боремся. Поэтому с нами так и расправляются. Пока сила на стороне царя и царского войска.

Много кое-чего он мне рассказал. Хотел спросить его, как они к богу да попам относятся, но тут вспомнил поговорку: «До бога высоко, до царя далеко» — и промолчал. Задумался я. И мелькнула у меня мысль: «А что, если…» Но от этой мысли как ежом по спине провели три раза. И верно говорят, даже «поежился».

В другой раз, так же гуляючи, зашли мы за тюрьму, на заднюю часть двора. Там у меня вдоль стены свой огородик, сарай, погребица. А за стеной, по ту сторону, большой тюремный огород. Обрабатывают сами арестанты под караулом.

Проходим вдоль грядок. Редька, лук, свекла, картофель. Ходим, говорим, а я все поглядываю на него одним глазком, наблюдаю. Подошли к сараю, открыл одну половину ворот. Там у меня лошадь, на стенах сбруя и прочее, что полагается для упряжки. Во второй половине сарая инструмент. Лопаты, мотыги, грабли, вилы.

Внимательно он все это осмотрел, а когда увидел столярный верстак, обрадовался.

— Сами мастерите? — спросил он и указал на недоделанные табуретки и топчаны.

— Когда как. И сам балуюсь.

— А зачем вам?

— Да просто так, обучаюсь. У нас ведь тут сидят всякие мастера, по всем ремеслам. А что вы удивляетесь?

— Я тоже люблю это ремесло. Но больше люблю слесарное. Я слесарь на Обуховском заводе. Слыхали о таком?

— Как же не слышать. И о Путиловском знаю. Были тут и с него.

— Большие заводы, Николай Петрович, ох какие большие! А рабочие на подбор. Первые оружейники на всю Россию. Только мастерство-то на хозяина шло. Ему да его компаньонам в карман. Сами миллионщики, а нам как получка, так половина уходила на штраф. Лишь бы нашим семьям с голоду не умереть. А товары забирали в хозяйской лавке. И тут ему прибыль. Бери, что дают, в другую лавку не ходи.

Пока он говорил, мы подошли к погребице. Она и сейчас стоит там, в углу меж стен. Только теперь погреб обвалился. Вон туда я и привел его, к погребице. Открыл, ввел во внутрь. Он осмотрелся, задумался о чем-то. Потом спросил:

— Погреб глубокий?

— Глубокий, — говорю. — Ниже фундамента стены. Место тут сухое. Воды не бывает. Картошку храним и овощи.

— Ваш он или тюремный? — заинтересовался он.

— Места хватит, — ответил я. — Хотите заглянуть?

— А зачем? — удивился он.

— Да так. Ради интереса.

Он подошел к дверке погреба, потрогал замок. Я вынул ключ, отпер и открыл.

— Лезьте, Рябов, — сказал я ему тихо, и опять меня дрожь проняла. — Держите спички.

Он недолго там был. Выбрался, вздохнул.

— Ну что? — спросил я его.

— Погреб хорош.

— Да не совсем.

— А что плохого? — спрашивает он.

— Ничего не заметили?

— Нет.

— А я… думал… заметите, — проговорил ему не сразу. — Вон та стена, где сусеки для картошки, обваливается.

— Нет, этого не заметил.

— А стена как раз подходит вплотную к скверу. Вот и боюсь — обвалится, и будет дыра прямо промежду кустов в сквере.

— Ну и что ж?

— А то. Прознают люди, особенно ребятишки, и начнут лазить в погреб за огурцами или за свеклой. Они и капустой не побрезгуют. Слазайте еще, осмотрите как следует…

Он вновь спустился в погреб, а я подумал: неужели не догадается? Или остерегается? Но ведь не самому же мне намекнуть. Конечно, никакая стена там и не думала обваливаться.

— Убедились, что ль? — спрашиваю, когда он вылез.

— Да, стена может рухнуть.

— Вот и я так думаю. Ее надо укрепить. Только самому мне это дело не одолеть.

— Зачем же самому, Николай Петрович?

— А кто поможет?

— Доверь хотя бы мне.

— Одному или с компанией? — спрашиваю.

— Могу и один, — говорит.

— Нет, я вам дам помощника. Человек свой…

— Вы его знаете?

— Знаю. Не подведет. А вы, — говорю, — отберите в уме, сколько еще надо. Много не нужно, а самых надежных.

— Землю куда выбрасывать?

— Знамо, не наверх. Места в погребе хватит.

Рябов подумал, подумал и тихо спросил:

— Какой же вам интерес?

— Хозяйственный, — я похлопал его по плечу. — Понял, Рябов?

— Понял, Николай Петрович.

Я закрыл погреб, положил ключ под пустую кадку и молча указал ему. Он кивнул головой.

— Лопаты и свечи будут вот где, — показал ему на колоду, в которой рубят капусту.

Он снова кивнул головой.

— Теперь слушайте дальше, Рябов. Наметьте себе верных людей. Завтра на утренней прогулке скажите мне, кто они. К вечеру я вызову их по одному в контору, накричу, потопаю деревяшкой и переведу всех в другую камеру. О нашем уговоре ни гугу. Еще к вам посажу того мужика, о котором говорил. На него тоже накричу. А потом зайду вообще в камеру и там покричу. На вас одного и на мужика. А вы мне подерзите, будете говорить: мол, права не имеете, мы политики. И того научу тоже. А я рассержусь и пригрожу вас обоих в карцер посадить на ночь. И уведу вечером. Только не в карцер, а в погреб. Там знать будете, что делать. Днем опять все вместе. Ругайте, проклинайте меня, зовите извергом. На прогулке будете ходить отдельно. Ну, прогулка — это дело пустое.

— С какой целью вы рискуете? — спросил он. — Ведь легко попасться. Вдруг кто-нибудь заметит?

— Когда все обойдется хорошо, побег обнаружится только утром. За ночь дыра будет завалена.

— Но ведь будут обследовать, как мы убежали.

— Будут — и найдут.

— Что найдут? Отверстие?

— Никакого отверстия. Это уже дело мое. Только вы бегите да мужика не бросайте. Кстати — он знает всю местность. А чтобы я знал, как и что с вами, напишите письмо.

И я дал ему адрес кумы своей, библиотекарши.

На следующий день вызвал в контору поодиночке тех, кого назвал Рябов. Накричал на них, натопал и каждому сказал, что приказано политиков перевести в самую строгую камеру. Они таращат на меня глаза и не понимают, что за бес вселился в этого хромого черта.

Так и сделал. Всех перевел в одну камеру. Потом вызвал одного Рябова.

— Скажи всем своим, что получен приказ заключить в одиночку тебя и Куркина. Как самых опасных.

Передавал Рябов, что костерили они меня здорово. Только Ефим Куркин молчал. Он еще ничего не знал.

На третий день я снова вызвал, но уже Рябова с Ефимом вместе. Пришлось объяснить Ефиму, в чем дело. Отвел их вниз, в одну камеру, а после ужина зашел за ними. И через черный ход, подвалом вывел к погребу.

По ночам они копали, а днем отсыпались. После них сам я спускался в погреб и проверял, много ли они прокопали. Дело шло дружно. Стал заходить в сквер как бы для прогулки, а сам примерялся, куда выйдет пролаз. А ну, собьются. Нет, не сбились. В аккурат вышло под густые акации.

Однажды утром затемно — ведь я тоже по ночам не спал — зашел поглядеть. Смотрю, они сидят в погребе, покуривают.

— Ну как? — шепчу им.

— Все готово, — говорит Рябов.

— Совсем?

— Хоть сейчас вылезать. — Это уже Ефим отвечает. — Труба большая.

Тюрьма еще спала, в окна сверху ничего не видно, а сторож-привратник Трифоныч был возле будки, второй сторож — при входе в тюрьму. Я провел Рябова и Ефима снова подвалом, запер дверь камеры и обещал завтра вечером вызвать их к себе.

И никто, кроме них, конечно, ничего не знал.

Даже сыну и жене пока не говорил. Сам почти и днем не спал. Потощал, аппетиту лишился, и почему-то жгучая изжога замучила. Икота напала. От волнения, что ль?

Вечером вызвал Рябова и Ефима. Дал им денег на пропитанье. Свое жалованье за месяц.

— Вот что, черти дорогие. Только вы будете одни знать. Я остальных переведу к вам вниз, а сам удалюсь. Тут вы им и скажете: «Перебирали в погребе картошку и нашли подкоп. Кто сделал подкоп, не знаем». А я в полночь приду. Понятно?

— Конечно, — сказал Рябов.

— Опроси. Если кто не хочет бежать, пусть остается.

— Хорошо.

До ужина мы с сыном прошли в ту камеру, где находились еще четыре отобранных Рябовым человека. Встретили они меня злыми глазами. А один так обозвал, хоть впору его действительно в карцер сажать. Я притворился, будто осерчал. Велел им собрать вещи и следовать за мной. Опасно это было. Сын шел сзади меня. Спустились в полуподвальный этаж, открыл камеру, где помещались Рябов с Куркиным.

— Будьте любезны сюда, грубияны! — сказал я им. — В бога не веруете, царя поносите, а на меня, подневольного, лаетесь. Ведь, может статься, добрым словом помянете.

Вызвал в коридор Рябова и шепнул:

— Ну, с богом! Дверь я все-таки запру, а вот держи второй ключ. Оставишь его потом под колодой на погребице. Подготовь всех, как тебе говорил. Чтобы согласье было. Выходите по одному. Пригнитесь или ползите. Там еще докопать нужно пошире. Как бы не застрял кто. Давай руку на прощанье.

Да что руку! Он целоваться со мной начал. Бормочет: «Не забудем, вспомним». Я отправил сына спать, а сам во двор, а оттуда в сарай. Ночь — глаз коли. Небо вроде шубой накрыто.

И вот из сарая вижу, вернее — чую, как они вышли, как поползли меж грядок. Вот скрылись в погребице.

«Только бы скорее, скорее!» — шепчу про себя.

Слышу — полезли в погреб. Там, знаю, начали докапывать. Вышел я из сарая к погребице, прислушиваюсь. Что-то они шепчутся, да так тревожно, а мне хотелось крикнуть им: «Скорее вы, пока темно!» Наконец смолкли. Подошел к каменной тюремной ограде, прислонился, слушаю. И что же, так-то бы сквозь нее разве можно услышать? А тут вроде у меня вместо двух ушей восемь стало. Или ночь уж тихая? Чую, вылезают с той стороны, в сквере, вроде сусликов из норы, бурчат что-то, а потом и шаги услышал. И все тише, тише шаги, и вот нет.

«Слава тебе, господи, — перекрестился я на небо. — Путь-дорога скатертью!»

Еле отдышался и спустился в погреб. Зажег свечку и давай вгорячах забрасывать в пролаз глину с землей. Ну где! Разве всю ее забросишь? Устал, закурил и порешил, что завтра о побеге никто не должен знать. Надо следы скрыть и им подальше уйти. Как уж там хотят и куда тронутся. Запер погребицу, пошел к себе. По дороге все-таки решил проверить караул. Я кое-когда проверяю в полночь. Сидят мои сторожа, дремлют. Тихонечко окликнул их. Они встали, виноватыми себя посчитали.

— Давайте покурим.

Ну, закурили, побалагурили.

— Все тихо? — спрашиваю.

— Кругом все тихо, — отвечает Трифоныч.

— Глядите у меня!

— Ну, уж мы, Николай Петрович, глаз не смыкаем.

А второй, что постарше, глуховатый, добавляет:

— У нас ухи чутки. Мыши пищат — и то слышим.

— Молодцы, — говорю им, а сам думаю: «Эх вы, мыши!»

Пришел домой, тихонько разбудил сына.

— Саша, — шепчу ему, — встань и иди в сквер. Под кустами лопату найдешь. Дрова рядом.

— Папа, я все знаю.

— Да, да. Только гляди, не увидал бы кто. Хотя дождь пошел.

Я не слышал, как сын вернулся. Разбудил меня, и мы уже вдвоем в погреб с ним залезли, разровняли по полу, к стене, где был пролаз, передвинули кадку с огурцами.

— Теперь, сынок, вот что. Один след мы скрыли, а надо сделать другой. Для отвода глаз. В сарае валяются трехрогие вилы без черенка. Сделай из них кошку, какой ведра ловят в колодце.

Словом, сделали из вил когти, привязали пару веревок из вожжей, на вторую ночь ухитрились на верх стены забросить кошку.

Потрогали веревку — крепкая. Вторую забросили на ту сторону. Мол, кошка-то заброшена с самой улицы.

С утра я будто заболел. Да оно так и было. От сильного волнения и недосыпания. Вызвал по телефону врача, того, на чье имя шли письма арестованных.

Послушал он меня, обстучал, лекарство прописал. И только собрался уходить, как открывается дверь. В ней Трифоныч и глухой сторож. Оба бледные, трясутся.

— Что ты?

— Николай Петрович, в тюрьме не все хорошо.

— А в чем дело?

— Какой-то разговор на прогулке…

— Про меня, что ль? — спрашиваю, а сам чувствую, как меня словно кипятком обдало.

— И этих, которые особо сидят, что-то на прогулке не видать.

— Я их за дерзость наказал. Выведи их, Трифоныч. Пусть прогуляются.

Трифоныч и сторож переглянулись. Видимо, им не хотелось пугать меня, да еще больного. Они посмотрели на врача, на меня, на окно посмотрели, и Трифоныч шепотом сообщил:

— А их и в камере… нет.

— Как нет? — привскочил я.

— Дверь открыта, а их нет. Видать, убежали.

— Как убежали? — И я чуть не упал с постели.

— Не волнуйтесь, Николай Петрович — сказал врач, побледнел, и руки у него затряслись. Наверное, он уже начал догадываться, в чем дело.

— Я пойду, Фаддей Алексеич, пойду проверю сам.

— Вместе пойдемте, — сказал он.

— А вы пока молчок! — говорю Трифонычу и сторожу. — Никому ничего. Это же нам с вами каторга.

Собираюсь, трясусь. Ведь начинается самое главное.

— На прогулке никого нет? — спрашиваю.

— Кончилась.

— Так что же арестанты говорят?

— Ругаются, что энтих уж два дня не выпускают.

Обошли мы тюрьму. С заднего хода прошли в нижнюю камеру. Вот и дверь открыта. Пусто. Я за сердце схватился.

— Бо-оже мо-ой! И дверь не взломана.

— Стало быть, им поддельный ключ передали, — подсказал Трифоныч. — Слепку из хлеба оттиснули.

Закрыл я дверь. Вышли на огород. Покосился на погребицу. Никаких следов, и дождь в ту ночь проливной был.

— Как же ушли? Где пробрались? Стены-то вон какие! Не заберешься с голыми руками.

И начал посматривать на стены. И все водят глазами по ним.

Вдруг Трифоныч словно замер. Да как закричит!

— Э-э, Николай Петрович, глянь-ка! Энта что?!

И указал как раз на ту стену, с которой свисал конец веревки. Направился было к стене, но я его окликнул:

— Подожди!

— Снять бы, а то другие убегут.

— Снимут без нас. Надо исправнику заявить.

Отпустил их, а сам с Фаддеем Алексеевичем в контору пошли. Позвонил исправнику. Он дома. Отозвался, а я ему ничего сказать не могу. Тогда трубку взял Фаддей Алексеевич.

— Владимир Васильевич, простите, это я. Здравствуйте! Как себя чувствуете? Ну, чудесно. Я вас очень прошу зайти к Николаю Петровичу. Он болен, как с ним часто бывает. Придите навестить служаку. И дело есть. Что случилось? Да вот… случилось. Гости? Извинитесь перед ними… Да, да… Ждем!

И хотя недалеко было идти исправнику, всего лишь минут пятнадцать, но что я пережил! Надо сказать — исправник был строг и не раз он мне выговаривал за мои порядки.

Жду, хожу, стучу деревяшкой. Фаддей Алексеевич успокаивает меня. Валерьянки дал. И сам-то волнуется. Все в глаза мне смотрит. Все спрашивает: «Как же так?!»

Не вытерпел я его взгляда и по-настоящему расплакался.

— Да вот уж, — говорю, — случилось.

И оба посмотрели друг на друга. И оба поняли друг друга.

— Успокойтесь, — сказал он мне. — Только крепитесь. Все пройдет. Дело это доброе. А я… помогу.

Надо сказать, что арестанты, особливо политики, числились за исправником. Уголовники за приставом. И еще знал я, что некоторых политиков давно бы надо переправить дальше, в другие пересыльные тюрьмы, но тюрьмы все переполнены. Так что некоторых арестантов приходилось держать по году, а то и больше.

Часть вины за побег политиков ложилась и на исправника. Старик этот был из дворян. Жил дай бог как. Взятки, конечно, брал от родственников заключенных. Дом свой имел… Словом, рыльце в пуху. Но ведь это он — барин, а это я — мужик.

Наконец-то заявился. Выпивши, навеселе. У него дочь именинница. Поздоровались. Я лежу. Меня трясет. Начал спрашивать, а я молчу. Потом я заплакал. Фаддей Алексеевич опять мне валерьянки. Отводит исправника в угол и шепчет ему что-то. А исправник только и твердит:

— Ну-гу, ну-гу? — Сел в кресло и крякнул: — Дела твои господни!

Видно, хмель с него слетел. Долго молчал, потом подошел ко мне.

— Что же нам теперь делать, Николай Петрович?

— Что делать? — еле шепчу. — Сажайте меня в тюрьму, Владимир Васильевич. Нет мне оправданья.

— Это не выход. Были и не такие случаи. Да тут и я сам виноват… Говорите, через стену? И кошка с веревкой? Кошку снимите. Никому говорить не надо. Я их спишу. Ищи ветра в поле. Спишу в Тобол. Завтра же отправим человек полста. Пошлю своих людей. Устроят как бы побег по дороге. Ничего, выздоравливайте. Арестантов на наш век хватит. Россия велика, и половина в ней мошенников.

Тут я вновь прослезился. Так-то вот, друзья!

Глава 28

Мы вышли во двор тюрьмы.

Перед нами стояло красное двухэтажное здание, выстроенное по приказу императора Николая, названного Первым, а прозванного Палкиным. Режим его был палочный и отчество — Павлович. Понимать можно двояко и все верно будет.

…Разъезжая по крепостной державе, молодой царь после разгрома декабристов и ссылки их в Сибирь на каторгу заглядывал иногда в самые глухие уголки необъятной страны, знакомился с ней, изучал порядки, нравы и самолично ревизовал начальство, выискивая дух крамолы и измены.

Разъезжал он со своей свитой из города в город на перекладных.

На ямские станции заранее мчались фельдъегери, чтобы приготовить самых лучших лошадей.

Особенно царь любил ездить на серых в яблоках жеребцах, пятериком. По два впереди, цугом, с верховыми на них, затем тройка с коренником и пристяжными.

Царская карета была тяжелой и походила на небольшой вагончик с окнами по бокам, с постелью, со столом, мягкими сиденьями и со всеми удобствами. В том числе погребком, где хранились заграничные вина. С царем вместе находился его адъютант — французский генерал.

Позади в крытых экипажах мчалась свита и охрана.

Так как проселочные дороги были узки для царской кареты, то мчались вдоль дороги, по полям, не считаясь, пустые они или заняты посевом.

Николай держал путь через нашу губернию, на Саратов. Прямой путь он вообще любил, и на этот раз прямик-большак лежал через город Инбар.

Инбар представлял для царя и другой интерес.

Коварная комедия, в которой были показаны нравы и в лицах осмеяна вся крепостная Русь с ее купечеством, чиновничьим миром, — эта комедия, которую царь недавно видел на театре в Петербурге, не выходила у него из головы.

Недаром, просмотрев ее, он воскликнул:

«Всем досталось, а мне больше всех».

Эти события в комедии, по слухам, и происходили в нашем городе Инбаре. В городе, где некогда рос и учился белоголовый, похожий на крестьянского парнишку, с прямыми, как ржаная солома, волосами, с тощим лицом сын уездного лекаря, прославившийся потом неотразимой силой влияния на умы всей громадной России.

А в одном из имений, в глуши полей и прудов, жил под попечением строгой помещицы-бабушки сирота, низкорослый мальчик с черными выпуклыми глазами, гордый, замкнутый, впоследствии великий поэт России, второй после величайшего его собрата.

По дороге в Инбар, в огромном селе Никольском, где проживали богатые купцы, торговавшие пенькой, где были кожевенные заводики и сапожные мастерские, царская свита отдохнула, но задерживаться не стала.

По приезде фельдъегерей еще до прибытия царя уже были заготовлены лучшие лошади.

Царь остался доволен серыми жеребцами. Сельское начальство замерло от страха и тоже было довольно, что царь так скоро их покидает. С возгласами «ура» они радостно проводили блестящую свиту за околицу. А там бог с ними! Пусть едут в Инбар, с которым немирно живут никольские купцы, не поделив торговли между собою.

Простой же народ — мастеровые и мужики попрятались в свои лачуги и посматривали только в окна да из-за углов изб, сараев, лабазов. Они так бы поступили и без грозного приказа станового — не показывать своих чумазых рож.

И помчалась кавалькада вдоль дороги, пыля и подминая хлеба крепостных, помещиков-дворян. Последние были очень довольны, что царь удостоил проложить по их полям дорогу, и уже не пахали потом этот новый тракт, а обгородили его, как святыню.

Но одно дело дорога, второе — мосты. По пути из Никольского в семи верстах от Инбара пролегал глубочайший овраг под названием Нечайка. На дне оврага — ручей. Мост же был, видимо, построен еще при полоумном папаше Николая — Павле, и даже мужики опасались проезжать по мосту. Лучше спускаться к ручью.

Нечайкой потому и был прозван овраг, что люди «не чаяли» — благополучно они переедут или скатятся в ручей.

Вот этот овраг Нечайка и оказался причиной возникновения тюрьмы в городе Инбаре.

Словом, царская карета с гербом, запряженная неистовыми жеребцами, вместе с верховыми неудержимо, без всяких тормозов, с размаху и ринулась в овраг.

Лошади наскочили одна на другую, кучера послетали с коней под торжественный звон колоколов, уже доносившийся из города.

Царь из кареты не выпал, она была заперта. Он вместе с ней опрокинулся на дно оврага, в мирно протекавшую воду.

Отделался царь довольно удачно.

При падении ударился о что-то правым плечом и повредил ключицу. Царская кость дала трещину.

О такой катастрофе в проклятой Нечайке были извещены инбарские власти. Городской голова и пристав, трясясь от смертельного ужаса, примчались на паре лошадей и привезли лекаря. И царь, терпеливо, без единого стона, перенесший перевязку, был доставлен в город.

Под колокольный торжественный трезвон царя поместили в доме городского головы. Затем нашли чистенький, недавно выстроенный деревянный домик купца, бережно перенесли царя в это приготовленное для него, проветренное от купеческого духа помещение.

Из губернии вызвали докторов.

Царь был молод, крепок, блистал здоровьем — и уже через две недели мог вставать и ходить. Когда же совсем выздоровел, трещина в ключице срослась, он решил отблагодарить местных жителей. Приказал городскому голове созвать самых именитых купцов.

Царь принял их, рухнувших на колени, бородатых отцов города, сказал им несколько милостивых слов и в заключение осведомился, какая у них будет главная просьба, чтобы он мог их отблагодарить, а в лице их и город Инбар.

Купцы, даже самые смелые, не могли пошевельнуть языком. Какая же у них может быть «главная просьба»?

Лишь один, отец отцов города, купец Аксенов, торговавший всеми товарами в пяти магазинах, привстал на колени, погладил желтую от старости бороду и, заикаясь, еле проговорил:

— Ваше личество, соизвольте наложить… запрет… Микольским… не торговать кожей, а также пенькой. Ажбы только нам… Разором зорят… прокляты кулугуры… Запрет им… удостойте, ваше личество… на пеньку, на кожу…

— Что-о?! — не понял царь.

И купцы снова рухнули на пол и застыли, омертвев от ужаса.

— Что они просят? — обратился царь куда-то в сторону.

Городской голова пояснил. Царь понял хищную просьбу купцов и, перекосив лицо улыбкой, обратился к адъютанту. По-французски сказал:

— Узнаю их. Видел на театре. Вот они, любуйтесь. О бог мой, какие бороды! Не находите, что злой сочинитель оказался прав?

— Как вам будет угодно, ваше величество, — ответил адъютант, с омерзением глядя на лежащих ничком купцов.

— Пусть встанут, — бросил царь. — Торговать в России никому запрета не даю.

Затем обратился в сторону, где стояли протоиерей собора, голова и пристав.

— А что вы пожелаете для благоустройства города?

— Церковь, ваше императорское величество, — первым нашелся отец протоиерей и, вздохнув, широко осенил себя крестным знамением.

— На этом самом месте, — осмелел и городской голова, — в знак священной о вас памяти, ваше императорское величество. Вечно будем бога молить о вашем царствии и благоденствии святой Руси.

— Это для души. А что для украшения города?

— Острог, ваше императорское величество! — бодро произнес пристав и выпятил огромную грудь. Пристав был старый солдат. Слуга царю.

— Будет и острог, — обещал Николай Первый.

И дом, в котором выздоравливал царь, перестроили в церковь, назвав ее царской, а напротив собора возвели тюрьму, оградив ее сначала деревянным забором из бревен, а затем каменной стеной.

И вот стоит она, эта тюрьма, с тех пор.

Стоит и синенькая, деревянная церквушка с пристроенной колокольней. Только в ней уже теперь не служат ни в праздничные, ни в царские дни.

Решили мы ликвидировать церковь, отремонтировать и приспособить ее под школу для взрослых или под детскую библиотеку.

Председателем по ликвидации церкви, выстроенной по повелению царя Николая Романова, назначили меня, Петра Наземова. И вышло: церковь строил царь, а закрыл ее пастух…

Этот исторический случай вспомнил я сейчас, глядя на мрачное здание тюрьмы.

Сколько могла бы она, тюрьма, рассказать, если бы обрела дар речи? Сколько видела в стенах своих разных людей, сидевших за правду и за воровство, за восстания против помещиков и за грабежи, за насмешки над попами и за конокрадство!

Возле стены, рядом с конторой и кухней, лежали дрова — дубовые, длинные, сухие. Двое заключенных поперечной пилой распиливали их, а третий колол. Тот, который колол, был пожилой, с окладистой бородой. Колол нехотя, действительно «как невольник». Но, завидев нас, выплюнул цигарку и торопливо принялся за работу.

— Кто такой? — тихо спросил я Николая Петровича.

— Кожзаводчик.

— За что угодил?

— За спекуляцию кожей. Это вон по линии Ивана Павловича… по чека. Товарищ Боркин! — обратился к нему Николай Петрович. — Не узнаешь бородатого?

— Нет, — Иван Павлович всмотрелся. — Напомни.

— Мусатов Захар. Свои ворованные кожи спускал втридорога. Ну, свои-то — черт с ним! А вот…

— Помню, помню! Кожзавод обокрали. На пятнадцать тысяч золотом. А еще старообрядец, двуперстник.

— Какой он старообрядец! — засмеялся Николай Петрович. — Ужасный матерщинник. А что касается двуперстия — это верно. В двух перстах всегда у него цигарка дымит… А старообрядцы не курят и водки не пьют. Святые вроде.

Те двое, что пилили, приостановили работу. Один из них кивком поздоровался с начальником тюрьмы, второй посмотрел косо и отвернулся.

— А эти кто? — спросил я.

— Дезертиры. За Боярышевым числятся, — ответил Николай Петрович.

Дезертиры вновь принялись пилить трехаршинные поленья. Под козлами лежал ворох дубовых иссиня-желтых опилок, от них даже на расстоянии крепко пахло скипидаром.

— На кухню заглянуть желаете? — спросил Николай Петрович.

— Покажите, — согласился Шугаев.

Кухня помещалась в полуподвале. Была она обширна, как при большом трактире. Длинная плита, на ней несколько огромных кастрюль, в конце плиты вмазан котел, закрытый деревянным кругом. Сквозь отверстие в нем пробивался пар.

За большим столом из толстых досок стояли три женщины. Они чистили картофель, свеклу и тихо говорили между собою.

При нашем появлении женщины переглянулись и замолчали.

— Авдотья, обед готов? — спросил Николай Петрович.

— Кипит, — громко ответила Авдотья.

— Хорошо кормишь народ? — И, посмотрев на нас, Гуров хитровато прижмурил глаза. Он словно хотел сказать: «А вот сейчас послушайте».

— Гляди, батюшка, сам. Вот похлебка перловая с судаком, с луком, картошкой, на другое каша пшенна, две кастрюли, да картошка мятая с конопляным маслом.

И уже явно для нас, а не для начальника тюрьмы, Авдотья, вольнонаемная повариха, подперев руки в бока, начала:

— Хы! «Хорошо кормишь народ?» Это кто же народ? Купцы, попы, воры, дезертиры, мироеды, кулаки, пузаны, помещики? Это народ? Волки они. Народ вон где — воюет, смерть принимает, белых бьет. Это народ. И в городах, на заводах — там народ. В деревнях, окромя мироедов, народ… А эти… тьфу! Крысы поганые. И гляди-ка, матушки мои, какой им от власти харч! А за что? За какие такие глаза, батюшки мои?

— Сама ты побыла бы на нашем положении. Этот харч в рот не лезет, — пробурчала пожилая.

Но Авдотья пропустила слова арестантки мимо ушей и продолжала с прежним пылом:

— Неправильно власть поступает! Последнее отдает. Вроде как для больницы аль для гошпиталя.

— Что же ты предлагаешь, Авдотья? — спросил Николай Петрович, чуть усмехнувшись. — Не морить же их голодом?

— Эдак-то многие захотят в тюрьму, ажбы прокормиться. Да такой харч в нонешне время и в деревне не в каждой избе найдешь. Не морить, а на хлеб-соль посадить. И за то спасибо должны сказать. А продукты сдать вон этому… как его, по-чудному, соска, что ль, какая? Ну, для сироток приют открыли.

— Соцвос, — подсказал Николай Петрович.

Недавно при отделе образования возник подотдел социального воспитания — соцвос. Подотдел возглавил старый учитель, человек энергичный и культурный — Воярышев Николай Александрович. За короткое время уже открыты два детских дома, куда собрали часть сирот, у которых погибли отцы, а также от бедных вдов. Один дом в Инбаре, второй — в Никольском. Осенью намечено еще три дома открыть.

— Вот этому соцвосу и передать продукты. А власть не знай зачем кормит воров да спекулянтов. Аль их на племя, для развода?

— Авдотья, — укоризненно произнес начальник тюрьмы, — ты большевичка или кто?

— А разве я худое говорю? Мужик убит на проклятой войне за царизму, трое детей у меня. И вот сама работаю, не ворую, не торгую солью на базарах из-под полы.

Авдотья разошлась, всплакнула, ее не остановить. Речистая женщина. Даже покраснела.

— А эти? — указала на женщин-арестанток; те даже не взглянули на нее. — Вон какие толстухи! Одна, говорит, честна девка. А черт ее знает, когда она девкой была. Шаталась где-нибудь по вокзалам, поездам. Спекулировала, продавала, покупала да…

Тут Авдотья произнесла такое складное слово, что Николай Петрович и Шугаев расхохотались, а мы, холостяки, опустили головы.

— Ну ладно, ладно, матушка Авдотья, не волнуйся. Дай бог они исправятся. Ведь у нас не как раньше, не тюрьма, а исправдом. Исправляй их тут по-большевистски.

Мы вышли из кухни. Сзади слышали, как Авдотья звонко что-то кричала арестанткам. Видимо, она всерьез принялась их «исправлять».

— Боевая повариха! — восхищенно заключил Николай Петрович.

— Я ее знаю, — сказал Степан Иванович. — Партийную карточку ей вручал. Она из нашего села. С детства работала батрачкой в имении Полубоярова.

— Это не тот, который сидит у нас?

— Он самый.

— О-ох! — удивился Николай Петрович. — Вот, если бы Авдотья знала.

— А что?

— Да как что? Она бы сказала: «Вот дьявольщина! В старое время батрачила на Полубоярова, кухарничала. И вроде теперь опять для него похлебку варю, харч готовлю?»

— Это верно, — согласился предуисполкома, — получается смешно.

Мы подошли к массивной двери тюрьмы, возле которой стоял часовой.

— Может быть, сначала в сапожную зайдем или в столярную? — осведомился Николай Петрович.

— И такие разве есть? — спросил я.

— У нас все есть. А скоро портновская откроется. Желаете побриться — парикмахерская при бане. А банька, эх, какова банька! Куда городской до нее. Там и воды не хватает, хоть речка рядом.

Сапожная мастерская помещалась на первом этаже. Мы прошли длинным коридором. По ту и другую сторону — двери.

Николай Петрович сделал нам знак, чтобы мы шли тише. И он даже на деревяшке ступал легче, хотя все равно от нее был скрип.

Стены покрашены масляной краской, как в больнице. Николай Петрович изредка заглядывал в волчок. И так осторожно, будто смотрит на курицу, сидящую в гнезде.

Мы шли почти на цыпочках. Каменный пол посередине словно плугом пропахан: во всю длину пролегала глубокая лунка. Видно, не одна тысяча ног прошла здесь.

Но какой, несмотря на чистоту и побелку стен, запах!

Приходилось мне бывать во многих старых домах, каменных и деревянных, в домах помещиков — древних, обжитых, — в трактирах, в купеческих лабазах, во многих людных жилых помещениях, но нигде такого тошнотного запаха нет. Здесь будто слежались тысячи дыханий и смрад от них пропитал самые стены, пол и потолок. Казалось, этот тошнотворный запах витает в воздухе коридора.

Он вызывал и тошноту и головокружение. Хотелось поскорее выбраться отсюда.

Видимо, подобное ощущение испытывали все, кроме Николая Петровича. Невольно пришли на память слова матери, она часто их повторяла, особенно когда посылала побираться в чужие села: «От сумы да от тюрьмы не отказывайся».

«Нет, — подумал я, — сума — это лучше. Пусть стыдно быть нищим, а вот в тюрьме страшно».

— Здесь, — тихо сказал Николай Петрович, указывая на дверь.

Посмотрев в волчок, Николай Петрович вставил огромный ключ в замок. Раздался звук, похожий на скрежет; мне будто кто по спине сапожным рашпилем провел. Я представил, как такой звук пугал по ночам арестованных, особенно смертников, которых выводили и отправляли на казнь.

Приходилось об этом читать. Даже в описаниях было страшно, а тут вот сам услышал.

Тяжелая дверь, обитая не то жестью, не то войлоком, распахнулась тоже со скрежетом. И когда Николай Петрович открывал ее, на лице его я заметил что-то такое, чего не замечал раньше, — суровость и жестокость.

Камера, в которую вошел Николай Петрович, а за ним и мы, представляла собой достаточно большое помещение с двумя окнами. Окна не с решетками, а с продольными планками.

При нашем появлении сапожники шумно встали и разноголосо ответили на приветствие Николая Петровича. Я заметил на его лице добродушную улыбку, когда он сказал:

— Вот заказчиков привел к вам. Кому яловые сапоги, кому хромовые штиблеты. Плата по таксе. Можете?

— Можем, — ответил пожилой арестант и отер о фартук руки.

— Ну, если ваш староста согласен, стало быть возражений не будет. Как вы?

— Согласны, — ответил второй. — Махорки у нас до вечера не хватит.

— Курите много. Обрадовались, что окна разрешил настежь открывать, вы и рады.

Такого количества посетителей у них еще, вероятно, не было. Они стояли несколько растерянные.

— Садитесь. А ты, Кирилл Макарович, — обратился Гуров к старосте, — покажи, кто что успел. Сначала вот поведай посетителям — для кого работаете, что шьете, чините и хорошо ли вам у меня живется?

— Вы сами садитесь, Николай Петрович, — и староста пододвинул ему свой сапожный стульчик.

А вслед за ними начали придвигать свои стулья другие арестованные.

— Шьем мы, граждане, больше всего на Красную нашу Армию. Размеры разные, какие закажут. Материал доставляется через Николая нашего Петровича, а ему присылают — они сами знают откуда. Плата за пошив по казенной таксе. Головки шьем из кожи, а голенища из брезента. Ну, что еще? Илья! — крикнул староста. — У тебя табак есть. Жена принесла. Ты у нас буржуй, свиная твоя харя с пятачком. Угощай, хромой!

Невольно я вздрогнул при этом имени и посмотрел на сапожника, который вышел из угла. Хромая, он подошел к старосте и, не глядя на нас, подал ему кисет.

Да, это был он, Илья. Мой сельчанин. Инвалид войны. Мой бывший друг, хвальбишка Илья… Он не пошел дорогой Павлушки и Фили, а женился на дочери вора Полагина и сам ударился в воровство. Прошлым годом перед осенью украли они с тестем у нашего попа, отца Федора, пятипудовую свинью, завязали ей рот бечевкой. Но все равно засыпались. Выдал их сосед, сын Андрея, Яшка Абыс. Он слышал, как они в погребе ночью резали свинью.

Поповская свинья оказалась голосиста. И выдал-то их Абыс без всякой злобы, по пьяной лавочке, ради смеха. Но в то время над ворами творились самосуды. И над ними учинили. Водили по селу, надев на головы Полагина и Ильи по полтуши. Избили, возможно, и убили бы, если бы мы с Федей не заступились.

Мы добились, чтобы воров отправили в Инбар. Там прокурор земской управы Герман Шторх допросил их и осудил на год.

Да, это он, хромой Илюха-щеголь, за которого мы с его теткой сватали дочь у богача Дерина и позорно на этом деле провалились.

«Подойти к нему или нет?»

А староста пояснял дальше:

— Разрешают нам и для вольных работать. Только из их материала. Третья часть заработка нам, две в советску казну. Что же, не приходится жалобу приносить. Ремесло, братцы, есть ремесло. Везде выручает. Пусти сапожника — тьфу, тьфу! — в кромешный ад, и там он почнет тачать сапоги из чертовой кожи хоть самому Вельзевулу с супругой и детками. И чертей вдобавок на сапожны подковы поставит, чтоб копыта не обжечь… Ну, до бога высоко, а до черта глубоко. Мы вот думаем нашему хозяину, Николаю Петровичу, заместо деревяшки, кожану ногу оформить.

— Ну, обо мне разговор другой, — возразил Николай Петрович.

— Как другой? — вскинулся Кирилл Макарович. — Первеющий, а не другой. Ведь нам же лучше и вам легче. А то на этой липовой ноге вы как ведмедь в сказке: топ-топ-топ.

— Зато она у меня с музыкой.

— Музыку и мы проведем. Можем внутре колокольчик приделать. Как зазвонит в колидоре, мы сейчас: «Эй, арестанты, бросай курить, сам идет, проборка будет».

— Ах, шутник, скоморох! — смеется начальник тюрьмы. — И за что только такого человека в кутузку посадили? Ему бы в нашем театре выступать, народ потешать. За что? — обратился Гуров к нам.

— Пусть сам скажет, — ответил я, заинтересованный сапожником.

— За что? — подхватил староста. — А ей-богу, за зря. Да вы знаете. Все этот самогон сгубил. Кожи нет, шить не из чего, а тут кузнец Митя подмутил. Аппарат притащил. Да како-ой! Двигатель с мельницы. Со штырками, продушинами и тремя отдышинами. Черт его! В пору анжинера звать на подмогу. Кузнец-то сам не знает, как приступиться. Два пуда муки я потратил по первому разу, а затор что-то не вышел. Вылил корове, она слопала затор — и давай, старая чертовка, овец по двору шугать. Вроде ей забава. Одну на рогах так и подняла, ровно сноп. Сняли овцу — в ней дыху нет. Для блезиру кровь пустили. С похмелья корова три дня врастяжку лежала. Думали — подохла. Нет, встала, дожрала затор, опохмелилась и в норму вошла. Из третьего пуда пережог получился. Штыри подвели. Выскочили они, а за ними вся вода воздухом пошла. Дно и подгорело. На четвертом пуде совсем уже прахтику приобрел и по змеевику первач в ведро слезить по капле стал, да тут шасть милиционер в гости! Соседка наша удружила. С моей бабой кур перепутали, лаялись всю неделю, а месть на меня отвела. Отвела — и привела неопытного милиционера. Не успел он пить научиться, и уваженья в нем нет к людям. Что взять с комсомольца? А он взял… ну, взял да по законному тракту дело направил. И дала мне наша власть для раскаяния полгода. Вот грех-то! А все соседка. Овдовила мою бабу на такой срок. А?

— Выпустят досрочно, опять гнать будешь? — спросил Николай Петрович, отирая слезы от смеха.

— Досрочно я сам не выйду. Не-ет! Эвона сколь заказов! А кто вам ногу с колокольчиком творить будет? Господь Саваоф? Кроме протчего, у меня сын воюет. Небось без моего наставления к большевикам подался. Он у меня гармонист окаянный. Умный, весь в мать.

Несколько раз его балагурство прерывалось хохотом сапожников. Да и мы сдержаться не могли. Особенно хохотал Степан Иванович, этот яростный гонитель самогонщиков.

— Переведи старика на свой отдел и выпусти, — шепнул мне Шугаев.

— Так и будет. Вообще надо разгрузить тюрьму. Тут многие еще со времен земства сидят.

— Правильно. Займитесь этим делом с Иваном Павловичем. Скоро рабочая пора будет. Хлеба убирать.

На двух полках расставлены сапожные колодки разных размеров. Лежали уже готовые сапоги, заготовки, подметки, стельки. Виднелись женские ботинки, мужские штиблеты. В углу валялась куча обуви для починки.

Нет-нет, а будто случайно я возьму да и взгляну в сторону Ильи.

Сапожники уже сидели и работали. Только староста что-то рассказывал Николаю Петровичу. Брындин подсел к одному сапожнику, и тот снимал мерку с его богатырской ноги.

Но заметил ли Филя Илью? Он стоял к Илье слепым глазом и переговаривался с Шугаевым. К Шугаеву подошел Иван Павлович, а Филя повернулся ко мне. Тут я ему тихо и шепнул:

— Взгляни в угол, только молчи.

Он повернулся, всмотрелся зрячим глазом и схватил меня за руку.

— Никак, Илья?

— Он самый.

— Эх, черт, а я и не знал, что он тут.

— Я и сам не знал.

— А он-то нас небось узнал?

— Думаю, что да. Иначе не прятался бы. Как, подойти мне к нему?

— Один подойди.

И тогда я смело, будто разрешение Фили для меня что-то значило, направился к Илье. Он покосился, еще ниже опустил голову и принялся впустую колотить молотком. Стыдно, что ли, ему стало?

— Здравствуй, дружище Илья! — Я положил ему руку на плечо.

Он так н вскинулся.

— Здорово, Петр Иваныч! Садись, садись.

Один из сапожников быстро встал, нашел стульчик, обмахнул его фартуком и пододвинул мне.

— Вот и свиделись, — сказал я Илье и вынул пачку папирос. — Кури.

— У меня свой табак есть.

— То свой, а это фабричный.

Угостил папиросами и других.

Делая вид, что не интересуются нашим разговором, они не так уж громко стучали молотками.

Но я говорил с Ильей тихо. Вкратце рассказал, что произошло в нашем селе. Он ни о чем не спрашивал и даже не смотрел мне в лицо. Только улыбнулся, когда я рассказал ему, что у попа при обыске нашли хлеб в гробах.

— Так вот, друг ситный, не по той тропке ты судьбу свою направил. Воровство до хорошего не доведет. И нас, своих товарищей, подкузьмил. Нам и жалко было тебя и стыдно. Тебе долго еще отсиживать?

— Полгода.

— Домой-то хочется?

— А то разь нет. Скоро жнитво. Хлеб убирать.

— Вернешься — опять за воровство? А ведь теперь у нас Советская власть. Из рабочих и крестьян. И ты можешь быть у власти, как вот я, Филя, Павлушка.

Он посмотрел на меня, и на его глазах показались слезы.

— Нет, Петр Иваныч. Только бы домой… Я бы… Нет! Я теперь другой стал. Я заслужу перед властью. Ты уж прости меня, коль так сдуру вышло. Тесть подбил. Его в Пензу перевезли… И вот перед Филиппом стыдно. Похлопочи обо мне.

— Хорошо, Илья. Только молчи, — тихо говорю ему. — Я похлопочу, и ты скоро увидишь свою жену, мать, братишек. Даешь слово быть честным? Жить трудом при Советской власти, а не воровством?

— Даю, даю, Петр Иваныч. У меня ведь дочка родилась. Говорит жена — похожа на меня, как вылитая, — и тут похвалился он.

— Ну вот. Увидишь и дочку, похожую на тебя.

Глава 29

— Здравствуй, Ваня!

Он стоял у двери и молчал. Даже не взглянул на меня. Одет был так же, как и в тот вечер, когда мы впервые встретились с ним в сенях избы Лены: темно-синий френч из хорошего сукна, брюки галифе, хромовые сапоги.

— Можешь идти, — сказал я конвойному Степе, который его привел.

Степа, который был с нами в Горсткине при обысках и арестах, посмотрел на меня, перевел взгляд на окно с поперечными выбеленными планками, затем бросил взгляд на затылок Вани и, словно убедившись, что все в порядке, вышел. Мы были вдвоем в следовательском кабинете при конторе тюрьмы.

— Что же ты стоишь, мил друг? В ногах правды нет.

Ваня и на это промолчал.

— Говорю, в ногах правды нет, — повторил я.

— Ее теперь нигде нет, — наконец отозвался он.

— Вот как? Может, и найдется, если хорошенько поискать? Проходи, садись. Поищем правду вместе. Вот папиросы, кури.

Снова молчание. Крепок парень. Да они будто все уговорились молчать. В Горсткине были куда разговорчивее, там они выдавали друг друга, выгораживая себя. Вот уже четыре дня мы ведем допросы, а толку настоящего нет. Иван Павлович допрашивает Васильева, Брындин — Климова.

— Проходи, садись! Ну? Садись же, — я указал ему на стул…

— Я и так сижу, — ответил он и мрачно посмотрел на меня.

— Пока не вижу. — Я притворился, что не понимаю двойного смысла его слов.

Он сел вполоборота ко мне и положил ногу на ногу.

— Вот мы с тобой снова увиделись, — тихо начал я. — Судьба, что ль, нас с тобой сводит? А судьба, она изменчива. «То вознесет его высоко, то бросит в бездну без следа». Так в песне поется.

— Я… не виноват! — вдруг заявил он.

— Подожди, подожди. Сразу и «не виноват». Выясним.

Но мои слова он пропустил мимо ушей. Его терзала какая-то мысль, может быть внушенная ему кем-либо в камере.

— В расход пустите? — И он поднял на меня свои узкие, уже испуганные глаза, раздул широкие ноздри и ожидал, какой последует ответ на его прямой вопрос.

— Расход-приход — это в бухгалтерии бывает. И потом — ты говоришь, что не виноват. Почему же сразу тебя в расход? Не тебя первого допрашиваю из ваших.

— А кто еще тут был? — поинтересовался Иван Жуков.

— Ишь какой быстрый. Теперь уж ты, выходит, меня допрашиваешь. Что ж, отвечу. Были у меня твои знакомые. Держи-ка лучше папиросу да побеседуем.

Но Ванька даже не посмотрел на портсигар. Закурив, я пристально глядел на его скуластое лицо, обросшее рыжим мохом, и сдерживал накипевшую во мне злобу. Мне нужно было найти к нему проникновенный подход.

— Слушай, Ваня, и поверь мне: если ты во что-нибудь еще веришь, я с тобой буду говорить по душам. Больше того — как со сверстником, с деревенским парнем. Ведь мы с тобой чуть не родственники.

— Какие мы с тобой родственники? — Вдруг вскочил и с горечью воскликнул: — Хочешь жениться на Ленке, женись. Она сама сказала — тебя любит.

Этого я совсем не ожидал от него. Значит, перехлестнул со своим душевным подходом. Помолчав, чувствуя, что краснею, я раздельно, строго проговорил:

— В тюрьме со следователем о невестах не говорят. В камере говори с кем хочешь и о чем угодно. Ты с кем там сидишь?

— Вор какой-то.

— Кто он, как его зовут?

— Уваром.

Это про Увара говорил мне начальник тюрьмы: «Вор из воров, всем ворам вор. В трех губерниях крал, во всех тюрьмах сидел, а теперь у меня на отдыхе». Увара держали в одиночке, а теперь к нему посадили Ваньку. К такой-то знаменитости!

— И как он, твой сосед? За что сидит?

Ванька ухмыльнулся, рукой махнул.

— Конокрад!

— Дружно живете?

— Все продукты мои жрет. Он ведь рослый. Дай ему, конокраду, лошадь — и ее слопает вместе с хвостом. Кулаки у него с мою голову. Переведи меня в другую камеру, спасибо скажу.

— Спасиба от тебя не нужно. Ты не говорил ему, за что посажен?

— Сказал.

— А он тебе что на это?

— Откровенно говоря, и сейчас башка трещит. Влепил да бандитом обозвал. Весь день я плакал… Ну, а какой я, Петр Иваныч, бандит? — Он назвал меня по отчеству. — Да еще контриком обозвал. Что он, чекист какой?

— Видишь, Ваня, даже отпетый вор, и тот недоволен тобой. Контриком обозвал. А ты говоришь, «не виноват». И поскольку обрезы нашли не у него, Увара, а у тебя, чьи же они? Ты не отказывайся от обрезов. И ни от чего не отказывайся. Тебе легче будет. Ну, втянул тебя в это дело Васильев — а он человек опытный и уж контрик настоящий, — вот ты и заготавливал для него оружие, скупал винтовки у дезертиров. Мы все знаем. И вышло, что ты сам — обрез в чужих руках. Мне тебя, говорю, очень жалко. А расскажешь все, что знаешь, как тут Егор рассказал, тебя Советская власть помиловать может. По младости твоих лет.

Внушая Жукову все это, вызывая на откровенность, я пододвинул к нему портсигар, и он не отказался. Со стороны можно было подумать, что сошлись два парня, сидят себе покуривают и мирно переговариваются между собою. Солнце бросало полосатые тени на белую стену и на желтый шкаф с папками. Дым от папирос переливался в лучах солнца, то извиваясь, то вытягиваясь тонкими паутинками в форточку. Было тихо и жарко в кабинете. На лбу Вани показались капли пота.

— Можешь раздеться, — предложил я. — Обедали?

— Кормили, — ответил он, снял с себя френч и повесил его на спинку стула.

— Чем вас кормили?

— Чечевична похлебка и каша с маслом.

— Вот видишь, Ваня, кормят вас. А стоит ли вас кормить, если вы против Советской власти бунт готовили? Там, на фронтах, наши против Колчака воюют, против Краснова, чехословаков. А вы? Там новую власть защищают от помещиков, чтобы они опять не сели на землю, чтобы не отобрали эту землю от мужиков. А вы? Ты сам как есть мужик, а идешь за помещиков. Ты что, кулак? У тебя землю отрезали? Мельницу отобрали? Хлеб выгребли? Ничего у тебя этого и не было. Твое-то дело, раз ты от природы калека, сапоги тачать, а ты в спекуляцию ударился, да еще в какую! С Егором в союз пошел. Больше того, втянуло тебя в самую контрреволюцию. А жил бы ты тихо, смирно, и все было бы хорошо. Женился бы на Лене и жил, детей плодил. На войну тебя не взяли. Что с тобой случилось? И правильно сделал Увар, что дал тебе тумака на память и бандитом обозвал. На, закури еще. Закури и рассказывай все. Мы уже кое-что знаем, но надо, чтобы и ты подтвердил. Не о тебе главная речь, а о них. Давай говори, не тяни. Меня другие дела ждут.

— А что говорить-то?

Я взял бумагу, пододвинул к себе чернильницу.

— Говори все, что знаешь.

— Ты уж лучше спрашивай, а я буду отвечать.

— Хорошо, — согласился я, — буду спрашивать.

— А меня не убьют? — вдруг спросил он.

— Кто тебя убьет?

— Они, о которых буду говорить.

— Руки у них до тебя не достанут.

— Вдруг их, откровенно говоря, выпустят, а они меня поймают.

— Кто их выпустит? Что ты зря болтаешь?

— Они страшные, — вздохнул Ваня.

— Конечно, страшные. Все контрики страшные, да посильнее их Советская власть. Кого ты из них больше всего боишься?

— Васильева, — оглянувшись на дверь, шепотом ответил Ваня.

— Знаем этого хлюста. Ты расскажи, кто еще из этой шайки не арестован. Кто в деревнях пока сидит, время свое выжидает?

Ваня задумался. Низко склонил голову. Я молчал, не подгоняя его.

— Про всех не знаю, а вот наш председатель волости Ефим Оськин с ними заодно.

Это для меня новость. Но я не показал виду, что удивлен. Сказал только, что нам об этом уже говорил Егор Полосухин.

— А про брата своего Ефрема говорил?

— Про брата умолчал, — сознался я. — И он с ними?

— А про мельников Евстигнеева Григория и Луткова Карпа, бывшего церковного старосту, сказал?

— Тоже нет.

— А про хозяйку чайной в Петлине толстую Анисью Лопухину сказал?

— Про нее говорил, — соврал я.

— А про бывшего урядника Василия Антоныча, который милиционером в Субботинке?

— Нет, не говорил.

И Ваня, вдохновившись, с отчаянием и даже с какой-то злой радостью начал перечислять других лиц — лавочников, мельников, церковных старост, кулаков.

— Откуда ты их всех знаешь, Ваня?

— Вроде вестового я был и часового. Стерег сборища.

— Подожди, Ваня, так не упомню. Давай запишем.

Он вдруг замялся, будто опомнившись от запальчивой откровенности. Пришлось подбодрить его.

— Раз начал, не бойся. Отступать ни к чему. Мы сейчас все это по форме проведем. Вот тебе бумага, чернила. Пиши заявление в чека.

— Не знаю как. — Он взял ручку и бумагу.

— Пиши, я помогу тебе. Пиши так:

«В ИНБАРСКУЮ УЧК

Настоящим я, Жуков Иван Петрович, привлеченный по делу контрреволюционной группы, в которую вовлек меня Васильев Алексей Федорович, сообщаю, что в эту эсеровско-кулацкую группу входят…»

Он писал довольно быстро. Парень был грамотный. Когда перечислил всех, я решил задать два главных вопроса.

— Пиши, что, кроме перечисленных лиц, в эту группу входит…

Он остановился, так как и я остановился.

— Слушай, Ваня, а кто еще с вами был, который скрылся?

— Н-не знаю.

— Ваня, ты хорошо знаешь. Кто сказал вам и бодровскому председателю за углом возле сарая, когда вы укладывали винтовки на телегу, чтобы к нему прийти седьмого числа?

— Не знаю. Около сарая никого не было.

— Вот видишь, начал ты хорошо и вдруг испугался. А бояться нечего. Главный-то не Васильев, а этот, в желтых очках.

У Вани лицо покривилось, руки задрожали, и перо выпало.

— Закурим еще.

— Так ты его видел? — спросил он с большим удивлением.

— Очень даже хорошо. И за столом вы у Тарасова вместо сидели.

— Но он меня убьет!

— Он ничего не узнает. И ты никому не говори.

— Эх, раз и про это знаешь, мне бояться нечего. Все равно, куда ни шло. В этот вечер он был. И раньше приезжал. Только фамилию не вспомню. Чудная какая-то.

— А ты вспомни.

— А что вспоминать-то! Наш теперешний начальник милиции.

— Жильцев?

— Он, он, — обрадовался Ваня. — Ей-богу, фамилию забыл.

— Запиши и его.

Ваня записал. Пот с его лба и щек лился в три ручья. Толстые губы совсем обвисли. Он то и дело их. облизывал. Видимо, хотел пить. Я нажал кнопку. В коридоре послышался звонок. Скоро щелкнул ключ в двери. Ваня испуганно привскочил.

— Сиди, сиди. Пить, наверное, хочешь?

— Что пить?

— Конечно, не самогон.

Вошел конвойный Степа.

— Скажи Марье Ивановне, чтобы она принесла две кружки чаю, хлеба и колбасы.

Вскоре появилась Марья Ивановна с подносом. Завидя Ваню, которому, как и всем, она подавала чай в камеру, удивленная, остановилась.

— Давай сюда, Марья Ивановна. Это наш знакомый, Ваня.

— Да уж вижу, — сказала она и вышла.

Мы молча пили чай из фаянсовых кружек, ели хлеб с вкусной конской колбасой.

— Ты поможешь нам, а мы поможем тебе, Ваня. Еще вот что вспомни: на какое в точности число и месяц намечено восстание?

— А разь я бы утаил? При мне такого разговора у них не было. О седьмом числе было, а что к чему — не знаю.

— Ты честно говоришь? Смотри! Иначе все насмарку пойдет.

— Вот святой крест! Провалиться сквозь землю, — даже перекрестился Ванька.

Видимо, он и правда не знал.

— Хорошо, верю твоему кресту. А кто, по-твоему, может знать?

Ваня подумал-подумал, перебрал сообщников всех вслух.

— По-моему, откровенно говоря, знать должен этот… из Бодровки председатель, Лапин Петра. С ним больше всего Жильцев и Васильев шептались.

«Лапин Петр. Хорошо. Пусть Лапина будет опрашивать Филя. Он его поймал в пруду и сам в болотной зелени „ердань“ принимал, — подумал я. — Но надо вот что еще сделать…»

— Слушай, Ваня, сейчас я тебя отпущу.

— Домой? — обрадовался он.

— Рановато захотел. О Федоре соскучился, что ль? Вот она тебя может убить. Нет, пока все не выясним, домой не попадешь. Ты хорошо знаком с Лапиным? Он-то тебя знает?

— Вместе на базар ездили. И на станцию вместе.

— Словом, все вместе да вместе. Давай так уговоримся. Кроме меня, тебя никто допрашивать больше не будет. Только одному мне все будешь показывать.

— Я уж и так, откровенно говоря, все до конца показал.

— До конца еще ох далеко, Ваня. Мы тебя переведем к Лапину. Вы — друзья, оба спекулянты. Да-да, не обижайся. Что делать, спекулянты. И не простые. К тому же он самогонщик отъявленный. Так вот, если хочешь загладить свою вину хоть малость, то выведай у Лапина, но не сразу, а как сумеешь, исподволь, что ему говорил Жильцев и где еще есть у них люди. А самое главное, пытай — когда, на какое число они затеяли свое поганое дело.

— Ладно, Петр Иваныч. А ты меня не подведешь, как в нашем селе?

— Дурак ты, Ваня. Если бы у тебя не нашли обрезы, так ты и не сидел бы здесь. Но обрезы, обрезы тебя подвели. Что говорить, положение твое аховое, и мне очень трудно будет выгородить тебя. Ведь не я решаю. Трибунал будет вас судить. И, наверное, не здесь, а в губернии. А мне тебя жалко. Ты молодой, вся жизнь впереди. Если исправишься, человеком станешь.

— А когда узнаю, как тебе передать? — спросил Ваня деловитым голосом.

— Принесет вам обед Марья Ивановна, а ты ее спроси: «Мне передачи из дому не было?» Вот и все. И в тот же день я тебя вызову. Есть такое дело?

Он кивнул головой.

Дня через три Марья Ивановна зашла ко мне в отдел управления уисполкома. Дело шло к концу занятий. Служащие частью уже ушли. Прикрыв дверь кабинета, она тихо сказала:

— Тот, который был у тебя, спрашивал, есть ли ему из дому передача.

— Есть, Марья Ивановна, есть.

И вот вечером снова передо мною Ваня. Лицо у него сияющее. Рассказал, как ему с трудом удалось от Лапина узнать, что Жильцев говорил о двадцатом июле в воскресенье. Ударят рано в соборе в колокол — сигнал. Пойдут от водяной мельницы и от кладбища в центр. А до этого главных большевиков арестуют.

— Насколько правда, насколько врет, не знаю, Петр Иваныч. Говорил, что в скором времени во многих местах поднимутся восстания. Только в каких — он сам не знает. Передавал ему Жильцев, чтобы он другим говорил, будто они, эсеры, сильны. Оружия у них хватит. Лапин обещал пристрелить Филю. О-ох, сердитый этот Лапин. Сначала я так и эдак к нему, а он молчит. Ну, и я замолчал. А потом давай его раззадоривать: «Вам-то так и надо. А меня за что? Вы, говорю, эсеры какие-то. А я кто? Вот, говорю, вас большевики изловили и кокнут. Ишь что затеяли». Разозлил я его, до каления довел, а он на меня с кулаками и кричит: «Поглядим, что они двадцатого запоют, как до зари в колокол ударят». И пошел, и пошел…

Дверь открылась. Вошел Николай Петрович, тяжело ступая деревянной ногой. Мы с ним уговорились, что если показания Жукова будут хорошими, то в награду перевести его в сапожную мастерскую.

— Вы меня звали, Петр Иванович? — нарочно спросил он.

— Да, Николай Петрович. Садитесь. Познакомьтесь, наш земляк.

— А-а, молодой спекулянт? Как же, видел. Что ж с тобой делать?

— Он больше спекулировать не будет, Николай Петрович. Дал мне слово. Он ведь хороший сапожник.

— Сапожник? — притворно удивился начальник тюрьмы. — Тогда ему самое место в сапожной.

Вскоре Ваню отвели в сапожную.

Уже поздно вечером я, усталый, отправился к себе на квартиру. Проходя мимо Народного дома, заметил в нем тусклый свет. Я знал, что там идет репетиция «На дне» Горького. Наверное, там Коля Боков, играющий роль Васьки Пепла. Возможно, и Иван Павлович. Он любит сцену, и его манит на репетиции.

В зале было полутемно. Я прошел в боковую дверь и сел на стул. Кто-то сзади тронул меня за плечо.

— Ты, Петр?

— А это ты, Ваня?

На сцене репетировали последний акт. Татарин стоял на коленях и молча молился, подняв руки. Актер, на что-то решившийся, проходя мимо, попросил его:

— Эй, Асан, помолись за меня.

Актер стремительно удалился со сцены. Остальные играют в карты.

Иван Павлович пересел ко мне, и мы шепотом переговариваемся. Он указал на незнакомую мне девушку, которая стояла в сторонке с Зоей.

— Это новенькая библиотекарша. Кларой зовут. Как у тебя дела?

— Пожалуй, хорошо. А у тебя?

— Дома поговорим, — тронул он меня за колено.

Босяки на сцене запели «Солнце всходит». Хорошо они пели.

Под конец вбежал Барон и истошно крикнул:

— Эй… вы! Иди… идите сюда! На пустыре… там… Актер удавился!

Все замерли. Сатин мрачно бросил:

— Эх… испортил песню… дур-рак!

Задернулся занавес, раздались хлопки в зале. Все честь честью, как на спектакле. Перед сценой сидели освободившиеся от репетиции актеры-любители. Здесь были умершая от чахотки Анна, жена кузнеца Клеща, повесившийся алкоголик Актер, Васька Пепел, вор, убитый им содержатель ночлежки Костылев, ошпаренная кипятком Наташа, пельменщица Квашня, злая хозяйка Василиса, полицейский Медведев, гармонист Алешка. А с ними мужья, жены и просто знакомые артистов — служащие учреждений, почты, уисполкома, внешколпода, учительство и комсомол. Это была генеральная репетиция. Играли по-настоящему в полугриме.

— Пойдем искать Бокова, — встал Иван Павлович.

— А что его искать? Вон сидит с убитым Костылевым, и оба курят.

Мы прошли вдоль стены. Люди уже поднялись и направились к выходу. Коля Боков, он же Барон, стоял теперь с героиней Наташей и, гримасничая, что-то рассказывал ей. Наташу, судя по афише, играла Дина Соловьева, дочь фотографа, красавица. Мы поздоровались с красавицей и позвали Колю домой. Он состроил рожу, подмигнул в сторону Дины. Словом, он хочет проводить ее.

В это время сошли с лесенки остальные артисты. С ними режиссер Беневольский, учитель гимназии. Он играл главную роль — странника Луку. «На дне» ставили не раз в нашем театре. Раньше я сам играл Асана.

— Здравствуйте, Петр Иванович, — подошел ко мне режиссер. — Что-то вы не являетесь на репетиции.

— У меня другие спектакли в селах, — сказал я, — да у вас тут и без меня дело обходится.

— Нет, не то. У вас и сам облик татарский.

— Только поэтому?

— И дикция выработалась. Вот на вашу роль пришлось взять Степу Кузнецова. Как будто и то, а больше не то.

Степа был братом Зои. Он подошел к нам и поздоровался. А Иван Павлович не зря сюда зашел. Я заметил Зою. Она стояла возле сцены вместе с новой библиотекаршей. Догадываюсь, что это Зоя рассказала Ивану Павловичу о Кларе.

— Барышни, сюда! — вдруг крикнул в их сторону Коля Боков. Затем подбежал к ним, взял за руки и, пятясь, потянул их к нам.

Они слегка упирались.

Мельком взглянул я на Ивана Павловича. Какое у него вдруг сделалось робкое, вернее — даже глупое лицо.

Коля, расшаркавшись, подвел Зою ко мне, а Клару к Ивану Павловичу. Зою я знал, и мы с ней поздоровались. Вдруг Коля закричал.

— Стоп! Стоп! Стоп! Все перепутал. Совсем наоборот.

Подведя ко мне Клару, он снова расшаркнулся и представил ее:

— Знакомьтесь. Это Клара, библиотекарша, а это…

— Ладно, ладно, — остановил я его, — сам как-нибудь сумею.

— Очень рада, — сказала Клара. — Вы совсем приехали? Я заходила к вам.

— Мне говорили.

Все двинулись между рядами к выходу. Коля подхватил под руку Дину, Иван Павлович — Зою. Предчека даже прислонился к ее плечу и что-то зашептал ей своим тихим голосом, а я шел рядом с новой библиотекаршей.

Какое-то чувство неловкости испытывал я, идя с ней. Надо о чем-то говорить, занимать ее. А что говорить и чем занимать? Сзади шли остальные артисты и артистки.

На улице, выйдя за ворота Нардома, остановились и начали прощаться. Почти все пошли в улицы, разойдясь в разные стороны, и остались только мы, три пары.

Вижу — Коля что-то нашептывает Ивану Павловичу. Уж я — то догадываюсь что. Ему хочется проводить Дину. Ну и пусть его.

Нам с Иваном Павловичем, уставшим днем за допросами, пора идти к себе.

— Петр, — подошел ко мне Иван Павлович, — Коля желает проводить свою барышню. Как ты?

— На здоровье. Пусть провожает свою, если она ему своя.

Помолчав, как бы смутившись, он почти виновато спросил:

— Может быть, и мы своих проводим?

— Это как так… своих?

— Да нет. Я хочу, — и он сказал совсем тихо, — Зою проводить. Тут недалеко. А ты?

— А что я? Домой пойду, вот что.

Тут подбежал Коля.

— Э-э-э, стоп! Не по-джентльменски. Тем более — нам почти всем по дороге. Стыдись, Петя, перед Кларой. Ведь ты ей вроде отца родного теперь, начальник!

Меня уже зло стало брать. Что же такое? Я стоял и молчал, как чужой среди них. И провожать ни к чему, и отказываться неудобно.

Подошла Клара. Слышу ее тихий голос:

— Проводите… если не трудно.

Дина тоже вступилась:

— Она ведь у нас гостит.

— Стало быть, вы приступили к работе? — спросил я по дороге, чтобы не молчать.

— Вот уже две недели. Сюда приехала к Дине погостить. Вместо себя сестру оставила.

— Хорошая у вас библиотека?

— Книг маловато.

— Добавим. Вы что, и сценой увлекаетесь?

— Очень. У нас в школе есть сцена. Папа сам ставит спектакли. Он учитель. Вы знаете его?

— Знаю, конечно, знаю учителя Одинокова. Бывал он в отделе народного образования. И у меня бывал. Я ему еще пьесы давал. Я ведь тоже увлекаюсь сценой.

— Мне об этом Дина говорила.

Некоторое время шли молча позади всех. Я смотрел, как лунный свет отражался в ее глазах. От нее пахло какими-то нежными духами, теплыми такими.

Глава 30

В зал Народного дома столько набилось народу, что некоторым пришлось стоять в проходах. Несмотря на открытые окна, за которыми тоже стояли люди, в зале было душно и дымно.

Шло совещание представителей комитетов бедноты волсоветов, сельисполкомов, уполномоченных продотрядов и всего актива нашего уезда.

На совещание прибыли представители губкома партии и губпродкома.

Председательствовал Шугаев, протокол вели Коля Боков и Сергей Гаврилов.

Рядом со мной по одну сторону сидел кузнец Илья, по другую — мордвин Михалкин. Дальше за этим же большим столом, покрытым красной материей, находились татарин Девлеткильдеев — заведующий национальным отделом при укоме, Сазанова — заведующая усобесом, Ведерников — заведующий упродкомом и Боярышев Иван Ермилович. На самом конце стола рядом с Филей восседал начальник милиции Жильцев.

Филя все-таки, поборов себя, сдружился для виду с Жильцевым. Время от времени они о чем-то перешептывались.

Утром Шугаев делал доклад о текущем моменте, а сейчас о продовольственном положении и работе комбедов докладывал уполномоченный губпродкома по нашему уезду Романовский. Все с интересом слушали его красноречивый доклад, кажется даже любовались тем, как Романовский то отступал в глубь сцены, то снова налетал с разбегу, будто прыгнуть собирался в вал.

На небольшом столике перед докладчиком лежала куча бумаг.

Это были сводки от комбедов, писанные на разной бумаге и разными почерками сорока двух волостных и двухсот двенадцати сельских секретарей.

— Вот кроет! — толкнул меня кузнец Илья.

— Да что он, чумовой? — спросил Михалкин. — Или недобитый буржуй?

— Разбирайся сам, — тихо ответил я.

Романовский приехал с явным убеждением, что перед ним вахлаки, тупое мужичье, что здесь глушь и темь.

Даже Шугаев, человек, видавший всяческих людей, и он в первое время заметно струхнул, потому что через каждую строку в мандате стояло слово «расстрел».

Затем Шугаев впал в недоумение. А когда на заседаниях уисполкома Романовский произносил пространные угрожающие речи, Степан Иванович совсем раскусил его. Да и мы немного распознали такого орла.

Словом, из губернии к нам прислали демагога неизвестной прослойки. И поэтому речь, которую он сейчас произносил и которую не перебивал Шугаев, несмотря даже на шум и выкрики в зале, была удивительна только для тех, кто впервые его слышит.

Романовский именовал себя «левым коммунистом» и яростно доказывал, что Брестский мир с немцами — это предательство, гибель России, что нужно с немцами воевать и воевать. Не был он согласен с Лениным и говорил, что революция недоделана, что конь революции остановлен на всем скаку и что надо крушить, давить, взрывать. Он считал, что установление трудовой дисциплины на фабриках и заводах и приглашение старых специалистов — это возврат к царским, старорежимным временам.

Крестьян он вообще не признавал. Это сырье для революции, и никаких прослоек в мужиках не было и нет. Все они серые, тупые, все ползучие навозные черви, жуки, тарантулы, лапотники.

Вот в этом духе он и делал сегодня доклад.

— Я, уполномоченный губпродкома, прибыл к вам не в бирюльки играть. Согласно врученному мне мандату, я, Романовский, по поручению губпродкомиссара Брюханова и по инструкции наркомпрода Цюрупы буду отдавать всех, кто не выполнит моих указаний, под суд военного трибунала. Вплоть до расстрела на месте в двадцать четыре часа…

Революция не может ждать. Враг наступает со всех сторон. Армии нужен хлеб, а он в деревнях. Какое мне, Романовскому, дело, где вы его возьмете! Вы там часть нужного хлеба разбазариваете среди так называемых бедняков. А у них свой хлеб. Самогон из него гонят. Надо выгрести все до зерна! Деревня исстари существует для города. Какие могут быть бедняки, середняки, кулаки, дураки! Чушь!..

Успевают ли Коля Боков и Гаврилов записывать эти бредни? Романовский, расхаживая по сцене, все говорил и говорил. То и дело отирал он свою бритую голову огромным клетчатым платком. Он даже помахивал им на свое раскрасневшееся лицо, и тогда доносился от него, как из парикмахерской, запах одеколона.

Иногда он в свою речь ловко вставлял революционные слова.

— Пролетарий голодает. Рабочему классу нечем питаться, люди мрут! А в деревне есть пшено, овес, просо, гречка, куры. Пусть деревня питается овсом! Революция требует жертв. Она ни с чем не считается. Буржуазия грозит задушить нашу революцию голодом. Не бывать этому! Мы, партия пролетариев, не пойдем на это. Мы не согласны на это. Чушь!..

Все до зерна сыпать на возы — и на станцию. Все на фронт и для фронта! Я, Романовский, отвечаю за каждый пуд хлеба, скрытого от Советской власти. В деревне есть коровы, они доят молоком. Я правильно говорю! Кто может возразить? Никто не может возразить. Никаких возражений я не принимаю. Чушь!..

Народ, который сначала волновался, потом возмущался, сейчас как-то держит себя странно. Уже нет ни возгласов, ни выкриков. Многие шепчутся между собою и поглядывают на Романовского с добродушной улыбкой. Кажется, скажи он хоть еще одно слово, и они взорвутся дружным хохотом. Я прошел за кулисы. Иван Павлович стоял там с Брындиным и еще с кем-то.

— Иди сюда, Петр, — позвал меня предчека.

Только направился было к ним, как сзади услышал:

— Это именно чушь!

Обернувшись, увидел: Коля Боков бросил карандаш.

— Не могу записывать! Граждане, увольте! — И Коля поднялся, скорчив рожу Романовскому.

И здесь будто всех прорвало. Хохот, аплодисменты, крики:

— Довольно! Хватит!

— Все поняли! Спасибо!

— Отдохни, Романовский!

Оратор вдруг остановился, вынул платок, вытер лысину и огляделся. Все смеялись. Даже в президиуме, даже те, кто стояли возле окон на улице. Заливисто хохотал кузнец Илья. Только Шугаев терпеливо закусил губу. Видно, какого труда ему это стоило. Он же очень смешливый человек. Не смеялись представители губернии. Они сидели, чуть нагнувшись над столом, сохраняли серьезность.

— Что такое, председатель? — повернулся Романовский к Шугаеву. — Не понимаю. Я еще не окончил.

— Тише, товарищи! — Шугаев позвенел колокольчиком. — Надо иметь уважение к оратору.

— А он нас уважает? — крикнул Федя из Горсткина.

— Он говорит — быдлы мы. Что это за быдлы? — спросила женщина.

— Быки, вон кто, — пояснили ей.

«Коровы молоком доят», — вспомнил кто-то слова оратора.

Романовский расстегнул ворот вышитой рубашки. Ему совсем стало жарко. Движение и крики в зале все усиливались. Те, кто сидел на полу перед сценой или на подоконниках, встали. Шугаев непрестанно звонил и звонил, почти над головой подняв колокольчик. Наконец водворилась тишина, и в ней громко прозвучал возглас:

— Провокаторская речь!

— Что, что? — не понял Романовский и двинулся к президиуму, так как голос был отсюда.

— Провокаторская, оскорбительная речь для народа!

Это выкрикнул Жильцев и встал. Романовский уставился на Жильцева сощуренными глазами.

— Это вы, гражданин, сказали?

— Это я, Жильцев, сказал! За подобные речи трибуналу предают!

— М-меня?.. Уполномоченного губпродкома?.. Романовского?.. Трибуналу?..

— Военному, — добавил Жильцев и вышел из-за стола. — Можно мне внеочередное слово? — обратился он к Шугаеву.

— Можно, конечно, — пробормотал Шугаев.

В его голосе послышались и удивление и настороженность, а на широком лице недоумевающая улыбка.

— Граждане, дадим внеочередное слово начальнику милиции товарищу Жильцеву? — спросил Шугаев.

— Давай, давай! — послышалось из зала.

— Этот сказанет.

— Уж он-то… говорун не хуже…

Но Жильцев, не слыша ни поощряющих восклицаний, ни насмешек, гремя кавалерийской саблей и звеня шпорами, метнулся к трибуне. Вскинул на нее обе ладони с растопыренными пальцами, качнулся и, бросив молниеносный взгляд в сторону Романовского, который стоял в углу, начал свою речь.

— Перед вами, товарищи, выступал сейчас вот этот субъект, — указал Жильцев на Романовского.

— Кто, кто? — рванулся к нему Романовский.

— Фрукт! — добавил Жильцев. — Таких субчиков мы уже встречали! Он произнес гнусную речь по вашему адресу. А себя назвал левым коммунистом. Хорош левый, который ведет глазом вправо. Некоторые люди путают левых коммунистов с нами, левыми эсерами. Мы с возмущением отметаем таких, как этот и ему подобные.

Жильцев вынул расческу, быстрым движением причесался, поправил желтые очки.

— Послушайте раз и навсегда. Между нами и ними глубокая пропасть. Мы диаметрально противоположны. Если мы солидарны с ними по вопросу о Брестском мире, это еще не значит, что согласны во всем. По крестьянскому вопросу, основному в революции, мы небо и земля. Для них мужики — быдло, скифы и прочие варвары. Мы, левые эсеры, стояли и будем стоять за все крестьянство в целом. Мы не призываем, как Романовский, грабить мужицкие амбары, очищать все зерно под метелку. Мы, наоборот, против крутых мер по изъятию хлеба. Даже по отношению зажиточных хлеборобов. Мы стоим за свободную торговлю. Разрешите торговлю предметами первой необходимости, и вы увидите, как хлеб сам потечет в города. Спекулянты вздули цены, но спекулянтов надо обуздать. Не арестами, а товарами, не угрозами, а твердыми ценами. Товары застряли в городах. В лабазах, на складах. Кто же их привозит в деревню? Городские воры, спекулянты. Они крадут со складов, подкупают людей. Вы надеетесь, что эти мародеры будут продавать товар по монопольной цене? Они дерут за аршин ситца шестьдесят рублей, а за сатин сто. Выходит — продай пуд хлеба за шесть рублей, а за аршин ситца гони десять пудов.

Жильцев подошел к столу, налил в стакан воды и, взглянув в сторону Романовского, продолжал:

— Если кому не нравится отмена хлебной монополии, установите повышенную оплату за пуд хлеба… Что сейчас происходит в деревне? Один бедняк, второй середняк, третий кулак, а Романовский прибавил еще — четвертый просто дурак. В деревню присланы продотряды. Ходят они по амбарам, проверяют, обмеряют и выгребают хлеб. А что получилось бы, если бы послать в города, в магазины и на склады, самих крестьян на правах продотрядчиков? Здорово получилось бы! Магазины ломятся от всяких товаров. Закупают их не рабочие, а спекулянты-мародеры… Здесь этот субъект, — он указал на Романовского, — на крестьянство напал. Да, крестьяне лапотники, в лаптях ходят, щи несоленые хлебают, без керосина сидят, дегтя нет, пузо тощее. Верно. Зато он, этот фрукт, гляньте, какой щеголь! И рубаха вышитая, и брюки галифе, и хромовые сапоги. Хоть пляши гопака, танцуй. А мужику какое житье? Как встал, так за вытье. Не-ет, кума, не своди, кума, с ума!

Надо сказать, что речь Жильцева произвела сильное впечатление на всех крестьян, съехавшихся с мест. В Брестском мире мало кто разбирался, а вот о насущных нуждах, о крайнем недостатке самых необходимых товаров они имели понятие. Это больное место. И, кажется, излечить его можно просто. Способ предлагает Жильцев.

— От лица всего совещания решительно предлагаю хлопотать о немедленной присылке в деревню товаров! — выкрикнул Жильцев. — Пусть даже в обмен на тот хлеб, который собран по уезду. Комитеты бедноты пусть работают, но не ломают дров. Продотряды в деревне излишни. Разве вот в жнитво они помогут на уборке. И пусть поменьше пьянствуют. Повторяю — у нас, левых эсеров, с левыми коммунистами ничего общего нет. Совсем наоборот.

— Кончили? — спросил Шугаев, когда остановился Жильцев.

— Да, — ответил Жильцев и уселся рядом с Филей.

Он что-то даже шепнул ему. Филя, сделав кислую мину, кивнул. Я знал, что Жильцев, как и многие из ораторов, после каждой речи спрашивает соседа: «Хорошо ли я говорил?»

— Кто еще выскажется? — спросил Шугаев, но все молчали, пораженные речью Жильцева. Некоторые во время его выступления кричали:

— Правильно!

— Давайте товаров!

— Верно говорит.

— А где товаров взять?

— Продотрядчики обещают.

— Есть и бедняки спекулянты.

— Ни соли, ни керосина, ни гвоздя.

Наконец встал высокий бородатый мужик, попросил слова. Шугаев позвал его на сцену. И вот он, кособочась и чуть прихрамывая, поднялся, повел рукой по усам, затем по черной бороде и с места в карьер начал:

— Ни черта я, братцы, не понимаю. Или уж мы в самом деле быдлы, как сказал вон тот, — и мужик кивнул в сторону, где сидел и покуривал Романовский. — Зачем же нас созвали? Чтобы двух левых слушать? Господи, один левый и другой левый. Один, слышь, — грабь подряд, другой — рожь не трожь, а жри овес. Конечно, товары хорошо. А где у чертей их взять? Ездил я недавно в Пензу к дочери, хлебца отвез, так на дороге дьявол поломает ноги…

Бородатый мужик запнулся, потом продолжал:

— Замозговали они нас. Как соловьи поют, только, чую, все эти левые свихнулись. Правды в них нет. Как печник и плотник, бывал я в городах, бывал на реке Волге, повоевал, трех ребер лишился. И знаю рабочий народ. Нет, он не обманет, не подведет под фуганок. И не в манишках рабочий ходит и совсем на этого губпродкома не похож. Как я могу ему поверить, что он за рабочих? Он за грабеж всех подряд. А тронь-ка среднего мужика. Он сейчас же в обнимку с кулаком. И пошла у них стачка супротив власти. А тут говорят — грабь и бедняка. Это уж контра. Гидре под хвост таких левых коммунистов! У нас одни коммунисты, большевики. Вон другой левый, эсер, начальник милиции. Не трожь, мол, кулаков, они человеки. Тронешь, плакать начнут. А мы мало от них плакали? Пока я воевал, они у меня семью по миру пустили. Теперь я совсем бобыль. Так, что ль, говорю али перед вами вру?

— Верно, Цыпленков, говоришь!

Да, это был Яков Цыпленков, с которым мы встретились в петлинской чайной. Человек без трех ребер.

— А вот мы, гольтепа, лапотники, у себя в селе самых неимущих в барское имение вселили, и вроде артель вышла. Раньше артели были из рабочих, разных по ремеслу, а теперь на земле поставили артель. И, гляди, раздуем кадило не хуже попа, приходи, кума, париться. И вам советую так! У нас уж пчелки мед собирают.

Речь Цыпленкова, несколько нескладная и путаная, но всем понятная, прерывалась то веселым смехом, то хлопками. Говорил свой человек, мужик, деревенский печник. Когда он внезапно окончил и вытер усы, то повернулся к Романовскому и молча погрозил пальцем.

После Цыпленкова выступил Федя из Горсткина. Вот уж не ждал, что выступит этот молчаливый человек! Он рассказал, как у них организовался комбед, как сделали обыски у кулаков, нашли хлеб у мельников и даже в тайных ямах в мельницах. Рассказал, что в помещичьем имении Тарасова они организовывают коммуну, а пока до общего посева собираются вместе убрать урожай. В первую очередь вдовам и безлошадным хозяевам.

Я очень опасался — вдруг он проговорится об арестах заговорщиков. Нет, Федя промолчал. Он прошел ко мне, поздоровался и сел рядом.

Во время его выступления как бы случайно я поглядывал на Жильцева. Хотя бы единый мускул дрогнул у него на лице. Что он в это время думал? Мне кажется, он хорошо знал об арестах. А может быть, и не знал? Если же и узнает, то подумает — арестовали за сокрытие хлеба. Но надо быть настороже, особенно Филе.

От нашего села выступил Григорий Семакин. Он также рассказал, как работает комбед, сколько нашли хлеба, сколько вывезли и что в бывшем имении Сабуренкова уже с весны работает артель.

И еще, еще выступали представители комбедов, уполномоченные продотрядов. Наконец раздались крики:

— Пусть сам Шугаев выступит!

— Шугаева, Шугаева!

Степан Иванович начал перебирать бумаги. Значит, сейчас выступит. Переглянувшись с Боковым и Гавриловым, мы приготовились записывать. Я взял бумагу и ушел за сцену, где стоял столик, за которым сидели Брындин и Иван Павлович.

— Ты что, писать будешь? — спросил Иван Павлович.

— Да. Его речь надо потом для газеты обработать.

И я уселся за столик напротив окошечка декорации, они ушли.

— Товарищи! — послышался спокойный голос Степана Ивановича, но в спокойном его голосе уже чувствовались еле сдерживаемая дрожь и волнение. У него ответственное выступление против самых сильных ораторов и врагов. Особенно против Жильцева.

— Дорогие товарищи!.. — повторил он.

В окошечко декорации мне видно, как Романовский, едва только начал свою речь Степан Иванович, подошел к столу и уселся на мое место.

— Представители деревенской бедноты, продотрядцы, комсомольцы, женщины! Мы подходим к концу обсуждения первых итогов работы комитетов бедноты по нашему уезду. Вам известно, что декрет об организации комбедов был издан всего месяц тому назад. Срок, как видите, совсем короткий. Да и Советской власти еще года нет. А сколько сделано? В своем докладе о текущем моменте я уже говорил, что время движется семиверстными шагами.

Ленин говорит, что власть взять легче, чем удержать ее. И не только удержать, но и наладить жизнь. А всюду разруха, спекуляция, предательства, восстания и нападения капиталистических стран. А главное — голод. Поэт Некрасов сказал: «В мире есть царь, этот царь беспощаден, голод названье ему». Верно сказано. Голод — враг беспощадный. Косит и старых и малых. Потому-то и созданы комитеты бедноты: победить голод, дотянуть до нового урожая, накормить Красную Армию, рабочих промышленных центров и бесхлебный народ в деревне… Борьба с голодом, изъятие от кулаков хлеба и является нашей главной революционной задачей…

Комбедам необходимо перераспределить землю. При дележке кулаки обманным путем захватили лучшие участки, перевезли с барских имений инвентарь, скот и даже постройки. Комитет должен все это взять в свои руки…

Вместе с коммунистами комбеды ведут и будут вести агитацию за Советский строй, за социализм. Многие еще этого слова не слыхали, — а тут мужику примеры. Была у дворян земля, теперь у трудовых мужиков. Было у помещиков по нескольку имений, а теперь у немазаных лапотников. Ничего, отмоются мужики в барском пруду, чистенькие будут. Лапотники? Нашьем сапогов яловых и хромовых, а женщинам шагреневых полусапожек…

Комбеды — революционная организация на селе. За один только месяц они основательно тряхнули кулачье, изъяли тысячи пудов хлеба и вывезли. Чем плохая работа?..

Кое-кто кричит: «Продотрядцы пьют!» Будто все вповалку пьют? Есть, конечно, такое дело, а если копнуть поглубже, выйдет, что кулаки сами и спаивают. Потом выйдет кулак и орет: «Продотрядчики пьянствуют!» Как в пословице: «Медведь корову дерет и сам орет». Кричат: «Бедняки тоже спекулируют!» Расследовали. Тоже проделки кулаков. Подсунут бедняку пуда два по шесть рублей, а научат продать по триста. Вот и глаза отвел!..

Левые эсеры за вольную торговлю хлебом, они против монополии. Не выйдет. При свободной торговле хлеб дойдет до тысячи рублей. С рабочего последние штаны сдерут, армия останется без хлеба, а деревенский бедняк зубы клади на полку…

Мы знаем, кулацкая утроба ненасытна. Деревенская буржуазия самая живучая. Накопила керенок целые холсты. Вот скоро конец будет керенкам. Тогда ими пусть избы оклеивают…

Хлебная монополия, товарищи, нерушимый закон на сегодняшний день. Твердая цена — шесть рублей пуд. Злостно укрытый хлеб отбирается, а злодей, как враг Советской власти, предается суду. Товары будут присланы еще и тоже пойдут по твердым ценам.

Передохнув, он провел пятерней по волосам, чуть-чуть прищурился. На лице появилась у Шугаева тонкая, озорная улыбка. И спокойным голосом с иронией он продолжал:

— Товарищи, из уважения нам необходимо отметить речь уполномоченного губпродкома Романовского. Вы прекрасно его слышали. Говорил он довольно понятно, этот левый коммунист. А надо сказать, что никакого левого коммунизма в нашей программе большевиков не предусмотрено. Это левачество буржуазное, барское. Романовскому вручили аршинный мандат, а надо бы ему за его слова дать волчий билет в полторы сажени. Такие господа, которые обзывают народ вахлаками, дураками, быдлами, знакомы нам с детства. Они росли у папеньки в кабинете и у маменьки за пазухой.

Он поднял голос:

— Эти дармоеды не должны нам мешать, а оскорблять себя мы не позволим. Отберем, товарищи, у него мандат и выдадим ему справку о его позорном поведении на совещании комбедов… Отберем и будем продолжать наше кровное революционное дело. И закончу я словами нашего Ильича — Ленина:

— Дело социализма победит!

С каким вниманием — большинство впервые — слушали все Шугаева! Сколько раз его речь прерывали восторженными восклицаниями, аплодисментами! Прекратились выкрики против комбедчиков и продотрядцев.

Был объявлен перерыв на ужин, а после для делегатов будет поставлена пьеса Толстого «Власть тьмы».

Завтра доклад об организации пробного умолота. Хлеба почти созрели. Надо заранее учесть излишки, а это можно сделать только пробными умолотами.

Глава 31

— Так рассказывай, Соня. Вот Иван Павлович не слышал, Андрей тоже, Коля Боков. И хозяйке нашей интересно.

Мы сидим на кухне. Перед нами знакомый самовар с небольшой вмятиной возле ручки. Самовар пыхтит, а в нем клокочет и урчит, словно обидевшись на свою давнишнюю жизнь, кипяток.

На шестке таганок, под ним пылают сухие щепки. Сверху объемистая сковорода. Жарится картофель с бараниной и луком.

Еще у нас за столом мордвин Михалкин, член уисполкома. С ним-то мы сегодня и едем в Барсаевскую, мордовскую, волость проводить пробные умолоты ржи.

Певучим голосом, поправив волосы, рассказывала Соня, как в прошлое воскресенье после утрени отец Федор вышел на амвон произнести проповедь. Он никак не мог забыть, что у него нашли и отобрали припрятанный в гробах и ульях хлеб.

Он то просил, то грозил, чтобы ему вернули хлеб.

«А не вернете, слышь, то станет вам хлеб этот поперек горла и животы ваши распухнут, утробы лопнут. И утонете вы, слышь, в крови зловонной».

— «Изыдьте вон, — передавала Соня, подражая голосу отца Федора, — кто протянул руку на мой хлеб, трудом и потом добытый. Изыдьте вон, грабители, из храма, где я служу богу сорок лет!»

И когда, слышь, он дошел до этого места в своей проповеди, в церкви поднялись шум и крики.

«Сам изыдь, антихрист в рясе!»

«Служил сорок лет, а толку нет».

«Мужики, — выступил Осип, — это что же? Это как понять — изыдь?»

Все в церкви пришло в такое движение, что ничего но слышно и не видно. Тут еще туча поднависла и закрыла окна. Гром загремел. Это еще более разъярило отца Федора.

«Слышите, слышите? — закричал он. — Бог послал на ваши головы гром и молнии. Антихрист пришел на землю. Молитесь! Все на колени!»

И сам первый упал на колени. А за ним с воем и плачем упали на колени несколько старух.

— Тут-то, — передает Соня, — и случилось самое главное. Припадочная старуха подбежала к священнику, схватила его за нагрудный крест и потащила.

«Сгинь, сгинь, сатана!» И так сильно дернула, что отец Федор упал лицом вниз.

Вот с него, лежащего навзничь, старухи — да, да, старые женщины — и начали снимать рясу. Но в это время подошли церковный староста и другие. Они подняли отца Федора. Лицо его залито слезами, глаза ничего не видят.

«Отец Федор, — начал церковный староста, — опозорили вы святой сан».

«Лишить его!»

«Расстричь из попов!»

«Не нужно нам такого!»

Эти голоса я сама слышала, а что каждый в отдельности кричал — где же разобрать. И вот сам отец Федор медленно встал и начал снимать рясу. Остался в одном подряснике. Ушел в алтарь, сел там на стул и опустил голову.

«Прихожане, идите домой, — объявил церковный староста. — Обедни не будет».

Кто-то предложил:

«Пущай отец дьякон отправит. Он и попом будет».

Начали выкликать моего папашу. А он спрятался на левом клиросе и не выходит оттуда. Все-таки его вывели. Отец струхнул.

«Служить не буду! — кричит он. И как обухом по головам: — Бога нет! Обманывали мы вас. Простите, Христа ради».

И опять скрылся на клирос. Я-то знала, что это брат мой Николай уговаривал отца. Он — красный офицер. «Как же, говорит, у меня, красного офицера, отец в дьяконах? Зачем тебе это? Землю как ты пахал, так и паши. Позорно обманывать народ».

— Вот и осталось наше село без попа и дьякона, — заключила Соня. — Церковь пуста.

Некоторое время мы молчали.

— Что скажешь, Иван Павлович? — обратился я к предчека.

— Да это не первый случай в уезде, как ты знаешь.

— Дядя Андрей, а ты как мыслишь? — спросил я.

Рассказ Сони Андрей слушал внимательно, иногда таращил глаза, иногда усмехался.

К религии он не был особенно почтителен, как и его кум-шабер Крепкозубкин Василий.

— Это ты о чем, зятек?

— Да о том, тестюшка: ведь церковь-то пуста. И сразу в ней две вакансии. Как помышляешь?

— А отвечу так: поскольку ваканции слободны, я одну займу.

— Это какую, борода?

— Замест попа.

— А дьяконом сына своего Абыса?

— Не-ет, — он усмехнулся. — Абыса — не-ет. Он все церковно вино выглохтит. Ведь там у них небось запас.

— Кого же ты изберешь в дьяконы, Андрей?

— Как кого? Грамотея.

— Где ты его найдешь? — привязался я к нему.

— Как где? А ты? Разь ты откажешься. Мы с тобой такую обедню отчубучим, хоть ноги выноси.

— Да я же большевик, дядя Андрей.

— Вот такой-то мне и нужен. С большевиком сподручнее работать. Власть не обидит, а еще способья нам даст на прокормленье. В виде ссуды, как из кредитного товарищества. Идешь?

— Иду, иду, дядя Андрей. Вот отрастут волосы — и запишусь в дьякона.

— Больше мне, как попу, ничего и не нужно. Только кто нас посвятит? — осведомился Андрей.

— Вон Иван Павлович, как предчека.

— Согласье даю. Теперь приложимся и «миром господу богу помолимся», — вдруг запел он.

Но Андрей не унялся.

— Теперь, как ты дьякон, бери себе по статье жену.

— Да где ее взять-то, борода? Может быть, ты мне сваляешь ее из пестрой шерсти?

— Зачем? Бери из духовенства. Вон Софью Павловну бери. И дом у них есть, и сад. И чем не дьяконица!

— Взял бы, да не пойдет за меня.

— А не пойдет, жалобу на нее в духовну консисторию. А там ей такое скажут… Да врешь, пойдет она. Не пойдет, бери мою Любку. Три пары валенок в придачу, зеркало с ангелом и часы с музыкой.

Так расщедрился Андрей, а в глазах хитрая ухмылка.

— Нет, борода, народ роптать начнет. Скажут — родные, у них сговор, грабеж. И по шеям надают.

— Вот беда-то! — догадался Андрей. — Надают. Народ у нас такой. Свергнут. Ну, тогда я снимаю с себя сан и ризы. Долой! А ты?

— Я тоже снимаю подрясник. Долой!

Так мы с Андреем всенародно отреклись от духовного сословия, чему были свидетели за столом.

После завтрака Андрей пошел запрягать лошадь. Предстоит не близкий путь по пыльной и ухабистой дороге, да еще в такую жару.

Посмотрел я на Соню. Она о чем-то задумалась и, кажется, загрустила. Жалко стало ее. Не с кем в селе ей поговорить, слова молвить. Правда, у нее есть подруга, крестьянская девушка Уляша, умная, развитая. С ней-то давно, еще с детства, дружит Соня.

Но Соня, когда вчера мы подбирали книги для библиотеки, будто невзначай обмолвилась: «Брат зовет на фронт».

Вот теперь я решил спросить ее:

— И ты решила ехать с братом?

Соня вскинула на меня голубые глаза и, чуть улыбаясь, ответила:

— Сначала поступлю в Пензе на курсы сестер.

— А потом?

— Потом уеду. Может, к брату в полк попаду, а не к нему, так все равно. Может, в госпиталь.

— Как же с библиотекой? Кто будет ведать ею?

— Уляшу подготовлю. Она уже работает со мной. Она на днях в комсомол вступила. Из нее будет толк.

Хорошо рассуждает Соня. Итак, она решила быть медицинской сестрой. Что ж, дело хорошее. И все же что-то щипнуло меня за сердце. Подумалось: ведь войне и конца не видно, могут ее и убить. И возможно, что вижу ее в последний раз.

Андрей запряг лошадь, позвал Соню, прихватил тюки книг, и мы вышли из дому. Соня попрощалась с хозяйкой и остальными. Герасим открыл ворота, Андрей вывел лошадь на улицу.

Мы с Соней остались вдвоем. Чувство неловкости и укор совести испытывал я. Слов не находилось. Наконец она сама начала:

— Прощайте, Петр Иванович.

— Почему «прощайте», Соня? До свидания. Мы же увидимся.

— Не знаю.

И она обняла меня и поцеловала. Поцеловала и отвернулась.

— Ты что, Соня, что?

Я увидел на глазах ее слезы.

— Что, что. Просто так.

Потом строго сказала:

— Береги себя. В городе разные слухи.

Подумав, Соня взяла меня за руки, особенно бережно за левую, все еще забинтованную, и посмотрела в глаза пристально.

Вот что, Петр. Будущее нам неизвестно. Кто где из нас очутится — вопрос. Но я тебе повторяю, нет, настаиваю: как только представится случай учиться, учись. Твои статьи и стихи в газете я читала. Из тебя что-то должно получиться. Может быть, даже писатель. Опыт жизни ты накопил. Нужны знания, то есть образование. Ты слышишь?

— Слышу, Соня, спасибо.

— Ах, в Москву бы тебе! Там в здании бывшего Шанявского университета, как брат мне говорил, осенью открывается пролетарский университет. Стремись в него через губком попасть. Заранее подай заявление.

— Постараюсь, Соня.

Андрей терпеливо ждал, когда мы окончим разговор. Видимо, думал, что мы о любви воркуем.

— Ну, пока, Петр, до свидания.

Я проводил ее до подводы. Она взобралась на кипы книг, поверх которых лежало сено, и лошадь, отстоявшись за эти дни, крупно зашагала.

В ожидании лошади из увоенкомата Михалкин принялся набивать трубку, а Иван Павлович, побывавший в двух селах, поделился с нами своим опытом, рассказал, как происходит замолот ржи.

— Дело, друзья, более трудное, чем организовывать комбеды или производить обыски у кулаков. Тут ты к каждому идешь на гумно, на ток. Что называется, лезешь рукой за пазуху. Сначала мы сделали одну ошибку. Предложили самому хозяину с его семьей обмолотить крестец, четырнадцать, значит, снопов. Провеять и смерить, сколько намолочено. Потом установить, сколько телег он накосил. А в телеге, как известно, семьдесят снопов, то есть пять крестцов. Вот и умножай. Целая арифметика. А ошибка была в том, что хозяину совсем невыгодно начисто выбить зерно из снопов. Ударит он цепом слегка, перевернет сноп другим боком, еще ударит раз пять. И половина зерна в снопе останется. Вот и учти. Поэтому для замолота мы решили брать с собой членов комитета бедноты и комсомольцев. Эти молотили чисто, беспристрастно.

Вторую ошибку допустили в том, что хозяин-то сам выбирал снопы. И выбирал он маленькие или с травой. Опять члены комбеда взялись. Они отбирали снопы средние, чтобы без обиды и для хозяина. Обязательно организуйте группы по замолоту, человека по три и члена Совета вдобавок. Их и направьте. Замолот делаете не у каждого хозяина, а на выборку. Нужен ведь средний показатель, если рожь приблизительно одинакова.

И мы тронулись в путь.

Тревожно было на сердце. Так всегда почти, когда едешь в командировку по деревням. Волнует неизвестное, непредвиденное, неожиданное, случайное. Какие встретятся люди, поддержат ли они тебя или будут против, а то просто отойдут в сторону и промолчат?

Сейчас мы едем с Михалкиным в мордовское волостное село Барсаевку. Он уроженец соседней деревни, но его знают все жители Барсаевки, где почти половина русских, перероднившихся с мордвинами. В Барсаевке около пятисот домохозяев, две церкви, магазины, бывают базары по вторникам. Домашние мастерские делают колеса, телеги, гнут дуги, шорничают, но особенно развито производство мордовских лаптей из лыка и бересты, плетеных кошелок, кузовов, коробов, лопат, граблей и грабельцев для кос.

В селе много зажиточных и кулаков. Дома у них крепкие, пятистенные, некоторые крыты железом.

Мы едем полями. Ржаные уже скошены.

Судя по количеству крестцов на загонах, урожай неплохой.

Кое-где накладывают снопы на телеги. Уже началась молотьба ржи. Да и овсы уже дозревают, их скоро будут косить, и проса шелестят широкими листьями, качают пышными кистями.

Пестрое поле. Желтое жнивье ржаного чередуется с серебряной полосой овса, бурым загоном проса, скошенной на ряды чечевицей, отцветающей гречихой и ботвой на картофельном поле.

Жарко и душно ехать по пыльной сухой дороге. Навстречу то и дело попадаются порожние подводы. Это едут за снопами. На телегах хлопают деревянные гнеты, сзади на выступах дрожин намотаны толстые канаты.

Михалкин не выпускает изо рта трубку. Он молчит. Вообще, он человек молчаливый, но когда обозлится, становится крикливым. Ругаясь, он перемежает русскую речь с мордовской, но крепкие слова произносит четко по- русски.

— Как тебе удалось комитет бедноты организовать? — спросил я.

— Трудно было. Мордва, как известно, дружный народ, да только иной раз эта дружность бывает во вред.

— Как так?

Он полуобернулся ко мне и засмеялся.

— А вот так. Заорали: «Всех пишите. Промеж мордвы, слышь, нет того, чтоб поврозь. Мы — артельный народ». Вот и возьми их. Первыми начали писаться богачи, а за ними беднота, середняки. Всех записали. Тогда я встал и объявил: «У нас организуются два комитета. Один будет из богатеев, другой из бедноты. Первый мы назовем комбогат, а второй комбед. Избирайте два правления. Комбед будет проверять и изыскивать излишки у богатых, а комбогат у бедных. Согласны?» И огласил списки, кто в каком комитете. Сначала они не поняли, а потом бедняки закричали: «Это что же, опять власть богатеев?.. Чего у нас проверять?.. Оставить один комбед!..»

Словом, был шум.

«Тогда давайте голосовать — оба комитета оставить или какой один», — говорю я.

И что же, пришлось голосовать. Так как бедноты больше, то и остался бедняцкий комитет. Второй получил меньшинство голосов.

— Опасное было дело, Михаил.

— Зато вернее. Да и кто бы утвердил этот комбогат? Сами богатеи тоже поняли, что такому не быть. Поканителиться захотели. А хлеб отобрали и вывезли на станцию Башмаково.

— Что-то гладко получилось, Михаил.

— Да ведь я сам все проводил вместе с Советом. Я мордвин.

— Могли тебя и не послушать.

— Меня? — удивился Михалкин. — Не-ет, меня они слушаются. — Потом полушепотом добавил: — Я у них, как это, авторрите-ет. Они гордятся, что из мордвы — и работаю в уезде. Да еще заместитель военкома. Это, братец, не шутка. Разве раньше мордву допускали до власти? Дальше сторожа в волости аль посыльным — никуда.

За такой беседой мы, не доезжая села Никольского, свернули влево, вдоль реки и направились по дороге в Барсаевку. Неширокая река подсохла, но в иных местах, особенно в кустарниках ивняка, как в ожерельях, были омуты. Михалкин предложил кучеру попоить лошадь и пустить по луговинке щипать траву, а нам искупаться.

И вот мы оба бултыхнулись в омут. Как обычно, в жаркие дни вода холодная. Здесь заросли тростника, желтых кувшинок с цепкими длинными стеблями и еще какой-то травой с мелкими, как степная кашица, белыми цветами.

— Хорошо! — кричит Михалкин.

— Пойдем на тот берег.

И мы переправились на песчаный отлогий берег. Там легли на песок «загорать». Вверху, в небе, плывут, а вернее — стоят мелкие облака, похожие на расчесанную поярковую шерсть.

Как они высоко, сколько до них в этом синем пространстве?

А кучер уже свел лошадь к воде. Вода свежая, и лошадь, отфыркиваясь, жадно пила. Да и сам кучер пил пригоршнями, затем смочил свою голову и умылся.

— Михайло, у кого мы остановимся? — спросил я.

— У маслобойщика Якова. Мужик хороший.

— Мордвин?

— Русский, жена мордовка.

— Верный мужик?

— Теперь в их душу не влезешь. Дружит с богатой мордвой. А там черт их знает. Ведь едем не на свадьбу.

— У него тоже замолот будем делать?

— С него-то, по знакомству, и начнем.

…Мужик Яков, рослый, широкий в плечах, угрюмо поздоровался и открыл ворота. Мы въехали во двор.

В избе, увидев приезжих из города, засуетилась его жена. На голове у нее был цветной повойник, в чем-то схожий со старинными кокошниками, но повязанный сверху платком.

— Баба, давай-ка нам обед. Люди проголодались небось.

На столе появились жирные щи с солониной, затем черепуха запеченного в молоке картофеля и горшок холодного молока.

«Богато живут, — промелькнуло в голове, — если даже в будни так».

— А где остальные твои? — спросил Михалкин.

— Молотят второй день. Сейчас придут.

— Хороший умолот? — как бы кстати, по-хозяйски спросил Михайло.

— Вчера с пяти телег навеяли двадцать мер.

— Неплохо.

— Но это еще средняя у меня рожь. А есть получше.

— Сколько же, к примеру, даст в среднем десятина?

— Надо полагать, пудов семьдесят.

— Значит, с хлебом будешь, — не отставал Михайло и бросал на меня взгляды, которые я хорошо понимал.

— А чего ж без хлеба? Лишь бы власть не отобрала.

— Небось излишки и сам сдашь, по сознанию, — вставил Михайло.

— Как люди, так и я.

— Ты — первый почни, — предложил Михайло.

— Там увидим. Знамо, сдам. Об этом Санька-сын из армии пишет. Наказывает тоже: «Сдай, слышь, для нас, а то нам голодно». Сухари ему посылаю. Не знаю, доходят ли посылки. Время-то вон какое.

— Время того, — согласился Михалкин. — Колчак прет из Сибири, чехи не успокоились, а под Царицыном казачий атаман Краснов.

— Прут, язви их…

— На власть обиды у вас тут нет?

— Как не быть…

И в разговоре Михалкин умело выведал, кто как настроен, в чем обиды, на что жалуются. Оказалось — о пробных замолотах население уже слышало.

— Не знаешь, Михайло, кто к нам приедет на замолот?

— Приедут, не бойся. Или ты боишься?

— Кто ее знает! Всякие люди у власти. Кои с подходом, а кои дуги ломать начнут.

— Есть и такие, дядя Яков. Ну, за хлеб-соль спасибо. Ночуем мы у тебя. Мы пойдем в Совет. Приходи, если хочешь.

— Что мне там делать? — удивился Яков.

— Да ты всегда был охоч, а нынче совещание комитета. Разговор как раз о замолоте будет.

Волостной Совет помещался недалеко от школы, вокруг которой росли сирень, несколько тополей, липы и большая старая сосна.

В Совет уже собрался народ. Мордва и русские. Мы поздоровались. Председатель волсовета, молодой мужик с большими светлыми усами, с перевязанным глазом, сидел за столом и вместе с секретарем-девушкой разбирал какие-то бумаги.

— Здравствуй, Никишин, — подошел к нему Михалкин.

— Здравствуй, товарищ Михалкин!

— Над чем вы торчите?

— Списки о ржаных посевах заготовляем. Говорят, скоро замолотчики приедут. А вы по какому случаю к нам?

Мужики притихли, некоторые принялись свертывать цигарки. Михалкин тоже набил трубку и закурил.

— По какому случаю, говоришь? А вот по какому, Распорядись-ка, чтобы созвали членов комитета бедноты, партийцев, комсомольцев и членов Совета.

— Что случилось? — спросил Никишин.

— Замолотчиков ждете?

— Ждем.

— Они уже едут. Мы обогнали их.

Никишин посмотрел на нас и дал распоряжение вестовым, чтобы они сбегали и пригласили народ. А когда те ушли, Никишин тихо спросил Михалкина:

— Кто едет-то?

— Приедут — узнаете. Теперь вот что… надо еще позвать десять — пятнадцать хозяев, у кого много посева. Ты уж знаешь кого. Понятно? — И Михалкин подмигнул Никишину.

Председатель ухмыльнулся и произнес:

— Понятно. Замолотчики приехали.

— Как есть.

Никишин отрядил еще трех мужиков и сказал, кого позвать по срочному делу в волсовет. К остальным он обратился, чтобы вышли курить на улицу.

Пока мы говорили, как приступить к замолоту, с кого начать, а девушка, секретарь волсовета, составляла списки, в помещение один за другим входили люди. Большинство из них Михалкин знал. Он до Никишина был сам председателем волисполкома.

— Здорόво, Пичугин! — приветствовал он одного.

— Здравствуй, Севастьяныч! Жив?

— Живу, Михайло Степаныч.

— Василиса пришла! На кого ребятишек оставила? — спрашивает Михалкин.

— Бегают по улице, а как жрать — домой.

— Комитет выдал тебе хлеба?

— Как не выдать! Спасибо. И новый поспел.

— А, Вечканов! Ну что, затянуло легкие?

— Подживают, — ответил фронтовик Вечканов, раненный в грудь.

— Ого, Куторкин заявился. Здорόво, Николай! Как рука?

— В локте не сгибается.

— Ничего, зато жив. Жена тебя не бросила?

— Куда ей деться без меня! К труду я способен.

Все захохотали, а Куторкин смутился.

— Про молотьбу я говорю, а вы черт знает про что подумали.

Много здесь было инвалидов, стариков, солдаток.

Пришел и Яков, пришли многопосевщики, зажиточные люди. Иные весело здоровались, а некоторые отходили в сторону, о чем-то шептались.

— Василий! — крикнул Никишин, когда в помещение набилось свыше полсотни людей. — Сбегай к школьному сторожу и скажи, чтобы отперли школу.

Через некоторое время все направились к большому зданию школы.

В классе — парты, шкафы, стенные часы, которые не ходили, на стенах географические карты. Кто-то подтянул гири часов и качнул маятник. Это многих почему-то развеселило. Многие учились в этой школе, мордва и русские, и всем знакомы эти старые часы с басовитым звоном. Они все ходят и ходят в продолжение почти двух поколений.

Люди усаживались за парты, а кто просто на них. Иные стояли у стен, а мальчишки, без которых ни одно событие не обходится, забрались на подоконники.

Пришли пыльные, загорелые, потные. У некоторых в волосах колосья, мякина.

Порядочно собралось женщин и девушек. Эти держались особо, или, говоря по-мордовски, своим курмышем. Мордовские девушки — широколицые, чуть скуластые, очень красивые, но мало разговорчивые. Русские щебетухи то и дело над чем-то посмеивались, хихикали и отпихивали парней, то мордовских, то своих.

За учительский стол уселись Никишин, Михалкин, секретарь ячейки Щеглов — мордвин. Пригласили, к удивлению многих, дядю Якова, и тогда Никишин встал и объявил:

— Слово для доклада о положении продовольствия и о пробном замолоте в нашей волости дается секретарю уездного комитета партии товарищу Наземову. Меньше курите, больше слушайте!

Глава 32

Сначала я рассказал о положении с хлебом в Москве, Питере и на фронтах. Потом перешел к главному для меня вопросу — о пробном обмолоте хлеба.

— Пробный обмолот хлеба в каждом дворе крестьянина — это не что иное, как взять весь урожай ржаного по всей стране на точный учет. Для чего это? Для того, чтобы излишки, которые нужны голодающим промышленных районов, продать государству по монопольным ценам. Тогда не повторится то, что было недавно. Не потребуется комбеду ходить по амбарам, лазить в сусеки, перемерять весь хлеб, да еще искать упрятанный в ямах. А за сокрытие хлеба, как вам известно, государство беспощадно карает. Многие спекулянты дорого за это поплатились. Иначе нельзя. Если по их милости, вернее — подлости, страна погибнет от голода, а белогвардейцы и иностранные капиталисты задушат нас, если землю помещичью вернут обратно помещикам, что же с такими людьми делать? Сдаться им в плен? Идти в крепостное право? И детей своих на века закабалить? Не для того завоевали рабочие и крестьяне под руководством Ленина власть. Не для того члены партии страдали в ссылках и на каторге. Они боролись с царизмом за свержение царя и всех, кто его поддерживал на ненавистном троне.

Трон затрещал под натиском народа и рухнул, как подгнившее дерево в лесу…

Вот мы, комиссия по замолоту в вашей волости, собрали сюда не только членов комитета бедноты, но и зажиточных мужиков и середняков, которые не эксплуатировали чужого, наемного труда, не держали постоянных работников, кроме, может быть, поденщиков в летнее время. Собрали их для того, чтобы они не только не препятствовали нашей работе по замолоту, но и помогли своим знанием. И надо, чтобы сами первые допустили до замолота группы, которые будут организованы, а если желают, то сами произведут умолот у себя или у соседей. Мы верим этим людям. Мы не всех созвали, а только тех, которых рекомендовал волсовет.

— Хлеб отбирать будете прямо с токов? — раздался недобрый голос.

Я ответил спокойно:

— После того как будет учтено все количество ржаного, весь урожай, из суммы будет выделено по пуду на едока в месяц — на год — и по восемь пудов семян на каждую десятину. Остальной должны сами сдать государству.

— Товары будут тоже по твердой цене? — спросил другой голос.

— Товары завезут в потребительское общество. Но их у нас пока мало. Дороги перерезаны белой армией. Особенно с юга, где соль и керосин. Но мануфактура будет. Надо считаться с разрухой, с непомерными трудностями. Придется потерпеть. На это глаза нам закрывать нечего. Понятно?

— Поня-атно! — крикнул кто-то из угла.

— Ну, если понятно, скажите: как приступить к замолоту?

— А никак.

— То есть почему никак?

— А так. Я на свой ток никого не пущу. Другие как хотят.

Тут слово взял Михалкин. Он мастер спорить, да и людей знает. Я отошел и сел за стол рядом с учителем. Михалкин же встал, положил трубку на стол, прижмурил глаза и зорко посмотрел в угол, откуда раздался голос.

— Это, кажись, Беляков говорит? А ты, Ефим Панкратыч, сюда иди, ближе, покажись и выложи свое мнение.

Михалкин подождал, как бы надеясь, что Беляков действительно выйдет к столу. Нет, не хочет.

— Покажись, Беляков. Ведь это ты предложил прошлый раз организовать комбогат. Что, не хочешь?

И Михалкин рассердился.

— Как же ты, почтенный гражданин, заявляешь, что не допустишь на свой ток замолотчиков? Что ж, у тебя одного будет замолот, а у других нет? Или ты не гражданин Советской России? Ведь товарищ Наземов простым языком без утайки, по душам все рассказал о положении с хлебом! Есть распоряжение правительства, и мы ему обязаны подчиниться.

— Я сам знаю свою урожайность,

— Тем лучше. Знаешь, а мы проверим. Ты можешь ошибиться. Намеряешь больше.

Председатель Никишин насмешливо заявил!

— Он тебе намеряет больше, как же.

Михалкин продолжал;

— Не за этим мы вас созвали, чтобы препятствовали и совали палки в колеса, а затем, чтобы помогли власти разобраться в этом деле. Правильно я говорю аль вру?

— Правильно! — загудело собрание.

— Если кто не верит, может идти по домам. Иди ты первым, Ефим Панкратыч. Тут тебе делать нечего. Обойдемся без твоей подмоги.

Но кто-то крикнул за Белякова:

— Никуда он не уйдет! Он человек честный, только с дуринкой.

Беляков замолчал. На смену ему появился другой, уже из русских. Он сидел на передней парте. Встал, вышел к столу. По облику он не похож был на зажиточного. Узкое, изможденное, в морщинах лицо, небольшая клинышком бородка, глаза тусклые под черными косыми бровями.

— Все это хорошо, согласны. Замолот так замолот. Не у нас одних он будет. И хлебные излишки, знамо дело, придется сдать на элеватор По монопольным ценам. Зря тут Беляков расстроился. Он богаче многих. У него и посева ржи десять тридцаток. Еще останется у него и по вольной цене продать, и променять на товар у спекулянтов. Зря он. И другие пущай не мыслят. Я только об одном. Чтобы и городские товары из Москвы аль Пензы были по твердым ценам.

«Старая песнь», — подумал я.

— А то что ж, мы по шесть рублей пуд хлеба отдаем, а за аршин ситца чуть не двадцать!

— Больше! — крикнул кто-то.

— Но ведь это же опять у спекулянтов!

— А с ними надо вести борьбу.

— Расстреливать на мосте! — поддержали его.

— А если рабочий?

— То дело другое. Рабочий последние брюки продает.

Спор разгорался. Наболевшие вопросы. Больше всего кричали о соли, о керосине. Соли многие не видели более года. За стакан соли платили на базаре по полсотне рублей. Но не у всех были деньги. Вместо керосина приспособили лампадки с конопляным маслом и разные коптилки. О сахаре говорить нечего. Появился невесть откуда в таблетках, словно лекарство, сахарин. А вместо чая заваривали вишневый или малиновый лист. Чаще всего пахучую траву душицу.

Но бесхлебной бедноте жилось еще хуже. Выданную комбедом муку они мешали с сухой толченой лебедой, а если не было лебеды, то с конским щавелем, с кислицей или с толченой же березовой корой. Вот только теперь, когда кое-кто уже успел намолотить ржи и намолоть, пекли хлеб уже без всякой примеси, без овсяной мякины и просяной шелухи. Но без соли.

Мануфактура и обувь волновали меньше. Носили самотканые посконные рубахи, вместо штанов — крашеные широкие порты, да еще с карманами, или же выменивали у красноармейцев на яйца, масло, на молоко поношенное обмундирование.

Уж кому-кому, а нам, уездным работникам, побывавшим в селах и деревнях, все это знакомо.

Когда вдосталь накричались, начадили крепким самосадом, устали, да и подошло время идти на тока, председатель Никишин объявил:

— Теперь давайте составлять замолотные группы. Вот тут у меня есть наметка, кто с кем пойдет и к кому.

Получилось двадцать с чем-то групп.

— А есть желающие из зажиточных присоединиться к группам? На правах ревизора?

Некоторое время молчали. Первым отозвался Яков:

— Приключи меня к двум группам. Только не по нашей улице.

— Еще кто?

— Ну, я пойду.

Это неожиданно вызвался Беляков. А за ним еще десять человек.

— Сегодня и начнем, — объявил Никишин.

— Подожди начинать, — остановил его Яков. — Чем замолачивать будете?

— Цепами. Или цепы не дадут?

— Обожди, обожди. — Яков встал. — Я вот что хочу сказать, граждане. Цепами мы до покрова не управимся и сколько народу задержим!

— Чем же? — спросил уже Михалкин.

— В Шереметьеве я у свата вчера был. Там конную молотилку для этого в ход пустили.

— Как же так? — спросил Никишин. — Обмолотят крестец — и веять? А молотилке в это время стоять?

— Не так совсем, а вот как. Сразу берут по десять снопов у десяти хозяев, накладывают на телегу и везут к конной молотилке. Пропускают через барабан, отгребают из-под решетника невейку прямо к веялке. А пока веют да взвешивают зерно, вторая телега подъехала. Зерно взвешивают. Весы большие установили, как в куйецких амбарах…

— Постой, постой, Яков! Но ведь как же учесть, у кого больше замолоту, у кого меньше? Ведь снопы-то вязкой неодинаковы, а есть и с травой, — уточняет для народа Никишин.

— И это продумали. Снопы берутся подходящие друг к другу, а травянистые совсем не берут. Иной раз и минуют гумна два, коль снопы с травой или мелкие. Выбирают под стать. И дело идет дружно. Меряют на круг. Замолоченное разделяют на десять частей. Положим, сто снопов на телеге дали пять пудов. Стало быть, каждые десять снопов дают полпуда. Это к примеру. Так и пишут за хозяином. А там уж арихметика пойдет. Вон как. А тоже три дня маялись вручную да чуть не подрались. На ток не пускали, как вон погрозился нам Ефим Панкратыч.

— Ничего я не погрозился, Яков Петрович, а погорячился.

— Тогда ин так.

Встал Никишин, что-то шепнул Михалкину и обратился к Якову:

— А ведь это хорошо догадались шереметьевцы.

— Замечательно, — отозвался Михалкин. — У вас конная молотилка есть?

— Даже две, — ответил Никишин.

— Как две? А у попа еще третья.

— Поп не даст. Он уже молотит свою. У него телег сто с лишним. И рожь непроломна.

— Попросим батюшку, — молвила женщина, — чай, поступится.

Никишин усмехнулся.

— Умолим его. Только вот молотилку надо будет перевозить на другой ток. Потеряем два дня.

— Чего ее перевозить! Прямо на поповском току и пустить. Дня три сам подождет.

— Может, он и задавальщиком к барабану станет?

— Во имя Христово, — добавил кто-то, — потрудится для православных.

Послышались смех, шутки. Развеселились даже сумрачно настроенные. Михалкин со своей трубкой-самоваром — а она действительно похожа на самовар, так как в нее на дно для фильтра наливается вода, — подошел ко мне.

— А ведь это дело. Старик-то прав. Надо позвонить в уисполком. Пусть и в других местах так наладят.

— Очень даже хорошо, Михалкин. Позвоню Шугаеву.

А Никишин уже что-то записывал, высчитывал. Когда окончил подсчет, спросил:

— Граждане, как с зерном поступать будем? На руки каждому его долю сдавать или в гумазейный мирской амбар?

— А это кто как хочет.

Но послышались и другие голоса:

— Что там по полпуду? Каждому и отвешивать.

— Время только терять.

— Сыпать в гумазейный и записывать чья.

— А оттуда на мельницу. Вдовам и сироткам выдать мукой.

Дружный народ мордвины. Только расшевели их. И все — зажиточные и комитетчики — договорились ссыпать замолоченный хлеб в одно место.

— А там увидим, — сказал Яков. — Вон учителям несладко живется. Им выдать. Правда, что ль? — обратился он к заведующему школой.

— Учительство, кроме благодарности, ничего вам не скажет.

— Итак, граждане, — объявил Никишин громко, утвердительно, — мы решили замолот производить на трех молотилках. Завтра до обеда пустим одну, а после обеда еще две. Давайте наметим, кого куда.

И начали намечать, кого куда и чьих лошадей для этого взять.

Зажиточные ушли, ушел и Яков с Ефимом Панкратовичем. Остались комитетчики. Было уже сумеречно. Зажгли лампу.

— А куда солому? — спросил кто-то из членов комитета.

— Школе на топку, — ответил Никишин.

— Можно и нам идти? — спросил один. — А то бабы ругаться будут.

— Идите. Но завтра с утра ты, Егоров, ты, Ванюшин, и ты, Степкин, готовьте комбедовскую молотилку. Установите ее возле мельницы.

Мы долго еще совещались и очень устали.

В окна дул прохладный ветерок. С улицы донеслись звуки гармоники и песни на мордовском языке.

Вдруг раздался телефонный звонок. Никишин снял трубку, с силой подул в нее, потряс.

— Барсаевский волсовет… Да, это я, председатель… Здорόво, товарищ Боркин!.. Ничего, было совещание. Все уладилось хорошо… Проведем, проведем… Недели полторы?.. Нет, мы надумали замолот производить конными молотилками… А так вот. Дня на три, не больше… И в деревнях тоже будем. Там есть конные… Где нет, цепами… Наземов и Михалкин? Оба тут… Наземова? Сейчас.

И кивнул мне на телефон, передавая трубку.

— Что, соскучился? Никишин все тебе сказал… По десять снопов с десяти дворов… А там подсчитаем. Три молотилки… Слушаю, говори.

В дальнейшем я только поддакивал или говорил «нет».

А говорил он на понятном только нам языке. О том, что во время заседания уисполкома из Волчьего Врага привезли трех человек. Один из них председатель комитета бедноты, а два наши уездные уполномоченные — Бахтиаров и Красичков. Они сильно избиты. Волчий Враг, как и Поляны, эсеровская волость. Туда лучше не заявляться. В Волчьем Враге эсеров развел бывший председатель земской управы Тимошин, а в Полянах — Жильцев.

Жильцев-то и начал. Вместо того чтобы послать, как ему предлагал Шугаев, нескольких милиционеров в Волчий Враг и арестовать там кулаков, Жильцев поступил наоборот. Он раскричался, забегал из угла в угол и грозился арестовывать не кулаков, избивших уполномоченных, а председателей комитетов бедноты и продотрядчиков.

Жильцев сбросил с себя маску. Пошел в открытую. Напомнил о восстании левых эсеров в Москве, об организации бывших офицеров в Моршанске. Намекнул въявь, что и в нашем уезде скоро вспыхнет восстание и власть перейдет в руки подлинного народа.

— Пора добром сдать власть! — кричал Жильцев.

— Кому? Может быть, тебе? — перекричал его Шугаев. — Тебе, клоуну?

— За мной народ! — грохотал Жильцев, держась за бряцающую на колесиках саблю.

— Кулачье за тобой! — крикнул ему Боркин. — Ваш заговор известен. Твои молодчики пойдут в трибунал. Не пора ли и тебе к ним?

— Брындин, бери его!

— На стол револьвер! — прокричал Брындин и двинулся на Жильцева, который пятился к двери.

Вдруг Жильцев выхватил наган и выпалил в люстру. Огонь погас.

— Это для начала! — взвизгнул он и исчез через соседнюю комнату…

— Петр, — продолжал Иван Павлович, — на всякий случай будьте с Михалкиным наготове. Там, в Барсаевке, числится отряд ЧОНа. Чтобы все были начеку. Установите дежурство. В случае чего, ждите звонка. Если начнется заваруха, то с вечера или перед утром. Жильцев пока скрылся. Будем его искать. Все!

Я повесил трубку, сел, молча закурил. У меня тряслись руки и, видимо, побледнело лицо.

— Что с тобой? — спросил Михалкин. — Случилось что-нибудь?

— Может случиться, друг.

И я вкратце передал Михалкину и Никишину наш разговор с Боркиным. Посвятил Никишина в раскрытый заговор, в закончившиеся допросы и в то, что все дело передано в губвоентрибунал.

Этой же ночью, выставив дежурных в помещении волости и отрядив пять подвод к волсовету, Никишин послал вестовых собрать отряд ЧОНа — часть особого назначения. Чоновцы явились быстро.

Были здесь и пожилые, и раненые, но уже поправившиеся, а больше всего молодежь. Все они прибыли с винтовками.

Никишин, начальник отряда ЧОНа, по-мордовски, а я по-русски объяснили им, в чем дело.

— Товарищи, — говорил Никишин, — будьте во всякое время готовы. Почистите винтовки. Пока никому ничего не говорить! Кулачья у нас хоть отбавляй. Левых и правых эсеров тоже.

— А как завтра с молотьбой? — спросил Егоров.

— Молотьба обязательна. Как расставлены силы, так и действовать.

— У меня брательник просится в отряд, — сказал Ванин.

— Надо принять. Пусть завтра придет, выдадим ему винтовку. Ты обучай его. Только без выстрелов.

— Знаю, я же был ефрейтором, — похвалился Ванин и расправил усы.

— Товарищ Никишин, по тревоге нам верхами на лошадях тронуться или на телегах?

— Тогда увидим. Может быть, верхом, а можно и на телегах. Ну, по домам. Завтра за работу. Может быть, в эти дни ничего не случится.

— Кто же враг? — спросил Егоров.

Отвечать взялся я. Мне это лучше известно…

Мы отпустили отряд. С ним пошел Никишин, а мы с Михалкиным решили пройти промяться — по улице до реки.

На улице так светло, хоть книгу читай. Вот какая луна!

Река Ворона, перепруженная за Барсаевкой для водяной мельницы и для стойла скота, была так ярка от луны, будто зеркало, в которое светила лампа — «молния». Поверхность реки тиха и ровна. Лишь изредка послышится всплеск. Это играют рыбы, и тогда на поверхности идут кольцами тонкие круги волн. Там снова всплеснется в реке, иногда так хлопнет по воде, будто кто ударил лопатой.

— Хорошо, Михалкин?

— Я люблю по ночам рыбу ловить бреднем.

— А я люблю купаться. Вода теплая. Бывало, пригоним стадо, а после ужина идем на пруд. Он большой у нас. Рыбы много. И вот идет купанье. Потом на улицу. И спать не хочется. А придешь и только уснешь, мать будит. Ох, как не хочется вставать пастухам на заре!

На улицах в разных концах гармошка, песни. Вот совсем близко от нас. Поют стройно, плавно, протяжно.

— Послушай, Михалкин, хорошо ваши мордовские девки поют.

— Не жениться ли ты вздумал на мордовке? — спросил Михалкин.

— А что ж! Если бы не мысли об учении, женился б.

— Брось думать об учении. Давай, я тебе такую мордовку пригляжу, э-эх! Не мордовка, а сахарна морковка.

Вот черт Михалкин. Сосет себе трубку, опершись о перила моста, и болтает невесть что.

Спали мы спокойно, на сене. Утром встали. Самовар на столе, сахару и чаю мы захватили с собой. На сковороде хозяйка внесла нам жареной свинины с картофелем, по два яйца.

Хозяин Яков заявил за чаем, что он согласен быть «старостой» тока. Это нам очень понравилось. Распорядитель обязательно нужен. Мы пошли на ток, к первой молотилке.

Глава 33

— А правда, Михалкин, красиво всходит солнце?

Михалкин задумчиво шагает по огородной меже мимо поповского сада.

Солнце только что взошло. Золотистые лучи просквозили яблони, вишни и сливы. Это большой сад. Он простирается от двора почти до гумна. Огорожен крепким плетнем, возле которого растет жгучая крапива. На длинных веревках по саду бегают два пса.

Мы идем вдоль сада. Смотрим на сливы разных сортов, на румяные яблоки, на гроздья китаек. Эти китайки будут висеть до первого мороза. А ударит мороз — они становятся сладкими, рассыпчатыми. Самое время из них варить варенье.

Священник уступил комбеду конную молотилку на три дня.

Миновав сад, мы вышли на поповское гумно. На гумне четыре большие, высокие клади ржи. Стоят неподалеку друг от друга.

Мы вышли на большой, гладко выбитый ток. Здесь уже народ. Припрягают лошадей к приводам молотилки, убирают солому и мякину, устанавливают веялку.

— Здорόво, Яков! Ты уже тут? — спросил Михалкин нашего хозяина дома.

— Разь обещал, надо. А вот комитетчики плохо собираются, — пожаловался Яков.

— За снопами поехали?

— Три подводы.

Подумав, Яков нерешительно заявил:

— Никишин распорядился брать по десять снопов от каждого гумна…

— И что же?

— Для подсчету легче брать по крестцу. В телеге пять крестцов. Выйдет как раз с пяти хозяев. Лошадь довезет семьдесят снопов. Дело вернее будет. Ведь на десятине каждый знает, сколько у него телег. А молотить для замолота что десять, что четырнадцать снопов — одинаково.

— Понял, понял, — догадался Михалкин. — Значит, сначала мы узнаем замолот с одного крестца, потом перемножим на пять. Это уже выйдет замолот с телеги…

— А дальше, — продолжил Яков, — замножим со всей десятины. Предположим десятина дала урожай двадцать телег. И множь на двадцать.

— Ясно как божий день.

— Так что я самовольно отменил приказ Никишина.

— Правильно поступил, дядя Яков. Ты ведь старшой по замолоту.

— Как бы этому старшому по шапке не влетело.

— А ты картуз надень, — посоветовал Михалкин и шутя ударил Якова по старому картузу на голове.

Подошел еще народ. И все к нам. Интересно же, о чем толкуют эти люди. Но Яков сердито приказал:

— Становитесь на свои места. Вон Ефим расстановит — кому где. Снопы уже везут. Сейчас пустим машину.

Встретив подводу со снопами, Яков показал, куда ей свалить снопы поближе к молотилке.

Лошадей к приводу запрягли. На шкив молотилки и на маховое колесо надели погон. Женщины стали на свои места. Кто — подавать снопы к барабану на полок, кто — их подтаскивать. Опробовали веялку. Установили весы.

Здесь же были и некоторые из хозяев, у которых взяли снопы. Вот старик Минаев. Его крестец тут, на току. Михалкин, видимо, знает старика.

— Дядя Петр, не боязно — свою рожь спутаешь с чужой?

— Вся одинакова. Коль замолот — так для всех. Самому хочется знать, какой урожай даст десятина.

— А сам ты как думаешь?

— Вкругах пудов по семьдесят. Может, у кого и больше.

Прислушиваясь к их разговору, я в это время смотрел на поповские клади. Одна из них почата для молотьбы. Я прикидывал — сколько же телег в каждой и сколько всего.

— Михалкин, никак не угадаю, сколько телег в этих кладях.

Мне за него ответил старик Петр:

— С десятины священник снял по двадцать пять телег. А урожай десятина даст ему смело сто пудов. Вот и помножай. Пятнадцать десятин на двадцать пять телег.

Я перемножил.

— Триста семьдесят пять телег.

— Теперь — сколько зерна всего будет? Помножь на четыре пуда с каждой телеги.

Я нашел прутик от метлы и на току перемножил поповское зерно.

— Полторы тысячи пудов, — объявил я с каким-то даже испугом.

— А может, и больше, — равнодушно заметил старик.

Возле молотилки о чем-то вдруг суматошно, ералашно загалдели в несколько голосов.

— Станови-ись! Пуща-ай! Погоняльщик!

Это прокричал опытный задавальщик. Он был в выпуклых очках. Ему обещали полпуда ржи за день работы.

Погоняльщик, расторопный малый, взмахнул бичом, щелкнул в воздухе, гикнул на лошадей, а один из мужиков подошел к маховому колесу, сдвинул его с мертвой точки, и маховик пошел все быстрее и быстрее. Сначала загудел, потом завизжал зубастый барабан; задавальщик, перекрестившись, пустил первый разрезанный сноп. С гулом, ухнув, проглотил барабан сноп и выбросил солому на длинную решетку, сквозь которую осыпалось верно.

— Давай! Давай! — послышался оклик задавальщика, которым он подгонял всех и особенно бодрил себя.

Мякинная пыль поднялась возле барабана, окутала веялку.

Три воза снопов были обмолочены. На смену им привезли еще три от других хозяев. Секретарь комбеда записал в тетрадку, сколько «потянул» первый замолот. Рожь высыпали в глубокую телегу на полог. Туда же пойдет следующая.

Пришел с других токов Никишин. Там тоже наладили молотилки, и издали был уже слышен гул барабанов.

Михалкин рассказал Никишину о том, что придумал Яков. Никишин одобрил и послал парня, чтобы передал старшому тока — брать из кладей по четырнадцать снопов.

Солнце взошло довольно высоко, с полей подул прохладный ветер. Невдалеке расстилались яровые поля. Овсяные, серебристые, уже поспели, и их вот-вот надо убирать; просяные, с желтыми кистями, шелестели от ветра. Поспела чечевица, цвели подсолнухи. Все это зрело и обещало неплохой урожай.

Только надо вовремя убирать. Убирать, а народу в селах мало. Кто на войне, кто инвалиды, кто скрывается — дезертир. Остались женщины, подростки да старики. А дороги каждые рабочие руки. Лето, видимо, будет дружное, а на некоторых полосах еще рожь не скошена. Косить некому. Комитеты бедноты не могут охватить всю работу. В иных селах комбеды из вдов и солдаток создали группы, чтобы работать вместе. Кто косами косить, кто серпами жать.

Это были группы по совместной уборке урожая. Первым положил начало Федя, предкомитета Горсткинского волсовета.

«Что ж, — думаю я, глядя, как задавальщик ловко задает в барабан ржаную розвязь, — нынче это группа по уборке урожая, а завтра, может быть, уже товарищество по совместному севу озимых. А там пойдет и пойдет — вплоть до артельного дела или до коммуны, как это уже есть в селе Калдусах и других селах. Артельное дело для мужиков привычное. Что будет дальше — жизнь покажет. „Придут новые времена, будут новые песни“, — говорил Степан Шугаев».

Привезли еще три телеги снопов. К задавальщику подходят Михалкин с Яковом. Сквозь рев барабана, окрики погоняльщика не слышно было, что сказал Михалкин задавальщику. Михалкин снял с себя пиджак, остался в гимнастерке и стал на место задавальщика. Тот передал ему очки, которые Михалкин протер о гимнастерку и надел.

Незагруженный барабан загудел сильнее, затем, блестя зубьями, завизжал во всю силу.

— Давай! — крикнул Михалкин.

Не только мне, но и всем было интересно, справится Михалкин не со своим делом или только решил похвалиться. Но вот Михалкин пододвигает к себе разрезанный сноп, подхватывает его левой рукой, встряхивает и равномерно пропускает в зубастую пасть.

С глухим ревом выбрасывается на ту сторону солома, ложась на длинную решетку. Еще сноп, за ним и еще. Михалкин уже покрикивает. Видимо, раньше был задавальщиком. Как он ловок, Михалкин, как гибок! Тонкая, сухопарая фигура его слилась с барабаном, вросла в работу. Снопы то и дело идут к нему с разрезанными поясками, и он берет их не глядя.

Молодец, Михалкин! Не ударил лицом в грязь. Иные думали: «Ну, стал батрак Михалкин комиссаром — и поди забыл крестьянскую работу». Вот тебе и забыл!

Он пропустил все три воза снопов. Лишь когда привезли еще три, он уступил место первому задавальщику, который уже успел покурить возле кадки с водой.

— Получилось? — спросил меня Михалкин, отирая пот и пыль с лица.

Глаза его сияли. Работа как бы отблагодарила его. А главное, он увидел, как с восторгом и удивлением смотрят на него люди. Ведь знают, что у него правая рука перебита в локте.

— Здόрово получилось, — подтвердил я.

Отвеянную рожь по отдельности от каждых трех телег взвешивали, ссыпали в глубокую телегу. Секретарь комбеда записывал, и в общий амбар повезли уже второй воз ржи. У веялки сменялись женщины, чередуясь с другими. Мякину грудили за током на луговине, солому отвозили на луговину, в особый омет.

После обеда люди, передохнув, — а некоторые успели искупаться, — снова принялись за молотьбу.

За обедом у Никишина мы подсчитали, что замолот проведен почти у ста домохозяев.

— Большая разница в группах по замолоту? — спросил Никитин секретаря комбеда.

Тот вынул тетрадь. Разницы почти никакой. Рожь приблизительно одинакова. Травянистая не в счет. Ее решили не обмолачивать.

— Стоит ли проводить время с остальной рожью? спросил Никишин. — В среднем сколько дает крестец?

— В среднем дает тридцать фунтов. Значит, телега из пяти крестцов даст без малого четыре пуда. Немного меньше, немного больше — дело в фунтах.

— Нет, замолот надо довести до конца, — сказал я.

— Вот что, — вступился Михалкин, — тут такая арифметика, впору позвать учителя.

— Это верно, — согласился секретарь. — Ведь мы, товарищ Никишин, после замолота будем объявлять результаты?

— Не только результаты, но и сколько оставить ржи каждому домохозяину по норме и сколько причитается излишку для сдачи государству.

— Не миновать учителя попросить.

Учитель, словно почуял, что он тут нужен. Вошел и, поздоровавшись, сел за стол.

— Андрей Александрович, мы только что говорили о вас. Помогите нам разобраться с замолотом.

И Никишин начал объяснять механику дела.

— Из общего урожая надо оставить на каждого едока по пуду в месяц, учесть, сколько этих едоков в семье да сколько оставить на семена, на фураж скоту и сколько останется излишку.

— Что ж, это не так трудно высчитать, — сказал учитель. — Дадите замолотный список, количество членов семьи, скота, озимого сева. Для остальных обществ мне придется попросить учительниц.

— Мы сегодня соберем всех, у кого был замолот, и пригласим учительниц, — сказал Никишин.

— Товарищ Никишин, а что, если вызвать сюда к вечеру председателей комбедов из Тележкина, Митрофанова и Ширяева? — сказал Михалкин. — Ваш опыт будет для них инструкцией.

— Правильно, — подтвердил Никишин. — Могут прибыть и председатели волисполкомов. Это теперь самое важное дело. Я им позвоню.

До захода солнца была пропущена для замолота рожь половины общества. Завтра будут замолачивать у остального населения.

Почти стемнело. На току шла уборка.

Мужики не расходились по домам. Им было интересно, сколько же покажет замолот и как будет производиться подсчет. Ждали, что скажет Никишин. Наконец Никишин объявил:

— Хотя по вашему обществу замолот окончится только завтра, сегодня, кто желает узнать результат, пусть придет в школу. Можно идти хоть сейчас. К нам приедут из Тележкина, Митрофанова и Ширяева брать с нас пример.

Это польстило мужикам и бабам. Как же, Барсаевка покажет пример. Значит, они молодцы, опередили. И комиссия из уезда приехала к ним первым. И вот идет молотьба на конных молотилках, а не цепами.

Иные уже говорили, что хорошо бы на этих машинах артельно произвести всю молотьбу.

Переговариваясь, шел народ в школу.

Проходим мимо церкви. Огромная колокольня, видимая на большое расстояние со всех сторон. Внизу протекает река, окаймленная ивами и ветлами. Не в пример избам, церковь окружена кустами сирени, липой, березками, а по углам соснами. Вот ведь кто-то позаботился все же обсадить церковь деревьями, а мужики редко кто воткнет ветловый кол перед домом.

Народ остановился возле школы на луговине. Многие улеглись, тут же и зачадили.

Мы с Михалкиным прошли к директору в комнату. Там три учительницы. Одна пожилая, седая, с глубокими морщинами на лице. Видимо, много она потрудилась в школе. Вторая из учительниц ее дочь, третья — дочь попа.

Разговор мой с ними клеился плохо. У Михалкина с директором дело шло лучше. Мне хотелось присоединиться к ним, но неудобно оставить учительниц. Ведь к ним редко кто приезжает из уездного отдела народного образования. Разве заглянет инструктор. Повернется и уедет.

Но разговор нашелся. И как раз по линии моего внешкольного дела. С осени решено начать ликвидацию неграмотности. Об этом извещены все школы. Циркуляр был от нас и копии от губвнешколпода. Эта нагрузка не всем учителям нравилась. В волостных советах кончились запасы бумаги. Писали отношения и справки зачастую на березовой, липовой коре.

— По старым азбукам учите, — говорю я учительницам. — Пока новых не напечатали. А писать на школьной доске. Может быть, сохранились где-нибудь грифельные доски.

Неохотно записывались в школы ликбеза пожилые женщины. Неграмотных мужчин было гораздо меньше.

Зато с большой охотой записывались солдатки и девки в возрасте невест. Это понятно. Не скоро допросишься кого-либо написать на фронт письмо мужу или жениху. А тут как-нибудь, пусть коряво, а напишет несколько нескладных слов сама.

Мы постановили начать занятия с октября, но в некоторых селах начали учиться раньше. Так сильна была жажда одолеть таинственную грамоту.

В Барсаевке тоже происходили вечерние занятия, а по воскресеньям и с утра.

Не глохла жизнь в деревне во время войны. Наоборот, громкие читки в школах и избах, как и школы ликбеза, становились все шире. И не только учительство занималось с неграмотными, а были привлечены все грамотные. Часто сын или дочь учили мать, отца, брат — сестру, да соседей кстати прихватывали.

Я объяснил учительницам, в чем будет заключаться их помощь комитету бедноты.

Пришли остальные мужики, с ними Никишин и счетовод. В школу принесли стол, скамьи. В это время подъехали три подводы: из Тележкина, Митрофанова и Ширяева.

— Товарищи! — начал Никишин. — По всей стране и по нашей местности сейчас производится пробный замолот ржи. Почему? А потому, чтобы весь новый урожай взять на учет. Заранее выявить излишки и сдать их для голодающих рабочих, для нашей Красной Армии. Сдать по твердой, а не по спекулятивной цене. Вы зададите вопросы: а будет ли соль, керосин, мануфактура? Ответ один. Что будет, то будет. Но время у нас тяжелое. Дело стоит так, что не о соли и керосине идет речь, а о спасении страны от врагов, о защите Советской власти, которая дала нам землю. Нет теперь ни помещика Подлайчикова, ни графа Шереметьева, ни Чернышева.

Мужики слушали речь Никишина настороженно. Ничего в ней оспорить нельзя. О товарах тоже знают. Редкий не был на железной дороге. Видели, что там творится. Никишин предложил секретарю комбеда прочесть список по замолоту. Не у всех домохозяев, а на выборку. Зажгли лампу, и при наступившей тишине секретарь Василий Поликарпов начал читать список.

— Ловко подсчитано, — удивился кто-то.

— В среднем десятина дает шестьдесят пудов, — объявил Василий. — А теперь возьмем, к примеру, подсчет у некоторых отдельных хозяев — сколько кому останется на расходы и сколько придется продать государству. Минеев Иван тут?

— А почему с меня? — дрогнул голос Ивана.

— Ты самый аккуратный человек. Сколько у тебя ржи?

— Две десятины.

— По подсчету они вкругах дадут тебе сто двадцать пудов.

— Дай бог.

— А может, и больше. Рожь хорошая. Сколько у тебя в семействе?

— Сами знаете.

— Пять человек. По инструкции — на каждого едока пуд в месяц, а на год двенадцать пудов. Сколько получится? — спрашивает секретарь и сам отвечает: — Шестьдесят пудов. Остается шестьдесят. Верно?

— А на семена?

— Не забыли. Сколько будешь сеять?

— Две десятины.

— По восемь пудов на десятину. Итого шестнадцать пудов. Остается излишку…

— Подожди — излишку. А на скот? На корову?

— На коров мы положили по десять пудов в год. Стало быть, остается тебе восемьдесят шесть пудов. Остальные тридцать четыре пуда продашь государству. Верно?

— Нет, не согласен. А что я продам на соль, на керосин по вольным ценам? Это что же, подчистую? Не согласен я, — сказал Минеев. — Как вы, мужики?

— Нельзя подчистую, — закричали многие.

Взял слово Никишин.

— Товарищи, это только первая наметка. Я даже считаю, что много хлеба оставляется Минееву. Разве ребятишки съедят в месяц по пуду?

— Они больше сожрут. Таскают и таскают.

— А вы не давайте им таскать. Хлебу должна быть экономия и в своем семействе. Теперь взять корову. Выходит, на посыпку ей пуд в месяц, да еще чистой муки? А в это время рабочие получают осьмушку хлеба с овсяной мякиной. У вас что, есть на шее крест? Корова проживет и на отрубях. А там овса можно смолоть. Безобразие будет перед Советской властью — травить хлеб скоту.

— На продажу-то что останется? — не унимался Минеев.

— Найдешь. Десять пудов оставим тебе еще на расходы. Да в гумазейный амбар четыре пуда на случай голодного года. Остальные — излишки… Василий, подсчитай, сколько у него излишков.

Кто-то насмешливо крикнул:

— Минеев в обиде не будет. Небось десятина-то на все восемьдесят пудов потянет.

Василий подсчитал и громко объявил:

— Излишку для продажи по монопольной цене у Ивана Минеева остается тридцать пудов.

— Слышишь, Иван Тихонович? — спросил Никишин. — Молоти и, как ты аккуратный человек, вывози на элеватор первым. Согласен теперь?

Ничего на это не ответил Минеев.

— Читай другим, — кивнул Никишин Василию.

— Следующий — Корней Давыдов.

И Василий точно так же прочитал, сколько излишков ржи у Давыдова.

Так пошло дело и с остальными. Было уже поздно. Пора по домам. Уходя, каждый знал, сколько ему придется вывезти хлеба для продажи государству.

Наконец разошлись все. Мы, оставшиеся, перешли в комнату директора. Нам предстояло побеседовать с приехавшими из Тележкина, Митрофанова и Ширяева. Урок, который они только что слышали, пошел им на пользу.

— Все ли вам понятно? — спросил Никишин.

— Конечно, все, — ответил предкомбеда из Тележкина.

— Ваш опыт надо бы на весь уезд! — подтвердил ширяевский предкомбеда.

— В газете следует написать, — подсказал директор школы.

— Вот вы и напишите, Андрей Александрович, — посоветовал я.

Михалкин спросил их:

— Нужно ли нам ехать к вам на замолот? Вы теперь научились, как и что. А у нас ведь еще четыре волости. Завтра мне в Пичевку, а Наземову в татарскую волость, Бочалейку.

— Нет, не надо, — ответил тележкинский. — Справимся сами. Конные молотилки у нас есть. Народ тоже дружный. А ваш пример лучше всего убедит наших мужиков.

Глава 34

Мы с Михалкиным спали в сенях. Постелью нам служила свежая солома, так хорошо пахнущая солнцем, землей и ржаным теплым хлебом.

Долго еще на улице слышались мордовские и русские песни девушек, а с ними, помогая, раздавались ломаные басистые голоса подростков Двухрядные гармоники оглашали улицы этого огромного, в полтысячи домов, села. И так хотелось вскочить с постели, пойти в хороводы, подтянуть песни, а может, и отплясать — плясал же я когда-то в своей деревне, — но эту затею оставил. Я уже не парень, да и не мужик. Не пойму, кто я. В моем возрасте все мои товарищи поженились. А у Фили уже дочь, у Илюхи Хромого, как он говорит, тоже дочь, у Степки полуслепого — сын. А у меня никого — ни жены, ни детей. А ведь мне уже двадцать третий год пошел. В деревне есть такая пословица: «В эти годы лошади дохнут».

О, с каким бы удовольствием женила меня мать! Ей почему-то вроде совестно, что я все еще холостой. А на ком женюсь — это ей все равно. Ей, привыкшей к своим детям, уже хочется нянчить внучонка или внучку. Нужда и нищенство теперь отпали, мы, дети, подросли. Пусть Васька и Николька взяты в солдаты, а старший брат Миша уехал со своей женой в Молодеченский полк, где он писарем. Брат Захар в плену. Кто же с матерью? Отец, уже сгорбленный старик, да две дочери и самый младший, девятилетний, белокурый братишка Семка.

Надеялась мать, что я женюсь на Соне, и звались они с дьяконицей свахами, но вот дело сорвалось. И по моей вине. Для матери очень непонятно, почему моя работа в уезде — будь хоть я «раскоммунист», как она говорит, — почему эта работа, тревожная, изматывающая, подчас страшная, от которой и дохода-то в дом нет, а больше расход, так как муку и пшено мне привозит сам отец или мать с Семкой, — ну, почему эта работа дороже мне спокойной жизни с такой хорошей, умной, развитой женой, с Соней? Это для матери непонятно.

Интересно, зашла ли Соня, вернувшись из Инбара, к моей матери? И о чем они говорили?

Что вообще сейчас делает Соня, о чем она думает? Может быть, в Инбаре на квартире меня ждет письмо.

Да, из Сони вышла бы хорошая жена. И жил бы я с ней припеваючи. Работал бы секретарем в сельсовете. Что еще нужно? Скот развел бы, сад насадил… Тьфу! Нет, не жилец я в селе. И Соня тоже в селе не жилец. В мыслях-то мы готовы жениться, а на деле — нет. Слишком бурное время. Семья связала бы нам крылья, как связала многим уездным работникам, которые поженились раньше — а иные совсем недавно — в самом Инбаре, на горожанках. Уже не такие они ретивые работники стали, нет. Всюду их преследует тень жены, двойные заботы. Больше заботы о жене. А там ребята пойдут. Вот и оказывается… Может, я не прав?.. Нет, чую, что прав. Я — один, вольный человек. Сыт ли, голоден ли, но один. А горе и радость можно делить с товарищами… А где Лена? Что с ней?

Вот была любовь, ничего не скажешь. На ней-то бы и впопыхах я женился. Но спасибо Федоре — она открыла глаза, перед какой пропастью я стоял.

Пусть навсегда, как томящее воспоминание, останется наша последняя с ней встреча в саду Тарасова. Это была вспышка, навеянная чудесной картиной «Восход любви», найденной в тайнике между стенами дома.

Лену я любил, теперь мне ее жалко. Безвольная, она поняла меня, но поздно. Мне и Ваньку жалко. Какой черт его сунул в эту банду Васильева? Тачал бы сапоги, шил бы девкам полусапожки, башмаки, продавал бы. А то нет! Пустился в большую спекуляцию всем, чем только можно. И влип. И теперь не выберется. А женился бы на Лене, бросил бы все это заранее, до помолвки, — и теперь не сидел бы в тюрьме. Какой он стал жалкий, хромой идол. Теперь работает в тюремной мастерской, и вместе с Илюхой, тоже хромым, стучат молотками по подошвам.

О, молодость, молодость! Не хочется думать о любви, а мысли о ней непрошено лезут в голову. И о каждой девице, которая приглянется, уже думаю как о своей будущей жене. Думаю о жене, а жениться не хочу.

Мне запомнилось, как однажды я и мои сверстники собрались у Пелагеи Занегиной, молодой снохи Занегиных, и начали зимним вечером мечтать о своих будущих женах; у каждого невесты наметились еще в школе.

Мы знали, у кого какая невеста, хотя стыдились об этом говорить друг другу. На оракуле гадали, на картах Пелагея предсказывала, жребий бросали с именами девок, как бы разыгрывая, кому какая достанется, но желая, чтобы досталась именно та, которая нравилась. В то время мне нравилась чернобровая Настя, Павлушке — Оля, Ваньке — Марфуша, ну, и другим — кому чья. Мы менялись жребиями между собой, если попадала не та, до тех пор, пока попадется именно та. И «успокаивались на своем интересе», как говорила по картам Пелагея.

Мы доставали книги, покупали их на тряпье, на кости, на пепел, а иные приносили куриные яйца, выхватывая их из гнезда в своем, а то и в чужом дворе. И книги, купленные у «руньщиков», которые заезжали в кибитках с разным мелким товаром в наше село, читали вслух сообща или поодиночке. Потом собирались и говорили вперебой, кому что понравилось в этих книгах.

Особенно полюбились нам сказки. Хорошее то было время, именно «золотое детство», как бедно некоторым из нас ни жилось.

Разговор о наших женитьбах начался после того, как я прочитал сказку «Спящая царевна». Волновала и восхищала ребят картина пробуждения царевны. И многие из нас, забыв своих невест, втайне мечтали жениться на красавице царевне. Я — в том числе. Но задумывался, куда же приведу жену-царевну? В нашу прокопченную избу, что ль?

Так как женихов для царевны нашлось среди нас много, мы решили бросить на царевну жребий.

Начали крутить из бумаги жребий. На всех накрутили, кроме Андрея. Зачем царевне одноглазый муж? Если она узнает об этом, то с горя опять уснет. И уже на веки вечные. Но Пелагея сердито предложила: «Нет, крутите и на Андрея. Без обиды чтобы».

С душевным трепетом вынимали мы из шапки свернутые жгутики бумаги. Каждому хотелось первому. Но судьба есть судьба. У всех бумажки пустые. Осталась только одна. И остался один будущий муж, царевич, — это Андрей по прозвищу Воробей. Он вытянул из шапки красавицу царевну. Мы позавидовали, а кто-то произнес: «Уродам счастье!»

Но царевны Андрей не получил, зато с тех пор прозвище «Воробей» отпало, а прицепилось другое — «Царевич Андрей».

Пелагея, несколько раз от смеха роняя веретено на пол — дело было зимой, она пряла кудель, — предложила, что, если с царевной покончено, надо полагать, пойдут ли за нас наши уже не спящие красавицы, а деревенские девки, когда мы все подрастем. Это должен решить «Оракул» — с человечьим лицом на первой странице гадательной книги. Пушечная горошинка падала на цифру, по ней надо найти в «ключе» еще цифру, а потом смотреть «ответ». Дело забавное, увлекательное.

Иногда ответы были очень меткие. Однажды я, болея лихорадкой, бросил горошинку на лицо оракула, задумав о своей будущей женитьбе на Насте. И в ответ получил: «Сначала вылечись, потом думай о женитьбе». Это было справедливо. Я уверовал в «Оракул» не меньше, чем во второе пришествие Христа на грешную землю.

Вот и сейчас бросали ребята горошинку и искали по «ключу» ответы. Были ответы разные. Пелагея все же сводила к одному — непременно к женитьбе. Не бросил горошину только Андрей. Он мрачно заявил: «Хватит мне одной царевны. Зачем еще жена? Куда я их двух дену! У нас изба тесная».

Наступила и моя очередь крутить горошинку. Она остановилась на цифре 76. В «ключе» номер ответа.

И Павлушка громко прочитал мне ответ: «Есть лошади сивые, а есть карие».

Вот и пойми. У нас, например, мерин сивый, старый. Но что вообще за намек о лошадях?

Пелагея пояснила так: «Дело не в лошадях, а в невестах. Каряя — это вроде чернобровой Насти. Да не пойдет она за тебя. Кроме того, ты и сам не женишься. Без гаданья тебе скажу. И всем скажу».

Ребята насторожились. Она всем нагадала женитьбы, а на мне вышла задержка.

«Петька, он такой! Грамотей. Книги читает, псалтырь по упокойникам. Он по селам с братом Васькой побираться ходит, людей разных видит. Нет, он… он, пока до дела не дойдет, не женится. В город уйдет, в приказчики, аль в трактир половым. И всем вам не прикаяться к селу. Земли-то на вас нет. Богатеи выходят на отруба, отрезают свою землю, покупают участки у банка. Не жильцы вы в селе. Так говорит мой Иван. А он писарь, бывает в городе и в самой Пензе… Что рты разинули?»

Мы действительно разинули рты. Все помним тысяча девятьсот шестой год, когда наше село было наполовину сожжено войсками, прискакавшими из Пензы на подавление бунта против помещика.

Большая была стрельба с обеих сторон. Многих мы недосчитались.

В то время я пас коров.

Помню, как я бежал в село известить Лазаря о том, что отелилась его корова, а с Кокшайской горы спускались стражники. Я ударами бича дал знать дяде Федору, чтобы они сгоняли стадо с барского поля, сам же побежал в село известить народ. Я ударил в набат. И упал, сбитый с ног священником. Все это помню…

— Стреляют, стреляют! — тревожно кричал кто-то. Меня толкнули в плечо.

— Вставайте!

Слышу, как рядом со мной кто-то громко всхрапнул.

— Михалкин, Наземов, проснитесь!

— В чем дело? — Михалкин вскочил.

— Выйдите на улицу, послушайте!

Это кричал Яков, наш хозяин. Обувшись и набросив верхнюю одежду, мы вышли на крыльцо. Стали слушать. Но в селе полная тишина, если не считать петушиной переклички да лая собак.

Было синее, чуть прохладное утро. Звезды крупные, как яблоки. Над головой куча Стожар, а на востоке утренняя знакомая Венера.

Видны очертания сельских изб, мазанок и разных построек, ближних и дальних. И все это в таинственной предрассветной синеве. Лишь на востоке прочеркнулась едва заметно бледная полоса зари. По опыту знаю: еще не наступило время выгона скота. Сейчас у людей самый крепкий сон.

— Тебе, Яков, не померещилось? — спросил Михалкин.

— Да нет, стреляли.

— Где стреляли?

— Кабыть там. — И Яков указал по направлению к Инбару.

— Это, может, в соседнем селе пастухи стадо выгоняют? — высказал я догадку. — Хлопанье бичей похоже на выстрелы.

Яков промолчал. Может быть, и так. А мне было досадно, что Яков нас разбудил. Надо было отоспаться, чтобы сегодня пораньше уехать в Инбар, созвать коллегию и разбирать дела заключенных. Дел этих около трехсот, и самое меньшее уйдет на это дня два-три. Потом надо заготовить справки, что освобождены Советской властью досрочно. Готовить будем я, Иван Павлович, мои заместители Толбицын, Харитонов и начальник тюрьмы Гуров. Разобьем арестованных во дворе на группы и будем выпускать не сразу всех, а тоже группами.

Вдруг в конце села послышался грохот телеги. Кто-то сильно гнал лошадь. Пыль от колес клубилась так, будто телега горит. Грохот в утренней тишине был так громок, что на него отозвались недобрым, тревожным лаем собаки. Вот они уже бегут по бокам телеги, едва дыша и задыхаясь от пыли, пытаясь схватить за ногу человека, который холудиной нахлестывает лошадь.

— А ведь это Ефрем, — сказал Яков, — сват мой!

И Яков побежал наперерез к дороге, крича что-то и подавая знаки, чтобы Ефрем остановился. Тот придержал, остановил лошадь, спрыгнул с телеги. Собаки, кашляя, с высунутыми языками, сразу отстали. Ефрем снял картуз, вытер лоб и поздоровался с Яковом. Затем часто, испуганно начал что-то говорить по-мордовски, указывая рукой по направлению к Инбару.

— Пойдем к ним, — предложил Михалкин.

Лошадь была в мыле, настороженно водила ушами, крутила хвостом и, видимо, ждала ударов. Она посмотрела на нас слезящимися глазами.

— В чем дело, Ефрем? — по-русски спросил Михалкин и что-то сердито добавил по-мордовски.

Ефрем не успел ответить: издали совсем четко донеслись короткие звуки, будто кто крутил трещотку. Мы переглянулись. От волости уже бежали два человека. Еще не добежав до нас, они вперебой то по-мордовски, то по-русски торопливо заговорили:

— Товарищ Михалкин, товарищ Наземов! В Инбаре стрельба идет!

— К телефону требуют вас.

Тут и Ефрем, отдышавшись, объявил:

— Бунт начался. Кто в кого палит — не разобрать. Вот я и прискакал. Как бы какого греха не вышло. Может, чехи, может, банды.

Торопливым шагом — а подмывало бегом пуститься — мы направились в волисполком. Там уже были Никишин и человек пятнадцать людей — комбедчики, партийцы, комсомольцы.

Народ все прибывал. Уже толпились в сенях, на крыльце и возле окон.

Весть о восстании с небывалой быстротой облетела громадное село. Иных известили, другие услышали выстрелы.

— Товарищ Никишин, организуй отряд. Начальники групп здесь? Хорошо. Сейчас же пусть вооружаются кто чем, вплоть до вил и дубинок. Цепы тоже в ход пойдут. Винтовки чоновцам розданы? Теперь вот что. Пока я говорю по телефону, отправляй отряд на подводах, а кого можешь — верховыми. Наряди с десяток подвод, и на хороших лошадях.

Опять зазвонил телефон. Никишин снял трубку и передал мне. Сам же скомандовал:

— Товарищи, на улицу! В Инбаре восстание левых эсеров во главе с Жильцевым. Хотят свергнуть Советскую власть в уезде. Проучим их хорошенько. За мной!

В трубке послышался голос Ивана Павловича, человека вообще спокойного. На этот раз он говорил отрывисто:

— Петр, началось уже. Примерно час назад. Сколько их? Около двухсот. Мы не ожидали такой численности. Нет, ничего еще не захватили… Наступают от водяной мельницы… Против них от Никольской брошен отряд ЧОНа в пятьдесят человек. У них пулемет, у нас тоже. Брындин с отрядом пошел в обход со стороны леса, Филипп идет в лоб от площади, Коля Боков с комсомольцами — от Низовки.

Некоторое молчание, затем снова его голос:

— Давайте сюда мордвинов! Сколько их? Полсотни? Хорошо… Ничего, пусть кто с чем… Ага, вон они зажгли водяную мельницу или сарай… Говорят, стог сена. Иллюминационную подпустили для храбрости… Вот из пулемета застрочили. Ну, давай быстрее!

Разговор окончился. Боркин повесил трубку, дал отбой.

«Вот оно, началось! — подумал я. — Двести человек. Откуда они собрали? Чем вооружены? Ничего не знаем. Возможно, не все люди из нашего уезда, а из соседнего тоже, Бирсановского. Уезд почти сплошь эсеровский, народ там зажиточный».

Тем временем Никишин выстраивал отряды мордвинов и русских возле волисполкома, разбивал на группы. Люди все подходили и подходили. Выстрелы в городе усилились. И когда на востоке явственно разгорелась бордовая заря, подъехали подводы.

На первую, запряженную парой лошадей, уселись шесть человек, а с ними Михалкин. Затем погрузились на вторую подводу, на третью и на длинные дроги. Одна за другой подводы быстро двинулись в путь. Михалкину был передан приказ остановиться у здания, где раньше было воинское присутствие. Поскакали и верховые.

Теперь я сам позвонил в ЧК, но Боркина уже не было. Дежурил член тройки Любочкин. Ему я сообщил, чтобы встретили отряд и доложили Боркину.

Подъехали новые подводы, и их проводили. Оставив в волости дежурных, мы с Никишиным сели на телегу.

Сытые, откормленные за время уборки лошади тронули крупной рысью. Люди выходили из домов и смотрели нам вслед. Что они думали? Наверное, по-разному. Возможно, иные втайне радовались восстанию в городе. Разные тут люди.

Вскоре заря совсем разгорелась. Когда мы миновали глубокий овраг и поднялись на гору, над близким уже Инбаром полыхало грозное зарево и катился набатный звон. Кто бил в колокол — сторож или восставшие, — понять было нельзя. Набат всегда волнует и всегда страшен.

Звонили в Никольской церкви, а когда мы подскакали к городу и остановились у старого здания воинского присутствия, в набат ударили на колокольне собора. Это был ревущий, сплошной гул. В соборный колокол били только во время самых сильных пожаров.

Нас встретил Иван Павлович. Никишин выстроил отряд. Боркин разъяснил, кому куда идти. Михалкину — вести людей в обход, в тыл восставшим, вдоль реки, и встретиться с Брындиным. Никишину — пройдя улицами, дворами и огородами, соединиться на улице Низовке, по левой стороне реки Инбара, с отрядом Бокова. Остальным — направиться на Никольскую улицу и присоединиться к укомовским чоновцам во главе с Филиппом.

Мне, к моей досаде, поручено было с пятью комсомольцами охранять почту и телеграф. Винтовки на почте были.

— А кто на телефонной? — спросил я Боркина.

— Там Павел, дружок твой. Действуй, Петр. Положение очень серьезное. Если они и не захватят почту и телеграф, то могут перерезать провода.

— Верно. — Не мог я не согласиться и с пятью комсомольцами двинулся в центр города, к синему, одноэтажному зданию почты и телеграфа.

Там, держась за винтовку, сидел у аппарата лысый пожилой телеграфист. Возле него переминались трое мужчин и две девушки. Лица у всех испуганные. Ну что они могут сделать, если ворвутся восставшие, среди которых, как мне успел сообщить Боркин, много было дезертиров, скрывавшихся в лесах и в домах местной буржуазии.

При нашем появлении с винтовками дежурившие люди облегченно вздохнули.

Девушек я узнал. Они когда-то, в первые дни революции, дежурили на телефонной станции в здании земской управы. Это были веселые щебетухи Маня и Нюра. Мы тогда с Павлушкой заняли станцию, сказавши, что пришли охранять ее по приказу земской управы. В тот день я передал по телефону в тридцать две волости уезда извещение о взятии власти большевиками и декрет о земле и мире.

Девушки узнали меня. Ведь я не раз с ними встречался в городе, в парке, в театре.

— Не боитесь, Маня и Нюра? Вы, кажется, не робкого десятка?

— Отпустите нас домой, Петр Иванович.

— Что вам дома делать? Скука одна. А тут слышите, как постреливают. Музыка, да и только! — утешаю я.

Выстрелы доносились с плотины. Там догорала водяная мельница.

— Нет, вы еще понадобитесь нам. Хотите, я наганы вам дам? Самовзводные наганы. Нажмешь курок — и сами стреляют.

— А у вас есть лишние?

— Нет, так будут. Вот тебе, Маня, мой наган, а тебе, Нюра…

— Мне совсем не надо. С нас хватит одного.

В это время пришел Павлушка с винтовкой за плечом. Давно мы с ним не виделись. Он — начальник почты, телеграфа и телефонной станции. Словом, комиссар связи.

— Что там, на улице? — спросил я.

— Наши помещение детского дома захватили.

— Детей-то вывезли?

— По домам распределили.

— А казначейство? Ведь оно рядом.

— Деньги и бухгалтерские книги вывезли на двух подводах. Тронулись на Башмаково. С ними поехал Максимов, заведующий финансами, и завуоно Гаврилов.

— Гаврилов-то зачем?

— По правде говоря, его Боркин отправил. Испугался Гаврилов. Трясется, как студень. Да что он за вояка!

Гаврилов, наш «профессор», окончивший духовную семинарию с золотой медалью, человек необычайно длинный, самый высокий в нашем городе, в попы не пошел, а вступил в партию. Почти все доклады на различные темы, начиная от Парижской коммуны и кончая жизнью на Марсе, делал именно он. Имел пристрастие к винтовке, с которой ходил и к себе в УОНО, носил кавалерийскую шапку, на плечах предлинную шинель, сшитую по его росту пленным австрийцем. Гаврилов немного заикался, что помогало ему во время доклада собираться с мыслями.

Гаврилов знал три языка, был хороший математик. Несмотря на продолговатое, лошадиное, сухое лицо, он пользовался симпатиями гимназисток, был их кумиром.

Вот таков был наш Гаврилов, человек умный и забавный. С наганом он не расставался даже во время докладов в Нардоме. И была у него странная привычка: делая доклад, он механически крутил барабан с семью патронами, чуть отводил курок и пощелкивал им. И все время расхаживал на своих длинных ногах по сцене, повертываясь то в одну сторону, то в другую. Конечно, добрая половина доклада не доходила до слушателей. Они боялись — вдруг докладчик что-нибудь не рассчитает и пальнет прямо в зал. Поэтому народ все время шарахался то в одну сторону, то в другую.

Большого труда стоило нам отговорить Гаврилова от этой пагубной и просто опасной привычки.

Вот этот-то воинственный человек и уехал с поля битвы. Уехал во всеоружии — с винтовкой, наганом, саблей и кинжалом. Поехал он под видом охраны. А надо сказать, что на своем веку он ни разу не стрелял ни из винтовки, ни из нагана.

Снова послышалась стрельба. Близко, за церковью, стреляли наши, а со стороны мельницы и от горы, покрытой лесом, восставшие. Уже солнце осветило крыши городских домов. Жители, непривычные к выстрелам, притихли. Боев здесь не было. Прошлой осенью мы взяли власть в городе без единого выстрела. А теперь — пожалуйте!

Тихий городок Инбар! Красивый городок, раскинувшийся на высоком холме и, как Пенза, утопающий в садах. С двух сторон омывают его речки — Мача и Малый Инбар. Они сливаются за холмом, и там река под названием Инбар течет вдаль, впадает в Ворону, Ворона — в Хопер, а Хопер…

Раздался звонок. Телефонистка, отозвавшись, кивнула мне. Я взял трубку. Звонил Боркин.

— Что, Ваня, нового?

— Татарский отряд прибыл.

— Что ты с ними делать будешь?

— Тебе пришлю человек пять, Бокову десять, а остальные про запас. Они голодные. Их бы надо накормить.

— Позвони Гурову. У него найдется.

Боркин расхохотался.

— Над чем смеешься, Ваня?

— Ты хорошо предложил. Но где их кормить?

— При тюрьме есть столовая, — говорю я.

— Чудак человек. Тюрьма не мечеть. Они не только не пойдут, а разбегутся.

— Пожалуй, верно. Поговори, Ваня, с начальником. У нас же есть своя столовая. Вот туда из тюрьмы можно в ведрах принести.

— Это правильно. Что у тебя нового, Петр?

— Слушаем перестрелку.

— А ты знаешь, что уже есть убитые и раненые с обеих сторон?

— Нет, не знаю.

— В больницу отвезли.

— Кого же?

— Сына главного бухгалтера Кузнецова, гимназиста.

— Это… это соперник… Бокова.

— Если хочешь, он. Потом гимназиста Матвеева, двух дезертиров, фамилии их еще не узнали. И несколько раненых.

— А с нашей стороны?

— Меньше. Но я после скажу… Петра, ты слушаешь?

— Слушаю, Ваня.

— Ну, слушай и молчи. Можешь удивляться…

— Да говори, не томи.

— Ты знаешь, что этот эсеровский сброд и дезертиры наступают по всем правилам: с перебежками, и каждый умеет окапываться.

— Не знаю. Откуда мне знать? Ты запретил мне в строй.

— Куда тебе, черту однорукому! Словом, война идет позиционная.

— Это не диво. Ведь Жильцев — офицер. Он их ведет.

— Он-то как раз и не ведет, а только отдает распоряжения. А ведет все дело… кто бы ты думал?

— Нет, не знаю.

— Друг мой Петя, возглавляет все дело… Романовский.

— У меня чуть трубка не выпала из рук. Я только и вымолвил:

— «Левый коммунист»?

— Он, Петя.

— Словить его живым!

— Я уже послал людей. Поймаем лысого барина. Ведь он, по верным сведениям, бывший генерал.

— Ну дела, Ваня! А Шугаев где?

— В уисполкоме. Названивает в Пензу. Рвется в бой, но мы его не пускаем. Без него обойдутся, а то, глядишь, какая-нибудь пуля его словит.

— Это верно.

— Так я тебе пришлю человек пять татар.

Мы повесили трубки. Сообщение о Романовском потрясло меня. Я не утерпел и, выйдя в сени с Павлушкой, шепотом рассказал ему об этом.

— Враг, — проговорил Павлушка.

— И очень опасный.

— Но как он попал в уполномоченные губпродкома? — спросил Павлушка.

— Пенза могла не разобраться. Ведь он из Москвы.

— Словом, авантюрист, — добавил Павлушка. — Приезжал же к нам с мандатом из Пензы какой-то Абрамов, который хотел весь уезд объявить коммуной. Мы выгнали его.

— Абрамов — просто дурак. Такую характеристику мы ему дали, чтобы раз навсегда избавиться. Больше он не явится. А Романовский не дурак… Смотри-ка, смотри, Павел! Что это?

От церкви Николы, с правой стороны, шла группа людей.

Их было не меньше двадцати. Мы вышли из сеней на крыльцо и стали наблюдать за шествием. По бокам и сзади — конвой с винтовками, а в средине гимназисты и остальные, видимо дезертиры, в рваных, грязных шинелях, сбитые с толку Жильцевым! Но вот что было удивительно: в первой шеренге арестованных правофланговым сам Романовский. Он был без головного убора и высоко держал лысую голову. На нем помятый френч без пуговиц. Кажется, в свалке ему изрядно помяли бока. Но что всего удивительнее — он громко покрикивал на пленных, чтобы они шагали стройно и не сбивались с ноги.

Перепуганным пленным было не до шага. Ведь их вели в тюрьму, а что будет дальше — неизвестно. Конечно, хорошего не жди.

Романовский покрикивал и на наших конвойных.

— Как идете? Эй, быдлы, бараны! Ать-два!

Конвойные, большей частью комсомольцы, плохо обученные шагистике, пугались окриков Романовского и, похоже, перестали понимать, кто этот свирепый старик — пленный или начальник.

Пройдя мимо нас, Романовский резко остановился, потом вышел вперед, обернулся и заорал на конвойных:

— Вы… как вы идете?! Позор красноармейцам! А с этой бандой, — указал на толпу пленных, — идти считаю позорным. Я пойду один, впереди этих бандитов. Ведите меня одного… Вот ты, и ты, и ты. Конвоируйте меня особо. Один впереди, двое по бокам. Ну, на места!

И конвойные заняли места, взяв под охрану Романовского, согласно его приказу. И, когда встали с примкнутыми штыками, Романовский скомандовал:

— Шагом а-арш!.. К тюрьме!.. Ать-два, ать-два!

Мы с Павлушкой сначала оцепенели, а потом громко расхохотались.

— Он, наверное, сумасшедший, — бросил догадку Павлушка.

— Почему же сумасшедший?! Настоящий бывший генерал.

Глава 35

— Увар Семенович Назаров? Садись.

— Спасибо вашей бабушке.

Мы в кабинете Николая Петровича. Сам он здесь же, в соседней комнате. Он долго не решался оставить меня наедине с Уваром, но я его убедил. Да что может сделать мне Увар? Ведь не совсем же он потерял человеческий облик?

Я узнал, что у него, Увара, есть в селе жена, дети, но они редко его видят. Свои сельские от него отшатнулись. Жена боится его и, когда он заявляется, убегает из дому. Не любят и ее, ворову жену. Лишь некоторые жалеют.

Увар Назаров — страшилище. Им пугают детей. И он это знает. Мне предстоит тяжелый с ним разговор. Поймет ли он? Поверит ли?

Мы освободили тюрьму почти начисто. Все же не рискнули сразу вместе со всеми выпустить вот таких, как Увар, его свояк Иван, Полагин Петр. Это закоренелые воры, уже пожилые. Каждому под полсотню лет, а Увару и того больше. Знают ли они, что почти все мелкие преступники уже теперь дома и работают у себя в поле? У каждого из них справка о досрочном освобождении. И еще — знают ли о восстании Жильцева? Наверное, слышали выстрелы. Смотрю на Увара. Бледный он. И седина в волосах. Он не догадывается, зачем я его вызвал. Да он и меня-то не знает, кто я. Сидит вот перед ним молодой, сухой, изможденный человек. Сидит и смотрит на него.

В кабинете душно. Сквозь занавески светит яркое солнце. Окно за решеткой. И я такой же бледный, как арестанты. Еще бы, за эти дни мы все страшно устали. Нам пришлось разобрать сотни «дел» — дел о живых и разных людях.

Большинство из освобожденных были посажены за спекуляцию хлебом, за мелкие кражи у односельчан, а то и за поножовщину в драке. Лишь на крупных делах — кража государственного имущества, ограбление кооператива и прочее — мы останавливались.

В своем селе вор обычно не крадет. Больше того. Если другие знают, что в таком-то селе проживает знаменитый вор, никто там кражи не совершит. А если из молодых по неопытности кто-нибудь хотя бы какую малость украдет, его заставят подбросить.

Как ни странно, а население, где проживает знаменитый вор, чувствует себя спокойно. Воров боялись, уважали, даже заискивали перед ними. Особенно те, у кого есть что украсть. Почти все воры богомольны. Вор боялся попа, а поп остерегался вора. Кто из них хуже — черт ведает. Исповедовались и причащались они исключительно в церкви родного села. В это время вора не тронь. Если кто-либо донесет уряднику — священник ли или мужик, — плохо будет. Месть вора, покаявшегося в своих грехах, будет беспощадной. В любую полночь заиграет красный петух одновременно на избе, амбаре, гумне, мазанке. И сами хозяева могут сгореть вместе со скотом.

Опытные урядники нередко дружили с ворами. Последние делились с ними. Но не с каждым урядником знался вор, а по выбору, если пришелся по душе. Попробуй не возьми добычу, если ты вору понравился. А урядник принял добычу — вор никогда его не предаст становому приставу. Воры — народ нервный, чувствительный. Выпивши, зачастую они много плачут, проклинают свою жизнь. В это время вора не утешай. Изменится настроение, и он бросится в драку.

При допросе вора надо быть с ним вежливым, сердечным.

Приходилось изредка и мне иметь с ними дело. Некоторые милиционеры по неопытности давали следственный материал противоречивый.

Чем крупнее вор, тем, конечно, опытнее. Значит, и подойти к нему надо умеючи. При допросе, как бы между прочим, изучать его лицо, смотреть в глаза, следить за движениями. Задавать вопросы как бы походя, а не в лоб. О семье осторожно расспросить, о хозяйстве, даже об урожае. И еще табаком угостить, чаем.

При допросе никого быть не должно. И самому ничего не писать. Стол должен быть чист. Остерегайся взять на окрик, обругать, пригрозить. Тогда могила. Хоть убей, будет молчать. И все старанье пропало.

Увар сидит против меня и как бы гадает, что я за человек. В политике он ничего не смыслит, но в контрреволюцию не пойдет. Ему сейчас все равно, какая власть. Правда, он знает, что ему дан надел земли по едокам, как и всем, и что эту землю большевистская власть разрешила отнять у помещика Сабуренкова. Очень возможно, что Увар поэтому и перестал красть. Не у кого воровать.

Вообще-то воров стало как бы меньше. Исчезает это племя, но еще не исчезло совсем.

— Давно сидишь, Увар Семенович?

— Полгода.

— Это много или мало?

— При царизме сидел и дольше.

— За что же тебя при Советской власти посадили?

— По привычке, что я вор.

— Кто посадил?

— Ваш начальник милиции Жильцев.

— Жильцев? — удивился я. — Почему же наш? Мы большевики, а он — левый эсер.

— Один черт. Вместе вы работаете.

— Работали, — сказал я, — теперь без него обходимся.

— Отставку, что ль, дали?

— По характеру не сошлись.

Увар вопросительно смотрит на меня. Я подаю ему портсигар.

— Кури, Увар Семенович. Своей набивки.

Он взял папиросу. Мы закурили.

— А ведь старик ты, дядя Увар. Гляди, седой стал. Дома-то небось жена, дети… Говорят — хлеба хорошие уродились. Как теперь Авдотья твоя справляется? Ведь старший-то сын твой Арсентий воюет против чехословаков. Говорят, здорово бьется. Гляди, офицером красным будет. Силен, весь в тебя. А дочь твоя Наташа — красавица. Вся в мать. Жена-то у тебя, слышь, красивая была. Да и сам ты недурен. Силы в тебе много еще, Увар Семенович. О-ох, много!

Опять смотрит на меня Увар. А о его семье мне рассказал Коля Боков. Он ездил в ихнее село по пробному замолоту. Ему я и поручил разузнать все об Уваре Назарове.

— Откуда ты знаешь про мою семейству?

— Эка невидаль не знать.

Подумав, я, глядя в сторону, как бы внезапно спросил.

— А хочешь домой вернуться?

Он встал, быстро замял папиросу. Сердито огрызнулся. Я этому не удивился и не обиделся.

— Зачем смеешься, сосунок? Мне пятьдесят пять. А тебе?

— В племянники гожусь. Твоему Арсентию одногодок. Я, вот видишь, — указываю на забинтованную руку, — отвоевался. За веру, царя и отечество. Только отечество у нас было в ту пору чужое, а Арсентий воюет за свое, за Советское отечество.

— Да кто ты такой? — воскликнул он.

— Ну, кто, кто! Большевик — вот кто. И имею право отпустить тебя.

— Ты вроде начальника, что ль?

— Вроде.

На его поросшем бородой лице я увидел довольную, но злую улыбку.

— Антересуюсь — зачем все таки меня вызвали?

— Потолковать с тобой.

— О чем со мной, с вором, толковать?

— О жизни, твоей судьбе.

— О судьбе? — Он вытаращил на меня глаза.

— А ты слушай, слушай, дядя Увар. Садись, не маячь! Тут не камера.

— Буду слушать!

Он сел, и вновь я подал ему портсигар.

— Как тебя, начальник, величать?

Я ответил.

— Что ж тебе от меня надо, Петр Иванович?

— А вот что. Хочу спросить тебя… Ну, ты до революции был вор. Сидел в разных тюрьмах. Это мне известно. И еще знаю, что в «мокрых» делах ты не замазан.

— Душ человеческих не губил, — глухо ответил он.

— Но вот что ты мне скажи, только чистосердечно… Совесть у тебя, дядя Увар, осталась?

— Чего-о? — удивился он. — Совесть? Что тебе до моей совести?

— Не только мне, но и тебе до нее дело. И всем людям, с которыми тебе придется встретиться.

Увар, пустив клуб дыма, пробурчал:

— Люди-и… Какие люди?

Потом снова вскочил со стула и резко прокричал:

— Для людей я волк! Понимаешь? Во-олк! Ненавидят они меня и… боятся. Разве я гожусь в люди? Да если я заявлюсь в село, меня тут же свяжут и привезут сюда.

— За что же тебя привезут сюда?

— Куда же? К теще на блины, что ль?

— Но ведь ты же не будешь больше воровать?

— Кто этому поверит? Кто-о?

— Садись, дядя Увар. Опять ты вскочил, как ужаленный осой.

— А зачем же меня на бога берешь? «Семья»… «дом»… «ребятишки»… «рожь убирать»… Было, да уплыло.

— Успокойся. Лучше расскажи, когда и почему уплыло. Душу отведи. Садись.

Он сел и сам взял папиросу. Затянулся, видимо, успокоился.

— Когда уплыло? Давно.

— С чего началось?

— Все тебе надо знать, как попу. Ну, началось с того… Нет, не так… А вот… вроде сказки дьявола… Там, — указал он в сторону, — от моего села, за восемь верст, все началось. Заманили нас на хутора, на отруба. Польстились на землю. В одном она месте. Вышли из общества, перенесли свои избы. И способье на переселение дали. Владей землей, навозь ее. В передел она не входит. Сам хозяин на веки веков. Переселились мы три двора вместе. Я, мой свояк Ванька Хватов да Буханов Ефим. Три хутора. Колодец выкопали, пруд. Оно бы ничего, да глушь, даль. Ни в церковь тебе, ни ребятишкам в школу. Вьюга свищет, хутора заметает. Сдохни — никто не услышит. А тут на беду столкнись мой свояк с проезжими ворами. Воров тогда развелось — как в голодный год волков. Возили ему краденое. Прятать, сбывать. К этому меня свояк с Полагиным толкнули. Сперва, говорю, ворованное прятали, потом продавали. Скот к нам начали переправлять. Сбывали скот. С обысками к нам в такую глушь не заявлялись. Дальше — больше… Заразились и сами. Стали помогать. А раз уж окунешься в такое дело, сердце дрожит. Затягивает хуже водки. Водка главный грех и была. Украдешь, продашь и пропьешь. Связались потом с ворами других хуторов. Грабили лавки, церкви. Я пошел по лошадям. Свояк Хватов — по амбарам, мазанкам. У каждого сподручные. Очертя голову не бросались. На одном деле засыпались. Обокрали помещика, заарканили пару быков, вывели со двора, а быки возьми и ударься в рев. Почуяли чужих людей, резать их ведут. Сторожа да работники сцапали нас. На суд в город. А свои нас по дороге отбили. Мало погодя опять за воровство. Поймали нас на базаре с лошадью. Избить норовили. Но я вон какой! Ваня тоже. Лошадь, сказали мы, приблудная. Отпустили. Как-то ночью урядник захватил меня пьяного в мазанке. Связали, судили. Отсидел полгода. Выпустили, я снова за свое. Жена в слезы, я ее бить. За что? Только от воровства никак отстать не могу. Хоть на цепь сажай.

Увар тяжко вздохнул. Видимо, он так много ни с кем еще не говорил. Отер пот с лица, закурил.

— Вроде порченый я стал. Свояк мой тоже. Тут война. Цари с императорами чего-то не поделили. Нет бы им самим подраться, как ворам на майдане, — они всяк свой с чужими народами столкнули. Кровь неведомо за что полилась. Дошла очередь до меня с Ваней, взяли в ополченцы, фуражки с крестиками надели, обмундирование. Я подумал: «Эка невидаль — воевать! Лучше воровать, чем пропадать не знай за что». И во всем казенном, вместе с крестиком, драла! Хватов тоже сбежал. Встретились мы с ним, подумали — как быть? Домой нельзя. И жили в чужом селе у знакомого майданщика. Опять пустились на воровство. Теперь уже обкрадывали цейхаузы. Сапоги, шинели, амуниция пошла. Рискованно и хитро было. Через знакомых подпаивали часовых, всучали деньги. Они бросали свои посты и латата тоже в дезертиры. Пришла февральска. Черт не разберет! Митинги, ораторы, все говорят, кричат. Мы со свояком решили держаться подальше. В этой неразберихе ни за что можно пропасть. И пить стало нечего. Самогонку еще не придумали. Оно верно, спирт появился, да его быстро изничтожали. Да, правду говоря, и воровать нам и мотаться надоело. Кругом заваруха да самосуды. Порешили мы жить дома. Настала пора образумиться…

Увар передохнул, в который раз закурил и невесело, досадливо усмехнулся.

— Надо же быть греху. Опричь всего досаде. Только хотели за разум взяться, глядь, милиция земской управы да мужики напали на нас и сцапали. За что? Кто-то в волости хапнул деньги, пособия для солдаток. Свалили на нас, как на бывших воров. Вот уж «вдова не спала, а дите прислала». Опять в тюрьму нас наметили, да, к счастью, оказалось, что старшина с писарем просчитались. Вместо рублевых пачек выдавали трех- и пятирублевые. Царские еще были деньги. Ну, разобрались они, а нас вернули с дороги. Только домой мы не поехали со свояком — ведь опять какой-нибудь грех может случиться — и тронулись в Сибирь. Подальше от своей воровской тени. В Самаре нас схватили чехи, приняли за большевистских лазутчиков. Чуть не расстреляли, да мы сбежали. Куда? Домой. Поблуждали по разным дорогам, чуть с голоду не подохли. Но уже на воровство перестало тянуть. Кое-где подзарабатывали. Сено косили, хлеб убирали. Так до осени. А тут и зима. Подзаработали денег и вернулись домой. На селе уже большевистская власть. Перетащил свою избу с хутора, как и Ванек. Но, видать, не вышло нам доверия и от Советской власти. Не успел крышу покрыть, как нас по приказу начальника милиции Жильцева сцапали и засадили. Вот и сидим, хлеб жрем и не знаем, чего ждем. Озлобилось мое сердце, так сказать, могуты нет. На всех людей озлобилось. Веру потерял я! — заключил Увар тяжелую повесть.

Некоторое время мы молчали. Увар низко склонил голову. Возможно, он раскаивался в своей исповеди.

— Дядя Увар, не злобись на людей. Они тут ни при чем. Вот ты говоришь — Жильцев тебя посадил. А почему, тебе невдомек?

— Невдомек, — сознался Увар. — А тебе вдомек?

— Догадываюсь…

— Тогда скажи. Скажи мне, человеку темному: чего хотел этот Жильцев?

И я ему на понятном языке рассказал все.

— Это что же, — заинтересовался Увар, — опять вроде царизма?

— Конечно. Отберут от мужиков землю и возвратят ее помещикам. Вернется в ваше село барин, немец Шредер, и земля перейдет обратно к нему. И отберут ее у вас.

— Силов не хватит, — прохрипел Увар как бы про себя.

— Силы у них много. За них и буржуи заграничные, и англичане, и американцы. Вот твой сын воюет, бьет буржуев. А вдруг осилят они нас? Первым делом расстреляют таких, как твой сын. Заодно и тебя и Хватова прихватят. Повесят. И детишек ваших и жен не пожалеют. Это, дядя Увар, и есть контрреволюция. Скажи по совести: что с ними делать?

— Башкой об угол! — свирепо ответил Увар.

— Правильно говоришь. Вот такой и Жильцев.

— Убить его надо!

— Сначала поймать, а потом предать трибуналу.

— Я бы его вот этими руками задушил! Скажи — где он сейчас?

— Скрылся.

— Упустили? Эх, вы!..

В это время в комнате начальника раздался звонок телефона. Затем послышался голос Николая Петровича:

— Здравствуй, Иван Павлович. Это я. Он вам нужен? Сидит здесь, у меня. Позвать?

Открылась дверь, и вошел Николай Петрович. Как бы не ожидая встретить Увара, он удивился, затем, протянув руку Увару, поздоровался. Тот быстро встал и недоверчиво подал свою.

— К телефону тебя, — обратился он ко мне. — Боркин. А ты, Увар… Ох, как ты, Увар, оброс! Побриться надо.

Не закрывая двери, я громко говорил по телефону, чтобы слышал Увар. Сам искоса наблюдал за ним.

— Ты что там делаешь? — спросил у меня Иван Павлович.

— Беседую с одним товарищем.

При слове «товарищ» я посмотрел на Увара. Он сидел ко мне вполоборота, и только щека его дрогнула. Ему нетрудно было догадаться, что «товарищ» — не кто иной, как он, Увар. Нетрудно и удивительно. Ведь никто его до сих пор товарищем не называл. Он знал, что товарищами называли друг друга большевики. Даже гражданином его редко именовали. А тут — товарищ. Это его просто поразило. Может быть, от непривычки даже испугало. Он повернулся ко мне и внимательно вслушивался.

Николай Петрович понял мой маневр и, о чем-то говоря с Уваром, то и дело повторял ему: «Так-то, дорогой товарищ».

— Что ты сказал, Иван Павлович? — спрашиваю я. — Верно? След Тараса отыскался. Где же? Там, где родился? Зайди сюда. Надо поговорить.

Я вернулся как ни в чем не бывало к столу, за которым сидели Николай Петрович и «товарищ» Увар.

— Что новенького он тебе сообщил? — спросил Николай Петрович. — Какой «след Тараса»?

— А вот сейчас придет Иван Павлович и скажет, кто этот Тарас. Повесть Гоголя «Тарас Бульба» читали? Хорошо. Вот там и есть такое слово.

— Я больше не нужен? — робко спросил Увар.

— Мы переглянулись с Николаем Петровичем. И он предложил то, о чем я сам хотел просить.

— Пригласить его, Петр Иваныч?

— Судьба-то у них одинакова. Надо бы.

Николай Петрович вышел, и слышно было, как он позвал караульного сторожа. Вскоре вернулся и обратился к Увару:

— Давно не виделись со свояком?

— Не помню сколько. А он что, заболел? — спросил Увар.

Николай Петрович сел к окну. Вздохнул, помедлил и, обратясь сначала к Увару, произнес:

— Пойдете вместе домой. В поле работа вас ждет. Мне тоже надо бы в свое село съездить, старуху навестить. Да все дела наши. Почти всю тюрьму освободили, а тут по милости Жильцева черт подвернул еще тридцать с чем-то арестантов. Теперь пойдут спросы да допросы. Чуть не дожили до честного времени, думали — и сажать некого будет… Тогда и тюрьму бы закрыть. Вымыть, выскоблить, проветрить… Решетки выставить, стены разобрать. Как, Петр Иванович, пригодилось бы это здание подо что-нибудь? Ведь учреждениям в городе тесно, друг на дружке сидят.

— Правильно, Николай Петрович, — соглашаюсь я. — Со временем сбудутся твои слова.

— Ограду кирпичную разобрать. Сзади тюрьмы разбить сквер. Соединить его с большим сквером Народного дома. И будут там по вечерам молодые люди гулять.

— Любовь крутить, — добавил я.

— И жениться, — улыбнулся начальник тюрьмы.

В дверь с тюремного двора постучались. Николай Петрович вышел. Тут же постучались в дверь с улицы. И вот входят… Сначала сторож тюрьмы с Иваном Хватовым. Затем Иван Павлович с начальником тюрьмы.

— Ого, сколько сразу гостей нагрянуло! — воскликнул Николай Петрович. — Здорόво, здорόво! Два Ивана. Один Иван — начальник, второй тоже скоро будет начальником, — указал он на Хватова. — Только если бороду снимет. Ну, здоровайтесь кто с кем.

Увар и Хватов некоторое время стояли друг против друга молча, затем Увар подал руку Хватову, крепко пожал ее.

— Мы давайте пройдем ко мне, — предложил Николай Петрович, — а они пусть останутся вдвоем. Увар, расскажи своему другу кое-что.

Уходя последним, я сзади себя услышал сказанные шепотом слова Увара:

— Выпускают нас.

Что ему ответил свояк, я не слышал. Закрыл дверь.

Иван Павлович тихо сообщил нам:

— Жильцев в своем селе. С ним три человека. Прячутся то в кустарниках, то в коноплях. Жильцев в женской одежде. Иногда ночует дома. У них при себе наганы. Надо организовать облаву.

Иван Павлович изложил свой план. Послать туда человек пять самых надежных, в том числе Брындина и Филю.

— Филя очень заметный. С косынкой, — сказал я. — Надо мордвина Михалкина.

— И Бокова тогда, — согласился Иван Павлович. — А это что там за люди? — указал он на дверь.

Я пояснил.

Через некоторое время мы вышли к ним. Они мирно беседовали, дымя моими папиросами, которые я нарочно оставил. На лице Ивана Хватова уже не было испуга. Он поглаживал свою огромную рыжую бороду. Увар, когда мы вошли, подмигнул мне. Я его понял.

Первым начал Иван Павлович со своей искусной дипломатией.

— Ну что, товарищи? Как себя чувствуете? Говорил вам, что пора по домам?

Обратился к начальнику тюрьмы:

— Николай Петрович, документы на освобожденных приготовили?

— И печати поставил. Хоть сегодня на волю. Вот в бане попарятся, побреются, приоденутся в шинели — и айда. Верно говорю, товарищи Назаров и Хватов?

Увар переглянулся с Иваном. Что-то все для них дико. Может быть, тут какая-нибудь ловушка? Черт их поймет, этих новых начальников!

— Верно, что ль, товарищи? — вновь спросил Николай Петрович и, скрипя деревяшкой, приблизился к Хватову.

— Верно, а не совсем! — с какой-то досадой ответил Хватов.

— Что такое?

— Называете нас товарищами, а делаете не так.

— Ну-ну?

— Мне Увар все рассказал… Да мы его, этого есера, что ль… голыми руками изловим.

— Во-он что! — удивился начальник тюрьмы. — Ну, Жильцев вам не лошадь. У них… Ну, Иван Павлович, говори с ними сам. Они с моего учета сняты. Сейчас пойду за документами.

Николай Петрович вышел в свою комнату, а мы уселись против двух свояков.

Иван Павлович сказал им то же, что и нам.

— Изыщем его! — Увар стукнул по столу.

— Поймаем, только возьмите с собой, — добавил Хватов.

— И обратаем, — изрек Увар.

— Стало быть, вы не прочь? — спросил Иван Павлович.

— Зачем такой разговор! В Полянах у меня Спиридон-кум. Мы поедем вроде лошадей искать, — заявил Увар.

— Или покупать, — добавил Иван. — А вы дадите нам обмундирование и фуражки со звездочками.

— Вроде покупать лошадей для войны, — уточнил Увар.

Оказалось — у них уже есть свой план. В это время вошел Николай Петрович. В руках у него бумажки.

— Ну, как, они в баню пойдут?

— В самый ад заберемся, — ответил Иван.

— Хорошо. А теперь прочитаю вам отпускную от ваших грехов. Вроде я какой ни на есть поп.

Николай Петрович надел очки — они придали его лицу очень строгий вид — и, обращаясь к Увару, торжественно начал:

СПРАВКА

Дана настоящая Отделом Управления Инбарского Уисполкома Пенз. губернии гражданину села Трехрачье, Сущевской волости, Назарову Увару Семеновичу в том, что он, Назаров У. С., освобожден из исправдома навсегда, как не имеющий за собой проступков при Советской власти, а являющийся равноправным гражданином РСФСР.

Местной власти рекомендуется оказывать всяческое содействие в трудовой жизни гражданину Назарову Увару Семеновичу.

Справку предъявить в советские органы по месту жительства.

Завотдел Управ. Уисполкома П. Наземов.

Секретарь М. Подсумков.

Такую же справку получил и Хватов Иван.

— Получайте, орлы, — сказал Николай Петрович.

— Вот спасибо, вот благодарим. — Они жали руки то мне, то Николаю Петровичу, то Ивану Павловичу.

— Не нас, а Советскую власть благодарите, — поправил их Николай Петрович.

— Мы ей и говорим, — поправился Хватов, пряча справку в карман штанов.

— А теперь в баню! Там побреет парикмахер. Мы тут амуницию приготовим вам.

И когда они, не помня себя от радости, ушли, я заявил Ивану Павловичу:

— Твой метод помог.

— Он и у тебя такой же, Петр. Наганы им дать?

— Господи! — взмолился я. — Ведь они, Ваня, и стрелять из них не умеют.

— Неужели?

— Вот и неужели! Вместо оружия Увар берет узду, а Хватов — вожжи.

— Надо им заготовить еще документы от военкомата на покупку лошадей, — сказал Иван Павлович.

…Эту ночь бывшие воры не ночевали в тюрьме, а спали в конторе. Утром, едва забрезжил свет, они вчетвером на двух военкомовских подводах — Брындин с Хватовым, а Михалкин с Уваром — тронулись в село Поляны. Это одно из эсеровских сел, где не раз были заварухи.

Глава 36

— Власть-то власть! А где ее совесть?

— Молода эта власть для совести.

— Молода — не берись.

— А что прежняя? Ездили куда хошь без этих пропусков.

— Вернуть прежним?

— Эй, с кошелкой! Ты откуда?

— Тебе-то что?

— Видал я тебя где-то. Случайно, не в Пензе на толкучке? Только вроде одеянье было другое.

Толпа людей, собравшихся перед каменным одноэтажным зданием уисполкома, насторожилась и окружила этих двух давно спорящих мужчин. Одного из них я знал. Это председатель Свищевского волисполкома Степан Разгуляев. Бородатый, плотный, среднего роста, он очень энергичный, сумбурный. Зато верный, свой человек. Недавно его приняли в партию. Второго мужчину я не знал. Сухощавое узкое лицо с бородой клинышком. Одет в потрепанную одежду. Острые глаза его бегали с одного человека на другого. Я стоял в стороне и прислушивался. Толпа мужчин и женщин собралась здесь не просто так, хотя сегодня базар и праздник первого Спаса, сбора яблок. Большинство пришло в общий отдел управления за пропусками на станции железных дорог. Разберись, кто из них честный человек, которому необходимо ехать по неотложным делам куда-либо, а кто под видом какой-нибудь придуманной нужды поедет спекулировать мукой, мясом, самогоном.

И так каждый день с утра, когда еще в городе только стадо выгоняют да поют петухи. Сегодня я запоздал почти на час прийти в отдел управления, так как вчера засиделись мы в кабинете Ивана Павловича, председателя УЧК. И не первую ночь заседали. «Авантюра Жильцева», как называл ее Шугаев, добавила нам работы. Днями мы вели допросы, а вечером разбирали и решали, кого выпустить, взяв подписку, «чтоб впредь не случалось», кого приговаривали «условно», а кого и «безусловно». Большинство «приговаривалось» на трудовую работу по заготовке дров в Чернышевских, графских, лесах, вывозку дров к больницам, школам, уездным учреждениям, иных — на уборку хлебов в селах, убирать, косить и молотить хлеб солдаткам, вдовам и семьям красноармейцев. Тюрьму мы уже «прочистили» от мелких спекулянтов, самогонщиков и прочего мусора, а теперь вот этак сортируем. Зачем держать в тюрьме людей, винить за случайную ошибку? Лучше пусть работают, исправляются в труде.

Вчера подробно разбирали дело Тарасова. Сложное, трудное. Против Тарасова то, что он помещик, тесть Васильева. И главное: заговор подготавливался в его бывшем доме. А с другой стороны?

С другой — то, что, в сущности, это уже не его дом, он жил в нем временно, как и Климов, и не пустить Васильева не мог. Мы его тоже не спрашивали! Попробовал бы не пустить нас! А то, что он тесть Васильеву, так тут совсем не его вина. Дочь вышла замуж за Васильева еще до революции. После, по слухам, сбежала от него. Вторая, младшая дочь, та вообще покинула отца. Помещик-то помещик, но мелкий и того типа, как помещик Стогов, народник. Увлекался не наживой, как Климов, Полубояров, Владыкин и, конечно, не как Ладыженский, имевший свыше десяти тысяч десятин земли, конный да винокуренный заводы. Мы же разбираемся. Ну кто понуждал Тарасова, как и Стогова, помогать в старое время школам, покупать для библиотек книги, устраивать елки для крестьянских детей? А Тарасов вдобавок показывал картины через волшебный фонарь, ставил спектакли в своем доме. Сам участвовал в них, сам рисовал декорации.

Еще узнали мы, что он изредка помогал деньгами и хлебом мужикам. Он советовал мужикам разводить сады, выстроил водяную мельницу на речушке. Конечно, он имел батраков, но по необходимости, и не было у него ни единой ссоры с мужиками. Да сами же мужики Горсткина охотно у него работали. По слухам, у него, как и у Стогова, с которым он дружил, были при царской власти обыски, и числились они в какой-то народнической партии, о которой мы имели смутное понятие. И оба они яростно ненавидели Климова и других, а те считали их помещиками низшего сословия. Но Стогов умер накануне Февральской революции, а Тарасов дожил до Октябрьской. Вот и разберись тут. Но разобраться помог нам Степан Иванович Шугаев. Он больше всего охладил наши молодые задорные головы и внушил нам, что пословица «Лес рубят, щепки летят» тут не совсем применима. «Поменьше щепок».

В конце концов, мы решили освободить Тарасова, сделать ему серьезное внушение и использовать его на культурной работе.

Вот и опоздал я на прием этих посетителей, которые больше всего пришли «по мою душу».

Послушав еще немного, как они чихвостили меня, я, будто ни в чем не бывало, пробрался вперед на крыльцо.

— Здравствуйте, товарищи!

Мне разноголосо ответили. Многие уже принялись упрекать меня за опоздание, но я извинился. Сослался, что всю ночь мне пришлось разбирать дела спекулянтов, самогонщиков. Про наше заседание сказал.

— А теперь, товарищи, давайте говорить здесь. В первую очередь рассортируем вас. Кто пришел за пропусками — это одно дело, спешное. Кто по другим — зайдите попозднее ко мне в кабинет. Времени для всех хватит. Сейчас скажу несколько слов тем, кто пришел за пропусками на проезд по железной дороге. Мы будем вместе с вами вот здесь, прямо на улице, работать. Советская власть — артельная власть, и у нее нет тайн от народа…

Я стал говорить о голоде в стране, о разрухе, о спекулянтах, у которых на руках подложные справки. Когда я предложил сообща разобраться в этих справках, я заметил, что от толпы один за другим стали отделяться какие-то личности. Заметили это и другие. Сначала засмеялись, потом зашикали, засвистали. Я попросил, чтобы принесли стол, табуретки. И вот было устроено собрание прямо на улице. Да, собрание, вскоре перешедшее в митинг.

Я не заметил, как рядом со мной очутился Шугаев. Я с большой радостью пожал ему руку и шепнул, чтобы он выступил на этом неожиданном митинге и рассказал о последних событиях. И удивительно, как быстро разнеслось по базару, что возле уисполкома выступает сам Степан Иванович Шугаев. Он снял фуражку, провел по волосам пятерней и звонким, слышным всюду голосом начал:

— Товарищи, всем вам известно, что недавно, месяц тому назад, в нашем городе вспыхнуло восстание левых эсеров во главе с Жильцевым. Этот авантюрист и пройдоха с группой поддавшихся на его удочку несознательных людей и отщепенцев народа решил свергнуть власть трудящихся, взять ее в свои руки, передать кулакам и бывшим помещикам. Не выгорело его дело. Шайку его мы разбили, а самого недавно словили в коноплях его села, где он прятался с другими, перерядившись деревенской бабой. Но попа и в рогожке узнают. Словили его. И кто же? Сами деревенские женщины, делегатки, беднячки. Но и тут он пролил кровь. Одну женщину он убил наповал из нагана, убил отпущенного из тюрьмы на свободу, им же посаженного Ивана Хватова, который помогал его ловить, ранил второго освобожденного, невинно посаженного им же, бывшего когда-то, при царском правительстве, правонарушителем, Назарова. Когда стрелять было уже нечем, он сдался. Деревенские женщины доставили его в город. Теперь восставшие сидят в тюрьме. Что их ожидает? Вот я вас спрашиваю: как надо поступить с врагами трудящегося советского народа? Какой вы вынесете им приговор?

Шугаев, прищурившись, молчал и смотрел в толпу, а она, пораженная, на него. Ведь многие еще не знали подробностей. Шугаев ждал, что скажет этот случайно сошедшийся здесь народ. Народ заволновался, но нужного слова не говорил. Мало ли что может быть? Иные даже начали потихоньку уходить. Это заметил Шугаев. Лицо его дрогнуло. Мельком он взглянул на меня.

— А может быть, по вашему мнению, Жильцева и других надо выпустить на свет божий? Может быть, им надо дать свободу? Пусть живут среди нас и дышат? Как вы, товарищи? Что посоветуете? Как скажете, так тому и быть.

И сразу взорвались крики, грозные возгласы, требования.

— Чего спрашивать!

— Смерть им всем!

— В поганый овраг их!

— На лошадиное кладбище!

— Гляди-ка что!

— Расстрел им всем!..

— Повесить на осинах в лесу и не снимать!

— Чего Чека глядит! Разь не видно сразу?

— Дайте нам их, мы сами расправимся.

— Ведите их сюда! На месте расстрел!

И ни одного слова в защиту! Выступил молодой парень, подойдя к столу. В руках у него бумажка. Это был Ваня, парень, которого мы с Иваном Павловичем встретили в чайной.

— Товарищи, послушайте меня! Я хоть и молодой и не мне учить вас. Но вот из нашего села несколько человек были в банде. Среди них — бывший урядник Василий Антонович, которого многие знают. Он работал у Жильцева милиционером! А кроме того, еще кулак нашего села Бушуев. Я сдуру чуть, ей-богу, не женился на его дочери. Раньше не отдавали, а тут сами доняли, да, спасибо, мне глаза открыли. Вот бы влип!

Смех раздался среди народа.

— Да, да. Это наука нам, молодым. И стал бы вот я зятем классового врага, врага Советской власти. Я, товарищи, вот что вам зачитаю. Послушайте! «От имени трудового народа, собравшегося здесь шестого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, после заслушания сообщения председателя уисполкома о контрреволюционном мятеже в городе Инбаре левых эсеров, человекоубийц, покушавшихся на нашу родную Советскую власть, предлагаем ЧК и Ревкому немедленно беспощадно уничтожить поганую свору буржуазии во главе с бандитом Жильцевым, чтобы впредь никому никогда повадно не было!»

Он прочитал это громко, одним духом, запальчиво и, оглянувшись на нас, воскликнул:

— Голосую! Кто за эту резолюцию, поднимите руку!

Только тут мы увидели и поняли, как была накалена масса. Словно вихрь взметнулись руки.

— Кто против?

Ни одной руки. Да как тут поднять руку?

— Единогласно! — крикнул Шугаев. — Спасибо, товарищи. А теперь за дела. Ваше народное предложение будет выполнено.

Шумя, взволнованно размахивая руками, о чем-то крича и споря, многие тронулись на базар. Солнце взошло, базар вступил в силу, яблок навезли гору. То-то будет разговору! Разошлись и мы по своим местам. Шугаев — к себе с толпой приехавших к нему мужиков, я — к себе, в отдел управления.

Сегодня удивительно как мало было людей за пропусками.

Так было подавлено восстание левых эсеров в городке Инбаре. Жизнь шла вперед, и судьба моя вскоре переменилась. По командировке губкома я уехал в Москву, в только что открывшийся Пролетарский университет.

Однажды в морозный день утром к нам, в комнату студентов, почтальон принес письма. Два из них были мне. Я раскрыл конверт с незнакомым мне почерком. Письмо было от Феди, предкомбеда села Горсткина. В нем он пишет, что с весны уже комбеды будут работать вместе, артельно, что дом Тарасова отремонтировали и в нем устроена библиотека, проводятся занятия с неграмотными, а на сцене ставятся спектакли.

Весной, после спада полой воды, они починят плотину, а водяная мельница уже выстроена. Материал и жернова взяты с мельницы Полосухина.

«А еще сообщаю, Петр Иванович, осенью этой, на праздник Казанской, Лену повенчали с Ефимкой, гармонистом. Грустно тебе будет от этого или нет, не знаю. А думаю, что лучше так. Ты учись и выходи большим ученым. Санька тебе кланяется. Она вступила в комсомол, играет на сцене. Веселая, озорная, как и была. Словом, солдат-девка.

Федору мы не трогаем. Пусть живет и знает, что их время миновало навсегда.

Излишки хлеба мы продали государству, кооператив получил городской материал, какой нам очень нужен.

Вот тебе и все.

Твой друг Федор Евсеев».

От Сони уже второе письмо. Пишет, что курсы медсестер она окончила, просилась на фронт, но ее оставили в Пензе работать в госпитале.

«Петр, пиши, не ленись. Моя мечта — поступить в Саратовский медицинский институт, на хирургическое отделение.

Время впереди, и мы еще увидимся. Будь жив и здоров. Привет твоим друзьям по общежитию.

Целую тебя. Твой друг Соня.

О Никите-продотрядце, который стоял у вас в доме на квартире, отец твой недавно писал, что он, Никита, когда покончил свою работу с вывозкой хлеба, уехал в Питер. Эшелон с хлебом со станции Воейково сопровождал он и продармейцы из других сел».

Прочитал я письма. Защемила тоска по далекому родному селу, по городу Инбару, по товарищам моим Шугаеву, Боркину, Гаврилову и чудаковатому Коле Бокову.

И так потянуло к ним, захотелось взглянуть на наш утопающий теперь в сугробах снега родной город, где я работал, мужал и учился самой доподлинной революционной жизни! Не забыть мне тех тяжелых и радостных дней никогда. В них моя молодость, в них восход моего зрелого, сознательного бытия.

1956

Художник жизненной правды

Верно говорят: о писателе лучше всего судить по тому, что он пишет, а не по тому, что о нем пишут. Нет сейчас нужды представлять Петра Ивановича Замойского. Читатель этого двухтомника уже познакомился с его автобиографическим «Рассказом о себе» и с его тремя автобиографическими повестями — «Подпасок», «Молодость», «Восход» — и у него сложилось свое суждение о писателе. Задача моего небольшого послесловия — помочь читателю более всесторонне оценить писателя, определить его место в советской литературе.

Не буду пересказывать известное: где и когда родился П. И. Замойский, как жил и работал. «Рассказ о себе», открывающий двухтомник, в какой-то мере восполняет предисловие. В нем — история жизни и история творчества писателя. Читатель не может не обратить внимания на то, что одно сливается с другим, составляя органическое целое. Я же, в свою очередь, подчеркну, что П. И. Замойский не только писал книги о революционных событиях 1905 и 1917 годов, о коллективизации, но и сам активно в этих событиях участвовал. В начале 1918 года он вступил в Коммунистическую партию, боролся с бандами Антонова, работал в органах Советской власти. Его командировали учиться на рабфак в Москву. Он потом не раз возвращался к себе на родину, помогал создавать первые колхозы. В годы гитлеровского нашествия П. И. Замойский, находясь в родном селе Соболевке, возглавлял местную партийную организацию, боролся за помощь фронту хлебом, писал антифашистские рассказы и пьесы, руководил всевобучем. «Рассказ о себе» завершается 1956 годом, когда его автору исполнилось шестьдесят лет. Он прожил еще два года и умер в ночь на 21 июля 1958 года.

Каждый, кто знал П. И. Замойского, надолго сохранит его облик — облик человека с лицом крестьянина и с душой художника.

Был он чуть выше среднего роста, массивный, с округлой, «крепкой чкаловской кладки», как выразился один скульптор, головой. Левая рука искалечена: осколок австрийского снаряда еще в 1916 году раздробил ее кисть. Лицо широкое, скуластое (прабабушка была татаркой), смуглое от обилия веснушек. Редкозубый. Густые черные волосы зачесаны назад. Глубоко посаженные серые глаза и пронизывающе острый взгляд из-под нависших бровей. Глаза с хитрецой и доброй смешинкой. Голос звучит глуховато, низко…

Весь он — сдержанный, неторопливый, задумчивый и застенчиво-скромный: без позы, без жеста. Он никому не льстил и сам не любил лести. В нем было развито чувство собственного достоинства. И он уважал его в других. О литературе он судил строго, по большому счету. И предан ей был беззаветно.

«Вот у меня на стене четыре гиганта, — писал он в годы Отечественной войны из Соболевки своему давнему другу — литератору А. Вьюркову, — Л. Толстой, Пушкин, Гоголь и Салтыков-Щедрин. Сколько раз эти гениальные пальцы держали в руках ручки с перьями, сколько эти живые глаза читали? Какой гигантский труд они все совершили. И не сразу, а изо дня в день. А мы что? Что мы сделали? Если не по ним равняться, тогда жить не стоит. А равняться — это работать, мыслить, читать, учиться и снова, снова работать. Вот в чем смысл жизни нашей».

Из революции пришел он в литературу. И литература всегда была для него святым революционным делом.

В 1918 году, как мы уже знаем, П. И. Замойский вступил в Коммунистическую партию. Тогда же в «Известиях Чембарского Совета рабочих и крестьянских депутатов» появились его первые статьи, фельетоны. А в 1921 году — и первый рассказ «Кулак и его дети».

Время было горячее. В литературе двадцатых годов работали революционные писатели и писатели, примыкавшие к разного рода декадентским школкам. Одни следовали традициям классиков, другие их отвергали. Одни боролись за социалистический реализм, другие проповедовали формализм, натурализм, космизм. Одни звали искусство «на баррикады сердец и душ», звали его служить жизни, вторгаться в нее и способствовать ее переустройству, другие ратовали за «искусство ради искусства».

Перед молодым писателем не стоял вопрос: с кем быть?

Он писал: «Вся старая жизнь ворчит на новую. А новая идет бодрая, лучистая. Будит она деревню от векового сна. Ручейками светлыми пробивается в темь».

Пафос его творчества в том и состоял, чтобы превращать светлые ручейки в полноводные реки и моря. Оружием слова он борется с кулачеством, с вековой темнотой, с собственнической коростой, с религией, с патриархальщиной, с женским неравноправием, со всем тем, что называется «идиотизмом деревенской жизни».

Революция призвала его в литературу, чтобы говорить правду. А правда требует ясной формы. Он воспитывался на классиках. Сказались и последующие литературные связи: А. Неверов, А. Серафимович, Н. Ляшко, А. Малышкин…

Петр Иванович Замойский становится лидером той части советских писателей, которые именовались крестьянскими и были объединены во Всероссийское общество крестьянских писателей (ВОКП).

Он активно работает. И что важно: не довольствуется достигнутым. Великие тени зовут его к подвижническому труду.

Не стану анализировать его первые книги, адресованные детям и юношеству. Его имя стало широко известным после выхода романа «Лапти». Под ним выразительные даты: 1922–1936. Четырнадцать лет труда! Это монументальное произведение о годах колхозного строительства стоит в ряду таких произведений, как «Ледолом» К. Горбунова, «Ненависть» И. Шухова, «Бруски» Ф. Панферова, «Поднятая целина» М. Шолохова… «Книга радует своей достоверностью, явственно распознаешь при чтении: это — жизнь, это так и было, это — правда, а не правдоподобие», — писал о третьей книге «Лаптей» Иван Катаев в «Правде». Но вот в 1950 году выходит новое издание «Лаптей», и автор, не довольствуясь тем, что роман получил всеобщее признание, основательно переписывает его, уточняет, сокращает. Вместо четырех книг остаются три: «Левин дол», «Поворот», «Столбовая дорога». Роман снова переиздается. И автор еще раз берется за перо. «Правлю каждую страницу», — признается он издателю.

Находясь уже в больнице, незадолго до кончины, П. И. Замойский обращается к сыну — Л. Замойскому: «…были бы силы — почистил „Восход“. Он бы заиграл…»

До последней буквально минуты в нем жил взыскательный художник.

Мне не раз приходилось беседовать с Петром Ивановичем. Однажды мы разговорились о его работе, и я высоко отозвался об его уменье писать лаконично и точно, социально значимо. Во всем — правда: правда ситуаций, характеров, психологии, эмоций… Правда в искусстве не есть нечто отвлеченное и умозрительное. Она очень конкретна. Она — в позиции художника, в его зрении, слухе, краске, интонации. Возьмешь не ту ноту — и сфальшивишь. Интересовало: в чем тайна его мастерства?

Он пронзительно посмотрел на меня и серьезно ответил:

— Если хочешь знать, то я, когда пишу, сбрасываю с себя все одежонки и остаюсь как бы голеньким. Я беспощадно оголяю и тех, о ком пишу, чтобы лучше разглядеть их…

В этой связи он заговорил о писателях, наиболее близких и дорогих его сердцу. На первом месте здесь был, конечно, такой ясновидец, как Лев Николаевич Толстой. Он назвал тогда еще Лескова, Бунина. А из современников — Неверова, Подъячева, Шолохова и Фадеева.

Прежде чем стать писателем, П. И. Замойский мечтал о карьере артиста. Он пытался даже поступить в театр. Тяга к театру сохранилась на всю жизнь. В годы Отечественной войны писатель, как известно уже из «Рассказа о себе», находился в родном село Соболевке, Пензенской области. Там, на клубных подмостках, ставились его одноактные пьесы, и он иногда сам играл в них. Часто выступал и в роли чтеца собственных произведений. Это было артистическое чтение!

Он мыслил образами и писал, как мне представляется, очень сценично, показывая суть явлений в их оголенно-зримой конкретности и, одновременно, в их обобщенной типической силе. Я сказал ему об этом, и он, улыбнувшись, заметил:

— Сцена не терпит многословия. И ей подавай такие слова, как патроны в обойме, каждое чтобы стреляло.

Он искал и находил такие слова. И его героев легко представить на сцене.

Вспомните начало «Подпаска». Как мало сказано и как много выражено! Всех и все реально представляешь: и десятского Фильку Шкалика, которого неспроста прозвали «Шкаликом», и Петьку, радующегося тому, что как они ни бедны, а все-таки пригласили и угощают чужого человека, и хозяина, и избенку, и быт семьи, и морозную погоду…

Возникают и сменяются одна за другой сцены сельской жизни. Вместе с подпаском Петькой мы как бы проходим его «университеты». И опять же здесь все весомо и зримо. Разве забудешь, например, сцену крестьянского схода, на котором нанимали пастуха? Или то, как запродали в подпаски Петьку, которому так хотелось учиться? Волнуясь, читаешь: «…думалось, что училище бросить не жалко и что все равно учись — не учись, а толку не будет, и путей мне дальше нет». А страницы, посвященные коровьему стаду! «Их разгоняли, били, но от этого они еще более свирепели. Рога у них переплелись, словно кто спаял им лбы». А проникновенная характеристика поведения стада! Вспоминается очеловеченный мир животных в «Маугли». Но тут все свое, русское.

Тяжелый шлагбаум, который было опустился перед Петькой и грозил перекрыть путь его жизни, поднялся. И мы, читая трилогию, с искренним волнением наблюдаем и сопереживаем происходящее.

До Октября 1917 года еще далеко. Но все громче н громче голоса о том, что невмоготу терпеть нужду и гнет, все крепче толчки революции. И не узнать Петьку! Он говорит: «…„Капитанскую дочку“ читал. Вот в старое время был Пугачев. Как он колошматил этих дворян! За мужиков шел. И войска из мужиков, из татар, башкир. Теперь бы такого Пугачева к нам. Мы бы…» И это говорит тот самый паренек, который еще совсем недавно мечтал о спокойной жизни, о своей избе, лошади, корове… «Мне ничего больше не надо, только бы землицы!»

Автор ведет Петра Наземова сквозь десятилетия — от 1905 года к 1917 и дальше. И не его, конечно, одного. Много людей — и много судеб. Читатель их знает. И он, уверен, согласится, что все они — от живой жизни. И весь долгий и сложный процесс их становления, развития, утверждения одних и ниспровержения других, процесс классового расслоения деревни и острейшей классовой борьбы — все это не натуралистическое списывание с действительности, а проникновение в ее сущность.

Если продолжить мысль о весомом и зримом в повести «Подпасок», то нельзя обойти такие сцены, как драка с кокшайскими мужиками, школьный экзамен, чтение ребятам «Детства» Льва Толстого, схватка со стражниками, схватка с казаками…

Все это верно действительности и написано превосходно.

Выразителен диалог. Произносимые слова не «извне наклеены», а принадлежат именно тем людям, какие их произносят.

Поэтичны картины крестьянского труда и быта.

В памяти не только праздник начала пастьбы, выписанный с особенной тщательностью. Запоминается и картина сенокоса, начинающаяся словами: «Чу! Кажется, звон… Да, коса звенит. Вот другая. Она звенит полнее».

Пейзаж живописен и, что не менее важно, социально содержателен.

«С возвышенности далеко видны поля. Много земли. Вон грань. Она отделяет барскую землю от нашей. Она отрезала от села луга, лес, родники и самую хорошую землю. Узким клином сходится барская земля со второй барской гранью. Вторая захватывает эту степь, лес и опять землю, но уже отрезанную не от нас, а от соседнего села».

Нет, это не «равнодушная природа»!

Я задержался на повести «Подпасок» — части целого, чтобы с ее помощью можно было осмыслить целое, то есть все лучшее, что есть в творчестве П. И. Замойского.

Предваряя свою автобиографическую трилогию, он писал в 1928 году: «…я покажу, каким огнем закаляется человек, чтоб из него вышел крепкий коммунист и правдивый до жестокости писатель».

Читая «Подпасок», «Молодость», «Восход», мы имели возможность это увидеть.

В огне классовой борьбы закалялись герои «Лаптей» и среди них прежде всего колхозный вожак Прасковья Сорокина и ее сын. В огне трех революций закалился Петр Наземов. Правдивый «до жестокости» писатель открыл нам внутренний мир этих людей — мир высоких помыслов и благородных страстей. И мы ему за это благодарны.

Алексей Максимович Горький подсказывал некогда С. П. Подъячеву, которого П. И. Замойский чтил как своего учителя: «Очень полезно было бы деревенской молодежи, если Вы написали Вашу автобиографию. Вы должны понять, как это воодушевило бы комсомольцев, порою, как я знаю, унывающих пред великой трудностью преодолеть деревенскую старинку».

Автобиографическая трилогия П. И. Замойского превзошла книгу С. П. Подъячева «Моя жизнь». Она блестяще выдерживает сравнение и с более известными образцами этого жанра.

О творчестве П. И. Замойского писали при его жизни и после. В последнее время — до обидного мало. Писали разное. В основном — доброжелательно. Но часто за этой «средней» доброжелательностью нельзя было увидеть настоящие масштабы его дарования. Он писал о крестьянстве. И был, несомненно, весьма талантливым советским писателем в том широком смысле, в каком мы это сейчас понимаем. Его же часто рассматривали как сугубо крестьянского писателя, как бытописателя деревни, тем самым сужали, недооценивали его значение для советской литературы. И потому, должно быть, слава его — значительно меньше ого заслуг.

О них же, о его заслугах перед отечественной литературой, впервые в полный голос заговорил А. А. Фадеев. Он назвал, например, повесть «Молодость» незаурядным явлением. И обосновывал: «Духовный мир крестьянина, и передового, и отсталого, и ищущего правды, и уже очерствевшего от корысти, духовный мир женщины-крестьянки — все это дано с большой внутренней правдивостью и подлинной лирической силой». И дальше: «Я не знаю другого произведения, где бы с такой чистотой, отсутствием всякой грубой физиологии, которой так любят злоупотреблять многие авторы в изображении деревни, были даны любовь и любовные отношения в русской деревне. Все люди в изображении Замойского встают такими очеловеченными, что это не может не волновать. Замойский, как никто из современных авторов, видит эту сторону жизни деревни, которая была за семью печатями, скажем, даже для Бунина. И в этом большая заслуга Замойского».

Так о П. И. Замойском еще никто не говорил.

Несколько позже поэт Н. Н. Асеев выступил со статьей «Жизнь слова». В ней он утверждал, что «такой „малогромкий“ писатель, как П. Замойский, может послужить примером точного, живого русского языка, связанного с народным крепкими связями».

Читатель, надеюсь, согласится с этими оценками. Он найдет в них подтверждение своим мыслям и чувствам, рожденным общением с творчеством «малогромкого», но поистине выдающегося художника.

В творчестве П. И. Замойского — удивительная свобода и естественность. С первых буквально строк перед тобой возникают люди и события в их первозданной натуральной сущности. Это великое уменье писать так, чтобы читатель не усомнился в правде изображаемого.

Замысел писателя реализуется, как мы знаем, в слове. Оно несет в себе и мысль, и чувство, и текст, и подтекст. «Мысль относится к слову, как душа к телу, а слово к мысли, как тело к душе», — писал великий земляк П. И. Замойского — В. Г. Белинский. Художник оркеструет слова, и они звучат то камерно, то симфонично. Они имеют и запах и окраску… Н. Н. Асеев писал о чистейшем, подснежниковом, весеннем языке М. М. Пришвина и о цветном, выпуклом, как мордовская вышивка, языке Всеволода Иванова. О слове П. И. Замойского можно сказать то же, что сказано в «Подпаске» о пастушьем марше: «…мелодичный, переливчатый, пахнущий полевым простором и раздольем, душистым степным разгулом и зелеными травами…» Речь идет не просто о языке. Тот же В. Г. Белинский различал, как мы знаем, понятия язык и слог. «К достоинствам языка, — писал он, — принадлежит только правильность, чистота, плавность, чего достигает даже самая пошлая бездарность путем рутины и труда. Но слог — это сам талант, сама мысль. Слог — это рельефность, осязаемость мысли; в слоге весь человек; слог всегда оригинален, как личность, как характер». Потому-то Н. Н. Асеев и писал о «выпуклом» языке Всеволода Иванова. Язык П. И. Замойского — рельефен. В его слове — тот самый народный корень, который делает речь колоритной, живой, впечатляющей.

Петр Иванович Замойский знал жизнь не по книгам и писал о ней не по чужим образцам. Писателей, как и растения, можно, кроме всего прочего, определять по тому, как глубоки в почве их корни. Одного сравнишь с домашним растением, этакой геранью, или фикусом, или душистым горошком, которое сидит в горшке и корни которого лишь слегка прикрыты землицей. Другой же напоминает могучее древо. Творческие корни П. И. Замойского — глубоко в народной почве. Она его и питала. Он — плоть от плоти и кость от кости того, о чем писал и как писал, И до такой степени, что иногда, как свидетельствует его сын, писатель даже с тревогой думал о том, что «мужик вытесняет в нем художника».

Этого, к счастью, не случилось. В нем, до конца дней его, жил художник. Он работал не покладая рук и не довольствовался сделанным. Незавершенными остались рукописи двух его автобиографических повестей — «Трактир», «Нищета» и романа «Источник сил» — из колхозной жизни времен Отечественной войны.

Есть авторы, которые пишут о многом и разном. П. И. Замойский, не стыдясь, называл себя «писателем-однолюбом». Он говорил: «…пишу только о том, что хорошо знаю». Сочинительство ему противопоказано! Эпическая тема современности — исторические свершения, преобразующие деревенскую жизнь, обновляющие ее основы, рождающие новых людей — стала его глубоко личной лирической темой.

Правда жизни стучалась в его сердце. И он стал ее честным, мужественным и вдохновенным художником.

Семен ТРЕГУБ

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Художник жизненной правды Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg