«Другой путь. Часть первая»

Читателю, незнакомому с биографией Эльмара Грина, может показаться, на первый взгляд, что перед ним писатель, всю жизнь проживший среди своих героев — эстонских, карельских и финских крестьян. И действительно, внутренний мир и судьбы этих людей, само их мироощущение воссозданы в творчестве Грина с такою глубиной и достоверностью, с таким исчерпывающим знанием предмета, что невольно думается: все это увидено и пережито самим писателем.

Между тем опыт непосредственного общения писателя с этой средой (я говорю именно о непосредственном, так сказать, биографическом соприкосновении, отвлекаясь пока от совершенно особого вопроса об источниках его знаний вообще) был сравнительно небольшим. Несколько лет в самом раннем детстве, когда маленький Саша Якимов, будущий Эльмар Грин, жил на Карельском перешейке среди финнов, да около пяти лет батрачества на эстонских хуторах в юности — вот, собственно, и весь так называемый жизненный опыт, питающий «эстонско-финскую» тему в его творчестве.

И при всем том — удивительные по своей глубине художественные обобщения в рассказах о трудном пути эстонского крестьянина в новую жизнь. И тем не менее — монументальная эпопея, обнимающая почти полувековую историю Финляндии, историю бурную и противоречивую, временами трагическую, требующую от писателя не только безукоризненно верного понимания событий, но и глубочайшего знания национально-исторических традиций страны.

Вспоминаются слова Алексея Толстого: «Каким образом люди далекой эпохи получились у меня живыми? Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность. Этих людей, эти типы я потом проверял по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о которых трудно рассказать, давали вещественность тому, что я описывал»