«Хороший парень»

Хороший парень (fb2) - Хороший парень 601K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Ноевич Пархомов

Михаил Ноевич Пархомов Хороший парень

Повесть

Глава первая. Шумим, братцы, шумим!

Если говорить начистоту, Яшка невзлюбил Надю с первого взгляда. Кажется, она появилась не то в понедельник, не то во вторник, в первой половине дня, когда все машины были в разгоне. Кроме Яшки, Глеба Бояркова и маленького вихрастого Саньки Чижова, прозванного Чижиком, в гараже никого не было. Боярков и Чижик, сидя друг против друга за столом, в ожидании вызова листали от нечего делать прошлогодние иллюстрированные журналы, а Яшка, как обычно, дремал в широком потертом кресле.

У этого дерматинового кресла была своя история. Когда-то оно знавало и лучшие времена: в нем сиживал сам директор завода Павел Савельевич Дынник. Но потом директорский кабинет обставили мебелью посолиднее, и Яшка, пользовавшийся расположением Дынника, с его молчаливого согласия перетащил отслужившее директору кресло в гараж. Яшка любил жить с комфортом.

Вот и сейчас, развалясь в кресле, Яшка от безделья и зноя совсем размяк. Стояла невыносимая июльская жара, и, хотя распахнутые настежь ворота гаража не закрывались ни днем, ни ночью, там приторно пахло перегретой резиной, бензином и маслом.

Ну и жарища! У Яшки не было сил бороться с ленью. Он клевал носом и поминутно вздрагивал, чтобы не заснуть. В голову лезли всякие неприятные мысли. Кое-как ему удалось отогнать их, сосредоточиться и восстановить в памяти все перипетии последнего футбольного матча, который заводская команда выиграла с минимальным счетом 1:0. Но матч был бесцветным, и Яшка, подавив вздох, стал думать о сидящих за его спиной Бояркове и Чижике.

Над Чижиком Яшка обычно подтрунивал не без удовольствия.

Да, Чижик… Интересно, сколько ему лет? Шестнадцать? Семнадцать? В его возрасте Яшка уже крепко стоял на ногах. А Чижик еще совсем птенец, работает без году неделя. Ему бы за партой сидеть, а он тоже подался в шоферы. Должно быть, не без причин.

Яшка был немногим старше Чижика, но смотрел на него свысока. Он давно замечал, что Чижик старается ему во всем подражать, и, по совести, Яшке это было даже приятно. Однако на людях он делал вид, будто Чижик ему надоел хуже горькой редьки. Не раз он говорил Чижику: «И чего ты за мной увязался? Нечего тебе ходить за мной по пятам. Ведь я тебя ничему путному не научу!», — а тот только смущался и помалкивал.

Чижик. Чижик-пыжик… Повторяя на все лады его прозвище, Яшка хитрил. Он просто пытался отвлечься от своих докучливых мыслей. К каким только уловкам он не прибегал, чтобы отогнать эти мысли от себя! Но все тщетно.

И почему это, скажите на милость, у человека нет ни минуты покоя?

Теперь, когда все было уже позади, Яшка и сам не понимал, зачем ему понадобилось заварить такую кашу. Все это время он возил директора завода. Был с Дынником, можно сказать, чуть ли не запанибрата и мог делать все, что хотел. Не жизнь, а сказка! О другом и мечтать не надо было, недаром все ему, Яшке, завидовали. И вдруг он подает заявление, чтобы его перевели на старую полуторку. Даже не на трехтонку, а на полуторку! Спрашивается: почему? С какой стати? А кто его знает… Просто ему надоело возить директора, и баста!

Яшка даже себе не хотел признаться, что это решение возникло у него после того, как он совершенно случайно узнал, что за глаза его на заводе пренебрежительно называют «кучером».

С этого все и началось.

Чтобы над ним смеялись!.. Этому не бывать! Кучером он, Яшка, никогда не был. И не будет. Пусть не думают, что он работает на «Победе» исключительно из-за каких-то там благ. Лично ему на все эти привилегии наплевать.

А Дынник, как и следовало ожидать, отказался принять от Яшки заявление о переводе. Директор, ясное дело, привык к Яшке и не хотел его отпустить. Зачем, спрашивается, ему искать другого шофера, если Яшка его вполне устраивает?

И все же директору пришлось уступить. Он, Яшка, уперся и сумел настоять на своем. Добился, что директор в конце концов подписал приказ. Ведь у него тогда и в мыслях не было, что через день, когда этот приказ вывесят возле проходной для всеобщего обозрения, он пожалеет о своем опрометчивом поступке.

Впрочем, что сделано, то сделано — прошлого не вернешь. Полуторка, само собой, не «Победа», но и на ней Яшка не пропадет. Есть и у полуторки свои достоинства. По крайней мере не придется работать без выходных. Открутил свои восемь часов — и будьте здоровы. А это, если призадуматься, тоже что-нибудь да значит…

Яшка старался уверить себя, что поступил правильно. Он и без директорских милостей проживет. А если он и интересуется теперь, кто же будет возить директора, так только, как говорится, из «здорового любопытства». Вообще же ему, Яшке, все равно.

Так он убеждал себя. Но ему было далеко не безразлично, кого назначат шофером на директорскую машину. Яшкино равнодушие было напускным: о своем преемнике он без досады и ревности думать не мог.

Притворно зевнув, он откинулся на спинку кресла, затем извлек из кармана открытую пачку «Беломора» и небрежным щелчком выбил из нее папиросу. Закурил, вытянул ноги в щегольских хромовых сапожках.

«Пожалуй, можно еще малость посидеть в холодке, — сказал он себе. — До обеденного перерыва минут сорок, не меньше».

Яшка давно взял себе за правило все делать красиво, с шиком. Поэтому, лениво попыхивая папиросой, он с почти артистической небрежностью смотрел, щурясь, сквозь дым.

Заводской двор был залит нестерпимо ярким светом. Над ним провисало низкое белесоватое небо, стиснутое закопченными брандмауэрами цехов. В воздухе парило, как перед грозой.

Обычно двор, поросший кое-где жухлой травой, бывал пуст. Его недавно привели в порядок: вывезли ржавый утиль, залили дорожки асфальтом, — и лишь в caмoм конце двора мирно лежала на боку, зияя черными дырами дымогарных труб, красная слоновья туша парового котла.

Но вот мимо ворот гаража прошли, волоча за собой лист железа, сутулые хлопцы в выцветших майках, с виду котельщики, а потом, когда эти хлопцы скрылись из глаз, возле парового котла появилась какая-то девушка в полосатеньком голубом платье, со спортивным чемоданчиком в руке.

С минуту, словно привыкая к солнечному свету, девушка была неподвижна. Затем она приложила ладонь к глазам, осмотрелась и решительно направилась к гаражу.

У Яшки почему-то екнуло сердце.

Пожалуй, для беспокойства у него не могло быть оснований. Он впервые видел эту девушку и не знал, кто она такая. Но предчувствие… Что поделаешь, если у тебя появляется вдруг такое чувство, будто эта девушка появилась неспроста! Что ей нужно в гараже? Уж не ее ли собираются посадить на «Победу»? Этого еще недоставало! Нашли подходящую замену, нечего сказать!..

Ему стало обидно. Ему уже казалось, что никакого заявления о переводе на полуторку он директору не подавал и что это Дынник сам решил от него отделаться. Что ж, пусть… Директор есть директор. Но он, Яшка, этого ему не простит.

И Яшка сильнее заерзал в кресле, продолжая глазами следить за девушкой, которая шла по двору. Вот она приближается. Входит в гараж. Спокойно, будничным голосом спрашивает, где кабинет начальника транспортного цеха.

Теперь никаких сомнений быть не могло.

— Я ищу товарища Касаткина.

— Ах, Касаткина!.. — медленно произнес Яшка, стараясь выиграть время. — Касаткин… Действительно, есть такой. Только он числится у нас завгаром.

Продолжая щуриться, Яшка повернулся к девушке. «Посмотрим, что ты за птичка! — подумал он, затаивая дыхание. — Посмотрим…»

— Это не имеет значения, кем он у вас числится, — сказала девушка, теряя терпение. — Мне нужен товарищ Касаткин.

— Не имеет значения? Вы в этом уверены? — Яшка осклабился. — Начальник цеха и завгар — это не одно и то же. Надо, барышня, понимать.

Разумеется, Яшка умышленно назвал девушку барышней. Он глубоко, с деланным сожалением — и живут же, дескать, такие непонятливые на свете! — вздохнул и, чувствуя, что Боярков и Чижик, отложив журналы, за ним наблюдают, решил их позабавить. Пусть видят, как он ловко дурачит эту барышню с чемоданчиком.

Яшка готовился дать решительное сражение и выплюнул окурок.

Но девушка не смутилась.

— Поднимите окурок, — сказала она с презрением. — Кстати, вы не на бульваре с барышнями, а в гараже.

И отвернулась.

Всем своим видом она как бы давала понять, что не намерена терять времени попусту, и Яшке, который собирался заявить, что здесь действительно гараж, а не вагон для некурящих, пришлось промолчать. А тут еще откуда ни возьмись перед ним вырос лысый завгар Касаткин и, поговорив о чем-то с девушкой, крикнул Яшке, чтобы он подготовил машину «21–05» к сдаче.

— А чего ее готовить-то? — спросил Яшка. — Вот она стоит. Телега как телега. Все четыре колеса…

— Нет, так у нас не пойдет, — сказал Касаткин. — Надо составить актик. По всей форме…

— Ладно, — неохотно согласился Яшка. — Составим. Только, — он взглянул на часы, — после обеда. Успеется. Не горит.

И он, не глядя на Касаткина, подчеркнуто медленно поднялся с кресла. Дескать, вопрос ясен и обсуждению не подлежит. Его движения были намеренно ленивы: одернул гимнастерку, подтянул голенища и, скользнув взглядом по лицу Чижика, который подался вперед, чтобы хоть сейчас последовать за Яшкой в огонь и воду, отвернулся от него к Бояркову и позвал:

— Глеб! Слушай, как насчет того, чтобы пойти в столовую подзаправиться? Не возражаешь? Тогда давай собирайся.

Когда кого-нибудь из заводских шоферов спрашивали о Бояркове, он, пожимая плечами, отвечал: «Мрачный тип».

Так его называли не только потому, что он все делал медленно, нехотя и имел привычку низко надвигать кепочку на свои угрюмые, навыкате, бесцветные глаза, но главным образом потому, что Глеб Боярков был убежденный «левак», «калымщик», открыто промышлявший на пригородных шоссе и не брезгавший даже тем, чтобы торговать из-под полы горючим и запасными частями. Ну а это, даже по мнению тех шоферов, которые не отличались святостью и при случае сами были не прочь заработать мимоходом лишнюю пятерку, все-таки было уж самым последним делом.

Хмурый, с низким лбом и сросшимися на переносье бровями, Боярков вразвалочку последовал за Яшкой, подметая своим широченным клешем асфальт.

Теперь, когда он вышагивал рядом с Яшкой, еще сильнее бросалась в глаза его необыкновенная худоба. Боярков был высок и сутул. Его впалую грудь обтягивала синяя фланелевка с замками-молниями на многочисленных карманах, в которой — сколько Яшка помнил его — Глеб расхаживал и зимой и летом. Он не помышлял даже о том, чтобы купить себе приличный костюм, хотя у него постоянно водились деньжата.

Одним словом, Боярков был полной противоположностью весельчаку и щеголю Яшке. У них ничего не было общего, и они не дружили. Но не все ли равно, кому излить душу? Все-таки Боярков был шофер и мог Яшку понять, тогда как Чижика Яшка еще не считал шофером. К тому же уйти из гаража вместе с Боярковым значило, по мнению Яшки, показать свою независимость и этой барышне и Касаткину. Пусть завгар не воображает, что если Яшка перестал возить директора, то им теперь можно уже помыкать.

К заводской столовой дорога вела мимо эллинга, где лежали развороченные пароходы и баржи.

Войдя в столовую, Яшка осмотрелся. Во всю длину двухсветного зала в пять рядов стояли покрытые клеенкой квадратные столики, напоминавшие клетки шахматной доски. Между ними кое-где виднелись пыльно-серые пальмы в тяжелых дубовых кадках.

Как обычно, столовая полнилась низким гулом. Пробегали официантки в белых кружевных наколках и с деревянными подносами в руках. Сегодня большим спросом пользовались окрошка и зеленый борщ.

Отыскав свободный столик, Яшка по-приятельски кивнул хорошенькой молодой официантке и, повернувшись к Глебу, сказал:

— Присаживайся.

Вскоре официантка принесла бутылку пива и хлеб, и Боярков, выбрав горбушку, поспешил намазать ее горчицей. Он был слишком нетерпелив, чтобы спокойно ждать первого, тогда как Яшка в ожидании борща весело переговаривался с ребятами, сидевшими за соседним столиком, то и дело произнося свою любимую поговорку: «Шумим, братцы, шумим!»

За обедом Яшка говорил не умолкая. Ничего, спешить некуда. А что касается этой девушки, которая явилась с чемоданчиком и в шелковом платье, то она… Не успела оформиться на работу, а уже заводит свои порядки: «Поднимите окурок!» Боярков, наверное, слышал? Вот до чего они дожили: этак гараж скоро превратится в комнату матери и ребенка или даже в «каплю молока».

— Ты со мной согласен? — спросил Яшка.

Боярков, не отличавшийся многословием, ответил:

— Угу…

— Ничего, мы ей обломаем крылышки, — пообещал Яшка. — Видали мы таких!

На мгновение Глеб оживился.

— А она, между прочим, того… Н-ничего… эта… деваха… — выдавил он из себя.

— Нет, она не в моем вкусе, — сказал Яшка. — Не люблю таких. Гонору много. И вообще ей, по-моему, сухофруктов не хватает: этой, как ее, изюминки, что ли. Самая обыкновенная барышня, да… И нечего ей совать кирпатый нос не в свои дела.

Боярков не возражал. Он медленно жевал, и прислушивался к Яшкиным словам, стараясь уловить их смысл, и одновременно думал о том, что сегодня же — это как пить дать — пригласит эту «деваху» на танцы. Он был уверен, что все произойдет именно так, как задумал. Осечки быть не может. Он — это все знают — парень при деньгах, а какая «деваха», скажите на милость, откажется культурно провести время? И, отвечая своим мыслям, Боярков не удержался, неожиданно для себя вслух произнес:

— Блеск!

Прошло по крайней мере часа полтора, прежде чем Яшка решил, что может, не роняя своего авторитета в глазах Касаткина, вернуться в гараж. Дерматиновое кресло стояло на прежнем месте, ожидая хозяина, но Яшка даже не взглянул на него, а прошел к конторке, отгороженной фанерой и стеклом, за которым виднелась сплющенная с боков лысая голова завгара Касаткина. Чижика в гараже уже не было.

Когда Яшка появился, завгар обедал всухомятку. Перед ним на газете лежали черствые бутерброды и малосольный огурец. Он искоса посмотрел на Яшку, ковырявшего спичкой в зубах, и отодвинул от себя еду.

Яшка уселся на свободный стул и пожелал Касаткину приятного аппетита.

— М-да, длинный у тебя перерыв, — сказал Касаткин, морщась при каждом слове.

— Что вы!.. — Яшка изобразил удивление. — Да я гак торопился, что даже пиво оставил. Почти целую бутылку.

— Так-таки и оставил? — с сомнением спросил Касаткин, невольно сожалея об этой бутылке. — В общем, ты, Яшка, эти свои штучки брось. По-дружески советую. М-да… А теперь идем к машине.

Светло-серая «Победа» холодно посверкивала никелем в дальнем, полутемном углу гаража. Это была обычная серийная машина. И все-таки Яшка мог бы ее узнать среди сотни — да что там сотни! — среди тысячи других автомашин. Ведь это была его, Яшкина, «Победа», хотя и считалось, что она принадлежит заводу и закреплена за директором. Раньше, зная Яшкин характер, никто из шоферов не решался даже близко к ней подойти. А теперь без Яшкиного разрешения в этой машине копалась, присвечивая себе электрической лампочкой, какая-то девушка, надевшая поверх шелкового платья чистенький комбинезон. Что она может понимать в моторах? Разве она способна оценить такую классную машину?

Яшка остановился в двух шагах от машины и враждебно смотрел на девушку, которую Касаткин назвал Надей.

«И чего она там копается, чего ищет? — думал он, наблюдая за тем, как девушка возится с инструментом. — А Касаткин силен, ничего не скажешь. Уже называет ее по имени. Кстати, не он ли ее устроил на завод? Очень даже возможно. Наверняка порекомендовал ее директору. Только зачем Касаткин засучил рукава? Как будто завгар не знает, что еще не родился человек, который обнаружит в Яшкиной машине хоть какую-нибудь неисправность. Уж на что автоинспектора — народ дошлый, но и те ни разу не могли к Яшке придраться. Так что напрасно старается Касаткин вместе с этой барышней».

Процедура осмотра при таких темпах грозила затянуться до самого вечера. По вполне понятным причинам Яшке эта перспектива не улыбалась. Равнодушно смотреть, как кто-то калечит его машину? Ну, нет! Его нервы были напряжены до предела. Яшка выпрямился и, решив, что пора кончать, спросил, обращаясь куда-то в пространство между Касаткиным и Надей:

— Ну как, ко мне претензии будут?

Он увидел, что девушка отложила в сторону гаечный ключ и вытерла руки паклей. Отвечая не столько Яшке, сколько на вопрошающий взгляд Касаткина, она сказала:

— Машина содержалась в относительном порядке.

Только в относительном? Яшке захотелось выругаться.

Скрипнув зубами, он с улыбочкой спросил:

— А маленькие претензии, значит, все-таки есть?

— Конечно. — Она была спокойна и выдержала его взгляд. — Придется отрегулировать сцепление.

— Это почему же, если не секрет?

— И кроме того, — сказала она, не удостоив Яшку ответом, — валик привода водяного насоса стучит. Хотите послушать?

— С удовольствием.

Она смерила его взглядом с головы до ног и села за руль. Мотор заработал.

И тут Яшка неожиданно для себя явственно услышал, как дробно и мелко стучит проклятый валик. «Действительно, — подумал Яшка, — и как это я проморгал?»

А девушка, заглушив мотор, высунулась и сказала:

— Впрочем, это не имеет значения. Акт я согласна подписать. Вы, товарищ Касаткин, не возражаете?

Яшкиного согласия она не спрашивала. Оно подразумевалось само собой. Она словно делала ему одолжение. А он… Что он мог ответить? Ему же оставалось уже ничего другого, как скрепя сердце пройти вместе с девушкой в конторку к завгару и там, не глядя, размашисто подписать составленный Касаткиным в трех экземплярах приемо-передаточный акт.

Сунув в карман один экземпляр акта, Яшка быстро вышел из конторки завгара.

Было два часа дня.

Он опустился в кресло и закурил. Никогда еще время не тянулось так медленно. Все вокруг, казалось, застыло в плотном, тусклом мареве, осевшем на землю, и Яшка, которого доконала жара, то и дело посматривал на часы. Скорее бы кончилась эта пытка!

Наконец ровно в четыре часа послышался сиплый гудок. Был он по обыкновению басовит и тревожен. Его низкий, сдавленный звук до тех пор стлался над зданиями цехов, пока оттуда не повалил народ. И сразу весь двор перед гаражом зарябил промасленными спецовками, комбинезонами и брезентовыми куртками. Люди шли к проходной.

Слесари, котельщики, кузнецы, плотники, электросварщики, фрезеровщики, токари… Шли через двор медленно, не спеша, усталой походкой людей, выполнивших свой долг. И только ученики ремесленного училища, проходившие на заводе производственную практику, как угорелые, гонялись друг за другом по двору; то там, то тут мелькали их фуражки и светлые бляхи на форменных поясах.

Прошло еще минут пятнадцать. Когда в гараж из последнего рейса вернулся Чижик, Яшка поднялся. Можно было идти домой, но он почему-то медлил. Окликнул Чижика:

— Саня, у меня что-то горло пересохло. Принеси-ка воды.

— Сейчас, — с готовностью ответил Чижик, обрадованный тем, что Яшка соизволил обратить на него внимание. Сорвавшись с места, он метнулся к баллону с газированной водой.

— Благодарствую, — сказал Яшка.

Он взял из рук Чижика холодный, покрытый мелкими пузырьками стакан и сделал несколько глотков. Яшка чего-то напряженно ждал, не отдавая себе отчета в этом.

И тут он увидел Надю. Шла она легко, размахивая чемоданчиком, и было видно, что она удивилась, когда перед нею появился Глеб Боярков.

— Момент!..

Надя остановилась.

— Мы танцуем? — глядя сверху вниз, спросил Боярков.

— Конечно, — ответила Надя.

— Порядок!.. — Боярков поправил кепочку. — Люблю сговорчивых… Ровно в девять. Встретимся в саду. Вопрос ясен? Уполне?

Боярков говорил отрывисто. Ему нелегко было подряд произнести столько слов.

Но Глеб не интересовал Яшку. Он напряженно ждал, что ответит Надя.

— Уполне, — подражая Бояркову, произнесла Надя. — Только с вами, молодой человек, я танцевать не собираюсь. Вопрос ясен?

К явному удовольствию Яшки, Глеб не нашелся что ответить. Пока он, моргая, старался понять, что случилось, Надя ушла. В последний раз мелькнуло ее голубое платье в конце двора.

Глава вторая. Дороги

Яшка почему-то был уверен, что дороги, как и населенные пункты, имеют свою историю и свою судьбу.

В самом деле, еще совсем недавно на юго-восток вела обычная ухабистая дорога с объездами, с трухлявыми мостиками, с колючим репейником в кюветах, а теперь стоит тебе выехать за черту города и переключить скорость, как зашуршит под упругими скатами асфальт и побегут, теснясь и перестраиваясь на ходу, какие-то тонкие, трепетные деревца. А все потому, что год назад появились здесь люди с теодолитами на треногах, прибыли самосвалы со щебенкой и неповоротливые бегемоты-катки. Это они проложили по топям, по лугам, полям и перелескам на месте старой, ухабистой дороги прямую, как стрела, пущенная к горизонту, стремительную автостраду.

Двадцатый километр. Двадцать третий…

Машина сворачивает на седой шлях.

Казалось бы, что можно сказать о нем? Обычный чумацкий шлях. Как и вчера, как и десять лет назад, бредут по нему на закате отары припудренных золотой пылью овец, за которыми важно, мотая головами, шествуют пятнистые коровы. Как и вчера, как и десять лет назад, сторожат его покой морщинистые тополя. И не многие знают, сколько повидал этот шлях на своем веку.

А ведь этой дорогой возвращался в родное село запорожский казак Бебко (и сейчас еще в лощине лежит хутор его имени), по ней проходило войско гетмана Богдана, на ней гарцевали конники Котовского и Щорса. Потом… Да что говорить! Еще живы люди, которые помнят, как появился в здешних местах велосипед-самокат, как проехал, сопровождаемый ватагой мальчишек, фыркающий, с брезентовым верхом автомобиль председателя рика, как протарахтел, наконец, первый трактор «Фордзон». Затем появились «газики», «эмочки», полуторки, трехтонки, «Москвичи» и «Победы»… Какие только машины не оставили на этом шляху своих следов!

Дороги… Грунтовые, грейдерные, гравийные и булыжные. Большаки и автострады. Нет им числа. Кто скажет, сколько сотен тысяч километров наездил по ним Яшка, сколько дней и бессонных ночей он провел за рулем? Беспокойная у него профессия, что и говорить. Другому на его месте, быть может, уже давно осточертела бы такая жизнь. А вот Яшке она по душе. Ни за какие коврижки он не согласится променять ее на другую. Скажете, это зависит от характера? А хоть бы и так!

Эх, дороги, пыль да туман.

Холода, тревоги да степной бурьян…

Он и дня не мог провести без машины. Вот он, хлопнув дверцей, залезает в кабину своего грузовика. Переводит рычаг коробки скоростей, чуть-чуть, самую малость, вытягивает подсос, подкачивает ногой горючее и включает зажигание. На все это уходит меньше минуты. Но как радостно услышать, что мотор отзывается знакомым рокотом! Еще мгновение, и машина плавно трогает с места, набирает скорость, и в кабину врывается пронзительный, шальной свист ветра, наполняющий сердце радостью. Есть ли чувство, которое может сравниться с этим?

Такого чувства Яшка не знал.

С тех пор, как он пересел на полуторку, работы у него прибавилось. Дирекция завода ежедневно получала извещения с железнодорожной станции о том, что прибыли вагоны с металлом, огнеупорным кирпичом, асбестом, каустической содой, кузбасским лаком — со всеми теми материалами, которые необходимы для ремонта пароходов и барж. В свою очередь, и завод отправлял по нескольким адресам детали паровых машин, собранные двигатели, манометры и другие приборы. Так что успевай только возить!

И заводские машины редко шли порожняком. С товарной станции на завод и с завода на станцию. Маршрут известен. Каждая ходка на учете. От тщедушного экспедитора, который не расставался с брезентовой сумкой, набитой доверху доверенностями и накладными, теперь зависело, когда машинам быть на линии и когда возвращаться в гараж. А так как экспедитор думал исключительно о вывезенных тоннах груза и тонна-километрах пробега, за которые должен был отчитываться, то по его милости грузовые машины уходили из гаража в восемь, а то и в семь часов утра и возвращались туда лишь поздним вечером.

По этой причине Яшка был теперь в гараже редким гостем, и его излюбленное кресло пустовало. И Надю за это время Яшке привелось видеть не больше трех — четырех раз. Лишь из разговоров с другими шоферами Яшка знал, что Надя быстро освоилась и что к ней успели привыкнуть. Как будто она всю жизнь только и делала, что водила «Победу» под номером «21–05».

Ну как вам это нравится? Обида и скрытая зависть переполняли Яшкино сердце. Он до сих пор не мог примириться с мыслью, что его машина попала в чужие руки. Чтобы какая-то девчонка могла его заменить? Быть не может! И где это видано, чтобы на такую машину посадить случайного человека?

Стоило Яшке вспомнить о Наде, как он чувствовал раздражение, усиливавшееся еще и оттого, что Надя, как нарочно, игнорировала его. Увидит, ответит на приветствие и равнодушно пройдет мимо. Словно Яшка — последний человек, на которого и обращать внимания не стоит.

А ведь он мог бы ей помочь. Уж он-то знает эту «Победу», как свои пять пальцев. Но если в его советах не нуждаются, тогда, что ж, набиваться он не станет…

Между тем ему до смерти хотелось, чтобы Надя не смогла обойтись без его помощи. Любопытно, какой у нее был бы вид, случись серьезная поломка. Тогда, конечно, и она и Касаткин станут его обхаживать со всех сторон: Яков Ефимыч, Яков Ефимыч… Но будет поздно. Он, Яшка, и пальцем не шевельнет…

Помимо воли он все чаще думал о Наде.

Быть может, она ему нравится? Выдумают тоже. Она, если правду говорить, совсем не в его «стиле». Самая обыкновенная дивчина. Чересчур только заносчивая. А так…

И Яшка напускал на себя равнодушие, принимал, по собственному выражению, «индифферентный вид».

Он любил замысловатые выражения.

Так почему же в Надином присутствии ему всегда как-то не по себе? Этого Яшка понять не мог. Рядом с Надей он чувствовал себя неуверенно, так, словно стоит ему произнести слово — и обязательно окажется, что сказано оно невпопад, и у Нади появится повод поднять его на смех. Доходило до того, что когда Яшка видел Надю, он замолкал либо, досадуя на себя за это, начинал прислушиваться к звукам собственного голоса. Просто чертовщина какая-то, не иначе!

Проходили дни, неделя сменялась неделей, а все оставалось по-прежнему.

Однако нельзя сказать, чтобы эти дни были бедны событиями. Начать хотя бы с того, что Чижик, получивший удостоверение шофера второго класса, истратил всю получку на приобретение такой же гимнастерки и хромовых сапожек, какие были у Яшки, и теперь щеголял в обнове с гордым видом. Затем, благодаря случайному стечению обстоятельств, Яшке удалось выведать кое-какие секреты Глеба Бояркова. И тогда все стало на место: выяснилось и то, почему Глеб обеими руками цепляется за старую, дряхлую машину, которой давно пора на слом, и то, как, несмотря на все, он умудряется втирать очки экспедитору и ездить «налево».

Раньше, зная, что Боярков не из тех, кто любит утруждать себя, Яшка считал, будто Глеб не желает расставаться со своим «драндулетом» только потому, что за ним не надо ухаживать, как за невестой. Ведь в то время как Яшка и другие шоферы ежедневно мыли, чистили и скребли свои машины, Глеб, приехав в гараж, выскакивал из кабины и, ударив раз — другой каблуком по скатам, отходил: сойдет, мол, и так. А тут оказалось, что Боярков себе на уме и все делает с дальним прицелом.

Случилось так, что Яшка на своей полуторке дважды обогнал боярковский «драндулет», который останавливался почему-то на полдороге между заводом и товарной станцией. Боярков с папиросой в зубах расхаживал вокруг машины. Каждый раз у его машины засорялось питание, и надо было чистить карбюратор. «Ты давай жми! — кричал он Яшке, спрашивавшему, не надо ли Глебу помочь. — Я как-нибудь сам управлюсь».

Было похоже на то, что Боярков просто отлынивает от работы. Зачем ему спешить? А оправдаться он сможет в любую минуту: ну да, вам хорошо ездить на новеньких грузовиках, а попробовал бы кто-нибудь поработать на моей колымаге! Но затем Яшка случайно обратил внимание на то, что Боярков почему-то всегда застревает на перекрестке возле аптеки. Уж не назначает ли он кому-нибудь свидание?

«Здесь он встречается с Надей», — подумал Яшка, и эта мысль обожгла его.

Рука сама переключила скорость. Яшка объехал стороной «драндулет» Глеба и, не останавливая полуторки, быстро оглянулся. И как раз вовремя. Боярков, уверенный, что опасность миновала и за ним не наблюдают, быстро сел в кабину, дал газ и свернул в переулок.

«Ну и дела!» — подумал Яшка и на следующем повороте тоже свернул. Боярковский «драндулет» стоял возле склада скобяных изделий с опущенным задним бортом, и грузчики укладывали в кузов какие-то ящики. Надиной машины, конечно, поблизости не было.

Так вот почему Глеб останавливается возле аптеки! Все ясно. Яшка успел съездить на станцию, сдать груз и вернуться на завод и только после этого снова увидел Глеба. Боярков, как ни в чем не бывало, сидел на подножке своего «драндулета» и, вытащив из кармана коробку дорогих папирос, спокойно покуривал.

— Ого, «Юбилейные»! — сказал Яшка и спросил: — Ты что, разбогател?

— Не жалуюсь. — Глеб неохотно протянул Яшке коробку. — Бери, чего там!

— Да, табачок вполне подходящий, — одобрил Яшка. Потом, после очередной глубокой затяжки, неожиданно сказал: — Слушай, я видел, куда ты свернул возле аптеки…

— Видел? — Глеб усмехнулся и, понизив голос, предупредил: — А если видел, то помалкивай.

— Ладно, — ответил Яшка. — Сам знаешь, я не из трепливых. Не скажу. Я только хотел тебя предупредить: если тебя кто другой засечет, то доложит Касаткину, будь уверен.

Боярков опять усмехнулся.

— Ничего, переживу.

В один из дней Яшка, задержавшись на товарной станции, вернулся в гараж поздно вечером. Большинство машин уже стояло в два ряда, выстроившись, словно для парада или смотра. Нигде не было слышно голосов: шоферы, приезжавшие обычно с красными от напряжения, запорошенными пылью глазами, успели уже разойтись.

Гараж по обыкновению был открыт. Там горели по углам четыре тусклые электрические лампочки. Все они были намертво забраны металлическими сетками, которые причиняли немало хлопот уборщицам.

Лампы постоянно были затянуты паутиной, и оттого, должно быть, свет, падавший от них на цементный пол, тоже был тонким, как паутина.

К своему удивлению, Яшка обнаружил, что Надя еще в гараже. Ее шкафчик стоял открытым, а сама она, сидя на корточках, заглядывала под машину, с которой были сняты колеса. «Победа» покоилась на колодках.

Яшка невольно замедлил шаги. Подойти, что ли? Потом решил, что не остановится, а пройдет мимо. Говорите, поломка? А хоть бы и авария, его это теперь касаться не может. Ведь он сдал «Победу» в полном порядке, на ходу (на этот счет имеется акт), и пусть Надя только попробует его в чем-нибудь обвинить. Пусть попробует! Какое ему дело до того, что теперь с машиной что-то случилось? Акт передачи он подписал с месяц назад, а за такое время можно любую машину угробить.

Так он убеждал себя, стараясь не смотреть в Надину сторону. И в то же время лихорадочно соображал, что могло произойти, Ясно, что это не обычная профилактика, которую машины проходят на смотровых ямах. Вот и Касаткин — только теперь Яшка заметил это — помогает Наде. Завгар «весь в мыле», и не верится, что это тот самый Касаткин, который обычно боится ручки запачкать.

— Яшка! — позвал Касаткин, подняв шишковатую голову. — Хорошо, что ты здесь. Иди сюда…

— Ну, что там еще случилось? — с явным неудовольствием, скрывая тревогу, спросил Яшка.

— Подойди, тебе говорят. Помоги приподнять передок…

Только и всего! Сердце забилось громче, веселее. Ладно, он сейчас подойдет. Вытащит из-под сиденья рукавицы и подойдет. Не иначе, как Дынник собирается в длительную поездку и велел Наде подготовиться.

Яшка как-то незаметно втянулся в работу. Дроссель, свечи, шатуны… Надо же, в самом деле, привести машину в «божеский вид». Вы как хотите, а он еще разок должен опробовать акселератор. Чтобы, понимаете, потом никаких случайностей…

Уже ушел из гаража экспедитор, приводивший в порядок свои бумаги, ушел, сославшись на то, что его ждут какие-то неотложные дела, завгар Касаткин, а Яшка все еще возился возле «Победы» вместе с Надей.

Они почти не разговаривали. Только изредка, когда это было необходимо, отрывисто обращались друг к другу: «Контакты?» «В порядке». «Как зажигание?» «Сейчас проверю…» Яшка все время чувствовал Надину близость. Каждое случайное прикосновение ее плеча или руки оставляло, как ему казалось, на его теле ожог. Но как ему хотелось, чтобы эти ожоги повторялись еще и еще!..

С медленно бьющимся сердцем он напряженно прислушивался к Надиному дыханию, когда она была рядом. Он неожиданно открыл, что у Нади мягкие, ласковые волосы, не то упрямая, не то задумчивая складка на лбу и маленькие, совсем крохотные и прозрачные мочки ушей, тогда как со стороны она обычно походила на мальчишку в комбинезоне.

Он не догадывался, что и у Нади все чувства были сейчас обострены, что и она смотрела на него так, будто видела его впервые. Откуда было знать ему это? Ведь Надя даже ни разу не встретилась с ним глазами!..

Наконец, когда все было сделано и проверено множество раз, Яшка, чувствуя, что больше не сможет удержать Надю подле себя, решил украдкой посмотреть на часы. Круглые электрические часы, висевшие над входом, показывали без четверти одиннадцать.

— Боже, как поздно! — ужаснулась Надя. — Надо идти, иначе я опоздаю на автобус. Кажется, он отходит в одиннадцать…

— Не беда, — беспечно ответил Яшка. — Можно пройтись пешком. Между прочим, это полезно для здоровья.

— Ну, в этом я совсем не уверена, — сказала Надя. — Сейчас не время для прогулок.

Она заторопилась. Вымыла руки бензином, сняла косынку и комбинезон, превратившись из мальчишки снова в угловатую девчонку лет восемнадцати, которая до смерти боится темноты и поэтому предпочитает идти не по тротуару, а по мостовой, освещенной редкими матовыми фонарями.

Что ж, по мостовой так по мостовой. Яшка не возражал, хотя его и не пугала тревожная темнота, притаившаяся за тополями, которые навытяжку, шпалерами, стояли вдоль тротуаров. Яшка не имел бы ничего против того, чтобы из ближайшей подворотни вышел какой-нибудь хулиган. Тогда бы он, Яшка, доказал Наде, что с ним ей бояться нечего.

Но как ни спешила Надя, как ни стучали дробно по булыжникам ее каблучки, а на одиннадцатичасовой автобус она все-таки опоздала. Прежде чем она и Яшка успели добежать до остановки, огромный автобус, мигнув напоследок красным фонарем, завернул за угол.

— Вот досада! — сказала Надя. — Жди теперь следующего.

Пожалуй, Яшке надо было ответить, что автобус будет через тридцать минут и что ждать его не имеет смысла. По правде говоря, Надя была уверена, что он это скажет. Ей даже хотелось, чтобы Яшка снова предложил идти пешком. Она хотела этого, хотя и знала, что стоит ему заговорить, как она из упрямства снова откажется от прогулки. Но Яшка молчал.

Он молчал неспроста. Прислонясь к стволу старого дуплистого каштана, на котором виднелась цементная заплата, он с изумлением вслушивался в то, что творилось в эту минуту у него на душе — в эти неуловимо быстро чередующиеся ощущения легкости, радости, удивления, тревоги, грусти и снова грусти, тревоги, удивления и радости, создававшие вместе одно цельное ощущение чего-то огромного и неизведанного. Он еще не знал, что люди имеют обыкновение называть это чувство счастьем.

— Четверть двенадцатого… — глухо произнесла Надя и снова замолчала.

Яшка вздрогнул и очнулся. Закурил и, истолковав Надино молчание по-своему (она томится, спешит!), сказал, что ничего, ждать уже недолго осталось и скоро автобус подойдет.

Он говорил совсем не то, что думал. Он уже жалел о том, что сказал Наде, будто всегда возвращается с работы пешком. И зачем ему понадобилось сказать это? Он мог бы поехать вместе с Надей, проводить ее до самого дома (кстати, он узнал бы тогда, где она живет), а теперь она уедет одна на последнем автобусе, и он должен будет тащиться через весь город пешком.

Надя держала чемоданчик обеими руками впереди себя и рисовала что-то носком туфли на земле. Яшка тоже молчал и курил. Ничего не сказал он и тогда, когда подошел автобус. Надя вошла в него, дверца захлопнулась, и Яшка отпрянул.

Он остался один. Было тоскливо и грустно. Но это была совсем другая тоска, легкая, почти невесомая, какой он не знал раньше. Она не отпускала его, и Яшка еще долго бродил по городу, по его пустым и гулким улицам, шел без цели, наугад, целиком находясь во власти этого незнакомого чувства.

И у Нади появилось множество вопросов, на которые она не могла ответить.

Еще в автобусе, расставшись с Яшкой, она почувствовала, что к сердцу, невесть почему, прихлынула грусть. Но тогда, в этом полупустом фыркающем автобусе, Надя еще ни о чем не спрашивала себя. Автобус шел по каким-то улицам, в него входили и из него выходили люди, а Надя сидела у открытого окна, и тихая, ласковая усталость убаюкивала ее. Зато позже, очутившись дома, в тесной проходной комнатушке с добела выскобленными половицами, с выцветшими обоями, фикусом на подоконнике и с пухло взбитыми подушками на деревянной кровати, она невольно задумалась.

О чем?

В самом деле, ведь ничего, решительно ничего не произошло. Был день как день. Обычный, солнечный. Надя заехала за директором Дынником, потом привезла его на завод, потом возила в горком и еще куда-то, а потом домой. Дынник сказал ей, что собирается в длительную поездку, и вечером она решила кое-что подрегулировать в машине. Увидев, что одной ей не справиться, позвала на помощь Касаткина. А Касаткин, в свою очередь, позвал Яшку.

И все… Но оказывается, что это не все. И причина тому — Яшка.

Наде Яшка не нравился. Даже больше того, порой он раздражал ее. Он был красив, самоуверен, и Надя думала, что он наверняка окажется пустым и взбалмошным парнем.

И вдруг сегодня, присмотревшись к Яшке поближе, она неожиданно открыла в нем такие качества, о которых раньше не подозревала. Надо было отдать ему должное: работать Яшка любил и умел; он был бескорыстен и добр. А ко всему еще он был остроумен.

Врожденное чувство справедливости заставило Надю отметить и это.

Так почему же ей все-таки кажется, что сегодня, именно сегодня что-то случилось? Вздор! Просто она придает значение пустякам. Но тогда почему ей так грустно? И зачем ей хотелось сделать Яшке больно? И отчего она противоречила ему во всем? Из упрямства? Вряд ли… Если это было только упрямство, то почему она думает об этом сейчас и жалеет, что отказалась идти с Яшкой пешком? Нет, что-то не то… Кто знает, что руководило ею сегодня!

И Надя с удивлением думала об этом за столом, когда мать принесла ей из кухни пахнущий дымом суп («Никогда не знаю, когда ты придешь, Надюша. Я его раз пять подогревала»), и думала об этом позже, когда не могла понять, о чем говорилось в книге, которая лежала перед нею. В кухне мать гремела тарелками, сестренка спала, уткнувшись носом в кулачок, а Надя сидела, положив руки на стол, и думала. Все, что делалось сегодня с нею, было очень странно.

Усилием воли она заставила себя подняться и убрать посуду со стола. Затем подошла к окну. За окном был ветер. И он навевал на душу неясные, тревожные предчувствия.

А ночью Наде приснился Яшка.

Как и обычно, Яшка стоял, заложив руки в карманы синих диагоналевых бриджей, и улыбка играла на его губах.

Быть может, потому, что Яшка приснился ей, явившись непрошеным гостем, Надя, увидев его утром, не улыбнулась ему в ответ, а только ответила на его приветствие коротким кивком.

Встреча произошла возле заводских ворот. Яшка, который спал без сновидений и проснулся рано, быстро шел по тротуару. Он спешил, чтобы застать Надю в гараже. Ему очень хотелось ее увидеть. Но когда он подошел к заводу, машина под номером «21–05» уже выходила из ворот. Надя, по всей вероятности, ехала за директором.

Зная, что Павел Савельевич Дынник живет неподалеку, Яшка решил дождаться Надиного возвращения. Под благовидным предлогом отсрочил выезд из гаража и, когда Надя привезла директора на завод, подошел к ее машине своим легким, пружинящим шагом.

— Привет, — сказал он. — Между прочим, есть новость. Я хотел с тобой поговорить…

— Позже, — ответила Надя, поднимая боковое стекло. — Мне некогда.

— Видишь ли, завод отправляет машины на уборочную, прибыла разнарядка.

— И что же?

— Ничего… — Он замялся. Ему хотелось рассказать Наде о том, как он бродил вчера по городу. Но вместо этого продолжал говорить о машинах: — В гараже такое делается, что… Скребут, чистят разное старье!..

— Старье?

— Конечно! — Яшка оживился, довольный тем, что Надя слушает. — Касаткин приказал, чтобы, понимаешь, блестели, как новые. Не отдавать же, в самом деле, лучшие машины! Себе дороже. А подремонтировать старые — это другой разговор…

— Интересно, — сказала Надя. — Этого я не знала. — Захлопнув дверцу, она взялась за руль.

— Постой, куда же ты? — успел крикнуть Яшка.

— В город, — ответила Надя, рванув машину, и ему пришлось отскочить.

«И какая муха ее укусила? — Яшка прижал зубами мундштук папиросы. — Летит, как на пожар». Ему и в голову не могло прийти, что Надя примет близко к сердцу его рассказ. Сам он находил историю с машинами забавной. И только. Ведь его дело — сторона. Он думал, что и Надя вместе с ним посмеется. А она… Рассердилась не на шутку. Так, словно он, Яшка, перед ней виноват.

С чего, бы, спрашивается? Яшка, хоть убей, не мог понять. Может, он сказал глупость? Или Надя сердита на него за вчерашнее? Не разбери-поймешь…

Только в конце дня, вернувшись с линии в гараж и увидев, что там снова творится неладное, Яшка начал кое-что понимать. Выяснилось, что Дынника неожиданно вызвали в горком и что рыхлому добряку-директору здорово влетело за проделки завгара, решившего втереть очки. Поэтому на завод директор вернулся туча тучей и сразу отменил все распоряжения Касаткина. Ремонт негодных машин отставить. В район будут посланы лучшие машины. Кроме того, снабдить их горючим и запчастями. И выделить самых опытных водителей.

«Вот это номер! — сказал себе Яшка. — Неужели Надя приложила руку к этому делу? Неспроста поехала в город. Ну и ну!»

Своими догадками Яшка ни с кем не поделился, даже когда оказалось, что, кроме одиннадцати грузовых машин, в район отправляется директорская «Победа». Машины прошли техосмотр и одна за другой покинули территорию завода. Колонна, в которую им предстояло влиться, стояла на городской площади.

Несмотря на ранний час, площадь была запружена из края в край. Шоферы покуривали. Кто сидел в кабине, кто на подножке машины, а кто, умаявшись, прохаживался. Никто не задумывался над тем, где будет ночевать и что ему придется делать завтра. То был кочевой народ.

Яшку здесь знали все. Когда он подъехал, его сразу же окружила группа шоферов, ребят бедовых, как на подбор, охочих до смешных историй, рассказывать которые Яшка был мастер. Некоторые уже заранее давились от смеха, и Яшка, польщенный их вниманием, умышленно заговорил громко, чтобы его услышала Надя, протиравшая в отдалении кусочком замши ветровое стекло своей «Победы».

Искоса, как бы случайно, он бросал быстрые взгляды в ту сторону, где была Надя. Слышала ли она? Надо думать, слышала, хотя и продолжает, как ни в чем не бывало, протирать ветровое стекло. На ней знакомая Яшке цветастая косынка и ватная стеганка нараспашку.

— Вот как, и Надя здесь! — сказал Яшка, словно только теперь увидел Надю. Он изобразил удивление и, толкнув Чижика локтем, кивнул в Надину сторону и спросил: — Удивляюсь, Грачева, как это Дынник отдал тебя на съедение? Если бы я, к примеру, все еще возил директора, то, будь уверена, спокойно сидел бы сейчас дома и поплевывал в потолок. Не иначе как Пал Савельич решил от тебя избавиться. Уж я нашего Пал Савельича хорошо знаю.

Надя выпрямилась.

— А я, между прочим, сама захотела поехать на село, — сказала она. — Так что директор здесь ни при чем.

— Хо! — ухмыльнулся Яшка. — Ты это кому-нибудь другому скажи, а не мне. Я сам шибко сознательный, когда… заставляют. Ты еще не знаешь, что такое колхоз! Там не разгуляешься. Начнут тебя гонять по полям. И днем и ночью…

Яшке хотелось задеть Надю за живое. Ему было обидно, что она не обращает на него внимания.

— А ты не пугай, — сказала Надя.

— Я и не пугаю. — Ему доставляло удовольствие испытывать Надино терпение. — Но я знаю, что говорю. Мне, видишь ли, не впервые отправляться на уборочную. Все зависит от того, в какой колхоз попадешь. Поверь мне…

— Ну ладно, прекрати этот художественный свист! — отрезала Надя. — Надоело.

Она отвернулась, села в машину и с силой захлопнула за собой дверцу. Затем, вытащив из-за целлулоидного козырька какую-то толстую книгу, демонстративно уткнулась в нее.

Яшка опешил. Вот это язычок! Бритва!.. Но он быстро оправился от смущения и, оглянувшись на шоферов, сказал:

— Вот, обратите внимание: «Три мушкетера». Прихватила в дорогу. Думает, небось, что в колхозе дадут книжку читать. Как же, там почитаешь!..

Яшка был в ударе. Он мог еще долго распространяться на этот счет. Но развернуться ему не дали. Прибежал запыхавшийся уполномоченный, махнул рукой: «По местам! Едем!», — и передние машины, урча, тронулись.

Скажите на милость, много ли шоферу надо? Банка автола, запасная канистра в кузове — и езжай хоть на край света. А если ты еще догадался прихватить с собою в дальнюю дорогу подходящий харч и ватник, то никакие случайности не застанут тебя врасплох.

А Яшка был запаслив. У него было с собою все необходимое. И на душе у него было легко. Поэтому, посмотрев на спидометр, он сказал себе: «Больше газу!» — и, прислушиваясь к тому, как мелкая галька, поднятая колесами в воздух, каменным дождем барабанит по крыльям машины, закурил.

За городом дорога сразу нырнула в лес. Его накрывала сизая тень от тучи, и он был темен и глух, хотя стволы деревьев еще не успели остыть и отливали горячим золотом, а по зеленой хвое то и дело пробегал, мерцая, едва уловимый солнечный блеск. Знойный запах сосняка ворвался в кабину.

Затем взору открылись поля; плоское жнивье тускло желтело в сумерках. Мелькали крашенные известью столбики — сотни, тысячи однообразно белых столбиков, будто какое-то карликовое племя выстроилось с обеих сторон шоссе.

Беспечно сидя за рулем полуторки, Яшка высунул локоть наружу и напевал, перевирая слова известной песенки:

— Если хочешь, — будь здоров!

Закаляйся…

Впрочем, его беспечность была только внешней, кажущейся, напускной. Яшка следил за дорогой и думал о том, как устроить, чтобы его не разлучили с Надей. Они должны попасть в один колхоз, чего бы это ему ни стоило. Ведь, по правде говоря, он потому только и вызвался ехать на уборочную, что уезжала Надя. А она сама просила, чтобы ее послали на село. Это Яшка теперь знал точно. К тому же он был уверен, что история с подменой машин, которую затевал Касаткин, всплыла наружу благодаря ей. Что ни говори, а у Яшки есть нюх. Его не проведешь!.. А факты? Пожалуйста, фактов сколько угодно. Начать хотя бы с того, как сегодня завгар хмуро проводил Надю. Это что-нибудь да значит!

И Яшка невольно подумал: «Молодец, Надюша! Перехитрила Касаткина. Чисто сработано, ничего не скажешь!»

Включив фары, Яшка блаженно затянулся папиросой.

Он не заметил, как стемнело. Машины шли одна за другой. Впереди мелькали красные огоньки стоп-сигналов. Временами какой-нибудь шальной луч вонзался в темноту и тотчас угасал. Обычно это случалось на поворотах: дорога петляла. А звезды мерцали по-осеннему холодно.

Глава третья. Что грустишь, Яшка?

Было уже поздно, когда колонна прибыла в районный центр. Городок тихо дремал под луной, сквозь листву смутно белели стены мазанок, разбросанных по крутоярам; и косые резкие тени лежали поперек пустынных улиц.

Головная машина подъехала к единственному двухэтажному каменному дому и остановилась. За нею, как по команде, остановились и другие машины.

Яшка заглушил мотор и отправился на разведку. Выяснив, что гостиница, которая помещается на втором этаже каменного дома, переполнена, но что при гостинице имеется чайная, Яшка вернулся к шоферам и сказал:

— В общем, братцы, деваться некуда. Правда, по имеющимся сведениям, чайная работает до двенадцати. Так что есть предложение малость посидеть. Возражений нет? Принято единогласно.

— Правильно, пошли в чайную, — поддержал Чижик.

— Устами младенцев глаголет истина. — Яшка набросил ватник на плечи. — Кто еще со мной?

Он оглянулся. Где Надя? Ему очень хотелось позвать ее, но Нади возле «Победы» не было. Пойти разве поискать? Нельзя, его ждут. И Яшка уже без энтузиазма сказал, обращаясь к шоферам:

— Что ж, пошли…

Он первым вошел в пустой, неуютный зал и остановился. В конце зала на дощатой эстраде клевал носом небритый тапер. На столиках стояли унылые цветочные горшки. С табуретки поднялась единственная официантка и зажгла свет.

— Занимай места! — громко скомандовал Яшка. Он уже снова мог шутить и, усаживаясь, сказал: — А иллюминация, между прочим, ничего. Вполне подходящая.

Теперь, когда электричество горело в полную силу, чайная и впрямь выглядела как-то веселее, наряднее. А тут еще ее наполнили громкие звуки музыки.

Затем на столиках появилось пиво, и шоферы стали разворачивать свертки. Пировать так пировать.

— Смотрите, а вон Надя… — протяжно сказал Чижик. — Одна… Пожалуй, надо бы ее пригласить к нашему столику. Как думаешь, Яша?

В его голосе была нерешительность. Он привык безропотно подчиняться Яшке во всем и теперь не знал, что делать. Но, к его удивлению, Яшка, который всегда ссорился с Надей, на этот раз с готовностью отозвался:

— Надя? Где? Действительно… Ты, Чижик, как всегда, прав. Конечно, надо ее пригласить. Это мы можем… Сейчас я проявлю инициативу…

Он быстро встал и направился к буфетной стойке, возле которой стояла Надя. Он что-то сказал ей, и она ему ответила, но из-за шума нельзя было разобрать, что именно. Однако к столику Яшка вернулся один.

— Осечка. Начисто отбрила тебя Надюша, — не преминул заметить кто-то из шоферов.

— Ничего подобного… — ответил Яшка, стараясь казаться равнодушным. — В общем, братцы, давайте петь и веселиться. До утра далеко.

И он громко рассмеялся тем искусственным, деревянным смехом, которым смеются, когда на душе тоскливо, но хотят, чтобы другие думали, будто весело. Он старался казаться веселым изо всех сил: дурачился, шутил, гримасничал, — но его глаза оставались темными и грустными. А через некоторое время он и совсем скис.

— Что с тобой? — тихо, наклонясь к Яшке, с участием спросил Чижик.

— Ничего…

— Тебе неможется?

— Нет, что ты! — Яшка поднял голову. — Просто нет причин для веселья. Знаешь пословицу: «Сколько пива, столько и песен»? — Он поднялся. — Вы как хотите, а я, пожалуй, пойду…

И он быстро, не оглядываясь, направился к выходу. Остаток ночи провел, съежившись, в кабине грузовика.

Разбудили его петухи. Утро уже гляделось в холодные ясные окна домов, как в зеркала. Было оно ветреное, и в палисадниках дрожали яблони. Из калиток выходили заспанные женщины и, гремя пустыми ведрами, спешили к водопроводным колонкам. То там, то тут открывались ставни. Мало-помалу городок оживал.

Вскоре к гостинице подкатил замызганный «ГАЗ-67». Из него с трудом выбрались четверо мужчин и, посоветовавшись с уполномоченным, без промедления приступили к распределению прибывшего «автотранспорта». У светлой «Победы», за рулем которой сидела Надя, эти люди остановились, и один из них — приземистый, кривоногий, видно, бывший кавалерист — восхищенно произнес:

— Вот это да!..

— Что, нравится?

— Хороша, ничего не скажешь…

— Девушка или машина, товарищ Неборак?

— Ну что ты, Василий Иванович! — Приземистый «кавалерист» смутился. — Я вот соображаю: у тебя в райкоме «Победа» есть, недавно только получил, а моя «эмка», сам знаешь, больше на ремонте, чем в ходу. Ну, а без машины, известно, как без рук…

— Ладно, не прибедняйся, — ответил тот, которого назвали Василием Ивановичем. И обратился к своим спутникам: — Как, товарищи, уважим просьбу? Исполкому, конечно, машина нужна: Советская власть!..

Яшка, стоявший поблизости, чутко, стараясь не пропустить ни слова, прислушивался к этому разговору. Яшку интересовали не столько люди, окружавшие «Победу», сколько то, что они говорили. Он понимал, что это от них зависела теперь дальнейшая Надина судьба, а значит, в какой-то степени и его судьба тоже.

Когда же выяснилось, что Надя остается в самом райцентре, на что ему, Яшке, работавшему на грузовой машине, надеяться было нечего, он выждал, пока отойдет начальство, и подошел к Наде.

— Выспалась? — спросил он вместо приветствия.

— Выспалась, — спокойно ответила Надя.

— Значит, остаешься? — опять спросил Яшка и неожиданно для себя самого выпалил: — А ты, оказывается, умеешь устраиваться.

Он понимал, конечно, что Надя ни в чем не виновата, но был слишком раздосадован тем, что рушились все его планы, и не удержался от соблазна ее же во всем обвинить.

— Конечно, умею, — ответила Надя. — А ты разве не знал? И вообще… Ты еще что-то хочешь сказать?

— Больше ничего. — Яшка отвернулся.

Он уехал, не попрощавшись. Был зол на себя и на Надю. Ну и характер у нее! А он, Яшка, тоже хорош: вытянул пустой номер. Вот он и будет теперь ишачить…

Глагол «ишачить», которого нет в словарях, Яшка употреблял довольно часто. Это было одно из любимых словечек Глеба Бояркова. Кстати, Боярков!.. Ему и на этот раз удалось отвертеться от поездки на село. У Глеба постоянный козырь в руках — «драндулет». Не машина, а гроб с музыкой. Боярков знал, что на такой машине его все равно никуда не пошлют, и поэтому ему ничего не стоило говорить, будто он «с дорогой душой» поехал бы на уборочную. Только с Яшкой Глеб был откровенен. Стоило Яшке спросить, почему бы ему в таком случае не пересесть на другую машину, одну из тех, что отобраны на село, как Глеб ответил: «Дура, а зачем мне ехать, чего я там не видел?»

И опять тоска наполнила Яшкино сердце. Он с каким-то ожесточением думал теперь о Наде и о себе. Для него уже не существовало ни тополиной тишины районного центра, ни приземистого «кавалериста». Во всем мире был теперь он один со своей глухой тоской. Яшкина машина направлялась в отдаленный колхоз, в так называемую глубинку.

Последние грузовики скрылись из глаз, разбрелись зеваки, и на опустевшей площади осела пыль. К Надиной «Победе» медленно подошел человек с ногами кавалериста. Вид у него был озабоченный, деловой, и, открыв дверцу, он сказал, усаживаясь по правую руку от Нади:

— Будем знакомы. Неборак, председатель исполкома. Гм, гм… А вас как величать?

— Надежда Грачева.

Она легко, двумя пальцами, повернула ключ, и мотор заработал. Неборак молчал. Тогда, чувствуя, что председатель ей не доверяет, Надя с непонятной холодной яростью подумала: «Ну, погоди! Сейчас я тебя прокачу!» Яшки, который обидел ее, рядом не было, и она должна была хоть на ком-нибудь сорвать свою досаду.

И сразу из-под колес бросились врассыпную пискливые цыплячьи выводки. Шарахнулись в сторону какие-то подводы, груженные сеном. В машину ворвался ветер, зарябило в глазах…

О председателе исполкома Надя, казалось, забыла.

А тот, забившись в угол машины, должно быть, думал: «Ну и девка! Шальная какая-то». Он подождал, пока Надя остановится, и, переведя дух, сказал:

— Вот что… Я… того…. буду целый день занят… — Он почему-то описал рукой полукруг. — А вы… подождете возле исполкома…

Надя кивнула.

До конца дня Неборак больше не беспокоил ее, и Надя, дежуря в машине, спокойно читала книгу о трех мушкетерах. Лишь под вечер, когда председатель исполкома вышел наконец на улицу из продымленного кабинета, Надя отвезла его домой.

Жил Неборак, как выяснилось, в небольшом собственном домике на окраине. Захлопывая дверцу, он попросил, чтобы завтра Надя заехала за ним пораньше, так часам к шести…

— Хорошо, — ответила Надя.

Она не спрашивала, зачем председателю может понадобиться машина в такую рань да еще в воскресенье. Это ее не касалось: в шесть так в шесть.

— Постойте, а вы-то сами где жить будете? — в последнюю минуту догадался спросить Неборак. — Уже устроились?

— Нет еще, — ответила Надя. — Гостиница, говорят, переполнена, и я не знаю…

— Ну, это дело поправимое, — усмехнулся Неборак. — Для вас, думаю, в гостинице местечко найдется.

И, продолжая улыбаться, он щелкнул замком, извлек из объемистого портфеля блокнот и, раскрыв его, тут же нацарапал карандашом несколько слов.

— Вот, — сказал он. — Возьмите.

По записке председателя Наде немедленно предоставили отдельный номер на втором этаже.

Номер, правда, был совсем крошечный: одно окно, железная кровать, крашенная голубой краской (коридорная называла ее «койкой»), столик, ворсистое рядно на полу… Наде, когда она осталась одна, сразу же захотелось раздеться и лечь в постель, но она заставила себя выйти из номера и спуститься вниз. Прежде всего надо было позаботиться о машине.

Найти райкомовский гараж не составило большого труда: он был тут же, в двух шагах от гостиницы. Когда Надя подъехала, в гараже еще был какой-то шофер, который собирался запереть ворота.

— Где поставить машину? — спросила Надя.

— А где хошь, там и ставь, — равнодушно ответил шофер. — В гараже, сама видишь, места нету.

— То есть как это нет места? — Надя повысила голос. — Всякий хлам, — она показала рукой на остов какой-то «раскулаченной» машины, — хранится у вас в гараже, а моя «Победа» должна стоять на улице? Открывай, тебе говорят!

Шофер сонно, нехотя пожал замасленными плечами; в сумерках казалось, что на нем железные латы.

— Нет, ты мне ответь! — настаивала Надя. — Это правильно?

Она быстрыми шагами вошла в гараж и, отыскав на стене телефон, сняла трубку.

— Соедините меня с первым секретарем райкома, — сказала она. — Что, его нет в райкоме? Тогда дайте квартиру…

Она знала, что делает. Но шофер не дал ей поговорить с секретарем. Положив руку на рычаг аппарата, он примирительно сказал:

— Ладно, будет тебе… Незачем беспокоить Василия Ивановича по пустякам. Да разве ж я против?

Ворча, что вечно должен за кого-то работать, он принялся помогать Наде. Вдвоем они выволокли во двор раму разбитой машины, откатили в сторону громыхавшую железную бочку и освободили место для «Победы».

— Ну вот, порядок, — сказала Надя, заведя машину в гараж. — Теперь можешь закрывать..

Ей казалось, что она уснет сразу же, как только коснется головой подушки, но на новом месте, как это часто бывает, не спалось. Было то жарко, то холодно, подушка плоско сплющивалась, и ее приходилось взбивать. Душные сны наполняли комнатку, залитую мертвящим лунным светом.

Во сне Надя снова ссорилась с Яшкой.

Но, вероятно, потому, что она весь день читала «Трех мушкетеров», на этот раз Яшка привиделся Наде в мушкетерском плаще и в шляпе с пером, из-под которой насмешливо улыбалось его лицо — хитрое гасконское лицо д'Артаньяна.

А к шести часам, так и не выспавшись, Надя была уже на ногах.

Она вывела машину из гаража и, подъехав к дому председателя исполкома, дважды просигналила. Тотчас распахнулось окно. Выглянул Неборак в нижней сорочке и с намыленной щекой. Помахав в воздухе помазком, крикнул, что скоро выйдет.

Действительно, не прошло и десяти минут, как он вышел на крыльцо. И не один, а в сопровождении двух ребятишек и рыжей костлявой женщины, кутавшейся в полушалок. У всех в руках почему-то были кошелки и сумки.

— Поехали, — сказал Неборак, уложив эти сумки и прочую тару в багажник. — Я вам покажу дорогу.

Надя промолчала.

Улица кончилась, и машина выехала на большак. Надя привычным движением переключила скорость. Тополя сменились вербами. Желтые отяжелевшие подсолнухи клонились долу…

По дороге Надя обогнала несколько машин и подвод, которые шли в том же направлении. Уж не на базар ли?

— Бачь, сколько народу держит курс на Ивановку, — сказал Неборак, обращаясь к жене.

«Ясно, едем на рынок», — подумала Надя.

Пышность и яркая, крикливая пестрота колхозного базара ошеломили ее. Вдоль плетней тесно, рядком стояли телеги. Высились горы глиняных глечиков, макитр и крынок. В мешках визжали поросята. С возов бойко торговали яблоками, иссиня-черными сливами (пять рублей за ведро), яйцами, курами, густым липовым медом. Пахло потом, дегтем, сыромятной кожей…

Чуть ли не перед Надиным лицом помахивал завязанным хвостом какой-то потный чалый меринок. Он стоял, широко расставив передние ноги, и преспокойно щипал своими осторожными губами траву. Ни пройти, ни проехать…

Но оттого, что вся эта лоскутная, шумная сумятица базара освещалась жарким солнцем, еще нестерпимее сияла глазурь на глиняной посуде, еще прозрачнее светились паточно-сладкие конфетные петушки (их продавали на деревянных палочках), еще ярче сверкала конская сбруя и упряжь, еще сильнее блестели сапоги на высоких подборах и потные спины каурых, буланых и чалых кобыл. Базар был в самом разгаре.

И только к вечеру, покрывшись пылью, он стал медленно блекнуть. Уставшие краски позднего лета вяло окрашивали небо и землю. Вернулся утомленный Неборак и, кое-как распихав многочисленные покупки по машине, сказал, что пора ехать домой. Затем он осведомился у Нади, понравился ли ей базар. Шутка, ли, такое изобилие!..

— Понравился, — ответила Надя.

Она не кривила душой, ей действительно было все в диковинку на этом базаре. Она даже книги не раскрыла за. весь день. Всю неделю Надя возила председателя. Утром на работу, а вечером с работы. Днем делать было нечего, я она, сидя в машине, читала. А в следующее воскресенье, когда Неборак снова с видом хозяина уселся рядом с нею и велел ехать в Ивановку, молча вынула из книги какой-то листок и протянула его председателю со словами:

— Подпишите.

— Что такое? — спросил Неборак.

— Путевка, — не глядя в его сторону, спокойно ответила Надя. — Подпишите.

Неборак засопел и полез в карман пиджака за очками. Нехотя поднес листок к глазам и, шевеля толстыми губами, прочел: «Путевой лист». В нем значилось, что машина «Победа» под номером «21–05» по указанию Неборака следует из райцентра в село Ивановку на базар. Расстояние — 64 километра. Цель поездки — закупка продуктов.

— Точно, как в аптеке! — хохотнул Неборак, стараясь свести дело к шутке. — Молодец, Надежда, зафиксировала все, как полагается. А теперь поехали…

— Подпишите путевку, — повторила Надя, продолжая смотреть прямо перед собой.

То ли по выражению ее лица, то ли по ее голосу, но Неборак понял, что она от своего не отступится. Тогда — делать нечего! — он подписал «путевой лист» и отвернулся от Нади. У него в эту минуту было по-ребячьи обиженное лицо.

«Вот, — думал он, втягивая голову в плечи, — делай людям одолжение. Другие шоферы, небось, на уборочной спят по два часа в сутки, а эта книжки почитывает, получила отдельный номер в гостинице и еще недовольна. Ты к ней по-хорошему, а она…»

Назавтра, однако, Надя снова потребовала, чтобы Неборак подписал путевку. Она ему не перечила, по первому требованию председателя она готова была подать машину к дому и поехать куда угодно, но только… «Подпишите!». Тут уж, как понял Неборак, было не до шуток.

И как ни жаль было ему лишиться машины, он, поразмыслив, все-таки пришел к выводу, что с Надей надо расстаться. И чем скорее он от нее избавится, тем будет лучше.

О своем решении Неборак в тот же вечер сказал Наде. Нашел подходящий предлог: не сегодня-завтра исполком будто бы должен получить новую машину по наряду, и поэтому он, Неборак, не видит причин для того, чтобы задерживать Надю, и она может ехать домой. Конечно, он даст Наде отличную характеристику, в которой будет сказано, что она поработала на уборочной, как говорится, на славу, — если Неборак не ошибается, она ведь комсомолка? То-то же! И, во-вторых, он распорядится, чтобы ей выдали на дорогу бензин. Какие могут быть разговоры!

«Вот как, хочешь меня задобрить, — подумала Надя, искоса поглядывая на председателя исполкома. — Только напрасно стараетесь, товарищ Неборак. Из этого ничего не выйдет».

Собралась она быстро: выгладила блузки и носовые платки, уложила вещи в чемодан. Но так как ехать на ночь глядя не имело смысла, а до утра было далеко, она решила скоротать последний вечер в городском парке.

Обычно там играл духовой оркестр. По аллеям, грызя подсолнухи, прогуливались девчата и парни. Два или три раза Надя тоже бродила по этому парку. Но сегодня она направилась прямо к летнему кинотеатру, в котором, судя по афише, шла повторным экраном «Актриса». По всей вероятности, это была очень старая картина, выпущенная еще во время войны. Надя ее не видела.

Она купила билет на второй сеанс, так как первый уже начался. Отойдя от кассы, присела на пустую скамью и задумалась.

Думала она о Яшке.

Где он? Что делает теперь?

Она припомнила от первого до последнего слова свой разговор с Яшкой на площади перед его отъездом.

Тогда они поссорились. Они всегда ссорились, и это было очень странно.

Затем она постаралась думать о чем-нибудь другом. О стычке с председателем исполкома, о близком отъезде. Но мысли ее помимо воли снова возвратились к Яшке.

Какое-то предчувствие, ожидание чего-то томило ее. А вокруг шумели деревья.

И когда, прислушиваясь к этому легкому и тонкому шуму, она подняла глаза и увидела перед собой живого Яшку, это нисколько не удивило ее. Так должно было случиться, и так случилось.

И все же с минуту они оба молчали.

Наконец, чувствуя, что молчание становится невыносимым, Яшка спросил у нее глухим, охрипшим от волнения голосом:

— Значит, уезжаешь?

Он произнес не те слова, которые собирался и, главное, должен был сказать. Он чувствовал это, но, увидев наконец Надю, которую ему пришлось долго искать, Яшка, прежде чем она ответила на его вопрос, снова сказал с болезненной горечью:

— Быстро, однако, сматываешь удочки…

Ему было больно. Обидно и больно. Он отмахал больше восьмидесяти километров только для того, чтобы увидеть Надю. И вот он узнает, что она уже собралась в путь-дорогу…

— Да, сматываю удочки, — ответила Надя. — И что?

— Все понятно. — Яшкины губы скривились. — Как пишут в газетах: комментарии излишни.

Он еще что-то хотел сказать, такое же обидное и злое. Но у него пересохло во рту, и он, махнув рукой, повернулся к Наде спиной и зашагал прочь. Его плечи были опущены.

Наде хотелось крикнуть: «Вернись, дурень! Да ничего-то ты не понимаешь, ничего!..» Она подалась вперед, прижав почему-то руки к груди, но, обессилев, снова опустилась на скамью.

Яшки уже не было. Звонок, дребезжа, настойчиво созывал зрителей на второй сеанс.

Как знать, быть может, Яшке и не привелось бы, как ему того хотелось (через час он уже жалел о своей размолвке с Надей), снова увидеть ее, если бы судоремонтный завод не шефствовал над тем самым колхозом, в котором теперь работал Яшка.

Но судьбе было угодно подстроить так, чтобы Яшкину полуторку отправили в распоряжение колхоза «Пятилетка», и та же судьба позаботилась о том, чтобы Дынник в скором времени отправился на «Победе» в этот колхоз.

Надя вела машину легко, уверенно, и Дынник, сидевший рядом с нею, рассеянно поглядывал на пустые поля, которые простирались до самого горизонта. Директор не обращал внимания на красоты природы: он не замечал ни темных скирд, ни синевшего вдали сосняка, ни пухлых, румяных облаков. Он был слишком практичным человеком, чтобы заниматься пустяками. О шефском концерте, который должен был состояться в колхозе через несколько дней, директор тоже не думал. Как это ни удивительно, его мысли возвращались к Наде.

Дынник, конечно, обрадовался, когда Надя вернулась с уборочной раньше, чем он ожидал. И машину она привела в полной сохранности. Но только… Дынник знал, кому он был обязан тем, что чуть было не получил партийного взыскания. Если Надя могла явиться к секретарю горкома Краюшкину и, выложив ему на стол пачку «путевых листов», поднять шум по поводу того, как неправильно используют выделенный на уборочную транспорт, то кто мог сомневаться, что она же в свое время сообщила Краюшкину о подмене автомашин? От такой девки всего можно ожидать! И Дынник смотрел на Надю со смешанным чувством уважения и неприязни.

В подшефный колхоз приехали еще засветло. На крыльце правления артели, чадя махоркой, сидели какие-то бородатые дядьки. Тут же стояла автомашина с разбитым бортом, скрепленным проволокой, с погнутыми крыльями и залепленным грязью радиатором. Возле нее возился хмурый, небритый Яшка, с которого давно уже сошел городской лоск.

— Яков, ты?! — позвал Дынник. — Подойди… Чего ты здесь околачиваешься?

— Работаю. Старшим, куда пошлют, — хмуро ответил Яшка.

— Постой, а хлеб давно кончили возить?

— Порядком…

— Так почему ты еще здесь?

— А про это вы не у меня спрашивайте, Пал Савельич. Я что? Мое дело маленькое.

Он проводил директора взглядом и только потом отважился подойти к Наде.

Яшка чувствовал, что тогда, в парке, обидел Надю ни за что ни про что. Теперь он уже понимал, что был виноват. И ему хотелось попросить у нее прощения. Он ждал встречи с Надей, надеялся на эту встречу, десятки раз представлял себе, как она произойдет, и что он скажет Наде, и что ему ответит она, и какие у нее будут при этом глаза. В его мыслях эта встреча происходила почему-то вечером, на пустынной улице, на которой он столкнется с Надей лицом к лицу. Вокруг никого не будет, и Яшка, не стыдясь, первым нарушит молчание.

Но встреча с Надей оказалась совсем не такой, какой она представлялась ему. Было светло, вокруг люди, и Яшке показалось, что Надя равнодушна.

Все же он заставил себя подойти к ней и спросить, зачем Дынник пожаловал в колхоз и долго ли здесь пробудет. При этом Яшка, конечно, имел в виду не директора завода, а Надю.

— Не знаю, — ответила Надя и отвернулась.

— Так… — Он не знал, что сказать. — А в гараже у нас все по-прежнему?

Надя молча кивнула.

Она понимала, что ей не следовало отворачиваться от Яшки. Она знала, что Яшка, постояв в нерешительности возле «Победы», тоже непременно отвернется и отойдет. Даже больше того, Надя была уверена, что если Яшка уйдет, она пожалеет об этом. Но она ничего не могла поделать с собой.

В субботу Надя снова привезла Дынника в подшефный колхоз, на вечер художественной самодеятельности, который устраивали судоремонтники.

Концерт удался на славу. Танцоры в матросских костюмах отплясывали с такой лихостью и азартом, что пыль стояла столбом, а декорации готовы были вот-вот рухнуть. Зал был набит битком, и парни из соседних сел и хуторов, которым в клубе не нашлось места, весь вечер, покуривая цигарки, простояли под его окнами. Программа была обширная, после концерта должны были состояться танцы под духовой оркестр.

В душной и тяжелой темноте зала Наде показалось, будто вошел Яшка и остановился в проходе возле стены. Или, может, ей только показалось, что это был он? Когда она спустя минуту снова посмотрела в ту сторону, возле стены стоял какой-то незнакомый чубатый парень.

Не дождавшись конца второго отделения, Надя протиснулась к выходу. Концерт уже не интересовал ее. Очутившись на улице, она вздохнула.

Была тихая и по-весеннему теплая ночь, томившая душу той чистой и ясной грустью, которую обычно всегда испытываешь ранней осенью. Над тополями, над ракитами и соломенными стрехами мерцали звезды. Иногда слышалось, как скрипит колодезный журавль, порой где-то далеко-далеко захлебывались горячим лаем сторожевые псы. Но затем снова становилось удивительно тихо.

Надя медленно пошла по главной улице села.

Широкая улица вела от клуба мимо мельницы к блестевшему вдали пруду.

Ни тогда, ни много позже Надя не могла отдать себе отчета в том, почему она пошла именно по этой улице, а не по какой-то другой. Ведь она с таким же успехом могла пойти и в другую сторону.

Быть может, ей просто хотелось побыть одной? Быть может, она надеялась встретить Яшку? Как знать. Но только она его действительно увидела.

Яшка сидел, опустив голову, на потемневшей от времени и наполовину вросшей в землю колоде. С этой тяжелой дубовой колоды он смотрел на воду. Надя заметила его не сразу: Яшку скрывала темная ива, — а когда, очутившись возле колоды, она заметила его, уйти было уже поздно.

Кажется, Яшка вздрогнул от неожиданности. Он поднял глаза и, узнав Надю, опустил их. Затем он слегка подвинулся, словно бы уступая Наде место.

И Надя присела рядом.

Было тихо. Светила луна.

Их обоих волновал этот яркий и неровный свет луны, лившийся непрерывным потоком на землю. Все вокруг казалось ненастоящим и мертвым: и неоглядная ровная степь, и застывшие, словно оцепеневшие от тишины деревья, и холодно поблескивавшая вода в пруду… Наде и Яшке даже не верилось, что они сидят рядом.

— Почему ты не в клубе? — спросила Надя после долгого молчания,

— А ты?

— Я там была, — ответила Надя. — Скоро начнутся танцы.

Он промолчал. Почему-то вспомнил, как приглашал Надю на танцы Глеб Боярков.

На середине пруда плеснулась рыба, и Яшка проследил за кругами, которые разошлись по воде. Затем неожиданно для себя сказал:

— Здесь много рыбы.

— Конечно, — согласилась Надя. Сегодня ей не хотелось спорить.

— Я каждый вечер сижу на этом месте, — сказал он опять все тем же чужим голосом.

— Один?

— Один…

Теперь Надя промолчала.

— Знаешь, я не жалею, что больше месяца провел на селе, — сказал он раздумчиво, медленно произнося каждое слово. — Я здесь о многом передумал и, как мне кажется, очень многое понял…

— Что именно?

— Не знаю, как тебе сказать. Это нелегко. Впрочем…

Он повернул к ней лицо. Оно было в тени, только глаза светились. И Надя вдруг поняла, что он скажет. У нее перехватило дыхание, и она поспешно произнесла:

— Потом… Кажется, пора идти. Уже поздно. И холодно, ты не чувствуешь?

— Поздно… — как эхо, повторил Яшка.

Он встал. Он еще медлил. Ему вдруг показалось, будто у Нади ясные от слез и какие-то очень счастливые глаза. Но нет, она смотрит на него отчужденно и даже насмешливо.

Все же он отважился снять пиджак и набросить его Наде на плечи. И в тот миг, когда его рука коснулась ее плеча, он почувствовал, как сжалось его сердце. Было такое чувство, что Надя его сейчас ударит.

Яшка замер.

Но ничего не случилось. Надя даже не сбросила пиджак с плеч.

Она просто медленно пошла рядом.

Глава четвертая. Цыганка гадала

Вернувшись из колхоза, Яшка по целым дням пропадал в гараже. Около трех недель провозился с полуторкой. Ему стоило немалого труда привести ее в порядок (машина прошла больше сорока тысяч километров!), и на трассу он выехал только в конце ноября.

Теперь жизнь входила наконец в привычную колею.

Уже похолодало, флот зашел в заводской затон на зимовку, и для судоремонтников наступили горячие деньки. Доставалось всем — котельщикам и слесарям, кузнецам и плотникам, но особенно, пожалуй, шоферам, поскольку, по выражению директора Дынника, транспорт был «узким местом» и «лимитировал» работу основных производственных цехов.

И шоферы «вкалывали». Работали без роздыха. Возили на распиловку мокрую, набухшую древесину, сами грузили на машины обжигавший ладони металл, а иногда — случалось и такое — сотни километров тряслись по тяжелому бездорожью на какую-то отдаленную пристань, возле которой, затертый льдами, застрял на плесе буксирный пароход.

На эту пристань особенно часто посылали почему-то Яшку. Завгар Касаткин вызывал его к себе в контору и, плотно затворив фанерную дверь, говорил, заискивая:

— Будь человеком, Яшка. Ты уж подбрось на пристань бочку олифы. — Как будто речь шла не о трудном, изнурительном рейсе, а всего лишь о загородной прогулке.

— Так и быть, подброшу, — отвечал Яшка, которому льстило, что завгар его упрашивает. — Только предупреждаю: в последний раз.

— О чем разговор! Ясно, в последний! — поспешно уверял Касаткин, чтобы через неделю — другую снова позабыть о своем обещании.

А Яшка тем временем заправлял машину, выписывал из кладовой полушубок и валенки, хранившиеся тем про запас, и уезжал. На Касаткина он не сердился. Во-первых, у него, у Яшки, нет семьи. Во-вторых, он работает на полуторке, которая только что из ремонта, — не гонять же, в самом деле, трехтонку из-за бочки олифы на край земли. А дорога такая, что сам черт ногу сломает.

В общем, получалось, что на сей раз завгар был справедлив.

Яшка отправлялся в путь на рассвете.

За городом, выехав на укатанный зимник, он принимался думать о многих странных вещах. Почему, например, никак не изобретут прибор, чтобы читать мысли на расстоянии? Тогда бы он, Яшка, мог узнать, о чем сейчас думает Надя. И почему человеку не дано заглянуть в свою судьбу?

«Что день грядущий мне готовит?» — мысленно спрашивал он себя чужими словами и, забывшись, принимался насвистывать. Тусклое небо. Река петляет где-то внизу. Яшка чувствовал себя одиноким. Теплая грусть застилала ему глаза. Тогда, тряхнув головой, он резко тормозил и, почему-то сердясь на себя самого, уже вслух произносил:

— Хватит! Это из другой оперы.

Но через минуту он снова думал: «А почему все-таки нельзя хоть в щелочку заглянуть в будущее?»

Из очередной поездки на пристань Яшка вернулся с запавшими глазами. Чувствовал себя разбитым и усталым. Однако он заставил себя помыть машину и только после этого, не снимая огромного полушубка и таких же огромных валенок, в которых не сгибались ноги, отправился домой. Сопровождал его по обыкновению Чижик.

— Как съездил? — спросил Чижик.

— Обыкновенно… — односложно ответил Яшка, занятый собственными мыслями.

Они шли мимо сквера. И тут перед ними, откуда ни возьмись, словно из-под земли, выросла цыганка. Настоящая цыганка, с огненно-черными глазами, с тускло позванивавшим монистом на темной шее и в пестрой, хотя и выцветшей ситцевой юбке до пят. И когда эта цыганка произнесла своим бархатным голосом: «Дай, соколик, погадаю… Я тебе, чернобровый, за три рубля всю правду расскажу…», — Яшка невольно замедлил шаг. Может, действительно согласиться? Пусть поворожит, а вдруг… хотя, надо думать, наговорит всякого вздора…

А цыганка, почувствовав, что он колеблется, уже схватила его за руку и потянула в сторону, к каменной ограде.

— И охота тебе была… — начал Чижик.

— А ну ее, пусть гадает, — рассмеялся Яшка. — Я ведь все равно не верю ни в бога, ни в черта.

— И правильно делаешь, чернобровый, — быстро-быстро заговорила цыганка. — Не надо верить в бога. Да только от своей судьбы, милый, не уйдешь…

И она, вглядываясь своими быстрыми, бегающими глазами в его ладонь, посулила ему счастье, казенный дом, трефовую даму сердца и дальнюю дорогу. Старые, засаленные карты мелькали в ее проворных руках.

Надя еще, куда ни шло, могла с грехом пополам сойти за трефовую даму. Что касается дальней дороги, то и против этого Яшка не возражал: как-никак, а он шофер и в любую минуту может очутиться за тридевять земель. Но казенный дом? Откуда ему взяться?

И Яшка, смеясь, дал цыганке не три, а пять рублей.

Пусть знает его доброту.

— Неужели ты веришь? — спросил Чижик. — Это предрассудок…

— Ладно, ты мне лекцию не читай, — ответил Яшка. — Я сам, если понадобится, могу вести антирелигиозную пропаганду. Поверил ли я? Нет… Но надо же было дать ей честно заработать эту пятерку. У нее дите малое, она посинела от холода. Эх, ты… Очень уж ты правильный человек, Чижик. Всегда знаешь, как надо поступить. А я вот не святой. И, признаться, святых не люблю. Ну, чего уставился? — спросил он сердито. — Иди в комитет. Доложи, что комсомольцу Буланчику гадала цыганка…

— И ты мог подумать, что я…

— Брось… — Яшка похлопал Чижика по плечу. — Шуток не понимаешь, что ли? Если бы я думал, что ты на такое способен, я бы тебя на пушечный выстрел к себе не подпустил… — Он улыбнулся. — А цыганка, между прочим, свое дело здорово знает. Счастье, дальняя дорога, дом…

Как это ни удивительно, но вскоре оказалось, что ворожка во многом была права. Хотя, возможно, это было простым совпадением. Каждого когда-либо ждет и счастье и дальняя дорога. Так что предсказать это совсем нетрудно.

Но счастье улыбнулось Яшке. И довольно скоро. По слухам, месяца через полтора — два должны были сдать в эксплуатацию новый жилой дом, и директор Дынник, к которому Яшка довольно удачно подкатился, обещал ему предоставить в этом доме небольшую комнатенку. Правда, для этого Яшке пришлось приврать, будто он собирается обзавестись семьей.

— Пал Савельич, — сказал тогда Яшка директору. — Вы бог любви!

— Я? — напряженно улыбаясь, спросил Дынник.

— Вот именно, — ответил Яшка. — Вы, Пал Савельич, на минуту представьте себе: живут два человека на разных квартирах, и счастья, конечно, нет. Ведь вы, надеюсь, за здоровый быт?

— Разумеется, — все еще ничего не понимая, подтвердил Дынник.

— Ну, спасибо вам, Пал Савельич! — Яшка схватил пухлую руку Дынника. — У вас доброе, отзывчивое сердце. Я знал, что вы пойдете мне навстречу и дадите комнату в новом доме. Что я говорил! — Яшка сверкнул глазами. — Вы, Пал Савельич, бог любви!..

— Ну-ну… — в замешательстве произнес Дынник.

Он уже понимал, что попался на удочку. Как-то само собой получилось, что Яшка вырвал у него обещание. И, главное, при свидетелях. Поэтому Дынник счел за лучшее сделать вид, будто сам, по доброй воле, выделяет комнату шоферу Буланчику. Пусть не думают, что у него нет души.

— Значит, женишься? — спросил Дынник.

Яшка кивнул, даже не моргнув глазом. Когда-нибудь он, конечно, женится, не вечно же ходить ему в холостяках. А то, что это произойдет еще не скоро, так… Впрочем, не все ли равно? Главное, получить комнату, а там видно будет.

— А на свадьбу пригласите, черти? — снова спросил Дынник.

— Обязательно, — быстро ответил Яшка и пропел:

Я на свадьбу тебя приглашу

А на большее ты не рассчитывай…

Все вокруг рассмеялись.

Разговор этот состоялся не в директорском кабинете, а далеко за городом. Было воскресенье, и Дынник, пробродив с приятелями до сумерек по заячьему следу, теперь отогревал душу в хате председателя колхоза «Пятилетка». Яшкина полуторка, на которой охотники выехали спозаранку из города, стояла тут же, возле хаты. Ее уже слегка припушило свежим снежком.

— Будет комната, — сказал Дынник. — Мое слово твердое.

— Твердое? Ты, парень, ему не верь, — вмешался председатель колхоза. — Лови своего директора на слове, а то, чего доброго, завтра он передумает. Память у него девичья, по себе знаю.

— Ничего. — Яшка, аппетитно уплетавший яичницу с салом, подмигнул директору. — Меня не проведешь.

И ему захотелось тотчас завести мотор и помчаться во весь дух. Шутка ли, у него будет своя комната! Она, можно сказать, у него уже в кармане; остановка за малым — скорее бы закончили дом.

В своем воображении Яшка уже создал эту комнату, обставленную, как полагается, новехонькой мебелью (никелированная кровать, диван, шифоньер), и Яшка увидел ее всю — от шелкового абажура над столом до фотографий на стенах — так отчетливо, словно прожил в ней много лет.

Потом он представил себе, как справит новоселье. Накупит закусок и вина, пригласит Саню Чижова и Надю. Впрочем, и Бояркова он пригласит тоже и других ребят. Если купить раздвижной стол, за ним поместятся человек пятнадцать.

О Наде Яшка подумал с нежностью.

Его мысли часто обращались к ней. Даже думая о себе, он думал и о Наде. Ему почему-то трудно было отделить себя от нее.

Раза два — три они были вместе в кино и на танцах. Как-то Яшка вместе с Чижиком проводил Надю домой. Однако на работе она относилась к Яшке не намного лучше, чем в первый день знакомства. И Яшка, откровенно говоря, немного ее побаивался. Что бы он теперь ни сделал, он всегда думал: а как на это посмотрит Надя?

Вероятно, поэтому Яшка решил умолчать, что директор обещал ему предоставить комнату в новом доме Он понимал, что схитрил и что Надя могла этого не одобрить.

Но то, что Яшке казалось тайной, вскоре стало известно многим, и об этом за Яшкиной спиной стали поговаривать совершенно открыто. То ли директор сам проговорился, то ли вездесущий Касаткин пронюхал о комнате, но только по заводу пошел слух, что Яшка ходит в женихах. Особенно рьяно, не скрывая насмешки, слухи о скорой Яшкиной женитьбе распространял Глеб Боярков.

И только Яшка об этом ничего не знал до тех пор, пока Саня Чижов не отозвал его в сторону и не сообщил под большим секретом о проделках Бояркова. Боярков треплет языком. И, видимо, неспроста. Хочет напакостить Яшке и Наде. Он, надо думать, не забыл, как Надя его отделала, и не прочь ей насолить. Однако на этот раз, по мнению Сани, Боярков хватил лишку. Шутки шуткам рознь.

— Ты сам слышал? — спросил Яшка.

— Сам…

— Понятно. — Яшка задумался. — С Боярковым я сегодня же поговорю. По душам. Он у меня не пикнет, вот увидишь.

И, с благодарностью пожав Сане руку, Яшка отправился на розыски Бояркова, который имел обыкновение пропадать в заводской столовой.

Действительно, «мрачный тип» сидел за столиком и, вытянув длинные ноги, поцеживал пиво. Яшка поманил его пальцем.

— Слушай, — сказал он, приблизив свое лицо к лицу оторопевшего Глеба, когда тот, надвинув кепочку на глаза, вышел на улицу. — Слушай, еще одно слово обо мне или о Наде, и на этом кончится твоя автобиография. Надеюсь, ты меня понял?

Боярков судорожно глотнул. Он был далеко не так храбр, как это могло показаться с первого взгляда.

— Да я н-н-ничего… — выдавил он из себя.

— Так и быть, на первый раз прощаю. — Яшка выпустил фланелевку Глеба. — Твое счастье, что у меня нет ни времени, ни охоты руки марать. А то… — В голосе Яшки снова прозвучала угроза. — И своим дружкам передай: кто захочет склонять Надино имя, будет иметь дело со мной. Ясно? А теперь сматывайся. Чтобы духу твоего не было…

В конце концов слух о Яшкиной женитьбе дошел и до Нади. Поначалу она не поверила. Это было слишком неожиданно и неправдоподобно. Но потом, когда она вместе с директором проезжала мимо еще не оштукатуренного нового дома и Дынник с гордостью сказал: «Посмотрите, какую домину отгрохали. Тридцать шесть квартир. И шоферам, между прочим, выделяем несколько комнат, Буланчику и другим», — у Нади сжалось сердце, и она на какую-то долю секунды выпустила баранку из рук.

Значит, правда!..

Однако уже в следующее мгновение, овладев собой, она спросила у Дынника с напускным, искусственным равнодушием:

— Кому, Яшке? Буланчику?

Директор кивнул.

— Не понимаю… Зачем дают комнаты холостякам? — Надя не смотрела на Дынника, сидевшего рядом. — У нас семейных достаточно.

— Конечно, — подтвердил Дынник, обрадованный тем, что Надя против обыкновения не прочь поговорить. — Только Буланчик уже не холостяк. Парень вот-вот женится. — Он усмехнулся, вспомнив недавний разговор с Яшкой. — И меня на свадьбу пригласили, черти, не забыли старика…

Надя прикусила губу. Кончено! Еще бы, директор приглашен на свадьбу. Они его пригласили. Стало быть, оба: и Яшка и эта… его невеста. Об этом все знают, и только она, Надя, не верила и еще на что-то надеялась. Что ж, так ей и надо, дурехе! И поделом! Чтобы не строила воздушные замки…

Первым ее желанием было расспросить Дынника о Яшкиной невесте. Кто она? Какая она? Быть может, впервые в жизни Надя узнала, что такое ревность, и смятение, тревога и растерянность отразились на ее лице.

Но Дынник, занятый собственными мыслями, уже заговорил о другом, и Надя усилием воли поборола свое любопытство.

С трудом сдерживая подступившие к глазам слезы, она смотрела на дорогу. Одна горбатая улица сменялась другой, придвигались, вырастая, дома и исчезали за поворотами, а Надя ничего не слышала и не замечала. Все время у нее перед глазами был Яшка. Улыбающийся, с папиросой в зубах. И Наде даже казалось, будто она слышит, как он смеется…

К счастью, день подходил к концу. Надя отвезла директора в горсовет на какое-то заседание и вернулась на завод. У нее еще хватило сил завести машину в гараж, переодеться и спокойно, с достоинством попрощаться с шоферами, спорившими о чем-то с завгаром Касаткиным.

И вот она дома. Одна. Здесь, в своей комнатке с добела выскобленными половицами и с серыми фикусами в темных горшках, Надя могла наконец дать волю своему горю.

Никто не знал и не догадывался, как ей трудно давалось то хладнокровие, которое многие считали главной чертой ее характера. На людях она была резкой, прямой и справедливой (именно такой ее знали в гараже), а дома, наедине с собою, она нередко становилась растерянной и пугливой девчонкой, которая робеет перед старичком-соседом и которую, как всех девчонок, приводит в смятение жизнь.

Куда девалась ее всегдашняя сдержанность? Надя сидела посреди комнаты на табуретке и машинально теребила косынку. На душе у нее было пусто и холодно. Незрячими глазами уставилась на синюю стеклянную вазочку, стоявшую на столе.

Не было сил даже думать. Казалось, все остановилось и замерло. И вокруг нее и в ней самой. Даже время. Даже сердце.

Не сразу она заметила, что под вазочкой белеет записка. Мать писала, что, как обычно, оставила обед в кастрюле, которую накрыла подушкой. Кастрюля укутана газетами и полотенцем, так что картошка не остынет. Если Надя торопится, то пусть поест и покормит сестренку, когда та вернется из школы.

Почему записка? При чем тут обед? Ах, да… Только теперь Надя вспомнила, что сегодня приезжает брат. В семь часов вечера. И как она могла об этом забыть! Ведь она еще собиралась привезти его домой на директорской «Победе».

У нее был брат, которого она любила. Красивый, сильный. По профессии геолог. Три года он провел на Крайнем Севере. И вот он возвращается домой.

Сейчас без пяти минут семь. Поезд подходит к перрону. Поезд… Перрон… Вокзал… Десятки поездов ежедневно приходят и уходят. Мелькают освещенные прямоугольники окон, за которыми проносится чужая стремительная жизнь. И как хорошо было бы войти сейчас в шумный вагон, забраться на верхнюю полку и тоже куда-то лететь в темноту! Чтобы больше никогда не встретиться с Яшкой и не видеть его лживых глаз…

Между тем зима пошла на убыль. Дни стали веселее и ярче. И тут, когда из нового дома вывезли весь мусор и вот-вот должно было начаться вселение жильцов, судьба, как сказал потом Яшка, перешла на… «серийное производство неожиданностей».

Первая неожиданность обрушилась на Яшку буквально из-за угла. Был день как день. От других, пожалуй, он отличался только тем, что на шесть часов вечера было назначено открытое комсомольское собрание. На этот раз оно должно было состояться в клубе, и, судя по объявлению, перед молодежью с докладом собирался выступить директор завода.

На собрание Яшка попал в начале восьмого, когда в зале уже было полным-полно народу, а Дынник, стоявший на трибуне, усиленно жестикулировал. Директор пустил в ход все свое красноречие и, забывшись, то снимал очки, то снова водружал их на нос. А это, как знал Яшка, было верным признаком того, что директор, покончив с достижениями, уже перешел ко второй, критической части своего доклада. В зале, стены которого маляры украсили плоскими колоннами, было тихо.

Яшка быстро осмотрелся и, стараясь остаться незамеченным, взобрался на ближайший подоконник у самой двери. Он частенько пользовался этим во всех отношениях удобным местом, с которого хорошо видны были и сцена и зал и откуда при желании ничего не стоило незаметно улизнуть в коридор, где обычно толпились заядлые курильщики.

«Что ж, послушаем Пал Савельича, — сказал себе Яшка и мысленно подбодрил Дынника: — Давай, директор, давай!..»

Но, к Яшкиному удивлению, оказалось, что директор почему-то говорит не о зимнем судоремонте, не о металле, а… об урожаях, о Казахстане, о земле. Словно Дынник был уже не директором судоремонтного завода, а председателем подшефного колхоза.

Наконец Дынник умолк и вытер платком лицо. Тогда на трибуну выскочил коренастый паренек из механосборочного, слесарь Степан Кузьменко. Он был горяч и рубил ладонью воздух.

— Почин москвичей!.. — услышал Яшка. — А мы разве хуже?

И сразу в зале стало душно и шумно. Кто-то хлопал в ладоши, кто-то, вскочив с места, кричал: «Поедем!» Дынник, устало улыбаясь, звонил в колокольчик, стараясь восстановить порядок. Но где там! Ребят уже нельзя было удержать.

— Правильно! — с места крикнул Яшка. — Пусть знают наших! Не стесняйтесь, хлопчики! Записывайся в добровольцы! Кто следующий?!

Сидя на подоконнике и подзадоривая соседей, Яшка болтал ногой. Он считал своим долгом помочь растерявшемуся вконец секретарю комитета.

— Эй, секретарь, — выкрикивал он, — есть еще желающие! Вон там. Саня Чижов, раз! Кузьменко Степан, два! Есть и другая молодежь — Боярков. Ты, секретарь, не зажимай инициативу снизу, ты пиши!..

— А ты-то сам как? — спросил кто-то рядом. — Других подначиваешь, а сам…

Яшка быстро оглянулся. Кто это, неужели Чижов? Ай да Чижик!.. Нет, это Кузьменко, по прозвищу «Кузя». Он прожигает Яшку глазами насквозь.

— Конечно, ему слабо поехать!.. Он комнату получает, еще бы!..

Это уже Глеб Боярков. Яшка сразу узнал его голос. «Странно, Глеб — и вдруг доброволец», — подумал Яшка и крикнул:

— Это мне слабо, мне? — Он повернул голову. — Ну, хорошо же!..

Спрыгнув с подоконника, он, не помня себя от гнева, рванулся к трибуне. Крикнул в зал, стараясь заглушить чужие голоса:

— Яшка Буланчик за чужую спину никогда не прятался! Слышите? Давай, секретарь, пиши!..

Ему почудилось, что на какое-то мгновение стало удивительно тихо. И в этой сторожкой тишине Яшка медленно, явно гордясь собой, сошел с трибуны и прошел через весь зал. И только снова усевшись на подоконник, он подумал о комнате, в которой ему, видимо, не суждено жить, и пузатый шифоньер, кровать с никелированными шишками и круглый раздвижной стол под абажуром поплыли у него перед глазами… И тут же он подумал: «Где Надя?»

Нади на собрании не было.

— Кажется, не все явились на собрание, — как можно равнодушнее сказал Яшка, наклонясь к Чижику и стараясь, чтобы соседи не услышали.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил Чижик.

— Да вот… Грачева, например…

— К ней приехал брат. И потом у нее мать заболела. Простудилась, — ответил Чижик.

На следующий день Яшка все утро просидел в дерматиновом кресле. Касаткину он сказал, будто ждет экспедитора; тот, дескать, распорядился, чтобы Яшка не отлучался из гаража ни на шаг.

Машины одна за другой выходили на линию, и только Надина «Победа» стояла на месте. На работу Надя так и не вышла.

Не появилась она и в субботу. Лишь после выходного, когда Яшка вместе с Чижиком пришел в райком комсомола за путевкой, он столкнулся с Надей в приемной первого секретаря.

То ли потому, что Надя все эти дни, не смыкая глаз, провела у постели больной матери, то ли оттого, что она была чем-то взволнована, но Яшке, когда он увидел ее, показалось, что она побледнела и осунулась. И глаза у нее были какие-то беспокойные, тревожные.

— Наконец-то, — сказал он. — Здравствуй, Надюша.

Она остановилась.

— Понимаешь, я должен тебе сказать…

Она холодно произнесла:

— Я слушаю. Говори…

— Видишь ли, у нас было собрание… В общем, восемь человек решили поехать на целину… — Он поперхнулся. — А ты чего пришла в райком?

— Тебя это интересует? За путевкой…

— Ты? Не может быть… Ведь у тебя на руках сестренка и мать.

— Пусть тебя это не волнует. — Она пожала плечами. — О них позаботится мой старший брат.

— Нет, правда? — Он еще не верил. — Правда? Ведь и я еду, понимаешь?

Ему показалось, что ее глаза посветлели и стали добрыми. Сейчас они были такими же счастливыми и ясными от слез, как тогда, возле колхозного пруда.

Глава пятая. «Прощай, любимый город…»

Сборы, как поется в песне, были недолги.

В отличие от других поезд № 92-бис отходил не по расписанию, и опять-таки в отличие от других поездов его провожали так шумно и весело, как не провожают обычные поезда. Гремел, не умолкая, оркестр. Впереди вагонов, украшенных хвоей и кумачовыми полотнищами, спокойно дышал черный, лоснящийся великан-паровоз, и почему-то упрямо не верилось, что через несколько минут, когда ударит колокол, этот паровоз потащит состав в белесую мартовскую даль. Ведь столько слов еще надо было сказать! Сколько рук еще ждало пожатия!

Но был март, и в глаза било солнце. И на голых деревьях, отбрасывавших на снег синие тени, кричали грачи, И это солнце, и неугомонные грачи, и ветер, и деревья, и по-военному гремевший оркестр («До свиданья, мама, не горюй…не грусти…пожелай нам доброго пути…») запомнились Яшке на всю жизнь. Теплые, добрые слезы подступали к горлу.

Саню Чижова провожала многочисленная родня. У Нади на плече тихо плакала мать. Только на днях она встретила сына, радовалась, что вся семья снова в сборе, а сегодня провожает дочь… Видно, ей на роду так написано: тревожиться, провожать, ждать весточек…

Надя в последний раз обняла мать, поцеловала сестренку и, пожав руку брату, который сказал: «Не робей, сестренка!», — вошла в вагон. Остановилась возле окна, рядом с Яшкой.

Стоя у окна и прислушиваясь к тревожному биению сердца, она мысленно прощалась не только с людьми, заполнившими перрон, но и с прошлым. Вот в сторонке, опираясь на руку сына, комкает платочек ее старенькая добрая мать… А вот директор завода Дынник… Совсем недавно вошел Дынник в Надину жизнь, но уже уходит из нее навсегда, уступая место другим людям, которым, быть может, завтра предстоит сыграть не менее значительную роль в ее судьбе… И, чувствуя, как тихая грусть то приливает, то отливает от ее сердца, а затем подбирается к горлу и берет его в тиски, Надя невольно подумала о том, что жизнь, вероятно, тем и хороша, что есть в ней и встречи и разлуки и что никогда не знаешь, что тебя ждет впереди.

«Зовут дороги дальние…»— напоминал оркестр. И вдруг сдвинулся и поплыл перед глазами перрон. В последний раз промелькнули косые, осевшие в землю домишки окраины. По знакомой дороге ползли игрушечные грузовички (не заводские ли?). Пронеслась перечеркнутая стальными фермами моста темная, взбухшая река, и на погасшем небе проступили первые зеленые звезды… Не поворачивая головы, Надя чувствовала, что рядом с нею молча стоит Яшка, и, отыскав его шершавую руку, пожала ее. Яшка ответил таким же бережным пожатием.

Он боялся шелохнуться, чтобы Надя не отодвинулась. Потом, когда почти совсем стемнело и в вагоне появились пятна мутного света, ему показалось, что похолодало. От одной хлопающей входной двери до другой разгуливал по узкому коридору сквозняк.

И Наде, должно быть, тоже стало холодно. Она почему-то вздохнула, поежилась и забрала оголенные локти в ладони.

Их соседями по купе оказались Чижик и Глеб Боярков. Кузя, для которого не нашлось пятой полки, расположился по соседству. Он был в клетчатой ковбойке и в лыжных брюках поверх сапог.

— Ужинать будем? — деловито осведомился Кузя, заглядывая из коридора через Яшкино плечо.

— Имей терпение, дай разложить вещи, — ответил Яшка.

Он помог Наде открыть чемодан и, когда она достала халат, вытолкал ребят в коридор. Длинный Боярков, позевывая, прислонился к двери. У него были сонные, равнодушные глаза.

— Слушай. — Яшка повернул лицо к Бояркову. — Между прочим, ты так и не сказал, почему записался в добровольцы. И тебя разобрало?

— Меня? — Боярков округлил глаза. — За кого ты меня принимаешь? Просто запахло жареным, понял?

— Что, инспектор тебя накрыл? Ясно… И ты решил унести ноги, пока не поздно?

— Угу… — промычал Глеб.

— Жаль, что я раньше этого не знал, — ответил Яшка. — А я думал, ты становишься человеком.

Неприязнь к Бояркову вспыхнула в нем с новой силой. Яшке хотелось сказать Глебу что-то очень обидное и резкое. Но открылась дверь, и в светлом прямоугольном проеме появилась Надя. В уютном ситцевом халатике с оборочками она выглядела совсем по-домашнему и до того мило, что Яшке расхотелось ругаться с Боярковым. «Ну его к черту, — подумал Яшка, — пусть себе едет!»

Стол пришлось соорудить из двух чемоданов, поставив нижний на попа. Надя разложила бутерброды, достала соль. Сказала:

— Чаю бы, горяченького…

— Сейчас организуем, — отозвался Яшка и повернулся к Сане. — Ты, Чижик, сбегай за кипятком к проводнику. Только в темпе… Чтобы, понимаешь, одна нога здесь, а другая там.

Ужинали долго, запивая еду кипятком. Тотчас после ужина Боярков взобрался на верхнюю полку и, свесив ноги, стал почесываться и зевать.

— Блеск, кто понимает! — сказал он, укладывая пальто под голову. — Сосну минуток пятьсот. От сна еще никто не умирал.

— Ты, должно быть, умрешь первый, — со смехом ответил Яшка. — Убери свои костыли, слышишь? А мы сходим к соседям. Правда, здорово поют?

Он прислушался. В соседнем купе ломкий хмельной голос пел под гармонику. Это была песня о молодости, о первом робком вальсе на школьном балу, о старенькой учительнице с седою прядью на лбу, которая сидит, склонившись над тетрадками в то время, как летят путями звездными и плывут морями грозными любимые ее ученики.

Семь дней, не умолкая, хрипели репродукторы. Играл баян и тренькали балалайки. Обитатели вагона, набившись скопом в какое-нибудь купе, с утра и до ночи дружно горланили песню за песней. А в это время за окном мелькали каменные домики путевых обходчиков, мигали огни семафоров, стремительно, с шумом и свистом проносились встречные поезда.

Лишь изредка эшелон ненадолго задерживался на больших узловых станциях.

Тогда, прильнув к окнам, все смотрели на забитые вагонами и цистернами железнодорожные пути, на задымленные маневровые паровозы. Сотни новеньких автомашин и тракторов, поблескивавших краской и лаком, стояли на платформах товарных составов, которые чем-то напоминали Яшке те воинские эшелоны с зачехленной боевой техникой, что проходили когда-то мимо его родного городка на фронт. Только теперь машины были убраны сочной хвоей и не охранялись суровыми часовыми, а на платформах вместо надписи «Даешь Берлин!» были выведены мелом слова «Украина — Казахстану» и «На целину!».

Поезд замедлял ход и, лязгая буферами, останавливался. Соскочив на землю, Яшка нырял под вагоны, загромождавшие пути, и стремглав бежал в конец перрона, где, как он знал по опыту, обязательно отыщутся бабы в полушалках, торгующие костлявыми жареными цыплятами и другой снедью. Не торгуясь, покупал он у этих баб крутые яйца и моченые яблоки и, нагрузившись до подбородка, нередко уже на ходу вскакивал на подножку своего вагона.

И снова поезд набирал ход, и мимо него проносились семафоры, водокачки, телеграфные столбы. На фронтонах вокзалов мелькали незнакомые названия: Кокчетав, Ельтай, Акмолинск… Яшка читал и пробовал их «на зуб». Ель-тай, Кок-че-тав!.. Что ж, неплохо звучит. Он даже не заметил, как случилось, что поезд из весны снова вернулся в глубокую зиму.

Из вагона выгрузились на станции со странным названием Атбасар. Стрелки часов пришлось перевести.

— Приехали, — сказал Боярков, осматриваясь, по сторонам. — Ну и дыра… Интересно, где здесь танцуют?

— Погоди, еще попляшешь, — ответил Яшка. — Зашлют тебя в такое место, куда Макар телят не гонял.

Торжественные проводы, встречи и митинги на больших станциях — все это уже далеко позади. Праздник кончился, начинались будни.

И вот гнедые хрипящие кони, оставив справа придавленные снегом домики Атбасара, вынесли розвальни в степь. Большое тяжелое солнце висело над горизонтом.

Мела поземка.

— Слушай, Чижик! — сказал Яшка. — Как это называется? Ну, когда много всадников и карет…

— Кавалькада, — ответил Чижик.

— Во, правильно! — Яшка откинулся.

По ослепительному снегу неслось друг за другом шесть пар саней. Обернувшись, Яшка увидел, как крепкий меринок с обиженно отвисшей нижней губой трусит по колее, вихляя сытыми, лоснящимися боками. И Яшке почему-то вспомнилось: «Однозвучно гремит колокольчик…»

Но через минуту он уже наклонился к человеку, правившему лошадьми, и спросил:

— Сколько градусов?

— А кто его знает! — равнодушно ответил тот, сквозь зубы. — Градусов сорок будет, а то и больше.

— Да, температурка вполне подходящая! — попытался пошутить Яшка.

И замолчал. Вокруг была такая торжественная тишина, что он страшился звуков собственного голоса. Время от времени ему приходилось зубами стягивать варежки и растирать щеки. Онемевшее лицо не чувствовало боли. У Нади, которая сидела рядом, заиндевели ресницы и брови. Ее дыхание, казалось, застывало в воздухе.

— Как ты себя чувствуешь, Надюша? — спросил Яшка с тревогой.

— Хорошо… — Она улыбнулась сквозь слезы. — Это ветер…

Они ехали третий час, а дороге все еще не было конца. Все так же бесконечно синело небо над головой и ослепительно посверкивал снег. Было такое чувство, будто во всем мире нет сейчас ничего, кроме этой степи и летящих по снегу саней. Едва слышно поскрипывали полозья, вздрагивало кнутовище в руках человека, закутанного в тулуп (Яшка видел его оранжевую, в заплатах спину), а когда налетал ветер, его жестокая ласка была такой крепкой, словно по лицу прошлись драчовым напильником либо наждаком.

Наклонившись вперед, Яшка посмотрел на Чижика. Тот втянул голову в воротник демисезонного городского пальто и, притихнув, сжимал холодными коленками чужой сундучок. Видимо, он чувствовал себя немногим лучше, чем сгорбившийся Боярков, у которого заострилось лицо. Но Чижик ни разу не пожаловался, не захныкал, как Боярков, и Яшка проникся к нему уважением. Что ни говорите, а Чижик оказался молодчиной.

Уже завечерело, когда кони остановились возле длинного барака, занесенного снегом, за которым поодаль виднелось несколько домиков поменьше. Из труб вились лиловые дымки. Над одной из крыш гнулись под ветром две антенны.

Человек в оранжевом тулупе выбрался из саней и забросил вожжи на потный круп коренника. Затем подошла вторая пара саней, а за ними и третья, и четвертая…

— Приехали. На тройках с бубенцами, — сказал Яшка и несколько раз присел, стараясь размять ноги. — Боярков, ты не находишь, что этот город для тебя маловат? Ведь ты, кажется, думал попасть в столицу?

— Перестань играть на нервах! — зло сказал Боярков.

— На нервах? Так ты человек нервный? — Яшка округлил глаза. — Вот уж никогда не подумал бы, что у тебя повышенная чувствительность…

В сопровождении человека, одетого в оранжевый тулуп, к ним подходил крупный мужчина с темным, чуть тронутым оспой лицом, и Яшка понял, что это директор МТС или какой-нибудь другой начальник. Твердо выговаривая слова, мужчина сказал:

— Здравствуй, товарищ! И ты здравствуй, и ты! Сколько человек приехало?

— Шестнадцать, — ответил за всех Яшка.

— Пополнение, — сказал мужчина. — Шестнадцать— хорошо. Я Барамбаев, директор. Работать будем — дружить будем. Работать завтра, потом… А сегодня всем отдыхать надо. Правильно?

— Отдохнуть не мешает, — снова сказал Яшка.

— Правильно! — подтвердил Барамбаев. Тут он увидел Надю и сказал: — Девушка? Очень хорошо. Девушка будет жить там. — Он показал рукой на один из финских домиков, в котором уже слабо светились окна. — Все наши девушки живут там.

Яшка помрачнел. В дороге он уже как-то привык к тому, что Надя всегда была рядом, и теперь не хотел примириться с мыслью, что не сможет ее ежеминутно видеть. Он молча взвалил на плечи Надин чемодан и поплелся к домику, на который указал директор.

— Ну, все… — сказал он как-то очень уж безнадежно, опустив на землю чемодан.

Глава шестая. Буран

Барак, казалось, содрогался от густого и сочного храпа. Проснувшись посреди ночи, Яшка услышал, как, ворочаясь на соседней койке, тяжело, с присвистом дышит Чижик, как бушует за окном властный порывистый ветер, дрожит у изголовья мелкой дрожью фанерный ящик из-под макарон, заменяющий тумбочку, и в лад ему тонко позвякивает подернутая ледком вода в граненом стакане. Ночью все звуки были особенно отчетливы.

Так, значит, вот она какая, эта целина!

Плоское белое безлюдье степей, промерзшие бревенчатые стены барака, ветер… Да, пожалуй, нелегко будет привыкнуть к новой обстановке! И это ему, который всюду чувствовал себя, словно рыба в воде! Что же тогда говорить о других?

Он долго лежал, дыша влажным паром, и только под утро забылся тревожным сном. И снова ему привиделась белая степь. Темное небо мягко обволакивало заснеженную землю. Полозья саней легко скользили по пуховой пороше. И ветер набегал волнами, поднимая косые гребни снега и нагнетая вал за валом…

Знакомство с МТС не отняло много времени: ее можно было обойти за четверть часа. Умывшись студеной водой, Яшка вместе с Чижиком еще до завтрака осмотрел ремонтные мастерские, помещавшиеся в соседнем бараке, и заглянул в столовую, которая по вечерам служила клубом. Немногим дольше задержался возле кузницы. Там под навесом стояло с десяток автомашин и цистерн, а на снегу темнели полевые вагончики.

— М-да, хозяйство, прямо скажем, не ахти какое! — сказал Яшка. — Даже тракторов маловато. В общем, не разгуляешься…

Глубоко вздохнув, он в последний раз бросил взгляд на занесенные снегом автомашины и, повернувшись к Чижику, предложил ему вместе зайти к Наде — проведать ее и посмотреть, как она устроилась.

На стук отозвался незнакомый сдавленный голос, приоткрылась дверь. В коридор выглянула какая-то кудрявая девушка с набитым шпильками ртом и, вскрикнув, тотчас скрылась. За дверью завозились, послышались короткие смешки — там, видимо, спешно приводили в порядок постели, — а когда все стихло, дверь снова отворилась, на этот раз уже широко и гостеприимно.

О том, что в этой комнате живут девчата, сразу можно было догадаться по вышивкам и полотняным коврикам, висевшим над койками, по многочисленным салфеточкам и бумажным цветам — этому скудному кружевному уюту общежитий. Надина койка стояла возле окна.

— Разрешите присесть? — Яшка, улыбаясь, опустился на единственную табуретку, с которой девушка в кудряшках поспешно смахнула полотенцем пыль. Вытащил из кармана пачку «Беломора». — Можно?

— Нет, нельзя…

— Даже так? — Он сунул папиросы обратно.

Пришлось ждать, пока девчата наведут красоту и наденут пальто и ватники. По очереди гляделись девчата в тусклое зеркальце, душились одеколоном. Пока суть да дело, Чижик, заприметив какую-то потрепанную книжицу, принялся листать ее, а Яшка, деликатно повернувшись к девчатам спиной, рассматривал фотографии на стенах. Слышно было, как плачет ребенок,

— Рядом семейные живут, — сказала Надя. — Агроном и механик.

Вышли вместе. Морозное утро искрилось, скрипело под ногами. А в столовой, как в бане, было шумно, душно и парко. На каждом столе — буханки хлеба, бачки с дымящейся кашей, большие запотевшие чайники. И тут же колотый сахар, горчица, темная, влажная соль…

К концу завтрака в столовую пришел директор Барамбаев. Медное, в оспинках лицо, тулуп нараспашку, малахай… Перешагнул через скамью, грузно уселся, широко раздвинул локти. Говорил он медленно и внятно, словно бы подбирал слова, и Яшке, привыкшему к многословию и посулам щедрого на обещания Дынника, понравилось, что Барамбаев ничего не приукрашивает. Да, будет трудно. Да, с жильем покамест туговато. И работать на первых порах многим придется не по специальности. Ничего не поделаешь! Он, Барамбаев, считает своим долгом сразу об этом сказать. А если у кого есть вопросы, — пожалуйста…

Вокруг нестройно зашумели. Кто-то мрачно сказал: «Ясно, чего там…» Кто-то пробормотал: «Не привыкать…» И вдруг Яшка услышал тонкий вихляющий голос Бояркова:

— Я скажу…

— Пожалуйста, — повторил Барамбаев.

Честно говоря, Яшка не ожидал от Бояркова такой прыти. Глеб вскочил и, протиснувшись к директору, швырнул на стол свою кепочку и продранные рукавицы. Он отрывисто бросал слова. Во-первых, где спецовка? Во-вторых, сапоги и ватники… Без них здесь пропадешь. А ему, Бояркову, еще не надоела жизнь…

— Правильно говоришь… — неожиданно для всех поддержал Барамбаев. — Внимание, товарищи!.. — Он поднялся, опираясь здоровенными кулаками о стол. — Сапоги есть. Ватники есть. Я приказал выдать. Ясно?

Боярков стушевался. Бочком отодвинулся к стене и спрятался за чью-то спину. С той минуты, как он выбрался из саней, ему было не по себе. Его не оставляла мысль о побеге. Подбить ребят и смотать удочки очень даже просто. Надо было только найти предлог. Поэтому-то он и заговорил о ватниках. Но, оказывается, ватники есть. Выходит, крыть нечем… И Боярков вслед за ребятами понуро поплелся на склад, перед которым выстроилась длинная очередь.

Там уже зычно распоряжался Барамбаев. Сидя рядом с кладовщиком, директор следил за выдачей. Пересчитывал шапки-ушанки, согнутым пальцем стучал по подошве сапог и приговаривал: «Хорош… Хорош…»

Но работы не было

Ребята томились, изнывали от безделья. Ну, очистили дорогу от снега, ну, разгрузили автомашину с консервами. А дальше что? Людей понаехало много, а новых машин нет. И неизвестно еще, когда они прибудут.

Об этом говорили на собраниях. Этот вопрос без конца обсуждался на заседаниях вновь избранного комсомольского комитета. Надо было что-то придумать. Правда, несколько человек, в том числе и Кузю, директор послал на курсы механизаторов, но все понимали, что это не выход из положения.

— Порядочки! — ворчал Яшка. — И вечно у нас так: то людей нет, то машин не хватает, то еще что-нибудь… А ты сиди и жди!

Впрочем, ворчал он больше для виду. Он уже освоился, завел знакомства и не имел ничего против того, чтобы забить «морского козла», либо просто посидеть в компании часок — другой. Все лучше, чем колесить по степи в такую погоду.

Зато спокойная и уравновешенная Надя, к Яшкиному удивлению, совсем иначе отнеслась к местным порядкам. Не для того она ехала на целину, чтобы вышивать салфеточки. Вышивать она, видите ли, и дома могла. А здесь будьте добры дать ей настоящую работу.

И Надя, как только представился случай, без обиняков сказала об этом директору. После того, как ее выбрали членом комсомольского комитета, она считала себя вправе говорить с Барамбаевым от имени всех ребят.

— Долго вы еще нас мариновать будете? — Надя прямо приступила к делу. — Что, на курсы механизаторов ехать? А мне там делать нечего. И не только мне. У каждого из нас есть специальность, и мы хотим знать, когда прибудут машины.

— Зачем волнуешься, зачем кричишь? — попытался сказать Барамбаев, не подозревая, что этим самым подливает масла в огонь. — Отдыхай, пожалуйста.

— Вот как, отдыхать… — Надя побледнела. — Посмотрите, что в бараках делается. Там с утра до ночи в карты дуются. Вчера один паренек сапоги проиграл. Раздели его догола. Отдыхать!.. Если вам люди не нужны, так прямо и скажите. Мы в другом месте работу найдем. А для отдыха есть районы и получше.

Барамбаев поднял согнутую руку, как бы защищая лицо от удара.

— Работа есть, — сказал он. — Я работу даю.

— Ну да, доски сгружать с машин! По кубометру в день…

— Пока другой работа нету… — Барамбаев, который обычно выговаривал русские слова старательно и твердо, от волнения стал путаться в падежах.

— Неправда! — Надя перебила его. — Вот полюбуйтесь! — Она указала рукою на окно. — Видите? Плуги и сеялки. Валяются под снегом и ржавеют. Разве это порядок? Вчера на комсомольском комитете обсуждали этот вопрос. И решили, что надо создать для начала бригаду по ремонту инвентаря. Жаль, что вас на комитете не было. А вас приглашали…

— Бригаду? А инструмент? Где его взять? — спросил Барамбаев. — Вам, конечно, легко говорить…

— Ну, это уже ваше дело! — Надя пожала плечами. — Достать можно. Мне только поручено сообщить вам о решении комитета.

Она повернулась к молчавшему Яшке, как бы приглашая его вместе с нею покинуть кабинет директора. Зачем переливать из пустого в порожнее? Все равно с Барамбаевым не договориться.

Но директор не дал ей уйти.

— Хорошо, — сказал он после минутного молчания. — Инструмент достану. Действительно, в бараках делается черт знает что. А тебя назначим бригадиром. Согласна?

— Дело хозяйское, — ответила Надя. — Назначайте.

Она резко пошла к двери, и Яшка последовал за ней. Уже на крыльце, нахлобучивая шапку-ушанку, он сказал:

— Напрасно ты нашумела, Надюша. Зачем так круто? Ну, был такой грех: хлопцы перекинулись разок в картишки. Но, по-моему, ничего страшного не произошло. Один-единственный случай…

— Ты так думаешь? — Она остановилась, посмотрев через плечо. — Лучше с девчатами поговори. Клава, которая со мной живет, вся в слезах. Ей проходу не дают. Да и другим девчатам…

— Хотя, конечно… — Яшке не хотелось ссориться, и он поспешил согласиться: — Это все ребята из второго барака. Туда затесалась шпана. Но и твоя Клава тоже хороша. Скажи ей: пусть меньше хвостом крутит. А насчет бригады — это ты здорово придумала. — Он улыбнулся и довольно потер руки. — Ну, теперь держись!.. Поработаем!..

Над ними было холодное блестящее небо. Утренний свет широко и свободно лился на поля. И это ясное, до звона морозное утро, казалось, одарило Надю и Яшку тем, чего им так недоставало, — надеждой.

Бригаду сколотили быстро. В нее вошли и Чижик, и Боярков, и еще несколько ребят, которые от нечего делать слонялись по баракам. В их числе оказались харьковчанин Пашка Сазонов, работавший раньше на тракторном заводе, и моторист Захар Гульчак.

В общем, подобрался веселый и настырный народ. Раздобыли самое необходимое: напильники, зубила и молотки. Затем достали клупп с полным набором плашек к нему и ручную дрель. Только метчики и сверла найти не удалось, и их обещал привезти Барамбаев.

И вот спустя несколько дней наступил момент, когда механик распорядился очистить два обитых железом верстака, над которыми низко висели под жестяными колпачками двадцатипятисвечовые лампочки, и новая бригада приступила к работе.

Как водится, поначалу ей поручали самые нехитрые дела. Не сразу механик убедился, что новички тоже не лыком шиты и умеют держать молотки в руках. Тогда, подумав, он выдал им наряд на ремонт двух тракторов. Тут тебе и притирка клапанов, и набивка сальников, и шабровка… Одним словом, Яшка имел теперь все основания шепнуть Наде: «Смотри, бригадир, наши акции повышаются!»

Он по-прежнему шутил и балагурил. Так ему было легче. Мастерские не отапливались, по ним гулял ветер, и Яшка шуточками подбадривал и себя самого, и Чижика, и других ребят. Если же он видел, что им становится невмоготу, то первым отходил от тисков и заявлял:

— Шабаш! Включайте, братцы, систему воздушного отопления. — И, подавая пример, жарко дышал на задубевшие руки.

Но частенько случалось, что и эта «система» не выручала. Тогда, испросив у Нади разрешение, Яшка от ее имени объявлял перекур и громко командовал:

— На старт!

После этой команды ребята, толкая друг друга, чтобы согреться, вслед за Яшкой совершали, как он говорил, небольшой кросс по пересеченной местности. Обежав два — три раза вокруг барака, в котором помещались мастерские, с шумом и гиком неслись к кузнице, где глухо ухал молот и тонко, пританцовывая, звенел, прикасаясь к наковальне, ручник.

Между тем день сменялся днем, и хотя вокруг все еще было белым-бело, но в полдень на редких проталинах уже дымила земля и с крыш, срываясь, стучала капель. По снежным полям приближалась стремительная казахстанская весна.

И, быть может, потому, что запахло весной, по вечерам в бараке, в котором жил Яшка, царило такое разнузданное веселье, что дым стоял коромыслом. Чьи-то сбитые каблуки выстукивали под аккомпанемент балалайки «барыню», кто-то бился об заклад, что пройдется по узкой половице на руках. И только Яшка почему-то молча сидел в сторонке и вздыхал.

Нередко случалось, что в самый разгар веселья он норовил незаметно улизнуть. Крадучись, выходил из барака в степь. Позади оставалось освещенное оконце, за которым была Надя, а в степи Яшку встречал промозглый ветер, и он шел по тонкому насту, кружил без цели, отыскивая собственные следы, и думал о Наде.

Как ему в эти минуты хотелось, чтобы Надя была рядом, чтобы он мог отогревать холодные Надины пальцы своим дыханием, жадно и долго, пока не закружится голова, всматриваться в ее темные морозные глаза!.. Как ему хотелось этого!..

Но он был один в степи, и ветер заметал его следы, и снег свежо белел в острой тишине, и месяц, звеня, висел над степью, а сам Яшка тихо и задумчиво шел куда-то наугад.

В барак он возвращался поздно, когда все уже спали.

На этот раз Яшку разбудил дикий вой ветра, под напором которого стонали бревенчатые стены барака. За окном проносились стремительные белые тени. Там неистовствовал буран.

Серо и неуютно было сейчас в бараке. Два ряда железных коек, фанерные ящики вместо тумбочек, «титан» в углу… В керосиновой лампе, которую прикрутили на ночь, едва теплилась жизнь, и на потолке над нею был виден светлый кружочек величиной с голубиное яйцо.

«Вот это вьюга! — подумал Яшка. — Гроб с музыкой…» Однажды его самого чуть не замело в поле вместе с полуторкой, и теперь всякий раз, когда шумела сухим и жестким снегом метель, он невольно с сочувствием и жалостью думал о тех людях, которых она настигла в дороге. Б-р-р… Но оттого, что сам он был в тепле, что ему-то, во всяком случае, этой ночью не грозила опасность замерзнуть, он натянул одеяло до подбородка, завернулся в него и, чувствуя приятную теплую тяжесть ватника, лежавшего поверх одеяла, блаженно зевнул и закрыл глаза.

Кажется, он задремал. Или ему показалось? Громко хлопнула дверь, и какой-то человек, почти касаясь головой притолоки, остановился на пороге. Кто он? Откуда взялся? Ведь только что никого не было…

Казалось, что человек огромен. Его полушубок и малахай были залеплены снегом. Нагнувшись над лампой, он припустил фитиль, и, когда раздвоенное жало желтого пламени рванулось кверху, опалив бумагу, которой было склеено разбитое стекло, Яшка, к своему удивлению, узнал директора МТС Барамбаева.

«И чего ему надо? Видно, здорово приспичило, если пришел ночью», — подумал Яшка, следя за Барамбаевым. Ходики, висевшие на стене, отстукивали третий час ночи.

А Барамбаев, подняв лампу над головой, рявкнул так, что было удивительно, почему не повылетали стекла из окон:

— Подымайсь!..

Ошалев от неожиданности, все вокруг повскакали с коек.

— Подымайсь! — снова жестко сказал Барамбаев. — Есть дело.

Оказывается, ему только что звонили со станции. Туда прибыл эшелон. Со станции его подадут на разъезд, до которого от МТС пятнадцать километров. На платформах — грузовики, тракторы, дисковые бороны… Надо платформы разгрузить.

Барамбаев стоял, широко расставив ноги. Всматривался в хмурые, заспанные лица. Все молчали, отводили глаза. В такую погоду, когда лютует завируха, идти за пятнадцать километров? Шутите, товарищ директор!

И тут недобрые раскосые глаза Барамбаева встретились с Яшкиными глазами. И Яшка не выдержал этого взгляда. Сбросив с себя одеяло, он потянулся к сапогам и сказал:

— Вставай, братва! Не слышите, что ли? Хватит дрыхнуть, отоспались! В общем и целом, как поется в песне: «Запрягайте, хлопцы, коней…»

Первый последовал Яшкиному примеру Чижик, потом зашевелились на других койках. Спросонья Чижик прежде всего нахлобучил шапку-ушанку и только после этого стал уже напяливать на себя свитер.

Застегивая на ходу ватник, Яшка подошел к директору и уверенно сказал:

— Разгрузим эшелон — будь здоров! Я за хлопцев ручаюсь…

Неизвестно, отчего, но Яшке сейчас стало удивительно легко и весело. Он чувствовал себя так, словно ему предстояла небольшая прогулка. Буран, ветер? Все это в конечном счете чепуха. Нам не страшен серый волк, верно? Он даже обрадовался, когда его с ног до головы обсыпало снегом. И только услышав от Чижика, что Глеб Боярков, сказавшись больным, остался в бараке, Яшка выругался.

— Ладно, я ему это еще припомню! — сказал он. — Я ему покажу, как позорить нашу бригаду! Пошли, Чижик, не отставай…

Позднее, когда все было кончено, Яшка и сам, хоть убей, не мог понять, каким чудом им удалось тогда разгрузить все одиннадцать платформ и доставить машины в МТС.

Они долго шли, втянув головы в плечи и пригибаясь под напором ветра. Ноги вязли в сугробах. Впереди глухо урчали четыре трактора, прокладывавшие дорогу. А вокруг… Белая мгла, казалось, поднялась стеной от земли к небу. Трудно и больно было дышать морозным воздухом. Одежда уже через полчаса покрылась тонким льдом и, отвердев, глухо стучала. И не было видно ни зги. Куда ни глянешь — снег. Только снег да снег, который движется навстречу волнами, пригибает к земле и сухо шуршит, шуршит, шуршит…

Снег и мгла.

Машины то и дело проваливались, тонули от собственной тяжести. Тогда их приходилось вытаскивать на руках. Трактористы, не полагаясь на ватные капоты, кутали моторы собственными телогрейками. Только бы моторы не заглохли, иначе гроб. На таком морозе достаточно десяти минут, чтобы замерзла вода, а тогда разорвет мотор…

Мгла и снег.

Нагнув голову, чтобы защитить лицо от снега и проскользнуть под встречным ветром, Яшка поминутно оступался, падал и снова, ругаясь сквозь зубы, поднимался и шел вперед. Никогда в жизни он еще не ругался так зло.

И вот наконец разъезд. Из мглы вынырнула голова Барамбаева и тотчас исчезла, чтобы через минуту появиться в другом месте. Директор что-то кричал, размахивал руками. Последовав за ним, Яшка очутился возле железнодорожных платформ.

Эти платформы стояли в тупике — одиннадцать неподвижных снежных глыб. Слегка посерело (уж не утро ли?), и Яшка, приглядевшись, с трудом различил очертания автомашин и тракторов. Их надо было сгрузить на землю.

Не долго думая, он взобрался на ближайшую платформу. Ледяной металл обжег руки. Рядом очутился еще кто-то, наклонился, засопел от натуги, и Яшка, не поворачивая головы, понял: Чижик. Потом увидел Пашку Сазонова, Кузю и — может, ему показалось? — Надю. Все они были рядом, в двух шагах от Яшки, его плечи касались дружеских плеч, и Яшка почувствовал в себе такую богатырскую силу, о которой не подозревал раньше.

— Раз, два… Взяли!.. Раз, два…

Снежная глыба сдвинулась и накренилась. Медленно, словно нехотя, поползла она вниз по бревнам. То, что было не под силу одному Яшке, сделали двадцать рук. За первым трактором пополз второй, за вторым — третий…

Потом наступила очередь автомашин. По сравнению с тракторами они казались легкими, летучими. Но сил уже не было: ребята валились с ног.

Промелькнуло бледное — ни кровинки! — лицо Нади. Охнув, осел Пашка Сазонов. Яшка видел, как плачет, не стесняясь, маленький Чижик, как выбиваются из последних сил здоровяки-молотобойцы, которые по утрам играючи «крестились» двухпудовыми гирями, и, чувствуя, что вот-вот не выдержит и свалится с ног, последним напряжением воли заставил себя подставить плечо под борт застрявшей в снегу автомашины.

«Врешь, не сломишь!..» — мысленно твердил он кому-то невидимому, чужому, который исподтишка нашептывал ему: «Да хватит, неужели тебе больше, чем всем, надо? Присядь, отдохни…»

Еще одно усилие, и автомашина сползла с насыпи. Эмтээсовский трактор, зацепив трос, отволок ее в сторону. Можно было выпрямить спину и передохнуть.

— Умаялся? — Яшка вытер рукавом взмокший лоб и улыбнулся Чижику. — Умаялся, вижу… — Яшкин голос был ласков. — Да ты присядь, мы тут сами управимся, без тебя.

— Нет. — Чижик замотал головой. В его глазах стояли слезы, но он не хотел сдаваться.

— Вот чудак! Я тебе как другу советую…

— Не…

— Ну и не надо! — Яшка отошел и уже в следующую минуту позабыл о Чижике. Снова на его плечах лежала мертвая непосильная тяжесть, снова болезненно ныли кости, и он мог думать только об этой тупой боли. Временами он боялся, что не совладает с собой.

К счастью, кто-то догадался развести костер. Огонь загородили от ветра с трех сторон листами фанеры и жести. Стало легче, можно было отогреть руки. Благо солярки хватало и ее никто не жалел.

Зато стоило отойти на два шага от костра, как опять пробирал мороз, и снежная мгла подступала со всех сторон, забираясь под ватники и в сапоги. И опять впереди были только огромные и неуклюжие — в метель все кажется огромным — тракторы и автомашины, которые во что бы то ни стало надо доставить в МТС. А это значило, что надо пройти еще пятнадцать километров. Не бросить же, в самом деле, машины в степи!

Теперь у Яшки было одно желание: хотелось поскорее покончить с этим делом и завалиться спать. Лечь на койку, укрыться одеялом, вытянуться во всю длину…

Эта навязчивая мысль не давала ему покоя. Он представлял себе, как стягивает сапоги, как снимает гимнастерку и касается головой подушки. Впрочем, гимнастерку можно не снимать… И тогда… У него сами собой закрывались глаза.

Однако он стряхивал с себя дурманящий сон и машинально повторял:

— Раз, два… Взяли!.. Навались, братки!..

Буран кончился почти так же неожиданно, как и начался. По земле, извиваясь, пробежали последние снежные дымки. Пушистой стаей поднялись облака. Мало-помалу ветер стих, и вся степь остро засияла под солнцем.

Но ребята этого не видели. Так и не успев раздеться, они спали тяжелым сном. В бараке пахло портянками, валенками и овчиной. Было воскресенье, но никто не поднялся даже к завтраку.

Яшку, однако, разбудил Глеб Боярков. Довольный собою, отоспавшийся, Боярков наклонился над Яшкой и, тормоша его за плечо, приговаривал:

— Вставай, будет тебе… Тут из газеты приехали, слышишь?..

— А ну их… — выразительно промычал Яшка и повернулся на другой бок.

— Фотографировать будут, слышишь? — Глеб не унимался. — Сам директор велел тебя разбудить…

— Барамбаев? Что ж ты сразу не сказал? — Яшка приподнялся на локте. — Передай директору, что я прибуду в полном параде. Свеженький, как огурчик…

Он протер кулаками глаза. Затем вскочил и, подставив голову под сосок рукомойника, из которого, обжигая, тонкой струйкой бежала ледяная вода, несколько минут блаженствовал. Обмылок выскользнул у него из рук, но Яшка даже не заметил этого. Только переодевшись, он осмотрел себя со всех сторон и, видимо, остался доволен осмотром…

— Можно?

Яшка вошел в директорский кабинет, который был сверху донизу увешан выцветшими диаграммами и почетными грамотами в деревянных рамочках. Под ними в кресле, положив тяжелые руки на стол, восседал Барамбаев. Директор беседовал с сидевшими напротив двумя какими-то неизвестными Яшке людьми. Один из них был в треухе, в ватной телогрейке и в высоких валенках, разрезанных сзади под коленями, и Яшка отвернулся от него ко второму собеседнику директора, в котором журналист угадывался уже за версту. Это был подвижной черноглазый толстяк в роскошном свитере с оленями и в кожаной курточке.

— Вот товарищ Буланчик, Яков Ефимович, — произнес Барамбаев, кивая на Яшку.

— Тот самый Буланчик? — Толстяк подался вперед.

О чем это он? Яшка, который знал, что с корреспондентами надо держать ухо востро, на всякий случай ответил:

— По всей вероятности… У меня здесь однофамильцев нету.

— Вы в этом не совсем уверены? — Толстяк поднял брови.

— Отчего же?.. Я Буланчик, — уже твердо сказал Яшка. — А что, разве плохо звучит?

— Звучит ничего. — Толстяк в кожаной курточке рассмеялся. Он был смешлив, любил веселых людей и, вытащив записную книжку, стал с профессиональной легкостью расспрашивать Яшку, откуда он прибыл, кем работает, как живет…

— Как живу? — Яшка, польщенный вниманием толстяка, улыбнулся. — Как говорится, лучше всех и хуже некоторых…

Он охотно, с какой-то небрежностью — мол, и не такое бывало! — рассказал толстяку о том, как разгружали платформы в буран. Потом великодушно разрешил себя сфотографировать. Что ж, он не против того, чтобы его портрет появился в газете! Хотите в анфас? Пожалуйста! В профиль? Будьте любезны! Разве он не понимает, что это нужно, так сказать, для истории? Ну да, он действительно личным примером увлек ребят за собой…

Говорил Яшка не умолкая. И если какой-нибудь час назад ему бы даже в голову не пришло кичиться и задирать нос, то теперь, глядя на себя как бы со стороны восторженными глазами корреспондента, он с каждой минутой все больше проникался убежденностью, что действительно совершил чуть ли не геройский поступок.

Яшка был тщеславен. Ему льстило, что его слушают с вниманием. И какие люди! Газетчики, которые столько повидали на своем веку, что их трудно чем-либо удивить.

Но больше всего Яшку радовало, что его фотография появится в газете. Ведь эту газету увидит Надя!..

— Готово… — Толстяк в последний раз щелкнул затвором.

Яшка, который, затаив дыхание, почти минуту сидел с каменным лицом, вздохнул с облегчением и улыбнулся.

Журналисты уехали после полудня. Когда их машина отъехала, Яшка спустился с крыльца. Ему не терпелось поскорее рассказать обо всем Наде.

Сегодня воскресенье, и она, должно быть, сидит дома с девчатами. То-то она удивится! И обрадуется, конечно. Как-никак, а он, Яшка, не подкачал…

Но комната, в которой жили девчата, оказалась запертой, и Яшке, когда он постучал к соседям, ответил недовольный женский голос:

— Кто там? Войдите…

Яшка открыл дверь, и его обдало кислым паром. Жена агронома, склонясь над корытом, стирала пеленки. Возле нее на полу ползал двухлетний крепыш в короткой рубашоночке. Второй ребенок лежал на кровати и задумчиво сосал собственную ногу.

— Здравствуйте! — сказал Яшка. — Вы, часом, не знаете, куда все ушли?

— Гуляют… — Женщина, стряхнув с рук мыльную пену, вытерла их о передник и выпрямилась. — А Надя на работе. Вся бригада там.

— Как на работе?!

— Они новые машины хотят опробовать. Не терпится, видно.

Пробормотав «спасибо», Яшка закрыл дверь. «А мне ничего не сказали! — подумал он с обидой. — Могли бы, кажется, позвать…» По дороге он заглянул в свой барак и, увидев, что койки Чижика, Кузи и других ребят заправлены серыми одеялами, не переодеваясь, в «полном параде» зашагал к мастерским.

— Наконец-то… Я тебя всюду искал, — сказал он Наде. — Понимаешь, целый день провозился с корреспондентами. Один пристал как банный лист: расскажи да расскажи!.. Совсем замучил меня.

— Вот как! — Надя пытливо посмотрела на Яшку. — А мне передавали, что это ты корреспондентов замучил. Ты из кожи лез вон, чтобы доказать свое геройство. Расхвастался… А ночью мне почему-то показалось, что ты не один разгружал платформы. Как будто еще ребята были. А к корреспондентам ты один побежал.

Яшка с большим трудом сдержался, чтобы не нагрубить Наде. Она не смеет его упрекать. Он не напрашивался: эти корреспонденты в конце концов его сами искали, а не он их. И потом…

— Можешь спросить у Бояркова, как было дело. Барамбаев за мной послал.

— И что же? Я это знаю.

— Знаешь? Так в чем же дело? Давай тогда начистоту… Вот ты, между прочим, не нашла способа мне передать, что бригада выходит на работу. Или меня, может, уже исключили из бригады?

Он спросил это не без ехидства, надеясь, что Надя начнет оправдываться, а она сказала:

— Пока нет еще. Но ты бы послушал, что о тебе говорят… Я не удивлюсь, если ребята потребуют, чтобы мы обсудили твое поведение на комитете.

— Ну и обсуждайте! Мне начхать…

Он хотел еще что-то сказать, но осекся, поняв, что сморозил глупость. Ведь он сказал неправду; больше всего на свете он ценил дружбу и друзей. А тут еще Надя не сводит с него глаз.

— Что же ты молчишь?

Яшка не ответил.

Глава седьмая. Обида

Теперь для Яшки потянулись серые, унылые дни. Дороги развезло, и станция оказалась оторванной от всего окружающего мира. Даже тракторам было не под силу бороться с распутицей.

То припекало, и степь покрывалась плешинами темных проталин, то опять примораживало с такой силой, что начинала звенеть земля. Дожди сменялись внезапными метелями, метели — дождями. Не в диковинку были здесь и дожди вперемешку со снегом.

Весна явно замешкалась на ближних подступах. Где-то, быть может, уже зеленела трава-мурава и девушки, радуясь весеннему теплу, покупали на перекрестках улиц подснежники, а здесь, в этой степи, все было по-другому. Когда сошел снег, оголилась жирная, словно бы тавотом покрытая земля, которая была кое-где тронута блеклой, прошлогодней травой и выцветшим ковылем, и небо над нею тоже казалось каким-то темным, жирным и хмурым.

Станция готовилась к севу.

Еще яростнее визжали в мастерских ножовки и драчовые напильники, еще заунывнее пели ручные дрели. Верстаки ломились от деталей: Барамбаев настоял, чтобы для каждого трактора «С-80», для каждой «тридцатьпятки» и «пятьдесятчетверки» были изготовлены полные комплекты запчастей.

— Пахать надо, сеять надо! — весело говорил Барамбаев, появляясь каждый день в мастерских. — Понял?

Нет, Яшка не понимал, чему он радуется. По совести, Яшке было не до пахоты. Какая, к черту, радость, если все валится из рук?

Что-то надломилось…

Это случилось после того, как он повздорил с Надей. Сердце медленно и глухо стучало в стесненной груди. Когда он подходил к Наде, она отворачивалась. Надины глаза были далекими и чужими, и Яшке постоянно казалось, что она ищет повода к нему придраться. Ну да, ведь она теперь член комитета и бригадир!..

Был обеденный перерыв. Ребята гуртом ввалились в столовую и, наскоро выхлебав постные щи, на чем попало расселись возле барака. Солнце сияло вовсю, и они, щурясь, лениво нежились под его лучами. На сей раз выдался первый по-настоящему весенний денек.

Яшка так и не запомнил, кто принес из конторы кипу газет. Кажется, это был Кузя, вернувшийся с курсов. Услышав, что писем не привезли и что прибыли только газеты, Яшка даже не шелохнулся.

Он сидел на завалинке, привалясь спиной к стене барака, и рассматривал ногти. Яшка был целиком поглощен этим занятием, когда услышал чей-то приглушенный, короткий смешок. Пожалуй, Яшка и его оставил бы без внимания, если бы не голос Пашки Сазонова.

— Братцы, минутку внимания! — неестественно громким и чересчур торжественным голосом возвестил Пашка. — Прошу полюбоваться… Вот…

Шелестя газетным листом, Пашка поднялся. Повторил:

— Минуту внимания!..

— Что там еще? — спросил Яшка.

— А ты посмотри.

— Всемирный потоп, наверно, — усмехнулся Яшка.

— Хуже…

— Тогда нашествие марсиан.

— Еще хуже. Все равно не угадаешь.

— Там твой портрет напечатан. — Чижик, который заглядывал через плечо Сазонова, повернулся к Яшке.

— Мой? — В мгновение ока Яшка очутился возле Сазонова. Протянул руку: — Дай…

— Нет уж, подожди! Разреши насладиться зрелищем. Как, братцы, похож? — Сазонов, отстранив Яшкину руку, поднял газету над головой.

— Красив, ничего не скажешь!..

— Герой!..

— А улыбка, улыбка какая! Неотразимая…

— Дай… — Яшка рванулся вперед.

— Еще минутку… — Сазонов отступил на шаг. — Сначала почитаем, что написано. — И он громко, не обращая внимания на Яшку, побагровевшего от ярости и стыда, сначала прочел всю заметку, а потом протянул Яшке газету, сказав: — А мы и не знали, что среди нас затесался герой.

Но Яшка уже не слушал. Рядом с Сазоновым стояла Надя. Она смеялась вместе со всеми. Даже, кажется, произнесла с презрением: «Действительно, хорош…», — и Яшка, выхватив у Сазонова газету, скомкал ее и затоптал в грязь.

А через день, не дав Яшке опомниться, жизнь исподтишка нанесла ему еще один удар.

К этому времени МТС успела получить в общей сложности двенадцать новых автомашин. Все они отличались какой-то легкой, летучей красотой и скрытой мощью одновременно, но Яшка тайком от всех облюбовал себе самую лучшую, по его мнению, трехтонку. Он был уверен, что получит машину в первую очередь. Правда, шоферов у них хоть пруд пруди, а машин только двенадцать, но он, Яшка, тоже не из последних. Он у Барамбаева машину заслужил, и кого-кого, а его, Яшку, директор не обидит.

Однако все произошло не так, как он думал. Хотя Барамбаев и был директором, который все решал единолично, но на этот раз он поручил распределение машин комсомольскому комитету, а сам лишь утвердил список.

Фамилии счастливчиков и номера машин, которые они получают, зачитали в столовой. Первой в этом списке значилась Грачева, а последним — Чижов. Что же касается Яшкиной фамилии, то ее там не было.

Яшке показалось, будто он ослышался. Быть не может! Он не хотел верить собственным ушам. Неужели его обошли? Значит, ему не доверяют? Нет, тут какая-то ошибка. Просто пропустили одну фамилию.

— Поздравляю!.. — Боярков, стоявший рядом с Яшкой, усмехнулся. — А тебя, между прочим, не назвали. Сгорел, как швед под Полтавой…

Впервые в жизни Яшка не нашелся, что ответить. Промолчал он и тогда, когда кто-то сказал ему вдогонку: «Он теперь не Буланчик, у него псевдоним». Яшка искал Надю.

— Нам надо поговорить, — сказал он, стараясь не смотреть ей в глаза. — Давай выйдем.

— Говори, я тебя слушаю, — ответила Надя.

— Не здесь…

— Отчего же? Тут все свои…

— Это твоя работа? — спросил он грубо.

— Ты о чем? Ах, да, это я настояла, чтобы…

«Она! Это она!..» — Яшка слышал только собственные слова, подступавшие к горлу и клокотавшие там в поисках выхода. Сама признается, что настояла, чтобы кому-то отдали машину, которую он облюбовал. Постаралась нанести ему удар побольнее: знала ведь, как он тоскует по машине и что машина значит для него. И вот, вместо того, чтобы быть на его стороне, Надя ему сейчас говорит: «Ничего, подождешь».

Этого Яшка уже не мог вынести. Промолчать? Ну, нет! Не на такого напали! И он процедил сквозь зубы:

— Понятно… Только ты еще пожалеешь…

Первой его мыслью было уйти из бригады. Довольно ему надрываться и слесарничать для кого-то! Хватит, поработал, сыт по горло! Пусть Надя помыкает другими. Бри-га-дир-ша!.. Раз на то пошло, он, Яшка, не хуже, а может быть, даже лучше, чем она, разбирается в моторах. Но, между прочим, не лезет в начальники, как некоторые…

«И уйду, — решил он. — Теперь не удержите».

Все, решительно все действовало ему сейчас на нервы: и эта размеренная, до скуки однообразная жизнь (барак, мастерские, столовая… работа, еда, сон…), и непролазная грязь, и дожди… Сделаешь два шага, а потом битый час приходится скрести сапоги, чтобы очистить их от налипшей глины. Повесишь возле печки брезентовый плащ, а он не высыхает до утра. Все одно к одному. Час от часу не легче.

Тоска!.. С недоброй усмешкой вспомнил он, как Чижик, еще когда они сидели в вагоне, сравнивал Казахстан с Клондайком и рассказывал о беркутах, о табунах… Как же, беркуты! Хорош Клондайк! В столовой подают на обед рублевые щи и перловую кашу «шрапнель». На ужин — ржавые сельди и чай. Есть деньги, а потратить их не на что. Даже в баню приходится ехать за шестьдесят километров. А если в кои-то веки привезут кинокартину, то будьте уверены, что в середине сеанса погаснет свет.

Но главное даже не это. Главное — Надя…

А стороной, казалось Яшке, проходила настоящая, бурная жизнь. Там люди не довольствовались малым и были счастливы. Строили плотины, воздвигали города. Там, в этом далеком мире, свершались большие дела, тогда как у них — дожди, грязища, тоска…

Было до слез обидно и горько, что так неуклюже сложилась жизнь.

Все свободное время он валялся в сапогах на жесткой койке. Никому, даже Чижику, не рассказывал о своей тоске. Он мрачен? Он сторонится ребят? Нет, Чижику просто показалось…

— Мура… В общем, не обращай внимания, — сказал Яшка Чижику, который на этот раз оказался особенно настойчив. — Как говорится, издержки производства.

— Ты, часом, не заболел? — с тревогой спросил Чижик. — Скажи…

— Заболел! — выпалил Яшка, которому хотелось, чтобы Чижик от него отвязался.

— Тогда на работу не выходи, слышишь? Где у тебя болит?

— Спину ломит, трудно дышать… И вообще… — слабым голосом ответил Яшка, которому в эту минуту и в самом деле показалось, будто он себя отвратительно чувствует. — Хуже быть не может…

— Лежи, лежи… — с беспокойством пробормотал Чижик. — Я тебя своим одеялом укрою. Под двумя тебе теплее будет. Только раньше разденься.

— Ничего.

— Сейчас я тебе порошки дам. От боли. Пирамидон. — Сидя на корточках, Чижик поспешно рылся в чемодане. — У меня есть… Сейчас… Мне мама в дорогу дала. А потом вызовем врача…

— Не надо, — отозвался Яшка. — Это скоро пройдет.

В душе он уже проклинал Чижика за его чрезмерную заботливость. И надо же случиться такому! Отступать было поздно, и Яшка молил бога, чтобы Чижик хотя бы не вздумал вызвать врача.

К восьми часам утра барак совсем опустел.

Койки, заправленные одеялами из серого армейского сукна, мутные окна… Яшке невольно подумалось, что и завтра и послезавтра будут только эти койки и окна и что никуда от них не денешься, как не укрыться в степи от унылого бесконечного дождя, который барабанит по стеклам и сечет по крыше барака.

Яшка долго ворочался с боку на бок, а потом уткнулся лицом в подушку, чтобы ничего не видеть. Ему уже и впрямь казалось, будто он не на шутку болен. Вот стоило ему заболеть, и уже никому нет до него дела. Никто не зайдет его проведать. Кому он нужен такой!

«Ну да, — подумал он с горькой обидой. — На комитете все болтают о чуткости. Но не приведи господь заболеть…»

Ему особенно было обидно, что до сих пор к нему не пришла Надя. А он надеялся. Ему так хотелось, чтобы она пожалела его!

Прошло не больше часа, а показалось — вечность. Одиночество становилось невыносимым. Яшка чувствовал, что должен хоть с кем-нибудь поговорить. Должен! Иначе не выдержит. Но с кем? Вокруг никого. А в соседнем бараке? Не может быть, чтобы и там никого не было. Конечно, как он сразу об этом не подумал? И, сбросив с себя одеяла, Яшка с лихорадочной поспешностью стал одеваться.

В соседнем бараке топилась чугунная печурка и кисло пахло портянками. Возле печурки спиной к двери сидели двое. У одного из них была повязана щека, а второй, вытянув к огню длинные босые ноги, натягивал на себя тельняшку.

Яшка узнал Бояркова.

— Блеск! — сказал Боярков, кивая головой, а его приятель, у которого, должно быть, болели зубы, добавил:

— Заходи, мы не кусаемся.

Черный набухший плащ переломился надвое, когда Яшка присел на табурет. Развязав тесемки, Яшка отбросил капюшон.

— Я слыхал, что ты болеешь, — сказал Боярков и кивнул на парня с повязанной щекой. — Мы вот с Костей тоже страдаем. Может, в картишки перекинемся, а?

— Не играю, — ответил Яшка.

— А стопку дать?

— От стопки, пожалуй, не откажусь, — ответил Яшка, которому не хотелось уронить своего достоинства в глазах незнакомого парня. — Как это поется в песне? От всех болезней нам полезней стопка спирта и вода…

Приятель Глеба коротко и как-то визгливо хохотнул и полез под койку за бутылкой. Затем достал из рюкзака банку рыбных консервов, которую ловко открыл ножом, и разлил водку по стаканам.

— Ну, за знакомство!.. — сказал Яшка.

— Дай бог не последнюю…

Водка обожгла. Яшке стало жарко.

А когда — не отказываться же от угощения! — выпили по второму и по третьему разу, Яшка, следивший за тем, как Боярков, поднаторевший, видимо, в этом деле, умудряется поровну разливать водку, невольно подумал, что Глеб, — в сущности, компанейский парень и что напрасно его недолюбливают. Правда, когда разыгрался буран, Боярков не пошел со всеми разгружать платформы, но стоило ли постоянно тыкать ему этим в нос? К тому же, как знать, Боярков, быть может, тогда действительно по-настоящему был болен?

Из дальнейшего — слово за слово — выяснилось, что Боярков твердо решил уехать. Нечего ему прозябать в МТС! Для хорошего шофера везде найдется работенка, верно?

— Кто спорит? — сказал Яшка.

— Может, присоединишься к нам? — спросил Боярков. — Все-таки втроем, — он кивнул в сторону парня с повязанной щекой, — в дороге веселее будет.

— Втроем… — Яшка задумчиво вертел граненый стакан. — Так ты говоришь…

И замолчал.

Он заметил, что Боярков не слушает его, а почему-то пристально смотрит мимо него на дверь. Что он там увидел?

Проследив за взглядом Глеба, Яшка оглянулся и обомлел. В дверях за его спиной стояла Надя.

Она была в знакомом Яшке рабочем комбинезоне, по которому стекала на пол вода. Надя молчала.

И Яшка сразу протрезвел. Он вскочил. Надо было как-то объяснить Наде свое присутствие в этом бараке. Он действительно болен, пусть она не думает, что он притворяется. А что касается бутылки на ящике, так это…

Но Надя повернулась и с силой захлопнула дверь.

— Счастливо… — сказал Боярков и помахал ручкой. — Сеанс продолжается. Разольем?

— К черту!.. — Яшка оттолкнул Бояркова и ринулся к двери, опрокинув по дороге табурет. Выскочил под дождь в расстегнутой гимнастерке, крикнул:

— Подожди, Надюша!

Надя, казалось, не слышала.

— Надюша, понимаешь…

— Еще бы не понять! — Надя неожиданно остановилась и обернулась к Яшке. — Я думала, ты болен. Мне Саня сказал. А оказывается, что ты…

В ее голосе было столько презрения, что Яшка не решился подойти.

— Только в целях профилактики, — сказал он вкрадчивым, просящим голосом и приложил руку к сердцу. — Ты не думай, что я… У меня действительно температура…

— Вижу.

— Нет, кроме шуток… — начал Яшка. — Даже врачи советуют…

Надя, не скрывая насмешки, сощурилась.

— Ах, так это тебе врачи посоветовали! — сказала она. — Я так и думала.

— Ну, знаешь… — В Яшке закипала злость. — В конце концов я уже вышел из младенческого возраста. Я не Чижик, за которым надо присматривать. Что хочу, то и делаю. Понятно?

Чего не наговоришь сгоряча! Было произнесено много обидных и резких слов. Когда человек раздражен, он не всегда отвечает за свои поступки. А тем более такой человек, как Яшка.

Конечно, он наговорил много лишнего. Конечно, его обвинения во многом несправедливы. Нагромоздить столько вздора! Нет, Надя не заслуживала этого.

Но спохватился он поздно.

Когда весь пыл прошел и Яшка понял, что не должен был и не имел права так разговаривать с Надей, ее уже не было, она ушла, и Яшка обнаружил, что стоит под дождем.

По его спине змеились струйки воды, заставлявшие его вздрагивать. Надвинув шапку на глаза, он побрел к бараку, в котором жил. На Бояркова, который стоял в дверях соседнего барака и подавал Яшке какие-то знаки, он не обратил внимания.

Ему пришлось раздеться и лечь в постель: его бил озноб. Пожалуй, он был уже по-настоящему болен. И оттого, что его трясло под двумя одеялами, поверх которых был наброшен ватник, Яшке снова стало казаться, будто Надя была к нему несправедлива. Вот он лежит, больной, одинокий, а она, возможно, смеется сейчас над ним.

Откуда было знать ему, что Надя сейчас тоже лежит в своей комнатке и плачет от обиды и горя?

И потому, что Яшка этого не знал, он подумал, что у него есть только один выход — уехать. И он представил себе, как уезжает глухой ночью, один, не простившись с Надей, которая горько пожалеет о том, что так обидела его.

Надя, Чижик, Кузя… Он стал думать о ребятах, и его воображение создало другую картину отъезда. Вот он складывает вещи, запирает чемодан. И в это время в барак заходят ребята. «Ты что, спятил?» — говорят они и начинают его уговаривать, чтобы он остался. Потом появляется скуластый Барамбаев и предлагает ему, Яшке, любую машину на выбор. И Чижик, подсев к Яшке, говорит: «А я тебе, Яшка, не советую уезжать» или что-нибудь в этом роде. И тогда он, Яшка, уступит, так и быть…

Больше всего на свете ему сейчас хотелось, чтобы его упросили остаться.

Только теперь он заметил, что барак наполнился серыми сумерками. Скудный свет, тишина… Яшка ждал, чтобы кто-нибудь вошел и зажег лампу. Но так и не дождался. Уже поздно вечером, когда, стуча сапогами, в барак ввалились усталые ребята и стало шумно, словно на вокзале, кто-то зажег свет.

Ребята говорили о тракторах и бензовозах, о гектарах, плугах и предплужниках; чувствовалось, что лекции Барамбаева им пошли впрок. Они спорили, громко смеялись, и Яшка завидовал не только их непринужденному веселью, но даже тому, что они чертовски устали. Они работали, они были вместе, тогда как он провалялся целый день.

Он был одинок и понимал это. И, как это ни странно, он чувствовал себя одиноким не тогда, когда все были на работе и он оставался наедине со своими мыслями, а именно сейчас, когда вокруг него были люди, когда он слышал их голоса…

Затем его внимание привлек какой-то странный шум. За окном тяжело и слитно урчали трактора. Значит, завтра или послезавтра они уйдут в степь. И Надя уйдет, и Чижик… А он, что он будет делать тогда?

И, думая о Наде, о Чижике и о других ребятах, Яшка уже в который раз спрашивал себя, что ему делать, как ему теперь поступить.

Он не знал, что есть вопросы, на которые каждый человек должен ответить себе сам, без посторонней помощи, но уже чувствовал, что надеяться ему не на кого, и ощупью, словно в потемках, искал на них ответа. Еще смутно, но он уже догадывался, что хотя мир огромен, но и в этом огромном, вместительном мире может вдруг не найтись человеку места, если он, этот человек, противопоставит себя другим людям.

Несмотря на жар и боль в пояснице, он заставил себя натянуть гимнастерку, надеть сапоги. Когда за ним закрылась дверь, он прислонился к косяку и на мгновение закрыл глаза.

Глухая ночь. Тишина. Только справа из маленького окна на аспидную землю льется золотистый свет. Из того окна, за которым Надя…

Потом из-за крыши барака вывалилась круглая луна.

Влажный ветер остудил Яшкино лицо. Дождя уже не было. О нем напоминали только лужи, блестевшие холодным стеклом. Было похоже на то, что кто-то ударом оземь разбил на тысячи осколков огромное зеркало.

Яшка закурил. Он был на распутье. Что ж, он может, конечно, уехать. Вот лежат перед ним сотни дорог — глубокие колеи исполосовали вдоль и поперек всю необъятную степь. Выбирай любую: на север, на запад, на юг, на восток… И вдруг Яшка понял, что среди всех этих дорог есть только одна, ведущая к счастью. Одна дорога… Пойди отыщи ее!.. Впрочем, никто его не гонит. Он сам выдумал, будто…

А что, если остаться? Подняться завтра поутру вместе со всеми и сказать, что уже здоров. А потом подойти к Наде и улыбнуться. И Надя… Она умница, она все поймет.

Ему стало легче дышать. Он неожиданно почувствовал, что ознобил руки… Тогда он решил вернуться в барак.

Ребята сидели кружком. Подойдя к Чижику, Яшка положил ему руку на плечо и шепотом попросил:

— Подвинься…

Глава восьмая. Ты еще пожалеешь!

На этот раз развиднелось поздно. Утро рождалось в муках. Было свежо. Редкий, рассеянный свет с трудом пробивался сквозь тучи, и земля холодно серела, сливаясь с низким небом.

И все-таки это был знаменательный день.

Первыми, как по команде, поднялись трактористы. Поеживаясь и фыркая, хлюпали холодной водой, тщательно скоблили притупившимися бритвами подбородки, прилизывали отросшие вихры, наводили глянец на порыжевшие сапоги. Со стороны могло показаться, будто ребята готовятся к параду.

Едва ли не больше всех старался Захар Гульчак. Пиджак застегнут, торжественно-строгое лицо, новая рубашка… Этот сонливый парень выглядел сейчас степенным и важным.

— Смотри, как вырядился! — Яшка подмигнул Чижику, сидевшему на соседней койке. — А Гульчак, оказывается, пижон… Спешит на свидание. Она уже дожидается…

— Кто она?

— Трактор, — не моргнув глазом, ответил Яшка. — Слушай, Гульчак! — Яшка схватил его за руку. — Ты человек рассудительный, хозяйственный. Я бы даже сказал, чуть-чуть скуповатый. А надел новую рубашку. Не пойму… Ведь вымажешься, как черт!..

— Ну и что? — Гульчак остановился, повернул голову.

Сказать Яшке и Чижику, что у них в селе спокон веку в поле выходили во всем чистом? Как в церковь. И дед и отец Захара Гульчака всегда в пояс кланялись кормилице-земле… Только Яшка и Чижик городские. Они не поймут. И Гульчак, пожав плечами, направился к выходу.

— Провожающих просят приготовить белые платочки, — тотчас отозвался Яшка.

Вместе с Чижиком он вышел из барака. Машины направлялись в степь. Они шли по четыре в ряд, грозные и спокойные. Слитно рокотали моторы. Шпоры гусениц оставляли глубокие вмятины в мягкой земле. И Яшка, не выдержав, побежал, скользя и оступаясь, за последним трактором.

Оказалось, что весь поселок высыпал за буерак. Теперь степь, высветленная оторвавшимся от земли небом, была как на ладони. Далеко впереди желтел малахай Барамбаева, трепыхалась на ветру шинелишка главного агронома. И когда какой-то тракторист (уж не Гульчак ли?) нетерпеливо вырвался вперед и острый лемех вывернул, сваливая набок, жирные, лоснящиеся пласты земли, Яшка, поддавшись общему порыву, сорвал с головы шапку и подбросил ее в воздух. А ровный металлический гул становился глуше, скатывался к горизонту.

Теперь нашлось дело и для шоферов: надо было развозить продукты и горючее по тракторным бригадам. Так что автомашины не застаивались под навесом. И мастерские, в которых, окончив ремонт машин, возился лишь механик с подручными, опустели. Поэтому у Яшки появилось еще больше пустого и ненужного времени, и, стараясь его убить, он забирался в кабину то к одному, то к другому приятелю и вместе с ними колесил по полям. Все-таки его помощь могла им пригодиться в дороге.

Особенно часто Яшка ездил вместе с Чижиком.

Машина мощно рассекала воздух, дрожа от нетерпения, буксовала в кислых лужах и снова неслась вперед. Не успеешь оглянуться, как впереди уже видны полевые вагончики.

В каждом таком вагончике было три окна, он отапливался котелком, а на нарах лежали полосатые матрацы, жидко набитые слежавшимся сеном.

Бархатным майским вечером Яшка и Чижик появились в полевом вагончике третьей бригады. Приехали, что называется, в самый раз, к ужину.

Сидели за столом. Жестяные кружки, наполненные кипятком, обжигали руки. Густо пахло тяжелым потом, на полу валялись окурки. Взопревший Кузя стянул через голову рубашку, положил брюки под матрац. И вдруг появилась Надя.

Остановившись в дверях, она осмотрелась.

— Персональный привет! — сказал Кузя. — Заходи, Грачева. Посмотришь, как живем.

— А мне и отсюда видно. — Надя продолжала стоять.

— Прошу прощения… Я, правда, без галстука… — рассмеялся Кузя.

— Перестань паясничать! — Надя поморщилась. — Подай лучше ведро и тряпку, живо! Где тут у вас горячая вода?

Не обращая внимания на ребят, она разулась и, шлепая босыми ногами, окатила пол вагончика кипятком. Трактористам пришлось взобраться на нары.

Молча следили они за тем, как Надя моет пол, проветривает вагончик, сметает крошки со стола. Потом она принялась за постели.

— Вот… — Она выпрямилась. — Теперь садитесь к столу. К вам и в барак зайти было совестно, а тут и вовсе разленились. И не думайте, что я к вам буду ездить для того, чтобы мыть полы! Показала раз, как это делается, и хватит! Теперь сами… Ничего, вас не убудет!

— Так мы же мужчины… — Кузя отвел глаза.

— Это ты-то мужчина? — Надя рассмеялась. — В таком случае бери-ка тряпку в руки. Да поживее…

Она вытолкнула Кузю на середину вагончика, сунула ему тряпку в руки. Что, чисто? Ничего, не мешает продраить пол еще раз. Пусть блестит, как зеркало.

— Давай, давай… — поддержал Чижик.

— А ты чего командуешь? — Надя повернулась к Чижику, — Становись рядом.

Под общий смех она заставила упиравшегося Чижика снять сапоги и засучить штаны. Кузя, растерянно улыбаясь, уже елозил по мокрым половицам.

— У тебя, Кузя, получается, — похвалил Яшка, которому хотелось, чтобы Надя обратила на него внимание. Однако Надя сделала вид, что не слышит.

— А теперь отожми тряпку! — приказала она Кузе. — Да не в ту сторону крутишь, надо к себе… И сильнее. Ты ведь, кажется, мужчина?

— Вот дает! — громко, не скрывая восхищения, произнес Захар Гульчак, пяливший на Надю глаза.

Он смотрел на нее так, будто видел впервые, и Яшка, перехвативший его взгляд, насупился. А когда Надя улыбнулась Захару, у Яшки сжалось сердце.

В МТС вернулись только утром. Чижик остался возле машины, чтобы заправить ее и подготовить к очередному рейсу, а Яшка направился к себе в барак. Стало жарко, и Яшка решил переодеться.

Возле домика, в котором жила Надя, он замешкался. Посмотрел в окно, надеясь хоть мельком увидеть Надю. Окно было закрыто, а тюлевая занавеска задернута до отказа.

Вздохнув, Яшка повернул за угол дома и, пройдя мимо кузницы, неожиданно столкнулся лицом к лицу с Костей — дружком Глеба Бояркова. У этого парня все еще была повязана щека.

— Где ты пропадаешь? — Костя остановился. — Мы тебя ищем. Ты нам нужен, понял? Зайдешь?

— Ладно, — ответил Яшка. — А по какому делу?

— Тебе Глеб скажет. Он дожидается, понял? Только молчок. Иди к Глебу, а я смотаюсь в контору за документами. Сейчас вернусь.

Быстро переодевшись, Яшка направился в соседний барак. Уже с порога увидел Глеба, который, положив длинные ноги на спинку железной кровати, дымил папиросой. Можно было подумать, будто он притомился и теперь отдыхает после праведных трудов.

— О чем задумался, детина? — спросил Яшка, подойдя к Бояркову.

— А, это ты… — не выпуская папиросы изо рта, сквозь зубы процедил Глеб. — Костю видал?

— Он сейчас придет, — сказал Яшка. — Я слышал, ты получил расчет. Верно?

Боярков кивнул.

— Напрасно. — Яшка присел на табурет рядом с кроватью Глеба. — Послушай, Боярков! — сказал он дружелюбно. — Ну, хватит тебе кантоваться. Пошумел — и довольно. Хочешь, я сам к Барамбаеву схожу? Уговорю его, чтобы принял тебя обратно. И Костю…

— Блеск! — процедил Боярков.

— Значит, согласен? — Яшка искрение обрадовался.

— Блеск!.. — повторил Боярков, и Яшка уловил оттенок презрения в его голосе. — Нашел кого агитировать! Сидеть на черством хлебе и концентратах? Нема дурных…

— Как знаешь! — Яшка пожал плечами. — Я просто хотел тебе помочь.

— Помочь? — Боярков оживился, на его тусклом лице появились пятна. Он приподнялся на локте и опустил ноги на пол. — Слушай… — Глеб жарко и прерывисто задышал у Яшки над ухом. — Слушай, подкинешь нас на станцию, а?

— Отчего ж, я бы, конечно, подкинул. Только, сам знаешь, у меня машины нету, — ответил Яшка.

— А ты Надину возьми. Костя! — Боярков повернулся к двери. — Мы тут без тебя начали…

— Договорились? — спросил Костя.

— Нет еще. Я ему говорю, чтобы он взял машину у Нади Грачевой. Знаешь ее?

— Сказанул тоже!.. — Яшка откинулся. — Надя машину никому не доверит. Обязательно спросит, зачем мне машина. Что я скажу тогда?

— Мало ли что… К врачу съездить надо…

— Не поверит. И потом я Надю обманывать не стану! — решительно сказал Яшка.

— Тогда у Чижика попроси. Он тебе не откажет.

— Пожалуй… — Яшка все еще колебался. — А почему ты сам не попросишь? Чижик бы вас отвез.

— Нельзя, Барамбаев запретил. Сказал: добирайтесь на станцию как хотите, не моя забота. У него на нас знаешь какой зуб!

— Понятно, — сказал Яшка.

— Так попросишь? Будь другом…

— На тебя вся надежда, — поддержал парень с повязанной щекой. — Когда-нибудь мы тебя тоже выручим.

— Знаю… — ответил Яшка.

— А я? — Боярков положил руку на Яшкино колено. — Кто тебе дрова завозил? Помнишь, для хозяйки, у которой ты жил?..

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком… — Костя наседал на Яшку с другой стороны.

И Яшка не устоял.

— Так и быть, попрошу! — сказал он, вставая. — Вернется Чижик, я у него машину возьму. Только учтите: ночью придется ехать. А дорога, видели, какая? Не знаю, успею ли обернуться до утра.

— Успеешь. Чтобы ты да не успел! — польстил Боярков. — Значит, договорились? У нас все готово. Будем ждать сигнала. Сразу, как стемнеет.

— А мы в долгу не останемся, понял? — вставил парень. — За мной не пропадет!..

Подмигнув Яшке, он полез под кровать за очередной бутылкой. Но на этот раз Яшка от водки отказался наотрез, заявив, что не сядет за руль в нетрезвом виде.

Соглашаясь втихомолку отвезти Глеба и Костю на железнодорожную станцию, Яшка был уверен, что поступает по-товарищески. Как не помочь своему брату шоферу? Он проведет ночь за рулем, только и всего.

Правда, ему предстояло еще раздобыть бензин для поездки, но Яшка считал, что Барамбаев не обеднеет, если они нацедят из бочки лишнюю канистру. В крайнем случае придется потом перекрыть недостачу горючего за счет экономии, к этому не привыкать.

После обеда, дождавшись Чижика, Яшка отозвал его в сторону и сказал, что ему необходимо сегодня ночью съездить в Атбасар. У него есть дело, о котором он не хочет распространяться. А машину он вернет в полном порядке, на этот счет Чижик может быть спокоен.

— Мне машина нужна к десяти часам, — сказал Яшка. Он был уверен, что Чижик ему не откажет, Впервые он, Яшка, обращается к Чижику с просьбой. Как к равному. Конечно, передавать машины кому бы то ни было не разрешается, но в данном случае… Ведь это сущий пустяк.

— Нет, машину я тебе дать не могу… — виновато произнес Чижик— Все отдам, только не машину. Даже не проси.

Что он сказал? Яшке показалось, будто он ослышался. Не хочет дать машину? Но ведь Яшка обещал, он дал слово, которого не вернешь. Если он скажет Глебу, что Чижик отказался дать машину, Боярков его засмеет.

— Но ты пойми…

— Нет! — Глаза Чижика смотрели твердо, решительно. Яшка его таким еще не видел.

Упрашивать Чижика было ниже его достоинства. «Ну хорошо же, ты еще пожалеешь!» — подумал он со злостью. И тут же решил, что если Чижик не дает машину, то он, Яшка, возьмет ее без спроса. В эту минуту он не предполагал даже, что пожалеет не Чижик, а он сам.

Как только Чижик, который умаялся за день, заснул мертвым сном, Яшка сбросил с себя одеяло и быстро оделся. Никем не замеченный, пробрался к навесу и отыскал знакомую машину.

Ждать не пришлось. Отъехав километра полтора, Яшка затормозил. И тотчас из темноты вынырнул долговязый Боярков. За ним, спотыкаясь под тяжестью какого-то тюка, брел Костя.

Яшка открыл дверцу кабины.

— Мы здесь больше часа протоптались…

— Знаю, — отозвался Яшка. — Пришлось подождать, пока Чижик заснет.

Тяжело дыша, Костя забросил через борт трехтонки свой огромный тюк и, выпрямившись, вскочил на подножку.

— Жми!..

Яшка дал газ.

В кабине, рассчитанной на двоих, было тесно и неудобно. Справа от Яшки сутулился Боярков, за ним, нервно оглядываясь и ерзая, боком примостился Костя. Его, видимо, тревожило, нет ли за ними погони.

Машину трясло и перекашивало. Яшка то и дело чувствовал на своем плече тяжесть Бояркова, слышал его учащенное дыхание.

Так, в молчании, проехали километров пятнадцать. Пусто. Темно. Яшка включил фары, проверил, не сбился ли с дороги. Откинулся: все в порядке. Пожалуй, можно и закурить.

И вдруг услышал, как Боярков хохочет.

— Ты чего? — не поворачивая головы, спросил Яшка.

— Номер… откололи… — ответил сквозь смех Боярков. — Завтра Барамбаев хватится, но поздно. Тютю… Ищи ветра в поле.

— А что, ты ему любовную записку оставил? — спросил Яшка.

— Не… — Боярков давился булькающим смехом. — Понимаешь, мы дюжину одеял прихватили. Толкнем по дороге. Сгодятся.

— Казенные? — не веря своим ушам, спросил Яшка.

— А то не знаешь! Бабушкины одеяла, — захохотал Костя, у которого все еще была повязана щека. Высвободив левую руку, он снял марлевую повязку и выбросил ее. — Между прочим, мы и на твою долю взяли три штуки. Доволен?

И тут Яшка понял все. Интересно получается! Вот верь после этого людям!.. А он еще, чудак, жалел Бояркова и Костю. Сам вызвался им помочь. И кому — барахольщикам, шпане, которая позарилась на казенные одеяла! И не для того они прихватили эти одеяла, чтобы досадить Барамбаеву, не шутки ради — такое Яшка еще мог понять, — они их просто-напросто украли, чтобы «толкнуть» по дороге.

Не сразу Яшка пришел в себя. Ему стало противно. С брезгливостью посмотрев на Бояркова и Костю, продолжавших хохотать, он резко остановил машину.

— Чего стал? — спросил Боярков.

— Надо! — Яшка перегнулся, открыл правую дверцу и громко сказал: — Выматывайтесь!..

Боярков вытаращил глаза.

— Вылезай!.. Ну, я кому говорю!.. — Яшка толкнул Глеба плечом.

— Ты что, шутишь?

— Выматывайтесь! — повторил Яшка. — Оба. А то я вас выкину. Ну, поживее!..

— Сам выматывайся, пока цел!.. — Костя приблизил к Яшке свое лицо, дохнув на него водочным перегаром. — Ты с нами не шути, понял? Не таких видали! Погоняй…

Двое на одного! Яшка в мгновение ока оценил обстановку. Боярков не в счет: труслив, как курица. Зато Костя, видать, не раз бывал в переделках и похуже этой. Недаром он нагибается и вытаскивает из-за голенища сапога складной нож.

Это был тот самый нож с наборной плексигласовой рукояткой, которым Костя недавно открывал рыбные консервы.

Медлить нельзя.

Мотор, нетерпеливо пофыркивая, все еще работал на малых оборотах. Машина! Вот его союзник и друг! Яшка рванул ее вперед с такой силой, что его самого откинуло к задней стенке кабины. И тут же, выпустив баранку, наотмашь ударил Бояркова в грудь.

Второй удар, последовавший за первым, угодил в челюсть Косте.

Всю свою злость, все свое отчаяние вложил Яшка в эти удары. И он не почувствовал, когда по его ватнику скользнул нож. На Яшкино счастье, дверца была открыта, и Костя полоснул его ножом, уже вываливаясь из кабины под тяжестью Бояркова, которого Яшка ударил ногой.

Мимо просвистел камень. Яшка пригнулся и быстро захлопнул дверцу. Машина, послушная ему, взревела. Яшка успел еще увидеть, как вскочил на ноги дружок Глеба, увидел острый блеск ножа, но в следующую секунду был уже далеко.

Его выручила машина. Ее колеса обдали Костю липкой грязью, и тот оступился, заслонил локтем глаза. А когда он отнял руку от лица, было уже поздно.

И тут, поняв, что машину, увозящую одеяла и вещи, ему не догнать, Костя оборотился к хнычущему Бояркову и, сказав: «Дура, это ты виноват!» — ударил его в лицо.

Глава девятая. Кровь на земле

Только теперь, когда, сделав изрядный крюк, Яшка повернул в МТС по другой дороге, он с невольной дрожью подумал о том, что могло произойти, замешкайся он хоть на секунду. С такими, как Костя, шутки плохи. Промедлишь — пеняй на себя. Если бы он, Яшка, оплошал, то наверняка валялся бы сейчас в канаве, тогда как Костя и Глеб, посмеиваясь, уже подъезжали к Атбасару. А там — поминай, как звали…

От одной мысли об этом Яшку прошиб пот. Крупный, горячий, он катился по лбу и разъедал глаза. Было душно. Сердце тревожно колотилось. Оно, казалось, то подступало к горлу, то проваливалось куда-то вниз.

Яшка опустил стекло, и в кабину ворвался ветер. Он остудил лицо, проник под ватник, под гимнастерку, прохладно лаская тело. И сразу стало зябко — по спине прошли струйки холода. Но сердце по-прежнему билось в густой и липкой теплоте.

Машина неслась, задрав над передними колесами широкие сильные крылья. Ее швыряло из стороны в сторону, но Яшка не замечал этого. Скорее, скорее! Он сам не знал, зачем летит как на пожар.

Меньше всего он думал о том, что его могли хватиться. Не задумывался он и над тем, куда девать одеяла, уворованные Костей и Глебом. Это не так важно. Ему хотелось лишь одного: привести машину на место и очутиться среди друзей. А потом — будь, что будет. То ли оттого, что он полностью «выложился» во время драки, то ли по какой другой причине, но Яшка совсем обессилел, и его почему-то стало клонить ко сну.

Ночь была обрызгана звездами. В темноте скреблись робкие огоньки. Потом они окрепли, стали ярче, почти вплотную к дороге придвинулся длинный неосвещенный барак, который с тех пор, как Яшка покинул его, словно еще больше врос в землю, и Яшка, чувствуя в себе непонятную вялость и пустоту, последним усилием заглушил мотор.

Его не удивило, что со всех сторон к машине бегут люди. Яшка узнал директора, размахивавшего руками, старичка-механика, Надю, Чижика… У Чижика было встревоженное лицо — еще бы, у него увели машину! — и, подбежав к трехтонке, он рванул дверцу.

— Ты?! — Чижик разглядел Яшку. — Я так и знал, что это твоя работа!

Яшке хотелось сказать: «Чего кричишь?» Собрав остатки сил, он выбрался из кабины и, опускаясь на подножку, с трудом произнес глухим голосом:

— Снимите тюк. Там одеяла… В кузове…

Папиросы — Яшка помнил это — он впопыхах засунул в нагрудный карман гимнастерки. Почти целую пачку. Дрожащими пальцами отыскал пуговку, отстегнул клапан. Вытащив папиросу, сунул ее в рот.

— Прикурить…

Кто-то услужливо чиркнул спичкой, поднес ее к Яшкиному лицу и отшатнулся, увидев кровь.

Пропажу машины обнаружила Надя. Обычно трехтонка Чижика стояла рядом с ее машиной. А теперь ее не было, и Надя решила, что Чижик снова заночевал в поле, у трактористов. Поэтому она удивилась, когда девчата, с которыми она жила в одной комнате, сказали ей, что заходил Чижик.

— Ко мне приходил? Давно? — спросила Надя, принимаясь стелить постель.

— С полчаса тому… А может, и больше. Вернулся, поставил машину — и сразу сюда. Даже не присел. Сказал, что ты ему очень нужна.

«Странно, — подумала Надя. — Может, Саня еще не спит?» И, думая о том, что Чижик, вероятно, заходил неспроста, она сняла с гвоздя ватник и набросила его на плечи.

— Чижов? — Парень, с которым Надя столкнулась в дверях барака, остановился. — Есть такой! Дрыхнет… Разбудить, что ли?

— Не надо… — Надя отступила на шаг. — Хотя… — И, вспомнив о машине Чижика, сказала уже решительно: — Буди!

Заспанный, взъерошенный Чижик хлопал добрыми глазами. Никак не мог понять, о чем толкует Надя. И вдруг сорвался с места, оставив Надю в темных сенях.

— Нет его… — сказал он, вернувшись. Дышал тяжело, прерывисто.

— Ты о ком?

Яшка! Ну конечно же, пока Чижик спал, Яшка забрал ключи от машины и укатил.

— Не может быть! — Надя боялась поверить. — Уехал? Совсем?

— Почему совсем? Он у меня машину просил. А я не дал. Тогда он сам…

— Идем! — сказала Надя. С ее лица медленно сходило выражение растерянности и отчаяния, появившееся в то мгновение, когда она решила, что Яшка позорно бежал. — Идем! — повторила она, поторапливая Чижика. — Довольно терпеть! Хватит! Этот номер ему не пройдет!

Она говорила о Яшке.

Заставив Чижика одеться, она вместе с ним отправилась на розыски директора. Затем подняла с постели главного механика. Пусть посмотрят, что у них творится под носом. Пусть убедятся! Вот до чего доходит, когда люди слоняются без дела…

Крупное темное лицо Барамбаева хранило спокойствие. Только сузившиеся глаза смотрели остро и зло. Убедившись, что одной машины не хватает, Барамбаев сказал:

— Ну, пусть вернется! Я с него семь шкур спущу!

— И поделом! — поддержал механик. — Надо его разделать, как бог черепаху. А вот, кажись, и он…

Прямо на них на бешеной скорости неслась темная машина. Механику пришлось отскочить в сторону. «Нализался, шельмец! — подумал он, прижимаясь спиной к столбу. — Должно быть, здорово накуролесил».

По правде говоря, Наде тоже показалось, что Яшка вдребезги пьян. И когда она увидела, как он медленно, лениво вылезает из кабины, как, усевшись на подножку, закуривает, ее взорвало. Хорош, нечего сказать!.. А она, дуреха, еще сохла по нем! Ревела белугой, уткнувшись лицом в подушку…

Никого в жизни Надя не презирала так, как Яшку, который спокойно, словно ничего не случилось, подносил папиросу ко рту. Он был ей ненавистен в эту минуту. Впервые она испытывала такое глубокое чувство презрения и ненависти. И, прислушиваясь к тому, что творилось у нее в душе, она не сразу поняла, почему кто-то произнес слово «кровь».

— Смотрите, он весь в крови!.. Что с тобой?

— Яшка!.. — с отчаянием вскрикнула Надя.

Видя, как Яшка кренится набок, она рванулась к нему, прижала его голову к своей груди. Без конца твердила она его имя: «Яшка, Яшка…» — и, плача от нежности, жалости, тревоги и стыда, только то и делала, что гладила его волосы.

— Сестру! Быстрее!.. — приказал Барамбаев.

Чувства изменчивы. Горе сменяется радостью, отчаяние — надеждой. И почти всегда неожиданно, со стремительностью горного потока, который, нахлынув, сметает все на своем пути, становясь с каждой минутой все мощнее и бурливее.

Так было и с Надей. Жаркая, гневная ненависть, клокотавшая в ней до того, как она увидела окровавленного Яшку, сменилась тревогой и нежностью. И это новое чувство было так ярко и полно, что Надя ни о чем другом думать уже не могла. Теперь она знала, что любит. Знала и не стыдилась этого.

Запыхавшись, прибежала медицинская сестра — подвижная, болтливая толстуха с черными усиками над обиженно вздернутой губой и с мягкими проворными руками. При свете фонарей она опустила на землю свою брезентовую сумку с красным крестом и наклонилась над Яшкой. Ее ловкие пальцы бережно прикоснулись к его груди.

Тихо застонав, Яшка открыл глаза.

— Болит? — с материнской участливостью спросила толстуха. — Лежи, лежи, милый… Сейчас мы промоем ранку и перевяжем тебя…

— Нет, ничего, — ответил Яшка.

— Вот и готово!.. — Толстуха поднялась, отряхнула с колен землю.

По ее словам, Яшке не угрожала опасность. Ему повезло: нож скользнул по ребру. Ничего серьезного.

Только крови Яшка потерял много.

— Надо его отвезти в больницу, — сказала сестра. — Там опытные врачи, рентген…

— Я поеду, — предложил Чижик.

— Разрешите мне, товарищ директор. — Надя прикоснулась к руке Барамбаева.

Тонкие губы Барамбаева были плотно сжаты. Он раздумывал. Медленно ответил:

— Хорошо. Поезжай, Грачева. Только осторожно. У тебя рука легкая…

Надя кивнула: понимаю.

— Смотри… — Барамбаев уставился в землю. — Я сестру послать не могу. Видишь ли, у нас тут женщина… жена бухгалтера вот-вот родит…

— Хорошо, — сказала Надя.

— Впрочем, если хочешь, возьми в помощь какого-нибудь парня, Чижов…

— Не надо. Я сама. — Надя пошла к своей трехтонке.

И вот они сидят рядом в кабине грузовика. Яшка откинулся к стенке, дышит глубоко и трудно. Глаза закрыты. Отдыхает. В кабину он поднялся сам, без посторонней помощи.

Можно ехать. Надя повернула ключ, опустила ногу на педаль, и машина медленно, словно нехотя, тронулась с места.

Все так же медленно она обогнула голый взлобок и, недовольно урча, брызнула желтым светом на мокрую землю.

Надя и Яшка молчали.

Что он мог сказать? Ему казалось, что Надя все еще сердится на него, что она не поверит ему и встретит его слова насмешкой. Пьянка, угон чужой машины, драка… Отличился, Яков Ефимович! Вот и пеняй на себя!

А Надя, которая только смутно догадывалась о том, что творилось у Яшки на душе, и которая тревожилась о нем, молчала потому, что боялась нарушить его покой и причинить ему боль.

Между тем машина, кренясь с борта на борт, плавно шла по дороге. И неслышно сеялся мелкий, колючий дождичек. И заглохшая ночь мягко стлалась по степи.

Было тихо и муторно.

Затаив дыхание, вела Надя трехтонку по незнакомой дороге. От напряжения у нее онемела правая рука. Но она боялась пошевелиться, чтобы не потревожить Яшку.

И вдруг что-то громко треснуло. Канава! Надя с такой силой нажала на тормоза, что они заскрипели, а Яшка, который стукнулся лбом о железо, снова на какое-то мгновение потерял сознание.

Пришел он в себя от бережного, трепетного прикосновения Надиных пальцев. Ее глаза были близко, почти вровень с его глазами, и Яшке показалось, что она испугана.

— Тебе не больно? — спросила она шепотом.

Он поморщился.

— Не двигайся, не надо, — сказала она поспешно. — Это я виновата…

Слезы стояли в ее расширенных темных глазах. Или, быть может, в них отражались звезды? Дождь уже угомонился, и Млечный Путь рассеянно мерцал над степью.

— Подожди…

Соскочив на землю, Надя нагнулась, намочила в луже носовой платок и приложила его к Яшкиному лбу.

Но тут Яшка снова потерял сознание.

А когда он смог открыть глаза, то увидел, что Надя, положив руки на баранку, плачет. Ее плечи, дрожали, как в ознобе.

— Не надо, Надюша… — произнес он стесненным голосом, которого почти не услышал. — Ну, что ты, Надюша… Зачем?

Надя оторвала голову от рук, подняла на Яшку свои влажные глаза. Они были такими беспомощными, что Яшке стало горько и больно. Нет, прежней режущей боли он теперь не чувствовал. Но еще сильнее ее оказалась эта новая, другая боль, ровно и настойчиво сжимавшая его сердце.

— Я осторожно… — сказала Надя. — Тебе лучше?

— Да…

— Нет, ты скажи… Если больно, я не поеду.

— Ничего…

— Нет, — сказала она решительно. — Темно, и мы опять свалимся в канаву. Лучше подождем до утра. Уже скоро…

— Но мне совсем хорошо. Слово!..

— Нет. — Она покачала головой.

— Первое ранение на трудовом фронте… — Он попробовал пошутить.

— Молчи! — приказала Надя. — Тебе нельзя.

— Хорошо…

Яшка подчинился.

Он был даже рад тому, что Надя отказалась вести машину. Значит, они еще долго пробудут вместе, вдвоем. Надя все время будет рядом, и ее руки еще много раз прикоснутся к его лбу. О боли и о своей ране он уже не думал.

Пожалуй, он охотно дал бы себя вторично поранить, лишь бы Надя была рядом и не отходила от него ни на шаг. Если он о чем-нибудь жалел, так только о том, что короткая майская ночь уже на исходе.

— Ты о чем думаешь?

— Молчи! — Ее теплая ладонь прикоснулась к его губам.

— Молчу. Хэнде хох! — Он снова попытался пошутить.

— Какой ты, право…

— Какой же?

Надя не ответила. Закрыла глаза, притворилась, что спит. «Так будет лучше, — думала она, сдерживая сердцебиение. — Иначе я не выдержу и сама…»

Она прислушалась. Ровное Яшкино дыхание успокоило ее. «Заснул», — решила она и отважилась открыть глаза. Уже посерело. Из-за туч на землю прокрался прохладный рассвет. Яшка спал, привалясь плечом к закрытой дверце кабины.

Недели, проведенные в больнице, казались Яшке безвозвратно потерянными. Осмотры, процедуры, тампоны… Вот она, забота о человеке, — ни минуты покоя! И, главное, в палате не разрешается курить. Ни под каким видом.

Лишь посещения друзей скрашивали его существование. Дважды к нему приезжал Чижик, наведывалась Надя, которой якобы было «по пути». Рассказывали о новостях, просили не тревожиться, желали скорого выздоровления. А Чижик, так тот, получив от матери посылку, приволок Яшке кулек домашних коржиков с маком, сказав при этом: «Питайся, тебе поправиться нужно».

Звонкое голубое небо, просторные дали… Яшка по целым дням просиживал возле окна. Вспоминал прошлое, с нежностью думал о Наде, и будущее рисовалось ему таким светлым, как те пронизанные солнцем фантастические облачные города, которые громоздились над горизонтом. Казалось, стоит лишь захотеть — и влетишь туда на трехтонке по стремительному прямику степных дорог.

Мало-помалу к нему вернулась веселость, и его карие глаза насмешливо щурились. Он снова шутил и балагурил, не без умысла «разыгрывал» сиделок и докторов. И все это с таким невинным видом, что на него нельзя было сердиться.

— Ну что мне с вами делать! — Главврач районной больницы, немолодая женщина с близорукими глазами, пряча улыбку, смотрела на Яшку.

— Выписать! — быстро подсказал Яшка. — Иначе вы от меня не избавитесь.

— Кажется, это действительно выход.

— Единственный.

— Быть по сему. — Она поднялась, отпустив Яшкину руку. — Пульс у вас нормальный, состояние…

— Удовлетворительное…

— Вот именно… — Она рассмеялась. — Что ж, посмотрим, посмотрим… — И, сделав серьезное лицо, добавила: — Только обещайте, что через десять дней приедете.

— Обязательно! — Яшка приложил руку к сердцу. Сейчас он был готов обещать что угодно. — Разве я себе враг?

В приемном покое ему выдали на руки больничный лист. Дежурная сестра принесла его вещи: ушанку, ватник, выстиранную гимнастерку… И Яшка, сняв с себя больничную пижаму, снова, по его словам, «стал человеком».

Когда Яшка уезжал в больницу, была распутица. А теперь стояло душное и пыльное лето. Солнце палило прямой наводкой, земля даже по ночам не успевала остыть, и тяжелая духота неподвижно лежала над степью.

Зато хлеба пошли в рост. По ним скользили легкие, совсем прозрачные и невесомые тени облаков, в густом зное, распластав крылья, дремали ястребы, и уже близился тот день, когда главный агроном МТС, помяв заскорузлыми пальцами колос и сдув с ладони жесткую шелуху, на виду у всех осторожно попробует зерно на зуб и заявит, что можно начинать уборку.

Этот день Яшке суждено было встретить среди друзей на новенькой трехтонке, поблескивавшей стеклом и лаком.

Глава десятая. Степь

Все вокруг пропахло нефтью: и люди, и хлеб, и табак, и особенно машины, трудно дышавшие теплом и гарью. Этим сладким запахом была пропитана даже книга, забытая, должно быть, кем-то из трактористов во время ужина.

Яшка не заметил, как завечерело. Длинный день уже ушел по золотистому жнивью, по жесткой, как бы застывшей ряби степного озера, по наезженному грейдеру дорог, и его свет потускнел, умирая на просторном зеленоватом небе. В воздухе проступила едва приметная прохлада первой осени.

На этот раз Яшка так отяжелел от усталости, что ему лень было пошевелить пальцем. Плечи опущены, глаза пусты…. Что бы там ни говорили, а он все-таки провел восемнадцать часов за рулем. Как вчера, как позавчера и третьего дня. Это вам не хиханьки да хаханьки, понимать надо! Нагрузочка такая, что только держись!..

Отдышавшись, Яшка осмотрелся. Где-то далеко-далеко светились фары комбайнов и тракторов, и оттуда, из этого далека, доносился тихий и робкий рокот моторов. В стороне, по дороге, изредка двигались какие-то грузовики, поливавшие грейдер резким светом. Степь не отдыхала даже ночью.

«Жмут, ребятки», — подумал Яшка. Он нагнулся и тщательно вдавил окурок в землю. Для верности растер его даже сапогом. Потом отодвинул локтем груду тарелок, смел рукой со столешницы хлебные крошки и громко позвал:

— Эй, Василий! Интересно знать, человеку полагается ужин? Василий!

Из-под навеса вышла какая-то женщина. Она вышагивала широко, совсем по-мужски, размахивая длинными руками, и Яшка узнал бригадную стряпуху Василису, которую ребята из третьей бригады в шутку прозвали Василием. Не глядя на Яшку, стряпуха с грохотом поставила на стол чайник. На ужин была селедка.

— Рыбная диета!.. — Яшка громко вздохнул, повертел селедку и, все еще на что-то надеясь, спросил, явно заискивая перед Василисой: — Может, найдется что-нибудь посущественнее? Хотя бы в виде исключения, а?

— Нет! — отрезала Василиса. — На вас не напасешься.

— И то правда, — вздохнул Яшка.

Настроение у него сразу испортилось. Однако, выпив две кружки чаю, он как-то подобрел. Кочевая жизнь сделала его неприхотливым, и житейские невзгоды не тяготили его. Стоит ли расстраиваться по пустякам? Он считал, что жить надо весело и смотреть на все «с прищуром». Зачем, дескать, теряться в своем отечестве?

Наслаждаясь отдыхом, Яшка прислонился спиной к столбу. Закурил, вслушался в ровное знакомое гудение далеких машин. Хорошо!..

Вот в полукилометре от полевого стана уверенно рокочет «пятьдесятчетверка» Пашки Сазонова. Сам Пашка — увалень, тугодум, и его трудно вывести из себя. А слева не иначе как движется трактор Захара Гульчака. Захар, известное дело, задремал за рулем и, как обычно, неровно держит газ. Такой уж характер у парня: горазд поспать. А Кузя не в пример Захару горяч. Он завсегда горячится, нервничает и дергает машину. Сейчас он, надо думать, берет подъем. А того не понимает, что пора уже переключить скорость.

Эх, Кузя, Кузя!.. Бить тебя некому…

Яркий, острый свет полоснул Яшку по глазам. Из темноты, вырастая в размерах, шел трактор. Кузя!.. Явился, можно сказать, собственной персоной. И машина у него чихает, как простуженная. А теперь он и вовсе заглушил мотор…

— Яшка! — громко позвал Кузя, вглядываясь в темноту. — Это ты?

— Я за него…

— Чудак, я серьезно… Что ты там делаешь?

— Не видишь? Загораю, — ответил Яшка.

— Это ночью-то, под звездами?

— Вынужденный простой, — снисходительно пояснил Яшка. — Понял?

— А у меня горючее… на исходе… — Кузя был растерян.

— Понятно. Придется и тебе загорать, — отозвался Яшка.

— Та хиба можно? — Волнуясь, Кузя незаметно для себя всегда переходил на украинский язык. — Та я…

— Знаю, не кричи! — перебил Яшка, — Все вы герои. Вот еще один. — Он повернулся к подъехавшему Захару Гульчаку. — Что скажешь? Впрочем, можешь не говорить. Горючего нет, так?

Захар кивнул.

— Видишь, я угадываю мысли на расстоянии, — сказал Яшка.

— Тебе хорошо смеяться, а у нас норма.

— Выше себя все равно не прыгнешь. — Яшка пожал плечами.

Он поднялся и пошел к своей машине, которая стояла поодаль. Вытащив из-под сиденья ватник, набросил его на плечи и вернулся к трактористам. По его мнению, самое лучшее, что они могли сейчас придумать, это пойти погреться к чужому костру.

— Теперь отоспимся, — сказал Гульчак и смачно зевнул.

— Нашел время!.. — Кузя вскочил, размахивая руками. — А по-моему, этого нельзя так оставить.

— Определенно, — отозвался Яшка. — Только словами тут не поможешь. Не мы первые, не мы последние! — Он подхватил сползавший ватник. — Придется подождать до утра. Какие к нам могут быть претензии? Мы свое дело делаем. А горючее… Пусть о нем заботятся те, кому положено. Кстати, и в первой бригаде не лучше, я там был сегодня. Так что ты, Кузя, успокойся.

Перед рассветом стало свежо. Ребята надели ватники, поплотнее нахлобучили фуражки. Резкий и жесткий воздух спирал дыхание. Чувствовалось, что ясные деньки на исходе и что приближается промозглая голая осень.

Подперев голову рукой, Яшка лежал возле костра и думал о Наде.

Где она? Неужели застряла? Если у нее тоже не хватило бензина, она наверняка заночевала в степи. Ночь, темень, а она одна…

Надя…

И вдруг он необыкновенно ярко и объемно увидел Надино лицо, такое знакомое, близкое и родное. А рядом с Надей он увидел самого себя.

Им надо было поговорить. Они еще не решили, когда взять отпуск. Хорошо бы, конечно, поехать через Москву. Скажем, в конце сентября. Только вряд ли их отпустят в сентябре. А если сентябрь отпадает, надо держать курс на ноябрь. Чтобы попасть домой на праздник.

Домой? Это слово вырвалось у Яшки случайно. Теперь его дом не там, а здесь. Правда, это еще не дом, а только барак, но что из того?

Он вспомнил, как заводские ребята провожали его на целину. Его, Надю, Чижика и Кузю. Тогда еще с ними был и Глеб Боярков. Никто ведь не мог знать, что он окажется такой дрянью. А что творилось тогда на перроне! Оркестры, речи, платочки… Да…

— Смотри, машина… — сонно сказал Захар. — Интересно, кто бы это мог быть?

— Где? — Яшка приподнялся.

— Вон там, левее… Кажется, легковушка.

— Эта? Скажешь тоже!.. Да это же Надина трехтонка.

Яшка вскочил. Машина шла по грейдеру на третьей скорости, ощупывая фарами расползавшуюся темноту. Только Надя могла так вести машину. Чувствовалось, что она торопится. Даже больше того: Яшка понял, что Надя сердита. И когда машина, подъехав, остановилась, Яшка, пересилив внезапно возникшую тревогу, позвал немеющим, стесненным голосом:

— Надюша, ты?

Да, это была Надя.

Она приближалась размашистым шагом, шурша густым жнивьем. Как и обычно, она была в тяжелых ботинках и в своем всегдашнем, вылинявшем от солнца и настойчивых стирок комбинезоне. И во всем ее облике: в этих плотно сжатых губах, в широком размахе рук и в прищуренных от трудносдерживаемого бешенства глазах, — во всем ее облике было столько угрожающей силы, что Яшка, который был не робкого десятка, застыл.

— Прохлаждаетесь? — спросила Надя, не давая им опомниться. — Так… А где остальные?

Ей ответил Гульчак:

— Развлекаются…

— Этого я от вас не ожидала, — сказала она медленно и внятно. — Дорога каждая минута, а вы… Эх!.. — И она махнула рукой.

Вот как! Яшка готов был крикнуть, что она не смеет его обвинять. Он не какой-нибудь Захар Гульчак, который рад случаю продрыхнуть вечерок на боку. Он, Яшка, себя не жалеет, это все знают. Так разве он виноват, что не подвезли горючего? Что он мог? Бросить машину и на ночь глядя бежать в эмтээс? Да что толку! И там все горючее выделили до капли. Или жаловаться, звонить в область? Кому? И потом, его никто не уполномачивал…

— А совесть, совесть, спрашиваю, у тебя есть?

Совесть у него есть. Но это еще не значит, что он должен совать нос куда не следует. Пусть отвечают те, кому положено. Поднять бучу он, Яшка, конечно, мог бы, только что бы это дало?

— Ты бы еще спросил: «А что я буду от этого иметь?» Ненавижу эти слова!..

— Не надо…

— Нет, надо! — упрямо повторила Надя, продолжая смотреть Яшке в глаза. — Надо все говорить. До конца. Думаешь, не вижу? Ты доволен собою. Как же, совершил подвиг, добровольно поехал на целину. — Она усмехнулась. — И работаю, мол, не хуже других. Так что с меня довольно, как-нибудь проживу… Только ошибаешься: спокойно жить не придется.

— Это я сам знаю, — обиженно буркнул Яшка.

— Нет, не знаешь. А если знаешь, тем хуже для тебя. Что, твое дело — сторона? Не выйдет!.. Пойми, так нельзя жить!..

Когда бригада собралась, Надя, оглядев всех ребят, сказала:

— Надо ехать. Под лежачий камень вода не течет. У кого сколько осталось бензина?

— Литра полтора, может, и наскребу, — отозвался кто-то из шоферов.

— Хорошо, пригодятся. А как другие?

На Яшку она уже не смотрела, как будто его не было. И он с минуту или около того простоял еще в полной неподвижности возле погасшего костра, а потом, как и другие, бросился к машине. У него возникло такое чувство, словно от того, сколько он соберет горючего, будет зависеть его судьба.

Общими усилиями удалось набрать литров тридцать. Проверили все бачки. Наконец, слив горючее в две канистры, заправили Надину машину.

— Выскребли все подчистую, — сказал Кузя, который суетился больше других. — Ты смотри, Надюша, с пустыми руками не возвращайся.

Надя вытерла ветровое стекло, поправила зеркальце. Мотор заработал. Переваливаясь с боку на бок, машина медленно, словно ощупью, стала выбираться на грейдер.

«А ведь Надя не ужинала!» — неожиданно вспомнил Яшка. Он поднял руку, побежал. Нет, не догнать! Трехтонка далеко. Еще минута, и, окутавшись пылью, она помчала по дороге.

Расстелив ватник, Яшка улегся под кузовом своей трехтонки. Он был уверен, что заснет. Но воздух вокруг струился и звенел, и Яшка, пролежав с полчаса с закрытыми глазами, перевернулся на правый бок. Его мыслями снова завладела Надя.

Где она? Отчего Надя до сих пор не вернулась? Должно быть, она сильно схлестнулась с Барамбаевым, если ее все еще нет. Что и говорить, запомнит директор сегодняшнее число, на всю жизнь запомнит! Надя, если захочет, заставит его притащить горючее на собственных плечах. Она такая!..

А он сам? Хорош, нечего сказать!.. Дрыхнет в холодке и ждет, чтобы Надя привезла бензин…

Яшка уже казнил себя за то, что не догадался поехать вместе с Надей. Машину он мог оставить, очень даже просто; Пашка Сазонов или кто-нибудь другой присмотрел бы за Яшкиной машиной. И как он, Яшка, не догадался!

Сейчас, предоставленный самому себе, Яшка впервые, быть может, за всю свою недолгую жизнь задумался над тем, почему люди поступают по отношению к другим то дурно, то хорошо, и над тем, что хорошо и что дурно. И, рассуждая так, он в конце концов пришел к неизбежному выводу, что, сам того не желая, поступил вчера неправильно. Не подумал? Ошибся? А хоть бы и так. Но от такого признания никому не будет легче.

Пожалуй, он чувствовал что-то похожее на раскаяние и стыд. И Яшке захотелось оправдаться перед Надей. Да, ему надо объясниться с Надей. Необходимо.

Но Надя была далеко, и Яшке не оставалось ничего другого, как вызвать ее на воображаемый разговор.

Он никак не мог забыть того, что сказала ему Надя перед отъездом.

«Подумай, так нельзя жить, Яшка…» — сказала вчера Надя.

Что ж, он все время думал над ее словами. За эти часы перед ним, можно сказать, прошла вся его жизнь. И теперь он готов к настоящему разговору с Надей, к разговору, от которого наверняка будет зависеть его судьба.

«Я обо всем подумал», — скажет он Наде.

«И что же ты решил?» — обязательно спросит она.

«По-моему, ты не совсем была права, — ответит он ей. — Ты меня обвинила чуть ли не в трусости. Но трусом я никогда не был. И шкурником, который печется о собственной выгоде, тоже. Нельзя упрекать человека за то, что он добр, за то, что у него, как говорится, душа нараспашку». И тут в доказательство того, что он не трус, он напомнит Наде о том, как воевал с бураном, напомнит о последней стычке с Боярковым и этим парнем с повязанной щекой, который выхватил нож. Тогда их было двое против одного, но он не струсил. И вообще он выскажет Наде все, что накопилось у него на душе. И тогда-то уж Наде наверняка нечего будет сказать!

Но тут Яшке показалось, будто он отчетливо слышит Надин голос.

«А ты, оказывается, добренький, — насмешливо говорит она. — Я и не знала, что ты такой добренький! Живешь, как погляжу, по принципу: меня не тронь, и я не трону. Хороший парень!.. Только нельзя быть хорошим для всех, как ты не понимаешь этого!.. Или ты боишься нажить врагов?»

«Нет, не боюсь, — скажет он Наде. — Но ты ответь: разве плохо жить со всеми в мире? С людьми надо по-человечески…»

«Не юли, Яша. Все равно тебе не отвертеться. Плохо, очень плохо, — и тут Надин голос становится глуше, душевнее, — когда человек решительно всем доволен. Нельзя тихо и мирно жить, Яша.

Жить — это бороться. Жить — это любовно делать то дело, которому мы присягали, — делать его, как бы это ни было трудно. Только учти, делать его можно лишь чистыми руками и с чистой душой. Чтобы, понимаешь, и работать и жить, как подобает! Чтобы не было стыдно ни за один прожитый день и час. Ведь мы строим для себя, Яша, — нам жить в этом доме.

Вот ты говоришь, что работаешь с полной отдачей, — продолжает Надя, — ты этим гордишься, но ведь можно быть первым шофером и последним человеком. Пойми, важно, не кем быть, а каким быть. И каждый в ответе за товарища. Один за всех, и все за одного. Только так».

И столько страстной убежденности было в Надином далеком голосе, который Яшка слышал, что он невольно подумал: «Черт, а ведь она права!..»

Степь казалась безлюдной, вымершей. Ни одна машина за все время не пропылила по дороге. Только поздно вечером, когда Яшка бродил вокруг полевого стана, его неожиданно ослепил быстрый свет автомобильных фар. Две машины шли одна за другой, и наезженный грейдер блестел перед ними.

Когда машины подъехали, из кабины первого грузовика на землю соскочила Надя. Следом остановилась вторая трехтонка, и Яшка увидел Чижика. Бросившись к Наде, Яшка тревожно спросил:

— Ну как?

— Привезли. — Надя, стянув перчатку, устало провела рукой по глазам. — И бензин и солярку. Сгружайте.

— Ко мне, черти полосатые! — крикнул Яшка. — Живее, слышите!..

Бочки бережно, на руках, опустили на землю. Потом, когда подняли борта обеих машин, Яшка подошел к Наде, которая, отдыхая, сидела на одной из бочек, и сказал:

— Идем ужинать, Надюша. Ты ведь, наверно, ничего не ела со вчерашнего дня. Я знаю.

— Мне не хочется, — устало сказала она Яшке. — Ты мне чаю налей. Он горячий?

— Только что с огня, — ответил Яшка и украдкой высыпал в Надину кружку весь сахар, который насобирал у ребят. — А здорово ты, видно, намаялась.

— Еще бы! — Чижик, громко чавкая, запихнул в рот толстый ломоть хлеба. — Такая баталия была, что только держись!..

— Ну, надо ехать, — сказала Надя.

— Куда? Ты двое суток за рулем. — Яшка поднял глаза. — Отдохни…

— Нет. — Она решительно покачала головой. — Надо.

Яшка не ответил. Разве ее удержишь? Он смотрел на ее неподвижную руку, на осунувшееся лицо, и горячая нежность затопила его сердце. В эту минуту ему открылось, что только тогда он будет достоин ее любви, когда станет на тот трудный путь, по которому шла она. И еще он понял, что его и Надю ждет беспокойная жизнь и что никогда — даже в старости — не причалят они к тихому берегу. Впрочем, может, так и надо? Пока жив человек, пока бьется сердце, он должен идти вперед и только вперед.

Пока бьется сердце…

Оглавление

Глава первая. Шумим, братцы, шумим!

Глава вторая. Дороги

Глава третья. Что грустишь, Яшка?

Глава четвертая. Цыганка гадала

Глава пятая. «Прощай, любимый город…»

Глава шестая. Буран

Глава седьмая. Обида

Глава восьмая. Ты еще пожалеешь!

Глава девятая. Кровь на земле

Глава десятая. Степь Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg