«Глубынь-городок. Заноза»

Глубынь-городок. Заноза (fb2) - Глубынь-городок. Заноза 2703K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лидия Алексеевна Обухова

Лидия Обухова

Глубынь-Городок

I. Районный небосклон

1

К Глубынь-Городку, как к древнему городу Риму, с разных сторон подходят пять проезжих дорог. По сухой погоде, поднимая облака пыли или же с надсадным жужжанием выбираясь из колдобин, полных дегтярной грязи, если недавно прошли дожди, стремятся сюда, к районной столице, колхозные грузовики. Въезжая в черту города, они сигналят, каждый на свой голос.

К бортам грузовиков липнут прохладные клочья ночного тумана, который так неохотно покидает по утрам землю и все цепляется за придорожные кусты, оплетая их белой куделью. А тысячи брызг от топких ложбинок, ручьев и бродов, невидимо скрытых издали в темно-зеленой густой траве, то и дело взлетают вверх из-под зубчатой резины колес. «От Дворцов до Грабуня — сорок бродов и броденя», — говорят в районе, но никто те броды не считал, никто не давал им названия.

Белорусское Полесье — едва ли не самая низменная часть европейского материка. Когда-то здесь был океан. И земля до сих пор не может забыть об этом: она полна влаги. В половодье полесские села кажутся островами, плавающими по морю.

Тогда пробраться по глубынь-городокским дорогам под силу только одному райисполкомовскому «газику», славной машине защитного цвета. Бодро пофыркивая, он с налету берет броды безыменных речек, и Пинчук, председатель райисполкома, наметанным взглядом старожила определяет по разливу рек, как будет в этом году с травами.

Сам же Глубынь-Городок стоит тут с незапамятных времен.

Будто бы один из князей пинско-туровских, тех, что в разное время владели Пинском, Туровом и Берестьем — на теперешней карте Брест, — посадил младшего сына на реке Глубыни стеречь ворота Припяти. Княжич срубил крепость в дремучем лесу, окружил ее стенами из необхватных бревен. Как грибы в дождливый день, стали подниматься вокруг хатки полещуков. Зачернели вспаханные поля. Народ бортничал, бил зверя, курил смолу.

Доходили сюда и татары, и это была чуть ли не последняя их западная черта. Дошли и тоже осели в тогдашних дремучих лесах по берегам славной Глубыни. До сих пор держатся у городчуков фамилии Бесан, Гиреевы, Шахназары.

В снежные зимы Городок стоит, тепло укутанный в беличий мех, и иная птаха сверху, с птичьего полета, может ошибиться, не разглядеть его среди окрестных лесов.

Да и в летнее время, ночами, когда электростанция выключает ток, он тоже погружается в первозданную тьму и тишину.

Но зато с рассветом в Городке начинается своя хлопотливая человеческая жизнь. Перекликаются сменными гудками кирпичный и молочный заводики, приземляется почтовый самолет, письмоносцы всходят на скрипучие крылечки, разнося утренние новости. А на Глубыни от ранней весны до глубокой осени по прохладной свежей воде, настоенной на лесных травах, бежит задорный голосистый пароходишко, везет отпускников и командировочных. И им после долгого путешествия Глубынь-Городок представляется именно тем самым желанным «конечным пунктом назначения», который они с нетерпением начали высматривать уже давно: едва засветилась на небе первая полоска зари.

…Вот в такое раннее-раннее летнее утро, когда каждая травинка, как нитка бусами, была унизана росой, а по всем пяти дорогам к Городку поспешали грузовики, райисполкомовский «газик»-бегунок двигался из областного города, отважно переваливая песчаные гряды.

Было не больше четырех часов утра. Мглистые сумерки пронизывало насквозь розовым светом. Птицы в придорожных кустах пробовали голоса. Но так как дорога была не близкой, председатель райисполкома то и дело с беспокойством поглядывал на часы.

— Тимофей, — плачущим голосом упрашивал он шофера, — ведь я людей со всего района созвал, хоть на радиаторе, но скачи!

Девушка, сидевшая позади шофера, в клетчатом платье и с красной сумкой через плечо, кареглазая, с прямыми пушистыми бровками, полными постоянной готовности изумляться, восхищаться и негодовать — вообще по возможности активно выражать свое отношение к жизни! — с любопытством вслушивалась в разговор и с не меньшим любопытством оглядывалась по сторонам.

При каждом особенно резком толчке чемодан ее подскакивал, она обхватывала его обеими руками, и эти тонкие, обнаженные почти по самые плечи руки, с угловато выступавшими косточками на локтях и у запястий, как-то особенно хорошо дополняли весь ее облик, пору той зеленой юности, когда не понять: то ли жизнь так щедра к человеку, что отвешивает ему счастья не торгуясь, то ли сама юность безмерно богата, счастлива сама собой и не нуждается ни в каких дополнительных подношениях?

— А это какая речка? — спрашивает она, перегибаясь к Пинчуку. — А там что, деревня? Вон, где соломенная крыша?

Ровно двое суток назад, на рассвете, она уезжала из Москвы. Здание вокзала, зеленоватое, молчаливое, казалось тогда особенно, по-утреннему, чистым. Теплый свежий ветер свободно гулял по асфальтированной площади. Еще горели вдали на радиомачтах красные сигнальные огни, слабо мерцала бисерная канва городских фонарей, а облачка над головой стали уже, как и сейчас, ярко-розовыми: там, наверху, они первыми увидали солнце!..

Пинчук небрежно прищуривался, провожая взглядом нырнувший за деревья лесной хуторок. Как и повсюду на Полесье, хата была построена всрубь, из цельных бревен, окружена земляной завалинкой, и вид у нее был такой живописно-древний, что, казалось, отвори дверь — и от струи воздуха качнется привешенный к потолку «кόмин» — плетенка из лозы, обмазанная глиной, где еще в самые недавние времена ярко горели зимними вечерами сухие сосновые корни.

— Что, удивляетесь соломенным крышам? — полуобернувшись, спросил Пинчук ласково и немного снисходительно. Оба эти выражения преобладали у него, а выпуклые, светлой воды глаза постоянно сохраняли усмешку, словно ко всему виденному он подходил с одной и той же меркой благожелательности. — Хватает, хватает пока у нас соломенных крыш! Поездите по району — посмотрите. Конечно, посмотрите и на новую школу в Братичах: двухэтажная, каменная, областному городу не стыдно! Между прочим, я лично первый камень закладывал.

Разговор о районе Пинчуку нравился. Он жил здесь безвыездно с сорок пятого года, а на Полесье приехал еще в тридцать девятом, когда пограничные столбы передвинулись на запад, стирая, наконец, ту искусственную черту, которая после первой мировой войны, словно топором, разрубила пополам и реку Глубынь и все белорусское Полесье.

— У нас тут особые условия, — продолжал Пинчук, ощущая на себе взгляд, полный заинтересованности. — Пинщина что за земля? Песок да болота, кустарник пополам с комарами… Но вот я вам цифрами скажу. До тридцать девятого года жил здесь пан Паславский, князь там или граф; между прочим, он передовым человеком считался, как же: вздумал болото в сто гектаров осушить. Сто гектаров — размах панской Польши! А у нас по области только в прошлом году спущен был план на четыре тысячи га, а осушили мы десять! Эх, Тимофей, — решился он вдруг, видимо, не в силах бороться с искушением, — сворачивай вбок, на Братичи! Потеряем для такого случая полчаса. Покажу я вам одно болотишко.

Бегунок свернул на кочковатую тропинку среди разросшегося ольшаника и ехал минут десять, трясясь и подскакивая.

Воды нигде не было видно. Круглые кочки оплетала яркая, почти синяя трава. За маленькой ложбинкой поднимался сплошной массив конопляника, как целый лес вздетых вверх копий; и закрывал половину неба.

— Это болото? — с сомнением спросила девушка, выпрыгивая из машины, и тотчас вскрикнула, потому что земля мягко запружинила под ногами.

Пинчук подбодрил ее:

— Ничего, ничего, смелее идите. Пять лет назад здесь действительно коровы топли. А теперь, смотрите, такая дремучая конопля выросла, что, говорят, волки в ней завелись!

Он с наслаждением раздвинул высокие, в два человеческих роста стебли, мимоходом поглаживая их, как лошадиные холки, нагнул пушистую шапку конопли и растер на ладони узкий, похожий на змеиный язычок лист.

— Надышишься — опьянеешь. Жалко, не знал я, что они так вымахали: надо было бы парочку срезать да в область отвезти: пусть лишний раз добрым словом Городок вспомянут!

В тоне его звучала откровенная гордость. Ему льстило, что о Городке тоже можно рассказывать свежему человеку всякие интересные вещи. А то обыкновенно получалось так: едва он выезжал за пределы области, как Городок и все его дела словно умалялись в своем значении, а героями дня неизменно становились люди, которые прокладывали каналы и воздвигали высотные дома. Было это, может, и справедливо, по чуточку обидно. Хотя, собственно, чем было похвастаться Городку? Глубинка! Семьдесят верст от железной дороги!

— Между прочим, у нас в прошлом году была экспедиция Академии наук, — ревниво сказал Пинчук, возвращаясь к машине, — откопала древнейшие погребения славян. Нашли горшок из местных глин. Наши глины очень пригодны для керамики, и Московский университет облицован плитами из таких же глин. Вы этим вопросом не интересуетесь? — вскользь спросил он.

Девушка покачала головой.

— Это Глубынь?

Узкая дорога, черная, как толченый древесный уголь, вела их вдоль берега, довольно высокого здесь. По самой быстрине реки шла проголубь, как хребтовая полоса у рыбы. А другая речка, похожая скорее на ручеек, пересекала дорогу; «газик» ее без труда перескочил вброд. По песчаному дну бежала чистая, хотя почти оранжевая вода. Телята-одногодки, спускаясь на водопой, словно позаимствовали у нее цвет своих рубашек — рыженькие, с белыми хребтами и подпалинами, и когда машина разогнала телят гудками, они весело зарябили на густой зелени пастбища.

Машину слегка тряхнуло, низкие ветки вербы, дуплистой и кряжистой, мазнули по стеклам, и Пинчук мельком, через плечо посмотрел на картонную коробку, которая так плотно была втиснута в машину, у самых ног приезжей девушки, что толчки ничем не грозили. Она перехватила этот не то чтобы заботливый, а скорее досадливо проверяющий взгляд и тотчас поинтересовалась по своему обыкновению:

— Что здесь?

— Для лучесской больницы везу медицинские препараты. Поручение доктора Антонины Андреевны. — Пинчук хмыкнул с оттенком покорного раздражения. — Полдня потерял! — Но тут же, будто спохватившись, опять вернулся к благодушному и покровительственному тону. — А больничка как игрушечка! Год назад построили. Мне даже в области говорят: здравоохранение у тебя, товарищ Пинчук, как нигде!

— А я сначала думала, что вы Ключарев, — простодушно созналась девушка. — Мне ведь товарищ Курило советовал в Городке прямо к нему.

— Можно к нему, можно ко мне, — отозвался Пинчук с самой широкой безоблачной улыбкой. — Нет, я не Ключарев. Я Пинчук, Максим Петрович, председатель районного исполкома. А вас как по имени-отчеству?

— Вдовина… Евгения Васильевна… Жалко, что мы тех учителей, что к вам в район едут, с собой не взяли! — неожиданно вспомнила она, этой быстрой сменой разговора, видимо, маскируя смущение от так торжественно произнесенного собственного имени. — Все равно ведь место в машине осталось.

— Да-а… — добродушно посетовал и Пинчук. — Сам жалею, что те хлопцы погордились, не подошли ко мне еще разок.

2

Совещание, с которого возвращался Пинчук, кончилось накануне, во вторую половину дня, но выехал он только на рассвете, потому что у него были и другие дела в городе: например, выступление по областному радио. Правда, текст беседы он составил заранее, так сказать, впрок, будучи уверен, что либо радио, либо газета воспользуются тем случаем, что он здесь. Ведь сами работники областной печати редко добирались до Глубынь-Городка, только когда нужно было дать полосу «Зацветут сады на Полесье» или «Следуйте примеру передовиков». Пинчук считал это правильным.

— Главная задача критики — по темным сторонам жизни ударить. А светлые-то и сами издалека видны! — скромно добавлял он.

Совещанием он в основном остался доволен. Пожалуй, только кончилось оно слишком быстро, так и не удалось выступить в прениях…

Но секретарь обкома Курило прервал чуть ли не первого оратора и в своей обычной грубоватой манере сказал, приподнимаясь массивным корпусом над столом:

— По домам, товарищи руководители, заседать сейчас некогда, работать надо!

Широким жестом отпуская всех сразу, он встретился глазами с Пинчуком и поманил его пальцем.

Только что Глубынь-Городок фигурировал несколько раз как район передовой, не в пример, скажем, Озерскому (секретарь Озерского райкома, сидевший в уголке, при этих словах нервно дернул головой, словно инстинктивно отмахиваясь от позорно малой цифры, а Пинчук скромно потупился, ловя на себе признательные взгляды присутствующих: «Есть, мол, и у нас соколы высокого полета»), и поэтому Пинчук не без удовольствия подошел теперь к секретарю обкома.

— Почему Ключарев не приехал? — спросил тот. — Загордился, что ли?

— Болен он, Иван Вакулович, — сочувственно вздохнул Пинчук. — Прихворнул.

— Серьезно?

— Нет, не очень, — поспешно поправился Пинчук, уловив нотку неудовольствия в голосе Курило. — Не больше двух-трех дней, так сам сказал.

— Вот и хорошо, болеть нам сейчас некогда. А я хочу тебя попросить взять с собой барышню одну, московскую аспирантку. Командирована в нашу область с научной целью: устное творчество собирает, фольклор записывает. Просила отправить в самую глушь, в полесские пущи. Ну, а что уж глуше, чем ваш Глубынь-Городок? У вас, кажется, и песни там сочиняют?

— Как же, у Блищука, в Большанах. Хор у них славился раньше.

— А теперь?

— Теперь выпустили из поля зрения, если сказать по правде. Федор Адрианович нас в основном на уборку ориентирует.

— Правильно ориентирует. — Курило покосился на Пинчука.

— Так ведь я то же говорю, — невинно подхватил тот, — всему свое время. Подойдет праздник песни, тогда и дадим команду Блищуку.

— Ох, многое у вас в районе на Блищуке держится! Какие у него, кстати, перспективы в этом году?

— На второй миллион переваливает, Иван Вакулович!

Пинчук, не поморщившись, вынес медвежье рукопожатие секретаря обкома и, не спеша спускаясь по широкой лестнице, отделанной под мрамор, думал о том, что вот такие дружеские приватные разговоры иногда решают судьбу человека. Он был убежден, что, кроме показателей и процентов, существует личное впечатление, и, когда начинается передвижение и выдвижение кадров, решает именно оно.

Размышляя об обратной дороге, он с некоторой досадой вспомнил, что давеча обещал взять с собой еще учителей из Минска, только что окончивших университет и направленных к ним в район. Но теперь уж ничего не поделаешь! Пусть добираются как знают, на пароходе, что ли. Пинчук предпочел бы не ставить себя перед необходимостью прямого отказа, чего не любил, но у подъезда обкома он, к своему неудовольствию, тотчас увидел обоих учителей, которые терпеливо ждали его, опершись на высокий каменный выступ крыльца. Это были еще совсем молодые ребята в распахнутых, измявшихся за дорогу пиджаках. Один из них, смуглолицый, опередил на полшага товарища, быстрым нервным движением отстранив его, и встал перед Пинчуком.

— Значит, мы тоже сможем поехать с вами? — Голос у него был неустоявшийся, резковатый, часто срывался, и, должно быть, поэтому он неожиданно краснел сердитым вишневым румянцем.

— Ох, нет, товарищи, — Пинчук и улыбался и тяжело вздыхал одновременно. — Вам придется на пароходе: везу товарища из обкома. Даже не знаю, как мы вместимся с вещами.

Словно повинуясь движению его бровей, из-за поворота неслышно выкатил автомобиль.

— Слушай, Костя, — сказал второй учитель, когда машина зажужжала и ушла, — ну их совсем! Поедем на пароходе…

— На каком пароходе? — грубовато оборвал его Костя. — На том, который двое суток уже на мели стоит? Эх, ты!..

Он прищуренным взглядом проводил машину и щелчком отогнал от лица бензинное облачко.

— Лапти свои исторические в чемодан не упаковал? Жалко. Пешком пойдем. Глава первая: два философа на большой дороге и бюрократ в машине.

— Ну почему сразу уж и бюрократ? — примирительно проговорил его товарищ, приглаживая светлые мягкие Волосы, которые от малейшего дуновения поднимались у него петушиным хохолком.

— А потому бюрократ, — страстно ответил Костя, — что он там чуть не десять лет хозяином сидит, председателем районного исполкома, а Городок все, как удельное княжество, за семью замками: ни проходу к нему, ни проезду. Ветки железнодорожной провести не могут! Машины рейсовые пустить не додумались! Нет, я нарочно пешком пойду. Неделю буду идти, но ввалюсь в райком с дорожным посохом к знаменитому товарищу Ключареву. Я их там хоть краснеть заставлю. Ей-богу, я думал, что такие дреговичи-радимичи только в моей дипломной работе еще и существуют. Ну чего ты, Василь? — прибавил он вдруг совсем другим тоном и потянул товарища за рукав.

Василий был выше его ростом, узкоплечий, с задумчивым румяным, как у девочки, лицом. По этому лицу чаще всего блуждало застенчивое и рассеянное выражение, будто, говоря с человеком, он что-то припоминал и к чему-то прислушивался в то же самое время.

Они проходили по узкой провинциальной улочке, где за дощатыми заборами прятались сады, а на окнах, будто вздыхая, шевелились кружевные занавески.

«Кармен, мы тебя ожидаем давно», — пропел мужской хор из глубины комнаты.

«Когда вас полюблю? Сама не знаю, — дерзко отозвался одинокий голос. — Быть может, никогда, а может быть, завтра».

Оба приятеля постояли некоторое время под чужими окнами, послушали.

— Черт бы побрал все эти удельные княжества, — проворчал, наконец, Костя. — Интересно, у них там хоть кино-то есть? Эх, сгубим мы свою образованную молодость в полесских пущах, Василий Емельянович! Чует мое сердце, что сгубим.

— Это Давыдова пела, — прошептал, словно просыпаясь, Василий и, пошарив в карманах, достал, как величайшую драгоценность, смятую театральную программку.

Через минуту оба присели на крылечко и, забыв про Глубынь-Городок, с увлечением заговорили о верхнем и нижнем регистре давыдовского голоса.

3

В то время как машина Пинчука еще не одолела и половины пути, другие дороги на Городок то и дело курились облаками пыли. Шли машины к районному центру, и те, что двигались с востока, везли на закорках утреннее малиновое солнце, а другим оно било в самые глаза.

Если бы не сидел около каждого шофера озабоченный председатель колхоза, вызванный ночной телефонограммой, то, наверное, запел бы парень вместе со своим гудком, просто так, от избытка сил и здоровья, такое уж было славное утро!

По неделе веселюсенько Встало солнечко ранюсенько!..

Но теперь вся энергия уходила в пальцы, которыми шофер и барабанил по единственному в машине клавишу.

Трубным басом возвещал о себе большанский колхоз «Освобождение»; скороговоркой, словно передразнивая птиц, баловался гудком озорной шофер из деревни Лучесы. Хозяйственные Братичи, чтобы не гонять порожняком, везли для районной больницы дрова к осени. Издалека, дребезжа пустым разболтанным кузовом, шла машина из Дворцов — отпетого колхоза! — подавая о себе весть таким охрипшим голосом, словно это она сама, а не председатель, прогуляла всю предыдущую ночь на престольном празднике. Председатель же колхоза Валюшицкий, молодой, в выцветшем помятом френче, с усталым, сонным, но упрямым лицом, сидел в кабине, додремывал. Иногда он открывал глаза и взглядывал по сторонам, словно прикидывал, долго ли ему можно еще так бездумно покачиваться на кожаной подушке, отдаваясь на волю шофера, или уже близок Городок.

Они ехали по большанской земле. За придорожными вербами с бледно-зелеными, словно присыпанными сединой листьями проплывали поля: то стриженым ежиком стерни, то желтыми, еще не убранными нивами.

— Не торопится Блищук с уборкой, — пробормотал, зевая, Валюшицкий. — Да и чего ему спешить? МТС под боком, начальство любит; Пинчук у другого с поля комбайн уведет, а ему даст. Слушай, Петро, переключи скорость, и так на полчаса запаздываем, чего на шею лишнюю вину вешать!

Шофер усмехнулся, прибавил ходу и, глядя прищуренными глазами на дорогу в засохших горбатых колеях, спросил через плечо:

— Значит, насчет престола Ключарев дознался, поэтому и вызывает?

— Да нет, — Валюшицкий вздохнул, — престол наш он, я думаю, еще с позапрошлого года помнит. Сам приезжал тогда людей на работу будить… И кто только для разнесчастных Дворцов такого святого выдумал, чтоб в самую уборку праздновать?! Был в армии, сколько областей прошел, нигде такого не видал. Если и стоит церковь, то скромно, тихо. А здесь, как Пинчук по телефону, звонит, звонит, бьет по затылку!

Он потер лоб, разгоняя сердитые морщины, и вдруг, вспомнив что-то, засмеялся, качая головой:

— А как он тогда, в позапрошлом году, примчался ранницей[1], Федор-то Адрианович! Сна своего не пожалел, всю ночь ехал, вроде как мы теперь. Пришел в правление — никого. По полям проехался — пусто. Стучится в мою хату, заходит, а у нас весь пол соломой устлан; тесть со вчерашними гостями храпит, и пустые бутылки на столе.

— А ты сам где был, Антоныч? — с интересом спросил шофер, который жил в Дворцах недавно и многого не знал.

— Меня тоже еле растолкали, в сарае жена нашла. Я ему потом говорю: с горя, товарищ секретарь! Первый день убеждал, второй день ругался, а на третий махнул рукой и тоже за здоровье святого — будь он трижды проклят! — без малого полтора литра хватил. Ну, сердце не терпит: дни пропадают. Хоть трезвому, хоть пьяному — ответ все равно держать!

— Ругался? — с жадным любопытством спросил шофер.

— Не-ет… Некогда было. Вылил на меня ведро воды, и, начиная с нашего дома, пошли мы с ним по хатам совестить и отправлять в поле народ. А его везде как гостя встречают: в передний угол усаживают, подносят выпить, потому что, говорят, иначе ты нам не друг и не секретарь, если от нашего угощения откажешься.

— Ну? — опять поторопил шофер, азартно крутнув баранку. Видимо, щекотливое положение, в которое попал тогда секретарь райкома, вызывало в нем, по странной ассоциации чувств, прилив энергии. — Ну, а что он? Непьющий?

— Почему непьющий? Только тогда сердит был очень, хотя виду не показывал. Вывернулся, конечно. Во-первых, говорит, за святого, ради которого целый колхоз третий день прогуливает, пить категорически отказываюсь. Потом, говорит, если выпью твоего самогону, то обязан спросить: где его взял? И, значит, участковый всей твоей семье настроение на целый год испортит. А в-третьих, в рабочее время ни себе, ни другим пить не рекомендую. У вас же по всем календарям праздник еще позавчера кончился. На первый раз всем, кроме председателя, прощается. Но на следующий год, смотрите: хотите своего престольного святого праздновать, вот вам воскресенье, двадцать четыре часа и ни минуты больше. А теперь, говорит, товарищи, на работу! Праздников впереди много, и старых и новых. Советская власть не против праздников. Но их надо пирогами да блинами встречать, а у вас в поле пока что колос колосу кланяется, спрашивает: «Не видно ли тебе с горки жнецов?»

— Значит, умеет он к человеку подойти, — сказал, выслушав этот рассказ, шофер. Одних лет с председателем, он был уроженцем восточных областей и многое из того, что видел здесь, где колхозы только начинались, воспринимал как главы из «Поднятой целины».

— Однако и дикие же тут места! — продолжал он с чувством некоторого превосходства. — Живут люди, как будто весь мир их деревней кончается. У нас, в Витебской области, к примеру, молодежь чуть школу кончит, уже смотрит, как бы в техникум, на курсы, в институт. А тут дальше Городка нигде не бывали. Для них Минск, Москва — все равно что планета Марс. Отвлеченные понятия. И сами ничем не интересуются и детей не хотят учить. Надо в огороде полоть — мать даже девчонку в школу не пустит. Баловством это считается у вас, что ли?

Валюшицкий с обиженной усмешкой покачал головой.

— А давно здесь школы? Ты бы вот что спросил. Думаешь, я хоть год ходил в нее? Пришла Советская власть в тридцать девятом году. Неграмотным взяли в Красную Армию, потом воевал, в госпитале лежал, там и обучился. Ключарев теперь все ругается, говорит: «Кончай хоть семилетку, стыдно тебе». Эх, знать бы вам, как мы тут раньше жили! Не то что школа, лошадей не подковывали: железа не было. Хорошо, что почва мягкая, скорее утопнешь, чем ноги собьешь. Даже топоры у некоторых каменные были. Тюкнешь — и боишься: то ли полено, то ли топор пополам.

Валюшицкий махнул рукой и отвернулся. Его смуглое, загорелое лицо сделалось угрюмым и ожесточенным.

Шофер почувствовал себя словно в чем-то виноватым.

— Я и сам родом, конечно, не бог весть из какого богатого колхоза, — кашлянув, сказал он. — Бывало тоже, за продуктами в Витебск ездили. У меня там старшая сестренка на фабрике работала до войны. И председателя ругали и госпоставки были тяжеловаты, особенно когда задолженность образовалась. Тракторист тоже какой попадется: иной только ковырнет землю, зерну нечем прикрыться, горючее экономит! Конечно, жди тут урожая! Мы считались по району как самый пропащий колхоз, если сказать правду! Вроде твоих Дворцов. Но чтобы у нас топоров не было, или мануфактуры, или без сапог ходили… Опять же школа, амбулатория — все как полагается. Не хуже людей.

Оба замолчали и задумались, а машина все продолжала подпрыгивать по неровной дороге, и старые вербы, качая на ветру головами, смотрели ей вслед, тоже, должно быть, размышляя о чем-то своем…

Солнце поднялось выше и уже не просвечивало сквозь деревья. Понемногу небо стало заволакивать пепельной дымкой: кругом дышали болота. Их запах — пресный, сладковатый, гнилой — нет-нет да и приносило ветром, хотя вдоль дороги, насколько хватал глаз, зеленело разнотравье, поднимались хлеба, качался бубенчиками спелый лен.

Но где-то в недрах земли текла еще дурная, холодная кровь. Районный мелиоратор, прокладывая путь магистральным каналам, словно жилы подрезал у болот! И вот тогда-то скрытая стоячая вода начинала сочиться по каплям, заполняя канаву. Земля же, еще недавно разбухшая, грузная, потягивалась, впервые чувствуя силу своих мышц, и уже плуги рвали жесткие корни болотных трав, освобождая пашню…

— Да, — заговорил первым шофер, — а как же быть все-таки с Дворцами? Так и останемся самыми последними по району?

— Не знаю. Может, и останемся, — неохотно отозвался Валюшицкий. Он снова прикрыл глаза и безразлично смотрел сквозь ресницы на пыльное ветровое стекло. — Сам ведь говоришь: места дикие. Хутор от хутора за километр. Привыкли не хлеб сеять, а больше по клюкву да по грибы ходить. Колхоз разбросанный, дальний. Директор МТС товарищ Лель боится, что, пока комбайн или трактор до нас дойдет, все колеса растеряет, значит, и шлет к тем, кто поближе… Ну, вот он, Городок, — прервал вдруг себя Валюшицкий и обеими руками пригладил давно не стриженные волосы. — Будет мне сейчас и за опоздание, и за Дворцы, и за все вместе. Заворачивай к райкому.

4

Совещание предполагалось провести в Доме культуры, мрачном кирпичном здании, бывшем костеле. Он стоял среди густых дуплистых деревьев, и из распахнутых дверей веяло холодом, а внутри, на каменных плитах, утренний свет, процеженный сквозь цветные стекла, неожиданно приобретал сумеречные, закатные оттенки. Заходить туда раньше времени с теплого летнего солнышка никому не хотелось, и, поджидая Пинчука, все расположились пока что прямо на траве, по привычке поближе к райкому. (Он отделялся от Дома культуры только палисадником с калиткой.)

В райкоме шел ремонт, в пустом здании гулко раздавались голоса рабочих, и с малярных кистей летели из окон белые брызги.

— Ведь какое лето нынче выдалось: раннее, горячее, нее зараз поспевает, не знаешь, что собирать: хлеб или лен? — рассуждал лысоватый пожилой мужчина в аккуратном городском пиджаке, вздыхая и обмахиваясь сложенной вдвое газетой, Данила Семенович Гром, еще год назад руководитель одного областного учреждения, а теперь председатель маленького и слабосильного колхоза в деревне Лучесы. Он сидел тоже на траве, но подстелив под себя не только газету, а поверх нее еще и брезентовый дождевик, захваченный, видимо, про запас. Где-то у горизонта паслась белая отара облачков.

— А за что премии дают, то и собирай, как Блищук, — усмехнулся разомлевший слегка от солнышка председатель колхоза в Братичах Алексей Любиков.

Ему было меньше тридцати лет. Он лежал на спине, закинув за голову руки, и когда приоткрывал глаза, то в них точно летнее небо отражалось: такие они у него были голубые и безмятежные!

Густая тень от дерева, едва шевелясь, передвигала по его рукам и загорелому лбу теплые солнечные пятна.

— Мне Блищук не указ и не пример, — отозвался Гром несколько обиженно, чутко уловив в ласковом голосе Любикова насмешку.

— Большаны по-своему хозяйствуют, а мы — по-своему. Блищук на лен как на козырного туза ставит…

— Блищук на козырях, а вы на шестерочках, на малой карте? Тише едешь, дальше будешь, так, что ли? — отозвался голос со стороны.

Гром живо обернулся, а Любиков слегка только приподнял ресницы на подошедшего человека: низкорослого, с острым веснушчатым носом и мелкими, как две соринки, глазами — знаменитого большанского председателя. Он стоял в стоптанных сапогах, расставив ноги, и, как гривой на половецком бунчуке, помахивал, вязкой льна.

— Первенький, большанский! — победно воскликнул он дребезжащим голосом.

Любиков лениво, медленно потянулся всем телом, так что гимнастерка туго обхватила его богатырскую спину, и лег на другой бок.

— Страховка к совещанию? — полувопросительно пробормотал он.

Блищук несколько секунд смотрел на него насупившись, словно размышлял: ответить или пренебречь?

— Тебе, Алексей, еще рано меня подковыривать, — сказал он наконец, косо взглядывая на Грома, человека нового в районе. — Тебя сегодня не будут щипать — ну и радуйся! Вся твоя слава покамест в том, что вперед Дворцов вырвался. А про Большаны не то что в Минске, может, в самой Москве знают. Нет газеты, чтоб не писали. Хоть и в этой.

Он проворно подхватил лежавший на траве лист и наметанным глазом разыскал в передовице то место, где перед роковой фразой «но есть еще в области отдельные колхозы» перечислялись передовики.

— Ага, что?! «Колхоз «Освобождение» Глубынь-Городокского района, показавший высокие образцы…»

Он отчеркнул ногтем строчку и гордо взглянул сначала на Любикова, потом с некоторым вызовом в сторону того белого окна, за которым помещался кабинет Ключарева.

— Блищуковские козыри всякому видны, — проговорил он и подождал ответа.

Но Любиков дремал на солнце, отгородившись спиной. А Гром пыхтел и страдальчески морщился, поводя по сторонам красноватыми от недосыпа глазами.

— И зачем собирали? Мало того, что сам в отлучке, машину на целый день занял, — сказал он, ни к кому в сущности не обращаясь.

— Раз собирали, значит, нужно, — степенно отозвался Блищук, все еще просматривая газету. — У нас тут тебе, Данила Семенович, не восемь часов рабочего дня, повесил номерок — и гуляй. А если колхоз и на председателя бензина жалеет…

Любиков вдруг порывисто поднялся и пошел в сторону. В это время машина Пинчука, как запыленный скакун, остановилась у ограды, а сам Пинчук, с еще не стертыми следами дорожной пыли на лице, поспешно зашагал к Дому культуры, по дороге доставая из кармана областную резолюцию листов на двадцать пять. Она была горяченькая, прямо с машинки.

Соскучившиеся председатели колхоза хлынули толпой к узким дверям.

Валюшицкий, злой, с угрюмо сверкающими глазами, уже у самого порога доканчивал неприятный разговор с директором МТС Лелем, здоровяком в вышитой белорусской рубахе и мягких кавалерийских сапогах.

— И тракторист ваш лежит чревом до горы: одно колесо в одну сторону, другое — в иншую. Нет, так работа не пойдет, товарищи МТС! Не думайте, что все можно свалить на председателя колхоза: такой конек, что вывезет…

За спиной Валюшицкого толкнул скрипнувшую калитку невысокий белесый человек. Лицо его не остановило бы на себе внимания: таких девяносто на сто попадается здесь, в Белоруссии, — песочные прямые волосы, белые брови, кожа, обожженная ветром и солнцем. Шея между затылком и воротом рубахи была красна, словно по ней мазнули киноварью.

— Что ты, брат, так сердит? — проговорил он, откидывая со лба привычным движением сыпучие волосы.

— Да не совладал с сердцем, Федор Адрианович! — смущенно отозвался Валюшицкий, оборачиваясь на голос. — Вы уже, значит, поправились, встали?

— Ну, ну, береги нервы. А после совещания задержись, поговорить надо.

Тот махнул рукой с какой-то горькой бесшабашностью.

— Сам знаю, что надо вам со мной говорить… Эх, Федор Адрианович!

5

Женю Вдовину Пинчук высадил у ворот гостиницы, крепко сбитого деревянного домика под густой шапкой сливового сада.

Она оставила паспорт для прописки, показала свою командировку («в том, что научный работник Е. В. Вдовина…»), получила ключ от чисто выбеленной комнатки с одним-единственным окном, которое выходило на травяной двор, заросший лиловым репейником, и, поразмыслив немного, отправилась побродить по Городку.

Незаметно день начал клониться к вечеру, и этот солнечный ранний вечер казался ей здесь необыкновенно тихим; только деревянные тротуары поскрипывали под ногами. Она шла не спеша, оглядываясь и подолгу поджидая прохожих, чтобы спросить дорогу.

На мосту остановилась, постояла, опершись о перила, послушала чью-то песню. Песня плыла по реке, как лодка, все дальше и дальше…

Не кручинься, молодица, В нашей хате сладко спится…

уговаривал кого-то вкрадчивый мужской голос. Она видела, как блестело в вечернем свете весло у лодочника, но он ли это пел? Она не могла разглядеть.

Небо хату покрывает, Ветер хату подметает, Солнце хлебушек печет, Дождик по воду идет.

Если плыть отсюда до Жениного дома, не одно весло сломалось бы в руках у лодочника, да и сами реки сковало бы, наверно, толстым декабрьским льдом! Ей хотелось по-радостному удивляться величине земли нашей.

Даже засыпая в тесной комнатке глубынь-городокской гостиницы, прикрывшись до подбородка байковым одеялом, от которого пахло простым мылом и речной водой, она продолжала ощущать всю эту необъятность, а в снах ее путались сегодняшний и вчерашний день.

На первом курсе университета, где шесть лет назад начинала учиться Женя, лекции по фольклору читал покойный ныне профессор Шамбинаго. Отечный, грузный старик, с пристальным взглядом больной птицы, он, тяжело дыша, взбирался на кафедру и, подперев голову, речитативом повествовал о прошлом веке, временах своей молодости. Корифеев русского фольклороведения старик вспоминал по-домашнему, величая по имени-отчеству, а академика Соколова, своего ученика, забывшись, называл иногда Юркой. Студенты смотрели на него ласково и задумчиво, как на последнего мамонта, случайно задержавшегося на земле… Они уже не разделяли взглядов его устаревшей исторической школы, но, должно быть, есть такой закон, что все-таки ни одна хорошая жизнь не угасает прежде, чем не зажжет от своего огня другие.

Женя Вдовина, легкая на ногу, доверчивая, увлекающаяся, сама не знала толком, когда запал в душу ей, горожанке, знакомый, казалось, только по курсу диалектологии простонародный говор, почему зазвенели в ушах деревенские запевки, мешаясь с запахами скошенных трав?..

Нет, Женя Вдовина отнюдь не была еще ученым. Первый год аспирантуры прошел у нее без особого блеска, а главное, без существенного отличия от студенческих лет. Она по-прежнему сдавала экзамены, получала стипендию, выполняла общественные нагрузки, и такая жизнь пока что вполне удовлетворяла ее.

Она готовилась стать филологом, фольклористом, но о народном творчестве знала больше все-таки из книг. Ни на первом, ни на втором и даже на четвертом курсе Женя не задумывалась еще по-серьезному о будущем: пять университетских лет представлялись ей бесконечными. Ах, какой полной и счастливой казалась ей жизнь, когда, сдав очередную сессию и отослав домой телеграмму, она сбегала по серым гранитным ступеням центрального телеграфа, — и вот уже на ней нет больше никаких обязанностей! Только синий июньский день без единого облачка, плеск весел на загородных прогулках, музыка по вечерам из парка культуры и отдыха…

Женя привыкла жить так, чтобы никогда не оставаться одной.

— Не знаю, девочки, что буду делать потом, без общежития, — повторяла она, комически разводя руками.

Она самоотверженно бегала по комсомольским, профсоюзным, физкультурным делам, была членом всех существующих комиссий, выпускала факультетскую газету, а когда на курсе случалась какая-нибудь щекотливая история, ее единогласно выбирали ходоком к декану.

— Женюрка, ты личным обаянием действуй, слышишь? — инструктировали провожающие уже у самых дверей.

Женя успокоительно кивала, зажмуривалась, как перед прыжком в холодную воду, и с этой, еще не слетевшей, отчаянной и легкомысленной улыбкой входила к грозному декану…

Аспиранткой Женя стала тоже легко и просто, как будто перешла на следующий курс. Ведь трудно было бы представить университет без Жени Вдовиной! Никто не сомневался в ее способностях и прилежании; вот только создана ли она быть ученым мужем — этого пока еще никто не знал: ни она сама, ни ее научные руководители. На полесскую командировку Женя согласилась, не раздумывая, хотя по плану у нее значилась совсем другая тема. Но она просидела вечер над картой, и названия рек — Глубынь, Струмень, Ясельда, Горынь — заворожили ее.

На вокзале впервые за всю жизнь ее провожало не двадцать человек, как обычно, а только один. И этот один сказал на прощание что-то такое, от чего Женя непривычно примолкла и задумалась, стоя с блуждающей улыбкой у вагонного окна.

Далеко-далеко остался перрон… Пролетали верстовые столбы, углубляя разлуку. Корабельные сосны, заслонив небо, сомкнутым строем подступали к самому полотну…

До областного города в купе ехали вчетвером. Большой, плотный человек с глубоко посаженными медвежьими глазками и круглой бритой головой оказался директором по топливу, работником областного значения. Через каждые десять слов он любил повторять, не то хвастаясь, не то прибедняясь:

— Мы, полещуки…

Однако, когда Женя заговорила со своей попутчицей — вчерашней студенткой, завтрашним врачом — о далеких назначениях, он кровно обиделся и за Сибирь.

— Я сам из Новосибирской области, — сказал он, — десять лет там работал. Богатые, красивые места. Напрасно пугаетесь, барышни!

Сопя, он влез на верхнюю полку, так что она заметно прогнулась под его тяжестью, и, повесив на крюк связку бубликов, грыз их не переставая до самого конца пути.

Женя сидела, обхватив щеки руками. За шесть университетских лет она привыкла думать, что вот живет себе в центре мира, в городе, о котором пропето столько песен, и, казалось бы, чего еще остается желать человеку!

Прощаясь с ней, товарищи говорили:

— Женька, не одичай там в полесских пущах, не утони в пинских болотах.

И она обещала им это почти серьезно! А сейчас ей даже нечего было прибавить к общему разговору. Конечно, узнав, что она москвичка, ее станут спрашивать о высотных зданиях, о новом университете. Но это были дела Москвы, дела других людей, а, не ее!

Женю вдруг охватила острая зависть к толстому директору, который по праву мог назвать себя и сибиряком и белорусом.

«Ну, вот мне двадцать три года, — подумала Женя, закрывая, наконец, глаза, потому что уже наступила ночь и кругом слышалось ровное дыхание спящих. — Я комсомолка, я аспирантка, все у меня в жизни хорошо, но почему мне вдруг стало не то стыдно чего-то, не то жаль?»

Белая летняя луна, хоронясь за облачками, бежала вперегонки с паровозом. Новый вагон пахнул краской, а колеса строго постукивали: так-так-так.

…И вот она в Полесье, на земле той самой Черной Руси, от которой теперь не осталось даже и географического названия.

…В распахнутой настежь форточке Жениного окна, как в мягком темном сачке, билась серебряная звездочка.

6

В это же самое время в кабинете секретаря райкома Ключарева лампочка горит таким слабым накалом, что все вокруг как бы плавает в оранжевом дыму.

Конечно, много курят, и белые занавески, слабо шевелящиеся от ветра, отгораживают свежий звездный вечер с запахом цветов и редкими огнями над засыпающим Городком.

На твердых стульях, распахнув пиджаки, сидят Любиков, директор МТС Лель, Гром, потный и обмахивающийся по своему обыкновению газетой.

Блищук только что уехал, и слышно, как от самого крыльца машина его берет недозволенную скорость, а два ярких фонаря, озарив улочку из конца в конец, бьют в окна коротким прожекторным светом.

Комнатка маленькая, единственная не тронутая пока ремонтом. Сюда составили несгораемые шкафы со всего райкома, этажерки с книгами, и пробираться приходилось с трудом, стукаясь коленями о стулья.

Трудно сказать, продолжается ли здесь сложный райкомовский рабочий день или идет дружеская мужская беседа, когда уже просто курят и отдыхают, подталкивая друг друга дюжими кулаками. Но и шутки и смех вертятся вокруг одного: машины в МТС, уборка, молотьба…

Валюшицкий стоит у окна, прислонившись виском к оконной раме, и мало участвует в разговоре. С самого утра ему все хочется улучить момент, подойти к Ключареву, сказать: «Сам прошу — снимайте меня с председателей: не сдюжил».

Он оглядывает знакомую комнату со странным, щемящим чувством сожаления: теперь ему, наверно, редко придется приходить сюда… И хотя чаще всего его здесь ругали, все-таки он уходил отсюда ободренным, унося в памяти весь этот людской гул и шум, которым, как морская раковина, гудит с утра до вечера райком партии…

— Вот вы меня все жучите, Федор Адрианович, — говорит между тем Лель, подмигивая веселым, неунывающим глазом, словно обращая собственные слова в шутку, — а если б у нас комбайновая уборка шла так, как в других районах по области, что бы вы тогда со мной сделали?

Ключарев живо оборачивается к нему. Ни следа усталости или недомогания не остается на его лице.

— Стой! Я тебе это еще припомню! Нашел чем хвастать! А план какой? Еле-еле дотягиваете.

— Ну, мы и дотянем, — упрямо повторяет Лель, притопывая мягкими кавалерийскими сапожками. — Я же про другие районы говорю.

— А ты где работаешь? — настаивает под дружный смех Ключарев. — Нет, скажи, где?

— Да здесь, в Глубынь-Городке, под вашим руководством. — Лель комически безнадежно машет рукой, но по его сизому выбритому лицу скользит мгновенно выражение такой откровенной усталости, что Ключарев секунду внимательно смотрит на него.

— Я знаю, Лель, — говорит он уже совсем другим тоном, — что ты душой болеешь за все, как и я, а за тракторы ещё больше моего, как положено тебе, по штату. И мысли у тебя правильные. Это значит, что мы все доросли до того, чтобы понимать, что нужно сегодня в районе. Но вот чтобы мысль делом стала, а дело это делать быстро, — такое еще не всегда есть!

— Понимаю, Адрианыч, — тихо отвечает Лель, поднимая голову и глядя ему уже прямо в лицо. — Это-то я понимаю…

Он, кажется, ждет чего-то, хотя его тянет к дверям Гром: Лель обещал подбросить его, Грома, до Лучес на эмтеэсовском «козле» (Данила Семенович, конечно, давно отправил свой собственный грузовик, не стерпев «простоя»).

С их уходом в комнате становится сразу тише. Любиков тоже было берется за шапку, но Ключарев останавливает его. Он снимает трубку, называет свой домашний номер и ждет несколько секунд ответа.

— Забыл, — вдруг виновато говорит он, — мои ведь сегодня уехали. А я хотел тебя ужинать звать.

— Нет, Федор Адрианович. Я уж домой. Пока до Братичей доберусь! Жена дожидается.

Ключарев внезапно задумывается и словно теряет нить разговора. Он проводит несколько раз рукой по волосам.

— Поезжай, — говорит он наконец, — и передавай привет своей Шуре.

Голос у него звучит мягко, по-домашнему.

А Валюшицкого вновь охватывает смутное чувство горечи: будто бы все, что ни делает, ни говорит сегодня Ключарев, направлено каким-то образом против него.

Протягивая руку Любикову, он испытывает тоже мгновенный стыд за себя, за Дворцы и острое желание поменяться с Любиковым местами, чтоб это ему самому можно было уйти сейчас со спокойной совестью, с поднятой головой…

Но дверь закрывается, и теперь, когда они остались вдвоем с Ключаревым, Валюшицкий в замешательстве отвернулся к окну, чтобы отдернуть, наконец, занавеску и впустить немного свежего воздуха…

— Семен, ты боишься трудностей? — негромко спросил вдруг Ключарев. Он чувствовал себя опять не совсем здоровым и сидел, подпирая голову руками.

Валюшицкий, волнуясь, машинально расстегнул верхнюю пуговицу френча. От красной рубашки словно свет ему ударил в лицо, и белки глаз — синеватой белизны — блеснули. «Сам прошу — снимайте меня: не сдюжил», — ведь хотел же он сказать еще утром, не дожидаясь этого позора! А сейчас ответил тоже тихо:

— Что ж, были трудности… А бояться их — как жить?

— Когда же тебе было труднее всего в жизни? — задумчиво продолжал спрашивать Ключарев.

— Когда? — Валюшицкий чуть вздохнул, сведя к переносице брови. — В детстве, при панах. Сами знаете, годовался сиротой, голодный, голый… вёска[2] была бедная…

— Да… вот и у нас, при Советской власти, есть еще на Полесье бедные вёски, а не должно быть!

Валюшицкий царапал ногтем застарелую мозоль на ладони.

— Тяжеловато мне, — проронил он, очень хорошо понимая, что имеет в виду секретарь.

— А где легко? — отозвался тот. — Всё делаем для того, чтоб после легче стало.

— Я понимаю, Федор Адрианович. Але ж малограмотный я, не справлюсь. Да и боюсь в этих Дворцах партийный билет потерять, вы ж его мне сами давали…

Валюшицкий низко опустил голову. Клок волос упал ему на глаза.

Ключарев молчал. Лампочка горела вспышками, то озаряя почти белым светом наклоненный лоб Ключарева и его светлые прямые волосы, то внезапно теряла накал, и тогда в стеклянном колпачке шевелилась, как червячок, красная угасающая нитка.

— Главное, грамотность у меня слабая, — повторил Валюшицкий, отягощенный больше, чем упреками, этим молчанием.

— А душа сильная? А понятие в сельском хозяйстве есть? — горячо, скоро спросил секретарь, и слышать его голос уже было облегчением для Валюшицкого. — Ты же здешний, полещук, каждое бревнышко на хатах знаешь, не то что людей… А партийный билет тем не сбережешь, что будешь от трудностей его прятать. Не для украшения лежат они у нас в нагрудных карманах, Семен. Тебе трудно с одним колхозом, ну, а мне что делать? Посоветуй. Раздели со мной мою тяжесть.

Валюшицкий упорно смотрел в пол. Голос Ключарева, как это бывает при сильном волнении, доходил до него волнами, то словно отдаляясь, то с особой силой проникая в самую глубину его существа.

И мысли Валюшицкого тоже текли прерывисто, неровно. Вместе со словами «вёска была бедная» перед ним встала целая картина: крытая соломой хата с почерневшими стенами, сам он, нежеланный сирота, у холодного порога, и стонущая дремотная песня сестры над люлькой:

Нема соли, нема миски, Ой-ё-ёй! Повесили три колыски, Боже ж мой!

Когда сестра выходила замуж, то, кроме родительской хаты да песен, были у нее в приданое только самодельные сережки из светлой жести, плоские, в виде бубнового туза…

— Я всегда вас слушал, и спасибо, что человека из меня растите, — пробормотал Валюшицкий. — Говорю только: учиться бы мне…

— Учиться будешь пока в вечерней школе. Работать и учиться, как мы все. А от райкома обещаю особую помощь: и сердечную и деловую. Но и взыщем с тебя строже, чем с других, потому что люблю я тебя и больше, чем за других, отвечаю. Пойми, Семен, не могу я сейчас оставлять тебя в стороне от больших дел, от нашего великого сражения! Где ты слышал, чтоб на фронте сто тысяч танков в одно место бросали? А сейчас идут на целинные земли сто тысяч комбайнов. Смотри: городские девушки побросали квартиры, родных, живут в палатках, хлеб добывают…

В дверь постучали. Ключарев резко и недовольно вскинул голову.

— А-а-а! — только и сказал он, когда вошел райкомовский шофер, протягивая ему ключ.

— Раиса Степановна велела передать. Чуть не увезла с собой в сумке. Вот ведь как!

Шофер был еще очень молодой парень. Он стоял в дверях, улыбаясь крупными, похожими на кукурузные зерна зубами, и ожидал расспросов.

Только сейчас стало заметно, что время позднее. В коридоре за распахнутой дверью не было слышно ни звука. Из окна потянуло сквозняком и ночной сыростью.

— Ну что, благополучно посадил? — рассеянно спросил Ключарев, вертя в руках ключ и машинально пробуя ногтем его бородку. — Не опоздали на поезд?

— Нет, загодя, — словоохотливо отозвался шофер. — Вагон хороший, плацкартный. У Раисы Степановны место внизу, Гена наверху. Он велел передать, что пораньше вернется, к школе.

— Да, Генка вернется пораньше, — сказал Ключарев, разбирая на столе бумаги.

— Значит, к родителям поехали, как и в прошлом году, стариков проведать… — неопределенно проговорил шофер, потом, вдруг вспомнив что-то, полез за пазуху, достал сложенный вдвое тонкий журнал. — Вот еще: Раиса Степановна брала, да не успела вернуть. Сказала, когда поедем в Лучесы, чтоб завезли Антонине Андреевне.

Он в нерешительности погладил обложку, не зная, оставить у себя или отдать Ключареву. Но тот уже протянул руку.

— Да, да, отвезем, — скороговоркой отозвался секретарь, не глядя на него. — Это ведь не к спеху?

Он перелистал журнал, с некоторым недоумением пробегая заголовки: «Плевриты», «Профилактика горловых заболеваний», — словно хотел понять, что тут могло заинтересовать его жену, как вдруг полупрозрачный папиросный листок выскользнул между страницами и легко, как лебединое перышко, поплыл по комнате, не даваясь в руки.

Несколькими штрихами на нем было изображено платье, так, как обыкновенно рисуют женщины, стремясь проникнуть в тайны фасона и пренебрегая всем остальным. Да, никаких загадок: просто зеленое платье, которое носила врач Антонина Андреевна, а теперь, вероятно, сошьет себе и жена секретаря райкома. В самом деле, почему бы этим двум женщинам и не иметь каких-нибудь общих интересов?..

— А Антонину Андреевну все поминают у нас в Дворцах, — проговорил Валюшицкий, подобрав листок и протягивая его Ключареву. В его улыбке витали добрые воспоминания.

Ведь было время, и его самого, Валюшицкого, лечили наговорами против тетки-Лихорадки, против господыни Молнии-Блискухи и дурного глаза: «Идите вы, сглазы, на мхи, на болота, на топкие оржавинья, на сухие лесы… Там вам курганы-погуляны, где солнце не греет, где песни не поют, где гуси не кричат…»

Можно представить, как удивлялась доктор Антонина Андреевна, только что кончившая институт, слыша над постелью больного этот заунывный плач! Неулыбчивая темноволосая девушка, она входила в избу прямым и ровным шагом, и от ее белого, белее первых снегов, докторского халата шел холодящий запах лекарств, похожий на запах купальских трав, так что не одна бабка поглядывала на нее из уголка с боязливым восхищением: уж, впрямь, не оттуда ли пришла эта красавица, не из тех ли неведомых полещуку краев, где небо так близко сходится с землей, что женщины, стирая белье, вешают его на рога молодого месяца?

— Да… Антонина Андреевна… — тихонько повторил Валюшицкий, задумавшись.

Ключарев все еще копался в бумагах на столе и не поднимал головы. Только покончив с этим, он выпрямился, мимолетно проведя рукой по векам, словно снял невидимую паутину, которая мешала ему смотреть.

— Ты ночуешь в Городке? — спросил он Валюшицкого. — Тогда, может быть, ко мне? Квартира ведь пустая…

Но тот так энергично затряс вдруг головой, разом возвращаясь от своих воспоминаний к сегодняшним заботам, так горячо воскликнул: «Нет, я уж в Дворцы, Федор Адрианович!» — что Ключарев понял: ни в каких напутственных словах нужды больше нет.

Он просто крепко, ободряюще сжал ему руку:

— Ну-ну, бывай!

А про себя подумал: «Полтора года назад и Любиков и Братичах начинал не с лучшего. Нет, не с лучшего!»

II. Братичи год назад

1

Любиков раньше не считался в районе активистом. Он приехал в сорок девятом году к брату, который заведовал здесь артелью, встал на партийный учет, и, поскольку парень он был не бойкий, но грамотный, его определили пока что заведовать парткабинетом. Так протекло два года. В районе совсем недавно прошла коллективизация, потом укрупнение. Глухим полесским вёскам, хатам под соломенной кровлей предстояло сделать шаг, равный нашему двадцатилетию.

И первые тракторы, которые прошли здесь по заболоченной, почти девственной земле, оставили глубокие борозды. Но это были еще только первые борозды! Двадцать колхозов района, как двадцать разных миров, двадцать планет со своим удельным весом и особой скоростью! То, чего Большаны достигли за один годовой оборот, Лучесам, Братичам или Дворцам представлялось пока недосягаемым.

— И не волнуйся ты, пожалуйста, Федор Адрианович, — говорил, посмеиваясь, еще год назад Пинчук, верный своей привычке находить во всем хорошие стороны, — есть у нас два колхоза-миллионера, первые по области, — значит, результат нашей работы налицо. Никто пока что большего и не спрашивает.

Пинчук взял себе за правило относиться благожелательно к людям, с которыми ему приходилось работать. Он был опытный, старый хозяйственник, и, когда Ключарева, вчерашнего лектора обкома, выбрали в районе первым секретарем, он и ему от всей души готов был протянуть руку помощи и поддержки. Он даже мирился с неспокойным, трудным характером Ключарева: перемелется, мука будет! Но время шло, стиль работы Ключарева все как-то не определялся, не ложился в общую колею, и понемногу Пинчук стал наблюдать как бы со стороны, во что это выльется и обо что споткнется первый секретарь, потому что не мог же он не споткнуться в конце концов!

Одно время Пинчук думал, что таким камнем на пути Ключарева станет Любиков.

В Братичах тогда председателем колхоза был неразговорчивый, угрюмый на вид человек. Он редко выступал на районных собраниях, разве только если его спрашивали в упор. Сведения и отчеты подавал с опозданием, отговариваясь тем, что сам малограмотный, а другим не доверяет, но все распоряжения начальства принимал безропотно, без единого возражения, чем весьма нравился Пинчуку. Когда в Братичи был спущен план развития животноводства, явно превышающий возможности того года, председатель и тут не сморгнул. Зимой у него была бескормица, скотина падала, но весной он все-таки нашел выход…

Ключарев, когда узнал, схватился за голову. Это было в перерыве после двухчасового доклада Пинчука. Шло совещание районного актива. Секретарь поднялся за столом, багровый, почти такого же цвета, как скатерть, и заговорил тонким от волнения голосом:

— Для чего у нас планы составляются, товарищи председатели колхозов? Ради одного дня, чтобы отчитаться, отвести от себя критику и прожить этот день спокойно? Или мы смотрим дальше? Или мы всерьез собираемся хозяйствовать на этой земле? Пинчук зачитал сводку: Братичи выполнили план животноводства. Никому не пожелаю такого выполнения: покрыли полуторагодовалых телочек, испортили стадо. Чтобы их доить, надо на стол ставить. Дают по литру с головы, а это и для козы обидно!.. Невеселый смех, товарищи. Видно, для председателя спокойствие одного дня дороже интересов колхоза. А если так, то, я думаю, и колхоз не подорожит таким председателем!

Вывод был резкий и неожиданный. Несколько секунд в зале стояла неуверенная тишина, словно там размышляли над словами секретаря, но потом раздались отдельные хлопки, и все громче, громче.

— Принимаешь поспешные решения, Федор Адрианович, — сказал Пинчук после совещания, когда они остались одни. Он принуждал себя говорить мягко, благожелательно, но сейчас это давалось ему с трудом, он все еще чувствовал на себе скрестившиеся взгляды всего зала, когда Ключарев сказал: «Пинчук зачитал сводку…» — Пусть в Братичах председатель ошибся, не додумал, но, ведь он стремился выполнить план. Разве это не оправдывает его?

— Председатель в Братичах поступил как вредитель, — коротко сказал Ключарев, шагая по черным, как деготь, лужам.

Как всегда по веснам, Городок начинало заливать талой водой, и один-единственный фонарь на высоком столбе, качаясь, отражался в десятках луж.

— Что вредитель, это еще надо доказать, Федор Адрианович. И, поверь моему опыту, не докажешь. А за одну ошибку головы не снимают.

— Смотря какая ошибка! — буркнул Ключарев, прибавляя шаг, но им было по пути почти до самого дома, и волей-неволей разговор продолжался. — Если ошибка случайная, когда человек старался для дела, я пойму и прощу. Но если ради бумажки…

— План — бумажка?! — почти в ужасе воскликнул Пинчук и какой-то боковой мыслью подумал: «Эти твои слова, товарищ Ключарев, надо бы запомнить». — Ты смахиваешься на святая святых, Федор Адрианович, — помолчав, сказал он вслух. — Если мы перестанем беспрекословно подчиняться плану, то что станет с дисциплиной? Что станет с государством?

Они подошли к мосту. Сюда уже не достигал свет фонаря. Оба ступали наудачу по деревянным мосткам тротуара, и слышно было, как прогибаясь, доски хлюпают по воде: значит, Глубынь в самом деле вышла из берегов.

Ключарев остановился и несколько секунд напрасно вглядывался в лицо Пинчука: перед ним белело расплывчатое пятно, на котором не прочтешь никаких мыслей.

— А если мы будем только подчиняться, Максим Петрович, — тихо сказал он, — беспрекословно подчиняться, не вдумываясь ни во что и не пытаясь исправить или улучшить наши планы, мы, коммунисты, то что тогда будет с государством?

Ночи в Глубынь-Городке начинаются рано. Едва стемнеет, на улицах уже не слышно ни звука. Даже свет из окон не падает на дорогу: их плотно закрывают ставнями.

Так они стояли молча, в полной темноте — два хозяина района, — и было отчетливо слышно, как возле моста бурлит, играет струями, захлебывается от весенних сил река…

— Ты говоришь странные вещи, Федор Адрианович, — сказал, наконец, Пинчук. — Да, очень странные…

Не прибавив больше ни слова, они двинулись дальше и за мостом разошлись в разные стороны.

Однако утром, едва часы показали начало рабочего дня, Пинчук позвонил в райком:

— Адрианыч, ты не передумал насчет Братичей?

Голос у него был бодрый, выспавшийся.

Ключарев ответил, что нет, не передумал, с сегодняшнего дня начнут готовить перевыборное собрание.

— Вот как. И все обдумал в смысле кадров? У нас в районе не густо, сколько я знаю. Или у тебя есть какой-нибудь «НЗ»? — пошутил он.

Нет, «НЗ» у Ключарева не было. У него было все то же население района — сорок тысяч человек.

— Никак не разберусь: ты пессимист или оптимист? — иронически поудивлялся Пинчук. — Кто же твоя кандидатура, если не секрет?

Ключарев ответил, что райком намечает Любикова.

— Любикова? Который в артели, в «Красном луче»? Но он же пьяница, за ним и здесь глаз да глаз!..

— Нет, Алексея Любикова…

— Библиотекаря?

— Заведующего партийным кабинетом.

Пинчук помолчал.

— Конечно, тебе виднее… Но, по-моему, это бесхозяйственно. В Братичах человек уже работал два года, он и курсе дела… Кроме того, мы должны выдвигать местные кадры, ты ведь знаешь установку.

— Я знаю одну установку: укреплять колхозы и создавать людям хорошую жизнь. А из этого человека никогда не выйдет настоящего хозяина, я давно наблюдаю о ним, он равнодушен и труслив.

— Так, так… Ну, что же. Пусть тогда будет Любиков.

Конечно, было рискованным шагом поставить во главе слабого колхоза молодого коммуниста без всякого организаторского опыта. Но все, что Ключарев знал о Любикове, говорило в его пользу, да и положение в Братичах требовало быстрого решения. В каждой работе, и большой и маленькой, кроме опыта, опирающегося на писаные правила, существует интуиция. И, может быть, партийному работнику она нужна больше, чем кому-нибудь другому. Ключарев не всегда мог объяснить, почему он иногда выжидал подолгу, приглядываясь к человеку и веря ему, а в другой раз рубил сплеча, хотя, может быть, формально тут все было даже более благополучно, чем в первом случае. Да, да, «формально»!

Ключарев нервно закурил после телефонного разговора с Пинчуком, но все-таки задумался. На стороне Пинчука был, пожалуй, здравый смысл бывалого руководителя.

— Пусть похуже, да свой, привычный человек, — обыкновенно говорил он. — Там, где у него слабина, я и нагрузку дам поменьше. Зато в другом вывезет, что той конь. Не подведет.

— Леонтий Иванович, — крикнул Ключарев в смежный кабинет второго секретаря. — Вы сейчас никуда не уходите?

День только что начинался. Но Лобко, словно вот-вот собираясь вскочить, примостился у стола на краю стула и, быстро листая страницы, записывал что-то на обрывах бумаги, сосредоточенно мурлыча себе под нос:

Соловей кукушечку Долбанул в макушечку…

На секунду он замолкал, цепким взглядом впивался и строчки, задумывался, барабаня пальцами по лбу, снова перебрасывал страницы и, найдя нужное место, удовлетворенно доканчивал рокочущим, как перегретый самовар, баском:

— Ты не плачь, кукушечка: Заживет макушечка!..

Это был странный человек, тщедушный, полулысый в свои сорок лет. Он учился где-то заочно, возил с собой по колхозам тетрадки конспектов и часто уезжал для сдачи зачетов не то в Минск, не то даже в Москву. В районе его считали человеком ученым, чудаковатым, но в общем он был не очень заметен.

— Вот, Федор Адрианович, том Мао Цзе-дуна пришел, — сказал он, оборачиваясь на шум шагов. — Пока там в порядке индивидуальной учебы, а я хочу подобрать кое-что и проехать по колхозам, побеседовать с коммунистами. Не подкинешь никаких мне нагрузок на эти дни?

— Не подкину, Леонтий Иванович. Я насчет Братичей… Говорили мы тогда о Любикове…

— Ну, говорили…

Лобко заложил книгу только что сорванным календарным листком и весело-вопросительно посмотрел на Ключарева:

— Что, за эти двадцать четыре часа анкета у товарища изменилась к худшему? Нашелся дядюшка с бабушкиной стороны, что сорок лет назад в лавке бубликами торговал?

Он засмеялся первый, сплетая и расплетая пальцы по своей привычке.

— Нет, чист сирота, — тоже усмехнулся Ключарев. — Дело в том, что вроде бы не испытан человек на практической работе, ну и… неизвестно, как там обернется. Братичи — село трудное.

Лобко взглянул на него чуть исподлобья, все тем же со смешинкой взглядом и, распахнув книгу, тронул календарный листок.

— То, что прошло, осталось позади. Если есть время, можно праздновать успехи и анализировать ошибки. А в завтрашний день всегда идешь, как в плавание, — открывать новые земли. Никто на своем месте не родился. Даже Пинчук начинал с соски, а не с кабинета райисполкома, убежден в этом! Кто же виноват, что человек два года сидит в Городке, а мы до сих пор гадаем, на что он способен? А может, он прямо рожден быть председателем колхоза?

— А если нет?

— А если да?

Ключарев взмолился:

— Леонтий Иванович! Так ведь не я против Любикова. Пинчук сейчас звонил, беспокоится, говорит: неблагоразумно.

— И пусть никогда не постигнет нас позорное благоразумие, — отбивая ритм рукой, сказал Лобко. — Это Маяковский. Лучший и талантливейший поэт нашей эпохи. Или вы не согласны?

Ключарев засмеялся с той особой теплотой, которую всегда вызывал у него Лобко. Вот он сидит на краешке стула, веселый, суетливый, проницательный, и Ключарев не перестает радоваться про себя, что есть у него в районе такой второй секретарь и первый друг, хотя задушевных разговоров они никогда не вели: времени не хватало, что ли…

— Кроме ума, каждому коммунисту положен по штату талант сердца. А почему нам думать, что у Любикова его нет?

Хлопнула форточка, и, заскрипев, приоткрылась дверь. Лобко всегда устраивал сквозняки, несмотря на свое хлипкое сложение.

— Закаляйся, как сталь, — пробормотал он, с удовольствием поглядывая на окно, за которым шумели по ветру голые, хрупкие ветви.

День уже ощутимо прибавился. Шла весна света. Еще выпадал снег, но и он был легкий, стремительный, весенний…

Румяное, чернобровое лицо инструктора райкома заглянуло было в дверь.

— Зайди, Снежко! — окликнул Ключарев. — Разговор о твоем дружке идет. Думаем сосватать его в Братичи председателем колхоза.

— Алешу Любикова? — Снежко с сомнением покачал головой. — Потянет ли, Федор Адрианович? Братичи — ведь они ой-ой!

— Ничего, трудности нас только и спасают. На легкой жизни никто бы ничему не научился.

— А что, — с загоревшимися вдруг глазами воскликнул Снежко и лихо взмахнул рукой. — Хватит ему, Алешке, жить в четверть силы! Такому бугаю мешки бы с мукой таскать, а он два года от бумажной пыли чихает. Засиделся в невестах. Сватайте, Федор Адрианович!..

Когда Снежко ушел, второй секретарь сказал Ключареву:

— Вы сейчас почти перефразировали Павлова. Старик спрашивал: какое главное условие достижения цели? И отвечал: существование препятствий. В ответ на препятствие напрягается рефлекс цели, и тогда-то она будет достигнута. Помните?

Ключарев смущенно поскреб в затылке: о Павлове он знал «в общем и целом» и чистосердечно в этом признался. Тогда Лобко присел на жесткое деревянное креслице и, старательно протирая очки, как лектор перед многочисленной аудиторией, начал рассказывать своему единственному слушателю о великом русском физиологе…

Между тем уступка нелегко далась Пинчуку. Он не любил скандалов, открытой борьбы в лоб, но, с другой стороны, если Ключарев наломает дров в районе, не спросят ли тогда и с него, Пинчука, как с человека опытного, посланного в район с первых дней освобождения?

На всякий случай Пинчук попробовал позондировать почву в самом райкоме. Он тоже спросил второго секретаря Лобко:

— Скажи откровенно, Леонтий Иванович, ты всегда понимаешь, что делает Ключарев?

— Что делает? Когда делает? — рассеянно отозвался Лобко.

— Ну… он крут, — осторожно начал Пинчук, — и опрометчив.

Лобко несколько минут внимательно слушал его с сосредоточенным видом.

— Это хорошо, что вы так глубоко задумались о человеке, о его сущности, — сказал он наконец. — Видите ли, мне кажется, товарищ Ключарев переживает сейчас тот важный для каждого человека момент, когда вся полнота сил и чувств требует выхода и применения. То, что накапливалось незаметно годами, как бы по инерции роста, сейчас достигло предела. Впрочем, нет, — прервал себя Лобко. — Нет, нет! Это не предел! Я верю в безграничное развитие человеческих возможностей. А вы верите? — спросил он внезапно.

— Верю, — уныло отозвался Пинчук.

— И особенно когда для этих возможностей такое обширное поле деятельности, как у нас, — продолжал Лобко, увлекаясь все больше и больше. — Ведь как бы мы далеко ни ушли, чего бы ни достигли, долго еще на земле будут оставаться такие места, где все начнется впервые: и Советская власть, и колхозы, и рождение нового человека. Целые материки живут сейчас как во сне. Человек рождается, выпивает положенную ему чашу горя и маленькую каплю радости, умирает — и все это так и не узнав, на что он способен, что мог бы совершить. Коммунизм, — торжественно и тихо сказал Лобко, — коммунизм — это, по-моему, и есть раскрытие всего человека, всех его возможностей.

Глаза его сияли под очками, бритое лицо улыбалось мечтательной, застенчивой улыбкой.

— Леонтий Иванович, — сказал Пинчук, — знаешь, мы практические работники… Дышать некогда иногда. Спасибо тебе за беседу, конечно…

«Ну, вот и поговорили, — думал он, расставшись с Лобко. — Еще один блажной в районе!»

Однако результат этой беседы был бы очень неожидан для Лобко, если б он узнал о нем. Но Лобко спустя месяц уехал на свои обычные экзамены и уже не вернулся в район: его оставили в областном городе, так что окончание истории Любикова разворачивалось уже без него.

Дело в том, что Пинчук, начиная с того же вечера, принялся писать обстоятельное письмо в обком, обвиняя Ключарева в зазнайстве, самоуправстве и других смертных грехах. Он собирал факты каждый день, не торопясь. Излагал их без запальчивости. Нет, он не был врагом Ключарева и теперь просто считал своим долгом сигнализировать.

Обком отозвался на сигнал. Приехала комиссия, проверяла протоколы двухлетней давности. Но весна прошла в районе хорошо, посеялись дружно, и Ключарев (вместе с Пинчуком же!) первые в области подписали рапорт о завершении сева. Комиссия признала первого секретаря во всем правым и уехала.

Секретарь обкома Курило, не любивший у себя в области никаких склок, не дал делу дальнейшего хода, а просто вызвал Ключарева и спросил в своей обычной добродушно-грубоватой манере:

— Ты чего не поделил там с советской властью, что она на тебя жалуется? Чем обидел Пинчука?

— Ничем. Просто мы смотрим на некоторые вещи по-разному. Впрочем, я не знал, что это именно он жаловался.

Секретарь обкома внимательно посмотрел на него сбоку своим умным медвежьим глазком и задумчиво поскреб подбородок.

— Н-да, — протянул он, — попадаются еще такие деятели, ходят с карандашом и следят, чуть ошибся — на заметочку. И, главное, все верно: факты, числа, свидетели. Было, было! Все верно и… все неправда, вот в чем штука-то! А ведь Пинчук, наверно, думал, что проявил полезную бдительность, чудак такой!..

Ключарев молчал.

— Может, его перевести от тебя? — спросил Курило, все так же испытующе, но и благожелательно поглядывая на Ключарева.

— Нет уж, пусть он лучше остается, — подумав, решительно возразил Ключарев. — Тем более, что дело касается лично меня. Ну, а что я за цаца, чтоб меня все любили? Значит, не смог убедить, что прав, вот и все!

Разговор тяготил Ключарева. Из обкома он возвращался в очень скверном настроении. Он чувствовал, что благодаря своей излишней щепетильности сам отрезал путь к серьезному, принципиальному разговору, и вся история с Пинчуком предстала перед секретарем обкома в неправильном свете, словно это была личная ссора.

«Ну, ладно; ладно, — в сотый раз твердил себе Ключарев. — Разве дело только в том, чтобы доказать свою правоту перед начальством? Даже лучше, пожалуй, что Пинчук остается в районе. Ведь не враг же он мне, в самом деле! Не склочник по призванию. Сам поймет».

Если говорить о человеческих слабостях, то были, конечно, они и у Ключарева. Несмотря на резкость и проницательность, он оставался слишком мягким человеком, чужие ошибки заставляли его страдать, а упорное недоброжелательство глубоко, хотя и тайно, ранило. Он видел в этом прежде всего признак своей собственной неумелости, а он не хотел быть неумелым!

Тайное честолюбие Ключарева заключалось в том, чтобы не только сделать свой район лучшим, но и самому стать таким лучшим, лучшим не по названию, а по самой сущности. О, он очень хорошо знал, что доверие целого района не дается человеку только потому, что тот занимает высокий пост. По своему положению Ключарев был первой фигурой в районе, ну, так вот он действительно хотел быть первым! Первым, к кому приходили бы люди с горем и радостью, перед кем не только перелистывают протоколы в скоросшивателях, но и открывают сердца!

2

Итак, Ключарев не внял предостережениям Пинчука, и «библиотекарь» Любиков стал председателем колхоза.

Но сначала Братичи пошли резко вниз.

Из колхоза-середнячка они превратились в отставший. «Дворцы да Братичи — два братца», — пустил по району хлесткую поговорку Блищук.

Любиков метался с утра до ночи по своей длинной, растянувшейся вдоль Глубыни территории. Каждый его шаг сопровождался скрытыми булавочными уколами, а иногда и прямым неподчинением. Голубые любиковские глаза запали, не брился он неделями. Была даже такая отчаянная ночь, когда он послал нарочного с письмом к Ключареву: «Больше не могу. Хоть стреляйся».

Ключарев приехал утром и оставался в колхозе восемь дней.

Была ранняя пасмурная весна. Паводок еще не сошел. Реки Глубынь и Прамень стояли вровень с берегами, разливаясь по низине тусклым волнистым зеркалом.

Ключарев отправил машину обратно в Городок и шел пешком в больших кирзовых сапогах и брезентовом дождевике. Места эти были ему очень знакомы. Братичи даже не деревня, а цепь хуторов вдоль Глубыни. От главной усадьбы, где было расположено несколько наспех воздвигнутых хозяйственных построек из старых бревен, Ключарев решил отправиться по бригадам. Любикова он оставил в правлении. По тому, как тот кинулся к нему на звук подошедшей машины, по лужам, не разбирая пути, словно из горящего дома, Ключарев сразу понял, что дела здесь плохи. И незачем было создавать вид внешнего благополучия, чтобы Любиков водил его по колхозу напоказ, как хозяин. Любиков был здесь чужим. Братичи встретили его настороженно и враждебно. Да и сам внешний вид Алексея, заросшего, в старой забрызганной шинели, ничем не напоминал хозяина, человека, который мог бы понравиться и без того предубежденным против него людям.

— Где ты ночуешь? — спросил Ключарев.

Алексей провел его в боковушку, почти чулан, здесь же, в доме правления. Ватник на гвозде, кружка холодного чая, блюдце, полное до краев окурками, — вот, что было в комнате.

— Жену оставил в Городке?

— Куда же я ее привезу сюда? — почти в отчаянье махнул рукой Любиков.

Ключарев молча взял блюдце, выкинул окурки в форточку, и ветер сразу выдул из гильз остатки табака, наполнив боковушку неуютным запахом терпкой горечи.

— Растерялся, гвардеец, — тихо сказал Ключарев. — Сдаешься. Отступаешь.

— Я?! Федор Адрианович!.. — Любиков задохнулся, и губы у него странно задрожали.

Ключареву вдруг захотелось обнять его, молча, по-мужски стиснуть тяжелыми руками, как обнимаются иногда солдаты перед трудным делом или после ратного подвига. Но подвиг у Любикова был еще впереди.

— Обедать приду к тебе, организуй, что можно. Да приберись. — Ключарев скользнул взглядом по стенам, по дощатому топчану с ситцевой скомканной подушкой и вдруг улыбнулся скупой и твердой улыбкой. — Ну?

…Когда он уже шел один, выбирая на обочине дороги сухие бугры, густо оплетенные прошлогодними травами, он, наконец, заговорил с Алексеем так, как, наверно, не смог бы говорить вслух, — доверительными, горячими словами: «Трудно тебе, Алеша, что тут говорить! Очень трудно».

Уже не одна бревенчатая хатка под соломенной крышей, похожая на грибок-заморыш, оставалась позади (только долго и заливисто брехали ему вслед собаки), а Ключарев все шел под пасмурным небом, по-солдатски размахивая руками и слегка прихрамывая на раненую ногу; сейчас, наедине, он хромал даже сильнее, чем всегда, когда привычно следил за каждым шагом. «Ключ мне нужен. Ключ к этой земле и к человеческим сердцам!.. Слово «коммунизм»? Будущее? Но кто поверит, если уже сегодня я не приоткрою кусочек этого будущего, не покажу его, пусть в самом малом?.. И почему Братичи не приняли Любикова, честного, хорошего парня? Почему?..»

Догоняя Ключарева, бесшумно наплывала туча. Уже виден был ее край, от которого тянулся кисейный полог далекого ливня. Вода в Глубыни стала черной, потемнела трава. Задул резкий, тугой ветер. Туча клубилась, рвалась на куски, шла по воле ветра, волоча серые волокна. Теперь уже были отчетливо видны ее слои: нижний свинцовый и верхний дымный, светло-серый…

— Садись, подвезу. Зальет тебя, прохожий!

Ключарев обернулся на голос.

Мужик в сером треухе из солдатского сукна придерживал вожжи, догоняя его на пегой лошади, запряженной не в телегу, а в лодку на колесах…

— Товарищ секретарь! — ахнул он, разглядев Ключарева, и сейчас же строго добавил, поиграв нависшими бровями: — Садись, секретарь. Дождь чинов не разбирает. Але нам не по пути?

Ключарев примостился на корме лодки, которая служила как бы облучком, и, притворно вздохнув, сказал:

— Нет, нам с тобой, товарищ Скуловец, видно, до самой смерти теперь уже по пути.

Они посмотрели друг на друга и вдруг расхохотались так неудержимо и оглушительно, что пегая лошадь удивленно запрядала ушами.

— Ох, ты! Ну, что ты скажешь! — повторял Скуловец, утирая мокрые глаза. Он кашлял от смеха в клочковатую бороду и все поглядывал на Ключарева заинтересованным, хитрым взглядом.

— Нет, ну скажи, как перед богом, секретарь; не серчаешь? Я знаю, ты виду не дашь. Но скажи, в душе не серчаешь?

— Что ты, Прохор Иванович, я за тебя больше, чем за других, рад.

— Имя не забыл, — сказал тихо Скуловец.

Ключарев проворчал:

— Как же, забудешь тебя! Только что от купели не нес, а так вроде крестника…

Они снова переглянулись и засмеялись, но уже потише.

— Все хочу у тебя спросить: какую ты книгу тогда читал на мосту? Видно, интересная: слышал, только листы ворочаешь.

— Не помню. Черт ее знает! Листы-то я ворочал, а думал совсем про другое. Про тебя думал, товарищ Скуловец.

— Плохо думал? — снова забеспокоился Скуловец.

— Тогда — очень! — сознался Ключарев.

— Выдержанный ты мужчина, Адрианыч.

Они помолчали и невольно вспомнили — каждый про себя — то уже далекое время (хотя исчислялось оно всего тремя годами), когда Ключарев по командировке обкома проводил в районе разъяснительную работу во время коллективизации. Он ходил из дома в дом, разговаривал, читал газеты. Но полещуки настороженно принимали незнакомого человека. Некоторые, увидев его в окно, уходили от греха из дому, и Ключарев терпеливо ждал в хате. Соскучившись, строгал ребятам игрушки, даже учил их песням, хотя голос у него был глухой и слабый.

Однажды, когда Ключарев подходил к хате Скуловца, тот замешкался и вышел уже на его глазах.

— Хозяин! — окликнул Ключарев.

Скуловец не ответил и прибавил шагу. Усталый, рассерженный, Ключарев упрямо пошел за ним следом. Дойдя до моста через полувысохший ручей, Скуловец нырнул вниз, устроившись на сухом прохладном бережку. Ключарев остался наверху, на солнцепеке. Он раскрыл книгу, и час покатился за часом, только согласный дым двух цыгарок — из-под моста и сверху — струился в тихое небо.

«Уйдешь, агитатор, огонь твоей матери! Уйдешь», — почти беззлобно думал Скуловец, любопытно прислушиваясь к шелесту страниц.

«А вот же не уйду, — молча отвечал Ключарев. — Сутки не жравши просижу, а не уйду! Посмотрим, кто кого переупрямит».

Когда уже у обоих кончился табак и потянуло сырым вечерним туманом, Скуловец подал голос:

— Может, до хаты пойдем?

— Пойдем, — охотно согласился Ключарев.

Скуловец кряхтя вылез из-под моста.

— Курить нема? — спросил он, впервые взглядывая на своего гостя.

Тот показал пустую коробку. Скуловец тряхнул пустым кисетом.

Густой молочный туман уже поднялся до пояса, и они шли, не видя земли.

— Пусти-ка меня наперед, — сказал Скуловец, — здесь болото, неровен час — оступишься. Где ногу-то повредил?

— На фронте.

Скуловец пошел тише.

— Ночуешь у нас. А завтра отвезу на лошади. Тебе куда?

— В Пятигостичи, на хутора.

— Не жалеет тебя начальство, — проворчал Скуловец. — Война, лихо ее матери, не пожалела, и свое начальство не бережет.

Скуловца Ключарев не видел три года.

— Значит, поверил в колхозы? — спросил он теперь.

Скуловец кашлянул, шумно выдохнул воздух, обтер бороду.

— Тебе я и тогда поверил, — сказал он наконец. — А какие еще колхозы — не вижу.

Он засвистел вожжой в воздухе, оглядываясь на черное небо, и лицо его тоже похмурело, как все вокруг.

— Прохор Иваныч, — сказал, помолчав, Ключарев. — Что же нам с тобой в прятки играть? Мы ведь не первый день знакомы. Говори начистоту: чем у вас плохо? Недовольны, что председателя сняли? Жалеете его?

— Волк его жалеет.

— Так что же?

Сверху вдруг посыпался такой крупный дождь, словно где-то развязали кошель с серебряными гривенниками. Ключарев опустил низко на лоб капюшон и уже не различал дороги. Скуловец, нахлестывая лошадь, сразу же свернул за ближайшую ограду. Лошадь поставили под навес, сами вошли в хату.

— Здорово, Меланья! Примешь гостей?

— Лоб покрести прежде, не к штунде зашел!

— Здравствуйте, бабушка!

Через несколько минут они уже сидели за дощатым, выскобленным добела столом, хлебали горячее молоко из чашки, перекидывали в ладонях картошку в кожуре.

Скуловец снял свой треух; его жестковатые волосы были густо присолены сединой.

— Что тебе сказать, Адрианыч? — продолжал он разговор. — У каждой обиды свое начало есть. С маленькой криницы большая река начинается. Наша первая обида была вроде и смешная… Ну, значит, тогда, после тебя, подали заявления, собрались, думали, как колхоз назвать. Парнишка из района все на часы глядит. «Да как хотите, говорит, только скорее. Хотите «Рассвет», хотите «Восход», хотите «Утро жизни». А еще лучше именем героя или ученого, только Буденного не называйте, Мичурина тоже: такие колхозы в районе уже есть». А мы, Адрианыч, между собой вспомнили, как ты про Кубань, про машины, про комбайны рассказывал. Захотелось своего названия, хотя, может, и похуже, а своего. Неправильно мы думали?

— Нет, почему? Правильно. И какое же у вас было предложение?

Скуловец быстро посмотрел на Меланью; старуха поджала губы, покачала головой: мол, пустой разговор.

— «Стучи, машина».

— Как?

— Ну вот, чтоб, значит, у нас в Братичах тоже машины застучали, — упавшим голосом пробормотал Скуловец и изобразил ладонью что-то вроде вращения пропеллера.

— Слушай, так это же прекрасное название!..

— Не вышло.

— Почему?

— Парнишка этот из района сказал: нельзя, без… безыдейно, — выговорил Скуловец, видимо, с трудом запомненное слово. — Говорит, вы всегда, Братичи, неспокойные какие-то, не знаешь, что от вас ждать. Колхоз не цирк, а дело серьезное. Назовите его, говорит, именем Чапаева.

— Чапаев был хороший человек.

— Я его и не хаю. Але так сталось, что мы колхозу своему вроде не хозяева. Председателя, говорит, вам пока не направляем, а предлагаем вашего же бедняка Шагиду Андреяна. А мы уже только рукой машем: что ему про Андреяху рассказывать? Если наш колхоз, так наш, а если его — пусть сам назначает, кто ему взглянется.

Ключарев, словно обожженный, бросил недоеденную картошку, взволнованно прошел, по хате. Лоб его покраснел, как всегда бывало у него в гневе. Скуловец следил за ним исподлобья зеленоватыми прищуренными глазами, ожидая, что последует дальше. Бабка Меланья в черном платке, туго стянутом у подбородка, принялась собирать посуду все с тем же строгим и осуждающим выражением.

«Ну, вот оно тебе малое в большом. Проклятая мелочная опека! Всякую охоту у людей отбивает», — думал Ключарев, ходя из угла в угол.

— А почему ты, Скуловец, не мог ко мне в райком прийти? Меня-то ты знаешь?

— Так я думал, ты серчаешь, большим начальником ведь стал, — хитро проговорил Скуловец, усмехаясь глазами. Но, увидев, как Ключарев побледнел задохнувшись от обиды, сразу стал серьезным.

— А я бы и пришел, Адрианыч. Посмотрел бы еще, как новый председатель хозяйствует, и пошел, что ты думаешь!

Услышав наконец, что речь зашла о Любикове, Ключарев глубоко вздохнул и сел на лавку.

— Ну, а чем же вам новый председатель не показался? Ведь вы за него голосовали?

Скуловец слегка пожал плечом.

— Да нам хоть этот, хоть другого привезите…..

Наступило тягостное молчание. В комнате все больше и больше темнело от наплывающих туч. Бабка Меланья сполоснула чашку, обтерла ее тряпочкой, прибрала к месту и встала спиной к белой печке — маленькая, сухая, в юбке до пят, в просторной кофте.

— Где это видно, чтоб в грязь зерно бросать? — вдруг громко сказала она. — Новый председатель сказал: будем канаву копать и на болоте хлеб сеять. По миру пустить хочет!

— Что ты, бабушка! Ведь вы осушите болото, внесете химические удобрения, еще какая земля станет! Вот, например, в Охрянском районе, в колхозе имени Молотова…

— Не будет на болоте хлеба, — упрямо сказала бабка.

— В колхозе Молотова, Охрянского района…

— Ты его послушай, Меланья, послушай только…

Бабка сверкнула глазами на Скуловца:

— Корову мне поить, а не байки слушать.

И, круто повернувшись, вышла, унося ведерко. Ключарев только вслед ей посмотрел.

На крылечке она постояла перед сплошной завесой ливня, вздохнула, задумалась вдруг о чем-то своем. Пустой дом: ни внучонка, ни сына, ни дочери… Была бабка, как дерево, вся в листьях. Стала — как сухой сук. Пятерых носила — и ни одного! Дочь первыми родами умерла, в чужой семье. Сына в Германию угнали… Что с ним сталось, так ничего и не узнала. Троих маленькими схоронила. Бог дал, бог взял… Взял, да не дал!

Корова, почуяв хозяйку, замычала из хлева, бабка накинула рядно, что висело на гвозде, и заспешила через двор. Когда она вернулась в хату, мужчины разговаривали мирно, близко заглядывая друг другу в лицо.

— И бригады перешерстить, Адрианыч, следует. Я хоть про нашу… Андреяха как разбивал? Веревочкой отмерил. Хаты возле выгона — значит, животноводческая, а с другого конца — полеводческая. К Антону Стрехе всеми Братичами за рассадой ходили, что капуста, что помидор у него! Но не с того боку Стреха живет, а назначено ему конюхом быть.

— Поедем-ка в бригаду, Иваныч, — сказал Ключарев, нетерпеливо поглядывая на окна.

Весенние дожди быстры. У них одно дело: смывать лежалый снег с полей, промывать небо, как оконное стекло. И ветер уже шуровал метлами по тучам, разметая их с мартовского неба.

— Поедем, поедем! — весело согласился Скуловец.

Перед дверью, когда уже попрощались с хозяйкой, Ключарев еще раз обернулся к ней:

— А знаешь, бабушка, как плохо живет ваш новый председатель? Не накормлен, не обмыт. Пожалела бы его ты, взяла бы к себе пока что. А там переберется еще куда-нибудь, жену из Городка перевезет.

— Двое их?

— Маленький есть.

— У меня и на троих места хватит, — сказала Меланья, поджимая губы. — Нельзя молодому мужику долго-то без семьи жить.

Они тронулись в путь по прошлогодним колеям, которые, как маленькие ручьи, были полны бегучей водой.

Ключарев прыгающим карандашом записывал в блокноте для памяти: «Первое. Из правления звонить в область, в кинофикацию, чтобы сейчас же прислали в Братичи самолетом картину «Чапаев». Завтра звонить снова. Каждый день звонить, пока не пришлют. Второе. Помочь Любикову отобрать людей для экскурсии в колхоз Молотова, Охрянского района. Бабку Меланью обязательно. Третье. Чтоб мелиоратор прочел лекцию, пожил здесь недели две. Четвертое…» Ключарев оглянулся через плечо и свистнул:

— Вот она какая махина опять за нами гонится!

Скуловец вскинул было кнут, но тоже обернулся. Растревоженный «правильным» разговором, был он сейчас словно ветром подбит: так и рвался вперед.

— Ничего, Адрианыч, бывает, и черная туча обернется белым облаком!..

К свинарнику они подъехали со стороны леса. Скуловец замешкался, привязывая к стволу лошадь, а Ключарев прошел вперед, распахивая воротца на ржавых петлях. Внутри свинарника было полутемно и так грязно, что дух захватывало, а подошвы скользили по жидкому навозу.

В кормокухне текла крыша, сквозь потолок светилось небо, опоясанное радугой. На деревянном ящике сидело несколько женщин, замотанных до бровей платками. Двое мужчин в грубошерстных зипунах — один обутый в резиновые сапоги, другой в лаптях — курили, прислонившись к закопченным стенам. У их ног, свернувшись, дремал пес.

Женщины — почти все очень молоденькие — тотчас стали игриво пересмеиваться и охотно заговорили. Мужики молчали, испытующе приглядываясь к Ключареву.

— Что мы робим? Ничего не робим. Околачиваемся возле дома, — выпалила одна из девушек подбоченясь.

Ключарев весело удивился:

— О, первый колхоз встречаю, где свинарки не жалуются на работу!

— Что нам жаловаться? Мы на поле не ходим, а председатель к нам не ходит; так и живем сами по себе, как единоличники!

— Кто же это вам так говорит? — Ключарев чутко уловил в тоне девушки, кроме вызова, еще и обиду.

— Все говорят, глаза колют.

Ключарев стал серьезным.

— Я знаю, что ваша работа не сезонная. Полеводам, если дождь, убирать жито нельзя. А у вас дождь, снег, праздник — все надо на месте быть.

Свинарки переглянулись, вздохнули. Та, что была постарше и побойчее, опять сказала:

— А мы заявление будем писать. Нехай других сюда назначат. Год побыли — хватит.

— Нет, заявлений не надо, — мягко возразил Ключарев. Он неназойливо приглядывался к девушкам. — Вот есть такой колхоз «Победа» в Курской области. В нем живет доярка, надоила за свою жизнь миллион литров, девятнадцать лет работает на ферме, теперь орден получила. Слава, почет… Чем вы хуже?

Свинарки бессознательно и неуловимо, как это умеют только женщины, движением плеч, бровей, приосанились.

— А свиней мы доглядаем, — нерешительно проговорила одна. Платок у нее был надвинут ниже бровей, косо срезал щеки и подбородок, видны оставались только глаза — голубые, изумленные.

— Никто на эту ферму идти не хочет, — сказал вдруг с ожесточением один из мужчин, притаптывая резиновыми сапогами цыгарку. — Ни на сенокосе тут не заработать, ни улучшений никаких. Ну, что новый председатель? Непьющий, старается, но разве один председатель сдюжит? Вот вы приехали — спасибо. Но вы сядете на машину, и мы вас больше не увидим.

— Нет, — сказал громко от дверей Скуловец, проходя вперед и с независимым видом постукивая кнутовищем по сапогу, — он и еще приедет.

Ключарев обернулся и молча благодарно улыбнулся ему одними глазами.

— Обязательно приедем, — подтвердил он. — И председателя привезем.

Он обошел кормокухню, оглядел ее прищуренным взглядом.

— А скамейку, между прочим, можно поставить, не дожидаясь председателя, чтоб стены плечами не подпирать, — мимоходом бросил он. — Кстати, какая у вас норма кормов на свиноматку?

— Сколько накопаем картошки, ту и скормим.

— Та-ак…

Ключарев вдруг засмеялся легким сердечным смехом. На него посмотрели с удивлением.

— Вам сейчас кажется, что у вас так плохо, хуже некуда! А я подумал: вот с этого самого дня пойдет все по-другому, и мы это сделаем своими руками. Пошли-ка в свинарник, ну!

Он стремительно двинулся по лужам, разбрызгивая отраженную в них радугу. Воротца оставались незахлопнутыми; широкие полосы света, потоки весеннего воздуха беспрепятственно проникали внутрь, и, может быть, от этого там казалось еще грязнее и безобразнее. Ключарев, не переступая порога, оглянулся.

— Если кормов с осени не запасли, — взять неоткуда, согласен. И свинарник новый в месяц-два не построишь. Но, дорогие девчатки, тряпки, ведра, метлы у вас есть? Стены побелить можно?

— Мела не допросишься, — буркнул было мужчина в резиновых сапогах, как оказалось, завфермой. Ключарев не дал ему кончить, нетерпеливо махнул рукой.

— Хорошо. Мела мы со Скуловцом вам привезем. Сегодня же. Да, Прохор Иванович?

— Не надо, — застыдилась вдруг одна из женщин. — Мы и сами… Ну вымоем, а что дальше? Вот что нам интересно.

— Дальше?

Черты лица Ключарева светились сдержанным воодушевлением, и все придвинулись к нему поближе.

— Дальше председателя заставим крышу в кормокухне перекрыть, настлать полы. Если материала нет, из района поможем. Потом соберемся вместе с вами, корма все пересчитаем, рацион составим. На правлении выступим уже с цифрами в руках: вот что нам нужно в этом году, и вот сколько получит тогда ферма дохода.

— Так кто же нам поверит, кто же нас слушать станет? — застенчиво, жалобно проговорил вдруг второй мужик, низкорослый, хлипкий, с тем выражением приниженности, которое воспитывается долгими годами нищеты. Его выцветшие голубые глаза только на секунду столкнулись со взглядом Ключарева, и сейчас же он отвел их в сторону, словно испугавшись собственного голоса.

— Как тебя зовут, отец? — глуховато спросил Ключарев. Эта понурая, робкая фигура так отдавала другим, не нашим веком, что у Ключарева слово «отец» само собой сорвалось с губ, хотя, может быть, человек был не намного старше его самого.

Тот только пошевелил губами в растерянности и недоумении.

— Прика, Софрон Захарыч, — ответил за него Скуловец, прямо, серьезно глядя в лицо секретаря.

И опять Ключарев молча поблагодарил его взглядом. Между ними уже установилось то внутреннее понимание, которое предшествует другим, более глубоким душевным отношениям. Ключарев сделал шаг к Прике, отгородил его от всех своей спиной, словно остались они вдвоем:

— Софрон Захарович, для того и пришла сюда Советская власть, чтоб людям верили. Кто тебя послушает, спрашиваешь? Председатель колхоза послушает, я послушаю, весь народ послушает, если ты трудишься честно.

Ключарев дотронулся рукой до его костлявого плеча, пристально, глубоко заглянул ему в глаза и круто обернулся к остальным:

— Условимся так, товарищи. С председателем я поговорю, а послезавтра приеду сюда сам, и, чтоб нам в самом деле поверили, что мы не только хныкать да жаловаться, но и работать можем, вы наведете к тому времени порядок. А потом будем и с председателя спрашивать, что положено.

Ключарев прошел по свинарнику из конца в конец. Вторая половина его была еще не оборудована, только накрыта. На балках, под стропилами, висела прошлогодняя конопля.

— Сколько ее здесь? А если б обтрепать да продать?

— Самим тоже нужно было… — пробормотал завфермой Гречка. — Веревку треба коню ноги спутать и вообще по хозяйству…

Когда они уже двинулись дальше и свинарник остался позади, Скуловец обернулся и с тем серьезным дружеским выражением, которое теперь появлялось у него, когда он обращался к Ключареву, озабоченно проговорил:

— А ведь они тебе еще не поверили, Адрианыч!

— Знаю! — упрямо кивнул Ключарев. — Приедем послезавтра, может быть, нам с тобой самим придется за недра браться. Да нет, не придется! Неправда! Люди больше всего труд уважают, лишь бы их зацепить за живое. А тогда не только до правления, до самого Совета Министров дойдут и не постесняются! — Федор Адрианович вдруг осекся, почти непроизвольно болезненно сморщился, и Скуловец безошибочно угадал, что он опять вспомнил Прику.

— Жебрак[3] был, сумой кормился, — не очень уверенно пояснил он, все-таки сомневаясь, этого ли ждал от него сейчас Ключарев.

Но тот поднял внимательный взгляд, и Скуловец оживился.

— Безответный мужичонка: куда ни пошлют — слова не отговорит. Детей шестеро, а хаты нет. Пришла Советская власть — дали, да в войну сгорела, так и живет в землянке, никому не жалуется… Адрианыч! — окликнул Скуловец немного погодя, смущенно кашлянув поначалу, но с каждым словом воодушевляясь все больше и больше. — А если б Софронке Прике хату от колхоза поставить? Он ведь и жить начнет заново. Думаешь, он мешком по голове стукнут? Так ты ему дай только на ноги стать, он, может, хозяином не хуже нас окажется. А уж робить может, что конь!

Скуловец натянул вожжи, завертел кнутом над головой. Его обуревало горячее, бескорыстное чувство; но Ключарев что-то слишком уж долго не отвечал ему ничего; он забеспокоился и, придержав лошадь, оглянулся через плечо.

— Что-нибудь не так говорю, Адрианыч?

— Нет, так, — отозвался тот, смиряя свое собственное сильно бьющееся сердце. — Все так, товарищ Скуловец! Просто радуюсь, что ты начинаешь понимать, в чем смысл колхозов.

…На следующий же день при помощи Ключарева в Братичи перебралась жена Любикова, Шура.

Маленькая, ловко сбитая, шустрая как девочка, она перетаскивала в дом бабки Меланьи узлы, не нуждаясь ни в чьей помощи, и сыпала словами как горохом. Голос у нее был уверенный, не допускающий возражений, а любимое слово — «запросто».

— Ну, это мы запросто! — деловито бросала она, мимоходом взглядывая на почерневшую от времени печь.

И не успевала бабка Меланья что-нибудь возразить, как тут же, еще не развязав толком узлов, Шура уже замешивала мел в тазу, и печь покрывалась длинными сырыми полосами.

Понемногу и бабка Меланья оказалась втянутой в эту веселую суетню. Дом ее на глазах молодел. Остро пахло побелкой, и выскобленный ольховый пол, по которому она ступала полвека, оказался вдруг составленным из разноцветных досок: одна доска голубоватая, две подряд желтого, дынного оттенка, потом розовые, как недозревшая свекла.

Сам же председатель колхоза, Алексей Тихоныч Любиков, распевая под нос фронтовые песни, прилаживал заново оконные рамы — струганые, в родимых пятнах сучков.

Горница на глазах обрастала салфетками, половиками, фотографиями в узорных рамках. Вместо самовара на столе заиграл никелевыми, блестками электрический утюг. Шура поставила его на видное место приговаривая:

— Год молчу. Но если на будущую весну в это время не будет в колхозе электричества… Смотри, Алешка!

— Телевизора еще не захочешь на будущий год? — беззлобно проворчал Любиков.

— А что? Запросто!

Бабка с огромным интересом приглядывалась к своим жильцам. Она никак не могла понять: по душе ли ей будет теперь такая жизнь — громкая, открытая всем?

Вздыхая по привычке, она отзывала в сторону Володяшку, трехлетнего сына Любиковых, чтобы побаловать украдкой моченым яблочком. Но мальчишка, едва откусив, с радостным воплем мчался к родителям, и те тоже откусывали, да не так чтоб только для виду, а как следует, весело, хрустя яблоком на всю комнату.

Меланья не успевала осудить их про себя за это, как; Володяшка мячиком подкатывался и к ней, озабоченно; спрашивая:

— Тебе тоже дать яблочка, бабуся?

Глаза у него круглые, доверчивые, отцовские, но лоб упрямый, как у матери. И вот, чтобы не отобрать у дитяти последнее, бабка, вздыхая, плелась в кладовушку и приносила полную миску своих береженых, пахнущих прошлогодним снежком антоновок…

…Полы еще только моются, сборная мебель ставится по углам, а цветок — «огонек» уже приветно стоит на подоконнике за кружевной шторкой и словно светит проходящим: «Хорошие здесь поселились люди и нужные вам в ваших Братичах!..»

Вечером, когда Володяшка и бабка Меланья уже легли спать и вместе с шипением керосина в лампе слышалось их дружное мирное посапывание, Ключарев с Любиковым все еще сидели у стола перед остывшим чайником. Шура сшивала из двух узких кусков бязи простыню Ключареву, и то и дело в колеблющемся теплом свете мелькали ее гибкие пальцы с искоркой-иглой. Она чутко прислушивалась к разговору и иногда, перехватив взгляд мужа, молча, ободряюще улыбалась ему.

— Самое необходимое для тебя сейчас, Алексей, это актив, — говорил Ключарев. — Но в выборе кадров не только на мнение других полагайся: как, мол, да что? — а имей собственный взгляд. Присматривайся к человеку незаметно, почаще беседуй с ним по разным вопросам, словно невзначай совета попроси, да самому и поручи это дело. И только тогда, когда составишь собственное мнение, иди совещаться с правлением. Пусть они, между прочим, тоже поймут с самого начала, что тебя на легком слове не проведешь, что дело ты свое понимаешь.

Ключареву хотелось курить, но Шура отправляла мужчин на крыльцо, а Федору Адриановичу было жалко даже ненадолго покидать домашнее тепло: за день он устал, иззябся…

Засовывая «Беломор» поглубже в карман, он со смешанным ощущением одобрения и легкой зависти поглядывал на чету Любиковых: жена Ключарева была женщиной совсем другого склада! У Шуры же то, что она покойна и счастлива, выражалось самым правильным образом: в постоянном, неугасающем бодром оживлении. Она не ворчала даже в шутку, не вздыхала ревниво и не смотрела на мужа размякшими, покорными глазами. Хорошая уверенность, что она получила заслуженное, что иначе и быть не должно у людей, освещала все ее существо ровным внутренним светом.

Рядом с ней Алексей тоже не казался уже тем увальнем, которого встречал, бывало, Ключарев в Городке.

Взгляд у него был смышленый, и лицо исполнено умной, живой игры. Сейчас Ключарев не мог бы сказать ему, как давеча: «Сдаешься, гвардеец, отступаешь?».

Любиков не отступал. Скорее, он намечал экспозицию боя, вдумываясь в каждое слово секретаря райкома, и то ощущение упрямого азарта, словно по душе пробежал тревожный ветерок будущего, которое так хорошо было знакомо и самому Ключареву, уже охватывало его…

На следующее утро Скуловец пришел рано, долго шептался о чем-то за дверями с бабкой Меланьей, и было слышно, как хрустели, отвалившись от его сапог, утренние непрочные льдинки.

— На свиноферму поедем, товарищ секретарь? — мимоходом спросил он, заглядывая в дверь.

— А ты думаешь, я забыл?

— Нет, просто по пути, — схитрил Скуловец.

Возле свинарника было пусто и тихо.

Несколько поросят лениво бродили по обочине дороги; там, на солнечных бугорках, уже проклевывалась свежая травка… Но прелести первоначальной весны сейчас не особенно радовали обоих.

— Что ж, проверим Любикова, его разворотливость, — пробормотал Ключарев, отводя глаза в сторону. Дождевик он оставил у Любиковых, на нем сегодня был полувоенный френч с заштопанными локтями, картуз низко надвинут на лоб.

Скуловец понимал, что больше всего секретаря мучает сейчас другое: неужели его слова остались без ответа? Прохору Ивановичу становилось тоже и обидно и тревожно за него.

Они шли медленно, с тяжелым сердцем, и вдруг Скуловец негромко позвал:

— Адрианыч!

В узком окне торчала мочальная кисть.

Оба остановились как по команде, смотря друг на друга, снова перевели взгляд на эту мокрую, с капающей известкой кисть и беззвучно захохотали.

В свинарнике им в нос шибанул едкий запах хлорки.

В тех же резиновых сапогах и досадливо сдвинутой с потного лба кепке Гречка прилаживал доску к последнему загончику. В руках у Софрона Прики жужжала пила-ножовка, и сыпались тонкой струей сухие, чистые, как ноябрьский снежок, опилки.

Увидав секретаря райкома, никто работы не прервал, только все обернулись и посмотрели на него с нескрываемым торжеством: «Слово наше — олово!»

— Девчатки, какие же вы красавицы! — искренне восхитился Ключарев, глядя на девушек, запорошенных по самые ресницы известковой пылью. Дышать ему стало легко, запах хлорки уже не мешал. — Только, сдается, стало вас чуть поменьше?

Вчерашняя знакомка, сияя из-под платка все теми же изумленными глазами, пренебрежительно шмыгнула детским облупленным носиком:

— Так одна ж ушла!

И все подхватили с жестким насмешливым хохотом:

— Здоровье на печи беречь!

— Хуже не сбережет. Как гриб-поганку, червь заест от безделья!

— Понятно! — Ключарев оглядывался, заражаясь их бодрой деловитостью. — Кровельщик был?

— Был. Сегодня гонту привезет.

— Ну вот, это уже другой разговор. А еще что вам надо?

— Много чего надо, товарищ секретарь!

III. По дорогам

1

Может быть, кто и думает, глядя издали, что районная жизнь — это стоячая вода под береговыми ракитами. Но ведь даже в самой тихой воде есть своя быстрина!

Припекает полуденное солнце, ленивые комары забрались в кусты, ближе к сыроватым корням; гладка, спокойна поверхность, словно дремлет река, только со дна бьют невидные родники. И, расталкивая упругими струями сонную воду, уже блещут серебряными кольцами малые и большие водовороты…

На следующее утро после того, как Женя приехала с Пинчуком в Глубынь-Городок, она отправилась в райком отмечать командировку.

Без труда отыскала одноэтажный дом под железной крышей. Показали ей и дверь кабинета первого секретаря. Но попала она туда не в добрую минуту: Ключарев брался за картуз. Он был сердит и насуплен. Только что Федор Адрианович осмотрел поля кукурузы в Братичах, из сорока гектаров больше десяти почти погибли, растения выглядели такими слабенькими и хилыми, что больно становилось на них смотреть. Надо было немедленно пропалывать. Разыскивая Любикова, чтобы посоветовать ему это, Ключарев зашел в правление колхоза. Большая комната с тяжелым канцелярским шкафом и ведром солоноватой колодезной воды в углу была уставлена столами. Они стояли впритык, и за ними, уткнувшись в линованные книги, сидело шестеро женщин. В красном углу, у окна, колдовал над счетами единственный мужчина, заросший седоватой щетинкой и в очках.

— Товарищ бухгалтер, это вы возглавляете весь этот бюрократизм?

— Я, — отозвался тот сокрушенно.

— Раз, два, три, — считал Ключарев. — А если повесить на вашу контору замок и записку: «Все ушли на прополку кукурузы?» Ведь спасать ее надо!

— А что? — Бухгалтер вдруг бодро приподнялся. — Я с удовольствием, хоть сейчас.

Женщины примолкли, нагнули головы.

— Пусть нам отведут участок, добавят еще школьников, отпускников…

— Значит, договорились? — сказал секретарь. — Завтра с утра в поле? А если кому надо в контору, пусть идут на кукурузу; там вы, Дементий Иванович, как бригадир прополочной бригады, сначала дадите задание, сотку, а потом уж печать поставите.

В районный центр Ключарев завернул только за главным агрономом МТС и сейчас же отправился дальше.

— Надолго уехал секретарь райкома? — спросила Женя, когда «победа», вильнув бензиновым хвостиком, скрылась. — Мало сидит в райцентре, говорите? Ну что ж, спасибо.

И, конечно, ей захотелось упрямо дождаться Ключарева, именно Ключарева, а не Пинчука, с которым она была, казалось, так хорошо уже знакома.

Бывает иногда так: человек только подумал о чем-нибудь, а оно уже сбылось, словно подслушали его желание. Только сбывается-то все шиворот-навыворот!

Днем позже, едва Женя встала и вышла умываться на травяном дворе гостиницы из медного блескучего рукомойника, у ворот уже засигналила машина, и в калитку вошел Ключарев. Она узнала его сразу, только он показался ей на этот раз гораздо моложе, хотя с лица его не сходило вчерашнее насупленное выражение, словно он как лег, так и встал с ним.

— Хотите ехать со мной в Большаны? — спросил он еще от ворот. — А то у нас тут не всегда есть транспорт подходящий.

— Сейчас? — Женя растерянно мокрыми руками тронула домашний сарафанчик, который уже года три служил ей вместо халата.

— Ничего, у нас по-простому, — сказал Ключарев с плохо скрытой иронией. — Только предупреждаю, если боитесь гриппа… — Он демонстративно чихнул. Лицо у него было сухое и холодное.

Женя ничего не ответила и пошла за вещами.

Уже в машине Ключарев сказал:

— Покажите все-таки ваши документы. Вы что — родня областному начальству, что оно о вас так беспокоится, по ночам звонит?

Женя, которая с независимым видом полезла было в сумочку за командировкой, вдруг остановилась, изумленно приоткрыв рот:

— Какое начальство?

— Курило, например. Вы ему кто? — Ключарев обернулся и посмотрел на нее в упор. — Дочка? Племянница? Свояченица?

— Нет. Чужая, — упавшим голосом ответила Женя.

Радостное летнее утро померкло в ее глазах. Бывают же на свете такие люди! Она почти с ненавистью смотрела на обожженную ключаревскую шею, на его крутой, высоко остриженный затылок. «Ну ничего, — подумала она, — потерплю час-два, а там сойду, и не нужно мне больше его машин. Ничего мне не нужно».

Она стала упорно смотреть в сторону, но реденькие вербы по обочине дорог мало увлекали ее.

— Стой, — вдруг сказал Ключарев шоферу, и машина круто затормозила. — А ну, посигналь.

Дорога была пуста. Сбоку в кустах Женя увидела шалашик, но в нем тоже никого не было.

— Еще, еще! — нетерпеливо повторял Ключарев.

«Победа» кричала как оглашенная.

Вдруг откуда-то из кустов вприпрыжку, прихрамывая, появился старик в лаптях и домотканных штанах с яркими синими заплатами на коленях. Он нес картуз, полный белых грибов.

— Это ваш пост? — багровея, закричал Ключарев. — Вам трудодни для чего начисляются? По грибы ходить? А корова вам тоже будет сигналы подавать?

«Чего он кричит?» — неприязненно подумала Женя, с жалостью глядя на поникшего старика. Несколько грибков упали на землю, и он не поднимал их.

— Я близенько, товарищ секретарь…

Ключарев только махнул рукой, как будто рубанул.

Они отъехали уже довольно далеко от злополучного места, когда Женя решилась спросить:

— А что здесь такое, собственно?

Ключарев ответил сквозь зубы, даже не обернувшись:

— Карантин. Ящур.

«Ну, пусть ящур. Я ведь не должна всего этого знать, и он бы мог ответить вежливо…»

Еще раз Ключарев остановил машину, чтобы подвезти парня с забинтованной рукой. Парень сел возле Жени, деликатно потеснившись, а Ключарев тотчас завел с ним разговор:

— С осени в вечернюю школу пойдешь? Тебе по срокам уже в академию пора, Мышняк. Ну, доволен работой? А помнишь, как меня мамаша твоя тогда честила?

Парень смущенно покрутил головой, исподлобья глянув на Женю, а ее опять уколола острая обида, что она здесь чужая, и уж, конечно, теперь скорее откусит себе язык, чем спросит о чем-нибудь Ключарева.

Но, к ее удивлению, Ключарев, посмеиваясь, начал рассказывать сам.

Было это года два или три назад, когда отправляли молодежь на первые в области курсы механизаторов.

Мышнячиха-мать, причитая, бежала за грузовиком, который увозил ее старшего сына с драгоценной путевкой райкома в кармане.

— Ох, немае-ка мне доли! И лихо твоей матери, секретарь, что сына отнимаешь! И огонь твоей матери, и лихоманка твоим детям!..

— Мамо, мамо, — бормотал красный, как цвет шиповника, сын.

А месяцев через десять, когда Ключарев шел по селу, его остановил парень в добротном городском пальто и блестящих калошах — наряде слишком теплом по погоде.

— Не помните меня, товарищ секретарь? Я же Дмитро Мышняк, который с курсов приехал. Зайдемте до нас, мать очень просит, стол собрала.

— А лихоманку снова не накличет на меня? — спросил Ключарев.

— Ой, что вы…

Они вошли. Мышнячиха в праздничном фартуке, с лицом, красным от печного жара, смотрела лучистыми виноватыми глазами.

— Что вспоминать! — повторяла она. — Бог сам знает, какое слово в уши, а какое мимо ушей!.. Скушайте хоть медку, товарищ секретарь! Присядьте, коли ласка.

Припомнив все это, Ключарев спросил теперь Мышняка:

— Где же ты, гармонист, руку повредил?

Тот вздохнул и виновато поглядел на забинтованную кисть.

— На молотилке. Не уберегся. Докторка Антонина Андреевна говорит, что дня через два заживет…

— Ты сейчас от нее идешь?

Ключарев слегка отвернулся, глаза у него на мгновенье стали пустыми, словно он слишком пристально вглядывался в развилку дорог.

— Ага ж. Из Лучес.

— Значит, с уборкой все хорошо в колхозе? — громко спросил Ключарев. — Посмотрим, посмотрим, как у вас дела…

«Он все это наигрывает, чтоб понравиться, — неприязненно подумала между тем Женя, — эту свою демократичность».

Они въехали в Большаны и остановились возле нового бревенчатого дома с терраской под кружевным карнизом. Резьбу по дереву Жене не приходилось еще видеть здесь, на Полесье, и ей очень хотелось спросить, кто занес сюда это искусство. Но бригадир плотников, пожилой человек, загорелый дочерна, гордо водил секретаря райкома по еще пустому дому, распахивая настежь гулкие двери, и даже мельком ни разу не посмотрел в сторону незнакомки.

Остро пахло деревом, сосной. Полы, стены, потолки, некрашеные, нештукатуренные, сверкали солнечной желтизной.

— А вот этого по плану не было, товарищ секретарь. Я сам подумал: если дождик, пусть детки на верандочке погуляют. Дом, так уж дом! И до чего же он под одно пригоден…

— Знаю. Под больницу?

— А как же! Ясли бы я еще срубил, этим же летом…

— Ладно, не все сразу. Больница рядом, в Лучесах, есть, а ясли вам позарез нужны. И открыть их надо скорее: страда подходит, женщины начнут лен трепать…

— Так-то оно так, — вздохнув, согласился бригадир.

— А как у тебя дома с хлебом? — спросил погодя Ключарев.

— Да ваши слова никогда не забываю, товарищ секретарь. Вы в прошлом году говорили: надо, чтобы колхозник даже не думал об куске хлеба и заботы не имел. Вот сбылись ваши слова: уж о хлебе в Большанах гутарки сегодня нет.

— Денег надо на трудодень побольше.

— Это надо.

«Он и о хлебе нарочно, — упрямо подумала Женя, идя следом за Ключаревым, — чтобы только свою заботу показать».

Они вошли в правление колхоза. Два дюжих мужика сидели у дощатого стола возле затворенных окон и под отчаянный мушиный звон сражались в шашки. Вместо фигур на доске лежали зубчатые металлические крышечки от пивных бутылок.

Ключарев поздоровался буднично, без наигранной начальственной бодрости, оглянулся, сморщившись, ногой отшвырнул окурки.

— Нет Блищука?

— Нет, товарищ секретарь.

— А вы играете?

— Играем.

— Дежурите?

— Дежурим.

— Стережете дом? Убежать может? Давайте и я с вами сыграю, раз нет у нас в такую горячую пору другого занятия, — помолчав, предложил он.

Игроки нерешительно вздохнули и расставили пивные жестянки.

— Значит, сколько выпил председатель, столько и фигур?

— Да не… — виновато возразили игроки. — Здесь больше от ситра!

— Играли серьезно, страстно. Женя присела в сторонке на скамью и тоже невольно следила, вдумываясь в каждый ход…

Первую партию Ключарев проиграл. И хотя Блищук уже пришел и стоял тут же, у доски, подбадривая игроков, он вновь расставил шашки и вторую партию свел вничью. Ободренный миролюбивым настроением секретаря, Блищук предложил ему весело:

— Что с Максимом? Со мной сыграйте…

Но Ключарев уже встал и прошел в соседнюю комнату — кабинет председателя, где на бревенчатых стенах, кроме похвальных грамот под стеклом и в рамочках, висело несколько пышных снопов льна. Бубенчики головок чутко вздрагивали от тяжести шагов.

— Ну вот, Блищук, хочу знать, долго ты еще с нами будешь в прятки играть? — негромко сказал вдруг Ключарев. — Половину хозяйства разорять, а из другой рекорды выколачивать? — И, не дав ничего возразить, спросил: — Сколько в этом году дашь на трудодень деньгами?

— Думаю…

Блищук осторожно повел глазами в сторону Жени: мол, неизвестно мне, кто такая.

Женя безразлично отвернулась к окну и принялась разглядывать колодец с длинным журавлем, пепельное небо…

— В Братичах всего двести восемьдесят хозяйств, доход получили восемьсот сорок тысяч, миллионерами не стали, а на трудодень колхозникам дали больше.

— Так мы ж еще зерном…

— Когда было последнее общее собрание?

— В мае. В середине.

— Итоги за полугодие обсуждали с колхозниками?

— Нет… ревизионная комиссия…

— Скот продавали?

— Да…

— А с общим собранием не согласовали?

— Так это самое легкое дело, — оживился Блищук. Стремительные вопросы Ключарева, жесткий тон, видимо, сбивали его с толку. Ему хотелось отдышаться, обрести привычное спокойствие. — Самое легкое дело, — повторяет он. — Собрание против не пойдет. Если я скажу: продадим тысячу голов, — все крикнут «добре!»

Женя невольно оборачивается: такая недобрая звенящая тишина настала вдруг в комнате. Блищук и Ключарев сидят друг против друга, как на поединке, за лохматой байковой скатертью.

Какое лицо у Ключарева! Словно Женя увидела его в первый раз. Глаза сужены и остры, как лезвия, но самые различные выражения тенью облака проходят по нахмуренному лбу и в уголках рта. Досада, гнев, странная жалость, стыд за другого человека… Жене казалось, что он вот-вот обрушится на Блищука, багровея от ярости, как тогда на старика-сторожа, у карантинного поста.

А он сказал совсем тихо:

— Значит, на вас одном колхоз держится? Без вас, Блищук, все бы прахом пошло?

Они замолчали на несколько секунд. Ключарев посмотрел на Женю рассеянным взглядом, как на пустое место, и перевел взгляд дальше, на окно.

— Сколько заготовлено торфу?

— Уже девять тысяч тонн, — оживая, вскинулся Блищук. — Накопали столько, что на весь район хватит!

Ключарев тяжело встал:

— Хорошо, едем. Посмотрим.

Жене он сделал рукой неопределенный знак: «Ну что ж, мол, идемте пока с нами. До вас еще очередь не дошла, как видите».

Женя торопливо побежала к машине.

Болото было густозеленое, перепаханное черной канавой.

— Туда не проехать, — забеспокоился Блищук, — завязнет машина.

— Ничего. На «победе» не проедем — пешком пройдем.

Он перепрыгнул канаву — сапоги его по головку ушли в мокрую мягкую почву — и, обернувшись, видя, как Женя тоже уже примеривается перескочить, сказал не ей, а скорее ее нарядным белым босоножкам:

— Обождите здесь.

Женя послушно осталась на месте, провожая Ключарева только глазами. Райкомовский шофер Саша, флегматичный парень, вышел на травку поразмяться. Из кармана достал яблоко-скороспелку и надкусил его с хрустом. Брызнул белый сок.

Было уже далеко за полдень, что-то жужжало в воздухе или в Жениных ушах. Она опустила голову на руки и закрыла на мгновение глаза, под ложечкой у нее сосало…

— У вас нет еще одного яблока?

…Когда они уже оба согласно ели черный, круто посоленный хлеб, заедая его сладкими яблоками, повеселевшая Женя спросила:

— Ведь Большаны у вас лучший колхоз? Мне так в области говорили.

Саша неопределенно повел плечами:

— Лучший. Конечно.

— А скажите, — доверительно проговорила Женя, — скажите, почему он так ругает председателя?

Саша, чуть прищурившись, посмотрел туда, где на бледном небе, выцветшем от солнца, как старая фотография, маячили две фигуры: в высоком зеленом картузе и защитном френче — Ключарева, и юркая, в черном распахнутом пиджаке, — Блищука.

— Ругает! — лениво сказал Саша. — Разве так его за его художества еще будут ругать? Барон такой завелся! Грузовики гоняет, как такси, в Городок! На одном сам, на другом — счетовод, вязочку льна везут сдавать, чтоб в газете про них написали поскорее!..

Ключарев и Блищук к машине возвратились молча, с одинаково насупленными лицами. Садясь рядом с Женей, Блищук снова опасливо посмотрел на нее, но сейчас же отвернулся. Лицо у него было упрямое, тусклые, оловянного цвета глаза смотрели не мигая.

…На птицеферме, к которой Блищук шел очень неохотно, косясь в сторону и сбивая подобранным прутом высокие головки трав, Женя увидела приземистый сарайчик. В загоне, за загородкой, сидел инвалид и, помахивая веточкой, гонял несколько десятков разноперых бесхвостых цыплят. Они яростно копались в сухой земле, обильно посыпанной половой.

— Пшеницей кормим, творогом, — и здесь прихвастнул Блищук, мельком оглядывая свою «куроферму». — Утя у нас лучше.

Ключарев кинул на него досадливый, насмешливый взгляд.

— Что им пшеница? Им черви нужны, минеральная подкормка. Глубынь сколько от вас? Девять километров? Почему не послать туда воза с ребятами? Пусть корзинами ракушек насобирают. Потом над паром подержать, створки раскроются; даже свиней кормить моллюсками можно. А ты кур на одну пшеницу посадил. Тебя на печку посади да одним медом корми, хорошо?

— Я не люблю мед, — буркнул Блищук, скучно глядя в сторону.

— А сало любишь? Так и одного сала не захочешь.

— С курами мы сделаем. Это можно…

— А свиноферма? Стыдно идти. Вот что, завтра твоя машина в Городок пойдет?

— Лен повезем сдавать, — веско ввернул Блищук. — Обязательно пойдет.

— Так ты сделай крюк, подскочи в Братичи — не миллионеры, — посмотри на свиней, перейми опыт.

Блищук вдруг сверкнул глазами.

— Не поеду. Еще лучше сам зроблю, — самолюбиво сказал он.

Над гладкой, повитой горьким дымком костров водой большанского озера неумолчный стук: на деревянных терницах женщины треплют лен. В воде, как в волнистом зеркале, отражаются их фигуры в полный рост, словно плывут и все не могут уплыть красные кофты, белые платки…

Женщины поздоровались с Ключаревым, повернув к нему лица. Красные, как рябина, бусы вместе с капельками пота сверкали на их загорелых шеях.

— Ничего, что трудно, товарищ секретарь, большанские работы не боятся! — задорно сказала одна, тряхнув головой. — Мы на поле идем, не спрашиваем, когда солнце зайдет, а говорим: «Хоть бы день дольше!»

— Интересно, чем отличается эта картинка от доисторической? — слегка задыхаясь от крутого подъема (они поднимались по косогору на мост), сквозь зубы проговорил Ключарев. — Что тогда единоличники сеяли, а теперь колхозом? А если при первобытно-общинном строе, то ведь тоже была общая земля. Разве только Блищука в председатели не выбирали… Ну? Почему льномялку не купишь?

— А где ее взять?

— В Городке, на базе.

— Какие колхозы их мают? — хмуро, почти высокомерно спросил Блищук.

— «Советский шлях», «Имени Чапаева»… Да что ты маленьким прикидываешься, Блищук! Ты же все это лучше меня знаешь. Разбазариваешь трудодни. Думаешь премиями пыль в глаза пустить. Перерос тебя колхоз, вот что, а ты тормозишь сегодня, хотя вчера еще создавал его своими руками, — сурово сказал Ключарев.

И что-то в его тоне было такое, от чего Блищук впервые вскинул глаза с откровенным испугом.

— Товарищ Вдовина останется пока у вас, — сказал Ключарев, уже держась одной рукой за дверцу машины, и мимолетно обернулся в сторону Жени. — Через неделю подъеду, если пожелаете, еще глубже отвезу.

Не протягивая руки, он кивнул на прощание и, садясь в машину, нагнул голову, снял картуз. Поперек лба шла коралловая полоса от околыша.

«Какой твердый околыш», — подумала вдруг Женя, грустно следя за тем, как тает на дороге пыль, поднятая «победой». Нехотя она обернулась к Блищуку — и не узнала его! Председатель стал словно выше ростом: такими властными, полными достоинства и важности сделались все его движения.

— Пройдемте в правление, — пригласил он. — Расскажите, какое у вас дело. Максим, чемодан! — крикнул он не оборачиваясь.

На том же стуле, где только что сидел Ключарев, за тем же столом не спеша Блищук развернул Женину командировку, и штамп Академии наук, должно быть, произвел на него известное впечатление.

Слово «фольклор» было для него новым, но он так понятливо вслушивался в каждое слово, глаза его светились такой любознательностью, что Женя рассказала несколько подробнее, чем хотелось бы ей говорить с Блищуком.

— Ага, теперь понятно. В Большанах найдется кое-что и по вашей части, я думаю.

Он усмехнулся ее удивленному взгляду:

— Ключарев — в районе, я — здесь. Каждому месту свой хозяин.

2

Председатель райисполкома Пинчук давно уже не желал ничего плохого Ключареву. Наоборот, он даже по-своему привязался к этому человеку. По крайней мере рассудил, что лучше терпеть скверный ключаревский характер и хозяйничать в передовом районе, чем быть в паре с секретарем райкома солидным, спокойным, обходительным, но отстающим.

— Из двух зол одно всегда меньшее, — говаривал Пинчук своей жене Анне Васильевне, укладываясь после хлопотливого рабочего дня в просторную супружескую кровать. Над его головой тикали на гвоздике серебряные часы-луковица, сквозь дверку гардероба просачивался сладковатый запах нафталина… Анна Васильевна расчесывала на ночь длинную черную косу, еще достаточно густую и мягкую для ее сорока лет.

— Хорошо мы живем с тобой, Анечка, — вздыхал Пинчук, с наслаждением потягиваясь. — Большое есть в этом удовлетворение — идти в жизни правильной дорогой. И войну, слава богу, пережили, и выговоров в личном деле нет. Помнишь, в сорок пятом году посылали из обкома в Глубынь-Городок, так все хвостами вертели: далеко, глухо, бандиты по лесами… А я не отказывался: ведь послать все равно пошлют, зачем же себе зря репутацию портить? Как дело пойдет, еще неизвестно, но один плюс в биографии уже есть: не испугался трудностей Максим Пинчук!

— Ладно уж, храбрый, — проворчала Анна Васильевна, вынимая из волос шпильки. — Начинал-то все ты, а приехал Ключарев на готовое, и кто о тебе теперь вспомнит? И кандидат Ключарев, и депутат Ключарев…

— Нет, ты не права, Анечка, — мягко возразил Пинчук, — далеко еще он не на готовое приехал.

Жена тронула у Пинчука самое больное место. Почему, почему все сердца в районе повернулись вдруг к Ключареву, как подсолнечники к солнцу? Чем он их околдовал? Ведь он не был, как Пинчук, доброжелателен и приветлив со всеми; он бурей носился по району, вкапывался в ненужные мелочи, ругался, высмеивал, стучал кулаком (Да, да! Были и такие случаи!), а потом садился за один стол с обиженными, пренебрегая всякой субординацией. Где здесь была логика? И все-таки год от году Ключарев рос ввысь, как дерево, а Пинчук… что ж, ему было неплохо и в его тени!

— Я за первым портфелем не гонюсь, Анечка, — рассудительно говорил он, подавляя в себе тот тонкий росток обиды, который, если б Пинчук дал себе труд попристальней вглядеться в него, может быть и навел бы его на правильные размышления: в чем отличие между ним и Ключаревым. Ведь иногда разными путями приходят люди к истине!

Но жена отвлекла Пинчука другим, довольно занимательным разговором:

— Как хочешь, Максимчик, а мне очень подозрительны эти постоянные разъезды Раисы Степановны, — сказала она. — Ну, пусть ее родители старые, слабые, пусть у них там чудные места, море, климат, мальчику полезно, только, мне кажется, все это больше для отвода глаз. Я спрашиваю самого: «Как это вы, Федор Адрианович, чуть не по полгода один живете?» Улыбается: «Ничего, я привык по-солдатски». Хороша привычка! Скрывают что-нибудь, как думаешь?

— Не-ет, — задумчиво откликнулся Пинчук, — тут все в порядке. Живут тихо, связей у него на стороне нет.

— В тишине еще не вся радость, — вздохнула Анна Васильевна, разглядывая в круглом зеркале свои раздобревшие черты. — Помидоры хорошо уродились нынче, вот что. Надо бы достать бочонок для засола…

— Хорошо, я позвоню завтра Колесниченко в артель… — И мысли Пинчука пошли уже окончательно в другом направлении.

На следующий день ближе к обеду в райисполком ворвался Перчик, районный ветеринар, маленький, пузатый и крикливый человек.

— Я к вам, Максим Петрович! — закричал он еще от порога, вытирая платком потное, розовое, словно надутый детский шар, лицо. — К Ключареву толкнулся, его нет на месте, а дело не ждет. Я опять о Блищуке, как уж себе хотите!

— И Блищук не святой, — примирительно сказал Пинчук, отметив про себя: «Сначала, значит, все-таки к Ключареву зашел». — Кроме того, что он председатель лучшего колхоза в области и портрет его в «Огоньке» печатали на обложке, заслуг у него особых нет, сколько я знаю.

Пинчук любил говорить так: то ли всерьез, то ли в шутку — понимай, как хочешь, лишь бы выиграть время и не ошибиться в окончательном решении. А с Блищуком действительно поворачивалось все как-то уж слишком сложно.

— Ну что? — спросил он устало. — Что там опять?

— За грудки я сейчас с ним схватился, можете выносить мне порицание по любой линии! — вскочил присевший было на краешек стула Перчик и забегал мячиком из угла в угол по кабинету. — У меня свое дело, Максим Петрович, и я за него отвечаю! У меня не журнал «Огонек», а свиноматки поросятся! Меня рекорды по другой отрасли не интересуют.

— Ближе к делу, Абрам Львович, — сказал Пинчук и опять ревниво подумал: «Интересно, а у Ключарева он бы тоже так тарахтел? Наверное тоже, поди уйми его!»

— А ближе к делу вот: поставил на двести свиней одну свинарку, остальных на лен отпустил, зарабатывать богатые трудодни. Вы представляете эту цифру? Двести и одна? Кинофильм! Сам сидит пьяный, ничего не слушает, гонит из кабинета. Ну, я не совладал с сердцем, взял его за грудки… — Перчик молодцевато потряс коротенькими руками. — Однако это не выход! — сейчас же закричал он снова. — И я не сторонник индивидуального террора, упаси боже! Я обращаюсь по инстанциям.

«Пожалуй, лучше, если бы он и вправду шел к Ключареву», — неожиданно подумал Пинчук.

— Я позвоню Блищуку, — сказал он обнадеживающе. — Мы разберемся.

Перчик открыл было рот («Что тут разбирать? Дело яснее апельсина!»), но только шумно вздохнул и перекатился, как колобок, через порожек: упрямо помчался в райком сторожить Ключарева.

Оставшись один, Пинчук на мгновение ощутил облегчение от мысли, что не его первый голос в районе и не ему отвечать за всю эту путаницу. Но, успокоившись за себя, он привычно встревожился о Ключареве. Ну, не умеет жить человек! То суется вперед, когда не просят, выискивает недостатки там, где можно их не видеть, то вдруг тянет, цацкается, подводит себя под удар обкома. Разумно ли это? Прими решение, наконец! Если решил защищать, потуши все разговоры вокруг Блищука. Ты хозяин, ты это можешь; раз только прикрикни на собрании, и люди поймут: есть много дел и без критики передового колхоза. Такую линию Пинчук бы понял и одобрил. А Блищука можно тряхнуть в своем кругу: «Что, сукин сын, вылететь захотел?!» Уймется, не дурак. Но зачем надо Ключареву выжидать, стоять в сторонке, давать волю языкам? На прошлом партийном активе три записки пришло в президиум: «До каких пор райком будет терпеть безобразия и зазнайство Блищука?» А ведь он председатель передового колхоза! Скандал! Ключарев записки прочел вслух, а потом вызвал к трибуне бригадира из Большан: что скажешь? Тот долго отнекивался: мол, к выступлению не готовился… Но за Блищука встал горой: если и пьет, то не валяется! А колхоз идет впереди всех.

Почему Ключарев и тогда не показал ясно своего отношения к Блищуку? Жалеет его, что ли? Но жалость — это не государственный взгляд на вещи. И хотя от этого воспоминания было не очень-то приятно, Пинчук все-таки заставил себя сказать: «Ведь выступил же я против Ключарева, когда он показался мне неправым…»

Этот неприятный, сумбурный день кончился для Пинчука звонком из обкома.

— Вы знаете, что на вашего льняного короля есть письмо в ЦК от рядовой колхозницы? Она якобы выступила с критикой, а он запретил давать ей лошадь для хозяйственных нужд, допустил оскорбление действием. Что намерены предпринять?

О вражде Блищука с разбитной вдовой Кланькой Чиж в Городке знали давно. Говорили даже, что возникла она после разрыва более нежных отношений…

Но письмо в ЦК — это уже не досужие вымыслы городчуков!

— Проклятая баба! — растерянно шептал Пинчук. — Ее еще только не хватало!

3

Ключарев заехал за Женей гораздо раньше, чем обещал. Прошло всего три дня, как возле пустой, тихой школы, где обитаема пока была только учительская, раздался знакомый голос «победки». Женя выбежала навстречу.

— Здравствуйте, здравствуйте! — закричала она и первая протянула руку, перепачканную акварельными красками. — Как хорошо, что вы приехали, а то Василю все равно пришлось бы к вам в Городок идти…

— Кому? — переспросил Ключарев.

— Ну, Василию Емельяновичу Морозу, новому завучу.

Ключарев тотчас вспомнил, как несколько дней назад заведующий районо привел к нему двух молодых людей с дипломами Минского университета (он любил сам прощупать каждого нового человека).

Один держался независимо и даже как-то ершисто, словно все присматривался к Ключареву: достоин ли тот его, Кости Соснина, доверия?

На вопросы отвечал подчеркнуто вежливо, только норовисто поводя плечом. «Ну что? Я вам не нравлюсь? — словно спрашивал он. — А мне это, представьте, все равно!»

Ключарев, едва подавляя улыбку, спросил:

— А если мы вас направим директором сельской школы? Вы, конечно, уверены, что справитесь с этим делом?

— В чем я уверен, не имеет особого значения, — вызывающе сказал учитель, покрываясь вместе с тем густым мальчишеским румянцем. — Если не справлюсь, вы снимете меня с работы, только и всего.

— Обязательно сниму, — весело пообещал Ключарев и, считая, что они поладили, повернулся ко второму. — А вы бы куда хотели, товарищ Мороз?

— У меня просьба, — отозвался тот, несколько запинаясь. — Отправьте нас вместе.

— Вот этого не могу, — серьезно ответил Ключарев. — Двух человек с таким образованием, как у вас, в одну школу — это пока что непозволительная роскошь для нашего района.

— Что же тут случилось у завуча? — спросил теперь Ключарев у Жени.

— Школа не готова к учебному году, вот что, — сердито ответила она и, слегка потянув его за руку, первая взбежала на крыльцо. — Пособий нет никаких, — Женя быстро загибала пальцы. — Карты только физические. На уроках истории границы княжеств чертят карандашом: семнадцатый век желтым, восемнадцатый синим. Да я бы сама по такой карте двойку получила!

В учительской на длинном столе были разостланы листы ватманской бумаги. Молоденькая учительница (Ключарев не помнил ее фамилии) приподнялась ему навстречу, в смущенье забыв положить кисточку.

«Аллитерация, — прочел Ключарев большие мокрые буквы и ниже, помельче: — У Черного моря чинара стоит молодая».

Он оглянулся на Женю, та следила за ним исподлобья, с трепетным ожиданием.

— Это вы придумали? Толково.

Он обошел комнату и очень внимательно прочел еще несколько плакатиков, сушившихся на полу: «Баллада», «Ритм», «Рифма».

— Так будет легче усвоить, — наставительно сказала молодая учительница, — на примерах.

Ключарев кивнул.

— У Черного моря чинара стоит молодая… — повторил он вполголоса. — А ведь я приехал за вами! — сказал он, встряхивая головой и снова поворачиваясь к Жене. — Есть у нас такой колхоз — «Советский шлях», деревня Дворцы. Пожалуй, самое глухое место по району. Вы ведь все экзотику ищете: соломенные крыши, лапти, полати…

— Я не ищу никаких лаптей, — насупившись, отозвалась Женя. — Мне это для дела нужно.

— Видите, какие у нас с вами противоположные дела? Вам лапти нужны, а мне, наоборот, они не нужны!

Ключарев сегодня был в хорошем настроении.

— Да, забыл! Я ведь вам еще письмо привез.

Он протянул голубенький конверт, адресованный Жене на райком, и Женя вспыхнула, нетерпеливо отрывая узкую полосу плотной бумаги.

«Милая Женька! Я пишу тебе прежде всего затем, чтоб тысячу раз повторить то, что сказал на вокзале…»

…Тугой горячий ветер бил в спущенные окна машины. Он был насыщен сырым запахом трав, бегучими тенями облаков. Желтые одуванчики, словно веснушки, сплошь покрывали обочину дороги. В зеркальце над ветровым стеклом Ключареву виднелась часть Жениного лица. Он следил за тем, как доверчиво шевелятся ее губы, повторяя неслышные слова. Что ж, для каждого возраста свое счастье! В двадцать лет оно кажется бесспорным и бесконечным, как у травинки, проклюнувшейся в апреле. А когда человеку за тридцать, похоже на конец душного грозового лета…

Когда Ключарев решил, что письмо уже выучено наизусть, он спросил:

— Как вам понравились Большаны?

— Совсем не понравились, — ответила Женя, вздохнув и возвращаясь к действительности. — Если у вас все такие, как этот ваш Блищук…

— Ну, ну? — уже внимательнее сказал Ключарев.

Женя рассказывала, сердито блестя глазами. Когда Блищук узнал, что она фольклористка, он приготовил ей «сюрприз». На следующий же день мимо ее окна прошли девушки. Смеясь и подталкивая друг друга, пропели, не очень громко, частушки про чудо-колхоз и его председателя. Она разговорилась с ними, просто так, о своих девичьих делах, а потом спросила:

— Давно такую частушку поете?

— Да нет. Вчера Блищук вызвал библиотекаршу, говорит, нужна песня про наш колхоз. Мы в песенник полезли, придумали.

— Вы что же, все частушки из песенников достаете?

— Все — нет. Другие сами берутся, вот как ветер повеет, как слеза из глаз побежит…

— Значит, так народное творчество поворачивается? — мрачнея, пробормотал Ключарев и замолчал надолго.

Дорога, суживаясь и петляя, уходила в глушь. Чернолесье — осины, дубки, клены — перемежались здесь на кочковатой, холмистой земле с соснами. Полнеба закрывали могучие шапки придорожных верб.

…Над Дворцами гас день. Лениво пыля, вернулось с пастбища стадо, из каждого двора запахло парным молоком. Воздух как бы загустел, и еще ближе сгрудились хаты на узкой улочке: казалось, положить бревно поперек, от плетня к плетню, и уже перегородишь ее всю.

Было удивительно тихо. И то ли оттого, что вокруг плотно смыкался лес, хатки под забуревшей соломой были кривы и черны от времени, а женщины ходили, по-старинному, в расшитых жилетах и ситцевых ярких юбках, низко надвинув платки на лоб, или потому, что ребятишек в поздний час было мало на улице, и они не кидались вслед за машиной с восторженными воплями, Жене показалась эта деревушка настоящим куском старого Полесья, где жизнь течет тихо и пугливо, загороженная от всего света болотами и лесами…

Председатель колхоза Валюшицкий вернулся с поля уже в таких густых сумерках, что Женя не могла хорошенько рассмотреть его лица. Она видела только, как из-под распахнутого френча жарко блеснула пунцовая рубашка, словно оттуда, с полей, он унес последний отблеск закатного солнца. Валюшицкий поздоровался и, казалось, не очень удивился позднему приезду Ключарева. Не спеша они двинулись по селу.

Готовясь ко сну, бранчливо стучали клювами аисты; иногда по два гнезда на одной крыше.

— А вот здесь, — сказал Валюшицкий, глядя вверх, — одного аиста не то подшибли, не то еще куда делся, и аистиха выкинула из гнезда аистенка: ведь ей всех не прокормить.

— Ну? — Ключарев приостановился, вглядываясь в белую тень. Потом покачал головой, словно не зная, что сказать по поводу такой жестокой разумности.

Изредка попадались встречные. Мужчины снимали шапки, освещая на миг лицо вспышкой цыгарки. Женщины скромно белели кофточками и здоровались певуче, ласково. В хатах еще не зажигали огня. И вдруг в мягком воздухе повеяло бодрым и острым запахом свежеспиленного дерева. Строился клуб, он уже был почти готов и светился в темноте своими новыми бревенчатыми боками. Зажатый со всех сторон темными хатками, он казался не очень большим, но уютным, почти обжитым уже.

— А здесь бы площадку для танцев надо, — сказал Ключарев. — Нет в проекте? Ну и пусть. А вы поправьте проект. Мастера свои, руки тоже свои.

Кажется, и он почувствовал, что этот клуб должен стать самым сердцем Дворцов, любимым местом, где можно будет вечерком посидеть на воле, покурить с соседями, как и сейчас уже сидели на бревнах.

Ключарев с председателем остановились, поздоровались. Женя тоже присела, радостно ощущая все тот же крепкий сосновый дух новостроек, которые пришли и сюда.

Поговорили об урожае, о том, что месяц взошел в туманном кольце: как бы непогодь не ударила на самую уборку…

— Крестьянину без надежды жить нельзя, — звучал чей-то неторопливый голос, — это не на фабрике, под крышей: дождь, град, сушь — свое сработаешь. Здесь надо уметь и спешить, и переждать, и все силы враз бросить. Но, главное, всегда надеяться, не опускать руки.

Говорили негромко, словно не хотели вспугнуть тишину.

— Что же ты думаешь, Семен, на будущий год хорошего сделать? — спросил погодя Ключарев так задумчиво, будто приоткрывая дверь мечтам.

Валюшицкий порывисто вздохнул в темноте, и чувствовалось, что в этот миг он ощутил себя уже в этом будущем году, который шел за уборкой, молотьбой, осенними дождями и первым снегом.

— Самое главное для Дворцов — это свет, Федор Адрианыч, — застенчиво сказал он. — Без света нам теперь не обойтись. Свет и радио в каждую хату. Хочешь не хочешь — дизель надо приобретать.

В его голосе зазвучала такая подкупающая нотка удовольствия от того, что вот он, полещук, сам, своими руками проведет электричество в родную деревню, — и в то же время невольный вздох прижимистого хозяина от предвкушений затрат, — что Жене вдруг захотелось громко засмеяться от какой-то внутренней радости. «Здравствуйте, новые Дворцы!» — хотелось сказать ей, выпрямившись во весь рост на этой, пусть еще темной улице.

— Федор Адрианович, — спросила Женя на обратном пути. — Скажите, а зачем мы сюда приезжали?

Лицо Ключарева было в глубокой тени, и только глаза поблескивали сквозь полуопущенные веки.

— Вы — смотреть старое Полесье. Я… — Он вдруг встряхнулся. — Вы что? Удивились, почему я собрания не созывал, никому мораль не проповедовал? Секретарь райкома, между прочим, не для одних директив существует. Просто так приехал, как друг, если хотите. Кстати, я действительно люблю Семена.

— Кого?

— Валюшицкого, председателя этого.

— Федор Адрианович! — вдруг с отчаянием сказала Женя. — Хотите, я вам расскажу, откуда меня Курило знает?!

— Что? — удивился было Ключарев, но сейчас же прибавил просто: — Ну, ну…

Наверно, только в нашей жизни случаются такие удивительные вещи! Что ж, скажет почти каждый, покачивая головой, бывает и так…

Женин отец, инженер-горняк, уезжал в длительную, очень длительную командировку.

«Когда я вернусь, ты, дочка, станешь, наверно, уже кандидатом наук», — писал он полушутливо, полупечально. Жизнь отца, занятого человека, текла как-то всегда в стороне от Жениной. Она не чувствовала особой потребности в его ласке: это можно получить и у мамы. Для бесед у нее были друзья; когда они с отцом встречались за столом или в выходной день, тот только мимолетно проводил ладонью по ее щеке.

— Ну как, егоза? — вздохнув, спрашивал он и не знал, что прибавить. Он не мог уследить за ее интересами. Так же быстро она вырастала и из своих платьев. А ведь ему в глубине души дочка представлялась все такой же маленькой, под розовым байковым одеяльцем…

Получив письмо об отъезде отца, Женя вдруг затосковала. Она вспомнила как-то сразу все отцовские морщины, его седые виски и испугалась: о многом они еще не поговорили, как мало знает он свою Женьку!..

Впереди был месяц учебы, экзамены. Но она договорилась в деканате, что сдаст досрочно. Тогда у нее осталось бы три недели свободного времени, как раз те самые три недели, которые отец решил прожить у своей пожилой сестры на Волге.

Никогда не занималась Женя так яростно!..

Прямо с зачеткой в кармане она бросилась на речной вокзал. Но там только посмеялись ее наивности: на билеты существует очередь, запишитесь, может быть, недели через три…

— У меня же совершенно исключительный случай! — в отчаянье говорила Женя. — Мне делать там нечего через три недели!

В ответ пожали плечами.

Тогда Женя спросила, сдерживая негодование:

— Хорошо, но кто-нибудь все-таки может получить билет без очереди?

— Герои Советского Союза и депутаты Верховного Совета, — ответили ей.

Ни героев, ни депутатов у Жени знакомых не было. Она бесцельно бродила по улицам, с тоской глядя на проходящие звездочки… И, наконец, решилась… Что еще оставалось ей делать?

— Товарищ Герой Советского Союза, — сказала она торжественным, ломким голосом, оборачиваясь к своему соседу по троллейбусной очереди, у которого на пиджаке блестела Золотая Звезда.

— Да, — проворчал тот, опуская газету, которую просматривал на ходу. — В чем дело?

— Вы можете совершить хорошее дело, если это займет у вас только час времени?

Герой поднял было брови, но уже, шурша шинами, подошел троллейбус.

— Так я скажу вам все! — жалобно воскликнула Женя, вскидывая руку.

В тесной толпе она сбивчиво объясняла свои обстоятельства, пугаясь его каменного лица, и начала уже было бормотать: «Конечно, она сама понимает… такой занятой человек…», — как Герой вдруг спросил все так же строго:

— Когда открывается касса? Учтите, что я здесь проездом, послезавтра уезжаю.

Достать билет на пароход в разгар летнего сезона оказалось не так-то просто и для Героя. Дважды они встречались в девять утра на условленной улице, и только на третий день он вручил ей нарядный, с голубыми полосами, билет Волжского пароходства. Оставалось поблагодарить и распрощаться, тем более, что и Герой возвращался назад, в Белоруссию. Женя шла, все замедляя и замедляя шаги. Неужели так оно все и будет? И они разойдутся сейчас как чужие?..

— Ну, что же ты намерена делать? — пробурчал Женин спутник, встряхивая седеющей курчавой головой и неожиданно переходя на «ты».

— Сегодня? — глупо спросила Женя.

Он улыбнулся:

— И сегодня и всегда. Вообще в жизни?

— …Вот откуда я знаю Курило, а вовсе не потому, что он областное начальство, — кончила Женя, стараясь разобрать, какое впечатление произвел этот рассказ на Ключарева.

— Угу, — удовлетворенно отозвался тот из темноты.

Машина шла и шла, подскакивая на ходу и освещая прямым недрожащим лучом лесную дорогу…

— Федор Адрианович, — сказала Женя немного погодя, — что такое мужество?

Ключарев удивился вопросу и задумался.

— По-моему, это защищать до конца то, во что веришь.

— Так. — Женя для верности даже повторила его слова, шевеля губами. — А счастье?

Ее юный пытливый взгляд был неотступно обращен к Ключареву. Тот улыбнулся, слегка пожав плечами.

…Ночью в свете фар дорога преображается. Облитые матовой молочной белизной стоят овсы, цвет у них таинственный, мягкий, словно смотришь сквозь бутылочное стекло. Дерево, вырванное из темноты, стоит, как в блеске молнии: так четко обрисован каждый его лист со всеми жилками, так ясно видна любая морщина на коре. Секунда — и дерево снова исчезло, словно с головой утонуло. Иногда они останавливались и, выходя из машины, тоже сразу оступались в эту непроницаемую тьму. Уже ощупью, с неизъяснимым наслаждением собирали в охапки стебли цветущей гречихи; осторожно касались лицом ее росных душистых соцветий и выпускали не повредив. Гречишное поле, повитое туманом, смутно белело, насколько хватало глаз.

— Самый добрый труд — колхозника, — сказал вдруг Ключарев, глубоко вдохнув свежий, напоенный травяными запахами воздух.

— Почему?

— Счастливый. Дает полное и немедленное удовлетворение. Бросил зерно в землю — и видишь, как оно поднимается. Собрал — и знаешь, что оно не для тебя одного, а для всех.

Земля дышала тишиной и миром. Удивительная ночь! Все лучшее, что есть в человеке, словно просыпается в такие минуты и чутко вслушивается, дышит и не может надышаться…

— Стоп.

«Победа» снова остановилась. Что-то темное, как огромная спящая птица, сложившая крылья, виднелось слева, у самой дороги…

— Комбайн! Неужели так и брошен без присмотра? Эй, есть тут жив-человек?

Несколько секунд стояла тишина. Одинокая красноватая звездочка низко висела на небосклоне. И кроме звезды, кроме комбайна да их двоих на дороге, казалось Жене, никого больше и нет на свете.

— А кто пытае? — отозвался не сразу голос. В кожухе, обросшем соломинками, дядька вылез из соломокопнителя. — Я думал, проверка якая…

IV. Разговор о свадьбах

1

На площади, на зеленом пустыре, где центр Городка, стоит одиноко трибуна из красных, уже побуревших досок, и высокий шест с серебряной, почти рождественской звездой. В дни праздников сюда собираются на митинг. Под звуки оркестра тогда поднимается вверх кумачовый флаг, а в Мае и на Октябрьскую революцию мимо трибуны проходит даже небольшая демонстрация; ученики двух школ, служащие районных учреждений и крестьяне из ближайших сел.

За трибуной видны купола крытой тусклой жестью церковки. Она звонит несколько раз в день, раздумчиво и мелодично, тремя колоколами, как «Табакерка» Лядова.

— Кандыба зазвонил, — говорят тогда в райисполкоме и собираются обедать.

Кандыба — благочинный, служитель тоже районного масштаба. Ему лет под семьдесят, он живет тут же, при церкви, на улицах показывается редко, всегда в одной и той же ряске, порыжевшей на солнце, и широкополой соломенной шляпе. Однажды на узком дощатом тротуаре он столкнулся лицом к лицу с секретарем райкома и остановил его.

— Гражданин секретарь, — сказал он с некоторой торжественностью, но в то же время поперхнувшись от волнения, — у меня к вам настоятельная просьба уделить мне несколько минут вашего внимания.

— Может быть, вы лучше зайдете ко мне в райком? — тоже смутившись, предложил Ключарев, хотя тотчас же понял всю нелепость своих слов.

— Едва ли это удобно, — мягко возразил Кандыба. — Но дело, о котором я вам хочу сообщить, представит интерес и для вас как руководителя здешней местности.

Стараясь преодолеть внутреннюю неловкость и то несколько комическое отношение к самому слову «поп», которое свойственно поколению, выросшему после революции, Ключарев с любопытством посмотрел на старика. Из-под седых бровей на него глянули, не смущаясь, выцветшие, но еще не угасшие глаза, сухие пальцы нервно теребили на груди скрытую за рясой пуговицу.

— Хорошо, — сказал Ключарев, — я вас слушаю.

Они отошли в сторону, подальше от посторонних взглядов, и Кандыба рассказал о том, что за последнее время в деревнях Большаны и Лучесы усилилась деятельность штундистов, богопротивной секты. Из достоверных источников ему известно, что пресвитер Степан Лисянский наложил строжайший запрет своей пастве не только на посещение зрелищ и собраний, но также склоняет родителей не разрешать молодежи обучение в школе свыше пятого класса.

— Едва ли также найдутся в этих селениях охотники получить техническое образование на курсах трактористов, которые, как я слышал, образуются в областном городе, — осторожно сказал Кандыба и потупился.

«Эге, дед. Да у тебя, я вижу, информация поставлена неплохо», — подумал Ключарев (циркуляр о курсах был получен им только накануне) и еще более внимательно посмотрел на священника. Седая борода Кандыбы даже в ярком знойном свете июльского дня вызывала ощущение морозной прохлады., как те огнеупорные, нетающие снега, которые видел Ключарев на кавказских пиках.

Кандыба уже давно оправился от первоначального смущения и говорил теперь хотя и тихо, но голосом, полным достоинства, как человек, привыкший к тому, чтобы его слушали.

В начале разговора Ключарев еще мысленно прикидывал, как потом в кругу товарищей сможет пошутить, что плохая, мол, жизнь у попа настала, если сектанты берут верх и на них приходится жаловаться в райком партии; но чем пристальнее он вглядывался в этого сухонького старика с полуопущенными веками, которые скрывали зоркий и твердый взгляд, тем настороженнее становился сам. Теперь ему уже не казалось смешным, что эти восковые, покойно сложенные на животе руки, могли бы удержать не только колеблющуюся, как стебелек, свечу с желтым лепестком огня, но и властно направить по своему пути живую человеческую душу. Припомнился ему и Степан Лисянский, дюжий угрюмый мужик, похожий скорее на молдаванина, чем на белоруса, о котором Блищук сказал, неопределенно ухмыляясь: «Штунда — она Штунда и есть. Хотя работают хорошо, колхозу не мешают».

Но то, что Кандыба искал помощи против Лисянского, говорило о несомненной, хотя и скрытой силе этого штундиста. И это тоже заставляло призадуматься.

— О штундистах я знаю, — сдержанно проговорил Ключарев и замолк, словно дожидаясь, что еще сможет добавить к сказанному Кандыба. Уловив скрытый холодок в тоне собеседника, тот с неожиданным проворством вскинул голову и в упор посмотрел на Ключарева. Верхняя часть его лица оставалась в густой тени от шляпы, но секретаря райкома опять поразил умный, острый взгляд старика.

— Я говорю с вами не только потому, что вы должностное лицо, — тихо сказал Кандыба, — но и потому, что голосовал за вас как за своего депутата. — Он неожиданно улыбнулся слабой старческой улыбкой.

А Ключарев, несколько ошарашенный таким поворотом разговора, чуть не воскликнул вслух: «Ну и ловок старик!»

Прохожие уже давно с любопытством оглядывали их, обходя сторонкой, а разговор все продолжался.

— Вы чтите своих борцов, и это хорошо, — задумчиво сказал священник. — Но я хотел бы также вам напомнить, что на этой земле был и епископ Пантелеймон, заточенный иноплеменными за русскую веру. Мы люди разных эпох, гражданин секретарь, у нас разные убеждения, но Родина у нас одна, — просто сказал он и потянулся сухой рукой к краю соломенной шляпы. — Доброго здоровья!

Пыльная ряска, мелькнув черным пятном на солнечной улице, уже скрылась, а Ключарев все еще оставался в каком-то странном раздумье.

Отрывочные мысли, приходившие ему в голову в разное время: давняя досада на загулявшие во время престольного праздника Дворцы, и то, как он не захотел возвращаться к этому разговору при последнем свидании с Валюшицким, хотя очень хорошо помнил тот чертов день, да и разные другие случаи, которые вызывали когда-то неудовольствие, а потом забывались, отодвигались в сторону, — сейчас словно выстраивались в единый ряд, нанизывались на общую нитку.

Ключарев не был способен к тягучим одиноким размышлениям: самые смелые решения приходили к нему с такой же легкостью на людях, в середине его загруженного хлопотливого рабочего дня, как у других в тиши кабинета. Даже смертельно утомленный, он никогда не уставал внутренне. Он всегда чувствовал ответственность за множество человеческих судеб, порученных ему партией, и это не давало угасать его энергии.

От разговора с Кандыбой у него осталось такое ощущение, будто по его лицу задело бесшумное крыло летучей мыши — существа сумеречного и не совсем понятного. На какую-то минуту ведь он и сам подпал под обаяние его тихого голоса, скупых мягких жестов…

Словно просыпаясь, он провел рукой по лбу и уже иными, пытливыми глазами посмотрел на голубую церковку с ее пасмурными оловянными луковицами куполов. Она стояла как на ладони, без особых затейливых украшений, но построенная в том испытанном веками стиле русских храмов, которые не уводили ни в мистику, ни в холодный аскетизм и больше всего говорили о ладно построенной жизни именно здесь, на земле. Крутолобые псковские соборы, которые он видел когда-то на гравюрах у Лобко, всегда напоминали Ключареву рубленые северные избы. И недаром купола называются луковками: ведь это был привычный, родной мир, злой волей направленный во вред человеку!

Ключарев невольно обвел взглядом все строение от колокольни до паперти, и на мгновение ему стало обидно за тех безыменных, давно усопших мастеров, которые, век за веком трудясь, находили эти стройные формы, вкладывали в них всю душу…

Ключарев подумал и о том, что с некоторых пор, особенно после войны, многие стали как-то путать, смешивать государственное и партийное отношение к религии. Он сам во многих избах видел иконы, увешанные вышитыми рушниками, утыканные бумажными розами. А рядом, как правило, висели портреты вождей и красочные плакаты «Да здравствует Первое мая!» и «Все на выборы в Верховный Совет!». На все это он смотрел равнодушно, как на безобидное украшение стены, и в его сознании тоже как-то сам собой притупился грозный предостерегающий смысл Марксовых слов: «Религия — опиум для народа».

Все еще в глубокой задумчивости Ключарев медленно двинулся было по дощатым мосткам, как вдруг ударил колокол. Ключарев машинально посмотрел на ручные часы и досадливо поморщился: вот она, сила привычки! А почему люди должны сверяться с церковным звоном, а не, скажем, с городскими часами? Если еще нельзя здесь повесить, как в больших городах, электрические, то уж дежурный на пожарной каланче мог бы отбивать часы точно по московскому времени. И колокол надо подобрать не ржавый, надтреснутый, а тоже с ясным, серебряным звоном…

— Ты сейчас с Кандыбой беседовал, Федор Адрианович? — окликнул его Пинчук, выглядывая из окна райисполкома со своей обычной добродушной улыбкой. — Может, зайдешь по пути? Жара сегодня, а у меня домашний квасок в бутылочке.

— Квас или что покрепче? — рассеянно пошутил Ключарев, хотя знал, что Пинчук сейчас же скажет, что пить ему нельзя.

— Нет, я не пью, — действительно отозвался Пинчук, и его выпуклые светлые глаза приняли меланхолическое выражение. — Ни здоровье, ни жена не позволяют.

— Брось, — с трудом подавляя внезапное раздражение, сказал Ключарев, — ты нас всех переживешь.

Пинчук засмеялся мелким неопределенным смешком.

— А я вот с Кандыбой еще никогда не встречался. Хоть и близкие соседи. Интересно, о чем это вы с ним и так долго?..

— О Кандыбе мы поговорим в свое время, может быть, серьезнее, чем ты думаешь. А пока скажи вот что: тебе виден из твоего райисполкомовского окна городской сквер?

Пинчук недоуменно пожал плечами: никогда не приноровишься к этому человеку! Черт его знает, что ему взбредет в голову. Конечно, виден, если десять чахлых деревцев за деревянным частоколом находятся как раз напротив окна, нечего было и спрашивать.

Он обиженно промолчал.

— И церковный двор тоже увидишь. Высунься немного, будь ласков. Тебе не странно, не стыдно, что у Кандыбы и дорожки выметены и трава всюду высеяна, да, видишь, какая зеленая, шелковая, как коса у девушки, даже погладить хочется. А у нас на сквере газон высох, зажелтел, будто здесь другое солнце светит, другие тучи по небу бегут. И ты думаешь, в такой сквер захочется кому-нибудь прийти? А если нет, так зачем же мы его посадили? Для ровного счета, что ли? Есть, мол, в Глубынь-Городке баня, чайная, сквер и… председатель райисполкома! Полный комплект.

Ключарев говорил не очень громко. Его глуховатый после фронтовой контузии голос в минуты волнения становился еще более невнятным, спотыкающимся, но глаза с сузившимися зрачками сверлили неотступно.

— Ты хочешь все сразу, — невольно поеживаясь, примирительно сказал Пинчук. — Можно, конечно, поставить вопрос на райисполкоме, принять решение…

— Да! Хочу все сразу, — напряженно и страстно продолжал Ключарев, отмахнувшись от его последних слов. — Слышал, у Снежко пословица, привез когда-то с фронта: после нас не будет нас! И вот потому, что после нас нас не будет, я хочу сделать все, что могу, своими руками, сегодня же!

Он вдруг остановился, переводя дыхание, и пристально, прямо посмотрел в лицо Пинчуку. Тот уже не улыбался, рот его был сжат с замкнутым и несколько даже надменным выражением. Он казался сейчас старше своих сорока пяти лет. И, должно быть, эта десятилетняя разница между ними теперь, когда он смотрел на Ключарева с высоты подоконника, вдруг как-то успокоила Пинчука.

«Молодо-зелено, — снисходительно подумал он с высоты все того же подоконника. — Трудно тебе жить, Федор Адрианович, с таким характером».

— Вот что, — сказал уже совсем другим тоном Ключарев, глядя в сторону. — Советую тебе скорее ставить вопрос и принимать решение: на ближайшем бюро заслушаем доклад о благоустройстве. И не только города, но и всего района, — жестко бросил он, уже уходя.

— Вот это хорошо. К докладу всегда готов, — громко сказал ему вслед Пинчук и откинулся в глубь кресла.

«Что это с ним? Бешеная собака укусила, что ли? Сенокос по колхозам идет, уборка началась, а ему благоустройство понадобилось».

Недоуменно качая головой, Пинчук нацедил в стакан тепловатого домашнего кваску и, поболтав на свету, не спеша выпил.

Сначала глухие удары бубна, а потом уже и звуки гармонии все явственнее и явственнее слышались за окном: из какой-то деревни ехала свадьба. Словно подпевая ей, дробно ударили колокола. Пинчук высунулся по пояс, стараясь разглядеть на передней подводе невесту, старательно упакованную в кисею, и сказал громко, добродушно прищелкнув языком:

— Ишь ты, будет им сегодня пир на весь мир!

Под окном собралась уже небольшая толпа, на его слова обернулись и засмеялись одобрительно.

— Нам бы еще по разочку, товарищ председатель! — бойко выкрикнул какой-то развеселый старичок, притопнув ногой. — Старый конь борозды не испортит.

Пинчук ответил соленой шуточкой и с удовлетворением вернулся к своему письменному столу. «Все гораздо проще, товарищ Ключарев, — мысленно продолжил он разговор. — И на народ надо смотреть проще и на самое жизнь. Ведь после нас действительно не будет нас, глупый ты человек!»

Даже наедине с собой он продолжал улыбаться привычной благодушной улыбкой, и так как мысли его настроились на игривый лад, то теперь слова Ключарева рисовались ему уже совсем в другом свете.

«Сквер ему нужен, сам бы еще, наверно, не прочь погулять, вдовец соломенный. Как он там сказал: косы девичьи погладить хочется? Эге, да нет ли здесь тайной причины? На прошлой неделе он, мне говорили, ездил в Лучесы и заночевал там после заседания правления колхоза. А в больничке доктор Антонина Андреевна… Правда, я раньше ничего не замечал такого, она его вроде даже недолюбливает, гордая девица. Но ведь кто их знает!»

Окончательно развеселившийся Пинчук уже без малейшей тени неудовольствия деловито задвигал ящиками стола. В этот морящий зноем июльский полдень он чувствовал себя особенно уютно в райисполкомовском кабинете, затемненном по окнам дикой акацией. Все было здесь привычным, обжитым: письменный стол, широкий как мучной ларь, ковровые дорожки, добротно простершиеся через всю комнату до порога, словно человек, вступая на них, сразу должен был догадаться, что здесь не место крику и гомону; стоячие купеческие часы с боем… На всем лежал отпечаток устойчивости, неизменности…

2

Ключарева свадьба нагнала на белой от солнца улице. По конским гривам, как репейники, были разбросаны большие круглые цветы. На передней подводе рядом с молоденькой невестой, которая крепко прижимала к груди спеленутый марлей букет, сидел жених, высокий и красивый парень с красным от водки лицом, в новом костюме, с пучком цветов, засунутых в нагрудный кармашек. Он качался в такт всем рытвинам и ухабам, отважно, как и подобает мужчине, принимая взгляды прохожих.

На второй телеге среди сватов и родственников увядшая тридцатилетняя женщина напряженно держала в вытянутой руке большую желтую свечу. На третьей, свесив ноги в разные стороны, ехали музыканты: гармонист и парень с бубном, в который он бил беспрерывно и равнодушно. Круглое, румяное, словно заспанное лицо музыканта казалось совсем мальчишеским.

Без улыбки проводил глазами Ключарев этот свадебный кортеж. Почему-то ни одной мысли о юности, застенчивой красоте, о любви — о том, что связывается в представлении со словом «свадьба», эти три подводы у него не вызвали. Может, тому виной была пьяная самоуверенность жениха или напряженный, жалобный взгляд женщины со свечой, но ему вдруг стало обидно за невесту: разве и сто и двести лет назад не так же, под колокольный звон, везли в дом мужа работницу, чтоб уж на следующий день после хмельной медовой ночи покорно таскала она ведра и чугуны с варевом для скотины и холодные утренники щипали ей докрасна босые ноги?..

«Что это я! — торопливо и даже испуганно прервал сам себя Ключарев. — Ведь у нас теперь все по-другому. У нас и законы, наконец…» Но он опять остановил себя, сдвинув светлые брови с такой беспощадностью, как если бы посмотрел в лицо своему врагу. Нет, не ему, ровеснику Октября, коммунисту, отводить в сторону глаза. И сегодня еще здравствует Кандыба в Глубынь-Городке! Вкрадчивый трезвон его колоколов уже не в силах приказать, но опутать, прельстить, всеми силами задержать человека, хватая его за ноги с цепкостью болотных трав, — это он еще может, старик Кандыба!

Ключарев не мог себе простить, что каждый день, проходя мимо голубой церковки, смотрел на нее невидящими, равнодушными глазами. Ему вдруг вспомнилось, как однажды он ехал в Большаны и по дороге из Городка нагнал двух женщин в праздничных ярких юбках и в полесских корсажах, густо расшитых бисером. Жалея, что пыль от «победы» замарает их белые фартуки, он остановил машину и позвал:

— Садитесь, большанки, подвезу.

Застенчиво улыбаясь, они между тем живо побросали на дно машины свою поклажу и сели. Младшая, Сима Птица, русоволосая, голубоглазая, со смешливыми белыми зубами, уже через пять минут, не чувствуя никакого смущения, совсем по-детски подпрыгивала на мягком сиденье.

— Вот и на «победе» мы с теткой Дашей прокатились. Ух, как она бежит! Знать бы, когда вы, товарищ секретарь, еще к нам поедете, нарочно бы на дорогу пошла, — задорно говорила девушка, равно одаривая своей сияющей улыбкой и Ключарева, и шофера Сашу, и придорожные вербы с морщинистыми стволами. На ухабах, когда встряхивало так, что у Ключарева стукались зубы, она только счастливо смеялась, словно заранее радуясь всему, что бы с ней ни случилось.

— Будешь выходить замуж, Серафима, приеду, покатаю тебя вместе с женихом, — сказал Ключарев, оборачиваясь к ней. — Обязательно приеду, если только в церковь венчаться не пойдешь.

— А на что мне церковь? — бойко отозвалась Сима, но потом усмехнулась хитрой и немного просительной улыбкой. — Только ведь это очень красиво, товарищ секретарь! И фата у меня уже есть…

Почему-то тогда Ключарев не спросил ее: «А ты комсомолка?» или «Почему не вступаешь в комсомол?» Должно быть, он почувствовал, что такой вопрос будет похож чем-то на окрик, а не так, не так надо было возразить в тот момент девушке!

Ключарев посмотрел на часы и решительно двинулся, но не к райкому, через центральный пустырь, а дальше по улице. В ушах его все еще чугунным звоном отдавались удары бубна.

Деревянные дома с охряными и синими ставнями тянулись до самого конца Городка, там, где у последнего дома поднимался уже клин яровой пшеницы колхоза «Освобождение».

Ключарев поднялся по скрипучему крылечку одного из таких домиков, и в первой темноватой комнате, кроме нежилого запаха учреждений, на него повеяло ароматом привядших цветов: стеклянная банка с зеленой зацветшей водой туго сжимала букет ромашек, длинноусых трав, колокольчиков, кашки, чабера и желтых, как лимонная корка, лютиков.

За столом, где обычно сидела девушка — инструктор райкома комсомола, — сейчас никого не было. Весь дом казался тихим, пустым, и только мокрые пятна на полу да запах неосевшей пыли говорили о том, что кто-то совсем еще недавно подметал здесь, неумело брызгая водой.

— Ты что же сидишь один, Павел? — спросил Ключарев, отворяя третью дверь. Застенчивый громоздкий парень с копной черных, крупно вьющихся волос поднялся ему навстречу. Пальцы его были запачканы чернилами, груда исписанных листков разбросана по столу.

— Федор Адрианович, — растерянно прошептал он, — что же вы не позвонили?.. Я бы сам…

— Да нет, ничего не случилось. Просто шел мимо, захотел посмотреть, как у вас. Не думал, что тебя даже застану.

— Я только вчера вернулся. В Братичах был. А сегодня подвернулась попутная машина на Дворцы, я туда троих и отправил: ведь по хуторам одному ходить — недели мало. А мне все равно тут сидеть, сведения писать, отчетность составлять.

— Какую отчетность? — Ключарев присел на некрашеный табурет, обвел глазами стены. Они были давно не белены, и кое-где висели выгоревшие на свету диаграммы — черные столбцы с цифрами. — Про что это они?

— Эти? — Павел проследил его взгляд и словно сам впервые увидел. — Вот не знаю. Надписи прочитать можно…

Ключарев засмеялся. У него была такая неожиданная улыбка, когда открывался передний, косо посаженный зуб и все лицо словно освещалось изнутри мальчишеским озорным выражением.

— Так кто же у тебя их читает, если ты сам до сих пор не удосужился?! Сними ты их к черту, повесь лучше картинку из «Огонька». Ну, ну, снимай, не жалей.

Они вместе отодрали желтые листы, и туча пыли закружилась в комнате.

— Опять мести придется. Ведь это ты тут подметал?

— Я…

— Так что за отчетность? — снова спросил Ключарев, усаживаясь на табурет. Он пришел сюда без определенного плана, повинуясь только внутреннему ощущению, что именно у комсомольцев и надо говорить обо всем, что его так взволновало после встречи с Кандыбой.

— Обычные сведения, Федор Адрианович: как прошел сенокос, как начинается уборка, готовность МТС, укомплектование бригад. Сколько проведено собраний, какой прирост за квартал, созданы ли молодежные звенья. Видите, вопросы. — Павел тронул листов пять или шесть, отпечатанных бледным шрифтом на машинке, и папиросная бумага слабо прошуршала, как сухое стрекозиное крылышко…

— Та-ак… Значит, делаем по десять раз одно и то же дело. Райисполком отвечает на эти вопросы, и райком партии, и райком комсомола, да еще каждый колхоз в отдельности. У тебя время-то работать остается?

Павел, конфузливо улыбнулся:

— Вы ведь знаете, что второго секретаря у нас нет, инструктор тоже неопытный…

Павел сидел на своем месте полтора года, и вошло уже в привычку говорить, что райком комсомола в Глубынь-Городке слабый, вялый, но на общем фоне это стушевывается, в чем якобы и есть их единственное счастье.

— Ты сколько сейчас был в отъезде? — вдруг спросил Ключарев, бросив быстрый косой взгляд в сторону.

— Три дня, — машинально ответил Павел.

— Значит, на три дня в райкоме комсомола и время остановилось без первого секретаря?

Ключарев взял календарь, который был не прибит, а просто лежал на столе, и оторвал запылившиеся листки.

— Вот-вот, — простодушно обрадовался Павел. — Без меня никто ничего…

— Работа по нарядам? Да ты прораб или секретарь?

Павел сидел, опустив голову. Его большие влажные черные глаза сразу потухли, и по всему лицу разлилось безжизненное выражение. Он был похож на ученика, которого ожидает выговор учителя. Выговор справедлив, и ученик полностью признает свою вину, но… изменить ничего не может!

Однако Ключарев не стал делать выговора, он молча смотрел на Павла со смешанным чувством жалости и досады. Несколько секунд было только слышно, как четко и равнодушно стучат на стене ходики.

Уже четырнадцать лет Ключарев был членом партии, но до сих пор благодарно хранил в памяти тот декабрьский благословенный день, когда вместе со сверстниками впервые переступил порог райкома комсомола…

Они шли из села километров восемь в обход по железнодорожному, звонкому от стужи мосту, по перелеску, густо оплетенному белой паутиной, по сахарной равнине, на которой их валенки оставляли круглые следы и не считали верст! Ветер дул в спины и словно подгонял, торопил, разметая дорогу…

Ключарев помнил то волнение, с которым они сидели перед кабинетом первого секретаря, лихорадочно повторяя устав, одергивая друг на друге рубахи, приглаживая волосы. И потом по одному с бьющимся сердцем открывали дверь.

Ему задали всего несколько вопросов, обычных вопросов по уставу, программе и еще спросили о школьных отметках, но он отвечал так, словно говорил и за прошлое и за будущее. Он хорошо запомнил секретаря этого сельского райкома, очень взрослого человека, как показалось ему в его пятнадцать лет.

Тот говорил громко, возбужденно, немного заикаясь, и когда быстро повернулся к кому-то, то потянул локтем край красной скатерти так, что звякнули стаканы о графин с водой, но сейчас же на лету подхватил их и засмеялся, переглядываясь с членами бюро. И те тоже засмеялись ему в ответ. Почему-то такое маленькое происшествие запомнилось Ключареву очень ярко, и потом много раз в жизни он ловил себя на том, что нет у него любви к спокойным, очень спокойным людям, с их ровными голосами и рассчитанными движениями. Но зато, если в ком-нибудь случайно мелькала черта его первого комсомольского секретаря, или слышался такой же чистосердечный громкий смех, или так же крепко и стремительно ему пожимали руку, он приходил в хорошее расположение духа. Далекое обаяние юности, не стертое многими последующими встречами с людьми, может быть и более выдающимися, чем тот скромный секретарь из сельского райкома, неизменно жило в Ключареве.

Теперь, став сам взрослым человеком и тоже руководителем, он знал, что, как и в каждой работе, у него есть не одни только яркие моменты высокого душевного подъема, но и будни. Он считал это справедливым. Но ведь все-таки жил он не ради будней! Они были хороши только тем, что на них тоже лежал отблеск приближающихся праздников: и наших ежегодных, Октября, Мая, и еще небывалого — Дня коммунизма!

Он снова вспомнил большанскую красавицу Симу, молодое жизнерадостное существо. А ведь, пожалуй, получив комсомольский билет, она бы не унесла из этой комнаты образ Павла Горбаня, старшего друга на всю жизнь.

— Хорошо, — сказал Ключарев, прерывая тягостное молчание. — Хорошо, Павел. Я не собираюсь тебе читать мораль. Я ведь пришел не для этого. Я просто зашел рассказать кое о чем. Сейчас мне встретилась свадьба, кажется, из Лучес. И жених и невеста — ребята комсомольского возраста. Я не думаю, что они шибко верующие, ведь они смотрят наши советские фильмы, читают, наверно, книги, для них не потеряно еще время вступить в комсомол. Но вот сегодня, начиная общую жизнь, они пошли все-таки в церковь. Почему это, как ты думаешь?

Павел, который сидел все так же потупившись, страдальчески сведя к переносице пушистые черные брови, теперь поднял голову, прислушиваясь к дружескому тону секретаря.

— Здесь трудно вести работу, Федор Адрианович, — оправдываясь по привычке, сказал он. — Люди выросли уже в таких понятиях…

— Значит, по-твоему, дело только в укоренившейся привычке? А в наших восточных областях… Ты сам-то откуда?

— Из Мозыря.

— Ну вот, разве у нас за последнее время мало случаев, что молодежь тоже идет в церковь то венчаться, то крестить? Сами иногда посмеиваются, а идут. Знаешь, что мне сказала одна девушка? Там, говорит, красиво. И выходит, что Кандыба может создать им красоту, такую, чтоб на всю жизнь запомнилась, а мы нет. Разве это не обидно, разве не стыдно?!

— Стыдно! — горячо и убежденно сказал Павел. — Федор Адрианович, я тоже ведь думал: скучно молодежи, если все время говорить только о работе да об учебе… Нет! Это, конечно, главное, я понимаю, — поспешно сказал он и смолк смешавшись.

Ключарев смотрел на него, покачивая головой.

— А по-моему, самое главное в жизни — сама жизнь. Ведь мы живем не для того только, чтоб работать. Но работаем и учимся, ходим в кружки по повышению квалификации для того, чтобы жить, понимаешь? Жить всей полнотой своих чувств и сил! Хорошо жить, жить прекрасно! Пусть у нас еще не хватает на все средств. Я недавно готовился к докладу, просматривал статистику. За войну в Белоруссии сожжено около полумиллиона деревенских хат. Ведь было трудно восстановить, а мы восстановили все-таки! Даже кое в чем перешагнули то, что было раньше. За границей говорят — чудо! Я не спорю: и правда, чудо. Только чудо не от бога, а от нас самих. Потому что мы такие, а не другие… Теперь ты понимаешь, почему нельзя говорить, что сегодня мы занимаемся льноводством, а завтра сельскими библиотеками: мы занимаемся каждый день жизнью. Нашей советской жизнью! Понимаешь?

Его простое, обожженное солнцем лицо сейчас светилось воодушевлением и казалось почти красивым. То, что он говорил, Павел в сущности знал давно, читал в газетах, слушал по радио и сам не раз повторял, выступая на собраниях, но сейчас каждое слово наполнялось для него живым значением, звучало словно исповедь, как то самое сокровенное, чем жив человек в нашей трудной, но какой все-таки хорошей жизни, товарищи!

Он смотрел на Ключарева не отрываясь и, конечно, даже не подозревал, что Ключареву тоже почти ощутимо слышно, как бьется его собственное сердце.

— Знаешь, чего бы я хотел? — продолжал Ключарев. — Вот мы все говорим: большая семья, большая семья, а ведь по существу это родство сказывается только в очень трудные минуты, когда на войну надо идти или работать так, чтоб кровь из-под ногтей! Но почему человека в радости оставлять одного? Тут, отвечают, уже личная жизнь. К чертям! Не верю я в это. Как можно разделить свое сердце; это для работы, а это для любви? Я и работаю-то, может, только для такой любви, а люблю, потому что работаем мы вместе!..

У нас принято заниматься личным вопросом, только когда уже беда стрясется: или семью бросил, или алиментов не платит. А где мы раньше были? Ведь это не в один день случилось, как поганый гриб после дождя вырос! На ком женился наш товарищ, за кого девушка шла, — разве об этом мы раньше подумали? Их личное дело! А вот ты представь, Павел: женятся ребята, а это забота и праздник для всех! Встречают, провожают, подарки приносят, секретарь комсомольского комитета даже речь на свадьбе произнесет… Ну, чего ты рукой машешь? Не обязательно же речь должна быть о процентах выполнения плана. Нет, речь от всей души. Стихи можно прочесть:

Богата она не добром в сундуках; Счастье твое у нее в руках!

Это, по-моему, специально свадебные стихи. Колхоз дает ссуду, рубится изба в порядке субботников: ничего, молодые, отработают! Пусть хоть целая улица молодоженов появится, мы больше денег и энергии иногда зазря тратим. Зато как таким домом дорожить будут! Из него не убежишь после ссоры: смотреть в глаза стыдно станет товарищам… Иногда ведь жизнь портится от пустяков. Ну, а если серьезное… что ж, и здесь легче разобраться сообща, чем наедине. Бывает так, что самое лучшее — взять их за руки и развести в разные стороны: не обманывайте ни себя, ни людей. Не рвите на части сердце, в этом нет никакой заслуги. Мы не христианские мученики, мы коммунисты. Жертвовать собой ради детей? Не знаю, много ли пользы детям от такой жертвы. Лучше расти без отца или без матери, открыто знать, что случилось несчастье, и нести его мужественно, чем из года в год слышать в семье ругань, видеть затаенную ненависть, ложь, и не дай бог, если дети привыкнут считать все это нормальной семейной жизнью! Какими людьми они вырастут тогда? Я ведь учителем начинал, пришлось задуматься и об этом.

Ключарев замолчал, сосредоточенно глядя прямо перед собою. Видимо, то, что он говорил, трогало его очень сильно.

— Как хочется, чтоб жизнь во всем была красивой и честной! — невольно вырвалось у Павла. Он сидел, обхватив лицо ладонями, и глубоко задумался, словно проверяя по словам Ключарева свою собственную жизнь тоже.

— Очень хочется, — вздохнул Ключарев, — а как это сделать?

— Не знаю, — честно сознался Павел, глядя на Ключарева во все глаза. Он и сейчас ждал готового ответа, но Ключарев отозвался не сразу.

— Я вот тоже не всегда знаю. А надо бы знать. Обязан.

Зазвонил телефон. Павел снял трубку и тотчас передал ее Ключареву. Оказывается, его разыскивали по всему городу. Пришел пакет: срочно нужны сведения по всем колхозам. Да, да, сенокос, уборка, простои сельскохозяйственных машин и причины невыполнения.

— Видишь, и до меня те же вопросы докатились. Придется идти, а я хотел с тобой в Лучесы съездить. Мотоцикл твой в исправности?

— Нет. Из Братичей вернулся и опять на капитальный ремонт встал. Да сейчас все равно, бумажками этими надо…

— Вот что, ты не пиши ничего, — вдруг решительно сказал Ключарев, — я тебе сведения дам. Лучше займись своими комсомольскими делами. А в Лучесы мы поедем на этих же днях. Может быть, даже завтра. Бывай, Павел!

V. Человек на своем месте

1

Тридцать первого июля над Глубынь-Городком пронесся вихрь. Песок и пыль со свистом понеслись в желтое небо; газеты, сорванные с досок, закружились по улице. Не успели городчуки протереть глаза, захлопнуть окна, как уже хлынул дождь.

Это был сокрушительный отвесный ливень. Он сразу сделал дороги Городка непроходимыми. Оборвалась связь: ни писем, ни газет, вторые сутки не мог приземлиться почтовый самолет.

У Ключарева исправно тикали часы, и стрелки огибали циферблат, но ему казалось, что время остановилось. Серая непроницаемая пелена дождя словно отделяла его от всего мира. Отшвыривая бумаги, он то вдруг вскакивал и подбегал к окнам, то не менее яростно крутил ручку телефона.

— Федор Адрианович! — еще от порога закричал инструктор райкома Снежко, встряхивая намокшими растрепанными волосами. — Что же это, Федор Адрианович?! Пропадает Алешка Любиков! У него вчера только лен расстелили, ну, тот самый, отборный, помните, что на выставку готовили? Звеньевая Ева Ильчук ведь ночей не спала, с ног девчонка сбилась, Федор Адрианович!

Перед Ключаревым въявь проплыло поле — как тихое озеро, все в голубом цветенье… Он огорченно прикрыл глаза, но когда открыл их, они у него стали узкими и серыми, под цвет сегодняшнего дня.

— Ну что? — прошипел он. — Ну, беги в Братичи, созови колхозников: мол, погибли, товарищи, все ваши труды… Достань платок, оботри лицо, — уже спокойнее сказал он, — течет с тебя как с утопленника.

Снежко молча обтерся.

— У Любикова если пропадет несколько гектаров льна, катастрофы для колхоза еще не будет. Да он что-нибудь и придумает, не может того быть. Не сидит же он там и не плачет в правлении, как ты здесь. А вот ты подумай лучше о Дворцах, о Пятигостичах, о Лучесах. Валюшицкому комбайн недавно послали; не застрял ли по дороге? Дворцы в свою силу не верят, их первый ветер с ног может сбить. Дозвонись, ободри. И вообще без паники. В колхозы сегодня не доберешься, значит займемся райкомовскими делами.

Когда Снежко вышел, тихо прикрыв дверь, Ключарев решительно придвинул стопку бумаг и позвал помощника.

— Сегодня уж ничего не получится, — сказал он, вслушиваясь, как глухо и тяжело, всею силой обрушивается стена ливня на землю. — Но на завтра вызови мне с утра Черненко, председателя райпотребсоюза, потом заведующего чайной, пора там навести порядок… Да, и Филиппова, — вспомнил он вдруг Женины сердитые глаза («Ничего нет, карты чертит карандашом…»). Значит, заведующего районо тоже. Только попозже.

За ночь небо пооскудело. Дождь шел уже вполсилы, словно из туч выдаивали остатки. Но дороги оставались непроезжими. Ключарев, угрюмый, сидел в кабинете, принуждая себя заниматься тем, что сам наметил с вечера, хотя глаза его поминутно обращались к окнам. Дождь словно издевался: то совсем переставал, так что, казалось, вот-вот пробьется солнце и начнет зализывать горячим языком раны на потревоженной земле, то вдруг шумел с прежним ожесточением. В одну из таких коротких яростных вспышек, когда сплошные потоки делали стекло волнистым, Ключарев увидел на улице за оградой всадника в намокшем брезентовом капюшоне… Лошадь мчалась во весь опор, но за шумом ливня не было слышно цокота копыт по горбатым булыжникам, которыми была мощена главная улица Городка, и вся картина мелькнула перед Ключаревым, как кадр из немого фильма.

«Кто это?» — подумал было он со странно стеснившимся дыханием, подходя к окну.

Но всадник уже завернул за угол, к райкомовской конюшне.

Спустя минуту Дверь распахнулась, словно вошедшая женщина все еще не могла усмирить инерцию быстрого движения.

— Товарищ Ключарев, — сказала она еще от порога высоким голосом, отбрасывая капюшон за плечи. — Когда прекратится безобразие? Я не уйду от вас до тех пор…

По ее мокрым блестящим волосам струилась вода, гневно сдвинутые брови были так темны, как будто их прочертили углем.

Ключарев поспешно шагнул ей навстречу. Она сбросила плащ и осталась в сапогах и туго обтянувшем ее докторском халате: видимо, прямо с приема. Ключарев взял намокший, тяжелый, как железо, брезент и развесил на вешалке, плохо попадая петлей на крючок…

Сырой запах ветра пахнул ему в лицо, словно напоминая, что есть за стенами просторный мир с тучами, несущимися на головокружительной высоте…

— Что случилось, Антонина Андреевна? — спросил он спустя мгновение, оборачиваясь, приветливый и спокойный, как всегда. — Садитесь, расскажите по порядку.

Но Антонина Андреевна только слегка оперлась рукой на кожаную спинку стула. Она была высокого роста, ей недавно минуло двадцать восемь лет.

Недобро, почти презрительно она взглянула на Ключарева:

— Трудно говорить о порядке там, где его нет, товарищ секретарь.

Ключарев помрачнел и сел за стол.

— Я вас слушаю, — сказал он еще раз.

Антонина Андреевна молча опустилась на стул, переводя дыхание.

Она сидела против Ключарева, так что весь скупой свет этого дня падал ей на лицо, на плечи.

Каким-то предвестником зимы вдруг показалась ему эта женщина в белом халате, глухо застегнутом до самого горла, со своим прямым недоброжелательным взглядом. Нет, он не обольщался: ее душа оставалась для него закрытой, как за семью замками, и каждый раз он словно натыкался на стену.

Кусая губы, он вслушивался в ее голос и старался понять то, о чем она говорит. Председатель лучесского колхоза Гром уже две недели тянет с доставкой закупленных у него продуктов. Больница без дров. Санитарки таскают на себе хворост из леса. Больных нечем кормить, кончилась мука и нет свежих овощей. Это в разгар-то лета, когда рынок завален яблоками и помидорами!

— А вот будет ему сейчас гром! — хмуро пообещал Ключарев, берясь за трубку.

Антонина Андреевна не то чтобы улыбнулась, а просто лицо ее немного смягчилось.

— Лучесы! Лучесы! — закричал Ключарев. — Это у вас первый раз такой конфликт с председателем?

— Тысяча первый.

— Почему же вы…

Она пожала плечами.

— Я привыкла обходиться собственными силами, товарищ секретарь.

— А вот и не обошлись, — лукаво проронил тот, крутя ручку телефона. — Может быть, вы подождете, пока я дозвонюсь?

— Сама не уйду без этого, — независимо отозвалась Антонина.

Она поднялась и не спеша прошлась по кабинету, равнодушно разглядывая его убранство.

Деликатно постучал помощник.

— Почему Лучесы молчат?

— С утра никак не дозвонимся, Федор Адрианович.

— Ну, а я дозвонюсь, — пообещал Ключарев и неожиданно засмеялся. — Кто-нибудь ждет?

— Черненко.

Антонина взглянула из-за плеча.

— Я вам не помешаю?

— Нет. Не помешаете.

Райкомовский день продолжался, но с Ключарева словно ветром сдунуло мрачную апатию, которая владела им с утра.

«Ну и что ж, что дождь? — дерзко, весело подумал он. — Дождей мы не видали, что ли?»

— Алеша! — обрадованно закричал он в трубку, когда слабо, словно с другой планеты, до него донесся голос Любикова.

— Раскидало лен, Федор Адрианович. В реку, в Глубынь, посбрасывало. А звеньевая плачет.

— На лодках надо!

— Уже послали. И откуда этот вихрь взялся на нашу голову?! Живые деньги в реку покидал.

— Если живые, так еще вырастут! — озорно отозвался секретарь райкома. — Еву Ильчук, главное, успокой, слез ее больше всяких денег жалко. Так и скажи ей от меня!..

Вошел председатель райпотребсоюза Черненко, моложавый, сухопарый, с подбритыми бачками, в блестящем плаще. И не успел еще сесть, как Ключарев встретил его стремительным вопросом:

— Вы хотите, товарищ Черненко, работать у нас в районе или нет?

— А что я могу сделать один?

Он уже знал, о чем пойдет речь, и обиженно поводил глазами. Встретившись со взглядом Антонины, он вежливо поклонился ей и слегка покраснел.

— Много можете сделать. Вы не чернорабочий с кирпичного завода. Ему бы велели сложить дом, он мог сказать: «Что я могу сделать один?» А вы руководитель, у вас штат. Беда в том, Черненко, что вы еще сами не определились, не разобрали, где ваше настоящее место в жизни, и без души работаете. Ленин говорил, что даже одна лавчонка делает политику, а у нас в районе не лавчонки, у нас советские магазины… Почему в колхозах гниют огурцы, помидоры, а вам их не продают?

— Так ведь еще поставки не сданы…

— Мало по колхозам ездите, не говорите с людьми. А в чайной, наоборот, как при натуральном хозяйстве, ничего привозного: ни селедки, ни консервов… хлеб недоброкачественный. Сами небось такого не едите?

Ключарев снял трубку, вызвал заведующего пекарней.

— Какой у тебя хлеб дома? Не обидишься, если я зайду посмотрю? Что? Хорошо, принеси буханку сюда, в райком. Сегодняшней выпечки.

Черненко едва дождался, когда Ключарев даст отбой.

— Все на Черненко! — заговорил он с неожиданной горячностью. — То вы, то Пинчук. Уполномоченные еще каждую неделю ездят! Мало по одному, так по двое, чтоб в дороге не скучать. Проверяют, грозят, командуют, а помощи никакой. Прислали красочные плакаты «Пейте советское шампанское!». Так дайте мне хоть десять вагонов виноградного вина, я им всем сбыт найду!

Антонина с удивлением поглядывала на Черненко: как его все-таки растревожил Ключарев! Она усмехнулась, поспешно отворачиваясь к окну.

Черненко в Городке прозвали «франт с бриллиантином». Волосы у него были низко подстрижены (лично обучал парикмахера!) и блестели, как лаковые. Рубашки, галстуки, пиджаки — все по последней, еще не освоенной городчуками моде. Черненко держался холостяком, джентльменом, хотя год назад к нему приезжала откуда-то женщина с ребенком. Но, не вступая с нею в объяснения, он в тот же день уехал по району, а когда вернулся, то коротко объяснил Ключареву:

— Это не семья. Мы никогда не были зарегистрированы.

Скрипнув зубами, Ключарев отпустил его тогда и тяжело задумался: какими петлями оборачивается порой личная жизнь вокруг человека! А такой вот ужом проскользнет между любыми тенетами да еще спрячется за букву закона, как за щит: «Не тронь меня!»

Теперь разговор с Черненко еще продолжался, когда вошел, прихрамывая, заведующий пекарней — черный с проседью человек, — принес буханку. Ключарев потрогал ее, понюхал, махнул рукой.

— Даже духа хлебного от нее нет! Тяжелая, как олово.

Постукивая пальцами по столу, спросил неожиданно:

— А заведующим чайной пойдешь?

Тот степенно сложил руки на коленях.

— Нет, в чайную не пойду. Там еще хуже не угодишь: одному кисло, другому солоно. Спокойнее в лесу дрова рубить. Такова моя точка зрения.

Ключарев долго и тяжело смотрел на него, как бы разглядывая.

— Ты что же, обижаешься, что требования наших людей растут? Хочешь, чтобы они кислое пиво пили и молчали? Сырой хлеб покупали и молчали? Плохие фуфайки пошьют, а мы носи? Нет, так не пойдет, товарищ Захаревич! Ты бы при панской Польше ног не жалел, я знаю, каждый бокал десять раз бы обтер, прежде чем на стол поставить. А теперь тебе спокойно: Советская власть без работы не оставит. Не хочешь ни за что отвечать, трусоват стал, товарищ Захаревич! Что ж, и это учтем тебе!..

Несмотря на то, что Антонина жила в районе уже третий год, она редко встречалась с Ключаревым и теперь, сидя в сторонке, молча приглядывалась к нему. Кроме знакомой ей широкой улыбки, у него была еще, оказывается, и другая — с прищуркой, холодноватая. Когда он усмехался ею, а глаза взглядывали в упор с твердым, стальным выражением, человек начинал поеживаться, губы его сами собой смыкались, теряя последний отсвет шутливости. Тогда и ей почему-то хотелось невольно выпрямиться, чтобы принять удар и не опускать перед ним глаз…

Она вдруг с удивлением отметила, что сокровенное действие личности Ключарева на людей в том и заключается, что он умеет пробуждать активные силы, заражать своей страстностью. Человек, стоявший только что с опущенной головой, вдруг как бы шире открывает глаза, видит дальше, и с губ его срываются горячие слова:

— То ж можно… то мы зробим, Адрианыч!

Антонина с не погашенной еще настороженностью наблюдала его в этих разговорах с людьми: колких, резких, стремительных, похожих на кавалерийскую атаку; трудно состязаться и долго не продержишься в обороне! Они обрывались на полуслове, тогда, когда он видел, что не страх перед начальством, не самолюбивая обида, а затаенная работа мысли, сомнение в своей правоте зародились в человеке и уже не дадут ему спокойно уснуть.

Он так и кончал:

— Подумай. Мы строго спросим. Подумай…

И в то же время живость движений сочеталась у него с минутами раздумья, пристального и даже печального взгляда.

Когда они ненадолго остались одни, Федор Адрианович снова взялся было за трубку, но тотчас опустил ее.

— Иногда так устаю, — виновато сказал он, — что, кажется, проспал бы восемнадцать часов подряд!

— Хроническое недосыпание, — строго отозвалась Антонина, первый раз взглядывая на него глазами врача.

Она скупо роняла слова, сидела полуотвернувшись, да и Ключарев подолгу тоже не смотрел в ее сторону. Только иногда косой мгновенный взгляд спрашивал у нее: «Так? Я ведь прав? Вы согласны со мной?»

Он не заботился о жестах, тоне, но только о внутренней своей правоте и потому был так естественен в эти короткие секунды немого разговора.

«Каким красивым становится человек в работе!» — неожиданно подумала Антонина.

Но когда пришла маленькая плоскогрудая женщина с исплаканными глазами, перевязанная накрест ковровом платком, и стала жаловаться на какую-то другую, молодую, Антонина с тягостным чувством, от которого не могла отделаться, отвернулась к окну, чтоб только не видеть в этот момент Ключарева.

Хмурое, пасмурное небо низко плыло над землей. С островерхих елей, торкавшихся мохнатыми лапами о подоконник, медленно стекали капли, с каждой иголочки по капле. Сколько она сидит уже здесь, забыв о времени? Антонина хотела подняться, но остановилась, услышав Ключарева:

— Я поговорю с вашим мужем. Я сделаю все, что смогу…

Голос у него был странно беззвучен, и, когда Антонина обернулась с немым вопросом, он стесненно промолвил:

— Вот и такие дела приходится решать, Антонина Андреевна!

Она отвела от него взгляд, и ее вдруг охватила глубокая усталость и печаль, словно то, что происходило сейчас, было почти точным повторением далекого прошлого. Десять лет не малый срок, но, должно быть, новая кожа, которая затягивает рубец, хранит на себе частицу прежней боли… Антонина все ниже и ниже опускала голову.

Занятый своими мыслями, Ключарев не заметил этого, поднялся, встал спиной к окну, сказал негромко:

— А у меня тоже иногда руки опускаются…

— Вам нельзя. — Антонина с беспокойством вглядывалась в его лицо.

— Почему же? — спросил он почти грустно.

— Мне пора, Федор Адрианович, — отозвалась Антонина после короткого молчания. — Вы уж сами дозвонитесь в Лучесы.

Когда она ушла и всадник под брезентовым капюшоном пропал, словно растаял в облачном небе, Ключарев отошел от окна и тяжело опустился на стул. Этот день показался ему вдруг бесконечным, как целая жизнь, и вот он уже стоит один на пороге вечера…

Вошла заведующая женотделом. Светлые сухие пряди волос были у нее заброшены за уши с той нарочитой небрежностью, которой так любят щеголять некоторые женщины.

— Я относительно врача Лукашевич. Да, да, Антонины Андреевны, которая только что была у вас. — Она строго поджала губы. — У меня имеется сигнал: на больничном участке она разводит индивидуальных пчел, пять ульев. Считаю необходимым довести до вашего сведения.

2

Антонина вернулась в Лучесы в глубоких сумерках. Привычная полесская лошадь шла сама по топкому лужку, выбирая дорогу. Сильно пахло мокрыми травами: чабером, мятой. Очерет, водокрас, водяные лилии — все источало свое дыхание, все растворялось в парном воздухе. Избыток влаги не освежал, было душно, тихо.

Антонина сбросила тяжелый капюшон за плечи, и волосы ее, не просыхая, спускались прядями вдоль щек.

Перед ней все еще стоял взгляд Ключарева. Будто она развернула книгу где-то на середине, прочла несколько строк и закрыла: «Я ничего не видела!»

«Это меня не касается, — повторяла она, и брови ее сами собой упрямо сдвигались. — Нет, это меня не касается!»

Она даже стегнула лошадь, словно хотела скорее оставить позади себя и Городок под низкими тучами, и райком, и устремленные к ней глаза. Без единого слова.

К Ключареву Антонина Андреевна относилась двойственно. Человек недоверчивого, медлительного ума, где-то в глубине души еще по-детски наивная и романтичная (но романтика эта уходила у нее в замкнутую любовь к работе, книгам, реже — к людям), она особенно настороженно относилась ко всему кипучему, смелому, боясь тут неискренности и лицемерия. Первый раз, два года назад, в Лучесах, Ключарев произвел на нее очень хорошее, сильное впечатление. Приехал, собрал актив и тихо спросил, трогая волосы рукой:

— Как же, товарищи, будем работать дальше?

Но иногда ей казалось, что вся его искренность и душевная теплота рассеиваются бесплодно. Однажды при ней Пинчук разыскивал Ключарева по телефону.

— Что? Занят? Речь говорит? — и в сторону Антонины с чуть заметной усмешкой: — Речь говорит.

Несмотря на то, что это сказал только Пинчук, Антонина почувствовала себя тогда так, словно обидели ее самое. Она резко отвернулась. За окном, холодным до синевы, прошел дядька в серых стоптанных сапогах и выцветшем ватнике. Он нес стопку тетрадей, перевязанных бечевкой. Дул сильный ветер, и вся улица была устлана улетающими листьями…

«Ах, что мне за дело до их Городка! До их отношений», — досадливо подумала она тогда и вдруг осеклась.

У каждого человека есть в жизни свой «старший». Какими бы взрослыми ни стали мы, этот неизменный образ бывшего командира, отца или школьного учителя, сопутствует нам в жизни, на него мысленно равняешься в трудную минуту, перед ним держишь ответ.

В Великих Луках, где родилась и выросла Антонина, кроме официальных лиц, которые, проработав год-два, переводились в другие места, оставляя по себе худую или добрую память, жил в течение шестидесяти лет человек, без которого, казалось, нельзя было представить и самого города. Бывший земский врач, Виталий Никодимович Ляровский, — когда он, худой насмешливый старик, шел по улицам, словно ветер сдергивал шапки с прохожих. Уже много лет он работал туберкулезником, рентгенологом, но по-старому принимал в городе все трудные роды, шел ночью к заболевшим детям, когда к нему прибегали растрепанные, плачущие женщины. Он был первым, кто вернулся после освобождения Великих Лук на груду дымящегося камня и устроил в подвале городскую амбулаторию. Бои шли рядом, еще даже временного постамента не было на могиле Матросова, а великолучане уже тянулись по всем дорогам. Неузнаваемы стали родные места: вместо домов — глубокие ямы, вместо застроенных набережных — просторный луг, и в низких снежных берегах текла одичавшая речка Ловать. Соседи, земляки, не узнавая города, взволнованно обменивались рукопожатиями.

— Виталий Никодимович? — спрашивали они на третьем слове. — Вернулся? Жив?

— Да, да! Принимает и ходит на вызовы, как всегда.

Антонина была пятилетним ребенком, когда Виталий Никодимович лечил ее от воспаления легких. Раз в год она приходила на проверку в диспансер, потом подросла, училась на курсах сестер и сдавала ему зачеты, потом, уже твердо решив, что нет на свете ничего нужнее медицины, собралась уезжать в институт. Старый доктор за все это время сказал ей не более десятка слов, но она после каждой сессии аккуратно посылала ему открытки. Уже с назначением в кармане в далекий Глубынь-Городок Антонина опять заехала на родину и впервые поднялась по крутой прохладной лестнице нового дома.

Виталий Никодимович открыл сам.

— Здравствуйте, доктор, — сказал он, распахивая перед ней дверь и почтительно наклонив голову.

Она просидела в его кабинете — узкой комнате, тесной от книг, — весь вечер, и это было для нее как второе рождение. Она возвращалась по тихому ночному городу, настоящему городу, с площадями и скверами, где дощечки-надписи предупреждали прохожих: «Товарищи, здесь посеяна трава, не топчите!» Шла тихо, счастливая, полная глубочайшей благодарности. Ведь если б не он, этот насмешливый старик с висячими усами, она могла, пожалуй, стать инженером, учителем, бухгалтером, кем угодно, а это было для нее сейчас все равно, как девушке посмотреть в лицо любимому и подумать: «Неужели мы могли разминуться в жизни?»

Антонина не была сентиментальной, она не хранила фотографии Ляровского с трогательной надписью «любимой ученице», она просто приняла на свои руки часть той работы, которую он не успел переделать за шестьдесят лет. Все чаще он досадливо оглядывался на возраст: «Эх, дайте-ка мне, как Фаусту, еще одну жизнь!»

После ночной беседы Антонина унесла множество недодуманных мыслей, начатых проблем. Голова ее гудела.

— Что? Посадил ежа под череп? — фыркал в усы Виталий Никодимович, разгуливая по комнате и вдруг останавливаясь перед ней на полуслове. — Вижу: загорелись глаза тигриным блеском! Боюсь только, выйдете замуж — кастрюльки, пеленки, губная помада… Нет, поймите меня правильно: женщина должна родить хоть одного ребенка, без этого она пустоцвет. Но ищите себе пару, единомышленника в жизни ищите, Антонина Андреевна!

Он знал все то, что уже произошло с ней, и не осуждал, а только предостерегал на будущее.

За спиной у Антонины была грустная история, которая свалилась на нее в восемнадцать лет, а ведь и более крепкие плечи могли бы согнуться под такой тяжестью!

В то самое время, когда в развалинах Великих Лук доктор Ляровский открыл школу медсестер, а практику девушки проходили в походных госпиталях, бинтуя огнестрельные раны, когда по городу шли войска, задерживаясь только для короткого ночлега, а уходя, солдаты видели обгорелые камни да печные трубы, одиноко поднятые к небу, — в эти дни все люди жили особой, приподнятой жизнью, и, может быть, именно поэтому так много совершалось тогда опрометчивых, самозабвенных поступков.

Полковнику Орехову, Анатолию Сергеевичу, было в сорок третьем году сорок лет, но он сказал Антонине, что тридцать девять, потому что его отделяло от этой даты еще два или три месяца. Это был высокий, худощавый мужчина, чернобровый, статный, с побеленными висками, которые, казалось, только подчеркивали молодость движений и глаз. Однажды он спустился по ступенькам того подвала, где Виталий Никодимович устроил городскую амбулаторию, и, виновато морщась, стащил через голову гимнастерку с полковничьими погонами: показать недавнюю, плохо зарубцевавшуюся рану, которая принялась его мучить так некстати.

В помещении, разделенном бязевыми простынями на регистратуру, приемочную, операционную и даже стационар с одной койкой в углу, пахло горящим спиртом. Виталий Никодимович только кивнул Антонине: тампон, таз, инструменты. Она пугливо глянула из-под белой косынки, повязанной низко, по самые брови, а потом уже этот взгляд сострадания, испуга и восхищения, не отрываясь, был прикован к полковнику Орехову, и тот словно черпал в нем силы: не вскрикнул, не дернулся, только бледнел от боли. Когда она уже туго бинтовала его спину, касаясь теплыми руками обнаженного тела, полковник все смотрел на нее, оборотив голову, размягченным и немного растерянным взглядом. Он не ушел тотчас, а должен был полежать на деревянном топчане и так беспокоился, что в части не знают, куда исчез командир на эти несколько часов, что Антонина, наконец, вызвалась пойти в штаб с его запиской, и он смотрел, закусив губы, как она становится на цыпочки порывистым ребяческим движением, чтобы снять с гвоздя стеганый ватник, сует ноги в заплатанные валенки. Потом она вернулась, запорошенная снегом, а ему показалось, что он почувствовал ее приход раньше, чем услышал шаги на лестнице. Он слегка притянул ее к себе, чтоб она присела на край топчана, и она так доверчиво отозвалась на это движение, что руки его сами собой стали осторожнее и почтительнее. После конца Антонининого дежурства он захотел проводить ее по темному военному городу, и пока шел, его не оставляла жалящая, горькая мысль: пройдет еще несколько лет, и в нем самом погаснет способность вот так, очертя голову, всем существом отзываться на теплый девичий взгляд! А еще вернее, свистящий осколок железа где-нибудь на бруствере украдет и эти прощальные короткие годы мужского «бабьего лета». И отчаянное желание сжать сейчас же, сию минуту девичьи плечи в неуклюжем ватнике, усыпанные тающим снегом, спросить, приблизив ее лицо к своему: «Милая чужая девушка, любишь ли ты меня хоть немного?» — туманило ему голову.

Через несколько дней ореховская часть уходила из города, и полковник, придя попрощаться, вдруг предложил ей поехать с ним, стать его женой. Она согласилась с тем же восторженным, доверчивым выражением, которое появлялось у нее, когда она смотрела на Анатолия Сергеевича. Некому было предостеречь ее, ее защищал только этот правдивый, наивный взгляд, и, должно быть, совестясь его, полковник махнул на все рукой, сжег пути к отступлению, и Антонина стала не «походно-полевой», а зарегистрированной, «законной» женой Орехова.

Год она ездила за ним по военным дорогам, серьезно, почти свято заботилась об уюте в их временных жилищах; возила за собой какие-то скатерти, покрывала, фарфоровые трофейные чашки, умела все это расстелить и расставить за полчаса на случайном столе или на двух составленных рядом ящиках. Ей было все равно: везде, где бы они ни были, это был их дом. О ней узнал генерал, приехал, посмотрел и тоже, кажется, не имел духа запретить ей оставаться возле мужа; а несколько молодых двадцатипятилетних лейтенантов и капитанов всегда ходило вокруг нее с почтительным и влюбленным видом.

И вот однажды, когда стремительное наступление приостановилось где-то возле Шауляя, их часть расквартировали временно в старинном, с белокаменной колоннадой доме бежавшего барона Роппа. В двухсветный зал под хрустальную люстру ретивые лейтенанты натащили со всех углов уцелевшую мебель: розовые пуфики, вольтеровские кресла, кухонные табуретки; общество весело расселось, уставив стол консервными банками и пайковым хлебом. Уже разлили и выпили по первому разу трофейное вино, оглушительно чокаясь алюминиевыми кружками, когда вдруг открылась почти неслышно за шумом и песнями дверь и… никогда не видела Антонина, чтоб лицо полковника Орехова становилось таким пепельно-серым. Пораженная, она позднее всех обернулась к дверям, не понимая в первую секунду, что же произошло.

В дверях стояла немолодая женщина с бесконечно усталыми, потухшими глазами. На одной руке у нее висел дорожный узел, за другую держалась девочка в меховой шапке, тоненькая и бледная, как льдинка. Мальчик лет шестнадцати, на костылях, выступил чуть вперед, словно заслоняя их плечом, и его прямой, недобрый взгляд, безразлично минуя Антонину, остановился на Орехове.

— Ну вот, Анатолий, я привезла детей, — страшно просто сказала женщина. — Ты не писал весь год, тебя было нелегко найти, но мне сейчас не до глупой гордости; у меня нет больше сил, понимаешь? Дети, Нина, Виктор, подойдите к отцу.

Они не шевельнулись. Только мальчик слегка вытянул шею и еще больше подался вперед, всем своим видом еще раз показывая, что сумеет защитить от любых обид мать и сестру.

Антонина почувствовала вдруг, что все примолкшие офицеры посмотрели, как по команде, на нее и так же быстро отвернулись. Спустя секунду все в комнате уже смешалось: Ореховой подставляли сразу три стула; майор — один из самых пожилых здесь — расстегивал на девочке пальто, присев перед ней на корточки. От неловких, суматошных движений мужчин замигали и зачадили лампы, а Антонина, никому не нужная сейчас, тихо вышла, ловя ртом воздух. И потом уже по лестницам бежала куда-то все быстрее и быстрее, с отчетливым ощущением колеблющейся под ногами земли. Утром ее разыскал тот же майор, поднял с чердачного тряпья, на котором она проплакала ночь, и вывел на, лестницу, неуклюже стукаясь головой о балки и чертыхаясь, чтобы скрыть свое замешательство. Антонина дрожала от озноба.

— Вот в чем дело, — сказал майор, — оказывается, Орехова не была зарегистрирована с полковником, хотя и она и дети носят его фамилию. Так что формально женой являешься ты.

Он говорил с ней серьезно, озабоченно, как старший с младшей, без прежней ласковости, но и без гнева, и она горячо поблагодарила его за это в глубине своего сердца. Ведь ей казалось, что она уж совсем одна в мире, и вдруг пришел человек, разыскал ее, хочет помочь. Она обтерла глаза, и они спустились, к счастью, никого не встретив; время еще было очень раннее. А майор все смотрел на нее сбоку ожидающим серьезным взглядом.

В их бывшей спальне постаревший Анатолий Сергеевич вскинулся было ей навстречу, но натолкнулся глазами на майора и так и остался сидеть у подоконника.

— Тоня! — только и сказал он.

У него был жалкий, растерянный вид. Несколько секунд все трое молчали.

— В конце концов это уладится, — пробормотал Орехов, пытаясь усмехнуться. — Сумасшедшая женщина, что она может сделать? Ведь мы с тобой зарегистрированы, а по закону я обязан только алименты…

Антонина инстинктивно оглянулась на майора, ища поддержки, встретила его все тот же серьезный, выжидающий взгляд, быстро подошла к чемодану, порылась, разбрасывая шелковые тряпки, все эти трофейные ночные рубашки и халатики, достала коричневую книжку паспорта, перелистнула и дрожащими руками вырвала страничку со штампом загса.

— Вот. Нету печати. Видите? Ничего больше нету!

Потом она снова плакала в какой-то другой комнате на плече майора, а два молодых притихших офицера затягивали веревками ее вещи.

— Уезжай скорее, Тоня. Уезжай отсюда, — повторял майор. — Ты молодая, у тебя жизнь впереди. Уезжай и забудь все.

Ее посадили на попутную машину, о чем-то пошептавшись с шоферами, так что ее никто не тревожил расспросами, и она долго ехала по тыловым дорогам, пересаживаясь на другие попутные машины. Наконец вернулась в Великие Луки, кончила школу медсестер и поступила в институт.

Антонине шел двадцать шестой год, когда она окончила институт, была послана в Городок и, прежде чем получила новенькую, только что отстроенную лучесскую больничку, шесть месяцев проработала в Дворцах — самом глухом, далеком, непроезжем месте в районе.

Но ей хорошо было и там; она ни о ком не скучала и не искала ничьего общества. Учительница начальной школы, шумная, говорливая девушка, сначала прибегала к ней каждый вечер, потом обиделась, посчитала гордячкой. А еще позже научилась уважать и слушаться, как младшая сестренка слушается старшую. Антонина жила в хате, перегороженной ситцевой занавеской, но получилось так, что эта занавеска всегда была отдернута, и на той же широкой лавке вдоль стены, где лежала Антонинина постель, усаживалась хозяйка за прялку, возились ребятишки.

— Белая земля не народит пшена, — говорила хозяйка, таким косвенным путем выражая свое неодобрение Антонининой чистоплотности. — Вы из светлых людей, а мы что? Полещуки. А то ж так.

Антонина не была словоохотливой. То, что она делала, она делала молча, ни на кого не оглядываясь. И, должно быть, эта ее манера как раз и произвела большое впечатление на хозяйку, бабу въедливую, о которой собственный муж говорил под горячую руку: «Каб такие чаще сеялись да пореже всходили!»

В Дворцах почти все были неграмотны: даже начальной польской школы не было здесь раньше, — и хлесткие, грубоватые поговорки служили как бы сводом правил, той неписаной литературой, которая подводила под мерило пословиц все случайности человеческой жизни. Черта, разделявшая Западную и Восточную Белоруссию, была чертой времени; Антонине иногда казалось, что она попала лет на сто назад. И день ото дня в ней росло молчаливое, но упорное чувство ответственности за этих людей, желание всеми силами, сколько она может, искоренять дикое, старое Полесье, чтоб поскорее утвердилась здесь обеими ногами наша нормальная общесоветская жизнь.

Она была пристрастна, и ей казалось порой чуть ли не досадным то, что прежние писатели — Куприн, Короленко — находили столько поэтического в глухих чащах, в гнилых болотах, в этом нищем, опутанном суевериями существовании.

Антонинина хозяйка то и дело кричала на ребятишек: нельзя плюнуть в огонь — на лице вскочит «вогник»; нельзя вертеть шапку на кулаке — голова заболит; оборони боже ступить босыми ногами на метлу — будут судороги.

И особенно раздражала Антонину вечная присказка, к делу и не к делу: «мы не люди, мы полещуки».

Но как-то, глухим метельным вечером, к Антонине забежал Лобко проглотить таблетку аспирина и, услыхав эту поговорку, подсел к столу, потирая озябшие руки, и рассказал, как однажды объяснил это выражение Сталин.

Ему будто бы жаловались на трудности восстановления, отсталость края и тоже повторяли, не то прибедняясь, не то шутя: вот, мол, как тут говорят, Иосиф Виссарионович, сами о себе.

— А вы неправильно трактуете это выражение, как самоуничижительное, — возразил Сталин. — Дело обстояло иначе. Во времена крепостного права полещуки в своих отдаленных глухих местах оставались свободными. И поэтому, когда их спрашивали: «чьи вы люди?» — то есть чьих господ, — они гордо отвечали: «мы не люди, мы полещуки!»

Та забитость, приниженность полещука, которая так больно поражала на первых порах, потом, если вглядеться попристальней, оказывалась просто верхним защитным слоем, под которым скрывался характер стойкий, сдержанный.

И сейчас Антонине казалось особенно важным, какой будет ее собственная жизнь в глазах этих людей. Когда за бревенчатыми стенами, кое-как обмазанными глиной и известкой, гудел полесский бор, а густое, могучее дыхание ветра задувало обратно струю смолистого дыма в трубу, она замечала, как девочки — хозяйские дочери — часами, почти не шевелясь, смотрели на нее, когда она перелистывала свои книги, с таким пристальным, доверчивым вниманием, что и в ней самой пробуждалось немедленное желание каких-то больших, самоотверженных поступков.

И ей думалось тогда, что вот этой ответственности, этой работы должно хватить ей на целую жизнь. На всю жизнь без остатка! И больше ей ничего не надо. Тем более, что перед глазами был прекрасный пример старого доктора. И она хотела ему следовать.

3

Начались ночи тихие и темные. Звездное небо низко опрокинуто над землей. Когда спичечная вспышка летящего метеорита чиркнет по небу — вселенная словно оживет, мохнатые звезды зашевелятся и поползут еще ниже. На мосту кажется даже, что они уже коснулись воды и блестят на ее поверхности. В августе звезды становятся теплыми, словно их набросали горстями, боясь обжечься, и теперь они медленно остывают в безветрии… По Большанам ходит сторож с колотушкой. Кленовое дерево поет ясно и звонко. Звуки то приближаются, то удаляются, и можно безошибочно сказать, возле какого дома проходит он сейчас.

Раньше Блищук окликнул бы старика: пусть знает, что у председателя недремлющий глаз! Но сейчас с тревожно забившимся сердцем ждет, пока звук колотушки затихнет вдали. Он проходит по спящей улице, собаки молча пропускают его, приближается к своему дому и, отвернувшись, проходит мимо.

Там, за прикрытыми окнами, душно, темно, вздыхает жена, и бессонные сверчки стрекочут переливчато, как милицейские свистки.

Иногда Блищук останавливается: ему кажется, что все происходящее — дурной сон, стоит только хорошенько встряхнуть головой…

И тотчас, скрипнув зубами, стискивает кулаки: было, было, было…

Вот что произошло в Большанах несколько часов назад.

На лохматой байковой скатерти в правлении жарко горели две керосиновые лампы. Сидели так тихо — хотя комната была набита битком, — что слышалось напряженное дыхание. В первом ряду у самого стола вздыхали два понурых мужика в ватниках: председатель ревизионной комиссии Антон Семенчук и другой Семенчук, Иван, член правления, — однофамильцы. Максимовна, доярка, в белом платке, строго сложила на коленях натруженные руки. За обеими дверями тоже сгрудились люди, затаив дыхание, голова к голове. Даже на крыльце в тишине августовской ночи слышен был голос Ключарева:

— До того зазнался товарищ Блищук, что колхозниц ссаживал с грузовика: «Моя машина!» А какое самомнение! Послушать его, так в Большанах не было Советской власти, — только он один: и хлеб Блищук дал, и землю, и тракторы. Спекулировал трудовым подъемом людей, их желанием жить счастливо. Да, колхозы стали у нас в районе крепче, богаче. Рабочий класс присылает нам машины, но как они используются? Пьяной голове Блищука некогда задуматься над тем, куда направить силы колхозников. Заработал на льне большие деньги, пропил премию и доволен: нашумел, застраховался от критики. А сено гниет, овес осыпается, овощи не сданы. Поголовье скота превышает план, а надои? И почему рабочие должны сидеть летом без свежих овощей, я вас спрашиваю, товарищи? Почему они должны из-за таких блищуков не иметь в достатке мяса и масла? Что же мы, нарушаем ленинский союз рабочих и крестьян? А ведь рабочие бесперебойно дают нам и тракторы и мануфактуру.

Блищук не поднимал головы. Его слипшиеся волосы падали с висков, потухший взгляд выражал такую бесконечную тоску, что смотреть на него было трудно, и люди отворачивались. Только Клава Борвинка, счетовод, пламенея щеками, вела протокол, а ее черные испуганные глаза не отрывались от председателя, словно она, привыкнув беспрекословно подчиняться и верить ему, вдруг потеряла точку опоры. Иногда Блищук ронял натужным голосом: «Неправда, не было этого».

Он еще сидел за красным председательским столом, но сидел уже один и никому не нужный; дела колхоза решались через его голову.

— У нас как было? Никто не отзовется, и все молчат, хоть бачут непорядки. Да и сейчас говорят не в полный голос, все думают: волка убили, а шкура цела!

Антон Семенчук, багровый от духоты, с трудом приподнялся и сразу загородил собой полкомнаты.

— Вот я председатель ревизионной комиссии, а сам не шибко грамотный, товарищ секретарь, документы проверить не могу. Значит, надо чаще собирать правление и чтоб партийная организация следила. Пусть будет так: идет простой колхозник, а вся бухгалтерия уши стоймя ставит: не ревизия ли? Держим четырех шоферов, двадцать тысяч на горючее израсходовали, а они только Блищука возят домой да в Городок. Смотреть же на это не можно! Подобрал таких бригадиров, что говорят: «Покуль Блищук — и мы здесь». А кто слово скажет против — вот бригадир первой, Павлюк Чикайло, — так он сам ему диктовал заявление об освобождении от работы.

Чикайло, молодой круглолицый парень, стоял у притолоки, сложив руки на животе, и покачивал головой. Глаза его смотрели, не мигая, на говорившего, и рот от волнения был полуоткрыт.

— Заместитель Грудик знал больше нашего, а все скрывал, терпел. Только вчера швырнул документы: больше работать не буду! Сводки давали дутые. А на черта они тебе такие?! По цифрам в сводках идем вверх, а по урожаю вниз. Это в Большанах-то! Когда мы, может, первыми по республике могли бы стать! Ведь у нас какие люди, товарищ секретарь? Если сказать: вычерпывайте озеро — вычерпают, не поленятся.

Собрание прошумело согласным вздохом.

— Значит, без Блищука колхоз не развалится? — спросил Ключарев, обтирая лоб.

— Чего развалится? Колхоз трудом нашим живет.

— А вы что скажете, Блищук?

— Не знаю уж как робить, — обескураженно проронил тот, теребя пальцами потухшую папироску. — Все думаю, как лучше, ночами не сплю…

Ключарев нетерпеливо поднял было руку и опустил ее. Ну, что ж, он уже слышал все это. Пусть послушают другие.

— Я пять лет председателем, — тревожно продолжал Блищук. — Слаб здоровьем, без отпуску… А что зробил из соломенных Большан за пять лет, так это каждому видно.

Несколько лиц похмурело, остальные отвели глаза в сторону. Наступило то мгновение, когда чаши весов останавливаются в раздумье.

— Ваши ошибки? — Ключарев почувствовал, как его обдало острым холодком борьбы.

Блищук отозвался грустным, тихим голосом, глядя в пространство:

— Вельми великие ошибки у меня. Первое, ослабил проверку. Второе, не подсказывали мне…

— Нет, не те у вас ошибки, не о том говорите. Подменяете собой весь колхоз, товарищ Блищук, вот что. На этом большие люди голову ломали. Разве вы руководитель? Одной рукой собираете доход, другой разбазариваете. Для чего мы держим скот? Для колхозников. А они этого еще не поняли, и вы им не объяснили. Они думают, коровы в колхозе только для того, чтоб молоко государству сдавать. И при ваших удоях по-другому не получается. Но вам наплевать на удои. У вас один козырь — лен. Остальное все между пальцев течет, как вода. Сколько у вас сена накосили из колхозного массива, а вы не привлекли до сих пор к ответственности! Двадцать га?

— Не! Я всего четыре разрешал.

— А скосили двадцать.

— Тридцать, — тихо и честно добавил помощник председателя Грудик, отводя в сторону карие страдающие глаза.

— Кто косил?

— Не знаю.

— Не знаешь? — протяжно проговорила Максимовна. — А мы знаем. Заведет в чайную, поставь ему пол-литра и коси. Под суд людей подводит!

Опять что-то переломилось в настороженной тишине собрания. Блищук неотрывно глядел на лохматую байку скатерти, погасшая папироска не дымила в его заскорузлых пальцах. Клава, с закушенной губой, уронила карандаш. Ключарев обождал, пока стих и этот слабый шум, потом поднялся, глубоко вдохнув горький устоявшийся воздух.

— По-моему, все ясно, товарищи. Кто за то, чтобы Грудик временно исполнял обязанности председателя колхоза — исполнял честно, хорошо, как учит партия, — кто за Грудика?

Грудик обвел присутствующих благодарным горячим взглядом и вдруг, споткнувшись о Блищука, виновато потупился.

— А в помощники Антона Семенчука, — сказала Максимовна и махнула рукой, как отрубила.

— Борвинке доверите?

— Оставим, оставим. Она девка добрая, — сказали, жалея ее, и Семенчук и все.

Блищук долго не хотел отдавать печать. Уже почти все разошлись, а он сидел на своем председательском стуле, вцепившись руками в край стола. Лицо у него выражало полную растерянность, и все мысли, казалось, сошлись на одной: рушится долгая привычная жизнь, жизнь никому не подотчетного хозяина («Ключарев в районе, я здесь»), премированного главы знаменитого колхоза. Сейчас, если выпустить эту круглую печать из рук, встать из-за стола, больше уже не сесть за него, не вернуться!

Минуты — почти ощутимые — катились мимо, не оставляя никакой надежды. Что-нибудь придумать, что-нибудь сказать…

— Вы побачите, через две недели все у меня пойдет… Скажите, что сделать, — сегодня сделаю…

И уже знал, что говорит напрасно, сам не веря в это.

Борвинка, все так же закусив губу, написала акт. Блищук прочел его слово за словом, спотыкаясь на буквах, как можно медленнее, потом — как бросаясь в холодную воду — подписал.

Никто не заметил, как он встал из-за стола, как ушел. И только Клава говорила потом, что постоял он еще под окном, приподнимая край белой занавески…

— Ну, вот, — устало проговорил Ключарев поднимаясь, — вот и все. Через несколько дней созовем общее собрание, подберем толкового председателя.

Он оглянулся на оставшихся: обоих Семенчуков, парторга, Борвинку, Грудика. Клубы дыма медленно уплывали за окно. Вновь назначенный прокурор, только что окончивший вуз, которого Ключарев возил с собой по району, сосредоточенно перелистывал дела в оставленной блищуковской папке. Полный еще не притупившимся чувством новизны и важности своего дела, он то усмехался, то строго хмурился, словно всем своим видом хотел сказать: теперь все пойдет по-иному, уж я за это ручаюсь!

— Необходимо выяснить: нет ли поводов для вмешательства закона? — сказал он.

— Выясняйте. Это — ваше право.

Прокурору показалось, что секретарь райкома чем-то недоволен, может быть даже им самим, и он вопросительно взглянул на Ключарева. Его молодое лицо так ясно отражало каждую мысль, что Федор Адрианович невольно усмехнулся невеселой усмешкой.

— Пропал на наших глазах человек, вот что, товарищ прокурор!

4

Слово, которое так ненавидел Ключарев — «формализм», — сегодня было применимо к нему самому.

Он был формально прав. Он мог отчитаться за каждый свой поступок. Даже то, что казалось Пинчуку нерешительностью, промедлением, имело и смысл и оправдание.

— Нам уже ясно, что Блищук выдохся и тянет колхоз назад. Но если сегодня отстранить его, Большаны, пожалуй, нам не поверят. Когда коммунисты выносят решение, оно должно быть обосновано и понятно всем. Мало доказать с цифрами в руках, куда ведет Блищук колхоз, но надо суметь раскрыть и глубокую антиморальную сущность блищуковщины. Надо добиться того, чтобы колхозники почувствовали свою силу, свою, а не Блищука. — Так он сказал на бюро, и эти слова были даже запротоколированы. Его нельзя упрекнуть и в угодничестве. Он поступил вопреки воле облисполкома, который хотел бы, оберегая честь мундира, потушить дело Блищука, несмотря ни на какие запросы.

Ведь еще сегодня утром, когда Ключарев собирался в Большаны, в областных известиях сквозь шуршание и треск невнятно донеслись похвалы колхозу «Освобождение» Глубынь-Городокского района.

Шел разговор о льне и предполагаемом двухмиллионном доходе, потом перечислялось количество автомашин, скота, птицы… Ключарев вспомнил «куроферму» и невольно подивился: «Как это у них там все гладко получается!..»

Передавалось выступление Блищука: «Не только вырастить урожай, но собрать и обработать его». Слышно было плохо, но вот всплыл обрывок фразы: «У нас в колхозе всегда так…» И хотя дикторша читала однообразным, постным голосом, за этими словами встал живой Блищук с его линялыми, как застиранный ситчик, глазами и хитрым самолюбивым лицом.

Уже было недалеко до рассвета, когда Ключарев и прокурор легли, наконец, в пустой горнице Антона Семенчука. Дом был новый, просторный, тихий. За незавешенными окнами дремотно брезжило зарево летних созвездий. Тишина и ночные шорохи стояли у изголовья.

Прокурор нетерпеливо ворочался, боясь пропустить тот момент, когда можно будет начать разговор. Он слышал, что Ключарев не спит, и когда Федор Адрианович протянул было руку к френчу, накинутому на спинку стула, поспешно и обрадованно окликнул его:

— Вам спички? У меня есть!

Его переполняли впечатления сегодняшнего дня. Они казались ему сейчас значительнее и ярче, чем чуть ли не вся, взятая вместе, предыдущая жизнь. Глубынь-Городок — милая, невидная точка на Союзной карте — вдруг открылся перед ним целым миром, и он радовался, что попал в этот мир и стал уже его частицей. Ему льстило, что сегодня, когда он сказал на правлении несколько слов («Пусть не сложится у вас мнение, что кто-то свалил Блищука, тем более, что у него были тут всякие личные счеты, сами знаете, какие. Все дело в том, что он пел колхозников по неправильному пути. Люди должны ясно знать, в каком они государстве живут и каковы его законы»), его слушали с глубоким вниманием, почти с таким же, как и самого Ключарева.

К Ключареву же он присматривался с восторженным вниманием. Во всем, что делал секретарь райкома, было так много личной убежденности, что когда Федор Адрианович, начиная волноваться, говорил ломким голосом и слова наскакивали друг на друга, — в эти минуты его как раз лучше всего и понимали, кажется.

Конечно, только настоящая страсть и правота дают человеку силу воздействия на других людей… Странно было бы подумать, что такой человек может показаться смешным, вызвать жалость или грубо ошибиться в чем-нибудь…

— Очень удачно прошло собрание, Федор Адрианович! — сказал прокурор. — И Блищука раскусили, не удалось ему выехать на демагогических фразах; всем ясно, что за человек!

— Ясно? Всем? Не думаю…

Ключарев закинул руки за голову. Ему было почти ощутимо больно от этого воспоминания: понурый Блищук с потухшими глазами. А если перелистнуть назад год, как страницу, тот же Блищук, прославленный председатель первого в области колхоза-миллионера, спокойно, чуть прищурившись, всматривался в свое будущее с обложки журнала.

Где же была та гнилая ступенька, которая подломилась под Блищуком, и он покатился вниз? Откуда начался спад волны? И как все они, а он, Ключарев, в первую очередь, не заметили, пропустили, прохлопали этот момент, чтоб сейчас дожить вот до такого дня?!

— Какие бы ни были у него заслуги в прошлом, — сказал молодой прокурор, сам восхищаясь своей непреклонностью, — но сегодня Блищук не соответствует возросшим требованиям, а раз отвечаешь за весь колхоз…

— За человека тоже.

— Что?

— За каждого человека тоже.

Прокурор закашлялся.

— Откровенно говоря, — сказал Ключарев, — сегодня скверный день. Особенно плохой для нас, для райкома.

— Но почему? Если человек не справился…

— Ах, как легко привешивать ярлычки! — Ключарев порывисто приподнялся на локте. — «Не справился»! А разве не виновата в этом, кроме него самого, и вся практика захваливания? Сделал человек полезное дело, его отметили, наградили — ну и достаточно. А у нас зачастую получается так. Отметили один раз, заслуженно отметили, а дальше пошло уже по инерции: сидит человек во всех президиумах, о нем пишут газеты, он делегат конференций, он депутат райсовета. Понемногу привыкают к фамилии, как к мягкому креслу. Всегда под руками дежурный список, ночью разбуди — перечислим, не ошибемся. А ведь за знаменитой фамилией еще и живой человек стоит! И у него не все гладко в жизни получается. Но как же покритиковать, одернуть своего выдвиженца? Это значит и на себя бросить тень. Вот и получается, что удобнее не видеть плохого, не признавать плохое плохим.

Ключарев расстроенно отбросил сломанную спичку и, забыв зажечь другую, напряженно, бесцельно вглядывался в смутно белеющий лист на бревенчатой стене: «Что это? Плакат? Нет. Формат другой».

— Но вы ведь с Блищука вину тоже не снимаете? — У прокурора голос был удрученный. Так еще хорошо час назад все раскладывалось по своим местам: зазнайка-председатель, бдительный секретарь…

— Нет. Не снимаю. За эту вину он сегодня и поплатился. Ошибся Блищук вот в чем: не разобрался в сущности Советской власти, думал прожить на легкой славе. Миллион на льне собрал, а два, которые мог бы получить с животноводства, с овощей, с зерна, оставил лежать в земле. Такого простить ему никто не имеет права.

Летние созвездия проходили по небосклону, как часовые стрелки. Кто умеет их читать, тому нет нужды справляться о времени: белый рассвет постучится в его окна раньше, чем к другим!

…Уже тяжелая роса потянула к земле грушевые ветви. Заснул на полуслове прокурор молодым, все смывающим из памяти сном.

Замолкла колотушка ночного сторожа. Ключарев с трудом приоткрыл слипающиеся веки: его собственный портрет на предвыборном листке смотрел с бревенчатой стены.

5

Блищуковские дела заняли у Ключарева несколько дней, вытесняя остальные заботы. Но он не переставал думать и об Антонине, хотя то, что ему сказали про пчел и ульи, бросало косую, неприятную тень на его сокровенное, глубоко спрятанное отношение к ней. И на Грома распространилось это подспудное неудовольствие: он говорил с ним по телефону о больнице скупо, сухо, правда, внутренне оправдываясь тем, что в тамошних делах лучше разобраться на месте самому.

Накануне этой поездки в Лучесы, давно обещанной, кстати, и Павлу Горбаню (обещанной еще со времени их разговора о свадьбах), Федор Адрианович позвонил Павлу в райком комсомола.

— Помнишь, мы говорили о штундистах? — сказал он. — Так вот тебе козырь для пропаганды: поймали вчера большанские парни пресвитера Степана Лисянского в кустах с девицей. Темно было, может быть и ушел бы, да стал отбиваться, как бешеный, и все лицо отворачивал, чтоб не узнали. Сегодня штундисты один за другим заходят в сельсовет, спрашивают: правда ли? Он им самим надоел, как горькая редька, святоша этот фальшивый. А такой факт лучше всякой лекции!

— Да, конечно, — как всегда бесцветно, отозвался Павел.

Ключарев даже досадливо крякнул: неужели так и не найдется ничего, что могло бы расшевелить Горбаня? И ведь хороший парень! Он определенно нравился Ключареву своим чистым, открытым лицом под копной курчавых волос.

Для Ключарева люди делились на две неравные половины: одни — и их было больше — как-то сразу открывались перед ним. Он любил их достоинства и не боялся недостатков. Другие все ускользали, никак не докопаешься до их сердцевины.

На следующий день, ближе к полудню, они с Павлом уже направлялись в Пятигостичи, а оттуда в Лучесы на комсомольское собрание.

Там, где развилка дорог на Большаны и Лучесы, машина по знаку Ключарева остановилась у самого края поля. Веник васильков и придорожных трав смахнул пыль с фары. На маленьком холмистом участке неподвижно стоял комбайн. Убрал он не больше гектара, шел по волне полегшей пшеницы, и много несжатых колосков осталось на жнивье. Комбайнер и его помощник сидели неподалеку у ракитового куста, курили. В сторонке спала, прикрыв лицо от загара носовым платком, девушка-агроном. Тишина и мирный покой царствовали здесь.

— В чем дело? — спросил Ключарев еще издали. — Почему стоите?

— Поломка, — равнодушно отозвался комбайнер, приподымаясь и сдувая со лба чуб.

Вслед за Ключаревым подошел Павел Горбань, поздоровался.

— Зачем машину на такой кулачок привели? Чтоб колхозники посмеялись над ней? — спросил Ключарев, еще довольно сдержанно. — Тут легче серпами сжать.

— Пожадничал председатель, — насмешливо отозвался комбайнер, — один комбайн работает — показалось мало, второй выпросил. А делать нечего. Площадей нет. — И, словно отметая от себя всякие дальнейшие претензии, махнул рукой в сторону. — Да вот он и сам: летит, как муха, на начальство.

Действительно, через поле спеша приближался председатель лучесского колхоза Гром.

После телефонного разговора неделю назад Ключарев его не видел и теперь, вскипая давним раздражением, двинулся навстречу с видом, который не предвещал ничего доброго.

Павел пошел было за Ключаревым, но остановился в нерешительности и вернулся к комбайну.

— Что тут с ним?

Комбайнер недовольно пожал плечами.

— Черт его знает! Что-то с зажиганием. Я не ремонтная мастерская. Дал знать в МТС, приедут — разберутся.

Легонько посвистывая сквозь зубы, он пошел не спеша вдоль поля, поближе к секретарю райкома, посматривая на него косым заинтересованным взглядом. Павел обошел комбайн вокруг, словно приглядываясь, крутанул заводную рукоятку двигателя: искры не было. «Так, так», — сам себе проговорил он раздумывая. Потом снял крышку распределителя.

— У тебя нет надфиля? — крикнул он вдогонку. — Напильничка?

Комбайнер, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.

Ключарев крупными шагами обмерял сжатый участок поля. Гром еле поспевал за ним. Почти бегом бежала следом и агроном в белых тапочках на босу ногу.

— За что машину мучаешь, Гром? Ведь ее рабочие делали, сколько труда вложили! Заставил на таком клинышке вертеться. Все равно что умного, полезного человека послать решетом воду черпать. А вам, агроном, надо бы дождаться, пока хоть немного наскирдуют: легли бы тогда за копну — и солнышко не так печет, и вас не видно, стыда меньше. Нет, Данила Семенович, не прощу тебе этой пшеницы, пока из района не уеду!..

— Федор Адрианович! — позвал вдруг от комбайна Павел. — У вас гривенника нет?

Струйки пота текли по его вискам, поперек щеки шла свежая масляная полоса. Но лицо было оживленное, почти счастливое. Павла Горбаня Ключарев еще, пожалуй, и не видел таким. Он молча порылся в карманах, протянул горсть монет. Павел перебрал их все, выбирая новую и пробуя ногтем резьбу, потом засмеялся, тряхнув головой:

— Ничего, наладим, пустим, не горюй, комбайнер!

— Это значит, контакт надо было подчистить, — пробормотал тот, не глядя на Ключарева.

— Это значит, что, кроме справки об окончании курсов, надо еще мамин ум иметь, — в тон ему ответил секретарь райкома. — Заедем, Павел, в сельсовет, позвоним: пусть МТС не беспокоится, незачем тревожить аварийную бригаду!

…Павел Горбань ехал вначале молча, только все беспокойно оглядывался: видно было, как комбайнер, словно подхваченный ветром, вскочил на сиденье, крикнул что-то помощнику, и большая машина пошла, разметая веерами спелое жито. Пахло цветочной пылью, семена диких трав залетали в «победу», и один такой пушистый комочек прилип к щеке Павла, там, где блестело еще не стертое масляное пятно.

— Н-да, — неопределенно протянул Ключарев, — механизаторы…

Павел словно только и ждал этого насмешливого голоса.

— Нет, как же так можно! — встрепенулся он. — Дают человеку прекрасную новую машину, а ему наплевать, стоит она или идет! Если это не твое дело, не любишь, так и не берись! — Его большие влажные глаза сердито заблестели. Даже голос стал резче.

— А я и не знал, что ты понимаешь в технике. Думал, потомственный комсомольский работник.

— Нет, я тракторист. — Павел с сожалением посмотрел на свои руки. — Началась война, в армию меня еще не брали, мал был, эвакуировался на Волгу, и там, в колхозе, доверили нам, ребятам, машины. Хочешь — учись на них, хочешь — паши. Между прочим, поломок мало было. А ведь ни инструкторов тогда, ни инспекторов по качеству. Днем бомбят, ночью пашем. Кругом темно, вдалеке Сталинград горит — словно и есть ты на свете один со своим трактором; разговариваешь с ним, песни ему поешь…

Павел рассказывал спокойно, даже чуть мечтательно, добрыми глазами вглядываясь в трудную юность.

«Нет, недаром люблю я этого парня», — подумал вдруг Ключарев..

— Слушай, Павел, а почему бы тебе опять по специальности не работать? Ты ведь любишь машины? Ну, скажем, в МТС. Или райкомовского портфеля жалко? Так у тебя еще не ушло время и инженером стать…

— Федор Адрианович! — с внезапным отчаянием воскликнул Горбань. — Ну, зачем вы мне это говорите?! Разве я сам бы не хотел?

Ключарев нахмурился.

История Павла Горбаня была на первый взгляд естественна и даже якобы знаменовала рост человека.

В армии его выбрали комсоргом роты, потом секретарем бюро. Он выполнял свои обязанности честно, старательно, как и на всякой другой работе. При демобилизации ему дали отличную характеристику, и когда он пришел с ней в обком комсомола, там, заглянув в анкету, обрадовались:

— Вот, вот, нам как раз и нужны такие работники!

От его робких возражений отмахнулись, как от ребяческого лепета.

— Дорогой товарищ, — сухо сказали ему в отделе кадров. — Мало ли кто чего хочет? Существует комсомольская дисциплина.

— Ну и как? — спросил Ключарев, барабаня пальцами по колену.

— Да вот так, — невесело усмехнулся Павел. — Кончил годичную политшколу. Теперь только из района в район и перебрасывают.

Ключарев вспомнил, как сам уже не раз поговаривал, что нужен ему в Глубынь-Городок совсем другой комсомольский вожак, потупился и промолчал.

Сельсовет, где проводились обычно собрания, стоял на отшибе, у дороги, и был сейчас тих, пуст, хотя комсомольцам надлежало собраться уже час назад.

Ключарев с Павлом обошли дом вокруг, заглядывая в окна, и долго барабанили, пока на стук не выглянула истрепанная голова. Нет, никто сюда не приходил. Дмитро Мышняк? А где ж ему быть? Дома, конечно.

Шофер Саша повел машину по узкой улочке, а потом напрямик, по бугристому лугу. «Победка» плелась почти как живое существо, шагом, переступая всеми своими четырьмя колесами с кочки на кочку.

Дверь отворила старуха, мать Мышняка, в льняной белой юбке и накинутом на плечи кожушке. Дмитро долго обувался в темной боковушке, потом вошел, засветил жестяную лампочку вроде ореховой скорлупки — и из полумрака выплыли киот, обвешанный вышитыми рушниками, календарь с красочной картинкой, мохнатые комнатные цветы на низких подоконниках…

Ключарева заспанный Мышняк, кажется, так и не разглядел в полумраке, а Горбань выступил вперед и присел с ним рядом на лавку, где лежала гитара. («Он ведь и гармонист», — мельком вспомнил Ключарев.)

— Сорвалось собрание? — сказал Павел, отодвигая жалобно зазвеневшую гитару.

— Сорвалось, — согласился Мышняк, глядя себе под ноги.

— В воскресенье тоже сорвалось, — безмятежно констатировал Павел. — Понемногу вообще отвыкнут приходить. Будет не организация, а кустари-одиночки. Одного Мышняк поймает, побеседует. Потом другого. А вместе так и не встретятся… Как у вас с кормами? — помолчав, спросил он.

— Хорошо…

— Сколько сена заготовлено?

Мышняк ответил.

— А комсомольских групп по бригадам до сих пор нет? Ведь мы говорили, Дмитро, об этом, помнишь?

— Помню, — неохотно уронил тот.

При первых же словах Горбаня лицо у него стало такое же удрученное, виноватое, как и у самого Павла в райкоме комсомола.

«Да ведь это какой-то круговой покор получается, — невольно подумал Ключарев. — Я «прорабатываю» Павла, Павел — Мышняка, Мышняк — своих комсомольцев…»

Он незаметно вышел и уже в машине несколько раз посигналил: чем скорее кончится такой разговор, тем лучше!

Нет, он и сейчас не чувствовал против Павла никакого раздражения: комсомольская и партийная работа требует не одной честности, не только старания, но и таланта. Если его нет, человек бредет как слепой от директивы к директиве и понемногу привыкает думать предписаниями, видеть не людей, а их анкеты…

«Ну, нет, Павел, с тобой так не получится, уж я об этом позабочусь!» — упрямо пообещал вдруг сам себе Ключарев.

6

Было совсем уже темно, когда Ключарев решил заняться своим последним делом в Лучесах: поговорить с Антониной Андреевной об этих — черт их возьми совсем! — ульях. Машину он оставил в сельсовете и пошел один, напрямик, через кочковатый лужок, от которого тянуло сырым туманом. Он шел легко, не спотыкаясь, дышал глубоко и радостно. Бывают такие ночи в тридцать семь лет!

Удивительно просторной кажется земля. Зарево восходящей луны, как большой костер, занималось над дальним лесом.

На Ключарева нашла та минута, когда хотелось отойти от ежедневных дел, всмотреться пристально в собственную жизнь и подумать о ней. Он прожил в Глубынь-Городке пять лет, знал здесь все дороги и любой хутор. Не было дома, где не нашелся бы ему кров в трудную минуту. Но иногда, как в ту ночь в Большанах, которую и он и Блищук провели одинаково в горькой бессоннице, или как сейчас после разговора с Павлом, ему тоже хотелось услышать рядом с собой чей-то умный дружеский голос, почувствовать руку старшего товарища.

Когда он приезжал в область, его обласкивали и смотрели несколько завистливо («Лучший район! И как это им удается!»), от его слов просто отмахивались рукой:

— Ну, браток, твои трудности еще с хлебом съесть!

Все чаще и чаще вспоминался Ключареву Лобко; даже его смешная песенка «Соловей кукушечку долбанул в макушечку…» вызывала в нем теперь запоздалую благодарную нежность…

Когда Ключарев подошел к больнице, начало накрапывать. Ни дуновения, ни шороха; деревья и травы жадно ловили пыльными листьями тяжелые, как ртуть, дождинки.

— Не поздно? — спросил Ключарев, переступая порог.

— Нет, ничего, — сдержанно отозвалась Антонина.

Он накинул халат, на цыпочках прошел по палатам.

Антонина держала в руках лампу, и в этом колеблющемся свете четкая линия ее носа, лба и подбородка была словно обведена бронзовой чертой. «Загорела», — мелькнуло у Ключарева.

«А ему трудно идти на цыпочках с больной-то ногой», — подумала Антонина.

Ключарев поискал пыль на белых шкафах с инструментарием. Потом они пошли на кухню: алюминиевые кастрюли, прикрытые марлей, разливательная ложка на гвозде — все было по-домашнему уютным, обжитым.

Ключарев вдруг вспомнил, что как уехал с полудня, так и не ел еще ни крошки.

— А чайком меня нельзя напоить, Антонина Андреевна? — виноватым шепотом спросил он, оглядываясь, как заговорщик. — Нет, я на больничные рационы не покушаюсь, я только стакан…

Она без улыбки налила чайник, подложила несколько поленьев в плиту. Ключарев присел на корточки, нащипал лучин для растопки. То ли он отвык от этой простой домашней работы и сами руки соскучились по ней, то ли после тревожного дня каждому человеку надо немного тишины… Стало слышно, как шевелятся и бормочут за открытым окном травы, как шуршит берестой огонек…

Антонина Андреевна зачерпнула колодезной воды из ведра, полила ему на руки. Они вытерлись одним полотенцем.

— Это примета — поругаемся с вами, — хитро сказал Ключарев.

Антонина слегка пожала плечами.

— Ну что ж, пойдемте пить чай.

Она не слишком была ему рада, не скрывала этого и держалась замкнуто, хотя в глубине души сознавала, что все это не очень справедливо с таким человеком, как Ключарев. Гордость, щепетильность не позволяли ей держаться с ним дружески, запросто, может быть потому, что он был начальством и для нее.

— Какой у вас вкусный мед! — сказал Ключарев, болтая ложечкой, и вдруг помрачнел.

Антонина не заметила этого. Она вдруг улыбнулась, первый раз за весь вечер.

— Правда? — спросила она и подсела поближе. Лицо ее вдруг преобразилось, словно его осветили изнутри, и, досадуя сам на себя, Ключарев все-таки не мог отвести от нее глаз.

— А теперь попробуйте вот этого, и этого тоже.

Оживившись, она выставляла банки — пять стеклянных банок, по числу ульев, — и с тяжелым чувством Ключарев отведывал из каждой.

— Вы замечаете разницу вкуса? Ну, возьмите еще разок, распробуйте хорошенько!

Антонина Андреевна смотрела на него с таким нетерпеливым ожиданием, что Ключарев невольно стал серьезным.

— Нет, я ничего не замечаю. Мед хороший.

Антонина с некоторой торжественностью снова села против него за стол, облокотилась на руки.

— А между тем это не простой мед: я вас сейчас лечила сразу от пяти болезней.

Повинуясь тому радостному и редко свойственному ей оживлению, которое охватило ее сейчас, она стала подробно объяснять одну из идей своего учителя: если кормить пчел лекарственными сиропами, скажем, валерьяны, то и мед приобретает свойства этого снадобья.

— И вот у меня получилось, вы сами видите! Я начала писать письмо Виталию Никодимовичу, но надо было еще проверить на ком-нибудь, сама я уже никакого вкуса не чувствую, меня от любого меда тошнит, да и не люблю я сладкого. Но подумайте только, как это важно, если поставить опыты широко и потом начать производство! Особенно важно для детей… Что вы так на меня смотрите?

— А от глупости, от подлости нельзя придумать лекарства, Антонина Андреевна?! Нет, я ничего… Рассказывайте, пожалуйста, дальше. Значит, я был у вас сейчас подопытным кроликом? Опасный вы все-таки человек! — Он рассмеялся громко, с облегчением и подошел к открытому окну.

Брызгала теплым дождем ночь; пахло цветами, травами. Воздух был глубок и пьянящ. Ключарев улыбался в темноту и дышал так, словно это счастье — дышать — открылось ему впервые.

— А ведь хорошо наше Полесье! — сказал он неожиданно. — Вы не скучаете здесь, Антонина Андреевна? Не думаете, как другие, отработать положенные три года и податься назад, в большой город, где театры, магазины, джаз в парках по вечерам?

— Нет, не думаю, — медленно отозвалась Антонина. — Кстати о музыке, Федор Адрианович. Почему у нас в районе нет ни одного настоящего хора? Ведь здесь так хорошо поют. Сима Птица, например. Вы когда-нибудь слышали ее голос?

— Вот, вот! — Ключарев комически развел руками. — И вы тоже! На днях я встретился с секретарем Озерского райкома Буховцом, — знаете, самый наш несчастный район в области? Сошлись мы с ним на пограничной меже, как удельные князья, закурили. Он жалуется, что нас только хвалят, а его только ругают, даже когда виноваты одинаково. Приехало к нему недавно начальство: мол, все сельское хозяйство да сельское хозяйство, а где остальное? Где воспитательная, идеологическая работа? Самодеятельность? Читательские конференции? Хоть на чем-нибудь, говорят, отыграйся! А он гордый, не хочет отыгрываться, не хочет на старых штанах новой заплатой щеголять — простите мне, грубому белорусу, это выражение.

— Но ведь у нас в районе не так! — Антонина самолюбиво сдвинула брови.

— У нас теперь, пожалуй, и не так. Только и нам надо было начинать все-таки с хлеба, с сена, с бульбы. Проводи тогда читательские конференции! Как же, очень интересно!..

Ключарев бережно опустил марлевый полог, за которым осталась ночь, и вернулся к столу.

— У меня сейчас на душе так хорошо, так весело, что кажется, и жить мне еще лет сто, и район наш станет первым по Советскому Союзу… и… Ну, в общем, всякие хорошие мысли. Неужели это все от вашего меда?.. И хорошо, что вы оказались такая!

— Какая?

— Такая, такая, Антонина Андреевна! А ведь не зайди я к вам сегодня вечером, могли мы еще прожить бок о бок десять лет, и вы бы все думали: бюрократ секретарь райкома, а я: индивидуалист лучесская докторка!

Они сидели друг против друга, позабыв о действительном времени. Удивительное это чувство — радоваться человеку и уважать его! Антонине и сейчас не все нравилось в Ключареве, но она смотрела в глубь его существа — так, как если бы у него была стеклянная грудь; и в то же время, как каждая женщина, она чувствовала себя старшей, хозяйкой и не забывала подкладывать бутерброды, наливать чай…

И вот ходил я по этим самым Лучесам семь лет назад из хаты в хату, сидел по пять часов, убеждал. А однажды не выдержал, ругнулся одному демобилизованному: «Вместе всю войну провоевали, а теперь мне тебя еще в колхоз уговаривать?!» Ничего не ответил. Задумался. Догнал меня через час, принес заявление. Неподалеку отсюда вдова-красноармейка подписала заявление, потом выскочила на улицу и запричитала во весь голос: «Ой, меня в колхоз записали!» Ночь гулкая, тихая. Я говорю: «Рви заявление, только замолчи». А она кричит. Уже через год сказала, что бандитов боялась. «А без колхоза мне как же жить?» Потому и не рвала заявление.

Организовали колхоз, выбрали председателя, бригадиров. Уехал — опять нет колхоза, все разошлись; время еще неспокойное, выжидают, боятся. И так до трех раз. Потом новая беда. Семян нет, и государство помочь тогда не могло. Значит, надо было самому находить какие-то такие слова, чтоб дошли до сердца.

«Вот, говорю, ушел я на фронт, провоевал всю войну, начал рядовым, кончил капитаном. Ранен был, контужен. Теперь послали меня сюда, на Полесье, помочь вам советскую жизнь наладить. Что ж, я для себя все это делаю? Мне надо?.. И вот прихожу я к вам — русский человек к русским людям — и прошу: ну, нет у меня зерна! И работать хочу, а в беду попал, взять негде, нема. Так неужели вы мне не дадите по жмене в помощь? Ты, тетка, не дала бы?» Она зашевелилась, заулыбалась: «Так вам бы дала». «А ты, бабушка?» «Тебе дам», — строго сказала. «Так считайте, что это мне, я прошу. Значит, даешь, тетка, килограмм зерна?» «Даю». А ты?» «И я». Составили список, собрали зерно, наутро посеяли…

Антонина сосредоточенно смотрела на него. Руки ее были крепко сжаты.

— Трудно вам было.

— Что трудно? — жестко отозвался Ключарев. — Посылали — не спрашивали, трудно или нетрудно. Работать надо, вот и все.

Он потер ладонью лицо; ночная бабочка, подладившись на ламповом стекле, стукнулась о его лоб.

— Гордый вы, — тихо сказала Антонина, — за гордость и люблю.

— Нет. Не любите вы меня. Ни за гордость, ни за покорность, — проговорил вдруг Ключарев, мучительно краснея.

Антонина сидела неподвижно. Руки ее лежали на коленях. Несколько секунд Ключарев смотрел на эти не дрожащие руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого халата. Потом медленно поднял голову.

— Может быть, вы подумали… — сказал он с напряженной улыбкой.

Антонина покачала головой.

— Я ничего не подумала, Федор Адрианович. Забудемте об этом. — И первая поднялась из-за стола, сдвигая чайную посуду.

VI. Симины песни

1

Костя Соснин, тот самый взъерошенный черноглазый студент-философ с синим университетским значком на лацкане, который вначале с таким пренебрежением отзывался о глубынь-городокских дорогах и грозился прийти в кабинет Ключарева с дорожным посохом, теперь, спустя немногим более месяца, загоревший, в старом грубошерстном френче военного покроя, на который он сменил свой городской пиджак, гулко стуча сапогами, бродил по своей великолепной, заново окрашенной школе. Вокруг терпко пахло олифой. Удивительно бодрый и вдохновляющий запах!

Краски было мало, маляр не из важных, а сделать хотелось красиво. Поэтому ходили целой стайкой: директор, завхоз и еще двое-трое болельщиков (парень с колхозного радиоузла то и дело прислушивался: не замолкла ли его радиорубка? И тогда опрометью бежал через дорогу в правление).

С затуманенными взорами болельщики переходили из комнаты в комнату по обрызганному известкой полу; пробирались сквозь чащи сваленных друг на друга парт; замирая от наслаждения, пробовали пальцем липкие стены (чтоб не осталось пятна!), мечтали вслух:

— А здесь бы голубым… Можно?

Маляр, наслаждаясь своей значимостью, почесывал щеки, жесткие, как сапожные щетки.

— Голубым? Можно. Трафарета только нет.

— А если просто ромбиками? Фон светлее, ромбик темнее. И так по всей панели.

Три пары рук вдохновенно зачертили по заляпанной стене, населяя ее воображаемыми линиями.

Школа стояла на пригорке, хорошо видимая отовсюду, такая, что действительно позавидует любой областной город: двухэтажная, с сиреневой надписью на фронтоне, крытая светлым шифером. Раньше ориентиром для пяти соседних деревень служила колокольня; теперь окрестные жители говорят:

— Братичи? А вон они, где белая школа!

По фасаду семнадцать окон. Утром, отражая молодое солнце, стекла горят так, словно там вывесили красные флаги. Радостно идти в такую школу по сжатым полям, раскачивая на ходу полотняную сумку с книжками! Радостно и обежать ее вокруг до первого звонка!

С тыльной стороны, защищенный от ветров стенами, буйно, густо разросся цветник. Пряный, горьковатый запах поздних цветов отдавал камфарой. Росли тут розовые и пурпурные мальвы выше человеческого роста, оранжевые ноготки, бархотки с мягкими венчиками. Но директор школы Соснин вовсе не был доволен таким использованием школьной территории. Он водил по своим владениям Женю Вдовину, которую только что привез из Городка, и хмурился.

— На будущую весну устроим здесь уголок юннатов, отдел «По родной Белоруссии». Высадим все травы, злаки и цветы, которые растут в нашей республике. А сколько есть позабытых полезных вещей! Вы, конечно, видели здесь, на Полесье, домотканные покрывала? Так это же крапива, обыкновенная крапива, и она дает такой яркий, нелиняющий зеленый цвет!

Их познакомил Василь Мороз на районном совещании учителей, куда пришла и Женя, оказавшаяся на ту пору в Городке.

Она уже обжилась в районе. Городок стал для нее теперь только транзитным пунктом. Бывало так, что из Грабуня, из самых топких лесных мест, ее подвозили клюквенники, и целый день она ехала в кузове, по колена засыпанная твердой румяной ягодой. Она не зависела больше от начальственных «побед» и «газиков»: просто садилась на крылечко райисполкома, на площади, где сливались все пять глубынь-городокских дорог, и ждала попутных машин. Многие шоферы знали ее в лицо и, притормаживая, кричали из кабин:

— Может, с нами на Лучесы?

— Нет, в Дворцы. Спасибо!

— Что же вы знаете о районе, если не были в Братичах? — сказал с первых же слов Костя. И так как она замешкалась с ответом, решил за нее сам.

— Поедете сейчас же со мной, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — Ну да, на лошади. Ничего, довезу. А чемодан можете оставить: вообще советую на будущее рюкзаком обзавестись.

Женя представляла себе Соснина по рассказам Василя, с которым подружилась еще в Большанах, несколько иначе, но после этих слов тотчас уверилась, что нет, все в порядке, именно таким взъерошенным, с возбужденно блестящими глазами, маленьким, быстроногим и надлежит ему быть!

Они проехали десять верст в тряской двуколке, и Женя сосредоточивала всю свою волю на том, чтоб не вскрикивать и не хвататься за Костю при каждом ухабе.

Учебный год еще не начинался, но двор школы кипел детворой. Босые мальчишки и девочки с серебряными сережками гремели заступами — рыли круговую канаву.

— Здесь будет Остров трудолюбивых, — пояснил мимоходом Костя.

Его тотчас окружили, и он, оставив Женю в стороне, начал отмерять расстояние, шагая по площадке.

— Осторожнее! — закричал вдруг он, живо оборачиваясь к ней. — Вы идете по Атлантическому океану.

И ребята тоже загалдели, радуясь ее изумлению, — конечно же, по Атлантическому океану.

— Не видите? Это плоскостная карта мира: вылеплен рельеф материков, их горы и реки. Сверху зацементируем. А весной высадим растения, что откуда пошло, чтоб ребята знали. Городских ребят надо учить работать, чтоб не росли белоручками, а здешних, вот в такой глуши, — мечтать! Так я понимаю политехническое образование, — добавил он потише, для нее одной.

Переступая песчаные — не выше картофельной грядки — Гималаи под бдительными взорами мальчишек, Женя в самом деле на какой-то момент почувствовала себя вдруг открывателем миров… «Что за молодец этот Костя!» — искренне восхитилась она.

Энергично распахивая, двери, он провел ее по пустым классам, где в одном месте сидела, нахохлившись, сова, а в сарае взад и вперед бегали, как маятники, лисята. Если позвать «лис, лис», они шли на зов. Стеклянный ящик, выложенный корой и елочками, стал зимним приютом муравейнику.

— Мы его выкопали в лесу, целиком, а весной перенесем на Остров трудолюбивых. Видите лампочки? Это специальная батарейка. Потушишь свет, и они отправляются спать. Однажды я не был в Братичах два дня, смотрю: муравьи прямо шатаются от истощения. «Кормили?» — спрашиваю. «Да». Оказывается, двое суток горел свет, и муравьи все работали. У них такой закон: отдыхать только ночью.

«Как здорово! — снова подумала Женя. — Земля для него будто шире, интереснее, заселеннее, чем для каждого из нас…»

— Вы биолог? — спросила она.

— Философ, — отозвался Костя, немного погрустнев. Но это облачко слетело с него быстро.

На пришкольном участке, раздвигая пахучие стебли конопли, они уже заговорили о возможностях всего колхоза.

— По-моему, Братичи выходят сейчас в первую шеренгу по району, — сказала Женя, гордясь своей осведомленностью. — В этом году миллионерами, пожалуй, станут!

— Миллионеры! Да они могут двадцать раз миллионерами стать! Я и Любикову это говорю.

И, поймав ее недоверчивый взгляд, он самолюбиво вспыхнул.

— Хотите, докажу на примере? Смотрите сюда. — Костя обвел жестом все вокруг. — Раньше на пришкольном участке разводили всего понемножку: рожь, овес, овощи. Выручали от силы тысячу рублей. Наконец этой весной бывший директор догадался. «Давайте, говорит, сажать только овощи и коноплю. Это выгоднее». Я подсчитал: осенью доход будет с этого участка уже не меньше восьми тысяч, особенно за коноплю. Конопля это — о! — Он почти с благоговением поднял палец. — Я Любикову говорю: «Алексей Тихонович, у вас сорок га конопли, а почему не двести? Земля есть, рабочих рук хватает». Мнется: «Ну уж и двести…» Доказываю с карандашом в руке, сколько прибыли получит колхоз. «Нет, отвечает, хоть бы сто для начала… Уж больно она истощает землю». А агроном тут же рядом стоит. «Так введем, говорит, наконец твердые севообороты, станем хозяйствовать по-настоящему!» Вот, например, мы, школа, с этих же своих соток получим через три года сорок тысяч. Откуда? — Он указал на заботливо подвязанные яблоньки-двухлетки. — Их пока пятьдесят штук. В этом году посадили еще двести. Вот какие у нас возможности! Так ведь это только девяносто соток. А в Братичах земли две тысячи га!

И хотя даже и Женя с ее крошечным жизненным опытом понимала, что не все, должно быть, так просто и у Любикова есть свои резоны возражать Соснину, ее не могла не покорить стремительная Костина жизнерадостность, которая была так сродни ей самой; желание все переделать своими собственными руками, тотчас! Казалось, ум его постоянно находился в кипенье, и чем больше прибавлялось ему работы, тем он становился деятельнее.

Посреди разговора Костя вдруг озабоченно приподнялся, вглядываясь через пыльную дорогу туда, где за холмом чуть виднелось гречаное поле.

— Где же мои ребята? — пробормотал он, бросив взгляд на часы. — Мы тут во время уборки с младшими в ближайшую бригаду молоко на поле носим. Где подальше — там возят, а здесь близко, да и лошади заняты в колхозе.

Он встает во весь рост и кричит, сделав из ладоней рупор:

— Ре-бя-та! Э-ге-ге!

Издали ему откликаются. Девчонки и мальчишки бегут, вздымая клубы пыли.

Пока они подходят, он говорит Жене задумчиво:

— А как они ревнивы, класс к классу! Попробуй-ка удели кому-нибудь больше внимания. Я никогда не думал, что детская привязанность — такое глубокое и беспокойное чувство. Ведь ребенок еще сам не знает, чего он хочет от человека…

Первые подбежали девчонки, пыльные, растрепанные, с исцарапанными ногами, — и тотчас все вокруг защебетало.

— Константин Евгеньевич! Сейчас подоят, уже бидоны стоят!.. Константин Евгеньевич!..

Они сели тут же, на траве, беззастенчиво рассматривая Женю и обхватив руками острые коленки, узкогрудые пятиклассницы, лишенные еще и тени кокетства. Были среди них такие, с кем Соснин уже успел побродить по окрестностям, и у них находились общие воспоминания («А помните, как палка обгорела и все ведро бух в костер?»). Посмеиваясь и пошучивая, он вспоминал какие-то мелкие происшествия, которые заставляли их краснеть от удовольствия или от смущения.

Когда принесли бидоны с теплым молоком, тащили их поочередно, хотя детские руки натягивались от напряжения, как струны. Иногда Костя их сменял, но больше все-таки несли сами ребята. Тяжело? Ну и что! И они повторяли упрямо:

— Ну и что!

Женя тоже тащила бидон, когда подходила ее очередь, и все хотела спросить Костю, как это удалось ему открыть для себя секрет такой правильной, счастливой жизни? И можно ли заранее узнать человеку, в чем его настоящее призвание? Но Косте было сейчас не до философских разговоров, и она ничего не спрашивала, а просто шла рядом, смеясь каждому его слову вместе с ребятами.

— Послушайте-ка, оставайтесь у нас, — сказал вдруг Костя, оборачиваясь к ней. — Ей-богу! Будете литературу вести в старших классах, квартирой обеспечу. Только думать быстро, пока вакансия есть. Что, ребята, не отпустим из Братичей Евгению Васильевну?

— Не отпустим! — дружно закричали ребята и тотчас окинули ее хотя и доброжелательным, но оценивающим взглядом.

Женя тоже посмотрела на них по-другому, словно примериваясь: по силам ли ей будет такая детвора? И едва приметно с сожалением вздохнула…

Костя, который зорко следил за каждым ее движением, расценил этот вздох по-своему.

— Или у вас там кто-нибудь… что-нибудь есть, что привязывает? — спросил он, не в силах скрыть невольной ревнивой нотки. В молодости так легко пробуждается симпатия и так немедленно, так самодержавно требует прав!

Женя не ответила. Пачка писем от Бориса Турашева («Милая Женька, я пишу тебе, чтобы тысячу раз повторить то, что сказал на вокзале…») лежала у нее в сумке, но было ли это уже обязательством на всю жизнь? Она не знала. Поэтому она только тряхнула головой с отросшими волосами — завивка оставалась на самых кончиках — и постаралась обратить весь разговор в шутку.

Пробудившийся интерес Кости Соснина льстил ей, но больше всего ее сейчас занимало все-таки другое: как войти в большую жизнь, как стать человеком на своем месте? И еще раз с легкой завистью она посмотрела на этого быстроногого маленького парня, полного самоуверенности, обуреваемого фантазиями, но который так твердо ступал по земле…

Конечно, Жене было бы трудно представить (а ни Костя, ни Василь не рассказали бы ей об этом!), что еще совсем недавно оба считали себя законченными неудачниками. Когда стало ясно, что в аспирантуру им не попасть, Костя Соснин затаил мрачную иронию, Вася Мороз — тихую печаль. Такими они и явились в распределительную комиссию, упорно глядя себе под ноги. Им предложили на выбор несколько областей.

— Все равно, — сказали оба приятеля, — нам все равно.

Комиссия удивилась и дала направление в Полесье, которое среди студенческого народа в Белоруссии рассматривается так же, как, скажем, в РСФСР Камчатка.

— Глубынь-Городок? — вежливо переспросили они в области. — Пожалуйста. Какое это имеет для нас значение!

Если б им предложили дрейфующую льдину или кратер действующего вулкана, они бы тоже не сморгнули. Они наслаждались собственным мучением. Воинствующая фронда согревала Костино сердце еще и у Ключарева в кабинете. Но когда он приехал в Братичи, в «свою» школу, и остался один на один с подчиненными ему учителями, которые все были старше его самого, когда обошел пустые гулкие классы, которые скоро должны были наполниться, он поневоле утерял свою ироническую усмешку. «А как же там Василь?» От этой мысли Костя даже вспотел. Он представил, как сидит Мороз под такими же испепеляющими взглядами учеников и учителей, и тут же мысленно сказал ему: «Старик, нам дали синенький ромбик университетского значка не для того, чтоб мы чего-нибудь тут не смогли!»

Задор и предчувствие борьбы охватили его прежде, чем он сказал свое первое слово. И это получилось удачно, потому что все услышали уже не смущенного белоручку, горожанина, а ершистого и, видимо, не очень покладистого человека. Учителя-старожилы, которые хотели было оказать на первых порах снисхождение и покровительство молодому директору, теперь, не сговариваясь, пришли к противоположному решению: нечего его жалеть, пусть отдувается!

Костю Соснина испытывали не огнем и железом: ему досаждали мелочами. Казалось, без его личного распоряжения не откроется ни одна форточка в классах, словно не он, а все остальные были здесь новичками! Он не имел никакого опыта, покорно думал, что все это в порядке вещей и что так будет продолжаться вечно, но, валясь ночью на постель, сколоченную пока из досок и покрытую сенным тюфячком, вместо того чтобы сетовать, что день ото дня погрязает в этих обидных, изнуряющих мелочах, испытывал чувство удовлетворения и даже восторга. Каким-то странным образом, не мыслью, а всем ощущением усталого тела, вкусившего, наконец, заслуженный отдых, он доходил до сознания, что все, что он делал прежде, вся его кипучая деятельность в школе и в университете была только подобием настоящего дела, только преддверием.

В августе Костя занимался ремонтом школы, ходил по селам, проверяя списки и знакомясь с жизнью своих будущих учеников, подновлял инвентарь и успел даже написать приятелям в Минск, чтоб приобретали для него школьные пособия (список прилагается).

Письма были иронические, тонко приправленные вздохами («Живу у всеобуча на куличках»), но они уже не имели ничего общего с его действительной жизнью. Косте казалось неприличным сознаться, что после сорвавшейся аспирантуры он не только дышит, ест, пьет, но еще и орудует вовсю в своем Глубынь-Городке. И даже не в Глубынь-Городке (потому что отсюда Городок казался уже крупным центром, почти столицей), а просто в Братичах, деревне.

Он боялся, что минские приятели не поймут его.

А ведь у него не было здесь двух одинаковых суток! Например, одним таким прекрасным ранним осенним днем в школу пришел расстроенный бригадир колхоза Прохор Иванович Скуловец и просил помощи. Землю вот-вот начнут схватывать ночные заморозки, а в поле оставались бураки. Наверно, это было против всяких правил, но директор прервал уроки, собрал учеников в зале и рассказал о положении овощеводов.

Шли под барабан, с развернутым знаменем, и старухи — те, что оставались домовничать, — распахивали окна. Многие, наверно, думали про себя: «Красиво, счастливо будут жить наши внуки при Советской власти!»

С Василем они виделись теперь редко: между Братичами и Большанами было двадцать три километра, но ощущение студенческого коллектива, которое так поддерживало их на первых порах, не терялось, только незаметно один коллектив заменялся другим.

— Василь! Васька! — заорал однажды по-старинному Костя, когда они встретились в Городке на районном стадионе. Он толкал друга в бока, ощупывал его плечи, подтрунивал хрипловатым молодым баском:

— Ну что, философ? Все сидишь в своей большанской бочке? Не протекает?

И даже рассердился, глядя на смущенное лицо Мороза, который как-то слишком вяло реагировал на его восторг.

— Да что с тобой? Таракана за завтраком проглотил? — вспомнил он грубоватую шутку их общежития.

Тот ответил смущенно, почти не разжимая губ:

— Видишь ли… Рядом стоят мои ученики.

Тогда братицкий директор залился вишневым румянцем, досадуя на свою оплошность, и впервые назвал однокурсника по имени и отчеству, с тем оттенком уважения и серьезности, которых требовало теперь его звание.

Для интимных разговоров они отошли в сторонку. День был яркий, золотой. На стадионе блестела новая травка, которая росла, не справляясь о календаре, даже после третьего покоса. Соснин рассказывал, как ему удалось после совещания в области словчить, вырваться в Минск на один день, и зато какие пособия, какие колбы, карты и диаграммы привез он! В Большанах им и не снилось.

— А в опере был? — спросил несколько уязвленный Мороз.

Костя только отмахнулся:

— День терять, что ли? У меня же учебный год на носу!

Потом спохватился и неискренне вздохнул:

— Ох-ох-ох… Пропадаем мы тут в глуши…

Хитро глядя в сторону, они увели разговор с зыбкой почвы прошлого на сегодняшний день.

— Подожди! — прервал вдруг товарища Мороз, крепко сжимая его руку и впиваясь глазами в круг, очищенный для выступающих.

Из толпы большанских девушек в алых, голубых и зеленых цветастых платках выступила одна. Ее ноги, обутые в сапожки, легко, почти танцуя, вынесли ее на середину.

Она запела высоким смеющимся голосом, хор тотчас нагнал ее, и парни, почти не видные за девчатами, такими же рослыми, вторили густо, солидно, еле поспевая:

Да было у бабки. Да было у любки Двенадцать волов! Которого, бабка, Которого, любка, Ты продаси?

— У каждого человека свой талант есть, с ним и рождается, — растроганно прогудел рядом какой-то полещук в серой свитке.

Костя чуть подался вперед.

— Твоя? — спросил он. — Большанская?

— Моя, — отозвался Василь и вдруг поперхнулся на этом слове.

2

Ключарев не был в районе неделю: ездил на сессию Верховного Совета, потом участвовал в республиканском Пленуме ЦК и когда вернулся, то, едва заглянув в райком, отправился по колхозам.

У Любикова он наткнулся сразу на неприятность: начали поднимать зябь, а с поля еще не свезли солому из-под комбайна, и тракторист составил на председателя акт. Он возмущенно протягивал его Ключареву: не хочет подписывать председатель колхоза!

Подошел Любиков, крупный, с покатой спиной, с мягкими синими глазами под загнутыми ресницами и молодым, добро улыбающимся лицом, но, скользнув по трактористу взглядом, насупился и отвернулся.

— Правда это? — не то строго, не то весело спросил Ключарев. Он смотрел на Любикова с горделивой нежностью — он любил его. Это был его выдвиженец, его ученик.

Любиков покрылся густейшей малиновой краской обиды и возмущения.

— Значит, подписать?! А он не мог на другое поле перейти, график передвинуть? Дюже принципиальный! Ну, я подпишу, подпишу… — Он тут же подписал, бормоча бессвязные угрозы по адресу МТС: они так, и мы так будем…

— Это что? — грозно, но тихо сказал Ключарев, хотя улыбка все еще не покидала его глаз.

— Да ведь, Федор Адрианович…

Он стал было торопливо жаловаться. Но Ключарев не очень слушал.

— И это Любиков! Эго у Любикова! — повторял он все строже. — У тебя акт превращается в акт мести, что ли?

Любиков возразил еще что-то, потом завздыхал, улыбнулся, махнул рукой. Ключарев посадил его с собой в машину и подвез до правления.

— Алексей, не хочешь мне верить, так ЦК партии поверь: МТС — твоя правая рука.

— Федор Адрианович, я понимаю, только ведь наша МТС…

— МТС тоже не в один день становится образцово-показательной. А у тебя личное самолюбие сильнее государственных, интересов. Легче, кажется, достигнуть соглашения на международной арене, чем у нас в районе между МТС и председателями колхозов. Эх, портишь ты мне настроение в такой день!

В Большаны Ключарев приехал вечером, никого не предупреждая.

По пути «победка» обогнала парочку, и Саша нарочно окатил обоих безжалостным светом фар.

У парня висела через плечо гармонь, а девушка зажмурилась и прикрыла лицо руками. Машина затормозила.

— Добрый вечер, — вежливо сказал Ключарев. — Как дела, Сима? Зажила ли твоя рука, Мышняк? Садитесь, подвезу.

Сима Птица, с румянцем на щеках, посмотрела на Ключарева исподлобья. Дмитро выступил чуть вперед, заслонив девушку; бисер на ее черном корсаже заблестел в косой полосе света, как разноцветные звездочки, и погас. «А ведь это чуть ли не в нашем районе жила купринская Олеся!» — вспомнил вдруг Ключарев.

Но едва ли даже и воспетая Олеся была красивее Симы! Ее голубые крупные глаза смотрели так прямо, так чисто, легкие бровки изумленно взлетали на белый лоб, губы смеялись.

— Нет, товарищ секретарь, — отозвалась она с откровенной прямотой юности. — Мы уж дойдем сами.

Машина тронулась медленно, неохотно, и до самых Большан ее нагоняли Симины песни:

Кажут люди на мене, Що я невеличка. А я свойму миленькому Як перепеличка!

Припевка разносилась звонко, как чистое серебро. «Вы слышали ее голос?» — вспомнил Ключарев и вздохнул.

— Что, Саша, как думаешь: лучше на «победе» ехать пли пешком идти, как они?

— И на «зиме» не лучше, — честно отозвался шофер, тоже, вздыхая.

Я надену бело платье, Полоса на полосу. Что хотите говорите, А я все перенесу!

В правлении сидели Снежко, бывший инструктор райкома, новый большанский председатель, подперев голову ладонями, и счетовод Клава Борвинка — проверяли отчетность.

— Не знаю, когда Блищук находил время пить, мне даже спать некогда! — сказал Снежко после того, как обрадованно, долго не выпуская, пожал руку Ключареву.

Секретарь райкома присел рядом, полистал толстую шнурованную книгу.

— Ну что, не очень боязно, Николай Григорьевич?

Клава Борвинка, разбитная и бойкая, как все большанки, тотчас отозвалась, стрельнув взглядом и на Ключарева и на нового председателя:

— Чи мы такие страшные, товарищ секретарь?

Снежко только молча усмехнулся.

Николай Снежко был из тех людей, о которых на первый взгляд не скажешь ничего определенного: ну, молодой, веселый, в компании не дурак выпить, дадут дело — не откажется, но добровольцем вперед не полезет. Была у него фронтовая поговорка: «После нас не будет нас», — и он совал ее всюду, к делу и не к делу: то шутливо, то иронически, то бесшабашно.

Когда Ключарев случайно останавливал на нем взгляд, он привычно думал: «Ох, красив, черт!», — но, надо сказать правду, не очень вдумывался, что у Снежко там, за черными бровями…

В начале лета Снежко поехал в область хлопотать, чтобы прислали мелиоративный отряд в район. А дня через два дал уже телеграмму из Минска: «Беру измором министерство. Шлите командировочные». Командировку пометили задним числом. Снежко вернулся в район с приятным известием: мелиораторы выехали. А кроме того, привез накладные на отгруженные для Глубынь-Городка машины: кусторезы — два, корчеватели — один, канавокопатели — два.

— Так и добивался: заместитель министра меня из кабинета выгонит, а я опять иду. «Ох, говорит, проклятый городчук!» А я не отказываюсь: что ж, правда, городчук. Так и в командировке помечено: из Глубынь-Городка.

Когда Блищука в Большанах на время заменил Грудик, Снежко первый сказал в райкоме:

— Нет, Грудик не потянет, Федор Адрианович. Того, что Блищук напутал, не распутает.

— Ну, так предлагай, кого вместо Грудика, — не очень ласково отозвался уставший Ключарев. — Может, мне самому туда идти?

— Вам не надо.

— Тогда тебе? — и вдруг внимательно, будто впервые видя, посмотрел на Снежко.

Тот только шевельнул пушистыми бровями в ответ на этот испытующий взгляд.

— Если райком мне доверит, пойду в Большаны.

— Вот что, брат Николай Григорьевич, — сказал тогда (разговор этот происходил месяц назад) секретарь райкома совсем уже другим тоном, — рабочий день кончился. Жена твоя не обидится, если пойдешь ко мне чай пить? Кстати, расскажешь, как видел в областном городе Лобко. Был ведь у него?

— Был. Хочу тоже с осени, Федор Адрианович, в институт заочно поступать, как посоветуете? Леонтий Иванович там политэкономию читает, обещал помочь на вступительных экзаменах.

— Меня что-то Леонтий Иванович еще не зовет к себе в институт, — ревниво проворчал Ключарев. — Ну, вот тебе моя рука на доброе дело, учись! Будешь у нас по району первый председатель колхоза с высшим образованием!

О том, что в Большаны приехал секретарь райкома, очень быстро узнали по селу, и, будто созывалось какое-то собрание, комната набилась битком. Каждый входящий здоровался с Ключаревым степенно, за руку, и улыбался во весь рот: его уже давно не видели!

Ключарев сел не за стол, а на подоконник, не снимая пальто. Белый шарф вокруг загорелой шеи придавал ему вид легкий, праздничный, словно он только что вернулся из отпуска.

— Ну, ну, — говорил он, пуская вверх дым душистых привозных папирос, — что же вы тут за месяц хорошего сделали?

Все заулыбались переглядываясь.

— Жито собрали и сдали госпоставки, канавы копаем, торф возим. Помогаем Лучесам бульбу копать. Авансы выдали на трудодни… — Антон Семенчук загибал пальцы, крепкие и темные, как древесные корни.

— А еще? А еще?

— Сад садим, товарищ секретарь.

— Сколько га?

— Двенадцать.

— Да это большанцам по одному только яблочку в праздник! А если двадцать га? Вот, товарищи, все правление налицо, давайте сразу и решим. На будущий год столько саженцев не получите, учтите: сейчас многие колхозы не при деньгах, а потом станут побогаче. Ну, а вы и теперь миллионерщики, гроши у вас все-таки есть.

Все засмеялись. Снежко хлопнул ладонью.

— Согласен! — сказал он, засверкав глазами. — Дадим еще две тысячи на сад!

— Так… Еще что нового?

Все старательно припоминали.

— Гараж будуем, свинарник.

— А новое, новое? Будуете-то вы давно.

— Канав богато накопали, — с гордостью повторил Антон Семенчук. — Хотим землю нашу по-хозяйски осваивать: сто га осушить, двести выкорчевать. За осень канаву до Глубыни доведем.

Ключарев посмотрел на всех лукаво, исподлобья.

— Говорят, вы все по Блищуку плачете, просите его обратно?

Снежко, тотчас подпадая под его тон, начал вслух прикидывать:

— Тогда я опять в райком или подыскивать какую другую работу, Федор Адрианович?

Хотя все понимали, что шутка, кто-то обеспокоенно крикнул:

— Да никто не жалеет!

Ключарев закурил от лампы; все его лицо осветилось, глаза стали совсем прозрачными, плутовскими.

— Не знаю, как вам, а мне ваш новый председатель нравится, а?

— И нам нравится, — отозвались с облегчением.

Снежко вдруг густо покраснел и, сам рассердившись на себя за это, буркнул, хмуря густые брови:

— При чем я? Все помогают.

И, повернувшись к Ключареву, словно эта похвала вызвала его на честную откровенность, сказал:

— Одно у нас плохо, Даже докладывать совестно: распахали шесть га клевера. Направляли тракториста в одно место, а он на другое попал. Недоглядели.

— И силос недоглядели? — спросил секретарь райкома, улыбаясь своей самой доброй, самой лучезарной улыбкой.

Большанцы крякнули, переглянулись.

— Мне сказали, я удивился! Как так большанцы ботву картофельную потеряли: шестьсот га было — и ни одной тонны силоса! А ведь как говорит постановление сентябрьского Пленума? Буквально все превращать в молоко, мясо.

— Ошиблись, — сказал Снежко, опуская глаза.

— Если так ошибаться, товарищ Снежко… Ведь ты сам председателей ругал за это, когда сидел в райкоме.

Кругом заулыбались.

— Э! Там легче было!

— А почему легче?

— Так, за вашей спиной. А здесь сам хозяин!

— Он за моей спиной, а я за чьей? Э-э, нет: так не пойдет работа, товарищи. И еще хочу об одной ошибке напомнить, — сказал Ключарев. — Как сажали весной картофель? Рядками? Трудитесь зря, урожаи низкие. Вы партии верите? То, что она делает, это для блага народа?

— Для блага! — согласно выдохнули все разом, глядя на Ключарева неотрывно.

— Так если она рекомендует квадратно-гнездовой способ, значит, он лучший? А кое-кто и сейчас шипит, что по старому способу больше собирали. Вы на это не поддавайтесь!

Ключарев вдруг задумался, медленно обвел всех глазами и натолкнулся взглядом на Василия Мороза, завуча школы. Тот вошел позже всех, сидел у самой двери, сложив руки с тонкими нервными пальцами на коленях.

— И жить нам надо тоже интереснее. Вот хор в Большанах неплохой. А пусть будет и оркестр! Вы ведь сможете, товарищ завуч, руководить оркестром?

Мороз поспешно приподнялся, утвердительно наклонил голову. Мужики зашевелились, стали прикидывать: сколько это? Пятнадцать тысяч?

— Нет, меньше. Тринадцать с половиной. Сам поеду, достану. Ведь у нас дети растут. Съездит ваша дочь в Минск, в Москву, посмотрит, — скучно ей потом здесь покажется! Вот сын у Семенчука выучится — тоже с нас спросит. В каком он у тебя классе, Антон Иванович?

Антон Семенчук побагровел, хохолок его прилип к вспотевшему лбу.

— А он уже не ходит… — просипел через силу.

— Я потому и говорю. Ты его взял из школы. Чего жизнь парню калечишь? Ведь он учиться хочет. Способный мальчик. Теперь картошку сажать квадратно-гнездовым способом, и то надо знать горизонтали и вертикали. Кончилась темная крестьянская жизнь, товарищ Семенчук! С завтрашнего дня чтоб мальчик был в школе, понятно? — И посмотрел на Семенчука в упор сузившимися глазами. — Ну, так что вы там еще строить собираетесь? — спросил Ключарев спустя минуту. — Баню? Ясли? Правление?

— Свинарник у нас будет замечательный, — торопливо, облегченно похвастался Снежко, — в области нет такого. Куда там Братичам!

— Это потому вам кажется, что кроме Городка ничего не видали, а в кинохронику не верите.

— Так мы в масштабе района пока в люди выходим, — скромно отозвался Снежко и прибавил хитро, мечтательно: — Нам бы лесу еще кубометров пятьдесят и шиферу…

— Шифер дадим, а лес будет вам из Карело-Финской республики, — пошутил Ключарев, — вот ваши сельчане поехали, напилят.

Снежко смущенно зачесал голову, все опять зашевелились: на лесозаготовки отправили только троих, а надо одиннадцать человек. Сидят уполномоченные, дожидаются…

— Как же так: сами строитесь, а лес заготовлять не хотите? Стали вы в Большанах жить хорошо, миллионы зарабатывать, но ведь надо и о других подумать. В ближних местах лес рубить нельзя: его сто лет потом растить. А на севере гущины! Что ж, мы в своем государстве не договоримся, не спланируем?

Снежко сидел, уже помрачнев.

— Двигатель у нас на боку лежит, Федор Адрианович, надо на МТС воздействовать, чтоб восстановили…

Ключарев опять усмехнулся.

— А сколько вы человек на курсы трактористов отправили? Опять ни одного? Что же, вам их все из Москвы и Ленинграда по почте будут присылать? Вы, может, думаете, что и коров скоро будут на заводах делать? Нет, товарищи большанцы, вы решения Пленумов, видно, только в той части читаете, где сказано, что жизнь лучше должна быть! А как лучше, это вас не касается.

В комнате было сизо от дыма. Жарко горели две лампы. Уже несколько раз Ключарев намекал, что, мол, можно людям и отдохнуть, но никто не расходился. На Ключарева смотрели, не отрываясь, жадно, радостно, без тени смущения: видно, что все соскучились без него.

— Значит, больше претензий нет? Грудик, когда в кино был последний раз? А ты, Чикайло?

Чикайло приподнялся, держась за стул.

— А когда в армии служил, товарищ секретарь.

— Билеты дорогие, что ли? Тогда закупите колхозом сеанс за сто пятьдесят рублей и продавайте дешевые. Э, скучно живете, кино не смотрите, газет не выписываете…

— Нет, выписали. Все бригадиры, все звеньевые…

Ключарева позвали к телефону; кое-кто, не дождавшись его, уже неохотно двинулся было к выходу, как в комнате оказался Блищук. Глаза у него были оловянные, губы тряслись от безвыходной пьяной обиды.

Люди молча расступились перед ним.

— Ты не получишь мою премию за лен! — сразу закричал он на Снежко. — Я робил, а ты хочешь себе? Не выйдет!

Он протискивался все ближе, пьяный, низкорослый, похожий на гриб, в кепке, сплюснутой на макушке.

— А ты за что получишь? За то, что Устав нарушал?

— Я робил, я робил!

— Взятки брал, пьянствовал!

Снежко тоже вскочил, большой, сильный, с бледным лицом; его широкие подвижные брови над удивительно красивыми, обведенными чертой ресниц глазами мрачно сдвинулись.

Блищук дрожал, как в ознобе: видно было, что теперь ему уже все равно — одной виной больше или меньше.

— На свое пил!

— На колхозное!

— А баранов все же не резал, — с ненавистью сказал Блищук.

Тут уже заколотило и Снежко. Бешенство охватило его. Если б не широкий стол между ними, не полная комната народу, они бы кинулись друг на друга.

— А я резал? Пока семьи не было, покупал у колхоза, как и трактористы, по восемь рублей за килограмм! Ты… ты…

Вернулся Ключарев, встал перед Блищуком в своем широком распахнутом пальто.

— Помолчите, Блищук, следствие не кончено. Вы еще в тюрьму можете попасть, я вам это серьезно говорю, а не то что премии. Вы пропьянствовали…

— Ну и буду пьянствовать! — уже не владея собой, хотя и отводя невольно глаза от Ключарева, так же кричал Блищук. — Ну и отсижу, что положено, а через пять лет выйду и опять буду…

Разговор шел бессвязный, бешеный, хотя Ключарев говорил тихо.

— Пошли в клуб, на репетицию хора, — сказал он вдруг и увел Снежко. За ним двинулись остальные, смущенно отводя глаза от бывшего председателя.

Оставшись один, тот опомнился, охнул и тяжело рухнул на стул, сжимая лицо ладонями.

Клуб в Большанах большой, очень хороший, но полутемный: горят керосиновые лампы. В одном зале плясала молодежь под баян и бубен. В другом — Василий Мороз дирижировал хором. Сейчас он только едва взглянул на Ключарева. И тот понял, отошел в сторонку.

Лампы по углам мигали от дыхания многих уст. Хористы стояли полукругом. Впереди девочки-ученицы, сосредоточенные, как на экзамене, позади парни и даже несколько бородатых; пели истово, повинуясь каждому движению дирижеровых рук. Сима Птица, солистка, широко раскрыв глаза, не отводила от Мороза взгляда, словно вся ее жизнь, все счастье сосредоточились сейчас на этом чужом светловолосом человеке.

Ключарева охватило чувство нежности и доброй зависти к этой девушке. Сейчас, казалось ему, не было ничего в его собственной личной жизни, чем бы он не пожертвовал, чтоб было счастливо, свободно, гордо собой это следующее за ним поколение!

Почему мы все так любим юность?

К ней отовсюду протягиваются руки помощи и поддержки. Юность — это надежда. Мы любим в ней то чудо, которое она может совершить. Мы верим в те вершины, которых она достигнет. Мы провожаем ее шаги бескорыстным и добрым взглядом: «Иди, иди же. То, что не удалось нам (а каждому что-нибудь не удается в жизни!), завоюешь и возьмешь ты. Ты будешь славной, ты будешь любимой, ты будешь деятельной…»

Ключарев, тридцатисемилетний человек, замороченный выше головы делами, смотрел сейчас на Симу с почти отцовским волнением. «Вот, и ты уже становишься старшим, Федор! — подумал он с грустью и гордостью. — Вот и ты, дорогой товарищ, отвечаешь за все на свете!»

Он оглянулся на Снежко. Тот сидел у стены понурившись, его крупный, резко очерченный рот был сжат.

— Ну, ну, успокойся, Николай Григорьевич, — сказал секретарь райкома, трогая его за плечо. — Пойдем поговорим.

Жена Снежко Надежда, открывая им, видимо, только что соскочила с постели, сунула босые ноги в валенки.

— Федор Адрианович! — ахнула она, протирая глаза. — И ведь не предупредил мой-то!

Она торопливо резала в глубокую тарелку помидоры, ставила на стол все вперемешку: яйца, мед, солонину — и жаловалась:

— Как хотите, если он стесняется говорить, так я скажу! Ведь вы ж его сюда не на смех поставили? Блищучиха не то что ему — мне проходу не дает! Мальчишка их старший в нашего маленького камнями пуляет, во двор боюсь одного выпустить…

Ключарев слушал, покачивая головой, и осматривался. В хате был низкий потолок с бревнами-перекладинами, маленькие окна, сплошь в комнатных растениях, несколько картинок из «Огонька», пришпиленных к стене кнопками.

«Бедно мы еще живем, некрасиво, — подумал Ключарев. — А ведь где-нибудь по столицам художники, наверно, слоняются без работы, переживают кризис жанра. В районе же хорошей картины не купишь. И не видали их еще здесь люди…»

— Правда, Федор Адрианович! — взмолился, наконец, и Снежко. — Уберите вы Блищука от меня! Ну, я знаю, вы его жалеете, так дайте ему в другом месте работу. Пусть начнет новую жизнь…

— А я думаю, пусть сначала со старой расквитается. И не за ручку его вести, а сам на своих ногах должен уйти из Большан как человек.

— Будет из него человек, как же! — буркнул Снежко.

— Ничего, подождем. Перестрадает, опомнится. Сейчас ему водка горче горчицы, из одного упрямства пьет.

— Всегда вы, Федор Адрианович, думаете о людях лучше, чем они на самом деле! — ввернула Надежда. Остатки сна слетели с нее во время этого разговора.

— Неправда! — Ключарев вдруг так рассердился, что на лбу его вздулась жила. — Хуже не хочу думать, вот что!

3

…Нет! Не триста шестьдесят пять дней в году! Их тысяча тысяч, если только сердце успевает отсчитывать такой ритм. И солнце не однажды в сутки всходит над Большанами. Оно поднимается всякий раз, когда Симины глаза встретятся с глазами приезжего учителя.

Она приходит к нему по вечерам в пустую школу, где рамы уже оклеены белой плотной бумагой, так что ни один звук не вырывается наружу, и оба сидят по часу и по два над нотной грамотой.

Странный человек Василий Емельянович! Обычно он застенчив, часто краснеет, даже на уроках, если ученик начинает путаться, — это рассказывал братишка, шестиклассник. Но как он строг и холоден с Симой, как повелительно умеет взмахивать рукой на репетициях хора, и странно: тут его боятся все. А Сима, так та просто холодеет от ужаса, если возьмет неправильную ноту!

Она всегда считалась лучшей певуньей в Большанах, привыкла к своей славе, но Василий Емельянович словно не обратил на это внимания.

— Вам нужно заниматься, — сказал он скорее в укор, чем в похвалу, на первой же спевке хора.

Дмитро Мышняк, Симин нареченный, бросил было на него грозный обиженный взгляд, но учитель безмолвно вскинул руку, и Мышняк замер, держа пальцы на пуговках баяна.

Дмитро и Сима считались хорошей парой.

— Поженятся, хату из песен построят и будут песнями сыты, — говорили о них на селе.

Симе и не нужен был лучший спутник, чем Дмитро Мышняк. А почему она стала ходить по вечерам в школу, забывая гулянки и кино, так это же ясно: готовится праздник песни, Сима должна петь соло.

Мышняк уже не удивлялся новым словам, которые то и дело проскакивали в Симиной речи. И только раз, распаленный девичьими намеками, он переступил порог учительской, грозно стуча сапогами. Но посидев полчаса в стороне, послушав, убедился: нет, занимаются! Сима разучивает сольфеджио. И так ему стало вдруг неприютно от этого сольфеджио, которое то лилось как ручей, то обрывалось по первому взмаху учителевой руки, что он встал и ушел не прощаясь, сам еще не осознав хорошенько, что ему открылось в этот момент.

А ветер между тем уже мел по Большанам первые осенние листья.

И только когда у Василия Емельяновича был педсовет или еще как-нибудь занят вечер, Сима по-прежнему приходила в клуб, подсаживалась к подругам и гармонисту. Но и в клубе ей уже не все нравилось теперь.

— Надо у председателя просить, чтоб купили в Минске пианино, — говорила она. — Тогда можно будет разучивать романсы. Мы сейчас разучиваем с Василием Емельяновичем один, «Средь шумного бала, случайно» называется. Хотите, я и вас научу?

И, должно быть, впервые в истории русской камерной музыки интимный текст графа Алексея Константиновича Толстого запели хором. Но пели как полагается: задушевно, задумчиво, грустно.

Умеют петь в Большанах! Недаром у них и фамилии на селе такие: Птицы, Чижи, Певцы…

Перед самым праздником песни Василий Емельянович сказал Симе, глядя в сторону, что вот незадача: остались без гармониста. Она почему-то его не спросила ни о чем, досидела урок до конца, а потом побежала разыскивать Мышняка. На этот раз это было трудно: как ни вслушивалась Сима, ниоткуда не доносились переливы ладов.

Они встретились неожиданно, на темной улице. Глухо брехали собаки, и ни одна звезда не светила над головой.

— Дмитро, ты ведь едешь в Городок на праздник? — спросила сразу она.

Он помолчал отворачиваясь.

— Нет.

И уже отойдя, крикнул:

— И гармонь я продал! Пусть тебе учитель теперь играет!

4

Женя Вдовина тоже познакомилась с Симой.

Это было в Братичах, куда Сима приехала на один день.

Был ранний вечер, солнце только что зашло, но все вокруг было освещено розовыми облаками. Женя сидела на теплом крылечке и прислушивалась, как из хаты доносится колыбельная песня бабки Меланьи, которой она укачивала Володяшку (ни Любикова, ни его жены Шуры не было дома).

А-а-а, спатки! Прибёг котик до бабки, Заморозил лапки. Пытается у бабки: Где погреть лапки? Бежи, котик, на плотик, Там погреешь лапки!

Песенка казалась бесконечной, как тесьма. Но на этой ленте возникали все новые и новые узоры:

Ладки, ладушки, Прилетели птушки. Сели на воротах У червоных ботах.

На коленях у Жени лежал раскрытый блокнот. Иногда она записывала строчку и снова сидела неподвижно, жмурясь или бесцельно следя за игрой света на облаках.

Высокие мальвы клали круглые розовые головы на плетень. Сильно пахло мятой из огорода.

Женя смотрела на холмистую равнину и думала — простая мысль! — что песни живут, конечно, не на бумаге, не в толстых фолиантах, над которыми она просиживала уже два года в московских библиотеках, а прежде всего на той земле, где их поют.

Ай, девочка Любочка! Сахарная губочка, Медовые щечки, Серебряны очки…

слушала она улыбаясь.

И вдруг высокие стебли над плетнем бесшумно раздвинула обеими руками русоволосая девушка в белом платочке, со щеками такими же розовыми, как мальвы.

— Здравствуйте вам, — сказала она по-местному.

Бабка Меланья вышла на крыльцо.

— Пришла, крестница, — не очень ласково проворчала старуха. — С утра в Братичах, а только сейчас вспомнила про родню?

— Ох, крестненька! — сразу засмеялась девушка и уже перескочила плетень, безбоязненно обнимая бабку и протягивая ей гостинцы в узелочке, связанном крест-накрест.

— Моя крестница тоже песни знает, — с гордостью сказала Меланья, оборачиваясь к Жене, — хоть не больше меня…

— А вот уже больше, крестненька! — лукаво отозвалась Сима и исподлобья любопытно глянула на Женю. — Я вас в школе в нашей видела, с Василием Емельяновичем, — застенчиво проговорила она.

За столом она пересказывала большанские поклоны и новости бабке Меланье.

— Помешался полын с травою, оженился старый с молодою, — неодобрительно отозвалась о ком-то бабка и задумалась.

— Лета твои такие, Серафима, — торжественно сказала вдруг она, вставая из-за стола, и пошла в боковушку за цветастую ситцевую занавеску, жестом приглашая обеих девушек.

Она открыла сосновый сундук с жестяными насечками — и оттуда дохнуло запахом старины. Вороха холщовой и шерстяной домотканной одежды наполняли сундук.

— Ты у меня одна, — прошептала пригорюнившаяся бабка, — беречь мне не к чему. Чтоб тебе было на щирое счастье, как замуж пойдешь. А моя молодость прошла; была як червона роза, стала як бела береза.

Она махнула рукой и принялась бережно выкладывать на лавку холщовые рубахи с косым воротом, продернутым красной тесьмой; суконные жилетки — «крымзельки» — в металлических пуговицах; серые суконные свитки, обшитые по обшлагам кожей; широкие, в несколько обхватов, тканые пояса из красных и синих шерстяных ниток, с разводами и бахромой (такой пояс служил, бывало, нескольким поколениям полещуков); шапки-маргелки, похожие на усеченный конус с завороченными кверху краями; а уже потом — овеянные печалью! — женские наряды, предназначаемые бабкой Симе в приданое: сорочки с широкими наплечниками с узкими обшлагами, холщовые юбки, кофточки со шнуровкой — или, как здесь называется, «китлик» — и даже намитку: узкое полотенце с узорными концами. В бабкино время под намитку подкладывалось ситечко вершка в два. Она надевалась на голову, и оба конца полотенца торчали вверх рогами…

Сима смущенно смотрела на это потускневшее сокровище.

— Сейчас возьмешь или после? — деловито осведомилась между тем бабка, готовая уже связать узел.

— После, — поспешно отозвалась Сима и крепко поцеловала Меланью в глубоко запавшие глаза. Они сели на сундук, тесно обнявшись; старуха припала сухонькой головой к Симиному плечу.

— Крапива — постелька моя, соленые слезы — еда моя… — бормотала она, смигивая и глядя неотрывно на холщовый платочек, памятный ей по каким-то давно прошедшим временам. — Так и прожила жизнь, дочушки: как палый лист… Невестой была — Малашей суженый звал. На заручинах руки нам тем белым платком связали. А замуж пошла: «Эй, поди, принеси!» После первого ребенка стал матерью кликать. Потом — бабкой. Умирает он, а я сижу и плачу: «Чего плачешь?» — спрашивает. «Обидно мне, отвечаю. Жизнь прожили — никогда по имени не назвал». Отвернулся. Так и помер молча.

В боковушку вечер пришел раньше, чем во всем остальном доме; на половине Любиковых еще ярко пламенели за окнами багряные мальвы, а здесь три женщины сидели совсем тихо, в полутьме, и уже не могли разглядеть узоров на кофточках и фартуках, все еще разложенных по лавкам.

Казалось, это само старое Полесье пугливо выглядывало из поточенного червями сундука. Нет уж, бог с ними, с узорными намитками, да и с песнями, в которых было больше слез, чем радости!

Женя нашла Симину руку и сжала ее. Та подняла тихие, задумчивые глаза.

«Да, так жили, — казалось, молча говорила она. — А я? Что-то станется со мной?»

— Ты будешь счастливой! — убежденно отозвалась Женя. — Милая Сима, у нас с тобой всё по-другому!

Ее вдруг охватило волнующее, ни с чем не сравнимое ощущение счастья: мы живем в хорошей стране! Даже в самые трудные времена на ней лежит отсвет красного флага. Нет, мы еще не переступили порога. Мы стоим в преддверии будущего, но его цвет и запах уже различимы сквозь утренний туман.

Женя почувствовала себя на какой-то миг старше и умнее, чем была на самом деле: ведь она отвечала за Советскую власть перед этой полесской девушкой, родившейся еще в другом, чуждом нам мире!

Ей сделалось тесно в боковушке, пропитанной запахами сухих трав и старой одежды. Она поднялась и откинула ситцевую занавеску.

— Давай, Сима, споем хорошую песню для бабушки, — предложила она. — Только тихо-тихо, чтоб не разбудить Володяшку!

…Потом, когда уже Сима и Женя лежали вдвоем на толстой беленой простыне, из-под которой сыпались на пол желтые соломинки, они слушали с одинаково сосредоточенными лицами как в репродукторе на любиковской половине сначала долго гудели машины с Красной площади, потом куранты проиграли свои четверти и, наконец, медленно, веско, как молот на наковальню, упал первый удар полуночи. Сима загибала пальцы: один, два, три… Когда она дошла до шестого удара, Женя глубоко вздохнула и задумалась. Часы били еще, но она уже не слушала. Она думала, заедет ли за ней завтра Ключарев, как обещал, и ложится ли сейчас спать Костя Соснин или все еще занят по горло делами.

Накануне они долго бродили по селу, и только когда репродуктор на высоком столбе возле правления передал прощальный бой курантов, Костя остановился и тронул Женю за руку.

— Ну, не хотите оставаться в Братичах, не надо, — досадливо сказал он. — Мы гордые, просить не будем. Только обещайте: каждый раз, как услышите на Красной площади этот бой, отсчитайте пять ударов и на шестом подумайте о нас, полещуках. Это ведь совсем не трудно. Обещаете?

— Обещаю, — серьезно согласилась Женя.

— И кто вас там ожидает, в вашей Москве? — совсем уже сердито выпалил Костя.

Женя виновато улыбнулась.

— Сима, ты кого-нибудь любишь? — спросила вдруг она, прижимаясь щекой к Симиному плечу. Спросила так, как не сможет спросить мать или старшая сестра, а только сверстница.

Сима лежала молча, растерянными глазами уставившись в стенку.

На столе догорала лампа со спущенным фитилем (столбы электропроводки только еще расставляли по Братичам). Слышно было, как за стеной вполголоса выговаривала что-то Шура своему Любикову, и он отвечал ей дружественно, покорно, признавая над собой власть маленькой женщины.

Женя высвободила из-под одеяла руку и, словно закладывая пряди за уши, легко погладила Симины волосы. Она видела, что Сима уже приоткрывала было губы, но вдруг снова сжимала их, удерживая слова. Наконец она хлюпнула носом и ртом, обернулась и доверчиво обняла Женю обеими руками…

Скрывай или не скрывай, все равно приходит время, когда нужно набраться смелости и заглянуть в собственное сердце. И Сима посмотрела в него глазами подруги…

5

Задули такие надрывные ветры, зашумели такие свирепые дожди, словно это была глубокая, беспросветная осень, а не солнечный месяц август.

Крепенькая, как гриб-боровичок, невысокая березка полоскала у Симиного крыльца ветвями. Крупные брызги летели пригоршнями с ее листьев, как с маленьких ладошек; и вся она металась, клонилась в разные стороны растрепанной головой, словно не было ей нигде ни утешения, ни пристанища!

Холодная трава, перевитая дождем, низко стлалась по земле, и только высокие стебли ромашек со слипшимися цветами бились об ноги, когда Сима проходила по двору.

Она рассеянно срывала их; лаская пальцем тусклые, напитавшиеся водой сердцевинки, и вдруг на ходу начинала торопливо обрывать лепестки: «Любит, не любит, поцелует…»

Дождь разражался с неистовой силой, но несколько секунд она стояла неподвижно посреди двора, запрокинув блаженно улыбающееся лицо.

Небо в светло-серых тучах стремительно проносилось над ней. И ей самой казалось, что если раскинуть руки, она тоже облетит весь земной шар легче этой водяной пыли.

Любовь похожа на великие потрясения, на ледолом. Всю зиму река спала спокойно, и ей даже хорошо было под синим льдом. Сонная рыба ходила в ее глубине, не смущая плеском тишины. Какие бы ветры ни летели по равнине, какие бы снегопады ни ломали деревья, — река спала.

Ах, как сладко дремать целую зиму, подложив под голову мягкий бережок!

…И вдруг одним днем лед вскрывается, словно вспарывают тугой коленкор. Со звоном кружатся расколотые льдины, ползут по течению снежные поля… Устоявшаяся жизнь начинает идти по другим законам.

Так, может быть, и любовь преображает человека? Сердце его становится вместительным и чутким, он весь наполняется щедрой силой и чем больше отдает, тем больше у него остается. Нет задачи, которая была бы ему не по плечу; словно бежит впереди со знаменем и, не оглядываясь, знает, что все поднимутся и пойдут за ним вслед.

Рядом с настоящей любовью нет места никаким другим чувствам, даже ревности. Ревность — это уже сомнение, это любовь, раненная в спину.

Но когда любовь здорова, никакая мысль о коварстве не может смутить ее ясности, потому что она вся, как солнечный луч, направлена на другого человека. Ей ничего не надо, кроме счастливого сознания, что он живет, — так она самоотверженна, сама не зная о своей самоотверженности.

Кончилось старое, начинается новое — вот что было ясно Симе.

Но это не значило, что весь прежний мир опостылел ей, отодвинулся куда-то. Нет, он просто осветился новым светом. Самые привычные, обжитые вещи стояли перед ней, будто облитые блеском молнии; она совсем иначе их воспринимала. Ей стало до сердцебиения ясно, как надо жить теперь. Надо быть самой лучшей, самой деятельной, самой красивой и — да! — самой знаменитой. Знаменитой на весь район! Ведь весь район знает уже Василия Емельяновича. Сима еще не решила, как достигнет всего этого, но что все-таки она этого добьется, не вызывало в ней сомнений, потому что Василий Емельянович достоин такой лучшей на свете девушки, и не его вина, что полюбила его просто Сима.

Странно, но Сима не задумывалась, любит ли ее учитель. Ей не хватало на это времени. Все ее душевные силы уходили на то, чтобы самой сделаться достойной любить его. Раньше она спешила на гулянку, едва переменив платок и сбросив у порога набрякшую обувь. Теперь она чаще бывала дома, наводила порядок, шуровала полы так, что они становились белее речного песка, а стекла у нее блестели алмазным блеском. Василий Емельянович никогда не бывал у них в хате, только проходил мимо, да собственно и не его осуждения она боялась. Просто у нее появилась непреодолимая потребность сделать все вокруг себя ясным, чистым, красивым.

— Поспи, — говорила мать, жалея ее и с тайным соболезнованием глядя искоса на это сияющее, словно обрызганное соком лесных ягод лицо.

Сима встряхивала головой и с той же блуждающей щедрой улыбкой смотрела на мать, как и на весь мир.

— Нет, — отвечала она. — Я не устала.

Мать ни о чем не спрашивала ее, но по вечерам, если дочки не было дома, вела долгие осторожные разговоры с Мышняком.

— Ты же хоть меня не забывай, Дмитро, — говорила она ему жалостливо, встречая на улице. — Зайди вечерком. Дров наколоть или так посидеть… Придешь?

— Приду, — отвечал Мышняк, глядя под ноги. Он берег ревнивую обиду с такой же осторожностью, как раньше носил забинтованную руку. Подогревал ее в себе и растил день ото дня. Но от ласкового тона тетки Параски что-то переворачивалось у него в груди, и он, скрывая внезапную радость, снова шел в их хату и подолгу сидел там, оглядывая прощальным взором стены, лавки, Симины стоптанные башмаки у порога…

— Венец — дело божье, сыночек, — пригорюнившись, говорила тетка Параска, — но вы же годовались вместе; ты ей как брат: кого мне еще спросить? — И, близко заглядывая ему в лицо, шептала с беспокойством: — Учитель-то… Митенька, скажи мне, не обидит нашу Симу? Как он, хороший парень?

Мышняк вспыхивал, тоскливо ерзал на лавке, но видя, что глаза Параски наполняются слезами, честно, со страданием в голосе, выдавливал из себя, словно это были не слова, а раскаленные угли:

— Не плачьте. Хороший же… холера ему в бок!

Как-то и Сима застала Мышняка в хате. Она не удивилась и поздоровалась с ним ласково; ей хотелось быть доброй со всеми.

Сима была в крашеной жакетке, вытертой по швам, в сапогах с налипшими комками глины; вернулась с фермы, не из школы — он это увидел сразу, — и от сердца его чуть-чуть отлегло.

— Ой, и снедать хочу, мамо! — сказала она еще от порога своим звонким смеющимся голосом. В Симе постоянно жила готовность радоваться, хохотать, словно никакой вины она за собой и не знала! Мышняк только вздохнул: что ты с ней сделаешь?

— А скажи мне, Дмитро, почему трактор на поле за кладбищем в борозде стоит? Вышел лущить стерню и встал. Ноги заболели? — спросила тотчас Сима, еще не размотав платка.

— То не мой трактор, — отрывисто отозвался он, старательно хмурясь. — Моя бригада в Лучесах, ты же знаешь.

— Пусть знаю. А Большаны тебе чужие? А на Выставку от МТС не ты первый ездил? Меня вот еще не послали. Но меня тоже пошлют, так и знай!

— Так я тогда пойду посмотрю, — покорно промолвил Мышняк, поднимаясь с лавки.

— Сиди. Я только так спросила.

Мышняк с готовностью опустился на прежнее место.

— Может, в кино пойдем, Сима? — приободрившись, спросил он погодя.

Она покачала головой.

— Мне с рассветом опять на ферму.

— Так ты ж только пришла! Тебя ж Дунька Певец подменила, — взмолилась мать. — Господи, ты можешь жить как люди?!.

Лицо у нее было грозно: мол, терплю, терплю… Сима страдальчески вскинула бровки, глянула своим милым лукавым взглядом исподлобья — и Дмитро тотчас встал на ее сторону.

— Тетка Параска! — с горячностью воскликнул он. — Надо, так надо, об чем тут разговор!

Мать только отмахнулась.

— Тогда сам из хаты ступай. Серафиме спать пора. Сколько ночи-то осталось?

— Зараз, мамо, только скажу Дмитру…

Сима говорила быстро, захлебываясь, доверчиво, почти как прежде.

— Тут нельзя уже считаться ни с временем, ни с работой, раз на раздой поставили. Я-то не поленюсь, а Дунька-сменщица? Сегодня мы с председателем решили и пастуха проверить: где пасет? Потому и встаем до рассвета, — с важностью прибавила Сима.

— С председателем?

— Угу.

«Так, — вздохнул мысленно Мышняк, — уже и с председателем. Ох, Сима…»

И вдруг спохватился.

— Так ты же не так делаешь, дурья голова! — закричал он громовым голосом, таким, что клубочком спавший на лавке кот вздрогнул и проснулся. — Я своим лучесским ребятам теперь покою не дам. Ты тут одна ходишь, а у нас будет комсомольский пост на ферме. Вот как надо дела делать!

Он вскочил, озаренный этой мыслью, и сделал лихой привычный жест, словно хотел рвануть гармонь… Только гармони-то у него уже не было!..

— Дмитро, ступай из хаты, — строго повторила тетка Параска и нагнулась над лампочкой потушить огонь.

Сима работала теперь с такой одержимостью, что невольно ею заражались все, точно она в самом деле бежала впереди со знаменем.

Василия Емельяновича она почти не видела в это время. Но это не тревожило ее. Он жил с ней на одной земле, он был даже рядом, в тех же Большанах. Чего же еще?

Как-то он встретил ее на свекольном поле, — видимо, и ему надо было зачем-то прийти сюда.

— Вы не заходите больше в школу, Сима, — сказал он потупившись. — Я понимаю, вам сейчас некогда: вы очень заняты…

— Я очень занята, — отозвалась она, глядя на него открытым взором. — Я приду.

Он поклонился ей светловолосой головой и прошел своей дорогой, а она оставалась еще несколько минут неподвижно с таким переполненным сердцем, что даже поднесла руку к груди, чтоб не расплеснуть.

VII. Дожинки

1

В районе появился новый человек — Дмитрий Иванович Якушонок.

Незадолго до этого, в начале июля, Курило, секретарь обкома, сказал Ключареву:

— Ты знаешь, Федор Адрианович, что сейчас один из важнейших вопросов в нашей области — это укрепление Советской власти на местах? Как-то так получилось за последние годы, что мы, партийные работники, брали все на себя: мы и хозяйственники, мы и администраторы. Но одно дело — глаз партии, а другое — подменять собой всю и всяческую власть. Работаем до того, что жалуемся: язву желудка получили — обедать некогда! А своей прямой обязанностью — воспитанием людей — заниматься подчас некогда. Я не о тебе говорю, не хмурься. Но задуматься над этим следует каждому из нас. Кстати, как вы там с Пинчуком? Не ссоритесь больше?

— Не-ет, — уклончиво отозвался Ключарев.

Секретарь обкома усмехнулся.

— А может, это и плохо, что не ссоритесь? — Он подождал ответа, не дождался и переменил тон: — Короче говоря, в Городок к вам едет новый человек, рекомендуем выбрать его председателем райисполкома. Парень молодой, энергичный, сам полтора года работал в райкоме, хозяйничать научился.

— А Пинчук?

— Думаю, и Пинчуку дело в районе найдется. Мы его в тираж списывать еще не собираемся, и вины на нем никакой особой нету. Но интересы дела прежде всего. Думаю, он, как член партии, поймет это правильно.

Известие не удивило, но почему-то и не слишком обрадовало Ключарева.

От непримиримости, с которой он первые годы относился к Пинчуку, к этому времени осталось только усталое безразличие. Пинчук больше не мешал его работе, кое в чем даже добросовестно помогал, а ничего другого Ключарев от него не требовал.

Пинчук как-то выпал из круга людей, которые интересовали секретаря райкома. Ключарев уважал Любикова, верил в Валюшицкого, в Снежко, даже в Блищука! Но не уважал Пинчука. В том, как он его молчаливо «терпел», было много презрения.

Они жили бок о бок, виделись каждый день, частенько сидели за одним и тем же столом президиума, но их жизни текли по разным руслам, нигде не соприкасаясь.

А Пинчук, бессознательно томившийся этим скрытым пренебрежением, утешал себя с постной миной, что он не гонится за первым портфелем, что ему хорошо в тени, и все еще чувствовал себя порой виноватым за то старое, похожее на донос письмо в обком, о котором они никогда не говорили вслух, но и не забывали оба.

И вот теперь в Городке появился новый человек, никак не связанный ни с Ключаревым, ни с Пинчуком, — Дмитрий Иванович Якушонок.

Первый раз входя в кабинет секретаря райкома, Якушонок посмотрел на Ключарева прямо, открыто. Может быть, слишком прямо и слишком открыто, словно это была вывеска: вот я каков! Верьте мне!

Прочитав столь произвольно его взгляд, Ключарев тотчас почувствовал, что несправедлив к человеку, и это вызвало у него досаду на самого себя. Настроение его испортилось. Может быть, поэтому или еще почему-нибудь, но, несмотря на то, что Якушонок сразу располагал к себе, Ключарев затаил строптивую настороженность. Ему, например, не нравился рост Якушонка: тот был выше его самого, очень светлый блондин, плотный, что называется, крепко сбитый.

Здороваясь, он протянул руку сдержанно, выжидающе, и Ключарев с внутренней неприязнью уже ожидал встретить равнодушное, вялое пожатие, но рука у Якушонка оказалась сильной, горячей, загорелой, в крупных редких веснушках и белых волосках. А его волнистые волосы, почти серебряные на затылке, широкий лоб, нависающий надбровьями, прямой, любопытный взгляд — Ключарев уже и сам не знал, нравились ли они ему.

Иногда посреди разговора у Якушонка лукаво изламывалась правая бровь внезапным и стремительным движением, словно он хотел сказать: «Ой ли? А вы в этом абсолютно уверены?» Но самым главным в его лице был все-таки рот. Крупно прорезанный — верхняя крутая губа прикрывает нижнюю, — всегда сжатый, даже в минуты покоя, он придавал ему выражение энергии, постоянной готовности к бою и неусыпного внимания.

Якушонок говорил требовательно, громко, звонким, слегка носовым тембром, весело, уверенно; к нему нельзя было не прислушиваться.

«Не-ет, — подумал Ключарев, — он не создан терпеливым. Ему трудно перемолчать, выждать. Если б он мог ухватить все дела собственными руками, он бы, наверное, был счастлив. Он слишком прямолинеен. Есть ли эго признак цельной натуры? Не знаю».

Они поговорили полчаса, не больше. Якушонок сказал, что начнет с того, что завтра же поедет по району, а в райисполкоме будет принимать пока только два дня в неделю. Казалось, все у него уже было четко распланировано. И Ключарев одобрил это.

— Будем, значит, работать? — полувопросительно сказал на прощание Якушонок, снова протягивая руку.

Ключарев кивнул со странным облегчением, которое, казалось, шло вразрез со всем тем, что он испытывал вначале.

В один из последующих дней секретарь райкома созвал уполномоченных по подписке газет и председателей сельсоветов: почему плохо идет эта подписка? Второй секретарь был в отпуску, и дела пропаганды пока что тоже лежали на Ключареве.

Кроме уполномоченных и председателей сельсоветов, в райком пришел старый письмоносец, из тех, кто в течение многих лет с точностью хронометра шагает по своему кварталу и втайне тоскует по строгой, красивой почтальонской форме — символу его высокого назначения. Собралось и молодое племя: три востроглазые девчонки в стоптанных босоножках; они успевали облетать город в полчаса и, прежде чем отдавали газету подписчику, уже знали ее наизусть — так велика была их жажда большого мира!

Уже начался было разговор, как вдруг под рукой у Ключарева зазвонил телефон.

— У вас, кажется, собраны сейчас председатели сельсоветов? — спросил Якушонок. — И уполномоченные? Так. По какому же вопросу?

— Вы чем-то недовольны? — спросил Ключарев, чутко уловив, как на том конце провода воцарилась странная тишина.

— Да, — отозвался не сразу Якушонок, — я всегда бываю недоволен, когда люди обращаются не по адресу. Зачем же тогда существуем мы, если даже такие вещи делать через голову райисполкома? — Он сдерживался изо всех сил, но раздражение все-таки прорывалось.

На секунду и Ключарев почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо.

— В райком партии всегда обращаются по адресу, — с придыханием выговорил он. Но, не успев докончить этой фразы, уже понял, что ее не следовало говорить.

Якушонок тоже, должно быть, почувствовал, что взял не тот тон.

Несколько секунд они оба сжимали безмолвные трубки.

Пауза затягивалась. Письмоносцы примолкли, вопросительно поглядывая на Ключарева.

— Я вас прошу, Дмитрий Иванович, — глуховато начал секретарь, — прийти сюда, поскольку уж мы сегодня собрались в райкоме, и обсудить эти вопросы совместно. Товарищи рассказывают много поучительного.

— Хорошо, — тотчас с облегчением отозвался Якушонок. — Я приду.

В голосе его прозвучала самолюбивая нотка удовольствия от своей крошечной победы, и щедрая готовность забыть ее и не кичиться больше, и еще какое-то подспудное, только что нарождающееся чувство. Может быть, чувство уважения к самому Ключареву?

А Федор Адрианович подумал: «Мне говорили в области: Якушонок обидчив, Якушонок петушится. По-моему же, он просто молод!» То, что он сумел уловить это именно сейчас, окончательно вернуло Ключареву потерянное было самообладание. Он ощутил привычное чувство ответственности не только за себя, но и за других людей. За Якушонка тоже.

Несмотря на то, что Якушонок старался держаться первое время в тени, о нем уже ходили рассказы по району, прежде чем каждый повидал его в лицо. Говорили, что он человек въедливый, не столько убеждает, сколько доказывает, и из той неспокойной породы людей, которые всегда правы. Тем более что теперь и Ключарев, словно поддразнивая, часто говорил в разных местах:

— Якушонок у вас еще не был? То-то, я вижу, вы тут жирком обросли.

Или:

— А это уж не мое дело. Это вы к председателю райисполкома обращайтесь.

Понравилось всем в Городке, как Якушонок сумел отстоять перед облисполкомом захиревший кирпичный заводик и в короткое время наладил там дело, так что кирпичники перестали быть постоянной мишенью районной газеты. Случилось это в середине августа, на вторую неделю приезда Якушонка в Городок.

К кирпичному заводу он подъехал в пасмурный, моросящий день. Только что вынули партию кирпича из печи, и девушки в образовавшейся яме лопатами сгребали песок. Под навесом рос карьер, заполненный сухой горячей пылью. Пахло жженым. Кирпич был еще теплый, румяный, кое-где тронутый гарью, как хлеб из печи. Когда его бросали в машину, он звенел тем же аппетитным звуком, как хрустящая корочка.

Грузовиков пришло несколько, из разных колхозов. Шоферы ругались и спорили между собой, чья сегодня очередь получать.

Люди были раздражены: погода срывала уборку хлебов. Всем хотелось хоть в чем-то наверстать вынужденное безделье.

— Да ты понимаешь, что у нас всего полстены осталось? Что же, месяц еще очереди ждать, чтоб волки пока в сарае поселились?!

— У вас три стены, а у нас ни одной.

— Маруся, не давай ему кирпича!

Маруся, уже не очень молодая, в тяжелых сапогах, с ног до головы запорошенная коричневой пылью, даже не поднимала головы, с трудом вычитывая что-то по смятой бумажке. Иногда устало двигала локтем.

— Осади, говорю! При чем тут я? Тут не я, а бумажка командует.

— И вы никогда не пробуете переступить через бумажку? — спросил Якушонок, подходя сбоку.

— А вы кто? — Маруся недоброжелательно посмотрела на него и вдруг обрадовалась: — Ах, Якушонок? Это добра! Я уж сама думала до вас идти. Все говорят: «Якушонок, Якушонок…» Что, думаю, за зверь такой с рогами? Хоть посмотрю.

Якушонок растерянно нахмурился, лицо его стало совсем молодым, и Маруся с врожденной тактичностью женщины тотчас изменила тон:

— Что этим выдавай, что тем, товарищ председатель, всем одинаково надо! Все строятся, а на район одна печь — вот в чем дело.

— И кирпич плохой, — желчно вмешался один из дожидавшихся, тот, у кого три стены были уже сложены. — Пока довезешь, половина в песок искрошится.

— Плохой, плохой, — охотно поддержали его остальные.

— Вот поэтому облисполком и ставит вопрос о закрытии печи как нерентабельной. Завтра мне по этому вопросу докладывать.

Однако слова Якушонка все встретили с одинаковым неодобрением.

— Вот этого уж нельзя, товарищ председатель! Никак нельзя. Нам нужен свой кирпич!..

Якушонок задумчиво прошел по территории. Постоял возле пресса, который нарезал, как сырое тесто для бубликов, мягкий, шоколадного цвета кирпич. Его свозили на тачках и складывали штабелями под навесы или прямо на траву, если было солнышко.

— Почему второй пресс не пустите?

— Нет места для обсушки, товарищ Якушонок, — сказал подоспевший технорук.

Якушонок ухватился за балку навеса, подтянулся на руках: за штабелями, словно на дне широкого высохшего колодца, утрамбованный пол был густо замусорен комками сухой глины.

Технорук долго отнекивался, переступая с ноги на ногу: конечно, он это загрузит, недосмотрел. Но все равно проверено: для второго пресса условий нет.

— А я вам докажу, что есть!

В конце концов технорук загорячился:

— Мы по новейшей литературе работаем и лекции новаторов получаем! Например, кирпич закладываем по методу Дуванова…

— Но у Дуванова печь дает четырнадцать тысяч штук за смену, а у вас максимум девять. Значит, хоть закладка и идет по методу Дуванова, но обжиг по методу Бударного. Так ведь, товарищ Бударный?

Когда Якушонок уже собирался уходить, технорук спросил с видимым волнением:

— Будете завтра в области защищать печь?

Якушонок посмотрел на него без улыбки.

— Буду. Лично мне вопрос ясен: дело не только в недостатке людей, в плохом топливе или в том, что у печи большой разрыв между загрузкой и выемкой кирпича. Главное — организация труда плохая. Но это — дело поправимое. А печь нам действительно нужна.

Рассказывали еще, как недели полторы спустя в Дворцах Якушонок зашел в кузницу, где ремонтировали жатки.

Валюшицкий, кося исподлобья недоверчивым глазом, провожал его по деревне с таким видом, словно повторял про себя слова Маруси-кирпичницы: «Посмотрим, что это за зверь такой Якушонок!»

Якушонок, хоть и прочел нечто подобное на физиономии Валюшицкого, ничем не выказал своего неудовольствия.

Он шел с обычной для него бодрой деловитостью, и то, что Валюшицкий против обыкновения ни на что не жаловался, предоставляя новому председателю райисполкома самому разбираться в делах, тоже, казалось, нимало не смущало его. Только раз у него хитро изломилась бровь, и он оглянулся на Валюшицкого с немым вопросом: «А может, все-таки сработаемся, товарищ Валюшицкий?»

Кузница за высокими хлебами звенела стуком молотков. Уже шагов за сто к запаху травы и спелых колосьев примешивался запах жести, угля и угара. Зубчатые бороны и деревянные остовы жаток дополняли этот «индустриальный» пейзаж посреди готовых к жатве полей. Якушонок и Валюшицкий переступили порог, громко поздоровались. Мехи задышали медленнее. Подошел кузнец с картузом в руках, обожженным искрами (в углу, в синем дыму, полыхал горн), сказал в сердцах:

— Мы свое дело делаем, у нас все исправно, но что дальше, за то мы не отвечаем.

— Как не отвечаете? Неужели допустите, чтоб работа ваша по ветру пошла?

Из боковушки выглянул на голоса столяр, показал председателю колхоза лист фанеры:

— Из сельсовета принесли, говорят: нужна доска показателей по уборке. Самое важное это дело сейчас, говорят…

Валюшицкий побагровел от возмущения.

— Ах, холера их матери! Доска важна для уборки? А жатки? Один день погоды — и у меня все зерно на земле! Ты бы этот сельсовет послал…

Он вдруг оглянулся на Якушонка.

Тот подошел ближе, слегка покачиваясь на носках.

— Жать пора? — спросил у столяра.

— Пора, — ответил столяр, сокрушенно почесывая в пегих, разноцветных волосах.

— А вы что думаете делать?

— Да вот сам не знаю, что… Чи доску эту, чи жатки.

Якушонок крепкими веснушчатыми руками с короткими пальцами и широкими ногтями поднял лист фанеры, оттащил его в сторону, на груду стружек.

— Жатки, товарищ, только жатки.

2

В Братичах новый дом правления колхоза был построен так, что окна его лицевой и тыльной сторон вырубили по одной прямой, поэтому он просматривался насквозь.

— Любикова сейчас там нет, — сказал какой-то проходящий мимо колхозник, когда Якушонок начал подниматься на крыльцо. — Он, по-моему, возле силосорезки. Кликнуть кого-нибудь из ребят, чтоб вас проводили?

— Попробую сам добраться. Только покажите, в какую сторону.

Любикова он нашел в самом деле у силосорезки.

Они обменялись рукопожатием под такой отчаянный стук машины, что можно было только улыбаться друг другу, а слов все равно не разобрать. На одежде и в волосах Любикова застряли пахучие травяные обрезки, весь воздух выл и кружился зеленой метелью. Моросил дождь, травы пахли особенно пряно, так что даже захватывало дух.

— Дикорастущие! — прокричал Любиков. — А другие ямы кукурузой, суданкой заложим.

Они отошли в сторону и заговорили так, словно продолжали полчаса назад прерванный разговор. В отличие от Валюшицкого никакой настороженности у Любикова не было. Он смотрел спокойно, доброжелательно.

— Вот жалко товарищ Якушонок, не смогу я вам сейчас поля показать: у нас на сегодня правление колхоза назначено.

— Так у меня машина, — предложил было Якушонок, — тем более, пока соберутся…

Любиков покачал головой.

— У нас не опаздывают, — просто сказал он, — да и мне самому переодеться, побриться надо. Не в таком же виде идти! — Он похлопал себя по выцветшей гимнастерке, рябой от мелких оспинок дождя.

— Ну, нельзя, так нельзя, — согласился Якушонок, которому всегда нравилось, чтобы человек был хозяином на своем месте. — Не вам ко мне применяться, товарищ Любиков.

…Когда Якушонок шел с Любиковым к правлению, где осталась его машина, между огородами, за высокой коноплей, он увидел целый частокол крестов. Все они были одинаковы: в два человеческих роста, массивные, и стояли так тесно, что касались друг друга перекладинами, как солдаты в строю. Некоторые были перепоясаны, по старому обычаю, передниками, истлевшими от дождя и снега (бог знает, каков был их первоначальный цвет!), — даром богомолок.

Зоркие глаза Якушонка различили под старым орешником за тонкой сеткой мелкого дождя человеческие фигуры.

— Что это? Умер кто-нибудь? — спросил он.

Любиков досадливо поморщился.

— Да нет. Просто опять этот старый черт приехал.

— Кто?

— Поп. Кандыба. С утра бегают бабы по хатам, собирают ему…

— А вы?

— Что я? — Любиков раскрыл глаза.

— Как смотрите на это, говорю?

— Так при чем же тут я? У нас религия…

— Знаю. Отделена от государства. Пройдемте-ка туда, товарищ Любиков.

Любиков замялся.

— Неловко как-то, Дмитрий Иванович. У них, может, богослужение или еще что.

— Ну так что же? Мы ведь не с милицией идем. И вообще, кто здесь хозяин? Кандыба или мы? Председатель исполкома имеет право интересоваться всем, что делается в его районе. — Якушонок вдруг вскинул бровь над прищуренным глазом. — Да вы трусите, что ли, этого попа?

От насмешливого тона Любикова передернуло. Он сжал зубы, совсем по-мальчишески засопел и пошел напрямик, оставляя глубокие следы среди липкой грязи.

Якушонок аккуратно ступал по этим следам, усмехаясь за его спиной, и старался не запачкать ботинок. Он вообще весьма следил за своей внешностью.

Кандыба давно заметил подходивших, но не прерывал своего занятия: мерно поднимал и опускал тусклый, окропленный дождем крест. Его маленькая зябкая фигура сиротливо ежилась на ветру.

— Хоть бы под дерево встал, что ли, — неожиданно сказал Якушонок. — Не по возрасту старику…

Любиков изумленно обернулся: ничего воинственного не было в этот момент в Якушонке. Он шел неторопливо, очень спокойно. Они остановились шагов за десять до орешника.

Богомольцы встретили их любопытным и настороженным молчанием. Помедлив немного для приличия, Кандыба, наконец, обернулся и тоже посмотрел выжидающе. Взгляды их с Якушонком скрестились. И, как когда-то Ключарев, Якушонок тоже подумал сейчас: «А он еще силен!»

— Здравствуйте, — сказал Якушонок, обращаясь сразу ко всем и не минуя этим приветствием Кандыбу. — Я председатель районного исполнительного комитета. Приехал поинтересоваться вашей жизнью. Может быть, у товарищей будут какие-нибудь вопросы ко мне?

Он вежливо наклонил голову в сторону Кандыбы.

— Прошу прощения. Я не хочу мешать. Если разрешите, мы обождем, постоим пока тут с товарищем Любиковым в сторонке и выясним кое-какие вопросы. — И он продолжал, несколько понизив голос, но так, что каждое слово было все-таки слышно, особенно тем, кто стоял поближе: — Так вот, товарищ Любиков, меня интересует вопрос построек: всем отпущены ссуды, кто подавал заявление в райисполком? Лес и шифер получили полностью? Жалоб нет?

Может быть, первый раз в жизни Кандыба растерялся. В тоне председателя райисполкома не было ничего враждебного, скорее наоборот, он держался дружелюбно, деловито, как власть имеющий, и все невольно потянулись к нему. На глазах Кандыбы совершалась метаморфоза: богомольцы от самой горячей молитвы как-то очень естественно перешли к земным делам. Лица их оживились.

Вначале они еще оглядывались на своего пастыря, видимо, чувствуя какую-то внутреннюю неловкость, но уж очень вопрос был животрепещущий! Женщины — те первые окунулись с головой в мирскую суету.

— Товарищ председатель! Слышно, шифера на весь район только два вагона пришло? Опять для колхозных построек раздадут, а я вдова с детьми, хату крыть нечем, войдите в мое положение!

— А мне ссуду отложили до того года, это закон?

Якушонок поднял руку.

— Обождите, товарищи. Не все сразу. Как ваша фамилия? Анастасия Гурко? Так вот, разъясняю вам, товарищ Гурко, через месяц будет еще партия шифера. Районные лимиты не израсходованы. Конечно, обижать колхозы мы тоже не можем. Для меня вы все равны, моя обязанность — защищать интересы каждого гражданина. Но кому из вас давать в первую очередь — это решают сельсовет и райисполком… Одну минуточку! Прошу прощения, — опять отнесся он к Кандыбе, хотя тот стоял молча. — Меня интересует, товарищи, еще такой вопрос…

Дождь кончился, перешел в теплый туман. Золотой крест у Кандыбы запотел, рука, судорожно сжимавшая его, затекла и посинела. Якушонок невзначай глянул на старика и круто прервал разговор.

— Вообще было бы лучше, товарищи, если б мы собрались в сельсовете. Зачем под дождем мокнуть? Да и гражданину священнику мешаем. Кстати, что у вас тут сейчас?

— Молебен против дождя, сынок, — доверчиво пояснила какая-то старуха и истово перекрестилась на серое небо.

— Терпенья просто нет, — виновато прогудели мужики. — У нас урожай в этом году, товарищ председатель, выдающий, за все годы, а собрать его — ну, никак! Того гляди, на корню зерно расти начнет. Комбайн по сырости не идет, жатки пускать — тоже обожди. Да и мало их у нас.

— Еще шесть в кузнице ремонтируются, — вставил Любиков, который стоял все это время, не говоря ни слова. Он досадливо обернулся к Якушонку: — Ведь вот, Дмитрий Иванович, как получается? Упор на механизацию — это, конечно, правильно. Но ни один завод жаток не выпускает! Мы собрали по дворам старье. А это не по-хозяйски. Даже серпы должны быть в запасе: вдруг рожь полегла… И ничего тут зазорного нет. Наша цель — собрать полностью урожай, и тот не командир, кто не применяется к условиям.

Якушонок сокрушенно покрутил головой, глядя в облачное небо:

— Ну, а все-таки, что можно делать по такой погоде?

— Да ничего! — в сердцах отозвался Скуловец. Он тоже был здесь, смущенно прятался за чужие спины. Но разговор пошел насущный. Прохор Иванович протиснулся вперед. — Пока погода не встанет — ничего.

— А если все время будет такая? Надо рассчитывать на худшее.

— Вот вы так говорите, товарищ председатель, а весной к нам тут приезжали из академии, они по-другому убеждали: «Что вы планируете, чтоб сено у вас непременно сгнило?» Помнишь, Алексей Тихоныч? (Любиков кивнул головой, пренебрежительно усмехнулся.) Нет, вы, мол, давайте как быстрее да лучше. Ну, вот и лежат их планы, рассчитанные на солнышко круглый год. А у нас поле не крышей крыто — небом. Как вы на это смотрите, товарищ председатель?

— Смотрю так, что пока мы еще зависим от природы, надо, конечно, реально мыслить… Но как все-таки быть с хлебом, товарищи? Я специально приехал к вам посоветоваться! Что делать, что мне говорить всему району? Ведь допустить гибель хлеба нельзя!

Снова брызнул дождь.

Мужики нахлобучили шапки, сумрачно полезли за кисетами. Бабы сомкнулись тесным кольцом, с беспокойством переводя взгляд с одного на другого.

Старушка, та, что разговаривала с Якушонком, приподнялась даже на цыпочки, хватаясь жилистой рукой за мокрый ствол вербинки.

— Ну, так как же все-таки быть, а?

Якушонок носовым платком обтер влажное лицо.

Скуловец помолчал.

— Убирать надо, вот что, — жестко сказал, наконец, он. — Пользоваться каждой хвилинкой, каждым часом! Ставить на поле возле бабок постовых, едва дождь пройдет, открывать бабки, чтоб ветром обдуло, — и на молотилку! Сейчас зерно принимают повышенной влажности, идут нам навстречу.

— Спасать, как на пожаре, — дружно поддержали его в толпе, — это ты верно говоришь, Прохор Иванович.

Кругом зашевелились, всех охватило нетерпение.

Скуловец тут же в толпе начал договариваться с Любиковым:

— Давай, Тихоныч, объявим сейчас по радио, соберем на правление свинарок, доярок, школьников…

Якушонок обрадованно протянул к нему руку.

— Именно так! Всех на хлеб!

Уже поворачиваясь, чтоб уйти, он неожиданно приостановился, словно вспомнив что-то, скользнул взглядом по Кандыбе.

— А молебен ваш когда планирует погоду? — без улыбки спросил он.

— На той неделе, в день преображения, касатик, — охотно подсказала все та же старуха, польщенная его вопросом. Кандыба молчал.

— Это что? Девятнадцатого числа?

Якушонок медленно покачал головой.

— Нет, батюшка, — обратился он уже прямо к Кандыбе. — Сегодня получен прогноз: до пятого числа будет скверная погода. Но хлеб мы все-таки уберем!

На элеваторе днем горел свет в густой хлебной пыли. Горы ржи тускло светились, и где-то под самыми стропилами в шуме машин стоял Якушонок. Сапоги его до колен уходили в зерно, густой хлебный дух кружил голову. Весь в пыли, едва вытягивая ноги, он жадными, грабастыми руками щупал зерно, залезая по локоть, по плечо.

Ниже его стоял директор конторы «Заготзерно» Улицкий. А у самого подножия горы — аккуратный седенький старичок, работник райплана, с которым Якушонок и приехал. Старичок тоже рьяно перебирал зерна и даже пробовал их на зуб.

— Зерно горит, — уныло сказал Улицкий, когда Дмитрий Иванович спустился, наконец, вниз. — Разрешили в этом году повышенную влажность, так они и рады стараться. А элеватор не в силах принять и высушить.

— Кто они? — перебил Якушонок, плохо слыша за шумом машин и все еще оглядываясь вокруг завороженными глазами, словно не в силах был оторваться от этих ржаных гор.

— Колхозы же!

Якушонок сомкнул губы с мгновенно промелькнувшим сухим и недоступным выражением.

— Что же вы предлагаете?

— Предложение может быть только одно, Дмитрий Иванович: пусть колхозы сами подсушивают. Ведь в прошлые годы они справлялись?

— Значит, затормозить прием зерна, так я вас понял?

Улицкий слегка пожал плечами. Лицо у него было недовольное.

— Вы правы, — сдержанно продолжал Якушонок. — Предложение действительно только одно, но не то, что у вас. Элеватор сушит в сутки тридцать тонн, а подвоз восемьдесят? Значит, надо использовать все площадки, найти по городу, где что есть подходящее. Сушить на воздухе, лопатить в помещениях! Но хлеб будете принимать весь! Вопрос ясен?

Уже в машине он обратился к своему спутнику с не остывшим еще раздражением:

— Они привыкли смотреть так, что не они для колхозов, а наоборот. Как было прошлые годы? Привезет председатель зерно, влажность — девятнадцать целых одна десятая. Нет, отправляют обратно! Бегает бедняга в райком, в райисполком: «Помогите, братцы. Ведь только одна десятая!» Не понимает еще Улицкий, что он со своим элеватором не суверенное государство и что зерно принимается не ради зерна, а ради благосостояния людей — нашей единой цели.

— Узкоместнические интересы, — ласково жмурясь, сказал старичок.

И эта ставшая уже шаблонной фраза вдруг как нельзя лучше подошла здесь, так что Якушонок в удивлении даже посмотрел на старичка с некоторой теплотой.

3

Антонина встретила первый раз Якушонка на дороге. День выдался редкий для последнего времени: с утра светило солнце, и вся жизнь перенеслась в поля.

Рано или поздно ложилась Антонина, поднимали ее ночью вызовом или удавалось выспаться, все равно рабочий день у нее начинался в одно и то же время: в шесть часов утра.

Солнце, которое встретило ее сегодня косыми, еще не жаркими лучами, похожими на золотые реснички, обрадовало, как подарок.

— Каня! — крикнула она санитарке, высовываясь из окна и придерживая на груди рубашку. — На прием уже кто-нибудь пришел?

— Нет, Антонина Андреевна. Сегодня вся хвороба у людей выходная. Дали бы вы и мне отпуск, взяла бы серп, да и геть на жито!

Санитарка засмеялась, проворно подхватила подол юбки, чтоб не мел по мокрым травам, помчалась, позванивая пустыми ведрами, к колодцу.

Ее веселое оживление передалось Антонине. Еще не одевшись, только заколов волосы на затылке, она прикинула было перед зеркалом нарядное зеленое платье, сшитое три года назад, повесила его на плечики и начала что-то перекладывать, переставлять, прихорашивать в своей тесной и все-таки такой удручающе пустой комнате с казенной койкой, крашенной белой масляной краской больничной тумбочкой, на которой стояло зеркало и нераскупоренный флакон духов — подарок к Восьмому марта, — с двумя стульями возле дощатого стола на перекрещенных ножках, покрытого клеенкой. Большую половину стола занимали сложенные штабелями книги, а на другом конце ютилась сахарница, несколько тарелок да два стакана на разных блюдечках: одни тот, из которого пила чай сама Антонина, а другой «гостевой», на всякий случай. И на нем собиралась пыль.

«Все бы это надо перемыть, перечистить, — подумала Антонина. — Купить новые чашки, скатерть, этажерку. Книжного шкафа, наверно, не найдешь в Городке. Хотя давно я не была в магазинах…»

— Антонина Андреевна! Уже больного из Большан привезли! — крикнула Каня под окном и принялась увещевать кого-то: — Да не плачь ты, тетка, сейчас твоей дочушке укол сделаем, капель, порошков дадим. Так уж, думаешь, сразу и помирать?..

Но все-таки в этот день больных было действительно мало. Антонина скоро покончила с амбулаторным приемом, обошла палаты. За два года она привыкла делать все сама: лечить глаза и уши, принимать роды, вправлять вывихи, даже управляться с грозными хирургическими инструментами, если не было возможности отправить человека в Городок. Километров на двадцать пять в окрестностях не было ни одной обходной тропки, которой не знала бы она: какие из них непроезжи осенью, а какие в снегопады засыпает по брюхо лошади.

Но еще больше людей протаптывало шлях на Лучесы, что вел к бревенчатому дому больнички, под самое окно «докторки».

Антонина была здесь и «скорой помощью», и «помощью на дому», и ординатором при стационаре, и санитарным инспектором, и пропагандистом гигиены. Ей приходилось выступать в школе с докладами, а на сессиях райсовета стыдить председателей двух смежных колхозов — Большан и Лучес, — которые все никак не могли поделить сферы влияния, и зачастую, чтобы починить колодец, привести в порядок двор или починить ограду больницы, ей приходилось доходить до самого Ключарева.

День, который начался сегодня для нее миганием золотых ресничек на стекле, до самого вечера оставался таким же солнечным.

Антонина была на вызове у больного, прошла по пустой деревне, заглянула в бригаду и теперь возвращалась. Она привыкла и любила много ходить.

Когда идешь по таким вот районным дорогам, равномерно размахивая руками, упруго чувствуя всей ступней теплую землю под ногами, добрые, хорошие мысли осеняют человека!

По обе стороны наезженной колеи рыженькие метелки лисохвоста виляют на ветру, как в самом деле юркие лисьи хвосты. Отава на месте первых покосов буйно поднимается после дождей, насыщая все вокруг травяным запахом. Люцерна, посеянная вторично, цветет лиловым ласковым цветом… А потом дорога входит в лес, наполненный густым шумом листьев. Клены и березы частоколом смыкаются у его заповедных границ, а по пригоркам торопливо, озорно бегут вверх сосны. На вечерней и утренней заре их стволы у верхушек зажигаются оранжевым огнем, как маяки…

Отойдешь от дороги на несколько шагов в сторону — и уже проворные белки с острыми мордочками, размахивая хвостами, звонко цокают и безбоязненно кувыркаются на ветвях. Земля здесь густо усеяна колокольчиками; целые выводки сыроежек растут на стежках — пойдешь и споткнешься! А на круглых полянках сидят, распушившись, молодые сосенки, как зеленые ежики… Когда выглянет солнце, все кругом блестит и сверкает; в пасмурный же день прохладная тишина обнимает окрестности. Пройдешь лесом, поднимешься на пригорок, окунешься в хлебные поля — и вот уже розовая глинистая дорога вводит тебя в село…

Жужжание мотора Антонина услышала еще издали. Она обернулась, следя за приближающейся машиной. «Может быть, Ключарев? Нет». Ей не хотелось сейчас, чтобы кто-нибудь нарушал ее одиночество. Она продолжала идти, не оборачиваясь, все тем же мерным шагом, только посторонившись немного.

Там, где машина догнала ее, была глубокая выбоина, и шофер притормозил переваливая.

Шофер был райисполкомовский, знакомый, он поздоровался с Антониной, и она тоже слегка наклонила голову.

— Может быть, нам по пути? — спросил шофер.

— А вы куда?

— В Большаны.

Она покачала головой. Рядом с шофером сидел, не облокачиваясь и не откидываясь на спинку сиденья, молодой человек с очень светлыми волосами. Он тоже взглянул на Антонину, и в его глазах промелькнуло слабое выражение не то чтобы интереса, а скорее желания припомнить что-то.

Машина рванулась вперед.

— Кто это нам встретился? — спросил Якушонок немного погодя.

— Доктор из Лучес, Антонина Андреевна Лукашевич.

Якушонок вспомнил, что она тоже депутат райсовета, а так как сессия готовилась на следующую неделю, ему нужно было бы повидать и ее. Он обернулся, но машина ушла довольно далеко. «Жалко, что не остановились», — подумал Якушонок и уже по-другому, с чисто мужским интересом, мимолетно подосадовал, что даже не разглядел ее хорошенько.

Ему запомнилась только непокрытая голова с темными, слегка растрепавшимися волосами — словно дорожный ветерок запутался в них — да зеленое платье, плотно обтянувшее на ветру ее покатые плечи и высокую грудь. Наверное, у нее очень черные ресницы: взгляд из-под них был какой-то полузагашенный, как тлеющий уголь…

Беглая встреча на проезжей дороге не ускользнула из памяти Антонины. Она видела, как Якушонок обернулся, и несколько секунд стояла перед ним, хорошо видимая под низким, закатным солнцем, в теплоте хлебов, сама уходя в них по пояс, как стебель растения.

Дорога круто сворачивала на Лучесы, и вот уже колосья скрыли Антонину с головой. Она шла, не прибавляя шага, но продолжала смотреть на себя со стороны, его глазами, и это показалось ей странным. Должно быть, она тоже, как и весь район, незаметно для себя подпала под обаяние многочисленных рассказов о стремительной энергии этого человека, которая кое в чем противоборствовала даже Ключареву. (Городчуки сами еще не знали толком, как отнестись к этому: насмешливо или восхищенно?)

«Посмотрим, посмотрим, что за Якушонок», — небрежно сказала себе и Антонина.

У нее нашлось неотложное дело к Якушонку: нужно было посоветоваться об использовании больничных фондов.

Однако, когда она приехала в Городок, Якушонка там не было. Он колесил совсем в другом конце района.

Начиная с этого дня, Антонина особенно внимательно стала вслушиваться в досужие разговоры о новом председателе райисполкома. Узнавать, выспрашивать что-нибудь было не в ее характере, но иногда она все-таки роняла слово-два, чтобы не дать затухнуть случайному разговору. Ей хотелось увидеть его самой и рассмотреть хорошенько, и она уже заботливо обдумывала эту их новую встречу, потому что Антонина не допускала и мысли, что он тогда на дороге мог совершенно не заметить ее.

4

Якушонок встретился с Антониной через несколько дней. Под вечер она увидела, как его машина прошла по Лучесам, поднимая тонкую, светящуюся на солнце пыль.

Улочка полого спускалась вниз, к сельсовету, где старая рябина приветливо махала подъезжающим своими красными кистями, словно праздничными флажками.

Помедлив немного, Антонина вышла на крыльцо.

На низких крышах сараев дозревали желтые тыквы. Охапки вырванного с корнем мака с коричневыми твердыми головками лежали на бревнах. Кринки из-под молока сушились на частоколе. Привычный мир!

Она закинула концы легкого шарфа за плечи и медленно пошла вниз, к сельсовету. На ней было зеленое платье.

В сельсовет вызвали для беседы нескольких колхозников, из тех, что хотя и числились в колхозе, но работ никаких не исполняли, жили приусадебным хозяйством.

— Мне мертвых душ не надо, — сказал с придыханием председатель колхоза Гром. — Я их в два счета выставлю!

Якушонок дал ему выговориться.

Гром был чуть не вдвое старше его самого. Приехал он в Городок весной из большого города, где много лет руководил солидным учреждением (жена и до сих пор оставалась там: берегла квартиру).

Конечно, Грому бы очень хотелось вернуться назад, к семье, к налаженному городскому быту… Но он был такой человек — делать вполсилы ничего не умел. И, взвалив на свои плечи слабенький лучесский колхоз, пыхтя, отдуваясь, кляня всех и вся на чем свет стоит, Гром все-таки потащил его упрямо в гору.

Иногда, словно опомнясь, он жалобно стонал в райкоме:

— Да что же я понимаю, братцы, в сельском хозяйстве? Да я пшеницу от ржи… Ох, астма, смерть моя!..

— Препротивный тип, — сказал о нем, брезгливо морщась, обычно сдержанный Якушонок. Он увидел Грома первый раз именно в таком хныкающем «настрое духа», как говорят здесь, в Белоруссии.

Но Ключарев неожиданно рассмеялся легким, сердечным смехом:

— Что вы! Да это же золотой человек. Если мне вдруг понадобится завтра доверить кому-нибудь весь район с людьми и сейфами, я его первого разбужу ночью и скажу только: «Данила Семенович, надо!» Вы его побольше слушайте! Он же кокетка! Думаете, он и вправду рожь от пшеницы не отличит? Да он уже пять блокнотов по сельскому хозяйству исписал, сам видел. Бегает, как ищейка, чуть что ценное услышит — на заметку и к себе. Вот Снежко в Большанах первый начал раздой коров-первотелок, а лучший результат будет все-таки у Грома, в Лучесах, увидите!

Есть у них там один старикашка, пастух. И была такая коровка-первотелка — шуму с ней на весь район! Никого не подпускала, так и кидалась очертя голову рогами вперед. Молоко ей уже в голову бросилось, пропадала, в общем. А старичок обломал коровку. Теперь, говорят, рекордистку из нее воспитывают. Потом телята в Лучесах на ферме дохли. «Ничего, — сказал старичок, — дайте мне. А ей же богу, ни одного не потеряю». Действительно, забрал к себе в хату, выходил. Гром на этого старика не надышится, выше всех академиков его ставит… «Терентий Семенович Мальцев, говорит, в земледелии, а Гаврила Степанович Чудаль — в животноводстве. Мы еще с ним покажем великие дела!»

Вообще так иногда бывает — вы не замечали, Дмитрий Иванович? — что некоторые препротивные в быту человеческие свойства оборачиваются иногда и другой стороной, становятся для общества ценными. Например, привычка совать повсюду свой нос. Есть у нас такой ветеринар, Перчик Абрам Львович, вы его знаете, уже, конечно. Так вот, едет он в колхоз поросенка лечить, а докопается до растраты бухгалтера. Или у другого скупость, расчетливость; дома человек заглядывает жене в щи, учитывает копейку, а на производстве сбережет государственный миллион! Из всех недостатков я начисто отвергаю только один — равнодушие. Все остальное можно, по-моему, повернуть и на пользу.

Теперь, сидя в лучесском сельсовете, Якушонок долго слушал Грома, не перебивая, и с любопытством глядел на него, по своему обыкновению, сквозь полуопущенные ресницы. Наконец сказал:

— А ведь вы не правы, Данила Семенович!

Гром запнулся на полуслове, и глаза у него под бессонными, красноватыми веками азартно блеснули.

— Ну, ну! Доказывайте. Интересно.

— Очень просто. У вас все еще психология служащего: не нравится работник, можно уволить, подобрать нового. Но из колхоза людей не увольняют, и других взамен тоже никто вам не даст. Колхоз не учреждение, колхоз — родной дом, и колхозники здесь больше хозяева, чем мы с вами. Если вы начнете бросаться такими словами, как «саботажник», «вредитель», «идет на прямой подрыв», «искажает линию партии», так, скажите: с кем же вам работать останется? Этак у вас образуется со временем два сорта людей: одни полноценные, а другие… штрафники, что ли? И что же нам тогда делать с этими штрафниками? А кто богу не грешен, председателю колхоза не виноват? Эх, Данила Семенович, Данила Семенович!

— Угу, — отозвался Гром. — Убедительно. Очень. А как мне с лодырем несознательным разговаривать, вот чему научите! Есть у меня, например, Авдотья Певец, старушка (я, между прочим, в таком же возрасте). Ну, мы с нее и не спрашиваем. Ей, конечно, только-только со своими сотками управиться. Но вот приезжает сын из армии. Красавец удалец, Алеша Попович. Живет дома, всем пользуется, на всем готовом, а работать в колхозе не хочет. Ему больше в Городке нравится. Это, когда в Лучесах каждый человек на счету. Мы ведь не Большаны, не миллионеры! Ну? Научите?

— Учить мне вас рано еще, Данила Семенович, — осторожно отозвался Якушонок, — а поговорить с Певцом попробую.

Антонина вошла на середине этого разговора. Она сдержанно поздоровалась с Якушонком, чуть наклонив голову, и стала у окна. Марлевая занавеска, слабо колеблясь от ветра, почти закрывала ее. Она слышала, как Якушонок за ее спиной разговаривал с колхозниками. И хотя он видел этих людей в первый раз, он находил тотчас верный тон, словно чутьем угадывал, кто тут хитрит, прикидываясь и тем и сем, а на самом деле, как знала Антонина, просто вздорный и ленивый человечишка; а у другого и голос не силен и войдет бочком, но по каким-то приметам Якушонок угадывал в нем помощника в своей работе — и вот уже человек уходил из сельсовета, наделенный какими-нибудь полномочиями, еще не очень сложными, под силу любому малограмотному полещуку, но, кто знает, не приведут ли они потом, как первая ступенька, к другим, большим выборным должностям!.. Потому что ведь и певец, пока не запоет, сам не знает о своем таланте…

Председатель же сельсовета только недоверчиво покачивал головой, впрочем, не выражая определенно своего несогласия с новым районным начальством.

«Как его зовут?» — подумала вдруг Антонина.

— Посудите сами, Дмитрий Иванович…

«А! Дмитрий».

Она присматривалась к нему незаметно: чем он отличается от Ключарева, спокойнее, что ли? Или затаеннее? Нет, не то.

Есть люди, которых можно убедить логическим ходом рассуждений: они западут в них, как зерна. Но другие более непосредственны и отталкиваются от живого примера. У них каждое завоевание мысли проходит глубокой бороздой по сердцу. Как прежде, в юности, старый доктор Виталий Никодимович, так и Ключарев на какое-то время стал теперь для Антонины воплощением ее представления об идеале. И чем больше она убеждалась, что сама была лишена этих идеальных черт, тем ценнее и необходимее они ей казались. Но вот появился Якушонок, человек отличный от Ключарева, и тоже чем-то задел ее воображение, хотя она и не успела еще разобраться в истоках этого интереса.

Антонина задумчиво подняла глаза и неожиданно натолкнулась на взгляд Якушонка. Но теперь он уже не был рассеянным или просто любопытным, как на дороге.

Он светился сдержанной, едва нарождающейся теплотой. Антонина не могла в этом ошибиться!

— Вы были, кажется, секретарем заседания на прошлой сессии райсовета? — сказал он. — Я просматривал отчеты.

— Да.

Она вдруг сжала губы и замкнулась.

Ответная тень недоумения и вопроса промелькнула у Якушонка. Но она смотрела замороженно.

— Должно быть, много пришлось писать. Ведь сессия шла два дня, — мягко проговорил он.

Антонина пожала плечами:

— Писать? Что же? Все было написано до меня.

И видя, что он глядит на нее с откровенным изумлением, Антонина даже чуть повысила голос.

— Ну да, существует пьеса под названием «Сессия райсовета», сочинение Пинчука, если он не знал этого! Все размечено и перепечатано на машинке. Не только речи выступающих, но даже реплики с мест. Она может процитировать на память: «Председатель сессии: «Вопросы есть?» Голос с места: «Нет».

— А если вопросы все-таки будут? — пробормотал Якушонок.

Она смотрела на него сейчас с таким искренним чувством обиды и возмущения, что он простил ей запоздалый сарказм.

«Вы ведь тоже играли в этой пьесе?» — хотел было сказать он, но удержался.

— Больше так не будет, — только и сказал он.

Антонина притихла. Ей стало стыдно, что она как бы спрашивает ответа с этого недавно приехавшего сюда человека, тогда как сама прожила в Городке больше двух лет. Но он не упрекнул ее ни в чем. Он принял на себя ответственность за прошлое так же естественно, как брал ее и на будущее.

— Сессия назначена через неделю? — робко проговорила Антонина. И сама удивилась своему голосу. — И какие же вопросы?

Ей вдруг захотелось протянуть ему руку с безмолвным раскаянием и обещанием стать на будущее время другой, совсем другой.

Якушонок зорко взглянул на нее, и вдруг лицо его опять неуловимо изменилось. Оно стало дружественным, доверчивым.

— Да все те же вопросы, Антонина Андреевна: о хозяйстве района, — сказал он. — Нового я еще ничего не придумал. Вы давно в Городке? — спросил он немного погодя, слегка наклоняясь в ее сторону, словно для того, чтобы лучше расслышать ответ.

— Третий год. А вы впервые? У вас никого, наверно, тут нет?

— Никого. Просто знал, что существует на карте такой Городок — вот и все.

Он весело и чуть смущенно развел руками. В нем появилась внутренняя скованность, и Антонина тотчас почувствовала это.

Однако он не спешил перейти на другую, сугубо деловую тему разговора, и, следовательно, эта связанность не тяготила его.

— Ну, и как вам понравилось у нас? — Антонина с особой радостью отождествляла сейчас себя с Городком.

Ей всегда казалось, что она жила замкнуто и отстраненно, интересами только своей работы, а тут вдруг оказалось, что она очень хорошо знакома со всеми здешними делами и может рассказать о них не хуже всякого другого.

— Может быть, высокое районное начальство соблаговолит осмотреть мою больничку? — предложила, наконец, уже совсем развеселившаяся Антонина, осторожно, мягко проверяя границы своей власти.

Но Якушонок с видимым сожалением покачал головой.

— Нет. Это сейчас не получится. — И, когда Антонина в неприятном изумлении подняла брови, он пояснил с запинкой: — Видите ли, я не совсем был прав, когда сказал вам, что у меня никого нет в Городке. Вот, например, сегодня вечером я должен непременно быть там.

— Какие-нибудь дела?

— Не то чтобы дела… Просто должен увидеться с одной женщиной.

Руки Антонины сделали невольное движение: не то скомкать концы шарфа, свободно падавшего ей на плечи, не то тронуть что-то на столе — тоненькую ученическую ручку с обгрызенным черенком или лист бумаги, праздно лежавшие возле чернильницы-невыливайки.

— Мне нужно было посоветоваться с вами относительно фондов, — принужденно выговорила она. — И я считала, что лучше будет, если вы осмотрите больницу сами. Впрочем, я могу изложить письменно.

— Да, да, я понимаю. Вы, конечно, правы, — торопливо проговорил и Якушонок. — Но я просто не могу. У меня сегодня годовщина, понимаете? — Он вдруг потупился с тем обычным мужским смущением перед «сентиментами», которых они боятся пуще огня. — В Городке живет мать моего фронтового товарища. Вот в чем дело. Я раньше всегда писал ей в этот день. Это, конечно, ерунда — нельзя заменить сына. Я даже такого и не говорил ей. Просто надо прийти и посидеть с ней сегодня вечером.

— Да, — отозвалась Антонина совсем тихо. — Надо.

Что-то в ее голосе поразило его.

Он вскинул на нее вопросительный взгляд.

— А вы не обижаетесь? Мне ведь передавали, что вы приезжали в Городок и не застали меня. И вот опять как нескладно получается!

Антонина улыбнулась редкой у нее, глубоко запрятанной улыбкой.

— Поезжайте, поезжайте, — только и сказала она.

Она первая направилась к двери, обернулась на пороге, видимо, для того, чтобы добавить еще что-то, и опять ее встретил его взгляд, словно он ни на секунду не отрывался от нее. Когда два человека посмотрят в глаза друг другу, что они видят?

Вернувшись домой, Антонина отодвинула задвижку, которой прикрывала дверь, если уходила надолго, и задумчиво остановилась посреди комнаты.

Уже недалеко было до осеннего равноденствия, но зори, все еще не потухая, стояли в небе. Антонина не стала зажигать лампу, чтобы сохранить иллюзию этого длящегося без конца дня. У нее было такое ощущение, что с отъездом Якушонка что-то оборвалось, и вот теперь неизвестно, за что приняться.

— Ничего тут не случилось без меня? Никто меня не спрашивал? — окликнула она Каню со смутной надеждой, что какая-нибудь забота оторвет ее от этого одинокого вечера.

Санитарка отозвалась беспечно:

— А нет же, никто.

Канино полное имя было Катерина, и первое время Антонине все хотелось назвать ее Катей, Катюшей, но здесь это было не принято, и понемногу Антонина привыкла к странному имени, как привыкают ко многому, когда вживаются в чужую жизнь и она становится как бы уже своей собственной.

— Я ухожу, — сказала Каня, появляясь под окном. Она была разодета для гулянки: в белую кофточку и вышитый крупными желтыми цветами корсаж, кружевной передник, из-под которого выглядывали ее неутомимые смуглые ноги. — Говорили, что будете гладить? Так я оставила углей на загнетке.

Антонине пришлось зажечь лампу, и день сразу кончился, слепая ночь плотно подступила к окну. Она набрала углей в утюг со щербатой задвижкой, и тотчас все дырочки в нем засветились киноварным цветом, как будто это были круглые окошки в чужом теплом дому.

Антонина посидела мечтательно несколько минут перед утюгом… Потом ее охватила жажда деятельности. Она проворно поснимала со стола посуду и книги, разместив все это на стульях, покрыла стол байковым одеялом, а поверх него простыней, отороченной кружевными зубчиками, зачерпнула стаканом воду из ведра, чтобы вспрыскивать ткань, и принялась гладить все подряд: косынки, платки, давно не надеванные платья и кофточки, нарядную юбку из креп-сатина, в которой, по словам Черненки, районного любезника, она была похожа на черную розу, и свой докторский халат на завтра, пахнущий лекарствами и речной водой. Она работала споро, весело, напевая вполголоса, на что решалась крайне редко, с оглядкой: нет ли посторонних, потому что голоса у нее, она считала, никакого не было.

И так уже, кажется, начинал мирно отступать шаг за шагом этот вечер, пугавший вначале ее своим одиночеством, как вдруг она задержала утюг на какой-то складочке, удрученная внезапной мыслью, что может успеть не раз и не два все это перемять и перепачкать, прежде чем снова увидится с Якушонком…

Теплый сладкий запах припаленной вискозы заставил ее встрепенуться. Было так тихо, что ясно слышалось, как меланхолический фитиль посасывает керосин из лампы.

Бились в марлевой занавеске, трепеща крыльями, ночные моли. Прогоревший утюг остывал на жестяной коробочке из-под леденцов, мурлыкая угольками.

Антонина встряхнула головой и принялась развешивать на стене свои платья, еще теплые от глажения, старательно, по привычке, как маленьких детей, укутывая их простыней, и сама не заметила, как мысли ее постепенно начали принимать совсем иную окраску. Она еще твердила какие-то горькие безотрадные слова, словно сама себя наказывала ими, но губы ее уже шаловливо, мечтательно улыбались, и, присев у зеркала, она раскидала по плечам темно-русые густые волосы, расчесывала их и сама наслаждалась ощущением их мягкости и прохлады. Ей вдруг впервые безо всякой горечи припомнилось, как десять лет назад, в добрые минуты их жизни, Орехов прижимал эти пряди к своему лицу…

Потом, уже лежа в постели, уютно подложив ладонь под щеку, она стала снова думать об Якушонке. Она вспоминала слово за словом все, что он говорил при ней в этот день и как он это говорил. Ей нравилось, что в нем она угадывала какие-то родственные себе черты: и ту внутреннюю сдержанность, которая сказывалась в его скупых жестах, внимательном, немного ироническом взгляде, и самолюбивую боязнь ошибиться — отчего он иногда лучше выждет и перемолчит, хотя это ему и нелегко давалось! — и, наконец, упрямство, с которым он закусывал губу, если уже дело шло «на принцип». Антонина, сама повинная в том же грехе, теперь явственно заметила в этом забавную сторону. Она лежала посмеиваясь. Но это был какой-то очень добрый, прощающий и принимающий смех.

Странная вещь человеческое сердце! Оно впитывает все, что видит вокруг, но откликается не на все. Где-то, в кладовых за семью замками, лежат нерастраченные чувства, лежат и ждут своего часа. Опыт жизни, иногда горький и всегда осмотрительный, бдительно стережет их… Он говорит: «Обожди, обожди. Не ошибись».

«Хорошо. Я обожду», — покорно отвечает человек и часто отходит прочь, смиряя сильно бьющееся сердце.

Прав этот опыт, который пытается циркулем и линейкой очертить такие неосязаемые понятия, как любовь, ненависть, счастье?

Может быть, да, может быть, нет… Но только ведь и опыт бывает разный! Один основан на том, что кто-то когда-то сделал вам больно. И, постепенно собрав все обиды, все маленькие несправедливости, случившиеся в жизни, опыт кладет их перед вами, как настольную книгу, и учит: «Будь осторожен, будь недоверчив, будь осмотрителен — и ты проживешь спокойно».

Но есть опыт, который при самой трудной жизни копит в памяти другое: теплые солнечные лучи, и на них стоит оглянуться! Добрые слова, которые сказали вам даже мимоходом. Рука друга, протянутая для рукопожатия.

Мы говорим друг другу «товарищ». Не перечисляй тех случаев, когда это слово звучит безлико и равнодушно. Бывает и так. Но вспомни, хорошенько вспомни, когда оно останавливало тебя на полпути, и ты возвращался туда, где труднее, и работал, не жалея сил, не дожидаясь орденов!..

Печальная история, которая была за плечами у Антонины, заставляла ее долгое время недоверчиво сжимать губы, отворачиваясь от людей, которые могли бы стать ее друзьями.

«Я работаю хорошо. Что же вам еще?» — казалось, говорили ее сомкнутые уста.

Но нам этого мало, Антонина!

Многое надо уметь человеку в жизни. Надо уметь и не быть одиноким. Жизнь не очень длинна, конечно. И загружена у нас сверх головы. Но все то, чего мы не успеем перечувствовать, пережить, перевидеть, так и будет списано с нашего существования. Нет, не надо быть малодушно осмотрительным в жизни! Иначе мы проживем ее, так и не узнав хорошенько, что же мы такое. И половина нашего существа, может быть лучшая половина, проспит, пролежит бесполезно, ничего не прибавив ни себе, ни людям.

…Ведь и Советское государство строили мы всею силой своих сердец.

5

Ключарев и Якушонок действительно во многом отличались друг от друга. Как бы ни были одинаковы принципы, но люди не могут быть одинаковыми, и одного и того же результата добиваются они по-разному. Якушонок никого не пробовал воспитывать в одиночку. У него не было вкуса к беседам один на один, как у Ключарева, который словно часть своей души перекладывал в другого. Для Ключарева очень важны были интонация, выражение лица, что говорилось и как молчалось. Якушонок же сразу переходил к делам.

Работать он любил сообща, большим коллективом; заседания райисполкома всегда были для него увлекательным делом: он сталкивал характеры и сам сталкивался с другими. Он был весел, любопытен, находчив; его рабочая площадка неизмеримо перерастала письменный стол.

И если Ключарев воспитывал души, подготавливал их, поднимал целину сознания, бросал семена, то Якушонок выходил на поле в грохоте машин — и начинал жатву!

Ключарев был очень впечатлительным, подчас резким человеком, кого-то он любил, кто-то ему не нравился. За одного он боролся, хотя был против всех, другому не боялся единолично выказать презрение, у него не было одинакового подхода к людям. Население района — сорок тысяч — это были прежде всего сорок тысяч личностей, чрезвычайно интересных для него самого.

Якушонок же охотнее мыслил масштабами района. Он больше и ближе чувствовал порывы целых коллективов, чем отдельных людей. Ему нравилось, что в общем хозяйстве района у каждого есть определенное место — и у него тоже! — и своя доля ответственности. Он любил воображать себя участником эстафеты, где палочка передавалась из рук в руки, а победа хотя и становилась безыменной, но в то же время была и его победой, только силы его удесятерялись силами товарищей.

Ему был чужд инстинктивный страх конфуза перед большим количеством людей (недостаток, который губит иногда даже очень толковых работников). Говорить с каждым, отвечать многим, отчитываться перед всеми казалось ему самым естественным состоянием руководителя. Поэтому он в свой кабинет всегда зазывал побольше народу; не отпускал одних, задерживал других. Ему было веселее, когда дела решались сообща, и в отчеты финансистов совали некомпетентные, но заинтересованные носы учителя, строители, огородники. Разговор становился общим, и каждый приобщался к счастливому чувству ответственности за все, что происходит в районе.

Якушонку Ключарев казался очень талантливым человеком. Себя он не считал таким. «Но ведь может и так случиться, — думал он, — что Ключаревых не хватит на каждый район. Может быть, в других местах они еще только растут, бегают в школу, получают комсомольские билеты, их еще не выбрали первыми секретарями райкома. А кое-где они уже уходят на пенсию, заболевают, умирают. Разве общее дело должно от этого страдать? Если во главе района стоит Ключарев, — это большая удача. Но все-таки не будем полагаться на один талант. Правильно руководить — это мастерство. А такому мастерству обязаны обучаться многие».

Якушонку казалось очень важным не только уметь подчиняться, но и приказывать, и не только приказывать, но и научиться слушать других. Может быть, потому что он сам был человек жадный к делу, самостоятельный и ему трудно было переломить себя, чтобы принять другое, не свое решение, именно для него-то самого умение подчиняться и становилось особенно заманчивой целью.

О, он отдавал себе ясный отчет, что с годами можно привыкнуть к председательскому месту, к начальственным интонациям! Но чувствовал, что это приведет вместе с тем к обеднению души. А он ощущал себя еще бесконечно молодым; ему хотелось расти и вширь, и вглубь, и вверх — в общем, во все стороны, чтобы как можно больше напитаться всем, что положено человеку в жизни: трудом, славой, отдыхом, счастьем…

Поскольку Якушонок никогда не мыслил себя отдельно от тех людей, которые его окружали, эти мечты о самоусовершенствовании неизбежно переходили у него в мысль о переустройстве всего райисполкома. Формально там выполнялись обе идеальные административные функции: подчинение и приказ. Заведующие отделами, например, подчинялись Якушонку, а приказывали своим отделам. Это была довольно прочно построенная лестница, но Якушонку вдруг захотелось пошатать ее немного, испытать ее целесообразность.

На ближайшем же заседании райисполкома, которое должно было по обыкновению вестись под его главенством, он вдруг предложил избрать председателя и секретаря, сам назвал кандидатуры, усадил их за свой стол, пошептался и отошел в сторону с лукавым и смиренным видом.

Безусловная власть на время выбранного товарища — вот чего ему хотелось добиться.

Потом, уезжая по району, он оставлял в своем кабинете уже не только Пинчука, заместителя, но и всех заведующих отделами по очереди и не столько требовал отчета, сколько заставлял решать незамедлительно каждого из них за весь райисполком.

Он был самый молодой, однако его не только побаивались, не только уважали, но после того, как людям открылся какими-то новыми гранями привычный райисполкомовский труд, уже и опасались потерять, невольно приписывая ему одному перемены, происшедшие в них самих.

Как еще недавно говорили, что невозможно представить район без Ключарева, так теперь прочно связывали с Городком и имя Якушонка.

Дмитрий Якушонок внешне был довольно сдержанным человеком; правда, он был обидчив, и это замечали все, когда он вдруг вспыхивал и с преувеличенным вниманием начинал что-то рассматривать в стороне, или, наоборот, устремлял взгляд на собеседника с упрямым вызовом: «Так? А я все-таки слушаю вас. Видите, слушаю внимательно, и никакая обида не заставит меня относиться к вам иначе, чем вы того заслуживаете. Не рассчитывайте на это!»

Но в Якушонке было, как и в Ключареве, нечто, что заражало других.

И когда он на многолюдном собрании вдруг говорил, хитро сощурившись:

— А скажу я вам по секрету…

Все начинали улыбаться и заговорщицки переглядываться, хотя секрета, конечно, никакого не было, но все-таки верилось в возможность того, что их председатель, если выпадет такой случай, доверит им любой секрет, потому что они достойны его доверия так же, как и он их.

Это было еще неприметное, но крепнущее чувство равноправной дружбы, помимо официальных, чисто деловых отношений.

У Якушонка весьма рознились по своей эмоциональной окраске разговоры «вообще» с возможно большим числом шумных, ничем не стесняемых собеседников, и заседания райисполкома. Хотя они происходили в одной и той же комнате и почти всегда с одними и теми же людьми.

Но разговор в кабинете был дружеской беседой, острой, шутливой, смотря по обстоятельствам, а заседание — проявлением государственной власти.

И то, что Якушонок уступал свое место выбранному председателю, никогда не прерывал никого репликой, как бы ни была она уместна, а выступая, укладывался в регламент, обязательный для всех, было тоже формой его глубокого уважения к своему коллективу, к его рабочему времени.

После первого телефонного столкновения (тотчас по приезде) между Федором Адриановичем и Якушонком отнюдь не установились еще добрососедские, примиренные отношения. Они продолжали спорить, и споры эти разрешались не при закрытых дверях, а там, где возникали: в колхозе, так в колхозе, на бюро, так и на бюро. Но как-то получалось, что после них никто не уходил обиженным, а, наоборот, все присутствующие втягивались в разговор и уже забывалось, кто же его начал. Важно было одно: найти правильное решение.

Правым оказывался чаще всего Ключарев. Но мысленно он уже привык проверять себя на Якушонке: зацепит того или нет? И что выставит он как возражение?

— Вот смысл коллегиальности, — сказал как-то Ключарев после того, как на бюро «крепенько» поговорили с Лелем, директором МТС. — Высказываются разные мнения, и хотя принимается только одно, и притом не самое крайнее, но заинтересованным товарищам полезно послушать высказывания остальных, как возможный завтрашний вывод.

— Товарищ секретарь… — обиженно прервал его было Лель, приняв это прежде всего на свой счет.

Но Ключарев строго поднял руку:

— Не обращайтесь к секретарю! Здесь есть бюро.

— Ну, а теперь, Дмитрий Иванович, — сказал немного погодя Ключарев на том же заседании, — давайте-ка разъедемся по району: вы в одну сторону, я в другую. Посмотрим собственными глазами на новый урожай.

— Вы, наверно, поедете в Братичи? — невинно спросил Якушонок, только бровь его изломилась, выдавая скрытое лукавство.

Ключарев смущенно крякнул, уличенный в давнишней слабости.

— Вот именно, в Братичи, — сознался он. — У матери все дети равны, а все же душа больше прикипела туда, где сам, своими сапогами километры мерил. Ничего, поживете тут с мое, сами это почувствуете! Да, по-моему, и у вас уже «любимчики» намечаются: Большаны, Лучесы, а?

И не обратил внимания, как Якушонок при слове «Лучесы» не то чтобы вздрогнул, а как-то подобрался весь, бросив на него смущенный, проверяющий взгляд.

6

На следующий день ключаревская «победа» подъехала к скирдам в Братичах. Это был целый город со своими проходами и переулками. А пшеницу всё подвозили!

— Колос хорош, но снопы сыроваты, — скромно сказал Любиков, любуясь делом своих рук. — Долго лежать не могут.

Между двумя скирдами, большими как двухэтажные дома, было тихо и тепло в этот ветреный день. Особый запах хлеба приятно щекотал ноздри.

Сверху, только что артистически уладив шапку конусом, к ним съехал, притормаживая ногами, старый знакомец Ключарева Софрон Прика.

— А я думаю: хто-сь гудить? — не совсем искренне, больше для вежливости удивился он и, прежде чем протянуть руку, похлопал ладонями по холщовым штанам, стряхивая соломинки. — Значит, это вы, товарищ секретарь, и старшиня наш?

Прика говорил тем особым певучим полесским говором, в котором твердые белорусские слова смягчались близостью Украины.

Ключарев с удовольствием рассматривал его.

Нельзя сказать, что Прика в чем-то разительно изменился с тех пор, как Ключарев увидел его в свинарнике. На ногах его были неизменные лапти (которые, кстати, упрямо отстаивают полещуки, утверждая, что по болотам в сапогах версты не померяешь). И рубаха домотканная еще издали во все стороны брызгала разноцветным и заплатками. Но ус охряной яркости (борода темней) торчал теперь у Прики как-то удивительно независимо, а пегие от седины, ничем не покрытые волосы совсем недавно были подстрижены, правда не под польку или бокс, а так же, по старозаветной моде, — скобой.

— Так вы уже не на свиноферме работаете? — поинтересовался Ключарев.

— Там, товарищ секретарь. Старшиня наказал пока на скирдах, как я эту працу добра роблю. А дожинки отгуляем, обратно на свиноферму пойду.

Гордясь, он повел их по хлебному городу, показывая свое высокое искусство, как складывать скирду: повыше да поуже, чтоб не прела, влажным снопом к ветру. Потом, тронув Любикова за руку, важно отозвал его в сторону:

— А что я тебе еще хочу показать, старшиня! Ведь как робят, хрен им в очи! Поставил бригадир на подгребку бабу слепую, она метет по одному месту, а колоса не видит. Я потом посгребал, так целый мешок ржи набрал, килограмм на двенадцать будет. Куда мне теперь с этим мешком, товарищ старшиня: чи в кладовую, чи коням скормить?

Любиков задумался.

— Я тебе, конечно, Софрон Иваныч, верю; знаю, что ты душой болеешь за эту работу. Но придется мне за тебя теперь и бой держать. Немножко не так ты сделал. Найдутся люди, которые захотят сказать, что ты просто зерно домой поволок. А надо было принести его в тот же день в контору.

— Так далеко контора, — досадуя сам на себя, пробормотал Прика.

— Значит, надо было взять с собой соседа и при нем собрать, чтоб никаких толков не допустить. Ничего, поправим. Вези мешок в контору. И впредь, если заметишь непорядки, не оставляй без внимания.

— Так я всегда! Да я не дам рады этим гультаям!

Когда они уже отъехали, Любиков сказал:

— Теперь я уверен, Федор Адрианович, если Прика и имел заднюю мысль о зерне, не только оставит ее, но и в следующий раз мимо беспорядков не пройдет. А главное, сам себя больше за это уважать будет.

Ключарев посмотрел на него бочком; веселый юмор заиграл в его чуть приподнятых вздрагивающих бровях: так смотрит учитель на своего подросшего ученика.

— Ну, а тебя что: все еще испытывают?

Любиков тоже дурашливо покрутил головой.

— Ох, испытывают, Федор Адрианович! — Потом добавил честно: — А как иначе? Я у них не первый. И до меня им красивые слова говорили, обещали лишь бы обещать. С таким наследием за спиной нелегко завоевать авторитет. Сказали мне колхозники как-то в откровенную минуту: «Что ты честный, что работать можешь, признаем. Но чтоб до конца тебе верили, нет, этого еще сказать не можем».

— Давно так сказали?

— В прошлом году. Сидели мы как-то после правления, человек пять… И чему не верили, главное? Тому, что я не только работой, а и людьми интересуюсь. Думали примерно так: конечно, послали — надо работать. Но жить ему здесь скучно и Братичи не нужны: все одно, что мы, что другие. Были тогда тоже дожинки в бригаде, последний сноп сжали. Позвали меня. Пришел, конечно, пил, ел, песни пел, плясал — со всеми рядом. Потом, слышу, говорят между собой: «Не думали мы, что он такой простой и душевный». Обиделись только, что жена не пришла. А она застеснялась; ну и напрасно!.. Опять же с Шурой как получилось? Сначала она не работала в колхозе. Никто мне об этом вслух ни слова, но про себя, ждут: как дальше? А когда пошла в птичник доглядчицей, куда никто не шел, тоже ничего не сказали. Но смотреть стали иначе. Словно еще одна льдинка растаяла. Конечно, теперь мне против прежнего куда легче! Раньше, бывало, войдешь в дом — сразу четвертинку на стол. Угощают, упрашивают, а сами смотрят, неужели и этот пойдет на легкую выпивку? На дожинках тогда поставили передо мной бутылку красного (белого не пью, это уже все знают), а тут подъехал Лель и еще кто-то из района. Протянули руку — налить, так одна девчонка схватилась: «Это для старшины!» Неудобно даже получилось. Ну, подставляю стакан сам; попробовал — крепость страшная! Значит, еще одно испытание; может, думают, есть что на душе тайное, так чтоб пьяный открылся. Отодвинул я стакан; убрали его сейчас же, другой поставили. Вроде и самим стыдновато, что всё не верят, а ведь и страшно ошибиться потом, если всем сердцем к человеку прилепишься!

Ключарев молчал, задумчиво покачивая головой: да, это так. Больно ошибаться в том, кому всем сердцем поверишь… Он рассеянно глянул на Любикова и вдруг смутился: такими преданными молодыми глазами смотрел на него самого сейчас Алексей!

— Значит, ты на них не обижаешься? — покашляв, сказал он. — Трудный у тебя народ, но… умный! А с умным всегда интереснее работать.

— Федор Адрианович, что я вас спрошу… — Любиков замялся. — Записку мою отдайте.

— Это какую? Где ты стреляться обещал, если не заберу тебя из Братичей? Нет, брат, еще не отдам. Пусть у меня полежит. А вдруг передумаешь, опять в Городок библиотекарем попросишься?

Возле молотилки кончался обеденный перерыв. С ближнего хутора шли женщины с вилами на плечах.

Шагал тракторист в промасленном комбинезоне, с кепкой набекрень.

Туча, что наплыла было на солнце, растянулась пасмурью, но угроза дождя миновала. Вольный влажный ветер перебегал с холма на холм и нес с собой все запахи конца лета: отавы на месте первых покосов, только что убранной ржи, аромат сладких недозрелых яблок из садов, терпкую сырость близкого бора…

В войну нога немцев не ступала сюда. Братичи считались партизанским краем. Красивые это места!

Ближайшие холмы — круглые, покрытые зеленым бархатом трав или желтой щетинкой ржища — лежали живописно, как на картине. У их подножия начинались лиловатые сумеречные леса, заповедные полесские пущи, и, всходя на другие, более отдаленные возвышенности, они вставали густо, как частый гребень. Низкое небо, цепляясь за их верхушки, оставляло там клочья дождевых туч.

Но особенно хороша была все-таки сейчас жизнь возле молотилки!

После стольких тревог Братичи свозили последние снопы. Работа бессонная, бессменная, как на пожаре, сейчас стала похожа на праздник. Кое у кого поблескивали глаза; женщины сплели венок из колосьев и подловили-таки председателя сельсовета, одели на него, по старому полесскому обычаю, качнули в честь дожинок! Председатель выложил безропотно пятьдесят рублей — все, что у него было при себе.

— Эх, и жалко, не знали, товарищ секретарь, что вы приедете! Мы бы лучше для вас венок поберегли Глядишь, вся сотня бы нам причлась!

— Девчатки, дорогие! Для таких, как вы, ничего не жалко! Я к вам в бригаду на дожинки приеду.

— Правда, приедете? Ох, и спляшем тогда!

— Обязательно спляшем! — убежденно отозвался нетанцующий Ключарев.

VIII. В безлунную ночь

1

Сессия райсовета подходила к концу. В большой комнате с окнами на обе стороны сгущались сумерки, но света еще не зажигали. По одну сторону вдоль стены окна были серыми от пепельного неба, по другую — до блеска промыты янтарным закатом.

Якушонок сидел некоторое время молча, прикрыв глаза светлыми ресницами. От этих ковыльных, мягких ресниц и белых бровей все лицо его казалось очень свежим, как на рассвете, после умывания холодной водой.

В нагрудном кармане он носил расческу и иногда; забывшись, проводил ею по волосам; но, поймав себя на этом, торопливо прятал в карман и досадливо морщился.

Он был очень молод — это прежде всего видела в нем Антонина, — и постоянной его заботой было скрыть свою возмутительную моложавость. Поэтому он то хмурился без особой нужды, собирая на лбу морщины, то взглядывал в упор резким, пронизывающим взглядом, но золотое колечко волос уже успевало беспечно выскользнуть из приглаженной прически и висело надо лбом, вызывая в Антонине смешное желание продеть в него палец…

Иногда Антонина даже пугалась, что сейчас в чем-то прорвется его истинное мальчишеское нутро, и с беспокойством поглядывала вокруг, но, видимо, никто не смотрел на Якушонка ее глазами.

Просто за столом сидел председатель райисполкома, придирчивый человек, который успел за полтора месяца так вникнуть во все дела, что было бы бесполезно хитрить перед ним, ссылаясь на местные условия.

Задавал он вопросы с каким-то вежливым смешком в голосе, но его улыбающимся глазам противоречил строгий, почти обличающий тон.

Народ, съехавшийся со всего района, из самых его отдаленных уголков, привыкнув к открытой, взволнованной манере речи Ключарева, недоуменно переглядывался: как-то было еще непонятно, нравится ли им новый председатель райисполкома или не очень?

«Сейчас, на первых порах, важно, чтобы он ни в чем не оступился, — подумала с сестринской заботой Антонина. — Хоть молчат, а слушают очень внимательно: толково ли скажет, не ошибется ли в цифре, не перепутает ли чего?»

Антонина незаметно оглядела собравшихся. Кругом сидели люди, которых она знала давно. За каждым водилась какая-нибудь известная ей слабость, почти всякому случалось хоть по разу, да стоять на ее памяти под осуждающими взглядами собрания. Но вместе с тем каждый из них сквозь недоделки и просчеты честно тащил свой воз, свой труд, по плохо замощенным гатям сегодняшнего дня к дню завтрашнему, — а только тот, кому приходилось самому поработать в таком же вот Глубынь-Городке, знает полную меру этого труда!

Антонина невольно метнула взгляд в сторону Пинчука: как он мог безмятежно разыгрывать несколько лег подряд пьесу под названием «Сессия райсовета», составлять нудные шпаргалки и самодовольно слушать, как те же самые люди читают их часами, вперив тоскующие глаза в бумагу?!

Пинчук сидел ближе всех к Якушонку, как положено ему по штату, но был странно тих и сосредоточен.

Поговаривали, что тотчас после приезда Якушонка он на бюро райкома просился со своим обычным хитроватым пафосом в колхоз (видимо, это был его способ «отступить с честью»), но Ключарев, не терпевший ни в чем притворства, разгадал это и неожиданно воспротивился. С губ первого секретаря уже рвалось резкое слово, когда неожиданно вмешался директор МТС Лель, сидевший тут же.

— Мы думаем об интересах дела, — тактично сказал он. — Новый председатель — человек молодой, ему нужна помощь. А кто же лучше тебя, Максим Петрович, знает район?

Пинчук, который чувствовал себя только что как натянутая струна, неожиданно обмяк и растрогался. И то, что эти простые, обнадеживающие слова сказал именно Лель, которого самого частенько ругали на бюро и всяких совещаниях, теперь почему-то особенно убедило его.

«В самом деле, кто знает тут больше моего?» — подумал он, подозрительно громко задышав. Район стал вдруг ему близким до боли, и глупыми никчемными показались слова жены: «Для нас везде место найдется с твоим-то послужным списком!»

Якушонок с первых же дней относился к своему заместителю ровно, без обидного сочувствия в голосе; он приехал работать, и Пинчук сейчас для него был действительно едва ли не самым ценным человеком, который помогал ему быстрее войти в курс дела.

На удивление всем, они сработались. Иногда Пинчук ловил себя даже на том, что любуется Якушонком.

Была в Дмитрии Ивановиче та осмотрительность, которой не хватало, по мнению Пинчука, Ключареву; была смелость, которой недоставало и ему самому, Пинчуку.

Он-то видел, что, круто забирая дела района в свои руки, Якушонок делал это не в пику Ключареву или кому-нибудь еще, а просто потому, что так понимал свою прямую обязанность, уже невольно Пинчук ревниво прислушивался к толкам: все ли это понимают или считают Якушонка выскочкой, который старается ради своего личного авторитета в районе?

Раза два Пинчуку показалось, что он подметил выражение досады и на лице Ключарева, и это несказанно обрадовало его. «Вот ты ошибаешься в нем, — мысленно воскликнул он, — а я нет! Я один знаю настоящую цену этому парню!»

Бескорыстное отношение к Якушонку поднимало в Пинчуке уважение к самому себе. И оба эти чувства крепли с каждым днем, помогая справиться с обидой. Жизнь неожиданно показалась ему очень ясной: нечего оглядываться назад! Надо помогать всеми силами новому председателю и работать с ним рука об руку. Тем более что между ними не лежало никаких теней или недомолвок, как с Ключаревым. Пинчук видел, что Якушонку по душе его пунктуальность, что тот не пренебрегает его опытом и хотя никогда не обращался к Пинчуку с показной вежливой фразой: «Хотел бы с вами посоветоваться, Максим Петрович», — но слушает его очень внимательно, более внимательно даже, чем остальных.

По крайней мере Пинчук всегда замечал, что, произнеся свое обычное: «Какие будут мнения, товарищи члены райисполкома?» — председатель прежде всего взглядывал в сторону Пинчука. Однако не было случая, чтобы он обратился к нему с прямым вопросом, рискуя поставить тем в затруднительное положение, — и в этом Пинчук тоже видел особый оттенок уважения и доверия к себе.

И опять-таки не ради Пинчука лично (что могло бы показаться тому унизительным), а как само собой разумеющееся, Якушонок строго оберегал его авторитет. Он часто разъезжал по району, и если к нему приходили с делом, оговариваясь: «Вот вас вчера не было, Дмитрий Иванович, так я решил дождаться…», — Якушонок прерывал ледяным тоном:

— Не было меня, был товарищ Пинчук.

И делал так, что нерешенный вопрос все-таки попадал к его заместителю.

Когда раньше Пинчук сам сидел за председательским креслом, он не особенно ломал голову над методами своей работы. Если дело было сложное, он, случалось, выжидал, чтобы оно рассосалось, решилось как-нибудь само собой, или иногда снимал трубку и перекладывал его на плечи Ключареву.

Теперь сделать что-нибудь подобное ему даже не приходило в голову. Если он оставался вместо Якушонка, решать все надо было незамедлительно: это являлось вопросом его личной чести — и уж, конечно, не впутывать сюда райком, что было делом чести исполкома.

Пинчук был по существу человеком наблюдательным и переимчивым. Принимая на какое-то время всю полноту власти, он уже точно представлял, как отнесся бы к этому вопросу Якушонок, — взвешивал, прикидывал и таким образом находил решение сам.

По возвращении Дмитрия Ивановича он докладывал ему о делах, хотя Якушонок этого не требовал, и, если председатель райисполкома скупо ронял: «Совершенно верно» или «Вы, конечно, правы», — Пинчук уходил счастливым, чувствуя почти юношеский прилив сил. Нет, он знал, что Якушонок не простил бы ему ни малейшего промаха, не обошел бы пренебрежительным молчанием, как делал иногда Ключарев, — и это еще больше придавало ему гордости.

Он был слишком поглощен всей этой сложной внутренней работой, которая настигла его неожиданно на сорок шестом году жизни, ломая устоявшиеся привычки, и поэтому не замечал тех косых, то удивленных, то подтрунивающих взглядов, которые бросали на него в Городке.

Так для него прошло незаметным то смутное время, когда некоторые начали было считать его человеком временным в районе. И в один прекрасный день он как бы очнулся уже при том положении вещей, когда кабинет его был полон народу, а он сам услышал, будто со стороны, свой непривычно твердый для прежнего Пинчука голос:

— Будет только так, товарищ Черненко, и никак иначе.

А когда разобиженный «франт с бриллиантином» вздернул было накладными плечами, пробормотав: «Тогда пусть сам Дмитрий Иванович…» — Пинчук даже не стал слушать — он уже не боялся жалоб! — и со спокойной душой перешел к следующим делам.

Их становилось с каждым днем все больше и больше, несмотря на то, что теперь райисполком работал с такой же максимальной нагрузкой, как и райком. Но темп, в котором шла жизнь, требуя огромного напряжения от каждого, вместе с тем увлекал и бодрил.

Сессия кончилась поздно. Депутаты, разминая ноги, еще потоптались немного в зале, закуривая и переговариваясь, а Якушонок звучным, легко покрывающим любой шум голосом попросил задержаться следующих товарищей…

Была названа и фамилия Антонины.

Она сидела у окна, задумчиво поглядывая на меркнущее небо. Оно было еще румяное, светлое, но все явственнее проступали на нем сиреневые тона, сумеречные как папиросный дымок, который уплывал сейчас в раскрытые окна.

Якушонок через головы нашел глазами Антонину и, не прерывая разговора с другими, спросил, останется ли она ночевать в Городке или ее ожидает подвода. Нет, Антонину никто не ждал.

Тогда Якушонок слегка кивнул, как бы говоря, что просит прощения, но пока закончит с теми, кого нельзя задерживать, и Антонина снова отошла в сторону, встала на прежнее место у окна, облокотившись на подоконник.

Наступал тихий и мирный час для Городка. Возвращалось стадо в клубах малиновой пыли. Прощаясь до утра, перекликались колокольчики, и их тренькающий глуховатый звук таял в травянистых улицах.

Антонине было покойно и просто на душе, как, казалось, никогда еще в жизни. Она слышала за спиной громкий, уверенный голос Якушонка и иногда чуть оборачивалась, чтобы взглянуть на него из-за плеча. Ощущение устойчивости и надежности рядом с этим человеком не покидало ее.

— Как я буду указывать вам, если вы мне старший? — почти укоризненно возражал председатель одного дальнего сельсовета.

Якушонок встал, засмеялся, глаза его лукаво блеснули в светлых ресницах.

— А вот как. Берете трубку, говорите: «Товарищ Якушонок, помогите мне в этом вопросе». Я обещал, но почему-либо не выполнил: забыл или не придал значения. Через некоторое время вы снова говорите: «Товарищ Якушонок, я вам сигнализировал, но ни вас, ни кого другого до сих пор не было, и дело тоже ни с места». Я отвечаю: «Хорошо, приму меры». И, предположим, снова забыл. Вот тогда вы уже в третий раз не мне говорите, а выступаете здесь, на сессии. А мне остается только краснеть: все верно, критика. Учтите, что вы, низовые работники, еще и для того существуете, чтоб контролировать нас, старших, проверять, как мы выполняем директивы правительства. Вы — глаза народа…

Верхний свет был потушен. Горела одна настольная лампа, и на полстены легла тень от головы Якушонка.

Антонина не смотрела на его лицо, только на эту тень: круглый, нависший надбровьями лоб, крутой выем переносицы, энергичные губы, — они говорят! — выдающийся вперед подбородок, — только недавно она заметила, что он раздвоен ямочкой…

Люди уходили один за другим, а Антонина все ждала.

Когда, наконец, закрылась дверь за последним и они остались вдвоем, Якушонок нетерпеливо повернулся к ней.

— Я заставил вас слишком долго ждать, — сказал он. — Вы, наверно, устали и говорить о делах уже неохота?

— Неохота, — откровенно сказала Антонина.

Их первые слова прозвучали так естественно, что оба улыбнулись. Казалось, продолжался их лучесский разговор, прерванный тогда на полуслове.

— А все-таки поговорим.

Якушонок слегка вздохнул и потер ладонью лоб, как бы усилием воли возвращая прежнее, деловое выражение. Но тотчас виновато улыбнулся.

— Столько часов подряд заседать нельзя, я знаю. Но ведь дел накопилось! Ничего, разгрузим помаленьку!

Он дружески посмотрел на Антонину, словно приглашая и ее помочь в этом важном деле, но она неожиданно заговорила совсем о другом:

— Знаете, о чем я думала, когда сидела сейчас здесь и смотрела на вас?

— Наверное, о том, что вот еще одного бюрократа бог послал в район?

Якушонок шутил, но нотка самолюбивой тревоги все-таки явственно прозвучала в его голосе.

— Не-ет, не об этом… В каком месяце вы родились?

У Якушонка поползли вверх в крайнем изумлении брови.

— Девятого октября, — пробормотал он машинально.

Глаза его, всегда чуть прищуренные, похожие на треугольнички, сейчас открылись в полную меру и оказались голубого, почти младенческого по своей чистоте цвета.

Он смотрел на эту молодую женщину, которую видел всего третий раз в жизни, вслушивался в малознакомый ему тембр ее голоса и если бы мог сейчас связно мыслить, то должен был бы признать, что она уже в чем-то имеет власть над его душой.

— А я девятнадцатого октября.

Она сказала это с такой обезоруживающей простотой, что Якушонок, внутренне насторожившийся было и ощетинившийся, теперь опустил свои иглы и сидел совсем смирно.

— Я старше вас на год, — проворчал он.

— Это пустяки. Мы все-таки могли сидеть за одной партой! Когда вы вступали в комсомол?

Ход ее мысли только сейчас смутно стал угадываться Якушонком. Он еще не понимал, зачем она все это говорит, но то, что она имеет право так говорить, уже не вызывало у него сомнений.

— В тридцать девятом году.

— А я в сороковом.

Как бы ни был человек обременен годами и заботами, каким бы взрослым и зачерствевшим ни казался он другим и даже себе самому, всегда есть ключ, которым можно волшебно повернуть душу на девяносто градусов.

— То, что друзья поздних, зрелых лет добывают по крупице, долгим трудом — крупицу доверия, крупицу теплоты, — щедро отдается свидетелю первоначальной поры жизни — юности.

Простые слова: «Мы вместе могли сидеть за партой» — совершили такое волшебство и сразу вернули Дмитрия Ивановича к тому времени, когда шея его была косо повязана пионерским галстуком, тем более что время-то это было не таким уж и давним.

И вот они сидели друг против друга — локти на стол, — двое подросших ребят, ровесников, и дружно вспоминали общую юность: ведь они росли на одной земле!

— Помните? — говорила Антонина. — В «Пионерской правде» печатался тогда «Гиперболоид инженера Гарина»? Газета выпускалась через день, и я с утра начинала выбегать на улицу, чтоб только поскорее перехватить почтальона.

— А у нас газету вешали в школе, на доске. Ну и толкотня же там была на переменах! Все ждали, чтоб этого собаку — Роллинга — кто-нибудь пристрелил!

Они оба по-доброму засмеялись над своими тогдашними пылкими страстями.

— А как пускали Турксиб, помните?

— Это забыл.

— Ну? А я помню! И челюскинцев и перелеты первых героев!

Антонина вдруг подумала, что Федор Адрианович Ключарев старше их с Якушонком почти на десять лет. И то, что они видели пятнадцатилетними, он видел уже иными, взрослыми глазами.

— А революция в Испании? — продолжал Якушонок. — Мимо нас проходили тогда эшелоны с испанскими детьми. Мы становились вдоль железнодорожного полотна и кричали им: «Рот фронт!».

Антонина, запечалившись, кивнула.

В ее памяти снова встали, как живые, в окнах вагонов смуглые ребячьи лица под остроконечными шапочками — «испанками» и то, как они, воодушевленные недетским гневом, поднимали вверх крепко сжатые кулачки: но пассаран!

Испания! Слово это до сих пор тревожило их обоих, как незаживающая рана, они не могли слышать его равнодушно.

Работяга-маятник неутомимо отсчитывал между тем часы и минуты.

— Вы на меня не сердитесь? — спохватился Якушонок. — Мне надо было давно вас отпустить. Но мне так не хотелось оставаться тут одному, без вас!

— Я могла бы прийти ведь и завтра.

— Да-а… — протянул он, пропуская ее вперед и замыкая дверь за собой. — Знаю я: умчитесь в свои Лучесы, и жди вас.

Он смотрел на нее в упор, закусив губу и слегка наклонив голову. Во всем его облике было что-то упрямое, мальчишеское, но в то же время радостное, полное ожидания.

…Червонный месяц сползал все ниже и ниже, пока не воткнулся острием в край земли и здесь остановился в раздумье. Но, видно, там, на краю света, земля была особенно мягка; месяц сначала завяз своей единственной ногой, потом погрузился по самые плечи — и вот уже над линией горизонта торчала только его кривая золоченая шапочка.

Стало совсем темно, но словно еще тише и теплее. Якушонок споткнулся.

— Куда мы это свернули?

Антонина засмеялась в темноте. Смех ее прожурчал как вода, если в жаркий, безветренный день прислушаться, как она бежит по камням.

— Когда же вы будете знать свой райцентр, товарищ председатель? Ну-ну, не обижайтесь; я и в темноте вижу, что вы уже надулись. И не оправдывайтесь. Оправдываться — это тоже факт нарушения дисциплины, как говорит Ключарев. Лучше держитесь за меня покрепче и постарайтесь не потеряться в темноте.

Она сама протянула ему руку. Якушонок крепко взял ее за локоть и многозначительно пообещал:

— Теперь не вырветесь.

В ту же секунду Антонина, поддразнивая, рванула руку и… не вырвалась!

— Так. Теперь вижу. Ну, пошли.

Они свернули еще раз и зашагали по самой окраине; улочка выходила в широкое поле.

— Скажите, а вам ничуточки не страшно, когда вы сидите посредине комнаты и на вас смотрит столько народу? — спросила вдруг она.

— Страшно? Нет. А разве я делал что-нибудь не так?

Антонина, чтоб успокоить его, невольным движением подалась к нему, хотя они и так шли рука к руке.

— Нет, нет. У вас все получалось очень хорошо. Я просто подумала, что вот мне всегда стоит некоторого внутреннего усилия встать, что-то сказать перед всеми. Даже открыть чужую дверь. Хорошо хоть, что это со стороны не заметно, ведь у меня вид совсем не такой… Это смешно?

Он крепче сжал ее руку, ободряя:

— Мне тоже приходится немного притворяться… Пожалуй, не то слово, ну все равно, вы поймете. Дело в том, что я просто не так много еще знаю тут. А должен знать! Сегодня, например, получалось: они говорят, а я мысленно ставлю все по местам: Братичи — это там-то, и Любиков — такой-то человек. Трудновато еще так работать. И главное, неловко перед людьми: ведь многие здесь поопытнее и не глупее меня. Но мне надо руководить ими и уже сегодня показать, что…

Он вдруг остановился на полуслове с неясным ощущением недоумения перед собственной откровенностью; сбоку посмотрел на ее обращенное к нему в темноте лицо, на жгут волос, так покойно уложенный на затылке, — даже на фоне черного неба он казался темным! — но только вздохнул покорно, теснее прижимая к себе ее локоть.

— Это хорошие люди, которыми вы будете руководить, — задумчиво, добро сказала Антонина. — Мне почему-то казалось раньше, что ценность человека во многом определяется его культурой. Но теперь я вижу, что все это растяжимые понятия. Как говорит Ключарев: «Культура, образование… мамин ум надо иметь, Антонина Андреевна!» И ведь действительно! Тот же Скуловец, вы обратили на него внимание? Он сбоку сидел, бородатый мужик, глаза хитрущие, зеленые как болотная осока. Когда Любиков выступал, он ему все рвался что-то подсказать, — так вот он, наверно, знает кое-что, чего мы с вами еще не знаем, да и не скоро узнаем. Но зато как радостно, если и я сама и вы сможем открыть перед ним тот уголок знаний, который для него был как белый лист, а нас этому учили в школах и институтах. Может быть, самое интересное в жизни — такое узнавание, и для себя и для других. Правда?

— Правда. Я не думал об этом прежде, но сейчас мне кажется, что и для меня это так… Где вы росли?

— В Великих Луках.

— А я в Речице, есть такой городок на Днепре. Ну, мы-то жили не в самой Речице, а в рабочем поселке, в соснячке. Там завод «Дубитель». Между прочим, общесоюзного значения. А потом спичечная фабрика «Десятый кострычник».

Он сказал «кострычник» твердо, по-белорусски, и она вдруг ощутила в себе ответный толчок нежности на то, как он произносит это слово.

— Жалко, что вы не курите, — сказала Антонима застенчиво. — Вы бы зажгли спичку, а я посмотрела бы в ваши глаза: о чем вы сейчас думаете?

Якушонок приостановился.

— Что ж, — решительно сказал он. — Спички у меня есть.

Он достал коробок, чиркнул сразу несколькими и поднял их над головой. Лицо у него было бледное, напряженное, но взгляд неотрывно направлен на Антонину.

И она вспомнила, что однажды точно так же он был устремлен к ней, этот взгляд.

Глаза — первое, что нас выдает. Мы еще сами не знаем, долго не знаем, а глаза уже знают!

Спички потухли. Стало темно, темнее, чем раньше. Безлунная ночь.

Ей казалось, что она не только прочла его мысли, но угадывает даже трепетание крови в его венах.

— Я думаю вот о чем, — медленно проговорил Якушонок. — Что бы вы ответили мне сейчас, если б я сказал — вот так, просто, без всяких прикрас, сказал вам, что люблю…

Сердце всегда решительнее любого опыта. Оно способно разом отвергнуть старое и отважно вступить на новый путь. А уж потом пусть разбираются, как это произошло!

Те нерастраченные и сбереженные Антониной с пионерских лет чувства — ее стремление к прямоте, верности, а главное, к счастливому ощущению своей нужности другим людям — вдруг как-то удивительно собрались воедино в ее сердце и всей силой направились на одного человека.

Он стоял перед ней, уронив руки, словно был потрясен, как и она, тем неожиданным счастьем, которое обрушилось на них обоих.

— Милая! — проговорил Якушонок, дотронувшись до ее руки. И повторил, казалось, одним дыханием: — Моя милая!..

Она не видела его лица, но ничего не было в нем скрытого для нее сейчас. Она не сделала движения навстречу, но и не отстранилась. Они были почти одного роста, и, медленно наклоняя голову, Якушонок коснулся лбом ее лба. Так они простояли несколько секунд, с огромной силой ощущая свою неотторжимость друг от друга.

— Вот мой дом, — сказала Антонина, когда дыхание к ним возвратилось и они разжали объятия…

Якушонок взял ее за руку и повел дальше, в открытое поле. Они шли, не говоря ни слова, раскачивая сомкнутыми руками и крепко держась друг за друга.

— Ты устала?

— Нет.

И они шли дальше.

Антонина сказала первая:

— Уже, наверно, поздно. А тебе завтра работать.

Они остановились, и, осветив спичкой циферблат, Якушонок посмотрел на часы, опять коснувшись лбом ее лба. Волосы ее стали сыроваты от ночного тумана.

— Ты устала?

— Да.

Он сбросил пиджак и постелил его у края дороги, сгибая высокие стебли трав.

Антонина доверчиво опустилась на землю, и Якушонок тоже сел рядом с ней, положив голову на ее колени.

Она гладила его лоб и продевала палец в золотые пушистые колечки…

Значит, это и есть счастье? Значит, это и есть ее любовь?

Она вглядывалась в него почти с удивлением. Хотя в то же время ей казалось, что она знает его бесконечно давно — всю жизнь. Его лицо было запрокинуто, по небу плыли беловатые рассветные облачка.

— Нам пора, — сказала Антонина после долгого молчания.

Но они не уходили.

У каждой любви есть тихие часы полного понимания и проникновения. Это был их тихий час. Прошлого уже не существовало. Перед ними лежало только будущее. Стало совсем светло, а они еще сидели.

Антонина поднялась первая. Якушонок, прижавшись щекой к её платью, смотрел на неё снизу вверх сияющими глазами. Было что-то необычайно трогательное и покоряющее в этой смиренной позе большого и сильного мужчины.

«Пусть меня накажет бог, если я отступлюсь от него или сделаю его несчастным!» — подумала она вдруг сурово, как бы дала клятву.

И, ощутив себя старшей, хозяйкой двух жизней, Антонина одним движением руки подняла его от своих ног и повела обратно в спящий Городок, повитый утренним дыханием Глубыни…

2

Трудный день выпал на долю Якушонка и Антонины после их первого счастливого рассвета!

Остаток ночи Якушонок не сомкнул глаз. В восемь он уже был в райисполкоме и только жалел, что не мог прийти сюда еще раньше.

Нервное возбуждение не покидало его. Ему хотелось беспрестанно двигаться, говорить, смеяться. «Внутри у него что-то пело, и он иногда озирался в счастливом смущенье: не слышат ли этого и другие?

На губах его все время звучало одно имя: Антонина! Он не мог от него избавиться, как не мог и побороть искушения произнести его вслух.

И действительно, первому же вошедшему к нему в кабинет человеку он к делу или не к делу три раза подряд упомянул про доктора Лукашевич.

Услышав имя Антонины, Черненко (это был он) внутренне передернулся и насторожился, слишком живо помня свое неудачное сватовство.

Прошлой зимой, разъезжая по району, он завернул в Лучесы. Деревня стояла на пригорке — так, чтоб талые воды не заливали изб, — и в темные ночи далека был виден ровный, немигающий огонек больничного окна.

«Кидался он путнику в очи, манил он на отдых ночной», — продекламировал Черненко, входя весь засыпанный снегом. Антонина Андреевна встретила его у порога.

— Говорите шепотом, — сказала она, — больные уже спят. В чем дело?

Черненко невольно подумал, что никогда не видел у нее накрашенных губ, не слышал, чтоб она громко смеялась, привлекая чье-нибудь внимание, и даже и сущности не знает, кто бы ей мог понравиться. Из анкетных данных он извлек только год рождения и то, что ни у нее, ни у ее семьи не было никаких порочащих пунктов. (Нет, Черненко не пренебрегал такими сведениями, он не мог портить биографию необдуманной женитьбой.)

— Не сердитесь, Антонина Андреевна, — сказал Черненко, невольно понижая голос. — Меня застала непогода, бензин кончился, неужели вы откажете мне в приюте?

На случай такой непредвиденной остановки у него были припасены бутылка вина, плитка шоколада, несколько апельсинов. Кроме того, он хотел узнать у хозяйки дома, какие цвета больше всего ей к лицу. На базу присылают неплохие отрезы.

Антонина несколько секунд смотрела на него молча, словно раздумывая. Потом ушла ненадолго и вернулась уже в пальто, повязанная шерстяной шалью.

— Пойдемте, — коротко сказала она, открыв дверь и карманным фонарем освещая себе дорогу.

— Антонина Андреевна! Куда?

— К председателю сельсовета, Нельзя же вас оставить ночевать на улице.

Теперь, в кабинете председателя райисполкома, Черненко сидел все такой же элегантный, напомаженный, с подбритыми бачками и зорко исподтишка наблюдал за Якушонком. Обида и черная зависть глодали его маленькое сердце.

— Н-да, — протянул он, наконец, странным, тягучим голосом. — Антонина Андреевна, бесспорно, обаятельная женщина, к тому же не слишком строгая… Говорят, что и Федор Адрианович не избежал ее сетей…

На мгновение он сам испугался своих слов и побледнел. Но удар уже был нанесен и был так силен, что он тотчас понял: Якушонку не до мести, не до выяснений — ни до чего!

Бормоча извинения, Черненко, пятясь, выполз за дверь. Якушонок хотел было закричать ему вслед «Подлец!», но звук застрял у него в горле, губы не могли разомкнуться, а руки и ноги ослабели.

Через минуту он уже овладел собой.

— Я, кажется, с ума сошел! — сказал он себе вслух и даже рассмеялся отрывистым смехом, но в нем было мало веселья. «Как я не оборвал его тут же? Она и Ключарев? Нет, невозможно. Хорошо, что Тоня не узнает об этом никогда».

Зазвонил телефон. Он снял трубку.

Шел обычный хлопотливый рабочий день. Однако непроходящее тягостное чувство, какой-то подспудный червячок все сосал и сосал его, отравляя радость утра: «А если это правда? Ну да, он целовал ее, и не дольше, как несколько часов назад. Но разве так уж редко мужчины целуют женщин? Это ничего не доказывает, напротив…» Он хватался за голову, чувствуя, что с прямой дороги то и дело оступается в грязь.

Неужели она успела уехать в свои Лучесы? Ему так надо с ней поговорить или хотя бы просто посмотреть на нее, и если она не отведет глаз…

В дверь постучали. Он отозвался.

Вошел старичок, работник планового отдела, тот самый, что на элеваторе пробовал зерно на зуб.

— Вот, Дмитрий Иванович, полюбуйтесь! — сказал он еще с порога. — Саботаж. Прямое неподчинение. Капризы.

Любиков, к которому относились эти грозные слова, шел сзади, отступая на шаг, чтоб не задеть старичка своим мощным круглым плечом.

— Неподчинение, но не капризы, — проговорил он.

— Ну, что у вас? — устало отозвался Якушонок.

— Мы живем по плану? — встречным вопросом вскинулся старичок. — Или, может быть, у нас капиталистическая анархия в районе? Особая местная форма Советской власти: социализм минус планирование хозяйства? Так вы тогда объясните мне, Дмитрий Иванович, если я проспал такие важные изменения.

Якушонок, готовый против воли улыбнуться, посмотрел было на Любикова и вдруг понял, что старичок далек от шуток: он действительно дошел до состояния кипения, и виной тому каменное упрямство Любикова, с которым он стоял сейчас перед Якушонком после, видимо, долгого и бесплодного разговора в райплане.

— В чем дело? — еще раз спросил Якушонок.

Старичок булькнул и зашипел, как струя пара в чайнике.

— Начали с разговора об урожае, дальше — больше, и вот выясняется: не желают сеять ячмень! Для Братичей это, оказывается, не подходит. Всему району хорошо, а Братичам плохо!

— И всему району плохо, — вздохнул Любиков.

Он упорно смотрел в окно — с почти отсутствующим выражением.

— Конечно, в Госплане сидят дураки, зря заработную плату получают!

— А я все-таки не понимаю, из-за чего сыр-бор, — терпеливо сказал Якушонок. Ему хотелось дождаться ответа именно от Любикова, разговорить его.

Тот слегка повел плечом, словно сдаваясь необходимости повторять все с начала еще раз.

— У нас ячмень и десяти центнеров не дает с гектара, вот что. Два года ставили вопрос, чтобы разрешили нам сеять, что выгодно. Так нет! Планируют опять всего понемножку. Удивляюсь, как еще мандаринов на мою голову не навязали или какого-нибудь там лаврового листа!

— В облисполкоме говорили об этом?

— Что область! Они планы уже готовыми получают!

— Так. Как же быть?

— А никак. Не буду сеять весной ячмень. Хотите снимать с председателей, снимайте. А сеять не буду. Все.

Спокойствие Любикова если и не было целиком деланным, то все-таки было какого-то неприятного, надрывного свойства. Якушонок сразу почувствовал, что дело не в тех двадцати гектарах ячменя, которые, может быть, не так уж и заметны в большом хозяйстве Братичей, а в каком-то внутреннем решении самого Любикова. Так бывает, когда человек долго мирится, отводит глаза в сторону, помалкивает скрепя сердце и вдруг решает: больше не уступлю ни в чем. И чем дольше он мирился и помалкивал, тем непреклоннее становится потом.

Якушонок немного растерялся. Ом понял, что не обладает еще достаточным авторитетом в глазах Любикова, чтобы суметь уговорить и успокоить его, а также не обладает властью изменить систему планирования, против которой, может быть, и резонно, со своей точки зрения, восстал сейчас председатель колхоза.

С внезапной досадой Якушонок пожалел, что слишком слабо разбирается в экономике. Ему захотелось вдруг отложить все в сторону, зарыться в книги, читать пуды статистических отчетов, но доискаться до истины. Не должно же получаться так, что наш общий план, пусть даже на самом маленьком, микроскопическом участке, двадцати гектарах, но все-таки становится просчетом, ошибкой, почти нелепицей!

— Вот что, пойдемте-ка к Ключареву, — неожиданно сказал он обоим поднимаясь.

На мгновение его опять засосал прежний ревнивый червячок: по красной ковровой дорожке («купеческой», сказала вчера Антонина), где сейчас ступал Любиков, прошел два часа назад Черненко… «Ну, смотри, если еще подумаешь хоть раз об этом!» — свирепо пригрозил сам себе Якушонок.

У Ключарева — уже не в маленьком кабинетике, заставленном несгораемыми шкафами, где он разговаривал месяц назад с Валюшицким, а в большом, с длинным столом для заседаний бюро, с портретами под стеклом и со спускающимися до самого пола белыми занавесками на окнах, со светлыми стенами, пахнущими масляной краской, — первое, что увидел Якушонок, была Антонина.

Она сидела, близко придвинувшись к столу, на самом его уголке («Семь лет замуж не выйдет», — глупо подумал Якушонок) и вместе с Ключаревым рассматривала какое-то письмо. Говорили они тихо.

Увидав Якушонка, Антонина как будто слегка смутилась и, прежде чем улыбнуться ему одними глазами, быстро, виновато глянула на Ключарева.

Ключарев не очень был рад приходу неожиданных посетителей и вопросительно поднял голову.

Дмитрий Иванович пропустил вперед Любикова и райисполкомовского старичка, рыцаря планирования, выигрывая этим секунды молчания. Оживление, с которым он шел сюда, померкло. «А может быть, об их отношениях знает давно весь район? И только он, глупый новичок, верил каждому ее слову, чуть не плакал от счастья, уткнувшись лицом в ее колени… Или — нет! Она просто зашла сюда по делу, как и он сам. Ведь Ключарев — секретарь райкома; ну что же здесь странного, если зашла?» Он смятенно впился глазами в Антонину.

Она была бледна от бессонной ночи, но ее прямые темные брови лежали спокойно, как всегда, и губы были строго сомкнуты, так что даже ему самому с трудом верилось, что он целовал их этой ночью.

Она подала ему руку и не сжала, а только чуть задержала свою в его ладони — одно мгновение! — но у него уже бурно заколотилось сердце. Ему захотелось обнять ее, чтобы утвердить свою, причастность к ней перед всеми. И он отступил на шаг, подальше от искушения.

Антонина тоже вернулась к своему месту, села, опершись подбородком на сложенные руки.

Да, у нее были очень черные ресницы, не мягкие, не загнутые, а прямые, как стрелы, и взгляд из-под них чуть тлел…

Старичок-плановичок стал жаловаться опять чуть ли не от порога, но и Любиков уже не молчал. То, как он легко и свободно отодвинул скрипучий стул, сел против Ключарева, положив на стол свои крупные руки, безусловная доверчивость каждого жеста и интонаций, появившаяся у него внезапно и именно теперь, а не несколько минут назад, в райисполкомовском кабинете, — все это неприятно царапнуло Якушонка.

Он находился в том смутном состоянии, когда сознание как бы раздваивается. Ведь он отлично знал, чем и как заработано уважение Ключаревым, и, больше того, полностью разделял это уважение. И вдруг его захлестывало мутной волной вздорной, обидчивой неприязни, желанием унизить, уличить в чем-то этого человека, хотя бы перед Антониной.

— Я не хочу быть приказчиком в колхозе: прочел бумажку — отреагировал., получил директиву — выполнил. Лучше уж тогда такой аппаратик изобрести! — обиженно гудел между тем Любиков.

— Ну, ну, — примирительно проговорил Ключарев.

Но Любикова он не перебивал: или ждал, чтобы тот выговорился в запальчивости, или что-то обдумывал про себя.

— Да пойми же ты, смешной человек! Не может общий огромный план учитывать каждую бородавку, равняться на каждую кочку на болоте. Тут никаких мозгов не хватит.

Старичок-плановичок для большей убедительности стукнул себя по темени, заросшему редким цыплячьим пухом.

— А я вот не буду и яровую пшеницу сеять! — отрезал Любиков таким тоном, как говорят уличные мальчишки: «Накось, выкуси!» — И ячмень не буду и яровую не буду. Да что, Федор Адрианович! Вы же сами знаете, у нас по району только озимь хороша, что мы хлеб-то сами у себя крадем!

Старичок демонстративно заохал, призывая на голову взбунтовавшегося председателя колхоза все госплановские громы. Даже Якушонок отвлекся от своих мыслей, напряженно следил за тем, как разрешится этот спор.

— Сколько у тебя озимых по плану должно быть засеяно? — спросил, подумав, Ключарев.

Любиков ответил.

— А яровой?

Эту цифру подсказал плановик.

Ключарев взялся за карандаш.

— Так. А урожай? Только ты мне, Алексей, не говори по рекордным участкам. Давай наоборот: наибольший показатель яровой и наименьший — озимой. Так. Красноречиво получается. Что скажете?

— Ничего не скажу, — отозвался старичок, — у нас в Городке одно красноречие, а за сто верст другое. Если план подгонять под каждый район… да их, может, по Союзу тысячи!

— Значит, теряем тысячи тонн продуктов то на одном, то на другом, так, что ли? А главное, считаем это нормальным!

— Не в один день и Москва строилась, — пробормотал присмиревший вдруг и погрустневший старичок. — Вы — молодые люди. А я еще служил, как говорится в анкетах, с семнадцатого года. Не до деталей нам было тогда. Надо было строить государство хоть начерно.

За этими словами гоже стояла своя правда уже отшумевшей, но правильной, полезной для родины человеческой жизни. Все четверо — Антонина, Ключарев, Якушонок, Любиков — почувствовали это и иными, внимательными глазами посмотрели на старика.

— Это верно, — сказал, наконец, секретарь райкома. — У каждого времени своя задача. Но сейчас, в пятьдесят четвертом году, мы уже можем и обязаны вглядеться в детали, разобрать экономику Братичей и Большан по отдельности. Как вы мыслите, товарищи?

— Да, — отозвался Якушонок, забыв о своей ревности.

— Так-то оно так, — вздохнул старичок. — Только не мы это с вами решаем, Федор Адрианович.

— Решаем не мы, но, если не возражаете, сделаем вот что: вы подготовьте вместе с Любиковым все нужные материалы по району, по каждой культуре — и свои соображения тут же. Не пожалеем времени, посидим над этим вопросом месяц-два. Мы считаемся, как известно, хорошим районом по области, Озерский — плохим, а условия у нас одни и беды одинаковые. Вот и соберемся все вместе, посоветуемся. А потом напишем коллективное письмо в ЦК. Мозгов хватит?

Старичок-плановичок торжественно поднялся, словно подчеркивая, что рядом с этим высоким словом шутки неуместны, и старомодно поклонился Ключареву.

— Заверяю вас, что мы с Алексеем Тихоновичем оправдаем ваше доверие. Разрешите пока что идти, товарищ секретарь райкома?

Они вышли. Якушонок медлил. Он упрямо следил, как Антонина, задумавшись, рассеянно трогает исписанные листики бумаги — письмо, которое она читала с Ключаревым до их прихода. Конверт лежал рядом на столе. Но кому письмо и чье, разобрать издали было невозможно.

— А ведь у меня по существу тот же самый вопрос, Федор Адрианович, — сказала вдруг Антонина. — Я вчера и с товарищем Якушонком хотела об этом говорить, да не успела.

То, как она вспомнила о вчерашнем дне, — мимоходом, буднично, — назвала его по фамилии, едва взглянув на него самого (хотя вторая, разумная половина его существа отлично знала, что иначе и нельзя здесь, в чужом служебном кабинете!), заставило Якушонка снова насторожиться.

— Да, Антонина Андреевна?

— Я не знаю, как мне быть с фондами. На больницу отпущены средства для приобретения мягкого инвентаря, но у нас есть пока все необходимое: и одеяла и простыни. Однако если мы не истратим эти суммы, то на следующие годы нам их не будут планировать, так мне сказали. И в то же время больнице нужны тумбочки, кровати, табуретки. Наш завхоз сам сколачивает, потому что для этого подходящей графы в смете как раз нет. Чего, казалось бы, проще? На отпущенные деньги купить именно то, что надо. Но мне сказали, что это — чуть ли не государственное преступление: хоть ковры для кабинета покупай, лишь бы не выходить из графы. А у меня никакого кабинета нет.

«Зачем же ты все это говоришь здесь, у него? Ведь ты хотела со мной…»

— Как вы думаете, Дмитрий Иванович, что можно посоветовать Антонине Андреевне?

— Ничего, — натянуто отозвался Якушонок. — Смета есть смета.

Ключарев встал и прошелся по кабинету из конца в конец, трогая волосы рукой.

— Я тоже ничего не могу поделать со сметой. Не писать же еще одно письмо в ЦК! А между тем я не знаю большего зла, чем графа, линейка, за которую нельзя выйти, хотя бы даже для пользы дела! И получается в результате, что мы не только совершаем иногда нелепые поступки, но должны их еще как-то оправдывать в чужих и в своих, собственных глазах.

Антонина серьезно следила за Ключаревым. Во всей ее задумчивой позе с чуть склоненной головой и особенно в этих устремленных глазах ясно было написано привычное согласие с этим человеком. Чувство, хорошо знакомое и самому Якушонку.

Но что касается Антонининого взгляда, он хотел и прочел его сейчас превратно.

— И совсем уж плохо, — продолжал между тем Ключарев, — когда в графу попадает живой человек. Я часто думаю, что больше всего нам мешает работать именно анкета. Не будь ее, мы бы вглядывались в людей, а так есть анкета — и все, работа кончена. Ведь какой бой мне пришлось дать за Павла Горбаня сначала в области, а потом в ЦК комсомола! Прямо как куриная слепота напала на людей: в трех шагах ничего не видят. Бубнят, что он уже давно на организаторской работе, следовательно, имеет опыт… А что такое опыт? Другой просидит на своем стуле двадцать лет, и все кричат — опыт! А он просто сидел, место занимал.

Антонина молча кивнула.

— Нет, уж тут я с вами не согласен, Федор Адрианович, извините! — не в силах больше сдерживаться, раздраженно прервал его Якушонок. — С какой это стати мы должны применяться к капризам каждого? Одному здесь не понравится, другому там: не кадры, а летучие голландцы. Кто погонится за интересной работой, кто за легкой жизнью, кто за длинным рублем…

— Так я не о том, — удивленно проговорил Ключарев.

— Нет, о том! — почти закричал Якушонок. — А куда вы дели долг человека перед государством? Он хочет только все брать, этот ваш Павел Горбань, а мы еще нянчись с ним, проявляй чуткость, создавай условия! Какое он имеет право не уметь работать на том месте, где его поставили? Если именно это нужно сегодня стране!

— Но нужно и другое, — возразил Ключарев хмурясь. — Водить трактор, может быть, еще важнее, чем сидеть в райкомовском кабинете.

Якушонок саркастически дернул щекой.

— Да, сейчас он случайно угодил в точку. Нужны механизаторы, а у него влечение души. — Якушонок проскандировал это слово. — Но, простите меня, это похоже и на спекуляцию на модной теме, если уж говорить правду! Почем вы знаете, что он просто не бежит от ответственности за тот развал, что оставляет здесь?

— Как вы можете так говорить о человеке, которого не знаете! — почти с гневом воскликнула Антонина.

Якушонок живо обернулся к ней.

— А потому что я сужу по делам, а не по лирическим вздохам. Жизнь требует не одного восхищения, а прежде всего работы.

— Вы же не о том, совсем не о том, — досадливо морщась, проговорил Ключарев и невольно посмотрел на Антонину, ожидая поддержки, а может быть, и для того, чтобы оттенить свою правоту и превосходство над Якушонком в этом споре, подсознательно чувствуя в нем соперника.

И то, как она успокоительно отозвалась ему, слегка кивнув, окончательно взорвало Якушонка.

Если б она промолчала, ревнивая мысль, возможно, потухла бы, как и другие, такие же бешеные, скоропалительные догадки Якушонка в это утро. Но Антонина заговорила терпеливым, убеждающим тоном, который сейчас показался особенно оскорбительным ему.

— Федор Адрианович не имеет в виду очковтирателей. Но разве помочь найти место в жизни, открыть в человеке призвание уже само по себе не одна из важнейших и благородных задач партии?

— Нет! — отрезал Якушонок. — Партия воспитывает прежде всего дисциплину. Мы не настолько богаты временем, чтобы расточать его на ленивцев и неудачников, рассматривать их под микроскопом. Те, что слишком много требуют для себя, не внушают мне доверия. Положиться на них — все равно что поверить женщине…

— Вы смешали все в одну кучу, — быстро сказал Ключарев, взглянув на Антонину, которая даже в лице переменилась при этих последних словах. — У вас нет логики. Да вы и сами так не думаете, я в этом убежден.

— Нет, я именно так думаю, — раздельно произнес Якушонок с тем холодным задором отчаяния, когда кажется, что чем хуже, тем лучше, лишь бы все это уже кончилось поскорее.

Он видел, как Антонина смотрела на него сначала с пытливым вниманием, потом с недоумением и горечью и, наконец, отчужденно, откинувшись на спинку стула. «Уходи. Нам незачем больше говорить», — так он прочел ее взгляд.

Она даже нетерпеливо тронула листки письма на столе, словно желая поскорее перейти к другому.

Тогда он присмирел и испугался. Видение рассветных облачков прошло по его сердцу, и он стоял несколько мгновений, растерянно опустив голову.

— Райисполкомовская машина идет сейчас в сторону Лучес, — сказал он, наконец, хрипловато. — Может быть, вас подвезти, Антонина Андреевна?

— Нет. У меня еще дела в Городке.

Он повернулся и вышел, тихо прикрывая дверь.

— Вот ведь как его в сторону вдруг понесло! — сказал Ключарев. — Молодой. Так и кипит.

— А может, это и не от одной молодости, — с трудом проговорила Антонина.

У нее мелькнула невыносимая мысль об ошибке. Второй ошибке в ее жизни. Но если для восемнадцатилетней девочки прозрение пришло через год, то двадцативосьмилетняя женщина должна быть осмотрительнее.

Последние дни она жила как в чаду, только и думая о Якушонке, если говорить правду. Но кто он, этот Якушонок? Разве она знала его больше, чем тогда Орехова? Странные, недобрые слова говорил он сейчас и смотрел на нее так, словно требовал, чтобы она немедленно соглашалась с ним во всем. Но она не раба его, а человек со своей собственной разумной волей!

— Очень он еще не устроен, — донесся до нее голос Ключарева. — Живет в гостинице. Вот скоро отремонтируем квартиру, пусть выпишет семью, будет хоть накормлен вовремя.

Ключарев добро улыбнулся. Глаза у него, когда он смотрел на Антонину, ярко голубели.

Он наслаждался простой и редкой для него радостью: тем, что она была рядом. Кроме того, у них оказалось сейчас общее, хоть маленькое, но их собственное, никому больше не известное дело: письмо Виталия Никодимовича о лекарственном меде.

Ключарев был пока единственным человеком, знавшим правду о злополучных ульях. Даже Якушонку Антонина не успела еще ничего рассказать. Поэтому естественно, что, получив ответное письмо от Ляровского, она захотела показать его прежде всего Ключареву.

Все ближе узнавая Федора Адриановича и привязываясь к нему по-человечески, Антонина чувствовала себя и виноватой перед ним. Ведь она не принесла ему никакого счастья! Может быть, сделала только его жизнь запутаннее и труднее, чем она была до сих пор.

А после счастливого рассвета, полная еще признаниями Якушонка, Антонина особенно совестилась перед Ключаревым. Инстинктивно ей хотелось чем-то возместить его потерю, ну хотя бы добрым словом, вниманием, с которым она его слушала, горячностью, с которой приняла его сторону в споре. На Якушонка же ей трудно было вначале смотреть; она смутилась, как школьница. Теперь, при свете дня, любовь их предстала перед ней необычной, почти нелепой. И все-таки как она обрадовалась их нечаянной встрече!

Но радость оказалась короткой.

Злой, раздражительный, язвительный тон испугал ее больше, чем то, что он говорил. Руки ее опустились. Мельком оброненные слова о квартире и какой-то неведомой ей, но существующей семье Якушонка были последней каплей в той чаше горечи, которую поднесло ей это безжалостное утро.

Ей захотелось на мгновение подойти к Федору Адриановичу и доверчиво, как десять лет назад пожилому майору, уткнуться лицом в твердое плечо, ощущая терпкий мужской покровительственный запах табака…

— Вы уже уходите? Подождите минутку: может быть, машину…

— Нет, Федор Адрианович, за мной приедут на лошади. И спасибо вам…

На травяном пустыре с трибуной для майских и октябрьских праздников Антонина остановилась, бесцельно глядя под ноги. Должно быть, сказывалась бессонная ночь: нервный подъем сменился у нее апатией. Ей не хотелось больше ни о чем думать, не хотелось ничего вспоминать.

И она прошла, потупившись, даже не заметив, что у райисполкома, через площадь, стоит собравшийся в путь бегунок — «газик», все та же бодрая, славная машина защитного цвета, а Якушонок взялся уже было за дверцу, но, увидав Антонину, остановился как вкопанный.

Первым побуждением его было окликнуть Антонину, торопливым покаянным шепотом объяснить ей тут же, на улице, и свою собственную глупую подозрительность и то, как ему хочется услышать от нее, что ничего не изменилось в их отношениях, ничего не зачеркнуто, может быть, даже сразу договориться о будущей встрече. Но она прошла в нескольких шагах от него, словно он был пустое место, полная какими-то своими, неизвестными ему мыслями, и только один раз, оглянувшись, долгим взглядом посмотрела на райком, словно там оставалась половина ее души.

И с яростью, с обидой он вскочил в машину, со всего размаху трахнув дверцей.

3

Иногда случается, что один и тот же день с одинаковыми тучами и неизменным для всех солнцем откладывается в памяти людей по-разному. «Это был такой прекрасный день», — вспоминает кто-то, хотя сосед, например, помнит, что хлестал дождь и он даже схватил насморк. Но что до того! Вы носили свое солнце с собой. Оно вам сопутствовало, и, куда бы вы ни оглянулись, все было залито его щедрым светом. Даже потом, через толщу лет, едва вспомнится этот день, как в сердце снова оживут молодые, чистые чувства.

День начался для Жени гудком ключаревской машины на дворе гостиницы. Это было таким точным — но таким счастливым сейчас! — повторением прошлого, что она сбежала по крутой лесенке, еле удерживая себя от желания проехаться по перилам.

— Едем в Большаны? — спросил Ключарев, высовываясь из «победы».

На нем был высокий картуз и знакомый френч. Даже коралловая полоса его от твердого околыша, как и прежде, разрезала лоб.

Поглядев на небо, Женя захватила жакет и повязала голову земляничной косынкой.

— Вот что, — сказал по дороге Ключарев, — я заверну еще в МТС ненадолго, а вы пока погуляйте по леску. Ну, ну, у нас с Лелем будет крупный мужской разговор, не для девичьих ушей, понятно?

За усадьбой МТС, где неутомимо работал движок, начинался еловый бор. Ветра не было — ели на черных стволах стояли так тихо, словно счет и времени и пространству был здесь потерян. Низкое солнце, едва-едва пробиваясь в чащу косым лучом, зажгло рыжую хвою у корневищ. И так странен, так ярок был этот огонь, что Жене хотелось нагнуться к нему и погреть руки. Голубой гонобобель мокрыми бусинами щедро сверкал у ее ног. Из сырой чащи, где поднимались папоротники, тянуло грибным духом. Шишки — прошлогодние, побуревшие и зеленые, упавшие до времени, крепкие как молодые огурчики, — лежали, зарывшись носами в мох. Ягода тоже: если уж падала во мшанник, ее оттуда не вытащишь. «Разве только щипчиками для сахара!» — подумала Женя.

Руки Жени и ноги чуть не до колен были уже мокры от сырого гонобобеля, а лесные тропы всё вели и вели вглубь, дальше от живого дыхания эмтеэсовского движка.

У каждого места есть свое понятие «глубинки».

Каким, например, далеким казался Жене из Москвы полесский областной город! А в области ее пугали: «У-у, Глубынь-Городок!» Но вот отъедешь от Городка километров двадцать, не больше, и — Дворцы. Здесь, мыслится, уже истинная, неподдельная глушь! Ан нет! За Дворцами есть Грабунь, куда еще Женя не добиралась, а за Грабунем, говорят, Велемические хутора. И так будут открываться, шаг за шагом, всё новые и новые места, словно ларец с самоцветами…

Но и сюда тоже шли по гатям и лесным дорогам кусторезы, тракторы, бульдозеры. Тянулись гибкие, как змеи, звенящие провода. Ехали сельские киномеханики по тряским проселкам и везли в круглых жестяных коробках сегодняшний день мира.

— Ничего! Планета наша для радости тоже неплохо оборудована, — шутя сказал как-то Ключарев Жене. — Хоть господь бог и не отпустил нам для построения коммунизма миллиончиков двести образцово-показательных душ, но мы не плачемся. Обходимся своими, хотя люди у нас обыкновенные, простые: кое в чем замечательные, кое в чем плоховатые — раз на раз не приходится. Ведь и мы с вами, Евгения Васильевна, не бог весть какие цацы, а ничего: хлеба зря не едим!

Он засмеялся и слегка похлопал ее по обшлагу жакета, а Женя виновато потупилась. То чувство смутного стыда, которое охватило ее еще по дороге в Полесье, в вагоне, после разговора с попутчиками, не только не исчезало, но как-то день ото дня укреплялось. Ей неловко было ездить по колхозам в райисполкомовской машине; иногда из-за нее Ключарев не мог подвезти людей гораздо более нужных: мелиораторов, учителей, бригадиров. И хотя никто никогда не сказал ей ни слова, а Снежко, инструктор райкома, даже как-то позавидовал:

— Здорово, должно быть, это: из-за одной песни исходить сто километров!

Но она сама не чувствовала в себе такой всепоглощающей страсти: идти за песнями на край света! Ей хотелось делать и что-то другое. В ее походном блокноте рядом с транскрипцией местных говоров все чаще и чаще попадались торопливые записи: «Сказать Федору Адриановичу, что у председателя Грома не то что денег на книги, даже кумача на лозунги не выпросишь. Комсомольцы перед каждым праздником стирают их и пишут заново, букв не разберешь», «Антон Семенчук — член правления, а сына из школы забрал, говорит, семилетки достаточно. Миша Семенчук — прирожденный математик: если не ему идти в технический вуз, то кому же?», «Профессор Чернощек приехал в Большаны и опять все перевернул: поставил на усиленный рацион не лучших коров, а тех, которые ему по масти подходят. Мне кажется, что вся эта большанская порода в том только и заключается, чтоб вместо черных развести рыжих коров. Колхозники смеются за спиной, а завфермой ругается: наплевать ему на масть! Ему удои нужны!»

При встречах с Ключаревым Женя сейчас же выкладывала целый ворох таких наблюдений. Иногда он подтрунивал, объясняя ей сельскохозяйственные азы, и она, не обижаясь, тоже смеялась сама над собой, но чаще слушал внимательно. Однажды Ключарев даже повернул машину обратно.

— Вот вы все это на правлении и скажите! — приказал он тоном, не терпящим возражения, и знакомый, злой холодок сузил его глаза.

Но это уже не имело отношения к Жене; она ехала с ним по праву, как равная; у них было общее дело. Поэтому она смирила екнувшее было сердце и со счастливым чувством ответственности вошла, встала и говорила перед правлением все, что было нужно. Ей казалось, что встретят ее недоброжелательно, насмешливо, — ведь это не ее дело! Но вокруг сидели тихо, а председатель, прокашлявшись, начал оправдываться, поглядывая одинаково опасливо и на Ключарева, и на неё, и на собрание.

— Как правильно подметила товарищ…

— Вдовина, — строго подсказал секретарь райкома.

Сам он называл ее по имени и отчеству, и почему-то именно в этой вежливой форме обращения Жене чувствовался еще не сломленный холодок недоверия.

После памятного правления колхоза, уже в машине, Ключарев обернулся и неожиданно сказал, глядя на нее смеющимся пытливым взглядом:

— Значит, так, товарищ Женя?

— Так, — с готовностью отозвалась она, прикладывая ладони к пылающим щекам. — Так, товарищ секретарь!

…Только холодеющий воздух, только запасмуревшее небо да темная, сырая земля возле ног напомнили Жене, что, пока не застиг дождь и слышен стук движка, надо идти скорее на его живой голос.

Ух, какой ей показалась вдруг безмолвной и пустой эта тропа! От сырости пробежал озноб, и, хотя чаща была населена, редко слышался взмах птичьих крыльев; какая-то запоздавшая пчела с отчаянным жужжанием, слепо кружилась в воздухе, путаясь в Жениных волосах, и работяга жук тащил свою соломинку, — но что вся земля без человека?! У нее нет даже глаз, чтобы оглянуться на самое себя. И Женя бегом побежала по скользкой от опавших игл тропинке назад, к воротам МТС.

В МТС работало много демобилизованных, почти все ходили в полувоенном: выцветшие гимнастерки, пилотки, сапоги. Может быть, это еще больше подчеркивало четкий, почти военный ритм жизни, который так нравился Лелю, хотя он сам носил вышитую холщовую рубашку и был мужчина в теле.

— Значит, так, — сказал ему на прощание подобревший Ключарев. — Ничего не забудешь?

— Федор Адрианович! — возмущенно отозвался Лель. — Был я в армии, привел один раз пленного прямо в штаб к генералу, как приказано. Он занят, велит обождать. Ждем час, два. Наконец прошу адъютанта: «Спроси, не забыл ли?» А генерал велел ответить: «Если б я забывал, не был бы генералом».

— Значит, и директорам МТС нельзя ничего забывать?

— Выходит, что так!

— А знаете, — оживленно сказала Женя, когда они отъехали, — я очень люблю Леля! Он такой бодрый, неунывающий. Как он говорит: «Дόбра будет — накрасуешься, кепска[4] будет — нагорюешься». А еще: «Не черт тебя нес на дырявый мост». Он у вас тут самый лучший, правда?

— Ну! А Любиков? — обиделся Ключарев. — Вы приглядитесь-ка к нему получше: у него душа одна чего стоит!

— Любиков, конечно. Любиков тоже.

— А Снежко? Я сам на него два года дураком смотрел, думал: только и радости, что серые глаза да пушистые брови. Есть такие люди, Женя: на вид середнячки, говоришь, так даже на них не смотришь, а в них-то между тем каждое слово как зерно западает, — и все они взойдут в свое время!.. Или был еще у нас человек в районе — Лобко Леонтий Иванович. Жалко, вы его не застали. Будете в области, обязательно зайдите к нему, я вам записку дам; он сейчас там лекции в институте читает. Так вот это уж просто орел! Орел! — с полной убежденностью проговорил Ключарев, вспоминая щуплого лысеющего Лобко.

Они ехали некоторое время молча, уйдя в свои мысли, как вдруг на развилке дорог, где еще Ключарев когда-то подсадил Дмитрия Мышняка с забинтованной рукой, Женя первая увидала: какая-то женщина, соскочив с телеги, бежит, спотыкаясь, и машет сорванным с головы платком.

— Федор Адрианович, — только и успела промолвить Женя, трогая его за рукав.

Ключарев вгляделся и вдруг сам рванул руль. Машину дернуло.

— Александр, сворачивай!

Сашка круто развернул машину. Дорога была плохая, «победка» дребезжала всеми своими стеклами и словно задыхалась, как и та, бегущая им навстречу, женщина. Женя уже ясно видела: она высокого роста, а из-под разлетающегося пальто у нее выглядывал докторским халат. Когда они поравнялись, она была бледнее этого халата. И присмиревшая Женя вдруг с удивлением заметила, что по мере того как Федор Адрианович вглядывался в нее, с его лица тоже сбегала краска.

— Что? — с трудом проговорил он.

Она поднесла руку к горлу инстинктивным жестом обиженного или очень больного человека. Все это длилось одно «мгновение, словно при виде Ключарева в ее душе что-то прорвалось и она не успела остановить это, как не успевают иногда зажать рукой брызнувшую кровь.

— Здравствуйте, Федор Адрианович, — запинаясь, проговорила она. И вдруг виновато вспомнила: — Да, ведь мы виделись уже сегодня…

Никогда раньше не встречала Женя таких глаз, как у нее: темно-серых, с зелеными и карими проталинками, будто дневной свет, проникая сквозь ресницы, дробится в зрачках.

— Федор Адрианович, вы в Большаны? — спросила женщина, уже овладев собой и пытаясь говорить обычным, деловым тоном. — Я хотела вас просить: если вы там задержитесь, дайте мне пока машину. За мной приехали из Пятигостичей на подводе — видите? — но случай, кажется, очень серьезный, дорога каждая минута. Может быть, придется везти больного в Городок или даже отправлять самолетом в область.

— Конечно, конечно! — поспешно согласился Ключарев. — Мы останемся в Большанах, а Саша отвезет вас в Пятигостичи и потом куда вам будет еще надо. Садитесь же, Антонина Андреевна.

Он сам открыл перед ней дверцу, она вошла, улыбнувшись бесцветной, вымученной улыбкой в ответ на его тревожный взгляд.

— Плохая дорога в Пятигостичи, — прошептала она, обводя глаза, — вдруг мы застрянем…

Ключарев сделал нетерпеливый, протестующий жест. Машина тронулась.

«Господи! Она же несчастна! — вдруг поняла Женя. — Почему она так несчастна?»

Остальную часть пути они ехали молча.

Антонина Андреевна сидела тихо, даже дыхания ее не было слышно. Ключарев не оборачивался, только плечи его были сведены, точно он все время находился в сильном напряжении.

В Большанах Ключарев и Женя вышли. Антонина Андреевна откинулась в глубь машины. Ключарев в нерешительности постоял еще секунду, ждал, не окликнет ли она его.

— Ну, поезжайте, — сказал, наконец, он, захлопывая дверцу.

Когда машина двинулась, сквозь стекло мелькнули на мгновение покатые, опущенные плечи да темный жгут волос на затылке. Лица Антонины не было видно.

— У нее что-то случилось, — уже с уверенностью проговорила Женя. — Какое-то несчастье. Вот увидите.

Ключарев быстро обернулся:

— Что?

Он провел кончиками пальцев по векам, как будто дневной свет резал ему глаза.

— Не знаю, — протяжно сказал он. — Этого я не знаю.

Глядя вслед машине, он еще постоял на дороге. Минуту, не больше.

В Большанах созывалось общее собрание по поводу нового минимума трудодней.

Ключарев посмотрел на часы и поморщился.

— Вот что, — сказал он, — вы пока собирайтесь, а я пойду. — Он неопределенно махнул рукой. — На ферму зайду, — докончил он уже твердо и жестом остановил поднявшегося было Снежко. — Нет, я один.

Пошел тихий дождик. Ветви деревьев за окном наполнились, как губки, теплой водой. Женя стояла у бисерного стекла, провожая взглядом Ключарева, а когда обернулась, то увидела вдруг, что в правление забрел присмиревший, почти благообразный Блищук.

Шел общий разговор об одном дальнем выгоне, и Блищук тоже вставил несколько слов: мол, нет, не годится.

— Да нет, — перебили его, — ты в этом году там не был, не знаешь…

Блищук заволновался:

— Как не знаю!

Он смотрел исподлобья, серенький, как дождь за окном…

Снежко сидел к нему спиной, за красным председательским столом, молодой, очень спокойный. Но чувствовалось, что даже спиной чует каждое его движение.

— Вот Федор Адрианович уже обратно идет, — сказала громко Женя возле окна.

Блищук приподнялся, ссутулившись, и вышел в боковую дверь.

Собрались в клубе, но стол для членов правления поставили не наверху, а перед сценой, чуть ли не впритык к вишневому занавесу.

Над занавесом висела рисованная от руки разноцветная картинка: герб, обрамленный знаменами, похожими на прямые красные трубы, дымящие фабрики и комбайн старой марки среди тучных колосьев.

— Эх, надо бы технику подправить! — громко сказал Дмитро Мышняк, входя вместе с Симой.

Хоть он работал в лучесской тракторной бригаде, но делами родных Большан интересовался по-прежнему. К тому же и Сима была сегодня одна: Василий Емельянович уехал в Городок. Что переживал Дмитро про себя — это знал только он один да, пожалуй, еще тетка Параска. Но на людях он был весел, спокоен, гармонь свою выкупил, записался даже в кружок нотной грамоты к Василию Емельяновичу. Сколько ни приглядывался Дмитро к Морозу с самой придирчивой недоверчивостью, нет, ничего не мог выискать. Игра велась честно. Да и сам Мороз был парень простой, милый…

Ревниво отплевываясь и досадливо вздыхая, Дмитро все-таки отдавал ему должное. Он тоже хотел быть честным парнем!

Появление Мышняка в зале встретили добрым шумком.

— Сам бог сельского хозяйства идет, — сказал кто-то.

Ключарев, который проходил в это время между рядами к столу, живо обернулся.

— А, товарищ механизатор! — сказал он с прежними шутливыми интонациями в голосе (Женя с облегчением услышала их).

— Кстати, я бы на месте Леля машины вам не доверил. А вот так! Посмотрите на свой собственный велосипед, ведь это ваш стоит у крыльца?

— Так по грязи, товарищ секретарь! Ни дня, ни ночи не имею покоя!

— Я не об этом. Но руль погнут, все скособочилось. Э, если вы свое личное имущество так не бережете, как же вам доверять государственное?

Мышняк смущенно зачесал в затылке. Кругом засмеялись.

И только потом Женя поняла, как это нужно было перебить, рассеять этим смехом настороженность, с которой люди собирались сегодня в клуб.

Вопрос о минимуме трудодней — сложный вопрос в деревне. Тут сталкиваются самые различные интересы. Особенно в тех колхозах, где трудодень не очень дорог. Называют там минимум «мимо». Выполнил — и все законы мимо! Низкий минимум дает возможность отсиживаться на колхозной земле и пользоваться всеми привилегиями колхозника людям нерадивым, занятым личным стяжательством, а попросту — спекулянтам и лодырям.

— Кто же боится минимума? — сказал Снежко, открывая собрание. — Для тех, кто честно трудится, и двести трудодней не страшно. Ведь никто у нас с палкой не стоит за человеком, а работать надо, это мы все знаем. Давайте, товарищи, высказывайте свое мнение.

Шум начался сразу. Посыпались обиды. Прямо глядя в глаза бригадирам, большанцы стали перечислять, когда, кто, чего недоучел, кто своих жен выгораживал. Вот бригадир садоводов сам два дня возил яблоки, а трудодни жене потом начислил!

— Конечно, кому есть за чьей спиной сидеть, тому и сто трудодней плохо, а если прожить мне да всей семье, я в минимум не уложусь.

— Мы должны бороться не за сто семьдесят, а за триста трудодней, — сказал дед Горячка, человек обстоятельный, — але нормы у нас такие, что робим, робим, а толку чуть. Тридцать возов сена — два трудодня, и тридцать коп ржи — а их свяжи-ка в снопы, погни спину! — тоже два.

Девчонки и Сима закричали с мест:

— Мы даже не знаем, сколько нам записывают! Придем в правление, счетовод книжки не дает!

— Вот, Федор Адрианович, — наклоняясь к его уху, прошептал Снежко, — видали мое наследство? Что дисциплина, что порядки. А Блищука уже никто не вспомнит, за все теперь Снежко отвечай.

— Ну и ответишь. Подумаешь, испугался! А почему нормы не пересмотрел, учетчиков не проверил? Веди, веди собрание-то, не зевай!

— Сима, — сказал Снежко приподымаясь, — наберись терпения, возьмешь слово. А порядок ты сама знаешь: кроме счетовода есть еще правление колхоза, председатель, есть с кого спрашивать. Продолжайте, товарищ Горячка.

— За себя скажу, — неторопливо говорил дед. — Стоговал я сено, и засчитали мне семьдесят пять сотых, а столько и сторож сидя вырабатывает. Значит, отбивается охота.

— Конечно! — насмешливо, не выдержав, ввинтил Антон Семенчук. — Создайте мне такие условия, чтоб на печи деньги получать, так я работать вовсе не буду!

— Тише! — сказал Снежко. — Во всем разберемся. Поясню вам, женщины. К кому применяются законы о невыработке? Если у колхозницы маленькие дети, а яслей нет, мы не можем предъявить ей претензии. Минимум также не для больных, а для тех, кто уклоняется от честной работы.

— С таких и по двести трудодней стребовать мало, — угрюмо сказал большанец, который только что громко и крепко выругался на какой-то непорядок.

— Передовые колхозы потому и передовые и богатые, — продолжал Снежко, — что у них дисциплина: без спросу бригадира никто не отлучается ни с сена, ни с уборки. А у нас иногда идешь по Большанам: сидят женщины у ворот, подростки свиней пасут. А то все уйдут на клюкву, хоть замок на колхоз вешай!

— Ну уж, ты, Григорич… — отозвалось полуобиженно, полусмущенно сразу несколько голосов. — Увидал там одну бабу… — И покосились на Ключарева: к славе своей большанцы относились ревниво.

— От нашего честного труда зависит вся дальнейшая жизнь, — сказал Снежко. — Правительство во всем идет навстречу колхознику. На одни пособия многодетным матерям и на пенсии у нас в районе выплачивается полтора миллиона. Да еще на школы — восемь миллионов. Теперь скажу дальше. Некоторые обижаются, что аванс выдали за шесть месяцев, а седьмой как раз не вошел, и школьники, которые трудились все каникулы, ничего не получили. Так вот нам секретарь райкома подсказывает: постараемся вообще скоро перейти на месячную оплату. Будем авансировать колхозников двенадцать раз в году!

Шумок в зале был все время, но характер его менялся, он становился спокойнее, добродушнее: деловой шум.

За стеклами с крыши падали длинные капли. Небо прямо в окна светило дымным закатом. Капли падали медленно и тоже неярко светились, как желтое стекло.

Шел мелкий дождь. Он то переставал, то начинал снова, и казалось, это ранняя осень спешит засеять вспаханные под зябь поля. Как она щедро сыпала частыми дождинками! Словно верила, что каждая из них, проникнув в землю, вскоре пустит там корень и поднимется вверх тонким инеем.

Когда собрание кончилось и Ключарев с распаренным, усталым лицом вышел, наконец, на крыльцо, небо очистилось.

Беленький спокойный месяц лежал невысоко над горизонтом, как ноготок; не успев еще налиться серебром, он уже обречен был кануть за линию горизонта. Наступала вторая безлунная ночь.

— Возвратился? — спросил Ключарев шофера, подходя к «победе».

— Отвез, Федор Адрианович, все в порядке.

— И больного взяли?

— Взяли. Это Филонкин из Пятигостичей, может, помните? Антонина Андреевна его у себя оставила, в Лучесах. Столбняк у него. Так всего и скручивает! А длинный, жилистый мужик… Тоже, скажу, у докторов работка!..

— Что ж, — внезапно сказал Ключарев, круто оборачиваясь. — Поедем теперь а Дворцы. Не возражаете, Женя?

Стало быстро вечереть. Одна, вторая, третья деревни попадались им на пути, темные, мохнатые от густых деревьев. Почти у каждой калитки парочка или просто две подружки смутно белели кофточками.

Дорога шла то лесом, то темными, как бездонные озера, полями. Запахло остро и дурманно лозой. Сладковатый сырой запах.

— Днем, в жару, тут и вовсе угоришь, — сказал Саша, оборачиваясь. — Глубынь скоро.

Дорога стала узкой, запетляла. «Победка» бесстрашно входила по колено в лужи, и они шипели под колесами, как Змей-Горыныч, охраняющий свои заповедные места. Подъехали к переправе, остановились.

— Э-эй, паром! — закричал шофер и вдруг засвистал молодецки; ночь уж такая была: разбойная, безлунная. Ни зги.

Река не виднелась, а скорее угадывалась той особенной тишиной, какая бывает в тихую погоду только на воде. Густой мрак земли и неба был все-таки чем-то изменчив: то ли плыли невидимые облака, то ли травы жили, шевелясь от кузнечиков и мелкого зверья. Но вода лежала неподвижно, загадочно, дегтярной густотой.

Включили фары, и два чешуйчатых золотых столба легли поперек Глубыни. Плеснула рыба: потревожили сон. Натянулся трос, выныривая из воды.

Паром двигался бесшумно, но голос и кряхтенье паромщика были хорошо слышны. Река дышала уже зимним холодом. Ух, какая недобрая красавица!..

В Дворцах клуб еще не был достроен, и молодежь собиралась возле правления — простой деревенской хаты. Какая-то девчонка танцевала на крыльце сама с собой и кружилась без музыки и без партнера. Единственный на все Дворцы приемник шуршал под руками Валюшицкого. Ключарев тоже подсел, повертел рычажки.

— Ослабело питание?

Потом оглянулся на примолкшую молодежь, которая набилась следом за ним в правление.

— Ну как, ребята, скучно живете?

Ему вспомнилось, как однажды он попал в этих же Дворцах на вечер самодеятельности.

В классе начальной школы с некрашеным, закапанным чернилами полом сдвинули парты, настелили их сверху досками, на веревке протянули домотканное разноцветное рядно — и вот уже сцена готова!

Зрителей набилось — не продохнешь! От пяти-шестилетних малышей, которые тут же засыпали, до древних старцев, жадных к непривычным зрелищам. Когда девочки танцевали, гармонист подпрыгивал, как на волнах, — так выгибалась и пружинилась дощатая сцена!

— Ничего, — сказал теперь Ключарев, — скоро у вас клуб будет. Электричество устроим на Новый год. Заживете не хуже, чем в Городке!

Валюшицкий неожиданно вскинулся. Его горячие, цыганские глаза блеснули насмешкой и укоризной.

— А я бы, Федор Адрианович, не всех в этот клуб пускал еще!

— Что так?

Валюшицкий обернулся, позвал громким голосом:

— Володя Коляструк! Вот поговорите с ним сами!

Володя сидел здесь давно, смотрел из темноты. Лицо у него было такое, что хоть сейчас для карточной колоды: румяный рот, мужественный овал с темным пушком над верхней губой, смолистые волосы. Женя как взглянула, так и смотрела на него несколько секунд неотрывно.

Ему освободили место поближе к Ключареву, он сел не очень охотно, но и не возражая, с равнодушным видом. Посылали его на курсы полеводов, вернулся, а работать не хочет. Лентяй. Говорит: «Что мне работать? Детей у меня нет!»

— А вот кончила вместе с ним курсы девушка Валя, так мы поставили ее звеньевой по льну!

Федор Адрианович, ослепленный светом керосиновой лампы, которая стояла перед самым его лицом, напрасно щурился, вглядываясь в темноту.

— Валя, сядьте поближе, — попросил он.

Валя застенчиво подошла, опустилась на скамью рядом с Володей. У нее было детское скромное личико и светлые глаза в пушистых золотых ресницах.

— Ну, посмотри-ка на нее, Володя, — сказал Ключарев, невольно любуясь ими обоими, — чем она тебя лучше? Вместе росли, вместе учились, а работаете по-разному. Слышишь, как ее хвалят? Ведь ей и на душе хорошо от этого!

Он помолчал, вглядываясь в паренька доброжелательным, отцовским взглядом.

— Ты человек, конечно, не пропащий. После уборки приезжай ко мне в Городок, прямо в райком партии. Поговорим. Давай-ка, брат, и Вале, и председателю и всем докажем, что ты не такой, как они о тебе думают!

Володя молчал.

Вдруг Ключарев лукаво обернулся Валюшицкому:

— А ведь ему просто нравится, что мы его уговариваем.

Валюшицкий дернул плечом.

— Простите, Федор Адрианович, но вы его не знаете. У него никакого самолюбия нет. Так, живет человек без всякой перспективы! Разболтанный.

Володя, о котором шли все эти разговоры, не шевелился. Ни улыбки, ни тени волнения не промелькнуло на его лице. А между тем Женя была убеждена, что слушал он внимательно. Подозрительна была что-то эта нарочитая неподвижность.

— Нет, — сказал Ключарев, — отречься всегда можно, а попробуем все-таки сделать из него настоящего человека! Сколько ему лет? Семнадцать? Скоро в армию идти, а какой из него воин с таким глупым характером? Нет, надо ему помочь, ребята.

Потом Ключарев заговорил совсем о другом: о том, кто сколько заработал трудодней на уборке. Даже Валюшицкий признал: был такой случай — занижал один бригадир выработку.

Теперь, когда о Володе забыли, он сидел, неотрывно глядя на Ключарева; его брови хмурились, рот был, полуоткрыт, словно и он что-то хотел сказать.

— Какой это бригадир! — проговорил Володя, наконец, решительным, но ломким басом. — На поле никогда не бывает.

Все обернулись и молча удивленно посмотрели на него.

— Нет, на поле-то, конечно, бывает, — мягко отозвался Ключарев.

— Так не обмеряет, кто сколько сработал. Пишет трудодни на глазок, — упрямо, хмуро повторил Володя.

— Вот это может быть. Значит, нужен в бригаду хороший учетчик.

Ключарев сказал это всем, в том числе и Володе, но в первую очередь Валюшицкому. Сказал просто, без подчеркивания, с уважением к каждому мнению.

— Ладно, ребята, о делах поговорим после, — прервал он вдруг этот разговор. — А когда у вас было кино?

— Два месяца назад, — пролепетала осмелевшая Валя. — Да и что за кино! Не видно, не слышно. Движок не в порядке, чи что? А механики целый день по хатам сидят, самогон только пьют.

— Валюшицкий, что же ты смотришь?

— Музыки нет, — зашумели девчонки, — на пилораме работает баянист, так не допросишься… А у нас в воскресенье вечер…

Федор Адрианович вдруг обернулся к Жене, озорно, молодо, весело сказал:

— Приедем, а?

— Приедем, — невольно повторив эту улыбку, сказала и Женя. — Обязательно. И гармониста привезем!

Из Дворцов они выехали глубокой ночью. Женина голова то и дело сползала на плечо Ключареву.

— Федор Адрианович, — сказала, наконец, она, отважно борясь с дремотой. — Хотите, я вам прочитаю стихи?

— Ну?

Женя вздохнула и заговорила протяжным голосом, как обыкновенно читают поэты:

В тебе странное сходство с портретом другой. Тот же замкнутый рот. Но она далеко! Она тоже была как весной облака, Когда их пред грозой отражает река. В них, и в ней, и в тебе — то ли блеск, то ли мгла? Никогда до конца я понять не могла.

Ключарев молча дослушал до конца.

— Чьи это стихи?

— Мои, — прошептала Женя и густо покраснела.

Ключарев внезапно оживился.

— А ведь похоже, очень похоже!

— На кого? — удивилась Женя.

— Как на кого? — отозвался не менее удивленный Ключарев. — Да на Антонину Андреевну, конечно!

Они оба помолчали.

— А кто же это другая? — спросил, наконец, Федор Адрианович.

— Моя подруга Маруся Прысева, вместе в школе учились. Тоже была красавица, — проговорила Женя уже совсем сонным голосом.

— Ах, Женечка, — ласково и очень тихо отозвался Ключарев, — ничего-то вы еще не понимаете.

Машина шла покачиваясь. На каком-то ухабе Женина голова подскочила, и Ключарев поспешно придержал ее рукой. Она дышала в его ладонь горячо и доверчиво, как пригревшийся щенок. Целый мир грез витал над ее выпуклым, облупившимся от загара лбом. Ключарев сидел неподвижно.

Сын Генка, пятнадцатилетний мальчишка, родился, когда Ключарев и сам-то не достиг Жениного возраста. Но перед ней лежит еще вся жизнь. Впереди острая, счастливая игра чувств — право выбора и право раздумий. А у него их никогда уже не будет. Нет горше, непоправимей тех ошибок, которые мы совершаем над своим сердцем в молодости! Не дождавшись любви, бездумно приняв за нее первую искорку, первое пробуждение симпатии, как расточительно швыряемся мы порой собственной жизнью, должно быть думая, что это так и пройдет нам безнаказанно! А потом уверяем себя, что можно прожить век с мало любимым человеком — авось он этого не заметит! — можно заполнить существование работой, привязанностью к детям, сознанием своей горькой добродетели, да мало ли еще чем!

Но в какой-то день возможность настоящей любви с силой ударяет в сердце. И тогда человек стоит, уронив руки, связанный долгом, не зная, чем ответить этой запоздавшей любви, не смея даже взглянуть на нее. «Если бы мы встретились раньше!»

Машина шла трусцой. Женина теплая щека уткнулась в рукав френча.

Саша вдруг обернулся. Машина дернулась и встала.

— Все. Приехали. — Голос у него был злой.

Ключарев встряхнулся.

— Что такое?

— Бензин кончился. Я же вас предупреждал, Федор Адрианович! Собирались только в Большаны, а тут и Пятигостичи и Дворцы…

— Ну подожди! Сколько можешь еще проехать?

— Сколько? Сто метров.

— А на энтузиазме?

Саша обиженно махнул рукой.

— В общем полкилометра. Это точно.

— Значит, надо ехать. Может, хоть хутор какой попадется. Не в поле же ночевать! Женя, проснитесь, начинаются приключения!

…Они подошли к сеновалу с шаткой лесенкой. Хозяин, которому строго-настрого было запрещено будить хозяйку, притащил в охапке два овчинных полушубка с клочкастой шерстью, какие-то жесткие попоны и одну подушку в ситцевой наволочке.

— Может, хоть молочка выпьете? — плачущим голосом упрашивал он. — Я принесу крынку.

— Ничего мы не хотим, — строго отозвался Ключарев. — Говорят тебе: бензину не хватило, вот и застряли. Завтра накормите. Ты извини за беспокойство, иди спать сам-то.

— Какое беспокойство! Не каждый день такой гость, — упрямо бормотал хозяин, переступая босыми ногами. — Может, хоть меду?.. Вчера соты вырезал…

Но Ключарев уже не ответил и легко поднялся на сеновал. Оттуда, сверху, из темной глубины, он протянул руку Жене, и она, переступив балку, сразу утонула в густом, еще плохо слежавшемся сене. Дурманные запахи привядших цветов плотно обступили ее, и в первые минуты ей даже захотелось выбраться скорее наружу, на свежий ночной воздух, но она не успела додумать эту мысль до конца, как уже и забыла про нее.

Начиная привыкать глазами к темноте, она покорно легла на подстеленную ей попону, прижалась щекой к ситцевой подушке.

— Ну, никаких разговоров! — решительно сказал Ключарев.

Но тишина пришла не сразу. Поворочались еще и пошептались между собой Ключарев с Сашей. Потом сама Женя повернулась на другой бок, отчего целый оркестр сухих шорохов загремел у нее под ухом. Она испуганно примолкла, ловя дыхание Ключарева. Но, видно, он лежал далеко от нее, и ничего не было слышно.

Она стала уже засыпать, когда вдруг звонкий и очень далекий звук, похожий на стрекотание цикад в траве, привлек ее внимание. Она лежала с закрытыми глазами, слушала…

Тихая, мирная радость переполняла ее. На этом случайном ночлеге (она разглядела только соломенную крышу да развешанное белье на частоколе) ей было так спокойно, так легко, что если б не ночь и не спали рядом усталые Федор Адрианович и Саша, она бы тихонько запела. Даже не песню, а просто так, как пели, наверно, на заре человечества: без рифм и без мелодии — все, чем полна душа и что видят глаза.

Сегодня днем они переезжали реку в низких травяных берегах, как и все здешние полесские речки, но вода у нее была не черная, торфяная, а блестящая, переливчатая, солнечная…

— Это Прамень — по-русски Луч, — сказал Федор Адрианович. — У нее на дне ключи бьют, вот она и светлая такая.

«Прамень, дорогая Прамень, — молча пела Женя, — может быть, я никогда и не увижу тебя больше; хотя нет, еще раз увижу, если мы будем возвращаться той же дорогой. Но какой мы дорогой поедем обратно, это знает только Саша. Только один Саша знает, потому что он сидит за рулем!..»

Звонкое стрекотание, про которое Женя уже успела забыть, вдруг раздалось очень громко, возле самого ее лица. Она открыла глаза и в неясном свете звезд (должно быть, их тонкие лучики пробивались сюда сквозь щели) увидала неподвижную руку с раскрытой ладонью. На запястье, светясь зеленым циферблатом, бессонно тикали часы.

Рука была так близко, что Женя чувствовала даже ее живое тепло.

Почти не дыша, одним движением мускулов она приподняла голову и подвинулась еще ближе.

Прошло уже больше часа с тех пор, как они подъехали к хутору. Скоро должен был начаться рассвет.

Холодный воздух заставил Женю зябко повести плечами.

Она протянула руку и коснулась пальцами раскрытой ладони.

Рука у Ключарева была совсем холодная. Должно быть, он как лег, так и не пошевелился ни разу. Женя подумала, наклонилась, подышала на руку, чтобы согреть ее, потом, решившись, потянула полушубок, которым он накрывался, и прикрыла его хорошенько, до самого горла. Ключарев глубоко вздохнул, но не проснулся.

Женя подождала еще мгновение, потом вернулась на свое место и, уже не чувствуя утреннего колючего воздуха, все с тем же ощущением теплоты и радости на сердце крепко уснула.

4

Бывает, время вдруг останавливается. И дни идут как обычно, сменяются ежедневные заботы; говоришь, споришь, смеешься даже, утром выпиваешь горячий чай, вечером ложишься в свою постель — и все же вокруг тебя словно безвоздушное пространство.

У Филонкина снова поднялась температура. Антонина смотрела на градусник, и лицо ее под пытливым взглядом двух лихорадочных глаз было спокойно, по-домашнему тихо. Такой ее знали только больные. Для Филонкина, обросшего седоватой щетиной, она была сейчас дороже матери, важнее всех на свете.

Она доктор. Она всемогуща. По одному ее слову летят в Городок самолеты, чтобы доставить ему сыворотку. И, благодарно повинуясь ей, он терпит боль. Он верит ей так безгранично, что у него нет даже страха перед близкой смертью, хотя она уже коснулась его тела: скрутила судорогами мышцы, посыпала серым пеплом лицо. И сейчас он смотрит не на стеклянную трубочку с ртутью, которую Антонина задумчиво держит в руках, а только на ее лицо. Смотрит преданно, горячо, с немым вопросом.

Антонина мимолетно касается ладонью его лба, и ее руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого халата, сейчас не только милосердны, но и полны власти.

Филонкин хочет изо всех сил показать, что он верит этим рукам, что он сделает все, что в его силах, и даже пробует улыбнуться: мол, хорошо, доктор, дело идет на лад, — но веки его сами собой вздрагивают, лоб покрывается испариной, и он тянется уже всем существом к ней, как ребенок к матери: «Помоги!»

Она улыбается ему одними глазами, строго поправляет одеяло, выходит неторопливой, ровной походкой. Но он уже знает: она обещает ему жизнь. И успокаивается.

Жизнь, жизнь! Как вернуть ее Филонкину?

Она привезла его неделю назад посиневшего, с перекошенным лицом — яд столбняка проник в его костистое тело.

Это был простой, малограмотный человек, полещук из деревни Пятигостичи, для которого любое медицинское понятие исчерпывалось словами: «Надто болить у середине». Это был очень мужественный человек, которого она научилась уважать. Если он и не сознавал всей глубины опасности, то полной мерой принимал боль и молча переносил страдания.

Антонина знала только одно: она должна была его спасти! Она должна была его спасти, потому что ценила этого человека и верила в его нужность на земле. Потому что у него были дети и жена, которая не смела голосить, а только молча стояла у крыльца, провожая глазами докторку. Наконец потому, что он так безгранично верил ей, Антонине, а следовательно, и Советской власти, которая прислала ее сюда.

Она должна была его спасти, а яд столбняка между тем все сильнее скручивал его бедное тело.

Однажды ночью Антонина даже подняла звонком Ключарева: ей нужна немедленно сыворотка, а область велит подождать денек-два, пока подвезут на базу.

Ключарев, всклокоченный и сонный, в одном белье, тут же стал звонить прямо в министерство, в Минск…

— Да, это говорит депутат Верховного Совета…

Кукурузник — легкая безотказная птичка санитарной авиации — вылетел еще до рассвета, и Филонкин получил свои кубики.

Антонина входила и выходила из его палаты все тем же ровным шагом, ставила градусник, не позволяла себе ни радоваться, ни огорчаться, и поэтому, может быть, Филонкин, все больше убеждаясь в ее могуществе, становился сам увереннее, и, наконец, настал тот день, когда он вспомнил о домашних делах, съел суп, послушал даже радио в стареньких эбонитовых наушниках (Антонина достала пару на всю больничку и очень гордилась этим).

А она ушла к себе с ощущением огромной усталости, изнеможения и счастья. Весь день прошел под знаком этой великой победы. О ней важно рассуждал завхоз, именинницей ходила санитарка.

И только вечером, когда Антонина открыла окно и подставила руку прохладным редким каплям, ее опять охватила тоска. Она не видела Якушонка уже две недели! Но слышала стороной, что он уехал на днях зачем-то в Минск. И сейчас, бесцельно следя за дымным светом луны, она мысленно совершала с ним этот путь: сначала машиной до ближайшей железнодорожной станции, потом — поезд. Фыркая и раскидывая клочья пара, он идет по темной земле, и над ним та же латунная луна, то же дымное небо…

Каким пустым кажется ему, должно быть, уют купированного вагона! Сосредоточенно читают попутчики — трое молчаливых людей. Ровно и тепло горит электричество; зажжены все верхние лампы и настольная тоже. От станции до станции… От станции до станции…

Ей хотелось, чтобы все это поскорее кончилось, прошло, как горячка. Ведь она сказала себе еще десять лет назад: ничего никогда больше не будет. И так гордилась своей твердой волей!..

— О господи, да настанет ли этому конец? — вслух говорила Антонина.

Но конца не было. Ее ждал день и снова ночь. И то же ощущение безвоздушного пространства, непоправимой беды в те редкие горькие минуты, когда она остается совсем одна.

IX. Начало осени

1

Каждое утро теперь начиналось густым туманом. Ни дуновения, ни шелеста. Солнце светит белым огнем, как сквозь матовое стекло, и только часам к девяти проясняются дали, и воздух, звонкий как бубен, далеко разносит каждый звук.

Большаны шелестят золотыми деревьями.

Снежко, в пальто с налипшими соломинками, сидит в кабинете, задумчиво качаясь на жестком стуле-кресле с круглыми подлокотниками, ожидает, когда начнется правление. Он озабочен: только что звонил Ключарев — нужны экспонаты льна в Минск, на совещание, куда секретарь райкома уезжает послезавтра. А в колхозе ничего не осталось. В правлении стоит один береженый сноп для Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. По хатам, что ли, теперь искать?

— Ага, нелегко дается слава? — поддразнил в трубку Ключарев. — На будущий год половину урожая оставляйте на экспонаты, как Блищук: единственный выход!

— Смейтесь, смейтесь, Федор Адрианович, — отозвался с ворчливым юморком Снежко, — а у меня и так жизнь делится на две половины: когда я не был председателем и теперь.

— Ну, и как она, теперешняя жизнь?

— Ничего! Вот выспался сегодня, и веселей на душе.

Снежко потянулся, хрустнув суставами.

Просунув сперва в дверь голову, зашла молодица из соседнего села, босиком, но в нарядной юбке, с кружевным передником, как носят полещанки. На каждом слове она кокетливо закидывала голову, и в ушах ее звякали плоские серебряные сережки.

— За огурцами в Большаны приехала? Своих что, нема? — важно спросил Снежко.

— Видать, нема, товарищ председатель! А мабуть, ваши и слаще.

— По тридцати пяти копеек килограмм.

Она переступила с ноги на ногу.

— Поменьше бы. Далеко ехала…

Снежко вдруг засмеялся:

— Вот ты! Я же не купец. Правление так решило.

Правление собиралось теперь часто, по два раза в неделю, распутывали дела четырехмесячной давности. Кроме правленцев, в комнату набивались любопытствующие; кому не хватало места, стояли на крыльце и, когда раздавался смех, тянулись на цыпочках: «Кто? Что сказал?»

Снежко голос подавал редко, и то выслушав уже всех, даже реплики за дверью. В его жестах, ухватках, даже в манере говорить часто проскальзывали знакомые ключаревские черты. Казалось, Снежко все время оглядывается на своего секретаря: так он чувствовал себя увереннее.

Сегодняшнее правление шло довольно мирно, пока не заговорили о павшем теленке. В акте ветфельдшера было сказано, что пал он от гнойной гангрены легких из-за недосмотра.

Чей-то упрямый голос из-за двери буркнул:

— А теленок и раньше был больной.

— Если больной, то почему вы мне не заявляли? — Ветфельдшер Чиж, похожий на цыгана, черный, жилистый, с бешеными глазами, потянулся кулаком к столу — стукнуть. Но сидел слишком далеко, не дотянулся и только потряс кулаком в воздухе. — Мое мнение: пусть завфермой уплатит стоимость!

— Нет! — сипло отозвался голос из-за двери. — Что, в хозяйстве уж и теленок не может сдохнуть? Где такая бессмертная земля? Я сам, может, туда хочу. Списать, и разговор окончен!

Чиж хищно сверкнул металлическими зубами:

— А я тогда на прокуратуру подам!

Правление нерешительно переглядывалось, качало головами. Стали голосовать: списывать или восстановить. Голоса разошлись: четыре на четыре.

Снежко с сумрачным видом перечитывал акт. Потом поднялся.

— Вызвать главного ветеринарного врача Перчика, пусть разберется в причинах смерти теленка — такое есть предложение. И в течение двух недель установить на ферме дежурство членов правления — это второе.

— Фонарей дайте, иначе нельзя вечером доить, — успокаиваясь, сказал из-за двери завфермой.

Снежко хрипло и очень решительно:

— Хорошо! Обязать председателя колхоза Снежко за три дня приобрести фонари.

Все кругом загудели одобрительно.

Счетовод Клава Борвинка, наглаженная, причесанная, в белой кофточке, чуть улыбаясь, читала акт за актом.

— Да ты самую суть читай! Трофим Сотник не вышел на работу. Есть Сотник?

Протиснулся парень в кепке, заломленной набекрень, с румяным, чистым голубоглазым лицом.

— Я терницу женке делал, — упрямо повторял он. — Надо же ей на лен было идти!

— А как она в прошлом году ходила?

Парень едва приметно, застенчиво вздохнул:

— Так я ее только этой зимой за себя взял…

Все засмеялись, и Снежко, сверкая зубами, сказал:

— Что ж, если взял жену без терницы в приданое, дать Сотнику выговор. Кто голосует за это? — Трофиму он бросил укоризненно: — Сберег в хозяйстве ты сто рублей, а потеряли мы на времени, может, тысячу!

— Молодка Агафья Заяц бросила работу, ушла по грибы.

— А у меня дитя, я его отняла от груди и ушла, чтоб оно не видело…

Слезы стыда и волнения брызнули у нее из глаз, она утирала их концом платка.

Снежко почесал в затылке, негромко проронил:

— Да, есть тут обычай так детей от груди отнимать. Только почему бригадиру, Гаша, не сказалась?

Потом перед правлением предстал веселый мужичок, начал объяснять, добродушно пожимая плечами:

— Плыл я, значит, на лодце, а рядом утки. Собака прыгнула в воду и задавила утеня. И ведь никогда раньше не хватала! Такая добрая собачка была…

— Заплатить стоимость! — замахали на него.

Клава прочла еще акт: волк утащил гусыню.

Развеселившееся собрание и здесь приговорило: вызвать волка на правление, счислить с него трудодни!..

Антон Семенчук, тяжело вздыхая, в неизменном ватнике, подталкивал соседа локтем.

— Нет, ты слышишь? С волка штраф брать! Ох народ!..

Снежко постучал карандашом по столу, хмурясь глазами.

— Товарищи, вот Кузьма Блищук со всей семьей просится в Крым.

Головы повернулись в ту сторону, где стоял Блищук.

— По вербовке едешь? — спросили бывшего председателя.

— Нет. Сам. Раньше еще перемерз на фронте, устал, хочу пожить, где тепло.

Он стоял потупившись, перебирая в руках шапку.

Недоброжелательная тишина встала между ним и односельчанами.

— А не вернешься назад? — спросил кто-то.

— Не могу зарекаться, — тихо отозвался тот.

— Помирать приедешь! Родная земля мягче.

Когда уже проголосовали, Блищук с расстроенным лицом поклонился во все стороны, медля уходить.

— Благодарим вам.

— С богом, в дорогу, — бросили ему вслед.

Снежко тоже проводил понурого Блищука глазами.

— А теперь поговорим о вдовах, — скоро и громко сказал он. — Чем им может помочь правление. И о детях-пастушатах. Это не работа — в школу раз в неделю ходить!

2

Якушонок возвратился в район утром и к вечеру уже поехал в Лучесы.

— Разберись, пожалуйста, Дмитрий Иванович, — попросил его Ключарев. — Что там происходит у Грома с агрономшей? Шипят друг на друга, как кошки. Было дело, что и Мышняка замордовали. Не знал, куда своего комбайнера посылать: председатель колхоза велит рожь косить, агроном — тимофеевку. Председатель комбайн лично провожает на поле, а агроном приходит и уводит его оттуда.

Последние дни стояли очень теплые, словно возвратилось лето. О таком времени говорят: «Зима в летнем платье». Вечером рано поднималась полная луна, и свет у нее был тоже теплый, розоватый. Воздух и земля под босыми ногами — все ласкало, нежило. Ах, с какой силой хочется в такие ночи молодому сердцу счастья!..

Туманное марево возле лунного коржа расплывалось в легкие, как гусиный пух, облачка. Но не было ветра, чтобы согнать их в тучи, и они стояли неподвижно, не заслоняя звезд.

Лучесы были тихи, не слышно даже лая собак. Окна больницы в сплошной стене сиреней. Кругом все было багряное и золотое, и только листья сирени по-прежнему сохраняли свой густой летний цвет. Они так и облетят зелеными…

— Вот в чем дело, Дмитрий Иванович, — сказал Гром, начиная разговор с благородным желанием быть объективным и выдержанным. — Вы знаете, как нынче обстоит у нас дело с кормами? И так выпасов ни черта, одни пни да болотные кочки, а тут еще паводок среди лета от этих дождей. Надеялся на первый укос, а он весь под воду ушел, наковыряли по полстога на гектар. Для меня сейчас отаву тронуть — все равно что собственной рукой бескормицу скоту на зиму подписать. Если бы мог, на ночь своим бы одеялом ее укрывал: расти ты только за ради бога! Вот я и верчусь, выхожу из положения, а кроме того, за неделю пастьбы по стерне некоторые коровы у меня с двадцати шести литров стали давать по сорок шесть. Поэтому я приостановил подъем зяби. Я бы даже не знал этого: коровы не пригоняются с поля, там их и доят. А тут вдруг идет стадо. «В чем дело?» — «Да вот, товарищ старшина, молока очень много! Посуды нет». Я что просил? Пусть хоть две недели попасутся на стерне! Земля у нас незасоренная, большой беды не будет, прямо вспашем потом, и все. Так нет же, начали лущение — и опять нет ста литров. Господи! Я за голову схватился: сто литров! Ну, пусть я пень! Пусть ничего не понимаю, но если даже пень поставили председателем, надо же с ним считаться? Я не могу жертвовать ста литрами. Я сам в колхозе не покупаю ни кружки, жалею себе, лишь бы больше сдать. А у меня отнимают молоко!

Агроном — молодая, повязанная модным шарфиком, красивая, с высоко поднятыми волосами, в светло-шоколадном пальто — драматически всплеснула руками.

— Ах, возьмите вы с меня двести рублей за эти литры!

Она сразу залилась сердитой краской волнения.

Лысоватый толстенький Гром нагнул выпуклый лоб, тоже сердито забегал по сторонам глазами. Друг на друга они не смотрели, или — только быстрым, косым взглядом.

— Я должна лущить стерню, и я это буду делать. Я не могу поступать вопреки агротехнике.

Якушонок очень ласково сказал:

— А что будет, если ввиду исключительных обстоятельств действительно отказаться кое-где от лущения в этом году?

Гром подскочил на стуле. Блеснула пластмассовая крышечка от чернильницы, которую он нервно вертел в руках.

— Вот, вот! Что мне с агротехники? Корм нужен! Нужно молоко!

— Есть рекомендованные сроки. Вы нарушаете весь процесс, — ненавидяще прошипела красивая агрономша. А вообще-то голос у нее был голубиный, воркующий.

— Если немедленно лущить стерню, мы теряем на молоке! — закричал Гром.

— Но если затянуть лущение, а потом подъем зяби, на будущем урожае потеряем еще больше! Поймите вы это, упрямый человек! — тоже закричала агрономша.

— Пока будем говорить да спорить, может быть и коровы попасутся и зябь успеем поднять? — примирительно сказал Якушонок. Хитрая ласковость, как мед, подсластила его голос. — Договоримся так: отаву действительно не будем трогать, чтобы собрать хотя бы второй покос, а там, где скот на стерне, если поля незасоренные, обойдемся без лущения, но зато все остальное проведем в самые сжатые сроки. Согласны, товарищ агроном? Выберем из двух зол меньшее.

Агрономша тяжело вздохнула, покрутила головой, не очень убежденная.

— Ну, а чем вы думаете рассчитаться с государством, товарищ агроном? — меняя тон, спросил Якушонок.

Она подперла голову рукой, вскинула изогнутые брови.

— Не-ет… Этого я еще не знаю.

Якушонок подчеркнуто изумился. Гром поспешно и простодушно открыл было рот:

— Я же вам говорил…

Якушонок сделал едва заметное предостерегающее движение.

— А вот это странно, товарищ агроном! — продолжал он. — Как только вы получили план, ваша первая обязанность была сесть и обдумать, что и как выгоднее для колхоза сдавать. Потом прийти со своими выкладками к председателю посоветоваться.

— Я не знала, что это входит в мои обязанности… Я первый год… — уже тем же враждебно-растерянным взглядом посмотрела она и на Якушонка.

— Н-да… Ну что ж, возьмем карандашик, разберемся вместе. Двигайтесь ближе, Данила Семенович. Итак, сколько у вас собрано ржи? Сколько люпина? А гречки?..

Потом, когда они оба уже успокоились, он заговорил об их взаимных отношениях:

— Вы деретесь, а у колхозников чубы трещат. Несправедливо! Гром говорит: «Я председатель — и точка!» А вы: «Я специалист и больше его понимаю!» Нельзя же так работать! Кто куда хочет уезжает, уходит, другой ничего не знает. Делитесь, кто должен распорядиться купить дуст для коровника, кто — выгнать коней!

— Он меня вредителем обозвал! Говорит, что я прячусь за спину родственников в министерстве!

Она порывисто отвернулась, положила локоть на стол, роняя из дрожащих рук другую крышечку с чернильницы.

— А на мне висит хозяйство! С меня спросят. Пусть говорят — неуживчивый. Я эти слова на трудодень не выдам! Я портфель председателя колхоза получил не для того, чтобы из чужих рук смотреть, всему подчиняться, хоть и не согласен!..

— Вот что, товарищи, у вас просто нет организации труда. Данила Семенович, вы должны вопросы решать со специалистами не криком, а собрать их, выслушать все мнения, потом вынести свое решение, спросить: «Согласны?» И пусть после этого посмеет вам не подчиниться агроном! А вы, агроном, не должны командовать председателем. Никто не имеет права подрывать его авторитет. У вас сейчас все построено на личной обиде: один погорячился — не прощу! Другой тоже. С тимофеевкой вы тогда по существу были правы, а по форме — нет. Нельзя уводить комбайн с поля! Я бы на месте Грома, честно говоря, посадил бы вас в машину и отправил из колхоза, чтобы вы ни его, ни себя не позорили. Вы нам дороги, товарищ агроном, как молодой специалист. Вас воспитывали и учили, на вас большие надежды возлагаются. Мы этого не забываем. Но товарищ Гром прислан сюда партией и тоже нам дорог. Ну, говорите, будете с этой минуты работать по-новому, дружно, на пользу общему делу? Будете выполнять решения партии и правительства в своих Лучесах?

— Ну, будем, — ответили оба, все еще косясь в разные стороны.

Уезжая из Лучес, Якушонок еще раз посмотрел на больницу. Огня там не было, и крыша в серебряном свете луны казалась ледяной.

«Горе мне с тобой, радость ты моя!» — ласково, грустно подумал Якушонок. Он уж давно забыл, отбросил в сторону, как мусор, слова Черненки. Ему было даже трудно представить сейчас, почему он тогда так мучился. Он не затевал никаких расследований, никого не спрашивал. Он стыдился своего мимолетного подозрения. Но Антонина явно избегала его. С той минуты, как она прошла тогда, отворотившись, с опущенной головой, он словно перестал для нее существовать. «Ну пусть не любит, — покорно думал Якушонок, — только зачем же так отбрасывать меня с дороги, как старую тряпку? Неужели я не заслужил у нее ни одного дружеского, откровенного слова?..»

— В Городок? — спросил шофер.

Якушонок глубоко вздохнул.

— Нет, поворачивай, заедем еще в Большаны.

В Большанах — тоже темных и примолкших — его встретил только Снежко. В правлении, несмотря на поздний час, у него сидел Любиков; оседланная любиковскал лошадь нетерпеливо топталась возле крыльца, перебирая ногами. Они сидели вдвоем, подперев ладонями головы. Исчерченные листки бумаги с цифрами, по-школьному умноженными друг на друга в столбик, в беспорядке валялись на лохматой байковой скатерти.

— Чем это вы тут занимаетесь, на ночь глядя? — спросил, входя, Якушонок. — Заговорщики!

Снежко и Любиков подружились давно. Был такой вечер, когда они просидели допоздна в чайной, оглушительно чокаясь толстыми гранеными стаканами, провспоминали, и оказалось, что они воевали на одних фронтах, в одних дивизиях, под командой тех же генералов, только в разное время.

А после все в жизни у них тоже пошло наравне: вместе отгуливали в Городке последние холостые деньки, вместе сыграли свадьбы, даже жен отвезли в родильный дом с разницей лишь в несколько дней, и теперь у обоих росли мальчишки-однолетки. Правда, Снежко задержался в аппарате райкома, когда Любиков уже был председателем колхоза, но сейчас это различие исчезло, и одинаковые заботы снова волновали обоих.

Когда вошел Якушонок, они подсчитывали, что бы дало на их братицких и большанских полях применение органо-минеральных удобрений в малых дозах.

— Мы хотели в Городок ехать завтра к Федору Адриановичу с этим вопросом, да вот Николаю пока отлучиться из Большан нельзя, в горячее-то время, — сказал Любиков со своей обычной медленной и упрямой улыбкой, которую Якушонок хорошо запомнил после стычки в райисполкоме.

— А вам из Братичей можно? — Якушонок смягчил шутливостью тона иронию, заключенную в его вопросе.

Однако Любиков не уклонился от тайного смысла реплики.

— Можно, я своему колхозу больше не пастух. Без меня не разбегутся в разные стороны.

После такого короткого прощупывания оба посмотрели друг на друга дружелюбнее, словно уверяясь во взаимной силе.

В Большанах Якушонок был уже около часа, как вдруг дверь отворилась, и Якушонок вздрогнул.

Вся кровь отлила от его сердца.

— А, Антонина Андреевна, — сказал Снежко. — Поздняя гостья. Здравствуйте, здравствуйте!

Она стояла у дверей, не переступая порога.

— Отправьте меня в Лучесы, Николай Григорьевич. Была у вас на вызове, да вот задержалась…

— Конечно, отправим. Не беспокойтесь. Посидите пока.

Он уже поднялся, чтоб распорядиться, как Якушонок тоже встал.

— Ничего не надо! — отрывисто проговорил он. — У меня же машина. Это десять минут.

Боясь, что она откажется, он, не глядя на нее, пошел к дверям.

Антонина отозвалась не сразу:

— Хорошо.

Они вышли оба одновременно, неловко задевая друг друга плечами, со странно напряженными лицами, не простившись с председателем.

Снежко проводил их удивленным взглядом.

Любиковская лошадь все еще нетерпеливо постукивала копытами у крыльца. Они обошли ее.

Вся земля была опутана лунной паутиной. Вокруг сверкали и дробились четко видимые, как днем, травинки, камни, наличники окон, крюк на колодезном журавле. Было тихо и поздно.

Шофер крепко спал в машине, привалившись к кожаной подушке.

— Не надо его будить, — сказала вдруг Антонина и бегло дотронулась до рукава, но так, словно отстраняла.

Якушонок послушно кивнул и отошел на цыпочках.

— Я сам вас провожу тогда. — Он произнес это шепотом, просительно.

— Километра три напрямик, — неопределенно отозвалась Антонина.

Она пошла по тропинке первая и ступала нетвердо, едва пересиливая в себе желание обернуться, взять его мягкую теплую ладонь в свои. Как она хранила в памяти короткие миги их рукопожатий!

Лунное море, не расплескиваясь перед ними, все текло и текло по пологим холмам. Уже стали видны отсюда Лучесы, и бревенчатый дом больницы засиял листовым железом, словно крыша была посыпана первым снежком.

Не сговариваясь, они все замедляли шаги, пока оба не остановились. Якушонок, почти оглохший от ударов сердца, непривычно ослабевший, прирос к месту. Его мучило желание прижать ее к себе всею силою любви и страсти, зажмурившись, найти губами губы, но, даже не глядя ей в лицо, он знал, как строг и сомкнут сейчас этот рот. Он стоял, потупившись, старательно раскапывая носком ботинка влажную, прелую землю.

— Не уладилось с фондами? — нетвердо спросил он.

— Нет. Как же могло уладиться? Пусть списывают.

Вся ее поза выражала стремление поскорее уйти, она так и замерла на полушаге — но все-таки не двигалась!

— Любиков сейчас рассказывал очень интересные вещи, — в отчаянье проговорил Якушонок. — Про органо-минеральные смеси.

Он запнулся горестно, со стыдом, но Антонина неожиданно подхватила этот странный разговор.

— А я раньше не слышала об этом ничего. Может быть, писали, но я пропустила, — торопливо сказала она.

Сердце его, воскресая, опять забилось с такой силой, что он закинул голову, чтобы набрать хоть немного воздуха в легкие, и увидел, как поднимаются на небосклон, заступая свою вахту, предрассветные звезды.

Они уже несколько раз прощались, протягивали руки и опускали их, не коснувшись друг друга.

— Когда же вы перевезете семью? — спросила вдруг Антонина напряженным голосом. Что-то потерянное и злое прозвучало в нем против ее воли.

Он же, целиком поглощенный своей внутренней борьбой, не заметил этого и нехотя пробормотал:

— Так не хотят! Мама к своему дому привыкла, работает. Сестренка подружек бросать жалеет; в шестой класс перешла. Свою семью пора иметь, Антонина Андреевна!

Озадаченный ее молчанием, он повернулся, вглядываясь в ее лицо, бледное от лунного света, и показалось оно ему вдруг таким недосягаемым, что он бессильно уронил руки и повернулся, чтобы уйти.

— Митя! — протяжно, глубоко, словно просыпаясь, прозвучал за его спиной голос.

Почти не веря себе, он обернулся.

И то, что мучило их обоих, рассеялось мгновенно. Все показалось им неважным и незначительным перед лицом той правды, которая открылась им сейчас друг в друге. И теперь, если б встали перед ними настоящие большие препятствия, они бы побороли их!

Антонина сделала шаг вперед, протягивая руки жестом, полным смирения и раскаяния, ладонями вверх.

Что-то в этом движении тронуло его так сильно, что горячая волна прошла по глазам. Они безмолвно приникли друг к другу.

Сердце Якушонка стучало громко. Может быть, и весь мир тогда наполнился особым звоном?

Ему захотелось наклониться и тронуть землю: не она ли гудит потревоженной струной?..

Чувство изумления и благодарности охватило его. И если бы даже не позже сегодняшнего вечера в него должна была ударить молния возле одинокого дерева — все равно! Пусть! Он благодарит начало этого дня.

— Прости меня, — прошептал Якушонок, прижимаясь щекой к ее холодной щеке. — Прости за то, что я мог усомниться в тебе! Ты не сердишься? — спросил он после молчания.

— Разве я могу на тебя сердиться?

— Какие у тебя холодные щеки! Вся ты как майский луг: холодный, чистый, свежий…

Он провел ладонью по ее руке от плеча до запястья, взволнованно ощутив мягкую ткань.

— На тебе зеленое платье! — воскликнул он в радостном волнении, потому что все его радовало сейчас. И, сжимая ее затрепетавшие пальцы, близко глядя в глаза, проговорил: — Прошел месяц с тех пор, как я увидел тебя на дороге. Помнишь? Ведь сегодня тринадцатое число!

— Помню, — тихо отозвалась Антонина. — И знаешь что? Давай пообещаем сейчас: что бы нам ни сказали плохого друг о друге и что бы ни случилось в жизни — ведь всякое может случиться! — будем верить только друг другу. Хорошо?

Он молча поцеловал ее.

Она гладила его лицо, прижималась и отстранялась, не разжимая рук, и, на секунду припав к его груди, вдруг услышала уже иные, смятенные, глухие удары сердца, а его руки сомкнулись вокруг нее тесным кольцом, из которого уже не было выхода…

Купол неба, высокий-высокий, серо-голубой, с несколькими неяркими серебряными звездочками, ниже к горизонту начал зеленеть, становясь почти прозрачным. Ночь истаивала у них на глазах. Странные облака ползли вдоль небосклона: серые, крупичатые, — словно бросили горсть подзола, и он рассыпался комками. Не было на небе двух схожих уголков!

Они стояли у колыбели новорожденного утра.

— Послушай, тебе же надо бегом возвращаться в Братичи! Что подумают?..

— Пусть думают. Некогда будет: днем я приеду за тобой и повезу в Городок менять гражданское состояние, понятно?

— Понятно, товарищ председатель райисполкома!

Она вдруг схватилась ладонями за щеки, глаза ее наполнились веселым страхом.

— Как же так скоро, Митя? Хотя бы неделю… месяц…..

— Ни одного дня! А то ты опять что-нибудь придумаешь.

Одинокая сосна посреди поля — страж Лучес — была наклеена черными ветвями на небосклон, как на плотную бумагу, а за ней все причудливо исполосовано световыми волнами. Неизвестно откуда наплыло трехлистное облако. Волокна его тянулись не вдоль горизонта, а вверх, к зениту, и стояли стоймя, как лепестки тюльпана. И когда в узкую щель между двумя близко сдвинутыми тучами на востоке брызнул первый багряный луч — будто забытый огонь на загнетке, — лепестки начали медленно наливаться светом, как если бы изнутри зажгли лампу; и вот уже вся эта гигантская розовая светильня тихо пламенела, неуловимо и постоянно меняя краски от багряного к алому. Воздух стал тоже необычайно, легким, бледно-алым, и можно было идти версты, не чувствуя утомления.

— Митя, отпусти меня, пожалуйста. Уйди первым. У меня не хватает духу.

— Мы больше никогда не расстанемся! Я заберу тебя в Городок.

— В гостиницу? Нет, ты будешь жить у меня в Лучесах. Видишь наше окно?

И он снова увидел это окно в густой зелени невянущих сиреней.

Они подошли к ограде, когда все вокруг заволокло внезапно поднявшимся из низин туманом. Но и он был пронизан розовым светом: венец солнца вынырнул из-за горизонта.

— Слушай, — сказала она, уже стоя по ту сторону ограды, — знаешь, в чем наше самое большое счастье?

Ее переполняло чувство близости и родства с этим человеком, и она искала слов, чтобы выразить это.

— В тебе!

— Ты несерьезный человек! Нет, правда? Хочешь, скажу? В том, что мы с тобой во всем вместе. Вот Любиков — он тоже наш, и Федор Адрианович, и весь Городок. Ты его любишь, наш Городок?

— Прежде всего тебя! Тоня…

— Нет, нет!.. Приезжай же скорее!..

Она взмахнула рукой и словно бросила между ним и собой белый платок тумана. Якушонок зажмурился, а когда снова открыл глаза, Антонины не было, а вся бревенчатая лучесская больничка, как крепко сколоченный фрегат, плыла за молочной пеленой, и трубы ее победно сверкали в лучах восходящего солнца.

3

В полдень Якушонок вошел к Ключареву, стремительно распахнув дверь. Радостное нетерпение снедало его.

— Федор Адрианович! — сказал он еще от порога. — Давайте договоримся об отпусках. Если вы не возражаете, я хотел бы уйти в конце этого месяца, чтобы поехать вместе с женой.

— С женой? — повторил Ключарев приподнимаясь.

Якушонок вспыхнул. Глаза его стали совсем синими.

— Да, с женой. С Антониной Андреевной. Поздравьте нас!

…Проводив его до дверей, Ключарев бесцельно остановился возле открытого окна, постоял несколько минут, опершись о подоконник. Окно выходило на соседний дом, крашенный охрой. Ему видно было, как через весь двор, теплый от солнца, рядом с бельевой веревкой тянется такая же длинная и блестящая нить паутины. Попадая в тень, она исчезает, словно растворяется в воздухе, а на солнце сверкает переливчато, как стеклянная. Засыхающие цветы и стебли крепко связаны между собой упругими шелковинками, и если остановиться, внимательно осмотреться вокруг, то увидишь: и идти-то некуда. Так скручена, спеленута и терпеливо переплетена осенняя земля! В самом названье «бабье лето» есть эта настойчивая ласковость, когда уже многое понято в жизни, много уступок сделано, а за короткими летними днями неотвратимо подходит зима…

Шум распахнувшейся двери заставил его снова поднять голову.

Павел Горбань в толстой дорожной куртке шел через весь кабинет с протянутой рукой. Он был тоже в особенном, приподнятом настроении.

— Федор Адрианович, ребята уже на грузовике. Если сейчас выедем, поспеем к вечернему поезду.

— Все двадцать едут?

— Нет, двадцать пять. В последний момент еще пристали.

Несколько дней назад в Городке устраивали торжественный вечер проводов глубынской молодежи на целинные земли. Играл оркестр, и много было сказано добрых слов на прощание. И даже то, что ребята уезжали спустя год, чтоб встретить в Алтайском крае не первую, а вторую весну, налагало на них особую ответственность. Это был не романтический порыв; глубынчане обдумали свое решение тщательно, подготовили в родных колхозах на своем месте заместителей: доярка научила доярку, тракторист передал машину товарищу…

— Освоение целинных земель не кратковременная кампания. Призыв партии и сегодня и еще через год будет звучать все так же вдохновляюще, — сказал секретарь райкома.

— Значит, уезжаете? — проговорил он теперь, опуская руки на плечи Павла.

Тот смотрел на него черными влажными глазами.

— Я ведь правильно поступаю, Федор Адрианович?

— Правильно, дорогой, правильно… Кто у тебя там остался сейчас в райкоме?

— Пока Валя. Но обком уже направляет первого секретаря.

— Значит, все в порядке! Ну… — Он обеими руками взял голову Павла, нагнул ее и поцеловал его в губы. — Помни, что и сейчас, в дороге, и там, на новых местах, ты остаешься для наших ребят все-таки комсомольским вожаком. А Городок вспоминай…

— Я буду помнить, я никогда не забуду вас, Федор Адрианович!

Ребята сидели на грузовике с деревянными сундучками, плетенками, узлами. Все были одеты по-зимнему. Девчата укутаны материнскими шалями, парни в шинелях и кожухах. Издали казалось, что машина эта нагружена птичьей стаей: так они галдели.

— Стой! — закричал вдруг Ключарев, встретив среди многих других один девичий смущенный взгляд. — И Ева Ильчук здесь? Да что же ты делаешь, товарищ Горбань? Лучшую звеньевую из района увозишь! Ева, слезай!

Но она только замотала головой, и ребята с хохотом заслонили ее.

— Нет, уж теперь не отпустим, Федор Адрианович!

— Эх, дороги… — запел кто-то.

Шофер дал газ.

— Бывайте, ребята!

— Живи, Городок!

Он видел, как они еще оборачивались, кричали ему что-то, но он уже не различал слов и только стоял все на том же месте с поднятой рукой.

Они были очень молоды, полны нерастраченных чувств и начинали свой путь с открытыми глазами. Полещуки, хуторяне из Дворцов и Грабуня, выходили в большой мир, в свою Советскую Родину.

…Ветер качнул дерево над его головой, полетели листья, как золотые плоды, сверкая и светясь на солнце.

4

Настал вечер. Сосны, большие свечи, теплились солнечными сияниями. Каждый лист на березах и осинах был пронизан светом и, казалось, сам излучал его, и через каждую травинку, как сквозь иглу, был протянут красноватый вечерний луч.

Хорошо живется человеку осенью!

Лобко шел, легко помахивая сорванной веткой. Дорога бежала перед ним прохладная, не пыльная, и ему хотелось идти куда-то очень далеко, хоть до самых Дворков!.. Он прилетел час назад с попутным самолетом. (Наверно, только здесь, в пущах Полесья, есть такое выражение: «попутный самолет». Но что делать! Иная бабка и помрет, никогда не увидав поезда или троллейбуса, ничего, кроме самолета, такая здесь глушь!) Леонтия Ивановича прихватил с собой санитарный кукурузник — хрупкое сооружение, похожее на большую зеленую стрекозу.

Час назад он позвонил по какому-то делу на аэродром, и там сказали ему, между прочим, что из непредвиденных рейсов сегодня будет только один, через сорок минут, на Глубынь-Городок.

При этом слове Лобко почувствовал, как весело забилось у него сердце. Он мгновенно рассчитал: до Глубынь-Городка лететь пятьдесят пять минут, а утром он вернется с почтовиком.

Позвонив домой и сказавшись в институте («Что, Леонтий Иванович, как волка ни корми, все в лес смотрит?» — пошутили над ним там), он примчался на аэродром.

Погода была тихая, и самолет летел, казалось, очень медленно. Но вот уже справа, там, где сияло послеполуденное солнце, скрылся в сплошном золотом мареве областной город с его садами и игрушечными домиками, и земля лежала просторная, разноцветная, в желтых и зеленых заплатах. Пеньковые веревки дорог змеились по ней в разные стороны.

«Любимый город другу улыбнется…» — запел сам себе Лобко, не в силах совладать с удовольствием, которое охватило его при мысли, что скоро в глаза ему сверкнет своей белокаменной школой Городок. Если б не слабая качка — вверх, вниз, — зеленое стрекозиное крыло самолета, казалось, стояло неподвижно. Похоже было, что самолет подвешен в воздухе, как елочная игрушка, и его тихонько поколыхивает. Даже звук мотора смахивал на стрекотанье насекомого.

— Над каким районом летим, товарищ пилот? — крикнул Лобко.

Тот обернулся, посмотрел из-под ладони.

— Над Озерским.

Солнце осталось позади, самолет шел навстречу облакам, иногда их тень ложилась на крыло, но потом его опять заливало жидким золотым светом.

В райкоме Ключарева не было.

— Он у Снежко. Ведь Снежко теперь председателем, в Большанах. Вы знаете, наверное, Леонтий Иванович?

Лобко с сожалением покачал головой: нет, отстал он от жизни, не знал.

Он не захотел дожидаться, а просто пошел навстречу по большанской дороге.

— Что же я, заблужусь тут, что ли? — даже обиделся Лобко. — Мне полезно размяться после сидячей жизни!

Он шел, и знакомые места вызывали в нем множество воспоминаний.

Часть пути его подвезла трехтонка маслозавода. Он сел в кабину третьим («Ничего, милиция из-под елочки не свистнет!»).

— Товарищ Лобко, — сказал шофер, гордясь давним знакомством, — опять работаете у нас в Городке?

— Нет. В командировке, — соврал почему-то Лобко и солидно откашлялся.

— Может, топографические отряды проверяете?

Шофер невольно связывал общепризнанную ученость бывшего секретаря с таинственной работой топографов, которые бродили сейчас по району.

— Нет, просто жизнь смотрю: как живете, чего вам не хватает.

— И все на машинах?

— Можно пешком, лишь бы командировочные платили!

Они посмеялись.

— Ну, чего же у нас не хватает в районе? — задорно спросил парень с маслозавода, прокопченный на солнце.

Лобко подумал, сказал серьезно:

— Техники, кадров и культуры.

Парень вскинулся:

— Культуру на первое место поставьте!

Оказывается, он раньше участвовал в драмкружке, а потом все заглохло. Обидно, скучно. Ведь никакие артисты сюда и раз в три года не доскачут!

— И когда у нашего начальства до этого руки дойдут! — в сердцах сказал парень.

А Лобко подумал: «Э, Федор Адрианович, какой у тебя тут вырастает сердитый и требовательный народ!»

Машина повернула на Лучесы, и Лобко опять остался один.

«Полезно так все-таки походить, — думал он, — давал бы обком своим аппаратчикам пешие командировки, глядишь, и доклады тогда с прошлогодних списывать не понадобилось бы!»

Солнце опустилось уже совсем низко, и пыль под ногами стала кораллового цвета. Осень подкрадывалась незаметно, только в тот беззащитный час, когда смолкают все сторожевые псы и ни люди, ни птицы не охраняют засыпающую землю. Еще не везде убраны поля, еще травы, не ведая горя, растут себе и растут на месте последних покосов, а ветер нет-нет, да и принесет уже с севера холодное дыхание близких снегов…

«Победка» заблистала вдали, как звезда первой величины. Она щедро разливала во все стороны широкие полосы света, и все преобразилось вокруг от этих ровных голубых лучей. Вечерние тени, которые мирно дремали на теплых лугах, теперь поднялись и выстроились в ряд на границе света, защищая ночь…

Лобко, жмурясь и улыбаясь, встал посреди дороги. Саша посигналил, а потом остановился.

— Леонтий Иванович?! — еще не веря себе, прошептал Ключарев.

Они обнялись.

И вдруг — как это бывает — никуда им не захотелось ехать, никого больше видеть. Саша завернул машину на скошенный луг и остановился у островерхого стога. Они надергали несколько охапок сена («Ну, ничего, потом назад сложим») и прилегли, с наслаждением вдыхая дурманные запахи трав.

Саша, сообразив, что остановка будет долгой, пошел искать хворост для костра.

— Соскучился я, — сказал Лобко, глядя сквозь очки в спокойное небо.

Земля была темной, сумрачной, а небо все еще играло последними вечерними отблесками. Они перекатывались, как волны, не угасая.

— Вон первая звезда, — сказал Лобко, ткнув соломинкой в редкое перистое облако, возле которого, как под материнским крылом, приютилась звездочка. — Серебряная. А если вглядеться, звезды многоцветны, особенно на темном небе. Мигают, как светофоры: направо, налево. Пожалуй, скоро и мы выйдем на эту дорогу, на их проезжий шлях. Как думаешь, Федор Адрианович, доживем до этого, хотя бы до полета на луну, а?

В выпуклых стеклах его очков блестело тоже по серебряной точке, словно это были круглые нацеленные глаза телескопов.

— В сущности, звезды работяги, как и мы, — продолжал Лобко, подгребая сено под бока. — Есть звезда Антарес, в сто миллионов раз больше Солнца, черт знает какая махина. А есть и целые армии безымянных небесных камней, вроде нас, грешных. И ведь вот что интересно: другая уже отгорит, скончается как светило, а мы всё ее видим, лет триста видим: идет звездный луч по вселенной, как и по Земле тянется за человеком добрая память. Должно быть, это и называется бессмертием… А?

Ключарев молчал. Так многое переполняло его душу! Сколько раз он досадливо думал: «Эх, нет здесь Лобко! Нет моего дорогого друга!»

Теперь Лобко лежал рядом, заложив руки за голову.

— А вы что-то поосунулись, Федор Адрианович, — сказал Лобко. — Трудное лето было? Ну, ничего. — Он ободряюще, хотя и с обычной смешинкой оглядел его. — Придет время, поставят памятник неизвестному секретарю райкома. Убежден!

— Не хочу памятника, — пробурчал Ключарев.

— Что так?

Лобко смотрел на него, как старший брат на младшего: с лаской и взыскательностью. Словно хотел сказать: «А ну, поворотись, сынку! Каким-то ты стал теперь? И каким еще станешь?!»

— Не до памятников, Леонтий Иванович! Тут другой раз не знаешь, куда от стыда деваться.

— Это вам-то, Глубынь-Городку стыдиться? Непонятно! Самые что ни на есть передовики!

— Вот-вот. — Ключарев приподнялся на локтях, отбросил сухую травинку, которую крошил в пальцах. — Вы сейчас как Пинчук. Он, бывало, вернется из области обласканный, нахваленный и удивляется: чего еще надо? Ведь он здесь в сорок пятом году застал нищету, разорение: все, что осталось Западному краю от панщины и от оккупации. Конечно, смотрит теперь Пинчук кругом и радуется: достигли, построили земной рай! Областное начальство тоже довольно: хлопот с Городком нет, планы выполняет вовремя… А мы часто как вьюны вокруг этих планов. Если выполнили, кричим проценты, а если нет, тоже есть выход: по сравнению с прошлым, позапрошлым годом на столько-то повысилось, увеличилось… Сами себе глаза отводим да еще хлопаем в ладоши: благодаря заботе партии и правительства… А что мы делаем в ответ на эту заботу? Тянем план день за днем, как упряжь, радуемся, что вышли в передовые. По сравнению с кем передовые? По сравнению с отставшими? Большая честь… Ну, выполнили план животноводства, стоят коровы в стойлах. А где молоко и масло, сколько надаивают? Почему корова дома у колхозника дает в день десять литров, в год три тысячи? Порода одна, ничего особенного в ней нет. Мы все любим делать открытия, а они давно сделаны. Еще Христос родился в яслях, — значит, две тысячи лет назад были ясли в хлеву. А мы в районе только-только дошли до разговоров, нужны ли они. И корм под ноги скотине бросаем. «Корма, корма, — кричим, — силос!» Что ж, тоже план выполнили. А по правде говоря, для того чтоб по-настоящему поднять животноводство, нам надо по району вдвое больше запахать под кормовые культуры. Не сделаем это — значит, не ответим ни на какую заботу.

— Так вы хотите все сразу, одним наскоком… — раздумчиво проговорил Лобко, пуская дым.

— Не сразу. Нет. Но до каких пор давать себе скидки? Радоваться, что хвалят, только потому, что у других хуже? Стыдно мне от этих похвал. Слушаю и боюсь посмотреть вокруг. А все опять удивляются, чего ему надо? Из-за чего хлопочет? Может, кое-кто думает, что просто выдвинуться хочу, пошуметь…

— Не думаю так! — сказал Лобко.

Он потер лоб, опустил голову на ладони. Шагах в сорока Саша разжег костер. Было уже совсем темно. Дымный огонь не освещал ничего, но далеко был виден, стреляя во все стороны смолистыми искрами. Над огнем, на суку-рогульке, качался котелок.

Лобко тронул Ключарева за руку:

— Ну так стучите кулаком! Требуйте правды.

— Стучу. Только кулаки все обобьешь об эти дубовые столы, пока…

— Об чьи это «об эти»?

— Об наши, — остывая, проговорил Ключарев.

Луговая вода блестела в свете мужающих звезд. Длинные пряди тумана стлались по низине у подножия холма, и оба машинально следили за их ползущими клубами.

— Чтоб не впадать в панику и уныние, — сказал Лобко, — полезно на все, что мы делаем, посмотреть иногда сверху, с аэропланного полета. Много ошибок, промахов? Бывает и так. И легче всего это объяснить болезнью роста: мол, отцовский пиджак трещит на плечах. Но, по-моему, это скорее болезнь преодоления. Революция нашла лекарство от многих болезней, хотя они еще гнездятся под ногтями, как грязь, и, измельчав, живут. У нас не может быть, например, уже повального голода от недорода, но неурожаи, засухи все-таки существуют! Опять же у нас невозможно хапнуть мильон на Панаме и благоденствовать, но можно растратить казенные деньги, хотя наверняка попадешь в тюрьму. Нельзя быть колонизатором даже на самой далекой окраине, но можно — некоторое время — самодуром. Пока не придут и не стукнут кулаком по столу, не дадут по шапке. Кстати, Федор Адрианович, хочешь, я тебе расскажу один любопытный случай в связи с этим самым стуканьем по столу? Из фронтового времени. Стояли мы в одном прибалтийском городке. Раскинули редакцию в каком-то полуразрушенном доме; все кругом еще горит, зенитки лают, черепица хрупает под сапогами, как скорлупа, а тут входит женщина — оборванная, грязная, дети у нее за юбку держатся с такими перепуганными щенячьими мордочками — и прямо от порога начинает орать. Да как! Во все горло. И все норовит кулаком грохнуть прямо перед моим носом: дайте ей немедленно квартиру, одежду, напоите, накормите, отправьте в тыл, наведите справки о муже… «Гражданка, говорю, мы этим не ведаем. Мы газета». — «А мне все равно, кто ведает. Делайте, и все!» — «Так перестаньте хотя бы кричать!» — взорвался я. И вдруг она смолкла, перевела дух, взглянула такими замученными хорошими глазами, слезы у нее брызнули, а у нас у всех дрожь между лопатками пробежала. «Три с половиной года под немцем шепотом говорила. Дайте хоть теперь покричать. Имею ведь право?» — «Да кричи, пожалуйста, товарищ дорогой!» Сгрудились мы вокруг нее, а редактор, угрюмый был, между прочим, мужик, распахнул раму, так что звякнули остатки стекол, и крикнул редакционному шоферу голосом, каким выкликали, должно быть, когда-то карету фельдмаршала: «Машину жене советского фронтовика!» Потому что хозяин ее был с первых дней в боях.

И вот я думаю, Федор Адрианович, что главная наша сила всегда при нас: она в том, что мы имеем право добиваться лучшего. У тебя в районе сколько так называемых «руководящих единиц»? Человек тридцать? Вот ты и обязан их воспитать, чтоб они, как магнит, притягивали все хорошее…

Ключарев сосредоточенно слушал, покачивая головой.

— Такого, например, как Черненко, — рассеянно пошутил он, думая о чем-то другом, и передразнил носовым, высоким голосом: — «Когда я жил в Минске, моя жизнь стояла на высоком культурном уровне».

Лобко тоже усмехнулся, развел руками.

— Черненко — человек без сердцевины. Все в нем слишком гибко и легко приспосабливается. Ему все хорошо: так — так так, а по-другому — пусть по-другому, лишь бы его не трогали. Он хуже откровенного бюрократа: его за руку не скоро поймаешь… Кстати, а как Пинчук?

— Черт его знает! Может, и меняется в чем-то.

Они помолчали.

— Мне с колхозниками-то легче, — вздохнул Ключарев, возвращаясь опять к своему. — Вот в Дворцах неделю назад и не начинали сеять озимь, а мы поехали с агрономом на два дня, собрали народ, прошли по колхозу, разобрались; сегодня сев они кончили…

— Правильно. А в Городке труднее. Здесь люди и сами вроде начальники, привыкли распоряжаться. Обратил внимание, Федор Адрианович? Как кто у нас в Городке выйдет в «начальство» — райком, райисполком, — так первым долгом шьет себе форму руководящих работников: суконную гимнастерку и галифе, обшитые кожей, видимо, в знак того, что теперь предстоит много заседать и такое побочное обстоятельство, как протертость штанов, не должно явиться помехой.

Лобко захохотал, сплетая и расплетая по привычке пальцы. Ключарев смущенно поскреб в затылке: у него тоже была такая «форма», только без кожи. Женя как-то сказала, что он похож в ней на пожарника. «Вот черт, а может, это с меня пример и взяли?»

— Так вот, Федор Адрианович, будем искать твои ошибки; видимо, они у тебя все-таки есть, если на душе так неспокойно.

Сам не замечая, Лобко перешел на «ты».

Тебя любят, уважают, в твоей искренности не сомневаются. И все-таки иногда заряд пролетает мимо. Когда в человеке все слишком изучено, теряется не то что доверие, а интерес к нему. Уж больно жить становится просто! Зная, как он на что откликнется, можно заранее подготовить себя к этому, а значит, и увильнуть от ответа. Ведь так?

— Так, — сокрушенно кивая головой, протянул Ключарев. Он слушал очень внимательно.

— Тебя слишком хорошо знают в районе. Изучили твои методы, а они не очень разнообразны, будем говорить прямо: если прорыв, Ключарев садится в машину и гонит ее кнутом. Проходит день, два — наладит, разъяснит, он это умеет! А раз умеет — значит, и прорыв не очень страшен: в последний момент Ключарев выправит, подставит свое плечо. Тем более, что район все равно передовой, если и будет где осечка, на общем фоне незаметно. Да ведь это самая благодатная почва для очковтирателей и бездельников, товарищ Ключарев!

Лобко сердито зачиркал спичками.

Ключарев неловко усмехнулся своей неожиданной мальчишеской улыбкой.

— Выходит, иногда надо, чтоб и меня за ручку повели? Простые вещи разъяснили?

— Выходит, надо, — серьезно согласился Лобко.

Саша встал во весь рост у костра, замахал рукой.

Они поднялись, разминая ноги, подошли. Булькал кипяток. Ломти крестьянского хлеба, намазанные медом, лежали на листьях лопуха, как на тарелках.

— Это меня на хуторе угостили, — мимоходом пояснил Саша.

— А может, Леонтий Иванович, мне лучше уехать теперь в другой район? — спросил погодя Ключарев загрустив.

Он вдруг подумал, что ему придется каждый день встречаться с Якушонком, мужем Антонины. Весть об их женитьбе все еще отдавалась в нем, как подземный гул, в каждой клеточке мозга.

Может быть, и Лобко он так обрадовался именно потому, что ему хотелось как-то избыть свою тяжесть, если не в словах, то хотя бы просто побыть возле друга. А суетливый, всегда иронизирующий Лобко в высшей степени обладал этим редким качеством «все понимать и обо всем молчать».

— Относительно отъезда — это уж ты сам смотри, Федор Адрианович. Но, по-моему, такой нужды нет.

Саша прислушивался к разговору, обеспокоенно поглядывая на Ключарева. Но Ключареву тоже стало жалко оставлять свой район.

— Нет, пока не могу уехать. Еще не сейчас. Ведь только-только у нас здесь колхозы стали на ноги вставать. Самое важное теперь — закрепить успех, чтобы поверили в себя. А если получится так: уеду, и у другого дела хуже пойдут? Нет, район надо сдать крепкий с рук на руки, — честно добавил он.

— Сколько сейчас времени? — спросил вдруг Лобко, глядя на кишащее звездами небо.

Ключарев посмотрел на руку, приблизив циферблат к гаснущему костру.

— Десять минут первого.

Новый день начался.

5

…Вечереющий Городок усыпан листьями, от которых идет слабый, сладковатый запах. Они еще не шуршат под ногами, а лежат мягко, как атлас. Лужи блестят ярко, зеркалами, и кажется, от них еще светлее кругом.

Женя идет с чемоданом к райкому: командировка ее кончилась. Пора собираться обратно. Ключарев едет по делам службы в Минск и берет ее с собой. До железной дороги им часа три, если Саша поторопится. Вчера Саша зашел ее предупредить, присел ненадолго. Он немного осунулся.

— Только что из Пятигостичей вернулись, сейчас на Дворцы едем. А у райкома уже машина стоит — приехало начальство из области. Покоя нет ни мне, ни Ключареву! А я, между прочим, в вечернюю школу записался. В районе у нас теперь все учатся, даже Пинчук.

— Ну? В каком классе?

— В десятом.

Они рассеянно посмеялись.

— Ты последи, когда на Дворцы поедете, чтоб он хоть поспал перед этим хорошенько, — тоном старшей сказала Женя.

— Да, будет он спать! — сердито отозвался Саша.

Женя вспомнила, что утром диктор бесстрастно и безжалостно ругал область за сев озимых. «У нас в районе тоже еще не кончили!» — расстроенно подумала она.

— Слушай, Саша, вы все-таки берегите его. А то побегает так человек и свалится. Ведь у него здоровье не очень хорошее. Вам же хуже будет: заболеет, уедет на другую работу полегче… — Она не договорила, и шутка тоже не получилась.

Саша вдруг ожесточенно хлопнул кепкой по колену.

— А мне что? Дети плачут? Снимусь — и геть на другое место! За ним.

— Ну ты, а все остальные, весь район?

— Тоже могут, — остывая, сказал он.

И оба засмеялись, представив, как кочует Глубынь-Городокский район по ухабистым дорогам через Озерки и непроходимые Федоры.

«Куда вы, городчуки?» — спросит их Курило.

«Так что за своим секретарем, Иван Вакулович!»

И еще раз подумала Женя: до чего же на своем месте и нужен людям этот человек!

Женя вовсе не считала Ключарева совершенством. Он простоват по своим вкусам и привычкам. Он, может быть, многого не знает — не успел узнать. Мир музыки, поэзии, театра далек от него (будет ли у него время овладеть им?). Но он сложный, талантливейший человек! Жене иногда казалось, что к нему надо приближаться попеременно — то с микроскопом, то с телескопом.

Зажглись лампочки на столбах. Они показались Жене первыми звездами на небе — ясные, мерцающие. На главной улице слышалась громкая музыка: завтра здесь праздник песни. Переполненные грузовики с девушками в разноцветных хустках то и дело лихо въезжали в Городок. Праздник песни! Сам Городок показался вдруг ей песней — со всеми его хорошими и плохими людьми.

И так стало грустно и жалко оставлять его, словно здесь-то и была ее настоящая родина!..

— Ну, Женя, танцуйте, — сказал ей Федор Адрианович, когда она в последний раз вошла в его кабинет. И, как когда-то давно, два месяца назад, помахал над головой голубым конвертом.

Женя без улыбки протянула руку. Нет, она не очень рвется к этим письмам! Борис опять будет писать ей, что вот как все счастливо сложилось у него в жизни: кончил аспирантуру и остался в Москве. На первых порах им будет, конечно, трудновато с квартирой, но как-нибудь перебьются («По-студенчески, Женек! Ведь ты не боишься трудностей?»).

Жене нелегко разобраться в своих чувствах, но все чаще и чаще глядя на самых разных людей в Городке, она невольно думает: «А почему Борис не такой? Если б Борис был таким!» Охотнее всего она представляет его на месте Кости Соснина или Костю на месте Бориса. Эти два образа путаются в ее воображении. Ей очень хочется привезти Бориса сюда, чтоб он увидел все собственными глазами. И тогда как крепко взялись бы они за руки! Крепко-крепко, может быть на всю жизнь…

С Ключаревым она простилась следующим вечером на широкой минской площади. Скверы стояли в желтых, облетающих шапках. И хотя еще далеко было до того, как залетают над городом первые блестки снега, но уже в воздухе явственно чувствовались пронизывающие струи холода.

— Ну, вот и лето прошло, — сказал Ключарев так, что она услышала за этими словами: вот и все кончилось.

Они медленно подходили к площади. Было еще не поздно, но по-осеннему рано стемнело; шли люди, громко разговаривая; шипя шинами, пролетали троллейбусы. Следя, как они с зеркальной легкостью катятся по асфальту, Женя вдруг вспомнила глубынь-городокские ухабистые дороги, пески Озерков и надсадное мушиное жужжание мотора, когда собираются все силы для рывка. Да, далеко отсюда до Глубынь-Городка!

Когда переходили улицу, Ключарев на мгновение взял ее за руку; не под локоть, а именно за руку, как берут детей. Потом выпустил, но она благодарно сохранила в памяти это дружеское прикосновение.

— Трудновато мне сейчас будет, — неожиданно сказал он. — Столько новых задач! А тут еще с озимыми отстаем. То есть, конечно, мы посеемся, и это дело дней, но все-таки трудно.

Они вошли в сквер и остановились.

— Трудно, — повторила Женя, как эхо.

— Даже вас проводить не смогу, — виновато сказал Ключарев, взглянув на ручные часы. — Через час, нет, уже через сорок минут к гостинице за мной заедет машина секретаря обкома.

— Что ж, я сама, — легко и быстро ответила она и даже тряхнула головой, чтобы показать, как в самом деле для нее неважно: еще один поезд, еще одна дорога. — У меня ведь не тяжелый чемодан.

— Значит, и вам уезжать надо, — задумчиво продолжал он. — Надо? — не то переспросил, не то повторил Ключарев и подождал ответа.

Женя молчала. Она смотрела уже не на него, а поверх его головы.

Ключарев проследил ее взгляд и тоже повернулся лицом к площади. Они стояли рядом, плечом к плечу.

В мглистом небе над их головами бесшумно пролетел самолет — спокойный зеленый огонек. «А ведь я могу вернуться, — вдруг подумала Женя, и сердце ее забилось быстро и весело, как перед отчаянным решением. — Утром в семь часов вылетает обратный самолет. Почему я не могу?! Денег на дорогу хватит».

— Вы могли бы остаться у нас или в другом районе, по-соседству, — покашливая, сказал Ключарев в эту самую минуту. — Посмотрели бы, поработали… У нас много интересного.

Зеленый огонек еще виден был в небе. Женя проводила его глазами.

Что-то очень большое и важное родилось в ней в этот момент, словно она переступила порог юности и началась другая, зрелая пора. Но выразить это словами она бы еще не сумела. Просто на душе у нее стало просторно и счастливо, потому что это ведь и есть счастье — знать, что ты непременно найдешь — уже нашел! — свое настоящее место в жизни.

— А помните, — сказала она вдруг торопливо и даже тронула его за рукав. — Помните, как мы однажды ехали в Братичи и остановились? Саша затормозил машину: птицы летели. Первые птицы, как первые ласточки.

— Это и были ласточки.

— Да?

— Они раньше всех улетают.

— Ну, до свидания, — сказала Женя первая, протягивая руку.

Ей вспомнилось, что в таких случаях говорят «прощай», но это было непривычное, театральное слово. Да и кого прощать, за что прощать?

Разве надо или не надо прощать людей, когда они входят в нашу жизнь, как пароход в реку, рассекая ее и оглашая сонные берега своими гудками? Проходят, оставляя частицу тепла, и ты им тоже отдаешь часть своего сердца, чтоб уж потом постоянно думать о них, радоваться и гордиться ими… Да и может ли быть иначе?

Разве не большим братством дружб и любовей красна наша жизнь?

1953–1955 г.г.

Заноза

1

Никогда не приходилось Павлу Теплову так много видеть леса, земли и неба, как в эту первую осень в Сердоболе! Разве только во время войны. Но тогда природа была поневоле враждебной человеку: ее весенние ливни размывали дороги, мешая наступлению; на свежем снегу солдат становился слишком заметной мишенью; летние жары томили натруженные в сапогах и портянках ноги. Да и молодость не давала ни на что оглядываться: как костер горела она сама собой.

— Эх, — сказал как-то на росистом лугу фронтовой друг Павла капитан Следнев, старше его десятком лет. Он только что проснулся и, потягиваясь, вздрагивал от утреннего холода. — Сейчас бы в Саратов, домой, на пятый этаж — и чтобы никакой тебе природы!

Павел вспоминал, улыбаясь, эти слова.

Город Сердоболь лежал не так уж и далеко от столицы — всего в нескольких часах езды по железной дороге. Попав туда впервые, Павел задумался: недалеко Сердоболь, а был он для него землей, неведомой больше, чем самые дикие памирские горы. По Памиру хотя бы альпинисты ходят, снимки вершин в школьных географиях печатаются; Сердоболь же взял и потерялся под самым носом у Москвы, как гриб-боровик в палых листьях.

А между тем он имел свою историю, уводившую вглубь без малого за семьсот лет, свои легенды. Название его менялось несколько раз, пока он не стал тезкой северному городку Сердоболю в нынешней Карелии. Теперь уж трудно установить, тому или этому Сердоболю пристало прозвище, данное веселой царицей Елисавет. В лето 174… бедовая дочка Петра, вояжируя в своей дорожной карете с узкими стеклышками, с целым штатом кавалеров, фрейлин, сундуками платьев и чулок, внезапно пожаловалась на боль в левом боку. Колотье скоро прошло, но в дорожном журнале городок с крепостной стеной, называемой кремлем, был занесен под именем Сердоболя — так это и прилепилось к нему на последующие времена.

Кремль стоял на холме, у подножия которого текла река Гаребжа. Жители разных деревень по обеим ее сторонам называли себя общим названием — гаребжанами. Откуда шло это слово — никто не знал. Все реки в Сердобольском районе были с названиями дремучими, дикими. В них при всем желании не разыщешь славянских корней. Преобладали сочетания звуков резких, похожих на свист бича: Вза, Ру;´ча, Оза, или громоздких, скрежещущих — сквозь них, казалось, так и следят немигающие узкие глаза кочевников: Гаребжа.

На современной карте Сердобольский район лежал дубовым листом: посредине становой жилой текла Гаребжа; резные края окаймляли реки и речушки, похожие больше на ручьи. Те, кто вырос в этих местах, измерили их неглубокие омутки с коричневой, настоенной на луговых травах водой, помнят теплые песчаные проплешины — мели и перемели, — коряги, похожие на окаменевших змей, которые, бывало, притаясь, коварно подманивали к себе рыболовные крючки у зазевавшихся мальчишек. Берега речек густо заросли лозняком, черной ольхой, вербами, осиной. Мелколесье и по сей час наступает все глубже, пуская щупальца в пахотные земли. Зимой, когда реки засыпают, каждый сучок франтовато натягивает на себя белые перчатки, и легкие вязаные косыночки, сквозящие небом, наброшены на узкие плечи ив. Кисельные берега заката обрамляют белизну снежной равнины. А какие звезды в кованом морозном воздухе зажигаются зимой над Сердоболем! Небо светлое, лунное, усыпанное горстями искр. Уже в десять вечера ни одного огня в окнах, и только уличные фонари, расположенные в шахматном порядке — каждый наперечет, светят в низине.

Павел приехал в Сердоболь в середине сентября. Кругом стоял добротный запах осени; пахло картошкой, которую копали на огородах, дымком из труб, низко пригнувшимся к земле, влагой недавнего дождя. Город издали дымил паровозами и заводами на своих холмах. Солнце, появляясь из бегучего облака, выхватывало широким лучом какое-нибудь сжатое поле в пригороде, и тогда ярко сверкало медью ржанище, как полированная бляха; потом поле тускнело, луч, перебегая, бродил по крышам домов, крашенных обычной здесь буро-красной, «печеночной» краской.

День был солнечный, весь в облаках, с золотым куполом собора, блиставшим между небом и землей. Может быть, поэтому с большой московской магистрали Сердоболь показался Павлу гораздо красивое, чем был на самом деле. А въехал, поколесил по бедным разрозненным улицам, вырубленным словно топором после войны и пожаров, с одинокими новыми домами на пустырях, — и захотелось вдруг поскорее уехать обратно, вернуться в Москву, где у него оставались жена, знакомые, квартира с ванной… Но все-таки Сердоболю суждено было стать на какое-то время местом его постоянной прописки. Нужно было привыкать, устраиваться.

Шел 1956 год. Год, когда возродилось слово «парттысячники» и целые отряды людей, будущих командиров деревни, как во времена коллективизации, двинулись из городов. Процесс этот был трудный и для многих мучительный.

В одной только области, к которой принадлежал Сердоболь, стронулись с места восемьсот человек. А люди в большинстве немолодые, в чинах; теплые постели, круг знакомых, дети учатся в музыкальных школах. Были обиды, борьба, противление. Разъезжались, ругая Чардынина, секретаря обкома, с именем которого в области связывали мятежный дух переворотов. Но вот первое, в чем убедились: раньше думали, что уж они-то, многолетние уполномоченные, знают положение дел в колхозах. А сели председателями, видят — ничего не знали! И учись и думай заново. Удар по самолюбию, и такой чувствительный, что понемногу забылся Чардынин: не до него стало. Прошел год, все больше уходили с головой в дело, и уже главной сделалась мысль: а что было бы с этими колхозами через пять, через десять лет, если б крепкая рука не взяла и не послала их сюда выправлять положение? И какое значение имеют личная обида на Чардынина, житейские неудобства, если на карту поставлена жизнь, благополучие тысяч людей? Какое же право имели они барахтаться, шуршать докладными, злиться на Чардынина? Да и какой Чардынин! Все дальше и дальше он отходил, заслонялся другим именем — партия.

И уже появлялось исподволь чувство торжества и облегчения: успели, вовремя приехали, налаживается жизнь, работаем, черт возьми! Приносим пользу.

Павел приехал, когда этот героический период хотя и был вчерне закончен, но еще оставался настолько свеж в памяти, что все разговоры вертелись вокруг него.

Сам Чардынин показался сейчас Павлу скорее добродушным, чем воинственным; может быть, потому, что он уже был победителем? За большим столом, на который поперек можно было уложить несколько человек, среди церковного блеска бронзы и полированного мрамора чернильниц, за кипами газет, раскрытых блокнотов, сам низкорослый, Чардынин выглядывал не полностью — только широкими плечами и какой-то львиной, взлохмаченной, веселой головой. Он был маленьким и одновременно величественным. Удивительное сочетание!

Перед ним сидел столичный корреспондент, праздно держа в руках карандаш, потому что бой велся словесный.

— Область на подъеме — это крикливо и неверно, — говорил Чардынин, быстрым и широким жестом указав Павлу на стул и тотчас отворачиваясь от него. — По льну — да. Но не могу сказать, что мы добились того же по молоку или свинине. Мы еще не раз с досадой вспомним цифры 1956 года. Но что мы действительно помаленьку приобретаем — это партийное мастерство.

В Ивановском районе, например, плохо со свиноводством, с картофелем, но я не боюсь этого: там знают, как подойти к своим людям. Их район, как уже налаженный завод, переходит на работу с новыми деталями, вот и все. Знаю я у них одного председателя колхоза. Когда он пришел в село, тамошняя шатия усиленно приглашала его пить, гулять, чтоб заарканить. Но он их не испугался, сделал рядовыми колхозниками и сказал: «Работайте!» И что получается? Было в колхозе пятьдесят тысяч дохода, и все считали это нормальным, а теперь пятьсот тысяч — и недовольны. Я глубоко убежден: если в других местах не получается, то только потому, что люди думают решить все гладко, без драки, в беленьких перчатках. Год назад провели на областной выставке встречу двух председателей колхозов-миллионеров со всеми остальными. Нашли знатную доярку, которая всех убеждала, что надо жить не личным, а общественным. И надо было сделать так, чтоб таких людей, как она, признали. На выставке раздавали листовки с портретами передовиков, эти листовки потом развезли домой. Дали концерт, песни о них пели. Надо не только говорить, что человек самое ценное, но и показать таких людей. И вот, раньше на фермы приходилось тянуть, а сейчас желающих сколько угодно. Не только заработок манит, но и сама обстановка, моральное удовлетворение: труд доярки замечен, о ней говорят, пишут. Это уже интересно для молодой девушки. Настроение поднимается не речами, а фактами. Ведь народ как увидит, что начато хорошее дело, так и говорит: политика партии правильна.

— Я экономист, — сказал корреспондент, — и с этой точки зрения берусь защищать вас от вас самого. Передо мной цифры: рост посевов льна увеличился. Урожайность зерновых…

Павел, горожанин, плохо слушал. Но он с интересом рассматривал Чардынина. Тому теперь едва ли было пятьдесят лет, волосы, наполовину седые, не старили его. Издали он казался просто очень светлым блондином. В нем были увлеченность и напористость, то, что называется «пробивной силой», и, мысленно сбрасывая с него десяток лет, Павел без труда представил, каким нетерпеливым ворвался он в тот город, где работал и до войны.

Город освободили восьмого, а девятого Чардынин на «газике», в генеральской шинели вновь проехал по улицам, где сам строил здания, а потом взрывал их, отступая (отбыли последним составом, даже погудели немцам из горького озорства!). Он перешел площадь, поднялся по лестнице единственного дома, постоял у дверей, слушая.

— С этого дня, товарищи, — говорил кто-то, — мы снова должны работать, как до войны…

— Нет, — громко перебил Чардынин, входя. — Неверно. Во много раз лучше, чем до войны, потому что город разорен и надо начинать все сначала.

— Иван Денисович!

Его узнали, к нему кинулись. Какая-то женщина, плача, целовала его: вернулся секретарь обкома, тот самый, что работал до войны, и это было порукой, что жизнь действительно повернула на прежнее!

К нему подходили, и торопливо, словно отчитываясь, рассказывали, как жили при немцах и в чем были виноваты, а в чем виноваты не были. Он не очень-то слушал.

— Сейчас одинаково надо работать всем вместе, восстанавливать город. Все мы пережили много. Но я могу вам честно смотреть в глаза; если вы мне тоже, ну и хорошо.

— Иван Денисович, а ведь ваш дом сгорел. Идите пока к нам.

— Или к нам!

Он стоял и записывал адреса. Потом прошел по своему обкому — пустым комнатам с треснувшей штукатуркой, без единого стула: как же тут начинать работать?

Первый приказ писали от руки, повесили у дверей: «Граждане города! При отступлении наших войск, чтоб не досталось немецким оккупантам, вы спасали и прятали мебель из советских учреждений, за что вам объявляется благодарность. Теперь мы просим возвратить спасенную мебель в организованном порядке, с получением соответствующих документов».

Через день-два по улицам шествовали стулья, ехали канцелярские шкафы. Несколько счетоводов выдавали квитанции на осьмушках бумаги (только что купленной по случаю у частника), прихлопывая их крепкой, твердой, нерушимой советской печатью. И люди, отходя, словно в блаженном забытьи водили пальцами по лиловому оттиску с серпом и молотом…

— Ну, — сказал Чардынин Павлу, проглядывая его документы, — а вы как к нам попали? Конечно, тоже не знали, что придется ехать именно в деревню?

Он откровенно хохотал, потому что только что рассказывал корреспонденту, как ему пришлось пропустить недавно целую кучу таких «добровольцев». Спохватившись, они уныло твердили, что если и готовы «идти в низы», то только по специальности или в крайнем случае в отделы пропаганды и агитации райкомов.

— Хороши агитаторы!

— Ну и как же поступили с ними вы? — поинтересовался корреспондент.

— Отпустил на все четыре стороны. То-то рады были!

На мгновенье, какой-то боковой мыслью, Павел подумал, что и его могли бы так же отпустить на все четыре стороны. Но тотчас почувствовал, что отводит взгляд в сторону, словно Чардынин именно о нем и говорил. Он испугался, что покажется смешным или немощным этому человеку, который все больше нравился ему и своей резкостью и громким смехом, тем, что не боится быть таким, каков он есть, — не частый дар в людях!

— Не буду врать, будто я ехал сюда с восторгом, — с усилием сказал Павел. — Я работал в институте, готовил диссертацию. Конечно, мне будет очень трудно после Москвы. И, честное слово, в моих глазах даже ваш областной город уже глубокая провинция!

Корреспондент, сам приезжий, в модной тогда тужурке на «молниях», поспешил сардонически ухмыльнуться, предваряя реакцию Чардынина. Но тот, не торопясь с ответом, разглядывал Павла.

— Что ж, я с вами согласен: нелегко менять жизнь, — без всякой язвительности произнес он. — Но ведь мы все вышли из народа не только в песне — на самом деле, и от нас сейчас требуют, чтобы мы помогли ему. Визжать было бы неправильно. Мы с трудом ломали у себя канцелярские методы, а главное — меняли отношение к председателю колхоза. Была эта работа такая тяжкая, никто доброго слова не говорил, все только попрекали. А теперь фигура председателя засверкала. Когда мы послали в деревню сразу пятьдесят «китов» и поехали такие лица, как председатель горсовета или заместитель председателя облисполкома, то и другие призадумались. Даже некоторые из тех, которых не послали, обиделись; решили: раз не посылают, значит они вроде люди третьего сорта. А когда только начали эту кампанию, то просто считали, что Чардынин — сукин сын.

Продолжая внимательно оглядывать Павла, он вдруг сказал:

— Впрочем, мы вас и не пошлем в колхоз. Говорите, писали диссертацию? Тема?

— Наглядная агитация, ее методы и цели, — опуская глаза, отозвался Павел.

И опять корреспондент и Чардынин отнеслись к его словам по-разному: корреспондент на этот раз слушал серьезно, даже с дозой почтения, а Чардынин теперь-то и усмехнулся.

— Значит, у вас будет случай заняться всем этим на практике, — сказал он. — Поедете редактором районной газеты.

2

Заряда бодрости, который получил Павел Теплов от Чардынина, хватило ненадолго. Приехав к вечеру в Сердоболь и остановившись пока в Доме колхозника, на следующий день он отправился в Сердобольский райком. Сыпал дождик, мелкий, как соль из солонки, и такой густой, что сквозь него было трудно что-либо разглядеть в десяти шагах.

В райкомовском зале шло какое-то совещание, и Павел, еще ни с кем не повидавшись, беспрепятственно проник на него. Люди сидели тесно, в верхней одежде, от их грубошерстных курток пахло сыростью; в зале было одновременно и душно и холодно. Это были те самые председатели колхозов, которые, по словам Чардынина, «засверкали», но вид у всех был скорее раздраженный. Павел, попав к середине, сразу окунулся в бурный и не совсем понятный водоворот страстей. Прислушиваясь, он начал разглядывать тех, кто сидел на возвышении. У одного было сухое лицо, обтянутое сероватой кожей. Стуча кулаком по столу, он вяло вскидывал руку, словно по обязанности. Занимая председательское место, он, однако, не был душой и главным нервом собрания, и Павел некоторое время раздумывал: кто же по-настоящему верховодит здесь? Возле председателя сидела женщина лет тридцати, которая тоже охотно вмешивалась, прерывая и коря выступавших, но голос у нее был мягкий, резкие слова звучали недостаточно громко, и, кажется, на нее тоже не особенно обращали внимание. Она сидела, по-домашнему закутавшись в пуховый платок, ее гладкие волосы, разделенные опрятным пробором, вызывали представление скорее о чаепитии за семейным столом, чем о заседаниях в стенах райкома.

— Не берет льнотеребилка, — сказал один из председателей на трибуне, похожей на профессорскую кафедру. Он стоял лицом не к залу и не к президиуму, а полуотвернувшись, уставясь глазами в стену.

— А вы назначьте дополнительную оплату.

— Так все равно же не пойдет. Погода сырая.

— Это не ваше дело. Вы дайте за гектар пятьдесят рублей и теребильщику и трактористу. Сотню потеряете, тысячи спасете.

— Нет, Семен Васильевич, я вас поправлю; колхозники сами отставили теребилку: не идет, только портит. Будет она мять и топтать — колхозники и меня с поля погонят.

— Ах, погонят? Такая у вас дисциплина и организация?! Да вы что, умнее райкома хотите быть?

Председатель колхоза, еще молодой парень, похожий на медведя средней величины, начав говорить с искренним желанием разъяснить, вдруг секунду недоуменно смотрел на оборвавшего его, потом махнул рукой и боком, косолапо стал сходить с трибуны.

— Подождите. Вы почему выезжали в субботу из колхоза в Сердоболь?

— Потому что в баню надо было сходить.

— В баню! — женщина в пуховом платке с горестным возмущением всплеснула руками. — Ведь было же решение никуда не отлучаться, пока такое положение в колхозах.

— Я не прокаженный.

— Не советовал бы вам грубить, — зловеще прошипел председательствующий. — Сколько у вас вытереблено за пятидневку? А еще разговариваете!

— Хуже других не будем: и картошку убрали и лен соберем, — насупясь, отозвался председатель колхоза.

— Срок? — внезапно громко спросило от дверей какое-то новое лицо, энергично, размашисто проходя через весь зал и пружинисто вспрыгивая на возвышение президиума.

Председатель колхоза, быстро повернувшись к нему, назвал число. И, уже не задерживаясь, стал сходить по ступенькам.

— У вас до сих пор еще зеленые настроения, — легко наполняя зал жестяным трубным голосом, вслед ему сказал вошедший. — Мы ваше число принимаем, но если оставите лен под снегом, хоть гектар, — будь любезен, товарищ Сбруянов, удирай из района. Ясно?

— Ясно, — отозвался тот уже из зала.

— Кто это? — спросил Павел своего соседа, который сидел очень спокойно, слегка даже смежив веки. — Ну, этот, который вошел.

— Предрика Барабанов. — И, видимо, не расположен был ничего объяснить подробнее.

У Барабанова вид десятиклассника-футболиста: глаза выпуклые, бешеные и веселые, на лбу челка-бобик, свитерок под пиджаком. Он быстроног, голова на тонкой мальчишеской шее летает во все стороны, уши торчат, как у школьника. Его часто звали к телефону, он выходил, но, возвращаясь, прямо от дверей включался в бой. Гладилин, второй секретарь райкома, охотно уступил ему бразды правления, и собрание часто превращалось в один страстный диалог, когда Барабанов нападал, а очередной председатель колхоза оборонялся.

— А это уже художественный свист! — сказал Барабанов. — На десятое у вас оставалось восемь гектаров, а на шестнадцатое девять. Кто же тут свистит? Для пленума, что ли, специально? Все не научимся работать без очковтирательства.

Из зала покаянно и укоризненно отозвалось сразу несколько голосов: «И раньше ведь свистели!»

— Что это за термин у вас в районе? — опять спросил шепотом Павел своего соседа.

Тот молча усмехнулся.

— Свистеть — значит набавлять цифры?

— Вот именно.

Павел пристальнее оглядел его самого. Соседу едва перевалило за тридцать, лоб у него был без единой морщинки, глаза чуть прищурены, губы плотно сжаты, на коленях лежал высокий картуз с лакированным утиным козырьком, туманным от непросохшей уличной влаги.

— Вы тоже председатель колхоза? — спросил его Павел.

— Тоже.

— Еще не выступали?

— Нет.

— А будете?

— Зачем?

— Так могут же вызвать.

— Не вызовут, — очень спокойно отозвался тот и вдруг, разом оживившись, забыл о Павле: Барабанов говорил теперь о льномолотилках, которые можно получить в областном городе, если колхозы сейчас же внесут деньги, и он назвал сумму.

— Да больше можем дать! — громко сказал сосед Павла, приподнимаясь; флегма окончательно слетела с него.

Барабанов предложил:

— Может, прямо отсюда и поедешь, Иван Александрович? Накрутишь своих как следует — и поедешь?

Тот не без яда усмехнулся:

— Так ведь товарищ Черемухина не велит теперь из колхоза отлучаться.

И все тоже усмехнулись краешками губ: уж больно интересно получается: то в баню не ходи, а то, оказывается, можно и в область.

— Ну, это ты, товарищ Гвоздев, без демагогии, — начал было Гладилин, хмурясь, но Черемухина с заалевшими щеками, отчего вид у нее стал еще более домашний, словно она только что отошла от плиты, вскочила, обиженно раскидывая крылья пуховой шали.

— А как же вы хотите? Райкому проявлять либерализм? День был солнечный, а председатели, вместо того чтобы организовать уборку, возглавить, — где они находятся? В городе! Приехали без разрешения райкома — и что делают? Один коронки на зубы ставит, второй мотоцикл в реке моет. Довольно допускать распущенность, товарищ Малахаев! — обратилась она к кому-то в зале.

Оттуда, из недр, басом тотчас охотно откликнулись:

— У меня ни одного специалиста, даже счетовода сейчас нет, деньги развожу сам, ведомости сам составляю. Минуточку, дайте мне сказать. Я вас слушал. Да что председатель — собака?! Ложусь в час, встаю в пять. Я за Наполеона там, и никто не обращает внимания! Выступать легче всего. Почему я был в городе: в воскресенье действительно тоже мылся в бане, а в понедельник должен был идти в банк, раз я один за всех.

Черемухина:

— Три дня отсутствовали.

Малахаев:

— Да вы счет до двух знаете?! Я приехал уже вечером в субботу…

— Если б вы не были в колхозе наездником, дачником… — сердясь, частила Черемухина.

— А! Определяйте, как хотите. — Тот махнул рукой.

— Мы слишком много воспитываем вас, товарищ Малахаев, — вмешался Гладилин, поднимая утомленное, обтянутое серой кожей, почти костяное лицо. — Пора переходить к оргвыводам.

Но Черемухина — простая душа! — вдруг рассудительно сказала:

— Он уже наказан и перенаказан. Надо направить к нему кого-нибудь в помощь, а то что мы ему будем без конца выговоры давать: ставить уже негде в учетную карточку.

— Это кто Малахаев? — спросил Павел, наклонившись к Гвоздеву.

Гвоздев пренебрежительно дернул плечом.

— Пьянчуга. Ограбил своих колхозников на сто пятьдесят тысяч. Как? Есть у него спелый лен, а он не молотит. Молотилка стояла, пока он прогуливал эти дни.

Видя, что дело свернуло опять в сторону, на неинтересное, ненужное ему, Гвоздев оглянулся, что-то соображая.

— Глеб Саввич, — сказал он вполголоса, трогая рукой сидящего впереди человека, того самого, что отчитывался первым, — будь другом, сделай крюку, заезжай ко мне в колхоз, передай… — И он добавил несколько хозяйственных распоряжений.

— А ты куда? — полюбопытствовал тот.

— Попытаю счастья, может, молотилку еще захвачу.

Немногословный сосед Павла поднялся и, чуть пригнувшись, но ни от кого не хоронясь, на виду у всего зала пошел к выходу.

Глеб Саввич тотчас пересел на освободившееся место. По отчеству его можно было назвать только условно — так он был еще молод и как-то по-мальчишески свеж, этот мешковатый парень, косая сажень в плечах, с коротким вздернутым носом и веселым взглядом карих глаз, одновременно сонным и хитроватым.

— Ишь, — сказал он с некоторой подковыркой, кивнув на уходящего. — Оперативность! — Но потом честно добавил: — Конечно, зевать тоже не приходится.

— А ему не влетит? Что, у вас в самом деле есть такое решение: председателям никуда из колхоза не уезжать?

Глеб порылся в карманах и достал бледно отпечатанную на машинке узкую полосу бумаги: «Сим предлагается председателям колхозов…» Павел прочел и перевернул. Глеб торопливо протянул руку. На обороте карандашом были набросаны какие-то строфы. Павел успел прочесть только заглавие: «Ода на годовщину избрания меня председателем колхоза».

— Ваши стихи?

— Мои. — Глеб заморгал.

Павел посмотрел на него с любопытством.

— Заходите, пожалуйста, приносите почитать. Я буду теперь у вас в редакции работать. Так Гвоздеву не попадет? — снова спросил Павел, не давая заглохнуть интересному для него разговору.

Глеб Сбруянов, польщенный предложением, конфузливо засовывал бумажку с виршами в карман.

— Гвоздев за первенством на пятидневку не гонится, — сказал он, — а по итогам года все равно будет первый, вот его и не теребят.

После совещания Павел зашел к Гладилину, который сейчас хозяйничал в райкоме, замещая первого секретаря Синекаева. Тот без воодушевления пожал ему руку, сказал, что уже имеет распоряжение на его счет из обкома (при этих словах он с некоторой опаской поглядел на Павла, потому что звонил сам Чардынин) и согласно этому распоряжению он должен ознакомить товарища Теплова с районом, что можно начать завтра же.

Павел заметил, что Гладилин не спрашивает его согласия, не выражает собственного мнения, но передает волю вышестоящих органов, и только. Вблизи лицо Гладилина было еще суше, глубоко запавшие глаза напоминали глазницы черепа, особенно в том пасмурном рассеянном свете дождливого дня, который сейчас скупо наполнял комнату. Видимо, он хворал застарелой язвой желудка или еще какой-нибудь затяжной изнуряющей болезнью.

Павел пробовал выйти за черту официальности, заговорить о городе, о своих впечатлениях, но Гладилин только молча жевал губами, не поднимая глаз. Раза два он обронил: «Когда приедет Кирилл Андреевич Синекаев», и Черемухина, которая вошла в комнату перед самым уходом Павла и смотрела на него бочком, с откровенным женским смущением, тоже подхватила, как эхо: «Когда вернется Кирилл Андреевич…»

На следующий день они действительно поехали с Гладилиным по деревням, ездили долго и утомительно, но из всей поездки Павел только запомнил деревню Старое Конякино.

Они нашли председателя колхоза Шашко на поле под свирепым, внезапно налетевшим осенним дождем, возле мелкого подлеска с желтыми листьями.

На поле работали шефы — железнодорожники, больше женщины, в платках, в черных шинелях: ссыпали картошку в бурты.

Шашко оказался дородным, немолодым мужчиной; его щеки, нос, лоб напоминали нашлепки из красной глины — так красно-бур был от постоянного холодного воздуха. На нем стеганый ватник защитного цвета и черные шаровары, заправленные в сапоги. Откуда-то из живота он достает серебряную луковицу часов.

— Вот кончим — и на другое поле. Только и делов.

— Ты бы, Филипп Дмитрич, перерыв, что ли, сделал, — нерешительно предложил Гладилин, ежась от струй, которые затекали ему за поднятый воротник.

Шашко рассудительно поглядел на небо:

— Дождей не переждешь, Семен Васильевич. Теперь с нашей стороны было бы даже нахальством ждать погоды и сверху и снизу. А вы в автомобиль взойдите, там не мочит. Да и облак быстро пролетит.

И когда Гладилин и впрямь взобрался на переднее сиденье «газика», Шашко, продолжая беседовать, стоял возле него на вольном воздухе с полным презрением к небесным хлябям.

Впрочем, начало октября баловало сердобольцев. Между деревьями то и дело проглядывало круглое белобровое солнце. Осенью пятна на траве не желтые, а серебряные, и молочный луч пучком проходит сквозь ветви. Во все краски добавлены белила; бело-желтые листья, бело-зеленая трава, бело-синее небо. И только березы, даже в пасмурном дне, излучают свой собственный особый свет. Павел углубился в придорожную рощу. Ветер шел по верхам, травы стояли тихо. Листья слабо держались на черенках и, распластываясь, ложились на влажную землю. Все стебли и мхи оставались до сих пор зелеными; обильно смоченные дождями, они податливо льнули к ногам. Пахло сырыми грибами, хотя шапочки их все реже и реже попадались на глаза. Не таясь, сверкали теперь красками только мухоморы да рябина. Попадался обабок с ярко-желтой ноздреватой подбивкой и сморщенной коричнево-зеленой кожей на макушке, ничем не отличимый от палого листа, или вдруг, как подарок, сам катился под ноги последний румяный подосиновик на прямой крепкой ноге: он так цепко, покряхтывая, лез из земли, что, казалось, вокруг него даже трещали упавшие сучья.

Но лес становился с каждым днем все прозрачнее; тонкие поляны ловили беглое солнце и тогда озарялись ненадолго прощальным добрым теплом. Воздух был ясен; земля отдыхала от длительного материнства и пила свои дожди — утренние, дневные, вечерние. Они сыпали пылью наперерез солнечному лучу. Щедро, пригоршнями, стучали по вспаханным под озимь полям. Гудели ночными поздними грозами или работяще, споро перемывали песок на дорогах; по камушку, по песчинке.

Павел бродил по опушке, поджидая попутную машину. Знакомство с районом шло у него несколько иначе, чем представлял себе Гладилин. Едва обосновавшись в редакции, Павел старался сам побольше выезжать в деревни. И, может быть, поднятый воротник Гладилина, запавший ему в память, заставлял упрямо мириться с дождями и с дальними расстояниями, вышибая городское чистоплюйство и городскую нелюбовь к пешему хождению.

Стоял полдень. Молчали птицы, и кричали петухи в окрестных деревнях. От влажного воздуха петушиный крик расплывался и звучал протяжно, тоже по-дикому, по-лесному.

Павел шел по дороге, прислушиваясь, не нагонит ли его гудок колхозного грузовика. Минуя опушку, дорога вошла в лес так же естественно, как река входит в свое ложе. Солнце, освободившись от белой наледи облаков, припекало совсем по-летнему.

Павел не знал отчего, но все его существо переполнялось чувством довольства и радости. Его интересы и привязанности лежали целиком вне Сердоболя, и сам он в первых шутливых письмах совершенно искренне именовал себя Робинзоном, которому все еще не попадается колхозный Пятница. Вырвавшись в Москву на выходной, он страшно грустил, расставаясь с площадями и улицами, где зимой и летом одинаково блестит голый асфальт, но запах бензина, естественный для москвичей, уже неясно томил его, как навязчивая головная боль, и сам темп московской жизни мешал сосредоточиться. В нем начиналась подспудная работа, незаметная никому. Ум медленно освобождался от напластований многих лет и готовился, как вспаханная земля, принять в себя зерна новых впечатлений.

Вместо большака выйдя неожиданно к узкому проселку, Павел попросился к проезжавшему мужику на телегу. Тот попридержал лошадь и, довольно равнодушно окинув взглядом городской макинтош седока, утвердительно сказал:

— Тебе до райцентра. Скоро путь у нас раздвоится. Пройдешь сам еще версты полторы.

По влажной дороге ехать было не тряско; Павел даже подумал, насколько этот способ передвижения естественнее и полезнее для человека: есть время поразмышлять, оглядеться. Вокруг свежий воздух, а не бензинный перегар, как в кабине «газика».

— Лучше работают в этом году в колхозе? — спросил он своего возницу, явно набиваясь на душевный разговор.

Тот ответил охотно, но коротко:

— Лучше.

— А что, получать больше стали?

— Нет, получаем еще пока маловато. Но вот свинарник строят, ямы для силоса копают. Все видят: на жизнь дело повернуло. Хоть и маленькие шаги сделаны, а все уже не на месте топчемся. — Потом, однако, добавил несколько поостывшим тоном: — Конечно, бывает у нас и так: пошумят, пошумят, да и кончик. На старт выйдем, а к финишу не придем.

— Старт, финиш, — повторил Павел, машинально отмечая городской лексикон.

Колхознику это его удивление, должно быть, не особенно понравилось. Люди всегда чутки к тому, что их в чем-то считают сортом ниже. Возница посмотрел на своего седока косо и неодобрительно. Так, может быть, они бы и раздружились с первых слов, если б Павел, хотя и не понимая толком своей провинности, но ощущая возникшую неловкость, не попробовал перевести разговор на другое.

— Какой мелкий лесок пошел, оглоблю согнуть не из чего, — оживленно воскликнул он.

Колхозник не прыснул ему в лицо и не позлорадствовал вслух. Он даже чуть отвернулся, деликатно пряча усмешку («Пошел гнуть оглобли!»), но, как мастер, напавший на невежду — хотя и сильного, может быть, в другом ремесле, — снова почувствовал свое превосходство над ним и, зная, что оно теперь неоспоримо, вернул ему свое расположение.

— Оглоблю вырубить, дугу согнуть всегда леса хватит, — небрежно поправил он. — Союз наш большой, богатый. Для дела богатый, — уточнил и поглядел внимательно на Павла: стоит ли с ним объясняться? — Вы кем работаете? — полюбопытствовал он.

— В газету к вам приехал.

— Насовсем или временно?

— Не знаю.

— Ага, значит, присланный. Но-но! Задумалась. Сейчас наша дорога раздвоится, — повторил он. — Сюда к гаребжанам, а вон где береза расщепленная, то уже во вторую бригаду колхоза Чапаева. Наши места вам, конечно, незнакомы?

— Сознаюсь, пока действительно… А кто у вас председатель?

— Честь по хозяину? Скажу. Ему фамилия Сбруянов, Глеб Саввич, Саввы-шорника покойного сын, наш собственный, деревенский. А и была ж с ним история, как мы его избирали летошний год.

— А что?

Возница завздыхал, вертясь и прищелкивая языком. Было ему с небольшим лет сорок, тертый калач. В нем боролось желание потолковать начистоту, поязвить за спиной у начальства с извечной крестьянской осторожностью: слово серебро, а молчание-то все-таки золото!

— Ведь, понимаешь, такая была обстановка, — пояснил возница, — жене моей, Феоне Филатовне Федищевой, — не слыхал? — ну, еще услышишь, — к примеру, предлагали в правление: она премированная и награжденная, на праздниках в президиуме сидит, как Буденный, вся в медалях. А она руками замахала: «Что вы! Я женщина семейная, мне эти пьяницы не компания. Работала дояркой и буду, а сюда не хочу». У председателя с заместителем было разделение труда: один дает указания, а другой обещания. Такая история!

И вот в колхозе имени Чапаева, по рассказу возницы, перевыборное собрание шло три дня. Синекаев, тогда новый еще секретарь райкома, для которого случай этот оказался неожиданным, сказал рассерженно по телефону: «Хоть месяц заседайте, а порядок наведите. Что за недисциплинированность!» На месте это поняли буквально. В первый день в клубе выключили свет, пришлось расходиться, хотя колхозники кричали: «Нечего откладывать, сегодня решим!» На следующий день выкинули такой лозунг: «Не хотите Бурлакова, дадим вам директора из МТС».

Подняли директора на сцену. Он стоит потный, рукой за левый бок держится. Тихим голосом повествует, когда родился, где работал. Ни выговоров, ни «на вид» до той поры у него не было. А зал шумит: «Не желаем! Жаль человека: уж очень опасается испортить свою биографию. Давайте нам Сбруянова. Он здешний рожак. Управится». Сбруянов тоже сидит в президиуме. Сидит молчком; хоть инструктор райкома, а доверия ему мало.

— Почему мало? — спросил Павел.

Возница вскользь отозвался, не желая тратить время на побочные истории.

— Это из-за попадьи… — и продолжал: — Гладилин, который проводил собрание, кипит, как нарзан в бутылке. «Да что вы, не знаете, что Сбруянов выпивает?» А правда, было такое: парень месяц ходил чумной по личному вопросу. Мужики подмигивают с места: «Ничего, поможем!» — «Мораль у него…» — начинает опять Гладилин и аж желтеет, потому что бабы смехом перебивают: «Поддержим!» Ну что ты станешь тут делать?! Озорницы.

На третий день подъехал сам Синекаев, с ним газетчики и еще человек десять. Сидят в президиуме. А зал орет: «Как народ схочет, так и будет. Не хотим Бурлакова, а хотим Сбруянова». Сам же Бурлаков в ус не дует. «Больно и вы мне нужны», — отвечает. Секретарь райкома, видя настроение, спокойненько говорит: «Ну что ж, дело хозяйское. Настаивать не будем. Хотят Сбруянова, пусть выйдет товарищ Сбруянов, расскажет биографию». — «А мы его знаем, нечего рассказывать». Проголосовали за Сбруянова. Такая история.

Они уже минут пять стояли у расщепленной березы. Возница подобрал вожжи, но, прежде чем уехать, за руку попрощался с Павлом и, видимо оставшись доволен состоявшимся знакомством, пригласил его весной порыбалить по большой воде с острогой.

— У нас места для этого, кто понимает, отличные! Не велика Гаребжа, а в разлив — море. Значит, помни: четвертая изба, как въедешь. Сам ты из Москвы? Такая история: я и в Сталинграде бывал и в Берлине, а ранили меня под Москвой, в сорок втором. Лежу на снегу, думаю: «Ну все, кончик. Помираю». Потом прошу: «Расскажите мне хоть, какая она есть, за что голову складываю».

Павел постоял под березой, глядя вслед повеселевшему коньку, который почуял близкую конюшню. Вокруг, подожженная кленами, пылала земля. Кукурузное поле, выгнутое горбом, сухо, как солончаки, горело белыми раскиданными повсюду обмороженными листьями, истончившимися до пергамента. За межой занимались языки осиновых верхушек. В изгороди придорожного дома шел провал из зеленых, еще не схваченных огнем кустов, а дальше густая, глубокая коричнево-винная гамма бересклета и черемухи.

Павел пошел напрямик по указанному ему пути через колхозные огороды, где завивалась голубыми кочанами поздняя капуста. Вырванная с трудом морковь в липких комьях земли растопыривала пальцы отростков и, обтертая о траву, весело, молодо хрустела на зубах. Подул ветер, стало свежо, и это подстегивало: торопись, пошевеливайся!

В тридцать пять лет появляется энергия зрелости: ничего попусту! Исчезает вялая мечтательность, нет расточительства. Зима, весна и лето — только подготовительные к такой осени этапы. Напрасно сравнивают зиму со старостью. Зима — раннее младенчество. В снеговых свивальниках лежат поля, готовятся к жизни спящие корни. Голые стволы, прихваченные морозом, бездумно качаются в остуженном небе. Весной же наступает бурное отрочество. То снегом, то дождем, то заморозком топчут апрельские дни землю. Май томит распускающимися почками, и губы тоже набухают и лопаются посередине. Лето приходит разодетое, как на праздник. Оно ступает вальяжно; иногда любит прикидываться молоденьким: после первого покоса выпускает зеленую травку, а на болотах не переводятся чахлые фиалки. Но вот идет вторая половина августа — наша северная осень — и начинается зрелый осмысленный труд. Любовь тогда тоже полна жгучей бодрости и остроты. Мы уже не можем откладывать решения на завтра. Чего же мы стόим? И люди смотрят друг другу в лицо…

Кричали, срываясь на фистулу, петухи в соседней деревне. Поджаренные на утренних заморозках клены освещали синее, натертое колесами и шинами шоссе — дорогу на Сердоболь.

В тот же день, когда пришлось к случаю, Павел полюбопытствовал у Гладилина насчет сбруяновской истории:

— Что же там произошло?

Гладилин поморщился, как будто хлебнул горького:

— Затеяли игру в председателя. Приехали мы — отменить собрание не можем, оно было правомочно. Спрашиваем: «Почему вы против Бурлакова?» А они шумят: «Что вы нам его суете? Мы его не хотим». Избрали Сбруянова, хотя сами знали: не та фигура. Он и в партии-то чудом удержался. Правда, сейчас работает исправно. Была кандидатура более приемлемая, директора МТС. Но он только услыхал, что собираются в колхоз посылать, тотчас на диван — и хватается за сердце. Пришлось ему камфору впрыскивать, доктора вызвать. Тот считает пульс: все нормально. Вот какое несерьезное отношение встречается еще у отдельных товарищей!

— А за что Сбруянова хотели из партии?.. — осторожно спросил Павел.

— Да из-за попадьи! — отозвался Гладилин с досадой, но тоже не захотел объяснить подробнее.

3

Чайная «Сквознячок» стоит на самой магистрали, на сквозном автомобильном тракте, где расположен Сердоболь. Вечером, когда проезжаешь мимо, в свете фар всегда видны возле нее тупорылые покорные «газики», покинутые своими водителями, пятитонки с грязными кузовами, легконогие «Победы». Даже утомленная министерская машина, бывает, не побрезгает «Сквознячком», если путь ее лежит не близко. И здесь, в шуме оловянных ложек, в звоне толстых, как базальт, пивных бокалов, в густых испарениях щей и в легком, летучем парке чая люди все одинаково демократичны и доброжелательны. Да и чем считаться? Почти на всех кирзовые сапоги или валенки, обутые в красную резину, отчего здоровенные мужики в своих дубленых полушубках похожи на гусей. Но если и проскользнет кто-нибудь в городских калошах, тонких как скорлупка, это не вызовет ничьего раздражения. Если человек проезжий забежал в «Сквознячок» погреться, а путь его лежит дальше, то так ему и полагается. Ведь у этого, например, в ушастом малахае, с бровями, смерзшимися, как у полярника, тоже есть в запасе велюровая шляпа. Ну, а если свой брат, районщик, возвращается из области с очередной «накачки», то завтра он сменит наряд, созданный для асфальта, на более пригодный здесь.

— Эй, товарищ, одолжи огоньком!

Подавальщиц знает по имени вся магистраль.

А они, в свою очередь, осведомлены о нуждах и заботах области и районов не меньше, чем сами первые секретари.

Душевные девчата эти подавальщицы!

Недаром в «Сквознячке» вспыхивают скоропалительные страсти и бушует бурная ревность. Здесь влюбляются от первого до второго блюда, и бравые шоферы, уезжая, увозят шипы в сердце. Свидания подчинены графику движения. Но если один из шоферов-вертопрахов все-таки увозит свою подружку, это становится событием для всех. Такие бреши загс пробивал время от времени.

— Где Нина? — спросит человек, вваливаясь в «Сквознячок», как к себе домой, хотя не был тут, верно, с полгода.

— Тю-тю наша Нинка! Увезли.

Едва ли помнит сама Нина этого своего доброжелателя, но он ее помнит. Он крякает, желает ей счастья, с живейшим участием расспрашивает: когда ждут первенца и не «зашибает» ли Нинкин «вертопрах»? И если бы не неумолимый закон движения, конечно же, дал бы крюку, чтобы по-родственному предстать перед молодоженами.

В «Сквознячке» к Павлу Владимировичу Теплову, сердобольскому новоселу, однажды подсел человек несколько уже навеселе. В дыму, в теплых парах чайной лицо у него было как сырая картофелина, в которую воткнут острый, почти перпендикулярно поставленный нос. Глаза голубые и косящие. Брови светлые, как и волосы. Полное, моложавое, хитроватое и добродушное лицо. Когда он подпирает голову, то согнутый палец уходит в щеку, как в тесто, и кажется: отними он руку — останется аппетитная круглая ямка, как в свежем калаче.

— А я ваш предшественник, — представился он весело. — Покрывайло. Может, выпьем по этому поводу? Ну да, редакторствовал тут не год и не два, а теперь ушел на вольные хлеба, в собкоры. Вижу, приходите каждый вечер, а кроме пивка-то ни-ни. Соскучитесь так скоро. Сами из первопрестольной? Семью не привезли? Ну и правильно. С непривычки без теплых уборных им будет скучно.

«Скука» — это было, кажется, его любимое словцо, выражавшее известную степень сарказма. Павла слегка покоробила развязность, но было в нем и что-то лихорадочно-жалкое: словно боялся, что Павел встанет и уйдет. Глаза его закосили пуще прежнего. Павел остался.

— Вы здесь давно живете? — спросил он, чтобы что-то сказать.

— Я не живу, я служу, — поправил тот. — А что? Хотите исторический обзор? Шекспировскую хронику города?

Павел улыбнулся. Чувство натянутости неожиданно пропало, ему захотелось поговорить и даже выпить, хотя бы и с этим человеком.

— Какой тут Шекспир! Город тихий, лопухом зарос.

— Не скажите, — почти серьезно возразил тот. — И у нас есть свои страсти. Вот, — он хитровато сощурился, — в 1403 году, например, когда Витовт захватил город, последний князь Семен Мстиславич бежал в соседнюю область, а там другой князек, тоже беглый, влюбился в жену Семена — Юлианию. Когда же она ему отказала, изрубил ее в куски, удрал в Орду, но покоя не нашел — пробрался в Рязань и умер в тоске у схимника Петра. Чем не сюжет? А хотите — поближе. Видали на площади памятник? Стоит генерал, возле него гранатометчик, солдат, офицер отстреливается. А вот в фигуре солдата ничего странного не заметили?

Павел припомнил: пехотинец в распахнутой шинели каким-то особенно отчаянным, милосердным жестом не то поддерживает, не то обнимает умирающего генерала, в последнем усилии рванувшегося с протянутой рукой.

— Сначала на проекте вместо солдата была женщина. Врач. Люся. Мы тут знаем о ней все, вплоть до цвета глаз.

— Его любовь? — осторожно спросил Павел.

Тот кивнул.

— Он застрелил ее в окружении. Выхода у них не было. Потом себя. После войны его хоронили снова — перенесли на площадь. Бронзы тогда не было. Собрали отстрелянные патроны, отлили. А где Люся похоронена, неизвестно. И на памятнике ее тоже нет. Вот вам история.

Павлу стало почему-то не по себе. От выпитого вина или от духоты веки его набрякли, и он, заерзав, старался уклониться от взгляда собеседника.

— А вы впечатлительный человек, — сказал тот. — У вас у самого трагедий еще не случалось? А впрочем, что такое трагедия? Сегодня трагедия, Ромео и Джульетта, а останься человек жив — и готов собачиться со своей Джульеттой из-за медной полушки.

— Все люди есть люди, — рассеянно пробормотал Павел.

— И это довольно скоропортящийся продукт, — саркастически ввернул косой.

Павел начал было расплачиваться, но вдруг остановился.

— Послушайте, — сказал он, — я ведь новичок в газете. Черт знает, с чего начинать!

Лицо Покрывайло, сильно побледневшее за вечер и еще более похожее на сырую картофелину, затряслось в беззвучном смехе. Он бесцеремонно рассматривал своего собеседника: у того были прямые черные волосы южанина — маслянистые, густые, открывающие смуглый широкий лоб. Даже когда Павел сидел вот так, согнувшись, видно было, как он высок ростом. Хороши были у него глаза и брови. Глаза на ярком солнечном свете казались, наверно, зелеными, но на самом деле они светло-карие, табачного цвета. А брови широкие, ломающиеся посредине, черные, мягкие, как полоски бархата.

— Не обижайтесь, — сказал наконец Покрывайло. — Я просто рад. Все эти вечера я наблюдаю за вами и вижу, как вас грызет забота и беспомощность. Но я не верил, что вы осмелитесь заговорить об этом вслух. Ведь тут нужно мужество. Люди сидят не на своем месте, и вся их энергия уходит на то, чтоб скрыть это от посторонних. А вы прямо сказали: ни черта не понимаю. Из вас будет толк!

— Сомнительный комплимент, — вздохнул Павел. — Но, ей-богу, я бы многое сейчас отдал, чтоб…

— Не расстраивайтесь. Будем считать, что я ваш конек-горбунок. Эта службишка не в службу… Только примите совет конька-горбунка с самого начала: работайте на средних скоростях.

— Что это значит?

— Сейчас объясню. По-моему, каждый человек должен начинать жизнь не с того, чтобы подгонять ее под какой-то чужой идеал, пусть даже прекрасный, а разобраться в самом себе: что ты хочешь и что ты можешь? А также чего не можешь, чтобы не терзаться и не насиловать себя понапрасну, но построить свою жизнь наиболее разумно, полезно для общества и для себя самого. Мелкая, бескрылая философия? Нет, дорогой. Не будьте ханжой и вдумайтесь внимательно. Ведь из машины в сто лошадиных сил не выжать двести? Даже Чкалов мечтал облететь «вокруг шарика» отнюдь не на современных ему самолетах. Так вот, мы с вами, уважаемый, средние моторы, мы не можем давать космических скоростей, но я не понимаю, почему это должно унижать нас. Наоборот, я, честный средний моторчик, требую, чтоб меня не перегружали и чтоб автоинспекция неусыпно следила за моим рабочим режимом, так как это обоюдно выгодно и мне и государству. А ведь вы снова хотите подняться и уйти! — сказал внезапно он совсем другим тоном. — Ну, прошу вас, не надо. Я ведь и в самом деле могу быть вам полезным.

— Почему вы ушли из районной газеты? — в упор спросил Павел.

Покрывайло закосил сильнее.

— Не сошлись с Синекаевым в определении скоростей?

— А, вы уже слышали про Синекаева? Ведь его сейчас нет в Сердоболе. Нет, это было до Синекаева, при прежнем руководстве. Синекаев только скрепил решение своей державной печатью. А прежнее руководство… Ну как вам сказать… опять целая история. Видите ли, иногда «кампании» становятся той волной, на которой особенно легко построить карьеру и разделаться с неугодными. Синекаев здесь недавно, года полтора. Гладилин тоже сидел на другом месте. А был у нас вторым секретарем — первым по значению — инженер-тепловик, серьезной квалификации и прирожденного организаторского таланта человек. Самое правильное было бы сделать его первым. «Первый» же, тоже очень неглупый, знал это и в принципе даже не возражал, если б в другой район, не в Сердоболе. Но еще вопрос, захочет ли парторганизация отпускать такого нужного, полезного городу человека? Не возникнет ли у кого, естественно, мысль: его-то оставить здесь первой головой, а «первого», хоть и тем же чином, но в другое место (без него, мол, легко обойдемся). И вот, чтобы этот разговор не поднялся на конференции, даже на пленуме райкома, «первый» поспешил: только кликнули клич — кадры в деревню! — он, ни с кем не посоветовавшись, на очередном заседании бухнул с дрожью в голосе, будто от сердца отрывает, с горящими воодушевлением глазами: «А мы, райком (думаю, товарищи согласятся?), отдадим лучшего из лучших, нашего дорогого товарища Кедрова!» И все это было обставлено таким гроханьем медных тарелок, что возражать никому не удалось. И вот поехал человек в МТС, теряя свое истинное поприще: партийного руководителя больших масштабов.

— Мне не кажется это столь трагичным. Ну, к делу: а при чем же тут вы?

— Ни при чем. Если не считать внутреннего, что ли, конфликта.

— Значит, вы одни пробовали отстоять свою точку зрения?

— Ничего подобного. Я не борец. Даже не военнообязанный. Никогда не держал в руках автомата. Я просто учинил небольшое хулиганство в знак своего бессловесного протеста. Видите ли, наш «первый» очень любил выступать и в печати и устно. А выступления эти все я ему составлял. Вот подходит отчетный доклад, конечно, опять сижу, корплю. Надоело до чертиков. А тут еще прибегает Гладилин, тоже говорит: «Выручи, надо выступать в прениях, а продумывать да готовиться времени нет». Тогда я написал и ему, да так, что начисто разбил свой первый доклад. Со знанием дела. Вот Гладилин выходит на трибуну, начинает читать. «А как же докладчик не затронул такие-то вопросы? А где ответ на решение такое-то?» В зале шум, аплодисменты, президиум как на иголках, сам Гладилин холодным потом обливается, а остановиться все равно не может. Комедия! А мне что? Я в стороне.

— Это вы и называете «жить на средних скоростях»?

— На самых малых, на самых малых. А вы рассчитываете иначе?

— Я воевал, — ответил Павел резко. — И хорошо помню, как держат автомат.

— Ну что ж, — отозвался Покрывайло уныло. — Я ведь не против. Я — за. Безумству храбрых… — потом круто оборвал сам себя: — Поговорим о газете. Не о том, как я ее делал, а как надо делать. Идет?

4

В центре Сердоболя, занимая полквартала, стояло большое недостроенное здание из серого кирпича с пустыми окопными проломами. Сердобольцы, оглядывая его, говорили: «Это наша копилка, наша сберегательная касса: на вечное хранение пять миллионов вложено». Все жилищные дела в исполкоме начинались со слов: «Когда будет готов дом…» Он так и назывался — «дом», без дальнейшего указания на архитектуру или адрес. Несколько раз в году вопрос о «доме» ставился на бюро: сессии райсовета регулярно обрушивали на него сарказм своих ораторов. И все-таки «дом» продолжал оставаться похожим скорее на хорошо сохранившиеся древнегреческие развалины, чем на новостройку. По отчетам же строительного треста выходило, что работа там если и не кипит, то задерживается совсем уже по не зависящим от него обстоятельствам.

Когда в районе появился Барабанов с его неукротимой энергией, дело сдвинулось с мертвой точки. Уже будущие жильцы — одинаковые во всем мире идеалисты! — обхаживали дом вокруг с видом ярмарочных покупателей, как вдруг все опять застопорилось. В октябре выпал ранний снег, ударил мороз, и для того, чтобы вести отделочные работы, потребовалось отопление. А кто будет его давать? У стройтреста нет соответствующих средств. А коммунальный отдел города говорит: «Это же еще не жилой фонд. Вы нам его не сдали, мы не приняли». Строители побежали к Барабанову, и пока вновь пускалось в ход бумажное колесо, маляры, чертыхаясь, что-то долбили под открытым небом, перетаскивая с места на место кучки земли.

Павел продолжал жить в сердобольском Доме колхозника.

В каждом районном центре есть такое помещение с конюшней во дворе и двумя штатными единицами — заведующей и уборщицей. Женщины эти круглый год одинаково замотаны платками, с первыми заморозками шумно таскают охапки дров к печам, а при отъезде постояльца выдают ему розовые талончики, где обозначена стоимость ночлега.

Когда Павел поселился в отдельной каморке с кроватью, тумбочкой и столом, обе должности временно исправляла пятидесятилетия крепкая баба — тетя Шура. У тети Шуры были и дети и внуки, только они уже давно не жили в Сердоболе. Был у тети Шуры домик на окраине, не сгоревший в войну, полдюжины кур, поросенок и — наказание божье! — коза. Со всем тем тетя Шура не только успевала отлично исправлять свои служебные обязанности, но по утрам в воскресенье, когда Павлу некуда было спешить, охотно калякала с ним по часу и больше, стоя всегда у порога, опершись на половую щетку.

Как-то Павел купил бутылку портвейна, полкило колбасы, коробку конфет, нарезал серый хлеб толстыми ломтями и пригласил тетю Шуру к столу. Она; немного пожеманилась, как и полагается уважающей себя женщине, но потом присела на край стула, и ее рабочие крупные руки по-гостевому были сложены на коленях. Павел сам разлил вино по стаканам, придвинул к ней тарелочку с хлебом и колбасой и немного грустно предложил:

— Чокнемся, тетя Шура, за вас и за меня.

— Чокнуться можно, — осторожно согласилась она. — Только хотела я вас предупредить, Павел Владимирович, что ни мыслей, ни горя винное зелье не уносит. Это только говорится так.

— А у меня и нет горя никакого. Просто сегодня мой день рождения.

— Ну, тогда с именинничком! — И, не отрываясь, выпила стакан липкого портвейна. — Скучно тебе тут одному жить, — прибавила она по-матерински. И вдруг предложила: — Песню спеть со мной не побрезгаешь?

Пела она хорошо. В ее манере были вальяжность и раздумчивость настоящей русской певицы. И даже затрепанный романс «Мы сегодня расстались с тобой без ненужных рыданий и слез» прозвучал у нее значительно и так горько, что несколько минут Павел сидел, сцепив руки.

— Ну, — подбодрила она его, — не горюй! Все в жизни исправится, была бы жена красавица. Жена-то про именины помнит?

— Конечно. Вот пойду на почту, там телеграмма до востребования.

— Телеграмма бабы не заменит.

— Спойте еще, тетя Шура!

Она запела, но потом озорно оборвала на полуслове:

— Песня до конца не допевается, мужчинам до конца правда не сказывается!

— Ах, — вздохнула она погодя, — скучно у нас в городе. Мне, старухе, и то скучно. Сызмальства бывало веселей. Зазвонят колокола, попы со всех церквей пойдут в собор. Народу — туча темная. Как станут на лед, он и подломится. А девки, парни! Со всех деревень. У нас это называлось «сидеть на камушке». Соберутся невесты со всего района. Парни похаживают, выбирают. Потом спросят: «Из какой вы деревни, чья дочь?» Вежливо так. Смотришь, через два дня сватать едут. А теперь гуляют три года, а потом расходятся: характерами не сошлись!

— Ну, если вы по церквам тоскуете, то ведь в Сердоболе собор стоит целехонький.

— Я не по церквам, я по обхождению. Попы тоже пошли верченые: говорит с тобой, а глаза по сторонам бегают: некогда. Все делают зараз: и кстят и венчают. За крестины сорок рублей берут, а за венчание пятьсот. Подхожу к благочинному: так и так, дочку надо повенчать, уже двое детей. Сколько будет? «Пятьсот целковых». — «Ох, батюшка, нельзя ли подешевле?» Молчит. Значит, подавай полтыщи. Подхожу к дьякону. Молодой, курчавый, недавно студентом был. Он говорит: «Пойди еще раз, скажи, что бедная, может, скинет. Напрасно драповое пальтишко надела; ведь нам третья копейка идет, вот и ставят плату судя по человеку», — «Спасибо, — говорю, — не учла». Подхожу к благочинному. «Нет, — отвечает, — пятьсот». Так и живет дочь невенчанная.

Уходя, тетя Шура повторила:

— Очень я прошу тебя, Владимирович, к вину не пристращайся… Долго ли до греха? Лучше буду тебе носить по утрам козьего молока поллитру. Могу и блинцов испечь. Я на печеное мастерица.

— И когда вы со всем управляетесь?

— Руки рабочие, сидеть без дела не охочие. Была я помоложе, знаешь, как про меня мужики говорили: такая баба, что из воды огонь сделает. Значит, надо марку до смерти выдерживать. Так нас маменька учила.

Труднее всего Павлу было с работой. До войны он успел окончить два курса университета. В сорок шестом, перезабыв все, но с огромным желанием учиться поступил на третий. До изнеможения занимался, валился с ног от голода и усталости, потому что жена его, Лариса, пытаясь помочь, устроилась счетчиком в МОГЭС и получала всего триста рублей в месяц — меньше, чем стипендия у Павла. Но все-таки они оба мужественно вынесли это время. Три года Лариса проходила в одном-единственном вытертом шерстяном платье; по вечерам Павел, вооружившись толстой иголкой, пытался латать ее стоптанные туфли. Лариса ничего не умела делать сама, но зато и ни на что не жаловалась. В тяжелые дни она улыбалась Павлу бледными губами, и он был благодарен ей хоть за это. Окончив университет, Павел прошел ускоренную аспирантуру — полтора года вместо трех и, продолжая работать над диссертацией, начал сам вести семинарские занятия в одном из столичных институтов. Оттуда-то в некий прекрасный день он и уехал в Сердоболь.

Получилось это так. Когда началась широкая кампания — призыв коммунистов в деревню, Павел был членом партбюро института, и после выступления секретаря — рыхлого с одышкой человека, — повторившего слова о зове партии и о велении сердца (двое-трое сидевших в первом ряду настолько явно отвели от него глаза, что произошла неловкая тягостная заминка), в Павле помимо его воли что-то распрямилось, как пружина. Не теперешним, штатским, размеренным движением, но с нерассуждающей стремительностью гвардейского лейтенанта он поднялся с места и вызвался поехать первым.

Он был уверен в этот момент, что ломает всю свою будущность, так уже наладившуюся сейчас, а ведь его вовсе не тянуло ни к переменам, ни к неожиданностям! Но то, что поднялось в нем, было сильнее его самого. Это была команда на поле боя — он, солдат, услышал ее и выпрыгнул из окопа.

Потом он никогда не позволял себе сожалеть об этом.

«В наш век революций, — думал Павел, — мы привыкли ко всему, что случается, прибавлять слово «борьба». Мы боремся за мир, за счастье, за увеличение надоев молока, за сокращение сроков строительства электростанций, за воспитание нового человека. Мы, не веря в бога, сами себе приписываем абсолютное могущество: будет так, как мы захотим. Но всегда ли мы знаем, чего мы хотим?»

Прежде всего человек хочет быть счастливым, хотя понятие о счастье весьма расплывчато. Сюда входит и минимум благосостояния, и обладание том, кого любишь, и справедливое социальное устройство вокруг. Однако все это, вместе взятое, может еще и не быть счастьем, а только условием его. Многие по прошествии времени с удивлением вспоминают: мы были счастливы тогда-то и тогда-то, но даже не замечали. Но это неверно. Они были только спокойны, или удачливы, или еще что-нибудь. Счастье ни с чем не спутаешь. Когда оно приходит, никто не ошибается, что это такое. Счастье — это с полным напряжением сил делать то, что хочешь и что должен делать. Когда это совпадает. Одна из самых серьезных жизненных неудач — не попасть в становую жилу своего времени, в ее главный поток. Не суметь отличить исторически основное от наносного. В каждой эпохе есть свой авангард. Судьба его трудна и часто трагична. Но быть в этом авангарде — социальное счастье человека. На историю в общем работают все. Но по-настоящему счастливы только те, кто делает это сознательно.

Павел Теплов, человек отнюдь не героического толка, на себе самом испытал, что значит идти по главному хребту истории или по его боковым отрогам, и все перипетии его сугубо личной судьбы закономерны, если рассматривать их с этой точки зрения. Волей истории он делал общее великое дело на полях Отечественной войны и чувствовал от этого полное удовлетворение. Но потом, когда он выпал из прямого фарватера (одна эпоха — войны — кончилась, другая — восстановления — еще не началась), Павел утерял на время путеводную нить. Это не значит, что существование его перестало быть насыщенным: он работал, учился, добивался лучшего, и все-таки это все умещалось в малом, а не в большом круге жизни. Он жил так целые годы, пока опять рука истории не позаботилась о нем и не перекинула его в Сердоболь, где так нужны были люди и где Павел, ничего не понимая на первых порах в своей новой работе, все-таки чувствовал себя на месте.

Обыкновенно по утрам он приходил раньше всех в редакцию и думал, с чего бы ему начать день. Планы обуревали его. Прежде всего надо было определить, насколько могли стать помощниками те люди, которые его окружали. Секретарь редакции Расцветаев, довольно долго замещавший редактора, продолжал чувствовать себя единственным хозяином газеты; вежливость Павла он принял за беспомощность и лень. Казалось, это его устраивало. Он утерял первоначальную настороженность, стал попроще и охотно беседовал с Павлом на внеслужебные темы — скороговоркой, легко впадая в раж.

Он нагромождал свои искренние сетования по поводу всевозможных непорядков и в районе и в собственной семье, как детские кубики — все вперемешку, и только иногда вдруг как бы притихал от внезапной мысли:

— Оглянешься и подумаешь: как же это получается? Ведь я родился в тринадцатом году и все помню: первых комсомольцев, пионеров. Почему им стало все равно, нашим детям? Или мы разучились говорить с ними? Ваш сын еще маленький, но он подрастет, и вам тоже придется об этом думать. Им рассказываешь, а они не верят: «Врешь ты все, папка, не было так». Да было же, ей-богу, было!

Его одутловатое лицо с мячиками щек краснеет. Полулысая голова, созданная при помощи циркуля, горестно качается из стороны в сторону. Павел готов уже был искрение пожалеть его, но случилось, однако, так, что на середине этого разговора в кабинет вошел сотрудник и, обращаясь к редактору (хотя распоряжений ожидал явно от секретаря), спросил:

— Как давать сводку молотьбы по району: от всего количества засеянного льна или только от созревшего?

— А что говорит райзо? — поинтересовался Расцветаев.

— Они сами не знают. Не берут на себя ответственности.

— Тогда, звони в сельскохозяйственный отдел райкома.

— Звонил. Тоже не берут ответственности.

Расцветаев взорвался:

— Да что они дурака валяют! Нам, что ли, больше всех нужно? Не давать совсем сводки — и дело с концом.

«Нет, — подумал Павел, — дети более правы, чем ты, не веря твоему прошлому: если было, то куда же ты все это дел?» А вслух сказал:

— Я думаю, что как раз газета может взять на себя такую ответственность и дать реальные цифры.

Это был один из его первых дней в редакции.

Потом он уже привык и к людям, и к своему маленькому кабинету, и к тому, что весь дом до поздней ночи равномерно содрогается от шума машин: типография бессонно била ластами по тугому воздуху. Этот трудолюбивый шум напоминал Павлу гул корабля.

Павел приходил к обобщающим мыслям медленно, от своих ежедневных, простых. В Сердоболе жизнь была обнаженней, чем в Москве. Там человек мог являться причесанный и побритый на службу, отбывать на ней положенное время; полчаса посвящать общественной работе, раз в месяц платить членские взносы, а потом приподнимал шляпу и исчезал. Его уносили празднично освещенные троллейбусы, след его затаптывался на мраморных лестницах подземных станций. Как жил он дальше? Кого и почему любил? Кто же его знает!

Страна летела, как поезда метро, стремительно набирая скорость. Он мчался вместе со всеми — вот и все. Утром он протягивал руку сослуживцам и рассеянно улыбался слегка припухшими глазами. От сна или от бессонницы?

В Сердоболе же весь человек был на виду. Небольшой, ограниченный в пространстве мир, где постоянно пересекались, сталкивались и деловые и личные, домашние дорожки. Конечно, в этом было и нечто назойливое. Укрыться оказывалось невозможным. Если на окно вешались плотные занавески, то каждый проходящий прикидывал, почем метр такого кретона продавался в раймаге. А если происхождение материи было явно не сердобольское, то делался безошибочный вывод, что Павел Владимирович Теплов словчил-таки: слетал в Москву к жене посреди рабочей недели, потому что в выходной его уже видели в кино; они еще зашли потом выпить по кружке пива с председателем райисполкома в «Сквознячок»!

Но были в этой обнаженности и свои хорошие стороны. Никто не пробовал всерьез укрыться за пышными словами, выдать себя не за то, что он есть. Пружинки побуждений у людей были здесь обнажены, и поэтому почти каждый разговор давал пищу дальнейшим размышлениям.

Павел жадно присматривался к Сердоболю, знакомился со многими людьми и приглашал их в редакцию. Он умел слушать.

Район делился на Сердоболь-городской и Сердоболь-сельский.

Деревенские гаребжане были поскрытнее. Он еще мало понимал их. Термин «стирание граней», такой обыденный на семинарах, оказался совсем не простым на доле. И все-таки они стирались, эти грани! Как написал местный поэт:

Бедняга-лектор на собранье В метельном пляшущем чаду С докладом о стиранье граней Сюда приедет раз в году. И, сняв пальтишко, греясь чаем, Ведя ленивый разговор, Он с удивленьем замечает, Как много сделано с тех пор!

Павел познакомился и подружился с парнишкой — электриком из пригородной МТС. Тот стал забегать. Входя в кабинет, он прямо от порога принимался говорить быстро, шумно, захлебываясь. Впечатления дня распирали его; он не всегда мог объяснить, что именно взволновало его сегодня, и рассказывал целую историю, в которой уже сам Павел находил зерно, терпеливо объяснял, почему именно это — главное. Павел вел беседу серьезно, заинтересованно, как равный с равным. Парень слушал сосредоточенно, потом вспыхивал, смотрел благодарно: да, это так! Каждый раз он уходил обогащенным, Павел знал это. «Ну что ж, — думал он в такие минуты, — я не написал свою диссертацию о наглядной агитации, но агитировать, кажется, учусь».

В одном из номеров газеты было объявлено, что редакция созывает первое совещание рабселькоров.

Однако в назначенный час пришло всего человек пятнадцать, больше пожилых, с сединой. Они уселись чинно и приготовились слушать. Один приложил ладонь к уху. Скучающий Расцветаев иронически поглядывал на редактора.

Павел встал и начал говорить негромко, вглядываясь в каждого.

— Мы собрали вас тут впервые и, сознаюсь, побаивались: какой выйдет разговор? Ведь лицо газеты определяется во многом вами. Попробуем же теперь держаться крепче друг друга. Наша газета часто занималась лишь тем, что поучала; модное словцо создавало видимость эрудиции. — Он виновато развел руками, цитируя наизусть: — «Замечательные травы нынче! Надо только комплексно вести все работы — косить, воротить, подгребать, копнить да стоговать!» За тысячу лет, думаю, знали такой порядок!

Его слушали молча. Никто не переменил положения. Павел продолжал:

— Мы встречаемся с вами раз в году, в День печати, в городском клубе. Но ведь этого же мало! Вы ближе стоите к производству, вам многое видней. Я хочу, чтобы вы четко уяснили себе: это ваша газета, ваша! Газета города Сердоболя. О чем нам и радеть, о чем писать, как не о том клочке земли, где мы живем с вами? И не только писать. Газета должна стать организатором. Мы уже пробовали, а теперь станем делать так постоянно: пришло письмо в редакцию, значит пойдем с ним на предприятие, в колхоз. Обсудим не только с администрацией, а соберем весь коллектив, чтобы люди знали, какой вопрос стоит, как он решается. Своим вступительным словом я хотел подтолкнуть вашу мысль, открыть ворота вашим выступлениям.

Павел сел, переводя дух. Эта короткая речь взволновала его: ведь она означала многое. Люди, сидевшие перед ним, — захотят ли они помочь?

Всегда есть тягостный момент молчания, наступающий вслед за последним словом оратора. Что не передумает он в этом провале тишины! Неужели нить взаимного понимания порвана и все пошло насмарку?..

Первым отозвался электрик из МТС. Он поднялся, неловко грохнул стулом, но, оглядев малочисленность собрания, снова сел.

По обыкновению он начал издалека. Недавно к ним поступила новая работница, десятиклассница, и в первый же день безнадежно запуталась в инструментах. Все изучала в школе: физику, химию, а тут встала в тупик перед простым паяльником. Смешно? Конечно. Тем более что вокруг народ прямой, на язык быстрый. Но повернулось иначе: чуть не все пришли ей на помощь. Семья у нее: трое братьев и сестер. Младшие учатся в ремесленном училище и в школе. Мать воспитала их одна.

— А мы вот этого не видим, — кончил он неожиданно, но все поняли!

— Вы приглашаете нас помочь, а нам нужна подчас и защита, — взяв слово следующим, сказал работник финансового отдела, мимоходом заглядывая в бумажку с тезисами. Павел и его знавал, по райисполкому. — Иногда критикуешь, а тебя с издевкой спрашивают: «Ну, сколько заработал на этом, какой гонорар?» Так обидно становится. Расстроишься: не стану больше писать. Я ведь не ради денег. Поэтому и говорю: надо морально поддерживать рабкоров тоже. Мы, конечно, не писатели, но с тропинки рабкоров выходили в настоящие писатели; разговор с нами должен быть, кроме всего прочего, литературный. Мы здесь собрались как бы случайные люди: иногда пишем, иногда нет. Но одно у нас общее: болит душа за Сердоболь! Вот я иногда думаю: пройду мимо, ведь в мои служебные обязанности это не входит. И в самом деле, прохожу несколько шагов, а потом возвращаюсь! Разве я работаю только для начальника своего отдела? Только ему отчитываюсь?! Вот в Лузятне живут рыбаки, а рыбы у них в сельпо нет, хотя у тех же рыбаков она гниет. Но в магазин почему-то не принимают. Сказали, что меры примут, а я узнал стороной: просто магазин на учет закрыли! Да если газета поддержит, я снова туда поеду в свой выходной день. Не пожалею его.

— Подчас мы подходим однобоко, — обстоятельно начал старик пенсионер с серебряной шевелюрой. — Пишем о том, что сделано, в процентах. Но ведь жизнь человека не только восемь часов службы. Кто-то еще окончил высшее учебное заведение, ездил сдавать последний экзамен. Или собирается отдыхать по путевке профсоюза. Или вселился в новую квартиру. Или просто живет, справляет серебряную свадьбу. Вы встречаете, конечно, маленькие черные объявления о разводах. Так давайте расскажем молодежи о счастливых браках! Красиво расскажем. Все это, вместе взятое, тоже в итоге работает на коммунизм.

Когда уже рабкоры разошлись, Павел, взбудораженный, подошел к окну.

В ранних сумерках лежал за окном Сердоболь. Крестики фонарей горели мирно, обнадеживающе; серебряный свет их был похож на свет новогодних звезд и делал все вокруг праздничным.

Разве можно было уйти отсюда, оставить этот город, увиденный таким однажды? Хотя уже через четверть часа сумерки станут черными, а огни потеряют свои простодушные серебряные лучики…

— На уровне прошло, вполне на уровне, — прогудел за спиной Расцветаев. — Хотя я лично не согласен с такой формой самокритики…

— А я согласен, — безапелляционно выпалил Ваня Соловьев, самый молодой литсотрудник.

5

Дни сменялись декадами, декады проходили быстро, как дни. Осень, желтоголовая птица, снежком устилала гнездо. Вчера еще шел дождь, моросил при солнце, капая сквозь туман, южный ветер кружил над городом, а сегодня утро началось со снега, и такого сухого, такого ядовитого, словно зима уже давно устоялась, а влажный октябрь — запоздалое бабье лето — только приснился всем.

Город оделся в белое сукно.

Черемухина позвонила Павлу в редакцию и своим домашним, несколько смущающимся голосом спросила, не хочет ли он проехать с нею сейчас на сессию сельсовета.

Павлу показалось, что запахло ванилью и сдобными булочками. Он улыбнулся и согласился.

— Только придется на лошади, — еще более конфузливо добавила она. — Не бойтесь, править я умею, а тулуп, если хотите, в райкоме можно взять.

Они выехали утром, по нерассеявшемуся туману. Вокруг Сердоболя лежала сизая равнина, окаймленная плотной дымкой. Слоистое небо и желтоватая лошадиная грива, которая прыгала под дугой, — все казалось уже устоявшимся, зимним. Когда сани легко перескакивали снежные горбы вчерашней метели, слышался звон кованых полозьев. А с редких деревьев по обочине мостовой плыл, опускаясь, лебяжий пух; его можно было ловить руками. Но вот мелькнул последний красного кирпича домик, последнее деревце — и осталась только гладкая, как блюдо, равнина. А вместе с нею тишина и радостный бег в раскатывающихся санях, солнце в самое лицо.

Они то разговаривали, то просто переглядывались из-под ресниц, радуясь дню.

— У вас все лицо в веснушках, — сказал Павел, только что рассмотрев. И это показалось ему тоже хорошим.

— Поедем по лесу? — спросила она.

— Только не мимо деревни, чтоб добрые люди не видели, как мы болтаемся. Можно?

— Все можно. — Она засмеялась доверчиво.

— А вы хорошо правите, как заправский ямщик.

— Во время войны служила ездовым. Я ведь сама деревенская, здешняя. Сначала мы скот гнали от немца. Мне было тогда шестнадцать лет. А потом подросла и все ходила в военкомат, в армию просилась. Взяли, но не снайпером, не разведчиком, как мечтала, а в обоз третьего разряда. Ничего, и там служила.

Они ненадолго остановились в осиновом перелеске. Павел вылез, разминая ноги. И вдруг не удержался: ухнул, раскинул руки и спиной, навытяжку, грохнулся в мягкий снег, не запачканный ни одной дыминкой.

Черемухина нагнулась, набирая полные горсти, лепя скользкие легкие снежки. Потом ее дело было уже только придерживать вожжи. Серый иногда соскучится и сам тронет крупной рысью. Когда сани затрясет по ухабам, прервется и их ленивый разговор. Не то важно было, о чем они говорили, но доброе необязывающее чувство симпатии друг к другу и общая радость от чистого, пьяного воздуха.

«Эх, парни девчонки, мои ровесники, ставшие уже секретарями райкомов, — подумал Павел. — Вот нам уже и за тридцать. Где, в каких долинах ночует наша молодость? Должно быть, только в глазах, когда мы смотрим друг на друга».

В самом деле, чем больше он вглядывался в Черемухину, в ее круглое лицо со светлыми бровями, в губы, которые складывались трубочкой, понукая Серого, тем больше видел одну из своих одноклассниц: коротко стриженную, с красным галстуком, повязанным у горла крепким, честным узлом.

«Конечно, — думал Павел, — нашему поколению выпали на самом пороге юности и ратные трудности и ранняя смерть, но ведь оно было таким любимым у советской власти! Малышами мы начали ощущать мир тогда, когда пятилетки уже оперили страну. Родина была щедра к нам: мы просили Дом пионеров — нам строили дворец. Детские железные дороги, пионерские лагеря, конкурсы, трудовые подвиги; девочка Мамлакат, сборщица хлопка, пятнадцатилетний скрипач, кабардинский наездник — во всем был размах, все делалось широко, на целую страну».

Да, весь Союз любовался своими детьми и радовался этому непуганому многообещающему золотому народцу. Но и они же крепко любили наш советский мир и все, что в нем делается! И поэтому позже, когда видели плохое, не могли пройти мимо: ведь это их кровное дело! Кто будет за них исправлять и переделывать? Если не они, то кто же?

Павел в свои четырнадцать лет, стоя под знаменем и отдавая салют, иногда готов был плакать от волнения, а губы его улыбались: он был счастлив! Он был счастлив оттого, что он не один в мире. Малы его руки, совсем недалеко видят глаза, но он сердцем чувствовал, как много живет и работает вокруг него вблизи и вдали, удивительно крепкого народа.

В войну это поколение вступило без единой мысли о себе, но только о советской власти, которая для них была больше родиной, чем сама родная земля.

— Таисия Алексеевна, как вас называли в школе?

— Тайкой.

Потом он начал думать, не постарели ли они уже и не поэтому ли их собственная юность кажется им такой значительной. Он сам, хоть и недолго, был педагогом, но много ли понял в юношах сегодняшнего дня? Да, стареющий человек устает и отступает. Но молодость подхватывает ускользающее из его рук знамя и снова с веселой яростью подымает его вверх. Каждому поколению, прежде чем оно утомится окончательно, новая молодость приходит на смену. Поэтому-то никогда не ослабеет борьба за справедливость и никогда не смирятся люди перед дурным.

…Как Сбруянов ни уговаривал Черемухину и Павла отобедать у него после сессии сельсовета и потом уж пускаться в обратный путь, Таисия Алексеевна заспешила и, уже идя по улице к коновязи, где Серый мирно хрустел сеном, как-то беспокойно озиралась по сторонам, словно кого-то ожидая, но и не желая встретить.

Глеб проводил их до полдороги и свернул к правлению колхоза в самом радужном настроении: Павел взял связку его стихов с собой, обещая посмотреть на досуге.

Когда уже Павел собирался усаживаться в сани, а Черемухина вывела Серого под уздцы на дорогу, мимо них, неся на согнутом локте круглую корзину, прошла женщина в накинутом на голову платке, в распахнутой душегрейке из дубленой овчины, каких не носили в Сердоболе, опушенной по краям мехом. Она не посмотрела на незнакомцев, не повернула головы, но не сделала и шага в сторону, чтобы уклониться. Она прошла мимо, глядя прямо перед собой; снег похрустывал под высокими каблуками цветных сапожек.

Подлинную красоту узнаешь не сразу. Но в ту самую секунду говоришь себе: «Ах, это красиво!» Красота — даже только пропорция линий — всегда одухотворена, и постижение ее — работа ума. Но есть чувство, которое немедленно охватывает человека, едва ее коснешься: чувство успокоения. Прежде чем сердце забьется восторгом, оно ощущает душевную полноту. Это происходит подсознательно.

Женщина на дороге была красива броской и гордой и одновременно мягкой красотой. На ее открытой белой шее — открытой, несмотря на заморозок, и белой, несмотря на деревенское солнце и деревенский ветер, — лежала полоска кораллов, мелких бус на суровой нитке. Они были подогнаны так плотно, что лежали, как нарисованные: не бренчали, не шевелились, словно кто-то провел по ее горлу окровавленным пальцем. Окаменевший Павел смотрел ей вслед, бессознательно отмечая, как плавно покачивались ее плечи, как, волнуя и успокаивая, колебался удаляющийся стан.

Они выехали из деревни молча. Застоявшийся Серый бежал резво и весело. Только на мосту через речушку Озу (о котором шел разговор на сессии: три колхоза пользуются им, но ни один не несет расходов) Черемухина вышла из саней и начала деловито осматривать сваи. Мост был деревянный, длинный, на легком вечернем морозце поскрипывал под ногами. Лицо у Черемухиной было замкнуто и грустно. Когда она уже собиралась возвратиться, Павел дотронулся до ее рукава:

— Постоим немножко, а? Красиво.

Он просительно задержал руку на ее обшлаге, и она притихла, угадывая тепло его пальцев. Далеко, просторно отсюда видна была пойма реки Озы. Оставленное село, как снежный пирожок, подымалось на возвышении. У самого горизонта, с обеих сторон его, слабо темнели гряды леса.

Уже смеркалось, но было достаточно светло, чтоб видеть все вокруг. Бледный матовый алый закат, соединяясь с морозом, создавал дымку невесомости. Казалось, что они стояли на плотном туманном воздухе, ближе не к темному отпечатку недавно убранной лодки на узкой косице земли под мостом, где виделись выцветшие и заиндевевшие стебли трав, а к той, острой, как шило, желтоватой звезде, которая только что проклюнулась из небесной скорлупки и любопытно взирала вниз.

Темнело быстро, стало ощутимо пощипывать щеки, а они все как завороженные переходили от перил к перилам под неодобряющим и подозрительным взглядом сторожа, который сначала сказал, что коня надо поставить с другой стороны (на это они возразили: ничего, мол, они недолго), потом сухо поинтересовался, не из дорожного ли управления (они ответили не задумываясь: «Да»), и, наконец, явно не одобряя ни их самих, ни их поведения, стал шагах в десяти постукивать молотком по настилу, якобы что-то поправляя. Но они ушли только тогда, когда, пыхтя и отдуваясь, к мосту подошел трактор с ярким фонарем и стало ясно, что день догорел окончательно.

— Скажите, Таисия Алексеевна, а кто эта женщина, которая встретилась нам на дороге? Та, в душегрейке.

— Я так и знала, что вы спросите о ней, — досадливо пробормотала Черемухина с той, однако, невольной данью красоте, которую приносят даже наиболее завистливые и неудачливые сестры своей счастливой товарке. — Ведь вот беда, как мужчины бесхарактерны: ни один не пройдет спокойно. Счастлив бог у Сбруянова, что все обошлось, а то бы погиб парень. А из-за чего? — добавила она.

Павел торопливо подхватил:

— Я уже давно слышу про эту историю, да все не расскажут подробно, словно стыдятся чего-то.

— А чего же хорошего? — сухо отозвалась Черемухина. — Моральное разложение. Ну, сейчас-то уже нет, — поправилась, вздохнув, она. — Теперь они зарегистрировались. А раньше было моральное разложение!

Павел усмехнулся, радуясь, что усмешку не видно в темноте, и снова тронул руку Черемухиной, уже зная о маленьком могуществе этого полудружеского, полуинтимного жеста над Таисией Алексеевной.

Ему стало жаль одинокое женское существо: оно само нуждалось в ласке, но в то же время готово было бдительно отстаивать свои черствые правила, от которых так холодно живется на земле.

— Расскажите, Таисия Алексеевна!

Она рассказала, но только позднее он узнал обо всем полностью от самого Глеба. История эта была такова.

Год назад, когда в Сердоболь пришел Синекаев и с неуемной энергией принялся выволакивать хозяйство района из той ямы, в которой оно находилось все послевоенные годы, Глеб Сбруянов, только что взятый из комсомола в райком партии инструктором, специально был послан в Полесье, на самую окраину Белоруссии, где как-то очень быстро, почти триумфально, поднялся один глубинный район. Профиль хозяйства Глубынь-городка чем-то перекликался с Сердоболем: тот же молочный скот, значительные посевы льна, развитое свиноводство и запущенная донельзя урожайность хлебов.

Глеб уже доживал там вторую неделю, не уставая удивляться особому складу жизни полещуков, башням умолкнувших костелов и звонницам униатских церквей (его пухлая записная книжка сплошь заполнена была записями), как в один солнечный мартовский день, так же вот, у колодца, на узкой тропинке, извилисто протоптанной в глубоком снегу, он столкнулся с женщиной, на плечах которой покачивалось коромысло. Лицо ее поразило Глеба: оно светилось солнцем, и на нем лежала тень! Секунду они молча смотрели друг на друга, пока Глеб почти в беспамятстве не оступился в снег.

— С полным навстречу; будет вам скоро счастье, — мягким полесским говором сказала она, не трогаясь, однако, с места.

«Счастье уже есть. Вот оно», — смятенно подумал Глеб, но только пошевелил спекшимися губами, не отрывая от нее глаз.

— Что, понравилась? Или первый раз видишь меня? — тихо спросила она.

Он прошептал:

— Первый.

Она вздохнула:

— А я давно тебя заметила; все смотрю издаля; нет, не обернешься.

Она говорила простодушно, задумчиво, удивительные ее глаза меркли и зажигались; малейший оттенок чувства отражался в них, как на живом небе.

— Что ж стоишь? Сойди с дороги-то.

Он не пошевелился и только медленно крутнул головой.

Она усмехнулась, но тотчас тень, пуще прежней, овеяла ее чело.

— А хочешь я скажу тебе одно слово, и тебя как ветром от меня сдунет?

Он коротко ответил, протестуя:

— Нет.

Она сожалеючи покачала головой:

— Скажу. Ты не знаешь, кто я. А я попадья.

И Глеб Сбруянов, инструктор райкома партии, не отводя взгляда от ее лица, которое казалось сейчас ему белее сверкающего снега, ответил, дыша отныне одним дыханием с ней:

— Мне все равно.

Он протянул к ней руку; она не отступила и тоже, словно во сне, сделала движение к нему. Но вдруг вздрогнула и остановилась: чужие шаги скрипуче приближались к ним.

Остаток дня Глеб ходил вокруг попова дома. Лицо его было сосредоточенно, почти мрачно; он не видел и не слышал ничего, кроме ударов своего сердца. Сердце водило его здесь как на привязи. Ева вышла к нему вечером, когда ставнями закрыли окна. Накинутая шубейка сползла с ее плеча, и с протяжным стоном облегчения, дрожа от непреодолимости того, что с ней происходит, она уткнулась горячим лицом в его грудь.

— Уйдем, Ева, уйдем сейчас, — молил он, задыхаясь от того жара, который охватил его. Как слепой, он водил торопливо пальцами по ее мокрым щекам, плечам, груди.

Она повторяла «нет, нет» и теснее припадала к нему. Наконец, не владея собой, он увлек ее по темной улице. Крупная дрожь била его. Ее цветные сапожки чертили по снегу. Внезапно что-то случилось с ней, он почувствовал это и остановился. Она стояла перед ним, запрокинув голову.

— Хорошо. Завтра. — Голос ее осел.

— Ты… — он хотел сказать «не обманешь?». Она поняла его, отыскала глазами темную колокольню и сложила персты в крестном знамении.

— Прости, — сказала она не то богу, не то Глебу.

В этой странной горячечной жизни прошло пять дней. На шестой, утром, едва отомкнули райком, он отметил командировку и побежал на знакомую улицу. Ева опять вынесла ведра, но оставила их у крыльца, прямо на снегу, и, не оборачиваясь, пошла вслед за Глебом прочь от попова дома.

Меньше чем через час они уезжали в битком набитом тряском автобусе, в котором им предстояло добираться шестьдесят километров до железной дороги.

— Мне вашего не надо, дай бог свое пропить! — кричал веселый шофер, сажая кого-нибудь по дороге, так что пассажиры висели уже над его спиной.

— Ох и надоели же! Ну куда едут? Куда, бабка, торопишься? Суворов как делал: шесть месяцев служит кто, скажем, поваром или завскладом, а потом его или награждают, или расстреливают, но меняют. А я уже два года здесь шоферю. Девки! — кричал он погодя. — Пой песни!

И женщины начинали петь, согласно, негромко, грустно-тягучие песни. Никогда больше Глеб не слышал такого прекрасного пения!

Вот и гребень, вот и лен, Вот и сорок веретен. Ты сиди попрядывай, На меня поглядывай.

Ева молчала, кутая лицо в шаль. За всю дорогу они не сказали ни слова. С ней не было ни узелка, ни корзинки, а на ней — только расхожая опушенная мехом овчинная душегрейка, глухо застегнутая у ворота. Зябнущие пальцы она прятала в рукава. Она смотрела, не отрываясь, в окно; мимо бежал серебряный подлесок. Лес был под сплошной мохнатой шапкой, как зонтичное растение, и низкое солнце освещало его не сверху, а изнутри. В сумрачной снежной прохладе вдруг свечой загоралась красная сосна или светился одинокий сучок, как прилепленный огарок. В инее, в морозном тумане лес казался вытканным на белой парче, негнущимся, неподвижным, странно торжественным…

Какая-то женщина узнала Еву и начала протискиваться: «Матушка, матушка!»

Глеб видел, как кровь схлынула с Евиного лица и ресницы, забившись беспомощно, упали на щеки. Он прижался плотнее, своим мощным плечом загородив ее от всех.

Знакомая баба сошла по дороге, так и не пробившись среди намертво спрессованных пассажиров.

Когда Ева решилась взглянуть, она увидела преданное лицо Глеба, а за окном вместо вечереющего леса широкую равнину. Чистейшие белые покрывала, подсиненные тенями, застилали землю. Столбы солнечного света лежали на них, как поверженные колонны; и всюду обрезки фольги, ювелирное серебро берез, миллионы метров дымчатой кисеи, наброшенной на дальние перелески. Алое холодное солнце било в морозные стекла машины; как кровь по жилам, разливался свет по граням и черенкам серебряного листа.

Дощатые некрашеные заборы горели ярой медью, каждый ствол пристанционных берез был прочерчен с головы до ног легкой золотой полоской. Снег — не белый: ярко-голубой в тени и палевый на солнце, цвета топленого молока, — казался теплым на ощупь.

Ева, пугливо озираясь, сошла на этот снег, и они скорым шагом двинулись к платформе.

Поезд подошел уже в темноте, свистя и разбрызгивая снопы света. Он стоял одну минуту. Это был торопящийся, перегруженный состав дальнего следования; никаких билетов, кроме как в общий вагон, на него не оказалось.

Свою первую брачную ночь Глеб и Ева провели у окна, молча всматриваясь во мглу — в свое будущее. Только сейчас они, кажется, начали понимать, что же произошло с ними.

Поезд постукивал, как часы, которые висели в поповой прихожей: «Тик-так…» Иногда медленнее, а иногда быстрее: «Тик-так-так…» Паучьи лапы кустов, запорошенные снегом, возникали у самого полотна. Но задержать паровоз было не в их силах. Одинокие домики с надвинутыми по самые окна остроконечными фетровыми шляпами светились то желтоватой дремлющей лампадой, то звездочками, упавшими на равнину прямо с неба. «Может, то бог венчает нас?» — смятенно думала Ева.

Утром на какой-то станции в вагон к заспанным людям вошли заросшие щетиной попрошайки и громко, требовательно затянули:

Сама, сама сойду с ума, Никто мне не поможет, И лишь на гроб гелиотроп Мне мамынька положит.

— Вместо утренней зарядки, — пошутил Глеб, зевая.

Но Ева как-то странно заморгала, беспомощно обшаривая свою шубейку.

— Божьи люди, — просительно прошептала она.

Лицо ее после бессонной ночи было голубовато. Бледность сообщала ему ту ребяческую тонкость, которой он не заметил вчера. Черный платок туго стягивал голову.

Он задержался взглядом на этом платке, бренча в руке горстью мелочи. Ева истолковала его медлительность иначе.

— Если вы чувствуете, что я вам стану в тягость… — еле слышно пролепетала она.

— Кровушка моя родная! — горячо и тихо сказал Глеб. — Ты — это я; вот что я чувствую. Если тебе станет больно, то и мне.

Она заплакала крупными блестящими слезами. В этой любви долго еще было больше слез, чем улыбок, но было в ней уже и то, что не измеряется ни смехом, ни плачем, а живет само по себе, как особая величина, — подлинное счастье.

Счастье — это то, что получаешь сверх меры, больше всех ожиданий. Мы называем счастьем исполнение желаний — напрасно. Исполнение желаний — это и есть исполнение желаний. К тому же, если они медлят исполниться, в них уже нет ничего сладкого; мы вжились в них, перечувствовали заранее. А счастье падает прямо с неба и ошеломляет. От такого счастья человек становится лучше, так как он переполнен благодарностью. Наоборот, когда мы получаем заслуженное, мы становимся сухи и подозрительны: не обвесили ли нас при расчете? А если мы стоим большего? Черт с ним, с таким исполнением желаний! Пусть бы они не исполнялись вовсе. Все, что случается с человеком, может быть определено только одним: становится ли он от этого лучше?

Ева задела в Глебе Сбруянове такие глубины, о которых он и не подозревал сам. Как в женщине неодолим инстинкт материнства, так в мужчине — инстинкт охраны любимой. Вечное желание снять пиджак и укутать. Каждая женщина смутно тоскует и тянется к сильному, кто смог бы ее нести на руках. А мужчина — к той, которую он станет носить. Это природа.

И в то же время действительность ни на минуту не исчезала из сознания Глеба. Он знал заранее, чтό его ждет в Сердоболе и через строй каких вопросов, насмешек придется ему пройти. Он ожидал этого, но не боялся. То, что произошло, было для него уже бесспорным. Он ничего не мог бы тут изменить. Сейчас его беспокоило другое. Он приглядывался к своей Еве, к этому родному и чуждому существу. То, что показалось бы ему нелепым, смешным в других: ее пугливая вера в бога, узкие и странные понятия, болезненное самолюбие, обостренное чувством вины, — все это было сейчас очень серьезно. То, с чем он должен будет бороться всю жизнь против Евы за саму Еву.

Глеб, по-старинному, мог гнуть подковы. Когда к нему в колхоз приехала художница, слабенькое и тщедушное создание, похожее на морщинистую девочку, Синекаев, заботливо усаживая ее в сани у ворот райкома, бодро напутствовал: «Не беспокойтесь, если лошадь завязнет, председатель колхоза донесет вас вместе с санями прямо до дому».

Глеб был молод, здоров и безгранично верил в силу своей любви.

— О чем ты думаешь? — спросил он Еву, когда она, полуотвернувшись, опять уставилась в окно.

Она ответила странно:

— О старых снах.

Ее мир казался ему ломким, как стекло. Глеб приближался к нему на цыпочках.

— Прежде чем меня отдали за попа, я видела одну такую картинку: размытая дорога, и стоит голый дуб. И мне все хотелось идти, идти по этой дороге… Совсем уйти.

— Ты ушла.

Она подняла серьезные глаза — и опять он утонул в них! Они были серые или янтарные, постоянно меняющие цвет, широко раскрытые, полные солнечного света и бегущих облаков, богатые оттенками, как живое небо.

— А если грех?

— Почему?! — он старался приспособиться к ее мышлению. — Разве тебе было хорошо с попом?

Она содрогнулась: память на мгновение приняла живость действительности и охватила ее плоть.

— Я обещалась ему перед богом…

— Значит, бог хотел твоего горя?

Спотыкающаяся логика Глеба колебала ее; в этой логике была убежденность любви. А любви всегда верят.

— Обещали ему мать, твои братья, певчие в церкви, все те, кто тебя продал. Ты только плакала.

— Почему ты узнал? — наивно сказала она.

Глеб улыбнулся:

— Я все про тебя знаю. Ты моя жена.

Ева оглянулась и затоптала горячечно:

— Я убегала от него. Пришла ночь, я и убежала. Стучусь к матери, они свет запалили, долго в окно выглядывали, будто это уже и не мой дом и нет мне в него ходу. Мать тоже заубивалась, а брат взял меня за косу, намотал себе на руку и повел задами к попу: пока темно, чтоб соседи не видели. И голосить не велел, чтоб тихо шла. А поп, муж мой (он тогда еще псаломщиком был, его уже после свадьбы рукоположили), сидит на краю кровати, волком на меня смотрит, ждет. Брат подтащил к кровати, повалил на нее, а попу все кланяется: «Простите ее, батюшка. Помилуйте». Мы ведь бедные, в войну все погорело; я без приданого шла, поп еще обещал придачу брату. Остались одни мы. Муж курит. Дома-то он курил; спрячет крест под рясу, и все. Был он здоровый; меньше тебя, а здоровый. Грудь волосатая… «Что, — говорит, — будешь теперь лежать смирно?» Я отвечаю: «Умереть хочу. Пусть меня ангел мой возьмет». А он усмехается: «Ни одна девка не умирает от того, что бабой становится. А ты, лебединочка, моя, и никто тебя, никакой ангел из моих рук не вырвет».

Ужас, который отразился на Евином лице, поразил Глеба. Он ладонью прикрыл ей губы. «Пусть умру, если ее обижу! — подумал он. — Пусть не пить мне воды и не есть хлеба, если брошу!»

В нем боролись два чувства: первое — желание обнять ее, прижать покрепче, теряя голову, испить ее губ. А второе — чувство брата. И ревнивого брата, который ревнует не только к другим, но и к себе самому, повторяя: «Защити, побереги!»

В вагоне просыпались, потягивались, переругивались из-за мест. Они вышли в тамбур. Глеб осторожно стянул платок с Евиной головы; блескучие косы, сколотые шпильками, русые, пепельные, золотые пряди заиграли и запереливались на свету…

Возвращение Глеба в Сердоболь вызвало бурю толков. Когда Глеб шел по улице, все прохожие смотрели ему в спину: это тот самый, что поехал в Полесье перенимать передовой опыт, прожил там три недели и привез венчанную, настороженную, не верящую людям чужую жену. Попадью!

Синекаев сначала по-отечески уговаривал: «Отправь обратно. Замнем». Потом вновь усовещивал и, наконец, собрал бюро. То самое бюро, на которое вдруг свалился как снег на голову Чардынин.

— Как же у тебя стряслось это? — спросил он у Глеба, глядя на него весело и любопытно.

И тот вдруг оттаял. Лицо его, посеревшее за последние недели, стало снова молодым, с выражением растерянной удали:

— Эх! Видели бы вы ее сами, товарищ секретарь обкома!

Некоторые нерешительно засмеялись.

— А что случилось, товарищи? — сказал Чардынин, уже обращаясь ко всем. — За что судим человека? Не попова жена увела коммуниста, а наоборот. Так этому только радоваться надо. Ну и все. Давайте, давайте дальше по повестке…

6

Как-то Павел разговорился с Барабановым, и тот, узнав, что Павел до сих пор живет в своей каморке в Доме колхозника, сказал:

— Почему же вы не подали заявления? Ну, это излишняя скромность. Все, в том числе мы, административные и идеологические работники, должны за свой труд получать и известные блага. Нет, вы напрасно тянули. Это надо решить.

Глядя на Барабанова, на его танцующую надо лбом челку, Павел никогда не мог отделаться от впечатления, что перед ним десятиклассник, играющий в начальника. То, что мальчик говорил жестяным голосом и покрикивал на старших, больше смешило, чем возмущало. Кроме того, в Барабанове подкупала его энергия: он брался за все и в общем все вытягивал.

Так, «дом» был уже готов. Последний перевал — недостача электрокабеля и водопроводных труб — был взят штурмом, и Барабанов, обежав все этажи, отдал приказ выписывать ордера на вселение.

Павел тоже получил двенадцатиметровую комнату с витым железным балкончиком, нависающим над двором.

Отсюда хорошо видна была Гаребжа. Река поднялась высоко, но дни стояли безветренные, вода казалась гладкой, и по ней уже кое-где плыли первые торопящиеся льдинки. За Гаребжей лежали крутобокие холмы, как стадо отдыхающих волов.

Ночью Павла будили гудки пароходов: кончалась навигация. Низкие, утробные, вырывающиеся из самого чрева машин, они в то же время маняще утверждали превосходство вечного движения над приросшими к земле городами. Павел с легкой душой впускал рев в свои сновидения и, уютно натягивая до ушей одеяло, начинал покачиваться, как на волнах. Даже днем ему казалось, что в комнате есть что-то морское: может быть, оттого, что за открытой балконной дверью голуби свистели крыльями, как чайки; или из-за сквозняков, вздымавших прозрачную, крупной вязки занавеску, похожую на рыбачью сеть; или даже сам узенький балкон с оградой из железных прутьев напоминал капитанский мостик, а круглые чердачные окна тыльной стороны дома — иллюминаторы.

— Люблю морскую волну, даже грязную, возле самого мола, с плавающим на ней пробковым мусором, — сказал он Барабанову, когда тот забежал проведать. — Портовая грязь к ней как-то не прилипает. Кажется: захочет волна — и откатится назад, в море, одним движением плеча сбросит с себя сор.

Барабанов безмолвно поморгал, услышав эту тираду, но вдруг оживился, припомнив:

— Я в позапрошлом году тоже отдыхал в Крыму. Ух, здорово! Вздохнешь — и целый мешок воздуха. Жизнь, как в раю.

— А вы знаете, как живут в раю? — лукаво улыбнулся Павел.

Барабанов насупился и ответил со скрытым вызовом:

— В раю живут по-человечески.

У Барабанова были приливы и отливы: то безотчетная симпатия, то неожиданная настороженность. Интуиция не обманывала его: Павел в самом деле относился к нему слегка свысока, как, впрочем, и ко всему в Сердоболе, а это задевало в Барабанове не только самолюбие, но и подспудное чувство справедливости: «… Этот хлеб, что жрете вы, ведь мы его того-с… навозом».

Должно было пройти порядком времени, пока сам Павел проникся психологией «районщика» настолько, что поверхностные, полные апломба суждения его московских приятелей вызывали в нем раздражение. Сейчас же он только внутренне усмехнулся, уловив «ершистость» Барабанова и не понимая ее причин.

После ухода Барабанова Павел принялся обдумывать первостепенные хозяйственные заботы. В общем денег у него было очень мало: ведь половина отсылалась Ларисе. Но это был его первый дом, который он устраивал по своему вкусу и только для себя. Он вдруг обнаружил в себе пристрастие к четким, прямым линиям, к босым солнечным пятнам на незастланном столе. Одеяло, подушку и простыню он засовывал на день в нутро дивана. У него было просторно и пахло воздухом. Из скудного содержимого раймага он выгреб разрозненные вещи, но в них вдруг проступил определенный стиль. Отшучиваясь, он говорил тем, кто хвалил его убранство, что вкус — это не столько находить хорошие вещи, сколько не покупать плохих.

Рядом с ним поселилась Черемухина. В царстве вязаных салфеточек, вышитых крестом подушек, гипсовых песиков с нестрашными выпученными глазами и бумажных роз. В первый же вечер она постучала одним ноготком в его дверь и, зардевшись от короткого счастья быть кому-то нужной, певуче пригласила: «Чай поспел!»

Потом это стало традицией. Иногда Павел шел в ее комнату и садился за круглый стол с низко надвинутым над пим абажуром — стол, уставленный целым набором вазочек (словно они дневали и ночевали здесь), отведывал варенья, меда, леденцов; но чаще выходил в коридор со стаканом, Черемухина наливала, держа чайник на весу, и он возвращался к себе. Случалось, что и Таисия Алексеевна заходила к нему, всегда «на минутку», извиняясь «за беспокойство», пятясь уже от порога, долго отказываясь присесть, жадно оглядывала эту обитель одинокого мужчины, где на подоконнике поблескивал флакон шипра, а вокруг стоял негустой опрятный запах гуталина. Она останавливалась в дверях, и так они разговаривали подолгу.

В третьей комнате квартиры жила чета пенсионеров: бывший военный комендант Сердоболя, полковник в отставке. Жена его безраздельно владела целый день общей кухней, куда Павел не заглядывал никогда, а Черемухина только по воскресеньям, и, как бы в компенсацию, вечерами спозаранку замыкалась у себя, оставляя им пустой коридорчик.

Беседы с Черемухиной несколько тяготили Павла. Правда, она подробно рассказывала ему о районе, но словно все ожидала, что он посредине разговора задаст ей какой-то иной вопрос, показывающий его личный интерес к ней. А он не задавал такого вопроса и вообще пристрастился вечерами бродить по городу, по самым его пустым окраинам на холмах. Огни светились в низине, под самыми ногами; казалось, можно было нагибаться и собирать их в лукошко, как ягоды. Они были большие и влажные. Тишина же стояла такая, что ломило в ушах. А ведь отсюда всего час было до Москвы, если пользоваться современными средствами передвижения, самолетом например. «Вырваться бы, что ли, поскорей», — остро затосковав однажды, помимо воли вслух пробормотал Павел. И вдруг остановился. Теплая ночь, совсем не под стать концу октября, опять моросила туманом. Он один был на улице, ниоткуда ни шелеста шагов, ни звуков голоса. От фонаря до фонаря лежала целая пропасть темноты. Фонарь освещал небольшой круг мокрого булыжника, как гриб, раскинувший вокруг себя светящиеся споры. Клочья тумана, плававшие возле столба, пытались разнести этот слабый свет за предопределенную черту, но угасали даже раньше, чем достигали ее. На холме, выше того места, где стоял Павел, смутно белели остатки старой церкви. Над прямоугольным фасадом трогательно и стройно поднимались купола на тонких горловинах — освященное патриархом московское пятиглавие, введенное взамен еще более древней «трехшатровки» — церковки на другом холме.

В одну из лунных ночей Павел увидел здесь грустное чудо: луна встала так, что целиком заполнила пустое лукошко купола, снесенного во время войны. Она так аккуратно влила свое живое яркое серебро в круглую клетку из сохранившихся железных перекрытий, что маковка вдруг ожила, и казалось, это она сияет, освещая дозорным огнем спящий город.

Сердоболь, снесенный до основания четырнадцать лет назад, задохшийся в кирпичной и пороховой пыли, обращался сейчас к сердцу Павла кротким безмолвным светом из небытия.

Павел сам не понимал, как это случилось, но он полюбил ходить по этим улицам и уже не боялся проваливаться в бездонные ямы темноты. Он шел от фонаря к фонарю, как по путеводной нитке, и распутывал свои мысли. Да, вот в чем дело! Сердоболь научил его размышлять. Здесь не было толчеи большого города и множества мелочных каждодневных обязанностей, которые отвлекают человека от его настоящей жизни. Потому что главная жизнь человека — это все-таки жизнь внутри него. Только там зреют решения, которые потом принимают форму дел. Наивны те, кто думает, что достаточно прочесть передовицу с готовыми выводами — и сами собой родятся от этого великие свершения человека.

И все-таки было бы неправдой сказать, что Павел с неохотой покидал, Сердоболь.

Наоборот, каждая короткая вылазка в Москву оставалась для него праздником, и он, несмотря на свою загруженность в редакции, пользовался для этого любым предлогом.

Так, однажды поздно ночью, в первых числах ноября, он вскочил в проходящий поезд дальнего следования, который должен был на рассвете доставить его в Москву.

Осторожно отодвинув зеркальную дверь (дешевого билета он не достал), ему указали его место в купе. Но спать не хотелось.

Павел выглянул в коридор, когда поезд шел уже полным ходом, вынул папиросу, закурил. Вагон плыл, как лодка, мимо развешанных за окнами черных полотнищ. Под ногами уютно подрагивал пол — крепкий пол на быстрых колесах.

Длинный коридор был пуст, если не считать одинокой женской фигурки, которая, казалось, влипла в окно. Павел не спеша двинулся вдоль коридора. Когда он поравнялся с девушкой, она не обернулась, вернее — вовсе не заметила его, но он приостановился, лениво ее разглядывая. У нее были узкие плечи подростка, с которых свисала вязаная шерстяная кофта с оттопыренными карманами: из них торчали головка ключа, платок, гребень, пачка свернутых бумаг — одна с уголком лилового штампа — и еще какая-то мелочь. Две короткие негустые косы лежали на ее затылке крест-накрест. На ней были серая юбка и расхожие ботинки на микропоре. На полу, возле ног, сброшен матерчатый саквояж защитного цвета и небрежно сложенное пальтецо.

Павел постоял за ее спиной, глядя на черное стекло, в котором отражалась голова пассажирки. Веки ее были сомкнуты, словно от усталости, но губы шевелились. Павел придвинулся поближе, прислушиваясь. Слова показались ему странными:

И эта зима уходит, сосульки слез растеряв, и ее до ворот провожает хмель народившихся трав!

Вдруг она открыла глаза и близко, рядом с собой, увидела лицо незнакомого мужчины. Оно смотрело на нее из обрызнутого крупными каплями вагонного стекла. Она стремительно обернулась, так, что грудью коснулась его пиджака, но не сделала инстинктивного движения отпрянуть, а несколько долгих секунд смотрела прямо на него с одинаковой долей смущения и вызова.

— Вы, кажется, читали стихи, — едва сдерживая смех, любезно сказал Павел и слегка отступил. — Видите ли… гм… я очень люблю литературу, так сказать, имею к этому некоторое отношение.

Ему захотелось вдруг помальчишествовать, созорничать, выдать себя за какого-нибудь знаменитого поэта, подшутив над этой случайной молоденькой попутчицей, которую он, конечно, больше никогда не увидит. Он уже было карикатурно надул щеки, придавая себе важности, округлые и туманные фразы завертелись у него на языке, как вдруг появившаяся проводница с бранью принялась выгонять девушку вместе с ее тощим саквояжиком: оказывается, у той был билет в общий вагон, а она забралась в мягкий!

— Но мне же всего одну остановку… Хотите, я постою в тамбуре? — оправдывалась девушка, покраснев. Голос ее звучал жалобно и возмущенно.

— В самом деле, — примирительно пробормотал и Павел, — пусть проедет свою остановку. Я могу пригласить ее в купе, если она мешает вам в коридоре.

— А если она унесет ваш чемодан, вы тоже будете такой добрый? — грубо хватая девушку за обшлаг, прошипела проводница. — Первый же на меня накинетесь. Все вы шибко гуманные за чужой счет, из чужой зарплаты.

Девушка молча рванулась, освобождая рукав, нагнулась, тяжело дыша, и, подхватив саквояж, быстро пошла к выходу. Павел растерянно затоптался на месте, глядя ей вслед. Она так и вышла с непокрытой головой, а пушистый помпон ее шапочки торчал из кармана пальто, наброшенного сейчас на плечи, но не надетого в рукава.

Случай этот оставил неприятный осадок у Павла особенно тем, что он оказался беспомощным перед грубостью проводницы. Ему даже вспоминалось потом, будто девушка один раз взглянула на него, ожидая защиты. Впрочем, проводницу тоже можно понять. Ведь если за пропавшие вещи действительно вычитают из зарплаты… А интересно, какой у нее оклад? И Павел заставил себя думать совершенно о другом, покачиваясь на полке мягкого вагона.

…Подходил веселый город с огнями, на стыке рельсов поезд подбрасывало, как на качелях. Туманное зарево электричества стояло над темным горизонтом. То радостное, легкое дыхание, которое всегда приносит дорога, понемногу вернулось к Павлу. Нигде не светят так заманчиво фонари, как в маленьких городках, если смотришь на них с поезда. Ведь у них нет соперников — реклам или множества озаренных стекол; окна здесь спозаранку заплющиваются ставнями. От станции под белым светом прожекторов пути расходились в ночь тоже белыми дорогами — песок между шпалами казался инеем или снегом. Потом пошли уже совершенно темные обочины с редкими тусклыми огоньками стрелочников. Мохнатая лапа столба высокого напряжения иногда мелькала еще в пыльной полосе света, падавшего из окон полустанка. А дальше только луна, красная, как остывающее железо, подковкой лежала над горизонтом. В оконную щель тянуло дымовой гарью, и этот запах топок и быстрой езды тоже был сейчас приятен дремлющему Павлу.

Он стал лениво вспоминать, как Таисия Алексеевна, провожая его в Москву, каждый раз с жаром передает приветы неизвестной ей Ларисе, а глаза у нее вопрошающие, и на гладкий лоб набегает невольная морщинка.

У себя дома, в Москве, Павел сразу окунулся в привычную атмосферу теплицы, отгороженной от улицы плотными бархатными с плешинкой портьерами, освещенной крошечными лампочками под абажурами в виде чашечки цветка, зонтика или геометрически строгого конуса. Квартира находилась в самом центре города, в Хрустальном переулке, совсем близко от Красной, площади, так что во всякое время дня были слышны куранты, но ухитрилась сохранить все черты старомосковского быта. Она досталась Павлу от тетки, которая после войны приютила у себя молодую пару, а сама, выйдя на пенсию, смогла наконец осуществить старинную страсть к путешествиям, проводя большую часть года в поездках по дальним и ближним родственникам, или просто наносила визиты добрым знакомым, живущим от нее за три тысячи километров.

Павел, еще не снявший шинели, и Лариса, робко сжимавшая свой единственный баул, оказались обладателями дома, набитого вещами, сбиравшимися в течение целого поколения. Им пришлось сживаться с темным, орехового дерева секретером, сидя за которым нельзя было писать, но где Лариса хранила свои скляночки; с буфетом в узких зеркальных створках; кроватью на львиных ногах, пахнувшей грушевой эссенцией; с выцветшим гобеленом на полстены, который изображал средневековую лавку ювелира, с фигурами в нормальный человеческий рост. Новые владельцы комнаты почти не прибавили ничего своего. Павел азартно покупал книги, но они бесследно исчезали в чреве теткиного книжного шкафа; одежда сиротливо пряталась в гардеробе, и только беззаботная неряшливость Ларисы успешно боролась с чопорной домовитостью. Взяв вещь, Лариса никогда не ставила ее обратно, и лишь случайно, после многих перемещений, та могла возвратиться на предназначенное ей место.

В тридцать лет Лариса оставалась той же полудевочкой, которую Павел встретил когда-то на фронтовой дороге.

Ее серебристо-голубые глаза казались такими от пепельных ресниц, они не затемняли тихого света зрачков, но, наоборот, сообщали ему бледное сияние. В глазах не было искр. Они улыбались безмятежно и немного робко. Но иногда вдруг раскрывались очень широко от недоумения или от благодарности, и тогда все лицо озарялось двумя серебряными звездами. В этом личике не было ничего дисгармоничного: оно было юное, бледненькое, с трепетным ртом, сжимавшимся, как венчик цветка, от малейшего холодного дуновения. Щеки, тонко очерченные, слабо розовели, словно сквозь папиросную бумагу; на веки, белые, как алебастр, — легко ложилась тень утомления, и тогда брови тоже бессильно поникали. Светло-пепельные бровки, неспособные выразить гнев или презрение, — они горестно и беспомощно сдвигались к переносице. У нее был прямой незаметный нос и такой же незаметный лоб, над которым поднялись, как дым, легкие небрежные кудерьки.

Здороваясь, она протягивала руку со смешанным выражением испуга и виноватости. Видно было, что она исполняет только тягостный долг и прикосновение к чужой руке вызывает в ней трепет робости. Но зато за своих (тех, кого она признавала такими в простоте своего сердца) она цеплялась крепко, почти болезненно, щедро наделяя их трогательными ласками, которые вызывали в равной мере и ответный толчок нежности и желание освободиться.

Ее нельзя было покинуть, как не бросают детей одних на темной дороге, но, насытив присущее каждому человеку чувство покровительства, нельзя было и любить: ведь желать-то с ней было нечего! Она ничему не противилась, ничто не таила про себя. Она растекалась в руках, как вода.

Год за годом Павла все надежнее сковывали возле нее цепи собственной доброты.

Лариса не испытывала потребности в бурных чувствах. Солнышко, которое светило над ее головой, было неярким солнышком. Молодая требовательность Павла в их первые дни в равной мере и льстила ей и утомляла. Она научилась маленьким секретам, при помощи которых могла управлять его чувственностью, вызывать и укрощать ее по своему желанию. И в этом видела свое могущество и силу его привязанности к ней.

Ребенок вызвал у нее массу забот. Такую массу, что ей уже не оставалось времени ни на что другое. С тех пор она начала потихоньку хныкать, говорить жалобным, укоряющим голосом: ведь Павел уходил каждое утро на свою работу, покидая ее один на один со всеми этими заботами и беспокойствами! Но в то же время она оставалась по-прежнему нетребовательной, полной покорности и доброты, более чем когда-либо уверенная, что мир неизменен, а штамп загса, поставленный в ее паспорте десять лет назад, — бетонная стена, за которую не проникнут никакие ветры.

Так они жили год за годом рядом, ничего не видя друг в друге, и в общем это была спокойная, дружная, безбурная жизнь. Жизнь на тоненьком слое почвы, образованном из отложений прошлого, под которыми бушует извечный огонь планеты.

Приехав домой, Павел, к своему удовольствию, застал тетку, возвратившуюся после одного из дальних вояжей. Она тотчас взяла бразды правления, легко оттеснив Ларису: приготовила Павлу ванну, дала наскоро закусить, а потом, когда, уже ублаготворенный и веселый, с влажными волосами, помолодевший от светлого купального халата, он снова сидел за столом, где тотчас появилась бутылка наливки (тетка любила побаловать и племянника и себя), разговор их легко перепрыгнул на Сердоболь. История с попадьей весьма понравилась обеим женщинам.

— Какое удальство! — проговорила тетка. — Прямо как раньше гусары.

— А это правда, что они купали своих пассий в шампанском? — ужасаясь, воскликнула Лариса, впрочем, с острым блеском любопытства в глазах.

— Нет, — возразила многоопытная тетушка, — в шампанском купали купчики. А гусары пили из башмачка. Ах, гусары! Каждая женщина шла за ними, не рассуждая, есть ли у них что под шкурой, — так много было в них этого, как бы сказать, солнца мужского!

Павел давно знал слабость тетушки, начитавшейся некогда великосветских романов княгини Ольги Бебутовой, туманно намекать на свою блестящую молодость, прошедшую, впрочем, как он отлично знал из семейных хроник, весьма скромно на акушерских курсах, а потом в самоотверженной службе фельдшерицей на дальнем Севере, в селе Усть-Цильме. Павел подсмеивался над теткой, но любил ее за неизменную энергию в шестьдесят с лишним лет, за здравый ум и жажду перемен, которые, как она твердо верила, идут людям только на пользу. Появляясь в доме на неделю, она деятельно принималась воспитывать пятилетнего Виталика, распахивала форточки, расшвыривала теплые верблюжьи шарфы. Лариса, забившись в уголок, с тоской следила за тем, как самоуправствовали над ее детищем. Но потом, в один прекрасный день, тетка собиралась и уезжала, а тихая заводь опять смыкалась над головой оставшихся.

— Ты мне должен непременно разузнать все местные легенды про Елизавету, — наказывала тетка Павлу. — Сходи в краеведческий музей, разыщи любителей старины. Ах, мальчик, нельзя же быть таким нелюбопытным! Ну, хорошо, хорошо, я сама приеду в твой Сердоболь. А ты, Лариса, не собираешься навестить мужа?

— Да, конечно, тетя Адочка. Летом, если устроим Виталика в детсад.

Аделаида Ксенофонтовна секунду смотрела на нее молча, потом, вздохнув, переводила взгляд на племянника и неожиданно засыпала его целой серией вопросов о повышении продуктивности молочного скота в районе, о применении удобрений в малых дозах по методу академика Лысенко. («Конечно, у биологов вечная драка, но, друг мой, в науке тоже есть свои воины!») Тетушка на все требовала ответов. Она регулярно читала газеты и не отставала от века.

Досыта наболтавшись, нанежившись в тетушкиных пуховиках, покачав Виталика на обеих коленках, Павел звонил приятелям и бывшим сослуживцам. («Вы, Павел Владимирович, теперь у нас признанный герой. На каждом собрании в пример ставят. Кстати, не напишете ли по старой дружбе статью в факультетскую стенгазету об этом вашем… как его… Сердоболе?») Во второй половине воскресного дня Павел обычно собирался в обратный путь. Лариса уже в дверях приникала к нему на мгновение в безмолвном порыве, прилипала, как моллюск к створкам раковины, и он с довольным чувством, что его здесь всегда любят и ждут, отправлялся на вокзал.

7

В Сердоболе его ожидал сюрприз — появился наконец Кирилл Андреевич Синекаев, отсутствовавший в районе больше полутора месяцев: сначала отпуск, потом животноводческий семинар в области. («Семинар по раздою первых секретарей райкомов», — пошутил сам Кирилл Андреевич.)

Стояли холодные дни, а Синекаев еще сохранял на коже прикосновения южного солнца. Он легко поднял из-за стола навстречу Павлу свое сухощавое тело.

— Новые лица! А я только что узнал про вас.

Это было неправдой, потому что он уже успел очень внимательно проглядеть все номера газеты за прошлый месяц. Но Павлу он понравился сразу.

У Синекаева на левом веке было синее родимое пятно, бледное и малозаметное в обычное время, но в сумерках или при непогоде, в пасмурном свете, когда он опускал глаза, оно углубляло глазницу и придавало лицу неожиданно задумчивое, почти грустное выражение.

— Матери молния ударила в глаза, ослепила; она упала, а я вот родился со знаком. Другие под звездой рождаются, а я под молнией.

Лицо у него было бьющее энергией: круто вырезанные ноздри, ярко-желтые глаза, взгляд пристальный, иронический. Помнет щеки, вскинет бровями морщины на лоб, послушает, перебросит длинную руку за спинку стула, маленький сжатый рот изогнется пониманием; обернется круто, посмотрит в упор на кого-нибудь: «Интересно ты мыслишь, товарищ!» Посреди самого добродушного разговора у него бывал и особый взгляд «сбоку», мгновенный и предостерегающий, похожий на желтое метнувшееся тело тигра в зарослях. Но когда он увлекался, как мягко вибрировал его голос и как прямо, светло смотрели те же глаза! Он был обаятелен, этот человек. Он протягивал руку щедрым движением, пожатие его было крепко, словно он хотел притянуть к себе. И он любил такие «притягивания»; в какой-то мере это было смыслом его жизни. Он хотел и добивался вокруг себя атмосферы расположенности. Хотя никто бы не сказал, что он не мог быть несправедливо резким. Однако даже сама его пристрастность служила как бы залогом его искренности: он мог «перегибать», но не лукавить! Когда тут же, в присутствии Павла, к нему вошел агрессивно настроенный узкоплечий юноша, студент, и еще от порога, подбадривая сам себя, намеренно громко, вызывающе спросил: «Когда вы почините крышу в доме моей матери?» — синекаевский взгляд прошел целую гамму оттенков: от настороженности и неприятного недоумения до холодной, а потом уже абсолютно корректной вежливости, приправленной любопытством.

— Крыши — в ведении отдела коммунального хозяйства, — сказал он. — Обратитесь туда.

— Я уже был. Они тянут. А вы райком, вы и занимайтесь. Не думайте: я добьюсь. Меня в институт не принимали, а я тоже добился.

— Так тут особенно нечего добиваться, молодой человек, — внезапно почти ласково сказал Синекаев, так что Павел даже подумал: не сдался ли он крикуну? — Я сейчас позвоню в ваше домоуправление… Какая улица? Так… Я позвоню, договоримся: дадут вам лист железа; полезайте на крышу и почините.

— Я сам?!

— Вы. А что?

— Это не мое дело.

— Почему? Дом ваш, вы уже взрослый, вот и помогите своей матери.

— Я студент, а не ремонтный рабочий; не думайте, шуточками не отделаетесь.

Миролюбие не оставляло Синекаева, хотя предостерегающая желтая искра уже прошла по его зрачку.

— А я не шучу. Вы знаете, почему отказываетесь? Молотка не умеете держать в руках, вот в чем дело. Стыдно, молодой человек.

Тот смотрел на него несколько секунд, тяжело дыша:

— Значит, это все, что вы можете мне сказать?

— Все. Берите лист железа и работайте.

— Не стану. Но я так не оставлю…

— Как хотите. Жаль, плохо вас воспитала мать. И институт, кажется, зря тратит деньги.

Павлу, невольному свидетелю этой сцены, захотелось как-то откликнуться.

— Какой разболтанный и… скверный парень, — неуверенно сказал он, когда тот вышел.

— Нет, почему скверный? — рассеянно отозвался Синекаев, ища что-то среди бумаг. — Наоборот, скорее всего хороший. — Он мельком глянул на вытянувшееся лицо Павла и усмехнулся. — Вы в районах раньше жили? Нет? Так знайте: это надо большую храбрость — на первого секретаря вот так орать.

— А может быть, просто нахальство, — недовольно проговорил несколько сбитый с толку Павел.

— Может быть, и нахальство.

Он позвонил и позвал своего помощника:

— Не найду я никак, где докладная о ремонте квартир вдов. Такой фамилии у нас в списке не было? Не помнишь? Ну тогда узнай в течение дня, что это за семья, кто есть еще, кроме сына, и где именно он учится.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Павел, заинтересованный.

— Если ремонт первоочередный — крышу починим. А со студентом пусть на комсомольском собрании поговорят в его институте.

— Но вы сами сказали, что он, может быть, хороший.

— А если нахал? — И совершенно серьезно добавил: — Хотел бы я, чтоб меня сейчас вызвали наверх и спросили, что я считаю самой главной задачей, главным нашим делом: тракторы, молоко, электричество? Я бы ответил: молодежь. Кого мы хотим воспитывать? В двадцатых годах мы это твердо знали: человека, который, войдя, так сказать, в любое помещение, первое, что захотел бы — это переставить в нем по-новому мебель. Сама митинговая горячность была уже делом: за кого ты? За советскую власть? С тех пор государство выросло, окрепло. Ему нужны труд и дисциплина. Но дисциплина сознательная, не слепое послушание. Иначе инициатива пропадет в зародыше и человек станет психологическим иждивенцем. А потом и иждивенцем фактическим, ибо не имеет вкуса к работе. Наша молодежь слишком долго относилась потребительски к оптимистическим лозунгам: жить стало лучше, жить стало веселей; социализм построен, и до коммунизма рукой подать, перед молодежью все дороги открыты. Вырастая, они требуют: давайте же нам эту открытую дорогу! Давайте нам коммунизм. А повседневная жизнь всегда отличается от лозунгов, хотя лозунги правы — они зовут вперед. Но вот молодежь-то, встречая в жизни не плакатно укатанные дороги, а реальные ухабы, о которые разбиваешься, бывает, в кровь, иногда пускается в скептицизм. Еще на рубашку себе не заработал, а уже критикует пошив! И опять не потому, что плохой; вот этот студентик — ведь в нем энергии до черта. Вопрос — куда она устремится: крышу чинить или только от начальства ремонта требовать? — Синекаев посмотрел в сторону, побарывая волнение. Потом медленно усмехнулся, приглашая Павла отнестись к его словам по желанию: или всерьез, или с полушуткой.

— А вы, Кирилл Андреевич, вы сами? — не очень ясно спросил Павел. Но Синекаев его понял.

— Я гвоздь, — ответил он. — Меня не согнуть. В какое место вбит, там и буду стоять. — Потом добавил уже совсем другим тоном: — Вы не удивляйтесь, что я так со студентом. Когда с человеком говорят резко, наказывают даже — значит верят в его силы и ум. А если разговор идет слишком добрый, спокойненький, дело плохо: выходит, ничего изменить нельзя и остается хирургическое вмешательство.

С этого, первого разговора Синекаев стал с Павлом как бы на дружескую ногу. Должно быть, ему нравилась образованность нового редактора. Сам недурно начитанный, он знал много, и многое его интересовало. Кроме того, привлекала уверенность в несомненной порядочности Теплова, позволяющей не опасаться, что слова, сказанные за домашним столом, бубенчиками покатятся по району. А может, было еще какое-нибудь соображение, неведомое Павлу. Скорее же всего просто безотчетная симпатия, которая рождается между людьми, имея между тем определенные корни.

Плохо или хорошо это в жизни, но все отношения людей построены на взаимной нуждаемости друг в друге: отдаешь и получаешь, получаешь и отдаешь. А как только кончается этот душевный и иной обмен, как только вычерпан до дна весь свет и вся теплота, заложенные в другом человеке, которые были нужны тебе, твоему сердцу и разуму, как только сам почувствовал, мучаясь и тоскуя, что один раз, второй, сотый уперся в глухую стену чужой души — и никакими словами, никакими воззваниями ее не растревожишь (она уже ушла; вперед или назад — все равно, но только ушла от тебя в сторону), — тут и начинает вянуть, покрывается желтым листом самая проникновенная связь: и любовь, и дружба, и восхищение, и даже чисто деловые, служебные, что ли, отношения, скрепленные потребностью друг в друге, передачей опыта. Передавался, передавался опыт и вдруг — стоп. Кончилось. Выдохся человек. Иногда для всех, для целого района. Иногда для одной своей жены. Важен даже не масштаб, важно явление. И тут хоть навзрыд плачь, упрекай себя или другого в неблагодарности, в черствости, в эгоизме; все слова перебери — они будут мертвыми. Даже камушка не сдвинут.

В первоначальных отношениях Синекаева с Павлом сыграла роль и его жена, Софья Васильевна. Первый раз Павел увидел ее так: в Сердоболь приехали из областного радио записывать выступление секретаря райкома для «Последних известий». Синекаев, чувствительно относившийся ко всему, что он говорил публично или писал, тотчас заперся в кабинете, потом пригласил Павла. Но помощь Павла заключалась только в том, что он брал у Синекаева исчерканные листы и высказывал свои возражения. Если Синекаев соглашался, то молча забирал листок, перечеркивал и снова углублялся в сочинительство.

Работа эта шла около часа, когда, приоткрыв дверь, появилась, не спрашивая разрешения, крупная черноволосая женщина с зеленым газовым шарфом на шее, какие носили когда-то в провинции. Лицо ее издали казалось молодым, она была полна, но производила впечатление громоздкости только когда не двигалась. Она присела у края длинного стола и принялась бесшумно перелистывать «Огонек». Синекаев взглянул на нее мельком и снова уткнулся в бумагу. Потом, когда его увели в соседнюю комнату записывать голос на пленку, Софья Васильевна дружелюбно посмотрела на Павла:

— А я пришла за вами обоими: обедать, чай пить — все вместе. Вы знаете, кто я? Ну вот и познакомились. Как вам мой Синекаев?

— Ваш муж недюжинный организатор, — искренне сказал Павел. — Мне кажется, он далеко пойдет.

Она махнула рукой:

— Куда уж дальше! Прибежит домой и кричит от порога: «Ну вот, теперь личной жизнью займусь. Давай скорей обедать, а то ухожу».

Она передала интонацию мужа с прирожденным комизмом. Смеялась она заразительно, глядя прямо в глаза собеседнику: признак открытого сердца.

— Нет уж, бог с ними, с чинами. Да и не гожусь я в областные дамы: работаю фельдшером, — она мельком глянула на руки, обожженные йодом. — А уступать его какой-нибудь другой неохота на старости лет.

— Софья, — прикрикнул Синекаев, входя, — домашние секреты выдаешь? — Он видел, что жена его понравилась Павлу. — Язык твой — враг твой. А знаете, как один поп мне ответил, когда я его поддел насчет проповедей? «У нас с вами, — говорит, — гражданин секретарь, занятие сходное: язык наш — хлеб наш».

— Собор у вас действительно замечательный, — не совсем впопад вставил Павел.

Синекаев охотно подхватил:

— Вот тут наши интересы с попом совпали: золото для купола я доставал. Собор — памятник города, и я хочу, чтобы он сверкал, как искра, над всем Сердоболем. Знаете, как красиво, когда по реке подплываешь! Объявили бы такой конкурс — после шпиля Адмиралтейства второе место было бы Сердоболю обеспечено.

— Ну ладно, уж ты со своим Сердоболем. А ехать сюда не хотел.

Дом Синекаевых поражал походным, бивачным видом: у стены стояли казенный райкомовский канцелярский шкаф, такой же письменный стол; во второй комнате сквозь распахнутую дверь виднелись железные кровати, покрытые пушистыми одеялами.

— Вам бы картину хоть какую повесить, — сказал Павел, оглядываясь.

Софья Васильевна беспечно отозвалась:

— Зачем? К месту не успеешь привыкнуть — опять сниматься. У нас и кошки от этого не водятся. Вот выйдем на пенсию, тогда заживем. Но что я люблю — посуду! Уж как ни ругается Кирилл, два ящика за собой вожу.

И в самом деле, стол был сервирован отлично.

Павла удивляло и трогало, как супруги относились друг к другу: словно двое выросших и поседевших фабзайчат. Синекаев вначале больше помалкивал, но, казалось, вполне одобрял все, что говорила его словоохотливая жена.

— Когда мы были молодые с Кириллом Андреевичем, только поженились, вот утром вдруг заиграет радио — знаете, бывает так: иногда ни с того ни с сего пустят «Барыню», я еще лежу в постели, а Кирилл Андреевич пойдет плясать босой. Любили мы плясать с ним.

— Да ты бы и сейчас на танцы бегала, — сказал муж, посмеиваясь, — если б не мое формальное запрещение. — Синекаев лениво перебирал рычажки приемника. — Нет, ты лучше расскажи, как волки тебя чуток не заели.

Слушать жену ему, видимо, доставляло удовольствие. Уж очень живо, по-доброму вставала из ее рассказов их прежняя молодая безыскусственная жизнь.

Как человек, достигший всего собственными силами, он в одинаковой мере гордился и тем, чем был, и тем, чем стал.

— У нас с Софьей сибирская закалка. Я, бывало, мальцом уйду с другим парнишкой, тоже лет десяти, в тайгу на неделю — белковать. Спим на снегу; нарубим еловых лап, настелем выше перины; с одного бока костер жарит, с другого мороз. Так всю ночь волчком крутишься. Или начал учиться, отвезли меня в село, а на выходной ходил к бабке за двадцать верст тайгой. Мороз тридцать градусов — иду. Она не удивится: никакого подвига. Накормит, напоит. Посижу до двух часов — назад собираюсь. И опять никто не ахает. Только спросят: «Время? А то опоздаешь?» — «Опоздаю». Так за день сорок верст по тайге и отмахаешь.

За весь вечер только одна темная тучка пробежала над просторной квартирой Синекаевых. Сверяя часы, Кирилл Андреевич вскользь бросил жене, не повышая голоса:

— А Вовка где?

Она отозвалась, перемывая чайные чашки:

— В кино. Я отпустила.

И почему-то виновато покосилась на гостя.

Зазвонил телефон в спальне, Синекаев ушел, прикрыв дверь, а Софья Васильевна вполголоса горестно и доверчиво пожаловалась Павлу:

— Вовка — это у нас ахиллесова пята. Учиться не хочет, груб стал. Я ему: «Хоть бы папа о тебе что-нибудь хорошее услышал, а то со всех сторон только худо и говорят». — «А ты думаешь, о папе не говорят?» — «Что, что могут худое о папе говорить?!» — «А знаешь, он такой бюрократ!..»

Синекаев вошел, возбужденно посмеиваясь. И тотчас лицо Софьи Васильевны переняло его оживление.

— Знаете, кто звонил? Чардынин. Подзуживает: «Что же это, — говорит, — Правобережный район обогнал вас на один литр молока. Как это получилось?» — «Не знаю, Иван Денисович. Должно быть, самолюбия не хватило». — «Самолюбие разное бывает, товарищ Синекаев; бывает самолюбие орла, а бывает ползущей козявки. И у нее есть свое самолюбие». — «Какое же у меня, Иван Денисович, по-вашему?» — «Это уже тебе решать». — «Ну что же, — отвечаю, — в микроскоп вам меня рассматривать не придется. Хотя в орлы тоже не лезу».

Синекаев заходил по комнате, потирая пальцы. Желтые азартные огоньки прыгали в его глазах.

— Ничего, — проговорил он вслух, — потерплю. Последний год они надо мной из-за молока потешаются.

Любуясь им и ревнуя, жена проворчала:

— За два года ты любой район перевернешь. Энергии хватит. Характер только скверный, с начальством все не ладишь.

— Это если в ущерб себе говорить правду, не оглядываясь ни на что, для пользы дела, — это скверный?

— Ну вот, вот! Слышите?

— А что слушать? Пошлют меня сейчас хоть дворником, а у меня душа легкая: ни перед ЦК, ни перед кем не покривил совестью.

Провожая Павла, он все так же оживленно и доверительно сказал ему на прощание:

— Вот, Павел Владимирович, редактор мой, большие дела область затевает, открою тебе по секрету. Поезжай-ка сам к Гвоздеву, к Шашко, к королям нашим: подними доярок на щит. И чем скорее, тем лучше. Хоть стихами пиши, но чтоб до каждого сердца дошло. Все бросим на корма, пастуха первой фигурой в районе сделаем. Большие дела предстоят, Павел Владимирович.

8

В апреле на Гаребже тронулся лед. Еще ночью Синекаев и Павел хотели было проскочить, но машина задержалась на узкой стрелке, и стало слышно, как шуршат льдины.

Зажгли фары, посветили, думали: «Поглядим и — делать нечего — вернемся». Да так сорок пять минут и простояли, не в силах оторваться.

Потом началась долгая пора половодья, Сердоболь оказался отрезанным от половины района. Вокруг насколько хватал глаз земля была затоплена; шли узкие полоски суши, за ними сверкала чешуя воды — и так до самого горизонта. Повсюду торчали голые ветви, макушки кустов, телеграфные столбы, затопленные до перекладин. Разлив на Гаребже — это море неоглядное; небо облачное, вполсинее, отражается целиком. А когда появлялась волна от встречных катеров, то она бежала желтой гривой по сизой шерсти… Трещит мотор, но не ощущаешь движения: ведь вода и небо не меняются, и только бакенок на рельсе, поставленном стоймя и накрепко вкопанном в грунт, отмеряет расстояние.

Дальний лес при приближении оказывается тоже погруженным по колено: ствол за стволом хоронится, а между деревьями, как неживая, даже не колышется густо-желтая масса, похожая на застывший столярный клей. Безветрие. Бакен так незаметно переходит в свое отражение, что не поймешь, где настоящий, а где зеркальный, пока один из них не подломится и, покачиваясь, не ляжет под самое днище лодки.

Дни стояли пасмурные, хотя солнце иногда проглядывало, и тогда в густой струе по бортам разом взблескивали белые змейки, словно сыпалось брызгами глянцевитое сухое стекло. Солнце, схоронившись за облако, еще стояло некоторое время на лучах, как на ножках, и по воде, по серому олову бежали морщины черточками березовой коры.

При ветре же река становилась похожа на вспаханный суглинок; борозды пены шли параллельно, как след трактора. Работяга Гаребжа не останавливалась ни на мгновение; на ней вспухали бугры и комья желтой глины, когда на них падала тень облака, чернели.

В один из таких дней Павлу надо было добраться до Старого Конякина, до самой его дальней бригады, потому что на бригадира было уже несколько жалоб, а последняя заставляла особенно торопиться. Правда, Синекаев, когда Павел показал ему два ученических листка бумаги со старательно и наивно выведенным заголовком «В редакцию газеты «Серп и молот» от Карякина Петра — анонимка», не разделил рвения своего редактора.

— Ну как ты сейчас станешь добираться, Павел Владимирович? — рассудительно сказал он. — Кроме катера, что возит молочные бидоны, ничего туда не ходит. Вот уж действительно — за семь верст киселя хлебать!

— Нельзя не вмешаться после стольких сигналов.

— Ну и вмешайся. Позвони Шашко или пошли сотрудника.

Павел промолчал, но чуточку надулся. На него при всей мягкости находили иногда такие минуты упорства, и Синекаев знал это.

— Да езжай, пожалуйста, — покладисто сказал он. — Я не собираюсь стеснять твою инициативу, просто жалеючи говорю. — И тотчас снял трубку, чтоб выяснить на молокозаводе, когда приходит катер из Старого Конякина. — Отправляется отсюда ночью, возвращается с обеденным удоем. Это значит — быть чуть не сутки на воде.

— Не сахарный, не растаю, — буркнул Павел, поднимаясь, хотя уже в глубине души пожалел о своем упрямстве. Но его задевало, что Синекаев, который меньше всего считался со своими собственными удобствами или удобствами других людей и открыто презирал всякую оглядчивость, иногда вдруг начинал опекать Павла.

Синекаев проводил Теплова веселым понимающим взглядом:

— Ох, и зелье у меня редактор! Кстати, раз уж будешь там, выясни, чем они сейчас кормят скот, и проследи, как вывозятся удобрения: не вся же земля у них под водой!

На пристань Павел пришел в темноте, хотя вода еще сохраняла свечение зари, меняя ее краски. Отражение фонаря, как крупная звезда, дремало на глади реки.

Пока Павел бродил по качающимся мосткам, разыскивая катер, он даже вспотел — свитер под пальто давал себя чувствовать.

Конякинский катер оказался самоделкой: просто большая лодка, разделенная пополам. В носовой части располагалась фанерная кабина моториста, на корме — площадка для бидонов и узкая скамья, придвинутая вплотную к задней стене кабины. На этой скамье уже кто-то сидел.

— Еще пассажирка. Раньше вас сойдет, — немногословно пояснил моторист. И, поправив гремучие пустые бидоны («эти сбоку — бензинные, поаккуратнее»), нырнул в свое укрытие, откуда вскоре послышалось тарахтение, и лодка тронулась.

Павел сел рядом с попутчицей. Пока они проезжали мимо пристанских огней, в беглом их свете он пытался украдкой разглядеть ее, но каждый раз отводил глаза, потому что она сама смотрела прямо ему в лицо. Потом лодка окунулась в великую темь и безграничную тишину. Ночь была безветренной и безлунной. Павел сидел, чувствуя плечо и локоть соседки, ее бедро плотно касалось его ноги. Когда он захотел переменить положение, ботинок стукнулся обо что-то твердое.

— Осторожнее, — громко, чтобы заглушить стук мотора, сказала она и нагнулась поправляя.

— Виноват. Это ваши вещи?

— Мои.

Оказывается, и ночью Гаребжа не была пустынна. Как фонари стрелочников, низко над водой горели бакены, указывая фарватер. Подплывала баржа о четырех огнях, росла, как сказочный паук, выглядывая разноцветными глазами — рубиновым и изумрудным — ночную добычу. Три недрожащие лапы, протянутые ею по неподвижной воде, уже готовы были коснуться маленького, пыхтящего и удирающего катерка. Но вдруг лапы изломились, рубиновый глаз при повороте потух, два носовых огня сошлись в один — и все длинное тело баржи безвредно прошло мимо, мерно подрагивая машинами.

— Вы из конякинского колхоза? — осведомился Павел.

Она ответила:

— Нет.

Потом, помолчав, спросила в свою очередь:

— А у вас есть часы?

Павел с готовностью чиркнул спичкой.

— Осторожнее. Бросьте за борт. Интересно, сколько осталось до рассвета.

Павел не знал. Она сидела так близко, но он не мог представить себе ее лица. При вспышке мелькнули только широкие, очень черные глаза. Но, возможно, так почудилось от освещения. Голос у нее звучал прямодушно; должно быть, она была еще очень молода.

— На воде всегда хочется петь, — сказала она, немного погодя, видимо соскучившись. — Я вот все время про себя пою.

— Я тоже, — сознался Павел.

— Что?

— «Мой костер в тумане светит».

Она догадалась:

— Это потому, что баржа прошла?

— Не знаю. Может быть. Я не подумал об этом. А вы?

— Я — просто так, не песню.

— Ну, а все-таки?

Она, запинаясь, продекламировала:

Наш корабль готов к отплытью, Парусами правит ветер. Не прощаясь и не плача, Отвернулись берега…

— Что же дальше?

— Дальше — как придумается.

— Тогда давайте уж лучше «Костер»: там и конец и начало есть.

— А вы любите, чтоб все обязательно было?

— Это плохо?

Она засмеялась.

— Странно! Мы сидим и разговариваем, а друг друга не видим!

— Хотите, я зажгу еще спичку?

— Нет, не нужно. Так интереснее.

— Расскажите мне что-нибудь, — попросил Павел, радуясь тому, что она разговорилась, и невольно удивляясь теплоте, которая прозвучала в его голосе. «Вот, — подумал он, — сидят ночью двое людей, плывут куда-то по реке; нет между ними ни любви, ни желания, ни даже знакомства, а сердца их все-таки открываются, они уже вверяют себя друг другу, ожидая только хорошего!»

— Вам сказку? — лукаво спросила девушка. В ней не было ни смущения, ни робости.

— Что ж, хотя бы и сказку. Только ведь они всем известны. Нет ничего нового.

— А я вам расскажу такую, какую вы не слыхали.

— Пожалуйста, — с сомнением разрешил Павел.

«Как смешно, — опять подумал он, — сидим, рассказываем сказки. Еще загадки станем загадывать. Сколько же ей лет? Скорее всего просто бойкая девочка, может быть, десятиклассница. Что она знает о мире? Наверно, только, что в нем есть школьные учителя. А впрочем, нет. Конечно, начиталась уже книг, знает, что существует любовь… А может, и еще больше знает. Гораздо больше, чем мне сейчас кажется». Он на секунду остановился перед наглухо замкнутым чужим существом, которое было так близко от него, — он опять почувствовал всем телом ее плечо, бок и бедро. И снова это не взволновало его, а только укрепило легкое, доброе, почти родственное отношение. «Я даже не спросил, как ее зовут, — вспомнил он. — Но все равно».

— Так какая же ваша сказка?

Она начала важным, неторопливым голосом:

— Жили-были старик и старушка на краю дремучего леса. Была у них внучка Аленушка и собачка Фунтик. Однажды легли старик со старухой спать, внучка Аленушка на печку влезла. Вдруг идут из леса кабиасы…

— Кто это такие?

— Не перебивайте!.. Идут и поют: «Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащим». Стал тут Фунтик громко лаять. Кабиасы испугались и убежали. Проснулся старик: «Что это Фунтик так громко лает, не дает мне, старику, спать? Дай только бог дожить до утра — отрежу Фунтику хвостик». И дожил старик до утра и отрезал Фунтику хвостик.

Павел было задвигался, но промолчал.

— И день прошел, и ночь наступила. Легли спать старик со старухой, внучка Аленушка на печку влезла. Вышли из леса кабиасы и запели: «Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку». Стал тут Фунтик лаять, кабиасы испугались, а старик подумал: «И что это Фунтик снова громко лает, не дает мне, старику, спать? Дай только бог дожить до утра — отрежу Фунтику головку». И дожил старик до утра и отрезал Фунтику головку.

Вода без всплеска, без движения плыла вокруг них, как густое масло. Небо стало проясняться: что-то бледное, похожее на звездный свет, брезжило между тучами. Но до рассвета было еще далеко.

— И дожил старик до утра и отрезал Фунтику головку, — все с той же детской безмятежностью повторила она. — День прошел, ночь наступила. Вышли из леса кабиасы, вышли и запели: «Войдем, войдем в избушку, съедим старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащим». Некому было громко лаять, испугать кабиасов. Вошли они в избушку, съели старика и старушку, а внучку Аленушку в лес утащили.

— Жуткая сказочка, — проронил Павел с несколько неприятным чувством. — Вы много таких знаете?

— Нет, только одну.

— И одной хватит. Откуда она у вас? Прочитали?

— Нет. Была маленькая — рассказал один человек. Счетовод в детском доме. Может быть, он прочитал где, не знаю.

— Кто же такие все-таки эти… как их… кабиасы? — помолчав, спросил Павел. — Как вы их себе представляете? Разбойники?

— Мне кажется, они лесные карлики.

— А я думаю, наоборот: великаны, чудища, вроде оживших деревьев. Вот ведь странно: одно и то же слово, одинаковые обстоятельства, а мы видим их совсем разными глазами. И это еще сказка, где все на ладони! А если живой человек, вот вы или я? Со всеми его тайнами. У вас ведь есть тайны?

Она промолчала. Сам не замечая, он заговорил с ней, как с равным себе собеседником.

— Человек, как айсберг, — сказал Павел, — таит больше, чем выставляет наружу. У каждого самого признанного простака есть чемоданчик, который он никому не показывает. Но там-то и заключено самое главное.

— Главное? — с сомнением повторила она и покачала головой. Она говорила серьезно, не жеманясь, в ее манере не было еще ничего женского. — Чемоданчик, возможно, есть, только он замкнут и для нас самих. Мы живем, иногда даже не подозревая, что в нем может таиться. Это не скрытность, просто неузнанность. Самое интересное в жизни, — пылко воскликнула она, — и есть, что ничего не знаешь о будущем! Не только об его обстоятельствах, но и о себе самой; о том, какие чувства проснутся, какие поступки за собой повлекут…

«Умница, начитанная, но еще очень молода», — с уверенностью заключил Павел и почувствовал от этого некоторое облегчение.

— Конечно, думаешь, что знаешь человека, — сказал он вслух, — а на самом деле просто привыкаешь видеть его в определенных границах. Однажды я рассказал своей родственнице, тетке, один случай, который произошел со мной. Она слушала оцепенев; а ведь женщина умная и любит меня. И даже не сам факт, а именно то, что это сделал я, потрясло ее. Она знала меня с пеленок, но несколько дней смотрела дико; то, что она узнала, должно было как-то врасти в ее прежнее представление обо мне. Несколько раз она с надеждой спрашивала: «Это неправда? Скажи, что ты соврал». И ложь простилась бы мне больше, чем правда.

— А теперь вы все знаете про себя, ну хотя бы самое главное: в чем для вас счастье?

— Счастье — это хорошее настроение, — усмехнувшись, ответил Павел.

— Как странно, — протянула она. — Так просто и так мало. — И еще раз повторила, словно не веря: — Так мало, так просто.

— А вы что воображаете? Какие-нибудь очень-очень сложные вещи? Не-ет, счастье действительно и меньше и больше того, что мы о нем придумываем.

Она слушала внимательно, не перебивая, словно раздумывая над этим. Когда он смолк, подхватила:

— Или если бы можно было исправить несправедливости, которые сделал в жизни, это было бы счастьем. Была у меня подруга. — Она остановилась, потом все-таки продолжала с некоторой запинкой: — Мы с ней поссорились, то есть у нас кое-что вышло. А потом подошли друг к другу и заплакали: это тоже было счастье. — И вдруг без всякого перехода добавила: — А вот Маркс считает, что счастье — это борьба. Помните его анкету? — И она с чисто школьным усердием начала перечислять вопросы и ответы на память. — У меня, знаете, ответы меняются. Расту — и все меняется. Только я стараюсь каждый раз отвечать честно; не так, как, знаю, надо бы ответить, а так, как сейчас чувствую. Ведь я не хочу доказывать себе, что я хорошая, но мне интересно: какая я? А вам интересно?

— Гм… Пожалуй. Не всегда.

— Нельзя прожить жизнь плохо, когда был такой человек, как Овод, — сказала она. — Он и Прометей. А ваши кто любимые герои?

«Нет, все-таки школьница или студентка-первокурсница», — подумал Павел с разочарованием, вслух же отозвался небрежно:

— Пожалуй, Фауст.

— Фауста я ненавижу!

— Почему так?

— У него была мелкая душа. Ему дали возможность все постигнуть, он мог открыть даже атом, а что сделал? Ладно, пусть бы выбрал молодость, но только затем, чтобы работать дальше — ведь он же ученый! — а он занялся пустяками.

— Вы слишком прямолинейны. К тому же я не считаю, что любовь — это пустяки.

Она страстно ответила:

— Когда любят, не просят ни чертей, ни ангелов помогать, а добиваются сами!

Ее тон удивил его. Он снова заговорил серьезно:

— Отчасти вы правы. Но ведь бывают разные люди: одни могут бороться за счастье, другие — нет. Такая борьба часто приносит ушиб другому, не каждый может пройти через это. А кто из женских литературных образов вам близок? — уже с интересом спросил он.

— Ярославна и Снегурочка.

— За что же вы их любите?

— Ярославну за верность и силу, а Снегурочку…

— Да, Снегурочку?

Она немного подумала и честно созналась:

— Не знаю. Просто так. Мне ее жалко.

— Если бы можно было чужую жизнь пережить по-своему, — неопределенно заметил Павел. — Или хотя бы свою так, как мечтал когда-то.

— Когда я была маленькой, я любила придумывать, — доверчиво сказала она. — Однажды придумала, что когда-нибудь в дверь постучится человек. На нем будет шляпа и плащ. Не такой, как носят сейчас, а широкий, похожий на парус, с львиными застежками у подбородка, как у лейтенанта Шмидта на картинке.

— Кто же он? — несколько снисходительно спросил Павел. Впрочем, снисходительность у него была скорее к себе, чем к ней, — уж слишком он старательно вслушивался в ее голос! Ему казалось, что брови ее сейчас должны быть сдвинуты и смотрит она прямо перед собой.

— Он? Путешественник.

— И, конечно, что-нибудь рассказывал вам?

— Не знаю. Наверно, рассказывал. Но даже если б он ничего не говорил, я все про него знала сама. Ведь бывает так: человек совсем чужой, а ты все про него знаешь? Посмотришь один раз — и уже знаешь!

— Да, так бывает, — отозвался Павел, удивляясь тому, что она высказала вслух его собственную мысль.

— А потом он уехал, — медленно и горестно проговорила она. — Ночью шел дождь, все окно было в каплях, и я видела, как он уходил. Уже на улице он вдруг обернулся, подошел вплотную и прижался щекой к стеклу, вот так. Он ушел, — повторила она протяжно, — а я прожила еще день и вечер и еще одну ночь. А потом тоже собрала свой рюкзак, повесила на двери замок, отдала ключ соседке и пошла.

— Куда же?

— Никуда. — Она строптиво мотнула головой. — По всему белому свету.

Они помолчали. Днище лодки шло, как по шелку, дыхание воды чувствовалось на губах. Заметно холодало, близился рассвет, и ночь, притаившись, стала еще безбрежнее.

— Такой вы представляли свою первую любовь, — сказал Павел немного погодя утвердительно.

Она ничего не возразила, но, в свою очередь, спросила у него с живостью:

— А какая была ваша первая любовь?

Павел задумался. На ее ребяческие вопросы он отвечал до смешного серьезно. Может, темнота помогала, но он не чувствовал никаких оков, никакое грешное желание не томило его.

— Мне удивительно хорошо сейчас с вами, — сознался он.

Она тотчас ответила:

— Это потому, что мне ничего от вас не надо. Можно сидеть и просто думать. А думать всегда приятно. Ну так какая же была у вас любовь?

Павел улыбнулся. Она показалась ему ребенком, который ждет сказок. Конечно, немыслимо было ей рассказать про Ларису. Он порылся в памяти, углубляясь в отроческие и даже детские годы.

Первый раз он влюбился в четвертом классе, в учительницу Дину Шумафовну, татарку. Веки у нее были подведены коричневым, бровки тоненькие. Он поднял руку, спросил: «Искусственные или настоящие веки?» Она ответила: «Не задавай глупых вопросов». За ней ухаживал хирург, но Павлу доставляло огромное наслаждение подходить к ней после уроков и соблазнять: «Дина Шумафовна, пойдем кататься?» И она соглашалась. Он бежал за салазками. С горы на гору! Она сидела впереди, он за нею, одним коленом на салазках, другой ногой притормаживал. Иногда оба летели в снег. Она визжала, хохотала. Ей было девятнадцать лет. В сумерках он вспоминал: «А уроков я не сделал». Она виновато отзывалась: «Завтра не спрошу», но в классе предупреждала при всех: «Что-то ты стал лениться, Теплов. Как бы я тебя не вызвала». — «А по какому предмету? По естествознанию?» В этот день он бежал готовить уроки, и она шла с хирургом.

Потом в седьмом классе была девочка; поклялись, поцеловались даже — и разъехались. Ведь родители в эти годы не принимают еще в расчет любовь детей. Получилось так, что все время были поблизости: он в Днепропетровске, она в Армавире. А потом он встретился как-то с ее подругой и вдруг узнает, что девочка уже давно вернулась и живет совсем недалеко. Побежал к ее дому, толкнул калитку. Она стояла на крыльце у рукомойника, руки у нее были по локоть голые и в мыльной пене. Она обернулась. Он узнал ее — и не узнал: «Здравствуй». — «Здравствуй. Проходи. Я сейчас».

Они сели за стол. И хорошо, что у нее была бабушка, говорливая старуха; всех родных перебрала, всех знакомых…

«Ты все так же не любишь Маяковского?» — спросил он, уходя. «Все так же не люблю».

— А я вас уже вижу! — вскричала вдруг девушка в лодке.

Павел обернулся к ней:

— Я тоже. Например, обнаруживаю, что у вас есть нос, рот и, кажется, брови.

Они засмеялись и стали вглядываться в неясные черты.

Темнота бледнела. Виделась уже узкая полоса берега, где стояли косматые бело-рыжие кони — дальше все проваливалось в туман. Вода тоже побелела. Воздух стал холоден и резок. Начался ветер, бил он как-то вкось, срывая упругие брызги. Иногда прямо из волн торчали рыжие кусты. Там же, где берег был обрезан высоко и круто, ивы уже зеленели робкой, холодной зеленью.

— И это называется май! — проворчал Павел, сердито ежась.

— А вы знаете, что май — месяц исполнения божественных обещаний? — не без важности сказала она. — Все, что боги наобещали вам за год, теперь вы получите. Они обещали вам что-нибудь?

Павел покачал головой.

— Но вы ведь чего-нибудь хотите? Очень?

Он честно порылся в душе и с некоторым удивлением ответил:

— Нет, очень не хочу ничего.

Она взглянула на него боком, как-то по-птичьи, и со слабой надеждой спросила все-таки еще раз:

— Ну, а не очень, просто так — хотите?

Он подумал, что хотел бы, пожалуй, чтобы в следующую субботу была попутная машина на Москву и не нужно было вставать спозаранку к поезду; а там, дома, он хотел бы выпить черного кофе, намазывая масло на те хорошо пропеченные московские булочки…

— Нет, и не очень тоже не хочу, — сказал он.

— Это странно.

Она старалась понять, как это можно жить жизнью, настолько отличной от ее собственной.

Павел с приличной грустью, в которой была, впрочем, известная доля самодовольства, сказал, что просто у их часов разные маятники: то, чем живет она, он уже пережил и все это знает, а вот его она не сможет понять.

— Но я вас догоню!

— Вы догоните то, что было сейчас, а я уже уйду дальше, вперед.

— Вы считаете: это вперед?

— Что «это»? — задетый, воскликнул Павел.

— Ну, такое спокойствие, когда ничего не хочешь.

Она объясняла, и в мыслях не имея его обидеть, но все-таки он насупился.

— Я прочла в одной книжке, что покой — край всех желаний. Но ведь это уже край, и за ним ничего нет!

— В какой книжке?

Павел заметил, что она наклевалась отовсюду по зернышку, без всякого разбора. Это его раздражало.

— В какой-то божественной. Лежала у одной старушки на столе, я раскрыла и прочла.

— Та-ак… Ну, а десятилетку вы хотя бы окончили?

— Кончила, — тоже надувшись, отозвалась она и надолго замолчала.

— Посмотрите, какая рыба плеснула! — вскричала она немного погодя, забыв о маленькой ссоре.

Он поспешно обернулся. Действительно, там, где только что отражалась звезда, крупное упругое тело, похожее на веретено, мелькнув в воздухе, с силой ударило по воде. Пошли широкие круги.

— Это щука. Они здесь водятся. Но, конечно, мало: на удочку одна мелочь попадается. Сомόк больше на рысовую лягушку идет: они разноцветные — беленькие, серенькие, зеленые. А пучеглазка стрижет и стрижет червя, ее ни за что не поймаешь!

— Вы и в этом понимаете, — сказал с удивлением Павел, — а я, сознаюсь, полный профан. — Потом добавил: — Может, научусь со временем; мы вот все собираемся порыбалить с Кириллом Андреевичем, с первым секретарем райкома.

Он произнес это небрежно, но сам заметил, что в тоне у него проскользнула значительность.

— Вам очень правится Синекаев? — отвечая этой его интонации, спросила она.

— Очень, — закусив губу и поэтому с преувеличенной горячностью отозвался Павел. — Синекаев — человек большой энергии и многое делает для района.

Девушка с непонятной иронией подтвердила:

— Да, агитатор он отличный. И увлечет и товар лицом покажет. Король мероприятий! Мастер делать выводы. А если я не хочу агитации? Я хочу, чтобы мне дали факты, а я уж сама в них разберусь. Почему я должна на веру принимать синекаевские выводы? Может, у меня будут свои?

Они помолчали. Павел с трудом ловил ускользающее превосходство, которое, казалось, так уже прочно утвердилось за ним.

— Между прочим, — внезапно сказала она совсем другим, грустным тоном, — в культе личности была одна положительная сторона… Если б можно было отвлечься от того, что он воспитывал в человеке, то сама безграничная вера в авторитет, ощущение его как своей верховной совести — хорошие вещи. Хуже пустота, хуже ирония.

— Вы фантазерка, у вас логика ребенка, — отдуваясь, проговорил Павел.

— А вы… знаете, кто вы?

Ее глаза стали узкими и злыми.

Он вдруг успокоился и даже улыбнулся:

— Нет, не знаю. Скажите.

— Равнодушный, черствый человек! Приспособленец.

— Ну-ну!

— Почему же вы не обижаетесь?

— Да все потому же: потому что вы фантазерка и у вас детская логика. «Отвлечься», «верховная совесть»… — Он передразнил ее и тоже вдруг рассердился: — Скажите, какие философские категории! Какое историческое понимание вещей. Эх, вы… продукт!

— Чего продукт?

— Да, наверное, культа же!

— А вы?

— Я? Ну и я тоже. Если вам не хочется быть в одиночестве. Прямо софистика какая-то: «Не хочу авторитета, хочу авторитета».

— Но если я так чувствую?

— Ну и плохо, что чувствуете. Нечем хвалиться, душечка!

— А что же делать? Нет, вы скажите: что мне делать?

Павел задумался:

— Учиться. Может быть, с самого начала.

— А как?

— Да все так же: Ленина читать — учебник у нас один.

Заря лизала воду желтыми языками. Тонная рябь казалась ледяной. Утренник прохватывал до костей. Павел передернул плечами, потер руки:

— Сейчас бы стакан горячего чая с лимоном! Эх… А вы легковато одеты, барышня.

Он только сейчас, в раздувающемся пламени зари, пригляделся к девушке как следует. На ней было надето вытертое, словно присыпанное по швам рыжим кирпичом пальтецо, вязаная шапка с помпоном, который сиротливо держался на одной нитке, и — самое плохое — тонкие резиновые сапоги малого размера.

— У вас там носки-то хоть помещаются?

— Помещаются, — с готовностью отозвалась она и приподняла ступню. — Они мне еще на полномера велики.

— Врите, — проворчал Павел. — Какой же это номер?

— Тридцать четвертый.

Потом она вынула руки из карманов, и он увидел, что они в расписных зимних варежках.

— Вот руки у меня все равно мерзнут, — виновато сказала она. — Я их отморозила в детстве. — И, стащив зубами варежку, принялась дуть на пальцы.

Павел тоже снял свою подбитую байкой кожаную перчатку и слегка дотронулся до ее руки.

— Как ледышка! Вы же заболеете.

— Заболею — семьдесят процентов по больничному листу заплатят.

— Почему семьдесят?

— А потому что я уже давно здесь работаю.

— Здесь — в районе?

— Нет, в области.

— То-то я вас никогда не видел.

— А вот и видели!

— Не припоминаю.

Она засмеялась, как озорной мальчишка, синими губами:

— Один раз даже разговаривали со мной.

— Когда?

— Не скажу. Это моя тайна.

— А как вас зовут, тоже тайна?

— Нет. Зовут Тамара, фамилия Ильяшева. У меня папа был лезгин, только я его не помню. Работаю в областном радиокомитете. Вот езжу, собираю материал, записываю голоса. — Она указала на квадратный чемодан — футляр с магнитофоном, который он задел ногой в темноте.

— Что ж, они, кроме вас, никого послать не могут по такой погоде?

— Ну! Зимой еще хуже, когда все заметет. Еле ноги тащишь: ведь эта штучка весит восемь кило. А сейчас чем плохо? Очень даже хорошо. Посмотрите!

Она взмахнула своей расписной варежкой, и Павел увидел, что в самом деле, за это время все преобразилось: сиреневый туман, тепло-радужный, переливающийся, клубился над водой, не касаясь ее. В четыре часа утра стало совершенно светло. Бакены перестали казаться лохматыми звездами и стояли над водой, не светясь. Берега, поросшие густым кустарником, были полны соловьев. Они сладко заливались хором и в одиночку, неся полукилометровое дежурство, и передавали лодку следующим постовым.

Повторялись вечерние чудеса: небо розовело, а вода отливала серебром, потом и вода легко закраснелась, но не с востока, а от большого алого облака, которое стояло на противоположной стороне. Это высокое круглое облако уже купалось в солнце; в нем было так много света, что ничего не стоило уделить малую толику воде. А на востоке гребешок бора вонзался в проступавшее пожарище. Ночные тучи надвинулись низко; середина небосклона была чиста; птицы, как на плохих картинках, цепочкой черных закорючек отпечатывались на красном небе.

Но вот из-за какой-то безыменной одноголовой церковки впервые мелькнул край солнца. Оно тотчас скрылось за холмом, будто не выспавшись, но купол продолжал накаляться. Это был ни с чем не сравнимый яркий румяный свет, переходивший на тучах в сиреневые тона. Само солнце не было похоже на вечернее, хотя на него можно было смотреть, не прищуриваясь, как и при закате. Оно казалось неумытым, огромным и стояло еще так низко, будто приросло к горизонту пуповиной.

Река петляла, солнце плыло вдоль берега, иногда цепляясь за черные крыши, ныряя по пояс в плетни. Это было древнее доброе светило коровьих стад, которое при своем появлении не нуждалось в трубных салютах, но довольствовалось приветственным криком петухов. Вся живность, водяная и сухопутная, воспрянула, заблеяла, заверещала, и только бессменные птицы продолжали, не сбиваясь с тона, свою вахту, но их голос тонул в других, утренних, бодрых звуках.

Река пошла волнами: волна палевая, волна сиреневая, волна бледно-брусничная. И ветер переменился — стал не глубоким, ночным, а порывистым шустрым ветерком, бежал по воде вприпрыжку и вот-вот должен был, кроме запаха сонных боров, донести домовитые струйки дыма. Небо в зените все больше принимало дневной цвет, а восток гас и бледнел на глазах. Но, впрочем, ничего этого больше и не надо было, ибо чудеса кончились, а утро началось. И те, кто проспал его рождение или, как Павел и Тамара, встретил лицом к лицу, все равно переступили черту еще одного дня, отмеченного на календаре земли новым числом, а на больших звездных часах вселенной, где стоит вечный день и вечная ночь, — подобного песчинке…

— Вот теперь видно, что нос у вас синий.

— А у вас, думаете, какой? Прямо фиолетовый.

Павел смущенно схватился за лицо.

Тамара расхохоталась и проказливо боднула ногой цистерну. Та глухо загудела.

— Да сидите вы спокойно! С вами взорвешься. Что за шалости! Сколько вам лет?

— Двадцать четвертый, а вам?

— А мне… не двадцать четвертый.

— Видите на пригорке село? — сказала Тамара чуть погодя. — Вон, где церковь, как белая свечка? Я туда и еду. А вам еще часик, пока доберетесь до своего Конякина. Вы на войне были? — спросила вдруг она.

— ?

— Нет, ну, какое у вас было там звание?

— Лейтенант.

— Лейтенант мушкетеров д’Артаньян, так? Ну, до свидания, лейтенант. Когда будете возвращаться? Сегодня? Я тоже. Может быть, опять встретимся на большой сердобольской дороге. Не забудьте вашу шпагу-у!.. — закричала она уже с берега.

— Что она сказала? — спросил моторист, вылезая из кабины. — Прикурочки у вас не найдется?

Павел достал пачку «Беломора».

— Нет, я не расслышал, что она сказала.

— Девица, — неопределенно протянул моторист.

— А что? — живо спросил Павел.

— У вас дочеря;´ есть? — все так же неясно, но значительно спросил моторист.

— Нет.

— А мне хозяйка принесла недавно. То все парни, мальцы были, а то — вот тебе на! Нелей назвали. Я вам скажу: нашему брату, мужчине, надо иметь хоть одну дочку, чтобы по-настоящему любить и жалеть женщин. Ведь жена, как ее ни уважай, — с ней ложишься в кровать, а это совсем другое дело.

Не прибавив больше ни слова, он вошел в кабину, пронизанную светом, и запустил мотор.

С какой быстротой помчался их катерок в разверстые солнечные ворота!

Начинался новый день. Целый день с восходом и закатом.

Павел постоял, глядя вперед, на слепящую солнечную рябь, потом обернулся к западу — туда, где на холме теплилась свечой белая церковь и исчезала крошечная фигурка.

«Славная девушка!» — подумал он, затягиваясь папиросой.

Ночь с ее тревожными разговорами отошла. «Не-ет, — думал он, — это не способ передвижения — на молочных цистернах. В первый и последний раз. Еще ангину подхватишь. Скорей бы добраться до берега на самом деле!»

В конякинской третьей бригаде, в деревне со странным названием Сноваздоровка (жили там когда-то два помещика, поссорились, потом столкнулись неожиданно и говорят: «Снова здорово!») прежде всего он увидел много новых срубов, уже собранных на дороге, ожидавших, когда их водрузят вместо старых покосившихся обиталищ. Когда Павел не без удовольствия дал понять, что заметил это, бригадиру — молодому взлохмаченному парню, которого он поднял с постели, тот, хмуро зевая, не обратил внимания на его слова, а может, не захотел об этом разговаривать. Сами они уже перебрались в новый дом с резным кленовым крылечком, но внутри, оттого что рамы еще не выставлялись, стоял обычный кисловатый спертый запах крестьянской избы. На чистой половине кровать была только одна — с никелированными шишечками, с высоким матрацем, а все остальное семейство, состоящее из стариков, трех или четырех девушек и парней, видимо младших братьев и сестер хозяина дома, помещалось в кухне. Как они там укладывались, Павел не мог разглядеть в полутьме: окна, возможно уже от мух, занавешивались шалями.

Чтобы дать умыться бригадиру, откуда-то сбоку с ковшом в руках неслышно появилась молодая женщина. Она шла, прихрамывая и стараясь отворотиться от чужого, чтобы прикрыть зажившие, но еще достаточно заметные ссадины на лице и руках.

— Что с вами? — невольно с жалостью спросил Павел.

— Упала с крыльца, — шепотом отозвалась она.

Старуха свекровь услышала вопрос из-за перегородки и стала громко и сварливо причитать над неуклюжей молодухой до тех пор, пока сын не оборвал ее довольно резко:

— Растапливайте лучше печку. Видите — гости.

Вышли на волю, и, хотя еще было рано, он повел Павла осматривать хозяйство. В телятнике бригадир сказал спавшей в уголке телятнице, когда она подняла растрепанную голову: «Все спим да спим, отдохнуть некогда». И прошел дальше, пока та молча прибирала волосы. Он был немногословен, отвечал только на вопросы, но когда Павел спросил его о фактах, приведенных в письме в редакцию, не только не стал отрицать, но даже в раздражении спросил: «Ну и что?»

Да, точно, он взял в 1954 году из лесничества десять бревен, а употребил их в личном хозяйстве: изба разваливалась; какая могла работа идти на ум, когда вот-вот семью придавит? Только вернулся из армии, женился, назначили бригадиром, заработанного еще ни рубля. А что с лицевого счета у колхоза списали за то пятьсот рублей, так он даже про это и говорить не хочет — если уж он колхозу эти пятьсот рублей не отработал!.. Телка не сдавал, а сена в овраге накосил пудов сто пятьдесят, да из колхоза, с лугов привез шесть возов? Что, и еще один стог приберег? Ну и счетчики! Считали бы свои трудодни. Он и не притворяется, что задарма готов работать («Оклада мне не положено, а едоков видали?»), но на каждый тот пуд для своей коровы сколько копен для колхоза сметано? Это что, не его трудодни? Будто сказал кому-то: «Моя рука одна больше весит, чем все руки колхозников»? И не признается и не отрекается — может, в горячке брякнул. Характер вспыльчивый, ну, если бы за одни характеры с работы выгоняли…

Дальше он уже говорил только о вывозе удобрений, о том, что готово и что не готово к весновспашке; и все это толково, коротко, так что Павлу оставалось только записывать и смотреть туда, куда ему указывали. Так как бригадир все-таки не отрицал своих противозаконных актов, Павел прикидывал, что тоже упомянет о них, но все-таки писать ему хотелось уже про другое: о далекой деревушке, которая почти отрезана от мира лесом и разливом, а между тем неуклонно встает на ноги и ревностно, истово, по-крестьянски готовится сейчас к ответственному началу всех своих работ — севу.

Примерно через час, когда из всех труб уже вились дымки, бригадир предложил Павлу самому потолковать с народом, если есть в том нужда, и ушел ненадолго к себе в избу, а когда вернулся и нашел Павла в коровнике наблюдавшим за дойкой, то увел его завтракать, в чем герой наш весьма нуждался. Дом был прибран, в чистой горнице на столе скворчала яичница, бутылка зеленоватого самогона украшала пиршество, крупно нарезанные ломти хлеба и миска с солеными грибами манили оголодавшего Павла. Первый раз в жизни выпитая им самогонка показалась сначала ничем не лучше керосина, но согревала отлично. Вскоре он уже с некоторым усилием должен был отвечать на вопросы и, взглядывая на говорившего, из предосторожности поворачивал к нему не голову, а все туловище, чтобы избежать головокружения. Он не заметил, что молодуха, упавшая с крыльца, больше не появляется в горнице, но зато много смеялся, когда старуха мать на какое-то замечание сына смиренно ответила:

— Мы, старики, совсем от рук отбились, не слушаем молодых.

Потом, когда Павел немного отдохнул, к дому бригадира подвели запряженную лошадь, и они поехали на поля. Павел спросил между прочим про кукурузу: получается ли? Бригадир честно ответил, что пока худо. Однако причины не в земле и не в уходе, а в семенах: не те сорта засылали. В этом году председатель колхоза Филипп Дмитрич Шашко лично ездил на семенные пункты, и надо ждать хороших результатов.

В бригадире по-прежнему не чувствовалось ни панибратства, ни заискивания, и это нравилось Павлу. Он с удовольствием оглядывал плотную щетинку озими — единственное яркое пятно на голой развороченной земле.

— Хорошо пахнет весной взрытая земля! — сказал он несколько сентиментально.

— Живой запах, — коротко отозвался бригадир.

Тот же самый моторист, на том же катерке, груженном сейчас полными бидонами (теплые белые капли еще стекали по светлым бокам), взял Павла в обратный рейс. Только на этот раз Павел уже втиснулся в кабину, примостился на узкой доске, вбитой косовато, и, упираясь коленом в какой-то рычаг, под адский грохот мотора, в бензинном чаду задремал. Сон его, прерываемый ежеминутно, длился все-таки около часа, потом мотор стал сбавлять обороты, и Павел протер глаза. Они причаливали к берегу.

— Вон ваша барышня стоит, — сказал моторист.

Павел, едва ворочая тяжелой головой, хотел было ответить, что никаких барышень у него нет, и вдруг увидел: Тамара стояла на берегу.

Он еще был отуманен сном, тело его затекло от неудобной позы; ее появление не вызвало в нем заметного удовольствия. Все-таки он выбрался боком из кабины, больно стукаясь о металлические части; и здесь воздух, искристый, играющий солнцем и ветром, резанул его лицо и его легкие так, что он мгновенно ощутил столь частое теперь в нем животное счастье в каждой клеточке.

Он подал руку Тамаре, она вскочила в лодку. Она тоже была сейчас частицей воздуха и воды; широкие солнечные полосы, отраженные рекой, проходили по ее лицу. Коричнево-вишневые глаза брызгали светом, и помпон вязаной шапки, плохо пришитый, лихо подпрыгивал на ветру.

В сущности, Тамара не была не только красива, но даже и привлекательна подолгу. Обаяние ее заключалось лишь в том оживлении, которое охватывало ее временами. Тогда словно беглое солнце заглядывало в ложбину, загоравшуюся венчиками цветов. И притом не всякое оживление так красило Тамару — не радость, не изумление, не гнев, а что-то таящееся между ними, не само чувство, а его возникновение. Но вдруг юное, гордое, пленительно-открытое выражение озаряло ее всю, и, когда оно уже гасло, исчезало начисто, что-то от него все-таки оставалось в памяти другого человека.

Теперь они видели все то, мимо чего слепо проплывали ночью. Посреди бурной речной воды стоял домик бакенщика с двумя окошками и красной звездой на челе. Не только клочка суши не было вокруг, чтобы поставить ногу, но вода подмывала половицы. В десяти шагах торчал конус затопленного стога.

Попался и дом кирпичный о двух этажах — ласточкино гнездо, — волна колыхала ему крыльцо. Рядом остров — сарай с кучей навоза, белая лошадь, куры, а ступи они шаг — и уже Гаребжа!

Плывут облака по второму небу — вверху облака и внизу облака. Вода желта, синь воздух. Стоит на пути лесок — дубки. В ледоход, он принимает на себя все удары льдин: стволы в зарубках. И над ним тоже бегут дырявые облака; светлые пятна отражаются между стволами, словно тусклое солнце плывет по тысяче лежачих зеркал.

Неожиданно пошел дождь: густой, звонкий, подогреваемый сбоку солнцем, и катерок смело вошел в столб радуги. Ворота ее раскинулись на полнеба: река в дождевой пелене стала мутно-золотой, цвета летающей над овином овсяной пыли.

От дождя они схоронились под брезент и несколько минут, сблизив головы, дышали общим крепким запахом просмоленной парусины и слабым — папирос и одеколона от волос Павла. Потом солодовый запах реки властно ворвался под брезент, они откинули краешек и увидели, что радуга, которая уже было потухла, стала снова разгораться за их спиной, словно кто раздувал ее, но не ровной дугой через весь небосклон, а нежно-розовым и светло-зеленым пеньком, — на нем уместились целиком сторожка бакенщика и островерхий стог.

Павел стал расспрашивать, что она успела сделать за это время. Тамара охотно отвечала. Ей нравился и ее магнитофон и все те технические термины, которые были так темны для Павла.

— Значит, можно считать, что вы нашли свое место в жизни и будете сначала записывающей барышней, а потом записывающей дамой?

— Может быть, и так, а может быть, и нет, — загадочно ответила Тамара. — Мне это пока нравится, потому что много можно увидеть. А так только и надо жить в молодости. Но потом — и, может быть, уже скоро — я хотела бы делать другое. Я вам не говорила: я учусь заочно в институте. Если приналягу, то кончу через год. Буду учительницей, поеду на север. Я ведь там еще никогда не бывала. Или, наоборот, поеду на юг, где родина отца, найду его аул, разных своих родичей; будут меня звать не Тамара, а Тамар, стану я печь чуреки…

Павел от души смеялся.

Разговор у них шел в самых мирных тонах. Павел опять чувствовал в полной мере свое превосходство старшего, образованного, бывалого человека. Наконец просто мужчины, черт возьми!

— А что вы увидали? — спросила его Тамара.

Павел рассказал о статье, которую намерен дать в ближайших номерах своей газеты. Помимо сева, он поговорит и о культурных нуждах маленьких деревень, для которых правление колхоза с самым немудрящим клубом уже почти столичная роскошь. Да и в самом Конякине клуб — бывшая усадебная конюшня угрюмой кладки. Не оштукатурен, а только выбелен по кирпичу внутри. Вдоль стен на чурбачках доски. А середина пустая; когда привозят кино — все стоят. Председатель взваливает на плечо неширокую домашнюю скамейку и несет для индивидуального пользования; садятся с супругой.

Тамара слушала его со странной полуулыбкой:

— А как вам показался бригадир?

— Толковый малый.

— Может, и самогоном угостил?

— Не буду скрывать: попробовал.

Вдруг она взорвалась. А знает ли он, собирающийся говорить о культуре, что в деревне этой все варят самогон открыто, из чего попало, для крепости добавляют табак, резину и, мало того, даже что-то вроде муравьиной кислоты. Участковый смотрит спокойно: ему поднесут, он и едет дальше, качаясь. Вот и процветает бойкая торговля самогонного колхоза имени Шашко; отравляют полрайона. В самой Сноваздоровке то и дело драки, скандалы, чуть не убийства. Он видел жену бригадира? Ах, упала с крыльца?! А хочет он знать, как было дело? Во время дождя эта молодица, жалея обувь (обувь и одежда «справляются» родителями, и довольно долго она живет на свое приданое, пока не примрут мужнины старики и она останется полной хозяйкой), так вот, жалея ботинки, она обула старые валенки с калошами. Вдруг видит с чердака, что брат мужа сунул ноги в ее береженые туфли и шлепает по грязи. Она закричала: «Что же ты делаешь? Ведь жалко!» Золовки стали подзуживать мужа: «Что она у тебя расходилась? Покажи ей, кто хозяин». Муж принялся ее бить. Когда ее отняли, то еле живую отвезли к матери, а оттуда в больницу. Там спрашивают, что такое случилось. Она отвечает: «Упала с лестницы». И больше ни слова. Через три дня приехал муж и сказал: «Ну, довольно отлеживаться! Вставай, надо торф копать». Она говорит: «Я еще не могу». Он: «Не придуряйся». Так и уехал, не извинившись даже.

Потом Павлу Владимировичу понравились, кажется, новостройки. Да, действительно, в этих деревнях идет лихорадочное строительство. Но как? Правда, тут, может, уже не столько люди виноваты, сколько районное начальство, тот же Синекаев: не могут добиться леса на законном основании. А пока этого нет — безжалостно рубят лес вокруг. Ведь райисполком выдает застройщику один кубометр — больше нету, а надо пятнадцать. Воруют лес в открытую. Председатель колхоза выписывает на ночную вылазку машину или подводы. Лесники сумерками исчезают. Если лесник все-таки появится, то только посмотрит, повздыхает (понимаю, мол, ваше положение.) и уйдет от греха. Однажды конякинские приехали так, а их вел проводник — дальний родственник лесника. Лесник пришел, постоял, перекинулся словечком, хотел уже уходить, а родственнику вдруг подумалось, что он идет в милицию и на первого на него донесет — у них были нелады. Он и выстрелил из-за дерева, ранил лесника. Все разбежались: какая уж тут порубка!

Вызвали порубщиков, они показали, кто. Того осудили, а насчет порубки даже и разговора не было.

Павел сидел молча. Бесследно, как снег под прямыми лучами солнца, таял замысел статьи в мирных идиллических тонах о лесной деревушке Сноваздоровке. Стыд за свое легковерие душил его. Слушая Тамару, он лихорадочно думал, с чего начнет тотчас же, едва ступив на берег; куда пойдет: к прокурору, в райком, в милицию?

— Не расстраивайтесь так. Одними руками сразу ничего не перевернете.

— Но что же делать?! — сказал он в отчаянии. — Я же не могу, не должен смотреть на это спокойно!

Тамара воинственно сверкнула глазами.

— Драться, конечно! Каждый день. И не давать обводить себя вокруг пальца ни таким бригадирам, ни даже Синекаеву: он ведь тоже, наверно, хочет, чтобы кое-что было шито-крыто…

— Ну уж нет! — закричал Павел. — О Синекаеве это неправда!

И они снова схватились.

Павел вернулся домой с саднящей кожей, обожженной ветром, с головой, гудящей от бессонницы, и тотчас, словно поджидая его, зазвонила междугородная. Узнав голос Ларисы, мелодичный, с чуть заметным детским пришепетыванием, отвечая ей, он постепенно терял то неприятное ощущение, с которым шел от пристани. Хотя он слышал только голос, но многолетняя привычка дорисовала ему остальное и он возвратился в обычный круг домашних забот, где он был единственным непререкаемым авторитетом, даже бессознательно порадовался этому, потому что весь разговор с Тамарой и особенно ее резкий, прямой, блеснувший на прощание взгляд как-то странно растревожили его, поселив чувство беспокойства и неуверенности в самом себе. Неожиданное и унижающее чувство, от которого Лариса помогла ему избавиться. И он, благодарный ей за это, был особенно ласков в телефонном разговоре, преувеличенно подробно расспрашивал обо всех домашних мелочах и так чистосердечно смеялся, что, уже положив трубку, чувствовал себя освеженным этим смехом и успокоенным. К Ларисе Павел мог возвращаться, как в мягкую постель: там будет удобно — и только. Он хорошо знал это. Но сейчас ему казалось, что как раз это ему и нравится. Устойчивая, твердая земля опять была под его ногами.

Не в этот, а на следующий день пошел он в райком к Синекаеву. Но тот с утра уехал в колхозы, и вообще все сложилось так, что только спустя неделю Павел смог рассказать о Сноваздоровке.

Синекаев слушал, но его все время отвлекали. Звонил телефон, зашел один, потом другой инструктор. Заглянула Черемухина. Ей он коротко кивнул: «Останься». Она тотчас опустилась на боковой стул и стала слушать, смирно сложив руки на коленях ладонями вниз.

— Самогон — это по твоей части, Таисия Алексеевна. Ты ведь ведаешь торговлей. Ах, черти, лесное гнездо! Придется с Шашко побеседовать на басах. — Потом Синекаев снял трубку и вызвал Барабанова.

Тот вошел своей летающей, стремительной походкой, притащив целую охапку солнечного света и свежести, — перебегал дорогу без пальто.

— Что насчет незаконных порубок в Сноваздоровском сельсовете? — спросил его Синекаев, хмурясь.

— Так все в порядке, Кирилл Андреевич! Фонды в карельских лесах нам выделили, часть порубленного списали задним числом. Ну, я уж и попотел в облисполкоме! Все кабинеты обегал. Говорю: «Строиться все равно люди будут, так давайте же плыть по волне, а не против волны». Как выложил им все цифры без утайки, так тут действительно выход был только один: или списать, или нас с вами, весь райком и райисполком, судить вкупе с несколькими колхозами. Подумали и решили ходатайствовать в министерстве.

— Ты рисковал, Владимир Яковлевич, — проговорил Синекаев, впрочем, без укоризны, а скорее с удовольствием.

Тот откликнулся, возбужденно смеясь:

— Риск — это незаконное действие, которое потом может быть оправдано благополучным результатом!

— Колья и мялья пройдешь на нашей работенке, — весело вздохнул Синекаев. — А у тебя, товарищ Теплов, сведения устаревшие. Сам видишь. Кстати, где ты все это узнал? Не бригадир же тебе выкладывал?

Павел помялся, но Синекаев настаивал, и пришлось коротко упомянуть о Тамаре.

— От радио? Как же так, человек ездит по району, а мы в глаза его не видали. Она к тебе заходила, товарищ Черемухина? Ты ее знаешь?

Черемухина покачала головой.

— Я знаю, — не дожидаясь вопроса, но быстро и как-то вскользь бросил Барабанов и тотчас вскочил, потому что ноги сами несли его к выходу.

— Так вот, если снова появится эта шустрая разоблачительница, свяжитесь с ней. Может, транспортом сможем помочь, подсказать что. Энергичная девушка, говоришь? Это хорошо, если только энергия правильно устремлена. А то можно со всей своей энергией остаться в стороне от главной дороги. Бывает, увидят прыщик и расцарапывают до кровавой раны. А можно другим заниматься — более существенным. Упущений много, сам знаю. Но пока научимся по-настоящему умно хозяйствовать, будем печься хотя бы о том, чтобы накормить народ. Целина тоже не дешева, и это, может, не самый лучший путь к резервному хлебу, но быстрейший. И надо было на это идти. А насчет бригадировой жены — вызовем-ка его на бюро. Ты, Таисия Алексеевна, проверь все досконально.

Черемухина вслед за Барабановым ушла. Синекаев вместе со стулом повернулся к Павлу:

— Ну, редактор, что же ты вынес еще из своей поездки? Как сев?

9

Переломным моментом в жизни часто бывает тот, который кажется самому человеку совершенно незначительным и пустяковым. То, что Павел в течение суток дважды встретился на реке, недавно освободившейся от льда, с какой-то незнакомой девушкой, не могло, конечно, надолго остановить его внимания. Он не позабыл ее, но, пожалуй, особенно и не вспоминал. Она осталась где-то на берегу, под мокрым дубком с еще не растаявшими льдинками на корневище. В шуме и толкотне лодок затерялся голос, который чаще всего звучал грубовато и неподкупно, как у мальчишки. Он помнил ее взгляд исподлобья, но уже не мог сказать с точностью, какого цвета были глаза. Впечатление воинственности и сиротства, которое осталось у него, понемногу заслонилось просто именем Тамара, безликим, как всякое чужое имя, с которым нас не связывает ни особое дружелюбие, ни неприязнь.

Поэтому, когда она столкнулась с ним на улице Сердоболя, он бы рассеянно прошел мимо, если б она сама не окликнула его.

— Лейтенант! — громко позвала она.

Он удивленно обернулся и увидел, как она вспыхнула до корней волос, потому что он уже забыл это слово и оно не значило для него ничего. Досадуя на промашку, он принудил себя к теплоте, которой не чувствовал на самом деле.

— А, отважная мушкетерша, — сказал он, улыбаясь.

Но она не приняла его тона и забилась в свою раковину. Они медленно шли по тротуару, не зная, что делать дальше друг с другом. Павел, чувствуя себя все еще виноватым, расспрашивал на правах старшего, давно ли она приехала сюда, какое у нее задание на этот раз.

Она односложно отвечала, и так они шли, пока не остановились перед чайной, и он, полуизвиняясь, сказал, что должен зайти сюда за папиросами. Он думал, что они попрощаются, но она молча последовала за ним.

В пустом зале буфетчица, улыбаясь Павлу как старому знакомому, несла к стойке груду горячих пирожков на противне.

— Лена, дай человеку пирожок, — сказал вдруг Павел с той доброй непринужденностью, при которой его покровительство не могло обидеть.

И, уже поднеся ко рту прихваченный папиросной бумагой горячий комок теста, Тамара полуудивленно, полупризнательно пробормотала:

— Как вы это догадались?

— О чем?

— Да что я очень хочу есть.

Он впервые внимательно посмотрел на нее. На ней была все та же вязаная шапочка с помпоном. Худое лицо заметно тронул весенний загар, и несколько темных веснушек, похожих на родинки, сидело на подбородке и переносице.

— Позавтракайте хорошенько, — мягко сказал он. — А потом, если будет время, загляните ко мне в редакцию. Хорошо?

Он протянул ей руку, она дала свою, но отозвалась опять колюче, отводя глаза в сторону:

— Я не останусь сегодня в Сердоболе. Я поеду дальше.

— Тогда — в следующий раз, — уже гораздо суше проговорил Павел и вышел, высоко неся свою черноволосую голову, ни разу не оглянувшись, словно был вне досягаемости ее глупых обид.

День сложился у Павла хлопотливо. Это был вторник, когда в редакции проводился обзор номеров за прошлую неделю и утверждался план — а для пятницы уже и макет — номеров будущих.

Привычка Павла к аккуратности, его неукоснительное требование, чтобы материал подготавливался вовремя, а макеты составлялись точно, понемногу изжили в редакции дух разболтанности, который царил при Покрывайло.

Правда, тогда жилось вольготнее, и старые сотрудники иногда исподтишка мстили новому редактору, коварно допуская его промахи, а потом изобличали его в них с видом глубокого соболезнования.

Неопытность его первое время действительно была просто фантастической: он не знал самых простых терминов, не понимая различия в шрифтах и их назначения. Чувствуя себя глупо, не решаясь спрашивать у сотрудников, потому что постоянно боялся попасть впросак, он тем не менее решительно ухватился за ту единственную ниточку, которую мог тянуть без опаски: это была литературная сторона дела.

И высокомерие сотрудников скоро сменилось угрюмым, а потом виноватым молчанием. Никак не подчеркивая своего превосходства, чаще всего с глазу на глаз Павел вежливо, но по-учительски беспощадно разбивал фразу за фразой, и те люди, которые пришли в газету в самом деле из любви к писаной бумаге, скоро убедились, что такая таска ощутимо шла им на пользу.

Покрывайло, с которым Павел изредка встречался, с интересом и без малейшего недоброжелательства следил за его усилиями. Несмотря на весь цинизм, жилки склочника в нем не было. Собственно, он и учил Павла в неслужебное время хитростям газетного ремесла.

— Я знаю больше тебя в сто раз, Павел Владимирович, но я все-таки не газетчик. А ты будешь газетчиком, помяни мое слово. Опыт, что такое опыт? — желчно добавлял он по своему обыкновению. — Другой просидит двадцать лет на одном месте, и все говорят: опыт! А он просто сидел, место занимал.

За восемь месяцев Павел привык к своему коллективу, и к нему привыкли тоже.

На обзор собрались, кроме него самого, пять человек — весь наличный состав редакции. Сотрудник отдела культуры и быта Ваня Соловьев со всей серьезностью девятнадцати лет начал доклад дотошно и степенно:

— Все номера истекшей недели вышли вовремя и с этой стороны нареканий не вызывают. Но оформление? На первой странице шрифты срублены; «к» вообще из другого шрифта. На четвертой странице допущены орфографические ошибки: «В голодной степи»; Голодная — имя собственное, а по вине корректора с маленькой буквы. Заголовок клиширован криво.

— Цинкография виновата, — прогудел Расцветаев, — перебить надо планку.

— В воскресном номере под шапкой даны разные звездочки, — обличительно продолжал Ваня. — На второй полосе, по-моему, неудачная планировка материала: «Смотреть вперед, работать с перспективой» нужно было дать в центре. Нет отбивки подвала, он сжат — некрасиво. Опять допущена ошибка: «хороший» пропущено «о» по вине корректора. Последние дни корректор стала относиться халатно к своему делу, Павел Владимирович. Сигнализирую.

— Да, — сказал Павел, — я уже два раза ее предупреждал, правда, не в приказе, так как у нее еще не кончился испытательный срок. Кажется, действительно человек попался несерьезный…

— Все ходит, да поет, да смеется! — раздраженно воскликнул заведующий сельхозотделом, сморщенный, низкорослый человек, наверно никогда не имевший успеха у женщин.

«Все ходит, да смеется, да поет», — безотчетно повторил Павел про себя с неожиданной симпатией.

— Нет, я, конечно, переговорю с нею еще раз. — Ему стало жалко отпускать девушку из редакции.

Вечером Павел пошел в кино и сидел рядом с Барабановым, у которого жена недавно уехала к матери, — несмотря на молодость супругов, они ожидали третьего ребенка.

До начала Барабанов дважды соскакивал с места, чтобы выяснить, почему не горят боковые плафоны, а потом обнаружил еще какой-то недостаток. Усевшись окончательно, он обвел зал благосклонным взглядом.

— Я люблю вот так, с народом, — важно сказал он, кивком отвечая на многочисленные поклоны.

Когда они выходили, Барабанов, как всегда, энергично устремился к выходу и, должно быть, толкнул кого-то; девушка, выросшая как из-под земли у самого его локтя, сквозь зубы бросила на ходу:

— Мог бы не пихаться, Володька.

Павел тотчас узнал ее вязаную шапку и помпон из неровных шерстинок, болтавшийся на одной нитке. «Значит, не уехала», — подумал он, прежде чем успел удивиться тому, что она сказала. Через секунду еще больше поразил его самолюбивый «мэр города»: Барабанов стал красен, глаза его виновато заморгали.

— Прости, пожалуйста, — только и сказал он.

Тамара больше не обернулась и, казалось, исчезла раньше, чем они дошли до черного, с мелкими звездочками, широко распахнутого бокового выхода.

Сознавая свою бестактность, Павел начал все-таки расспрашивать Барабанова, не в силах побороть любопытство, но тот отвечал односложно. Да, знает Ильяшеву. Давно. Еще со школы. Нет, теперь не встречаются.

Разговор был ему явно неприятен. Недавнее оживление спало, короткая встреча подействовала самым удручающим образом. Видимо, охотнее всего он бы сейчас избавился от Павла, но так как им было по дороге до самого конца, то Барабанов вдруг с непонятной запальчивостью перескочил совсем к другой теме (хотя Павел мог бы поклясться, что и она какими-то абсолютно неведомыми ему нитями связана с Тамарой). Как повезло ему, говорил Барабанов, что он работает с таким человеком, как Синекаев! Вот кто свободен от администрирования и дает простор инициативе! У него есть чему поучиться.

И хотя Павел нисколько не возражал, Барабанов доказывал это все горячее и, когда они наконец дошли до ограды, кричал уже почти на всю улицу.

На следующее утро Павел вышел из дому пораньше и сделал небольшой крюк, поминутно осматриваясь. Ему почему-то казалось, что он должен встретить Тамару. И в самом деле, она стояла у автобусной остановки на площади, но, заметив его, отвела глаза. В то же время он отлично знал, что она видела его: явное напряжение сквозило в ее позе и особенно в опущенной руке, которой она судорожно сжимала чемоданчик с магнитофоном.

Под взглядом всей автобусной очереди Павел наискось пересек площадь.

— А! Вы все-таки не уехали, — сказал он, уличая. — А ну, пошли завтракать.

И без разговоров взял ее за руку.

Утро было свежее, чистое. Ночная роса таяла на крышах.

Каждый город имеет свою мету, черточку, оставляющую какое-нибудь яркое, хотя и мимолетное впечатление. Накануне, не зная куда себя девать, Тамара высидела два сеанса подряд. Когда она вышла из клуба первый раз, то после сырости и тьмы неуютного полупустого зала ожидала и на улице встретить — по времени — сумерки. Однако она забыла, что день все прибывал и прибывал. Ее ослепил, ударил, как золотая зарница, совершенно особый, неожиданный предзакатный желто-палевый цвет всего воздуха. И она сразу подумала: это бывает только в Сердоболе! Самое слово «Сердоболь» отныне окрасилось для нее именно таким цветом. Потом она стояла у кассы за билетами на вечерний сеанс и думала: отчего это? Небо здесь не выше, чем в других городах, и солнце не ближе. Возможно, как-то преломляется отражение в Гаребже? Разлив ее, вбирая солнечные лучи, бросает отблеск вверх, как новое светило, и, не долетая до небес, этот отблеск рассеивается над городом?

В общем-то в Сердоболе, конечно, не было ничего волшебного. Весной здесь, едва сойдет снег, начинали носиться вдоль улиц пылевые вихри. К Первому мая ревностно красились заборы — по старинке, в две малярные кисти, в цвета бледно-семужные и салатно-лазоревые. На этих, теперь облинявших заборах вывешивались объявления и доски показателей колхозов, расположенные в номерном порядке. (Тамара поискала тот колхоз, из которого она только что возвратилась, сначала сверху, потом, вздохнув, снизу — и не угадала: он был посередке, поближе к передовым. В общем у него неплохое место.) Сейчас утренний Сердоболь показался ей совсем другим, идти по нему было удивительно легко, как по лунной поверхности, где почва сама отталкивает ноги. Споро, весело шагали они с Павлом посередине мостовой.

Им снова улыбалась девушка в «Сквознячке». Они пили, обжигаясь, поданный ею чай. Пирожки лежали на промасленных бумажных салфетках, дежурный винегрет украшал тарелки, а Павел все высматривал, что бы еще заказать, чем бы побольше напитать беспризорную Тамару.

Она сидела совершенно оттаявшая: кто и когда еще так заботился о ней с тех пор, как она вышла из детского дома?

— Возьмите меня на работу, — балуясь, сказала она. — Или нет. Мне надо куда-нибудь далеко. Я хочу уехать и похитить одного неприступного товарища. А вы бы небось меня с такой биографией и не приняли?

— Нет, почему же?

Павел улыбнулся, раздумывая, правду или нет она говорит насчет похищения «одного товарища». И кто это такой?

— У нас в газете на любовь смотрят терпимо.

— Да, на законную, с благословения загса.

— А вы против загса?

— Он противоречит моим убеждениям, — важно сказала Тамара.

— Вы пижонка, — вздохнул Павел. — Какое это все имеет значение? Мещане считают, что любить можно только с загсом, а пижоны — только без загса.

— Вот я и не хочу быть мещанкой! — перебила его Тамара.

— Ну, между пижонами и мещанами расстояние невелико.

Потом он ее спросил, какой трофей на этот раз она везет в своем говорящем чемодане.

— О, трофей замечательный! Двух стариков, колхозных патриархов. Они первые в деревне на свой страх и риск решили испробовать кукурузу: один на гектаре, другой на полутора.

«Ты помоложе, — сказал один из них, семидесятипятилетний, — бери побольше».

Результаты оказались лучше у младшего, которому шестьдесят девять лет. Первого заело; он потребовал еще земли. А ведь давно уже не работал вовсе.

— Стойте, — воскликнул Павел, — а не был ли один из них с подстриженными усами и в сатиновой рубашке с белыми пуговицами?

— Был. Значит, кое-что вы все-таки знаете о районе?

— Кое-что знаю, — ответил Павел, не очень обидевшись. — Ну, а теперь пойдем ко мне в редакцию?

— Нет, на поезд.

— Это уже по правде?

— Уже по правде.

Она записала его телефон и обещала без обмана позвонить в следующий раз. На улице он посмотрел ей вслед. Она обернулась и помахала. Тогда он вспомнил, что не спросил, откуда она знает Барабанова.

10

Тамара помахала ему рукой в последний раз и пошла вдоль улицы. Лицо ее вдруг изменилось и стало замкнутым. В общем она не была такой, какой за минуту перед этим показалась Павлу и какой он унес ее в своей памяти.

Она не была такой — и была! Она переживала странные припадки роста; словно бамбук, она выкидывала за одну ночь двадцать сантиметров тонкого блестящего стебля. И междоузлиями — границей относительной устойчивости — у нее бывали очень небольшие расстояния. Она росла и росла, как и большинство людей, которые продолжают расти изо дня в день до самой своей смерти.

Тамара росла, только рост первоначальной молодости — рост мышц и костей — заменился возмужанием ума, способностью, наконец, выбраться из плена голых эмоций, когда мир внезапно то заливался солнечным светом — и она протягивала к нему дрожащие руки, — то сосредоточивался на ней самой, становясь замкнутым и угрюмым, как красный глазок уходящей машины. У Тамары все больше и больше вызывали интерес разные люди; нет, то не было личное, люди интересовали сами по себе, в общем потоке жизни, который двигался независимо от нее. Это было еще одно междоузлие. Следующим станет то, когда эгоцентризм юности пройдет окончательно, как корь, и себя самое она тоже увидит в ряду. Она переживет и смирение от своей незначительности и могучее чувство единения. А когда вырастет еще на несколько узлов, к ней придет, как и к другим людям, простое честное сознание работника.

Машина, загудевшая над ее ухом, заставила ее остановиться. Она увидела райисполкомовскую «Победу», в которой рядом с шофером сидел «мэр города», — и отвела глаза. И он тоже поспешно закосил в сторону. Из-под колеса с писком вылетел фонтанчик мутной весенней воды, но Тамара самолюбиво не посторонилась.

Дело в том, что Володьку Барабанова она знала давно и хорошо. Но вот уже два года они здоровались, только когда сталкивались лицом к лицу, а во всех остальных случаях проходили молча, задерживая внимание на окрестностях.

Барабанов был старше Тамары на четыре года. В школе эта разница казалась столь значительной, что она называла его первое время даже на «вы». Впрочем, это была скорее игра в вежливую девочку; Тамара недолго оставалась ею. Да и Володька никогда не страдал избытком взрослости. Была война, трудное время. Оба старших Барабанова, и отец и мать, майор медицинской службы, ушли на фронт. У мальчика не оставалось ни теток, ни дядьев, его пристроили временно в детский дом, где росла сирота Тамара. Тамара не была ни самой старшей, ни самой красивой из девочек. Но она была решительна, самолюбива, с ней можно было говорить о многих вещах.

Родители Володьки не вернулись. В восемнадцать лет он был зачислен в военную школу и мечтал отомстить врагу. Но война кончилась, школу расформировали, и его после службы на границе ожидала другая жизнь. Еще в армии, справив свое двадцатилетие, он сосчитал, что Тамаре теперь шестнадцать. Это удивило его. Он знал из книг, что в шестнадцать лет для девушек начинается любовь. Он написал ей грубовато: «Не втюрилась ли она уже в кого-нибудь?» Она ответила обиженно: «Нашел дуру!» Но сам Володька как-то в глухой лощине между сопками, где никто не мог его слышать, кроме коршуна, озираюшего из поднебесья свои владения, произнес вслух: «Милая Томка».

Это сочетание слов удивило его. Он знал их по отдельности, но никогда не соединял вместе.

«Милая… милая Томка!»

Какими невооруженными перед полчищем чувств входят в мир молодые люди! Только мудрый Макаренко пытался учить своих колонистов правильно понимать биение сердец. Он знал, что с первой любовью надо обращаться бережно: ведь она — отверстые ворота в мир.

Потом, взрослыми, мы будем, возможно, вспоминать ее с улыбкой: ведь часто она не нуждалась даже в поцелуях. Но зато сколько во имя нее совершалось подвигов!

Тамара не была первой любовью Барабанова. Она вообще не была его любовью. Существовала другая девочка с затейливым именем Римма, мамина дочка, Володькина одноклассница. Он писал ей записки с невинным содержанием («Одолжи на день географию»), но это ее не обманывало. Она благонравно дожидалась перемены, скуластенькая, плотная, как репка; по шестнадцатой весне она намного обогнала своих подруг. Это дало ей ненадолго обманчивое сознание превосходства: они еще оставались гадкими утятами, а она уже была маленькой лебедью! Этой-то лебеди Володька и должен был как-то, на пари, сказать… И прямо в глаза! Мальчишки в пятнадцать лет полны острого любопытства к плотским тайнам. Разговор, который начался шуткой, зашел у них так далеко, что Володька уже не мог отступать. Он торжественно поклялся, что сделает это. Скажет. И с тех пор шесть пар глаз, вся их гоп-компания, неотступно следили за каждым его разговором с Риммой, стараясь по выражению лиц понять: сказал или не сказал? Но он не мог сказать этого на школьной лестнице или в проходном дворе. Страшные слова требовали таинственности. На выходной он позвал ее на реку. Они лазали по кустам, швыряли камни. Нанять лодку им было не на что. Скуластенькая Римма оказалась таким добрым малым, когда отпала необходимость кривляться на чужих глазах, что Володька забыл о нависшем над ним проклятии. Они обгорели на солнце и вернулись еле живые от усталости.

Со времени заключенного пари истекло две недели. Мужская честь Барабанова стояла на карте; приятели, уже не стесняясь, насмешничали в лицо. И тогда он решился. Смелея от отчаяния, догнал девушку на улице и насупленно брякнул, глядя себе под ноги:

— Римма, я хочу сказать… Ты… будешь со мной спать?

Он с мольбой поднял на нее глаза. Рот ее приоткрылся, как у маленькой: она силилась понять. Потом сделалась красной, и, по мере того как она пунцовела, он бледнел, чувствуя, что от него отлетает как бы последнее дуновение жизни.

Римма подняла руку и слабо, не размахнувшись, ударила его по щеке. Приятели видели издали, ему не пришлось ничего объяснять. Он даже не подошел к ним. На следующий день он поссорился с одним из них, через неделю со вторым. Гоп-компанпя распалась. К этому времени относится начало его знакомства с Тамарой. Конечно, он знал ее и раньше, ведь они жили в одном доме. Но теперь встретились совсем иначе. Барабанов записался в школьный литкружок — надо же как-нибудь убивать свободное время! Кружок был для старшеклассников, из маленьких оказалась одна Тамара.

— А тебя как сюда пустили? — спросил он громко, увидев ее в первый раз.

Тамара заморгала; на помощь ей пришла руководительница:

— Она наш поэт, — и погладила девочку по голове.

Тамара вспыхнула, а Володька отвернулся. Он не любил видеть, как люди краснеют.

Кружок занимался после уроков, вечером они возвращались вдвоем по темному городу. Казалось бы, взрослому парню зазорно водиться с такой пигалицей, но Володька водился, и выяснялось, что Тамара много знает, что она читала про Наполеона (а он не читал) и что в самом деле пишет стихи.

И можно ли отважней драться, Чем бьются наши сталинградцы…

— Ну, — спрашивала она, — доходит?

До него доходило.

Однажды на большой перемене на Тамару из-за угла налетел какой-то мальчишка и ударил кулаком под ложечку. Дыхание ее прервалось, она стала медленно валиться набок, чувствуя, как в открытый рот падают невкусные снежинки. Ей казалось, что она умирает. Придя в себя, первое, что она увидела, это мальчишку с расквашенным носом, валявшегося у нее в ногах. Рядом стоял Барабанов. Его сумасшедшие глаза выскакивали из орбит. Его, конечно, тотчас повели в учительскую, но как-то скоро оправдали: нашли, что он поступил, как брат. Девочки в школе были не избалованы рыцарством. Тамара стала гордиться. Она не знала, конечно, что Володька заступился за нее просто так, а сам думает только о Римме. Римма больше никогда не разговаривала с ним, хотя при посторонних ничем и не показывала, что сердита или оскорблена. Она просто проходила мимо, прямо глядя перед собой. Так было лучше, он знал. И все-таки во всем ее облике он читал теперь, что она считает его трусом и никчемным, жалким человечишкой. Неизвестно, откуда он вывел такое заключение. Однажды на перемене он вскочил на подоконник и, не глядя на Римму, громко объявил, что вот сейчас пройдет до второго окна по внешнему карнизу, маленькому кирпичному выступу. Никто не успел остановить его, он шагнул за окно. Это длилось долго, очень долго. Римма, замерев, ждала вопля снизу, куда с трехэтажной высоты на мощеный двор рухнет Володькино тело. Тело неуклюжее и подвижное, с выступающими позвонками на шее. Едва его бледная, торжествующая мордочка показалась в раме, Римма встала и вышла из класса. Она долго плакала от волнения под лестницей. С этого дня она все ждала, что Володька подойдет и заговорит. Но он не заговаривал. Он стал спокойнее и веселее. Зато Римма сделалась слишком задумчивой. Теперь на уроках она искоса подолгу смотрела на Барабанова: как он наклоняет и вскидывает голову, как золотится на свету его чуб. Она думала о нем так много, что, если бы он без всякого предупреждения пришел к ней домой, даже ночью, она бы не удивилась. Но он не приходил.

К школьному маскараду мама сшила Римме платье червонной дамы. Володька бегал в обычном костюме, но под маской рогатого чертика. Он часто сдвигал маску и обтирал лицо: было душно. И опять не случилось никакого чуда для Риммы. Она только приметила, что возле Володьки вертится чернявая пятиклассница, с нею он говорил дольше всех. А после двенадцати они вместе ушли домой.

Римма понимала, что пятиклашка не соперница ей, но все-таки она не могла больше медлить. В воскресенье, когда, как она узнала, детский дом отправится в лес на лыжную вылазку, она заранее прибыла на их маршрут и, выбрав укромное местечко, принялась ждать.

Под реденьким снежком деревья стояли совершенно белыми. Это были купы лесных берез, не исцарапанных, не подточенных снизу, как червивые грибы, а молочных от самых корней до верхушек, выраставших прямо из снега, как его продолжение.

Римма казалась сама себе Красной шапочкой, заблудившейся в лесу.

Очень не скоро, так что она успела заледенеть, вдали пробежали первые лыжники. Она хотела подойти поближе, чтобы не пропустить Барабанова, но ноги у нее почти не двигались. Тогда она испугалась по-настоящему. Снегопад незаметно кончился, снег стал сухой, жесткий и под лыжами издавал тот же звук, что и резец по стеклу.

— Володька! — закричала она не своим голосом. — Барабанов! Барабанов!

Повертев головой, он увидел полузасыпанную фигурку, сидевшую на снегу. Римма не могла ничего объяснить, она только тряслась и всхлипывала. Начинало смеркаться. Володька долго вел ее по дороге, пока их не подобрала попутная машина, и в городе он с рук на руки сдал стучащую зубами дочку испуганной матери. Он так и не узнал, почему она очутилась в лесу, но радовался, что ссора кончилась сама собой. После болезни Римма вернулась в класс радостная, повзрослевшая, еще больше отличаясь от всех других девочек. Теперь они с Володькой ходили вместе в кино и, не скрываясь, разговаривали все перемены. Во время экзаменов они поехали за город искать зимние березки. Им понравилось бывать здесь.

Слова, которыми Володька когда-то оскорбил Римму, шипом засели у обоих в памяти, но они никогда не возвращались к этому и добросовестно зубрили свои учебники.

А вокруг них повсюду росли на высоких ножках весенние цветы — баранчики, у которых так сладок стебель, особенно там, где он потоньше, у самого венчика со множеством мелких бледно-желтых чашечек.

Однажды, за обычным теперь для них разговором полунамеками, они зазевались, и посыпался дождь сквозь солнце, как слезы на улыбающемся лице. Они влезли, пригибаясь, под старую ель, широкую, как шатер. Со всех сторон висели опущенные ветви с острыми иглами. Казалось, это струились вперемешку две нити: пасмурная нить воды и серо-зеленая нить хвоинок. Трава шуршала дождем, он был теплый и незатяжной.

Они сами не понимали, почему земля оказалась такой скользкой у них под ногами, что они упали на нее, задохнувшись, как после долгого бега, толкая друг друга локтями и коленками; почему сумрака старой ели было все-таки недостаточно, и они зажмурились, пока руки их касались друг друга; почему в этих страстных неумелых движениях было все-таки больше слабости, чем силы, и Римма смогла закричать, опомнившись: «Нет! Пусти!»

Володька, разжав руки, сидел взъерошенный, как воробей, сердце его утихало рывками.

— Я все равно женюсь на тебе. Увидишь.

Римма ничего не ответила. Они молча вышли на солнечный свет.

Началась вторая полоса их отчужденности. Но скоро подошли каникулы, а потом, после лета, Римма больше не вернулась в девятый класс: она уехала с родителями в другой город и постепенно изгладилась из Володькиной памяти.

Уже в армии Володька вспомнил, что Тамара выросла; он просил ее карточек, беспокоился о том, как она живет.

В глубине души он считал теперь ее своей невестой. Она не окончила школы и доучивалась в вечерней. Еще год пробыла в детском доме уже старшей вожатой, за что ей платили небольшое жалованье. Потом поехала с комсомольской путевкой на стройку в соседнюю, задетую войной область, и там с ней произошел случай, о котором стоит рассказать.

На стройке Тамара очень скоро стала заметной: она сочиняла хлесткие стишки и выпускала комсомольские «молнии». Однажды она написала в областную газету злое письмо о парне, обманывавшем девушек. Ей грозили его местью. Но письмо было все-таки напечатано под рубрикой «Фельетон». Имя и фамилия автора стояли полностью. В тот же день Тамара получила по местной почте конверт с вырезкой из газеты. Поперек шло написанное крупными буквами площадное слово. Так началась месть. Но она оказалась более страшной, чем можно было предположить.

До нее дошли слухи о том, что мать парня, старая учительница, заболела от позора и горя. Вскоре она умерла. Сын уехал на похороны и больше не вернулся. Для Тамары начались черные дни. Ей никто ничего не говорил, ее не обвиняли, но свет вокруг нее потух. Она работала машинально. Ночами хотела заснуть и не могла.

Оказалось, что у нее нет подруг, а раньше ведь она дружила со всеми!

Муки ее стали так невыносимы, что она приняла решение, возможное только в самой неискушенной молодости: ей следует тоже умереть. Часами она ходила по берегу Гаребжи, содрогаясь от обманчивой ровности воды.

В одну из ночей, мысленно попрощавшись со всей страной под звон ее кремлевских курантов, она шла по набережной, все дальше и дальше от замолкнувшего уличного репродуктора и наконец там, где парапет еще не был восстановлен и открывался крутой речной обрыв, остановилась, качнувшись вперед.

— Э, нет, сестренка, — сказал кто-то за ее спиной, крепко ухватив за плечо. — А я — то думаю: «И что она бродит в потемках!»

Перед ней стоял парень, старше ее несколькими годами, простоволосый, слегка навеселе:

— Ну, что натворила? Выкладывай.

Потрясение ее было так сильно, что она тут же принялась рассказывать, дрожа всем телом. Он ходил с нею до самого утра взад и вперед по набережной, хмель из него вышибло. Это была очень длинная ночь, в которую уместилась вся Тамарина жизнь. Иногда парень прерывал: «Стой, стой!» И записывал Тамарины стихи. Они ему нравились. Или принимался откровенно хохотать.

— Ох, дура!

И она тоже понемножку улыбалась ему бледными губами.

Потом он задумался.

— Видишь, как все удачно складывается в жизни, — сказал он. — Сегодня у нас была заводская свадьба, я оттуда и шел, а со мной рядом весь вечер сидел наш секретарь райкома комсомола Толя Бритаев, он меня теперь знает, и я его знаю. — Парень выдрал листок из записной книжки и размашисто написал: «Бритаев Л. В.». — Приходи к нему послезавтра. Ты в какую смену работаешь? Порядок. Говорить ничего не надо. Я все сам сделаю. Приходи и стихи приноси. А если что не выйдет, так сразу ко мне. Ну!

Он протянул ей руку, стиснул от полноты сердца, и они расстались.

Больше этого человека Тамара в жизни не видела. Только много позже она спохватилась, что он забыл сказать ей свое имя и адрес. Но его добрая рука продолжала действовать. Бритаев долго разговаривал с нею, велел принести в кабинет подшивку областной газеты, прочел фельетон, одобрил его, слушал стихи. Разговор шел деловой. Бритаев позвонил в одно, в другое место — и судьба ее была к вечеру решена: она стала работать в областной молодежной газете. Коллектив там был свойский, не очень умелый, но ревностный. Много ездили по колхозам, статьи и заметки писались горячие.

Раза два Тамара встречала еще Бритаева, он интересовался, как дела, но это уже мимоходом. А она не смела спросить фамилию того парня, который ходатайствовал за нее. Ведь она не знала, что он говорил тогда; может быть, что они были знакомы с самого детства!

Из армии Володька Барабанов взял направление в область, где жила Тамара. Она не писала ему полгода, но он надеялся ее разыскать. В первый же день в горкоме партии ему предложили поступить на краткосрочные сельскохозяйственные курсы, с тем чтобы, возможно, стать председателем колхоза. Барабанов согласился. Тамару он еще не нашел. Но зато в первый же вечер на танцплощадке встретил Римму.

— Это ты! — сказал он. — Вот здорово!

Римме минуло двадцать четыре года. Из маленькой лебеди она превратилась в серую утицу: не слишком подросла, не слишком раздалась вширь, но что-то в лице у нее изменилось, пропал блеск юности, то розовое сияние, которое овевает самое некрасивое существо, превращая его хоть ненадолго в цветущую яблоньку. Она не просто обрадовалась Барабанову, она сразу предъявила на него права.

Ведь это же был ее Володька, который когда-то так отчаянно любил ее, что решался на самые сумасшедшие поступки! А она из-за него пролежала три недели с воспалением легких. Ничего подобного больше в жизни с нею не случалось.

Она взялась за Володьку круто, и уже через два дня жизнь его регламентировалась так, как того хотела Римма. Времени на поиски Тамары у него совершенно не оставалось. Римма привела его домой.

— Это Володя, мой лучший друг, — сказала она очень решительно родителям. — Разве вы его не помните?

Отец Риммы, довольно крупный областной работник, тотчас занялся карьерой Барабанова. После курсов его направили в Горуши, где Синекаев оставил при себе в райкоме, инструктором. Синекаев отлично понял, что, если такой горячке вручить колхоз, он наломает дров, прежде чем кто-нибудь успеет опомниться.

Но неоглядчивый, энергичный Барабанов ему нравился. Из него мог получиться толк.

За неделю до окончания курсов Барабанов встретил наконец Тамару.

Он бы никогда не подумал, что она может так измениться! Они пошли в ресторан, а поздно вечером он стоял перед нею на лестнице, держась за мраморные перила, и повторял, не то восхищаясь, не то в удивлении:

— Какая ты стала!

— Какая же?

Он искал слов:

— Спокойная. И так со всеми говоришь тоже спокойно, как будто ты никого не боишься.

Это было не то. Он спросил совсем тихо:

— А ты не зазналась, Томка?

Она искренне удивилась.

— Иногда ты как ребенок, иногда совсем пожилая, даже старая. Нет, не лицом, а когда говоришь…

Тамара держалась с Володькой как равная, ей шел двадцать первый год. Он никак не мог с этим свыкнуться.

На следующий день Володька сказал Римме, прежде чем она успела потребовать с него отчета за проведенный отдельно от нее вечер:

— А ты знаешь, я ведь ее нашел все-таки!

— Кого?

— Ну, Тамару Ильяшеву. Мою Томку.

Римма слушала молча. Через недолю Барабанов уезжал в Горуши. Римме еще оставалось около месяца до получения диплома в зубоврачебном техникуме. Определенных разговоров о свадьбе у них до сих пор не велось.

Римма продела свою руку под его локоть и решительно объявила:

— Ты расскажешь мне все потом. Будем сегодня гулять долго-долго!

И они сначала бродили по городу, а потом пошли в городской парк.

В одиннадцать часов, когда уже свистели милиционеры, разгоняя припозднившиеся парочки, Римма тихо засмеялась.

— А мы не уйдем! — озорно сказала она. — Спрячемся за куст!

В Володьке сохранилось много мальчишеского, он с радостью откликался на любое приключение. Они дождались, пока милиция ушла и погасли фонари.

Чудо лунной ночи совершалось над ними. Земля была смутной, а трава серебряной. Слышалось радио с вокзала, а по горке, которая выгибала свой горб уже почти на небе, выше самого высокого дерева, бесшумно бегали игрушечные троллейбусы с зелеными огоньками.

Воздух звучал дальним лаем собак, пением пластинок, свистками, вскриками гудков — и все-таки был безмолвен и торжествен. Римма и Барабанов притихли. Володька прижался щекой к ее ресницам.

Его наполняло смутное предчувствие счастья. Риммины туфли, густо усыпанные росой, сверкали под луной, как царицыны черевички.

— Я поеду с тобой в Горуши, — сказала вдруг Римма, обнимая его. — Мне все равно.

Но Володька попробовал еще отрезветь:

— А техникум? А твой диплом?

Римма грустно и вызывающе бросила:

— На все находится время. Только любовь все должна ждать и ждать?

(В слове «любовь» скрыта колдовская сила. Недаром ого произносят так редко. Но каждый раз оно ударяет прямо в цель.)

— Хорошо, — сказал Барабанов. — Не будем ждать. — Сердце его забилось смятенно и сильно.

От вокзала доносился вальс «Амурские волны»:

Или эти волны, или эти волны Старой родины гонцы?

…В объятиях любимого, в его присутствии сердце охватывает спокойствие: это та пристань, куда дошел корабль. Ночь становится светоносной. Каждая травинка на земле и каждая струя воды поют свою песню.

— Тебе не нужно воротника лучшего, чем моя рука? — спросила Римма вспомнившимися ей стихами.

— Нет, — пробормотал благодарный Володька.

Когда они подошли к ее дому, река была так тиха, что дом лежал в ней целиком, со всеми своими огнями, занавесками в окнах, даже силуэтами людей на них.

— Вот видишь, я все-таки женился на тебе, — сказал Володька не без гордости. Римма молча подставила ему губы.

Туфли ее еще раз сверкнули в двойном свете фонаря и луны. Володька несколько секунд смотрел на асфальт, по которому только что простучали каблучки.

Да, прекрасно и важно в любви трогательное умиление жестом, случайной интонацией, складкой платья. Без этого нет чувства щедрости, которое хоть ненадолго, но преображает каждого влюбленного.

И все-таки это еще не совершенное счастье, не настоящая, истинно человеческая любовь! Люди, роднясь душой и телом, должны породниться и мыслью, самым драгоценным, что выковало и отточило в себе человечество. Лишь тогда, когда каждое душевное движение — и бесстрашие искателя, и радость социальных свершений, наслаждение знанием — все, все можно разделить с возлюбленным, он становится твоим настоящим соратником по жизни.

Такая любовь не ведет к уединению; наоборот, благодаря ей в недрах души рождаются силы, выходящие за пределы пола, и их отдают уже всему человечеству.

Научить любить, научить быть богатым и щедрым в любви, научить счастью — разве это тоже не одна из задач коммунизма?

11

Тамара и Барабанов поссорились так. Когда Синекаев переехал в Сердоболь, у него была короткая, но острая схватка с тогдашним главой города, председателем районного исполкома Петром Авксентьевичем Калабуховым.

Калабухов был похож на боксера или на быка: втянет голову в плечи, круглый череп в щетине, углы рта опущены; сцепит пальцы, положит их перед собой на стол — ждет.

Для Сердоболя он тоже был человеком пришлым, но в отличие от Синекаева — широко известным; приехал по настоянию Чардынина из области. Калабухов совершил полный круг: был районщиком, работал хорошо. Выдвинули в область на большой пост, за это время много ракушек налипло на бока. Вернувшись снова в район, оказался не только не лучшим работником, чем раньше, но гораздо худшим: видно, не уберегся от соблазна мягких кресел, сам не заметил, как встала стена между ним и действительностью.

— Был бюрократ, им и остался, — говорил о нем Синекаев. — Только вместо кресла пересел на переднее сиденье «газика». Раньше кричал в телефон: «Поднять! Накрутить!», а теперь это же самое без помощи трубки. А что изменилось? И за руку его не поймаешь: помилуйте, какой бюрократ?! В восемь утра уже на дорогах, за день колхозов пять отмахает. Возвращается затемно. Позвонят из области: нет, не сидит в своем кабинете Петр Авксентьевич!

Может быть, и в Сердоболь Калабухов выехал так мирно только потому, что в глубине души надеялся: «Ну, послал нас Чардынин по районам, а дальше что? Ни черта у него не выйдет. Мы не дурнее его были, однако земли не перевернули».

Провал Чардынина служил бы оправданием его, Калабухова, сытой жизни.

Калабухов в атмосфере трескучих фраз, слов, правильных и по существу и по форме, но совершенно оторванных от живой жизни района, похожих на нее, как тень похожа на предмет — не более! — чувствовал себя как рыба в воде. Вода эта была стоячая; свежий ток убил бы его. И он действительно испугался свежего тока, как смертельной опасности, и его противодействие Чардынину и обкому, по существу, было борьбой за жизнь. За ту единственную форму жизни, которую он принимал и понимал теперь, то есть за жизнь в стоячей воде.

— Э, — говорил он о Чардынине, обнадеживая сам себя, — к тому времени порточки, может, будут висеть на другом гвоздочке!

Однако вода, всколыхнутая не Чардыниным, а самой логикой вещей, шла уже мимо Калабухова, хотя он и загораживал ее двумя руками.

Когда со слезами пришла к нему колхозница, просила помочь спасти лен, новый сорт, который она испытывала, он ответил с издевкой:

— Что из твоего льна выйдет, еще неизвестно. И старые сорта не плохи, работать только надо.

У председателя колхоза Гвоздева перед носом вертел пальцем:

— Оставь эти штучки с дозировкой удобрений! Вози навоза побольше.

Итоги за год были таковы, что Сердобольский район леса для токов заготовил меньше всех, поросят разбазарил всех больше, а план мясопоставок вообще не выполнил.

Калабухова вызвали на бюро обкома. Он вошел мерным, спокойным шагом; многие невольно приподнялись ему навстречу. Былое обаяние имени продолжало действовать.

Чардынин, не касаясь острых углов, начал расспрашивать о людях района: доярках, свинарках, льноводах.

Но Калабухов никого не знал. За год ни одной в глаза не видел.

— Тем не менее поение в скотопомещении… — начал он, но кто-то из бюро не выдержал:

— Да хватит тебе «тем не менее»!

— Нам эти факты тоже известны, — обиделся Калабухов.

— Нам известно, что вам всегда все известно, — вздохнул Чардынин.

Что-то стыдное, касающееся каждого из сидящих, было в падении этого человека.

— Плохо, — сказал Чардынин, — совсем плохо. Но решения пока записывать не будем. Вернетесь, сами коммунистам расскажете, о чем мы с вами говорили.

Калабухов возвращался вместе с Синекаевым в одной машине. Всю дорогу он молчал. На пленуме райкома после доклада Синекаева, который, как и было договорено, сам не коснулся вопроса о Калабухове, тот продолжал отмалчиваться. Собралось в перерыве специальное бюро райкома, постановило: немедленно выступить. Но Калабухов и тогда не попросил слова; самолюбие не позволяло. Он сидел сосредоточенный и угрюмый.

Синекаев потянулся к нему через стол президиума, заговорил громким шепотом:

— Что ты делаешь? В оппозицию к обкому становишься, что ли?

Вопрос о поведении Калабухова было решено вынести на партийную конференцию.

Все это произошло так внезапно, что многие не уловили истинных причин, и собрание было явно не на стороне Синекаева.

Когда тот сказал: «По работе с товарищем Калабуховым у нас были самые нормальные отношения…», зал иронически выдохнул:

«Да-а?»

Синекаев вышел из-за трибуны. Он почувствовал, как по затылку пробежал холодок борьбы.

— Что «да»? Поднимитесь сюда и скажите. У меня личные счеты? В чем? Обвиняйте.

Зал молчал недоброжелательно.

— Тогда я расскажу сам. А если что не так, пусть меня товарищ Калабухов поправит.

И начал: как не раз предупреждал изменить стиль работы, почти просил выполнить решение обкома, отчитаться перед коммунистами. Если хотел подсиживать, разве выгодно было это говорить?

Зал отвечает:

— Нет.

— Было так, товарищ Калабухов?

— Было.

— Но вот опять прямое неподчинение бюро.

Голос с места:

— Греть за это!

— А мы это и сделали. Калабухов затормозил на два года продвижение в районе нового сорта льна, оставил нас без крытых токов. А другие за это же время на ноги встали! Целоваться нам с товарищем Калабуховым за такие дела или морду бить?

— Морду бить! — кричат.

— Вот мы это и делаем.

В общем абсолютным большинством оставили Калабухова только до ближайшей сессии, но с тем, чтоб впредь руководящей работы ему не поручать.

И люди расходились с таким видом, что вот, мол, оказывается, ничего-то мы не знали и чуть не втяпались с ним в пакость.

Правда, у Синекаева создалось впечатление, что Калабухов последнее время вдруг захотел работать. Захотел — и уже не мог. То ли растерял по мягким креслам крупицы организаторского опыта, то ли и не было его вовсе. Так, плыл по жизни на бумажном кораблике. Иначе почему не попросился в колхоз, чтоб мужественно начать сызнова? Зачем пристроился на тихую должность по речному ведомству?

Синекаев качал головой. «Наверно, боялся, что уже с колхозом не справится. Безжалостно убедился: контакта с людьми у него нет».

И последнее, что сделал Калабухов незадолго до того, как его окончательно сняли, — поехал на райисполкомовской машине в Центросоюз, купил на складе мешок сахару и ящик масла. Запасся.

На областном активе Чардынин так говорил потом об этой истории:

— Да, это борьба идеологий, ее формы на сегодняшний день, и нечего тут замазывать: ах, мы недообъяснили, недоглядели. Наоборот, мы, обком, сами вызвали эту борьбу; вызвали ее тем, что круто повернули область по пути подъема хозяйства. А это значит — мы потревожили сложившийся покойный уклад жизни целого ряда лиц. Но если они могли годами жить и благоденствовать посреди развала и разорения области, так пострадавшей от войны, не значит ли, что наша борьба и является борьбой за благо народа против кучки перерожденцев, которые заботятся только о собственном брюхе? Ведь вся их неумелость, нежелание работать покоились только на развале; мол, все равно ничего сделать невозможно. Они находили в этом оправдание. А когда мы, партия, доказали, что все не только возможно, но обязательно, они стали сопротивляться, защищая свое насиженное место. Разве это не форма идеологической борьбы? И разве мы не должны быть беспощадны к ним?

После падения Калабухова Синекаев принялся прикидывать и придирчиво размышлять о людях аппарата: кого выбрать на освободившееся место?

— Нет, этот нет. Слишком он привык быть любимым помощником.

Неожиданно на ум пришел оставленный им в Горушах Барабанов. Он съездил в область, договорился. Ошеломленного Барабанова пригласили в обком.

— Ты знаешь, Томка, — говорил он вечером, разыскав ее, радостно возбужденный, — мне хотят поручить работу председателя районного исполкома в Сердоболе. Как думаешь, справлюсь?

Тамара была поражена не меньше, чем он. После женитьбы Барабанова они не виделись месяца два, но потом стали встречаться часто, всякий раз, как он приезжал в область. Иногда он звонил ей в радиокомитет, где Тамара теперь работала. И она в кабинете заведующего должна была вести обиняками разговор со своим наскучавшимся другом. У них выработался специальный веселый код.

— Пожалуйста, передайте Спартаку Сергеевичу, чтоб он постарался не отлучаться в среду, — важно басил Володька в трубку.

— Да, я видела на днях Спартака Сергеевича, — отзывалась Тамара, — он только что вернулся из командировки. Никуда не собирается.

Даже в письмах Барабанов стал ей писать: «Спартак Сергеевич тебя целует». Это было не целиком вымышленное лицо. Существовал еще в школе хлопец с таким именем, которое доставляло ему много страданий. Особенно когда товарищи дразнили: «Спартачил, Спартачок!» Он угрюмо пенял родителям: «Лучше бы Вакулой назвали. Или Потапом». Знакомясь, его часто разыгрывали, прибегая к самым немыслимым словосочетаниям.

Однажды в школе появился новичок. Спартак протянул руку и представился:

— Спартак.

Тот ответил:

— Октябрь.

Спартачок подозрительно оглядел его.

— А по отчеству?

Тот глубоко вздохнул.

— Исаевич. А тебя?

— Сергеевич.

— Ну и дураки же мальчишки были, — говорила Тамара. — Ведь хорошие, гордые имена. И Октябрина мне нравится, и Заря, и Майя. Лучше, чем сплошные Тани и Наташи. В загсе нынче даже так и спрашивают: «У вас кто родился, мальчик или Наташа?»

— Послушай, — сказала Тамара теперь. — Пойми меня правильно, Володька. Тебе надо отказаться.

— Как отказаться?! Ты думаешь, я провалю?

— Нет, просто рано еще все это. Ну что ты знаешь? Кто знает тебя? Где ты работал? Какое моральное право имеешь руководить целым районом? И неужели не понимаешь: все это затеяно именно потому, что Синекаев ждет от тебя полного послушания? Тебе поневоле придется стать покорным ему, чтобы удержаться.

— Что ты придумываешь, Томка, — расстроенно проговорил Барабанов. — И почему ты так судишь о Синекаеве? Ты же не знаешь его.

— А ты помнишь Юрочку Крупнова? — спросила с живостью она.

Тогда Барабанов озлился окончательно:

— Так вот ты с кем уже меня сравниваешь!

Был у них в школе Юра, мальчик с простодушным детским лицом. На одном собрании девочки дружно проголосовали за него, он стал секретарем комсомольского комитета. Раза два выступил чистосердечно и горячо. И вот его стали «двигать». В институте он учился, получая повышенную стипендию. После окончания сразу сделался большим человеком. Он и сам был немного ошеломлен. То, чего он не умел, приходилось скрывать. Сознание неуместности — тяжелое бремя, и Юрочка принялся даже убеждать себя, что «там» знают лучше. Значит, он достоин. Он как раз то, что нужно. И когда возле него оказывались люди умнее, проницательнее, талантливее его, он уже смотрел на них с тревогой; рядом с ними он проигрывал. А он, сам не заметив как, привык к персональной машине, к неслышной поступи секретарши. Ко всему тому, что дается человеку, чтобы он мог лучше, продуктивнее работать ради общего блага, а ему, Юрочке, досталось даром, по ошибке. Одни вознаграждения, без той отдачи, которая полагается за это.

— Вот ты с кем меня сравниваешь! — горестно повторил Барабанов.

Напряжение этого разговора, то внутреннее недовольство, которое грызло их изнутри, разрешилось странно. Чувство поблизости, разъединенности не могло долго продолжаться: молодость ищет солидарности во что бы то ни стало. И они уже возле Тамариного дома, долго и сердито споря перед этим о правоте или неправоте Володиного решения, вдруг прижались друг к другу и поцеловались. Губы у обоих были теплые. Огромное чувство облегчения охватило их. Они даже не ощутили неловкости; просто доброта, в которой они так нуждались, взяла их за руки и привела друг к другу.

— Ах, если б ты тоже могла поехать! Если б ты была всегда со мной! — пробормотал Барабанов в страстном сожалении.

— И все-таки откажись, Володя, — в последний раз попросила Тамара, подняв к ному лицо.

Он ответил, обретая всю свою прежнюю резкость:

— Нет!

Перспектива новой жизни уже закружила и опьянила его. Ему не терпелось показать себя и испытать силы в Сердоболе.

С тех пор они встречались уже редко, разговаривали плохо, оба внутренне стыдясь этого.

Иногда он проезжал мимо; «ГАЗ» расшвыривал грязь или снег, и комья долетали до Тамары. Раза два он подвез ее.

Он бы с огромным наслаждением вообще возил ее по району, но не смел этого предложить. А ей казалось, что если не сейчас, то потом, со временем, привыкнувший к своему переднему сиденью в машине, как и к столу в райисполкоме, он повторит судьбу Калабухова и Юрочки. В общем Тамара была фанатичкой, хотя и фанатичкой добра.

Такая нетерпимость понемногу должна была уходить вместе с детством. Но Тамара всегда оставалась беспощадно честной: знать все до конца. Знать и действовать.

Впоследствии, заражаясь ее непреклонностью, Павел вместе с тем понимал многое глубже и шире и пытался уберечь ее от наивного пуританства, оборотной стороной которого может вдруг оказаться и чистейшая демагогия. Он понимал это очень хорошо и разъяснял ей терпеливо.

Но вначале она только раздражала его. Многие ее поступки казались ему вызывающими и неуместными. Это ведь она, Тамара, пристала однажды к пятерым грузчикам на товарной станции, которые со всего размаха швыряли на платформу кирпичи, и, жалкая, растрепанная, зазябшая в своем смешном вытертом пальтеце, осыпаемая вслед бранью, бросилась наперерез райкомовской машине, в которой сидел Павел. Окликнула его и остановила, раскинув руки в стороны. Ему стало на мгновение неловко перед шофером, но он вылез, молча выслушал ее, глядя поверх головы, подошел к платформе, усыпанной битым кирпичом — таким розовым, недавно пропеченным, почти поджаристым на вид и вот уже превращенным в осколки. Павел произнес несколько бездейственно начальственных фраз перед людьми, которые его худо слушали, и вдруг идиотизм всего происходящего словно ударил по голове. Ведь он только что видел Сбруянова, которому предназначался этот кирпич — этот лом! Павел вихрем вскочил в машину.

Только привезя Сбруянова на станцию, он вспомнил о Тамаре и оглянулся: где же она?

Между тем Сбруянов, сняв грузчиков, запечатал вагон какой-то совсем липовой пломбой, чем-то вроде куска хлебного мякиша, на котором он, однако, оттиснул круг правленской печати. Грузчики, вступившие было с ним в перебранку, начавшие даже поводить плечами, чтобы оттеснить его от вагона, разом присмирели и уже не посягали больше на обрывок шнурка с засохшей блямбой. Сам же Сбруянов немедленно бросился в колхоз, снял оба грузовика с работы, мобилизовал всех подвернувшихся ему под руку колхозников с подводами, и к вечеру кирпич был свезен.

Павел, не найдя Тамары, продолжал раздумывать, как ее отыскать. Где она останавливается обычно: в гостинице? Он никогда не спрашивал. Может быть, позвонить туда? Неудобно. И что он ей скажет? Отчитается, что ли: вот мол, исправили. Он пошел в редакцию.

Но дома, вечером, он опять вернулся мыслью к Тамаре; ему хотелось поговорить с нею. Она не выходила у него из головы со своей съехавшей набок зимней шапочкой, помпон которой все еще был плохо пришит и болтался на нитке.

В дверь постучала Таисия Алексеевна. Теперь она все чаще отваживалась заходить к нему; и в той торопливости, с которой она проскальзывала в комнату, уже чувствовалась готовность принять на свои плечи чье-нибудь осуждение, хотя они обыкновенно чинно сидели часами друг против друга, разговаривая о вещах, далеких от лирики.

— Вы заняты? — спросила Таисия Алексеевна.

— Занят, — отозвался он. — Извините.

А сам подумал: «Чем же я занят? Мыслями о Тамаре? О кирпичах?»

Желание говорить с нею было так сильно, что он взял лист бумаги и начал описывать все происшедшее. Сначала он прикинул, что случай этот сможет пригодиться как пример для передовой на тему о хозяйственном глазе, но потом увлекся, и получилась особая статья, где он доказывал, как прав был Сбруянов, остановив разгрузку и уплатив за простой: чем он пожертвовал и что сэкономил.

Назавтра он решил верстать это в номер не без мысли, что Тамара тоже прочтет и увидит, что он вовсе не так равнодушен и тяжел на подъем, как это могло показаться. А может, он даже и встретит ее опять где-нибудь на улице.

Нет, он ее не встретил. Письмо, посланное без адреса, так и не было ею прочитано. Но зато его прочел Синекаев. На ближайшем бюро об этом зашла речь.

— Отдаю должное боевой запальчивости Павла Владимировича, — сказал он, — но у него не хозяйский подход к делу. Сбруянов поступил как анархист, да еще расплатился за это из колхозного кармана. А колхозники, сорванные с работ? Попробуем подсчитать.

Синекаев надел очки, к которым прибегал очень редко, и, сразу постарев, стал похож на безбородого рождественского деда. По привычке он писал цифры на листке, подбивая их жирной чертой.

— Нет, не так должен был поступить Сбруянов. Тем более что своей анархией он не исправил этих грузчиков. Нужно было добиться взыскания нерадивым работникам, да и газете сделать упор именно на них, а не на «героическом» поступке товарища Сбруянова.

Синекаев говорил спокойно, дружественно, не предвидя возражений. Но Павел вдруг стал возражать, это случилось первый раз на бюро. Все удивленно посмотрели на него. Синекаев выслушал и потушил спор так мягко, так умело, словно присыпал золой уголек. По существу, он не противоречил Павлу теперь, но никто не заметил, как он свернул на другую дорогу: это была как бы его собственная мысль, только развитая надлежащим образом. Так все это и поняли и остались довольны. Павел тоже.

12

И все же Глеб Сбруянов обиделся на Синекаева. Сам он не был членом бюро, но Гвоздев рассказал ему довольно подробно о том, что произошло. Гвоздев был единственным, кого не ввел в заблуждение в общем невинный маневр Синекаева. Конечно, секретарь мог ошибиться в оценке того или иного происшествия, и нечего было ему покаянно бить себя в грудь из-за мелочи. Это логично. Гвоздев не обвинял его.

Гвоздев вообще никого не обвинял; райкому он оставлял райкомово; он хотел только, чтобы ему не мешали работать. Его первой задачей в колхозе было поднять урожайность. Он не жалел ни своих, ни чужих рук, всю зиму возил и возил удобрения, распределяя их и по методу органо-минеральных смесей и по старинке, налегая на навоз.

Год-два Гвоздев не собирался показывать великих дел по удоям и особенно по откорму свиней. Он не хотел распылять силы.

— Конечно, приятно слушать: в пять, в шесть раз больше! — говорил он. — Что касается нас, то мы пока стремимся выполнить план и рассчитаться с государством.

Но Синекаев думал иначе. Синекаев не мог ждать, пока хозяйственный мужичок Гвоздев обрастет жиром. Он требовал молоко и мясо для страны сегодня. Сегодня, а не завтра.

— Честный, умный, преданный человек, — с досадой говорил он о Гвоздеве. — Только к коммунизму придет на пять лет позже, чем мы все.

Гвоздев, узнавая об этом стороной, возражал, тоже за глаза:

— А это смотря с какого этажа смотреть: райкомовского, обкомовского или повыше. И с какого отрезка времени: месяц, год, три года?

Гвоздева сбить было трудно: он был не из тех эмоциональных людей, на которых действует чужая яркая индивидуальность. Противопоставить ему можно было правоту не только более правую, чем его собственная (потому что он все равно бы не отступился от своего), но бόльшую по масштабам.

Но Глеб Сбруянов не обладал мудростью Гвоздева. Он-то не всегда был уверен в своей правоте и именно поэтому излишне пылко отстаивал то, что он считал сейчас верным. Он уже готов был мчаться в Сердоболь и спорить с секретарем райкома.

Та удаль, то молодечество, с которыми он увез свою попадью, бросившись в судьбу, как в темный бор, были вообще ему присущи. Но лучше, если б он был задирой и на словах: тем бойким сумасбродом, которого видно за версту. Тогда бы ему больше прощалось. Наоборот, Глеб казался даже медлительным из-за своего роста и дородности. («Я же не толстый, — говорил он чуть не плача Еве. — Посмотри». Она охотно ласкала взглядом его Могучий торс: грудь колесом, которая высоко вздымала рубаху, литые чресла и ноги, мощные, как кариатиды.)

Недоставало Глебу и некоторой доли наглости, которая тоже помогает брать города.

Тем неожиданнее для окружающих казались его внезапные бунты, похожие на извержения горы, которую не числили вулканом. Гвоздеву стоило труда отговорить его от поездки в Сердоболь.

Суть заключалась в том, что, как все мягкие натуры, Глеб был слишком обидчив. Желчные субъекты не обижаются, они мстят. Глеба же ранила малейшая несправедливость. Даже не ее последствия, а сама возможность несправедливого суждения.

— Так ведь нехорошо! — говорил он.

Первые шаги Глеба в колхозе приносили ему массу огорчений, опять-таки прежде всего нравственных.

По вечерам он страдальчески морщил лоб и писал стихи, это было для него разрядкой. Ева блестящими глазами следила за ним с кровати, стараясь понять, что может отрывать от нее мужа. К стихам она относилась чуть снисходительно: «Играется». Но ее неверие было оборотной стороной тоски по хорошему. Она еще боялась поверить всему новому вокруг себя, чтоб снова не было больно. Психология ее детства, ее семьи была психологией забитых крестьян панской Польши: никто никому не друг, никто никому не брат. Ее выдали замуж шестнадцати лет, в 1946 году, когда молодая советская власть на Полесье еще не смогла ее защитить, да она и не знала, что за защитой надо обращаться к советской власти. А потом, естественно, райкому комсомола мало было дела до поповой жены. Бросив вызов церкви своей любовью, Ева вовсе не порвала с религией. Здешний поп, хитрый и ледащий мужичонка, который подрабатывал извозом, пока что не протягивал к ней своих щупалец, но уже примеривался. Однажды, отвезя ночью заболевшую учительницу в Сердоболь, он утром явился к Глебу.

— Как же, гражданин председатель, будет? — спросил он совсем по-извозчичьи. — Кто оплатит прогон? Меринок у меня старый, овса ему с колхозной конюшни не начисляется.

Потом, значительно глядя на Еву, сладко проговорил, словно ни к кому не обращаясь, совсем другим тоном:

— Первый дождичек-то был у нас на благовещение, седьмого апреля. Рано. Следующее воскресенье вербное, а там и пасхальное.

Ева никак не отозвалась.

— Пасха ранняя, и дождик ранний, — сердито сказал поп, направляясь к двери.

Глеб думал, что этим все и кончится, но оказалось не так. Однажды, подходя к дому, он услышал за открытым окном бабий напевный говор:

— Выбирай, человек, каким путем тебе идти: добрым или худым. Открыта благодатная дверь. Евангель один, библия одна, а истолковываются разно; отсюда и религии разные и все горе человеков.

— А кем тебе та субботница приходится? — спросила Ева.

Вопрос у нее прозвучал беспомощно, покорно, так что у Глеба сжалось сердце. Он хотел было сразу распахнуть дверь, но приостановился.

— Нет, — говорила Ева, — я хоть и грешна и родитель мой не из духовного звания, но зачем же веру свою менять? А что я отошла в сторону…

— Ты на прямую дорогу вышла! — с жаром воскликнула посетительница, которая показалась Глебу похожей на жабу: тонкогубая, с глазами, прикрытыми пленкой.

Он вошел, но она даже не обратила на него внимания.

— Я тоже ходила в мирскую церковь, — продолжала она, — а ничего хорошего там не слышала. Пока бог мне не открыл глаза на свои заповеди.

— Э, милая, — перебил Глеб, — как тут проживешь по заповедям!

Она наставительно произнесла, не для него, а для Евы:

— Трудись и молись и тем спасешься. Так и в псалме поется.

— Что-то больно злой у вас бог, — дурашливо вздохнул Глеб: больше всего ему хотелось взять ее за шиворот и выбросить. Но он сдерживался, видя, как Ева с напряженным лицом ждет конца разговора. — На земле в войнах убивают, на небо опять суд, мучения. Что за безобразие!

— Нет, — проверещала субботница. — Он милостив. Только к грешникам суров. Сказано: кто хоть одну заповедь нарушит, уже проклят.

— Ну и пусть тогда один сидит на небе, если все ему грешники!

— Так не подчиняются…

— А почему мы ему должны подчиняться? — озлился Глеб. — Почему не он нам?

Как всегда в религиозных спорах, у Глеба отсутствовала логика, но зато был напор. Велеречивая субботница заволновалась, заметалась, как клушка. Голос ее стал сбиваться на змеиный шип:

— Да как же творец своему творению будет подчиняться?! Истины ты не приемлешь, а любишь грех!

— Я люблю свою жену, — отозвался Глеб и демонстративно притянул к себе Еву. — Ну? Что скажешь?

Та завизжала:

— Жену? Иезавель блудливую! Вот кто она!

Ева вспыхнула и выпрямилась. Гордая стать появилась во всей ее фигуре, совсем как тогда на снегу, когда она сбросила у попова крыльца коромысло. Глеб почувствовал, как глухо забилось его сердце; если бы горы надо было сдвинуть ради нее, он бы их сдвинул! Руки его молили о подвиге. Он вышиб одним ударом ноги дверь и захохотал в лицо оторопевшей субботницы.

— Глупая баба! — едва выговорил он без гнева, но с унижающей жалостью. — Раскапустилась юбками возле чужого счастья. А свое-то, свое было?

И когда она уже катилась, как колобок, по дороге, ощущение безмерного богатства все еще переполняло его. Иногда ему казалось, что первое нелегкое время в колхозе он бы и не выдюжил без Евы. Она не разбиралась в делах колхоза, но понимала Глеба сердцем. Может быть, в самом деле любовь — это и есть заряд мужества, который люди черпают друг в друге?

Избранный всенародно, миром, Глеб на другой же день своего председательства очутился перед пустой колхозной казной и без помощников.

— Что будем делать? — невесело сказал он жене.

Они снимали горницу у вдовой старухи. Здесь пахло беленой печью, старым деревом; тихий огонек лампадки персикового цвета бессонно теплился в углу. Дотошная старушонка обычно встревала в разговор из своей боковушки. Но сейчас она молчала: сказать было нечего.

— Ну, сложу я свои подъемные, ссуду на дом, а, Ева?

Старушка замерла от острого удивления и любопытства.

— Так, Глебушка, так, — легко отозвалась Ева, разорительница своего хозяйства, и надолго замолкла в поцелуе.

— Вот и хорошо, — спустя какое-то время заговорил повеселевший Глеб. — Авось не пропадем! Ведь еще и шефы есть, а, Ева?

И Ева, может быть в первый раз слыша это слово, отважно поддержала его:

— Шефы есть тоже.

Шефы у Глеба оказались легковесны. Сердобольский городской парк. Учреждение бедное: ни денег, ни людей.

— Хорошо, — сказал им Глеб. — Тогда давайте оркестр и художника.

Стоял тогда сентябрь, а поля еще не были убраны. И вот началось: утром у правления заиграл оркестр. Сбежался народ, Глеб произнес речь, и без захода домой все отправились на поля. А в обед уже готовы были портреты отстающих; красуются на всю деревню! И никаких штрафов, никаких выговоров не понадобилось.

Так и жили месяц: с утра марши, туш. Днем стенгазета, плакаты по всей деревне. За это время накопились деньги в колхозе. Когда Глебу сказали: «Песни песнями, а когда авансировать будешь?» — он уже мог и деньги дать.

И все-таки жизнь была совсем не такая веселая и простая, как могло бы показаться.

Ссуду Глебу колхоз вернул, и к концу года ему срубили избу на краю Сырокоренья.

Вот здесь-то, морщась от натуги и горестно вздыхая, он писал по вечерам свои стихи.

Узнаю походку — Бригадир-то мой! Продался за водку Парень молодой. …Вот с таким активом Поднимать колхоз! Тяжело и больно, Больно мне до слез…[5]

С активом было в самом деле трудно. Те, кто сам числил себя в нем, оказались на поверку только помехой. Колхозная парторганизация, кроме Глеба, состояла из четырех бывших председателей колхоза; работать они не шли, критиковали рьяно.

Но к тому времени, когда в Сырокоренье приехал Павел, положение там выправилось.

Парторгом колхоза стала новая агрономша, суровая женщина, которая прошла в солдатских сапогах до Берлина.

Здесь она тоже жила по-фронтовому; не было ночи, чтоб поспала спокойно. Рассвет брезжит едва, в окно стук:

— Васильевна, золу вчера свезли на поле.

— Ну хорошо.

На собрании, где был и Павел, схватились при нем три бабы. Глеб словно и не слышал; углубился в бумаги, хитрый парень! Ругались, спорили. Вдруг парторг говорит самой крикливой:

— Тетя Феня, сиди прямо.

Та осеклась, невольно выпрямилась. Все замолчали. Тогда Сбруянов как ни в чем не бывало сказал:

— Итак, есть предложение голосовать.

Парторг присмотрела человека и для свинофермы: здешнего же председателя сельсовета. Созвала собрание, никого не предупреждая, и — сразу:

— Есть предложение коммунисту Белосапожкину поручить свиноферму.

Тот на дыбы: я, мол, лицо выборное! В райком пойду! В райисполком! К Синекаеву!

А Синекаев подтверждает: все так, воля организации, и заместитель у тебя хороший.

Куда денешься? Пошел. Согласился. На сессии сельсовета его освободили. А через полгода говорит:

— Ну, сидел я на своем деревянном кресле, получал триста пятьдесят рублей. Было в моем сельсовете три колхоза. Но лично я как работал? Без меня хорошее у них, без меня и плохое. А тут мое дело; недоспал, постарался — уже заметно. Деньгами заработаю за год тысяч пятнадцать, еще хлебом, овощью разной.

Вся эта бурная жизнь шла не то чтобы мимо Евы, но и не задевая ее прямо. На полевые работы она ходила исправно, хотя держалась особняком. Может быть, вовсе и не от гордости; просто стеснялась своего полесского говора, не похожего на здешний, страшилась бабьих бесцеремонных языков. Стоило ей попервоначалу появиться на улице, как все оборачивались, глазели, как на заморское чудо, даже к окнам подбегали. Звали ее за глаза попадьей. В глаза — никак. Но понемногу примелькалась и ее шубейка, опушенная мехом, и неснимаемые кораллы, словно след кровавого пальца по белой шее. Веточкой от дичка, перенесенной упрямым садовником, приживалась в Сырокоренье по-библейски светловолосая Ева.

Когда Павел увидел ее во второй раз, ему показалось, что голова ее и впрямь отлита из чистого золота. Никогда в жизни не видел он таких волос! Они лежали гладко; ни одна прядь не выбивалась, ни одна не набегала на другую. И цвет их был не похож ни на что другое, кроме благородного золота: желтизна без малейшей примеси красного или соломенного. Такие волосы нельзя представить кудрявыми, наплоенными — они словно отлиты из цельного куска. Когда она наклоняла голову, казалось, на ее лоб падал их отсвет.

У себя дома Ева держалась хотя и без робости, но за весь вечер не открыла рта.

Она появлялась и исчезала, удаляясь то в боковушку, то к печи, то в сени. И каждый раз Павел с досадой видел, как прерывался сам собой их разговор с Глебом и они оба со стеснившимся сердцем жадно вслушивались в тихий звон подойника из сеней, в шуршание ее платья за перегородкой.

Неосознанная зависть брала Павла, когда он переводил взгляд на Глеба.

— Что, счастлив? — спрашивал он грубовато, по-мужски.

Лицо у того становилось тоньше, одухотвореннее.

— Хорошо! — отвечал он чуть растерянно. — Правда.

И это «правда» было полно непередаваемой интонации робкого утверждения. Глаза его словно западали и становились больше, он открывал их очень широко. Опушенные мягкими коричневыми ресницами, светло-карие, они жили сейчас своей особенной жизнью. Они и губы, которые вздрагивали от невысказанного. Его большое тело было переполнено нежностью и застенчивостью. На лице сохранялось выражение все того же детского восхищения перед тайной жизни — любовью. Он казался просто мальчиком, который только-только открыл первую страницу книги жизни — и тотчас утонул в ее синих морях, задохнулся от ее цветов, стоял растерянный и счастливый посреди всего ее богатства. А богатство это между тем негромко постукивало своими цветными сапожками в сенях, прибираясь по хозяйству.

— Со мной такое никогда не случалось, — доверчиво продолжал Глеб, глядя прямо на Павла, — я весь как налитый счастьем.

— Ах ты, поэт, — грустно и тепло сказал Павел, чувствуя, что ему перехватывает горло.

Они замолчали, потому что Ева звякнула щеколдой.

Павел выпил чаю — столько чашек, сколько наливала ему Ева, — и побрел на ночлег, простившись с хозяевами. Его провожало медовое тепло только что зажженной лампы. Она стояла на окне, наполняя своим светом не только бочкастое ламповое стекло, под которым торчком горел фитилек, но и весь дом: и темные кусты, и соседние рано замолкшие избы, и вспаханную землю вокруг них.

Деревья за одну теплую ночь изменились: их обрызгало пушистыми почками. Начисто ушел серый цвет голых веток. В низинах блестела луговая вода, где каждая струя видна и журчание ее как бы одушевлено. Земля вечерела. Близкая ночь пряла туман. Возле каждого комка свежевспаханного поля прилегли сумерки. Только небо, темное с востока, на западе еще холодно светилось, как стеклянный фонарь с дотлевающим огарком. От ближнего ручья тянуло вечерним запахом тины и лягушечьей икры.

Любовь — это праздник, который справляет мир для двух людей. Он не жалеет на это ни звезд, ни зеленых флагов, которые вывешивают навстречу деревья. Воздух звенит от щедрого кваканья лягушек, пения птиц и кузнечиков. Темно-золотое кольчатое дно реки играет лунным светом.

Павлу захотелось вспомнить что-нибудь томительно-нежное в своей жизни тоже. И он вспомнил, как однажды смотрел в окно скорого поезда, а по лугу шла незнакомая девушка в ситцевом развевающемся платье, как желтый одуванчик… Может быть, это и было его счастье, желтое, как одуванчик? То, о котором он всегда мечтал.

Но мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются занозой в сердце и ноют к плохой погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем. Хотя бы для того, чтобы убедиться, что оно не счастье, и свободно двигаться дальше.

— Дай я растреплю твои волосы, — жадно и быстро сказал Глеб, едва закрылась дверь за Павлом и они остались одни. — Брось чашки, брось посуду. Евушка, иди сюда!

— Ты можешь обождать? — преображенная, с играющим смехом в голосе проговорила она, слегка отстраняясь.

Но ее высокая грудь ходуном ходила над фартуком, и, когда Глеб коснулся ее, сгорая от внезапной нежности, Ева повернула к нему вспыхнувшее лицо.

— Погоди. Я не убегу, — проговорила она. — Я сейчас.

Она заметалась по горнице, громоздя тарелки на лавку, окуная их в лохань с теплой водой, протирая суровым полотенцем, — оно летало в ее руках! — и наконец нагнулась над лампой, чтоб погасить.

— Да оставь ты свет! Будешь ты меня слушаться, жена?

Ева остановилась, и гордость, счастье сделали ее такой красивой, какой ее не увидит никто из посторонних. Она стала раздеваться медленно, купаясь в его взгляде. Сначала сняла фартук и кофту (ее круглые плечи заиграли в свете лампы теплой белизной); затем отстегнула с шеи нитку бус (они скользнули в ее ладонях красной змейкой); развязала тесьму юбки, но не сбросила ее, а присела на стул, стягивая чулки.

У них была деревенская постель на высоко взбитых пуховиках; в подушки человек уходил по пояс. Лоскутное одеяло, добротно стеганное на вате, одинаково хорошо прикрывало их и вдоль и поперек. Кружевные подзоры низко спускались к полу, ровно на полпальца не достигая половиц. Все было продумано в этом доме, и когда кто-нибудь приходил сюда впервые, его прежде всего поражал строгий, почти геометрический порядок; а золотая голова хозяйки, причесанная волосок к волоску, как сторожевой подсолнух, обозревала свое царство.

— Да неужто не можешь ты глядеть на меня спокойно? — спросила Ева мужа, как каждая женщина, никогда не насыщаясь страстными признаниями и подбивая его повторять их вновь и вновь.

— Нет, не могу, — буркнул Глеб, блаженно уткнувшись лицом в ее плечо. — Трону тебя за руку или просто плечом задену — и мне хочется целовать и целовать тебя.

— Поцелуями сыт не будешь, — резонно заметила Ева.

— А пьян?

Оба засмеялись.

Лунные облака бежали по их кровле, отмечая границу счастливого дома.

А счастье — что такое? Мы присваиваем ему множество качеств, но только когда оно выпадает нам самим, мы твердо знаем, что это оно-то и есть.

— Евушка, — проговорил Глеб погодя, не размыкая век. — Я, честное слово, не жадный. Ты меня любишь, и с меня хватит. Но если бы ты на других смотрела поприветливей, это шло бы тебе в пользу. Вот товарищ редактор — хороший парень, а ты с ним так обходишься, будто горячие угли глотаешь, если он у тебя о чем спросит. А ведь он культурный, грамотный, от него и набраться кое-чего можно.

— Мне никого не надо, — ответила Ева, мрачнея. — Никому я не верю.

— Ну почему, Евушка? Что же, вокруг тебя волки?

— Волки, да! — зазвенев слезами, вскричала она. — Один ты у меня есть. И не было у меня никого на свете другого. Ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер!

— Будет, будет, — испуганно забормотал Глеб. — Забудь. Прошло все. Евушка, жена ты моя кровная!

— Жена! — выдавила она с коротким всхлипом, вздрагивая всем телом. — А разве не рвали нас друг от друга за белые руки товарищи твои?! Не буду я их привечать. Никого! Не жди! Не стану!

Глеб завздыхал и, чувствуя, как бьется у него под рукой ее обиженное сердце, долго еще бормотал ласковые слова, гладил и убаюкивал ее, пока она не уснула. У него же долго сон бежал от глаз.

И все-таки он верил, что в конце концов победит, отогреет свою бедную птицу, введет ее в тот мир, где жил сам.

Человек инстинктивно выбирает тот путь, к которому его тянет. Путь этот может быть ложным. И вот тут-то начинается борьба за его душу: не отвращать насильно, а менять его самого; населять его новыми мыслями, открывать горизонты и тянуть к ним, тянуть! Разбудить любознательность, выдвигать те ящички души, которые были запечатаны, и наполнять их впервые. Человек — существо необъятное, и перевоспитывать его легче, чем кажется: дай ему новые мысли, всколыхни иными чувствами, покажи, что они существуют. Он сам за них уцепится и уже станет не тем, чем был, а следовательно, и пути у него будут другие.

13

В Сердоболе расцветала сирень. Густой сладкий запах плыл над домами; пассажиры залезали в автобус с целыми сиреневыми метлами. Не махровая, не персидская, а самая обыкновенная наша бледно-лиловая северная сирень пахла так тонко и головокружительно, росла с такой жадностью к жизни и стойкостью перед заморозками, что казалось, на эти две недели брала в плен весь город.

Как-то в третьем часу пополудни Павел услышал легкий шорох и поднял голову от гранок, моргая утомленными глазами: Тамара стояла в дверях против солнца и вся светилась! Дымчатым стало ее платье, сияли волосы надо лбом, тонкие голые руки, бледно-золотые, распахивали обе половинки двери таким движением, как будто она отводила в сторону яблоневые ветви в саду.

Он вскочил ей навстречу.

— Тамарочка, я совсем заскучал без вас, — произнес Павел, обрадованно беря ее обе руки в свои. — Мне так хотелось поговорить с вами. А вы приметесь снова фыркать мне в лицо, как котенок? Я никогда не знаю, расстаемся мы на неделю или на несколько месяцев. Я вообще ничего не знаю про вас! О чем вы сейчас, например, думаете? Ну? Вы не рады мне?

Тамарины руки лежали в его ладонях, она не отнимала их, но во всей ее позе сквозила напряженность.

— Вот вы говорите все эти слова просто так, — глухо сказала она. — А потом, если вам придется по-настоящему кому-нибудь… как вы их повторите?..

Она подождала ответа и робко, сбоку, посмотрела на него. Он стоял, закусив губы. Руки, которые только что ласкали ее пальцы — ровно настолько, чтоб это могло быть и многозначительным или, наоборот, ничего не значить, — сами собой опустились. Он оперся ими о кончик стола и нервно побарабанил. Только спустя мгновение он повернул к ней лицо, слегка залитое краской.

— Я отношусь к вам не так, Тамара. Не думайте обо мне хуже, чем я есть. Я не хочу с вами говорить легко. (И тотчас подумал про себя: «А тогда — как же?»)

Одновременно зазвонил телефон и без стука вошел метранпаж.

— Вы позвоните сегодня еще, если будете здесь вечером?

Она неопределенно кивнула.

Короткая сцена взволновала ее больше, чем его. Она шла, слегка оглушенная, не столько вдумываясь в смысл слов, сколько ощущая на своей руке его прикосновение. И то, как он это произнес — «я не хочу с вами говорить легко, Тамара», — разбудило в ней бурные надежды.

Есть особая захватывающая привлекательность во влюбленности, которая еще только зарождается, на самом ее пороге. Все ее радости остро переживаются воображением; они мягки как воск, и их можно лепить соответственно любому образцу.

Девичьи идеалы туманны и меняются быстро. Сначала Тамара думала, что ее героем должен стать моряк с львиными застежками у ворота. Потом — проезжий актере утомленным, пахнущим гримом лицом; наконец — учитель истории, честолюбивый, замкнутый человек, казавшийся ей, школьнице, непомерно взрослым в его двадцать шесть лет. Вершиной ее стремлений было тогда постигнуть все, что он знал. След, оставленный им в ее жизни, был настолько заметен, что уже много лет спустя, взрослой, она все еще ревниво оглядывалась на его образ и у Володьки — единственного, кто мог быть здесь судьей, — спрашивала:

— Как ты думаешь, я достигла Георгия Борисовича?

Тот честно отвечал:

— Кое в чем ты, может быть, добилась и большего. Но в другом… нет, нет.

И она сама знала, что — нет, нет!

В эту весну произошла еще одна встреча Тамары со своей ранней юностью, встреча, которая многому научила ее.

Она ехала в поезде в очередную командировку в тряском душном вагоне; за окном неслись, качаясь, голые, только что поднятые плугом равнины нашей среднерусской полосы, как вдруг в вагонном репродукторе прозвучала самодовольно — совсем не так, как слышалась в былые годы! — старая песенка:

Ваша записка, несколько строчек… Далеких лет забавный след. Я давно уже не та!

хвастливым голосом мещанского благополучия выговаривала пластинка.

Мне сегодня вам ответить нечем. Ветка сирени, смятый платочек…

Казалось, из репродуктора сыпалась густая жирная пудра. Неужели и у тебя был «мир надежд, мир души»? И где же все это растеряно?

Тамара слушала, сжав губы, с чувством отвращения к певице и острой жалости к засохшей ветке, сорванной когда-то молодыми чистыми руками.

На большой остановке, когда она вышла на перрон за пирожком, к ней вдруг торопливо подошла бледная нежная блондинка с карими глазами. Голову ее прикрывал лиловый шарф, на руках были надеты такие же, чуть темней, перчатки; серо-голубое мягкое пальто отличалось тем покроем, который, думалось Тамаре, возможен только на модных картинках. Она смотрела на Тамару взволнованно, губы ее слегка вздрагивали.

— Томуська, Томочка, — проговорила она.

Мгновение Тамара дико смотрела на нее. И вдруг из-за облика прекрасной дамы стало выплывать что-то очень знакомое: пепельная коса, надутые обидой губки и ее собственная, Тамарина, частушка, которая безжалостно горланилась всей школой:

В нашем классе пятом «Б» Есть такая парочка: Это Юрка Круподер И Орлова Лалочка!

— Лалочка! — вскричала Тамара и схватила ее за руки.

На остаток пути она перешла в купе мягкого вагона. Они ехали там одни среди синего плюша и зеркал. Разговор сначала был тороплив и сбивчив. Но вот что любопытно: они никогда не считались закадычными подругами, много лет не виделись и даже не вспоминали друг о друге, но теперь, встретившись, говорили без тени скрытности, с тем полным, само собой разумеющимся доверием, которое возможно только между бывшими одноклассниками. Как будто бы отроческие годы, проведенные вместе, исключали всякую возможность предательства.

Лалочка, старше Тамары двумя годами, была уже давно замужем; показала даже фотографию дочки (девочка в меховом капоре ловила в алюминиевую кастрюльку льющуюся с карниза капель). Она окончила институт и вышла замуж за старика — некрасивого, смешного — своего профессора. Но с ним было так интересно!

Она не знала, как это передать Тамаре, чтоб та поняла. Однажды, уже на последнем курсе, она попала вместе с ним в дом отдыха. Окно ее комнаты выходило на балкон, где занимался профессор. Она часами смотрела, как он, размышляя, встает и движется по балкону легко, словно мышка; мимоходом взглядывает и на нее со своей обычной виноватой, простосердечной и обворожительной улыбкой. Он сидел за круглым плетеным столиком, ветер уносил его бумаги; суетливо и неловко он подбирал их — одни клал под книгу, а о других забывал, — и ветер снова трепал их, как лопухи. От его стола, от этих бумаг, от головы кудрявой, несмотря на плешивинку, от простой целлулоидовой ручки, которую он то прикладывал к губам, то держал на уровне бровей, лохматых и молодых, веяло ощущением красивой человеческой души.

Она уже давно сдала ему курс русской филологии, но теперь постигала все заново; они бродили по сосновым перелескам и без конца разговаривали. Профессор очень смеялся, вспоминая статью писателя Гладкова по поводу правильности языка (можно ли сказать «довлеет над ним») и академически бесстрастный ответ: «В таком-то году употреблялось у Чехова и у М. И. Калинина. Лично я избегаю этого выражения».

— Все равно, как если б ходили мы с вами по лесу, собирали грибы, наткнулись на один, заспорили и спросили бы у грибоведа: съедобный он или несъедобный? А тот бы стал отвечать: «В девятнадцатом веке в Костромской губернии во время голода гриб этот употреблялся в пищу. Также его разновидность на островах Таити издавна известна туземцам. Есть упоминание в Ипатьевской летописи. Что касается меня, я его не ем». Ну, а съедобный он или нет? Так и не ответил. Лингвисты, Лалочка, должны стать практиками; не только коллекционировать обороты, но и активно вмешиваться в процесс языка, объяснять его, предсказывать тенденции, смело бороться за новое. В общем, взять язык в руки! Вот вы заметили, как настойчиво исчезает двойственное число: было «окны», стало — «окна». Я даже подслушал в живой речи такую форму: «парохода». Именно не «пароходы», а «парохода». Пока что это звучит нелепо, согласен. Но вот такие слова, как «директора», «трактора», мы напрасно силимся загнать в старые рамки: «директоры», «тракторы».

Как-то в густой рамени — еловом лесу с примесью осины, — куда они забрели после четырехчасовой прогулки, они наткнулись на пустой домик — сторожку из березовых стволов.

— Разве из березы строят? — удивилась Лалочка.

— Построил лесник, и не так давно. Таскал стволы за несколько километров именно сюда, в ельник. Домик стоит на полянке, у порога леса. Сам он чище снега, трава ему чуть не по пояс; земляника у самых дверей. На коньке две перекрещенные жердочки; окошко такое, что, кажется, прикроешь ладонью. Есть внутри и печурка, и стол, и лавка струганая. Лесник сюда заходит иногда; бывают и прохожие — если уже забрались в такую глушь, замка от них не вешает.

— Зачем же ему этот березовый домик?

— Для красоты, — сказал профессор.

Потом, когда она уже стала его женой, каждое утро, едва он открывал глаза, вместе с ним как бы просыпался и целый новый умный мир. Он втягивал ее в круговорот своих мыслей, делал равным себе товарищем. Для него не существовало незначительных или пустых тем: процесс мышления, начинающийся даже с примитива, вызывал в нем такое глубокое, пристальное уважение, что она не чувствовала себя ни в чем ущемленной. Она жила, захваченная вихрем радостного познавания. Ей казалось, что их комната раздвигается до самого горизонта, и каждый день был как подарок. Она научилась жить с книгами постоянно; читать их не для развлечения, а находить зарытые клады — целые миры мыслей, завещанные писателями.

Жажда познания, говорила теперь Лалочка Тамаре, не менее сильна в человеке, чем все прочие желания, поэтому в ее выборе не было ничего жертвенного. Близкие отношения мужчины и женщины для каждой пары в отдельности окрашены особым цветом. У одних это радость осязания молодого тела (и в этом нет ничего зазорного. Ведь мы же не осуждаем художников, которые весь мир видят в красках и только через краски!). Другой бывает раз навсегда покорен слабостью любимого существа, с которой оно предалось ему, и это дает такое глубокое нравственное удовлетворение, такую полноту чувств, что человек и не желает уже ничего другого. Бывают супруги — вечные студенты, с полумальчишескими привычками, с грубоватой нежностью, которая стесняется не только чужих глаз, но даже как бы и самое себя…

Или люди-борцы, революционеры, учёные, которые живут суровой напряженной жизнью, и любовь для них не отдых, а продолжение исканий вдвоем. Глупо считать, что они достойны нашей жалости! («Если б мы могли войти в их мир, может быть, нам самим пришлось бы испытать зависть к этим вдохновенным душам».)

Не так смешно и то, что зеленые девочки платонически влюбляются в своих учителей, а у мальчишек идеал женщины смутно восходит к облику любимой наставницы. Ведь именно эти люди вводят нас за руку в неизведанное; как же нам не любить их?

— Кроме того, — сказала Лалочка о своем муже, — он настоящий мужчина.

— А что это такое? — задумчиво, водя пальцем по Лалочкиному пушистому обшлагу, осведомилась Тамара.

Подруга лишь на секунду смежила веки, как бы всматриваясь:

— Он не боится пробовать, и если решил, то не отступает. Он платит жизни по тому счету, который она ему дает, он не торгуется! С друзьями за дружбу расплачивается делом, с врагами за ненависть — тем же. И он великодушен. А настоящий, мужчина, Томка, должен быть великодушным и все-все понимать в женщине! Я с ним счастлива. Я не могу объяснить, как это, но это счастье. Мне не надо ни в чем притворяться, чего-либо стыдиться. Я могу быть сама собой, и он тоже. Но в то же время он как бы поворачивает меня к свету только одной стороной, той, где сосредоточено все лучшее, и требует, чтобы она-то и стала главным во мне.

— Значит, есть любовь, что каждый день берется с бою? — раздумчиво проговорила Тамара, все еще поглаживая рукав. — Завоевываешь ее снова и снова, ломаешь себя, чтобы стать лучше, чем ты есть, чтобы быть им любимой, а от него, того, другого человека, тоже ждешь самого лучшего, требуешь этого и не даешь покоя?

Хотя Лалочка говорила не совсем то, она подумала малость и отозвалась:

— Да. Это так.

14

После дневного короткого разговора в редакции Тамара встретилась с Павлом вечером. Но свидание это принесло мало радости им обоим.

— У нас нет душевной близости, вы замечаете? — сказала Тамара с обычной прямотой.

Они присели недалеко от моста на скамье у проезжей дороги. Иногда машины заливали их светом фар, и тогда они оба становились похожими на жуков в стеклянной банке. Но им-то самим люди, несущиеся в грузовиках, оставались невидимыми — просто пролетающие мимо в грохоте и дыме яркие свирепые глаза.

— Что же нас разъединяет, по-вашему? — спросил Павел. — Может быть, лучше найти то, что сближает?

— Нет, это находится само, — отозвалась она, — без нашего старания.

Павел молча улыбнулся ее простодушию.

— Это так, — сказал он уже серьезно. — И это идет от меня. Во мне есть пустыри, которые я не могу переходить. И вот, когда вы на них натыкаетесь, вы чувствуете отчужденность.

Говоря так, он думал о Ларисе, о том, что не свободен и не может идти навстречу этой девушке так же открыто, как она.

«А ведь я вам мил, Тамара», — чуть не сказал он вслух. Они замолчали надолго. Это было холодноватое молчание.

— Про что вы думаете? — спросила наконец Тамара рассеянно. Тон ее уязвил Павла.

— Про вас, — отозвался он с несколько театральной интонацией.

— А что?

— Хорошее.

Он взял ее руку, погрел немножко и поцеловал, легко касаясь губами, без особой, впрочем, нежности.

— Не надо, — голос ее прозвучал неуверенно.

Он вдруг засмеялся с преувеличенной развязностью:

— А может быть, имею право все-таки?

То, что он говорил сейчас, было нелепо. Но когда он снова прижал руку к губам уже крепче и горячее — хотя на повороте светились фары, грозя залить их разоблачающим огнем, — это обоим показалось естественным.

Они встали и пошли вдоль дороги все с тем же странным чувством неблизости и грусти.

— Знаете что, — сказала вдруг Тамара, решившись, — я хочу за что-нибудь уважать вас. Вот вы живете, работаете — ну и что? Пока все, что вы делаете, в лучшем случае безобидно.

Ее бессмысленная самоуверенность взорвала его.

Он слишком медленно и неохотно входил в струю этих прямолинейных, обнажающих разговоров. Ведь долго он вообще смотрел на нее сверху вниз, с видом само собой разумеющегося превосходства.

И, как это было ни совестно, именно ее протертые локти и ворот, схваченный английской булавкой, подогревали это превосходство. Пожимая обветренную, шершавую руку, он инстинктивно радовался собственной устроенности, с удовлетворением ощущал свое свежевымытое тело и отутюженную рубашку, облегающую его.

Он презрительно отстранял ее резкость и несдержанность; любезная улыбка не покидала его глаз.

И вдруг он переставал улыбаться. Лицо его сразу старело и теряло долю привлекательности. Он слушал и мотал головой. Один из приятелей как-то давно пошутил насчет Павла, что мировая скорбь не его стихия, его девиз: «Улыбайтесь, всегда и всем улыбайтесь!» Тогда он, помнится, крепко обиделся.

Но глаза его действительно редко теряли улыбку — только тогда, когда он вынужден был вникать во что-то, что лежало вне его жизни. «Может быть, он, как земноводная рыба, на какое-то время пробует выскочить на поверхность и подышать кислородом, но потом проходит темное облако и он спешит вернуться в свой водоем? — думала Тамара, сосредоточенно и бесцеремонно разглядывая его. — Он как-то сказал: вы созданы для солнечной погоды. Не знаю, у меня ее никогда не было. А вот он — человек такой погоды и живет при ней постоянно. Порядочный и добрый ко всему живому, но не опускающийся в глубину: рыба пресных вод!»

Иногда она думала это про себя, иногда отваживалась произносить вслух, и тогда он вспыхивал и терял терпение. Но вдруг именно английская булавка примиряла его с ней: ведь, она была еще девчонкой, неустроенной девчонкой!

И думая, что снисходит до нее, на самом деле он просто втягивался в их колючие разговоры, приучался заглядывать в себя, как в колодец. И ему хотелось уже видеть больше, чем виделось раньше.

Но стоило им не повстречаться несколько недель, как он возвращался к старому, и требовалось время, чтобы опять переключиться на Тамарину волну.

Поэтому их разговоры всегда начинались натянуто — оба проверяли: намного ли успевало затянуть проталины ледком во время разлуки?

Их прогулка по окраинам Сердоболя заняла меньше двух часов. Но за это время успел кончиться затянувшийся майский день, наступала ночь. Они возвращались в стекленеющих сумерках. Перешли не Гаребжу, а другую, маленькую, безыменную речку по деревянному мостику, и Тамара привела на траву вытряхнуть песок из босоножек. Павел смотрел на нее пристальным взглядом.

— Вам надо сидеть именно так. Неба почти не видно, только зеленый склон. Это вам идет.

Тамара подняла голову:

— Что вы так смотрите?

Он ответил сердито и насмешливо:

— Любуюсь вами.

У Тамары Павел тоже долго вызывал только досаду. Она часто думала о нем, но каждый раз обрывала эти мысли чисто мальчишеским: «На кой он мне сдался?» Но все-таки любой человек из Сердоболя имел для нее теперь ценность постольку, поскольку мог рассказать о редакторе газеты. Когда она впервые поймала на себе ласкающий взгляд Павла, ее гордость поднялась на дыбы. Но она не смогла воспротивиться. И тогда стала сама себя обманывать: она решила, что отплатит ему со всем коварством рассудочной женщины, о чем отчасти начиталась у Бальзака и чем отчасти владела сама от рождения, как каждая дочь праматери Евы.

Глаза ее уже смелее отвечали ему. Но она была еще так молода и так великодушна сердцем, что игра должна была неминуемо обернуться против нее самой. Чем пристальнее она в него вглядывалась, тем надежнее увязала. Он казался ей все лучше и лучше. Когда делаешь кого-нибудь предметом всех своих мыслей, невольно на него, как на свое создание, переносится и вся жажда хорошего.

В Тамаре, как во всякой женщине, чувства могли преобладать над разумом. Она способна была совершить любую глупость, а ум помогал только сделать ее разумнее. Глупость, под которую подведен базис, — глупость вдвойне!

«Глупость» ее оказалась одинаково дерзкой и наивной. Поздно вечером, идя как-то от вокзала по Сердоболю, она увидела свет в редакционном кабинете Павла и, добежав до ближайшего автомата, набрала номер. План созрел мгновенно.

— Лейтенант, — сказала она жалобно, — товарищ д’Артаньян, пожалуйста, спуститесь на минутку. Я сейчас подойду.

Павел увидел ее запыхавшуюся и чем-то возбужденную.

— Ну, что случилось? — спросил он не очень милостиво. В руках у него была самопишущая ручка; в последний момент изменился план номера, и Павел спешно дописывал недостающее.

— Я не знаю, что мне делать, — смиренно проговорила она. — Мне негде ночевать.

— Что?!

— Ну да, гостиница полна, стучаться к кому-нибудь в дом поздно.

— Как же вы собираетесь поступить?

— Никак. Посижу до утра на лавочке. Может быть, ночь будет теплая. — И она явственно заляскала зубами.

Павел озабоченно потер черенком ручки лоб.

— Нет, это не годится. Вы простудитесь. Но, черт возьми, куда же я вас дену?! Я ведь не могу вести вас к себе в квартиру среди ночи.

— Не можете, — с полным хладнокровием отозвалась Тамара. Она молчаливо сложила бремя забот на его руки и ждала, что будет дальше.

— Не знаю. Ума не приложу!

— Так я пойду на лавочку, не буду вам мешать.

Он схватил ее за руку.

— Да стойте вы, наказание мое! Ступайте пока в кабинет. Посидите там, но смирно. Я работаю.

Редакция была пуста, только в коридоре дремала ночная сторожиха, которая дико взглянула на неожиданное явление: минул второй час ночи. Павел прошел в двух шагах от нее, высоко подняв голову, Тамара следовала скромно по пятам.

— Ну, вот вам кресло, — недовольно пробурчал он. — Сидите и молчите.

Тамара забралась с ногами и положила голову на руки. Комната была большая и темная, с одной настольной лампой. Шкафы, этажерка, портреты на стенах терялись во мраке. Она чувствовала себя здесь очень уютно. Павел углубился в свое занятие.

Иногда он утомленно откидывал голову, и тогда свет лампы падал на полузакрытые веки, а на щеки ложилась призрачная тень ресниц. Он был красив задумчивой и в чем-то беспомощной красотой, вызывая у Тамары острое желание сделать так, чтоб он стал счастливое.

Павел отложил перо, сощурился, вглядываясь в Тамару, находящуюся за кругом света. Он порылся в столе и вынул засохший бутерброд, горсть конфет «Золотой ключик» и надломленную пачку печенья:

— Ешьте… Вы ведь, как всегда, голодны?

— Спасибо, — благонравно отозвалась Тамара. — Вот именно.

Звук ее голоса неожиданно исполнился лукавством и повеселел. Павел отодвинул кипу бумаг.

— Это еще что? — подозрительно сказал он. — А вы не сочинили мне насчет гостиницы?

— Сочинила, — созналась Тамара и тотчас с живостью добавила: — Это я тогда придумала, с вечера, а сейчас уже нет! Я просто никуда не заходила. Но ведь теперь мне уже все равно не отопрут.

— Хорошо. Я вас не выгоню. Я просто сам уйду.

— Нет! Ну не надо. Как я тут останусь одна? Да меня же сторожиха ваша съест!

— А так что она о вас подумает?

— А что хочет!

Павел покачал головой.

— Что вы за человек, Тамара? Дурой вас назвать нельзя, а похоже.

Он встал, потянулся и, отдыхая, пересел на диван. За окном стоял густой предутренний туман — такой, что хоть режь его ножом. Павел было распахнул раму, но сейчас же прикрыл.

— Ну давайте тогда разговаривать. Только без вранья.

Тамара перешла комнату и села рядом с ним.

— Хотите, я вам расскажу, как ночевала однажды в кабинете министра? Самого настоящего! Ей-богу.

— Валяйте.

Павел говорил небрежно. Но он совсем не был так спокоен подле нее. Полутьма и уединение — плохие пособники благоразумию.

Года два назад во время отпуска Тамара отправилась путешествовать по Прибалтике и приехала в Вильнюс ночью, тихой и немного тревожной. Каменные узкие улочки утопали в глубокой темноте. Редкие фонари бросали мутные блики света. Даже в домах огни везде были потушены, хотя едва миновала полночь. Попадались редкие торопящиеся прохожие. Ночь была звездная, теплая, душная от запаха лип. Как корабль с приглушенными моторами, загасивший свои огни, в глубине двора встал дом, который Тамара разыскивала; там жили знакомые ее знакомых, у которых она собиралась просить приюта на несколько дней. Но оказалось, знакомых этих уже нет в городе, а на лестнице она встретила человека со стеклянным глазом, немного подвыпившего, вкрадчивого, любопытного, снедаемого желанием показать себя гостеприимным хозяином этого спящего прекрасного города. Тамаре не из чего было выбирать; она пошла вместе с ним разыскивать гостиницу. Места нигде не оказывалось. Тамару совсем не тревожила перспектива ночевать на улице — ночь была теплая, благоуханная. Да она и знала, что Стеклянный глаз ее не оставит. Он пометался, поворчал себе под нос, уже жалея, должно быть, о своей галантности, позвонил в одно, в другое, третье место, и наконец они направились к подъезду министерства торговли. Предупрежденный сторож отпер дверь, и они поднялись по тихой лестнице к кабинету министра. Министр был еще там; Тамара слышала его разговор с секретаршей, которая и должна была ее приютить согласно телефонному обещанию.

Министра звали Антанас Юргисович — Антон Георгиевич. Он вышел, увидел Тамару в приемной, про себя удивился, но ничего не успел сказать, так как Стеклянный глаз занял его каким-то служебным вопросом. Уставший министр замахал руками, а когда мужчины ушли, секретарша уложила Тамару в кабинете, на коротком кожаном диване. Гулко били часы, и она заснула. Утром ее разбудила уборщица, подметавшая лестницу. Тамаре было очень весело: вот бы узнал Володька про такой ночлег!

— Кто? — спросил Павел.

Она тотчас отозвалась:

— Просто так. Знакомый.

— Чудная вы, — растроганно сказал Павел и посмотрел на нее в белом свете брезжившего утра. — Так безбоязненно ходите по земле. Должно быть, вас в самом деле грешно обидеть. Вот вторую ночь сидим мы с вами, а что вы обо мне думаете?

Не дождавшись ответа, он приподнялся и растворил окно. Трава дворика лежала под матовой свежей росой, а деревья, полные, как птенцами, щебечущими листочками, перекликались друг с другом.

Тамара смотрела и смотрела на Павла, облокотившегося на подоконник. Казалось, он забыл о ней. И вдруг мгновенно прозрение посетило ее, уводя намного вперед во времени: «Будет все. Будет настоящее». И тотчас мысль эта угасла, будто ее и не было, а сегодняшнее утро вернулось. Так Тамарина жажда любви обретала наконец почву.

— Если хотите, можете поцеловать меня, — сказала вдруг Тамара с какой-то ребяческой независимостью в голосе, но со сложным выражением лица: озорство, застенчивость и мягкая жертвенная улыбка сменяли друг друга.

Павел, который только и мечтал об этом уже целый час, мечтал с таким напряжением, что даже забывал иногда отвечать на ее вопросы — потому что все его силы уходили на то, чтобы не приблизиться к ней ни на волос, — теперь на миг растерялся. Сдерживая дыхание, он подошел, наклонился и поцеловал ее в темные волосы с тем бережным мужским великодушием, которого она единственно сейчас и ждала от него.

Природа никогда не ошибается. Она делает руки чуткими, как скрипичные инструменты; в человека же словно переселяется только та часть его сердца, где живут одна доброта и самоотверженность.

15

Лето 1957 года было горячим летом. Недаром Синекаев предрекал Павлу великие дела по району. Только сейчас Павел оценил его по-настоящему: Кирилл Андреевич был неутомим, напорист, полон жажды работ и понимания всей их сложности.

Даже Покрывайло, районный демон сомнения, говорил о Синекаеве с досадой, смахивавшей на признание:

— Широк и… меркантилен. Готов поставить на карту все, но с уверенностью, что выиграет. Он органически не мог бы быть несчастным, просто не стал бы мириться с этим. Идет по жизни как победитель и все берет по праву. Удача? Отлично! Драка? Хорошо! И он бескорыстен: отдает себя щедро, влюбляется в людей. Правда, только тогда, когда они осуществляют его волю. Гуманизм ради гуманизма ему непонятен. Нет просто хороших людей; есть те, кто помогает строить ему лучшую жизнь для всех. Допускаю, что для себя ему нужна не столько слава, сколько вот эта полнота жизни. И вместе с тем едва ли он отзывчив, даже к жене, случись у нее горе. Он сделает все, чтоб ей было хорошо, но внутренне не разделит этого горя. Глаза его устремлены поверх голов; он обгоняет собственные дни. В районе у него тоже свой план: по стране намечается увеличить поголовье свиней на пятьдесят процентов за пять лет — он решил поднять по Сердоболю на семьдесят пять процентов за год. И добьется. Тут помогает его способность всецело загораться одним.

Павла же подкупала в Синекаеве прежде всего искренность, хотя тот не был ни болтлив, ни чрезмерно открыт. Скорее человек с холодком. Но все, что он делал, пронизывала убежденность.

Синекаев все чаще брал с собой по району Павла.

— Переходи в редакцию на ночную смену, редактор, днем будешь занят: ты должен стать нашим глазом — ничего не пропустить, все взять на карандаш.

Теперь Павлу было странно, как год назад он мог заблудиться в трех верстах от Сердоболя. Он изучил дороги не хуже райкомовского шофера, и большаки и обходные подъезды; помнил на память колдобины, которые становились опасными при затяжном дожде, глинистые косогоры, доступные в размыв только трактору. У него обнаружилась топографическая память, не уступающая синекаевской. С одним он не мог смириться: по отношению к природе Павел оставался истым горожанином, а Кирилл Андреевич относился к красотам пути равнодушно.

— Сколько цветов во ржи! — восклицал, например, Павел, оглядываясь.

— Да, засоренность полей порядочная, — отвечал тот, не поворачивая головы.

Лето было бодрое, богатое влагой и солнцем. Если они выезжали на рассвете при безоблачном небе, то часам к десяти земля уже вспухала дождевыми каплями. Пахло мокрой прибитой пылью, тонкие стальные шильца дождинок мерцали в лужах.

Дожди при летнем солнце! На каждом листе дрожат огоньки, густая рыбачья сеть спеленала воздух; тропинки, залитые водой, ослепительно блестят, будто поверхность моря, а стволы берез, пронизанные солнцем, под прямыми струями становятся еще стройнее.

Район распахнулся перед Павлом, словно это была книга с живыми страницами. Он научился свободно разбираться в цифрах, и тринадцать тысяч гектаров заливных лугов по Гаребже и ее речкам-сестричкам стали для него тем, чем и были в действительности: высокими травами до колен, душистым ветром, мычанием коров на полевых станах, теми облупленными девчонками и парнишками, учениками четвертого класса, которые под громкие подсказки своей наставницы разыграли возле дощатого балагана, где жили доярки, незатейливую пьеску.

А у нашей Пронской Гали Руки, как у Золушки: По два пуда надоила От каждой от коровушки.

Сама Галя сидела здесь же, низко надвинув белый платочек на брови, и рот ее был приоткрыт от удовольствия и смущения.

Синекаев удивительно умел разговаривать со всей этой молодежью. Его не дичились, и, может быть, то восхищение, которое по-молодому полыхало в его глазах, когда он останавливал взгляд на юных деревенских девушках, передавалось им, подбадривало, и они тоже невинно тянулись к нему. Но вместе с тем что-то очень серьезное, почти торжественное было во взгляде Синекаева, когда он смотрел на этих Галь, Нин, Федек. То самое, должно быть, что отозвалось позже словами на метельной площади: «Его величество русский народ!»

Один только раз Синекаев не нашел верного тона.

Как-то, не доехав в Лузятне до правления колхоза, они остановились на поле и двинулись напрямик, как по шахматной доске, между пунктиром ростков кукурузы. Бабы-пропольщицы, разогнув спины, молча ждали их, застясь от солнца.

И среди этих женщин — сильных, ядреных, одиноких: солдатских вдов — оба мужчины сразу почувствовали странное напряжение, которое не зависело уже от их воли, но как бы передавалось по воздуху. Не то чтоб те были задиристы или говорливы, но они так плотно босыми ногами стояли на земле, загорелые их локти так пряно пахли пόтом и нагретыми комьями, что, о чем бы они ни говорили, как бы степенно, по-крестьянски, ни потупляли глаза, надо всем торжествовало женское естество: влекущее и неприкаянное.

Говорили же они о председателе, о том отпетом треклятом Малахаеве, у которого все из рук валится.

— Пьет, наверно? — осведомился Синекаев, игриво обводя всех взглядом и выбрав в собеседницы одну, что стояла поближе, туго повязанная бордовой косынкой, с бликами солнца по черным, тронутым ранней проседью волосам.

— Пьет.

— Ну и до вашей сестры охотник?

Та посмотрела на него холодно и насмешливо:

— Все вы одинаковы. И тебе приведись, так не пропустишь.

Секретарь крякнул, опуская глаза.

Женщины стояли, не двигаясь, и смотрели осуждающе. Все они были в той поре, когда говорят «сорок пять — баба ягодка опять», и было в их позднем цветении что-то похожее на малиновый куст чертополоха: и колется и прилипает.

Мужчины же, которые только что шли под июньским полднем, обуреваемые радостью собственного существования, в распахнутых пиджаках, беззаботно сбивая прутом желтые головки лютиков, разом ощутили стыдный груз своих здоровых тел, беспомощных перед этим одиночеством.

Помертвевшее солнце остановилось в зените.

— Эх, бабы мои дорогие! — проговорил Синекаев внезапно сорвавшимся голосом. Веки его набрякли, он отворотился.

Не оглядываясь на Павла, не разбирая прополотых квадратов, он косо пошел прочь. Никогда не видел Павел у него таких сутулых плеч. Неловко переминаясь сам, он обвел взглядом тесный круг штапельных кофточек и увидел, что цепь их тоже как бы поредела, хотя никто не сдвинулся с места, но словно что-то в них надломилось: они стояли повеся головы.

— Он не хотел вас огорчить, — сказал Павел, просительно оглядывая каждую. — Не обижайтесь.

— Ну какая там обида! — пригорюнившись, отозвалась Бордовый платок. И добавила: — Иди-ко догоняй. А мы работать свое будем. Ни тебя, ни его не виним: жизнь свою виним, мачеху.

Когда Павел подошел к машине, Синекаев уже сидел рядом с шофером (а не на заднем сиденье с Павлом, как было вначале). Он не обернулся. Они выехали на большак.

В машине было душно, прогретые бока отдавали тепло, как жаровня; и круглое летнее облако, неожиданно выплывшее на самую середину небосклона, не освежало.

Они ехали так еще с полчаса: облака не расходились, а собирались в тучу, хотя солнце светило по-прежнему. Воздух, стал парной: густой и теплый. Потом по небу прокатились веселые грома — гулко, не останавливаясь, как коляска фельдъегеря.

— Вот что, — сказал Синекаев, тяжело оборачиваясь, — жалею, что не писатель: такую книгу надо написать — «Женщины после войны». И это была бы лучшая пропаганда за мир на веки вечные.

Дождь обрушился на них уже у самой околицы. Дорога сразу раскисла; машина начала медленно, но неуклонно сползать в кювет.

Сияющий дождь, пронизанный солнцем, сменился градом — и это было так странно при жаре в тридцать градусов! Земля загудела, словно где-то разверзлись ее недра. Березы гнуло до земли, их растрепанные волосы почти касались пузырчатой пены новорожденных потоков.

Все тонуло в густой белой мгле. Но вот град, ливень, мгла — все исчезло. Выпрямились деревья, солнце растолкало тучи, и последние дождинки свершали торопливый путь к земле. Земля же стала тихим озером, по которому расплывались круги, как радиоволны.

Они медленно ехали мимо церкви в голубых куполах, с разводами по фасаду, похожими на узоры беленой печи; что-то старинное, неторопливое было во всем облике села.

По путаной ассоциации мыслей Павел вернулся памятью к лесной деревушке Сноваздоровке с ее захудалым клубом, ко всем тем соображениям о сельской культуре, которые он тогда хотел высказать в статье, да так и не собрался. И еще — почти видением — в блеске промытого воздуха, играющего, как откупоренная бутылка, проплыло перед ним лицо Тамары (как оно запомнилось ему на реке), счастливое своей убежденностью. Тамара, была неизмеримо богаче — хотя бы будущим! — тех женщин на кукурузном поле. И все-таки он ощутил внезапный толчок сердца, вызванный страхом за нее. Это было ничем не объяснимое, почти импульсивное желание броситься вперед и заслонить от чего-то, что могло бы угрожать ей впереди.

«В отношениях людей, особенно мужчин и женщин, невозможно установить карантин проверки, — подумал Павел. — Возникает мгновенная инстинктивная связь, дружелюбие или отталкивание. А опыт начинается позже. В любви это еще сильней. Даже когда она не вспыхивает, подобно спичке, а проходит через препятствия сомнений и колебаний, — это сомнения и колебания чувств, а не ума. Любовь делает выбор, а ум потом только или подтверждает, или отвергает его».

— О чем ты замечтался? — спросил Синекаев.

— Об этой церкви, — отозвался Павел с некоторым стеснением; первый раз в голову ему пришла мысль: а как бы Синекаев отнесся к Тамаре? Не к той Тамаре, которую он, Павел, кажется, начинает любить, но просто к Тамаре, независимо ни от чего, со всеми ее безапелляционными суждениями, жадным желанием доискаться до корня вещей, с ее юной неправотой и юной же доброжелательностью к людям.

— Я думал о том, что церкви эти в общем полностью оправдывали свое назначение, так сказать, социальный заказ времени: они снабжали духовной пищей в том размере, в каком этого алкали души тогдашних темных крестьян. Молчальников подвигали на размышления о бренности, тщеславным давали возможность покрасоваться нарядами в храме божьем, жадные к зрелищам, мистики, жизнелюбцы переживали мистерии с плащаницей, как мы теперь самый захватывающий спектакль. Церковь стремилась совместить в себе все — и для глаз и для воображения. Даже строилась она так, чтобы господствовать: над речным обрывом, в самом красивом месте, видная отовсюду, постоянно напоминающая о себе.

— Ну?

— А ведь это было весьма продумано, Кирилл Андреевич: человек почти полностью получал некий минимум культуры, не выходя за околицу. Ему незачем было рваться дальше…

— Что же ты хочешь, чтоб и нынче люди прирастали к своему пупу? Неожиданная проповедь!

Павла удивило, что Синекаев не захотел уловить его мысль.

— Нет, я думаю, что, когда наша молодежь кончает десятилетки, где ей прививается жажда большого мира, и когда она все-таки остается в селе, мы должны дать ей пищу для ума, достойную нашего времени.

— То есть? — опять намеренно не понял Синекаев.

То есть наши сельские клубы, библиотеки еще нередко ютятся сейчас в каморках, сараях, наспех построенных помещениях, а они должны быть намного красивее этих церквей, притягательнее их, богаче. На это нельзя жалеть денег. Лучше поджаться на другом.

— На чем же? На крытых токах? На коровниках? На ремонтных мастерских? Начинают-то с экономики!

Павел вздохнул и промолчал. Когда Синекаев был в норовистом настроении, доказывать ему что-нибудь становилось бесполезным.

Может быть, та сердечная спазма, которая вывела Кирилла Андреевича из равновесия на кукурузном поле, отзывалась поздним угрюмым раздражением, может, сам вид Павла, который оказался свидетелем его слабости, был ему сейчас неприятен, но он опять отворотился и спросил у шофера, когда престол здешней церкви.

— На Николу зимнего, — охотно отозвался тот и добавил с осторожным балагурством, которое сразу выдает бывалого шофера, изучившего повадки своего седока-начальника: — Здесь у них на Гаребже рыболовецкая артель, так не знаю, смеялись или правда, но рассказывали, что в ведомости после десяти фамилий идет имя Николая-угодника. В графе «занимаемая должность» значится «чудотворец». Так, по взаимному уговору, в церковь отдается одиннадцатая часть улова, как бы, значит, зарплата угодника.

— Фининспектор шляпа, — коротко отозвался Синекаев.

В Лузятне они решили заночевать. Но во втором часу пополуночи Синекаев поднял Павла, и они отправились проверять ночную пастьбу. Они долго блуждали по благоуханной июньской траве, отыскивая стадо. Было совсем светло, но серо, и только огромная луна где-то за низкими ветвями берез сохраняла оранжевый ночной цвет. Рассвет еще не набрал силы, хотя чуть заметная розоватость стала проступать в воздухе. Нельзя было найти источника света, да это был еще и не свет — ничего, что напоминало бы зарю в обычном смысле. Просто сумерки приняли сиреневый оттенок. Затем ветер легко прошелся по верхушкам деревьев; раздался смутный нарастающий гул, похожий на шум идущего издалека поезда: это нехотя просыпались птичьи стаи. Теперь воздух стало уже отбеливать на глазах. Потянуло холодком; кончился тот промежуток между ночью и утром, когда земля еще дремлет и ноздри ее выдыхают теплоту.

Павел посмотрел на часы: было десять минут четвертого. Они уже порядком устали, хотелось пить, как вдруг за кустами черной ольхи, в низине, где блестела луговая вода, послышалось сонное потренькивание колокольчика; мерное дыхание лениво жующих животных дошло до их слуха, и они торопливо спустились по пологому склону, минуя одинокие ясени и вязы, которые всегда располагаются ближе к выгонам, на мокрых лугах. Травы тоже изменились: вместо дремы, гвоздики, мышиного горошка и колокольчиков по ботинкам хлестала рослая осока, повсюду виден был цветущий кукушкин лен, козелец и курослеп.

— Эгей, пастух! — негромко позвал Синекаев, озираясь.

Бык поднял голову, мутно взглянул на пришельцев и снова наклонил морду.

— Опять, наверно, какой-нибудь придурок пасет, — пробормотал Синекаев, и по лицу его разлилось выражение досадливой энергии. Он прибавил шагу.

Эта проклятая деревенская традиция, которую он ломал, но еще не доломал, когда к пастухам относились, как к черной кости, и определяли на эту должность самых завалящих и никчемных, сейчас стала как бы основным противником, с которым Синекаев собирался скрестить свою волю. Он решил сделать пастуха первой фигурой в деревне — и сделает! Павел не сомневался в этом. Ведь молоко не только на языке у коровы и в руках доярки, но и в ногах пастуха. В тех колхозах, где они уже побывали, Кирилл Андреевич помогал отбирать кандидатов, коммунистов и комсомольцев, сам сидел с ними на семинарах, словно не расставался сызмальства с кнутом и рожком! Добивался круглосуточной пастьбы в две смены (насчет одной пары — парня и девки — сельчане сомневались: как бы чего не вышло?), а все свое бюро и райкомовский актив откомандировал на пять суток в луга к лучшим пастухам (мастера этого дела тотчас отыскались и были подняты на щит). Там райкомовцы проходили ускоренное обучение, прежде чем самим разъехаться по колхозам и внедрять передовые методы. Даже Павел уже неплохо разбирался в таких терминах, как загонно-клеточная пастьба, пастьба из-под ноги, подсоливание, зеленая подкормка.

— Я тут, — отозвался кто-то не больно милостиво, и под кустом зашевелился нагольный полушубок. Пастух приподнялся, но не встал, и Синекаев с Павлом подошли к нему сами.

— Пастух спит, стадо дремлет? — ядовито произнес Синекаев, пытаясь разглядеть его в тени крушины.

— Да, вот видишь, такая история, — охотно ответил тот. (Строй его речи показался знакомым Павлу.) — Ногу наколол. Думал — обомнется, а она пухнет и пухнет. Жду смены. Ничего, лужок большой, покормятся буренки до солнышка.

— А Малахаев знает, что вы больны?

Пастух изумился:

— На кой же мне Малахаев? Мы — чапаевцы. Сбруянов у нас. А вы, видно, заблудились, товарищ секретарь?

Багровая краска поползла по скулам Синекаева: предметом его особой гордости было то, что он безошибочно знал все и пахотные и бросовые угодья района, лужки, перелески, чуть ли не лесные тропы, границы же колхозов подавно!

— Фу черт! Ведь от Лузятни идем, — сознался он смущенно. — Сколько же мы крюку отмахали по холодку с тобой, Павел Владимирович?

Он приглашал его разделить потешную ошибку.

— Тут у нас клин, — снисходительно объяснил пастух. — Лузятня-то и выходит ближе, чем Сырокоренье. Вы небось все влево, влево подавались?

Сконфуженный Синекаев поддакивал. Он вызвался сам сходить с котелком к ручью, пока Павел и пастух раскладывали костерок.

— А ты так и не приехал на большую воду рыбачить, — попенял вдруг тот Павлу совсем по-приятельски, и Павел сразу вспомнил свои первые дни в Сердоболе, встречу на дороге, рассказ про перевыборы председателя и… попадью!

— Как же ваша фамилия? — спросил Синекаев, опять несколько озадаченный тем, что Теплов, пришлый человек, видимо, знает этого мужика, а он нет.

Тот усмехнулся странно:

— Федищев.

— Это… Феоны Филатовны?

— Вот именно, муж. Такая история.

Синекаев вдруг расхохотался самым чистосердечным образом. У него был такой дар, сразу располагавший к нему людей, и он знал это, но, как человек расчетливый, пользовался своим свойством умеренно, не разбрасываясь, только в определенную, нужную минуту.

— Ну, — сказал он сейчас, лукавя глаза с необыкновенной щедростью, — рассказывайте же, как вы это придумали: жена доярка, героиня труда, а муж-пастух. Комплексная бригада?

— Вот именно, — повторил Федищев, полный снисхождения к знаменитой жене. — Слабый пол, приходится поддерживать.

— Вы что же, и раньше пастушеством занимались?

— Мальчишкой гонял в ночное.

Синекаев обрадовался еще пуще.

— Значит, только сейчас пошли, когда мы, — он поправился, — партия призвала область к подъему?

Федищев этого не отрицал.

— Конечно, не найдешь такого дурака, который отказался бы от лишних двух литров, — рассудительно сказал он. — Наемному пастуху что? Лишь бы стадо в целости пригнать. А нам от удоев прогрессивка идет. Сменщик мой теперь с блокнотом возле каждой бурены стоит: не убавила ли за ночь? Такая история!

Синекаев смотрел на Федищева почти с обожанием.

— Вот тебе материал, — сказал он с торжеством, оборотясь к Павлу. — Вот тебе, редактор, сегодняшний день!

16

На исходе той же недели Синекаев столкнулся с Тамарой. Она только что поскандалила с Гвоздевым и, после того как он полчаса смотрел на нее, как на пустое место, вышла из правления разобиженная, с пылающими щеками. Речь шла о зеленой подкормке, которую тогда начали настойчиво пропагандировать. Конечно, знали такой способ и прежде, но велика разница — бросить корове в ясли в кои-то веки охапку потоптанного гороха или ввести точный, правильный зеленый конвейер! Тамара только что видела волшебную силу этого конвейера в другом районе и, как каждый новообращенный, стремилась убедить остальных.

Дело казалось ей необыкновенно ясным, все следовало друг за другом, как движение стрелки по циферблату: сначала подкашивается озимая рожь, потом вико-овсяная смесь, клевер, люцерна, в июле подрастает кукуруза, а с середины августа — картошка.

Гвоздев слушал ее со скукой. Увлечение подкормкой началось внезапно, с весны, а не с осени, когда можно было бы спланировать посевы. Он знал, что в соседних колхозах дело доходило чуть ли не до рукопашной: председатель выносил решение, бригадиры давали наряды, а колхозники не шли; говорили, что это вредительство. Хотите, мол, без хлеба нас оставить. Тогда сам председатель, матюкаясь, брал косу, и на него же летела жалоба в район: «Не остановите, до Хрущева дойдем». И только когда удои поднялись до шести килограммов на корову и стали подсчитывать, сколько стоит эта прибавка, а сколько — тонна хлеба, то в молоке открылась неоспоримая выгода.

Но Гвоздев туго поддавался кампаниям и, имея свой хозяйственный план, думал, что его пока все это обойдет стороной (тем более что кормов в колхозе было вполне достаточно). Он, конечно, не отказывался открыто, но то, что в его колхозе подкашивалось из общего массива ржи, было скорее демонстрацией для уполномоченных, чем работой на самом деле.

Тамара-то в этом разобралась, и все-таки от Гвоздева ей пришлось выйти ни с чем. Когда она спускалась с крыльца, к правлению подкатила райкомовская «Победа». Столкнувшись с Синекаевым, Тамара было насупилась и посторонилась, но поостывшее еще пламя схватки оказалось сильнее ее. Она остановила его и начала сердито обличать Гвоздева. Синекаев задержался на ступеньках, зорко и со вниманием рассматривая ее.

У Тамары были гладко зачесанные волосы, платье с рукавами по локоть. Ни острый подбородок, ни губы, которые, даже когда она сидела совсем смирно, казалось, быстро-быстро говорили (так полна была в ней каждая жилка игрой жизни!), ни смуглый открытый лоб, ни худые руки — ничто не останавливало внимания, кроме разве бровей двумя полумесяцами (дар отца лезгина) да темно-вишневых глаз, которые то потухали, то зажигались, в зависимости от того, какая мысль озаряла ее.

Но две главные черты характера были написаны на ее лбу: неподкупность и беспредельная доверчивость, и это-то с первых мгновений определяло к ней отношение самых различных людей. Не потому, что она была худенькая и угловатая; если бы она была толста, неповоротлива — все равно это ощущение ребенка, который смело идет по миру, почти всегда сопровождало и оберегало ее.

Надо было быть очень черствым и начисто лишенным интуиции человеком, чтобы увидеть в ней пороки, свойственные взрослым: искать в ее спотыкающейся, быстрой и сердитой речи задние мысли, которые вели бы в конечном счете к ее собственной выгоде и благополучию.

Ее носило по жизни, как семечко одуванчика. Жажда новых стран и новых людей расцвечивала все вокруг нее особыми красками. Она видела хорошее там, где никто его не замечал, и, роняя торопливые слезы обиды, с торжеством доказывала в конце концов всем, что оно существует. Она распознавала фальшь и гниль за самой благопристойной вывеской и готова была тащить людей за руки, чтоб только они разбили эту вывеску. Если б и сейчас, в двадцать четыре года, ей на шею повязать пионерский галстук, она была бы неотличима в гурьбе босоногих — так весь ее мир был еще близок к ним. Она бродила по раскисшим дорогам с энтузиазмом и упоением. Она никогда не просила и не ждала, чтоб ее кто-то куда-то устроил, отвез, познакомил. Она была самостоятельна и горда, как бывают горды только подростки. Все представлялось ей по плечу, и отважный девиз «Я все могу сама» так, казалось, и витал над нею.

Многим людям хотелось бы стать искренними и непосредственными, но в тот самый момент, когда они открывают рот или протягивают руку, их сковывает проклятая оглядчивость, боязнь быть неправильно понятым, они комкают слова и медлят — одну десятую долю секунды, не больше, но это решает все. И вот уже безвозвратно потеряно драгоценное чувство доверия, которое распахивает нам чужие сердца.

(Те, кому приходилось много бродить по незнакомым местам, знают, что самая злая собака отступает перед добросердечием, с которым идешь ей навстречу. И безобиднейшая подворотная шавка ополчается праведным гневом на тех, кто трусит и ждет на каждом шагу беды для себя.)

Хотя Синекаев и не сознавался себе в этом, но то, что «разоблачительница» Тамара напустилась именно на Гвоздева, с которым у райкома был как бы вооруженный нейтралитет, доставляло ему удовольствие: теперь нейтралитет разрывался, Тамара давала в руки факт против Гвоздева. Факт злободневный и поучительный для других. Он взял ее за руку и ввел обратно в правление колхоза.

— Ну что? — сказал он Гвоздеву, который откровенно недовольно взглянул на них обоих. — Критика достигает тебя, Гвоздев, не только сверху, но и со всех сторон?

— Вот видите, — говорил он Тамаре в полном удовольствии на обратном пути (он охотно взял ее к себе в машину). — А вы говорите: не надо стучать кулаком! Стукнули — и толк.

Быстрое решение почему-то не очень радовало Тамару.

— А мне рассказывали, что он у вас выдающаяся личность в районе.

— Как бы мы его из выдающихся не разжаловали в обыденные, — буркнул Синекаев. — Если разложить достижения на множители, я уверен: пять таких планов может колхоз поднять, а Гвоздев все норовит одно плечо вместо двух подставить. Но в общем председатели у нас в районе крепкие! Посмотрели бы, когда мы всех собираем: гвардейцы, молодцы, один к одному! Только, конечно, и на самотек пускать никого нельзя; доверяй и проверяй. А ну, что это у них за новая постройка? Останови, — скомандовал он шоферу.

Тамара вышла из машины вслед за ним. Был тот вечерний час, когда солнце светит еще ярко, но запад уже в желтой дымке, а река начинает дышать холодом. Засохший низкий кустарник, трава, песок принимают красноватый оттенок. И чем ниже опускается солнце, тем плотнее сумерки оплетают травы, хотя воздух еще светел. Но свет поднимается в вышину, словно газ, выпущенный из воздушного шара.

— Дотемна приедем в Сердоболь? — спросила Тамара у шофера. — Хотела бы я еще попасть в кино.

— Как поторопимся, — отозвался тот.

Синекаев, услышав название фильма, пожал плечами.

— Разве это типическое произведение? — сказал он.

— Любовь всякая бывает, — ответила Тамара, глядя на него исподлобья. — Как у кого получится.

В наклоненной Тамариной голове, в ее сжатых губах угадывалось противодействие, но Синекаев не был сейчас расположен к серьезным спорам и принялся добродушно трунить:

— А что такое любовь? Вот я поговорю со звеньевой о… кукурузе. Она не спит ночью, думает. И я не сплю, тоже думаю… Вот это любовь! Было мне семнадцать лет, захотели меня женить. Так я подходил к девушке — меня в самом деле трясло. А со второй этого уже не было. Привык. И никаких особенных переживаний. Есть долг. Так я и буду своих детей воспитывать.

— А я желаю вашим детям, чтоб они были счастливы.

— Прожил я свою немалую жизнь и никогда с этой любовью не сталкивался, — он комически вздохнул.

— Могу вас только пожалеть, — сердито сказала Тамара.

Синекаев намеренно пропустил мимо ушей дерзость тона. Потом, когда они бродили вокруг неоконченной постройки, он вернулся к мысли о типическом:

— Один художник написал портрет известного партизана, человека некрасивого собой. Его односельчанка, старая женщина, смотрела, смотрела, а потом сказала укоризненно: «У него была такая красивая жизнь, а ты нарисовал только лицо».

Так протекал их единственный и случайный разговор по дороге в Сердоболь.

В Сердоболе же вместе с летней кипучей страдой, бок о бок с нею, шла обычная районная жизнь. Получались и отправлялись директивы, произносились на активах речи, а в День печати Павел должен был сделать в клубе доклад об истории и задачах советской прессы. Говорить об этом ему не хотелось: ведь такой доклад повторяется каждый год. Но Синекаев так удивленно взглянул на него, когда Павел было заикнулся, что надо построить по-другому, рассказать просто о героях газеты, героях жизни.

— Нет, о передовиках и без тебя скажут. Соберем совещание доярок, слет пастухов, тогда и поговорим. А ты уж не мудри, где не надо. Занимайся своим прямым делом, раз оно тебе поручено.

Собрание состоялось в положенный день, в послеобеденное время, когда на дворе стояла жара и люди, разморенные, в полумраке прохладного зала сидели дремля и, казалось, ждали, когда же смолкнет поучающий голос докладчика, отгородившегося от них частоколом цитат. А он себе все расплывался стеарином…

Павел говорил округло, спокойно, иногда посматривая поверх конспекта в зал. Вдруг он натолкнулся на взгляд Тамары откуда-то из бокового ряда, прикованный к нему с таким недоумением, что он замолчал на полуслове. Руки его опустились, и он не мог выдавить из себя ни звука. Потерянно, со стыдом несколько секунд он смотрел прямо ей в лицо.

Она первая прервала неловкую паузу; задвигалась, шевельнулась, косо глянула по сторонам — не заметил ли кто-нибудь его явного конфуза — и, успокоенная, опять вернулась взглядом к Павлу, но уже по-иному: ободряя и успокаивая. «Ну что же ты? Уходи скорее с этого места, где на тебя все смотрят. Кончай свою незадачливую речь».

Сострадательная ирония тронула уголки ее губ, она наклонила голову и вытащила носовой платок, поднося его ко рту.

Павел в самом деле послушно перелистнул страницы, прочел несколько заключительных слов, совсем не думая об их значении, настолько они уже примелькались, хотя и имели первоначально смысл большой и важный, и сошел с трибуны с ощущением того, что с ним сейчас произошло какое-то событие, нравственное потрясение, и он был весь еще полон им.

Было ли это тем, что Тамара как бы слилась с его собственной совестью и он беспрекословно подчинился им обеим? Или же, спокойно мирясь с полным залом, он только перед нею одной не в силах был предстать в смешном, жалком виде? Он в растерянности перевел взгляд на Синекаева, но Кирилл Андреевич потирал ладонью курчавую редеющую голову и, кроме сознания исполненного долга, легкой испарины и привычного утомления, на его лице ничего нельзя было прочесть.

Странно, что Павел не увиделся с Тамарой ни в тот вечер, ни на следующий день, даже и не очень вспоминал о ней, но она уже все время незримо присутствовала рядом с ним, как бы направляя спутанный поток его мыслей. Хотя он не ощущал еще одиночества и не чувствовал себя несчастным.

Когда Синекаев, желая доставить ему удовольствие, отпустил его в трехдневную командировку в Москву с маленьким необременительным поручением, он как-то машинально обрадовался этому и тотчас поехал.

Дома, едва он открыл дверь, его окружила обычная атмосфера беспечности и разболтанности. Не успев снять пальто, он уже должен был что-то делать: поднять, прибить, подержать. Так бывало всегда: какие бы собственные дела ни волновали его, они неизменно отходили на второй план, растворялись в мелкой домашней суете. Да, Лариса не менялась ни в чем. Он был необходим ей каждую минуту жизни! Всякий раз, когда он уходил, она одинаково пугалась этого, пасовала перед тысячами забот, с которыми он оставлял ее наедине, и все просила в последнюю минуту что-то сделать, как-то облегчить ей жизнь, освободить ее еще от какой-нибудь обузы. Он делал сначала все это с умилением, почти с восторгом: таскал воду, мел полы, мыл под рукомойником вчерашние тарелки; а она в это время сидела в их кровати, натянув до горла простыню, и один долгий-долгий взгляд ее благодарных наивных глаз делал его счастливым. Потом он привык, да и боялся обидеть ее отказом: ведь она в общем была славной малышкой, хорошей женой — нетребовательной, некапризной. Она так никогда и не могла запомнить толком, сколько он получает. Иногда ей хотелось купить какой-нибудь пустяк: кружевную накидку, статуэтку, шляпку с перышком. Но если не было денег, она только покорно и не очень огорчаясь вздыхала: ну, ничего, в следующий раз.

Веники, посуду, обувь покупал он сам. Он должен был следить за ее ботинками, чтоб они не прохудились. Она легко схватывала простуду и хотя не была капризной, даже заболев, но подолгу беспомощно плакала, отвернувшись к стене, от самой пустячной температуры.

Он привык тревожиться, оставляя ее надолго одну. Но, возвращаясь из двухнедельной или месячной отлучки, он заставал в доме все то же: десятки маленьких забот, которые ждали его вмешательства. И, полный еще шумом поездных колес, продутый четырьмя ветрами, он как-то сразу забывал обо всем этом, поспешно скидывал пальто и тут же, от порога, начинал что-то переставлять, прибивать, а она с его приходом облегченно вздыхала, оживлялась, и ее рассеянные наивные глаза излучали благодарное тепло.

Нельзя сказать, что она была полностью равнодушна к той жизни, которая протекала за стенами ее дома. Она расспрашивала его о сослуживцах, о последних новостях в Сердоболе, он отвечал. Но куда девались его злость, задор, волнение? Все словно тускнело под мягкими Ларисиными пальчиками: она гладила его лоб, волосы, едва касаясь, и слушала вполуха.

Когда-то, когда они только поженились, каждое ее прикосновение бросало его в дрожь, и Лариса, смеясь, говорила, что, если трогать вот так — чуть-чуть, это действует еще сильнее.

— Ну скажи! Ну правда ведь?

Она смотрела на него прямо, доверчивыми ясными глазами, и эта наивность тоже восхищала его. Он долго целовал ее податливые губы.

Вкрадчивые, мягкие движения так и остались у нее привычкой. И он тоже привык к ним, как научился оставлять перед ее порогом свою настоящую жизнь, принося только заботливость, терпение, остатки нежности, которые тоже вошли привычкой в плоть и кровь.

Нельзя сказать, что Павел не замечал Ларисиной беспомощности или не пытался переломить ее. Но она не особенно досаждала ему, даже чем-то импонировала на первых порах: ведь рядом со слабостью своя сила кажется сильнее. Те маленькие домашние поделки, которые он брал на себя, создавали иллюзию деятельности, и он втихомолку умилялся собственному великодушию. А между тем рядом с Ларисой он и сам становился дряблее. Вынужденный делить жизнь на две части, никак не сообщающиеся между собой, — работу и семью, — он терял цельность, и неизвестно, если бы теперь пришло настоящее испытание, встретил ли бы он его лицом к лицу?

Возвращаясь домой, он окунался в омут мелочей, мир его тоже дробился, мельчал, распадался, так что он, свыкшийся с этими миллиметровыми масштабами, и в своей работе терял иногда ощущение крупных величин. Он преждевременно старился, опускался душевно, сам еще не понимая этого. Его собственная жизнь теряла многоцветность, а ему казалось, что она вообще такая.

Меры, время от времени принимаемые Павлом против Ларисиной беспомощности, были ударами вслепую и поэтому не достигали цели. Он не знал, какая она; ведь он приучился слушать ее, не вслушиваясь, и постепенно ее мир становился таким же далеким и не нужным ему, как и его мир — ей. Они ложились в общую кровать, ели за одним столом и говорили о тех неизбежных заботах, которые еще связывали их.

Павел был достаточно добр, чтоб не казнить Ларису упреками, но недостаточно прозорлив, чтоб найти ей дело по плечу. Она принималась то за одно, то за другое по его настоянию — и все валилось у нее из рук. Она сжималась, ожидая выговора, и была в тридцать лет так же похожа на школьницу, как и в то время, когда они познакомились и когда руки ее действительно были перепачканы чернилами.

Казалось, ее вполне удовлетворяла жизнь комнатного цветка на подоконнике. А между тем это было неправдой. Она была беднее душой, чем другие, это так, но к чему-то и у нее существовало призвание — не могло не быть, — только никто не докопался до него до сих пор, у нее же самой не было потребности искать. Та спокойная жизнь в достатке и всепрощении, которой ее окружил Павел, была, по сути, несчастьем Ларисы, преступлением против нее.

Но ни она, ни он этого не подозревали. Павлу было удобнее не думать о Ларисе, как о человеке, а только как о жене. Он уверял себя, что делает это из любви к ней, но на самом деле это было уже равнодушием. Любовь многое прощает, но она всегда и требует. Мы охотно предоставляем право быть смешными, глупыми только тем, до кого нам нет дела. Мы не пошевелим пальцем, чтобы исправить их.

Лариса же, о которой тетушка Аделаида говорила, что она, как веретенышко, только все вертится вокруг себя да толстеет, понемногу увядала, теряла жизненные соки, и никто этого не замечал.

Выйдя замуж, она решила, что все кончено; ничего больше не нужно, никаких попыток себя украсить; и волосы, серые, плохо причесанные, бывало, до вечера болтались у нее по плечам.

С годами она стала мнительна: каждый месяц меняла замки, припрятывала и бдительно хранила старые лоскутья, ленточки, письма. И в то же время была полна вздорного и ребячески-важного самомнения: жить надо только так, как она! А она кое-чего стоит, если на ней женился такой человек, как Павел! В постели она прижималась к нему, как малая пичуга к ветке дерева. Это была подсознательная благодарность за то, что дерево приютило. В сущности, она уже давно не любила мужа, но не знала этого. Он был ей необходим: она не знала ничего другого. Если б он умер, она, возможно, тоже умерла бы от горя, а может быть, приняла это почти спокойно, как одну из долговременных командировок, с которыми начинала свыкаться.

У самой слабой души есть цепкость и эгоизм гораздо больший, чем у сильных, потому что это ее единственная защита. И тогда как щедрые натуры могут невозбранно брызгать огнем, освещая все вокруг, другие инстинктивно берегут каждый уголек, даже теплую золу, если она может согреть ноги.

Лариса не заметила в Павле никакой перемены. Она прибралась, как смогла, ради его приезда: сырые полы пахли лакрицей. День был душный, предгрозовой, и первые капли ложились на карниз с металлическим звоном, плашмя. Павел подошел к окну.

Каждая капля хорошо была видна в воздухе, ее освещало косое солнце. Потом тучи сдвинулись, дождинки зачастили, посыпались с торопливым гулом, а железные крыши соседних домов разом помолодели. Рамы стали неподатливыми, тугими, они не хотели захлопываться, и шпингалеты вырывались из рук.

— Ой, ой какая молния! — Лариса прикорнула возле его плеча. — Теперь, наверное, зарядит надолго.

Пыльные стекла засияли рваными дырами расплывшихся капель. Высотное здание на Котельнической набережной, белое, в легком водяном тумане, стало казаться еще воздушное, нереальнее, как видение будущего.

— Посмотри, а милиционер все так и стоит на своем месте! — воскликнула Лариса с детским воодушевлением.

В самом деле, пока шло водяное буйство, постовой в дождевике с остроконечным капюшоном неукоснительно сторожил пустую, промываемую из конца в конец улицу.

17

Мечты должны сбываться! Иначе, неутоленные, они остаются шипом в сердце и ноют к плохой погоде. Мы должны получить в руки то, что в прежние годы грезилось счастьем.

Павел плохо слушал Покрывайло. Мысли его блуждали. Счастье или несчастье случилось с ним в прошлую ночь?

Голос у Покрывайло дребезжал, казался натужно-резким или вдруг тонко скрипел, как если бы проводили пальцем по стеклу. Отечное лицо с мучнистыми щеками и лбом, широким, как лопата, философически-грустно склонялось над граненым стаканом.

В «Сквознячке» на распахнутых окнах раздувались занавески. Ветер был какой-то растрепанный: повеет один раз и принесет запах пыли с дороги, где только что прошел «ГАЗ-69-а» с брезентовым верхом; потом зашумит с другой стороны — и запахнет сладким цветным горошком, который растет тут же, за оградой, в цветоводстве.

— Любовь вовсе не занимает такого огромного места в жизни, как принято думать, — говорил Покрывайло. — Есть множество потребностей и интересов, кроме нее. Сосчитайте: много ли мы любим в жизни? Часы, дни. А на службу ходим десятилетия. Едим и спим из пятидесяти лет — тридцать. Но попробуйте втолковать это влюбленному или самому себе, когда находитесь в подобном состоянии. Любовь обладает страшной силой концентрации. Она мобилизует все силы и направляет их только к одной цели… Вам не противно, что я говорю столь наукообразно? Мне нравится объяснять явления, хотя при этом я и не изменяю их. Но вот что интересно: даже в самом ярком пароксизме страсти мы умом знаем, что он продлится не только не вечно, но даже и не слишком долго. И все-таки попробуйте отнять его у нас! Скорее мы сдохнем, и без всякого сожаления.

— Да, да, — проговорил рассеянно Павел, — вы совершенно правы.

В голове его гудело от волнения и бессонницы. Минутами ему казалось, что время сместилось и все еще длится ночь, вся в сполохах.

Тогда было темно, как в мешке. Ни единой звезды. Начинался, но не шел дождь. Иногда ударяла капля, свинцовая, предостерегающая. И снова небосклон сверкал, заливался далеким багровым огнем.

Они шли с Тамарой по дорого, все дальше и дальше от Сердоболя.

Глаза Тамары, обращенные к нему с немым предостережением — или с ожиданием грозы, вихря, — тоже были в сполохах.

— Послушайте, будет гроза? — иногда тревожно-весело спрашивала она.

И Павел ощущал вдохновенное счастье: сжечь все мосты, как эта идущая гроза сжигала, испепеляла безмолвным огнем низко висящие над горизонтом тучи; и вся земля перед ними — будто по ней прокатилась шаровая молния — пылала в это мгновение отсветом далекого орудийного залпа.

— Пусть будет гроза! — бормотал Павел, не слыша сам своих слов. — Пусть! Пусть! Пусть!

Пунцовый огонь репейника пылал в двух шагах от их ног, и Тамара почему-то все смотрела на этот странный полуночный цветок. Он казался ей сгустком отдаленных зарниц, которые падали откуда-то с края света, где, как в котле, бурлили грома. Он светил в темноте молча, подобно факелу. Он бесстыдно освещал эту ночь и стоял на водоразделе жизни — прежней и новой, мигая, как светофор: остановись!

Но она, откинув волосы со лба, сказала ему и всему свету:

— Пусть!

По всем дорогам, если ты захочешь этого, через все завалы и пропасти я пойду за тобой. Я пойду впереди тебя, я заслоню тебя от пули. Я вынесу тебя на руках из боя. Слушайте все! Сегодня я, Тамара Ильяшева, полюбила этого человека!..

— …Да, да, — машинально повторял Павел, — вы совершенно правы. Я думаю точно так же.

Он бездумно следил, как двигались серые гусеницы бровей на мучнистом лице Покрывайло.

— Любовь — это соединительная ткань, — грустно бубнил тот. — Она собирает воедино все наши разрозненные впечатления о человеке, ловко вращивает в них домыслы, и вот ходит по земле волшебная фигура с руками и ногами. Сердце ее излучает благородство, глаза — сияние. Ах, милый седовласый ребенок! Не бери свою игрушку в руки и не забывай, что она боится огня и воды.

— …Нет минуты, чтобы я не чувствовал тебя, не обращался мысленно к тебе, — говорил Павел Тамаре. — Это как на фронте. Что бы ни делал, о чем бы ни думал, никогда не покидает ощущение смертельной опасности. Ты меня наполнила всего. У меня душа поет. Болит и поет. Я буду любить тебя всегда. Даже если стану к тебе груб, холоден — не верь этому. Я все равно люблю тебя.

— Пойдем, пойдем! — твердила Тамара. И это пылавшее от ветра лицо, разлетающиеся волосы, глаза, которые горели сейчас восторгом движения, были обращены к нему, и только к нему… — Пойдем, будет гроза!

— Когда говоришь мне «ты», мне кажется, что ты ко мне прикасаешься. Даже мурашки бегают.

Она обернулась с приоткрытым ртом и, застыдившись, приложила на мгновение ладонь к своей обнаженной шее. Но в ту же секунду побежала вперед по сырой луговине, спотыкаясь, проваливаясь в рытвины, падая и хватаясь за него.

Они скакали, как двое глупых жеребят, кричали, топали, пока дождь не настиг их у колеи.

— А нельзя ли по лесу? — бесшабашно махнула рукой Тамара.

И они свернули на боковую тропу. Там было так грязно, что босоножки ее завязли. Они хохотали и оглядывались, не понимая, где очутились. Дорога уперлась в добротные ворота, за которыми теплился в глубине двора огонек.

Павел постучал сначала тихо, потом начал дубасить, не жалея кулаков, наперегонки с громом.

— Скажите, которая дорога ведет на Сердоболь? Мы заблудились! — крикнул он, когда после долгого ожидания в калитке показался наконец хмурый заспанный человек полуинтеллигентного вида под зонтиком и с собакой, похожей на быка.

Собака натянула поводок и дружелюбно заластилась к Тамаре.

— Так вы ради этого меня побеспокоили? Из-за такой мелочи? — сварливо проскрипел человек.

— Для нас не мелочь, если мы простоим всю ночь под дождем.

— Все только о своих удобствах думаете… — Он уже с откровенной злобой смотрел на них.

— Желаю, чтобы вам тоже вот так не отпирали, когда постучитесь! — закричала ему в спину Тамара. — А собаку лучше отпустите! Бедный пес! Какому цепному хозяину достался!..

Вправо, влево, десятью шагами назад, десятью шагами вперед они выбрались из тупика. Зарницы стали затухать, но и мгла поредела. Они вышли, держась за руки. Снова перед ними было ровное место и низко-низко, на полнеба, свинец удалявшейся тучи…

— Давай пойдем сейчас на вокзал и выпьем, — предложил вдруг Павел.

— На какую тему?

— Так, безыдейно. За тебя и за меня. Впрочем… — Он обшарил карманы и весело изумился: — У меня, оказывается, с собой нет денег!

Тамара ответила ему в тон:

— У меня тоже!

Перед ними лежал Сердоболь с редкими расплывающимися огнями фонарей. Они шли по пустым улицам, не останавливаясь, но чувствуя, что все вокруг принадлежит им! Они почти растворялись в предутренней мгле. Это была странная близость втроем; город не мешал им. Может быть, если б его не было, то и ничего бы не было между ними. Он прорастал сквозь голые пустыри и нуждался в любви и заботе. Его огни в низине были первыми разведывательными огнями. А они, как следопыты, с волнением и надеждой вглядывались в его неясные контуры, как в собственную будущность.

Когда Павел довел Тамару до дверей темной гостиницы, она запоздало ахнула: что же ей отвечать дежурной? Откуда она появилась на рассвете с ногами, заляпанными глиной, и волосами, сбившимися в ком?

— Хочешь, погудим? — предложил Павел. — Будто мы ехали на машине, машина застряла и только сейчас выбралась.

Она громко расхохоталась, но тотчас испуганно зажала себе рот ладонями, издали погрозила ему пальцем.

Тамара на цыпочках взошла на крыльцо. Дверь, открываясь, пропустила узкую полосу света.

— Вот так и не заметишь, как жизнь пройдет, — сам себе жаловался Покрывайло, — облысеешь от чужих подушек. Если б у нас не наматывалось, как нитка на катушку, прошлое, какими мы были бы бедными!

Павел очнулся. Но Покрывайло уже кончил. Он был безнадежно пьян. История собственной жизни, рассказанная им только что со всей обстоятельностью, так и осталась никогда не узнанной Павлом. (Позже, когда он перебирал томительными днями всю жизнь в Сердоболе, он пожалел даже и об этом.)

«Мечты должны сбываться. Мечты должны обязательно сбываться», — повторял себе Павел, сидя рядом с Покрывайло. Та девочка в желтом платье, похожая на одуванчик, которая спускалась по откосу железнодорожного полотна, когда он смотрел на нее из окна вагона, должна была явиться в его жизнь! И разве он виноват, что это случилось только сейчас! Разве он не заслужил немного счастья?

Снова время покатилось вспять, дальше, дальше, к школьной парте, когда Лена Голубкова, тряхнув короткой стрижкой, не то пообещала, не то подразнила его:

— Ну что ж, ты поедешь в Москву на исторический, я — в театральный. Встретимся как-нибудь.

— Но ты же не любишь Маяковского! — в отчаянии воскликнул Павел, как, если б был старше, сказал: «Ведь ты не полюбишь меня!»

Она улыбнулась, встала в позу и продекламировала низким голосом:

И где, одинокий, Найду я ночлег? Лишь розы на талый Падают снег. Лишь слезы на алый Падают снег.

Павел безнадежно махнул рукой. И все-таки как он обрадовался, когда в сорок втором его нашло просмотренное цензурой, сложенное треугольничком письмецо Лены Голубковой! Эта фронтовая заочная любовь развивалась по всем романтическим канонам того времени. Они обменялись сначала фотографиями, потом клятвами; он носил ее плохо исполненную бродячим фотографом пятиминутку в нагрудном кармане и даже как-то попросил своего друга капитана Следнева, «если что случится», переслать обратно. Следнев пообещал.

Уже на исходе войны, когда их полк застрял по приказу высшего командования в маленьком белорусском городке, не переступая государственную границу — хотя граница армии катилась между тем неудержимо к Эльбе! — и целый месяц блаженного отдыха приучил их к мысли, что теперь для них все кончено, они остались живы, — в самый разгар этой ленивой тыловой жизни Павел получил последнее и обидное письмо от Лены: она вышла замуж. За режиссера. Просит извинить. Он встретит другую, лучшую, чем она.

Он жил тогда на постое в просторном, уцелевшем от пожара, но дочиста ограбленном при отступлении немцев доме. Вдова-владелица только что вернулась из эвакуации, и жалобные причитания о том, какой у них был огород, какая мебель, как вообще они жили «при бедном папочке», с утра преследовали Павла. Он не знал счета деньгам, а главное, хотел избавиться от нытья, и большая часть его пайка невозбранно перекочевывала в кладовую хозяйки. Та заметно округлилась, подобрела, и только коршунячьи глаза продолжали неустанно высматривать добычу. Ведь на ее руках был птенец — восемнадцатилетняя дочка Лариса с беленькими локотками. Лариса держала себя школьницей, хотя с первого дня по-глупому влюбилась в Павла. Она способна была смотреть на него часами из уголка. В ее взгляде читалась беззаветность. Это тяготило Павла, и чем чаще над ним трунили товарищи, тем старательнее он заставлял себя обходить Ларису. Только обида на Лену Голубкову вывела его из равновесия настолько, что он, выхлебав в один присест початую бутылку трофейного коньяку, ощутил в себе буйную жажду мщения, злорадное желание немедленно расквитаться с кем-то за свою поруганную мужскую честь.

Когда в тот же вечер ему попалась во дворе Лариса с ее перепачканными в чернилах пальчиками, хмель еще не оставил его. Каждая случайная встреча заставляла Ларису радостно алеть, но ничего, кроме легкого снисходительного возбуждения, обычно не вызывала в Павле.

Сейчас же он был не столько пьян, сколько зол, и злость эта доставляла ему самому удовольствие. Ему хотелось чувствовать себя свирепым, жадным к грубым радостям жизни. Он крепко, рывком, как никогда раньше, притянул к себе Ларису, придавив ее губы тяжелым поцелуем, и, прежде чем она успела ахнуть, повлек в густой смородинник, раздвигая плечом кусты. В намерениях его нельзя было сомневаться. Лариса дернулась, но руки его оказались слишком сильны для нее.

Хотя было еще светло, в окнах зажигали свет; Павел с той же пьяной предусмотрительностью подумал, что из дома их не увидят.

В кустах было тепло и душно. Особенно суха была земля. Прислонив Ларису к дощатому забору (сплошному, без единой щели), Павел нащупал коленями колючий сор и еще подумал смутно, какой-то начисто отброшенной сейчас частью своей души, что Ларисе будет неловко… но уже опрокидывал ее на эту жесткую сорную землю, и вдруг в последнем брызнувшем луче света он увидел то, на что избегал смотреть все это время, — ее лицо, плаксиво исказившееся, с выражением горести и испуга. Горошины слез катились по круглым щекам. Он разом остыл и насупился.

— Не реви, — прохрипел он, отодвигаясь, — я же ничего не сделал тебе.

— Ничего? — с сомнением протянула Лариса. — А если будет ребенок?

Павел не мог не расхохотаться:

— Откуда?!

Он увидел, что она просто ничего не понимает. Но его подобревший смех вывел ее из оцепенения, и она, припав к его груди, заплакала уже в полную силу, цепляясь за него, как за единственную свою ограду против того страшного, что чуть не случилось с нею.

Павел пристыженно гладил ее волосы, чувствуя, как его заполняет виноватая нежность, такая, подобной которой ему еще никогда не приходилось испытывать. И что эта нежность порабощает его больше, чем всякая страсть.

— Не плачь, не плачь, — повторял он покаянно, — я женюсь на тебе. Хочешь? Пойдешь за меня?

— Пойду, — всхлипнула Лариса.

Он опять развеселился:

— Да ты хоть знаешь, что это такое: замужество?

Он поднял ее мокрое лицо за подбородок, и она храбро поглядела на него своими наплаканными серебряными глазами, вздохнула и тоненько, полушепотом попросила, ловя его взгляд:

— Поцелуй же меня, пожалуйста…

Он наклонился и некрепко прижался к ее раскрытым губам. Поцелуй этот показался ему бесконечным и вязким; он не мог от нее оторваться — или, может быть, это она уже не отрывалась от него? — но странно, что кровь не стучала у него в висках, как за минуту перед этим. Ее ноготки впились в его ладонь, и она слабо, но настойчиво приблизила его руку к своей открытой шее, а он почти машинально скользнул ниже, к груди. Но тотчас отодвинулся, посмотрев в ее лицо со смутной тревогой. В сумерках было уже плохо видно, но губы, протянутые ему, оставались все так же доверчиво открытыми, дыхание ее было легко, а шея в смятом вырезе платья белела по-прежнему невинно.

— Я женюсь на тебе, — повторил он решительно. — Но теперь пойдем отсюда.

Она тотчас встала и, цепляясь за его руку, вышла на вечерний свет. Она не озиралась по сторонам, спокойная в своей уверенности, что отныне принадлежит ему и он сам будет отвечать за нее перед миром.

Так они и вошли в комнату к матери, где перед зажженной лампой сидел один из приятелей Павла и, дожидаясь его, закусывал солеными огурцами.

Павел сухо, как показалось ему самому, объявил о том, что они с Ларисой завтра расписываются. И что-то в его тоне было, исключавшее расспросы и шутливые словечки на этот счет. Лейтенант поднялся с вежливыми поздравлениями, а мать скользнула зорким взглядом по своему детищу: не нуждается ли оно в ее защите? Но Лариса стояла рядом с Павлом, прилепившись к нему, и впервые на ее лице было выражение решимости, словно она готова была скорее окаменеть, чем сдвинуться с места.

Однако они не расписались на следующий день, и вообще это отодвинулось на неопределенное время. Следующий день был воскресным, когда закрыты все гражданские учреждения и только военная машина продолжает вертеться. К вечеру воинская часть Павла, расквартированная в городке, неожиданно погрузилась в крытые тяжелые «студебеккеры», готовясь к отбытию. И вот, казалось, должна была начаться отчаянная сцена прощания, чего Павел и боялся и одновременно ждал с болезненным любопытством. Но Лариса не плакала, не кричала, она просто держалась за него, будто ее маленькие пальчики свела судорога. Только один раз она спросила, когда никого не было в комнате:

— Ты правда вернешься?

Он честно пообещал:

— Да. Живи спокойно.

Она коротко вздохнула и выпустила обшлаг его шинели, а он, нагнувшись, поцеловал ее с ощущением уже полной невозможности оставить ее теперь.

И все-таки, едва он уехал, образ Ларисы так быстро стал тускнеть в его воображении, что ему нужны были уже некоторые усилия, чтобы думать о ней. Письма, которые приходили от нее, были не тронуты червоточиной сомнений. Она не напоминала ему, не спрашивала ни о чем, она просто ждала. И он знал, что она ждет. Ему казалось, что им управляет уже какая-то особая сила: он дал слово и должен его сдержать.

Через три месяца он наконец улучил возможность, уезжая в служебную командировку, построить маршрут так, чтобы сделать пересадку за двадцать пять километров от того места, где жила Лариса. Он не знал, как она доберется до станции (железной дороги между обоими городками не было), но и не очень задумывался над этим. Неизвестно, не испытал бы он тайного облегчения, если б не нашел ее в условленном месте. Место же это было — чахлый пристанционный сквер, игравший в резком свете октябрьского солнца оголенными ветвями, покрытыми серой кожурой. Редкие листья на ломких черенках, свернувшиеся от заморозков, шуршали, как конфетные обертки.

Посредине сквера возвышался громоздкий постамент с несоразмерно маленькой фигурой наверху; когда Павел завернул за угол этого постамента, он увидел Ларису, которая стояла спиной к нему и долго, может быть очень долго уже, ждала, потому что Павел попал сюда с большим опозданием, на случайном поезде.

Сам не зная почему, вместо того чтобы выйти ей навстречу, он отпрянул и стал наблюдать за ней. Он вдруг с удивлением заметил, что она плохо и неуклюже одета в какую-то грубошерстную куртку, что на ногах у нее большие, не по ногам, ботинки, давно не чищенные; вся ее маленькая пухленькая фигурка казалась сейчас такой жалкой, в этой одежде с чужого плеча. Беззаботный, как большинство офицерской молодежи во время войны, обеспеченный окладом, продовольствием, казенным обмундированием, он никогда прежде не задумывался об истинном материальном положении Ларисы и ее матери. Обе они казались опрятными, довольными, а Лариса в двух своих летних платьицах с рукавами-фонариками даже нарядной.

Но сейчас она стояла одна, поеживаясь от резкого ветра, и он продолжал рассматривать ее, как незнакомую.

Наконец она повернулась, безнадежно обвела взглядом сквер и побрела прочь, видимо потеряв всякую надежду.

Когда она прошла уже мимо Павла, сразу поблекнув, с опущенными плечами, косолапо загребая ботинками сухой песок, он почувствовал, что к горлу его подкатила невыносимая волна жалости.

Он вышел на дорожку и громко окликнул ее:

— Лариса!

Она обернулась, как-то даже не обрадовавшись сперва, только пришибленно посмотрела на него, не двигаясь с места. Он бросился к ней сам, не чуя ног. Гладил ее лицо, целовал бровки, выпуклый лобик, сомкнутые, соленые от слез веки, но так и не осмелился спросить то, о чем думали они оба: «Ты боялась, что я не приеду?» — «Да, боялась».

Спустя полчаса на этой чужой им обоим станции они зарегистрировали свой брак. Павел посадил ее в попутную машину, дал на дорогу большую часть тех денег, что были у него при себе, обещал со следующего месяца высылать аттестат; и так они расстались еще на довольно продолжительное время, после которого стали уже фактически мужем и женой.

Надо сказать, что, когда они наконец соединились, Павел очень скоро забыл о своих сомнениях — если можно так назвать его неоформившееся колебание, — и влюбился в Ларису заново, со всем пылом и искренностью своих двадцати четырех лет.

Он был опытнее ее, но ненамного — грубой солдатской опытностью; все же остальное было ему неведомо, как и ей, и сейчас им казалось, что они, как первые любовники на земле, постигают все до дна.

Счастье их было веселым и тоненьким, как первый ледок. Но они и сами ведь были щенятами, переживавшими первую зиму, и этот лед отлично держал их.

18

В Сердоболе подошли теплейшие июльские ночи. Что ни день, то грозы; не всегда с дождем, но всегда с солнцем, благодатные, в травяном запахе сенокосов, в зарницах. Ночами молчаливые окна пылали розовым и голубым огнем, как обсосанные леденцы.

А днем листва становилась свежа и полнокровна, солнце ослепляло, стволы берез горели нестерпимо белым блеском.

…В свете и в тени низко над землей летит птица. Земля знойна; на всем лежит отпечаток уверенной в себе силы. В кустах сушится белье, и среди меловых полотенец пунцовое платьице, как спелая земляника. Гудят шмели и мухи. Грузовик везет кирпич цвета сырой моркови, и это хорошо видно на фоне ельника.

В тени берез идет женщина в белом платочке с ведром. Она нажимает рычаг, и из широкого рта колонки хлещет упругая толстая струя. Как она холодна и густа здесь, в тени! Словно остуженное молоко.

Так вот кто живет в этом доме! Тамара рассматривает женщину издали. Это самая окраина Сердоболя, дальше начинается чистое поле. На отшибе стоит сруб. Днем тут стучат топорами плотники; ночью наступает тишина.

Когда они забрели сюда в первый раз, на тропинке светилась свежая сосновая щепа, и луна лежала на небе тоже белой завивающейся стружкой. Будто строили, строили новый дом, настлали зеленую землю, возвели потолок, крашенный темно-лазурной масляной краской, а вот кое-где остались недоделки: не подмели ветры, не вымыли дожди.

Они коротали ночи на скамейке возле чужого дома, замирая от случайных шагов, от цигарки вышедшего проветриться хозяина, — он останавливается, зевая и кряхтя, в десяти шагах и не видит их. А они с озорной радостью еще теснее прижимаются друг к другу и не могут уже оторваться, редко и глубоко дыша, находя в этом стыдливом полуобъятии свое прибежище против всего дурного, что было вне их и в них самих, и, наконец, отповедь тем сомнениям, которые жалили их, не переставая, едва они расставались друг с другом.

Вот тогда-то Тамара и спросила Павла:

— Вы не подумаете обо мне плохо?

Он ответил одними губами:

— Что же у меня есть еще на свете, кроме вас?

Тамара чувствовала, даже когда он не смотрел на нее, что он тянется к ней всем своим существом, что он почти не может удержаться от того, чтобы бессознательно не протянуть к ней руку, что даже возможность приблизить лицо свое к ее лицу еще на какой-нибудь ничтожный сантиметр уже наполняет его волнением. Но в то же время она знала, что он не коснется ее, пока она сама не захочет этого, что сейчас он не имеет своей воли; и о чем бы они ни говорили, истинная их жизнь вертелась вокруг этой желаемой обоими близости и тех последних преград, которые еще лежали на пути к ней. Поэтому, замечая все и думая лишь об одном, они дружно не заметили, как она наконец мимолетно дотронулась до его обшлага ладонью, а он тотчас забрал ее руку в свою и уже не выпускал. А потом обнял за плечи другой рукой, и она, не подвигаясь к нему, но привалившись боком, сидела в этом неудобном положении, все время чувствуя его неудобство, но не меняя: как будто и это можно было еще не замечать!

Он был старше и чувствовал острее ее. Тамара казалась спокойнее, она смотрела на него задумчиво. Иногда они осторожно целовались, чтобы прекратить этот мучительный поединок непонимания и неподчинения друг другу.

И опять Тамара спрашивала:

— Что, что разъединяет нас?!

Он думал: «Моя жена», а вслух отвечал:

— У тебя характер сильный, и ты привыкла подчинять другого всецело; тебе кажется, что это сейчас не удается. Кроме того, ты думаешь хуже, чем я. Вот я сказал, что нам с тобой будет труднее, то есть труднее сойтись душевно. А ты подумала о легкости поцелуев, так?

— Так.

— У нас не столько разница возрастов, а — как бы это сказать? — разное душевное образование. Я женился так рано, что страницы молодости перелистнул, даже не заглядывая в них, а ты читаешь каждую строчку, и того, что ты знаешь, я уже никогда не узнаю. Но есть и у тебя свои минусы: некоторые чувства ты начинаешь переживать по второму, по третьему разу, а их надо пережить только один раз.

— Ты хороший, — говорила вдруг Тамара без видимой связи. — Иногда мне кажется, что я все-все понимаю в тебе.

Он растроганно и покаянно бормотал:

— Но я хуже, чем ты представляешь. Вот мои недостатки: я бываю слаб, слаб сердцем. Нет, не то, что ты опять подумала, а просто прощаю, когда нельзя прощать. Даже подпадаю под чужое влияние… понимаешь, вдруг задумываюсь: не правее ли другой, чем я? От излишней доброты это идет, что ли? Потом я, наверное, сибарит. Это не главное, конечно, но, если можно, я люблю понежиться. Просто стыдно признаться, как это было до Сердоболя. И еще… — Он запнулся, но продолжал вздохнув: — Еще я чувственный. А говорят, что это плохо. Так считается, что плохо.

Он ждал прощения, и она простила его даже за это, но очень вникая в смысл его слов. Сама Тамара не спешила к любовным радостям. Но не потому, что в душе ее недоставало жара. Может быть, как раз наоборот: рано начинают те, кому отпущено мало. Они инстинктивно спешат броситься в первый весенний разлив, предчувствуя, что река быстро войдет в берега. Тамара же продолжала вбирать в себя ручьи, которые неслись мимо нее со всех сторон. Все ей было интересно, во всем она хотела участвовать. Ее будущая любовь от этого не беднела: ведь ничто не живет само по себе, и богатые чувства не снисходят на ничтожных людей. Самоотверженность, благородство — все это зреет в нас задолго до того, как воплотится в видимую форму привязанности к другому человеку.

Да и сами мы любим или не любим людей еще и за те чувства, которые они в нас пробуждают. К тем, кто своей покорностью и неумным всепрощением делают нас деспотами, маленькими комнатными тиранами, мы питаем в конце концов особую ненависть и отвращение: ведь мы не можем не осуждать в себе эти чувства, а они помогают им развиваться!

Но зато для тех, ради которых надо тянуться и тянуться, которым мы отдаем с изумляющей нас самих щедростью все заветное и дорогое, — о, как благодарно бьются для них наши сердца! И есть за что: они делают, нас лучше.

Павел глядел на задумчивое склоненное Тамарино лицо.

«Любовь обладает не только силой притяжения: магнит, который держит, — подумал он. — Но главная ее задача, как посланницы самой жизни, заронить в человека бродило, и, только вызвав к действию дремлющие внутренние силы, она выполняет истинное свое назначение: дает силу жить в полную меру и поселяет надежду, что жизнь эта не пройдет бесплодно».

Если вдуматься, то ценность любви одного человека к другому как раз и измеряется величиной того нравственного толчка, который он вызывает.

Наше время требует большой энергии и бесстрашия мысли, а значит, на любовь ложатся дополнительные тяготы. Нам поневоле приходится судить ее строже, относиться к ней взыскательнее: делает ли она для нас то, что должна сделать как опора и источник мужества?

…Они не замечали, как наступало раннее звездное утро. Восток уже чуть подрумянивало, а пастушеская Венера продолжала гореть особым радостным блеском, и с нею на светлом небе еще целый хоровод подруг-звезд, чистых, как криничная вода.

В три часа становилось уже по-утреннему свежо. Небесная река света текла, как Млечный Путь, через весь небосклон. Хором пели соловьи. И то, как они сладко поют, делалось особенно явно, когда трезвым, будничным, деловым голосом кричал ранний работник — петух.

Тамара шла на вокзал, брала из камеры хранения свой чемоданчик-магнитофон и снова надолго уезжала из Сердоболя.

В одно из таких ранних утр, когда Павел, возвратившись домой, старался бесшумно вставить ключ в замочную скважину, в переднюю выглянула Черемухина. Она с явной укоризной придерживала на груди ночной халатик, и без того застегнутый у самого горла. И опять, как когда-то при встрече с Евой, приближаясь к чужой любви, Черемухина смотрела завистливо и печально.

— Вам с вечера все время звонила междугородная. Думаю, что жена.

— Спасибо, — потупившись, ответил Павел и на цыпочках прошел в свою комнату. Там он бессильно опустился на стул и несколько секунд смотрел в одну точку. Но потом встряхнул головой. Конечно, он помнил, что существуют Лариса, Виталик, семья, работа, и в то же время не мог ни на чем сосредоточиться. Волна высоко поднимала его над всеми заботами и перекидывала из вчерашнего дня в завтрашний. Он бросился в постель, улыбаясь своим воспоминаниям.

От ветра сама собой распахнулась рама, и в теплую наспанную комнату ворвался утренний воздух, сдобренный дымком, с криками петухов, в стрельчатых лучах яркого, еще не греющего солнца. Павел проснулся, как просыпается счастливый человек. Он брился, плескался у рукомойника, растирал полотенцем грудь и плечи, чувствуя крепость своего тела.

Так он мог прожить с зарядом радости неделю или полторы и только затем начинал томиться: что она сейчас делает? Где она? Как хорошо было бы знать о ней все, в каждую минуту жизни. Нет, он вовсе не хотел ограничивать ее свободу: он даже не ревновал ее ни к кому. Пусть она живет, мечтает, двигается, как ей вздумается. Он только хотел быть рядом.

Однажды им выпал праздник. Тамара приехала на три дня. Она показала ему командировку и прибавила:

— А знаешь, у нас в радиокомитете поговаривают о реорганизации: может быть, каждому корреспонденту назначат несколько районов, и он там будет жить постоянно.

— Там — значит здесь?

— Ну, ну, не сглазь.

В колхозе, куда ей нужно было поехать, у Павла тотчас нашлось дело. Он махнул рукой на то, как это может выглядеть в чужих глазах, и достал на сутки машину у директора кирпичного завода.

Машина была так стара, что, прежде чем тронуться, долго прогревалась, дрожа от озноба, кашляла, хрипела, как живое существо, и это наполняло Тамару особой нежностью к ней.

— Ее как-нибудь зовут? — спросила она у директора, который сам следил за выездом своего конька из гаража.

Директор развел руками:

— Увы, мой шофер начисто лишен технического сентиментализма.

Шофер оказался человеком разговорчивым. Сначала он уговаривал Тамару сесть рядом с ним на переднее сиденье, что увеличило бы для нее панораму обзора, а потом предложил то же самое Павлу, правда, с меньшей горячностью.

— Благодарю, впереди мне слишком жарко, — отозвался Павел не вполне вразумительно.

Они незаметно и крепко держались с Тамарой за руки, а вслух рассуждали безразличными голосами о том, что давно стоит сушь и как бы она не кончилась именно сегодня проливным дождем.

— Ну разве здесь дожди? — тотчас, оборачиваясь, вмешался шофер. — Вот был я однажды на Каховке, а там известно: начнется ливень, так дороги становятся непроезжими на неделю, две. Соображаете?

Они ехали лесной дорогой, и особое, зеленое солнце светило сквозь переплетенные ветви. Многое зависит от ракурса: если лечь в траву на спину, то даже тела полосатых берез, укорачиваясь, потеряют свою воздушность и станут мускулистыми, как белые тигры. Ничтожные же травинки немедленно вытянутся вверх, земля ощетинится и изменит облик, освещаемая этим неправдоподобно изумрудным солнцем. Павлу и Тамаре казалось, что и дорога, и березы, и лес были придуманы сегодня специально для них…

— А вы знаете, — заговорил опять водитель, закуривая и деликатно помахивая перед папиросой ладонью, — ведь огонь не отбрасывает тени. Это точно, я проверил: сначала видать остов спички, потом провал получается на месте огня, а уж потом тень от дыма.

За его спиной промолчали.

Вчера было четвертое августа, день Авдотьи-малиновки. Ясное дело: религиозные праздники совпадали с сельскохозяйственным календарем. К примеру, семь отроков…

— А малина поспела? — с надеждой спросила Тамара.

— Так я ж вам толкую: полно в лесу!

Тогда Павел попросил остановиться, и шофер, наконец-то что-то смекая, предложил довезти их до самого малинового места. Вот только проедут лесопильный поселок. А он, если они не возражают, завернет там ненадолго к куме, водички напиться.

Они не возражали.

Набирая скорость, машина взревела, завизжала.

У въезда в поселок их встретило нестрашное чучело с кепкой набекрень; брезентовое одеяние уходило подолом в клубничную грядку. Рядом наливались вишни. Даже в тени они блестели как лакированные. Было тихо, тихо до одурения; если гремели ведром, это неслось издалека.

Единственная улица поселка густо заросла травой, и по обе ее стороны за зеленью стояли дома. Никто не пересекал ее, и вообще из конца в конец не было заметно ни одного живого существа.

Сновали мошки, бабочки. Птиц не было слышно: приближался полдень. Утром, часов в семь, пала сильная роса, обломок ущербного месяца истаивал на глазах. В лесу пахло сосной и малиной.

Спасаясь от солнца, Павел кинул на сырую траву плащ, и они прилегли в самой глуши дикого малинника. Спелые ягоды били по лбу, едва они шевелились. Потом Тамара неосторожно двинула рукой, и листок, свернутый ковшом, опрокинулся: теплая влага вылилась ей в лицо.

— Но ведь дождя давно не было?

— Это от росы, небесная вода.

Они лежали и лениво ловили ртом ягоды.

— У тебя все губы в малине!.. Мы долго здесь можем пробыть?

— Не знаю. Может быть, полчаса или минут сорок.

— О, только сорок минут…

Павел обнял ее и полусердито воскликнул:

— Это просто немыслимо! Наверно, ты первая втихомолку смеешься надо мной.

— Я смеюсь?

— Что мне делать, Тамара! — прошептал он, приникая к ее плечу. — Я так тебя люблю.

— Я тебя тоже…

— Но, может быть, ты ради меня…

— О чем ты думаешь! Не говори ничего. Или нет, скажи: ты меня любишь?

— Да, да!

— Если б можно было не уходить отсюда никогда, чтоб не отдавать тебя!

И вдруг она засмеялась:

— У тебя малина раздавилась на лбу!

Они вышли на дорогу, держась за руки, пьяные от малинового запаха, с непроходящим желанием быть друг возле друга. «Газик» фыркнул, освобождая ноздри от горячей пыли, и запрыгал кузнечиком по колеям, крепким, как гипс.

— Очень нужен дождь, — сказала Тамара, осматриваясь по сторонам и словно просыпаясь.

— Да, разумеется, — рассеянно отозвался Павел, как истый горожанин не сразу улавливая ее мысль. — Станет свежее.

— Хлеб сохнет.

19

Засуха, не тронув Сердоболь, поразила соседние южные области. Дожди, которые так щедро изливались здесь, обходили стороной огромные хлебные массивы Украины. Страна могла получить зерна меньше, чем рассчитывала. Только сейчас стало зримо видно все значение целины, этой огромной кладовой России.

— Да, — говорил Синекаев Павлу, — может быть, и коммунизм начнется оттуда, с целинных земель!

Они только что приехали в областной город и, прежде чем Синекаеву пойти в обком, обедали в городском ресторане.

— Если б меня назначили директором совхоза на целину, — продолжал он, — одно бы условие выговорил: набирать людей, где захочу. И начал бы вот с этих ресторанов. Обошел, людей созвал на собрание. Часа по четыре говорил бы, не пожалел времени. И такой бы народ поехал!

Павел удивился:

— Почему же именно отсюда? А не с заводов?

Они сидели в полупустом небольшом зальце, столов на десять, обшитом полированными панелями. Радиола играла цыганские романсы. Кто-то щипал с надрывом гитару. А официанты, человек пять, праздно толклись у дверей, высматривая, нет ли посетителей. Некоторые присаживались к столикам, закусывали сами или просто лениво озирались по сторонам. И удивляло то, что это были все мужчины; некоторые уже состарившиеся на своей должности; в дужках их золотых очков поблескивало унижающее высокомерие к каждому, кто — предположительно — не сумеет дать приличных чаевых. А другие — молодые рослые ребята. У них еще не было этой профессиональной гибкости в стане; чувствовалось, что не сразу привыкли они сдерживать размашистые жесты, ронять вполголоса два-три слова, как автоматы, а не говорить громко, подобно другим людям.

— С завода человек еще не очень пойдет, он и там при настоящем деле. А если отсюда поедет на целину — ох, и работать будет! Дорвется.

Павел подумал: вот тоже один из рычагов, одни из путей — забрать человека оттуда, где ему и сытно, да плохо. Поставить туда, где есть что ворочать и ругаться есть за что, есть о чем. Чтобы жил он в полную силу. Сам радовался и других радовал собой.

В обком Синекаев отправился мрачный.

— Все засуха проклятая. Накидывают на нас хлебосдачу. Значит, опять полетело к черту прибавление трудодня. А ведь как поработали этот год! Попробую толкнуться к Чардынину.

Пока он ходил, Павел позвонил в радиокомитет Тамаре, и она на минуту прибежала к нему в вокзальный ресторан. Это была короткая встреча. Вокруг стоял шум, было людно.

— Ты так давно не приезжала, — грустно сказал Павел. Он даже не мог поцеловать ее при всех.

— Работы сейчас много, да и занятия в институте начались. Я же студентка, ты забыл?

— Нет, помню.

Я тоже соскучилась по тебе. Но какая все-таки сильная вещь — долг! — сказала она, почти извиняясь. — Несколько раз я говорила себе: плюну на все и поеду. А внутри что-то твердит: «Не поедешь, не поедешь». — Она не договорила и прервала сама себя: — Синекаев очень расстроен из-за хлебопоставок?

— Очень. А я… Просто не знаю, как посмотрю в глаза колхозникам. У меня есть несколько колхозов, куда я прикреплен, как член бюро. Приезжал на пахоту, на сев, на прополку. Понимаешь, я обещал им, своим партбилетом поклялся, что в этом году они получат на трудодень вдвое, втрое больше. А что я скажу теперь?

— «Товарищи, стране трудно. Потерпим еще немножко. Отдадим запасной хлеб». Вот что нужно сказать сейчас, Павел!

— Да, скажу так, начистоту. И люди поймут, не могут не понять.

Голос его был полон упрямым волнением, и в Тамаре тотчас отозвалась ответная струна. Отчетливая мысль родилась в ее сознании: пусть пройдет все, но единение совести должно оставаться нерушимым между людьми.

На обратном пути в машине Павел сказал угрюмому Синекаеву, что членам бюро необходимо бы поехать по колхозам и откровенно объяснить обстановку. Синекаев вскользь глянул на него:

— Панику сеять?

Он был занят своим: должно быть, мысленно перебирал неудачный разговор с Чардыниным. Павел понял, что сейчас настаивать бесполезно. Все сорок километров они промолчали.

— Тебя подкинуть к редакции? — спросил Синекаев уже на самом въезде в Сердоболь.

— Нет, — неожиданно сказал Павел, — я выйду здесь.

Синекаев не удивился и сделал шоферу знак. Машина остановилась на самой городской черте, у переезда. Павел, вместо того чтобы пойти вслед за ней, повернул обратно и бесцельно двинулся вдоль железнодорожного полотна, мимо сторожки путевого обходчика, к лесу.

Был настоящий осенний день, с холодным воздухом и теплым солнцем: ясный, чистый, как промытое стекло, почти безветренный. В сосновом бору между корнями во множестве сидели божьи коровки, уже полузаснувшие. Летать им не хотелось, иногда они проползали несколько сантиметров со страшным усилием. На подоконнике сторожки лежали дохлые осы, но некоторые еще лениво жужжали, садясь на цветы в банке, пробуя лапками надкусанное яблоко.

Бордовые сыроежки, доросшие до размеров чайного блюдца, выгибались наподобие чаши, и в их шапочках скапливалась вода. Поганых грибов было так много, что они с хрустом разламывались под ногами.

Золотая осень в хвойном бору проходит совсем по-особому: желтеет лишь земля, и не столько от засохших трав, сколько от опавших хвоинок. Но зато смежная дубовая роща стала похожа на антикварную лавку со старинной бронзой. Сверху то и дело тяжело, как слитки, срывались спелые желуди. Заблудившаяся ворона с криком билась в прутьях золотой клетки. Воздух тоже вокруг светился, словно пропущенный через золотое ситечко. Не было ни солнца, ни ветра; пахло бродящим листом, настоенным на недавних дождях: запах пьяный, сладкий, тронутый легкой гнильцой, но сохранивший весь прощальный аромат лесной свежести.

Через синюю, по-осеннему студеную Гаребжу, на ровном, как доска, заливном лугу, видна была нанизанная разноцветными бусинами цепь луговых кустарников: темно-розовые, апельсиновые, желтые, оливковые и багровые купы.

«Ну что ж, — сам себе сказал Павел. — Нужно работать дальше. Тамара права: сильная все-таки вещь — долг!»

Он повернулся обратно. Подул ветер, в глазах зарябило: дождем посыпались листья.

Снег долго не мог улечься в ту зиму; последний медведь в сердобольских лесах — все о нем знали, но никто его не видал, — должно быть, недовольно переворачивался в берлоге, ловя носом запах безвременных дождей. Погода стояла самая неверная: заморозки сменялись оттепелями. Бывало, вечер приходит лунный, звонкий; холмы и долины четко поднимаются силуэтами церквей, белая башня кремлевской стены сверкает, как вылепленная из снега. Так и ложишься при луне. А сквозь сон услышишь барабанную дробь по стеклам. Ну, думаешь, зарядил, началось… Нет, не началось. Утро встает в киноварном солнце. Не успеешь порадоваться — набегут тучи. И так целый день.

Взгляды на погоду в районе тоже раздвоились. Тем, у кого лен был еще на поле, картошка не выкопана, овес не скошен, требовалась погода. На первую каплю дождя летели густые проклятия. А у Гвоздева лен расстелен; рос теперь нет, значит дождь полезен, чтоб соломка улежалась до снежка. Здесь с удовольствием вслушивались в ночной шум по крышам.

Павел как-то заприметил Гвоздева в городе, начал разыскивать, но оказалось, что это не так просто. Он позвонил в банк, в «Заготскот», еще в пять или шесть мест, потолкался по комнатам райкома, заглянул в райисполком, и там уже, из малой каморы под лестницей, откуда, однако, слышалась бойкая дробь пишущей машинки, донесся до него голос Гвоздева.

Гвоздев — в защитном ватнике, в круглой меховой шапке, с истинно королевской осанкой, — сжав губы в осторожной улыбке, торговался с заезжими плотниками. Это трое мужичков, поджарых, в латаных овчинных зипунах; пальцы у них прокуренные, желтые и осторожно шевелятся. Они колхозники из Брянской области, но — «зимой нечего делать» — отпущены на заработки.

— И бумага есть, что законно отпустили, — истово твердят они.

— Как же так, чтоб работы в своем колхозе не было? — искренне изумляется Гвоздев.

— В полеводстве мы, гражданин председатель, не работаем. В полеводстве у нас женщины. А зимой и вовсе что?

— Как что? А торф возить, удобрения?

— Так тоже женщины.

— И вы думаете, что вы кормильцы? Заработаете и проедите. Не лучше, чтоб зимой хозяйка ваша дома посидела, поросенка бы лишнего откормила, обед вам сготовила? Сколько у вас на трудодень-то дают?

— А у вас? — насторожились те.

Гвоздев усмехнулся:

— Пока по шести с полтиной да хлебом, овощами, сеном…

Плотники переглянулись обиженно.

— Конечно, тут можно работать. Когда такой колхоз.

— А с чего он начинался? Еще хуже вашего было. Рядитесь к нам, а там приживетесь, совсем переедете.

Гвоздев уже ласкал всех троих хозяйски сдержанным, жадным и хитрым взглядом. Глаза у него как две льдинки: серые, блестящие. Он не торопит, не уговаривает: цену своим деньгам знает. Плотники тоже не спешат. Поговорят, поговорят и опять возвращаются к одному: накинуть бы по тысчонке на сруб.

— Пожалуйста. Пусть будет пять тысяч. Но тогда питание ваше. Баранчика не дадим.

— Нет, чтоб и баранчик.

Начинался новый заход.

— Вы подходите-ка завтра, — решает наконец Гвоздев. — Заключать договор пока не будем, а поставьте один сруб на пробу, тогда и посмотрим.

Мужики — перелетные птицы — поднимаются не очень охотно: видимо, им желательно еще потолковать, порядиться. Холодно-доброжелательный взгляд Гвоздева провожает их до дверей. Но едва дверь закрылась, как он возмущается:

— Нет, чтоб в колхозе не было дела! — Потом поворачивается к хозяину этого полуподвального кабинета — конторы строительного отдела исполкома: — Если будут еще такие попадаться, что на счетах считать не умеют, направляй ко мне.

— Почему на счетах? — спросил Павел.

— А это так говорится: кто на счетах считает, те пусть сидят в конторе. А остальные к нам работать, в колхоз. Так как — собрались со мной, товарищ редактор?

Потом, когда они уже ехали по проселкам, где в глубоких лужах зеркально повторялись мелкие барашки, а «газик» с разгона въезжал в это небо, — так что облачка сначала только колыхались от колес, а потом разлетались брызгами, — Павел сказал Гвоздеву:

— Вот вы говорите, что колхоз ваш хуже, чем у тех, брянских, был, а в райкоме ведь вас королем величают.

Гвоздев покачал головой. Он сидел за рулем, и Павлу была видна только выбритая твердая щека, губы в редкой осторожной усмешке да глаз — серый осколок льда, — устремленный вперед.

— Вы им не верьте. Я нелюбимец у здешнего начальства. Твердолобым меня действительно называют. Барабанов говорит, что с меня лишний килограмм хлеба можно только кровью взять. Конечно, им бы только подверстать плановые цифры по району! Госпоставки теперь увеличивать не разрешается, так на закуп налегают: кому ничего, кому по три нормы, — вот и подверстывают все вместе. А потом успокоятся до следующей кампании. По сводке ведь районные дела хороши; значит, никто их не тормошит по отдельным колхозам. А в прошлом году было так: приехал Барабанов и требует, чтоб я сдавал из семенного фонда. Я отвечаю: «Ни за что». — «Да ты знаешь, что есть установка?!» — «Не знаю. Существует закон привлекать к ответственности не только разбазаривших семенной фонд, но даже посягающих на него. А посягающий — вы». Вызвали на бюро всю нашу партийную организацию. Парторг, директор школы, говорит: «Не я распоряжаюсь колхозом. Без подписи и печати председателя колхоз, конечно, и килограмма не даст».

Долго нас увещевали, ругали всячески. «Есть еще, — говорят, — такие шкурники, которые без оправдательной бумажки шагу не ступят». — «Нет, — отвечаю, — бумажек я с вас брать не буду, чтоб вас же не подводить, но и зерна семенного не дам». — «Да мы тебе выговор влепим!» — «А это пожалуйста». Дали выговор. Проходит немного времени. «Пиши, — говорят, — заявление, чтоб сняли». — «Не буду. Выговор неправильный. Как давали его сами, так и снимайте без меня». А сдали зерно, отчитались за одну кампанию, подошел сев, так тех председателей, что их же послушались, начали сами тягать за семенной фонд. Опять меня просят пособить. «У тебя, — говорят, — вот стоит еще семьдесят гектаров, ими потом и засыплешь». — «Нет, — отвечаю, — это не семенное зерно».

— Выходит, живете в состоянии активной обороны со своим начальством?

Гвоздев усмехается, чуть обнажив плотные зубы.

Родился он и вырос на Урале. В Сердоболь попал из-за невесты, потом жены — здешней девушки. После армии работал уполномоченным по заготовкам.

— И вообще всяким уполномоченным от района. Сам ездил, видел: пустое это дело. В хорошем колхозе ты лишний, а плохому одними наскоками не поможешь. Вот колхоз «Коммуна», в Лузятне, председатель Малахаев. Помните, как только приехали, слышали про него на совещании? С этим колхозом серьезно надо разобраться, а не кричать. Балабанов скажет: «Мы уже разбирались». А как? Пушили председателя? Конечно, Малахаев пьяница. Но разве только в этом дело? Там трудоспособных человек тридцать, а земли — сколько и у нас. Их надо или соединить с другим колхозом, или передать часть земли совхозу. Вот это будет решение. А потом уже подобрать председателя, детально составить перспективный план по отраслям. Ну, скажем, сейчас даже справился бы Малахаев со льном, дадут ему людей из Сердоболя, — что из этого? Разве положение в колхозе изменится? Только то, что до следующего аврала его трогать не будут. А там опять старая песня.

Нет, Павел Владимирович, я думаю, для дела лучше, если б не могли верстать этих общих цифр в сводку. Тогда сразу бы стало видно: такие-то колхозы не сдали, нечем. Ведь посмотреть цифры изнутри: десять колхозов тянут, а остальные? А если б каждый колхоз по косточкам разобрать, дать полную картину, то и обком заставил бы районы заниматься именно этими колхозами, а не в общем и целом.

— Стиль Барабанова, значит, вы не одобряете? — спросил Павел.

Гвоздев осторожно пожал плечами:

— Авральщик он первоклассный. Горячка. Иногда в десять утра к нему приходишь, а он уже держится за голову — болит. Так успел нанервничаться.

Чем больше присматривался Павел к Гвоздеву, тем больше он ему правился. Голоса не повышает, смотрит не на собеседника, а немного вдаль, не торопится; мало обращает внимания на то, кто перед ним; дела своего не бросит ни для какого начальства и — хочешь не хочешь, — а раз приехал сюда, то попадешь в ритм жизни его, а не свой, привезенный из города.

Вот он в правлении колхоза звонит в Сердоболь — о премиях дояркам, — покрутит ручку, послушает: занято, и отойдет без тени раздражения шагом упругим, бесшумным, хотя и тяжеловесным. Посмотрит в окно, посидит за столом, подпишет бумажку, поданную счетоводом. Войдут колхозники, один, другой. Со стороны посмотришь — так зашли, без дела.

— Фонарей бы, Иван Александрович, в свинарник, — скажет один, не от порога, а погодя.

Гвоздев ответит тоже не сразу или по крайней мере без спешки:

— Вчера договорился. Два оставляем в сельпо, продавщица просила, а двадцать два забираем.

В трубку он терпеливо объясняет:

— Что же вы хотите, на триста рублей карандашей купить, что ли? Кому нужны подарки такие? Вот Усаева просила швейную машинку ручную. Да они заработали по три такие премии! Уж если поощрять, так чтоб было не стыдно. Нет, я только по этому вопросу и звоню.

Мельница, которую он тоже вызывал, не ответила.

— Не забудь, — только и сказал счетоводу, уходя.

Снова сел за руль своего «ГАЗ-69», повел по колеям, про которые райкомовский шофер говорил: встанет человек — и по плечи. И ничего: мягко ведет по этим колеям, почти не трясет. Встретил агрономшу, притормозил.

— Не хотят трактористы переходить с льнотеребилки на картофелекомбайн, — пожаловалась она. — Так и говорят: не уйдем.

Гвоздев не отозвался. Заговорили про другое: стадо гонят в Сердоболь в «Заготскот», так Иван Андреевич просит еще одного человека в погонщики.

— Да нет, и двое доведут, — говорит Гвоздев, поглядывая на небо.

Подходит животновод Иван Андреевич. Это любопытная фигура — Павел слышал о нем уже раньше. Молодой человек, невысокий, светловолосый, в ловко и даже щеголевато подогнанном офицерском обмундировании. В колхозе работает недавно, с августа. До этого учился в Москве, в военной академии, но их курс расформировался. Сначала он наезжал к Гвоздеву просто так, из интереса, а потом застрял. Райком уже поглядывал на него как на будущего выдвиженца, на «свой кадр». Но ни Гвоздев, ни Иван Андреевич не торопятся. Молодой офицер понял, что земляную академию лучше всего проходить у Гвоздева, а не скакать через курсы, как через ступени.

— Одна буренка все норовит в сторону, — говорит он сейчас Гвоздеву.

— Это только по деревне, а потом смирно пойдет — куда денется?

— Неспокойная очень, всех, боюсь, переполошит.

— Переведут через переезд, утихнет.

Павел не заметил даже, как кончился спор, если это был спор. Они тронулись дальше.

— Трактора бы нам, — сказал вдруг Гвоздев, — чтоб не кланяться ни МТС, никому. Доверия, что ли, до сих пор крестьянину, колхозам нету? Не пойму.

На строящейся конюшне густо лежала щепа. По потолочному настилу топали сапоги строителей. Маляр красил рамы модной здесь красно-бурой, «печеночной» краской.

— Ничего не надо? — спрашивает Гвоздев, задирая голову.

— Ничего пока, Иван Александрович, — отвечают ему с потолка.

— Гвоздей хватает?

— Гвоздей, пожалуй, надо.

— Семидесятимиллиметровых?

— Семидесяток.

— Килограмм?

— Килограммчик.

Дальше они приостановились в зарослях мелкого, но густого лозняка с одиночными березками. На мокрой дороге валялась зелено-голубая ленточка неба. Гвоздев с досадой поглядел на путаницу голых ветвей.

— А ведь эта земля тоже числится в севообороте. Своими силами мы ее выкорчевать не можем. Даже если пройдет кусторез, кто подбирать за ним станет? Людей мало, они на другое нужны.

Заговорили о севооборотах.

— Да нет их у нас и не заведем никак. А доход от льна временный, ведь сейчас государство платит повышенную цену. Он нам и нужен, чтоб подняться. Пришел я в колхоз, доход был минус шестьдесят пять тысяч, нищета. А вот теперь закончим животноводческие постройки и наляжем на животноводство. Свиньи убыточны? Это если фураж покупной. А если все свое, то ничего убыточного в колхозе быть не может. Главное — получать устойчивые урожаи. Ну, мы теперь начали подсевать клевера, понемногу выровняем землю — перейдем на твердый севооборот. Конечно, еще продолжают планы навязывать сверху. У нас яровая не идет, взяли и засеяли озимой. Опять это вызвало неудовольствие.

— Но вы твердолобый?

Он слегка дернул ртом, что было красноречивее всякого ответа.

Павел и Гвоздев шли теперь по полю только что вытеребленного льна. Он лежал ровными дорожками, и несколько женщин вязали снопы. Поодаль, возле льнотеребилки, трое мужчин, сосредоточенно глядя под ноги, бродили каждый по своему рядку, топча лен и прощупывая подошвами: оказывается, потеряли серьгу, теперь плуг не прицепишь.

Гвоздев не обрывает с наскоку это бессмысленное занятие, а только роняет посредине разговора:

— Будут женщины вязать и найдут.

Теребильщики все-таки еще с минуту вздыхают приговаривая: «Да она где-то здесь», потом и вправду оставляют поиски. Так же незаметно договаривается с ними Гвоздев о переходе на картофляник. Кажется, это дело его меньше всего интересует; разговор идет главным образом о пахоте, которую начнут завтра или послезавтра; разговор крестьянский, обстоятельный, равноправный.

— А на картофелекомбайн мы потому не хотели идти, — объясняют сами трактористы, — что у нас стержень пополам перерублен. Мы в МТС за другим послали.

И объяснение это, как само собой разумеющееся, Гвоздев охотно принимает. На обратном пути, встретив агрономшу, он говорит:

— Оказывается, у них была причина, потому не шли на картошку.

Та слушает сердито:

— Теперь они наговорят. А вчера заявили: ни за что со льна не пойдем. Здесь платят дороже.

— Может, вчера и сказали, — соглашается Гвоздев. — А сегодня пойдут. Скот погнали?

— Погнали.

— Вот это хорошо.

Ночевать Павел остался в деревне, чтобы побывать на утренней дойке.

Определили его в избу к одной из доярок.

— Небось лучшая? — лукаво подмигнул он Гвоздеву.

— У нас все хорошие, — дипломатично отозвался председатель. — А зачем вам плохая-то?

Но саму хозяйку Павел видел мало. Она забежала, не снимая платка, пожурила детей-школьников, что не накормили гостя (хотя Павел только переступил порог), энергично подвигала в печи ухватом, вытащила чугун с упревшей пшенной кашей, на остатках углей поджарила на скорую руку яичницу и все это вместе с крынкой парного молока (старшая дочь только что процеживала его на глазах у Павла) поставила на особый стол в горнице перед гостем. Напрасно Павел звал детей садиться вместе с ним — те устроились в кухне, хотя еда была та же самая. Хозяйка из вежливости присела ненадолго на край лавки. Павел хотел было тут же начать разговор, уже объявил, что он из газеты, но хозяйка немного виновато отозвалась:

— Газет я не читаю — зрение слабое, радио тоже мне приходится слушать очень мало, потому что я ухожу на ферму с пяти часов утра и работаю до полудня. Домой прибегу на перерыв: детям надо сготовить, свое хозяйство доглядеть, — и опять иду до двенадцати ночи. Вот какой мой распорядок дня. Так что вы меня извините, отдыхайте, а поговорим уже завтра, на ферме, если какие у вас будут ко мне вопросы.

Когда мать ушла, дети тотчас зажгли свет. Слишком рано зажгли, потому что день еще не кончился. Но в комнате становилось темновато. Окна, затянутые туманной пеленой, стали серыми. Еще не синими, как бывает в густых сумерках, а серого, будничного, полудневного цвета, который немедля пасует перед электричеством, даже перед малосвечовой лампочкой на длинном шнуре, которую дети перекинули через низкую перегородку на кухню, потому что прозябший Павел решил сразу же прилечь. Было тихо, уютно; можно было молча лежать часами в горячем, сухом жаре протопленной печи и следить, как изменяются окна: серое становилось сизым, сизое — лазоревым, лазоревое — ярко-синим, а ярко-синее — черным. «Здравствуй, еще одна ночь», — подумал Павел, закрывая глаза.

Когда он их открыл, дети спали, но матери уже не было. Предутренний свет клубился за стеклами. Павел быстро оделся, выпил на кухне стакан молока с ломтем отрезанного ему пахучего тминного хлеба и вышел на улицу.

Угрюмая заря костром разгоралась за черными деревьями под надвинутым козырьком тучи. А второй край неба был еще освещен ущербной луной. Она стояла в зеленоватом морозном кругу по-ночному спокойная и яркая. Но отовсюду уже несся птичий грай. Птиц не было видно, хотя все пространство свиристело ими. Павел стал присматриваться в утренней полутьме и увидел, что они, как по побудке, слетались за верхушки голых деревьев, и ветви словно обрастали черными листьями. Так они собрались все на одно дерево, птичье, и примолкли там ненадолго. А петухи как начали свой крик затемно, так и пели до тех пор, пока лиловая туча на восходе не излиняла, а заря широко не растеклась вокруг, хотя солнце все еще не вставало. И вдруг — что стало делаться на небе! Весь восток покрылся рваными алыми лоскутами. Сквозь стропила непокрытой крыши завиднелся пожар солнца. Еще не оно само, а его первые лучи. Свет этот был не ровный, а точно повисли клочки красного сарафана. В торжественный момент, когда птицы смолкли, солнце краешком осветило выпуклую землю. Верхушки берез с грачиными гнездами и беленые трубы на избах начали свое путешествие по дневному свету. А огонь в широком зеве русской печи, которая была видна в оконце ближайшей избы, вдруг потерял краски и плясал мутными, слабыми языками.

Низкое утреннее солнце имеет оттенки, которых нет у заката; утренняя заря не повторяет вечернюю. Как бы пасмурно ни начиналось утро, какие бы зловещие багровые тона ни цедили плотные тучи спервоначала — утренняя заря ведет ко дню, а не к ночи! Ее свет становится золотым и, поднимаясь выше, белым.

На глазах Павла пионерским горном пастух созывал стадо. И вот на место петушиного крика и грая птиц деревенскую улицу заполнило блеяние, мычание, месящий звук копыт и копытец по дороге. Коровы были подпалые, с рыжими пятнами и, попадая из тени на косой солнечный луч, светились.

— Лево руля! — кричал им пастух, поглядывая на незнакомого.

Овцы — белые делались на свету молочно-розовыми, как промытые поросята, а черные густо лоснились, словно малиновый бархат.

Прошла сивка под дугой, груженная бидонами, и холодный цинк тоже потеплел, озарившись солнцем.

Горы стружек лежали в тени, как горы желтого снега, и вокруг, кроме утренней свежести, сильно пахло молодым влажным деревом. Так пахла скамья на крылечке правления, где сидел Павел, дожидаясь Гвоздева, и само крыльцо, и новые стены.

Избы разгорались все ярче; стога сена стояли за околицей пасхальными куличами; ветки кустов по болотистой низинке были окунуты, как малярные кисти, в красную краску, а свежие бревна по обочине дороги, вылезая из тени, сделались похожими на зажженные спички.

На севере и западе облака покрылись эмалевой желтизной: заря пришла и сюда.

С крыш капала ночная испарина.

Когда прошло стадо, оказалось, что петухи и не прекращали кукарекать. Каждый двор, как по эстафете, отзывался друг другу. Ближние долго и звонко держали высокую ноту, дальние откликались верно, но глухо, как эхо повторяя позывной сигнал.

И когда уже Павла вели к молочной ферме (Гвоздев до света уехал в дальнюю бригаду), он все оглядывался на вольный деревенский простор.

— Принимал Иван Александрович колхоз, — охотно рассказывал провожатый, — поля объехать не на чем было: сбруи не было для коня. По дворам собрали кое-как. А корм подвезти уж в тот день не на чем: председатели, новый и старый, по колхозу поехали! Потеха!

— Чем же колхозников авансировали на первых порах?

— Это вы верный вопрос дали, без авансу колхозник наш никому бы не поверил тогда. Занялись коммерцией: посадили раннюю картошку, капусту. Стоял заброшенный дом, возле него сад без присмотру: яблонь двадцать, ягодные кусты — ребята обдирали зелеными. А Иван Александрович поставил туда старика, сам ночами сторожил для острастки, но все собрали, продали на пять тысяч. Так всем и сказал: это на хомуты. Смеху было! Как созреет, в лукошко — и бабку на базар. Несет выручку в платочке счетоводу. А потом владелица вернулась, молодая баба с молодым мужем: хозяйство пожалели. Вот и еще двор прибавился.

— Любят у вас Гвоздева? — спросил Павел.

Тот помедлил с ответом.

— Уважают: для колхоза он добытчик. Крепко за него держатся. И опять же не так, как другие, которым лишь бы «давай, давай!».

20

Из зимних впечатлений самым сильным для Павла в том году была районная сельскохозяйственная выставка. Почти на месяц отдавался колхозам городской клуб. Шли семинары доярок, свинарок, льноводов. По размаху, по дружескому тону все это напоминало совещание пятисотниц в эпоху первых пятилеток. Год назад прошел двадцатый съезд, глубоким лемехом взрезавший людское сознание.

В один из первых дней выставки, когда Синекаев и Павел направлялись к клубу, обгоняя их, к подъезду подошел грузовик с женщинами в полушалках. Мужики в распахнутых кудлатых тулупах обивали валенки у колонн.

— Его величество русский народ, — сказал Синекаев с силой, приостановившись. Желтые глаза его смотрели торжественно и серьезно.

Кругом было тепло, метельно. Белые жернова зимы мололи и мололи безостановочно. Ветер был какой-то беззвучный: не выл, не гудел, а ровно и глубоко дышал, как большой теленок. Все окрест стало милым и патриархальным: сахарные головы на фонарях, узкий наезженный до мраморного блеска след полозьев, снежная целина по обочине и крутящийся беззлобный пчельник.

Синекаев с наслаждением глубоко втягивал воздух.

— Хорошо выставка началась! Мы по привычке тянем на митинг, а люди — про дела: не хотят митинговать!

Когда Павел зашел к нему вечером в райком, Синекаев молча указал на стул: он вызывал Горуши, район, где работал до Сердоболя. Долго не соединяли, и Синекаев посетовал:

— А там у меня была телефонистка Татьяна. Такая девушка! Из-под земли достанет.

Наконец дали Горуши, и из мембраны ахнул девичий голосок:

— Кирилл Андреевич! Это вы?!

— Я, Танечка. Что там у вас сейчас в райкоме? Совещание? А кого можно позвать? Ну-ну, попробуй.

Его желтые глаза на сухом лицо зажигаются оживлением.

— Здорόво, здорόво! Как дела? С доярками? Правильно. А тут еще рутины полно! Был я в лузятинском колхозе. Слыхал — Лузятня? Ну вот, она и есть Лузятня! Попрошу я тебя, у нас выставка начинается, так подошли ты ко мне Миролюбова или Версотского, да, наших китов: пусть расшевелят. Очень прошу. Ну, до свидания. Поговорили, Танечка, спасибо.

Он положил трубку и несколько секунд хранил размягченный взор.

— Ох, привык я, что ли, к ним! Шесть лет… Там у меня теперь Капотов первым остался. Тоже пришел в райком мальчишкой вроде Барабанова. А Сибирякина, предисполкома, еще при мне забрали в другой район. Звонит, бывало, первое время ночью: «Кирилл Андреевич, научи, что делать. Созову людей, говорю, доказываю, и так слушают внимательно, воодушевляются, аплодируют даже, а разъедутся — и конец. Никакой отдачи». Я отвечаю: «Путь один, если хватит воли и если не хочешь быть четвертым по счету, до следующей конференции: год-два не жди ни от кого доброго слова, гни свою линию. Круто, жестко. И только тогда начнешь пожинать плоды». У меня не бывает так, чтоб отдачи не было. От одного на десять процентов, от другого на двадцать, от третьего все девяносто! А ведь тоже сначала соберешь, говоришь, а они так прямо, светло на тебя смотрят, словно хотят сказать: «Ну что ты к нам привязался? Мы хорошие парни. Район хреновый, а мы при чем?» Я не всегда действую умом. Чаще чувствами, напором. Да иначе нельзя. Это если маленький недостаток, второстепенный, к нему можно подойти спокойно, расчетливо. А тут стоит дуб. Чтоб его вырвать, нужна буря. Вот в тебе и поднимается все, аж искры из глаз! Я ведь, знаешь, Павел Владимирович, как тут начинал? Привез меня Чардынин, сидим день, два на отчетной конференции. Доклад такой, что ясно одно: дальше идти некуда. Вся область жила на государственном обеспечении. Работники сидели в тиши кабинетов, писали постановления, вырабатывали меры, а проводить их в жизнь было некому. Люди не справлялись с писанием отчетов, хотя отчеты были об ухудшении, а не об улучшении. Один секретарь райкома на бюро сказал: «Я окончательно измотался, издергался, но ничего не достиг. Дальше работать не могу». Попросился в грузчики. С 1951 по 1953 год из области ушло чуть ли не сто тысяч колхозников, уходили целыми бригадами, как цыгане откочевывали. Вот такая была обстановка. Ну, меня когда выбрали секретарем, собрал я своих завотделами, райисполкомовских чинов, закрыл двери и говорю: «У вас за три года сменилось три секретаря. А вы все сидите. Так кто же виноват, кто отвечает за положение в районе? Они, приезжие люди, или вы, коренные сердобольцы? На будущее учтите: вам на моих похоронах плясать не придется. Скорее я вас всех похороню по первому разряду с музыкой. Но больше отсиживаться за спиной секретаря вы не будете. Ясно?»

Павел уже давно заметил, что у Синекаева совершенно одинаковый накал и в разговоре с одним человеком и перед большой аудиторией. Каждый раз он завоевывал души, те, которые ему были нужны, ставил на кон все — и не знал поражений! Он весь отдавался одной цели. Не потому что чуждался чего-либо другого, но просто оно не грело ему душу в такой момент.

Вот сидит он в президиуме, разгневанный, а на трибуне — краснощекий упитанный брюнет с громким голосом, размашистыми жестами. Говорит, а глазами ночует в президиуме: кивнет первый секретарь — и развивает мысль с особым воодушевлением. Не отреагирует — быстро к другому вопросу.

— Товарищи, в эти знаменательные дни…

— Уже пошел, поехал. Трафарет номер один в газетной практике, — шепнул Павлу Покрывайло, который примостился рядом.

— Кто это?

— Главный зоотехник. Арап Петра Великого.

— За этот год в колхозах была разбазарена тысяча поросят, — бодро рапортовал зоотехник, словно хвастаясь: в докладе говорили, что плохо, а у нас еще хуже!

— Оптимистическая самокритика; и все для того, чтобы другим закрыть ворота для разговоров. Сказано — арап!

— Заверяю, что ни один поросенок не уйдет на рынок!

— Так унесут!

— Нет, старинные слова были все-таки правильные, — вздыхает Синекаев. — Вот выписываем товарищу зоотехнику оклад, и называется это заработная плата. А при Иване Грозном сказали бы просто: кормление.

Но когда на трибуну поднимается молодой парень — у себя, наверно, орел, а здесь читает по складам, путается и сам улыбается, — Синекаев краснеет, обхватив лицо руками.

— Да брось ты эту шпаргалку, — говорит он наконец, страдая. — Кто тебе ее написал?

Парень охотно оставляет бумажку и поворачивается к залу. Просторный серый пиджак на его могучих плечах, как живой, натягивается, принимая тоже решительный вид.

— Говорить я много не могу. Работать — могу. Я прошлый год участвовал в выставке и нынче поставил себе такую цель: попасть сюда — и попал. Я бы и больше убрал комбайном, но в моем колхозе уже не было что убирать; поставили меня на молотьбу, а потом стал ремонтировать свой комбайн. Вот так лично у меня прошла осень. Но я хочу не про это. У нас заведено как: если ты комбайнер, то говори про МТС. А если доярка, то про свою корову. Покритиковал, достижения отметил, и все, покидай трибуну. Но я про другое тоже думаю. Большинство наших богатств лежит мертвым капиталом в земле. До войны разрабатывались фосфориты, огнеупорные глины, естественные краски. А у нас до сих пор не налажено черепичное производство. В области нет почвоведа, который бы интересовался почвами. А при губернском правлении было целых два.

— Ты что, жил, что ли, при губернском правлении? — спросил кто-то.

Комбайнер вспыхнул, сверкнул глазами.

— Нет, читал.

Наступила небольшая пауза.

— Взгляните на Гладилина, — шепнул Покрывайло. — До чего ж ему охота рявкнуть: «Ближе к делу, закругляйся». Да Синекаева опасается.

Павел посмотрел на президиум. Из-за плеча Гладилина, так похожего на Игоря Ильинского в роли плакатного бюрократа — бдительно прищурившегося, с прилизанными волосами, поджатой чертой губ, — выглядывал крупный живой глаз Барабанова. Потом, когда Гладилин откачнулся, стал виден и вздернутый нос, губы как спелая малина: весь мальчишеский облик председателя исполкома.

— А чего хочется Барабанову? — лукаво осведомился Павел у Покрывайло. Тот слегка опустил веки, словно не разобрав насмешки.

— Барабанов человек честный, только и его уже затронул здешний стиль: то «ура», то «караул». Когда он только пришел на свой пост, знаете, что он сделал? Подсчитал реальное количество пахотной земли по району. Это разошлось с официальными данными; много земли позаросло, кое-где появились овраги, заболотилось. Когда он обратился в облисполком, ему сказали: «А как мы объясним уменьшение пахотной земли перед министерством? С нас же спросят». Так и замяли. И Барабанов больше не вспоминал об этом.

Гладилин и Барабанов — две разновидности «гомо сапиепс руководисимус». Один явно случайный: будет тянуться от взыскания к взысканию, пока не выйдет на пенсию. Он просто не может. А Барабанов работать может, но не всегда умеет. Воспитан под барабаном, вот и барабанит, — скаламбурил Покрывайло.

— Ну, а Синекаев? — спросил Павел воинственно, потому что все характеристики Покрывайло при их внешней правоте вызывали в нем внутренний протест.

Покрывайло молча усмехнулся, не успев ничего ответить.

— Продолжайте, — сказал в это время Синекаев комбайнеру.

— Вот еще с премиями непорядок, — проговорил тот зычно, собравшись с духом, хотя большие руки, лежавшие перед микрофоном, застенчиво шевелились. — Выдвигают механика, а ведь работал не он один. Но закулисными выборами наметили одного, и все. А почему не собрать всю бригаду, всех парней, самим нам проголосовать и выбрать? Хуже так будет? Думаю, лучше, справедливее. Ведь перед людьми больше человек на хорошее тянется, чем перед начальством. У начальника два глаза, а у народа — сто. Мы устроили световую газету — я комсорг тоже, — протянули одного шофера. Стали показывать. «Откуда, — говорит, — привезли эту картину?» — «Да из Сердоболя». — «Значит, и там знают про меня?!» Подействовало. Или бригадир говорит: «Ну, председатель, можешь оформлять документы; к седьмому ноября мне наручные часы должны быть, потому что картошку мы всю выкопаем». И что же? Сдержал слово, а раньше пил. Нет такого твердокожего, которого нельзя было бы пробить. — И вдруг, теряя нить, ослепленный множеством лиц и всеми зажженными лампами в зале, останавливается, тяжелой ладонью потирает лоб, как бы снимая невидимую паутину. — Я здесь, с этой трибуны говорю, конечно, впервые…

— Расскажите, чем занимаетесь сами как комсорг, — не выдерживает Гладилин.

Но Синекаев, нахмурившись, останавливает его:

— А он как раз об этом говорит.

В перерыве президиум разошелся, только четыре пожилые колхозницы в ярком свете прожекторов сидели на виду у всего зала, с крестьянским терпением и крестьянским равнодушием к чужим глазам. Их белые платки, истово повязанные под подбородками, склонились друг к другу; они перешептывались, домашним жестом отодвигали стулья. И зал, который вначале с любопытством поглядывал на них, тоже понемногу занялся своими делами, дожидаясь конца перерыва. На сцену поднялись еще две женщины, помоложе, бочком пробрались мимо тесно поставленных стульев. Одна принесла сверток с едой, развернула его на коленях и принялась закусывать. Черная цветастая шаль на ее голове хорошо выделялась на фоне светлых стульев, белой кофты с опущенными плечами и бронзовых листьев, обрамлявших портрет Ленина во всю стену. Стали собираться и мужчины. У входа на сцену они приостанавливались, докуривая. Зал тоже шумел, наполняясь.

В маленькой каморке, где устроили что-то вроде буфета, Павел еле протолкался за бутербродом. Общий разговор шел о выступлениях.

— Надо бы присмотреться к этому парню из МТС. Хороший через годик будет инструктор райкома.

— Да и председатель колхоза неплохой.

— Пока не испортился, пока ты не начинишь его схемами.

Все захохотали.

— Запишите для передовой, — обращаясь к Павлу, потребовал тотчас Покрывайло, который стоял в дверях. — Ведь это целая категория «начинителей схемами».

— Ну, если больной называет свою болезнь, он уже на пути к выздоровлению, — проговорил Синекаев, допивая стакан чая и не взглянув на Покрывайло.

После перерыва на трибуну взошла та женщина с черным платком в мелкую розочку, которую Павел заприметил еще издали. Теперь он узнал ее: это была неразговорчивая хозяйка избы, где пришлось ему заночевать в колхозе Гвоздева.

Несколько секунд она молчала, собираясь с мыслями, рассеянно теребила клочок бумаги, который даже не разворачивала. Лампа, стоявшая перед ней на трибуне, с темным глухим колпачком, освещала только ее руки, подбородок и часть рдеющей щеки. Лицо было в полутени и казалось от этого моложе.

— Я получила на Всесоюзной выставке швейную машинку и Большую медаль, серебряную, — начала она глуховатым голосом. — Опыт, значит, в работе имеется. И вот попросил нас, доярок, райком поехать по другим колхозам, помочь им разобраться. Приехали мы в Лузятню. Что же там увидели? Разбитое корыто. Коровки стоят по семнадцать часов, дожидаются дойки. Газету читают — больше им нечего делать при таком распорядке. Вечером не доят: нет фонарей, керосину. Собрали мы всех начальников; оказалось, что и фонари в кладовой есть на каждую доярку, и керосину семьдесят литров. Поят раз в день, а то и вовсе не поят; говорят, что коровы сами не хотят, раз им дают сочный корм, силос, а на деле потому, что штаты у них сокращены; молоковоза нет, сама доярка берет свое ведро на коромысло и несет сдавать. А председатель еще смеется. «Я, — говорит, — документацию отвезу, а молоко вы и сами снесете». Держат в колхозе сорок лошадей; да эти кони коров с костями съели! Все сено лошадям. А коровам насыпают силос, правда хороший, как рубленая капуста, но к силосу надо животному привыкать, а так он у них лежит по три дня, всё не съедят. Пришлось браться и за это: самим везти мякину, рубить, посыпать солью. Что же вы думаете? Застыдили мы лузятинских! Конечно, кричать на людей нечего. На испуг колхозника не возьмешь. У нас, когда пришел новый председатель, Гвоздев, мы тоже шумели: «Вернуть отходников хоть силой!» Но он говорит: «Нет, я так делать не буду. Заинтересовать надо, тогда сами вернутся». А вот если руководители, как в Лузятне, то гнать их надо долой, чтоб людям не мешали. Мое все, товарищи, — сказала она и пошла от трибуны, мягко ступая белыми валенками, чуть склонив голову, глухо повязанную платком.

Никогда не думал Павел, что собрание — сборище людей, обсуждающих производственные вопросы, — может быть таким захватывающим, даже драматическим действием! На его глазах сталкивались характеры, проявлялась храбрость, от одной ехидной реплики развенчивались вчерашние герои. Он видел, как рос, мужал, накалялся страстями зал, подобно хору в древнегреческих трагедиях, равноправный участник событий. Привыкнув к официальной скуке тех собраний, когда едва докладчик открывает рот, как по стульям пролетает сдержанный шелест и вся аудитория превращается в обширный читальный зал, здесь он все время находился между грозовыми разрядами, и один из этих разрядов угодил рикошетом в него самого.

— Написали про нас в газете, — сказал вдруг один из выступавших. — Карикатуру поставили: овцы лезут из окон, такая грязь. А это же неправда! Приходят овчары, свинарки — обижаются. По надою мы, правда, отстаем от передовых, в этом виноваты. Но что другое — просим: подбирайте снимки подходящие.

— А ну, ответь, ответь, редактор! — закричал Синекаев, приподнимаясь и вглядываясь в зал.

Павел, чувствуя, что краснеет от множества обращенных к нему глаз, неловко поднялся.

— Клише другого не было, — глупо отозвался он. И тотчас подумал с ожесточением: «Ах, ерунду говорю! Какое кому до этого дело? Каждый номер газеты — новорожденный без пеленок: весь на виду. Вчерашние удачи уже не помогают; сегодня надо начинать сначала. И главное, ничего не прощать себе, Расцветаеву, типографии…»

Павел преувеличивал: год этот не прошел бесплодно для газеты. Ее выписывали даже и в соседних районах — случай редкий! Люди приезжали к ним из дальних колхозов как в очень действенную инстанцию. Наконец, в его кабинете стояло красное знамя. После того как его вручили газете в торжественной обстановке, он еще просидел с ним запершись, наедине, в глубокой и молчаливой радости.

И все-таки то, что теперь всего один раз, вскользь, да еще с упреком упомянули о его работе, казалось ему чуть ли не позорным провалом. Уже и забыли о нем давно, а он все сидел, отдуваясь, нервически подергивая веками.

А в зале продолжался перекрестный бой между ораторами и виновными, запрятавшимися где-то в недрах, в гуще рядов. Но меткое, злое слово безошибочно находило их; они вертелись, как на сковородке; казалось, секунда — и страсти хлынут через край. Синекаев, собранный, полный стремительной энергии, сдерживал узду, Барабанов же с разгоревшимися щеками кидался в сабельный бой, от кого-то отбивая обвинения, а кому-то подбавляя еще и еще. И все-таки президиум был, пожалуй, наименее активной частью. Вел зал. Он роптал, он гневно смеялся. Он не пропускал ни одной фальшивой интонации.

Кого-то спросили:

— Сколько осталось после десятилетки в колхозе? Просьба осветить, что делаете сами как руководитель сельской молодежи?

Все зашумели: больной вопрос.

— Ну, во-первых, самодеятельность…

— Самодеятельность? Каждый творит, что хочет? — закричали в зале.

— Проводим обмен мнениями…

Хохот, похожий на громыхание телег.

Председательствующий Гладилин:

— Тише, уважать надо…

— Врать не надо! — отозвались в зале.

Двадцатый съезд, прошедший год назад, был похож на половодье. Сердоболь, маленький район, вливался ручьем в этот поток.

«Родники, бьющие из-под песчаного грунта, и есть начало Волги», — вспомнилась Павлу фраза из путеводителя.

Люди сменяли друг друга на трибуне. Старик с подстриженными седыми усами, в сатиновой рубашке с белыми пуговицами заговорил грустно и обстоятельно:

— Я не звеньевой, не доярка, не свинарка, а просто колхозник. Двадцать два года в колхозе безвыездно, переживаю десятого председателя. Какая же причина тому, что мы отстаем?

Едва он кончил, как из первого ряда президиума попросила слова крупная молодуха в красном платье, с гребенкой, косо воткнутой в светлые волосы. Она обрушилась на старика за то, что он, говоря о недостатках, тем самым как бы обвиняет партию и правительство. Говорила она неуклюже, звонко, наборами фраз, засевших ей когда-то в уши и перемешанных самым фантастическим образом.

— А кому это на руку? Только врагам! — выкрикнула она напоследок.

После нее на трибуне опять появился колхозный ветеран в своем распахнутом пиджачке на высоких костлявых плечах; он не успел даже дойти до своего места.

— Тут барышня или дамочка, не знаю, кто она, сказала, что я обвиняю партию. Не пойму, как она слушала. Да вы знаете, что такое партия? — Он повторил это дважды, обернувшись к президиуму и отыскивая ее своим насупленным взглядом. — Партия — это я сам. Я с восемнадцатого года партийный, инвалид гражданской войны, а ты будешь меня учить, как говорить о партии.

Тишина настала такая, что его тихий оскорбленный голос слышен был вперемешку со стуком сердец.

— Надо, чтоб наша молодежь была поосмотрительнее, не выступала так легковесно. А если эта дамочка хочет быть хорошей в чьих-то глазах, то у нас в народе это называется «подхалим».

Хлопали ему долго и в президиуме и в зале.

Больше всего выступало пожилых женщин. Они поднимались степенно, их платки строго белели над трибуной. Одна, собираясь уходить, сняла очки, сложила бумажку и сказала:

— Вот что плохо: на десять бы лет помолодеть. — И пошла грустно вперевалочку в синей цветастой юбке и праздничной жакетке, украшенной орденами.

Зал не был однородным. Каждый день там сидели разные люди, и лицо всего собрания менялось. Например, хорошо задуманное совещание представителей отстающих колхозов так и не достигло цели, потому что превратилось в выставку передовиков.

Когда Феона Филатовна Федищева из сбруяновского колхоза с невольной ноткой превосходства говорила о своих удоях — шесть тысяч литров, — то это было как небо от земли по сравнению с тем, что делалось у присутствующих. Ее слушали почти равнодушно.

«Организовать выступления, — подумал Павел, — не значит заготовить бумажки. Начинать надо было с отбора делегатов. На каждом колхозном собрании можно услышать гневные и страстные речи. Вот тогда-то и нужно было обратить внимание на выступавших, предложить им суммировать, собрать воедино свои и чужие претензии: Тогда люди ехали бы на выставку уже не только с личным мнением, а с наказом от целого колхоза. Только так повышается заинтересованность рядовых колхозников, они воочию убеждаются в широкой демократичности колхозного строя, а без этого не может быть и сдвигов».

— Нам тут трудно выступать после передовиков, — сказал немолодой человек, председатель-тридцатитысячник глубинного и очень слабого колхоза. Его щекастое лицо лежит на воротнике, поднятом до самых ушей, над лысеющим лбом невысокий хохолок. — Разве только плакаться о недостатках? Почему же наш колхоз стоит на точке замерзания? Я сам человек не сельского хозяйства, служил на железной дороге. Но стал присматриваться к другим: как работают? Грани между городом и деревней еще не стерты; подход должен быть ведь разный. А часть руководителей оторвалась от действительности, ведет себя в колхозе, как какие-то директора или управляющие, ни с кем не советуясь. И районным работникам надо перестроить свою работу: говорить о недостатках не на узких совещаниях, а в самих колхозах, на общих собраниях. Посмотрите хоть на наш райисполком. Это большой громоздкий аппарат, занимает двухэтажное здание. Много комнат, столов. Но это не на пользу дела: какое-то сверх-ЦСУ! Зашел я как-то к товарищу Гладилину: он тоже весь утопает в бумагах, щелкает на счетах. Сводки все прибавляются: сколько надоено, покрыто, сколько родилось телят, поросят. А если появляется в колхозе работник из района, то мелькнет, как метеор по небу. Зимой же вообще, как правило, никто не бывает, машина не добирается. Или происходит такая сценка: «Здравствуйте!» — «Здравствуйте». — «Как дела?» — «Плохо, уборку заваливаем». — «Ну, по сводке у тебя пока не так уж скверно». И уедет, успокоенный.

Синекаев, сидевший рядом с Павлом в боковой ложе, слегка нахмурился.

— Я продолжаю. Стоит ли тогда держать такой аппарат? А ведь его задача не только хозяйственная, но и воспитывать. Тут работы ой-ой. А у нас прямо начинают с накачки. Не лучше ли поговорить с людьми по душам? В докладе сказано, что вот лекции читают. Так что ж вы думаете, после хорошей лекции сейчас же все изменится? Это же длительный процесс — воспитание. Еще обида. Мало обращают внимания на глубинные колхозы. Кто поблизости от райцентра, тот и цемент и шифер получит вне очереди. А я пока доеду — мое другим отдали. Говорят: ты бы еще больше чухался! А ведь могли бы подождать, места не пролежит.

— Толковое выступление, — тихо сказал Павел Синекаеву.

Тот медленно посмотрел на него.

— Критикуют не словами, а делами. — И, все еще видя вопросительный взгляд Павла, слегка раздражаясь, пояснил: — Назвал фамилию секретаря райкома и радуется. Думает: герой, демократ. А в чем демократия? Вот на партийной конференции дадут по загривку члену бюро, все выложат, а при голосовании всего два голоса против: учти и работай, товарищ! Был здесь на прошлой конференции случай: навалились на прежнего секретаря — и в колхозах-то он не бывает и людей-то не знает… А пастух вдруг встает и говорит: «Не знаю, как у вас, а у нас секретарь три раза был. Целую ночь со мной скот пас. Все луга мы с ним обошли, осмотрели». Обидно стало за человека, вступился. Это душа!

— Но ведь вашего предшественника сняли?

Синекаев еще более сердито отозвался:

— Ну и что?

Он очень устал. Не часы, не дни, а уже вторая неделя постоянного нервного напряжения сказывалась. Правда, он сам любил эту бурю, острый стык вопросов и ответов, это массовое вдохновение, когда к нему приковывались взоры, а он ощущал в груди счастье быть нужным.

«Умри, мой стих, умри, как рядовой», — он готов повторить гордые жертвенные слова поэта. Хотя сам был не рядовым, но центром маленькой солнечной системы. Но он желал быть таким центром заслуженно.

— Взойдет человек на трибуну, встретят молча, в лицо не знают, а когда скажут, кто такой, — аплодисменты. Даже неприятно: чину аплодируют, а не человеку, — говорил он с некоторой даже брезгливостью.

И все-таки к концу выставки Синекаев начал выдыхаться. В перерывах он все чаще подходил за сценой к распахнутому окну и жадно ловил приоткрытым ртом воздух. Золотые пылинки инея кружились в остуженном воздухе. Окно выходило на глухой задний дворик с невысоким забором. Хорошо видна была отсюда снежная Гаребжа, будто серебряное блюдо, обрамленное темной чеканкой лесов. Снег под солнцем поражал своей первозданной белизной. Он был покрыт твердой коркой, как сопредельная планета, и каждый бугорок отбрасывал синие марсианские тени. Сияющие полосы санного следа перепоясывали равнину. Здесь вступал в свои права совсем другой мир: тишина, покой. Исчезало мельтешение многих лиц. Время останавливалось. Если б сердце могло, оно бы тоже примолкло на такую минуту.

— Новый год подходит. Трудный год. Хорошо! — оборачивался Синекаев с порозовевшими щеками к Павлу.

21

Во второй половине декабря ударил сильный мороз. Деревья звенели от стужи, как натянутые струны. Пурга сдирала лоскутья желтой шелушащейся кожи с сосен, а березы были, как поставленные стоймя снежные тропинки в черных следах птичьих и звериных лап.

Снег сыпал сверху, но пурга не давала ему долетать до земли. Вокруг каждого ствола крутились смерчи: опоясывали, обвивались спиралью, разматывались ниткой и запахивали покрывало. Казалось, что иная молоденькая березка или сосенка не выдержит, упадет от головокружения!

За окном мир плыл. В белой метельной пене качались шары фонарей. Черноногая ель, выставленная в центре города уже для Нового года, но еще не украшенная, лесная, спущенными рукавами отмахивалась от полчищ злых мух. А те все-таки жалили и жалили в каждую ветку, в каждую иглу, в каждый сучок, похожий на обломленный мизинец…

Неделя эта была полна у Павла бурной деятельностью.

Начались морозы, и в городе не хватило топлива. Выключили свет, остановились фабрики. Барабанов лежал в температуре с ангиной, а Синекаев, только что вернувшись из дальнего конца района, отрезанный на несколько дней от Сердоболя заносами (машину его выволакивал трактор), вызвав растерянного Гладилина, наорал на него, не стесняясь ничьим присутствием.

Тот только обиженно разводил руками: заготовлять торф невозможно; железная дорога не подвезла угля; запрос послан. Никто бы не смог сделать большего.

— Ну, смотри, — бешено выдохнул Синекаев. — Будем делать без тебя. Чтоб рабочие неделю сидели без зарплаты, без работы? Чтоб не нашлось никакого выхода?!

Он обвел глазами всех членов спешно созванного бюро и остановился на Павле:

— Товарищ Теплов, райком поручает тебе.

Потом Павел сознавался, что больше всего ему хотелось отказаться: боялся, что ничего не получится. Но времени на размышление не оставалось. Он сказал: «Есть!» — и вышел из райкома.

После ночной метели наступила тишина. Она была резкая, как стекло. Еще издали на пустынной улице он услышал скрежет салазок и, поравнявшись, узнал своего старого знакомца из МТС. Парень впрягся в самодельную кошеву, доверху груженную черными ледышками.

— На самоснабжение переходим! — сказал он, поздоровавшись. — С лета торф накопали, а вывезти не вывезли. Конечно, морозом прихватило, но в печку сгодится. А как же будет с городом, Павел Владимирович?

— Значит, все-таки можно добыть торф? — пробормотал Павел. — И много его там?

— Если возить, то дня на два работы, а если еще копать, так его полно. Зависит, конечно, и от того, какой транспорт и сколько народу.

— Народу у нас целый Сердоболь.

— А что? — загораясь, подхватил парень. — Конечно же, все пойдем грузить! Подавайте команду.

Павел взял его за руку, весь во власти осенившей его мысли.

— А ну, идем в редакцию, — сказал он. — Мобилизую тебя вместе с твоими салазками.

Через четверть часа мерзлый торф дымил в редакционном кабинете. Павел, не снимая пальто, то и дело дыша в ладони, писал воззвание к городу Сердоболю. Его доброхотный помощник сбегал за наборщиками, разыскал корректора — никого не оказалось на месте: газета должна была выйти только через два дня. Собрались встревоженные, поеживаясь, не очень охотно.

— Но, Павел Владимирович, — сказал эмтээсовец, — дорогу-то завьюжило. На салазках не перетаскаешь, а машины не пройдут.

Тот отозвался:

— Гусеничные тракторы пустим. — А Синекаеву в телефонную трубку сказал: — Придется возить торф, другого выхода пока нет, Кирилл Андреевич.

— Ну что ж, вози. Я же сказал: райком поручает тебе.

— Газета выходит сегодня, — объявил Павел собравшимся сотрудникам. — Никаких отделов сельского хозяйства и международной жизни. Только одна задача. И помните: до вечера газету должны прочитать все.

Парню из МТС и Ване Соловьеву он сказал:

— Бросьте клич рабселькорам: сбор сегодня в редакции в шесть вечера. А завтра с утра мы должны уже вывести людей в поле. Понятно?

Добравшись на первом тракторе до торфяника, Павел вздрогнул от лютой стужи. Позади лежала Гаребжа. Как всегда на реке, даже в безветренную погоду, какие-то особо свирепые воздушные токи пронизывали насквозь и сковывали дыхание.

— Без полушубков тут не работа, — проворчал тракторист и добавил: — Теперь куда, товарищ редактор? К МТС сворачивать?

Но Павел соскочил, махнул рукой:

— Дойду сам. Начинай трамбовать дорогу.

Из жарко топящейся диспетчерской Павел позвонил на дом Барабанову.

— Мне Владимира Яковлевича на минутку, — сказал он таким взбудораженным и расстроенным тоном, что Римма, поспорив немного с мужем, передала ему все же трубку.

Раздался натужный хрип:

— Ну?

— Владимир Яковлевич! — закричал Павел, как будто говорил с глухим. — Где достать полушубки? Полушубки и валенки. Людей надо одеть. — Он стал торопливо объяснять.

— Да это уже я, я, — ворчливо отозвалась трубка Римминым голосом. — Он все понял. Но он не может говорить, у него фолликулярная ангина, больничный лист. — Она была возмущена. — Что, Володечка? — обратилась она к мужу и тотчас перевела: — Он говорит: сторожа. Вот я тоже спрашиваю — какие? Вы слушаете? Он говорит, что во всех магазинах, артелях, предприятиях есть сторожа. Мобилизовать у них полушубки. А на складе райпотребсоюза стеганки. Тоже забрать временно. Спасибо? Володя, тебе говорят спасибо.

Павел уже бросил трубку и, окрыленный, называл следующий номер: он звонил на кирпичный завод.

— Сколько у вас сторожей? — спросил он директора. — Ночных, дневных — всяких. Так вот, пусть немедленно доставят ко мне в редакцию свои тулупы и валенки. Запасные тоже. Все подчистую. Ну где же видано, чтоб грабили по телефону? Торф, торф возить надо. Ага, дошло?

Посадив вместо себя эмтээсовского рабочего и велев обзванивать от имени райкома весь Сердоболь по телефонной книге, Павел отправился в райпотребсоюз. Он спешил и шагал пустырями, нырял в проходные дворы. Город был безмолвен, словно замер и съежился.

Меньше чем через час, после жаркого и победоносного сражения с завскладом, он уже выгружал у редакции грузовичок.

— Я лицо материально ответственное, — твердил всю дорогу завскладом. — Я вам сдаю только под расписку.

Он проводил свои ватники до порога, вздохнул и собрался уходить.

— Между прочим, — сказал он, неожиданно подобрев, — имеется еще у нас использованная спецодежда. Могу тоже доставить.

Поднявшись наверх, Павел позвонил на городской радиоузел и попросил объявить, что все желающие принять участие в общегородском субботнике обеспечиваются теплой одеждой. Получить ее можно немедленно.

— Что? У вас сейчас литературная передача из Москвы? Так прервите, товарищ, прервите.

Тулупы прибывали пачками и в одиночку. Редакционные работники пробивались к своему редактору бочком между мягкими тюками, остро пахнувшими овчиной и смазочным маслом.

— Я требую только одного, — твердил Павел в трубку. — Весь транспорт в мое распоряжение.

Еще до вечера удалось отправить первых добровольцев.

Позднее декабрьское утро следующего дня застало возле редакции целую толпу. Люди приплясывали, отбивая дробь сапогами и валенками. Почти у всех в руках были листки сердобольской газеты.

— Что же раньше нас не собрали? — говорили Павлу рабочие. — Да мы с удовольствием поехали бы за топливом, чем у станков простаивать.

После третьего рейса выяснилось, что не хватает тары, лопат. Тогда домохозяйки, школьники натащили корзин, кошелок, и, когда подходила машина, не было ни минуты задержки.

Дорогу за ночь хорошо укатали. Девушки из «Сквознячка» привозили обернутые одеялами баки с чаем и кофе: кружки наливали дополна и передавали по конвейеру. Софья Васильевна Синекаева устроила санитарный пост, густо обмазывала щеки и носы вазелином.

Во всем Сердоболе нельзя было найти ни одной праздной машины.

Добровольцы работали сменами, по нескольку часов. Возвращаясь, они скидывали полушубки, ватники, валенки прямо на полу редакторского кабинета, отчего он давно уже приобрел сходство с цыганским табором; тут же быстро пробегали глазами свежую газету, некоторые брали с собой пачку, чтобы раздать соседям, а другие, примостившись у подоконников, сами писали заметки и отдавали их Расцветаеву. Типография работала бессонно.

А Павел, как никогда, чувствовал сейчас, что он любит, любит свою газету! Он любил в ней все: от первого сырого материала, который еще надо править и править, выкидывая целые абзацы, чтобы добраться до сути факта и вытащить его на свет божий, до завершения всех трудов — свежего номера, который, не успев обсохнуть, мажется, как трубочист.

В сумерках на поле разложили костры. Издали они походили на подожженные скирды. Огонь был багров. Ночь наступила сразу. Но торф и снег освещались ярко, весело. Слышно было, как звенели ломы. И множество неуклюжих фигур, словно население муравейника, в корзинах, кошелках, мешках, ящиках из-под пива передавали друг другу мертвую пока ношу — завтрашний огонь и свет в Сердоболе.

Павел встал в ряд, и от согласного движения своих и чужих рук очень скоро ощутил, как кровь пошла быстрее по его жилам, и он тоже стал в ритме выкрикивать:

— Да-вай! Да-вай!

Он видел, что работа выдвинула уже своих вожаков, и ему незачем было распоряжаться. Он просто влился каплей в это море, пар от его дыхания смешивался с дыханием других людей.

— Не-си! Да-вай!

Какая-то еще нынешним утром никому не известная женщина вдруг оказалась вездесущей Марьей Ивановной, без которой уже не могли бы обойтись здесь. К ней стекались жалобы и нарекания, а она, туго перемотанная шалью, сдувая с бровей заиндевевшую прядь, колобком перекатывалась от костра к костру, и тотчас за ее спиной воцарялись мир и порядок. Ее голос, резкий, крикливый, смеющийся, был слышен отовсюду.

Ваня Соловьев с жадно расширившимися зрачками бегал за ней по пятам, иногда что-то торопливо черкая в блокноте.

Никто не знал вчера еще и паровозного машиниста Николаева, который не уходил отсюда почти сутки, ведая расстановкой рабочей силы. Он был небрит, говорил сорванным голосом, глаза его покраснели и воспалились, но именно он стал нервом нескольких сотен людей.

— Николаев? Вас направил Николаев? Ах, Николаев распорядился? — слышалось вокруг.

— Есть свежий интересный фактик, — хватая Павла за полу, торопливо заговорил его активнейший рабселькор, работник исполкома. Он был завязан до ноздрей кашне, голос звучал глухо, но глаза сияли торжеством. — Давеча двое напились: прихватили с собой литровку из города. Так собралась тут же на поле летучка и постановили выгнать их с разработок, а потом доложить по всем сменам об исполнении. Уж те плакались, плакались…

Павел сел в кабину попутной машины, чтоб возвратиться в редакцию: нужно было верстать новый номер. Он очень устал, но чувствовал удовлетворение.

«Нет Тамары, — подумал он, — а так все хорошо. Как же хорошо!»

Словно на большом тракте, ледяную Гаребжу то и дело освещали фарами грузовики: топливо шло в город.

Синекаев был чрезвычайно доволен, что Павел справился со всем самостоятельно, даже ни разу не позвонил ему.

— Я люблю, чтоб каждый влез в дело с головой, и уж только если встретит особое сопротивление, звал на помощь, употреблял власть. А каждый день на подачках жить нечего.

Гладилин же, человек крайне самолюбивый, сначала вспыхнул от окрика секретаря, глубоко уверенный, что сделать в самом деле ничего нельзя; потом, хотя работник был он честный, с мстительным злорадством подумал: «Ну попробуйте сами. Пусть, пусть Теплов покрутится!»

Но город закипел! Торф везли. Гладилин почувствовал, что остался за бортом событий. И так как холода продолжались, он уже очень скоро испытывал только чувство избавления от страшной опасности: не вмешайся вовремя райком, не накричи на него Синекаев и не передай дело в руки Теплова, в городе и впрямь произошло бы несчастье, а для него лично это кончилось бы плачевно. Какое же самолюбие! Очень серьезный урок.

В сочельник Гвоздев заехал за Павлом и забрал его в село Ковши на гостевание к местным учителям.

В эти предновогодние ночи хозяйки долго не спали; над трубами летали снопы искр; молоденький, новорожденный серп своим бледным, плохо отточенным лезвием подсекал их, и они осыпались в закрома ночи.

…Гвоздев и Теплов поздно вышли из домика учителей, и вот перед ними темная деревенская улица без единого света. Только далеко по дороге идет карманный фонарик, брызжет тонкими лучами на мутный снег. Три окна учителева дома, задернутые занавесками, в обсахаренных ветвях горемыки-деревца, которое припало к теплым медовым стеклам, сразу, едва они вышли, стали окнами пряничного домика. Ах, как ярко горит там, за занавесками, очаг! Как трещат еловые поленья, обливаясь пузырчатой пеной! И холодное домашнее пиво заманчиво шипит в толстых граненых стаканах возле тарелок с гусятиной. А еще лучше веселые лица людей, которые сидят за столом. И музыка из радиоприемника, заглушающая вой ветра за бревенчатыми стенами.

Вьюга-ползунец замела дорогу так, что даже славный «ГАЗ-69» в крепких спокойных руках слегка хмельного Гвоздева иногда останавливается, как споткнувшийся конь, пятится назад, рвется из своей железной сбруи и только рывком берет наконец снежный сыпучий порог.

— Ничего, сейчас дорога пойдет лучше, — мимоходом успокаивает Гвоздев. Надо же быть таким красивым и абсолютно уверенным в своей власти над вещами! Павлу хотелось бы даже увидеть, как он вспылит, прикрикнет.

Но вот Гвоздев сидит за столом, с тяжеловесной крестьянской любезностью подбадривая хозяек, которые непрерывно таскают блюда со снедью, посмеиваются, изгибаясь на высоких каблуках, неумело кокетничают, — и взгляд его по-королевски добр. Взгляд трефового молодца из колоды, одинаково милостивого ко всем женским сердцам.

Женщины обе немолодые; одна учительница, другая жена учителя, домохозяйка. Она толста, щеки у нее обвисают, лицо багрово от духоты, но орудует она ухватом в широком зеве русской печи легко и проворно. Вторая — худощава, в вырезе платья проступают ключицы. Она показалась Павлу еще наивнее в своих претензиях на женскую обольстительность: «В дородстве все-таки есть какой-то добродушный соблазн; слишком много всегда лучше, чем слишком мало».

Но как обе самозабвенно юлили вокруг красавца Гвоздева! Неизвестно, замечали ли они вообще сейчас своих мужей.

Все сидели тесно за столом, уставленным винегретом и рубленой капустой. Сытый дух подсолнечного масла витал в комнате. Три стула и три табуретки, буфет, малеванный на клеенке ковер с лебедями (увы, до сих пор признак деревенского уюта), фикус в углу, полка с книгами, радиоприемник на подзеркальнике и затканные густой паутиной дешевых кружев окошечки, которые так приветливо светят, если стоять одному на темной дороге, — вот дом, где живут эти сельские учителя: заурядные, незатейливые, должно быть, но мужественные люди! Они смеются громко, едят много, пьют без церемоний. Лбы их вспотели, пиджаки лоснятся.

Но когда выйдешь из их дома на темную, продуваемую метелью из конца в конец деревенскую улицу, запрыгаешь там от кусачего ветра, с нетерпением дожидаясь, когда же приземистый «газик» отвезет тебя на ночевку в районный центр, поближе к минимальным благам городской цивилизации, то невольно взглянешь на эти окна по-другому: с уважением и благодарностью. А смог бы ты сам, шибко грамотный товарищ;, жить вот так изо дня в день, из года в год, учить детей и их родителей, оставаясь для них проводником всего лучшего, что придумало человечество?

И становится совестно, что не чокнулся с ними еще раз от всей души, не пожал вторично, уходя, их грубые, перевитые веревками жил руки, а только кивнул по-городскому от порога; они же — а не ты их! — смерили тебя взглядом снисходительного недоумения.

…Мгла и мгла без одного огня на этой русской деревенской дороге. Вьюга-ползунец разостлала поперек ровные пряди; кажется, что едешь по белой гармошке. А «газик», вспотевший конек-горбунок, ощупывая резиновыми копытцами дорогу, шарахаясь от кюветов и светя вперед — только вперед! — своими неистовыми электрическими глазами, везет все-таки к районному городу.

Уже остался за снежной стеной колхоз со спящими избами, с домиком учителей, с новым клубом, освещенным несколькими лампочками, такими холодными, что, кажется, стены рублены из желтого льда, а не из бревен (хотя там все равно танцует молодежь, притопывая под гармошку валенками!), — уже все это скрылось, растаяло в мелкой, густой, как соль, пурге, даже замаячили впереди неясным заревом огни Сердоболя, брошенные между холмами, как мелкая ягода в лукошко, а Павел все возвращался мыслями назад, к Ковшам, с совестливым чувством горожанина, который, где бы он теперь ни жил и чем бы ни занимался, всегда ощущает свою кровную, истинно русскую, сыновнюю связь с землей.

Ах, что бы мы были все без этих снежных бескрайних равнин, без вдовьих осиновых рощ под белыми платочками, без ветвистых рек, скованных до поры чугунным льдом? И что бы без нас была эта земля? Без наших красных знамен, без тракторного гула, без зерен, без любви и без слез человеческих!

«Вот о чем размечтался, — подумал Павел, неловко косясь на председателя колхоза. Глаза его были мокры. Добро и грустно билось в груди сердце. — Нет, кажется, я правильно сделал, что съездил сюда. Хотя… черт его знает… Выпил, расчувствовался. Э… все равно!.. Какие у него крепкие руки, и какая темень кругом!»

Под Новый год в Сердоболе выпал свежий снег, все деревья покрылись инеем. Небо вызвездило. В серебряной оправе высоко лежало черно-синее небо. Оно было похоже на густой, плотный, без малейших отсветов шелк, а земля не доставала до него, хотя именно сегодня она была освещена ярче, чем всегда. В городском саду, в узорчатом теремке, который образовали деревья, стояла праздничная елка, со стволом круглым и надежным, как печная труба. Опутанная с ног до головы белой паутиной, она, не мигая, светила своими разноцветными огоньками.

Ночью, возвращаясь из гостей, когда уже не пели репродукторы, люди подолгу стояли возле нее с задумчивым умилением, как бы предчувствуя, что такое больше никогда не повторится. Может быть, мы сами станем с этим годом старше и нечувствительнее к красоте или просто потому, что настоящая красота неповторима. Ведь не повторяется же точь-в-точь ни любовь у человека, ни весна у дерева!

Люди особенно бережно ступали в эту ночь по земле. Всех их объединило ненадолго всемирное братство под новогодней звездой, поселяя в души одинаковые надежды на лучшее.

Павел отказался от приглашения Софьи Васильевны провести праздничный вечер у Синекаевых. Он сказал, что с утра уедет в Москву. Но прошел целый день, а он все сидел в своей комнате, запершись и кусая губы. Впрочем, оставался еще один ночной, очень поздний поезд.

Он оперся о подоконник и бездумно стал глядеть, словно через стекло аквариума. Бесшумно, как рыбы, плавали крупные, одинокие снежинки. Белые плети берез лапчатыми водорослями колебались от ветровых течений.

К вечеру стекло начало отбеливать. Сначала мороз тонким рейсфедером прочертил остовы будущих пальмовых рощ. Потом легкий туман по оконной крестовине сгустился, превращаясь в ледяную кольчугу, и ветви обросли мякотью листьев. Еще позже лист к листу был приторочен крепчайшими нейлоновыми нитями, и, наконец, все окно — вдоль и поперек, крест-накрест — заткано парчой.

Комната превратилась в кокон. Мирно падали капли из рукомойника, по-мышиному пищало паровое отопление в трубах. Тишина. Покой. Одиночество.

Скрипнула дверь. Он медленно, нехотя обернулся. В дверях стояла Тамара! На ней была вязаная шапочка с помпоном, знакомая ему еще с прошлого года. Она приложила палец к губам.

— Дверь была почему-то не захлопнута, я и вошла. Меня никто не видел.

Он хотел закричать: «Пусть видят все!»

— Я боялась, что не застану тебя, Села на поезд и приехала.

Он продолжал твердить, обрадованно взяв ее за руку:

— Как хорошо, что ты приехала! Какой подарок!

Тамара весело осматривалась: она никогда не бывала у него. Покачалась на пружинистом диване, провела пальцем по абажуру настольной лампы.

— А мне нравится тут!

— Павел Владимирович, вы еще дома? — громко спросила Черемухина, приоткрывая дверь. — Я хотела попросить у вас… Ах, извините! — Она захлопнула дверь, словно обжегшись.

Павел с бешенством посмотрел ей вслед.

— Знаешь что, давай уйдем отсюда куда-нибудь, — тихо сказала Тамара немного погодя.

— Куда же? — Он еще не остыл от раздражения.

Она вскинула голову обычным своим мальчишеским движением:

— А в лес! У тебя ведь нет елки. Какой же Новый год без елки? А там их сколько хочешь.

— Зато у меня есть свечи! Мы их захватим.

Они вышли из дому с оттопыренными карманами.

Они шли по городу почти безбоязненно: улицы были пусты. Вслед им летел из погашенного окна взгляд Черемухиной. Но они не почувствовали его тяжести на своих спинах.

Лучше всего снег ночью, под фонарем. Он засыпан воронеными иголками, но если остановишься, нагнешься, захочешь подобрать — пропал: их больше, чем звезд на небе, и они такие же синие, как звезды. Павел и Тамара недолго постояли у последнего фонаря и дружно вошли в темноту. Ночная мгла не была густа: ясно различался снег, небо, черный забор елового леса, в котором кое-где белели новенькие досочки березок. Они свернули на лесную дорогу по узкому санному следу. Снег не хрустел под ногами; он был легок, почти воздушен. Они уходили все глубже, пока наконец не остановились, чиркая спичками, в глухом лесу.

Утлые огоньки свечек стояли прямо в неподвижном воздухе. Было так тихо, что становилось слышно, как по-домашнему трещат фитили и капает горячий стеарин на снег. Ель — лохматая, огромная — терялась в ночном небе, и только ее нижняя ветвь, оснащенная огнями, плыла отдельно, как корабль, покидающий гавань.

— С Новым годом, милая еловая ветка!

Все глубже в ночь опускалась обледенелая бадейка месяца. Широкая полоса инея — Млечный Путь — белела, как след от ведра на бревенчатом боку колодца. И только не было видно той веревки, на которой опускали ночное светило…

— Попрощаемся здесь, чтоб меня не увидели.

— Кто увидит? Улица пустая.

— Люди возвращаются домой, вот как и мы…

Он ничего не ответил, но завел ее за угол.

— Куда же ты пойдешь сейчас?

— Ну! Куда-нибудь. В гостиницу. У меня там дежурная знакомая, хоть на свой диван положит. Или, еще лучше, — на вокзал. Скоро поезд. Правда, проводи-ка меня на вокзал.

— Новый год в поезде!

— А что такого? Все равно мне ездить целую жизнь, что ж поездов бояться? Нет, ты не думай. Я приехала только на этот вечер, больше мне нельзя. Я одного боялась: вдруг тебя не застану? Вот это было бы плохо по-настоящему. А так — чего плохого!

Она мужественно заглядывала ему в лицо бескорыстным горячим взглядом, а он чувствовал себя скверно, как никогда, пожалуй.

«Господи, до каких же пор вот так расставаться и расставаться!» Он не сказал этого вслух, только подумал.

— Дай я тебя поцелую, детка ты моя.

Она помахала ему варежкой на прощание и побежала по темному снегу.

Вокзал был пуст. Никто не приезжал и не уезжал в эту ночь.

Павел стоял и стоял на том же месте, не в силах повернуть обратно, но и не смея пойти за ней.

Дома, едва он всунул ключ в скважину, раздался долгий, требовательный звонок междугородной.

— Почему ты не приехал? Что случилось? Мы сидели, ждали. Я позвала гостей. Почему ты не приехал? Я звоню тебе весь вечер, но соединили только сейчас. Павел! Павел, ты меня слышишь?

— Я нездоров. Нет, не очень. Да, принял уже. И тебя с Новым годом, Лариса. И я тоже… О ложь, ложь! — простонал он, кладя трубку и стискивая руками голову. — Куда мне от всего этого деваться?!

А за стеной, так и не пойдя в гости, где должны были собраться пять подруг — безмужних бобылок, Павлу горько завидовала Черемухина, безнадежно уткнувшись в подушку.

22

Прошел месяц февраль. Вчера еще снег был такой, что хоть набивай им подушки, а сегодня сделался лепким, сырым. Иногда хотелось остановиться и постучать каблуком по дороге, словно под ней была пустота. Из окон редакции виднелась крыша соседнего дома, мелкопористая, как кусок рафинада, положенный наклонно.

Павел подписывал очередной номер, когда зазвонил телефон. Он поднял трубку и, говоря еще что-то в сторону, услышал голос Тамары:

— Это я, лейтенант. Я иду от вокзала. Мы встретимся на перекрестке, да?

На улице, когда Павел вышел, поднялся резкий ветер, словно идешь и натыкаешься лицом на острые края льдинки.

Павел взял Тамару за руку, уже не в силах ни таиться, ни оглядываться, и повел ее в свой дом.

Она казалась усталой и притихшей: села на диван и пригрелась, подобрав ноги, пока Павел ставил чайник.

— Ну, что у тебя нового? — рассеянно спросила она.

Волосы у нее промерзли на ветру и были сухи, как соломинки. Кирпичный румянец лежал двумя пятнами на впалых щеках.

— Ты не заболела? — спросил он с беспокойством.

— Я не спала две ночи. Так получилось. В гостинице тоже сегодня нет мест.

— Ты останешься здесь. Выпей только прежде чаю, ну.

Она держала кружку двумя руками, как дети, и согревала ладони. Потом глаза ее подернулись туманной влагой, она их прикрыла.

— А ты? — спросила она уже совсем сонно.

— Я рядом, — отозвался он.

Павел накрыл ее одеялом, положил под голову подушку. Она только благодарно вздохнула, не открывая глаз.

Потом он сел к столу, обмакнул перо и стал работать. На него сошло удивительное спокойствие. Порядок, который он так любил, воцарился вокруг него и в нем самом.

Тамара дышала во сне смешно: вздыхала, захлебывалась воздухом, а потом словно проваливалась на несколько минут — так становилось тихо. Он все время чувствовал ее живое присутствие, но оборачивался редко: ему не хотелось скрипеть стулом. К полуночи глаза его тоже стали смыкаться; тогда он лег на краешек дивана, поверх одеяла, укрывшись своим пальто. Она не пошевелилась, а он сейчас же заснул подле нее, уже в полусне вспоминая, что так ни разу и не поцеловал ее за весь вечер.

Утром первое, что он увидел, было перышко снега, которое вертелось, как на нитке, у окна. Оно было освещено утренним лучом: снеговая туча не закрыла полностью горизонта. Морковная заря скупо и жестко легла одной-единственной полосой над крышами. Редкие сухие снежинки беспорядочно кружились в воздухе. Путь их был неуловим — они догоняли друг друга, но у каждой был свой собственный маршрут, как у муравья в общей куче. От кирпичной трубы подымался дым и таял на морозе. Снеговой гребешок оседлал уже соседнюю крышу. Кто-то колол дрова под окнами, и этот ясный, свежий звук более, чем Цельсий, говорил о морозе.

Присутствие Тамары, вчерашний удачный номер газеты и зимние радости, которые еще заманчивее для русского человека, чем обещания весны, взбодрили Павла. Ему показалось, что у него множество сил, неимоверный запас их, что жизнь его вовсе еще не дошла до того перевала, за которым остается только стареть и двигаться вниз.

Топор с коротким кряканьем все рассекал и рассекал сухую древесину, и это было, как летнее «ку-ку».

Но ощущение наконец-то правильно устроившейся у него жизни вдруг разом разбилось телефонным звонком.

— Понимаешь: неувязка, неполадка, — как всегда косноязычно заговорил из мембраны Расцветаев. — Я сгруппировал вопросы, по которым хочу получить твои указания. Забегу сейчас по дороге.

— Нет, нет! — испуганно ответил Павел. — Я уже спускаюсь. Я раньше тебя буду в редакции.

Проснувшаяся Тамара молча собирала волосы на затылке.

И еще прошел он через цепь унижений: слушал под дверью, пока оттопают на лестнице шаги соседей; он не знал, как ее вывести отсюда при свете дня. Тамара же, которая так естественно и доверчиво заснула вечером на его диване, теперь не говорила ни слова. Все, что он делал, было разумно, больше того — необходимо. Но это унижало и оскорбляло. Его даже больше, чем ее. И от этого ей было невыносимо грустно.

Здоровые люди радуются и наслаждаются всем, что хорошо на свете. Их чувство правоты естественно, как дыхание.

Любовь Павла и Тамары все больше приобретала болезненный оттенок.

Лежа рядом, голова к голове, на одной подушке, более близкие, чем многолетние супруги, они черпали уверенность только друг в друге.

Но мысль, что разлука уже стучит в дверь, оледеняла их. Они отчаянно прижимались один к другому. Торопливые поцелуи беспомощно застывали на губах; они чувствовали, что их любовь может насытиться только целой жизнью, а не еще одним часом, еще одним объятием.

— Ты будешь меня помнить и любить потом?

— Всегда. Ты останешься для меня такой, как сейчас. — И ненасытно, отчаянно смотрел в ее глаза, словно хотел руки, губы напитать ощущением ее на всю долгую жизнь.

— Ах, да о чем же мы говорим?! — вдруг вскрикивали они оба со страхом.

Они сидели долго молча, судорожно прижавшись друг к другу, и Тамара, кроме того, что чувствовала тесно и неудобно прильнувшее к ней его тело, думала еще, рассеянно и недоуменно, что все это странно, очень странно… Почему им надо обниматься с таким отчаянием? Они должны просто жить вместе, каждый день. А сейчас похоже, что они какие-то книжные герои и переживают трагедию. Она не понимала: зачем ей эта трагедия? И зачем ему? Она не хотела от него никаких особых чувств, только чтоб он был ее, а она его. Каждый день.

— Почему ты молчишь? — спрашивала Тамара, с беспокойством вглядываясь в выражение его лица.

Тамара терпеливо ждала.

— Как ты привык молчать! — говорила наконец она и с жалостью гладила его черные волосы. — У тебя нет доверия даже ко мне.

— Это не потому.

Сердце его стучало. Какие бои и праздники разыгрываются на этой небольшой площадке! Иногда ведь и счастье становится почти невыносимым. Оно наполняет грудь такой острой болью, словно каждый его луч разрывает мышцы. Наверно, чтобы дать выход этому напряжению, и были придуманы на заре человечества слова и песни.

Но Павел молчал. Он, умевший прочесть лекцию без подготовки, поддержать любой разговор, быть остроумным, саркастическим или добродушным — как ему захочется! — сейчас не мог найти слов. Что с ним происходит? Почему он замкнулся в этом молчании?

— Ты подожди. Я что-нибудь придумаю. Все как-нибудь разрешится.

— У нас мало времени, — тихо отзывалась Тамара. И снова холодное дуновение проходило над ними.

«Откуда во мне этот наступательный тон? — смятенно думала она. — Может быть, это протест против того, чего я еще не знаю в нем? Но оно существует?»

— Все будет хорошо. Я тебе обещаю, — вдруг твердо говорил Павел, словно подслушав ее.

Но одна и та же мысль, то же самое решение представляются совсем по-разному в различной обстановке. То, что рядом с Тамарой казалось ему естественным и единственно возможным, вдруг в райкоме или в редакции, — когда он смотрел на себя чужим взглядом со стороны, любопытствующим и злорадным взглядом сослуживцев, не всегда довольных им, — казалось почти немыслимым, принимало вульгарный оттенок скабрезности. И он задыхался от стыда и страха, что все узнают и будут об этом говорить.

А у себя дома, в Москве, он опять попадал на проторенную, привычную колею и заледеневшими губами целовал подставленную Ларисой щеку, не смея этого не сделать, с ужасом признавая, что она тоже имеет на него право.

— Ах! — вдруг вскрикнул однажды Павел, чувствуя нестерпимую боль и отвращение. — Я забыл тебе сказать, Лариса: я уезжаю сегодня же. Вот сейчас, вечером.

Она подняла бровки, скользнула сожалеющим взглядом по раскрытой постели, тень недоумения прошла по ее лицу, но тотчас черты разгладились.

— С каким поездом?

Он назвал наудачу ближайший час.

— Ты не забыл взять чистое белье? — спросила она погодя, желая показать заботу.

И как он ни был сейчас взбудоражен, расстроен, он все-таки бледно усмехнулся этому давно знакомому деланно-озабоченному тону и всему ее виду «маленькой хозяйки большого дома», как это у них называлось раньше.

Теперь он уже не чувствовал никакой связи ни с ней, ни с этой комнатой, где многие вещи были куплены его руками, и только рвался на вокзал, в сутолоку толпы, где можно будет наконец вздохнуть полной грудью.

Запихивая в чемодан белье, он, всегда такой аккуратный, безжалостно комкал его, чувствуя себя так, будто жизнь начиналась заново, когда не надо еще ничего ни беречь, ни рассчитывать, и тут вдруг вспомнил, как пятилетний Виталик перед сном играл с ним в прятки и деловито-серьезно «считался»:

Раз, два, три, четыре, Ходят свиньи по долине. А за ними старый дед, Тому деду сорок лет.

Павел подошел к кроватке с веревочной сеткой, потрогал теплый локоток спящего сына, постоял так без мыслей, но с ощущением саднящей боли в сердце и, вместо того чтобы надеть пальто и уйти, внезапно опустился на стул.

— Я, кажется, уже опоздал на поезд, — жалко сказал он.

Лариса, не удивившись, присела на край кровати, простодушно улыбаясь всеми своими ямочками.

А потом случилось еще одно событие, которое, казалось, могло снова перевернуть его жизнь.

В один из дней Павел получил на редакцию телеграмму: «Встречай утренним поездом. Лариса».

Это было так неожиданно, что он перечел несколько раз: она ведь раньше никогда не стремилась в Сердоболь! Что ей понадобилось теперь?

Он заказал по телефону домашний номер и, когда Лариса взяла трубку, начал с нетерпеливым раздражением ее расспрашивать. Но она отвечала уклончиво: нет, Виталик вполне здоров. А она сама приедет и расскажет. Может он потерпеть до завтра?

Вдруг она заговорила торопливым шепотом:

— До свидания. Я слышу, пришла тетя Аделаида, а я не хочу, чтобы она знала. А то она меня не пустит.

Павел совсем стал в тупик. Оставалось одно — ждать.

На следующий день он ходил по перрону задолго до прибытия поезда. Наконец тот подошел с фырканьем, и на подножке Павел увидел Ларису. Она была в шубке и капоре, очень похожая сейчас на ярмарочную куклу, расписную вятскую игрушку на снегу. В руках у нее был совсем маленький чемоданчик. «Значит, ненадолго», — облегченно подумал Павел и помог ей сойти. Она поцеловала его теплыми губами и тотчас попросила свести ее куда-нибудь позавтракать.

— Ведь у тебя дома ничего нет, я знаю.

— Может быть, ты сперва расскажешь?

— Так по дороге. Это все очень просто: я беременна.

Павел сильно вздрогнул. Лариса подняла на него глаза:

— Ах, сколько я напереживалась. Тетя Аделаида хотела, чтобы ты пока ничего не знал. Она будет на меня сердиться. Но я не могла, я так себя ужасно чувствую! Все время плачу по ночам.

Они уже вошли в «Сквознячок».

— А здесь славно, — сказала Лариса, оглядываясь. — И чистенько. Значит, это и есть «Сквознячок»? Я всегда думала: почему такое смешное название? По-моему, тут ни капельки не дует. Ну, заказывай же скорее что-нибудь. Как пахнет пирожками! Они с мясом или с капустой?

Павел стряхнул с себя оцепенение и заказал все, что она просила. Она тотчас принялась за еду, запивая чаем.

— Я теперь очень много ем, — виновато сказала она. — Гораздо больше, чем с Виталиком. Это, наверно, будет такой ребенок… — Она вдруг осеклась, глаза ее сделались неподвижными и жалобными. — Мне… мне не позволяют родить, Павлик. У меня почки… Тетя Ада записала меня уже на аборт. А я боюсь. Я не хочу! Скажи, что делать? Я не могу одна, вот я и приехала.

Она заплакала, давясь и всхлипывая. Зал был почти пуст, но из угла два-три человека уже поглядывали на них.

— Не плачь на людях, — сказал Павел с раздражением и жалостью.

Лариса поспешно вытерла ладонью щеки и улыбнулась ему. У нее было все-таки удивительное лицо! Все морщинки тридцатилетней женщины вдруг начисто смывало этой ясной улыбкой; она была похожа на розовую тучку, которая летит по закатному небу; тучке не надо ни ума, ни красоты, она сама себе целый мир.

Павел спохватился, что смотрит на нее, не отрываясь; цепь доброты опять потянула его. Воля словно атрофировалась, тихая привычная боль поселилась в сердце.

— Я очень хочу есть, — повторила Лариса. — Закажи еще что-нибудь.

В глазах ее заблестела жадность.

Через полчаса Павел звонил в поликлинику Софье Васильевне Синекаевой.

— Приехала моя жена, — сказал он. — Ей запрещают рожать. Я хотел, чтобы ее осмотрели здесь еще раз. Это можно?

— Сейчас подумаю. Постараюсь. Приводите ее.

Когда Павел положил трубку, он увидел, что комната его изменилась. Повсюду валялись Ларисины вещи: шубка на диване, капор на стуле. Она открывала маленький чемоданчик и доставала бумазейный халат с серой опушкой.

— Я сшила его недавно. Тетя Аделаида купила материал в ГУМе. Посмотри, какой красивый голубой цвет. И эти черточки, как ты думаешь, что это: птицы или снежинки? — Она вдруг зажала себе ладонью рот, лицо у нее исказилось и стало несчастным: — Ой, скорей!

Павел слышал, как ее рвет в ванной комнате, и стискивал руки.

Наконец Лариса вернулась пошатываясь. Она была измучена и бледна. На глазах от напряжения выступили слезы. Павел уложил ее на диван и прикрыл шубкой. Она взяла его за руку и стала тихо жаловаться:

— Так все время. И только когда вырвет, наступает передышка. Делается хоть в голове ясней. А то я ни о чем не могу думать, так все смутно. — И вдруг она вскрикнула совсем по-детски: — Ах, зачем это все так?!

Павел тупо повторил про себя: «Зачем это все?» Но Лариса поняла его взгляд по-своему.

— Не расстраивайся, — сказала она. — Ни я, ни ты — мы в этом не виноваты. Когда мне плохо, я все время твержу: «Зато у меня есть Павлик», и мне от этого легче. Нельзя сделать так, чтобы ты насовсем вернулся в Москву? Ну почему мы живем в разных местах? Ведь ты, наверно, тоже сильно скучаешь обо мне?

По ее бледному личику внезапно пробежало шаловливое выражение, и, как когда-то очень-очень давно, она взяла его ладонь и положила себе на грудь.

— Поцелуй меня, — прошептала она. — Знаешь, что бы я хотела? Сохранить нашу девочку. Она девочка, я знаю. Мы бы назвали ее каким-нибудь красивым именем. Ангелина. Тебе нравится? Нет, нет, будь около меня! — она передвинула его руку себе на живот. — Вот мы все трое рядом. Она может быть черненькой или беленькой, в общем все равно. Хотя моя мама говорила, что блондинки всегда побеждают. Это правда, как думаешь? Она росла бы совсем другой, чем Виталик. Очень миленькая. И ей можно было бы покупать такие хорошенькие платьица… Почему ты не обнимешь меня? Ведь мы так редко видимся. Ах, меня опять тошнит!

Павел почти на руках донес ее до ванной. Лариса содрогалась в его объятиях.

— Не смотри, — сдавленно пробормотала она. — Это противно. Я знаю.

— Ну что ты говоришь? — искренне возмутился он. — Отдышись и пойдем в поликлинику.

Ларису приняло сердобольское светило. Массивный, как гора, доктор Рубинштейн обыкновенно пробегал по приемной и громогласно спрашивал дожидавшихся его пациентов:

— Ну как, солнышко? Хорошо, солнышко? Зуб ликвидирован как класс? А фурункул? Поставим, поставим на ноги. Сделаем новый живот на молниях: откроем, почистим и опять закроем.

Девятипудовый вихрь улетал прежде, чем ободренный пациент собирался с мыслями. На маленькую Ларису доктор глядел снисходительно, и пока она торопливо рылась в сумочке, доставала бумажки с результатами анализов, даже игриво подмигнул Павлу: недурна! Но через секунду он смотрел на нее совсем по-другому: с мягкостью и отеческой заботой. Павел понял: весь его «медицинский» цинизм — короткая передышка в рабочем дне.

— А теперь, пожалуйста, выйдите, супруг, и поревнуйте полчасика за дверьми. Так?

Он улыбнулся Ларисе. Она смотрела на него доверчиво, как щенок в клетке льва.

Павел вышел. Из приемной он позвонил в редакцию.

— А вас спрашивали из области, — сказали там. — Женский голос. Да нет, ничего не передавали. Лиза разговаривала. Она сказала, что вы пошли встречать жену. Потом еще пришло опровержение на заметку о конякинской лавке. Но опровержение какое-то кислое. Думаю, что его нетрудно будет опровергнуть. — Довольный своей остротой, Расцветаев захохотал в трубку. — Вы сегодня не спешите. Номер на ходу. Все в абсолютном порядке.

Мимо Павла прошла Софья Синекаева. Она была в белом халате, это ее молодило. Удивительное ощущение опрятности и устойчивости исходило от ее облика. Павел внезапно подумал: «Пожалуй, она лучше всех, кого я знавал!» Он был рад, когда она присела рядом. Ее маленькие твердые пальцы были испачканы йодом и пахли лекарствами. Но это тоже были какие-то успокаивающие лекарства из раннего детства, вроде лакрицы или капель датского короля.

Она посмотрела на него внимательно.

— А вы-то сами хотите ребенка? Видите, когда хотят оба и очень, иногда стоит рискнуть. Вопреки медицине. А если нет, то ни в коем случае. Это из области психологии, наверно.

Она негромко засмеялась. И так как он не отвечал, поднялась и пошла дальше, приветливо и ободряюще кивнув ему на прощание.

«Значит, Тамара позвонила, и ей сказали, что ко мне приехала жена…» Он не успел додумать, как его снова пригласили в кабинет.

— Ну вот, мы обо всем и договорились. Никаких глупостей. Денек можно погостить у мужа, а потом возвращаться и лечь в больницу. Хотите, устроим здесь. Нет? Ну, хорошо. На этом не настаиваю. А гланды советую погодя тоже вырезать — ворота инфекции! Засим кланяюсь.

Он проводил их до дверей и ласково погладил Ларису по голове:

— Берегите себя, солнышко.

— Мне хочется погулять по городу, — сказала Лариса на улице. — Я ведь первый раз в твоем Сердоболе. Покажи мне реку и Дом колхозника, где ты жил раньше. Там все еще работает тетя Шура? Ну, зайдем. Пусть она знает, что я не такая плохая жена.

Павел безропотно свернул в боковой переулок. Он знал, что и тете Шуре Лариса понравится, как нравилась всем.

Он вспомнил вдруг, как тетя Шура не так уж и давно, зайдя к нему прибраться по старому знакомству и стоя с веником посреди комнаты, говорила пригорюнившись:

— Кроме любви, нужно еще милосердие друг к другу. Жизнь длинная, неизвестно, кто в ком будет нуждаться. Был у нас в Сердоболе такой случай: муж попал под поезд, отрезало ему ногу. Жена бросила, не захотела жить с калекой. А потом сама же заболела туберкулезом, и он ее лечил. Так тоже бывает.

Павел вздохнул и искоса посмотрел на Ларису: она шла и улыбалась. Щеки ее порозовели, и на фоне деревянных домиков под снежными крышами она снова стала казаться пряничной игрушкой. К ней вернулось прекрасное расположение духа; должно быть, потому, что с нее сняли тяжесть решения.

После ужина, когда ее снова стало тошнить, она только сказала:

— Скорее бы кончилось!

О девочке Ангелине она не вспомнила больше ни разу. И только ночью, приложив руку Павла к своему обнаженному телу, испуганно прошептала:

— А ведь оно еще здесь. Еще здесь.

Павел стиснул зубы.

На следующий день, провожая жену, он последил, чтобы она хорошенько закуталась, вошел в вагон, проверил, тепло ли там, удобно ли место, хотя Ларисе было ехать меньше полусуток. Они договорились, что он постарается скоро приехать.

Из-за толстого стекла она еще чертила ему какие-то знаки: он только кивал головой, не понимая.

В мартовскую ростепель Павел получил отпуск и уехал в Ялту, так и не увидев больше Тамары.

Перед отъездом он провел несколько дней в Москве, почти не расставаясь с сыном.

Виталик рос капризным, часто задумывался, легко раздражался и плакал. Но вместе с тем у него была и какая-то смешная, почти покровительственная любовь к матери. Словно он чувствовал, что Лариса не может ни от чего защитить его и он сам должен быть ей опорой. Они разговаривали, как ровесники, дразнясь или дуясь друг на друга. Лариса не умела ни к чему принудить сына; он сам, сжалившись над ней, принимал лекарства, натягивал свитера, но зато она должна была рассказывать ему сказки. Сказки были одни и те же, плод скудной Ларисиной фантазии.

— И прилетел светлячок к божьей коровке…

— Нет, — поправлял Виталик, — сначала он сел на сучок и поправил фитилек.

— Сначала сел на сучок, — послушно соглашалась Лариса. Но вдруг взмахивала в досаде рукой: — Ах, отстань ты от меня, Виталик-бормоталик!

В Павле она так и не заметила никаких перемен и оставалась по-прежнему доброй, покладистой, пухленькой, с гладким лбом и большими детскими вопрошающими глазами.

На вокзале Павел пообещал сыну привезти крымский подарок: пригоршню разноцветных морских камушков, но тот серьезно взглянул на него и отозвался:

— Приезжай скорей. Я хочу тебя самого.

Лариса подхватила:

— Конечно! Мы хотим только тебя.

И вдруг в каком-то повороте головы ее лицо, поражавшее его всегда своей юностью, сейчас, когда она стояла в профиль, странно изменилось: куда исчезла его красота? Оказалось, что нос у нее тонкий, как лезвие, льстиво поджаты губы, а глаза блеклые, водянистые.

Теперь он уже ничего не мог сделать: Лариса представлялась ему только такой! Он в ожесточении ворочался на полке. И хотя он знал, что это неблагородно, постыдно, похоже в чем-то на предательство, и упорно заставлял себя перечислять все ее хорошие качества, — слова звучали мертво, когда он произносил их про себя, под стук поездных колес. Как камни, он ронял их, сам не замечая этого.

А поездные колеса пели свою песню: один оборот — Лариса, второй оборот — Тамара. Третий оборот — Лариса. Четвертый — Тамара…

23

Зима прошла, как будто великан глазом моргнул. Вздулась и вышла из берегов Гаребжа, наглотавшись талых снегов. Стаи хлопьев, как мошкара, отмелькали у оконных рам. Первая редкая травка проклюнулась на выгонах и выпасах. Дороги развезло.

Глеб Сбруянов под вечер возвращался из Сердоболя в мрачном и раздраженном состоянии. Только что Синекаев сказал ему:

— Почему не сеешь? На Гвоздева равняешься? До добра тебя это не доведет. Гвоздев живет, как рак-отшельник, по своей собственной программе. Ну и доживется, с ним особый разговор. А ты, как слепой котенок, тянешься: «Гвоздев не сеет, и я не буду». Только силы-то, экономика, у вас неравные. Они за неделю управятся, а ты провалишь. Этим кончится.

Все взгляды вперились в Глеба, и, хоть вокруг сидел свой же брат — мятые, тертые калачи, председатели колхозов, — у него задрожали в обиде губы. А Синекаев, не замечая или не желая этого замечать, распалившись еще больше, говорил уже о других, но смотрел упорно на Сбруянова, словно и это относя к нему одному:

— Трактористы живут в мерзких условиях: скоту и то подстилку дают, а тут иногда соломы человеку пожалеют. Ставят на квартиру в самые грязные избы, где поросята, куры. После тяжелого десятичасового рабочего дня люди придут, лягут вповалку; по ним поросята лазают: они уже не слышат ничего. А председатели колхозов в это время перед райкомом речи держат. Был у меня в Горушах один такой краснобай: «Я, — говорит, — солдат партии, пошлите меня туда, где еще нет лампочки Ильича, я ее зажгу». Грех на моей совести, что я его не раскусил сразу. Теперь читаю в газете: ничего он не зажег, а потушил. Пошумел, прогонные получил и подтихую вернулся в город, по старому месту жительства. Может, и у нас так думают: потушу лампочку и уеду?

«Да что ж это такое?! — думал Глеб, ожесточенно крутя баранку, чтоб удержать машину на скользкой колее. — Стараешься, рвешься — все плох. От Гвоздева отлетают удары, словно он в броне, такой счастливый характер! А у меня вечно боком выходит.

Гвоздев сегодня подсчитал: свинья у него съедает два с половиной килограмма комбикормов, к концу года дает восемьдесят-сто килограммов мяса. Рацион же теленка в сутки — один килограмм, а чистый вес его за год — двести пятьдесят килограммов. Прямая выгода. Против цифр спорить нельзя. И целый год он гнул свою линию. А я, как и другие, когда дело подошло к выполнению обязательств, мешок за плечи — и поехал покупать у соседей готовых свиней: за что купил, за то продал. Деньги на деньги менял».

Дорогу чинили. Дощечка, которая должна была указать объезд, сбитая кем-то, висела стрелой вниз. Глеб свернул наудачу вправо. Проехав немного, он увидел тыл застрявшего грузовичка. Водитель еще издали махал ему обеими руками. С опасностью для себя Глеб притормозил: кругом было голое поле, шины сами собой соскальзывали в масляную грязь, как блин по сковородке. Он крикнул:

— Загораешь?

Тот взмолился с истинно шоферской проникновенностью:

— Подсоби! Уже час на дороге кукую: ну никогошеньки!

Глеб вздохнул и стал разворачиваться. Объезд был действительно выбран неудачно: полотно дороги поднималось высоко, и если бы кто и ехал по другой колее, слева, все равно не увидал бы их; словно в глубочайшей траншее, грузовик уходил за насыпь «с головкой». Глеб впрягся, мотор зажужжал, зафыркал; оба с беспокойством следили, крякая и ухая от нетерпения, пока плотно и безнадежно не села и сама сбруяновская машина.

— Ну вот, — сказал виновато шофер. — Теперь матюкай меня сколько хочешь. Из-за меня сел. А скоро темнота.

Они оглянулись. Румяное солнце опускалось в тумане. Еще холодало, но все было насыщено весной. Где-то далеко маленькая, как игрушечная будка, чернелась изба.

— Пойду топор добывать. Ветки будем рубить. Если кто поедет мимо — умоли!

Когда шофер вернулся в густых сумерках, он увидел, что третья машина, свернувшая ради подмоги, отчаянно буксовала возле них.

Сбруянов, раскаленный, как после бани, скинув пальто, в одной пушистой шапке, бился над радиатором, сам огромный, с руками, как совковые лопаты. Но зато когда рвануло и мотор тонко запел, какое это было торжество!

— Твое счастье, уезжай, — сказали ему с завистью оба водителя. — Не ночевать тебе с нами.

Глеб моргнул, прогоняя искушение.

— Ладно. Подтолкну еще разочек.

Через десять минут все вернулось к прежнему состоянию.

Нет ничего жальче, беспомощнее машины, когда она садится на дифер; колеса ее отчаянно вертятся, будто это муха, завязнувшая в варенье, барахтается лапками.

Трое мужчин выключили моторы, собравшись коротать ночь на дороге. Ночной ветер раздувал звезды до белого пламени. Редко увидишь такие огромные, весенние, немигающие пристальные звезды.

Глеб поплотнее запахнулся, вдел руки в рукава и продолжал думать. «Что за человек Синекаев? Спрашивает меня: «Выполните?» Отвечаю: «Выполню, если…» — «Никаких если!» Но ведь они все-таки существуют! Живем, как пожарники: в одном месте загорится, кидаемся все туда. Потом в другое. Не работаем, а выкручиваемся. Разве он этого не понимает? Вот подумаешь о своем колхозе: ведь мы отрапортовали, что сдали хлеб. А на самом деле не сдали, заменили его молоком. Ну, молоко тоже нужно. Так пусть же это и считается тогда молоком, а не хлебом. А то переводим литры в килограммы, а фактически этих килограммов нет. Кого обманываем? Почему не сказать: молока в этом году много, а хлеба по району недобрали. Пусть молоком и расплатимся без замен: а то на бумаге хлеб, в натуре молоко. Да и молоко, по правде говоря, нищенское. По пять коров на сто гектаров; разбредутся эти коровы, не увидишь, а прокормить мы их досыта не можем… Нет, и почему это у одного только Шашко надои как на дрожжах вверх лезут? Частушки поют: «У Пронской Гали руки, как у Золушки: по два пуда надоила от каждой от коровушки». Это, конечно, хорошо, но откуда два пуда? Возможности у нас одинаковые, луга наши даже лучше, скот что у них весной тощак, что у нас».

Глеб стал задремывать. Вдруг в стекло его забарабанили:

— Смотри! Самосвал. Прямо по дороге прет.

Три гудка подали шоферский сигнал бедствия. Самосвал, важный, как носорог, словно не слыша, проходил мимо. Тогда наперерез ему, карабкаясь по высокой насыпи, все трое выскочили на дорогу.

— Послушай! Остановись на четверть часа. Выручи, браток.

Тот, не приоткрыв дверцу, оборотил к ним на мгновение лицо, спокойное и беззлобное:

— Была мне охота середь ночи валандаться.

Они упрямо бежали рядом, стыдя его и уговаривая. И, озлившись, встали посреди дороги перед самым радиатором. Чмокнув передними колесами, самосвал лениво притормозил.

— Ну? — сказал водитель с любопытством. — Хулиганы? — И скользнул глазами но Глебу, должно быть узнав его.

— Да ты человек или нет? — вскричал один из шоферов, тот, что пристрял к ним последним. — Войди в наше положение: грузы срочные, дорога пустая. Когда тут кто еще проедет. Если не о нас, то хоть о деле подумай.

Вместо ответа тот включил газ.

Тогда все трое прыгнули на подножки. Глеб, налившись бешенством, заорал:

— К черту! Слезай! Жмот!

Водителя выбросили из кабины, насовав ему для убедительности пару тумаков. Один из шоферов сел за руль, и самосвал, словно изменив характер, бодро заспешил по откосу.

— По головке не погладят! — кричал вслед низвергнутый, потрясая кулаками.

За четверть часа были вытащены на твердую землю все три машины, а самосвал загнали в грязь: теперь посиди сам, узнай, каково без товарищей!

«Ах ты, собака, — твердил Глеб, уже подъезжая к Сырокоренью. — Гриб-поганка, не человек».

Гнев его был праведен, но недолог, только до порога, когда Ева отозвалась на его поздний виноватый стук.

Утром, в высоких сапогах и брезентовом дождевике, надетом не ради страха перед непогодой, а просто как каждодневная одежда, Глеб зашел в коровник, где отощавший за зиму скот готовили к дойке.

Феона Филатовна Федищева, краса и гордость Сердобольского района, женщина скорая на работу и на брань, тряся красными сережками, хлопотала возле своих коров. Она ворковала, обращаясь то к одной, то к другой:

— Куда, куда пошла, Могучая?

Коровы переминались, тыкались мордами друг в дружку, норовили встать не там, где им положено.

— Энергия! Стыдно тебе. Ты же умница.

Та подумала, помычала, вернулась.

Сытный запах сухой травы, молока и побелки стал разбавляться сырым током воздуха из раскрывшихся дверей: вслед за Глебом, догоняя его, вошел Федищев.

— Скоро на подножный корм? — спросил Глеб пастуха.

— Повременить бы. Травка еще младенчик. Такая история.

Они закурили.

— Вчера поздно из района вернулся, Глеб Саввич?

Тот глубоко вздохнул, подтверждая.

— Что новенького?

— Чему быть? Все старое: работаем плохо, вот что.

— Пушат, значит.

— Пушат.

— Персонально или вообще? — осторожно спросил пастух.

Глеб ожесточенно помял папироску:

— Шашко, конечно, хвалят. У него чуть не от всех коров по тридцать литров и теперь берут.

Феона навострила уши.

— Крутит он, рыбий глаз! Как хочешь, Глеб Саввич, там нечисто. Я на Гальку Пронскую гляжу, она глаза в пол. Какая причина? Крутят!

— Ну, сколько уж комиссий было, проверок. От газеты ездили.

— Газета, проверки! — Феонины серьги зло зазвякали. — Пока от Сердоболя до Старого Конякина комиссия доедет — корова отелится. А от Старого Конякина до Сноваздоровки — телка коровой станет. Шашко проверять надо так: один чтоб возле него стоял, за руки держал, другой от бригадира ни на шаг, а третий возле подойника дежурил.

Глеб молчал, недовольный оборотом разговора.

— Работать бы самим получше, — буркнул он.

— Глеб Саввич, а Глеб Саввич, — немного погодя вкрадчиво пропела Феона, — съездим в Сноваздоровку? Серьезно: опыт хочу перенять. Тебя в Старом Конякине высадим. Ну, возьмешь еще двух баб для солидности. А мой на весла сядет, мигом домчим до Сноваздоровки и прямо на ферму.

— Это что ж, вроде комиссия будет?

— Зачем комиссия? По-соседски. Людей посмотреть, себя показать. Может, меня, дуру, и вправду чему научат. — Феона с ядовитостью поджала губы.

— Вполне подходяще! — поддержал жену и развеселившийся Федищев. — А я пастухов спрошу: на шоколаде у них трава растет или как?

— Ладно. — Глеб мрачно усмехнулся. — Поедем на свой стыд. Вот отсеемся и съездим.

Синекаев вовсе не был слеп: он видел те же явления, что и Глеб Сбруянов, только выводы у них получались иногда разные. Там, где Глеб готов был бить тревогу, Синекаев отмахивался. Он сам знал, что на пенициллиновых уколах хозяйство не поднять. Но прорех было слишком много, кормить же страну надо было каждый день. А коль скоро человек оставляет на каком-нибудь деле след своей руки, оно становится дорого ему, и он готов его защищать. Скепсис, ирония, насмешливое недоброжелательство появляются, только если стоишь в стороне: от скуки, от безделья, от неучастия в работе.

Когда Синекаев в 1955 году приехал в район, лесные деревни вроде Сноваздоровки считались совсем глухими, жили на клюкве, на грибах, сушили боровики чуть не тоннами, продавали в огромных количествах; целые сушильные производства, хорошо налаженные, прятались в чаще. Люди там были откровенно настороженными: недобрый рубль ставил их как бы за перегородку от советских законов. Синекаев не охнул, наивничая: и это, мол, на тридцать восьмом году советской власти?! Он не боялся черной работы. Но с чего начинать? Это ведь не резолюцию написать, не автопоилки выдрать у хозснаба. А канцелярские дела набегали каждый день: сводки, телефонные приказы, отчеты. Иногда его одолевало малодушие. Никто не знал об этом. Он выходил на улицу, твердил себе: наваждение! Дома стоят, домны плавят металл, балет лучший в мире танцует. Все идет нормально. «Мне просто привиделся дурной сон». А между тем Сноваздоровка не была сном. И он это тоже знал. Сила нашего строя победоносна, мы идем вперед, но каждая ошибка затягивает дело. И отвечаем мы не перед начальством, а перед коммунизмом. Некому нести оправдания. Кирилл Андреевич, исшагав, как и Павел в свое время, спящий Сердоболь вдоль и поперек, снова возвращался к мыслям о сегодняшнем дне.

У Гвоздева в колхозе за год втрое выросли надои: на следующий же день после включения автопоилки на ферме прибавилось шестьдесят литров молока! Но обеспечить автопоилками мы всех не можем. Чардынин говорил, что обещали дать только для племенных ферм. Племенных ферм в области сто с чем-то, а неплеменных — тысяча. Значит, пока в хозяйстве действует не только организация распределения, плохая или хорошая, но и субъективные факторы: кто из председателей разворотистее, бойчее. Идет как бы естественный отбор среди колхозов — «богатому и черт люльку качает»: кто выбился первоначально, накопил потенциал, тот идет вперед быстрее. Но в какую сторону идет? В какую сторону движется Гвоздев? А Шашко? Что для каждого из них значит их работа? Председатель колхоза — пост этот должен быть для человека обязательно движением вперед. Не всегда движением вперед по должности, формально, но всегда по существу. Вот Гвоздев был уполномоченным по заготовкам, районный работник, вроде ступенька вверх? А что он мог по сравнению с тем, что может сейчас? Он же хозяин, получает столько, сколько никакому районщику не снилось. Дерется за областную, а может, со временем и всесоюзную славу. А чем мог прославиться уполминзаг? Для Гвоздева его колхоз — это простор для деятельности, развязывание всех творческих сил.

…Что лучше — колхозы или совхозы? Говорят, был такой спор у Чардынина с членом правительства, когда тот ездил по области. В Сердоболе они останавливали колхозников и спрашивали то одного, то другого. Отвечали по-разному, но больше голосов было за совхозы. Приезжий сердился, а Чардынин хитрил, всячески внушая, что здесь и надо создать побольше совхозов, и он тогда был прав: в разоренном войной, обезлюдевшем крае народ можно было привлечь только твердой зарплатой, механизацией, кормами для скота, которые даются планово и бесперебойно. Итак совхозы лучше плохих колхозов. Если бы мы так и не смогли поднять колхозов в районе, то совхозный путь — единственный. Но вот он, Синекаев, убежден, что хорошие колхозы все-таки лучше совхозов! Во-первых, нет предела заработку, а в совхозе выше зарплаты не прыгнешь. Ну, премиальные. Колхоз же может надбавлять трудодень почти неограниченно. Миллион дохода — пять рублей гарантировано. А если пять, десять миллионов? А если двадцать? И разве это не реальные цифры при условии, что земля родит не семь центнеров с гектара, а по двадцать — двадцать пять? И каждая корова даст в сутки твердых десять литров. Конечно, не обязательно, чтоб все это шло в трудодень, но клубы, новые дома, стадионы, культура, за которую так ратует редактор Павел Владимирович! В смысле же развязывания инициативы, самостоятельности, демократии колхозы тоже, пожалуй, более гибки. Директор совхоза все-таки служащий, его можно отозвать, перебросить. И все работники совхоза служащие. Колхозники же — хозяева в своей артели, они сидят на земле крепче.

Однажды они говорили с Павлом обо всем этом. Павел, который, вернувшись из отпуска, странно притих, реже улыбался и часто смотрел по сторонам отсутствующим взглядом, во время этого разговора по-старому оживился, лоб его заиграл напряженным вниманием. Теоретические разговоры были любимым коньком обоих.

— Не знаю, не знаю, — протянул Павел задумчиво, — более ли народна, демократична форма колхозов? То, что в совхозах возможна большая подвижность кадров, расширяет кругозор людей, я в этом вижу плюс. Окончательно уходит «власть земли». Сейчас, если хлебороб переходит из колхоза в колхоз, это целое событие. А ведь есть, помимо страсти к земле, и желание повидать свет, особенно в молодости. Человек не хочет менять профессию, согласен оставаться пахарем, но мечтает попахать и север и юг. Совхозы дают такую возможность. Колхозы — нет или редко, только прославленным мастерам, разъезжающим для обмена опытом.

— Ну, это ты из области психологии! — сердился Синекаев. — Я тебе говорю о перспективах заработка крестьянина, о реальных вещах, а ты о путешествиях.

— Заработок не всегда будет единственным мерилом, Кирилл Андреевич.

— Опять психология. Ты все норовишь заглянуть в послезавтра, а я работаю сегодня.

— Разве мы не должны приближать будущее?

— Должны. Кто спорит? Только прежде убери завалы от вчерашнего дня. А то, с одной стороны, бригады коммунистического труда, с другой — захребетники, симулянты работы. А иные писаки бумажки строчат. Знаешь, о ком говорю: колесят по району, ставят птички в командировках. Бывает, в один и тот же день в колхоз приедет и уполномоченный из области, и от нас, из района, и из совнархоза, только по разным дорогам петляют.

— Как вы зло говорите! Как же тогда работать?

— А вот это уже, прости меня, обывательщина! Все надо рассматривать в движении; если фотографию снимешь, ни черта не поймешь. Канцелярщина не злокачественная опухоль, это только болячка. Ее задеваешь все время, и она раздражает. Но не вижу надобности впадать в панику и опускать руки перед этой паршивой болячкой. А ты, Павел Владимирович, что-то поопал с лица, — сказал он вдруг совсем другим тоном, внимательно разглядывая своего редактора. — Сейчас раскисать нельзя, на днях Чардынин приедет, серьезный будет разговор!

— Я хотел бы на сутки съездить в областной город, — сказал Павел, глядя в сторону.

— А что ж, поезжай, поезжай, — рассеянно согласился Синекаев. — Сутки ничего не решают.

…После того как Павел вернулся из Крыма, он нашел на столе письмо. Он распечатал его медленно; первые строки как ударили его по сердцу, так оно, не переставая, и болело уже все время. Он слышал голос, гневный, ломкий. Это была его Тамара, которая не хотела ни с чем мириться и доискивалась правды, всегда одной правды! Хотя бы для этого пришлось полоснуть по живому.

«Разлюбила я тебя, вот что. Разве ты не видишь? Больше не люблю. А ведь я так радовалась! Нет, счастлива была. Ты, конечно, тоже радовался, верю. Но очень быстро начал оглядываться. На что? А не знаю. На все. Кто увидит, что подумает. Я сказала: «Будем вместе хоть сколько-нибудь». Ты и обрадовался: «Ничего не прошу». А раньше — помнишь? — ведь все требовала, плакала: навсегда! Один раз ты мне сказал: «Нет, сына я не могу оставить». Я промолчала. Только так больно мне стало, так обидно, будто я ему злодейка, а ты защищаешь. А от кого защищаешь? От меня или от себя? А что я не хотела, чтоб ты мать его любил, жену свою, так это правда. Я прочла ее письмо. Ну, вот так и прочла; ты вышел, а я достала. И так она пишет спокойно, словно никакой меня и на свете нет: «твоя Лариса», «крепко целую». И ты ей, наверно, отвечаешь: «твой» да «обнимаю». А разве у меня сердце для твоей забавы?! Знаю, что тебе тоже трудно. Ты и заплакать можешь, видала. Но только я женщина, мне любовь нужна, а не чтоб я тебя жалела. Нищего на базаре я пожалеть могу. Ты же должен за меня бороться, жизни своей не пожалеть. А ты обрадовался: ничего не требую, как хорошо! Домой письма пишешь, здесь меня любишь. Конечно, другие могут жить на два сердца, на две постели… Но ты уходи, пожалуйста. Ничего я теперь от тебя не хочу. Только больно очень. Обняла бы тебя и плакала. Или ушла бы куда глаза глядят. Вот что ты мне сделал. Простить? Как же за это прощать? Ни ты меня, ни я тебя не можем прощать. Не те слова все. Ну иди же, иди. Да не оглядывайся, не возвращайся больше, Павел, если любишь меня. Уходи, ради бога, ухода; пожалуйста…»

Тамара не ждала никого в этот день, просто сидела за столом, когда раздался стук в дверь. Она прошла комнату хозяйки (та занялась шитьем, и швейная машинка домовито стрекотала у нее под самым ухом, заглушая все остальное) и в сенях спросила, не снимая крючка с наружных дверей: — Кто там?

— Здесь живет Ильяшева?

Она скинула крючок прежде, чем обдумала что-нибудь. Павел стоял перед нею в мокром пальто и шляпе: накрапывал дождь.

Несколько секунд они смотрели друг на друга.

— Это ты? Вот как? — только и сказала Тамара.

Потом, помедлив, добавила:

— Ну что ж, входи, раз пришел.

Они прошли оба в том же порядке — сени, комнату хозяйки, которая обернулась на шум шагов и смерила вошедшего любопытным взглядом. Павел снял шляпу, чтобы поклониться ей, и так и вошел за перегородку с непокрытой головой. Даже на бровях его блестели мелкие дождевые капли. Он остановился у порога, потому что она тотчас отошла от него в дальний угол, не говоря больше ни слова, и глубоко вздохнул:

— Здравствуй.

Он протянул руку; тогда она была принуждена подойти поближе и тоже подать свою. Но едва он коснулся ее пальцев, она тотчас отняла руку и отошла снова.

— Значит, ты живешь здесь? — пробормотал он и вдруг взглянул на нее отчаянным, почти ненавидящим взглядом. — Я получил твое письмо и тоже пришел требовать ответа. — Он бледнел на глазах. — За что ты погубила мою жизнь? Как лодка, прошла по воде, задела водоросли, вырвала их с корнем и отбросила веслом: плывите, куда хотите! Как ты можешь, как смеешь так относиться к человеку?!

— У тебя испорчена репутация? Неприятности в семье?

Тамаре трудно было говорить, губы ее были стянуты, и все-таки она усмехалась сухой, неприятной усмешкой.

Он быстро, горячечно махнул рукой:

— Разве это те слова? Я работаю, разговариваю, а на меня смотрят, как на больного. Когда я приезжаю домой и здороваюсь с Ларисой, я чувствую, что оскорбляю и ее и себя самым легким прикосновением. Мне так стыдно! Я становлюсь грубым, пошлым и ненавижу в эти минуты тебя, себя со всей силой, на которую способен. И все-таки каждый день в Сердоболе я надеюсь на чудо: мечтаю о том, что ты меня встретишь в моей комнате или что ты ждешь на перекрестке. Я стараюсь угадать, в каком ты настроении в этот день, какое на тебе платье. Я задыхаюсь от этих мыслей и, только когда это все во мне перегорает, поднимаюсь к себе. А в Москве я стучу в дверь; ко мне подбегает сын, лепечет что-то, я смотрю на него, целую. Если б я мог, я все бы ему рассказал; только его мне не стыдно, только он, наверно, любит меня… Мне хочется схватить его на руки и просить судьбу, чтоб с ним не случилось ничего подобного. Я люблю его больше всех на свете. Он в миллион раз дороже для меня, чем ты!

— Зачем ты пришел сюда? — сдавленно проговорила Тамара. — Ну?

Он внезапно присмирел, сел на стул и долго смотрел на нее молча. Потом покачал головой:

— Как ты спокойна и черства! Может быть, ты уже с трудом вспоминаешь и мое имя: ведь все это было так давно — три месяца назад!

Со странной улыбкой он поднялся и приблизился к ней неверными шагами.

Тамара не шевелилась, горло ей перехватило. Она чувствовала, что он борется с отчаянным желанием схватить ее за плечи, зарыться лицом в ее платье. Он жадно смотрел ей в лицо, все еще продолжая улыбаться бесцветной улыбкой, и вдруг сжал ее руку выше запястья. Она вскрикнула негромко, но сейчас же овладела собой и, не шевелясь, продолжала смотреть прямо ему в глаза. Он сжимал руку все больнее и тяжело дышал, прерывисто, как умирающий.

Тамара чуть приоткрыла губы, он тотчас выпустил ее и, отступив на шаг, шел пошатываясь. Он пятился до тех пор, пока не наткнулся на стул; казалось, он сидел бесконечно долго, опустив голову, а она стояла перед ним, закусив губы. Рука ее висела как плеть. Наконец другой рукой она подала ему шляпу. Он тяжело встал, избегая смотреть на нее, на глазах поникнув и постарев, пошел к двери. Она опустила веки, чтоб не видеть, как он будет уходить. И очнулась только, когда смолк успокаивающий стук швейной машинки.

— Это ваш знакомый? — громко спросила хозяйка из-за перегородки. — Интересный мужчина. Не здешний? Смотрите, смотрите, он же возвращается назад. Бежит бегом. Наверное, что-нибудь забыл?

— Да, забыл! — закричала Тамара и кинулась ему навстречу, больно ударившись о косяк.

— Нет, не так! Только не так. Никогда больше не так! — бессвязно лепетали оба, стоя на пороге распахнутой двери. Ветер, солнце, дождь, любовь — все обрушилось на них снова.

Для Павла самым главным в жизни были сейчас Тамара и Сердоболь. Никогда не было у него такой ясности в мыслях, смелости в решениях. Того чувства окрыленности, которое дается человеку счастьем и ничем не может быть заменено другим. Счастье — это когда наступает то, чего всегда не хватало в жизни. Оно ставит межевой столб между тем, что было и что станет после. Никогда не бывает таким ясным сознание, как в этот момент, потому что наконец-то осуществилась полнота чувств.

А в Сердоболе жизнь тоже повернула так круто, так вдохновляюще, что не у него одного захватило дух. Приехал Чардынин. В кабинете Синекаева, уже нетопленном, собралось человек двадцать. Почти все сидели в пальто, женщины опустили платки на плечи. За окнами теплился мутный, процеженный сквозь тучи свет уходящего дня. Весна стояла удивительная: с начала апреля отовсюду, изо всех подворотен неслась звонкая песня льющейся с крыш воды, но ветер был ледяной. Весь воздух наполнялся иногда таким яростным густым крутящимся снегом, что Сердоболь исчезал в белом мареве. Но выглядывало солнце, и снег уже превращался в летящие лепестки: они плыли сверху, снизу — со всех сторон.

Прибежал Барабанов в накинутом щегольском полушубке и круглой меховой шапке, которую он сдвинул несколько на лоб, приобретя сразу ухарский и небрежный вид.

Гвоздев был в серой гимнастерке, перепоясанной желтым ремнем с бронзовой звездой. Разбегаясь ото лба, волосы его лежали влажными вороновыми перьями. Полуприкрытые глаза вдруг поднимались, серые зрачки придавали лицу стальную остроту. А вообще-то лицо было молодым, любознательным, с яркими, плотно сжатыми губами.

— Здесь Сбруянов? — спросил Чардынин, оглядывая всех и здороваясь.

Тот встал, мешковатый, безотказно дисциплинированный.

— Здесь, товарищ секретарь обкома.

— А Гвоздев?

— Я. — И приподнялся, неприметно играя насмешливым взглядом: «Меня, Гвоздева, не заметил? Ну-ну…»

Шашко с готовностью достал блокнот, примостил его на жирных коленях. Гвоздев держал карандаш между пальцами, как папиросу, и смотрел в окно: весна, весна, ан и зима!

— Хотел я с вами посоветоваться, — сказал Чардынин. — Вот вы хлебушек часто сдаете за счет крепких колхозов, да и картофель тоже. Нет, это не только в районе начинается, но и от нас — обкома, облисполкома идет. Хотя, сознаюсь, в противовес решениям ЦК. Бывает, не хватит для плана тридцати-сорока тонн в последний момент, не хочется плохо выглядеть, ну и просим вас, товарищ Гвоздев, товарищ Шашко, — подмогните! А несдавшие колхозы продолжают висеть на шее района гирей. Хозяйство в целом топчется на месте. За несколько лет скота у нас не прибавилось, а область тем не менее смогла дать мяса в два раз больше. Как? Покупали скот у населения. В частном пользовании коров стало чуть не втрое больше, чем у колхозов. Кредиты, взятые у государства, шли на покупку скота для… государства же!

— А чем плохо, если колхозник погодует телочку три года и сдаст нам готовую коровку? — явственно пробормотал кто-то, сомневаясь.

— А тем, что мы разлагаем и колхозы и колхозников. Некоторые приспособились: по две коровы продают, шесть-семь тысяч выручают, а другой на трудодни за два года столько не получит. Колхозное стадо у нас в заброшенном состоянии. Даже в лучших колхозах спрашиваю: где телочки от коров, которые дают по двадцать пять литров? Ни одной нет, всех на базу сдали: они крупные, вот их и пустили на мясо, а оставили растить мелкоту.

— Корма… — опять вздохнул тот же голос.

Чардынин живо обернулся к нему:

— Вот именно! В них уперлись. Порядок надо на земле наводить, другого выхода нет. Ну, побеседуем? Даст это пользу делу, не потеряем время впустую?

Улыбка чуть тронула губы Гвоздева.

— Если после разговора будут приняты меры.

— Конечно, иначе и собираться не стоило.

Чардынин оглядел всех. Ему нужно было чувствовать ответное движение в слушателях.

— Земля у нас дошла до стыдного состояния, товарищи. Тот, кто собирает по семь центнеров зерна с гектара, еще кое-как сводит концы с концами. А если меньше, то хозяйство работает уже в сплошной убыток. Может быть, кто скажет: а что же раньше-то думали? До седины дожили, хозяйствовать не научились? Действительно, чего проще, казалось: в первый же день после войны и начать с земли как основы всего: добывать торф, возить известь, удобрять поля. Но ведь мы не сидели сложа руки. В каждой работе есть свои закономерности. Идеи, как бы ни были они великолепны, сами по себе бездейственны, пока жизнь не подведет к ним вплотную. Так же как и учение сильно только учениками, а не количеством цитат, пущенных из него в обращение. Мы в нашей области, которая досталась нам в головешках и развалинах, прошли несколько трудных этапов. Они уже позади. Вспомните, товарищи, какими были скотные дворы: коровы по рога в навозе! Иногда дешевле вставало перенести хлев на новое место, чем вычистить его. Что сделали тогда коммунисты? Взяли лопаты, пошли на фермы. Работали сами и повели людей. Потом наш новый сорт льна, он стал рычагом, поднял материальную заинтересованность колхозников. Но разве мало мы за него боролись? Сколько этот вопрос жевали в министерстве: мол, машины для него не приспособлены, кондиция другая. Так придумайте новые машины, говорили мы. Следующий этап: строили крытые тока по всей области, чтоб сохранить этот самый лен; тысячи помещений! А к нам еще присматривались, не очень доверяли: выдюжим ли? Но мы подняли и это. Вся наша работа с первого дня была прежде всего укреплением веры. Это сложная работа, товарищи. Партия завоевывает любовь народа каждый день своими делами. Вы, сердобольские коммунисты, тоже понимаете это. В прошлом году мы с вами строили силосные ямы, взяли большие обязательства по мясу и молоку. Мы худо выполнили их, конечно: больше за счет покупных коров. Да и мало еще надаиваем. Но зато мы сдвинули дело с мертвой точки; показали, что Сердоболь может пойти вперед. Подвели людей к неизбежности самой этой мысли: вперед, только вперед! И вот теперь-то мы можем наконец взяться за самое трудоемкое, первостепенное — землю.

Чардынин передохнул и снова оглядел всех. Гвоздев кивнул со спокойным удовлетворением. Сбруянов подался вперед, его расцветшее лицо пылало воодушевлением. Шашко сидел очень смирно, держа на коленях блокнот.

— Идиллической благодати никогда не бывает и не будет, запомните, товарищи. Вот мы знаем, что сильны; из любых противоречий выход найдем. Между тем иной уткнется лбом в противоречие и начинает чесать затылок. А в жизни надо отыскивать их, идти им навстречу. Вот это и будет зрелость партийного работника! Потому что противоречия — это прежде всего богатство возможностей. Мы учимся выбирать, учимся смелости. Глаз орла зорче, но человек видит больше. Итак, — сказал он, — перед нами задача: быть готовыми встретить планы семилетки. Мы должны поднять народ области на огромное дело: вывезти на поля десятки миллионов тонн торфа и навоза, изменить всю структуру почвы, добиться стопудовых урожаев. Как вы считаете: доросли мы уже до таких задач? Может Сердоболь возглавить это движение?

— Конечно, может! — тотчас отозвался Сбруянов, преданно глядя на секретаря обкома.

— А вы как, товарищ Гвоздев?

— Считаю, что вопрос своевременный, — сказал тот негромко и отчетливо.

— Благословляете вы нас на это? Берете почин на себя?

И Синекаев от имени сердобольцев ответил коротко и почти клятвенно:

— Нужно сделать!

…Тамара сидела на валике дивана в кабинете заведующего областным радио. Все — и разъездные и местные, городские, корреспонденты, редакторы, дикторы, звукооператоры, даже машинистки — были собраны по случаю приезда товарища из вышестоящей радиоинстанции. Он устроился с подчеркнутой скромностью сбоку письменного стола, но поглядывал по сторонам значительно, словно приглашая всех не обманываться насчет его истинной весомости.

Заведующий суетливо пробежал кабинет по диагонали и уселся в свое кресло, делая вид, что говорит обыкновенным голосом:

— Блокнотики взяли? Правильно. Вот сегодня в областной газете обзор, где нам очень и очень достается. Приводятся образцы стиля из наших передач: «Поднять, провести, включить». И даже на самых младших мы недавно обрушили крупноблочный клич «Выше уровень пионерской работы». У нас маленькая заметка в последних известиях, всего на пятнадцать строк, была названа «Стрелковый спорт». Что это? Рубрика? Нет, отчет о соревнованиях. А озаглавить «Кто лучше стреляет» ведь интереснее?

Заведующий передохнул, мысленно прикидывая: отдал ли он дань беспристрастной самокритике? Дальше речь его полилась свободнее, он перешел к позитивной части. Да, им удается своевременно освещать события. Часто перед микрофоном выступают партийные и хозяйственные работники. Организован радиоальманах «По своей земле». Создается радиолекторий для передачи опыта лучших животноводов.

Тамара рассеянно водила глазами по множеству разноцветных плакатов и диаграмм на стенах: казалось, вся область была препарирована, разделана и освежевана ими.

— Наше руководство вам, вероятно, докладывало о недостатках. Но послушайте голос из низов. Я попробую олицетворить этот голос. — Областной Левитан кокетливо прикрывает горло шарфом, слегка покашливает и начинает жаловаться: — По утрам на студии сидишь в пальто, температура восемь градусов. Холодно.

— А если с вечера записывать на пленку? — заботливо спрашивает приезжий.

— Так это же последние известия, утром бывают изменения. И потом записи у нас звучат неважно: вдвое тише, чем голос.

— Ваше замечание учтем, — с готовностью и беспокойством соглашается заведующий, исподлобья оглядывая остальных.

— Транспорт! — ворчит кто-то. — У директора хлебозавода персональная машина, а куда ему ехать? В трест? Так он за двести шагов. А у нас один «Москвичок» на восемь разъездных корреспондентов. Дали нам старую развалину, стоит в сарае.

Приезжий выжидательно барабанит пальцем, заведующий слегка разводит руками:

— Сие не от нас… Конечно, если товарищ Мамонов…

Он вопросительно взглядывает на приезжего, тот неопределенно качает головой.

— Не будем отвлекаться на организационные вопросы, — тотчас говорит заведующий. — Предлагаю прослушать короткие отчеты наших разъездных корреспондентов. Товарищ Ярцев, где вы побывали на этой неделе?

Тот сказал, что присутствовал на районном празднике животноводов. Собрали там сто человек; всех, кто имеет отношение к фермам, даже сторожей. Записал выступления. Были ужин, кино. Пригласили и тех, которые сейчас уже не работают — им по семьдесят лет, — но помогают советами.

— А вы, товарищ Ильяшева?

Тамара по школьной привычке, как пружинка, быстро поднялась со своего места и сразу рассердилась на себя за это.

— Что вам удалось разведать нового?

Приезжий благожелательно ее рассматривал.

— Я была в колхозе «Прогресс», проверяла письмо группы слушателей о состоянии свиноводства.

— Ах да! Ну и что? Правда, что там дохнет каждый третий поросенок?

— Нет. Но не это важно. Они сейчас бросили все силы на свиноводство: отняли концентраты у коров и дали свиньям.

— Значит, не подтвердилось письмо?

— Нет. Я хотела сказать: ведь это же не выход — попеременно морить то коров, то свиней. Каждый год у нас растут планы, а корма? Мы в передачах часто говорим о повышении урожайности, но на самом деле…

— Вы что, собираетесь здесь критиковать работу областного отдела сельского хозяйства?

— Нет, я про Сердоболь. У них в районе решили поднимать торфяные залежи, готовить компосты, с этого года, нет, буквально с этих дней… и я думала…

— Таких сведений к нам не поступало. Держитесь фактов, а не фантазий. Товарищ Дубовцев, что вы нам можете… Виноват, одну минутку. — Заведующий снял трубку.

Разъездной корреспондент Дубовцев поднялся, а Тамара не села.

— Да, слушаю. Слушаю вас. Информация у меня уже имеется. Нет, не по радио. Я хотел сказать, что я сам лично в курсе… Понимаю, понимаю. Своевременная инициатива.

— Сколько учить, — проворчал Ярцев, — когда тебя не спрашивают, молчи. Когда спрашивают, говори как можно меньше. И садись ты, коза-дереза!

Тамара упрямо стояла.

— Все ясно, все ясно, — продолжал заведующий в трубку. — Непременно. Сейчас же. Товарищи, — обратился он ко всем, — мне звонили из обкома партии. Замечательный почин Сердобольского района требует самого широкого освещения. Ильяшева немедленно выедет туда. Но этого мало, мы подготовим бригаду: Ярцев, Дубовцев, ну и Горелик отправятся в рейд по области. А теперь продолжим наше совещание. Что вам, Ильяшева?

— Поезд на Сердоболь уходит через час.

— Хорошо, можете быть свободны.

24 Из дневника Тамары

«Земля, земля! Когда она только что проснулась, приняла в себя зерно, она гола, ей так много нужно соков, чтоб создать из самой себя целый мир и одеться в зеленое…

— Ваше зеленое? — играют дети и хитро показывают друг другу припрятанную травинку.

Наше, мое зеленое!.. Я все думаю: почему так люблю землю? Ведь горожанка. А дышится мне легко, только когда выезжаю за последнюю заставу. Но Сердоболь — самый удивительный из городов! Пройдешь полчаса улицей, и начинается уже вспаханное поле. Пустыри зарастают лопухами, мятой, жужжат пчелами… Нет, знаю, почему так хорош Сердоболь: потому что здесь живет Павел и он любит меня.

Как-то мы остановились посреди площади; с обеих сторон шли грузовики, сырой булыжник и мокрое небо над головой в расплывшихся огнях фонарей — вот был наш дом. Наша крыша над головой, наш пол под ногами. И ничего больше. Наш единственный дом на свете!..

С вокзала я прямо побежала в райком. Но секретарша сказала:

— Товарищ Синекаев в районе. А вы по какому вопросу?

Она меня осматривала с ног до готовы. Я озлилась и ответила:

— По вопросу учета скворечников.

Захлопала глазами. Умный же человек Синекаев, а зачем держит таких?

Павла в редакции тоже не нашлось: выехал с заданием райкома в Сырокоренье. Тогда я пошла в райисполком. У Володьки в кабинете было битком: хозяева городских организаций пришли отстаивать свои самосвалы, бульдозеры, экскаваторы, торговаться с райисполкомом. Володька всем отвечал одинаково:

— Областному комитету виднее. Вы не согласны?.. Звоните тогда Чардынину.

Володька был в совершенно запаренном состоянии.

— Ну чего ты? — сказал он мне вполголоса.

— Нужны сведения для последних известий: сколько отправлено из города на заготовку торфа техники?

— Вот видите! — завопил он сразу. — Приехал товарищ из областного радио. Повторите при ней, что вы не можете выделить машины, и завтра же об этом узнает вся область.

Я стала открывать магнитофон, словно и вправду решила записывать. Все невольно попятились.

— Итак, железная дорога — продолжал Володька, — дает три экскаватора и пять самосвалов. Товарищ Бутурлин, звони прямо отсюда, не стесняйся. Отдавай распоряжение.

Бутурлин подошел к телефону.

— Да, — сказал он в трубку, словно пережевывая гвозди. — Снимите два экскаватора с насыпи, отправьте на Сырокоренье. И четыре самосвала. Нет, нет! — замахал он рукой Барабанову. — Это максимально. Два и четыре.

Володька засмеялся.

— Не типичный ты человек для нашей эпохи, товарищ Бутурлин!

Тот огрызнулся:

— Я просто еще не выродился в типа.

— Товарищ корреспондент, — официально сказал мне Барабанов, — можете записать: высокую сознательность проявили сердобольские железнодорожники. А также, — он обвел глазами присутствующих, — коллектив кирпичного завода…

— Целых два грузовика! — скорбно отозвался директор.

— Два грузовика и бульдозер, — поправил его Барабанов.

В Сырокоренье я попала через два часа. Павел стоял у мостка, по которому проезжали подводы. Я подошла совсем близко, но он меня не видел. Они закуривали с Глебом Сбруяновым.

— Сколько вывез торфа? — громко спросил Павел.

Сбруянов назвал цифру, ветер отнес его голос.

— Сам считаю, Павел Владимирович. Ног не жалею, стою. Что ни воз, то триста.

— А сколько на этом возу?

— Да столько же.

Павел навалился плечом, поднатужился, приподнял.

— Ну, значит, я все рекорды побил, если здесь столько.

— Ах, черт! — ругнулся Глеб и закричал возничему: — Заворачивай обратно! Не буду трудодни платить за недомерки. — Потом сам пошел вслед сердитыми шагами.

Тогда только Павел обернулся и всплеснул руками:

— Тамара! А что, если я тебя сейчас при всех поцелую? Ты была в райкоме? Не знаешь, экскаватор сегодня придет? Два? Ай да Барабанов! Смотри: болото. Здесь же пласт на три метра. Золотое дно! Но откуда ты взялась, милая?!

Вокруг заболоченного луга росли березы-плакальщицы, они еще не расцвели полностью, только набухли бисерными почками. Павел в нетерпении опередил меня на несколько шагов. Как легко он движется! Особенно когда проходит между деревьями. Мало людей выдерживают это сравнение: обыкновенно они кажутся коротышками, неуклюжими толстоногими существами с высокомерно задранной головой. Но Павел сам как гибкое дерево, и голова его чуть склонена, как и надлежит такому высокому, доброму ко всем человеку. А ведь было время, когда я думала про него со злостью: «Рыба пресных вод». Как я мало знала тогда! И когда узнаешь наконец человека полностью?

Мы остановились.

— Какой ты веселый сегодня!

— Это потому, что я вспомнил, что молодой. Я уже забыл про это, а с тобой снова вспомнил. Спасибо тебе.

— Слушай, ты не думаешь, что все ограничится одной кампанией: пошумят, пошумят и бросят?

— С торфом-то?

— Да, с землей.

— Нет. Во-первых, это железная необходимость, никакие планы по району мы больше выполнять не сможем, если не поднимем урожая. А во-вторых, Синекаев решил не отступать: всю семилетку питать и питать почвы. У него ведь честолюбие! И сейчас оно, как паровоз, потянет на себе нужное всем дело.

— Да-а… Если расчет только на честолюбие…

— Нет, не только. Смотри, всколыхнулся стар и млад. Ведь речь идет о земле. А это всем понятно. Уговаривать не требуется. Чего ты засмеялась?

— Вспомнила, как Володька уговаривал сегодня железнодорожников!

Прыснул дождик при солнце, сам полный стеклянным солнечным звоном. Мы стояли под деревом и разговаривали обо всем, что случилось за то время, пока мы не виделись.

Я узнала от Павла, как недавно Сбруянов ездил со своей знаменитой дояркой Феоной Федищевой в Старое Конякино, и вот что там открылось: у Шатко в колхозе существует четверная бухгалтерия! Зоотехник, например, сообщает, что удой коровы Зорьки на сегодняшний день тридцать пять литров; заведующий фермой, не сговорившись с ним, дает сведения, что двадцать два. По записям в журнале — восемнадцать, а когда сидели рядом с дояркой — надоилось всего восемь литров. Это значит — в сутки шестнадцать.

— То есть молока нет? Оно существует только на бумаге?

— Именно что есть! — воскликнул Павел.

— Откуда же? Ничего не понимаю.

— Сбруянов объясняет просто. У них в стаде дойных коров больше, чем числится. Гуляют они официально в телках, пока нужны рекордные удои на фуражную корову. А в конце года, когда требуется, напротив, поголовье, их спешно переводят в коровы. Для жирности подливают еще овечье молоко. У них на ферме девушка-практикантка из техникума — святая простота — даже удивилась: «А разве вы не подливаете?» Сбруянов сказал мне: «Как вспомню, что Шашко с трибуны хвалился этой жирностью на весь район, так, кажется, и дал бы ему задним числом оплеуху: что же выходит, одни работают на доход, другие на рекорд?»

— Павел, это очень серьезно. Ты говорил с Синекаевым?

— Еще нет. Я только сегодня узнал.

— Так сделай же это немедленно, слышишь?

— Конечно. Я выведу Шашко на чистую воду.

— Ненавижу, ненавижу таких, как Шашко!

— Ну, он просто паршивая болячка. — Павел усмехнулся, честно объяснив: — Так говорит Синекаев: «Нечего перед ними впадать в панику».

— Это он о Шашко?

— Нет, вообще.

— Большая разница: говорить вообще или в частности!

— Ах, Тамара, ты все еще не любишь Синекаева?

— Не знаю. Кажется, уже люблю. Знаешь, давай съездим вместе в Сноваздоровку! Прямо сейчас. Ну, пожалуйста.

Он наклонился, словно притянутый звуком самого моего голоса, глаза его изменились; они стали, как темный мед. Пока он пошел звонить из сельсовета в редакцию, я стояла все на том же месте и думала: а вдруг Павлу по-настоящему очень мало до меня дела? Я так хочу его дружбы; не только влюбленья, но и дружбы, непоколебимой, как скала. Чтоб он мог мне тоже сказать Володькиными словами: «Сколько лет жизни, столько лет дружбы!» Девиз мальчишек? Пусть! Разве надо с годами становиться хуже?

В сущности, когда мне начинали объясняться, я всегда ощущала смутное, а иногда и очень явное разочарование. Мне хотелось, чтоб меня любили просто так, не оттого, что я девушка более или менее привлекательная, а просто Тамара. Не потому, что меня можно целовать и испытывать от этого определенное волнение, а потому что я — это я: со мной хорошо мечтать, мне следует верить, ко мне можно прийти в тяжелую минуту за помощью и защитой. Я как-то сказала одному парню:

— Неужели на меня нельзя смотреть иначе, не как на девушку?

Он сердито отозвался:

— Тогда пусть не будет у тебя этих волос, рук, губ, глаз.

— Только тогда? — спросила я печально.

— Только тогда.

А другой даже рассердился:

— Ну поезжайте на луну, где однополые существа.

Он был актер. Я ждала его после спектакля: он играл ибсеновского Левборга и так нравился мне на сцене! И он, правда, вышел веселый, нежный. Щеки его пахли гримом. Он думал, что мы будем говорить о любви, а мы заговорили вот о чем.

Я возвращалась домой одна и все думала тогда, что все равно, сколько бы осечек ни было, я нутром чую, что такие отношения должны существовать, а человеческое в человеке важнее, значительнее остального. Я не против любви, но зачем ее приплетать ко всему? Любовь — это чудо, энергия, которая рождается в сердце и способна зарядить его движением, как электричеством. Но к чему вызывать в себе суррогаты? Мне обидно, что люди, так много знающие теперь во всех областях науки и техники, часто неграмотны в самом главном. И так несчастны из-за этого.

Недавно я написала Лалочке про себя: Она ответила: «Ваше положение с Павлом трудное, быть может даже трагическое. Кому-нибудь я бы сказала: «Ничего, пройдет. Встретишь другого». Но тебе не скажу эту утешительную ложь. Того не будет. То не повторится. Считай, что кусок души ты потеряешь, если вы расстанетесь. Конечно, можно прожить и без него. Живут же с одним легким! Но никогда не иди на компромиссы, не верь им и не утешайся ими. Все неповторимо, все непоправимо в жизни. Надо много мужества, чтобы жить по большому счету. Дай бог тебе такую душу!»

Мы с Павлом вместе читали ее письмо; грустно мне было и немного страшно. Мы долго говорили, наконец пришли к общему пониманию, что такое любовь и счастье. Счастье двух — в полном доверии. В том глубочайшем уважении к другому, в понимании его истинной ценности как личности, когда немыслимо играть, или изменить, или сделать больно…

В любви тоже не все умирают на поле боя, как герои. Многие отступают. А разве отдать на поругание сердце — не такое же преступление, как солдату бросить оружие в бою?!

…Павел подошел и спросил:

— Что ты пишешь? Ну не надо, не показывай. Сейчас будет попутный катер на Сноваздоровку… Помнишь?

— А ты?

— Всегда!

И вот как все произошло в Сноваздоровке. Нас высадили у причала, мы медленно поднимались по косогору. Кругом никого не было. Трава, листочки на кустах, первые желтые одуванчики — все распускалось на глазах. Есть особое наслаждение: ходить по свежей молодой траве, которой еще не было неделю назад. Но вот прогрохотал глухой гром, укутанный в облака, хлынул недолгий ливень, и солнечный воздух кажется уже сотканным из разноцветных полос радуги. Листочки же, те самые, что так долго дожидались тепла, ежась от поздних снегопадов в своих серых рубашках, теперь вырвались наружу, неумело трепеща крыльями. Травка под ногами подобна лоскутьям шелка; она мягко ластится к обуви, на ней ни пылинки, солнце еще не подсушило ее, ветер не обветрил. Она знала только один-единственный дождь на своем веку и вся полна его свежестью и доверчива.

Когда мы, запыхавшись, поднялись по крутому склону, наперерез нам уже поспешал бригадир.

— Здесь не Сердоболь, — сказал он вместо приветствия. — Мотор за версту слышно, вот и вышел встречать гостей.

Он смотрел без улыбки. В коровник? Пожалуйста. Только сегодня скот пасется на выгоне. Лучше подождать до вечерней дойки, пройти пока к нему домой закусить. Нет? Хорошо.

Он шел все медленнее и, против обыкновения, сделался разговорчив.

— Теперь строимся уже на законном основании, товарищ редактор. И о культуре думаем: решили оборудовать свой клубик. Не хотите посмотреть чертежи?

Павел покачал головой. Я спросила о торфе: включилась ли Сноваздоровка в месячник по заготовке удобрений? Бригадир ухватился за эту тему.

— Мы же лесные жители, болотные черти, как говорит товарищ Синекаев. По торфу ходим! Конечно, экскаваторов у нас нет, лопатой работаем. Я вам покажу.

Мы переглянулись с Павлом.

— Тогда я с вами, — согласилась я.

— А я обожду здесь, — отозвался Павел и свернул в коровник. Мы одни двинулись вдоль деревни через поскотину. Теперь бригадир нетерпеливо прибавлял шагу.

В коровнике же произошло вот что. Услышав звук катерка, бригадир заспешил вопреки его словам прежде всего не на берег, а на скотный двор, где дояркам было приказано отогнать сорок коров неподалеку в кусты. Думали — побудет представитель райкома полчасика и уйдет. Но Павел обосновался плотно. Мы уже вернулись, а он все сидел. Час сидит, два. Бригадиру изменила выдержка, он позвонил Шашко. Тот примчался на таратайке.

— Так что же вы тут? — шумно, радушно воскликнул он, протягивая обе руки. — Дух в хлеву не тот. Барышне вредно. Идем, идем, Павел Владимирович!

— Ты прости меня, Филипп Дмитриевич, — ответил вежливо Павел. — Я уж посижу, попишу. Чтоб не забыть детали. А вас догоню потом.

Действительно, все два часа Павел сосредоточенно, сидя на табурете и прикрывшись локтем, рисовал в блокноте чертиков.

Я опять ушла с Шашко и бригадиром.

— Чудак у нас товарищ редактор, — нервно посмеиваясь, твердил обеспокоенный Шашко. — Конечно, во всякой работе свои тонкости. Но и от хлеба-соли негоже отворачиваться, если они от чистого сердца. Работе время, остальному час.

Я открыла магнитофон, долго его налаживала, выгадывая время, потом редактировала выступление и записывала важный голос Шашко. Он сыпал цифрами. Но ни одной из них не суждено было пойти в эфир. Я-то это знала!

Между тем подошло время вечерней дойки. Собрались доярки. А спрятанные коровы рвутся: молоко их распирает. Сторожили их мальцы; не усмотрели — одна вырвалась. Прибежала, мычит.

— Чья же это коровка? — спрашивает Павел.

Возвратившийся Шашко из-за спины смотрит страшными глазами на доярку. Та мнется:

— Моя собственная.

— А почему она в колхозный коровник так хорошо дорогу знает?

— За хозяйкой бегает. Что твоя собака, — объясняет председатель, усмехаясь.

— Странная буренка. — И опять сидит Павел молча. Доят доярки, а сами тревожно переглядываются: ревут коровы! И здесь слышно. Наконец бегут две, задрав хвосты. Через пять минут еще несколько: наверно, мальчишки соскучились караулить в кустах. А коровы становятся в свои стойла, ждут, чтоб подоили. Тогда Павел поднимается с табурета:

— Чьи же это все-таки коровы?

Шашко молчит, бригадир смотрит в сторону, а доярки в сердцах, чуть не плача, признаются:

— Да наши, наши. Колхозные. Вот все мои четырнадцать коров, а записано, что дою я восемь!

Из коровника вышли молча.

— Не делай поспешных выводов, товарищ Теплов, — только и сказал Шашко.

— Выводы будет делать райком, Филипп Дмитриевич.

— Вас Синекаев к телефону, — позвал бригадир, глядя в сторону.

Синекаева было очень плохо слышно. Павел с трудом разбирал.

— Нет, не возвращайся в Сердоболь, — кричал Синекаев, — поезжай в следующий колхоз. Какой вопрос? Спешный? Самое спешное сейчас — торф. Что же мне, напоминать тебе, что ты член бюро? Да не слышу я ничего. Я же из Лузятни. Говорю тебе: поезжай дальше.

— Но переночевать-то ты у меня можешь? — спросил Шашко, когда мы молчком ехали в его таратайке к Старому Конякину.

— Лучше в другом доме, — отозвался Павел.

Шашко промолчал.

В Старое Конякино мы приехали затемно. Шашко сразу кликнул кого-то, поговорил вполголоса и ушел не прощаясь.

Счетовод колхоза — хозяйка пустой избы — постелила Павлу на топчане, мне на кушетке, так что мы лежали друг от друга на расстоянии вытянутой руки, а сама ушла в боковушку. Ушла и как умерла: ни охнула, ни повернулась, даже дыхания ее не было слышно, словно провалилась куда-то.

Мы тоже молчали, хотя оба не спали. Было слышно, как грохотал поезд, проходя мимо Конякина, — и тишина ночи наполнилась деловитым перестуком колес. Невидимая махина, казалось, вплотную уже вдвинулась в бревенчатую избу, когда раздался короткий предупреждающий вскрик гудка, толчок плотного воздуха в открытую форточку и, отдуваясь, состав нехотя притормозил на разъезде. Навстречу ему пропел рожок стрелочника, робко, как ночная птичка. Перекрывая его, тотчас отозвался паровоз голосом, который не привык сообразовываться, день сейчас или ночь, но полон веселой отваги и нетерпения глотать версты: бежать дальше, дальше, гудя поддувалом… Плотный толчок воздуха снова качнул землю, дом вздрогнул, звякнули, как рюмки в буфете, оконные стекла — все наполнилось богатырским всхрапыванием, шипящими плевками пара, и вот громовой, но мелодичный, почти звонкий, все убыстряющийся стук колес, пролетев мимо окон, уже замирал где-то в свежих травяных долинах ночи.

Я вспомнила, как несколько лет назад под Конякином случилось крушение. На глазах Шашко платформы с лесом поползли под откос. Он безжалостно хлестнул лошадь, поспешая к сельсовету. Оттуда передал на почту телеграмму министру лесной промышленности: сообщал о происшедшем и просил разрешения подобрать бревна. Так о катастрофе в Москве и узнали от Шашко. А спустя четверть часа у полотна железной дороги столпились уже шашковские подводы и грузовики — очищать платформы.

Мне хотелось поговорить с Павлом. Хмурое лицо Шашко, словно вылепленное из комка сырой глины с нашлепкам на щеках и над бровями, так и смотрело на меня из темноты с угрозой и растерянностью. Я привстала, и тотчас с топчана приподнялся Павел.

— Тамара, — позвал он тихо.

Я пробежала босиком те три шага, что отделяли нас, и прижалась к нему. Сердце мое сильно стучало. Мы все прислушивались: что хозяйка? Но из боковушки не доносилось ни шороха.

Павел тоже был расстроен:

— Откровенно говоря, в глубине души я надеялся, что Сбруянов сильно преувеличил. Мне никогда не нравился Шашко, чувствовалась в нем какая-то увертливость. Но ведь это еще не криминал! Он на лучшем счету в районе, но все же у него дутое! И вот, оказывается, по своей сути он все время был кулаком, ловчилой, беспардонным карьеристом. Интуиция… Было же выражение «классовое чутье», а теперь его как бы даже стесняются. Но ведь человек может ловко обставить себя не только хорошими словами, но и хорошими поступками, оставаясь, по существу, дрянью!

— Как отнесется ко всему Синекаев?

— Не знаю. Для него это, конечно, удар.

— Павел, — сказала вдруг я, — скажи: у нас с тобой дружба?

Он удивленно примолк в темноте. Потом медленно спросил:

— А чем она отличается от любви?

Я косноязычно пробормотала что-то о самоотверженности дружбы и эгоизме любви. Он явно не понимал меня. И, отвечая совсем на другое, отозвался:

— В дружбе всегда много любви, и часто дружба — это неудавшаяся любовь.

Последние слова он невольно произнес громче.

— Ах, тише!

Он начал баюкать мою голову, лежащую у него на груди.

И в эту же самую минуту вспыхнул свет. Он горел ярко, разоблачающе. Мы замерли. Но из боковушки по-прежнему не доносилось ни звука.

— Знаешь это что? Движок включают в пять часов утра для доярок. Ну иди, поспи немного.

Я вернулась на свою кушетку, успокоилась и тотчас задремала, да так крепко, что не слышала уже ничего, пока Павел не разбудил меня.

…Что было дальше за это время? Теплые дни и голубые ночи. Двое суток мы ездили с Павлом по деревням, бродили по торфяным болотам, не спали почти ни одного часа, ели хлеб, который покупали в сельпо, пили молоко да воду из колодцев. Мы разговаривали с экскаваторщиками, шоферами и бульдозеристами.

— Вот увидишь, какую я напишу статью! Я пошлю тебе вырезку из газеты, ты прочти.

— Прочту.

— Мне кажется, я только сейчас учусь писать. И хочется рассказать людям гораздо больше, чем вмещается в колонку.

Я слушала его, потом сказала:

— А я уйду, наверно, с радио, Павел.

— Почему? — он озадаченно смотрел на меня.

— Потому что тоже хочу большего, чем можно впихнуть в информацию для последних известий. Ведь вот подходит ко мне человек, тот же Глеб Сбруянов. У него такая богатая жизнь! Он любит свою попадью, обижается на Синекаева, пишет стихи, волнуется и радуется. А включишь магнитофон, и его голос говорит спотыкаясь: «За истекшую неделю заготовлено столько-то тонн торфа. Выполняя нормы выработки, колхозники нашей артели показали образец трудовой доблести». И это все.

— Но, Тамарочка! Ведь в самом же деле — образец! Слова истерты частым употреблением, но за ними стоит очень многое; твои радиослушатели отлично это понимают.

— Может быть, не спорю. Только хочу сказать одно: все эти годы я жила, как промокашка. Старалась побольше узнать, во всем самой разобраться. А теперь мне пора уже работать! Нет, не подумай: я и здесь не отлынивала от дела. Но я же не писатель, это не мое место в жизни. Значит, я невольно брала больше, чем отдавала людям! А так жить нельзя. Вот кончу в этом году свой институт и попробую учить детей. Хорошо бы где-нибудь на севере. Чтоб снег до резных наличников и полярное сияние вполнеба. А ребята станут сидеть в пимах, слушать урок и вспоминать, что отец у меня был лезгином, а родилась я на Кавказе. «И какой он, этот Кавказ?» — недоверчиво подумают они. Тебе смешно?

— Нет. Но если ты собираешься уехать… как же мы?

— Все равно, вечно тянуть нельзя. Вот и уедем вместе. Не хочешь?

— Не знаю. Сердоболь жалко.

Тогда я вздохнула и тоже призналась:

— И мне жалко.

Мы взялись за руки и так шли к станции, а в ближнем лесу куковала кукушка. — Павел стал считать, спутался и захитрил, прибавляя счет. Так много-много было у нас всего впереди — радостей, ошибок, работы — что хотелось закричать громко: «Эй! Эй! Вы, будущие годы! Ловите конец, мы причаливаем!»

Я возвращалась в пустом купе и всю дорогу распевала».

25

В Сердоболь стали наезжать делегации из соседних районов: Чардынин дал делу размах! Отправлялись обычно в колхоз к Гвоздеву, где на болоте работал переоборудованный картофелекомбайн. Но в самом начале подготовка ударного месячника чуть было не споткнулась о своевольство Гвоздева.

— Мне возить сейчас торф не с руки, — сказал он. — Всему свое время. У нас другие работы по плану.

— Ты понимаешь, что ты говоришь?! — вскричала Черемухина, хватаясь за виски. — Район всколыхнулся, за ним поднимется вся область, да, может быть, не одна область. Только ваш колхоз, лучший, собирается стоять в стороне единоличником. Нет, ты соображаешь, что ты сказал? Какое это произведет впечатление?

— А что? — Гвоздев продолжал упрямиться. — Разве я отказываюсь? О сроках речь. А к севу земля у меня удобрена вполне.

Черемухина срывающимися пальцами сняла с рычажка трубку (дело было в правлении колхоза). Гвоздев выжидающе поглядывал в сторону. Он чувствовал некоторое смущение и в первый раз не был уверен в своей правоте. То есть с точки зрения своего хозяйства он, пожалуй, прав…

Синекаев выслушал не перебивая, и каменным голосом приказал:

— Пусть приедет в райком. Срочно соберем бюро. Сдаст партбилет. Все.

Гвоздев угрюмо помолчал.

— Хорошо. Еду сам на торфяник, если так. Сниму с других работ людей и машины.

Черемухина вышла не попрощавшись.

Но в ближайшие же дни гвоздевская досада обернулась его обычной сосредоточенной энергией. Он первый в районе кончил сев и бросил все силы на торф: построил передвижную деревянную эстакаду; его механизаторы на ходу приспособили для новых нужд стогометатели (до того праздно стоявшие под навесом); кусторезы стали взрезать пласты торфяника, а картофелекомбайн, могучий, но малополезный агрегат, вдруг тоже обрел новую жизнь.

Приезжие восхищенно смотрели, с какой силой выбрасывает он — став ныне торфодобытчиком и торфопогрузчиком одновременно — черные комья, каждые сорок секунд наполняя ими доверху грузовик.

— Черт! И у нас мелькала такая мысль. Да не хватило терпения, А он вон как шпарит! — с завистью восклицали соседи.

— Конечно, если болота удобные, работать можно, — вяло промямлили молодые люди, работники чужой РТС. — У нас, например, топь, подходов нет.

Синекаев живо обернулся.

— Так осушать надо, а не головами качать! На этом болоте год назад тоже только змеи водились да волчьи логова были. Но здесь уже сейчас готовят торфяники для работ будущего года.

Синекаев называл фамилию Гвоздева, ставил его в пример, но глазами с ним не встречался. Терпение его лопнуло: так или иначе, вопрос будет стоять на бюро! Но пока что этим просто некогда заниматься: фронт работ ширился, как при настоящем наступлении. Даже заголовки районной газеты все больше походили на военные донесения: «В Сырокоренье используют ковши, смонтированные на выбракованной раме кустореза», «Механизаторы Лузятни включились в переоборудование машин», «Тракторист Иванцов на тракторе с бульдозером заготовил пятьдесят тысяч тонн торфа, больше, чем весь Всходский район!» И призывы всем, всем: «Ищите залежи торфа — хлебного камня, разведывайте новые торфяники, годные для разработки!» Район был захвачен вдохновением.

Поэтому, когда Павел рассказал Синекаеву о Шашко, Кирилл Андреевич слушал его не то чтобы рассеянно, но без особого энтузиазма.

— Нет, — сказал он, — печатать статью об этом незачем. Сейчас все силы нужны для ударного месячника. — И с внезапной досадой хлопнул себя по колену. — Ах, не ко времени же! Пойми.

Павел стоял насупившись:

— В Конякине и Сырокоренье знают, что дело передано в райком. Сбруянов сказал: если не исправим положение, то на будущий год у него каждая корова даст по пять тысяч литров, раз это так легко.

— Выводы будут, товарищ Теплов. Своевременно. — Синекаев поморщил лоб, собираясь с мыслями. — У Сбруянова самого скверная история: нападение на шофера. Прокурору подана жалоба.

Павел внезапно взорвался. Губы его затряслись.

— Послушайте, так жалобщик сам первый хулиган! Не Сбруянова надо привлекать к ответственности, а поступок шофера обнародовать. И я сделаю это!

Синекаев покривился, но уже с другим выражением, словно слова Павла доставляли теперь ему удовольствие.

— Все-таки факт хулиганства налицо, — проронил он выжидающе.

— А у шофера — еще хуже: преступление против самой советской жизни. Понимает это прокурор?

— Ладно, — Синекаев махнул рукой, словно утомившись разговором. — Вот об этом, может, и стоит написать.

— А о Шашко?

— Обождем.

Павел повернулся и вышел из кабинета, впервые обуреваемый неприязнью к Синекаеву. «Ну вот. Что же теперь?» — растерянно подумал он.

Сердоболь праздновал Первое мая.

Маленькая центральная площадь, чисто выметенная накануне, была еще пуста взбадривающей праздничной пустотой. Уже перегораживали ее со стороны тупиков грузовики, ходила милиция, пощелкивая каблуками. У трибуны собирались стайки детей в красных галстуках.

«Говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза», — голосом Левитана объявила гроздь оловянных репродукторов. Ветер с реки набивался в разверстые рты рупоров; они выплескивали его песнями. Проглянуло сквозь облака солнце светлым пятнышком. Площадь начала наполняться пока только выкриками распорядителей.

Наконец поднятые вверх трубы заиграли призывный марш: и вот уже на площадь вступили знамена. Это были густые бордовые бархатные стяги, которые обычно в течение полугода стоят свернутыми на почетных местах, опустив крылья, тускло поблескивая кистями. О них говорят, ими клянутся или укоряют, а они неподвижно дожидаются вот этого своего дня, чтобы открыть торжественное шествие. «Вы несете нас над головами, — безмолвно обращаются они к каждому, — и мы уже не куски бархата, обшитые бахромой. Мы ваша совесть и все сорок лет советской власти. Мы знавали не только победы. О, нам нужно было много мужества, чтобы, наклонив вперед свои древки, идти, принимая на себя выстрелы и отражая хулу. Но мы были всегда над вашими головами. Да, мы красного цвета, потому что готовы к любым битвам. Социализм — все тот же красноармеец в буденовке, часовой на страже мира, когда континенты горнят тревогу».

И то, что за минуту перед этим Павлу казалось бледной наивной копировкой парадов Красной площади, к которым он привык, вдруг обернулось другой стороной. Прищуренные глаза Ленина, приближенно исполненные районным художником, глядели поверх площади. Молча шли знамена и вели за собой Сердоболь.

Синекаев на дощатой трибуне стоял выпрямившись. Барабанов безостановочно кричал приветствия, а Таисия Алексеевна слушала его, чуть приоткрыв в волнении рот.

Открытый, обращенный ко всем взгляд Синекаева слегка поколебал Павла.

— Сегодня вы к нам, — сказала ему Софья Васильевна, протискиваясь к трибуне. Синекаев, спускавшийся по лесенке, кивнул, подтверждая.

Однако вечером, когда от стола уже отошел Гладилин, нагрузившись до утомления, а Барабанов со своей Риммой пробовал танцевать под радио в свободном углу комнаты, Павел опять заговорил о Шашко. К чему делать из этого секрет? Каких кривотолков бояться?

— Ну, Первое же мая! — тревожно прервала Софья Васильевна, глядя на помрачневшее лицо мужа, и поспешно наполнила рюмки.

— За рассекречивание всех секретов! — с хмельным вызовом сказал Павел, вскидывая рюмку вверх. И неуклюже сострил: — Хотя тогда начальству жить станет неинтересно: чем оно будет отличаться от простых смертных?

— Дешевая, обывательская острота! — Синекаев нервно моргнул синим, с отметинкой веком. И продолжал чем дальше, тем громче: — Или не знаешь, откуда это идет, кто пытается вбить клинышек, считает: кому сколько зарплаты дают, кто к каким грифам допущен?..

— Только не говорите, что и я обыватель, — пытаясь остаться в рамках шутки, проговорил Павел.

— А недалеко уж от этого, — прохрипел задохнувшийся Синекаев.

Павел развел руками. Они сидели, не глядя друг на друга, ели, пили, чокались, но с отчетливым чувством утвердившегося недоброжелательства, которое уже, казалось, невозможно будет затоптать впоследствии.

«Ну что произошло? — повторял Павел, возвратившись домой и чувствуя, как у него противно ноет под ложечкой. — Переубедил он меня? Нет. Почему же мне так неуютно, гложет сознание ошибки? Чьей ошибки? Неужели все это только от разочарования в человеке? Оттого, что Синекаев, оказывается, не умеет смотреть поверх сегодняшних дел? Или не хочет? Зачем он так кричал? От желания казаться правым? А почему волнуюсь я? Сокрушаюсь, что теряю дружбу секретаря райкома, при которой мне живется легче, удобнее? Сейчас со мной больше считаются в районе. Я осыпан маленькими, почти незаметными благами, которые так ценны здесь. — Ему было стыдно, но он продолжал с хмельной беспощадностью: — Неужели для меня уже так много стали значить хорошая комната, машина лишний раз, что-то вне очереди?..» Уныло он сидел минуту за минутой, пока радио не замолчало. Тогда лег, натянул одеяло на самые уши и, прежде чем заснуть нелегким сном, проговорил почти вслух: «Но что же мне делать, если все получается так? Я не могу не видеть того, что видел, и соглашаться с тем, с чем не согласен. Значит, остается Чардынин?»

И все-таки, когда на следующее утро Синекаев позвонил ему в редакцию, он обрадовался. Такие звонки не были редкостью. Чаще Синекаев звонил по делу, но иногда, оставаясь на какие-то минуты один в своем кабинете, просто давал себе и короткий роздых.

— Вот что, — сказал он без всяких предисловий, — на следующей неделе Сбруянов и Шашко будут в райкоме. Начнем заниматься твоим делом. Удовлетворен?

— Да! — Павел мгновенно сбросил тяжесть вчерашних черных мыслей о Синекаеве. — Вполне, Кирилл Андреевич!

В нем все ликовало. Но Синекаев не стал продолжать, словно и это сказал по принуждению. Звонок его был вызван вот чем.

Прошлой ночью, когда гости наконец ушли, расстроенная Софья Васильевна спросила мужа:

— Почему ты так говорил с Павлом Владимировичем? И что за история с Шашко?

Синекаев подбивал кулаком подушки. Он не был пьян, но отяжелел и сердился. Сначала вяло и неохотно, но потом, вновь раздражаясь, ответил:

— Мало районной соли съел твой Павел Владимирович, вот что. Уперся в какую-то мелочь и готов трубить о ней на весь свет, как о великом открытии. Ну пусть даже не мелочь. Хорошо. Но, Соня, ты же должна понять: это все-таки не главное сегодня. Главное — за волосы хоть, а вытянуть район! И Шашко много помог в этом. Зарвался, сжульничал на ерундовую премию, но все остальное? Все годы его работы? Он сумел сдвинуть колхоз с мертвой точки. Жульничество обернется плохо только для него одного; колхоз все равно теперь стоит на крепких ногах, таким он и останется. То, что сделано за последние годы, — великолепная подхлестывающая агитация для остальных. Тьфу! Да я не про этих несчастных сорок коров говорю, что ты вытаращилась! Тут мы Шашко быстро приструним. Только не вижу нужды всенародно позорить человека при первой вине. Тем более что он сейчас нужен: ведь по торфу от Гвоздева их колхоз почти не отстает. А без него все завалят, я уже знаю.

У Софьи Васильевны была манера смотреть добрым взглядом, не смаргивая. Она могла ничего не говорить при этом, и все-таки другому приходилось как бы оправдываться перед ней.

— Значит, ты готов терпеть его «пока что»? — спросила она.

— Да, — жестко отозвался Синекаев, отводя глаза. — Потерплю. По крайней мере не дам гробить большое дело. Я не ем кисель с ложечки, а ломаю черный хлеб, как и все мои колхозники. Я смотрю в лицо реальности: поднять шум из-за нескольких десятков коров — значит поколебать доверие к остальному. И это тогда, когда мы обратились с призывом к области! Я просто не позволю мешать разным белоручкам. Через год Шашко будет не нужен колхозу, и если он останется прежним Шашко, то пойдет ко всем чертям. Что я, меньше вас понимаю в принципиальности? Не ко времени, вот что! Надо дать государству в десять раз больше хлеба, молока и мяса, чем мы даем сейчас. Может быть, это шкурнический интерес, так скажешь?

Софья Васильевна покачала головой, глядя на него почти с жалостью:

— Не скажу, потому что знаю тебя. Ты всегда уверен, что прав. А если б не был уверен, то и работать бы не стал. Ты не за зарплату работаешь, это тоже знаю. Но Павел Владимирович правее тебя. Не могу это объяснить, чувствую сердцем. Он хочет правды.

— И я хочу правды. Только моя правда в закромах, а его пока что на кончике пера. Ну и хватит об этом. Спи. Разоблачители!

Отношения Павла и Синекаева не сломались, но надломились. Это была внутренняя трещина.

Сбруянов действительно приезжал в райком, но Шашко не появился: заболел, простыл на разливе. Потом он поднялся, но Павел так и не знал, говорил ли с ним Синекаев. Даже виделись ли они? Синекаев уезжал теперь в пять часов утра, не заходя в райком. Он пропадал в дальнем конце района: в Лузятне, в Сырокоренье. Ударный сердобольский месячник, подхваченный областью, требовал напряжения всех сил. Павел тоже много работал, мало и худо спал; колонки цифр, предостерегающие шрифты заголовков прыгали перед его глазами даже во сне.

И вдруг в самый разгар тревог пришел вызов: Теплова командировать на декадные курсы при областной редакции. Это было так не ко времени, что раздосадованный Павел кинулся в райком.

Гладилин развел руками: надо связаться с Синекаевым. Он позвонил снова только под вечер. Синекаев сказал: пусть едет. Нет, больше ничего не прибавил.

Вот как! «Пусть едет»? Может быть, он, Павел, вообще уже не нужен в районе?

Павел кипел негодованием и когда выправлял командировку и когда садился в поезд.

Вагон был общий. Люди, ехавшие издалека, ничего не знали о Сердоболе. У них были свои заботы.

Пухлощекий подросток с волосами, зачесанными назад со всей старательностью четырнадцати лет, показывал соседу — пьяненькому красноглазому, переполненному сейчас чувством виноватой любви к ближнему, — семейные фотографии.

— Отец? Тоже небось пьет? — вздыхал попутчик.

Мальчик серьезно кивал: — Каждый день. Без этого не ложится.

— А мать? Все в себе переживает? Они ведь, женщины, такие… Уважать их надо.

Мальчик опять подтвердил наклоном головы, глядя на фотографию строго и грустно.

Мимо проходила разносчица со съестным. Парнишка, вытянув шею, заглянул в ее корзину и нерешительно опустил руку в карман.

— Колбаса есть? — спросил он как мог независимее, не отрывая завороженного взгляда от корзины.

— Да не трать ты деньги, — заубеждал его попутчик, — дотерпи до утра. Выйдешь без копейки, тоже плохо.

— Мне бы только осталось на автобус…

Решившись, мальчик достал последнюю мятую трешку, протягивая ее рывком, грубым хозяйским движением, чуть не до слез жалея, должно быть, про себя:

— С колбасой дайте.

Потом тот же подросток смотрел из окна на сердобольскую землю и вслух наивно восторгался ею:

— Березы, сосны, ай красиво!

Павел поглядывал на него сначала бездумно, потом начал тоже улыбаться.

— Там, откуда ты едешь, другие места? — спросил он.

Мальчик метнул косой взгляд:

— Всякие.

— А сколько классов ты окончил?

— Шесть.

— Ну… — Павел хотел спросить еще о чем-то, но почувствовал, что не знает, как подступиться.

Подросток сидел перед ним замкнутый, с явным недоброжелательством, неприступный, как цитадель. И жизнь у него, наверно, не простая, да и сам он вовсе не прост. Нелегко достучаться до чужой души. Чаще люди проходят мимо, как планеты в космосе, скользнув нелюбопытным взглядом. Покрывайло как-то сказал, что те двадцать или сто двадцать минут из двадцати четырех часов, когда мы становимся щедрее и отзывчивее друг к другу, — это и есть общественная жизнь. А что значит быть отзывчивым? Кое в чем это зависит от впечатлительности человека, от способности влезть в чужую шкуру так, чтоб почувствовать вживе и чужую боль. Но это уже дело не благородства, а скорее нервности. Здоровый же человек думает прежде всего о реальном: как сделать, чтобы люди и в горе были сыты, не обижены. Чтобы жизнь для них не останавливалась. Хотя вовсе не обязательно плакать вместе.

— Я старше тебя, а тоже очень люблю ездить, — весело сказал Павел. — Все равно как: на лошади, в самолете, на подножке трамвая. Все перепробовал. Вот только в водолазном костюме не спускался.

— А с парашютом прыгали?

— Прыгал. Один раз на фронте. Очень неприятно: опускаешь ногу в пустоту. Если замешкаешься на минуту, уже невозможно это сделать.

— Страшно?

— Ого!

— Как же вы?..

— Так ведь бывает, что жизнь дешевле того дела, ради которого ею рискуешь.

Мальчишка вздохнул прерывисто, наполовину оттаяв.

— Вы не знаете, — спросил он после недолгих размышлений, — какую работу взять, чтоб побольше в жизни увидеть?

— А отец у тебя кто?

Он уклончиво отозвался:

— Мы с Байкала.

— Красивые места! — похвалил Павел. — Море ягод. Идешь по бархатному ковру. А песок — крупчатка! Вода бирюзовая, каждый камушек на дне виден.

Парнишка посмотрел на него с удивлением. Впервые ему смутно подумалось, должно быть, что красота мира в глазах, которыми на нее смотришь. Он почувствовал себя уязвленным.

— Знаешь, как я читать-то люблю! — горячо сказал он. — И в кино люблю ходить. Но чтоб потом рассказать всю картину, поговорить про нее. А так-то, молчком, неинтересно. Газеты все прочитаю: и областную и районную. Мать лежит на койке и кричит: «Ну, что ты опять в газету уткнулся? Про что так интересуешься?» — «Про все, про все», — отвечаю. Она долго болела, принесла пятого ребенка и болела. А девчонок у нас в семье нет. Мне пришлось вместо нее на работу в свинарник ходить. Сначала девки на селе засмеяли: у нас свинарей не бывало. А потом привыкли, пока мать болела-то. Поросята тоже разные; другие такие баские: растут, бегают за мной по пятам, как щенята. Даже жалко их отдавать потом. Одна матка опоросилась семнадцатью, а сосков у нее не хватает, и подложить не к кому. Взял я двоих к себе, соской сам кормил; жили они, как котята, в комнате. Мать говорит: «Тебе они еще на работе не надоели?» А я иногда встану, облокочусь на перила загончика в свинарнике и смотрю, смотрю на них… Потом мать обмоглась и велела ехать к братану, он на заводе механиком: при нем специальность, говорит, получишь, а дома отец только пьет, чего хорошего? Вот я и еду через весь Союз. Большой он! Может, только лучше не механиком, а на железнодорожника учиться, как думаешь?

Приглядываясь к его насупленной и одновременно оживленной мордочке, Павел повторял себе: «Ну вот, ты хотел знать, какая она, сегодняшняя юность? Она перед тобой. Смотри». Она была угловата и менее доверчива, чем их. И, может быть, более обособленна. Но и в ней бурлили силы будущего, все его, заложенное изначально, взрывчатое вещество.

26 Из дневника Тамары

«Я забуду, какой Павел, и так живу, даже в некотором раздражении против него, потому что ни его письма, ни короткие телефонные звонки, выдержанные в обычном стиле конспирации и недомолвок, не могут радовать меня. Но вот он приехал.

— Соскучился?

— Ужасно.

Спустя какое-то время он вдруг говорит:

— Очень трудно мне было.

Но я уже знаю: это не обо мне. Это новые колхозы, которые подкинули Сердоболю из соседнего расформированного района. Это нехватка машин: засыпали навозохранилища торфом, а как оттуда выгружать? Нужен экскаватор, и не христа ради с железной дороги на один день, а постоянный, для колхозов, круглый год. Я спрашиваю с беспокойством:

— И как же?

Павел достает исписанный блокнот, набросок статьи в «Известия». Вот его главная мысль: в годы первых пятилеток в стране был создан могучий тракторный парк, перевернувший стальными плугами землю. Задача сегодняшнего дня — удвоить, утроить плодородие почвы. Но добыча торфа, приготовление компостов, развозка удобрений по тысячам гектаров колхозных полей по плечу только «малой технике»: торфопогрузчикам, тракторным лопатам, экскаваторам. И они должны стать детищем нашей семилетки. Мы думаем вместе над каждой фразой. Потом говорим о его газете: у них теперь селькоровские посты по всему району, двести человек! Отклик на сигналы мгновенный: письмо не отсылается ни в сельсовет, ни в колхоз, а обнародовывается тотчас. Людям это очень даже понравилось! Но вот в самой редакции… Расцветаев не тянет, нет. Газетчик должен быть человек шустрый, озорной, не считающийся ни с расстоянием, ни со временем: сорвался и пошел.

— У таких, как Расцветаев, — Павел вздохнул, — главная обязанность получать зарплату. И не придерешься: на работу не опаздывает, биография хорошая, на собраниях каждый раз выступает, стоит с карандашиком, держит у груди блокнот и бубнит: «Надо подходить дифференцированно… не упускать главные вопросы… работать с каждым человеком в отдельности… сосредоточить все внимание…»

Мы давно не виделись и говорим о тысяче вещей сразу, как бы проверяя все закоулки души: ты мой, ты такой же?

Солнце скатывается быстро; дыминки тьмы плавают в воздухе. Из-за домов показался туманный месяц, похожий на замутненное дыханием зеркальце. Мы стоим у окна и говорим о том, как хочется жить и любить, когда вокруг красиво! Ведь на воображение очень влияет обстановка.

Павел припомнил, что в Америке есть какой-то институт брака, куда съезжаются обеспеченные люди, желающие вступить в супружество. Живут некоторое время, знакомятся, а вокруг действительно созданы все условия: парки, скамейки, соловьи.

— Наверно, это в самом деле вызывает чувства на время, — сказал задумчиво Павел. — И влюбляются и женятся. Но все-таки суррогаты!

Я добавила сердито:

— У них все суррогат! Только одно настоящее: деньги. И они живут, чтобы добывать деньги, а потом покупать на них свои суррогаты!

— А для чего живем мы? — в голосе у Павла усмешка, проверяющая меня. — Мы двое: ты и я?

Я посмотрела на него очень серьезно.

— Не только для того, чтобы любить друг друга, конечно. Любить мало: надо уважать мечту другого. И еще — думать заодно. Сначала вместе думать, потом любить.

— Но мы постоянно ссоримся. — Павел продолжал поддразнивать меня. — Сходимся только на одном: когда вместе ругаем недостатки. И все равно мне тут за тобой не угнаться!

— А знаешь, в чем дело? — Я не обращала на него внимания. Пусть я и не права, но раз мысль пришла, ее надо высказать. — Откуда у меня нетерпение? Может быть, некоторые из нас слишком рано решили, что в одно утро проснешься, а за окном коммунизм. Тем более что каждый представляет его по-разному и все вместе не очень конкретно. А если смотреть исторически, ну вспомни: феодализм создавался веками, буржуазия укрепляла свой уклад полустолетиями. А мы за несколько десятков лет перевернули всю мировую историю. Да, перевернули, но ведь это — как целину подняли — только начало работы. А сколько ее еще! Ого! И делать кому! Ну нам же, нам же, кому другому! Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Понимаю, хотя у тебя, как всегда, в голове путаница. И все-таки сегодня сроки истории другие, не сотни лет, Тамара! Если уж говорить философски, давай вернемся к самому началу: чем все-таки диктуются изменения общества?

— Ростом сознательности?

— А сам рост сознательности? Нет, сознательность потом. Когда производительные силы начинают задыхаться в рамках старого общества, люди тоже, сначала инстинктивно, а потом уже осознанно и активно ищут путей перестройки. Ведь дело в том, что при феодализме ремесленник просто не мог бы работать на паровой машине: для новой силы нужно было иначе группировать людей. А электричество? Старый капитализм не мог с ним справиться, значит, появляются монополии, мощные объединения капитала. И теперь капитализм стал еще более громоздок: ты видишь, концерны подчиняют себе целые отрасли, блоки военные и экономические стягивают континенты. Но все-таки следующая ступень: атом — этот богатырь в пеленках — уже не сможет существовать даже и в таких расширенных рамках. Ему нужно новое общество, потому что старое способно сделать из него только орудие убийства, вогнать, как пулю, в револьвер у виска человечества. Коммунизм неизбежен. Если бы я не был советским человеком, а только инженером или ученым, я бы все равно, в любой части света, пришел бы к такому выводу.

— Эх, оставалось бы у нас у каждого в запасе по двести лет жизни, чтобы все увидеть до конца! — сказала я.

Павел странно качнул головой.

— А любовь еще короче человеческой жизни, — неожиданно сказал он.

У меня сразу стеснилось сердце. О ком он подумал сейчас: обо мне или о Ларисе? Ведь она существовала! Она была такая же живая, как и я. А что я о ней знала? «Беленькая, добрая». Как мало.

Я храбро ответила:

— Что ж. Пусть и так. Но, расставаясь, надо оставлять человека хоть немного лучшим. В этом смысл всех человеческих отношений. Надо много дружить и любить. Знаешь, откуда идут все мои огорчения? Что мне кажется самым невыносимым? Когда ко мне кто-нибудь плохо относится. Безразлично кто. Мне просто трудно жить тогда. И в то же время одного сознания, что я вызываю теплое чувство, уже достаточно. Мне, по сути дела, больше ничего и не надо от человека: два-три добрых слова, несколько одобрительных взглядов. Я все время должна ощущать на себе это доброжелательство, протянутые с готовностью руки. Тогда я счастлива.

— Этого ты хочешь от всех. А от одного?

— Так ведь он будет со мной рядом?

— Во всем? Может быть, и нет. Видишь ли, в отношениях людей применяется не Эвклидова геометрия, а геометрия Лобачевского, огромных пространств, где плоскости смещаются, далекое и близкое — рядом. Вот ты говоришь, что когда мы встретились, ты почувствовала, как мы близки. Но и бесконечно далеки! Так было прежде, возможно, есть и сейчас. Однако ни тогда, ни теперь это не мешало нам. Вот в чем и чудо и правда. Человек в чувствах, Тамара, как и во всем, бессознательно стремится к равновесию. Замкнутые нелюдимы, может быть, в любви ждут именно того вдохновения, накала мыслей, которые им не суждены в повседневной жизни. Те же, что находят тысячи интересов вне очага, которых многое захватывает и сами пленяющие других, в супружестве ищут тишины, отдыха. Им надо набраться сил, чтоб завтра начать новый день. Браки, странные в глазах всех, абсолютно оправданы для двух людей. Наоборот, бывает, что наиболее неудачливые браки как раз те, которые выглядят вполне благополучными. На самом деле в них нет ни соли, ни сахара. Нет внутренней необходимости.

Я почувствовала почти головокружение от всех этих мыслей. А Павел продолжал:

— Чем больше думаю, тем больше тоже убеждаюсь, что счастье — это процесс, не знаю чего, не знаю какой. Но только оно не статично: растет, развивается, потом начинает увядать. Мы его должны строить каждый день, как дом. Оно становится большим или маленьким в меру того, сколько мы можем вместить в себя, чего стоим сами.

— Конечно: на одном и том же огне закаляют сталь и жарят яичницу, как сказал бы твой Синекаев!

Мы оба засмеялись. Вдруг он наклоняется и крепко целует меня.

— Умница ты моя! — Его снова охватывает радость оттого, что мы вместе.

— Так, как мы говорим с тобой, обычно говорят только люди одного пола.

Я отвечаю:

— Разве обязательно все время помнить, что ты мужчина, а я женщина?»

27

Эти дни, которые провели вместе Павел и Тамара, не были отравлены ничем. Не потому, что в них обоих не стало мелочного раздражения, строптивости или обидчивости, но как-то инстинктивно раскрывалось только лучшее, каждый стремился войти в глубь сознания любимого как можно прочнее, утвердиться там на долгие времена. Это делалось бессознательно. Каждый хотел сохраниться в памяти другого всем лучшим, что в нем есть. Так летящая искра оставляет след, огненный и трепещущий, прекрасный, как, может быть, ничто другое на свете, а дым, гарь не попадают в поле зрения.

Кроме опаляющего болезненного счастья, которое обрушивается на человека с такой яростью, что отнимает у него все силы и он в конце концов лежит, сломанный им, как после кораблекрушения, есть еще счастье другого рода — естественное, живительное.

Оно подобно выздоровлению. Небо становится тогда голубым, трава — зеленой. Все вещи возвращаются на свои места. Пол хочет, чтоб его по утрам подметали; чайник с готовностью свистит носиком, дважды в сутки настаивая на чаепитиях.

Где бы ни был человек весь длинный суматошный день, он знает, что его ожидает в конце этого дня на какой-нибудь лестнице, в закутке коридора, неприметного ни для кого другого, дверь и за ней распростершая навстречу ему руки радость. Он входит в нее, как в дом, и остается там, сколько хочет. Это не вызывает в нем приступов тревожного восторга: ведь издревле нет ничего естественнее, чем мужчина и женщина — любящие и соединившиеся. Они вместе садятся за стол и нарезают хлеб, делятся своими дневными впечатлениями. Без нетерпения взглядывают на часы.

Ночь принадлежит им. И следующий день тоже. Потому они и спокойны так, что все дни и ночи их жизни принадлежат им. Это испытал каждый хоть раз, коротко или длинно — как уж кому посчастливилось.

У Тамары и Павла срок их счастья определялся календарем семинара: от вторника до пятницы. Десять ночей, десять вечеров, десять утренних пробуждений и один долгий блаженный воскресный день. Целый день с восходом и закатом! Они ждали его, как праздника, и он в самом деле пришел празднично, с внезапным, отгородившим их от всего света ливнем.

— Не хватает рук, чтобы тебя обнять, — сказала Тамара после долгого молчания. — Хорошо, если б их было десять или двадцать.

За открытым окном уже час подряд продолжал лить милосердный дождь. Они могли не шептаться, как все эти ночи, опасаясь любопытных ушей хозяйки, а говорить вслух: голоса их заглушало. Все вокруг переполнялось звоном: плескалось, стукалось о стекло, барабанило по подоконнику.

Песенка с довоенной пластинки, ожив, носилась в воздухе.

По-русски она переводилась не совсем уклюже и, может быть, далеко от подлинника, но с простосердечным обаянием поэзии, которая живет иногда сама по себе, не в словах, а в сочетании звуков:

Дождь идет сверкая. Брызги голубые, Брызги золотые Под ночным дождем…

— Уже, наверно, час, — поворачиваясь на локтях к окну, сказала Тамара. — Отвернись к стенке. Закрой глаза.

— Жалко спать, — отозвался Павел.

— Теперь ты проверил, любишь ли ты меня? Помнишь, ты говорил, что когда живешь вместе — это лучшая проверка.

— Я уже давно проверил. Ну что ты вздрогнула? Боишься молнии?

— Мне все кажется, что это ракеты. Война.

— Хочешь, я встану и закрою окно?

— Нет, не надо. Дождь такой хороший!

— А сама опять дрожишь.

— Не потому. Потому что я тебя люблю, — одними губами прошептала Тамара, приникая к нему.

Дождь шипел и играл, словно из огромной небесной бутыли вылетела пробка. Воздух был холоден и проникал до самой глубины легких. Пахло влагой и зеленым листом, освобожденным от пыли. Среди тысяч городских окон их распахнутое окно плыло, как корабль, в сверкающую грозовую ночь, которая благодатно поила землю. Рты трав открывались навстречу ей, поры веток впитывали ее. Уши людей переполнялись ее свежим плеском. Шум дождя баюкал.

— Тебе хорошо сейчас?

— Тихо. Такой мир кругом. Я мог бы сказать, как Фауст: остановись, мгновение…

— Оно самое прекрасною?

— Да. И это. И перед этим. И после. Все, что с тобой…

Глаза его были уже закрыты, рука тяжелела на ее груди. Тамара не шевелилась, ее голые плечи зябли, но ситцевая рубашка, теплая от его ладони, согревала. Сердце ее тоже лежало под его ладонью и стучало тихо, чтобы не разбудить.

Падал дождь с неба: струями, нитями, каплями… Одно беспризорное тополиное семечко влетело еще днем и теперь чутко вздрагивало от малейшего дуновения, перепархивало с места на место, наивно ища пристанища, чтобы пустить корни: на столе, на стульях, на полу…

Тамара следила за ним с перехваченным горлом. Уснувший Павел дышал рядом с ней шумно, иногда посапывал; тогда она притрагивалась к его шее губами или касалась ладонью раскрытой груди, и он бессознательно отвечал на это прикосновение тем, что сам благодарно прижимался к ней на одно только мгновение — потом тело его вновь обмякало, прогнанное сновидение переставало мучить и дыхание выравнивалось.

Тамара смотрела на его сомкнутые веки, такие тяжелые сейчас, на губы, безвольно приоткрывшиеся во сне; ее вдруг потрясли узкие серебряные стрелы седины, не видные днем, на висках и затылке; захотелось обхватить его голову, тесно прижать к себе, защищая собственным телом не только от огорчений, но и от течения времени. Страстная волна самопожертвования, поднявшаяся из самой глубины ее существа, хотя она не шелохнулась, передалась спящему. Не проснувшись окончательно, он потянулся к ней тоже во внезапном порыве.

Павел снова заснул с губами у ее губ. Тамара зажмурилась: так близко придвинулось к ней его лицо; похолодевшая рука была закинута за ее шею. Они были так близки сейчас, как только могут быть близки два человеческих существа на этой бешено мчавшейся планете с ее неистощимым зарядом животворной энергии в каждом комке почвы и в каждом живом дыхании, которое да хвалит свое существование! Два тополиных семечка — они доверчиво спали на ее широкой груди, занимая ничтожно малое место во вселенной вместе со своим узким кожаным диваном, но щедро одаривали ее неистребимой верой в добро посреди всех смертоносных частиц атомной пыли. Потому что силы созидания все равно сильнее сил смерти!

…Уличный фонарь светил прямо в лицо: звезда, зажженная только для них одних.

— Почему тушат свет, когда ложатся в постель вот так, как мы? — спросила Тамара на следующий вечер, задумчиво ловя ресницами длинные лучи.

— Должно быть, от неловкости друг перед другом. Днем часто бывает стыдно того, что случается ночью.

— Меня ты тоже станешь стыдиться?

— Нет, родная.

— Почему же?

— Потому что я тебя люблю.

Он ее обнял, но она слегка отстранилась, показывая, что разговор не кончен.

— Но, значит, бывает… — Тамара поискала другого слова, не нашла и с запинкой повторила, — значит, бывает любовь и без… любви?

Он пристыженно спрятал глаза.

— Зачем же… тогда? — страшно просто спросила она.

Вместо ответа он крепко прижал ее к себе, как защиту против всего дурного в себе самом.

— Ты знаешь мою жизнь, — покаянно прошептал он. — Но я все больше приходил к выводу, что близость не цель. Я ждал: что же во мне самом откликнется? Иногда после объятий я чувствовал пустоту… И, наоборот, кажется, утихает пыл, а она все ближе, все родней. Я без нее уже не представляю жизни.

Тамара лежала не шевелясь, следя за тем, как короткая июньская ночь светлела вокруг фонаря.

— Ты говоришь про Ларису? — сказала она скорее утвердительно.

— Нет. — Он был грустен. — К Ларисе у меня как будто какая-то веревочка развязалась: то держала, а то отпустила вдруг.

— Ах, — с неожиданной силой воскликнула Тамара, — иногда я ненавижу тебя! Нет, не тебя, а вообще. В женщине есть, наверно, такая извечная вражда к мужчине, как и любовь к нему.

— Но, Тома, за что? — растерянно и обескураженно воскликнул Павел.

— За все. За то, что вот тебе сейчас хорошо и ничего больше не надо.

— А тебе плохо?

— Мне плохо.

— Почему?

— Не знаю. — Она посмотрела на него беспомощно. — Может, потому, что ты уже не любишь Ларису. Или оттого, что все-таки любил ее. — Непоследовательно, с ревнивым любопытством она добавила: — Значит, раньше с другими…

— Не было никакого раньше, — твердо ответил Павел. — Есть ты.

Она глубоко вздохнула и кивнула успокоенно. У нее были прямые волосы; когда она наклоняла голову, казалось, что лились темные струи.

— А все-таки один раз ты уже от меня отрекся. Помнишь, в вагоне? Когда меня прогоняла проводница.

— Так это была ты?! — проговорил Павел, заливаясь румянцем.

Она погладила его по щеке.

— Не очень-то ты был храбр тогда, мой заяц!

Первой заснула Тамара. Павел берег ее сон, разглядывая в колеблющемся свете фонаря повзрослевшее лицо. Он думал о том, что одно из главных условий настоящей любви нашего века — одинаково думать и вместе делать общее дело — дается не всем. Когда молодые люди встречаются где-нибудь на дорогах к целине — это закономерная встреча; им есть за что любить и уважать друг друга.

Да, мы уже не можем быть счастливы только инстинктами. Любовь наперекор всему и даже собственным склонностям не приносит в наше время долгой радости, если и случается.

Не в этом ли была злосчастность встречи Павла с Ларисой? Она не могла произойти раньше; живя фронтовой бурной жизнью, Павел бы просто не заметил Ларисы. Ее идеал тихой заводи был бесконечно далек ему тогда. Но вот напряжение военных лет спало. Товарищи только и толковали, что о своих женах, детях, домах. Мечты заразительны; двадцатидвухлетний Павел заслушивался, как мальчишка, с открытым ртом. И именно тут он, встретив Ларису, оступился, как оступаются в болото, а дальше оно уже начинает держать крепко своими травами. Он жил так целые годы, прежде чем Сердоболь исцелил его, вернув чувство времени.

Только в Сердоболе, снова ощущая себя на своем месте, он мог найти Тамару, но не раньше и не позже, потому что Тамара, как и Лариса, — две стороны его натуры, две возможные дороги в его судьбе. Но что такое человеческая судьба, как не проявление нашей воли и характера среди инертной массы возможностей, которые нам предлагает жизнь?

Ничто не приходит ни раньше, ни позже срока, а только тогда, когда становится насущной потребностью. Строго говоря, Тамара не была привлекательнее Ларисы: она стала нужнее Павлу, и в этом суть. Тысячи Тамар проходили мимо него за эти годы; он даже не вел глазом в их сторону, пока не явилась эта, единственная. Явилась тогда, когда он уже подсознательно ждал ее. Люди, которых мы любим, — вехи на нашем пути. Поэтому прежде всего нечего пенять на счастье: ах, обошло стороной! Оно приходит без зова, но только в том случае, если мы сами живем в полную меру сил.

Тамара часто спрашивала: «О чем ты думаешь?» Он отвечал: «Ни о чем». Но это была неправда. Наше время требует тренированной мысли, способности размышлять постоянно.

Летал уже где-то металлический шарик спутника, продрогший или, наоборот, может быть, согревшийся в космосе, — любопытный глазок Земли!

«А мы? Не слишком ли мы часто обращаемся только к чувствам людей? — думал дальше Павел. — Вот и в нашей районной газете пропаганда строится на призывах. Значение слов притупляется поневоле. Но к уму, к логике читателей мы обращаемся редко. А ведь наше советское общество, каждый его день требуют своего осмысления. Человек должен ясно видеть собственное место в общем потоке…»

Павел спохватывался при утреннем свете. Но мысли не утомляли, а освежали его. Он уносился далеко от Тамары, не расставаясь с ней.

И вдруг он начинал улыбаться, глаза его светлели. Он смотрел на заспанную Тамару, чему-то радуясь:

— У тебя в ухе солнце, как зайчики под березами.

Потом придвигался близко, так, что они почти касались ресницами, и спрашивал:

— Ты красивая? А может быть, ты некрасивая?

На его коже тоже сейчас видны были все морщинки и бугорки после бритья.

— Я красивая. Успокойся.

Иногда посредине разговора его охватывало странное, но совершенно отчетливое желание обхватить ее колени руками и прижаться к ним лицом. Должно быть, это было то же чувство, которое переполняет преданного пса, когда он добровольно подставляет голову под локоть.

…Так день за днем отступали у обоих эгоизм, кокетство, ревность — все эти шумные и бестолковые чувства, которые взбадривают и заставляют искриться любовь. Но, потеряв их, она делается только еще богаче. Она уже не нуждается в защите самолюбия: ей не перед кем хвалиться самопожертвованием. Она отдает все, что имеет, и верит, что получает столько же: ей некогда считать выручку!

«Может быть, и в самом деле, — думал растроганный Павел, — любовь — это тот заряд мужества, который мы черпаем друг в друге, чтобы жить дальше?»

Пока не разомкнулись объятия, к людям приходит желанное успокоение. Мир становится тогда маленьким? Нет, в нем горит свое солнце…

— А может, это только страсть?

Голос звучит почти жалобно. Часто мы говорим «люблю» и не очень верим в это, зная, что сумеем свернуть на запасный путь, если понадобится. Но все-таки в глубине души каждый чувствует, что существует и другая любовь, к которой нельзя подготовиться заранее. И, хотя стыдно сознаться в этом вслух, мы потихоньку надеемся, что она нас минует: куда нам усадить ее? Чем встретить?

Когда же она только наклоняется над нами, сразу заслоняя полсвета, мы твердим друг другу испуганно и почти безнадежно:

— Может, это только страсть? Может, мы разъедемся и все пройдет?

Но Павел и Тамара отвечали друг другу:

— Поздно. Надо было разбегаться за полгода до того, как встретились.

И вдруг Павел восклицал с горечью:

— Нужен ли я буду тебе такой, как я есть?

— Может быть, и не нужен, — покорно отзывалась она, чувствуя в то же время, как непроизвольным движением тянется к нему.

— Понимаешь, — опять начинался тот же разговор, — мы очень разные. Я стал бы скоро раздражать тебя. Ведь так?

— Я тоже об этом думала. Да и обстоятельства против нас…

— Плохо только, что рассуждения и обстоятельства — по одну сторону, а мы с тобой — по другую!

Тогда они брались за руки и начинали хохотать:

— Влюбились, идиоты!

Все это было похоже на солнце во время землетрясения: оно светит, оно греет, а под ногами колеблется почва. Когда природа сталкивает мужчину и женщину, ей нет дела до окружающего: она хочет, чтобы они соединились.

— Слушай, а тогда, полтора года назад, нам все время было весело? Не помнишь?

— Нет. Не все время.

И все-таки они еще никогда не прощались с такими радужными надеждами. Только в самую последнюю минуту сердца сжались: опять расставаться? Надолго? Когда и как это кончится?!

Подошел в грохоте поезд. Безмолвные молнии рвались на небе. Платформа наполнилась суетой, все сновало, вспыхивало, шумело, трубным голосом закричала электричка. Тамара шла медленно за вагоном, на подножке которого стоял Павел. Вдруг он соскочил — поцеловать ее в последний раз. Она же только повторяла: «Скорей, скорей».

Поезд ушел. Рельсы сразу стали тихими. Опустела платформа, словно ее вымели. Молнии по-прежнему полосовали небо. Тамара ушла далеко за станцию, поднялась по косогору. И почему-то первый раз со времен детства она заметила посреди тропинки подорожники. Те самые подорожники, которые одни только и врачевали все наши порезы, нарывы, прикладывались к каждой ранке, вытягивали гной и смягчали воспаление. Смоченные холодной водой, туго прибинтованные, они были целительны и всемогущи. Но вот уже целых двадцать лет так бесполезно ржавеют в придорожной пыли. Как же это случилось, старые друзья? Или вы потеряли свою силу, или у нас, выросших, пропала нужда утолять боль?

Молнии погасли. Тамара повернула домой. Все становилось на свои места. Только ноги гудели, словно прошли длинный-длинный путь: от сегодняшнего дня до самого детства.

28

Шашко, добросовестно отболев простудой, наконец сам появился в Сердоболе. Он поднялся на второй этаж в райком, но не в кабинет Синекаева, а стукнулся к Черемухиной.

— О, тебя скрутило, Филипп Дмитрич! — сказала та, поднимая голову от бумаг и жалостливо разглядывая его. — Садись, садись.

Черемухина знала, что Шашко ждут неприятности, крупные объяснения, и к ней он, видимо, зашел неспроста, поэтому инстинктивно пыталась оттянуть неприятную минуту.

— Побледнел, поопал.

В самом деле, нашлепки на его щеках казались теперь не из красной, а из серой глины. Но никакого волнения или искательности в лице Филиппа Дмитрича не замечалось. Наоборот, он смотрел ясно, прямо и уселся, как всегда, основательно и удобно.

— А я ведь пришел к тебе первой, Таисия Алексеевна, — сказал он, глядя на нее пристально и немного грустно. Потом достал лист бумаги и протянул.

Черемухина, думая, что это набросок объяснительной записки или заявления, приняла бумагу обычным деловым жестом и начала тотчас читать. Ее ласковые, милые глаза чуть сощурились, привычная морщинка набежала на лоб. И вдруг она растерянно заморгала. Не веря себе, вчиталась в первую, вторую строчку, перевела взгляд на Шашко, который сидел перед ней чинно и грустно.

— Копия, — сказал он. — Прочти уж, сделай милость, до конца.

Ошеломленная Черемухина снова уткнулась в бумагу.

Через полчаса вместе с Шашко она входила к Синекаеву. Лицо ее пылало, ей трудно было унять нервную дрожь пальцев, державших лист. Даже голос прерывался, когда она заговорила. Шашко шел, отступя на шаг, так же степенно и грустно, словно исполняя тяжкий долг.

— Произошла история неожиданная, ужасная, Кирилл Андреевич, — сказала Черемухина. — Вернее, только что открылась. Я не могу говорить, хотя и у меня были свои наблюдения… Но главное — какой это может дать отклик? Ведь Шашко сигнализировали уже колхозники! Частушки на деревне поют… И эта похабщина… — она с омерзением протянула бумагу. На глазах у нее блестели слезы, лицо шло красными пятнами.

Синекаев, нахмурившийся при виде Шашко, с удивлением слушал сбивчивую речь Черемухиной. Молча взял бумагу и прочел первые строчки.

— Кто писал? — строго спросил он, поднимая голову. — Чья рука?

— Это копия, — торопливо отозвалась Черемухина. — Прочтите до конца.

— Так что же все-таки произошло? — спросил Синекаев, сложив лист пополам, но не отдавая его, а сунув под пресс-папье. Он взглянул на Шашко, который, однако, лишь слегка пожал плечами, предоставляя и дальше объясняться Черемухиной.

Та хрустнула пальцами; черты ее дышали уже не столько растерянностью, сколько гневом:

— Если не пресечь сейчас же, в самом начале…

Синекаев прервал ее с недовольством:

— Я прошу по порядку и коротко.

— Сожительство, — сказал Шашко, глядя прямо на него. — Несовместимое с принципами.

Без стука, как это и велось между секретарями, вошел Гладилин. Увидев Шашко, он тоже подумал было в первую секунду, что подоспел на самое начало тягостного разговора, но Черемухина сразу же обратилась к нему с некоторым даже облегчением, как к безусловному союзнику.

— Познакомься с документом, который передал Филипп Дмитрич в райком, — сказала она. — И знаешь, кто его герой?

Синекаев нехотя приподнял пресс-папье. Гладилин долго читал, не меняя выражения, и передал лист обратно. Шашко проводил его глазами.

— Копия снималась с твоего ведома? — спросил Синекаев.

Шашко помедлил только мгновение, затем подтвердил:

— Я не хотел, чтоб это выглядело голословно или кто-нибудь подумал, что я из-за…

— Вот что, — прервал его нахмуренный Синекаев, — пока Теплов не вернется, никаких разговоров на эту тему. Я сам буду говорить с ним. И прошу заметить: копия еще не документ. Да и подлинное письмо — или что это такое! — написанное сумасбродной девчонкой, тоже не обвинение. Нечего дуть на огонь раньше времени. Кстати, как это попало к тебе?

— Хозяйка избы, где они ночевали…

Синекаев снова оборвал, махнув рукой с видимым отвращением.

— По всей деревне слухи, частушки поют! — вскричала Черемухина. — Филипп Дмитрич рассказывает…

Синекаев глянул на нее, и она осеклась.

— Филипп Дмитрич будет держать сперва ответ за свои собственные художества.

— Мы поправили… — быстро вставил Шашко.

Но Синекаев бешено взглянул и на него:

— Легко больно думаешь поправиться, Шашко! Партбилет и у тебя не гвоздями прибит.

Оставшись один, Синекаев снова достал копию, но перечесть ее до конца терпения у него не хватило. Черт знает что! Любовь, страсть, восторги… Раздражение, которое накапливалось против Павла, теперь обрело, к сожалению, почву. Нельзя же вести себя взрослому человеку наподобие молодого петушка! Изволь теперь выручай его или, наоборот, наказывай. Одинаково неприятно. А жена Теплова дура… Впрочем, пусть-ка она его сама и пообразумит. Начнем с этого. Ах, неприятно, противно, грязно!..

С тех пор как Лариса приезжала в Сердоболь, прошло почти полгода. Даже ей стало невозможно не замечать, что Павел отбился от дома. Она связывала эту перемену со злосчастной беременностью и жила гордая своим страданием. Лариса так и не могла уяснить толком: она ли принесла тогда жертву или сама оказалась жертвой? У нее появилась новая манера — поднимать глаза с угрюмым достоинством. Она не была комедианткой, но надо было чем-то занимать умственный досуг, и сейчас она жила сознанием своей постоянной горести, хотя ей и не приходило в голову, что все это в самом деле может как-то серьезно отразиться на ее судьбе.

Синекаев, любезный, свежевыбритый, пахнущий одеколоном, когда появился однажды в ее московской квартире, чтобы оценить, насколько Лариса может стать союзницей в борьбе за Павла или против него, раскусил ее в течение первых же десяти минут. Его желтый зоркий глаз словно ножом разъял ее податливое существо: ленивую непритязательность движений, мягкость, которая светилась в глазах и проистекала скорее от беспомощности, чем от доброты.

Он обвел глазами комнату, где висело множество фотографий — ее собственных, ребенка, Павла (наивная претензия на бессмертие!); пощупал взглядом покупателя шторы на окнах из старого полосатого шелка, небрежно закинутые на гвоздь; кожаный стул с отвалившейся ножкой, прислоненной к стене («Павел приедет — починит»), — все эти красивые городские вещи, и усмешка презрения мысленно тронула его губы. Он всегда чувствовал себя свободным от рабства вещей.

Ему стало даже на мгновение по-человечески понятно желание Павла вырваться отсюда, но тотчас он жестоко подумал, что вернет его обратно, потому что долг есть долг!

В общем спустя несколько минут Синекаев мог бы уже покинуть эту квартиру, потому что никаких загадок в ней для него не было. Но он задержался сначала на четверть часа, а потом на час, потому что загадки все-таки начались.

В тот самый момент, когда он уже приподнимался, чтобы откланяться, Лариса, чувствовавшая до этого обычную тягостную неловкость перед гостем, вдруг как-то сжилась с ним, мысленно приняла его в круг «своих». К ней вернулась ее беспечность, угловатое кокетство, которое делало ее в тридцать лет похожей на подростка.

— У вас оторвется пуговица, она висит на ниточке, — сказала она с хитроватым и важным видом и быстрыми шажками пробежала комнату наискосок к туалетному столу, где в пестрой коробке лежали мотки мулине, пачки иголок и блестящие, с цветными камешками наперстки.

Присев, она все это высыпала себе в колени и рылась довольно долго, пока не отыскала крепкую суровую нитку.

Синекаев с интересом следил за ней. Она вдевала нитку в ушко, хмурясь от напряжения, нетерпеливая губка поднялась беличьим оскалом, обнажая розовые десны, и, когда иголка, высоко вскинутая, блеснула наконец в ее руках, она так же легко, хотя и несколько косолапо, вернулась к нему, снова перебежав комнату.

— Сидите смирно, а то уколю, — важно сказала Лариса и стала пришивать пуговицу, близкую к вороту. Руки ее терлись о его подбородок, как котята. Он видел, как она смешно надувала щеки, радуясь стежку, — и резким непроизвольным движением отдернул голову.

— Что вы? — спросила Лариса. — Честное же слово, уколю.

— Уже.

Она засомневалась:

— Уколола?

— Да.

В комнате было не слишком светло от пыльных стекол теневой стороны. Голубой халатик Ларисы с легкой опушкой простодушно дышал теплотой ее тела. Она казалась сейчас много моложе, чем в первые минуты их встречи. Он никак не мог сосредоточиться на мысли, что она уже давно жена и мать; кругленькая, похожая на бумазейного зайца, она близко смотрела ему в глаза с великолепной смелостью незнания.

«Она такая же женщина, как все», — почти в отчаянии думал Синекаев. Сердце его билось грубо и смятенно. Лучшее, что он мог бы сейчас сделать, это подняться и уйти.

И вдруг Лариса сказала над его склоненной головой, откуда-то сверху, голосом, печальный и добрый звук которого вызвал в нем странную волну благодарности:

— У вас совсем белые виски. Сколько вам лет? Вы же не старый.

— Не старый? — Он с трудом поднял глаза. В нем творилось что-то неладное. Желания его возникали с лихорадочной быстротой, и их противоречивость пугала его. То, что вспыхнуло в нем за минуту перед этим, хотя и унижало, но было понятно. Он сжал кулаки и отвернулся от ее пальцев, которые копошились на его груди. И даже еще раньше он уже ломал себя, когда из-под приподнятой напряженно губки блеснула розовая десна. Он никогда не поверил бы, что это может накатывать так внезапно.

И вдруг все утихло. Она села с ним рядом на диван и тем же, не то глупеньким, не то слишком доверчивым взглядом из-под серых ресниц принялась пристально разглядывать с головы до ног, словно он был ее игрушкой.

— Нет, вы не старый, — продолжала она протяжно, то ли слишком хорошо ощущая свое минутное могущество, то ли вовсе не подозревая о нем. — Вы красивый, — любезно сказала она и только на мгновение, потемневшими зрачками, словно сама поразившись своему открытию, глубоко и прямо заглянула ему в глаза.

Через секунду она уже закружилась по комнате, переставляя какие-то вещи; тоненьким серебряным голоском заговорила о погоде, о последних кинокартинах, еще о чем-то, вызывая в нем глухое беспомощное раздражение. Он тяжело поднялся. У него пропало любопытство к этой женщине. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он шел к выходу, не видя ни ее, ни фотографий на стенах, и шарил рукой по крюку, снимая пальто.

— Может, вы выпьете чаю? — вспомнила вдруг Лариса.

«Да что же это за женщина из папье-маше?!» — подумал он, оборачиваясь и встречая невинно вперившийся в него взгляд.

— Как жаль, что спешите. Передайте моему Павлиньке привет…

Еще раз поднялась в нем невысокая, но мутная волна раздражения. Он уже слишком хорошо понимал, что, если просто грубо крикнуть ей в лицо, что ее муж живет с другой женщиной, это не потрясет ее слишком. Он вышел на улицу, глотая воздух, слегка задыхаясь и кашляя, чтобы избавиться от застрявшего комом этого так нелепо, прожитого им часа. Однако простая мысль, что все нагроможденное им в своем воображении касается в общем только его самого, а не женщины, пришла ему в голову гораздо позднее, когда он сидел уже в машине, возвращаясь в Сердоболь.

Хотя и тут опять все спорно: разве мы не вызываем желаний, связанных с нашей собственной жаждой? И разве навстречу к нам не устремляются именно те силы, которые мы сознательно или подсознательно развязываем в других? Лариса была такой, какими могут быть все люди, Но стоило воображать ее ни хуже, ни лучше.

Бесконечные и быстротечные пять часов, которые отделяли столицу от Сердоболя, Синекаев оставался наедине с собой, хотя иногда разговаривал с шофером, и они даже дважды останавливались и вылезали, чтобы размять ноги.

И все-таки он был один. Настолько один, как давно уже и не помнит, чтоб так ему приходилось. Ни райком, ни жена, ни вышестоящие лица, ни подчиненные непосредственно ему товарищи — ничто сейчас не заслоняло от него обширного голого горизонта: дорога была пустынна, безлесна. Сосредоточенно и угрюмо он пытался вспомнить что-то весьма важное для своей жизни; вспомнить про самого себя, начиная с той поры, когда он ходил белковать в тайгу и весь его мир умещался в крошечном мирке чуткого зверька, пробирающегося по морозным стволам. Он сам тогда становился лесным зверем… нет, оставался человеком! Ведь он не только подстерегал белку, чтобы застрелить ее, но и горевал о ее детенышах, оставшихся без опоры: гордясь своей удачей, сожалел о ней. Он видел одновременно хрусткую ветку, одетую в серебряный снег, и весь божий мир вокруг себя, далее тайги на тысячу километров. Он был человеком; ничего запретного не существовало для него. Его ждало то, чего никогда еще ни с кем не случалось, он был в этом убежден, потому что для этого он и родился.

Синекаев всегда считал себя незаурядным и волевым человеком; дело в том, что пороки и излишества никогда не казались ему привлекательными; он был полон жаждой деятельности, которая заменяла ему все.

В его сорокадевятилетней жизни было несколько женщин, но они прошли легко, как тени по лугу. И только одна — жена Софья — оставалась всегда. Правда, он помнит еще и другую женщину в молодости (она была уже при Соне. Вся его жизнь была при Соне! Ни одного глотка воздуха без нее).

Тогда он часто запаздывал домой. Проводив свою знакомку, возвращался особенно тихим и ласковым к жене, целовал сына виноватым поцелуем. Он не лицемерил: он любил жену, хотя никогда не задумывался над этим. Просто ее жизнь была бесспорной частью его собственной и даже дороже его собственной. Он любил жену, но ту он любил тоже, или был влюблен, или увлекался — неизвестно, как это называется!

Он не умел и не старался объяснить это для себя. Тем более что скоро все прошло, как вода спадает на реке. Что было заключено в той женщине? Какой мир жил за ее выпуклым лбом, таился во всем ее облике? Рот ее все время смеялся и дразнил настолько, что он даже не помнил слов, произносимых ею. И хорошо ли он сделал, что так и не отведал этих губ и ничего никогда не узнавал о ней после? Она просто ушла из его жизни, не оборачиваясь.

Он упорно размышлял об этом спустя почти двадцать лет. А может, она-то и нужна была ему для жизни? Фу, до чего он договаривается!

Усилием воли он хотел вернуться на привычную стезю служебных забот, но горизонт был по-прежнему пустынен и широк перед ним, а до Сердоболя оставалась добрая сотня верст, хотя «Победа» шла не останавливаясь, с завидным рвением.

И Синекаев продолжал думать. Странно, Ларису он не вспомнил ни разу. Будто она нанесла удар и тотчас отошла в сторону; ранку стало затягивать мыслями. Они были необычными, эти мысли, родившиеся от душевной встряски. (Каждая мысль рождается от потрясения: большая — от большого, маленькая — от маленького.) Он думал о самом себе, как о бойце партии, бессменном строителе на лесах. Его жизнь, как и жизнь страны, проходила либо в войнах по колено в крови, либо на стройке по колено в гвоздях. Он гордился крутой закваской эпохи и верил, что на таких, как он, замешивается хлеб земли. Зная свое место в жизни, он не собирался от него отступаться.

Но жил же в нем, кроме этого непреклонного человека, и еще один, с тем же именем. Стареющий мужчина, у которого, как и у каждого мужчины, личное счастье было заключено в женщине, которую бы он полюбил и которая полюбила бы его. Интересно, сколько же он, Кирилл Синекаев, отведал от такого счастья за свою жизнь?

Он родился в сибирском небедном селе, гордившемся на всю округу своим особым хозяйственным и работящим укладом.

Ему было шестнадцать лет, когда он записался в комсомольцы, но идеалы новой жизни были еще смутны в нем, хотя он твердо знал, что все вокруг должно быть не таким, как есть, а лучшим. И вот тут-то, в это самое время, на село свалилась голодная нежеланная орава: беженцы. Лихо их знает, откуда и от чего они бежали. От войны, от недорода, от пожаров.

Председатель сельсовета, мрачно косясь по сторонам, разводил их на ночлег.

К Синекаевым, которые жили на краю села, определили только одну девчонку, худо одетую, с голодными глазами, дрожащую как лист от холода и утомления. Не то она отбилась по дороге от своих, не то так и жила сама по себе с пеленок. В теплой неприветливой избе не спешили разузнавать. Правда, мать кинула ей чего-то горячего в плошку, но плошку эту поставили на лавку, а за стол не позвали. Она жила уже неделю, спала на своем узелке у порога, и никто не знал, как ее зовут. Когда она горестно и усердно хватала, перегибаясь пополам, ведро, чтобы снести в хлев, никто не видел этого, словно ее и совсем не существовало. Зато, если приходилось к слову, угрюмо насмешничали всей семьей над нищими, побродягами, над перекати-полем: нет у человека корня, нет и человека.

Кирилл редко бывал дома: он горел в захватившей его жизни ячейки; деревенский комсомол шумел все явственнее. Уже поп с причтом обходил их стороной, уже сходки взрослых мужиков нет-нет да и прислушаются к азартным голосам: «Даешь коммуну!»

Поэтому получилось так, что на девчонку, затравленную, как хромой щенок, в его собственном доме, этот агитатор всемирного братства долго не обращал внимания. Однажды вечером, наскоро поужинав, он уже было завел глаза на подушке из синего ситца, как вдруг брань, прерванная его приходом, возобновилась с новой силой.

Он не мог разобрать, с чего все началось; постоялку выгоняли из дома: она занимала слишком много места со своим узелком, она объедала семью, была бездельницей, может статься и шлюхой; того гляди приволокет в подоле!

Мать Кирилла, здоровая, сильная, подбоченившись, теми же самыми руками, которые качали его в люльке, а потом неутомимо стирали и стряпали на него, гладили по субботам его сатиновую праздничную рубаху, — этими самыми руками размахивала теперь перед чужой девчонкой, пьянея от собственной безнаказанности, чувствуя вокруг себя крепость бревенчатых стен и молчаливое одобрение мужа. И насколько мать была сильна и здорова, с белой шеей, слегка влажной от возбуждения, с загорелым румяным лицом, насколько прочно она стояла на полу избы, настолько беженка беззащитно жалась к порогу, качаясь, как сухой стебель. Губы у нее стали серыми, и глаза мигали, словно ежеминутно ожидая удара.

А ведь она тоже была частицей будущей коммуны, которую собирался построить Кирилл Синекаев!

Парень соскочил с кровати, как был в исподнем, и ступни его с такой же чугунной крепостью впаялись в еловый пол, как и ноги его матери. Они стояли друг против друга; отец, чуя недоброе, уже начал было выдвигаться из-за материнского плеча угрюмым, настороженным лицом.

— Никуда вы ее не выгоните! — закричал сын. — А если выгоните, то и я уйду из дому. И вот тебе крест, мать, — безбожный отрок яростно перекрестился, — больше не вернусь.

По избе пролетело долгое молчание в несколько секунд. Обомлевшая беженка стала неслышно клониться к лавке у дверей, да так там и осталась, тихая, как мышь. Отец, не глядя на сына, строго бросил в пространство:

— Однако надоело слушать бабьи свары.

Он первый ушел на свою половину, громогласно зевая. За ним отправилась расстроенная мать. Они унесли с собой лампу и тотчас погасили ее.

Лунная ночь блистала за окнами. Белый широкий сноп передвигался по столу, по половицам, и, когда дошел до девушки, ничком лежавшей на лавке, Кирилл увидел, что она беззвучно трясется.

Значит, все эти ночные часы она проплакала, а он даже ничего не слышал! Он снова вылез из-под одеяла, стараясь не топать босыми ногами, подошел к ней и нагнулся.

Она замерла не шевелясь.

— Слушай, — сказал он ей с досадой, — что ты им поддаешься? Где твоя самостоятельность?

Он потряс ее за плечо для ободрения и почувствовал, как оно остро, плохо прикрыто шалькой.

— Вот что, — решил вдруг он. — Иди сюда. — Тем же рывком рассерженного мальчишки он легко столкнул ее с лавки и довел до своей постели. — Ложись. Ты что — собака, у порога жить?

Она послушно легла в его кровать и снова задрожала.

— Да спи ты! — зашипел он, не зная, что надо толком делать: то ли прижать ее к себе для того хотя бы, чтобы согреть, или отодвинуться на самый краешек и не пугать девку. Он заснул раньше, чем додумал.

А утром сказал опешившей матери, когда она увидела две головы на одной подушке:

— Мы с Софьей женились, и лучше вы ее теперь не трогайте.

Родители поняли, промолчали: сын был у них один-единственный. А девка-беженка все равно не толще пластинки льда; может, господь сам догадается, приберет без шума?

Мать только сказала:

— С эдакими не венчаются.

— Без венца проживем, — ответил сын.

И прожили. На удивление всем, прожили жизнь.

Когда Софья немного отошла, оказалось, она не так и робка и нема; тоже записалась в комсомол, ходила на собрания. Семнадцати ей не было — родила старикам двойню внуков. Дети были слабые, долго не жили. Бабка голосила по ним неделю, соседки водой отпаивали. Вот когда она горько раскаялась, что не ходила за невесткой, не берегла ее, не лелеяла.

А потом молодые ушли уже своей дорогой, и она уводила их все дальше от дома. Старикам в утешение шли только поклоны, приветы да посылки.

Никогда Синекаев не представлял, что мог бы прожить без Софьи, но и никогда не задумывался о силе соблазнов вокруг себя. У человека есть долг перед другими людьми. Это бесспорно. Он ехал и, хмурясь, старался припомнить листок из дневника Тамары, переписанный неграмотной рукой. Его мало трогали слова, лихорадочно нагроможденные, задыхающиеся, обнаженные, как земля весной. Он был крестьянин; любой разговор о чувствах казался ему неприличным, граничащим с бесстыдством. Городская культура, перепахавшая в мозгу многие понятия, как раз этот слой оставила в нем нетронутым.

— Нет, — сказал он чуть не вслух, вспоминая свой недавний порыв. — Только дай себе волю… Однако еще не отменен закон о браке. И есть у меня возможность, товарищ Теплов, заставить тебя вернуться на правильный путь. А эта вертихвостка, искательница приключений… — Ему понравилось последнее выражение, оно разжигало гнев, он повторил с особым смаком: — Эта искательница приключений получит по заслугам. Писать черт знает что, ставить взрослого уважаемого человека в такое положение!..

Он воочию представил, чем грозила дурацкая история Теплову: безапелляционный взгляд Гладилина; неумолимое возмущение Черемухиной; Шашко, впившийся как клещ. Тут недолго и партбилет положить на стол.

Перед его глазами проплыл вдруг бумазейный халатик с серой опушкой, как голубиное крыло. «Я буду защищать и тебя, дурочка», — пообещал он печально Ларисе.

Как странно! Все считали его деловым, умным, энергичным человеком, а она сказала, что он — красивый… Нежный звук ее голоса снова возник в нем и смолк. Он глубоко вздохнул с запоздалым умилением. Сердце его было богаче, чем само даже подозревало об этом.

Павел, вернувшись в Сердоболь, встретил первой Черемухину и спросил, что слышно нового в отношении Шашко. Таисия Алексеевна ответила неопределенно, но больше всего Павла поразил ее взгляд: он скользил по сторонам, не останавливаясь на нем. «Опять женские штучки», — небрежно подумал Павел, пожав плечами. Он чувствовал себя окрепшим, успокоенным. Счастливые дни, прожитые с Тамарой, делали его великодушным.

На следующий день Павел толкнулся за чем-то к Гладилину; тот смерил его ледяным взглядом. Этого уже нельзя было не заметить. Павел почувствовал себя странно; вокруг него воздвигалась стена. Он не только не понимал ее значения, но здравый смысл вообще отвергал такую возможность. Удивительно, ведь раньше он не считал себя мнительным, кажется?

Однако ему не хотелось останавливать на этом свое внимание. За десять дней он соскучился по газете и теперь не желал терять ни минуты. Верстался воскресный номер.

— Павел Владимирович! — бодро закричал от порога Расцветаев. — Статья пойдет? Красота статейка. Украшение номера. Смотрели? Править нечего.

— Смотрел. Править буду.

Павел отодвинул гранки первой полосы и принялся за статью. Он это сделал не потому, что статья была важнее, а просто энергичное расхваливание возбудило в нем подозрительность: все ли там так уж хорошо обстоит на самом деле? Его охватило легкое нетерпение: желание увидеть завтрашнюю газету уже сейчас готовой, родившейся.

Ваня Соловьев принес снимки для рубрики «По родной стране».

— На чем остановимся? — деловито осведомился он. — Волки или яхта?

Он протягивал два клише. На одном бравый летчик попирал ногами застреленного им с самолета полярного волка, на другом плескалась парусами новенькая яхта.

— Яхта эффектнее, — сказал Расцветаев, профессионально прищуривая глаза. — Моря, океаны: сразу видно, какая страна большая.

Павел внимательно разглядывал снимки и вдруг, прочтя подпись, покрутил головой.

— Ишь ты, — весело протянул он. — Арам Бабанян!

— Что? — не понял Расцветаев.

— Летчик Арам Бабанян, — повторил Павел, невольно усмехаясь той же ласковой и дружелюбной усмешкой, которая играла на черных губах летчика. — Сам — Бабанян, а волков бьет у коми-пермяков. Вот она, большая страна. Такую и подпись дайте.

Он засиделся в редакции допоздна. Весь город был уже погружен в сон, и только на двух сердобольских заводах заступали ночные смены. На мгновение Павел почувствовал острое счастье тоже не спать в такую ночь. Подписывая свежий номер — все его четыре полосы, где он знает любое слово и каждую запятую, — он испытывал ревнивое беспокойство родителя; утром его газету развернут сотни рук, сотни глаз пробегут заголовки, а ведь даже и это совсем не так просто: дать статье хороший заголовок!

Дня три спустя ему понадобился Синекаев. Он бодро поднялся на второй этаж, по-своему соскучившись по Кириллу Андреевичу, но секретарша неожиданно задержала его у дверей: секретарь райкома занят. Он сам назначит товарищу Теплову время приема. Павел удалился в глубокой задумчивости.

Рабочий день кончился. Медленно уходило вечернее солнце. Через все небо длинный серебряный хвост тянулся за реактивным самолетом.

У Павла была привычка: иногда он ходил и бормотал в забывчивости какие-нибудь слова, думая совсем о другом. Ловил себя на том, что говорит вслух:

На город падали с неба Белые стрелы снега…

Не было никакого снега, стоял душный летний вечер, а он упрямо твердил:

На город падали с неба Белые стрелы снега…

Настроение его круто изменилось. «Может быть, я заболел? — подумал он с беспокойством. — Или так тоскую по Тамаре?»

Вечером он зашел в «Сквознячок» поужинать и почти обрадовался, когда к нему подсел Покрывайло. Стало вдруг заметно, как изменился отставной редактор за последний год. Его мучнистое лицо отекло, и что-то беспомощное, жалкое было в косящем взгляде. Впервые Павел задумался: сколько же ему лет?

— Старость начинается по-разному, — ответил, вздыхая, Покрывайло. — Это какой-то внутренний перелом. Чаще он отпечатывается на внешнем виде, но иногда поражает какой-нибудь внутренний орган. Почему человек умирает в пятьдесят один год от инфаркта? Не болел, не напрягался. Жизнь его повернула на старость, и сердце не выдержало надвигающейся тени.

Павел сидел, рассеянно покачивая головой. Разговор, как всегда, шел странный, прерывистый, отдававший застарелым пьяным бредом. Покрывайло улыбался покорно, прикрыв косящие глаза.

— Вам не приходилось умирать? Ну да, вы были на фронте. Но умирать ведь все равно — от ангины или от пули. Я говорю «умирать» — это значит самому поверить вдруг, что путь твой окончен. Когда охватывает состояние расслабленности и разглядываешь себя как бы со стороны. Ну, наверно, было? Какие же сны вам снились в последнем этом смертном сне? Меня позапрошлой зимой скрутил вирусный грипп, будь он неладен! Пока мог шевелиться, прихлебывал перцовку. Потом перевалило за сорок. Лежу, как в реке: волна за волной накатывает, чьи-то глаза впились, какие-то листья кружатся. Стал я думать: ну хорошо, жизнь прошла. А какая она была: счастливая, несчастная? В итоге? Вспомнились разные обиды; прошли и даже не поцарапали. А я — то страдал, дурак! Обманы, лукавства, несправедливости… так, бледные пятна: потри — и слезут. Что же осталось в памяти в конце концов? Коробка леденцов, что дали в детстве. День Победы, когда все стреляли и никто не боялся выстрелов. Река при луне. Милая… Нет, не та, что любил на самом деле, а совсем другая, первая. Губы которой никогда не достались. Много обиды причинила мне она. Но захотелось, умирая, посмотреть еще раз в хитрые глаза. «Сядь же. Вот стул. Обманула, посмеялась, ушла… Ах, давно все было! Конечно, не помню. Разумеется, простил. Как тебе жилось, маленькая?..» Пардон, вам, конечно, представлялось бы нечто иное?

— Что у вас произошло в жизни? — настойчиво, вопросом на вопрос отозвался Павел. Казалось, еще немного, и он поймет наконец, почему Покрывайло стал Покрывайло.

Тот усмехнулся прежней длинной усмешкой, уже несколько осоловев:

— А ничего. В этом-то дело. Ни-че-го. Ни фронтовой раны, ни романтической любви, ни особого позора, который смывается по-старинному только кровью. Я посредственный человек. А земля устроена для героев, между прочим. Огонь добывали герои; умыкали невест, изобретали микроскоп и разводили тюльпаны — они же. Во всем должна присутствовать доза безумства. Оно делает человека целеустремленным и готовым на жертвы. Только такие наследуют землю. Сколько мы говорим о трагедиях гениев! А кто подумал о трагедии человека ординарного, не мы ходящего из ряда? Ведь их больше, а земля в итоге не для них. Вдумайтесь в это. Жить и знать: ты — рептилия, известковый моллюск, не более как остов материков будущего… — Он налил себе из графинчика и нетвердой рукой приподнял стопку: — Всё-таки выпьем за Веру, Надежду, Любовь и матерь их Софию — Мудрость!

Знаете, чем жизнь доканывает человека? Она убеждает его каждый раз в том, что он не хочет того, чего он хочет. Сегодня вы смиренно просите судьбу, чтобы она дала вам вашу милую. Только ее. А завтра является другая, и, любя первую, вы любите вторую. Вы уже сами не знаете, что вы любите. И так во всем. Поэтому я лично не говорю судьбе: пусть будет так или эдак. А только: сделай, чтоб мне было лучше. Выбери мою тропу, ибо я сам заблудился.

— Поповщина!

— И поповщина поднялась не на голой земле. В ней семена нашей внутренней растерянности, дорогой друг.

— Что же тогда остается человеку? Сложить руки на груди? — Павел чувствовал, что начинает раздражаться, и только жалкий вид Покрывайло удерживал его от резких слов.

— Понимать. Все понимать. И выбить из рук судьбы ее оружие. Когда необходимость осознаешь сам, она становится свободой. Извините за перефразировку классиков. Между прочим, у нас в районе осознанной необходимостью сделалось то, чтобы казаться глупее своего начальства: разумный подхалимаж — основа жизни!

— Послушайте, вы же знаете, что это не так, — возмутился Павел.

— Знаю, но… делаю. А это еще хуже. И — ну меня к черту!

Они разошлись поздно. У Павла долго сохранялся неприятный осадок: ощущение, что с Покрывайло по-настоящему худо. Но как спасать человека от самого себя?

Он остановился посреди улицы. В звездные ночи небо бывает свирепым. На человека, неосторожно поднявшего голову, надвигаются несметные полчища; походные огни Атилл щурятся, грозят маленькой прилежной планете, нашему дому, и, чтобы оборонить ее и себя, неужели остается только по-страусиному зажмуриться или, как гвоздь, уйти по самую шляпку в мягкую землю?! Павел будто опять услышал над собой тонкий и жалко-иронический голос Покрывайло: «Я посредственный человек. А земля для героев».

«Вот что могут наделать несколько стопок водки», — сердито подумал он, отмахиваясь от всех этих мыслей.

Синекаев пригласил его к себе через неделю.

Перед Кириллом Андреевичем лежал злополучный листок, но Павлу он его не дал, а только методично прочел несколько строк. Павел залился краской.

Это было время, когда из райкома ушли все: после семи часов вечера. Дом, жужжащий как улей, стал неестественно тих. Все, наверно, наблюдали таинственное превращение нежилых зданий? Они поразительно меняют свое обличье, самый их запах, цвет и размер принимают новый вид в зависимости от времени суток. Странен полумрак пустого зрительного зала среди бела дня. Торжественно блистающие кулисы сейчас безобразно подняты друг над другом, обнажена сцена, пахнущая пылью. Но есть что-то и беспомошно-трогательное в нефальшивой величине театра, отдыхающего среди погашенных ламп, в мертвой громаде люстры, прилепившейся у потолка. Косые лучи света из приоткрытой двери не достигают ни одного хрустального шарика на ней, ни один блуждающий огонек не загорится в длинных, похожих на слезы, граненых подвесках боковых бра.

Еще явственнее превращение служебных помещений. Оставаясь огромными, со множеством коридоров, они теряют вдруг свой засушенный и деловой вид. На их ковровых дорожках поселяются чуткие шорохи. Сторожа всю ночь храпят по-домашнему в обширных вестибюлях; приходящие рано уборщицы метут кабинеты, набрав в рот воду и брызгая ею во все стороны.

Дома, крыши, стены, потолки не могут сами по себе выражать ничего иного, как только готовность дать человеку кров. Для этого они и были созданы, проделав длинный путь усовершенствования от шалаша до высотных зданий. В любой каменной или бревенчатой кладке заложена эта доброжелательная охранительная мощь, словно ладонь, прикрывающая на ветру огонек спички.

Павел обвел взглядом стены. Они были светлы, только в самых дальних углах скапливалась паутина сумерек. Пятна заката широкими квадратами лежали на полу. Одна щека Синекаева тоже была обагрена светом. В словах, которые он прочел сейчас вслух, не заключалось ничего противоестественного: так было, так бывает, так будет между людьми. Однако, не пряча в себе ничего тайного, любовь не может быть и вполне явной. Попадая в чужие руки, она становится уже не любовью, а чем-то совсем другим. Павел с ужасом чувствовал, что срывающиеся с губ Синекаева слова приобретали иной смысл, словно их опускали в кислоту: они изменяли свою окраску! Само их значение переставало быть бесспорным. Оно получало множество толкований; вырванная из сферы отношений двух людей, любовь превращалась в глумление, в нечто чудовищное, невообразимое… Все в нем заметалось. Ему хотелось крикнуть: «Довольно!» Он вытер со лба испарину.

— Это не так, — громко сказал он.

Первый удар проходил. Павла охватывало возмущение.

Синекаев, не глядя на него, нажал кнопку. Вошла Черемухина. У нее был расстроенный и больной вид. Глядя перед собой, она повторяла все, что знала: то, что Ильяшева неоднократно ночевала у Теплова и как они сожительствовали в избе в Старом Конякине.

Слова ее осуждали, а обездоленное сердце сжималось в горестный комок. Она ужасалась. Неужели нельзя пройти по жизни прямо и честно, исполняя только свой долг?! Неужели нельзя обойтись без этих бурь, которые подстерегают людей и хлещут изнутри? Понемногу она обрела уверенность в собственном голосе. Синекаев слушал ее спокойно, Павел — почти с ненавистью.

— Ну вот, — сказал Синекаев, когда она кончила. — К сожалению, это факты. — Он снял очки, которые изредка надевал при чтении, и посмотрел на Павла.

Павел лихорадочно и резко выбросил вперед руку, словно отметая его слова. Он не станет отрицать. Пусть так. Но личная жизнь человека — это его жизнь, его! Вся, как она есть, с большим и маленьким миром. С чувствами и поступками. Почему надо бояться из какого-то странного («не нахожу другого слова!») пуританства своих собственных чувств и вытекающих из них поступков? Неужели люди должны разучиться самоотверженно любить? Ведь иные читают тургеневские повести с жадным и виноватым видом: «Тоже, чем занимались! Влюбился — и едет за нею на край света. Попробовал бы теперь, если отпуск не подошел». И вдруг вырывается: «Счастливые!», как будто мы в этом — нищие. Я убежден, что социализм внутреннего, душевного мира каждого из нас так же важен, как и социализм мира внешнего. Человек не сумма свойств: будто если отдаст в одну сторону, то не хватит в другую? Нет. Он отдает столько, сколько с него спрашивают. И еще во сто раз больше, когда ото надо. Но если он убивает в себе любовь — он слепнет на кусок души. Если же приходит к ней, — пусть в ссадинах! — он делается богаче, окрыленное. Он во сто раз больше отдаст обществу! Коммунист, который сохраняет семью только во имя ложно понятого принципа, живет с нелюбимой, лжет и ей и детям каждым словом и боится: вдруг в организации его не поймут или внешние обстоятельства сложатся против него, который струсит всего этого и отречется от самого себя, от своей внутренней правды, — дурной коммунист. Он не достоин этого слова. Малодушный не может быть коммунистом. Лицемер — тем более. Коммунист — это прежде всего человек со смелой совестью.

Синекаев и Черемухина терпеливо слушали. Когда он остановился, задыхаясь, они переглянулись.

Яркие квадраты на полу успели потухнуть, но розовое небо плотно стояло у стекол. Так же догорал на фоне зари, как вечернее облако, и лоб Павла. Возбуждение его понемногу улеглось.

— Вот что, товарищ Теплов, — сказал Синекаев спокойно и даже доброжелательно. — А ведь ты, кажется, не понимаешь еще серьезности дела, все философствуешь. Хорошо, давай пофилософствуем вместе. — Он успокоительно кивнул Черемухиной, которая сделала было протестующее движение. — Все, что ты говорил, прекрасно и, может быть, верно, но с одной поправкой: не для сегодняшнего дня. Будем смотреть правде в глаза, без маниловщины. У каждой эпохи своя задача. Наша состоит в том, чтобы возвести фундамент будущего общества. Мы с тобой каменщики партии. Ты грамотный, умный человек, Павел Владимирович, но, кроме ума, нужен еще, так сказать, разум. А разум заключается в том, чтобы сохранять свои силы для общего дела. Возьми наш Сердоболь, ведь вместе работаем: какой воз тянуть надо! Я не хочу тебя сразу осуждать, ты говорил не обдумывая. Это понятно. Но и ты пойми. Семья — частица общества. Как же можно заботиться о целом, не заботясь о части? Конечно, кое-чем приходится и поступаться. Но все-таки не слепнуть же душой при этом, по-твоему выражению. А по-моему, если любовь отвлекает в сторону, то она слишком дорогая штука. Сегодня душевные силы необходимо вкладывать без остатка в другие вещи. Это наш долг как работников. Что же касается Ильяшевой…

Павел поднял голову:

— Она лучшая девушка на свете.

Синекаев слегка пожал плечами:

— Не стану спорить. Просто скажу: не такие занозы выковыривают, товарищ Теплов, если это понадобится.

Есть слова, с которыми невозможно ни согласиться, ни опровергнуть их. Даже не потому, что они выражают чужую точку зрения; в гораздо большей степени они являются вашим собственным мнением тоже, но они неприменимы к данному случаю! А другому человеку кажется, что применимы. И в этом все.

Долг никогда не был слишком тяжел для Павла. Он не хотел расходиться со своим временем. Он только не понимал: почему Тамара оказалась вдруг враждебной и противоречащей этому долгу?

Синекаев терпеливо объяснял. Черты его стали темнеть в сумерках; явственнее обозначилось над веком синеватое пятно. («Все под звездой рождаются, а я под молнией».)

Черемухина сидела смирно, сложив на коленях ладошки. На ее круглом лице было написано сейчас искреннее желание, чтобы Павел скорее все понял, опомнился и не губил себя. На нее даже нельзя было рассердиться.

И вдруг — так глупо и странно! — Павлу пришла на память какая-то песенка тех еще времен, когда они с Черемухиной были школьниками. Она забарабанила в его мозгу одним клавишем:

Ах, мой милый, все возможно, Стоит только пожелать! Видишь — птичка? Осторожно. Птичку можно испугать.

Он прикрыл глаза с отвращением, но она продолжала пиликать внутри его самого: «Ах, мой милый, все возможно…», «Ах, мой милый…»

«Что же это, так и будет теперь? — мотая головой, беззвучно закричал он. — Я так и буду сидеть, молчать и слушать? Ходить, как заводная кукла, а ключ будет храниться у Синекаева в сейфе? Неужели я устал? Неужели постарел? Неужели безнадежно испорчен?» Он сжал кулак, чтобы напрячь мускулы, но рука уже спустя секунду безвольно раскрылась. Так он просидел довольно долго, Мыслей у него не было, только опустошающая тишина внутри. Даже песенка, сделав свое дело, удалилась, как рассыльный, передавший пакет по назначению и получивший за это росчерк в свою разносную книгу.

— Каждый наш поступок надо соразмерять с тем, какую он может принести пользу, — говорил Синекаев, — или какой причинить вред. Короче, какой у него общественный резонанс. Конечно, для некоторых слово «неправильно» равносильно понятию «опасно»: неправильно то, что грозит неприятностями мне самому. Но я говорю не об этом. Мы вовсе не заблуждались в истинных побуждениях Шашко, когда он заварил всю эту кашу вокруг тебя. Хотя он и не из храбрых, просто нахал. А нахал точно знает ту черту, которую переходить не дозволено. Мы не его испугались. Однако существуют вещи, которые святы. Ты не имеешь права подрывать корни дерева, на котором сидишь сам. Ведь у нас есть законы, наши установления. Они не дешево нам достались. Мы слишком много понесли утрат, чтобы относиться равнодушно к делу наших рук. Народ заслужил, чтобы жить спокойно и твердо знать: то, что им сделано, сделано прочно и правильно.

— А вы? — тихо спросил Павел.

— А я — что? Не народ? — искренне удивился Синекаев.

Поток мыслей уносил его дальше. Он почти не обратил внимания на эти слова.

— Нет, я хотел спросить, — продолжал настаивать Павел, все так же тихо и нелепо. — Вы считаете, что и каждое ваше решение дает вам право на спокойствие? Или все-таки с вами можно спорить и критиковать?

— Критика и самокритика — основа нашей жизни. Поспорить впустую… — Синекаев почти с жалостью посмотрел на Павла. — Не о том думаешь, Теплов. О себе подумай. К чему пришел? Завтра ты станешь посмешищем района, погубишь репутацию девушки-комсомолки. Ты, член партии!

После минутного молчания он продолжал подобревшим, почти домашним тоном (разговор утомил его):

— Пойми меня правильно. Я не осуждаю твоих чувств. Но ведь надо быть самостоятельным человеком в конце концов! Нельзя так поддаваться. У тебя есть жена, я ее видел.

Павел поднял на миг взгляд с легким проблеском удивления. И опять понурился.

— Может быть, она действительно тяжелый крест. Но в том, что она такая, повинен ты тоже, ты не имеешь права теперь от нее отчураться. Наконец, у вас сын. Существует твой прямой долг перед ними. Понимаешь, долг! Эго важнее всего. Иди и поразмысли сам, прежде чем мы будем принимать какие-нибудь решения.

Павел поднялся. Он вышел бесконечно утомленным. Он видел еще перед собою глаза Кирилла Андреевича; глаза, которые не желали ему зла, в меру сокрушались, в меру укоряли. Казалось даже, что Синекаев из последних сил сдерживает снежный ком, нависший над головой Павла и вот-вот готовый покрыть с головы до ног.

Жизнь рассыпалась под руками Павла, разламывалась на тысячу кусков, и все они не имели между собой связи!

Вот сын, Виталик. Он помнит его от первых дней жизни и даже еще раньше, когда таинственно и упорно шевелился живот матери, поднявшийся бугорком будущей жизни. А вот первые погремушки на веревочке, и беззубая улыбка с непонимающими глазами, и первый раз «па-па»… Ах, Виталик, Виталик, чем же я виноват перед тобой?!

Потом он брал наудачу другой клочок жизни — историю со сноваздоровским скотом. И слышал гневные, растерянные, обращенные к нему слова Сбруянова: «Покрывать?! Обманывать?! Сено под бок Шашко стелить, чтобы не ушибся? Значит, одни работают на народ, а другие на рекорд?»

«Глеб, хороший ты парень, но что я теперь могу сделать? Все будет уже без меня».

Он скрипел зубами от стыда, в тоске ерзал головой по подушке. И вдруг затихал, словно вставили в глаза по спичке, смотрел на лунный свет, который заливал комнату, как река в половодье. «Счастливый ты парень, Глеб…»

Опять все ломалось под ногами, как непрочный ледок, и он шел под воду, на самое дно лунного света. Сам не зная, что говорит, шептал в бессонную ночь слова признаний, захлебывался своим горьким счастьем: любить, желать, тосковать.

Жизнь распадалась на две половины. Здесь блещут под луной травы, дышит земля, утомленная солнечным днем, здесь мы можем идти, взявшись за руки. А там унылая и однообразная темнота, колдобины и мочажины, куда оступаешься, набирая в сапоги ржавую воду… Так неужели нельзя идти рядом и быть во всем правыми, не шарахаясь от теней?! Никому не причиняя боли? Значит, нельзя.

Но какими гвоздями ни прибивай себя к супружеской кровати, обездоленная душа будет за тысячи верст от твоей подушки, и не посадишь ты ее на цепь, не застыдишь «правильными» словами! Только лицемером, только погубителем собственной жизни будешь ты стоять перед ней или воровато, стыдясь, заглядывать в чужие окна, чужие глаза.

— Что ж, иные, конечно, могут жить на два сердца, на две постели.

Новая картина прошла перед его глазами.

Землю пригрело солнцем, недавние снега напитали влагой, и вот показались первые ростки. Но их стали старательно затаптывать, утюжить канонами, в которые с библейских времен никогда не укладывалась полностью жизнь. Земля же стонала в отчаянии, пыталась отвернуться, а потом лежала в тупом изнеможении, вытоптанная и бесплодная, утрамбованная подошвами, не дающая больше ни хлеба, ни цветов.

Ах, он продолжает фантазировать! Речь идет совсем не об этом.

Если он потеряет Сердоболь, все эти бессонные ночи и бурлящие дни, все то, чем так полна теперь его жизнь, — а любовь только помогала ему шире раскрыть себя, она не заменяла весь мир, она освещала его! — если он будет лишен всего этого и останется один со своей любовью, может статься, она тоже погаснет, как светлячок на руке. «Потому что мы живем не только для того, чтобы любить друг друга», — сказала Тамара.

Лунные капли все падали под окном; в час по лунной капле. Тамара… Лариса… Тамара… Лариса… О, да что же тут делать?!

29

Дни сшибало, как мошкару на огне. Еще календарь не переступил лета, а вечера стали сырыми; утром земля нехотя разминала суставы. Небо часто мглилось, и, как первые ласточки, начали желтеть пятачками березовые листья. Уменьшился день, ночи сделались темными и глухими. Еще было тепло, но как-то марно. Август выкатывал свои прощальные зори.

Тамара ехала в Сердобольский район на три дня; ей было нелегко это устроить. В радиокомитете случился прорыв — заболел аппендицитом и слег на несколько недель в больницу Ярцев, ушел по собственному желанию Горелик. Тамара должна была теперь ездить в противоположный конец области. Она отрабатывала это время на совесть: с первого сентября начинался ее последний институтский год, тогда придется сидеть больше в городе, постоянно просить послаблений у начальства.

Она приехала в Сердоболь очень поздно, во втором часу ночи. Вагон был старый, темный, она сидела на краю лавки в ногах у свернувшейся калачиком спящей женщины. За дощатой стенкой, в соседнем отделении, тоже в полутьме, шел странный разговор трех попутчиков.

— Люди как светофоры, — говорил кто-то задумчивым густым баритоном. — Одни идут, отгородившись ото всех красным огнем: «Не тронь меня!» Другие — открытые, душа нараспашку: зеленый. Третьи — настороженные. Кто их знает, чем встретят? Желтый.

— Вот я и предпочитаю этих третьих, — с коротким азартным смешком ввинтился один из собеседников.

Другой отозвался зевая:

— А я зеленых: спокойнее.

— Нет. Все-таки постою у красного, дождусь, — так же серьезно заключил первый.

Тамара хотела посмотреть на них: какие у них лица? Но неожиданно перед самым Сердоболем задремала, и ее разбудил уже проводник.

Сердоболь показался ей мирным, как никогда. Какая-то обитель тишины. Не лаяли собаки, не светились окна. Со слипающимися глазами она дошла до гостиницы, ей дали койку и обещали разбудить в шесть часов утра: к первому автобусу, отходящему в село. (Тамара думала покончить с делами полностью за день, а два других провести с Павлом.)

Утром она уехала так рано, что Сердоболь еще не просыпался. Она постояла на площади у телефона-автомата — и пожалела будить Павла. Только забежала в райисполком, оставила сторожихе записку для Володьки Барабанова: пусть он подготовит ей нужные сведения.

Ранним утром Сердоболь стоял весь в тумане, подсвеченный сбоку розовым солнцем, почти сахарный. Тамара смотрела на него с материнской нежностью. Не выдержав, она вырвала из блокнота листок. («Приехала. Жду вечером»). Конверт бесшумно скользнул в щель: это было первое письмо в то утро.

Вернулась Тамара не с автобусом, а на телеге. Все кости у нее ныли. Проселок, который вел от деревни к большаку, походил на вулканический путь магмы. Свечерело, и они ехали еще километров пять в полной тьме, под грохот окованных железом колес, пока не встали наконец перед ними красноватые огни Сердоболя.

Тамара, прихрамывая, поспешила в гостиницу, чтобы умыться и узнать, не приходил ли к ней Павел. Нет, никто не приходил. Зато весь вечер звонил товарищ Барабанов. Просил немедленно позвонить, или, если она приедет поздно, передать, чтобы утром она зашла сначала к нему. Обязательно к нему, а не в райком. Да, в райком ее тоже приглашают, к первому секретарю товарищу Синекаеву.

Тамара отмахнулась от всего: это ведь завтра! Она сняла трубку и попросила кабинет редактора газеты. Оттуда никто не ответил. На квартире тоже господствовало молчание. Неужели его нет в Сердоболе? Вот это была бы неудача. Почему она не предупредила заранее? Хотя бы накануне?

Но все-таки она не стала расстраиваться: впереди целых два дня. Усталость валила ее с ног. Едва добравшись до подушки, она опять крепко и спокойно заснула.

Утром Тамара спала долго. Только в девятом часу спохватилась: и снова ей передали, что звонили из приемной райкома: просят прийти. Это показалось ей немного странным. Что за спех? Она, не мешкая, собралась, только на улице вспомнив о Володьке. Вот и ему она понадобилась зачем-то. Ах, это уже совсем ерунда, Володька обождет.

В приемной секретарша не заставила ее ждать ни минуты, тотчас встала и провела в кабинет.

Синекаев был не один. Перед ним сидела заплаканная Галя Пронская, молоденькая доярочка из колхоза Шашко. Синекаев мельком взглянул на Тамару и жестом попросил присесть.

Разговор продолжался.

— Нет, Галя, ты не должна думать, что кто-то оговаривал тебя. Твоя вина не маленькая. В прошлом году я назвал тебя перед всем районом: «Наше золотое дитя». А что мне теперь говорить?

Галя пристыженно мигала голубенькими глазками, избегая смотреть на Кирилла Андреевича.

Тамара поняла, что речь идет о Сноваздоровке, и с интересом слушала.

Когда доярка наконец ушла, прижимая к лицу скомканный носовой платок, Тамара сказала растроганно:

— Как вы хорошо, добро говорили с ней!

Синекаев перебирал что-то на столе и не поднял головы.

— А сейчас я буду говорить не по-доброму с вами. — И, глядя в упор на опешившую Тамару, раздельно, строго произнес: — Как вы могли оболгать этого прекрасного человека?

— ?

— Павла Владимировича Теплова. Ведь вы утверждаете, будто он и вы…

Ошеломленная Тамара, не задумываясь, откуда и почему свалился на нее этот странный вопрос, еле выдавила пересохшим ртом:

— А… он сам что говорит?

Голос ее прозвучал беспомощно.

Синекаев с коротким фырканьем вздернул плечами:

— Что он может говорить? Женатый человек…

Он выпалил это, ни одной минуты не задумываясь над правомочностью своих слов. Но для Тамары перестал существовать мир. Земля с головокружительной быстротой побежала из-под ног. Значит, он отрекся от нее. Так просто.

Она тупо продолжала смотреть на Синекаева, словно еще чего-то ожидая.

Он повертел в руках листочек из ее дневника, но читать не стал. Просто осторожно сказал, что лучше ей сегодня же уехать из Сердоболя. Все это, конечно, неприятно, но пусть послужит ей уроком; она еще так молода, он, Синекаев, ей в отцы годится.

Она сидела перед ним, не отворачивая окаменевшего лица, но он говорил и знал уже, что все пройдет: рваная рана, которую он нанес ей, затянется. Хотя бы настолько, чтобы воспринимать окружающее, и тогда она поймет, что горшее из всего, что могло бы с ней случиться, он отвел от нее собственными руками.

Он посмотрел на нее мягче. То, что он делал сейчас, представилось ему почти целительным.

Она была такая худенькая! Все пройдет, все кончится. Она еще сама поблагодарит… И что только нашел в ней такой мужчина, как Теплов? Подумать, на чем спотыкаются лучшие люди! Но, к их общей удаче, сидит здесь Синекаев (он поплотнее, с чувством удовлетворения откинулся на спинку стула). В самом деле, не вмешайся он своевременно, то-то бы раздули скандал! Теплов и Ильяшева были на волосок от этого. Он продолжал вразумлять Тамару строго, но уже успокоенно.

— Что вы так смотрите на меня? — спросил он вдруг.

Ее взгляд был по-прежнему прикован к нему. Она глядела не мигая, с тягостным недоумением, с той странной болезненной пытливостью, которая придает человеческому взору почти физическую ощутимость.

Синекаев почувствовал себя неловко.

— Что вы так смотрите на меня? — повторил он.

— Я думаю о том, — медленно проговорила она; и он вдруг с удивлением заметил, что голос ее звучит сильно и почти спокойно; вся она как-то неуловимо выпрямилась, от той сломленности, которая почти растрогала его за минуту перед тем, ничего не осталось. — Я думаю о вас, — протяжно продолжала она. — О том, какой вы на самом деле: добрый или равнодушный?

Синекаев вскочил и пробежался по комнате. Когда он снова исподлобья взглянул на нее, она была еще спокойнее и холоднее. Она наблюдала за ним почти насмешливо. Ее голова была поднята, и пальцы, расцепленные, лежали на коленях.

Сила презрения держала ее сейчас высоко над волнами.

Синекаев молчал. Тогда Тамара сделала то, что потом сама не могла объяснить себе, словно это был порыв какого-то жуткого вдохновения. Она громко рассмеялась и небрежно, вызывающе закинула ногу за ногу, так что короткая юбка открыла колено.

— Значит, вы хотите, чтобы я уехала прямо сейчас? — спросила она с тем же странным весельем.

— Так было бы лучше всего, — пробормотал он.

Но Тамара покачала головой:

— Романы романами, товарищ Синекаев, а работа работой: срок моей командировки помечен послезавтрашним числом. Могу быть свободна?

Она опять засмеялась, жестко и в то же время легко, и прошла вдоль всего его кабинета, ни разу не оглянувшись, по длинной ковровой дорожке. Голова ее, увенчанная короткими косами, почти не колебалась. Он видел смуглую тонкую шею и высоко обнаженный затылок — и не мог от него оторваться, пока она не скрылась за дверью.

Дверь скрипнула, как новый сапожок. В ту же секунду Синекаев поднес руку к левой стороне груди. Невольное движение. Он почувствовал, как что-то стеснилось там: сердце усомнилось в его правоте. Он глубоко вздохнул, как бы выплывая на поверхность: нет, только так… Сама поблагодарит…

Преодолевая боль от обиды, нанесенной ему дерзкими глазами и высоко поднятой головой этой девушки, но в то же время напоминая себе в глубине души, что она одна из тех, для кого он живет, Синекаев еще раз вздохнул, уже свободнее, и, опустившись за стол, не позволяя себе делать паузу в рабочем дне, нажал кнопку:

— Пригласите следующего.

Вечерам того же дня Тамара снова вернулась в Сердоболь. Было не темно, но сумерки густели. Серые, еще слепые улицы, как вода, расступались перед машиной и смыкались позади.

Тамара сидела сзади, крепко держась за руку Володьки Барабанова.

С той минуты, когда ноги вынесли ее из кабинета Синекаева и она с той же жуткой легкостью, почти не касаясь земли, пробежала по всем коридорам и лестницам, а затем пересекла площадь и снова поднялась, уже по лестнице райисполкома, открыла рывком дверь Володькиной комнаты и увидела на секунду среди многих пятен других лиц, повернувшихся на стук двери, его лицо, обращенное к ней с испуганно-сострадательным выражением, — она уже не расставалась с ним весь этот длинный день.

Он вышел к ней тотчас; ей не пришлось ждать за закрытой дверью.

Она стояла, привалясь к стене, в полутемном коридоре (приемную Барабанова ремонтировали, и в кабинет вела боковая дверь).

Строительные леса закрывали окна, хлопали двери от сплошных сквозняков, то и дело по коридору пробегали, толкаясь, люди — Тамара все это видела, но не понимала. Силы ее иссякли. Благодетельного инстинкта хватило только на то, чтобы добежать сюда, в этот узкий, затоптанный коридор, похожий гудением своих сквозняков на аэродинамическую трубу; и здесь она стояла, прижавшись к стене, когда Володька Барабанов поспешно вышел к ней, плотно прикрыв за собой дверь кабинета.

— Почему ты не зашла сначала ко мне?! — сердито сказал он. — Тебе не надо было ходить к нему. Я же просил, чтобы тебя предупредили…

Она шевелила губами, словно хотела что-то ответить, но только медленно подняла веки, переведя на него помертвевший взгляд.

— Томка! — вскрикнул он в ужасе, вглядываясь в ее лицо. И вдруг обхватил ее обеими руками, забыв, что здесь людное место; а она припала к нему с протяжным стоном и замерла на его груди. Самопишущая ручка в боковом кармане его френча впилась железкой ей в щеку; потом несколько минут там оставалась вмятина.

— Вот что, — сказал Барабанов, вталкивая ее в какую-то пустую комнату, полную солнечного света. — Обожди меня здесь. Никуда не уходи. У меня там совещание. Я сейчас кончу. Мы поедем с тобой куда-нибудь по району. Слышишь, Томка? Сиди на месте и жди.

Уже уходя, по внезапному наитию он вытащил ключ из скважины и дважды повернул его за собой.

Потом она видела, как часто крутилась ручка, кто-то рвал дверь, и порадовалась, что он так сделал. Она не могла уйти. Ей было некуда уходить: Павел отрекся от нее. Тело ее обмякло, и теперь она чувствовала, как болят мускулы шеи, — наверно, оттого, что она так долго держала высоко поднятую голову перед Синекаевым. Ее охватило чувство тупого утомления, и она смотрела перед собой на небо, сиявшее в открытом окне, с покорностью жвачных животных. Потом взяла чей-то карандаш и стала писать вяло и почти бездумно на клочке бумаги:

«Ничего не болит и не грустно. Сижу, слушаю радио. Надо мной еще этаж: пять или шесть комнат. Сидим вдвоем: я и радио. Знобко. Здесь кто-то недавно курил. А сейчас дым выветривается. Или я привыкла к нему?

Не прощаясь, сошел по лестнице В горьком запахе папирос…

Сижу и думаю странную мысль: в чем смысл жизни? Всегда думала, в том: дыши, живи, радуйся, работай, жди своей любви. Может, уже просто молодость прошла, вроде искать нечего? А зачем дышать, как работать, чему радоваться, если любовь умирает? Не знаю, как живут другие; может, у них несколько моторов, подгоняющих кровь?.. Нет, ждать еще буду, и радоваться, и дышать. Только вот Павла не будет, с его карими глазами, круглыми бровями и губами… тоже круглыми! Вот ведь смешное какое лицо…»

Она вдруг заплакала и стала рвать бумажку на мелкие клочки.

Когда опять дважды с сухим щелканьем детского пистолетика повернулся в двери ключ, она уже немного отдохнула от первого приступа горя; повернула голову к Володьке, увидела, что он в плаще, вспомнила о поездке и торопливо поднялась. Они спустились по лестнице, сели в машину — все это без одного слова. Единственно, что он мог сделать в пути, — это время от времени за широкой спиной шофера брать ее холодную руку. Тамара не отзывалась на пожатие, безучастно смотрела в сторону, но когда он выпускал ее пальцы, сама искала его руки.

Так они ехали не меньше часа, когда показался железнодорожный переезд. Соскучившийся шофер, заинтригованный долгим молчанием за своей спиной, полуобернулся, меряя их быстрым и любопытным взглядом, и небрежно сказал, указывая на молодой яблоневый сад вдоль полотна:

— А принялись саженцы, Владимир Яковлевич!

Сад был детищем Барабанова, он добился, чтобы его посадили, когда только пришел в район.

— Да, пожалуй, — отозвался сейчас Барабанов с полной безучастностью.

То, что увидел шофер, разочаровало его. Оба седока были не близко друг к другу; женщина откинула голову и, кажется, даже дремала, хотя глаза ее были открыты. Председатель райисполкома тоже сосредоточенно думал о чем-то своем, не обращая на нее внимания. А как были сомкнуты руки на коленях, шофер не мог видеть.

— Вот что, — сказал вдруг Барабанов, — рули к сельпо.

Это была тесная лавка с запахами лежалого штапеля и проскипидаренных полов. Несколько пыльных стаканов мутного стекла и брусы стирального мыла украшали ее полку. Вперемешку сюда сваливали в разное время штуки материи, спички, гвозди, соль. Не находящая спроса пирамидка крабовых консервов ютилась возле единственной бутылки шампанского с солидным стажем ожидания. И когда именно это спросил сейчас предрайисполкома, продавец потянулся и подал ее с чувством радостного изумления.

Выехав за деревню, Барабанов снова остановил машину, и они втроем распили вино, наливая поочередно в единственный стакан шофера с прилипшими ко дну крошками табака.

— Жажда, — неопределенно пояснил Барабанов и скомандовал: — А теперь сворачивай в лес.

Когда они вышли из машины и вдвоем вошли под густую пахучую сень (шофер поехал в объезд), Володька снова взял Тамару за руку.

— Ну, рассказывай. Да поскорей, пока не дошли до деревни.

Она покорно кивнула. Это был ее брат, ей незачем было больше от него таиться. Она рассказывала целый день, пока они ездили из сельсовета в сельсовет, в те короткие минуты, когда оставались одни. Потом замолкала на полуслове и снова спустя час возобновляла рассказ. Володька сердито хмыкал и огорченно вздыхал, сбоку глядя на нее.

В полдень, по дороге в лесничество, стало темно, как при затмении солнца: тучи, слой за слоем, настилали небо. И только настегав свое одеяло до конца, они прорвались. Сразу развиднелось. Белые полосы короткого ливня освежили воздух. Гремя о железную крышу дома лесника, деревянно стукаясь о стволы, дождь заиграл, засвистал в маленькие дудочки — и ему откликнулись синицы. Сиреневый куст возле крыльца шевелил ушами, отмахиваясь от поющих капель. Выкинув излишек, тучи снова сомкнулись и поплыли дальше, заметно поредев. А вокруг раздавалось равномерное падение маятников; лес превратился в безлюдную часовую мастерскую; словно в самом деле в полдень все ушли на обед: «Дзин-ток, дзин-ток». И один торопливый маленький пришепетывающий часовой механизм, еще не побывавший в починке: «Клюк-паш-ш… клюк-паш-ш… паш-ш-ш…» А потом отдельно, совсем молодо, звонко и озорно: «Клюк!»

В лесничестве им поставили самовар; на плите зашипела яичница. Это был уютный, вместительный дом, разделенный перегородкой. За полотняными портьерами в боковушке — спальня. Пышные, высокие постели волочили по полу расписные юбки подзоров. В горнице пол был устлан домоткаными половиками. Беленые печи и стены встречали гостей опрятным сухим запахом, а за тремя окнами в кружевных занавесях зеленой стеной стоял лес.

Потом, когда Володька уже азартно договаривался с лесником о каких-то бревнах, Тамара вышла на крыльцо и долго следила за каплей-домоседкой: она так плотно прилепилась к сиреневому кусту, к одной из его малых веточек, что висела и не падала уже минут десять. Она была серая или белая, но без малейшей примеси голубого. Как зажженная днем электрическая лампа, сама светилась, не освещая ничего. Ее прикрывал лопоухий лист; устав к вечеру, он все-таки продолжал нести великодушную службу дворового пса: заслонять и оберегать маленьких.

В Сердоболь вернулись затемно. Володька отомкнул пустой кабинет и щелкнул выключателем. Тамара заморгала. Они сели друг против друга.

— Ну вот, — сказал Барабанов, — давай теперь рассуждать логически. Каждый человек в жизни стремится к тому, чтобы ему было хорошо. Хорошо для себя и для других. Оставь пока Синекаева, просто подумай: могла бы ты хорошо прожить с Тепловым? А ему стало бы лучше? Ну? Вникни.

— Может быть, и нет, — мрачно отозвалась Тамара. — Не знаю. Но плохо с ним — лучше, чем хорошо с другими. Можешь ты это понять?

— Н-да… Это потому, что ты его любишь? — полувопросительно уронил Барабанов. Во всем его виде так и сквозила не то беспомощность, не то уважение перед фатумом.

— Ах нет! — Тамара сделалась косноязычной, ее била лихорадка. — Не только потому. При чем здесь любовь! — Она знакомым мальчишеским жестом отстранила от себя это слово. — Пойми, Володька!

Ее кулак рассерженно стучит перед самым его носом. Она хватает его за обшлаг френча, словно хочет движением передать то, что не ложится в слова, как бывало во времена их школьных споров. И он тоже придвигается к ней с мучительным желанием понять. Постигнуть ее мысли.

— Любовь — да. Пусть и любовь. Но не только из-за любви: он стоит сам по себе! А другой не стоит, хотя бы я его тысячу раз любила, обожала, боготворила…

— Думаешь, стоит? — засомневался Володька. — Он-то?

И тут она увяла, испуганно спросив, как у старшего:

— А ты думаешь… нет?

— Я ничего не знаю этого! — закричал Барабанов. — Ты всегда была для меня слишком мудреной, Томка! Но я не хочу, чтобы тебя обижали. Если б я мог, я бы хотел быть даже не мужем твоим, а отцом: я бы никому не позволил тебя трогать!

— Знаю, — опуская голову, сказала она. — Я все знаю, Володя. Спасибо.

— Вот что, — добавила она погодя. — Тогда мне только умереть.

— Чего еще?

— Нет, тогда мне, правда, только умереть, если он не стоил. Мне не жалко, что он меня бросил — как это говорят, — и мы не будем вместе. Это все можно. Может, он меня любил мало или разлюбил. Так бывает. Это не потому, что он плохой; просто, наверно, я не такая. Но вот если он не стоил…

— А как ты это узнаешь?

— Не знаю. Теперь, наверно, никак.

— Ну, вот что. — В Володьке проснулась решимость. Он протянул руку к телефону.

— Не смей! — Тамара сорвалась с места и отламывала его пальцы. — Я не хочу! Ненавижу его!

— А я говорю, вам надо встретиться. Как ты так можешь? Ну не буду, не буду. Томка, сядь. Эх, дура же ты!

— Пусть. А тебе что?

— Ладно, оставим до завтра. Ночевать пойдешь ко мне; сейчас предупредим Римму. И не беспокойся, никто тебя теребить не будет.

Утром Барабанов позвонил Павлу. Тот на рассвете вернулся в Сердоболь и только сейчас прочел письмо Тамары. Он узнал также, что с ней говорил Синекаев. Все эти недели Павел не хотел и боялся отдыхать — тогда он почувствовал бы себя, как река, у которой обнажилось дно: ее можно перейти вброд.

И как раз в это время на него посыпались благодеяния! Когда ему это было нужно меньше всего. Его куда-то выбрали, где-то отметили. Большую проблемную статью о торфе и «малой технике» напечатали в центральной газете. То, о чем он мечтал напряженно и долго, сбылось, а ему это не только не было нужно, он бы с удовольствием отмахнулся от всего.

Но у нас есть какие-то обязательства и перед своими мечтами. Мы должны радоваться, когда они сбываются в конце концов! Хотя бы во имя уважения к самим себе, во имя простой справедливости. И вот Павел держал в руках несколько номеров газеты — в каждой дважды повторялось его имя: в оглавлении и на третьей полосе, выше заглавия, набранное солидными буквами, четким шрифтом, — и радовался такой вымученной, бледной радостью, что ему стало жалко самого себя.

Барабанов говорил с ним холодно. Да, Тамара здесь, и им необходимо увидеться. Нет, с вечерним поездом она уже уезжает. А сейчас спит. Итак, после обеда. Если его не затруднит пройти километра два в сторону от Сердоболя.

Володька сам привел Тамару. Это было обширное поле, отведенное под кукурузу; часть ее уже сняли, а остальные стебли с белыми листьями, чуть прихваченными утренником, еще стояли. Вдали шла цепочка кленов к ближней деревне. Струйки ручья, впадающего в Гаребжу, неслышно бормотали под кряжистым стволом мостика. Он задубенел от превратностей жизни и по-своему, по-деревянному, очень постарел: когда вступаешь на него, чувствуется крепость железа. Кусты ракитника по обоим берегам почти смыкаются над ручьем. Но дно его чисто, песчано. Вода шелестит: «Ну пусть… ну пусть…»

Тамара пошла одна навстречу Павлу.

Володька постоял, посмотрел ей вслед и неохотно повернул обратно. Нет, не симпатизирует он этому Теплову, — сейчас меньше, чем когда-либо. И не верит в его любовь. А что бы делал он сам, интересно, на его месте? Если б даже он и почувствовал что-нибудь серьезное, разве не получилось бы так, что ему тоже было бы трудно вырваться из течения обычной жизни, привычных понятий: собственная любовь показалась бы ему неправдоподобной, он стеснялся бы ее перед другими? Чтобы любить, надо тоже быть личностью. Ну вот, залез в высокие материи. Слава богу, с ним ничего подобного еще не случилось пока что!

— Произошло недоразумение, — сказал Павел, протягивая руку.

Тамара пристально посмотрела на него; ей вдруг показалось, что он крест-накрест перемотан бинтами.

— Конечно, недоразумение, — отозвалась она. Ей хотелось добавить, что все всегда начинается с недоразумения. Но дело в том, есть ли добрая воля разобраться. А если такой доброй воли нет, то, значит, за обычным недоразумением стоит еще что-то. И это «что-то», хотя о нем никогда не говорят вслух, гораздо важнее: оно подмывает берега по обе стороны до тех пор, пока никакой мостик будет уже невозможен. Вслух же она сказала: — Но Синекаев…

Павел устало махнул рукой:

— Что ж Синекаев? Его не ветер принес и не дождем смоет. Он не вчерашний день, он еще сегодняшний.

Он стоял, опустив голову.

— Я виноват перед тобой, — сказал он внезапно.

Но Тамара прервала его с горячностью:

— Неужели ты думаешь, что можешь оскорбить, обидеть меня? Я слишком хорошо тебя знаю. Я видела тебя беспомощным, плачущим и таким счастливым, помнишь? Я все о тебе знаю. Кем бы ты ни прикидывался, я знаю, какой ты на самом деле. Ты скажешь, что молчал это время потому, что уже не любишь меня? — Она тепло засмеялась и стала взрослее, намного взрослее той угловатой девушки, которую он баюкал в своих воспоминаниях.

Он просил прощения глазами. Страшное напряжение этих недель бесследно растворилось в нем, и он прижал лоб к ее ладони.

— Я так устал, — пожаловался он снова.

Она положила вторую руку на его волосы, и тень страдания прошла по ее лицу.

— Глупый! Если мы будем расставаться, то не так. Не трусливо.

— Да! — от всего сердца воскликнул он и обнял ее, бурно и горячо, как вновь найденную родину.

— Ну, ну… успокойся… Не надо, мой милый. Все пройдет, все кончится.

Павел не вслушивался в ее слова, а только ловил голос, как домашний пес, измученный разлукой. Но последние слова все-таки дошли до его сознания.

— Как кончится? Чем? — спросил он с надеждой.

Тамара, пойманная на слове, не останавливаясь, прожурчала полупечально, полуиронически:

— Ну, хотя бы когда мы умрем. Мы умрем, и все кончится.

Они вдруг притихли, ощущая себя песчинками. А любовь их показалась им сокровищем, беглым как луч.

— Где мне потом взять тебя?! — прошептал Павел.

Когда они шли по кленовой дороге, зачастил дождь при солнце; а обернувшись, увидели радугу через все небо, и корень ее начинался прямо на траве у их ног. Тамара никогда в жизни не видела, откуда начинается радуга; обычно она возникала где-то у горизонта, за темными лесами. А здесь в нее попали сухие листья кукурузы и дом через ручей. Его труба, крыша, стекла — все волшебно засветилось бледно-фиолетовым огнем.

Тучи были случайные, небо очищалось, и второй конец радуги уже таял. Так она и стояла на одной ноге, а дом на зеленом склоне все светился, и светились трава, кусты над ручьем, белые пергаментные листья кукурузы…

Павел радовался тихо; на бледном его лице играл отсвет мельчайшей радужной водяной ныли, и ощущение больного, смертельно усталого, перебинтованного человека не покидало Тамару.

— Мы поговорим обо всем после, — сказала она мягко. — Я, наверное, буду проезжать скоро мимо Сердоболя и дам тебе телеграмму. Ты встретишь меня на вокзале. Хорошо?

Павел кивал. Он смотрел на нее, не отрываясь. Вдруг он сказал:

— Я помню тебя не только глазами. Лежу в темноте один и будто держу в руке каждую твою веснушку…

Она погладила его по лицу.

Когда он уходил через кукурузное иоле и дальше по мостику, она смотрела ему вслед. Кругом была тишина, зеленые склоны, бормотание ручья — целый мир. Осенняя пустота уже чувствовалась вокруг; воздух был прозрачно бесплотен и просматривался насквозь: дальние предметы стояли перед глазами с четкостью переводных картинок. Благодаря частым дождям трава не пожухла. Ее зеленые волосы сверкали свежей росой, а деревья, слегка поджаренные и подрумяненные, как на противне, были неожиданно теплы под бледно-пепельными небесами.

«Ну что ж, в общем я счастливая, — думала Тамара, глотая слезы. — Все случилось так, как я хотела в юности: я не отдала себя без любви. И он был добр ко мне. Разве мне не было хорошо? Никто не отнимет у меня этого. Оно было, было. А теперь я расплачиваюсь, только и всего. Должно быть, таков закон жизни, что за все надо платить очень дорого».

Она пошла другой тропкой, часто оглядываясь на кукурузное поле, словно там-то и оставались Павел, Сердоболь — все, все.

30

Месяца полтора спустя в большом зале райкома собралось много народу. Приехали гости из Горуш, где когда-то работал Синекаев.

Рассаживаясь, сердобольцы шумели; вокруг было много знакомых лиц. В первом ряду, сжав румяный рот, сидел Гвоздев. Виден был и Шашко, персональное дело которого должны были разбирать во вторую половину дня на бюро.

Неунывающий Малахаев, давно уже прогнанный с места председателя колхоза, но неплохо устроившийся в Сердоболе, в здешнем комитете ДОСААФ, слегка уже «употребивший» с утра и поэтому добрый, мимоходом сказал Филиппу Дмитричу:

— Не робей; всыпят выговорешник для острашки — и все. Сам не заметишь, как отпыхаешься. С тебя поллитру тогда.

Шашко сумрачно отворотился от него, а Малахаев пошел дальше, весело подрыгивая коленками.

Был здесь и Глеб Сбруянов, которого тоже ожидала накачка: заявление шофера требовало наконец своей резолюции. Глеб рассеянно бродил по залу и поминутно взглядывал в окна: небо не внушало ему доверия. Хотя еще не время, но как бы не пошел снег. В колхозе оставался на поле расстеленный лен; неприятное добавление к жалобе шофера.

Наконец почти все собрались. Горушинский председатель колхоза-миллионера, осанистый мужчина, начал рассказывать о своих успехах: как при помощи райкома они наняли экскаватор и по заготовкам торфа вышли на первое место по области.

Гвоздев, который следил за ним, как кот за мышью, не выдержал и явственно пробормотал:

— Экскаватор? Понятно. А мы на кобыле возим.

Он качает головой, вздергивает брови; губы морщатся в настороженной и презрительной усмешке. Глаза его холодней, чем всегда.

— Имел я, товарищи председатели колхозов, большую ошибку, — продолжает горушинец, — в прошлом году не сделал достаточных капитальных вложений.

— Все на трудодни пустил, — опять цедит Гвоздев.

— Нынче дал на трудодни по четыре рубля…

(«Минимум, только минимум!»)

— Стал я миллионер…

(«Я! Хоть бы сказал: мы. Сколько у них в прошлом году было? Миллион сто? Так у нас и то больше: один двести! Автомашин четырнадцать… Ого! А у меня две».)

— Как их приобретали? — переспрашивает горушинец. — Ну, есть такие, как бы сказать, внеплановые пути. Возили в областной город раннюю капусту прямо на автомобильный завод.

(«Ну что ж, буду мотать на ус. Пусть потом мне Синекаев что скажет: отвечу — научился. Опыт перенял».)

Гвоздев не может сидеть спокойно, каждое слово колет его как иголками. Веки сощурены. Повышение урожайности за счет озимых? Правильно. Севообороты освоены? Вдохнул тяжело, с крестьянским вожделением: это основа.

— Раздельную уборку — всем рекомендую. Хлебу надо дать дозреть в валках. Даже при пропуске зерна через сушилку самым добросовестным образом всхожесть семян теряется на десять-двадцать процентов.

Гвоздев уже кивает ему серьезно, вдумчиво, как товарищ товарищу.

Горушинец переходит к овощам: в этом году сажали без энтузиазма. Сбыт плохой. Горуши — городок маленький, не то что Сердоболь. (Гвоздев шевелит губами, прикидывая, сколько бы мог он заработать на этом.)

— Имеем в колхозе двести двадцать дойных коров.

— Сила!

— Надаиваем, правда, мало. А вот наш сосед надаивает по четыре тысячи литров. У него силоса столько, что он его продает. И я в том числе покупаю. Меня ругали также за свиноводство. Еще товарищ Синекаев ругал. Это, пожалуй, верно. Строил овчарник, телятник, а за свинарник только нынче берусь.

Гвоздев сидит, упершись подбородком в скрещенные руки; пристальный взгляд мерцает.

— Колхоз телефонизирован, радиофицирован, построены водонапорные колонки. Мельница дает чистой прибыли четыреста семьдесят рублей в день.

(Губы Гвоздева вздрагивают.)

Однако есть и такое явление: стали колхозники побогаче, шифоньеры завели, амбары хлебом на три года вперед набили, и снизилась трудоспособность. Выходит, помногу давать на трудодень вредно.

(«А тебе не вредно получать две тысячи? Интересное рассуждение!» — Гвоздев полон гнева).

— Отходников было сто двадцать семь человек — все вернулись. Из десятиклассников трое поступили учиться дальше, остальные остались в колхозе. Была Доска почета, сейчас ввели и звание «почетный колхозник»; это значит — по мере надобности даем транспорт вне очереди бесплатно и две недели отпуска в доме отдыха за счет колхоза. При болезни оплата семьдесят пять процентов.

Гвоздев громко сказал, не выдержав:

— У нас сто. А как плату за транспорт начисляете?

— Если минимум выполнен, то только за горючее, а если нет, то полный расчет, как такси.

— А где бензин достаете? — спросил Барабанов. — Наши больше на трассе с канистрой стоят.

У него тоже завистливо-пренебрежительное выражение на крупных губах. Выпуклые глаза осторожно скрывают блеск, когда он обращается к гостю с просьбой.

— Не дадите ли нам семян люпина? Учитывая, что Кирилл Андреевич теперь в Сердоболе.

Горушинец смеется:

— Как приданое секретарю райкома?

Синекаев хитро подхватывает:

— Дашь взаймы, Николай Кузьмич, какому-нибудь нашему бедняку вроде Гвоздева? Он, бедняжка, только-только на второй миллион перевалил.

Но Гвоздев, не смущаясь насмешками, записывает адресок под Черниговом, где горушинцы покупали семена. За ним потянулись к карандашам и остальные.

И только Расцветаев, пока заменяющий редактора, сидит безмятежно, ни во что не вслушиваясь, ничего не беря на заметку. Его голова, созданная при помощи циркуля, и мячики щек безмерно раздражают Синекаева, он уже хочет на него обрушиться, но вспоминает, что здесь гости, и отводит взгляд.

…А Павел Владимирович Теплов сегодня уезжает. Синекаев сам выхлопотал ему почетный перевод в большую московскую газету. В районе никто не возражал, все знали подоплеку: семью надо укреплять! Итак, он уезжает сегодня с трехчасовым поездом. Пройдя к себе в кабинет, Синекаев после короткого раздумья снимает телефонную трубку. Он просит квартиру Теплова. Но слышит в ответ, что аппарат уже сняли. Утром.

Тогда Синекаев разражается неожиданной бранью. Поспешность, когда не нужно! Убежал бы ваш аппарат, что ли?!

И пока он трет лоб, чтобы успокоиться, в дверь стучит и входит Барабанов. Он кладет перед Кириллом Андреевичем листок бумаги.

— Хочу поехать учиться. Прошу разобрать заявление на сегодняшнем бюро.

Синекаев сначала смотрит на него с удивлением, а потом, низко наклонившись над столом, начинает читать. Слова обычные, но он вдруг вспомнил, что никогда не видел почерка Барабанова, только бумажки, подписанные им. Ни письма, ни открытки за все четыре года. Он долго рассматривает закорючки, хвостики, наклон букв.

Барабанов ждал терпеливо, без всякого желания присесть.

— Так спешно? — невесело сказал Синекаев.

Тот промолчал, глядя перед собой светлым твердым взглядом.

Какие-то слова, обиженные, обижающие, пронеслись в мозгу Синекаева. Но он опустил глаза и сухо проговорил:

— Хорошо. Разберем. Можете идти.

Римма качала пеленашку, двое старших еще не проснулись от послеобеденного сна. В комнатах было тихо, очень обжито.

— Обедать пришел? — спросила Римма мужа.

— Я подал заявление, чтобы уехать отсюда.

Он смотрел в сторону, жалея Римму, которая так плотно, как репка в огороде, обосновалась в Сердоболе.

— Уже подал?

— Угу.

— Это ты из-за Тамары, — подтверждающе сказала вдруг Римма. — Ты ее, должно быть, сильно любишь, Володя.

Он ошеломленно и протестующе вскинул руки. Римма сидела спиной к свету, погрузневшая, с пеленашкой на руках, как с белой куколкой. Голос ее был ровен, но звучал так странно!

— Я ведь не сужу. Какое я право имею судить любовь? Мне, наверно, не надо было выходить за тебя замуж. Ты был мальчишкой тогда, что ты понимал? Но если ты хочешь… я ведь не буду никуда бегать жаловаться…

Барабанов рванулся, близко заглядывая в лицо жены, постаревшее, расплывшееся, с сеточкой морщинок возле глаз.

— Римка! — шепотом, со всей силой любви проговорил он и припал к ней головой, как ее четвертое дитя.

Взглянув на часы, Синекаев поспешно встал, словно не в силах с собой бороться, и нажал кнопку.

— К половине четвертого вернусь, — сказал он секретарше, надевая на ходу плащ в рукава.

На улице он вспомнил, что можно было вызвать машину. Но вокзал был недалеко, и он шел, все убыстряя и убыстряя шаг. И все-таки поезд уже прибыл. Навстречу Синекаеву с перрона валила густая толпа. Он торопливо пробивался к дверям, но его толкали чемоданами и отпихивали узлами. Как пловец в водовороте, Кирилл Андреевич выставил вперед руки. Он знал, что поезд этот стоит недолго, кажется, десять минут, и с трудом выбрался к вагонам. Там ему тоже пришлось прорываться сквозь барьер провожающих. Он бежал, слетка придыхая, вдоль состава и жадно заглядывал в окна. Павла нигде не было. Тогда Кирилл Андреевич уже без надежды снова повернул к паровозу.

Щеку его что-то обожгло. Он поднял голову: тяжелые мокрые снежинки полчищами надвигались на Сердоболь. В одну минуту небо и земля смешались в беспорядочном кружении.

Но Синекаев не подумал о невыкопанном картофеле или о расстеленном льне. Он продолжал идти вдоль состава. Вагоны тронулись. И вдруг, чуть не на расстоянии вытянутой руки, он увидел перед собой Теплова. Тот стоял в тамбуре рядом с проводницей и поверх ее головы, поверх перрона глядел на уплывающий город.

Синекаев радостно взмахнул рукой и — или это ему показалось? — Павел словно отшатнулся в глубь тамбура. Но уже через секунду он так же упорно продолжал смотреть на Сердоболь, не переводя ни на что взгляд.

Синекаев сделал еще несколько бесцельных шагов, но поезд набирал ход, и вскоре только красный глазок, удаляясь, светил на последнем вагоне.

Синекаев повернул обратно.

Стрелка больших вокзальных часов приближалась к половине четвертого, но он не прибавил шагу. Он шел, машинально отмахиваясь от крупных белых мух, которые жалили его в лицо.

Что произошло? Что случилось? Почему Барабанов написал свое заявление? Отчего Теплов, которому он желал только добра, не захотел его видеть уезжая? Что стряслось вчера, позавчера, месяц назад — имело же все это начало!

Барабанов, мальчишка, который приехал к нему в Горуши со своей молодухой Риммой (все их дети рождались у него на глазах). Он же любил его по-своему, по-мужски, по-отечески, может быть.

Этот удар казался Кириллу Андреевичу особенно непереносимым. Он тяжело задышал, вспомнив твердый, упрямый взгляд Барабанова, направленный мимо него, в стену. Барабанов уходит! Барабанов не захотел больше с ним работать. А ведь брал же он Синекаева за образец раньше.

Только не надо сердиться. Все слишком серьезно. Он обязан доискаться причины, дорыться до корней, понять подоплеку происшедшего.

…Володя Барабанов! Тезка его сыну… Еще предстоит разговор об этом с Софьей. Последнее время она больше молчала, странно покачивая головой. Когда он пришел, обрадованный, что удалось так хорошо, так почетно перевести Павла Владимировича с хорошей характеристикой и даже с благодарностью от райкома, она сказала только: «Ему вовсе незачем уезжать отсюда».

В глазах других Софья, возможно, была просто добродушной, хлебосольной, работящей, давно перешагнувшей черту женской прелести, но он-то знал, какая правдивая детская душа жила в ней до сих пор. Хорошо. Софья — после. А Чардынин, Иван Денисович?

У Синекаева вдруг выступила на мокром от снега лбу испарина.

Что, если, как и тогда с попадьей, Чардынин отмахнулся бы от тепловской истории, как от нелепицы: «За что судим человека?.. Давайте, давайте дальше по повестке…» Но ведь Синекаеву-то и попадья не казалась нелепицей. Он созывал бюро вовсе не для того, чтобы отпустить Сбруянова с миром домой. А Чардынин отпустил. И вот Сбруянов живет, работает, сам Синекаев, случается, ставит его в пример другим. Значит, что-то они понимали с Чардыниным разно? Почему же он позволил тогда заглохнуть своему недоумению за ежедневной текучкой дел, между заботами о молоке, навозе, торфе?

А Теплов! Хорош! (Кирилл Андреевич ощутил приступ бешенства). Не мог противостоять ему, Гладилину, Черемухиной. Есть одна старая как мир заповедь: мужчина не должен быть малодушным…

И опять он остановился под летящим снегом, мокрый с головы до ног.

Не смалодушничал ли он сам перед тем же Гладилиным, которого уважал мало, и Черемухиной, недостатки которой были ему известны наперечет? Не отступил ли без боя перед Шашко, ловко заручившимся бумажкой, — и эту-то бумажку они поставили против человеческой жизни… Нет, нет! Это было сделано ради защиты Ларисы и ребенка. Но… от чего защищать? От неудобства самой зарабатывать себе на жизнь? Между тем он хорошо знал, что, возвращая Павла в Хрустальный переулок, он сознательно переводит его часы назад. А человек должен идти вперед, только вперед.

Он опять вспомнил Софью; не ту, какой она стала теперь, а другую, на заре их юности: безропотную молчальницу, притулившуюся возле порога. А не прошел ли перед ним вариант собственной истории? Ведь и Софьина душа, как Ларисина, возможно, могла сникнуть, завять, сложись иначе вокруг нее обстоятельства. Но они оба стали людьми! Сперва он тянул ее за собой. А потом, что скрывать, и она уже, случалось, легонько подталкивала его сзади.

Конечно, в его власти было грозно вопросить Теплова: «Почему у тебя такая никчемушняя жена? Как ты допустил до этого?» Но сам-то, желавший Ларисе добра, к чему он вел дело? Хоть со связанными руками, да вернуть ей Павла! Того самого Павла, который за всю их жизнь не захотел или не смог сделать для Ларисы ничего. Значит, и он, Синекаев, обрекал женщину на продолжение жизни с мертвой сердцевиной? А в этом ли заключается их долг перед Ларисой?

Кирилл Андреевич прошел мимо райкома, углубившись в пустую улицу. Лицо его пылало. Он забыл, что его ждали неотложные дела. Самое неотложное для него сейчас было — он сам.

Ветер стал суше. Над городом летел снег пополам с желтыми листьями. Ранний снег и поздние листья!

В тот же самый день Феона Филатовна Федищева возвращалась с базара из Сердоболя к себе в Сырокоренье.

Год в общем кончался удачно: обоих Федищевых выдвинули на областную выставку, а сейчас она не без прибыли продала горожанам воз картофеля, кринку сметаны и несколько кругов творогу. Назад Феона везла тщательно укутанные в сено «муравки» — муравленые горшки из облитой глины. Она не очень понукала лошадь и приблизилась к Сырокоренью уже в сумерках. Несмотря на то, что шел ранний сырой снег. Феоне дышалось легко; она чувствовала себя ягодой-рябиной, подслащенной первым заморозком: сороковой год не оттягивал ее плеч.

Уже когда показались на пригорке первые избы, Феона с крестьянским беспокойством подумала, что с одного бокового поля не успели убрать лен. Так и остался, видно, расстеленным под непогодой. Она привстала, оглядывая вечереющее поле: снег летел над ним, как приструненный: по косым линейкам.

«Похоже на летошний год, — ядовито подумала Феона. — Сначала проворонили, а потом резолюцию примем: «При любых условиях завершить обработку и нести ответственность». А надо бы пойти председателю по дворам, раз уж попали в беду, упросить, уговорить колхозников».

Она натянула вожжи, как вдруг за белой пеленой разглядела чью-то согбенную фигуру.

Это ее удивило. Она соскочила с телеги и пошла напрямик, скользя резиновыми сапогами. На всем пустом поле, — видимо, уже не первый час, — жена председателя Глеба Саввича таскала охапки льна. Пальцы ее закоченели.

Феона всплеснула руками, кинулась к ней:

— Что ты, девонька, рехнулась?

Ева молчала. Наконец с трудом разлепила оледеневшие губы:

— Глеб уехал, а тут снег, лен пропадает. Опять ему… выговаривать станут…

— Дура! Дуреха! Да что ты тут одна сделаешь?! — закричала Феона, срывая голос, и схватилась за голову, когда Евина фигура стала снова пропадать в густеющем мраке. Она сделала шаг к телеге и обернулась: Евин платок был уже неотличим от серых хлопьев. Феона в сердцах хлестнула лошадь. К своим дверям она тоже бежала почти бегом. Ей казалось, что она кипит возмущением. Ее била сильная дрожь.

Войдя в дом, Феона несколько секунд стояла, привалившись к дверному косяку, и молча смотрела на электрическую лампу. Лампа висела на шнуре неподвижно. На улице выл ветер. Муж листал газету, а возле него на лавке лежала оставленная только что сапожная дратва. Валька, дочь, толкла поросенку картофель. Едкий запах кожи, капустного листа и горячей картофельной шелухи наполнял избу. Слова не шли на язык Феоне.

— Сбруяновская жена, попадья, в поле пошла, — сказала наконец она.

Муж поднял голову:

— Что ты говоришь?

Дочь, не прислушиваясь, толкла в ступе.

— Я говорю, попадья пошла в поле лен поднимать.

Муж несколько мгновений смотрел на нее неподвижно. Наконец изумление оставило его.

— Сдурела? — спросил он коротко.

Феона пожала плечами. Она все еще не раздевалась и не отходила от дверей. Федищев отвернулся и принялся снова за газету.

— Смотри-ка, смотри-ка, — себе под нос пробубнил он, — Шашко опять ноздря в ноздрю с нами по молоку пошел, если сводка не врет. Упрямый мужик!

Потом степенно перевернул лист:

— А каково международное положение?

Феона стала нерешительно стягивать платок, обила веником ноги, подошла к грубке, постояла у стола. Движения ее были вялы, лоб наморщен.

Кроме хлюпающего звука песта в ступе, было слышно еще только, как трещит радио в черной тарелке репродуктора.

— Опять помехи, — сказала дочь недовольно, силясь разобрать слова.

Катари, Катари, зачем ты дала слово Любить меня? Зачем нарушила его?

Порыв бури обрушился на оконные стекла. Ветер завыл тонко, голосно, как в горлышке разбитой бутылки.

Федищев поднял голову.

— Какое поле? — спросил он.

Жена торопливо отозвалась:

— Да то, за оврагом, крайнее. Вбок от ручья.

Муж поднялся, разминая суставы, поискал фонарь. Свечной огарок, сгоревший почти дотла, плотно залепил лунку. Он взял сапожное шило и начал отковыривать; острие, скользнув по оплывшему стеарину, вонзилось в руку.

— А, зараза! — выругался он и свирепо кинул дочери: — Свечу дай. В своем дому не знаешь где?!

Валька обиженно швырнула пест и принялась рыться по шкафчикам и на загнетке. Она удивленно следила за сборами родителей. Мать снова сунула ноги в размокшие сапоги.

— Ну, двинулись, — сказал отец, установив свечу и поднимая воротник.

— Других тоже надо бы кликнуть, — озабоченно проронила мать, взглядом спрашивая мужнина совета.

— Да куда вы? — закричала дочь.

Отец задумчиво поскреб небритый подбородок.

— Такая история, — сказал он с неопределенной интонацией. — Попадья пошла в поле лен поднимать.

— Сейчас?

— Сейчас.

Валька тоже удивленно покачала головой:

— Вы ее назад приведете?

— Там будет видно. Стой, мать! — сказал он вдруг начальственно. — Валька сама обежит соседей. Да не смей за нами ходить, грып наживешь, — наказал он от порога дочери.

И, уже выходя, спросил еще раз жену с тем же странным недоумением, словно внутренне все это время силился что-то понять:

— Говорит, значит, он уехал? И чтобы его не ругали, потому и пошла?

— Потому.

Что-то очень далекое, прочно забытое за годами мелькнуло в глазах Федищева, когда он посмотрел на свою сорокалетнюю жену. Они оба усмехнулись. Дочь, не понимая, уставилась на них.

— Да что же такое?.. — заныла она.

Отец притопнул без всякого гнева:

— Стучи шибче по соседям. Марш!

Густой дым низовой метелицы длинными струями полз поперек дороги, кольцами свиваясь в низинах. Леса на холмах стояли серыми пятнами. Поле терялось в мутной мгле.

Они долго не могли разглядеть Еву. Феона оступилась в ручей, покрытый пленкой снега. Муж подхватил ее и вытащил на скользкий берег.

— Балуй! — строго прикрикнул он, словно сидел на облучке. В голосе его играл смех.

— Ах ты, саратовские страдания, — с веселой издевкой произнес он и заорал в самую метель. — Эй! Отзывайся, бабочка! Подмога пришла.

Он стоял и махал фонарем. Жена неожиданно закричала:

— Да вон она, вон! — и побежала в темноту.

Евины пальцы были холоднее тех ледышек, которые нарастали на льняной тресте. Она повернула голову к Феоне и снова стала наклоняться и сгребать охапки из-под снега.

— Да пойдем ты, пойдем, — сыпала скороговоркой Феона. — Да какой ты ряд-то берешь? Ах ты ж, боже… А стожок-то твой где? Ива-ан! — закричала она. — Ступай за телегой; на закорках, что ли, снопы носить? Вальке, Вальке скажи, чтобы печь освободила; куда ж его мерзлый класть?! Ах ты, боже ж!

Она ловко одернула стеганку, перемотала платок и пошла по следующему ряду за Евой.

Не так уж было и темно в поле, когда приглядишься. Фонарь, удаляясь, мелькал на пригорке. Навстречу ему из деревни двигались бабьи голоса. В них слышались злость и недоумение. Метелица то приближала их, то удаляла, как в плохом репродукторе. А на высоком столбе посреди Сырокоренья радио продолжало петь, захлебываясь ветром, свои итальянские песенки:

Она полюбила другого. Ее сердце, точно корабль, Все дальше уходит в море…

Эпилог

За черными, во всю стену московскими окнами начиналась зима. Вернее, ее предвестник — ранний снег, потому что стоял только канун Октябрьских праздников. Но снег этот закрутил, замел вдруг с удивительным проворством, и каждый, кто входил в кабинет дежурного редактора, считал своим долгом напомнить:

— Снежок-то, а? Рановато.

Окна уподобляли дом стеклянной банке. Было слышно, как снаружи натужно свистит ветер, то и дело срываясь на тот режущий, пронзительный звук, какой извлекают мальчишки, дуя в гребешок, обернутый папиросной бумагой. Дикий, внезапный звук, а потом опять ровное, почти жалобное гудение: «У-у».

В те же секунды, когда ветер копил силу, становилось слышно тоненькое поскребывание о стекло, и дежурный редактор, привычно связывая все звуки с жизнью большого города, думал мимоходом, не поднимая головы: «Трамвай дребезжит», хотя трамваи были сняты на этой улице уже несколько лет назад.

Редактор был еще довольно молод для такого поста; лицо его усыпали бледные зимние веснушки, а рукава легкой не по сезону рубашки в бирюзовую полоску небрежно и даже лихо закатаны к локтю.

Каждый номер имел для него свое лицо, свою особую тему. Она переходила от статьи к статье, от информаций к очеркам, от очерка к фельетону. Призывным звуком валторны передовица задавала тон. Ее тема то и дело возникала на полосах, еще и еще раз напоминая о главном, чем должна жить сегодня страна.

Дверь почти не закрывалась; постукивали ради приличия, входили, не дожидаясь ответа. Литературному обзору не хватало места, и его перебрасывали на четвертую полосу.

— Лучше совсем не надо, — гордо и возмущенно бормотал пострадавший завотделом, направляясь к двери.

— А то соглашайтесь, — добродушно кричал ему вслед редактор. — Хорошее место!

Художница из отдела оформления — «Муза Изоискусства» — женщина с острыми глазами на увядшем лице, волнуясь и торопясь, искала клише.

— У вас, Андрей Петрович, как хотите, у вас.

Она листала полосы, перекладывала их на столе и нарушала тот с трудом достигнутый относительный порядок, которого редактор упрямо добивался в течение дня. Он брал ее руки в свои и, отводя от стола, убеждал:

— Найдется. Я не брал. Поищите еще раз.

Оставшись один и не позволяя себе рассеиваться, он наклонялся над столом, продолжая вычитывать очерк о лесорубах.

Автор со вкусом описывал звяканье электропил о морозные стволы, девушек, повязанных полушалками, и парней, ради франтовства раскинувших по ветру уши подбитых заячьим мехом шапок-ушанок.

Очерк нравился, но его надо было сокращать, иначе не встанет клише. Редактор приложил к гранке строкомер и на мгновение задумался.

— Кто сегодня у них дежурит по отделу? — крикнул он секретарше, сидевшей в соседней комнате.

— Теплов.

— А-а… Ну позовите.

Требовательно зазвонил телефон, и одновременно открылась дверь. Придерживая левой рукой трубку, Андрей Петрович взглядывает на вошедшего. Именно таким в его представлении должен быть молодой Григорий Мелехов — крутой вырез ноздрей, чуб на левую бровь, движется бесшумно, сторожко, во всем видны молодцеватая армейская выправка и небрежное щегольство.

— Принес стихи, — говорит Мелехов, протягивая чью-то рукопись и убедительно добавляет: — Хорошие.

Дежурному редактору по штату положено недоверие. Он читает строчку за строчкой, придирчиво требует логики, взвешивает каждое слово на ладони.

— Нет, — говорит он наконец. — Не пойдет.

— Не нравится? — ревниво и недоверчиво спрашивает Мелехов.

— Да нет, Юра, не в том дело.

Лицо номера становится ему совершенно ясно: ведь это канун Октября, люди, живущие за тысячи километров, идут в одном строю, руки их подняты в дружеском приветствии. Вот о чем ему нужны стихи сегодня. Юрий подхватывает мысль на лету.

— А ведь как раз такие есть! — И уже поворачивается по-военному на одних каблуках, хотя Андрей Петрович на всякий случай кричит ему вслед:

— Не знаю, как с местом.

Но мысленно уже прикидывает: если немного потеснить ученую статью, приуроченную к знаменитой дате, перекинуть информации по пяти строк на другую полосу, место можно выкроить. В эту минуту он страстно жалеет, что сам никогда не мог связать двух рифм, настолько ясно видятся ему эти нужные стихи, и, кажется, ни один знаменитый поэт не смог бы написать их лучше.

Тогда и очерк о лесорубах заиграет совсем иначе! Он снова хватает строкомер и склоняется над гранкой. Загорается большой светящийся циферблат над дверью: это значит, первая полоса вычитана, подписана главным и сдана. Остаются еще три. График, график!

— Что же Теплов? — спрашивает дежурный редактор, не поднимая головы.

— Я здесь, — отзывается голос.

Но прежде чем Андрей Петрович успевает ему что-то сказать, зазвонивший телефон из типографии напоминает, что сейчас будет прислана статья для сокращения — не входит двенадцать строк. Дежурный редактор хватает в охапку сырые полосы и собирается спуститься на остаток ночи в типографию.

— С лесорубами надо вот что сделать, — на ходу начинает он объяснять Теплову, который молча стоит у стола и ждет его распоряжений. Голова у него чуть склонена, — казалось бы, он весь внимание, но глаза отсутствующие, и это привычно раздражает Андрея Петровича. Ему нечего поставить в вину этому человеку, наоборот, он, пожалуй, даже вызывает симпатию своей крупной, вальяжной фигурой и этими черными волосами, от которых на лоб падает тень. Но, боже мой, как он выпадает из всего ритма штурмовой ночи!

— Значит, сегодня дежурите по отделу вы? — ненужно спрашивает Андрей Петрович и отводит глаза, досадуя сам на себя.

— Я, — отозвался Теплов, делая вид, что не понял смысла вопроса, но он отлично понял, и редактор знает это.

— Тогда попрошу вас, Павел Владимирович… — Он принимается снова растолковывать, но его прерывает стук. — Войдите, — сердито кричит он в дверь.

Пожилой человек бережно, как свиток верительных грамот, вносит листки, отпечатанные на машинке. Лысинка его торжествующе светится: ему-то уж не придется сражаться за место. Редактор радостно встает навстречу: вот он, гвоздь всех сегодняшних усилий! Он торопливо просматривает рукопись и размашисто пишет на уголке: «В номер».

Уже спускаясь в типографию, не по парадной лестнице, которую видят днем посетители, а по рабочей, боковой, он доканчивает разговор с Тепловым. Тот молча кивает, ни о чем не переспрашивает и отстает на одном из нижних этажей, сворачивая по коридору в свой кабинет.

Это маленькая узкая комната, похожая на ячейку пчелиных сотов, прилепленных к стеклянной стене. Там, за окном, огни большого города, его немеркнущие неоновые рекламы, но видны они, только если погасить свет. Сейчас же окно кажется куском базальта, непробиваемым в своей черноте. Странная комната, возможно, даже уютная на чей-нибудь чужой взгляд, с высокими стенами, скользким кожаным диваном, настольной лампой под пластмассовым колпачком на длинной движущейся ноге, но Павлу Теплову она кажется глыбой льда: он вмурован в этот лед уже в течение года и не может ни разбить его, ни привыкнуть. Первые недели, когда в редакции либо присматривались к нему, либо просто не вспоминали, он часами сидел праздно, подперев крупную голову кулаком, бесцельно, невидяще уставясь в огромное окно. За стеклом сначала текла шумная дневная жизнь городской площади, потом оно покрывалось серым пеплом сумерек, ощутимо холодело, а когда Павел нажимал беззвучную кнопку лампы, за окном совершался резкий скачок к тьме, словно он сам, по своему желанию мог, превращать день в ночь. Но Павлу было в общем все равно, день это или ночь. Он не уставал за день, и ночь не сулила ему блаженного отдыха. «Ему не от чего было уставать, и все-таки главным его ощущением было постоянное утомление. Так он сидел часами, оцепенев, и, бывало, за целый день к нему ни разу не открывалась дверь и его никуда не звали. Ему даже стало казаться, что если он умрет тут, об этом узнают только спустя несколько дней от уборщицы.

А ведь он не был новичком в газете и потом, когда ему нашлось постоянное место в одном из отделов, делал свое дело не хуже других.

Сегодня же, после разговора с Андреем Петровичем, даже слабое оживление, казалось, охватило его, когда он остался наедине с очерком: ведь это был не вообще «материал» из тех, которые исподволь заготовляются в каждом отделе, как солят впрок огурцы, а то, что нужно немедленно в номер; значит, в чем-то газета зависела и от него.

Бледно усмехаясь своему крошечному тщеславию, Павел, однако, сел поплотнее за стол и начал внимательно вчитываться в очерк. Дежурный редактор мельком обронил еще: жаль, что фамилия одной из героинь — Тамара Сирота; в самом деле, грустновато для предоктябрьского номера. Павел поискал было глазами, но потом решил, что лучше не отвлекаться, и стал читать по порядку. Очерк в общем не вызывал возражений, хотя «звяканье электропил» и «ковровые полушалки», которые очаровали дежурного редактора, казались ему франтоватой выдумкой. Он не бывал в Архангельске, но в Сердобольском районе, где он работал раньше, были тоже леса, густые, еловые, похожие на сводчатые терема, и Павел очень хорошо знал, что такое зимние лесозаготовки, как трудно собрать и отправить туда людей, через сколько неполадок надо продраться, чтобы мало-мальски сносно организовать быт и снабжение лесорубов.

Мысли унесли его из Москвы в Сердоболь столь стремительно, что ему пришлось потереть лоб, чтобы вернуть их.

Он коротко и сильно выдохнул, поближе нагнул лампу, увенчанную черным колпачком. Жарко светило электричество. В приглушенном почти до шепота радиоприемнике неожиданно ясно прозвучали слова какого-то стихотворения или песенки:

Вдруг вскинешь голову — пустяк! Раз-два — и нет занозы. Но день, но год прошел — все так: Ни смех тебе, ни слезы.

Когда бережешь и баюкаешь больное место, все предметы оборачиваются к нему только острыми углами. Павел знал этот странный закон. Но сейчас он должен был работать, и работать быстро, хотя очерк все больше вызывал в нем раздражение своим наигранным ухарством.

Уже почти дойдя до половины, он снова услышал торопливый голос Андрея Петровича, который просил по телефону «ужать» дополнительно строк десять; дежурный редактор, казалось, ожидал привычного отпора, но Теплов без слова возражения согласился и, не видя, знал, что опять вызвал этим мгновенный неприязненный и недоумевающий взгляд.

Но что ему было делать, если у него уже пропало ощущение нужности, и своей собственной и этого очерка? Покорно, вяло он начал выискивать строчки, которые можно сократить.

Телефон зазвонил слишком скоро. Он снял трубку, на ходу дочитывая, но голос оказался совсем другим, чужим и спросил с провинциальной обстоятельностью:

— По этому ли телефону я могу застать товарища Теплова?

— Да, — сказал Павел не очень приветливо, — по какому вопросу?

На другом конце провода помолчали, собираясь с мыслями. Павел нетерпеливо повторил:

— Так в чем же дело?

— А ни в чем, — неожиданно строптиво вскинулся голос. — Мне нужен Теплов, вот и все.

— Но зачем?

— Это уж я ему самому объясню.

— Я Теплов.

Трубка помедлила, потом не столько радостно, сколько озадаченно сказала:

— Ну, здравствуй, Павел. — И, предупреждая новый вопрос, добавила с откровенной ехидцей: — Приходится, видно, отрывать от дела. Беспокоит тебя Следнев. Константин. Вспоминаешь?

Если бы перед ним разорвалась шаровая молния, Павел не мог бы сильнее вздрогнуть. Он вцепился в трубку обеими руками, словно боясь, что этот вызванный почти из небытия басовитый и насмешливый голос исчезнет.

— Боже мой… подожди… Константин Матвеевич! Где же ты сейчас, откуда?

— Я здесь, в Москве.

— Почему же не к нам, не ко мне?.. Живешь? Приехал?

— Не живу и не приехал — проезжаю. Утром в девять ноль-ноль мой поезд на Минеральные Воды. Отпуск. Да что, тебе так все по телефону и рассказывать? Ты когда кончаешь?

— Нет, ты приходи ко мне сейчас, сюда, на работу. Это знаешь где?

— Знаю.

— Так ты скорей, ладно?

— Ладно.

Павел сидел несколько секунд в состоянии радостного сумбура. Человек, который только что говорил с ним, был ему дорог, как кусок собственной юности. Тогда, в сорок третьем, он казался очень взрослым в свои тридцать пять лет — бывалый мужчина перед молоденьким лейтенантом. Павел забыл, что сам он уже успел перешагнуть тогдашний следневский возраст, но Следнев, не постарев в его памяти, оставался по-прежнему старшим. Он ждал его с мальчишеским нетерпением.

Очерк все еще лежал перед ним на столе. С нервной торопливостью он принялся за правку. Дойдя до Тамары Сироты, Павел остановился; фамилия в самом деле звучала уныло и никак не укладывалась в подзаголовок, а жаль, потому что имя Тамара… И груз всех прошедших послевоенных лет, которые отделяли его от Следнева, ощутимо лег ему на плечи. Это была целая жизнь; неизвестно, каким он покажется теперь Константину Матвеевичу. Да и каким стал сам Константин Матвеевич?

Его позвали к редактору. Он ушел, не прикрывая дверь, не очень молодой, начинающий седеть мужчина, — бывший младший лейтенант Теплов.

В этот поздний час редакция умолкала, жизнь переносилась в типографию. То, что на улице бушует снегопад, здесь никак не отзывалось: как в глубочайшем трюме, в типографии было тепло, тихо, только стучали машины.

В маленьком кабинете, отгороженном от наборного цеха фанерной перегородкой с табличкой «Дежурный редактор», Павел нашел не только Андрея Петровича, но и Мелехова, который негромко читал стихи, так что Муза, примостившаяся на валике дивана, вытягивала к нему шею. Андрей Петрович слушал, держа перед собой кучу гранок. Потом он взял листок, жадно пробежал его еще раз глазами и страдальчески воскликнул:

— Но ведь много, Юра!

— Сокращать не дам, — твердо откинул тот чубатую голову.

Андрей Петрович, не присаживаясь, тут же у края стола склонился над полосой. И все заволновались, заглядывая ему через плечо: неужели для таких стихов невозможно ужать еще восемь строчек?

Теплов ждал, когда дойдет очередь до него.

Светящийся циферблат засек время появления второй полосы. Дежурный редактор потянулся к коробке папирос. Предварительно он прикрыл дверь своего фанерного загончика и, покосившись на стандартную надпись «Курить запрещается», несколько раз быстро и глубоко затянулся, пуская дым в кулак. Лоб его взмок, рубашка в бирюзовую полоску потеряла свой великолепный отутюженный вид.

— Попробую свести абзацы, — сказал он Павлу, пробегая глазами очерк. — И, пожалуй, все. На всякий случай все-таки не уходите.

— Нет, я не уйду.

Когда Павел поднялся к себе, Следнев сидел уже на узком кожаном диване, равнодушно-любопытным взглядом окидывая комнату.

— Ну, — сказал он, поднимаясь. И они неловко и крепко обнялись.

Бывает, что в разлуке человек ближе, чем вернувшись после этой долгой разлуки, потому что в памяти мы его храним, как под нафталином, без малейшего изменения, а в живой жизни он возвращается пропахший ее новыми ветрами, с новыми мыслями, в новых морщинах, и ко всему этому надо заново приноравливаться. Однако в этом бегучем потоке времени есть и бесконечно новый, всегда возрождающийся интерес к человеческому существу. Плотная суконная гимнастерка не военного, а гражданского покроя обтягивала сейчас плечи Константина Матвеевича. Он не начинал еще полнеть, хотя и был старше Павла более чем на десять лет. На первый взгляд лицо его изменилось очень сильно; может быть, столкнувшись на улице, Павел и не узнал бы его, но надо было всего несколько минут, чтобы привыкнуть к изменениям и сквозь них разглядеть знакомые, привычные черты. Над бровями у него стали резче тонкие дуговые морщинки — как бы добавочные брови, — и от этого лицу особенно удавалось теперь выражение иронии и скептического недоумения.

— Почему не писал? Куда пропал? Ведь пятнадцать лет! — немного придыхая, растерянно, обидчиво теребил его Павел.

— Почему да почему, — снисходительно, как всегда, протянул, Следнев. — Жизнь — колесо. Спицы не успеваешь считать. Мало чего было: плохого, хорошего… Видишь, здоров… Ну и все, хватит об этом. А ты, Павлуша?

— Я живу.

Тот посмотрел на него искоса, с бесцеремонностью старого друга:

— А сдается мне, худовато живешь, лейтенант!

Павел чуть приметно дрогнул.

Следнев зорко поймал это движение.

— Что ты?

Павел смешался:

— Ничего. Просто ты назвал меня так — лейтенант…

— Ну и что? Вспомнил что-нибудь?

Тот низко и молча опустил голову. Потом поднял ее и прямо поглядел в следневские, с прищуркой, глаза:

— Никогда не забываю. Но это не о том, что ты думаешь. — Голос его звучал тихо и отчаянно в то же самое время. Должно быть, слишком многое стояло за неясными для постороннего словами.

Следнев неслышно свистнул. Резкий телефонный звонок разбил паузу.

— Ты посиди. Я должен спуститься к дежурному редактору. Я недолго.

— Небось не убегу, — задумчиво пообещал Следнев и, когда Павел ушел, уже по-иному, испытующе, оглядел узкую комнату с незавешенным окном. Сейчас он заметил, что вокруг царил странный порядок — порядок почти омертвения: графиты карандашей были очинены так остро, что становилось ясно — ими не писали; на мраморном приборе — ни пятнышка от чернил; блестящее стекло стола лежало холодным ледяным полем, не замутненное ни дыханием, ни отпечатками пальцев. Нигде, как в самых диких Кара-Кумах, ни следа человека. Пришел и ушел. Даже на стулья, казалось, месяцами никто не присаживался.

— Странно. Очень странно, — повторил Следнев.

— Ты мало бываешь тут, что ли? — спросил он вернувшегося Павла.

Тот рассеянно удивился:

— Мало? Нет, почему мало? Все рабочее время.

— А сейчас твое рабочее время кончилось?

— Сейчас — да.

Павел держал в руках свежий номер, тот самый, который был еще пока в считанных экземплярах; но его уже переносили на матрицы, и к утру, развозя на самолетах по всей стране, должны были размножить для миллионов читателей. И для города Сердоболя тоже.

— Так, значит, уходим? — Следнев заторопился и, взглянув на часы, по своей обычной привычке присвистнул: — Мать честная! В этакое время в дом вваливаться!.. А бутылочку нигде по пути не прихватим?

Павел потянулся было к своему пальто на крючке и вдруг обернулся.

— Знаешь что? — сказал он. — Не пойдем отсюда.

Следнев смотрел на него во все глаза.

— Да, конечно, — спохватился он, — неловко так поздно хозяйку поднимать. Ты ведь уже после меня женился? И детишки есть? А нам здесь даже лучше — разговоров своих до утра хватит. Вот только стопку ради встречи…

— Это я попробую сейчас в буфете, если захвачу.

Павел оживился, повеселел и торопливо вышел из комнаты.

Следнев, снова удивляясь, поглядел ему вслед.

Потом, когда они уже разлили по стаканам какое-то желтое, очень светлое и прозрачное вино («Ах, черт, а я больше на спирте специализируюсь, — пробормотал Следнев, неодобрительно рассматривая на свет стаканы, ради первой встречи налитые дополна. — Объект от объекта километров триста по сибирскому морозу, так уж тут не до нежностей: пельмени в котел, флягу на стол»), хозяйственные заботы сняли неловкость первых минут. Они разложили бутерброды на чистые листы бумаги, выпили и закусили. Следневские светлые глаза подобрели, хохолок на макушке поднялся с прежним задором; ощупывая Павла взглядом, он мысленно скидывал с него и лишний жирок и вялость движений, пришедшую с годами. Павел тоже оживал и молодел под этим взглядом. Есть закон, по которому друзья молодых лет, как и ровесники, не стареют: время пугает их только в первую минуту встречи, потом проступают прежние черты: блеск глаз, который хранится уже только в памяти, и крепнущий голос, никогда не умолкавший в ушах другого. Глядя на Следнева, который покойно сидел сейчас в кресле возле стола, положив на него ради удобства локти, Павел все равно видел его в захлестнутой вокруг колен шинели.

— …Говорят: всем хорош — характер скверный, — продолжал Следнев рассказ о своей теперешней работе, который Павел слушал жадно, не пропуская ни слова и в то же время как бы отстраняясь, обуреваемый тысячью других попутных мыслей.

— «Чем же он плохой? — отвечаю. — Я ведь только себе биографию порчу, выговоры хапаю».

Слово «биография» заставило Павла болезненно сдвинуть брови, словно тронули плохо зажившее место. Не только вино, которое показалось сначала таким легким, туманило голову и толкало на откровенность. У него было ощущение человека, который долго, очень долго шел, стиснув зубы, на натруженных ногах, зажимая рукой рану, и наконец переступил порог дома — единственного в темной степи, светившего своим спасительным огоньком, — и тут же упал у порога, потому что страшное напряжение кончилось и силы его иссякли. Он жил молча год или уже полтора в том безысходном одиночестве, которое становится похоже на безразличие. Жил, как календарь: прошел день, сорвали листок и выбросили. И вдруг с неба упал друг, человек, о котором он даже мог ничего не знать подробнее, потому что еще раньше ему было отдано доверие. Перед ними была долгая ночь. Павел предвкушал ее как облегчение.

— Ну что же ты делал раньше? Как живешь здесь? — тормошил уже теперь Следнев Павла.

Тот, улыбнулся бледноватой извиняющейся улыбкой.

— Вот прихожу сюда и сижу свои положенные часы. Нет, не буду врать, — мне это неинтересно. И я даже не знаю почему. Все ищут себе оправдания: текучка мешает, денег мало, не хватает места. А мне — дай сейчас любую свободу, стал бы я работать в полную силу? Едва ли. Но ведь есть же и во мне искра божья!

— Зачем же ты говоришь об этом? — Следнев хмурился, ища правильный тон. — Спокойнее не думать. — Но его обычная ирония разбивалась о страшную серьезность всего, что говорил Павел.

— Так, наверно, искра божья и заставляет. Писал я как-то статью про крановщицу, молоденькую девчонку. Раньте груз поднимали так: подъем, передвижение по прямой и спуск, — а она скосила углы. Потом инженеры высчитывали, сколько эта парабола экономит. Я же ее спрашиваю: «Как вы это придумали?» Она отвечает: «Потому что так красивее: плавно груз идет, легко, будто плывет». Про экономию она не думала, а только про красоту. Значит, ей интересно. И ведь газетчики такие тоже есть: чуть что увидит, услышит, сразу мысленно прикидывает — как это будет на полосе выглядеть? Вот и получается: я думаю о таких вещах только в рабочее время, а он и дома и всюду. Ему интересно работать, мне — нет.

— Может быть, ты просто не тем в жизни занимаешься, Павел? — осторожно сказал Следнев. — Не та профессия попалась? Ведь есть же другие возможности, другой выбор…

Павел покачав головой:

— С годами у человека остается все меньше возможностей и все меньше путей, которые ему предоставляет или, если хочешь, навязывает сама жизнь.

— Чушь городишь! — уже с беспокойством вскричал Следнев. — Что с тобой сталось? Тебе бы сейчас взвалить на плечи работку выше сил — так только люди проверяются, даже для самих себя. Бросай все, хватит киснуть, едем со мной. Объект у нас — как целое государство. Что? Страшно ломать привычную жизнь? Трусишь, малодушничаешь?

— Что тебе сказать, Константин Матвеевич? Наверно, я раньше тебя постарел, а к старости появляется просто физическая усталость сердца. Нет, не трусость, другое.

— И опять городишь чушь! Жизнь — это собственная активность, от нее не стареют. Стареют только от забот, от невозможности что-то решить и из чего-то выпутаться. А не бывает таких ошибок, которые…

— Не бывает?

— Нет!

Следнев потер веко. Один глаз у него заплыл кровью, то ли от утомления и бессонной ночи, то ли от слишком яркого плафона, прикрученного к потолку. Павел поднялся и потушил верхний свет. И в этом его движении Следнев узнал прежнего Павла больше, чем за весь предыдущий вечер: его ненавязчивую доброту, временами похожую почти на женскую. Сердце его смягчилось. Он видел, что Павел все время о чем-то упорно размышлял, и весь разговор шел, как волны, не задевая глубины.

— Что же у тебя было самое главное за эти годы? — совсем другим тоном спросил он.

Павел, казалось только и ожидавший такого вопроса, сейчас смешался.

— Главное? — Он подвигал рукой на столе. — Многое, наверно…

В той нерешительности, с которой он произнес это, была явная недоговоренность. Следнев, который перед тем достал из кармашка не знакомые еще Павлу очки, мимоходом рассматривая стопку брошюр на столе, сейчас снял их: взгляд его на мгновение стал близорук и так тепел, так располагающ, обратился к Павлу с таким мудрым вниманием и поощрением, что тот не выдержал.

— Главное было, — с усилием, потупившись, произнес он, — как говорится, любовь…

И тотчас исподлобья взглянул на него со странным выражением затравленности и готовности обороняться.

— Что же тут плохого, Павлик? — удивившись его виду, сказал Следнев. — Нормальное дело, брат. Сначала люди думают, что только в молодости понимают нежные чувства. А потом проходят годы, становишься старым чертом, как я, и тогда наконец видишь все в настоящем свете и всему узнаешь цену! Любовь — насущная вещь для человека. Можно прожить без славы, примириться с бедностью, долго сносить несправедливости, но если обойден в любви, появляется чувство унижения, как будто стоишь с протянутой рукой.

Павел, как он ни был занят собою, с некоторым изумлением слушал Следнева. Он знал, что Следнев был женат, но никогда, в самую зеленую фронтовую тоску, тот не вынимал фотографий — даже неизвестно, были ли они у него: не ждал с нетерпением писем и на глазах у всех, торопясь, торжествуя, не разрывал конвертов. В нем жила какая-то суровость или черствость, не позволявшая касаться собственной жизни. Двадцатилетнему Павлу — мальчишке! — невдомек было тогда, чтό за этим могло скрываться.

А между тем Следнев был на редкость счастливым и богатым человеком в своей личной жизни. Наделенный способностью глубоко переживать, он мог и размышлять над своими чувствами. А ведь известно, что понимать — это значит чувствовать с особой силой.

О любви говорено много. Каждый человек в разные времена своей жизни опять и опять возвращается к мыслям о ней. Но когда у нас нет любви или она слишком мала, как мелководная речушка, то и дело обнажающая перекаты, тогда мы склонны быть грубыми; само слово «любовь» произносим, скривив губы. Мы не говорим «полюбили», а просто «сошлись», и это приносит нам мелкое удовлетворение. «Ну, вот вам ваша любовь, — издеваемся мы тогда, — разве она преобразила мир? Разве сделала кого-нибудь лучше?» И это, конечно, так: она ничего не сделала, ее просто не было.

Так, в одном доме купили приемник, но ток был настолько слаб, что музыка все время качалась и исчезала, и день за днем это стало ужасно раздражать владельцев. Они утверждали, что простая радиоточка гораздо лучше. Они заново полюбили свой черный, засиженный мухами репродуктор, который с треском три раза в день сообщал им последние известия, а потом немудрящую программу районной самодеятельности. В остальную же часть суток мир оставался немым. А между тем весь земной шар был опоясан музыкой! Она рвалась с чьих-то губ, она спрыгивала с клавишей; дирижеры в черных фраках пригоршнями, как семена, бросали ее в эфир. Она была, но в этом доме ее не слышали и даже не подозревали, что она существует.

Следнев был женат давно. Жену его звали Любовью Евсеевной; в молодости у нее были волосы желтые, как мед, и ему казалось, что в них должны запутываться пчелы. Оба были ровесниками, из того поколения комсомольцев, для которых слово «революция» стало не историческим понятием, а самим воздухом. Воздух этот — тугой, полный пороха — проникал в легкие глубоко, глубже, чем обычная смесь кислорода и азота. На свой союз у них был взгляд тоже простой и здоровый: они твердо знали, что ничто не скрепляется насилием; если человек живет с женой только потому, что его принуждает долг, они оба несчастны и безнравственны.

Их же отношения могли показаться очень странными со стороны: они часто разъезжались надолго по райкомовским путевкам, и он, случалось, неделями забывал бросить в почтовый ящик открытку. Она же повторяла в разные времена их жизни: «Я не хочу быть женой неуча» (он весело огрызался, но начинал учиться), «Я не хочу быть женой разини», — и он, только что рассказавший ей в постели о непорядках, мрачнел и ерошил волосы.

Даже во время войны, когда он приехал к ней, сияя погонами, она строптиво отозвалась: «Не думай, что мне нужно быть капитаншей», — и настояла на том, чтоб он отсылал аттестат своим дальним, обремененным детьми родичам, а сама пошла работать на завод с той же неутомимостью и серьезным отношением к любому труду, какому научили их первые ударные бригады. Она говорила ему иногда: «Женщины больше всего ценят верность. Поэтому никогда не уступай моей ревности: помни своих родных, друзей, даже прежних любимых. Я хочу знать, что ты любишь меня не потому, что я одна-единственная, а потому, что многие тебе дороги и все они прекрасные люди, достойные глубокой привязанности, но все-таки я еще дороже тебе, чем они, и ты любишь меня больше!»

Они хотели быть счастливыми и помогали друг другу в этом. Часто она кивала ему на улице: «Посмотри, какая хорошенькая девушка». Но внутренне тотчас вступала с ней в борьбу; сама становилась оживленней, обаятельнее — как в первое время их знакомства.

«Парень в твоем вкусе», — бросал мимоходом и он, посмеиваясь, но отдавал должное другому и следил ревниво не за ней (она достойна всего лучшего, он это знал!), но за собой: может ли он быть еще для нее лучше самого лучшего?

Они оба инстинктивно боялись излишнего благосостояния, когда так незаметно в душу вползает червь самодовольства и равнодушия. Перед ними высоким примером сияла их собственная юность тридцатых годов, когда все отдавалось пятилеткам, но, может быть, никогда еще люди не были так счастливы и открыты! Мечты их никогда не спускались до таких вещей, как покупка дачи или мехового пальто. Это было из разряда неважного, необязательного в жизни: будет — пусть, хорошо. Не будет — проживут и так. Они хотели работать, путешествовать и не терять друг друга.

— Счастье, — сказал он как-то, — это когда есть работа на десять лет вперед.

— Счастье, — сказала она, — когда мы вместе и становимся от этого сильнее.

Но все-таки с той же молодой строптивостью она повторяла:

— Я не хочу быть женой при муже, — утверждая тем свою самостоятельность; естественное чувство женщины пороховых лет революции.

И только два раза она промолчала, согласившись быть такой женой. Первый раз, когда после его контузии и многих месяцев молчаливого отчаяния она пробралась к нему по военным дорогам в белый снежный госпитальный городок. Он не сказал: «Куда я тебе такой? Дай хоть выздоровею». При чужих они молчали.

Она привезла его на свою койку в общежитии завода, где работала тогда, и подруги-девушки отгородили их занавеской из старых юбок и простынь.

— Семейная пара в женском общежитии, — закричал было комендант, переступая порог. — Безнравственность! Да они еще, кажется, и не расписаны.

Но пять девушек молча вытолкали его в шею. И то, что они при этом молчали, было, пожалуй, проявлением высшего гуманизма с их стороны.

— Ты не хочешь быть женой калеки? — одними губами прошептал он, прижавшись к ее уху, в эту первую ночь, когда они лежали рядом, не шевелясь, но благодарно приникнув друг к другу всем телом.

— Хочу, — отозвалась она. И высказала вечное кредо женщины, одинаковое для всех времен и на всех языках: «Ты мой. Ты один. Я люблю тебя». Кажется, это было их первое объяснение в любви.

Потом девушки, соседки по комнате, глядя на этого распростертого человека, который, случалось, не мог даже встать по нужде, слыша его глуховатый голос и смех, мечтательно шептались по вечерам о том, как счастлива Любаня — и дай им бог, девушкам, всем такого счастья в жизни!

Когда Константина Матвеевича после войны сорвали с уже обжитого места и направили в далекий, пустынный пока край, — а она в это время только что заочно окончила институт, начала работать и ее ценили, — он сам, немного загрустив, спросил:

— Нравится быть женой вечного бродяги?

Она поцеловала его, качая головой:

— Не хотела бы, да приходится.

Павел видел: с годами Константин Матвеевич изменил своей былой неприступности. Должно быть, за жизнь он накопил так много, что, как коробочка с хлопком, спешил теперь приоткрыться. Следнев вступал в тот возраст, когда мир все меньше требует от человека, но сам дает ему взамен понимание вещей. Молодость обязывает, старость может наблюдать.

Павел смотрел на него и с грустью и с восхищением: не тлен, а крепкий здоровый снежок покрывал голову командира запаса. Его новая черта — обнажать свою мысль до конца как бы перед оком естествоиспытателя — невольно и Павла настраивала на иной лад. Оттаивая от долговременной спячки, он все внимательнее слушал Следнева.

— Почему никогда не говорят о личной жизни героев? — сказал тот, слегка захмелев, но став от этого только более словоохотливым. — Не для того, конечно, чтобы в ней копаться. Но есть женщины, жены, которые несли на себе все, и не будь их, может быть, не было бы и самих этих героев, потому что мы, мужчины, в общем слабы; нам нужна поддержка. Молчать о них — это значит не уважать. Уважение к семье начинается с уважения к самому чувству и к женщине, которая его вызывает. Конечно, связи сердца странны, их не всегда поймешь, даже сам. Но нет, должно быть, случайных привязанностей. Ты берешь у другого человека то, в чем насущно нуждаешься, и ему отдаешь часть себя.

Это круговая цепь: никто не живет для себя, никто не живет один. Мы знаем вождей; а кто были их наставники, их друзья, их матери? Мы знаем ученых и поэтов; а кто были их жены? Кто протягивал им в неудаче руку, возле кого они могли отдохнуть? С кем вместе смеялись, кто заставлял их плакать от безнадежности или от полноты чувства? Ведь без этого нет жизни, без этого нет биографии. А ты застеснялся, чудак, что любишь свою жену!

— Это не жена, — сказал Павел.

Следнев взял папиросу сосредоточенным медленным движением и на миг устремил вперед прежний проницательный, почти колючий взгляд.

У него был сухой лоб, смугло-бурый от солнца и ветра; глубоко сидящие глаза под коричневыми веками, чуть-чуть приподнятая бровь, продольные морщины на щеках. Глаза светлые. Иногда они блеснут и тотчас гаснут под длинными серыми ресницами, похожими на ржаные ости.

Он встал, перешел комнату, прихрамывая, что стало особенно заметно, потому что он оставил свою палку, вырезанную из жилистого кедра, прислоненной к стулу.

— С каких это пор на Октябрь в Москве идет снег? — пробормотал он, не оборачиваясь.

Длинная дорога вела его сюда из Сибири! День за днем стучали колеса, а осень казалась бесконечной, она не уступала своих рубежей. Следнев начал уже надеяться на чудо: он застанет Красную площадь в теплый, солнечный позднеоктябрьский день! Прикрыв веки, он представлял, как ее натруженный до синевы асфальт отливает осенним холодком, молодые липки наклоняют головы и на широком тротуаре ГУМа, в лужах, оставшихся от утренней поливки, плавают золотые листья. Темно-красные кремлевские стены, алый флаг над куполом, тронутый током воздуха, синее небо и бронзовые стрелки часов на Спасской башне — все вычерчено четкой, ясной кистью, все вселяет бодрость и надежду.

Но в Москве зима обрушилась стаей голодных снежных пчел. И хотя все знали, что снег этот нестоек, жизни ему, может, только до утра, — он все-таки завладел сейчас городом.

— С каких это пор в Москве на Октябрь идет снег? — повторил Следнев, оборачиваясь, и не дождался ответа.

Павел сидел боком у стола, механическим движением вычерчивая пальцем невидимые квадраты. Следнев, не торопясь, критически оглядел его; еще несколько лет назад Павел был очень красив, сейчас заметно тяжелеет. Сколько ему лет? Да, пожалуй, через год-два сравняется сорок. Павлику Теплову сорок лет!

— Вот что, — сказал Следнев с грубоватой лаской, — рассказывай все по порядку, черт!

Павел как бы очнулся и посмотрел на него уже иным, не омертвевшим, а полным живых воспоминаний взглядом; казалось, он жил в прошлом так же естественно, как если б это и было его законным обиталищем, возвращаясь оттуда только временами, как в сны.

— Хорошо. Расскажу, — просто согласился он. — Только ведь это надо с самого начала: как я приехал в тот город и как жил там.

Следнев сделал рукой легкое разрешающее движение: ночь принадлежала им вся, вплоть до белого рассвета.

У воспоминаний своя дорога. Они поднимаются, как волны, и первые — невысокие, работящие, проложившие путь ветру, — вскоре заслоняются одним-единственным девятым валом. Большую волну видно издали; она подходит так медленно, так плавно, покачиваясь темным горбом, и только у самого берега перед камнями, как бы чуя преграду, напружинивается, вспухает — гребень ее, увенчанный белой короной, становится острее лезвия. Она приподнимается на цыпочки; ее шипение похоже на шипение летящего снаряда и предшествует тому пушечному удару, который она обрушит на вас. Нет, ничего не забывается. Ничего не проходит мимо. Пусть, откатываясь, волна памяти дает передышку, становится ненадолго гладкой, похожей на бледно-зеленый мрамор: ее мыльная пена прорезана ветвистыми молниями!

Павел сидел выпрямившись, блестящий взгляд его был вперен в пустоту.

— Спрашиваешь, какая она, Тамара? Не знаю. Худощавая смуглая девушка с сердитыми глазами. В ней было много детского, а голос звучал испытующе. Такой она казалась вначале. Но ведь человека видишь неодинаковыми глазами в разное время… Слушай, — вдруг растерянно произнес Павел, переводя пристальный, невидящий взгляд на своего друга. — Да ты знаешь, что такое любовь? И может быть так, что человек живет, сходится с женщинами, женится, имеет ребенка — и вдруг в тридцать пять лет начинается для него любовь? Слушай…

Следнев не успел ни ответить, ни даже задуматься, потому что Павел все глубже и глубже погружался в свои воспоминания и сам забыл о своем вопросе.

— Я помню каждую минуту, которую провел с ней, наши встречи можно было сосчитать по пальцам — и все-таки, когда я закрываю глаза, мне они кажутся сейчас каким-то единым куском: одним днем и одной сияющей ночью. Это было настоящее счастье! Ведь счастье и есть, когда ни о чем не думаешь — плохо это или хорошо. Когда теряешь всякие расчеты.

Когда я поцеловал ее однажды, она сказала: «Вы не подумаете обо мне ничего плохого?» Я неловко обнял ее, руки у меня стали неповоротливыми, как у семнадцатилетнего подростка. Как мне хотелось схватить ее на руки и пронести по всему городу! И я страдал оттого, что не смею этого сделать. Я приникал к ней с чувством, которое не находило слов, и ощущал на своей щеке ее горячее дыхание. Но знаешь, что меня долго удерживало? Может быть, ты подумаешь, что я сумасшедший или дурак, — ну все равно. Я думал о нашем ребенке, которого уже, наверно, никогда не будет, но который мог бы родиться. Я слишком ясно представлял, как в его метрике, там, где должно стоять мое имя, сделают прочерк. Как ее назовут матерью-одиночкой; она будет иметь право на получение пятидесяти рублей государственного пособия, а я… я не буду иметь права жить возле моего ребенка и заботиться о нем. О черт! Ну, ты можешь сказать: у тебя уже есть семья, у тебя есть долг. Ну, есть, есть! И снимите с меня за это голову!

— Слушай, брат, давай-ка без истерики, — сказал не очень громко Константин Матвеевич.

Павел рассеянно потер лоб:

— Да, да. Прости. Видишь ли, я…

— Натерпелся, — просто сказал Следнев и усмехнулся своей обычной, чуть с горчиной, улыбкой. Глаза его при этом оставались сосредоточенными и серьезными.

Ночь разгоралась над ними, будто ее раздували черные мехи. Однако от выпавшего снега улица уже не казалась такой темной. Пешеходов не было, ветер стих. Сейчас стало видно, каким слабеньким и недолговечным был этот первый снежок. Землю он почти не прикрывал, только крыши. Смутно виделся угол соседнего дома: на нем уже висели гроздья флагов, как нахмуренные брови. Вечером на фронтоне зажгутся электрические буквы: «Октябрь». Рассвет должен был начаться только в седьмом часу, дымной багровой полосой у горизонта. Но, не уступая ему, темнота и сама светилась сейчас странным лиловатым мерцанием. В северной стороне неба на очистившемся горизонте горели маленькие упрямые звезды — не мигая, не переливаясь, как разбросанная горсть зерен.

Земля летит с головокружительной быстротой, но мы летим вместе с ней и не замечаем движения. Вот так же, когда живешь рядом, видишься всякий день, некогда думать о всем значении любви для твоей жизни.

— Слыхал, Константин Матвеевич, есть такая частушка:

Я по жердочке шла, А другая гнется. С милым лето прожила — Больше не придется.

Она однажды спела мне и прикусила губы, — она жалела меня! Потом, в конце второго лета, когда все обрушилось на нашу голову, как железная крыша, я ходил и бормотал все время эту частушку. Не мог от нее отделаться. Мне казалось, что я сам стал как гремучий железный лист: меня гнули, формовали… а я не смог, не сумел… Ну да все равно!

— Ты уехал оттуда?

— Да. Но не тогда. Позже. И, вот видишь, работаю здесь. Большая газета, хорошая. Все, что нужно человеку.

— Худовато живешь, лейтенант, — снова повторил Следнев.

— Вот и она так говорила.

— Что плохо живешь?

— Нет. Лейтенантом называла. Лейтенант мушкетеров д’Артаньян…

— Черт возьми! — вскричал Следнев, с силой ударив по колену. — Но почему же ты еще раз не поговорил с ней? Почему?..

— Значит, так и живешь, — машинально повторил Следнев после долгого молчания.

— Так и живу, — беззвучно отозвался тот.

Да, брат. — Константин Матвеевич, видимо, затруднялся в оценке всего слышанного. Внезапно он спросил: — Может, лучше, если б совсем этого не было? — Слабая надежда прозвучала в его голосе.

— Зачем тогда и жить? — ответил ему Павел просто.

Грудь его стала суха, пуста, как смятый бумажный лист. Где-то далеко проплыл Сердоболь: солнце по гребням гор. Неужели он мячиком прокатился по его улицам? Ходил, умилялся, пил его воду, ел его хлеб, но не смог за него побороться… А взрытый бомбами и плугами район так щедро, доверчиво открывал ему себя! Для него, Павла, ничего не жалели. Город, потеснившись, дал ему четырнадцать метров жилья. Резкий, грубый, несправедливый Синекаев, руки которого были с детства в мозолях, не скупился на рукопожатия. Барабанов, похожий на школьника-футболиста, негодуя, но еще веря, привел к нему свою сестру Тамару. «А ведь жизнь-то для героев!» — сказал Покрывайло, уныло кося глаза. «Жизнь для героев. Для героев», — застучало в висках у Павла. Это значит: для Гвоздева, для Глеба, для Евы, для Тамары. Что с тобой произошло, лейтенант Теплов?

Ему захотелось поднять ладонь и провести ею по глазам. Но он не шевелился. Он почти знал, что Следнев сейчас повернется и уйдет. Он сделает это молча или все-таки вскользь, торопливо «поручается», бросит из жалости как подачку на прощание: «Бывай».

— И знаешь? — сказал вдруг Павел Следневу. — Иногда мне хочется послать все к черту и самого себя тоже! И в отпуск, в командировку или еще как поехать к ней туда, такая у меня тоска! А если я поеду… это ведь уже все… если только не поздно…

Он поднялся, неровно дыша, глядя в сторону и как-то странно, не то жалостливо, не то мечтательно, разведя руками, подошел к окну. По дороге он, не видя, толкнул стул. Даже в этот момент у него было все то же двойственное выражение лица: удрученное, ожесточившееся, требующее ответа или приговора и — неожиданно счастливое, словно незагашенный отблеск тех дней все еще продолжал освещать его существо наперекор всему.

«Если бы этого не было, то зачем тогда и жить!» — прозвучало в ушах Константина Матвеевича с колокольной силой. Он смотрел несколько секунд на широкую спину, обтянутую серым пиджаком, на черноволосый затылок своего друга и с той беспощадностью, которая бывает только в большие минуты, понимал, что он сейчас не снисходительный слушатель, не безупречный судья, а живой участник хлынувшей на него, как ливень, чужой драмы. Главное же, ему надо было решить свое собственное отношение к Павлу.

Их дружба прошла закалку огнем. Это была боевая дружба двух товарищей по оружию. Но была ли она вместе с тем привязанностью или связью сердец? Как ни кажутся нам эти слова напыщенными, но они ведь существуют! А Константин Матвеевич очень хорошо чувствовал сейчас свое сердце; оно стучало не совсем ровно. Он был полон тем коротким душевным перенапряжением, когда, как при вспышке огня, видишь всего себя на несколько лет назад и на несколько лет вперед.

И вот он, Следнев, обремененный делами огромной стройки, за которую отвечает перед партией, отягощенный и своей собственной жизнью в придачу, с ее неизвестными никому радостями и печалями, — он должен сейчас решить вопрос: друг ли ему тот человек у окна?

Друг или просто приятель, просто спутник по части пути, просто добрый малый, с которым выпьешь от души при случае стаканчик водки?

Если приятель — что ж, тогда он посетует: «Как же ты так, брат? И угораздило же тебя!», а утром уедет в санаторий, который указан в путевке. И весь месяц будет отдыхать без особых угрызений совести.

Но если друг… тогда придется подставить свое плечо под его тяжесть. Не посочувствовать — переболеть его болью, приказать, ему именем дружбы: «Так держать!» или: «Отставить!»

Но если уж ты, Константин Следнев, взвалишь на себя эту чужую тяжесть, то донеси ее до конца, борись и отстаивай даже собственным партийным билетом.

На мгновение где-то очень глубоко у него мелькнуло слабое сожаление, что он впутался в эту историю. Разумно ли: впереди отпуск, первый за несколько лет (врачи велели даже газет не читать!), а потом, через тридцать дней, снова напряженнейший труд, где он нужен каждым своим мускулом, каждым нервом… Да и что скрывать! Есть у него, кроме того, незыблемая, приобретенная многими годами репутация, которой он дорожит, а теперь может статься, защищая Павла и кое-что переосмысливая в судьбах других людей, ему подчиненных или, вернее, вверенных, он подставит под удар и самого себя.

Есть еще время пройти мимо, сказать глазам: «Вы не видели», душе: «Ты не поняла».

Он не возмутился, не отверг брезгливо эту мысль; просто засмеялся про себя, но беззвучно, так что Павел ничего не услыхал и не обернулся, продолжая все так же широкой спиной закрывать часть окна.

Следнев же вздохнул с облегчением — за плечами оставалось самое трудное: друг ли ему этот человек — он уже решил. Теперь второе: что он ему скажет?

Он задумался над этим, сидя на кожаном диване, не делая ни одного движения к Павлу, чтоб не сбить того с толку необдуманным советом.

Он стал еще собраннее и суровей. Если друг — значит, почти ты сам, и тут уж никаких поблажек, дорогой товарищ. Решение будет неподкупно.

Человек имеет долг перед другими людьми; пусть так, но перед самим собой — тоже.

— Ну, а твоя жена? Она тебя любит?

Павел неопределенно пожал плечами:

— Разумеется… Наверно… Не знаю…

Он смутился и попробовал пояснить:

— Она ведь такая: уехала от матери, и та как бы начисто ушла из ее жизни. Просто не вдумывается ни во что, я полагаю…

— А я тебе скажу, что ты сам не горазд размышлять. Попробуем сделать это сообща. Перед Тамарой ты очень виноват: она тебя полюбила, а уважать оказалось не за что. Молчи. Это так. Сам ведь говорил. Но еще виноватее ты вышел перед собственной женой. Ты возразишь: как помочь человеку, если не любишь его и, следовательно, у самого тебя нет для этого нравственных сил? С таким доводом не поспорю: без любви и бревна не обтешешь, не то что душу живую. Так не держи же ее! Не заедай чужой век!

— Я заедаю?! — в безмерном удивлении воскликнул Павел. — Я ее держу? — Воротник стал душить, щеки покрылись сизым налетом, словно какие-то сосуды лопались в мозгу. — Да куда она пойдет? На что годится? Ну опять ее сейчас пристроил к делу — в тысячу первый раз! Вторую неделю ходит на службу. Но ведь я знаю, чем это кончится: ангина, устала, палец обожгла. И опять засядет дома. Куда она без меня? В этом-то и есть мое проклятие! Пропадет, как щенок на снегу!..

Следнев переждал.

— Откуда ты знаешь? — спокойно сказал он. — И почему — щенок на снегу? Жизнью это называется. Раз человек родился, он должен жить, а не прозябать. В этом его назначение. Ах, да ты просто никогда не уважал свою жену, Павел. Каким ты жестоким человеком оказался! Да и мыслишь отстало, ей-богу.

Павел смотрел на него, вытаращив глаза. Следнев продолжал, внутренне забавляясь его растерянностью:

— А я вот думаю, что и в Ларису поверить еще можно, — сказал он. — Никогда не поздно начинать сначала, если есть цель. Этим человек отличается от растения. Подобьем итоги: Тамару ты потерял, проворонил. Не теряй же еще и Павла Теплова! Найди самого себя. А Ларису поставь наконец лицом к лицу с жестокой правдой: «Да, тебя не любят, ибо не за что. Обдумай это. Ты не приложение к кому-то. Попробуй ходить собственными ногами». Говоришь, пошла работать? Так и оставь ее в покое. Это пока единственная помощь ей. Она потеряет мужа, но должна уже будет думать о том, чтобы удержать сына. Не сегодня-завтра и он откажет ей в своем уважении. Трагедия пострашнее. Если чувство к тебе не давало ей такой силы, может быть, это сделает материнский инстинкт? По крайней мере нельзя упускать шанс, если речь идет о всей судьбе женщины. Кстати, а не может ли она вернуться к матери?

Павел покачал головой:

— Нет, это значило бы просто перейти на другие руки. — Он глубоко задумался над услышанным. — К тому же теще я не доверю сына даже на неделю. Здесь, в Москве, они хотя бы у моей тетки, женщины трезвой, разумной; на нее положиться можно.

Они оба замолчали на некоторое время.

— А… Тамара? — спросил наконец Павел с горечью. — Ты думаешь, уже никогда?..

Следнев отозвался сурово:

— Думаю.

Стекла отсвечивали голубым. На противоположной стороне улицы, над входом у парадных дверей, вешали флаги. Они еще не были красными: первый луч зари еще не упал на них. Они грозно хмурились, воплощая в себе мощь наших заповедей: братства народов, равенства людей, обороны Отечества. Они тихо шевелились на предутреннем ветру, и, хотя окно было плотно закрыто, казалось, что остуженный белыми кристалликами инея, процеженный сквозь высокую синь небес, мужественный ноябрьский воздух проникает и сюда.

— Вот что, — сказал Следнев, оборачиваясь. — Бери-ка лист бумаги. Пиши.

Павел поднял голову. Он смотрел напряженным, ищущим взглядом, направленным в глубь самого себя. Казалось, вот-вот еще немного — и он найдет разгадку всему. Значит, он не стал главным действующим лицом в собственной жизни. Но неужто действительно ушел в небытие, растворился, безвозвратно отстал и потерялся посреди дороги лейтенант гвардии Теплов — лучшая часть его существа?!

— Пиши, — сказал Следнев, сердясь и кашляя, — пиши просьбу об увольнении. По собственному желанию и за две недели вперед. Черт с тобой, забираю тебя на обратном пути. Стукнула жизнь мордой об стол — значит, кое-чему научился. Ну и начинай все сначала. Имей к тому мужество. У меня, брат, на Востоке свой Сердоболь строить надо!

Павел глубоко вздохнул, словно после долгого тяжелого сна, и потянулся за пером. Он с облегчением ощутил поперек лба давно забытое трение околышка армейской фуражки…

Счастье кончилось. Оно никогда не бывает долгим. Но спасибо ему за то, что оно бывает вообще! Еще блистали издали зарницы на небосклоне, но уже уходящим сиянием. Та доброта, которая переполняла счастливого человека, согревает еще все вокруг, но уже убывающим теплом. И все-таки мир изменился. На какое-то время сердце вместило в себя так много, что и само расширилось. Нет, никогда самая несчастливая любовь не приносит зла человеку! Она приносит ему только добро.

1956–1960 гг.

Примечания

1

Ранница — утро (белорусск.).

(обратно)

2

Вёска — деревня, село (белорусск.).

(обратно)

3

Жебрак — бедняк, нищий (белорусск.).

(обратно)

4

Кепска — плохо (белорусск.).

(обратно)

5

Стихи Е. К. Маслова.

(обратно)

Оглавление

Глубынь-Городок

  I. Районный небосклон

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  II. Братичи год назад

    1

    2

  III. По дорогам

    1

    2

    3

  IV. Разговор о свадьбах

    1

    2

  V. Человек на своем месте

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  VI. Симины песни

    1

    2

    3

    4

    5

  VII. Дожинки

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  VIII. В безлунную ночь

    1

    2

    3

    4

  IX. Начало осени

    1

    2

    3

    4

    5

Заноза

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24 Из дневника Тамары

  25

  26 Из дневника Тамары

  27

  28

  29

  30

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg