«Рядовой случай»

Рядовой случай (fb2) - Рядовой случай 576K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Николаевич Щукин

Михаил Щукин Рядовой случай

1

В этом году, в пору тихого и жаркого бабьего лета, в саду у Галины Куделиной зацвела ветка черемухи. Весной, прибитая последними заморозками, она не успела распуститься и вот проснулась от тепла, выкинула белые лепестки в дни, по-осеннему блестящие: от паутины, еще не оборванной дождями, от берез, сорящих желтой листвой, от ярких солнечных зайчиков на Оби. Яро цвела, не знала, что ее впереди ждет, качалась в звенящем воздухе, тяжелела и свешивалась через штакетник.

Но кончилось благодатное бабье лето. Ближе к селу придвинулся горизонт, темные, налитые влагой тучи притянули небо к земле, первый дождь оборвал паутину, прибил пыль на улице и зарядил надолго. Тяжелые капли падали на ветку черемухи, сбивали лепестки, и они, недолго покружив в воздухе, опускались на мокрую землю поверх серых листьев.

Весь белый цвет обил первый осенний дождь. За первым полил второй, третий, а там и счет потерялся. Днем и ночью моросила мелкая водяная пыль, замешивала на улицах липкую, черную грязь, прекращалась на час-два и снова брызгала по земле, по заборам, по домам, крыши которых становились темными и блестящими. Устанавливалась глухая, промозглая осень.

Узенький переулок, полого спускающийся к реке, казался в ранних сумерках еще у же, чем был на самом деле, неприметней, затерянней, и его не оживляли даже светящиеся окна домов, которые бросали желтые пятна в палисадники. В одном из таких окон, в доме Фаины Лазаревой, занавесок не было, и с улицы хорошо виделось, что происходит внутри, в большой, бедно обставленной комнате.

На столе, как и после всякой пьянки, было налито и набросано: в борще плавали окурки, клеенку усыпали пеплом, измазанные в нем валялись красные лохмотья обсосанных соленых помидоров. Половики вокруг стола сбуровили, опрокинутая табуретка выставила из-под кровати крашеные ножки. Фаина, баба лет сорока с небольшим, с остатками былой красоты, сидела на кровати, столкав покрывало на пол, курила, выпускала дым колечками и в перерывах между затяжками громко и тоскливо тянула:

Зачем вы, девочки, Красивых любите-е…

За широким столом, обхватив голову руками, немощно и обреченно сгорбясь, неслышно плакала Галина Куделина, соседка Фаины, а напротив нее клевал носом в тарелку с капустой Вася Раскатов. Кем он Фаине доводился — определить трудно: не то муж, не то сожитель, не то квартирант. Но это их не волновало. Живет — и ладно. Голова у Васи клонилась все ниже, кончик длинного носа прижался к капусте, Вася перестал поддерживать голову и спокойно уложил ее на тарелке.

Фаина продолжала петь, Галина плакала, а Вася негромко, с присвистом, захрапел, слюни в уголках рта надувались у него пузырьками, лопались и бледными капельками скатывались на капусту. За окном сгущались сумерки, и в них ярче разгорались желтые пятна, падающие из окон. Глухая тишина устанавливалась в Оконешникове и даже неспокойные собаки не нарушали ее своим лаем. Далеко, где-то за селом, тяжело и надсадно выла машина, видно, зарюхался шофер-бедолага в непролазную грязь и теперь рвал мотор, напрягая собственные и машинные силы, пытаясь вырваться из липкого, чавкающего плена. Этот надсадный, все выше поднимающийся вой не прекращался и не ослабевал, а еще настойчивей, плотнее ввинчивался в темноту и тишину осеннего вечера.

Фаина отщелкнула в сторону папиросу, плюнула себе под ноги, тупо поглядела на свои ничем не занятые руки, вдруг вскочила с кровати, отбросила валявшееся на полу покрывало и крикнула:

— Галька, брось выть! Тошнехонько!

Привалилась к столу, разлила остатки водки. Галина смотрела на нее снизу вверх опухшими глазами. Раньше они светились мягким зеленоватым блеском, а сейчас словно подернулись мутной пленкой, круглая ямочка на подбородке, которая всегда молодила Галину, расплылась в нездоровой и дряблой коже.

— Файка! Давай плясать!

Галина уронила пустой стакан, и он громко звякнул о крашеную половицу.

— Плясать хочу! Давай плясать!

Тяжело выбралась из-за стола, шатко шагнула на середину комнаты и неуклюже затопала, виляла бедрами и трясла грудями, а глаза были закрыты, словно она на ходу спала. Вася проснулся и вытаращился на Галину. Сначала ничего не мог понять, не доходило до него, а когда дошло — закатился в хохоте, крепко прилипший капустный лист подрагивал на щеке.

— Галька-балерина! Со смеху помру! Галька-балерина!

Услышав мелкий и хриплый хохот, Галина распахнула глаза, и они у нее позеленели от злости, остановились.

— Чего ржешь, идол?! Надо мной ржешь, глист вонючий?!

Она кинулась к нему и сильно толкнула обеими руками в плечо. Вася загремел с табуретки на пол, перевернулся, встал на четвереньки, выпрямился рывком и отбежал к окну. Перевертываясь, роняя хлопья капусты, полетела, чуть повыше его головы, тарелка, врезалась в раму, разломилась надвое, и осколки со звоном попадали на подоконник вместе со стеклами.

В это время — как из-под земли вылупилась! — появилась в конце переулка Шаповалиха, скорая на ногу и на язык старушонка. Она всегда появлялась там, где случалось что-то такое, о чем можно потом рассказать. А узнавать и рассказывать о том, что в Оконешникове было мало-мальски знаменито, бабка Шаповалиха любила больше всего — хлебом не корми, а дай узнать и рассказать.

Она сразу услышала крики в доме Фаины, взобралась на лавочку и вытянулась на цыпочках, чтобы получше разглядеть.

На Васю нашло. На него часто находило по пьянке — то злость дикая, то слезы ручьем. Если уж застревало что в голове, то ничего вокруг себя не видел и не слышал, словно глухарь на току. Он оступился, оперся рукой о подоконник и порезал ладонь о разбитое стекло. Далеко отведя руку, изумленно разглядывал, как кровь жиденькой струйкой стекает на пол, вдруг мазнул ладонью по лицу и хрипло выдохнул:

— Убью!

Галина не шевелилась. Вася, лохматый, перемазанный кровью, медленно подвигался к ней, странно припадая на обе ноги сразу.

Взвизгнула, как придавленная собачонка, Фаина:

— Беги!

Галина не шевелилась. Вася повел вокруг мутным взглядом, наклонился, выдернул из-под кровати табуретку.

— Беги, дура! Убьет!

Фаина толкнула Галину в дверь и успела скользнуть следом. Тяжелая табуретка глухо бухнулась в косяк, осыпала на пол известку. Фаина едва удерживала дверь, навалилась на нее грудью и пыталась накинуть защелку, а Вася как заведенный бился плечом, матерился и грозил, что, если его не выпустят, он к чертям собачьим запалит дом. Галина выбралась на крыльцо, удержаться на влажных ступеньках не смогла и свалилась в грязь. Долго, неуклюже поднималась, потом пошла, неуверенно переставляя негнущиеся ноги, не понимая, куда идет. Иногда останавливалась, качалась вперед-назад и снова шла, оскальзываясь на размоченной долгим дождем земле.

Фаина все-таки сподобилась и защелку накинула. Но Вася продолжал колотиться в дверь, он отходил от стола, разбегался, стукался в нее плечом и падал. С матерками вставал на ноги, снова отходил к столу, снова разбегался и бил плечом в дверь. Дом отзывался глухим гулом и дребезжанием стекол в окнах.

В одиночку видеть и слышать все происходящее бабка Шаповалиха не могла, ее распирало от желания сообщить новость другим, не откладывая ни на минуту. Проворно, по-молодому, она соскочила с лавочки и бегом припустила к соседнему дому, к Ерофеевым. У Ерофеевых ужинали и смотрели телевизор. Во главе стола, как в президиуме, сидел хозяин Иван Иваныч, а по правую руку его жена, Наталья Сергеевна, оба дородные, степенные и очень похожие друг на друга, как бывают похожими иные супружеские пары, прожив под одной крышей много лет. По телевизору передавали концерт и в избе, доставая до самых дальних углов, звучал капризный голос певицы:

Я так хочу, чтобы лето не кончалось, Чтоб оно за мною мчалось…

— Сидите?! — не переведя запаленного дыхания, прямо с порога, быстро-быстро затараторила Шаповалиха. — А соседи концерт кажут чище телевизора! Целую спектаклю ставят! Дерутся у Файки! Давай скорей!

Иван Иваныч с Натальей Сергеевной переглянулись и поднялись из-за стола.

Вася колотился в двери, дом по-прежнему отзывался дребезжанием в окнах, и все еще брела по переулку к своему дому, покачиваясь и оскальзываясь в грязи, Галина.

— Тут война целая. — Иван Иваныч озабоченно нахмурился. — Ишь, как ломится, лихорадка.

— Господи, и каждый божий день, одно и то же! — Наталья Сергеевна хлопнула себя по бедрам. — А эта-то нажралась, ноги не волокет, совсем с ума посходили!

Тут подошли еще два соседа, Илья Жохов и Кузьма Дугин, остановились и стали смотреть.

Бабка Шаповалиха, по очереди заглядывая всем в глаза, торопилась рассказать:

— А я иду мимо, слышу ругань, ну, думаю, концерт будет. Как в воду глядела. Ишь, ишь чо вытворяет!

Огромный Илья Жохов сверху вниз глянул на старуху, недовольно буркнул:

— Ты, бабка, как та затычка, к каждой бочке поспеешь.

— А я чо сказала, неправду иль как?

— Бегаешь тут, язык чешешь. Эти дураки рехнулись, а ты и рада. Иван Иваныч, ты там в сельсовете в комиссии какой-то. Куда глядите, давно надо за шкирку взять.

— Давно, Илья, надо, давно пора.

— Господи, да что вы за люди?!

Все стоящие в переулке разом оглянулись на этот громкий и заполошный крик.

Кричала еще одна соседка, Домна Игнатьевна. Кричала и бежала по переулку, грузно переваливаясь на толстых ногах. Тяжело отдыхиваясь, ни на кого не глядя, она вбежала в ограду через настежь распахнутую калитку, хватаясь за перила, взобралась на крыльцо.

— Васька! Перестань, паршивец! Слышишь, перестань!

Удары в дверь прекратились, в избе установилась тишина, а потом Вася спросил:

— Кто там?

— Я это, тетка Домна. Перестань, слышишь!

— Все, не буду, — тихо, едва слышно, донеслось из дома.

Домна Игнатьевна откинула защелку, обернулась.

— Ну, чего встали? Цирк вам?

— Хлешше цирка. — Иван Иваныч сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб и добавил: — Ну и народ пошел!

— Нечего с ними чикаться! — Жохов даже сплюнул от досады. — Давно вздрючить надо. Какого вы там смотрите?!

— Придется решать.

Из дома, куда следом за Домной Игнатьевной вошла и Фаина, не доносилось ни звука. Соседи по одному разошлись. Последним, то и дело оглядываясь, уходил Кузьма Дугин, не сказавший ни слова. Осталась лишь одна Шаповалиха: надо же было узнать, чем все кончится.

Домна Игнатьевна с испугом оглядела перевернутую вверх дном внутренность избы, разыскала клочок чистой тряпки, перемотала Васе руку и уложила его на кровать. Вася резко, прямо на глазах изменился, присмирел, утих, несколько раз глубоко вздохнул и захлюпал носом, забормотал:

— Тетка Домна, я тебя люблю, я тебе дров напилю, надо будет — зови… я завсегда, гад буду, напилю… Ух! Я…

Он не договорил и уснул.

— Эх, горе луково!

Домна Игнатьевна глянула на безучастно сидевшую у разбитого окна Фаину, начала было ее стыдить, но поняла, что Фаина не слушает, и махнула рукой. Тихо прикрыла за собой двери, потом аккуратно заперла за собой калитку, остановилась и перевела дух. Оконешниково, готовясь отходить ко сну, окончательно затихло, одно за другим гасило окна своих домов, и дома бесследно проваливались в чернильную темноту.

А за селом выла машина, выдираясь из грязи, ее вой становился все безнадежней и ожидалось, что он вот-вот прервется в своей самой высокой точке, прервется, а машина до утра останется в разбитой колее. Это залезть в грязь просто, а выбраться из нее великих трудов стоит.

2

Небо перед утром вызвездило. Серая забока, промозглая от сырости, едва заметно вздрагивала, голые ветки ветел и тополей оставались прежними, а трава, груды листьев на земле, низкорослый ежевичник покрывались седоватой изморозью. Дорога с глубоко выбитыми колеями, с грязью, перемешанной в них на сотни раз, замерзла, отвердела и в кузове первой машины, которая проехала по деревне, дребезжали и гремели железяки.

Контора Оконешниковского леспромхоза находилась в четырех километрах от села, в Сосновском поселке, там же были гараж, пилорама, и туда два раза в день, утром и вечером, ходила дежурная машина, крытая брезентом. До самого верху заляпанная засохшей грязью, она развернулась в центре и остановилась у клуба. Мужики, не гася папирос, полезли в кузов. Галина их пропустила, ухватилась за холодный, железный поручень, поднялась и забилась в самый дальний угол, на край скамейки. Ей никого не хотелось видеть, и она закрыла глаза, если бы можно было, заткнула бы и уши, лишь бы никого не слышать. С самого раннего утра преследовало Галину настойчивое желание — уйти куда-нибудь, исчезнуть и раствориться. Это повторялось всякий раз после пьянки, когда она, до свету просыпаясь в своем пустом доме, начинала дрожать от страха, потому что, как ни силилась, не могла вспомнить — что было и происходило вчера. Страх сидел в ней прочно, основательно, чтобы изжить его, требовалось несколько мучительных дней или срочная похмелка, когда с облегчением можно снова впасть в забытье. Сегодняшнее утро было по-особенному тоскливым: к беспамятной темноте вчерашнего, к неотступным вопросам, что и как она вчера делала, добавился еще пугающий, непонятный сои, который Галина хорошо запомнила. Ей снилась знакомая тропинка, виляющая меж старых, коряжистых ветел и уводящая в глубь забоки. С большой корзиной на согнутой руке она шла по этой тропинке и уже видела впереди низкорослый, колючий ежевичник, усеянный крупными темно-фиолетовыми ягодами. Оставалось до него совсем немного, и Галина, торопясь, все убыстряла и убыстряла шаги. Но вдруг заметила, что кусты ежевичника отодвигаются дальше и дальше. И чем торопливей она спешила к ним, тем они стремительней от нее уходили. Галина побежала и вдруг наткнулась на ветки какого-то куста. Ветки были влажными и холодными, на них висели крупные, с сизым отливом, ягоды. Галина пригляделась и поняла, что наткнулась на волчью ягоду, хотела уже повернуться и уйти, но ветки неожиданно, как человеческие руки, согнулись, сжали ее и стали притискивать к твердому стволу. Сопротивляясь, Галина пыталась оттолкнуть их, вырваться, но ветки упруго сжимались, притискивали к стволу цепче, злее, глубже вдавливались в тело и крупные, сизые ягоды с мыльным привкусом, с тяжелым запахом, настырно лезли в рот. Она не могла их проглотить, увертывалась, но ягоды лезли и лезли, забивали рот, душили. Галина хотела закричать, позвать на помощь, но голос пропадал. Огромная ягода, разрастаясь, наливаясь чернотой, приблизилась вдруг к самому лицу и лопнула. Обдало такой вонью и смрадом, что Галина задохнулась и с этим удушьем проснулась, оно было уже не во сне, оно мучило наяву. Галина ошалело вскочила на кровати, и ее долго, тяжко выворачивало наизнанку. Кое-как она добралась до кухни, через край ведра глотнула холодной воды, лязгая о железо зубами, и пришла в себя. Сидела на голом полу, хватала раскрытым ртом воздух и никак не могла надышаться. А когда отдышалась, когда пришла в себя, ее охватил привычный уже страх, но в этот раз он дополнялся новым, неизвестным чувством — казалось Галине, будто ее впихнули в тесный и темный угол и будто из этого угла ей нет никакого выхода. Но все-таки она решила из него вырваться, решила бежать. Едва дождалась восьми часов утра и сейчас, трясясь на жесткой и холодной скамейке дежурки, она хотела лишь одного — как можно быстрей выполнить задуманное и исчезнуть, раствориться…

Шофер подогнал дежурку к самому крыльцу леспромхозовской конторы. Мужики, осторожно придерживая мазутные сумки с нехитрым обедом, по одному выпрыгивали из кузова на деревянный тротуар. Галина спустилась последней, подождала, когда все разойдутся, и поднялась на высокое крыльцо. Несмело открыла тяжелую дверь, обитую тонким листовым железом. В конторе было тепло, чисто и не накурено. В широкое окно проникал свет занимающегося утра, и прихожая перед директорским кабинетом, с большим разлапистым фикусом в углу, становилась от этого света совсем уютной, даже домашней. Напротив окна, высоко на степе, висела Доска почета. Вместо одного портрета светился на ней в нижнем ряду пустой квадрат с остатками клея и фотобумаги. Галина поднялась на цыпочки, старательно соскребла ногтем эти остатки, скатала их в шарик и бросила в урну. Все, что осталось от ее портрета. Постояла еще немного, набираясь смелости, и рывком открыла дверь в кабинет директора.

— Ну некогда мне, некогда! Я тебе как человеку объясняю! — Директор леспромхоза прикрыл ладонью телефонную трубку и недовольно глянул на Галину: — Чего тебе?

— Вот, — Галина достала из кармана фуфайки заявление, написанное еще утром, и положила на стол. — Увольняюсь.

Директор убрал ладонь от трубки, снова закричал:

— Я тебе русским языком говорю! Некогда! — Опять прикрыл трубку ладонью, вскинул на Галину сердитый взгляд из-под лохматых бровей: — Куда еще увольняться?! Ты мне, Куделина, брось эти фокусы! Никаких увольнений! Иди работай! Я еще до тебя доберусь, врежу за прогулы. Будешь знать! Забери заявление. — И опять в трубку: — Да некогда же, говорю!

Галина заявление не взяла, оставила его на столе и выскочила из кабинета. Спустилась с высокого крыльца и пошла, огибая забор пилорамы, к лесу, где была тропинка на Оконешниково.

Вода в Оби потемнела, стала свинцово-тяжелой. На песчаном плесе, где всегда ютились местные рыбаки, сиротливо торчали из воды рогатины, на которые кладут удочки, и еще темнели не до конца размытые дождями пятна кострищ. Обь была пустынной — ни катера, ни лодки. От плеса берег начинал подниматься вверх, за изгибом реки уже образовался крутой яр, и на нем, наполовину подмытая, гнулась к воде сосна. Каждую весну сосну подмывало половодье и каждую весну она наклонялась ниже и ниже, серые корни безвольно свисали, уже не могли удержать сыпучий песок. Будущей весной сосна наверняка ухнет, с брызгами и глухим плеском, в мутную после шуги воду.

К этой сосне и прислонилась Галина, обняла руками толстый, шершавый ствол и замерла. Сквозь слезы смотрела на пустую Обь, на ветлы, что тремя ярусами росли на другом берегу, на маленькую темную точку, которая висела над ними, внимательно смотрела, и ей далеко-далеко виделось, как видится только при прощании. Она и хотела попрощаться со всем, что приготовилась оставить, и в первую очередь — с прошлым…

…Мимо домов, мимо огородов бежала Галина к реке, задыхаясь и не чуя под ногами земли. Уже подбегая к берегу, она поняла, что опоздала, из последних сил рванулась вперед и хотела броситься с крутояра вниз. Но люди ее схватили, держали крепко, не выпуская, и от чужой, жесткой силы она как бы опамятовалась, повела вокруг глазами. И четко прояснились в ее глазах нервно обломленная по краям полынья посреди реки, уносимые течением куски темного льда и белесый, тающий парок, неверно дрожащий над проломом. Галина закричала, стала вырываться из чужих рук, но они сжались еще крепче, и она, обмякнув, на них повисла.

В тот день Галина осталась без мужа. Алексей вез на своем тракторе сено из-за Оби, и на середине реки еще неокрепший ноябрьский лед лопнул сразу в нескольких местах. Не прошло и минуты, как трактор, сани, сено и сам Алексей оказались под водой. Достали его только на следующий день, вечером…

…Галина резко оторвалась от сосны и быстро пошла по тропинке к селу. Не хватило у нее сейчас ни сил, ни решимости перебрать прошлое, прожитое, хотя прекрасно знала, что перебирать ей все равно придется. Решила отложить на потом, как откладывают на потом тяжелую, непосильную работу, от которой, в конце концов, никуда не денешься.

3

Ночью Вася спал, как убитый, утром мучился с похмелья и на работу не пошел. Помятый, с растрепанной головой сидел он в одних трусах за столом, придвинув поближе большую сковороду, и ковырялся вилкой в холодной, посинелой картошке. Фаины дома не было — с раннего утра убежала на работу. Вот баба, никогда с похмелья не болеет, вечером нахлещется до поросячьего визга, а утром вскакивает как ни в чем не бывало. Раньше она работала в леспромхозовской «Снежинке» и крупно проторговалась. Пришлось сдать корову, чтобы уплатить деньги, и идти в бор собирать сосновую лапку, говорят, из нее потом какую-то муку делают.

Сухая, твердая картошка не лезла в горло, Вася морщился и крупными глотками пил воду из серого, давно нечищенного, алюминиевого ковшика. В последние две недели Вася не просыхал, все дни у него спутались в один комок, и он даже различить их не мог — так, брезжит что-то, затянутое сплошной мутной пленкой, и разит запахом старого, невыветриваемого перегара.

Вася уже обшарил все укромные уголки, проверил комод и шкаф, заглянул под печку и в кладовку, но ничего не нашел — вчера все выпили. Теперь, насилуя себя, он маялся над картошкой. Выпил из ковшика всю воду, бросил вилку и поднялся из-за стола. Стоял посреди комнаты, разглядывал свои тонкие, волосатые ноги и вздрагивал. Закурить бы, но и папиросы ни одной нет, пустая смятая пачка валялась на полу. Вася подобрал чинарик, наполовину оборвал обмусоленный, засохший мундштук и закурил. Бумага изнутри покрылась коричневыми пятнами. От курева голова слегка закружилась, Вася подождал, когда недолгое облегчение кончится, и медленно, подолгу разыскивая то рубаху, то брюки, стал одеваться. Оделся, выбрался на улицу и долго раздумывал — куда бы пойти?

Солнце пригрело. С заборов, с лавочек у домов исчез иней и они стали мокрыми. Грязь на дороге начала подтаивать и расползаться. С крыши изредка тюкала отяжелевшая капля, и ее звук долго еще висел в холодном свежем воздухе. Вася подышал, спустился с крыльца и побрел вдоль по переулку, сам не зная куда. Возле клуба стояли пассажиры и ждали автобус из райцентра. Вася стрельнул две папиросы, одну на сейчас, а другую про запас, и присел возле изгороди на корточки — это была его любимая поза. Иногда он здесь просиживал по полдня, пока не выпадала удача. Сидел и смотрел.

Автобус опоздал, приполз весь заляпанный грязью. Последней, к удивлению и радости Васи, вышла из автобуса, осторожно ставя ноги в маленьких, красных сапожках, Поля, дочка Фаины. Поля с детства была хромой и теперь, едва удерживая тонкой рукой большую дорожную сумку, гнулась на сторону, сильнее обычного припадала на правую ногу, и ее худенькое миловидное лицо с темными, по-взрослому печальными глазами было озабоченным. Вася сдвинулся со своего насиженного места, поздоровался и перехватил у нее сумку. Поля его стеснялась, отворачивала глаза и называла на «вы», ее стеснение, когда Вася был трезвым, невольно передавалось и ему, чтобы скрыть его, он начал расспрашивать о том, как Поля доехала из города, где она лежала в больнице, долго ли ей пришлось ждать автобус, еще хотел спросить, что ей доктора сказали про больную ногу, но не спросил — слишком уж невеселый, пришибленный вид был у Поли. Дальше они пошли молча.

Длинная пустая улица лоснилась от грязи. Забока на берегу Оби прозрачно просвечивала, деревья казались далекими и тонкими, они словно висели в воздухе. На одном из огородов распалили костер, картофельная ботва и будылины подсолнуха успели сильно отсыреть, горели плохо, и тяжелый дым лениво поднимался вверх, широко разнося вокруг горький запах. И так на душе темно, а тут еще этот запах, слякоть на улице и низкое серенькое небо — глаза бы ни на что не глядели. Вася приноравливался к неровным Полиным шагам, тащил тяжелую сумку и ломал голову — с какого бы конца завести щекотливый разговор? До вечера, когда вернется Фаина, времени еще много, а опохмелиться хочется прямо сейчас, сил уже нет терпеть. Он собирался попросить денег у Поли, но никак не мог насмелиться. У кого другого давно бы выклянчил, а тут стеснялся.

Запах в избе после свежего воздуха на улице показался особенно тяжелым и тошнотным. Поля запнулась о табуретку, которая валялась у порога, подняла ее и присела на краешек. Вася засуетился, неумело попытался накинуть на кровать одеяло.

— Вы не делайте, я сама уберу.

Он долго еще топтался посреди комнаты, но попросить денег так и не решился. Теперь надо было ждать до вечера. А до вечера требовалось чем-то заняться, перемочь, пережить медленно тянущееся время. На комоде стоял баян, Вася снял с него накидку, набросил на плечо истрепанный, залоснившийся ремень и выбрался на улицу. От всего неприятного в жизни его лечил баян. Присев на ступеньку, Вася заиграл не сразу, а поставил баян на колени — это для того, чтобы опять же растянуть время — и неторопливо огляделся. И вот что увидел: над крыльцом — прочная крыша из доброго, нового теса, на досках простроганы ровные дорожки, на толстой проволоке, под обрез крыши, подвешен склепанный из жести глубокий желоб — дождевая вода без задержки льет в железную бочку.

Выдались у Васи весной две недели, когда он схватился за хозяйство. Приходил с работы и до самой ночи строгал, пилил, тесал, что-то негромко напевал, только ему понятное. Рьяно схватился, кроме крыши и желоба он еще одну стену избы обшил дощечками, навесил новые ворота, маленький, деревянный тротуар настелил в ограде. Но хватило его только на две недели. Надоело, бросил.

Огляделся сейчас Вася, вздохнул, ощущая все тот же кислый запах перегара, поправил ремень баяна и чуть-чуть, едва задевая, тронул самые нижние кнопки ладов. Они отозвались тоненькими голосами. На баяне Вася играл не так, как другие, играл по-особому, — все мелодии у него были свои, им же придуманные, все протяжные и тоскливые. Мог он, конечно, и «Коробушку» и «Подгорную» изладить, вальс какой-нибудь. Но когда вот так играл, для себя, то только свое. Мелодии никогда не запоминал, каждый раз они у него новые, тут же и придуманные.

Играть Вася начал давно, еще в школе. По лотерейному билету матери выпала неожиданная удача, и в доме появился большой, серый чемодан, от которого пахло кожей и чем-то еще, как пахнут все магазинные покупки. Мать открыла чемодан, достала из него новенький, блестящий баян и развела руками.

— Господи, кого с ей делать, с гармошкой?!

Вася три дня попиликал, а потом вдруг взял, да и сыграл «Подгорную», не очень хорошо, но сыграл. В школе он потом всегда выступал на утренниках, а мать приходила и садилась в первый ряд. Когда подрос, стали его приглашать на гулянки. Чего он на них выделывал! Если уж растягивал мехи баяна в плясовой, то и у самого голова ходуном ходила, и изба, где гуляли, ходуном ходила, стонала и скрипела половицами от дружного топота. Но больше всего любил играть, когда пели бабы. Как затянут «Средь высоких хлебов затерялося…», как поднимут песню, да как скажут негромко про горе горькое, так, глядишь, и сами заплачут. В такие минуты, когда пели бабы, Васю охватывало странное чувство, слезы закипали в глазах, внутри как будто что отрывалось, и он сам не знал, чего ему в эти минуты хочется. В школе, как учителя ни упрашивали, он больше на концертах не играл. Ни своего, ни чужого.

Однажды, когда Вася учился в восьмом классе, на большой гулянке у Ерофеевых он впервые напился. Ему и раньше предлагали рюмочку, но он, помня строгие наказы матери, всегда отказывался, а в этот раз особенно жалобно пели бабы и особенно мучили его какие-то тайные, неосознанные желания, и еще погода была — светлая, солнечная погода начала мая… Вася махнул одну рюмку, потом другую. Домой его привели под руки.

По-прежнему его приглашали на гулянки, и все чаще можно было видеть — тащат, чуть тепленького, а он ни рукой, ни ногой. Сзади баян несут. Десять классов Вася не закончил, исключили. Но такому повороту в судьбе он нисколько не огорчился, наоборот, даже обрадовался. К тому времени в душе у него поселилось и прочно жило ощущение бесконечного, со слезой и пляской, праздника. Желая все время жить в нем, в этом празднике, он кинулся в далекий, заманчивый город, надеясь, что город встретит его с распростертыми объятиями. Но таких, как Вася, там было много и город обнимал не каждого. Поучился в училище на плотника — бросил, пошел на стройку — скоро выгнали за прогулы, связался с теплой компанией, но и там побыл недолго — замели всех подчистую, и Вася угодил на четыре года в тюрьму. Позапрошлым летом вернулся в Оконешниково, мать к тому времени померла, сунуться некуда, а Фаина, когда он пришел, не выгнала. Вот и живут.

День разгуливался. Солнце, прорываясь сквозь лохмотья туч, светило ярче, и в его свете далеко была видна Обь, в которой изменился цвет воды, из темно-свинцового он стал синеватым, и дальше за ней виделись голубые, высокие крутояры, а еще дальше — чернеющий лес, тонкая ленточка которого врезалась в самое небо. Во всем, что было вокруг, чувствовалась усталость и немощь затянувшейся осени, когда она не рада самой себе и ждет не дождется, чтобы сменила ее зима, чтобы хряпнули морозы и покрыли бы землю, раскисшую от дождей, глубоким снегом.

Положив голову на баян, Вася играл и играл.

4

Утром, плотно и хорошо позавтракав, Иван Иваныч Ерофеев отправился в сельсовет. Надел постиранную и выглаженную рубашку, новый костюм, хотел еще на костюм нацепить награды, но передумал — не на собрание ведь. Если бы на собрание — другое дело. Там его, как человека заслуженного и авторитетного, всегда садили в президиум. Еще с той поры, когда работал заготовителем и был на виду и в почете. Недавно он вышел на пенсию, сдал свои заготовительские дела другому человеку, но уважение и почет остались. Иван Иваныч к этому так привык, что однажды, в прошлом году на ноябрьский праздник, вышла досадная осечка. Как обычно, не дожидаясь, когда закончат читать список избранных в президиум, он поднялся со своего места и пошел к сцене, и уже дошел до нее, когда кончили читать список, в котором не было его фамилии. Иван Иваныч растерянно остановился, повернулся к залу, недоуменно развел руками и спросил:

— А я?

Зал долго потом не мог успокоиться от хохота. Председатель сельсовета, Дмитрий Павлович Карпов, после собрания извинился, сказал, что вышла накладка, но смотрел при этом на Ивана Иваныча не очень-то ласково. Такие взгляды председателя сельсовета, не очень ласковые, изучающие, он все чаще стал замечать на себе в последнее время и тревожился. Всю жизнь Иван Иваныч был в сельсовете своим человеком: речь ли надо по случаю сказать, в комиссии какой посидеть — он никогда не отказывался. Или вот такое дело — покосы пенсионерам делить. Иному и рады бы предложить, да он руками и ногами отпихивается, а Иван Иваныч берется. Делит, обиды выслушивает, всем угодить старается, и участок себе за такую беспокойную должность выбирает, конечно, не самый худший. А как же иначе? Не за бесплатно же нервы трепать? Все это прекрасно понимали, и претензий к нему никаких не было. Сено вывезти, дрова в первую очередь в леспромхозе выписать — для человека, который на виду и который для общества старается, тоже надо делать без задержек. И поэтому-то взгляды председателя сельсовета не на шутку тревожили Ивана Иваныча. Вдруг что случится, как же он тогда без общественной работы? Вот и собрался к Карпову, чтобы поднять вопрос о вчерашнем случае, а заодно и вообще о поведении своих соседей.

На сельсоветском крыльце он старательно очистил сапоги от грязи, расстегнул фуфайку, чтобы виден был новый костюм и выглаженная рубашка, и открыл двери.

Карпов сидел в своем маленьком кабинете. Высокий, худой, изогнув колесом и без того сутуловатую спину, он нависал над длинным широким столом и читал лежащие перед ним бумаги. Лицо у него было сердитое и озабоченное. Недовольно оторвавшись от чтения, Карпов поднял на Ивана Иваныча утомленные, натруженные глаза и предложил сесть. Тот удобно расположился на стуле и обстоятельно стал рассказывать о «концерте», который устроили вчера соседи. Рассказывал со всеми подробностями и закончил так:

— По моему разумению, Дмитрий Павлович, надо их снова на комиссию вытянуть, врезать как следует и оштрафовать. Пусть почешутся.

Карпов слушал внимательно, но глаза его смотрели мимо Ивана Иваныча, куда-то в окно, на улицу, и, перехватив взгляд, нетрудно было догадаться, что думает сейчас председатель сельсовета о чем-то совершенно ином. Думает и машинально постукивает длинной худой ладонью по разложенным на столе бумагам.

— Если мы мер не будем принимать, безобразие еще больше плодиться станет.

Карпов все смотрел в окно и постукивал по бумагам.

Иван Иваныч заволновался.

— Вы-то как думаете, Дмитрий Павлович?

— Я-то? — словно очнувшись, переспросил Карпов. — А никак, Иван Иваныч, не думаю. Понимаешь, никак не думаю. Сколько раз мы их на комиссию вызывали? Не помнишь? И я тоже не помню, со счету сбился. А толку? Толку — ровный нуль. Что-то надо другое делать… Комиссию больше собирать не будем.

Иван Иваныч ждал, что председатель скажет еще что-нибудь, но тот молчал, молчал и по-прежнему смотрел в окно.

— Чудно как-то… Ну да ладно, до свидания…

И вышел, тихо притворив за собой двери.

Карпов долго еще сидел, не шевелясь, потом вдруг вскочил, грохнул кулаками по бумагам на столе и закружился в маленьком кабинете, словно в запертой клетке. Он слукавил перед своим посетителем, сказав, что никак не думает, он теперь постоянно и напряженно думал. О себе самом, о своей работе, обо всем селе Оконешниково, в котором он прожил сорок с лишним лет, уезжая только на службу в армию. Мысли были разные, но если их собрать воедино и выделить главную суть, то представлялась необычная и странная картина. Карпову, бывшему шоферу, представлялась она в виде двух больших, зубчатых шестеренок, которые должны зацепляться друг за друга и крутиться в едином, четком ритме. Должны… На самом же деле между ними образовался большой зазор и шестеренки вращаются, не касаясь друг друга ни одним зубчиком, сами по себе. Так вот одна из этих шестеренок — его личная, Дмитрия Павловича, сельсоветская работа, а другая — жизнь села Оконешниково. Никак они не зацеплялись друг за друга. И недавно обнаруженный зазор между ними не давал Карпову в последнее время покоя, лишал сна и винтом заставлял крутиться на кровати в бессонные ночи.

Резко остановившись посреди кабинета, он подошел к высокому полированному шкафу, распахнул створки, вытащил толстую, запыленную папку и торопливо развязал длинные, засаленные шнурки. Это были протоколы административной комиссии, той самой, на которую предлагал Ерофеев вытащить своих соседей. Быстро перелистав бумаги, Карпов сосчитал — пять раз. Пять раз вызывали они разлюбезную троицу в сельсовет. Не завязав тесемок, сунул папку обратно и сел на свое место, подперев голову худыми ладонями. А ведь в последний раз они собирали комиссию, вспомнил он, всего три месяца назад.

Тогда сидели у него в кабинете Ерофеев, участковый милиционер Григорьев, леспромхозовский шофер Ревякин и молоденькая учительница Зинкина. Не начинали — ждали директора леспромхоза.

— А я помню, как дед Тимохин вас за проходней посылал, — смеялся Ревякин, подмигивая Зинкиной.

— Ой, не говорите, — махнула Зинкина рукой. — Я ведь первый год у них на квартире жила. Приходит он раз ко мне и говорит, сбегай, дочка, за проходней к Никитиным, сени хочу ремонтировать, а строгать нечем. Я и побежала. А Никитины сказали, что Завалихиным отдали, те к соседям посылают. Чуть не всю деревню обегала, пока бабка одна не сжалилась, объяснила, что это за штука — проходня. Вернулась, а старик мне целую лекцию прочитал — оказывается, кому делать нечего, тех за проходней и посылают. А он живой еще?

— Помер, в прошлом году помер.

— Ну где там директор, начинать надо!

— Во, подъехал.

Когда появился директор и все расселись за столом, Иван Иваныч строго кашлянул и на правах старшего предупредил:

— Покрепче их пропесочить, чтоб проняло. Всем выступать надо, чтоб не отмалчиваться.

Несмело вошли и встали у порога Фаина, Галина и Вася. Каждый из них вел себя по-разному: Вася хлопал глазами, готовый согласиться на что угодно, Галина, молчаливая, хмурая, упрямо смотрела в пол, себе под ноги, Фаина, совершенно равнодушная ко всему, разглядывала стены и потолок в председательском кабинете.

Первым выступал Григорьев, по-военному четко излагал суть дела: гражданки Куделина, Лазарева и гражданин Раскатов несколько дней назад устроили драку в леспромхозовской «Снежинке», когда их оттуда выгнали, они долго ругались возле магазина и материли продавцов, которые не хотели им продавать водку.

Григорьев закончил, и наступила пауза. Директор леспромхоза окосил глаза на часы.

— Разрешите, извините, что порядок у вас нарушаю, в лесосеку надо ехать. Я вот что, субчики, вам скажу. Вы свои фокусы бросьте! Не исправитесь — выгоню с треском! Вот мое слово. Больше чикаться с вами не буду.

Директор еще раз извинился и заторопился к двери.

Снова повисла пауза. Надо было ее заполнять. Тряхнув волосами, Зинкина поднялась с места, покраснела и громким голосом, каким она читала по праздникам стихи в клубе, выпалила:

— Как вам не стыдно! А ведь вы, Лазарева и Куделина, женщины! Понимаете, женщины! Взгляните на себя — до какой низости опустились! Это ведь ни в какие рамки не входит. Пьянки, драки — уму непостижимо! А на вас не только взрослые, но и дети смотрят. Понимаете, дети! Я считаю, что их нужно наказать как можно строже, такого безобразия терпеть нельзя!

Зинкина облегченно вздохнула и села, со щек ее постепенно сошла краска.

— Я с товарищем Зинкиной полностью согласен. Больше и добавить нечего. — Ревякин развел руками.

Иван Иваныч степенно кашлянул, отодвинул стул, чтобы не мешался, и заговорил не спеша, с расстановкой:

— Хочу сказать, что предложение по поводу нашего заседания внес я. Живу с этими товарищами в соседях. И никакого житья от них нету. Ни днем, ни ночью. Пересказывать про это не буду — известно. О другом хочу потолковать, до каких пор мы будем терпеть такое? Предлагаю всех троих оштрафовать, а если не исправятся — выселить из деревни.

— Я брошу, — с готовностью отозвался Вася и моргнул глазами.

Фаина чуть повернула голову в его сторону и хмыкнула:

— Ладно, штраф уплачу.

— Что, значит, ладно?! — рассердился Иван Иваныч. — Мы тут не в бирюльки играем!

— Ну сказала — уплачу, чего еще?

Галина по-прежнему смотрела в пол, себе под ноги, и даже не шевельнулась.

— А ты, Куделина?

— Я? — подняла глаза и посмотрела на всех. — Я? Согласна, чего тут…

И вздохнула.

Карпов выступать не стал, он морщился, качал головой и ловил себя на том, что все они, сидящие и стоящие сейчас тут взрослые люди, по-детски играют в испорченный телефон, будто выполняют надоевшую, опостылевшую обязанность. Одни говорят, потому что надо говорить, другие слушают, потому что надо слушать — никуда не денешься, а думают все по-разному. Карпов был в отчаянии, но начатое дело, хотя и понимал сейчас его полную бесполезность, требовалось доводить до конца. Он встал и сказал, что по решению комиссии все трое подвергаются денежному штрафу. Вася, Галина и Фаина вышли. Григорьев сердито посмотрел им вслед, надел фуражку и, приставив ладонь к переносице, проверяя таким образом, по центру ли кокарда, уверенно сказал:

— Ерунда все это! Как мертвому припарка! Либо садить, либо выселять! Во, слышишь?!

В коридоре недовольно бурчала Фаина:

— И так денег нет, тут еще штраф. Вот жизнь, едрена вошь…

А Карпову в ту минуту хотелось лишь одного — чтобы все ушли, чтобы оставили его одного, чтобы он привел в порядок свои невеселые мысли.

После того дня он много раз оставался один, но мысли свои в порядок привести не смог до сих пор. Не было уверенности, ясной, осознанной уверенности, а без нее земля качалась под ногами, как зыбкое болото.

Карпов продолжал сидеть за столом, обхватив голову руками. В такой позе его и застал Григорьев, вошедший в кабинет с четким и громким стуком подкованных сапог по полу. Участковый, сразу после армии закончивший милицейскую школу, еще не растерял воинской выправки, был всегда стройным, подтянутым и сапоги у него при любой погоде на улице блестели, как зеркальца. Расстегнув шинель, сняв фуражку — все это он делал энергично, быстро, — Григорьев прошел к столу, сел напротив Карпова, подвинул поближе к себе пепельницу и закурил.

В Оконешниково участковый заглядывал не так уж часто, но Карпов за короткое время успел его хорошо изучить. Если он вот так, не разговаривая и не здороваясь, заходит в кабинет и садится напротив, значит, не в духе. И, зная это, не торопил Григорьева, сидел и ждал, когда тот заговорит.

— Знаешь, где я сегодня был? — отрывисто спросил Григорьев.

— Скажешь — узнаю.

— Хорошо, скажу. Слушай, товарищ председатель сельсовета. Внимательно слушай. Вчера совещание было в райотделе, и присутствовал на нем председатель райисполкома. И влил он вместе с другими начальниками вашему слуге по самую маковку. За безобразное пьянство на вверенной вам территории. Мысль улавливаешь?

— Догадываюсь.

— Привлечь и поднять все общественные силы села и тэ дэ и тэ пэ, иначе буду я иметь бледный вид. Ну и ты, естественно. Так вот, силы, не знаю какие, поднимай сам. А лично я буду оформлять документы. Вот с этой троицы и начнем.

— Что начнем? — не понял Карпов.

— Лечить больной организм хирургическим путем! Ясно?! Раскатова — в ЛТП. На бабенок — коллективное письмо жителей, и в двадцать четыре часа — к едрене фене!

Карпов это слышал от участкового не в первый раз. Да и делали они уже это раньше: и в ЛТП отправляли, и выселяли, но перемен никаких не было. Среди бумаг на столе он отыскал листок, на котором столбиком были отпечатаны фамилии, и протянул листок Григорьеву.

— Что это?

— Список пьяниц села Оконешниково. Сколько их там, видишь? Сорок два! Сорок два гаврика! Всех не отправишь и не выселишь!

— Не сразу. А потихоньку, выселим, не бойся.

— А тут другие подрастут. И — плохо играло, начинай сначала!

— Знаешь что! — закричал Григорьев. — Смотреть на тебя… тошно. Ни рыба ни мясо, слюни жуешь, а дела нет. Ну сам, что предлагаешь?!

— Не знаю, — честно ответил Карпов. — Думаю, думаю и концов найти не могу.

— Ладно, ты думай, а я буду дело делать. Выселять!

— Выселять! Выселять! Заладил, как попугай! А куда ты их выселишь? За границу, что ли?! Все равно маяться кому-то придется! Или так — на, боже, что нам не гоже?!

— А что делать?! Воспитывать?! Так сколько можно?! По рукам надо, по рукам! И ты мне… морали тут не читай!

Григорьев вскочил, натянул шинель, но, как ни торопился, аккуратно застегнул все пуговицы и проверил — по центру ли кокарда.

Карпов снова остался в своем кабинете один и снова видел, как крутятся, не задевая друг друга, две шестеренки.

В председателях он был уже восемь лет. До этого шоферил в леспромхозе, немного побыл завгаром, не ждал, не гадал, а его раз — председателем. Ничего, пообвыкся. Вот уже девятый год исправно, как послушная лошадка, тянул тяжелый воз, тянул так, что скрипела сбруя. Но в районе его все равно частенько ругали. То заседание не успел провести, то планов нет, то еще что-нибудь. Карпов соглашался, сам видел пробуксовку, целыми днями страдовал над бумагами, собирал всякие комиссии, на которых подолгу и обо всем говорили, и снова, как та лошадка, упирался изо всех сил. Но вдруг оглядывался и ему становилось не по себе, хотелось кричать криком: телега-то почти ни с места.

Вот взять хотя бы эту «Снежинку» леспромхозовскую, будь она трижды проклята!

Карпов поднялся из-за стола, подошел к окну. В окно была видна большая, зеленая вывеска с облупившейся краской. Он глянул на нее и дернул головой, словно пронзила от пяток до макушки острая боль.

Стояла раньше в Оконешникове церковь. Богатая, красивая церковь, на всю округу славилась: отпевать, венчать, крестить всегда сюда из ближних сел ехали. В тридцатых годах крест с колокольни свернули, попа сослали в Нарым, а в церкви сделали клуб. В шестидесятых, когда леспромхоз вошел в силу и понаехало много вербованных, — тесно всем стало в бывшей церкви, отгрохали новый очаг культуры, а старый отдали под орсовский склад. Колокольня без хозяйского догляда с годами прохудилась, стала протекать, и товары в складе начали портиться. Колокольню бы перекрыть, да и дело с концом. Но начальник ОРСа решил сделать по-своему. Решил он колокольню свалить. Дурное дело, как известно, не хитрое, если бы что другое, лет пять бы еще собирались, а тут как-то сразу и ловко спроворили. Нашли бригаду пришлых шабашников, и они шустро взялись за дело. Дня за два поотрывали доски, раздели колокольню, оставив лишь четыре толстых стояка и поперечные связки. Но тут случилась закавыка — то ли они деньги, еще незаработанные, не поделили, то ли характерами не сошлись друг с другом, короче говоря, причина неизвестна, а результат видели все: мастера передрались между собой, на следующий день помирились и дружно запили, а потом и вовсе исчезли из Оконешникова неизвестно куда. Стояла церковь все лето, безобразная и жутковатая, целясь в небо четырьмя серыми стояками. Пришлось начальнику ОРСа искать новых шабашников. Под осень он их нашел. Мужики походили вокруг бывшей церкви, позадирали головы и стали поднимать наверх инструмент. Оказалось, что свалить стояки не так просто. Только поднесут «Дружбу», а она, как по железу — звяк! — и цепь полетела. Пришлось шабашникам «Дружбу» отставить в сторону и взяться за поперечные пилы. Поширкают немного и рубят топорами, поширкают и опять рубят. Высохшее, окаменевшее дерево поддавалось с трудом. В то время еще жив был старик Тимохин, вечный плотник, так он с утра, как на дежурство, приходил, садился на лавочку возле магазина и смотрел на бестолковую, с криком и матерками, суетню шабашников. И чем хуже шли дела на верху бывшей церкви, тем злорадней усмехался дед Тимохин.

— Руки у работников из задницы растут, — шепелявил он беззубым ртом. — Сломать и то не могут, а уж срубить чо-нибудь путнее — говорить неча. Лишь бы деньгу схапать. Нет, ничо тут доброго не будет, раз без ума зачали. Кому она помешала, колокольня? Правда, что без царя в голове.

А ведь прав оказался ехидный дед, прав. Сейчас Карпов частенько вспоминал его слова и соглашался с ними.

Через неделю стояки до половины порушили. А потом позвали на помощь технику. Обмотали вокруг стояков толстые тросы, концы их прицепили к трем лебедкам и к четырем тракторам и по общей команде натянули. Выпрямившиеся тросы звенели, рев от тракторных моторов накрыл Оконешниково, стояки какое-то еще время крепились, дюжили, но вот к моторному реву добавился громкий треск, и они начали крениться на сторону. Сначала медленно, а потом быстрей и быстрей и вдруг перевернулись и стоймя грохнулись в землю. Пыль, щепки, доски — все поднялось вверх, как извержение вулкана. Но еще выше темного облака, возникнув, как будто из него, взмыл белый голубь. Отчаянно, быстро-быстро хлопая крыльями, он взвился в самое небо и исчез из глаз. Как, каким образом оказался он там, почему не вспугнули его раньше шум и грохот — неизвестно. Вслед голубю, свечой ушедшему в небо, полетел истошный, старушечий вопль:

— Господи, горе-то, бог нас спокинул! Это душа евонная, в голубе!

Над старухой смеялись, а она грозила темным, крючковатым пальцем и зло кричала, ломая тонкие, поблекшие губы:

— Попомните, попомните, когда слезами заревете!

Прошло еще несколько лет. Новый начальник ОРСа долго ругал предшественника, что тот своротил колокольню. А сам все ходил и поглядывал на уродливую, покатую крышу. И в какой-то день осенила его идея: а почему бы в бывшей церкви не сделать кафе. Современное, красиво оформленное кафе, как делают у добрых людей в иных краях. Идея эта, видно, понравилась и начальству, потому что оно вырешило денег и даже помогло найти городских оформителей. Приехали в Оконешниково из города стройные бородатые парни, содрали бешеные деньги и все лето, не выходя, просидели в бывшей церкви за работой, там же и спали. Но зато уж изладили! Когда Карпов вошел туда в первый раз, он едва рот не открыл от удивления. Ему даже показалось, что не у себя в Оконешникове, а попал по ошибке в городской ресторан — до того все было красиво. Теремки, как на картинках, люстры из жести, подвешенные на толстых цепях; на черных, лаковых стенах — белая чеканка. Особенно ему одна понравилась: Ермак Тимофеевич, схватив татарина за ноги и размахнувшись, замедлил чуток, прикидывая — куда бы того швырнуть?

— Ну, как, а? — спрашивал начальник ОРСа, подталкивая Карпова локтем. — Высший класс! Культура в деревню пришла!

О том, что в Оконешниково пришла культура, долго еще писали в газетах, сначала в своей, районной, потом в областной, один раз даже показывали по телевидению. От показа у Карпова до сих пор оставался стыдливый осадок. Два молодых парня, пробивных и ухватистых, привели учителей из школы, его самого посадили, Ерофеева. Двери в «Снежинке» закрыли на крючок и наставили телекамеру — надо было пить чай и разговаривать друг с другом. «Как вы вечером в семье говорите, так и здесь, — объяснял один из парней. — Естественно, без напряжения».

Через неделю, когда была передача, Карпов, смущаясь домашних, смотрел на экран, а оттуда на него — вытаращенными глазами — испуганный мужик. Едва-едва самого себя признал.

Заведующей в «Снежинке» назначили Фаину, как-никак, а в городе бабенка официанткой работала. Фаина нырнула в кафе, как рыба в родную воду. И поначалу все было хорошо. Но только поначалу. Не успел Карпов и глазом моргнуть, как злые языки переиначали «Снежинку» в «бабьи слезы». И, действительно, слезы горькие. Приезжают леспромхозовские мужики с работы, слазят с дежурки и прямиком, в мазутных фуфайках, идут в «Снежинку» пить пиво. А водку в магазине берут — она там дешевле, или еще лучше делают — заскочат домой, зарядятся самогонкой, а уж потом — культурно отдыхают. Почти каждый вечер заканчивался дракой, а перед закрытием кафе посетители сползали с высокого крыльца на четвереньках. Зимой снег вокруг бывшей церкви густо, пятнали желтые разводы, весной они оттаивали и до самого тепла ядрено воняло. Двух лет не прошло, а в «Снежинке» все поблекло и пообшарпалось, Ермак Тимофеевич, устав держать татарина, оторвал свою железную ногу от стены вместе с гвоздиками, и висела она теперь в воздухе.

Попервости привозили сюда на банкеты районное и областное начальство? Парадные двери на крючок, заведут гостей с черного хода и гости от удивления руками разводят, ахают, Фаину хвалят, а та, чертовка, в доску разобьется, но все сделает чин по чину. Знала, что это не ветлянские мужики, которым только и успевай наливать пиво в кружки. Но начальство ездило не часто, а потом и вовсе перестало, а мужики ходили каждый день. И с каждым днем хирела «Снежинка». Карпов не раз пытался навести порядок, и сам по вечерам дежурил, и других посылал, но толку было мало. Вроде утихнут немного, а потом по-новой, да еще хлеще. На втором году открыла «Снежинка» свой собственный невеселый счет: в пьяной драке зарезали леспромхозовского шофера Ивана Дурыгина, зимой, прямо у крыльца, замерз старик Нефедов, несколько парней отправились по этапу прямо из кафе в отдаленные края…

Карпов приходил в отчаяние, и руки у него опускались. Начальник ОРСа успокаивал:

— Чего ты икру мечешь?! Как испокон веков в Оконешникове пили, так и будут пить, хоть что ты тут построй! Хоть хоромы каменные!

Начальник ОРСа был человеком приезжим, а Карпов всю жизнь прожил в Оконешникове и знал — раньше так не пили. Так что же случилось с селом и с людьми в нем? Куда что делось, исчезло и растворилось? Проклятые вопросы не давали покоя, а ответов на них он найти не мог.

Фаину недавно пришлось уволить за недостачу и за пьянку, но и от другой заведующей толку было мало. И катились день за днем по проторенной колее…

Карпов все стоял у окна, смотрел на блеклую вывеску кафе и молча, бессильно ругался самыми черными ругательствами, какие знал.

5

К вечеру погода резко переменилась, на небо наползли грязные, лохматые тучи и по земле зашлепал редкий, тяжелый дождь. Оконешниково окунулось в темноту до самых верхушек телевизионных антенн. Одно за другим вспыхивали окна в домах, и за каждым из них начиналась вечерняя жизнь, у всех она была разная и нисколько не походила на соседскую.

Шла своя жизнь и в доме Фаины Лазаревой.

Поля навела в комнатах порядок: вымыла пол, расставила по местам табуретки, постелила на стол новую цветную клеенку, которую привезла из города. На плите кипел суп, пахло жареным луком. Спокойствие и уют, необычные для этого дома, располагали к тихим и задушевным разговорам, какие ведутся в иных семьях после длинного рабочего дня. Но Вася и Поля, смущаясь друг друга, лишь несколько раз перебросились ничего не значащими словами и замолчали, потому что не находили ничего такого, о чем бы им можно было поговорить.

Открыв дверцу печки, Вася сидел на корточках и смотрел на пламя. Старался забыться и ни о чем не думать. Еще в зоне научился он проваливаться в состояние полусна-полубодрствования, в таком состоянии время летит незаметно и быстро. В первые дни при виде высокого забора и вышек по периметру он приходил в ужас. Все время до этого он ждал от жизни и искал в ней лишь одного — праздника, а его взяли и окунули в самые что ни на есть неудобные и шершавые будни. Когда его в первую же неделю избили и отобрали новые валенки, Вася хотел повеситься. Подумывал об этом всерьез, но в какой-то момент, без радости и без удивления, равнодушно заметил, что его уже не волнует происходящее вокруг, словно он смотрел на происходящее заспанными, мутными глазами. Кто-то добивался расконвоирования, кто-то пытался попасть на работу в лес, где было повольготней, кто-то ждал посылки и письма из дома, кто-то искал горсть чая на заварку чифира — Вася ничего не хотел, ему все было все равно, как будто душу застопорило и заколодило. Брел куда велели, делал что приказывали, ел, что давали, и никаких мыслей не было, никаких желаний он не испытывал. Иногда даже казалось, что это происходит не с ним, а с другим человеком, он же, по нелепой случайности, должен это знать. Жилось ему легче, чем другим.

Сейчас в Васе иногда еще прорывалось ожидание праздника, но оно все больше и больше сходило на конус, острие которого упиралось в выпивку, да и не ожидание уже праздника это было, а простая потребность, такая же, как есть и спать.

Сидя на корточках перед открытой печкой, глядя на огонь и дожидаясь Фаины, а ждать ему было тяжело, он привычно впал в полусон, в его слегка выпученных глазах прыгали маленькие отблески пламени. Вася помаргивал, стирал их ненадолго и снова смотрел.

Поля изредка подходила к плите, помешивала суп в кастрюле и возвращалась на свое любимое, уютное место — на большой бабушкин сундук, вплотную приставленный к теплому боку печки. Подогнув под себя ноги, она читала книгу, изредка поднимала голову и прислушивалась — не идет ли мать. Но шагов слышно не было, за стенами стояла глухая тишина.

В городе, в больнице, Поля редко вспоминала о доме, а сейчас с удивлением отметила, что за месяц она успела наскучать и по дому, и по своему любимому месту, где так много было проведено времени и с которым было связано так много воспоминаний. Маленькой она раскладывала и пеленала на сундуке кукол, шепотом разговаривала с ними и старалась не слушать тех дядек, которые часто приходили к матери. Полю здесь никто не замечал, и она никому не мешала, на сундуке и задремывала, прижимая к себе любимую Катьку, совсем лысую и с трещиной на боку. Однажды, крепко обняв Катьку и незаметно сморившись в сон, Поля вдруг проснулась от громких, диких криков. Увидела мать, растрепанную, страшную, в разорванной нижней рубахе, двух пьяных дядек, все трое, сцепившись в один хрипло кричащий клубок, шарахались по комнате, сбивая и опрокидывая все, что им попадалось. Среди разбитой и раздавленной посуды валялась на полу уцелевшая чайная чашка с большим красным цветком на боку. Чашку Поле подарила бабушка, когда еще была жива, и девочка очень ей дорожила. И поэтому больше всего ее напугало, что чашку могут разбить. К дракам и скандалам она привыкла и не боялась их. Поля кинулась к чашке, протянула к ней ручонку и заверещала от дикой, пронизывающей боли — грязный мужской сапог с треском подмял ее босую ногу. Полю отвезли в больницу, наложили гипс, потом гипс сняли, нога зажила, но хромота осталась. Из-за этой хромоты, закончив нынешней весной десять классов, Поля никуда не поехала поступать, потому что при чужих людях стеснялась до слез, подходящей работы в Оконешникове ей не нашлось, да и не до работы, честно говоря, было: под осень, как и в прошлом году, заболела нога и пришлось ехать в больницу.

Отрываясь от книжки и глядя в окно, в котором отражались языки пламени из открытой печки, Поля, в который уже раз, против своей воли, видела длинный больничный коридор и в конце его — стеклянную дверь с легонькими голубенькими занавесками. Там, за дверью, в маленьком белом кабинете, ее долго держал пожилой доктор. Короткими сильными пальцами щупал и мял ногу, заставлял приседать, ходить перед ним, близоруко щурясь, пристально разглядывал большие и черные рентгеновские снимки. Отложил их в сторону, стянул с головы высокий накрахмаленный колпак и просто, по-домашнему, сказал:

— Ну что, девочка моя, подлечили вас основательно и надолго. Это я вам говорю точно. Езжайте домой, трудитесь и постарайтесь к нам больше не попадать.

Доктор посмотрел в сторону и аккуратно кашлянул в кулак. Поля не уходила.

— До свидания, — добавил доктор.

И Поля вышла. Поняла, что больше доктор ничего не скажет. И ждать больше нечего. А ждала, что он пообещает ей исправить хромоту, просила его об этом все время, пока лежала в больнице, доказывала, что такое делают, показывала журнал, где как раз про это было написано, но доктор лишь успокаивал ее и разводил руками. Медленно уходила она по коридору от стеклянной двери с голубенькими занавесками и в окнах, в такт ее неровным шагам, то показывались, то исчезали голые макушки тополей.

С работы Фаина вернулась поздно. Широко распахнув двери, она недоуменным взглядом окинула прибранную комнату, увидела Полю и прошла к сундуку прямо в сапогах, оставив на чистом полу крупные, мокрые следы. Опустив книгу, Поля с ожиданием, снизу вверх, смотрела на мать.

— Утром приехала? — Фаина широкой ладонью обхватила голову дочери и прижала к себе. Приткнувшись лицом к влажной фуфайке, пахнущей сосновой смолой и дымом, Поля даже дыхание затаила, желая продлить как можно дольше это мгновение. Но мать сразу же отошла, под порогом стала стаскивать сырые, набухшие сапоги. Закинула их сушиться на печку и зябко скрестила на груди руки:

— Чертова погода! Зуб на зуб не попадает! Васька, давай в магазин.

Вася поднял голову, словно проснулся, хлопнул глазами и медленно стал подниматься с корточек.

— Да я б давно… денег-то…

— А пятерку куда дел? Пропил, зараза!

— Дак ее вчера… это… сама же…

— Да ладно, чучело горохово! — Махнула рукой и прошла в другую комнату, открыла комод и из самого дальнего уголка, куда Вася утром не догадался добраться, вытащила деньги. Он следил за ней внимательными, загоревшимися глазами. Получив мятую бумажку, сразу засуетился, фуфайку — на плечи, сапоги — на босу ногу, и быстро смотался, двери за ним весело состукали.

Фаина устало охнула и опустилась на табуретку, прикрыла глаза, словно собиралась задремать. И так, не открывая глаз, отрывисто спросила:

— Как там, в больнице, что сказали?

— Говорят, что подлечили хорошо. На работу мне куда-нибудь надо.

— О-ох, работница, сиди дома пока, до весны, там видно будет.

Фаина замолчала и больше уже ни о чем не спрашивала. Молча они просидели до прихода Васи, который мухой обернулся до магазина и обратно. Сели ужинать. Привычно и молча Фаина с Васей выпили, быстро, на глазах захмелели и закричали друг на друга, споря о том, куда девалась вчера пятерка. Поля, вернувшись на старое место, на сундук, посидела, слушая их ругань, хотела дальше читать книжку, но смысл прочитанных слов не доходил. Тогда она незаметно оделась и вышла на улицу. Темный и узкий переулок уводил ее к Оби. Резиновые сапоги были старенькими, один протекал и она прижималась к самому забору, где было посуше, придерживалась за холодные, осклизлые жерди.

Под обрывом шлепались о песок волны, с бульканьем откатывались назад и их тут же сменяли другие, шлепки и бульканья не прекращались, а становились сильней и громче. На реке не было ни одного огонька. Темная даль.

Чуть в стороне от забоки, на самом крутояре, слабо, едва различимо и то лишь вблизи, виднелись три старые коряжистые ветлы.

У Поли было несколько укромных уголков. Дома — сундук возле печки, на улице — вот эти три ветлы. Ей здесь никто не мешал, никто не тревожил и здесь она словно переселялась в другую жизнь, о какой читала в книгах. Она любила входить в жизнь, придуманную теми, кто сочинял книги, заранее зная, что все окончится счастливо, потому что книги начинала читать с конца. Если конец был печальный, она откладывала книгу в сторону. Настоящее, что происходило вокруг нее самой и вокруг матери, пьяное, крикливое, — все забывалось и отодвигалось в сторону. Приходили добрые люди, непохожие на тех, с кем она жила, и Поля даже разговаривала с ними.

Она переходила от одной ветлы к другой, трогала мокрую кору на стволах, и уже не существовало для нее промозглой ночи, ветра, бьющего по забоке и по реке, дома, из которого только что ушла. Ничего этого нет. Есть только ветлы. К ним можно прижаться и помолчать. Хотя в темноте почти не видно ни стволов, ни веток, Поля знает, что комли у ветел похожи на огромные тумбы, метра на два поднимаются они над землей, а уже от них идут в разные стороны стволы, у одной ветлы их два, у другой — четыре, а у той, где стоит сейчас Поля, — целых шесть. Толстые корни обнажились и торчат из земли, почернелые от дождей и солнца. Летом тут весело. Пищат птенцы в гнездах, гулко гудят шершни, темными глазами выглядывают на белый свет узкие мышиные норки. Теперь мертво, темно. Тяжело покряхтывают ветлы, встречая удары ветра.

Продрогнув, Поля медленно отняла руки от мокрой коры и захромала назад по переулку, горбилась, как старушка, и оглядывалась. Из некоторых окон еще падал квадратный свет на землю, и земля жирно лоснилась, поблескивала. Ветер опрокинул на чьем-то крыльце ведро и со звяком погнал его по ступенькам, скинул в грязь, и ведро, влипнув в нее, замолкло.

Страшновато и неуютно одному человеку в такой час на улице, и каким бы он ни был, все равно тянет его к теплу, где за крепкими стенами ветер кажется не таким злым, а ночь не такой темной. Оказавшись в переулке одна, не защищенная ветлами, Поля испугалась, оступилась в лужу и холодная мокреть сквозь худые сапоги сразу просочилась к ногам, обдала ознобом. Резкие порывы ветра тычками подталкивали в спину, гнали вперед, словно хотели сбить и уронить в грязь. Поля вбежала в ограду, на ощупь нашла дверную ручку, изо всех сил рванула ее на себя.

Вася с Фаиной уже спали. Похрапывали, перебивая друг друга. Не включая света, Поля разделась, постелила себе на сундуке и легла, вздрагивая от только что пережитого страха. Все стояла перед глазами пугающая темнота, и чтобы избавиться от нее, она повторяла строчки стихов, вычитанные из книг, повторяла то молча, то шепотом и уходила вместе с ними от темного переулка, от злой падеры, бушевавшей на улице, от застоялого запаха табака и перегара в доме.

6

Просидев целый день наедине со своими раздумьями, Карпов вышел из сельсовета совершенно разбитым. Поднял воротник осеннего пальто, низко натянул кепку, глубоко сунул руки в карманы, сгорбился сильнее обычного и медленно пошлепал домой, прямо по лужам, благо, что утром обулся в резиновые сапоги. Шлепал, прекрасно понимая, что мысли, которые его мучили целый день в сельсовете, не отпустят и дома, не дадут ни спать спокойно, ни смотреть телевизор. Мысли были тяжелые, как гири, и настойчиво гнули к земле. А Карпов под ними сгибаться не хотел, и это непрекращающееся противоборство выматывало из него последние силы. Их оставалось все меньше, и кажется, он недалек был от того шага, когда хочется на все плюнуть и облегченно сказать — да гори оно синим огнем, как ехало, так пусть и едет! Не развалилось же в конце концов Оконешниково, стоит, живет, дышит. Значит, и в колокола нечего бухать, куда-нибудь да придем. Карпову очень хотелось сделать этот шаг, но он медлил, не пытаясь даже занести ногу, сознавая, что если этот шаг сделать, то надо перешагнуть через людей, через тех же Фаину, Галину и Васю. И он медлил, медлил, не находя согласного с собственной душой решения.

Сапоги хлюпали по лужам, и в темноте это хлюпанье звучало по-особенному громко. На одном из огородов едва дымил затухающий, прибитый дождем, костер, вдруг из его середины, прогретой углями и накрытой сверху пеплом, выскочило яркое, невысокое пламя, качнулось туда-сюда и опало — сырость не дала разгореться. Озаренный этой неожиданной вспышкой, Карпов остановился, долго смотрел в темный, пустой огород, надеясь, что там еще раз блеснет. Но там было пусто, темно и тихо. Он еще постоял, потом медленно повернулся и побрел в обратную сторону, по-прежнему тяжело сгорбившись и глядя себе под ноги. На ходу он пытался прикурить, но спичка лишь ненадолго освещала красным светом сжатые ладони и тут же гасла. Так с незажженной папиросой он и подошел к дому Галины Куделиной. Решение сходить к ней прямо домой возникло неожиданно, потому что, раздумывая о ней, Карпов вдруг увидел ее прежней — молодой, улыбающейся, увидел вместе с Алексеем, когда они плыли на лодке из-за Оби и дружно пели. И еще вспомнилось, как Алексей говорил ему, Карпову: «Знаешь, каждому мужику дана от бога одна баба, найдешь ее — жить будешь, а не найдешь — только маяться. — Он улыбнулся и добавил: — Я, кажись, нашел…»

Вспомнив Галину, Карпов, незаметно для себя, вспомнил и Васю с Фаиной, тоже прежних. Ведь не всегда они были такими, какие есть сейчас. Когда, в какой момент потащило их в кювет? Маясь сейчас этим вопросом, Карпов надеялся, что, ответив на него, он сможет понять и все остальное. Остальное включало в себя очень много: и саму жизнь в Оконешникове, которая шла все хуже и хуже, и то, что он, председатель сельсовета, на эту жизнь повлиять не может, как ни старается.

Окна в доме Галины светились только на кухне. Согнутым пальцем Карпов негромко постучал в раму, но ему никто не ответил. Тогда он поднялся на крыльцо. Незапертая дверь открылась с легким скрипом. Шагнул через порог и прищурился от яркого света лампочки. Пол на кухне был изгваздан грязью, нанесенной с улицы, на столе горой громоздились немытые тарелки, валялась большая бутылка из-под дешевого вина, на электроплитке выкипала в кастрюле вода.

Раньше, когда Алексей был живой, Карпов частенько приходил в этот дом и всегда удивлялся чистоте и порядку: на полу были расстелены половички, разноцветные и такие яркие, словно их соткали вчера, на окнах висели веселые занавески, и везде, где только можно, на подоконнике, на лавке, на комоде, стояли баночки и горшочки с цветами. Если осыпался один цветок, то распускался другой, и так круглый год они радовали гостей и хозяев своим разноцветьем. Теперь почти цветы куда-то исчезли, те, что остались, засохли, не стало половичков и видно было, что на широких, грязных половицах в некоторых местах вышоркалась краска.

Все это сразу бросилось Карпову в глаза, и он снова вспомнил, что лет пять, наверное, не заходил сюда. Постучал в косяк, подождал и громко поздоровался. Ему никто не ответил. Только большой рыжий кот под столом лениво открыл правый глаз и шевельнул усами. Карпов, оставляя за собой темные мокрые следы, прошел в комнату, включил свет. Здесь тоже никого не было и тоже во всем виделся беспорядок. Дверцы шифоньера настежь распахнуты, одежда кучей вывалена на стол, скатерть со стола сползла, а на голых половицах та же многодневная грязь.

— Вот те на, гости пришли, а хозяева сбежали.

Он вернулся на кухню и сел возле порога на табуретку. Кот внимательно щурил на него один глаз, словно прицеливался. Потом ему надоело, он зевнул, выгнув язык, и глаз закрыл. Ветер на улице загудел, рванул ставень, с размаху ударил его об стену и отбросил назад, стекла в окне задребезжали. Карпов вздрогнул от стука и посмотрел на кота. Тот спал.

В это время скрипнули двери и на пороге остановилась Галина, прикрыла глаза рукой от яркого света, прислонилась к косяку, тяжело вздохнула и, отняв руку от глаз, увидела Карпова. От неожиданности вздрогнула.

— Ты смотри-ка, гости нежданные.

Она скинула фуфайку и принялась убирать со стола посуду. На Карпова даже не смотрела. Того это обидело.

— Ты бы хоть поздоровалась для приличия.

— Нету у меня его, приличия-то.

— Ладно, в пузырь не лезь, я ж поговорить пришел, по-человечески.

— Ну, говори.

— Вот объясни мне — когда за ум возьмешься? Спилась ведь уже. Была баба как баба, а теперь, глянь на себя в зеркало…

Едва он только начал говорить, как сразу же поймал себя на том, что говорит давно привычное, надоевшее самому, говорит слова, которые никого не способны и не могут задеть, потому что произносит он их механически, по въевшейся в кровь привычке, по должности, по обязанности. И поймав себя на этом, он замолчал. А Галина смотрела на него и едва заметно усмехалась. Вдруг вскочила со стула и, дурашливо приплясывая, двинулась к нему, запела:

Это что за председатель, Это что за сельсовет, Сколько раз им говорила, У меня миленка нет!

— Сядь! Не кривляйся! — властно прикрикнул Карпов.

Галина осеклась, послушно села на стул и разрыдалась.

Нет, ничего не получалось у Карпова. Беспомощным он себя чувствовал, словно был связан по рукам и ногам. Не знал — как надо говорить с такими людьми, какими словами пробиваться к их совести и к их душе. Да есть ли, осталась ли у них хоть капля совести, осталась ли у них душа?! Может, зря он мается и пытается что-то понять, может, и прав Григорьев, убежденный, что нужна в этом случае лишь железная метла. Медленно поднималось раздражение. А и черт с ними, со всеми пьяницами! В конце концов он их не спаивал, чтобы мучиться сейчас неизвестно за что. Одних — в ЛТП, других — из деревни, и дышать легче. Карпов махнул рукой — все равно никакого человеческого разговора не получится! — и собрался уходить. Но у порога задержался.

— Вот что, Галина, собирай манатки и уезжай куда-нибудь. Сама не уедешь — выселим!

Галина неожиданно махнула ему — не уходи, останься. Долго всхлипывала, потом подняла на него влажные глаза, из них брызнул свежий, зеленоватый свет и показалось, что лицо от него немного помолодело. Она медленно повела рукой, словно расчищала пространство, и тихо, едва слышно заговорила:

— Я тебе, Дмитрий Палыч, скажу, ты послушай меня. Все, как на духу, скажу…

Она замолчала, словно хотела что-то вспомнить, хотя вспоминать ей не требовалось, она ничего не забыла.

Одинокая баба в деревне, что колодец у степной дороги, только лишь с одной разницей: к колодцу, чтобы напиться, люди тянутся, а к бабе, чтобы имя ее лишний раз потрепать, все сплетни. Галина поняла это через год после смерти Алексея, внезапно и ясно, на дне рождения у Карпова, куда ее, по привычке, пригласили — как-никак, а хозяин с ее Алексеем раньше друзьями считались.

Вечер был обычный. Поздравили именинника, выпили, попели, потом разом и громко все заговорили, а Галина, которой было невесело и тоскливо, незаметно вышла на крыльцо. Стоял конец мая, цвела черемуха и ее дурманящий запах густо плыл над деревней. Не вытирая слез, Галина смотрела в темноту прохладного майского вечера, и виделось ей как наяву: идут они с Алексеем к обскому берегу, где самые густые черемуховые заросли, и он поет ей там солдатские песни. Любил он ей солдатские песни петь. Не услышать ей больше ни голоса Алексея, ни его песен. Она медленно спустилась с крыльца и села на лавочку за оградой. Одинокой и потерянной чувствовала себя Галина в этот дивный, весенний вечер, пропахший черемуховым духом. И потому не сразу расслышала женские голоса, которые раздались на крыльце. А когда расслышала и поняла их смысл, испуганно вскочила с лавочки и побежала по улице, словно надеялась таким образом убежать от того, что услышала. А говорили о ней.

— Мужик-то у меня на Галину Куделину сидит таращится, чтоб ему глаза повыело. Как же, такая баба сладкая…

— И свободная. Им, мужикам, это как сахар, только дай. Да и с нее-то мало возьмешь — она теперь как голодная курица, с любого стола крошку ухватит.

— Я теперь за ней в два глаза… пусть только попробует.

— Гляди, а то…

Одна из женщин была жена Карпова, а другая — продавщица из магазина Нюра Огибалова, это Нюре и показалось, что ее муж положил глаз на Галину. Как, оказывается, просто можно нагадить в душу!

Галина прибежала домой, заперлась, словно боялась, что к ней будут ломиться, и всю ночь, до утра, проревела. От обиды, от злости и одиночества. Ведь все это время она думала только об одном Алексее и никто ей не был нужен. Никто! Но тогда она еще не знала, что сплетня, зацепившись грязными руками за ее подол, уже не отцепится. Женские взгляды при встречах становились сразу подозрительными, колючими, они буквально сверлили ее, пытаясь отыскать тайное, скрытое. Галина это прекрасно чувствовала и иногда ей хотелось закричать: «Да что же вы это делаете! Вы послушайте меня! Послушайте!» Но она таких слов не сказала и не выкричала, догадавшись, что им никто не поверит. Наоборот, если начнет оправдываться, люди еще больше уверятся в правоте сплетни, возникшей из ничего, на пустом месте. Она крепилась, старалась оставаться по-прежнему гордой и от всех своих старых знакомых, от их благополучных семей, все дальше и дальше уходила в одиночество, прячась в своем доме, как в укрытии.

Зимой, как только встала Обь, леспромхозовский шофер Ревякин привез ей из-за реки сено. Помогали ему Кузьма Дугин и Илья Жохов. Когда мужики закончили переметывать сено, Галина, как водится, позвала их обедать. Словно сердце чувствовало, даже выпивки на стол не поставила, решив, что накормит и отдаст деньги, а там уж они как знают. Не успели они сесть за стол, как прибежала жена Ревякина, с ходу зафитилила в окно поленом и подняла такой крик, что в одну минуту мужиков и след простыл. А жена Ревякина, призывая соседей в свидетели, все стояла в ограде, воинственно ткнув руки в бока, и поливала Галину как только могла, пока не устала.

Через несколько дней после этого происшествия, получив аванс, Галина зашла в магазин, чтобы купить хлеба, крупы и еще кое-что по мелочи. Открыла двери и взглядом сразу натолкнулась на бабку Шаповалиху. Бабка стояла к дверям спиной, Галины не видела и, захлебываясь, торопливо рассказывала женщинам в очереди:

— Ну так вот, а Ревякин-то, оказывается, уж в не впервой у нее, у Галины-то. А после ругани-то ночью из дома утащился, да и опять к ней, у нас, говорит, любовь промеж нас…

Женщины, стоявшие в очереди, на бабку зашикали, но та ничего не слышала, балаболила и балаболила. Лицо Галины медленно занялось красными пятнами, но она, на короткое время замешкавшись, все-таки пересилила себя и прошла к прилавку. Очередь перед ней молча расступилась. Шаповалиха, испуганно ойкнув, придавила рот ладошкой. Но тут же выкрутилась:

— Ой, старость, старость, опять в поясницу вступило, ни ходить, ни разогнуться не могу…

И шустро вышмыгнула из магазина.

Галина подошла к прилавку вплотную и все ждала, что вот кто-нибудь из женщин скажет ей доброе слово, скажет, что не верит сплетне. Но очередь молчала. Значит, поверили Шаповалихе. Продавщица Нюра Огибалова не скрывала радостной усмешки. Галина, стараясь не замечать ни усмешки, ни молчаливо стоящей очереди, купила хлеба, крупы, спичек и сахару. Расплатилась, положила покупки в сумку и медленно, едва удерживая себя, чтобы не побежать, вышла из магазина. Дверь за ней звонко скрипнула железной пружиной и глухо стукнула.

И снова была одинокая, со слезами, бессонная ночь. Откуда в людях, думала Галина, эта бездумная злость, это желание очернить рядом живущего? За что, за какие грехи свалилась на нее и измазала грязная сплетня? Чем больше думала Галина, чем больше задавала самой себе вопросов, тем сильнее крепла в ней уверенность, что односельчане меряли ее своей меркой, той, которая у них была для самих себя лично, не для людей — для людей они держали другую — а для себя. Вскоре она окончательно уверилась в этом и ей стало все безразлично. Галина опустила руки и ходила словно пришибленная.

После случая в магазине прошло несколько месяцев. Ночью Галина только-только задремала под ровный шум обложного дождя, шуршащего по крыше, как ее разбудил осторожный, вкрадчивый стук в окно. Она открыла глаза и прислушалась, показалось ей поначалу, что блазнится спросонья. Но стук повторился и был все таким же осторожным и вкрадчивым. Галина накинула на плечи старый брезентовый плащ Алексея и вышла в сенки. Сердце у нее недобро ворохнулось, но она к нему не прислушалась, громко спросила:

— Кто там?

На крыльце послышались шлепающие шаги.

— Галина, открой, сказать мне надо…

Она узнала голос Ревякина, насторожилась, но дверь открыла. В лицо дохнуло свежестью дождя и водочным перегаром. Галина ничего не успела сообразить, как жадные, сильные руки скинули с нее плащ и грубо, твердо потянулись к груди, разрывая ночную рубашку, Шепот у Ревякина был хриплый, с придыханиями:

— Ты это… моя-то орет… да хрен с ней… чего зазря страдать… давай это… будем хоть знать за что, да и тебе радость, без мужика-то худо… — Ревякин хихикнул и засопел, все дальше проталкивая твердые, шершавые руки. Она как окаменела, крик застрял в горле и лишь когда Ревякин, до подола располосовав рубашку, потащил Галину в комнату, к Галине вернулась способность что-то соображать и делать. Она стала вырываться, царапаться и неожиданно для самой себя вдруг заругалась таким страшным и черным матом, что Ревякин от удивления даже остановился, и этого короткого замешательства ей хватило, чтобы вырваться. Нагнувшись, растопырив руки, она закружила по комнате, не переставая ругаться, и судорожно искала хоть что-нибудь тяжелое или острое, чем можно было бы ударить, ударить и оборониться, защитить себя. Ревякин, топая сапогами и хрипло дыша, пытался перехватить ее и не мог — Галина ускользала. Дьявольская, неимоверная сила проснулась в ней, а тут еще и руки наткнулись на тяжелое, сосновое полено и она взмахнула им над своей головой, как топором. Ревякин медленно попятился к двери, настороженными, злыми глазами карауля каждое ее движение, у порога он резко повернулся и выбежал. Галина бросила на пол полено, неровными, спотыкающимися шагами добрела до лавки и, обессиленная, села. В эту минуту ни слез у нее не было, ни жалости к самой себе, ни злости к Ревякину — одна лишь черная пустота.

И с ощущением этой черной пустоты она пошла назавтра в сельсовет к Карпову, даже не давая себе отчета и точно не зная — зачем туда идет? Видно, брезжила, маячила надежда, что хоть там ее поймут. Карпов был занят, писал какие-то бумаги. Поднял на нее сердитые глаза и спросил:

— У тебя чего? Надолго? Ну, если надолго, давай завтра. Некогда мне.

Галина согласно кивнула, вышла из сельсовета и неожиданно для самой себя оказалось в «Снежинке». Вечером, уже после закрытия, распьяным-пьянехонькой сидела она у Фаины, плакала и рассказывала ей про свою горькую судьбу. Фаина ее почти не слушала, лишь время от времени согласно кивала головой и повторяла:

— Да плюнь ты на них! Ко мне приходи, я ни к кому не ревную, на наш век хахалей хватит!

И подливала, подливала в стакан, благо, водки было много — Галина принесла из дому с собой немалые деньги. От Фаины она не выходила два дня, а потом, за короткое время, дорога к ней сделалась привычной и нужной. Ненадолго трезвея, смотрела на саму себя и приходила в ужас, но остановиться не могла, как не может сразу остановиться разогнавшийся на полных парах поезд.

Когда их вызвали в сельсовет, чтобы снять стружку, и когда она увидела там Ревякина, заседающего в какой-то комиссии, выбритого, в выглаженной рубахе, правильного и строгого, ей показалось, что со звоном оборвалась невидимая и последняя ниточка, которая связывала ее со светлым прошлым. А раз так, то и море по колено. И Галина побрела по грязной, мутной воде, не замечая ее.

Обо всем этом она хотела рассказать Карпову, рассказать и облегчить свою душу. Но в последний момент замешкалась, задумалась и остановилась. Она была уверена, что Карпов ее не поймет, да и не захочет понять — слишком уж большое теперь между ними расстояние.

— Чего молчишь, давай, — поторопил Карпов. Ему было сейчас неуютно, неудобно, и, не зная еще настоящей причины, он не очень-то и хотел, чтобы Галина рассказывала. И еще с удивлением, с неожиданным для себя открытием подумал, что он не умеет разговаривать с людьми, не умеет вызывать их на откровенность, потому что привык разговаривать по-другому, там, в сельсовете, где ему было легче в привычном своем мундире, застегнутом на все пуговицы.

— Поздно уж теперь, — медленно, нараспев, сказала Галина. — Легше не будет. Без толку говорить. За совет, Дмитрий Павлович, спасибо, только я без тебя решила — уезжаю. Заявление вот написала.

Она замолчала и поднялась. Карпов тоже встал, понимая, что разговор, который так и не получился, закончился и надо прощаться. Он попрощался и вышел. Уже с улицы глянул в окно и в щелку между занавесками увидел Галину. Она ничком лежала на столе, словно переломленный стебель осоки.

7

Глухая осенняя пора давила на Карпова, на душе у которого и так было невесело. Утром Карпов шел на службу невыспавшимся и злым, в полном разладе с самим собой. Вчерашний разговор с Галиной окончательно его убедил — чего-то, самого главного, самого важного в своей работе, он до сих пор не понимает, не дошел до этого понимания. И снова, как наваждение, виделись ему две шестеренки, никак не цепляющиеся друг за друга.

Встретились они — Карпов, Кузьма Дугин и Фаина — неожиданно для самих себя, сразу все втроем, возле клуба, куда вот-вот должна была подойти дежурка. Вразнобой поздоровались и, чувствуя себя неловко, тут же постарались быстренько разойтись в разные стороны. Уже поднявшись на крыльцо сельсовета, Карпов оглянулся и увидел: Фаина и Кузьма стояли друг к другу спинами, каждый сам по себе и каждый со своими думками. Он задержался на крыльце и долго смотрел на них, неосознанно пытаясь вспомнить… что же он хотел вспомнить? Только в кабинете, за своим столом, Карпов понял. Подошел к окну, но ни Фаины, ни Кузьмы на прежнем месте уже не было, они уехали на дежурке. Карпов медленно вернулся к столу и почувствовал, что в горле у него застревает больной крик. Ведь все, все могло быть иначе! Почему же в жизни выплясалось наоборот?

…Черемуха цвела так, будто обской берег захлестнуло белой, пахучей волной. Река была в разливе, ветлы стояли по колено в воде, опушенные узкими, нетронуто свежими листьями, они выпрямлялись и тянулись вверх, нацеливая свои верхушки прямо в середину медленно плывущего неба. Между затопленными ветлами неслышно скользила лодка, когда весла поднимались, капли скатывались с лопастей и тюкались в воду, не успев добежать до уключин. На передней беседке сидел в лодке Кузьма и сильно, неторопливо греб, далеко вперед и без плеска забрасывая весла. Голову дурманил запах воды, смешанный с ароматом цветущей черемухи и обновленных ветел. Фаина опускала руку за борт, смотрела, как все шире расходится маленький треугольник волн, и негромко смеялась. И этот смех, негромкий, мягкий, теплый, девичий смех, не имеющий ничего общего с той похмельной, потускневшей бабой, которую он только что видел, отзывался в памяти Карпова болью и досадой, злым недоумением. Ведь было, было все это! Куда делось, куда потерялось? Он стискивал кулаки и сидел за своим столом, как на медленном огне.

А дежурка в это время, хлюпая колесами в глубоких колеях, добиралась к поселку, и в ее кузове, накрытом брезентом, тряслись на разных скамейках Кузьма и Фаина, и оба, стараясь не глядеть друг на друга, думали об одном и том же. Они думали о прошлом. Это не было совпадением или случайностью, их на воспоминания натолкнула сегодня Поля, с утра отправившаяся к Дугиным с просьбой: надо было заклеить протекающий резиновый сапог. Кузьма сапог заклеил мигом, и Поля вернулась домой довольной и даже показала матери аккуратную, едва заметную заплатку.

Так что же было там, в прошлом?

Был старый клуб, располагавшийся в бывшей церкви. Когда наступало тепло, в нем сильно пахло мышами и пылью. Поэтому танцы молодежь устраивала не в клубе, а на обском берегу, у ветел. Там, на танцах, к веселой и улыбчивой Фаине, смело и нисколько не смущаясь, подошел Кузьма, взял за руку и больше не отпускал. Другие парочки старались держаться подальше, в темноте, а Кузьма с Фаиной всегда стояли у самого костра, и никто далее не пытался над ними пошутить, как это водится.

А еще, кроме танцев, была такая забава. Из двух-трех бревешек связывали маленький плотик, наваливали на него сушняка, поджигали и отправляли вниз по течению. Покачиваясь, горящие плотики уплывали по реке, освещали воду, желтоватую во время разлива, скрывались за изгибом, но отблески пламени, неяркие, расплывчатые, долго еще качались на верхушках ветел и на реке.

Они смотрели вслед плотику, когда в один из вечеров Кузьма шепнул Фаине:

— Если к берегу не прибьет, нынче поженимся.

Фаина ахнула, не ожидая этих слов, а сама напряглась, вглядываясь в алое, шевелящееся пятно посреди темной воды — прибьет или не прибьет? Плотик попал в воронку, завертелся, во все стороны посыпались искры, пламя взлетело вверх, раз, другой, казалось, что плотик вот-вот перевернется, но он устоял, вырвался из воронки на стремнину, разгорался ярче и ярче и плыл по самой середине реки.

— Нынче! Нынче! — Кузьма сгреб Фаину в охапку и на руках с ней вымахнул на крутояр. Ничего они друг другу про любовь не говорили и даже не целовались ни разу, а все, оказывается, было сказано.

У старой Лукерьи, матери Фаины, был большой, круглый дом и пристройка к нему. В пристройку на лето пускали отдыхающих. В тот год приехали из города муж с женой. Приехали на своей машине, а это в ту пору было в деревне диковинкой. Фаина подошла и потрогала маленького, блестящего оленя на капоте. Странно ей было, что люди имеют свою машину, да такую, какой нет и у директора леспромхоза. Да что там директор, если начальник из района и тот приезжал на грязном, ободранном газике, крытом брезентом.

Она терпеливо ждала, пока приезжие распакуют чемоданы и выйдут. А когда вышли, Фаина прижмурила глаза — так ослепительно недоступна была их одежда. Особенно у женщины. Ее платье из легкой, чуть шуршащей материи распространяло вокруг тонкий запах, нет, даже не запах, а легонький ветерок, пахнущий неизвестным, нездешним запахом, А ведь был обычный, будний день, а как же тогда женщина одевается в праздники?! Отступая, чтобы не оказаться рядом, Фаина, даже не глядя на себя, увидела себя всю с ног до головы, будто была она на месте квартирантов: старое платьишко, линялое от стирки и не раз починенное, грязные галоши на босу ногу и серенький платок, вырезанный из изношенной юбки, которая пошла на вехоть, потому что ремки больше никуда не годились. И хотя она собиралась на огород, поливать огурцы в этой одежде, и хотя были у нее платья и платки лучше, все равно ничто не сравнялось бы с нарядом приезжей.

Фаина отступила за угол, и они прошли мимо, кивнув ей.

С того дня на квартирантов она смотрела в оба глаза, забыв обо всем, старалась лучше узнать этих людей, глянуть на них не издали, а вблизи. И все время удивлялась. Машине, нарядам, тому, как живут они, весело и беззаботно.

По-иному взглянула и на Кузьму и тоже неожиданно увидела его другими глазами: бедно одетого, невзрачного, деревенского, который никак, ну никак, не походил на приезжего. И не будет походить, догадывалась Фаина, никогда. А она сама? Все сильнее ей хотелось быть такой же, как квартирантка. И однажды, набравшись смелости, она зашла к отдыхающим в пристройку. Поздоровалась, ее усадили, и Фаина, неожиданно для самой себя — не думала, что решится — спросила:

— Вы не поможете мне в городе устроиться?

Мужчина удивился и стал расспрашивать, какая у нее профессия, но женщина перебила:

— Что ты как на допросе! Смотри, такой прелестный цветочек в глухомани. Эту красавицу только чуть приодеть, ну, ты же можешь. Позвони.

Фаина сидела, едва дыша. Судьба ее решалась так, как она хотела.

Кузьма кричал на нее и размахивал руками. Его обычная веселость пропала, и он становился еще неказистей в своих стоптанных кирзовых сапогах с вывернутыми наружу голенищами, в кепке с огромным козырьком, в широкой, не по плечу, вельветке. Глядя на него, Фаина думала: как же она раньше не видела? На короткий миг кольнула жалость к Кузьме, но жалость была, как к чужому, не та, которая не дает покоя.

Кузьма начал материться. Прошла и жалость. Фаина смотрела на него и улыбалась.

Заметив эту улыбку, Кузьма осекся, понял, что Фаину не отговорить, плюнул и тихо прошептал:

— Истаскают тебя, как тряпку, и выбросят. И черт с тобой! Я еще припомню, посмотрю на тебя, на выброшенную!

Нахлобучил на глаза кепку и не оглядываясь заторопился прочь. Фаина тоже пошла, только в другую сторону.

Приезжие обещание свое сдержали и устроили Фаину в ресторан, пока на кухню, а потом, когда обвыкнется, глядишь, и перейдет в официантки. Ресторан ошеломил ее. Звоном, гамом, многолюдьем, роскошью, музыкой. Но привыкла и освоилась быстро, через полгода она уже ловко бегала между столиками с подносом, не забывая при этом улыбнуться и качнуть бедрами — наука, оказывается, тоже не шибко хитрая. Первым ее городским женихом стал директор магазина «Одежда». Яркие витрины этого магазина видны были из окон ресторана. Директор, еще не старый пятидесятилетний мужик, одевал ее как куколку, на своей машине возил в ателье и сам заказывал платья. Иногда Фаине казалось, что это сон, что вот придет завтрашнее утро и она проснется в материной избе, где по стенам шустро носятся тараканы. Но рядом были вещи, была веселая жизнь, все настоящее, не приснившееся, и Фаина жила. И веселилась, веселилась. Веселилась даже тогда, когда директор магазина ее бросил. Но она уже не была той ошеломленной, деревенской дурочкой с вытаращенными от удивления глазами, она была уже опытной женщиной, хорошо понимавшей, что жизнь надо брать за глотку. И она брала — обеспеченных, уверенных мужиков, приходящих в ресторан, на ее долю хватало. Но попутала нелегкая, захотелось денег больше, чем давали ей. Фаина стала помощницей директора ресторана и завпроизводством. Однако теплую компанию накрыли. Фаина к тому времени затяжелела и, как предчувствуя, все оттягивала неприятное больничное дело, а когда началось следствие, смекнула — это единственное, что может ее спасти. И не ошиблась. Суд к будущей матери отнесся по-божески.

Жизненная дорога, сделав крутой поворот и чуть не опрокинув на нем, привела Фаину в низенький деревянный барак. Он стоял неподалеку от глубокого оврага, заваленного мусором, кое-как, на живульку, сколоченный из толя и досок еще в войну, — один из тех бараков, какие густо лепились друг к другу на городской окраине.

На руках грудная Поля, денег почти нет, и хозяйка, нудливая непричесанная старуха в шлепающих домашних тапках, каждое утро напоминала, что только из жалости сдает ей, непрописанной, комнату. Плату брала за два месяца вперед.

Самодуровка — так называли бараки вдоль оврага — отличалась узенькими переулками, где и двоим не разойтись, скрипучими мостками и непроглядной темнотой по ночам. Соседи частенько дрались и плакали.

Новая жизнь пугала Фаину, она боялась ее, как боялась ходить в уборную, которая стояла на высоких тонких столбах, врытых в склон оврага, поскрипывала и пошатывалась, грозя свалиться в любую минуту. Фаина кинулась по старым знакомым, но все ей дружно советовали переждать, пока, мол, не время. Переждать Фаина решила в Оконешникове, распродала последнее, что оставалось, и поехала домой.

— Выкинули? — не скрывая злорадной усмешки, спросил ее Кузьма при первой встрече и сам же, довольный, ответил: — Выкинули.

Фаина промолчала, она надеялась, что еще выберется. А тут, как яичко к пасхе, подоспело и предложение заведовать «Снежинкой». Она с радостью согласилась, и жизнь пошла почти прежняя, такая же веселая, но в этот раз Фаина не заметила того момента, когда всерьез стала пить, а не заметив его, не замечала и многого другого. Не замечала, что уже не мечтает о возвращении в город, не думает о том, что еще утрет нос Кузьме, да и вообще были бы деньги да магазин работал…

…Дежурка остановилась у крыльца леспромхозовской конторы, мотор заглох и стало слышно, как с днища кузова стекает жидкая грязь. Фаина спрыгнула на деревянный тротуар, огляделась, поймала украдкой брошенный взгляд Кузьмы и отвернулась. Наступающий день показался ей таким противным, что она даже сморщилась. Махнула рукой, развернулась и пошла обратно в Оконешниково.

8

За ночь Галина собрала вещи, которые, как она считала, понадобятся в первую очередь. Все, что понадобится не скоро, оставляла. Но ей лишь казалось, что собирается она с умом и толково. На самом деле складывала в чемодан, что попадало под руку: флакон с одеколоном, почти пустой, старое настольное зеркальце с трещиной, вышитую накидку со швейной машинки, будильник, а белье, не разглядывая, вообще свалила кучей. Чемоданы были полными, она их едва закрыла. Села передохнуть, огляделась и поняла, что почти все остается.

— Никуда уж, видно, не денешься…

Она сказала эти слова и ей стало страшно от мысли: ведь бежит, бежит, закрыв глаза, от запутанной своей жизни, наугад, не дожидаясь увольнения в леспромхозе, не зная, как примет ее тетка, живущая в соседней области, а главное — не повторится ли и там прежнее? Закрывала глаза и отмахивалась от страшного вопроса. Ей хотелось уйти от него. Галина надумала принести воды, взяла ведра, вышла на крыльцо и остановилась, вдруг дошло до нее — вода больше не понадобится, через несколько часов придет автобус. Вернулась назад, оттащила к самому порогу чемоданы. Скоро идти на остановку. Но еще оставалось у Галины несделанное, самое главное, отложенное напоследок. Из комода достала она черный полушалок, низко, по-старушечьи подвязала его, почти закрыв глаза.

Едва она успела выйти в переулок, а навстречу ей уже семенила, спотыкаясь, бабка Шаповалиха. Увидев Галину, бабка засеменила еще быстрей. Маленькое дряблое лицо, похожее на сморщенную картошку, вытащенную летом из погреба, было озабоченным и жалостливым. Галина хотела юркнуть назад в ограду, да куда там!

— Подожди, милочка, подожди меня. — Бабка подсеменила к ней и перевела дух. — Здоровьишка-то совсем нисколько не стало, чуток прошлась и заздыхалась, спину как железом кто тычет, ноет и ноет. Дело-то, милочка, какое нехорошее, мне его вчера уборщица сельсовета рассказала, Мотя Звягина. Григорьеву в районе велели, чтобы выселил тебя, к тюремщикам куда-то. От страхи-то, а?! А Дмитрий-то Палыч возьми да запрети ему. Него там у них было, говорит!

Бабка ждала, что ответит ей Галина, и тогда она со спокойной душой пойдет рассказывать про этот ответ. Но Галина молча обошла бабку и, не оглядываясь, почти побежала по переулку. Приостановилась только за деревней, на горке, когда показалось внизу, примыкающее к самому краешку бора, деревенское кладбище. Подняла глаза и сразу увидела одинокую, изогнутую березу, уже совсем голую, и внизу, под ней, голубую железную оградку и голубой железный памятник. Галина побежала вниз, поднимая рукой полушалок, чтобы лучше видеть, побежала так, будто не к могиле, а к живому Алексею несли ее ноги, к Алексею, который защитит, обогреет, отведет все беды, даже самые страшные.

Маленькие воротца чуть слышно скрипнули и сами закрылись за ней, тихонько звякнув защелкой, словно знали, что никого сюда больше пускать не надо. Дерн, которым Галина еще по весне обложила могилу, растрескался, высох, трава на нем давно завяла, а в щелях между усохшими кирпичиками пробилась горькая полынь. Царапая о нее лицо, Галина упала плашмя и замерла, раскинув руки. Она не кричала, не голосила, а лежала и тихонько постанывала. Потом замолкла, вслушиваясь, но лишь один ветер посвистывал в голых ветках березы, да растрепанный воробей, что примостился под крестом соседней могилы, изредка подавал тоненький голосок. Галина старательно продолжала вслушиваться, сама не зная зачем, но из-под кирпичиков дерна не доносилось ни звука. Тишина там была, какой и положено быть на кладбище. Уже не в первый раз вслушивалась Галина в эту тишину, ожидая, что вот-вот донесется до нее хоть какой-то звук, тот, который однажды так ее напугал.

После похорон Алексея прошло три дня. Каждый вечер, забываясь, Галина выглядывала на улицу в окно, смотрела на улицу и ждала. На третий день к свекровке, которая приезжала на похороны, пришли старухи. Посидели, повздыхали, поговорили о покойном, потом начали рассказывать друг другу, что всегда рассказывают в таких случаях, не очень-то веря своим рассказам, но и не очень-то сомневаясь в них.

У одних покойника вынесли вперед головой из избы, и он снился всем домашним, жалуясь, что его не могли даже похоронить как надо; у вторых другая история случилась — не закрыли покойнику глаза, а он еще двоих подглядел из семьи.

— У вас-то все хорошо, все по-людски, — успокаивали старухи свекровку и дальше перечисляли страшные случаи.

Галина слушала краем уха и даже не обратила внимания на эту историю — мало ли чего старухи наговорят. А история такая. В одной деревне помер молодой мужик. И стало сниться жене, будто живой он и будто просит могилу раскопать, выручить его. Жена всполошилась, подняла всех на ноги. И на своем настояла. Приехала милиция, могилу раскопали, открыли гроб, а там — батюшки мои! — покрывало в ногах, рубаха порвана, пальцы в крови, а от крышки гроба прямо щепки отколупаны, видать, хотел, бедняга, вырваться.

Бабки ушли. Галина легла спать и во сне увидела живого Алексея. Утром вчерашняя история уже не казалась выдуманной, наоборот, она стала самой настоящей правдой.

Тайком от свекровки Галина ушла на кладбище и там, припав к свежему, земляному холмику, к сырому, желтому песку, уже накрытому снегом, напряглась, вслушиваясь изо всех сил, до звона в ушах. И вдруг оттуда, из-под земли, донеслись до нее глухие звуки, они упорно пробивались из глубины, и когда им совсем немного оставалось, чтобы вырваться наружу, они таяли, как тает легкий вздох, а дыхание после него уже неразличимо.

Дикий страх затряс Галину, она не помнила, как бежала с кладбища, не помнила, как оказалась в сельсовете и как требовала от Карпова, чтобы он разрешил разрыть могилу. Она не слышала ни себя, ни других — в ушах все еще стоял тот звук, пробивающийся из-под земли.

— Галя, успокойся, успокойся. — Чья-то легкая рука прикоснулась к ее плечу. Галина вскинула голову и увидела врачиху Борисенкову и много людей, набившихся в кабинет в Карпову. — Успокойся, он не может быть живым, его же анатомировали, понимаешь?

Галина уперлась взглядом в ее большое, морщинистое лицо и поняла, что врачиха говорит правду и никакой надежды быть не может.

Воробей, сидевший под крестом, несколько раз несмело чирикнул и его неожиданный голос словно разбудил Галину. Она медленно подняла голову и встала на колени. Надо было уходить. Не поднимаясь с коленей, она вырвала метелки полыни, аккуратно сложила их кучкой, поправила кирпичики дерна и тихо закрыла не скрипнувшие на этот раз воротца.

— Прости меня, Алексей. — Не только попрощаться приходила она сюда, но и прошептать эти слова. Повиниться, что в горе не смогла остаться чистой и твердой до конца. Перед людьми она виниться не хотела.

Поднимаясь на горку, Галина все оглядывалась на кладбище, на голую березку, на синюю оградку, на памятник в ней, оглядывалась, чтобы еще раз увидеть и запомнить.

Из Оконешникова она уехала незамеченной, в автобус села не на остановке, а далеко за селом. Автобус был старый, скрипучий, весь забрызганный грязью, и тихонько, как серый жучок, полз по дороге, расхлестанной лесовозами.

9

Развернув широкие плечи, чуть прищуриваясь, поблескивая тщательно начищенными сапогами, шел по улице почти строевым шагом участковый Григорьев.

Если он оказывался возле магазина, то всегда заходил туда и покупал пачку дорогих сигарет, и каждый раз думал, что при его не ахти какой зарплате это настоящая роскошь. Но привычка укоренилась основательно, и он только поругивал себя, открывая хрустящую пачку.

Очередь в магазине подалась назад, сжалась, как пружина, и освободила ему место у прилавка. Продавщица привычно подала ему пачку сигарет. Провожаемый любопытными взглядами, твердо ставя ноги в блестящих хромовых сапогах, Григорьев вышел из магазина и слышал, как за спиной прокатились шепотки — новость от бабки Шаповалихи все уже получили.

— Выселять, наверно, пошел.

— Да нет, рано, говорят, документы сначала надо собрать.

— А важный-то, важный, прямо генерал.

— Ты его видала?

— Кого?

— Генерала-то.

— А как же. По телевизору частенько показывают. Прямо вылитый генерал.

«Прямо вылитый генерал. — Григорьев усмехнулся и распечатал пачку. — До генерала мне, тетка, як до Киева рачки».

Он был человек трезвый и на все, в том числе и на себя, смотрел трезво. Давно заметил: что другим дается играючи, ему приходится брать терпением и упорством. В школе милиции с курса на курс он забирался, как на высокую гору, но зато уж ставил ноги так твердо, словно припаивал, — не соскользнут. Точно так же и работал. А что в работе участкового главное? Главное, чтобы на вверенном ему участке был порядок. Пока же этого порядка не было. Дальше так продолжаться не могло. И Григорьев, долго не раздумывая, решил: деревню, как муку, надо очистить от отрубей. Он не понимал, да и не хотел понимать сомнений Карпова, ему все было ясно. Одних — в ЛТП, других выселить, тогда, глядишь, и показатели будут другими. За показатели Григорьев сильно переживал. Ну, ничего, он их вытянет, обязательно вытянет.

В своей жизни и в недолгой милицейской службе он не раз убеждался — если слова до людей не доходят, значит, они не нужны. Вот нынешней весной пришлось ему задерживать городских браконьеров, которые ряжевой сетью перетянули протоку, а потом напились и, грозя ружьем, не давали никому проплыть мимо на лодке. Григорьев выскочил на берег с голыми руками, приказал, чтобы вытащили сеть и сдали ружье. Один из мужиков смерил его мутным взглядом, неторопливо поднял с земли двустволку и зловеще предупредил:

— Тихо, рыбу напугаешь.

И Григорьев знал — словами такого не проймешь. Может, кто другой и пронял бы, но он таких слов не имел. Резко качнулся, забирая влево, потом вправо и с места вытянулся в прыжке. Щеку опалило порохом, Григорьев инстинктивно дернул головой и с наслаждением, освобождая себя от запертой внутри злости, несколько раз, со страшной силой, впечатал свои кулаки в мужика. Тот судорожно икнул и послушно свалился на землю, лежал и разевал рот. Остальные браконьеры, когда Григорьев поднял ружье, сделали все, о чем он просил их раньше. Хотя теперь он не сказал, ни слова.

Так раздумывал участковый, сворачивая с центральной улицы и приступая к выполнению задуманной им задачи. Для начала, решил он, нужно коллективное письмо от жителей, чем больше подписей, тем лучше. Как говорят теперь — сигнал. А дальше уже дело техники. За помощью Григорьев решил обратиться к Ерофееву. Мужик видный, ответственный, тут уж никуда не попрешь. В любое дело, которое ему поручали, Иван Иваныч вносил степенность и уважительность к самому себе.

Дом его, стоящий в переулке, виден был издалека. Крыша под железом, ограда и палисадник обнесены ровным штакетником, который выкрашен зеленой краской, а застекленная веранда — синей. У такого хозяина без пользы ничего не пропадает. Даже обрезки от тарной дощечки, их в леспромхозе обычно на дрова выписывают. Привезут и сразу в печку, радуются, что пилить-колоть не надо. А Иван Иваныч дощечки рассортирует, разложит — одни на топку, другие, которые почти целые, приберет за сенки в штабелек, пусть лежат, деньги за место платить не надо. Зимой приедут из-за Оби алтайские мужики, где сроду с лесом туго, только увидят и сразу загораются, особенно если кто строится. Просят, чтобы продал, и с ценой долго не рядятся. Потом еще и благодарят.

Нынче Иван Иваныч тоже выписал машину отходов. Наталья Сергеевна их сортировала и целые дощечки уносила за сенки. Григорьев поздоровался, спросил, где хозяин.

— Дома, дома, проходите.

С интересом оглядываясь вокруг, он прошел. Сначала по деревянному настилу из толстых плах, выглаженных рубанком, потом через просторную, застеленную чистыми половиками веранду, через просторные и тоже с половиками сенки и, наконец, открыл дверь, обитую дерматином. В ерофеевском доме Григорьев был в первый раз, и удивлялся. Все здесь, начиная с крючка на калитке, было сделано прочно и надолго. Рассказывали, что дети Ивана Иваныча, уехавшие давным-давно в город, живут там тоже по-отцовски — прочно и основательно. Изредка они наведывались в гости на своих машинах, выстраивали их в ограде, три штуки, одна к одной, и почти всякий оконешниковский житель, проходя мимо, невольно думал: «Да, эти вертеться умеют».

Иван Иваныч лежал на диване и читал газету. Увидев на пороге участкового, он быстро отложил ее в сторону, снял очки и сел, нашаривая на полу комнатные тапочки.

— Здравствуйте, здравствуйте, проходите, гостем будете, чай пить, сейчас только хозяйку позову.

— Нет, нет — работа. Я по делу к вам.

Иван Иваныч сразу подобрался, посерьезнел, убрав с лица радушную улыбку, и поднялся с дивана, всем своим видом выражая готовность внимательно слушать.

Григорьев коротко рассказал о том, что он задумал, достал из кармана тетрадку и протянул ее Ерофееву.

— Я вот здесь все указал, надо, чтобы под документом стояли подписи.

Ерофеев поправил очки на носу, быстро пробежал глазами написанное в тетрадке, но долго еще делал вид, что читает. Он раздумывал, сопоставлял свой вчерашний визит к Карпову и сегодняшний приход Григорьева, О том, что между председателем сельсовета и участковым пробежала черная кошка, он знал и теперь прикидывал — как лучше ему во всей этой истории выглядеть. Решил, что будет не лишним еще раз показать свою активность. Одобрительно крякнув, вернул Григорьеву тетрадку, спрятал в комод очки и сказал:

— Дело общественное — дело святое. Да. Оденусь я только.

10

Надо было брать себя в руки, надо было заниматься обычными, повседневными делами, которые нельзя откладывать в долгий ящик, а Карпов никак не мог сосредоточиться и лишь тупо глядел на листы бумаги, разложенные перед ним на столе. На этих листах умно и толково были расписаны самые разные мероприятия, после проведения которых в Оконешникове должна была наступить иная, спокойная и красивая, жизнь. Но не наступит. Карпов твердо знал, что не наступит. Ведь он так много сочинил бумаг, планов и обязательств, и так часто бумаги оставались только бумагами, а обязательства обязательствами, что он начал терять надежду и ему уже не верилось в какую-либо добрую перемену.

Сегодняшняя утренняя встреча с Фаиной и Кузьмой, неожиданная оглядка в прошлое, когда он увидел их молодыми, что-то сдвинули в душе Карпова. Долгое непонимание как бы начало рассеиваться, и постепенно, все четче обозначалось главное — за бумагами Карпов перестал видеть людей. Конкретных, живых Фаину, Галину, Васю, других. Эта мысль, долго мучившая его, долго не дававшая ему покоя, теперь оформилась и предстала во всей обнаженной, пугающей правде: гибнут люди, не какие-то, абстрактные Ивановы, а живые, теплые люди…

Ошарашенный всем этим, Карпов сник за своим столом, словно его придавили непосильной тяжестью. И сидел так, не поднимая головы, клонясь все ниже и ниже. Страшно откапывать корни зла в самом себе. Но раз уж взялся за это дело, надо доводить его до конца. Карпов тяжело оторвался от стула, сгорбившись больше обычного, подошел к высокому полированному шкафу, несмело, медленно, словно ожидал подвоха, открыл легкую створку и вытащил одну из папок, которая была засунута в самый дальний угол. Он не вынимал ее ни разу с тех пор, как засунул. В папке лежали листки из школьной тетрадки в клеточку, исписанные простым карандашом, тяжелыми натруженными каракулями. Под каждым листочком были проставлены год, месяц и число. Ох, как не хотелось Карпову переворачивать и читать эти листки, как не хотелось ему ворошить все, что было связано с ними. Оттягивая тяжелый момент, он закурил и долго смотрел в окно, как бы заново изучая давно знакомый вид: клуб, изгородь перед ним, угол «Снежинки», широкую грязную дорогу и мотающиеся от ветра, совсем уже голые, ветки тополя, а там, выше тополя, клубилось и текло над землей темное, мохнатое нёбо, все еще наполненное дождевой влагой.

Карпов решительно затушил папиросу, сел на свое место и взял в дрогнувшие руки первый листок.

«Вчера, с четверга на пятницу, Витька Вахромеев, сын Дуси Безрукой, нахлестался пьяней вина и собрался еще на мотоцикле в магазин за водкой. Три раза падал, пока доехал. Хотела я его домой отвести, а он понужнул меня матом и опять свое. Купил две бутылки, большие которые, назад поехал и на чурку возле Дугиных налетел. Зашибся насмерть. А бутылки целы остались, Дуся их потом на поминки выставила, и выдули их, бутылки эти, глазом не моргнули. Господи, чего с людями творится, чего дальше будет!»

«Баню в субботу истопила, пока мылась да парилась, потемки уж. Притащилась в избу, легла на кровать, думаю, отпыхаюсь щас да пойду двор еще на крючок закрою. Лежу, значит, подремывать начала, а потом вскинулась, усну, думаю, а двор-то не запру. Встала да в окошко нечаянно глянула, глянула, а оно ровно красным светится. Я туда-сюда, на крыльцо выскочила — Зудовы молодые горят. Побежала по переулку, заблажила, а у самой ноги подсекаются и голосу нету. А дом-то уж вовсю пластат. Пока сбежались, да тушить начали, крыша уж обвалилась. Валька Зудова тут же мечется, в одном халатишке нараспашку, титьки вывалила, ревет, плачет, от телевизора, говорит, загорелось, и вытащить ничего не успели. Хорошо хоть ребятишек к бабке увели. От дома одни головешки, а Леньки-то самого Зудова не видать было, мне и в ум сначала не пало. А завтра уж рассказали, какой там телевизор загорелся. Пили они, значит, пили, Ленька с Валькой, на пару, и разругались. Ленька вышел в сенки, собрал тряпочки со щепками и поджег. А сам в баню спрятался. Люди дом тушат, а он в бане сидит, прячется».

«Вот гляжу, гляжу и думаю: чем дальше, тем чудней. Привезли бабке Останихе дрова из леспромхозу. Свалили с машины как попало и улицу перегородили. Утром пастух коров гонит, бабку материт, на машине или на мотоцикле кто едет, тоже матерят. А пильщика нынче найти — сразу двадцать пять рубликов выкладывай да еще угощенье выставляй. А пенсия-то у бабки всего-навсего пятнадцать рублей. Покрутилась Останиха, покрутилась, десятку у меня заняла да кое-как нашла пильщика, Саню Ухина, а помощником у него Вася Раскатов. Изрезали они дрова, сели, значит, за стол, выхлебали, что бабка поставила, еще требуют, а у бабки нету. Обиделись они и ушли. И что ведь, стервецы, придумали, взяли и продали бабкины дрова алтайским, те ночью подъехали, чурки скидали и увезли. А саму бабку еще и припугнули, дескать, если скажешь, мы на тебя бумагу сочиним в сельсовет, что брагу гонишь. Так старуха зиму и топила чем попало».

«Жил смешно и помер грешно. Валька Астахов домой ночью пьяный таращился, в колею упал и грязью захлебнулся».

Обо всех этих случаях, старательно описанных Домной Игнатьевной, Карпов хорошо знал. Но случаи происходили не один за другим, а с какими-то промежутками во времени и не так поражали, а вот сейчас, собранные воедино и обваленные скопом, они заставляли содрогнуться. Гибли, пропадали ни за понюх табаку, зверели и глупели самые что ни на есть знакомые люди, которых знал с детства и которые гибли и пропадали на твоих глазах. Медленный, но неотвратимый больной переворот совершался в мыслях и в сознании Карпова. Он начинал понимать, почему все бумаги, сочиненные им, оставались лишь бумагами потому, что он сочинял и пытался претворить их в жизнь с холодным равнодушием. Не было изначальной страсти, не было боли, страдания за тех, кто пропадает. О чем он думал? Да все о том же. Как отчитаться, что в райисполкоме скажут, будут ругать или нет, да успеть бы к сроку. А надо было думать… да хотя бы о Дусе Безрукой! О сыне ее, непутевом Витьке Вахромееве.

Карпов закуривал, сорил пеплом на листки и казнил самого себя самым страшным судом, какой может быть у человека — это когда судит его собственная совесть. Дуся Безрукая, сын ее Витька… Карпова охватила такая страшная тоска, такая безысходность и невозможность ничего поправить, что сердце набухло прямо-таки физической болью. Дуся Безрукая… Руку ей покалечило на лесоповале, где она работала после войны совсем еще девчонкой. И руку отрезали. Года через два-три вызрела Дуся в красивую, ядреную девку. Но — калека… И вяла пустоцветная красота, так никого и не одарив. Витьку своего, отчаявшись и совсем потеряв надежду, родила она лет в тридцать. Каким же счастьем, каким теплом и радостью светились ее глаза, когда появлялась она на людях со своим толстощеким пацаном. Люди же, глядя на нее, улыбались и не заводили, как водится в таких случаях, разговоров про отца. И статью, и лицом пошел Витька в мать, взгляд невозможно отвести — такой вымахал парень-красавец. Была бы жена, были бы дети, такие же красивые, но ничего не будет! Лишь постаревшая, потерявшая голову от несчастья ходит спотыкающимся шагом на кладбище Дуся Безрукая.

Карпову подумалось, что если бы жива была церковь, то впору — настало такое время! — залезть на колокольню, ухватиться за веревку и бить в набат, бить так долго, настойчиво и громко, пока все не очнутся и не проснутся, как очнулся и проснулся он сам, Дмитрий Павлович Карпов, вызвавший самого себя на высший суд. В том, что случилось и что творится сегодня в Оконешникове, он виноват в первую очередь, виноват больше, чем кто бы то ни был, потому что ему было доверено главное — люди. А он от них ушел, ушел и загородился. Ведь что он ответил той же Домне Игнатьевне, когда она притащила ему в сельсовет листки? Он ей ответил:

— Знаешь, Домна, ты страхи не собирай. Это отдельные случаи, рядовые, можно сказать, случаи… Да и вообще, куда я твои бумажки приспособлю? Забирай.

Листки Домна Игнатьевна не забрала. Тяжело вздохнула, глядя на Карпова, покачала печально головой и вышла из сельсовета, неловко спотыкаясь, словно побитая.

Как ни тяжело ему было, Карпов дочитал листки до конца, сложил их, но папку в шкаф не засунул, оставил на столе.

11

…А еще Поля любила ходить на оконешниковский холм. Он высился у самой кромки бора, правее кладбища. На левый его склон взбегали молодые сосенки, мохнатые и разлапистые, а правый был густо затянут колючим облепишником. В облепишнике ярко желтели маленькие ветки с початками спелых ягод. Ягоды, если приглядеться, на солнце просвечивали. А солнце к обеду неожиданно прорвалось сквозь густую завесу туч, набирало силы, веселило и обогревало всех людей, какие ходили под ним, и не только людей, но и забоку, бор, Обь, она посветлела, больше уже не казалась пустынной и серой, а на излучине даже поблескивала.

Чтобы подняться на макушку холма, надо было пройти по узкой тропинке через густой облепишник. Когда идешь по ней, початки спелых ягод чуть не задевают за лицо. Поля осторожно сорвала с ветки одну ягоду с серым хвостиком, положила в рот, шершавая шкурка облепишки лопнула, и кисловатый сок чуть защипал язык. Вот и тропинка позади, теперь впереди только холм, затянутый до макушки серой, жесткой травой, шуршащей под ногами. Ее называют могильником. Если могильник понюхать, то пахнет от него приторным запахом, какой всегда появляется в доме, где лежит покойник. Макушка у холма голая, на ней серый песок, успевший чуть-чуть подсохнуть на солнце. На песке была поставлена на попа толстая сосновая чурка. Поля присела передохнуть и жадными, наскучившимися после разлуки глазами осмотрелась вокруг, стараясь разглядеть и запомнить все, что виднелось внизу. А виднелось: справа — крутой изгиб Оби и яр на другом берегу; прямо — деревня, обласканная солнцем, деревню охватывал полукольцом темный бор, но темнел он только поверху, а ниже был подкрашен серо-золотистым цветом стволов, казалось отсюда, что они стоят плотно, один к другому, как частокол.

Еще росло на холме, на самом его верху, одинокое дерево — корявая боярка с толстыми деревянными иглами, расшеперенная во все стороны. Боярка была усыпана ягодами, и иглы сторожили их, впиваясь в руки и в одежду каждому, кто пытался подойти к ней. Поля давно узнала, что к боярке можно подойти, даже не уколовшись. Надо лишь пригнуться и пролезть под нижней веткой, чтобы она оказалась за спиной, а там свободное место. Вставай в полный рост, бери ягоды. А если сдуру, напрямки ломиться, обязательно оцарапаешься. Но мало кто догадывается, все норовят дотянуться с краю, а чтобы не царапались иглы, отламывают ветки, потому и стоит боярка растрепанная, щетинится еще сильнее, пытаясь никого не подпустить к себе.

Глядя на боярку, Поля всегда поражалась людской недогадливости. Ведь все можно делать по-иному. С добром и пониманием. Надо лишь внимательней смотреть вокруг. И Поля смотрела, не уставая, лицо ее становилось строгим, большие глаза словно останавливались на одной точке и не мигали, лишь распахивались еще больше и тревожный свет вспыхивал в них. Ее окружала природная красота, тронутая холодной рукой осени, но даже и сейчас, в эту пору, все вокруг находилось в удивительном и негромком согласии, в том самом согласии, которого нет среди людей. А найти его, верила Поля, можно очень просто. Надо полюбить тех, кто живет с тобой рядом. И она старалась любить всех: соседей, мать и даже Васю, которого стеснялась чуть не до слез, она отыскивала в них только хорошее и всегда это хорошее находила.

Тут Поля останавливала свои мысли, потому что дальше они становились невнятными, неясными… как, каким образом переплавится эта любовь в добрые дела? Поля не знала. И тогда она начинала самой себе рассказывать старую, давно знакомую, теплую бабушкину сказку.

Вот какая получалась у Поли сказка.

Давным-давно стояла на обском берегу деревня, и жили в ней обыкновенные люди, занимались своими привычными делами: сеяли хлеб, ловили рыбу и ходили на охоту — и все у них в жизни было спокойно и ладно. Было так до того дня, когда случилось памятное событие. Поутру, весной, на коньке крыши одного из домов появилась невиданная птица с ярко-розовым опереньем, похожим на раннюю зарю. Она пела чудным, переливчатым голосом, и людской слух различал в этом голосе очень многое: журчанье талой воды, шум соснового бора, шорох сентябрьских вызревших хлебных колосьев и мягкий колокольный звон на пасху. Откуда и зачем она прилетела — никто не знал, но привыкли к ней очень быстро, и, поднимаясь ранним утром, собираясь начать неотложные крестьянские работы, люди вслушивались в песню невиданной птицы, и каждый новый день начинался у них с радости. Так шел год за годом, пока не зародилась у одного мужика черная, как змея, тайная корысть. Решил он поймать птицу, увезти из деревни на чужую сторону, продать за большие деньги и разбогатеть. Еще с ночи, приготовив хитрый силок из конского волоса, забрался он на подызбицу, открыл легонькие тесовые воротца и стал ждать. Когда появилась птица, ее гордую, изогнутую шею захлестнул крепкий и тонкий конский силок. Рванулась бедняга в сторону — не тут-то было. Ловкие руки уже перехватывали ей крылья и зажимали клюв, чтобы не подала она голоса. Засунул мужик птицу в мешок, вскинул мешок себе на загорбок и подался в чужие края. Проснулись люди, прислушались по привычке, а в ответ им — тоскливое молчание. И люди не улыбались, не торопились приниматься за свои дела, тыкались из угла в угол, опустив руки, и в раздражении, в злости, что лишили их чудного голоса, стали кричать друг на друга и злиться. Каждому мнилось, что в его тоске виноваты другие. И стали не только кричать, но и бросать друг в друга камнями и палками. С каждым днем росло и ширилось между людьми зло, не успели они заметить, как затопило оно деревню, словно вешняя вода, вышедшая из берегов.

И была в той деревне девушка, которая не хотела жить такой жизнью и все думала о том, как вернуть обратно диковинную птицу и ее чудную песню. Она думала про это целыми днями, но придумать ничего не могла и лишь звала, звала на помощь человека, который бы все помог переменить. Ведь должен быть такой человек, который знает единственные и правильные слова. С таким нетерпением ждала его девушка, так о нем мечтала, что он однажды появился. Встал на пороге, улыбнулся тихой улыбкой и протянул широкую, сильную руку. Девушка сразу доверилась ему, долгожданному, полетела навстречу, как летит человек навстречу доброй вести. «Надо, чтобы птица вернулась обратно в деревню, — говорил девушке пришедший. — Но она вернется лишь тогда, когда не будет здесь зла, корысти и наживы. Люди забыли, что жизнь красива. Пойдем и покажем им, как красива она». Был пришедший человек статен и молод, был он красив и силен, и девушка возле него, как трепетная ветелка возле мощного осокоря, была еще красивей. Будто поплыли они по деревенской улице, и земля перед ними расстилалась, зеленела травами, шумела высокими деревьями и обвевала их мягкими ветрами. Люди переставали ругаться, переставали кидать друг в друга палками и камнями, замирали на месте, будто пораженные невиданным зрелищем. А мимо них просто шли и просто, по-доброму, улыбались два красивых человека. Чем больше глядели на них люди, тем сильнее им хотелось быть такими же. И вдруг, в эту самую минуту, неизвестно откуда, раздалась полузабытая уже, но все-таки оставшаяся еще в памяти чудная песня невиданной птицы. И снова слышалось в ней журчанье талой воды, шум соснового бора, шорох вызревших колосьев и колокольный звон.

Девушка и пришедший человек уходили все дальше и дальше. «Как же мы их всех оставим? — спросила девушка. — Ведь они снова возьмутся за старое?» «Не бойся, — ответил он ей. — Они услышали песню уже не от птицы, а в душах своих. И будут теперь ее беречь. А мы пойдем, разыщем птицу и расскажем ей, что песня ее жива. Птица вернется».

Такую сказку рассказывала самой себе Поля и, как всегда, заплакала, дошептывая последние слова.

По-прежнему светило между раздернутых туч солнце, по-прежнему медленно и лениво, словно устав за лето держать на себе пароходы, баржи и лодки, катилась Обь, и в том месте, в котором она заворачивала, на самой ее середине, синела, похожая на заплату, быстрина; быстрина заворачивала вместе со всей водой, но дальше шла не вдоль, а наискосок, к берегу, и уже там меняла свой цвет, светлела до белизны, закручивалась в воронки и мыла без устали крутой берег, отваливая от него большие песчаные комья.

Видела Поля и быстрину, и яр, но как в тумане — мешали слезы. И снова, в какой уже раз чудилось: вот прояснеет взгляд и сразу, в ту же минуту, увидит она все по-другому, не так, как раньше. И деревня будет другая, и река, и холм, и бор, а еще — увидит она долгожданного человека, который придет за ней. Он возьмет ее за руку и поведет в иную, сразу переменившуюся жизнь. Так Поле верилось, что она приготавливалась, замирала в ожидании, но ничего, конечно, не происходило.

Пора было возвращаться домой.

От порядка, наведенного вчера в доме, не осталось и следа. На столе снова стояла немытая посуда, по клеенке снова был рассыпан пепел и разбросаны мокрые, желтые окурки, у порога лежали пустые бутылки и старое покрывало комком валялось на грязном полу.

Фаины не было. Вася с присвистом храпел, завалившись на кровать в сапогах и в мазутной фуфайке, к которой прилипли опилки. Чадный, душный запах курева и перегара бил в ноздри.

Поля убрала из-под порога бутылки, сунула их под лавку и села на сундук. Ей хотелось закрыть глаза и ничего не видеть.

В это самое время пришел Карпов. Он встал у порога, ссутулился, глубоко засунул ладони длинных рук в карманы. Медленно, не говоря ни слова, переводил взгляд с Поли на спящего Васю, и его лицо замирало, каменело, становилось бледным и словно неживым. Карпов никак не мог справиться со своими чувствами, раздиравшими его сейчас наполовину. Он продолжал судить и казнить самого себя и в то же время, глядя на храпящего с присвистом Васю, задыхался от злости: он-то себя судит, а они? Они и в ус не дуют, плевали они на все его мысли с высокой колокольни! И опять, опять проклятые шестеренки — оконешниковская жизнь и сельсоветская работа, — они не сцеплялись.

Вася во сне неразборчиво забормотал, перевернулся на спину и широко открыл рот с желтыми от табака зубами. Лицо было серым, как старая, застиранная тряпка. Карпов схватил Васю за плечо и изо всей силы начал трясти. Тот, не просыпаясь, мычал и пытался увернуться, но Карпов, накаляясь, тряс его сильней и Вася, дернув головой, ошарашенно открыл глаза. Долго соображал, кто перед ним, наконец сообразил, медленно поднялся и сел на кровати.

— Почему не на работе?

Вася похлопал глазами, сжал руками голову и молча стал покачивать ее из стороны в сторону. Морщился и поджимал синеватые губы.

В это время дверь нараспашку отмахнулась и на пороге, покачиваясь, держа на отлете сетку с бутылками, появилась Фаина. И сразу заорала:

— A-а, явился! Выселять пришел? Манатки описывать? Валяй!

Распатланная, пьяная, с красными пятнами на щеках, с тупыми, немигающими глазами Фаина отталкивала от себя любого, как отталкивает своим видом всякое безобразное. Карпов не удержался и отошел от нее на несколько шагов. Зачем он сюда пришел? Говорить? Что-то доказывать? Но это уже бесполезное, гиблое дело. Что должно было случиться — случилось. Еще одно добавление к черному и печальному списку.

Вася, по-прежнему обжимая руками голову и покачивая ею из стороны в сторону, с готовностью пообещал:

— Пить брошу. Железно, гад буду. Завтра брошу…

— Заткнись, сморчок! — накинулась на него Фаина. Вася вжал голову. А она уже крыла Карпова: — Ты по какого сюда пришел? Тебе чего здесь надо?!

И загнула матом.

— Знаешь что?! — тоже заорал Карпов, забыв обо всем. — И ты туда же валяй! К чертовой матери! Столько крови испортили, паразиты! К черту из деревни!

Он схватился за дверную скобу и тут перехватил испуганный взгляд Поли, которая сидела на сундуке, боязливо прижималась спиной к печке и вздрагивала от громких криков. В ее взгляде, в ее широко распахнутых глазах было столько невысказанной боли, столько тяжелой тоски, что Карпов, как ужаленный, отвернулся и выскочил в сенки. Остановился посреди переулка, сунул руки в карманы и тут увидел, как неподалеку выходили из дома Григорьев с Ерофеевым, подумал: «Вот у них дела хорошо идут». Проводил их злым взглядом.

12

А дела у Григорьева и Иван Иваныча, действительно, шли неплохо. Для удобства, чтобы туда-сюда не мельтешить, они договорились пройти сначала по одному порядку домов, а потом по другому. Начали с дома Жохова.

Жохов мужик был крутой и злой до работы. В лесу, как про него говорили, зверствовал. Деляна гудела, когда он брал в руки «Дружбу», и если орал на зазевавшегося помощника, то его громкий, хриплый голос заглушал и рев тракторов и визг бензопил. Лес валил по своей особой методе: примерится, подпилит деревьев пять-шесть, а потом одно до конца срежет, оно на другое, то на третье, только ухают! Жохов никогда и никого не боялся — ни начальства, ни падеры. Ветрище дует, все вальщики в избушке сидят, греются, а он пилит, только знай на помощника орет, который то и дело задирает голову вверх, боясь угодить под лесину.

Жена и ребятишки в жоховском доме были неприметными, виделся только один хозяин, только он бросался в глаза своей широкой, сутуловатой спиной и крупной головой с покатым, словно стесанным, затылком.

Когда пришли гости, Жохов как раз был во дворе. Ладил крышку к погребу. Увидев Григорьева и Ерофеева, воткнул в доску топор и сел на чурку, вытянул ногу и полез в карман за папиросами.

— Бог в помощь, — поприветствовал Иван Иваныч.

— А ни хрена не помогат!

Все трое дружно засмеялись, громче всех Григорьев. Он волновался, хотя и не хотел признаться в этом даже самому себе, все казалось ему, что произойдет что-то непредвиденное. Поэтому первым разговора не начинал, надеясь на Иван Иваныча. Тот его без слов понял.

— Дай-ка бумагу, — повертел в руках тетрадку и подал Жохову.

— Чего там?

— Да ты читай, читай.

Жохов нахмурил лохматые брови, внимательно вглядываясь в бумагу, но до конца ее не дочитал, ему все стало ясно.

— Расписаться, что ль? Ручка-то есть?

Положил бумагу на колено и григорьевской авторучкой аккуратно вывел свою подпись.

— Давно пора. Разболтался народ донельзя. Ты вот, товарищ милиция, чего столько время ушами хлопал? Все уговаривал ходил. В этом и закавыка вся, уговаривам, уговаривам, по головке гладим. А по мне если, надо так делать: не умеешь по-человечески жить, работать не хошь — езжай туда, где учить будут. До того народ распустился, прямо спасу нет. Я вот в школе в родительском комитете состою, другой раз нагляжусь, прямо зло берет. Он, сопляк, от горшка два вершка, а его уже уговаривают: ты, Ванечка, учись, ты, Ванечка, не ленись. А этому Ванечке палка нужна покрепче, чтоб по хребтине охаживать, лень выбивать. Нас вот в семье шестеро росло, так у отца плетка в переднем углу висела. И работа ей была. Ничего, людями выросли. Никого не испортила. А теперь? Эту же школу взять. Двойки ставить боятся, к дочке моей оболтуса прицепили — как это? — шефствовать! Он не выучит, а ее ругают, что плохо шефствует. Комедия! А вахлак этот слабинку почуял, палец о палец не бьет — все равно до десятого дотащат. Путнему не учится, а водку как большой мужик жрет. И что из него будет? Жулик будет! Так к поблажкам и приучают. Алкаши эти, тоже вот, работать не хотят, водку хлещут, знают, что с рук сойдет. А если б сразу взяли да тряхнули за шкирку как следует, они бы подумали. Это твое дело, товарищ милиция, тебе деньги казенные платят. А разговоры-уговоры, как об стенку горох, сколь ни кидай, толку не будет.

Так высказался Жохов, сидя на толстой, березовой чурке. Высказался и принялся за работу — нечего время на пустые разговоры тратить.

Ерофеев с Григорьевым двинулись дальше.

Следующий дом — Кузьмы Дугина.

Бывает же так, что дом на своего хозяина как две капли воды похож. У одного окна наличники в синий цвет выкрашены, а у остальных трех — в зеленый. Половина ограды штакетником забрана, половина — не хватило, видать, штакетника — горбылем необрезанным. На крыше тарахтели вертушки. Было их ни много, ни мало, а шесть штук, столько же, сколько детей растет у Кузьмы. Скорый на ногу, ловкий на язык, Кузьма и ребятишек строгал без устали.

Кивнув на дом, Иван Иваныч предупредил Григорьева:

— Этот жук тот еще.

Были у Ерофеева причины так говорить о соседе, С Кузьмой их не брал мир, но война шла тихая, неслышная, и о ней мало кто догадывался. Если Иван Иваныч делил покосы, то Дугиным всегда доставался участок поплоше, Кузьма молчал, но потом не упускал случая, чтобы подстроить Ерофееву какую-нибудь неприятную штуку. Надо было Ивану Иванычу как-то привезти сено с елани, взял он лесовоз в леспромхозе, а накладывать позвал мужиков. За компанию напросился и Кузьма. Стог был большим и на один воз не умещался. Иван Иваныч решил, что придется сделать еще один рейс.

— Ты чего?! — зашумел Кузьма. — На фига машину гонять. Скидывай, мужики, остальное! Бастрык покрепче натянем, нормально будет!

Кузьму послушали, скидали оставшееся сено и воз высоко поднялся над кониками. Иван Иваныч поглядел, покачал головой.

— Как бы нам, ребята, не обмараться.

Поехали. И ведь надо такому случиться, в самом центре деревни, прямо у клуба, трос с бастрыка соскочил, бастрык спружинил и сыграл, а сено медленно скатилось по обе стороны на землю.

— Вот и обмарались, ребята! — Иван Иваныч был расстроен донельзя.

Кузьма слетел с воза вместе с сеном, сидел, поджав ноги, и хохотал:

— А ведь точно, обмарались! Посреди деревни!

Народ в это время шел в клуб и каждый метил пообидней проехаться по горе-работничкам. Сильнее срама для Иван Иваныча нельзя было придумать.

И вот к этому Кузьме Дугину они сейчас шли.

Хозяин сидел на крыльце, сложив на коленях руки, невесело о чем-то размышлял. Увидев гостей, он удивленно поднял брови и подвинулся на ступеньке, как бы освобождая место.

Иван Иваныч незаметно толкнул Григорьева в бок и слегка покачал головой, давая таким образом понять, что сам он с Кузьмой разговаривать не хочет, пусть переговоры ведет Григорьев. Григорьев понял, глянул на свои блестящие сапоги, потом на хозяина, строго и официально спросил:

— Вам известно о поведении соседей?

— Каких? Да вы присаживайтесь, в ногах правды нет.

— Ну, допустим, Лазаревой и Раскатова, — сказал Григорьев, продолжая стоять на месте.

— Ну, допустим.

— Решается такое дело. Да здесь вот все сказано. — Он протянул тетрадку.

Кузьма взял тетрадку, долго ее читал, держа на вытянутых руках. Прочитал, закрыл и протянул Григорьеву.

— Нет.

— Что — нет?

— Подписывать не буду.

— Это почему же не будешь? — вмешался, не выдержав, Иван Иваныч. — По-твоему, значит, пусть дальше гулевонят?

Странное лицо было у Кузьмы, необычно задумчивое, невеселое и в глазах не поблескивали обычные веселые огоньки. Сидел он на верхней ступеньке крыльца, пристроив широкие ладони на коленях, хмурый, серьезный и глядел куда-то мимо Иван Иваныча, мимо Григорьева.

— Старую любовь вспомнил, жалко стало? Она тебя не жалела, в город-то поехала!

Кузьма усмехнулся. Ничего не ответил и продолжал смотреть мимо.

— Значит, пусть дальше пропадают, так? — снова спросил Иван Иваныч.

Кузьма поднял на него глаза и тихо ответил:

— Врешь ведь ты все. Они ж тебе сто лет не нужны, свою выгоду тянешь. Где ты, там и вранье, поэтому и подписывать не стану. Выселить никогда не поздно, про другое надо думать — как бы другие по этой стежке не покатились… Эх! — Он махнул рукой и поднялся со ступеньки.

Григорьев и Иван Иваныч медленно пошли со двора.

Дальше дело у них покатилось, как по маслу. В тетрадке расписывались. Кто с охотой, кто с опаской, кто равнодушно — подписал и забыл. Не спорили, не упрямились, расспросами не досаждали — сами про все знали.

Последним в переулке оказался дом Домны Игнатьевны. Он был старый, рубленный еще до войны, чуть хромнувший на один бок, но пока крепкий, весело глядевший окнами на белый свет. Из трубы прямым столбом уходил в небо сизый дымок, но стоило воздуху качнуться, как столб кривился, а потом ломался и таял.

Домна Игнатьевна собиралась в этот день к сыну в райцентр. И, как обычно, с вечера поставила квашню, чтобы приехать к внукам не с пустыми руками.

Гостей она встретила неприветливо. И вот почему. Стряпня для Домны Игнатьевны была таким делом, которое не терпит ни суеты, ни зряшних разговоров — в нем все должно быть чинно, размеренно, с соблюдением множества правил, нарушение хоть одного из которых грозило испортить не только то, что будет посажено в печку, но и настроение самой Домны Игнатьевны.

Стряпать хлеб в Оконешникове давно разучились, и квашню ставили лишь по большим праздникам. Домна Игнатьевна удивлялась — как это люди все с магазина едят? — но удивлялась только поначалу, потом привыкла и иногда даже поговаривала:

— Оно и вправду удобней. Пошел, деньги отдал да взял. А тут стряпню разведешь, сама не знаешь, куда деваться. Ночью сколь раз соскочишь квашню посмотришь, утром ни свет ни заря печку затопляешь, трясесся, кабы не простыла, да кабы ране время не посадить.

Но хотя и поговаривала так, стряпать не бросала и не по нужде это делала, а с охотой, ждала назначенного дня. С вечера заводила квашню, ставила ее на теплую печку, ночью не раз вставала, проверяла — не убежало ли тесто? А когда оно дозревало и на нем начинала покачиваться крышка квашни, тогда Домна Игнатьевна, до этого ходившая торопливо и суетившаяся без меры, становилась такой важной, такой степенной, что, как говорится, невозможно ее было и на козе объехать. Как и в любом деле, были в стряпне самая важная минута и минута самая приятная. Важная — это хлеб посадить в печь, тут уж держи ухо настороже: поторопишься — сожжешь, опоздаешь — не допечешь. Домна Игнатьевна умела угадывать этот момент.

— Ну, господи благослови!

Железные листы с легким хрустом соскальзывали с деревянной лопаты и исчезали в печке. Но вот и они на месте. Прихватив тряпкой ручку закопченной заслонки, она прикрывала печку и садилась на лавку. Наступала приятная минута. До того времени, пока не вынет хлеб, Домна Игнатьевна даже не привстанет, будет сидеть, перебирать оборки фартука и подремывать, закрыв глаза. В такие дни и соседки не забегали, знали, что ей не до них. По правде сказать, не очень они любили эту стряпню, потому что она выходила им боком и была как бы укором. Сын к Домне Игнатьевне приезжал редко и всегда ненадолго. И если нужно было распилить дрова, вспахать огород, подделать погреб, ей приходилось нанимать мужиков. Угощала она их стряпаным. Вместо водки выставляла на стол солнечные, хрустящие шаньги, нарезанный крупными ломтями пористый, белый хлеб, большие морковные пироги, лоснящиеся маслеными боками. Мужики ели, что называется от пуза, и не требовали водки, как в таких случаях водится. У какой другой старухи они бы из глотки вынули, а тут даже не заикались, сидели и наворачивали за обе щеки. А потом приходили домой и крыли жен с верхней полки: вконец бабы обленились, только на магазин и надеются, не знают, с какого бока к квашне подходить. Набрав разгон, крыли дальше: умные шибко стали, скоро ребятишек рожать разучатся, тоже, взяли моду целыми вечерами у телевизора торчать.

Именно поэтому была Домна Игнатьевна у мужиков в почете, а у баб не очень.

Хлеб в этот день она посадила тютелька в тютельку, сама чуяла, что угадала точно. Довольная, умиротворенная, сидела на лавке, слушала, как гудит огонь в камельке, который она, с наступлением холодов, топила все чаще.

Ерофеев с Григорьевым пришли и нарушили ее покой. Домна Игнатьевна неохотно поздоровалась и не пошевелилась.

— Ты, Домна, извиняй, мы ненадолго. — Иван Иваныч и впрямь долго задерживаться не собирался, говорил торопливо: — Вот тут распишись, да мы пойдем. Соседей наших выселить надо.

Домна Игнатьевна долго, недоуменно крутила в руках тетрадку, не зная, откуда начать, начала читать и, не дочитав, быстро положила тетрадку на стол, будто она обожгла ей руки.

— А куда их?

— Этого нам пока неизвестно. — Григорьев пожал плечами. — Есть люди, которые специально занимаются такими вопросами. Они решат.

— Подписывай, Домна. Торопимся мы.

Домна Игнатьевна смотрела на тетрадку, на Ерофеева с Григорьевым и опять на тетрадку, наконец, растерянно выговорила:

— Куда всех-то выгонять? Их ить у нас не трое таких!

Домна Игнатьевна словно рассуждала сама с собой, и Григорьева эти старухины рассуждения, напомнившие разговоры с Карповым, разозлили: «Чистоплюи доморощенные! И мясо съесть, и это самое… Железная рука нужна, железная… Иначе толку не видать». И он сердито сказал:

— Вот они завтра вам окна выбьют, тогда посмотрим, как запоете!

Домна Игнатьевна, будто и не расслышав Григорьева, воскликнула:

— А Митрий Палыч, он-то куда глядит?!

— Извините, нам некогда. Подпишете?

— Да ты что, родимый! Сдурел?! Ни в жись не подпишусь!

Григорьев и Иван Иваныч переглянулись, забрали тетрадку и ушли. Домна Игнатьевна, пришибленная новостью, долго еще сидела на лавке и не шевелилась. Потом вскочила, накинула на плечи платок и побежала в сельсовет.

13

Мотя, сельсоветская уборщица, с утра постаралась и печку в председательском кабинете нажварила так, что Карпов, настежь открыв форточки, все равно обливался потом. Домна Игнатьевна сидела напротив и тоже вытирала лоб ладонью, ее толстое, красное лицо было густо усеяно мелкими бисеринками.

— И ты знал про это? Про подписи?

— Знал, конечно.

— И разрешил?

— А что я могу сделать? Григорьев закона не нарушает, и он прав.

— Да закон, он ить для людей писан, не дураки его сочиняли. Надо, чтоб он на пользу был. А тут какая польза? Помотаются на стороне, да опять сюда.

— Домна, тебе чего от меня надо? Чего от меня добиваешься?

— А того и хочу — запрети!

— Пусть они дальше пьют. Так?

Вернувшись от Фаины, Карпов, неожиданно для самого себя, будто разом забыв прежние мысли, и с внутренним облегчением решил: Григорьеву мешать не буду, пусть делает свое дело, все, глядишь, поменьше пьяни в деревне будет. Но вот притащилась Домна Игнатьевна, и в душе у него начиналась прежняя маета.

— Ты меня не сбивай, Митрий Палыч, я про это, чтоб пили, не говорю. Криком надо кричать, как на пожаре, кричать, чтоб все услышали. А у тебя, видать, и голосу нет. Вот я описала тебе тогда случаи, а ты меня и выпроводил. А сход собрали, кому опять слово? Ерофееву. А у него что ни слово, то кино и все про самого себя, «Я — Иван Иваныч» называется. Брешет кобель старый, ему вот на столько никто не верит. Нужны ему Файка с Галиной, как собаке пята нога. Постой, постой… — встрепенулась вдруг Домна Игнатьевна. — А это ведь ты натакал Галину уволиться, ты, больше некому. С глаз долой, и забот нету. Гляжу на тебя, Митрий Палыч, и думаю — не туда тебя понесло. Не про людей забота, а про отчет да про начальство… — Она передохнула, взглянула на Карпова. — Дале-то сказывать, нет?

Карпов с великим насилием над самим собой слушал ее слова, они били без промаха. И слушать их, подставлять себя под удары, было тяжко, но он кивнул.

— Говори, говори.

— А потому это все, Митрий Палыч, случается, что шибко высоко ты голову поднял, так ее задрал, что ни Файки, ни Васи не видишь. Ты про них только через службу да через бумагу вспоминаешь. С кем вот ты водишься, по пальцам пересчитаю — с директором леспромхоза, с директором ОРСа да с завгаром. Вроде, как другого поля ягоды. Рази ж вы до Васьки с Файкой спуститесь. Так и получается, у вас свои заботы-хлопоты, у других свои, а до пьяниц по-настоящему никому дела нет. Если бы по службе от тебя не требовали, сроду бы к им не пошел.

— Интересно получается. Из-за того, что я с директором дружу, Васька с Фаиной запились. А директор-то, он кто? Вельможа? Он вместе с тобой лес валил, сопляком был, а работу за здорового мужика ломал. Да что рассказывать — сама знаешь. Так что уж, Домна, одно с другим не путай. А про Ваську с Файкой так — я с ними столько возился, что не приведи бог никому. Они вот где у меня сидят! — Постучал ребром ладони по шее.

— И кричать научился. Ране-то не замечала. А их я не оправдываю, свой грех они сами потащат. Только сами без нас они греха этого не поймут…

Договорить она не успела. В кабинет вошел Григорьев. Сапоги у него после долгой ходьбы по дворам были такими же чистыми и блестящими, как и утром.

— Дмитрий Павлович, — Григорьев выговаривал слова с расстановкой, подчеркнуто сухо и жестко, — жители требуют выселения Куделиной, Раскатова и Лазаревой. Оформляю документы и ставлю вас в известность.

Ссутулясь, Карпов сидел за столом и ничего не отвечал.

— Мил человек, — Домна Игнатьевна живо обернулась к Григорьеву, — ты вот в помощники Ерофеева взял, хоть бы спросил, что про него люди думают…

— Это к делу не приложишь. А вы, собственно, какое отношение имеете?

— Я-то? Дак они наши, оконешниковские, как я отношения не буду иметь?

— Это тоже к делу не приложишь. До свидания.

Шаги Григорьева четко и размеренно простукали по коридору.

— И никто ведь боле не пришел, Митрий Палыч. Выходит, подписали и ладно. Что же оно деется, батюшка родимый!

Карпов молчал и запоздало думал о том, что в активистах сельсовета, по уму и по совести, должна бы быть Домна Игнатьевна, а не Ерофеев. Так почему же ее нет? Потому, что она не умеет, как Ерофеев, показаться, да ей и незачем показываться, она везде одна и та же. Но с каких пор это стало недостатком?

Не дождавшись ответа, Домна Игнатьевна вытерла слезы концом платка и подалась домой.

В тот день случилось в Оконешникове еще одно событие, о котором, правда, кроме Домны Игнатьевны, никто не узнал: в печке у нее подгорел хлеб.

Заперев кабинет на ключ, Карпов мерил длинными ногами расстояние от угла до угла. За последние дни он так много всякого передумал, что у него с утра начинала болеть голова. Сейчас не торопился, не нервничал — перегорел, сейчас он просто хотел побыть один, помолчать, успокоиться и что-то окончательно, бесповоротно решить для самого себя.

Из окна кабинета Карпов долго вглядывался в угол «Снежинки», словно хотел заметить там что-то новое, но угол был прежний, выкрашенный синей краской, и вывеска старая, какую делали еще до открытия.

Вглядываясь, Карпов начал думать и вспоминать. Вспоминать, как вскоре после открытия «Снежинки» директор леспромхоза привез комиссию из области. Комиссия была важной и к встрече готовились тщательно. Фаина расстаралась, и стол, когда за него сели, поразил даже видавших виды городских мужиков. В деревянных чашках лежали моченая брусника и ядреная, словно только что сорванная с ветки, облепиха, дымилась уха из стерлядок и огромный судак растянулся на длинном узком блюде как живой. А потом еще подавались домашние пельмени, соленые помидоры и огурцы, из запотелых бутылок, густо наставленных на столе, быстро убывала водка. Карпов вместе с мужиками из комиссии, как выразился директор леспромхоза, развязал пупок. Пил, рассказывал анекдоты, пел песни и вместе с Фаиной лихо отплясывал под радиолу «цыганочку». Двери в «Снежинке» были закрыты изнутри на крючок, окна плотно затягивали тяжелые шторы, увидеть гуляющее начальство никто из посторонних не мог, и Карпов веселился от души.

Директор леспромхоза, когда застолье вошло уже в обычное, шумное и бестолковое русло, подсел к Карпову и стал жаловаться:

— Несчастные мы люди, Палыч. Живем, как в узде. Развеяться, вздохнуть и то некогда. Все боимся, оглядываемся. Вот, говорят, хорошо начальником быть, это хорошо, когда со стороны смотришь. А Фаина-то у нас, глянь, ну, бабенка!

Фаина и впрямь без устали летала между столиков, всем успевала и подать, и улыбнуться. Мужики ели ее глазами и наперебой старались усадить с собой. Она присаживалась, выпивала, и глаза у нее зазывно светились.

Карпов это заметил и хотел ей сделать внушение, но директор леспромхоза потянул рукав:

— Да ты садись, отдыхай. Сегодня наш день. Можем мы хоть один раз в году погулять или не можем? Эх, а бабенка хороша! Годки сбросить, ухлестнул бы!

Застолье шло прежним ходом. Почувствовав, что затяжелел, Карпов через кухню двинулся на улицу, чтобы перевести дух на свежем воздухе. В темном коридоре нечаянно услышал прерывистый смех, тяжелое сопенье, потом шлепок и вдруг прямо на него выскочила раскрасневшаяся, улыбающаяся Фаина. Остановилась, стала быстро поправлять белый фартучек.

— Ты что, сдурела? Шашни разводишь?

Фаина дернула плечом и рассмеялась ему прямо в лицо:

— А это вы, Дмитрий Павлович, своим гостям скажите.

И пошла в зал, повиливая бедрами.

Дальнейшее Карпов помнил смутно. Директор леспромхоза жаловался на тяжелую жизнь, он ему поддакивал и тоже говорил, что начальником быть — как собачью долю нести.

Разъезжались в третьем часу ночи.

Потом Карпову рассказывали, что у Фаины кто-то ночевал из комиссии, но он пропустил мимо ушей — мало ли чего не наговорят.

Такой вот случай, запоздало краснея от стыда, вспомнил Карпов, глядя на угол и на обшарпанную вывеску «Снежинки». Он все ходил и ходил по кабинету. Потревожил телефонный звонок. По крепкому баску сразу узнал директора леспромхоза.

— Не забыл про совещанье? В четыре в райисполкоме быть. Машину подошлю, вместе поедем.

14

Приход Ерофеева и Григорьева выбил Кузьму из привычной колеи. За какое дело ни брался — все валилось из рук. Измучил себя, плюнул и подался в избу. Жена солила капусту. Сенки были завалены мокрыми, раздавленными листьями, с голого стола, на котором резались кочаны, стекал сок, чуть красноватый от свеклы. Кузьма примостился в уголке, топором обкорнал кочень и стал хрупать. Старшие ребятишки были в школе, младшие носились по улице и в избе стояла непривычная тишина, нарушаемая лишь стуком ножа и скрипом капустных листьев. Жена у Кузьмы, высокая и плоская, как доска, работала без устали и, как обычно, молчком. Всякий раз, когда Кузьма нечаянно заглядывался на нее, ему становилось немного обидно и жалко, что она, живя с ним, тянет такую тяжелую лямку: дом и шестеро ребятишек. Сам он к хозяйству был не очень сноровистым, схватится что-нибудь делать, вроде, хорошо пойдет, а до конца довести не может. Поначалу жена пилила его, ругала, плакала, что он для семьи не сильно старается, потом махнула рукой и замолчала.

Женился Кузьма второпях, не разглядывая и не раздумывая, сразу же после разлада с Фаиной, после ее отъезда в город. Хотелось ему что-то доказать ей, а, может, и самому себе.

«Вот ведь хреновина какая, — думал сейчас Кузьма, забыв про кочень. — Сколько лет думал Файке той же монетой отплатить, а тут взял и отказался. С чего? Сам понять не могу. Ведь она когда из города вернулась да в „Снежинке“ на почете объявилась, я тогда места себе найти не мог. Вот, думал, зараза, выплыла, прямо как Ерофеев, к тому с какого бока жизнь ни повернется, он все равно наверху. А я вот не могу так, не умею, вот и точило зло, что не могу и не умею наверху оказываться. А зло, оно как палка о двух концах, один по людям, а другой по самому себе. А чего злиться? Чего, спрашивается, надо было? Лучше не стало. А с другой стороны глянуть — я их нисколько не хуже. Чужого никогда не загребал, жил только на свое, шире положенного рот не разевал. Как говорится, по Сеньке и шапка. Вот ребятишек на ноги поставлю, а сам на пенсию, рыбу удить. И пальцем никто не покажет. А Фаина за сладкой жизнью кинулась, вот и нашла… дырку от бублика. Будет случай, так ей и скажу. Не глупей я вас и не хуже. Пусть слушает. А что не подписался, так это…»

И тут Кузьма споткнулся. Вроде все по местам, по полочкам разложил и опять споткнулся. Маялась душа и неосознанно сопротивлялась тому, что он говорил, ждала каких-то иных, непохожих слов и мыслей.

— Ты не заболел? — спросила жена, отрываясь от работы и сладко разгибая спину. — Ходишь, как спросонья.

— Голова опять шумит.

Кузьма поднялся и действительно почувствовал, что в голове у него будто молоточки застукали. В прошлом году он замешкался у лесовоза, когда открывали коники, и один, падая, шаркнул его по затылку. С тех пор нет-нет, да и заболит голова, особенно после того, как он попсихует.

Прошел в избу, нашел в шкафу коробочку с маленькими красными таблетками, зацепил две штуки и, боясь выронить их из заскорузлых пальцев, торопливо сунул в рот. Боль понемногу утихомирилась. Солнце между тем шло на закат, окна домов вспыхивали ярким пламенем, пересвечивались и поигрывали. Кузьма сидел присмирелый, глядя в распахнутые настежь двери сенок, завороженно следил, как солнце тонуло в забоке. Сначала оно только едва задевало за верхушки, а потом опускалось все ниже, глубже и голые ветлы становились алыми. Ветер заносил запахи пустых огородов, прелой ботвы и мокрети. Спокойствие и пустынность царили вокруг. И только сам Кузьма в этом спокойствии и в этой пустынности не мог найти себе места, мучило, давило его непонятное чувство, похожее на вину…

15

Совещание затянулось до позднего вечера. Карпов с директором леспромхоза сидели на заднем ряду и от скуки то переговаривались, то позевывали. С трибуны говорили о том, что говорено было много раз, что уже давно примелькалось и на что не обращают внимания. Председатель райисполкома выступал последним. И с самого начала стал распекать Карпова за то, что в Оконешникове нет порядка, что там расплодилось много пьяниц, а сельсовет не принимает никаких мер, за последнее время даже не провели заседание административной комиссии. «А проведи я заседание, — с горечью думал Карпов, — и слова бы не сказали, хотя от заседания ничего не изменится». Это так его поразило, что он даже привстал.

— Не ерепенься, — директор леспромхоза искоса глянул на него и похлопал по руке. — Сиди, мотай на ус.

Карпов усмехнулся и продолжал слушать. На него оглядывались с сожалением.

Когда после совещания ехали домой, директор леспромхоза тоже посочувствовал:

— Разложил он тебя.

Карпов хмуро отозвался:

— Да он не меня, себя разложил. Вынь да положь ему заседание, а будет толк или нет — дело десятое. Привык, если он говорит, значит, правильно, потому что председатель райисполкома. Ладно, хватит об этом. Не хочу. Вот что вспомнил. Дрова пенсионерам когда привезешь? Жалуются ходят.

— Некогда пока.

— Некогда, машин нет, дорога плохая, дров не напилили. Ух, мать моя… Всегда причины. Знаешь, о чем подумал, глупость, конечно… А что, если бы нас на пилораму? Тебя, меня, еще кой-кого из компании. И чтоб дрова мы выколачивали, и чтоб квартир ждали, и в магазин бы не со склада ходили, а с крыльца, короче, как все остальные. Доперло бы до нас? А?

— Ты не философствуй, яснее.

— Яснее ясного. Тебе дрова привезли? Привезли. Раскололи? Раскололи. Сложили? Сложили. И как может быть по-другому, ты уже не знаешь. Себя на место других поставить не можешь, еще злимся, когда люди положенное требуют. Отделились мы, потому нам не верят и слушать не хотят.

— Права теперь все умеют качать. А работать никого нет.

Карпов рассмеялся.

— Ты чего?

— Да так…

Закурил и замолчал, зажался в угол кабины. Машину потряхивало, мотало по разбитым колеям, которые уже скрывались в сумерках. Шофер включил фары, сноп света стрельнул далеко впереди. Позади остался крутой поворот и справа замигало фонарями Оконешниково.

Перед тем, как сойти у своего дома, директор леспромхоза сердито выговорил:

— Не пойму я тебя. В последнее время вроде попа — все проповеди читаешь. А ты ведь ничем меня не лучше. — Махнул рукой и сказал шоферу: — Довези его до дома.

И громко хлопнул дверцей.

Но Карпов домой не поехал. Попросил завернуть к Галине Куделиной. Поднялся на крыльцо, дернул дверь — замок. «Подождать?» Вчерашний неудачный разговор не давал покоя, хотелось ясности, хотелось все до конца расставить по своим местам. Скользнул взглядом по темному окну в кухне и вдруг заметил, что зеленые занавески сняты, а остальные окна прихлопнуты ставнями.

«Уехала. Точно, уехала». Медленно спустился с крыльца по ступенькам. «Уехала, все бросила». Ткнулся в калитку — даже не заметил ее перед собой. «Куда она? Дом кинула». Прикрыл осторожно калитку и остановился. «Вытолкнул ведь, сам вытолкнул».

Машина еще стояла у ограды, и Карпов бросился к ней, дернул дверцу, согнулся и нырнул в кабину.

— Давай назад!

— Куда?

— В район. Быстрее давай, быстрее!

«Поезд в двенадцать отходит, еще три часа, успею!»

— А с чего, какая спешка!

— Да деньги у одного друга в портфеле оставил. А он в город едет!

— Много?

— Три сотни.

— Ни фига себе!

Газик взревел, разворачиваясь, полохнул фарами по домам, заборам, огородам и рванулся вперед. Шофер гнал на совесть и успокаивал Карпова:

— Только бы не забуриться, успеем.

Дорога к ночи подмерзла, и самые гибельные места удавалось проскакивать. Бор миновали благополучно, дальше поехали по трассе и трясти стало меньше. Карпов выпрямился. Он сейчас не хотел ни о чем думать, хотел только одного — разыскать Галину, забрать ее и привезти домой. Что будет, то и будет, но это потом, потом, а сейчас главное — найти, забрать и увезти. Как наваждение стояли перед глазами глухие ставни, закрывшие окна, и последние цветы на подоконниках.

Газик рассекал фарами темноту и мчался, подминая под себя зыбкий свет, прыгающий по дороге. Райцентр показался неожиданно. Колеса перестали стукаться в колдобины и ровно зашелестели по асфальту.

На вокзале некуда было ткнуться. Пассажиры колготились, давились у выхода, волокли чемоданы, сумки и узлы. На Карпова, который лез им навстречу через узкие двери, кричали и пытались отпихнуть в сторону. Он, ничего не замечая, внимательно всех оглядывал. Наконец продрался в зал, быстро обежал его. Нет. Кинулся вниз, к кассам. Но и тут Галины не было. Он остановился и растерянно опустил свои длинные руки.

Галина увидела его сразу, как только он пролез в двери. Оставила чемоданы и скрылась за колонной, сбоку ее надежно укрывал густой, разлапистый фикус. Она хорошо видела, как мечется Карпов, догадывалась, кого он ищет, и боялась, что он ее заметит. Когда он спустился вниз, к кассам, Галина схватила свои тяжелые чемоданы и, не чувствуя их тяжести, побежала на перрон. Не хотела она встречаться с Карповым, не хотела ни о чем говорить и не хотела возвращаться обратно, раз и навсегда решив: чем хуже будет для нее, тем лучше. Ухая и гремя, подходил поезд, перрон, по всей длине которого лентой растянулись пассажиры, крупно подрагивал.

Сверху, с крыльца вокзала, Карпов окинул взглядом ленту пассажиров и бросился к правому краю — надеялся успеть и пробежать с первого до последнего вагона. Но добежал только до середины. С железным щелканьем проводники стали захлопывать двери, поезд дернулся, сдвинулся с места и перрон снова стал подрагивать.

Галина нашла свое место, поставила чемоданы, тихонько вздохнула и села. Вокзал уплывал влево. Она глянула в окно и увидела Карпова, ссутулившись, глядя себе под ноги, тот медленно брел по перрону.

Вагоны были новые, и Галина, прислонив голову к перегородке, чуяла, что пахнут они, едва уловимо, сухим деревом. Так обычно пахло у них в тарном цехе.

16

И все-таки Поля дождалась его, долгожданного человека. Он пришел к ней, взял за руку и повел по деревне. Нет, не шли они, а плыли вдоль по улице, оставляя у встречных людей светлые улыбки и радостные вздохи. Поля слышала эти вздохи, видела улыбки, видела голубое небо, что опускалось до земли за холмом, и видела, как оставалась по левую руку Обь, такая же голубая, как и небо, как оставался по правую руку зеленый бор, а впереди, без ям и ухабов, ровно и просторно катилась широкая дорога. По ее обочинам догорали последним осенним цветом тоненькие березки.

Шагалось легко и свободно, нога не болела, и Поля не замечала своей хромоты и могла бы идти еще очень долго, без устали, не отдыхая, зная, что оставляет позади прежнюю жизнь, а впереди ждет ее совсем иная, непохожая на нынешнюю.

И ушла бы Поля, обязательно ушла, но наступило утро.

Солнечные лучи лежали на полу и дотягивались до сундука, на котором она спала. Одна светлая полоса притронулась к остывшей печке, и стало хорошо видно, что бок у нее не белый, а серо-засаленный, затертый спинами.

Поля осторожно спустила ноги с сундука и вздрогнула от тревожного предчувствия. Она не знала его причины, но сердце трепыхалось, не успокаиваясь. Чтобы успокоиться и чтобы вернуть пережитое во сне счастливое мгновение, Поля быстренько соскочила с сундука и с усердием взялась за уборку. Прибирала на столе, мыла посуду, выбегала на улицу трясти половики и чувствовала, как проникает сквозь платье острый холодок осеннего утра. Увлеклась и сон на время отдалился из памяти, прошла тревога. Но когда Поля все убрала, когда позавтракала и села читать, то слова, которые еще вчера так много говорили ей, стали вдруг сухими и мертвыми. Оказывается, тревога никуда не уходила, только ненадолго примолкла.

17

Лесосека гудела. От визжания бензопил, от треска падающих сосен и надсадного рева тракторов в ушах стоял сплошной гул, людские голоса звучали невнятно.

Кузьма сидел в кабине своего трактора, двигал рычагами и, прислушиваясь к реву мотора, никак не мог собраться с мыслями. Работа была ему сегодня не в радость. Заглушил трактор и выпрыгнул из кабины. Сел на пенек со свежим срезом, присыпанным бархатистыми опилками, закурил и стал оглядываться по сторонам. В конце деляны, откуда только что ушли вальщики, женщины собирали лапку, складывали ее в широкие мешки и относили к большой куче. Она высоко зеленела среди выруба, усеянного светлыми пятнами пней.

Кузьма внимательно смотрел на пни, на высокую кучу сосновой лапки, на свой трактор, а смотреть ему хотелось совсем в другую сторону — туда, где ходили с мешками женщины. Там была Фаина, и он хотел поговорить с ней наедине.

Долго ждал этого часа, с того самого вечера, когда разошлись они в разные стороны на берегу Оби. Ждал, чтобы сказать слова, которые не раз повторял про себя, избить и унизить ее этими словами. Час настал, а слов нет. Ни обидных, ни злых, никаких.

В детстве еще, когда отец отдал ему старенькое ружьишко, Кузьма в первый раз отправился на охоту в Коновальскую лягу. И там в первый раз выстрелил в нырка. Выстрелил и ранил его. Нырок скрылся под водой, прошло некоторое время, и он появился на другом конце ляги. Кузьма выстрелил и промазал. Нырок снова скрылся под водой и снова появился уже возле осоки, хотел затаиться под высокой кочкой. Но Кузьма его увидел и выстрелил. Он стрелял, пока не кончились патроны, а нырок то скрывался под водой, то появлялся снова. В конце концов Кузьма разделся и поймал его, обессиленного, руками. Вблизи птица оказалась совсем маленькой и жалкой: отвисало перебитое крыло, безвольно болталась опущенная вниз голова с серым клювом и уже затухающими маленькими глазками. Кузьма, глядя на нырка, вдруг заплакал, забыв, с каким азартом гонялся за ним и палил из ружья.

Что-то подобное испытывал он и сейчас.

Краем глаза заметил, что Фаина свернула в сторону, за невысокий осинник, обглоданный лосями. Поднялся и поспешил туда. Фаина услышала сзади шаги, обернулась и не удивилась. Только отодвинула от себя тяжелый мешок, словно он ей мешал. Лицо было спокойным.

— Здорово, Фаина.

— Здравствуй, Кузьма.

Он попинал сапогом прошлогоднюю расшеперенную шишку и, не зная, с чего начать, глухо забурчал:

— Поговорить с тобой хотел. Ну, по душам, что ли…

— Говори. Говори, Кузьма. Деваться некуда, буду слушать. По-твоему все вышло.

— Я не про то. Я сказать хотел… Ты бы завязала, дочка вон растет. Сама ж на себе крест ставишь.

— Кузьма, да неужели ты… забыл?

— Как сказать… Может, и не забыл. Только зла у меня теперь нет. Раньше ночи не спал, все думал — придет время, припомню. А теперь вот…

— Выселяют меня, слышал?

Кузьма сел на мешок и, глядя снизу вверх на Фаину, удивился, что она все еще красива. Правда, красота была последняя, линяющая, но все-таки это была красота, которой так щедро наделила Фаину мать. Не могли заслонить ее ни грязные кирзовые сапоги, ни фуфайка с торчащими на рукавах клочьями ваты, ни старая, обтрепанная шапка с завязанными назад клапанами.

— Из-за меня в «Снежинку» не ходил?

Кузьма кивнул.

— «Снежинка» меня и доконала. Даже не заметила, как сорвалась. А хотелось на меня, на нынешнюю, вот такую, поглядеть, а?

— Раньше хотелось. А сейчас… Помнишь, меня в прошлом году коником хлестануло. Думал — все, конец. Три месяца в городе, в больнице киснул, нагляделся там всякого. И доперло — жизнь у нас махонькая, как мизинец. Радоваться надо, что она есть. А мы мельтешим, мельтешим, глядь, а она пролетела, жизнь-то, пролетела и не порадовала, как могла бы. Ну, выплясалось у нас так вот, по-непутевому, что поделаешь. Нет ведь. Спать по ночам не мог, когда из города приехала, все дожидался, когда ты в разнос пойдешь. Теперь вот дождался, а толку? Разве радость есть от этого? Горе одно от этого! Две жизни, считай, зазря и фукнули. Ты свою прогуляла, а я свою втихушку прозлобствовал.

Сыро и холодно было в бору. Толстый настил осыпавшейся хвои, насквозь промоченный долгими дождями, отдавал прелью. На верхушках молоденьких осинок трепыхались последние листья, пытаясь оторваться и улететь, но, видно, такой удел был у них — мотаться здесь до самого снега, до морозов, а может быть, и до весеннего тепла.

— Что еще скажешь?

— Вроде все. То и хотел втолковать — бросай эту свистопляску.

— Эх, где ты раньше-то был. — Фаина попыталась улыбнуться, но ничего не получилось, лишь сморщились губы. — Спасибо на добром слове.

Отвернулась, ухватила наполовину набитый мешок, оттащила его и быстро, сноровисто стала обрывать ветки с поваленных сосен. Кузьма, не оглядываясь, пошел к трактору.

Рабочий день близился к концу, гул на лесосеке стихал, и становилось слышно, как в верхушках сосен шумит ветер.

До Оконешникова ехали, как обычно, на кузовной машине. Фаина сидела у заднего борта и хмуро отмалчивалась, когда мужики, приехавшие из соседнего района на лесозаготовки, стали набиваться в гости. Они подмигивали ей, отпускали соленые шуточки, обещали, что за приют расплатятся, как хозяйка потребует, хоть деньгами, хоть натурой. Фаине надоело слушать, и она остепенила мужиков матом. Те примолкли.

Машина остановилась у клуба. Кузьма первым перемахнул через борт, присел и растопырил руки — к нему косолапил, шлепая голенищами большеватых резиновых сапог, младший сынишка. Он крепко ухватился за отцовскую фуфайку, швыркнул застуженным носом и притих.

Фаина отвернулась, прижмурила глаза и крикнула приезжим мужикам, которые направлялись к магазину:

— Ваша выпивка, моя закуска, можно и в гости.

— По рублю, да в баню тазики катать, — отозвался один из них, и мужики весело захохотали.

18

Весь день Вася пытался найти денег на опохмелку. Наступил вечер, а денег не было. И он снова не осмелился попросить у Поли. Сидел за пустым столом в чисто прибранной комнате, иногда поднимал голову и тоскливым взглядом обводил углы. Когда стало уже совсем невмоготу, Вася снял накидку с баяна и понес его продавать в «Снежинку». Перехватил испуганный взгляд Поли, споткнулся у порога и быстро прошмыгнул в двери.

В «Снежинке» был обычный вечер. Галдели мужики, толпясь за пивом, под потолком густыми сизыми клубами плавал табачный дым и стоял удушливый, злой запах перегара. Васю с баяном встретили хохотом. И он сразу понял, что покупать никто не будет. Поставил баян в угол и стал метаться от одного столика к другому, надеясь, что ему от кого-нибудь перепадет дармовщинка. Но его никто не угощал. Вася переминался с ноги на ногу, кусал губы от нетерпения и обиды и ненавидел всех, кто был вокруг. В это время с красной полиэтиленовой канистрой пришел за пивом Жохов. Вася остановил его.

— Выручи до завтра, тройку, завтра отдам.

Жохов отодвинул его в сторону и молча прошел мимо. Вася догнал его и уцепился за рукав.

— До завтра, гад буду — отдам.

— Да пошел ты! — Жохов слегка хотел оттолкнуть его, но не рассчитал — рука-то тяжелая, — и Вася загремел на пол. Поднялся на четвереньки, перекосил лицо от злости и обиды и завизжал:

— Ты что, гад?! Я кто тебе?! Я ить тоже человек! За что бьешь, подлюга, сказал же — отдам!

Поднялся на ноги и бросился на Жохова, но тот легким тычком снова уложил его на прежнее место.

— Гад, зарежу!

— Лежи тихо, а то покалечу.

Вася снова полез на Жохова, но его перехватили мужики, пожалели, видно, втиснули за стол и дали выпить.

Жохов купил пиво, глянул на Васю, на мужиков, плюнул и ушел.

Плавал клубами табачный дым, тело наливалось привычной вялостью, а голова бездумьем, и радостно было проваливаться в мягкую, теплую яму.

…Кто-то властно взял Васю за руку и повел следом за собой по яркой, зеленой траве. Шли долго. И вдруг посреди огромного луга, озаренного блескучим солнечным светом, показался маленький мальчик, сидящий на крашеной деревянной табуретке. На коленях у него стоял новенький баян, и от металлических ободков резво отскакивали солнечные зайчики. Мальчик поднял русую голову, прижмурился, счастливо улыбнулся и тонкими, ловкими пальцами стал перебирать клавиши. Негромкая, светлая и теплая мелодия поплыла над зеленым лугом, и когда Вася услышал ее и различил, он узнал в русоголовом мальчике самого себя, и ему до дрожи в руках захотелось подойти к нему и погладить по голове. Вася пошел, но мальчик, по-прежнему сидя на табуретке и по-прежнему перебирая баянные клавиши, удалялся дальше и дальше, пока совсем не растаял и не исчез на краю зеленого луга. Лишь некоторое время оставалась после него негромкая, теплая мелодия, но и она затухала, удалялась, пока не сошла на нет.

Вася дернулся, разлепил глаза и испугался — прямо над ним висело что-то длинное и черное. Он угнул голову, пытаясь руками закрыть лицо, и пальцы ударились об железо. Пощупал ими, огляделся и понял, что валяется под трубой на голом цементном полу, в узком закутке между печкой и стеной. Спал он в орсовской кочегарке, а как попал сюда из «Снежинки», вспомнить не мог.

Выполз из закутка, прищурился от яркого света и притулился к обшарпанному столу. На столе тикал помятый будильник, тиканье его в пустой кочегарке раздавалось громко и медленно. Стрелки показывали половину второго. Середина ночи. До утра далеко. В животе пустота, голова раскалывалась. Вася вспомнил, что кочегар всегда оставлял заначку и засовывал ее в широкую щель между плахами на полу. Опустился на четвереньки, сунул руку, пошарил — пусто. Ткнулся головой в стену и долго так дыбал, дожидаясь, когда боль отпустит. Но она не отпускала, давила сильней и злей. Вася выполз на середину кочегарки и лег на пол. Но и так было худо. Дурея от боли, он потащился на улицу.

Свет из низкого окна кочегарки падал на землю квадратом, его расчеркивали поперек темные полосы рамы. В деревне было тихо. Намаялась, нашумелась за день, теперь спит. Редкие звуки, похожие на вздохи, доносились со стороны бора — это ветер, приподнимаясь, шевелил верхушки сосен.

Качаясь, Вася брел по пустой улице. Обхватывал руками ноющую голову, глядел себе под ноги, но земли не различал, то и дело спотыкался. Такие дикие боли у него уже были: и по опыту он знал — надо выпить. Тогда станет легче, все пройдет. Возле клуба запнулся и упал. Не поднимаясь, на карачках дополз до забора, прислонился к нему спиной. Качалась вокруг ночь, качались дома, качался прямо перед глазами магазин с ярко освещенной витриной. И сам Вася тоже наклонялся то вправо, то влево, шоркал фуфайкой по штакетнику. Свет витрины разрастался в большое пятно и придвигался ближе. Вася закрывал лицо ладонями, потом опускал их и опять видел витрину, расползаясь посреди темноты большим пятном, она приближалась.

Боль влезла в шею. Давила, скручивала, трясла все тело и покрывала кожу гусиными пупырышками. Вдруг Васе поблазнилось, что земля под ним проваливается и он летит вниз. Вскочил на ноги, но его мотнуло в сторону, и он упал на бок. Снова вскочил. И боясь, что если упадет еще раз, то ему уже больше не подняться, побежал, мелко семеня заплетающимися ногами, прямо на витрину. Прижался к ней и увидел полку, задернутую белой занавеской. На этой полке, за этой занавеской, стояло вино. Стекло витрины холодило, в глазах ничего не качалось, и полка еще отливала зеленью свежей краски.

Все было так близко.

Вася снял фуфайку, приложил ее к стеклу между переплетами рамы и навалился плечом. Зазвякали осколки. Обрезая руки, он влез в магазин, сдернул белую занавеску и схватил первую попавшуюся бутылку. До крови ободрал губы, срывая зубами металлическую пробку, не слышал, как надрывался звонок — сработала сигнализация…

19

Мужиков было четверо.

От фуфаек, пахнущих мазутом, от грязных сапог, оставленных у порога, от громких голосов и хохота в избе стало шумно и тесно… Все враз закурили, сизый туман поднялся к потолку и там покачивался. Мужики в чужом дому не стеснялись, рассаживались кому где удобней.

Фаина наварила картошки, вывалила ее в большую алюминиевую миску и поставила посреди стола. Полю тоже позвали, но она отказалась, ютилась на сундуке и со страхом слушала позвякивание граненых стаканов, говор и шум.

Самый молодой из мужиков, с сильными, словно вырубленными плечами, с лицом загорелым до черноты, лез из кожи, чтобы быть наравне со всеми. Он и матерился больше других и водку пил залпом, далеко откидывая назад голову, а когда ставил стакан, то незаметно шнырял глазами — все ли видели. Мужики называли его Копченым.

Прошло часа три. Громче, бестолковей звучали голоса, визгливо вскрикивала Фаина, шлепала по рукам рядом сидящего гостя и про себя, не уставая, повторяла одно и то же: «Ну и пусть! Пусть мне хуже. Хочу и гуляю!»

Темнело уже. Сумерки вплотную прилипали к окнам. На улице раскачивался ветер, и вместе с ним раскачивался в садике куст сирени, цеплялся тонкой веткой за ограду, словно хотел удержаться, но она только слабо гнулась под ветром и соскальзывала, куст мотался из стороны в сторону, кланяясь все ниже.

Поля смотрела в темный проем окна и вдруг почувствовала на себе, как укол, острый взгляд. Взгляд ощупывал ее. Она вздрогнула и медленно, с затаенным страхом, обернулась. Копченый едва заметно подмигнул. Поля пересела на другой край сундука, но и спиной чувствовала, как прищуриваются глаза Копченого. Она долго сидела так, пытаясь переждать, когда соскользнет со спины этот взгляд. Но он не соскальзывал, влезал еще глубже, словно протыкал насквозь. Поля осторожно и медленно, стараясь, чтобы ее не заметили, оделась и выскользнула на улицу. Шаги давались трудно, но она дохромала по деревянному настилу к воротам. Не успела их открыть, как в сенях стукнули двери и за спиной послышалось тяжелое сопенье. Это был Копченый.

— Погуляем, а? — Его рука легла ей на плечо. Рука была твердая, деревянная. Поля дернулась, но сильные пальцы сжались и легко удержали ее.

— Да ты не ломайся. Будь, как мама…

Другая рука полезла под воротник куртки, под платье, наткнулась на бугорок груди и смяла его. Поля придушенно ойкнула, но руки Копченого сдавили ее, подняли и потащили. Она не могла кричать — перехватило горло, лишь подтягивала ноги и слабо стукала коленями в грудь Копченому, а он, наверное, даже не чувствовал, потому что грудь у него тоже была твердая, деревянная.

Он дотащил Полю до летней кухни и бросил на грязные мешки из-под картошки. Грузно навалился, вдавил. Дергал за резинку трусиков, а она не рвалась и больно врезалась в бок. Поля выгибалась, пытаясь перевернуться на бок, но Копченый давил и давил. Его пальцы, царапая живот, тянулись ниже, Поля стала задыхаться от тяжести, от перегара водки и табака. Из последних сил оторвала от мешков голову и стукнулась губами, носом в щеку Копченого, напряглась и вцепилась в эту щеку зубами, сжала, чувствуя, как щека мягко и с хрустом оседает под ними.

Копченый глухо взревел, дернул головой и опрокинулся на бок. Поля вскочила, выбежала из кухни в переулок. Она ничего не видела перед собой, только слышала шлепающие сзади шаги — Копченый гнался следом. С разгону ударилась в ворота дугинского дома, заколотилась в него и наконец закричала:

— Помогите!

Ждала, что вот-вот вспыхнут темные окна дома. Но свет в окнах не вспыхивал, а звук пьяных, шлепающих шагов раздавался совсем близко.

Припадая на хромую ногу, она кинулась вдоль по переулку к Оби. Шаги не отставали.

Услышав крик, Наталья Сергеевна приподнялась на кровати и толкнула Ивана Иваныча.

— Слышь, опять декарабствуют. Визжат аж. Никакой управы на людей нету.

Иван Иваныч поднялся, прошлепал босыми ногами до окна и осторожно отогнул занавеску. Долго вглядывался в темноту и наконец различил две неясные фигурки, удаляющиеся к реке. Одна, которая была впереди, прихрамывала.

— Кажись, и до Польки добрались, — сказал Иван Иваныч. — Ну, ничего, недолго им осталось. Григорьев мужик крепкий, он им повадки шибко не даст.

Иван Иваныч еще постоял у окна, посмотрел, но улица была пустынна, и он, опустив занавеску, вздохнул, почесал затылок и пошел досыпать.

Жохов от крика проснулся сам. Тяжело, матерно выругался и сунул голову под подушку.

Фаина и мужики крика не услышали, они пели песню про крокодила Гену.

Кузьма сразу вскочил с кровати, ничего спросонья не понимая, бросился к дверям, думал, что стучат в сенки.

— Куда ты? — жена подняла голову от подушки.

— Слышишь? — Он теперь догадался, что стучали в ворота и кричат на улице.

Жена тоже вскочила с кровати и включила свет. Истошным голосом заблажила:

— Куда, дурак! Приезжие у Файки! Зарежут! Дурак, пришибут! У тебя ж ребятишки!

Она растопырила руки, будто собиралась схватить и удержать его. Кузьма натянул брюки, оттолкнул ее и выскочил босиком и в майке.

— Да куда же ты, дурак!

Но он уже не слышал. Перемахнул через забор и бросился на крик, вслед за удалявшимися к реке фигурами. Он узнал голос Поли и хотел сейчас лишь одного — успеть и защитить ее.

Поля добежала до ветлы, прижалась к холодному комлю и оглянулась — Копченый был совсем рядом. Она не ожидала увидеть его так близко, отступила, обходя ветлу, ноги подкосились, и вдруг она услышала нарастающий шорох, вскрикнула, но ее уже потащило и бросило вниз. Подмытый яр обвалился и Поля вместе с глыбой сырого песка полетела в Обь.

Кузьма на бегу отшвырнул Копченого и прыгнул следом.

Холодная вода обожгла его. Он ударился о дно, выпрямился, и течение тут же стало вымывать песчинки из-под босых ног. Разгребая руками песок, свалившийся с яра, Кузьма искал Полю, захлебываясь водой и обжигающим грудь холодом. Он нашел ее быстро, выдернул из песка, из воды и, пугаясь легкости ее тела, молчанию, бросился наверх. Там, на берегу, положив Полю себе на колени, прижался ухом к груди: Поля дышала.

Он бежал от Оби до больницы, не переводя дух. Долго стучался босыми ногами в закрытые двери, пока их не отперла заспанная нянечка. Оказалось, что врачиха Борисенкова дома, и Кузьма, уложив Полю на кушетку, кинулся обратно на улицу.

— Сапоги хоть возьми! Босиком! — успела крикнуть нянечка, но Кузьма возвращаться не стал. Словно во сне он добежал до дома Борисенковой, поднял ее, вернулся в больницу и только теперь почуял, что правую ногу сводит судорогой, а сам трясется, как в лихорадке. Зубы чакали, и на лбу выступил пот.

— Иди домой, без тебя управимся. На-ка вот сапоги, налезут? Да халатишко накинь.

Нянечка подала ему растрепанные кирзухи и старый халат. Кузьма натянул сапоги и, забыв про халат, вышел на улицу. Брел по спящему, темному Оконешникову и повторял про себя одно и то же: «На минуту раньше и успел бы. На минуту».

К утру холодало, и Кузьма обжимал голые плечи ладонями, дрожал и сжимал зубы, чтобы не стучали.

В доме у Фаины все еще гуляли.

Сапоги у Григорьева были измазаны в грязи, шинель измята, шапка на затылке едва держалась. Он давил крепко сжатыми кулаками в стол Карпова и шептал, срываясь на хрип и брызгая слюной:

— Доволен?! Доволен?! Тебя ж, мямлю, посадить надо! Довоспитывался! Вон, иди погляди!

Карпов сгорбился, голова ушла в худые плечи, он сидел и молчал, даже не глядел на Григорьева, кулаки которого сжимались все туже.

Возле сельсовета стоял милицейский воронок, и в нем, охрипнув, сипела Фаина, билась головой в железный борт. Вася валялся в углу под лавкой, натягивал на голову фуфайку и глухо стонал. В кабине, зажатый с двух сторон милиционерами, сидел Копченый, сунув черноватое лицо в ладони.

20

Выдохлись дожди, за кромку бора скатились пустые тучи, и сразу придавил землю настоящий мороз. Затвердил разбитые колеи дорог, старательно выбелил инеем бор, забоку и деревню. Солнце, выползая в небо, успело нахолодать и земля за день нисколько не оттаяла, она лишь слегка повлажнела на дорогах от машинных колес.

К ночи снова потеплело и пошел снег.

Густой и влажный, он нахлобучивал на крыши домов белые шапки, не скрипел под ногами, а только чуть слышно хрупал, основательно и плотно укладываясь на долгую зиму.

Оконешниково утонуло в белом. Утро наступало незаметно, нигде не светлело, лишь большие белые хлопья виделись теперь отдельно, а не сплошняком.

Рано утром Карпов вышел из дома, оставляя следы на нетронутом снегу, он направился не к сельсовету, а свернул в узкий переулок, который выходил на зады деревни, на обской крутояр.

Река с темной водой, видной только у берегов, принимала в себя белый снег, но не светлела и оставалась прежней — холодной и неуютной. Не только Обь было видно с крутояра, но и все Оконешниково, накрытое снегопадом. Карпов долго глядел на село, безошибочно, только по неясным очертаниям угадывал: где чей дом, где школа, а где магазин. Он все знал про это село, в котором родился и вырос, но сейчас смотрел на него как чужой, пытался смотреть со стороны. И после всего, что случилось за последние дни, после долгих и тяжелых раздумий, он теперь ясно и отчетливо видел, как нависла над родным Оконешниковом беда. И как при всякой подступающей беде, заметивший ее, должен был забираться на колокольню и бить, бить, бить во все колокола, какие только есть. Бить и будить людей, отрывать их от сна и от еды, лишать покоя и поселять в них неутихающую тревогу.

Он знал, что иного пути ему нет и не будет. Он решился.

Еще раз посмотрел на село, стряхнул с воротника снег и пошел к сельсовету. В сельсовете, не раздеваясь, он открыл в своем кабинете сейф, вытащил пять ватманских листов, скрученных в трубку, еще раз прочитал, что было на каждом из них написано, и позвал уборщицу Мотю.

— Развесь объявления.

Мотя кивнула головой, взяла листы под мышку и отправилась искать молоток и гвозди.

Первое объявление, как обычно не читая его, она приколотила на магазин, а второе решила приспособить на клуб. Поднялась на крыльцо и вдруг увидела, что у магазина перед объявлением целая толпа, а люди все подходят и подходят. Ей стало интересно, она развернула один лист и прочитала, не поверила написанному и еще раз по слогам:

«Объявление

Сегодня, 20 октября, состоится суд над жителями села Оконешниково. Начало в семь часов вечера, в клубе. Явка строго обязательна всем.

Сельсовет».

— Как это — суд? — спросила Мотя и присела.

21

В душном, горячечном бреду он, долгожданный, снова пришел к Поле, протянул руку и ласково шепнул: «Пойдем». Поля потянулась к нему и тут же отшатнулась от резкого, тошнотного запаха перегара.

— Я не пойду, — не размыкая губ, ответила она.

— Почему, ты же ведь так хотела пойти со мной? Хотела, чтобы люди глядели на нас и становились счастливыми.

— Тебя нет. Ты — ложь. В книгах — тоже ложь. А всех людей я ненавижу — они тоже ложь. Они никогда не будут счастливыми, они стали злыми как собаки. Я хочу умереть и никого не видеть. Не мешай мне.

Но он все тянул руку, все хватал ее за плечо, а она молчком отбивалась и никого не звала на помощь, потому что, действительно, никого не хотела видеть.

22

От снега объявления намокли, краска поползла, буквы изуродовались и стали похожими на каракули. С самого утра перед объявлениями толкались люди, обсуждали, шумели, ничего не могли понять. Оконешниково гудело от разговоров.

Первой в сельсовет за объяснениями пришла бабка Шаповалиха. Карпов догадался об этом по притворно немощным вздохам, которые доносились из-за двери.

— Извини, Митрий Палыч, прости уж меня, Христа ради, ох, совсем здоровьишко не стало. — Бабка боком засеменила от порога к столу. — Так правда-нет, суд-то будет? Всех, значит, судить-то? А я вот…

— Правда, — оборвал Карпов. — Всех!

— И тебя?

— И меня. Так и передай. Понятно?

— Вроде, понятно, а только в чем провинились-то?

— Вечером растолкую. Ступай.

Закрыв дверь, бабка уже не охала, не стонала — резво топала по коридору. Карпов, подперев голову руками, тупо глядел в стол. «Суд, — думал он, все больше и больше ожесточаясь. — Суд. И главный приговор — самому себе. Суд».

Резкий телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Карпов машинально снял трубку и сразу пожалел об этом: «Эх, черт, надо было не брать, рано еще». А в трубке уже слышался сердитый, громкий голос председателя райисполкома:

— Карпов, ты чего там чудишь? Какой такой суд проводить надумал?

— Народный.

— А кого судить?

— Всех.

— Слушай, ты не тронулся? Может, тебе врача подослать?

— Не беспокойтесь, я в своем уме.

— Ну а если в уме, то сейчас же сними объявление и скажи всем, что это ошибка.

— Теперь уже…

Но председатель райисполкома бросил трубку.

А за окном все валил и валил снег, не сбиваясь, размеренно, толстым, пушистым слоем накрывал село и округу.

Жохов вломился с треском и с грохотом. Трахнул дверями и заговорил, а показалось, что закричал — тесен был кабинет для его голоса.

— Выходит, меня судить?! Выходит, я за алкашей отвечать обязан?! Обязан, спрашиваю?! Пятнадцать лет из лесосеки не вылезаю! А орден мне что, за красивые глазки дали?! Я его вот этими руками заработал, вот, видишь? — Он растопырил две пятерни, крепких и желтоватых от мозолей, отполированных работой, как ручка старой лопаты. — Они водку жрали, жили в свое удовольствие, а я вкалывал! А теперь за них отвечать? Не выйдет! Плевал я на твой суд и на тебя вместе с ним! Плевал! Понял? В гробу видал, в белых тапочках! Если уж судить, так тебя! Чего ты их по головке гладил, садить надо было!

Карпов слушал Жохова и понимал — ничего ему сейчас не втолкуешь. Жохов половинок за душой не держал, и если уж говорил так, значит, верил в то, что говорил.

— В райком пожалуюсь! Из партии тебя вытурить за такие штуки!

— А на суд все-таки приди.

— Издеваешься?! Ноги моей не будет! За эту дрянь я не ответчик!

Уходя, Жохов еще раз трахнул дверями.

Зазвонил телефон. Карпов трубку не поднимал. Ему сейчас совсем ни к чему разговаривать с председателем райисполкома. Снова могут прийти сомнения, а они ему не нужны. Сегодня, скорее не умом, а сердцем, дошел он до одной простой мысли: у каждого человека наступает в жизни минута, когда он должен строго и отчужденно взглянуть на самого себя и на дело, которое делает. Взглянуть и дать оценку по совести. Он решился и взглянул, вздрогнул и увидел: он плохо справлялся со своим делом. Он отдалился от людей. И люди перестали ему верить. Карпов уже вынес себе приговор — с председателей ему придется уйти. Но прежде, чем уйти, он устроит такой набат, который услышат даже глухие. Он сможет, найдет в себе силы и достучится до оконешниковских жителей, смоет с их глаз привычную пелену и передаст тот неприкрытый ужас, ту леденящую оторопь, какую испытывал сам: гибнут люди, живые люди, гибнут при общем молчании и спокойствии.

— Митрий Палыч, — в дверь кабинета просунулась Мотя. — К телефону кличут.

— Скажи, что меня нет.

Мотя исчезла, но через некоторое время просунулась снова.

— Шибко строжатся, Митрий Палыч, найдите, говорят, и все. Из райисполкому звонят.

Карпов подумал и пошел к общему телефону, который стоял в коридоре на старом стуле. Снова звонил председатель райисполкома.

— Ты не прячься, Карпов. Меня не проведешь. Почему объявление не снял?

«Кто же все-таки доносит? Ведь сидит кто-то и звонит».

— Я не прячусь.

— Ну, ну. Вставляй очки. Я тебя, Карпов, насквозь вижу, ты что, хочешь ход конем сделать? Вот, мол, глядите, не я один виноват. Нет, дружок, за чужими спинами не спрячешься, за все ответишь. И за дурость сегодняшнюю тоже ответишь. Короче, я шутить с тобой не собираюсь. Сейчас же сними объявление! Сними и доложи мне!

Карпов положил трубку и вернулся к себе в кабинет.

В коридоре послышались шаги и он, усмехнувшись, подумал: «Кто там еще?!» Пришел Иван Иванович Ерофеев. Он аккуратно стряхнул снег с шапки, внимательно оглядел председательский кабинет, словно был тут впервые, и сел на дальний стул. Было в его поведении, в том, как он зашел и сел, что-то новое. Что? Карпов с интересом ждал, когда Ерофеев заговорит.

Иван Иваныч не торопился. Еще раз оглядел кабинет, аккуратно кашлянул в кулак, посуровел лицом и в глазах его, когда он бросил взгляд на Карпова, тоже появилась суровость.

— Я вот что, товарищ Карпов. Заявление хочу сделать, как депутат. С вашей выдумкой насчет суда я не согласен. И на мои сигналы раньше вы тоже не реагировали. Поэтому я на вас буду жаловаться, официально.

Карпов усмехнулся. Он понял, что Иван Иваныч на нем, как на председателе сельсовета, поставил крест. В мыслях уже снял с поста, теперь старается отмежеваться и, загадывая наперед, обеспечивает себе прежнюю жизнь — на виду. «Какого же черта, спрашивается, он столько лет при мне был? Его же гнать надо было в три шеи и на пушечный выстрел к сельсовету не подпускать. Эх, поздно понял!» И тут же Карпов подумал: «А ведь выплывет, и при новом председателе выплывет. Опять, как дерьмо, на виду и наверху будет…»

— А знаешь, Иван Иваныч, ты, кажется, поторопился. С председателей-то меня не снимут. Я тебе точно говорю. Поторопился. Останусь я. И уж тогда, будь спокоен, я тебя сниму.

Ерофеев удивленно вытянул лицо, глаза у него тревожно забегали, видно было, что он лихорадочно соображал и за короткий момент успел о многом подумать. Решил для себя и сказал:

— Нет уж, Дмитрий Палыч, и не надейся, снимут, как пить дать, снимут. От заявления своего я не отказываюсь.

После его ухода Карпов долго не мог отдышаться от злости, и в этой злости родилась мысль: а почему он заранее приговорил себя, почему он заранее смирился с тем, что его снимут. Ведь именно теперь, когда все понял, он должен остаться на своем месте. Именно теперь! Сейчас слова его будут доходить до людей, потому что слова эти в будущем Карпов будет произносить не только по должности и по обязанности, но от боли своей выстраданной будет произносить их. А такие слова не могут не дойти до души. Да только такие слова и дойдут. Не те, измусоленные на бумагах и в пустопорожней говорильне, а те, что говорятся так, будто рвут живое тело. «Проникнись, сукин сын, застрадай, заболей, заплачь, а уж только потом иди к людям и говори с ними! Нет, голубчик, ты останешься, до последней возможности останешься и всю жизнь оставшуюся будешь покрывать свой грех!» Окончательно решившись, окончательно остановившись на этой мысли, Карпов испытал что-то похожее на просветление. Будто шел он темной непролазной дорогой, потеряв ориентиры, и вдруг увидел впереди в кромешной темноте яркий и верно светящийся огонек. Огонек не шарахался, не колебался, светил строго и стойко, и этим самым придавал уверенности.

Закрыв глаза ладонью, задумавшись, Карпов и не заметил, как тихо вошла в кабинет Домна Игнатьевна. Она громко поздоровалась, и он вздрогнул. Домна Игнатьевна села напротив и стала внимательно его разглядывать.

— С лица-то тебя перевернуло. И то сказать, дело-то непростое. Не думала, что насмелишься, а ты, оказывается, рисковый.

— Как думаешь, Домна, испортился народ, нет?

— На-ак, народ-от не мясо, на жаре не прокиснет. Народ-то никогда не испортится, а вот запашком кое от кого потянуло. А раз уж учуяли, что гнильцой тянет, кричать надо, во всю ивановскую кричать. Чтоб все слышали. Я седни на суде все скажу. Ты мне бумажки-то мои верни, я и про них скажу.

Домна Игнатьевна спрятала бумажки в карман фуфайки, посидела, помолчала и поднялась.

— Ладно, пойду я.

Улыбаясь, Дмитрий Павлович смотрел в окно и видел, как Домна Игнатьевна, поправляя платок, перешла дорогу и направилась вдоль улицы скорой, торопливой походкой, переваливаясь уточкой с боку на бок.

— Здорово, чудо горохово!

С такими словами шагнул через порог директор леспромхоза. Тиснул худую, длинную ладонь Карпова и потребовал:

— Давай рассказывай, чего напридумывал. Я сегодня из города, в райисполком захожу, а там только про тебя и разговоры. Долго думал?

— Порядком. Объявление читал?

— Ну.

— Там все сказано.

— А ты не лезь в бутылку, не лезь! Я, может, тебе помочь хочу.

— Уговаривать пришел? Только по-честному?

— Послушай, зачем тебе все это надо? А? Тебе ж после этого такого пинка наладят — лететь и кувыркаться… Ну, случилось, не смертельно, было и хуже, рядовой, можно сказать, случай. Потрясут и забудут, чего ты добьешься своим судом?

Карпов поднялся из-за стола, сгорбился, сунул руки в карманы и медленно стал прохаживаться, изредка поглядывая в окно, за которым по-прежнему ровно и сильно шел снег. Снег сегодня успокаивал Карпова, и он, отрываясь от своих мыслей, бросал взгляды в окно, про себя отмечал: «Идет, молодец». И тихо радовался упорству снега.

— Товарищ директор Оконешниковского леспромхоза, вы опоздали с уговорами. До начала суда осталось два часа. Теперь, даже если снять объявления, люди все равно придут. Я доволен, что они не сняты.

— Брось дурака валять. Я по-серьезному.

— А ты думаешь, я ради шуток за это взялся?! Года не те — дурачка валять. Пусть каждый самого себя спросит — как мы людей проглядели? Ведь они здесь, у нас, докатились, на наших глазах. Выходит, что мы уже друг за друга не ответчики. Ты вот хоть раз говорил с ними? Не как директор, а по-человечески? Да тебе ж некогда! Некогда! У тебя время только на десять минут хватает, чтобы стружку снять. Что, не так?

— Попер, попер, один я, выходит, виноват.

— Все так говорят. А понять не могут — каждый из нас виноват. Григорьев сказал, что меня надо посадить вместе с ними. Может быть, и надо. Знаешь, за что? За то, что я эти слова только теперь говорю, мне их надо было говорить раньше. Раньше надо было? О людях думать, а не о справках. У нас ведь как? Вызвал, наорал, бумагу сочинил — готово! Ты работу провел, ты свое дело сделал, ни одна комиссия не подкопается. Лишь бы бумаги были. Вот они, бумаги! — Карпов схватил несколько папок и шваркнул их об стол. — Тут про все написано. А людей-то в деревне нет. Людей в тюрьму посадят. А мы все собираемся, совещаемся, пустомелим. Столько воды с трибуны нальем — захлебнуться можно. А дойдет дело до конкретного Васьки, до конкретной Файки — руками разводим. Потому что не знаем их и знать не хотим, они нашему спокойствию мешают.

— А я не поп, чтобы каждого исповедовать! У меня план, у меня работа, совещания чуть не каждый день. То в райком, то в райисполком, то к черту на кулички. Когда мне с ними по душам разговаривать? У меня этих душ триста штук с лишним! И еще. Все виноваты! А они? Сами? О них ты ни слова не сказал!

— А они уже наказаны. Они сами себя из нормальной жизни вычеркнули. Но мы-то не должны были этого допустить! Проспали, прозевали… И опять шестеренки…

— Какие шестеренки?

— Да так… На разных берегах, на том народ, а тут мы с тобой, еще и хотим, чтобы нас услышали.

— Ты и на суде будешь это говорить?

— Буду.

— Снимут тебя с работы. Точно. И ничего не докажешь. Ты же через край хватил. И кто тебе право такое дал?

— Кто право дал? Машина здесь твоя? Поехали.

— Куда?

— Поехали, узнаешь.

Через несколько минут они были возле больницы. Посреди высокого крыльца, усыпанного снегом, была вытоптана мокрая дорожка до самых дверей, обитых синим шерстяным одеялом. В стороне от дорожки, у перил, переминался с ноги на ногу Кузьма Дугин, держал в руках стакан, обернутый бумагой и перевязанный нитками.

— Ты чего тут?

— Сало это, барсучье… от простуды…

Выглядел Кузьма пришибленным, суетливым, заглядывал в глаза то директору леспромхоза, то Карпову и обжимал стакан ладонями, словно грел сало.

Карпов первым прошел в больницу, за ним, неохотно, директор леспромхоза и последним — Кузьма. Они остановились в коридоре. Остановились сразу, как по команде. В нос ударил удушливый запах лекарств, а в уши — громкий, надсадный крик. Он долетал из палаты, расположенной напротив. Через матовое стекло было видно, как там метались неясные тени. Из палаты вывалилась грузная, в поту, врач Борисенкова. А следом за ней еще громче, яснее и злей крик:

— Уйдите! Гады! Не хочу! Уйдите! Ненавижу! Всех ненавижу! Га-а-а-ды-ы!

Это кричала Поля.

Раздался звон стекла, забрякали осколки, крик осекся, Борисенкова метнулась назад. Голос у Поли сорвался, она захрипела что-то невнятное, потом и хрип прекратился, стало слышно, как она всхлипывает. Через несколько минут все стихло. Вышла Борисенкова, тяжело опустилась на стул.

— Плохо, Дмитрий Павлович. У нее воспаление легких, но это полбеды, вылечим. Жить она не хочет… понимаете?

Карпов повернулся, чтобы уйти. Глаза у Борисенковой закрывались. Директора в коридоре уже не было. Кузьма все еще стоял, обжимая руками свой стакан.

— Дмитрий Павлович, да как же так, а? Да что же это? Что случилось?

Кузьма растерянно переводил взгляд со стакана на Карпова и ждал ответа.

— Как? А вот так! — со злостью, сквозь зубы, процедил Карпов, саданул в дверь плечом и выбежал на крыльцо.

Директор сидел в машине и курил. Они молча доехали до клуба.

Часы показывали ровно семь.

Карпов вышел на сцену и глянул в зал. Зал был набит битком.

Как раз в это время появился в проходе председатель райисполкома и с ним еще какие-то люди — разглядывать их не было времени, последним, согнувшись, торопливо проскочил Григорьев. «Вот кто звонил!» — успел подумать Карпов. Руки у него мелко дрожали, тогда он взялся за край полированного стола, крепко, до хруста, сжал пальцы и почувствовал, что страхи, сомнения — позади, а сам он, вырвавшись из них, спокоен и уверен.

Еще раз глянул в зал и отчеканил:

— Встать! Суд идет!

Захлопали сиденья, заперешептывались, вставая, люди, шум долго плавал, тыкаясь в стены, наконец, медленно сполз вниз, на пол.

Тихо-тихо стало в зале.

Оглавление

Михаил Щукин Рядовой случай

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg